«Красильня Идзумия»

Мокутаро Киносита Красильня Идзумия

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

О-ТОСЭ – пожилая женщина, хозяйка красильни, 52 лет. Худая, высокая, немногословная. Одета в несколько яркое, не по возрасту, старомодное кимоно из ткани «цумуги».[1] Прическа «марумагэ»,[2] брови выбриты, зубы вычернены.[3]

О-СОНО – младшая дочь О-Тосэ, 19 лет. Мала ростом и толстовата. Воспитана в послушании. Выражение лица несколько досадливое. Волосы убраны в прическу «хисаси».[4] Одета в новое скромное кимоно.

О-КЭН – племянница О-Тосэ, 26 лет. Маленького роста. Одета со вкусом в кимоно, подходящее к случаю. Волосы убраны, не без кокетства, в прическу «марумагэ». По природе веселая, хотя и склонна к сентиментальности.

О-САЙ – сестра О-Тосэ, 46 лет. Дородная, добродушная. Одета в старомодное, не новое хаори[5] с мелким рисунком.

ТОКУБЭЙ – муж О-Тосэ, за 60 лет. Голова наполовину седая. Без усов и бороды. Внешне совсем не похож на лавочника. Поверх ночного халата наброшено хаори на толстой подкладке.

СЭЙЭМОН – 47 лет, одет в дорожный костюм. На нем черное пальто-крылатка, на голове капюшон того же цвета. На ногах забрызганные грязью соломенные сандалии.

КОИТИ – сын О-Тосэ, 29 лет, худой, высокий, лицо бледное, глаза ввалились, редкая борода. Одет как шахтер. Кажется, будто он явился совсем из другого мира, совершенно чуждого этому дому.

МАЦУДЗИРО – работник красильни.

Занавес открывается под звуки мелодии «гидаю-буси».[6] На сцене – красильня Идзумия. Справа – лавка, пол приподнят над землей; слева – мастерская, где врыто множество чанов с краской. Между этими двумя помещениями – узкий двор, ведущий внутрь дома. Вход туда занавешен традиционным коротким занавесом «норэн».[7] На занавесе нарисован большой торговый знак – «Идзумия». Пара раздвижных бумажных перегородок, вставленных в специальную тонкую раму, выходит во двор.

Мастерская освещена электрической лампочкой. На бамбуковых шестах, переброшенных над чанами, висят окрашенные нитки. В глубине видны стена и ниша, куда задвигают ставни. С левой стороны сцены вход, закрытый занавесом «норэн». В углу надпись «Идзуми», пониже: «Красим всевозможные вещи». В лавке к стене приставлена красная лакированная доска, на ней золотом выведено: «Красим не хуже, чем в Киото». В глубине – полки, между ними – вход в дом, закрытый раздвижной перегородкой. Перед полками – конторка. Над ней висит электрическая лампа. На столбе, подпирающем потолок, – часы. На домашней божнице – светильник и новогодние ритуальные украшения. Канун Нового года, десятый час вечера. На улице тихо, спокойно, только время от времени слышно, как с крыш домов падает снег. Иногда доносится шум: в соседней кузнице работают даже в такой поздний час. В лавке собрались четыре женщины: О-Тосэ, О-Сай, О-Кэн, О-Соно. Они беседуют у бронзовой жаровни. Рядом – чайная утварь, поднос со сладостями, перед каждой – тарелка с новогодними праздничными рисовыми колобками.[8] О-Кэн только что закончила играть на сямисэне. Непринужденно засмеялась. О-Соно сидит за конторкой, скромно сложив руки на коленях. Работник Мацудзиро снимает с бамбуковых шестов окрашенные нитки, стряхивает с них воду, считает связки.

О-Кэн. Вот и все! А дальше ничего не помню.

О-Сай (несколько беспокойно). Ах, ах, ах! Замечательно!.. Ну, я пойду. Нельзя мне долго рассиживаться. Все же ты молодец, что так хорошо научилась играть на сямисэне. В твоем возрасте такое нелегко запомнить! (Встает.)

О-Кэн. Ну что вы, тетушка! Куда вы торопитесь? Вот если бы я с детства обучалась, было бы лучше. Вы все-таки уходите?

О-Сай. Даже не знаю, сколько раз за мной присылали… И у вас я уже без малого час. Наверное, и новогоднюю лотерею пропустила. Пойду. Ну, сестра, прощай! Если рано освобожусь, то на обратном пути опять забегу. О-Кэн-сан, ты тоже заглядывай ко мне в гости.

О-Тосэ. Приходи еще! О-Соно, проводи!

О-Соно (выходит во двор, зажигает огонь в бумажном фонаре, висящем на перилах галереи). Хорошо!.. До свидания, тетушка!

О-Сай (надевает на голову черный муслиновый капюшон, закрывающий все лицо, кроме глаз, берет зонтик из промасленной бумаги,[9] стоящий у входа). Да, спасибо, О-Соно-сан. Запри за мной.

О-Соно открывает входную дверь.

О, да на улице совсем светло! Как лунной ночью. Хотя и говорят, что «при луне, да с фонарем – прослывешь мотовкой…». А сейчас ведь не от луны, а от снега светло, так что лучше уж пойду с фонарем… Ну, сестра, прощай… О-Кэн-сан, до свидания… Ох! Какие у вас новогодние украшения длинные! А я-то думаю – что это меня по голове задело… Какой холод… Ну, О-Соно, прощай, спокойной ночи!

О-Соно. До свидания. (Закрывает дверь, задвигает перегородки и возвращается.)

О-Кэн. Тетушка всегда в хорошем расположении духа… Сыграю-ка еще что-нибудь… Хотя бы вот это место – «страдания»… Для любителя это всегда самая интересная часть мелодии… Жаль, что нет большого сямисэна «футадзао»! На этом совсем не тот звук.

О-Тосэ. Знаешь, ведь я уже лет шесть-семь сямисэн в руки не брала.

О-Соно. Ну что вы, матушка! Как же так! Помните, давеча приходила О-Тэй-сан из Тондая, мы же давали ей сямисэн.

О-Тосэ. Да, да, в самом деле… Они тогда еще новые струны натянули…

О-Кэн. Что я слышу? О-Тэй-сан приехала? Давненько я ее не видела. Наверное, изменилась!

О-Тосэ. Да, очень. И такая нарядная! Говорят, она была в крайне затруднительном положении, когда любовник ее бросил… Но теперь все же нашла себе хорошего мужа. И сейчас хозяйкой сидит за конторкой. Рассказывала, что все это ей нелегко досталось.

О-Кэн. Да, годы идут! В другие времена она могла бы… Впрочем, у Кикуя тоже в последнее время дела неважны…

О-Тосэ. Да, вот уже несколько лет застой в торговле, прямо беда! (Пауза.) Мацу, Мацудзиро! Заканчивай работу. Все равно завтра, наверное, опять будет целый день снег валить и никакой праздничной торговли не будет…

Мацудзиро. Так-то оно так, только бабуся Окацуя очень уж беспокойная, обязательно явится…

О-Тосэ. Что же делать, при такой непогоде никак не поспеть с заказом… Ничего не поделаешь! Хватит работать, отдыхай! Ступай, ступай!.. Пойди на кухню сладкое сакэ подогрей.

О-Кэн (настраивая сямисэн, сочувственно). Э, Мацу! Недаром испокон веков говорится: «Красильщик всегда завтраками кормит»… Тем более в праздник… Спокойной ночи!

Мацудзиро. Да, да, сейчас. Осталось совсем немножко…

Пауза.

О-Кэн (к Мацудзиро). Ты так усердствуешь, а я на сямисэне играю, развлекаюсь. Мне даже неловко… У соседей, в кузнице тоже работают… Новогодняя ночь, а они все трудятся.

О-Тосэ. Наверное, готовятся к завтрашнему дню.

О-Кэн. Но все-таки, почему в последнее время так плохо идут дела?

О-Тосэ. На знаю, право. Налоги берут по-старому, но раньше не было так скверно, как сейчас.

О-Кэн. Везде только и слышишь: застой, застой.[10] Отчего это? Дома тоже одно уныние, сямисэн в руки взять – и то неловко перед соседями. Нужно все время ходить с озабоченным видом и помнить свое место, а то и общаться никто с тобой не захочет. (Пауза. Внезапно шутливым тоном.) Знаете, тетя, недавно я поняла наконец, что такое жизнь…

О-Тосэ (посмеиваясь). А как же иначе! Коли в твои годы не понять – пропадешь.

О-Кэн. Да, конечно, но… Вот взять, например, слова песни. Раньше я пела просто так, не задумываясь. А теперь уяснила, что они очень искусно сложены.

О-Тосэ. Ну-ка, оставим лишние разговоры. Лучше спой еще, давно уже не приходилось слушать твою игру и чувствовать себя такой беззаботной. С тех пор как отец занемог, все дела легли на мои плечи. Хоть бы побыстрей взять для О-Соно мужа в дом. А то мне уже не под силу управляться с хозяйством.

О-Кэн. Да, конечно, ведь Ко-сан тоже…

О-Тосэ. Спой еще.

О-Кэн (с другим настроением). Может быть, попросить кого-нибудь из родственников быть сватом?[11] (Играет на сямисэне, тихо напевая.)

Тем временем Мацудзиро, перекинув через руку связки окрашенных ниток, развешивает их в мастерской. Потом гасит свет и удаляется в глубину дома. С улицы доносится стук колотушек сторожа.

Ах, опять забыла слова… Привыкла надеяться на книгу… Как там: «Между родителями и детьми на всю жизнь тесная связь». А дальше… «Еще в предыдущем рождении эта связь началась…» Нет, все, хватит. Забыла. Почему у вас такое серьезное лицо, тетя? Мне даже как-то не по себе…

Часы бьют один раз.

О-Тосэ. Ах, О-Соно, поди на кухню, скажи всем, чтоб ложились спать. Уже половина десятого. И передай: если завтра опять будет снегопад, то можно поспать подольше. Закончат праздник к шести часам, и хорошо. Если сакэ подогрелось, принеси сюда.

О-Соно встает и уходит в дом. Когда она раздвигает перегородки, становится видна комната, в которой находится ширма.

О-Кэн. Знаете, тетя, с этим делом лучше побыстрей покончить. Если они и впрямь так любят друг друга – стоит согласиться на то, чтобы отдать О-Соно в семью мужа.[12]

О-Тосэ. Но пойми, ведь на сына я совсем рассчитывать не могу.

О-Кэн. Вот вернется Ко-сан, появится у него невеста. (С нежностью.) Эх, тетя, то, что я чувствовала в то время, и было что ни на есть самое настоящее. С годами, говорят, взгляды меняются. Но это неправда. Не так уж меняются. Тогда мои намерения были самыми чистыми, самыми искренними. Знаете (перебирает струны сямисэна, который так и лежит у нее на коленях), я все это теперь особенно ясно понимаю. Какая же я была тогда неразумная, глупая!

О-Тосэ. Почему же?

О-Кэн. Слишком уж неопытна. Совсем не понимала ни людей, ни жизни…

О-Тосэ. Ну уж неправда… Ты гораздо умнее многих.

О-Кэн (смеется). Нет, нет. (Несколько легкомысленно.) Это уж слишком. (Задумчиво.) Я, тетя, виновата перед вами.

О-Тосэ. Да чем же?

О-Кэн. Как бы это сказать…

О-Тосэ. Я тебя не понимаю.

О-Кэн. Вы не догадываетесь? Тогда скажу. И вы и K°-сан, наверное, считали мое замужество ошибкой.

О-Тосэ. Ну что ты? Зачем старое ворошить?

О-Кэн. Дело не только в этом. Сейчас я о многом догадываюсь.

О-Тосэ. Не говори глупости! Лучше спой что-нибудь еще.

О-Кэн. Да, да, правильно, оставим этот разговор. Пусть Ко-сан поскорее вернется домой, найдите ему невесту, и вы, тетя, сможете отдохнуть, пора уже вам!

О-Тосэ. Если бы все было так, как ты говоришь, уж и не знаю, как бы я была рада!

О-Кэн. Да, и я тоже. Как мне было хорошо здесь, в родном доме, с вами, моими тетей и дядей, насколько лучше, нежели страдать среди чужих людей!

О-Тосэ. Что ты причитаешь, как старуха! У тебя муж работящий, быстро выйдет в люди… Но вот что я тебе скажу, О-Кэн, – очень меня тревожит эта нынешняя история… Прямо ума не приложу – что делать?

О-Кэн. Ничего, тетя, все обойдется, говорю вам. Ничего не случится. Такой человек, как Ко-сан…

О-Тосэ. Ты не знаешь. Коити уже совсем не тот, что раньше.

О-Кэн. Это вам кажется…

О-Тосэ. Нет, нет. Он вполне способен ввязаться в эту историю.

О-Кэн. Да не может быть. (Пауза.) А ведь ему пора бы уже приехать…

О-Тосэ. Конечно! Во вчерашнем письме брат пишет, что сегодня он непременно приедет. И если все будет благополучно, обязательно вернется вместе с Коити.

О-Кэн. Значит, подождем еще немного.

О-Тосэ. А если Коити связан с теми событиями?[13] Что тогда?

О-Кэн. Но почему вы так думаете?

О-Тосэ. Ах, ты не знаешь, ты ничего не знаешь!..

О-Кэн. Тетя, зачем тревожиться раньше времени? Лучше поговорим об О-Соно. Прошу вас, ради всего святого, позаботьтесь о ней.

Слышны шаги.

Пауза.

(Перебирает струны сямисэна.)

О-Соно (приносит чарки для сладкого сакэ). Только что из-за снега на кухне сломалась труба.

О-Тосэ. Труба? То-то я слышу какой-то грохот…

О-Соно. Да.

О-Тосэ. Все уже легли?

О-Соно. Я сказала, чтобы шли спать. Но работники говорят, что сегодня вечером должен вернуться дядя и они будут его ждать. Во всяком случае, Мацудзиро пойдет еще раз встречать его к устью реки.

О-Тосэ. Не надо. Пароход гудел довольно давно. Прошло уже около двух часов. Нет, сегодня, видимо, не приедет. Скажи, чтоб не беспокоились!

О-Соно уходит.

В вечернем выпуске вчерашней газеты опять писали, правда немного, о беспорядках на шахте. (Испуганно.) Я толком не поняла, но говорят, полиция вмешалась, потому что это связано с теми событиями… Так в газете сказано.

О-Кэн. С какими событиями?

О-Тосэ. Ну как же… (Что-то шепчет О-Кэн.)

О-Кэн (пораженная). Не может быть!..

О-Тосэ. Если это окажется правдой, – что тогда?…

О-Кэн (стараясь скрыть тревогу). Нет-нет… Не может быть!

Короткая пауза.

О-Тосэ. Поэтому я и попросила брата съездить на шахту, хотя он, конечно, очень занят, ведь сейчас конец года. Родни у нас мало, вот и тебя пригласила… Хотя знаю, что тебе недосуг…

О-Кэн. Ничего, ничего, тетя. У меня же нет детей. Правда, дела – делами, но я не могу сказать, что в конце года я так же занята, как другие. Об этом вы не тревожьтесь… Тетя, все же почему вы говорите, что Ко-сан попал в какую-то дурную компанию? Я ничего не понимаю.

О-Тосэ. Подробно сама ничего не знаю. Но до меня дошли слухи, что Коити прошлой весною был на шахте. Я знала, что из-за своих взглядов он часто получал предупреждения от властей. На сей раз среди тех, кто устраивал беспорядки на шахте, называют некого Кэммоти Кэнсаку.

О-Кэн смотрит недоуменно.

Мне это имя не знакомо. Но я не могу отделаться от мысли, что это Коити. И еще вот что. (Понизив голос.) Это было, когда Коити ненадолго приезжал домой. Одного из его товарищей посадили в тюрьму, и я просто в ужас пришла от того, с кем водится мой сын. Целыми днями места себе не находила, на улицу боялась выйти, неспокойно было у меня на душе… Однажды зашла убрать комнату. На столе лежит письмо. Я решила, какой-нибудь женщине. Гляжу, имя отправителя: Кэммоти. Я удивилась, позвала Коити. Узнав, в чем дело, он поспешно вырвал у меня из рук конверт. Я еще тогда подумала: здесь что-то неладно, но не придала особого значения. А сейчас мне кажется, уж не тайную ли переписку он вел.

О-Кэн (похоже, что она о чем-то догадывается, но сказать не решается). Да, но… нет, это невозможно. Все это не имеет отношения к тому Кэммоти…

О-Тосэ (понизив голос). А мне сдается, что Кэммоти – это секретное имя моего Коити…

О-Кэн (с беспокойством). Нет, нет, не может быть!..

О-Соно (входит). О, да вы еще и не пили… Наверное, сакэ уже остыло.

О-Кэн. Увлеклись разговором… Знаете, тетя, когда я была маленькой, дядя Тосабуро так прекрасно играл на сямисэне. Помню, он учил меня «Песне о соснах»… В те времена мужчин обучали песням и танцам.[14] Сейчас все по-другому…

О-Тосэ. Да, те, кто когда-то играл на сямисэне, нынче все уже разорились.

О-Кэн. Да-да. И Тондая и Кадзия! Добрые, милые сердцу времена! Когда я слышу песни того времени, мне всегда становится грустно. (Ставит чарку и почти машинально перебирает струны сямисэна.)

Тем временем издалека доносится звук почтового рожка. С улицы слышны негромкие голоса. Мимо дома проезжает деревенская повозка. В соседней кузнице тоже все давно уже стихло. Долгая пауза. Снежная ночь, навевающая чувство глубокого одиночества.

Да, хорошо, что на свете есть песни, правда?

О-Соно (неожиданно). Матушка, не дядя ли вернулся?

О-Тосэ (удивленно). Что ты?

О-Соно. Мне показалось, на улице чей-то голос…

О-Тосэ. Голос? Повозка проехала…

О-Соно. Да. Вот сейчас, послушайте!

О-Кэн. Неужели там кто-то есть? Это снег обвалился с крыши…

О-Соно. Может быть… Мне почудилось, будто прогудел пароход…

О-Тосэ. Пароход всегда приходит в восемь… Значит, он давно уже прибыл.

О-Соно. Но, может быть, это другой пароход подошел с опозданием.

О-Тосэ. Все равно, от гавани до нашего дома минут тридцать пути, не меньше.

О-Кэн. Тетя, а давешняя повозка? Может быть, она как раз оттуда?…

Q-Тосэ. Нет, эта повозка со стороны горного перевала… Сегодня что-то задержалась, поздно проехала. В Новый год надо бы пораньше!

Пауза.

О-Соно (тихо). Слышите? Кажется, стучат. (Выходит во двор, открывает раздвижные перегородки у входной двери, подходит к калитке.) Кто там?

Молчание.

О-Кэн. О-Соно-сан, тебе послышалось, никого нет.

О-Соно, обескураженная, поворачивается и идет обратно.

О-Тосэ. Ах!

О-Соно (снова подходит к двери). Кто там? Дядюшка, вы? (Хочет открыть калитку.)

О-Тосэ, встревоженная, приближается к угловому столбу, подпирающему дом.

Дядя, это я, Соно… Это вы, дядя? (Открывает калитку.) Сэйэмон стряхивает за дверью снег с зонтика. В ночной тишине отчетливо слышен даже незначительный шум, который возникает от его движений. Присутствующие невольно испытывают тревогу. Он входит в дом.

(Закрывает дверь, возвращается в лавку, встревоженно.) Дядюшка? Что так поздно?

Сэйэмон молча протягивает ей зонтик и сверток.

(Принимает зонт и узел.) Дядюшка!

Сэйэмон снимает пальто и настороженно осматривается.

О-Тосэ. Ох, братец, с приездом!

Сэйэмон (идет в лавку, садится у порога). Здравствуй, сестра. Очень задержался. А все уже спят? Работники и стряпуха легли? Ох, и замерз же я! Шел через горы, сделал небольшой крюк… Вот что стало с сандалиями, пока добрался.

О-Соно. Сейчас принесу воду для ног.

Сэйэмон. Лучше дай сперва поесть. Я не останусь, сегодня же вернусь домой. Голоден и устал смертельно. Прости, не принесешь ли чарочку сакэ? Подогревать не надо. Сойдет холодное. И какую-нибудь еду, все равно что, только тихо! Не разбуди служанку, лучше пусть она ничего не знает.

О-Кэн. Здравствуй!

Сэйэмон. А, О-Кэн? И ты здесь?

О-Кэн. Да, пришла вот в гости.

О-Соно уходит.

О-Тосэ. Проходи, надень гэта.[15] Оставайся у нас ночевать. Хорошо? А я уже думала, что сегодня ты не приедешь…

Сэйэмон. Да, очень задержался. Сестра, все спят? Вы получили мое письмо?

О-Тосэ. Ты был на шахте?

Сэйэмон. Да. Потом, не торопясь, расскажу. Как приехал в Токио, тут же навестил Камимуру-сан. Узнал, что Коити по-прежнему на шахте, поэтому, не теряя времени, поспешил туда.

О-Тосэ. И что же там случилось?

Сэйэмон. Брат спит?

О-Тосэ. Уже лег. Если хочешь, я его разбужу.

Сэйэмон. А как его здоровье?

О-Тосэ. Так себе.

Сэйэмон. Видишь ли, сестра, на сей раз дела немного осложнились…

О-Соно вносит поднос, на нем тарелки, закуски, бутылочки с сакэ.

О-Тосэ. Проходи же, располагайся… Что это ты уселся там на скамейке?

Сэйэмон. По правде сказать, рассиживаться особенно не могу, на то есть причины… Прости, О-Соно-сан, пьяницы – пропащие люди.

О-Тосэ. Я так беспокоилась! Послала встречать тебя к пароходу, но ты не приехал.

Сэйэмон. Да, верно. Понимаешь, я сел на этот пароход, но вышел раньше и добирался пешком по снегу. А между тем стемнело. Дорогу, правда, я знаю, но все-таки даже без фонаря… Вдвоем тащились, еле волоча ноги…

О-Тосэ. Значит, ты не один шел?

Сэйэмон. Да. Едва дошли по такому снегу. Чуть не плакал. Глянул с горы на море, а там – сплошной туман. Вдалеке едва светились огни парохода. Я почувствовал себя беглецом! Такое было со мной впервые. Нет, неприятное ощущение!

О-Тосэ. Но зачем… Зачем же вы выбрали горную дорогу? Сэйэмон. Видишь ли, так сложились обстоятельства. К счастью, на перевале, чуть подальше, встретилась повозка, возница, правда, был незнакомый… Он нас довез. В горах полно снега! Пришлось изрядно помучиться… Зато от снега светло, путь хорошо видно. Ах, да вы уж меня простите. Было так холодно, волей-неволей пришлось терпеть… Нет, нет, я в комнаты не войду, сперва уж в туалет… О-Соно, можно тебя на минутку? (Что-то шепчет ей на ухо.)

О-Соно. Вы опять куда-то идете?

Сэйэмон. Не спрашивай. Потом узнаешь. Поняла? (Направляется к выходу. В руках держит бутылочку сакэ.)

О-Кэн. Ничего не понимаю, куда это он?

О-Тосэ. О-Кэн!

О-Кэн. Да?

О-Соно. Ах, мама!

О-Тосэ. В чем дело?

О-Соно. Мне что-то тревожно.

О-Тосэ. Почему?

О-Соно. Мне кажется, на улице кто-то есть.

О-Тосэ. Почему ты так думаешь?

О-Соно. Потому что, вот только что, там определенно кто-то стоял… Да и дядя попросил поскорей приготовить сухие рисовые лепешки…

О-Тосэ. Что ты говоришь?!

О-Соно. Может быть, это брат?

О-Тосэ. Ах! Мне тоже стало не по себе! (Смотрит во двор.)

О-Соно. Вы ищете гэта? Принести? Ах!

О-Тосэ (громко). Это ты, Сэйэмон-сан?

Сэйэмон (выходит). Да, я, я…

О-Соно удивленно смотрит на его пустые руки.

Да вот, понимаешь, досада! Уронил бутылочку сакэ в снег.

О-Соно (задумчиво). Как так? А на кухне горел свет?

Сэйэмон. Нет, только светильник на полочке с жертвоприношениями богам… но все было видно. На улице светло из-за снега, словно лунной ночью. Прошу тебя, поскорей приготовь то, о чем я тебя просил.

О-Соно. Да, сейчас. (Обменивается взглядом с матерью. Уходит.)

Сэйэмон (тихо). Сестра, беда!

О-Тосэ (изменившись в лице). Значит, Коити все-таки…

Сэйэмон. Ну-ну, потом все поймешь… Сестра, здесь Коити. Мы пришли вместе.

О-Тосэ. Что?! Где он?

Сэйэмон. Я сейчас открыл калитку. Он на дворе, в кладовке.

О-Тосэ. Ах!

Сэйэмон. Сегодня же он должен уйти. Поэтому приготовь ему в дорогу еду. Сестра, Коити преступник. Большой, большой преступник. Да, ужасная история! За ним установлена слежка. Оттого мы и не доехали на пароходе до места. Раньше сошли на берег. Нельзя терять ни минуты.

О-Тосэ (в растерянности). Что же он сделал?

Сэйэмон. Видишь ли, сестра, дело не только в беспорядках на шахте. Все дело в том человеке…[16]

О-Тосэ (бледнеет). Значит, все-таки…

Сэйэмон. Я и сам был потрясен, но сейчас не до этого. Потом расскажу. Поспеши.

О-Тосэ. О-Соно, О-Соно! Быстро!

Сэйэмон. Тише! А то всех разбудишь.

О-Тосэ. Сейчас же позови Коити сюда!

Сэйэмон. Это не дело! Тише, тише… Он стоит за божницей бога Инари.[17]

О-Тосэ выскакивает во двор, О-Кэн – за ней.

Сэйэмон. Тише. Тесс, О-Кэн! Что ты? Нет, нет, ступай домой.

О-Кэн останавливается. О-Тосэ уходит.

О-Кэн. Брат! (Пауза.)

Сэйэмон. Теперь уже ничего не поделаешь. Просто надо смириться, смириться. (Плачет.)

О-Кэн. Что нее произошло, брат? Это все Ко-сан?

Сэйэмон. Ну что ты так нервничаешь? Просто волнения на шахте, которые не стоят внимания. Послушай! Разбуди дядю. Пусть и он повидается с Коити. Ведь сегодня, может быть…

О-Кэн. Разбудить дядюшку?

Сэйэмон (некоторое время молчит). Я сам пойду. Где он спит?

О-Кэн. Послушай, брат, неужели правда то, что о нем говорят? Я так тревожусь.

Сэйэмон (смотрит на О-Кэн). Ты читала газеты?

О-Кэн пристально глядит на него.

Ужасно! (Плачет, закрывает лицо руками и хочет уйти в глубину дома.)

О-Кэн. Там темно, темно…

Сэйэмон. Ничего, ничего. (Уходит.)

О-Кэн. Зажгу свет. (Идет за Сэйэмоном, доходит до двери, потом, передумав, возвращается обратно. Нервничает. Убирает сямисэн и другие вещи.)

Появляется О-Соно с заплаканными глазами.

О-Кэн. Ты видела его? О-Соно. Сестрица! (Стоит у входа в лавку и плачет.)

Из внутренних помещений выходят Сэйэмон вместе с Токубэем.

О-Кэн. Ох, огонь-то совсем погас!

Токубэй. Не надо, не надо, совсем не холодно.

Кoumu входит со двора неестественно спокойной походкой. Некоторое время стоит в сенях, как будто не решаясь пройти в дом. О-Кэн открывает перегородки, выходящие в сени, встречается взглядом с Коити и невольно замирает от неожиданности. Коити делает шаг вперед. Молчание. О-Тосэ (идет, пошатываясь, неуверенным шагом вслед за Коити). Ну, Коити, вот и отец. Поздоровайся же с ним по-хорошему! Как мы все о тебе беспокоились, и сказать невозможно! Что же теперь нам делать, как быть? (Плачет.) Коити (очень сдержанно). Отец. (Пауза.) Здравствуй, отец! Как твое здоровье? Напряженная тишина.

О-Тосэ. Отец, это Коити, Коити! Ах, Коити, если бы ты вернулся на месяц раньше, не случилось бы беды. Ах, Коити, Коити… (Плачет.)

Коити. Не надо, матушка! Об этом уже не стоит говорить. Такова судьба. Нет, нет, если свалить на судьбу, то это будет ложь. Хотя и говорят, что жизнь человека – дело его рук, все идет естественным, закономерным путем… Какая-то непонятная сила подталкивала меня. Я очень виноват перед вами, отец, перед тобой, матушка, перед всеми родными. Если бы это случилось в старые времена, наказанию подверглась бы вся семья. И все же…

О-Тосэ. Скажи, что ты ничего дурного не сделал, и власти обязательно разберутся. Разве ты способен на плохие поступки!

Коити. Ах, матушка! Никто не знает мои мысли. (Печально.) Хоть и говорят, что родители и дети одно целое, но мы такие разные…

Токубэй. Коити! Послушай! В газете писали о неком Кэммоти. Это о тебе?

Коити. Отец!..

Токубэй. Сперва ты в Токио устраивал беспорядки, а потом сбежал на шахту! Неужели все эти ужасные вещи – правда?

Коити. Да разве газеты пишут правду? Они только и знают, что угодничать перед властями… (С неестественным спокойствием.) Отец, как бы я ни хотел просить у вас прощения за все огорчения и тревоги, мое сердце не велит мне этого делать. Я не совершал ничего дурного. Я только жил, как требовала моя совесть… (Печально.) Сколько бы я ни говорил, вы, пожалуй, по-настоящему меня не поймете. Наверное, думаете, что это слова безумца. Но времена изменились. (С отчаянием и яростью.) Да, я пришел совсем из другого мира и снова вернусь туда. Я покончил с рабским существованием. Мы ненавидим тех, кто живет только ради своей выгоды. Но в их руках власть. И вот поэтому мы избрали свой путь – путь обновления души. Прежде всего мы поставили своей целью открыть глаза двадцати тысячам шахтеров, живущих в невежестве, в темноте. По шахте распространились идеи о труде, приносящем радость, и о справедливом мире. Тогда администрация решила положить этому конец. Как раз в Токио поднялись волнения. Я поспешил туда, но не поспел – было уже поздно.

Токубэй. Значит, ты непосредственно не связан с теми людьми в Токио?

Коити. Послушайте, отец! Вы с детства твердили мне: стань большим человеком, стань большим человеком. Позже я пытался понять, что же это такое – большой человек? И тогда я пришел к выводу: это нечто совсем иное, чем думают все, и решил жить по-своему. Оглянулся вокруг себя: на свете полно пустых, нечестных людей. (Грустно улыбаясь.) Да я и сам, если бы не вы, отец, тоже прозябал бы в нашем маленьком, заброшенном городке. Здесь я стал бы мужем, отцом. Пожалуй, так бы и прошли мои дни в неведении. Вы изгнали меня из этого мира, но в то же время не научили, в каком же другом мире я должен жить. Поэтому я стал искать сам. И нашел. Ах, отец, боюсь, что вам этого, пожалуй, не понять.

Токубэй. Да, не понять! Ты получил образование в новом духе, поэтому у тебя, возможно, есть какие-то основания для таких рассуждений. Но никто не похвалит тебя за то, что ты устраиваешь беспорядки на шахте господина Хори, которому мы стольким обязаны. Мало этого – в Токио ты якшаешься с компанией каких-то «деятелей».

Коити. Отец, у человека есть нечто более важное, нежели обязательства по отношению к благодетелю…

Токубэй. Что же может быть важнее, чем долг?

Коити. Веление собственного сердца.

Токубэй. Коити, ты ведь знаешь: и у твоего деда и у дяди тоже были странные, непонятные окружающим взгляды. Они придумывали себе бесцельные занятия, а перед смертью оба потеряли рассудок… Я бился изо всех сил, чтобы мой единственный сын не пошел по их стопам! Казалось бы, ты мог это уразуметь. Но ты все понимал неправильно и в конце концов покинул дом.

Коити. Я часто размышлял о страшных эпизодах, которые с детства запечатлелись у меня в памяти. Дядя принял христианство[18] и пытался распространить эту религию. Все возненавидели его, и его постиг такой печальный конец… А дедушка взялся за новое предприятие, трудился не покладая рук, разбогател, вот все ему и завидовали. Они оба шли впереди других. Они оба были прекрасными людьми. Это окружающий мир довел их до безумия. И те мои друзья, которые сейчас в тюрьме в Токио, тоже замечательные люди. А общество считает их преступниками.

Токубэй. Ты говоришь вздор, вздор!

Коити (словно лунатик). Мы друг друга не понимаем. Из царства ночи я впервые увидел свет. Упорная человеческая мысль пробила брешь в толпе мрачного подземелья. Впереди простиралась необъятная поверхность моря, отливающая золотом. А там, за морем – сказочный город. Да, в этот мир, огромный, просторный, зеленый, мы и должны идти!

Токубэй. Коити, в своем ли ты уме?

Коити (быстро приходит в себя). Что, отец?

Токубэй (решительно). Коити, тебя мучает совесть! Ничего не поделаешь. Иди с повинной, чистосердечно признайся… (Плачет.)

Коити (вздрогнул, спокойно подходит к Токубэю, иронически). Да? Мне пойти с повинной? Вы же не знаете о моих токийских делах![19]

Токубэй пристально смотрит на Коити.

Отец! (Шепчет ему на ухо.)

Токубэй (вздрагивает, бледнеет, словно безумный, выскакивает во двор). Что? Что такое? Что ты говоришь? Ты всерьез? Не шутишь?

Коити (странно улыбаясь). Если об этом станет известно, вся страна будет потрясена.

Токубэй. Послушай, Коити, тебе нельзя уезжать. Вот так, вот так, склони голову, проси прощения у властей, у своих предков. Неужели ты можешь смотреть спокойно на горе твоего старика отца? (Падает на землю.)

О-Кэн (выходит во двор). Ах, Ко-сан, Ко-сан, просите прощения! До чего вы довели отца! Как вы жестоки! (Плачет.) Дядюшка, дядюшка, это уж слишком, слишком. Не надо, не надо…

О-Тосэ (робко). Коити, Коити…

Коити (вздрогнул). Что это за звук был? Снег. Упал пласт снега? Да… Я должен уехать с тем пароходом…

Токубэй. Тебе нельзя уезжать! Нельзя! Я уже не в силах заботиться ни о хозяйстве, ни даже о самом себе.

О-Кэн. Ах, дядюшка, идемте в дом. Сестрица, брат, помогите дяде подняться. (Хватает Коити за руки.) Ко-сан! (Плачет.)

Коити пытается освободиться.

Ко-сан, простите, простите, пожалуйста. Это я во всем виновата.

Сэйэмон выходит во двор, помогает Токубэю встать, обменивается взглядом с Коити. Тот в странном спокойствии идет в глубину дома. Останавливается, оглядывается, задумывается на короткое время. Потом проходит под коротким занавесом, висящим над входом, и скрывается из виду.

О-Кэн. Ах, Коити-сан!

О-Тосэ бежит за Коити. О-Соно торопится вслед за ней.

Токубэй безмолвно провожает их взглядом и, что-то бормоча, уходит внутрь дома.

Сэйэмон многозначительно смотрит на О-Кэн и удаляется.

О-Кэн входит в лавку, погруженная в свои мысли, потом закрывает лицо руками и падает на циновки. Долгая пауза. Напряженная тишина, во время которой исполняются патетические мелодии из старинных японских баллад.[20]

Легкий стук в дверь.

О-Кэн (встает). Да, да, сейчас. (Выходит во двор.) Кто там?

Голос О-Сай с улицы: «Открой, пожалуйста. Это опять я». О-Кэн открывает дверь.

О-Сай (входит в дом). Ох, холодно, кажется, снегу конца не будет! Все уже спят?

О-Кэн. Нет.

О-Сай. А где сестра? (Вешает в нишу зажженный фонарь. Отряхивает снег, снимает капюшон.) Смотри, О-Кэн, как меня напудрили. Потом дашь мне влажное полотенце, надо стереть… Там еще веселье в разгаре, но я тихонько… ушла… Дома О-Цунэ уже спит, нет ни горячей воды, ни чая, вот и забежала снова к вам. Хозяйка ресторана Гиммэйро вызвала гейш по телефону, они поют песни, так забавно! Очень интересно, особенно это место… «Поют птицы – чик, чирик…» Нет, не получается… В детстве меня тоже учили пению, но теперь все перезабыла!.. (Хочет расположиться в лавке.) Что это, у вас совсем погас огонь… Да ведь и то сказать – уже одиннадцатый час. Сестра легла? Ой, чьи это сандалии? Уж не Сэйэмон ли вернулся? Ну-ка, дай-ка мне на минутку этот сямисэн! Как бишь это место звучит… (Играет.) Ну-ка, попробуй ты, у меня что-то никак не получается.

О-Кэн (с неохотой берет сямисэн). Ах, тетушка!

О-Сай. О-Кэн-сан, нет, нет, сыграй это место, знаешь: «Гляжу, но никак не могу наглядеться»…

О-Кэн рассеянно перебирает струны. Во дворе появляется О-Соно, не решаясь идти дальше. Внезапно из глубины дома доносится плач. О-Соно уходит.

О-Кэн (внезапно перестает играть, закрывает лицо рукавом и горько рыдает). Ах, тетя…

О-Сай. Ох, О-Кэн, что с тобой?… (Смотрит по сторонам, пристально вглядываясь в глубину сцены.)

Издалека доносится гудок парохода.

Занавес

1911

Примечания

1

Ткань «цумуги» – шелковая ткань типа чесучи.

(обратно)

2

Прическа «марумагэ» – повседневная прическа, которую носили только замужние женщины.

(обратно)

3

В феодальной Японии замужние женщины выбривали брови и покрывали зубы специальной черной краской. Обычай этот сохранялся еще сравнительно долго после буржуазной революции (1868), особенно в провинциальной, мещанской среде. Все эти детали призваны подчеркнуть старинный, веками сложившийся уклад торгового дома Идзумия.

(обратно)

4

…прическу «хисаси» – один из многочисленных вариантов довольно сложных причесок, которые носили незамужние девушки.

(обратно)

5

Хаори – короткое, до колен, кимоно, которое надевается при выходе на улицу или в случае сугубо официальных визитов.

(обратно)

6

«Гидаю» – вид драматического сказа классического японского театра и старинной эстрады; идет под аккомпанемент музыки, исполняемой на трехструнном инструменте сямисэне; «буси» – мелодия. Этот музыкальный фон также призван подчеркнуть старинную атмосферу дома Идзумия.

(обратно)

7

Над входом в торговые заведения было принято вешать короткий, разрезанный в двух местах занавес с изображением знака торгового дома.

(обратно)

8

Праздничные рисовые колобки – непременное угощение по случаю наступления Нового года.

(обратно)

9

В старину зонтики изготовлялись не из ткани, а из плотной промасленной бумаги и служили защитой в равной степени как от дождя, так и от снега. Капюшон, надевавшийся на довольно сложную и «объемную» женскую прическу, также служил защитой от снега и холода в зимнее время.

(обратно)

10

Речь идет об экономическом спаде в начале 10-х гг. XX в.

(обратно)

11

В первой половине XX в. браки в Японии заключались только по сватовству. Роль свата при этом имела первостепенное значение и считалась весьма почетной.

(обратно)

12

Если в семье не было сыновей, то, как правило, муж дочери принимал фамилию жены; такой зять-примак становился как бы продолжателем рода – обычно это был второй или третий сын другой семьи. Отдать же единственную дочь в дом мужа, который, будучи старшим сыном, обязан был продолжить свой род и, следовательно, не мог стать зятем-примаком, означало пожертвовать интересами собственной семьи.

(обратно)

13

Имеются в виду суд и казнь группы революционных деятелей во главе с Котоку Сюсуем в 1911 г.

(обратно)

14

В феодальной Японии самым распространенным музыкальным инструментом был сямисэн. Игре на нем обучались как девочки, так и мальчики из городской, главным образом купеческой, среды. В новой, «преобразованной» Японии эта традиция постепенно сошла на нет.

(обратно)

15

Гэта – национальная деревянная обувь, представляющая собой как бы скамеечку на двух поперечных подставках, которая прикреплялась к ноге шнурами. В современной Японии такая обувь еще изредка встречается, главным образом в сельской местности.

(обратно)

16

Имеется в виду революционер Котоку Сюсуй.

(обратно)

17

Инари считается покровителем торговли, урожая и т. п. Божницы Инари ставили обычно в садике при доме. Даже в наше время на крышах современных многоэтажных зданий, принадлежащих торговым фирмам или банкам, нередко ставят такие божницы.

(обратно)

18

В феодальной Японии исповедование христианства было запрещено и каралось смертной казнью, но после революции 1868 г. запрет был отменен. В конце XIX в. христианство во всех его разновидностях стало весьма популярно как нечто новомодное; со временем эта «мода» постепенно прошла, но и сейчас в Японии имеется некоторое количество христиан, в том числе также и православных.

(обратно)

19

Коити намекает на свою причастность к революционному движению.

(обратно)

20

Такие музыкальные интермедии были непременным элементом спектаклей классического японского театра феодальной эпохи. Наличие этого приема в данной пьесе – еще одно свидетельство давних традиций, в преодолении которых рождался японский театр современной драмы – сингэки

(обратно)

Реклама на сайте