Вацлав Гавел Протест
Одноактная пьеса
Действующие лица
Станек.
Ванек.
Место действия: кабинет Станека
На сцене кабинет Станека. Слева массивный письменный стол, на нем — пишущая машинка, телефон, очки и множество книг и бумаг. За столом — большое окно, выходящее в сад. Справа два удобных кресла — с журнальным столиком между ними. Вдоль всей задней стены — книжные стеллажи, в которые встроен бар. На одной из полок — магнитофон. В правом заднем углу — дверь. На правой стене висит большая сюрреалистическая картина. Когда открывается занавес, на сцене Станек и Ванек. Стоя у письменного стола, Станек с волнением смотрит на Ванека, который в одних носках и с портфелем мнется у дверей и нерешительно поглядывает на Станека. Короткая, напряженная пауза. Потом Станек взволнованно подходит к Ванеку, берет его за плечи, радостно трясет.
Станек. Дружище! Ванек!
Ванек растерянно улыбается. Станек выпускает его из объятий, он уже несколько успокоился.
Вы долго искали?
Ванек. Да нет.
Станек. Я забыл сказать, что вы легко найдете меня по этим цветущим магнолиям... Красота, не правда ли?
Ванек. Да.
Станек. Я всего лишь три года занимаюсь садом, но цветов теперь на них уже в два раза больше, чем у прежнего хозяина. У вас на даче есть магнолии?
Ванек. Нет.
Станек. Очень рекомендую! Я достану для вас отличные саженцы, приеду к вам и посажу! (Подходит к бару и открывает его.) Коньяк?
Ванек. Да нет, не надо.
Станек. Ну, хотя бы символически.
Станек разливает коньяк, одну рюмку подает Ванеку, другую берет себе и поднимает ее, словно намереваясь произнести тост.
За встречу!
Ванек. Ваше здоровье!
Оба пьют. Ванека слегка передергивает.
Станек. Я боялся, что вы не придете.
Ванек. Почему?
Станек. Знаете, все как-то странно смешалось... (Показывает на кресла.) Пожалуйста, садитесь... (Ванек садится в кресло и кладет портфель себе на колени.) А вы за эти годы почти совсем не изменились.
Ванек. Вы — тоже.
Станек. Я? Да что вы! Как-никак пятьдесят. Волосы седеют, здоровье подводит... Я уже не тот, что раньше. Да и все кругом, знаете ли, как-то не способствует хорошему самочувствию. Когда же мы виделись последний раз?
Ванек. Не знаю...
Станек. Может быть, на вашей последней премьере?
Ванек. Возможно.
Станек. Ах, теперь это кажется невероятным... Мы тогда немного повздорили.
Ванек. В самом деле?
Станек. Вы упрекали меня в прекраснодушии и в излишнем оптимизме. Сколько же раз потом я убеждался, что вы были правы! Тогда я, конечно, еще верил, что удастся сохранить хоть что-то от идеалов моей юности, и вы казались мне неисправимым пессимистом.
Ванек. Я совсем не пессимист.
Станек. Вот видите, как все переменилось.
Короткая пауза.
Вы один?
Ванек. Как то есть — один?
Станек. Ну, я хотел сказать, за вами никто не...
Ванек. ...следит?
Станек. Впрочем, для меня это не столь уж важно. Ведь я же сам вам позвонил...
Ванек. Я ничего не заметил.
Станек. Кстати, если вы когда-нибудь захотите отделаться от них, знаете, где это лучше всего сделать...
Ванек. Где?
Станек. В универмаге, смешаться там с толпой, а когда они потеряют вас из виду, проскользнуть в уборную и просидеть там, ну, скажем, часа два. Они наверняка решат, что вы вышли через другой выход, и отправятся восвояси. Нарочно как-нибудь проведите с ними этот эксперимент.
Станек снова подходит к бару, достает оттуда тарелочку с соленым печеньем и придвигает ее к Ванеку.
Ванек. У вас здесь, наверно, спокойно.
Станек. Поэтому-то мы сюда и переехали. Около вокзала просто невозможно было писать. Мы обменялись три года назад. Но больше всего, конечно, меня радует этот сад... Я потом вам его покажу и немножко похвастаюсь.
Ванек. Вы сами в нем работаете?
Станек. Признаюсь вам, сейчас это самая большая моя страсть. Я копаюсь там почти каждый день. Сегодня, например, прививал абрикосы. Я разработал свою методику внесения искусственных и естественных удобрений и свой способ прививок. Вы не поверите, какие это дает результаты. Я потом выберу для вас какие-нибудь черенки...
Станек направляется к письменному столу, вынимает из ящика пачку иностранных сигарет, спички и пепельницу и все это кладет на столик перед Ванеком.
Фердинанд, пожалуйста. Курите.
Ванек. Благодарю.
Ванек берет сигарету и закуривает. Станек усаживается в кресло напротив, оба пьют.
Станек. Ну рассказывайте, как живете.
Ванек. Спасибо. Ничего.
Станек. Оставляют вас хоть иногда в покое?
Ванек. Когда как.
Короткая пауза.
Станек. А как там?..
Ванек. Где?
Станек. Может ли человек, такой человек, как я или вы, это выдержать?
Ванек. Вы имеете в виду тюрьму? А что еще ему остается?
Станек. Насколько я помню, у вас, кажется, был геморрой... Наверно, это ужасно, при тамошней гигиене...
Ванек. Мне давали свечи.
Станек. Вам бы следовало сделать операцию. У меня есть друг. Это наш лучший специалист по геморрою, он просто чудеса творит, я с ним обо всем договорюсь.
Ванек. Благодарю.
Короткая пауза.
Станек. Знаете, то время порой кажется мне каким-то чудным сном... сколько было интересных премьер... вернисажей... докладов... встреч... бесконечные споры об искусстве... А сколько энергии... надежд... планов... затей... идей!.. А винные погребки... и в каждом полно друзей... Лихие попойки, сумасбродства... А девчонки, такие веселые... сколько их вокруг нас вертелось... И сколько при этом мы еще успевали сделать!.. Да, такое уже никогда не вернется! (Он вдруг замечает, что Ванек сидит в одних носках.) Ради бога, зачем вы разулись?
Ванек. Гм...
Станек. Напрасно, совершенно напрасно...
Ванек. Да ничего...
Пауза. Оба пьют.
Станек. Они вас били?
Ванек. Нет.
Станек. А вообще-то — там бьют?
Ванек. Иногда. Но политических сейчас не бьют.
Станек. Я много о вас думал.
Ванек. Благодарю.
Короткая пауза.
Станек. Но все равно. Такого мы тогда не предполагали.
Ванек. Чего?
Станек. Чем все это кончится. Вы и то, наверное, не ожидали...
Ванек. Гм...
Станек. Это же гнусно! Понимаете, гнусно! Народом правят подонки... А народ? Неужели это тот же народ, который еще несколько лет назад так прекрасно проявил себя. А сейчас? Кругом одни сгорбленные спины! И всюду эгоизм, коррупция, страх. Что из нас, дорогой мой, сделали? Неужели это все еще мы?
Ванек. Я вижу все не в столь черном свете...
Станек. Не сердитесь, Фердинанд, но вы живете в нормальной среде, вы окружены теми людьми, кто может всему этому противостоять. Вы черпаете друг у друга силу и надежду... Но если б вы только знали, как вынужден жить я. Скажите спасибо, что вы не имеете с этим ничего общего. Меня от всего этого просто выворачивает.
Ванек. Вы имеете в виду телевидение?
Станек. И телевидение, и кино, и все прочее!
Ванек. По телевидению показывали недавно что-то ваше?
Станек. Вы и представить не можете, что это была за пытка! Больше года не пускали... несколько раз переделывали... изменили и начало, и конец... За что они только не цепляются! Всего боятся! Это что-то невообразимое! Стерилизация и интриги, интриги и стерилизация, сколько раз я уже себе говорил: а не лучше ли на все это плюнуть?.. Забиться в какую-нибудь щель и выращивать абрикосы...
Ванек. Понимаю.
Станек. Только вот человек снова и снова задает себе вопрос: а имеешь ли ты право на такое бегство? А что, если и то малое, что ты сегодня еще в силах сделать, может кому-то что-то дать, прибавить немножко энергии, приподнять, возвысить... (Встает.) Пойду принесу вам какие-нибудь тапочки...
Ванек. Не беспокойтесь... не надо...
Станек. На самом деле не надо?
Ванек. На самом деле не надо.
Станек снова садится. Пауза. Оба пьют.
Станек. А как с наркотиками — давали вам наркотики?
Ванек. Нет.
Станек. Никаких подозрительных инъекций?!
Ванек. Только витаминные.
Станек. В пище наверняка что-нибудь было.
Ванек. Разве только бром — для понижения потенции.
Станек. Но ведь как-то воздействовать на вас они, конечно, пытались?
Ванек. Ну как вам сказать...
Станек. Если не хотите об этом говорить, то и не надо...
Ванек. В определенном смысле главная цель содержания под следствием — это сломить человека морально...
Станек. И заставить... разговориться.
Ванек. Гм...
Станек. Если меня когда-нибудь будут допрашивать — рано или поздно этого, конечно, не миновать,— знаете, что я тогда сделаю?
Ванек. Что?
Станек. Я просто не буду отвечать! Вообще не стану с ними разговаривать. Так будет лучше всего. По крайней мере, сохранится уверенность, что ты не сказал им ничего лишнего...
Ванек. Гм...
Станек. Но в любом случае... у вас, должно быть, крепкие нервы... Все это выдержать и делать то, что вы делаете..,
Ванек. Что вы имеете в виду?
Станек. Ну, все эти протесты, петиции, письма... Борьба за права человека... Вообще все то, что делаете вы и ваши друзья...
Ванек. Да особо-то много мы не делаем...
Станек. Не надо скромничать, Фердинанд. Я ведь за всем слежу. Если бы каждый делал то, что делаете вы, ситуация была бы совсем иная. Это же чрезвычайно важно, что здесь у нас есть хотя бы несколько человек, которые не боятся открыто говорить правду... Заступаться за других, называть вещи своими именами... Возможно, это прозвучит немного патетично, но мне кажется, что вы и ваши друзья поставили перед собой почти невыполнимую задачу — пронести через сегодняшнее болото остатки нравственности... Пусть та нить, которую вы прядете, тонка, но, очевидно, именно на ней и держится надежда на нравственное возрождение народа.
Ванек. Вы преувеличиваете...
Станек, Во всяком случае, я это вижу именно так...
Ванек. Надежда живет во всех порядочных людях.
Станек. Но сколько их еще осталось, сколько?!
Ванек. Достаточно.
Станек. Пусть даже так. Но вы у всех на виду...
Ванек. А может, поэтому нам все и проще?
Станек. Я бы не сказал! Чем больше о вас знают, тем большая ответственность на вас возлагается. Люди верят вам, надеются на вас... Ведь вы же до некоторой степени спасаете и их честь... (Встает.) Пойду принесу вам тапочки.
Ванек. Не беспокойтесь, это и вправду лишнее.
Станек. Стоит мне на вас поглядеть, как у меня начинают зябнуть ноги.
Станек выходит из комнаты и вскоре возвращается с тапочками, он быстро нагибается— и Ванек, не успев воспротивиться, оказывается в тапочках.
Ванек (смущенно). Благодарю...
Станек. Что вы, Фердинанд, за что?
Станек идет к бару, достает оттуда коньяк и хочет снова налить Ванеку.
Ванек. Мне больше не надо, пожалуйста...
Станек. Почему — не надо?
Ванек. Я как-то не очень хорошо себя чувствую...
Станек. Вы там, наверное, отвыкли, а?
Ванек. И это тоже, но главное, я вчера... по стечению обстоятельств...
Станек. Понимаю. Вчера как следует погуляли... Послушайте, а вы знаете этот новый винный погребок «У собаки»?
Ванек. Нет.
Станек. Там у них вино прямо из старых подвалов, и при этом совсем недорого. Народу немного, и атмосфера просто замечательная. Во многом благодаря художникам, которым они заказали оформление зала. Очень вам рекомендую! А где вы вчера были?
Ванек. Да знаете ли, пошли мы с моим другом Ландовским...
Станек. Тогда ясно. Это и не могло кончиться иначе. Он, вне всяких сомнений, выдающийся актер, но эти его запои — это же катастрофа!.. Ну, еще-то рюмку — вы можете себе позволить...
Станек наливает коньяк Ванеку и себе, ставит бутылку обратно в бар и садится в кресло.
Короткая пауза.
Ну, а как вообще дела? Что-нибудь пишете?
Ванек. Пытаюсь...
Станек. Пьесу?
Ванек. Одноактную...
Станек. Недавно мы с женой читали эту вашу... о том, как вы работали в пивоварне... Мы получили такое удовольствие...
Ванек. Приятно слышать.
Станек. К сожалению, у нас была очень плохая копия...
Ванек. Жаль, очень жаль...
Станек. Это просто шедевр! Только вот конец показался мне немножко неясным, хотелось бы, чтоб вы дотянули до какого-нибудь однозначного смысла, вы ведь в этом мастер...
Пауза. Оба пьют коньяк. Ванека слегка передергивает.
Ну, а что еще хорошего? Что слышно о Павле? Вы с ним видитесь?
Ванек. Да.
Станек. Он пишет?
Ванек. Он сейчас тоже дописывает одноактную пьесу... Ее должны ставить вместе с моей...
Станек. Надеюсь, вы с ним не выступаете как соавторы?
Ванек. В какой-то степени.
Станек. Откровенно говоря, Фердинанд, я этот ваш альянс все-таки не понимаю... Не насилуете ли вы себя? Этот Павел... Я не знаю... но вы только вспомните, как он начинал... Ведь мы принадлежим к одному поколению... И наше развитие шло, так сказать, по одной и той же траектории... Но признаюсь вам: то, что выделывал он, даже и для меня было слишком! В конце концов это, конечно, ваше дело, и вы сами, наверное, лучше других знаете, как вам себя вести.
Ванек. Да.
Оба пьют. Ванека слегка передергивает.
Станек. Ваша жена любит гладиолусы?
Ванек. Не знаю. Наверно.
Станек. Столько оттенков, как у меня, вы мало где найдете. У меня гладиолусы тридцати двух цветов, в то время как в садоводствах их самое большее — шесть. Как вы думаете: ваша жена обрадуется, если я ей пошлю несколько хороших луковиц?
Ванек. Конечно.
Станек. Она еще успеет их посадить.
Станек встает, подходит к окну, выглядывает наружу, некоторое время задумчиво расхаживает по кабинету, а потом вдруг резко поворачивается к Ванеку.
Фердинанд!
Ванек. Да?
Станек. Скажите, а вас не удивило, что я ни с того ни с сего вдруг позвонил вам?
Ванек. Немного удивило.
Станек. Я так и думал. Я ведь все-таки принадлежу к тем, кто еще держится на поверхности, и, понимаю, что вы хотя бы из-за этого относитесь ко мне с определенной сдержанностью...
Ванек. Я? Да нет...
Станек. Возможно, вы лично и нет, но мне известно, что некоторые ваши друзья каждого, кто сегодня хоть на какой-либо официальной должности, считают или отступником, или человеком, обманывающим самого себя.
Ванек. Я так не считаю...
Станек, Даже если б вы так и считали, я все равно бы на вас не сердился, потому как прекрасно понимаю, откуда идет этот предрассудок.
Неловкая пауза.
Фердинанд!..
Ванек. Да?
Станек. Я знаю, как дорого вам приходится платить за то, что вы делаете... Но поверьте, что человек, которого официальная система, к счастью или, наоборот, к несчастью, все еще признает и который при этом хочет остаться в ладах с собственной совестью... ему тоже не очень-то легко...
Ванек. Я верю.
Станек. В определенном смысле, может быть, даже еще труднее.
Ванек. Понимаю.
Станек. Но позвал я вас, естественно, не для того, чтобы перед вами оправдываться... И главное, я не знаю — в чем... Позвал, скорее, потому, что люблю вас... И мне было бы неприятно, если б вы разделяли те предрассудки, которые, по моим предположениям, есть у ваших друзей.
Ванек. Насколько мне известно, никто о вас плохо не говорит.
Станек. Даже Павел?
Ванек. Даже Павел.
Неловкая пауза.
Станек. Фердинанд!
Ванек. Да?
Станек. Извините...
Станек подходит к магнитофону и включает его. Звучит тихая музыка.
Фердинанд, вам говорит что-нибудь имя Явурек?
Ванек. Вы имеете в виду песенника? Я его хорошо знаю.
Станек. Тогда вам, наверное, известно, что с ним случилось?
Ванек. Конечно. Его арестовали за то, что он во время какого-то своего выступления рассказал анекдот о полицейском, который встретил на улице пингвина.
Станек. Это, конечно, только предлог... Он портил им кровь, потому что пел так, как он пел! О, как все это жестоко, бессмысленно, подло...
Ванек. И трусливо...
Станек. И трусливо... Я пытался для него кое-что сделать... через своих знакомых в городском комитете и в прокуратуре. Знаете, как это обычно бывает... Все всё обещают и тут же о своих обещаниях «забывают», потому что не хотят ничем рисковать! Как это гнусно, каждый дрожит за свою шкуру!
Ванек. Но все равно это замечательно, что вы пытались что-то для него сделать...
Станек. Милый Фердинанд, я ведь действительно не тот, за кого меня, очевидно, в этих ваших кругах принимают.
Неловкая пауза.
Так вот, об этом Явуреке...
Ванек. Да, я слушаю...
Станек. После того как мне ничего не удалось для него сделать путем личных связей, я решил: необходимо предпринять что-то еще... Вы понимаете, что я имею в виду... Написать какой-нибудь протест или петицию... Об этом я, собственно, и хотел с вами поговорить. В таких делах у вас, естественно, гораздо больше опыта, чем у меня. Если бы такую бумагу подписало несколько именитых людей, таких, например, как вы,— то наверняка это имело бы отклик где-нибудь за рубежом. Письмо бы опубликовали, возникло бы определенное общественное мнение, а это оказало бы и политическое воздействие... Конечно, и это не особо действенная мера, но я, честное слово, не знаю, как иначе помочь этому парню... Об Анче... я уже и не говорю...
Ванек. Об Анче?
Станек. Это моя дочь.
Ванек. Ваша?
Станек. Да.
Ванек. Она...
Станек. Я думал, вы знаете...
Ванек. Что?
Станек. Она ждет ребенка от Явурека.
Ванек. Ага, так поэтому...
Станек. Погодите-погодите... Если вы думаете, что это дело интересует меня только по семейным соображениям...
Ванек. Я знаю, что нет...
Станек. Но вы сказали...
Ванек. Я хотел только сказать, что теперь мне понятно, почему вы знаете об этом деле. Странно было бы предполагать, что вы держите в поле зрения всех молодых песенников... Простите, если это прозвучало как-нибудь неловко...
Станек. Уверяю вас, я предпринял бы определенные шаги, если бы от Явурека ждала ребенка и не моя дочь.
Ванек. Я знаю.
Неловкая пауза.
Станек. А что вы скажете насчет моей идеи написать какой-нибудь протест?
Ванек начинает что-то искать в своем портфеле. Наконец находит какую-то бумагу и подает ее Станеку.
Ванек. Вы, очевидно, думали о чем-нибудь вроде этого?
Станек берет из рук Ванека бумагу, стремительно подходит к письменному столу, находит очки, надевает их и начинает внимательно читать. Длительная пауза. Читая, Станек проявляет явные признаки удивления. Дочитав наконец текст, он снимает очки, откладывает их в сторону и начинает взволнованно расхаживать по комнате.
Станек. Это просто замечательно! Вот так удача! Я здесь сижу, мучаюсь, не знаю, как быть. В конце концов решаюсь посоветоваться с вами, а у вас, оказывается, все уже давно готово! Разве это не чудо? Да нет, я знал, что обращаться надо именно к вам...
Станек идет к письменному столу, садится, снова надевает очки и снова читает текст.
Именно то, что я хотел! Коротко, ясно, сдержанно и при этом так значительно! Сразу видно, что писал профессионал! Я бы просидел над этим сутки и все равно не написал бы так здорово!
Ванек краснеет от смущения.
Послушайте, вот только одна мелочь... Вы думаете, слово «произвол» в конце совершенно необходимо? Может быть, стоит подыскать какой-нибудь более спокойный синоним? Мне кажется, это как-то не соответствует контексту. Все написано очень по-деловому и сдержанно, а концовка звучит как-то слишком уж эмоционально. У вас нет такого впечатления?.. А все остальное на редкость точно! Разве только второй абзац... Он вроде как бы лишний. И даже несколько ослабляет содержание первого. Но с другой стороны, там есть, конечно, весьма важная мысль о влиянии Явурека на неформальную молодежь. Ее обязательно нужно оставить. Но лучше бы переместить этот пассаж вот сюда, в конец — вместо слова «произвол», так выглядело бы весьма солидно. Но все это, так сказать, чисто субъективные впечатления. На них можно вообще не обращать внимания. В целом это совершенно великолепно! И свою роль ваше письмо, вне всякого сомнения, сыграет. Я вновь должен выразить, Фердинанд, свое восхищение вашим даром ярко и кратко изложить суть дела и избежать при этом возможных нападок — это мало кто из нас умеет...
Ванек. Видите ли...
Станек откладывает очки в сторону, подходит к Ванеку, кладет перед ним его бумагу, после чего садится в кресло и отпивает коньяк. Короткая пауза.
Станек. Как хорошо становится на душе, когда знаешь, что есть человек, к которому всегда по таким вопросам можно обратиться и на которого можно положиться...
Ванек. Но это же естественно...
Станек. Естественно для вас, но в тех кругах, где вынужден вращаться я, подобные вещи естественными не являются... Там естественным было бы нечто противоположное. Стоит человеку попасть в беду, и все сразу от него отворачиваются и — из страха за свое положение — где только могут стараются показать, что никогда не имели с этим несчастным ничего общего и, более того, всегда его осуждали. Да вы сами все это знаете лучше меня! Ведь когда вы были в тюрьме, ваши же старые товарищи по театру выступали против вас в телевизионной передаче!.. Это было отвратительно!
Ванек. Я на них не сержусь.
Станек. А я сержусь! И негодую! Я им это так прямо и сказал! Знаете, человек в моем положении уже научился кое-что понимать, вы уж меня простите! Все имеет свои границы! Я понимаю, что вам, когда речь идет именно о вас, неприятно в чем-либо этих молодых людей упрекать, и больше всего вам хотелось бы вообще забыть об этом. Но если мы все будем терпеть еще и подобное свинство, нам тогда фактически придется взять на себя ответственность за весь этот нравственный распад и признать, что мы сами его усугубляем. Разве я не прав?..
Ванек. Гм...
Короткая пауза.
Станек. Вы уже это отправили?..
Ванек. Нет, только собираем подписи.
Станек. И сколько набрали?
Ванек. Около пятидесяти.
Станек. Пятьдесят? Это хорошо.
Короткая пауза.
Ничего себе, значит, я пришел, как говорится, к шапочному разбору.
Ванек. Да нет.
Станек. Ну, как же нет — все уже идет своим ходом.
Ванек. Работа в самом разгаре.
Станек. Хорошо, но письмо будет отправлено и опубликовано, это же ясно. Кстати, мне кажется, не стоит пока давать его западным агентствам, что толку от коротенького сообщения, на которое никто не обратит внимания. Лучше передать письмо непосредственно в какую-нибудь влиятельную европейскую газету, чтоб протест был опубликован целиком и с подписями.
Ванек. Да, конечно.
Короткая пауза.
Станек. Они уже в курсе?
Ванек. Вы имеете в виду полицию?
Станек. Да.
Ванек. Не знаю, скорее всего нет.
Станек. Послушайте, я не хочу вам ничего советовать, но мне кажется, что сейчас вам надо не подписи собирать, а поскорее отослать письмо. Не то они об этом прознают и как-нибудь да помешают! Пятьдесят подписей, этого вполне достаточно... В конце концов дело не в количестве имен, а в том, какой они имеют вес.
Ванек. Важна каждая подпись.
Станек. Разумеется. Но для формирования общественного мнения за рубежом очень важно, чтоб здесь были какие-нибудь громкие имена. Скажите, Павел тоже подписал?
Ванек. Да.
Станек. Это хорошо. Сейчас его имя, что там ни говори, известно во всем мире.
Ванек. Конечно.
Короткая пауза.
Станек. Послушайте, Фердинанд...
Ванек. Да.
Станек. Я хотел бы поговорить с вами еще кое о чем. Дело это, конечно, довольно-таки деликатное...
Ванек. Это прекрасно...
Станек. И вот я подумал... Просто я был бы очень рад... В ваших кругах много людей, которые лишились работы... Я хочу помочь им. Вы не могли бы принять от меня какую-нибудь сумму?
Ванек. Очень благородно с вашей стороны... У некоторых ребят с деньгами действительно туго... Но понимаете ли, всегда возникает проблема, как сделать так, чтобы они... Ведь чем больше человек нуждается, тем решительнее он отказывается.
Станек. Разумеется, это не бог весть какая сумма, но ведь бывают ситуации, когда дорожишь каждой кроной...
Станек подходит к письменному столу, вынимает из ящика две купюры, потом на какое-то мгновенье задерживается, прибавляет к ним еще одну и подает Ванеку.
Ванек. Спасибо... Сердечно благодарю от имени всех...
Станек. Мы должны помогать друг другу! То, что это от меня, говорить не надо. Речь ведь не о том, чтоб воздвигнуть памятник самому себе... На сей счет, впрочем, вы уже могли убедиться...
Ванек. Да, еще раз благодарю...
Станек. Ну. как — вы не хотите посмотреть на мой сад?
Ванек. Пан Станек?
Станек. Да?
Ванек. Завтра мы хотим это отправить. Я имею в виду протест по поводу ареста Явурека.
Станек. Замечательно! Чем раньше, тем лучше.
Ванек. Так что еще сегодня...
Станек. Сегодня вам прежде всего надо как следует выспаться! Не забывайте, что вы с перепоя, а завтра у вас — трудный день.
Ванек. Я знаю... Я только хотел сказать...
Станек. Лучше идите прямо домой и отключите телефон. Не то вам снова позвонит Ландовский, и бог знает чем всё это кончится.
Ванек. Да, мне осталось только кое к кому забежать... А потом— сразу домой. Я только хотел сказать... Если вы, конечно, сочтете это целесообразным... было бы, конечно, замечательно... ведь ваш «Крах» прочитал практически каждый грамотный человек...
Станек. Боже мой, Фердинанд! Ведь с тех пор прошло уже пятнадцать лет!
Ванек. Но люди об этом не забыли...
Станек. Так что было бы замечательно?..
Ванек. У меня создалось впечатление, что вы бы тоже охотно...
Станек. Что?
Ванек. Присоединились.
Станек. Вы думаете... (Показывает рукой на бумагу.)... к этому?
Ванек. Гм...
Станек. Я?
Ванек. Простите, но мне показалось...
Станек допивает свой коньяк, направляется к бару, достает бутылку, наливает себе снова, ставит бутылку обратно в бар, снова пьет, потом задумчиво подходит к окну, некоторое время смотрит в сад, после чего с улыбкой поворачивается к Ванеку.
Станек. Вот это здорово!
Ванек. Что здорово?
Станек. Разве вы не чувствуете всю абсурдность ситуации? Я приглашаю вас, чтобы попросить написать что-нибудь в защиту Явурека... Вы показываете мне готовый текст, под которым — замечу! — уже пятьдесят подписей!.. Я не верю ни глазам своим, ни ушам... Радуюсь, как дитя... Мучаю себя вопросом, что бы такое предпринять, чтоб вам никто не помешал... и при этом мне даже в голову не приходит мысль, которая сама собой должна была бы возникнуть, в именно: что я тоже должен это подписать! Ну, скажите, разве это не абсурдно?
Ванек. Гм...
Станек. Ведь это же, Фердинанд, красноречивейшим образом свидетельствует, в какой ситуации мы все оказались! Вы только вдумайтесь: я, прекрасно все понимая, тем не менее уже привык к тому, что для подписания таких бумаг существуют специалисты — профессионалы в области солидарности, диссиденты, правозащитники, и когда нам, то есть всем остальным, нужно, чтобы кто-то выступил в защиту порядочности, мы уже автоматически обращаемся к вам — как в какую-то коммунальную контору по делам нравственности! — а сами мы существуем только для того, чтобы держать рот на замке и иметь за это относительный покой, вы же существуете для того, чтобы говорить за нас и получать в награду пинки при жизни и славу на небесах... Понимаете, насколько все извращено?
Ванек. Гм...
Станек. И до чего же дело далеко зашло, если даже сравнительно интеллигентный и порядочный человек, каким я, с вашего позволения, все еще себя считаю, воспринимает всю эту ситуацию как нечто нормальное и естественное. Гнусность, да и только! Ну, что вы скажете?..
Ванек. Конечно...
Станек. Вы думаете, наш народ когда-нибудь еще придет в себя? Воспрянет духом?
Ванек. Трудно сказать...
Станек. Что делать? Что делать? Теоретически ясно: каждый должен начать с себя. Но разве здесь живут одни только Ванеки? Очевидно, не каждый может быть борцом за права человека.
Ванек. Конечно нет.
Станек берет с письменного стола очки и подходит к Ванеку.
Станек. Где это у вас?
Ванек. Что?
Станек. Эти листы с подписями.
Неловкая пауза.
Ванек. Пан Станек...
Станек. Что?
Ванек. Не сердитесь, пожалуйста, но у меня вдруг возникло такое ощущение...
Станек. Какое ощущение?
Ванек. Я не знаю... Мне ужасно неприятно... Но мне кажется, что, с моей стороны, это было не совсем корректно...
Станек. Что — не совсем корректно?
Ванек. Получается, я вас, как бы это сказать, вынудил...
Станек. Вынудил?
Ванек. Сначала я дал вам высказаться и только потом предложил подписаться... И вы вроде как бы были уже обязаны... после того, что вы сейчас говорили...
Станек. Вы хотите дать мне понять, что, если бы я знал о том, что вы собираете подписи в защиту Явурека, я бы вообще о нем не заговорил?
Ванек. Нет, не это.
Станек. А что?
Ванек. Как бы сказать...
Станек. Может, вам не нравится, что мне самому это не пришло сразу в голову?
Ванек. Не в том дело...
Станек. А в чем же тогда?
Ванек. Просто мне кажется, что, приди я к вам непосредственно за подписью, все выглядело бы по-другому. У вас была бы возможность выбора.
Станек. А почему вы, собственно, не пришли ко мне за подписью? Заранее исключили возможность, что я подпишу?
Ванек. Я думал, что... в вашем положении...
Станек. Вот мы наконец и выяснили, какого вы обо мне мнения. Вы думаете, ради того, чтобы у меня время от времени появлялась какая-нибудь ерунда на телевидении, я откажусь от себя, откажусь от проявления элементарной человеческой солидарности.
Ванек. Вы не поняли меня. Я хотел только сказать...
Станек садится в кресло, отпивает коньяк.
Станек. Я вам кое-что скажу, Фердинанд... Если я, сам того не замечая, привык к мысли, что на вопросах морали у нас специализируются диссиденты, то и вы незаметно для себя тоже к ней привыкли! И вы нисколько не задумываетесь над тем, что и для меня — да-да, и для меня — некоторые вещи могут представлять большую ценность, чем теперешнее мое положение. А что, если и я хочу наконец стать свободным человеком?! Что, если и я хочу вернуть себе внутреннюю цельность и мечтаю сбросить с себя этот камень унижения! Вам, очевидно, трудно понять, что этого момента я, быть может, ждал уже много лет! А вы взяли да и списали меня! Я для вас «безнадежный случай». С такими и связываться не стоит. А теперь, когда вы убедились, что и мне небезразлична судьба другого человека, когда вам стало ясно, что и я мог бы поставить свою подпись,— а прежде вы и мысли такой не допускали! — вы тут же, спохватившись, начали передо мной извиняться... Неужели вы не понимаете, как вы меня этим унизили! А вдруг и я долгие годы надеялся, что представится случай действовать, что надо будет принимать решение, которое вернет мне мужество, уверенность в себе, фантазию, жизнерадостность, юмор и, наконец, избавит от необходимости бежать от этой жизни к моим абрикосам и магнолиям. Что, если и я хочу предпочесть всем благам жизнь по совести и вернуться в мир искусства, которое никому не должно служить?!
Ванек. Простите, я не хотел вас обидеть.
Ванек открывает свой портфель, с минуту в нем что-то ищет, наконец медленно вынимает подписной лист и подает его Станеку. Станек не спеша встает и с листом в руках идет к письменному столу. Садится, надевает очки и внимательно изучает подписи; дойдя до определенной фамилии, покачивает головой. Потом он снимает очки, встает, некоторое время в задумчивости расхаживает по комнате и наконец поворачивается к Ванеку.
Станек. Вы позволите мне порассуждать вслух?
Ванек. Конечно.
Станек отпивает коньяк, потом опять начинает расхаживать по комнате, произнося при этом свой монолог.
Станек. Что касается субъективной стороны дела, мне кажется, самое существенное я уже сказал. Подписав вот это, я после многолетней тошнотворной лжи вновь обретаю уважение к самому себе. Обретаю свою утраченную свободу и достоинство, а возможно, и некоторое признание со стороны нескольких близких мне людей. Кроме того, я избавлюсь от неразрешимых дилемм, в которые меня ввергает постоянный конфликт между беспокойством за свое положение и совестью. Анче, себе и тому молодому человеку, когда он оттуда вернется, я смогу без стыда и страха посмотреть прямо в глаза. Чем я за это заплачу? Потерей работы, которая не только меня не удовлетворяет, но даже и наоборот — унижает, однако, вне всякого сомнения, кормит лучше, чем... если бы я служил, скажем, ночным сторожем. Моего сына, очевидно, не примут в институт, но зато он будет уважать меня куда больше, чем если бы он попал в него ценой моего отказа подписать письмо в защиту Явурека, которого он, кстати сказать, боготворит. Такова субъективная сторона дела...
А какова же его объективная сторона? Что будет, если среди подписей нескольких известных диссидентов и молодых друзей Явурека вдруг, вопреки всем ожиданиям и ко всеобщему удивлению, появится и моя подпись — подпись человека, который в течение многих лет никак себя в гражданском отношении не проявлял. Остальные подписавшиеся и многие из тех, кто хоть и не подписывает, но внутренне сочувствует «подписантам», моей подписью, естественно, будут обрадованы. Замкнутый круг постоянных правозащитников, чьи подписи теряют в цене из-за того, что практически уже ничем не оплачиваются, потому как эти люди уже давно сполна за все заплатили,— будет разорван. А тут вдруг появляется новое имя, интересное хотя бы тем, что до сих пор в подобных списках еще никогда не появлялось. И конечно же, тем, что за участие в такой акции будет дорого заплачено. Это объективный плюс в пользу моей возможной или предполагаемой подписи под протестом. Что же касается властей, то моя подпись их удивит, разозлит, встревожит именно тем, чем она обрадует и подписавшихся, и сочувствующих, то есть брешью в той стене, которой власти вас так давно и так старательно окружают.
На судьбе самого Явурека мое участие в этой кампании серьезно не отразится, а если и отразится, то, скорее, негативно. Власть захочет доказать, что она не поддается панике и сюрпризы такого рода ее основы не потрясут. Но тем большее влияние будет иметь моя подпись на мою собственную судьбу. Накажут меня куда более сурово, чем можно было бы ожидать, ибо это наказание будет показательным. Оно должно наглядно продемонстрировать всем желающим пойти по моему пути, то есть выбрать свободу и множить ряды диссидентов, почем у нас нынче фунт лиха. Диссидентской активности в рамках уже установленного гетто они не очень боятся. В некотором отношении она им даже на руку, но тем больше страшатся они любого признака, свидетельствующего о том, что стены этого гетто могут рухнуть. И, наказав меня по всей строгости, они будут надеяться, что вспышку эпидемии им удалось погасить в самом начале...
Остается вопрос, какой отклик вызовет моя подпись в кругах тех, кто так или иначе пошел по пути приспособленчества, то есть у людей, от которых в конечном счете больше всего и зависит, что будет со всеми нами дальше. Ведь все надежды на будущее сейчас связаны с тем, удастся ли пробудить их всех от кошмарного сна и поднять на активные гражданские действия. Боюсь, что именно в этих наиболее важных слоях общества моя подпись вызовет однозначно неблагоприятный отклик. Ведь все там тихо ненавидят диссидентов, воспринимая их как свою больную совесть, как живой укор и одновременно... завидуют им, их внутренней свободе и достоинству, то есть тем ценностям, в которых им отказано самой судьбой. Уже только поэтому они используют любую возможность, чтобы очернить диссидентов. И такую возможность они увидят и в моей подписи. Они станут утверждать, что вы, которым уже нечего терять, которые давно на дне ямы и даже успели на этом дне довольно-таки неплохо обосноваться, что вы затягиваете туда обыкновенного человека, который попал в беду и растерялся, но который тем не менее все еще держался на поверхности, а вот вы безответственно тянете его на дно только ради своей прихоти и амбиций, только чтобы немножко подразнить режим и создать фальшивую иллюзию, будто ваши ряды множатся... ни на секунду при этом не задумываясь, на какое существование вы этого человека обрекаете, выбивая почву из-под его ног и не давая ему никаких гарантий, что хоть как-то позаботитесь о нем там, на дне ямы...
Не сердитесь, Фердинанд, просто я слишком хорошо знаю образ мыслей этих людей: ведь я вынужден каждодневно с ними соприкасаться, и поэтому я абсолютно уверен в том, что они преподнесут меня как жертву, как простака, чьим добросердечием и личной привязанностью к Явуреку вы цинично злоупотребили. И в этой связи, скажут они, не могут не возникнуть сомнения в вашей нравственности и подлинности тех гуманных целей, которыми вы так хвастаетесь, более того, вопрос об этом встанет с новой остротой! А уж как воспользуются этим режим и полиция, мне вам объяснять незачем.
Другие люди, более интеллигентные, возможно, скажут, что появление моего имени в ваших списках рассчитано прежде всего на то, чтобы произвести сенсацию, отвлекающую внимание от главного — то есть от дела Явурека. И получится, что мое участие вообще поставит протест под сомнение... потому как у людей возникает вопрос: что же, собственно, было главным для вдохновителей этого протеста — стремление спасти Явурека или желание во что бы то ни стало продемонстрировать мое свежеиспеченное диссидентство? Возможно и такое мнение: Явурек, собственно, стал очередной вашей жертвой, а его несчастье было вами использовано в целях, весьма далеких от искренней заинтересованности в судьбе пострадавшего. Тем более что, заполучив мою подпись, вы лишеете меня возможности, которая у меня пока еще есть, оказать Явуреку реальную помощь.
Поймите меня правильно, Фердинанд... Я не собираюсь придавать подобной реакции слишком большое значение. И тем более подчинить ей свои действия. Но с другой стороны, в интересах нашего дела — все это необходимо учитывать. В конце концов речь идет о решении политическом. А хороший политик должен принимать во внимание все обстоятельства, способные повлиять на конечный результат его действий.
Итак, если учитывать совокупность всех обстоятельств, вопрос теперь может звучать следующим образом: что лучше — отдать предпочтение стремлению обрести внутреннюю свободу, которую, безусловно, даст мне подпись под протестом, но которая будет оплачена объективно негативным результатом, или уступить иной альтернативе— без моей подписи протест будет иметь более благоприятный исход, но заплатить за это придется горьким сознанием, что я снова и, может быть, уже в последний раз упускаю шанс вырваться из плена тех компромиссов, которые уже столько лет унижают меня... Иными словами, если я действительно хочу поступить нравственно — и теперь, я надеюсь, вы в этом не сомневаетесь,— чем же я, собственно, должен руководствоваться: безжалостными по отношению к себе объективными аргументами или субъективным внутренним чувством?
Ванек. Мне здесь все ясно.
Станек. Мне — тоже.
Ванек. Так что?..
Станек. К сожалению...
Ванек. К сожалению?
Станек. А вы думали?
Ванек. Простите... Кажется, я вас неправильно понял.
Станек. Мне очень неприятно, если я...
Ванек. Ничего, ничего...
Станек. Но я на самом деле считаю...
Ванек. Я понимаю.
Станек берет с письменного стола листы с подписями, с улыбкой подает их Ванеку, который растерянно сует их в портфель вместе с текстом протеста. Станек подходит к магнитофону, выключает его, возвращается к журнальному столику и медленно опускается в свое кресло. Оба пьют. Ванека слегка передергивает. Долгая неловкая пауза.
Станек. Вы на меня сердитесь?
Ванек. Нет.
Станек. Но вы не согласны со мной?
Ванек. Я уважаю чужое мнение.
Станек. И все-таки что вы думаете по этому поводу?
Ванек. Что я могу думать?
Станек. Но это же совершенно ясно...
Ванек. Что вы имеете в виду?
Станек. Вы думаете, что, увидев все эти подписи, я не мог не испугаться.
Ванек. Я так не думаю.
Станек. У вас на лице написано.
Ванек. Серьезно, я...
Станек. Почему бы вам не сказать мне правду? Вы понимаете, что своей снисходительной неискренностью вы обижаете меня больше, чем если бы вы мне все сказали прямо? Или, может, я вообще не достоин даже и вашего комментария?
Ванек. Я уже сказал, что уважаю чужое мнение...
Станек. Я не идиот, Ванек!
Ванек. Я знаю.
Станек. И потому ясно вижу, что скрывается за этим вашим уважением.
Ванек. Что?
Станек. Чувство нравственного превосходства.
Ванек. Это неправда.
Станек. Только я не знаю, имеете ли вы... именно вы... право на такую гордость...
Ванек. Что вы хотите этим сказать?
Станек. Вы прекрасно знаете.
Ванек. Не знаю.
Станек. Значит, вы хотите, чтоб я вам сказал?
Ванек. Да.
Станек, Насколько мне известно, в этой своей тюрьме вы говорили больше, чем следовало бы...
Ванек вскакивает и, вытаращив глаза, смотрит на Станека, Станек победно усмехается. Короткая напряженная пауза. В это время раздается телефонный звонок. Ванек подавленно опускается в кресло. Станек направляется к письменному столу и снимает трубку.
(В телефонную трубку.) Да, привет!.. Что-что?.. Не может быть!.. Да это же... погоди... Ага-ага... А где вы сейчас?.. Да! Конечно!.. Ну, разумеется! Замечательно!.. Да!.. Буду ждать! Привет!
Станек кладет трубку и тупо смотрит перед собой. Долгая пауза, Ванек растерянно встает. Станек только сейчас осознает, что Ванек все еще здесь, и, с трудом сдерживая раздражение, поворачивается к нему.
Можете все это сжечь внизу, в котельной!
Ванек Что?
Станек. Несколько минут назад он пришел к Анче в университетскую столовую.
Ванек. Кто?
Станек. Да Явурек же!
Ванек. Что вы говорите?! Они отпустили его? Это же замечательно! Так, значит, ваше вмешательство в конце концов возымело действие! Хорошо, что мы не послали это письмо раньше... А то они бы заупрямились, и его бы не выпустили.
Станек некоторое время изучающе смотрит на Ванека. Потом внезапно улыбается, стремительно подходит к нему и дружески обнимает за плечи.
Станек. Не мучайтесь, друг мой! Никогда не скажешь, что поможет, а что навредит. Риск всегда существует. А если все время о нем думать, то мы вообще ничего не могли бы сделать. Пойдемте в сад, я выберу для вас черенки!
Станек берет Ванека под руку и ведет его к дверям кабинета. Ванек смешно шаркает ногами, ибо любезно предоставленные тапочки ему безнадежно велики.
Комментарии к книге «Протест», Вацлав Гавел
Всего 0 комментариев