«Сценарии»

Аркадий СТРУГАЦКИЙ

Борис СТРУГАЦКИЙ

Сценарии

ОТЕЛЬ "У ПОГИБШЕГО АЛЬПИНИСТА"

ТУЧА

ПОНЕДЕЛЬНИК НАЧИНАЕТСЯ В СУББОТУ

СТАЛКЕР (Пикник на обочине)

МАШИНА ЖЕЛАНИЙ-1

МАШИНА ЖЕЛАНИЙ-2

Жук в муравейнике (Сценарий)

Аркадий СТРУГАЦКИЙ

Борис СТРУГАЦКИЙ

ТУЧА

(сценарий)

Под низким пасмурным небом, под непрерывным сеющим дождем по мокрому

асфальтовому шоссе движется колонна машин: длинный лимузин впереди и три

огромных автофургона следом. На мокрых брезентовых боках фургонов знаки

"опасный груз".

На заднем сиденье лимузина, сложивши руки на груди, расположился

хозяин этой колонны, известный метеоролог и атмосферный физик профессор

Нурланн, человек лет сорока, с надменным лицом. Впереди рядом с шофером

сидит его ассистент, личность вполне бесцветная, доведенная своим

начальником до состояния постоянной злобной угодливости. О шофере и

говорить нечего, голова его втянута в плечи, словно он поминутно ожидает,

что его ткнут в загривок.

Ассистент, вывернувшись на сиденье, насколько позволяют ремни

безопасности, говорит ядовито-сладким голосом:

- Я правильно помню, профессор, что вы не бывали здесь вот уже больше

пятнадцати лет?

Нурланн молчит.

- Пятнадцать лет! С ума сойти. Я понимаю выше волнение - вернуться в

родной город, далее при таких обстоятельствах...

Нурланн молчит.

- А может быть, именно при таких обстоятельствах? Вернуться как бы

избавителем. Избавителем от большой беды...

- Сядьте прямо и заткнитесь, - холодно говорит Нурланн.

Ассистент моментально выполняет приказание. На губах его довольная

улыбка.

Видимость отвратительная - не больше пятидесяти метров. За пеленой

дождя по сторонам дороги уносятся назад:

шеренга каких-то зачехленных громадин вдоль шоссе и снующие среди них

солдаты в плащ-накидках;

необозримое стадо пустых пассажирских автобусов;

походная радарная установка;

еще одна походная радарная установка, окруженная стадом пасущихся

коров;

обширная асфальтовая площадка, несколько вертолетов на ней;

бензоколонка, очередь легковых машин с трейлерами, на крышах мокнут

разнокалиберные чемоданы, и тут псе остановился фермер с телегой и взирает

на это с видом глубокой задумчивости.

И вообще: то и дело проносятся навстречу лимузину легковые машины,

тяжело нагруженные барахлом.

Колонна, замедлив ход, въезжает в город. Граница города обозначена

гигантским медным барельефом городского герба: обнаженный богатырь с

ослиной головой поражает трезубцем гидру о трех головах - две из них

мужские, третья женская.

Сразу за барельефом в сквере стоят два танка, и тут же под навесом за

походным столом кормятся несколько военных вперемежку со штатскими.

Ослепительная молния вдруг обрушивается на сквер, и тотчас за ней вторая

оплетает самое высокое дерево. Привычного грома нет, а есть какой-то

странный свистящий шелест, но вспышки очень яркие и молнии очень страшные.

Под навесом, однако, только один человек поднял голову и обернулся с

недовольным видом, не переставая жевать.

В оперативном отделе штаба на огромном столе расстелена карта города.

Вокруг стола стоят военные в пятнистых десантных комбинезонах без знаков

различия и несколько штатских. В конусе света от лампы только карта и

руки, упирающиеся в стол, - лиц почти не видно.

На карте центр города занят угольно-черным пятном неправильной формы,

по очертаниям немного напоминающим бабочку с распростертыми крыльями.

- Я полагаю ударить сюда, - говорит Нурланн, показывая пальцем. - Для

начала рассечем ее пополам. Если повезет, мы сразу накроем активную зону.

Здесь проходит магнитный меридиан, вот по этому проспекту...

- Дорога чистых душ, - негромко произносит кто-то из военных.

- Что? - надменно спрашивает Нурланн. - А! В мое время это был

проспект Реформации... Очень удачно, что он проходит прямо по малой оси,

можно бить прямой наводкой. Для начала, полковник, мне нужен дивизион

"корсаров". Полагаю, его надо развернуть где-нибудь здесь... или здесь...

А после того как она развалится надвое, будем бить в этом и этом

направлении.

- А если не развалится? - насмешливо и раздраженно спрашивает кто-то.

Нурланн, резко вздернув подбородок, пытается рассмотреть в сумраке

говорившего. Полковник поспешно произносит:

- Вы должны понять нас правильно, профессор. Все-таки мы здесь уже

полгода. Мы испробовали чертову пропасть всевозможных средств, а помогают

одни только дальнобойные огнеметы... и вообще огонь...

Тот же насмешливо-раздраженный голос вставляет:

- Пока горит.

- Вот именно, - говорит полковник. - Пока горит, она не двигается.

- Там, где горит, - вставляет голос.

- Капитан, я попросил бы вас! - сердито говорит полковник.

Нурланн, несколько смягчившись, снисходит до объяснения:

- Я привез сорок пять снарядов, начиненных "Одеколоном АБ". Это

коагулянт, который осаждает любое аэрозольное образование. Подчеркиваю:

любое. Газетчики распространяют легенду, будто Туча - живое существо. Это

вздор. Туча - это аэрозольное образование довольно сложной и не вполне

понятной структуры. Поскольку оно возникло и распространяется в плотно

населенном районе, у нас, к сожалению, нет возможности изучить его должным

образом. Его придется уничтожить. Для этого я и приехал.

- То есть вы полагаете, - уточняет полковник, - что эвакуацию можно

отменить?

Нурланн, повернув голову, смотрит на него. Полковник продолжает:

- Эвакуация практически подготовлена. Более того, если бы не... ну,

некоторые обстоятельства... некоторые неконтролируемые обстоятельства, мы

бы ее начали завтра. Дело в том, что скорость Тучи увеличивается, вчера на

некоторых радиусах она превысила сто метров в сутки.

- Увольте, полковник, - недовольно говорит Нурланн. - В этом вопросе

я не компетентен. Могу сказать только, что "Одеколон АБ" - штука очень

ядовитая и людям лучше держаться от нее подальше. Таким вот образом. Может

быть, еще есть вопросы?

Робкий голос:

- Правда, что вы родились в этом городе?

Нурланн ухмыляется:

- Правда. Вот здесь родился (показывает пальцем на карте). Вот здесь

жил. Здесь венчался (палец упирается в центр черного пятна). Так что,

господа мои, эта штука (стучит по черному пятну) нравится мне еще меньше,

чем вам, и играть с ней в научные игры, как вы, может быть, полагаете, я

не намерен.

- Аминь, - произносит насмешливый голос, и все смеются с явным

облегчением.

- Вот и славно, - произносит Нурланн покровительственно. - Теперь

так, полковник. Первый залп назначаем на завтра, восемнадцать ноль-ноль,

раньше все равно не управимся. А утром, часов в десять, я бы хотел

посмотреть на нее сверху. Напоследок. Могу я рассчитывать на вертолет?

Возникает что-то вроде замешательства.

- М-м-м... - тянет полковник. - Вертолет я, конечно, дам...

- Но? - спрашивает удивленный Нурланн.

- Смысла никакого нет, - говорит полковник. - Как бы это вам

объяснить...

- Вы ничего не увидите, - говорит кто-то.

- Почему? - спрашивает Нурланн. - Облачность? Но Туча выше облаков!

- Нет, вы увидите, только не то, что есть на самом деле.

- А что? Мираж?

- Мираж не мираж, - говорит полковник в затруднении и от этого

сердясь. - А, да что мне - вертолета жалко? Я распоряжусь.

- Вы лучше, профессор, посмотрите на это. Это дело верное, без

миражей, - говорит кто-то и высыпает веером на карту несколько фотографий.

Нурланн небрежно перебирает их одну за другой.

- Это я видел... и это видел...

Его внимание задерживается только на одной фотографии: Туча

просачивается через дом. Светлый тысячеоконный фасад на фоне

угольно-черной стены и тысяча черных языков, выливающихся из окон. Нурланн

бросает фотографию на стол и говорит:

- Хочу проехаться по городу. Посмотрю завтрашнюю позицию и посмотрю

все это (он щелкает пальцем по фотографиям) вблизи.

- Конечно, - говорит полковник. - Разрешите представить вам

сопровождающего: старший санитарный инспектор Брун.

При первых словах полковника лицо Нурланна неприязненно сморщивается,

но при имени Бруна оно расцветает неожиданно доброй улыбкой.

- Господи, Брун! - восклицает Нурланн. - Откуда ты здесь?

Лимузин профессора Нурланна неторопливо катит по улицам.

В городе безраздельно царит дождь. Дождь падает просто так, дождь

сеется с крыш мелкой водяной пылью, дождь собирается на сквозняках в

туманные крутящиеся столбы, волочащиеся от стены к стене, дождь с урчанием

хлещет из ржавых водосточных труб, разливается по мостовой, бежит по

руслам, промытым между плитами тротуаров. Черно-серые тучи медленно ползут

над самыми крышами. Человек - незванный гость на этик улицах, дождь его не

жалует, и людей почти не видно.

- Как это ты заделался санитарным инспектором? - спрашивает Нурланн

сидящего за рулем Бруна. - Ты же, помнится, был по дипломатической части.

- Мало ли что... Вон Хансен - сидел-сидел у себя в суде, а теперь

кто? Великий бард! Менестрель!

- О да. Давно ты его видел?

- Да два часа назад, он с утра до вечера торчит в отеле, где ты

поселился. В ресторане, конечно. Пьет как лошадь, старый хрен.

Вместе с дождем в городе хозяйничают молнии. Странные, очень яркие и

почти бесшумные молнии. Огненными щупальцами они то и дело проливаются из

туч и уходят в фонарные столбы, в фигурные ограды палисадников, просто в

мостовую. Вдоль стены дома пробирается случайный прохожий, согнувшийся под

зонтиком, и молния падает на него, оплетает тысячью огненных нитей. У

человека подкашиваются ноги, он роняет зонт, хватается за стену и

приседает на корточки. Это длится несколько секунд. Вот он уже опомнился,

подобрал зонтик и, очумело крутя головой, заспешил дальше.

- Невозможно поверить, что это безвредно, - говорит Нурланн, провожая

прохожего взглядом.

- Даже полезно, - откликается Брун.

Лимузин сворачивает за угол и останавливается.

- Это еще что такое? - озадаченно спрашивает Нурланн. - Кто они

такие, что они здесь делают?

На обширном газоне расположился странный лагерь. Прямо под дождем

расставлены кровати, шкафы, столы и стулья, кресла - непоходная мебель

какая-нибудь, а дорогие спальни и кабинеты, безжалостно и

противоестественно извлеченные из особняков и апартаментов. Тут и там

торчат роскошные торшеры, которые, разумеется, не горят, трюмо и трельяжи,

по зеркалам которых толстой пленкой стекает вода. И здесь полно людей,

которые ходят, сидят, лежат и даже, кажется, спят под пропитанными водой

одеялами. Мужчины и женщины, старики и старухи, все в одинаковых

плащах-балахонах в черно-белую шахматную клетку. Кто-то склонился из

обитого бархатом кресла над походной газовой плиткой, помешивая в

кастрюльке; кто-то стоя читает толстенький томик, видимо, молитвенник; а

кто-то целой бригадой стаскивает с грузовика новую порцию диванов,

торшеров и кроватей...

- Агнцы Страшного Суда, - произносит Брун с неопределенной

интонацией. - Прочь из-под тяжких крыш. Они не спасут, они раздавят. Прочь

из затхлых обиталищ. Они не согреют, они задушат. Под небо! Под очищающее

небо! Причащайтесь чистой влаге! Только тот спасется, кто успеет

очиститься. И так далее. Агнцы Страшного Суда. У нас их много.

- При чем здесь Страшный Суд?

- А при том, что вы все считаете Тучу аэрозольным образованием. А для

ник это начало Пришествия. Того, кто грядет. И когда Туча закроет всю

Землю, начнется Страшный Суд.

Сразу за лагерем Агнцев стоит на проспекте, взгромоздившись правыми

колесами на тротуар, странная машина, этакая помесь "скорой помощи" и

пожарной, длинная, желтая, непропорционально высокая, с огромными красными

крестами на бортах, усаженная всевозможными фарами, прожекторами,

проблесковыми маячками, ощетиненная причудливыми антеннами, стоит тикая,

странная, словно бы брошенная, и только вспыхивает у нее на крыше

фиолетовый слабый огонек.

- Я развелся тогда, пятнадцать лет назад, - говорит Нурланн, - и

нисколько об этом не жалею...

- Да, я видел твою бывшую на прошлой неделе, - откликается Брун. -

Был гран-прием у отцов города... Она у тебя очень, очень светская дама.

- Да провались она совсем, - говорит Нурланн раздраженно. - Мне дочку

жалко. Так и не отдает она мне Ирму.

- У тебя дочка есть? - спрашивает Брун, насторожившись.

- Да. Вижусь с ней раз в два года... то ли дочка, то ли просто

знакомый ребенок. Раз в два года мамаша изволит ее ко мне отпускать,

стерва высокомерная...

- Угу, произносит Брун. - А у меня, слава богу, детей нет. По крайней

мере в этом городе.

Туча.

Она перегораживает проспект и выглядит как непроницаемо-черная стена,

поднимающаяся выше всех крыш и уходящая вершиной в низкие облака. Огромные

медленные молнии ползают по ней, словно живые существа. Сама же она

кажется абсолютно неподвижной и вечной, как будто стояла здесь и будет

стоять всегда.

- Экая красотища, - произносит Нурланн сдавленным голосом.

- Жалко? - Брун криво ухмыляется.

- Не знаю... Не об этом речь. А поближе подъехать нельзя?

- Нельзя.

- Брось, давай подъедем.

Брун цитирует:

- Эти животные настолько медлительны, что очень часто застают

человека врасплох.

Лимузин вынужден притормозить, чтобы проехать через толпу,

сгрудившуюся вокруг тумбы регулировщика. В основном толпа состоит из

шахматно-клеточных Агнцев, но довольно много среди них и простых горожан,

они отличаются не только одеждой, но и тем, что прячутся под зонтиками -

великое разнообразие зонтиков; огромные черные викторианские; пестрые

веселенькие курортные; прозрачные коконы, укрывающие человека до пояса...

В толпе можно видеть и военных в плащ-накидках.

Все лица обращены к человеку в клетчатой хламиде, который вдохновенно

ораторствует, взобравшись на тумбу. За дождем его плохо видно и еще хуже

слышно, доносятся только выкрики-возгласы:

- ...Последнее знамение!.. бедные, бедные агнцы мои!.. очищайтесь!..

и число его - шестьсот шестьдесят шесть!.. отчаяние и надежда, грех и

чистота, черное и белое!

Лимузин уже почти миновал толпу, и тут со свистящим шелестом

изливается из облаков лиловая молния и неторопливо, с каким-то даже

сладострастием оплетает длинного унылого прохожего, задержавшегося на

тротуаре посмотреть и послушать. Человек валится набок, как мешок с

тряпьем, но он еще не успел коснуться асфальта, как вдруг раздается

странный каркающий сигнал и, откуда ни возьмись, вынырнула и остановилась

возле него давешняя нелепая машина с красными крестами на бортах. Сейчас

на ней включено все: все прожектора, все окна, все фары, и добрый десяток

красных, синих, желтых, зеленых огней одновременно перемигиваются у нее на

крыше, на капоте, на боках. Расторопные люди в белых комбинезонах с

красными крестами на спине, на плечах и на груди выскакивают под дождь и

бегут к упавшему, волоча за собой шланги и кабели, на бегу распахивая

черные чемоданчики со светящимися циферблатами и шкалами внутри. Они

склоняются над пострадавшим и что-то делают с ним. Главный из них в

причудливом шлеме, из которого рогами торчат две антенны, и трясущиеся у

самого рта тонкие лапки с набалдашниками, и длинный штырь с микрофоном,

человек этот, весь красный и потный от возбуждения, нависнув над

пострадавшим, орет надрывно:

- Что вы видите? Говорите! Говори! Что видишь? Говори! Скорее!

Говори!

Закаченные глаза пострадавшего обретают осмысленное выражение, и он

лепечет:

- Коридор... Коридор вижу... Они уходят...

Он замолкает, и глаза его вновь закатываются.

- Дальше! Дальше! - надрывается главный. - Говори! Кто в коридоре?

Кто уходит? Говори! Говори!

- Малыш... - бормочет пострадавший. - Малыш и Карлсон... По

коридору... Длинный...

Тут взор его окончательно проясняется, он отпихивает от себя главного

и садится.

- Все. Проехало, - говорит один из санитаров.

Пострадавшему помогают встать, подают ему зонтик.

- Спасибо, - запинаясь, бормочет пострадавший. - Ох, большое спасибо.

А в толпе хоть бы кто голову повернул.

Лора, бывшая жена Нурланна, принимает бывшего мужа в своей гостиной.

Гостиная обставлена не просто богато, но изысканно, поэтому очень странно

видеть на безукоризненном мозаичном паркете под портьерами, закрывающими

окна, обширные темные лужи.

- Я пригласила тебя сюда не для того, чтобы обмениваться резкостями,

- говорит Лора. - У меня к тебе дело. Однако я не хочу говорить о нем без

моего адвоката. Имей терпенье. Он должен прийти с минуты на минуту.

- Прекрасно, - произносит надменно Нурланн. - Поговорим о чем-нибудь

другом. Где Ирма?

- Прекрасно, - в тон ему произносит Лора. - Поговорим об Ирме. Ты,

безусловно, будешь рад услышать, что твоя дочь делает большие успехи в

муниципальной гимназии и что ее лучший друг - сын гостиничного швейцара.

- Во всяком случае, ничего плохого я в этом не вижу.

- Ну конечно, было бы гораздо хуже, если бы твоя дочь получила

образование в Женеве или хотя бы в Президентском коллеже в столице... Мы

же демократы! Мы плоть от плоти народа!

Нурланн не успевает ответить, потому что в гостиной появляется рослый

человек в черно-белом клетчатом пиджаке и при клетчатом же галстуке.

Нурланн не сразу соображает, что это тот самый проповедник, который давеча

вещал с регулировочной тумбы.

- Знакомьтесь, - произносит Лора. - Мой адвокат. А это - мой бывший

муж, профессор Нурланн.

- Прошу прощения, я несколько опоздал, - говорит адвокат, кладя на

стол бювар и усаживаясь. - Но тем больше оснований у нас перейти прямо к

делу. Вот бумага, профессор. Моя клиентка хотела бы, чтобы вы эту бумагу

подписали, а я, как свидетель и как юрист, удостоверил вашу подпись.

Нурланн молча берет бумагу и начинает читать. Брови его задираются.

Он поднимает глаза на Лору.

- Позволь, - несколько растерянно говорит он. - На кой черт тебе это

надо? Кому какое дело?

- Тебе трудно поставить подпись? - холодно осведомляется Лора.

- Мне не трудно поставить подпись. Но я котел бы понять, на кой черт

это нужно? И потом, это все вранье! Ты никогда не была верной женой. Ты

никогда не ходила в церковь. Аборты ты делала! Только в мое время ты

сделала три аборта!

- Господа, господа, - примирительно вступает адвокат. - Не будем

горячиться. Профессор, я знаю, вы атеист. Ваша подпись под этим документом

не может иметь для вас никакого значения. Она ценна только для моей

клиентки. И не из юридических, а исключительно из религиозных соображений.

Считайте свою подпись под этим документом просто актом прощения, актом

братского примирения...

Он замолкает, потому что в глубине квартиры раздается какой-то лязг,

дребезг, звон разбитого стекла. Нурланн еще успевает заметить, как

внезапно побелело и осунулось лицо Лоры, как пришипился, втянув голову в

плечи, клетчатый адвокат, но тут дверь в гостиную распахивается, словно от

пинка ногой, и на пороге возникает Ирма.

Это девочка-подросток лет пятнадцати, высокая, угловатая, тощая, на

ней что-то вроде мини-сарафана, короткая прическа ее схвачена узкой белой

лентой, проходящей через лоб. Босая. И мокрая насквозь. Но ничего в ней

нет от "мокрой курицы", она выглядит, как если бы в очень жаркий день с

наслаждением искупалась и только что вышла из воды.

Лора и адвокат встают. Физиономии их выражают покорность, в них

что-то овечье.

Ирма с бешенством произносит:

- Я двадцать раз просила тебя, мама, не закрывать окна в моей

комнате! Что прикажешь мне делать? Зыбить их совсем? Я выбила одно. В

следующий раз выбью все.

Лора, совершенно белая, пытается что-то сказать, но из горла ее

вырывается только жалобный писк. Адвокат, втянувши голову в плечи, смотрит

себе под ноги. Ирма обращает взгляд на Нурланна. Тоном ниже, без всякой

приветливости, произносит:

- Здравствуй, папа.

- Здравствуй, здравствуй, - говорит Нурланн озадаченно. - Что это ты

сегодня так развоева...

Ирма прерывает его:

- Мы с тобой еще поговорим, папа. Может быть, уже сегодня вечером. Ты

нам нужен.

И вновь - матери:

- Я в двадцать первый раз повторяю: не закрывай окна в моей комнате.

В двадцать первый и последний.

Она поворачивается и уходит.

Воцаряется неловкая тишина, и адвокат, криво ухмыляясь, говорит:

- Дети - дар божий, и дети - бич божий.

И тут Лора срывается.

- Ну что - доволен? - визжит она, перегнувшись через стол к Нурланну.

- Видел, как твоя дочь плюет мне в лицо? Как вытирает об меня ноги, словно

не мать я ей, а половая тряпка? Тебе, наверное, тоже захотелось? Плюй!

Топчи! Унижай! Не надо со мной церемониться! Да, я грешница, я грязь, я

сосуд мерзостей! Я убивала нерожденных младенцев моих, я блудила, я

ненавидела тебя и блудила, с кем только могла! Я смеялась над богом... я,

тля ничтожная! Это ты, ты научил меня смеяться над богом! А теперь

втаптываешь меня в ад, в вечный огонь... В серу меня смердящую, в уголья!

Дождался! Вон она, тьма страшная, кромешная, надвигается на мир! Сколько

еще дней осталось? Кто скажет? Это суд идет! Последний суд! Все перед ним

предстанем, и спросится с тебя, зачем не простил женщину, которая была с

тобою единой плотью и кровью, зачем толкнул ее в пропасть, когда одной

лишь подписи твоей хватило бы, чтобы спасти ее! Лжец! Лжец! Чистая я!

Перед Последним Судом говорю, я - чистая! Не было ничего, клевещешь!

Подписи пожалел, единого росчерка!

- Да провались ты... - бормочет ошеломленный Нурланн и хватается за

авторучку.

Вечер. На улицах тьма кромешная. Дождь льет как из ведра, а молний

почему-то нет. Нурланн ведет машину по пустым улицам. Дворники не

справляются с водой. Уличные фонари не горят, и лишь в редких окнах по

сторонам улицы виден свет. В свете фар появляются посередине улицы

какие-то неопределенные фигуры. Нурланн совсем сбрасывает газ и

наклоняется над рулем, пытаясь разобрать, что же там происходит за

серебристыми в свете фар струями дождя.

А происходит там вот что.

Половину мостовой занимает большой легковой автомобиль, стоящий с

погашенными огнями и распахнутыми дверцами. На другой половине двое

здоровенных мужиков в блестящих от воды плащах пытаются скрутить

мальчишку-подростка, который отчаянно извивается, брыкается длинными

голыми ногами, отбивается острыми голыми локтями, крутится вьюном - и все

это почему-то молча.

Лимузин Нурланна останавливается в пяти шагах от этой потасовки, фары

его в упор бьют светом, и тогда один из мужиков бросает мальчишку и,

размахивая руками, орет:

- Назад! Пошел отсюда! Мотай отсюда, дерьмо свинячье!

Поскольку ошеломленный Нурланн и не думает мотать отсюда, просто не

успевает подчиниться, мужик в бешенстве бьет кованым сапогом по правой

фаре и разбивает ее вдребезги.

Это он зря.

- Ах ты сволочь, - произносит Нурланн, достает из-под сиденья

монтировку и вылезает под дождь.

Он не трус, наш Нурланн. Но откуда ему знать, что он имеет дело с

профессионалом? Ленивым движением мужик в блестящем плаще уклоняется от

богатырского удара монтировкой. В глазах у Нурланна вспыхивают огненные

колеса, и наступает тьма.

...Четверть века назад подросток Нурланн поздним вечером возвращался

из кино домой этим самым переулком. Навстречу ему вышел из подворотни

могучий шестнадцатилетний дебил по прозвищу Муссолини. Не говоря ни

единого слова, он ухватил Нурланна двумя пальцами за нос, стиснул так, что

у того слезы из глаз брызнули, а свободной рукой обшарил деловито его

карманы. Вся операция не заняла и минуты. Муссолини скрылся в подворотню,

а маленький Нурланн, опозоренный, униженный и ограбленный, остался стоять

в темноте с вывернутыми карманами. Слезы текли неудержимо, и вдруг подул

ветер и дождь брызнул ему в лицо...

- Профессор... Профессор... Очнитесь, профессор!

Тьма расходится перед глазами Нурланна, и он видит близко над собой

мокрое мальчишеское лицо, большеглазое, со свежей ссадиной на скуле.

Волосы схвачены белой лентой.

Это не тот мальчик. Тот был в красном, а на этом черная безрукавка и

черные шорты. Еще один голоногий и голорукий мокрый мальчик.

Нурланн, охая и кряхтя, садится, ощупывает себя. Все болит: печенки,

селезенки, кишки. Машина его стоит на прежнем месте, освещая уцелевшей

фарой пустую мостовую.

- А эти где? - спрашивает Нурланн.

- Уехали, - отвечает мальчик. Он сидит перед Нурланном на корточках,

озабоченно оглядывая его лицо.

- А мальчик где?

- Вы можете встать? - спрашивает мальчик вместо ответа.

Нурланн с трудом поднимается на ноги, делает шаг к лимузину и

хватается за дверцу, чтобы не упасть.

- Надо же, как он меня...

- Давайте я сяду за руль, - говорит мальчик.

- Валяй. Мне нужно в "Метрополь".

- Я знаю, - говорит мальчик. - Садитесь, я вас отвезу.

Лимузин катит по улицам.

- Что это было? - спрашивает Нурланн. Кто эти громилы?

Мальчик, не сводя глаз с дороги, отвечает после паузы:

- Не знаю.

- Чего они к нему прицепились? Он что-нибудь натворил?

Пауза.

- Может быть. Только это никого не касается.

- Он удрал?

Пауза.

- Нет.

- Значит, в полицию сдали... Это твой приятель, надо понимать. Я

вижу, тебе тоже попало.

Мальчик не отвечает, только осторожно поглаживает ссадину на скуле.

- Так что же вы все-таки натворили? - спрашивает Нурланн.

- Ничего особенного.

- А если ничего особенного, тогда поехали в полицию вызволять твоего

приятеля. Заодно хотелось бы узнать, кто мне разворотил фару и отбил

печенки.

- Нет, - твердо произносит мальчик. - Я не могу тратить время на

полицию.

Лимузин останавливается перед отелем "Метрополь". Это огромное

многоэтажное здание. Несколько редких светящихся окон, и еще свет падает

сквозь застекленные двери в вестибюль.

- Спасибо, - говорит Нурланн. - Кстати, как тебя зовут?

- Циприан.

- Очень рад. Нурланн. Между прочим, Циприан, откуда ты все знаешь?

Откуда знаешь, что я профессор, что я здесь живу?

- Мы дружим с вашей дочерью.

- Ага. Очень мило. Может быть, зайдешь ко мне, обсохнешь?

- Благодарю вас. Я как раз собирался попросить разрешения зайти. Мне

нужно позвонить. Вы позволите?

Они проходят сквозь вращающуюся дверь в вестибюль, мимо швейцара,

приложившего при виде Нурланна два пальца к форменной фуражке, мимо

богатых статуй с электрическими свечами. В вестибюле никого больше нет,

только портье сидит за стойкой.

Пока Нурланн берет у портье ключи, у входа происходит разговор.

- Ты зачем сюда вперся? - шипит швейцар на Циприана.

- Меня пригласил профессор Нурланн.

- Я тебе покажу профессора Нурланна, - шипит швейцар. - Манеру взял -

по ресторанам шляться...

- Меня пригласил профессор Нурланн, - повторяет Циприан терпеливо. -

Ресторан меня не интересует.

- Еще бы тебя, щенка, ресторан интересовал! Вот я тебя отсюда

вышвырну, чтобы не разговаривал...

Нурланн оборачивается к ним.

- Э-э... - говорит он швейцару. - Парнишка со мной. Так что все в

порядке.

Швейцар ничего не отвечает, лицо у него недовольное.

У себя в номере Нурланн прежде всего сбрасывает мокрый плащ и сдирает

с ног отсыревшие туфли. Циприан стоит рядом, с него капает, но и он, как

давеча Ирма, отнюдь не выглядит "мокрой курицей".

- Раздевайся, - говорит ему Нурланн. - Сейчас я дам полотенце.

- Разрешите, я позвоню.

- Валяй.

Нурланн, пришлепывая мокрыми носками, уходит к ванную. Раздеваясь

там, растираясь купальной простыней и с наслаждением натягивая сухое, он

слышит, как Циприан разговаривает - негромко, спокойно и неразборчиво.

Только однажды, повысив голос, он отчетливо произносит: "Не знаю".

Затягивая пояс халата, Нурланн выходит в гостиную и с изумлением

обнаруживает там дочь Ирму; Циприан по-прежнему стоит у дверей, и с него

по-прежнему капает. Ирма расположилась боком в кресле, она перекинула

мокрые голые ноги через подлокотник.

- Здрасьте! - говорит Нурланн, впрочем, обрадованный.

- Слушай, папа, - капризным голосом произносит Ирма. - Где тебя

носит? Я тебя двадцать часов жду!

- Где меня носит... Циприан, где меня носит? Иди в ванную и

переоденься. Обсушись хотя бы.

- Что вас всех будто заклинило, - говорит Ирма. - Обсушись, оботрись,

переоденься, не ходи босиком...

- Ну, мне кажется, это естественно, - благодушно произносит Нурланн,

доставая из бара бутылку и наливая себе в стакан на два пальца. - Если

мокрый человек...

- То, что наиболее естественно, - негромко говорит Циприан, -

наименее подобает человеку.

Нурланн застывает со стаканом да полпути.

- Естественное всегда примитивно, - добавляет Ирма. - Амеба - да, она

естественна. Но человек - существо сложное, естественное ему не идет.

Нурланн смотрит на Ирму, потом на Циприана, потом в стакан. Он

медленно выцеживает бренди и принимает вызов.

- Ну, разумеется, - говорит он. - Поэтому давайте колоться

наркотиками, одурять себя алкоголем, это ведь противоестественно. Пусть

будут противоестественные прически, противоестественные одежки,

противоестественные движения...

Ирма прерывает его:

- Нет! Противоестественное - это просто естественное навыворот. Мы

говорим совсем не об этом...

Нурланн перебивает в свою очередь.

- Я не знаю, о чем вы говорите, - объявляет он покровительственно. -

Зато я знаю, о чем вам следовало бы говорить. Не убий. Не укради. Не

сладострастничай. Люби ближнего своего больше себя. Кумира себе не

сотвори, лидера, пастыря, интерпретатора... Вот правила, воистину

неестественные, и они-то более всего подобают человеку. Не так ли? Тогда

почему же на протяжении двадцати веков они остаются красивыми лозунгами?

Разменной монетой болтунов и демагогов... Нет, мокренькие вы мои философы.

Не так все это просто. Никому еще пока не удалось придумать, что подобает

человеку, а что - нет. Я лично думаю, что ему все подобает. Такая уж это

обезьяна с гипертрофированным мозгом.

С этими словами он торжествующе наливает себе еще на два пальца и

опрокидывает стакан залпом.

Циприан и Ирма переглядываются.

- Вполне, - говорит Циприан.

- А я тебе что говорила?

- Ну, тогда я пойду.

- Подожди... Папа, - Ирма поворачивается к Нурланну. - Мы приглашаем

тебя поговорить.

- Говорите, - благодушно предлагает Нурланн.

- Нет. Не здесь. Наши ребята котят с тобой встретиться. Ненадолго, на

час-полтора. Пожалуйста.

- Почему со мной? Что я вам - модный писатель?

- С модным писателем мы уже встречались, - говорит Ирма. - А ты

ученый. Ты приехал спасать город. У нас есть к тебе вопросы. Именно к

тебе.

- Видишь ли, у меня очень мало времени. Давайте лучше и отвечу на эти

вопросы вам. Прямо сейчас. Мне даже вопросы можно не задавать. Тучу я

намерен уничтожить в течение пяти - семи дней. Можете быть совершенно

спокойны. Будет применен сравнительно новый коагулянт под игривым

названием...

- Нет, папа, - качает головой Ирма. - Как раз это нас не интересует.

Вопросы к тебе у нас совсем другие.

- Какие? Я больше ничего не знаю.

- Папа, ну пожалуйста!

- Мы вас очень просим, профессор, - присоединяется Циприан.

- Хорошо, - решается Нурланн. - Тогда завтра. Между двенадцатью и

двумя. Где?

- В гимназии. Тебя устроит?

- В которой?

- В нашей... и в твоей тоже. Где ты учился.

- Где я учился... - задумчиво произносит Нурланн. О, забытые ароматы

мела, чернил, никогда не оседающей пыли... изнурительные допросы у

доски... О, запахи тюрьмы, бесправия, лжи, возведенных в принцип!

Договорились.

- Ну, тогда я пошел, - снова говорит Циприан.

Нурланн неохотно поднимается с кресла.

- Подожди, я тебя провожу. А то наш швейцар что-то тебя невзлюбил.

- Не беспокойтесь, профессор, - говорит Циприан. - Все в порядке. Это

мой отец.

Ресторан отеля "Метрополь". Огромная зала, уставленная накрытыми

столиками, белоснежные скатерти, серебро, хрусталь, цветы. Возле каждого

столика торшер, но горит только один - у столика, за которым ужинают

Нурланн, Брун и их школьный друг, ныне известный поэт и бард Хансен.

- Разом сработало великое множество независимых факторов, - объясняет

Нурланн. - Выбросы ядерных станций на севере. Раз. На юге пятьдесят лет

коптят небо металлургические заводы. Два. На западе загубили Страну Озер,

бездарно разбазарили на мелиорацию. Плюс ко всему этому - специфическая

роза ветров этого района. И еще какие-то факторы, которые наверняка

действуют, но мы о ник не догадываемся. Мы многого пока не понимаем...

- Ни черта мы не понимаем, - злобно прерывает Брун. - Невинное

аэрозольное образование! Анализы не дают никаких оснований для паники! Три

десантные группы были сброшены туда, и ни одна не вернулась! Три! - Он

выставляет три пальца. - И ни один профессор пока не объяснил - почему.

- Да, - соглашается Нурланн. - В активной зоне - там, вероятно,

происходят какие-то грандиозные процессы. Честно говоря, я не могу

сообразить, почему она все время расширяется...

- Погоди, - говорит ему Хансен. - Я сейчас все объясню.

На самом деле было так.

В походном доме рядом с химическим заводом жил многосемейный

коллежский секретарь Нурланн. Обстоятельства его: три комнатки, кухня,

прихожая, стертая жена, пятеро зеленоватых детей, крепкая старая теща,

переселившаяся из деревни. Химический завод воняет. Днем и ночью над ним

стоят столбы разноцветного дыма. От ядовитого смрада вокруг умирают

деревья, желтеет трава, дико и странно мутируют комнатные мухи. Коллежский

секретарь ведет многолетнюю упорную кампанию по укрощению завода: гневные

требования в адрес администрации, слезные жалобы во все инстанции,

разгромные фельетоны в газетах, жалкие попытки организовать пикеты у

проходной. Завод стоит, как бастион. На площади перед заводом замертво

падают отравленные постовые. Дохнут домашние животные. Целые семьи

покидают квартиры и уходят бродяжничать. В газетах появляется некролог по

случаю преждевременной кончины директора завода. У нашего коллежского

секретаря умирает жена, дети по очереди заболевают бронхиальной астмой.

Однажды вечером, спустившись зачем-то в подвал, он обнаруживает там

сохранившийся со времен Сопротивления миномет и два ящика мин. Той же

ночью он перетаскивает все это на чердак. Завод лежит перед ним как на

ладони. В свете прожекторных ламп снуют рабочие, бегают вагонетки, плывут

желтые и зеленые клубы ядовитых паров. "Я тебя убью!" - шепчет коллежский

секретарь и открывает огонь. В этот день он не идет на службу. На

следующий день - тоже. Он не спит и не ест, он сидит на корточках перед

слуховым окном и стреляет. Время от времени он делает перерывы, чтобы

охладился ствол миномета. Он оглох от выстрелов и ослеп от порохового

дыма. Иногда ему кажется, что химический смрад ослабел, и тогда он

улыбается, облизывает губы и шепчет: "Я убью тебя..." Потом он падает без

сил и засыпает, а проснувшись, видит, что мины кончаются - осталось три

штуки. Он высовывается в окно. Обширный двор завода усеян воронками.

Выбитые окна зияют. На боках гигантских газгольдеров темнеют вмятины. Двор

перерыт сложной системой траншей. По траншеям короткими перебежками

двигаются рабочие. Быстрее прежнего снуют вагонетки, а когда ветер относит

клубы ядовитых паров, на кирпичной стене открывается свежая белая надпись:

"Внимание! При обстреле эта сторона особенно опасна!" В полном отчаянии

коллежский секретарь выпускает последние три мины, и вот тут-то все и

началось.

- Что именно? - спрашивает Нурланн.

- Лопнуло, - поясняет Хансен. - Лопнуло у них терпение. Сколько

можно?

Он пьян, и Нурланн говорит снисходительно:

- Очень элегантная гипотеза. Только там, где на самом деле лопнуло,

не было никакого химического завода, а была там наша муниципальная

площадь, экологически вполне чистая.

- Да, муниципальная площадь, - соглашается Хансен. - Но плохо вы

знаете историю родного города. На этой самой площади: тринадцатый век -

восстание "серых", за день отрубили восемь сотен голов, в том числе сорок

четыре детских, кровь забила водостоки и разлилась по всему городу;

пятнадцатый век - инквизиция, разом сожгли полтораста семей еретиков, в

том числе триста двенадцать детей, небо было черное, неделю падал на город

жирный пепел; двадцатый век - оккупация, расстрел тысячи заложников, в том

числе двадцать семь детей, трупы лежали на брусчатке одиннадцать дней...

Двадцатый век! А бунт сытых в шестьдесят восьмом? Две тысячи сопляков и

соплячек под брандспойтами, давление пятьдесят атмосфер, сто двадцать

четыре изувеченных, двенадцать гробов... Сколько псе можно такое

выдерживать? Вот и лопнуло.

- Да что лопнуло-то? - с раздражением спрашивает Брун. - Опять ты

надрался...

- Брун, - укоризненно-весело произносит Нурланн, - ты не способен

этого понять. Классическая коллизия: поэт и санинспектор.

- Это все дожди, - заявляет Хансен. - Мы дышим водой. Шесть месяцев

этот город дышит водой. Но мы не рабы, мы либо умрем, либо уйдем отсюда. А

дождь все будет падать на пустой город, размывать мостовые, сочиться

сквозь крыши, он смоет все, растворит город в первобытной земле, но не

остановится, а будет падать и падать, и когда земля напитается, тогда

взойдет новый посев, каких раньше не бывало, и не будет плевел среди

сплошных злаков. Но не будет и нас, чтобы насладиться новой вселенной...

- О боже! - восклицает Брун. - О чем ты говоришь?

- Я говорю о будущем, - с достоинством пьяного отвечает Хансен.

- О будущем... - Брун кривит губы. - Какой смысл говорить о будущем?

О будущем не говорят, его делают! Вот рюмка коньяка. Она полная. Я сделаю

ее пустой. Вот так. Один умный человек сказал, что будущее нельзя

предвидеть, но можно изобрести. У нас нет времени рассуждать. Надо

успевать поворачиваться. Если тебя интересует будущее, изобретай его

быстро, на ходу, в соответствии со своими рефлексами и эмоциями. Будущее -

это просто тщательно обезвреженное настоящее.

- Точка зрения санитарного инспектора, - бросает Нурланн. И тут по

неподвижному лицу Хансена полились слезы.

- Они очень молоды, - произносит он чистым ясным голосом ни с того ни

с сего. - У ник впереди все, а у меня впереди - только они. Кто спорит,

человек овладеет вселенной, но только это будет совсем другой человек... И

конечно, человек справится с самим собой, но только сначала он изменит

себя. Природа не обманывает, она выполняет свои обещания, но не так, как

мы думали, и не так, как нам хотелось бы...

На другое утро Нурланн вылетает на вертолете обозреть Тучу сверху.

То, что он видит, потрясает его. Затопленный город. Над поверхностью

воды выступают верхушки только самых высоких зданий. Торчит башня ратуши

со старинными часами, плоская крыша городского банка с размеченной

вертолетной площадкой, крест церкви, в которой он когда-то венчался...

- Что это такое? - кричит он пилоту, тыча пальцем в иллюминатор.

- Туча, - отвечает пилот меланхолично.

- Откуда вода? Вы видите воду?

- Нет. Вижу Тучу... молнии... воронка какая-то крутится над

серединой... А вы воду видите? Не беспокойтесь, здесь всегда так.

Некоторые пустыню видят, верблюдов... Миражи. Только у каждого свой.

Поперек проспекта Реформации, который все почему-то называют теперь

Дорогой чистых душ, высится массивная триумфальная арка, увенчанная гербом

города: ослиноголовый человек пронзает трезубцем дракона с тремя

человеческими головами.

Вдали за пеленой дождя едва угадывается черная стена Тучи. Все

пространство между аркой и Тучей забито людьми, толпящимися вокруг дюжины

огромных автобусов: идет спешная эвакуация будущего сектора обстрела.

Загруженные автобусы один за другим с ревом уходят под арку и дальше вверх

по проспекту.

Чуть в стороне от арки стоят зачехленные ракетно-пушечные установки

"корсар", возле них, собравшись кучками, курят в кулак нахохленные экипажи

в плащах-накидках.

Рядом с аркой группа начальства: Нурланн, его ассистент, двое

офицеров в пятнистых комбинезонах. Нурланн держит над собой зонт,

остальные мокнут.

Нурланн говорит ассистенту, указывая на верхушку арки:

- Вот удобная площадка, потрудитесь расставить там все приборы.

Полагаю, что места хватит.

- Там будет мой наблюдательный пункт, - произносит один из офицеров,

командир дивизиона, человек с недовольным лицом, выражающим откровенную

неприязнь к штатскому.

Нурланн бросает на него взгляд и продолжает, обращаясь к ассистенту:

- Позаботьтесь о генераторе. Городская сеть ненадежна.

- К сожалению, ничего не выйдет, профессор, - отзывается ассистент,

злорадно поглядывая на недовольного офицера. - Нам предлагается

пользоваться генератором дивизиона.

- Не возражаю, - благосклонно кивает Нурланн. - Извольте

распорядиться, - говорит он офицеру.

- У меня нет приказа, - говорит тот, едва разжимая губы.

- Вот я вам и приказываю, - отчеканивает Нурланн.

- А вы мне не начальник. И если вы попытаетесь что-нибудь поставить у

меня на командном пункте, велю все сбросить вниз.

Нурланн, словно не слыша его, говорит ассистенту:

- Я буду здесь в семнадцать тридцать. Все должно быть готово и

отрегулировано.

Тут вступает второй офицер. С виноватым видом он говорит - и

непонятно, то ли правду говорит, то ли издевается над высокомерным шпаком:

- Я имею приказ к семнадцати ноль-ноль установить вокруг дивизиона

оцепление и никого не пропускать.

Тогда Нурланн поворачивается к офицерам, и такого Нурланна они видеть

не ожидали.

- Вы, государи мои, - негромко говорит он, - плохо понимаете свое

положение. Здесь командую я, и вы будете выполнять любое мое приказание. А

пока меня нет, вы будете выполнять приказания вот этого господина. - Он

показывает на ассистента.

В вестибюле гимназии Нурланна поджидает сутулый старик в вицмундире.

Это нынешний директор гимназии, но Нурланн помнит его еще своим классным

наставником. Четверть века назад это был тиран, одним взглядом своим

внушавший гимназистам непереносимый ужас.

- Какая честь, какая честь, профессор! - блеет директор, надвигаясь

на Нурланна с простертыми дланями. - Какая честь для доброй старой

альма-матер! Орел навестил свое родовое гнездо! Знаю, знаю, вас лезут, и

не задержу вас даже на одну лишнюю минуту. Позвольте представить вам: мой

поверенный в делах...

- Мы уже знакомы, - говорит Нурланн, с изумлением обнаруживая за

спиной директора клетчатую фигуру адвоката-проповедника.

- Совершенно верно, - мягко произносит адвокат, берет Нурланна под

руку и увлекает его к барьеру пустующей раздевалки. - Аналогичное дело,

профессор, если вам будет благоугодно...

На барьере лежит знакомый бювар и знакомая авторучка. Нурланн берет

из бювара листок с текстом, пробегает его глазами и смотрит на адвоката.

Тот легонько пожимает плечами.

- Я только заверяю подпись, и больше ничего. Я целыми днями хожу по

городу и заверяю подписи.

Тогда Нурланн поворачивается к директору.

- Господин классный наставник, - говорит он. - Поймите, я не хочу

вмешиваться в ваши дела. Ведь вы не религиозный маньяк, вы просвещенный

человек. Во-первых, вот это, - он трясет листком, - сплошное вранье. Вы

никогда не были добрым наставником юношества, вы были аспид сущий, вы были

дракон, вы были семь казней египетских для нас, несчастных и нечестивых. И

правильно! Только так с нами и можно было! Либо вы нас, либо мы вас.

Почему вы этого теперь стыдитесь! И потом. Ну пусть Страшный Суд. Неужели

вы всерьез верите, будто на Страшном Суде эта бумажка, эта закорючка,

которую вы у меня просите, может что-нибудь изменить?

Адвокат торопливо вмешивается:

- Этот вопрос на самом деле очень и очень сложен...

Но директор перебивает его. Голова его трясется, и усы обвисают, как

мокрые, и старческие глаза слезятся.

- Молодой человек, - говорит он Нурланну. - Пройдет время, и вы тоже

состаритесь. Когда вы состаритесь, вам придет пора умирать. А тогда вы

обнаружите, что на очень многие вещи вы смотрите совсем иначе, чем сейчас,

когда вы здоровы, энергичны и вас ждут великие дела. И не приведи вам бог

ждать конца своего в такую страшную годину, как наша.

- Ты победил, галилеянин, - произносит Нурланн и берется за

авторучку.

В актовом зале гимназии огромные окна распахнуты настежь, половина

зала залита водой. С окон, с потолка, с люстр свешиваются пучки

разноцветных нитей, и поэтому зал несколько напоминает подводную пещеру.

Стулья стоят в полном беспорядке, и так же как попало и где попало

расселись на этих стульях три десятка девчонок и мальчишек в возрасте от

двенадцати по пятнадцати лет. Все они голоногие и голорукие, у многих

длинные волосы схвачены белой ленточкой через лоб, у некоторых на

безрукавках с правой стороны нашит черный силуэт бабочки; не сразу

понимаешь, что это очертание Тучи, как она видится сверху.

Нурланн стоит на кафедре, все глаза устремлены на него. Одни смотрят

со спокойным ожиданием, другие - с явным интересом, третьи с неприязнью, а

некоторые с таким выражением, будто ждут, чтобы он поскорее отговорил и

ушел и можно было бы заняться более важными делами. Циприан и Ирма сидят в

сторонке у стены.

Нурланн с непринужденностью человека, привыкшего к публичным

выступлениям, говорит:

- Как вам, может быть, известно, я и сам четверть века назад учился в

этой гимназии. В этом зале и с этой кафедры я сделал свой первый в жизни

научный доклад. Он назывался "О чувствительности рогатой гадюки к

изменению среды обитания". Вторжение большой науки в мир моих

одноклассников имело единственное последствие: преподавательницу зоологии

с той поры наградили кличкой Рогатая Гадюка. Должен сказать, что это

довольно обычное преломление достижений науки в сознании широких масс.

Пауза. Две-три улыбки. Ну что ж, и это не так уж плохо. Правда, Ирма,

кажется, недовольна.

- То было хорошее время. Единственное, что нам тогда угрожало, - это

семестровая контрольная по латыни. Сейчас, к сожалению, наше ближайшее

будущее безоблачным не назовешь. Туча...

Его прерывает смех. Он нахмуривается.

- Я не собирался каламбурить. Ничего смешного тут нет. Город охвачен

паникой, многие из ваших родителей испуганы до такой степени, что ждут

Страшного Суда. Город на военном положении. Готовится эвакуация. Для этого

есть кое-какие основания, однако положение совсем не так плохо, как это

вам, может быть, представляется. Что такое на самом деле Туча? Представьте

себе...

Посередине зала воздвигается толстенький подросток с прекрасными

синими глазами.

- Господин профессор, - говорит он. - Про Тучу мы все знаем. Не надо

про Тучу.

- Вот как? - Нурланн прищуривается на него. - И что же вы знаете про

Тучу?

Вопрос этот повисает в воздухе. Его пропускают мимо ушей.

- Меня зовут Миккель, - объявляет толстенький подросток. - Разрешите

задать вопрос.

Нурланн пожимает плечами.

- Задавай.

- Что такое, по-вашему, прогресс?

- При чем здесь прогресс? - с недоумением и раздражением спрашивает

Нурланн.

- Одну минуту, - громко произносит Циприан и встает. - Господин

Нурланн, разрешите, я объясню. Мы бы не хотели сейчас затрагивать частные

вопросы. Только общие. Самые общие. Мы обращаемся к вам не как к физику, а

как к представителю авторитетной социальной группы. Мы многого не

понимаем, и мы хотели бы узнать, что думают сильные мира сего.

- Послушайте, - говорит Нурланн. - Каждый должен заниматься своим

делом. Если вам хочется знать, что такое прогресс, обратитесь к социологу,

к философу... При чем здесь я?

- Социолога мы уже спрашивали, - терпеливо говорит Циприан. - Мы его

поняли так, что никто толком не знает, что такое прогресс. Вернее,

существуют разные мнения...

- Вот мы и хотим знать ваше мнение по этому поводу, - подхватывает

Миккель. - Только мнение, больше ничего.

Некоторое время Нурланн смотрит на него, затем говорит:

- Хорошо, пожалуйста. Прогресс есть непрерывное увеличение знаний о

мире, в котором мы живем.

- Любой ценой? - звонко спрашивает смуглая девочка, и в голосе ее

звучит не то горечь, не то ненависть.

- При чем здесь цена? Конечно, существуют запреты на определенные

приемы и методы; скажем, можно платить своей жизнью, но нельзя чужой и так

далее. Но вообще говоря, прогресс - штука жестокая, и надо быть готовым

платить за него сколько потребуется.

- Значит, может быть безнравственный прогресс? - Это тощая девочка

прямо перед Нурланном.

- Не может, но бывает, - парирует Нурланн. - Прогресс, повторяю, -

это штука жестокая.

Встает Миккель:

- Ваш прогресс - это прогресс науки. А человек?

- Это все связано. Прогресс науки - прогресс общества. Прогресс

общества - прогресс человека.

- Вы верите в то, что говорите? - осведомляется Миккель. - Это же

несерьезно.

- Почему несерьезно? - изумляется Нурланн.

- Потому что прогресс науки есть определенно. Прогресс общества?

Возможно. А уж прогресса человека - точно нет.

Нурланн слегка сбит с толку.

- Н-ну... Это, наверное, все же не так... Есть все же разница между

нами и...

Его перебивают:

- Какими вы бы хотели видеть нас в будущем?

Нурланн совсем теряется и поэтому ожесточается:

- Вас? В будущем? С какой стати я должен по этому поводу что-либо

хотеть?

Все смеются.

- В самом деле, - говорит Нурланн, несколько приободрившись. -

Странный вопрос. Но я догадываюсь, _ч_т_о_ вы имеете в виду. Так вот, я

хотел бы, чтобы вы летали к звездам и держались подальше от наркотиков.

Пауза. Все ждут, что он скажет дальше. Нурланн сам ощущает острую

недостаточность своего ответа, но он и впрямь не знает, что сказать.

- И это все? - спрашивает тощенькая девочка.

Нурланн пожимает плечами. По залу пробегает шум. Ребята

переглядываются, вполголоса обмениваются репликами.

Поднимается Циприан.

- Разрешите мне. Давайте рассмотрим такую схему. Автоматизация

развивается теми же темпами, что и сейчас. Тогда через несколько десятков

лет подавляющее большинство активного населения Земли выбрасывается из

производственных процессов за ненадобностью. Из сферы обслуживания тоже.

Все сыты, никто друг друга не топчет, никто другу другу не мешает... и

никто никому не нужен. Есть, конечно, миллион человек, обеспечивающих

бесперебойную работу старых машин и создание машин новых... Ну, и летающих

к звездам тысяч сто. Но остальные миллиарды друг другу просто не нужны.

Это хорошо, как вы полагаете?

- Не знаю, - говорит Нурланн сердито. - Это и не хорошо и не плохо.

Это либо возможно, либо невозможно. Нелепо ставить отметки социологическим

законам. Хорош или плох второй закон Ньютона? Квадрат гипотенузы равен

сумме квадратов катетов - это хорошо или плохо?

- Наверное, я неправильно выразился, - вежливо отвечает Циприан. - Я

хотел спросить: нравится ли вам лично такое состояние общества? Или вот

вопрос еще более общий: какое состояние общества представляется лично вам

наиболее приемлемым?

- Боюсь, я разочарую вас, - высокомерно произносит Нурланн. - Меня

лично вполне устраивает нынешнее состояние общества.

Смуглая девочка яростно говорит:

- Конечно, ведь вас устраивает, что можно схватить человека, сунуть

его в каменный мешок и вытягивать из него все, пока он не умрет!

Нурланн пожимает плечами.

- Ну, это никому не может нравиться. Я понимаю, вы молоды, вам

хочется разрушить старый мир и на его костях построить новый. Однако

имейте в виду, это очень старая идея, и пока она еще ни разу не привела к

желаемым результатам. То самое, что в старом мире вызывает особенное

желание беспощадно разрушать, - например, тайная полиция, - особенно легко

приспосабливается к разрушению, жестокости, беспощадности, становится

необходимым и непременно сохраняется, делается хозяином в новом мире и в

конечном счете убивает смелых разрушителей.

- Боюсь, вы нас неправильно понимаете, господин профессор, -

возражает Миккель. - Мы вовсе не собираемся разрушать старый мир. Мы

собираемся строить новый. Только строить! Ничего не разрушать, только

строить.

- За чей счет? - насмешливо спрашивает Нурланн.

- Этот вопрос не имеет смысла для нас. За счет травы, за счет

облаков, за счет текучей воды... за счет звезд.

- В точности как все, кто был до вас, - говорит Нурланн.

- Нет, потому что они вытаптывали траву, рассеивали облака,

останавливали воду... Вы меня поняли буквально, а это лишь аллегория.

- Ну что ж, валяйте, стройте, - говорит Нурланн. - Не забывайте

только, что старые миры не любят, когда кто-то строит новые. Они

сопротивляются. Они норовят помешать.

- Нынешний старый мир, - загадочно произносит Циприан, - нам мешать

не станет. Ему, видите ли, не до нас. Прежняя история прекратила течение

свое, не надо на нее ссылаться.

- Что ж, тем лучше, - говорит утомленно Нурланн. - Очень рад, что у

вас все так удачно складывается. А сейчас я хотел бы уточнить относительно

прогресса...

Но Миккель прерывает его:

- Видите ли, господин профессор, я не думаю, чтобы это было нужно. Мы

уже составили представление. Мы хотели познакомиться с современным крупным

ученым, и мы познакомились. Теперь мы знаем больше, чем знали до встречи с

вами. Спасибо.

Раздается гомон: "Спасибо... Спасибо, господин Нурланн...", зал

понемногу пустеет, а Нурланн стоит на кафедре, стиснув ее края изо всех

сил, и чувствует себя болваном, и знает, что красен и что вид являет собой

растерянный и жалкий.

Проспект между триумфальной аркой и черной стеной Тучи пуст. На

тротуарах и на мостовой огромное количество брошенных зонтиков - это все,

что осталось от эвакуированных. Три "корсара" в боевой готовности

выстроены шеренгой под аркой, пространство вокруг арки оцеплено солдатами

в плащах-накидках, а за оцеплением волнуются толпы Агнцев Страшного Суда в

клетчатых балахонах.

Дождь не очень сильный, и с вершины триумфальной арки черная стена

Тучи видна вполне отчетливо.

На часах без двух минут шесть.

Нурланн смотрит на Тучу в бинокль. Ассистент застыл на корточках у

приборов. В нескольких шагах от него стоит, расставив ноги и перекатываясь

с носка на пятку, командир дивизиона. Рядом с ним радист с микрофоном у

рта.

- Синхронизации хорошей не получится, - с улыбочкой сообщает

ассистент.

- Это несущественно, - отзывается Нурланн сквозь зубы.

- Готовность шестьдесят, - бросает командир дивизиона.

- Готовность пятьдесят девять, - бормочет в микрофон радист.

В этот момент Нурланн вдруг обнаруживает в поле зрения бинокля две

человеческие фигурки.

- Что за черт! - говорит он громко. - Там люди!

- Где? - Командир дивизиона утыкается лицом в нарамник стереоприцела.

- Это дети, - говорит Нурланн сердито. - Отмените стрельбу.

В поле зрения его бинокля отчетливо видны двое ребят, голоногих и

голоруких, они идут к Туче, причем один оживленно размахивает руками,

словно что-то рассказывает.

- Где вы кого видите? - рявкает командир.

- Да вон же, у самой Тучи, посередине проспекта!

- Нет там никого! Пусто!

- Никого нет, профессор, - подтверждает ассистент.

Нурланн дико глядит на него, потом на командира.

- Отменить стрельбу! - хрипло кричит он и бросается к лестнице. Это

железная винтовая лестница в одной из опор арки, в мрачном каменном

колодце с осклизлыми стенами. Нурланн сыплется вниз по ступенькам,

судорожно хватаясь то за ржавые перила, то за сырые плиты стен. Сверку,

наклонившись в колодец, командир дивизиона орет ему вслед:

- Еще чего - отменить! Надрался, понимаешь, до чертиков и еще

командует...

Нурланн бросается в лимузин, машина с диким ревом устремляется в

пустой каньон проспекта, расшвыривая зонтики. Он уже простым глазом видит

двух подростков на фоне черной стены, и тут...

Багровым светом озаряются стены домов, и над самой крышей лимузина,

над самой головой Нурланна с раздирающим скрежетом и воем проносятся к

черной стене огненные шары ракетных снарядов. Нурланн инстинктивно бьет по

тормозам, машину несколько раз поворачивает по мокрому асфальту, и, когда

Нурланн на дрожащих ногах выбирается из-за руля, он видит впереди,

насколько хватает глаз, абсолютно пустой, абсолютно сухой, слегка

дымящийся проспект, и нет больше ни черной стены, ни детей.

Шепча молитву, Нурланн долго смотрит на то место, где только что были

дети, а тем временем, прямо у него на глазах, справа, слева, сверку,

словно беззвучная черная лавина, заливает открывшуюся прореху черная

стена. В этот момент он окончательно приходит в себя. Лавина звуков

обрушивается на него: ужасные вопли, свист, звон разлетающихся стекол,

выстрел, другой... Он оборачивается.

На позиции "корсаров" медленно кипит людская каша - Агнцы Страшного

Суда, прорвав оцепление, лезут на "корсары", ломая все, что им под силу...

- Никого там не было! - гремит Брун. Он стоит посередине номера

Нурланна, засунув руки за брючный ремень, а Нурланн, обхватив голову

руками, скрючился в кресле. - Это мираж! Галлюцинация! Она обморочила

тебя, она же морочит людей, это все знают.

- Зачем? - спрашивает Нурланн, не поднимая головы.

- Откуда я знаю - зачем? Мы здесь полгода бьемся как рыба об лед и

ничего не узнали. Не хотела, чтобы ты в нее палил, вот и обморочила.

- Господи, - вздыхает Нурланн. - Взрослый же человек...

Он берет бутылку и разливает по стаканам.

- Да, взрослый! - рявкает Брун. - А вот ты - младенец. Со своим

детским лепетом про аэрозольные образования... Младенец ты, девятнадцатый

век ты, Вольтер - Монтескье, рационалист безмозглый!

Брун опрокидывает свой стакан, подтаскивает кресло и садится напротив

Нурланна.

- Слушай, - говорит он. - Ты же сегодня был в гимназии. Ты видел

здешних детей. Ты где-нибудь когда-нибудь еще видел таких детей?

Нурланн отнимает ладони от головы, выпрямляется и смотрит на Бруна. В

глазах его вспыхивает интерес.

- Ты что имеешь в виду? - спрашивает он осторожно.

- Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Это нашествие! Вот что ты

попытайся понять. Ну, не понять, так хотя бы взять к рассмотрению как

некую гипотезу. Нашествие! Только идет не марсианин и не мифический

Антихрист, а кое-что вполне реальное. Будущее идет на нас. Бу-ду-ще-е! И

если мы не сумеем принять немедленные меры, нас сотрут в порошок. Нам с

ними не справиться, потому что они впереди нас на какие-то чертовы века!

- Ты... вот что, - произносит Нурланн встревоженно. - Ты давай-ка,

успокойся Налить тебе еще? - Не дожидаясь согласия, он разливает бренди. -

Ты, брат, начал меня утешать, а теперь что-то сам уж очень возбудился.

- В том-то и трагедия, - произносит Брун, мучительно сдерживаясь. -

Нам, кто этим занимается, все кажется очевидным, а объяснить никому ничего

невозможно. И понятно, почему не верят. Официальную бумагу напишешь,

перечитаешь - нет, нельзя докладывать, бред. Роман, а не доклад...

Тут дверь распахивается, и в номер без стука входит Хансен.

- Проходи, - бросает он кому-то через плечо, но никто больше не

появляется, а Хансен с решительным видом подступает к Бруну и

останавливается над ним.

- Мой сын рассказывает мне о твоей деятельности странные вещи, -

говорит он. - Как прикажешь это понимать?

- Что там еще стряслось? - раздраженно-устало произносит Брун, не

глядя на него.

- Твои громилы хватают детей, бросают их в твои застенки и там что-то

у ник выпытывают. Тебе известно об этом?

- Чушь. Болтовня.

- Минуточку! - говорит Хансен. - У моего сына много недостатков, но

он никогда не врет. Миккель! - обращается он в пустоту рядом с собою. -

Повтори господам то, что ты рассказал мне.

Наступает тишина. Брун пытается что-то сказать, но Хансен орет на

него:

- Заткнитесь! Извольте не перебивать!

И снова тишина. Слышен только шум дождя за окном. На лице Нурланна

явственно написано: в этом мире все сошли с ума. У Бруна лицо каменное, он

смотрит в угол без всякого выражения.

- Так, - говорит Хансен. - Что вы можете на это сказать?

- Ничего, - угрюмо говорит Брун.

- Но я требую ответа! - возвышает голос Хансен. - Если вы ничего не

знаете об этом, извольте навести справки! Мальчик должен быть выпущен на

свободу немедленно! Вы же слышали, он может умереть в любую минуту. Его

нельзя держать под замком! - Он обращается к Нурланну. - Ты представляешь,

Нурланн? Твою Ирму подстерегают вечерком в темном переулке, хватают,

насильно увозят...

И тут до Нурланна доходит.

- Послушай, Брун, - говорит он встревоженно, - это же правда. Я

своими глазами видел, как схватили мальчишку. Да я тебе рассказывал -

разбили мне фару, дали по печени... а мальчишку, значит, увезли?

- Идиоты, - говорит Брун сквозь стиснутые зубы. - Боже мой, какие

болваны. Слепые, безмозглые кретины! Ни черта не понимают. Жалеют их. Это

надо же - сопли пораспустили! Ну еще бы - они же такие умненькие, такие

чистенькие, такие юные цветочки! А это враг! Понимаете? Враг жестокий,

непонятный, беспощадный. Это конец нашего мира! Они обещают такую

жестокость, что места для обыкновенного человека, для нас с вами, уже не

останется. Вы думаете, если они цитируют Шпенглера и Гегеля, то это - о! А

они смотрят на вас и видят кучу дерьма. Им вас не жалко, потому что вы и

по Гегелю - дерьмо, и по Шпенглеру вы - дерьмо. Дерьмо по определению. И

они возьмут грязную тряпку и вдумчиво, от большого ума, от всеобщей

философии смахнут вас в мусорное ведро и забудут о том, что вы были...

Брун являет собой зрелище странное и неожиданное. Он волнуется, губы

его подергиваются, от лица отлила кровь, он даже задыхается. Он явно верит

в то, что говорит, в глазах его ужасом стынет видение страшного мира.

- Подожди... - бормочет Нурланн потерянно. - Дети-то здесь при чем?

- Да при том, что мы ничего не знаем! А они знают все! Они шляются в

Тучу и обратно, как в собственный сортир, они единственные, кто знают все.

Может быть, они и не дети больше. Я должен знать, кто на нас идет, и в

соплях ваших я путаться не намерен!

- Вы негодяй, - холодно говорит Хансен. - Вы признаете, что схватили

мальчика и пытаете его в своих грязных застенках?

Брун вскакивает так, что кресло из-под него улетает в угол номера.

- Тройной идиот! - шипит он, хватая Хансена за грудки. - Какие

застенки? Какие пытки? Проклятое трепло! Пойдем, я покажу тебе застенки.

Это недалеко, это не в подвале, это здесь, в министерском люксе...

Он волочит за собой по коридору вяло отбрыкивающегося Хансена,

Нурланн еле поспевает за ними. У последней по коридору двери они

останавливаются. Брун стучит нетерпеливо. Дверь приоткрывается,

внимательный глаз появляется в щели, затем дверь распахивается.

Широко шагая, Брун проходит через холл, распахивает дверь в гостиную.

В гостиной ковры, стол завален фруктами и блюдами со сластями, беззвучно

мерцает экран гигантского телевизора, валяются в беспорядке видеокассеты.

Номер огромен, в нем несколько комнат, одна роскошнее другой.

Мальчика находят в последней комнате.

Он лежит под окном в луже воды, уткнувшись лицом в пол, голоногий и

голорукий подросток в красной безрукавке и красных шортах. Тот самый.

Брун падает перед ним на колени, переворачивает на спину.

- Врача! - кричит он хрипло. - Скорее!

Поздняя ночь. В холле отеля, едва освещенном слабой лампочкой над

конторкой портье, сидят и разговаривают сквозь плеск дождя за окнами

Нурланн и швейцар.

- Что ваша ведьмочка, что мой сатаненок, - тихо говорит швейцар, -

они одного поля ягоды. Что мы для них? Лужи под ногами. Даже хуже. Воду

они как раз любят. Дай им волю, они бы из воды и не вылезали Пыль мы для

них, деревяшки гнилые...

- Ну зачем псе так, - говорит Нурланн. - Мне ваш Циприан очень

понравился, замечательный парнишка.

- Да? - Швейцар как бы приободряется. - А что, может, еще и

породнимся... если так.

Оба усмехаются, но как-то невесело.

- Уж нас-то они не спросят, - говорит швейцар, - будьте покойны.

Главное, никак я не пойму, лежит у меня к ним сердце или нет. Иногда прямо

разорвал бы - до того ненавижу. А другой раз так жалко, так жалко их,

ей-богу, слезы из глаз... Смотрю я на него и думаю: да он ли это? Мой ли

это сын, моя ли кровь? Или, может, он уже и не человек вовсе? - Он

наклоняется к Нурланну и понижает голос. - Говорят же, что ходят они в

Тучу эту и обратно. Тупа и обратно. Как хотят. Вот вы рассказываете:

утром... Они же в Тучу шли! И вы не сомневайтесь, были они там, были!

Офицеры - дураки, что они понимают? Слепые они. Это - таинство, так люди

говорят. Это не каждому дано увидеть. Вот вам дано. Уж я не знаю, счастье

это ваше или беда...

- Да ухе какое счастье, - произносит Нурланн, кривя лицо. -

Получается, что я их убил...

- Ну, что ж, - говорит швейцар. - Значит, судьба ваша такая. Может

быть, и вы. Только стоит ли огорчаться по этому поводу? Я не знаю.

Убить-то вы, может, и убили, а вот кого? - Он совсем приникает ртом к уху

Нурланна. - Знаете, что люди говорят? Детишки-то эти... в Тучу входят и

тут псе сгорают. А выходят оттуда уже не они. Обличьем похожи, но не они.

Призраки выходят. Мороки. А потом смотришь ты на него и думаешь: да сын ли

он мой? Моя ли это кровь?

- Призраки, мороки... - бормочет Нурланн, уставясь перед собой. - Это

все нечистая наша совесть. Убиваем мы их. Каждый день убиваем. И знаете,

почему? Не умеем мы с ними больше ничего делать. Только убивать и умеем.

Всю жизнь мы только тем и занимались, что превращали их в таких, как мы. А

теперь они отказываются превращаться, и мы стали их убивать.

...Маленькому Нурланну не повезло с отцом. Отец был художником -

огромный, громогласный, неумный и неописуемо эмоциональный человек. Он не

желал слушать никаких оправданий, не терпел никаких объяснений и вообще

ничего не понимал. Он не понимал шалостей. Он не понимал детских страхов.

Он не понимал маленьких детских радостей. И в самых жутких кошмарах уже

взрослого профессора Нурланна нависало вдруг над ним огромное, как туча,

лицо. В нем все было огромно: огромные выпученные глаза, огромные усы,

огромные волосатые ноздри и огромные колышущиеся волосы вокруг всего

этого. Огромная, испачканная красками рука протягивалась и хватала

маленького человечка за ухо, и волокла мимо огромных стульев и столов в

распахнувшуюся тьму огромного чулана, и швыряла его туда, и рушились

сверку какие-то картонки, какая-то рухлядь, и гремел засов, и наступала

тьма, в которой не было ничего, кроме плача и ужаса...

В конце проспекта Реформации (он же Дорога чистых душ), в сотне

метрах от черной стены Тучи, мокрый клетчатый проповедник гремит, потрясая

руками, над толпой мокрых клетчатых Агнцев Страшного Суда, понурых и

жалких. На другой стороне проспекта Нурланн, тоже мокрый и тоже жалкий,

скрючившись, сидит на краешке роскошного дивана, брошенного поперек

тротуара у подъезда покинутого дома.

- Город тот расположен четвероугольником! - гремит проповедник. - И

длина его такая же, как и ширина... Стена его построена из ясписа, а город

- чистое золото, подобен чистому стеклу. Основание стены украшено всякими

драгоценными камнями: основание первое - яспис, второе - сапфир, третье -

халкидон, четвертое - смарагд, пятое - сардоникс, шестое - сардолик,

седьмое - хризолиф, восьмое - вирилл, девятое - топаз, десятое -

хризопрас, одиннадцатое - гиацинт, двенадцатое - аметист... И город не

имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо светильник

его - Агнец... Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет

вовсе... Среди улиц его... древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды,

дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева - для исцеления

народов...

Пока он говорит, от толпы Агнцев один за другим отделяются адепты,

человек десять или двенадцать, они идут один за другим к стене Тучи. Им

очень страшно, одного трясет, будто в лихорадке, у другого безумные глаза

и губы, закушенные до крови, какая-то женщина плачет, прикрыв лицо

ладонями, и спутник ведет ее под руку, сам белый как простыня.

- И принесут в него славу и честь народов! - ревет проповедник. - И

не войдет в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи, а

только те, которые написаны у Агнца в книге жизни! И ничего уже не будет

проклятого! Прииди! Жаждущий пусть приходит и желающий пусть берет воду

жизни даром...

Люди, идущие в Тучу, вдруг начинают петь. Сначала два жидких,

неуверенных голоса, потом подхватывают третий и четвертый, и вот уже они

поют все, с каждым шагом все более исступленно и уверенно. Это - псалом,

это крик отчаяния и надежды, это исступленная попытка задавить в себе

животный страх неизвестности.

И они уходят в Тучу один за другим, и один за другим на полуслове

замолкают голоса. И вот уже остается только один, поющий высоким

козлетоном, какой-то калека, изо всех сил спешащий на костылях. Он

погружается в тьму, голос его обрывается, и ничего больше не слышно, кроме

плеска дождя.

Нурланн, вскочивший от ужаса, медленно опускается на край дивана и

закрывает лицо руками.

Темнеет. Зажглись редкие фонари вдоль проспекта Реформации. Черная

стена Тучи стала ближе. Туча и в самом деле ведет себя, как

подкрадывающееся животное. Только что стоял чуть покосившийся фонарный

столб с разбросанными под ним перевернутыми зонтиками, наполненными водой,

и вдруг что-то неуловимо меняется, и уже нет ни фонаря, ни зонтиков, а

черная стена еще на пяток метров ближе, и большая лиловая молния проходит

по ней наискосок.

Нурланн сидит, где и прежде, на том же диване, глубоко засунув руки в

проемы плаща, и смотрит на большую лужу, пузыристую от дождевых капель. В

луже появляется пара ног в тяжелых армейских башмаках и пятнистых

маскировочных штанинах.

- Господин профессор, - произносит прокуренный голос. - Вас ждут в

штабе. Полковник просит вас явиться в штаб.

Нурланн поднимает глаза и видит перед собой молодцеватого вояку в

берете набекрень, черноусого и чернобрового, с наглыми сержантскими

глазами.

- Передайте полковнику, - с трудом ворочая губами, произносит

Нурланн. - Здесь нужно поставить заслон. Люди уходят туда и сгорают. Дети

уходят. Нужен заслон.

Вояка мельком взглядывает на Тучу и говорит:

- Мы имеем приказ не вмешиваться в эти дела.

- Заслон, - упрямо повторяет Нурланн. - Никого не пропускать!

- Прикажут - поставим, - бодро говорит вояка. - Только вряд ли

прикажут. А вас ждет полковник. Пожалуйте в машину.

Нурланн некоторое время смотрит на него, затем говорит устало и

злобно:

- Оставьте меня в покое.

И уже совсем ночью озябший и измученный Нурланн слышит то ли сквозь

дремоту, то ли сквозь бред и плеск дождя приближающийся странный разговор:

- Свадебные машины катят к церкви! - с издевательской

торжественностью произносит ломкий юный баритон. - Это не может не

тревожить!

- Мы научились критиковать религию! - в тон ему отзывается девчоночий

голос. - Но не противопоставляем ей ничего своего, положительного.

Критикуем обрядность, но не подкрепляем слово делом!

- Человеку нужен обряд! - с издевательским пафосом произносит третий

голос, этакий ядовитый тенорок. - Обряд дает выход как положительным, так

и отрицательным эмоциям!

И все трое говоривших, словно бы не выдержав, разражаются хохотом.

Этот хохот так заразителен (хотя ничего смешного, казалось бы, не

сказано), что Нурланн, не в силах поднять тяжелые веки, сам улыбается в

полусне.

- А вот папа сидит, - говорит девочка.

Нурланн наконец просыпается. Перед ним стоят трое подростков, все

трое знакомые: дочка его Ирма, сын швейцара Циприан и синеглазый сын

Хансена Миккель. Как всегда они мокры, полны скрытой энергии, и сам черт

им не брат. Отблески лиловых молний от близкой Тучи то и дело выхватывает

из мокрой тьмы их мокрые физиономии.

Нурланн с трудом встает.

- Это вы. Я ждал вас. Не смейте туда ходить.

- Отрекохом, - серьезно произносит Циприан. - Отрекохом от сатаны, от

скверны.

- Я не шучу, Циприан, - говорит Нурланн.

- Но это же присно и во веки веков, - убеждающе произносит Миккель. -

Во веки веков, профессор!

- Ребятки! - проникновенно говорит Нурланн. - Вы одурманены. Вы как

мотыльки. Мотыльки летят на свет, а вы летите на тьму. А там - смерть. И

хорошо еще, если моментальная... Слушайте, давайте уйдем отсюда, присядем

где-нибудь, поговорим спокойно, рассудительно. Это же, как липучка для

мух... Я вам все объясню.

- Церковь, - серьезным голосом объявляет Миккель, - учитывая

естественное стремление к прекрасному, издавна пыталась использовать

красоту для религиозного воздействия на прихожан.

Это явное издевательство, но Нурланну не до свары.

- Хорошо, - говорит он. - Хорошо. Об этом мы тоже поговорим. Только

пойдемте отсюда! Вам хочется поиздеваться надо мной - пожалуйста. Но

сейчас я плохой оппонент, сейчас со мной неинтересно. Уйдемте отсюда, и я

постараюсь соответствовать...

Циприан, подняв палец, важно произносит:

- Не все одинаково приемлемо в новых ритуалах. Но сложность работы не

пугает подлинных энтузиастов.

- Папа, - говорит вдруг Ирма обыкновенным голосом. - Пойдем с нами.

Это так просто.

И они, больше не взглянув на него, легким шагом идут дальше к Туче.

Несколько мгновений он смотрит им вслед, а затем бросается, охваченный

жаждой схватить, остановить, оттащить. И вдруг вселенная вокруг него

взрывается лиловым огнем.

...Он видит зеленую равнину под ясным синим небом, и купы деревьев, и

какую-то старую полуразвалившуюся часовню, замшелую и опутанную плющом, и

почему-то идет снег крупными белыми хлопьями. На фоне синего неба один за

другим, подрагивая в каком-то странном ритме, проплывают: серьезный,

сосредоточенный Циприан; задумчивая, очень хорошенькая Ирма; ехидно

ухмыляющийся Миккель...

И какой-то вкрадчивый полузнакомый голос шепчет ему на ухо:

- Как ты думаешь, что это такое? Что ты видишь перед собой?

- Я вижу свою дочь.

- А еще что ты видишь? Расскажи, расскажи нам, это очень интересно.

- По-моему, она повзрослела... Красивая стала девушка.

- Рассказывай, рассказывай!

- Циприан... Хорошая пара.

Голос становится назойливым и крикливым.

- Говори! Говори, Нурланн! Что ты видишь? Говори!

Видение светлого мира исчезает, заволакивается тьмой, и в этой тьме

возникает лицо Бруна, мокрое, свирепое, огромный орущий рот, раскачиваются

в электрическом свете блестящие штыри антенн...

- Говори, Нурланн! Говори! Говори, скотина!

Ранним утром в номер Нурланна врываются Лора и Хансен. Нурланн,

измученный событиями прошлой ночи, спит одетый: как пришел накануне, как

повалился на кушетку в чем был, так и заснул, словно в омут провалился.

Лора и Хансен набрасываются на него и ожесточенно трясут.

- Нурланн, боже мой, сделай что-нибудь! - стонет Лора. - Ирма ушла,

оставила записку, что никогда не вернется... Боже, за что мне это? За

какие грехи?

- Нурланн, надо что-то делать, - хрипит мучительно трезвый Хансен. -

Дети ушли! Все! В городе не осталось ни одного ребенка. Да черт же тебя

возьми, проснись же! Пьян ты, что ли?

Нурланн садится на кушетке. Он и в самом деле словно пьяный: его

пошатывает, глаза не раскрываются, лицо опухло, волосы встрепаны и

слиплись.

- Я боюсь, Нурланн, - ноет Лора. - Сделай что-нибудь! Я ничего не

понимаю... Почему, за что?

- Сволочи! - хрипит Хансен, бегая по комнате. - Сманили детей! Но это

им не пройдет. Хватит, кончилось мое терпение. Кончилось! Да поднимайся же

ты, нашел время дрыхнуть!

- Ну хорошо, хорошо... - бормочет Нурланн, растирая лицо ладонями. -

Сейчас. Дайте штаны надеть. Где здесь у меня штаны? А! Да что

случилось-то, в самом деле? - Он грузно поднимается на ноги. - Что вы

раскудахтались?

- Дети ушли из города! - орет Хансен. - Увели наших детей!

...Когда пятьдесят лет назад детей уводили из города, это было так.

Тянулась бесконечная серая колонна. Дети шли по серым размытым дорогам,

шли спотыкаясь, оскальзываясь и падая под проливным дождем, шли

согнувшись, промокшие насквозь, сжимая в посиневших лапках жалкие

промокшие узелки, шли маленькие, беспомощные, непонимающие, шли плача, шли

молча, шли оглядываясь, шли, держась за руки и за хлястики, а по сторонам

дороги вышагивали мрачные черные фигуры как бы без лиц - железные

отсвечивающие каски, руки, затянутые в черные перчатки, лежали на

автоматах, и дождь лил на вороненую сталь, и лаяли иноземные команды, и

лаяли мокрые иноземные псы...

- Чепуха! - говорит Нурланн, тряся головой и зажмуриваясь. - Это

совсем не то...

- Да очнись ты, черт тебя подери! - орет Хансен. - Их Туча заманила!

Туча их сожрала, ты понимаешь?

- Погоди, - говорит Нурланн. - Надо без паники. Погоди.

- У тебя оружие есть? - спрашивает Хансен. - Пистолет какой-нибудь,

автомат... Хоть что-нибудь?

- Какое оружие, дурак, - огрызается Нурланн. - При чем здесь оружие?

Лимузин Нурланна с трудом пробирается между брошенными как попало

многочисленными автомобилями. За рулем Нурланн, рядом с ним истерически

рыдающая, вся перемазанная расплывшейся косметикой Лора, на заднем сиденье

озверелый Хансен.

Дальше ехать невозможно, и все они выбираются наружу. Кажется, весь

город собрался здесь, плотно закупорив проспект Реформации, он же Дорога

чистых душ. Тысячи людей, мокрых, жалких, растерянных, озлобленных,

недоумевающих, плачущих, кричащих, с закаченными в обмороке глазами,

оскаленных. Утонувшие в толпе автомобили - роскошные лимузины, потрепанные

легковушки с брезентовым верхом, грузовики, автобусы, автокран, на стреле

которого сидят несколько человек. И льет дождь. Да такой, какого Нурланн

не видел никогда в жизни, он даже не представлял себе, что бывают такие

дожди, - тропический ливень, но не теплый, а ледяной, пополам с градом, и

сильный ветер несет его косо, прямо в лица, обращенные к еле видной

черноте впереди, к мутным медленным лиловым вспышкам.

Толпа кричит, плачет, стонет, угрожает:

- Господи, за что? В чем согрешили мы, господи?

- Идиоты! Слюнтяи! Давным-давно надо было их за ухо - и вон из

города! Говорили же умные люди...

- В чем отказывали? Чего для них жалели? От себя кусок отрывали,

босяками ходили, лишь бы их одеть-обуть...

- Сим, меня сейчас задавят! Сим, задыхаюсь! Ох, Сим...

- Пустите меня! Да пустите же вы меня! У меня дочка там!

- Они давно собирались, я видела, да боязно было спрашивать...

- Муничка! Муничка! Муничка мой! Муничка!

- Да что же это, господа? Это псе безумие какое-то! Надо псе что-то

делать!

- Да я его в жизни пальцем не тронула! Я видела, как вы своего-то

ремнем гоняли. А у нас в доме такого и в заводе не было.

- В кр-р-ровь! Зубами рвать буду!

- Да-а, видно, совсем мы дерьмом стали, если родные дети от нас в эту

Тучу ушли... Да брось ты, сами они ушли, никто их не притягивал...

- Муничек мой! Муничка!

- Надо телеграмму господину президенту! Десять тысяч подписей - это

вам не шутка!

- Это мои дети, господин хороший, я их породил, я ими и распоряжаться

буду, как пожелаю. Извольте их мне вернуть!

И тут раздался голос. Он как шелестящий гром. Он идет со всех сторон

сразу, и он сразу покрывает все остальные звуки. Он раздается как бы в

мозгу у Нурланна, но тут же замирает и затихает вся толпа. Голос спокоен и

даже меланхоличен, какая-то безмерная скука слышится в нем, безмерная

снисходительность, будто говорит кто-то огромный, презрительный,

высокомерный, стоя спиной к надоевшей толпе, говорит через плечо,

оторвавшись на минутку от важных забот ради этой раздражившей его,

наконец, пустяковины.

- Да перестаньте вы кричать, - произносит Голос. - Перестаньте

размахивать руками и угрожать. Неужели так трудно прекратить болтовню и

несколько минут спокойно подумать? Вы же прекрасно знаете, что дети ваши

ушли от вас по собственной воле, никто их не принуждал, никто не тащил за

шиворот, не одурманивал и не затягивал. Они ушли потому, что вы им стали

окончательно неприятны.

Пока Голос говорит, дождь затихает, а потом прекращается вовсе, и

черная стена Тучи, полосуемая медлительными молниями, становится видна

совершенно отчетливо. И неподвижно стоит перед нею толпа. Люди словно

боятся пошевелиться.

- Вы очень любите подражать своим предкам, - продолжает Голос, - и

полагаете это важным человеческим достоинством, а они - нет. Не хотят

подражать вам. Не хотят они вырасти пьяницами и развратниками, скучными

обывателями, рабами, конформистами, не хотят они, чтобы из них сделали

преступников против Человечества, не котят ваших семей и вашего

государства. Поглядите на себя! Вы родили их на свет и калечили их по

образу своему и подобию. Подумайте об этом. А теперь - уходите.

Толпа остается неподвижной. Может быть, она пытается думать. А у

Нурланна в мозгу вспыхивают только отдельные странные и странные картинки

- собственные воспоминания вперемежку с виденным в кинохронике:

...огромное лицо отца и огромная рука его, тянущаяся с угрозой и

злобной яростью...

...кучки наркоманов под мостом, жуткие морды вместо лиц, шприц

вонзается в бедро прямо сквозь джинсы...

...дряхлый трясущийся Гитлер вручает железный крест

мальчишке-смертнику, ласково треплет его по щечке...

...несметные толпы подростков, бессмысленно усеявших пустырь, словно

огромная стая ворон на помойке...

...и подростки-фанаты, с ревом громящие стадион...

...и крепенькие румяные подростки в полувоенной форме, в золотых

рубаках до колен, подпоясанные армейскими ремнями с тяжелыми пряжками, с

массивными дубинками, и каждый заляпан эмблемами - эмблема на пряжке,

эмблема на дубинке, эмблема на морде - и значки, значки, значки...

...и сам Нурланн омерзительно, потеряв контроль над собой, орет на

молодую еще Лору, а она орет на него, похожая на отвратительно красивую

мегеру, и маленькая Ирма с ужасом и недоумением смотрит на ник, забившись

в угол с большой куклой...

...и какой-то молодой отец с кружкой пива у ларька - хлебает сам и

дает отхлебнуть сынишке, который держится за его брючину...

- Ну, что же вы стоите? - произносит Голос. - Пошли вон. Уходите!

И черная стена Тучи толчком продвигается на толпу, разом прыгнув

метров на пятнадцать.

- Уходите! Уходите совсем из города! Города больше не будет!

Убирайтесь, пока целы!

И снова Туча делает огромный шаг на толпу.

Город прорвало как нарыв.

Впереди, по обыкновению, драпают избранные, драпает магистратура и

полиция, драпает промышленность и торговля, драпают суд и акциз, финансы и

народное просвещение, почта и телеграф - все, все, в облаках бензиновой

вони, в трескотне выхлопов, встрепанные, злобные и тупые, лихоимцы,

стяжатели, слуги народа, отцы города, в вое автомобильных сирен, в

истерическом стоне сигналов, во вспышках фар спецмашин - рев стоит на

проспекте, а гигантский фурункул все выдавливается и выдавливается, и

когда схлынул гной, тогда потекла кровь - собственно народ, на огромных

автобусах, на битком набитых грузовиках, в навьюченных фольксвагенах,

тойотах и фордиках, на мотоциклах, на велосипедах, угрюмые, молчаливые,

потерянные, оставив позади свои дома, свои газоны, свое нехитрое счастье,

налаженную жизнь, свое прошлое и свое будущее.

За народом отступает армия. Идут вездеходы с офицерами,

бронетранспортеры, огромные машины полевых штабов, полевые кухни,

зачехленные "корсары"... Последними идут танки, с башнями, развернутыми

назад, в сторону наступающей Тучи.

И гремит над этим громадным бегством голос проповедника:

- ...Горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! Ибо в

один час пришел суд твой... И плодов, угодных для души твоей, не стало у

тебя, и все тучное и блистательное удалилось от тебя, - ты уже не найдешь

его... И голоса играющих на гуслях и поющих, и играющих на свирелях и

трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого

художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет в

тебе, и свет светильника уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты

не будет уже слышно в тебе: ибо купцы твои были вельможи земли, и

волшебством твоим введены в заблуждение все народы. И в тебе найдена кровь

пророков и святых и всех убитых на земле...

К рассвету город опустел.

Утро хмурое, но дождь прекратился. По пустому проспекту Реформации

мимо мрачных домов с мертвыми окнами бредет нога за ногу Нурланн,

растерзанный, небритый, взлохмаченный, с отрешенным лицом, с глазами, как

бы устремленными внутрь.

На асфальте проспекта, на тротуарах разбросано затоптанное тряпье,

валяются раздавленные чемоданы, колесо грузовика лежит посередине

мостовой, и тут же неподалеку - сам грузовик, перекошенный, с распахнутой

дверцей, уткнувшийся в фонарный столб; и опрокинутая детская коляска; и

остатки стойбища Агнцев, а на углу переулка и какой-то Агнец лежит,

клетчатый, то ли мертвый, то ли смертельно пьяный. Нурланн равнодушно

проходит мимо.

Потом навстречу ему с садовой скамейки скверика поднимается

взъерошенный Хансен, в руке у него наполовину опорожненная бутылка, глаза

осоловелые, его шатает, и поэтому свободной рукой он сразу же вцепляется в

локоть Нурланна.

- Все убежали... - доверительно сообщает он. - То есть все удрали. До

последнего человека. Пустой город. Представляешь?

Нурланн ничего не отвечает. Похоже, он просто не слышит Хансена. А

тот продолжает на ходу:

- А я вот решил остаться и посмотреть все-таки. Ведь это будущее,

Нурланн! Ведь мы же все его ждали. Мы все на него работали. И что же

теперь? Удирать? Глупо! Пусть оно нас гонит. Ну и что? А мы не пойдем.

Верно, Нурланн?

Нурланн молчит. Хансен на ходу подкрепляется из бутылки.

- Очень страшно, - признается он. - Просто мороз по коже - до чего

страшно. Понимаешь, Нурланн? Будущее создается тобой, но не для тебя. Вот

я ненавижу старый мир. Глупость ненавижу, равнодушие, невежество, фашизм.

Но с другой-то стороны - что я без всего этого? Это же хлеб мой и вода

моя! Новый мир - строгий, справедливый, умный, стерильно чистый... Ведь я

ему не нужен, я в нем - нуль! Восхвалять я не умею, ненавижу восхваления,

а ругать там будет нечего, ненавидеть будет нечего - тоска, смерть... И

выпить мне там не дадут, ты понимаешь, Нурланн, они там не пьют, совсем!

На каком-то перекрестке к ним присоединяется швейцар отеля.

Фольксваген его поломался, стоит с задранным капотом. Швейцар, потный,

злой, в форменной своей фуражке и без пиджака, в жилетке, ругательски

ругается.

- Да пропади они все пропадом! Сунул их в какой-то автобус, и сразу

на душе полегчало. Главное, я говорю снохе: ну, зачем тебе, дура, этот

сервиз? "Саксонский фарфор, саксонский фарфор, голубые мечи..."

Светопреставление наступает, а ей голубые мечи, видите ли! Дал я ей

коленом под задницу толстую... А вы как же, господа? Не страшно?

- Страшно, - говорит Хансен. Нурланн молчит.

- И мне страшно. А с другой-то стороны, ежели подумать как следует,

ведь от них не убежишь. Днем раньше, днем позже, а они тебя достанут. Мое

меня не минует. Вот что я вам скажу. И опять же: дети-то наши не

испугались? Может, глядят сейчас на нас из-за этой стены черной и

посмеиваются... А?

Они идут и идут, черная стена Тучи все ближе и ближе, сейчас она

абсолютно черная, на ней нет даже молний, и пустыми окнами смотрит на ник

город, покрытый плесенью, скользкий, трухлявый, весь в злокачественных

пятнах, словно изъеденный экземой, словно он много лет гнил на дне моря, -

и от него идет пар.

Из бокового переулка выскакивает на большой скорости, едва не

перевернувшись, желтая машина во всей своей красе - с фарами, мигалками и

антеннами - и резко тормозит перед идущими. Из кабины выскакивает Брун,

как всегда подтянутый, резкий, решительный.

- В чем дело? - спрашивает он свирепо. - Почему вы здесь?

- Идем туда, - важно отвечает швейцар.

- Куда - туда? Вы что - с ума сошли?

- Тебя не спросили, - неприязненно произносит Хансен. - Проезжай,

чего встал?

Брун бешеными глазами оглядывает каждого из них по очереди.

- Предатели, - говорит он сквозь зубы. - Подонки.

Нурланн ни с того, ни с сего вдруг широко улыбается.

- Бедный прекрасный утенок, - говорит он. - До чего псе хлопотно тебе

жить! Все суетишься, все бегаешь, совершаешь глупости, совершаешь

жестокости, и все тебе кажется, что ты тормозишь будущее. А на самом деле

ты тоже его строишь, тоже кладешь свои кирпичики. Пойдем с нами, Брун.

Пришла пора расплачиваться.

- Идиоты! - шепчет Брун побелевшими губами, прыгает обратно в машину

и с силой захлопывает за собой дверцу.

И вот они стоят перед черной стеной, все трое, и всем им страшно. И

швейцар монотонно читает вполголоса:

- ...И вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан ему

венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить... И вышел другой

конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали

друг друга, и дан ему большой меч... и вот, конь вороный, и на нем

всадник, имеющий меру в руке своей... хиникс пшеницы за динарий, и три

хиникса ячменя за динарий; елея псе и вина не повреждай... и и взглянул, и

вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за

ним, и дана ему власть над четвертою частью земли - умерщвлять мечом и

голодом, и мором, и зверями земными...

Черная стена надвигается и поглощает их.

Зеленая равнина под ясным синим небом распахнута перед ними. Все

заросло высокой густой травой: неузнаваемые развалины с пустыми проемами

бывших окон и дверей: груды железного хлама - сплющенные ржавые кузова

автомобилей, телевизоры с пустыми дырами вместо экранов, мотки спутанных

ржавых тросов, бесформенные комки колючей проволоки между покосившимися

гнилыми кольями, и тут же заплетенный плющом огромный танк, зарывшийся в

траву хоботом пушки; клочья бумаги и раскисшие папки, и огромный том

энциклопедии, страницы ее лениво шевелятся под ветерком. Прямо перед ними

- полуразвалившаяся часовня, замшелая, опутанная плющом...

И над всем этим - ослепительно-синее небо, а над горизонтом медленно

поднимается сплющенный рефракцией румяный диск солнца. Стоит

оглушительная, ошеломляющая тишина, и слышно, может быть, только, как

глухо и неровно бьется сердце Нурланна.

И Нурланн начинает говорить, еле шевеля губами:

- Не надо жестокости. Милосердия прошу. Мы раздавлены. Нас больше

нет. Наверное, мы заслужили это. Мы были глупы. Мы были высокомерны. Мы

были жадны и нетерпеливы в своей жадности. Мы были жестоки. Не надо больше

жестокости.

Пока он говорит, по сторонам от него, справа, слева, везде, из густой

травы один за другим начинают подниматься люди. Ободранные, жалкие,

грязные, мужчины небриты, женщины взлохмачены. Поднявшись, они стоят

неподвижно и слушают, и смотрят на Нурланна с надеждой и ожиданием.

- Мы поносили тебя, - продолжает Нурланн. - Мы восхваляли тебя. Мы

унижали тебя. Мы мастерили тебя по образу своему и подобию. Мы

распоряжались друг другом, мы приказывали, мы горланили и галдели, и

пустословили от твоего имени. Мы творили мерзости от твоего имении во имя

твое. Все мы клялись умереть за будущее, но умирать норовили в прошлом.

Нам и в голову не приходило, что суждено нам наконец встретиться с тобой

лицом к лицу... И вот теперь, когда мы с тобой встретились, молю тебя об

одном: не карай! Многие из достойных кары твоей не ведали, что творят. Они

вообще не думали о тебе. Милосердия! Но если справедливость твоя все же

требует наказания, то покарай меня. И если нужно покарать миллионы, тогда

покарай меня одного миллионы раз.

Он замолкает. И тут псе где-то в невообразимой дали возникает чистый

и сильный звук трубы. И начинает идти снег. С чистого ясного неба, на

котором ни облачка, медленно падают, кружась, крупные белые хлопья - на

зеленую траву, на цветы, на развалины, на ржавое железо, на

запрокинувшиеся грязные лица.

И новый звук возникает: глухой мерный топот копыт, и из снежной мглы,

пронизанной солнцем, появляются, выплывают всадники.

Циприан, повзрослевший, с молодой русой бородкой. Он в белых

парусиновых штанах, белая сорочка распахнута на груди, белая шелковая

лента схватывает длинные волосы, босые ноги упираются в стремена, левой

рукой он держит поводья, а правая уперта в бок. И конь под ним белый как

снег.

Ирма Нурланн на рыжем коне, крепкая красивая девушка с цветком в

зубах, в оранжевом рабочем комбинезоне, скачет, бросив поводья, отнеся

правую руку в сторону, и на ладони у нее трепещет стеклянными крыльями

большая зеленая стрекоза.

Миккель в черных трусах, голый до пояса и пунцово обгоревший на

солнце, на вороном коне без седла и без уздечки, держится одной рукой за

гриву, а в другой у него сверкающая золотом труба.

В неспешной рыси они проплывают мимо. Они не видят, может быть, даже

и не замечают ободранных и грязных (многие встали на колени) людей.

Циприан скачет, задумавшись, подбородок его опущен на грудь, он

всегда был серьезным мальчиком.

Ирма занята своей стрекозой - слегка повернув к ней лицо, словно бы

помогает ей удерживаться на ладони.

У Миккеля же такой вид, будто он только что отмочил какую-то шуточку

и вполне ею доволен. Он ехидно улыбается...

...и вдруг подносит трубу к губам и трубит - звонко, чисто и сильно.

Солнце уже высоко, и снег прекратился, и на горизонте из утреннего

тумана возникают силуэты новых и новых всадников.

Будущее не собиралось карать. Будущее не собиралось миловать. Будущее

просто шло своей дорогой.

г========================================================================¬

¦ Этот текст сделан Harry Fantasyst SF&F OCR Laboratory ¦

¦ в рамках некоммерческого проекта "Сам-себе Гутенберг-2" ¦

¦------------------------------------------------------------------------¦

¦ Если вы обнаружите ошибку в тексте, пришлите его фрагмент ¦

¦ (указав номер строки) netmail'ом: Fido 2:463/2.5 Igor Zagumennov ¦

L========================================================================-

Аркадий СТРУГАЦКИЙ

Борис СТРУГАЦКИЙ

ОТЕЛЬ "У ПОГИБШЕГО АЛЬПИНИСТА"

(сценарий)

"Как сообщают, в округе Винги близ местечка

Мюр опустился летательный аппарат, из которого

вышли желто-зеленые человечки о трех ногах и

восьми глазах каждый. Падкая на сенсации

бульварная пресса поспешила объявить их

пришельцами из Космоса..."

(Из газет)

По обоим сторонам дороги тянулась нетронутая снежная долина,

стиснутая отвесными скалами, - сизые, жуткого вида иззубренные гребни

казались нарисованными на сочно-синей поверхности неба. Впереди уже был

виден отель - приземистое двухэтажное здание с плоской крышей. Уютный

дымок белой свечкой упирался в небо.

Солнце било в ветровое стекло, весело отражалось от приборов и

наполняло машину душным зноем. Водитель открыл ветровик, и сейчас же стал

слышен трескучий рев, словно шел на посадку спортивный биплан. Водитель

едва успел подать машину вправо, как огромный мотоцикл с ревом пролетел

мимо, залепив стекла ошметками снега, так что водитель успел разглядеть

только тощую, согнутую в седле фигуру, развевающиеся черные волосы,

торчащий, как доска, конец красного шарфа и еще одну фигуру - лыжника, в

ярком свитере, несущегося следом на туго натянутом блестящем тросе.

Искрящееся снежное облако поднялось над дорогой, заволакивая солнце.

Перед зданием отеля водитель остановил машину, вылез и снял темные

очки. Отель был уютный, старый, желтый с зеленым. Над крыльцом красовалась

траурная вывеска "У Погибшего Альпиниста".

С крыши свисали мутные гофрированные сосульки толщиной в руку.

Огромный мотоцикл остывал у крыльца, рядом, на снегу, валялись кожаные

перчатки с раструбами.

Водитель извлек из машины тяжелый портфель и направился к крыльцу.

Высокие ноздреватые сугробы вокруг крыльца были утыканы разноцветными

лыжами. Одна лыжа была с ботинком. Водитель остановился, внимательно

оглядел лыжи, выдернул одну из сугроба, подержал на весу и воткнул обратно

в снег. Потом он повернулся к двери и остолбенел.

В дверном проеме у самой притолоки, упираясь ногами в одну филенку, а

спиной - в другую, висел невесть откуда взявшийся молодой человек. Поза

его при всей неестественности казалась вполне непринужденной. Он глядел на

водителя сверху вниз, скалил длинные желтоватые зубы и отдавал по-военному

честь.

- Здравствуйте, - сказал водитель, помолчав. - Вам помочь?

Незнакомец мягко спрыгнул вниз и, продолжая отдавать честь, стал во

фрунт.

- Честь имею, - сказал он. - Разрешите представиться: старший

лейтенант от кибернетики Симон Симоне.

- Вольно, - сказал водитель.

Они пожали друг другу руки.

- Собственно, я физик, - сказал Симоне. - Но "от кибернетики" звучит

почти так же плавно, как "от инфантерии". Получается смешно!.. - И он

неожиданно разразился ужасным рыдающим хохотом, в котором чудились сырые

подземелья, невыводимые кровавые пятна и звон ржавых цепей на прикованных

скелетах.

- Что вы делали там, наверху? - осведомился водитель, преодолевая

некоторую оторопь.

- Тренировался, - объяснил Симоне, любезно распахивая перед водителем

дверь. - Я ведь альпинист...

- Погибший? - сострил водитель и сейчас же пожалел об этом: на него

вновь обрушилась лавина замогильного хохота.

Они вошли в холл.

- Неплохо, неплохо для начала, - проговорил Симоне, вытирая глаза. -

Я чувствую, мы с вами подружимся...

В сумрачном холле тускло отсвечивали лаком модные низкие столики, на

одном негромко мурлыкал транзистор, а рядом, развалившись в креслах,

неподвижно застыли давешний мотоциклист и лыжник; Лыжник оказался румяным

гигантом, этаким белокурым викингом, а что касается мотоциклиста, то это

было на редкость тощее гибкое существо, то ли мальчик, то ли девочка.

Маленькое бледное личико было наполовину скрыто черными очками. К губе

прилипла потухшая сигарета.

- Тс-с-с! - сказал Симоне, понизив голос и подмигивая. - Вам сюда...

Жду в бильярдной. Играете?..

И Симоне на цыпочках вышел из холла.

Инспектор отогнул портьеру, вышел в коридор и толкнул дверь с

табличкой "Контора". В залитой солнцем комнате, небрежно опираясь на

тяжелый сейф, стоял с дымящейся сигарой невообразимо длинный, очень

сутулый человек в черном фраке с фалдами до пят. У него был галстук

бабочкой и благороднейших очертаний лицо с печальными водянистыми глазами

и аристократическими брыльями. Рядом с сейфом, положив морду на лапы,

лежал великолепный сенбернар, могучее животное ростом с теленка.

А за столом сидел лысый коренастый человек в меховом жилете поверх

ослепительной нейлоновой рубашки. У него была грубая красная физиономия и

шея борца-тяжеловеса.

- Разрешите представиться, - сказал человек в жилете. - Алек Сневар -

владелец этого отеля, этой долины, близлежащих гор и ущелий... Господин

Мозес - наш гость.

Господин Мозес улыбнулся и покивал, тряхнув брыльями.

- Очень рад, - сказал водитель сухо.

Господин Мозес понимающе развел руками, и сигара вдруг исчезла из

пальцев его левой руки и оказалась в пальцах правой. Водитель растерянно

мигнул, но тут же решил, что это ему показалось.

- Не буду вам мешать, - сказал господин Мозес, направляясь к дверям.

- Боже! - воскликнул вдруг он, и взгляд его просветлел. - Какая прелесть!

Где вы это взяли, сударь? - Он схватил водителя за лацкан, и в пальцах у

него вдруг оказалась маленькая фиалка. Он посмотрел на водителя,

удовлетворенно рассмеялся и вышел.

- У вас занятные постояльцы, - заметил водитель, усаживаясь в кресло.

- О, да! - сказал хозяин многозначительно. - За обедом вы их всех

увидите. - Он раскрыл громоздкий гроссбух и принялся сосредоточенно

оскабливать ногтями кончик пера. - Итак?

- Я инспектор полиции Петер Глебски, - сказал водитель. - Что тут у

вас случилось?

Хозяин поднял на него удивленные глаза.

- Простите?..

- Вы вызывали полицию?

- Я?! - пораженный хозяин даже приподнялся со стула.

- Та-ак... - протянул инспектор. - Понятно... Лыжи у вас никто

топором не рубил и шины у автомобилей не протыкал?

- Помилуйте, инспектор! - вскричал потрясенный хозяин. - Это какая-то

ошибка!..

- Ясно. - Инспектор поглядел на часы и подтянул к себе телефонный

аппарат. - Вижу, что ошибка. - Он набрал номер. - Капитан? Это инспектор

Глебски. Я прибыл на место и рад сообщить, что здесь ничего не

произошло... Да, ложный вызов... Слушайте, дружище, я охотно верю, что вы

проверяли, и тем не менее... Что? Да, это было бы неплохо, но для того

чтобы этого типа оштрафовать, надо его сначала выловить... Что? - Он снова

посмотрел на часы. - Нет, скоро стемнеет, а дорога дрянь. Завтра? Часам к

двум... Хорошо... Какая-какая настойка? Ах, вот как... Ладно. Привет.

Он повесил трубку и откинулся в кресле, с наслаждением вытянув ноги.

- Насколько я понимаю, - сказал хозяин с достоинством, - кто-то из

моих гостей...

- Увы, - сказал инспектор.

- Я приношу глубочайшие извинения, господин инспектор, - сказал

хозяин, прижимая руку к жилету. - У меня нет слов...

- И не надо, - сказал инспектор добродушно. - Я, знаете ли, давно уже

вышел из того возраста, когда огорчаются ложному вызову. С удовольствием

проведу у вас вечер и ночь за казенный счет. Что это у вас тут за

знаменитая эдельвейсовая настойка?

- Господин инспектор! - торжественно произнес просиявший хозяин. -

Мои подвалы - к вашим услугам! - Он захлопнул гроссбух и приказал: - Лель!

В шестой номер багаж господина инспектора!

Сенбернар поднялся, цокая когтями по линолеуму, подошел к портфелю,

взял его в зубы и вынес в коридор.

У себя в номере инспектор симметрично расположил на лакированной

поверхности стола чернильный прибор и пепельницу, рассеянно огляделся,

подошел к окну и закурил сигарету. За окном расстилалась долина, снежный

покров был чист и нетронут, как новенькая накрахмаленная простыня. Солнце

стояло еще высоко, синяя тень отеля лежала на снегу, и видны были тени

двух людей на крыше - один сидел, а другой неподвижно стоял рядом. Потом

тень сидящего шевельнулась - человек поднял руку с бутылкой, основательно

присосался, запрокинув голову, и вдруг сделал резкое движение. Пустая

бутылка пролетела мимо окна и бесшумно канула в сугроб. Инспектор

усмехнулся, раздавил в пепельнице окурок и прошел в спальню.

Там он оглядел себя в зеркало, поправил галстук, причесался и

опробовал несколько выражений лица, как-то: рассеянное любезное внимание,

мужественная замкнутость профессионала, простодушная готовность к

решительно любым знакомствам и ухмылка типа "гы-ы". Ни одно выражение не

локазалось ему подходящим, поэтому он не стал далее утруждать себя, сунул

в карман сигареты и вышел в коридор.

В коридоре было пусто. Откуда-то доносилась музыка, резкие щелчки

бильярдных шаров и рыдающий хохот лейтенанта от кибернетики.

На лестничной площадке инспектор столкнулся с незнакомым человеком,

который по железной чердачной лестнице спускался, по-видимому, с крыши. Он

был гол до пояса и лоснился от пота, лицо у него было бледное до зелени,

обеими руками он прижимал к груди ком смятой одежды.

- Неужели до сих пор загорали? - удивился инспектор. - Этак и

простудиться недолго....

Не дожидаясь ответа, он пошел вниз. Странный человек топал по

ступенькам следом.

- Да ничего! - проговорил он хрипловато. - Выпью вот, и ничего.

- Вы бы оделись, - посоветовал инспектор. - Вдруг там дамы...

- Да. Натурально. Совсем забыл.

Странный человек остановился и принялся напяливать рубашку, а

инспектор прошел в буфетную, где пышная горничная, с лицом миловидным и

порядком глупым, подала ему кофе и тарелку с холодным ростбифом. Странный

человек, уже одетый и уже не такой зеленый, присоединился к нему.

- Бренди, господин Хинкус? - спросила горничная.

- Да, - сказал господин Хинкус.

- Ваш приятель не убьет? - осведомился инспектор из вежливости.

- Какой приятель? - спросил господин Хинкус, наливая себе рюмку.

- Ну, вы же там не один?..

- Где? - отрывисто сказал Хинкус, осторожно поднося ко рту полную

рюмку.

- На крыше.

Рука у Хинкуса дрогнула, бренди потекло по пальцам. Он торопливо

выпил, потянул носом воздух и, вытирая рот ладонью, сказал:

- Почему не один? Один...

Инспектор с удивлением посмотрел на него.

- Странно, - сказал он. - Мне показалось, что там вас двое.

- А вы перекреститесь, чтоб не казалось, - грубо сказал Хинкус,

наливая себе вторую рюмку.

- Что это с вами? - холодно спросил инспектор.

Некоторое время Хинкус молча смотрел на полную рюмку, потом сказал:

- Так. Неприятности. Могут бить у человека неприятности?

- Да, конечно, - сказал инспектор смягчаясь. - Прошу прощения.

Хинкус хлопнул вторую рюмку.

- Послушайте, - сказал он. - А вы не хотите позагорать?

- Какое там - загорать! Солнце вот-вот сядет...

- Воздух там хорош, - сказал Хинкус как-то жалобно. - И вид

прекрасный. Вся долина как на ладони... Горы... А?

- Я лучше сыграю в бильярд, - сказал инспектор.

Хинкус впервые посмотрел ему прямо в лицо маленькими больными

глазками, потом завинтил колпачок, взял бутылку под мышку и направился к

двери.

- Смотрите не свалитесь с крыши, - сказал инспектор через плечо.

Хинкус задержался в дверях, оглянулся, молча покачал головой и вышел.

Ориентируясь по стуку бильярдных шаров, инспектор прошел по мягкому

ковру коридора и оказался в столовой. Там было темно, только из бильярдной

через приоткрытую дверь падала узкая полоска света. В этой полоске стоял

хозяин. Лицо его выражало какое-то недоумение, нижняя челюсть отвисла,

мохнатые брови были высоко задраны. Он с таким увлечением рассматривал

что-то в бильярдной, что даже не услышал, как инспектор подошел вплотную к

нему. Инспектор кашлянул. Хозяин быстро повернул голову, закрыл рот и

несколько смущенно улыбнулся.

- Феноменально... - пробормотал он. - Я... я о господине Олафе...

Никогда не видел таких игроков...

Не переставая смущенно улыбаться, он боком отошел от инспектора,

пересек столовую и скрылся в коридоре. Из бильярдной доносились хлесткие

трески удачных клапштосов и досадливые возгласы Симоне. Инспектор тоже

заглянул в щель. Ни Олафа, ни Симоне видно не было. У стены стояло кресло,

а в кресле уютно расположилась женщина ослепительной и странной красоты.

Ей было лет тридцать, у нее были нежные, смугло-голубоватые открытые плечи

и огромные томно полузакрытые глаза. В высоко взбитых роскошных волосах

сверкала диадема. Инспектор приосанился и вошел в бильярдную.

В бильярдной было полно народу. Красный и взъерошенный Симоне жадно

пил содовую. Румяный викинг Олаф, добродушно улыбаясь, неторопливо собирал

шары в треугольники. На подоконнике, поставив рядом с собой бутылку с

яркой наклейкой, сидело с ногами давешнее существо - не то мальчик, не то

девочка - странное чадо ХХ века. Устроившись в кресле неподалеку от

прекрасной дамы, господин Мозес рассеянно развлекался колодою карт -

пускал ее веером из руки в руку. Завидев инспектора, он благосклонно

покивал и сказал роскошной женщине:

- Ольга, позволь представить тебе нашего нового друга - господина

инспектора полиции Петера Глебски.

Инспектор поклонился сначала госпоже Ольге, а потом всем прочим.

- Какая прелесть! - пропела Ольга, широко раскрывая глаза. - Я обожаю

полицию! Этих героев, этих смельчаков... Вы ведь смельчак, инспектор?

Повинуясь приглашающему жесту Олафа и стараясь держаться

непринужденно, инспектор взял кий и принялся мелить наклейку.

- Увы, мадам, - сказал он. - Я обыкновенный полицейский чиновник...

- Не верю, - сказала мадам, закатывая глаза. - Человек с такой

внешностью не может не быть героем и смельчаком!..

- А вы знаете анекдот про полицейского инспектора, который сел на

кактус? - ревниво спросил Симоне. - Он тоже приехал по ложному вызову...

- Ах, Симоне, перестаньте, - сказала мадам, не поворачивая головы. -

Все равно вы не знаете ни одного приличного анекдота... Инспектор,

покажите, что вы настоящий мужчина - разбейте наконец этого противного

Олафа.

- Ольга, - сказал господин Мозес, - с твоего позволения я

откланяюсь... Господа, пусть победит сильнейший!

Он вышел. Инспектор улыбнулся Олафу в ответ на его приветливую улыбку

и разбил пирамиду. Тут Симоне вдруг улегся на пол в неглубокой, но широкой

нише и, упираясь руками и ногами в края ниши, полез к потолку.

- Симоне! - в ужасе воскликнула госпожа Мозес. - Что вы делаете! Вы

убьетесь!

В ответ Симоне заклекотал, повисел некоторое время, все больше

наливаясь кровью, потом легко спрыгнул на пол и отдал ей честь.

- Ну, Олаф, - сказал он, чуть задыхаясь, - молитесь! Вот теперь я

сделаю из вас бифштекс.

- Трепло, - кратко сообщило с подоконника чадо ХХ века, а Олаф,

внимательно рассматривая наклейку на своем кие, заметил:

- Бифштекс - это еда.

- Вот я и сделаю из вас еду! - заявил Симоне, бросая страстные

взгляды на госпожу Мозес.

- Зачем? - спросил Олаф.

- Чтобы съесть! - гаркнул Симоне.

- Обед через два часа, - заметил Олаф, посмотрев на часы.

- Я не могу больше разговаривать с этой игральной машиной! - жалобно

заревел Симоне, хватаясь за голову.

Госпожа Мозес залилась серебристым смехом, чадо на подоконнике

бросило окурок на пол и закурило новую сигарету, а Олаф улыбнулся и, почти

не целясь, с треском залепил шар в лузу через все поле.

- А по-моему, мы очень хорошо с вами беседуем, - сказал он. - Вы

очень хороший собеседник, Симоне. - Он прицелился и закатил еще один шар.

- Но бифштекс - это все-таки еда. И сделать из меня зайца вы не можете,

хотя и обещали. И разукрасить меня, как бог черепаху, тоже нельзя. Бог

вообще не красил черепах. Они серые...

Он неторопливо шел вокруг стола и, не переставая говорить, забивал

шар за шаром - тихие, аккуратные шары, и шары стремительные, как выстрел,

и шары, влетающие в лузы по каким-то фантастическим траекториям. С каждым

ударом лицо инспектора все больше вытягивалось, госпожа Мозес ахала и

ужасалась, а Симоне застонал и, обхватив руками голову, уселся в углу.

- С ума сойти, какая женщина! - заявил Симоне, отряхивая рукава. - Вы

заметили, как она на меня смотрела?

- Никак она на вас не смотрела, - возразил инспектор.

Они шли по коридору из бильярдной, направляясь по своим номерам. Оба

были возбуждены игрой и перепачканы мелом.

- Что вы понимаете! Вы старый полицейский тюфяк! Вы приходите с

работы и идете гулять с собачкой... У вас есть собачка?

- У меня есть собачка. Но госпожа Мозес смотрела все-таки на меня и

говорила, что я герой.

- Э, нет, - сказал Симоне. - Так у нас не пойдет! Не хватало мне еще

конкурента в виде престарелого полицейского инспектора! Учтите, я четыре

года без отпуска, и врачи прописали мне курс чувственных удовольствий!..

Навстречу им из пустого номера вышла пухленькая Кайса, держа в охапке

кучу простынь и наволочек. Симоне замер.

- Пардон! - воскликнул он и, не говоря более ни слова, устремился

вперед. Кайса взвизгнула не без приятности и скрылась в номере. Симоне

исчез там же, и через секунду оттуда донесся новый взвизг и раскат

леденящего душу хохота. Инспектор усмехнулся и, вытирая испачканные мелом

руки, вошел в свой номер.

В номере было нехорошо.

Кресло опрокинуто. Письменный стол залит уже застывшим клеем -

поливали прямо из бутылки, бутылка валялась тут же, - и в центре этой

засохшей лужи красовался листок бумаги. На листке корявыми печатными

буквами было написано: "Инспектора Глебски извещают, что в отеле под

именем Хинкус находится опасный гангстер, маньяк и убийца, известный в

преступных кругах под кличкой Филин. Он вооружен и грозит смертью одному

из клиентов отеля. Примите меры".

Не отрывая глаз от листка, инспектор вытащил сигарету, закурил, потом

подошел к окну. Тень отеля синела на снегу. На крыше по-прежнему торчал

опасный гангстер, маньяк и убийца господин Хинкус. Он был не один. Кто-то

опять стоял рядом, в нескольких шагах от него.

К обеду в столовой собрались все, кроме Хинкуса. Столовая была

большая, посредине стоял огромный овальный стол персон на двадцать.

Роскошный, почерневший от времени буфет сверкал серебряными кубками,

многочисленными зеркалами и разноцветными бутылками. Скатерть на столе

была крахмальная, посуда - прекрасного фарфора, приборы - серебряные, с

благородной чернью. Было весело. Симоне рассказывал анекдоты. Олаф и мадам

Мозес их не понимали.

- Приезжает как-то один штабс-капитан в незнакомый город, - говорил

Симоне. - Останавливается он в гостинице и велит позвать хозяина... - Тут

он замолчал и огляделся. - Впрочем, пардон... - произнес он. - Я не

уверен, что в присутствии дам... - Он поклонился в сторону госпожи Мозес,

- а также юно... э-э... юношества... - он посмотрел на чадо. - Э-э-э...

- А, дурацкий анекдот, - сказало чадо с пренебрежением. - "Все

прекрасно, но не делится пополам" - этот, что ли?

- Именно! - воскликнул Симоне и разразился хохотом.

- Делится пополам? - добродушно улыбаясь, осведомился Олаф.

- Не делится, - сердито поправило чадо.

- Не делится? - удивился Олаф. - А что именно не делится?

Чадо открыло было рот, но господин Мозес сделал неуловимое движение,

и рот оказался заткнут большим румяным яблоком, от которого чадо тут же

сочно откусило.

- Не делится пополам, - очаровательно улыбаясь, объяснила госпожа

Мозес. - Как вы не понимаете, Олаф! Это - из алгебры. Ах, алгебра! Алгебра

- это царица наук!..

Симоне зарычал, схватил свою тарелку и пересел к инспектору. Тут в

столовой объявилась Кайса и принялась тарахтеть, обращаясь к хозяину:

- Он не желает идти. Он говорит: раз не все собрались, говорит, так и

он не пойдет. А когда все соберутся, говорит, тогда и он спустится. И две

бутылки у него там пустые...

- Так пойди и скажи, что все уже давным-давно собрались, - приказал

хозяин.

- Я так и сказала, что все собрались, что кончают уже, а он мне не

верит...

Инспектор встал.

- Я его приведу, - сказал он.

Хозяин всполошился.

- Ни в коем случае, - вскричал он. - Кайса, быстро!

- Ничего, ничего, - сказал инспектор, направляясь к двери. - Я

сейчас.

Выходя из столовой, он услышал, как Симоне провозгласил: "Правильно!

Пусть-ка полиция займется своим делом", после чего залился кладбищенским

хохотом.

Инспектор поднялся по лестнице, толкнул грубую деревянную дверь и

оказался в круглом, сплошь застекленном павильончике с узкими скамейками

вдоль стен. Фанерная дверь, ведущая на крышу, была закрыта. Инспектор

осторожно потянул за ручку, раздался пронзительный скрип несмазанных

петель. Инспектор открыл дверь и увидел Хинкуса. Лицо Хинкуса было ужасно

- белое в свете низкого солнца, застывшее, с перекошенным ртом, с

выкатившимися глазами. Левой рукой он придерживал на колене бутылку, а

правую прятал за пазуху, должно быть, отогревал.

- Это я, Хинкус, - осторожно сказал инспектор. - Что вы так

испугались?

Хинкус сделал судорожное глотательное движение, потом сказал:

- Я тут задремал... Сон какой-то поганый...

Инспектор украдкой огляделся... Плоская крыша была покрыта толстым

слоем снега. Вокруг павильончика снег был утоптан, а дальше, к

покосившейся антенне, вела тропинка. В конце этой тропинки и сидел в

шезлонге Хинкус, закутанный в шубу. Отсюда, с крыши, вся долина была как

на ладони - тихая и синяя в свете луны.

- Пойдемте обедать, - сказал инспектор. - Вас ждут.

- Ждут... - сказал Хинкус. - А чего меня ждать? Начинали бы.

Инспектор выдохнул клуб пара, поежился и сунул руки в карманы.

- Туберкулез у меня, - с тоской объяснил Хинкус и покашлял. - Мне

свежий воздух нужен. Все врачи говорят. И мясо черномясой курицы...

- Зачем же вы так пьете, если у вас туберкулез...

Хинкус не ответил. В наступившей тишине инспектор услышал, как кто-то

поднимается по железной чердачной лестнице. Протяжно заскрипела дверь

тамбура.

- Видите, еще кто-то... - начал инспектор и осекся. Лицо Хинкуса

снова стало похоже на уродливую маску - рот перекосился, белое гипсовое

лицо покрылось крупными каплями пота. Дверь павильончика отворилась - и на

пороге появился хозяин.

- Господа, - провозгласил он жизнерадостно. - Что такое прекрасная,

но холодная погода по сравнению с прекрасной и горячей пуляркой?..

Инспектор натянуто улыбнулся. Он все смотрел на Хинкуса. Хинкус

совсем ушел в воротник своей шубы, только глаза поблескивали, как у

тарантула в норке.

- Господин Хинкус, - продолжал хозяин, - пулярка изнемогает в

собственном соку.

- Ну ладно, - сказал вдруг Хинкус неожиданно жестко. - Поговорили и

хватит! Деньги мои - как хочу, так и трачу. Обедать не буду. Понятно? Все.

- Но, господин Хинкус... - начал несколько ошеломленный хозяин.

- Все! - повторил Хинкус.

Тогда инспектор взял хозяина под руку и повернул к двери.

- Пойдемте, Алек, - сказал он негромко. - Пойдемте...

Инспектор, устроившись у окошка со стаканом и сигаретой, рассеянно

наблюдал, как хозяин, грузно ступая, ходил по залу, выключал лишний свет,

переставлял в буфете бутылки. Лель, опустив голову, ходил за ним по пятам.

Инспектор поглядел в окно. Тень закутанного в шубу Хинкуса четко

рисовалась на освещенном луной снегу. Инспектор поднялся и подошел к

хозяину.

- Алек, - сказал он. - У меня к вам просьба. Проводите меня к номеру

Хинкуса.

Хозяин удивленно поднял брови.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом хозяин

поставил бутылку, с которой стирал пыль, и, не говоря ни слова, пошел из

столовой. Они вышли в коридор и повернули направо. Инспектор успел

заметить, что в конце коридора стоят, держась за руки, Брюн и Олаф. Хозяин

остановился перед дверью с номером одиннадцать и сказал: "Здесь".

Инспектор повернул ручку и вошел в номер.

Вид у номера был нежилой, кровать не смята, пепельница пуста и чиста.

Посредине комнаты стояли два закрытых баула. Инспектор, присев рядом с

ними на корточки, достал пилочку для ногтей.

- Вы будете свидетелем, Алек, - сказал он и открыл баул.

Баул оказался набит каким-то рваным тряпьем, старыми газетами и

мятыми журналами. Хозяин тихонько свистнул.

- Что это? - сказал он. - Что это значит?

- Это называется "фальшивый багаж", - объяснил инспектор.

Инспектор открыл второй баул. Здесь тоже был фальшивый багаж, только

поверх тряпья и мятой бумаги здесь лежал маленький дамский браунинг.

Инспектор и хозяин переглянулись. Потом инспектор взял браунинг, вынул

обойму и выщелкал патроны в ладонь.

- Значит, вызов был не ложный, - сказал хозяин медленно. - Ну и что

все это значит?

Инспектор не успел ответить. Пол в номере дрогнул, жалобно звякнули

оконные стекла, и послышался отдаленный мощный грохот.

- Ого! - сказал хозяин, поднимая голову. - А ведь это обвал. И

недалеко...

Грохот затих, и тут где-то в коридоре хлопнула дверь.

В каминной жарко полыхал уголь, кресла были старинные, уютные, ярко

светила большая люстра, в трубе посвистывало.

Инспектор стоял у окна, прислонившись лбом к стеклу, и смотрел на

тень Хинкуса, скрючившегося на крыше. Потом он огляделся, взялся за

ближайшее кресло и поставил его так, чтобы можно было одновременно следить

и за тенью Хинкуса, и за отражающейся в большом зеркале тускло освещенной

лестницей на крышу в конце полутемного коридора. Свет в каминной инспектор

выключил, а сам сел в кресло и закурил.

Послышались шаги, вошел хозяин с кувшином горячего портвейна и двумя

стаканами.

- Дело швах, Петер, - сказал он. - Связи с городом нет. Это значит,

что обвалом засыпало дорогу и забило ущелье. Нас откопают не раньше, чем

через неделю.

- Рация у вас есть? - спросил инспектор, отхлебывая из стакана.

- Нет. Но вы не беспокойтесь. Все остальное есть в избытке. А если мы

захотим разнообразить меню, то съедим этого Хинкуса... Кстати, вы знаете,

что нынче утром Хинкус отправил телеграмму?

Инспектор вопросительно взглянул на него.

- "Жду. Поторопитесь..." Или что-то в этом роде. Я слышал, как он

диктовал ее по телефону.

Инспектор хмыкнул.

- Между прочим, Петер, - осторожно сказал хозяин, - почему бы нам не

арестовать его сейчас? Все спят... Мне бы не хотелось волновать гостей...

Инспектор отхлебнул из стакана.

- Я не уверен, что его вообще надо арестовать, - сказал он. - Я лучше

здесь посижу и посмотрю, кто это так хочет выдать Хинкуса за гангстера.

Сдается мне, что этот Хинкус - не охотник, а дичь. Охотник, Алек, не

станет возить с собой дамский пистолетик. У него будет люгер 0,45 с

приставным прикладом... - Он замолчал.

Около чердачной лестницы появилась томная тоненькая фигурка -

постояла в кругу желтого света, словно в нерешительности, а потом

неуверенными шагами двинулась по коридору, ведя рукою по стене. Это было

чадо. Войдя в каминную, оно, не говоря ни слова, подошло к огню, присело

на корточки рядом с Лелем и принялось гладить его по голове. Багровые

блики от раскаленных углей светились в его огромных черных очках. Чадо

было очень одиноко, всеми забытое и маленькое.

- Холодно что-то... - сказало оно жалобно. - И выпить нечего...

- Ну почему же нечего, Брюн, - радушно сказал хозяин, берясь за

кувшин. - Хотите горячего портвейна?

- Да. И хочу домой.

- Брюн, - сказал инспектор, - дитя мое, снимите ваши ужасные очки.

- Зачем? - спросило чадо.

- Мне бы очень хотелось наконец понять: мальчик вы или девочка?

- Идите вы знаете куда... Лучше бы рассказали что-нибудь.

- Расскажите, Алек, - сказал инспектор со вздохом, - что-нибудь

таинственное.

Хозяин задумчиво посмотрел стакан на просвет.

- Таинственное... - повторил он. - Что же, слушайте. В сырых и жутких

джунглях Центральной Африки существует странное и страшное поверье...

В холле часы начали бить одиннадцать.

К полуночи хозяин с инспектором прикончили кувшин горячего портвейна.

Все было тихо, Хинкус по-прежнему торчал на крыше. Чадо заснуло в кресле,

и было решено его не трогать - пусть спит.

- Вы ничего не поняли, Петер, - тихонько объяснял хозяин. - Зомби -

это не мертвец. Но зомби - это и не живой человек. Понятно?

- Нет.

- Вы берете мертвеца и оживляете его. Он ходит, ест, пьет и выполняет

все ваши приказания.

- Пьет?

- Вы напрасно смеетесь над этим, Петер. Это не смешно. Это страшно. И

не приведи господь вам встретиться с зомби...

- Но ведь это в Африке. У нас они не водятся...

- Как знать, Петер, как знать! Я мог бы кое-что рассказать вам о

таких вещах...

Тут Лель вдруг вскочил и глухо гавкнул. Хозяин воззрился на него.

- Не понимаю, - сказал он строго.

Лель гавкнул снова и ворча бросился по лестнице в холл.

- Ага, - сказал хозяин, поднимаясь. - Кто-то пожаловал.

Инспектор тоже поднялся, и они последовали за Лелем.

Собака стояла перед парадной дверью и вела себя как-то странно. Она

была явно испугана - хвост поджат, голова опущена, шерсть на загривке

поднялась дыбом. Из-за двери доносились непонятные скребущие и скулящие

звуки.

Хозяин с инспектором переглянулись, потом хозяин протянул руку и

отодвинул засов. Дверь отворилась, и к их ногам сползло облепленное снегом

тело. Хозяин и инспектор бросились к нему, втащили его в холл и

перевернули на спину. Облепленный снегом человек застонал и вытянулся.

Глаза его были закрыты, длинный нос побелел. Одет он был явно не по

сезону: кургузый пиджачок, брюки дудочками, модельные туфли.

- Слушайте, - сказал инспектор. - Он попал под обвал...

- В душевую! - скомандовал хозяин. - Берите его под мышки...

В душевой они положили незнакомца на топчан, и хозяин торопливо

принялся его раздевать.

- А ведь это, наверное, приятель Хинкуса, - сказал инспектор. - Ну,

тот, которому он давал телеграмму...

- Возможно, - отрывисто сказал хозяин.

- Пойду приведу Хинкуса, - сказал инспектор. Он выскочил из душевой,

взбежал на второй этаж и бросился к чердачной лестнице.

Хинкус сидел в прежней позе, нахохлившись, уйдя головой в воротник,

сунув руки в рукава.

- Хинкус! - гаркнул инспектор.

Хинкус не шевелился, и тогда инспектор подскочил к нему, схватил за

плечо, потряс. Хинкус вдруг как-то странно осел и повалился на бок.

- Хинкус! - растерянно вскрикнул инспектор, непроизвольно подхватывая

его. Шуба раскрылась, из нее вывалилось несколько комьев снега, упала

меховая шапка - Хинкуса не было, было снежное чучело, облаченное в шубу

Хинкуса.

Инспектор схватил горсть снега, яростно растер лицо и огляделся. На

крыше было много следов - здесь то ли боролись, то ли собирали снег для

чучела. В двух метрах от тропинки из снега торчало что-то черное.

Инспектор наклонился, протянул руку и с усилием поднял тяжелый железный

швеллер - обрезок рельса, странно скрученный, словно завязанный узлом.

Неподалеку, припорошенная снегом, лежала груда таких швеллеров, только

прямых. Инспектор оглядел долину. Яркая маленькая луна висела прямо над

головой, долина была пуста и чиста; темная полоса дороги уходила на север,

теряясь в голубой дымке.

Инспектор бросил гнутое железо, повернулся и медленно направился

вниз. В душевой уже никого не было. Посредине холла стояла с обалделым

видом сонная Кайса в ночной рубашке, держа охапку мокрой, смятой одежды

незнакомца. Инспектор отобрал у нее одежду и вывернул карманы. В карманах

не оказалось ничего: ни денег, ни документов, ни сигарет, ни носового

платка - ничего.

Незнакомец уже лежал в постели, закутанный одеялом до подбородка.

Хозяин поил его с ложечки чем-то горячим и приговаривал:

- Надо, сударь, надо... Пропотеть надо хорошенько.

Один глаз у незнакомца был болезненно сощурен, другой и вовсе закрыт.

Он слабо постанывал при каждом вздохе.

- Вы один? - спросил его инспектор. - Кто-нибудь еще остался в

машине?.. Или вы ехали один?..

Незнакомец приоткрыл рот, подышал немного и снова закрыл рот.

- Слаб, - сказал хозяин. - У него все тело, как тряпка.

- Вы - друг Хинкуса? - раздельно спросил инспектор.

И тут незнакомец заговорил.

- Олаф... - сказал он без выражения. - Олаф Анд-вара-форс...

Позовите...

- Ага... - сказал хозяин и поставил кружку с питьем на стол.

Хозяин торопливо вышел, а инспектор сел на его место. Он ничего не

понимал.

- Кто-нибудь еще пострадал? - спросил он снова.

- Один... - простонал незнакомец. - Где Олаф Андварафорс?..

- Здесь, здесь, - сказал инспектор. - Сейчас придет.

Незнакомец закрыл глаза и затих. Инспектор откинулся на спинку стула.

Вернулся хозяин. Брови у него были высоко подняты, губы поджаты, в

руке он держал связку ключей.

- Странное дело, Петер, - сказал он негромко. - Дверь заперта

изнутри, Олаф не отзывается. Пойдем-ка вместе.

- Олаф... - простонал незнакомец. - Где Олаф?..

- Сейчас, сейчас... - сказал ему инспектор, поднимаясь. - Вот что,

Алек. Позовите Кайсу - пусть сидит около этого парня, пока мы не

вернемся...

Они вышли в коридор.

- Ага, - сказал хозяин, играя бровями. - Вот, значит, как!.. Лель, ко

мне!.. Сиди здесь. Сидеть! Никого не впускать, никого не выпускать!

Они поднялись по лестнице, остановились перед дверью Олафа, и

инспектор отобрал у хозяина связку ключей. Пока он возился, выталкивая

ключ из скважины, в коридоре появился господин Мозес.

- Что происходит, господа? - благодушно осведомился он, затягивая

пояс халата. - Почему постояльцам не дают спать?

- Тысяча извинений, господин Мозес, - сказал хозяин. - Но у нас тут

происходят кое-какие события, требующие решительных действий.

- Ах, вот как? - произнес Мозес с интересом. - Надеюсь, я не помешаю?

Инспектор наконец расчистил путь для своего ключа, отпер и распахнул

дверь. В прихожей на полу лежал человек. Света в номере не было, и видны

были только его огромные подошвы.

Инспектор наклонился над ним. Это был Олаф Андварафорс. Он был явно и

безнадежно мертв.

Инспектор зажег свет. Олаф лежал ничком, руки его были вытянуты и

почти касались небольшого чемодана, лежавшего у стены. Кресло, обычно

стоящее в таких номерах у стола, было выдвинуто на середину комнаты. Окно

настежь распахнуто, покрывало на кровати смято.

- Боже мой... - прошептал Мозес за спиной инспектора.

- Что с ним? - спросил хозяин.

- Он мертв, - сказал инспектор, - насколько я понимаю, задушен....

Оставайтесь в коридоре, - сказал он через плечо, перешагнул через тело,

обошел комнату и выглянул в окно.

На карнизах лежал нетронутый снег. Внизу под окном на снегу тоже не

было никаких следов.

- Вот что, Алек, принесите мне клей и несколько листков бумаги...

Подождите. Это его чемодан?

- Да, - сказал хозяин.

- Был у него еще какой-нибудь багаж?

- Нет.

- Хорошо. Тащите бумагу и клей.

Инспектор взял чемодан, поставил его на стол и открыл. В чемодане,

занимая весь его объем, помещался какой-то прибор - черная металлическая

коробка с шероховатой поверхностью, какие-то разноцветные кнопки,

стеклянные окошечки, никелированные верньеры.

Инспектор тщательно запер окно на все задвижки, взял чемодан и,

осторожно перешагнув через тело, вышел в коридор. Хозяин уже ждал его с

клеем и бумагой. Инспектор запер дверь, опечатал ее пятью полосками бумаги

и дважды расписался на каждой полоске.

- Больше ключей нет? - спросил он у хозяина и спрятал ключи в карман.

- У меня к вам просьба, Алек. Осмотрите гараж - все ли машины на месте.

Если увидите Хинкуса... Впрочем, вряд ли вы его увидите. И никому ни

слова, поняли? Особенно этому... потерпевшему.

Хозяин кивнул и пошел вниз. Инспектор направился было к себе, но тут

заметил, как в конце коридора была приоткрыта и бесшумно захлопнулась

дверь номера Симоне. Инспектор немедленно двинулся туда.

Он вошел не постучавшись. Через открытую дверь спальни было видно,

как Симоне, прыгая на одной ноге, сдирает с себя брюки.

- Не трудитесь, Симоне, - произнес инспектор угрюмо. - Все равно вы

не успеете развязать галстук.

Симоне обессиленно опустился на кровать. Инспектор вошел в спальню,

аккуратно поставил чемодан и остановился перед Симоне, засунув руки в

карманы. Некоторое время они молчали, потом Симоне не выдержал.

- Я буду говорить только в присутствии моего адвоката, - заявил он

надтреснутым голосом.

- Бросьте, Симоне, - сказал инспектор с отвращением. - А еще физик...

Какие здесь, в задницу, адвокаты?

Симоне вдруг схватил его за полу пиджака и, заглядывая ему в глаза

снизу вверх, просипел:

- Думайте, что хотите, Петер... Но я вам клянусь... я клянусь вам,

что я не убивал ее!

Теперь наступила очередь присесть инспектору. Он нащупал за собой

стул и сел.

- Подумайте сами: зачем это мне? - страстно продолжал Симоне. - Ведь

должны быть мотивы... никто не убивает просто так... Клянусь вам, она была

уже совсем холодная, когда я обнял ее!..

Инспектор закрыл глаза.

- Разве я похож на убийцу?.. - горячо бормотал Симоне.

- Стоп, - сказал инспектор. - Заткнитесь на минуту. Подумайте и

расскажите все по порядку.

- Пожалуйста! - с готовностью сказал Симоне. - Дело было так... Она и

раньше давала мне понять, только я не решался... А сегодня решил: почему

бы и нет? У Мозеса света не было, у нее тоже. Она сидела на кушетке, прямо

напротив двери. Я тихонько ее окликнул - она не ответила. Тогда я, сами

понимаете, сел рядом и, сами понимаете, ее обнял... Бр-р-р!.. Я даже

поцеловать ее не успел! Она была совершенно мертвая. Лед! Окаменевшая, как

дерево! Не помню, как я оттуда вылетел... По-моему, я там всю мебель

поломал... Я клянусь вам, Петер...

- Надевайте брюки, - сказал инспектор с тихим отчаянием. - Приведите

себя в порядок и следуйте за мной.

- Куда? - спросил Симоне с ужасом.

- В тюрьму! - гаркнул инспектор. - В карцер! В башню пыток, идиот!

- Сейчас, - сказал Симоне. - Сию минуту. Я просто не понял вас,

Петер.

Они спустились вниз и остановились у номера госпожи Мозес. Инспектор

решительно толкнул дверь и остолбенел. В комнате горел розовый торшер, а

на диване, прямо напротив двери, в позе мадам Рекамье возлежала

очаровательная Ольга и читала книгу. Увидев инспектора, она удивленно

подняла брови, но, впрочем, тут же очень мило улыбнулась. Симоне за спиной

инспектора издал странный звук - что-то вроде: "А-ап!"

- Прошу прощения... - еле ворочая языком, проговорил инспектор и со

всей возможной стремительностью закрыл дверь. Затем он повернулся к Симоне

и неторопливо, с наслаждением взял его за галстук.

- Клянусь!.. - одними губами произнес Симоне. Он был на грани

обморока.

В номере инспектора Симоне повалился в кресло и принялся стучать себе

по черепу кулаками, как развеселившийся шимпанзе.

- Спасен! - бормотал он с идиотской улыбкой. - Ура! Снова живу! Не

таюсь, не прячусь... Ура!

Потом он положил руки на край стола, уставился на инспектора круглыми

глазами и произнес шепотом:

- Но ведь она была мертва! Я клянусь вам, Петер!

- Пили после ужина? - холодно спросил инспектор.

- Да, но...

- Сколько?

- Слушайте, Петер, я был здорово навеселе, но...

- Хватит об этом. И хватит пить. Мне не нужны пьяные свидетели.

Некоторое время Симоне молча глядел на инспектора.

- Постойте-ка... - сказал он наконец. - Но ведь она жива! Зачем вам

свидетели?

- Убит Олаф, - сказал инспектор.

Симоне отшатнулся.

- Олаф? - пробормотал он ошеломленно. - Как так? Я слышал, как вы

только что с ним разговаривали...

- Я разговаривал не с ним. Олаф мертв.

Симоне вытер покрытый испариной лоб. Лицо у него сделалось

несчастным.

- Безумие какое-то... - пробормотал он. - Сумасшедший бред... Кто

убил?

- По-видимому, Хинкус.

- Хинкус? А, это который все время на крыше... Вы его арестовали?

- Нет, он бежал, - сказал инспектор. - Оставим это. У меня к вам

вопрос как к специалисту. - Он поднял и раскрыл чемодан Олафа. - Что это,

по-вашему?

Симоне быстро оглядел прибор, осторожно извлек его из чемодана и,

посвистывая сквозь зубы, принялся рассматривать со всех сторон. Потом он

взвесил его в руках и так же осторожно положил обратно.

- Не моя область, - сказал он. - Судя по тому, как это компактно и

добротно сделано, это либо военное, либо космическое... Даже догадаться не

могу. Где вы это взяли?

- У Олафа.

- Подумать только, - пробормотал Симоне. - У этакой дубины...

Впрочем, пардон... Я, конечно, могу понажимать клавиши и покрутить ручки,

но предупреждаю - это весьма нездоровое занятие.

- Не надо, - сказал инспектор, закрывая чемодан. - Идите к себе и

ложитесь спать.

Симоне хотел что-то сказать, но только махнул рукой и направился к

двери. В дверях он столкнулся с хозяином, извинился и вышел. Хозяин

подошел к столу и поставил перед инспектором стакан с горячим кофе и

сандвичи.

- Машины на месте, - объявил он. - Лыжи тоже. Хинкуса нигде нет. На

крыше валяется его шуба...

- Знаю, - сказал инспектор. - Что же он - пешком ушел, что ли?

- Из долины ему все равно не выбраться...

- Да, - сказал инспектор. - Ничего не понимаю... Знаете, Алек, мне

надо подумать...

Хозяин молча кивнул и пошел к двери. На пороге он остановился.

- Если не секрет, - сказал он, - что это вы с Симоне врывались к

госпоже Мозес?

Инспектор сморщился.

- А, чушь! - сказал он. - Физику спьяну почудилась какая-то ерунда...

- Ах, ерунда?.. - неопределенным тоном произнес хозяин и вышел,

аккуратно притворив за собой дверь.

Некоторое время инспектор неподвижно сидел, прихлебывая кофе и глядя

перед собой. Потом вдруг вздрогнул и резко повернул голову. В стену

ударили чем-то тяжелым - раз и еще раз. Вздрогнула и чуть покосилась

картина, изображающая утро в горах. Инспектор быстро выскочил в коридор,

распахнул дверь в соседний номер и включил свет. Номер был пуст, стук

прекратился, но под столом кто-то возился и сопел. Инспектор отшвырнул

тяжелое кресло и заглянул под стол. Там, втиснутый между тумбочками в

страшно неудобной позе, обмотанный веревками и с кляпом во рту, сидел,

скрючившись в три погибели, опасный гангстер, маньяк и садист Хинкус и

таращил из сумрака слезящиеся мученические глаза.

Инспектор выволок его на середину комнаты и вырвал изо рта кляп.

- Что это значит? - спросил он.

В ответ Хинкус принялся кашлять. Он кашлял долго, с надрывом, с

сипением, и пока он кашлял, инспектор заглянул в туалетную, взял бритву и

разрезал на Хинкусе веревки. Бормоча ругательства, Хинкус принялся

ощупывать себе шею, запястья, бока.

- Кто это вас? - спросил инспектор.

- Почем я знаю! - буркнул Хинкус. - Схватили сзади... Я и охнуть не

успел... - Он поднял левую руку и отогнул рукав. - А черт! Часы раздавил,

сволочь... Сколько сейчас, инспектор?

- Час ночи.

- Час ночи... - повторил Хинкус. - Час ночи... - Глаза у него

остановились. - Нет, - сказал он, - надо выпить.

Он поднялся. Легким толчком инспектор усадил его снова.

- Успеется, - сказал он.

- А я хочу выпить! - сказал Хинкус, повышая голос и снова делая

попытку встать.

- А я вам говорю: успеется! - сказал инспектор, пресекая эту попытку.

- Кто вы такой, чтобы распоряжаться? - в полный голос взвизгнул

Хинкус.

- Тихо! - крикнул инспектор. - Произошло убийство. Вы на подозрении,

Хинкус! Поэтому отвечайте на вопросы!

- Убийство?.. - Хинкус приоткрыл рот. - А я-то здесь при чем? Меня

самого без малого укокошили...

- Кто? - быстро спросил инспектор.

Хинкус молча смотрел на него, потом его страшно передернуло,

прямо-таки перекосило на сторону.

- Кто вас связал? Кого вы подозреваете?

И тут Хинкус заплакал. Сначала тихонько, весь содрогаясь, кусая

пальцы, потом все громче, навзрыд, истерически взвизгивая и подскуливая.

Инспектор, сунув руки в карманы, ошеломленно глядел на него, потом сказал:

- Ну хватит. Пойдемте.

Он привел Хинкуса в свой номер, взял с подоконника бутылку и отдал

ему. Хинкус жадно схватил спиртное и надолго присосался к горлышку.

- Господи... - прохрипел он, утираясь. - Смачно-то как!..

- Вы можете хотя бы примерно сказать, когда вас схватили? - спросил

инспектор.

- Что-то около девяти, - сказал Хинкус, всхлипывая.

- Дайте часы.

Хинкус послушно отстегнул часы, прижимая бутылку к груди. Часы были

раздавлены, стрелки показывали восемь сорок три.

- Слушайте, Хинкус, - мягко сказал инспектор, - тот, кто вас

схватил... Ведь вы видели его и раньше? Днем? На крыше?

Хинкус только дико глянул на него и снова присосался к бутылке. Лицо

его перекосилось, по серым щекам снова поползли слезы.

Хозяин расположился в холле за журнальным столиком. Перед ним лежали

какие-то счета, он сосредоточенно нажимал клавиши калькулятора. Рядом,

прислоненный к стене, стоял тяжелый многозарядный винчестер.

- Алек, - сказал инспектор. - Дайте ключ от вашего сейфа. Я спрячу

туда эту штуку... - Он показал хозяину чемодан.

- Пойдемте, - сказал хозяин, поднимаясь.

Чадо, свернувшись клубочком, безмятежно посапывало в глубоком кресле

перед полупогасшим камином. Инспектор окликнул его, потом потряс за плечо.

Чадо не желало просыпаться, оно неразборчиво чертыхалось, жалобно мычало и

отчаянно отлягивалось. В конце концов инспектор усадил его прямо и тряхнул

так, что оно проснулось.

- Какого дьявола? - спросило оно сонным баском.

- Снимите очки! - приказал инспектор.

- Еще чего!..

Инспектор протянул руку и снял очки сам. Конечно, это была девушка -

и премилая, хотя глаза у нее и припухли со сна.

- Чего вы хамите! - сказала она, закрываясь. - Отдайте! Фараон

чертов!

- А ну! - свирепо сказал инспектор. - Быстро и немедленно говорите:

когда и где вы расстались с Олафом? Живо!

- С каким еще Олафом? Отдайте очки!

- Олаф убит, и вы последняя, кто видел его живым. Когда это было?

Где? Живо, ну!

Брюн отшатнулась и, словно защищаясь, вытянула руки ладонями вперед.

- Неправда!.. Не может быть!.. - прошептала она.

- После ужина, - сказал инспектор спокойно, - вы вышли с ним из

столовой и направились - куда?

- Н-никуда... просто вышли в коридор...

- А потом?

- А потом... мы вышли в коридор... я плохо помню... память у меня

паршивая... Он что-то сказал... а я... это...

Инспектор покачал головой:

- Попробуйте еще раз.

- Ну... ну, дело было так. Мы вышли в коридор, и он принялся меня

хватать. Пришлось дать ему по морде... по лицу. Ну, он обиделся, обругал

меня и ушел...

- Где это было?

- В коридоре... у столовой...

- Хватит врать, скверная девчонка! - гаркнул инспектор. - Я видел вас

у дверей Олафа! Если вы будете лгать и изворачиваться, я надену на вас

наручники, - инспектор сунул руку в карман, - и отправлю в тюрьму! Дело

идет об убийстве. Это вы понимаете?!

Брюн молчала. Она сидела съежившись, забившись в уголок кресла. Потом

опустила голову и закрыла лицо руками.

- Он мне нравился, - прошептала она. - Он был такой добрый...

сильный. Глупый... Мы пошли к нему в номер... Мне очень хотелось, чтобы он

меня поцеловал... Мы просто болтали... Он был очень смешной, ничего не

понимал... А потом я уже собиралась уходить, но тут раздался грохот, и я

сказала: "Слушайте, лавина!" Он вдруг схватился за голову, как будто

что-то вспомнил... и бросился к окну, но сейчас же вернулся, схватил меня

за плечи и буквально выбросил в коридор. Я чуть не полетела... И

разозлилась ужасно... Все настроение пропало... Вот и все.

- Так, - сказал инспектор. - Он кинулся к окну... Может быть, его

кто-нибудь позвал?

- Нет, я не слышала.

- А в коридоре вы кого-нибудь видели?

- Никого. А еще до того, как мы вошли в номер, многих видела. Симоне

видела, вас с хозяином... Еще этого видела... маленького такого...

сутулого... Хинкуса!

- Стоп! - сказал инспектор. - Когда вы вышли из столовой?

- Часов в девять... Да, я точно помню - часы пробили девять и я

сказала Олафу: пошли...

- И после этого вы видели Хинкуса? Вы не ошибаетесь?

- Да нет... Правда, он сразу свернул на лестничную площадку... Но это

был он - маленький, в этой своей дурацкой шубе до пят... А что такое? -

Брюн перешла на шепот. - Это он убил? Хинкус, да?

Инспектор отпер дверь номера Хинкуса и остановился на пороге. Везде

горел свет - в прихожей, в туалетной, в спальне. Сам Хинкус, оскаленный,

мокрый, сидел на корточках за кроватью. Посредине комнаты валялся

поломанный стул, а Хинкус сжимал в кулаке одну из ножек.

- Это вы... - сказал Хинкус хрипло и выпрямился.

- Вот что, - сказал инспектор, надвигаясь на него. - Вы сказали, что

вас схватили в восемь сорок, но вас видели в коридоре после девяти! Вы

будете говорить мне правду или нет?

На лице Хинкуса промелькнула растерянность.

- Меня?.. После девяти?

- Да. Вы шли по коридору и свернули на лестничную площадку.

- Я? - Хинкус вдруг судорожно хихикнул. - Я шел по коридору?.. - Он

снова хихикнул. И еще раз. И еще. - Я? Меня?.. Вот то-то и оно, инспектор,

- проговорил он, захлебываясь. - Вот то-то и оно! Меня видели в

коридоре... И я тоже видел меня! И я схватил меня... и я связал меня... и

я замуровал меня в стену! Я - меня! Понимаете? Я - меня!..

В котельной инспектор спросил, указывая на большую железную дверь:

- А здесь что?

- Склад солярки.

Инспектор, поднатужившись, откатил дверь.

- Включите-ка свет, - попросил он.

- Лампочка перегорела. Все не соберусь ввинтить новую...

- А, ч-черт... Дайте фонарик.

- Пожалуйста. - Хозяин дал ему фонарик. - Но двойника Хинкуса там

нет.

Они вошли в темное помещение. Луч фонарика скользнул по рядам грязных

железных бочек, по затоптанному полу, по штабелям каких-то ящиков.

- Вы заблуждаетесь в самой основе, Петер, - продолжал хозяин. - Вы

решили, что в отеле скрывается какой-то незнакомый нам человек. Вы идете

по самому естественному пути, и именно поэтому вы заблуждаетесь особенно

сильно.

- Что вы предлагаете? - угрюмо спросил инспектор.

- Я ничего не предлагаю, Петер. Пока. Я все жду, когда вы созреете.

- Я уже перезрел. Я скоро упаду.

Хозяин хмыкнул и ничего не сказал. Некоторое время они молчали.

Инспектор, чертыхаясь, освобождал полу пиджака.

- Хотите, для начала я расскажу вам, что именно почудилось нашему

любвеобильному физику? - спросил хозяин.

- Ну, попробуйте.

- Наш любвеобильный физик залез в постель к госпоже Мозес и обнаружил

там вместо живой женщины бездыханный манекен...

Инспектор резко обернулся и осветил фонариком лицо хозяина.

- Куклу, Петер, - сказал хозяин, щурясь от яркого света. - Мертвую,

холодную куклу...

В холле хозяин поставил перед инспектором большую, исходящую паром

кружку с кофе и сам опустился в кресло напротив.

- ...Если использовать терминологию современной науки, - неторопливо

говорил он, - то зомби - мертвый человек, имеющий внешность живого, -

представляет собою очень точный биологический механизм...

- Хватит, Алек, - с бешенством сказал инспектор. - К черту теорию. Я

вас спрашиваю: откуда вы знаете, что увидел Симоне в номере госпожи Мозес?

Вы что - тоже залезали к ней в постель?!

Хозяин смотрел на него грустными глазами.

- Да, - сказал он наконец с сожалением. - Вы еще не созрели. Ну,

хорошо... - он вздохнул. - Пусть будут одни факты. Шесть дней тому назад я

отправился в номер к господину Мозесу, чтобы вернуть ему паспорта. Я был

несколько рассеян и, постучав, отворил дверь, не дождавшись разрешения. В

кресле посредине комнаты я увидел то, что при желании можно было бы

назвать госпожою Мозес. Это была большая в натуральную величину кукла,

похожая на госпожу Мозес и одетая в точности, как она. Это длилось

считанные секунды. Сзади ко мне подошел господин Мозес и твердой рукой

оттянул от двери...

- Кукла... - сказал инспектор задумчиво.

- Зомби, - мягко поправил его хозяин.

- Кукла... - повторил инспектор, не обращая на него внимания. - А

какой у Мозеса багаж?

- Несколько обычных чемоданов и гигантский, окованный железом

дорожный сундук.

Инспектор разочарованно вздохнул.

- Я знал миллионера, который везде таскал с собой коллекцию ночных

горшков. А Мозесу, как видно, нравится возить с собою куклу своей жены. -

Инспектор ухмыльнулся.

- В конце концов такой способ отваживать ухажеров ничем не хуже

других. Даже еще смешнее. Ей-богу, славная шутка!..

- Ну вот вы все и объяснили, - тихонько проговорил хозяин. Он вдруг

перегнулся через ручку кресла и принялся шарить между креслом и стеной. -

Я вам уже рассказывал, Петер, что зомби обладает нечеловеческой силой... -

Он не без труда вытащил и положил прямо на счета перед инспектором

скрученный, завязанный узлом, еще влажный от растаявшего снега швеллер.

- Ну? - сказал инспектор без особого интереса. - Я уже видел эту

штуку. На крыше.

- И, вероятно, решили, что Алек Сневар на досуге занимается

абстрактной скульптурой. Так вот, Алек Сневар искусством не занимается.

Алек Сневар под присягой готов показать, что еще вчера это был

обыкновенный прямой швеллер.

Инспектор помолчал, глядя на хозяина исподлобья, потом сказал

негромко:

- Вот смотрю я на вас, Алек, и никак не могу понять: почему это вы

так стараетесь запутать следствие? Зачем это вам? Ведь у вас стопроцентное

алиби...

Хозяин вздернул голову, но ответить не успел - в коридоре глухо

загавкал Лель.

- Так, - сказал хозяин, поднимаясь. - Мы еще продолжим этот разговор,

а сейчас пойдемте - наш бедняга проснулся и зовет маму.

Незнакомец сидел на кровати, до пояса закрывшись одеялом. Чужая

ночная рубашка была ему явно велика - ворот висел хомутом, обнажая острые

ключицы. На лице его не было растительности - только несколько волосков на

месте бровей да редкие белесые ресницы. Он сидел, откинувшись на подушку,

но, увидев инспектора, живо наклонился вперед и спросил:

- Вы - Олаф Андварафорс?

Такого вопроса инспектор не ожидал. Он поискал глазами стул,

придвинул его к кровати, уселся и только тогда ответил:

- Нет, я инспектор полиции Петер Глебски.

- Да? - сказал незнакомец удивленно, но без всякого беспокойства. -

Но где же Олаф Андварафорс?

- Прошу прощения, - сказал инспектор. - Прежде всего мне хотелось бы

узнать, кто вы такой и как вас зовут.

- Луарвик, - сказал незнакомец.

- А имя?

- Имя? Луарвик.

- Господин Луарвик Луарвик?

- Да.

- Хорошо. Кто вы?

Незнакомец уставился на него немигающими глазами. Он явно не понимал

вопроса.

- Луарвик, - сказал он. - Я - Луарвик. - Он помолчал. - Луарвик

Луарвик.

- Вы иностранец? - спросил инспектор.

- Очень. В большой степени.

- Вероятно, швед?

- Вероятно. В большой степени швед.

Дверь за спиной инспектора скрипнула. Он обернулся. На пороге,

добродушно улыбаясь, стоял Мозес.

- Сюда нельзя, - резко сказал инспектор. Мозес, продолжая улыбаться,

внимательно рассматривал незнакомца. Инспектор вскочил и пошел на него

грудью. - Прошу вас немедленно выйти, господин Мозес... Прошу...

- Да-да... - проговорил Мозес, вытесняемый в коридор. - Конечно...

Извольте... - Он все глядел на незнакомца.

Инспектор снова закрыл дверь и повернулся к Луарвику.

- Это был Олаф Андварафорс? - спросил тот.

- Нет, - сказал инспектор. - Олаф Андварафорс убит сегодня ночью.

- Убит... - повторил Луарвик. В голосе его не было ни удивления, ни

страха, ни горя. - Я хочу его видеть.

- Зачем?

- Я хочу надеть одежду, - заявил Луарвик. - Я не хочу лежать. Я хочу

видеть Олафа Андварафорса.

- Вы хотите опознать труп? Так я вас понимаю?

- Опознать?.. Узнать?

- Как вы можете его узнать, - сказал инспектор, - если не знаете его

в лицо?

- Какое лицо?! Зачем лицо? - удивился Луарвик. - Я хочу видеть, что

это не есть Олаф Андварафорс. Что это есть другой.

- Почему вы думаете, что это - другой? - быстро спросил инспектор.

- Почему вы думаете, что это Олаф Андварафорс? - возразил Луарвик.

Несколько секунд инспектор молча смотрел на него, потом встал и,

сказав: "Одевайтесь", подошел к окну. Он смотрел на зубчатые скалы, уже

озаренные розовым светом восходящего солнца, на бледное пятно луны, на

чистую темную синеву неба. За спиной у него раздавалось какое-то шипение,

шуршание, невнятное бормотание, почему-то двигали стулом. Потом Луарвик

сказал: "Я одел".

Инспектор обернулся и удивился. Он очень удивился, но тут же подошел

к Луарвику, поправил и застегнул ему воротник, перестегнул пуговицы на

пиджаке и пододвинул ему ногой шлепанцы. Пока инспектор все это делал,

Луарвик покорно стоял, растопырив руки. Потом он с сомнением посмотрел на

шлепанцы и проговорил:

- Это не мое. У меня не так.

- Ваши туфли еще не высохли, - сказал инспектор. - Обувайте это.

Можно было подумать, что Луарвик никогда в жизни не имел дела со

шлепанцами. Дважды он с размаху пытался загнать в шлепанцы ноги и дважды

промахивался, каждый раз теряя при этом равновесие. У него вообще было

неважно с равновесием - видно, ему здорово досталось, и он далеко еще не

пришел в себя. Поэтому, пока они шли через холл и поднимались по лестнице,

инспектор на всякий случай придерживал его за локоть.

Хозяин проводил их задумчивым взглядом. Он устроился в холле за

журнальным столиком. Тяжелый многозарядный винчестер стоял рядом,

прислоненный к стене.

Перед дверью номера Олафа они остановились. Инспектор внимательно

оглядел наклейки, достал ключ и распахнул дверь. Затем он посторонился,

пропуская Луарвика вперед. Луарвик остановился над трупом и, закинув руку

за спину, наклонился над ним. Ни брезгливости, ни страха, ни благоговения

- его лицо было абсолютно равнодушно.

- Я удивлен, - сказал он наконец без всякого выражения. - Это есть

Олаф Андварафорс на самом деле.

- Как вы его узнали? - сейчас же спросил инспектор.

Луарвик, не распрямляясь, повернул голову и посмотрел на инспектора

снизу вверх. Он стоял, нагнувшись, расставив ноги, глядел на инспектора и

молчал. Потом он произнес:

- Вспомнил. Видел раньше.

- Где вы его видели раньше?

- Там, - Луарвик, не разгибаясь, махнул рукой куда-то за окно. - Это

не есть главное. - Он разогнулся и заковылял по комнате, странно вертя

головой. Инспектор весь подобрался, не спуская с него глаз.

- Вы что-нибудь ищете? - спросил инспектор вкрадчиво.

- Олаф Андварафорс имел предмет, - сказал Луарвик. - Где?

- Вы ищете чемодан? Вы за ним приехали?

- Где он? - повторил Луарвик.

- Чемодан у меня.

- Это хорошо, - сказал Луарвик. - Я хочу его иметь здесь. Принесите.

- Ладно, - сказал инспектор. - Но сначала вы ответите на мои вопросы.

- Зачем? - с огромным удивлением спросил Луарвик. - Зачем снова

вопросы?

- Вы получите чемодан только в том случае, - терпеливо объяснил

инспектор, - если из ваших ответов станет ясно, что вы имеете на него

право.

- Не понимаю.

- Если чемодан ваш, - сказал инспектор, - если Олаф привез его для

вас, докажите это. Тогда я его вам отдам.

И тут Луарвик вдруг как-то обмяк, словно из него выпустили воздух.

- Не надо, - сказал он. - Не хочу. Хочу лежать. Где можно?

Он часто и тяжело дышал.

Ослепительное солнце заливало долину, снежный покров был чист и

нетронут, как новенькая накрахмаленная простыня, инспектор попрыгал на

месте, пробуя крепления, гикнул и побежал навстречу солнцу, все наращивая

темп, зажмурившись от солнца и наслаждения, и встречный ветер развевал его

шарф, а где-то сзади таял и растворялся в кристально чистом воздухе

проклятый отель, черный как гроб, мрачная развалина, населенная призраками

и мертвецами, и только Лель, весело и яростно лая, мчался следом, то

обгоняя, то скача рядом, и все норовил схватить за ногу, и лаял, лаял,

весело, звонко, оглушительно, и наконец ему удалось схватить инспектора за

штанину, и инспектор проснулся.

Лель облизывал ему уши и щеки, теребил штанину, толкался и легонько

покусывал за руку. Инспектор с досадой отпихнул его и сел а кресле.

- Ты что мне спать не даешь?.. - проговорил он и осекся.

На блестящей лакированной поверхности столика, рядом с бумагами и

счетами хозяина, лежал огромный черный пистолет. Он лежал в лужице воды, и

комочки нерастаявшего снега еще облепляли его, и пока инспектор смотрел,

один комочек сорвался со спускового крючка и упал на поверхность стола.

Инспектор оглядел холл. В холле было пусто, только Лель стоял рядом и,

наклонив голову набок, серьезно-вопросительно смотрел на инспектора. Из

кухни доносился звон кастрюль и слышался негромкий басок хозяина.

- Это ты принес? - шепотом спросил инспектор Леля.

Лель продолжал смотреть на инспектора. Лапы у него были в снегу, с

лохматого брюха капало. Инспектор облизнул пересохшие губы и взял пистолет

в руки.

- Где ты это нашел, старик? - пробормотал он.

Лель игриво мотнул головой и боком скакнул к двери.

- Понятно, - сказал инспектор. - Подожди минутку.

Он еще раз огляделся и, на ходу запихивая пистолет в боковой карман,

торопливо пошел к выходу.

За дверью Лель скатился с крыльца и, проваливаясь в снег, поскакал

вдоль фасада. Инспектор схватил первые попавшиеся лыжи, кое-как закрепил

их на ногах и побежал следом. Они обогнули гостиницу, и Лель устремился

прочь и остановился метрах в тридцати. Инспектор подъехал к нему и

огляделся. Он увидел ямку в снегу, откуда Лель выкопал пистолет, борозды,

которые оставил пес, прыгая через сугробы, и следы своих лыж позади. В

остальном пелена снега вокруг была нетронута. В тридцати метрах

возвышалась гладкая, без окон, стена отеля, и были отлично видны беседка

на крыше, радиоантенна и раскрытый шезлонг Хинкуса.

- Что-нибудь новенькое, Петер? - спросил хозяин.

Они разговаривали в буфетной. Перед инспектором стояла тарелка с

бутербродами. Инспектор кивнул, проглотил и сказал:

- Да, есть кое-что... Кстати, вы интересовались, Алек, что такое

настоящее гангстерское оружие... Полюбуйтесь. - Он вытащил из кармана и

положил на стойку пистолет.

Хозяин оглядел пистолет, прищурившись, тихонько присвистнул.

- Между прочим, - продолжал инспектор, - вы слыхали когда-нибудь,

чтобы пистолеты заряжались серебряными пулями?

Хозяин молчал, выпятив челюсть. Инспектор вынул обойму и выщелкал из

нее несколько патронов. Хозяин взял один, повертел перед глазами и снова

положил на место.

- Я читал об этом... - проговорил он. - Оружие заряжают серебряными

пулями, когда собираются стрелять по призракам... (Инспектор хмыкнул.)

Вурдалака не убьешь обычной пулей. И вервольфа... и жабью королеву... и

зомби... Вы уж извините, Петер, но так пишут в книгах.

Инспектор пожал плечами и снова принялся за еду.

- При чем здесь "извините", - проворчал он. - Понимаете, Алек,

потусторонний мир - это все-таки ведомство церкви, а не полиции...

- Да нет, пожалуйста... - сказал хозяин. - Вы спросили, я ответил...

- Он помолчал. - Вы узнали, чей это пистолет?

- Да есть тут у нас один охотник за зомби, - сказал инспектор. -

Хинкус его фамилия. Дело в том, Алек...

Лель, лежавший у ног инспектора, вдруг грозно зарычал, вскочил и

забился в углу под стол. Шерсть на нем встала дыбом. Инспектор замолчал и

оглянулся.

В дверях, весь какой-то корявый и неестественный, стоял господин

Луарвик Луарвик. Пиджак сидел на нем как-то особенно криво, брюки сползли

и имели такой вид, словно их жевала корова.

- Один небольшой, но важный разговор, - объявил он.

- В чем дело? - спросил инспектор, собирая патроны и вставляя обойму

в пистолет. Луарвик, по-птичьи наклонив голову, осматривал комнату. - Не

ищите, чемодана здесь нет. Вы готовы отвечать на мои вопросы?

- Не надо вопросов, - сказал Луарвик. - Надо быстро убрать чемодан.

Это не чемодан. Футляр. Внутри прибор. Олаф не убит. Олаф умер. От

прибора. Прибор очень опасный - угроза для всех. Олаф дурак - он умер. Мы

умные - мы не умрем. Скорее давайте чемодан.

- Так, - сказал инспектор. - Хорошо. Я вам дам чемодан. Что вы

станете с ним делать?

- Увезу подальше. Попробую разрядить.

- Прекрасно, - сказал инспектор. - Поехали. - Он шагнул к двери. -

Ну? Что же вы стоите?

Луарвик молчал.

- Не годится, - сказал он наконец. - Попробуем по-другому. - Он полез

за пазуху и вытащил толстенную пачку банкнот. - Я даю деньги. Много денег.

Вы даете мне чемодан. - Он положил пачку на стойку.

- Сколько здесь? - спросил инспектор.

- Мало? Тогда еще вот. - Луарвик полез в боковой карман, вытащил еще

одну такую же пачку и бросил ее рядом с первой.

- Господи!.. - пробормотал хозяин ошеломленно.

- Сколько здесь денег? - повторил инспектор, повысив голос.

- Я не знаю, но все ваши, - ответил Луарвик.

- Ах, не знаете? А где вы их взяли? Вы явились сюда с пустыми

карманами. Кто вам их дал? Мозес?

Луарвик молча попятился к двери.

- Вот что, Луарвик, - сказал инспектор. - Эти деньги я конфискую.

Алек, вы свидетель: попытка подкупа.

Он взял обе пачки и, сложив в одну, взвесил на ладони.

- Вы взяли деньги? - оживился Луарвик. - А где чемодан?

- Я их конфисковал.

- Конфисковал... Хорошо. А где чемодан?

- Вы не понимаете, что такое "конфисковал"? - сказал инспектор. - Так

вот пойдите и спросите у Мозеса...

Луарвик пятясь вышел. Инспектор отдернул штору - за окном было утро.

- Здесь, наверное, тысяч сто, - сказал хозяин. - Неужели этот чемодан

столько стоит?

- Наверное, гораздо больше, - сказал инспектор. - Мозес... Мозес или

Хинкус... - Он помолчал. - Ну ладно. Сейчас я попробую запустить хорька в

этот курятник...

В столовой еще никого не было. Кайса расставляла тарелки с

сандвичами. Инспектор выбрал себе место спиной к буфету, лицом - к входной

двери, взял сандвич и, - нехотя жуя, стал ждать. Часы пробили девять, и

вошел Симоне - в толстом пестром свитере, свежевыбритый, но с помятым

лицом.

- Ну и ночка, инспектор, - сказал он, усаживаясь. - Я и пяти часов не

спал. Нервы разгулялись. Все время кажется, будто тянет мертвечинкой по

дому... Нашли что-нибудь?

- Смотря что, - сказал инспектор мрачно.

- Ага... - сказал Симоне и неуверенно хохотнул. - Вид у вас неважный.

Вошла Брюн, по-прежнему в очках, с прежним нахально задранным носом.

Она буркнула неразборчиво: "Привет" - и села, нахохлившись, уткнувшись в

тарелку.

- Коньяку бы сейчас выпить... - сказал Симоне с тоской. - Но ведь

неприлично... Или ничего? А, инспектор?

Инспектор пожал плечами и отхлебнул кофе.

- Жаль, - сказал Симоне. - А то бы я выпил...

В коридоре послышались шаги, инспектор весь поджался, уставясь в

дверь. Вошли Мозесы. Эти были как огурчики. То есть это госпожа Мозес была

как огурчик, как персик, как ясное солнышко. Но и старик был по-своему

хорош: в петлице у него шевелилась астра, благородные кудри пушисто

серебрились вокруг маковки, аристократический нос был устремлен вперед и

вниз.

- Доброе утро, господа! - хрустально прощебетала мадам.

Инспектор покосился на Симоне. Симоне косился на госпожу Мозес. В

глазах его было какое-то недоверие. Потом он судорожно передернул плечами

и схватился за кофе.

- Прелестное утро! Так тепло, солнечно... Бедный Олаф - он не дожил

до этого утра.

- Как ваши дела, дорогой инспектор? - осведомился господин Мозес,

искательно глядя на инспектора.

- Следствие напало на след, - сообщил тот. - В руках у полиции ключ.

Много ключей. Целая связка.

Симоне снова загоготал было, но сразу же сделал серьезное лицо. Дверь

отворилась, и на пороге появился Луарвик Луарвик в сопровождении хозяина.

- Доброе утро, господа! - произнес хозяин. - Позвольте представить

вам господина Луарвика Луарвика, прибывшего к нам сегодня ночью...

- Очень приятно, господин Луарвик, - сказал Мозес, покровительственно

улыбаясь.

Хозяин усадил Луарвика за стол и вопросительно посмотрел на

инспектора. Инспектор наклонил голову, и хозяин тотчас же вышел.

Луарвик оглядел стол, выбрал крупный лимон и стал его есть, откусывая

вместе с кожурой. По узкому подбородку его потек на пиджак желтоватый сок.

У инспектора свело скулы, и он снова стал смотреть на дверь. А в дверь уже

осторожно протискивался Хинкус. Он вошел и сразу остановился. Мозес

равнодушно-приветливо покивал ему и вновь обратился к своему кофе. А вот

Хинкус с лицом совладать не сумел. Сначала вид у него сделался совершенно

обалделый, затем на лице явственно проступила радость, он даже заулыбался

совершенно по-детски, потом перехватил удивленный взгляд инспектора,

потупился и направился к своему месту.

- Как вы себя чувствуете, Хинкус? - спросил Симоне.

Хинкус вскинул на него вдруг ставшие бешеными глаза.

- Я-то себя ничего чувствую, - сказал он, усаживаясь. - Вы кое у кого

другого спросите, как он себя чувствует...

- То есть как это? - удивился Симоне.

- А вот так... - Хинкус бешено уставился на Мозеса. - Что - не

выгорело дельце? Сорвалось, а, старина?

До крайности изумленный господин Мозес откинулся на спинку кресла.

- Это вы мне? - спросил он.

- Ладно, ладно, - пробормотал Хинкус, с остервенением запихивая

салфетку себе за ворот. - Замнем для ясности... - Он обеими руками взял

большой сандвич, краем заправил его в рот, откусил и, ни на кого не глядя,

принялся жевать.

- Господин Хинкус сегодня встал с левой ноги, - безмятежно улыбаясь,

сказала госпожа Мозес. - Он, наверное, плохо спал, и ему приснилось

что-нибудь нехорошее...

Хинкус коротко глянул на нее и сейчас же отвел глаза. За столом

воцарилось неловкое молчание. Неловко было всем, кроме Луарвика. Луарвик,

казалось, ничего не видел и не слышал. Он ел второй лимон. Хозяин поспешно

сказал:

- Господа, я понимаю - нервы напряжены. Но мы должны помнить, что

следствие находится в надежных руках господина инспектора Глебски, а тот

факт, что мы оказались временно отрезаны от внешнего мира...

- Одну минуточку, - сказал инспектор. - Я имею сообщить следующее.

Какие-то мерзавцы избрали этот отель местом сведения своих личных счетов.

Предупреждаю, что два часа назад я воспользовался любезностью господина

Сневара и отправил с почтовым голубем донесение в окружную полицию.

Полицейский вертолет должен быть здесь с часу на час. А потому я предлагаю

упомянутым мерзавцам прекратить всякую преступную деятельность, дабы не

ухудшать своего и без того безнадежного положения. Благодарю за внимание,

господа.

- Ах, как интересно! - восхищенно воскликнула госпожа Мозес. -

Значит, среди нас есть бандиты? Ах, инспектор, ну хотя бы намекните, мы

поймем!..

Инспектор не ответил. Разговор больше не возобновился, тихонько

звякали ложечки в стаканах, все продолжали завтракать в молчании, не глядя

друг на друга.

Первым поднялся Симоне. Он предложил руку госпоже Мозес, и они вместе

покинули столовую. Господин Мозес извлек из-за стола Луарвика, поставил

его на ноги, и тот, меланхолично дожевывая лимон, потащился за ним,

заплетаясь башмаками. Потом ушла и Брюн. За столом остался только Хинкус.

Он сосредоточенно ел, словно намеревался заправиться на долгий срок. Кайса

собирала посуду, хозяин помогал ей. Инспектор неторопливо курил,

разглядывая Хинкуса прищуренными от дыма глазами. Когда тот наконец

поднялся тоже, инспектор сказал:

- Подождите-ка, Хинкус. Нам надо поговорить.

- Это насчет чего? - угрюмо осведомился Хинкус.

- Да насчет всего.

- Не о чем нам говорить. Ничего я по этому делу не знаю.

- А это мы сейчас увидим, - сказал инспектор. - Пойдемте-ка в

бильярдную... Алек, будьте добры, спуститесь в холл и посидите там, как

сидели ночью. Понимаете?

- Понимаю, - сказал хозяин. - Будет сделано.

Инспектор распахнул дверь в бильярдную, залитую ярким утренним

солнцем, и пропустил Хинкуса вперед. Хинкус вошел и остановился на жарких

солнечных квадратах, сунув в карманы руки и жуя спичку. В зале гремела

тарелками Кайса, напевая что-то тонким фальшивым голосом. Инспектор взял у

стены стул, поставил его на самое солнце и сказал: "Сядьте". Хинкус сел и

сразу сощурился - солнце било ему в лицо.

- Полицейские штучки... - проворчал он с горечью.

- Служба такая, - сказал инспектор и присел перед Хинкусом на край

бильярда, в тени. - Ну, Хинкус, так что там у вас произошло с Мозесом?

- С каким еще Мозесом? Я его и знать-то не знаю.

- Это вы тоже знать не знаете? - Инспектор вытащил пистолет, показал

издали и положил на бильярд рядом с собой.

Хинкус быстрым движением перебросил изжеванную спичку из одного угла

рта в другой. Он молчал. В дверь просунулась Кайса и пропищала:

- Подать что-нибудь?

- Идите, идите, Кайса, - нетерпеливо сказал инспектор. - Ступайте...

Ну? - сказал он Хинкусу.

Хинкус проворчал:

- Ничего я по этому делу не знаю. А вот точно знаю, что жалобу на вас

подам - за истязание больного человека.

- Хватит болтать, Филин! - гаркнул инспектор. - Ты гангстер! Тебя

разыскивает полиция! Ты влил, Филин! Твои ребята не поспели, потому что

случился обвал! А полиция будет здесь самое большее через два часа. И если

ты хочешь отделаться семьдесят второй, тяни на пункт "це" - чистосердечное

признание до начала официального следствия! Понял, какая картинка?!

Хинкус выплюнул изжеванную спичку, покопался в карманах и вытащил

мятую пачку сигарет. Затем он поднес пачку ко рту, губами вытянул сигарету

и задумался; Инспектор сидел на краю бильярда, свесив одну ногу, а другой

упираясь в пол, курил и, зло усмехаясь, разглядывал струйки дыма в

солнечном свете.

И тут Хинкус вдруг наклонился вперед, поймал его за свисающую ногу,

изо всех сил дернул на себя и повернул. Инспектора снесло с бильярда, и он

всеми своими девяноста килограммами, плашмя, физиономией, животом,

коленями грянулся об пол.

Первое, что инспектор увидел, придя в себя, был плафон над бильярдом.

По плафону бегали солнечные зайчики. Инспектор застонал и сел,

прислонившись к ножке бильярда. Хинкус валялся неподалеку, скорчившись,

обхватив руками голову, а над ним, как Георгий Победоносец над поверженным

змием, возвышался Симоне с обломком тяжелого кия в руке.

- Вам повезло, инспектор, - сказал он, сияя. - Куда вам досталось? По

плечу?

Инспектор кивнул. Говорить он не мог. Здоровой рукой достал из

кармана платок и осторожно промокнул ссадину на лбу. Хинкус застонал,

заворочался и попытался сесть. Он все еще держался за голову. Инспектор

взял с подоконника графин, подобрался к Хинкусу и облил его водой. Хинкус

зарычал и оторвал одну руку от макушки. Симоне присел на корточки рядом с

ним.

- Надеюсь, я не перестарался? - озабоченно сказал он.

- Ничего, старина, все будет в порядке, - сказал инспектор. - Сейчас

мы его живо приведем в порядок. Принесите-ка еще воды.

- И бренди! - с энтузиазмом подхватил Симоне.

- Правильно, - сказал инспектор.

Симоне принес еще воды и бутылку спиртного. Инспектор разжал Хинкусу

рот и вылил в него полстакана коньяку. Остальные полстакана он выпил сам.

Потом Хинкуса оттащили к стене, прислонили спиной, инспектор снова облил

его из графина и два раза ударил по щекам. Хинкус открыл глаза и громко

задышал.

- Еще коньяку? - спросил инспектор.

- Да... - сипло выдохнул Хинкус. Он выпил, облизнулся и спросил: -

Так что вы там говорили насчет семьдесят второй "це"?

- Признания пока еще не было, - напомнил инспектор.

- Сейчас будет, - сказал Хинкус. - Но семьдесят вторую "це" вы мне

обещаете? Вот в присутствии этого физика-химика?

- Ладно, - сказал инспектор. - Рассказывай... И смотри, если ты хоть

слово соврешь... Ты мне два зуба расшатал, сволочь...

- Значит, так... - начал Хинкус. - Меня намылил сюда Чемпион. Слыхали

про Чемпиона? Еще бы не слыхать... Так вот, полгода назад пригребся в нашу

компанию один тип. Звали его у нас Вельзевулом. Работал он самые трудные и

неподъемные дела. Например, работал он Второй Национальный банк - помните?

Или, скажем, задрал он броневик с золотыми слитками... В общем, красиво

работал, чисто, но вдруг решил завязать. Почему - не знаю, я человек

маленький, но говорят, что поцапался он с самим Чемпионом и рванул когти.

Вот Чемпион и намылил нас кого куда - ему наперехват. Приказ был такой:

засечь его, взять на мушку и свистнуть Чемпиона. Вот я его и засек здесь.

Тут и все мое чистосердечное признание.

- Так, - сказал инспектор. - Ну и кто же у нас здесь Вельзевул?

- Ясно кто - Мозес.

- Та-ак. А кто такой Луарвик?

- Какой Луарвик? А, это который все лимоны жрал... Первый раз вижу.

- А Олаф? Тоже из вашей банды?

Хинкус прижал руку к сердцу.

- Вот тут, шеф, как на духу! Как в церкви, шеф! Сам ничего не знаю и

ничего не понимаю. Я его не трогал. Одно скату, шеф, - Вельзевул на мокрое

дело ни за что не пошел бы: у него зарок такой - не убивать. У него тогда

вся чародейская сила пропадет, если он живую душу загубит...

- Какая еще чародейская сила?

- Ха! - сказал Хинкус. - То-то и оно! Вельзевул, он что? Тьфу! Его

соплей перешибить можно. А вот баба его... Ясное дело, кто сам не видел,

тот не поверит, но я-то своими глазами видел, как она сейф в две тонны

весом по карнизу несла...

- Ну-ну, Филин... - сказал инспектор.

- Что, не верите? - сказал Хинкус, криво усмехаясь. - Ну, ладно,

пускай я вру. А как броневик с золотом брали, знаете? Подошел человек,

перевернул броневик на бок - голыми руками, - и пошло дело... В газетах же

писали.

- Газеты врут, а ты повторяешь, - сказал инспектор.

- Повторяю... Чего мне повторять, когда я сам это видел... Да чего

там: вот сейчас я вас, извиняюсь, как ребенка положил, шеф, а ведь вы

мужчина рослый, умелый... Сами посудите, кто ж это меня мог таким манером

скрутить и под стол засунуть?

- Кто? - спросил инспектор.

- Она! - В глазах Хинкуса плеснулся пережитый ужас. - Матерь

пресвятая, сижу я там, а она стоит передо мной... то есть я сам и стою -

голый, мертвый и глаза вытекли... Как я там с ума не свихнулся - не

понимаю! Пью, пью и ведь не пьянею - как на землю лью!.. Господи, матерь

пресвятая!.. Как она этот рельс взяла...

Хинкус сделал движение руками, словно завязывал что-то в узел. Лицо

задергалось.

- Какой рельс? - ошеломленно пробормотал инспектор.

Симоне быстро налил полстакана и подал Хинкусу. Тот жадно высосал

спиртное, утерся, глядя перед собой стеклянными глазами.

- Я ведь как думал: сяду на крыше, все вокруг видно, живьем, думаю,

не выпущу ни за что. Пули, думаю, серебряные - возьмут... Тут-то он ее на

меня и наслал... Она ведь любой вид принимать может... Думали, гады, меня

с ума свести, да не вышло у них! Тогда она меня и скрутила. - Хинкус

безнадежно махнул рукой. - Люгер отобрала - я ей сам отдал, на, думаю,

возьми, отпусти только душу на покаяние...

- Какой рельс? - гаркнул инспектор.

- Хе!.. - сказал Хинкус. - Вы думаете, она кто? Она и не человек

вовсе.

Инспектор свирепо глядел на него.

- Покойник она, - шепотом сказал Хинкус. - Днем живая ходит, а ночью

мертвая лежит!

Симоне, только что хлебнувший бренди, поперхнулся и закашлялся.

Инспектор растерянно поглядел на него. Кашляя, Симоне выпученными глазами

смотрел на Хинкуса. Тогда инспектор сильно потер ладонями щеки и сказал

сквозь зубы:

- Стоп, Филин. Оставим это. Объясни лучше, почему они тебя просто не

шлепнули?

- Так я же говорю: нельзя ему людей убивать, нельзя. Это же все

знают. Господи, да разве я взялся бы его выслеживать, если бы этого не

знал?

- Пусть так. Хорошо... Ну а почему они не смылись, когда тебя

связали?

Хинкус замотал головой.

- Не знаю. Тут я сам ни черта не понимаю. Я уверен был - все:

открутит мне теперь башку Чемпион. Смотрю - а они здесь! Не знаю... Может

быть, дорогу завалило? Так ведь этой ведьме завал разбросать - раз

плюнуть.

- Каким образом? - вдруг спросил Симоне. Он был необычайно серьезен и

даже как-то хмур.

- Что? - сказал Хинкус.

- Как она может разбросать завал?

- Ну как... Как бульдозер! Как она подкоп под музей делала. Только

дым шел... Она и на человека-то похожа не была - машина и машина...

- Слушайте, Симоне, - сказал инспектор. - Может быть, это гипноз?

Симоне не ответил, а Хинкус обиделся.

- Ладно-ладно, - сказал он. - Гипноз... Мне-то что, я свою игру

отыграл. А вот вам, шеф, еще придется с ней встретиться...

- Хватит об этом, - резко сказал инспектор. - Чемпион должен приехать

один?

- Ну, зачем один. При нем всегда трое, сами знаете...

- Что он собирался делать с Вельзевулом?

- Откуда мне знать, - угрюмо сказал Хинкус. - Шлепнуть он его

собирался, - добавил он. - От Чемпиона не завяжешь.

- Так, - сказал инспектор. - Ну ладно... Симоне... Я вас попрошу... -

Он осекся. Симоне в комнате не было. Рядом с его стулом стоял недопитый

стакан. В конторе инспектор, залепленный пластырем, морщась от боли в

поврежденном плече, рассматривал оружие, разложенное на столе: тяжелый

многозарядный винчестер, две охотничьи двустволки, облезлый старинный

смит-вессон. Хозяин, притихший и испуганный, с виноватым видом стоял

рядом.

- Н-да... - процедил инспектор, щелкая расхлябанным механизмом

смит-вессона. - Не густо... Это все?

- Но ведь, Петер, - осторожно сказал хозяин, - на машине сюда не

проедешь - обвал...

- Вы воображаете, что вертолеты есть только у полиции? Я удивляюсь,

почему его до сих пор нет... - Инспектор с отвращением швырнул револьвер в

угол. - Черт бы вас подрал, Алек! Надо быть полным идиотом, чтобы не

завести в этом отеле рацию.

- Понимаете, - виновато сказал хозяин, - мне это невыгодно...

- Ах, это вам невыгодно! А то, что через два часа нас всех сожгут из

огнемета, - это вам выгодно? Чемпион свидетелей не оставляет. Мы даже в

горы не можем удрать - он найдет нас по следу!.. Ладно. Берите свою пушку

и пошли к Мозесу.

- Зачем? - спросил хозяин, поднимая голову.

- Попробую взять его за глотку.

Инспектор вытащил из кармана люгер, оттянул ствол и положил пистолет

за пазуху.

- Сволочь... - прошипел он сквозь зубы, ощупывая плечо. - Сломал-таки

мне ключицу.

Хозяин нехотя взял винчестер, прислоненный к сейфу, но не тронулся с

места.

- В чем дело? - спросил инспектор жестко.

- У меня нет серебряных пуль, Петер, - негромко сообщил хозяин.

- Так будете стрелять свинцовыми, мать вашу так... - гаркнул

инспектор. - И прекратите этот срам - нет там никакого зомби! Там

всего-навсего, - он сказал это с огромной язвительностью, - всего-навсего

гангстер первого класса и гипнотизер невероятной силы. Ясно?

- Ясно, - кротко сказал хозяин.

Они вышли в коридор, хозяин запер дверь в контору, позвал Леля и

велел ему сидеть у порога. В доме было тихо, только Кайса на кухне звякала

посудой.

Когда они вышли в холл, инспектор сказал:

- Подождите меня здесь, я сбегаю за Симоне. Лишний человек не

помешает.

Он взбежал по лестнице на второй этаж и постучал к Симоне. Никто не

откликнулся. Инспектор открыл дверь и заглянул в номер. Номер был пуст.

Инспектор снова вышел в коридор, миновал опечатанный номер Олафа, заглянул

в следующий номер, нежилой, и без стука ввалился в номер к Брюк. Брюк,

пригорюнившись, сидела за столом с дымящейся сигаретой на губе. Перед ней

стойла основательно початая бутылка и включенный транзистор. Из

транзистора тянулась приглушенная сладенькая мелодия.

- Прошу прощения, - сказал инспектор. - Симоне здесь нет? - Он и сам

видел, что нет.

Брюк медленно повернула голову, уставилась черными окулярами и

произнесла хрипловато:

- Дверь закройте... Или туда, или сюда...

Инспектор затворил дверь и, все ускоряя шаг, двинулся по коридору. Он

заглядывал в нежилые номера, сунулся к Хинкусу, миновал столовую и

осмотрел бильярдную. Симоне нигде не было. Закусив губу, он уже почти

бегом вернулся к Брюн. Она сидела все в той же позе, только сигарета

докурилась почти до губ.

- Простите, Брюн, - сказал инспектор. - Вы Симоне не видели?

Брюн сунула окурок в пепельницу, пьяно хихикнула и сказала:

- Что - и этого стукнули? Правильно, чего время терять...

- Вы видели его после завтрака?

- Нет, - сказала Брюн. - И видеть не хочу...

Некоторое время инспектор молча глядел на нее, потом сказал:

- Слушайте, Брюн. Нам всем грозит очень большая опасность. Я вас

прошу: возьмите свой транзистор и идите на крышу. Как только увидите

какой-нибудь вертолет, или самолет... или, может быть, людей на дороге,

сразу бегите ко мне. Я буду в номере у Мозеса.

- А на кой черт все это?

- Я вам потом объясню. В общем, нас всех могут перебить, если мы

зазеваемся... Так можно на вас надеяться?..

Вряд ли на нее можно было особенно надеяться, но она поднялась, взяла

под мышку транзистор и стала искать пальто.

Инспектор повернулся и побежал вниз, в холл. Хозяин стоял там, как

часовой у денежного ящика - с винчестером у ноги. Увидев лицо инспектора,

он сразу спросил:

- Что случилось?

- Симоне пропал, - сказал инспектор сквозь зубы. - Ладно, пошли...

По дороге к номеру Мозеса инспектор заглянул еще в комнату Луарвика,

но там тоже было пусто. Бормоча проклятия, инспектор двинулся дальше по

коридору и остановился перед дверью с номером один. Здесь он оглянулся на

хозяина. Хозяин держал винчестер наизготовку, лицо у него потемнело от

нервного напряжения. Инспектор кивнул ему, чтобы ободрить, и рывком

распахнул дверь.

Прямо перед ним, спиной к нему, стоял какой-то человек, мучительно

знакомый и в то же время совершенно неуместный, совершенно невозможный

здесь. Инспектор застыл на пороге. Человек быстро обернулся и отступил в

сторону. Инспектор узнал его: это был инспектор полиции Петер Глебски.

- К стене, - севшим голосом сказал инспектор, тяжело шагнув вперед.

Пистолет он держал в руке, изо всех сил сжимая рукоять. Ноги плохо

слушались его. Как в тумане он видел перед собой строгое с поджатыми

губами лицо Мозеса, стоявшего за столом, белое с закаченными глазами лицо

Луарвика, лежащего в кресле, и свое собственное лицо, равнодушное,

равнодушно улыбающееся, невозможное, совершенно невероятное, - у него

кружилась голова, когда он глядел на себя самого, и слабели ноги.

- Всем к стене! - повторил он хрипло.

- Уберите оружие, Петер, - сказал голос Симоне.

Инспектор дернулся. Симоне тоже был здесь - сидел верхом на стуле в

сторонке, тоже сумрачный, строгий, сосредоточенный.

- Оружие здесь не понадобится, - сказал он. - Никто не собирается на

вас нападать.

Инспектор покосился на своего двойника и испытал новый шок. Двойника

не было: у стены, приветливо улыбаясь, стояла госпожа Мозес, во всей

красе.

- Так, - сказал инспектор. Он чувствовал, что рубашка прилипла ему к

лопаткам. - Значит, вы тоже из этой банды, господин физик... Не двигаться!

- гаркнул он, заметив, что госпожа Мозес намеревается отойти в сторону, к

свободному креслу.

- Здесь нет никакой банды, - сказал Симоне. - Здесь все гораздо

сложнее, чем вы думаете, Петер. Это не люди...

- Помолчите, - сказал ему инспектор, не сводя глаз с Мозеса.

- Это не люди, - повысив голос, сказал Симоне. - Это пришельцы с

другой планеты...

- Я вам сказал, помолчите! - сказал инспектор. - С вами я поговорю

потом!

- Черт бы вас подрал! - рявкнул Симоне. - Вы дадите мне сказать хоть

два слова, полицейская вы балда! Это пришельцы с другой планеты,

понимаете! Они попали в беду, им надо помочь, а не размахивать люгером!

- Все? - сказал инспектор. - Теперь сядьте и заткнитесь... Мозес, вы

арестованы по обвинению в принадлежности к гангстерской шайке Джона

О'Хара, известного по кличке Чемпион, а также в убийстве доброго

гражданина Олафа Андварафорса.

- Слушайте!.. - в отчаянии воскликнул Симоне. Инспектор не обратил на

него внимания.

- Предлагаю сдать оружие и прекратить все ваши гипнотические

упражнения. Предупреждаю, что все, что вы с этого момента скажете, может

быть использовано против вас на суде.

Мозес молчал. Он стоял, ссутулившись, тяжело опершись руками на стол,

заваленный исписанной, исчерченной бумагой, лицо его обвисло, глаза

полузакрыты. Потом он медленно сказал:

- Оружия у меня нет. И я не совершил никаких преступлений. Вы

заблуждаетесь, инспектор. Я не участвовал в гангстерской шайке. Я помогал

людям, которые боролись за справедливость. Ваша жизнь оказалась слишком

сложной для меня. Когда я увидел, как вы здесь живете, я понял, что не

могу быть просто наблюдателем. Я хотел помочь, я задыхался от жалости...

- Он был наблюдателем, понимаете! - вмешался Симоне. - Ему было

запрещено вступать в контакт!

- Да, - сказал Мозес. - Мне было запрещено. Я нарушил запрет, и

оказалось, что меня обманули. Оказалось, что это бандиты. Мафия или что-то

в этом роде... Как только я понял это, я бежал. Часть убытков я уже

возместил. Вот... - Он порылся в куче бумаг, вытащил чековую книжку и

протянул ее инспектору. - Миллион крон я уже внес в Государственный банк.

Остальное будет возмещено золотом, когда я вернусь домой. Чистым

золотом...

Инспектор взял книжку, не глядя сунул ее в карман.

- Продолжайте, - сказал он.

- Теперь об Олафе, - сказал Мозес. - Олаф не убит. Олаф не может быть

убит, потому что он вообще не живое существо. Олаф и вот Ольга - это, как

у вас называется, кибернетические устройства, роботы, запрограммированные

так, чтобы походить на среднего человека соответствующего социального

положения... Мы должны были покинуть Землю прошлой ночью. Здесь в горах

наша стартовая площадка. Но случилась авария... Вот Луарвик - он наш

пилот, он сильно пострадал, видите. И еще при взрыве погибла

энергетическая станция, которая питала наших роботов. Ольгу я подключил к

переносному аккумулятору... - он двумя пальцами поднял со стола и показал

инспектору черную коробочку, - а аккумулятор Олафа - чемодан, помните? -

оказался у вас. Олаф почему-то не успел включить свой аккумулятор... И вот

мы здесь застряли. Я очень прошу вас помочь нам.

Все молчали. Госпожа Мозес любезно улыбалась, стоя у стены. Потом

Луарвик что-то пробормотал и неуклюже заворочался в кресле. Мозес положил

ему руку на лоб, и он затих. Инспектор сказал:

- Это вы меня вызвали сюда?

- Да. Я надеялся, что вы отвлечете Хинкуса.

- Записка - тоже ваша работа?

- Да. И браунинг.

- Плохо, - сказал инспектор. - Неуклюже.

- Да, - сказал Мозес. - Не умею я такие вещи... Поймите, я не

преступник. Я виноват, конечно, но ведь еще не все потеряно. Вместо меня

пришлют другого, и со временем мы установим с вами официальный контакт,

поможем вам - поможем вам уничтожить на земле горе, страх, нищету,

ненависть... Дайте нам возможность вернуться домой, инспектор!..

- Вы могли уже двадцать раз уйти отсюда, - угрюмо сказал инспектор. -

Мне понадобилось вас арестовать, чтобы узнать об этом вашем желании.

- Мы не можем уйти. Только Олаф умеет исправлять повреждения. Он

механик. Без него мы как без рук. А аккумулятор у вас. Отдайте нам

чемодан, и мы уйдем.

- Ах, чемодан!.. - неприятно улыбаясь, сказал инспектор.

- Слушайте, Петер, - снова вмешался Симоне. Видно было, что он изо

всех сил сдерживается и очень старается говорить спокойно. - Ведь вы

хотели бы, чтобы никакого убийства не было? Отдайте им чемодан, они на

ваших глазах снова включат Олафа и уйдут... Поймите, если бы не эта

авария, их бы здесь уже давно не было и не было бы убийства...

- Не пойдет, - коротко сказал инспектор и встал.

- Да почему же?! - в полном отчаянии заорал Симоне, потрясая

кулаками.

- Слишком много вранья наворочено вокруг этого чемодана, - жестко

сказал инспектор. - Хватит на эту тему!.. Господин Вельзевул, повторяю: вы

арестованы. Имейте в виду, Чемпион ищет вас, чтобы убить. Имейте это в

виду, когда начнется стрельба. В ваших показаниях будет разбираться суд, а

я могу вам только обещать, что буду защищать вас силой оружия до

последнего. Все.

Он шагнул к двери, и тут Симоне, налившись кровью, заорал во все

горло:

- Да подождите же, черт вас дери!.. Стойте!.. Вот... Вот. Вот чертеж

их корабля! - Он хватал со стола и тыкал в лицо инспектору смятые бумаги.

- Вот траектория их полета... Вот схема робота... Вы можете понять: Ольга

не человек. Это робот. Вы понимаете, каких высот в науке они достигли,

если умеют создавать таких роботов!.. Вы понимаете, что мы потеряем, если

они погибнут? Боже мой, Мозес, не стойте столбом! Покажите этому болвану

хотя бы то, что вы показывали мне!..

Мозес схватил черную коробочку и завертел ее в длинных белых пальцах.

Инспектор попятился, выставив перед собою люгер. Он не отрываясь смотрел

на госпожу Мозес. А госпожи Мозес уже не было - вместо нее хихикал,

показывая плохие зубы, Филин-Хинкус. Потом он расплылся, потерял очертания

и вдруг превратился в Симоне. Потом - в хозяина, потом - в инспектора,

потом в какого-то незнакомого человека с толстой сигарой в зубах, потом -

в Кайсу и, наконец, снова в госпожу Мозес, которая подхватила с пола

скрученный узлом швеллер и легко, как пластилин, развязала его.

Инспектор медленно вытер с лица выступившую испарину. Он хотел

заговорить и не мог. А Симоне кричал, брызгая слюной:

- Ну!.. Ну!.. Вы видели? Теперь вы верите?.. Ну!..

- Всем арестованным оставаться в комнате, - проговорил наконец

инспектор и повернулся к двери.

- Инспектор, - сказал вдруг Мозес ему в спину. - Ну хотя бы Луарвика.

Я - ладно... Пусть... Но отпустите хотя бы Луарвика. Он ни в чем не

виноват. И он не приспособлен долго жить у вас, на Земле. Его не

тренировали специально, как меня. Он умирает. Я прошу уже не за себя,

инспектор...

Инспектор, не оборачиваясь, шагнул в дверь. Хозяин молча последовал

за ним, и уже в коридоре огромными прыжками их нагнал Симоне.

- Вы понимаете, что вы делаете? - сказал он задыхаясь. - Ведь вы

наврали насчет почтовых голубей?.. Если поможем им бежать, у нас хоть

совесть будет чиста.

- Это у вас она будет чиста, - сказал инспектор угрюмо. - У меня

будет замарана по самые уши...

- Но они же ни в чем не виноваты! Их обманом втянули в эту историю.

- В этом будут разбираться другие инстанции.

Они вышли через холл и остановились у дверей конторы.

- Вот тебе и первый контакт... - бормотал Симоне, голова его была

опущена, плечи ссутулились. - Вот тебе и встреча двух миров!..

- Не капайте мне на мозги, - сказал ему инспектор. - Алек,

отправляйтесь в холл, это будет ваш пост Симоне, перестаньте ныть.

Поднимитесь на крышу и следите за небом. Я буду здесь, в конторе.

Он достал ключ и отпер дверь.

- Алек, - в отчаянии сказал Симоне. - Попробуйте вы. Помогите мне

убедить этого кретина!..

Инспектор вошел в контору, с грохотом захлопнул за собой дверь и

повернул ключ. Симоне ударил в дверь обоими кулаками и заорал:

- Вы, мелкая полицейская пешка! Вы понимаете, что единственный и

последний раз в жизни судьба бросила вам кусок! В ваших руках

действительно важное решение, а вы ведете себя, как распоследний

тупоголовый....

Инспектор не слушал его. Он подошел к окну, оглядел пустую равнину,

опустил железные жалюзи и сел за стол. Он осторожно взялся обеими руками

за голову и несколько секунд сидел неподвижно, постанывая сквозь зубы.

Потом снял телефонную трубку. Трубка молчала. Инспектор постучал по

рычагу, оскалился, швырнул трубку и яростно ударил кулаком по аппарату.

Потирая ушибленную руку, встал, прошелся по комнате, остановился у стены,

постоял, прислонясь лбом к холодной облицовке, потом вернулся к двери. За

дверью было тихо. По-видимому, Симоне и хозяин уже ушли. Инспектор отпер

дверь, выглянул. В коридоре было пусто, только у выхода в холл сидел,

откинув хвост, Лель, неподвижный, как изваяние. Инспектор тихонько прикрыл

дверь и снова сел за стол. Лицо у него осунулось, глаза стали

бессмысленными. Некоторое время он сидел не двигаясь, потом произнес:

- Ну, хорошо... Ну, а что делать-то? Делать-то что?.. - Он положил

голову на руки.

Дверь скрипнула, и инспектор поднял голову. Бесшумно ступая, вошла

Брюн, чуть пошатываясь, остановилась у стола. Одной рукой она прижимала к

груди початую бутылку, в другой был стакан. Она поставила все это на стол

перед инспектором, а сама повалилась в кресло для посетителей.

- Ну, хорошо, - сказал инспектор. Он думал вслух. Он почти не замечал

Брюн. - Пусть он пришелец. Пусть... Дальше-то что? Проходу же не будет...

Поймал, в руках держал - и выпустил. Все отдал, нате, пользуйтесь, и -

выпустил... Поверил краснобаю.

- Не верьте, - решительно сказала Брюн. - Нельзя.

- Просто он гипнотизер... Блестящий, невиданный мастер... Водит

вокруг пальца, а мне два года до пенсии. - Инспектор застонал. - Какого

черта я не уехал отсюда сразу же... Настойки эдельвейсовой ему захотелось,

идиоту... - Он снова застонал и взялся за голову. - А если даже пришельцы?

Мне-то какое дело? Какое мне до них дело?.. Не хочу я за них отвечать...

- Главное - не верьте, - снова сказала Брюн. - Никому нельзя верить.

Я один раз поверила, всего один раз, и вот сижу в этой дыре - одна, и

никому не нужна... В нашем прекрасном, замечательном, вонючем, гадском

мире... Никому!

Она налила полстакана бренди, отхлебнула и передала стакан

инспектору. Тот машинально допил остальное.

Тут дверь отворилась, и вошли Симоне с хозяином. Хозяин поставил

перед инспектором кружку кофе, а Симоне, не обращая внимания на Брюн, взял

у стены стул и уселся напротив инспектора.

- Луарвику совсем плохо, - сказал он. - Он задыхается. Мозес говорит,

что больше часа ему не выдержать. Вы его загубите, Глебски, и это будет

скотский поступок...

Держа люгер одной рукой, инспектор взял кружку другой, поднес ко рту

и поставил обратно.

- Отстаньте от меня, - сказал он устало. - Все вы болтуны. Алек

заботится о целости своего заведения, а вы, Симоне, просто интеллектуал на

отдыхе.

- А вы-то, - сказал Симоне, - вы-то о чем заботитесь? Лишнюю бляху

захотелось на мундир?

Брюн вдруг встала, неуверенным движением подхватила бутылку и вышла,

бормоча: "Везде одно и то же.. Скучища... Вранье".

- Нет, - сказал инспектор, покачав головой. - Не в этом дело, хотя

лишняя бляха бедному полицейскому не помешает... Я не эксперт, Симоне. Я

полицейский чиновник. Вы ни черта не смыслите в законе, Симоне. Вы

воображаете, что существует один закон для людей, а другой - для

вурдалаков и пришельцев. Мозес - бандит. Моя обязанность - передать его

суду... Даже если он пришелец... Вот все, что я знаю.

Симоне молча щерился, глядя на него. Хозяин подошел к окну и поднял

штору. Инспектор оглянулся на него.

- Зачем вы это сделали?

Прижимаясь лицом к стеклу, хозяин оглядывал небо.

- Да вот все посматриваю, Петер... - медленно сказал он, не

оборачиваясь. - Жду, Петер... Жду...

Инспектор положил люгер на стол, взял кружку обеими руками и, закрыв

глаза, сделал несколько глотков. И тут он ощутил, как сильные руки взяли

его сзади за локти. Он открыл глаза, и дернулся, и застонал.

- Ничего, Петер, ничего... - ласково сказал хозяин. - Потерпите.

Симоне с озабоченным и виноватым видом уже засовывал люгер себе в

карман.

- Предатели!.. - сказал инспектор с удивлением.

- Нет-нет, Петер, - сказал хозяин. - Но надо быть разумным. Не одним

законом жива совесть человеческая...

Симоне, осторожно зайдя сбоку, похлопал инспектора по карманам.

Звякнули ключи. Инспектор рванулся изо всех сил и потерял сознание от

страшной боли в поврежденном плече. Когда он пришел в себя. Симоне уже

выходил из комнаты с чемоданом в руке, а хозяин, все еще придерживая

инспектора за локти, тревожно говорил:

- Поторапливайтесь, Симоне, поторапливайтесь. Ему плохо...

Инспектор хотел заговорить, но у него перехватило горло, и он только

захрипел. Хозяин озабоченно наклонился над ним.

- Господи, Петер... - проговорил он. - На вас лица нет...

- Бандиты... - прохрипел инспектор. - Арестанты...

- Да-да, конечно, - покорно согласился хозяин. - Вы всех нас

арестуете и правильно сделаете, только потерпите немного, не рвитесь, ведь

вам же очень больно, я вас пока все равно не выпущу...

Но инспектор рванулся снова, и все завертелось у него перед глазами,

все застлала мутная звенящая пелена, и в этом тумане, сквозь этот звон

раздавались какие-то неразборчивые голоса, кто-то кричал, кто-то торопил,

что-то трещало и гремело, звенело разбиваемое стекло, и, когда инспектор

опомнился, он лежал на полу, а хозяин стоял рядом с ним на коленях и

смачивал ему лоб мокрой тряпкой. Он был очень бледен.

- Помогите мне сесть, - прохрипел инспектор. Хозяин повиновался.

Дверь была распахнута настежь, слышались возбужденные голоса, потом

что-то снова грохнуло и затрещало. Хозяин болезненно сморщился.

- Пр-роклятущий сундук! - произнес он сдавленным голосом. - Опять

косяк разворотили...

Под окном голос Мозеса гаркнул с нечеловеческой силой:

- Готовы? Вперед!.. Прощайте, люди! До встречи! До настоящей

встречи!..

Голос Симоне прокричал в ответ что-то неразборчивое, а затем стекла

дрогнули от какого-то жуткого клекота и свиста, и стало тихо. Инспектор

поднялся на ноги и пошел к двери. Хозяин суетился рядом. Он беззвучно

шевелил губами, кажется, молился. По широкому лицу его стекали капли пота.

Они вышли в пустой холл, по которому гулял ветер. Входная дверь была

снесена, журнальный столик перевернут и раздавлен. Инспектор направился к

лестнице, но на первых же ступеньках ему стало дурно, и он остановился,

вцепившись в перила. Хозяин кинулся поддержать, но инспектор отпихнул его

и сказал:

- Убирайтесь к черту! Слышите?..

Он медленно побрел по лестнице, цепляясь за перила, миновал Брюн,

испуганно прижавшуюся к стене, поднялся на второй этаж и направился в свой

номер. Дверь номера Олафа тоже была распахнута, там было пусто. И тут

внизу кто-то закричал - отчаянно, истошно, страшно:

- Вот они!.. Поздно!.. Будь оно все проклято! Поздно!..

Голос сорвался. Внизу в холле затопали, что-то упало, покатилось, и

вдруг все эти звуки перекрыло ровное далекое гудение. Тогда инспектор

повернулся и, спотыкаясь, побежал к черной лестнице.

Вся широкая снежная долина распахнулась перед ним. Вдаль, к синеющим

горам, уходили две голубоватые совершенно прямые лыжни. Они уходили на

север, наискосок от отеля, и там, где они кончались, видны были черные,

словно нарисованные на белом, фигурки беглецов. Впереди мчалась госпожа

Мозес с гигантским сундуком под мышкой, а на плечах у нее нелепо и дико

моталась длинная, как удилище, фигура Мозеса. Правее, чуть отставая,

ровным финским шагом несся Олаф с Луарвиком на спине. Они мчались быстро,

сверхъестественно быстро, а сбоку, им наперерез, сверкая на солнце

лопастями и стеклами кабины, заходил вертолет. Вся долина была наполнена

ровным мощным гулом. Вертолет медленно, словно бы неторопливо, снижался,

прошел над беглецами, обогнал их, вернулся, опускаясь все ниже, а они

продолжали стремительно мчаться по долине, будто ничего не видя и не

слыша, и тогда в это могучее монотонное гудение ворвался новый звук,

злобный отрывистый треск, и беглецы заметались, а потом Олаф упал и

остался лежать неподвижно, кубарем покатился по снегу Мозес, а Симоне рвал

на инспекторе воротник и рыдал ему в ухо: "Видишь!.. Видишь!.." А потом

вертолет повис над неподвижными телами, медленно опустился и скрыл тех,

кто лежал неподвижно, и тех, кто еще пытался ползти. Снег закрутился

вихрем, и сверкающая снежная туча встала горбом на фоне сизых отвесных

скал. Снова послышался злобный треск пулемета, и хозяин сел на корточки,

закрыв глаза ладонями, а Симоне все рыдал, все кричал: "Добился?.. Добился

своего? Дубина... Мерзавец!.."

Вертолет так же медленно поднялся из снежной тучи и, косо уйдя в

пронзительную синеву неба, исчез за хребтом. И тогда внизу тоскливо и

жалобно завыл Лель.

г========================================================================¬

¦ Этот текст сделан Harry Fantasyst SF&F OCR Laboratory ¦

¦ в рамках некоммерческого проекта "Сам-себе Гутенберг-2" ¦

¦------------------------------------------------------------------------¦

¦ Если вы обнаружите ошибку в тексте, пришлите его фрагмент ¦

¦ (указав номер строки) netmail'ом: Fido 2:463/2.5 Igor Zagumennov ¦

L========================================================================-

Аркадий СТРУГАЦКИЙ

Борис СТРУГАЦКИЙ

ПОНЕДЕЛЬНИК НАЧИНАЕТСЯ В СУББОТУ

(сценарий)

По улице небольшого северного городка катит запыленный "Икарус". По

сторонам улицы тянутся сначала старинные крепкие заборы, мощные срубы из

гигантских почерневших бревен, с резными наличниками на окнах, с

деревянными петушками на крышах. Потом появляются новостройки -

трехэтажные шлакоблочные дома с открытыми сквериками. "Икарус"

разворачивается на площади и останавливается у крытого павильона. Из обеих

дверей начинают выходить пассажиры - с чемоданами, с узлами, с мешками, с

рюкзаками и с ружьями в чехлах. Одним из последних спускается по

ступенькам, цепляясь за все вокруг двумя чемоданами, молодой человек лет

двадцати пяти, современного вида: бородка без усов, модная

прическа-канадка, очки в мощной оправе, обтягивающие джинсы, поролоновая

курточка с многочисленными молниями.

Поставив чемоданы на землю, он в некоторой растерянности озирается,

но к нему сразу же подходит встречающий - тоже молодой человек, может

быть, чуть постарше, атлетического сложения, смуглый, горбоносый, в очень

обыкновенном летнем костюме при галстуке. Следуют рукопожатия, взаимные

представления, деликатная борьба за право нести оба или хотя бы один

чемодан.

Уже вечер. От низкого солнца тянутся по земле длинные тени. Молодые

люди, оживленно беседуя, сворачивают с площади на неширокую, старинного

облика улочку, где номера домов основательно проржавели, вися на воротах,

мостовая заросла травой, а справа и слева тянутся могучие заборы,

поставленные, наверное, еще в те времена, когда в этих местах шастали

шведские и норвежские пираты. Называется эта улочка неожиданно изящно:

"Ул. Лукоморье".

- Вы уж простите, что так получилось, Саша, - говорит молодой человек

в летнем костюме. - Но вам только эту ночь и придется здесь провести. А

завтра прямо с утра...

- Да ничего, не страшно, - с некоторым унынием откликается приезжий

Саша. - Перебьюсь как-нибудь. Клопов там нет?

- Что вы! Это же музей!..

Они останавливаются перед совсем уже феноменальными, как в паровозном

депо, воротами на ржавых пудовых петлях. Пока молодой человек в летнем

костюме возится с запором низенькой калитки, Саша читает вывески на

воротах. На левой воротине строго блестит толстым стеклом солидная синяя

вывеска: "НИИЧАВО АН СССР. ИЗБА НА КУРИНЫХ НОГАХ. ПАМЯТНИК СОЛОВЕЦКОЙ

СТАРИНЫ". На правой воротине висит ржавая жестяная табличка: "Ул.

Лукоморье, д. N_13, Н.К. Горыныч", а под нею красуется кусок фанеры с

надписью чернилами вкривь и вкось: "КОТ НЕ РАБОТАЕТ. Администрация".

- Это что у вас тут за КОТ? - спрашивает Саша. - Комитет оборонной

техники?

Молодой человек в костюме смеется.

- Сами увидите, - говорит он. - У нас тут интересно. Прошу.

Они протискиваются в низенькую калитку и оказываются на обширном

дворе, в глубине которого стоит дом из толстых бревен, а перед домом -

приземистый необъятный дуб с густой кроной, совершенно заслоняющей крышу.

От ворот к дому, огибая дуб, идет дорожка, выложенная каменными плитами,

справа от дорожки огород, а слева, посередине лужайки, черный от древности

и покрытый мхом колодезный сруб. На краю сруба восседает боком, свесив

одну лапу и хвост, гигантский черно-серый разводами кот.

- Здравствуй, Василий, - вежливо произносит, обращаясь к нему,

молодой человек в костюме. - Это Василий, Саша. Будьте знакомы.

Саша неловко кланяется коту. Кот вежливо-холодно разевает зубастую

пасть, издает неопределенный сиплый звук, а потом отворачивается и смотрит

в сторону дома.

- А вот и хозяйка, - продолжает молодой человек в костюме. - По

здорову ли, баушка, Наина свет Киевна?

Хозяйке, наверное, за сто. Она неторопливо идет по дорожке к молодым

людям, опираясь на суковатую клюку, волоча ноги в валенках с галошами.

Лицо у нее темное, из сплошной массы морщин выдается вперед и вниз нос,

кривой и острый, как ятаган, а глаза бледные и тусклые, словно бы закрытые

бельмами.

- Здорова, здорова, внучек, Эдик Почкин, что мне сделается? -

произносит она неожиданно звучным басом. - Это, значит, и будет новый

программист? Здравствуй, батюшка, добро пожаловать.

Саша снова кланяется. Вид у него ошарашенный, старуха слишком уж

колоритна. Голова ее поверх черного пухового платка повязана веселенькой

косынкой с изображением Атомиума и с разноязыкими надписями "Брюссель". На

подбородке и под носом торчит редкая седая щетина.

- Позвольте вам, Наина Киевна, представить... - начинает Эдик, но

старуха тут же прерывает его.

- А не надо представлять, - басит она, пристально разглядывая Сашу. -

Сама вижу. Привалов Александр Иванович, одна тысяча девятьсот сорок

шестой, мужской, русский, член ВЛКСМ, нет, нет, не участвовал, не был, не

имеет, а будет тебе, алмазный, дальняя дорога и интерес в казенном доме, а

бояться тебе, брильянтовый, надо человека рыжего, недоброго, а позолоти

ручку, яхонтовый...

- Гм! - смущенно произносит Эдик, и бабка сразу замолкает.

Воцаряется неловкое молчание, и вдруг кто-то негромко, но явственно

хихикает. Саша оглядывается. Кот по-прежнему восседает на срубе и

равнодушно смотрит в сторону.

- Можно звать просто Сашей, - выдавливает из себя новый программист.

- И где же я его положу? - осведомляется старуха.

- В запаснике, конечно, - говорит Эдик. - Пойдемте, Саша...

Они идут по дорожке к дому, старуха семенит рядом.

- А отвечать кто будет, ежели что? - вопрошает она.

- Ну ведь обо всем же договорились, - нетерпеливо поясняет Эдик. -

Вам же звонили. Вам директор звонил?

- Звонить-то звонил, - бубнит бабка. - А ежели он что-нибудь стибрит?

- Наина Киевна! - с раскатами провинциального трагика восклицает Эдик

и поспешно подталкивает Сашу на крыльцо. - Вы проходите, Саша, проходите,

устраивайтесь...

Саша машинально вступает в прихожую. Света здесь мало, виден только

белый телефон на стене и какая-то дверь. Саша толкает эту дверь, видит

ручку на цепочке и отшатывается, машинально сказавши: "Виноват". За спиной

у него Эдик напряженным шепотом втолковывает старухе:

- Это наш новый заведующий вычислительным центром! Ученый!

- Ученый... - брюзжит бабка. - Я тоже ученая! Всяких ученых видала...

- Наина Киевна!.. Саша, не туда, сюда, пожалуйста, направо...

Они входят в запасник. Это большая комната с одним окном, завешенным

ситцевой занавесочкой. У окна - массивный стол и две дубовых скамьи, на

бревенчатой стене - вешалка с какой-то рухлядью, ватники, облезшие шубы,

драные кепки и ушанки; в углу большое мутное зеркало в облезлой раме, а у

стены справа - очень современный низкий диван, совершенно новенький.

- О, смотрите-ка! - восклицает Эдик. - Диван поставили! Это хорошо...

Он с размаху садится на диван, несколько раз подпрыгивает, и вдруг

выражение удовольствия на его лице сменяется удивлением, а удивление -

тревогой.

- Как это так? - бормочет он. - Позвольте...

Он ощупывает ладонями обивку, вскакивает, став на колено, запускает

руку под диван и что-то там с натугой поворачивает. Раздается странный

звук, словно затормозили пленку в магнитофоне. Эдик неторопливо

поднимается, отряхивая руки. На лице у него озабоченность. И тут в комнату

вваливается старуха со стопкой постельного белы.

- А ежели он тут у меня, скажем, молиться начнет? - воинственно

вопрошает она прямо с порога.

- Да нет, не начнет, - рассеянно говорит Эдик. - Он те неверующий.

Слушайте, Наина Киевна, откуда здесь это? - Он доказывает на диван. -

Давно привезли?

- Опять же вот диван! - сейчас те подхватывает старуха. - Как

завалится он на этот диван...

- Это не диван, - говорит Эдик. - Между прочим, Саша, вы

действительно воздержитесь от этого дивана.. Позвольте, - говорит он,

озираясь. - Здесь же была раскладушка...

Ночь. В окно сквозь ветви дуба глядит огромная сплющенная луна. Вдали

лают собаки, из-за стены доносится молодецкий храп. Затем где-то в доме

бьют часы - полночь.

Саша, укрывшись простыней, лежит на раскладушке, листает толстую

книгу, зевает. На полу - раскрытый чемодан, в нем вперемешку с носками и

галстуками книги. Когда часы начинают бить, Саша поднимает голову и

считает удары, потом сует книгу под раскладушку, приподнимается и тянет

руку к выключателю. Раскладушка угрожающе трещит. Саша гасит свет,

энергично поворачивается на другой бок, и в то же мгновение раскладушка с

лязгом разваливается.

Тишина. Потом храп за стеной возобновляется, Саша, чертыхаясь

вполголоса, выбирается из простыни и пытается поднять раскладушку. В руках

у него разрозненные детали. И снова, как давеча, слышится явственное

хихиканье. Саша резко оборачивается и успевает заметить на фоне окна

огромную кошачью голову - наставленные уши, торчащие усы и блеснувшие

глаза. И снова в окне только луна да ветви дуба.

- Тьфу-тьфу-тьфу, - произносит Саша через левое плечо.

Он подбирает с пола тощий матрас, подушку, простыни и в

нерешительности оглядывает комнату.

Диван.

Несколько секунд Саша еще медлит, а затем твердыми шагами

направляется к дивану. Расстилает постель, несколько раз с силой нажимает

на диван, словно пробуя его на прочность, и укладывается. Глаза его

закрываются, на физиономии появляется блаженная улыбка. И в то же

мгновение вновь возникает звук заторможенной магнитофонной пленки,

переходящий в обстоятельное откашливание.

- Ну-с, так... - произносит хорошо поставленный мужской голос. - В

некотором было царстве, в некотором государстве был-хил по имени...

мна-э-э... Ну, в конце концов неважно. Скажем, мнэ-э-э... Полуэкт...

Саша некоторое время слушает с открытыми глазами, потом осторожно

встает, пригнувшись, подкрадывается к окну и выглядывает. Спиной к дубу,

ярко освещенный луной, стоит на задних лапах кот Василий. В зубах у него

зажат цветок кувшинки.

- Мнэ-э-э... - тянет он, задумчиво подняв глаза к небу. - У него было

три сина-царевича. Первый... мнэ... Третий был дурак, а вот первый? - Кот

трясет головой, потом закладывает передние лапы за спину и, слегка

сутулясь, плавным шагом направляется прочь от дуба.

- Хорошо, - цедит он сквозь зубы. - Бывали-живали царь да царица.

У-царя, у царицы был один сын... Мнэ-э... Дурак, естественно...

Кот с досадой выплевывает цветок и, топорща усы, потирает лоб

когтистой лапой.

- Пр-роклятый склероз, - говорит он. - Но ведь кое-что помню!

"Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь - на обед, молодец - на ужин..." А

дальше? - Кот делает фехтовальные движения. - Три головы долой! Иван

вынимает три сердца и... и... - Плечи его поникают. Он глубоко вздыхает и

поворачивает обратно к дубу. В лапах у него вдруг оказываются массивные

гусли.

- Кря-кря, мои деточки, - поет он, пощипывая струны. - Кря-кря,

голубяточки! Я... мнэ-э-э... Я слезой вас отпаивала... Вернее,

выпаивала... - Некоторое время он марширует молча, стуча по струнам, потом

немузыкально кричит: - Сладок кус недоедала! - Прислоняет гусли к дубу и

чешет задней лапой за ухом. - Труд, труд и труд! - провозглашает он. -

Только труд! - Он снова закладывает лапы за спину и идет в сторону от

дуба, бормоча: - Дошло до меня, о великий царь, что в славном городе

Багдаде жил-был портной по имени... - Тут он встает на четвереньки,

выгибает спину и злобно шипит, стуча себя лапой по лбу. - Вот с этими

именами у меня особенно отвратительно! Абу... Али... Н-ну, хорошо, скажем,

Полуэкт...

Голос его прерывается протяжным пронзительным скрипом и отдаленным

рокочущим "ко-о, ко-о, ко-о...". Изба вдруг начинает раскачиваться, как

лодка на волнах, двор за окном сдвигается в сторону, а из-под окна

вылезает и вонзается когтями в землю исполинская куриная нога - проводит в

траве глубокие борозды и снова скрывается. "Ко-о, ко-о, ко-о" переходит в

звук тормозящей магнитофонной пленки и затем в пронзительный телефонный

звонок.

Саша сидит на полу рядом с диваном, запутавшись в простыне, и очумело

вертит головой. Телефон в прихожей звенит беспрерывно.

Саша наконец вскакивает, выбегает в прихожую и хватает трубку.

- Алло! - хриплым со сна голосом говорит он.

- Такси вызывали? - гнусаво осведомляется трубка.

- Какое такси?

- Это два-семнадцать-шестнадцать?

- Н-не знаю...

- Такси вызывали?

- Не... Не знаю... Откуда мне знать?

В телефоне гудки отбоя. Саша вешает трубку, некоторое время с

сомнением смотрит на телефон, потом возвращается в комнату и... столбенеет

на пороге.

Диван исчез.

На полу, там, где стоял диван, лежит постель. И больше ничего.

Саша оторопело смотрит, потом осторожно подходит, нагибается и

ощупывает, похлопывая ладонью, то место, где стоял диван.

- По-моему, я на нем спал, - говорит он вслух. - Даже приснилось

что-то...

Он подходит к окну, раздвигает занавески и выглядывает. Двор залит

лунным светом и пуст. Тишина, храп за стеной, в отдалении лают собаки.

Саша стоит у окна, растерянно теребя бороду.

Резкий стук в наружную дверь заставляет его обернуться. Он снова

выходит в прихожую, осторожно отодвигает засов.

На крыльце перед ним стоит невысокий изящный человек в светлом

коротком плаще и в огромном черном берете. Узкое длинное лицо, усы

стрелками, выпуклые пристальные глаза.

- Прошу прощения, Александр Иванович, - с достоинством произносит он,

коснувшись берета двумя пальцами. - Я отниму у вас не больше двух минут.

- Да-да... прошу... - растерянно говорит Саша, пропуская незнакомца в

прихожую.

Незнакомец делает движение пройти в комнату, но Саша поспешно

заступает ему дорогу.

- Извините, - лепечет он. - Может быть, здесь... А то у меня там,

знаете, беспорядок... даже сесть толком негде...

- Как - негде? - Незнакомец резко поднимает брови. - А диван?

Некоторое время они молча смотрят друг другу в глаза.

- М-м-м... Что - диван? - шепотом спрашивает Саша.

Незнакомец все смотрит на него, то высоко задирая, то низко опуская

брови.

- Ах вот как... - медленно произносит он наконец. - Понимаю. Жаль.

Что ж, еще раз прошу прощения.

Он снова прикладывает два пальца к берету и решительно направляется

прямо к дверям уборной.

- Ну куда же вы? - бормочет Саша. - Вам не туда... Вам...

- Ах, это безразлично, - говорит незнакомец, не оборачиваясь, и

скрывается за дверью.

Саша машинально зажигает ему свет. Стоит несколько секунд с обалделым

видом, потом резко распахивает дверь. В уборной никого нет. Мерно

покачивается фаянсовая ручка.

Саша, пятясь задом, возвращается в свою комнату.

- Стакана нет? - раздается за его спиной хриплый голос.

Саша оборачивается.

Верхом на скамье под зеркалом сидит какой-то тип в кепке, сдвинутой

не правый глаз. Щетина. К нижней губе прилип окурок.

- Стакана, говорю, нет? - повторяет тип.

Саша молча трясет головой.

- Значит, с горла будем, - оживляется тип. - Ну, давай.

Саша подходит к нему и останавливается, выпятив челюсть.

- А собственно, кто вы такой? - спрашивает он. - Что вам здесь надо?

Тип обращает взор на то место, где раньше стоял диван.

- Чего мне здесь надо, того уже здесь нету, - произносит он с

сожалением. - Опоздал, понял? Надо понимать, Витек перехватил. Так шефу и

доложим. - Он снова обращает глаза на Сашу. - Этого, значит, не держишь, -

говорит он, щелкая себя по шее. - И красного тоже нет? Жаль. Обидел ты

меня, друг. - Он глубоко запускает руку в зеркало и, оживившись, извлекает

оттуда водочную бутылку. Встряхивает ее, смотрит на свет. Бутылка пуста. -

А кто это там приходил? - спрашивает он, ставя бутылку на стол.

- Не знаю, - отвечает Саша, следя за его действиями, как

зачарованный. - В берете какой-то...

Тип понимающе кивает.

- Кристобаль Хозевич, значит. - Он снова запускает руку в зеркало. -

Тоже, значит, опоздал. Во Витек дает... - Он сосредоточенно шарит в

"зазеркалье" и бормочет: - Всех сделал. Шефа моего сделал, Кристобаля

Хозевича - и того сделал... - Лицо его вновь озаряется, и на свет

появляется еще одна бутылка, опять пустая. Тип ставит ее рядом с первой и

несколько секунд любуется ими. - Это же надо - сколько старуха пьет! Как

ни придешь, меньше чем две пустышки не бывает... А одеколона у тебя тоже

нет? - спрашивает он без всякой надежды, вытягивая из кармана авоську.

- Нет, - говорит Саша, наблюдая, как тип деловито укладывает бутылки

в авоську. - А что здесь вообще происходит? Где диван? Куда это я вообще

попал? На чем я теперь спать буду, черт подери?

Тип вдруг вскакивает, сдергивает с головы кепочку и прячет руку с

авоськой за спину. Лицо его принимает испуганно-почтительное выражение.

Саша оглядывается. У дверей, куда смотрит тип, никого нет.

- Пардон, - повторяет тип, пятясь. - Айн минут, мерси, гуд бай.

Спина его упирается в зеркало, но он продолжает пятиться и вдруг

проваливается в "зазеркалье", мелькнув в воздухе стоптанными сандалиями.

Саша медленно подходит к зеркалу, осторожно заглядывает в него.

Отшатывается: своего отражения он в зеркале не видит. Видит стол, дверь,

постель на полу - все, что угодно, кроме себя. Он осторожно тянет руку к

тусклой поверхности, упирается в твердое, и отражение сейчас же возникает.

Мотнув головой, Саша изнеможенно опускается на скамью и сейчас же с криком

вскакивает, держась рукой за трусы.

На скамье лежит, покачиваясь, блестящий цилиндрик величиной с

указательный палец.

Саша берет его и принимается оглядывать со всех сторон. Цилиндрик

тихо потрескивает. Саша стучит по нему ногтем, и из цилиндрика вылетает

сноп искр, комната наполняется невнятным шумом, слышны какие-то разговоры,

музыка, смех, кашель, шарканье ног, смутная тень на мгновенье заслоняет

свет лампочки, громко скрипят половицы, а по столу пробегает огромная

белая крыса. И все снова стихает.

Саша, закусив губы, осторожно поворачивает цилиндрик, чтобы

посмотреть на него с торца, и в то же мгновение комната перед его глазами

стремительно поворачивается, тьма, грохот, летят искры, и Саша вдруг

оказывается сидящим в очень неудобной позе в противоположном углу комнаты

под вешалкой. Вешалка, секунду помедлив, с шумом обрушивается на него.

Раскачивается лампочка на длинном шнуре, на потолке явственно темнеют

следы босых ног. Саша, заваленный тряпьем, смотрит сначала на эти следы,

потом на свои голые пятки. Пятки вымазаны мелом. Саша рассеянно отряхивает

их, глядя на цилиндрик. Цилиндрик стоит посреди комнаты, касаясь пола

краем торца, в положении, исключающем всякую возможность равновесия. Он

раскачивается и тихо потрескивает.

Тогда Саша выбирается из-под тряпья, выбирает наугад какую-то ушанку

и осторожно накрывает ею цилиндрик. Руки у него трясутся.

- В-вот это в-вы н-напрасно, - раздается голос.

- Что - напрасно? - раздраженно спрашивает Саша, не оборачиваясь.

- Я г-говорю про умклайдет. Вы н-напрасно накрыли его шапкой.

- А что мне еще с ним делать? - спрашивает Саша и наконец

оборачивается. В комнате никого нет.

- Это ведь, к-как говорится, в-волшебная палочка, - поясняет голос. -

Она т-требует чрезвычайно осторожного об-обращения.

- Поэтому я и накрыл, - говорит Саша. - Да вы заходите, товарищ, а то

так очень неудобно разговаривать.

- Б-благодарю вас.

Около дверей, как раз там, куда глядел тип в кепочке, неторопливо

конденсируется из воздуха величественный человек преклонных лет в

роскошном бухарском халате и комнатных туфлях. Он огромного роста,

благородное чрево распирает шнур с кистями, великолепные седины, саваофова

бородища волной, огромные ладони привычно засунуты за шнур. Голос у него

рокочущий, глубокий, он заметно заикается. Светлые глаза смотрят

приветливо и благожелательно.

- Вы знаете, дружок, я, наверное, должен извиниться, - говорит он. -

Я тут у вас уже полчаса торчу, надеялся - обойдется как-нибудь... Этот

диван, черт его подери, так я и знал, что вокруг него начнется скандал.

Халат накинул - и сюда...

- Насчет дивана вы опоздали, - с раздражением говорит Саша. - Украли

его уже.

Человек в халате величественно отмахивается.

- Да он мне и ни к чему. Я, знаете ли, опасался, что они здесь все

передерутся и в суматохе вас, так сказать, затопчут... Уж очень, знаете

ли, страсти накалились. Вот видите, Корнеев умклайдет здесь потерял...

волшебную свою палочку... а это, дружок, не шутка...

Оба одновременно поднимают глаза и смотрят на отпечатки на потолке.

- Курс управления умклайдетом занимает, знаете ли, восемь семестров,

- продолжает гость, - и требует основательного знания квантовой алхимии.

Вот вы, дружок, программист, умклайдет электронного уровня вы бы освоили

без особого труда, но квантовый умклайдет... гиперполя... трансгрессивные

воплощения... обобщенный закон Ломоносова - Лавуазье... - Он сочувственно

разводит руки.

- Да о чем речь! - восклицает Саша. - Я и не претендую! - Он

спохватывается. - Может, вы присядете?

- Благодарю вас, мне так удобнее... Но вся эта премудрость в ваших

руках. Поработаете у нас год-другой... - Он прерывает самого себя. - Вы

знаете, Александр Иванович, я бы все-таки просил вашего разрешения убрать

эту шапку. Мех, знаете ли, практически непрозрачен для гиперполя...

Саша поднимает руку.

- Ради бога! Все, что вам угодно. Убирайте шапку, убирайте даже этот

самый... кум... ум... эту самую волшебную палочку! - Он останавливается.

Шапки нет. Цилиндрик стоит в луже жидкости, похожей на ртуть.

Жидкость быстро испаряется.

- Так будет лучше, уверяю вас, - объявляет незнакомец в халате. - А

то, знаете ли, могло так бабахнуть... А вот забрать умклайдет я не могу.

Не мой. Условности, черт бы их подрал. И вы его лучше больше не трогайте.

Бог с ним, пусть так стоит.

Саша в полной готовности отчаянно машет руками.

- Да, я ведь еще не представился, - продолжает незнакомец. - Киврин

Федор Симеонович. Заведую у нас отделом линейного счастья.

Саша застывает в почтительном изумлении.

- Федор Симеонович? - бормочет он в восхищении и растерянности. - Ну,

еще бы!.. Я вот только позавчера вашу статью... В "Успехах физических

наук"... Ну, знаете, эту... о квантовых основах психологии...

- Знаю, знаю, - благодушно говорит Федор Симеонович. - И как вам эта

статейка?

Саша не в силах говорить и всем своим видом демонстрирует крайнюю

степень почтительного восторга.

- Да... гм... Пожалуй, - басит Федор Симеонович не без некоторого

самодовольства. - Недурственная получилась работка. У нас, знаете ли, в

институте, Александр Иванович, очень неплохо можно работать. Отличный

коллектив подобрался, должен вам сказать. За немногими исключениями. Вот,

скажем, даже Хома Брут... вот этот, в кепочке, с бутылками... Ведь на

самом деле механик, золотые руки, потомственный добрый колдун... Правда,

привержен... - Федор Симеонович щелкает себя по бороде. - Дурное влияние,

черт бы его подрал... Ну, это вы все узнаете. Мы вас тут с распростертыми

объятыми... А то ведь чепуха получается. Машину поставили

наисовременнейшую, "Алдан-12", а наладить никак не можем, кадров нет. В

институте у нас в основном уклон, знаете ли, гуманитарно-физический.

Чародейство и волшебство главным образом, а новые методы требуют

математики! Я вот все линейным счастьем занимаюсь, а с вашей машиной,

глядишь, и за нелинейное возьмемся...

Саша чешет затылок.

- Я, знаете, насчет чародейства и волшебства не очень... Был у нас

спецкурс, но я тогда болел, что ли... Вообще я это как-то в переносном

смысле понимал... как иносказание...

Федор Симеонович добродушно хохочет.

- Ничего, разберетесь, разберетесь. Любой ученый, знаете ли, в

известном смысле маг и волшебник, так что у нас и в переносном смысле

бывает, и в прямом. Вы - молодец, что, приехали. Вам у нас понравится. Вы,

я вижу, человек деловой, энергичный, работать любите...

Саша стесняется.

- Да, конечно... - говорит он. - Но сейчас что об этом? Там видно

будет... - Он озирается, ища, как бы переменить тему разговора. - Вот

диван пропал, - говорит он. - Вы мне не скажете, Федор Симеонович, что все

это означает? Диван... суета какая-то...

- Ну, видите ли, это не совсем диван, - говорит Федор Симеонович. - Я

бы сказал, что совсем не диван... Однако ведь спать пора, Александр

Иванович. Заговорил я здесь вас, а ведь вам спать хочется...

- Ну что вы! - восклицает Саша. - Наоборот! У меня к вам еще тысяча

вопросов!

- Нет, нет, дружок. Вы же устали, утомлены с дороги...

- Нисколько!

- Александр Иванович! - внушительно произносит Киврин. - Но ведь вы

д_е_й_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о_ утомлены! И вы _д_е_й_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о

хотите отдохнуть.

И тут глаза у Саши начинают слипаться. Он согласно кивает головой,

вяло бормочет: "Да, действительно, вы уж меня простите, Федор

Симеонович...", кое-как добирается до неведомо откуда появившейся

застеленной раскладушки, ложится, подкладывает ладонь под щеку и, блаженно

улыбаясь, засыпает.

Федор Симеонович, оглаживая бороду, некоторое время ласково смотрит

на него, потом достает из воздуха большое яблоко, кладет рядом с Сашей и

исчезает.

Становится темно и тихо.

Сильный грохот. Саша открывает глаза и поднимает голову.

Комната полна утренним солнцем.

Дивана по-прежнему нет, а посередине комнаты сидит на корточках

здоровенный детина лет двадцати пяти, в тренировочных брюках и пестрой

гавайке навыпуск. Он сидит над волшебной палочкой, плавно помахивая над

нею огромными костистыми лапами.

- В чем дело? - спрашивает Саша хриплым со сна голосом.

Детина мельком взглядывает на него и снова отворачивается. У него

широкое курносое лицо, могучая челюсть, низкий лоб под волосами ежиком.

- Не слышу ответа! - зло говорит Саша, приподнимаясь.

- Тихо, ты, смертный, - откликается детина.

Он прекращает свои пассы, берет умклайдет и выпрямляется во весь

рост. Рост у него - под лампочку. И весь он кряжистый, широкий, узловатый.

- Эй, друг! - говорит Саша. - А ну-ка, положи эту штуку на место и

очисти помещение!

Детина молча смотрит на него, выпячивая челюсть. Тогда Саша

откидывает простыни и делает движение, чтобы вскочить. Раскладушка от

толчка разваливается, и Саша опять оказывается на полу.

Детина гогочет.

- А ну, положи умклайдет! - рявкает Саша, поднимаясь.

- Чего ты орешь, как больной слон? - осведомляется детина. - Твой он,

что ли?

- А может, твой?

- Ну мой!

Сашу осеняет.

- Ах ты, скотина! - говорит он. - Так это ты диван спер?

- Не суйся, братец, не в свои дела, - предлагает детина, запихивая

умклайдет в задний карман брюк. - Целее будешь.

- А ну, верни диван! Мне отвечать за него, понял?

- А пошел ты к черту, - говорит детина, озираясь.

Саша, подскочив, хватает детину за гавайку. Детина сейчас же хватает

Сашу за майку на груди. Видно, что оба не дураки подраться.

Но тут дверь распахивается, и на пороге появляется грузный рослый

мужчина в лоснящемся костюме. Лица у него надутое, бульдожье, движения

властные, хозяйские, уверенные, под мышкой - папка на молнии.

- Корнеев! - говорит он прямо с порога. - Где диван?

Детина и Саша сразу отпускают друг друга.

- Какой еще диван? - вызывающе осведомляется детина.

- Вы мне это прекратите, Корнеев! - объявляет мужчина с папкой. -

Сами знаете, какой диван.

Он проходит в комнату, а за ним входят: Эдик Почкин, очень серьезный

и сосредоточенный; плешивый, странного вида человек в золотом пенсне и

смазных сапогах; Хома Брут в своей кепочке, сдвинутой на правый глаз. Саша

кидается одеваться. Пока он одевается, в комнате развивается скандальчик.

- Не знаю я никакого дивана, - заявляет Корнеев.

- Я вам объяснял, Модест Матвеевич, - говорит Эдик человеку с папкой.

- Это не есть диван. Это есть прибор...

- Для меня это диван, - прерывает его Модест Матвеевич, достает

записную книжку и заглядывает в нее. - Диван мягкий полуторный,

инвентарный номер одиннадцать - двадцать три. Диван должен стоять. Если

его будут все время таскать, то считайте: обшивка порвана, пружины

поломаны.

- Там нет никаких пружин, - терпеливо объясняет Эдик. - Это прибор. С

ним работают.

- Этого я не знаю, - заявляет Модест Матвеевич, пряча папку. - Я не

знаю, что это у вас за работа с диваном. У меня вот дома тоже есть диван,

и я знаю, как на нем работают.

- Мы это тоже знаем, как вы работаете, - угрюмо говорит Корнеев.

- Вы это прекратите, - немедленно требует Модест Матвеевич,

поворачиваясь к нему. - Вы здесь не в пивной, вы здесь в учреждении.

- Терминологические споры, товарищи, - восклицает вдруг высоким

голосом плешивый, - могут завести нас только в метафизический тупик!

Терминологические споры мы должны, товарищи, решительно отмести, как

несоответствующие и уводящие. А нам, товарищи, требуются какие споры? Нам,

товарищи, требуются споры, с одной стороны, соответствующие, а с другой -

наводящие. Нам требуются принципиальные споры, товарищи!

- Вы мне это прекратите, товарищ профессор Выбегалло! - решительно

прерывает его Модест Матвеевич. - Нам тут не требуется никаких споров. Нам

тут требуется диван, и немедленно.

- Правильно! - подхватывает профессор Выбегалло. - Мы решительно

отметаем все и всяческие споры, и мы требуем, общественность требует,

наука требует, товарищ Корнеев, чтобы диван был немедленно ей возвращен. В

распоряжение моего отдела.

Все четверо начинают говорить разом.

ЭДИК. Модест Матвеевич, это не диван! Это транслятор универсальных

превращений! Ему не в музее место, его здесь вы по ошибке поместили, мы на

него заявку еще два года назад написали!..

КОРНЕЕВ (Выбегалле). Ну да, конечно, в ваш отдел Чтоб вы на нем спали

после обеда и кроссворды решали! Вы ж с ним обращаться не умеете, опять

все на Брута свалите вашего, а он его пропьет по частям!..

МОДЕСТ МАТВЕЕВИЧ. Вы мне это прекратите, товарищи! Диван есть диван,

и кто на нем будет спать, или там работать, это решает администрация! Я

лишнюю графу в отчетности из-за ваших капризов вводить не намерен! Мы еще

назначим комиссию и посмотрим, может быть, вы его повредили, пока таскали,

товарищ Корнеев!..

ВЫБЕГАЛЛО. Я ваши происки, товарищ Корнеев, отметаю решительно,

раскаленной метлой! Я такую форму научной дискуссии не приемлю!

Принципиальности у вас не хватает, товарищ Корнеев! Чувства

ответственности! Нет у вас гордости за свой институт, за нашу науку!..

Пока продолжается этот гомон, Саша оделся и, широко раскрыв глаза и

приоткрыв рот, слушает, застегивая верхнюю пуговицу на рубашке.

Хома Брут тоже не вмешивается. Он прислонился к притолоке, достал

из-за уха сигарету, раскурил ее от указательного пальца и через дымок

подмигивает Саше, ухмыляется и кивает в сторону спорящих, как бы говоря:

"Во дают!"

Тут Модест Матвеевич замечает развалившуюся раскладушку. Все

замолкают. В наступившей тишине Модест Матвеевич озирает по очереди всех

присутствующих. Взгляд его останавливается на Саше. Саша, не дожидаясь

вопросов, виновато произносит:

- Она сама развалилась... Я встал, а она - раз!..

- Почему вы здесь спите? - грозно осведомляется Модест Матвеевич.

- Это наш новый заведующий вычислительным центром, - вступается Эдик.

- Привалов Александр Иванович.

- Почему вы здесь спите, Привалов? - вопрошает Модест Матвеевич. -

Почему не в общежитии?

- Ему комнату не успели отремонтировать, - поспешно говорит Эдик.

- Неубедительно.

- Что же ему - на улице спать? - злобно спрашивает Корнеев.

- Вы это прекратите! - говорит Модест Матвеевич. - Есть общежитие,

есть гостиница, а здесь мути. Госучреждение. Если все будут спать в

музеях... Вы откуда, Привалов?

- Из Ленинграда, - мрачно отвечает Саша.

- Вот если я приеду к вам в Ленинград и пойду спать в Эрмитаж?

Саша пожимает плечами:

- Пожалуйста.

Эдик обнимает Сашу за талию.

- Модест Матвеевич, это не повторяются. Сегодня он будет спать в

общежитии. А что касается раскладушки... - Он щелкает пальцами.

Раскладушка тут же самовосстанавливается.

- Вот это другое дело, - великодушно говорит Модест Матвеевич. - Вот

всегда бы так и действовали, Почкин. Ограду бы починили... Лифт у нас не

кондиционный...

Корнеев берется руками за голову и стонет сквозь стиснутые зубы.

- По-моему, эти стоны со стороны товарища Корнеева являются выпадом,

- визгливо и мстительно вмешивается Выбегалло.

Модест Матвеевич поворачивается к Корнееву.

- Я еще раз повторяю, Корнеев, - строго говорит он. - Немедленно

верните диван.

Корнеев приходит в неописуемую ярость. Лицо его темнеет, и сейчас же

заметно темнеет в комнате. Огромная туча наползает на солнце. Свирепый

порыв ветра сотрясает дуб. Где-то звенят вылетевшие стекла. У стала

подгибаются ножки, проседает только что восстановленная раскладушка. В

тусклом зеркале вспыхивают и гаснут зловещие огни.

Выбегалло отшатывается, испуганно заслоняясь от Корнеева ладонью.

Хома Брут стремительно уменьшается до размеров таракана и прячется в щель.

Эдик встревоженно и предостерегающе протягивает к Корнееву руку, шепча

одними губами: "Витя, Витя, успокойся..."

И только Модест Матвеевич остается неколебим. Он с достоинством

перекладывает папку под другую мышку и веско произносит:

- Неубедительно, Корнеев. Вы это прекратите.

И все прекращается. Корнеев в полном отчаянии машет рукой, в воздухе

конденсируется диван и плавно опускается на свое прежнее место.

Модест Матвеевич неторопливо подходит к нему, ощупывает, заглядывает

в книжку и проверяет инвентарный номер. Затем объявляет:

- Товарищ Горыныч!

- Иду, батюшка, иду! - доносится, из прихожей испуганный голос.

Модест Матвеевич удаляется в прихожую, и тут Выбегалло приходит в

себя и устремляется за ним с криком:

- Модест Матвеевич! Вы забываете, что у меня эксперимент

международного звучания! Я без этого дивана как без рук! Модель идеального

человека тоже без этого дивана как без рук!..

Дверь за ним захлопывается. Из щели выползает Хома Брут и снова

начинает увеличиваться в размерах. Еще не достигнув нормального роста, он

осведомляется:

- Политурки, значит, тоже нет? Или хотя бы антифриза...

- Бр-р-рысь, пр-р-ропойца! - рычит Корнеев, и объятый ужасом Хома

Брут, снова уменьшившись, ныряет в щель под дверью.

Корнеев садится на диван и, наклонив голову, вцепляется себе в волосы

когтистыми пальцами.

- Дубы! - говорит он с отчаянием. - Пни стоеросовые! К черту их всех!

Сегодня же ночью опять уволоку!

- Ну, Витя, - укоризненно говорит Эдик. - Ну что ты, право... Будет

ученый совет, выступит Федор Симеонович, выступит Хунта...

- Хунте самому диван нужен, - глухо возражает Корнеев, терзая себя за

волосы.

- Ну, знаешь! С Кристобалем Хозевичем всегда можно договориться. Это

тебе не Выбегалло...

При последних словах Корнеев вдруг вскакивает, щелкает пальцами, и

перед ним возникает из ничего плешивый профессор Выбегалло, вернее,

фигура, чрезвычайно на Выбегаллу похожая, но с большими белыми буквами

поперек груди: "Выбегалло 92/К". Корнеев со сдавленным рычанием уважает

фигуру за бороденку и яростно трясет в разные стороны. Фигура тупо

ухмыляется.

- Витя, опомнись! - укоризненно говорит Эдик.

Корнеев с размаху бьет фигуру кулаком под ребра, отшибает кулак и,

размахивая ушибленной рукой, принимается скакать по комнате.

- Тьфу на тебя! - орет он фигуре.

Фигура послушно исчезает, а Корнеев, дуя на кулак, отходит к окну и

скорбно прислоняется к оконнице.

Эдик, глядя ему в спину, качает головой.

- Слушайте, Эдик, - тихонько говорит Саша. - В чем все-таки дело?

Почему из-за паршивого дивана такой шум? Он же жесткий...

- Это не диван, - отвечает Эдик. - Это такой преобразователь. Он,

например, может превращать реальные вещи в сказочные. Вот, например... Ну,

что бы... - Эдик озирается, берет с вешалки драный треух, бросает его на

диван, а сам запускает руку в спинку и что-то там проворачивает со звуком

заторможенной магнитофонной пленки. - Вот видите, была обыкновенная шапка.

А теперь смотрите...

Он берет шапку и нахлобучивает себе на голову.

И сейчас же исчезает.

- Шапка-невидимка, понимаете? - раздается его голос.

Он снова появляется и вешает шапку на место.

- А ты на нем, балда, спать расположился, - подает от окна голос

Корнеев. - Скажи еще спасибо, что я его из-под тебя уволок, а то проснулся

бы ты, сердяга, каким-нибудь мальчиком с пальчик в сапогах... Возись потом

с тобой.

- Да, это моя вина, - сказал Эдик. - Надо мне было вам все это

растолковать как следует...

Корнеев, словно что-то вспомнив, вдруг возвращается к ним.

- Так ты, значит, у нас заведующим вычислительным центром будешь? -

говорит он, оглядывая оценивающе Сашу с головы до ног.

- Да, - отвечает Саша небрежно. - Попытаюсь.

- Ты машину-то знаешь нашу? "Алдан-12"...

- Приходилось, - говорит Саша.

- Так какого же дьявола она у тебя не работает? - произносит Корнеев,

агрессивно глядя на Сашу. - Что ты тут тары-бары растабарываешь, когда мне

машина вот так нужна? Если они мне, зануды, диван не дают, так я, может,

хоть модель математическую рассчитаю, и тогда плевал я на этот диван...

Ну, что ты стоишь? Что ты здесь стоишь?

- Подожди, - говорит Саша, несколько ошеломленный. - А чего тебе

надо, какая модель?

Корнеев делает движение, как будто собирается бежать за чем-то, затем

передумывает, выхватывает из воздуха стопку бумаги, авторучку, бросает все

на стол и с ходу принимается писать, приговаривая:

- Смотри сюда. Линейное уравнение Киврина, понял? Граничные условия

такие... Нет, здесь в квадрате, так?

Саша тоже сгибается над столом. Эдик глядит Корнееву через плечо.

- Оператор Гамильтона... - продолжает Корнеев. - Теперь все это

трансгрессируем по произвольному объему. По произвольному, понял? Здесь

тогда получается ноль, а здесь произвольная функция. Теперь берем тензор

воспитания... Ну, чего ты смотришь, как баран? Не понимаешь? Ну, как он у

вас называется?..

Голос его заглушает конкретная музыка, а над столом взлетают фонтаны

цифр и математических символов. Саша тоже приходит в азарт, стучит пальцем

по написанному, выхватывает у Корнеева ручку и пишет сам.

Появляется кот Василий, обходит вокруг стола, заложив лапы за спину,

пожимает плечами и скрывается.

Эдик некоторое время слушает, потом достает из нагрудного кармана

умклайдет, поднимает его над головой и резко взмахивает им, словно

встряхивает термометр.

Вспышка, тьма, и все трое уже стоят перед трехэтажным, современного

вида зданием из стекла и бетона, но без дверей. Есть бетонный козырек над

подъездом, есть несколько широких ступенек, но ступени эти ведут в глухой

простенок между гигантскими черными окнами. Возле правого окна над

громадной плевательницей в виде жабы с отверстой пастью висит строгая

вывеска: "Научно-Исследовательский Институт Чародейства и Волшебства".

Корнеев и Саша все продолжают спорить, Саша только на мгновение

замолкает, озабоченно оглядываясь по сторонам, и тотчас рядом с ними

возникают его чемоданы. Он снова бросается в спор.

Эдик берет чемоданы, поднимается по ступенькам и пихает в простенок

ногой. Появляется стеклянная дверь. Смутно видимый сквозь стекло

устрашающего вида вахтер-ифрит, в огромном тюрбане и с кривым мечом на

плече, распахивает перед ними двери.

И полетели дни и ночи, заполненные работой.

Саша за пультом "Алдана-12" сосредоточенно следит за вспыхивающими и

гаснущими рядами цифр на контрольном табло, нажимает кнопки; бешено

мотается за стеклом магнитная лента, стрекочет печатающее устройство. Саша

рассматривает табулограмму, отрывает кусок рулона, проглядывает ряд цифр,

с досадой мнет бумагу, отшвыривает ее в сторону и снова возвращается к

пульту. Над пультом возникает полупрозрачное лицо Федора Симеоновича.

Великий маг сочувственно наблюдает за Сашей, затем кладет тихонько ему под

руку банан и исчезает. Саша, не прекращая работы, рассеянно берет банан и

ест.

Комната в общежитии. За окном дождь, мечутся тени голых ветвей. Саша,

обхватив голову руками, читает толстенный том, потом берет его двумя

руками, ставит на стол ребром и опирается на него подбородком. Глаза у

него пустые и обращенные внутрь. Название книги: "Уравнения математической

магии".

Лаборатория Корнеева. Саша и Виктор сидят за столом, уставленным

разнообразной электроникой. Перед ними беспорядочные груды исчерченной и

исписанной бумаги, и весь пол вокруг стола усыпан ею. Ребята продолжают

чертить и писать и исписанные листки бросают на пол. Входит фигура, как

две капли воды похожая на Корнеева, с тупым выражением на физиономии и с

белыми буквами на груди: "Корнеев 186/К". Фигура ставит на стол две

бутылки кефира и исчезает. Корнеев пытается что-то втолковать Саше,

показывает пальцами, но Саша не понимает. Тогда Корнеев хватает бутылку,

подбрасывает ее в воздух, она повисает над столом, а он снова принимается

показывать руками, и, следуя его движениям, бутылка начинает изгибаться,

пересекая самое себя, расплющивается, и в разных точках образовавшейся

абстрактной модели вспыхивают латинские буквы А, В, С и т.д. Саша радостно

тычет пальцем в одну из точек, хлопает себя по лбу и снова принимается

писать.

...Снова перед пультом машины. Кристобаль Хозевич Хунта напяливает на

голову никелированный колпак, из которого выходит пучок проводов,

соединенных с печатающим устройством. Саша смотрит на этот колпак с

сомнением, качает головой и принимается нажимать кнопки и клавиши. На

табло вспыхивают и гаснут цифры, из печатающего устройства ползет лента.

На ленте текст: "ПЕРВЫЙ ОТВЕТ: ДА, ВОЗМОЖНО. ВТОРОЙ ОТВЕТ: НЕТ. ТРЕТИЙ

ОТВЕТ: НЕ ЗАСОРЯЙТЕ МНЕ ПАМЯТЬ. ЧЕТВЕРТЫЙ ОТВЕТ: ПРИ УСЛОВИИ, ЕСЛИ ХР ХР

ХР ХР..." Саша поспешно нажимает кнопку, лента останавливается. Хунта

недовольно поворачивается к Саше. Саша разевает рот: у Хунты вместо глаз

окошечки, как на табло, и в них, как на табло, вспыхивают и гаснут

неоновые четверки, семерки и прочие нули.

Улица перед институтом, осень, ветер несет желтые листья, по лужам

бежит рябь.

Саша отрывает табулограмму и, рассматривая ее на ходу, бежит по

коридору. Врывается в лабораторию Федора Симеоновича, вручает ему

табулограмму. Федор Симеонович поворачивается к стенду, где под стеклянным

колпаком - обугленные останки сгоревшей книги. Великий маг, глядя в

строчки цифр, принимается набирать код на клавишном устройстве, нажимает

на кнопку "Пуск", и обугленная книга начинает дымиться, вспыхивает ярким

пламенем, из которого появляется та же книга, но целая и невредимая. Федор

Симеонович хлопает в ладоши, потирает руки, Саша тоже хлопает в ладоши и

потирает руки.

Саша у себя в кабинетике просматривает заказы и распределяет машинное

время. Перед его столом очередь человек в пять - все знакомые лица, только

тупые и какие-то окаменевшие, у каждого на груди надпись: "Выбегалло 11",

"Хунта 1244", "Киврин 67", "Корнеев 411"... В хвосте стоит обыкновенный

живой человек с толстым портфелем, бледный и напуганный. Саша кончает

просматривать листок с заданием и возвращает его "Выбегалле 11".

- Я тысячу раз просил на машинке печатать, - строго говорит он. -

Почерк же, как курица лапой. Перепечатать!

Тут он замечает человека с портфелем.

- А! - говорит он. - Проходите, проходите, присаживайтесь,

пожалуйста... Вы ведь с рыбозавода? Мне звонили... Да идите же сюда!

Человек с портфелем, виновато кивая и озираясь, приближается к столу

и присаживается на краешек стула.

- Неудобно как-то, - бормочет он, опасливо косясь на очередь. - Вот

ведь товарищи ждут, раньше меня пришли...

- Ничего, ничего, это не товарищи... - Саша протягивает руку за

пачкой бумаг, которую человек достал из портфеля.

- Ну, граждане...

- И не граждане... - Саша начинает просматривать бумаги. - Это

называется дубль, - объясняет он, не поднимая глаз. - Времени сотрудникам

не хватает, в очереди им стоять некогда, вот они и посылают свои копии...

Кого сюда, кого за получкой... кого в магазин... кого на свидание... Я

что-то тут не понимаю, к какому же вам числу это нужно? А, понятно...

Человек с портфелем опасливо оглядывается на очередь.

- Дубли... То-то же я смотрю - не мигают оне... а вот этот, с

бородой, он, по-моему, и не дышит даже...

Общежитие. Эдик учит Сашу проходить сквозь стены. Сначала проходит

сам, возвращается, что-то втолковывает Саше, показывает, что надо выгибать

грудь и тянуть носки. Саша закрывает глаза, шагает в стену и отшибает лоб.

Эдик снова втолковывает ему, что нужно прогибаться, прогибаться! Саша

повторяет попытку, прогибаясь. Верхняя часть его тела проходит, нижняя

остается. Саша судорожно сучит ногами. Тут же стоит Корнеев со стаканом

чаю, гогочет. Потом они вдвоем с Эдиком пробуют вытащить Сашу. Пробуют и

так, и эдак. Лица у них становятся серьезными.

Разобранная стена. Саша сердито отряхивается. Корнеев и Эдик,

насупленные, закладывают кирпичами пролом.

Саша работает у пульта машины - очень усталый, озабоченный,

встрепанный. За окном крупными хлопьями падает густой снег.

Входит дубль Эдика - "Почкин 107".

- Чего тебе? - раздраженно спрашивает Саша, не отрываясь от работы.

- Хозяин... просит... явиться... на доклад... Выбегаллы... -

монотонно бубнит дубль.

- Не могу, не могу, занят, - нетерпеливо отвечает Саша. - Пошел вон.

Дубль исчезает, но в дверях сейчас же появляется хорошенькая девица,

ведьма Стеллочка.

- Саша, - говорит она, - чего же ты? Пойдем!

Саша смотрит на нее, мотает головой.

- Стеллочка, не могу, - говорит он. - Честное слово, не могу.

- Но ты же обещал! Пойдем, говорят, будет что-то феноменальное...

Саша опять трясет головой.

- Нет-нет, не могу. Не проси.

Он включает печатающее устройство. Стеллочка, надув губки, удаляется.

В дверь левым плечом вперед вдвигается Хома Брут, руки в карманы, кепочка

на глаз.

- Слышь, Саш, - сипит он. - А ты чего тут торчишь? Все, понимаешь,

бегут, а он тут торчит, как приклеенный.

- Отстань, отстань! - говорит Саша со злостью.

- Во дает! - удивляется Хома. - Зря. Мы там с шефом такую штуку

сейчас отколем - закачаетесь Весь институт на воздух пустим...

Саша поворачивается к нему.

- Вместе со своим шефом, - говорит он громким шепотом, - иди, иди и

иди. Понятно? Занят я! - орет он. - Некогда мне вашей чепухой заниматься!

Хома обиженно пожимает плечами и тут замечает на полочке склянку с

ярлыком. Видно только слово "спирт". Лицо Хомы немедленно проясняется.

Покосившись на Сашу, который снова погрузился в работу, он вороватым

движением хватает склянку, свинчивает колпачок и опрокидывает содержимое в

рот.

Лицо его чудовищно искажается, из ушей вырываются струи дыма. (Саша

рассеянно отгоняет дым ладонью.) Глаза съезжаются и разъезжаются.

Он смотрит на ярлык. "Нашатырный спирт".

Хома укоризненно качает головой, завинчивает колпачок, ставит склянку

на место и вытирает губы.

Из стены выходит озабоченный Эдик Почкин.

- Ну, что же ты, Саша? - говорит он. - Я же тебя звал.

- Да что там у вас происходит? - раздраженно спрашивает Саша. - Занят

я. Не нужен мне ваш Выбегалло, и я, надеюсь, ему не нужен...

- Сейчас там каждый порядочный маг нужен, - говорит Эдик. - Это

серьезно, Саша.

Звонит телефон. Саша срывает трубку. Голос Корнеева хрипит:

- Сашка? Ты что там отсиживаешься, хомяк? Трусишь?

Саша поражен.

- Да что вы, в самом деле, ребята, - лепечет он. - Ну, пожалуйста,

ну, пошли...

Он бросает трубку и вслед за Эдиком устремляется в стену.

По занесенной снегом дороге Саша и Эдик спешат к огромному

приземистому зданию, похожему на ангар. За ними по пятам, засунув руки

глубоко в карманы, семенит Хома Брут.

Перед распахнутыми воротами ангара оживление: только что подъехавший

автобус извергает из недр своих кучу корреспондентов с фото- и

киноаппаратами наголо; спецмашина телевидения, от нее внутрь ангара уже

тянутся кабели. Глава телегруппы в роскошной шубе нараспашку отдает

распоряжения; его люди с натугой катят по снегу тележки с телекамерами;

толпа сотрудников института собралась перед огромным плакатом ярмарочного

вида.

Надпись на плакате: "Внимание! Вниманию! Сегодня! Впервые в истории

науки! Грандиозный эксперимент профессора Выбегалло! Демонстрация

совершенной модели идеального человека. Доклад профессора Выбегалло А.А.

Начало в 18.00. Просьба места для прессы не занимать".

Саша входит в ангар - огромное помещение на дырчатых железных фермах.

Здесь уже светят юпитеры, вспыхивают блицы фотокорреспондентов. В центре

ангара на дощатом помосте возвышается знакомый диван-транслятор, от него в

разные стороны бегут пучки проводов и кабелей. На диване лежит гигантское

яйцо, испещренное темными пятнами. По сторонам помоста - две генераторные

башни с металлическими шарами наверху, между шарами время от времени

проскакивают молнии, и тогда звучат раскаты грома.

Почти сразу же Саша натыкается на группу ожесточенно спорящих людей.

Здесь Федор Симеонович Киврин, Кристобаль Хунта, Модест Матвеевич с

неизменной папкой и профессор Выбегалло - в валенках, подшитых кожей, в

извозчицком тулупе и в роскошной пыжиковой шапке.

- Достаточно того, - говорит Хунта, обращаясь к Выбегалле, - что ваш,

простите, родильный дом находится рядом с моими лабораториями. Вы уже

устроили один взрыв, и в результате я в течение двадцати минут был

вынужден ждать, пока у меня в кабинете вставят вылетевшие стекла...

- Это, дорогой, мое дело, чем я у себя занимаюсь, - огрызается

Выбегалло фальцетом. - Я до ваших лабораторий не касаюсь, хотя у вас там в

последнее время бесперечь текет живая вода, я себе в ей все валенки

промочил...

- Г-голубчик, - рокочет Федор Симеонович. - Амвросий Амбруазович!

Н-надо же принять во внимание возможные осложнения... Ведь никто же не

работает на территории института, скажем, с огнедышащим драконом...

- У меня не дракон! У меня идеальный счастливый человек! Исполин

духа! Как-то странно вы рассуждаете, товарищ Киврин! Странные у вас

аналогии! Чужие! Модель идеального человека и какой-то внеклассовый

огнедышащий дракон!

- Г-голубчик, да дело же не в том, что он внеклассовый, а в том, что

он пожар может устроить!

- Вот опять! Идеальный человек может устроить пожар! Не подумали вы,

товарищ Федор Симеонович!

- Я г-говорю о драконе...

- А я говорю о вашей неправильной установке! Вы стираете, Федор

Симеонович, вы всячески замазываете! Мы, конечно, стираем противоречия...

между умственным и физическим... между мужчиной и женщиной... Но

замалчивать пропасть мы вам не позволим!

- К-какую пропасть? Что за чертовщина? Кристобаль, в конце концов, вы

же ему только что объяснились Я говорю, профессор, что ваш эксперимент

опасен! Понимаете? Институт можно повредить, понимаете?

- Я-то все понимаю, - визжит Выбегалло. - Я-то не позволю идеальному

человеку вылупляться среди чистого поля на ветру! И Модест Матвеевич вот

тоже понимает! Там мы имеем что? - Он указывает в пространство. - Природу!

Стихии! Снег вон идет. Значит, считайте: обшивка сгниет, пружины лопнут. А

кому отвечать? Модесту Матвеевичу!

- Это убедительно, - говорит Модест Матвеевич раздумчиво.

- Да он весь ангар вам разворотит, - говорит Федор Симеонович. - Этот

эксперимент надо проводить не ближе пяти километров от города. А лучше

дальше...

- Ах, вам лучше, чтобы дальше? - зловеще вопрошает Выбегалло. -

Понятно. Тогда уж, может быть, не на пять километров, Федор Симеонович, а

прямо уж на пять тысяч километров? Подальше где-нибудь, на Аляске,

например! Так прямо и скажите! А мы запишем!

Воцаряется молчание, и слышно, как грозно сопит Федор Симеонович,

потерявший дар слова..

- За такие слова, - цедит сквозь зубы Хунта, - лет триста назад я

отряхнул бы вам пыль с ушей и провертел бы в вас дыру для вентиляции...

- Ничего, ничего, - отвечает Выбегалло. - Это вам не Португалия.

Критики не любите...

- А ведь вы попыток, Выбегалло, - неожиданно спокойным голосом

объявляет Федор Симеонович. - Вас, оказывается, гнать надо.

- Критики, критики не любите, - отдуваясь, твердит Выбегалло. -

Самокритики не любите...

- Значит, так, - вмешивается Модест Матвеевич. - Как представитель

администрации и хозяйственных отделов, я в науке разбираться не обязан.

Поскольку товарищ директор находится в отъезде, я могу сказать только

одно: обшивка должна остаться целой, и пружины в порядке. В таком вот

аксепте. Доступно, товарищи ученые?

С этими словами, переложив папку под другую мышку, он торопливо

удаляется.

- Критики не любите! - в последний раз торжествующе восклицает

Выбегалло и тоже удаляется.

Хунта а Киврин безнадежно глядят друг на друга.

- А что, если я превращу его в мокрицу? - кровожадно говорит Хунта.

- Лучше уж в стул, - говорит Федор Симеонович.

- Можно и в стул, - говорит Хунта. - Я охотно буду на нем сидеть.

Федор Симеонович спохватывается.

- Г-голубчик, о чем это мы с тобой говорим? Это же негуманно... -

Взгляд его падает на Хому. - Минуточку, дружок! Подите-ка сюда, подите!

Хома, сдернув кепочку, неуверенно приближается, искательно улыбаясь.

- Скажите-ка, дружок, - спрашивает Федор Симеонович. - Какие там у

вас с Выбегаллой задействованы мощности?

Хома пытается уменьшиться в размере, но Хунта ловко хватает его за

ухо и распрямляет.

- Отвечайте, Брут! - гремит он.

- Да я-то что? - ноющим голосом говорит Хома. - Как мне приказали,

так я и сделал. Мне говорят, на десять тысяч сил, я и дал десять тысяч!

- Каких сил?! - восклицает Федор Симеонович, раздувая бороду.

- Ма... магических, - мямлит Хома.

- Десять тысяч магических сил?! - Ошеломленный Хунта отпускает Хому,

и тот мгновенно улетучивается. - Теодор, я принимаю решительные меры.

Он взмахивает умклайдетом, длинным и блестящим, как шпага.

И сейчас же в отверстые ворота ангара с ревом вкатываются гигантские

МАЗы, груженные мешками с песком, козлами с колючей проволокой,

пирамидальными надолбами, бетонными цилиндрами дотов. Целая армия мохнатых

домовых облепляет грузовики, со страшной быстротой разгружает их и

начинает возводить вокруг помоста с яйцом кольцо долговременных

укреплений.

- Десять тысяч магосил! - бормочет Федор Симеонович, ошеломленно

качая головой. - Однако ж, друзья мои! Это же нельзя просто так... Это ж

рассчитать надо было!.. Это же в уме не сосчитаешь!..

Оба они поворачиваются и смотрят на Сашу. У Саши несчастное лицо, но

он еще ничего не понимает и пытается хорохориться.

- А в чем, собственно, дело? - бормочет он, озираясь в поисках

поддержки. - Ну, рассчитал я ему... заявка была... модель идеального

человека... Почему я должен был отказывать?

- А потому, голубчик, - внушительно говорит ему Федор Симеонович, -

что вы спрограммировали суперэгоцентриста. Если нам не удастся остановить

его, этот ваш идеальный человек сотрет и загребет все материальные

ценности, до которых сможет дотянуться, а потом свернет пространство и

остановит время. Это же гений-потребитель, понимаете? По-тре-би-тель!

- Выбегалло - демагог, - добавляет Хунта. - Бездарь. Сам он ничего не

умеет. И выезжает он на таких безответственных дурачках, как вы и этот

алкоголик - золотые руки.

Под сводами ангара вспыхивают яркие лампы. Хома Брут с переносной

кафедрой на спине поднимается на помост и устанавливает ее рядом с

диваном. На кафедру взгромождается профессор Выбегалло.

Корреспонденты бешено строчат в записных книжках, щелкают

фотоаппаратами, жужжат кинокамерами. Ассистенты Выбегаллы в белых халатах

устанавливают вокруг дивана мешки с хлебом и ведра с молоком. Один из них

приносит магнитофон.

Выбегалло залпом выпивает стакан воды и начинает.

- Главное - что? Главное, чтобы человек был счастлив. А что есть

человек, философски говоря? Человек, товарищи, есть хомо сапиенс, который

может и хочет. Может, ета, что хочет, а хочет, соответственно, все, что

может. В моих трудах так и написано. (Корреспондентам.) Вы, товарищи, все

пока пишите, а потом я сам посмотрю, какие надо цитаты вставлю, кавычки,

то-се... Продолжаю. Ежели он, то есть человек, мажет все, что хочет, а

хочет все, что может, то он и есть, как говорится, счастлив. Так мы его и

определим. Что мы здесь, товарищи, перед собою имеем?..

Пока Выбегалло говорит, с гигантским яйцом происходят изменения. Оно

покрывается трещинами, сквозь которые пробиваются струйки пара.

- Мы имеем модель. То есть мы пока имеем яйцо, а модель у его внутре.

Имеется метафизический переход от несчастья к счастью, и это нас не может

не удивлять, потому что счастливыми не рождаются, а счастливыми, ета,

становятся в дальнейшем. Вот сейчас оно рождается или, говоря по-научному,

вылупляется...

Яйцо разваливается. Среди обломков скорлупы на диване садится

удивительно похожий на Выбегаллу человек в полосатой пижаме. Поперек груди

белая надпись: "Выбегалло Второй Счастливый". Человек, ни на кого не

глядя, хватает ближайшую буханку хлеба и принимается с урчанием пожирать

ее.

- Видали? Видали? - радостно кричит Выбегалло. - Оно хочет, и потому

оно пока несчастно. Но оно у нас может, и через это "может" совершается

диалектический скачок. Во! Во! Смотрите! Видали, как оно может? Ух ты, мой

милый, ух ты, мой радостный... Во! Вот как оно может!.. Вы там, товарищи в

прессе, свои фотоаппаратики отложите, а возьмите вы киноаппаратики, потому

как мы здесь имеем процесс... здесь у нас все в движении! Покой у нас, как

и полагается быть, относителен, движение у нас абсолютно. Но это еще не

все. Потребности у нас пойдут как вширь, так, соответственно, и вглубь.

Тут говорят, что товарищ профессор Выбегалло, мол, против духовного мира.

Это, товарищи, клеветнический ярлык! Нам, товарищи, давно пора забыть

такие манеры в научной дискуссии! Все мы знаем, что материальное идеть

впереди, а духовное идеть позади, или, как говорится, голодной куме все

хлеб на уме...

Модель жрет. Мешки с хлебом пустеют один за другим. В широкую пасть

опрокидывается ведро молока. Модель заметно раздуло, полосатая пижама ей

уже тесна.

- Но не будем отвлекаться от главного, от практики. Пока оно

удовлетворяет свои матпотребности, переходим к следующей ступени

эксперимента. Поясняю для прессы. Когда временное удовлетворение

матпотребностей произошло, можно переходить к удовлетворению

духпотребностей. То есть: посмотреть кино, телевизор, послушать народную

музыку или попеть самому, и даже почитать какую-нибудь книгу, скажем,

"Крокодил" или там газету, не говоря уже об том, чтобы решить кроссворд.

Мы, товарищи, не забываем, что удовлетворение матпотребностей особенных

талантов не требует, они всегда есть. А вот духовные способности надобно

воспитать, и мы их сейчас у него воспитаем.

Профессор Выбегалло дает сигнал ассистентам.

Угрюмые ассистенты разворачивают на помосте магнитофон,

радиоприемник, кинопроектор и небольшую переносную библиотеку.

- Принудительное внушение культурных навыков! - провозглашает

Выбегалло.

Магнитофон сладко поет: "Мы с милым расставалися, клялись в любви

своей..." Радиоприемник свистит и улюлюкает. Кинопроектор показывает на

стене ангара мультфильм "Волк и семеро козлят".

Два ассистента с журналами в руках становятся перед моделью и

наперебой читают вслух, а Хома Брут, примостившись тут же, бьет по струнам

гитары и с чувством исполняет что-то залихватское.

Модель никак не реагирует. Проглотив последнюю буханку и опрокинув

последнее ведро, она сидит на диване и шарит в неопрятной бороде.

Извлекает из бороды длинную щепку, запускает ее между зубов, отрыгивает.

Затем выплевывает щепку и оценивающим взглядом обводит толпу.

Толпа пятится.

Саша мужественно заслоняет собой Стеллочку.

Пятятся чтецы с журналами, Хома Брут соскакивает с помоста и

приседает на корточки.

Шум стихает. В наступившей тишине Выбегалло заканчивает свою речь:

- И вот он, товарищи, перед нами! Образец потребления материальных и

духовных ценностей, счастливый рыцарь без страха и упрека.

Упырь внимательно смотрит на него. Он уже огромен, пижамная пара

свисает с него клочьями.

Встретив внимательный взгляд, Выбегалло нервно поправляет галстук и

произносит:

- Собственно, я закончил. Может быть, есть какие-нибудь вопросы?

Ему отвечает спокойный голос Хунты:

- Спасайтесь, старый дурак.

Но Выбегалло еще не понимает.

- Есть предложение, - начинает он, - эту реплику из зала решительно

отмести...

Упырь не дает ему закончить. Он вытягивает неимоверно длинную руку и

хватает Выбегаллу за тулуп. Выбегалло замолкает и покорно вылезает из

тулупа. Упырь хозяйски встряхивает тулуп, оглядывает его и кладет рядом с

собой у дивана.

Выбегалло, ссыпавшись с помоста, ныряет в толпу. Толпа продолжает

пятиться, а упырь тем временем неторопливо подтягивает к себе поближе

радиоприемник, магнитофон, кинопроектор.

- Это, значить, все будет мне, - рокочущим голосом объявляет он. Он

снова оглядывает толпу. Взгляд у него нехороший, оценивающий какой-то. При

этом он непрерывно облизывается.

С головы Саши вдруг срывается финская кепочка и улетает на помост.

Упырь напяливает ее себе на плешь.

Стеллочка взвизгивает: с ее руки срываются часики. Упырь ловит их на

лету.

- Всем в укрытие! - гремит усиленный мегафоном голос Хунты.

Все бросаются в проходы между проволочными заграждениями, а по

очистившемуся пространству ангара ползут, скачут, по-лягушачьи летят

птичками полушубки, манто, дубленки, часы, портсигары, кошельки, брюки,

валенки, ботинки - и все на помост, все на помост.

Упырь мечется по помосту, подхватывает, жадно оглядывает, примеряет,

запихивает в мешки из-под хлеба, злобно озирается, скалит клыки и

взрыкивает.

- Мне! - хрипит он. - И ето мне! И ето! Мое!

За валом из мешков паника. Мечутся полуодетые, возмущенные и

испуганные люди.

Толпа ограбленных терзает Выбегаллу. Особенно неистовствует Хома Брут

в одной длинной рубахе до колеи. Выбегалло отдувается и кричит фальцетом:

- Критики! Критики не любите!

Начальник группы телевизионщиков в подтяжках и трусах надрывается в

телефонную трубку:

- Милиция! Милиция? Немедленно выезжайте! Массовое ограбление! Банда

гангстеров! Главарь шайки - некий Выбегалло из НИИЧАВО!

Тем временем упырь на помосте подтащил к себе телевизионную камеру,

груду фото- и киноаппаратов и жадно озирается, ища, чем бы еще завладеть.

Его со всех сторон окружает кольцо проволочных заграждений и глухой вал из

мешков. Мрачно смотрят амбразуры дотов.

- Машину! - капризно басит упырь. - Машину желаю!

И стена из мешков напротив вдруг разваливается, в пролом задом

вкатывает огромный МАЗ, подкатывает к помосту и останавливается.

Упырь прыгает в ковш, жадно ощупывает кабину, ревет:

- Еще!

В пролом один за другим катят: автобус, на котором приехали

корреспонденты, какой-то газик - из него на ходу выскакивает испуганный

шофер, запутывается в проволоке, орет ужасным голосом; два "Москвича",

"Жигули", старая "Волга", новая "Волга", "кадиллак"...

- По-моему, пора, - говорит Федор Симеонович Хунте, который не

отрываясь наблюдает за упырем в стереотрубу.

- Начнем со снотворного, - говорит Хунта. - Давайте! - командует он

кому-то через плечо.

Из-за вала высовываются несколько сотрудников и направляют на упыря

брандспойт, присоединенный к серебристой цистерне с надписью "Пиво".

Пенная струя ударяет прямо в распахнутую клыкастую пасть.

Упырь приходит в дикий восторг. Сначала он жадно глотает, посылая

струю сверху солью из солонки, потом прыгает под струей, как под душам

Шарко, гогоча и шлепая себя под мышками, потом принимается торопливо

наполнять ведра из-под молока - терпения у него не хватает, он протягивает

руку на все двадцать метров, хватает брандспойт (сотрудники - врассыпную),

тянет к себе, за брандспойтом тянется кишка, а за кишкой, разворотив

мешочную стену, во владения упыря втягивается цистерна.

- Ну, с меня хватит! - объявляет Федор Симеонович.

Он засучивает рукава и порывается в пролом, но тут на нем повисают

все, кто находится поблизости. Федор Симеонович в небывалом гневе. Из глаз

его скачут шаровые молнии, он кричит:

- Дайте его мне! Сколько же можно терпеть!

- Пускайте Голема! - громовым голосом командует Хунта.

Слышится могучее шипение и свист.

Все приседают и втягивают головы в плечи.

Перемахнув через вал, на середину ангара ловко выскакивает Голем - не

глиняный Голом из сказок, а современный робот из фантастических романов,

весь из металла и пластика, гибкий, шестирукий, жутко светятся четыре пары

глаз, из головы выдвигаются и прячутся телескопические рога антенн.

Упырь поворачивается к противнику, садится на ближайший мешок и

длиннющими руками старается прикрыть свое богатство, как хохлушка цыплят.

- Не дам! - рычит он. - Катись отседова!

Робот с пневматическим шипением и свистом приближается.

Тогда упырь вскакивает, выламывает доску из помоста и кидается на

врага.

- И-и-эх-х!

Робот легко уклоняется от молодецкого удара и средней правой наносит

упырю короткий удар в лоб.

Упырь спиной вперед, размахивая руками, летит и врезается в помост.

Над валом ликование. Свист, аплодисменты.

Упырь вскакивает, выворачивает из бетонного пола железный швеллер,

летит на робота, вращаясь вокруг собственной оси, как метатель молота.

И снова робот легко уклоняется и встречает упыря могучей оплеухой.

Новый взрыв ликования на валу.

Упырь лежит под грузовиком. На физиономии у него набухают два

здоровенных фингала.

Робот, деловито наматывая на четыре руки толстый трос, приближается к

нему.

На морде упыря ужас вдруг сменяется вожделением.

- Хочу! - хрипит он. - Желаю!!

Робот приостанавливается. Упырь выбирается из-под грузовика и,

непрерывно облизываясь, бормочет:

- Это будет мое! Это мне! Ух ты, мой милый! Ух ты, мой радостный!..

Руки робота разом опускаются, трос падает на пол, глаза меркнут.

- Давай, давай, - говорит ему упырь и толкает в сторону помоста. -

Давай, дело делай. Нечего тебе тут стоять...

И робот покорно принимается всеми шестью своими руками укладывать и

упаковывать награбленное барахло.

Упырь радостно хохочет, разевая пасть на весь ангар.

- Ну, все, ребята, - говорит за валом Витька Корнеев. - Теперь наша

очередь.

Саша с Эдиком Почкиным подтаскивают плетеную корзину, набитую

стружками, из которых торчит горло четвертной бутылки, залитое сургучом.

Торопливо горстями выбрасывают стружки.

Корнеев легко, одной рукой извлекает бутылку, читает ярлык:

"Джинн Злойдух ибн Джафар. Выдержка с 1015 года до нашей эры. Опасно!

Не взбалтывать!"

Виктор старательно трясет бутыль, поворачивает ее горлышком вниз и

снова трясет. За стеклом возникает на мгновение, расплывается и снова

исчезает жуткое искаженное рыло с кривым клыком и черной повязкой через

глаз.

Вой милицейской сирены. К воротам ангара подкатывает милицейская

"Волга" со световой вертушкой на крыше, из нее высыпаются оперативные

работники. Все они кидаются рассматривать в лупу и фотографировать следы

на снегу, а юный сержант милиции, подтягивая на ходу перчатки,

устремляется в ангар.

Все замирает.

Сержант проходит через пролом в стене и, звеня подковками по

бетонному полу, печатая шаг, направляется к упырю.

Упырь озадаченно смотрит на него. Потом облизывается, приседает,

свесив длинные руки, и мелкими шажками движется навстречу.

Сержант, не останавливаясь, достает свисток, и длиннейшая трель

оглашает ангар.

Робот за спиной упыря поднимает все шесть рук и опускает голову.

Упырь распахивает гигантскую клыкастую пасть, и в этот момент...

- Ложи-и-ись! - орет Корнеев на весь ангар.

Падает ничком сержант.

Падают ничком все за стеной.

Корнеев, занося назад правую руку с бутылью, разбегается и, как

гранату, швыряет бутыль прямо в разверстую пасть.

Раздается звон битого стекла. Дикий хохочущий вой.

В воздухе появляется давешняя клыкастая морда с повязкой через глаз,

затем все заволакивается клубами огненного дыма, словно вспыхнула бочка с

нефтью.

Громовые удары, рычание, хохот... Отчаянный вопль: "Не отдам, не

отдам, милиция!.."

Дым и огонь скатываются в клубок, и клубок этот катится по ангару.

Рушатся мешки с песком. Рвется в клочья колючая проволока. Валятся

столбы генератора Ван-Граафа, летят в воздух доски постамента, огромные

подбитые кожей валенки, колеса автомашин, крутится, переворачиваясь в

воздухе, цистерна с надписью "Пиво"...

Сержант милиции с трудом поднимается на ноги, заслоняясь рукой,

пытается приблизиться к огненному клубку и пронзительно свистит.

В то же мгновение клубок с грохотом и треском лопается, выбросив в

разные стороны струи огня.

Тишина. Там, где был постамент и горой высилось награбленное, ничего

нет. Только неглубокая воронка, из которой под своды ангара нехотя

поднимается жиденькая струйка дыма.

Закопченный и основательно ободранный сержант приближается к воронке,

заглядывает, наклоняется, поднимает огромную вставную челюсть и довольно

долго рассматривает ее со всех сторон.

По всему ангару зашевелились, поднимаясь, люди. Тоже закопченные и

оборванные, словно побывали под бомбежкой.

Сержант берет челюсть под мышку, извлекает из планшета блокнот и

провозглашает:

- Потерпевших и свидетелей прошу записываться.

В лаборатории Витьки Корнеева ребята умываются и приводят себя в

порядок. У Корнеева забинтована голова, Эдик пришивает пуговицу к куртке,

Саша стоит столбом, а Стеллочка старательно чистит его щеткой. В углу,

пригорюнившись, видит Хома Врут в больших, не по росту, штанах.

- Выбегаллу-то в милицию забрали, - говорит, похохатывая, Корнеев. -

Массовое ограбление под видом научного эксперимента... Модест помчался

выручать. Потеха!

- Этому гаду голову оторвать мало, - плачущим голосом говорит Хома. -

Такую гитару мне загубил...

- Гитара - бог с ней, - замечает Эдик. - Диван погиб.

- Ничего, ребята! - говорит Корнеев, подмигивая. - Без гитары мы

проживем, а что касается дивана - как-нибудь с диваном уладится.

- Самим нам такой транслятор не смастерить, - говорит Эдик грустно.

Корнеев театральным жестом распахивает дверь в соседнее помещение, и

все видят на центральном стенде знаменитый диван во всей его красе,

правда, слегка подзакопченный.

Всеобщее изумление.

- Главное что? - объявляет Корнеев. - Главное - вовремя схватить и

рвануть когти.

- Ну, братва, - восхищенно восклицает Хома, - по этому поводу надо

выпить. Я сбегаю, а?

- Сядь, Хомилло! - властно гремит Корнеев, и Хома покорно опускается

на стул. - Мы здесь посоветовались с народом, и есть мнение, что пора и

можно уже теперь сделать из тебя настоящего человека.

И снова полетели дни и ночи.

После долгих усилий из Хомы сделали настоящего человека. Вот решающая

стадия эксперимента. Хома Брут, побритый и в приличном костюме, с

нормальным цветом носа, поставлен перед полкой, на которой выстроены

несколько бутылок с водкой. Эдик вручает ему мелкокалиберный пистолет.

Корнеев настраивает сложную аппаратуру из витых стеклянных трубок.

- Давай! - командует Эдик.

Хома силится поднять пистолет - не может, лицо его искажается, по лбу

струится холодный пот. Эдик кивает Корнееву. Тот поворачивает какой-то

верньер.

- Давай, давай, Хома! - приказывает Эдик. - Это враг! Это лично

профессор Выбегалло! Гитару свою вспомни!

Хома, закрыв глаза левой рукой, вытягивает правую с пистолетом.

Корнеев наводит стеклянный агрегат прямо Хоме в затылок.

- Глядеть! - командует Эдик.

Хома гордо вскидывает голову и закладывает левую руку за спину.

Гремят выстрелы. Бутылки одна за другой разлетаются вдребезги. Гремит туш.

Саша и Стеллочка подносят Хоме новую гитару. На глазах у Хомы слезы,

он судорожно принюхивается и вдруг чихает и мотает головой.

Федор Симеонович проводит серию экспериментов по омоложению. К

"Алдану-12" с помощью множества проводов и датчиков присоединена Наина

Киевна. Она сидит в кресле, скрючившись, положив руки и подбородок на свою

клюку. Саша закладывает в программное устройство пачку перфокарт, Федор

Симеонович сидит перед экранами контрольной аппаратуры, на которых

виднеются рентгеновские изображения черепа, грудной клетки и прочих

деталей организма Наины Киевны. "Пуск!" - командует Федор Симеонович. Саша

нажимает кнопку. Наина Киевна превращается в приятную женщину средних лет.

Клюка в ее руках дает молодые побеги, на которых распускаются цветочки.

Наина Киевна восторженно и изумленно ощупывает себя, затем встает и,

игриво покачивая бедрами, приближается к Федору Симеоновичу. Тот

отмахивается от нее и пятится в дверь. Наина устремляется за ним. Саша,

поджав губы, рассматривает кусок ленты с длинными рядами цифр, чешет в

затылке.

Саша продолжает совершенствоваться в магическом искусстве. На столе

перед ним - основательно потрепанный том "Уравнений математической магии",

распухший от многочисленных закладок, счетная машина "мерседес", стопка

бумаги. В руке - умклайдет, деревянный, для начинающих, похожий на жезл

регулировщика. Эдик сидит перед ним с видом экзаменатора, сцепив руки на

колоне, крута большими пальцами. Саша, поминутно заглядывая в учебник,

производит какие-то вычисления на "мерседесе", рвет из бороды волосок и

взмахивает умклайдетом. На столе перед ним появляется блюдце с грушей.

Эдик, презрительно усмехаясь, берет грушу и бросает ее на пол. Груша

разбивается на мелкие осколки. Саша озадаченно рассматривает умклайдет.

Эдик показывает, как надо взмахивать. Саша повторяет его движение. На

блюдечке появляется второе блюдечко с грушей. Саша пытается взять грушу и

поднимает ее вместе с блюдечком, к которому она приросла. Саша со зверским

лицом отрывает кусок груши и пробует. Морщится и выплевывает. "Ешь!" -

грозно приказывает Эдик. Саша ест. По лицу его текут слезы.

А между тем Витька Корнеев разрабатывал в страшной тайне свою

методику изъятия излишков времени у населения. Ночь, в окно Витькиной

лаборатории вовсю светит луна. Она озаряет опутанный проводами диван, в

спинку которого встроены два экрана. Над каждым экраном - циферблат, и еще

один циферблат - между экранами. Витька, хмурый, обросший щетиной,

заканчивает какие-то вычисления, берет листок с числами и садится перед

диваном на табуретку. Включает экраны. На правом экране - прокуренная

комната: Выбегалло, молодая Наина Киевна и Модест Матвеевич дуются в

преферанс. На левом экране - Хома Брут, трезвый и бритый, в белом халате,

собирает какой-то прибор: работа у него явно сложная, идет медленно.

Стрелки на всех трех циферблатах показывают одно и то же время, секундные

движутся с одной и той же скоростью. Витька набирает несколько цифр на

миниатюрной клавиатуре, берется за верньер, встроенный в подлокотник

дивана, и начинает медленно вращать. Раздается длинный звук тормозящей

магнитофонной ленты. Картины на экранах и на циферблатах плавно меняются.

Движения преферансистов становятся все более замедленными, и одновременно

замедляется движение секундной стрелки на их циферблате. Хома же Брут,

напротив, начинает двигаться все быстрее, и все быстрее бежит его

секундная стрелка: собираемый прибор растет на глазах. Только на среднем

циферблате стрелка продолжает отсчитывать истинное время. На правом экране

игроки почти застыли в неподвижности, а на левом экране Хома Брут в

бешеном темпе заканчивает работу, суетливо отряхивает руки и летит к

двери. Витька поворачивает верньер в обратную сторону до щелчка. Все

циферблаты приходят в соответствие с центральным, движения игроков

становятся нормальными. Виктор выключает прибор, экраны гаснут, и в ту же

минуту входит Хома. "Ну, я все закончил, - говорит он. Смотрит на ручные

часы. - Обалдеть можно, за десять минут управился, а думал - до утра не

кончу!" - "Я тебе всегда говорил, что водка - яд", - угрюмо говорит

Витька.

...Саша Привалов в своей вычислительной лаборатории снимает трубку

телефона и набирает номер. Лицо у него унылое. В лаборатории дым стоит

коромыслом: с машины сняты все кожухи, в потрохах ее копаются люди в

халатах, возглавляемые Хомой Брутом.

- Стеллочку можно? - говорит Саша в трубку.

На другом конце провода Федор Симеонович передает трубку Стеллочке.

Стеллочка держит в одной руке реторту. Она - сотрудница отдела линейного

счастья. Здесь работают на оптимизм. Лаборатория похожа на роскошный

цветник. Из зарослей цветов торчат грандиозные стеклянные трубчатые

установки, в которых мерцает жидкий огонь.

- Але! - говорит Стеллочка.

- Ну, как ты там? - со вздохом осведомляется Саша.

- Я хорошо, - отвечает Стеллочка, косясь на Федора Симеоновича. - А

ты?

- Пошли сегодня в кино, - предлагает Саша.

- В кино? Ты же работать грозился всю ночь.

Саша уныло оглядывает свою разгромленную лабораторию.

- Чинят. Долго будут чинить. Так пошли?

- Не знаю, - нерешительно говорит Стеллочка. - У нас сегодня...

- С-сходите, с-сходите, Стеллочка, - басит добродушно Федор

Симеонович. - П-посмотрите что-нибудь т-такое... Потом р-расскажете...

- Что у тебя сегодня? - спрашивает Саша нетерпеливо.

- В шесть часов, - говорит Стеллочка.

- Где? - спрашивает Саша.

- Где обычно.

Саша, слегка повеселев, вешает трубку. Подходит Хома с тестером.

- Ты бы сдвинулся куда, Сашка, - говорит он. - Мешаешь...

Саша пятится, роняет прислоненные к стене кожухи и спотыкается об

инженера, сидящего на корточках.

- Вы бы шли пока отсюда, Александр Иванович, - говорит тот

недовольно. - Только мешаетесь...

- Иди, иди, - говорит Хома. - Там получку дают.

- Получку так получку, - со вздохом говорит Саша. - Но к

завтрашнему-то дню вы управитесь?

Ему никто не отвечает. Он опять вздыхает и уходит.

Он идет по длинным коридорам. Все заняты, все спешат. Саша спускается

в бухгалтерию, распихивает очередь, состоящую сплошь из дублей, и

нагибается к окошечку кассира.

- А, Александр Иванович? Что это вы сегодня лично? Вот здесь,

пожалуйста...

Саша расписывается в ведомости.

- А что, профессор Выбегалло в отъезде? - спрашивает кассир,

отсчитывая деньги.

Саша пожимает плечами.

- Вы его не видели? - спрашивает кассир.

- Слава богу, нет, - говорит Саша.

- Вы знаете... - говорит кассир, отсчитывая деньги. - Раз, два, три,

четыре, пять... Уже два часа выдаю, а его все нет. Обычно окошечко

откроешь, а он тут как тут, самый первый...

- Проспал, наверное, - равнодушно говорит Саша. - Прибежит еще.

- Проспал? - Кассир с сомнением качает головой. - Чтобы профессор

Выбегалло проспал в день получки?

- Может быть, заболел? - Саша заинтересовался.

- Дубля бы непременно прислал, что вы!

- Действительно, странно, - говорит Саша.

Он выходит в коридор и останавливает какого-то сотрудника.

- Выбегаллу не видел?

- Бог спас, - бросает сотрудник и устремляется дальше.

Саша останавливает другого сотрудника.

- Выбегаллу не видел?

- А что это такое?.. А, Выбегаллу? Что ты, конечно, нет!

Саша в задумчивости бредет по коридору. Все, кого он останавливает,

отвечают ему:

- Выбегалло? Оно где-то здесь болталло... Но вот когда - не помню.

Давно.

- Один раз видел. Хватит с меня.

- А зачем он тебе? Делать тебе нечего?

Саша проходит мимо дверей, на которых висит табличка: "Заведующий

отделом разнообразных приложений тов. проф. Выбегалло А.А.". На ходу на

всякий случай дергает ручку. Дверь заперта. Саша проходит дальше и

заглядывает в лабораторию отдела разнообразных приложений.

Атмосфера здесь самая неделовая. Все курят. Двое играют в крестики и

нолики. Кто-то читает Сименона, поглощая бутерброды. Кто-то вытачивает

красивый мундштучок. Играет магнитофон.

- Выбегаллу не видели? - спрашивает Саша.

Все взоры обращаются на него. Затем все вопросительно

переглядываются.

- А зачем он тебе? - спрашивает тот, что читал Сименона. - Что тебе -

плохо без него?

- Серьезно, ребята, где Выбегалло? - спрашивает Саша.

- Был здесь как-то... - нерешительно говорит тот, что читал Сименона.

- Дня три, наверное, назад.

- Раньше, - авторитетно отзывается сотрудник с мундштуком. - Это было

еще до того, как ты на бюллетень уходил... Он еще спросил, что такое

постельная принадлежность из пяти букв.

- А что это такое? - заинтересованно спрашивает один из игроков в

крестики и нолики.

Со всех сторон сыплются предложения: диван, тумба, одеял. Начинается

спор. Саша проходит в дверь, на которой написано: "Группа самонадевающейся

обуви". Здесь работают. Один сотрудник сидит в носках на специальном

кресле, выставив наготове ноги, а другой регулирует чудовищный мокроступ,

заводя его специальным ключиком, как заводную игрушку. Затем он пускает

мокроступ по полу. Мокроступ с жужжанием, мигая маленькими фарами,

подъезжает к сидящему и надевается на подставленную ногу. Жужжание

переходит в визг, сидящий с воплем принимается стаскивать мокроступ. Когда

ему удается извлечь ногу, оказывается, что носок в лохмотьях.

Саша осторожно прикрывает дверь и снова выходит в коридор. В коридоре

Модест Матвеевич с неизменной папкой под мышкой дает указание двум лешим в

комбинезонах и с ломами. Выслушав указания, лешие подходят к стене и

принимаются долбить ее.

Саша проходит в кабинет Эдика. Эдик занят - рассматривает что-то в

бинокулярный микроскоп, рядом с ним из регистрирующего прибора ползет

лента самописца. Саша садится рядом с ним на стол и говорит:

- Выбегалло пропал.

- Это хорошо... - рассеянно говорит Эдик, но тут же спохватывается. -

То есть позволь... В каком смысле пропал?

- В буквальном. Нет его нигде. И давно.

Эдик хмурится.

- В бухгалтерии спроси, - говорит он. - Сегодня получка...

- Спрашивал.

- Подожди, подожди, - испуганно говорит Эдик. - Он и за деньгами не

пришел?

Саша мотает головой. Эдик тихонько свистит, затем решительно берет

телефонную трубку.

- Алло-у? - откликается томный женский голос.

- Извините, пожалуйста, - говорит Эдик. - Профессора Выбегалло можно

к телефону?

- Кого?

- Это квартира профессора Выбегалло?

- Да-а... кажется. Толик, твой папа профессор?

В трубке вдруг раздается мужской голос:

- В чем дело?

- Профессор Выбегалло дома? - спрашивает Эдик.

- Слава богу, нет.

- Вы не скажете, где он?

- Ушел покупать "Огонек".

[Авторы напоминают читателю, что действие сценария происходит в конце

60-х годов.]

- Давно?

- Недели две.

Эдик ошеломленно смотрит на трубку, затем осторожно кладет ее.

- Плохо дело, - говорит он. - Неужели пропал?

Они радостно смотрят друг на друга. Потом Эдик снова спохватывается.

- Нет, Саша, так нельзя, - решительно говорит он. - Надо искать.

Сейчас я Модесту позвоню.

- А он тут, в коридоре...

Они выходят в коридор. Пролом уже сделан, Модест Матвеевич

примеряется к нему. Рука с папкой не проходит. Модест Матвеевич делает

лешим новые указания. Грохочут ломы, гремит осыпающийся кирпич. Саша и

Эдик объясняют Модесту Матвеевичу ситуацию. Тот слушает со строгим

выражением лица, приложив к уху руку.

Выслушав, он перекладывает папку под другую мышку и говорит:

- Вы полагаете, иностранная разведка?

- Вряд ли, - говорит Эдик. - Это было бы слишком хорошо.

- Возможно, пьяный где-нибудь лежит, - раздумчиво говорит Модест

Матвеевич. - Бывали прен-цен-ден-ты... И в кабинете нет?

- Кабинет заперт.

- Есть предложение, - провозглашает Модест Матвеевич. - Создать

временную комиссию по расследованию дела об исчезновении товарища

профессора Выбегаллы в составе: председатель - Камноедов М.М., то есть я,

члены комиссии - Почкин и Привалов, то есть вы двое. Доступно?

Он делает поворот кругом и гордо проходит сквозь пролом в стене. Эдик

и Саша тоже проходят сквозь стену справа и слева от пролома. Лешие

принимаются заделывать пролом.

Около кабинета Выбегаллы Модест Матвеевич извлекает из кармана связку

ключей, выбирает нужный и открывает дверь.

Все трое входят и останавливаются на пороге. Страшная картина встает

перед их глазами. Профессор Выбегалло неподвижно сидит за своим столом,

склонившись над журналом "Огонек". В руке его карандаш. Он похож на

покойника.

Модест Матвеевич снимает шляпу.

- Мир тебе, дорогой товарищ, - произносит он торжественно. - Ты погиб

на посту.

Эдик бросается вперед и берет профессора за руку. Рука у профессора

окоченела, как палка.

- По-моему, он жив, - неуверенно говорит Эдик. - Рука теплая.

- Как так - жив? - спрашивает Модест Матвеевич и надевает шляпу. -

Значит, спит?

Эдик вглядывается в лицо профессора.

- Да нет, - говорит он. - Глаза открыты.

- Это еще ничего не значит, - уверенно возражает Модест Матвеевич. -

Нынче многие по конторам наладились спать с открытыми глазами.

Между тем кабинет наполняется любопытными. Ходят, смотрят,

недоумевают. Кто-то отмечает толстый слой пыли на столе. Кто-то замечает

паутину, растянутую между плечами профессора и стеной. Саша заглядывает в

журнал. "Огонек" раскрыт на кроссворде. Рядом лежат разрозненные тома

энциклопедии. На них тоже пыль.

Все вдруг расступаются. В кабинет стремительно входят Федор

Симеонович и Кристобаль Хозевич. При почтительном молчании присутствующих

они приступают к делу: Федор Симеонович ощупывает Выбегаллу, а Кристобаль

Хозевич словно бы ощупывает вокруг Выбегаллы воздух.

КИВРИН. Ан-набиоз...

ХУНТА. Похоже... Анабиоз во внешнем поле.

КИВРИН. Д-да, внутреннего поля не ощущается... Т-ты знаешь, Кристо,

это пох-хоже на остановку... А какое там у тебя поле?

ХУНТА. Похоже на темпоральное. Но очень мощное. Источник примерно

там...

Раскинув руки крестом, он медленно поворачивается и замирает. На лице

его смущение.

- Странно... - говорит он. - В моем отделе... Двести вторая

комната...

Саша с Эдиком быстро переглядываются. Эдик кивает, и Саша, выбравшись

из толпы, выскакивает за дверь.

Он со всех ног мчится по коридорам и по лестницам и останавливается,

запыхавшись, перед дверью, на которой обозначен номер 202 и красуется

табличка "Лаборатория Корнеева В.П.". Он дергает ручку. Дверь заперта. Он

стучит. Никто не отзывается. Тогда он выгибает грудь колесом, вытягивает

носочки и шагает сквозь дверь.

В лаборатории Корнеева царит полумрак. Ярко светится большой экран,

на котором видны оцепенелый Выбегалло, Киврин, Хунта и прочие. Киврин и

Хунта, настороженно выпрямившись, пристально глядят с экрана прямо на

Сашу. В отсветах экрана Саша различает Витьку Корнеева. Витька почти не

виден. С неимоверной скоростью он двигается в сплошном сплетении проводов,

перегонных кубов и прочей аппаратуры.

- Витька! - испуганно кричит Саша.

Мгновение, Корнеев оказывается возле экрана. Что-то щелкает.

Профессор Выбегалло оживает на экране. Он подносит карандаш ко рту,

кусает его и задумчиво говорит:

- Прогулочное судно из четырех букв... Лодка! Л... О... Т...

И тут он замечает вокруг себя людей, остолбенело глядящих на него.

- В чем дело, товарищи? - раздраженно осведомляется он. - Я занят.

Модест Матвеевич, я прошу это немедленно прекратить!

Витька выключает экран, и сейчас же загорается свет. Вид у Витьки

ужасен: он небрит, осунулся, двухнедельная щетина покрывает его щеки.

- Засекли все-таки... - бормочет он хрипло.

- Что все это значит, Виктор? - спрашивает Саша.

- Мне бы еще часов пятнадцать, - бормочет Витька. Он берет большой

стеклянный сосуд с прозрачной жидкостью и смотрит его на свет. - Видал?.

- Ничего не понимаю, - говорит Саша. - Что ты с Выбегаллой сделал?

Что ты с собой сделал?

- Я живую воду сделал, балда! - хрипит Корнеев. - Смотри!

Он ставит сосуд на стол, хватает из ведра со льдом замороженную

камбалу и кидает в живую воду. Камбала переворачивается вверх брюхом и

вдруг оживает, переворачивается и ложится на дно, шевеля плавниками.

- Колоссально! - восклицает Саша, загораясь.

- Мне бы еще часиков пятнадцать... ну, десять, - бормочет Корнеев. -

Скорость реакции очень маленькая, понимаешь? Мне бы реакцию ускорить!

Саша опомнился.

- Подожди, - говорит он. - А Выбегалло-то здесь при чем? Что ты с ним

сделал?

- Да ничего я с ним не сделал, - нетерпеливо говорит Корнеев. - Две

недели времени у него отобрал, у тунеядца. Зачем ему время? Все равно же

кроссворды дурацкие решает да в преферанс дуется... Да это вздор! Ты мне

лучше вот что... ты мне лучше подсчитай вот такую штуку...

Он наклоняется над столом и принимается быстро писать.

Между тем в кабинете Выбегаллы назревает очередной скандальчик.

- Вы мне это прекратите, товарищ профессор Выбегалло! - орет Модест

Матвеевич. - Вы мне объясните, почему вы нарушаете трудовое

законодательство?

- Никогда! - вопит Выбегалло. - Основы трудового законодательства я

всосал с молоком матери! А что касается кроссвордов; то это есть

гимнастика ума! Великий Эйнштейн, если хотите знать, решал кроссворды! И

великий Ломоносов решал кроссворды! И этот... как его... великий этот...

- Вы это прекратите! - перебивает Модест Матвеевич. - Работой

временной комиссии установлено, что вы четырнадцать суток провели в данном

кабинете, следовательно, четырнадцать ночей ночевали здесь, следовательно,

четырнадцать раз нарушали трудовое законодательство, а также

категорическую инструкцию о непребывании!

Выбегалло вытаращивает глаза.

- То есть как это - четырнадцать суток? Это какое же нынче число?

- К вашему сведению, сегодня девятнадцатое!

Выбегалло медленно поднимается.

- Так позвольте же! - произносит он. - Это, значить, получку дают!

Как же вы можете меня от этого отвлекать? Позвольте, позвольте, товарищи!

- Он устремляется было из-за стола, но паутина не пускает его. - Да

позвольте же! - в полный голос вопит Выбегалло, рвет паутину и, распихивая

присутствующих, пулей вылетает в коридор.

- В таком вот аксепте, - говорит Модест Матвеевич, строго озирая

присутствующих. - Трудовое законодательство - это вам не формулы,

понимаете, и не кривые. Его соблюдать надо. - Он делает движение, чтобы

уйти, но любопытство пересиливает, и он наклоняется над кроссвордом. -

Прогулочное судно из четырех букв... Лодка! Л... О... Т... Гм!

В лаборатории Корнеева Саша и Витька, упершись друг в друга головами,

что-то чертят и пишут. Пол уже забросан исчерканными листками бумаги.

Сосуд с камбалой стоит на диване. Камбала чувствует себя хорошо.

- Конечно, если в нашем озере всю воду превратить в живую... -

бормочет Саша.

- Да не в нашей луже, балда, - огрызается Корнеев.

- Ну, я понимаю, из озера вытекает ручеек, ручеек впадает в речку...

- Да при чем здесь речка, кретин! Всю воду, понимаешь? Всю воду на

Земле можно превратить в живую. Всю!

- Вот этого я не понимаю, - говорит Саша. - Энергии же не хватает.

- Да как же не хватает? - плачущим голосом восклицает Корнеев. - Ну,

что ты за дубина? Я же тебе показываю...

Задвижка на двери сама собой отодвигается, и дверь распахивается. На

пороге - Киврин, Хунта, Эдик Почкин, Стеллочка и прочие другие.

- Что же это вы, г-голубчик, затеяли? - укоризненно осведомляется у

Корнеева Федор Симеонович.

- В уголовщину ударились, Корнеев? - неприятным голосом произносит

Хунта.

Корнеев стоит, набычившись.

- Почему это - в уголовщину? Ничего такого в уголовном кодексе нет.

Если у человека не хватает времени для работы, а ослы гоняют в это время в

домино и в карты... Может же человек...

- Н-нет, голубчик! - строго говорит Федор Симеонович. - Н-не может.

Человек - не может.

- Федор Симеонович! - восклицает Саша, выскакивая вперед. -

Кристобаль Хозевич! Он же живую воду сделал!

- Живая вода - это прекрасно, - говорит Хунта. - Однако даже такая

блестящая цель не может оправдать таких позорных средств. Вы, Корнеев,

кажется, взяли на себя права и обязанности господа бога - решать, кому

время нужно, а кому оно не нужно. А ведь вы не господь бог! Вы всего лишь

маг и волшебник. Способный маг и волшебник, но не более того.

Корнеев открывает было рот, чтобы начать спор, но Федор Симеонович

останавливает его властным движением руки.

- Н-нет, голубчик, - говорит он. - И вы сами знаете, что нет. Живая

вода, наука, открытия - все это прекрасно. Но не за чужой счет, голубчик.

Не к-кажется ли Вам, что усматривается некоторая параллель между вашими

действиями и действиями некоего профессора, специалиста по разнообразным

приложениям? Н-нет уж, вы не морщитесь, голубчик. А к-как же? Тот ворует

чужой труд, а вы воруете ч-чужое время. Н-не годится, и не верю я, что вы

об этом не думали.

Он подходит к дивану и ласково гладит обшивку.

- Вот и диван вы украли... д-деградируете, Витя, деградируете...

- Вы не младенец, Корнеев, - говорит Хунта. - Могли бы, кажется,

понять, что задача не в том, чтобы перераспределить время - у одних

отобрать, а другим отдать. Задача в том, чтобы ни у кого на земле - ни у

кого! - не было лишнего времени. Чтобы все жили полной жизнью, чтобы все

жили увлеченно и в увлечении этом видели свое счастье!

Часть стены обрушивается. Пролом имеет вид фигуры Модеста Матвеевича.

Входит Модест Матвеевич и хозяйственно озирается.

- Так! - произносит он. - Я вижу здесь диван, инвентарный номер

одиннадцать - двадцать три, каковой диван числится у нас списанным.

Камбала в сосуде медленно переворачивается вверх брюхом и всплывает.

Вечереет. За окном закат. Витька, Эдик и Саша, теперь уже втроем,

работают за столом в корнеевской лаборатории. Трещит "мерседес", летят на

пол исписанные листки бумаги. Из-под знаменитого дивана торчат ноги Хомы

Брута. Потом он вылезает из-под дивана, озабоченно оглядывает его со всех

сторон, стучит по нему ногой, как шофер по скату.

- Порядок, - говорит он. - Принимайте.

Саша вздрагивает, смотрит на него, смотрит в окно, смотрит на часы и

с досадой бьет кулаком по столу.

На берегу озера, держась за руки, медленно идут парень и девушка.

Останавливаются, целуются, поворачивают обратно.

По шоссе проходит машина. Фары ее озаряют спины молодых людей. У

парня белая надпись: "Привалов 12", у девушки - "Стелла 56"...

- Нет-нет, - говорит за кадром голос Саши. - Это просто шутка...

Парень счищает надпись у девушки со спины.

- ...Это, конечно, шутка. Так вообще не бывает, даже у нас в

институте.

Девушка счищает надпись со спины парня.

- ...Но зато все остальное, что вы здесь видели, это правда,

чистейшая правда... И то ли еще будет!

СТАЛКЕР

(Пикник на обочине)

От авторов

В процессе работы над сценарием "Сталкера" мы сделали по меньшей

мере шесть заметно отличающихся друг от друга вариантов литературного

сценария. Предлагаемый тест - это последний из сохранившихся

вариантов, на основе которого создавался уже окончательный

режиссёрский сценарий.

Январь 1984 г.

1. Дом Сталкера

Грязная захламленная квартира. Ночь, за окном тьма. Сталкер

выбирается из-под одеяла, тихонько поднимается с кровати. Берёт в

охапку одежду и на цыпочках выходит в ванную. Одевается, затем

становится на колени перед ванной и начинает молиться вполголоса.

Сталкер. Пусть будет как всегда было. Пусть ничего не изменится.

Пусть все останутся живы, пусть всем будет хорошо. А если для всех это

невозможно, пусть я сумею быть добрым с жестокими, а главное - пусть

будет как всегда, пусть стена останется стеной, а тупик останется

тупиком, а дорога останется дорогой, и пусть никто не останется

обделённым. Пусть каждый получит своё, я не так уж много прошу...

Он замолкает и резко оборачивается. В дверях стоит его жена,

заспанная, в поношенной ночной рубашке.

Жена. Что же ты делаешь? Где же твоё слово?

Он встаёт и стоит переднею, виновато опустив голову.

Жена. Ты же мне слово дал, ведь я тебе поверила...

Он молчит. Нелепо пожимает плечом, криво и жалко улыбается.

Жена. Ну, хорошо, ты не хочешь думать о себе... Но ты о нас

подумай! О дочке своей подумай, она же тебя не узнала, когда ты из

тюрьмы вышел... она еще к тебе привыкнуть не успела, а ты опять

уходишь! Обо мне - ты обо мне подумай, ведь я старуха в мои годы, ты

меня доконал! Ведь я не могу больше тебя ждать, я умру! Ну зачем тебе

сейчас идти? Пособие выдали, деньги есть, я устроюсь в магазин... Ну

отдохни, ну побудь дома! Ты же обещал.

Сталкер. Как же - есть деньги... Нет денег...

Жена. А пособие?

Сталкер. Я его... Я его потерял.

Жена. Врешь!

Сталкер. Ну послушай, ну не надо так... Ну все будет хорошо! Я

знаю! Я уверен!

Жена. Ты же обещал!

Сталкер. Ну обещал, ну соврал... Мне такое дело предлагают, что

нельзя отказываться... И люди такие хорошие, приличные... им нужно...

Жена. Тебе люди важнее, чем жена с дочерью? Ты подумай, что с

нами будет, если ты не вернешься!

Сталкер. Да вернусь я, вернусь, честное слово!

Жена. В тюрьму ты вернешься! Там еще твое место не остыло, а ты

уже вернешься, и дадут тебе не два года, а пять лет... И пять лет у

тебя ничего не будет! Ты подумай об этом: ничего! А я эти пять лет не

выдержу...

Сталкер (с надрывом). Ну не могу я! Не могу я здесь! Ну, зачем

все эти разговоры, ты же знаешь, что я не могу! Смерти я не боюсь, да

и не верю я в смерть, не для того я на свет родился... И тюрьмой меня

не испугаешь, потому что мне везде тюрьма... Ты тоже меня в тюрьме

держишь разговорами этими... Ну я прошу тебя, это же всего одни сутки,

завтра утром я вернусь, и снова все будет хорошо...

Жена. Не верю, не верю! Ни во что не верю! Клялся, обещал! Что

мне делать? Что мне делать? Не пущу!

Она опускается на порог, падает лицом вниз, колотит кулаками по

полу.

Жена. Не пущу! Не пущу!

А он бочком, бочком, осторожно подбирается к порогу, переступает

через лежащую женщину и устремляется к выходу. Женщина все повторяет

бессильно: "Не пущу!", и где-то в комнате сначала тихо, а затем все

громче плачет ребенок.

Сталкер открывает дверь и выскакивает на лестничную площадку.

Грязноватый пролет тускло освещен лампочкой без плафона, и

Сталкер сбегает по лестнице.

2. ПИСАТЕЛЬ

Подъезд. Сталкер сбегает с лестницы и останавливается в дверях.

У подъезда стоит роскошный "кадиллак". Дверцы раскрыты, рядом

стоят Писатель и его Приятельница. Писатель в длинном черном плаще и

без шляпы, разглагольствует, делая широкие движения рукой с рюмкой.

Приятельница внимает, опираясь на дверцу автомобиля. В одной руке у

нее бутылка, в другой - рюмка.

Писатель. Дорогая моя! Мир непроходимо скучен и поэтому нет ни

телепатии, ни привидений, ни летающих тарелок.

Приятельница. Но я читала меморандум Кемпбелла...

Писатель. Кемпбелл - романтик. Рара авис ин террис. Таких больше

нет. Мир управляется железными законами, и это невыносимо скучно.

Серая чугунная скука железных законов... Они не нарушаются. Они не

умеют нарушаться. Не надейтесь на летающие тарелки - это было бы

слишком интересно...

Приятельница. А как же Бермудский треугольник?.. Вы же не станете

спорить...

Писатель. Я стану спорить. Нет никакого Бермудского треугольника.

Есть треугольник а бэ це, который равен треугольнику а-прим бэ-прим

це-прим. Вы чувствуете, какая чугунная скука заключается в этом

утверждении?.. Вот в средние века было интересно. В каждом порядочном

доме жил домовой, в каждой церкви - бог... Люди были восхитительно

невежественны! Как дети... И они были молоды! А сейчас каждый

четвертый - старик. И все поголовно грамотные...

Приятельница. Но вы же не будете.отрицать, что Зона... порождение

сверхцивилизации, которая...

Писатель. Да не имеет Зона никакого отношения к сверхцивилизации!

Просто появился еще один какой-то паршивый скучный закон, которого мы

раньше не знали... А хотя бы и сверхцивилизация... Тоже, наверное,

скука... Тоже чугунные законы, треугольники, и никаких тебе домовых и

уж конечно никакого бога... Потому что если бог - это тоже

треугольник, то я просто не знаю...

Сталкер выходит из парадного и кладет руку Писателю на плечо.

Писатель оборачивается.

Писатель. Ага. Это за мной. Пардон... (Забирает у приятельницы

бутылку.) Прощайте, моя конфеточка...

Сталкер. Пойдемте.

Писатель. Одну минуту. Вот эта дама любезно согласилась следовать

за мною в Зону. Она - мужественная женщина, хотя и глуповата. Ее

зовут... э-э... Простите, как вас зовут?

Приятельница немедленно загорается интересом.

Приятельница. В Зону? Вы - сталкер?

Сталкер принужденно улыбается.

Сталкер. Ну какой я сталкер? (Писателю.) Вы все шутите. А нас тем

временем уже ждут. Извините нас, мадам, нас ждут.

Он крепко берет Писателя за локоть и увлекает его по улице.

Писатель (оборачиваясь). Прощайте, моя бабочка! Моя, в каком-то

смысле, стрекозочка! (Сталкеру.) Послушайте, вы не знаете, кто она

такая?

Сталкер. Вы все-таки напились.

Писатель. Я? Ни в какой степени.

Сталкер увлекает его по улице.

Писатель. Я просто выпил, как это делает половина

народонаселения. Другая половина - да! - напивается. Женщины и дети

включительно. А я просто выпил...

3. КАФЕ

Грязное темное помещение ночного кофе. За стойкой маячит сонный

бармен. В сторонке у столика стоит Профессор.

Сталкер и Писатель входят.

Писатель. Ну что ж, по стаканчику на дорогу? Как вы считаете?

(Смотрит на Сталкера.)

Сталкер. Нет. Не надо.

Писатель. Понятно. Сухой закон. Алкоголизм - это бич народов. Что

ж, будем пить пиво.

Они подходят к Профессору, и тот спрашивает Сталкера.

Профессор. Это что? С нами?

Сталкер. Да. Ему тоже надо туда. Ничего, Профессор. Не

беспокойтесь. Он протрезвеет.

Писатель. Вы действительно профессор?

Профессор. Если угодно.

Писатель. В таком случае разрешите представиться. Меня зовут...

Сталкер. Вас зовут Писатель.

Профессор. А как зовут меня?

Сталкер. Вас? Вас зовут Профессор.

Писатель. Ага. Понятно. Я - писатель, и меня все почему-то зовут

Писатель...

Профессор. Известный писатель?

Писатель. Нет. Модный.

Профессор. И о чем же вы пишите?

Писатель. Да как вам сказать... В основном о читателях. Ни о чем

другом они читать не хотят.

Профессор. По-моему, они правы. Ни о чем другом и писать,

наверное, не стоит...

Писатель. Писать вообще не стоит. Ни о чем. А вы что - химик?

Профессор. Скорее, физик.

Писатель. Тоже, наверное, скука. Поиски истины. Она прячется, а

вы ее повсюду ищете. В одном месте копнули - ага, ядро состоит из

протонов. В другом копнули - красота, треугольник а бэ це равен

треугольнику а-прим бэ-прим це-прим... Вы неплохо устроились. Мне

хуже. Я эту самую истину выкапываю, а в это время с нею что-то такое

делается... Выкапывал я истину, а выкопал кучу дерьма. Возьмите вы

какой-нибудь закон Архимеда. Он с самого начала был правильным, и

сейчас он правильный, и всегда будет правильный. А вот стоит в музее

античный горшок. В свое время в него объедки кидали, а сейчас он стоит

в музее и вызывает всеобщее восхищение лаконичностью рисунка и

неповторимостью форм... Все ахают и охают, и вдруг выясняется, что

никакой он не античный, а подсунул его археологам какой-нибудь жулик

или шутник. И форма у него осталась неповторимой, и рисунок

лаконичный, но аханье, как ни странно, стихает...

Профессор. Вы не правы. Вы говорите о профанах и снобах...

Писатель. Ничего подобного. Я говорю о горшках. Я сам двадцать

лет леплю такие горшки. И поскольку я - писатель модный, они восхищают

книголюбов лаконичностью рисунка и неповторимостью формы. А через

двадцать лет придет мальчик и заорет во все горло про голого короля!

Профессор. Господи. И вы об этом все время думаете?

Писатель. Первый раз в жизни, Я вообще редко думаю. Мне это

вредно.

Профессор. Наверное, невозможно писать и при этом все время

думать, как ваш роман будет читаться через сто лет.

Писатель. Натюрлих! Но с другой стороны, если через сто лет его

не станут читать, то на кой хрен его сегодня писать?

Сталкер. А деньги? А слава?

Писатель. Деньги! Слава! Слушайте, давайте поговорим о чем-нибудь

приятном! Кстати, Профессор, ради чего вы впутались в эту историю?

Чего вам понадобилось в Зоне?

Профессор (несколько ошарашенно). Н-ну... Что может физику

понадобиться в Зоне? А вот что может в Зоне понадобиться Писателю -

это интереснее. Деньги у вас, как я понимаю, есть. Слава - тоже.

Писатель. Женщины гроздьями. Вилла.

Профессор. Вот именно. Чего же вам еще не хватает?

Писатель. Вдохновенья, Профессор! Куда-то запропастилось мое

вдохновенье. Хочу попробовать вернуть.

Профессор. А может, оно бы само вернулось?

Писатель. Не думаю. Не похоже.

Профессор. То есть, вы исписались...

Писатель. Что?

Некоторое время он молчит, затем говорит брюзгливо.

Писатель. Ведь предлагали же вам поговорить о чем-нибудь

приятном...

Сталкер смотрит на часы.

Сталкер. Простите. Пора.

4. ЗАСТАВА

Они выходят из кафе. За углом застыл у обочины большой черный

автомобиль. Профессор открывает дверцу. На водительское место

забирается Сталкер, а Профессор с Писателем усаживаются на заднее

сиденье. Сталкер оборачивается, протягивает руку.

Сталкер. Ключ, пожалуйста.

Профессор молча кладет ему на ладонь ключ от зажигания. Сталкер

заводит мотор, и машина стремглав уносится по темным предутренним

улицам.

Они мчатся молча. Писатель дремлет, откинувшись головой в угол,

холодно блестят очки Профессора, согнулся над рулем Сталкер, пожевывая

потухшую сигарету. Мелькают за окнами машины редкие огни в окнах,

мокрые кусты, мокрые решетчатые изгороди...

Машина притормаживает. Поперек широкой пустынной улицы -

транспаранты со светящимися надписями на трех языках: "Стоп! Проезда

нет! Только по специальным пропускам". И ниже: "До въезда в Зону - 300

м".

Сталкер сворачивает машину в узкий, заросший травой проулок,

затормаживает. Открывает дверцу, выходит и, прокравшись до поворота,

выглядывает.

Перед ним - застава войск ООН, охраняющих въезд в Зону. Бетонные

стены, узкие, как амбразуры, окна. Прожектора на крышах. Прожектора и

пулеметы на башнях. Броневики с мокрыми от дождя клепаными бортами.

Часовые в мокрых от дождя металлических касках. Шоссе упирается в

наглухо закрытые ворота. Далее в темноте блестят под дождем мокрые

рельсы. Железнодорожная ветка упирается в наглухо закрытые ворота.

Сталкер некоторое время внимательно разглядывает заставу и ее

окрестности, затем возвращается к машине. Осторожно выводит ее из

переулка, пересекает шоссе и спускается в пространство между шоссе и

железной дорогой, а там, дав задний ход, прячет ее в заросли мокрого

кустарника. Выключает мотор и откидывается на спинку сиденья.

5. В МАШИНЕ У ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ

В кустарнике у железнодорожного полотна прячется машина. За

рулем, сгорбившись, сидит Сталкер. На заднем сиденье расположились

Профессор и Писатель. Писатель спит, уткнувшись головой в угол.

Тишина.

Сталкер оборачивается к профессору.

Сталкер (вполголоса). Канистру вы не забыли?

Профессор. Полная. В багажнике.

Сталкер. А фонарик?

Профессор. Не забыл.

Писатель просыпается, мутно оглядывается по сторонам.

Писатель (зычным голосом). А? Приехали?

Сталкер. Тише, пожалуйста.

Писатель (шепотом). Понял... Понял... Молчу...

Пауза.

Писатель (вполголоса). А чего мы, собственно, ждем?

Никто не отвечает ему. Писатель нервно позевывает, крутится,

потом вдруг поворачивается к Профессору.

Писатель (тихо), Никакого мне вдохновенья не надо. Я не знаю, что

мне надо. Откуда я знаю, как назвать то, чего я хочу? И откуда мне

знать, что я действительно не хочу того, чего не хочу? Это какие-то

неуловимые вещи. Стоит их назвать, и смысл их исчезает, тает,

расползается. Как медуза на солнце. (Пауза.) Положим, я - убежденный

вегетарианец. Сознание мое хочет победы вегетарианства во всем мире.

Подсознание мое изнывает по куску сочного мяса. Вопрос: а чего хочу я?

Я, сложный сплав сознания и подсознания...

Профессор. А вы хотите мирового господства. Конфликты сознания с

подсознанием даром не проходят.

Сталкер. Чш-ш-ш...

Слышится гул и постукивание приближающегося электровоза.

Сталкер (хрипло). Держитесь крепче! Упирайтесь. Сейчас!

Электровоз проходит.

Сталкер (кричит). Пошли!

Он с места рывком бросает машину вперед. Машина выскакивает на

железнодорожное полотно и мчится следом за электровозом в

распахнувшиеся ворота.

6. ПРОРЫВ

Сразу за воротами Сталкер круто бросает машину с железнодорожного

полотна влево, в темноту. Выпучив от ужаса глаза, разинув рот, прыгает

на эаднем сиденье Писатель, цепляясь то за спинку переднего сиденья,

то за колени Профессора, а тот растопырился, уперся руками во все, что

возможно, и только ежесекундно поправляет ползающие по лицу очки.

Окостенел на водительском месте Сталкер, бешено работает руками,

вцепившимися в руль.

А уже суматошно забегали во тьме прожектора, и вот ударила первая

пулеметная очередь. Машина стремительно врывается в мертвые,

давным-давно оставленные жителями кварталы. Мелькают в бегущем свете

прожекторов запыленные стекла окон, стены с обсыпавшейся штукатуркой,

повалившиеся заборчики. Теперь уже несколько пулеметов сразу вслепую

лупят вслед нарушителям. Пули крошат ветхие стены, вдребезги разносят

уцелевшие стекла и ставни, поднимают фонтаны воды в стоячих лужах...

Сталкер круто сворачивает в непроглядную тьму, резко тормозит.

Сталкер. Вылезай, живо! Канистру!

Распахиваются дверцы. Сталкер, Профессор и Писатель вываливаются

в грязь.

Сталкер. Канистру, черт очкастый!

Профессор торопливо бежит на четвереньках к багажнику,

распахивает его, выволакивает тяжелую канистру.

Голос Сталкера (из темноты). Сюда, живее!

Профессор. Где вы там?

Снова грохочут пулеметы. В темноте под черным небом, в котором

пляшут прожекторные лучи, на мгновение загорается фонарик.

Сталкер. Сюда! Давайте сюда! За мной ползком. Голов не поднимать.

Канистру держите слева. Если кого-нибудь зацепит, не кричите, не

метайтесь! Увидят - убьют. Потом, когда стихнет, ползите назад, к

воротам. Утром подберут...

Сталкер ловко ползет на четвереньках, виляя тощим задом.

Профессор, волоча канистру, ползет за ним. Пыхтя, ползет Писатель.

Они оказываются в полуразвалившемся сарае. Под его крышей

проходят железнодорожные рельсы, а на рельсах красуется крошечная

дрезинка с бензиновым моторчиком. Сталкер, то и дело оглядываясь на

треск пулеметных очередей, оскалившись, отвинчивает пробку.

Вдвоем с Профессором они заливают бак, затем Сталкер отбрасывает

пустую канистру и принимается заводить мотор.

Сталкер. Садитесь. Скорее, пожалуйста!

Профессор и Писатель лезут на узкую платформу и кое-как

рассаживаются, держась друг за друга. Мотор некоторое время не

заводится. Сталкер рычит от бешенства и нетерпения. Но вот, наконец,

мотор чихает и разражается залпами выхлопов, от которых мигающая от

прожекторов полутьма в сарайчике наполняется клубами дыма.

Сталкер. Поехали!

Дрезина трогается с места, проламывает ветхие воротца и мчится в

темноту по мокрым рельсам. А позади по-прежнему бегают прожекторные

лучи и грохочут пулеметные очереди.

Катится по рельсам в кромешной тьме дрезина, ровно и мощно гудя

мотором. Впереди, навалившись на пульт управления, жуя потухшую

сигарету, сидит по-турецки Сталкер. Позади Сталкера, прижавшись друг к

другу спинами, держась за края узкой платформы, сидят Писатель и

Профессор. Профессор придерживает на коленях неуклюжий угловатый

рюкзак.

7. В ОЖИДАНИИ РАССВЕТА

Дрезина замедляет ход. Впереди из тумана выдвигается какое-то

полуразрушенное станционное здание.

Дрезина останавливается. Сталкер спрыгивает на шпалы.

Сталкер. Ну вот мы и дома. Прошу.

Писатель. Ф-фу. Наконец-то...

Он тоже слезает с дрезины, за ним спрыгивает Профессор.

Профессор. Тихо как...

Сталкер. Здесь всегда тихо. Здесь некому шуметь. Это самое тихое

место на Земле.

Сталкер очень возбужден, ноздри его раздуваются, глаза блестят.

Сталкер. Вы потом увидите. Здесь удивительно красиво... Странно!

Цветами почему-то не пахнет... Или я отвык? Вы не чувствуете? Никто?

Писатель. Болотом воняет - это я чувствую...

Сталкер. Нет-нет, это рекой, здесь река близко... (Показывает в

сторону здания.) А вон там был огромный цветник, Дикобраз его засыпал,

затоптал, с землей сравнял, но запах оставался много лет... А вот

сейчас я его не чувствую...

Профессор. Зачем?

Сталкер. Что - зачем? Ах, затоптал? Не знаю. Дикобраз был очень

странный человек. Я, помню, его тоже спрашивал: зачем? А он мне

ответил: потом сам поймешь. Но я так и не понял. До сих пор не

понял... Наверное, он просто ненавидел Зону. Возненавидел ее.

Писатель. Пардон! А кто это такой - Дикобраз? Это фамилия такая?

Сталкер. Нет, это кличка. Он был сталкер. Самый лучший из всех

сталкеров. Двадцать лет он водил людей в Зону, и никто ему не сумел

помешать. Он был моим учителем, он мне глаза открыл, и звали его тогда

не Дикобраз, звали его тогда Мастер... А потом что-то с ним случилось,

сломалось что-то в его характере, а может, и не сломалось, а

переродилось. Я думаю, он просто поссорился с Зоной. С этого все

началось... Ну, ладно, вы тут посидите, а я пройдусь, мне тут надо

кое-что...

Он уходит в туман.

Писатель. Куда это его?

Профессор. Не знаю. Наверное, хочет побыть один.

Писатель. Зачем? Тут и втроем как-то неуютно...

Профессор. Свидание с Зоной. Он ведь сталкер.

Писатель. Ну и что же?

Профессор. Настоящий сталкер - это не профессия. Это в каком-то

смысле призвание.

Писатель. Ну?

Профессор. Все.

Писатель. Спасибо. Было очень интересно.

Профессор. Перестаньте суетиться. Сядьте и посидите спокойно.

Здесь не так уж много мест, где можно посидеть спокойно.

Писатель, зябко поеживаясь, садится на край дрезины. озирается.

Писатель (брюзжит). Удивительно красиво. Туман и ничего не видно.

Ну хорошо, а что там насчет Дикобраза? Что это значит - поссорился с

Зоной? Это фигура речи?

Профессор. Не знаю. А Дикобраз кончил очень плохо. В один

прекрасный день он дико, безобразно разбогател. Закатывал чудовищные

кутежи. Завел гарем. Затеял несколько сумасшедших предприятий. А потом

вдруг повесился.

Писатель. Разорился?

Профессор. Нет. Так и повесился посреди своих миллионов, своего

гарема и всего прочего.

Писатель. Значит, следует понимать, что он-таки дошел до

терраски...

Профессор. Наш с вами шеф считает именно так...

Писатель. Значит, терраска-таки действительно исполняет

желания...

Профессор. Дикобраз разбогател.

Писатель. И повесился...

Из тумана появляется Сталкер.

Сталкер. А цветы снова цветут! Только не пахнут почему-то... Вы

извините, что я вас тут бросил, но сейчас идти пока все равно...

туман...

Длинный скрежещущий звук прерывает его. Все, даже Сталкер,

вздрагивают.

Писатель. Господи, что это?

Сталкер молча прислушивается. Лицо у него напряженное испуганное.

Профессор (нерешительно). А может быть, это все-таки правда, что

здесь живут?

Сталкер. Кто?

Профессор. Ну, вы же знаете эту легенду... ну, туристы эти,

которые стояли здесь в ту ночь, когда возникла Зона...

Сталкер. Нет. В Зоне никого нет и быть не может. Если бы здесь

можно было жить!..

8. ЗОНА

Тумана больше нет. С высоты насыпи открываются просторы Зоны,

озаренные зеленым заревом с востока - утренней зарей Зоны.

Сталкер. Я уже говорил с каждым из вас в отдельности, но сейчас

хочу еще раз повторить некоторые вещи. Зона требует выполнения

определенных правил. Этих правил очень много, и у меня нет возможности

вам их изложить. Поэтому для вас существует только одно правило:

беспрекословное выполнение всех моих указаний. Беспрекословное! Иногда

то, что я вам прикажу, покажется очень странным. Очень прошу вас не

спорить. Если вы моих приказов выполнять не будете, я ничего не смогу

для вас сделать. До терраски мы не дойдем, а может, даже случится

беда. Это понятно? Теперь о порядке следования...

Писатель. А там что такое?

В километре от них в утреннем мареве виднеется бело-серое здание

с черными провалами окон и входа.

Сталкер. А там и есть наша терраска. Нам - туда.

Писатель. Так это же рукой подать.

Сталкер. Да. Но рука должна быть очень длинная. У вас такой нет.

И у меня тоже.

Он достает из карманов горсть гаек.

Сталкер. Сейчас начнется очень утомительный участок. Поэтому

будьте внимательны и не отвлекайтесь. У нас это называется

"провешивание дороги".

И начинается работа. Сталкер бросает гайку, внимательно следит за

ее полетом, затем посылает к месту ее падения Писателя. Писатель,

дойдя до этого место, останавливается, после чего к нему подтягивается

Профессор, а следом за ним и Сталкер. Отсюда Сталкер кидает новую

гайку, посылает к ней Профессора, и так далее они движутся на манер

зеленой гусеницы под названием "землемер".

9. ТЕРРАСКА, ВИД С ФАСАДА

Они стоят у растрескавшейся бетонной плиты шагах в пятидесяти от

угрюмого бело-серого здания с ободранными стенами, и отчетливо виден

ведущий в черноту широкий, как ворота, прямоугольный вход, и

обвалившиеся цементные ступени, ведущие к нему, и - на высоте

человеческого роста, там, где кончается верхняя ступенька, - площадка,

заросшая разноцветными мхами: терраска, заколдованное место, где

исполняются желания. Всего в пятидесяти шагах. Может быть, даже

меньше.

Профессор (вполголоса). Это она?

Сталкер. Да. Близко, правда? Камешек можно добросить, верно?

Профессор, не спускающий с терраски взгляд, с недоумением

поворачивается к Сталкеру. Он же видит, что до терраски рукой подать,

ему кажется, что он уже пришел, он уже начал стягивать со спины

рюкзак, но что-то в интонации Сталкера его настораживает.

Сталкер. Я всегда тут останавливаюсь. Это очень поучительно.

Смотрите: оттуда (он показывает за спину) сюда попасть можно.

Например, тем путем, которым мы шли. Но вот оттуда (он показывает на

терраску) сюда вы не попадете. Никто никогда на обратном пути сюда не

возвращается. Это как время - оно всегда течет в одну сторону: оттуда

сюда. (Показывает руками.) Теперь слушайте дальше. Расстояние здесь

кажется метров пятьдесят, но прямо пройти невозможно, надо идти далеко

в обход. А прямо идет дорога чистых душ. Так ее называют сталкеры. А

поскольку чистых душ в мире немного, то никто еще пока этой дорогой не

проходил...

Профессор. То есть, вы хотите сказать, что физическое расстояние

отсюда до терраски больше пятидесяти метров?

Сталкер. Ну да! Много часов обходного пути!

Профессор. Нет, я не об этом... Я говорю о физическом расстоянии.

Если я брошу сейчас камешек, долетит он до терраски?

Сталкер. Нет, что вы! Здесь ничего нельзя бросать! Здесь можно

только смотреть.

Профессор (нетерпеливо). Подождите. Я говорю о мысленном

эксперименте. Долетит отсюда камень до этих вот ступенек?

Сталкер. Вы не понимаете. Долетит отсюда камень в завтрашний

день?

Профессор. Вы хотите сказать, что здесь нет пространства?

Сталкер (пожимает плечами). Откуда я знаю? Я знаю, что это -

дорога чистых душ. Я знаю, что здесь ничего нельзя бросать... Я знаю,

что нам с вами здесь не пройти. Физика здесь ни при чем. И геометрия

здесь ни при чем... Здесь чудо!

Профессор, не говоря ни слова, снова взваливает на себя рюкзак и

угрюмо защелкивает карабин.

Писатель. А откуда вы все это знаете? Кто-нибудь пробовал?

Сталкер. Пробовали.

Писатель. Ну и что?

Сталкер. Ну и шли обходной дорогой. Как мы сейчас пойдем.

Писатель. Много часов?

Сталкер. Много часов. И путь трудный.

Писатель. Ну вот что. Я бы предложил идти прямо.

Сталкер. Это дорога чистых душ.

Писатель. Ну, у меня душа не грязнее, чем у прочих.

Профессор (ожесточенно). Не валяйте дурака.

Писатель. Погодите, Профессор... Послушайте, Мастер, башку мне

там не оторвет?

Сталкер. Это дорога чистых душ.

Писатель. Ну?

Сталкер. Чистые души не задают таких вопросов.

Писатель. А, ч-черт, с вашими иносказаниями! Ну бросьте вашу

гаечку, я посмотрю, что там.

Сталкер. Туда ничего нельзя бросать...

Профессор. Перестаньте валять дурака!

Писатель. Это вы перестаньте валять дурака! Пятьдесят шагов

пройти - и мы на месте! Травка, солнышко, все видно! Вы что, не

понимаете, что он цену набивает? (Сталкеру.) Ну, признайтесь, шеф, я

же угадал!

Сталкер. Нет. Не угадали.

Писатель нерешительно мерит взглядом расстояние до терраски, а

затем быстро делает несколько шагов вниз по склону. Профессор пытается

схватить его за руку, но Сталкер его останавливает.

Сталкер. Пусть. Это очень поучительно. Я видел это только один

раз.

Писатель почти бегом идет по склону к терраске, потом шаги его

эамедляются, ноги начинают заплетаться, он хватается обеими руками за

голову, описывает замысловатую кривую и, шатаясь, как пьяный,

возвращается обратно и садится на обломок бетона. Профессор

встревоженно наклоняется над ним.

Профессор. Что с вами? Целы?

Писатель. Цел? Не думаю. Я весь изранен. Обругает какая-нибудь

сволочь - рана. Другая сволочь похвалит - еще рана. Вы ведь хотите

только одного - жрать! И вам все равно, что жрать. Ведь вы же все

поголовно грамотные, и у каждого сенсорное голодание. Душу вложишь,

сердце свое вложишь - жрете и душу, и сердце. Мерзость душевную вам

вывалишь - жрете мерзость. И все клубитесь, клубитесь вокруг -

журналисты, редакторы, критики, бабы какие-то непрерывные... и все

требует: давай, давай! ..

Профессор (ошеломленно). Послушайте, Писатель...

Писатель. Да какой я к черту писатель! Я же ненавижу писать! Это

же для меня мука, болезненное, постыдное занятие, что-то вроде

выдавливания фурункула... Я ведь раньше думал, что вы становитесь

лучше, я пишу, а вы становитесь от этого лучше. Но ведь я никому не

нужен, у меня только одна вилла за душой. С финской баней. Я сдохну, и

через два дня вы меня забудете и начнете жрать кого-нибудь другого. Я

пытался переделать вас, а переделали-то вы меня - по своему образу и

подобию...

Он замолкает и роняет голову на руки. Сталкер, с жадностью

слушавший его, переводит дух и успокоительно кивает Профессору.

Сталкер. Ничего, не беспокойтесь, уже все. Сейчас мы пойдем в

обход.

10. В ТУМАНЕ

Профессор, Писатель и Сталкер по колено в воде бредут по

подземному тоннелю. Клубы тумана, озаренные серыми отсветами

недалекого выхода, ползут над водой. Профессор и Писатель страшно

утомлены, они спотыкаются и то и дело падают.

Сталкер. Ну, еще немного... еще чуть-чуть, выход уже виден...

Сейчас все кончится...

Они выбираются из прямоугольной ямы на "Опасную площадку".

Сталкер озабоченно озирается.

Сталкер. Ну, кажется, все в порядке... Рукомойник, гайка... Можно

передохнуть немного...

Профессор стягивает с плеч рюкзак и устало усаживается на него.

Писатель со стоном облегчения валится рядом. Один Сталкер остается

стоять. Он озирается, задрав голову, словно бы принюхиваясь. Над

"Опасной площадкой" сгущается туман.

Сталкер. Туман... Ах, как неудачно! Ну ничего... Вы посидите,

отдохните, я тут схожу... А вы сидите на месте, особенно не вздумайте

подходить к той двери... (показывает на дверной проем, в котором

раскачивается на шнурке гайка).

Писатель (вяло). А что там такое?

Сталкер. Туда нельзя. Видите, здесь Дикобраз специально повесил

гайку... Туда нельзя.

Писатель (ложится на спицу, закинув руки за голову). Ну, нельзя -

и слава богу...

Сталкер уходит.

Писатель. Что он нас все пугает? Странный какой-то человечек...

По-моему, он похож на паука. Он смотрит и слушает, как будто тебя

высасывает. И пугает, пугает, пугает... Мы тут целый день уже ползаем

на карачках, и ничего опасного, кроме вонючей вони, я не видел...

Профессор. Во-первых, не целый день, а всего-навсего два часа...

А во вторых, благодарите бога, что вы ничего не видели. Здесь все

есть, на все вкусы: и электрические разряды, и жаровни, когда воэдух

вокруг ни с того ни с сего раскаляется, как в домне... Пугает! Вам что

- так уж понравилось на дороге чистых душ?

Писатель. Нет. Совсем не понравилось. Но это другое дело...

Профессор. Я же говорю: здесь есть все, на все вкусы. Кому что

нравится.

Из тумана раздается голос Сталкера.

Сталкер. Эй, Профессор! Писатель! Идите-ка сюда!..

Писатель. О, господи! Опять будет лекцию читать, про свою Зону...

Они поднимаются и нерешительно идут в туман.

Сталкер. Сюда, сюда! Я здесь! Писатель, давайте руку...

понимаете, положение немножко осложнилось... Обычно я иду этой

дорогой, но сейчас, во-первых, туман, а во-вторых, видите, вода...

Обычно этого нет, обычно здесь радуга... две, три, четыре радуги...

Ослепительное зрелище... Пройдемте-ка дальше... Осторожно, держитесь

друг за друга! Здесь под ногами консервные банки, это обычное место

привала... Вон там наверху очень забавные надписи... Кто-то когда-то

оставил, не знаю, давно... Теперь сюда... Здесь должна быть моя

палка... Ага, вот она!

Писатель. Какая-нибудь знаменитая палка?

Сталкер. Нет, обычная палка. Можете убедиться.

Писатель. Спасибо, я верю...

Сталкер. Профессор, вы держитесь за Писателя? Возьмите его за

полу, так удобнее... А вы держитесь за меня, да покрепче, не

стесняйтесь... На самом деле нам очень повезло: если бы мы в таком

тумане вышли на "Опасную площадку", то могли бы угодить прямо под

гайку, такие случаи бывали...

Все это время они движутся через волны густого тумана. Сталкер,

не переставая говорить, ощупывает перед собой землю палкой и все время

поводит головой справа налево, как бы прислушиваясь и принюхиваясь.

Шум воды становится все мощнее.

Сталкер (удовлетворенно). Очень удачно мы проскочили. Я так и

знал, что водопад усилится... Сейчас будет Сухой тоннель, и туман нам

больше не страшен...

И тут Профессор вдруг останавливается.

Профессор. Подождите! Мы что - уже идем?

Сталкер. Да, конечно... А что случилось?

Профессор. Позвольте! Я же понял, что вы хотите нам что-то

сказать! А как же мой рюкзак?

Сталкер. А что случилось с рюкзаком?

Профессор. То есть как что случилось? Я же не знал! Я его снял! Я

его там оставил!

Писатель киснет от смеха.

Профессор. Перестаньте ржать, идиот! Надо вернуться!

Сталкер. Куда вернуться? Там же теперь вода, вы же видели...

Профессор. Какая вода? Мне нужен мой рюкзак!

Писатель (задыхаясь от смеха). Ему нужно срочно сменить

подштанники!

Профессор. Молчите, идиот! (Его трясет.) Слушайте, мне надо

обязательно вернуться за рюкзаком!

Сталкер (растерянно). Но это же невозможно! Там водопад, он вырос

и продолжает расти... И я не знаю, сколько времени он будет расти...

Профессор со всхлипом опускается на землю. Писатель, наконец,

понимает, что смешного здесь - чуть.

Писатель. Господи, да что у вас там такое было? Золото,

брильянты?

Сталкер. Успокойтесь, Профессор, вы же идете на терраску! Она вам

все вернет!

Вместо ответа Профессор разражается истерическим хохотом.

Профессор. Да, это было бы ловко! Это была бы штука! Ну надо же,

ну надо же! Значит, не судьба? Значит, они правы, а я нет? Слушайте,

туда точно нельзя вернуться?

Сталкер. Мы отрезаны водопадом, нас просто смоет...

Профессор. Ну и плевать. Значит, так и должно было случиться.

(Вскакивает.) Пошли. Пошли, нечего тут сидеть. Куда вы там хотели

идти? В тоннель? Прекрасно! Где он ваш тоннель? Голубчик, теперь уж

позвольте, я пойду впереди. Теперь я больше ни на что не годен. Теперь

уже все равно!..

Сталкер (внимательно поглядев на него). Успокойтесь Профессор.

Возьмитесь за полу Писателя и держитесь крепче.. В тоннеле я опять

пущу вас первым.

И они идут дальше, Сталкер молчит. Испуганно молчит Писатель.

Только Профессор время от времени разражается судорожным хохотом и,

мотая головой, приговаривает: "Ну и ну! Ай да я!"

Потом впереди в тумане возникает темное пятно, и они вступают по

колено в бегучую воду под гулкие своды нового тоннеля. Туман здесь

гораздо реже, в сероватом свете поблескивают бетонные стены, по

которым струится влага. Они бредут по воде, и несколько оправившийся

Писатель бормочет:

"Ничего себе - сухой тоннель!", Сталкер отвечает ему: "Это шутка.

Обычно здесь по пояс, даже выше".

Профессор, который идет впереди, вдруг останавливается.

Профессор. Там свет...

Сталкер. Свет? Это выход... Подождите, пропустите меня вперед!

Они осторожно приближаются к выходу, выбираются из тоннеля и

останавливаются в остолбенении.

Они снова на "Опасной площадке", и стоит, покосившись, рюкзак

Профессора. Сначала они не понимают, куда попали.

Писатель. Смотрите-ка, рюкзак!

Сталкер. Подождите, как же так? Рукомойник... Гайка... это же

"Опасная площадка"! (Торжественно.) Мы прошли под гайкой! Она вернула

нас и пропустила под гайкой!

Профессор на негнущихся ногах подходит к рюкзаку, ощупывает его,

затем садится и кладет себе по колени, держа обеими руками.

11. ОТДЫХ ПОСЛЕ ТУМАНА

Сталкер, Писатель и Профессор расположились на отдых. По-прежнему

туман.

Сталкер. Вы представить себе не можете, как все это получилось

хорошо. Вы ей понравились, теперь я это знаю. Наверное, вы - хорошие

люди. Я ведь никогда не знаю заранее, угадал я или нет. Тех ли я людей

выбрал. Наверное, это вообще нельзя угадать, и все выясняется только

здесь, когда уже поздно. У меня иногда руки опускаются из-за своего

бессилия, от своего неумения разобраться в человеке... Но Зона не

ошибается. Никогда. Смотрите, как мягко она с вами обошлась.

Пропустила через водопад. Повернула - осторожно повернула! - не

ушибла, не испугала, просто вывела нас обратно, и где вывела? - под

гайкой, откуда вообще никогда никто не возвращался... а мы

невредимы...

Писатель. Мы-то ладно! Главное - подштанники профессорские целы

остались...

Профессор. Послушайте, заткнитесь. Не суйте вы свой нос в дела, в

которых вы ничего не понимаете.

Писатель. А чего здесь такого понимать? Подумаешь -

психологические бездны... В институте мы на плохом счету, средств на

экспедицию нам не дают, набьем-ка мы наш рюкзак всякими там

манометрами-дерьмометрами, проникнем в Зону нелегально и все здешние

чудеса проверим алгеброй... Никто в мире ничего про Зону не знает, а

тут выходит наш Профессор весь в белом и объявляет: мене, текел,

фарес... И все рты раскрывают и хором кричат: "Нобелевку ему! Две!"

Профессор. Писателишка вы задрипанный, трепло бездарное... Вам бы

стены в сортирах расписывать, психолог доморощенный...

Писатель. Вяло. Вя-ло! Не умеете. Не знаете вы, как это делается.

А потом, психология - это не моя сфера. Мое дело - улавливать

социальные тенденции повышенным чутьем художника. Вы, ученые, эти

тенденции создаете. Не спорю. Но сами вы в них ничего не понимаете.

Профессор. Чего же это мы, например, не понимаем?

Писатель. Главного не понимаете. Это раньше будущее было только

повторением настоящего. Великие перемены маячили где-то за далекими

горизонтами. А теперь вашими трудами нет уже никакого будущего. Оно

слилось с настоящим. Завтрашний день здесь, рядом, он держит нас за

горло, а вы этого не понимаете...

Профессор. Ну, хорошо. Я иду за нобелевкой. А вы зачем? Хотите

подарить человечеству сокровища своего покупного вдохновенья?

Писатель. Кашлял я на человечество. Во всем вашем человечестве

меня интересует только один человек - вот этот. (Тычет себя в грудь

пальцем.) А в этом человеке меня интересует только одно: стоит он

чего-нибудь или он такое же дерьмо, как и все прочие.

Профессор. Ну и что будет, если узнаете вы, что дерьмо?

Писатель. Знаете что, господин Эйнштейн? Занимайтесь своей

наукой, занимайтесь своим человечеством. Но только человечеством минус

я. И вообще я не желаю с вами спорить. В спорах рождается истина, будь

она проклята. (Он поворачивается к Сталкеру.) Вот, кстати, шеф, вы

ведь приводили сюда множество людей...

Сталкер. Не так их было много, как бы мне хотелось...

Писатель. Ну, все равно, не в этом дело... Зачем они шли сюда?

Чего они хотели?

Сталкер. Счастья...

Писатель. Это-то понятно, за несчастьем никто не пойдет... Но

конкретно, какого именно счастья?

Сталкер. Я не могу об этом говорить. По-моему, это было бы

нехорошо, если бы я рассказывал о том, что я знаю... Это ведь не

касается ни вас, ни меня... Да и знаю я очень мало. Люди не любят

говорить о сокровенном...

Писатель. Да, пожалуй, вы правы... Я глупость спросил. Но что же

это получается? Значит, вы на своем веку повидали множество счастливых

людей... Я вот, например, не видал за свою жизнь ни одного...

Сталкер. А я тоже. Они возвращаются с терраски, я веду их назад,

и больше мы никогда не встречаемся... Ведь желания исполняются не

мгновенно... Наверное, дни проходят, прежде чем каждый получит своё...

Писатель. А сами вы... никогда?

Сталкер. А я и так счастлив. Больше мне ничего не надо.

Все молчат.

Писатель. Нет, всё это как-то непонятно. Есть во всём этом

какое-то недоразумение... Желания, счастье... Ну, предположим, вступлю

я на эту терраску и вернусь завтра на свою виллу самым гениальным

писателем нашего времени. Я же знаю, чем это кончится. Всё, что я с

этого момента напишу, будет казаться мне особенно скверным и ни к

чёрту не годным. Критики примутся рвать меня в клочки, как это они

всегда делали со всеми гениями. А то, что я гений, выяснится лет через

сто. Ничего себе, счастье! Значит, нельзя желать гениальности? А ради

чего ещё идти на терраску? Как вы считаете, Профессор?

Никто ему не отвечает.

12. ПРОБУЖДЕНИЕ

Сталкер открывает глаза. Некоторое время лежит, прислушиваясь.

Тумана как не бывало. Сталкер бесшумно поднимается, мягко ступая,

подходит к спящим спутникам и останавливается над ними. Какое-то время

он внимательно разглядывает их по очереди. Лицо у него

сосредоточенное, взгляд оценивающий.

Он явно выбирает одного из двоих и явно не знает, на ком

остановить выбор. На лице его появляется выражение растерянности. И

тогда он начинает молиться, как давеча в ванной. Губы его шевелятся,

но слов не слышно. Можно расслышать только: "...Сумею быть жестоким с

добрыми... пусть я не ошибусь, пусть я выберу правильно..."

Затем он проводит по лицу ладонью и, наклонившись над спящими,

говорит негромко: "Вставайте, пора..."

13. ИСПЫТАНИЕ

Профессор, за ним Писатель и Сталкер выбираются, изогнувшись, из

трубы и останавливаются у края узкого прямого рва, выложенного

бетоном. Перед ними обширный мрачный зал - бетонные плиты пола,

бетонные стены, обшарпанные бетонные колонны.

Сталкер. Дальше нам предстоит пройти через этот зал. Но здесь я

не могу приказывать. Первым должен пойти доброволец. Поэтому,

пожалуйста, решите сами, кто из вас пойдёт.

Писатель (раздражённо). Что за военные игры? Вот вы сами и идите.

В конце концов, вам за это деньги платят...

Профессор. Перестаньте!

Писатель. Почему - перестаньте? Плевать я хотел на эти

психологические этюды! Почему это мы с вами должны определят

смертника? Сам я идти не хочу, но и вас посылать не намерен!

Профессор. Да перестаньте вы. Я пойду.

Писатель. Нет, вы не пойдёте! Я не нуждаюсь в

благотворительности! Пусть он идёт!

Сталкер. Я не могу идти. Это бессмысленно. И бесполезно.

Писатель. Ах, бесполезно? Откуда вы знаете? Чёрт бы побрал ваше

надутое смиренное всезнание! (Профессору.) Вы посмотрите на него! Ему

же удовольствие доставляет - ставить нас в идиотское положение!

Сталкер (терпеливо). Поймите: если со мной что-нибудь случится,

то вы здесь погибните оба. Поэтому мне идти бесполезно.

Профессор. Да давайте я пойду, что вы всё спорите?

Писатель. А вы перестаньте строить из себя героя! Он, видите ли,

пойдёт, а мне всю жизнь сидеть в дерьме от срама... Тогда извольте

жребий! Пусть жребий решит!

Профессор. Да не надо никакого жребия. Со мной ничего не

случится, я уверен...

Писатель. В чём вы уверены?

Профессор. Я уверен, что я пройду через этот зал и со мной ничего

не случится. Всё дело вот в этом моём горбу... (Он хлопает ладонью по

рюкзаку.) Зона совершенно явно хочет, чтобы я донёс его до самой

терраски. А значит - со мной ничего не случится.

Писатель. Господи, ну и логика! Вы что - свихнулись?

Профессор. Нисколько. Логика, конечно, странная. Но ведь мы имеем

дело с чудом... Само чудо вне логики, но внутри чуда есть логика, хотя

и своя... Давайте будем логичны, Писатель!

Писатель открывает и закрывает рот, а Профессор перешагивает

через ров и неторопливо движется по залу. Шаг, второй, третий... и

вдруг пронзительный крик: "Стой!"

Профессор застывает на месте. Сталкер смотрит на Писателя,

Писатель смотрит на Сталкера.

Сталкер. Зачем вы это сделали?

Писатель. Я?

Сталкер. Здесь нельзя кричать.

Писатель. Я не кричал!

Профессор. Мне вернуться?

Сталкер (помолчав). Да, возвращайтесь. Всё ясно.

Профессор возвращается.

Профессор. Что случилось? Зачем вы меня остановили?

Сталкер. Это не я вас остановил.

Профессор поворачивается к Писателью. Тот молча мотает головой.

Затем вдруг ухмыляется и грозит Профессору пальцем.

Писатель. Ай да химик! Сам себе крикнул, сам себя остановил и

вернулся героем...

Сталкер. Так. Здесь нам делать больше нечего. Идите за мной.

Они идут за ним некоторое время молча, затем Профессор говорит

Писателю вполголоса: "Вы очень хорошо всё объяснили, но вы знаете, я

ведь не кричал..."

14. КОРИДОРЧИК

Они стоят перед прямоугольным жерлом коридора, чёрного,

закопчённого, и под ногами у них чёрная обугленная земля.

Писатель. Это что же - туда идти?

Сталкер. Да, к сожалению. Другого пути нет.

Он очень напряжён и несчастен.

Писатель. Как-то там... тускло, а, Профессор?

Профессор подавленно молчит.

Писатель. Ну, что, может, и здесь добровольцы найдутся?

Профессор, вы там что-то говорили насчёт логики чуда...

Сталкер. Не надо. Будете тащить жребий. Вы ведь предлагали тащить

жребий?

Писатель. Здесь я бы предпочёл какого-нибудь добровольца.

Сталкер достаёт спички, отвернувшись, что-то делает с ними, потом

выставляет зажатые между пальцами две спичечные головки.

Сталкер. Пойдёт длинная. Тащите, Писатель.

Писатель вытаскивает спичку.

Сталкер. Длинная. Сожалею.

Он отбрасывает оставшуюся спичку далеко в кучу мусора. Писатель

несколько секунд смотрит на него, затем поворачивается к входу в

коридор. Вглядывается, гоняя свою спичку из одного угла рта в другой.

Писатель. Вы бы хоть гайку туда бросили, проверили бы...

Сталкер. Да, конечно. Пожалуйста.

Он торопливо вытаскивает гайку, швыряет её в чёрное жерло.

Слышно, как она прыгает там по цементному полу.

Писатель. Ну?

Сталкер. Могу бросить ещё одну. Хотите?

Писатель. Эх, начальник!

Он решительно шагает к входу в коридор, на ходу вытаскивая из

кармана маленький пистолет. Сталкер прыжком нагоняет его и хватает за

плечо.

Сталкер. Стойте! Что вы делаете?

Писатель. А что вы мне еще прикажете делать?

Сталкер. Отдайте.

Писатель. Какого черта?

Сталкер. В Зоне нельзя с оружием! Вы погибните! Если у вас будет

оружие, вы здесь не пройдете! Никогда, ни за что!

Писатель. А если не будет?

Сталкер. А если не будет - может быть... Я очень прошу вас -

отдайте. Ну в кого вы там будете стрелять? В судьбу?

Писатель. И то верно...

Он отдает пистолет Сталкеру, тот брезгливо берет его двумя

пальцами и осторожно кладет в сторонку.

Сталкер. Ну идите же, идите, пожалуйста.

Писатель засовывает руки в карманы и, ернически посвистывая,

поминутно оборачиваясь и подмигивая остекленелым от ужаса глазом,

входит в коридор.

Сталкер хватает Профессора за плечо и силой оттаскивает его в

сторону с полосы обугленной земли. Замерев, они слушают стук, гул,

лязг и прерывающееся посвистывание, доносящиеся из коридора. Потом

оттуда раздается пронзительный скрип открываемой двери.

Сталкер. Скорее! За мной!

Он бросается в коридор, и Профессор, придерживая на носу очки,

бежит следом.

15. КОМНАТА С ТЕЛЕФОНОМ

Насквозь пропыленная комната, заставленная старинным мебельным

хламом. У входа на стене висит обросший пылью телефон. Профессор,

стащив со спины рюкзак, тяжело опускается в отвратительно скрипящее

ободранное кресло под телефоном. Писатель с руками в карманах, присев

на край замызганного стола, усмехаясь, наблюдает за Сталкером, который

всячески суетится вокруг него - достает из полуразвалившегося комода

бутылку, стакан, тщательно все это протирает, откупоривает, наливает,

предлагает...

Сталкер. Ах, как все хорошо получилось - просто чудо! Вы сядьте,

сядьте поудобнее. Вон еще одно кресло. Ничего, все мы перенервничали,

но теперь все позади... Выпейте, выпейте, пожалуйста, теперь можно...

Прекрасный вы мой человек, как же я за вас рад! Сомневался,

сомневался, каюсь, но вы такую проверку выдержали! Это же страшное

место, самое страшное! У нас его зовут мясорубкой, но это хуже любой

мясорубки! Сколько людей здесь погибло! И брат Дикобраза здесь погиб,

синеглазый поэт... Такой был милый мальчишка, кто бы мог подумать! А у

нас так прекрасно все получилось! Это ведь не часто, ох как не часто

бывает, чтобы все дошли и все вернулись...

Писатель пьет, глядит на него. Молчит, потом вдруг взрывается.

Писатель. Да что вы все юлите! Что вы суетитесь? Сядьте, смотреть

на вас тошно!

Сталкер послушно садится в углу. Улыбается сконфуженно и

заискивающе.

Писатель. Черт бы вас побрал с вашей болтовней! Рад он, видите

ли, что все хорошо получилось! Я, видите ли, ему прекрасный человек!

Вы думаете, я не видел, как вы мне две длинные спички подсунули?

Судьба! Зона! А сам жульничает, как последняя дешевка...

Сталкер. Нет-нет! Вы не понимаете...

Писатель. Опять я не понимаю! Опять психологические бездны!

(Профессору.) Вы меня извините, Профессор, я ничего плохого не хочу о

вас сказать, но вот этот поганый гриб почему-то именно вас выбрал

своим любимчиком, а меня, как существо второго сорта, сунул, видите

ли, в мясорубку! (Сталкеру.) Да какое вы имеете право, сморчок

поганый, выбирать, кому жить и кому умереть?

Сталкер. Я ничего не выбираю, поверьте! Вы сами выбрали!

Писатель. Что я сам выбрал? Одну длинную спичку из двух длинных?

Сталкер. Спички - это пустяк, это результат! Вы сами выбрали еще

там, в зале, когда отказались идти, когда требовали жребия, когда

позволили идти Профессору!

Писатель. Ну, знаете!..

Сталкер. Я никакая не судьба, я только рука судьбы! Я никогда

никого не выбираю, я всегда боюсь ошибиться. Вы не можете себе

представить, как это страшно... Но кто-то же должен идти первым!

В этот момент гремит телефонный звонок. Все вздрагивают,

испуганно глядят на телефон. Снова гремит звонок. Профессор и Писатель

вопросительно смотрят на Сталкера. Тот явно не знает, что делать,

Профессор поднимается и берет трубку.

Профессор. Да!.. Нет, это не клиника. (Он вешает трубку, медлит

несколько секунд и вдруг снова берет трубку и набирает номер.)

Женский голос. Вас слушают.

Профессор. Девятую лабораторию, пожалуйста.

Женский голос. Одну минуту...

Мужской голос. Слушаю.

Профессор. Надеюсь, не помешал?

Мужской голос. Что тебе надо?

Профессор. Всего несколько слов. Вы спрятали, я нашел. Старое

здание, четвертый бункер, справа под стеной. Ты меня слышишь?

Мужской голос. Я немедленно сообщаю в корпус безопасности.

Профессор. Можешь. Можешь сообщать, можешь писать на меня свои

доносы, можешь натравливать на меня моих же сотрудников... Только

поздно. Я уже здесь. Я уже в двух шагах. Ты меня слышишь?

Мужской голос. Ты понимаешь, что это конец тебе, как ученому?

Профессор. Ну так радуйся!

Мужской голос. Ты понимаешь, что будет? Ты понимаешь, что

произойдет, если ты осмелишься?

Профессор. Только не надо меня пугать. Я всю жизнь чего-то

боялся. Я даже тебя боялся. Но сейчас мне совсем не страшно! Уверяю

тебя!

Мужской голос. Боже мой! Ты ведь даже не Герострат... Ты... Тебе

просто всегда хотелось мне нагадить, и теперь ты в восторге от того,

что это тебе, наконец, удалось... Да ты вспомни, черт тебя подери, с

чего все началось! А сейчас ты думаешь только обо мне и о себе! А как

же люди, о которых мы говорили? Как же миллионы и миллионы ничего не

ведающих душ? Ладно, иди, иди! Совершай свою гнусность! Но я тебе

все-таки напомню. Ты - убийца. Новые поколения придут за нами, и

каждое будет тебя проклинать за то, что ты уничтожил их надежды.

Сейчас тебе наплевать, сейчас ты на коне... Не смей вешать трубку!

Тюрьма - не самое страшное, что тебя ожидает. Ты сам себе никогда не

простишь, и я знаю... да я просто вижу, как ты висишь над тюремной

парашей на собственных подтяжках!..

Профессор бросает телефонную трубку.

Писатель. Что это вы там такое затеяли, а, Профессор?

Профессор. А вы представляете себе, что будет, когда в эту самую

комнату поверят все? И когда они все кинутся сюда... Ведь это только

вопрос времени, не сегодня, так завтра... И не десятки - тысячи! Все

эти несостоявшиеся императоры, великие инквизиторы, фюреры всех

мастей. Все эти благодетели рода человеческого! И не за деньгами они

сюда кинутся, не за вдохновеньем - мир переделывать!.. По своему

отвратительному образу и подобию!

Сталкер (торопливо). Нет-нет! Я таких сюда не беру! Я же понимаю!

Профессор. Да что вы можете знать, смешной вы человек! Да и не

один вы на свете сталкер! И не все сталкеры такие, как вы! И никто из

сталкеров не знает, с чем сюда приходят и с чем отсюда уходят люди,

которых они ведут... Вы же сами признались, что не знаете! А уровень

мотивации преступлений падает! Из-за медяка могут зарезать человека!

Может быть, это ваша работа? А военные перевороты, "гориллы" у власти,

мафия в правительствах - может быть, это тоже ваши клиенты! Откуда вы

можете это знать? Ослепляющие лазеры, чудовищные сверхбактерии, вся

эта угрюмая мерзость, запрятанная пока в бронированных сейфах...

Писатель. Да прекратите вы эту социологическую истерику! Неужели

вы сами способны поверить в эти сказки?

Профессор. В страшные сказки я верю! В добрые - нет. А в страшные

- сколько угодно!

Писатель. Бросьте, бросьте! Что такое фюрер, в конце концов? Это

же всего-навсего несостоявшийся живописец, да еще импотент вдобавок...

Неужели вы думаете, что, придя на терраску, он получил бы свое мировое

господство? Чушь! Он получил бы прекрасную потенцию, ну и, может быть,

умение малевать пейзажи лучше, чем у него получалось прежде... Не

может быть у отдельного человека такой любви или такой ненависти,

которые касались бы всего человечестве! Хороший куш на бирже, женщина,

ну месть какая-нибудь - начальника своего под машину загнать... Это

еще туда-сюда, а власть над миром! Справедливое общество! Царство

божие на земле! - это ведь не желания, это слова, идеология,

лозунги...

Сталкер. Вот-вот! Правильно. Счастье - это очень личное. Не может

быть счастья за счет несчастья других...

Писатель (не слушая). Вот я совершенно ясно вижу, что вы

замыслили сокрушить человечество каким-то невообразимым благодеянием.

Но я совершенно спокоен! Спокоен за вас за себя и уж тем более за

человечество. Ничего у вас не выйдет. Ну, в лучшем случае получите вы

свою нобелевку, а скорее всего, и нобелевки вам не будет, а будет вам

что-нибудь совсем уж несообразное, о чем вы вроде бы и думать-то не

думаете... Это же закон жизни! Мечтаешь об одном, а получаешь

совсем-совсем другое.

Он замолкает, отдуваясь.

Сталкер (робко). Может быть, пойдем на терраску? Скоро вечер,

темно будет возвращаться...

Профессор. Да, пора кончать это дело.

16. ТЕРРАСКА

И вот они стоят в широком, как ворота, дверном проеме недалеко от

края заросшей мхами терраски, а дальше за терраской - залитый вечерним

солнцем зеленый пейзаж Зоны, и видна бетонная плита, у которой они

топтались утром.

Профессор опускает к ногам рюкзак. Писатель делает несколько

шагов к терраске, но Сталкер движением руки останавливает его.

Сталкер (мягко). Одну минуточку, не надо так спешить.

Писатель. А я и не спешу никуда.

Сталкер. Да-да, спешить не надо. Позвольте мне сначала сказать

вам несколько слов. (Прокашливается в волнении.) Друзья мои! Вы

знаете, идти сюда нам было нелегко. Но мы все вели себя хорошо. Мы

себя правильно вели. Именно поэтому мы благополучно миновали все

опасности и теперь стоим на этом пороге. Я сделал для вас все, что я

мог... все, что было в моих силах. Я очень рад за вас. Вы - добрые,

честные, хорошие люди, и я бесконечно рад, что выбрал именно вас и не

ошибся в выборе. Теперь слово за вами. Я прошу вас помнить, Что Зона

выполнит только самое заветное ваше желание, самое искреннее, самое

глубокое. Самое выстраданное. Поэтому отнеситесь к предстоящему со

всей серьезностью. Не надо шутить, не надо быть грубым, вообще не надо

ничего показного. Никакие слова вам не помогут. Вам ничего не надо

говорить. Вам нужно просто сосредоточиться и вспоминать свою жизнь.

Когда человек вспоминает свою жизнь, он становится добрее. Вам нужно

быть очень добрыми сейчас. И тогда счастье, которое вы обретете, не

станет источником несчастья для других. Вот и все, что я хотел вам

сказать. А теперь - идите. Кто хочет первым? Вы?

Писатель. Я? Нет. Не хочу.

Сталкер. Понимаю. Это очень непросто. Но вы не беспокойтесь, это

пройдет...

Писатель. Вряд ли это пройдет. Во-первых, если я стану вспоминать

свою жизнь, вряд ли я стану добрее... А потом, разве вы не чувствуете,

как все это срамно? Клянчить, вымаливать, сопли распускать,

унижаться...

Сталкер. Ну, ведь это не надо делать сразу... Вы успокойтесь, это

пройдет. Вы просто еще не готовы. Это бывает... довольно часто...

(Профессору.) Может быть, вы?

Профессор сидит на корточках и расшнуровывает рюкзак. Обнажается

массивный металлический цилиндр.

Писатель. Господа! Перед вами новое гениальное изобретение!

Прибор для измерения параметров чуда! Чудомер!

Профессор (не поднимая головы). Нет. Это атомная мина.

Пауза. Сталкер ничего не понял. Писатель думает, что это шутка.

Профессор. Двадцать килотонн.

Писатель (глупо). З-зачем?

Профессор. Теперь я уже и сам не знаю - зачем. Я могу объяснить,

зачем мы ее собрали. Мы решили тогда, что Зона, если она попадет в

дурные руки, способна принести человечеству неисчислимые беды. Это

казалось таким очевидным... столько примеров... А потом их осенило,

что Зона - это чудо и что чудо нельзя убивать, оно неповторимо. Я не

согласился, и мы поссорились. Они ее спрятали от меня... в четвертом

бункере котельной. Они думали, что я не найду. А я нашел. Здесь все

очень просто: надо набрать четыре цифры, и через сутки Зоны не

станет...

Сталкер (в ужасе). Вы... вы хотите...

Профессор. Ничего я не хочу. Ведь я же не идиот, не маньяк. Я же

понимаю: нельзя совершать необратимые поступки. Чудо неповторимо. Мы

ничего не успели узнать про Зону. Но я боюсь опоздать! Зона - это тоже

бомба - и пострашнее всех существующих... Может быть, она взорвет этот

мир, и я не знаю - когда...

Сталкер кидается к профессору и вцепляется в мину. Профессор тоже

вцепляется в мину, тогда Сталкер с визгом принимается неумело,

по-бабски, его избивать, валит, царапает, пинает коленками. профессор

почти не сопротивляется. Набегает Писатель, отрывает Сталкера от

Профессора, бьет его - расчетливо, профессионально, и после каждого

удара Сталкер летит на землю, но каждый роз, как заведенный,

вскакивает и слепо бросается к Профессору. В конце концов Писатель

скручивает Сталкеру руки и приводит его в относительную неподвижность.

Писатель. Ишь ты, хорек вонючий... задело-таки тебя за живое...

смиренная крыса... А ну, стой смирно!

Сталкер (всхлипывая). Вы подумайте... Вы подумайте... Почему вы

меня?.. Он же хочет все это уничтожить... счастье, надежду... Он ведь

и вашу надежду хочет уничтожить... Мне помогите! Мне!

Писатель отшвыривает его в угол. Сталкер оглушен. Он еле жив, но

продолжает лихорадочно бормотать.

Сталкер. Ведь в этом мире у людей больше ничего не осталось...

Только этот маленький родничок... Только сюда можно прийти, когда

надеяться больше не на что... Неужели вы хотите этот родничок

засыпать? С чем же человек тогда останется? С чем же вы тогда

останетесь? Ведь вы же сами сюда пришли! ..

Писатель. Молчи, лицемер! Перестань врать! Я же вижу тебя

насквозь! Плевать ты хотел на человеческое счастье! Ты же себе бизнес

сделал на наших надеждах! И не в деньгах даже дело... Ты же здесь

наслаждаешься, ты же здесь царь и бог, ты, мелкая лицемерная крыса,

решаешь, кому здесь жить, а кому умереть... Ты выбираешь! Ты решаешь!

Теперь я понимаю, почему ваш брат сталкер сам никогда не ходит на

терраску... Вы такие глубины нечистых ваших душ здесь услаждаете

властью, тайной, авторитетом, что у вас больше и желаний не

остается!..

Сталкер (исступленно). Нет! Это неправда! Вы ошибаетесь! Не так

все это, не так! Сталкеру нельзя ходить на терраску! Сталкеру вообще

нельзя приходить в Зону с корыстной целью! Он погибнет! Вы вспомните

Дикобраза! (Поднимается на колени.) Вы правы, я - маленький крысенок,

я ничего не сделал в том мире и ничего не могу сделать... И счастья я

не сумел дать даже жене и дочери... Друзей у меня нет и быть не может.

Но моего вы у меня не отнимайте. У меня и так уже все отняли - там, в

том мире. Все мое - здесь, в Зоне. Свобода моя - в Зоне, счастье мое -

в Зоне... Ведь я привожу сюда людей таких же несчастных, как я,

замученных, израненных. Они ни на что больше не надеются - только на

Зону! А я могу! А я могу им помочь! У меня сердце кровью обливается,

когда я на них смотрю, я от счастья плакать готов, что я им могу

помочь! Весь этот огромный мир не может, а я - могу! Вот и вся моя

жизнь. И я больше ничего не хочу. А когда придет мне пора умирать, я

приползу сюда, на терраску, и последняя мысль моя будет - счастье для

всех! Даром! Пусть никто не уйдет обиженным!

Писатель с кряхтеньем опускается на пол.

Писатель. Ну, извините... Ну, может быть... Просто я терпеть не

могу смиренных всезнаек. Но все равно - глупо! Вы меня извините, но

все, что вы сейчас говорили здесь, - глупо. Вы просто блаженный. Вы не

понимаете и не хотите понимать, что здесь делается. Почему, по-вашему,

повесился Дикобраз?

Сталкер, Он пришел в Зону с корыстной целью. Он загубил в

мясорубке своего брата, чтобы получить богатство...

Писатель. Это я понимаю. Я вас спрашиваю - почему он повесился?

Почему он не пришел на терраску снова и не выпросил у нее для брата

новую жизнь?

Сталкер. Он хотел, он все время говорил об этом... Он даже пошел,

но... Не знаю. Через несколько дней он повесился.

Писатель. Неужели вы не понимаете? Вы же сами нам сказали: только

самые заветные желания, самые искренние, самые выстраданные... А

Дикобраз - он и есть Дикобраз. Стоял он там на терраске на коленях,

кричал до хрипоты: брата-де хочу вернуть, единственного, жизнь свою

вспоминал, все тщился сделаться добрее. Но он не был добрым, и

выстраданные желания у него были Дикобразовы: власть, деньги,

роскошь... Вот вернулся он к себе в апартаменты, нашел там вместо

брата еще один мешок с золотом и понял, что жить больше незачем, что

он - дрянь, мерзость, дерьмо... Не-ет, туда нам ходить нельзя. Я

понимаю: ходят, лезут, как мошки на огонь, но ведь это от глупости, от

недостатка воображения! Я туда не пойду. Я за этот день здорово

поумнел. А профессор, умный человек, он и вовсе не собирался... Зачем

это мне надо? Что у меня выстрадано? Ненависть? Гадливость? Неприятие?

Как я туда полезу со своей израненной душой? Ведь одно из двух. Либо

душа моя хочет покоя, тишины, безмыслия, беспамятства, забвения - и

тогда я вернусь идиотом, счастливым кретином, пускающим пузыри... Либо

душа моя отмщения жаждет. И тогда мне страшно даже подумать, сколько

судеб окажется на моей совести... Нет, дружище, паршиво вы в людях

разбираетесь, если таких, как я, водите в Зону...

Наступает долгое молчание. Сталкер плачет.

Сталкер. Это жестоко... Это неправда... Я всю жизнь положил

здесь... У меня ведь больше ничего нет... Зачем я теперь буду жить?,.

Я ведь не ради денег сюда приводил... и шли они сюда не ради денег...

как в церковь... как к богу... (Профессору.) Профессор, скажите же

что-нибудь ему! Почему вы молчите?

Профессор вздрагивает, словно очнувшись. Потом он начинает

говорить, и пока он говорит, руки его как бы механически с натугой

отвинчивают верхнюю часть цилиндра, приподнимают металлический колпак,

обрывают тянущиеся провода и продолжают разбирать, рвать, ломать мину,

разбрасывая деталь за деталью во все стороны.

Профессор. Я не знаю, что ему сказать. Я не знаю, прав он или

нет. Наверное, прав. Наверное, сегодняшний человек действительно не

умеет использовать Зону. Она попала к нам не вовремя, как и многое

другое. Как самый роскошный телевизор в пещеру к неандертальцам. Он

смотрит в огромный мертвый экран и ничего в нем не видит, кроме своей

волосатой рожи... Не знаю, не знаю. Я знаю только одно. Все, что

вокруг нас, И мы сами, и дела рук наших - все это не вечно. Все

меняется. Все изменится. И может быть, через века люди дорастут до

Зоны и научатся извлекать из нее счастье, как научились извлекать

энергию из каменного угля. Или произойдет такое потрясение на земном

шаре, такая катастрофа, что у нас не останется никаких надежд на

спасение, кроме Зоны. Пусть мы еще не успеем научиться пользоваться

ею, ко у нас будет надежда. Человек может обойтись без всего. Но

надежда у него должна быть всегда.

Долго и молча сидят они на пороге комнаты. Сумерки сгущаются.

Становится все темнее и темнее. Наступает тьма.

17.СНОВА КАФЕ

Они сидят за столиком в том же самой кафе, грязные, оборванные,

заросшие. Они так устали, что говорят с трудом. Перед каждым кружка с

остатками пива.

Писатель (допив свою кружку). Давайте еще по одной.

Профессор. У меня больше нет денег.

Писатель (упавшим голосом). И у меня нет...

Профессор. Вы же хвастались, что у вас, везде кредит.

Писатель. Да! Везде! А в этой дыре - нет!

Сталкер шарит в кармане, высыпает на стоп несколько мелких монет

пополам с мусором, двигает монетки пальцем, пересчитывая.

Сталкер. Вот. На две кружки еще хватит. А на три - не хватает.

В кафе входит Жена Сталкера. Останавливается возле столика.

Ж е н а (Сталкеру). Ну что ты здесь сидишь? Пошли.

Сталкер. Сейчас. Ты присядь. Присядь с нами, посиди немножко.

Она охотно присаживается, берет его руку и обводит взглядом

Писателя и Профессора.

Жена. Вы знаете, мама была очень против. Вы теперь, наверное,

поняли - он же блаженный. Над ним вся округа смеялась, а он растяпа

был, жалкий такой. Мама говорила: "Это же сталкер, это же смертник,

это же вечный арестант! А дети? Ты посмотри, какие дети у сталкеров!"

И знаете, я даже не спорила! Я ведь и сама это понимала: и что

смертник, и что арестант, и про детей тоже... А только что я могла

сделать? Я была уверена, что мне с ним будет хорошо. Я была уверена,

что лучше уж горькое счастье, чем серая, унылая жизнь... А может, я

все это уже потом придумала... А тогда он просто подошел ко мне и

сказал: "Пойдем!" И я пошла и никогда потом не жалела. Никогда. Горя

было много, страшно было, стыдно было, больно было... А только я

никогда ни о чем не жалела и никогда никому не завидовала. Просто

такая судьба, такая жизнь, такие мы. И если бы не было в нашей жизни

горя, то лучше бы от этого не стало. Хуже стало бы, потому что тогда и

счастья бы тоже не было, и не было бы надежды... (Сталкеру.) Ну,

пойдем, Мартышка там одна.

Они встают. Сталкер что-то силится сказать на прощание. Губы его

шевелятся, потом он неуклюже произносит: "Это вот мои друзья. А больше

у нас пока ничего не получилось."

Они уходят. Писатель и Профессор смотрят им вслед.

1977 г.

Аркадий СТРУГАЦКИЙ

Борис СТРУГАЦКИЙ

МАШИНА ЖЕЛАНИЙ

Несколько лет назад нам выпала честь участвовать в создании фильма

"Сталкер". Режиссер Андрей Арсеньевич Тарковский первоначально взял за его

основу четвертую главу нашей повести "Пикник на обочине". Однако в

процессе работы (около трех лет) мы пришли к представлению о картине,

ничего общего с повестью не имеющей. И в окончательном варианте нашего

сценария остались от повести лишь слова термины "сталкер" и "Зона" да

мистическое место, где исполняются желания. Фильм вышел на экраны и у нас,

и за рубежом. О нем много и разнообразно говорят, но сходятся в одном: он

чрезвычайно сложен и многозначен. Кроме того, никто не сомневается, что

это работа высшего международного класса. И да не будут приняты эти слова

за самохвальство! Главная заслуга в создании фильма "Сталкер" принадлежит

А. Тарковскому, мы же были только его подмастерьями.

А сейчас читателю предлагается один из первых вариантов сценария, в

котором будущий "Сталкер" едва проглядывается. Нам любезно предложили

опубликовать его, полагая, видимо, что картина, будь она снята по нему,

тоже имела бы право на существование.

А. Стругацкий

ДОМ СТАЛКЕРА

Грязная захламленная квартира. Раннее зимнее утро, за окнами тьма.

Угрюмый мужчина отбрасывает одеяло, тихонько поднимается с кровати. Берет

в охапку одежду, на цыпочках выходит в ванную и начинает одеваться. И не

замечает, как в дверях ванной появляется его жена, встрепанная со сна,

неопрятная, в заношенной ночной рубашке.

- Куда это ты ни свет ни заря? - спрашивает она.

Он не отвечает. Попался.

- Куда ты собрался, я тебя спрашиваю?

- На кудыкину гору... Скоро приду. Дело есть. Спи иди.

- Что значит скоро?

- Сказал - приду, значит - приду. Иди спи.

- Не ври. Я знаю куда ты идешь. И не думай даже. Не пущу.

- Уймись! И не ори...

- Не пущу! Я как чувствовала: опять он за старое! В тюрьму

захотелось?

- Да уж лучше тюрьма, чем это... чем такая жизнь. Хватит с меня.

- Никуда ты не пойдешь.

Он резко выпрямляется. Она кричит:

- Ну ударь, ударь - это ты можешь! Чего же ты? Тряпка ты, тряпка! Где

твое слово? Ты посмотри, в кого ты превратился!

- Уймись, говорю! Ребенка разбудишь...

- И разбужу! Пусть посмотрит на папочку! Эх ты! Ну где же твое слово?

Слово твое где? Как вор, на цыпочках...

- Так я и есть вор! Чего ты вдруг? Америку открыла? Только я не у

людей беру... Я сказал уймись!

- Нет уж, теперь я не уймусь. Пять лет в Зону ходил - я молчала. Ты

от меня хоть одно слово слышал, а? Два года от тебя в доме ни гроша не

видели - я молчала! Браслет, мамину память, стащил, на ипподроме просадил

- думаешь, я не знаю, куда он делся?..

- Замолчишь ты или нет?

- Послушай. Ну я тебя прошу! Я тебя никогда ни о чем не просила. Ну

хочешь на колени стану... Подожди, подожди, я сейчас...

Она выскакивает из ванной и тут же возвращается с конвертом в руках.

- Ну вот, здесь десятка, хочешь? Возьми, сходишь с ребятами на

скачки... А может, и правда повезет...

- Ты что мне суешь? Спятила? Это же на врача отложено...

- Ничего, я еще достану. Я займу... ты только не ходи туда...

- Уймись ты наконец! Ты можешь помолчать?! Не займешь ты ничего,

никто тебе не даст больше... Ты посмотри, на что ты стала похожа! Нельзя

так жить больше!

- Ты же обещал! Ты мне слово давал!

- Дурак был, вот и давал. Сама виновата! Сама же ты меня до этого

довела! Чтобы я, сталкер, побирался? На твои гроши жил? Все. Лучше не

мешай.

- Тебе же обещали работу! Ты мне сам говорил! Ты же на такси

собирался работать.

- Тьфу ты, опять она с этим такси! Сколько раз я тебе говорил: не

буду я на них работать! Никогда не работал и не буду! Пусть сами на меня

работают! Отойди от двери!

- Не отойду!

- Оттого, что я перестал туда ходить, что изменилось?! Дочка

выздоровела? Или денег больше стало?

- А если ты вообще не вернешься?

- Не каркай! Ворона! А не вернусь - туда и дорога!

Он отпихивает ее.

- Ну и катись! - кричит она. - Чтоб ты там сгнил! Проклятый день,

когда я тебя встретила! Подонок! Сам бог тебя таким ребенком проклял! И

меня из-за тебя, подлеца! Вор! Вор! Вор!

Заплакала девочка. Хлопнув дверью, он выходит на площадку.

Грязноватый пролет ярко освещен лампочкой без плафона.

Пролетом ниже, на площадке в углу торчит, заметно покачиваясь,

какой-то хорошо одетый человек без шляпы, в испачканном пальто. Широченный

цветастый шарф, выбившись, свисает до полу. При ближайшем рассмотрении

видно, что незнакомец мертвецки пьян.

ЗАБЕГАЛОВКА

Пройдя квартал по темным заслякощенным улицам под мокрым снегом,

сталкер входит в забегаловку, открытую круглые сутки. Пусто, кельнер

дремлет за стойкой.

За одним из столиков сидит над чашкой кофе ученый. При виде сталкера

он смотрит на часы, но тот машет ему рукой:

- Подожди, я кофе выпью.

Берет у стойки чашку кофе, садится напротив ученого, пьет. Ученый

глядит на него.

- Ты, в общем-то, не очень рассчитывай. Может, нам еще и вернуться

придется. Это как погода... так что не радуйся заранее. Пошли. Фонарь не

забыл?

- Не забыл, в машине.

Они выходят из кафе и садятся в машину, стоящую неподалеку. Сталкер

садится за руль. Машина трогается.

ОСОБНЯК ПИСАТЕЛЯ

Все окна ярко освещены. Слышится музыка, пьяные голоса, женский смех.

У ворот ограды стоят двое - Писатель и один из его гостей. Писатель в

длинном черном пальто и вязаном шарфе. Гость стоит перед ним с початой

бутылкой и рюмкой в руках.

- Дорогой мой! Мир по преимуществу скучен, - вещает Писатель, слегка

покачиваясь и размахивая пальцем. - Непроходимо скучен, и поэтому ни

телепатии, ни привидений, ни летающих тарелок... Ничего этого быть не

может.

- Однако же меморандум Кемпбела... - слабо возражает гость.

- Кемпбел - романтик. Рара авис ин террис, таких больше нет. Мир

управляется железными законами, и это невыносимо скучно. Неужели вы

никогда не замечали, что интересно бывает только тогда, когда законы

нарушаются? Но, увы, они не нарушаются. Никогда. Они не умеют нарушаться.

И не надейтесь ни на какие летающие тарелки - это было бы слишком

интересно...

- Однако же Бермудский треугольник... Вы же не станете спорить...

- Стану. Спорить. Нет никакого Бермудского треугольника. Есть

треугольник а-бэ-цэ, который равен треугольнику а прим-бэ прим-цэ прим...

Вы чувствуете, какая тоскливая скука заключена в этом утверждении? Это в

средние века было интересно. Были ведьмы, привидения, гномы... В каждом

доме был домовой, в каждой церкви был бог... Люди были молоды, вы

понимаете? А сейчас каждый четвертый - старец. Скучно, мой ангел. Ой как

скучно!

- Но вы же не будете спорить, что Зона... порождение

сверхцивилизации, которая...

- Да Зона не имеет никакого отношения к сверхцивилизации. Просто

появился еще один какой-то паршивый скучный закон, которого мы до этого не

знали... А хотя бы и сверхцивилизация... Тоже, наверное, скука... Тоже

какие-нибудь законы, треугольники, и никаких тебе домовых и никакого бог

а...

Гудок машины. Писатель оборачивается.

- Это за мной, - говорит он. - Прощайте, друг ситный...

Он забирает у гостя бутылку и идет к машине.

В отсветах фар возле водительской двери появляется мокрое веселое

лицо, которое, впрочем, тут же недоуменно вытягивается.

- Пардон, - произносит Писатель. - Я думал, это за мной.

- За вами, за вами, - говорит проводник. - Садитесь сзади.

- А, вы здесь... прелестно. А кто же этот тип? По-моему, он в очка

х...

- Быстро!

Машина резко берет с места.

Писатель заваливается на заднее сиденье.

- Надо вам сказать, - говорит он, чуть запинаясь, - я испытал

некоторый шок: откуда очки? Почему на моем проводнике очки?..

Ученый поджимает губы.

- Очки - это, как ни крути, признак интеллигентности! - объявляет

Писатель.

Проводник произносит через плечо:

- Напился?

- Я? В каком смысле?.. Ни в коем случае. Я не напился. Я выпил.

Направляясь на рыбную ловлю. Ведь мы направляемся на рыбную ловлю. А?

ЗАСТАВА

Машина останавливается на проселке. Вокруг смутно виднеются мокрые

кусты. Проводник бесшумно выходит из машины и идет туда, где в конце

проселка влажно поблескивает асфальт ученный тоже выходит, догоняет его и

идет рядом.

- Зачем вы взяли этого интеллектуала? - говорит он.

- Ничего, - отзывается проводник. - Он протрезвеет. Я вам обещаю. -

И, помолчав, добавляет: - А потом, его деньги ведь ничуть не хуже ваших...

Ученый быстро взглядывает на него, но не говорит больше ни слова. Они

останавливаются на перекрестке и из-за кустов смотрят на заставу в сотне

метрах впереди по шоссе. В маленьком домике горит одинокое окошко. Рядом в

мертвом свете мощного прожектора чернеют два мотоцикла с колясками и

бронированная патрульная машина. Вправо и влево от шоссе уходят через

холмы стены с колючей проволокой и вышками, оснащенными пулеметами. Ворота

в Зону распахнуты настежь.

- Патруль, - говорит проводник.

- Они все спят, - шепчет ученый. - Разогнаться как следует и

проскочить на полной скорости... Они и мигнуть не успеют.

- Стратег, - говорит проводник. - Быстрота и натиск...

Он смотрит вниз, на здание заставы, на которое медленно наползает

серый клочковатый туман. Через несколько минут он проглатывает и здание

заставы, и ворота, и стену. В серой мути, как утонувший фонарь, маячит

тусклое пятно света.

- Вот так-то лучше, - говорит проводник.

Они быстро возвращаются к машине.

Писатель, заснувший на заднем сиденье, вскидывается.

- А? - зычно произносит он. - Приехали?

Проводник поворачивается и, взяв его пятерней за физиономию, с силой

отталкивает назад. Писатель ошеломленно таращит глаза, затем говорит

шепотом:

- Понял... понял... молчу...

Машина трогается, на малых оборотах выползает на шоссе, сворачивает и

тихо, в полном соответствии со знаками, ограничивающими скорость,

светящимися на обочине, катится мимо заставы. Когда она входит в луч

прожектора, клубящийся в тумане, на черном мокром кузове ее видны надписи

на трех языках: "ООН. Институт внеземных культур".

Неожиданно сзади раздается пулеметная очередь. В тумане вспыхивает

фиолетовый прожектор охраны.

Машина на бешеной скорости несется во тьме по мокрому проселку.

Проводник с потухшим окурком в углу рта - за рулем. В отсветах фар

поблескивают очки его соседа справа. Писатель, весь подавшись вперед,

держится обеими руками за спинки передних сидений и напряженно смотрит на

дорогу. Он уже заметно протрезвел.

Проводник сбрасывает газ, и машина с потушенными фарами осторожно

сползает с проселка, вваливается в кювет, вылезает из него и, пофыркивая

двигателем, вламывается в кусты. Потом двигатель затихает, гаснут

подфарники и голос проводника произносит во тьме:

- Быстрее. Ползком за мной. Головы не поднимать, мешок держи вот так,

слева. Не бойтесь, они нас не видят. Если кого зацепит, - не орать, не

метаться: увидят - убьют. Ползи назад, выбирайся на шоссе. Утром подберут.

Все ясно?

- Я бы хлебнул... - тихонько говорит Писатель.

- Уймись, запойный... пошли.

ПЕРЕД ПОХОДОМ

Темный неосвещенный туннель. Поблескивают рельсы в пляшущем свете

электрического фонаря. Троица взгромождается на узкую платформу

электродрезины. Синяя искра на мгновение с треском озаряет сырой свод.

Мимо проплывает лампочка, горящая вполнакала.

- Как красиво, - говорит Писатель. - Темнота и ничего не видно... А

вы в самом деле профессор?

- Да.

- Меня зовут... - начинает Писатель, но проводник прерывает его:

- Тебя зовут Писатель.

- Гм... - говорит Профессор. - А меня как, в таком случае?

- А тебя - Профессор, - отвечает проводник.

- Меня зовут Профессор, и я профессор.

- Польщен, - говорит Писатель. - Значит, я - писатель, и меня,

естественно, все зовут почему-то Писатель. Представляете, как неудобно?

- Известный писатель?

- Нет. Модный.

- И о чем же вы пишете?

- Да как вам сказать... в основном о читателях. Ни о чем другом они

читать не хотят.

- По-моему, они правы, - замечает Профессор. - Ни о чем другом и

писать, наверное, не стоит.

- Они не совсем правы. Писать вообще не стоит. Ни о чем. А вы -

химик?

- Скорее физик.

- Тоже, наверное, скука, а?

- Пожалуй. Особенно когда долго не везет...

Туннель позади. В предрассветной темноте, озаряемая искрами от

тролля, электродрезина катит по насыпи.

- А у меня наоборот, - говорит Писатель. - У меня скука, когда долго

везет...

- Это кому долго везет? - осведомляется проводник. - Ты же каждый

день на скачках просаживаешься.

- Уважаемый Соколиный Глаз! - провозглашает Писатель. - Мы с

Профессором говорим о совсем других скачках. Мы с ним скачем всю жизнь, и

это называется у нас не стипль-чез, а отражение объективной

действительности, или, говоря языком профанов, поиски истины. Она

прячется, а мы ее ищем. Найдем, поймаем, побалуемся и скачем дальше.

Верно, Профессор?

- Моя истина, во всяком случае, не прячется, - отвечает Профессор. -

"Бог хитер, но не злонамерен".

- Дьявол, - поправляет Писатель.

- Эйнштейн говорил - "бог", а имел в виду природу

- А манихейцы говорили - "дьявол", и имели в виду дьявола. Так вот

ваш дьявол, может быть, и не злонамерен: он как спрятал вашу истину в

самом начале один раз, так и плюнул на нее. А вы ходите и копаете - то в

одном месте, то в другом. В одном копнули - ага, ядро состоит из протонов.

В другом месте копнули - красота, треугольник а-бэ-цэ равен треугольнику а

прим-бэ прим-цэ прим. Вы неплохо устроились. А вот мой дьявол - другое

дело. Он не сидит сложа ручки. Я истину откапываю, а он в это время с нею

что-то делает. И получается так, что откапывал я истину, а выкопал дерьмо.

Возьмите там какой-нибудь закон Архимеда... С самого начала он был

правильный, и сейчас он правильный, и всегда будет правильным. Каждый

может его проверить, пожалуйста. А стоит взять какой-нибудь расписной

горшок восьмого века... Да в восьмом веке в него объедки кидали, а нынче

он в музее стоит и вызывает восхищение лаконичностью рисунка и

неповторимостью формы, и все вокруг ахают до тех пор, пока не выясняется,

что никакого он не восьмого века, а сработал его одноглазый Гур и подсунул

в раскоп для сенсации... И форма у него осталась неповторимой, и рисунок

лаконичный, но аханье, как ни странно, стихает...

- Ну, вы неправы, - говорит Профессор. - Вы говорите о профанах и

снобах...

- Ничего подобного, - говорит Писатель. - Я говорю о горшках. Я сам

двадцать лет леплю такие горшки. И поскольку я писатель достаточно

известный, то они восхищают книголюбов лаконичностью рисунка и

неповторимостью формы. А лет через десять придет мальчик и в простоте

душевной заорет про голого короля... А через сто лет - кто его знает? -

явится другой мальчик и заорет "эврика!" по моему поводу. Что, и такие

случаи бывали...

- Господи, - произносит Профессор. - И вы об этом все время думаете?

- Первый раз в жизни. Я вообще очень редко думаю. Мне это вредно.

- Я имею в виду, что невозможно, наверное, писать, например, роман и

все время думать, как он будет читаться через сто лет...

- Конечно, невозможно. А с другой стороны, если его не будут читать

через сто лет, на кой черт его писать..

- А деньги! - со злостью замечает проводник. - Ты за него не

беспокойся, Профессор, ни о чем таком он не думает. О бабах он думает, о

скачках, вот и все его размышления... Истина! Ты его лучше спроси, сколько

ему за строчку платят!

Пауза. Потом Профессор тихонько говорит:

- Если все это так просто, то зачем он с нами в Зону пошел?

- Тихо... - говорит проводник.

Дрезина замедляет ход. Впереди из тумана надвигается какое-то

полуразрушенное станционное строение.

- Приехали. - Проводник спрыгивает на шпалы. - Отдых!

- Фу-ты! - произносит Писатель, распрямляясь. - Ну теперь-то хоть

можно хлебнуть?

На газете, расстеленной поверх платформы, стоят термос с кофе,

бутылка спиртного, развернуты пакеты со снедью. Все трое усердно жуют,

прихлебывая из складных стаканчиков. Теперь уже совсем светло, но туман не

рассеялся, он такой же густой, как и раньше, только не молочно-белый, а

зеленоватый.

- Вы для меня оба новички, - говорит проводник. - Я вас в Зоне не

видел и ничего хорошего от вас не жду. Вы меня наняли, и я постараюсь,

чтобы вы остались живы как можно дольше, а поэтому не извольте обижаться.

Церемониться некогда. Буду просто лупить чем ни попадя, если что не так.

- Только, пожалуйста, не по левой руке, - говорит Писатель.

- Почему?

- Она у меня сломана в детстве. Я ее берегу.

- А... - Проводник усмехается. - А я думал - ты левша, пишешь левой.

Ладно, тогда буду по голове. Как она у тебя с детства?

- Уж очень вы с нами суровы, - говорит Писатель и тянется к бутылке.

Проводник перехватывает бутылку, накрепко завинчивает пробку и сует

бутылку в карман куртки.

- Эхе-хе-хе-хе, - произносит Писатель и наливает себе кофе.

- Тихо как, - говорит Профессор. Он задумчиво курит, прислонившись

спиной к борту дрезины.

- Здесь всегда тихо, - говорит проводник. - До пулеметов далеко,

километров пятнадцать, а в Зоне шуметь некому.

- Неужели пятнадцать километров? - говорит Профессор. - Я и

представления не имел, что можно так углубиться.

- Можно. Углублялись. Сейчас вот туман разгонит, увидишь, как они тут

углубились.

Длинный скрипящий звук доносится вдруг из тумана. Все, даже

проводник, вздрагивают.

- Что это? - одними губами произносит побледневший Писатель.

Проводник молча мотает головой.

- А может быть, это все-таки правда, что здесь... живут? - говорит

Профессор.

- Кто? - презрительно бросает проводник.

- Не знаю... Но есть легенда, будто какие-то люди остались в Зоне...

- Болтовня это, а не легенда, - обрывает его проводник. - Никого

здесь нет и быть не может. Зона это, понятно? Зона!

На протяжении этого разговора Писатель вертит головой, переводя

взгляд с одного на другого. Он все еще бледен, но постепенно

успокаивается.

- Я, конечно, понимаю, - говорит он, - что Зона - это именно Зона, а

не лоно, не два газона и не три, скажем... э... бизона... Но на всякий

случай я с собой кое-что прихватил.

- Что прихватил? - проводник уставляется на Писателя неподвижным

взглядом. - Что ты там еще прихватил, чучело?

Писатель многозначительно похлопывает себя по заду.

- Дай сюда, - говорит проводник и протягивает руку.

- Зачем?

- Дай сюда, говорю!

Писатель колеблется. Выражение многозначительного превосходства

сходит с его лица.

- В Зоне стрелять не во что, дурак, - говорит проводник. - Дай свою

пушку.

- Не дам, - решительно говорит Писатель, но сейчас же добавляет тоном

ниже: - Мне нужно, понимаете?

- Понимаю, - говорит проводник неожиданно мягко. - Только на самом

деле ничего такого тебе там не понадобится. Если долбанет тебя

по-настоящему, то ничего тебе уже не поможет. А если прикует тебя или,

скажем, прижжет, то я тебя вытащу. Мертвого - да, брошу. Ну, а живого -

вытащу. Это я тебе обещаю. Зря денег не беру. Давай.

Писатель нехотя вытаскивает из заднего кармана крошечный дамский

браунинг.

- Там всего один заряд, - бормочет он. - В стволе.

- Поня-атно... - Проводник выщелкивает патрон и небрежно бросает

оружие на шпалы. - В Зоне стрелять нельзя, - говорит он поучительно. - В

Зоне не то что стрелять - камень иной раз бросить опасно. А у тебя? -

обращается он к Профессору.

Тот берется двумя пальцами за край воротника куртки.

- У меня на этот случай ампула.. - говорит он виновато.

- Чего-чего?

- Ампула зашита. Яд.

Проводник ошеломлен.

- Ну-ну, ребята!.. Нет, это... Вы что сюда - помирать пришли?

Облегчиться никто не хочет? - Он соскакивает на шпалы. - Смотрите, потом,

может, и некогда будет. Или негде...

Он отходит от дрезины и сейчас же скрывается в тумане.

- А действительно, зачем вы сюда пришли? Модный писатель, вилла...

Женщины, наверное, на шею вешаются гроздьями... - Профессор смотрит на

Писателя, высоко задирая брови.

- Это вам не понять, профессор, - рассеянно отзывается Писатель,

подбрасывая на ладони складной стаканчик. - Есть такое понятие:

вдохновение. Так вот: понятие-то у меня есть, а самого вдохновения нет.

Иду выпрашивать.

- То есть вы что же - исписались? - негромко говорит Профессор.

- Что? А, да, то есть у меня его никогда не было. Да это не

интересно. А вы?

Профессор не успевает ответить. Появляется проводник.

- Скоро пойдем. Укладывайтесь.

ЗОНА

Тумана больше нет.

Слева от насыпи расстилается до самого горизонта холмистая равнина,

совершенно безжизненная, погруженная в зеленоватые сумерки. А над

горизонтом, расплывшись в ясном небе, разгорается спектрально чистое

изумрудное зарево - нечеловеческая заря Зоны. И вот уже тяжело

вываливается из-за черной гряды холмов разорванное на несколько неровных

кусков зеленое солнце.

- Вот за этим я тоже сюда пришел... - сипло произносит Писатель.

Лицо его зеленоватое, как и у Профессора. Профессор молчит.

- Не туда смотрите, - раздается голос проводника. - Вы сюда

посмотрите.

Писатель и Профессор оборачиваются.

Справа от насыпи тоже тянется холмистая равнина, вдали виднеются

какие-то столбы, торчит искореженная конструкция высоковольтной передачи.

Среди холмов видна дорога. Насыпь здесь изгибается широкой дугой, и с того

места, где стоят наши герои, хорошо видна голова состава, которым

доставлена была сюда когда-то танковая часть.

Но что-то случилось там, впереди: тепловоз и первые две платформы

валяются под откосом, несколько следующих стоят на рельсах наперекосяк -

танки с них сползли и валяются на боку и вверх гусеницами на насыпи и под

насыпью. Несколько машин удалось, видимо, благополучно спустить под

насыпь: видимо, их даже пытались вывести на дорогу, но до дороги они так и

не дошли - остались стоять между дорогой и насыпью небольшими группами,

пушками в разные стороны, некоторые вросшие в землю по самую башню,

некоторые наглухо закупоренные, а некоторые - с настежь распахнутыми

люками.

- А где же... люди?.. - тихо спрашивает Писатель. - Там же люди были.

- Это я тоже каждый раз здесь думаю, - понизив голос, отзывается

проводник. - Я ведь видел, как они грузились у нас на станции. Я еще

мальчишкой был. Тогда все думали, что это пришельцы нас завоевать хотят.

Вот и двинули этих... Стратеги... - Он сплевывает. - Никто ведь не

вернулся. Ни одна душа. Углубились. Ну ладно. Значит, общее направление у

нас будет вон на тот столб... - Он протягивает руку, указывая. - Но вы на

него не глядите. Вы под ноги глядите. Я вам уже говорил и скажу еще раз.

Оба вы - дерьмо. Новички. Без меня вы ничего не стоите, пропадете, как

котята. Поэтому я пойду сзади. Идти будем гуськом. Путь прокладывать

будете по очереди. Первым пойдет Профессор. Я указываю направление - не

отклоняться, вам же будет хуже. Бери рюкзак.

Профессор поднимает на плечи рюкзак.

- Так, Профессор, первое направление - вон тот белый камень. Видишь?

Пошел, - приказывает проводник.

Профессор первым начинает спускаться с насыпи. Отпустив его на пяток

шагов, проводник командует.

- Как тебя... писатель! Пошел следом!

И, подождав немного, начинает спускаться сам.

Зеленое утро Зоны закончилось, растворившись в обычном солнечном

свете.

Спустившись с насыпи, они теперь медленно, гуськом поднимаются по

склону пологого холма. Насыпь видна отсюда как на ладони. Что-то странное

происходит там, над поверженными танками: словно бы струи раскаленного

воздуха поднимаются над этим местом и в них время от времени вспыхивает и

переливается яркая радуга.

Но они смотрят не туда. Профессор идет впереди, и перед каждым шагом

настороженно высматривает место, куда поставить ногу. Писатель бредет

следом, глядя не столько себе под ноги, сколько под ноги Профессору.

Дистанцию он соблюдает плохо, но проводник пока молчит. Взгляд его с

привычной автоматической быстротой скользит от собственных ног к затылку

Писателя, к затылку Профессора, вправо от Профессора, влево от Профессора

и снова себе под ноги.

Профессор добирается до вершины холма, и проводник сейчас же

командует:

- Стой!

Профессор послушно замирает, а Писатель делает еще пару шагов и

оборачивается, очень недовольный.

Проводник стоит неподвижно, полузакрыв глаза, и шевелит пальцами

вытянутой руки, словно что-то ощупывая в воздухе:

- Ну, что там еще? - брезгливо осведомляется Писатель.

Проводник осторожно опускает руку и бочком-бочком придвигается ближе

к Профессору. Лицо его напряженное и недоумевающее.

- Не шевелитесь... - хрипло говорит он. - Стоять на месте, не

двигаться...

Писатель испуганно озирается.

- Не шевелись, дурак! - севшим голосом шипит проводник.

Они стоят неподвижно, как статуи, а вокруг - мирная зеленая травка,

кусты тихонько колышутся под ветерком, и над всем этим - яркое ласковое

солнце. Потом проводник вдруг говорит на выдохе:

- Обошлось... Пошли. Нет, погоди, перекурим.

Он присаживается на корточки и тянет из кармана пачку с сигаретами.

Губами вытягивает сигарету и протягивает пачку Профессору, который

присаживается рядом.

Писатель спрашивает с раздражением:

- Ну хоть подойти-то к вам можно?

- Можно, - отзывается проводник, затягиваясь. - Подойти можно.

Подойди. - Голос его крепнет. - Я тебе что говорил?

Писатель останавливается на полпути.

- Я что тебе говорил, дура? Я тебе говорю "стой", а ты прешься, я

тебе говорю "не шевелись", а ты башкой вертишь... Нет, не дойдет он, -

сообщает проводник Профессору.

- Что ж делать? У меня реакция плохая, - жалобно говорит Писатель. -

Дайте сигаретку, что ли...

- А реакция плохая - сидел бы дома, - говорит проводник, вытаскивая

из кармана горсть разнокалиберных гаек.

Он начинает "провешивать" дорогу.

Бросает одну гайку впереди себя. Пауза. Медленно подходит к месту,

где она упала. Кидает другую. И так шаг за шагом, от гайки к гайке.

- Давай! - зовет проводник Профессора. - Вроде обошлось...

Осторожным аллюром они движутся дальше. Профессор - Писатель -

проводник. Солнце уже поднялось высоко, на небе ни облачка, припекает.

Слева - склон, справа - канава, наполненная черной стоячей водой. Очень

тихо: не слышно ни птиц, ни насекомых. Только шуршит трава под ногами.

Через несколько шагов Писатель начинает насвистывать. Еще через

несколько шагов он наклоняется, подбирает прутик и идет дальше, похлопывая

себя прутиком по штанине.

Проводник тяжелым взглядом наблюдает за его действиями и, когда

Писатель принимается своим прутиком сшибать пожухлые цветочки справа и

слева от себя, проводник достает из кармана гайку и очень точно запускает

ее в затылок Писателю веселый свист обрывается тоненьким взвизгом.

Писатель хватается за голову и приседает на корточки, согнувшись в

три погибели. Проводник останавливается над ним.

- Вот так это и бывает, - говорит он. - Только вот взвизгнуть ты вряд

ли успеешь... В штаны не наложил?

Писатель медленно распрямляется.

- Что это было? - с ужасом спрашивает он, ощупывая затылок.

- Это я хотел тебе показать, как будет, - объясняет проводник, - если

ты так по Зоне ходить будешь! Самоубийца.

- Ладно, ладно, - отвечает Писатель, облизывая губы. - Понял.

Они бредут через свалку. Блестит битое стекло, валяется мятый

электрический чайник, кукла с оторванными ногами, тряпье, россыпи ржавых

консервных банок...

Впереди теперь идет Писатель, лицо у него злое и напряженное, губы

кривятся.

Огромный ров, заполненный вздутой тушей полуспущенного аэростата

воздушного заграждения. Они ступают на прогибающуюся поверхность, медленно

идут, осторожно переставляя ноги, и вдруг Писатель издает странный

каркающий звук и останавливается.

И начинает намокать. Влага проступает от его тела наружу сквозь

одежду, влага струится по его лицу, струйки сбегают со скрюченных пальцев,

волосы облепляют щеки и потом целыми прядями начинают сползать на грудь и

на плечи.

- Спокойно, ребята, - произносит проводник. - Влопались. Ляг! -

кричит он Писателю. - Лечь попробуй! И ты ляг! Профессор! Ложись! Ничего,

ничего, сейчас он ляжет...

Проводник и Профессор ложатся, а Писатель не может. Видно, как его

тело сводит судорога.

А затем все также неожиданно прекращается. Влага высыхает на глазах,

и вот уже Писатель такой же сухой, как прежде, только на плечах и груди

висят, колышась под ветерком, сухие пряди выпавших волос. Обессиленный, он

валится на бок.

Проводник, за ним Профессор поднимаются, осторожно подходят к

Писателю.

- Ничего, ничего, - говорит проводник. - Сейчас он встанет... А

действительно, везучий дьявол... У добрых людей здесь, бывало, глаза

вытекали, а он одними волосьями отделался... Ну, вставай, вставай, нечего

валяться...

Писатель с трудом поднимается, ощупывает голову, рассматривает волосы

на пальцах.

- Пошли, - говорит проводник. - Все равно не сосчитаешь... Профессор,

вперед.

Они вступают под истлевшую от времени маскировочную сетку. Видимо,

когда-то здесь были пулеметные позиции: валяются патронные ящики, вросшие

в землю пулеметы, занесенные песком каски и противогазы.

- Привал, - объявляет проводник.

Все стоят неподвижно. А вокруг тишина, только посвистывает ветер и

шуршит мятая грязная газета, обмотавшаяся вокруг ноги Профессора.

- Погодите, - говорит Писатель. - Ноги что-то... шалят...

- Что это было? - спрашивает Профессор, не оборачиваясь.

Писатель нервно хихикает, проводник говорит:

- Не знаю я... Было и прошло, и слава богу. - И шипит, озираясь: -

Экое дрянное место!

Они расположились в тени маскировочной сетки. Проводник разливает в

протянутые стаканчики спиртное. Все выпивают.

- Как у вас аппетит, Профессор? - спрашивает Писатель, с отвращением

откусывая от крутого яйца.

- Признаться, неважно, - отзывается тот.

- Пива бы сейчас, - вздыхает Писатель. - Холодненького! В глотке

пересохло.

Проводник сейчас же разливает еще по стопке. Профессор осторожно

спрашивает его:

- Долго нам еще?

Проводник молчит, а потом угрюмо отвечает:

- Не знаю.

- А по карте?

- А что по карте? Потом, разве это карта? Масштаба нет. Дикобраз,

правда, за двое суток обернулся, так то Дикобраз.

- Какой Дикобраз? - спрашивает Писатель.

Проводник усмехается, неторопливо закуривает.

- Дикобраз - это, брат, не нам чета. С первых дней начал, меня водил,

когда я подрос. Большой был человек. Ас.

- А почему - был? - спрашивает Писатель. - Он что...

- Во-во. То самое. Уходил вдвоем-втроем, а возвращался один. Вот вам

бы с ним сходить... - Он неприятно смеется, переводя взгляд с Профессора

на Писателя и обратно. - А, впрочем, досюда бы вы и с ним дошли. Ладно! -

Обрывает он себя. - Вы как хотите, а я присплю немного. Да не галдите

здесь... И не вздумайте здесь разгуливать...

Проводник засыпает, положив голову на рюкзак, а Профессор с

Писателем, прислонившись спинами к глиняному откосу, курят и беседуют:

- А что с ним все-таки случилось, с этим асом? - спрашивает Писатель.

- Он единственный, кто до места добрался и вернулся, - отзывается

Профессор. - Вернулся и в два дня разбогател... - Профессор замолкает.

- Ну?

- А потом повесился. Через неделю.

- Почему?

Профессор пожимает плечами.

- Темная история. Он снова собирался туда, вдвоем с... нашим... Наш

пришел к нему в назначенное время, а Дикобраз висит. А на столе - карта и

записка с пожеланием всяческих успехов.

- А может быть, наш-то его и... того?

- Да. Он может, - легко соглашается Профессор.

Некоторое время они молча курят.

- А как вы полагаете, профессор, это самое место действительно

существует? Где сбываются желания...

- Дикобраз разбогател. Он всю жизнь мечтал стать богатым.

- И повесился...

- А вы уверены, что он шел за тем, чтобы разбогатеть? Дикобраз этот?

Он что, говорил кому-нибудь, зачем он ходил в Зону? Просто на самом деле

человек никогда не знает, чего он хочет. Существо сложное. Голова его

хочет одного, спинной мозг - другого, а душа третьего... И никто не

способен в этой каше разобраться. Во всяком случае, здесь речь идет о

сокровенном. Вы понимаете? О сокровенном желании!

- Это верно, - говорит Писатель. - Это очень верно вы говорите.

Давеча вот я сказал, что иду сюда за вдохновением... вранье это. Плевал я

на вдохновение...

Профессор с любопытством смотрит на него.

Писатель помолчав продолжает:

- Хотя, может быть, и в самом деле за вдохновением... Откуда я знаю,

как назвать то, чего я хочу? Это какие-то неуловимые вещи: стоит их

назвать, и их смысл исчезает, тает. Как медуза на солнце. Видели

когда-нибудь?

Профессор опускает глаза и принимается рассматривать свои грязные

обломанные ногти.

- Ну-ну. Кстати, должен вам сказать, что вам... именно вам - вообще

ходить туда противопоказано.

Писатель лицемерно кивает.

- Ну да, ну да... Я, конечно, не ученый... Вот вы - другое дело! Вы в

самом деле ученый? Тогда конечно! Эксперимент, факты... Истина в последней

инстанции. Только, по-моему, фактов не не бывает. Их вообще не бывает, а

уж здесь, в Зоне, и подавно. Здесь все кем-то выдумано, неужели вы не

чувствуете? Все это чья-то идиотская выдумка! Нам всем морочат голову. Кто

- непонятно. Зачем? Тоже непонятно.

- А может быть, все-таки интересно узнать: кто и зачем?

- Да не в этом дело! "Кто и зачем"? Что толку от ваших знаний? Чья

совесть от них сделается чище? Чья совесть от этого заболит? Моя? У меня

нет совести, у меня есть только нервы. Обругает какая-нибудь сволочь -

рана. Другая сволочь похвалит - еще рана... Им ведь все равно, что я пишу!

Они все сжирают! Душу вложишь, сердце свое вложишь - сожрут и душу и

сердце. Мерзость вынешь из души - жрут мерзость... Им все равно, что

жрать. Они все поголовно грамотные, у всех у них сенсорное голодание... И

они все жужжат, жужжат вокруг меня - журналисты, редакторы, критики, бабы

какие-то непрерывные... А потом они хвастаются перед мужьями, что я

соизволил с ними переспать! И все они требуют: давай, давай! И я даю, а

меня уже тошнит, я уже давным-давно перестал быть писателем... Какой из

меня к черту писатель, если я ненавижу писать, если для меня писание - это

мука, постыдное неприятное занятие, что-то вроде болезненного

физиологического отправления...

Он замолкает внезапно и некоторое время лежит с закрытыми глазами.

Лицо его подергивается.

- Я ведь думал раньше, что я им нужен, - продолжает он тихо. - Я

верил, что кто-то становится лучше и честнее от моих книг. Чище, добрее...

Никому я не нужен. У меня один особняк за душой. С баней. Я сдохну, а

через два дня меня забудут и станут жрать кого-нибудь другого. Разве можно

все это так оставить? Я хотел переделать их по своему образу и подобию. А

они переделали меня по своему. Это раньше будущее было только повторение

настоящего, и все перемены маячили где-то за далекими горизонтами. А

теперь нет никакого будущего. Оно слилось с настоящим. А разве они готовы

к этому? Я пытался подготовить их, но они не желают готовиться, им все

равно, они только жрут.

- Темпераментно... - медленно говорит Профессор. - Оч-чень

темпераментно... А ведь вы готовы облагодетельствовать их всех, господин

писатель!

- А ну вас совсем! - не раскрывая глаз, отзывается тот.

- Нет-нет, ведь это очень опасно, вы понимаете? Темпераментный

благодетель!

Писатель рывком садится и в бешенстве глядит на Профессора.

- Что опасного? Что опасного? Я покоя хочу, понимаете? Покоя!

- Понимаю. Но ведь вы не в пустыню удаляетесь сейчас - искать тихой

жизни. Вы идете в Зону! К тому самому месту!

Писатель снова откидывается на спину и закрывает глаза ладонью.

- А, не хочу я с вами спорить! В спорах рождается истина, будь она

проклята!..

Проводник открывает глаза. Некоторое время лежит, прислушиваясь.

Затем бесшумно поднимается, мягко ступая, выходит из тени и

останавливается над спящими Профессором и Писателем. Какое-то время он

внимательно разглядывает их по очереди. Лицо у него сосредоточенное,

взгляд оценивающий. Наконец, покусав нижнюю губу, он негромко командует:

- Подъем!

Узкая расщелина между двумя холмами, наполненная грязной жижей. Они

идут по полусгнившей хлюпающей гати. Над поверхностью болота клубится

отвратительный туман. Проводник идет впереди, Писатель с Профессором

тащатся сзади. Они тяжело дышат, видно, что изрядно устали.

Проводник вдруг останавливается, будто налетев на невидимое

препятствие. Он стоит совершенно неподвижно и осторожно поводит носом из

стороны в сторону.

Писатель останавливается рядом и, опираясь на жердь, еле переводит

дух.

- Ну... что такое еще? - спрашивает он.

- Помолчи... - тихо говорит проводник.

Он делает движение шагнуть, но остается на месте. Запускает руку в

карман, вытаскивает гайку, хочет замахнуться, но не решается. Гайка падает

из его руки. Лицо его бледно до зелени и покрыто потом.

- Н-ну уж нет... - бормочет он.

Растопырив руки, он пятится назад. Потом, не глядя, отбирает у

Писателя жердь и тыкает ею в болото рядом с гатью.

- Так-то оно будет вернее... - сипит он. - А ну, давай за мной...

Он осторожно слезает с гати и сразу проваливается выше колен.

- Это еще зачем? - жалобно и устало спрашивает Писатель.

Проводник не отвечает. Ощупывая перед собой дорогу жердью, он все

круче забирает в сторону от гати.

Они бредут в тумане по пояс в чавкающей жиже, то и дело падая,

погружаясь с головой, отплевываясь и кашляя. Остановиться нельзя, трясина

засасывает.

Вдруг Профессор проваливается по шею, тщетно пытается подняться и

лечь плашмя, но у него ничего не получается.

- Помогите! - из последних сил кричит он.

Проводник оборачивается. Неподдельный ужас изображается на его лице.

- Ты к-куда? - хрипло кричит он и, расплескивая грязь бредет к

Профессору. - Рюкзак! Рюкзак сбрось!

Профессор мотает головой, торчащей над поверхностью жижи.

- Жердь! - сипит он. - Дайте мне жердь!

- Бросай рюкзак, тебе говорят!

- Рюкзак сними, идиот! - визжит Писатель, беспомощно барахтаясь в

грязи.

- Же... - Профессор уходит в болото с головой, снова выныривает и

ревет страшным голосом: - Жердь давай, скотина!

Он пытается схватиться за протянутую жердь, промахивается, потом,

наконец, ощупью находит и вцепляется в нее обеими руками.

С трудом они выкарабкиваются на сухой глинистый склон.

- Ну и утонул бы, как топорик, - ворчит проводник. - И меня бы с

собой утянул. Остался бы писатель один по трясине ползать. Вцепился в

мешок свой!

- Нечего было туда лезть, - огрызнулся Профессор.

- Не твоего ума дело, куда мне лезть...

- Вот и мешок мой - тоже не твоего ума дело!

- Что у вас там - сокровища? - раздраженно прикрикивает Писатель, но

Профессор не обращает на него никакого внимания.

- Это просто уму непостижимо! - говорит он. - Идем по прекрасной

ровной дороге, и вдруг он лезет в эту... выгребную яму!

- Чутье у меня, ты можешь это понять или нет? Чутье!

- Хорошенькое чутье!

- Вот дурак очкастый. - Проводник хлопает себя по коленям, с него

ссыпаются ошметки присохшей грязи.

- Мое зрение - это не ваше дело. И вообще - хватит. Глупо.

- Не глупо. А тебе жердью этой надо бы промеж ушей! Дай сюда бутылк

у... Это надо же - из-за пары грязных подштанников чуть в рай не

отправился.

- Какие подштанники? - спрашивает Писатель.

- Ну что там у него в мешке? Ну, консервы...

- Какие к черту консервы! Не мог я его отцепить, не мог! Я бы

потонул, пока его отцеплял, черт вас всех дери!

- Ладно. Хватит... - Проводник поднимается и, наморщив лоб,

оглядывает местность. - Куда же это нас занесло? Место какое-то

незнакомое... Вот ведь сволочь Дикобраз - ничего у болота не указал, а там

что-то определенно есть... Может быть, конечно, уже потом появилось, после

него...

- Кстати, - подает голос Профессор. - Дикобраз - единственный

человек, который дошел до того места?

- Других не знаю.

- А были такие, которые шли, но не дошли? - спрашивает вдруг

Писатель.

- Были и такие. И я ходил, да не дошел.

- А зачем они шли? - спрашивает Профессор.

- Кто за чем... В основном за деньгами, конечно. Ты думаешь, я не

знаю, зачем ты идешь? Хочешь скажу? В экспедицию тебя не взяли, вот ты и

решил им всем доказать. И правильно! Понимаешь? Свои личные дела

поправить, открытие какое-нибудь сделать, чтобы все ахнули. Вот, мол,

оказывается, профессор-то у нас какой, дать ему Нобелевскую премию!

- Ну, а вы? Вы зачем идете?

Некоторое время проводник неприязненно молчит.

- У меня дела свои... семейные.

- Как у Дикобраза? - тихонько спрашивает Профессор.

Проводник резко поворачивается и смотрит на него, но Профессор лежит

с закрытыми глазами, покойно сложив руки на груди.

- Ты меня с ним не ровняй, - произносит проводник угрожающе. - Ты его

не знал, в глаза не видел, и меня ты не знаешь. Так что нечего нас

ровнять.

- Никто никого не знает, - говорит Профессор, не открывая глаз.

- Да бросьте вы в самом деле! - с раздражением говорит Писатель. -

Никто никого не знает, видите ли! Тоже мне - бином Ньютона! Семейные дела

у него... Проигрался на скачках, дома жрать нечего, работать не хочет,

потому что сроду был люмпеном... А насчет спиртного мы весьма даже

повадливы, и в картишки не прочь... А жена, конечно, лахудра и ведьма,

пилит, деньги, мол, давай... И детей куча, и все бандиты, из участка не

вылезают... Никто никого не знает! Тоже мне - проблема!

На протяжении этой речи проводник наливается кровью, пытается что-то

сказать, прервать, но не может. И только когда Писатель умолкает, он,

наконец, выдавливает из себя:

- С-сам ты... да как ты про меня можешь? Что ты про меня можешь

знать? Писателишка ты задрипанный, шкура продажная... Тебе стены в

сортирах расписывать, дармоед... А дочь у меня - ты знаешь? Что она калека

от рождения - это ты знаешь? Я по Зоне ходил - а она за это

расплачивается! Ребенок, а ее дразнят, потому что она слепая и на костылях

ходит! Все, что из Зоны приносил, на докторов ухлопал, а они уже и не

обещают ничего. Тоже профессора. Вроде вас!.. Э, что с тобой

разговаривать, с заразой!

Он резко поднимается и скрывается за холмом.

- Зря вы так, - говорит Профессор.

- Что - зря? Ну что - зря? Врет же он все. Только что придумал. Я же

его насквозь вижу!

- Нет-нет. Я ведь его давно знаю. Биография у него страшненькая.

Сталкером стал еще мальчишкой, в тюрьме сидел несколько раз, калечился, и

дочка у него на самом деле мутант, "жертва Зоны", как пишут в газетах. Он

несколько лет назад работал у меня в институте лаборантом, так что я...

- Все равно врет. Не в дочке дело. Насчет дочки ему сейчас в первый

раз в жизни в голову пришло. А просто люмпен не любит, когда его называют

люмпеном. Он нуждается в высоком штиле, ему благородство чувств подавай...

Граф, швырнув перчатку, гордо удалился. А домой он вернется с мешком

денег, вот увидите...

- Чувствуется рука мастера. Ладно, не в этом дело.

Пауза. Затем Профессор ухмыляется:

- С добычей вернулся - счастье. Живой вернулся - удача. Патрульная

пуля - везенье. А все остальное - судьба.

- Что это за унылая мудрость?

- Местный фольклор. Вы все время забываете, что мы находимся в Зоне.

В Зоне нельзя делать резких движений и допускать резких высказываний.

- Виноват. Только не люблю я, когда вокруг простых вещей разводят

философические сопли.

- А что вы вообще любите?

- Раньше писать любил, а теперь ничего не люблю. И никого.

- Вам никогда не приходило в голову, что будет, когда в это самое

место, куда мы идем, поверят все? Когда они все сюда кинутся, тысячами,

сотнями тысяч? - вдруг спрашивает Профессор.

- И сейчас многие верят, да как добраться?

- Доберутся, дружок, доберутся. Один из тысячи, а доберется. Добрался

ведь Дикобраз... А Дикобраз еще не самый плохой человек. Бывают люди и

пострашнее. Золото им не нужно, и семейных дел у них никаких нет. Они

будут мир исправлять, голубчик! Весь мир переделывать по своей воле, все

эти несостоявшиеся императоры всея земли, великие инквизиторы, фюреры всех

мастей, благодетели и благоносцы... Думали вы об этом?

- Откровенно говоря, нет, - отвечает Писатель.

- А вы подумайте. Что касается меня, то я склонен верить в страшные

сказки. В добрые - нет, а в страшные - да...

Писатель, кривя рот, пристально разглядывает Профессора.

- Ничегошеньки вы все-таки в людях не понимаете, - говорит он

наконец. - Опять философические сопли. Разумеется, он, может быть, и

придет туда весь мир переделывать, но ведь на самом-то деле на мир ему

наплевать, нужны ему бабы, водка нужна, денег побольше... Ведь у них же

воображения ни черта нет, профессор! Ну, в крайнем случае пожелает он от

всего сердца, чтобы его начальника автомобилем переехало... Поймете вы,

откуда все эти фюреры берутся? Либо его бабы не любят, либо критики не

ценят, либо изо рта у него воняет невозможно... Вы, профессор, сами в этом

убедитесь, когда до места доберетесь... Я ведь вас тоже насквозь вижу. У

вас же на лице написано, что вы-то как раз и замыслили какое-то чудовищное

благодеяние всему человечеству. Другой бы на моем месте испугался. А я -

видите? - спокоен!

- За меня вы спокойны, - говорит Профессор. - Оно и видно. Всех под

свою мерку меряете. Политик, социолог из вас, знаете ли... За меня вы

спокойны. А за себя?

- За себя? Ну, мои дела никого не касаются. Мне на весь ваш мир

наплевать. Меня во всем вашем мире интересует только один человек - вот

этот... - Писатель тычет себя в грудь пальцем. - Стоит чего нибудь этот

человек или нет? Зря он до сих пор небо коптит или все-таки слепил свой

золотой кирпичик...

- Послушайте, - говорит Профессор. - Не надо себя обманывать. То вы

говорите, что идете туда за вдохновением, то за красотой, то за покоем...

- А вот когда я узнаю, что я такое, тогда мне будет и покой, и

вдохновение, и красота...

- А если вы узнаете, что вы - дерьмо? Если узнаете, что не только

своего кирпичика не слепили, но и чужой сожрали? Хорошенький покой!

- А вот это, дорогой Эйнштейн, уже не ваше дело. Занимайтесь,

пожалуйста, своим человечеством, только минус я.

- Да-да, это понятно. Меня ведь беспокоит вот что. Мне кажется, что

на самом деле вам просто хочется, чтобы все от вас отстали и по

возможности - навсегда.

- Золотые слова!

- Но раз все - значит, и я, - говорит Профессор. - Поэтому я и прошу

вас: подумайте все-таки, зачем вы идете. Хорошенько подумайте! Ведь

существуют миллиарды людей, которые совершенно не виноваты в том, что вы -

дерьмо.

Возвращается проводник.

- Хватит валяться, - говорит он. - Пошли...

Они бредут по проселочной дороге, покрытой тончайшей пылью. При

каждом шаге пыль взлетает и некоторое время висит в неподвижном воздухе.

Вдоль дороги тянутся ветхие телеграфные столбы. Очень жарко, впереди над

дорогой висит горячее марево.

Профессор, идущий первым, вдруг останавливается, оборачивается к

своим спутникам и растерянно произносит:

- Там машина какая-то... И двигатель у нее работает...

- Не обращай внимания, - говорит проводник. - Он уже двадцать лет

работает. Лучше под ноги гляди и держись середины...

Они проходят мимо стоящего у обочины совершенно новенького, как с

конвейера, грузовика. Двигатель его работает на холостых оборотах, из

глушителя вырывается и стелется по ветру синеватый дымок. Но колеса его по

ступицы погружены в землю, а сквозь приоткрытую дверцу кабины и сквозь дно

кабины проросло тоненькое деревце.

Когда-то, вероятно в самый день посещения, огромный грузовоз тащил по

этой дороге на специальном прицепе длинную, метрового диаметра трубу для

газопровода. Грузовоз врезался в столб слева, а труба скатилась с прицепа

и легла слегка наискосок, перегородив путь. Вероятно, тогда же сорвались и

упали поперек дороги телеграфные и телефонные столбы. Теперь провода

совершенно обросли какой-то рыжей мочалой. Мочала висит сплошной

занавеской, перегородив проход по дороге.

Жерло трубы черное, закопченное, и земля перед ним вся обуглена,

словно из трубы не раз обрушивалось коптящее пламя.

- Это что - туда лезть? - спрашивает Писатель, ни к кому, в

частности, не обращаясь.

- Прикажу и полезешь, - холодно говорит проводник и подбирает с

обочины несколько булыжников. - Ну-ка, отойдите. - Отведя руку, он швыряет

булыжник в жерло трубы, а сам отскакивает.

Слышно, как булыжник грохочет и лязгает внутри трубы. Подождав

немного, проводник швыряет второй булыжник. Грохот, дребезг, лязг. Тишина.

- Так, - произносит проводник и медленно отряхивает ладони. - Можно.

- Он поворачивается к Писателю. - Пошли.

Писатель хочет что-то сказать, но только судорожно вздыхает. Он

достает из-за пазухи плоскую фляжку, торопливо отвинчивает колпачок,

делает несколько глотков и отдает фляжку Профессору. Писатель вытирает

рукавом губы. Глаза его не отрываются от лица проводника. Он словно ждет

чего-то. Но ждать нечего.

- Ну? Все остальное - судьба? - произносит он и с трудом улыбается.

Он делает шаг к трубе. Останавливается перед страшным черным зевом.

Медленно засовывает руки в карманы и поворачивается.

- А почему, собственно, я? - осведомляется он, высоко задирая брови.

- Какого черта? Не пойду.

Проводник подходит к нему вплотную, и Писатель отступает на шаг.

- Пойдешь! - сквозь зубы цедит проводник.

Писатель молча мотает головой. Тогда проводник резко бьет его в

живот, хватает за волосы, распрямляет и хлещет по щекам.

- Еще как пойдешь-то!.. - шипит он с напором.

Профессор пытается схватить его за руку. Проводник, не глядя,

отпихивает его локтем, попадает в нос, сшибает очки.

- Ну!

Писатель вытирает разбитые губы, смотрит на ладонь, смотрит на

проводника.

- Гос-споди... - произносит он.

Безграничное отвращение проступает на его лице, и не говоря больше ни

слова, он смачно сплевывает проводнику под ноги, поворачивается и ныряет в

трубу.

Проводник тотчас отскакивает в сторону, подальше от трубы, и

оттаскивает за собой Профессора. Из трубы гулко доносятся лязг, стук и

тяжелое дыхание.

Профессор дрожащими руками водружает на место очки. Одно стекло

перерезано трещиной. Шум в трубе стихает.

- За мной! - хрипло кричит проводник и бросается в черное жерло.

Оба вылезают из трубы в округлое куполообразное помещение, отдаленно

похожее на восточную баню. Видимо, когда-то здесь размещалось что-то вроде

командного пункта: стоят раскладные столы и стулья, на столах - несколько

телефонов (все со снятыми трубками), полуистлевшие топографические карты,

разбросанные карандаши. На полу - ящики с консервами и бутылками.

Почему-то - детская коляска. Писатель сидит за одним из столов и

откупоривает бутылку.

- Ну вот и все, а ты боялась, - бодро произносит проводник.

Здесь он явно впервые - озирается с огромным любопытством,

заглядывает во все углы. Писатель, трудясь над бутылкой, хмуро-иронически

наблюдает за ним.

- Если я сказал - можно идти, значит, - можно, - продолжает

проводник. - Дай-ка сюда, что возишься? - он отбирает бутылку у Писателя и

ловко выбивает пробку. - Куда тебе налить? Некуда? Ну, с горла пей, тебе

первому, заслужил...

Тем временем Профессор обходит помещение, рассеянно кладя на место

телефонные трубки. Писатель надолго прикладывается к бутылке, потом

упирает ее в колено и облизывается.

- Ну как? Пробирает? - оживленно осведомляется проводник. - То-то!

Дикобраз здесь несколько часов просидел, в чувство приходил и душеньку

отводил... Да ты пей, пей, я непочатую возьму, тут их навалом.

- Любезный Чинганчгук! - провозглашает Писатель. - Я понимаю, что все

ваши хождения кругами есть не что иное, как своеобразная форма принесения

извинений. Я вас прощаю. Тяжелое детство, среда, воспитание, я все

понимаю. Но не обольщайтесь! Я безусловно вам отомщу.

Проводник, который возится с новой бутылкой, произносит:

- Ну да?

- Да-да. Я - человек мстительный, как все Писатели и остальные

деятели искусства. Разумеется, я не собираюсь с вами драться и тем более

стрелять вам между лопаток... Я все сделаю гораздо тоньше. Я запущу под

вашу толстую шкуру такую иголку, что вам свет будет не мил. В самый мозг!

В центральную нервную!..

И в этот момент раздается телефонный звонок. Все вздрагивают, затем

Профессор нерешительно берет трубку.

- Да... - говорит он.

Квакающий голос в селекторе раздраженно осведомляется:

- Это два-двадцать три-сорок четыре двенадцать? Как работает телефон?

- Представления не имею, - говорит Профессор.

- Благодарю вас, проверка.

Слышатся короткие гудки. Все глядят друг на друга, затем на телефоны.

И вдруг Профессор поворачивается к спутникам спиной и быстро набирает

какой-то номер. На лице его злорадство.

- Слушаю! - отзывается хрипловатый мужской голос.

- Извини, пожалуйста, если помешал, - говорит Профессор, - но мне не

терпится сказать тебе несколько слов. Ты меня узнал, надеюсь?

Пауза.

- Что тебе надо?

- Старое здание, котельная, четвертый бункер. Угадал?

- Я сейчас же звоню участковому.

- Поздно! - ликующе произносит Профессор. - Я вне пределов

досягаемости. Ты знаешь, где я нахожусь? В двух шагах! Я нахожусь в двух

шагах от этого места, и ты ничего уже не можешь с этим сделать. Звони куда

хочешь, пиши доносы, учреждай медицинские экспертизы, натравливай на меня

своих сотрудников, угрожай - все что угодно. А звоню я тебе, чтобы

сказать: ты - подлец, и тем не менее я - в двух шагах от места.

Пауза.

- Ты слушаешь? - говорит Профессор.

- Ты понимаешь, что это конец тебе как ученому?

- Переживу. Ради такого дела - переживу.

- Ты понимаешь, что тебя ждет тюрьма? Каторга?

- Перестань! Я же в двух шагах. Неужели сейчас меня можно запугать?

Пауза.

- Боже мой! - произносит, наконец, невидимый собеседник. - До чего же

мы с тобой докатились! Прислушайся к себе. Ты ведь уже давно не думаешь о

деле. Ты ведь даже не Герострат, ты... ты просто хочешь мне нагадить,

набросать клопов в мою кастрюлю с супом, и ты в восторге, что тебе это

удалось... Да ты вспомни, черт тебя подери, с чего все начиналось! Какие

идеи, какой размах! А сейчас ты думаешь только обо мне и о себе. Где же

миллионы, миллиарды, о которых мы говорили, миллионы и миллиарды ничего не

ведающих душ! Господи, да иди, иди! Кончай свою... гнусность. Но я тебе

все-таки напомню. Ты - убийца. Ты убиваешь надежды. Сто поколений придут

за нами, и в каждом миллионы людей будут тебя проклинать и презирать...

Профессор судорожно шарит по селектору, щелкает рычажками, но голос

не умолкает.

- Наверное, сейчас тебе наплевать на мои слова. Ты чувствуешь себя на

коне и ничего не соображаешь... не смей вешать трубку! Дослушай, это

касается уже лично тебя. Тюрьма не самое страшное, что тебя ожидает. Ты

сам себе никогда этого не простишь! Я знаю, я вижу, как ты висишь над

тюремной парашей на собственных подтяжках...

Профессор с грохотом вешает трубку и некоторое время стоит, не

оборачиваясь.

- Веселый разговор, - замечает проводник и отхлебывает из бутылки. -

Ах ты, тихоня!

- Не обращайте внимания, - говорит Профессор. - Просто диалог с

коллегой. - Он подходит к столу, садится и берет у проводника из рук

бутылку. Рассматривает этикетку.

- Пейте, ребята, отдыхайте, - говорит проводник. - Пейте, и последний

бросок. - Он поворачивается к Писателю. - Ну, а ты что притих? Что ты там

хотел мне сказать?

На Профессора он деликатно старается не смотреть.

- Да у меня как-то даже и злость пропала. От изумления, - признается

Писатель. - Послушайте, следопыт, мы что - действительно в двух шагах от

места?

- Ну, в двух не в двух... близко.

Наступает долгое молчание. Потом Писатель вдруг объявляет:

- Знаете что? Зря мы все это затеяли. Ну его к черту! Я все это

как-то не так себе представлял. Не пойду я дальше.

- Как так - не пойдешь? - спрашивает проводник.

- А так. Вы идите, а я вас здесь встречать буду. Осчастливленных...

- Нет брат, так не годится.

- А что? Там еще одна труба есть? - ехидно спрашивает Писатель. - Так

это уж пусть профессор... теперь его очередь.

- Какая труба? Что ты плетешь?

- Это не важно, что я плету. Главное - что я дальше не иду. Была бы

моя воля, я бы и вас... как это профессор квалифицировал? Благодетели? И

вас бы не пустил.

- Да ты что? Спятил? Два шага осталось...

- Не в том дело, сколько осталось, а в том, сколько пройдено! - почти

кричит Писатель. - Славно мы тут с вами пообщались. А до чего додумались!

- И до чего же вы додумались? - севшим от злости голосом

осведомляется проводник.

- Я? Ты мне скажи, почему все-таки Дикобраз повесился?

- При чем здесь Дикобраз? - возмущается проводник.

- Я тебе объясню - при чем, но сначала ты мне ответь: почему он

все-таки повесился?

- Потому что он не за богатством шел, а за братом своим шел младши

м...

- Так-так-так, за братом...

- Он брата своего загубил, мальчишку. В Зону его с собой взял и

где-то вместо себя подставил. А потом к старости совесть его замучила, и

он пошел в Зону, чтобы брату жизнь вернуть. А как дошел до места, тут его

снова жадность забрала, и вместо брата он денег пожелал. Понял?

- Превосходно, - говорит Писатель. - Я так и думал. Но ты мне вот что

объясни. Почему он все-таки повесился? Почему он еще раз не пошел, теперь

уже точно не за деньгами, а за братом... а?

- Этого я и сам не понимаю, - угрюмо говорит проводник.

- А я понимаю. И он понял, потому и повесился. Дикобразу -

дикобразово, и только дикобразово, и ничего, кроме дикобразова... Ты же

сам мне говорил, на месте этом только сокровенные желания исполняются. А

что ты там в голос кричишь!.. Брата, мол, хочу вернуть единственного,

счастья, мол, хочу для всего человечества, вдохновения, мол, мне подарите!

.. На месте этом те твои желания сбудутся, которые составляют твою натуру,

суть! О которых ты понятия не имеешь, а они в тебе сидят и всю жизнь тобой

управляют. Вот что произошло с Дикобразом. Ничего ты, ангел мой, не понял.

Не жадность его одолела. Он на том месте на коленях стоял, брата

вымаливал, от всей души, как ему казалось, от всей своей больной совести,

а получил кучу денег, и ничего иного получить не мог, потому что Дикобразу

дикобразово. Потому что совесть, душевные муки - это все придумано, от

головы. А суть его, дикобразова, была. Понял он это и уж тогда только

повесился.

Проводник слушает его приоткрыв рот.

- Мне казалось, что я играю в интересную новую игру. Приключение. И

вдруг понял, дружище, что все это - не шутки. Я, по правде, не очень даже

в чудеса эти верю. Ну, попрошу там чего-нибудь, все равно это сказки. А

потом напишу. Об этом ведь никто еще не писал... Нет, соколиный глаз, друг

мой, я в такие игры не играю...

- Слушай, Профессор, - говорит растерянно проводник. - Что это с ним?

Скажи ему!

Профессор пожимает плечами.

- Да как же так? - говорит проводник. - Я ж иду за здоровьем для

дочери, для мартышки моей несчастной, а получу, значит, неизвестно что?

- Известно, - ласково произносит Профессор. - Все совершенно точно

известно...

- Перестаньте, - перебивает его Писатель, и снова наступает тягостное

молчание.

Потом проводник угрюмо говорит:

- Хватит. Подъем.

Профессор угрюмо идет впереди, за ним - Писатель, а за Писателем,

почти наступая ему на пятки, - проводник.

- Ладно, врать не буду, - бубнит он. - Когда выходил, не думал я о

мартышке, это точно... А теперь-то! Да я за нее кому хочешь горло порву! А

ты мне толкуешь...

- Слушай, перестань бормотать, - говорит Писатель, не оборачиваясь. -

Что ты ко мне пристал? Не знаю я, чего ты на самом деле хочешь. И ты этого

не знаешь! И ради бога, не отвлекайся. Смотри за дорогой... Как раз сейчас

только гробануться не хватает...

Впереди в дрожащем мареве виден задранный ковш покрытого ржавчиной

экскаватора.

И вот они останавливаются перед пологим спуском к тому самому месту и

завороженно глядят вниз, на волшебную котловину. Проводник оглядывает

спуск и на ржавом склоне замечает странные черные кляксы.

- Ну, счастлив ваш бог, ребята! - говорит он сдавленным голосом. -

Сдохла она.

- Кто? - не сразу откликается Профессор.

- Мясорубка. Видишь эти черные сопли? Сдохла жаба. Все! Можно идти

свободно.

- Вот видите - мясорубка... - говорит Писатель удовлетворенно и

усаживается на землю. - Приятное название.

- Да уж, брат, куда приятнее! Здесь Дикобраз свою последнюю живую

отмычку использовал. Кащей у него была кличка, молоденький такой дурачо

к...

- И ты бы меня сюда погнал? - говорит Профессор. - Меня? В мясорубку?

- А ты как думал? Одна труба да мясорубка чего стоят... А здесь

только так и можно. А иначе - один шанс из четырех. Лотерея! А в Зоне в

азартные игры не играют...

- Уму непостижимо, - говорит Писатель. - Переться через эти

смертельные горки, убить двух товарищей, и все ради мешка денег...

- Во-первых, - жестко говорит проводник, - товарищей сюда не берут.

Да и не бывает у сталкера никаких товарищей. Я сам себе товарищ. А

во-вторых, из-за денег и не такие дела делают. Ты что, с луны свалился?

- А если бы я не пошел? - спрашивает Профессор.

- Да хватит вам об этом! - кричит проводник. - Пошел, не пошел...

Повезло нам, и все! Труба пустая оказалась, мясорубка сдохла, что я вам -

злодей какой-нибудь? Думаете, мне много радости было - живых людей на

смерть гонять? Ну - кто первый хочет? Ты, может? Заслужил ведь... -

обращается он к Писателю.

Писатель решительно мотает головой.

- Нет. Я ведь сказал, что не пойду. Просто хочу посмотреть на чудо

это собственными глазами. Я скептик.

- Тьфу! Да не бойся, сдохла она, говорят тебе! Ну, хочешь, я пойду

первым. Ты не против? - спрашивает он Профессора.

- Идите, идите... конечно, - отвечает Профессор. - Я ведь никогда и

не собирался ни подходить туда, ни просить...

- Как так - не собирался? - тупо произносит проводник. - Зачем же

тогда ты сюда перся? Это ж не я тебя уговаривал сюда идти... ты сам

просил, деньги сулил! Как же так - не собирался?

Вместо ответа Профессор по примеру Писателя садится на землю,

поставив рюкзак между колен.

- Нет, вы посмотрите на этих идиотов! - ошеломленно говорит

проводник. - Жизнью рисковали, через все прошли, добрались, и на тебе!

Сели и сидят!

- И правильно делают, - говорит Писатель. - И ты тоже садись. Надо

перед обратной дорогой посидеть.

- Этот дурак облысел, этого в городе участковый ждет... Ты хоть

волосы себе обратно попроси!

- Снявши голову, по волосам не плачут, - говорит Писатель. - Брось,

ангел, не унижайся! Садись с нами, закусим, коньячку вот выпьем... И с

богом домой.

- Вот тебе - домой! - орет проводник, потрясая дулей.

Он решительно поворачивается и идет к спуску. Шаги его, вначале очень

решительные, замедляются, и он растерянно останавливается. Потом

поворачивается и также решительно возвращается назад.

- Ладно! Ты можешь мне объяснить, почему ты не идешь? - говорит он

Писателю. - Только честно и без болтовни!

- Пожалуйста! Я боюсь. Себя не знаю и не верю себе... Наверняка знаю

одно: много дряни у меня в душе за жизнь накопилось. Не хочу эту дрянь

людям на голову выливать, а потом, как Дикобраз, в петлю лезть. Лучше в

этом своем вонючем особняке сопьюсь тихо и мирно. Иди, иди! Только не

думаешь ли ты, что если мы живы сейчас, то ты нас не убил? Убил, убил!

Хоть мы и живы. И не надейся. На что ты можешь надеяться с такой своей

натурой? Над дочкой своей слезы раскаяния проливаешь... Ты, прости меня,

как тот бандит, у которого руки по локоть в крови, а на груди татуировка:

"Не забуду мать родную"... Уймись, сталкер. Не доросли мы до этого места,

не нам с тобой сюда ходить за счастьем...

- А чистеньким-то я бы, может, и не пошел! - зло кричит проводник.

- Заговорила валаамова ослица! - мечтательно произносит Писатель.

- Не понимаю, - бормочет проводник, в отчаянии тряся головой. - Не

понимаю я...

- И счастье твое, что не понимаешь! Сходи туда - сразу поймешь, но

тогда уже... извини! Ты ведь всегда очень высоко себя ставил, много выше

всех остальных... Железный мужик, гордый и вольный, а на самом-то деле -

просто скотина. И придешь ты оттуда либо калекой, тухлой гнидой

приползешь, ни на что не годной от срама, либо таким уж зверем, что и

Дикобраз по сравнению с тобой ангелом покажется. Все. Отстань!

Пока они конфликтовали, Профессор уже освободил из рюкзака массивный

цилиндр, тускло отсвечивающий на солнце. На цилиндре нет ни циферблатов,

ни шкал, только диск наподобие телефонного в центре верхнего днища.

- Что это у вас, Профессор? - спрашивает Писатель.

- Это атомная мина.

- Атомная!?

- Да. Двадцать килотонн.

- Откуда? Зачем?

- Мы собирали ее с друзьями... с бывшими моими коллегами. Мы решили,

что это место надо уничтожить. Я и до сих пор так думаю. Никому никакого

счастья оно не принесет. А если попадет в дурные руки... страшно подумать.

Впрочем, теперь я уже не знаю... Они потом стали говорить, что это чудо и

надежда, что нельзя убивать чудо и нельзя убивать надежду. Мы поссорились.

Только ученые умеют так ссориться. Они спрятали эту мину, но я ее нашел...

- Он поднимает глаза. - Вы понимаете? Я и сейчас совершенно уверен, что

все это надо к черту взорвать. Это просто: набрать четыре цифры, и через

час... В общем, сюда никто больше никогда не придет...

Он долго молчит, затем добавляет:

- И никогда больше на земле не будет такого места.

- Бедняга... - тихо говорит Писатель. - Выбрал себе проблемку...

- Понимаете, это общий принцип, - говорит Профессор. - Никогда не

совершай необратимых действий. Но пока эта язва открыта здесь для всех -

ни сна, ни покоя...

И тут взрывается проводник.

- Будьте вы прокляты! Какого дьявола я с вами связался? - ревет он. -

Интеллигенты хреновые! Болтуны! Пошел бы, взял деньги, не знал бы ничего,

не думал бы, жил бы припеваючи, как люди живут! Запутали! Душу разъели,

паразиты! А как же теперь я? А? Ничего нельзя! Туда нельзя, здесь нельз

я... Значит, все зря? Навсегда зря? Никогда, значит, больше ничего?

Он хватает Профессора за плечи.

- Тогда взрывай ее к чертовой матери! Тогда - никому! Хоть какая-то

польза будет!

Он обхватывает голову и раскачивается. Потом вдруг замирает.

- Слушай! - хрипло шепчет он в лицо Писателю. - Ну ладно, я не

гожусь... а жена? Ради дочери своей, а? Не я, не я, жена! Она у меня

святая, у нее же ничего, кроме мартышки, нет! Жена, а?

Он кидается к Профессору.

- Нет! Не надо! Нельзя! Не трогай ее! Другой же надежды нет!

Профессор отстраняет его руки. И Писатель и проводник, как

завороженные, следят, как Профессор с натугой отвинчивает верхнюю часть

цилиндра, приподнимает ее, обрывает тянущиеся провода и принимается

разбирать, рвать, ломать, далеко вокруг себя разбрасывая деталь за

деталью.

В это время заходит солнце и становится темно.

ОПЯТЬ ЗАБЕГАЛОВКА

В кафе пусто. За стойкой копошится грузный кельнер в грязной куртке.

За столиком в углу расселись наши герои - грязные, оборванные, заросшие.

Перед каждым - полупустая кружка пива. Писатель разглагольствует:

- ...я представляю себе это здание в виде гигантского храма. Все, что

создало человеческое воображение, фантазия, дерзкая мысль, - все это

кирпичи, из которых сложены стены этого храма: философия, книги, полотна,

этические теории, трагедии, симфонии... Даже, черт возьми, наиболее

смелые, основополагающие научные идеи. Так уж и быть... А вот вся эта ваша

технология, домны, урожаи, вся эта маята-суета для того, чтобы можно было

меньше работать и больше жрать, - все это леса, стропила... Они, конечно,

необходимы для построения храма, без них храм был бы совершенно

невозможен, но они опадают, осыпаются, возводятся снова, сначала

деревянные, потом каменные, стальные, пластмассовые, наконец, но

всего-навсего стропила для построения великого храма культуры, этой

великой и бесконечной цели человечества. Все умирает, все забывается, все

исчезает, остается только этот храм... Честно говоря, человечество

вообще-то существует лишь затем...

Профессор отхлебывает из кружки и брюзжит:

- И вы что, беретесь ответить, зачем существует человечество?

- Не перебивайте, - бросает Писатель. - Это невежливо. Лишь затем, -

продолжает он, - чтобы производить произведения искусства! Образы

абсолютной истины. Это, по крайней мере, бескорыстно...

Пауза.

Писатель неожиданно ухмыляется:

- Шутка, - добавляет он, почти смущенно. - Пиво здесь... разве это

пиво? Давайте еще по одной, что ли?

- У меня денег больше нет, - говорит Профессор.

- И у меня нет, - упавшим голосом сообщает Писатель.

- Вы же хвастались, что у вас везде кредит, - раздраженно говорит

Профессор Писателю.

- Да! - с вызовом отвечает тот. - Везде! А здесь нет.

Проводник высыпает на стол несколько мелких монет пополам с мусором,

двигает монетки пальцем, пересчитывая.

- Вот, - говорит он, - на две кружки еще хватит. Живем.

В этот момент у столика появляется кельнер, ловко расставляет перед

ними полные, с шапками пены кружки и забирает кружки с опивками. Глядя на

него, проводник с извиняющимся видом стучит грязным ногтем по жалкой кучке

монет. Кельнер делает успокаивающий жест и исчезает.

- Мой читатель! - объявляет Писатель значительно. - Узнал!

Проводник и Профессор смотрят на него - на его небритую грязную

физиономию, на огромный синяк вокруг правого глаза, на окровавленную

тряпку, съехавшую на лоб, - смотрят а потом, не говоря ни слова, надолго

припадают к своим кружкам.

- Нет, - говорит проводник. - Это не выпивка, ребята. Я сейчас жене

позвоню, у нее десятка оставалась. Пусть принесет.

Писатель удерживает его за рукав.

- Какая там десятка? Да я сейчас в любую редакцию позвоню...

Проводник отстраняет его.

- Уймись... я угощаю, а не ты. Сиди.

Он подходит к автомату, набирает номер, и в этот момент видит через

окно жену, которая идет в сторону кафе. Он вешает трубку и возвращается к

столику.

Она подходит к столику и говорит мужу:

- Ну, что ты здесь сидишь? Пошли!

- Сейчас, - говорит он. - Ты присядь. Присядь с нами, ты что,

торопишься?

Она охотно садится, берет его за руку и обводит взглядом Писателя и

Профессора.

- Вы знаете, - говорит она, - мама моя была очень против. Он же был

совершенный бандит. Вся округа его боялась. Он был красивый, легкий, ка

к... А мама говорила: он же сталкер, он же смертник, он же вечный

арестант... И дети - вспомни, говорила она, какие дети бывают у сталкеро

в... А я даже с ней не спорила. Я и сама все это знала: и что смертник, и

что арестант, и про детей. Только что я могла поделать? Я уверена была,

что с ним мне будет счастье. Я знала, конечно, что и горя будет много, но

я подумала: пусть будет лучше горькое счастье, чем серая жизнь. А может

быть, я все это уже сейчас придумала. Тогда он просто подошел ко мне и

сказал ласково: "Слушай, пойдем со мной!" И я пошла. И никогда об этом не

жалела. Никогда. И плохо было. И страшно было. И стыдно было, и все-таки я

никогда об этом не жалела и никому не завидовала. И он тоже не жалел и не

завидовал. Просто судьба такая. Жизнь такая, мы такие. А если бы не было в

нашей жизни горя, то не было бы лучше. Хуже было бы. Потому что такого

счастья тоже не было бы, и не было бы надежды. Вот. А теперь нам пора.

Пойдем, мартышка там одна.

Они встают.

- Это вот мои друзья, - говорит сталкер. - А больше у меня пока

ничего не получилось...

Они уходят, а Писатель и Профессор смотрят им вслед.

Аркадий СТРУГАЦКИЙ

Борис СТРУГАЦКИЙ

МАШИНА ЖЕЛАНИЙ

(сценарий)

Отвратительно резкий звонок будильника.

В комнате темно, только каждую секунду озаряется мертвенным синим

светом далекой неоновой рекламы прямоугольник окна.

Звонок обрывается, и сейчас же вспыхивает неяркий огонек ночника.

Угрюмый мужчина отбрасывает одеяло, и садится в постели, свешивает ноги и

ожесточенно обеими руками чешет взлохмаченные волосы. Неожиданно легким

скользящим движением отделяется от постели и оказывается у окна.

Оглядывает небо, улицу - неоновый свет равномерно выхватывает из полутьмы

и гасит его быстрые внимательные глаза, твердо сжатые губы. Он словно и не

спал вовсе.

Тихонько скрипит дверь. В комнате появляется молодая женщина в

длинной ночной рубашке, бесшумно дудит к столу и ставит поднос: кофейник и

чашка с дымящимся кофе. Мужчина берет чашку, жадно, в два глотка выпивает

и сейчас же наливает еще.

- Что Мартышка? - хриплым голосом спрашивает он.

- Спит... - тихо отзывается жена. - Ночью два раза плакала...

Мужчина залпом выпивает вторую чашку и наливает третью. Женщина

закуривает две сигареты сразу, одну протягивает ему. Он глубоко

затягивается и, сказав: "Ну, ладно...", начинает одеваться.

Он снимает пижаму и берет со стула нечто вроде белого длинного жилета

из блестящего материала, расправляет его на вытянутых руках с

растопыренными пальцами и внимательно оглядывает. Жилет соскальзывает с

пальцев и падает на пол со странным звякающим звуком. Мужчина,

чертыхнувшись невнятно, поднимает жилет и натягивает поверх майки.

- Виктор... - тихо говорит женщина.

- Ну? - Он не оборачивается.

Но женщина молчит - курит и глядит, как он напяливает на руки длинные

рукава из такого же блестящего материала, пристегивает их к жилету, а

затем принимается бинтовать кисти рук полупрозрачной клейкой лентой.

Снимает пижамные штаны и натягивает на ноги рейтузы со штрипками, такие же

серебристые и, видимо, тяжелые, как жилет. Облачившись, он делает

несколько резких гимнастических движений: приседает, нагибается во все

стороны, затем берет сигарету, затягивается и снова отхлебывает кофе.

Громко стучит будильник. Стрелки показывают начало третьего.

Виктор влезает в просторный комбинезон, тщательно застегивает все

пуговицы, и задергивает все молнии, и натягивает перчатки. Затем

опускается на корточки перед ночным столиком и открывает выдвижной ящик. В

свете ночника прежде всего бросается в глаза огромный черный пистолет.

Виктор сдвигает его в сторону и зачерпывает горстью из россыпи

девятимиллиметровых гаек, устилающих дно ящика. Ссыпает гайки в правый

набедренный карман, зачерпывает еще одну горсть и ссыпает в левый карман.

Закрывает ящик и поднимается. Глоток кофе, затяжка. Он садится на кровать

и принимается бинтовать прозрачной лентой голые, ступни.

- Хочешь еще кофе? - спрашивает женщина.

- Нет.

Он поднимается, докуривает сигарету, раздавливает окурок о блюдце. Не

взглянув на женщину, выходит в прихожую. Двигается он на редкость легко и

бесшумно, как тугая резиновая шина.

В прихожей он садится на низенькую скамейку и натягивает резиновые

сапоги. Женщина, прислонившись плечом к косяку, молча смотрит, как он

встает, притопывает, натягивает плотно кожаную шапочку с длинным

козырьком, поднимает и вскидывает за спину тяжелый рюкзак и берет из угла

футляр с удочками и сачок.

- Сигареты, - говорит он.

Женщина бесшумно скрывается в полутьме комнаты, а он в два шага

оказывается у входа в детскую, приоткрывает дверь, смотрит.

В круге слабого света видна детская кроватка, голая детская рука на

подушке. Рядом с кроваткой - пара Детских костыликов, и на ночном столике

- черные детские очки.

Виктор тихо закрывает дверь. Женщина молча стоит возле него с пачкой

сигарет в руке. Он берет пачку, засовывает ее в нагрудный карман, неловко

действуя одной рукой (в другой у него удочки).

- Все, - говорит он. - Держи хвост пистолетом.

Он прикрывает за собой дверь квартиры и начинает спускаться по

лестнице. Грязноватый пролет ярко освещен лампочкой без плафона. На

шероховатой стене рядом с дверью грубо выцарапана злая и глупая

карикатура: растрепанная уродливая девчонка в огромных черных очках и на

растопыренных костылях.

Пролетом ниже, на площадке в углу торчит, заметно покачиваясь,

какой-то хорошо одетый человек без шляпы, в испачканном пальто. Широченный

цветастый шарф, выбившись, свисает до полу. Когда Виктор проходит мимо

него, видно, что человек этот изжелта бледен и мертвецки пьян.

ДИКТОР. Два десятилетия прошло с тех пор, как наш маленький голубой

шарик, несущийся по необъятным просторам Вселенной, впервые на памяти

человечества стал объектом внимания могущественной сверхцивилизации,

родина которой затеряна где-то в безбрежном Космосе. Кто они были? Зачем

посетили нас? Куда ушли потом - так те внезапно, как и появились? Об этом

можно только догадываться. Были они добры или жестоки? Пришли к нам с

миром или с войной? Видели в нас равноправных братьев по разуму, или

пренебрегли нами, или вообще не заметили нас? В ту страшную ночь двадцать

лет назад тысячи людей поседели от ужаса, сотни стариков и детей были

растоптаны в обезумевших толпах беженцев, некоторые навсегда лишились

рассудка, некоторые временно потеряли зрение и слух, но! - ни один человек

не погиб под развалинами, ни один человек не сгорел, не погиб от

таинственных излучений, ни один человек не пострадал от чудовищных

взрывов, сотрясавших окрестности. И могущественной боевой технике Земли,

мгновенно изготовившейся к отражению инопланетного нашествия, так и не

пришлось вступить в дело. Космические пришельцы посетили нас и ушли, и как

след посещения - осталась Зона.

Зона! Неизгладимый шрам на лике нашей матери-Земли, вместилище

жестоких чудес, могучее щупальце невероятно далекого будущего, запущенное

в наш сегодняшний день!

ПЕРВЫЙ УЧЕНЫЙ. Мы - счастливые люди. Нам повезло увидеть своими

глазами и пощупать своими руками образцы технологии нашего

послезавтрашнего дня...

ВТОРОЙ УЧЕНЫЙ. Я лично не жду больше никаких открытий. Главное

открытие уже сделано: человечество не одиноко во Вселенной...

ТРЕТИЙ УЧЕНЫЙ. Пришельцы так невероятно далеко обогнали нас, что

имеет смысл рассматривать Зону со всем ее содержимым не как дело чьих-то

рук, а как явление природы, каковое надлежит тщательно изучить и поставить

на службу земной науке и технике...

ДИКТОР. Поставить на службу земной науке и технике! Этак - вечный

аккумулятор. Никто не знает, как он устроен, но мы научились размножать

его, и вот - двигатели на этажах, коренной переворот в малогабаритной

технике, миллионы и миллиарды тонн сэкономленной драгоценной нефти...

"Синяя Глина"! Никто не знает, как и почему она лечит, но уже теперь

человечество навсегда забыло, что такое инфекционные заболевания... Но не

так-то просто добраться до тайн и сокровищ Зоны. Всем памятны ужасные

катастрофы, которыми закончились первые героические, но неумелые попытки

проникнуть в глубину Зоны с земли и с воздуха. Погибли десятки

энтузиастов. Взять Зону штурмом не удалось, и тогда человечество перешло к

планомерной осаде.

ДИРЕКТОР МЕЖДУНАРОДНОГО ИНСТИТУТА ВНЕЗЕМНЫХ КУЛЬТУР. Мы по-прежнему

бесконечно далеки от победы над Зоной. Однако нам удалось организовать

сравнительно безопасные и эффективные мероприятия, обеспечивающие

непрерывный и достаточно обильный поток новой информации из Зоны... Во

всяком случае, жертв больше нет, и земная наука не успевает изучать и

обрабатывать доставляемые из Зоны материалы... Мне кажется, что проблема

сейчас лежит в совсем другой плоскости, относящейся скорее к компетенции

не науки, а политики. Я имею в виду прежде всего безответственную и в

конечном счете античеловеческую деятельность агентуры военно-промышленных

комплексов...

ДИКТОР. Едва возникла Зона, как возникла новая профессия: космический

браконьер, расхититель космической сокровищницы. У него нет никакого

оборудования. Он знает, что идет на верную смерть. Он знает, что

возвращается один из десяти. Один из пяти возвратившихся остается калекой

на всю жизнь. У семи из десяти уцелевших рождаются дети-уроды. Он вне

закона, он вне морали, но он снова и снова идет в Зону, истому что

находится люди, готовые заплатить огромные деньги за любой экспонат,

неизвестный науке.

УЧЕНЫЙ - ДИРЕКТОР ВОЕННО-ПРОМЫШЛЕННОГО ОБЪЕДИНЕНИЯ "АЛЬФА-ПЕГАС".

Наши лаборатории не имеют дело с космическими объектами, мы уважаем

эмбарго ООН. Но лично я никогда не поддерживал этого эмбарго. Опыт

показывает, что частные исследования сплошь и рядом оказываются более

эффективными, нетели государственные и международные. Я признаю, конечно,

что имеет место определенный риск, связанный с бесконтрольностью и прочими

отрицательными факторами. Но не кажется ли вам, что ставка достаточно

велика и оправдывает этот риск?

ДИКТОР. Ставка невообразимо велика: счастье людей, населяющих нашу

планету. Именно поэтому мы не можем, не имеем права рисковать. -

Человечество защищается. Вокруг Зоны сооружается стена. Полицейские силы

ООН днем и ночью патрулируют подступы к Зоне. Никакие меры не могут

считаться слишком жестокими, когда речь идет о том, чтобы пресечь утечку

космических сокровищ в жадные и нечистые руки. Зона принадлежит только

человечеству в целом. Со всеми ее чудесами, жестокими и добрыми. Кто не

знает легенды о Золотом Круге? Где-то в глубине Зоны, в мрачном ущелье,

опутанном чудовищной паутиной, лежит огромный золотой диск. Тот счастливец

и смельчак, которому удастся преодолеть тысячи смертельных опасностей и

ступить ногой на этот диск, получит право на исполнение любого своего

желания. Легенда? Сказка? Вот уникальные кадры, полученные искусственным

спутником "Европа-711" с высоты сто двадцать километров. После получения

этих кадров связь со спутником была утрачена... Но может быть, это и есть

таинственный Золотой Круг? Машина, исполняющая желания...

Вагон электрички, битком набитый рабочими ночной смены. Виктор стоит

в тамбуре, прижатый к двери, курит и смотрит, как за окном проносятся

какие-то огни и отражения огней в мокром асфальте, подсвеченные снизу дымы

за высокими кирпичными стенами, залитые ярким светом гектары, уставленные

неподвижными автомобилями, фабричные трубы с гирляндами красных

опознавательных огней... Электричка останавливается, угрюмые заспанные

люди валом вываливаются на перрон, двери захлопываются, и электричка катит

дальше. Теперь за окнами темно, и В грязноватом стекле с потеками

отражается лицо Виктора и тлеющий огонек его сигареты.

Виктор выходит из пустого вагона на пустой перрон. Здесь - дождь.

Блестит асфальт, блестят пустые скамейки. Электричка, блестящая и мокрая,

срывается с места и скрывается в темноте. Виктор поглубже натягивает на

лоб длинный козырек своей кожаной шапки и, ссутулившись, идет по перрону,

шлепая прямо по лужам. Спускается с перрона и сворачивает в темноту, в

мокрые кусты. Некоторое время он бредет напролом, кусты кончаются,

начинается лес. Под ногами чавкает, вдалеке взвыла и затихла электричка.

Однообразно шуршит дождь в ветвях над головой. Виктор идет уверенно -

видно, что путь этот хорошо ему знаком. Лес обрывается внезапно, и,

перепрыгнув через кювет, Виктор оказывается на заброшенном проселке. Шагах

в десяти от него темнеет силуэт автомобиля. Это маленький вездеход вроде

"лендровера" или "джипа".

Виктор подходит к машине, распахивает дверцу и садится рядом с

водителем. Человек за рулем сразу же заводит двигатель и включает фары.

- Прямо вперед, - говорит Виктор.

Машина трогается.

Дорога скверная. Машина скачет и подпрыгивает на колдобинах, каскады

воды из луж то и дело заливают ветровое стекло. Свет фар выхватывает из

мокрой тьмы то наполненные водой колеи, то мокрые стволы деревьев, то

верхушки телеграфных столбов с оборванными проводами.

- Меньше газу, - говорит Виктор. - Притормозите. Около того белого

камня - направо.

Машина сворачивает и осторожно въезжает на покосившийся мостик. Свет

фар скользит по крестам и обелискам заброшенного кладбища. Потом

начинается заброшенный дачный поселок. Здесь давно уже никто не живет,

аккуратные белые заборчики покосились, буйно разрослась сирень в

палисадниках, окна домов заколочены, и только на окраине в одном из

домиков желтеет освещенное окошко, в его свете мокнет под дождем

развешенное белье, и здоровенный пес, задыхаясь от ярости, вылетает

наперерез машине и некоторое время мчится следом в вихре грязи из-под

колес.

- Позаброшен дом наш, - декламирует водитель, - пуст он и покинут

смелыми и верными, выросшими в нем...

- Помолчите, - сквозь зубы говорит Виктор.

Некоторое время они едут сквозь тьму и дождь молча, а потом впереди,

за поворотом дороги появляется вилла: крепкая фигурная решетка, домик

привратника у запертых ворот, двухэтажное модерновое здание - стекло и

бетон в стиле Райта, смутно белеют абстрактные скульптуры сквозь заросли.

Нижний этаж здания залит светом.

- Остановитесь, - произносит Виктор.

Водитель удивленно поворачивает к нему лицо.

- Зачем?

- Остановитесь! - повторяет Виктор, чуть возвысив голос.

Водитель резко тормозит. Чехол с удочками и рюкзак валятся с заднего

сиденья, а сачок падает водителю на голову.

- Ч-черт... - шипит водитель, выпутывая из сачка сбитые очки.

Виктор протягивает руку к рулю и дает короткий гудок. Сейчас же свет

на вилле гаснет. Окрестность погружается во тру. Где-то хлопает дверь,

слышится веселое посвистывание и чавканье шагов по грязи. В отсветах фар

возле водительской двери появляется мокрое веселое лицо, которое, впрочем,

тут же недоуменно вытягивается.

- Пардон, - произносит человек из виллы. - Я думал, это за мной.

- За вами, за вами, - говорит Виктор. - Садитесь сзади.

- А, шеф, вы здесь... Прелестно. А кто же этот тип? По-моему, он в

очках...

- Садитесь! Быстро!

Человек из виллы вваливается на заднее сиденье и принимается возиться

там, пристраивая свой рюкзак.

- Надо вам сказать, - говорит он, чуть запинаясь, - я испытал

некоторый шок. Откуда очки? Почему на моем шефе очки?..

- Вперед, - командует Виктор.

- Вперед и только вперед! - подхватывает человек из виллы.

Водитель, поджав губы, трогает машину.

- Очки - это признак интеллигентности! - объявляет человек из виллы.

Виктор произносит через плечо:

- Все-таки напился.

- Напился? Ни в коем случае. Я выпил. Я выпил, как это делает

половина народонаселения. Другая половина - напивается, женщины и дети

включительно. Ну и бог с ними. А я выпил. Направляясь на рыбную ловлю.

Ведь мы направляемся на рыбную ловлю, а, шеф?..

...Машина с погашенными фарами стоит на проселке. Вокруг смутно

виднеются мокрые кусты, но дождь прекратился. Виктор бесшумно выходит из

машины и идет вперед, туда, где в конце проселка влажно поблескивает

асфальт. Водитель тоже выходит, догоняет его и идет рядом.

- Зачем вы взяли этого пьянчугу? - говорит он.

- Ничего, - отзывается Виктор. - Он протрезвеет. Это я вам обещаю. -

И, помолчав, добавляет: - А потом, его деньги ведь ничуть не хуже ваших...

Водитель быстро взглядывает на него, но не говорит больше ни слова.

Они останавливаются на перекрестке и из-за кустов смотрят на заставу в

сотне метров впереди по шоссе. В маленьком деревянном домике-времянке

горит одинокое окошко. Рядом в мертвом свете мощного прожектора чернеют

два мотоцикла с колясками и патрульная машина. Вправо и влево от шоссе

уходят в лес столбы с колючей проволокой.

- Они все спят, - шепчет водитель. - Разогнаться как следует и

проскочить на полной скорости... Они и мигнуть не успеют.

- М-да... - говорит Виктор. - На полной скорости... Пошли.

Они возвращаются к машине. Водитель направляется было к своему месту,

но Виктор молча отстраняет его и садится за руль сам. Водитель безропотно

обходит машину и садится на место Виктора. Человек из виллы, дремавший на

заднем сиденье, вскидывается.

- А? - зычно произносит он. - Приехали?

Виктор поворачивается и, взяв его пятерней за физиономию, с силой

отталкивает назад. Человек ив виллы ошеломленно таращит глаза, затем

говорит шепотом:

- Понял... Понял...

Машина трогается, на малых оборотах выползает на шоссе, сворачивает и

тихо, очень тихо, в полном соответствии со знаками, ограничивающими

скорость, светящимися на обочине, катится мимо заставы. Когда она входит в

луч прожекторной лампы, на черном мокром кузове ее видны надписи на разных

языках: "ООН. Институт внеземных культур", "ЮНО. Инститьют ов

Экстратерриториал Калчерз"...

Машина на бешеной скорости несется во тьме по широкому мокрому шоссе.

Виктор с потухшим окурком в углу рта - за рулем. В отсветах фар

поблескивают очки его соседа справа. Человек из виллы, весь подавшись

вперед, держится обеими руками за спинки передних сидений и напряженно

смотрит на дорогу. Он заметно протрезвел.

Впереди в свете фар справа от дороги появляется огромный щит с

флюоресцентными надписями на разных языках: "Внимание! До границы Зоны 300

метров", "Этеншн! 300 митерз то зе Зоун лимитс"... Виктор сбрасывает газ и

переключается на ближний свет.

Машина с потушенными фарами - горят одни подфарники - осторожно

сползает с шоссе, вваливается в кювет, вылезает из него и, пофыркивая

двигателем, вламывается в кусты. Она хрустит и ворочается в зарослях, как

некое чудовище, потом двигатель затихает, гаснут подфарники, и голос

Виктора произносит во тьме:

- Берите вещи. Выходите. И побыстрей.

Едва заметными тенями они отделяются от темной массы машины. Потом

вдруг становится светлее - голубоватым бегущим светом озаряются низкие

тучи, и теперь видно, что машина остановилась у подножья четырехметровой

стены: верхняя кромка ее резко вырисовывается на фоне голубых сполохов.

Потом где-то вдали глухо стучит пулеметная очередь, ей отвечает очередь

поближе и более отчетливо.

- Стреляют... - сообщает человек с виллы.

- За мной, - командует Виктор, - рюкзаки нести в руках.

Он идет вдоль стены, время от времени наклоняясь и что-то разглядывая

под ногами. Через минуту он опускается на колени и принимается

расшвыривать кучу ветвей и листьев. Далекий пулемет за стеной бьет

длинными очередями. Виктор садится на пятки, покрепче ухватывает рюкзак.

"За мной", - командует он и ныряет в подземный лаз, ведущий под стену.

- Прошу вас, Профессор, - говорит человек с виллы..

Профессор покрепче насаживает на нос очки и опускается на

четвереньки. Пулеметная очередь ударяет совсем близко. Человек из виллы

втягивает голову в плечи и приседает.

- Интересно, в кого они стреляют? - бормочет он. - Ведь я еще

здесь...

В тот момент, когда Виктор высовывает голову из кучи веток по ту

сторону стены, слышится дробная серия хлопков, и в небо взлетает дюжина

осветительных ракет. Становится светло, как днем.

Сразу за стеной - кочковатое ровное пространство, высохшее болото,

торчат редкие прутики. Дальше, шагах в двухстах, тянется железнодорожная

насыпь.

Ракеты медленно опускаются. Виктор следит за ними, прищурившись.

Цедит сквозь зубы:

- Ж-жабы...

Снова наступает тьма. И сейчас же откуда-то слева протягивается

голубой луч прожектора. Прожектор далеко, но света от него достаточно,

чтобы видеть, как Виктор торопливо выбирается из норы и, вытянув рюкзак,

плашмя ложится на землю.

- Быстро! - шипит он. - Быстрее, быстрее!

Неуклюже выбирается Профессор, таща за собой свою поклажу, за ним из

норы высовывается сначала рюкзак человека из виллы, а затем высовывается и

сам он, но в эту секунду где-то совсем рядом грохочет пулемет, и голова

человека из виллы поспешно снова прячется под землей.

- Да быстрее! Быстрее, ты! - шипит Виктор.

Когда человек из виллы выбирается наконец наружу, Виктор говорит

вполголоса:

- Ползком за мной. Головы не поднимать, мешок держать так, слева. Не

трусьте, они нас не видят. Если кого случайно зацепит, не орать, не

метаться - увидят и убьют. Ползи назад, выбирайся на шоссе. Утром

подберут. Все ясно?

- Я бы хлебнул... - тихонько говорит человек из виллы.

- Нельзя. Потом. Пошли.

И они ползут в призрачном рассеянном свете, прикрывая головы

рюкзаками, и скоро их уже не разглядеть на поле, а пулеметы все

постреливают, и то место, где они были минуту назад, вдруг вспарывает

густая очередь.

Раннее утро, густой молочно-белый туман, видны только мокрые ржавые

рельсы. Очень тихо. Потом из тумана доносится железное постукивание. Оно

приближается, и вот сквозь него уже пробивается унылое посвистывание на

какой-то веселый разбитной мотивчик.

Это дрезина. Впереди на платформе, свесив ноги, сидит Виктор с

потухшим окурком на губе. Он напряженно вглядывается в туман перед собой.

Рюкзаки свалены у него за спиной. Профессор и человек из виллы, оба

грязные и встрепанные, качают рычаги дрезины. Веселый мотивчик

насвистывает человек из виллы. Свистит он чисто, красиво, мелодично и в

такт движению рычага. Потом он обрывает свист и взглядывает на часы.

- Без десяти шесть, - говорит он хрипловато. - И все время в гору...

Ему не отвечают.

- А вы в самом деле профессор? - не унимается он.

- Да, - отвечает Профессор.

- Меня зовут... - начинает человек из виллы.

- Его зовут Антон, - не оборачиваясь, громко говорит Виктор.

Человек из виллы потрясен этим сообщением, но молчит.

- Гм... - говорит Профессор. - А меня как?

- А тебя зовут Профессор, - отзывается Виктор.

- Меня зовут Профессор, - сообщает человек в очках. - И я профессор.

- Польщен, - говорит Антон, пытаясь шаркнуть ножкой. - А я -

писатель, но все зовут меня почему-то Антон. Представляете, как неудобно?

- Известный писатель? - спрашивает Профессор.

- Нет. Модный. Видели мою виллу?

Некоторое время они молчат, усердно работая рычагом. Потом Виктор

вдруг говорит: "Тихо!" Он наклоняется вперед, всматриваясь, и хватается за

ручной тормоз.

Впереди из тумана надвигается что-то большое и темное, и дрезина

останавливается в нескольких метрах от буферов товарного вагона.

- Приехали, - говорит Виктор и спрыгивает на шпалы. - Отдых.

- Ф-фу! - произносит Антон, распрямляясь. - Ну теперь-то мне можно

хлебнуть?

На газете, расстеленной поверх платформы, стоят термосы с кофе,

бутылка спиртного, развернуты пакеты со снедью. Все трое усердно жуют,

прихлебывая кофе из складных стаканчиков. Теперь уже совсем светло, но

туман пока не рассеялся, он такой же густой, как и раньше, только уже не

молочно-белый, а зеленоватый. Но из всего окружающего мира видна

по-прежнему только задняя стенка товарного вагона.

- Вы для меня оба новички, - говорит Виктор. - Я вас в Зоне не видел

и ничего хорошего от вас не жду. Вы меня наняли, и я постараюсь, чтобы вы

остались живы как можно дольше. А поэтому не извольте обижаться. В Зоне

церемониться некогда. Буду просто лупить чем попадя, если что не так...

- Только, пожалуйста, не но левой руке, - говорит Антон.

- А почему не по левой? - удивился Виктор.

- Она у меня сломана с детства. Я ее берегу.

- А... - Виктор усмехается. - А я думал - ты левша, пишешь левой.

Ладно, буду по голове. Как она у тебя с детства?

- Уж очень вы с нами суровы, шеф, - говорит Антон и тянется к

бутылке.

Но Виктор перехватывает бутылку, накрепко завинчивает пробку и сует

бутылку в рюкзак.

- Хватит, - говорит он.

- Эхе-хе-хе-хе, - произносит Антон и наливает себе еще кофе.

- Тихо как, - говорит Профессор. Он задумчиво курит, откинувшись

спиной на рычаг.

- Здесь всегда тихо, - говорит Виктор. - До пулеметов далеко,

километров пятнадцать, а в Зоне шуметь некому.

- Неужели пятнадцать километров? - говорит Профессор. - Я и

представления не имел, что можно так далеко углубиться...

- Можно. Углублялись. Сейчас вот туман рассеется, увидишь, как они

тут углублялись.

Длинный скрипящий звук доносится вдруг из тумана. Все, даже Виктор,

вздрагивают.

- Что это? - одними губами произносит побелевший Антон.

Виктор молча мотает головой. Он все еще прислушивается, но вокруг

снова стоит ватная тишина.

- А может быть, это все-таки правда, что здесь... живут? - говорит

Профессор.

- Кто? - презрительно говорит Виктор.

- Не знаю... Но есть легенда, будто какие-то люди остались в Зоне...

- Болтовня это, а не легенда, - обрывает его Виктор. - Никого здесь

нет и быть не может. Зона это, понятно? Зона!

На протяжении этого разговора Антон вертит головой, переводя взгляд с

одного на другого. Он все еще бледен, но постепенно успокаивается.

- Я, конечно, понимаю, - говорит он, - что Зона - это именно Зона, а

не лоно, не два газона и не три, скажем... э... бизона. Но на всякий

случай я с собой кое-что прихватил. - Он похлопывает себя по заднему

карману.

- Что прихватил? - Виктор уставился на Антона неподвижным взглядом. -

Что ты там еще прихватил, голова два уха?

Антон продолжает многозначительно похлопывать себя по заду.

- Дай сюда, - говорит Виктор и протягивает руку.

- Зачем?

- Дай сюда, говорю!

Антон колеблется. Выражение многозначительного превосходства сходит с

его лица. Он растерянно глядит на Профессора.

- В Зоне стрелять не в кого, дурак, - говорит Виктор. - Давай свою

пушку.

- Не дам, - решительно говорит Антон, но сейчас же добавляет тоном

ниже: - Мне нужно, понимаете, шеф?

- Понимаю, - говорит Виктор неожиданно мягко. - Только на самом деле

ничего такого тебе там не понадобится. Если долбанет тебя по-настоящему,

то ничего тебе уже не поможет. А если прикуют тебя или, скажем, прижмет,

то я тебя вытащу. Мертвого - да, брошу. Ну, а живого - вытащу. Это я тебе

обещаю. Зря денег не беру. Давай.

Антон нехотя вытаскивает из заднего кармана и протягивает ему

крошечный дамский браунинг.

- Там всего один заряд, - бормочет он. - В стволе.

- Поня-атно... - Виктор выщелкивает патрон и небрежно бросает оружие

на шпалы. - В Зоне стрелять нельзя, - говорит он поучительно. - В Зоне не

то что стрелять - камень бросить иной раз опасно. А у тебя? - обращается

он к Профессору.

- У меня на этот случай ампула... - говорит он виновато.

- Чего-чего?

- Ампула зашита. Яд.

Виктор ошеломленно крутит головой.

- Н-ну, ребята!.. Нет, этого я не понимаю. Вы что сюда - помирать

пришли? - По-прежнему крутя головой, он соскакивает на шпалы. -

Облегчиться никто не хочет? Смотрите, потом, может, и некогда будет... Или

негде...

Он отходит от дрезины и сейчас же скрывается в тумане. Профессор

смотрит на Антона, высоко задирая брови.

- А действительно, Антон, зачем вы сюда пришли? Модный писатель,

вилла... женщины, наверное, на шею гроздьями вешаются...

- Этого вам не понять, Профессор, - рассеянно отзывается Антон,

подбрасывая на ладони складной стаканчик. - Есть у писателей такое

понятие: вдохновение. Так вот у меня это понятие есть, а самого

вдохновения нет. Иду выпрашивать.

- То есть вы что же - исписались? - негромко говорит Профессор.

- Что? А, да. То есть у меня его никогда не было. Это неинтересно. А

вы?

Профессор не успевает ответить. Появляется Виктор, на ходу оправляя

комбинезон.

- Ч-черт, сбруя проклятая... - Он задирает голову. - Ага, вот скоро и

пойдем. Укладывайтесь...

Тумана больше нет.

Слева от насыпи расстилается до самого горизонта холмистая равнина,

совершенно безжизненная, погруженная в зеленоватые сумерки. А над

горизонтом, расплываясь в ясном небе, разгорается жуткое, спектрально

чистое зеленое зарево - неземная, нечеловеческая заря Зоны. И вот уже

тяжело вываливается из-за черной гряды холмов разорванное на несколько

неровных кусков раздутое зеленое солнце.

- Вот за этим я тоже сюда пришел... - сипло произносит Антон.

Лицо его зеленоватое, как и у Профессора. Профессор молчит.

- Не туда смотрите, - раздается голос Виктора. - Вы сюда смотрите.

Антон и Профессор оборачиваются.

Справа от насыпи тоже тянется холмистая равнина, но вдали виднеются

какие-то строения, торчит церквушка, среди холмов видна дорога. Насыпь

здесь изгибается широкой дугой, и от последнего вагона, где стоят наши

герои, хорошо видна голова состава. Этим составом доставлена была сюда

когда-то танковая часть. Но что-то случилось там впереди: тепловоз и

первые две платформы валяются под откосом; несколько следующих стоят на

рельсах наперекосяк - танки с них сползли и валяются на боку и вверх

гусеницами на насыпи и под насыпью. Десяток-другой машин удалось, видимо,

благополучно спустить под насыпь; видимо, их даже пытались вывести на

дорогу, но до дороги они так и не дошли - остались стоять между дорогой и

насыпью небольшими группами, пушками в разные стороны, некоторые почему-то

без гусениц, некоторые вросшие в землю по самую башню, некоторые наглухо

закупоренные, а некоторые - с настежь распахнутыми люками. Это было похоже

на поле танковой битвы, но там были не сгоревшие остовы, не искореженные

взрывами металлические коробки - машины были целы, если не считать

сорванных гусениц у некоторых. Целы и безнадежно мертвы.

- А где же... люди? - тихо спрашивает Антон. - Там же люди были.

- Это я тоже каждый раз здесь думаю, - понизив голос, отзывается

Виктор. - Я ведь видел, как они грузились у нас на станции. Я тогда еще

мальчишкой был. Тогда все еще думали, что пришельцы нас завоевать хотят.

Вот и двинули этих... стратеги... - Он сплевывает. - Никто ведь не

вернулся. Ни одна душа. Углубились. Ну, ладно. Значит, общее направление у

нас будет вон на ту церквушку... - Он протягивает руку, указывая. - Но вы

на нее не глядите. Вы под ноги глядите. Я вам уже говорил и скажу еще раз.

Оба вы дерьмо, новички. Без меня вы ничего не стоите, пропадете, как

котята. Поэтому я пойду сзади. Идти будем гуськом. Путь прокладывать

будете по очереди. Первым пойдет Профессор. Я указываю направление - не

отклоняться, вам же будет хуже. Берите рюкзаки.

Когда они разобрали и подняли на плечи рюкзаки, Виктор снял дрезину с

тормоза и, навалившись, сдвинул ее с места. Дрезина сначала медленно,

потом все набирая скорость, постукивая все чаще на стыках, катится

обратно. Все провожают ее взглядом.

- Пошла старуха, - с какой-то нежностью произносит Виктор. - Даст

бог, еще послужит... Так, Профессор, первое направление - вон тот белый

камень. Видишь? Пошел.

Профессор первым начинает спускаться с насыпи. Отпустив его на пяток

шагов, Виктор командует:

- Как тебя... Антон! Пошел следом!

И, подождав немного, начинает спускаться сам.

Зеленое утро Зоны закончилось, растворилось в обычном солнечном

свете.

Они уже довольно далеко отошли от насыпи и медленно, гуськом

поднимаются по склону пологого холма. Насыпь отсюда видна как на ладони.

Что-то странное происходит там, над поверженными танками, над разбитыми

платформами, над опрокинутым тепловозом: словно бы струи раскаленного

воздуха поднимаются над этим местом, и в них время от времени вспыхивает и

переливается яркая клочковатая радуга.

Но они не смотрят туда. Профессор идет впереди и перед каждым шагом

настороженно высматривает место, куда поставить ногу. Антона мучает плохо

уложенный рюкзак, но и он не вертит головой, хотя смотрит не столько под

ноги себе, сколько под ноги Профессору. Дистанцию он соблюдает плохо, но

Виктор пока молчит. Взгляд его с привычной автоматической быстротой

скользит от собственных ног к затылку Антона и затылку Профессора, вправо

от Профессора, влево от Профессора и снова к себе под ноги.

Профессор добирается до вершины холма, и Виктор сейчас же командует:

- Стой!

Профессор замирает на месте и осторожно приставляет поднятую было для

следующего шага ногу. Они сбиваются в кучку, смотрят вниз. Ниже по склону,

метрах в тридцати - сорока лежит обширная проплешина, начисто лишенная

растительности, гладкая и даже отсвечивающая на солнце, как мутное стекло.

Посередине ее красуется что-то вроде большой металлической лепешки, в

которой только по вдавленным в проплешину лопастям можно узнать остатки

вертолета.

- Господи, - произносит Антон, вытирая со лба пот. - Что это с ним?

- Гравиконцентрат, - объясняет Профессор.

- Как вы сказали?

- Заткнитесь, - говорит Виктор.

Прищуренными глазами он внимательно разглядывает проплешину и ее

окрестности. Он колеблется. Потом решительным движением запускает руку в

набедренный карман и извлекает несколько гаек.

- Это область повышенной гравитации, - вполголоса втолковывает

Профессор Антону. - В этом месте сила тяжести в тысячи раз выше обычной...

Антон пораженно цокает языком, но, судя по всему, не очень хорошо

понимает, о чем идет речь.

Виктор, нешироко размахнувшись, бросает гайку. Описав высокую дугу,

она падает в десятке метров впереди.

- Идите за мной, - произносит Виктор. - Шаг в шаг.

Остановившись на месте падения гайки, он бросает вторую, целясь

правее края проплешины. Несколько первых метров гайка летит по обычной

дуге, а потом словно кто-то невидимый срывает ее с траектории, и она

вкось, со страшной скоростью уходит влево по прямой и врезается в почву в

метре от края проплешины.

- Ага! - удовлетворенно говорит Виктор. - Расползлась жаба.

И он бросает следующую гайку еще правее от проплешины. На этот раз

гайка летит, как ей положено, и падает в тридцати шагах впереди.

- За мной, - командует Виктор. - Шаг в шаг.

Они переходят на место падения третьей гайки, причем Антон следует за

Профессором в ногу, прижимаясь грудью к его рюкзаку и опасливо косясь

влево, на страшную проплешину.

Виктор кидает следующую гайку, забирая еще правее.

Проплешина осталась позади и выше.

- Теперь впереди Антон, - распоряжается Виктор. - Вон тот кустик

видишь?

Профессор трогает его за рукав.

- Простите, Виктор. Могу я вас попросить...

- Ну?

- Разоритесь на одну гайку. Бросьте в самый центр.

- Зачем это тебе? - осведомляется Виктор подозрительно.

- Просто я хочу посмотреть. Никогда этого не видел. Только в кино.

- Хм... Что ж... Так ведь она до центра и не долетит, наверное...

- А вы киньте повыше.

Виктор выбирает гайку покрупнее и, размахнувшись, изо всех сил

швыряет ее вверх в сторону проплешины. Им удается проследить полет гайки

только до верхней точки траектории. Потом она исчезает, в то же мгновение

раздается громовой удар, и они хватаются друг за друга, потому что земля

сильно вздрагивает под ногами, а по проплешине и раздавленному вертолету

словно бы проходит какая-то рябь. Некоторое время все трое молчат. Затем

Виктор произносит с досадой:

- Черт бы тебя драл с твоими опытами... Что тут тебе - институт, что

ли, в самом деле? И я тоже, дурак битый, за тобой... Эй, как тебя...

Антон! Направление на тот кустик - марш!

...Ведет Антон. Профессор, идеально выдерживая дистанцию и глядя себе

под ноги, идет за ним. Виктор, ни на секунду не переставая смотреть по

сторонам и под ноги, говорит в спину Профессору:

- У нас эту штуку называют "комариная плешь", а у вас как-то

по-другому?

- Гравиконцентрат.

- И что это, по-вашему, такое, по-научному?

- Участок повышенной...

- Да нет. Не о том речь. Откуда это взялось? Как она работает?

- Этого никто не знает, - говорит Профессор.

- Вот и у нас никто не знает... А сколько народу на этих плешаках

приковалось! Особенно в первое время. Каждый дурак думал: обойду, дескать,

ее стороночкой, а его как швырнет на бок, и либо сразу расплющит, либо еще

хуже, так и подыхает с голоду прикованный... - Совершенно механически он

вытягивает в сторону левую руку и вдруг кричит:

- Стой!

Профессор послушно замирает, а Антон делает еще пару шагов и

оборачивается, очень недовольный. Виктор стоит неподвижно, полузакрыв

глаза, и шевелит пальцами вытянутой руки, словно что-то ощупывая в

воздухе.

- Ну, что там еще, шеф? - брезгливо осведомляется Антон.

Виктор осторожно опускает руку и бочком-бочком придвигается ближе к

Профессору. Лицо его напряженное и недоумевающее.

- Не шевелитесь... - хрипло говорит он. - Стоять на месте, не

двигаться...

Антон испуганно озирается, втянув голову в плечи.

- Не шевелись, дурак! - севшим голосом шипит Виктор.

Они стоят неподвижно, как статуи, а вокруг - мирная зеленая травка,

кусты тихонько колышутся под ветерком, и над всем этим яркое ласковое

солнце. Потом Виктор вдруг говорит на выдохе:

- Обошлось... Пошли. Нет, погоди, перекурим.

Он присаживается на корточки и тянет из кармана пачку с сигаретами.

Губами вытягивает сигарету и протягивает пачку Профессору, который

присаживается рядом. Антон спрашивает с раздражением:

- Ну хоть подойти-то к вам можно?

- Можно, - отзывается Виктор, затягиваясь. - Подойти можно. Подойди.

- Голос его крепнет. - Я тебе что говорил? (Антон останавливается на

полпути.) Я тебе что говорил, дура? Я тебе говорю "стой", а ты прешься, я

тебе говорю "не шевелись", а ты башкой вертишь... Нет, не дойдет он, -

сообщает Виктор Профессору.

- У меня реакция плохая, - жалобно говорит Антон. - С детства. Дайте

сигаретку, что ли...

- А реакция плохая - сидел бы дома, - говорит Виктор и протягивает

ему пачку.

Они прежним осторожным аллюром движутся вдоль поваленной изгороди:

Профессор - Антон - Виктор. Солнце уже поднялось высоко, на небе ни

облачка, припекает. Слева - изгородь, справа - канава, наполненная черной

стоячей водой. Очень тихо: не слышно ни птиц, ни насекомых. Только шуршит

трава под ногами.

Антон приостанавливается, вытирает со лба пот, подбрасывает спиной

рюкзак, прилаживая поудобнее, и засовывает большие пальцы за лямки. Через

несколько шагов он начинает насвистывать, еще через несколько шагов

наклоняется, подбирает прутик и идет дальше, похлопывая себя прутиком по

ноге.

Виктор тяжелым взглядом наблюдает за его действиями. И когда Антон

принимается своим прутиком сшибать пожухлые цветочки справа и слева от

себя, Виктор достает из кармана гайку и очень точно запускает ее прямо в

затылок модному писателю. Веселый свист обрывается тоненьким взвизгом,

Антон хватается за голову и приседает на корточки, согнувшись в три

погибели. Виктор останавливается над ним.

- Вот так вот оно и бывает, - говорит он. - Только вот взвизгнуть ты

на самом деле не успеешь... В штаны не наложил?

Антон медленно распрямляется.

- Что это было? - с ужасом спрашивает он, ощупывая затылок.

- Это я тебе хотел показать, как бывает, - объясняет Виктор. -

Неужели и тут не понял? Ну что, по морде тебе дать? Самоубийца...

- Не надо, - отвечает Антон, облизывая губы. - Понял.

Они бредут через свалку, по слежавшимся грудам мусора, мимо

облупленных и ржавых ванн, расколотых унитазов, мимо покореженных

автомобильных кузовов... блестит битое стекло, валяется мятый

электрический самовар, кукла с оторванными ногами, рваное тряпье, россыпи

ржавых консервных банок...

Впереди опять идет Антон, лицо у него злое и напряженное, губы

кривятся. Он шепчет сквозь зубы:

- Опять дерьмо... и опять дерьмо... и всюду дерьмо... и даже здесь

дерьмо... дерьмо, и только дерьмо, и ничего, кроме дерьма, и да поможет

мне бог! Аминь.

Посвистывает ветер, катит мятую бумагу, вздымает клубочки пыли. На

небе появились облака, они временами закрывают солнце.

Идет Профессор, сосредоточенно глядя себе под ноги. Лицо у него

спокойное и даже какое-то умиротворенное. Он меланхолически декламирует

вполголоса:

- Кто знает, что ждет нас? Кто знает, что будет? И сильный будет, и

подлый будет. И смерть придет и на смерть осудит. Не надо в грядущее взор

погружать... Не надо в грядущее взор погружать.

Идет Виктор. Он ничего не шепчет. Он работает: взгляд прямо, взгляд

вправо, взгляд влево, взгляд вниз... Время от времени он поднимает над

головой руку и снова шевелит пальцами, словно бы что-то ощупывая в

воздухе. Очень не нравится ему эта свалка.

И вот в равномерный шум ветра вмешивается новый, посторонний звук.

Какое-то тиканье. Стрекотание какое-то. Виктор останавливается и наклоняет

голову, прислушиваясь. Стрекотание постепенно усиливается, словно

приближается.

- Стой! - командует Виктор.

Все замирают на месте. И вдруг слева, над кучками мусора возникает из

ничего темный полупрозрачный вертящийся столб. Он похож на маленький

смерч, но это не смерч. Он похож на "пылевого чертика", но это и не

"чертик". Он неподвижно стоит, крутясь вокруг оси, над кучей битых

бутылок, и от него исходит шуршащее металлическое стрекотание, как будто

стрекочет гигантский кузнечик. Виктор, не шевелясь, только скосив глаза,

наблюдает за ним. Призрачный столб вдруг сдвигается с места и, описывая

замысловатую кривую, скатывается с кучи мусора и проходит между Антоном и

Профессором.

- Стоять! Стоять! Не шевелиться! - хриплым шепотом кричит Виктор.

Крутящийся столбик на мгновение задерживается возле Профессора и

легко уходит вправо в заросли пыльных лопухов, тая, рассеиваясь,

распадаясь на ходу. Стрекотанье, достигнув нестерпимо высокой ноты,

обрывается.

Все стоят неподвижно. А вокруг снова тишина, только посвистывает

ветер и шуршит мятая грязная газета, обмотавшаяся вокруг ноги Профессора.

- Вперед, - говорит Виктор и прокашливается.

Но двое впереди не двигаются.

- Погодите, шеф, - говорит Антон. - Ноги что-то шалят...

- Что это было? - спрашивает Профессор, не оборачиваясь.

Антон нервно хихикает, а Виктор говорит:

- Не знаю я... Было и прошло, и слава богу. Вперед, вперед! Скоро

привал! - И шипит, озираясь: - Экое дрянное место!

Они расположились в тени церквушки на окраине поселка. Виктор

разливает в протянутые стаканчики спиртное. Все выпивают и принимаются за

еду.

- Как у вас аппетит, Профессор? - спрашивает Антон, с отвращением

откусывая от крутого яйца.

- Признаться, тоже неважно, - отзывается тот.

- Пива бы сейчас, - вздыхает Антон. - Холодненького! В глотке

пересохло.

Виктор сейчас же разливает еще по стопке. Он единственный из троих,

кто ест и пьет с аппетитом. Профессор осторожно спрашивает его:

- Далеко нам еще?

Виктор долго молчит, а потом угрюмо отвечает:

- Не знаю.

- А по карте?

- А что по карте? Масштаба там нет. Стервятник обернулся за двое

суток, так то Стервятник...

- Кто это такой - Стервятник? - спрашивает Антон.

Виктор усмехается, неторопливо закуривает.

- Стервятник - это, брат, не нам чета. Последний из стариков. С

первых же дней начал, меня водил, когда я подрос. Большой был человек. Ас.

- А почему - был? - спрашивает Антон.

Виктор продолжает, как бы не слыша вопроса.

- И большая была сволочь. Сколько он новичков загубил! Уходили

вдвоем-втроем, а возвращался один. Вот вам бы с ним сходить... - Он

неприятно смеется, переводя взгляд с Профессора на Антона и обратно. - А

впрочем, досюда вы бы и с ним дошли. Ладно! - обрывает он себя. - Вы как

хотите, а я прикорну. Да не галдите здесь. И из тени не выходите.

Виктор спит, положив голову на рюкзак, а Профессор с Антоном,

прислонившись спинами к кирпичной стене церкви, курят и беседуют.

- А что с ним все-таки случилось, с этим Стервятником? - спрашивает

Антон.

- Он был единственным человеком, который добрался до Золотого Круга и

вернулся, - отзывается Профессор. - Легенда существует много лет, но

Стервятник первый подтвердил эту легенду. Вернувшись, он в два дня

невероятно, невообразимо разбогател... - Профессор замолкает.

- Ну?

- А потом вдруг повесился.

- Почему?

Профессор пожимает плечами.

- Это какая-то темная история. Он собирался снова идти к Золотому

Кругу, вдвоем с нашим Виктором. Виктор пришел к нему в назначенное время,

а тот висит, и на столе карта и записка с пожеланием всяческих успехов.

Антон с сомнением смотрит в сторону похрапывающего Виктора.

- А может быть, наш шеф его... того?

- Все может быть, - легко соглашается Профессор.

Некоторое время они молча курят.

- А как вы полагаете, Профессор, этот самый Золотой Круг -

действительно Машина Желаний?

- Стервятник разбогател. Он всю жизнь мечтал быть богатым.

- И повесился...

- И повесился. Тут нет никакого противоречия. Просто на самом деле

человек никогда не знает, чего он хочет. Человек - существо сложное.

Голова его хочет одного, спинной мозг - другого, а душа - третьего... И ни

один человек не способен в этой каше разобраться.

- Это верно, - говорит Антон. - Это очень верно вы говорите. Давеча

вот я сказал вам, что иду сюда за вдохновением... Вранье это. Плевал я на

вдохновенье...

Профессор с любопытством смотрит на него. Антон, помолчав,

продолжает:

- Нет, это не объяснить. Может быть, и в самом деле за вдохновеньем.

Откуда я знаю, как назвать то, чего я хочу? И откуда мне знать, что я

действительно не хочу того, чего я не хочу? Это какие-то чертовски

неуловимые вещи: стоит их назвать, и они пропадают... Как тропическая

медуза - видели? В воде волшебный цветок, а вытащишь - комок мерзкой

слизи... А вы тоже не знаете?

- Не знаю. Знаю только, что надо многое менять, что так дальше

продолжаться не может... Нет, не знаю. Иду за знанием.

- Во многие знания - многие печали... - бормочет Антон.

- Тоже верно, - со вздохом говорит Профессор. - Давайте считать, что

я иду ставить эксперимент - чисто, точно, однозначно... Просто научный

эксперимент, связанный с неким фактом. Понимаете?

- Нет, - говорит Антон. - По-моему, фактов не бывает. Особенно здесь,

в Зоне. Здесь все как-то выдуманно. Чья-то бесовская выдумка... Нам всем

морочат голову. Кто - непонятно. Зачем - непонятно...

- Вот и хотелось бы узнать: кто и зачем.

- А кому это надо? Надо ведь совсем другое. Что толку, если вы и

узнаете? Чья совесть от этого станет чище? Чья совесть от этого заболит?

Чья душа найдет покой от этого?

Антон безнадежно машет рукой и отбрасывает окурок. Потом он смотрит

на сладко похрапывающего Виктора.

- А он зачем идет? Какие у него такие желания, что он не может их

исполнить там, дома?

- Не знаю, - медленно говорит Профессор. - Но ему очень надо

добраться до Золотого Круга. Я давно его знаю, это интересный человек,

необычный человек...

- Не знаю, что в нем такого необычного, - возражает Антон, - но

человек он надежный, положиться на него можно. Он нас доведет, такое у

меня впечатление...

Профессор искоса смотрит на него, лицо у него такое, словно он хочет

что-то сказать, но раздумывает: стоит ли. Затем он аккуратно гасит окурок

и устраивается прилечь.

- С добычей вернулся - счастье, - говорит он вдруг. - Живой вернулся

- удача. Патрульная пуля - везенье, а все остальное - судьба.

- Это еще что за унылая мудрость? - озадаченно спрашивает Антон.

- Фольклор.

- А что из этого фольклора следует?

- По-моему, - отвечает Профессор, - вы все время забываете, друг

Антон, что мы находимся в Зоне. В Зоне ни на кого нельзя полагаться.

Антон нервно зевает и озирается.

- Позвольте! - восклицает вдруг он. - Что за притча? Солнце - вон

оно, а тень...

- Что? - откликается Профессор. - А... Да. С тенями здесь тоже

бывает... Давайте-ка поспим немного.

Профессор и Антон спят под стеной церквушки. Виктор открывает глаза.

Некоторое время лежит, прислушиваясь. Затем быстро и бесшумно поднимается,

мягко ступая, выходит из тени и выглядывает из-за угла церкви. Шагах в ста

перед ним начинается главная улица мертвого поселка, совершенно пустая,

залитая веселым ярким солнечным светом. Потом он так же бесшумно

возвращается и останавливается над спящими. Какое-то время он внимательно

разглядывает их по очереди. Лицо у него сосредоточенное, глаза прищурены,

взгляд оценивающий. Наконец, покусав нижнюю губу, он негромко командует:

- Подъем!

Они вступили на гладкую улицу поселка. Ведет Антон. Дома по сторонам

улицы наполовину обвалились, заросли колючкой, зияют выбитыми окнами.

Уцелевшие стены покрыты пятнами и потеками. Но попадаются и абсолютно

целые, новенькие с иголочки дома. Они кажутся только что построенными,

чистенькими, с промытыми окнами, словно в них никогда никто еще не жил.

Словно они только еще ожидают жильцов. Вот только с телевизионными и

радиоантеннами на этих домах не все ладно. Они обросли как бы рыжеватым

растрепанным мочалом, свисающим иногда до самой земли. Налетающие порывы

ветра раскачивают эти странные лохмотья, и тогда слышится тихое

электрическое потрескивание.

Улица круто поворачивает, и Антон вдруг останавливается,

поворачивается к своим спутникам и растерянно произносит:

- Там машина какая-то... И двигатель у нее работает...

- Не обращай внимания, - говорит Виктор. - Он уже двадцать лет

работает. Лучше под ноги гляди и держись середины...

Действительно, слышен звук работающего двигателя, и они проходят мимо

стоящего у обочины совершенно новенького, как с конвейера, грузовика.

Двигатель его работает на холостых оборотах, из глушителя вырывается и

стелется по ветру синеватый дымок. Но колеса его по ступицы погружены в

землю, сквозь приоткрытую дверцу и дно кабины проросла тоненькая березка.

Они стоят посредине улицы перед новым препятствием. Когда-то, вероятно, в

самый день Посещения, огромный грузовоз тащил по этой улице на специальном

прицепе длинную, метрового диаметра трубу для газопровода. Грузовоз

врезался в двухэтажный дом слева и обрушил его на себя, превратив в груду

кирпичей. Труба скатилась с прицепа и легла слегка наискосок, перегородив

улицу. Вероятно, тогда же сорвались и упали поперек улицы телеграфные и

телефонные провода. Теперь они совершенно обросли рыжим мочалом. Мочало

висит сплошным занавесом, перегородив проход. Пройти можно только сквозь

трубу. Жерло трубы черное, закопченное какое-то, и дом справа, на который

оно открыто, весь обуглен, словно он горел пожаром, и не один раз.

- Это что - сюда лезть? - спрашивает Антон, ни к кому не обращаясь.

Труба длинная, двенадцатиметровая, и дальний конец ее еле

просматривается сквозь заросли мочала.

- Прикажу, и полезешь, - холодно говорит Виктор. - А ну, принеси

несколько кирпичей, - приказывает он Профессору.

Профессор переходит улицу, набирает в охапку пяток кирпичей из

разрушенного дома и молча складывает их у ног Виктора.

- Ну-ка, отойдите. - Виктор берет кирпич и, далеко отведя руку,

швыряет его в жерло трубы, а сам отскакивает.

Слышно, как кирпич грохочет и лязгает внутри трубы. Подождав немного,

Виктор швыряет второй кирпич. Грохот, дребезг, лязг. Тишина.

- Так, - произносит Виктор и медленными движениями отряхивает ладони.

- Можно. - Он поворачивается к Антону. - Пошел.

Антон пытается улыбнуться, но у него только дергаются губы. Он хочет

что-то сказать, но только судорожно вздыхает. Он достает из-за пазухи

плоскую фляжку, торопливо отвинчивает колпачок, делает несколько глотков и

отдает фляжку Профессору. Лицо у Профессора каменное. Антон вытирает

рукавом губы и стаскивает рюкзак. Глаза его не отрываются от лица Виктора.

Он словно ждет чего-то. Но ждать нечего.

- Ну? Все остальное - судьба? - произносит он, и ему наконец удается

улыбнутъся.

Он делает шаг к трубе, и тут Виктор берет его за плечо.

- Погоди, - говорит он. - Дай-ка еще разок на всякий случай.

Он стаскивает рюкзак, берет в руки сразу три кирпича и с натугой

швыряет их в жерло. Грохот, лязг... и вдруг что-то глухо бухает в глубине

трубы. Со свистящим воем из жерла вырывается длинный язык коптящего

пламени и ударяет в многострадальный обуглившийся дом. Дом снова

загорается.

- За мной! Быстро! - дико ревет Виктор и, схватив рюкзак, ныряет в

еще дымящееся жерло.

Они стоят у противоположного конца трубы, закопченные, рваные,

взлохмаченные. Рюкзаки валяются под ногами. Профессор тщательно протирает

очки. Антон осторожно дует на обожженные ладони. Виктор, быстро стреляя по

сторонам прищуренными глазами, сосет окровавленный палец, торчащий из дыры

в перчатке. Правый рукав комбинезона у него начисто сгорел, тускло

отсвечивает серебристый материал панциря...

- Ладно, - хрипло говорит он. - Одной жабой меньше...

И снова они идут посередине улицы. Ведет Профессор. Небо совсем

закрылось облаками, тяжелыми, низкими, медлительными. Здесь по сторонам

улицы почти не осталось целых домов, а мостовая покрыта обширными цветными

пятнами неправильной формы, которые они осторожно обходят.

Они идут мимо бывшего дома, от которого остался только нижний этаж, а

стен нет вовсе. По-видимому, здесь было какое-то учреждение: желтеют

деревом шкафы, набитые папками, стоят канцелярские столы, а на столах -

гроссбухи, счетные машины, на одном - пишущая машинка с заправленным

листом бумаги. Вся эта обстановка выглядит так, как будто служащие

несколько минут назад вышли на обеденный перерыв и скоро вернутся.

Они уже почти миновали этот странный дом, как вдруг совершенно

невероятный здесь, абсолютно невозможный здесь звук заставляет их

остановиться и замереть в неподвижности.

Звонит телефон.

Медленно, со страхом, не доверяя собственным ушам, они оборачиваются.

Телефон звонит - резкими, пронзительными звонками неравной длины. Он стоит

возле пишущей машинки - маленький невзрачный аппарат серого цвета.

Это первый случай за весь поход, когда старый профессионал Виктор

явно и бесстыдно растерялся. Он совершенно не понимал, что происходит и

как следует поступать.

И тут Профессор вдруг, не говоря ни слова, широко шагая, устремляется

к дому. Он взбегает по ступенькам крыльца, проходит между столами и берет

трубку.

- Алло! - говорит он.

Квакающий голос в трубке раздраженно осведомляется:

- Это два - двадцать три - тридцать четыре - двенадцать? Как работает

телефон?

- Представления не имею, - отзывается Профессор.

- Благодарю вас. Проверка.

В трубке короткие гудки отбоя. Профессор пальцем нажимает на рычажок

и оглядывается на Виктора. Тот озадаченно чешет за ухом. Тогда Профессор

поворачивается к ним спиной и быстро набирает номер. Через некоторое время

в трубке звучит женский голос:

- Да-да, я слушаю...

- Здравствуй, Лола, - говорит Профессор. - Это я.

- Филипп, боже мой! Куда ты запропастился? Нет, в конце концов у меня

когда-нибудь лопнет терпение! Вчера я вынуждена была идти одна, меня все

спрашивают, а я как дура не могу ответить на простейшие вопросы, и эта

шлюха смеется мне прямо в лицо, как гиена... и мне нечего ей сказать! Все

эти старухи торчат около меня весь вечер, изображают сострадание... Ты

будешь когда-нибудь обдумывать свои поступки? Я не говорю уже о себе, я

прекрасно понимаю, что тебе на меня наплевать, но надо же все-таки

немножко думать, как это выглядит со стороны...

Пока она говорит, плечи у Профессора ссутуливаются, и на эти сутулые

плечи, на шкафы, на мостовую, на все вокруг начинает падать снег.

Профессор медленно отнимает трубку от уха и кладет ее на рычажки. Затем он

поворачивается. Лицо у него обычное.

- Может быть, еще кто-нибудь хочет позвонить? - спрашивает он.

Его спутники молчат.

Они уже почти достигли окраины поселка. Снег прекратился, на мостовой

лужи, снова проглядывает солнце. Здесь, на окраине, почти все дома целы, и

даже нет зловещего мочала на антеннах и карнизах.

- Стой! - командует вдруг Виктор. - Переждать придется, сучье вымя, в

самую точку угодили, как назло... Снимай рюкзаки. Перекур.

Он смотрит на часы, смотрит на солнце. Он очень недоволен. Антон и

Профессор недоуменно переглядываются, снимая рюкзаки, а между тем впереди,

закрывая крайние дома поселка, возникает поперек улицы туманная дымка.

- А в чем, собственно, дело? - осведомляется Антон.

- Садись, кино будем смотреть, - отзывается Виктор, садится на рюкзак

и достает сигареты.

Туман впереди еще сгущается, и вдруг перед ними возникает, закрыв

весь горизонт, необычайно яркая по краскам и глубине панорама.

Целый мир раскинулся перед ними, странный полузнакомый мир. У самых

ног их - спокойная поверхность то ли озера, то ли пруда. На пологом

берегу, на мягкой траве сидит, поджав под себя ноги, молодая женщина,

голова ее опущена, длинные волосы, почти касающиеся воды, скрывают ее

лицо. За ее спиной - зеленые округлые холмы под необычайно ярким лазоревым

небом, вдали виднеется темно-зеленая стена леса. На верхушке ближайшего

холма врыт покосившийся столб с бычьим черепом, надетым на верхушку. Под

столбом сидит, вытянув по траве ноги в лаптях, седой как лунь, старец,

лицо у него почти черное, как старый мореный дуб, глаза под белыми

пушистыми бровями слепые, корявые руки покойно сложены на коленях. А

пониже старца сидит на камушке полуголый кудрявый мальчик и наигрывает на

свирели. Видно, как надуваются и опадают его румяные щеки, как пальцы

ловко бегают по отверстиям в дудочке, но ни одного звука не доносится из

этого мира. У ног мальчика коричневым бугром дремлет огромный медведь, и

еще один лениво вылизывает переднюю лапу, развалившись поодаль. Над

тростником, окаймляющим часть пруда, трепещут синими крыльями стрекозы.

- Рерих, - спокойно произносит Профессор. - Рерих-старший. Очень

красиво.

Виктор бросает на него короткий взгляд и поворачивает лицо к Антону.

Тот, весь подавшись вперед, с полуоткрытым ртом, завороженно и не

отрываясь впитывает в себя эту чудную картину. Потом он поворачивается к

Виктору - глаза у него совсем безумные.

- Что это? - спрашивает он. - Где это?

Виктор сплевывает.

- А черт его знает, - говорит он. - То ли где-то, то ли когда-то.

- Вы видели это раньше?

- Вот это - нет. Да картинки все время разные...

- Значит, это картинка...

- Н-ну, можно сказать и картинка... - уклончиво отвечает Виктор.

Взгляд его становится настороженным: теперь он смотрит только на

Антона. Тот бормочет, как в лихорадке:

- Как же так - картинка?.. Нет, врешь, врешь... Опять врешь... Это же

покой, тишина... тишина...

И тут Профессор, жалостливо поморщась, подбирает с мостовой

камушек...

- Стой! - яростно кричит Виктор.

Но уже поздно. Камушек, описав дугу, падает в воду в двух шагах от

девушки. Всплеск. Девушка поднимает голову, отводит волосы с прекрасного

лица. По гладкой воде расходятся круги. Девушка, слегка сведя брови, с

некоторым удивлением, но без всякого страха разглядывает грязных,

оборванных, закопченных людей и снова опускает голову. Мир "по ту сторону"

начинает таять, заволакиваться дымкой и исчезает. Впереди снова пустая

унылая улица с мертвыми домами.

Антон сидит на своем рюкзаке, бессильно уронив руки, и плачет. Виктор

поворачивается к Профессору и, злобно гримасничая, стучит себе костяшками

пальцев по лбу. Тот растерянно бормочет:

- Я думал, это мираж... Я был уверен...

- Уверен, уверен... - злобно повторяет Виктор. - Ты уверен, а он

теперь - видишь? Что с ним теперь делать?

Оба они смотрят на Антона. Антон молча плачет. Виктор вдруг дико

орет:

- Подъем!

Профессор вздрагивает и хватается за рюкзак, а Антон медленно

поднимает залитое слезами лицо к Виктору и говорит с отчаянием:

- Сволочь ты, не пустил меня туда... Чтоб ты сдох, гадина, чтоб ты

сгнил...

Виктор, тяжело вздохнув, с размаху бьет его по лицу. Антон кубарем

летит с рюкзака, но сейчас же поднимается. У него кровь на лице, но он

смотрит на Виктора по-прежнему с ненавистью.

- Бери рюкзак! - рычит Виктор. - Вперед!

- Не пойду.

Виктор бьет его в живот, по голове сверху, хватает за волосы,

распрямляет и хлещет по щекам.

- Пойдешь, пойдешь!.. - цедит он сквозь зубы.

Профессор пытается схватить его за руку, Виктор, не глядя, бьет его

локтем в нос, сшибает очки...

- Пойдешь, пойдешь... - бормочет он.

От последнего страшного удара Антон снова летит на землю и лежит,

скорчившись. Виктор, тяжело дыша, глядит на него сверху вниз, потуже

натягивает перчатки. Антон со стоном поднимается и садится, упираясь

руками в мостовую.

- Ну, очухался? - неожиданно мягко говорит Виктор. - Вставай, пойдем,

время идет...

Антон отрицательно мотает головой.

- Сгинешь здесь, дурачок, - мягко говорит Виктор.

- Это не твое дело, - отвечает Антон. Он вытирает лицо, смотрит на

ладонь. - Я тебе больше не верю, шеф, - спокойно говорит он. - Уходи с

богом. Профессор, вы ему не верьте. Он знаете зачем нас с собой взял?

- Догадываюсь, - говорит Профессор. Он нервно курит, руки его дрожат.

Одного стекла в его очках нет.

- Он нас взял, чтобы мы для него ходили через огонь, - говорит Антон.

- Мы для него отмычки, живые тральщики. Ты зачем нас взял, шеф, а?

Польстился на наши две сотни, уважаемый проводник? А?

Виктор присаживается напротив него, закуривает.

- Слушай, ты, - говорит он. - Это Зона. Здесь всегда так было и

всегда так будет. Ты пойми: если ты со мной пойдешь, то, может быть, и

вернешься живой. А если останешься, то верная смерть. Ты что же, надеешься

этого своего покоя дождаться? Не дождешься. Он, может быть, в следующий

раз только через сто лет снова появится...

- Не твое дело, - говорит Антон. - Дождусь.

- А может, и никогда не появится. А со мной пойдешь, будет тебе

Золотой Круг, проси все, что хочешь... Покой хочешь? Тишину? На тебе

тишину, на тебе покой...

Антон сплевывает тягучую слюну.

- Золотой Круг, говоришь? - медленно произносит он. - А почему это

Стервятник повесился, а, шеф?

- Стервятник-то здесь при чем? Ты ж не Стервятник!

- Нет, ты нам скажи: почему Стервятник повесился?

- Потому что сволочь он был, - резко говорит Виктор. - Убийца, дрянь!

Потому что он не за богатством к Золотому Кругу пошел, он за братом своим

пошел, а его жадность одолела...

- Ну?

- Что - ну? Он брата своего загубил единственного, мальчишку! Повел

его в Зону и подставил где-то... Ушел вдвоем, вернулся один. Его совесть

замучила. Он потом себя совсем потерял. Вот и пошел за братом, брата пошел

вернуть, а когда дошел, натура его поганая свое взяла... Ведь Золотой Круг

только одно желание выполняет. Дошел до него - получай награду, но только

одну. Еще чего-нибудь хочешь - снова иди... Он же дрянь был, понимаешь?

Дрянь!

- Понима-аю, - говорит Антон, нехорошо улыбаясь. - Это я все понимаю.

Тут и понимать нечего. А ты мне скажи, почему он повесился? Почему он

снова к Золотому Кругу не пошел? За братом. А?

- Этого я не знаю, - угрюмо говорит Виктор.

- А я знаю! - вкрадчиво произносит Антон. - И ты знаешь, только

признаться себе боишься...

Он рывком поднимается и оттаскивает свой рюкзак к стене ближайшего

дома.

- Уходите от меня к черту! - говорит он. - Я здесь остаюсь. Ждать

буду. Сто лет ждать буду. Сдохну здесь, а к вам не вернусь. Ничего там у

вас не осталось. Ни добра, ни любви, ни дружбы. Только подлость и гниль. Я

думал - вдохновенье. Я думал - шедевры. Профессор! Ничего этого нет!

Понимаете? Нет! Потому что писать - это мерзко. Я не могу больше. И не

хочу. Это постыдное, гнусное занятие, все равно что чирьи выдавливать

перед зеркалом! А они требуют: пиши, пиши еще, пиши! Ты обязан, ты

должен... Хватит. Сами теперь пишите. Я покоя хочу. Мне больше ничего не

надо. Покоя и свободы от сволочей! Уходите.

Виктор и Профессор, горбясь под тяжестью рюкзаков, медленно уходят

вдоль улицы. Антон смотрит им вслед. А может быть, и не им вслед. Может

быть, он ждет, что вот-вот снова появится мир покоя и тишины. И он видит,

заранее напрягаясь, как улица заволакивается дымкой, и он уже делает

судорожный шаг вперед, но тут в дымке возникают очертания чего-то совсем

другого: гигантские многоэтажные здания, отсвечивающие стеклом, потоки

машин, толпы спешащих пешеходов, вспыхивающие рекламы... И, уже не

дожидаясь, пока этот ненужный, ненавистный мир сформируется окончательно,

Антон поворачивается к своему рюкзаку. И замирает, увидев то, чего не

замечал раньше.

В десятке шагов у стены - груда каких-то лохмотьев, из-под которой

виднеются белые кости и жутко усмехается белый череп, и рядом -

полуистлевший ранец.

Тогда он торопливо расшнуровывает свой рюкзак и вытягивает из него

бутылку.

Виктор и Профессор идут по проселочной дороге. Поселок давно остался

позади. Дорога покрыта тончайшей пылью, при каждом шаге пыль взлетает и

некоторое время висит в неподвижном воздухе. Очень жарко, впереди над

дорогой ходят марева.

Справа вдоль дороги тянется ветхая полусгнившая изгородь, за

изгородью - поле, заросшее сильно засоренной пшеницей.

Потом они видят пролом в изгороди. И рубчатые следы гусениц,

протянувшиеся от пролома к дороге и дальше по дороге вперед.

- Ага, - произносит Виктор. - Вот они, значит, где прошли.

- Кто? - спрашивает Профессор.

- Эти, ваши... Ну, экспедиция от вашего института... Ну, ты должен

знать. Полгода назад они отправились и пропали...

Профессор останавливается.

- Милованович? - ошарашенно спрашивает он. - Группа Миловановича?

- Ну, это тебе виднее, чья это была группа, а я все думал: каким же

путем они шли и где сгинули? Теперь понятно... Ну, досюда они во всяком

случае дошли... Углубились. Ладно, посмотрим, где их пришлепнуло.

И они идут дальше по рубчатым следам гусениц.

Они стоят у развилки. Одна дорога идет вверх по склону пологого

холма, а другая огибает этот холм слева и пропадает за ним. Рубчатые следы

ушли по левой дороге.

- Вот досюда я в последний раз дошел, - с удовольствием говорит

Виктор. - Стою, как дурак, и не понимаю, что дальше делать. У Стервятника

на карте одна дорога, а здесь - две. Стою и не могу. Ни прямо не могу, ни

влево. Ну, а раз не могу, значит, нельзя. И повернул я оглобли.

- Милованович пошел влево, - нерешительно говорит Профессор.

- И сгинул! - подхватывает Виктор. - Значит, нам куда идти? Постой,

впереди пойду я. Не нравится мне этот холмик, все равно не нравится... С

вершины холма хорошо видно место, дальше которого не смогла пройти

экспедиция Миловановича. Это мост через глубокий овраг. Нижняя дорога

ведет через этот мост и скрывается за купами деревьев на другой стороне

оврага.

Профессор и Виктор смотрят туда, прикрывая глаза от солнца. На лице

Профессора выражение ужаса и горестного изумления, а на лице Виктора -

что-то вроде мрачного злорадства.

Группа Миловановича идет на трех гусеничных машинах. Передняя машина

- обычный военный бронетранспортер, остальные две - вездеходы,

оборудованные под походные лаборатории. Людей не видно, только из

командирского люка передней машины торчит, высунувшись по пояс, сам

Милованович - сухощавый пожилой человек в рубашке цвета хаки с засученными

рукавами, черный, горбоносый, с толстыми усами, которые, как у гайдука,

опускаются ниже подбородка.

Передняя машина подкатывает к мосту, Милованович оборачивается и,

подняв руку, подает водителю следующей машины какой-то знак пальцами.

Бронетранспортер вкатывается на мост, проходит его на малой скорости,

выбирается на противоположный берег оврага, и сейчас же на мост

выкатывается вторая машина, несущая над кузовом матово отсвечивающий белый

купол в несколько метров поперечником, а за ней следует третья машина с

огромным вращающимся локатором... Все три машины одна за другой бодро

бегут по дороге и словно растворяются в воздухе вместе с поднятой ими

пылью, а через мгновенье вновь одна за другой появляются на прежнем месте

перед мостом. Горбоносый, черный, как ворон, Милованович оборачивается и,

подняв руку, подает какой-то знак пальцами, машины, одна за другой,

перекатываются через мост, исчезают, подобно призракам, и вновь появляются

на прежнем месте перед мостом, и снова Милованович поднимает руку... и

снова, и снова, и снова.

- В петлю, значит, угодили, - произносит Виктор. - На Красной Горке

тоже такое местечко есть, Дикобраз туда вляпался, так уже десяток лет вот

так крутится...

- Бедняга Милованович... - горестно бормочет Профессор. - Какой

ученый был... какая судьба...

- Чего там судьба, - пренебрежительно возражает Виктор. - Зато они

всех нас переживут... Мы подохнем, дети наши помрут, а они так и будут

крутиться, и хоть бы хны... Они же там ничего не понимают и знать ничего

не знают... знай себе прутся через мост, и каждый раз это им в новинку...

Ну, нечего сопли распускать. Вперед!

Справа маслянисто-черное болото, слева маслянисто-черное болото. Они

идут по полусгнившей хлюпающей гати. Над болотом медленными волнами

колышутся испарения. Видно шага на четыре, не больше. Виктор идет впереди.

Оба они дышат тяжело, видно, что изрядно устали. Профессор еле плетется,

спотыкаясь на каждом шагу.

Потом Виктор вдруг останавливается, будто налетев на невидимое

препятствие. Он стоит совершенно неподвижно, осторожно поводя носом из

стороны в сторону. Профессор останавливается рядом и опирается на жердь,

еле переводя дух.

- Ну... что такое? Почему... стоим? - спрашивает он.

- Молчи... - тихо говорит Виктор.

Он делает движение шагнуть, но остается на месте. Запускает руку в

набедренный карман, вытаскивает гайку, делает движение замахнуться, но не

замахивается. Гайка падает из его руки. Лицо его бледно до зелени, покрыто

потом.

- Н-нет, - бормочет он. - Не могу...

Растопырив руки, он пятится, оттесняя Профессора назад. Потом он, не

глядя, отбирает у Профессора жердь и тыкает в болото рядом с гатью.

- Так-то оно будет вернее... - сипит он. - А ну, давай за мной...

Он осторожно слезает с гати и сразу проваливается выше колен.

- Зачем? - жалобно спрашивает Профессор. Он очень устал.

Виктор не отвечает. Ощупывая перед собой дорогу жердью, он все круче

забирает в сторону от гати.

Они измотаны до предела и облеплены грязью. Туман совсем сгустился.

Они бредут по пояс в чавкающей жиже, то и дело падая, погружаясь с

головой, отплевываясь и кашляя. Остановиться нельзя, трясина засасывает.

Вдруг Профессор проваливается по шею, пытается вырваться и лечь

плашмя, но у него ничего не получается, и он из последних сил кричит:

- Виктор... помогите!

Виктор оборачивается. Самый неподдельный ужас изображается на его

лице.

- Ты к-куда? - хрипло кричит он и, расплескивая грязь, бредет к

Профессору. - Рюкзак! Рюкзак сбрось!

Профессор мотает головой, торчащей над поверхностью жижи.

- Жердь! - сипит он. - Протяни жердь!

- Бросай рюкзак, тебе говорят!

- Же... - Профессор уходит в болото с головой, снова выныривает и

ревет страшным голосом: - Жердь давай, скотина!

Он пытается схватиться за протянутую жердь, промахивается, потом

ощупью находит ее и вцепляется обеими руками.

Солнце. Раскаленная кремнистая пустошь. Вдали желтые отвалы породы,

торчит задранный ковш брошенного экскаватора. Виктор и Профессор сидят в

тени домика, вернее - вагона, снятого с осей: когда-то здесь располагалась

контора хозяйства, разрабатывавшего карьер.

Передавая друг другу бутылку, они тянут спиртное и вяло

переругиваются.

- Ну и потонул бы, как крыса, - ворчит Виктор. - И меня бы с собой

утянул...

- Нечего было в трясину лезть, - огрызается Профессор.

- Это не твоего ума дело - куда мне лезть...

- Вот и мешок этот - тоже не твоего ума дело...

- Да что у тебя там - золото, что ли?

- Нет, это просто уму непостижимо! - произносит Профессор. - Идем по

прекрасной ровной дороге. И вдруг он лезет в болото!

- Чутье у меня, ты это можешь понять или нет? Чутье на смерть!

- Оставьте меня в покое со своим чутьем. Это просто чудо, что мы

выбрались.

- Вот чудак очкастый! - Виктор хлопает себя по коленям. С него

осыпаются ошметки засохшей грязи.

- Мои очки - это тоже не ваше дело. Вы и так меня наполовину

ослепили.

- Тебя не ослепить, тебя жердью этой надо бы между ушей! Это надо же,

из-за пары грязных подштанников чуть в рай не отправился! Дай сюда

бутылку...

- При чем здесь подштанники?

- Ну, что там у тебя в мешке? Ну, консервы... Из-за банки

консервов...

- Вы, между прочим, тоже свой рюкзак не сбросили.

- Я, во-первых, не тонул, это раз. А во-вторых, у меня там запасной

панцирь! На всякий случай...

Профессор машет безнадежно рукой, кладет рюкзак на бок и ложится,

положив на него голову. Виктор закуривает, оглядывает местность. Затем

тоже ложится на спину, ворочается и достает из-под себя ржавую консервную

банку. Вертит ее перед глазами.

- Стервятник закусывал... - произносит он и отбрасывает ее от себя. -

Вот ведь сволочь, ничего на болоте не указал, а там что-то есть... Может

быть, конечно, потом появилось, после него...

- Слушайте, Виктор, - подает голос Профессор, не раскрывая глаз. -

Что, Стервятник - единственный человек, который дошел до Золотого Круга?

- Да. Других не знаю.

- А вы знаете таких, которые шли, но не дошли?

- Знаю кое-кого... Я и сам ходил и не дошел.

- А за чем они шли?

- Кто за чем... В основном за деньгами, конечно.

- А вы?

Некоторое время Виктор неприязненно молчит.

- У меня дела свои... семейные...

- Как у Стервятника?

Виктор резко поднимается и смотрит на Профессора. Но тот лежит с

закрытыми глазами, покойно сложив руки на груди.

- Ты меня со Стервятником не ровняй, - произносит Виктор угрожающе.

Профессор молчит.

- Ты Стервятника не знал, в глаза не видел, - говорит Виктор, снова

укладываясь, - и меня ты не знаешь. Так что нечего нас ровнять.

- Никто никого не знает, - говорит Профессор, не открывая глаз.

- Почему?

- Потому что век наш весь в черном, - говорит Профессор. - Он носит

цилиндр высокий, и все-таки мы продолжаем бежать, я затем, когда бьет на

часах бездействия час и час отстраненья от дел повседневных, тогда

приходит к нам раздвоенье, и мы ни о чем не мечтаем.

- Это еще что за молитва? - презрительно говорит Виктор.

- Это святой Аполлинер.

- А? А-а... Ну, я не верующий.

- Но в Золотой Круг поверили?

- Так Золотой Круг... Как же не поверить? Одна надежда на него... Ты

же и сам поверил, хотя и ученый...

- Да, я поверил. Я вообще склонен верить в страшные сказки. В добрые

нет, а в страшные - да... - Профессор вдруг поднимается. - А вам никогда

не приходило в голову, что будет, когда поверят все? Когда они все сюда

кинутся, тысячами, сотнями тысяч...

- Ну и что? И сейчас многие верят, да поди доберись!

- Доберутся, дружок, доберутся. Один из тысячи, а доберется.

Стервятник ведь добрался... А Стервятник еще не самый плохой человек.

Бывают люди пострашнее... Им не золото нужно, и семейных дел у них никаких

нет. Они будут мир исправлять, голубчик! Всех людей на свете переделывать

по своей воле... Вы представьте только, сколько их среди нас, все эти

несостоявшиеся императоры всея земли, фюреры всех мастей, великие

инквизиторы, фанатики, благодетели человечества, просто сумасшедшие...

Думали вы об этом?

- Нет, - ответил Виктор презрительно. - Плевать я на них хотел.

- Напрасно. Вы о них не думаете, но они-то о вас думают. Вы

представьте себе на минутку, что вы нашего писателя довели-таки до

Круга... Ведь он же всех ненавидит, ведь у него идеал какой - пустая

зеленая земля, тишина и покой, кладбище... Я думаю, что он и сам это

понял. Поэтому он и остался...

Некоторое время они молчат. Виктор задумчиво сковыривает с себя

ошметки засохшей грязи.

- Нет, - говорит он. - Не знаешь ты людей, Филипп, поэтому и

философию разводишь. Он, конечно, может и придет к Золотому Кругу, чтобы

всю землю переделать, да ничего у него не выйдет, потому что на самом деле

на землю ему плевать, а нужна ему баба, водка нужна и денег побольше...

ну, в крайнем случае, чтобы у его начальника морда через пупок проросла...

Фанатизмы все эти, фюреры - откуда все это берется? Либо его бабы не

любят, либо желудок плохо варит и изо рта у него воняет, вот он и бесится.

Вот ты - зачем идешь?

Профессор криво усмехается.

- Н-ну, не ради баб, во всяком случае.

- Да я и сам знаю, что не ради баб. Научное что-нибудь? В экспедицию

тебя не взяли, вот ты и решил им всем доказать. И правильно. Правильно!

Понимаешь? Не мир переделывать пришел, а свои личные дела поправить,

открытие какое-нибудь сделать, чтобы все ахнули. Вот, мол, оказывается у

нас Филипп-то какой, дать ему мировую премию! Так?

- Ну, допустим...

- Да не допустим, а так это все и есть! Что я зря, что ли, в вашем

институте два года жалованье получал? Я вас всех как облупленных знаю...

Хочешь - скажу, что у тебя там в рюкзаке?

Профессор тщательно протирает единственное стекло своих очков.

- Ну, скажите, - произносит он, не поднимая лица.

- Приборы какие-нибудь! Анемометры, понимаешь, радиометры,

амперметры, вариометры... Вы же из-за них задавиться готовы. Стервятник

из-за золота, а вы из-за этих своих железок с циферблатами! Понаставишь

все это свое добро на Золотой Круг и начнешь показания снимать, и ничего

тебе кроме этого не надо... Ну, угадал? Потонуть ведь был готов, но не

бросил...

Профессор надевает очки и с вызовом смотрит на него.

- Угадали, но не совсем. Это экспресс-лаборатория. Автомат.

Виктор смеется, очень довольный.

- Ну, автомат. Какая разница? Телеметрия, значит, еще лучше.

Вернешься домой, натянешь белый халат, а оно тебе отсюда все само

передает... Так что ты мне тут не философствуй, старичок. Все мы человеки,

все мы одним миром мазаны. Ты, понимаешь, на Золотом Круге можешь счастья

человечеству пожелать, но Золотой-то Круг - он только СОКРОВЕННЫЕ желания

выполняет!

Они идут через кремнистую пустошь, направляясь к желтым отвалам

карьера, к задранному, красному от ржавчины ковшу экскаватора. Профессор

идет впереди. Он сильно прихрамывает и опирается на жердь.

Они стоят на краю карьера и смотрят вниз, и на грязных их лицах

мерцают желтые отблески от Золотого Круга.

Слева - пологий спуск в карьер, разбитый гусеницами и колесами

грузовиков. У начала спуска стоит, покосившись на груде выветрившейся

породы, экскаватор с задранным ковшом.

- Другого спуска нет, - говорит Виктор. - Здесь кругом "комариные

плеши" и всякая другая дрянь...

Профессор вытирает лицо дрожащей ладонью.

- А если попробовать с обрыва, на веревке?

- Я же тебе объясняю, чудак: нельзя. Верная смерть.

Они говорят тихо и даже как-то равнодушно - усталые, вымотанные

вконец люди, изнемогающие под беспощадным солнцем.

- А здесь - не верная?

- А здесь - пятьдесят на пятьдесят.

Профессор снова вытирает лицо и смотрит в сторону спуска. Широкая

дорога, избитая гусеницами и колесами грузовиков. Ничего страшного, ничего

угрожающего.

- А что здесь - огонь, ток?

- Не знаю, - говорит Виктор. - Знаю только, что первый проходит

пятьдесят на пятьдесят, а второй - на все сто.

- Это как там, в трубе?

- Примерно.

Профессор смотрит на Виктора.

- Значит, ты для этого меня и взял?

- Да.

Профессор отводит глаза и снова смотрит на спуск.

- А если я не пойду?

- Тогда я тебя убью, - спокойно говорит Виктор. Профессор криво

усмехается. - Тебя убью, - продолжает Виктор, - а экспресс-лабораторию

твою измельчу на кусочки. Это тебе мое слово.

Профессор медленно стягивает рюкзак и расстегивает клапан. Обнажается

верхняя часть массивного цилиндра, тускло отсвечивающего металлом на

солнце. Там нет ни циферблатов, ни шкал. Только диск наподобие телефонного

в центре верхнего днища.

Профессор медленно набирает четырехзначный номер. Раздается тихий

щелчок.

- Ну, положим, такую штуку на кусочки не измельчишь... - замечает он.

- Ничего, я уж постараюсь, - говорит Виктор. - Ты уж мне поверь. У

меня с собой, между прочим, на всякий случай динамитная шашка. Вот уж не

думал, не гадал, для какого дела она мне понадобится...

Профессор выпрямляется.

- Насчет пятьдесят на пятьдесят, - говорит он, - ты, конечно,

врешь...

Виктор мотает головой.

- Нет, - говорит он. - Если Стервятник не наврал, то и я не наврал.

Профессор, теперь уже не отрываясь, смотрит на спуск.

- Глянуть смерти в лицо, - бормочет он, - сами мы не могли. Нам глаза

завязали и к ней привели... Может быть, хоть жребий бросим все-таки?

- Нет. Жребий мы бросать не будем. Это не игра. Это вы все в игры

играете, а мне нельзя. У меня дочка калека. Я по Зоне ходил, а она за это

расплачивается. Ребенок. Дразнят ее. И ничего нельзя сделать. Все, что

приносил, на докторов ухлопал. Все без толку. Они уже и не обещают ничего.

У меня это последняя надежда. Мне рисковать нельзя. Иди, Филипп, иди. Не

бойся. Все обойдется. Иди.

Профессору очень страшно. Он делает несколько шагов к спуску, и

видно, как у него подгибаются ноги. Потом он останавливается и стоит,

понурив голову. Виктор вынимает из кармана нож и, заведя руку за спину,

щелкает выскочившим лезвием.

- Это больно? - спрашивает Профессор, не оборачиваясь.

- Нет, - говорит Виктор. - Нет! И не почувствуешь ничего... Да что я

говорю - ничего с тобой не будет! Иди, старик, иди!

И Профессор идет. Сначала медленно, спотыкаясь на колдобинах, затем

все быстрее и быстрее, и вот он уже бежит, выставив перед лицом согнутую

руку.

Виктор отворачивается. Глаза его крепко зажмурены, кулак с зажатым в

нем ножом он прижимает ко рту, голова его втягивается в плечи. Несколько

секунд он еще слышит за спиной удаляющееся буханье подкованных сапог

Профессора, а потом этот звук внезапно обрывается, и раздается короткий

сдавленный вопль. Виктор прижимает к ушам ладони, и к его ногам падают и

вдребезги разбиваются очки.

Некоторое время он стоит неподвижно, затем осторожно отводит ладони

от ушей.

Тишина. Нет, не совсем тишина. Слышится слабое тиканье. Виктор

нагибается, подбирает оправу, зажимает ее в кулаке и осторожно

оборачивается.

На спуске - никого. И ничего. А тиканье все громче. Это тикает

экспресс-лаборатория, торчащая из развязанного рюкзака Профессора. В злобе

и отчаянии Виктор пинает ее сапогом, и она тяжело заваливается набок.

Ждать больше нечего.

Поминутно утирая единственным уцелевшим рукавом залитое потом лицо,

Виктор начинает спускаться в карьер. Губы его беззвучно шевелятся, глаза

полузакрыты. Он похож на одержимого. Он и есть одержимый.

Увязая по щиколотку в белом песке, он бредет по дну карьера и

подходит к краю огромного желто-сверкающего диска. Не задерживаясь, он

ступает на него, и нога его проваливается, и он бредет по золотой пленке,

оставляя за собой черные рваные дыры, не переставая что-то беззвучно

твердить, шевеля губами, полузакрыв глаза и откинув голову назад... И он

сходит на песок и идет по песку, а в карьере сгущаются сумерки, а он все

идет по песку, и карьер погружается во мрак, и слышится скрип, словно

отворяется деревянная дверь, и шорох шагов по песку сменяется стуком

каблуков по камню, и в сером свете Виктор поднимается по лестнице и

вступает на лестничный пролет своего дома. Здесь все тот же режущий яркий

свет лампочки без плафона, грязноватая лестница, уродливая карикатура на

стене, и только пьяный в цветастом шарфе теперь уже не стоит, а сидит в

том же углу, широко раскинув ноги, бессильно уронив голову на грудь.

Трясущейся рукой Виктор отпирает дверь своей квартиры и входит в

пустую прихожую, распахивает дверь в гостиную и останавливается на пороге.

Жена стоит у стола и смотрит на него, а рядом с нею стоит

девочка-калека, опершись на костылики и высоко подняв острые плечи,

косолапо поставив тоненькие больные ноги, и тоже смотрит - не на него, а

немного мимо, сквозь черные очки.

Он сразу сникает. Опустив голову, он неловко стягивает с себя рюкзак

и бросает его на пол. И рюкзак лопается во всю длину, и из прорехи

извергается на пол поток золотых монет вперемешку с обандероленными

пачками банкнот.

Он тупо смотрит на эту кучу, и жена его с окаменевшим лицом смотрит

на эту кучу, и только девочка смотрит черными очками куда-то в сторону.

Они молчат. И в тишине слышно нарастающее тиканье. Это тиканье вдруг

прерывается, и ослепительный свет заливает окна. Виктор и его жена,

вскрикнув, закрывают лица руками, а девочка быстро поворачивает голову к

окнам. Свет за окнами меркнет, и страшный удар сотрясает дом. С лязгом и

дребезгом вылетают стекла, распахиваются рамы, и в опустевших проемах

видно, как над черными силуэтами домов вспухает, раздувается гнойным

пузырем огненный гриб атомного взрыва.

И тогда Виктор опускает взгляд на свой сжатый кулак и разжимает

пальцы. Черная искореженная оправа очков соскальзывает с его ладони и

падает на поток золота, еще продолжающий медленно изливаться из прорехи в

рюкзаке.

г========================================================================¬

¦ Этот текст сделан Harry Fantasyst SF&F OCR Laboratory ¦

¦ в рамках некоммерческого проекта "Сам-себе Гутенберг-2" ¦

¦------------------------------------------------------------------------¦

¦ Если вы обнаружите ошибку в тексте, пришлите его фрагмент ¦

¦ (указав номер строки) netmail'ом: Fido 2:463/2.5 Igor Zagumennov ¦

L========================================================================-

Аркадий и Борис Стругацкие.

Жук в муравейнике (Сценарий)

(Сценарий трехсерийного фильма)

Чужая планета среди звезд: огромный пятнистый красно-оранжевый серп,

неподалеку - два серпа поменьше, луны этой планеты.

Серп стремительно надвигается, тьма застилает экран, и

одновременно-механический, прерываемый помехами голос начинает монотонно

читать текст радиограммы.

ПЛАНЕТА САРАКШ БАЗА ПРОГРЕССОРОВ "СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС" ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ

ПРОИСШЕСТВИЕ ВЧЕРА ВЫЕЗДНОЙ ВРАЧ БАЗЫ ТРИСТАН ГУТЕНФЕЛЬД ВЫЛЕТЕЛ НА СВОЕМ

БОТЕ ДЛЯ РЕГУЛЯРНОГО МЕДИЦИНСКОГО ОСМОТРА ЛЬВА АБАЛКИНА ДЕЙСТВУЮЩЕГО В

РОЛИ ШИФРОВАЛЬЩИКА АДМИРАЛТЕЙСТВА ОСТРОВНОЙ ИМПЕРИИ К НАЗНАЧЕННОМУ

ВРЕМЕНИ НЕ ВЕРНУЛСЯ НА СВЯЗЬ НЕ ВЫХОДИЛ О ПРИБЫТИИ НА ТОЧКУ РАНДЕВУ НЕ

ДОКЛАДЫВАЛ...

Ночь, проливной дождь. Панически мечутся лучи прожекторов,

отвратительно воет тревожная сирена. Вспышки выстрелов, треск автоматных

очередей.

Грубо клепанный железный борт какого-то сооружения. Распахивается

люк, из него выскакивает рослый человек в пятнистом комбинезоне,

простоволосый, оскаленный от напряжения и ненависти. На плече у него

висит безжизненное тело, облаченное в обтягивающий блестящий черный

костюм.

Человек в комбинезоне огромными скачками несется сквозь дождь, тьму

и прожекторные сполохи. Под ногами у него бетонные плиты, проросшие на

стыках мелкой травкой, вокруг угадываются безобразные военные сооружения

- капониры, поворачивающиеся уши локаторов, сторожевые башни, с которых

вспыхивают прожектора и выстрелы.

Человек в комбинезоне бежит к громадному грузовику с трейлером. На

трейлере громоздится непривычного вида летательный аппарат, похожий на

большое яйцо тупым концом вниз. Около трейлера - несколько охранников в

мокрых плащах с капюшонами. Они стреляют из автоматов навстречу бегущему,

но попасть в него невозможно: он передвигается с невероятной скоростью

непредсказуемыми зигзагами, временами исчезая напрочь и вновь появляясь

там, где никто не ожидает его увидеть.

Он набегает на охранников - неожиданно сбоку. Плотные мужики в

плащах катятся по бетону, как пластмассовые кегли. Высоко в воздух

взлетает, болтая оборванным ремнем, выбитый из рук автомат.

А человек в комбинезоне уже на трейлере. Он пытается раскрыть дверцу

яйцеобразного аппарата. Дверца не открывается. Пули с визгом отлетают от

матовой брони. Человек в комбинезоне хватает вялую руку мертвеца и

прижимает мертвую ладонь к отпечатку пятерни рядом с дверцей, и тогда

дверца распахивается. Яйцеобразный аппарат абсолютно беззвучно взмывает в

мокрую тьму, сопровождаемый лучами прожекторов и трассами автоматных

очередей.

...СЕГОДНЯ НА ЕГО БОТЕ НА БАЗУ "СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС" ПРИБЫЛ ЛЕВ АБАЛКИН

ПО ЕГО СЛОВАМ ТРИСТАН ГУТЕНФЕЛЬД ПРИ НЕИЗВЕСТНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ БЫЛ

СХВАЧЕН И УБИТ КОНТРРАЗВЕДКОЙ ИМПЕРСКОГО АДМИРАЛТЕЙСТВА СПАСАЯ ТЕЛО

ГУТЕНФЕЛЬДА ЛЕВ АБАЛКИН БЫЛ ВЫНУЖДЕН РАСКРЫТЬ СЕБЯ ПРИ ПРОРЫВЕ ФИЗИЧЕСКИ

НЕ ПОСТРАДАЛ ОДНАКО НАХОДИТСЯ НА ГРАНИ ПСИХИЧЕСКОГО СПАЗМА ПО ЕГО

НАСТОЯТЕЛЬНОЙ ПРОСЬБЕ НАПРАВЛЯЕТСЯ НА ЗЕМЛЮ РЕЙСОВЫМ ШЕСТЬСОТ

ОДИННАДЦАТЬ...

Полюс чужой планеты. Ночь. Снежное безмолвие. Стремительно несутся

по экрану очертания торосов, снежных дюн, ледяного крошева.

И вдруг небольшой город встает из снегов. Светятся круглые окна

приземистых зданий, отсвечивает матовая броня яйцеобразных аппаратов,

рядами стоящих на площади перед главным зданием. В отдалении - странные

очертания массивных конусообразных сооружений. Это космические корабли.

Они кажутся мохнатыми живыми существами. Они словно покрыты длинной

черной шерстью, и по этой шерсти пульсациями идут волны - от вершины

конуса к основанию.

Яйцеобразный аппарат садится перед главным входом, человек в

комбинезоне с мертвым черным телом на руках тяжело спрыгивает в снег. Он

входит в здание, навстречу ему из света бегут люди в легких ярких

костюмах.

...ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ МЕДИЦИНСКОЕ ОБСЛЕДОВАНИЕ ТЕЛА ТРИСТАНА

ГУТЕНФЕЛЬДА ПОКАЗАЛО ЧТО СМЕРТЬ НАСТУПИЛА В РЕЗУЛЬТАТЕ НЕОБРАТИМОГО

РАЗРУШЕНИЯ КОРЫ ГОЛОВНОГО МОЗГА ВЫЗВАННОГО ВОЗДЕЙСТВИЕМ НЕИЗВЕСТНОГО

ТОКСИНА ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО РАСТИТЕЛЬНОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ ПРЕДСТАВЛЯЕТСЯ

НЕСОМНЕННЫМ ЧТО ПЕРЕД СМЕРТЬЮ ТРИСТАН ГУТЕНФЕЛЬД БЫЛ ПОДВЕРГНУТ ЖЕСТОКИМ

ПЫТКАМ...

Один из псевдоживых конусов-звездолетов наливается вдруг красным

светом, беззвучно поднимается над снежным полем, делается оранжевым,

желтым... проходит через все цвета спектра до фиолетового, становится

прозрачным - серп местной луны просвечивает сквозь него - и исчезает

вовсе.

Голос Максима Каммерера:

- Экселенц вызвал меня к себе в полдень. Это был неожиданный вызов,

и я сразу понял, что это неспроста. Он был озабочен и недоволен. Что-то

произошло. Что-то чрезвычайное...

Максим вошел в кабинет Экселенца, и Экселенц, не поднимая на него

глаз, неприветливо произнес:

- Садись.

Максим сел в кресло у стола напротив него.

- Надо найти одного человека, - сказал Экселенц и замолчал. Надолго.

Максим подождал, потом спросил:

- Кого именно?

- Его зовут Лев Вячеславович Абалкин. Он агрессор. Отбыл позавчера

на Землю с полярной базы Саракша. На Земле не зарегистрировался. Надо его

найти.

Он опять замолчал. Поднял, наконец, глаза. Уставился на Максима.

- Есть основания предполагать, что Лев Абалкин скрывается... Ты его

найдешь и сообщишь мне. Никаких силовых контактов. Вообще никаких

контактов. Найти, установить наблюдение и сообщить мне.

Максим кивнул. Но Экселенц смотрел на него так пристально, что

Максим подобрался и повторил приказ:

- Я должен обнаружить его, взять под наблюдение и сообщить вам. Не

попадаться ему на глаза, не пытаться его задержать и не вступать с ним ни

в какие разговоры.

- Так, - сказал Экселенц. - Теперь следующее. Никто в КОМКОНе не

знает, что я интересуюсь этим человеком. И никто не должен знать.

Работать ты будешь один. Никаких помощников. Отчитываться будешь передо

мной и только передо мной. Никаких исключений.

Несколько ошеломленный Максим спросил:

- Что значит - никаких исключений?

- Никаких - в данном случае означает просто: никаких. В ходе поиска

тебе придется говорить со многими людьми. Каждый раз ты будешь

пользоваться какой-нибудь легендой. О легендах изволь позаботиться сам.

Без легенды будешь разговаривать только со мной. Только!

- Да, Экселенц, - сказал Максим смиренно.

- Далее, - продолжал Экселенц. Он полез в стол и извлек оттуда

толстую папку. - Видимо, тебе придется начать с его связей. Все, что мы

знаем о его связях, находится здесь. - Он постучал пальцем по папке. - Не

слишком много, но для начала достаточно. Возьми.

Максим принял папку. На верхней корочке ее было вытиснено кармином:

ЛЕВ ВЯЧЕСЛАВОВИЧ АБАЛКИН. А ниже - цифры: 07.

- Послушайте, Экселенц, - сказал Максим. - А почему в таком древнем

виде?

- Потому что в другом виде этих материалов нет, - холодно ответил

Экселенц. - Кстати, никакого копирования не разрешаю. Еще вопросы есть?

- Сроки?

- Пять суток. Не больше.

- Могу я быть уверен, что он т~о~ч~н~о на Земле?

- Можешь.

Максим поднялся, чтобы идти, но Экселенц еще не отпустил его. Он

смотрел на Максима снизу вверх и молчал. Потом сказал с нажимом:

- Я хочу, чтобы ты обязательно понял: это очень опасный объект. Ты

никогда в жизни не имел дела с таким опасным. Постарайся мне поверить.

Максим криво улыбнулся.

- Запугивать изволите, шеф? - произнес он.

- Иди работай, - сказал Экселенц.

У себя в кабинете Максим уселся за стол и положил папку перед собой.

Голос Максима:

- Так. Очень опасный объект. Лев Вячеславович Абалкин, прогрессор.

Признаюсь совершенно откровенно: я не люблю прогрессоров. И никто их не

любит. Почему, интересно? Потому что они опасны. Наверное, единственные

опасные люди в нашем безопасном мире...

Он раскрыл папку. Первое, что он увидел, - радиограмма о

чрезвычайном происшествии на Саракше.

...Значит, он был шифровальщиком имперского адмиралтейства. Я не

знаю более омерзительного государства, чем Островная империя на планете

Саракш... а имперское адмиралтейство, говорят, самое омерзительное

учреждение в этом государстве. Наши бедные прогрессоры из кожи лезут вон,

пытаясь сделать эту клоаку хоть немного лучше, но клоака остается

клоакой, а прогрессоры делаются хуже. Они становятся опасными...

Прогрессор, работавший имперским шифровальщиком и оказавшийся на грани

психического спазма, - да, пожалуй, это действительно опасно... Но не

настолько же опасно, чтобы напугать Экселенца! Впервые в жизни я видел

напуганного Экселенца...

Максим отложил радиограмму и принялся просматривать содержимое

папки. Там были фотографии, психосоциометрические таблицы, копии

медицинских и педагогических заключений, копии рабочих характеристик,

отзывы, отчеты, рапорты. Он внимательно разглядывал фотографии, быстро

пробегал глазами документы, а когда попадались твердые квадратики

видеоклипов, то вставлял их в настольный проектор и просматривал отснятые

кем-то видеоэпизоды, - иногда любительские, а иногда вполне

профессиональные, сделанные скрытой камерой.

...Так. Это его последняя фотография. Прошлый год... Странно,

знакомое лицо. Этого человека я уже где-то видел, только здесь он в форме

имперского офицера... Любопытно, где я с ним мог встречаться...

...Так. Родился шестого октября тридцать восьмого. Воспитывался в

двести сорок первой школе-интернате. Сыктывкар... Значит, здесь ему лет

десять... (На фотографии длинноволосый, дочерна загорелый мальчик, стоит,

положив руку на холку лосенку. Школьный сад. Жара. Такие же загорелые

ребятишки в отдалении.) Учителем у него был Сергей Павлович Федосеев. Что

ж, известный человек. Учитель у него был, прямо скажем, экстра-класс...

...Образование наш Абалкин получил в школе прогрессоров номер три.

Европа. Одна из старейших школ прогрессоров. Знаменитая школа. Видимо,

мальчик много обещал... Здесь он хорош, ничего не скажешь! (На фотографии

двадцатилетний Абалкин - в причудливом средневековом наряде - стоит с

прямыми мечами в руках в странной позе, видимо, разыгрывает какой-то

прогрессорский этюд. За столом справа несколько незнакомых землян

внимательно наблюдают за ним.) А наставником в школе был у него, между

прочим, сам Эрнст Юлий Горн. Лично! Ну и ну! Этот мальчик подавал

о~ч~е~н~ь большие надежды, с младых ногтей его ведут профессионалы

высочайшего класса...

...Вот что интересно. И в интернате, и в школе прогрессоров

профессиональные склонности: зоопсихология, театр, этнолингвистика. И

соответственно профессиональные показания: зоопсихология, теоретическая

ксенология. То есть парню с самого начала жизни хотелось заниматься

животными, и был у него к этому талант. Как же случилось, что его

определили в прогрессоры?..

...Позвольте, а это что такое? Это же голован! (На фотографии Лев

Абалкин в походном комбинезоне "следопыта" на фоне оплетенных зеленью

руин сидит на корточках рядом с огромной большеголовой пушистой собакой.

У собаки такой вид, словно ей не нравится, что ее фотографируют.) Это наш

Абалкин на планете Надежда, операция "Мертвый мир",.. Я помню эту

историю: впервые представитель разумных собак принимал участие в

экспедиции землян на другую планету... и - теперь я вспомнил, где я

встречал этого Абалкина... Это было на Саракше за Голубой Змеей... Они

прибыли туда изучать голованов: Комов, Раулингсон, Марта и этот угрюмый

парнишка-практикант... У него было тогда очень бледное лицо и длинные

прямые волосы, как у американского индекца... Я помню, все поражались,

как голованы приняли его. Они его полюбили. Голованы любить не умеют, но

этого парнишку они полюбили сразу... Тесен мир! Ладно, посмотрим, что с

ним стало дальше...

...А дальше его отправляют работать по специальности на Гиганду.

Первый опыт самостоятельного внедрения: псарь тамошнего маршала

Нагон-Гига, потом егермейстер герцога Алайского... Так выглядят

егермейстеры герцога Алайского - (На фотографии Лев Абалкин почти

неузнаваем - нелепый балахон, огромный пегий парик с буклями до пупа и с

какими-то торчащими перьями. На сворке у него причудливо изогнутые

неправдоподобные борзые герцога Алайского, тучного мужика, который

присутствует тут же, с брезгливыми губами, в низко надвинутой на брови

меховой шапке с ушами до земли.) Егермейстером он проработал два с

половиной года, а потом его отправили на курсы переподготовки, и в конце

семидесятого он оказался на Саракше, где и был внедрен. Замечательный

послужной список: заключенный концентрационного лагеря (четыре месяца без

связи), переводчик комендатуры концлагеря, солдат строительных частей,

старший солдат Береговой охраны, переводчик штаба частей Береговой

охраны, переводчик-шифровальщик флагмана второго подводного флота,

шифровальщик имперского адмиралтейства... Вчуже страшно...

На дрянной древней фотографии зафиксирован момент попойки имперских

офицеров: мундиры расстегнуты, волосы взлохмачены, морды красные, между

ними какие-то полуголые особы женского пола в аллегорических позах,

бутылки, воздетые бокалы, дым коромыслом, и посреди всего этого Лев

Абалкин в распахнутой сорочке, глаза бешеные, рот разинут не то в песне,

не то в крике.

...А это что такое? Похоже на букву "Ж". Похоже также на японский

иероглиф "сандзю", что означает число тридцать... Непонятно, что это и

зачем сюда положено... Так. Теперь врачи. В интернате - Ядвига Михайловна

Леканова... Ну, я уже устал удивляться. Конечно, у этого ребенка лечащим

врачом мог быть только действительный член Всемирной академии...

Спустилась с горных высот фундаментальной науки, дабы скромно обслуживать

мальчишку из Сыктывкарского интерната... Правда, в школе прогрессоров за

ним наблюдал Ромуальд Кресеску. Это имя я тоже слышал, но не более

того... Впрочем, вполне возможно, что у них, прогрессоров, он тоже звезда

первой величины. А вот погибший Тристан Гутенфельд - о нем я не слышал

никогда и ничего. А между тем он вел Льва Абалкина последние двадцать два

года, бессменно. Один. Он и только он. Что само по себе поразительно,

если учесть, что Лев Абалкин мотался по всему космосу... Что-то вроде

персонального врача... Здоровье нашего Льва Абалкина представляло такую

общественную ценность, что к нему был приставлен персональный врач...

...Родители. Абалкина Стелла Владимировна, Цюрупа Вячеслав

Борисович. Оказывается, он круглый сирота, ему года не было, как они

погибли...

...Ну что же, Лев Абалкин, теперь я уже могу начинать искать тебя. Я

знаю, кто твой учитель, я знаю, кто твой наставник, я знаю твоих

наблюдающих врачей... А вот чего я не знаю, так это зачем Экселенцу

понадобилось тебя искать. Ты, конечно, очень странный человек, Лев

Абалкин, и может быть, все дело в том, что ты очень ценный человек, Лев

Абалкин... Стоп, стоп, стоп! Меня это совершенно не касается. Приказано

искать - ищи. Почему он, вернувшись на Землю, не зарегистрировался, как

все нормальные люди? Психический спазм. Отвращение к своему делу.

Прогрессор на грани психического спазма возвращается на родную планету,

где он не был по меньшей мере пятнадцать лет. Куда он пойдет? Родителей

нет, значит, учитель? Или наставник? Это возможно. Это вполне вероятно.

Поплакаться в жилетку. Причем скорее учитель, чем наставник. Ведь

наставник как-никак твой коллега, а у тебя - отвращение к своему делу.

Прежде всего обратимся к информаторию и поищем адреса...

...Федосеев Сергей Павлович. Живет и здравствует на берегу Аятского

озера в своей усадьбе с предостерегающим названием "Комарики"... сейчас

ему уже за сто... Мало того что он великий учитель, он еще, оказывается,

и археолог. У него в "Комариках" личный музей по палеолиту Северного

Урала... Что же, это будет у меня номер первый.

...Ах, черт побери, какая жалость! Эрнст Юлий Горн вне пределов

досягаемости. Некая планета Лу, я даже никогда не слышал о такой. Ему сто

шестнадцать лет, а он продолжает работать. И никакие спазмы его не берут.

Впрочем, если очень понадобится, доберемся и до планеты Лу.

...А вот до Ромуальда Кресеску я уже не доберусь никогда. В

семьдесят втором году погиб на Венере, при восхождении на пик Строгова.

Значит, остается Ядвига Михайловна Леканова... Сейчас она, оказывается,

работает в передвижном институте земной этнологии в бассейне Амазонки.

Адреса нет, желающие могут установить с нею связь через стационар в

Манаосе. Что ж, и на том спасибо... хотя сомнительно, конечно, чтобы мой

клиент в своем нынешнем состоянии потащился плакать в жилетку к своему

детскому врачу, да еще в эти первобытные дебри...

...Да. Вот еще шанс, Голованы. Голованы любили Льва Абалкина, и Лев

Абалкин любил голованов. У него был друг -голован Щекн-Итрч. Они вместе

работали на планете Надежда. Они вообще вместе работали до тех пор, пока

умные дяди не определили прирожденного зоопсихолога Льва Абалкина

прогрессором на Гиганду... На Земле есть постоянная миссия голованов,

где-то в Канаде. Надобно иметь это в виду. Но начинать следует с

учителя...

Максим Каммерер вышел из здания КОМКОНа и по бульвару. Красных

Кленов направился к ближайшей будке нуль-транспортировки. К будке

стояла небольшая очередь, человек пять. Последним стоял долговязый юноша

с диковинным котом на плече.

Очередь двигалась быстро. Над входом загорался зеленый плафон,

человек входил, зеленый свет сменялся красным, потом желтым и снова

зеленым. Максим был уже вторым, когда к будке прямо сквозь кусты сирени

продрался какой-то запыхавшийся, потный человек с роскошными бакенбардами

и, прижимая к груди короткопалые ладони, умоляюще проговорил по-русски с

сильным акцентом:

- Очень прошу! Страшная срочность! Судьба!

Его, улыбаясь, пропустили, и он исчез за дверью будки.

Потом настала очередь Максима. Он вошел, закрыл за собой дверь,

набрал на клавишном пульте девятизначный код, вспыхнула лиловая лампа у

него над головой, зажглись зеленые огни на двери, и Максим вышел в

шумящий сосновый бор. От площадки, где стояла будка, разбегались тропинки

и дороги с указателями. Максим нашел глазами указатель "Комарики" и

двинулся по песчаной, усыпанной хвоей дорожке между соснами.

Усадьба "Комарики" стояла на высоком обрыве над самой водой,

открытая всем ветрам. Хозяин встретил Максима без особой радости, но

достаточно приветливо. Они расположились на веранде у овального

антикварного столика, на который поставлены были: туесок со свежей

малиной, кувшин молока и несколько стаканов.

- По профессии я зоопсихолог, - сказал Максим, накладывая себе

малины, - но сейчас выступаю в качестве писателя или, точнее сказать,

журналиста. Я собираю материал для книги. Я хочу написать о контактах

человека с голованами. Вы, Сергей Павлович, конечно, знаете, что в этих

контактах ученик ваш Лев Абалкин сыграл весьма заметную роль... Я, видите

ли, и сам был с ним знаком когда-то, но с тех пор все связи утратил и

сейчас всячески пытаюсь его разыскать, да все без толку. На Земле его

сейчас нет, когда вернется - неизвестно... А я, знаете ли, хотел бы как

можно больше выяснить насчет его детства, как у него все это начиналось,

почему так, а не иначе... Движение психологии исследователя - вот что

меня интересует в первую очередь. К сожалению, наставника его уже нет в

живых, друзей его я не знаю совсем, но зато, к счастью, имею возможность

(Максим слегка поклонился) побеседовать с вами, его учителем. Я лично

убежден, что в человеке все начинается с детства, причем с самого раннего

детства... Как вы полагаете?

Старик довольно долго молчал с лицом совершенно неподвижным. А потом

вдруг спросил:

- Кто, собственно, такие - эти голованы?

Максим удивился.

- Ну как же... Голованы - это разумная киноидная раса, возникшая на

планете Саракш в результате лучевых мутаций...

- Киноиды? То есть собаки?

- Да. Разумные собакообразные. У них, знаете ли, огромные головы.

Отсюда - голованы...

- Значит, Лева занимается собакообразными... Добился все-таки

своего...

- Видите ли, - возразил Максим. - Я совсем не знаю, чем занимается

Лева сейчас, однако двадцать лет назад он голованами занимался - и с

большим успехом...

- Он всегда любил животных, - сказал старик. - И более того,

животные любили его. Я был убежден, что ему следует стать зоопсихологом.

Когда по распределению направили его в школу прогрессоров, я протестовал

как мог, я говорил, что это ошибка, но меня не послушались... Вернее,

сделали вид, что послушались, а на самом деле... Впрочем, там все было

сложнее. Может быть, если бы я не стал протестовать... - Он оборвал себя

и налил гостю стакан молока. - Так что бы вы хотели узнать от меня

конкретно? - спросил он.

- Все! - ответил Максим быстро. - Каким он был. Чем увлекался. С кем

дружил. Чем славился в школе... Все, что вам запомнилось.

- Хорошо, - сказал старик без всякого энтузиазма. - Я попробую.

Он откинулся на спинку плетеного кресла и стал говорить, глядя мимо

Максима.

- Это был мальчик замкнутый. С самого раннего детства. Он ведь был

сирота, вы знаете... Замкнутость его была первая черта, которая бросалась

в глаза. Но замкнутость эта не была следствием чувства неполноценности,

ущербности или неуверенности в себе. Это была, если хотите, замкнутость

всегда занятого человека. Как будто он не хотел тратить время на

окружающих, как будто он был постоянно занят собственным миром. Мир этот,

казалось, состоял из него самого и всего живого вокруг, но за исключением

людей... Кстати, это не такое уж и редкое явление. Просто он был

ТАЛАНТЛИВ в этом. А удивляло в нем как раз другое. При всей своей

замкнутости он охотно и прямо-таки с наслаждением выступал на всякого

рода соревнованиях и в школьном театре. Особенно в театре. Правда, всегда

соло. В пьесах участвовать он отказывался категорически. Обычно он

декламировал, даже пел, с огромным вдохновением, с блеском в глазах, он

словно раскрывался на сцене, а потом, сойдя в партер, снова становился

уклончивым, молчаливым, неприступным... Я так и не сумел толком

разобраться, откуда в нем это. Предполагаю только, что его талант общения

с живой природой был настолько сильнее всех остальных движений его души,

что окружающие ребята, и учителя, и вообще все люди были ему просто

неинтересны. А может быть, все было гораздо сложнее. Может быть, эта

замкнутость, эта самопогруженность появились как следствие тысячи

микроскопических событий, которые остались за пределами моего поля

зрения. Я вспоминаю одну любопытную сцену... Был проливной дождь, а потом

Лева ходил по дорожкам парка, собирал червяков-выползков и бросал их

обратно в траву. Ребятам это показалось смешным, а среди них были и

такие, кто умел не только смеяться, но и жестоко высмеивать...

Разумеется, я, не говоря ни слова, присоединился к Леве и стая собирать

выползков вместе с ним... И вдруг я почувствовал, меня словно по глазам

хлестнуло: он мне не верит. Не верит он тому, что судьба червяков на

самом деле меня заинтересовала. У него было еще одно заметное качество:

абсолютная честность помню ни одного случая, чтобы он соврал. Даже в том

возрасте, когда дети врут охотно и бессмысленно, получая от этого чистое

и бескорыстное удовольствие. А он - не врал. И он презирал тех, кто

врет... Иногда казалось мне, что в его жизни был какой-то случай, когда

он впервые с ужасом и отвращением понял, что люди способны говорить

неправду. А я этот момент пропустил... Впрочем, вряд ли все это вам

нужно. Вам ведь интереснее узнать, как проклевывался в нем будущий

зоопсихолог..

- Не только это! - возразил Максим. - Мне все очень интересно... Что

же получается: друзей у него, значит, было совсем немного?

- Друзей у него не было вовсе. У него не было друзей. Много лет

спустя другие ребята из его группы говорили мне, что он с ними тоже не

встречается. Им было неловко рассказывать, но, как я понял, он попросту

уклонялся от таких встреч...

И вдруг его прорвало.

- Ну почему вас интересует именно Лев? Я выпустил в свет сто

семьдесят два человека! Почему вам из них понадобился именно Лев?

Поймите, я не считаю его своим учеником! Не имею права считать! Это моя

неудача! Единственная моя неудача! Десять лет подряд я пытался установить

с ним контакт, хотя бы тоненькую ниточку протянуть между нами... Я

выворачивался наизнанку ради него, но все, буквально все, что я

предпринимал, оборачивалось во зло...

- Сергей Павлович! - воскликнул Максим. - Что вы говорите? Из

Абалкина получился великолепный специалист, ученый самого первого класса!

Его работа с голованами...

- У меня прекрасная малина, - сказал старик. - Самая крупная малина

в регионе. Отведайте еще, прошу вас.

Максим осекся и принял блюдце с малиной, а старик проговорило

горечью:

- Голованы... Возможно, возможно. Однако я и сам знаю, что он

талантлив. Только вот моей-то заслуги никакой в этом нет. Наступила

неловкая пауза. Максим бросил в рот несколько ягод и сказал:

- Как жалко, что у него не было друзей. Я очень рассчитывал

встретиться хоть с одним его другом...

- Если хотите, я могу назвать вам его одноклассников. - Старик

помолчал и вдруг сказал: - Вот что. Попробуйте отыскать Майю Глумову.

Совершенно невозможно было представить, что именно он сейчас

вспомнил, какие ассоциации возникли у него в связи с этим именем, но

наверняка - самые неприятные. Он даже весь пошел бурыми пятнами.

- Школьная его подруга? - спросил Максим, чтобы скрыть неловкость.

- Нет, - сказал старик. - То есть она, конечно, училась в нашей

школе... Майя Глумова. Потом она стала историком.

У себя в кабинете Максим набрал серию кодов на пульте связи, и на

экране появилось полное миловидное лицо знаменитого педиатра и

социопсихолога, академика Ядвиги Михайловны Лекановой.

- Ядвига Михайловна, - сказал Максим, - извините, ради бога, что я

отрываю вас от работы. Меня зовут Максим Каммерер, я журналист, пишу

книгу о вашем бывшем пациенте, о Льве Вячеславовиче Абалкине. Я надеялся,

что, может быть, вы что-нибудь расскажете мне...

Ядвига Михайловна прищурилась, вспоминая, и сдвинула соболиные

брови.

- Лев Абалкин?.. Лева Абалкин... Простите, как вы себя назвали?

- Максим Каммерер.

- Простите, Максим, я не совсем поняла. Вы выступаете от себя лично

или как представитель какой-то организации?

- Да как вам сказать... Я, разумеется, договорился с издательством,

они там заинтересовались...

- Но вы-то сами - просто журналист или все-таки работаете

где-нибудь? Не бывает же такой должности - журналист...

Максим почтительно хихикнул, лихорадочно соображая, как быть.

- Видите ли, Ядвига Михайловна, это довольно трудно

сформулировать... Основная профессия у меня. Н-ну, пожалуй, прогрессор...

Хотя, когда я начинал работать, такого термина вообще еще не

существовало. В недалеком прошлом я - сотрудник КОМКОНа... да и сейчас

связан с ним в известном смысле...

- Ушли на вольные хлеба, - сказала Ядвига Михайловна. Она

по-прежнему улыбалась, но теперь в ее улыбке не хватало кое-чего очень

важного и в то же время весьма обычного - самой обыкновенной

доброжелательности.

- Вы знаете, Максим, - сказала она, - я с удовольствием поговорю с

вами о Леве Абалкине, но, с вашего позволения, через некоторое время.

Давайте я вам позвоню... скажем, через час-полтора.

- Ну разумеется, - сказал Максим. - Как вам будет удобно...

- Извините меня, пожалуйста.

- Напротив, это вы должны меня извинить...

Изображение на экране исчезло. Максим рассеянно перебросил несколько

листков в папке, лежащей перед ним на столе.

- Надо же, какой странный получился разговор, - подумал он вслух. -

Она словно узнала откуда-то, что я все ей вру... Пр-роклятая профессия...

Ладно, подождем... А пока поищем Майю Глумову.

Он вызвал информаторий.

...Так. Майя Тойвовна Глумова. Ага... Она на три года моложе нашего

Льва... Историческое отделение Сорбонны. Ранняя эпоха первой

научно-технической революции. потом - история космических исследований.

Сын, Тойво Глумов, одиннадцати лет... А вот о муже она никаких сведений

не дала... О чудо! Ныне она у нас сотрудник спецфонда Музея внеземных

культур... это же в трех кварталах отсюда на Площади Звезды!.. И живет

неподалеку...

Максим отключил информаторий, откинулся на спинку стула и с

удовлетворением потянулся.

Тут в дверь постучали, и через порог шагнул в кабинет Экселенц.

Максим поднялся.

- Сядь, -строго сказал Экселенц и сам опустился - в кресло для

посетителей. Максим поспешно сел. - Дай сюда план работы.

Максим протянул ему листок. Экселенц быстро проглядел текст и

сказал:

- Плохо.

- Так уж и плохо, Экселенц...

- Плохо! Наставник умер. А школьные друзья? У тебя их нет ни одного.

А где его однокашники по школе прогрессоров?

- К сожалению, Экселенц, у него, по-видимому, не было друзей. Во

всяком случае - в интернате. А что касается школы прогрессоров...

- Уволь меня от этих рассуждений. Мне не нравится, что ты

отвлекаешься. При чем здесь детский врач, например?

- Я стараюсь проверить все.

- У тебя нет времени проверять все. Занимайся архивами, а не

беготней...

- Архивами я тоже займусь, - сказал Максим, начиная злиться, -

однако побегать мне все равно придется. И я вовсе не считаю, что детский

врач - такая уж пустая трата времени.

- Помолчи, - сказал Экселенц и снова углубился в изучение плана. -

Кто такая эта Глумова? - спросил он.

- Они вместе учились в интернате. Мне кажется, это у него была

детская любовь или что-то в этом роде...

- Ну ладно... - проворчал Экселенц, возвращая листок. - Глумова -

это хорошо. Если это была детская любовь, то это шанс... И легенда твоя

мне нравится. А все остальное - плохо. Ты поверил, что у него не было

друзей. Это неверно. Тристан был его другом, хотя ни в каких папках ты не

найдешь об этом ни слова. И никто, кроме меня, тебе об этом не рассказал

бы. Ищи! Никому не верь на слово, ищи! А Леканову оставь в покое. Это

тебе не нужно.

- Но она же все равно мне позвонит!

- Не позвонит, - произнес Экселенц холодно.

Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Потом Максим

проговорил:

- Экселенц. А вам не кажется, что я работал бы гораздо успешнее,

если бы знал всю подоплеку?

Экселенц ответил не сразу.

- Не знаю. Полагаю, что нет. Все равно я пока не могу ничего сказать

тебе. Да и не хочу.

- Тайна личности? - спросил Максим.

- Да, - сказал Экселенц. - Тайна личности.

Максим шел по залам Музея внеземных культур мимо странных его

экспонатов, похожих не то на абстрактные скульптуры, не то на

материализовавшийся бред сумасшедшего эволюциониста. В залах было пусто,

только один раз вышел он на двух молоденьких девчушек, которые с

молекулярными паяльниками в руках возились в недрах некоего сооружения,

более всего напоминающего гигантский моток колючей проволоки. Он попросил

у них указаний и вскоре оказался перед дверью с табличкой: "Сектор

предметов невыясненного назначения. Кабинет-мастерская. Глумова М. Т.".

Майя Тойвовна подняла навстречу ему лицо. Красивая, более того -

очень милая женщина, она глядела на него рассеянно, и даже не на него, а

как бы сквозь него, глядела и молчала. На столе перед нею было пусто,

только обе руки ее лежали на столе, как будто она их положила перед собой

и забыла о них.

- Прошу прощения, - сказал Максим. - Меня зовут Максим Каммерер.

- Да. Слушаю вас.

Это была неправда: не слушала она его. Не слышала она его и не

видела. Ей было явно не до него в тот час. Любой приличный человек в

такой ситуации должен был бы извиниться и потихоньку уйти. Однако Максим

не мог себе этого позволить. Он был помощником Экселенца на работе.

Поэтому он уселся в первое попавшееся кресло и, изобразив на лице

простодушную приветливость, принялся говорить:

- Вы знаете, у меня к вам дело не совсем обычное, я пришел к вам,

так сказать, искать ваших воспоминаний... причем детских воспоминаний,

совсем, так сказать, давних... Я, собственно, журналист, и пишу книгу о

человеке по имени Лев Абалкин...

И тут произошла удивительная вещь. Едва это имя было произнесено,

как Майя Тойвовна словно бы проснулась. Вся рассеянность ее исчезла, она

вспыхнула и буквально впилась в журналиста Каммерера серыми глазами.

- ...А, я вижу, вы его помните! - продолжал добродушный и

толстокожий журналист Каммерер. - Это славно, это здорово, это рождает во

мне большие надежды. Я слышал, что вы дружили с Левой, и теперь я вижу,

что вы не забыли этой дружбы... Да и как можно забыть Леву? Это же такой

замечательный парень...

- Вы его тоже знали? - спросила Глумова.

- А как же! Потому и дерзаю! Я же был, если хотите, у самых истоков.

Саракш! Голубая Змея!.. На самом-то деле никакая она не голубая, она

грязно-желтая и заражена радиоактивностью на двести лет вперед... а по

берегам бродят грозные и таинственные голованы, о которых тогда еще никто

ничего толком не знал. И тут появляется Лева.

- И вы об этом хотите написать?

- Разумеется! - сказал Максим. - Но этого мало.

- Мало - для чего? - спросила она, и на лице у нее появилось

странное выражение - словно она с трудом сдерживает смех. У нее даже

глаза заблестели.

- Понимаете, - сказал Максим, - мне хочется взять гораздо шире. Мне

хочется показать становление Абалкина как крупнейшего специалиста в своей

области. Ведь на стыке зоопсихологии и социопсихологии он произвел что-то

вроде...

- Но он же не стал специалистом в своей области, - проговорила Майя

Глумова. - Ведь они же сделали его прогрессором. Они же его... Они...

Не смех она, оказывается, сдерживала, а слезы, и теперь перестала

сдерживать - упала лицом в ладони и разрыдалась. Она плакала, она

судорожно вздыхала, всхлипывала, слезы протекали у нее между пальцами и

капали на стол, а потом вдруг принялась говорить - будто думала вслух,

перебивая самое себя, без всякого порядка и безо всякой видимой цели.

- ...Он лупил меня... Ого, еще как!.. Стоило мне поднять хвост, и он

выдавал мне по первое число... Плевать ему было, что я девчонка и младше

его на три года: я принадлежала ему - и точка!.. Я была его вещью, его

собственной вещью. Стала сразу же, чуть ли не в первый день, когда он

увидел меня... мне было тогда пять лет, а ему восемь. Он бегал кругами и

выкрикивал считалку собственного сочинения: "Стояли звери - около двери -

в них стреляли - они умирали!" Десять раз, двадцать раз подряд... Мне

стало смешно, я захихикала, и вот тогда он выдал мне впервые...

...Вы не понимаете, как это было прекрасно - быть его вещью. Потому

что он любил меня. Он больше никого и никогда не любил. Только меня! Все

остальные были ему безразличны. Они ничего не понимали и не умели понять.

Только я умела. Он выходил на сцену, пел песни, читал стихи - для меня.

Он так и говорил: "Это для тебя. Тебе понравилось?" И прыгал в высоту -

для меня. И нырял на сорок два метра - для меня. И писал ритмическую

прозу по ночам - тоже для меня. О-о-о, он очень ценил меня, свою

собственную вещь, и он все время стремился быть достойным такой ценной

вещи. И никто ничего об этом не знал. Он всегда умел сделать так, чтобы

никто ничего о нем не знал. До самого последнего года, когда об этом

узнал Федосеев, его учитель...

...У него было еще много собственных вещей, Весь лес вокруг был

очень большой собственной вещью. Каждая птица в этом лесу, каждая белка,

каждая лягушка в каждой канаве. Он повелевал змеями, он начинал и

прекращал войны муравейников, он умел лечить оленей, и все они были его

собственными. Кроме старого лося по имени Реке. Этого он признал равным

себе, но потом с ним поссорился и прогнал из леса...

...Дура, дура! Все было так хорошо, но я-то, дура, не понимала, что

все хорошо, я подросла и вздумала освободиться. Я прямо ему объявила, что

не желаю больше быть его вещью. Он отлупил меня, но я была упрямая, я

стояла на своем, проклятая дура. Тогда он снова отлупил меня,

по-настоящему, беспощадно, как он лупил своих волков, когда они пытались

вырваться из повиновения. Но я-то была не волк, я была упрямее всех его

волков вместе взятых, и тогда он выхватил из-за пояса свой нож... у него

был нож, никто не знал, он нашел кость в лесу и сам выточил из нее нож...

И вот этим ножом он с бешеной улыбкой медленно и страшно вспорол себе

руку от кисти до локтя. Стоял передо мной с бешеной улыбкой, кровь

хлестала у него из руки, как вода из крана, и он спросил: "А теперь?" Он

еще не успел повалиться, как я поняла, что он прав. И был прав всегда, с

самого начала. Только я, дура, дура, дура, так и не захотела признать

это.

...А в последний его год, когда я вернулась с каникул, ничего уже не

было. Что-то произошло. Наверное, они уже взяли его в свои руки. Или

узнали обо всем и, конечно же, ужаснулись неизвестно чему, идиоты,

проклятые заботливые кретины... Он посмотрел сквозь меня и отвернулся. Я

перестала существовать для него. В точности, как и все остальные. Он

утратил свою ценную вещь и примирился с потерей... А когда он снова

вспомнил обо мне, все уже было по-другому. Жизнь уже навсегда перестала

быть таинственным лесом, где он был владыкой, а я - самым ценным, что у

него было в этом лесу. Они уже начали превращать его, он уже был почти

прогрессор, он уже был на полпути в другой мир, где предают и мучают друг

друга. И видно было, что он стоит на этом пути твердой ногой, он оказался

хорошим учеником, старательным и способным... Он писал мне, я не

откликалась. Ему надо было не писать и не звать, а приехать самому и

отлупить, как встарь, и тогда все, может быть, и стало бы по-прежнему. Но

скорее всего - нет. Ведь он уже больше не был владыкой. Он стал всего

лишь мужчиной, каких было много вокруг... И он перестал мне писать...

...Последнее письмо его... Представляете, он всегда писал только от

руки, никаких кристаллов, никаких транскрипторов, только от руки...

Последнее письмо он прислал мне как раз оттуда, с вашей Голубой Змеи. И

знаете, что он там написал? "Стояли звери около двери, в них стреляли,

они умирали". И больше ничего. Ни одного слова. Ни имени, ни подписи...

...Но все равно я ждала его. Вчера он объявился, и я сразу поняла:

все двадцать лет я ждала этого дня... Дура несчастная, чего я

дождалась!..

Она вдруг замолчала и, словно очнувшись, уставилась на Максима.

Глаза у нее были сухие и блестящие, совсем больные глаза.

- Кто вы такой? - спросила она. - Меня зовут Максим Каммерер, -

ответил журналист Каммерер, всем видом своим изображая крайнюю

растерянность. - Я в некотором роде писатель... но ради бога... Я,

видимо, попал не вовремя... Понимаете, я собираю материалы для книги о

Льве Абалкине... - Что он здесь делает?

- В каком смысле?

- У него здесь задание?

Журналист Каммерер обалдел.

- З-задание? Какое задание?.. Майя Тойвовна, ради бога, не подумайте

только... Считайте, что я ничего здесь не слышал... Я уже все забыл...

Меня здесь вообще не было... Видите ли, у меня такая манера работы. Я

начинаю с периферии: сотрудники, друзья... учителя, разумеется...

наставники... а потом уже, так сказать, во всеоружии приступаю к главному

объекту моего исследования... У нас с вами получилось какое-то ужасное

совпадение, и не более того... Я же не слепой, я же вижу...

- Да, - сказала она. - Это совпадение.

Она откинулась в кресло и прикрыла лицо, ладонью. Ей было нехорошо.

Ей было стыдно.

- Совпадение и более ничего... - бормотал журналист Каммерер. - И

забудем... Ничего не было... Потом, когда-нибудь... когда вам будет

удобно... угодно... я бы с величайшей благодарностью, разумеется... Майя

Тойвовна, может, позвать кого-нибудь? Я мигом...

Она молчала.

- Ну и не надо, ну и правильно... Зачем? Я посижу здесь с вами... на

всякий случай...

Она отняла руку от глаз и устало сказала:

- Не надо вам со мной сидеть. Ступайте лучше к своему главному

объекту...

- Нет-нет-нет! Успею. Объект, знаете ли, объектом, а - я бы не хотел

оставлять вас сейчас одну... Времени у меня сколько угодно... - Он

посмотрел на часы с некоторой тревогой. - А где он сейчас?

- Думаю, он сейчас у себя, - проговорила Майя Глумова, кривовато

усмехнувшись. - Курорт "Осинушка". Это на Валдае, на озере Велье. Всего

доброго.

- М-м-м! - очень громко произнес журналист Каммерер. - Озеро

Велье... озеро Велье... Я как-то все это совсем по-другому себе

представлял. Я еще раз прошу извинить меня, Майя Тойвовна, но, может

быть, с ним можно как-то связаться отсюда?..

- Наверное, можно, - сказала Майя Тойвовна совсем уже угасшим

голосом. - Но я не знаю его номера... и знать не хочу... Послушайте,

Каммерер, дайте вы мне остаться одной! Все равно вам сейчас от меня

никакого толку...

По тропинке между пышными кустами сирени Максим приблизился к

уютному коттеджу, поднялся на крылечко к двери с большой цифрой "6" и

постучал. Как он и ожидал, дверь заперта не была. В маленьком холле было

пусто, на низком столике под газосветной лампой важно кивал головой

игрушечный медвежонок панда.

На кухне мойка была забита грязными тарелками, окно Линии доставки

было открыто, и в приемной камере красовался невостребованный пакет с

гроздью бананов. В гостиной было и того хуже. Весь пол был усеян клочьями

рваной бумаги. Широкая кушетка разорена, цветастые подушки валялись где

попало, кресло у стола было опрокинуто, на столе в беспорядке

располагались блюда с подсохшей едой, грязные тарелки, бокалы, среди

всего этого торчала початая бутылка вина. Оконная портьера была содрана и

висела на последних нитках.

Мятая бумага валялась не только на полу, и не вся они была мятая.

Несколько листков белели на кушетке, рваные клочки попали в блюдо с едой,

и вообще блюда и тарелки были несколько сдвинуты в сторону, а на

освободившемся пространстве имелась целая кипа бумажных листков. Максим

поднял поваленное кресло и уселся в него, собрав разбросанные листки в

одну пачку.

Все это выглядело довольно странно: кто-то быстро и уверенно

нарисовал на листках какие-то детские лица, каких-то явно земных

зверушек, какие-то строения, пейзажи, даже просто облака. Было среди

листков несколько схем или как бы кроков - рощицы, ручьи, болота,

перекрестки, и тут же - среди топографических знаков - крошечные

человеческие фигурки, сидящие, лежащие, бегущие, и крошечные изображения

животных, не то оленей, не то лосей, не то волков, не то собак, и

почему-то некоторые из этих фигурок были перечеркнуты. На одном из

листочков Максим обнаружил превосходный портрет Майи Глумовой с

неуместным выражением то ли растерянности, то ли недоумения на

улыбающемся и в общем-то веселом лице. И был там еще шарж на Сергея

Павловича Федосеева, причем мастерский - именно таким был, вероятно,

Федосеев четверть века назад...

Максим отложил бумаги и вновь оглядел гостиную -захламленную,

неприбранную, загаженную, поднял с пола и взвесил на ладони остатки

янтарного ожерелья... Делать здесь было больше нечего.

Когда Максим кончил свой доклад в кабинете Экселенца, тот, не

поднимая глаз, сказал угрюмо:

- С Глумовой у тебя почти ничего не получилось.

- Меня связывала легенда, - сухо сказал Максим.

- Что думаешь делать дальше?

- По-моему, в коттедж номер шесть он больше не вернется.

- По-моему, тоже, - проворчал Экселенц. - А к Глумовой?

- Трудно сказать. Ничего не могу сказать. Не понимаю. Какой-то шанс,

конечно, остается...

- Твое мнение: зачем он вообще с нею встречался?

- Вот этого я и не понимаю, Экселенц. Судя по всему, они занимались

там любовью и воспоминаниями. Только любовь эта была не совсем любовь, а

воспоминания - не обычные воспоминания. Иначе Глумова не была бы в таком

мучительном отчаянии. Конечно, он - имперский офицер, еще позавчера он

был имперским офицером, и если он напился как свинья, он мог ее попросту

оскорбить... Особенно, если вспомнить, какие нестандартные отношения были

у них в детстве...

- Не преувеличивай. Они уже давно не дети. Я ставлю вопрос так: если

он теперь снова позовет ее... или придет к ней сам - примет она его?

- Не знаю, - сказал Максим. - Думаю, что да. Он все еще много значит

для нее. Она не могла бы прийти в такое отчаяние из-за человека, который

ей противен или безразличен.

- Литература... - проворчал Экселенц и вдруг гаркнул: - Ты должен

был узнать, зачем он ее вызывал! О чем они говорили! Что он ей сказал!

Максим разозлился.

- Ничего этого я узнать не мог! Она была в истерике! А когда пришла

в себя, перед ней сидел дубина-журналист со шкурой толщиной в дюйм!

- Тебе придется встретиться с нею еще раз.

- Тогда разрешите мне изменить легенду!

Экселенц вдруг спросил, не поднимая головы:

- Зачем тебе понадобилось утром заходить в Музей?

Максим удивился.

- То есть как - зачем? Чтобы поговорить с Глумовой!..

Экселенц медленно поднял голову, и, увидев его глаза, Максим даже

отпрянул. Было несомненно, что он только что сказал нечто ужасное. И он

залепетал, как школьник:

- А что тут такого?.. Ведь она же там работает... Где же мне было с

ней разговаривать? Домой к ней переться, что ли?..

- Глумова работает в Музее внеземных культур? - отчетливо

выговаривая слова, спросил Экселенц.

- Ну да... А что случилось?

- В секторе предметов невыясненного назначения... - тихо проговорил

Экселенц. То ли спросил, то ли сообщил.

Максим смотрел на него со страхом.

- Да... - произнес он шепотом.

Экселенц снова опустил глаза, и Максим снова видел только его

шафранную лысину.

- Экселенц...

- Помолчи! - каркнул Экселенц.

Некоторое время оба молчали. Потом Экселенц сказал своим обычным

голосом:

- Так. Отправляйся домой. Сиди дома и никуда не выходи. Ты можешь

понадобиться мне в любую минуту. Но скорее всего - ночью. Жди.

Придя домой, озабоченный и озадаченный Максим Каммерер обнаружил там

сына Гришу, рослого спортивного парня двадцати пяти лет.

- Здрасьте! - воскликнул Максим, веселея. - Интересно мне знать,

что ты здесь делаешь? С Аленкой поссорился?

- Отнюдь, - отозвался Гриша. - Отозван из отпуска по делам службы.

- По каким еще делам службы? Ты что - серьезно?

- Клянусь честью. Отозван в самом срочном порядке. Заскочил в отчий

дом исключительно чтобы перекусить и принять душ... Слушай, папа где мой

халат?

- Там, где ты его поместил, - ответил Максим механически. Он снова

сделался озабоченным.

- Ну ладно тебе... Можно, я твой возьму?

- Можно, - сказал Максим и спросил: - Кто тебя отозвал? Серосовин?

Гриша помотал головой.

- Нет. Бери выше. - Он ткнул пальцем в потолок. - Сам! Лично! А

вообще, какой пример ты подаешь сыну? Что за манера - выпытывать

служебные тайны, пользуясь служебным положением?

- А если по шеяке? - агрессивно спросил Максим, чтобы скрыть

нарастающее в нем чувство тревоги.

- А ты попробуй! - предложил Гриша и тут же исчез.

Отеческая длань со свистом пронеслась через пустоту, а Гриша, уже по

другую сторону стола, скалил безукоризненные зубы и говорил с издевкой:

- Вяло. Вя-ло! Вы забыли, с кем имеете дело, сударь?

- И с кем же я имею дело? - С чемпионом сектора по субаксу, сударь!

Как вы полагаете, почему именно меня самое высокое начальство отзывает в

самый разгар отпуска? Только потому, что я - чемпион сектора по субаксу!

Как вам это нравится, сударь?

- Мне это не очень нравится, - медленно проговорил Максим, и тут

раздался видеофонный вызов.

Экран видеофона светился, но изображения на нем не было. Максим

ткнул пальцем в клавишу и сказал:

- Я вас слушаю... Только имейте в виду, вас почему-то не видно.

- Простите, я забыл, - произнес низкий мужской голос, и на экране

появилось лицо. Это был Лев Абалкин.

- Здравствуйте, Мак, - сказал он. - Вы меня узнаете?

Максиму нужно было несколько секунд, чтобы привести себя в порядок.

Он был совершенно не готов.

- Позвольте, позвольте... - затянул он, лихорадочно соображая, как

следует себя вести. Краем глаза он следил, как Гриша, забрав купальные

принадлежности, удалился в ванную.

- Лев Абалкин. Помните? Саракш, Голубая Змея...

- Господи! - вскричал журналист Каммерер, в прошлом Мак Сим,

резидент Земли на планете Саракш. - Лева! А мне же сказали, что 5 вас на

Земле нет... Или вы еще там?

- Нет, я уже здесь... - Лев Абалкин улыбался. - Надеюсь, я вам не

слишком помешал?

- Вы мне никак не можете помешать! Вы мне нужны позарез! Ведь я пишу

книгу о голованах...

- Да, я знаю, - перебил Абалкин. - Потому и звоню... Но, Мак, я ведь

уже давно не имею дела с голованами.

- Это совершенно не важно. Важно, что вы были первым, кто имел дело

с ними.

- Между прочим, первым были вы...

- Нет. Покусали они меня первого, это так. Но я их просто случайно

обнаружил, вот и все... И вообще, о себе я уже написал... Послушайте,

Лева, нам надо обязательно встретиться. Вы надолго домой?

- Не очень, - сказал Абалкин. - Но встретимся мы обязательно.

Правда, сегодня я не хотел бы...

- Положим, сегодня и мне было бы не совсем удобно, - быстро

подхватил журналист Каммерер. - А вот как насчет завтрашнего дня?

Лев Абалкин молча всматривался в его лицо.

- Поразительно, поразительно... - проговорил он. - Вы совсем не

изменились. А я?

- Честно?

Лев Абалкин снова улыбнулся. - Нет. Честно - не надо... Двадцать лет

прошло... Вы знаете, вот я сейчас вспоминаю эти времена и думаю: до чего

же мне чертовски повезло, что я начинал с такими руководителями, как

Геннадий Комов и как вы, Мак...

- Ну-ну, не преувеличивайте. Я-то здесь при чем?

- То есть как это - вы-то здесь при чем? Комов руководил, Раулингсон

и я были на подхвате, а ведь всю координацию осуществляли вы и только

вы...

Максим вытаращил глаза - самым искренним образом.

- Ну, Лев, - сказал он, - вы, брат, ничего, видно, не поняли в

тогдашней субординации. Единственное, что я тогда для вас делал, это

обеспечивал безопасность, транспорт и продовольствие... да и то...

- И поставляли идеи! - вставил Абалкин.

- Какие идеи?

- Идея экспедиции на Голубую Змею - ваша?

- Ну, в той мере, что я сообщил на Землю по поводу голованов...

- Так! Это раз. Идея о том, что с голованами должны работать

прогрессоры, а никакие не зоопсихологи - это два!..

- Погодите, Лев! Это не моя идея, это Комова идея! Мне тогда вообще

на вас на всех было наплевать! У меня тогда был первый массовый десант

Океанской империи... Господи! Да если говорить честно, я обо всех вас и

вспоминать тогда не вспоминал!

Лев Абалкин смеялся, обнажая ровные белые зубы.

- И нечего на меня скалиться, - сказал Максим сердито. - Вы же

ставите меня в дурацкое положение. Вздор какой. Не-ет, голубчики, видно,

я вовремя взялся за эту книгу. Надо же, какими идиотскими легендами все

это обросло!

- Ладно, ладно, я больше не буду, - сказал Абалкин. - Мы продолжим

этот спор при личной встрече...

- Вот именно. Только спора никакого не будет. Не о чем здесь

спорить. Давайте так... - Максим поиграл кнопками настольного блокнота. -

Завтра в десять ноль-ноль у меня. Или, может быть, вам удобнее...

- Давайте лучше у меня, - сказал Лев Абалкин.

- Тогда диктуйте адрес, - скомандовал журналист Каммерер.

- Курорт "Осинушка", - сказал Абалкин. - Коттедж номер шесть.

С мокрыми после душа волосами, полностью экипированный по последней

моде, Каммерер-младший остановился на пороге комнаты и, задергивая

последнюю "молнию" на курточке, доложил:

- Пап, я пошел. Будут какие-нибудь распоряжения, пожелания?

- Когда вернешься?

- Спроси у шефа.

- Хорошо. Иди. Да не выскакивай особенно, знаю я тебя. Мало я тебя

драл.

- А чего ж ты так, - сказал Гриша. - Ленивый был?

Максим махнул ему, и Гриша исчез за дверями.

...Откуда он узнал мой номер? Это просто. Номер я оставлял учителю.

И адрес, кстати. Значит, он все же решил повидаться с учителем. Несмотря

ни на что. Двадцать лет не давал о себе знать, а сейчас вот вдруг решил

повидаться. Зачем? Поплакать в жилетку... Не похоже...

...С какой целью он мне звонил? Он чего-то добивался. Не понимаю,

чего именно...Зачем ему понадобилось приписывать мне свои заслуги, да еще

заслуги Комова вдобавок. Причем с ходу, в лоб, едва успевши

поздороваться... Можно подумать, будто я действительно распространяю

легенды о своем приоритете, присваиваю себе все фундаментальные идеи

относительно голованов, а он об этом узнал и дает мне понять, что я -

дерьмо... Но это же вздор! О том, что именно я первый обнаружил

голованов, знают сейчас только самые узкие специалисты, да и те,

наверное, забыли об этом за ненадобностью...

...Но факт остается фактом: мне только что позвонил Лев Абалкин и

объявил, что по его мнению основоположником и корифеем современной науки

о голованах являюсь я, журналист Каммерер. Больше наш разговор не

содержал ничего существенного... Ну, правда, свидание было назначено в

самом конце... Но ведь адрес-то, скорее всего, фальшивый...

...Есть, конечно, еще одна версия. Ему было все равно, о чем со мной

говорить. Ему нужно было только увидеть меня. Учитель... или Майя

Глумова, например... говорят ему: тобой интересуется некий Максим

Каммерер. Вот как? - думает скрывающийся Абалкин. - Очень странно! Ведь я

знавал Максима Каммерера. Это что - совпадение? Лев Абалкин не верит в

совпадения. Дай-ка я позвоню этому человеку и посмотрю, точно ли это

Максим Каммерер...

...Если этой правда, то не вся правда. Зачем ему понадобилось тогда

вступать в разговор? Посмотрел бы, послушал, убедился, что я есть я, и

благополучно отключился бы... И потом, я же видел, он не просто

разговаривает со мной, он еще и наблюдает за моей реакцией, он говорит

заведомую чушь и внимательно следит, как я на эту чушь реагирую... Может

быть, он на самом деле допускает, что моя роль в исследовании голованов

чрезвычайно велика? Он звонит мне, чтобы проверить это свое допущение, и

по моей реакции убеждается, что допущение это неверно...

...Вполне логично, но как-то странно. При чем здесь голованы? Хотя,

если бы мне сейчас предложили вкратце изложить самую суть биографии этого

человека, я бы, наверное, сказал так: ему нравилось работать с

голованами, больше всего на свете он хотел работать с голованами, он уже

весьма успешно работал с голованами, но работать с голованами ему

почему-то не дали... Так, может быть, у него наконец лопнуло терпение, он

плюнул на своих прогрессоров, на дисциплину, на начальство, плюнул на все

и вернулся домой, чтобы, черт возьми, раз и навсегда выяснить, почему не

дают ему заниматься любимым делом, кто - персонально - мешает ему всю

жизнь, с кого спросить за пятнадцать лет, потраченных на безмерно тяжкую

и нелюбимую работу прогрессора... Вот он и вернулся. И сразу наткнулся на

мое имя. И сразу вспомнил, что, по сути дела, я был куратором его первой

работы с голованами. И ему захотелось узнать, не принимал ли я участия в

этом беспрецедентном отчуждении человека от любимого дела. И с помощью

нехитрого приема он узнал, что нет, не виновен, - занимался, оказывается,

отражением десантов и вообще был не в курсе...

Да, так можно было бы объяснить этот разговор со мной. Но только

этот разговор, и ничего больше. Ни темную историю с Тристаном, ни темную

историю с Майей Глумовой, ни тем более причину, по которой Абалкину

понадобилось скрываться, - все это объяснить этой моей гипотезой нельзя.

Да елки-палки! Если бы эта моя гипотеза была правильной, Лев Абалкин

сейчас не скрывался бы, а ходил по КОМКОНу и лупил бы своих обидчиков

направо и налево, как и полагается имперскому офицеру, который уклонился

от обратного кондиционирования... И все-таки что-то здравое в этой моей

гипотезе есть. И возникают кое-какие практическое вопросы... Дьявольщина,

в дверь звонят... Кто бы это мог быть? Совершенно не вовремя...

Распахнувши входную дверь, Максим Каммерер с огромным изумлением

обнаружил на пороге старого учителя - Сергея Павловича Федосеева. Старик

почему-то окинул его с ног до головы тревожным взглядом и проговорил с

явным облегчением:

- Я вижу, Максим, у вас все более или менее в порядке... Он был у

вас?

- Кто? - удивился Максим и добавил: - Да вы входите, Сергей

Павлович, прошу вас. Они вошли в гостиную и уселись в кресла.

- Нервы у меня стали шалить, - произнес старик и откашлялся. -

Совершенно разучился управлять своим воображением. Извините меня,

пожалуйста, Максим, навоображал себе невесть что...

- А вот мы сейчас чайку! - воскликнул бодро журналист Каммерер. - А?

С пасифунчиками! А?

- Нет-нет, ни в коем случае. Поздно уже... Так, значит, он к вам так

и не заходил еще... Я имею в виду Леву. Леву Абалкина.

- Он мне звонил. Час-полтора назад. А что случилось?

- И как вы его нашли?

- Да разговор, надо признаться, получился довольно странный, я

ничего не понял... Но ведь они раньше был довольно странный парень, как я

помню...

- Он не оскорбил вас?

- Господи, конечно, нет! Скорее уж я на него накричал немножко... на

правах старшего, так сказать... А что все-таки случилось, Сергей

Павлович?

Сергей Павлович явно затруднился.

- Наверное, мне придется рассказать вам все, - проговорил он. -

Может быть, нам с вами следует сопоставить наши впечатления... Дело в

том, что я видел его сегодня, и до сих пор я чувствую себя... ну просто

взвинченным! Представьте себе, примерно в пять часов я вылетел на своем

глайдере в Свердловск у меня там было свидание в клубе. Через пятнадцать

минут меня буквально атаковал и заставил приземлиться невесть откуда

взявшийся дикий глайдер. Он садится рядом, и из него выскакивает,

представьте себе, Лева Абалкин, весь взъерошенный и совершенно

невменяемый. Не здороваясь, не давши мне раскрыть рта и тем более не

тратя времени на сыновьи объятия, он обрушивается на меня с

саркастическими благодарностями за те неимоверные усилия, которые якобы я

приложил в свое время для того, чтобы засунуть его, Абалкина, в школу

прогрессоров. Понимаете? Он с детских лет мечтал стать зоопсихологом, а

я, видите ли, загнал его в прогрессоры и таким образом, как он выразился,

сделал всю его дальнейшую жизнь "безмятежной и счастливой"! Это было

настолько наглое и беспардонное извращение истины, что поначалу я просто

не нашел слов! Я залепил ему оплеуху, он замолчал, и мы несколько минут

тряслись друг перед другом от бешенства и негодования. Потом мне удалось

взять себя в руки, и я, как мог спокойно, объяснил ему истинное положение

дел. Теперь, когда все участники этой странной истории либо умерли, либо

давным-давно на покое, я мог ему рассказать все. Какую роль здесь сыграл

региональный совет просвещения. Как вел себя Евразийский сектор. Что

говорил доктор Серафимович и что сказал тогда тогдашний председатель

комиссии по распределению... Я ему рассказал все! Как меня унизили, как

меня высекли, как мне предъявили заключение четырех экспертов и доказали,

что они все правы и только один я, старый дурак, не прав...

Дойдя до этого пункта, Сергей Павлович задохнулся и замолчал.

- И что же он? - осмелился спросить журналист Каммерер.

Старик горестно пожевал губами.

- Этот глупый мальчишка поцеловал мне руку и бросился к своему

глайдеру. Я крикнул ему... Я не мог просто так. Я должен был все

объяснить, и я должен был понять, что происходит... А слов не было. И я

только сказал ему про вас.... Что журналист Каммерер ищет его, чтобы

повидаться... И вот тут произошло нечто совсем уж необъяснимое. То, из-за

чего я здесь. Все это время я просидел в клубе как на иголках...

Наваждение какое-то... Представьте себе, он уже садился в глайдер и тут

услышал ваше имя. Лицо его буквально исказилось. Я не берусь передать это

выражение, да я и не понимаю его. Он переспросил меня. Я повторил, уже

сомневаясь, правильно ли я поступаю. Он спросил ваш адрес. Я сказал. И

тогда он проговорил... нет, прошипел!.. что-то вроде: очень хорошо, с

удовольствием с ним повстречаюсь... Я так ничего и не понял. Я пришел к

вам сейчас, во-первых, потому, что мне стало страшно за вас... а

во-вторых, может быть, вы что-нибудь понимаете? Что случилось? Что

происходит с ним?

- Я и сам ничего не могу понять, - сказал Каммерер искренне.

- Бедный мальчик... - проговорил учитель. - Вы знаете, ведь ему не

повезло в жизни. У меня такое впечатление, что всю жизнь ему не везло. -

Он помолчал и добавил, поднимаясь: - Вы знаете, Максим, мне сейчас

кажется почему-то, что я больше никогда его не увижу.

У себя дома Экселенц носил строгое черное кимоно. Он восседал за

рабочим столом и занимался любимым делом: рассматривал через лупу

какую-то уродливую коллекционную статуэтку.

- Я понял твою гипотезу, - сказал Экселенц. - Чуть позже мы

поговорим о ней. По-моему, у тебя есть ко мне вопросы.

- Да, - сказал Максим. - Я хотел бы знать, вступал ли Лев Абалкин на

Земле в контакт с кем-нибудь еще. Кроме меня.

- Вступал, - сказал Экселенц и посмотрел на Максима с явным

интересом.

- Могу я узнать - с кем?

- Можешь. Со мной.

Максим вздрогнул.

- Я вижу, тебя это удивляет... - продолжал Экселенц. - Меня тоже. Но

никакого разговора у нас не было. Он проделал такую же штуку, что и с

тобой: не включил изображение. Полюбовался на меня, узнал, надо думать, и

отключился.

- А почему вы, собственно, решили, что это был он?

- Потому что он связался со мной по каналу, который был известен

только одному человеку.

- Так, может быть, этот человек...

- Нет. Этот человек мертв. Его звали Тристан Гутенфельд, он был

наблюдающим врачом Льва Абалкина, как ты должен помнить, и погиб при

довольно странных обстоятельствах.

Некоторое время они молчали, потом Экселенц заговорил снова:

- Что же касается твоей гипотезы, то она никуда не годится. Лев

Абалкин сделался превосходным резидентом. Он любил свою работу, отлично

ее делал, и у него в мыслях даже не было ее менять...

- Однако с детства он мечтал стать зоопсихологом...

- Это не твоя компетенция, - сказал Экселенц резко. - Не отвлекайся.

Ты все время отвлекаешься. Что ты намерен делать дальше?

Максим посмотрел на часы.

- На десять часов у меня назначено свидание с Абалкиным в коттедже

номер шесть, как я вам уже докладывал. Полагаю, это пустой номер. Он не

придет. Тогда я отправлюсь в Канаду. Я еще не говорил вам, Экселенц...

Через информаторий мне удалось разыскать того голована по имени

Щекн-Итрч, с которым Лев Абалкин дружил в молодые свои годы. Так вот, он

сейчас на Земле. Он что-то вроде культурного атташе... или, если угодно,

переводчика референта при постоянном посольстве голованов. Это на реке

Телон, северо-западнее Бейкерлейка...

Экселенц кивнул.

- Хорошо, - сказал он, - Но сначала ты найдешь Глумову. Ты выяснишь

у нее следующее. Виделась ли она с Абалкиным еще раз. Говорил ли Абалкин

с ней о ее работе. Если говорил, то что именно его интересовало. Не

выражал ли он желания прийти к ней в Музей. Все. Повтори.

- Выяснить у Глумовой, виделась ли она с ним еще раз, говорил ли он

с ней о работе, если говорил-то что именно его интересовало, не выражал

ли желания посетить Музей.

- Так. Ты предлагал сменить легенду. Не возражаю. КОМКОН разыскивает

прогрессора Абалкина для получения от него показаний касательно некоего

несчастного случая. Расследование связано с тайной личности и потому

проводится негласно. Не возражаю. Вопросы есть?

- Хотел бы я знать, при чем здесь этот Музей... - пробормотал Максим

как бы про себя.

- Ты что-то сказал? - осведомился Экселенц.

- Нет. Мне все ясно. Кроме того, что неясно совсем.

- Не отвлекайся... - проворчал Экселенц и вдруг грохнул кулаком по

столу и заорал: - Скажи спасибо, мальчишка, что я не рассказываю тебе

всего! Уходи!

Максим вскочил и направился к двери.

- Стой, - сказал Экселенц. - Приказ отыскать Абалкина и взять под

наблюдение я отменяю. Теперь ты пойдешь по его следам. Сейчас мне важнее

всего знать, где он бывает, с кем встречается и о чем говорит. Иди. И

прости меня. По крайней мере, постарайся.

У себя в кабинете Максим позвонил Майе Глумовой домой. На экране

появилась веснушчатая детская физиономия с прозрачными северными глазами,

- безусловно Глумов-младший, одиннадцати лет.

- Гм... - произнес Максим. - Здравствуй.

- Здравствуйте. Вы кто?

- Я - мамин знакомый. Можно твою маму?

- А мамы нет, - сказал Глумов-младший и добавил: - Будет поздно, так

и сказала.

- Ну извини, - сказал Максим. - Тогда позвоню ей на работу.

Он набрал номер Музея и испытал некоторый шок. С экрана приятно

улыбнулся ему Григорий Каммерер, сынишка и чемпион по субаксу. В течение

нескольких секунд Максим наблюдал за последовательной сменой выражений на

загорелой Гришиной физиономии. Приятная улыбка. Полная растерянность.

Веселое недоумение, официальная готовность выслушать распоряжения. И

наконец снова приятная улыбка, правда, слегка уже натянутая.

- Здравствуйте, - сказал Максим. - Попросите, если можно, Майю

Тойвовну.

- Майя Тойвовна... - Гриша огляделся. - Вы знаете, ее нет.

По-моему, она сегодня еще не приходила. Передать ей что-нибудь?

- Передайте, что звонил Каммерер, журналист. Она должна меня

помнить. А вы что же - новичок? Что-то я вас...

- Да, я тут только со вчерашнего дня... Я, собственно, посторонний,

работаю с экспонатами...

- Ага... - сказал Максим. - Ну что ж... Прошу прощения. Я еще

позвоню.

Он откинулся на спинку кресла и заложил руки за голову.

...Так-так-так. Экселенц принимает меры. Похоже, что он просто

уверен, что Лев Абалкин появится в Музее... Попробуем понять, почему он

выбрал именно моего Гришку. Гриша у нас без году неделя. Сообразительный.

Хорошая реакция. По образованию экзобиолог. Похоже, именно в этом все

дело: молодой экзобиолог начинает свое первое самостоятельное

исследование в Музее внеземных культур... Тихо, мирно, изящно, прилично.

И кроме того, Гришка - чемпион сектора по субаксу... При чем здесь Музей?

Почему Экселенц допускает, что имперского штабника, натворившего что-то

такое в сотне парсеков отсюда, может что-то заинтересовать в этих

залах... Когда я сказал ему, что Глумова работает в Музее, он же

испугался! Мне удалось напугать Экселенца! У него зрачки были во всю

радужку!..

...Тайна личности. Самая сумеречная тайна из всех мыслимых. О ней

ничего не должна знать сама личность. Этот Абалкин когда-то что-то

натворил, и сам не знает этого, и все обязаны скрывать от него эту его

собственную тайну... Ненавижу тайны. Терпеть их не могу. По-моему, все

тайны в наше время и на нашей планете отдают какой-то гадостью. Наверное,

Экселенц прав, когда орет на меня, чтобы я не совал носа дальше

необходимого - ведь меня же и стошнит... Наверняка ведь есть люди,

которые посвящены в эту тайну полностью, но они, видимо, не годятся для

розыска. И есть, наверное, куча людей, которые провели бы этот розыск

лучше меня, но Экселенц понимает, что розыск рано или поздно приведет к

тайне, и тут важно, чтобы у человека хватило деликатности вовремя

остановиться. Поэтому Экселенц и поручил это дело именно мне... Ну что ж,

он сделал правильный выбор... Сейчас я позвоню в коттедж номер шесть и

отправлюсь прямиком в Канаду... А Майя Глумова - потом...

Максим посмотрел на часы и набрал номер на видеофона.

Он снова испытал шок. Он увидел на экране Майю Глумову.

- А, это вы... - проговорила она с отвращением.

Обида и разочарование были на лице ее. Щеки ввалились, под глазами

легли тени, но прекрасные волосы ее были тщательно уложены, а поверх

строгого серого платья лежало то самое янтарное ожерелье.

- Да, это я... - сказал журналист Каммерер растерянно. - Доброе

утро. Я, собственно... Что, Лев у себя?

- Нет, - сказала Майя.

- Я хотел... Дело в том, что он назначил мне свидание...

- Здесь? - живо спросила она. - Когда?

- В десять часов. Я просто хотел на всякий случай узнать...

- А он вам т о ч н о назначил? - совсем по-детски спросила она. -

Как он вам сказал?

- Как он мне сказал? - медленно повторил Максим Каммерер, переставая

разыгрывать из себя журналиста. - Вот что, Майя Тойвовна. Не будем себя

обманывать. Скорее всего, он не придет.

Она смотрела на него, словно не веря своим глазам.

- Как это?.. Откуда вы знаете?

- Ждите меня, - сказал Максим. - Я вам все расскажу. Через несколько

минут я буду у вас.

- Что с ним случилось? - пронзительно и страшно крикнула Майя

Глумова.

- Он жив и здоров. Не беспокойтесь. Ждите, я сейчас...

Она ждала его в холле коттеджа номер шесть - сидела за низким столом

рядом с игрушечным медвежонком, держа на коленях видеофон. Войдя, Максим

непроизвольно взглянул на приоткрытую дверь гостиной, и она сейчас же

сказала:

- Мы будем разговаривать здесь.

- Как вам будет угодно, - отозвался Максим. Нарочито неторопливо он

осмотрел гостиную, кухню и спальню. Везде было чисто прибрано и, конечно,

никого там не было. Когда он вернулся в холл, Майя по-прежнему сидела

неподвижно, положив руки на видеофон, и смотрела прямо перед собой.

- Кого вы искали? - спросила она холодно.

- Не знаю. Никого. Просто я хотел убедиться, что мы здесь одни.

Потому что разговор у нас будет деликатный.

- Кто вы такой? Только не врите больше.

- Я - сотрудник КОМКОНа, - сказал Максим.

Она непонимающе подняла брови, и он объяснил: - КОМКОН - это Комитет

по контролю исследований. КОМКОН следит за тем, чтобы научные

исследования... и все исследования вообще... не выходили за рамки

юридических и морально-нравственных установлений общества. Понятно? Так

вот, сейчас мы ищем Льва Абалкина. Он нужен нам как свидетель. На одной

из обитаемых планет - очень далеко отсюда - произошел несчастный случай.

Абалкин - единственный человек, который может рассказать нам детали...

Все это связано с тайной личности, поэтому мы вынуждены действовать

негласно и поэтому я даже не извиняюсь, что врал вам раньше, у меня

просто не было ни времени, ни возможности посвящать вас в подробности...

- То есть теперь вы решили больше со мной не церемониться?

- А что прикажете делать?

Она не ответила.

- Вот вы сидите здесь и ждете - сказал Максим, - а ведь он не

придет. Он водит вас за нос. Он всех нас водит за нос, и конца этому не

видно...

- Почему вы решили, что он сюда не вернется?

- Потому что он скрывается. Потому что он врет всем, с кем ему

приходится разговаривать.

- Зачем же вы сюда тогда звонили?

- А затем, что я никак не могу его найти! Мне приходится ловить

любой шанс, даже самый дурацкий!

- Что он сделал? - спросила Майя Глумова.

- Я не знаю, что он сделал. Скорее всего, ничего не сделал. Я же

объясняю вам: мы ищем его потому, что он единственный свидетель большого

несчастья...

- Почему же он тогда скрывается?

- Мы не знаем. Он, можно сказать, болен. Возможно, ему что-то

чудится. Возможно, это какая-то идея-фикс...

- Болен... - сказала Майя и покачала головой. - Может быть. А может

быть, и нет... Что вам надо от меня?

- Вы виделись с ним еще раз?

- Нет. Он обещал позвонить, но так и не позвонил.

- Почему же вы ждете его здесь?

- А где мне его еще ждать? - спросила она, и в голосе ее было

столько горечи, что Максим отвел глаза и некоторое время молчал.

- А куда он собирался вам звонить? - спросил он наконец. - На

работу?

- Наверное... Не знаю. В первый раз он позвонил на работу.

- Он позвонил вам в Музей и сказал, что приедет к вам?

- Нет. Он позвал меня к себе. Сюда.

- Майя Тойвовна, - сказал Максим. - Меня интересуют все подробности

вашей встречи. Вы рассказывали ему о себе, о своей работе... Он

рассказывал о своей... Постарайтесь вспомнить, как все это было.

Она покачала головой.

- Нет. Ни о чем таком мы не разговаривали. Я уже потом сообразила,

уже дома, что я так ничего о нем и не узнала. Это действительно

странно... Мы столько лет не виделись... А ведь я расспрашивала его: где

ты был, что делал... но он отмахивался и кричал, что все это чушь,

ерунда, все это обморок души - так он говорил.

- Значит, он расспрашивал вас? - Да нет же! Все это его не

интересовало... Кто я, как я... Одна или у меня кто-нибудь есть... чем я

живу... Он был как мальчишка... Я не хочу об этом говорить.

- Майя Тойвовна, не надо говорить о том, о чем вы не хотите

говорить...

- Я ни о чем не хочу говорить!

Максим поднялся, сходил на кухню и принес ей воды. Она жадно выпила

стакан до дна, проливая воду на свое серое платье.

- Все это никого не касается, - сказала она, возвращая стакан

Максиму.

- Не надо говорить о том, что не касается, - сказал Максим. - Просто

расскажите, о чем он вас расспрашивал.

- Я же говорю вам: он ни о чем не расспрашивал! Он рассказывал,

вспоминал, рисовал, спорил... как мальчишка... Оказывается, он все

помнит! Чуть ли не каждый день от утра и до самой ночи! Где стоял он, где

стояла я, что сказал Реке, как смотрел Вольф... Я ничего не помнила, а он

кричал на меня и заставлял вспоминать, и я вспоминала... А как он

радовался, когда я вспоминала что-нибудь такое, чего он сам не помнил!..

Она замолчала.

- Это все о детстве? - спросил Максим, подождав.

- Ну конечно! Ведь я же вам говорю, это никого не касается, это

только наше с ним!.. Он и правда был как сумасшедший... У меня уже сил не

было, я засыпала, а он будил меня и кричал в ухо: а кто тогда свалился с

качелей? И если я вспоминала, он хватал меня в охапку, бегал со мной по

дому и орал: правильно, все так и было, умница, правильно!

- И он не расспрашивал вас, что сейчас с учителем, где школьные

друзья?

- Я же вам объясняю: он ни о чем не расспрашивал! Можете вы это

понять? Он рассказывал, он вспоминал и требовал, чтобы я тоже

вспоминала...

- Да, понимаю, понимаю... - сказал Максим. - А что он по-вашему,

намеревался делать дальше?

Она посмотрела на него с презрением.

- Ничего вы не понимаете, - сказала она.

Некоторое время они молчали.

Голос Максима:

"В общем, она права. Я получил ответы на вопросы Экселенца. Я знаю

теперь, что Абалкин НЕ интересовался работой Глумовой, что он НЕ

намеревался использовать ее для проникновения в Музей, но я совершенно не

понимаю, какую цель он преследовал, устраивая эту ночь воспоминаний.

Сентиментальность? Дань детской любви? Возвращение в детство? Не верю.

Цель была практическая. Абалкин хорошо ее продумал и достиг, не возбудив

у женщины никаких подозрений. Ведь она тоже явно не понимает, что это

было на самом деле. Остается еще один вопрос. Неприятный вопрос. Можно

схлопотать по физиономии и вполне заслуженно..."

- Майя Тойвовна, - произнес Максим, глядя в сторону. - Скажите, а

чем было вызвано такое ваше отчаяние, которому я был невольным свидетелем

в нашу прошлую встречу?

Он спросил и замер, ожидая взрыва. Но взрыва не произошло.

- Я была дура, - сказала Майя Глумова довольно спокойно. - Дура

истеричная. Мне почудилось тогда, что он выжал меня как лимон и выбросил

за порог... Теперь-то я понимаю: ему и в самом деле не до меня... Я,

дура, все требовала от него объяснений, а он ведь не мог мне ничего

объяснить. Он же знает, наверное, что вы его разыскиваете...

Максим поднялся.

- Большое спасибо, Майя Тойвовна. Я ухожу. По-моему, вы неправильно

поняли наши намерения. Никто не хочет ему вреда, клянусь вам. И если вы

встретитесь с ним, постарайтесь, пожалуйста, внушить ему эту мысль.

Она не ответила.

Когда Максим в кабинете Экселенца закончил доклад, Экселенц сказал

задумчиво:

- И она там так и сидит... Почему?

- Ждет.

- Разве он ей назначил?

- Насколько я понимаю - нет.

- Бедняга... - проворчал Экселенц. Потом он спросил: - У тебя

появились какие-то новые соображения?

- Не знаю... - произнес Максим. - Наверное, нет. Я просто подумал...

в его поступках ощущается какая-то логика. Они связаны между собой. Он

все время применяет один и тот же прием - ошарашивает человека каким-то

заявлением или вопросом, а потом слушает, что бормочет этот

ошарашенный... По-моему, он хочет что-то узнать, что-то о своей жизни...

что-то такое, что от него скрыли... Экселенц, он каким-то образом узнал,

что с ним связана тайна личности.

Экселенц выслушал его внимательно и некоторое время разглядывал в

упор, словно видел перед собой что-то новое и занимательное.

- Такого рода соображения вряд ли помогут тебе в работе, - сказал

он, помолчав. - Еще раз советую тебе: не отвлекайся! Что у тебя сейчас на

очереди? Посольство голованов? Хорошо. Займись посольством голованов. И

возвращайся поскорее. Ты мне нужен здесь.

В Канаде была глубокая ночь. Невидимая река шумела сквозь шуршанье

дождя, а прямо перед Максимом мокро отсвечивал легкий металлический мост,

над которым светилось большое табло на английском, французском, русском и

китайском языках: "Территория народа голованов".

Максим перешел мост и оказался в лесу. Лес был густой, небо было

сплошь обложено, и весь этот ночной мир казался Максиму серым, плоским и

мутноватым, как старинная фотография.

Когда Максим заметил голована Щекна, тот понял это мгновенно и сразу

оказался на тропинке перед ним.

- Я здесь, - объявил он.

- Вижу, - сказал Максим.

- Будем говорить здесь, - сказал Щекн.

- Хорошо, - сказал Максим.

Голован сейчас же сел, совершенно как собака, разговаривающая с

хозяином, - крупная толстая большеголовая собака с маленькими

треугольными ушами торчком, с большими круглыми глазами под массивным

широким лбом. Голос у него был хрипловатый, и говорил он без малейшего

акцента, так что только короткие рубленые фразы и несколько

преувеличенная четкость артикуляции выдавали в его речи чужака.

- Что тебе нужно? - спросил он прямо.

- Тебе сказали, кто я?

- Да. Ты журналист. Пишешь книгу про мой народ.

- Это не совсем так. Я пишу книгу о Льве Абалкине. Ты его знаешь.

- Весь мой народ знает Льва Абалкина.

- Вот как? И что же твой народ думает о Льве Абалкине?

- Мой народ не думает о Льве Абалкине. Он его знает.

- Я хотел спросить: как твой народ относится к Льву Абалкину?

- Он его знает. Каждый. От рождения и до смерти.

- Что ты можешь рассказать мне о Льве Абалкине?

- Ничего, - коротко ответил Щеки. Он поднес переднюю лапу к морде и

принялся шумно выкусывать между когтями. Не по-собачьи, а так, как это

делают иногда наши кошки.

Максим начал с другого конца.

- Я знаю, что Лев Абалкин твой друг, - сказал он. - Вы жили и

работали вместе. Очень многие земляне хотели бы знать, что думает об

Абалкине его друг и сотрудник голован.

- Зачем?

- Опыт.

- Бесполезный опыт.

- Бесполезного опыта не бывает, - возразил Максим.

Щекн принялся за другую лапу и через несколько секунд проворчал

невнятно:

- Задавай конкретные вопросы.

Максим сказал:

- Мне известно, что в последний раз ты работал с Абалкиным

пятнадцать лет назад. Приходилось тебе после этого работать с другими

землянами?

- Приходилось. Много.

- Ты почувствовал разницу?

Щекн вдруг замер, а затем медленно опустил лапу и поднял лобастую

голову. Глаза его на мгновение озарились мрачным светом. Однако и секунды

не прошло, как он вновь принялся глодать свои когти.

- Трудно сказать, - проворчал он. - Работы разные, люди тоже разные.

Трудно.

- Хорошо, - сказал Максим. - Ты с ним встретился. Он снова пригласил

тебя работать. Ты согласился?

- Он не приглашал меня работать.

- Тогда о чем же вы говорили?

- О прошлом... - буркнул Щекн. - Никому не интересно.

- Как тебе показалось, он сильно изменился за эти пятнадцать лет?

- Это тоже не интересно.

- Нет. Это тоже интересно. Я тоже видел его недавно и обнаружил, что

он сильно изменился. Но я землянин, а мне надо знать т~в~о~е мнение.

- Мое мнение: да.

- Вот видишь. И в чем же он, по-твоему, изменился?

- Ему больше нет дела до народа голованов.

- Правда? А со мной он только о голованах и говорил!

Глаза Щекна озарились красным.

- Когда это было?

- Позавчера. А почему ты решил, будто ему больше нет дела до народа

голованов?

Щекн вдруг объявил:

- Мы теряем время. Не задавай пустых вопросов. Задавай настоящие

вопросы!

- Хорошо. Задаю настоящий вопрос. Где он сейчас?

- Не знаю.

- Что он намеревался делать?

- Не знаю.

- Что он тебе говорил? Мне важно каждое его слово.

И тут Щекн принял странную, неестественную даже позу: присел на

напружиненных лапах, вытянул шею и уставился на Максима снизу вверх.

Затем, мерно покачивая тяжеленной головой вправо и влево, он заговорил,

отчетливо выговаривая слова:

- Слушай внимательно, понимай правильно и запоминай надолго. Народ

землян не вмешивается в дела народа голованов. Народ голованов не

вмешивается в дела народа землян. Так было, так есть и так будет. Дело

Льва Абалкина есть дело народа землян. Это решено. А потому: не ищи того,

чего нет. Народ голованов никогда не даст убежища Льву Абалкину.

У Максима вырвалось:

- Он просил убежища? У вас?

- Я сказал только то, что сказал: народ голованов никогда не даст

убежища Льву Абалкину. Больше ничего. Ты понял это?

- Я понял это, - медленно проговорил Максим и продолжил: - Но меня

не интересует это. Повторяю свой вопрос: что он тебе говорил?

- Я отвечу. Но сначала повтори мне то главное, что я тебе сказал.

- Хорошо, я повторю. Народ голованов не вмешивается в дело Абалкина

и отказывает ему в убежище. Так?

- Так. И это - главное.

- Теперь отвечай на мой вопрос.

- Отвечаю. Он спросил меня, есть ли разница между ним и другими

людьми, с которыми я работал. Точно такой же вопрос, какой задавал мне

ты.

Едва кончив говорить, он повернулся и скользнул в заросли. Ни одна

ветка, ни один лист не шевельнулся, а его уже не было. Он исчез.

- Как вам это нравится? - спросил Максим Экселенца. - Ай да Щеки!

Помните, что пишет о нем Абалкин? "Я учил его языку и как пользоваться

видеофоном. Я не отходил от него, когда он болел своими странными

болезнями... Я терпел его дурные манеры, мирился с его бесцеремонностью,

прощал ему такие вещи, какие не прощаю никому в мире... Если придется, я

буду драться за него, как за землянина, как за самого себя. А он? Не

знаю..." Вот теперь и узнал.

Экселенц сказал:

- Ты всерьез допускаешь, что Лев Абалкин мог просить у них убежища?

- Я не знаю, просил ли он убежища, но в убежище ему отказано. Теми

самыми существами, ради которых он в свое время был готов на все...

- По-моему, ты его жалеешь, - сказал Экселенц.

Максим наклонился и принялся обирать репья с мокрых штанин.

- Почему бы и нет? - сказал он раздраженно. - Если я вижу, что

человек с изуродованной судьбой мечется, не находя себе места, как

отравленный, и сам отравляет всех, с кем встречается... отчаянием,

обидой, страхом...

- Я тебе еще раз напоминаю, Мак, - произнес Экселенц, - Он опасен! И

он тем более опасен, что сам об этом, видимо, не знает.

- Да кто он такой, черт возьми? - спросил Максим. - Обезумевший

робот?

- У робота не может быть тайны личности, - сказал Экселенц. - Не

отвлекайся.

Максим засунул репья в карман куртки и сел прямо.

- Сейчас ты можешь идти домой, - сказал Экселенц. - Будь поблизости,

в черте города, и жди моего вызова. Возможно, сегодня ночью он попытается

проникнуть в Музей. Тогда будем его брать.

- Хорошо, - сказал Максим без всякого энтузиазма.

Экселенц, откровенно оценивая, оглядел его.

- Надеюсь, ты в форме? Будете брать его вдвоем. Я уже слишком стар

для таких упражнений.

В 01.08 радиобраслет на запястье Максима пискнул, и приглушенный

голос Экселенца пробормотал скороговоркой: "Максим, быстро, Музей,

главный вход, жду тебя..."

Максим скатился с крыльца, промчался по ночному пустому бульвару и

нырнул в будку нуль-транспортировки. Он выскочил на Площади Звезды и

скользнул в тень Музея. Экселенц уже возился у дверей главного входа,

орудуя магнитной отмычкой. Дверь распахнулась.

- За мной, - скомандовал Экселенц и нырнул во тьму.

Они неслись огромными неслышными скачками, обтянутые черным, похожие

на тени средневековых демонов. Экселенц вел Максима по сложной извилистой

кривой из зала в зал среди статуй и макетов, похожих на уродливые

механизмы, среди механизмов и аппаратов, похожих на уродливые статуи.

Нигде не было света, видимо, автоматика была заранее отключена.

Они остановились, только оказавшись в кабинете-мастерской Майи

Тойвовны Глумовой. Пустые столы. Стеллажи вдоль стен, уставленные

инопланетными диковинами. А из кресла, в котором давеча сидел журналист

Каммерер, поднялся им навстречу Григорий Каммерер-младший, тоже весь в

черном, почти невидимый в темноте.

Экселенц шагнул к стеллажам, согнулся, с натугой вытащил что-то с

полки и направился к столу, расположенному прямо перед входом. Слегка

откинувшись корпусом назад, он нес в опущенных руках длинный предмет,

какой-то плоский брусок с закругленными краями. Осторожно, без малейшего

стука он поставил этот предмет на стол, на мгновение замер,

прислушиваясь, а потом вдруг, как фокусник, потянул из нагрудного кармана

длиннющую пеструю шаль с бахромой. Ловким движением расправил ее и

набросил поверх бруска. Потом повернулся к обоим Каммерерам и едва слышно

прошептал:

- Когда он прикоснется к платку - берите его. Если он заметит нас -

берите его. Встаньте здесь.

Максим встал по одну сторону двери, Гриша - по другую, а сам

Экселенц встал рядом с Гришей - позади и несколько правее. Сначала ничего

не было слышно. Даже дыхания троих затаившихся людей. Потом вдруг

послышался шум. Шум был, прямо сказать, основательный - где-то в недрах

музея обрушилось нечто обширное, металлическое, разваливающееся в

падении. Максим с Экселенцем обменялись удивленными взглядами. Звон, лязг

и дребезг постепенно прекратились, но теперь стали слышны другие звуки.

Много разных звуков. Кто-то явно приближался, нисколько не скрываясь. Он

волочил ноги и звучно шаркал подошвами. Он задевал за притолоки и за

стены. Один раз он налетел на какую-то мебель и разразился серией

невнятных восклицаний с преобладанием шипящих. И вот на стены кабинета из

открытой двери упали слабые электрические отблески.

- Это не он, - сказал Максим Экселенцу почти вслух.

Экселенц кивнул. Вид у него был недоумевающий и угрюмый. А потом он

вдруг оттянул на себе борт черной куртки и правой рукой принялся

засовывать за пазуху большой черный револьвер. Увидевши его,

Каммерер-старший обмер, потому что понял: Экселенц был готов убить

Абалкина. Он был так ошеломлен, что забыл обо всем на свете, а

Каммерер-младший, по-прежнему напрягшись, ждал, вперившись в дверной

проем.

Тут в мастерскую ворвался толстый столб яркого света, и, зацепившись

в последний раз за притолоку, вошел лже-Абалкин.

Вообще-то говоря, он был даже чем-то похож на Льва Абалкина: ладный,

крепкий, с длинными черными волосами до плеч. Он был в белом просторном

плаще и держал перед собой электрический фонарь, В другой руке у него был

большой портфель. Войдя, он остановился, провел лучом по стеллажам и

произнес вслух:

- Ну, кажется, это здесь.

Голос у него был скрипучий, а тон - нарочито бодрый. Видимо, он

чувствовал, себя неловко, а может быть, ему было жутковато.

Теперь было видно, что это, собственно, старый человек. У него были

впалые морщинистые щеки, очень высокий морщинистый лоб, длинный острый

нос с горбинкой и длинный острый подбородок. В общем, он был похож не

столько на Льва Абалкина, сколько на Шерлока Холмса.

Бегло оглядевшись, он подошел к столу, поставил свой портфель прямо

на цветастый платок, а сам, подсвечивая себе фонариком, принялся

осматривать стеллажи. При этом он непрерывно бормотал что-то себе под

нос:

- Ну, это всем известно... бур-бур-бур... Обыкновенный иллизиум...

бур-бур-бур... Предметы невыясненного назначения, ха! Хлам и хлам...

бур-бур-бур... Может быть, и не намоете... Засунули куда-нибудь,

запихали, запрятали... бур-бур-бур...

Экселенц следил за всеми этими манипуляциями, заложивши руки за

спину, и на лице его было выражение безнадежной усталости или даже

усталой скуки.

Когда старик добрался до самой дальней секции, Экселенц тяжело

вздохнул и сказал брезгливо:

- Ну что вы там ищете, Бромберг? Детонаторы?

Старик Бромберг тоненько взвизгнул и шарахнулся в сторону, повалив

стул.

- Кто здесь? - завопил он фальцетом, лихорадочно шаря лучом вокруг

себя. - Кто это?

- Да я это, я, - отозвался Экселенц еще более брюзгливо. Он подошел

к столу и уселся на край рядом с портфелем. - Перестаньте вы трястись...

- Кто вы? Какого дьявола! - луч уперся в Экселенца. - А-а!

Сикорский! Ну, я так и знал!

- Уберите фонарь, - приказал Экселенц, заслоняя лицо ладонью.

- Я так и знал, что это ваши штучки! - вопил старикан Бромберг. - Я

сразу понял, кто стоит за всем этим бездарным спектаклем!

- Уберите фонарь, не то я его расколочу! - гаркнул Экселенц.

- Попрошу на меня не орать! - взвизгнул Бромберг, но луч отвел. - И

не смейте прикасаться к моему портфелю!

Экселенц встал и пошел на него.

- Не смейте ко мне подходить! - завопил Бромберг. - Я вам не

мальчишка! Стыдитесь! Ведь вы же старик!

Экселенц подошел к нему, легко отобрал фонарь и поставил на

ближайший столик рефлектором вверх.

- Присядем, Бромберг, - сказал он. - Надо поговорить.

- Эти мне ваши разговоры... - пробурчал Бромберг и уселся.

Поразительно, но, он уже совершенно успокоился. Бодренький

крепенький старичок. Пожалуй, даже веселый.

- Давайте попробуем говорить спокойно, - предложил Экселенц.

- Попробуем, попробуем! - бодро отозвался Бромберг. - А что это за

молодые люди подпирают стены у дверей? Вы обзавелись телохранителями?

Экселенц сказал:

- Это Максим Каммерер и Григорий Каммерер. Сотрудники КОМКОНа. А это

- доктор Айзек Бромберг, историк науки.

Оба Каммерера кивнули, а Бромберг немедленно объявил:

- Я так и знал. Разумеется, вы побоялись, что один на один со мной

не справитесь, Сикорский... Садитесь, садитесь, молодые люди,

устраивайтесь поудобнее.

- Сядьте, Максим, - сказал Экселенц.

Максим сел в знакомое кресло для посетителей, а Гриша остался стоять

у двери.

- Так я жду ваших объяснений, Сикорский, - произнес Бромберг. - Что

означает эта засада?

- Я вижу, вы сильно перепугались.

- Вздор! - мгновенно воспламенился Бромберг, - Чушь какая! Слава

богу, я не из пугливых...

- Но вы так ужасно завопили и повалили так много мебели...

- Ну, знаете ли, если у вас над ухом в абсолютно пустом здании,

ночью...

- Абсолютно незачем ходить в абсолютно пустые здания по ночам...

- Во-первых, это абсолютно не ваше дело, Сикорский, когда и куда я

хожу! А во-вторых, когда еще вы мне прикажете ходить? Днем меня не

пускают. Третий день в Музее идут какие-то подозрительные ремонты,

какие-то таинственные смены экспозиций... Музей закрыт! Для кого? Для

меня! Члена ученого совета этого Музея! Я сразу понял, чьи уши торчат

из-за кулис! И теперь я спрашиваю: зачем это вам понадобилось, Сикорский?

Какой срам! Закрытие Музея! Дурацкие ночные засады! Кто, черт побери,

выключил здесь все электричество?..

Голос его сорвался, и он мучительно заперхал, стуча себя обоими

кулаками по груди.

- Я получу когда-нибудь ответы на свои вопросы? - яростно просипел

он сквозь перханье.

Экселенц тоже осатанел.

- Я хотел бы знать, Бромберг, - сдавленным голосом произнес он, -

зачем вам понадобились детонаторы.

- Ах, вы хотели бы это знать! А я хотел бы знать, каким образом вы

оказались в Музее ночью, Сикорский! Как вы проникли в этот Музей, а?

Отвечайте!

- Это не относится к делу, Бромберг!

- Вы - взломщик, Сикорский! - объявил Бромберг. - Вы докатились до

взлома!

- Это вы докатились до взлома, Бромберг! - взревел Экселенц. - Вы!

Вам было совершенно ясно и недвусмысленно сказано: доступ в Музей

прекращен!

- Я член совета Музея! Вот мой ключ! Мне полагается ключ от

служебного входа, и я воспользовался им, чтобы прийти сюда...

- Посреди глухой ночи и вопреки прямому запрету дирекций Музея?

- Посреди глухой ночи, но все-таки с ключом! А где ваш ключ,

Сикорский? Или у вас магнитная отмычка? Покажите мне, пожалуйста, ваш

ключ, Сикорский!

- У меня нет ключа! Он мне не нужен! Я нахожусь здесь по ДОЛГУ, а не

потому, что мне попала вожжа под хвост! Старый вы, истеричный дурак!

И тут их, видимо, обоих схватило. Они замолчали. Перестали сверлить

друг друга огненными взорами, разом полезли в карманы, извлекли свои

капсулы, один выкатил на ладонь два белых шарика, другой - три. Потом

шарики были отправлены под язык, а Бромберг, отдуваясь, вытащил

старомодный носовой платок и принялся обтирать лицо и шею.

- Айзек, - сказал Экселенц и причмокнул, - что вы будете делать,

когда я умру?

- Спляшу качучу, - сказал Бромберг мрачно. - Не говорите глупостей.

- Айзек, - сказал Экселенц, - зачем вам все-таки понадобились

детонаторы?.. Подождите, не начинайте все с начала. Дело в том, что

именно в эту ночь за ними должен был прийти совсем другой человек. Если

это просто невероятное совпадение, то так и скажите, и мы расстанемся. У

меня голова разболелась...

- А кто это должен был за ними прийти? - подозрительно спросил

Бромберг.

- Лев Абалкин, - сказал Экселенц утомленно.

- Кто это такой?

- Вы не знаете Льва Абалкина?

- В первый раз слышу.

- Верю, - сказал Экселенц.

- Еще бы! - сказал Бромберг высокомерно.

- Вам я верю, - сказал Экселенц. - Но я не верю в совпадения...

Слушайте, Айзек, неужели это так трудно - просто, без кривляний

рассказать, почему вы именно сегодня пришли за детонаторами...

- Мне не нравится слово "кривлянья".

- Я беру его назад, - сказал Экселенц.

Бромберг снова принялся утираться.

- Пожалуйста, - объявил он. - Вы прекрасно знаете, Рудольф, что в

отличие от вас я ненавижу все и всяческие секреты. Это вы сами поставили

меня в положение, когда я вынужден кривляться и ломать комедию. А между

тем все очень просто. Сегодня утром ко мне явился некто... Вам

обязательно нужно имя?

- Нет.

- Некий молодой человек. О чем мы с ним говорили - несущественно, я

полагаю. Разговор носил достаточно личный характер. Но во время разговора

я заметил у него вот здесь... - Бромберг ткнул пальцем в сгиб локтя

правой руки, - довольно странное родимое пятно. Я даже вообразил сначала,

что это татуировка... Вы знаете, Рудольф, татуировки - это мое хобби...

Но молодой человек сказал: нет, это родимое пятно. Больше всего оно было

похоже на букву "Ж" в кириллице или, скажем, на японский иероглиф

"сандзю". Вам это ничего не напоминает, Рудольф?

- Напоминает, - сказал Экселенц.

- Вот как? Вы что - сразу сообразили? - спросил Бромберг с завистью.

- Да, - сказал Экселенц.

- М-м-м... А вот я - не сразу. Молодой человек уже давно ушел, а я

все сидел и вспоминал, где я мог видеть такой значок... В точности такой,

понимаете? В конце концов вспомнил. Надо было проверить, а под рукой - ни

одной репродукции. Я бросаюсь в Музей - Музей закрыт...

- Максим, - сказал Экселенц, - будьте добры, дайте нам сюда эту

штуку, которая под шалью. Только осторожно, пожалуйста.

Максим повиновался. Он поставил тяжелый брусок перед Экселенцем,

Экселенц придвинул его поближе к себе и попытался приподнять крышку, но

пальцы у него скользили, и крышка не поднималась.

- Дайте-ка мне, - нетерпеливо сказал Бромберг.

Он оттолкнул Экселенца, взялся за крышку обеими руками, поднял ее и

положил в сторону.

Внутри открылся ряд из тринадцати аккуратных круглых гнезд

(сантиметров по семи в диаметре). В одиннадцати из них помещались круглые

серые блямбы, украшенные коричневатыми, слегка расплывшимися иероглифами.

Два гнезда были пусты, и видно было, что дно их выстлано белесоватым

ворсом, похожим на плесень, и ворсинки эти заметно шевелились словно

живые.

Расплывшаяся стилизованная буква "Ж" была на третьем слева

"детонаторе", и Экселенц, подвесив над ним свой длинный указательный

палец, произнес:

- Он?

- Да, да! - нетерпеливо отозвался Бромберг, отпихивая его руку. - Не

мешайте! Вы ничего не понимаете...

Он вцепился ногтями в края "детонатора" и осторожно принялся как бы

вывинчивать его из гнезда приговаривая:

- Здесь совсем не в этом дело... Неужели вы воображаете, будто я был

способен перепутать... Чушь какая...

Он вытянул "детонатор" из гнезда и стал медленно поднимать его над

футляром все выше и выше. За серым толстеньким диском тянулись

белесоватые нити, утончались, лопались одна за другой, и когда лопнула

последняя, Бромберг перевернул "детонатор" нижней поверхностью вверх, и

там, среди, шевелящихся полупрозрачных ворсинок, стал виден тот же

значок, только черный, маленький и очень отчетливый, словно его

вычеканили в сером материале.

- Да! - сказал Бромберг торжествующе. - В точности такой. Я так и

знал, что не могу ошибиться.

- В чем именно? - спросил Экселенц.

- Размер, детали, пропорции... Вы понимаете, родимое пятно у него не

просто похоже на этот значок - оно в точности такое же!.. - Бромберг

пристально посмотрел на Экселенца. - Слушайте, Рудольф, услуга за услугу.

Вы что - вы их всех пометили?

- Нет, конечно.

- Значит, у них это было с самого начала? - спросил Бромберг,

постукивая себя пальцем по сгибу руки.

- Нет. Они появились позже... Скажите, Айзек, а о чем вы с ним

все-таки разговаривали?

- О чем я с ним разговаривал... - повторил Бромберг, осторожно

ввинчивая "детонатор" на место. - Вообще-то это вас совершенно не

касается, Сикорский... Он пришел ко мне, лично ко мне как к крупнейшему

знатоку запрещенной науки. Он искал родителей, которые при таинственных

обстоятельствах сгинули у него сорок лет назад во время какого-то

засекреченного эксперимента. Если бы он пришел к в~а~м, Сикорский, вы бы,

разумеется, не сказали бы ему ни слова, хотя вы-то наверняка знаете, что

случилось с этими людьми... А я... Что ж, мне пришлось достать мою

картотеку, и мы вместе просмотрели и обсудили все закрытые эксперименты

того периода. Там была операция "Зеркало", проект "Сумасшедший Голем"...

что там еще... история саркофага-инкубатора, история операции "Тень"...

- Он был примерно вашего роста, бледный, с длинными черными

волосами, - сказал Экселенц.

- Да. Его зовут Александр Дымок.

- Его зовут Лев Абалкин, - сказал Экселенц мрачно. - Большое вам

спасибо, Айзек. Значит, теперь он знает об истории с

саркофагом-инкубатором...

- А почему бы ему об этом и не знать? - агрессивно вскинулся

Бромберг.

- Действительно... - медленно проговорил Экселенц, поднимаясь. -

Почему бы ему об этом не знать?

У себя в кабинете Экселенц прежде всего сварил две чашки кофе и

принялся рассказывать. Время от времени он выбрасывал на стол перед

Максимом фотографии, а иногда включал видеопроектор.

- ... Эта история началась сорок лет назад. На безымянной планетке

отряд следопытов совершенно случайно обнаружил на глубине тридцати метров

в базальтовой толще обширное помещение. В помещении располагалось

необычайно сложное биологическое устройство, которое сначала назвали

саркофагом. Очень скоро выяснилось, однако, что на самом деле это

грандиозный эмбриональный сейф совершенно фантастической конструкции.

Тогда его стали называть инкубатором. Инкубатор содержал тринадцать

оплодотворенных яйцеклеток вида хомо сапиенс. Возраст этого

саркофага-инкубатора был определен немедленно: пятьдесят пять тысяч лет.

Пятьдесят пять тысяч лет назад какая-то сверхцивилизация, обогнавшая нас

на тысячи веков, зачем-то заложила эту эмбриологическую мину с

неизвестными и абсолютно непонятными целями... чтобы нам веселее было

жить... Мы знаем только об одной сверхцивилизации в нашей Галактике, хотя

в глаза ее никогда не видели: это известные тебе Странники. Ты веришь в

Странников?

- Разумеется, - сказал Максим, - Только при чем здесь - "веришь"?

Они наверняка существовали и, может быть, существуют и сейчас...

- Так вот, пятьдесят пять тысяч лет назад они оставили этот самый

саркофаг. Мы нашли его случайно, а значит, скорее всего, не вовремя.

Видимо, следопыты, сами того не желая, включили какой-то механизм: через

двое суток яйцеклетки начали делиться.

...Собрался Мировой Совет. Было высказано множество остроумнейших

гипотез. Я встал за ту из них, которая не была самой остроумной и даже

самой правдоподобной, я встал за ту, которая требовала от всех нас

максимальной ответственности. Я представил себе самое опасное, что можно

ожидать. Странники заложили в эти яйцеклетки некую генетическую

программу. Приходит время, и мы натыкаемся на саркофаг-инкубатор.

Включается механизм деления. На свет появляются тринадцать человек,

которые ничем не отличаются от нас с тобой. Но в нужный момент включается

программа! И они начинают делать то, ради чего организована вся эта

затея. Что именно - мы не знаем. С какой целью - не знаем и даже,

наверное, представить себе не можем...

...Я потребовал у Мирового Совета. Первое. Все работы, хоть как-то

связанные с этой историей, должны быть засекречены. Сведения о них не

подлежат разглашению ни при каких обстоятельствах. Основание: хорошо всем

известный закон о тайне личности. Второе. Ни один 13 "подкидышей" не

должен знать обстоятельство своего появления на свет. Основание: тот же

закон. Третье. "Подкидыши" должны быть сразу же после рождения

разъединены, и в дальнейшем должны быть приняты меры, чтобы они не

встречались друг с другом и ничего друг о друге не знали. Четвертое. В

дальнейшем они должны получить внеземные специальности. Сами

обстоятельства их жизни естественным образом должны затруднять им

посещения Земли даже на короткие сроки... Я преследовал только одну цель:

когда включится программа, всем этим "подкидышам" должно быть как можно

труднее. Пусть он не понимает, что с ним происходит. Пусть у него не

будет соратников, с которыми он мог бы посоветоваться и объединиться.

Пусть он будет при этом далеко от Земли. И пусть ему будет нелегко

попасть на Землю. Мне повезло. На мою сторону встали не только те, кто

разделял мои опасения, - таких было меньшинство, но и те, кто опасались

за психику "подкидышей". Они считали, что осознание такого необычайного

своего происхождения способно нанести человеку психическую травму... Как

показал дальнейший опыт, они были тоже правы. Как раз в то время, когда

мы с тобой крутились на Саракше, дураки-психологи в порядке эксперимента

рассказали одному из "подкидышей" всю правду о его происхождении. Сначала

все было хорошо, а на сто тридцатый день он погиб у себя на Горгоне.

Скорее всего, покончил с собой. Видимо, это не просто - сознавать, что

ты, землянин до мозга костей, никогда ничего не любивший кроме Земли,

несешь в себе, может быть, какую-то страшную угрозу для человечества...

...Первые десять лет все было хорошо. К этим мальчишкам и девчонкам

были прикреплены самые лучшие врачи и самые лучшие педагоги. Ребятишки

росли самые обыкновенные. В чем-то они были получше, а в чем-то похуже

других детей. Потом у них стали появляться эти значки. На сгибе локтя.

Припухлость, синяк, а через неделю - родимое пятно странной формы. Я

сначала не обратил на это внимания. Потом умные люди принесли и показали

мне фотоснимок "детонаторов"...

...Это сейчас мы называем их "детонаторами", а тогда это называлось

"элемент жизнеобеспечения пятнадцать дробь а". В недрах

саркофага-инкубатора было найдено много удивительных и непонятных вещей,

в том числе и этот ящик с тринадцатью гнездами. Тринадцать замысловатых

иероглифов. Тринадцать сгибов детских локтей. По значку на локоть. Причем

совпадение абсолютное. Вот тогда и было произнесено слово "детонаторы".

Мы еще ничего не понимали и не знали тогда, но это выскочило в нашем

сознании одновременно: тринадцать загорелых исцарапанных бомб лазают по

деревьям и плещутся в речках в разных концах земного шара, а здесь

тринадцать детонаторов к ним тихо ждут своего часа...

...Это была, конечно, минута слабости. Ниоткуда не следовало, что

диски со значками - это детонаторы к бомбам, возбудители скрытой

программы. Просто, когда дело касалось "подкидышей", мы все уже привыкли

предполагать самое худшее... Даже сама связь между "детонаторами" и

"подкидышами" была поначалу только гипотезой. Потом эта гипотеза

подтвердилась...

..."Детонаторами" занялись вплотную. Их обследовали, как умели. И

ничего интересного не обнаружили до тех пор пока не было решено разрушить

один из них. "Детонатор" номер двенадцать, значок "М"-готическое, был

разрушен и не восстановился. А спустя два дня в Северных Андах попала под

горный обвал группа молодых туристов. Двадцать семь юношей и девушек во

главе с инструктором. Многие получили ушибы и ранения, но все остались

живы. Кроме Эдны Ласко. Она была "подкидышем". На локте у нее был значок

"М"-готическое. Эксперименты над "детонаторами" были сейчас же

прекращены. Но через два года, как я тебе уже говорил, покончил с собой

на Горгоне этот несчастный, которому открыли тайну его личности. Он

погиб, а через две недели совершенно случайно было обнаружено, что

соответствующий "детонатор", хранившийся, как и остальные, в Музее, исчез

начисто, не оставив по себе даже пыли...

...Теперь ты понимаешь, каково мне было, когда ты доложил, что Майя

Глумова работает в Музее, да еще в том самом секторе, где хранится футляр

с "детонаторами"

Уже светало, когда Экселенц кончил рассказывать. Замолчав, он грузно

поднялся, не глядя на Максима, и пошел снова заваривать кофе.

- Можешь спрашивать, - проворчал он.

"...Теперь с этой тайной на плечах мне ходить до конца жизни, -

думал Максим. - Теперь я принимаю на себя еще одну ответственность, о

которой не просил и в которой, ей-богу, не нуждался. Теперь я обязан

знать хотя бы то, что уже понятно до меня, а желательно - еще больше. А

значит, по уши увязнуть в этой тайне, отвратительной, как все тайны, и

даже, наверное, еще более отвратительной... Спасибо тебе Экселенц, что до

последнего момента ты старался удержать меня на самом краю этой тайны и

будь ты неладен, что все-таки не сумел и не удержал..."

- У тебя нет вопросов? - осведомился Экселенц.

Максим спохватился.

- То есть вы полагаете, что программа заработала, и он убил Тристана

Гутенфельда?

- Мне больше нечего полагать.

- Экселенц аккуратно разлил кофе и уселся на место.

- Тристан был его наблюдающим врачом. Регулярно раз в месяц они

встречались где-то в джунглях, и Тристан проводил профилактический

осмотр. Якобы в порядке рутинного контроля за психикой прогрессора, а на

самом деле - для того, чтобы убедиться: Абалкин пока остается человеком.

На всем Саракше один Тристан знал, что Абалкину запрещено появляться на

Земле. Во всем мире один Тристан знал номер моего спецканала. Это

спецканал для связи лично с ним... И вот в день, назначенный для осмотра,

он гибнет. А Лев Абалкин бежит на Землю, Лев Абалкин скрывается, Лев

Абалкин звонит мне по спецканалу Тристана... - Он залпом выпил свой кофе

и помолчал, жуя губами. - По-моему, ты не понял самого главного, Мак. Мы

теперь имеем дело не с Абалкиным, а со Странниками. Льва Абалкина больше

нет. Забудь о нем. На нас идет автомат Странников! - Он снова помолчал. -

Я вообще не представляю, какая сила способна была заставить Тристана

назвать мой номер кому бы то ни было, а тем более - Льву Абалкину. Ведь

его пытали, Тристана...

- Абалкин пытал Тристана?

Экселенц пожал плечами.

- Программа пытала Тристана, - сказал он. - Абалкина больше нет.

- И вы полагаете, что сейчас программа гонит его на поиски

"детонатора"?

- Мне больше нечего предполагать.

- Но ведь он ничего не знает о "детонаторах"!.. Или это Тристан ему

рассказал?

- Тристан ничего не знал о "детонаторах". И Абалкин ничего не знает.

Знает программа!

- Подождите, - сказал Максим. - А как же остальные... одиннадцать,

десять, сколько их там?

- Все в пределах нормы пока. Но ведь и значки появились у них не

одновременно. Абалкин был самым первым. И у него у первого включилась

программа. И слава богу, это дает нам хоть какой-то шанс. Мы можем сейчас

следить за ними теперь будем знать, как это с ними происходит... хоть

немного сумеем подготовиться...

Максим сильно потер ладонями лицо.

- Экселенц, - сказал он. - Вы только поймите меня правильно, прошу

вас. У меня нет сейчас цели смягчить, сгладить, приуменьшить... Но ведь

вы не видели его. И вы не видели людей, с которыми он общался... Я все

понимаю: гибель Тристана, бегство, звонок по вашему спецканалу,

скрывается, выходит на Глумову с "детонаторами"... Этакая безупречная

логическая цепочка. Но, Экселенц, это ведь только логика! Вы избрали

гипотезу о программе, и получается вот такая логика! Возьмите другую

гипотезу, и появится какая-то другая логика, которая все эти факты

отлично объяснит...

- Например?

- Я не могу сейчас ничего придумать. Если вы прикажете, я придумаю.

Уверен в этом. Я другое хочу сказать. Обратите внимание: встречается с

Глумовой - и ни слова о Музее, только детские воспоминания и любовь.

Встречается с учителем - и только обида, будто бы учитель испортил ему

жизнь... Разговаривает со мной - обида, будто я украл у него приоритет...

Кстати, в рамках вашей логики, зачем ему вообще было встречаться с

учителем? Со мной - еще туда-сюда: хотел проверить, кто его выслеживает.

А учитель здесь, при чем? Теперь Щекн - дурацкая просьба об убежище...

Это уже вообще ни в какие ворота не лезет!

- Лезет, Мак. Все лезет. Все так, как я и ожидал. Ты пойми:

программа программой, а сознание сознанием. Он сам не понимает, что с ним

происходит. Странники - не люди, и поэтому программа требует от него

нечеловеческого. У него нет понятий для этого, ни слов, ни даже образов,

поэтому он мечется, поэтому он совершают странные, нелепые поступки...

Для этого и нужна была тайна личности, у нас есть теперь хоть какой-то

запас времени. Представь себе, что он шел бы прямо к цели. Ни черта бы мы

не успели его остановить, все было бы кончено еще третьего дня... А

насчет Щекна ты не понял ни черта. Никакой просьбы об убежище там не

было. Просто голованы не люди, они почуяли, что он больше не человек, и

демонстрируют нам свою лояльность... Я вижу, ты сомневаешься.

- Я видел его, Экселенц. Я видел учителя, и я видел Глумову. Он

мечется. Да, он совершает странные поступки. Да. Только нелепого в этих

поступках ничего нет. Есть какая-то цель, которой я не понимаю. И

"детонаторы" здесь ни при чем... Поймите, Экселенц, он жалок, он

несчастен. Я не вижу в нем ничего опасного... Можно еще кофе?

Экселенц поднялся и пошел заваривать новую порцию.

- Сомневаешься... - сказал он, стоя к Максиму спиной. - Счастливчик.

Я бы и сам сомневался, если бы мог себе это позволить. Ты меня знаешь,

Мак, я старый рационалист, я понавидался всякого, и я всегда шел от

разума, и разум никогда не подводил меня. Мне отвратительны все эти

фантастические кунштюки, все эти таинственные программы, составленные

кем-то там пятьдесят пять тысяч лет назад... которые, видите ли,

включаются и выключаются по непонятному принципу! Все эти мистические

внепространственные связи между живыми душами и дурацкими кругляшками,

запрятанными в футляр... Меня с души воротит от всего этого!

Он принес кофе и разлил по чашкам.

- Если бы мы с тобой были обыкновенными учеными, - продолжал он, - и

просто занимались бы изучением некоего явления природы, с каким

наслаждением я объявил бы все это цепью идиотских случайностей! Случайно

погиб Тристан - что ж, не он первый, не он последний. Подруга детства

Абалкина случайно оказалась хранительницей "детонаторов". Сам он

совершенно случайно набрал номер моего спецканала, хотя собирался звонить

кому-то другому... Клянусь тебе, самое маловероятное сцепление

маловероятных совпадений казалось бы мне все-таки гораздо более

правдоподобным, чем идиотское, бездарное предположение о какой-то там

вельзевуловой программе, которую заложили в человеческий зародыш... Но в

том-то и дело, что мы с тобой не ученые. Ученый может ошибаться, каждая

его ошибка - это, в конце концов, его личное дело. А мы ошибаться не

должны. Нам все простят: невежество, мистицизм, суеверную глупость...

одного нам не простят - если мы недооценили опасность. Если в нашем доме

вдруг завоняло серой, мы просто не имеем права пускаться в рассуждений о

молекулярных флюктуациях - мы обязаны предположить, что где-то рядом

объявился черт с рогами, и принять соответствующие меры... вплоть до

организации производства святой воды. И если окажется, что это была всего

лишь флюктуация, и если над нами будет хохотать весь Мировой Совет и все

школяры в придачу - слава богу, мы сделали все, что могли...

Он с раздражением отодвинул от себя чашку.

- Не могу я пить этот кофе, и есть я не могу уже четвертый день

подряд...

- Экселенц, - сказал Максим. - Ну что вы в самом деле. Ну почему

обязательно черт с рогами... В конце концов, что плохого мы можем сказать

о Странниках? Мы же ничего про них не знаем совсем. Все-таки это

сверхцивилизация... Это стало уже общим местом: сверхцивилизация может

нести только добро.

- Сверхцивилизация может нести также еще и сверхдобро! А я не знаю,

что это такое. И откровенно говоря, знать не хочу.

- Ну ладно, - сказал Максим, - Дело даже не в этом. Пусть даже вы

правы: программа, детонаторы, черт с рогами... Ну что он нам может

сделать, в конце концов? Ведь он же один!

- Мальчик, - произнес Экселенц почти нежно. - Ты думаешь над этим

едва полчаса, а я ломаю голову вот уже сорок лет. И не только я, люди

поумнее меня. И мы ничего не придумали, понимаешь? Не придумали ничего

такого, на что можно было бы опереться. И никогда ничего не придумаем,

потому что самые умные и опытные из нас - это всего-навсего люди. Не

сверхлюди, а просто люди... Мы не знаем, чего они хотят. Мы не знаем, что

они могут. И никогда не узнаем. Единственная надежда наша, что мы будем

обязательно совершать шаги, которых они не предусмотрели. Даже они не

могли предусмотреть все. Этого никто не может. Наверняка они

предполагали, что мы найдем саркофаг веков этак через пять, а мы нашли

его сейчас... Может быть, через пять веков человечество вообще утратит

представление о зле и никому в голову уже не придет... не пришло бы...

тьфу... в голову не придет принимать меры против "подкидышей"... Правда,

с другой стороны мы эти меры приняли, но, может быть, этого и не надо

было делать?.. Или вот мы решили сейчас не допускать взбесившегося

Абалкина к детонаторам. А может быть, именно этого они от нас и ждут?

Он положил лысый череп на ладони и замотал головой.

- Мы все устали, Мак, - проговорил он. - Как мы все устали! Мы уже

больше не можем думать на эту тему. От усталости мы становимся

беспечными. Большинство Комиссии верит уже в гипотезу "жук в

муравейнике". Ах, как хочется верить в это! Представляешь, какие-то умные

дяди из чисто научного любопытства сунули в муравейник жука и с огромным

прилежанием регистрируют нюансы муравьиной психологии... А муравьи-то

перепуганы, а муравьи-то суетятся, жизнь готовы отдать за родимую кучу...

и невдомек им, беднягам, что жук слезет, в конце концов, с муравейника да

и побредет своей дорогой, не причинивши никому никакого вреда...

Представляешь, Мак? Никакого вреда! Не суетитесь, муравьи, все будет

хорошо... А если это не жук в муравейнике? А если это хорек в курятнике?

Ты знаешь, что это такое, Максим, - хорек в курятнике?..

И тут он взорвался. Он грохнул кулаком по столу и заорал, уставясь

на Максима бешеными зелеными глазами:

- Мерзавцы! Сорок лет они у меня вычеркнули из жизни! Сорок лет они

делают из меня муравья! Я ни о чем другом не могу думать, я сделался

трусом, я шарахаюсь от собственной тени, я не верю собственной бездарной

башке... Ну что ты вытаращился на меня? Через сорок лет ты будешь такой

же, а может быть, и гораздо скорее, потому что события пойдут вскачь! Они

пойдут так, как мы, старичье, и не подозревали, и мы всем гуртом уйдем в

отставку, потому что нам с этим не справиться. И тогда все это навалится

на вас! Да только вам с этим тоже будет не справиться, потому что вы...

Он замолчал. Он уже смотрел не на Максима, а мимо него. И он

медленно поднимался из-за стола. Максим обернулся.

На пороге, в проеме распахнутой двери, стоял Лев Абалкин.

- Лева! - произнес Экселенц изумленно-растроганным тоном. - Боже

мой, дружище! А мы тут с ног сбились, вас разыскивая!

Лев Абалкин сделал неуловимое движение и вдруг сразу оказался возле

стола.

- Вы - Рудольф Сикорский, начальник КОМКОНа, - произнес он тихим,

удивительно бесцветным голосом.

- Так оно и есть, - отозвался Экселенц, радушно улыбаясь. - А почему

столь официально? Садитесь, Лева.

- Я буду говорить стоя, - сказал Лев Абалкин.

- Бросьте, Лева, что за церемонии? Садитесь, прошу вас. Ведь нам

предстоит долгий, разговор, не правда ли?

- Нет, неправда, - сказал Абалкин. На Максима он даже не глянул. - У

нас не будет долгого разговора. Я не хочу с вами разговаривать. Экселенц

нахмурился.

- Как это - не хотите? - вопросил он. - Вы, дорогой, на службе, вы

обязаны отчетом. Мы до сих пор не знаем, что случилось с Тристаном... Как

это - не хотите?

- Я один из тринадцати? - спросил Абалкин.

- Черт бы побрал этого дурака Бромберга... - проговорил Экселенц с

досадой. - Да, Лева. К сожалению, это так. Вы один из тринадцати.

- Мне запрещено находиться на Земле? И всю жизнь я должен оставаться

под надзором?

- Да, Лев. Это так. К сожалению.

Абалкин вполне владел собой. Лицо его было совершенно неподвижно, и

глаза были полузакрыты, словно он дремал стоя. Чувствовалось однако, что

человек находится на последнем градусе бешенства.

- Так вот, я пришел сюда сказать, - произнес он все тем же тихим

бесцветным голосом, - что вы поступили со мной и всеми нами глупо и

гнусно. Вы исковеркали мою жизнь, и в результате ничего не добились. Я -

на Земле и больше никогда Землю не покину. Прошу вас иметь это в виду.

Прошу иметь в виду также, что и надзора вашего я больше не потерплю и

буду избавляться от него без всякой пощады.

- Как вы избавились от Тристана? - небрежно спросил Экселенц.

Абалкин, казалось, не слыхал этой реплики.

- Вы предупреждены, - сказал он. - Я вас предупредил, и теперь

пеняйте на себя. Я намерен теперь жить по-своему, и прошу больше не

вмешиваться в мою жизнь.

- Хорошо. Мы не будем вмешиваться. Но скажите мне, Лев, разве вам не

нравилась ваша работа?

- Теперь я сам буду выбирать себе работу.

- Очень хорошо. Великолепно. А в свободное от работы время

пораскиньте, пожалуйста, мозгами. Попробуйте представить себя на нашем

месте. Как бы вы поступили с "подкидышами"?

Что-то вроде усмешки промелькнуло на лице Абалкина.

- Здесь нет материала для размышлений, - сказал он. - Здесь все

меня своим сознательным союзником...

- А вы бы через пару месяцев покончили особой? Как это случилось с

Томасом Нильсоном... Это ведь страшно, Лева, ощущать себя угрозой для

человечества, это не всякий выдержит.

- Чепуха. Это все выдумки ваших психологов. Я - землянин. Когда я

узнал, что мне запрещено жить на Земле, вот когда я чуть не спятил!

Только разумным роботам запрещено быть на Земле. И вот я мотался, как

сумасшедший, по всему миру, искал доказательства, что я не робот, что у

меня на самом деле было детство, что я на самом деле когда-то работал с

голованами, что моя память - это моя память, настоящая, а не

искусственная. Вы боялись свести меня с ума? Ну, так это вам почти

удалось!

- А кто сказал, что вам запрещено жить на Земле?

- А что - это неправда? - осведомился Абалкин. - Может быть, мне

р~а~з~р~е~ш~е~н~о жить на Земле?

- Теперь - не знаю... Наверное, да. Но посудите сами, Лева! На всем

Саракше только один Тристан Гутенфельд знал, что вам не следует

возвращаться на Землю. Но сказать это вам - он не мог... Или все-таки

сказал?

Абалкин молчал. Лицо его по-прежнему оставалось неподвижным, но на

матово-бледных щеках проступили серые пятна. Словно следы старых лишаев.

- Ну, хорошо, - сказал, подождав, Экселенц. Он демонстративно

разглядывал свои ногти. - Пусть Тристан вам это все-таки рассказал. Не

понимаю, как он мог себе это позволить, но - пусть. Тогда почему он не

рассказал вам остального? Почему не объяснил причин запрета? Ведь были же

причины - и весьма существенные, что бы вы об этом ни думали

Медленная судорога прошив по серому лицу Абалкина, оно вдруг

потеряло твердость и словно бы обвисло.

- Я не хочу об этом говорить, - громко и хрипло произнес он.

- Очень жаль, - сказал Экселенц. - Нам это очень важно,

- А мне важно только одно, - сказал Абалкин. - Чтобы вы оставили

меня в покое.

Лицо его сделалось, как прежде, твердым. Глаза вновь полузакрылись,

он снова сделался спокоен.

Экселенц заговорил - теперь уже совсем другим тоном:

- Лева. Разумеется, мы оставим вас в покое. Но я умоляю вас: если вы

вдруг почувствуете в себе что-то непривычное... непривычное ощущение

какое-нибудь... какие-нибудь странные мысли... просто больным вдруг себя

почувствуете... Умоляю вас, сообщите об этом. Ну, пусть не мне,

Горбовскому, Комову, Бромбергу, в конце концов...

Тогда Абалкин повернулся к нему спиной и пошел к двери. Экселенц

почти кричал ему вслед, протягивая руку:

- Только сразу же! Сразу! Пока вы еще землянин! Пока вы не

превратились в автомат! Пусть я виноват перед вами, но Земля-то перед

вами не виновата ни в чем!..

- Сообщу, сообщу, - пренебрежительно сказал Абалкин через, плечо. -

Лично вам сообщу.

Он вышел, аккуратно притворив за собой дверь.

Несколько секунд Экселенц молчал, вцепившись руками в подлокотники

кресла. Он напряженно прислушивался. Потом скомандовал вполголоса:

- За ним. Ни в коем случае не упускать. Я буду в Музее.

Выйдя из здания КОМКОНа, Лев Абалкин праздной походкой проследовал

по улице Красных Кленов, зашел в кабину уличного видеофона и с кем-то

переговорил. Разговор длился две минуты с небольшим, после чего Абалкин,

все так же неторопливо, заложив руки за спину, свернул на бульвар и

устроился там на скамейке возле постамента с барельефом Строгова.

Он очень внимательно прочитал все, что были высечено на постаменте,

потом рассеянно огляделся и некоторое время сидел в позе человека,

отдыхающего от тяжелой работы: раскинул руки поверх спинки скамьи,

откинул голову и вытянул на середину аллеи скрещенные ноги.

К нему собрались белки, одна прыгнула на плечо и ткнулась мордочкой

ему в ухо. Он громко рассмеялся, взял ее в ладони и, подобрав ноги,

посадил на колено. Белка так и осталась сидеть. Кажется, он разговаривал

с нею.

Солнце только что взошло, улицы были почти пусты, а на бульваре,

кроме Абалкина, не было ни души.

Максим наблюдал за ним из укрытия.

"...Вряд ли он не знает, что я за ним наблюдаю, - думал Максим. -

Знает, конечно. Прогрессор новой школы. Профессионал... Ладно, с ним я

разберусь. Экселенц - вот кто меня беспокоит по-настоящему. Не понимаю.

Он убежден, что программа работает. Что разговаривать с Абалкиным

бессмысленно. И он все-таки разговаривает с ним. И он отпускает Абалкина.

Вместо того чтобы взять его прямо в кабинете и отдать в распоряжение

врачей и психологов, он его отпускает... Над Землей нависла угроза. Чтобы

ее предотвратить, пока достаточно просто изолировать Абалкина. Это можно

сделать самыми элементарными средствами. Но он отпускает Абалкина, а сам

идет в Музей. Это может означать только одно: он совершенно уверен, что

Абалкин в ближайшее время тоже явится в Музей. Зачем? За "детонаторами".

Зачем же еще...

...Казалось бы, чего проще - сунуть эти "детонаторы" в списанный

звездолет и загнать в подпространство до окончания времен. И - нет

проблем. Нельзя. Уничтожать "детонаторы" нельзя - все эти бедняги

погибнут. Неизвестно даже, можно ли их загонять на край Вселенной, не

говоря уже о подпространстве...

...Экселенц сказал: "мы можем проследить за ним и узнать, как это с

ними происходит"... На будущее. Когда включится программа следующего, мы

уже будем готовы... Значит, получается так. Абалкин является в Музей. А

там его уже ждут. Мой Гришка и Экселенц...

...Экселенц его убьет. Господи помилуй! Он сидит здесь и играет с

белочками, а через час Экселенц его убьет! Это же просто, как репа.

Экселенц никогда не обнажает оружие, чтобы напугать или произвести

впечатление, он уже готов был убить Абалкина этой ночью, и сейчас он

сидит там в засаде только с одной целью: чтобы досмотреть это кино до

конца, чтобы своими глазами увидеть, как все это происходит, как автомат

Странников отыскивает дорогу, как он обнаруживает футляр - глазами? по

запаху? шестым чувством? - как он открывает этот футляр, как выбирает

свой "детонатор", что он намеревается делать с детонатором... и все. И ни

секунды дольше. В эту секунду Экселенц нажмет спусковой крючок, потому

что дальше рисковать он не станет... Ну нет. Этого я не допущу. Этого не

будет. Хватит".

Максим вышел из укрытия и направился прямо к Абалкину. Когда он

подошел, Абалкин глянул на него искоса и отвернулся. Максим присел рядом

на скамью.

- Лева, - сказал он. - Уезжайте отсюда. Сейчас же.

- По-моему, я просил оставить меня в покое, - сказал Абалкин прежним

тихим и бесцветным голосом.

- Вас не оставят в покое. Дело зашло слишком далеко. Вы для них

больше не Лева Абалкин. Они считают, что Левы Абалкина больше нет. Вы для

нас - автомат Странников.

- А вы для меня - банда ополоумевших от страха идиотов.

- Не спорю, - сказал Максим. - Но именно поэтому вам надо удирать

отсюда как можно дальше и как можно быстрее. Отправляйтесь на Пандору,

Лева. Поживите там несколько месяцев, докажите им, что никакой программы

внутри вас нет.

- А зачем? - произнес он. - Чего это ради я должен кому-то что-то

доказывать? Тем более - ополоумевшим идиотам... Это, знаете ли,

унизительно.

- Лева, - сказал Максим. - Представьте себе, что вы встретили

компанию перепуганных детишек. Неужели вы посчитали бы унизительным

покривляться перед ними и повалять дурака, чтобы их успокоить?

Абалкин впервые поглядел Максиму прямо в глаза.

- Зря стараетесь, - сказал он. - Я не позволю больше загнать меня на

край Вселенной. Прекратите свою болтовню и оставьте меня в покое. Мне

пора.

Он осторожно отогнал белок и поднялся. Максим тоже поднялся.

- Лева, - сказал он с отчаянием. - Вас убьют.

- Ну, это не так просто сделать, - небрежно отозвался Абалкин и

пошел вдоль аллеи.

Максим пошел рядом с ним. Он все время говорил. Нес какую-то чушь...

- Вы не имеете права обижаться, - говорил он убедительно. - То есть

имеете, конечно, я понимаю, они испортили вам жизнь... Но ведь и их тоже

надо понять, они сорок лет живут как на иголках, они не знают, чего можно

ожидать... Глупо же, глупо! Рисковать жизнью из одной только гордости...

Вы сейчас жизнью рискуете, поймите вы наконец...

Абалкин только улыбался в ответ. Поведение Максима, видимо,

забавляло его. Они дошли до конца аллеи и свернули на Сиреневую улицу.

Вдали была уже видна площадь Звезды и громада Музея. Абалкин безусловно

шел в Музей. Продолжая болтать, Максим спокойно и хладнокровно размышлял:

"...Людей многовато на улицах... Впрочем, ничего страшного. Просто моему

другу Льву Абалкину стало дурно, с каждым может такое случиться, надо

только побыстрее доставить пострадавшего к ближайшему врачу... Я доставлю

его на наш ракетодром, это недалеко, он даже не успеет очухаться. Там

всегда наготове два-три дежурных звездолета. Я вызову туда Глумову, мы

погрузимся втроем и высадимся на зеленой Ружене в моем старом лагере. По

дороге я им все объясню. Провались она в тартарары - тайна личности Льва

Абалкина, уж кто-кто, а Майя Глумова имеет право знать обо всем... Так.

Вон у обочины - свободный глайдер. Подходит. Как раз то, что нужно..."

И в этот момент Лев Абалкин отключил его. Когда Максим очухался, он

был словно на дне колодца, на него сверху вниз встревоженно глядели

незнакомые лица, кто-то предлагал потесниться и дать ему больше воздуха,

кто-то заботливо подсовывал к самому носу ободряющую ампулу, а

рассудительный голос вещал в том смысле, что никаких оснований для

тревоги нет - человеку просто стало дурно, с каждым может случиться...

Максим сел. Его поддерживали за плечи.

- Сидите, сидите, пожалуйста, вам просто стало дурно...

- Очнулся, значит, все в порядке...

- Не беспокойтесь, сейчас будет врач, - ваш друг уже побежал за

врачом...

Максим поднялся и принялся проталкиваться сквозь толпу

сочувствующих. Ноги плохо слушались его. Он заставил себя побежать. Музей

был совсем близко, Максим бежал. Все было, как в повторном сне. Он бежал

из залы в залу, лавируя между стендами и витринами, как шесть часов

назад, - среди статуй, похожих на бессмысленные механизмы, среди

механизмов, похожих на уродливые статуи, только теперь все вокруг было

залито ярким светом, и он был один, и ноги под ним подкашивались, и он

повторял про себя: "Опоздал... Опоздал... Опоздал..."

Треснул выстрел. Максим споткнулся на ровном месте. "Все. Конец". Он

побежал из последних сил. Треснули один за другим еще два выстрела.

Максим ворвался в мастерскую Майи Глумовой и остановился на пороге.

Лев Абалкин лежал посередине мастерской на спине.

Экселенц, огромный, сгорбленный, с револьвером в отставленной руке,

мелкими шажками осторожно приближался к нему.

А с другой стороны, придерживаясь за край стола обеими руками, к

Абалкину приближалась Глумова.

А в дальнем углу комнаты из обломков какой-то разрушенной мебели

поднимался Григорий Каммерер-младший, и лицо его было залито кровью.

Лицо Глумовой было неподвижно, глаза страшно и неестественно скошены

к переносице. Шафранная лысина Экселенца была покрыта крупными каплями

пота. И стояла тишина.

Лев Абалкин был еще жив. Пальцы его правой руки бессильно и упрямо

скребли по полу, словно пытались дотянуться до валяющегося в сантиметре

от них серого диска со значком в виде стилизованной буквы "Ж".

Максим шагнул к Абалкину и опустился возле него на корточки.

- Прочь! - предостерегающе гаркнул Экселенц.

Абалкин стеклянными глазами смотрел в потолок. Максим потрогал его

за плечо. Окровавленные губы Абалкина шевельнулись, и он проговорил:

- Стояли звери... около двери...

- Лева, - позвал Максим.

- Стояли звери около двери... - повторил Абалкин настойчиво. -

Стояли звери...

И тогда Майя Тойвовна Глумова закричала. И серый диск со знаком "Ж"

рассыпался в прах и исчез.

Спустя годы и годы Максим Каммерер сидел в кабинете Экселенца за

столом Экселенца и в кресле Экселенца. Перед ним лежала раскрытая папка,

и он снова перебирал фотографии: Лев Абалкин в детстве, Лев Абалкин -

курсант, Лев Абалкин - имперский офицер... Были там и фотографии Майи

Глумовой, и старого учителя, и даже голована Щекна.

"...Двадцать пять лет прошло с тех пор, - думал Максим. - Четверть

века. Мы так ничего и не сумели понять. Мы так и не узнали, что произошло

с Тристаном Гутенфельдом. Мы так и не разгадали тайну "детонаторов".

Оставшиеся десять "подкидышей" благополучно здравствуют и работают,

по-прежнему ничего не зная ни друг о друге, ни о тайне своего

происхождения. Несмотря на мои настойчивые требования, Мировой Совет так

и не решился раскрыть их тайну и предать гласности историю Льва

Абалкина... Тем более что мы так и не знаем до сих пор, что же это было:

проявление загадочной страшной программы или роковая цепь случайностей,

порожденная страхом, подозрениями и тайной..."

Реклама на сайте