«Одноклассники. История в XIV уроках»

Одноклассники. История в XIV уроках. Пьеса

Вступление Виктории Мочаловой

Уроки истории на сцене

В 2008 году драматург Тадеуш Слободзянек написал пьесу, уже само название которой призывало осознать трудные уроки истории — «Одноклассники. История в XIV уроках». Действие пьесы начинается в маленьком безымянном городке в конце 20-х годов, а судьбы персонажей — польских и еврейских мальчиков и девочек из одного класса — прослеживаются вплоть до наших дней. Городок такой в Польше есть и называется он Едвабне, а у десяти героев пьесы есть реальные прототипы.

Прошло 70 лет с того страшного дня, 10 июля 1941 года, когда в оккупированной немцами Польше польские жители Едвабне согнали в овин и заживо сожгли сотни своих еврейских соседей. Подобные кровавые драмы происходили и в других городках Северо-Восточной Польши. После войны эти преступления разбирались в суде, были вынесены приговоры, но до подлинного осмысления этого «урока истории» в польском обществе дело дошло значительно позже.

В 2000 году вышла книга американского исследователя польского происхождения Яна Томаша Гросса с, казалось бы, скромным, но вдруг ставшим зловеще многозначительным названием «Соседи». Эта книга вызвала в польском обществе шок, ибо подрывала миф об исключительном мученичестве и жертвах польского народа. «Поляки, по крайней мере, уже двести лет верили в миф, что они на протяжении всей своей истории были лишь жертвами насилия со стороны других, но сами никого не обидели», — писал ксендз Станислав Мусял, назвавший Едвабне «новым именем Холокоста». Расставание с привычными мифами вообще процесс болезненный, сопровождающийся мощным сопротивлением сознания, или скорее подсознания, и отнюдь не всегда увенчивающийся успехом. В данном же случае публичное обнажение страшной правды внезапно превращало жертву в палача, лишало национальное историческое сознание позитивной самоидентификации, с чем, разумеется, не было готово согласиться большинство, и по вопросу о Едвабне в польском общественном мнении произошел раскол. Жаркие дискуссии свидетельствовали о том, что время усвоения «уроков истории», осмысления прошлого sine ira et studio [1] настало. Институт национальной памяти издал два тома исследований и документов «Вокруг Едвабне» (2002), вышла документальная книга Анны Виконт «Мы из Едвабне» (2004); режиссер Агнешка Арнольд сняла телевизионный документальный фильм «Соседи» (2001), Рафал Бетлеевский в 69-ю годовщину трагедии в Едвабне устроил перформанс: сожжение овина, куда были помещены записки поляков, содержащие «все недоброжелательные мысли о евреях, которые когда-либо возникали в наших умах и которые нас тяготят».

Слободзянек использовал все доступные фактографические источники, стремясь понять, как стало реальным непредставимо чудовищное, как, с одной стороны, можно жестоко убивать своих бывших соучеников и, с другой — «оплакать взаимные вины». Пьеса — уже не методом исторического анализа, документального свидетельства, журналистского расследования, а художественными средствами — бесспорно, выполняет функцию и демистификации, очищения общественного сознания и социальной психотерапии, направляя свет юпитеров на глубоко запрятанные страхи, неприятную правду, комплексы вины, взаимные обиды, страшные тайны. «Урок истории» по Слободзянеку, преподанный с изысканной, мастерской простотой, основанный на подлинных фактах, но достигающий глубины художественного обобщения, необходимо осмыслить для разрешения внутреннего конфликта польского общества, преодоления подспудной или явной ненависти и агрессии.

Пьесу уже в 2008 году читали в тель-авивской «Табиме», в сентябре 2009 года в Национальном театре в Лондоне состоялась ее мировая премьера, в варшавском «Театре на Воле» она была поставлена осенью 2010 года. Тогда же «Одноклассники» были отмечены главной литературной премией Польши Нике, вручая которую автору, Адам Михник заметил, что, пока в Польше есть такие писатели и такие жюри, можно смотреть в будущее оптимистически.

Теперь трудная «история в четырнадцати уроках» Слободзянека предлагается вниманию российского читателя, который, хотелось бы надеяться, сможет по достоинству оценить и смелость автора в обращении к позорному факту национальной истории, и владение документальным материалом, и мастерство его воплощения в художественном образе.

Действующие лица

Дора (1920 - 1941)

Зоська (1919 - 1985)

Рахелька, затем Марианна (1920 - 2002)

Якуб Кац (1919 - 1941)

Рысек (1919 - 1942)

Менахем (1919 - 1975)

Зигмунт (1918 - 1977)

Хенек (1919 - 2001)

Владек (1919 - 2001)

Абрам (1920 - 2003).

Урок I

Все (поют).

Чирикают воробушки с самого утра: чик-чирик, детишки, вам куда пора? Дети отвечают гомоном веселым: школьный год начался — торопимся мы в школу.[2]

Абрам. Меня зовут Абрам.

Мой папа — сапожник.

Я тоже хочу быть сапожником.

Как мой папа, Шломо.

Хенек. Я — Хенек.

Отец — крестьянин.

Я хочу быть пожарником.

Рахелька. Я — Рахелька.

Отец — мельник.

Я хочу стать врачом.

Как дядя Мойше.

Якуб Кац. Якуб Кац.

Мой папа — торговец.

Я хочу быть учителем.

Владек. Владек.

Отец — крестьянин.

Я хочу быть возчиком.

Meнахем. Менахем.

Отец — мясник.

И я тоже хочу — возчиком.

Зигмунт. Зигмунт.

Мой отец — каменщик.

Я буду военным.

Зоська. Я — Зоська.

Мама работает в прислугах.

Я хочу стать портнихой.

Дора. Дора.

Папа — торговец.

Я буду киноактрисой.

Рысек. Я — Рысек.

Отец — каменщик.

Я стану пилотом.

Все.

Дорогой пилот, С дыркой самолет! Двери отворились! Гости провалились!

Урок II

Все (поют и танцуют).

Платочек вышит по углам, кого люблю — тому отдам. Эту — не люблю я, ту — не поцелую, ты ж мне люба очень — забирай платочек!

Рысек. В школе было здорово. Столько всего интересного. Я подружился с мальчишками, и девчонки мне нравятся — они красивые. Одна еврейка так мне понравилась, что я вырезал из розовой бумажки сердечко, написал на нем стишок, побрызгал духами и положил ей в ранец.

Дора. Я увидела, что Рысек копается в моем ранце. Испугалась. Подбежала и увидела сердечко. Рысек мне нравился. Дурачок, но красивый. Я стояла с этим сердечком в руке, а тут вдруг подошел Менахем и прочитал стишок вслух.

Менахем.

В этом сердце вся К тебе любовь моя!

Якуб Кац. Тогда я сказал: «Мазлтов, Рысек!»

Все. Мазлтов!

Рахелька. Хупа!

Все. Хупа!

Владек. Маца!

Все. Маца!

Зоська. Мацева!

Все. Мацева!

Хенек. Менора!

Все. Менора!

Абрам. Мохел!

Все. Мохел!

Зигмунт. Лехаим! Шолом алейхем! Тумбала-ла!

Все. Лехаим! Шолом алейхем! Тумбала-ла!

Дети разыгрывают «еврейскую свадьбу».

Рысек. Весь класс надо мной смеялся. Все ребята. И поляки, и евреи. Мне было обидно.

Дора. Мне было его жалко. Но что я могла сделать?

Урок III

Якуб Кац. То, что произошло в 1935 году [3], изменило судьбу каждого из нас. Все плакали. Но больше всех — евреи. Чтобы почтить это печальное событие, мы решили устроить патриотический утренник с декламацией траурной поэмы Марчина Вихы «Сердце Маршала». (Всем.) Девочки и мальчики! Уважаемые одноклассники! Давайте повторим еще раз. Только хором и с выражением. Завтра нас будет слушать вся школа! Наши родители. Наши учителя. И сам пан директор Павловский! Давай, Дорка! Начинай.

Все.

Мама, мама, глянь — уланы! Едут, словно на парад, Только это очень странно: Почему никто не рад? Кони резвые не скачут, А плетутся, как во сне. Почему все люди плачут, Или это дождь в окне? Нет, уланы не на марше, Польша вся сейчас скорбит. Белый гроб, во гробе Маршал Сном героя крепко спит. Все собрались с ним проститься, Плачет будто целый мир! Был он настоящий рыцарь, Хоть простой носил мундир. Вот идут жена и дети, Президент, министры рядом… Кажется, у всех на свете Слезы горя льются градом. На кого он нас оставил, Наш защитник и герой, Станет склепом ему Вавель, Там он обретет покой. Пусть спит рядом с королями, И хотя его нет больше, Славными его делами Вечно будет славна Польша!

Хенек.

Маршал хоть кого обманет — Много денег прикарманил, Баб любил не по годам, Продал родину жидам!

Якуб Кац. Этого нет в поэме! Хенек, ну зачем ты так? Всякие гадости про Маршала…

Все. Кто? Что? — Маршал.

Кого? Чего? — Маршала.

Кому? Чему? — Маршалу.

Кого? Что? — Маршала.

Кем? Чем? — С Маршалом.

О ком? О чем? — О Маршале.

Звательный падеж — О, Маршал!

Хенек. Рыцарь без страха и упрека! Ризница! Алтарник!

Все. Кто? Что? — Алтарник.

Кого? Чего? — Алтарника.

Кому? Чему? — Алтарнику.

Кого? Что? — Алтарника.

Кем? Чем? — Алтарником.

О ком? О чем? — Об Алтарнике.

Звательный падеж — О, Алтарник!

Хенек. Ксендз Хенек! Викарий! Жидов — на Мадагаскар!

Все. Кто? Что? — Мадагаскар.

Кого? Чего? — Мадагаскара.

Кому? Чему? — Мадагаскару.

Кого? Что? — Мадагаскар.

Кем? Чем? — Мадагаскаром.

О ком? О чем? — О Мадагаскаре.

Звательный падеж — О, Мадагаскар!

Абрам. Ша, тихо! Уважаемые одноклассники! Дорогие друзья! Мне очень жаль, но я должен с вами попрощаться. Я уезжаю. Правда не на Мадагаскар. Учиться, в Америку! Так решили наш раввин и мой дедушка Хаим, дедушка Якуб, бабушка Роза и бабушка Фейга.

Якуб Кац. Как же так? Почему? А наш Союз? Бунд? (Напевает.) Цузамен, цузамен, ди фон зи из грейт! (Говорит.) Мы же договаривались никуда не уезжать! Мы же хотели здесь…

Абрам. Мой папа Шломо и моя мама Эстер…

Якуб Кац. А как же Мицкевич? Сдвинься, твердь, с орбиты бывалой?!

Менахем. Перестань, Якуб Кац! Абрама отправляют в Америку? Вот и пусть Абрам едет в Америку. Все хотят в Америку!

Якуб Кац. Тебе-то откуда знать, деревня?! Уж тебе в Америке точно делать нечего. Твое место разве что в кибуце! Кактусы в пустыне разводить!

Рахелька. Ша, евреи, тихо! Не ссорьтесь! Успокойся, Менахем! И ты, Якуб Кац, успокойся! У каждого свое предназначение. Абрам едет в Америку — это его предназначение. И гит.

Все.

Три утлых суденышка, бескрайний простор… подумай, подумай, Колумб Христофор. Кто бурь не боится, в судьбу свою верит, лишь тот доплывет до далеких Америк.

Урок IV

Хенек. Ребята, согласно распоряжению министра просвещения, предлагаю прочитать католическую молитву, а наших одноклассников — евреев и евреечек — прошу пересесть на задние парты.

Рахелька, Дора, Менахем и Якуб Кац пересаживаются.

Спасибо.

Поляки. Аминь.

Хенек. Верую во единого Бога, Отца Всемогущего…

Поляки. Творца неба и земли,

видимого всего и невидимого,

и во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия

Единородного, от Отца рожденного

прежде всех веков…

воплотившегося от Духа Святого и Марии Девы…

Менахем (шепотом Доре). Слушай, в Ломже, в кинотеатре «Ломжа»…

Поляки. Распятого за нас при Понтии Пилате, страдавшего и погребенного…

Менахем (шепотом Доре). Идет «Я люблю всех женщин» [4].

Поляки. Воскресшего в третий день по Писаниям, восшедшего на небеса и сидящего одесную Отца…

Менахем (шепотом Доре). Классный фильм… с Яном Кипурой… Такой сексуальный… Кстати, мне купили новый велосипед…

Дора (шепотом). Дурак…

Зигмунт. Простите, уважаемый Менахем, мы вам не мешаем своей молитвой?

Менахем. Мне — нет. Я неверующий…

Хенек. А мы — верующие, уважаемый Менахем…

Якуб Кац. Правда? Все-все? И во что же вы веруете? Какая вера велит громить еврейские лавки? Бить окна? Опрокидывать бочки и банки? Топтать ногами селедку и квашеную капусту? Какая вера, Владек, велит бросить камень в мою сестру и разбить ей голову?

Рахелька. Владек бросил в женщину камень? Что бы сказал пан Скшетуский?[5]

Владек. А чего она орала, как резаная… (Якубу Кацу.) Вообще-то я в тебя метил, просто промазал.

Якуб Кац. Какой позор, Владек! И об этом позоре узнает весь мир, потому что я напишу Абраму. Я как раз получил от него письмо.

Зигмунт. И что же он пишет?

Абрам. Дорогие девочки и мальчики! Уважаемые одноклассники!

В первых строках моего письма сообщаю, что 18 августа 1938 года после долгого, но захватывающего плавания на корабле «Баторий» я прибыл в Америку! Это было потрясающе — когда после многих недель путешествия в переполненной каюте мы увидели на горизонте статую Свободы. Пассажиры словно обезумели. Все кричали от радости.

Потом мы очень волновались, когда проходили пограничный контроль на Эллис Айленд. Я ждал вместе с тысячами других беженцев. Со всего земного шара — евреи, итальянцы, ирландцы, азиаты. Два дня мы дожидались своей очереди — отошлют ли нас обратно или примут в новый мир. Когда наконец наступил мой черед, чиновник спросил:

— What’s your name?[6]

— Абрам Пекарь, — ответил я.

— Абрам what' [7]?

— Пекарь, — повторил я и добавил по-английски: — Бейкер.

— ОК! — сказал он и написал: «Абрам Бейкер».

Вот так, мои дорогие, ваш Абрам Пекарь стал Абрамом Бейкером! Какой отсюда вывод? Надо учиться, учиться и еще раз учиться. В особенности иностранным языкам и прежде всего — английскому. В современном мире без него никак. Помните это, дорогие друзья!

Всегда ваш Абрам Бейкер.

P. S. Да хранит вас Всемогущий Господь!

Менахем (Доре). Ну что? Поедем в кино? На моем новом велосипеде?

Дора. Знаешь, что сказал мой отец? Он сказал: «Увижу тебя с Менахемом, на этом его новом велосипеде — домой можешь не возвращаться!» Езжай с Зоськой.

Зоська. Что с Зоськой?

Дора. Хочешь поехать с Менахемом в кино? На его новом велосипеде?

Зоська. А что за фильм?

Менахем (поет).

Блондинка ли, брюнетка, Мне все равно…

Зоська. С Яном Кипурой? Хочу!

Зигмунт. Зоська едет с Менахемом в кино! На новом велосипеде. На фильм с Кипурой. А мне дашь прокатиться? Или, может, тебе жалко?

Поляки (бьют и пинают Менахема). Я катаюсь на новом велосипеде Менахема.

Ты катаешься на новом велосипеде Менахема.

Он/она/оно катается на новом велосипеде Менахема.

Мы катаемся на новом велосипеде Менахема.

Вы катаетесь на новом велосипеде Менахема.

Они катаются на новом велосипеде Менахема.

Якуб Кац. Бандиты, вы еще пожалеете!

Хенек. Ребята, мы не закончили молитву. Так нельзя. (Продолжает молиться.)…сидящего одесную Отца…

Поляки…вновь грядущего со славою судить живых и мертвых, и Царству Его не будет конца.

И в Духа Святого…

И во единую, Святую, Вселенскую и Апостольскую Церковь.

Исповедую единое крещение во отпущение грехов.

Ожидаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь.

Урок V

Якуб Кац. Но судить живых и мертвых вместо Иисуса Христа пришел Иосиф Сталин.

Хенек. В честь Красной армии евреи построили приветственную арку.

Владек. Красные флаги вывешивали и евреи, и поляки! Зигмунт. А мой отец вывесил бело-красный флаг!

Зоська. Лошади у них были тощие-претощие.

Рахелька. Кожа да кости, смотреть страшно.

Менахем. Лошади жрали цветы, с которыми мы встречали красноармейцев.

Зоська. А красноармейцы хлестали бедных кляч до крови. Дора. От зависти, что лошадям есть, что пожевать.

Рысек. Из магазинов тащили все что ни попадя!

Владек. Офицеры ходили, обвешанные колбасами!

Рысек. У стекольщика забрали всю замазку.

Абрам. Думали — халва?

Владек. Потом эта замазка валялась по всему городу. Хенек. Католический дом превратили в кинотеатр «Аврора». Владек. На торжественное открытие кинотеатра пришли все мои одноклассники.

Якуб Кац. Товарищи! Дорогие одноклассники, дорогие одноклассницы!!! Вот и наступил этот долгожданный день! Вот и к нам пришло важнейшее из искусств. Как назвал Великий Ленин кинематограф. Теперь — спасибо Великому Сталину! — и у нас есть кинотеатр «Аврора», то есть «Утренняя звезда». Приветствуем тебя, Звезда Свободы! А как обстояло дело в прежние времена? Слово Поэту.

Менахем изображает Маяковского, а Зоська — лошадь.

Менахем. Владимир Маяковский. Хорошее отношение к лошадям.

Били копыта, Пели будто: — Гриб. Грабь. Гроб. Груб. — Ветром опита, льдом обута улица скользила. Лошадь на круп грохнулась, и сразу за зевакой зевака, штаны пришедшие Кузнецким клёшить, сгрудились, смех зазвенел и зазвякал: — Лошадь упала! — Упала лошадь! — Смеялся Кузнецкий. Лишь один я голос свой не вмешивал в вой ему. Подошел и вижу глаза лошадиные… «Лошадь, не надо. Лошадь, слушайте — чего вы думаете, что вы сих плоше? Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь». лошадь рванулась, встала на ноги, ржанула и пошла. Хвостом помахивала. Рыжий ребенок. Пришла веселая, стала в стойло. И всё ей казалось — она жеребенок, и стоило жить, и работать стоило.

Якуб Кац. Товарищи! Дорогие одноклассники и одноклассницы! Стоит жить, и работать стоит! Еще раз спасибо. А теперь, прежде чем мы перейдем к следующему пункту нашей программы, то есть угощению и танцам, передаю слово директору кинотеатра «Аврора».

Менахем. Как уже сказал товарищ Кац, здесь, в бывшем Католическом доме, будет теперь кинотеатр «Аврора», и я, его директор, обещаю, что скучать вам, товарищи, не придется. Уже завтра приглашаю вас посмотреть шедевр мирового кинематографа — «Октябрь» Эйзенштейна. На следующей неделе мы покажем комедию «Веселые ребята», а затем «Цирк» и «Золотую лихорадку»…

Рысек. А «Я люблю всех женщин»?

Менахем. «Я люблю всех женщин» — тоже будет. Только одна просьба ко всем: помогите с мебелью — принесите в зрительный зал стулья и скамьи из костела, все равно его скоро закроют…

Рысек направляется к выходу.

Якуб Кац. Ты куда, Рысек?

Рысек. Долой жидокоммуну! Да здравствует Польша! (Выходит.)

Якуб Кац. Печально, товарищи! Перейдем к делам более приятным. Итак, танцы! Только еще один организационный момент… Пиво бесплатное, каждому полагается по две бутылки. Пиво Рысека прошу не трогать. (Включает граммофон, звучит советский вальс, все танцуют.) Менахем (Доре). Потанцуем?

Дора. Все это плохо кончится, Менахем.

Менахем. Ничего не плохо.

Дора. У нас будет ребенок, Менахем.

Менахем. Здорово. Давай поженимся. Расписаться теперь стоит три рубля, и ничье разрешение не требуется.

Дора. А развод сколько?

Менахем. Развод — пять.

Дора. Дурак.

Менахем. Ты зато больно умная.

Владек (Рахелъке). Потанцуем, Рахелька? (Танцуют.) Я тебе вот что скажу, Рахелька! Мне, пожалуй, даже нравится этот Советский Союз. Нет ни богатых, ни бедных. Покончено со всеми этими предрассудками. Еврей с поляком может пива выпить. На танцы сходить. И ничего. Терпеть не могу этих жуликов в сутанах. Это они во всем виноваты.

Рахелька. Ладно, Владек, ты уж лучше танцуй.

Хенек и Зигмунт подходят к Зоське.

Зигмунт. Зоська, ты что — с ума сошла? Что ты такое изображаешь?

Хенек. Что это еще за лошадь, Зоська?!

Зоська. Никакая не лошадь!

Зигмунт и Хенек. А кто же тогда?

Зоська. Польша.

Зигмунт и Хенек. Потанцуем?

Зоська. С обоими?

Зигмунт. А кто тебе больше нравится?

Зоська. Оба вы хамы. Но Хенек красивее.

Танцует с Хенеком. Зигмунт подходит к Якубу Кацу.

Зигмунт. Твое здоровье!

Якуб Кац. Твое здоровье! (Чокаются бутылками.) Я тебе вот что скажу, Зигмунт. Живи и давай жить другим. Никому ничего не угрожает. Кто старое помянет… Мы ведь одноклассники, верно? Или я не прав? (Всем.) Танцуем, товарищи: и раз, и два, и три! Раз, два, три! (Зигмунту.) А что это Рысек себе вообразил? Тоже мне герой… (Всем.) Запевай! (Запевает.) Широка страна моя родная…

Все поют.

Урок VI

Рысек. Я вовсе не собирался геройствовать. Просто сил не было смотреть, как нас, поляков, унижают!

Зигмунт. Отца забрали сразу. За тот бело-красный флаг. Мы с ним никогда не ладили. Чуть что — он хватался за ремень. И мать бил. А теперь ей пришлось скрываться. Как и мне. Я решил — сколько можно? Всю жизнь, что ли, прятаться?

Владек. Советский Союз мне разонравился, и я решил бороться. Надо готовить восстание. Вооружаться. Как подобает полякам. Я сказал об этом матери. Она принесла топор и сказала, чтобы я сначала зарубил ее этим топором, а потом уже шел поднимать восстание.

Хенек. Мы создали подпольную организацию «Белый орел».

Зигмунт. На улице раздавали советскую конституцию. Я взял, почитал. Нашел то, что меня интересовало. Что в Советском Союзе сын за отца не отвечает. Взял у ксендза писчую бумагу и написал письмо Сталину.

Якуб Кац. Пришло письмо от Абрама.

Абрам. Дорогие девочки и мальчики! Уважаемые одноклассники! Что у вас хорошего? Со всего мира приходят плохие вести, а я, ваш Абрам, хотел бы услышать, как дела у Рахели и Доры, а также у Зоськи? Вышли ли они замуж? Хорошие ли, работящие у них мужья? Особенно у Рахельки, в которую я когда-то был влюблен. А ты как поживаешь, Якуб Кац? Что поделывает наш красавчик Менахем? По-прежнему ли в него влюблены все девушки? И наконец, как там наши четыре мушкетера — Зигмунт, Рысек, Хенек и Владек?

Я учусь. Учеба дается мне легко. Мою жену зовут Дебора, она ждет нашего первенца.

Не забывайте обо мне. Всегда ваш Абрам.

Рахелька. Вот так новость! Оказывается, Абрам был в меня влюблен! Просто даже не знаю, как теперь быть…

Зоська. Ладно, решила я. Ничего не поделаешь. И вышла за Олеся. Он был старый, меня не трогал, а мать с ним договорилась, что он отпишет мне хозяйство. Не бог весть что, но все же. А чего мне было ждать?

Зигмунт. Письмо возымело действие. Из Москвы его переслали в наш НКВД, мне сообщили, что дело рассматривается, и велели прийти. Я пошел. Принял меня сам майор. Угостил папиросой и сказал по-польски: «Я очень рад с вами познакомиться, пан Зигмунт». Спросил, что я думаю о том вечере в кинотеатре «Аврора», о поведении Рысека и «Мазурке Домбровского»[8], которую майор, оказывается, знал наизусть — спел все куплеты. Мы долго обсуждали, почему евреи так переимчивы, а поляки — такие горячие патриоты. Майор предложил мне сотрудничать под фамилией Попов.

Рысек. Для начала мы решили застрелить одного майора из НКВД. Не помню, чья это была идея. Кажется, моя. Мы всё подготовили. Явочную квартиру. Оружие. На всякий случай я перестал ночевать дома. Вечером мы с Зигмунтом и Хенеком немного выпили.

Хенек. Мы здорово надрались. Зигмунт принес самогон. Отличный. На черносливе. Мы пели песни ксендза Матеуша из «Песенника антисемита» и плакали.

Поляки.

Боже, что Польшу столько веков Оберегал от жестоких врагов — Турок, татар, немцев, шведов — И даровал нам над ними победу, Боже, мы молим тебя: поскорее Польшу избавь от поганых евреев!

Рысек. Я жутко надрался. Даже не заметил, когда ушли Зигмунт и Хенек.

Якуб Кац. За мной пришли ночью. Из НКВД. Велели одеваться, вещи сказали не брать. Я решил, что меня ведут на расстрел. Они молчали. От них несло перегаром. И еще эти их кожанки страшно воняли… Зима в тот год была очень снежная. Меня посадили в сани, и мы поехали в лес. Я весь трясся от холода и страха. Мне дали ка-кое-го старое одеяло. Боже! В чем моя вина? Что я не написал в отчете об открытии кинотеатра про то, что Рысек крикнул: «Еще Польша не погибла!»? Боже! А может, дело в том письме, которое прислал из Америки Абрам? Мы подъехали к какой-то сторожке. Из нее вывели Рысека и спросили меня: «Кто это?» Я говорю: «Рысек». А что я должен был сказать? Рысек посмотрел на меня и что-то пробормотал, я не разобрал, что. Только увидел, как один из энкавэдэшников ударил его прикладом по лицу. Разбил в кровь.

Рысек. Они привезли меня к себе и спрашивают: «Как тебя зовут?» Я: «Так, мол, и так». Они: «Врешь. Ты — Ясень, командир подпольной террористической организации ‘Белый орел’». Я: «Да вы что?» Тогда один достал из-за печки ветку орешника, меня швырнули на пол, заткнули рот моей же шапкой, один сел на ноги, другой держал голову, а третий бил, так, что от шапки скоро остались одни ошметки. Потом они посадили меня к стенке, на табурет, схватили за волосы и стали колотить головой об стену с такой силой, что я подумал: конец моей голове. Волосы выдирали клочьями. И все время требовали, чтобы я признался и сказал, кто еще состоит в нашей организации. Я подумал, что тогда и других будут так же бить. Пусть уж лучше я один мучаюсь. Я не знал, что человек способен столько выдержать.

Зигмунт. Мне хотелось с кем-нибудь поделиться. Хенек — слабак, не выдержит. Владек — тем более. А вот Рысек всегда был сильный.

Хенек. Мне повезло. Когда мы возвращались из сторожки, Зигмунт сказал, что дома нам ночевать не стоит. На всякий случай. Я так и сделал. После того как забрали Рысека, дома больше не появлялся. Уехал в деревню, жил в разных местах. У ксендзов. Помогал в костеле. В ризнице. В плебании [9]. А потом пришли немцы.

Владек. Когда с Рысеком все это случилось, а Зигмунту с Хенеком пришлось скрываться, я понял, что мать права. Пришел к выводу, что к восстанию мы пока не готовы. И сам тоже старался особо глаза не мозолить — на всякий случай.

Рахелька. Мельницу у отца отобрали и национализировали. Директором поставили какого-то русского с тремя классами образования. Ровно через месяц мельница перестала работать. Вызвали отца. Оказалось, они сломали турбину. Швейцарскую. Купленную отцом по франшизе. В тридцать седьмом году, в Цюрихе. Она стоила дороже нового «мерседеса». Пять тысяч долларов. Главное наше богатство. Отец этого не пережил. Высох, почернел, стал болеть и через несколько недель умер. Будто растаял. Я начала учить немецкий.

Менахем. Осточертели мне эти киносеансы. Новых фильмов в центре не мог допроситься. Посылали в командировки — в Белосток, один раз в Вильно, потом еще во Львов. Это мне нравилось — банкеты, гостиницы, кинолюбители. И кинолюбительницы. Но сколько раз можно смотреть «Веселых ребят», «Бронепоезд» или даже Чаплина? Нет такой власти, чтоб могла заставить человека дважды посмотреть один и тот же фильм.

Дора. Я боялась. Все сильнее и сильнее. Менахем возвращался домой все позже. Всегда пьяный. Ребенок то и дело болел, мы ссорились. Снова ты пил, чертов придурок!

Менахем. Перестань, детка, а то я с тобой разведусь!

Дора. Так разведись наконец и катись к своим бабам!

Рысек. Однажды ночью — был уже март или апрель, потому что земля оттаяла — пришли трое, посадили меня в телегу, отвезли в лес, дали лопату и велели копать яму. «Себе могилу роешь», — сказали. Я начал копать. Молча. Один раз посмотрел на небо. Сколько звезд! Я разглядел Большую Медведицу и Полярную Звезду. И так мне стало всего жаль! Особенно себя. Почему я, такой молодой, должен умереть? Ради кого? Ради своего одноклассника? Якуба Каца? Я выкопал яму и говорю: «Готово». — «Ладно, — сказал лейтенант, — сегодня мы тебя не станем расстреливать. Подумай еще. И признайся. Признаешься — вернешься домой. А нет — привезем обратно. Яма уже готова. Никуда не денется».

Якуб Кац. Это был какой-то кошмар. То и дело кого-нибудь арестовывали и увозили. За всем очереди. За хлебом. За крупой. За картошкой. За солью. За керосином. Абсолютно за всем. С ума можно сойти. Только кинотеатр пустовал. Я подумал, что если это и есть обещанный ими рай, то с меня довольно.

Зигмунт. Я не знал, что с отцом. И что с Рысеком. Сидят ли они по-прежнему в ломжинской тюрьме? Или их вывезли в Сибирь? А может, расстреляли? Столько народу исчезло бесследно. Один раз меня вызвал майор — у него возник какой-то вопрос, — а я разозлился и сказал, что он меня обманул — не выпустил Рысека с отцом, так что я больше не хочу на них работать. Пускай себе другого ищут. А майор улыбнулся и говорит: «А ты, Попов, что же — думаешь, ты у нас один такой? Один доносы пишешь?»

Все.

Вождь наш Костюшко, отвагой горя, поднял народ на москаля. С косою мужик не жалел своей жизни. Господь наградит всех, кто пал за Отчизну.

Урок VII

Якуб Кац. Ночью мне приснился странный сон. Очень страшный. Будто выхожу я на крыльцо — так мне снилось… Смотрю: повсюду — у забора, у открытой калитки — стоят черные волки и скалят клыки. Боже, думаю, кто же открыл им калитку? Запираю дверь, а они к окнам, подпрыгивают, ярятся, мордами бьют стекла, я хватаю кочергу и давай лупить по этим мордам. Без толку. Просыпаюсь. Кто-то колотит в дверь. Сердце от страха выскакивает из груди. Открываю. На пороге Менахем с чемоданом.

Менахем. Якуб, спрячься где-нибудь, пока все не успокоится.

Якуб Кац. Куда же я спрячусь?

Менахем. Не знаю!

Дора. А я? А ребенок? Нам как быть, а, Менахем?

Менахем. Дора, вам они ничего не сделают. Не выходи на улицу. Не попадайся никому на глаза. Как только все закончится, я вернусь.

Дора. Ой, Менахем, говорила я тебе — не лезь, куда не просят.

Якуб Кац. Я хотел рассказать Менахему про письмо от Абрама, но он повернулся и ушел. Я побрился. Умылся. Побрызгался одеколоном. Надел чистое белье, белую праздничную сорочку и черный костюм. Почистил ботинки. В карман положил документы, немного денег и письмо Абрама. Вышел из дому. Улица была почти пуста. Стояла приветственная арка с выложенной из шишек свастикой. Убогая какая-то. То ли дело наша — два года назад, с серпом и молотом! Так я подумал и пошел дальше. Смотрю — они поворачивают со Школьной.

Они — это Владек, Хенек, Рысек и Зигмунт. Вид у Рысека был жуткий. Лицо все сизое.

Владек. Я увидел его первым. «О, — говорю, — Якуб!»

Хенек. Какой еще Якуб?

Зигмунт. Якуб Кац.

Якуб Кац. Они остановились шагах в десяти. Стоят и смотрят. Я хотел им сказать, что получил письмо от Абрама и что оно у меня в кармане, но у них были такие глаза, что я повернулся и побежал.

Рысек. Держи его!

Зигмунт. Хватай!

Владек. Лови!

Хенек. Я догнал его и подставил подножку!

Якуб Кац. Я споткнулся. Упал. Они начали меня бить. Ногами!

Владек. Я не бил.

Зигмунт. Ну что, Якуб Кац, допрыгался?

Рысек. Сукин ты сын!

Хенек. Стукач!

Якуб Кац. Что я мог сказать? Что всё не так, как они думают? Спросить почему?.. Я только пытался закрыть голову, живот, пах. Почувствовал, что мне сломали ребра. Ладно, думаю, это ничего, заживет. Сам виноват, дурак. Тут они вдруг перестали меня бить. Вот теперь я все им объясню, подумал я. Но что я мог сказать? Рот полон чего-то липкого. Я сплюнул на ладонь и увидел, что это кровь.

Менахем. Я прятался в кустах смородины, в саду у Пециновичей — перед их домом избивали Якуба Каца. Через щель в заборе я видел, как они пинали его ногами, а потом вдруг остановились. Тяжело дыша. Точно марафонцы в кино. Я увидел, как Якуб медленно поднялся и пошел. Раскачиваясь, будто пьяный.

Владек. «Хватит с него», — сказал я.

Якуб Кац. Только бы уйти, думал я, уйти подальше. Они не станут меня догонять. Только бы уйти. Светило солнце. Лошадь, запряженная в телегу, смотрела на меня. Мужик повесил ей на шею торбу с овсом. Долго будут стоять, подумал я. Эврика! Закон Архимеда! Как там было?

Зигмунт. Я подошел к забору Пециновичей и выломал доску.

Хенек. Я выломал доску из забора Пециновичей.

Менахем. Я сидел в двух шагах от них, когда они выламывали эти доски, но ни один меня не заметил. В таком они были бешенстве. Я прятался в кустах смородины, потом на четвереньках переполз в другой конец сада. Решил через лес пробираться к Зоське. Может, она меня спрячет? Дома у Зоськи никого не было. Я спрятался в хлеву. Чуть погодя смотрю — идет Зоська с ведром, свиней кормить. «Зоська!» — говорю…

Зоська. Боже, Менахем, что ты тут делаешь?

Менахем. Спрячь меня, Зоська, меня ищут…

Зоська. Кто тебя ищет?

Менахем. Зигмунт, Рысек, Хенек и Владек! Они избили досками Якуба Каца.

Зоська. Иди в коровник, полезай на чердак. Олесь туда не заглядывает.

Рысек. Я выломал из забора самую толстую доску, какую только нашел. Кац уже подходил к рыночной площади, когда я догнал его и ударил по голове. Он сделал несколько шагов и упал прямо перед калиткой своего дома.

Хенек. Я ударил его несколько раз, доской. Доска сломалась. Гнилье.

Зигмунт. Стал собираться народ. Я сказал, что этот сукин сын сдал Рысека красным, а моего отца по его милости сгноили в Сибири. Как и многих других поляков. И ударил его доской.

Владек. Они били Якуба, пока доски не превратились в щепки. «Хватит!» — сказал я. Но кто-то из толпы, какая-то женщина, сказала, что нет, не хватит. Все стояли и смотрели. Кац ногтями скреб мостовую.

Якуб Кац. Мне было так больно, что я уже ничего не чувствовал. Смешно, подумал. У меня ведь была пятерка по физике. И по химии, и по математике. А я не могу вспомнить закон Архимеда. И умираю возле калитки собственного дома.

Рысек. Он мучился. Никак не умирал. Мне стало его жаль. У самой калитки булыжники были расшатаны. Я взял один. Кило десять-пятнадцать… так, навскидку. Поднял повыше и изо всех сил бросил ему в голову. Раздался хруст, что-то теплое брызнуло мне в лицо. Я потрогал пальцем. Это были мозги Каца.

Владек. Рысек облизал палец, испачканный кровью и мозгами Каца.

Хенек. Меня стошнило.

Зигмунт. Собралась толпа. Я сказал: «В нашем городе еще много таких, как этот Кац!»

Рысек. А где этот киношник Менахем?

Владек. Мне нужно к матери. Я обещал, она ждет. И пошел. Но не к матери. А к Рахельке. Сказал ей: «Спрячься где-нибудь! Они убили Якуба Каца прямо на рыночной площади».

Рахелька. Кто убил Каца? И потом, где же я спрячусь, Владек?

Владек. Я тебя спрячу, Рахелька.

Рысек. Я умылся у колонки на площади.

Зигмунт. Пошли к Менахему! Я обыскал карманы Каца. У него были с собой паспорт, десять рублей, чистый платок и письмо от Абрама.

Абрам. Дорогой мой товарищ Якуб Кац!

Я закончил школу, был посвящен в раввины и принес в жертву своего первого ягненка. После обеда мы все, вся иешива, пошли в Battery Park, где проходят регаты, а с эспланады хороший вид на Liberty Island и Statue of Liberty. Наверное, весь Нью-Йорк пришел полюбоваться парусниками. Какие же они были красивые! Изящные и пузатые, маленькие и большие, длинные и короткие, с гремя мачтами, с двумя, с одной… Так и порхали по волнам. Мне запомнилось, что первой пришла красивая двухмачтовая яхта под названием «Swallow». Ласточка.

Видишь, я не забываю польский, хотя мой язык теперь — английский.

А что у тебя? Как поживают наши одноклассники? Почему мне никто не пишет?

Привет всем. Навсегда ваш Абрам Бейкер.

P. S. Я часто обо всех вас думаю.

Урок VIII

Дора. Я ужасно рассердилась на Менахема. Вот вечно так — когда он нужен, его нет. У малыша болел животик. Я дала ему укропной воды. Кто-то постучал в дверь. «Кто там?»

Зигмунт. «Польская армия!» — пошутил я.

Хенек. Где Менахем?

Дора. Не знаю. Уехал куда-то. Он все время куда-нибудь ездит. Собрал чемодан и ушел.

Рысек. Удрал вместе с красными?

Зигмунт. Чего малой орет? Уложи его спать. Надо поговорить.

Дора. У него болит живот.

Зигмунт. У тебя есть укропная вода? Дай-ка сюда ребенка. (Берет мальчика на руки и напевает.)

На войнушке хорошо, кто Бога попросит, солдаты стреляют, солдаты стреляют, Господь пули носит…

Малыш успокаивается, Зигмунт уносит его на кухню.

Ну вот и славно.

Так ты говоришь, Дора, этот сукин сын Менахем бежал с красными? Нагадил полякам и удрал…

Дора. Он ничего плохого не делал. Ну что он такого сделал? Вы же знаете, как все было. Спросите у Якуба Каца, это он начал.

Рысек. Кац уже больше ничего никому не скажет. Он лежит на площади. А рядом — его мозги.

Дора. У меня ноги подкосились.

Рысек. Вот смотри, Дора, как оно было! (Показывает шрамы.)

Зигмунт. Ау тебя, Дора, не осталось шрамов от красных?

Дора. Что ты такое говоришь, Зигмунт? Я почувствовала, что краснею….

Рысек. Я почувствал, как у меня встал. Аж больно сделалось. Я обрадовался, а то уже боялся, что красные мне все напрочь отбили.

Зигмунт. Посмотрим, посмотрим, что у тебя за шрамы… Дора. Они схватили меня за волосы и потащили па кровать. Рысек сорвал с меня блузку и юбку. Больше на мне ничего не было. Я же была дома. Я вырывалась. Пыталась лягаться. Но кто-то из них держал меня за ноги.

Хенек. Я держал.

Дора. Я кричала, потом почувствовала, что у меня там стало мокро.

Зигмунт. Она кричала по-еврейски.

Дора. Найн, найн, найн….

Зигмунт. Я сказал Рысеку: «Мазлтов, Рысек!»

Рысек. Мы с Хенеком раздвинули Доре ноги, я расстегнул брюки и воткнул ей, глубже некуда. Почти сразу кончил. Она кричала. У меня опять встал, и я начал снова…

Дора. Мне было приятно… первый раз в жизни.

Хенек. Глядя на них, я кончил в штаны.

Зигмунт. Когда Рысек слез с Доры, я сказал: «Держи ее». Навалился сверху и вошел. Она вырывалась как бешеная, но руки у парней были крепкие. Я кончил и говорю Хенеку: «Теперь я ее подержу, а ты, Хенек, давай».

Хенек. Я сказал: «Хватит».

Зигмунт. Вот видишь, Дора, у Рысека шрамы от красных есть, а у тебя — нет.

Дора. Я молчала, чтобы не злить их. Очень хотелось натянуть на себя покрывало, но я боялась, что они рассердятся. Я лежала голая, внутри все болело, но я ничего не говорила.

Рысек. Я открыл буфет. Увидел графин с какой-то цветной настойкой. Разлил ее по красивым хрустальным рюмкам, мы выпили. Одну, другую, третью. Пили мы с Зигмунтом. Хенек отказался.

Хенек. Мне блевать хотелось.

Зигмунт. Ладно, господа, пошли. Посмотрим, что делается в городе.

Дора. И они ушли. Закрыли за собой дверь и ушли. Самое ужасное, что хотя внутри у меня все болело, но было приятно… Эти гады меня изнасиловали — и что? Мне приятно. Я себя ненавидела. Что я за тварь?! И еще эти глаза Рысека… Такие красивые… Боже! Меня поразила тишина. Почему ребенок молчит? Что Зигмунт с ним сделал? Я вскочила и бросилась в кухню. Игорек сидел в корзинке, чмокал соской и улыбался.

Все.

В парижском салоне, средь блеска и фальши, в душе у Шопена музыка Польши. Крестьянские скрипки, журчанье рек малых, все то, что с младенчества в душу запало.

Урок IX

Менахем. Я сидел в этом коровнике и изнемогал от жары. Внизу было ведро с водой, и я все время бегал туда пить. Пришла Зоська.

Зоська. Что ты делаешь, Менахем? Почему не сидишь наверху? Я иду в город. Погляжу, что там и как.

Менахем. Погляди, Зоська, умоляю. Что там с Дорой и Игорьком? До чего же жарко…

Зоська. Только спрячься, Менахем, заклинаю… Не дай бог Олесь увидит…

Зигмунт. Я пошел на рыночную площадь, там в доме 10 был НКВД, думал, вдруг они бросили какие-нибудь документы. Может, найду свое письмо Сталину. Из-за него я больше всего боялся. Одно только это письмо я подписал своим именем. Все остальное — фамилией «Попов». Но там уже были жандармы, от НКВД с их бумагами и следов не осталось. Новый бургомистр представил меня амтскоменданту, сказал, что красные убили моего отца и на меня можно положиться. Амтскомендант, элегантный пожилой мужчина, видимо, австриец — отутюженная форма, белое шелковое кашне, — поглядел на меня внимательно и сказал по-польски: «Гут, поможешь навести орднунг с евреями».

Владек. Я спрятал Рахельку на чердаке. Даже мать ни о чем не догадывалась. Впрочем, по этой лесенке ей все равно было не взобраться.

Рахелька. Я сидела тихо, как мышка, вздохнуть боялась. Было невыносимо жарко…

Владек. Я побежал в город. На площади евреи ложками скребли мостовую. Вокруг стояли мужики с палками. За ними толпа баб и детей. Как на престольном празднике. Вокруг площади молодые евреи носили на снятой с коровника двери обломки памятника Сталину и пели советскую песню «Широка страна моя родная». Впереди шел раввин, нес на палке свою шляпу. Старик едва передвигал ноги. Жарища. Все обливались потом, но те евреи, что, полумертвые, таскали эту груду камней, вышагивали и пели вроде бы с удовольствием. Музыканты подыгрывали им на гармошке и кларнете. Даже смотреть было противно. Тех, кто отставал, били палками или резиновыми дубинками. Откуда-то вдруг появился Хенек. В руке у него была толстая ветка.

Хенек. А ты, Владек, чего прохлаждаешься?! Взял бы хорошую палку да помог похоронить товарища Сталина.

Владек. Ладно, сказал я, сейчас возьму хорошую палку и буду помогать. А сам перешел на другую сторону площади и продолжал смотреть. Увидел, как Зигмунт избивает дубинкой портного Элека.

Зигмунт. Удрать собрался, поросячье рыло? Бросить семью и бежать? Разве мужчины так поступают? Так поступают только коммунисты! А не мужчины. Не слышал приказа господина амтскоменданта? Он велел вам сидеть здесь и чистить землю, которую вы изгадили своим присутствием. Ясно?

Владек. Боже, подумал я, да что же это такое? Вернулся домой, залез на чердак и говорю Рахельке: «Рахелька, сиди тут. Не ходи никуда. В городе творятся страшные вещи. Похоже, погром».

Рахелька. А как же мама? Ребекка? Роза?

Владек. Выскребают ложками траву на площади.

Рахелька. Владек, помоги им, умоляю.

Владек. Ладно, попробую. Посмотрю, что можно сделать. Но даже не пытался. Всех разве спасешь?..

Хенек. Мы отвели их в овин, что у еврейского кладбища. Им разрешили сесть на землю. Люди упали почти замертво. Еле дыша. Оркестр играл «Утомленное солнце». Я заглянул в овин. В одном из закромов была выкопана свежая яма. Там стояли галлеровец [10] Селява, Сташек Колченогий, Тарнацкий, мясник Василевский, Олесь — Зоськин муж, старик Валек и Рысек. Все с топорами и длинными мясницкими ножами. Какими свиней режут. Валек держал еще кузнечный молот. Боже! — подумал я.

Рысек. Первыми привели раввина и портного Элека. Селява велел им раздеться. Раввина била дрожь. Нам стало смешно, что он так трясется. Раввин тоже захихикал. Тогда Селява подошел к нему сзади и обухом ударил по голове. Раввин аж подскочил. И упал. Тогда Селява воткнул топор в землю, выхватил из-за пояса нож, схватил раввина за бороду и смаху перерезал ему горло. От уха до уха. Хлынула кровь. «Учись, сынок», — сказал он. И вытер нож о песок. Мы взяли раввина за руки и за ноги, раскачали и бросили в яму. Портной Элек потерял сознание, так что с ним управились быстрее. Потом Селява распределил обязанности. Шестеро раздевали евреев. Потом держали. По трое на одного. Двое за руки. Один за ноги. Бронек оглушал топором, Валек — молотом. Селява с мясником перерезали горло. И вспарывали живот. Чтобы земля потом не шевелилась. «И так пускай скажут спасибо, что мы их по-христиански убиваем, — сказал Селява, — а не так, как они скотину режут. Пока вся кровь не вытечет…» Мне досталось держать за ноги. «Когда я устану, ты меня сменишь, — сказал Селява, — а пока смотри».

Хенек. Я не мог на это смотреть и вернулся на площадь.

Дора. Я была на площади, выскребала ложкой траву между булыжниками. Вокруг собралась толпа. Все знакомые. Соседи. Смотрели на нас. Смеялись. Хуже всего сопляки-подростки. Эти швыряли камни. Били палками. Грозились изнасиловать. Старухи хохотали. Еще эта жара. Малыш плакал. От жажды. Мне тоже страшно хотелось пить. Я увидела в толпе Зоську. Помахала ей. Она подошла. Зоська, дай пить!

Зоська. Воды?

Дора. Воды. Чего угодно. Зоська, что с нами сделают?

Зоська. Что-что… Подержат да отпустят.

Дора. Зоська, возьми Игорька. Пусть у тебя побудет. Я боюсь. Пока Менахем не вернется.

Зоська. Ну как я могу его взять, Дора? Что Олесь скажет? Да ты не волнуйся. Все будет хорошо.

Дора. Зоська, меня изнасиловали. Рысек, Зигмунт и Хенек…

Зоська. Я чуть не упала. Голова закружилась. Отошла в сторону и вернулась домой.

Дора. Даже воды не принесла. Одноклассница…

Зоська. По дороге я ломала голову: как быть? Чужой ребенок! Только этого еще не хватало. Олесь мне покажет еврейского подкидыша! Я вернулась в деревню. Менахем прятался в коровнике.

Менахем. Ну что там, Зоська?

Зоська. Что-что… Бьют, насилуют, издеваются.

Менахем. Дору видела?

Зоська. Где я могла ее увидеть?

Дора. Пришел Зигмунт, велел нам встать парами.

Зигмунт. В интересах вашей же собственной безопасности господин амтскомендант и господин бургомистр приказали запереть вас в овине. Завтра вы отправитесь в гетто, в Ломжу. Сами видите, какое к вам отношение — не надо было прислуживать красным. Исполняйте приказ. Иначе… сами видите, что делается. Потом пеняйте на себя.

Дора. Мы послушно встали парами. Как в школе. Как будто нас ведут на экскурсию. Послушно пошли в этот овин. Нас провожали соседи! В основном, женщины. Они кричали: «Так вам и надо! Христоубийцы! Дьяволы! Коммунисты!» Что же это такое? Ведь Зигмунт сказал, что нас отправят в гетто, в Ломжу. На углу Кладбищенской улицы стоял Рысек. Весь грязный. С безумными глазами. Я закричала: «Рысек!» Он подошел и ударил меня дубинкой — я чуть ребенка не выронила.

Рысек. А что я мог сделать? Все вокруг смотрели. На самом деле, мне было жалко Дору. Она была красивая.

Дора. Как только все уместились в этом овине?

Менахем. Все местечко!

Абрам. Боже! Тысяча шестьсот человек — дети, женщины, старики…

Зигмунт. Тысяча шестьсот? Быть того не может! Даже если уложить, как сельдей в бочке, друг на дружку, все равно столько не влезет!

Хенек. Там и тысячи не было. От силы человек семьсот. А может, и того меньше.

Дора. Нас заталкивали в этот овин, били.

Рысек. Некоторые отчаянно сопротивлялись.

Дора. Земля в овине была словно только что вскопанная. Желтый песок, сверху разбросана солома.

Рысек. Мы закопали там тех жидов, зарезанных. И памятник Сталину.

Дора. Было душно. Жарко. Женщины теряли сознание. Дети кричали. Как дожить до утра?

Хенек. Мы подперли дверь жердями, подкатили камни. Валуны.

Дора. Запахло керосином. Все замолчали. Кто-то сказал, что это дезинфекция.

Зигмунт. Керосин лил Василевский. Шустрый такой коротышка. Бегал по крыше, как обезьянка. Мы ему только бутыли подавали. Когда он вылил весь керосин, я решил подшутить и потихоньку убрал лестницу. Василевский увидел — лестницы нет, вокруг горящие факелы, — и как завопит: «Дайте сюда лестницу, курва, курва, курва!» Орал будто резаный. Наконец как-то спрыгнул. Мы от хохота по земле катались.

Хенек. Все отошли, и мы подожгли овин с четырех сторон!

Рысек. Огонь вспыхнул моментально! Ясное дело — лето, жара, соломенная крыша.

Зоська. Этот крик я никогда не забуду. Господи!

Владек. Черный дым было видно чуть не за десять километров.

Дора. От дыма стало темно. Люди плакали. Кричали. Потом начали кашлять. Зачем они это сделали? Ведь Зигмунт говорил, что завтра нас отправят в гетто. Врун. Кто-то схватил меня за волосы, дернул. Я выронила ребенка. Кто-то меня ударил. Я тоже кого-то ударила. Рысек, Рысек…. Зачем? Я почувствовала, что наступаю на кого-то, на меня тоже кто-то наступил. А Менахем, небось, сидит у какой-нибудь девки. Я закашлялась, стала задыхаться, меня стошнило. Потом я описалась. И это вся моя жизнь?

Все (поют).

Зайди, зайди, солнышко, поспеши немного, давно уже ноют усталые ноги. Скорее, скорее настала бы ночь, болят у нас руки, работать невмочь. Когда бы, как мы, ты так тяжко трудилось, давно бы уже за лесами бы скрылось.

Урок X

Владек. Когда все затихло, мы закопали евреев у овина — это было очень неприятно, но ничего не попишешь, кто-то же должен был это сделать, тем более, что господин амтскомендант сказал: «Жечь евреев вы умеете, а кто после вас станет убирать?» Мы взяли лопаты, вилы, топоры, кирки — сгорели ведь только евреи, что были сверху, а те, что внутри, просто задохнулись, да еще тела переплелись, точно корни деревьев: там ведь в основном были женщины и дети, которые прижимались, цеплялись друг за дружку, поэтому пришлось рубить их на куски и в таком виде сваливать в яму. Это было ужасно. К тому же стояла чудовищная вонь. Пахло гарью и дерьмом. Меня два раза вырвало. А хуже всего было, когда я увидел свою одноклассницу Дору и вцепившегося в нее малыша — я даже расплакался, не разрешил их рубить, а похоронил так. Кое-кто искал золото — золотые коронки, — но этих потом ожидал сюрприз: когда мы закончили, господин амтскомендант велел всем вывернуть карманы и раздеться догола, и если у кого чего находили, били так, что мало не казалось. Потом я вернулся домой, вымылся, надел чистую одежду, взял бутылку самогону и пошел к Зигмунту, Хенеку и Рысеку. Говорю им: так, мол, и так, мы ведь одноклассники, что было, то прошло, а теперь у меня вот какое дело — я спас Рахельку и хочу на ней жениться.

Зигмунт. Ладно, Владек, хочешь — дело твое. Сердцу не прикажешь. Только надо сперва ее крестить и обвенчаться по-людски, в костеле.

Хенек. Чтобы люди не болтали. Я поговорю с ксендзом. Только он катехизис очень строго спрашивает. Придется вызубрить.

Рысек. Венчаться — так венчаться, креститься — так креститься.

Зигмунт. Хенек поговорит с ксендзом. Владек влюбился, и мы должны ему помочь. Владек — наш одноклассник. А одноклассник — все равно что родственник. Может, даже больше. А самогон спрячь, Владек, — выпьем на твоей свадьбе.

Владек. Я пошел к матери и сказал, что Рахелька покрестится, станет католичкой и мы с ней обвенчаемся. В костеле. Мать промолчала. Только заплакала. Я ничего больше не стал говорить. Пошел наверх, к Рахельке, и все ей рассказал. Спросил, что она об этом думает.

Рахелька. Креститься? Венчаться? В костеле? Мне с тобой?

Владек. Рахелька! Я же хочу тебя спасти! Ты тут сидишь и не знаешь, что творится. У нас уже ни одного еврея не осталось. Всех убили. Креститься — другого выхода нет. Только катехизис придется вызубрить. Я договорился с ребятами, они помогут. Зигмунт, Рысек и Хенек.

Рахелька. Эти убийцы?

Владек. Рахелька, это наши одноклассники.

Рахелька. У тебя есть катехизис?

Владек. Ясное дело. Мы спустились вниз, я сказал матери, что теперь Рахелька будет жить с нами. Мать промолчала. Я дал Рахельке катехизис. Она села у окна в сад и начала читать. Вечером пришел Хенек.

Хенек (Рахельке). Четвертая церковная заповедь?

Рахелька. Исповедайся в грехах по меньшей мере раз в год и принимай на Пасху святое причастие.

Хенек (Рахельке). Молодец. Седьмое таинство?

Рахелька. Брак.

Хенек. Молодец. Третье условие хорошей исповеди?

Рахелька. Твердое намерение исправиться.

Хенек. Молодец. Пятая заповедь?

Рахелька. Почитай отца твоего и матерь твою.

Хенек. Плохо! Не убий! Учи как следует, Рахелька, не то ксендз откажется тебя крестить. (Владеку.) Ксендз запросил шесть четвертей ржи.

Владек. Откуда ее взять?

Хенек. Слушай, Владек, не валяй дурака! Ксендз шутить не любит. И пошел — я уже стал немного злиться на Владека. Мать плачет, эта до сих пор ни в зуб ногой, а он еще кочевряжится.

Рахелька. Вот, Владек, возьми.

Владек. Что это, Рахелька?

Рахелька. Кольцо. Мамино. Бабушкино. И прабабушкино.

Владек. Я купил ржи и отвез ксендзу. Он даже не соизволил выйти. Передал через прислугу, чтобы высыпали на чердаке, в плебании. Я поднялся на чердак, а там горы зерна, и все поедено долгоносиком. Мою рожь часа за три сожрет. Мать так слова и не сказала, но принесла Рахельке свое свадебное платье и перчатки. В костел поехали на бричке. Рахелька, я, Зоська — она согласилась быть крестной матерью и свидетельницей, Зигмунт — крестный отец и Рысек — свидетель. Ну и Хенек, который всю дорогу проверял, хорошо ли Рахелька вызубрила катехизис. Было, в общем, даже весело. Только раз мы поспорили — когда они спросили, какое имя мы хотим дать Рахельке при крещении.

Зигмунт. А какое имя мы дадим Рахельке?

Владек. Мария.

Зоська. Красиво.

Хенек. Владек, ты с ума сошел? Хочешь еврейку назвать именем Богоматери?

Владек. А Богоматерь, по-твоему, кто?

Рахелька. Пускай будет Марианна.

Хенек. Марианна?

Зигмунт. Так лучше. Гораздо лучше.

Рысек. Марианна — это можно.

Зоська. Тоже красиво.

Рахелька. Так я стала Марианной. Ехала в бричке по городу, где не осталось ни одного еврея, а из еврейских домов, из окон, с порогов, с крылечек на меня с ненавистью глядели новые хозяева. Мне даже не приходилось закрывать глаза, чтобы увидеть рядом с ними прежних. Тогда я впервые пожалела, что осталась жива. Все прошло как по маслу. Катехизис меня не спросили. Приходской священник даже не появился. Крестил меня, а потом венчал нас с Владеком какой-то молодой ксендз. Очень симпатичный. Когда мы возвращались, на улицах было пусто. Только на Сокольской какая-то баба, завидев нас, сплюнула!

Владек. На счастье!

Марианна. Мать Владека собрала на стол: колбаса, ветчина, бигос, водка и компот. И ушла к соседке.

Владек. Но одноклассники наши пришли. Почти все.

Зигмунт. Я.

Рысек. И я.

Хенек. И я.

Зоська. И я была.

Дора. И я.

Якуб Кац. Я тоже.

Абрам. Можно сказать, что и я был…

Менахем. Меня не было, но Зоська все мне рассказала. Зигмунт. Дорогая Марианна и дорогой Владислав! Владек! На новом пути вашей жизни — пока трудной, но, может, дальше будет легче — хочу пожелать, чтобы ваша любовь расцветала пышным цветом. А теперь давайте споем невесте — она у нас, так уж вышло, сирота — польскую сиротскую свадебную песню! Чтобы она всегда знала и помнила, что мы всё помним! Но сперва давайте выпьем! Ваше здоровье! Мазлтов!

Все. Мазлтов!

Зоська (запевает).

Полный двор у нас коней стоит, Полна горница гостей сидит. Одного-то гостя нет у нас…

Все (поют).

Что родимой да матушки…

Зигмунт. А потом она тоскует по батюшке, сестрицам, братьям и так далее! Твое здоровье! Мазлтов! Лехаим! Все. Ваше здоровье! Лехаим! Мазлтов!

Владек. Спасибо, ребята! Спасибо! Мы с Марианкой очень рады, что в такой день вы с нами. Ешьте и пейте вволю! Чем хата богата, все, как у людей! Матушка постаралась! Нелегко пришлось, но что за свадьба без бигоса!? Зельц, ветчинка и кореечка! И отбивные! Марианна, ты теперь христианка, должна научиться есть по-нашему! Ну, ребята, лехаим!

Все. Лехаим!

Зигмунт. А теперь, молодожены, подарок! Подсвечник! Чистое серебро! Нравится?

Якуб Кац. Чей это?

Дора. Мой!

Абрам. Боже!

Менахем. Твою мать!..

Владек. Спасибо.

Марианна. Красивый!

Хенек. А от меня — поднос. Чистое серебро!

Дора. Чей?

Абрам. Мой.

Якуб Кац. Боже.

Менахем. Твою мать!

Владек. Спасибо.

Марианна. Красивый.

Рысек. А от меня — сахарница. Чистое серебро!

Абрам. Чья?

Якуб Кац. Моя.

Дора. Боже!

Менахем. Твою мать!

Владек. Спасибо.

Марианна. Красивая.

Зоська. Скатерть. И салфетки.

Дора. Чьи?

Рахелька. Мои?..

Зоська. Правда? Олесь принес…

Абрам. Боже!

Менахем. Твою мать!

Марианна. Красивые.

Владек. Лехаим! Теперь — танго-милонга. Танцуют все!

Все. Лехаим! (Поют и танцуют танго-милонга.)

Зигмунт. Потанцуем, Зоська?

Зоська. С тобой, Зигмунт, — с удовольствием!

Зигмунт. Что в деревне? Как там твой старик?

Зоська. Ничего, только все охает да кряхтит.

Зигмунт. Так ты у нас скоро богатой вдовой станешь. Тебе мужик понадобится! Ты уж тогда про меня не забудь.

Зоська. Хватит, Зигмунт, перестань!

Дора. Потанцуем, Рысек?

Рысек. Дора, что я мог сделать?! Я хотел тебе помочь, но не мог! Все смотрели… Я любил тебя, а ты вышла за Менахема! Я тебя любил, Дора! Уйди! Сгинь! (Вынимает пистолет и стреляет.) Оставь меня! Оставь! Вон отсюда!

Мужчины. Что с тобой? Брось ствол! Пьяный, что ли? Так иди домой, проспись!

Зигмунт. Что тут, курва, происходит?!

Якуб Кац. А ты думаешь, Зигмунт, Рысек никогда не узнает, кто на него красным донес? Правду не закопаешь. Зигмунт. Что, курва? Кто это здесь?

Хенек. Ребята! Дорогие мои одноклассники! Хочу открыть вам свой самый главный секрет. Исполнилась моя мечта. Епископ дал согласие! Я уезжаю в Ломжу! Буду учиться на ксендза!

Владек. Какое счастье! Лехаим! (Пьет.)

Все (пьют). Лехаим!

Марианна. Иди спать, Владек! Хватит!

Все.

На тропинку сел жучок, словно бы листочек — мой зеленый сюртучок не помнИ, дружочек. Ты смотри не запыли сюртучок мой новый, шили мне его шмели, а кроили совы.

Урок XI

Марианна. Владек был совершенно пьян и сразу уснул. Я сняла с него ботинки; брюки не сумела. Легла рядом. Мне не спалось.

Зоська. Зигмунт и Рысек проводили меня до самого дома. Я боялась, что Менахем вышел из укрытия и они на него наткнутся, поэтому притворялась пьяной — нарочно громко говорила, смеялась, как дурочка.

Зигмунт. Зоська, может, посидим подождем, пока твой старик проснется?

Зоська. Это где же мы будем ждать, Зигмунт?

Зигмунт. А на сене, в овине!

Зоська. У старика чуткий сон, Зигмунт!

Зигмунт. Зоська, когда же ты, наконец, станешь вдовой?

Зоська. Хватит, Зигмунт, перестань!

Зигмунт. И мы ушли — я хотел еще поговорить с Рысеком.

Рысек. На воздухе мы оба протрезвели.

Зигмунт. Все хорошо, пока свидетелей нет.

Рысек. Каких свидетелей? Ты про Менахема? Да никуда он от нас не денется, киношник этот!

Зигмунт. Я не о нем. Менахем ничего не знает. Если вообще жив.

Рысек. А о ком?

Зигмунт. Сам знаешь.

Менахем. Им и в голову не приходило, что нас разделяет пара метров. Эх, мне бы хоть какой-нибудь ствол. Или топор хороший. Избавил бы человечество от этих мерзавцев! Но пришлось все выслушать. Молча. Когда они ушли, прибежала Зоська.

Зоська. От меня водкой пахнет — пришлось выпить. Попробуй не выпей — на свадьбе-то! Боже, Менахем, какой это был кошмар. Бедная Рахелька! Что за жизнь ее ждет! А нас? Господи, Господи…

Менахем. Я крепко ее обнял. Ну а дальше — понятное дело…

Зоська. Только осторожно!

Менахем. Я осторожно!

Зоська. А то — мне только этого не хватает! Все знают, что Олесь уже старый.

Менахем. Зоська…

Марианна. Меня разбудил Владек. Молча раздвинул мне ноги и вошел. Было больно. Это же первый раз. Глаза у Владека налились кровью. Изо рта несло перегаром и бигосом. Он быстро кончил. Лег рядом. Закурил и сказал:

Владек. Мать уже прибралась. Ты и вправду первый раз? А еще говорят, все еврейки — шлюхи.

Марианна. Что я могла сказать? Я подумала обо всем, что случилось. Вспомнила маму, Ребекку и Розу, которых поляки сожгли в овине. Папу, чье сердце не выдержало того, что красные сотворили с его мельницей. Вспомнила, что я осталась совсем одна. С этим придурковатым поляком и его стервой-матерыо, которая относится ко мне хуже, чем к собаке — с той она хоть разговаривает. Подумала, что надо взять веревку, пойти в овин и повеситься. С другой стороны, дурак-то он дурак, но ведь спас меня. Наперекор матери, друзьям, всему миру. Он смелый и упрямый. Похоже, меня любит. Только бы не обижал наших детей! Дети! Вот, что самое главное! А евреи и не такое переживали. Я надела шерстяную юбку и рубашку. Повязала по-деревенски голову платком и спросила: «Что надо делать, Владек?»

Владек. Мне понравилось, как она это сказала. Я поцеловал ее и говорю: «Пошли, позавтракаем, а потом я тебе покажу хозяйство. Посмотрим, что ты умеешь».

Менахем. Прятаться было невыносимо. Книгу Зоськи оказалось всего две — Библия и советский учебник «Трактора и сельскохозяйственные машины» Волкова и Райста. На Библию я сначала смотреть не мог. Слюнявые сказки для идиотов. Но после всего случившегося кое-что постепенно западало в душу. Да не пощадит глаз твой: душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу. Старик все реже выходил из дому, а зимой уже почти не вставал с кровати. Все хозяйство было на Зоське. Но она приходила ко мне почти каждый день. Это было единственное, что осталось во мне человеческого.

Зоська. Только осторожно, Менахем.

Менахем. Я осторожно, Зоська…

Марианна. Я пыталась подражать деревенскому выговору, коверкала слова… все напрасно. Мать Владека думала, я ее передразниваю, и продолжала молчать. Я говорила: с Богом, хвала Господу, Бог в помощь. Она злобно бормотала что-то в ответ. Наконец я забеременела. Тогда все и случилось.

Владек. Я поехал за дровами в лес.

Рысек. Я в это время был уже шуцманом [11]. Получил велосипед, автомат, форму с фуражкой. Конечно, это было прикрытие. На самом-то деле я работал на подпольную организацию. Не на немцев.

Зигмунт. Это я его уговорил.

Рысек. Пришел приказ вывезти всех оставшихся евреев в гетто, в Ломжу. Но у нас ведь никого не осталось…

Зигмунт. А Марианка?

Рысек. Марианка?

Зигмунт. Приказ есть приказ, Рысек. Она жива, и у нас могут быть неприятности. Владек еще молодой, найдет себе жену.

Рысек. Я увидел, что Владек куда-то поехал на телеге. Взял автомат, сел на велосипед и отправился к ним.

Владек. Я уехал в лес на целый день.

Марианна. Я увидела жандарма в окно. Спряталась.

Рысек. Открыла мать Владека. Я объяснил, в чем дело, она обрадовалась, позвала Рахельку. Та — плакать.

Марианна. «Рысек, сжалься! Я жду ребенка!» Он ничего не ответил. Зато отозвалась свекровь: «Приказ есть приказ, ничего не поделаешь».

Рысек. Я связал Рахельке руки веревкой и сказал, что, если она попытается бежать — застрелю.

Владек. Случилось чудо. В лесу гляжу: забыл точило для топора. Если б не это — все было бы кончено. Я вернулся домой. Мать мне: был, мол, жандарм, увел Марианну. «Куда увел?» — «А в гетто!» Я выпряг лошадь, оседлал, сунул в карман доставшийся от красных наган. Мать в крик: «Далась тебе эта жидовка!» — «Заткнись, — говорю, — еще раз услышу — пожалеешь!»

Рысек. Я увидел: человек на коне — и сразу понял, кто это.

Марианна. Он мчался, словно Скшетуский на помощь Оленьке!

Владек. Я увидел их издалека. Рысек ехал на велосипеде, а она бежала за ним на веревке. Беременная. От ярости у меня потемнело в глазах, я сунул руку в карман и взвел курок.

Рысек. Я остановился. Сдернул с плеча автомат, снял с предохранителя. И говорю: «В чем дело, Владек?»

Владек. «В чем дело, Рысек?» А сам стараюсь подойти к нему поближе. «Что случилось?»

Рысек. Я гадал, есть ли у него оружие. «Всем евреям приказано идти в гетто». Похоже, есть. «Не приближайся, буду стрелять».

Владек. «Давай поговорим, Рысек, говорю, обсудим все. Мы ведь одноклассники». И, не вынимая наган из кармана, выстрелил ему в живот.

Рысек. Ты что, Владек? В одноклассника стреляешь?

Марианна. Он выронил автомат и упал вместе с велосипедом. Я тоже упала. Наверное, Рысеку было очень больно, потому что он заплакал.

Владек. Ты хотел, сукин сын, ее в лесу застрелить, чтобы не осталось свидетелей того, что вы натворили, да?

Рысек. Это Зигмунт приказал! Владек, добей меня, курва, не могу больше! Господи, как больно! Дора…

Владек. Я выстрелил ему в ухо. Все-таки одноклассник…

Рысек. Куда мы идем, Дора?

Дора. Никуда, Рысек, мы уже пришли.

Марианна. Что мы наделали, Владек?

Владек. А что нам было делать? Дать себя убить? Как эти твои евреи?

Марианна. Что же теперь будет?

Владек. Да ничего не будет. Спишут на партизан… Придется только спрятаться.

Марианна. С ребенком?

Владек. «Ничего, справимся». Я раздел Рысека до трусов и затащил в лес. Велосипед и форму бросил в Нарев. Сапоги и автомат спрятал на дереве. Мы вернулись домой, мать увидела Марианку, но ничего не сказала. Я тоже — ни слова. Запряг лошадь, положил в телегу кое-какую одежду, перину, одеяла, немного еды и денег. Переночевали мы у Зоськи.

Зоська. Что случилось?

Владек. Я объяснил что и как, попросил пустить нас на пару ночей, пока я не договорюсь с дальними родственниками.

Менахем. Я видел их и слышал весь разговор, но не показывался.

Зигмунт. Рысека нашли через два дня. Лисы обглодали ему ноги, руки, лицо. Говорили, будто его убили партизаны. Но жандармы застрелили мать Владека и сожгли их дом.

Владек. Я, понятное дело, не был на похоронах. Мы поехали к тетке в Конопки. Та увидела Марианку и даже на порог нас не пустила. Дядя, может, и разрешил бы, но его сын, староста, сказал, что отвечает за всю деревню. Я объехал почти всех родственников. Дальних, близких. Никто, ни один человек не согласился нам помочь.

Марианна. Мы ночевали в лесу, в оврагах, в бункерах вместе с крысами. Когда удавалось помыться — это был праздник.

Владек. Главное, что не голодали. У меня с собой были книги. Я читал вслух.

Марианна. У него была «Трилогия» Сенкевича. Дочитав до последней страницы, он начинал сначала. В одних и тех же местах смеялся, в одних и тех же плакал! Господи, я думала, с ума сойду! Просила, умоляла: «Владек, давай я тебя английскому научу, пока есть время. Или бухгалтерии. Ведь кончится же когда-нибудь война».

Владек. Это мысль. Английский. После войны уедем в Америку.

I speak English.

You speak English.

He speaks English…

Марианна. Через двадцать минут он засыпал.

Владек. Ну нет у меня способностей к языкам.

Зоська. Олесь потребовал, чтобы я нажарила ему рыжиков с луком. Наелся, живот вздулся, и он умер. Ну и пошли слухи, будто я его отравила.

Менахем. Я перебрался из коровника в хату и прятался теперь там. Вот было счастье!

Марианна. Роды начались в бункере.

Владек. Я принимал роды. Боже! Я знать не знал, что надо делать!

Марианна. Я рожала и говорила ему, что делать. Хотя сама ничего не знала.

Владек. Я старался, как мог, но ребенок умер.

Марианна. Это была девочка. Прелестная. Здоровая.

Владек. Умерла через несколько часов. Может, оно и к лучшему — втроем мы бы не выжили. С маленьким ребенком? Да никогда.

Марианна. Я думаю, он ее задушил, пока я спала.

Владек. Мы похоронили ее в лесу.

Марианна. Под именем Доротка.

Владек. Когда война закончилась, мы вернулись на мельницу. Мой дом сожгли немцы.

Марианна. Все было разграблено, сломано, испоганено, даже деревья в саду выкопаны.

Владек. Каким-то образом удалось запустить мельницу. Чудом. Конечно, с русской турбиной она работала не так, как с довоенной, швейцарской, но все же. Однажды пришел Зигмунт. Принес литр водки.

Зигмунт. Мир!

Владек. Мы же одноклассники — выпили и помирились.

Зигмунт. Обо всем условились — чего не касаться, о чем не говорить.

Владек. Главное, чтобы Марианка была в безопасности, верно, Зигмунт?

Зигмунт. А как же! Чтобы никто не смел ее обижать! Никто!

Владек. На следующий день я сказал Марианке, что война закончилась и она свободна. Может уйти, если хочет. Но Марианка заявила, что никуда не пойдет, потому что перед Богом и перед людьми она — моя жена и все тут.

Марианна. Вот только детей у нас больше не было.

Все.

С гордостью законной, оглянись вокруг: ты же ведь — сын Польши, Коперника внук. Над Вислой голубою старый Торунь дремлет… Поляк остановил Солнце и закрутил Землю.

Урок XII

Зоська. Не знаю, как Зигмунт догадался, что это я спрятала Менахема.

Зигмунт. Зоська, признайся по-хорошему. Мы знаем, что он у тебя всю войну скрывался! Ты и Олеся грибами отравила, чтобы спать с этим пархатым. Ну и дурак же я, что сразу не допер!

Зоська. «Да ты что, Зигмунт? Какой еще Менахем?» Он залепил мне пощечину.

Зигмунт. Я велел товарищам подождать во дворе.

Менахем. Я все слышал, но что мне было делать?

Зоська. По правде говоря, я сама согласилась. Только бы он не стал искать Менахема. Я понимала, что, если они хорошенько поищут — непременно найдут.

Зигмунт. Ты, Зоська, помни: мы — не бандиты. Мы — польская армия. Если этот паршивый большевик не объявится, мы вернемся сюда и поговорим с тобой иначе, а потом тебя расстреляют от имени Республики Польша!

Менахем. Когда они ушли, я вылез из укрытия.

Зоська. Надо отсюда уезжать.

Менахем. Поедем в Америку. Надо бежать. Обо всем забыть. Начать новую жизнь. Здесь нас убыот. Мстить не имеет смысла. Иначе жизни не будет.

Зигмунт. Однажды я сел и написал Абраму письмо. Дорогой Абрам!

В первых строках своего письма сообщаю тебе грустную весть: наш одноклассник Якуб Кац и наша одноклассница Дора со своим ребенком, а также все наши евреи мертвы — их убили гитлеровские нелюди, заживо сожгли в овине женщин и детей. Никого из твоих родных не осталось! Нет раввина. Убит гадами и наш одноклассник Рысек. Нет слов описать, что вытерпела наша родная Польша, наш народ и наши несчастные одноклассники.

Боже, зачем ты подвергаешь нас таким испытаниям? Желаю тебе всего доброго. Зигмунт.

Абрам. Дорогой мой товарищ Зигмунт, твое письмо надрывает мне сердце. Я плачу день и ночь, и даже в молитве не нахожу утешения. Значит, нет больше на свете нашего Якуба Каца? И Доры? И нашего товарища Рысека?

Я вспомнил, как в день моего отъезда собралась родня — все пошли со мной, когда я прощался с синагогой и могилами предков. Помню, как дядя Бенек, мамин брат, всю дорогу играл на кларнете, а бедная моя мама, не переставая, плакала, словно что-то предчувствовала. Но она, бедняжка, наверное, беспокоилась обо мне — о том, что может случиться с ее сыном, а не о своей судьбе, о том, что злодеи запрут ее в овине и сожгут заживо. Вместе с другими евреями нашего местечка. Из всей нашей большой семьи остался один я.

Не могу писать, дорогой мой товарищ Зигмунт, потому что слезы текут уже не ручьем, а рекой. Напиши, не нужно ли тебе чего-нибудь.

Твой Абрам.

P. S. Будь здоров, и да хранит тебя Всемогущий Господь.

Зигмунт. Дорогой Абрам!

Нам ничего не нужно. Худо-бедно справляемся. Как говорится, гол, да не вор, беден, да честен. Мы хотим увековечить память об этом страшном событии, поставить памятник. Если бы ты сумел помочь скромной суммой, мы были бы благодарны.

С приветом. Зигмунт.

P. S. Моя жена Хеленка, с которой ты не знаком, шлет тебе привет.

Зоська. Я продала все, что можно, и мы уехали в Лодзь.

Менахем. У меня были там знакомые из Вильно — еще с тех пор, как я туда ездил по киношным делам. Нам помогли с работой. Я устроился в театр электриком. Зоська — гардеробщицей. Оказалось, что она беременна.

Зоська. Надо избавиться от ребенка.

Менахем. Зачем?

Зоська. Неизвестно, чей он. Твой или его? Я не знаю. Не знаю. Не знаю. Господи, что делать? Нам тут никогда не дадут жить спокойно. Тебя убыот. Меня убьют. Обещай, что мы уедем! Поклянись!

Менахем. Я поклялся, но после аборта отношения у нас стали портиться.

Зоська. Ты обещал, что мы уедем! Когда?

Менахем. Уедем, детка, я же сказал!

Зоська. Снова ты пьяный, черт тебя побери! Где ты был? В «Актерском», да?

Менахем. «Детка, надо подсобрать деньжат на дорогу! Ты же знаешь». И я собрал. Занял у одной актрисы, любовницы полковника НКВД, у которой осело добро, наверное, половины виленского гетто. Купил Зоське билет и проводил в Вену.

Зоська. Ты приедешь?

Менахем. «Приеду, детка, как только смогу». Зоська так высовывалась из окна, что я боялся, как бы она не выпала.

Зоська. Он стоял на перроне. В своем светлом пиджаке. Я думала, у меня сердце разорвется. Словно чувствовала, что вижу его в последний раз.

Менахем. У меня была простая цель. Заработать немного денег и убраться из этой страны. Один приятель посоветовал, что самое доходное дело — официальное мародерство. А кто у нас самый официальный мародер? ГБ.

Зоська. В New York мне очень помог Абрам. Приютил, пока я не нашла комнату и работу. Его семья жила в скромном доме. Куча детей. Жена Абрама, кажется, меня полюбила. Мы разговаривали часами. Абрам хотел знать все. Каждую мелочь. Когда я рассказала ему, кто на самом деле сжег евреев, он сперва не поверил. Показал мне письма Зигмунта. Я засмеялась.

Абрам. Я думал, сойду с ума. А я еще этому негодяю деньги посылал. Тогда я написал письмо в польское правительство.

Я, Абрам Бейкер, в 1937 году уехал в Америку.

В Польше остались мой дед Хаим и мой дед Якуб, моя бабушка Роза и моя бабушка Фейга.

Мой папа Шломо и моя мама Эстерка.

Мои братья Хаимек, Изя и Кубек.

И мои сестры: Лейча, Фруня и Фаня.

Мои дядья по матери: Мендель, Иосиф, Шаоль, Райзер, Давид и Шмуль.

И мои тетки по матери: Хана, Сара, Хинда, Дебора, Моли и Зизи.

Мои дядья по отцу: Исаак, Акива, Яша, Зелиг, Бенек и Шимон.

И мои тетки по отцу: Рахеля, Леа, Мириам, Зельда, Гитель и Годль.

Мои двоюродные братья: Шмулек, Монек, Янек, Давид, Урек, Вельвусь, Адась и Элек.

И мои двоюродные сестры: Зузя, Хайка, Фримча, Итка, Тыля, Геня, Мальча, Соня, Ядзя и Дуня.

Все они были сожжены поляками в овине. Убийцы, забравшие себе все их имущество, живут теперь в их домах. Так что же — эти бандиты и воры могут спать спокойно? Что говорит по этому поводу ваш ксендз? Церковь? Польское правительство?

Все.

Патриот Сенкевич истину поведал: из вчерашней славы вырастут победы.

Урок XIII

Менахем. В сорок восьмом, где-то под конец лета — да, точно, я как раз был в Ястарне, в отпуске, — меня вызвал полковник и сказал, что есть приказ открыть следствие по делу участия поляков в убийстве евреев в начале немецкой оккупации и что народная власть уполномочила меня участвовать в нем под оперативным псевдонимом Здислав Холева. И добавил от себя лично: «Наподдай этим сукиным детям, которые изнасиловали и убили твою жену, но только в рамках закона. Пусть народная власть хорошо себя зарекомендует…» ну, и все такое.

Зоська. Любимый! Почему ты не приезжаешь? Ты даже себе не представляешь, как я тоскую!

Менахем. Я написал Зоське, что мне поручили важное дело, и больше я ей писать не смогу.

Зоська. Семья, в которой я тогда работала, была очень культурная. И муж, и жена — профессора. Евреи. Говорили по-польски. Когда к ним приходили friends, они представляли меня и добавляли: «Это наша Зося, которая во время войны спасала евреев». A friends только качали головой: «Не может быть! Ведь поляки такие антисемиты». Это было после того, как Менахем сообщил, что не сможет больше писать из-за своей ответственной работы, я была вся на нервах, разозлилась и сказала: «А чем американцы помогли евреям во время войны?» Хлопнула дверью и ушла. Села в метро. Несколько часов ездила просто так, без всякой цели. Наконец вышла в польском районе. Услышала, как какой-то парень говорит своей девушке по-польски: «Я тебя, курва, люблю, а ты спишь». Я села на скамейку и расплакалась. Боже! Мне тридцать лет. Что делать? Этот сукин сын сказал, что даже писать больше не будет. Приехать он тоже не может. Железный занавес. Как мне жить? Ни мужика. Ни детей. Ни образования. До конца дней работать в прислугах? У евреев? И тут рядом присел Януш. «Почему вы плачете? Жаль портить слезами такие глазки». И все такое. Через две недели мы поженились. Абрам был в ужасе.

Абрам. Зоська, что ты делаешь?! Как можно выходить замуж за человека, которого знаешь две недели? А как же Менахем? И потом, надо получить образование! Ты ведь даже английский до сих пор толком не выучила! А работа? Эти благородные евреи, с которыми ты так обошлась… Чем они могли помочь во время войны? Чем я мог помочь? Подумай сама! Не ожесточайся. Они хорошие люди. Образованные. Помогут тебе, если захочешь получить аттестат зрелости. Или высшее образование.

Зоська. Не смеши меня, Абрам. Какое там высшее образование… Я выхожу замуж. А о Менахеме даже слышать не желаю. Свинья он и больше ничего. Избавился от обузы.

Зигмунт. За мной пришли под утро, на глазах жены и детей надели наручники и на «газике» отвезли в Ломжу, в ГБ.

Хенек. Они явились в плебанию. Пес рвался с цепи, лаял. Его застрелили. Надели на меня наручники, отвезли в ГБ.

Владек. Пришли на мельницу, надели наручники, отвезли в ГБ.

Зигмунт. Меня привели в какую-то комнату. Посадили на табурет. Шторы задвинуты. Хотя за окном светило солнце. Лампа в лицо. За столом — Менахем.

Менахем. Поручик Здислав Холева. Буду вести ваше дело. Фамилия?

Зигмунт. Менахем, это ты?..

Менахем. Я встал из-за стола.

Зигмунт. Он встал из-за стола.

Менахем. Подошел к нему.

Зигмунт. Подошел ко мне.

Менахем. И дал ему по морде.

Зигмунт. И со всей силы ударил меня по носу. По-моему, у него был кастет. Я услышал, как что-то хрустнуло. Упал с табурета и потерял сознание.

Менахем. Чушь. Какой еще кастет? Меня немного занесло, когда я увидел улыбку этого сукина сына, который изнасиловал мою жену, сжег моего ребенка и убил моего друга. Не говоря уже о тысяче других.

Зигмунт. Они облили меня водой. Я пришел в себя. Нос распух. Глаза едва открывались. Что делать? К кому обратиться? За что меня взяли? Кто может помочь?

Менахем. Ты должен называть меня «пан поручик». Ясно?

Зигмунт. Есть, пан поручик.

Менахем. Я подумал, что жалко тратить время на протокольные вопросы. Я ведь знаю о тебе все, сукин ты сын. Например, что ты живешь в доме убитого тобой раввина. А вот интересно, знают ли об этом твоя жена и твои дети? Знают ли они, что в сорок пятом ты был одновременно вожаком банды и председателем совета гмины? Милиционеров сдавал бандитам, а бандитов — милиции. Когда как было выгоднее. Вот только свидетелей, курва, не осталось, подумал я.

Зигмунт. А ты, курва, попробуй найди свидетелей, подумал я.

Менахем. Но сейчас меня интересует только одно. Что ты сделал с Якубом Кацем 24 июня 1941 года на углу Пшитульской и Нового Рынка?

Зигмунт. Ах вот о чем речь! Не понимаю, что вы имеете в виду, пан поручик. Насколько мне известно, 24 июня Якуб Кац был убит немцами…

Менахем. Мне не хотелось его бить. Я просто вызвал ребят и приказал с ним поработать.

Зигмунт. Они били меня палками, обливали водой и опять били. Приходил врач, говорил, что можно продолжать, и они продолжали. Этот сукин сын только заглядывал время от времени и спрашивал, кто и когда убил Якуба Каца. Боже! Но я уже знал, что делать.

Хенек. Меня привели в темную комнату, посадили на табурет. Лампа в лицо, за столом — Менахем.

Менахем. Я поручик Здислав Холева, буду вести ваше дело. Фамилия?

Хенек. Если ты, Менахем, — Здислав Холева, то я — китайский император.

Менахем. Я встал.

Хенек. Он встал.

Менахем. Я подошел.

Хенек. Он подошел.

Менахем. И ударил его по морде.

Хенек. И со всей силы ударил меня по лицу. Я сказал: «Бог тебя простит, брат мой». И подставил вторую щеку.

Менахем. Я врезал ему по второй. Он подставил третью. Я разозлился и позвал ребят. «Вспомни, кто убил Якуба Каца», — сказал я. И велел ребятам приниматься задело.

Хенек. Меня били. Обливали водой. Опять били. Приходил врач, говорил, что можно продолжать, и они продолжали. И всё спрашивали про Якуба Каца.

Менахем. Позвонили из министерства: «Что ты творишь, Менахем? Зачем издеваешься над ксендзом? На хер нам война с костелом? Ты что, хочешь, чтобы из него мученика сделали?» Курва, ничего в этой стране не добьешься! У ксендзов везде свои люди.

Владек. Из подвала меня привели в светлую, солнечную комнату. Глаза с трудом приспосабливались к свету. Посадили на стул. Смотрю — входит Менахем. Я очень обрадовался.

Менахем. Привет, Владек, рад тебя видеть.

Владек. Менахем, сколько лет, сколько зим! Я так рад! Как там Зоська?

Менахем. Зоська в Америке. Но письма не доходят. Сам понимаешь, Владек.

Владек. Понимаю, Менахем. За что меня посадили? Марианка одна на мельнице осталась. Ты же знаешь, что это за работа. Она не справится.

Менахем. Ладно. Скажи только, кто убил Якуба Каца?

Владек. Хорошо, Менахем.

Менахем. Мало-помалу картинка стала складываться. Зигмунт в конце концов признался. Хенек — нет, но у нас имелось свидетельство Владека. И других. Получилось убедительно. Начался процесс.

Зигмунт. Я не признаю своей вины. Показания были получены поручиком Холевой путем применения побоев и пыток.

Хенек. Я не признаю своей вины. Показания были получены путем насилия. В тот день меня вообще не было на рыночной площади. Насколько я знаю, Якуба Каца убили немцы.

Владек. Я не видел, что обвиняемые делали в тот день, потому что меня в тот день не было в городе.

Марианна. Я хочу подтвердить слова мужа. Его в тот день не было в городе — он спасал мне жизнь. И еще: я выкрест и осталась жива, в частности, благодаря Зигмунту, который стал моим крестным, и ксендзу Хенрику, который все организовал. По отношению ко мне они никогда не проявляли антисемитизма.

Менахем. Я ушам своим не поверил. Зачем ты это делаешь, Рахелька?

Марианна. Как ты не понимаешь! Ты приехал и уедешь. Месть? Око за око? А помнишь закон Архимеда? А что Кант говорил о звездах — помнишь?

Все.

Что еще за бред? Ты не Архимед! Хватит бегать голым — возвращайся в школу! Ведь любой ребенок выучил с пеленок, что в горячей ванне вся к худее станет.

Урок XIV

Менахем. Я вернулся в Варшаву. Получил орден Строителей Народной Польши. Новую квартиру. На Мокотове. Семьдесят квадратных метров. И отвратительную работу. С подпольщиками.

Зигмунт. Мне дали пятнадцать лет. Хеленка осталась одна с Ханей, Малгосей и Юреком. Как мальчик будет расти без отца? В тюрьме в Равиче я подумал: надо бороться. Что мне терять?

Менахем. Я начал пить. Крепко. Это было похоже на кошмарный сон. Побои, крики, кровь, потом водяра, дансинг и шлюхи. И опять все сначала.

Зигмунт. Я написал генсеку. Ответа не получил. Премьеру. Тишина. Еще раз. Снова молчание. А потом меня вызвали к начальству. Смотрю — сидит какой-то тип в штатском. Не еврей.

Менахем. Я пробудился от этого сна после смерти Сталина, когда меня арестовали. И обвинили в «использовании противозаконных методов следствия». Курва! Те, кто меня обвинял, действовали точно так же. Свидетелями выступили палачи. И Зигмунт.

Зигмунт. Я охотно подтвердил, что обвиняемый использовал сорок видов пыток. В том числе ломал дверью пальцы. Загонял иголки под ногти. Бил милицейской дубинкой по гениталиям. Голым задом сажал на ножку стула.

Менахем. «Что ты несешь, сукин сын! Когда это я тебе пальцы ломал? И где у тебя вторая дырка в жопе?» Я бросился на него, но нас растащили! Я получил десять лет. И предложение. Или тюрьма, или вон из Полыни!

Зигмунт. Я вернулся домой. К Хеленке, Хане, Малгосе и Юреку. Юрек не отпускал меня ни на шаг. Вцепился в штанину и ходил следом, как собачка.

Менахем. Я уехал в Израиль. В кибуце «Даверат», то есть «Пчела», устроился механиком сельскохозяйственных машин. Вот когда пригодился учебник советских авторов Волкова и Райста «Трактора и сельсохозяйственные машины».

Зигмунт. В 1956 году я вступил в Польскую объединенную рабочую партию.

Хенек. Я долго был викарием, потом наконец получил свой первый приход. В богом забытой деревне под Белостоком, где даже католики говорили по-хохляцки. Но и то хлеб, как говорится.

Менахем. Я написал Абраму. Хотел узнать, как дела у Зоськи.

Абрам. Как дела у Зоськи? Менахем, мало ты принес людям горя? Мало из-за тебя женщины слез пролили? Зоська вышла замуж, у нее дети. Оставь ее в покое.

Зоська. Когда Стэн пошел в школу, а Люси — в детский сад, я начала подрабатывать портнихой. В общем, жизнь как-то наладилась.

Менахем. Я женился на Рут, сефардской еврейке. У нее были красивые глаза и ноги. Как у Доры. Родился Иаков. Настоящий сабра. Я ушел из кибуца, взял кредит и открыл собственную мастерскую. Построил дом.

Зигмунт. В шестидесятые годы все складывалось отлично.

Хенек. Хвала Богу, наконец исполнилась моя сокровенная мечта. Когда Господь призвал к себе моего предшественника, епископ назначил меня приходским священником в наш город. Этому поспособствовал один из моих одноклассников.

Зигмунт. Товарищи, ксендз Хенрик — один из нас. Наш одноклассник. Нам известны его достоинства и, так сказать, его грехи. Он разбирается в специфике нашего города. Он здесь родился. Всех знает, и все его знают. Я считаю, нужно убедить епископа поддержать кандидатуру ксендза Хенрика.

Хенек. Только среди своих человек может по-настоящему расправить крылья. Особенно ксендз.

Зигмунт. Я выдал замуж обеих дочерей. Ханя вышла за врача. Гося — за прокурора. Юрек поступил на архитектурный в Варшавский политехнический. Во время так называемых «мартовских событий» [12]он, в отличие от других студентов, не поддался на еврейские провокации и прилежно учился. С Хенеком мы сработались. Одноклассники, мы доверяли друг другу и помогали, сообща решая спорные вопросы. Раз, по пьянке, он сказал:

Хенек. Я знаю, Зигмунт, это ты тогда на Рысека красным донес, а не бедняга Кац. Я всегда это знал.

Зигмунт. Перестань, Хенек! Хочешь, чтобы я тебе напомнил, за какую ногу ты держал Дору? И что при этом происходило у тебя в штанах?

Хенек. Больше мы к этой теме никогда не возвращались.

Зигмунт. Мы не забывали и о других наших одноклассниках. Владек, не без моего участия, был провозглашен Праведником народов мира, но семейная жизнь у него не заладилась, на мельнице, которая могла его озолотить, дела шли плохо, он слишком много пил, и помочь ему было трудно.

Владек. Зигмунт, одолжи сотню до первого числа…

Зигмунт. Держи, Владек, но, курва, кончай пить!

Владек. Зигмунт, я по ночам глаз не могу сомкнуть. Зигмунт, ко мне приходят Якуб Кац, Рысек, Дора с Игорьком… А ты, Зигмунт, хорошо спишь? Скажи честно…

Зигмунт. Давай сюда мою сотню, придурок!

Владек. Нет, Зигмунт, не волнуйся, курва, спи спокойно.

Зоська. Когда Люси пошла в школу, мы взяли кредит и купили домик в Нью-Джерси. И тут стряслась беда. Меня разыскал Абрам — не знаю, как это ему удалось.

Абрам. Зоська, подпиши вот эти документы — может, выйдет какой-нибудь толк. Может, тебе денег дадут. Это медаль «Праведник народов мира». Менахем за тебя в Израиле похлопотал. Видишь, не все евреи плохие, некоторые помнят добро и умеют за него отплатить.

Зоська. Уж он мне отплатил! В газетах написали, что во время войны я прятала евреев, и началось. «Ах, ты прятала евреев? Где же тогда их золото? Ты с ним спала, еврейская подстилка?!» Даже в больнице, умирая, муж не захотел помириться. На похоронах я узнала, что его отец был еврей, погиб в Треблинке. Тут уж я вообще перестала что-либо понимать…

Менахем. В 1967 году меня призвали в армию. Я руководил авторемонтной базой. В чине капитана.

Зигмунт. В конце шестидесятых, через ветеранские организации, я стал ходатайствовать об экстрадиции Менахема. Впустую — оказывается, Израиль не выдает своих граждан. Так что же — этот палач-гэбэшник останется безнаказанным?

Менахем. 22 мая 1970 года за завтраком мой сын Иаков сказал, что они будут писать классное сочинение про своих отцов. «А ты, папа — кто?» — спросил он. Я ответил, что сегодня я солдат, как все евреи. «Ладно, — сказал сын, — вырасту — тоже буду, как все евреи». В 7.45 Рут посадила Иакова в школьный автобус, который каждый день забирал детей из нашего квартала.

Зигмунт. Юрек учился блестяще. Овладел двумя иностранными языками. Английским и французским. В институте его очень хвалили. Еще студентом он выиграл конкурс на проект спорткомплекса. В начале июня досрочно защитил диплом, и профессор Хрыневецкий предложил ему место в своей архитектурной мастерской. Я гордился сыном и дал ему денег на двухмесячное путешествие по Франции, Италии и Греции. Он собирался уехать в июле. В конце июня они с приятелями отправились на неделю на озеро Вигры — поплавать на яхте.

Менахем. В 8.10 в Авивиме в автобус попал снаряд из гранатомета. Автобус взорвался. Погибло двое учителей и девять школьников, еще двадцать четыре были тяжело ранены. Террористы поливали автоматными очередями детей, которые пытались выбраться из горящего автобуса. Мой десятилетний сын погиб, спасая одноклассницу.

Зигмунт. 24 июня в полдень над озером Вигры разразилась гроза. Говорят, она продолжалась совсем недолго. Минут десять-пятнадцать. Яхта, на которой плыл Юрек с друзьями, перевернулась и затонула. Все выплыли. Кроме Юрека.

Абрам. 24 июня в полдень? Боже! Ровно через тридцать лет, после того как Зигмунт, Хенек и Рысек избили до смерти Якуба Каца на рыночной площади.

Хенек. Похороны были красивые, торжественные. Я произнес одну из лучших своих проповедей. Об Аврааме и Исааке. Ты не послал агнца, Господи! Исаак умер! Отчего ты испытываешь нас своим гневом? Отчего трепещут наши сердца? Юноша! Архитектор! Молодой специалист! Столько планов! Стремлений! Родители возлагали на него такие надежды! Он собирался в Рим — любоваться Колизеем! В Париж — увидеть Лувр! В Афины — насладиться видом Акрополя! Господи, ты не послал агнца, но мы помним, что агнец все же пришел к нам. Ты и есть тот агнец!

Марианна. Это было ужасно. Невыносимо. Я не могла его слушать.

Владек. Юрека хоронили в закрытом гробу. Говорят, лицо его обглодали угри.

Менахем. После похорон Рут сказала, что надо мной тяготеет проклятие, и бросила меня.

Владек. Жена Зигмунта попала в психиатрическую больницу в Хороще.

Менахем. Я попросил знакомого, чтобы связал меня с израильской разведкой. Меня принял подполковник. Я рассказал, кто я такой и что делал в Польше, сказал, что хочу наказать террористов, которые убили моего сына. Подполковник ответил, что прекрасно знает, чем я занимался в Польше, потому что в ящике его стола лежат десять заявлений с требованием моей экстрадиции. Да, им нужны профессионалы, но не маньяки. И велел мне продолжать то, что я так хорошо умею делать, а именно — ремонтировать танки. Разве что я предпочитаю вернуться к тракторам.

Хенек. После смерти Юрека Зигмунт изменился до неузнаваемости. А был элегантный мужчина, на шее всегда белое шелковое кашне… Он вышел на пенсию и совершенно отстранился от дел. Часами сидел у меня в плебании и молчал, уставившись в одну точку. Бог знает, что он там видел. Курил сигарету за сигаретой. Однажды сказал:

Зигмунт. Просрали мы свою жизнь, Хенек. Куда только смотрел Господь?

Менахем. Тем временем началась война Судного дня, и Эрец Исраэль едва не прекратил свое существование. Все решала техника. Оказалось, что мои танки, по сравнению с новыми советскими и американскими ракетами, — груда металлолома. В конце концов, все немного затихло и объявили мир. Я вернулся домой и вдруг осознал, что мне пятьдесят пять лет, и ничего нового жизнь уже не принесет. Я помылся, побрился, надел чистую форму, как следует запер дом, сел в машину, заправил ее самым дорогим бензином и поехал по направлению к Масаде. Изо всех сил давил на газ.

Абрам. В газете «Едиот» написали, что бордовый «форд-мустанг», двигавшийся с превышением скорости, упал с автострады, перевернулся, ударился о дерево и взорвался. Остался только обгоревший кузов. И оплавленные золотые часы Менахема. Больше ничего. Тысячелетняя олива не пострадала.

Хенек. Когда я узнал, что у Зигмунта инсульт, я сразу поехал к нему в больницу. Уход за ним был прекрасный. Зять делал все, что мог! А я вместе с дочерьми Зигмунта дежурил у его постели день и ночь.

Владек. Ну разумеется — боялся, как бы он не проговорился перед смертью.

Марианна. Все-то ты знаешь.

Хенек. В последние минуты жизни с Зигмунтом произошло что-то странное. Он задрожал, заметался по кровати. Из глаз покатились слезы.

Владек. На памятник из черного мрамора пошло, кажется, все наворованное еврейское золото.

Марианна. А тебе завидно?

Хенек. Смерть Зигмунта потрясла меня. Memento mori. Примерно так я это воспринял. Я понял, что перед лицом смерти все наши дела ничтожны и в конечном счете значение имеют только высшие ценности: отчизна, честь, вера. Словно в подтверждение этих моих мыслей Бог послал нам Папу-поляка и профсоюз «Солидарность». Я решил, что пробил мой час. Стал организовывать детские католические лагеря, устраивал семинары, встречи. Не ради занудной пустой болтовни — нет, по примеру Святого отца, моего ровесника, я помогал подросткам искать Бога во время походов по горам, на байдарках, в долгих ночных беседах.

Зоська. В 1981 году, при «Солидарности», я купила турпоездку в Польшу. Приобрела пару приличных шмоток в «Чемпионе». И села в самолет. Боже, видели бы вы эту свободную Польшу! На полках — уксус и репчатый лук. У нас было несколько свободных дней, так что я решила навестить родные места. Договорилась с одним таксистом — за twenty dollars [13]он согласился возить меня, куда ни попрошу. Мы поехали на мельницу. К Марианне и Владеку. Они выглядели стариками. Без конца ругались. Когда Марианна на минуту вышла, Владек сказал:

Владек. Видишь этот еврейский бардак? Если бы не я, мы бы заросли грязью.

Зоська. А что с вашей мельницей?

Владек. Не окупается. Мы отказались от нее, зато получаем пенсию.

Зоська. Когда Владек вышел….

Марианна. Знаешь, Зоська, если бы мне сказали, какая жизнь меня ждет, я бы сама пошла в тот овин с остальными.

Зоська. Я дала Владеку dollars. Он где-то раздобыл водки, колбасы, огурцов. Мы посидели. Поговорили. Повспоминали. «А что у Хенека?»

Владек. С тех пор как Папой стал поляк, к нему не подступишься! Картежник! Жулик! Педераст!

Марианна. Перестань, Владек, как ты можешь говорить такое о ксендзе?!

Зоська. В конце концов, Владек напился и пошел спать. Я спросила Марианну, не хочет ли она съездить со мной на кладбище.

Марианна. Что ты, Зоська, еще кто-нибудь увидит!

Зоська. Я дала ей dollars, попрощалась и поехала одна. На месте овина лежал камень с надписью: Жандармы и гитлеровцы сожгли здесь 1600 евреев. Еврейское кладбище заросло лещиной. Я зашла на католическое кладбище и сразу увидела могилу Зигмунта. Черный мрамор. Огромный скорбящий ангел. И надпись: Судия Справедливый, загляни в души наши! Могил Олеся и матери я не нашла. Уходя, встретила возле костела Хенека. «Слава Иисусу Христу!»

Хенек. Во веки веков! Зоська?

Зоська. Она самая….

Хенек. Что привело тебя в нашу скромную обитель?

Зоська. Хочу навестить могилу Олеся и матери.

Хенек. «Я тебя провожу». И проводил.

Зоська. Обе могилы ухоженные. Чистые. «Кто это о них так заботится?»

Хенек. Мои харцеры[14].

Зоська. Я была тронута. Все-таки ксендз есть ксендз, подумала и дала ему fifty dollars [15]на заупокойную службу по Олесю и матери.

Хенек. А по нашим одноклассникам? Рысеку, Зигмунту, Доре, Якубу и Менахему?

Зоська. По всем?

Хенек. А почему бы и нет, Зоська?

Зоська. Мне полегчало, я села в такси и велела ехать в Варшаву. Вернулась в New York. На детей рассчитывать было нечего. Однажды Люси заявила мне, что это я убила ее отца. Так что я решила не церемониться. Продала дом вместе с невыплаченным кредитом и поселилась в «Доме спокойной старости под покровительством святой Терезы Младенца Иисуса». Все удобства. Красивая комната с ванной, окно выходит в чудесный парк. Пятиразовое питание. Кормят вкусно. Врач. Парикмахер. Каждый день церковная служба. Женщины, вместе с которыми я молилась, смотрела телевизор и играла в покер, однажды спросили, не еврейка ли я, а то, мол, дети похожи. Вообще-то они были симпатичные, но евреев, похоже, не любили. «Of course not» [16], — сказала я. Чтобы Стэн и Люси меня навещали, я собиралась платить им fifty dollars. Плюс расходы на дорогу. Пришлось договориться, что я буду платить fifty dollars в месяц за то, чтобы не приезжали, — получилось даже дешевле, не надо оплачивать дорогу. Теперь я могла спокойно играть с соседками в покер, смотреть телевизор и молиться. Так и прошла моя жизнь.

Абрам. Говорят, Зоська не проснулась, наглотавшись каких-то таблеток. Стэн и Люси подозревали, что ее убили — отравили, — поскольку все наследство досталось монахиням, но вскрытие ничего такого не показало. Хотя в девяностые годы следствие возобновилось, и кого-то даже арестовали.

Хенек. За мое преданное служение мне доставались одни попреки. Я любил играть в бридж. Нет бубей — ходи с червей. Два валета — счастья нету. И кем меня выставили в восьмидесятые годы? Картежником, просаживающим деньги прихожан. А в девяностые в газетах писали о том, что я «питаю слабость к смазливым алтарникам». Эти наветы тоже оказались беспочвенными, свидетели отозвали свои показания, а епископ назначил меня ксендзом-деканом. Тогда кто-то пустил слух, будто я сотрудничал со службой безопасности. Якобы доносил на «Солидарность» в обмен на льготы при строительстве! Это я-то! В 2000 году — очередная провокация. На сей раз жителей нашего городка обвинили в убийстве евреев. Я заколебался. Попросил епископа об аудиенции, спросил совета. «Может, стоит частично признать свою вину?» Епископ так и подскочил: «С ума сошли?!»

Владек. Я всегда верил, что правда в конце концов одержит верх. И что на пороге смерти я еще покажу себя. Когда ко мне обратились журналисты, я принял решение все рассказать.

Марианна. Зачем? Нам тут житья не будет. Хоть раз в жизни меня послушай.

Владек. Я рассказал все, как было. Кому какая была корысть. И своей роли не утаил.

Марианна. Изобразил нас Ромео и Джульеттой, а себя— единственным праведником в Содоме и Гоморре.

Хенек. Я прослышал, что главные пособники наших врагов — Марианна и Владек. Пришел к ним после колядок и говорю: «Что это вы такое несете?»

Владек. Так ведь это правда, Хенек!

Хенек. А что есть правда, Владек? Чья она? Кто в ней заинтересован? Ты об этом подумал? Или вам славы захотелось на старости лет? А вы не думали, что здесь, среди этих людей, которых вы только что облили грязью, вам предстоит покоиться до самого Судного дня? А может, вы не хотите лежать на главной аллее? Предпочитаете, чтобы вас закопали где-нибудь в кустах, у ограды?

Владек. Он прошел уже два курса химиотерапии, но говорили, будто снова появились метастазы. Я сказал: «Неизвестно, кто из нас первый в очереди, Хенек!» Он хлопнул дверью и ушел. Через несколько дней какие-то хулиганы разбили нам окно.

Марианна. Камень был завернут в лист бумаги со словами: «Если не заткнетесь, мы довершим начатое».

Владек. Надо признать, что настоящие друзья познаются в беде…

Хенек. Ночью к их дому подъехал немецкий автомобиль с прицепом, с варшавскими номерами, и они уехали! Точно преступники — под покровом тьмы!

Владек. Мы поселились под Варшавой, в пансионате «Золотая осень». Никто об этом не знал. Медицинское обслуживание, завтрак, обед, ужин, телевизор — пятьдесят шесть каналов…

Марианна. А главное — ванная. Отдельно ванна и душ. Как у дяди Мойше до войны. Впервые за шестьдесят лет я сняла с себя деревенские тряпки, развязала платок и хорошенько выкупалась.

Владек. Мы отнимали друг у друга телевизионный пульт.

Марианна. Владека интересовали только репортажи про него самого и боевики…

Владек. Марианка без конца смотрела документальное кино или фильмы о природе. Да еще по-английски — скукотища…

Марианна. К счастью, он отвлекся на лечение.

Владек. Это был рак легких.

Марианна. Я же говорила: не кури столько.

Владек. Меня обследовали специалисты. Профессора. Но время было упущено. Однако я решил дотянуть до шестидесятой годовщины и открытия нового памятника.

Хенек. По телевизору я увидел, что Владек приехал на открытие памятника, но ни я, ни мои прихожане в этом паноптикуме участия не принимали.

Владек. Я сидел в первом ряду. Рядом — президент, посол, мэр, депутаты сейма, сенаторы, актеры.

Хенек. Зато я встретил своего одноклассника, теперь он раввин в Ныо-Иорке… Абрамек Пекарь, ныне Бейкер.

Абрам. Я зашел к Хенеку в плебанию.

Хенек. Я принял дорогого гостя. С истинно польским гостеприимством. Домашние пироги. Пряники. Торты. Наливки. Кофе и чай. Чем хата богата.

Абрам. У меня диабет, я ничего не ел.

Хенек. Мы очень тепло повспоминали прежние времена. Как до войны поляки и евреи вместе учились, работали и веселились, а ксендз и раввин сообща решали все споры…

Владек. Ну да, конечно — сколько евреи должны пожертвовать на строительство костела, чтобы в Страстную пятницу обошлось без погрома!

Марианна. Да хватит уже! Кто старое помянет, тому глаз вон!

Абрам. Скажи, Хенек, когда немцы и эти польские подонки гнали евреев в овин, правда, что наш ребе шел впереди с Торой? И благословил всех — жертв, палачей и свидетелей? А в горящем овине запел Киддуш Хашем?

Хенек. Правда, Абрам.

Владек. Я был рад повидать Абрама. Прошло шестьдесят шесть лет. Он меня даже не узнал. Но поздоровался тепло. Жаль, Хенек не захотел увидеться. Вот была бы встреча! Трое одноклассников! Раввин, ксендз и я.

Абрам. Престарелый раввин стоял на рыночной площади, мучимый голодом и жаждой. Стоял многие часы. Вместе со своим народом. Он видел, как издеваются над людьми на улицах. Насилуют женщин. Убивают детей. Наконец ему велели идти с теми, кто нес обломки памятника, на котором было написано про Ленина — что он верит в коммунизм. Избави Господи! Подталкивая вилами и палками с гвоздями, ребе загнали в овин, и там, в свой последний час, он — вы помните — готовился совершить бераха, благословение Киддуш Хашем, о котором говорится в молитве: «Возлюби Бога своего всем своим сердцем, всей жизнью, всей силой». Это послание Польше и всему миру. Да снизойдет благословение Отца Небесного на всех, кто пришел сегодня сюда. Аминь.

Хенек. Я смотрел все это по телевизору со смешанными чувствами.

Владек. Это была прекрасная проповедь. Все плакали. Я тоже.

Марианна. Сначала я даже прослезилась, когда смотрела это по TVN, но потом, когда Абрам, седой, старенький, стал рассказывать об этом раввине, как будто там никого больше не было, быстренько переключила телевизор на Aiimal Planet, где как раз шел отличный фильм о пингвинах.

Владек. В сентябре мне стало хуже.

Марианна. Когда его увозила «скорая», он крепко схватил меня за руку и долго не отпускал. Но ничего не говорил. Я тоже промолчала. Что уж тут скажешь?

Владек. Дозы морфия все увеличивали.

Хенек. Ухудшение я принял смиренно, с достоинством. Отказался от болеутоляющих. Я жил ради Господа, страдал ради Него и ради Него хотел теперь умереть. Но когда начались настоящие боли, оказалось, что я не в силах терпеть. При всем своем желании. Мне стали давать наркотики. Я видел сны наяву. Кошмары. Фигуры евреев, не отступавшие от меня ни на шаг. Якуб Кац. Портной Элек. Дора с Игорьком. Иногда являлся Зигмунт. Стоял молча. Бежать было некуда. Бога — не было!

Владек. Раз — не знаю, во сне или наяву — пришел Рысек. Я хотел сказать: «Рысек, прости!» — но не смог выговорить эти слова, какая разница, простит он или не простит? — подумал я. Я сам должен нести это бремя. И проговорил только: «Рысек!..» А он молча подошел и обнял меня. Я зарыдал. Потом увидел, что пришла мать. С маленькой Дороткой на руках. «Мама», — сказал я и заплакал еще горше. И тогда вижу — еще кто-то стоит… Это был Хенек.

Марианна. Их похоронили в один день. Хенека — на главной аллее. Торжественно. Был епископ. Служба. Через час — Владека, у ограды. Рядом с матерью. Я не поехала. У меня не было сил. Тем более, что и те, и другие похороны показывали по TVN. О Владеке я почти не вспоминала. Что нам выпало пережить вместе, я пережила. Он безусловно был типичный поляк. Один красивый жест, а потом много лет унижений. Но я не могла забыть, как он мчался на лошади — мне на помощь. Так что, когда ко мне обратились из одного варшавского фонда, который оплатил нам надгробие из красивого китайского терразита, с вопросом, хочу ли я подписаться как «Рахель» или как «Марианна», я не колебалась ни минуты — Марианна.

Абрам. Дорогая моя одноклассница Рахель Фишман!

Пишет тебе Абрам, твой одноклассник. Я узнал твой адрес, когда был в Польше в связи с годовщиной мученической смерти евреев нашего города. Я говорил с Владеком, твоим мужем. Теперь я узнал, что Владек умер, и ты осталась одна. Мое пристанище на Mount Hebron Cemetery тоже уже ждет меня. Таков наш удел. Все мы скоро покинем этот мир. Я пишу тебе, чтобы ты не чувствовала себя одиноко на этом неразумном свете.

Твой одноклассник Абрам Бейкер.

P. S. Я видел тот фильм, в котором тебя сняли еще вместе с Владеком. Я там тоже есть. Ты совсем не изменилась. Скажи, а я очень изменился? Дам тебе хороший еврейский совет. Никогда не соглашайся на интервью меньше чем за 200 dollars. Помни: если им очень надо, обязательно заплатят. Абрам.

Марианна. Годы, которые я провела наедине с телевизором и его пятьюдесятью каналами, были самыми счастливыми за всю мою жизнь. Я чувствовала себя свободной. Да, это самое подходящее слово. Кстати, оказалось, что я не забыла ни английский, ни немецкий, ни французский. Все-таки, чему научишься в молодости, то останется при тебе навсегда. Я смотрела все подряд. Сериалы, викторины, художественные фильмы, документальные. Любимые каналы? Discovery. Planet. ВВС.

Абрам. Дорогая моя одноклассница Рахель, получила ли ты мое письмо?

В последнее время я часто думаю о тебе. Помнишь ли ты, как я проходил бармицву и, впервые надев талес и тефилин, читал и комментировал отрывок из Торы? Об Аврааме и Исааке в земле Мория. Знаю, что ты была тогда на женской половине, но ни разу мне об этом не сказала.

За это время многие наши одноклассники потеряли веру и отвернулись от Бога, а мой друг Якуб Кац, с которым мы часто по вечерам сидели под твоим окном, дожидаясь, пока в нем погаснет свет, даже не пришел в синагогу. А я ведь его имел в виду, когда говорил, что вера — лучшее из того, что дал нам Тот, в чьих руках сосредоточены все нити. И что случившееся с Авраамом, Исааком и Сарой так чудовищно, что помочь это пережить может лишь глубокая вера, и, если у нас хватает глупости отказаться от нее, наша жизнь теряет всякий смысл.

Будь здорова, напиши, что у тебя хорошего и что плохого. Абрам.

P. S. До чего же причудливо сложились наши судьбы.

Марианна. С кровати я вставала, только чтобы поесть. И раз в день выходила на прогулку. Без особой охоты. Особенно с тех пор, как одна старуха спросила меня, не я ли — «та» еврейка. Тогда я решила больше не выходить. И не читать писем. Раз только хотела прочитать письмо от Абрама, но оно было написано такими мелкими и кривыми буковками, такими каракулями, что мне расхотелось. И потом, столько всего интересного показывали по телевизору. Больше всего мне нравились фильмы о животных. Наверное, я искала ответ на вопрос: какой смысл был в нашей жизни? Искала и не находила. В мире людей. Зато находила в мире животных. Абрам. Дорогая Рахель, случилась беда. Заболела и умерла моя жена Дебора. В прошлое воскресенье мы все похоронили ее на Mount Hebron. Вся моя семья, которой благословил меня Господь.

Мои любимые сыновья: Ицхак, Иаков, Давид и Сэм.

И мои любимые дочери: Дора, Тыль и Ханна.

Мои чудесные невестки: Дэррил, Зельда, Джина и Джуди.

И мои замечательные зятья: Джо, Мики и Адам.

Мои любимые внуки: Абрам, Перси, Томас, Дейв, Джейк, Джозеф, Джон, Бен, Саймон, Сэм, Эзра, Илия, Зелиг, Бастер, Ол, Аллан, Мозес, Джек, Марк, Дирк, Гарри, Элиот, Дик, Том, Ноэль, Гордон, Ларри, Терри и Билл.

И мои любимые внучки: Дебби, Леа, Мириам, Молли, Ава, Диана, Дороти, Соня, Эстер, Фей, Энн, Аделя, Рита, Линда, Шейла и Дора.

Горячо любимые правнуки: Абрам, Джейкоб, Лестер, Айвэн и Омар, близнецы Чоу и Чень, любимые девочки: Сара, Лили, Дора, Энн, Соня и Ли.

Ну и самый-самый любимый шалун Бенцион, который сыграл своей бабушке на кларнете, как в свое время его двоюродный дедушка Бенцион (неисповедимы пути Твои, Господи!) играл для меня, когда я покидал наш город.

Сегодня я сел писать тебе письмо, потому что мне пришло в голову: а не встретиться ли нам? Может, ты приедешь в New York? Познакомишься с моей семьей, которая считает тебя героиней. Я сам не могу приехать в Польшу, потому что ноги совсем уже не ходят.

Напиши хоть несколько слов — как ты поживаешь? Твой преданный друг Абрам Пекарь.

P. S. Благословляю тебя от всего сердца.

Все.

На небе ковшик золотой — зовут Медведицей Большой. Секрет найти где север, прост: по направленью крайних звезд прямую линию веди, Звезду Полярную найди. Стань прямо, на нее гляди, и север будет впереди, а позади, конечно, юг. Ты не заблудишься, мой друг!

Примечания

1

Без гнева и пристрастия (лат.).

(обратно)

2

Здесь и далее стихи в переводе В. Кульницкого. (Прим ред.)

(обратно)

3

Речь идет о смерти главы государства, маршала Юзефа Пилсудского (1867–1935). (Здесь и далее — прим. перев.)

(обратно)

4

Немецкая музыкальная комедия (1935), в главной роли знаменитый польский певец и актер Ян Кипура (1902–1966).

(обратно)

5

Ян Скшетуский — один из героев трилогии Г. Сенкевича «Огнем и мечом», «Потоп», «Пан Володыёвский».

(обратно)

6

Как тебя зовут? (англ.)

(обратно)

7

Здесь: Кто? (англ.)

(обратно)

8

Песня польских легионов, созданных в наполеоновской армии после раздела Польши (1795); национальный гимн Ноябрьского (1830) и Январского (1863) восстаний; с 1926 г. — государственный гимн Польши.

(обратно)

9

Приход, а также дом приходского священника.

(обратно)

10

Солдаты дивизий, сформированных во время Первой мировой войны генералом Галлером

(обратно)

11

Полицейский.

(обратно)

12

В Польше в марте 1968 г. была развязана антисемитская кампания. Поводом стали массовые студенческие протесты. 8 марта 1968 г. мирный митинг студентов Варшавского университета был разогнан отрядами милиции и вспомогательных служб. Это стало началом повсеместных студенческих митингов и забастовок, которые были также подавлены силой. Пропаганда подчеркнуто указывала на студентов-организаторов этих событий, происходивших из семей отдельных влиятельных лиц, особенно еврейского происхождения.

(обратно)

13

Двадцать долларов (англ.).

(обратно)

14

Польская скаутская организация.

(обратно)

15

Пятьдесят долларов (англ.).

(обратно)

16

Конечно, нет (англ.).

(обратно)

Оглавление

Одноклассники. История в XIV уроках. Пьеса

  Вступление Виктории Мочаловой

  Действующие лица

  Урок I

  Урок II

  Урок III

  Урок IV

  Урок V

  Урок VI

  Урок VII

  Урок VIII

  Урок IX

  Урок X

  Урок XI

  Урок XII

  Урок XIII

  Урок XIV X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?