«Зима. Все пьесы»

Евгений Гришковец Зима. Все пьесы

Записки русского путешественника

Диалоги к пьесе

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Первый. — Шмелев Александр Николаевич.

Второй. — Родкин Илья Яковлевич. (Старше тридцати лет, друзья с детства, образованные люди.)

Все происходит в самых разных местах.

Первый. Знаешь… меня обокрали…

Второй. Когда?

Первый. Вчера, утром…ччерт!..

Второй. Ну ты даешь… Как это?

Первый. Да-а-а. В Домодедово. Я же только вчера прилетел. И вот…

Второй. Вещи украли?

Первый. Да нет, деньги… Так глупо.

Второй. Много?

Первый. Не так чтобы очень, хотя, конечно…

Второй. Много украли?

Первый. Ну, украли и украли…

Второй. Много денег у тебя украли? Ты что, толком не можешь сказать?

Первый. Все.

Второй. Что значит все?

Первый. Все, что было с собой, — все украли. Все, что получил за последнюю работу, — все. Правда, сам понимаешь, сумма не… такая, чтобы…

Второй. Ну… Ну, ты даешь!

Первый. Почему я даю-то?

Второй. Ты что, на попутке поехал, что ли? Из Домодедова?!

Первый. Да нет, нет, не совсем… Не-е-ет… Ччерт! Меня в туалете… так глупо. М..м. м…

Второй. Ладно тебе… Ты, наверное, в машину сел, а там кто-нибудь «случайно» карты достал… Да?

Первый. Ну…

Второй. Или лотерея…, нет, все-таки в машину сел… И потом тебя там… классически.

Первый. Хватит тебе…ччерт! Мог и в лотерею, и в машину…, все мог… Но меня в туалете. Я устал очень… Ёлки! Главное, ещё подумал, может, потерплю с туалетом. Удивительно! Только все это случилось, и сразу же… Сразу стало все видно… Все проявилось…, у-ух…. Знаешь…. Уже второй день только эти моменты и прокручиваются в голове. Вот было, вроде, все нормально — одна картина… И вдруг рраз — это произошло, и все…, и ничего не изменить…, все — проехали.

Второй. Денег-то много было?

Первый. Да сколько б ни было…! Понимаешь! Мне сейчас все видно, как меня вели, как меня вычислили, что я устал, что у меня деньги… О..о. й! Ох, они артисты, ох, артисты! Как только деньги рванули… там такая суета возникла… Все как-то так… непонятно… И все… Последние пятнадцать минут проявилось отчетливо… Какой я дурак, понимаешь…, все можно было понять, все было шито белыми… как пацана.

Второй. Ты чего так убиваешься? Денег было немного. Так…? Или много?

Первый. Не знаю, для меня много. Не это главное…, хотя, конечно, они были бы очень кстати. Жалко. Я, между прочим, работал… Да не в этом дело… Это же были мои деньги… Слушай, не сбивай меня, а?

Понимаешь, меня они сразу определили, что я устал… Как тебе сказать, что я устал, что думаю о своем, что невнимателен… устал.

Предложили доехать… на машине… дешево. Парень, одет хорошо, какой-то такой озабоченный, дескать, встречаю — ехать из Домодедова до Москвы…, черт бы побрал этот аэропорт…, мол, до метро по пути доброшу, а сам по сторонам смотрит, как бы ищет кого-то конкретного. Попросил подождать в сторонке. Это потом стало понятно, что он уже со мной работал. Почему я согласился…? Ведь никогда раньше не соглашался! Хо. ой. Всегда говорил: "Спасибо, не надо".

Стою, жду, подходит мужичок. В очень дорогих очках. Это сразу видно. Одет не по погоде, загорелый. Спрашивает: "Извините, не знаете, как уехать в Шереметьево? Я из Израиля прилетел, встречают там, а посадили здесь. Давно на родине не был, и сразу фокусы". Очевидное вранье. Теперь очевидное, а я давай распинаться — объяснять. Тут подходит ещё один. Такой классический командировочный из Сибири: шапка, очки пластмассовые, кожаная куртка, черная, замызганная, портфель надутый, какая-то сумка, дурацкая… "В первый раз в Домодедово… как лучше до гостиницы «Минск» доехать?" Главное, запомнилось «Минск». Тут я решил — поеду на автобусе, тем более, парень делся куда-то. Говорю: "Пойду-ка я в туалет, мужики, а то, действительно, отсюда дорога долгая… Чертово Домодедово. Этот из Израиля: "Отличная мысль, я соскучился по родным туалетам". И «командировочный»… Я сейчас понимаю, что «командировочный» даже вперед пошел и как бы повел нас за собой, и не в ближайший туалет, а в тот, который на улице…, ну, под землей который, на площади… слева. Как? Как они знали, что у меня в куртке деньги? Может, я как-то рукой карман ощупывал… Периодически… Там, в туалете, ещё был их… ну, ещё один, или больше. Я стоял у писсуара, и руки были заняты, ну, понятно… И тут суета… Оббаа… Кто-то придержал за локти, рраз — и все. И все стало понятно. Я, я даже дышать забыл. Этот еврей: "Что случилось, что?" А мне-то все понятно стало, и про него тоже. А потом я засмеялся, так глупо, знаешь, показно засмеялся, как бы ерунда… А в голове-то черт знает что… И тут милиционер спускается в туалет: "Так! Что произошло, кто звал?" И смотрит на меня, понимаешь, все бесполезно, он тоже их. А я смеюсь, так наигранно, ненатурально.

"Не..е. е, — говорю, — ничего не случилось, меня не обокрали, нет". И тут он мне говорит, ты не поверишь: "Ведите себя прилично!" Понял!

Второй. И?

Первый. Подмигнул еврею и пошел на электричку, уговорил бесплатно довезти, и в метро потом уговорил… Ччерт.

Второй. Тебе повезло еще. Ты брось… Денег все же много было?

Первый. Пачка была… В ней двух или трех купюр не хватало. Не могу… Не отпускает. Хожу, отвлечься не могу. Лица эти, ситуация эта… все прокручивается, прокручивается…, ттак больно…, обидно.

Второй. Обидно чувствовать себя таким…, я знаю. У меня тоже…

Первый. Не так, не так! Мне больно…, понимаешь…, меня так обманули, вели…, использовали как-то, не как человека… Просто так жестоко, спокойно. Ну, все это так… спокойно сделали, как не с человеком.

Второй. Что ты… Там, в Домодедово, такие артисты работают. Артисты класс…

Первый. Они, конечно, здорово…там… Только они не артисты… Они так спокойно, так свободно…работали, лучше, чем артисты.

А чего им, я же им не зритель, я им вообще не человек, просто объект. Объект работы, понимаешь. Не человек! Можно делать что хочешь, что хочешь… Вообще! Мы для них — работа. Но как точно… они…! Просто невозможно представить, что вдруг в жизни с тобой будут так спокойно и жестоко…

Не могу! Из головы не идет. Интересно, долго это будет меня терзать, а?

Второй. Меня когда в Домодедово… сделали. Да-да! Я месяц не мог отойти. Даа…вно было. Только я не рассказывал никому. Был молодой, думал, ещё и засмеют… Такой удар по самолюбию, по самоуверенности. Ох, и тошно было.

Первый. В Домодедово?

Второй. В Домодедово, в Домодедово… Я в машину сел. В попутку. Тоже… все солидно, спокойно. И люди в машину подобрались все как бы случайно… Одного даже по дороге взяли, голосовал стоял. Такой говорливый парень. А мужик один был, как бы с курорта, он там новую, такую интересную игру узнал, в карты. Тот парень заинтересовался… Гадство! Ну, а дальше понятно… Начали не играть, а как бы игре учиться, как бы ставки… Сам не знаю, я вроде не участвовал, но в какой-то момент… Рраз! И…

Как я себя ненавидел! Как мучился! Все же понятно… Я, кстати, тоже засмеялся, когда деньги…ушли. Так пошло засмеялся, ой-ё-ё-ё-ё-о-о-о…

…Слушай, я в первый раз ведь рассказал.

Первый. Да…а…а! Ты ещё хлеще меня… Но ведь очень погано, да? Вот ты сейчас рассказывал, а мне даже холодно стало. Невозможно прямо. Ой, ёёлки!

Второй. Какие они профи, да? Артисты!

Первый. Сволочи они… Сволочи! Со мной так…нельзя, понимаешь… Так обидели. Обидели! Все вот так крутит… Все не на месте. Да и денег жалко, чего там. Хотя, Бог с ними, с деньгами… Нет, все же…

Второй. Я тоже… Спать не мог… Все прокручивал варианты того, как можно их поймать, отомстить… Все мучился, мечтал. Вот это хуже всего! И даже рассказать никому не мог.

Не хотел, чтобы знали, какой я самоуверенный дурак. Все ловил себя на том, что иду по городу, — не пойму где…, отключился и сам с собой что-то говорю. И тоже всю эту ситуацию прокручиваю, и так и эдак. Как надо было умно и хитро… Долго не отпускало. А знаешь, сейчас порой вспомнится, и как волной…

Думаю, что, если бы мне тогда возможность дали, — поубивал бы. Точно. Хотелось убить.

Первый. И мне… Как хотелось бы их как-то жестоко… напугать. Чтобы они… Я в детстве все мечтал отомстить пацанам, которые у меня мелочь отобрали. Думал: стать бы ужасно сильным и пойти к ним и сначала не показать, что я сильный. Пусть начнут издеваться, а я тут…

Второй. О! А я мечтал, чтобы у меня был такой волшебный друг-спаситель. Как бы он был маленький, жил у меня в коробочке, я бы ему сделал… все, что надо, разговаривал бы с ним, кормил. Друг такой, понимаешь? Но в то же время он был бы такой волшебный помощник.

Первый. Ты тоже про маленького человечка мечтал? У меня был такой солдатик, американский, один. Мне он так нравился, я так хотел, чтобы он был живой. Я мог рассматривать его часами, ставил куда-нибудь и смотрел. Я ни на одну скульптуру или картину так больше не смотрел.

Второй. А волшебная спичка?

Первый. Да…а…а…! Хотя бы одну…

Второй. Ага! Одну спичку… И загадать, чтобы стало десять коробков. А потом… Вот тогда бы пацанам не поздоровилось бы, точно!

Первый. Знаешь, в Домодедово теперь тоже кое-кому не поздоровилось бы… Будь у меня волшебные спички. Нет, волшебные спички — вещь необходимая. Тьфу ты… тошно.

Второй. А если бы сейчас деньги вернулись, стало бы легче?

Первый. Ты знаешь?… Да! Стало бы легче. Но чего об этом? Не смогли бы они у меня деньги рвануть — я бы и не понял, кто они. Так что нет смысла.

Второй. А…а…а. Так все же деньги — это деньги!.. А ты юлишь, стесняешься. Какой-нибудь немец только о деньгах и горевал бы, без соплей этих всех.

Первый. А я и говорил, что мне денег жалко, что я работал…

Второй. Ты мне так и не сказал, сколько денег украли. Боишься, что скажу: "Ерунда! Не стоит ныть из-за этого", или: "Да ты с ума сошел! Такие деньги! Я бы пол-Домодедова сейчас…" Ты чего? Боишься?

Первый. Сколько украли — столько украли! Зря я тебе рассказал.

Второй. И я тебе, блин, зря рассказал. Между прочим, меня тогда обиднее сделали. Меня обманули, разыграли, на страстях поймали. Тебе легче должно стать. Ты же видишь, что не один ты такой… дурак.

Первый. Хватит, не могу слушать, не напоминай, пожалуйста. Меня-то ведь только вчера обокрали. Чего бы ты ни пояснил мне — все равно, как один останусь — так на-а-ачнется, как кино прокручиваться. Я предчувствую, что так будет. Надо выпить водки.

Второй. О! Это уже борьба, это уже вариант… хорошо…

Первый. Да нет, ты не понял…. как лекарство, специальное лекарство, немножко…

Второй. Я как раз так и понял и… оценил.

Первый. Зря я тебе рассказал…

Уходят.

* * *

Вокзал, или аэропорт, или какое-то место, где звучит голос, объявляющий что-то…

Первый. Ты давно не был в Сочи?

Второй. Давно, даже очень давно, а что?

Первый. Да нет, я так…, просто я-то как раз недавно оттуда!..

Второй. Ну и как?

Первый. Отдыхать вообще хорошо, правда, с погодой не повезло, но в целом…

Второй. Извини, а почему ты про Сочи заговорил?

Первый. Почему…, действительно…, почему? Сейчас, погоди…, надо понять, понять… Ну, наверное — голос из…, ну, вот это объявление услышал… Почему-то вспомнилось лето… Точнее, детство…, вокзал…, понимаешь, такое приятное воспоминание… Лето, вокзал, детство — значит, едем с родителями на море, значит — Сочи…, понятно, да? У меня только от звука этого голоса (показывает пальцем неопределенно вверх) в детстве все замирало внутри от предвкушения… ну, всего. Всего, понимаешь, поезда, путешествия, а потом моря, Сочи.

Второй. Да, я понимаю, отлично понимаю. Помню, отец сказал зимой, под Новый год, что летом поедем на море. О-о-о! Как я ждал! Я море не видел до этого. Я мечтал! Как буду плавать, сначала научусь, а потом буду плавать. Мне даже снилось… что-то… неопределенное. А потом мы на море приехали…, что-то не помню как… приехали. Я по дороге простудился… Мама меня ругала, мол, как каникулы, так я болею. Губы все в простуде. Помню, только… скука страшная. Одни взрослые, жара… Родителям нравилось…, в кафе-рестораны…, а мне-то до всего этого… В общем, скука! О! Кстати, вспомнил, такое яркое воспоминание о юге… из детства. Перед глазами асфальт, пыль, трава сухая, фантики-бумажки, коленки мои разбитые, в зеленке, и сандалики, с потертыми дырчатыми носами. Сандалики помню свои, потому что скучно бы-ло, я ходил, под ноги смотрел. Вот тебе юг.

Первый. Не..е..е. Ну это тебе не повезло! Ты что? Летом же все удовольствие. Поезд! В вагоне много всего интересного и важного. Все открывается, откидывается… верхняя полка! Ну, ты вспомни. Вот, чай в поезде… Вкус не помню. Но где ещё в жизни чай в стакане с подстаканником? А сахар! Вспомни! Такая твердая, маленькая, приятная пачечка, в ней два кусочка, а на бумажке нарисован локомотив и вагоны, а небо какое-то красное, и видно, что локомотив просто летит. Сахар давала проводница. Нигде такой сахар не продавался, а проводница давала…

Второй. Да! Помню, помню, а сейчас, интересно, дают такой сахар, я давно на поезде не ездил… Помнишь? Только поезд тронулся… И все сразу еду достают. Курица — обязательно.

Первый. Точно! Женщины ворчат, дескать, только тронулись и сразу… А мужики и дети… свое. Всегда курица (спрашивая), а потом… потом?

Второй. Яйца, помидоры, огурцы…, картошка вареная, холодная…

Первый. Да, это понятно, но ты вспомни. Ножик раскладной! Который весь год лежал, а тут… Соль в коробочке или в пузырьке каком-то…

Второй. Копченая колбаса фигурировала часто… Хлеб резали большими кусками, а на второй день шли консервы…

Первый. Консервы! Точно! Причем казалось, что у соседей консервы вкуснее, да? Какие-нибудь рыбные тефтели, но у них была бумажка розовая… и казалось — очень вкусно должно быть. На второй день все друг друга знали, дети, я имею в виду… И карты, карты… Везде играли в карты.

Второй. Помню, помню. И еще, летом в поезде было все время душно, жарко, помнишь? А в тамбуре, хоть накурено и громко, но как-то лучше, да?

Первый. Абсолютно! А между вагонами — очень громко и страшно. Ты же маленький, к тебе эти железки ближе, чем ко взрослым. Близко так к тебе…качаются, двигаются…

Второй. Это точно… Я боялся на станциях выходить… Залезал на верхнюю полку, высовывался в окно и орал: "Папа, папа, мороженого, мороженого!" И ещё сильнее боялся, что отец отстанет и тогда…, а чего тогда…, просто — боялся.

Первый. Не..е..е. А мне нравилось на станциях выходить. Все бегают, тетки кричат, мол, того и сего не желаете? Это "желаете? не желаете?" чисто железнодорожное, да? А мужики с длинными молотками? А звук какой они делали приятный? Такой… тук… — только на железной дороге был такой звук, мне он слышался на ночных станциях, когда свет в окно… все просыпаются, жмурятся, мужики идут на перрон покурить. Помнишь? Ночью на станциях слышно, как переговариваются какие-то железнодорожники, в смысле, громкоговорители чего-то говорят, громко, гулко, и ничего не разобрать. А потом слышно — тук, тук, потом по нашему вагону — тук, тук, и дальше пошел.

Второй. Да, да…, интересно, кстати. Поезд ночью идет, стучит — ты спишь. Только остановился, даже в поле, затих — ты проснулся. И тишина неприятная такая. А как только поезд пошел, медленно… ещё огни так ярко и резко на секундочку освещают купе неприятно… Но только поезд разошелся, застучал — ты уснул.

Первый. Вот-вот, это очень верно, верно… В этот раз в Сочи было хорошо. Я давненько там не был. А тут приехал — так хорошо отдохнул. Недорого, точнее, не так чтобы очень дорого. Народу немного. Весь набор удовольствий курортных, в общем-то, присутствовал. Вино домашнее у местных — просто даром.

Второй. Да знаю я это вино… красное. Я уже очень давно в Сочи не был, но помню это вино, и знаешь, мне больно об этом вспоминать. Просто ужас. Так болеть… кошмар!

Первый. Нет! Я про «Изабеллу» говорю.

Второй. А я про что. Красное — «Изабеллу», покупали трехлитровыми банками. А утром…, да ещё жара…, ужас!

Первый. Слушай…, ну это уже ты сам виноват, вино ни при чем, выпьешь три литра бордо — я на тебя тоже посмотрю…

Второй. Только не надо эти чернила с бордо сравнивать! Ты бордо-то вообще… хоть раз…

Первый. Ты мне будешь рассказывать про бордо! Можно подумать, что ты один…

Второй. Да, буду рассказывать! Я там жил два года. Тут же надо понять, что это вино не какое-нибудь экзотическое или какой-то изыск. Это вино пьют каждый день, и у него такой вкус…, какой можно хотеть каждый день, понимаешь. И сыр нужен, и хлеб, и запах, такой особенный…

Первый. Так я тебе не про Францию говорю, а про Сочи. Сочи, понимаешь… Со..о..о. чи. А там, ночью, на пляже, из пластмассового стаканчика, какое надо пить вино…? То, которое у теток покупаешь, в трехлитровых банках. И очень здорово получается. Хотя сейчас в Сочи и бордо, и чего только нет — пожалуйста, не особенно дорого, кстати. Такие ресторанчики открылись, кафешки — прелесть.

Второй. А мне как в детстве запало, что там скука, а в кафе вентиляторы под потолком, бумажки клейкие с мухами и какой-нибудь мужик ест суп, а у него капельки пота на носу блестят…и. и… везде чайки нарисованы. Так вот — неохота туда.

Первый. Зря! Понимаешь? Зря! Там хоть сколько изменяй, улучшай, а все равно будет что-то неизменное, такое забавное…, ну…. постоянное. Тетки южные, толстые на рынке…, горластые. Тетки-официантки. Такие тетки! Которых невозможно представить девчонками. Они, кажется, сразу такими тетками становятся. И какая-то во всем неряшливость эта… ну…. южная. И… Да! Скучно там! Скука. Точно. Но это-то и здорово. Здорово! Словом… Сочи!

Второй. Не знаю…, нет, я понимаю, о чем ты говоришь, но я не знаю, как можно этого хотеть. Тебе же это известно…, и чего еще, зачем ещё раз повторять?

Первый. Нравится! Понял?…И все. Просто нравится…

Второй. Столовские котлеты в душной забегаловке… с вермишелью и подливой. О чем ты говоришь?

Первый. Да! Вкус этих котлет мне нравится. Я считаю, что только в столовых и забегаловках делают такие котлеты. Да, после них икаешь, да, чувствуешь, как эта котлета внутри тебя неправильно лежит, и чеснока в неё натолкали с умыслом. Но ведь в такую забегаловку ты забегаешь голодный. Голодный, понимаешь! Это безумие идти туда посидеть… Туда бежишь есть. И ешь с удовольствием, быстро… А в ресторане все по-другому. А столовки не трожь. Я, кстати, в Сочи ни одной такой котлеты не съел. По столовкам не ходил. Это я просто говорю, потому что ты путаешь одно с другим… А мне обидно.

Второй. Ну и обижайся на здоровье! Езди в свой Сочи, хоть куда… А я уже не готов летом ехать в душном вагоне, потом селиться в гадкую гостиницу и ездить на автобусе к морю. А главное, старательно угадывать в этом детские впечатления и заклинать себя, что все это — уникальное удовольствие. Я считаю гораздо практичнее… да, именно практичнее, поехать в Испанию…

Первый. Слушай, ну ты сравниваешь опять…, я тебе говорю про то, что…

Второй. В Испанию… где я гарантированно получу хороший сервис, соответственный цене… Не буду радоваться, если вдруг в каком-нибудь месте будет хорошо, когда ожидалось плохо. Ведь у нас как: идешь куда-нибудь и заранее думаешь о плохом, а оказалось ничего — и ты рад. Зачем мне это, зачем? Лучше быть уверенным…

Первый. Ну, ты даешь! Я прямо ушам не верю! Ты же, когда вернулся из Испании, ты же плевался, дескать, все испанцы дураки, все южане вообще грязнули… Цены ужасные и т. д. Я ведь, когда в Испанию летел, из-за твоих слов представлял, что Мадрид — дыра дырой.

Второй. Слушай, я ведь, как это сказать точнее, я тогда не сразу…

Первый. А мне там так понравилось, ужас просто. Испанцы такие… Да я там думал, что я сам испанец. Вот где вино! Бог мой, какое вино…

Второй. Испанское вино, положим, не особенно хорошее, оно и стоит гроши. Испанцы пока ещё не могут сделать достойного красного вина. Оно, конечно, вино очень ничего, но не стоит так: "Бог мой, какое вино..!"

Первый. Бог мой, какое вино! Мне там понравилось! Очень! И люди, и страна, и вино. Можно подумать, ты всю жизнь…, и откуда берется это? И так сразу! Вот приезжает дама, откуда-нибудь из… ну, из Сургута или хоть из Калуги, куда-нибудь в… Будапешт. И сразу из неё вылезает…, все вылезает…, и обязательно будет сказано в удобном случае: "Да-а-а… Будапешт — это не Венеция, помнишь, Коленька, мы в Венеции были в ресторане, дак там нам…" Терпеть не могу!

Второй. Я ведь обижусь! Ты с кем меня сравниваешь! Я сам таких не люблю встречать за границей. Как услышишь русскую речь, громкую, так хо-чется скрыться.

Первый. А я рад всегда! Ты чего городишь, это же твои…

Второй. Хватит, хватит! Слушай, хватит! Тебе что, нравится, когда на-ши, как-нибудь собравшись вместе где-нибудь, допустим, в Кельне, напьются, а потом идут по улице и орут "Вот кто-то с горочки спустился", да с таким видом, что они прям подарок какой-то Кельну делают! Мол, живете здесь, жизни не знаете, так вот вам, нараспашку… И им кажется, что все восхищаются тем, какие они здоровские — поют, мол, странные русские.

Первый. А когда в Сочи поют по пьянке "Вот кто-то с горочки…", не напоказ что ли поют? Всегда напоказ. Просто не так напрягаются. В Сочи вообще меньше напряжения. В общем, мне понравилось. И в Испании понравилось, я там, правда, не отдыхал, но понравилось, и в Будапеште тоже понравилось, и в Венеции, понял? Вообще, о чем мы спорим, а? Я говорю, что мне понравилось в Сочи, а ты пытаешься мне пояснить, что если мне понравилось, то я дурак? Так это понимать?

Второй. Как ты все с ног на голову…

Первый. Нет!.. Я же тебе говорю: "Я хорошо отдохнул". А ты мне: "Вино — плохое, все плохо!" — то есть я дурак, если мне это нравится.

Второй. Если хочешь? Значит, так!

Первый. Спасибо!

Второй. Всегда пожалуйста!

Первый. Только чего ты, если в Испании все плохо и вино — говно, ты второй раз туда летал и теперь говоришь, что там сервис соответственный…

Второй. Просто если ты говоришь, что в Сочи хорошо, то я хочу как-то это понять, тебе же есть с чем сравнивать…

Первый. А я не хочу сравнивать, я хочу просто отдыхать, жить, понимаешь!

Второй. Скажи — котлеты столовской захотелось! После ихних разносолов потянуло к родному.

Первый. Да не ел я котлет, ччерт. Я там в греческом ресторане ел. Сейчас в Сочи такие…

Второй. Я тебя не понимаю! То тебе тетки толстые нужны, южная забавная неряшливость, а чего ж ты этого избегаешь?

Первый. Я избегаю? Ты о чем?..

Второй. Я о греческом ресторане…

Уходят.

* * *

Телефонный разговор.

Первый. Да-а-а…

Второй. Алё-о-о!

Первый. Слушаю!

Второй. Здорово!.. Алё, ты слышишь, алё…

Первый. Слушаю!

Второй. Здорово, говорю!

Первый. Ой, здорово, это ты…, ты в…, ты прилетел?

Второй. Нет, я звоню из Стокгольма…

Первый. Да-а? А слышно так хорошо, я слышу — сигнал межгорода…, а слышно хорошо…, я и подумал…

Второй. Стоп, ты не суетись, я чего звоню… Ты можешь родителям моим денег занести, ну, одолжить?

Первый. Да, какой разговор…

Второй. У них просто кончились, а я ещё задерживаюсь, через неделю прилечу — отдам.

Первый. Да не объясняй даже, понял. Сколько нужно дать?

Второй. Вот тут не знаю. Зайдешь к ним, скажешь — я звонил, спросишь, сколько надо, много не нужно…

Первый. Понял… Как там Швеция?

Второй. Нормально!

Первый. Погода как?

Второй. Хреново, как! Я думаю, что жабры вот-вот появятся, такая сырость! Чихаю тут…, губы все в простуде, как… в общем… вот так. А у нас как?

Первый. Нормально, то дождик, то… ну, ничего… не очень погода.

Второй. Ну ладно, спасибо… Значит, забежишь?

Первый. Не беспокойся…, давай, возвращайся.

Второй. Пока, счастливо!

Первый. Давай, пока, тебе тоже счастли… стой, стой. А у нас какая разница по времени?

Второй. Два часа.

Первый. Плюс, минус?

Второй. Тебе — плюс.

Первый. Так ты там так рано встаешь, значит?

Второй. Это я специально рано позвонил, чтобы тебя застать.

Первый. Э-э-э, да ты меня разбудил, я, знаешь, приболел.

Второй. Да? Извини, выздоравливай, к моему приезду выздоравливай. Ну, пока!

Первый. Пока!

Второй Стой, стой… а ты к моим сегодня сможешь забежать?

Первый. А сегодня надо? Забегу.

Второй. Ну ты же болеешь!

Первый. Да ерунда — забегу!

Второй. Нет, если болеешь — лежи.

Первый. Сказал — ерунда, значит, ерунда. Забегу.

Второй. Ну, смотри…

Первый. Не волнуйся… ты сам-то… тоже, говоришь, болеешь.

Второй. Да это так, простуда. Тоже ерунда. Ну, что?…

Первый. А голос у тебя невеселый.

Второй. Просто шведы надоели…

Первый. Что так?

Второй. Да дураки.

Первый. Вот ведь чем они тебе так?..

Второй. Слушай, мы что, по телефону об этом будем говорить, о шведах? В общем, здесь тебе Карлсоны не летают, понял… Дураки.

Первый. Значит и шведы дураки.

Второй. А кто еще?

Первый. По-твоему, и испанцы, и французы, и еще…

Второй. Стоп! Давай там! Забеги к моим, и все, и спасибо тебе. Пока!

Первый. Пока, если не шутишь!

Второй. Что значит шутишь?

Первый. Да пока, пока!

Второй. Нет, что ты хотел этим…?!

Первый. Пока. а, счастливо!

Второй. Алё, алё, что ты… ччерт.

Кладут трубки, сначала один, потом другой.

Вероятнее всего — заграница, Европа, хотя не обязательно. Первый и Второй сидят на скамейке, где-нибудь. Пьют пиво из бутылок.

Первый. Очень хорошо, о..о. ой, надо же. Как я это люблю… Когда вот так, такой воздух, погода такая! Температуры воздуха как бы нет. Не тепло, не холодно, вот так… И не надо никуда… Пиво вот тоже…

Второй. Да…а… Пиво… хорошо. Пиво — да!

Первый. Для пива нужны правильные условия. И пиво должно быть хорошим, процесс ведь длительный. Должно быть все приятно, вот как сейчас.

Второй. Очень важно наличие туалета… рядом…, тогда процесс может быть длительным.

Первый. Это так, конечно…, только есть одно пивное правило, такая… мудрость… пивная. Нужно, когда пьешь пиво и собираешься этим заниматься долго… нужно как можно дольше первый раз не идти в туалет, потому что после этого… забегаешься… через каждые пять минут.

Второй. Ха…х, как верно… ну…точно! Хотя я пиво не особенно люблю. Сложный напиток. Выпьешь немного — голова заболит через час… выпьешь много, будет голова болеть… весь следующий день… Я чего-то с пива сильно болею.

Первый. Тебе что, уже плохо?

Второй. Я так и знал…, с тобой вообще говорить нельзя, к каждому слову цепляешься.

Первый. Тебе плохо?

Второй. Хорошо! Мне хорошо.

Первый. Ну вот, и… чего заранее болеть, кошмар какой-то…

Второй. Да ладно, ладно…

Некоторое время молчат. Первый садится поудобнее, смотрит на небо, пьет пиво.

Первый. Знаешь, я вот что хочу сказать. Меня в последнее время удивляет или восхищает… нет, скорее, удивляет электрическая лампочка. Нет, ты не подумай, я понимаю, я не идиот. Но ведь это же потрясающе… было темно, чик — и… сразу светло, сразу же, моментально! А потом, чик темно. Я знаю, что там из стеклянной колбы выкачали воздух, получили вакуум, там нить накаливания… Нет… это не помогает… Просто… чик… и светло.

Второй. Ты лучше телефону удивись! Ты разговариваешь с человеком за десять тысяч километров и слышишь, как он плачет, смеется, дышит… в эту же самую секунду…

Первый. Ты меня подкалываешь, что ли?

Второй. Да ну тебя…

Первый. Я же серьезно… телефон — тоже удивительно! Это точно… Я знаю, что там угольный порошок в трубке, провода, электроны двигаются с ужасной скоростью по проводам… но ведь я слышу живой голос. Удивительно!

Второй. А магнит?

Первый. О..о. о магнит! Это ты здорово вспомнил! Помнишь, у каждого мальчишки были среди полезных предметов магнитики. Очень нужные такие…

Второй. Ага, такие черные кусочки железа не железа. Да, да! Вот так их подносишь друг к другу, и они начинают притягиваться, между ними можно… ну, листочек бумажки держать, картонку, а они все равно… Или вот так перевернешь их — они начинают отталкиваться, соединяешь…, а они отталкиваются, чувствуется такая сила, прямо как будто там что-то есть, а там ведь воздух.

Первый. А резина, да? Резина. Растягиваешь — она становится больше, то есть эта штука резиновая становится больше, сжимаешь — становиться меньше. И ведь такого вещества в природе нет, да? Нету же в таблице Менделеева такого вещества — резина. Или пластмасса. Кто-то ведь придумал…

Второй. Во! Самое главное, как это придумывается — вот вопрос… главный. Вот взять стекло. Стекло! Как его придумали? Ну, допустим, вот человек думает: "Так, мне в моем доме темно… так? Ага… надо, чтобы было окно, но тогда будет холодно… Во..о..т. Значит, я возьму песок, ещё что-то и… расплавлю все это, потом сделаю прозрачное стекло — вот тебе и пожалуйста…" Так, что ли… придумывалось?

Первый. А увеличительное стекло! Представь… ну как его можно придумать? А? Человек… хочет что-то у себя где-нибудь рассмотреть. "Так, — он говорит. — Мне надо вот это увидеть, а я не вижу, потому что это очень мелкая вещь… Тогда я возьму толстое стекло, обточу его вот так, закруглю… и через него смогу видеть все крупнее… Больше! А если несколько таких стекол вместе соединить, то получится подзорная труба…" Это какую голову надо иметь, а?

Второй. Это удивительно, удивительно! Мы этим всем пользуемся и уже не замечаем удивительности всего этого, не видим, а чего ни коснись… удивительно, вот рубашка на тебе. (Дергает первого за рукав рубашки.) Ткань! Ну как ткань могли придумать? Как?! Голый человек ходил, ходил, и вдруг: "Так мне холодно, значит, нужно взять хлопок или ещё что-нибудь, ну, там…. шерсть, скрутить вот так… нитки, а потом переплести вот так нитки, плотно (переплетает пальцы рук и смотрит на них), потом сделать из этого одежду и… все…, будет одежда…тепло". Ну ведь не так же ведь! А как?

Первый. Как?! Пиво как… придумали? По-твоему, значит, ага… Надо, кто-то подумал, сварить вот такие зерна, так… сварить, потом сделать то, се… и, если все это выпить, — будет хорошо, потянет на такие разговоры, так, что ли?

Второй. Не..е..е. ет. Я просто хочу сказать, что сам момент придумывания — вот загадка, вот… интересно. Мы же не задумываемся… А между прочим, этот разговор не я затеял.

Первый. Ты все правильно говоришь, только я про другое. Мы, я хочу сказать, не можем взглянуть на это, на это вот… на это все… свежим взглядом. Не удивляемся. Вот купил ты билет на самолет, сел в него, летишь, раз — и уснул быстренько, стюардесса тебя разбудила, ты поел, попил, и опять, хоп, уснул…, потом пошел пописал, покурил, встретил кого-нибудь во втором салоне, поболтал… А ты ведь летишь! Летишь! Десять тысяч метров над землей с такой скоростью!.. Ты идешь по самолету, как, ну, как по комнате, по твердому полу, — и летишь со скоростью, ну, сколько там километров в час самолет летит… очень быстро, в общем. Во… как.

Второй. Ну и что, я, действительно, привык, ты же тоже так, ты что в самолете в иллюминатор всю дорогу глядишь? Главное, "ты летишь"…

Первый. Я не спорю, я говорил "ты летишь"… ну не ты конкретно, а мы все… и… я тоже.

Второй. А… понятно, понятно, извини…

Первый. Так вот… Ты меня сбил… Так… Ага… То есть, если бы ты… то есть мы, удивлялись бы, хоть немного, всему, чем мы просто пользуемся, мы бы тогда не… смотрели бы телевизор, в смысле, новости или кино, а смотрели бы ТЕЛЕВИЗОР… просто как чудо…, ну ведь сильная вещь… телевизор.

Второй. Понял, понял.

Первый. Или… да вообще все удивительно, только надо на это взглянуть… Вот ты едешь на автобусе, за городом, смотришь в окно, март месяц, все тает, солнышко такое… теплое, а сквозь стекло просто жаркое… Солнышко!.. А ведь это звезда здоровая. Здоровенная! Помнишь, из учебника физики… там было сказано, что Земля относится к Солнцу как футбольный мяч к Земле… Ужас… и там, на Солнце, протуберанцы, пятна… Ужас! А на деревенских домах — сосульки… блестят, и последний лед блестит, и все солнышку радо… И воздух… такой. А в каждом кубическом сантиметре воздуха столько молекул, что если бы каждую из них превратить в кирпич, то можно было бы построить… то-то очень много домов. Оттуда же, из учебника физики.

Второй. Кстати, если бы не было птиц, то за один год пара обычных мух могла бы так размножиться, что мухи покрыли бы всю землю, ну, земной шар…слоем в десять сантиметров… это тоже из учебника… биологии или зоологии…Забавно…?

Первый. Ты к чему это?…Издеваешься, что ли?

Второй. Нет, нет, просто вспомнил…, ты эти кирпичи…, а тут мухи как-то всплыли… Я слушаю, слушаю.

Первый. Значит, если взглянуть на это… Ну зачем ты сбил меня?… Если взглянуть… понимаешь…. глазами инопланетянина… Вот мы любуемся на все вокруг, на березки, на природу, на все это… вокруг. А инопланетянину это, может, было бы неприятно… видеть. Вот, может, именно березы ему бы не понравились больше всего…

Второй. Может быть, ему даже плохо стало бы… от них.

Первый. Да?… (Недоверчиво.) Ну, может быть… (Внимательно смотрит на Второго.) Просто у инопланетянина все кооонкретно другое. То есть он привык к чему-то своему, а тут… на тебе… пожалуйста…березы растут. И мы!

Второй. Вот мы-то тут… конечно…

Первый. Представь, ты в первый раз видишь людей… И сам ты не знаешь… что ты человек, ты никогда человека не видел. Не видел женщин, не знаешь, какие красивые, какие некрасивые. Вот видишь в первый раз меня… Ну ладно… Вот я вижу в первый раз человека — тебя! Ведь ты удивительный! И ты на меня посмотри…, как будто видишь человека в первый раз…, и я посмотрю…, ты удивительный!

Смотрят друг на друга молча.

Второй. Слушай, ты тоже удивительный!

Первый. А я не сомневался.

Второй. Не..е. е, ты удивительный!

Первый. А вот ты меня даже пугаешь!..

Второй. Почему? Я же ничего…

Первый. Послушай, внимательно! Вот я сижу и смотрю на тебя. Смотрю! Оттуда, из меня…, из головы моей смотрю. А ты сидишь и смотришь на меня… тоже из своей головы, и видишь меня. Меня! Целиком! Понял? Для тебя я — весь целый. Вот моя рука, для тебя это я, вот моя нога, голова, все это для тебя — я. Понял? А для меня — это моя рука, моя голова, даже мой мозг… а где я, а? И вот ты смотришь на меня, а у тебя там внутри — ты. То есть ты — я! Ты — Я! Ну…, который смотрит. Понял? Вот это и пугает.

Второй улыбается.

Ты чего смеешься, а?

Второй. Я не смеюсь, мне просто нравится, как ты говоришь.

Первый. Да?… И если выйти в поле и понять, что ты стоишь не посреди поля, а на планете…, то много… все вообще теряет смысл. Как для инопланетянина нет смысла… у нас здесь.

Второй. Нет, давай ещё друг на друга посмотрим.

Первый. Давай… (Недоверчиво.) Что, зацепило?

Второй. Да нет, я серьезно. Ты ничего не подумай. Просто это сильно… Сильно!

Смотрят друг на друга.

Первый. Все-таки давай посмотрим на что-то другое, а то ты меня пугаешь.

Второй. Давай, посмотрим… на что посмотрим?

Первый. На дерево. Привыкнем немного. Человек — дело серьезное!

Смотрят на дерево.

Второй. Нет, я буду на тебя смотреть. Это интереснее. Ты удивительный. Человек, я имею в виду, удивительный человек!

Первый. Давай…, смотри… Ты чего смеешься?

Второй. Да нет…

Первый. Чего смеешься?

Второй. Я думаю… извини, конечно… я вообще о другом. Вот если бы у человека был хвост. Всегда. То есть всегда. Сколько бы было в истории всего с ним связано. А? То есть обязательно была бы какая-то одежда для хвоста, был бы какой-нибудь вид спорта, связанный с хвостом, целая индустрия была бы. Каждый год сменялась бы мода на чехлы для хвоста. Так? Ну, как-то так!? Было бы понятие о том, какой хвост красивый, какой некрасивый и т. д…. Извини, я не в тему.

Первый. Да нет, забавно, действительно… Кстати, ты про хвост заговорил, а я вдруг почувствовал… Пиво же пили… надо…

Второй. А как же твоя пивная мудрость?

Первый. Ну, это тоже одно из пивных удовольствий.

Второй. Понял. Пошли. Пиво оставь здесь, никто не возьмет.

Последующие реплики произносят уходя.

Первый. Да знаю я, а мы что, вернемся?

Второй. Ты как хочешь, а я вернусь. Буду смотреть…

Первый. Пиво все-таки не дураки выдумали!

Второй. Что ты!.. Это были мудрые люди!

Первый. Только вот условий для пива много нужно особых… Вот мы с тобой сейчас хорошо пьем. Тему такую зацепили серьезную.

Второй. Серьезную!!! Ты что это, серьезно?

Первый. А ты что, думаешь, я балалайка, что ли?

Второй. О! О! О!

Первый. Я же больше тебя выпил, но это ничего не меняет…

Уходят.

Второй. Дружище, у меня к тебе просьба… такая как бы ерунда, но для меня это важно.

Первый пожимает плечами, делает жест, дескать, выкладывай.

Только ты отнесись… к этому… не смейся…, давай напьемся.

Первый. Давай, хмм… давай… только ты ведь уже… принял.

Второй. Давай напьемся по-настоящему, в хлам.

Первый. Давай, давай. Без вопросов. Только… давай завтра.

Второй. Завтра?

Первый. У меня вечером телефонный разговор… важный, без дураков, важный.

Второй. Понятно…

Первый. Слушай, дело такое… Пойми, ты же мне не землю копать предлагаешь, я же с удовольствием…, только завтра.

Второй. Во сколько у тебя звонок?

Первый. Мне должны звонить… после одиннадцати.

Второй. Понятно…

Первый. Я не спрашиваю. Я и так вижу — у тебя что-то стряслось. Но, старик, я тебя тоже прошу, давай завтра.

Второй. Вообще-то ничего не случилось… просто надо напиться и лучше бы сейчас… один не могу… как подумаю — это ещё хуже… А завтра… можно и завтра, но… надо сейчас.

Первый. Ничего не случилось?

Второй. Нет… Так… Не могу объяснить. Вот скажу, что настроение плохое, а ты скажешь…, что… (машет рукой), и настроение тоже… очень плохое. Но сложнее все…, что бы я ни сказал, все равно — не то. Давай я ничего не буду объяснять.

Первый. Давай… хмм, давай.

Второй. Только не обижайся, а?.. Все такие обидчивые. Обижаются там, где, ну, вообще нет никаких оснований… Я уже замучился оправдываться, объяснять. Говорить всем и каждому: "Я тебя не хотел обидеть, дружище, это ты сам обиделся". Всем говорю…

Первый. Никто не обижается! Ты сам успокойся.

Второй. А чего ты так ухмыляешься, я что, не вижу…

Первый. То не звонишь, не видно тебя, а тут на тебе… и сразу — давай напьемся.

Второй. Я же прилетел вчера вечером…

Первый. Ты улетал? Куда?

Второй. В Австрию, вчера только прилетел…

Первый. Все понятно! Дым отечества… — надо напиться!

Второй. Замолчи! Слушай! Ты же знаешь, что мне на Австрию… Что мне эта Австрия… А если бы я вернулся из… Челябинска, ты бы что тогда сказал? Стал бы пить со мной?

Первый. Точно ничего не случилось?

Второй. Точно… я же просил… блин…для меня это важно… хотя уже понятно, что пить не будем.

Некоторое время молчат.

Извини меня… извини… Я это знаю… знаю заранее, но что сделаешь… Каждый раз, когда возвращаюсь… минимум неделя кошмара… А сейчас как-то особенно худо. Думал, выпьем, поспорим… а нам даже и пить не надо… и так получается.

Первый. Значит, я угадал. Угадал?… Извини! Давай завтра напьемся в…в…в… ну, как ты хочешь.

Второй. Погоди, погоди, я хочу сказать…Ты же понимаешь, мне Австрия или Швейцария… ну никуда… Просто как возвращаюсь… Домой… ДОМОЙ… И понимаю, что там, ну там, жить я не могу, не хочу, среди всех этих… То есть, понимаешь, не то чтобы мне дома плохо… Плохо, конечно, но не в этом дело. Это не из-за того, что у меня в подъезде стены обоссаны… это было бы просто… Просто когда я возвращаюсь — минимум неделю я всем собой ощущаю, что жить не могу ни там, ни здесь. Самое лучшее — это аэропорты, вокзалы… Это, конечно, пошло звучит… Но где жить? Допустим, не был я в какой-нибудь стране, но понятно же, что и там не смогу… и там… И лучше в этом случае не ездить никуда, а то возвращаюсь, и все виднее… и вонь в подъ-езде заметнее, и рожи, и… на улицу выйти не могу. А про работу лучше и не говорить. Работа…? Смысл, смысл надо поймать опять.

Первый. А я люблю ездить за границу. Я все поездки туда воспринимаю… Как сказать?… Как сказать… как возможность… Вот послушай внимательно! Как возможность там соскучиться по всему и всем здесь. Понимаешь? Здесь устал, а тут раз, уехал куда-нибудь, а там красота. Всем улыбаешься ходишь. Выучишь заранее "здрасьте — до свиданья" на их языке и… и с удовольствием ходишь, здороваешься… Кафе, рестораны, набережные какие-то. Мне нравится, понимаешь! Они там тебе рады, довольны тобой. Ведь у них шанс свою обычную, скучную… может, даже несчастную жизнь кому-то показать. И ты всему рад… На все говоришь: "Не может быть, как интересно!" Я это очень люблю. Но вот неделя прошла…. другая…, все: надо домой — соскучился! Не по квасу, не по пельменям. Просто соскучился по своей обычной, скучной… даже несчастной, понимаешь, жизни.

Некоторое время молчат.

Второй. Я же ведь однажды уезжал навсегда.

Первый. Кому ты рассказываешь, думаешь, не помню… Вот тогда мы напились будь здоров!

Второй. Я, когда решил, что уезжаю, и узнал, что все возможно… Я… Очень счастливый период в жизни был. Я всем говорил, что уезжаю, прощался со всеми, чтобы уже наверняка…, чтобы обратной дороги не было… А когда со всеми распрощался, я вдруг почувствовал себя привидением… неуязвимым. Меня уже никто не мог обидеть, ранить, задеть…, понимаешь. Хорошо! Или я вижу — у кого-то из друзей беда и помочь надо…, но от меня помощи уже не ждут и… не примут… от меня… Посмотрю, посмотрю, и а… а… а… (Машет рукой.) Понимаю, что так нельзя, а все… и успокоился… хорошо! Встречаешься с друзьями, и все не знают, как с тобой говорить: "Ты что, не уехал еще?" А в глазах у всех тревога и вопрос… к кому-то: "А мы почему не едем? Мы-то чё не едем?" И обида! Обида… часто… А мне хорошо. Всем, кого встречал, — плохо, а мне хорошо. Я понял… Например… Вот видел иностранцы на Красной площади… Ветер, холод, январь, снег колючий такой, минус двадцать градусов. А они такие забавные, щебечут…, в кепочках, в шапках с помпончиками… Я представляю, как кто-нибудь из них эту шапку покупал, там у себя, в магазине… Там сделали большой переполох, дескать, зачем такую теплую шапку покупать? "А наш Билли едет в Россию!" А продавец: "Да он с ума сошел…!"… А Билли доволен. Вот, ходит он, как… птица. Навертит шарф на шею… длинный, и ходит, смеется громко и фотографирует, фотографирует. Россию. И… не холодно ведь ему в курточке или пальтишке. А мы в шубах мерзнем, сутулимся, нос кутаем, бежим…, у перчаток пальцы пустые, руки в кулаки… холодно! Мерзнем! А они нет! Так вот, как только я понял, что уезжаю — перестал мерзнуть! Мороз-то уже не мой. Он меня не морозит. Подштанники не надеваю, иду в курточке — хоть бы что. Весело, понимаешь. Уши прихватывает…, конечно, но не давит, мороз не давит… Вижу — красиво! Русская зима — красиво! Не моя уже, чего мне… теперь…

Пауза.

А потом приехал туда… и… а там… понятно… А обратно-то — ещё хуже. Вообще кошмар.

Пауза.

Я боялся, что все рады будут, что я вернулся. Не мне. Рады будут тому, что вернулся, тому, что не вышло у меня ни хрена, что обломился… я… Кто-то и мне был бы рад, конечно… Но другим…понятно кому, я удовольствия доставлять не хотел.

Первый. Ты что-то быстро вернулся… Вот мы напились тогда! Это уму непостижимо! Ты виски привез… а закончилось все вообще… В каком году это было?..

Второй. Давно…, но мне и сейчас того же хочется…

Первый. Чего того же? Напиться? Так завтра же… договорились…

Второй. И напиться! И уехать! И быть привидением… Хорошо чтобы было… мне…, хочу. Чтобы хорошо было… Хорошо. Я все время уехать хочу! Просто уехать! Или, лучше сказать, — ЕХАТЬ! Даже в Челябинск, или Пермь, или Абакан. Туда приезжаешь — все говорят, у нас тут то, у нас тут се, преступность, дыра тут, плохо и т. д… А ты ходишь по городу, тебе тут быть — неделю, и…хорошо! Он, этот город, тебя не давит, понимаешь? Дышится легко! Только родной город давит… Всем! Местами детства, обязанностями, домом, знакомыми, записной книжкой, всем, а там — хорошо. Смотришь, как дерутся во дворе гостиницы, поганой, и только любопытно… А когда дерутся в твоем дворе или у остановки… твоей — жутко! Твое… мое, в смысле.

Молчат, долго.

Второй. Ничего, недельку переживу, втянусь, и нормально…

Первый. А поехали ко мне? А? Пока доберемся… Я по телефону поговорю, а потом как сядем!.. На кухне!.. Переночуешь у меня. Поехали.

Второй молчит.

Ну, смотри…

Второй. Я к тебе не хочу… Не то чтобы к тебе не хочу. Просто я твою кухню знаю… Знаю, что будем сидеть шептаться, потом забудем, заговорим громко, твоя зайдет на кухню в халате, будет жмуриться на яркий свет. Скажет: "Вы что, обалдели — уже третий час ночи…, совсем с ума сошли", и выйдет, а ты пойдешь к ней, чего-то будешь там пьяно извиняться, потом вернешься, скажешь: "Все нормально! Тока надо потише". Будем опять шептаться, курить в форточку, потом опять забудем, заспорим. Опять придет она, но говорить ничего не будет, просто зайдет, посмотрит молча и уйдет, ты опять к ней…, а потом сын твой придет…, тоже будет жмуриться…, попить придет… Опять шептаться будем…Нет, это не плохо…, даже хорошо…это… Просто я это знаю. Не хочу, извини… Ты чего смеешься?

Первый. Точно, так бы все и было… Как ты иногда можешь…

Второй. Я просто понял сейчас, что напиваться уже тоже не хочу. Потому что про это все знаю. Про… напиться.

Первый. А я наоборот. Вообще наоборот! Просто прямо… наоборот. То, что знаю, того и хочу. Как у детей — книжек много, а любимая одна… самая драная…, потому что по сорок раз в день, из конца в конец… Наизусть ведь… потому что любимая! (Разводит руками.)

Второй. Тебе хорошо! Ты как-то можешь… за какую-нибудь мелочь зацепиться, и тебе хорошо. Я давно замечал. Вот ты умеешь… как ты огурцом хрустишь! И мне сразу охота. Огурцы не люблю, просто так же хрустеть хочется. Или ты водку пьешь и как-то так крякнешь — аппетитно. Я так не могу. Ты чего смеешься?

Первый. Мне приятно просто. И знаешь, действительно… давай напьемся… завтра…а?

Второй. Я вот смотрю кино про… гражданскую войну, а там бандиты или анархисты пьют самогонку. Из таких больших бутылей…, здоровых, стаканами, мутную такую жидкость… и крякают так… Видимо, актерам весело бандитов играть… и мне всегда так хочется вот этой самогонки выпить… Я знаю, что такое самогон, — его не хочу. А хочу того, который там, в кино, с детства хочу. Да перестань ты смеяться! В самом деле…

Первый. Я тоже… мне казалось, что это должно быть что-то очень вкусное. Точно! Мутный такой, и бутылка такая… смешно… и ты, значит, тоже…

Второй. Ну… а чего смешного…

Первый. Просто я вижу, что теперь мне придется тебя уговаривать напиться.

Второй. Не надо мне этих жертв…

Первый. Да нет, я сам теперь хочу… В конце концов, им надо — они перезвонят. Так ведь?

Второй. Смотри, я уже не хочу… так что…

Первый. Нет, нет, решено, но только просто… для удовольствия, ладно? Без нытья.

Пауза.

Второй. Да пошел ты! Если ты считаешь, что я ныл, то иди, звони.

Первый. Погоди, погоди! Ты чего!.. Если пить, так пить, но не для того, что бы тебя лечить… Я не врач, понял. Ты… То едешь, то не едешь… То: "Оставайтесь здесь, я сыт по горло!.. Тут ловить нечего!" и т. д. Потом приезжаешь обратно, заваливаешь ко мне… ночью — и: "Я все понял… с иллюзиями больно расставаться… но только тогда становится видно!" и т. д. И надо с тобой пить… каждый раз.

Второй. Не было этого, я так не говорил! Такую пошлятину!.. Не ври, не ври! А… А если ты так это понял, то ты дурак, пошшшлый дурак.

Первый. А как тебя понимать?.. Откуда бы ты ни приехал — везде дураки, тупицы, педанты, извращенцы или вырожденцы. Не твои слова, что ли? То-гда чего ж ты туда так рвешься?.. Тебе же…

Второй. Какой же ты, однако…, одно слово — дурррак! Жизнерадост-ный дурак. Ты же все показно… Жизнерадостность твоя! Ты же ведь… хуже меня. Ты там просто трясешься от всего: "Как здорово! Ой-ой-ой, какая пре-лесть! Не может быть!" Стыдно же должно быть, хоть маленько.

Первый. Да, мне там нравится, понял! Нравится там… везде! Я так этим бельгийцам или каким-нибудь датчанам завидую. Вот он любит свой городиш-ко красивый. Красивый! Его любить можно. Вот церковь…, в ней его крестили, она красивая, чистенькая… Или кто-то родился в Барабинске и любит его…, но странною любовью, понял? Нужно столько всего сказать, чтобы тебя за идиота не приняли из-за того, что ты любишь этот город. Его же невозможно лю-бить… Это любить невозможно. Я просто в нем живу… и чего суетиться? Да! Жить в нем тяжело! И все… Хотя я и не в Барабинске живу… слава Богу. Но и там бы не сдох… бы…

Пауза.

Ты пойми! Для кого-то перебраться из Барабинска в Омск, например, большая мечта, проблема, переделка сознания и подвиг, чем для тебя уехать… на Луну… Я просто не могу тебе сильно посочувствовать в твоих переживаниях, потому что для парня какого-нибудь, который живет в какой-нибудь… Березовке, твои переживания — вообще космос… и нюни… космические…

Второй. Спасибо…. отлично!.. Мы вообще такие… других отлично понимаем! Всегда другого понимаем лучше, чем себя!

Первый. А как ты хотел?

Второй. Хотел по-другому, хотел, чтобы хорошо… это же понятно!

Первый. Ну, а если понятно все?… Тогда будем пить по-другому поводу…

Второй. Ты думаешь, мы будем с тобой пить?

Первый. Ха..х. А ты хочешь сказать, что не будем? А зачем тогда ты звал меня? Да так звал!

Второй. Только не для того, чтобы все это выслушивать!

Первый. А чего ты хотел, я не пойму?

Второй. Все, забудь, я тебя ни о чем не просил… Если хочешь, извини, хочешь?…

Уходят.

Зима

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Первый солдат

Второй солдат

Снегурочка

Красивый сказочный зимний лес, в небе звезды. По сказочному лесу проходит Снегурочка. Первый и Второй появляются. Они приезжают на лыжах, приползают или опускаются на парашютах — это не имеет значения. Оба одеты в белые маскхалаты, у них вещмешки и разное оборудование. Некоторое время занимаются своим делом.

Первый. Пальцы совсем не гнутся уже…

Второй. Ставь здесь. (Кладут вещи.)

Первый. Кошмар… а..а. а… ужас, какой холод.

Второй. Значит… уточняю инструкцию (достает небольшую карту), мы… вот… ччерт… ага, мы… вот здесь.

Первый. Перестань, а…, я знаю, знаю.

Второй. Послушай… я скажу… Инструкцию слушал я, в конце концов. Не спорь. По сигналу мы взрываем этот объект. Вот это основной рубильник, если не сработает, подключаем вспомогательный…

Первый. Это серьезно или опять учимся?

Второй. Погоди…

Первый. Нет… это опять тренируемся или серьезно? Меня только это интересует.

Второй. Не знаю…, но взрывчатка была настоящая вроде. Но какая разница… все равно будем здесь… до утра.

Первый. Нам хоть видно-то будет, отсюда…

Второй. Будет, будет, все увидишь… вон там.

Первый. Ну… и то ладно…

Второй. Давай… устраивайся, устраивайся поудобнее.

Первый и Второй занимают позицию.

Первый. Пальцы вообще не гнутся, деревянные.

Второй. Ага… сколько градусов, интересно. Ты недосмотрел?

Первый. Не-а, впопыхах… забыл.

Второй. Сегодня что-то уж слишком… холодно.

Первый. Не говори.

Небольшая пауза.

Второй. Что-то у меня вот тут, че-то… как-то, запыхался что ли… Болит. Ты не знаешь, что вот здесь?…

Первый. Где?

Второй. Здесь вот, вот тут вот. (Показывает.)

Первый. Здесь? (Смотрит, где соответствующее место у него.) Не знаю… почки… или…

Второй. Почки? Почки сзади, вот тут вот… А я вот где показываю.

Первый. А. а… здесь!.. Печень тогда… У тебя…

Второй. У меня там же, где и у тебя… Разве у тебя здесь печень? Вот, где печень…

Первый. Ну, тогда… я не знаю… ты сам знаешь, чего спрашиваешь?…

Второй. Странно, никогда не болело тут…

Первый. Может… селезенка?

Второй. Селезенка?… Селезенка, а где у нас селезенка?

Первый. Нууу…(Неопределенно осматривает себя.)

Второй. Нет, наверное, нет. Почему-то кажется, что не селезенка. Вот еще и селезенка у меня тут, где-то есть. Какого только фарша во мне нету… Вот тут как-то жмет… Болит… Может аппендицит?…

Первый. Аппендицит вот здесь. Это я знаю. У меня его вырезали.

Второй. Где?

Первый. Вот здесь!

Второй. А..а. а… Значит, не аппендицит…

Небольшая пауза.

Первый. Когда же тепло-то будет?

Небольшая пауза.

Первый. Даже не верится, что вообще когда-нибудь будет тепло… Иногда, в самый трескучий мороз, смотришь, как люди по улице идут, сутулятся. Мороз! Снег под ногами визжит… От автомобилей дым, пар… Дымка такая висит… ну, мороз!.. И не верится даже, что вот прямо по этой улице можно будет идти в шортиках, рубашечке, асфальт будет плавиться, жару будешь ругать…, пиво холодное…

Небольшая пауза.

Первый. Слушай… очень холодно…

Второй. Курить хочется.

Первый. Терпи.

Второй. Терплю.

Первый. Интересно, что лучше — мерзнуть или хотеть курить?

Второй. Ерунду не говори!.. Я и курить хочу, и мерзну… Очень хреново!

Первый. Да..а..а.

Молчат.

Первый. Сильно хочется курить?

Второй. Отстань.

Первый. Сильно?

Второй. Спасу нет!.. Уши пухнут.

Первый. Интересно, вот как хочется спать, я знаю, как хочется есть или пить, я понимаю. А вот как хочется курить — не могу себе представить. Вот скажи, как это — хотеть курить, а? Вот в каком месте хочется, каким местом, а?

Второй. Ну…у…у…

Первый. Ртом хочется или языком?…

Второй. Черт его знает… И ртом, и языком, и легкими… И…и… как сказать… и в голове что-то тоже… как-то, и рука хочет сигарету держать…, и губы…, да весь я хочу курить, весь! (Трет рукой губы.) Главное, у меня же есть сигареты!

Первый. Ты с ума сошел!.. Нельзя!

Второй. Да знаю я, знаю. Просто, когда сигарет нет, тогда легче, как-то понятнее. Нету и нету.

Первый. Я все равно не пойму. Иногда выпьешь, возьмешь сигарету, если в компании, и пускаешь дым, не взатяжку…, потом во рту кисло, гадко…

Второй. Нее. е… Курить — это здорово, мне нравиться, я не брошу! Курить — это… я не знаю…, это… так, это ну… это… Вот ты позавтракал вкусно, в воскресенье, как ты любишь, я не знаю…, уже позавтракал, и под конец еще маленько кофе налил себе, и закурил. И чтобы можно было курить… свободно…, не в подъезд выходить, не на балкон, не в туалете, а вот так… свободно…, это просто так хорошо… (Делает жест рукой.) Или ты наелся мяса, острое какое-нибудь, вкусное…, шашлык какой-нибудь…, летом, у костра…, потом выловил уголек из этого костра, от него прикурил, откинулся так и куришь… Или понервничал — берешь новую пачку хороших сигарет, медленно открываешь пачку, понюхал сигареты, достал одну, пальцами помял, хорошей зажигалкой щелкнул — это все… понимаешь, все! Или дождь, а ты стоишь где-то в укрытии или у окна… открытого и…куришь, и дым пускаешь туда… в дождь…, здорово. Или в ванне, пьяный, лежишь в теплой ванне и куришь, тебе в дверь стучат, а тебе… Куришь!.. Или сигарет нету, ты ищешь, ищешь по дому, идти за сигаретами лень, и вдруг, как выстрелит…, вспомнишь, что в кармане куртки с осени, возможно, лежит…, раз руку в один карман — нету, в другой — пачка…, радость!.. Неее. е…,… курить вообще… хорошо!

Небольшая пауза. Второй усмехается.

Первый. Чего?

Второй. Да..а. а… Перед вечеринкой какой-нибудь купишь хороших сигарет, угощаешь всех напропалую, потом утром проснешься и во рту… ужас…, голова… ну, понятно, и давай по пепельницам лазить, найдешь пару скрюченных, твердых бычков, которые пожирней… Вот у них вкус… это что-то!.. Но курить-то надо, а в такое утро, после вечеринки в смысле, очень надо… курить… (Достает сигареты.)

Первый. Ты с ума сошел!

Второй. Я понюхать только…

Первый. А..а..а..

Второй нюхает пачку, потом достает сигарету и нюхает ее по всей длине. В это время сзади подходит Снегурочка, в очень красивом наряде и сама очень красивая, машет рукой; падает цветной, блестящий снег.

Первый. Красота какая!..

Снегурочка уходит.

Второй. Как же мы до утра дотянем?… До утра…

Первый. Какое до утра…, нас заберут после рассвета…

Второй. Я и говорю, как мы дотянем…

Первый. Ничего…, взорвем нашу…эту игрушку, и можно будет не сидеть, как зайцы, тут…, разомнемся, может, костерок сложим… Ужас… как холодно. (Смотрит вверх.) Боже мой, какая красота, надо же, какие большие. (Поднимает руку вверх.) Так, ну, это понятно, это Большая Медведица, у нас дома она не здесь, а вот здесь, ага, а где у нас Малая…, где она у нас, так, так…

Второй. Вот она.

Первый. Точно, смотри-ка, а я думал, что она должна быть где-то здесь… Смотри, как вон та мерцает, то красная, то синяя.

Второй. Они многие мигают…

Первый. Ты посмотри…

Второй. Чего…

Первый. Сегодня все видно. Можно созвездия изучать,… вот жаль — я не знаю созвездий,… они сегодня… ну, прямо как на карте…

Второй. Поэтому так и холодно…, небо ясное.

Первый. А снег откуда, интересно, — на небе ни облачка…

Второй. Знаешь, мне… все равно…

Первый. Да ты посмотри, какие звезды, так светло, хоть читай, смотри, даже тени есть, ну надо же…

Второй. Не лучшая ночь для таких затей, как наша.

Первый. Да… мороз… Надо было с собой чего-нибудь взять почитать.

Второй. Надо было спирту или водки взять… почитать. (Качает головой.)

Первый. Я пошутил, я… в смысле — ночь светлая, и все… Я читать не особенно… Пальцы совсем того… (Греет пальцы.)

Молчат.

Второй. У нас в школе учительница такая была, что я после нее вообще читаю книги… как-то с трудом… какое-то это было издевательство… блин… Вот «Тарас Бульба», помнишь?

Первый. Ну.

Второй. Чего ты помнишь?

Первый. «А поворотись-ка, сынку…» помню.

Второй. «Какой ты смешной…», да?

Первый. Кто?

Второй. А. а… (Махнул рукой.) Ты сам. «Тараса Бульбу» читал?

Первый. С ума сошел?! По программе… в школе, да и то не читал, делать мне было нечего!..

Второй. А вещь хорошая — «Тарас Бульба». Только после школы это читать никто не будет. Все, что в школе по программе проходили, — все, капец! Никто этого не читает. Все — «это великая, там, классика, это… оо»… и все! Кто читал «Отцы и дети» после школы или… «Сердце Данко»? Да никто, никто!

Первый. А я и в школе это не читал.

Второй. Да я тоже… иногда… кусочек для урока…, вот получается, значит, вообще эту классику не читают, вообще. Во!.. А я вот перечитал случайно, делать было нечего, и попалась мне на глаза книжечка, валялась — «Тарас Бульба». Детская книжка.

Сзади появляется и проходит Снегурочка в школьном платье и фартуке, но в кокошнике; снег перестал идти. Снегурочка садится сзади солдат и слушает.

Второй продолжает, не замечая Снегурочки.

Я ее перечитал…, я, поверишь — нет, плакал, понял. Я пачку сигарет выкурил, понял! Это такая книга… такая книга… Я ее читал… как тебе сказать… там момент такой есть: он свою люльку любимую потерял. Ну, люлька — это такая штука — ну, трубка, чтобы курить, она у него была давно, любимая люлька. И понятно было, что, если он вернется — все, его схватят. А он поехал за ней. И мне было так страшно. По-настоящему! Как когда фильм ужасов смотришь. Там кто-нибудь идет, в фильме, по темному коридору, а вокруг какие-то двери… и музыка специальная, и ты знаешь, что щас кто-то выскочит или Фредди Крюгер появится, знаешь, а это всегда получается неожиданно. И смотришь сквозь пальцы или уйдешь на кухню и оттуда выглядываешь, а все равно смотришь — ну страшно потому что. И вот так же «Тарас Бульба». Я боюсь, я знаю, что он погибнет: картинку помню в учебнике, как Бульба у дерева горит.

Первый. Да, да, помню.

Второй. И оторваться не могу. Классная книга. А кому скажешь — смеются. Ну действительно: «Чего читаешь?» — «Тараса Бульбу.» — «Ха-ха-ха!»

Первый. А я, если мне кто-то скажет — на вот, прочти или, там, посмотри — это здорово, я уже не хочу… Я хочу сам понять и разобраться… Я вот куплю книжку… ну, например,… «Горячая желчь» или «Липкая тень». Сам пойму, что дрянь. Но сам! И кому-нибудь на день рождения подарю.

Второй. Я о другом,… все хорошие книги, все эти великие…, когда мы захотим их прочитать, мы уже знаем, как они закончатся, либо в школе, либо кино, либо как-то иначе. Вот кто читал «Анну Каренину»? Да никто! Кто станет читать вот такую толстую книгу, вот такую (показывает), когда знает, что в конце главная героиня… ну, понятно… А это же хорошие книги. Очень хорошие…

Первый. А я вот люблю, когда читаю, представлять, как бы я в этот момент… Главное — представить… Вот я «Гулливера» читал, года три назад, тоже случайно, мне понравилось. Хотя я знал приблизительно, что к чему. Тоже кино видел, ну вообще Гулливер везде же… Но представь только: ты просыпаешься, и ты привязан к земле, и волосы у тебя вот так привязаны (показывает), голову не повернуть, а на груди у тебя, вот здесь, — всадник на маленькой лошадке, с сабелькой, машет ручками, кричит… Ты представь!.. Мне понравился момент один… Ты читал книгу?

Второй. Да нет.

Первый. Вот видишь! А в кино или мультике этого не было. Момент классный. Гулливер же был человек-гора… Огромный, но при этом бесправный совсем, его унижали, как хотели, вообще! При этом обидно — ты человек-гора, но не моги ни-ни. Унизительно и страшно, что кормить не будут. Так вот, однажды ему удалось так здорово самоутвердиться… просто класс… Горел дворец королевы. Королева кричит «спасите-помогите», эти гномы суетятся. Ну все! И тут приходит Гулливер, смотрит на это и спокойненько все это дело тушит. Понятно как. Это просто… Понимаешь, он, с одной стороны, помог всем, спас королеву — к нему не придерешься, а с другой стороны, он королеву на место поставил и просто чисто как мужчина…, как мужик самоутвердился. Ну представь, какое зрелище видели эти гномы. Его только после этого и зауважали-то. Вот человек случаем воспользовался!

Снегурочка, скрывая смех, уходит.

Второй. Бог ты мой… Интересно, если стать большим, как Гулливер, будет тогда мороз меньше? Все же будет маленьким, а мо-роз?… Даже глаза мерзнут…

Первый. По нормальному-то — воспаление легких уже обеспечено, но ведь не будет. Даже обидно. Бегаешь тут, то вспотеешь, потом на мороз, потом опять… Хоть бы что… А только в отпуск, сразу — раз, первый же сквознячок — и температура, и все…

Второй. Курить хочется, ужас!

Первый. Или, помнишь, идешь с девчонкой вечером, даже пиджак снимешь, на нее оденешь, а рубашка тоненькая. Пар изо рта, дубак. Но ведь хоть бы что, а? А если сядешь на скамейку, тут хоть град. Все равно же… трясет, но не от холода. Смешно, смешно вспоминать. Потом чего только не было. Но вот так вот вспомнишь… Хорошее было… ну… время. Еще ничего не знал, не пробовал. Фотографии свои посмотришь, когда был в…, там, в девятом-десятом классе. Такие усы под носом, шея. Обхохочешься. Знаешь, на кого похож? На…, вот видел, щенок овчарки, месяцев восемь-девять — уже вырос, уже всего хочется, а сам смешной такой,… неуклюжий, лапы длинные, морда… Ты… идешь по улице, оделся красиво, по-твоему красиво, и смотришь на отражение в витрине, да во-обще на любые отражения. Смешно, да? Прыщ вылезет — и все! Настроение… (Машет рукой.) Думаешь — все на него смотрят… Смешно. А девчонки-то раньше взрослели, да? Ну, оформлялись, ну… Ты еще пацан-пацаном, а они уже такие… ну, девчонки…

Первый расстегивает маскхалат, снимает его и оказывается в синей школьной форме с алюминиевыми пуговицами и нашивкой на рукаве. Появляется Снегурочка в школьной форме; например, она вылетает на качелях и качается. Первый смотрит то на нее, то на Второго. Второй пожимает плечами и машет рукой.

Первый медленно подходит к Снегурочке.

Тебе не холодно?

Снегурочка. Нет, не холодно.

Первый. Хочешь пиджак… мой? (Медленно расстегивает пуговицу.)

Снегурочка. Нет, нет, не надо, мне не холодно.

Первый. Точно? Ну, смотри… (Застегивает пуговицу.)

Молчат. Первый хочет подтолкнуть качели, но не решается.

Снегурочка(останавливает качели). Садись, если хочешь. (Снегурочка двигается, освобождая место для Первого.)

Первый(смотрит на Второго, тот пожимает плечами). Да не. е… нормально…

Снегурочка. Садись… садись, не стесняйся.

Первый. Да я не стесняюсь, чего…, только неохота сидеть, я постою. А… хочешь… я тебя раскачаю… по-настоящему.

Снегурочка. Я уже накачалась. Ты не торопишься, не занят?

Первый(смотрит на Второго). Да… есть у меня немного времени, а так, вообще, я занят,… а что?

Снегурочка. Да нет, ничего, ничего особенного…

Первый. М..м. м…

Короткая пауза.

Снегурочка. Зачем звал?

Первый. Я..а. а? (Оглядывается на Второго.)

Снегурочка. Ты, ты, или не звал?

Первый изумленно молчит.

Снегурочка. Мне Никифорова и Красина сказали, что ты меня ждешь здесь.

Первый. Красина? Она-то здесь при чем?

Снегурочка. Не знаю… Пришли сказали, что ты в сквере меня ждешь. Ну, если нет, то я пойду, или ты иди, а я посижу… Вообще-то я думала, ты извинишься.

Первый. Я..а. а? С какой стати? Это Тема тебя должен был проводить тогда. Я-то раньше ушел… Я Вику провожал к Андрюхе, просто я знал, ну… мне доказать надо было, что Вика тогда на дачу не ездила,… она попросила… ну, разобраться надо… ну…

Снегурочка. Я не знаю, мы с тобой пришли, ты меня приглашал, а я потом сидела, как дура… Ты пару раз только подбегал, и все, а потом вообще ушел…

Первый. А там вопросы были, серьезные…, я же тебе говорил, но тебе же весело было, я видел…

Снегурочка. Да ты стеснялся меня, вот и бегал…

Первый. Я..а. а? Кого стеснялся…

Снегурочка. Стаса и компании твоей…

Первый. Стаса?

Снегурочка. Стеснялся, стеснялся, и сейчас стесняешься, чего ты топчешься…(Улыбается.)

Пауза.

Первый. А что… может тебе холодно?

Снегурочка. Да не холодно м…, хотя… что-то мне и правда прохладно, я замерзла.

Первый быстро снимает пиджак, накидывает его ей на плечи и садится рядом, не зная, куда деть руки, некоторое время устраивает их у себя на коленях. Молчат.

Первый. Я так и знал, что ты обидишься тогда…

Снегурочка молчит.

Тема очень смешной, он как че скажет, все смеются… Он у нас на военном деле такое отморозил. Представляешь? Федя-Петя, наш военрук, спрашивает его: «Сообщите нам состав БМП», — ну, это боевая машина пехоты. Ну, Тема говорит: «Командир, водитель, стрелок-радист, ну и т. д.». Вроде всех назвал, а Федя: «Вы не назвали еще одного». Тема мучился, мучился, говорит: «Не помню». А Федя: «Думайте, думайте». Ну, Тема подумал и говорит: «Кондуктор». — «Кто?» — «Кондуктор». Все упали просто, а Федя…

Снегурочка. Что-то мне холодно.

Первый. Холодно?

Снегурочка. Да. Я замерзла.

Первый. Да? Да-авай я… тебя немного обниму.

Второй в это время дышит на пальцы, пытается отогреть их, трет лицо и т. д. Первый обнимает ее очень осторожно и внимательно смотрит на Второго. Снегурочка слегка прижимается к нему. Молчат.

Снегурочка. Ого!

Первый. Что?

Снегурочка. Вот это да!

Первый. Что такое?

Снегурочка. Как у тебя сердце бьется сильно!

Первый слегка отстраняется.

Снегурочка(качает головой). Ты опять?

Первый. Что?

Снегурочка. Да ну тебя.

Первый смотрит на Второго. Второй делает в ответ жест: дескать, чего? Первый что-то пытается ему показать. Второй не понимает.

Первый. Ну и что… я же…

Снегурочка. У меня тоже сердце бьется. Сильно… (Поворачивается к Первому и смотрит на него в упор.)

Первый(не выдерживает взгляда и не знает, куда девать глаза). Подожди секундочку, а…, извини, я сейча…(Встает и возвращается ко Второму.)

Второй. Чего тебе?

Первый. Ты не подумай ничего такого, она, знаешь…

Второй. Ты чего тянешь?

Первый. В смысле?

Второй. Не смеши меня, а?

Первый. А. а…!

Второй. Бэ. э!

Первый. Ну, я не знаю…

Второй. Чего не знаю?

Первый. Что дальше…

Второй. Ты дурак что ли?..

Первый. Да я не знаю, что делать, ну, практически как действовать.

Второй. Она, думаешь, много знает?

Первый. Может, она на меня надеется?

Второй. Ну, ты даешь!

Первый. Ну, если я не умею…

Второй. Так учись…

Первый. А..а. й, ты не понимаешь, я же делал вид все время, что у меня было…

Второй. Ну, я не знаю тогда, я уж и не помню, как это начинать, кажется, всегда умел.

Первый. Да ну тебя.

Снегурочка встает, снимает пиджак, качели исчезают, она медленно уходит, склонив голову и играя прутиком.

Снегурочка. Кажется, потеплело, резко так потеплело.

Первый(подходя к ней). Согрелась?

Снегурочка. Ага.

Первый(забирает пиджак и надевает его). Точно, потеплело.

Снегурочка. Я пойду, я вспомнила тут…

Первый. И я… ну, мне тоже надо… я говорил, я занят тут маленько. Но я могу проводить.

Снегурочка. Нет, вот этого не надо, я сама.

Первый. Да нет, я провожу.

Снегурочка. Не надо одолжений, если надо будет, меня проводят.

Первый. Кто это?

Снегурочка не отвечает, уходит, пожимая плечами, и ее еще долго видно.

(Ей вслед.) Тока потом не говори, что я тебя обидел. Ччерт! (Возвращается ко Второму, надевает маскхалат.)

Второй. Курить охота — сил нет никаких.

Первый молчит.

Ты чего молчишь?…Э..э. э, да ты нос обморозил.

Первый(вздрагивает). Да? О, ччерт! (Трет нос рукой и снегом.)

Второй. Все, теперь облезет, облупится, как яйцо.

Первый. Ччерт, ну вот. (Пытается рассмотреть нос, безмолвно ругается.)

Второй. Я вот что хочу сказать… мы до утра-то не дотянем так… Мне кажется…

Первый. А… я сразу говорил, я же говорил,… а ты нет… давай бегом, бегом…

Молчат.

Второй. Я серьезно… я же серьезно…м… Мы до утра дуба дадим.

Первый. А кого это интересует…

Второй. Меня это интересует… Я же не ною. Я просто чувствую, что мы до утра…

Первый. Надо согреться… как-то согреться… и все,… мелочь, да?

Второй. Костер мы не можем, так?… Так!

Первый. Костер не можем.

Второй. Так и не будем об этом…

Первый. А чего мы можем… вообще… чего мы можем? Только вот этот рубильник дернуть, вот тогда согреемся…

Второй. Не до шуток… ноги,…ты чувствуешь ноги, пальцы совсем не шевелятся, у меня предчувствие плохое…, мороз ведь страшный. Бляха-муха… кажется, даже сердце мерзнет.

Первый. Давай тогда костер сложим.

Второй. С тобой говорить!.. (Машет рукой.)

Первый. Тогда чего попусту…а..а. й… (Тоже машет рукой.)

Пауза.

Второй. Давай ляжем обнимемся… Тока не передергивай,…а! Надо лечь обняться… давай я тебя обниму со спины, потом поменяемся… хоть маленько, ну, чуть-чуть согреемся.

Первый. Мило, мило…, если нас так найдут — не отбрешемся потом… Но давай, давай.

Ложатся, обнимаются.

Второй. Вот так… дожили… а… что делать… надо же хоть чего попробовать делать.

Появляется Снегурочка, она одета в сказочный костюм. Снегурочка садится рядом с ними и начинает расчесывать свои белые волосы или делать что-нибудь другое, но так же очаровательно.

Ну как, теплее, хоть маленько теплее?

Первый. Черт его знает, не пойму, ноги точно отстегиваются, а так… вроде теплее.

Второй. Ты пальцами там пытайся шевелить маленько, надо, чтобы хоть чуть-чуть кровь бежала…

Пауза.

У меня такой случай был…странный…, странный. Мы стояли летним лагерем, новобранцев было полно. Рано утром нужно было переправиться через реку и… понимаешь, никто не знал, как это будет, то ли играючи переправимся, то ли будет мясорубка. Сидим у костерка, курим, болтаем. «Может, — говорю, — чайку заварим?» Никто не возражал, только кто предложил, тот и за водой бежит, ну, я побежал. Подбегаю к реке, нагнулся зачерпнуть воды и… так, боковым зрением вижу: кто-то у воды сидит, прямо у воды, я сразу за куст спрятался, смотрю — наш сидит… молодой парень, из новобранцев. Сидит неподвижно и смотрит в воду. А ночь тоже такая светлая, красота такая! Я к нему подхожу. Тихо-тихо спрашиваю: «Ты чего тут?» Он вздрогнул, но на меня не оглянулся, смотрит в воду, и все. «Ты чего тут высиживаешь?» — спрашиваю, а он молчит. «Случилось, может быть, чего, а то пошли чай пить». Только головой мотнул и молчит. «Ну, ладно, — говорю, — сиди, но ты поосторожней, если увидишь чего, зови, ну, смотри, в общем». Он: «Угу», — и все. Я вернулся, устроил котелок на огонь. Там анекдоты рассказывали. Я про парня забыл, заслушался, глядь, а котелок выкипел. Ну, чего делать? Я виноват, опять побежал, у реки вспомнил про того… ну… это. Гляжу — сидит. Сидит как сидел. Подхожу к нему: «Ты же простудишься так, — говорю, — пойдем к ребятам, к костру». Молчит. Я присел рядом, гляжу, куда он смотрит, — смотрит в воду. «Может, — говорю, — ты письмо из дома получил, ты скажи, легче станет, я знаю».

…Молчит… «Ты не сиди так, мышцы застудишь, потом всю жизнь будешь маяться…» А он: «Иди отсюда». Я говорю: «Чего?» — «Иди, — говорит, — отсюда». — «Да?»… Ну и пошел. Настроение никакое. Уже анекдоты не слушал, чайку попил и вздремнул. Проснулся на рассвете, ребята уже к речке шли умываться. Я тоже пошел, ну, и так, ради смеха, решил заглянуть туда, за кусты, и надо же, сидит. Ты понимаешь, сидит! Тут я притаился, дай, думаю, посмотрю за ним. Сидит. И вдруг, минут через шесть-семь, гляжу, начал клониться, медленно-медленно, к воде. Ну, медленно — это понятно, спина затекла за ночь-то, тут потянуть мышцы — делать нечего. И вдруг, когда до воды осталось чуть-чуть, он вдруг раз — и резко так поцеловал воду. Ну, думаю, все! Парень с речкой целуется! Я побежал за ребятами, надо же что-то делать… Парень совсем дошел… Прибегаем на то место — нет его. Следов, что уходил, тоже нету. Посмотрели кругом, позвали, послушали — может, он в воду нырнул — никого. Пошли уже… ну, возвращаться… я оглянулся, и у меня прямо на глазах, из того места, где он сидел… ну, из земли… вот так — раз, и вырос цветок, и распустился, я такого никогда не видел раньше. У меня мурашки по спине… Да ты слушаешь?

Первый. Да слушаю, слушаю…

Второй. Я не вру, клянусь, я вообще опомнится не мог…

Первый. Я эту историю где-то слышал уже, не помню, давно…

Второй. Я говорю, не вру.

Первый. Да верю, верю…ноги совсем не чувствую… (Пытается встать, падает.) Ого! Совсем не слушаются. (Встает, шатается, неуклюже приседает.)

Второй. Я клянусь тебе, цветок вырос, я таких не встречал…

Первый. Э..э. э… Вставай, вставай.

Второй встает с трудом, пытается разминать ноги, падает, опять встает и т. д. Первый поддерживает Второго, они начинают приседать вместе.

Давай, давай! Как ноги?

Второй. Не чувствую, не чувствую совсем…

Первый. Ты похож щас на этого, как его… «Повесть о настоящем человеке», как его…

Второй. А..а., как же его, не помню…

Первый. Вот на него похож…

Второй. Как же его, вот крутится рядом фамилия…

Первый. Главное, чтобы ноги не отрезали… да черт с ним.

Пританцовывают неуклюже. Снегурочка начинает сзади кружиться в танце, звучит музыка.

Второй. Ну все, теперь пока не вспомню, не успокоюсь,… как же его…

Первый и Второй танцуют. Снегурочка подхватывает Первого и танцует с ним вальс или другой какой-нибудь танец. Второй некоторое время тоже пританцовывает. Падает снег, падают звезды, пролетают спутники, самолеты, кометы. Снегурочка и Первый продолжают танцевать. Второй собирает ветки и складывает их для костра, достает спички и пытается его поджечь. Снегурочка и Первый останавливаются, подходят ко Второму и наблюдают за его действиями. Второй совершенно негнущимися пальцами пытается зажечь костер.

Музыка стихает. Снег прекращается.

Осталось две спички… надо руки согреть, а то и эти сломаю… а так бесполезно… Вот ччерт, как глупо, как глупо. Кто бы мог подумать. (Ложится рядом с костром.) Этого же не может быть. Так просто, не может быть. Вот сейчас… вот так лечь и уснуть, и все… Как глупо устроен человек. Вот я, помню, палец зашиб, так что ноготь слез… Палец! Только палец! Один палец, и все… Делать ничего не мог, спать не мог…

Первый садится рядом со Вторым, Снегурочка склоняется над ними, Первый и Снегурочка переглядываются.

Как глупо, но совсем не так, как я думал. В кино про полярников, там всегда, когда человек замерзает, он говорит, что ему хорошо, что так спокойно… Может просто это следующий этап, а пока как-то не очень… Как-то хреново пока.

Пауза. Первый слегка трогает Второго за плечо и подмигивает Снегурочке.

А…а…?

Первый толкает сильнее.

Что?

Снегурочка. Просыпайся…, просыпайся…, соня! (Улыбается.)

Первый. Давай, давай, подъем!

Второй. Ну, чего вы? (Приподнимается.)

Снегурочка. С днем рождения!

Первый. С днем рождения! Вставай, вставай.

Второй изумленно оглядывает их.

Ну. у, тебе что, не интересно, что мы тебе приготовили?

Снегурочка. Ну-ка, чего ты хотел больше всего?

Второй недоуменно смотрит по сторонам.

Первый. Ну посмотри…, посмотри.

Второй заглядывает в свой вещмешок и достает оттуда машину или еще что-нибудь, разочарованно смотрит на Снегурочку и на Первого.

Тебе что, не нравится?!..

Снегурочка. Погоди… А о чем ты мечтал, чего ты хотел?

Второй…Велосипед…

Первый. Велосипед? В первый раз слышу!

Снегурочка. Ну погоди… пожалуйста. (Отзывает в сторону Первого.)

Первый(шепотом). Я в первый раз слышу про велосипед.

Снегурочка. А про машину он тебе сам говорил?

Первый. Да, канючил постоянно…

Снегурочка. Ну, и что будем делать?..

Первый. Ну, я не знаю!

Снегурочка. Он так ждал этого дня рождения…

Первый. И что теперь?…

Снегурочка. Надо все же сделать ему праздник.

Первый. Да он щас только про велосипед придумал.

Снегурочка. Ну, я тебя прошу… к тому же велосипед ему все равно покупать придется.

В это время Второй разочарованно достает из вещмешка несколько игрушек, конфет, новую рубашку.

Первый. Где я сейчас велосипед возьму?

Снегурочка. Я тебе дам денег из отпускных, ну, пожалуйста!

Первый. Ну, ладно, ладно. (Второму.) Конечно, велосипед! (Снегурочке.) Сейчас, милая, я сейчас. (Убегает в лес.)

Снегурочка(подходит ко Второму, садится рядом с ним, гладит его по голове). Велосипед, так велосипед. Папа забыл, что тебе нужен велосипед, а тебе машина не понравилась? Мы ее долго так искали.

Второй. Он все равно велосипед не купит…

Снегурочка. Почему… Если папа пообещал, значит обязательно купит.

Второй. Ой, мам, брось. Не было у меня велосипеда, я же помню, не было никогда, и бинокля не было, но бинокля — фиг с ним. А велосипеда не было.

Снегурочка. Как же не было, а…

Второй. Ма..а. м, ну, тот, трехколесный, который вы потом кому-то отдали — он не в счет, нам его тоже, кстати, кто-то отдал… Велосипеда у меня не было! А мопед я уже сам себе покупал. Отец все время обещал велосипед, а я за пацанами так… бегал или на раме кто-нибудь возил, и все. Сколько я Деду Морозу его заказывал, сколько мечтал. Даже не знаю… неужели вместо всех этих выдумок (показывает на подарки) нельзя было подарить простой велосипед? Мне для счастья, понимаешь, для счастья нужен был велосипед, и все.

Снегурочка(убирая подарки в мешок). Мы, между прочим, готовились, два дня бегали по магазинам. Отец был уверен, что тебе нужна машина, вот эта. А я в ваших интересах вообще ничего не понимаю. Но папа, правда, за велосипедом побежал.

Второй. А..а. й (машет рукой). Я седьмой класс закончил без троек, я со своей стороны все выполнил, а вы мне удочку подарили. Давай не будем об этом. И потом, почему вы решили, что у меня сегодня день рождения?

Снегурочка. Сегодня, сегодня.

Второй. Да?… Странно… (Сам себе.) Курить-то как хочется, спасу нет.

Снегурочка. Ты не расстраивайся, ну, не угадали с подарком и не угадали, мы же тебя любим… И папа тоже, не сомневайся даже, очень любит. И если сейчас он велосипед не найдет — это значит, что нету велосипедов подходящих в продаже… У меня тоже велосипеда не было, между прочим; я, наверное, даже кататься не умею на нем.

Второй. Ой, да на велосипеде научиться кататься можно в любой момент, сразу поедешь, с первого раза, ну, упадешь пару раз, без этого нельзя, и поедешь. Все так…

Она гладит его по голове. Сзади видно, как Первый едет на велосипеде. Велосипед белый, блестящий, дамский.

Снегурочка(Второму). Ну вот, я же говорила.

Первый(Снегурочке). Все оббежал, вот, нашел только … этот вот…

Второй(громко). Он девчачий!.. Вы с ума сошли, я на него не сяду! Меня же засмеют! (Утыкается лицом в руки.)

Первый. Ну вот! Я его сейчас выпорю! Ну… обидно даже!

Снегурочка. Он дамский что ли?

Первый. Ну не было другого, не было! Хоть режь — не было!

Снегурочка(Второму). Папа у нас с тобой — золото!

Она подбегает к Первому, целует его и радостно садится на велосипед. Уезжает. Первый смотрит ей вслед, садится рядом со Вторым, некоторое время молчит. Небольшая пауза. Первый толкает Второго, тот садится, прижимается спиной к спине Первого.

Первый. Давай, давай.

Второй. Маресьев.

Первый. Не понял.

Второй. Маресьев… я вспомнил, как звали летчика безногого, ну… этого… настоящего человека.

Первый. А..а. а… молодец.

Второй. Я всегда так… пока не вспомню… ничего другого делать не могу.

Первый. М…угу…

Второй(толкает локтем Первого). Ты как?

Первый. Нормально.

Второй. Я еще вспомнил…, Амундсен говорил…, это полярник… исследователь Северного полюса…

Первый. Обижаешь… про Амундсена знаю… ну…

Второй. Он говорил, что холод — это единственное, к чему не-возможно привыкнуть.

Первый. Это правильно он сказал… А знаешь, почему Колумб открыл Америку, а не, скажем, Сибирь, которая, как ни крути, а все же ближе?

Второй. Почему?

Первый. А на фига?… Такие проблемы… кому нужны проблемы? К тому же холодно и страшно… и потом не получилось бы так красиво… Он, весь в белом, в пене прибоя, падает на колени и целует новый континент, на фоне парусов и флагов своих кораблей… А дикие индейцы несут фрукты и подарки… Пальмы, попугаи и фрукты… Красота! У нас — были бы елки, осины и березы. А в кустах в лучшем случае… зайцы, а на елках… шишки и… березовый сок.

Второй. Глупостей не говори, Амундсен даже елок не видел. Представляешь, он вообще не по земле шел. Просто по льду… и там мороз был такой, такой дубак… Это все равно красиво, даже если никто не видит. Тока я не помню, открыл он полюс или не дошел…

Первый. Он на дирижабле туда летел…

Второй. Нет, это другой какой-то, я кино смотрел, точно, другой.

Первый. Тогда тот, другой, тоже молодец, но, я помню, ему не повезло…

Второй. А нам с тобой повезло или нет, а?

Первый…Вот это… ты спросил!..

Второй. То-то же! Мы свой полюс, кажись, открыли…

Первый. Какой полюс?

Второй. Свой… Да это я так, для красного словца… Но ты представь, какие были мужики, а! Вот идут, болеют цингой, а идут…, знают, что не вернутся, что можно только в один конец идти,… тащат с собой… флаг, при этом зная, что им труба…

Первый. Здорово!.. Это здорово…

Звучит музыка, Первый и Второй поднимаются.

Второй. Конечно, здорово…

Первый и Второй надевают снеговые очки, достают карту и компас, некоторое время что-то вычисляют под ударами сильного ветра, потом определяют точку, достают и втыкают в снег Российский флаг, обнимаются, целуются, из земли вырастают маленькие елочки. Выезжает на велосипеде Снегурочка, подъезжает к ним, фотографирует их со вспышкой, они пару раз плакатно позируют, в небе пролетает спутник. Снегурочка уезжает,

Первый и Второй садятся, занимают прежние позы.

Да,…неплохо, неплохо…

Первый. Точно!.. Еще хорошо, что мы не в подводной лодке.

Второй. Почему?

Первый. Ну… я вообще глубины боюсь и… ну… рыбу не люблю.

Второй. Рыбу? Чего так?

Первый.(смеется). Она холодная.

Смеются.

Кстати, давай бабахнем… (Тянется к рубильнику.)

Второй.(останавливает его за одежду). Еще не сейчас.

Первый. Ой, да брось ты… глупости…

Второй. Не сейчас… это не обсуждается.

Первый. Ну ладно, ладно… все правильно… а то вдруг не взорвется, тогда вообще обидно будет…

Второй. А тебе не все равно?..

Первый. Мне?… Все равно…, но лучше все-таки, чтобы было… по-настоящему, а не…, как обычно.

Молчат. Появляется Снегурочка в сказочном платье и кокошнике, но в наброшенном на плечи пальто. Подходит к Первому и Второму.

Снегурочка. А..а. а… вот вы где, все вас потеряли… секретничаете тут.

Первый. Да какие у нас могут быть секреты, садись…

Снегурочка. А я хочу посекретничать. (Первому.) Я вот это-го (показывает на Второго) украду на минуточку… с вашего позволения…

Второй. Меня? (Смотрит на Первого, делает удивленную гримасу, дескать, ничего не понимаю.)

Снегурочка. Да… если я не сильно помешала…

Первый делает жест руками, мол, все в порядке.

Второй. Лладно. (Скидывает маскхалат, оказывается в нелепом костюме.)

Снегурочка и Второй отходят.

Снегурочка. Ну, и как это понимать?

Второй. Как хочешь… только… я сам не очень понимаю… Ты чего в пальто?

Снегурочка. Я ухожу.

Второй. Почему это?

Снегурочка. Мы вместе пришли или нет? Сколько я могу сидеть с этими дурами там…

Второй. Стоп, стоп, с какими… ты о ком…?

Снегурочка. Салаты я приготовить помогла, хлеб нарезала — это нормально, но сидеть с этими дурами… Они, кстати, никак не поймут, кто я такая. Ты даже меня не представил. Вообще никто не поймет, кто я. Только разглядывают и шепчутся… И майор какой-то таращится.

Второй. Какой майор — Тищенко?

Она качает головой, громко вздыхает, закатив глаза.

Снегурочка. Ты зачем меня сюда звал?…

Второй. Да знают все прекрасно, кто ты такая, эти бабы все пришли сюда только чтобы тебя посмотреть, и ясно… сейчас обсуждают. Знаешь, у меня сейчас разговор… (Оглядывается на Первого, делает успокаивающий жест рукой, тот кивает.)

Снегурочка. Я пошла. (Разворачивается.)

Второй. Ты с ума сошла… погоди… подожди немножко. Извини, если хочешь, щас я договорю, ну, правда надо… и вместе пойдем… Только пожалуйста… Ну, потом мне все скажешь.

Снегурочка. Ты зачем меня сюда тащил?…

Второй. Оо..о. йхх! Как ты не понимаешь… ну подожди, я сейчас. (Подбегает к Первому.) Извини, старина! Там неприятности…

Первый. Кто такая?

Второй. Давай хоть ты вопросы задавать не будешь, а? Извини, дружище, я щас…

Первый. Давай, давай, ты дамой занимайся…

Второй. Ой, слушай, с этим все в порядке… Дай мне пару минут. (Оглядывается на Снегурочку, улыбается ей.)

Первый. Давай, давай…

Второй. Глупости не говори… Я вернусь сейчас, только без обид.

Первый пожимает плечами, дескать, какие вопросы.

Тока не обижайся… Точно не обижаешься? Ну, я щас… (Подходит к Снегурочке.)

Второй. Я тебя умоляю — сними пальто и иди к ним, я сейчас приду.

Снегурочка. Я уже со всеми попрощалась.

Второй. Ты с ума сошла!.. Ничего, вернешься… ну я прошу тебя, я прошу… Через полчаса мы пойдем. Но вместе… через полчаса… Хорошо?… (Смотрит на часы.) Оба!.. Часы остановились…кажется… Точно… (Подходит к Первому.) Часы остановились. (Надевает халат, садится.) Слушай, у меня часы остановились.

Первый. Это очень символично…

Второй. И давно остановились или нет, не знаю.

Первый(поднимает руку и слушает часы сквозь одежду). А мои идут.

Снегурочка медленно уходит, скидывает пальто и волочит его по снегу.

Второй. Сколько сейчас?

Первый. Они под халатом, не полезу смотреть… неохота…утро мы и так увидим…

Второй. Я имел в виду это. (Показывает на рубильник.)

Первый. А..а. а… а я думал, тебе просто интересно.

Второй. Да мне не интересно…

Первый. А мне интересно… кто это с тобой разговаривал, красивая такая…

Второй. Как тебе сказать,… а ты как думаешь?..

Первый. Думаю…(поворачивается, смотрит на Второго), думаю — Снегурочка.

Второй. И я тоже думаю — Снегурочка… сначала подумал, что это… ну, там (машет рукой), а теперь понимаю — Снегурочка.

Первый. А куда она пошла…?

Второй. Да, мы с ней поссорились, и она… пошла…

Первый. Ты дурак, что ли… поссорились!

Второй. Ее еще догнать можно…

Первый. Нет, ты дурак? Точно дурак! Ты когда понял, что это Снегурочка?

Второй. Сразу.

Первый. Когда сразу?

Второй. Ну, сразу, вообще сразу, ну, тогда еще. (Неопределенно указывает рукой туда, где были качели.)

Первый. И я сразу.

Второй. Только я не верил… И ты еще тут.

Первый. А я поверил! Но ты тут тоже… Поссорился!

Второй. Ты ведь тоже…

Первый. Я не ссорился, я просто не проводил, понял… Мы же сюда не погулять пришли, с чего бы я ее провожать-то пошел? А ты поссорился…

Второй. Давай, я догоню…

Первый. Да уж, давай…

Второй пытается встать и не может, Первый тоже не может. Они долго пытаются встать, у них не получается. Звучит музыка.

Первый. Куда она пошла?

Второй. Куда-то туда (неопределенно машет рукой), туда… я не видел точно…

Первый(кричит). Сне…гу…рач…ка! (Второму.) Слушай, ну давай… подхватывай.

Первый и Второй. Сне…гу…рач…ка, Сне…гу…рач…ка…

Снегурочка выглядывает из-за елки, но не выходит, а, например, перебегает и прячется за другую елку.

Второй. Она так не услышит, наверное… мы тихо зовем.

Первый. Мы просто мало зовем… нужно три раза звать. Ты же помнишь: первый раз зовешь — не приходит, второй раз — тоже не приходит, а в третий раз — приходит.

Второй. Это так Деда Мороза зовут — три раза.

Первый. Всех три раза зовут… ты забыл что ли… и елочку три раза просят, чтобы зажглась…

Второй. Тебе виднее… Я вообще Деда Мороза боялся.

Первый. А Снегурочку?

Второй. Снегурочка… мне нравилась.

Первый. Ну вот… вот и позовем ее сейчас… Ты кем на елку ходил, в кого тебя наряжали?

Второй. Медведем, кажется,… не помню, в детском саду давали костюм.

Первый. А меня зайцем, а потом котом в сапогах и еще кем-то, мне хорошие костюмы делали, и стихи разучивали… какие-то… Мне нравилось… А вот недавно посмотрел, как это происходит… Дети замороженные вокруг елки ходят, стишки из себя выдавливают, родители фотографируют, охают, ахают, а… детям все равно нравится… и мне нравилось. Я смотрел на это и думал: как мне это могло нравиться? Фиг его знает. Но я помню, мне так нравилось, я так ждал… Непонятно.

Второй. А я велосипед сильно хотел…, писал Деду Морозу письмо… Потом, когда уже понял фокус… ну, что родители это читают… я все равно писал Деду Морозу, пусть, думал, пожалеют меня, наивного, и в конце концов купят… велосипед.

Первый. Э..э. э… да ты хитрый был парень, молодец… Ну тогда… (достает что-то из вещмешка, отдает Второму) давай, надевай.

Второй надевает на голову шапочку с заячьими ушками.

Первый смотрит на Второго и тоже надевает.

Ну вот, теперь давай — раз, два…

Первый и Второй. Сне…гу…рач…ка, Сне…гу…рач…ка! (Прислушиваются.)

Первый. Ии..и..и..

Первый и Второй. Сне…гу…рач…ка!

В то время как они кричат, Снегурочка медленно идет к ним. Падает снег. Она подходит и кладет им руки на плечи.

Второй. Снегурочка!

Снегурочка. А вы Дедушку Мороза не видели?

Первый. Нет, не видели.

Второй отрицательно качает головой.

Снегурочка. Он, наверное, нас ищет, он старенький, где-то, наверное, задержался, у него тяжелый мешок с подарками, и он… не знает, где вы, зайчата, спря..а. тались.

Первый и Второй молчат, смотрят на Снегурочку.

А… серый волк здесь не пробегал?

Первый и Второй качают головой отрицательно.

А…а… вы хорошо себя здесь вели?

Первый и Второй качают головой положительно.

Ну тогда… Дедушка Мороз обязательно придет, обязательно.

Ждут.

Ну что же, придется, наверное, его позвать.

Первый. Снегурочка…

Снегурочка. Чего?

Первый. Снегурочка,… я…

Снегурочка. Чего тебе? Ну, не бойся,… чего…мм?

Первый. Я просто подумал, что… вот ты пришла, значит, нужно стихи тебе читать, а… я не хочу…

Второй. А я не знаю никаких стихов.

Снегурочка. Никаких-никаких?

Второй качает головой.

А Дедушка Мороз любит стихи… (Первому.) А ты знаешь какие-нибудь стихи?

Первый кивает.

Снегурочка. Ну, тогда давайте позовем его. Давайте вместе!

Снегурочка, Первый, Второй(Снегурочка — громко, Первый и Второй — вяло). Де. ду. шка Ма. роз!

Снегурочка. Ну… так не пойдет, что-то вы еле живые… Давайте-ка дружно! И…и…и!

Снегурочка, Первый, Второй(Снегурочка — громко, Первый и Второй — вяло). Де…ду…шка Ма…роз!

Снегурочка. Ну что же вы, ну… еще раз!

Второй. А можно мы не будем больше звать?

Снегурочка. Почему?

Второй. А если мы в третий раз позовем, он возьмет и придет.

Снегурочка. А ты не хочешь?

Второй. Я… не хочу… не очень хочу…

Первый(Снегурочке). Он его боится…

Второй. Ну чего ты глупости-то говоришь!

Снегурочка. Но если он не придет — то… я желания исполнять не умею… (Второму) и у тебя не будет того, чего ты хочешь.

Второй. У меня этого все равно не будет, в смысле, уже не было.

Снегурочка. Ну, подумай хорошенько, чего ты очень, очень хочешь?

Второй достает сигарету, закуривает.

Второй. Не…е… не знаю, не знаю.

Первый(Снегурочке). Пожалуйста, не сюсюкай с нами, а…

Снегурочка. Но я, правда, ничего не могу.

Второй. А елочку зажечь можешь?

Снегурочка. И елочку не могу…

Второй. А мы можем, вот крикнем «елочка, гори» три раза — и загорится.

Первый. Два раза можем не кричать, а просто сказать, а третий раз крикнем. Давай!

Первый и Второй. Елочка, гори (Первый загибает один палец), елочка, гори… (Загибает второй палец, поднимает руку, машет ей.)

Первый и Второй(громко). Ео…лаа…чка га…ри!

Короткая пауза. Первый и Второй вертят головами. Вдруг зажигается самая маленькая елочка.

Первый(спокойно). Вот… пожалуйста.

Второй докуривает, тушит окурок.

Снегурочка(смеется). Вы только костер не зажигайте.

Второй. Не..е. е… У нас спички плохие, не получается…

Снегурочка. Да…, а то костер, знаете… обязательно захочется через него прыгать…

Первый. Не, не… не бойся.

Второй(Первому). А разве нынче Новый год?..

Первый(Снегурочке). А разве нынче Новый год?

Снегурочка. Пока Дед Мороз не придет, никакого Нового года.

Первый. Понятно…

Второй. А мы его звать не будем больше…

Снегурочка. Ну… тогда я пойду…

Первый. Ну вот, опять! Погоди, побудь с нами немного.

Снегурочка. С вами? Нет, я пойду…

Второй. Ну, подожди чуть-чуть, и мы вместе пойдем. (Встает, отчетливо виден заячий хвост сзади.)

Снегурочка. А чего ждать-то?

Первый. Действительно! (Встает.) Все правильно. (Снегурочке.) Погоди, пожалуйста… секундочку. Мы сейчас. (Отводит Второго чуть-чуть в сторону.)

Второй. Ну…

Первый. Давай пойдем отсюда, а то что-то разговор не клеится. Опять поссоримся сейчас, а так пойдем, поговорим, разберемся. И в конце концов, надо же ее проводить.

Второй. Ну пойдем, пойдем.

Первый(Снегурочке). Мы тебя сейчас проводим.

Снегурочка. Ой, ребята, да бросьте вы, я сама дойду… Вы не беспокойтесь…

Первый. Да нам и самим надо бы прогуляться, а то мы тут как-то…

Второй собирает вещи.

Первый. Ой… оставь, а, кто это тут возьмет…

Второй. Действительно… (Бросает все.)

Снегурочка. Но, ребята, вы не думайте, я ведь действительно никаких желаний исполнять не умею.

Первый. Ну, какие-то, наверное, умеешь…

Второй толкает локтем Первого.

Первый. Да я… ничего, ничего…

Снегурочка. Нет, я серьезно… ну, как хотите. (Медленно уходит.)

Первый и Второй идут следом.

Второй. Стой, а как же это? (Показывает на рубильник.)

Первый. А…а…точно…

Второй. Давай… дернем.

Первый. Давай…

Подходят, наклоняются над рубильником.

Первый(закрывает глаза). Давай!

Второй дергает. Елки зажигаются, падает цветной снег, взрываются хлопушки и т. д. Первый и Второй смотрят на это.

Снегурочка. Ребята… где вы?…

Первый и Второй берутся за руки и не торопясь упрыгивают.

Снег падает очень густо.

Город

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Он: — Басин Сергей Александрович.

Она: — Татьяна, его жена.

Отец: — Басин Александр Георгиевич, его отец.

Максим: — его друг.

Водитель: — водитель такси.

Разговор первый

Он и Она

Он: (разговаривает по телефону). Хорошо, хорошо!…. Это понятно… да, знаю…. Да знаю я, где это. И к кому там обратиться?… Понятно, одну секундочку, это надо записать, секундочку. (Берет ручку, перебирает разные листочки, не может найти, на чем записать.) Секундочку… о…ччерт… (Берет газету, начинает записывать с краю газе-ты.) Да, записываю. (Начинает писать, потом трясет ручкой, чиркает по бумаге, опять трясет.) Вот ччерт… Ну, это как всегда! Извините…секундочку, в доме ни одной нормальной ручки, щщас, подождите. (Кладет трубку возле аппарата, отходит от телефона, громко зовет.) Таня, Танечка, где моя ручка? Таня, Таня! Ччерт… (Ищет ручку, находит несколько, пробует их. Ни первая, ни вторая не пишут. Бросает их. Только третья или четвертая пишет. Берет трубку.) Алле, извините, записываю…..угу…угу… семьдесят шесть?… угу, хорошо… ладно. Но на следующей неделе, боюсь, что не смогу… Нет, нет, просто другие планы… Нет, ничего такого… (Смеется.) Хорошо, я ему позвоню…Нет, не нужно, у меня где-то записан его телефон, и домашний тоже где-то записан. Не волнуйтесь, я ему позвоню… хорошо, хорошо, щас найду и позвоню…угу, угу. Ну все тогда, пока…. ага… (улыбается)…угу….да. Ну, пока. (Кладет трубку, оглядывается по сторонам.) Танечка!..Та-ня! Танечка! Ну что это такое?!..Таня!

Она появляется у него за спиной. Стоит, наклонив голову влево, смотрит на него.

Ну что это, в конце концов, такое?! (Оглядывается, видит её.) Таня, что это за фокусы, ты что, не слышишь, я тут надрываюсь, зову тебя…

Она: Зачем было надрываться?

Он: Ты где была…, ты что, не слышала?

Она: Дома… Слышала.

Он: И что, не могла откликнуться?

Она: А-а-ай… (Машет рукой, отворачивается.)

Он: Ты не видела тут мою…

Она: Не видела.

Он: Ну ладно, хватит… Ты с какой стати так со мной разговариваешь? Ты что себе позволяешь?

Она: А ты почему позволяешь себе вот так вот кричать… звать… и ждешь, что я немедленно должна прибежать.

Он: Ну ты, действительно, была мне нужна.

Она: Зачем… ручку или бумажку подать?

Он: Да…ручку…У нас ни одной нормальной ручки в доме нет. Сколько я их могу домой приносить?

Она: Не знаю…, я ими не пишу, у меня есть моя, и она пишет, и она на месте. А вот ты посмотри, вот ты искал ручку и все как вытащил, так и бросил, так оно и останется здесь валяться, если я не уберу.

Он: Ну, так ты не убирай. Не убирай. Тогда я не буду тебя дергать. (Оглядывается по сторонам в поисках чего-то.)

Она: Ну, так что тебе надо?

Он: Ты…не видела мою записную книжку? Где она?

Она: Которая? У тебя их много.

Он: У меня их две. Синяя.

Она: На месте.

Он: Вот я и спрашиваю, где это место.

Она: Там, где всегда. И прежде чем звать — надрываться, вспомни и сам возьми.

Он: Ну хватит! Хватит, понимаешь! Что ты меня этим "на месте, на месте" дрессируешь?! Ну, бесполезно меня воспитывать, уже бесполезно. Нет, чтобы просто сказать — возьми там-то — и все. Понимаешь, и все. И ведь столько ругани… а в конце концов все равно скажешь где. Зачем все это препирательство, бесполезно…, бесполезно меня приучать.

Она: Посмотри сюда (показывает на самое видное место) — вот её место.

Он: Да?!.. Трудно было сразу сказать?… (Берет книжку, листает.)

Она: Ну что… все? Я свободна?

Он:…угу…(Листает книжку, из неё выпадают бумажки, карточки, он их поднимает, перебирает.) Угу…

Она: Я свободна?

Он: Да-да.

Она разворачивается. Собирается уходить.

Он: Танечка…ты такую голубенькую бумажку не видела?

Она (останавливается). Не видела.

Он: Такую голубенькую. На ней были записаны телефоны. Такая… ну, голубая, листочек из ежедневника, не знаешь где?

Она: Где положил, там и возьми.

Он: Там, где я кладу, возле телефона, там нету. Подумай, ты не выбросила, ну…случайно?

Она: Я твои листочки, бумажки, записки не выбрасываю.

Он: Ну тогда куда-нибудь затолкала, лишь бы с глаз долой.

Она: Я все твои бумажки складываю сюда. (Показывает.)

Он: Там нету.

Она: Тогда не знаю, ищи сам.

Он: Танечка, Танечка, помоги мне. Эту бумажку надо срочно найти.

Она: Как же мне надоели твои эти бумажки, важные какие-то клочки (начинает перебирать бумажки), бесценные какие-то штучки, которые накапливаются, накапливаются, накапливаются.

Он: Там нету, я смотрел. (Шарит по карманам пиджака, висящего на стуле, потом осматривает брюки.)

Она: А это что?

Он: Ой…, она, вот видишь, я без тебя ничего найти не могу. (Берет бумажку и сразу хватается за телефон.)

Она: Извинись.

Он: Да-да, извини, Танечка, милая, извини. Но ты поменьше бы спорила, так вот сразу бы и нашла бы все.

Она: А я не хочу, понимаешь? Не хочу. Неужели нельзя переписать все эти бумажки в книжку, чтобы потом не метаться, не дергать меня.

Он: Я же тебе говорил, что как только перепишу их в книжку, так книжку потеряю обязательно. Танечка, не обижайся…

Она: Мне надоело это! Я что-нибудь себе намечу сделать, так нет "Танечка-Танечка, Танечка-Танечка"!

Он: Ну в конце концов, что ты там такое неотложное делала? Из-за чего мы так вот ругаемся?… А?

Она: Какая разница! Я делала, понимаешь?! Я делала то, что мне надо было делать! То, что я сама решила сделать, то, что сама себе наметила. А ты тут решишь что-нибудь сделать, так тут же — "Танечка-Танечка, подай-поднеси".

Он: Ну ладно, ладно…ну все, мне надо позвонить…

Она: Ну конечно! Конечно…

Он набирает номер.

Извинись.

Он:…угу…

Она: Извинись.

Он: Извини, милая, я не хотел… (В трубку.) Але, але… Геннадий Николаевич? Это снова Сергей. Я нашел его домашний телефон. Знаете, вы ему сами позвоните, записывайте. (Диктует номер.) Да…, ну конечно!.. Нет, я сам не могу… нет, боюсь, что мне придется отказаться. Меня просто не будет в городе. Нет, точно сказать не могу. Знаете, не хочу загадывать… Нет, вы послушайте, я не знаю, когда я вернусь, и ничего обещать не хочу, и я все, по-моему, очень ответственно вам сообщаю… вы не перебивайте, я вам сообщаю, что вернусь, не знаю когда, и поэтому на меня рассчитывать не стоит… да, серьезно… Послушайте, я ведь ничего не обещал… я никого не ставлю перед фактом… да, вы правильно поняли… именно так… да, и вернусь неизвестно когда… и не говорите, что это для вас новость… хорошо…ладно…до свидания…и вам всего доброго! (Бросает трубку, плюет.)

Пауза.

Она: А для меня это новость.

Он: Что?

Она: Почему я, как всегда, узнаю обо всем последняя?

Он: О чем ты, я не понимаю?

Она: О том, что ты вернешься неизвестно когда. Что ты едешь надолго.

Он: Неизвестно когда — это не значит надолго. Неизвестно когда — это значит, что у меня нет обратного билета на определенное число. У меня и туда билета пока нет. А я тебе уже все объяснял, ты все знаешь — зачем, куда и почему. Мы с тобой все обсуждали.

Она: Мы с тобой уже давно ничего не обсуждали. Я не знаю, с кем ты и что обсуждаешь, но только не со мной. Так вот, я не знаю, зачем ты едешь. Я пыталась выяснить, но ты толком ничего не объясняешь. Не объясняешь, и не надо. Но когда ты другим все растолковываешь, а мне не считаешь нужным сказать, тут уж извини…

Он: Ну чего тут объяснять?…

Она: Да, конечно, чего ей объяснять, зачем себя утруж-дать?!..

Он: Да нет в этом никакого секрета, и ничего особенного нет. Вот ччерт… Что за ерунда такая, почему мы ругаемся? Из-за чего, Танечка, все эти нервы, что тебя интересует?

Она: Ты все не то говоришь. Меня это не интересует — мне это важно, понимаешь, мне это необходимо знать. Не твои объяснения выслушивать, а понять, что с тобой происходит. Что творится. Мне надо понять, что происходит и что я могу сделать. Я же не могу вот так сидеть и быть милой Танечкой, когда я понимаю, что я тебе совершенно не нужна.

Он: Ну вот… Я так и знал, что сейчас пойдет какой-то глобальный разговор. Чего ты себе напридумывала — "я тебе не нужна, я тебе не нужна". Что это значит? Как это, не нужна?…Давай так: мы не будем сейчас говорить об этом, мы так ни к чему не придем. И вообще, извини, пожалуйста.

Она: Да-да — извини и уйди, а так, Танечка, ты мне очень нужна. (Разворачивается, собирается уходить.)

Он: Ну я тебя умоляю, ну что это такое… (Идет за ней.) Ну я уезжаю… ты же давно знаешь, что я собираюсь поехать, и это совершенно не значит, что я еду надолго… и я тебе все уже говорил, и ты все знаешь…

Она: Да о чем ты? О чем? Я же тебе совсем про другое… (Уходит.)

Он: Ну ладно, ладно… О чем ты хочешь, чтобы я сказал? А? Но предупреждаю, мы так ни к чему не придем, ты слышишь меня?… (Уходит за ней.)

Его монолог

Он один.

Он: Я никогда не вел дневник, не записывал свои впечатле-ния…. ну, во время путешествий… и так далее… Нет, я однажды попробовал и удивился тому, что делаю. Вроде бы я пишу это для себя и не собираюсь нико-му показывать или… ну… публиковать… и у меня нет претензии быть писате-лем… А почему-то писал это именно таким образом, что даже получался ка-кой-то литературный стиль… дурацкий. А ведь я сам это не собирался перечи-тывать. Но главное, я не понимал, кто этот человек, чьи впечатления и сообра-жения я пытался записать. В общем, гадкое это занятие… Понимаете, в голове, ну, в мыслях, слов нет…. они — слова появляются только на бумаге… и эти слова ничему не соответствуют.

Вот и то, что я говорю, ну, вообще говорю, — это не текст, который я под-готовил…. но при этом я же знаю, что хочу сказать. Но то, что я хочу сказать, во мне существует не в виде слов…. а как-то…по-другому как-то. Но всегда, когда я говорю, это выходит в каком-то ином виде, я иногда сам удивляюсь то-му, что нахожу какие-то объяснения или точные слова в разговоре, в то время как сам с собой я этого не понимал или во мне этого не было… То есть не было той самой точности и определенности, которая появляется в словах.

И сейчас я буду говорить и либо найду точные слова…. более точные, чем мои соображения, или запутаюсь и не найду слов…

Просто я хочу сказать, что говорить слова… ну, в смысле, говорить, чтобы что-то выразить…. Ну, что-то живое и важное для тебя в данный момент жиз-ни, это не то чтобы сложно… а… удивительно.

В данный момент… моей жизни.

Но с другой стороны, я же не помню момента в моей жизни, после которо-го весь уклад моей жизни, если это можно назвать укладом (усмехается), стал бессмысленной чередой каких-то… каких-то действий. То есть не было такого момента, после которого то, чем я был доволен или то, в чем я был уверен, вдруг стало вызывать недоумение или неприязнь. Не было никакого мгновения озарения, прозрения или какого-то другого рокового происшествия.

Не было…

Не было такого мгновения, после которого все изменилось. Я его не пом-ню… этого мгновения… Не помню.

Зато помню, как ехал в автобусе или в такси, просто ехал по городу и уви-дел такую картину. Такую, ну… знаете… Машина стоит посреди дороги, битые стекла кругом, «скорая», милиция, никто не суетится уже, чего-то измеряют. Машины медленно объезжают это место, и все оглядываются. На дороге лежит человек…женщина, такая полная, в плаще светлом каком-то, и на ногах туфли какие-то…черные. Сумка в стороне валяется. И по тому, как лежат её ноги и плащ… и как все уже не суетятся, — все понятно сразу. А возле машины с раз-битым стеклом стоит человек…. он держится рукой за дверцу машины, что-то говорит милиционеру…, немолодой, в какой-то цветной кофте…

Я видел и другие похожие ситуации… мельком…мимоходом. Выдохнешь, плюнешь, скажешь: "Не дай Бог", — и пойдешь дальше. А ведь тут как раз был этот момент, было это мгновение…, когда все изменилось. В одну секунду. Все!

Ехал человек, как обычно, наверное, домой или по делам. Допустим, к зна-комому, чтобы тот посмотрел, почему у него в машине, в двигателе, что-то дребезжит. Ну, или по каким другим делам… У него в машине играло радио, или нет… Дома не знают ещё ничего. Знакомый ждет. А он стоит и говорит что-то милиционерам. А потом его повезут в… ну, в милицию, в общем. А по-том много всего:…суд, может быть, тюрьма… А все планы, которые были в жизни, они не то чтобы отложены или изменились, они просто сразу исчезли, потеряли смысл, стали непонятными, а все существенные до этого момента проблемы и переживания стали мелкими, нелепыми…

А в другой семье…муж, или дети, или мать будут недоумевать, почему их дочь, или жена, или мама задерживается, а потом им позвонят… и жизнь сразу изменится. Сначала будет… ну, то, что бывает после такого звонка… я не знаю… Потом много забот, суеты, надо будет давать какие-то телеграммы, все организовывать, покупать, бегать… Похороны, поминки… Потом… все знако-мые после этого мгновения будут относиться к близким той женщины, которая лежала на дороге, по-другому… Будут стараться вести себя как-то… как ни в чем не бывало — быть веселыми… или, наоборот, очень лиричными, этакими… осторожными. То есть все изменится, все!

Но этот момент был… он был, в такой-то день, такой-то час, минуту, се-кунду… Был. А у меня не было, но все изменилось…

Хотя, конечно, чего тут сравнивать… я и не собираюсь сравнивать. То, о чем я сказал, — это трагедия, несчастный случай, и… исключительно внешние причины. А у меня какой-то… ну, как это называют, кризис, может быть, такой какой-то период, и так далее. Но от этих объяснений лучше не становится… Не становится. (Усмехается, качает головой.)

Ну вот тут я и… ну… вот тут я и утратил мысль, или не мысль, а точность. Потому что получается, что я жалуюсь или пытаюсь найти сочувствие… А это не совсем то… Или совсем не то… Про какой-то период и кризис чего-то за-гнул. Как будто я сам доктор и про себя же, пациента, чего-то говорю… Тоже еще, доктор нашелся. (Машет рукой.)

Пауза.

А забавно, когда люди, которые ведут дневники, страшно обижаются, если их дневник кто-то прочитает. Хотя они так написаны, эти дневники… В этих дневниках их авторы такие трогательные и чувствительные люди.

Нет, нет, я не то хотел сказать…

Наговорил каких-то ужасов.

Улыбается, машет рукой, качает головой и больше ничего здесь не говорит.

Разговор с другом

Он и Максим; сидят на кухне.

Максим. Кстати, а где Татьяна?

Он: Поехала к теще, точнее к своей матери. Ну, на выходные, на уик-энд. И Сашку надо забрать, через пять дней в школу.

Максим. А у нас что, уже выходные, что ли? Сегодня ж пятница.

Он: Опомнился, сегодня суббота.

Максим. Суббота?! А где же я четверг потерял, вот ччерт!.. Нет, во время отпуска в городе сидеть нельзя… Видишь, день потерял.

Он: Это точно, в городе отдыхать бесполезно. И вроде на работу не ходишь, а все равно, с одними и теми же людьми встречаешься, и суета та же, и ещё телевизор… непонятно, что со временем делается.

Максим. Через пять дней первое сентября?! Ужас! Лето прошло! Елки-палки, я а ничего из летней программы не выполнил. Ничего! Один раз выехали на речку на шашлыки… к Гоше на дачу. Так это ещё в конце июня было. Один раз за все лето разделся, в плавках походил. Ужас!

Он: Да разве это лето было? Кажется, все ещё весна какая-то затяжная. Льет и льет. К тому же я в отпуск пошел только в понедельник. Так что лето куда-то выпало.

Максим. А я себе такой спиннинг купил в апреле…, ни разу не попробовал. Ни рыбы, ни грибов нынче даже не понюхал. Сегодня суббота… значит (загибает пальцы), если сегодняшний день не считать, мне осталось восемь дней отпуска. Ужас какой!

Он: А как твой великий ремонт?

Максим. И не спрашивай. В том-то и дело, за кухню и спальню ещё не брался. Кто бы знал, как я устал есть без стола и книжки из угла в угол перетаскивать.

Он: То-то ты куда-то пропал, и не звонишь, и не заходишь.

Максим. Самое главное, не могу сказать, чтобы я как-то особенно перетрудился. Все как-то вяло тянется с этим ремонтом. Из-за того что для себя делаю… не знаю… На днях шпаклевка кончилась, так я до сих пор её не купил. Но, с другой стороны, каких-то других мелочей всегда до черта. Так что тоже не отдыхаю. Хотя и в отпуске, и ремонт стоит. А ты, между прочим, не звонил и не заходил ровно столько же, сколько и я, даже ещё больше. Я же вот пришел!

Он: Молодец… Чай будешь?

Максим. Чай? Буду.

Он: Ничего другого не предлагаю, потому что, знаешь, Макс…, честно говоря…, давай чаю.

Максим. Давай-давай. И чего ты таким тоном, как будто извиняешься? Я и сам не собираюсь. Я не за этим пришел, да и как-то рановато сейчас…

Он: (ставит на стол чай). Кстати, Макс, а зачем ты пришел?

Максим. Да-аа-аа! Значит, если не выпивать, то непонятно, зачем я пришел.

Он: Брось ты, я рад, что ты зашел. Извини.

Максим. Нет, Серега, это ты извини. Я зашел…знаешь, классически…, то есть не звонил, не показывался, а тут вот раз, в субботу утром явился, и, конечно же, взять взаймы. Нет, точно, Сергей, одолжи мне денег, очень надо. Отдам месяца через три, но железно.

Он: (садится). Вот ччерт, я так и знал…

Максим. Все! Забудь! Давай пить чай, я… просто так забежал, соскучился.

Он: Макс, дружище, вообще не могу, сейчас никак. То есть вообще никак.

Максим. Да ладно, не извиняйся… просто, действительно, на-до.

Он: Макс, видишь, я даже не спрашиваю, сколько тебе…. Просто я нисколько не могу.

Максим. Да ну все, ну! Тем более, мне нужно изрядно денег. Понимаешь, с этим ремонтом… надо его заканчивать. А я как-то не рассчитал, что ли… И надо кого-то нанимать, каких-то специалистов. Так уже нельзя…. А тут шпаклевку не могу купить. Светка с детьми с мая у моих родителей… тоже ведь ненормально.

Он: Макс, я серьезно…

Максим. Да понятно, понятно… Ты забудь, все, а то мне тоже стыдно, что я заставляю тебя мне отказывать.

Он: Макс, деньги есть, но я никак не могу сейчас. Я их должен Татьяне оставить… Я тут еду, на некоторое время. И заработков в ближайшем будущем не предвидится… Я же ведь, кажется, больше нигде не работаю…ушел. Ушел в отпуск, и думаю, с концами. Так что за деньгами…это сейчас не ко мне.

Максим. Ты ушел с такой работы? С ума сошел?!

Он: Ой, Макс, с какой работы? Господи!..

Максим. С отличной работы…

Он: Ой, да брось ты. Откуда ты знаешь, какая моя работа…

Максим. Нет, это ты брось…Свободный график, нормальные люди, нормальные деньги, постоянное движение.

Он: Какое движение?!.. Что ты про это знаешь?.. Ты прям как этот… будешь мне рассказывать, какая у меня отличная работа… Была. Это как когда смотришь на другой берег реки, другой берег всегда кажется лучше.

Максим. У тебя там что, неприятности?

Он: Там уже все…. Меня там нет… Они не знают, что я не вернусь из отпуска. Вот так-то.

Максим. Так чего случилось?

Он: Вот представь себе — ничего. Не хочу больше, и все. Вот понимаешь, именно что не хочу. Могу, но не хочу. Поэтому и еду. Если не уеду, опять пойду ведь… Кончится отпуск, и пойду. А что делать? В этом городе мне по-другому нельзя.

Максим. В каком «этом»? Что значит "в этом городе"? А в каком по-другому?

Он: В другом. Это же ясно… в любом другом городе будет по-другому.

Максим. Ничего не понимаю. У тебя какие-то конкретные наметки есть? В каком городе? Что будешь делать?

Он: Макс, стоп. Что-то сильно много вопросов. Никуда конкретно я не еду. Я просто еду отсюда. Не куда-то, а откуда-то, то есть отсюда. И не факт, что надолго. Просто решил, что еду, и все. А там посмотрим. Может, через неделю вернусь, и на работу.

Максим. Ладно, не хочешь — не говори… Хотя я вот тоже планировал и так, и сяк ремонт сделать, уложиться в такие-то сроки, в такие-то деньги. А оно, видишь, как выходит. Я и сам удивляюсь, как оно выходит.

Он: Макс, слушай, я же говорю, я не знаю, куда я еду. Что-то я одно и то же всем объясняю в последнее время. И я, между прочим, завидую тому, что ты делаешь ремонт, понял… Ну, не тому, как ты его делаешь… а тому, что ты видишь смысл его делать. Тому, что у тебя этот смысл есть.

Максим. Какой смысл?! Шутишь, что ли? Я ненавижу этот ре-монт. Ненавижу себя в этом ремонте. Ты же сам говорил про берега реки, а туда же…. Позавидовал! (Качает головой.) Конечно, сидишь на берегу реки, и от комаров спасу нет, допустим. А на другом берегу, кажется, комаров нету… а их просто не видно….Позавидовал!.. Бляха-муха!

Он: Позавидовал. Ты же делаешь этот ремонт, значит, у тебя все более-менее нормально. Просто нужно сделать ремонт — и будет вообще хорошо, будет ещё лучше. Кому-то кажется, например, что ему дачи не хватает для нормальной жизни — он строит дачу…, кому-то надо жениться, кому-то развестись, кто-то всю жизнь собирается начать бегать по утрам, кто-то худеет. Главное, чтобы смысл был. Смысл! А я вообще, как представлю, что буду вот тут жить всегда, вот тут… в этом городе, на этой улице, в этой квартире… Всегда! Так все, мне не то что ремонт, мне посуду мыть не хочется… и самому умываться тоже.

Короткая пауза.

Максим: (спокойно). Да как ты смеешь так про мою жизнь говорить? Я не понял. Что ты себе позволяешь? У меня есть свои конкретные причины делать у себя дома ремонт. Конкретные мои причины и мои смыслы. А ты — "кто ремонт, кто жениться, кто худеть". Как ты смеешь вот так вот все обобщать, все в одну кучу? А себя при этом выделять. Разве ты не чувствуешь, что это оскорбительно и обидно? Я, мол, уезжаю, а у тебя ремонт.

Он: Макс, Макс…

Максим: (передразнивает). "Я тебе завидую, твоему ремонту". И в этом во всем слышно столько высокомерия: мол, я такой тонкий и страдаю, а хотел бы быть попроще, вот как ты, Макс, и видеть смысл делать ремонт.

Он: Да ты что, Макс, ты чего навыдумывал, я и в мыслях не имел.

Максим. Ой, ой, не имел!.. Все ты имел… и всегда… Вечно сделаешь такую рожу, мол, посмотрите, я переживаю что-то крайне тонкое и непостижимое… Я тебе до сих пор не могу простить, как ты мне сказал, ещё давным-давно… рожа была такая же… вот точно такая же… Ты сказал: "Не разговаривай сейчас со мной, я только час назад закончил читать (не помню, какую книжку) и ещё не могу выйти из-под впечатления", — и пошел, такой грустный.

Он: Макс, остановись, ты чего городишь…

Максим. А в школе, помнишь, явился с гипсом на руке. Бледный, этакий раненый. И рожа была такая же. Все вокруг — "ой да ай", "больно?", "не больно?", "как случилось?", а ты — "так, ерунда, уже не болит" и поморщился, как бы терпишь. Тьфу! Я это твое выражение лица, эту твою… рррожу терпеть не могу.

Он: Ну хватит!.. Слава богу, мы не в один детский сад ходили. Все! Хорошо! Убедил. Я тебе не завидую… тебе хуже, чем мне. Но денег одолжить не могу, извини… И если ты намерен углубляться дальше в детство, то до свидания. (Садится.)

Пауза.

Максим. Я ещё чай не выпил…Сергей, если я сейчас уйду, то сколько же времени должно пройти, чтобы я к тебе снова зашел или позвонил…Я очень хочу немедленно уйти, но это будет неправильно… неправильно.

Он: Максим, дружище…

Максим. Серега, не называй меня Максим, я привык, что ты называешь меня Макс…И ты не подумай, что я обиделся, ну… из-за денег.

Он: Да брось ты, что я, дурак, что ли…

Максим. Не-е, знаешь, я почему так сорвался… из-за твоего этого «завидую». Потому что боюсь, боюсь я, что этот ремонт когда-нибудь кончится… потому что он уже длится черт его знает сколько. Всегда, по-моему. И все связано с ним… Все заботы, все причины, все неудобства. Понимаешь? И как бы уже все устоялось, все устройство жизни. А вот кончится ремонт, и что? Пенять будет не на что. Капец… Но с другой стороны, так ведь тоже нельзя, уже невозможно. А ты тут со своим смыслом и со своими "бегать, худеть". (Машет рукой.)

Пьют чай. Молчат.

Можно, я позвоню?

Он: Звони.

Максим: (берет трубку). Слушай, он чего-то того… не работает.

Он: Ой, я его отключил…, я забыл совсем. А сам думаю: странно, чего-то он долго молчит. (Подключает телефон.)

Максим. Зачем отключаешься? Опасаешься какого-то неприятного звонка? (Набирает номер.)

Он: Да нет, просто если не отключать — все! Никакого уединения не получится. Люди же не понимают, что они набрали номер и ко мне домой ввалились. А я беззащитен перед ними. Кто-нибудь позвонит, скажет гадость и трубку бросит… Я вроде бы у себя дома, а ко мне может ворваться кто угодно. Без спроса и приглашения. Так что отключаюсь иногда. Хотя сам тоже зво-ню…

Максим. Извини… (В трубку.) Светочка, привет… Нет, я у Сергея… Нет, скоро приеду… Да-да… Пожалуй, не стоит… Нет, не надо…Давай не будем сейчас. Приеду — обсудим… Да, скоро… Ну все, пока… Ну все, говорю…Все… (Кладет трубку.) Извини, что ты последнее сказал?

Он: Да так… ничего особенного.

Максим. Я, наверное, пойду, надо к своим заехать, если сегодня суббота.

Он: Макс, погоди, сам же сказал, что неправильно сразу ухо-дить…

Максим. Ты же слышал, я обещал скоро…

Звонит телефон.

Он: Извини… Але…да, я…(Закрывает трубку ладонью.) Ну вот, попался, блин… (В трубку.) Да, да, Борис Натанович… Я же вас просил, не нужно мне напоминать… Ну конечно, конечно… Да все будет в порядке… Извините, я только что зашел домой и даже не успел разуться, раздеться. (Подмигивает Максиму.) Я вам минут через пять перезвоню… Да, да, обязательно перезвоню. (Закрывает трубку ладонью, закатывает глаза, качает головой. В трубку.) Хорошо, хорошо… Борис Натанович, извините за подробности, я едва добежал, чуть не обописался, через пять минут перезвоню… Через пять минут. (Кладет трубку.) Вот видишь (отключает телефон), тут же прорвались.

Максим. Извини…

Он: Да ну… не теперь, так позже достанут. И ведь все какая-то ерунда… Ай…(Машет рукой.) Вот эта книжка, со всеми этими номерами, мне кажется, она сильнее всего мучает, терзает прямо. Куча каких-то обещаний, просьб… Моих просьб, просьб ко мне. Куча вранья всякого. А сколько дежурных звонков, а сколько ожидания нужного звонка… И вот посмотри, какая гадкая вещь, телефон. (Показывает.) Вот я говорил только что, кивал, жестикулировал… Или объясняешь кому-нибудь по телефону, как куда-то пройти, и делаешь обязательно вот так. (Изображает разговор по телефону.) Значит, выйдете из метро и сразу налево (показывает руками), пройдете немного, увидите такой большой красный кирпичный дом, повернете направо, во двор, там мимо гаражей и налево… Вот зачем это все показывать? Или кивать, или улыбаться, когда по телефону разговариваешь? Какой смысл? Знаешь, мне иногда хочется взять эту книжку и вот так вот, с буквы «А» (открывает книжку), с буквы «А»… Так… ага… Авдеев Анатолий В. Уже не помню — Викторович или Владимирович. Набрать и сказать: "Здравствуйте. Анатолий Викторович? Владимирович?! Извините. Это Сергей Басин вас беспокоит. Помните такого? Я вам звоню, только чтобы сказать, что вы дурак и свинья". После этого вычеркнуть его телефон, потом пройтись вот так по всей книжке, и можно будет телефон не отключать… и в этом городе жить…

Максим. А я знаю Авдеева Толю, он хороший человек… такой… мужик. И не думаю, что он тебя очень достает. А там, в книжке, и я есть, наверное…

Он: Здесь много хороших людей, а может быть, и все хорошие. Просто так надо, понимаешь… Потому что это уже неважно. Пусть все эти хорошие люди подумают, что я сошел с ума или я плохой… А тебя, Макс, здесь нет, вот гляди. (Показывает.) Хотя (машет рукой) я ведь все равно так не сделаю, не смогу. Так и буду звонить и отвечать…Улыбаться буду, жестикулировать, закрывать трубку рукой и комментировать. И поэтому, Макс, надо съездить. Надо попробовать, как без этого всего — хорошо или плохо…А твой телефон я и так помню.

Пауза.

Максим. Я вот шел к тебе и даже остановился. Подумал: надо бы пива купить… по бутылочке. А потом подумал, приду утром с пивом, взаймы просить. Неправильно.

Он: Правильно, Макс, сейчас очень правильно было бы маленько выпить.

Максим. Именно, маленько. И даже не для того, чтобы что-то выпить, а для того, чтобы что-то перед этим сказать.

Он: У нас дома только какой-то бальзам есть. Такой темный, горький, но, видимо, ужасно полезный.

Максим. Серега, да не надо. Я к своим обещал приехать ско-ро.

Он: Да? Ну, смотри. А то можно хотя бы в чай плеснуть.

Максим. Мы с тобой за голым чаем чуть не поссорились, а что будет, если бальзама туда плеснуть? Ну его.

Он: Дело твое. А я бы выпил… немножко.

Пауза.

А я, Макс, ничего делать не могу. В смысле, все через силу, все… И я от всего этого так устал, и кажется, устал на много лет вперед. Нет у меня никаких сил с этим справиться. Потому что все, что я умею, весь мой опыт все бесполезно. И вот это вот мое состояние, оно для меня такое новое, что я в этом моем новом существовании ничего не умею, и весь мой опыт никуда не годится. Поэтому и хочу сделать чего-то такое, чего не делал никогда. Никогда никуда без дела не ездил. Вот… думаю попробовать. А Татьяна… Макс, женщины вообще гораздо более жизнестойкие создания. Вот я вижу, что она ждет от меня какого-то решения. А от этого решения и её жизнь зависит… А она ждет и может при этом радоваться… радоваться каким-то простым вещам. Новым занавескам или вкусному винограду… и ждать при этом… Я так бы не смог. Мне кажется, я даже вкус не различаю того, что ем. Я ничего не чувствую, кроме этого глобального какого-то процесса… процесса понимания моей слабости, вот этой моей неспособности ни к чему… И ещё я понимаю, понимаю очень остро, что я буду тем, кто я есть, всегда. Понимаешь, всегда! То есть не буду знать итальянский язык никогда, никогда не буду богатым, никогда не побываю в Аргентине, и так далее, и так далее… нет, Макс, не получается объяснить, потому что, Бог с ней, с Аргентиной, главное — вот это «навсегда». А женщины не так устроены. Лучше. Видимо, как-то рациональнее… Нет, не рациональнее, это обидно звучит. Лучше — и все.

Максим. Я маленько не в строчку. Я тут недавно слушал радио, оно у меня вообще не выключается. И там что-то было про рациональность в природе. Что, мол, у насекомых и животных все в высшей степени рационально, и поэтому они такие прекрасные. А я подумал… Извини, Серега, я вообще не в ту степь, но, может, тебе будет забавно послушать. Так вот, я подумал: вот комар сосет кровь, для комара рационально было бы быть беззвучным, ну, чтобы безопаснее питаться, а у него такие есть специальные крылышки, маленькие, которыми он гудит. Только гудит. Летает он большими. А ещё есть такие маленькие. Чтобы гудеть. А я вчера всю ночь не спал. Ну, знаешь, тишина, и вдруг — з..з..з. з, потом раз, и снова тишина. Значит, сел сосать мою кровь. Дернешься, опять запел, сволочь. И вот так я метался. Включишь свет, пока проморгаешься, к свету привыкнешь, он уже спрятался. Выключишь свет, ляжешь — загудел. А потом подумал: ну пусть один раз напьется и успокоится, не буду дергаться — но ведь непонятно, куда он сел… И начинает все тело покалывать… не выдерживал, дергался, и опять свет включал. Но они, эти комары городские, такие хитрые, падло…А не звенели бы, да сосите сколько влезет, им капля-то всего нужна. Нет, специальные маленькие крылышки, специально, чтобы мучить. И, я сильно подозреваю, чтобы мучить именно человека. Потому что лосю или кабану в лесу, видимо, наплевать. А я всю ночь скакал… А ты знаешь, что среди комаров кровь сосут только…

Он: Самки. Я знаю. Макс, не пытайся меня вот такими притчами развеселить.

Максим. Тогда ты скажи, что тебе нравится мучиться, и я не буду пытаться.

Он: У нас комаров тоже полно в доме. Они где-то в подвале плодятся и из подъезда в квартиру залетают.

Максим. Давай, я за пивом сбегаю.

Он: …Давай… Щас, я денег дам.

Максим. Ну уж нет. У меня на ремонт не хватает, а на пиво есть.

Он: Ма-а-а-кс!

Максим. Ты же знаешь, что спорить бесполезно. Ты только телефон подключи, я своим позвоню. Ты прав. Телефон, действительно, гадость. Сейчас врать буду… Любимой жене! Свинство…

Разговор с женой

Он и Она.

Темно, включается свет. Он в трусах, жмурится. Берет газету, сворачивает её в трубочку, оглядывается по сторонам.

Он: Не могу, хуже пытки, издевательство какое-то. Спасу нет.

Она: (в ночной рубашке, шали и тапочках, тоже жмурится). Сережа, если ты не хочешь спать, то не делай из этого события. Я-то чем виновата? Мне утром рано вставать… уже… вон через четыре часа…

Он: Почему ты не купила какой-нибудь отравы от комаров?

Она: А почему ты не купил?

Он. Я же тебя просил… и давно.

Она: Сережа, сейчас ночь. Негде сейчас, сию секунду, взять отраву… Ну чего ты хочешь?… Давай, я буду отгонять от тебя комаров.

Он: Зачем ты глупости говоришь…

Она: Не шуми… И можно хоть какой-то свет выключить, такая иллюминация из-за одного комара. Саша может проснуться. А ему тоже утром рано вставать.

Он: Конечно, чего ты спрашиваешь?

Она: (выключает основной свет, остается гореть торшер или другая небольшая лампа; садится). Ну все, теперь ложиться бесполезно. Сна ни в одном глазу.

Он: Сейчас он прилетит. Хотя бы отомщу. (Накидывает халат.) И между прочим, кровь сосут и терзают только самки…комаров.

Она молчит. Пауза.

Она: Как я не люблю вот это… вот эти ночные бдения. Для меня такой тусклый свет ночью значит одно — кто-то болеет. Сашка маленький болеет или я, маленькая… Сразу такая тоска, такая тоска…

Он молчит.

Как тебе не стыдно, Сережа…. как тебе не стыдно.

Он: Прости, Танечка, прости. Но ничего поделать не могу… Это не капризы, это что-то другое. Я отлично понимаю, что мне лучше быть одному сейчас… не побыть одному, а быть. Понимаешь?

Она: Господи, ты все про одно и то же.

Он: Наверное, это неприятно… Мне это тоже не нравится.

Она: Это, Сережа, не неприятно, это невыносимо.

Он: Да, наверное…, наверное, но ничего поделать с этим не могу. Не могу…. Вот, смотри…, я отчетливо помню, как мы с тобой покупали наш диван. Как у нас не хватало денег, мы просили его нам оставить, потом радовались, когда его купили…. что удачно купили…, а теперь я не могу вспомнить само ощущение. Само ощущение радости. Я помню, что радовался, но не помню как. И не помню, как я мог радоваться покупке дивана… или вообще, радоваться. Не понимаю. И вообще, то, как я раньше понимал, ну, понимал, все… теперь не работает. Я теперь не понимаю даже самое элементарное. И из-за того, что ничего не понимаю, все вижу…

Она: Что ты видишь, комаров? А то, как я живу, как Саша, как мы…

Он: (хлопает ладонью по столу). При чем здесь комары? Видишь, с тобой невозможно говорить серьезно.

Она: Серьезно, давай говорить серьезно. Только не шуми… Так что ты такое видишь?

Он: Зачем ты так грубо? Так нельзя спрашивать. Так ты ничего не услышишь или услышишь не то, что хочешь. А все слышат только то, что хотят услышать.

Она: Не знаю, кто такие эти «все», а я от тебя выслушала так много того, чего не хотела слышать… так что это ко мне не относится… Дальше.

Он: Танечка, смени этот тон, или мы не будем разговаривать.

Она молчит.

Понимаешь, вроде бы все нормально, то есть я вижу, что все вроде как я хотел… ты, Сашка, работа, город… Но я не помню, не могу вспомнить, как я мог всего этого хотеть. И как мог быть всем этим доволен. Понимаешь, я все теперь вижу по отдельности. И все это — отдельно от меня… А самое главное — время. Вот, казалось бы, совсем недавно, я ощущал время так: что-то было давно, что-то не очень давно, а что-то вчера… А сейчас для меня все давно. Все…

Она молчит.

Все было давно: и город этот был так давно, и страна… Танечка, ты меня слушаешь?

Она: Я слушаю тебя, Сережа.

Он: Мне так жалко того, которым я был раньше. Вот я хожу по городу, я его так знаю, здесь вся моя жизнь, за его пределами у меня ничего нет, и никого, почти никого, а сейчас я не чувствую его как город. Я его не чувствую… Я его вижу. И вижу я строения, между ними дороги…. в землю зарыты трубы, провода, люки кругом, чуть поглубже метро… Но на самом деле, относительно размеров планеты, не так уж глубоко, так…чуть-чуть. Много столбиков, тоже с проводами, фонариками, много деревьев. Но это не тот город, который я любил, или страна… Мне так жаль того мальчика, то есть меня, мальчика, который думал про себя давным-давно: "Господи, какое счастье, что я родился именно здесь! Вот родился бы где-нибудь… в Аргентине, и что бы я тогда делал?" А сейчас я не понимаю, что это. В смысле, не что это за страна, а почему я её то так любил, то не любил, почему я здесь живу, почему живу именно так… Вот смотри, я говорю по-русски… и продавщица в нашем гастрономе говорит по-русски. Мы разговариваем с ней на одном языке. Но если бы она услышала то, что я сейчас сказал, а я ведь говорил по-русски, что бы она из этого поняла?

Она: Почему ты уверен в том, что тебя никто не понимает? Что это за смешное такое высокомерие? И при чем здесь продавщица? Что за дурацкая интеллигентщина? Ты бы никогда не стал так говорить с продавщицей… с незнакомой тебе женщиной. А ты сейчас разговариваешь со мной, со мной.

Он: Да, с тобой, да-да… Таня, помнишь, ты была беременна, ну, уже такая круглая совсем, и часто просила меня потрогать живот…. чтобы почувствовать, как там кто-то шевелится. Я помню… такой тугой живот и, действительно, движения, толчки. Я что-то тебе восторженное сказал, а сам подумал: "Бог мой, ужас! Это ужас!.. Это природа, космос…, космос! И я в этом участвую…" Я смотрел тогда на тебя с изумлением и пробовал представить себе, что у меня внутри, у меня в животе, вот здесь (показывает), другое живое существо, человек, мой сын или дочь. Мне даже дурно стало… А ты была такая счастливая… И я не могу понять или даже попробовать представить, сколько бы ты мне ни объясняла, как это можно пережить и относиться к этому как к нормальному и естественному делу… когда у тебя…у человека, внутри другой человек, и он развивается, растет… А ты говоришь, что тебе все понятно, что тебе понятно то, что я переживаю.

Она: Я не сказала, что понимаю, что с тобой творится. Хотя, конечно, мне кажется, что я по-своему понимаю… Я имела в виду, что я понимаю то, что ты говоришь. Я слушаю и понимаю.

Он: Танечка, мы так по-разному устроены. Так по-разному! Я не могу понять, как ты можешь вот так терпеть все это, так от меня зависеть и ждать чего-то…

Она: А почему ты решил, что я терплю и что мне плохо? Почему ты решил, что я чего-то жду? Почему ты опять решил за меня? Я живу так, как я хочу! Я живу с тобой, это мой дом…. это моя жизнь… Я устала, но мне не нравится, что ты определил мою жизнь как несчастную. А от тебя зависит не все, Сережа, далеко не все…

Он: Не шуми, пожалуйста.

Она: Ты уезжаешь. Ты уже целый месяц уезжаешь… Я тебе не мешаю… Я то вытаскиваю из тебя клещами какие-то слова, то выслушиваю длиннейшие твои рассуждения. Но я ведь это не терплю, для меня это все важно. Я не хочу быть несчастной… Я, конечно, не могу быть счастливой рядом с тобой, когда тебе так плохо, но я не хочу быть несчастной, не хочу, понимаешь?!

Он: Тише, тише, Танечка…

Она: Ты разве не можешь понять такую простую вещь, это так просто… я тебя люблю и хочу быть с тобой. А я и так с тобой… Почему я должна быть несчастной? Я просто устала.

Пауза.

Он: Значит, я понятно все объяснил? Тебе понятно?

Она: Ты все объяснил понятно. Ты очень хорошо говорил, а я…, я все-таки не дура…

Он: Таня, скажи…, я хочу тебя спросить, но это такой… странный вопрос. Скажи, вот ты любишь, когда тебе дарят цветы? Подожди, подожди…, когда тебе дарят цветы, ты радуешься чему? Ты радуешься цветам или вот… вниманию? Или ты радуешься из вежливости? Я, честное слово, не понимаю. Женщинам принято дарить цветы, а мне интересно, цветы женщинам, то есть вам, нравятся? Нравятся сами цветы, ну, вот эти… цветки?

Она: Ты мне очень редко дарил цветы. По-моему, всего-то раза четыре или пять.

Он: Я в них ничего не понимаю. Мне их неприятно выбирать и покупать… и с цветами по улице неприятно идти.

Она: Потому-то ты всегда даришь мне то, что нравится тебе, а не мне… Да. Я очень люблю цветы. Вот именно вот эти цветки… Люблю. Очень.

Он: Вот видишь, а ты говоришь, можно понять… Я могу понять только то, что ты их любишь. Но сам почувствовать это я не смогу. Сколько ни объясняй…. Ни разбираться, ни любить не смогу.

Она: И что? Что ты хочешь этим сказать? То, что мне тебя никогда не понять, и все?

Он: Нет, Танечка, вовсе нет. Я хочу сказать, что мне иногда кажется, что я тоже тебя понимаю. А на самом деле, видишь, как все… И я тоже тебя люблю… И не могу без тебя… А сам думаю… но ты пойми меня правильно. Правильно! Я думаю: "Боже мой, как правильно было бы мне быть сейчас одному. Но с самого начала. То есть никогда тебя не знать. Потому что теперь я уже без тебя быть не хочу, не могу, без вас не могу… Не хочу". И при этом понимаю, что лучше быть одному.

Она: Нет, Сережа, этого я не понимаю. И мне кажется, что тебе и не хочется, чтобы я это поняла. Мне кажется, что я не должна этого понимать. И может быть, тебе не надо было мне это говорить… Мне это больно слышать… Нет, нет, я не обижаюсь, мне просто больно это слышать.

Он: Прости меня, я не должен был этого говорить. Я понимаю, я, честное слово, я не хочу быть таким беспомощным. И я не хочу, чтобы ты меня таким видела… Но я ничего не могу с этим поделать. Просто я не знаю, что делать. Вот так вот…

Пауза.

А знаешь, почему я все ещё не уехал, почему тяну с этим?

Она: Знаю, знаю, Сережа, ты не хочешь… Я отлично знаю, как ты себя ведешь, когда чего-то не хочешь.

Он: Не-а…неправильно. Я боюсь…Я боюсь того, что поеду куда-то, там что-то будет, не будет — неважно. А потом вернусь сюда, и все… В конце концов вернусь… и что дальше? Тогда и этой возможности, возможности уехать, не будет. А если ещё честнее, то я боюсь и того, что будет там, если я туда в конце концов поеду… Потом куда — туда? Хотя это, в общем-то, неважно.

Она: А тебя не волнует то, что я боюсь за тебя и буду волноваться, переживать. Что мне будет тяжело и плохо?

Он: Конечно, меня это волнует. Но, опять-таки, пойми правильно… меня это не останавливает… Танечка, я все-таки должен поехать, иначе опять втянусь, а этого я боюсь ещё больше. А за меня чего волноваться? Я же не на Луну… Я просто уеду из города. Из города… куда-то в другое место… Как обычно, с одной лишь разницей. Цель другая: не быть где-то, а не быть здесь. Здесь.

Пауза.

А я, между прочим, всегда волнуюсь, если ты куда-то поехала, ну, за рулем, и задерживаешься. Я знаю, что ты отлично водишь машину…, ничего особенного себе не фантазирую. Но всегда слегка тревожусь. Хотя знаю, что ты в этот момент, скорее всего, стоишь где-нибудь в пробке… или другая какая-то неопасная ситуация. Просто я этого не вижу, и все… А если я уеду куда-то в другое место, ты меня видеть не будешь, то представь, что я еду в поезде, или автобусе, или иду по какой-то улице, или сплю… Просто в каком-то другом городе… Что со мной может случится? Я же не сумасшедший.

Пауза.

Она: Я однажды, давно, видела какой-то документальный фильм или репортаж в новостях, про войну или про террористов, в какой это стране было или когда, я не помню, меня это и не интересовало. Я помню, что были такие кадры… как человек какой-то стоял, а другие люди были с оружием, они его толкали, били, а потом его толкнули сильно, он упал. А когда стал подниматься, в него выстрелили… в голову, и он упал. Он дернулся и упал… так сразу, и по-другому. Совсем не как перед этим. И это было так просто, так быстро. Меня потом долго-долго не отпускало то, как он упал. Само его движение, и как его руки…, и как его голова дернулась… Мне стало плохо, я плакала. А потом старалась через дорогу переходить осторожнее, чтобы вот так же не упасть. Мне так было страшно… А теперь, когда я за Сашку или за тебя волнуюсь, всегда что-нибудь такое в голову лезет. Я себя ругаю, злюсь, потому что так думать нельзя…

Он: Скажешь тоже… ты же знаешь, какой я осторожный, перехожу дорогу только на зеленый свет, и все равно смотрю по сторонам… А я помню, я ещё маленький был и видел, как человек с девятого этажа упал. У нас девятиэтажка была недалеко от того дома, ну, когда мы в центре жили… Так вот, перед Новым годом мужики вешали гирлянды на дома, украшали…, а мы стояли смотрели. И вдруг один упал. Я не зажмурился, я просто не поверил, что это вижу. А он молча так летел и шевелил руками и ногами… Упал… негромко, его подкинуло чуть-чуть, и он больше не шевелился. И все…Отчетливо помню этот звук, глухой, и как он ногами шевелил в воздухе. Тогда я не сильно испугался…, а потом, как вспомню, так даже дышать забываю. Ты же знаешь, как я высоты боюсь. У меня от высоты сразу все в ноги опускается и ноги холодеют. Или на колесе обозрения мне все время казалось, да и сейчас кажется, что вот эту люльку, ну, вот эту корзину, в которой сидишь, заклинит и она медленно будет переворачиваться. Медленно-медленно… Так что так думать нельзя. Ни в коем случае.

Пауза.

Танечка, давай все-таки спать. А то так неизвестно, до чего договорим-ся.

Она: В этом ты весь… сначала заведешь разговор в такие дебри… Ну как я сейчас усну?

Он: Тогда давай сидеть… но на такие страшные темы, чур, больше не говорим.

Она: Как тебе не стыдно, ты всегда так, как только сам высказался, дальше начинаешь отшучиваться.

Он: Нет. Я сейчас шутить не могу… и смеяться тоже. Давай спать, Тань…

Она: Спи.

Он: А ты?

Она: А я буду комара убивать.

Он: Да брось ты, я уж забыл про него.

Она: Опять ты только про себя… Я ему теперь сама хочу отомстить за эти ночные бдения. Да и какой тут сон?

Он: Тогда давай вместе его ловить. Точнее, её.

Она: Давай…

Он: Сейчас выключим свет, и комар обязательно прилетит. Ты включаешь свет, а я его убиваю.

Она: Видишь, я решила его ловить, а ты уже командуешь…

Он: А так, как ты хочешь его искать, его так не отыщешь…

Она: Ладно, давай сидеть в темноте.

Гасят лампу или торшер. В комнате тусклый утренний свет.

Он: Ой, уже светает! Извини, Танечка, совсем не дал тебе поспать.

Она: Вот именно… все, я пошла умываться.

Он: Хочешь, я кофе сварю?

Она: Нет.

Он: Почему?

Она: Ты сваришь, а мне потом плиту отмывать от кофе… (Ухо-дит.)

Он: Я аккуратно… (Идет за ней.)

Разговор с отцом

Он и отец; сидят рядом на скамейке, молчат некоторое время.

Отец: Я не буду говорить, что я куда-то тороплюсь или что у меня дела… Дел у меня нет, но так сидеть и молчать я тоже не намерен.

Он: Пап, не дави на меня, пожалуйста… Понимаешь, мне не нравится, что нам в последнее время все не удается поговорить…ну, толком поговорить. А при матери что-то вообще не удается нам… поговорить.

Отец: Было бы о чем говорить…

Он: Ну вот… опять ты…

Отец: А ты посмотри, как ты с матерью разговариваешь! Как ты с ней говоришь?! Что ты себе позволяешь?!..

Он: Я же не спорю, я и говорю, что не получается…сразу нервы какие-то, сразу она меня в самое больное место…жалит.

Отец: Она тебя жалит! Это ты так про мать? А ты такой безответный… такой…выслушаешь и промолчишь?… Нет, чтобы остановиться вовремя. (Машет рукой.)

Он: Пап, все правильно…, точнее — неправильно. Я поэтому хотел с тобой здесь встретиться и отдельно поговорить. А то, что я хочу тебе сказать… точнее не хочу… а то, что… надо сказать, как-то очень…ччерт, непросто сформулировать. Короче, я тебе говорил, что собирался тут съездить, так вот еду я, видимо, надолго.

Отец: Та…а…кх!..

Он: Пап, пожалуйста, не говори это свое «так». Я тебя прошу… Я его с детства как услышу… так и не знаю, что дальше говорить. Я и сейчас не знаю, с чего начать. Татьяне ничего не могу толком объяснить. Не потому, что скрываю что-то, а потому что, если она спросит конкретно — почему еду или зачем, — все! Ничего не могу ответить. Сформулировать не могу. Не знаю, чего сказать.

Отец: Чего ты не знаешь? Не знаешь, чего сказать, или не знаешь, зачем едешь?

Он: Папа, я тебя прошу, не дави. Опять ведь разговор не получится. Ты давишь на меня, не даешь сообразить, сбиваешь с толку.

Отец: Сережа, ты же только что сказал, что не знаешь, что сказать. Как же я тебя могу сбить с толку, когда ты сам ничего не мо-жешь…

Он: (подскакивает с места). Что ты к словам цепляешься?! Как маленький, честное слово… Мне поговорить с тобой нужно, посоветовать-ся.

Отец: Не трепыхайся, ты чего подскакиваешь? Садись и не подпрыгивай, если хочешь посоветоваться… Садись, садись. Или давай, ухо-ди.

Он: Ну вот… папа, ты, как всегда, боишься, что я забыл, кто здесь главный. Я же ведь не сомневаюсь, что ты здесь главный. Зачем ты мне постоянно это снова и снова напоминаешь? Без этого не можешь? Ты что, не можешь, не хочешь послушать меня?… Перебиваешь, одергиваешь… Я не в третьем классе, папа… У меня у самого сын в третьем классе. (Машет рукой.) Да не беспокойся ты…Ты главный… ты! И не надо… не надо об этом все время напоминать. (Садится, отворачивается.)

Отец: Все?… Это ты так советуешься?… Что, я не знаю, как ты спрашиваешь совета?… Прибегаешь с выпученными глазами, рассказываешь какую-нибудь свою новую идею, говоришь, что это что-то очень важное…, что тебе нужно спросить совета, а спросить его не у кого. И так далее. На самом деле, ты все уже решил. А я тебе нужен, только чтобы тебя выслушать и одобрить. Одобрить то, что ты там напридумывал. Потому что, если я, не дай Бог, отнесусь к твоим фантазиям невнимательно или не очень серьезно, ты же сразу подскакиваешь, бежишь, хлопаешь дверью.

Он пытается что-то сказать.

Не дергайся. А я должен все выслушать, одобрить, и тогда: "Папа, спасибо, только ты вот так вот меня понимаешь"… Тебе никакого моего совета не надо. (Машет рукой.) Ты ведь слушать не умеешь. Слышишь только то, что хочешь услышать…

Он: М… угу… Отлично! Вот и поговорили.

Отец: Поговорили… Почему не убегаешь? Или двери нету, чтобы хлопнуть?

Пауза.

Он: Папа… ты что не услышал?… Я сказал, что собираюсь поехать… надолго.

Отец: И что тебе от меня нужно, какой совет? Ты же сам уже решил, что едешь. Что ты хочешь услышать? "Езжай, сынок"? Ну пожалуйста — "езжай, сынок"!

Он: Поеду, поеду…

Отец: Вот и поезжай…

Он: Отлично поговорили!.. Просто супер! (Встает.) Пап! Вот гляди, ты уже сбил меня с толку, в чем-то успел обвинить, а теперь стараешься сказать последнее слово в разговоре. Ты же мастер такого разговора. Только вот зачем это? Зачем это тебе?

Отец: Как будто ты сам что-нибудь оставляешь без ответа! Так что не надо, не надо… Прежде чем дверью хлопнуть, всегда что-нибудь напоследок крикнешь. И не выпучивай глаза, не так, что ли?

Небольшая пауза.

Он: (садится, смотрит в сторону, качает головой)…Так… все так… все так…

Молчат.

Пап, давай так, давай как обычно: я тебе расскажу… ну, то, что мне надо сказать, а ты, как всегда, послушаешь…А?… Потому что сегодня… не как всегда…не как всегда.

Отец молчит.

Понимаешь, я не то чтобы еду надолго, или далеко, или неизвестно зачем… Я в этот раз вообще по-другому еду… Я… я сейчас объясню… Вот гляди, когда я куда-то ездил, это было нужно кому угодно, только не мне. Либо какая-то командировка, либо… давно не виделись с дядей Мишей и тетей Катей, или надо навестить бабушку, или… похоронить… Или летом на море, потому что… ну… иначе лето пройдет как-то неправильно. Лето же надо… использовать. Надо его как-то провести не в городе…, отдохнуть. То есть какие-то конкретные дела и причины, по которым я ехал куда-то, всегда находились там… ну, там, куда я ехал. Там!.. (Машет рукой.) А теперь нет никаких причин… Нигде. Видимых!.. Видимых причин нет.

Отец молчит, сидит, глядя в сторону. Пауза.

И ещё папа… я с работы решил уйти…

Отец: Та-а-кх!

Он: Я же просил не говорить это свое «так». Я себя сразу каким-то провинившимся школьником чувствую.

Отец: Ты ушел с работы?

Он: Нет, я решил уйти…. Вышел в отпуск и думаю не возвращаться…

Отец: Не смей этого делать!

Он: Папа?!!

Отец: Что "папа"?!.. Хотя… если ты чего вбил в голову, то все… Посоветоваться решил, называется…

Он: Я не понимаю твоей реакции… Что здесь такого?… Это абсолютно мое дело… Ты забыл, что я не…

Отец: Это у тебя память короткая… Уже забыл, как канючил и каждый день донимал меня, чтобы я по своим старым каналам немножко поддавил… Вот чуть ли не здесь сидели, и ты так же, заламывая руки, говорил: "Папа, это мой последний шанс, это моя мечта, мне нужна эта работа"…

Он: Пап, я тебя умоляю…. я это помню… Но ты не передергивай… Я тогда участвовал в конкурсе на это место. И у меня были все шансы, и ты это знаешь…

Отец: А зачем тогда был весь этот ужас в глазах и надрыв в голосе?

Он: Папа, ну хватит уже!

Отец: Вот именно, хватит! Я тогда Николай Афанасьевичу звонил… Не знаю, какие у тебя тогда были шансы, дело уже давнее…, но Николай Афанасьевич мне до сих пор иногда позванивает. И совсем не для того, чтобы узнать, как у тебя дела на новом месте…. И мне приходится реагировать на его просьбы… Вот так вот… А как ты хотел?!

Он: Папа… Ну так что мне теперь делать, если я не могу там работать? Я действительно страшно рвался на это место… Мне там все нравилось — и условия, и люди, и… зарплата. Зарплата очень нравилась… А теперь все делаю через силу… Все, даже бриться перед работой мучительно — на себя долго в зеркало смотреть тяжело…. Потому что, как только работа стала такой… ну, бессмысленной, невыносимой, — зарплата перестала нравиться…

Отец: У тебя там неприятности? Так и скажи и не усложняй. Я тебя отлично знаю. Нагородишь массу тонких, витиеватых рассуждений, а в итоге выяснится, что тебе банально нагрубили или обидели.

Он: Да если бы…. если бы… Тут все по-другому… Пап, я уже боюсь тебе что-либо говорить, потому что ты опять скажешь, что это тонкие, витиеватые рассуждения. А для меня это не рассуждения… Я так живу сейчас… И пытаюсь, хоть как-то, объяснить тебе это. Объяснить… Я, пап, вдруг увидел, точнее, не очень вдруг, но в конце концов увидел, что эта работа… она навсегда…Ну, не в глобальном смысле навсегда, а у меня в жизни навсегда. В ней есть видимые перспективы… Но вот именно, что все варианты этих перспектив видны… И их не то чтобы мало, а просто определенное количество. И еще… можно даже почти точно просчитать, сколько денег я получу до пенсии в случае воплощения даже самых лучших перспектив… Понимаешь? Даже эту сумму можно приблизительно высчитать. И вроде бы деньги неплохие. И дело как бы не в них, не в деньгах… Но из-за того что все сводится к конкретным срокам и цифрам — столько-то денег и столько-то лет, то становится как-то смертельно скучно, а точнее тошно… И я бы, честно говоря, предпочел бы просто найти эти деньги, вот так…, на улице, и вообще бы не работать.

Отец: Что ж, понятно…

Он: Папа, да что тебе понятно? Ты так это сказал как будто я тунеядец закоренелый… или лентяй…

Отец: Нет-нет, ты не лентяй… когда тебе что-то нужно, ты тут, действительно, расшибешься.

Он: А я не знаю других примеров…, не слышал, чтобы кому-то было что-то не нужно, а он бы расшибался.

Отец: Не цепляйся к словам… Ты о чем-то хотел меня попросить? Звонил и говорил, что у тебя ко мне просьба. Что хотел попро-сить?

Он: Пап, я уже не помню… не помню, о чем изначально хотел говорить… Пап, я уже сказал, я решил уехать, точнее… поехать на некоторое время, ну, съездить…Просто, это я тебе уже тоже говорил, я не могу больше делать то, что делал… а другого я ничего не умею, а теперь кажется, что и то, что умел делать, теперь не умею и не могу все это продолжать… Нет!.. На самом деле могу! На самом деле все продолжаю и продолжаю… Суета вся эта, телефон все время звонит, я куда-то кому-то звоню… Нет, пап, я не уволился, я, может быть, даже и вернусь…ну, обратно, на работу… но хотелось бы верить, что не вернусь.

Отец: (спокойно). Знаешь, Сережа, а ты эгоист. Причем такой махровый эгоист. Этакий классический…

Он: (спокойно). Спасибо. (Встает.) Я другого, собственно, и не ждал…

Отец: Ой! (Машет рукой.) Чего другого? Ты, кажется, не согласен с тем, что ты эгоист. Послушай, Сережа, я же тебя не упрекаю… Ты звал меня, чтобы все это мне сказать, чтобы я тебя послушал, ну… и как-то утешил, успокоил. Так? Конечно, эгоист! И всегда был им. Но я же тебе не сказал сейчас, что это плохо… Я тебя не ругаю. Я просто жду — чем ты все это закончишь, в чем твоя просьба и к чему все эти рассуждения.

Он: Да к тому, пап, что получается, что я знал заранее то, что ты мне скажешь. Ну, не в деталях, а по сути. Но я договорю. Так вот, я поеду, папа, потому что мне надо поехать. Я просто произведу перемещение в пространстве, без умысла, без видимой цели и причины, главное, без видимой причины. И я надеюсь, это заставит меня делать то и действовать так, как я ещё не знаю. Потому что то, что я знаю, и то, что умею, в той ситуации не пригодится. Потому что то, что я могу здесь, в этом городе, мне кажется, за его пределами пригодиться не может. И возможно, что-то произойдет. А для этого надо поехать. Может быть, есть какой-то другой выход из того, что со мной происходит, просто я другого не вижу.

Пауза.

Отец: Значит, просьбы у тебя ко мне нет никакой. Теперь ты закончил? А я тебе должен что-то на это сказать? И я свободен?

Он: Папа… ничего ты мне не должен говорить. А просить у тебя, когда ты так со мной разговариваешь, я ничего не хочу.

Отец: Сережа, а чего ты ожидал от меня, ну чего? Вот ты сказал, что то, что ты мне сообщишь, это не как всегда. Да у тебя каждый раз, все не как всегда… А-а! (Машет рукой.) Ты хотел со мной посоветоваться или чтобы я тебя утешил, но я не уверен, что то, что я сейчас тебе скажу, ты хочешь услышать. Может тебе это будет даже неприятно и обидно слышать, но… может это будет и полезно… Хотя… (Машет рукой.) Ты что ж, думаешь, то, что с тобой происходит, это так ужасно необычно и уникально? Что я об этом никакого представления не имею? Так вот, не думай так. Ты только не пойми это, ну, мол, что я считаю, что это несущественно и несерьезно… Нет, я так не считаю. Это, возможно, и серьезно, и сильно, и даже глубоко. Но все это я в свое время прошел по полной программе. У тебя, конечно, свои детали, но ничего нового ты мне не сообщил… Понял?… А теперь, хочешь обижайся на это, а хочешь — успокаивайся. Я же тебе это сказал, чтобы тебя успокоить. А тут уже — дело твое.

Пауза.

Он: Папа, я даже не знаю… Пап, то, что ты сказал, это как-то очень серьезно… Я не понимаю, объясни… Нет, я понимаю, но ты все равно объясни.

Отец: Ты бы лучше у матери спросил или лучше вообще с матерью поговорил. А не огрызался бы, как мальчишка, как пацан… Она тебе может рассказать, как я уезжал и как не уехал. И как она, между прочим, первая и единственная поняла, что со мной что-то серьезное творится… и даже не поняла, а почувствовала. Почувствовала, что я на грани… И как только почувствовала, перестала меня ругать и перечить мне. Ходила везде со мной по городу. За руку держала. Сидела со мной рядом целыми ночами, когда я спать не мог… оттого, что не знал, как дальше жить. Не знал. А она всегда чувствовала, когда нужно молчать, а когда мне было нужно, чтобы со мной поговорили… Помню, зимой, всю ночь ходила со мной вокруг дома и держала за руку… и ни слова не сказала. А как я только стал выходить из этого состояния, так она мне по полной программе устроила… За мой эгоизм… и все эти сопли. А мне очень плохо было. И вот так, как мы с тобой сейчас, мне не с кем было поговорить. А ты мне твердишь — "это не как всегда, уезжаю, с матерью не могу говорить!"

Он: Пап, а я этого не помню!

Отец: Зато я помню.

Он: Но ты ведь никуда не поехал.

Отец: Не поехал…, никуда не поехал. Но, ты извини за пошлость, время было другое. У меня вот так долго скулить, как ты, возможности не было… Не-бы-ло. (Встает.) Ну все. Больше я тебе ничем помочь не могу. Давай, езжай, делай что хочешь.

Он: Пап, я же ещё не прощаюсь. Я как соберусь, так к вам забегу. А ты, пожалуйста, если я уеду, поговори с Татьяной. Объясни ей, ну, то, что мне сказал, то и ей скажи. И так… присматривай за ней.

Отец: Ты же только что сказал, что мы не прощаемся.

Он: (усмехается). Да-да… Пап, только не смейся… Должен тебе сказать, что только ты меня так понимаешь, только ты.

Обнимает отца, тот стоит, опустив руки, отвернув лицо.

Отец: Так, значит, ты поедешь все-таки?

Он: Поеду, скорее всего, поеду.

Отец: Зря я согласился прийти сюда. Зря. И знаешь, Сережа, ты эгоист посильней меня. Зря я пришел. Пока. (Поворачивается уходить.)

Он: Пап, ещё один момент… Я как-то беспокоюсь за вас за всех, как-то в этот раз особенным образом боюсь. Боюсь… вас оставлять, предчувствие неприятное какое-то… я не знаю…

Отец: Та-а-кх!

Он: Все, пап…. извини. Пока, пока.

Отец: Вот именно, пока. (Уходит.)

Он стоит, молча качает головой.

Ее монолог

Она один.

Она: У нас в шкафу лежат морские ракушки…несколько разных морских раковин…, которые мы сами привезли с моря. Они не какие-то особенные…а такие маленькие. И есть одна, которую можно слушать, она у нас давным-давно. Ее мой отец привез когда-то мне откуда-то… Она сохрани-лась, и я уже своему сыну давала её слушать. И говорила то, что все говорят…. говорила, что так шумит море.

А папа, наверное, купил её где-то на рынке, в каком-то курортном городке. Одну из множества таких же раковин… И купил-то, скорее всего, потому, что положено что-нибудь морское с моря привозить. А потом эта раковина стала таинственным предметом, который мне иногда давали подержать и послу-шать…. а потом она стала тем же самым для моего сына. Маленькие ракушки я сама собирала на море, лет семь назад. Их было много в прибое. Я сидела и вы-бирала более или менее целые. Но когда они высыхали, то переставали быть красивыми и яркими. Некоторые из них лежат в шкафу за стеклом. Я с них (ус-мехается) раз в год стираю пыль. Я каждую из них знаю. А там их было так много — просто прибой, пляж…

Или у нас есть старая мельхиоровая ложечка. Красивая, вся потертая, лю-бимая всеми чайная ложечка. Она у нас всегда была одна. Сервиза никто не помнит. А когда-то она лежала в магазине новая, блестящая, одна из многих, точно таких же. А куда они все потом подевались?… И кто мог предположить, что именно эту ложечку будут так любить в какой-то семье. (Улыбается.)

Идешь мимо магазинов, а там в витринах манекены… забавные или дурац-кие. С глупыми глазами… ну, пластмассовые. Но вот эта пластмасса имеет форму человека!..А точно такая же, ну, вот в точности такая же пластмасса пошла на изготовление какой-нибудь пластмассовой посуды. И хоть в этом нет ничего особенного, но все-таки странно, как это все выходит.

Звучит несколько пафосно, но я, в самом деле, об этом думаю… и это для меня не просто так.

Я же родилась в этом городе. И он для меня такой один. Другого не будет. В смысле, такого, где есть школа, в которой я училась, где…, ну и так далее. Родной город.

И еще… я же живу с мужчиной. С человеком, который мне даже не род-ственник. (Усмехается.) Не родственник… Как-то же он выбрался. От слова «выбирать», конечно. (Усмехается.) И хотя я отлично помню, как мы познако-мились и как все было… но это же ничего не объясняет.

Вот так. (Улыбается, уходит.)

Разговор в такси

Он и водитель.

Он останавливает машину.

Он: Здравствуйте! Мне до…(Называет название улицы, вокзала или какого-то другого места.) За сколько доедем?

Водитель: Минут за пятнадцать.

Он: (усмехается). Не…, я не в этом смысле…

Водитель: Тогда за полтинник.

Он: Не-е-е, спасибо… всего доброго…Полтинник!

Водитель: А сколько?!

Он: Ну я не знаю… Ну… тридцать…

Водитель: Смеетесь, что ли, за тридцать… Это же несерьезно…

Он: Знаете, я здесь каждый день езжу, так что…

Водитель: А я?… Я здесь вообще работаю.

Он: Да я что, спорю, что ли… Всего доброго… (Отходит.)

Небольшая пауза.

Водитель: Ну ладно, поехали… за сорок.

Он: Поехали…(садится)…за тридцать пять.

Водитель: И не стыдно?!.. Тридцать пять…, ужас какой! Что я делаю…

Он: Да все в порядке, меня отвезете…, а так бы пустой ехали.

Водитель: Есть цена, понимаешь? ЦЕ-НА… Тридцать пять…

Он: Да нормальная цена, я здесь каждый день езжу за тридцат-ник.

Водитель: Не знаю, как ты ездишь…, а я сказал — полтинник, а везу тебя за тридцать пять. Это что значит? Что я подвинулся больше, чем ты. Это же обидно…

Он: (усмехается). А мне приятно… И знаете, вот вам деньги сразу… сразу заплачу… (Протягивает деньги.)

Водитель: Это ещё почему?… Мы не доехали еще…

Он: Непонятно?… Просто я сейчас заплачу… сразу, а дальше как бы поеду бесплатно.

Водитель: (смеется). Хорошо, давай…

Он: А доедем — я вам скажу спасибо, пожелаю всего хорошего…. и у меня будет ощущение, что вы мне просто помогли. Просто так помогли…бесплатно.

Водитель: (по-доброму). Да пошел ты… (Берет деньги.)

Пауза.

Он: Что же за погода такая? Льет и льет! Лета не было, теперь, может, хоть бабье настанет…

Водитель: И не говори… Я вообще такого лета не помню. Не…, когда сильно жарко, я тоже не люблю…Но такое лето — это уже ни в какие ворота…

Он: Да-да… точно.

Небольшая пауза.

Водитель: Ты посмотри, что делает! Наверное, баба за рулем… Ну точно!.. Ужас… Я бы просто запретил бы им права выдавать.

Он: А у меня жена водит машину хорошо. Как-то так уверенно, спокойно.

Водитель: Спокойно?… угу… ну вообще-то они… так, аккуратно… некоторые ездят, но бывает… вообще ужас, тока успевай уворачиваться.

Он: А что, среди мужиков дураков нету, которых за руль нельзя пускать?

Водитель: Оо-оо-оо! И не говори! Скока хочешь. Вот смотри, что делает!..

Он: Да-а…

Пауза.

Водитель: Тебе как лучше… слева или справа подъе-хать?

Он: Да все равно… без разницы.

Водитель: Я тогда справа подъеду.

Он: Да Бога ради…вон там тормозните…

Водитель: Тормознуть или остановиться?

Он: (усмехается). Да-да, конечно, остановиться… Ну… спасибо, всего доброго…

Водитель: С вас пятерочку.

Он: Мы же договаривались! Как не стыдно?!..

Водитель: Наоборот…, сам посуди…, ты мне платишь щщас пятерку, и у тебя остается ощущение, что доехал за пятерку, то есть дешево. Я тебе точно говорю. Ощущение, что доехал дешево, лучше, чем ощущение, что тебе просто помогли… А?

Он: (усмехается). Да… да-да. (Усмехается, расплачивается.)

Водитель: Ну вот…

Он: Ловко…

Водитель: Чего?

Он: Не-не…. все в порядке, нормально. Спасибо, всего добро-го…

Водитель: И тебе всего хорошего.

Он: Спасибо, спасибо…

Водитель: Угу…

Он остается один, стоит, наклонив голову, улыбается, качает головой.

Сейчас

Этот город

Бывают странные дни, длинные и без дел, не выходные, а такие, когда, допустим, уже начался отпуск, а вы еще не уехали, задержались в городе. Или наоборот, уже вернулись откуда-то, но отпуск еще не закончился. И тогда можно целый день спокойно просидеть дома. Но как же можно просидеть спокойно… дома… в ЭТОМ городе?! Особенно, если за окном знакомое вам давным-давно, и незаметно выросшее дерево, а за этим деревом туда дальше… линии новостроек, которые уже тоже давно не новостройки. Просто эти дома построили при вас. И значит, вы уже давно живете в ЭТОМ городе.

И тогда вы выходите, и можно идти или ехать куда угодно. А что значит «куда угодно» в ЭТОМ городе?

И вот вы едете, и вдруг понимаете, что едете туда, куда ездите каждый день. Каждый божий день. Но вы даете себе указание — сегодня я никуда не тороплюсь. И вдруг можно все увидеть, все рассмотреть. И даже получить удовольствие от того, что обычно раздражает. Потому что город проживает свой обычный день, а у вас сегодня день необычный.

И можно встать наглухо в пробку, и получить удовольствие именно от этой пробки. И оглядываться по сторонам, и во всех машинах вокруг видеть только очень спешащих и очень раздраженных людей, которые давят на клаксоны и прошевеливают губами ругательства. Ругательства, которые вам не слышны. И эти люди напоминают вам рыб в аквариумах.

А у вас есть время заняться радиоприемником и найти приятную волну. И вдруг услышать музыку! Услышать так, как вы уже давно не слышали музыку.

А потом вы едете по бульварам, и где-то впереди над домами мелькнул край чистого неба, а справа мелькают красивые дома… И вы проезжаете мимо какого-то посольства какой-то такой страны, название которой вам ни о чем не говорит, и вы там никогда не побываете, и даже мыслей таких нет. Но на ветру развивается флаг этой страны. А он развивается на вашем ветру… И пускай.

И вы обгоняете туристический автобус, большой, высокий автобус. В нем по городу везут иностранцев. Пожилых иностранных людей. Они едут по ЭТОМУ городу в своих бежевых или фисташковых кофточках и брючках, глядят по сторонам. И можно посмотреть туда же, куда смотрят они. И вдруг увидеть… Красиво!

А потом можно затормозить на светофоре, а по переходу ведут солдат. А солдатики идут по улице, тоже оглядываются оп сторонам. Они, наверное, в первый раз в таком большом городе. А разве есть город больше? Ведь это же самый большой город!

А еще можно ехать и увидеть молодую, красивую женщину, которая стоит, придерживает маленькую девочку, очевидно, свою дочку, чтобы та не выбежала на проезжую часть, потому что там едете вы. И можно улыбнуться. Но улыбнуться не этой женщине, а просто так.

А еще можно встретить ребят, несколько молодых парней, которые, не торопясь, идут и пьют пиво. По ним видно, что они целую ночь где-то бродили, им было весело, а вот уже наступает день, и они возвращаются куда-то, купили по пиву, идут, и им теперь не весело. Но зато им можно позавидовать. Потому что вы уже так не сможете. Потому что вам уже по статусу не положено выпивать что-то всю ночь на скамейке, а потом идти по улице и пить пиво из горлышка.

Но вдруг вас остановил милиционер, и вам надо дать ему денег, чтобы он вас отпустил. Обычно вы легко это делали, но тут испытали ужас. Потому что вдруг подумали: «Ой, как же я могу дать денег человеку? Это же человек. Человек! У него есть высшее образование, он офицер, и за ним стоит что-то такое большое, что еще больше, чем весь этот город, ведь, он же обидится за то, что какой-то другой человек пытается дать ему денег. Он обидится за свое высшее образование, за то, что он офицер, и за все то большое». Но вы протягиваете деньги, и он спокойно их берет, и обидно становится уже вам.

Но вот вы заплатили, и едете. Но, конечно же, вы не заплатили и сотой доли того, что должны заплатить. Но главное, что вы же не чувствуете, что должны хоть что-нибудь платить. И вы еще не доехали. А впереди длинный- длинный день, и город, который нигде не кончается. И еще впереди длинная-длинная жизнь. Ваша жизнь, которая тоже нигде не началась, и нигде не закончится.

Гвардейск-Ибица

Маленький городок. Какой-то районный центр, с таким названием, которое вызывает у столичного командировочного только ухмылку, и усмешку.

Первое сентября, начало учебного года. И это начало последнего учебного года в жизни какой-то девочки. И с самого первого сентября она начинает готовиться… Но не к выпускным экзаменам, а к своему выпускному балу. А на самом деле, она начала готовиться намного раньше — когда рисовала на последних страницах тетрадок, или на промокашках, красивых принцесс, в красивых платьях. Она готовится, и мечтает об этом бале, хотя прекрасно знает, что весь этот бал будет проходить в школьной столовой, где повесят какие-то плакаты и стенгазеты. И на этот бал придут родственники и знакомые. А еще учителя и одноклассники. А также ученики «Б» класса и «В» класса. Все! А кто еще может придти на этот бал? Откуда кому-то взяться? В районном центре, в школьной столовой…

Но все равно она надеется, что среди одноклассников и родственников промелькнет импозантный мужчина или юноша совсем непохожий ни на людей, живущих в ее городке, ни на столичных командировочных.

И еще она надеется, что из старых динамиков, в школьной столовой, на ее выпускном балу, для нее будет звучать самая модная и нежная музыка.

А летом она ездила купаться на речку или на озеро. Ездила за город, в пыльном автобусе, и думала: а вот в рекламах показывают, что если взять несколько упаковок от чего-то, три этикетки от йогурта, или найти специальную пробку от какого-то лимонада, и послать это по какому-то адресу, то можно выиграть путевку… и поехать туда, где растут пальмы, где удивительное, прозрачное море, и где живут спасатели Малибу. И если она туда прилетит, то ее, конечно же, будет встречать импозантный мужчина или загорелый юноша, совсем не похожий на одноклассников… И она бросится в волну, и поплывет по морю. А она никогда не плавала в море, и, конечно же, первая волна захлестнет ее, и она станет тонуть, и на выручку ей поспешат все спасатели Малибу. А она, улыбаясь, будет погружаться в лазурную глубину. И там, в глубине, у нее в ушах будет звучать только самая модная и нежная музыка.

А когда однажды холодным осенним днем она будет идти после школы, размахивая портфелем, будет идти мимо булочной или гастронома, и увидит, как притормозит не новая иностранная машина, окна этой машины опустятся, и оттуда выглянут небритые лица с липкими глазами, и она почувствует, как эти липкие глаза провожают ее, и осматривают ее талию и ноги. И весь оставшийся день у нее будет очень хорошее настроение. И ей будет казаться, что во всем ее маленьком городе отовсюду звучит самая модная и нежная музыка.

Ресторан

(инструкция)

Медленно, медленно наступают сумерки. Потом на город ложится и сам вечер, и сначала замерцали, затеплились, а потом засветились окна ресторанов. И постепенно рестораны заполняются людьми, неторопливыми, нешумными, улыбающимися людьми, и все эти люди кажутся вполне счастливыми, потому что они пришли, чтобы есть.

Хотя конечно, они пришли не только для того, чтобы поесть. А для того, чтобы как-то себя порадовать, чтобы не чувствовать себя чем-то обделенными в своих квартирах и домах, чтобы город не тревожил своими возможностями.

Люди приходят, чтобы купить себе немного заботы, тепла, и человеческого участия. А главное — времени. Потому что… что такое кружка пива, или 30 грамм коньяка? Это, конечно же, жидкость в сосуде. Но еще, это, как минимум, 20 минут времени, и причина эти 20 минут больше никуда не идти. А ресторан состоит из множества таких причин.

И очень важно в ресторане не совершить нескольких серьезных ошибок, которые, к сожалению, все совершают, и совершают. И в связи с этим хочу кое-что порекомендовать:

1. Вот вы долго читали меню, наконец-то остановились на чем-то, и сделали заказ. Никогда не ешьте тот хлеб, который вам приносят до того, как будет готово основное блюдо. Потому что, если вы съедите этот хлеб, вы убьете столь ценное, и острое чувство голода, и потом поедание основного блюда превратиться в бессмысленный и мучительный процесс.

2. Никогда не смотрите по сторонам в ресторане во время ожидания того, что вы заказали. Иначе вы увидите то, что носят за соседние столики. Потому что вы тут же поймете, что сами все заказали неправильно, а правильно заказали те, кто сидит за соседними столиками.

3. Смотрите в глаза тому, с кем вы пришли в ресторан. (Если, конечно, это не ваш шеф).

4. А если вы пришли с шефом или с каким-то человеком, от которого вам что-то надо, тут все просто — заказывайте то же самое, что заказывает он. И у него о вас останется самое лучшее впечатление. А когда он неуверенным и медленным движением потянется за кошельком, вы должны выхватить свой, уверенно и быстро, как ковбой. Потом загляните в счет, и сделайте такую тонкую гримасу, по которой можно будет понять, что счет нешуточный, но вам это ничего не стоит. И тогда у приглашенного вами человека останется о вас прекрасное впечатление.

Но когда едешь мимо теплых окон ресторанов, если ты хочешь есть по-настоящему, то на самом деле, если быть честным… ведь хочется той самой картошки с мясом, и золотистым луком, которую жарила бабушка на большой, тяжелой черной сковородке. Но бабушка уже умерла, а таких сковородок не делают, и не продают. И рецепт утрачен.

А стилизации не уместны!!!

И если разобраться, то самое большое удовольствие в ресторане чаще всего доставляет тот самый хлеб, который вам принесли до того, как будет готов ваш заказ. Потому что вы прибежали в ресторан голодные, с холода… и вам дали хлеб. А ведь этот хлеб даже не будет вписан в счет. И про него нет ни единого слова в меню, которое вы так долго читали.

Лето

Вот лето приблизилось вплотную. И тут уже надо что-то решать. Потому что отдых — дело серьезное. Лето надо как-то провести. Его нужно ПРОВЕСТИ. Нельзя же остаться просто так в городе, даже если хочется остаться. Но летом — нельзя. Потому что потом будет мучительно стыдно и больно…

И вы идете в магазин, где продаются плавки, а также ласты, маски, и прочее, и вы идете туда не как в музей, чтобы просто посмотреть, а с целью что-то купить. И когда вы выбираете себе маску и ласты, к вам приходят такие приятные фантазии…

А потом надо выбирать путевку. И вы просматриваете кучу разных предложений, и оттого, что этих предложений так много, и так страшно прогадать, становится жарко в голове. Гораздо жарче, чем на самых жарких пляжах.

И вот вы находите «горящую» путевку…

А турки, греки, испанцы — они уже чистят бассейны, достраивают новые гостиницы, поливают овощи и фрукты, выращивают животных. Для вас! Только для вас! Чтобы вы плавали, наслаждались, ели, пили, загорали. Они симпатичные. Они улыбаются. Они ждут.

И вот уже летят самолеты со всех бесконечных пределов огромной страны. И во всех этих самолетах много-много людей, которые совершенно уверены, что именно они купили самую «горящую» путевку по самой выгодно цене.

И вот гостиница, вы распаковываете свои вещи, и обнаруживаете, что ласты и маску вы забыли дома, а также забыли солцезащитные очки, которые тоже с удовольствием покупали именно для этой поездки. Но это не важно. Потому что — лето! Лето!

Вот вы выходите после зимы дряблый, белый, некрасивый. И в первый же день, несмотря ни на какие предостережения вы, конечно же, сгорели, и нужно покупать какие-то мази, которые потом будут пылиться дома. Но это тоже ерунда, потому что через неделю вы уже бронзовый и чудесный. И посматриваете из своего шезлонга на вновь прибывших, как абориген.

А новички робко ходят, осматривают бассейн, осматривают гостиницу, и у них еще все впереди. Да и у вас еще впереди целая неделя. Потому что ваше лето уплотнилось до двух недель.

И как-то вечером, сидя в у бассейна, вы будете беседовать с каким-то человеком из какого-то далекого города, и он спросит у вас — А за сколько вы купили путевку? И вы вдруг назовете сумму, намного меньшую, чем реально заплатили. И человек расстроится. А вам станет приятно. А для чего вы это сказали? А только чтобы огорчить его, и самому порадоваться.

Но вот прочитаны привезенные с собой книжки, и две недели заканчиваются, и вот уже откуда-то летит человек, который будет жить в вашем гостиничном номере, и спать на вашей постели. А вы прошлись напоследок по пляжу, сделали все то, что обычно делается напоследок… и вот уже вы сами летите в свой дальний предел…

И осень встречает вас уже в аэропорту. Она встречает вас дождиком, который бьет в иллюминатор и по крыльям самолета. А все те люди, которые еще совсем недавно шумели и плескались в волне, выстроились в проходе между кресел самолета со своими пакетами из магазина дьюти фри, или спящими, обвисшими детьми, и все тихонечко, гуськом выходят из самолета.

И у всех в рюкзаках и сумках лежат видеокамеры, на которые было записано, в общем-то, одно и тоже: вот наш гостиничный номер, здесь мы отдыхаем, вот наш бассейн, здесь мы плаваем, вот еда… мы ее едим. А на фотопленке в фотоаппаратах запечатлены люди с красными глазами — это новые друзья из каких-то своих городов, симпатичные люди, с которыми вы вместе отдыхали, и больше никогда не увидитесь.

Но в аэропорту вас встречает ваш друг. Потому что у всех есть или должен быть такой друг, который сам никуда не ездит, но всех встречает, на своей старенькой, усталой машине. И он везет вас в мерцающий вечерними огнями, и мокрый от осеннего дождя город. Он рассказывает о том, какие проблемы накопились за две недели вашего лета. А вы понимаете, что ничего серьезного за ваше отсутствие не произошло. Но вы соскучились. Соскучились по всему.

Соскучились по работе, на которую придете, и коллеги спросят: «Ой, а где это вы так прекрасно загорели?» И вы скажете где. А они спросят: «Ну, как вы отдохнули?» А вы ответите: «Супер!» Но коллеги за вас не порадуются, потому что никто не отдохнул супер. Да и вы отдохнули не супер. Но вам приятно огорчить коллег.

Лето закончилось, но впереди еще длинная осень, с прозрачными солнечными днями, шашлыками, банями, грибами и ягодами, с хрустом веточек под ногами в осеннем лесу, с тягучим дымом от сухих листьев. А потом — первый снег ранним утром. И первый утренний ледок на лужах, который осторожно и с удовольствием давят ногами аккуратные первоклассники.

Сейчас

(Черно-белое кино)

Он:

Интересно, а где та любовь? Та любовь, которой так много в каждом кадре любимых черно-белых фильмов. Та любовь, которая гонит куда-то одиноких ковбоев, та любовь, которая заставляет так часто и подолгу курить героев французских и итальянских черно-белых картин. Любовь, которая есть в каждом из семнадцати мгновений той самой весны.

Есть ли она здесь? И есть ли она для меня? В моем цветном времени…

Но когда я покупаю бутылку пива в ночном киоске, или опрокидываю третью или четвертую рюмку чего-то в прокуренном баре, я вдруг могу почувствовать, что на мне хороший белый плащ, и хорошая мягкая шляпа. И еще почувствовать, что все это вокруг… ну все вот это, все, что происходит со мной… это не что иное, как начало прекрасной дружбы, моей дружбы с моим временем. Дружбы в отсутствии любви.

Она:

Интересно, где тот город? Тот город, который я прекрасно знаю, хотя никогда там не была. Но я видела его много-много раз в тех самых черно-белых фильмах, от которых невозможно оторваться.

Тот город, в котором всегда такой удивительный свет, всегда блестящий мокрый асфальт, и в котором нет машин, кроме поливальных. Город, в котором все так неторопливо и значительно. Набережные, мосты, монументальные милиционеры.

В том городе живут только любимые артисты, которые там всегда живые и чудесные.

Но есть ли такие места, а главное, время, где и когда этот черно-белый город совпадает с тем городом, по которому хожу я, где мерцает мое окно, или где-то в потоке машин горят фары моего автомобиля.

Настроение улучшилось.

Когда настроение плохое, я так легко и с удовольствием раздражаюсь, и некуда скрыться, и все задевает, и даже царапает. И если в таком настроении зайти в книжный магазин, то ничего не получится выбрать. Потому что заходишь и видишь — что-то совсем нет хороших книжек. Да что книжки! Даже если зайдешь в супермаркет, и ходишь, ходишь вдоль этих бесконечных полок, и думаешь — что-то вообще ничего нету, купить вообще нечего!

А просто ничего и не хочется, поэтому нечего покупать. Но ты же заработал деньги. Ты их заработал, ты их не нашел, тебе их не подарили. Поэтому надо как-то себя порадовать. И ты покупаешь дежурную бутылку кефира или минеральной воды, и идешь к кассе. А за кассой сидит женщина. С большой прической, блестящим золотым зубом — такая, на которую легче всего раздражаться. Но она почему-то весело взяла у тебя деньги, по-своему как-то пошутила, ты дежурно пошутил в ответ, а она посмеялась этой шутке, посмеялась по-настоящему, громко и весело…

И настроение улучшилось.

Или едешь в метро или в автобусе. А народу битком, и все места заняты, и всем ехать далеко, и поэтому все читают какие-то дурацкие книжки и пошлые журналы. И ты раздражаешься, и думаешь — ну как же можно читать такую дрянь или разгадывать эти идиотские кроссворды, что же это такое?! Но вот поезд или автобус остановился, и какой-то человек захлопнул книжку, встал и вышел, и место рядом с тобой освободилось, и поблизости не оказалось ни инвалида, ни старушки, ни беременной… ты спокойно сел, и почувствовал оставшееся тепло того человека, который только что вышел.

И настроение улучшилось.

Или ты мчался в сильном потоке машин, приближался к городу, но вдруг тебя подрезал, и умчался вперед большой мерседес с тонированными окнами, с каким-нибудь таким номером — три тройки, три пятерки или три шестерки — в общем, с каким-то непростым номером. Он умчался, а ты съехал на обочину, заглушил двигатель, отдышался, привел пульс в порядок, вспомнил самые жуткие слова, и про себя их даже проговорил, адресуя их тем самым, которые ездят с тонированными окнами. Потом неторопливо завелся и поехал. И через каких-нибудь 15 минут, ты проехал мимо того самого мерседеса, который стоял у обочины, а рядом стоял милиционер, и что-то жестко говорил коренастому владельцу темных стекол. Ты проехал мимо, посмотрел на эту картину…

И настроение улучшилось.

Или ты ехал по пустынной ночной трассе, и ощупывал дорогу руками фар дальнего света, и видел, как с какой-то проселочной дороги, впереди, выехал навстречу тебе автомобиль, и ослепил тебя своим дальним светом. И ты подумал — ну что же там за козззел! Что он не может выключить дальний свет?! И в эту секунду невидимый тебе человек переключился на ближний, и оказалось, что ты его слепишь своим дальним. И ты тоже переключился, и вы проехали друг навстречу другу, и не было видно, мужчина там или женщина за рулем, какого возраста… Но стало ясно, что только что мимо проехал хороший человек.

И настроение улучшилось.

А когда целый день никуда не успеваешь, и, кажется, всех подводишь, и бьешься, как рыба об лед, об этот день. И стоишь в пробке, сильно опаздывая куда-то, показываешь поворот, а тебя не пускают, потому что все тоже куда-то спешат, а ты в отчаянии стучишь по рулю, сквозь зубы цедишь ругательства… Но вдруг какой-то усталый дяденька на своем стареньком грузовичке моргнул тебе фарами, и махнул, мол, давай, езжай, и ты сорвался с места, но успел показать открытую ладонь, а мужичок улыбнулся…

И настроение улучшилось.

А если ты долго сидел где-то в парке, на скамейке, и курил… но не бросал окурки под скамейку, не втаптывал их в дорожку, а собирал в пустую пачку. Или шел по аллее, жевал жевательную резинку, которая надоела, но не плюнул её на дорожку, а дошел до урны, плюнул её туда, туда же бросил окурки… И подумал про себя: а я все-таки… приличный человек, и мне еще можно пожить на этом свете. Еще можно.

Сигарета

Курить очень плохо, вредно, и бессмысленно. Но узнать это можно только купив пачку сигарет, и прочитав предупреждение какого-то очень серьезного ведомства о том, что это очень плохо, вредно, и бессмысленно.

И действительно: из двадцати сигарет, которые находятся в каждой пачке, настоящее удовольствие доставляют только две-три. И именно ради них жертвуют здоровьем, деньгами, и временем. Но бывают такие сигареты…

Ведь день начинается не с душа, не с завтрака, не с новостей по радио или по телевизору, а с сигареты. И хорошо, если этот день воскресенье. И вас не выгонят в подъезд, или на балкон, или в туалет, чтобы вы курили там, и никому не отравляли жизнь. Нет. Воскресенье надо начинать с сигареты, которую можно курить где угодно. И еще чтобы осталось немножко кофе, уже остывшего кофе, наполовину состоящего из гущи. И вот цедить этот кофе, курить эту сигарету, и чувствовать, как начинается хороший день.

А можно заранее готовиться к этому воскресенью. Заранее замочить шашлык, потом ехать за город, в осенний лес, долго собирать дрова, разводить костер, жарить мясо… И все это время очень хотеть курить. И еще обливаться слюной от предвкушения вкусного шашлыка. А потом, обжигаясь, большими кусками, почти не жуя, наесться сочным мясом, вернуться от компании к костру, выловить из костра уголек. Или запалить палочку, и прикурить от нее… лечь на сухую траву, увидеть прямо над собой осеннее небо, сквозь кружева веток, лежать, курить, и пускать туда дым. Туда, в небо.

Или стоять у открытого окна… А вы открыли окно в первый раз в этом году, потому что весна. На полу и на подоконнике сухие полосы бумаги, которой вы заклеивали окна осенью, а за окном дождь. И вот так стоять, курить, и выпускать дым в струи весеннего дождя.

Или придти домой пьяным и злым. Но не ругаться ни с кем, не скандалить, а сразу уйти в ванную, закрыться там, набрать полную ванну теплой воды, лечь туда прямо в одежде. Предварительно, конечно, достать из кармана сигареты и зажигалку. Вот так вот лежать, молча злиться, и курить. А они стучат в дверь, мол, что с тобой. А ты лежишь, молчишь и куришь.

А если одиноко… ты купил пачку хороших сигарет, не торопясь потянул за целофанновую полосочку, потом открыл пачку, убрал фольгу, понюхал сигареты, достал одну, потом щелкнул своей любимой зажигалкой — вот тебе уже и диалог.

И уж тем более, когда у тебя возникает ощущение, что все тебя бросили, и ты никому не нужен. Идешь, горбишься, под снегом или под дождем. А главное, кончились сигареты. Но у тебя есть возможность обратиться к первому встречному с просьбой, которую никто не расценит, как попрошайничество, или как что-то неприличное, и с тобой поделятся, поделятся сигаретой. И ты возьмешь сигарету из рук незнакомого человека, а он еще стряхнет пепел, и протянет тебе живой огонек своей сигареты, чтобы ты прикурил, и ты почувствуешь, что перед тобой не приятель, не друг, а почти родственник. И таких родственников очень много. Хотя курить очень вредно, очень плохо, дорого, и бессмысленно.

Но мало на свете вещей более желанных и важных, чем та редкая сигарета, с которой начитается день.

(Текст написан со слов разных людей. Я сам никогда в жизни не курил, и не люблю, когда это делают окружающие меня люди. Но эти пачки, и эти сигареты, а также сигары и трубки выглядят намного привлекательнее, чем все шоколадки и конфеты вместе взятые.)

Слеза

И вот ты жил, жил… жил, жил… и дожил. И вот тебе уже 20 или 25, или 30, или 35, или 40, или 45, или 50, или 55, или 60, или 65, и так далее лет. И ты живешь, но не чувствуешь себя ни молодым, ни старым. Ты все время чувствуешь себя… нормальным. Просто вокруг тебя молодые или старые люди, а ты — нормальный. И вот в таком вот возрасте вдруг застал тебя вечер, который лепит лобовое стекло снегом и дождем, и «дворники» не справляются и от этого все вечерние огни тянутся струями по лобовому стеклу… И еще ты прищурил глаза, и от этого фонари дают такие длинные-длинные лучи, а между ресниц застряла слеза. И эта слеза — это же самая лучшая линза, самая лучшая оптика для того, чтобы увидеть всю свою жизнь насквозь.

Но ты мчишься по вечернему городу, добавляешь газ и мчишься, гонишь свой автомобиль… Потому что если тебе 20 или 25, или 30, или 35, и так далее лет… Должен же быть у тебя к этому возрасту свой собственный автомобиль! И вот ты летишь, а вокруг много-много машин… и вдруг отчетливо, но при этом очень спокойно почувствуешь, что где-то рядом, в этом потоке, с той же скоростью, что и у тебя… мчится твоя смерть.

А как выглядит эта смерть? Это же не какая-то страшная, старая, тощая женщина в черных одеждах с косой. Нет, нет. Это нормальный человек, которому тоже 20 или 25, или 30, и так далее лет. Просто у него какой-то свой возраст, и свой период в жизни. И может быть он просто не проверил тормоза, или наоборот проверил, но выпил водки, потому что у него тоже в ресницах застряла слеза, но ему не хочется видеть свою жизнь насквозь… И вполне возможно, что вы, точнее ты — смерть для него.

Но ты спокоен. Потому что… а чего бояться? Ведь ты же сам держишь руль своего автомобиля, и тебе уже 20 или 25, или 30, и так далее лет. И ты уже много раз спокойно доверял свою жизнь пилотам самолетов, которых ты даже не знаешь, никогда не видел, и не увидишь. И диспетчерам… и машинистам. И если к твоим 20 или 25, или 30, или 35, и так далее годам у тебя уже есть дети… Ты приводил их к врачам, и отдавал своего маленького человека этим людям…

Ты спокоен, ты за рулем. И если рядом с тобой, в твоем автомобиле, кто-то сидит… кто-то… просто человек, то ты знаешь, что заботишься о его жизни гораздо сильнее, чем о своей. И поэтому ты спокоен. Хотя всегда где-то сбоку, или впереди, или сзади, но рядом, и с той же скоростью мчится твоя смерть.

А какая разница, сколько ты прожил — 20 или 25, 30 или 35, или 40, и так далее лет — это не важно. Тебе-то, ведь, кажется, что ты живешь уже очень давно. Всегда. И на твоем надгробии между датами жизни и смерти будет тире. И это тире у всех одинаковой длинны. Вне зависимости от того, прожил ты 20 или 25, или 30, или 35… И, конечно же, это тире будет намного короче, чем те лучи, от вечерних фонарей, которые так вытянула и видоизменила твоя слеза. Маленькая слеза, застрявшая между ресниц.

Как я съел собаку

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Рассказчик — молодой человек лет тридцати-сорока, одет в морскую форму, чаще держит бескозырку в руках, иногда надевает ее на голову.

На сцене много канатов, разных морских атрибутов, ведро с водой и тряпка. В центре стоит стул.

Текст можно дополнять собственными историями и наблюдениями. Те моменты, которые особенно не нравятся, можно опускать. Эту историю желательно рассказывать не меньше часа, но и не более полутора часов.

Рассказчик. Бывают такие моменты в жизни ну, например, приходишь домой чуть позднее, чем обещал, в смысле — обещал прийти в девять, а пришел в одиннадцать: не позвонил, не предупредил, ну вот, заходишь, начинаешь извиняться, ну, мол… А тебе говорят: «О, да ты еще и выпил, да ты пьян». А ты не пил, то есть вообще! И говоришь: "Да нет, мамочка (или кто-нибудь другой), Бог с тобой, я не пил…" — и тому подобное. И вдруг ловишь себя на мысли, четко понимаешь, что ведешь себя как пьяный, то есть, чем больше ты оправдываешься, чем больше возмущаешься — тем больше ты похож на пьяного, причем ты уже и это понимаешь, но все равно поделать ничего нельзя. «Ну, признайся, что выпил, да и иди спать, чего надрываться-то», — говорят. «Да не пил я, не пил…» — сквозь зубы процедишь, махнешь рукой и пойдешь, действительно, спать, а чего еще делать-то. И обижаться не на кого, потому что точно, как пьяный…

Это я говорю для того, чтобы было понятно, что я сам не понимаю причины, почему я это все буду сейчас рассказывать; кажется, что причин много, а как только называешь одну из них, так тут же и понимаешь, что это не та причина, или она не основная, или вообще… То есть будем считать, что все, что я рассказываю, — это я рассказываю без причины, ну а вы… вы слушаете по той причине, что пришли послушать, или просто — деваться уже теперь некуда, или по какой-нибудь своей причине. Не знаю…

Я расскажу о человеке, которого теперь уже нет, его уже не существует, в смысле — он был, раньше, а теперь его не стало, но этого, кроме меня, никто не заметил. И когда я вспоминаю о нем или рассказываю про него, я говорю: «Я подумал… или я, там, сказал»… И я все подробно помню, что он делал, как он жил, как думал, помню, почему он делал то или другое, ну, там, хорошее или, чаще, нехорошее… Мне даже стыдно за него становится, хотя я отчетливо понимаю, что это был не я. Нет, не я. В смысле — для всех, кто меня знает и знал, — это был я, но на самом деле тот «я», который сейчас это рассказывает, — это другой человек, а того уже нет и у него уже нет шансов вновь появиться… Короче, мне пришлось, или довелось, служить три года на тихоокеанском флоте… Вот какой был человек.

Пауза.

Я помню, как мы ехали от станции «Тайга» до станции «Владивосток» на почтово-пассажирском поезде семь дней. Мы ехали медленно, стояли у каждого семафора, и я был благодарен железнодорожникам за эту маленькую отсрочку… Мы ехали…, и вот интересно, можно ехать хоть куда, на восток, на юг, на север, и все время один и тот же пейзаж, в смысле, он меняется, конечно, но остается ощущение, что он один и тот же: это не очень густо растущие березы, такие равномерно расставленные бело-черные деревья, везде… Ну, в общем, тот пейзаж, глядя на который русский человек обязан сказать: «Боже… какая красота!» Выглядит это так: русский человек проснулся, выходит из еще спящего купе в коридор вагона, у него, вот так, висит на плече полотенце, в руке зубная щетка с уже надавленной на нее пастой, он слегка ослеплен утренним светом (в купе было темновато), останавливается у окна, вот так, держась за поручень. В коридоре стук поезда сильнее. Кто-то цедит воду из титана. Поезд: тудук-тук-тук, тудук-тук-тук. Проснувшийся: «Вооо, а где мы едем-то?» Человек с кипятком в чашке, сосредоточенно качаясь, медленно идет и из-за этого качается еще сильнее, говорит: «Да кто бы знал…» Проснувшийся: «Да?! Ну, все равно, какая красота…!» Тудук-тук-тук, тудук-тук-тук…

Нас везли два морячка, они одеты были в белую парадную форму и очень следили за своей внешностью. Оба маленького роста, у одного были усы, которые он очень любил и явно гордился ими, но разглядеть их можно было не сразу, а при желании нетрудно было и пересчитать все волоски у него на верхней губе, а другой был, мне почему-то запомнилось, из Тамбова, у него были кривые ноги и, вот здесь, значок «За дальний поход». Они выходили на каждой станции и прогуливались по перрону с кассетным стареньким магнитофоном, поглядывая по сторонам, в смысле — смотрят на них или нет. Ага… смотрят! Очень хорошо! Я тогда удивлялся, как у них на затылках держатся бескозырки, очевидно — они должны были упасть, но они все-таки висели… Безо всякой дурацкой метафоры, висели, как нимбы… Я только потом узнал, как они держатся… бескозырки. И что нет никакого секрета, они просто сами держатся, и все.

Морячки были забавные… Мы лезли к ним с расспросами, что да как, а они охотно рассказывали как…: «Ну, мы через пролив Лаперуза прошли, потом пошли в Камрань, там стояли…, потом пошли к Новой Зеландии, но там схода не дали, а в Австралии сход давали, но ходили только офицеры и…»

А я думал: «Ееелки зеленые… ведь я учил в школе английский язык… Зачем?» Ну были страны, в которых на этом языке говорят, ну была Европа, ну там где-то… Париж, Лондон, там, Амстердам, ну были и были, и Бог с ними со всеми… Мне-то что? Они иногда смутно тревожили тем, что они все-таки, вроде, существуют…, но конкретного желания не вызывали. Мир был огромным, книжным…

А эти морячки побывали, Бог мой, — в Австралии, Новой Зеландии… И мне предстоит то же самое, вот наденут на меня такую же форму… И вот-вот, уже скоро, поезд довезет нас до Владивостока, а там еще чуть-чуть — и какое-то море, какие-то страны… Неохота!!!! Потому что, хоть я и не знал ничего конкретно, но подозревал, что, ну конечно же, все там как-то не просто так, Австралия, Новая Зеландия, а там еще что-то такое, основное, чего мне знать не хочется, чего я боюсь, чего я очень боюсь и что очень скоро начнется… обязательно…

Это так же как, ну… Как… Помните, лет пятнадцать-семнадцать назад показывали, с большой помпой, а перед этим много говорили, дескать, впервые в кинотеатрах страны настоящий фильм ужасов — «Легенда о динозавре». Билеты было решительно невозможно купить, фильм показывали по две недели в кинотеатрах с широкими экранами. У касс была давка… Я ходил три дня подряд, простаивал по часу и, убедившись в том, что сегодня, увы… шел к выходу из кинозала и ждал окончания сеанса. Из зала была чуть-чуть слышна особенно громкая музыка и еще что-то… А потом выходили люди, и я всматривался в их лица. Они уже видели…! Они уже испытали это! Они выходили и как-то отличались от остальных, они двигались как бы замедленно, как в видеоклипах, неся неизвестное мне знание, которое я тоже приобрету, которого боюсь, но которое надо…, обязательно. А они уже что-то такое пережили, уже знают… Я хотел увидеть это в их глазах… Я уважал их и понимал, что даже не могу заговорить с ними… А потом, в пятницу, я и сам посмотрел это кино… Ну вот, посмотрел… И вышел… и поехал домой…

Но тут было дело посерьезнее, здесь было… Это как, знаете… Идешь в школу, темно, потому что зима. Все очень знакомо, все звуки мешают жить. Ну, вот такая тропиночка по снегу, деревья, снег. Впереди маячат другие бедолаги, какие-то мамы дергают вялых первоклассников. Снег, ветки, холодно.

Ты идешь, вот так, ну, чтобы руки не касались рукавов, а сквозь ветки и снег на втором этаже светятся три окна. Светятся таким ядовитым, особым светом. Это кабинет русского языка. И сейчас будет сразу два урока русского подряд… И ты идешь, но это хуже всего, это горе, это нестерпимая…

И ведь ты все выучил, и уроки сделаны, и, в общем, бояться нечего. Но… Эти три окна… И в голове проскакивают разные варианты того, как этого можно избежать, и мысли о том, как было бы здорово, если бы…, или о том, что пацаны из 48-й школы рассказывали, как они… Но ты идешь… Ужас…

Просто ты еще не знаешь, что учительница тебя ненавидит. Нет, не потому, что ты такой или сякой. А просто она тебя сильно не любит. Ты еще не догадываешься, что тебя могут не любить, ну потому, что ты еще…

Ооох…

А мы ехали, ехали… Мимо Байкала. Мимо Байкала ехали долго, потом еще ехали… Город Улан-Удэ…

Вот интересно, какой-нибудь москвич говорит какому-нибудь иностранцу: «Даа… Байкал — это наша гордость, это озеро самое большое, глубокое, там столько-то процентов всей пресной воды мира, там омуль…!»

Какой Байкал? Да до него дальше, чем до Африки… Намного дальше… А школьники в Хабаровске пишут сочинение в девятом классе «Петербург Достоевского». Какой Петербург? О чем вы? Семь часов разницы между этими городами, и березы…, много…, много…, много берез.

Кстати, если много раз произнести слово «много» («много», «много», «много»…) — то оно распадется на звуки и потеряет смысл…, и так любое слово. Особенно имена быстро распадаются… Но это так…

Мы спрашивали морячков о том, как служить, ну, в смысле… Ну, как бы… страшно или нет, сильно ли… Ну, понятно… Но спрашивали как бы без особого интереса, как бы так… А те говорили: "Неее, щас служить нормально — пионерский лагерь, вообще нормально, пальцем никто не…, не ссыте. Вот мы служили — это да… Тогда было, да… Серега, скажи, щас-то — пионерский лагерь. Неее — нормально… Только, главное, на Русский остров не попасть, а так — нормально…

Я как-то сразу запомнил и заволновался: «Так, главное — не попасть на Русский остров, потому что туда не стоит попадать, а если туда не попадешь, — все будет нормально». Но почему-то в то, что все будет нормально, не очень верилось…

Мы приехали во Владивосток рано утром, было еще совсем темно, и в воздухе висел туман…, даже не туман, а как бы маленький дождик, но такой мелкий и который не падает, а буквально висит в воздухе. Он был удивительно освещен прожекторами вокзала и порта, которые во Владивостоке рядом, и страшно холодным. Но мне так и не пришлось увидеть Владивосток днем, уже через три часа меня везли на катере на Русский остров.

Пауза.

Катер шел тихо, в смысле не шумел, и все сидели молча, все молчали, и даже те, кто сопровождал нас, — тоже молчали. Так — шш-шш-шш — шелестела вода. Никто не вертел головами, не смотрел по сторонам, все как бы замерли… Страшнооо.

А морячки, которые нас везли, были забавные, мне они казались тогда такими… А потом они слились с сотнями таких же точно, в смысле так же точно одетых… Но те мне запомнились… такие забавные. (В этом месте лучше показать картинки или фотографии моряков или изобразить, какими они бывают и что они делают.)

Представьте себе — вы проснулись однажды утром, а вы — гусар. То есть настоящий гусар. У вас такая специальная шапка — кивер, с такой длинной штукой. У вас такой ментик, с безумным количеством пуговиц и шнурочков, штаны, сапоги, шпоры…, вот здесь — сабля, и конь. Такое большое животное — конь.

И при этом вы все уже знаете: как ездить на коне, как рубить саблей, как все устроено, к какому полку вы приписаны, какое у вас звание, и, что еще страшнее, — вы помните былые бои и дерзкие вылазки… Но при этом вы очень удивлены всему этому. Так как только что проснулись, а тут такие дела…

И вот так, все три года, я почти каждое утро думал, и чем дольше служил, тем сильнее думал: «Я матрос! Настоящий! Такой как в кино, и даже еще более настоящий. Просто, матрос на корабле, вот такой…»

Этого не может быть! Это невозможно!

Даа… а…

А на Русском острове было…сильно. Там было… сильно.

Я не могу смотреть, как ведут в школу 1 сентября первоклассников. Это просто ужасное зрелище. Чаще всего бывает… разная погода. Дождь или солнце — это неважно. Нарядная мама ведет чистенького, в новом костюмчике, еще не школьника, еще… маленького такого мальчика. Тот не вихляется, он несет букет срезанных бабушкой на даче цветов, которая еще вчера плакала, дескать, вот как время бежит, вот наш, ну, я не знаю, Сашенька уже и в школу… А он идет с этими цветами, глаза без выражения, и чего-то там себе соображает. Вот приводят его к школе, там много людей, первый звонок. И там его оставляют… Учительница первая моя… Алевтина Петровна или Зинаида Николаевна… А потом мальчик приходит из школы… такой странный…

Родители спрашивают: «Ну как?»

А чего «как»? (Это не мальчик говорит, это — я говорю.) Чего «как»? Да точно так же! В точности. Вы же там сами были. Вы же… Так что не надо… Знаете же…

А классе в седьмом-восьмом у вас появлялся, как из другого мира, учитель истории, такой свободный, такой другой… С ним можно было как-то неожиданно поговорить, или, когда он был тобой недоволен, было обидно, с ним можно было… То есть ты стоишь в туалете, писаешь, и он вдруг зашел и тоже пописал. И это как-то не укладывается в голове… Ну, в общем, хороший человек! Но потом его как-то не принимал коллектив, а он был бесконфликтный, его «съедали», или какие-то странные слухи…, или он женился как-то неудачно… В общем, он исчезал, как какие-то непонятные возможные возможности, а вместо него приходила… Понятно.

А на Русском острове было сильно…

Нас там встретили офицеры и прочие другие люди. Офицеры считали себя аристократами и поэтому не матерились… Никогда! Они просто так говорили:

— Здравствуйте, мля, товарищи матросы, мля! Я знаю, мля, что вам, мля, сейчас, мля, тяжело и трудно, мля! Это потому, мля, что вы, мля, думаете о доме, мля. (Они не матерились, просто губы сами прошевеливали нужные уточнения.) Так вот! Вы думаете, что дома у мамки было вам лучше. Так вот — вы ошибаетесь, мля. Теперь и надолго, мля, кроме нас, мля, у вас, мля, никого, мля, роднее, мля, нет, мля. А чтобы не думать о доме, мля, нужно иметь три простых мужских желания! Это — пить, есть и спать! Поэтому мы будем давать вам мало есть, пить и спать. Мля.

Они исполнили это в точности! И действительно, стало как-то легче, но потом, потом.

Они говорили, в смысле офицеры:

— Китайский снаряд летит сюда тридцать секунд — вы должны успеть защитить Родину. (Очень громко.)

Мы были не против. Мы вообще не были… против. Нам нужно было одеться очень быстро, чтобы защитить Родину, — мы одевались. Только никто не боялся китайского снаряда, все страхи были рядом…, тут.

Я отлично могу понять офицеров. Они каждое утро выходили и видели нас, стоящих в строю. И было видно, что они хотели бы видеть нечто другое, а тут мы, в смысле конкретные такие, а еще узбеки, таджики, киргизы, ну, в общем, мы. Они, офицеры, когда поступали в училища, наверное, думали: командир на мостике — и такой гул, флаг и гюйс поднять — и все так торжественно, и флаги, и чайки, и эге-гей ээ… э! А тут мы, вот такие… И с этим ничего не поделаешь.

И мне становилось стыдно за то, что я вот такой, а не другой, и понимал, что виноват, причем во всем…

Там, на Русском острове (во, название), все было — ритуал. Все было продумано, и во всем была видна традиция. Издавна. Всегда! Но самым грандиозным действом был — «перессык»!

Для участия в этом ритуале нужно было, ну… мм-м… попасть на Русский остров… Попасть.

В общем, в шесть ноль-ноль включался гимн по радио, громко, это значило — пора вставать. Мы вставали — очень быстро, одевали — очень быстро — ботинки, трусы на нас уже были, и очень быстро мы бежали на улицу, где улицы никакой не было, а был туман, который я уже описывал. Мы бежали поротно, а все шумело и орало: «Быстрее, мля, вы че..е..е. А!? Вы ма…а… И… Бегом…, еще бегомее, падлы, мля а…а…а». А мы бежали, бежали. Все такие коротко, клочковато постриженные, с черными шеями, разноцветные, в мятых, длинных синих трусах. Бежали к морю.

Там, на берегу, был невысокий обрывчик — метра четыре-пять высотой. Он нависал над морем почти по прямой. И там могло встать одновременно человек триста. А вдалеке, в темноте, — было темно, шесть утра все-таки, — был виден город Владивосток, которой я так ни разу днем и не увидел. Он светился вдалеке. Огоньки, огоньки… И я думал, мне бы там домик, как у кума Тыквы, крохотный, и чтобы никогда вот этого всего — и я бы ничего в жизни не захотел бы там.

Так вот, мы бежали — 2 тысячи человек. Потом, строго по команде, вдоль обрыва выстраивались триста человек, по команде снимали трусы и писали в море! За этим строго следили…, когда иссякал последний… звучала команда, мы надевали трусы и делали строевое упражнение такое…, словом, на наше место становились новые триста…

А в это время мимо, светясь огнями, проходил трехпалубный корабль.

И в этом была подлинная сила и какая-то очень нужная красота…, мама…, мама…

Я знаю, почему на нас не напали никакие враги. Мы писали в море, каждое утро, и поэтому на нас не напали. Не по причине атомных подлодок и ракет… При любой погоде, с незапамятных времен, утром… мы писали в море — на нас не напали. Я не буквально это…, я не идиот и не клоун… Просто мы все это делали… Воо…о…т.

Над островом летали бабочки. Большие. Зеленые махаоны. Огромные — больше воробья. Они летали медленно-медленно. И нам говорили офицеры… громко:

— Не дай Боже, какая падла этих бабочек… Эти бабочки… они… занесены в Красную книгу… Они водятся только здесь… Мы гордимся… этими бабочками… Чтоб ни одна…, не дай Бог… Они. и…, они тут миллионы лет, мля, живут, а вы тут за час все засре…

Бабочки были очень красивые. Они очень медленно двигали крыльями и летели. Вот так. (Тут необходимо снять обувь и показать, как летают большие бабочки, в смысле самому показать.)

Крылья их были изумрудно-зеленые…

Я задавил трех штук. Они хрустели, и из них выдавливалась какая-то дрянь, желтая такая… Мне пришлось потом долго отмывать руки от зеленой пыльцы и этой… А то ведь, действительно… не дай Боже…, ведь они не шутили… никогда. Офицеры в смысле.

Бывают такие моменты, когда, например, чистишь зубы перед зеркалом, не торопишься или моешься в ванне или под душем, тоже не торопишься — все хорошо. И вдруг вспомнится такое…, отчего станет так стыдно…, так ужасно стыдно…, хоть это и случилось с тобой еще в школе. Вспомнится какая-нибудь ложь… глупая…, или как ты изворачивался глупо… Все уже понятно, а ты изворачиваешься. Или еще что-нибудь гадкое, но такое, о чем уже никто не помнит, да и ты не помнишь, а оно вдруг всплыло. И станет так стыдно, так стыдно, что захочется вот так съежиться, скрючиться (тут необходимо съежиться и скрючиться), чтобы как можно меньше занимать места в пространстве.

Или что-то вас мучает, кто-то обидел, да обидел сильно, и вы так лежите, ночью, пытаетесь уснуть и так точно представляете себе, как завтра вы обидчику все скажете. И вы уже говорите, а он — отвечает, а у вас так ловко получается ему ввернуть нужное, точное слово и… засыпаете уже под утро, всего минут на сорок, потом будильник… Всего сорок минут, и все… все куда-то делось.

Или вы идете, а вас что-то мучает. И вы, как-то так, обо всем забыли, идете. А люди видят такого человека. Ну, то есть вас. Идет человек и говорит: «Да это не моя проблема!» Потом пауза. В смысле, вы идете и вдруг останавливаетесь: «Мне что, больше всех надо, что ли?? — пауза. — Извините! — пауза. — Ну, не знаю, не знаю».

То есть понятно — вам плохо. Нет ничего особенного, просто… Все время как-то… нехорошо. Или что-то болит, или какое-то беспокойство, ну, понятно…, понятно…

А раньше, давно, ты бегаешь, бегаешь целый день по двору, орешь, хохочешь, выдумываешь всякие странные затеи. Ручки-ножки новенькие такие, ничего не болит. Э..э..э..х. А потом папа зовет, то есть кричит в форточку: «Женя..а. а… мультфильмы!» И ты бежишь домой, жадно пьешь воду из-под крана, и садишься перед телевизором, и весь аж трясешься… Потому что перед этим ты просмотрел программу на неделю, а там для тебя мало чего приготовили, но ты все свои интересы подчеркнул карандашиком. А тут целых двадцать минут мультфильмов.

И ты не можешь переждать, пока говорит диктор, потом дурацкую кинозарисовку с особой, такой особой музыкой, а когда на экране появляются титры мультфильмов, ты, как всегда, не выдерживаешь и бежишь в туалет — писать… Ты предвкушаешь удовольствие, радость… Всем собой… подлинно… надеешься.

А потом начинается кукольный мультфильм… Такой мультфильм… Про…ну…медведя, зайца и, к примеру, ежика. И вот этот ежик или медведь — нехороший, жадный или ленивый. У него есть, допустим, яблоко, а он не делится или никому не помогает. И тогда все перестают с ним общаться. Никто не разговаривает… Он все понимает и начинает всем помогать или делиться со всеми, и ему это начинает нравиться, и все эти животные в конце концов поют… Ну, в общем, — лажа. Но…

Ты сильно не расстроился, досмотрел до конца и… побежал опять бегать… Пусть те, кто делал этот мультфильм, тебя тоже не любят… Ты бегаешь… во дворе. Нормально.

Или ты такой маленький, ты спишь, воскресенье, зима. Уже половина двенадцатого, скоро полдень, а ты спишь и не спишь — слушаешь, бабушка говорит: «Нет, пора его будить уже». Она идет, отдергивает одеяло и гладит тебя по спине, а у бабушки рука шершавая — ты весь извиваешься. Ведь у тебя такая спина…, такая спина…, и руки такие, и весь ты такой…, сам понимаешь — красивый то есть, все родственники восхищаются… Это потом ты удивишься, взглянув в зеркало: «О. о… вот это я?» То есть все «Я» выглядит вот так. Нее..е. ет.

Много, много стыдного было! А там как-то особенно много было стыдного — на Русском острове. Чего по отношению к детству вообще быть не должно. А оно было… ЕСТЬ.

И хочется вот так лечь (нужно лечь), и свернуться калачиком (нужно свернуться), и постараться занимать как можно меньше места (нужно так и сделать, полежать… некоторое время, понять, что не получается, и сказать следующее) — не получается… нет…, бесполезно. Ведь ты когда-то весил три с половиной килограмма. А еще раньше был такой рыбкой с хвостом. И вроде был и вроде не был. Вот это было очень хорошо… наверное… Я, конечно, не помню. Чего тут врать. Никто не помнит.

Гораздо приятнее было бояться темноты, подвала в третьем подъезде, или пацанов из соседнего двора, или мифического кого-нибудь…, чем конкретных…, которых на Русском острове…, вообще хватало.

Как было приятно забежать в подъезд и оттаивать на батарее снежные катышки, налепившиеся на рукавички, и при этом бояться пацанов из соседнего двора.

Или бегать-бегать, а потом упасть в снег и увидеть, ВДРУГ, ночное небо, звезды и думать о бесконечности, в смысле, там за звездами — еще звезды, еще, еще, и так… бесконечно…, и вдруг,… «БЕСКОНЕЧНО», как взрыв. Перехватывает дыхание, ой-ей-ей… страшно… и… все… отпустило. Но страшно… хорошо.

Вот интересно, кому-нибудь было нужно то, что мы на Русском острове делали? Кому-то конкретно? Был ли такой человек, который понимал, зачем все это происходит? Если он был или он есть, то что же это за человек? Я даже вообразить не могу… Елки-палки. Это же надо…

И там… на службе, я почувствовал, а потом и понял, что Родина и страна, в которой ты родился, — не одно и то же. Наверное, это и так понятно, но это же надо понять… ну, понять!

И многие из ребят, с которыми я служил, так этого и не поняли, но сильно что-то такое подозревали, для них в этом случае было важнее — кто предал. Страна или Родина? Вот тут надо разобраться…, но не будем… Я же сказал, что ребята…, многие из них, не поняли…, а только подозревали.

Но они придумывали для себя конкретные объекты подозрений. У них у всех…, у всех… То есть их девушки их не дождались, а выходили замуж, за всяких студентов и прочих отмазывающихся от службы. И тут они давали горя…о..о..о..: «Я вернусь — этот студент у меня попляшет, он у меня — вот так будет там танцевать, вот так».

«Тока мама никогда не предаст, тока мама,… тока мамочка…» А сами писали письма, какие-то письма, подписывали на обратной стороне фотографии «пусть напомнит тебе обо мне неподвижная личность моя» и отправляли в какие-то города, которые Бог знает где… В такие города… Которые, когда подъезжаешь к ним ночью, видны точками освещенных окон. И все эти окна желты… Такой свет…, от которого хочется развернуться и ехать в темноту. А иногда едешь по центральной улице такого города и, вдруг, глянешь в окно второго этажа, и видно — это кухня. А шторы такого цвета…, и обои…, и абажур оранжевый, пластмассовый, а у окна спина мужика на секундочку мелькнет, в майке, голубой… наверное. И все известно…, о чем там говорят, что там в холодильнике, что на столе…, и какая посуда стоит в серванте в комнате, и какой диван, и какой висит на стене ковер и чеканка…

И оттого, что ты заглянул в это окно, и от этого знания… становится так… скучно. Ну, как если бы взять пыль, которая валиками собирается в труднодоступных углах под кроватью, и набить ею рот… и так жить. Жить.

Родина предала… Но мы Родину не предали…, мы ее защищали… постоянно…

А однажды нас наказывали искусством. То есть однажды мы провинились, все, сильнее обычного. И командир всего учебного отряда нас наказал. Сильно.

Нам двадцать раз показали фильм «Жестокий романс». Такой фильм… хороший… Нам показывали его каждый день, после того как стемнеет, — в летнем кино-театре… Был конец октября. Фильм показывали без звука. Специально поставленные люди следили за тем, чтобы мы не спали. А фильм шел и шел день за днем, в смысле ночь за ночью. Ну, мы-то еще ладно, но каково было узбекам или ну,… другим ребятам? Для кого Волга — не матушка-река. Как они должны были ненавидеть Никиту Михалкова, который безмолвно, самодовольно открывал рот… Они же не знали, что он поет про мохнатого шмеля… И почему так пляшут цыгане. (Здесь нелишне было бы показать, как они танцуют.) Мы сидели и спали с открытыми глазами, а на экране, из-за того что части фильма были самым удивительным образом перепутаны, — только что убитая героиня вдруг танцевала… и вообще все, что было на экране, было так мучительно, что я не переставал удивляться точности выбора фильма. Но, конечно же, все наше кино такое… для узбека…, в смысле.

Я помню, как эти ребята, родившиеся где-то в Ферганской долине, шли в строю с нами и пели… громко…:

Россия, любимая моя, Поля родные, березки, тополя…

Они писали в своих дембельских альбомах какие-то псевдовысказывания Петра Первого. Вроде такого: «Рябых и кривых на российский флот не брать, дабы не позорили они своим видом государства Российского». Видели бы вы этих ребят…, которые это записывали в свои альбомы. Они увозили в свои кишлаки татуировки с Андреевскими флагами, кораблями и надписями, сделанными «былинными» буквами, в память о «славе Российского флота». Забавно смотрелись чайки на мусульманских плечах и грудях.

А однажды я видел, как один красавец азербайджанец писал в письме какой-то незнакомке, из Омска по-моему. Просто переписывая буквы малознакомого ему русского языка, имея в виду свою фотографию, которую он тоже посылал:

Не смотри, что здесь нет красоты, Красота в жизни не каждому дается, Но зато здесь простая душа И сердце простое так бьется.

Но это так, к слову.

Что мы там делали все-таки? Мы делали очень много всякой фигни… Все это, понятно, называлось — «защита Родины». Сейчас ясно, что делали мы это нормально — никто не напал на нас в это время. Так ведь.

Потом, когда мы попали на корабль, стало проще. Втянулись уже как-то. Времени было уже не жалко. На небо посматривать какой-то странной потребности уже не было. Кстати, какое небо над океаном, я не помню, наверное, не видел ни разу, голову не поднял.

Вот шли мы на корабле. Все здорово, все по местам, все работает. «Жизнь всего экипажа в руках одного дурака. Не будь этим дураком!» — кричал старпом… часто, считая это очень остроумным. Все было здорово на корабле.

Но вдруг придет в голову мысль — наш корабль плывет по поверхности планеты Земля. Это мировой океан, а по его поверхности плывет железный такой…, а на нем сто двадцать восемь человек. А вокруг воздух, а дальше — космос, другие планеты. И это называется — «защищать Родину». После такой мысли трудно собрать все воедино, ну, чтобы можно было дальше всем этим заниматься, участвовать в этом. В смысле… Старпом сильно помогал. Всегда.

Как все-таки здорово русские моряки умели топить собственные корабли! Нет, они замечательно умели делать все, что нужно, но это — они делали особенно талантливо. Я не имею в виду то, как топили черноморский флот, ну, с целью перегородить входы в… Нет, нет. Я имею в виду… Все было здорово. Но либо разведка оплошала, либо телеграмма не дошла, либо забыли предупредить, и крейсер, без сопровождения, попал в туман… А там — западня, в смысле вражеская эскадра. Кругом враги. А мы против всех. Всегда! Одни. В западне! Против всех! Ее..е. елки. и! И тогда уже…, кроме шуток. Тогда уже… Если кругом враги… Тогда — ооо..о..о. о! Тогда — огонь из всех орудий и наши комендоры — самые лучшие. И во всех казематах, у каждого орудия, истекая кровью и потом, быстро и точно, среди всего этого ада — они…! И вот уже один вражеский эсминец пошел ко дну, один крейсер уходит из боя, кренясь и горя, еще два корабля сильно потрепаны, а мы еще бьем из трех пушек. Кругом все красно, все красно, и ночь уже отступает, и вот-вот рассвет. Вот уже… Но кончились снаряды. Командир белоснежным платком протирает внутреннюю часть фуражки, надевает на забинтованное плечо белый китель в крестах и звездах, записывает последнюю запись в журнал.

— Ну что, Сережа? — спрашивает он штурмана.

— Предлагают сдаться, их флагман горит, но они подняли флаги…

— Хорошо дрались матросики, мои матросы… — говорит капитан. — Все, Сережа,…да…

— Понятно, Алексей Дмитриевич, все были готовы, все надели «первый срок»…

А на искореженной палубе стояли, сидели, лежали, кто-то, шатаясь, шел… Русские моряки — герои… настоящие. Настоящие. Они курили или умирали от ран, а молоденький мичман и пара усатых старшин шли открывать кингстоны. А командир стоял на мостике…! И всходило солнце… над дымами, над Андреевским флагом.

А в это время на английском (или немецком, да хоть на японском) флагмане команда тушила пожар, суетилась… А адмирал спрашивал какого-нибудь офицера:

— Ну что там русские? Молчат?

— Молчат, сэр. У них, видимо, закончился боезапас.

— Да..а. а… Как они дрались а…?! Как дрались! Мне бы таких моряков. Вы приготовьте все, приготовьте каюту для русского капитана. Надо принять всех на борт, я хочу посмотреть на этих моряков.

— Простите, сэр, но… они утонули.

— То есть как? Вы сигналили им, что мы…

— Да, сэр,… но они…, мы видели их — все в парадной форме…, видимо, открыли кингстоны…

— Утонули, что ли? Все?

— Все, сэр.

— Стоп! А какой смысл? Бой же уже закончился.

— Утонули, сэр, только бескозырки на воде.

— Не понял… Я не понял. Смысла-то нет… Ну надо же! Ну… вы… там… отсалютуйте. Все-таки классные моряки были… Зачем? Стрельните из пушки… в честь… Непонятно.

И действительно! Был корабль большой… Вот интересно — Александр Матросов… Был солдат, но Матросов… Тоже открыл свои кингстоны. И так, скрипнув зубами, ррраз… Страшно.

Вот и я однажды защитил Родину. Один. Лично сам. Да-да! Я был… в бою, скорее, конечно, это был бой, но я его выиграл, не оставив врагу никаких шансов.

В проливе Лаперуза к нам со стороны острова Хоккайдо подлетел маленький самолетик. Его, видимо, просто послали посмотреть на нас поближе. Он, не долетев до нас, стал разворачиваться, и я увидел летчика. Голову. Лицо в очках — японский летчик. И на какую-то секундочку он взглянул на меня, и я, не думая, моментально,… раз — и показал ему руками…, в смысле — хрена тебе! Он тут же развернулся и улетел к Японии, а я победил. Вот и все.

Это был наш поединок. Хотя я понимаю, что у японца были заняты руки, но я… все равно победил. У меня была реакция лучше…, в общем, победил, а победителя не…

Ребята, с которыми я служил, все хотели домой. Даже те, у кого и дома-то не было. Просто нужно было хотеть. Хотеть домой было проще и понятнее всего.

В голове все время звучало: «Хочудомой, хочудомой, хочудомой». «Хочу есть» и «хочудомой», «хочу спать» и «хочудомой», все время, все время, как стук колес в поезде. Этот стук то слышно, то не слышно, он то приятен, то невыносим, но он все время есть, когда ты в поезде, конечно.

Ребята шили форму, готовились приехать в свой городок или поселок. Корабль по ночам превращался в мастерскую. Везде шлифовали бляхи и точили каблуки, рисовали альбомы — готовились. Весь последний год службы уходил на подготовку к возвращению домой.

Клеши делались — сорок сантиметров, в клеши вшивались гитарные струны, чтобы они были всегда натянуты, в стрелки брюк насыпали воск и утюжили. С приборов соскребали фосфорную краску, смешивали с эпоксидной смолой и обводили этой смесью буквы на ленточке бескозырки. Зачем? Чтобы светились в темноте. Манжеты подшивали бархатом. Лучше всего синим, черным или красным. Зеленым — лажа, но если ничего другого не было, шили зеленый. Ленточки свисали… ниже пояса. В общем — красота!

И вот все это продумывалось, готовилось, тщательно пряталось в тайниках, украдывалось, оберегалось…, ужас.

А потом дембелек садился в поезд, приезжал к себе в село, в первый же вечер напивался, рвал эту красоту или обблевывал — все с непривычки к свободе. Форма комкалась и запрятывалась в какой-нибудь дальний угол. И все говорили: «Ну, слава Богу, нельзя же таким петухом ходить. Все! И живи себе, живи». А жить как…, никто не говорил. Могло, правда, начаться и кончиться все еще в поезде. И тогда дембелек выходит на родном полустанке виноватый, помятый такой… Он же надеялся, что Родина ему будет благодарна. Что все будут смотреть на него, как когда-то я смотрел на тех людей, выходящих из кинотеатра. В смысле, уважать будут, будут любить.

Мы же ведь три года… там… елки зеленые. Мы же… Неважно… Мы там…, нам ведь очень было… Мы же не виноваты…, мы старались… Вы спросите — мы расскажем, как мы защищали Родину. Хорошо защищали. Вы спросите.

И парень показывал свой дембельский альбом: «Вот Толян, мой братишка, просто братишка, такой пацан, он приедет ко мне, а это Леха, Серега и Федя-таджик, хрен знает, как его звали по-настоящему, не выговоришь. Мы его звали — Федя. Тоже парень классный, хоть и чурка, конечно. А это… ну, это неважно. О…, а это моя пушка — семьдесят два миллиметра. Я ее так вылизывал, она у меня играла просто. Моя ма-а-ленькая. А это наш командир — мужик… вообще… исключительный. А это — старпом…, ну… тоже… справедливый такой. Да че, вам неинтересно… Да че, я не вижу что ли. Да пошли вы,… да ладно. Давайте лучше пиво пить. А есть пиво-то? Ма-а-ам, пиво есть?» — и парень мается, мается, и мама, как-нибудь так, спросит: «Сынок, покажи, какая пушка-то твоя, покажи мне, я не запомнила». Он откроет альбом: «Вот пушка… моя…, ма-а-ам, да фиг с ней, че на нее смотреть, тебе-то она… потом, ладно». Вот так вот.

А на флоте я узнал, что предметы могут иметь совершенно иное предназначе-ние. То есть ты думал, что эта вещь — для того-то, а она совсем наоборот, для другого. И настолько для другого, что только диву остается даваться. Вот, например, вы думаете, что посуда нужна для того, чтобы из нее есть. НЕТ. Поесть, если надо, можно как-нибудь по-другому, без посуды… Посуда нужна для того, чтобы ее мыть…, на флоте так…, одни ее моют всегда, другие недовольны тем, как она вымыта… всегда.

Палуба нужна не для того, чтобы по ней ходить, а для того…, чтобы ее… ну, мыть, конечно. Причем мыть долго, но быстро. То есть по времени долго, а по скорости… быстро. Очень долго и очень быстро. При этом выполнялись и многие воспитательные задачи. Многое оттачивалось и закреплялось.

Мытье…, драенье палубы — это…, хотя чего об этом говорить. Вот как это было… (Здесь должна заиграть очень красивая и торжественная музыка, и под эту музыку надо помыть пол, то есть сцену, так, как это делалось на флоте, то есть очень хорошо, быстро, но тщательно. При этом надо себе кричать громко… самому себе: "Бегом, бегом, падла! Еще бегомее! Суши палубу… сука… Ты что, Родину не любишь?… Лизать палубу… Если не лижешь палубу — палуба грязная а…а…а…ах ты, сука… и т. д. и т. п.)

А прошло года полтора, и я сам стал видеть, что посуду моют… не очень…, и палубу тоже не…, особенно… стал замечания делать…, ну, не нравилось мне.

Пауза.

У нас на корабле был Коля И. Кореец. Фамилия И. Он был тихий, маленький, забитый и грязный. По-русски говорил плохо… И узбекам он был не свой, и русским — не земляк. Бедолага. Чего-то ему все время не везло. То шапку… потеряет, то подушка у него как лягушка. В увольнения его не пускали, и вдруг выясняется, что наш И — тоже дембель… И что надо его уважить и перестать его притеснять, то есть дать парню вздохнуть.

И из первого же своего увольнения И пришел с мертвой собакой в сумке. Все давай на него орать, давай, дескать, эту собаку за борт. А он не дает. Обижается. Ни в какую. Да так твердо.

Потом мы видим: а он обиделся сильно. Уволок собаку куда-то, спрятал, и…, ну, обиделся. Ночью сидит, плачет. Я…, мол, успокойся, старик, плюнь ты. И понять надо — гадость же, собака эта. А он мне выкладывает, да горько так, что собаку он зарезал по всем правилам, что собака какая надо, что целый день он такую искал. И все это он сделал, чтобы нас обрадовать корейским блюдом… И опять заплакал. Обиделся сильно.

Я помню, как мы ночью: Коля И, Аброр-узбек — кок и я — сидели и ели эту собаку, которую Коля долго готовил, а потом волновался, боясь моей реакции. А я сидел и думал: «Вот я — ем собаку. Может быть, сейчас какая-нибудь девочка, устав от рыданий, всхлипывая, только-только задремала, а до этого они с папой, с фонариком, обшарили все дворы, сараи, опросили и обзвонили всех знакомых — где любимая собачка. Завтра поиски продолжатся, будут написаны детской рукой объявления, а над кроваткой долго еще будет висеть фотография щеночка с ленточкой на шее… Или какая-нибудь бабушка выглядывает на улицу, смотрит в темноту и, на каждый шорох, спешит к двери, открывает ее…, и в тишину подъезда, без всякой на то надежды… — Боник, Боник, Боник… А потом садится у покрытого клеенкой кухонного стола, смотрит на миску и плошку с водой в углу кухни и плачет».

Я ел, ел, думал, понимал, что внутри меня, в желудке, уже находится кусок этого доверчивого и беззащитного существа, которое, наверное, перевернулось на спину, когда Коля подманил его, и виляло хвостом… Ел, пытался ощутить бунт в себе, а мне… было вкусно. Коля вкусно приготовил. Я думал, до последнего, что не смогу есть, а смог. И с аппетитом. А раньше не смог бы… Раньше… То есть один человек думал, другой — ел. Тот, который ел, был более… современным…, то есть лучше совпадал со временем. Тем временем — флотским. Моим флотским временем. А теперь бы я не смог бы есть собаку. Точнее, не мог бы ночью, на камбузе, с Колей И, узбеком-коком, на большом противолодочном корабле… Больше не смог бы… наверное…

Я обнаружил в себе удивительные ощущения: в те моменты, когда совсем было худо, когда меня сильнее всего… обижали, когда я делал то, чего не надо было делать, ни за что не надо было делать, то есть очень обидное что-то…, когда меня называли такими словами…, в общем, в такие моменты… — мне не было себя жалко.

Я не жалел себя, не обижался… Мне было невыносимо жалко своих родителей и всех, кто меня любит или любил. Ведь они меня так любят, так ждут. Мама, ведь я для нее… А отец… Они меня так знают, что я такой и такой, что я единственный, единственный такой. Любят…

А меня бьют…, меня так сильно… Меня нет… Того, которого так любят, ждут… Того единственного… Его нету. Меня — того, нет. А мои родные об этом не знают. А меня нет.

Как их жалко. Мама писала письма каждый день. Посылки посылала. А мне было трудно есть печенья, которые лежали в этих ящичках. Мне было жаль нарушать положение вещей в уложенной мамой посылке. Эту посылку они посылали тому, кто махал им рукой из уходящего на восток поезда… А этого мальчика уже нет. Посылка пришла не по адресу. Она пришла не к их милому, единственному, умному мальчику. А к одному из многих грязных, затравленных и некрасивых пареньков, который имеет порядковый номер и… фамилию,… эту фамилию один раз в сутки выкрикивают на вечерней поверке…

Мне было мучительно трудно прикидываться прежним…, чтобы отвечать на мамины письма: «Здравствуй, мамочка,… у меня все нормально…, кормят не плохо…, погода плохая, но скоро…, скучать не приходится, служба идет… Целую, ваш сынишка…» Не мог же я написать, что меня нет, что их сына нет, а есть другой. Но тогда этот другой должен был бы написать… Да нет. Что я — идиот что ли. Я был матросом, а не идиотом. Все-таки.

И все время в голове звучало: «Хочудомой, хочудомой…»

Я помню, как переночевал первую ночь дома… Просто спал крепко, проснулся рано. Три года думал, как буду ночевать дома и что буду спать, спать… А проснулся в шесть утра. Я проснулся в своей комнате… и думал: «А как дальше?.. Вот я дома…, а хочу домой…, а где дом?… Стоп! Где дом? А дома нету!»

Моя комната, конечно, осталась. Мама в ней все сохранила точно так же, как было. Все разложено, как в доме-музее. Но это не дом… В смысле, желание ДОМОЙ было таким сильным, что переросло конкретный дом и я не помещался в нем, как не влез ни в одни дофлотские брюки. Но было в этом и что-то еще… ужасное… Дома не было…! Меня не было…!

И жизнь была раньше какая? Вот такая: надо закончить школу — это значит впереди экзамены, сложный выбор института и пр. Потом ожидание армии, от которой никуда не деться, потом, на службе, постоянная мысль о доме… В смысле, вся жизнь была накануне чего-то… А…а…а теперь все,… впереди никаких канунов… Живи и живи…, а не хочется…, а как…

А еще потом появилось время…и ощущение, что оно движется…, уходит, в смысле.

Многие же ребята так и остались на всю жизнь моряками. Они, может быть, водители, или кочегары, или плотники, но это только так… получилось, на самом деле они моряки. И каждое последнее воскресенье июля они одевают свою старенькую форму, встречаются в каком-нибудь традиционном для их города месте…, напиваются, обнявшись, поют, плохо: «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“, пощады никто не желает». Плачут, скрипят зубами, сжимают кулаки до побеления косточек — не понимает же никто. Потом дерутся…, потом это долго обсуждается, потом мирятся, а потом опять кочегары и плотники… То есть, то же самое, что в день пограничника или десантника, но немного лиричнее и тоньше. Стихия потому что такая… Море.

Как я много знаю таких ребят…

Я уходил с корабля 27 апреля. Раз и навсегда. То есть я много раз сходил с корабля на берег, а потом поднимался на борт, но это не так. А в последний раз с корабля и с флота, в качестве русского матроса, я сходил в первый раз, и в последний, конечно. Перед этим я не спал всю ночь, не веря в то, что произойдет завтра. Завтра настало, я позавтракал, сделал все, что положено матросу, в последний раз, попрощался, сошел по трапу на пирс и ушел… домой.

Я сильно плакал. Я прощался с ребятами и плакал. Я записывал в книжечку адреса и свято… свято верил в собственные обещания всем написать…, приехать в гости…, принять всех у себя. А ребята толкались вокруг меня, волновались, видно было, что забыли или стесняются сказать что-то настоящее, стоящее… И говорили, как обычно: «Ну, ты давай там…, моряк на суше не дешевка!» — «Дам!..» — «Девкам там покажи, пока мы тут…» — «Покажу…» — «Не дрейфь ты там…» — «Да не ссыте — как-нибудь разберусь…» А в глазах у всех была такая тревога, такая тоска, так легко было сосчитать, сколько им еще осталось… каждому… служить…, в глазах там было видно… И еще — «хочу домой» в глазах…

А мне мысль, что завтра, а точнее, уже нынче, мою койку займет другой, впервые не доставила удовольствия. Все вертелось в голове и душе, что-то обрывалось… больно. Но невозможно было понять ничего. Ведь я так ждал этого дня. А завтра чего ждать? А сейчас, уже сейчас… чего?

Вдруг все стихло, ко мне медленно подошел командир, пожал руку, как-то так вздохнул: «Давай, не забывай, удачи тебе, спасибо за службу», — развернулся и ушел. А я подумал: «Боже, какой хороший, какой мудрый и справедливый человек, как я ему благодарен,…как я раньше этого не понял, я ему тоже напишу, нет, ему — первому. Сразу же напишу, обращусь по имени-отчеству, расскажу, как дома и как…вообще, как я ему благодарен, что таких мужиков… Ему приятно будет».

Я уходил по пирсу от корабля, оборачивался, махал рукой… А над кораблем звучала музыка. Есть такая музыка…, гениальная…, марш… — «Прощание славянки». А в этот раз он играл в мою честь. Со мной прощался Российский флот, от Петра Первого, Ушакова, Нахимова до…, я не знаю,… до нашего командира. Флот прощался со мной. Меня благодарили за все. И за то, что меня так сильно…, за то, что я писал в море, за японского летчика, за все три года…, за собаку…, за все. Все! Я оглядывался, рыдал и клялся, что всем напишу, всех люблю и жить не смогу без них. И это было в тот момент — правда! И ребята махали мне, кто-то плакал, даже из тех, которых я знал едва… Ну страшно же оставаться еще так надолго, особенно когда кто-то уходит… домой.

Российский флот. Весь! «Российские моряки не спрашивали, каков числом враг, но где он!», «Флаг и гюйс поднять!» — и т. д. и т. п. Навсегда.

Пауза.

Никому не написал. Никого не повстречал…, даже случайно… И слава Богу!

А о чем говорить? Как мы о-го-го?! Или: «А помнишь, как тогда…?» Ну, выпить, полчаса потолкаться по улицам, потом сказать: «Извини, ко мне никак нельзя, у меня там…» И в ответ: «Ну, у меня тоже, понимаешь…» Обрадоваться этому, пообещать звонить, сказать строго: «Ну, ты тоже звони, а то мы, сам видишь, не поговорили, а надо все обсудить, вспомнить». И расстаться… А потом отплевываться и томиться несколько вечеров. Зачем?

Но Российский флот…

Пауза.

У меня в жизни этого уже не будет. Никогда! (В это время нужно собрать все предметы, которые были на сцене. Все. Собрать все, чтобы сцена осталась пустой.)

Никогда. Но раньше было как-то… я не знаю… а домой пришел, а дома нет! Ну, в смысле… что ли… Но с другой стороны, чего жаловаться-то… Очень многие ведь. Просто в моей жизни этого не будет… И совсем даже — необязательно… А дома нет…

(Уходя и унося все разом.) Просто… ну, нужно как-то понять, разобраться… Ведь что получается, или… Хотя, конечно, ничего не попишешь…, оно все так… конечно.

Да! Да, да, да, я и сам так думаю…

Не стоит… это ведь…

Я бы не стал так однозначно

Я же не настаиваю

Это уж — как хотите…

Одновременно

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Рассказчик — молодой человек тридцати-сорока лет.

Рассказчик стоит вне «ринга», потом подходит к нему и после небольшой паузы шагает внутрь. И еще через небольшую паузу обращается к зрителям.

Рассказчик. Совсем недавно я узнал… Точнее… Не знаю, как сказать… Я узнал такую вещь, которая меня не то чтобы огорчила или разочаровала… Или удивила… Не знаю.

И вот тут надо обязательно объяснять, потому что может показаться, что то, о чем я буду говорить, это для меня очень важно. А так покажется потому, что я с этого начал, а вы же про меня ничего не знаете, и то, с чего я начал, будет первым, что вы про меня узнаете, и поэтому может показаться, что это для меня очень важно. А я мог бы на самом деле говорить о многом… Многом другом… Просто то, с чего я начну, я узнал совсем недавно…

Тут вот какое дело,…я себе представлял, что… ну, это устроено одним образом, а оказалось, что оно устроено совершенно иначе. Точнее, не представлял,…у меня не было об этом никакого представления,…у меня было, скорее, ощущение… Хотя нет… У меня было больше, чем ощущение, но меньше, чем представление… О том, о чем я сейчас скажу. Короче…

Недавно я узнал, что машинисты и, вот эти, локомотивы, ну, то есть тепловозы, электровозы, ну вот эти,…на железной дороге… Но, главное — машинисты… на своих локомотивах…, не едут из,…допустим из,… Омска до Москвы, или из Челябинска до Хабаровска, или, я не знаю,… из Питера до Берлина, а на какой-нибудь не очень далекой станции…, ну, в смысле, выехали из Омска, доехали до ближайшей узловой станции, там у них состав отцепляют, разворачивают, подцепляют другой, и обратно в Омск. И так они все время, из Омска отъедут… и обратно в Омск. И так все время… И это ладно еще Омск или Хабаровск, а то вообще… какая-нибудь узловая станция с невнятным названием…, и они с этой узловой станции до другой узловой станции и обратно. И… вот так… туда — обратно, туда — обратно…

И не то чтобы я об этом думал, про машинистов и эти локомотивы. Это же странно — думать про локомотивы. Я никогда не мечтал быть машинистом, не представлял себе, что буду прощаться с женой перед долгим рейсом и говорить: «Дорогая, не волнуйся! Через неделю вернусь, не переживай, что со мной может случиться!» А она бы мне отвечала: «Осторожней, дорогой, я слышала в новостях, что на Урале такой снег, такие заносы, поосторожнее, не гони…» Нет, я так не думал и так не мечтал. Просто, ну я же ездил на поезде… На поезде! То есть садился на поезд, ехал в Москву или из Москвы… То есть все мы ехали… Ехал… Ел, спал, смотрел в окно, читал чего-то, беседовал… беседовали, скучали, выходили на станциях, курили… ну, то есть я-то не курю,…но тоже выходил со всеми, как бы покурить, просто так говорят — выйти покурить… Ну, то есть ехал поезд. Поезд! Не машинисты, паровоз, вагоны и я, а что-то целое, ну, то есть поезд. Целый поезд. А ведет его,…конечно, машинист. Вот так вот — долго, скучно, но… Вот так… Едем.

А тут я узнаю, что он-то едет до ближайшей узловой станции и обратно. И это мне как-то… я не знаю… ну… не понравилось. Просто я узнал об устройстве мира что-то такое, что мне не понравилось. Потому что, когда узнаешь, как что-то устроено… Не то чтобы это перестает нравиться, но от прежнего отношения к тому, об устройстве чего ты узнал,… ничего не остается… Может быть, тебе это и раньше не нравилось, просто начинает не нравиться по-другому. Понимаете… по-другому.

Просто все имеет свое устройство… И мне чаще всего совсем не хочется знать, как что-то устроено. Просто узнается об этом само собой. Или кто-нибудь крикнет: «Посмотри, посмотри… Скорей посмотри!» И ты посмотришь…, увидишь…, то, чего не надо было видеть. А еще, хуже того,… поймешь, как это устроено.

Вот тут я прошу внимания.

То, что я сейчас сделаю, никого не должно обидеть или оскорбить. Потому что я никого не хочу ни обидеть, ни оскорбить. Просто мне нужно объяснить… Но не просто объяснить, а чтобы еще стало понятно! Для этого мне нужно раздеться. Но раздеться не донага,… но а так раздеться… Раздеться не для того, чтобы, ну, чтобы… ну…, ну, понятно…, а чтобы про устройство рассказать… Я останусь в белье. Белье… Мое белье никого не оскорбит, …у меня вполне приличное белье. В общем, одну секундочку… Я сейчас.

Быстро раздевается, остается в трусах. Достает учебное пособие, изображающее внутреннее устройство человека. На нем человек изображен в разрезе, все внутренние органы выделены разными цветами. Хорошо видны кровеносные сосуды, почки, желудок, кишки и пр. Рассказчик устанавливает пособие на стул. Некоторое время смотрит на него. Потом показывает пальцем на нарисованные легкие, а потом показывает, где легкие у него.

Вот у меня такие вот легкие, я ими дышу. Они состоят из таких вот пузырьков, я через горло вдыхаю воздух, пузырьки раздуваются, когда выдыхаю — сдуваются, происходит реакция окисления от кислорода — это нужно, чтоб я жил. Вот это у меня желудок, вот здесь. (Показывает на схеме, потом на себе.) Вот это вот печень, вот это кишечник, вот тут у меня в животе очень много длинных таких кишок. Вот это кровеносные сосуды, вот так вот я ем, …еда по пищеводу попадает в желудок, потом дальше, дальше… Печень и почки тут что-то делают,…потом кишечник, ну,…и пища потом выходит, …ну,…понятно. Вот, в смысле, так вот все и происходит… во мне…

Небольшая пауза.

И вот как к этому относиться ко всему? Ведь я же понимаю, что во мне всего этого (показывает на схему) полным-полно, и что? Я же помню, как в школе увижу такую схему в кабинете биологии, или, того хуже, какие-нибудь заспиртованные органы, или лягушку с разрезанным животом, так у меня сразу руки слабеют, сразу становлюсь такой вялый, сразу начинаю гнуться во все стороны, потому что — ужасно это все, потому что кошка или собачка — красивая целая,…а по отдельности, то есть по частям — ужасная.

Ну а что с этим делать! Так оно устроено. Я отлично помню, как начал понимать, что я тоже имею устройство. Помню, как почувствовал, что мне надо дышать, что у меня грудь вот так вот движется…постоянно, что носом или ртом я втягиваю в себя воздух и что не могу этого не делать, и мне это не понравилось,…потому что — приходится. И то, что приходится моргать, — это ужасно. Потому что не могу не моргать. Оно само моргается. Это плохо.

Или вот, например, ты ложишься на правый бок, ну, спать или, просто, прилег. Лег на правый бок, и в носу правую ноздрю заложило, а потом повернулся на левый бок — правую ноздрю отпустило, а левую заложило. Значит, во мне что-то там перетекает, что-то там во мне происходит, какие-то сообщающиеся сосуды. И я это никак не контролирую, я не могу этим управлять.

Или вот сидишь за столом, что-нибудь выпил или съел, и в животе как заурчит, и кто-нибудь на тебя так посмотрит, дескать, ну как так можно… Но ведь это же не я урчу, я же не хочу этого, это вот это. (Показывает на нарисованные внутренности.) Или икнешь, не дай Бог,…и кто-нибудь так головой помотает, дескать…, а мне и самому стыдно, но я же не могу вот этим там у себя внутри управлять… В смысле, не я икал, не Я. Это оно икнуло (показывает на внутренности), но для всех-то это я икнул… А я что могу сделать… Только извиниться. Не буду же объяснять, что я не хотел этого делать, а что это там внутри само собой…, что мои кишки и мой желудок — это не Я. А где Я?

Ведь я же понимаю,…теперь уже понимаю, что мои руки это тоже не я. Вот, например, я хочу что-то нарисовать, и не что-то, а конкретно, срисовать какую-то картинку. И я вижу, как там нарисованы несложные линии. И вот какая-то линия идет, потом загибается и заканчивается, а мне нужно просто ее точно так же провести… Вот у меня в руке карандаш. Я вижу эту линию. Мне нужно просто в точности так же нарисовать. Я же ее вижу! И не могу. Значит, мои руки — это не я.

Или ноги… Вот я запомнил какой-то танец, помню последовательность движений и сами движения помню. Причем я их, можно сказать, вижу у себя в голове…А мои ноги не могут их повторить. Или по отдельности могут, а подряд — не могут. (Делает несколько нелепых танцевальных движений ногами.) Значит, мои ноги — тоже не Я, а просто мои.

И мой мозг — это не Я. Потому что… Вот, например, я смотрю кино, вижу там знакомую актрису,…ну, не знакомую, в смысле мою знакомую,…а просто, я недавно видел ее в каком-то другом фильме и говорю: «Я эту актрису совсем недавно видел в одном фильме,…такой фильм хороший, как же этот фильм называется? Черт…, как же он называется…, совсем недавно видел…» И все,…кино уже не смотришь, а пытаешься вспомнить, где же эта актриса играла, и весь вечер пытаешься вспомнить, и еще половину следующего дня. А когда тебе совсем не надо, оно само вспомнится. И ты просто плюнешь, в смысле, тьфу ты, черт, какая ерунда! А это значит, что ты же не забыл название этого фильма. Просто ты его не нашел в своем мозгу. Копался, копался и не мог найти. А потом раз, случайно наткнулся… Или ты кому-то говоришь,…хочешь сказать что-то важное, а тебя кто-то сбил и ты: «Ой, я тебе хотел одну вещь сказать, что-то…, щас, щас… Сбили! Черт! Сбили. Очень важно… И как только хотел тебе сказать…, вот черт, вылетело… Ладно. Вспомню — позвоню». А никуда не вылетело, просто в мозг куда-то залетело,…туда, в глубь мозга. И ты листаешь, листаешь свой мозг…

Потому что мозг тоже не Я, а только — мой мозг. А где Я?

Где Я? Вот… Я?… Хотя в зеркале себя узнаю… В разном виде узнаю… Расчесываю волосы на голове, смотрюсь в зеркало, брею себя бритвой, …подбираю галстук к рубашке, понимаю, что мне идет, а что не идет, потому что у меня волосы определенного цвета и глаза… А бывает же, вот так утром побреешься, умоешься, оденешься — заглянешь в зеркало — останешься довольным… В смысле, прическа и одежда — все удачно. Пойдешь на вечеринку на какую-нибудь или к кому-нибудь на свадьбу, а там кто-нибудь заснимет все на видео, а еще потом при случае будешь смотреть эту запись и удивляться… Боже, кто это такой? Кто это? Что он делает? Он — это, в смысле, я. Просто Он не такой, как в зеркале, не такой, какого знаю, к какому привык,…а такой, ужасный… Боже, какая ужасная прическа, одежда дурацкая, а жесты, …какие-то мелкие, пошлые… И выражение лица, и гримаса, которую Он все время повторяет… А смеется… А кто-нибудь еще скажет, из тех, кто с тобой вместе смотрит эту запись: «О, смотри-ка, смотри-ка, ты хорошо получился! А вот я… Ну надо же, какой идиот! А ты классно вышел…»

А голос, которым Он, в смысле я…говорит, — это же вообще кошмар, этого же не может быть. Я же слышу, как я говорю, ну, слышу же… А тут какой-то гнусавый, картавый… И, как бы просто так, скажешь: «Что-то звук как-то записался странно, да? Как-то голос звучит плохо». А тебе отвечают: «Да нет, твой голос… нормальный, как всегда… Это мой…»

А голос-то ужасный. Незнакомый голос. Незнакомый… И этого не исправить. С этим вообще ничего не поделаешь. Ничего не поделаешь. То есть, конечно, можно чего-то поправить. Но ведь я же не буду этого делать, я же себя знаю, свой характер. Вот еще характер мой… То есть мои руки, ноги, мозг…, еще характер…

Я ведь к чему это все говорю… Точнее, я к чему подвожу… Я недавно понял… Ну, так же недавно, как узнал про железнодорожников, но не в связи с железнодорожниками, а просто, одновременно, я понял, почему у нас… Вот тут я не знаю, как лучше сказать — «у нас в стране» или «русские люди». В общем, почему они любят грузинскую музыку. Точнее, не саму музыку, а как грузины поют хором. Я и сам люблю, или, точнее, говорю: «Как я люблю, когда грузины поют хором!» А как можно любить то, чего не знаешь? Потому что те, кто считают, что они любят грузинскую музыку, они и слышали-то всего две-три песни, где-нибудь в какой-нибудь передаче или в кино. И могут вспомнить только «Долго я могилку искал» и «Где же ты, моя Сулико». То есть помнят только про Сулико. По-русски!

Грузины, и правда, — прекрасно поют! Но тут дело не в этом, просто…, ну, как сказать…, на самом деле — очень хочется в Грузию… Хочется в Грузию, к этим людям,… которые так поют… Которые так поют — как нам нравится. Не к этим, которые на рынке, или к тем, которые на вокзале или в аэропорту, и не тем, которые…, не к конкретным,… к которым… к которым…, о которых мы знаем, что они рады гостю. То есть любому гостю, любому человеку, который к ним приехал в гости… Тебе то есть. Просто так рады. Без причины…, не за заслуги, не за достоинства, а вот… рады гостю, то есть — тебе. Вот такому (показывает на себя и на анатомическую схему). И они тебя любят и уважают… Ни за что… Просто за то, что ты человек, за то, что ты гость… И в честь тебя так споют… И самое интересное, что они уже поют. И уже в честь тебя. Просто чтобы это почувствовать и чтобы еще получить от этого удовольствие, надо к ним приехать…

Очень хочется в Грузию. Все время… Просто часто не понимаешь, что хочешь именно туда…Хочешь, чтобы тебя уважали и любили… Вот ты этого хочешь, а на самом деле — хочешь в Грузию… В ту, где так поют… в честь тебя. (Одевается.)

А с другой стороны, понятно же… Какую Грузию?… А то можно было бы купить билет на самолет… Я там не был никогда, но понятно же… прилетишь в Грузию, а там аэропорт, автобусы, такси,…поедешь в город, а там ведь, в Грузии, города — улицы, магазины, люди ходят… Я там никого не знаю… Так что, наверное, не споют, чего там… А если ехать к друзьям, то споют друзья…, за то, что ты их друг, а это уже не то. Понимаете, совсем не то.

Вот тут я подвожу к очень важной мысли. Не вообще — важной, а в данный момент важной. И мне будет очень сложно сказать то, что я хочу сказать. Потому что про то, что я хочу сказать…, я, как надо, сказать не могу. Потому что нужно сказать… одновременно… об очень многом. И сказать не быстро, а сразу. Понимаете,… СРАЗУ. То есть как, сразу?… Вот солнце выходит из-за туч… или мы отдергиваем плотные шторы, и становится светло — СРАЗУ, то есть очень быстро. Так быстро, как мы не понимаем. Как мы не видим. А мы только и можем сказать про это: стало светло — сразу, мы даже про это быстро сказать не можем.

Вот так вот про это нужно сказать.

Самое быстрое движение, которое я могу сделать, — это вот так. (Быстро-быстро машет руками.) Вот… Быстрее не могу. Правда, веки у меня моргают быстрее, но это все равно недостаточно быстро.

И вот смотрите: я узнал про этих железнодорожников, что они ездят туда и сюда. И теперь знаю, то есть ЗНАЮ — это процесс, как хожу, живу; так же знаю. Все время знаю. И то, что я узнал про железнодорожников, — мне не нравится. И мне это не нравится тоже все время. А еще, одновременно с этим, я хочу в Грузию, и еще знаю про все вот это. (Показывает на анатомическую схему.) Еще одновременно с этим я много чего знаю, чего не знаю, чего хочу, чего не хочу… И все это во мне — вот так вот (быстро, максимально быстро машет руками) — быстро, быстро во мне вот это все, только в тыщщу раз быстрее.

Но я одновременно ведь об этом не думаю, обо всем этом…, это же невозможно, бессмысленно. Все это во мне как-то уживается. Как-то странно, как-то где-то сидит во мне. Но что-то обязательно всегда вылезает и торчит… Всегда каким-то острым углом. То железнодорожники торчат, то «хочу в Грузию» торчит, то руки, то ноги, то мозг… или какая-нибудь печень.

И все на все влияет.

А надо успеть сказать, ну, например, про то, что вот здесь, то есть в том пространстве, где мы находимся. Сейчас… И не просто сейчас, а прямо сейчас, движется-крутится просто непонятное количество разных молекул. Их не просто много, а они СПЛОШЬ! И вот в этом воздухе, который не только нас окружает, но который мы в себя вдыхаем, — и сквозь нас, и сквозь все эти предметы прямо сейчас проходят, и даже не проходят, а проникают постоянно бесконечные радиоволны и телевизионные волны, какие-то сигналы космической связи. И это разные новости и музыка, и любимое или нелюбимое кино, и разные непонятные иностранные языки, и, может быть, сигналы с просьбой о помощи или просто болтовня. И все это вот здесь вот, и я не могу сказать, каким именно образом это влияет на мою жизнь, я ведь об этом постоянно не думаю, я об этом вообще не думаю, просто я об этом сейчас говорю. Но если бы этого всего не было, то все было бы по-другому, в смысле моя жизнь, это же понятно.

А еще прямо сейчас, и десять минут назад, и через двадцать минут в небе все время летят самолеты. Много, много самолетов, десятки тысяч людей летят в небе. Они летят и не чувствуют того, что летят. Кто-то сейчас ест, на высоте одиннадцати тысяч метров, кто-то спит, или читает, или… сидит в туалете, на высоте одиннадцати тысяч метров, в неудобной позе, на неудобном унитазе. Тысячи людей прямо сейчас в туалетах на высоте одиннадцати тысяч метров. А братья Райт несколько лет строили свой биплан, чтоб пролететь несколько сотен метров или ярдов. Ну, в общем, немного. А мы: «Боже, как мне надоели эти перелеты! Надо будет как-нибудь, для разнообразия, поездом прокатиться».

Тыщщи самолетов летят… А в морях тыщщи кораблей, сотни подводных лодок… Поезда едут, железнодорожники на своих локомотивах туда-обратно…, сотни пожарных сейчас тушат пожары, прямо сейчас…, где-то наверняка тонет какой-нибудь корабль, сейчас тонет. Может быть, небольшой, может быть, просто какая-нибудь лодка с тремя туземцами, а может быть, огромный лайнер, но прямо сейчас.

Бессмысленно об этом думать все время, зато можно почувствовать. Но это так сложно — почувствовать. Но можно попробовать. Я даже специально для этого создам специальные условия, вот смотрите… (Надевает на голову летчицкий шлем с очками, подходит к вентилятору.) Я сейчас включу вентилятор, и еще будет музыка, под которую, как мне кажется, легче понять, легче почувствовать, как все это одновременно летит… ну, все эти самолеты.

Включает вентилятор, начинает звучать музыка, подвешенные самолетики начинают раскачиваться. Рассказчик танцует соответствующий танец. Музыка заканчивается, рассказчик выключает вентилятор.

Только вы не подумайте, что я об этом все время думаю… Я про них не думаю. Только они летят все время,…сейчас.

И еще, прямо сейчас… Вот это очень скользкая тема… прямо сейчас где-то идет война.

Я же говорил — тема скользкая. Но где-то же идет война. И даже не просто — где-то, а в разных местах… Я не говорю о той войне, которая тут, неподалеку. А где-нибудь в Африке, и где-нибудь во льдах… Где-то во льдах сейчас солдаты…воюют.

А солдаты? Кто это такие — солдаты? Как я понимаю, кто такие солдаты? Это не те люди в военной форме, которых мы встречаем в городе. Или не те, которых мы видим по телевизору… в новостях. Там какой-нибудь генерал, например английский или американский, да хоть итальянский, говорит: «Мы не намерены!..», или наш генерал говорит: «Мы тут разобрались в ситуации и заявляем, что мы не намерены!..» Так вот, все эти военные — это не солдаты. Солдаты — это те, о ком мы не знаем, что они делают. Солдаты — это те, которые ушли, которые уходят… Помните, в кино — идут солдаты…, какой-то косогор, разбитая вдрызг дорога, погода плохая, солдаты идут с вещмешками и винтовками… Уходят. А на переднем плане какой-то герой…, в смысле герой фильма, он прощается с героиней и бежит… за своей ротой…, за своим местом в строю. Или не так. Стоит эшелон… вдалеке, вагоны открыты, там видно солдат, они сидят в вагонах, свесив ноги, кто-то бегает вдоль состава, но мы не видим их лиц…это солдаты. А на переднем плане — герой…фильма. Он прощается с героиней и говорит: «Я вернусь, дорогая», — и бежит к вагону, потому что поезд тронулся. И мы понимаем — он не вернется. Или он прощается не с героиней, а с генералом и говорит: «Мы не подведем», — и бежит к вагону. И на ходу заскакивает на подножку, ему помогают солдаты, затаскивают его в вагон, и все смеются. И мы понимаем — они не подведут, и не вернутся.

А война, это вот… много, много фильмов…разных… плохих, хороших. Я их так много видел. Я очень много видел фильмов про войну. Я редко думаю о войне. Даже, наверное, вообще о ней не думаю. Но я слишком много видел фильмов. Какие-то обозы…, некрасивые люди, танки, танки со звездами, танки с крестами, поля горят, громкая музыка, самолеты воют, и так далее и тому подобное. Ползут по полю два бойца, вдруг рядом взрыв. Их забрасывает землей…, и я отлично знаю, что дальше будет. Один поднимает голову и говорит: «В этот раз совсем близко рвануло». А другой головы не поднимает, потому что его убило. А первый кричит, тряся убитого: «Леха, Леха, Леха!» И я видел это в тысяче фильмов. Но это все равно… как-то серьезно. Серьезно!

Потому что я помню, правда, я не помню, сколько мне было лет. Я лежал, перед сном, и ни с того ни с сего думал… или, скорее, так, фантазировал. Точнее, боялся. Лежал — боялся. Боялся того, что вот, если бы немцы пришли, как в кино, и всех бы стали убивать, то я бы притворился мертвым и ни за что бы не шелохнулся, лежал бы, как мертвый. И я в своей кровати принимал разные позы, которые, на мой взгляд, были больше похожи на позу убитого, и задерживал дыхание как можно дольше, и пытался не моргать…, чтобы немцы не увидели. Чтобы немцев убедить, что я не живой.

И все эти фильмы слились в войну. И все это для меня… тема серьезная. Потому что, когда в каком-нибудь, даже совсем дурацком фильме какой-нибудь немецкий генерал, которого играет худой, остроносый литовский артист, говорит другому противному, толстому немецкому генералу, которого играет… другой литовский артист… так вот он говорит: «Вы не знаете этих русских, они не сдадутся…», или: «…он вам все равно ничего не скажет, этот Иван…» И весь этот фильм — дурацкий, и сцена эта — дурацкая, и немцы показаны дураками, и понятно, что было все не так… А мурашки по спине бегут. Мурашки… потому что — приятно, что русские солдаты такие…, что победили.

А однажды я видел…, я был однажды на месте боев, и там велись раскопки. Правда, не настоящие раскопки, а так… Искали оружие, ордена, для продажи. И при мне раскопали немецкого сержанта. Это мне потом сказали, что он сержант-артиллерист. Я увидел немного. Первое, что откопали, были его ноги… в ботинках. Ботинки были зашнурованы кожаными шнурками. Шнурки были завязаны на бантик… На бантик. С длинными петлями. Я увидел узел, который пятьдесят с лишним лет назад завязал живой человек. Завязал, а потом умер. Завязал точно так же, как я завязываю шнурки… В точности так же. Он их завязывал…, делал движение, которое я отчетливо себе представляю. Завязывал, не думал, что его убьют… Просто, когда я увидел эти ботинки, я впервые в жизни встретился с живым немецким солдатом, в смысле солдатом Той войны. И отношение к войне у меня стало еще сложнее. Намного сложнее.

И теперь я живу еще и с этими шнурками… В смысле, железнодорожники ездят туда-сюда, хочу в Грузию, самолеты летят…а теперь еще и шнурки…, и солдаты… Потому что они везде… солдаты.

Они там, там, там… (Показывает рукой в разные стороны.) Вот я показываю, в любую сторону (опять показывает), а там на каком-нибудь расстоянии обязательно есть солдаты. Обязательно есть. Везде солдаты. И я это чувствую.

Чувствую.

Это так важно, что-то сильно почувствовать, почувствовать… Не боль…, потому что боль — это вот отсюда, в смысле, когда болит, это отсюда. (Показывает на анатомическую схему.)

Я имею в виду — ПОЧУВСТВОВАТЬ!.. Не вкус и даже не радость…, а ситуацию. Ситуацию! Почувствовать то, что ЕСТЬ.

И тут мы не знаем, в какой момент мы почувствуем, а в какой нет. И какие для этого нужны условия… для того, чтобы почувствовать. Иногда во-обще никаких условий не надо.

Вот, например, вышли вы из дома на работу… с портфелем или не обязательно с портфелем, а с чем-то в руках. Пришли на работу, а потом пошли пообедать. Идете, и вдруг как почувствуете!.. В руках ничего нет, где портфель?! И в одну долю секунды вы почувствуете и отсутствие портфеля, и испугаетесь, и вспомните, что портфель остался на работе, и в каком месте он стоит, и как вы его туда ставили. И успеете успокоиться. В одну долю секунды.

Или такой вариант: вы вышли из дома с зонтиком, пришли на работу, сходили пообедать, вернулись на работу, потом зашли в одно место, потом забежали к друзьям и вернулись домой на такси. И поднимаетесь к себе по лестнице домой, и в этот момент — бабах! — где зонтик?! И в одну долю секунды вы ощутите отсутствие зонтика, прокрутите в голове все места, где побывали — работа, кафе, одно место, у приятелей, такси, — и не сможете вспомнить, где оставили зонтик, и успеете расстроиться, потому что именно этот зонтик вам особенно дорог, и все в одну долю секунды. Вот так вот почувствуете. Сильно! А какие здесь условия? Да никаких.

Или вы вышли из дома на улицу. Не из родного дома, а из дома в какой-нибудь очень далекой и непонятной стране, в которую вас Бог весть как занесло, и вдруг… Вы выходите, а тут справа так дерево стоит, и свет так падает, и запах мокрой пыли, и время года… И вы почувствуете себя так же, в точности так же, как чувствовали этот момент в детстве. Сильно почувствуете. Одну секунду. И не сможете удержать, и не поймете — понравилось вам это чувствовать или не понравилось. И чтобы проверить и еще раз это почувствовать, вы поедете в свой родной город, найдете дом, в котором вы провели детство, будете тысячу раз входить и выходить из него, чтобы почувствовать…, и не почувствуете.

Или поедете вы в Дрезден, придете в Дрезденскую галерею, в зал, где висит Сикстинская мадонна, встанете перед картиной и будете думать: «Так… вот она, это же она…, так надо это понять, надо это осознать… Стоп, стоп, стоп, стоп. Надо сосредоточиться! Ребята, не мешайте!.. Я ведь так давно этого хотел! Это же она, она! Я здесь! И она здесь! Так, так, так, так, так, так!..» — и ничего не почувствуете. А когда на плохенькую репродукцию смотрели — все чувствовали! Получается, зря ехали, что ли?! В Дрезден… Значит зря. Потому что не картину хотелось… а почувствовать.

Или вот такой странный феномен: сидите вы у себя дома и смотрите телевизор. Сидите в своем городе, в своем доме, в своем времени, в смысле в своей эпохе, и смотрите фильм про какую-то Французскую революцию. И там кого-то должны казнить на гильотине. Это во Франции так отрубают голову. И вдруг, кааак почувствуете! То есть вы почувствуете, что это вам должны отрубить голову, что вы просыпаетесь в камере, в тюрьме, перед казнью. Просыпаетесь и несколько мгновений не помните, что вас должны казнить. А потом сон совсем улетучивается, и вы все вспоминаете… И это ужасно! А какой у вас есть опыт такого просыпания? Ну, разве что когда вы договорились с другом, что завтра пойдете на рыбалку. И в пять утра вас будит будильник,… а это ваш единственный выходной,… и вы понимаете, что вы больше всего на свете не хотите идти ни на какую рыбалку. Вы хватаете телефон и звоните другу, чтобы сказать, что у вас все родственники и дети заболели и что вы не можете идти… А вам говорят, что ваш друг уже вышел… И вы выходите из своего теплого дома в холодное утро и идете навстречу другу, который тоже не хочет идти ловить рыбу. И он сам бы вам позвонил, но не смог придумать никакого предлога… и вышел. И вы будете мучить друг друга этой рыбалкой весь единственный свой выходной день. И это ужасно.

Но когда вы просыпаетесь в камере перед казнью — это в тыщщу раз хуже. И вот за вами приходят, и ведут вас, и чего-то вам говорят, а у вас в голове мысли: «Так, так, так, так… Я скоро умру… Меня ведут убивать… Так, так, так, так… Надо сосредоточиться, надо это понять… Раз, раз, раз, раз… Это же надо понять!» А в это время вас ведут, приводят куда-то, отрезают холодными ножницами воротник вашей рубашки. Там так делают. От холодного прикосновения вы вздрагиваете и даже коротко смеетесь. А мысль крутится, крутится, никак не останавливается. Потом вам дают сигарету, а вы некурящий…, но все равно машинально затягиваетесь и кашляете…, кашляете. Потом дают выпить рюмку коньяку. И в горле и в груди становится тепло. И вот уже гильотина. А вы такой живой… В горле тепло… И вы: "Погодите, погодите! Извините…, я еще…, не, ну все-таки…, стоп, стоп…, а как же…, я вот… ", — и дышите, дышите… И в этот момент на экране нож падает, и такой чавкающий звук…, и вы у себя на диване…сидите такой… Почувствовали! Все вот это,… вместе с рыбалкой. В одну секунду. Ужас! А ведь вы не француз, вы у себя дома. Во Французской революции не набедокурили. То есть вас казнить не за что. А все равно — сидите у себя на диване…, почувствовали.

Или вот Новый год… Скоро Новый год. А точнее, Новый Век. Уже десять лет назад вы думали: «Во! Скоро Новый Век! Надо бы как-то об этом подумать, как-то осознать это!» Потом еще через пять лет: «Елки-палки! Скоро же Новый Век наступит!» И еще через три года: «Уже во..о. бще скоро! Стоп, стоп! Надо как-то подготовиться, надо как-то понять, шутка ли, Новый Век!» А за месяц до Нового года все готовятся, все думают — как бы так встретить Новый Век, чтобы почувствовать, что наш век-то уходит. Надо почувствовать момент смены веков, надо создать условия, чтобы почувствовать. И начинают… покупать билеты в различные значимые мировые столицы. Чтобы, например, встретить Новый Век возле Биг Бена. Чтобы Биг Бен — бубум! И все — ура!.. Или в Париже, на Эйфелевой башне… Или где-нибудь на островах, на экваторе… вместе с туземцами, с этими детьми человечества… Или спелеологи готовятся залезть в самую глубокую пещеру, чтоб на предельной глубине, или альпинисты…, чтоб на самой высокой вершине… тащить с собой бутылку шампанского, долго тащить, а потом, ровно в двенадцать часов, на вершине…, чтобы почувствовать… Или просто дома, приготовить салаты, позвать друзей, только самых, самых лучших, и в кругу друзей… Или нет. Никого не звать. Только вдвоем. Встретим век — только вдвоем! И правительства многих стран тратят тыщщи — миллион-тыщщи денег, чтобы приготовить разные салюты, всякие украшения, миллионы шариков-фонариков…

И вот осталось три минуты… И вы судорожно крутите проволочку на шампанском, и вот-вот зазвонят часы, и у вас в голове: «Ого-о… так, так, так, так, так… вот уже сейчас, прямо щас, щас, надо загадать желание… чего же я хочу, че хочу… — и вслух: — Ребята, ребята, давайте стаканы, стаканы…», — и в это время часы — бабам! шампанское — бабах! все — ура!.. На площадях — салюты… И вот так по миру, по часовым поясам, Новый Век… Салюты на площадях, тыщщи людей: «Ураааааа!» А вы у себя дома, облитый шампанским… А все: «Ураааааа!» А Новый год дальше пошел, в другой часовой пояс… И никто ничего не почувствовал, просто все обнимаются, смеются, а не почувствовали.

…а на следующее утро… Даже не утро. Проснетесь часиков… без пятнадцати два. Первого января Нового Века. Проснетесь такой… медленный. Телефон еще ни разу не позвонил. И вы встаете, идете умываетесь, или не умываетесь… если не хочется. Открываете холодильник, а там… салатик… Да много чего осталось. И салатик, оттого что постоял в холодильнике, стал еще вкуснее, и торт тоже стал вкуснее. А шампанское, полбутылки, хоть и выдохлось, но холодненькое. И вы все это достаете, не торопясь, расставляете, наливаете холодненькое… И можно сначала салатик, потом тортик или сначала тортик, а потом салатик,…как хочется. Только как хочется… А по телевизору идут какие-то неторопливые прошловековые передачи, а на часах полтретьего Нового Века. И вдруг вы почувствуете… Новый Век. Хорошо… И ничего из вас не торчит, ни железнодорожники, ни самолеты, ни «хочется в Грузию»… Оно, конечно, никуда не делось, но просто не торчит. Хорошо.

Небольшая пауза, рассказчик сидит на полу.

Я помню, как был влюблен в иллюстрацию в книжке. Не помню, сколько мне было лет. Но помню, что немного. Меньше десяти. Это была не моя книжка. И в ней была иллюстрация. На картинке была нарисована женщина. Может быть — фея или волшебница… Красивая женщина, не девочка, не ровесница, а женщина. В красивой такой шубке, но под шубкой как бы угадывалась фигура, то есть женщина под шубкой угадывалась. В смысле, грудь…, талия. Я часто и подолгу рассматривал эту картинку, думал о ней… об этой женщине. Боялся…, или, точнее, стеснялся…, в общем, не хотел, чтобы меня застали в тот момент, когда я разглядываю эту картинку. Хотя в этой картинке ничего непристойного не было, а, скорее, наоборот. Просто я не хотел, чтоб догадались, что для меня это не просто так…, ничего объяснять не хотел. Сильно очень чувствовал. А еще — книга была не моя, и я знал, что скоро придется расставаться… Но у меня и в мыслях не было выдернуть картинку из книжки или спрятать книжку и не отдать. И чего-нибудь наврать, что, дескать, потерял. Нет, я мужественно готовился к расставанию. Наверное, этот иллюстратор или иллюстраторша сильно бы удивилась или удивился, если бы узнал, что какой-то мальчик так сильно переживает из-за нарисованной за десять минут картинки. Но я рассматривал… не качество живописи, а женщину.

А потом мне было жалко другую женщину… прекрасную. Мне тоже было совсем немного лет. Была зима, и весь заснеженный город был обклеен афишами. Наверное, это была афиша оперетты или мюзик-холла. На афишах была нарисована прекрасная женщина с высокой прической, огромными синими глазами…, красивые голые плечи, большая грудь, едва прикрытая платьем, но какое платье — было непонятно, потому что афиша заканчивалась. Лицо женщины было испуганным, из груди торчала красная стрела, а над головой женщины, в небе, летал голый маленький мальчик с крылышками, с луком в руках, и специальными черточками было нарисовано, что тетива на луке дрожит. То есть было понятно, что он выстрелил и попал женщине в грудь. И я думал, что она ранена или убита, что ей больно, что она испугалась. И я встречал это испуганное лицо везде в городе: на остановках, на стенах — везде. Меня оно волновало, мне нужно было ее спасти, мне было все это непонятно. Но это было настолько моим переживанием, что я не решился спросить у папы: «Папа, что это с тетей случилось?» Нет, я ходил по городу, жалел эту женщину, и все мое маленькое туловище намекало на что-то, и я не мог понять этого намека. Я только догадывался, что если бы я спас эту женщину, то был бы вознагражден какой-то волшебной наградой. Какого свойства была бы эта награда, я, понятное дело, не понимал.

А вокруг было много прекрасных женщин. Взрослых женщин. Ну, понимаете, больших, взрослых женщин. Я же не мог различать их по возрастам. В смысле, девятнадцать-двадцать пять или тридцать два года. Они были взрослыми и прекрасными. Они брали меня на руки, сажали к себе на колени, гладили меня по голове… прекрасные женщины.

А еще потом у меня появилось несколько фотографий, на которых были голые женщины. И я уже был чуть-чуть больше. И туловище мое стало больше и намекало сильнее. И эти женщины тоже были прекрасными. Я рассматривал их… эти фотографии, каждый миллиметр. Но понятнее не становилось. И вроде все было видно…, и все равно непонятно… И мне тоже хотелось найти этих женщин ранеными, или замерзающими, или больными, или в какой-нибудь ужасной ситуации… и спасти, выходить, выручить. И быть вознагражденным самым чудесным образом… И в каком направлении и какого свойства будет эта награда, я уже догадывался. Но как это будет практически — было для меня самой животрепещущей тайной.

Эти прекрасные женщины с этих фотографий… я таких не встречал, я не видел таких ни на улице, ни в магазинах, и даже на пляже таких не видел. Они были лучше, они были иностранные и прекрасные. Иностранные певицы, те, о которых я не знал,…как они выглядят, пели мне голосами этих женщин… с этих фотографий. Они были спрятаны в самом потайном месте, и я иногда, соблюдая все предосторожности, приходил посмотреть на них. Я запомнил не только их голые тела, но и их красивые лица, и прически, и позы. До сих пор считаю, что они прекрасны. И мне не повстречались такие женщины. И они до сих пор поют мне прекрасными голосами. И я иногда их слышу.

Когда из меня не торчат железнодорожники, солдаты, самолеты и те шнурки,… я иногда отчетливо слышу их голоса, они поют у меня в голове… для Меня.

И что вообще происходит с фотографиями? Вот смотришь на фотографию пятнадцатилетней давности, там люди, которые просто стали старше на пятнадцать лет… сейчас. Там же, внутри фотографии, обычный момент жизни, то есть до этого момента была обычная жизнь, потом все замерли, посмотрели в фотоаппарат…, и опять пошла обычная жизнь. Но за эти пятнадцать лет там все стало значительнее, на фотографии.

Вот, к примеру, мне нравится Мэрилин Монро. Очень нравится! Не как актриса, я не очень понимаю, какая она актриса. Она мне вообще — нравится…, на нее смотреть. А что с ней произойдет в следующем веке? В смысле, когда она станет женщиной прошлого века… И все эти фотографии, на которых она такая красивая, станут не просто фотографиями, а,…как бы вот, документами…, или… документальными свидетельствами… прошлого века. И будет ли она мне так же нравиться или нет — я не знаю. Хотя она умерла до того, как я родился. Вот она умерла до того, как я родился, а мы с ней жили в одном веке.

А я смотрю кино, в котором она играла, или вообще кино того времени и не могу себе представить, что в том мире, в том времени, когда снималось это кино, был такой же воздух, мухи летали, была пыль в воздухе, и воздух был вот такой, неплотный. (Машет рукой.) Там же, в этих фильмах, воздух более плотный, цвета такие, или вообще — все черно-белое и значительное. Я уж не говорю про немое кино, где вообще воздух состоит из царапинок и всяких крупинок на кинопленке, там все еще плотнее, туда вообще не прорубиться.

А картины великих фламандцев! Как мы их видим? Либо мы покупаем дорогую книгу, с хорошими репродукциями. С почтением к большой цене открываем эту книгу…, а книга так пахнет…, дорогая…, а там картины фламандцев. Или смотрим передачу про какую-нибудь картинную галерею, и показывают картины …этих фламандцев, и обязательно какая-нибудь скрипичная музыка играет, чтобы подчеркнуть, что это классика… Фламандцы!

А на картине нарисовано…, мы видим канал, покрытый льдом, какие-то холмы, деревья без листьев, трава торчит из снега, домики… А по льду, на канале, катаются на коньках люди. Вот в таких вот позах. (Показывает, в каких позах катаются на коньках люди.) И люди какие-то некрасивые, и одеты во что-то коричневое. И домики некрасивые, грязные. Картина прекрасная — а люди и домики некрасивые, и деревья некрасивые. И понятно, этот художник, он не выдумывал эти домики и эту одежду, он просто нарисовал домики, какие были …домики. И один домик, может быть, был его домик. И там у него в доме, может, было холодно, не протоплено, может быть, печка дымила. А он рисовал эту картину, у него мерзли руки, и он грел свои руки…, дышал на них…, а изо рта, возможно, пахло луком, потому что он поел луку… А мы покупаем очень дорогие книжки, а картины вообще безумные деньги стоят. Да их, в общем, даже и не продают… почти. И вот так вот смотришь на все эти… кино, фотографии, картинки, или вот на эти лица, которые на надгробиях, или на такую фотографию…

Допустим, вы приходите на работу…, а там висит фотография в траурной рамке и подпись, дескать, вчера на таком-то году жизни… И вы: «Господи! Мы же только в среду с ним договаривались в ближайшие выходные пойти на рыбалку. Ну надо же!..» А на этой фотографии человек, живой человек, который побрился, повязал галстук, причесался, и сфотографировался, и хотел, чтобы фотография получше вышла, и не думал, что эта фотография будет вот так висеть.

И ведь любая…ЛЮБАЯ фотография… Вот мы фотографируемся,…в компании или где-нибудь в путешествии…, в любой обстановке. И каждая фотография может стать той самой, которую вот так повесят.

Но об этом постоянно нельзя думать! Это неправильно, об этом думать! Иначе будут получаться очень странные фотографии.

Хотя, конечно, можно пойти и специально сфотографироваться для вот такого вот случая. Сделать такую посмертную фотографию. Ну и что? На эту фотографию будет неприятно смотреть. И вы ее затолкаете куда-нибудь подальше, чтобы, когда будете перебирать бумаги, на нее не натыкаться. А когда вы, действительно, умрете, эту специальную фотографию не найдут…, и возьмут ЛЮБУЮ. Так что — никуда не денешься. Бесполезно.

И вот я понял это… про фотографии,…но не думаю об этом все время. Но, наверное, стал по-другому на фотографиях получаться… после того, как понял… Нет, не конкретно, а как-то незаметно по-другому. И когда какой-нибудь приятель-фотолюбитель хочет меня сфотографировать и надолго уставится на меня через объектив, то ли наводит резкость, то ли выбирает композицию, то ли ждет какой-нибудь жизненной непринужденности на моем лице и в моей позе…, в этот момент… так неприятно и так хочется, чтоб этот фотограф взял и умер, ну, чтоб отстал,… в смысле.

Или наоборот… С таким удовольствием фотографируешься, фотографируешься, или сам фотографируешь… весело. Потом ждешь, когда напечатают фотографии, а потом получишь фотографии — и никакой радости. Потому что — не то. Не то получилось.

Вот я же пою у себя в голове. Пою прекрасно. Понравится какая-нибудь песня в исполнении какого-нибудь певца — и я у себя ее в голове пою, прямо голосом этого певца или певицы. И очень хорошо получается. А вслух — упаси Бог — никогда. И даже когда один дома. Танцевать — танцую, а пою — только в голове.

А мне с детства хотелось спеть, как Элвис. Мне вообще нравится Эл-вис. Даже когда я не знал, кто такой Элвис и какие он поет песни. Мне просто нравится слово — Элвис. И я даже так скажу, что мне нравится не конкретный Элвис, со всеми этими его машинами, костюмами, шляпами, бриллиантами. Мне нравится Я — Элвис. Когда я беззвучно пою, как Элвис. Мне нравится Я — мальчик, который мечтал спеть, и не просто спеть, а вот… выступить. И выступить — в смысле спеть такую песню, которая мне нравилась. И голосом, который мне нравился. А певцом я быть не хотел. Я имею в виду — работать певцом. Сами певцы мне нравились не очень.

И сейчас у меня есть возможность объяснить, чего я хотел. И не только объяснить, но и чтобы стало слышно, как я пою, как Элвис. То есть, как Я пою у себя в голове. Пою при помощи мозга, но пою Я.

Берет микрофон, включается цветной эстрадный свет, и рассказчик изображает, что поет под фонограмму песни из любимого мультфильма. По окончании песни он не откланивается, а просто убирает микрофон.

Пауза.

Это очень приятно было делать. И понимаете, я ведь не только сейчас вам объяснил то, что хотел объяснить…, но и одновременно с этим исполнил свою детскую мечту, потому что я выступил. Выступил…, понимаете?

Маленькая пауза.

А вообще с этими детскими мечтами, и вообще с мечтами — странное дело. Вот смотрите (берет в руку деревянный игрушечный меч) — вот у меня был точно такой же в детстве, мне его папа делал, и мне он нравился. Этот я сделал сам, для наглядности. (Смотрит на меч.) Получился не очень хорошо. Но неважно. Папин меч мне нравился, но я-то хотел иметь настоящий, и вообще хотел быть настоящим рыцарем. Но с другой стороны, я же ведь не хотел этим настоящим мечом по-настоящему рубить людей… По-настоящему рубить! Чтоб получались вот такие люди. (Показывает на анатомическую схему.) То есть, видите, я сам не понимал, чего я хотел. (Убирает меч.)

Или кто-нибудь сидит у себя дома на диване, а у него в жизни такой период плохой. Ничего не успевает, или понаделал долгов, или в семье проблемы, или нет семьи — и это проблема. Ну, в общем, все плохо. И он смотрит телевизор, а там какая-нибудь передача про моряков, как они плывут, эти моряки, где-нибудь в Индийском океане или открывают какую-нибудь очередную впадину. Ну, в общем, моряки. И он думает: «Как бы я хотел быть моряком».

А на самом деле он не хочет быть никаким моряком, потому что в глубине души он догадывается, что моряки — они не просто так — моряки. Что у них тоже там все не просто так. И не хочет он быть конкретным моряком. Потому что это же значит, надо все менять. Это значит, надо учиться на моряка, потом искать работу моряком, уходить в рейс на полгода, минимум. Жить с двумя-тремя людьми в одной каюте, которых через две недели захочется всех поубивать. Стоять на дурацких вахтах…, и капитан может оказаться дураком, и будет мучить. Или сам, не дай Бог, будешь капитаном, и самому придется всех мучить.

То есть конкретным моряком быть не хочется. На самом деле просто хочется, чтобы было хорошо. Было бы здесь хорошо, здесь, на диване, у телевизора, в этой жизни, а не в той… в которой можно было бы быть моряком…

Или те люди, которые мечтали стать летчиками… И стали этими тыщщами летчиков. То есть — их мечта сбылась…

И вот мы едем кого-нибудь провожать в аэропорт. И тот, кого мы провожаем, улетает надолго и далеко. А может быть — навсегда. И мы смотрим вслед улетающему самолету и понимаем — навсегда… А на самом деле самолет-то и летчик скоро вернутся, но мы этого уже не увидим. А они, летчики, так же как железнодорожники… туда-сюда. Только что — летают.

А с другой стороны — они хотели быть летчиками — и пожалуйста — летают. И форма у них… Ну, то есть, настоящие летчики,…настоящие. Не такие, как я — Элвис.

Не такие…

Небольшая пауза.

И вот это все я сейчас говорил и понимал, что нужно говорить не так. То есть я говорил, перескакивал с одного на другое, чего-то уточнял, растолковывал…И заранее понимал, что как надо,… я рассказать не могу. Заранее понимал, что ничего не получится. Потому что нужно, чтобы, как с портфелем, — почувствовали, что портфеля в руке нет, и сразу испугались, вспомнили, где портфель, обрадовались и успокоились. Или, как вариант, — не вспомнили, огорчились и заволновались. И все в одну секунду.

И тут так же надо было. Ну, как-то так… Я не знаю как… Ну, как-то…

Надевает на голову летчицкий шлем с очками, берет в одну руку микрофон, в другую меч, становится рядом с анатомической схемой.

Ну, вот так вот. Чтоб вы меня вот так увидели, и сразу бы все поняли, и сразу почувствовали, и при этом еще получилось бы какое-то впечатление, и еще бы понравилось или не понравилось, и еще… все то, что я рассказал, и даже еще больше…как-то бы передалось, как-то бы прозвучало… за одну секунду.

Но понятно же, что так не получится, потому что я устроен по-другому.

Ну вообще все так устроено…

А хотелось бы, чтобы все сразу и одновременно.

Ах да, забыл… одну деталь… упустил…

Подходит к вентилятору и включает его. Подвешенные картонные самолетики начинают раскачиваться. Рассказчик возвращается к анатомической схеме и некоторое время стоит. На голове шлем, в руках микрофон и меч, рядом схема. Потом он кладет все на пол, в том числе и шлем… и уходит.

Дредноуты

Пьеса для женщин. Монолог.

(Спектакль, который не получился)

Москва — Калининград 1999–2002 г.

Задумано для себя зимой 1999 г. (Москва)

Впервые рассказано друзьям 17 февраля 2001 г. (Москва)

Сыграно для публики 14 ноября 2001 г. (Москва).

Записано на бумаге в январе 2002 г. (Калининград)

На сцене: венский стул, на котором стоит тазик с водой, возле стула, на полу, лежат несколько бумажных корабликов.

Чуть дальше от зрителей стоит столик, покрытый белоснежной скатертью. На столе стоит пепельница, бутылка красного вина, бутылка открыта. Рядом с бутылкой — бокал, в бокале немного вина из бутылки. Также на столе лежат одна сигарета, пробка от бутылки, и коробок спичек. Но всего этого зритель пока не видит, т. к. все накрыто белоснежной накрахмаленной салфеткой. На салфетке складки оттого, что она была сложена вчетверо и отутюжена. Рядом со столиком венский стул.

В глубине сцены стоит еще один венский стул. Все очень чистое.

На сцене также находится человек. Это мужчина. Он молодой, одет в хорошую, классическую светлую рубашку и простые черные брюки. На ногах хорошие классические не новые туфли, безукоризненно чистые и ухоженные. Он сидит на дальнем от зрителя стуле.

Дредноуты

(Человек встает с дальнего стула, подходит к стулу, на котором стоит тазик).

— Несколько лет назад… я не помню точно, когда… Помню только, было холодно, и я зашел в книжный магазин. Зашел только потому, что было время… и было холодно. А там… в книжном магазине… как всегда, видишь все Эти книги… и забываешь, что ты хотел купить… ходишь вдоль полок, трогаешь, листаешь… книги. А тут я вообще ничего не собирался покупать.

И вот я наткнулся. Именно, что наткнулся, на красивую книгу с фотографией огромного корабля на обложке. Корабль был серый, мрачный, и с большими пушками. Две трубы, две мачты… Корабль… Зачем я купил эту книгу? Для чего? Что я хотел узнать? Ничего я не хотел… Просто купил.

На сегодняшний день я купил и прочитал массу книг про такие корабли. Про корабли Первой Мировой войны. И мне кажется, я знаю все гордые имена всех этих прекрасных эсминцев, крейсеров, броненосцев. Мне чудится, что я знаю даже номера тех кораблей, которые не имели имен, а имели только номера. Мне также кажется, что я помню фамилии всех участников тех боев. Фамилии адмиралов, офицеров, матросов…

Я успел посетить все главные военно-морские музеи в Англии и Германии. В этих музеях можно увидеть пушки с Тех кораблей, модели Тех кораблей, фотографии и одежду тех людей, которые служили на Тех кораблях… Не надо было покупать тогда ту книгу.

(небольшая пауза)

Но вот, что меня больше всего поразило… в Этих музеях и в связи с Этими книгами. Я обнаружил, что женщины не ходят в Эти музеи, и книг Этих не читают. Они, женщины, Эти книги даже в руки не берут. А в музеи заходят только в качестве скучающих мам или учителей, сопровождающих шумных мальчиков.

А почему они не читают Эти книги? На Этих книгах нет надписи «Женщинам читать запрещено». Эти книги вполне доступны и написаны менее путанным и невнятным языком, чем гадкие книжки о мужской психологии. Книжки о мужской психологии женщины покупают и читают. Хотя там про мужчин написано как про каких-то диковинных животных или про инопланетян с очень странным поведением. А книги про корабли женщины не читают…

А между прочим, именно в книгах про корабли… и про мужчин есть такая информация, которую не найти нигде… ни в романах, ни…. Нигде не найти! Такая информация, которую я хотел бы сообщить и про себя.… Там, в книгах про корабли, есть много про мужские мечты, иллюзии, амбиции.… И есть описания! Да, да, описание мужчин в том состоянии, в котором женщины мужчин никогда не видели. Описание того, как они, мужчины, умирали. Умирали в бою. Короткая и точная информация о гибели кораблей. И цифры — погибшие офицеры и матросы.

Если бы женщины прочитали Эти книжки, то им, может быть, стало бы лучше и легче. Может быть, они бы с большей надеждой смотрели бы на нас.… Да, вот лично на меня. Но я попытался пересказывать кое-что из Этих книг своей жене, и сразу понял, что всем Этим кораблям в семье не место. А если начать рассказывать то же самое каким-то знакомым женщинам… случайным попутчицам… Ну понятно!.. Это невозможно… что о тебе подумают?!

(нагибается, берет с пола бумажный кораблик)

Я отлично понимаю, что это очень избитый и пошлый образ. Мол, какие бы ни были большие корабли, но с точки зрения… (указывает рукой неопределенно вверх). И спустя много лет… Все наши свершения, все наши дела… Какими бы они ни были… Выглядят, как вот такие бумажные кораблики. А что может быть наивнее и беззащитнее бумажных корабликов. И, дескать, все те стальные монстры и чудеса техники столетней давности, выглядят вот так (показывает). Банально! Пошло! (разводит руками) Все понятно.

(пускает кораблик в тазик)

Но поскольку спектакля никакого не будет — пусть плавает… Потому что я ничего другого не придумал. Ничего более трогательного….

Хотя понимаю, что это избито, банально, пошло.

Но пускай….

(пускает в тазик еще пару корабликов)

А еще… я сейчас скажу… весьма графоманский текст. Это будет такой, несколько метафорический, образный, и, конечно же, графоманский текст. Но мне будет приятно его говорить…

Видимо потому-то графоманов так много. Потому что это так здорово производить такие тексты. И кажется при этом, что ты сообщаешь что-то очень значительное. И еще кажется, что у тебя это так хорошо получается…

Но уж позвольте… Чтобы, в конце концов, начать… А точнее, закончить это вступление.

(небольшая пауза)

(продолжает несколько другим голосом)

Однажды я плыл на корабле и видел, как идет снег в море. У меня было странное ощущение по поводу этого. Я не сразу разобрался, что же меня беспокоит, а потом сообразил… Мне было жалко снег. Снег падал большими хлопьями и сразу исчезал. Он даже не таял, не превращался в жижу на асфальте. Нет. Он просто падал в море и исчезал. Сразу.

А еще, этого никто не видел. Никто не видел этого снегопада. Этого бесконечного разнообразия миллионов снежинок и причудливых траекторий их падения. Снег исчезал ни для кого.

И только некоторые снежинки могли немного полежать на палубе нашего корабля. Немного полежать и растаять на палубе… и еще на плечах и волосах тех, кто стоил на палубе. То есть, на наших плечах и волосах.

(отходит от тазика с корабликами)

26 июня 1897 года 165 военных кораблей британского флота выстроились и встали на якорь в виду Спидхеда, в проливе между островами Уайт и Портсмутом.

Это было прекрасное зрелище. Ни у одной страны мира не было флота, хоть сколько-нибудь близкого по мощи к Британскому. Англичане любовались кораблями с берега. А полюбоваться было на что. Огромные нарядные корабли с черными бортами, белоснежными надстройками, охристо-желтыми, почти кремовыми трубами, яркими флагами и элегантными моряками.

Королева наблюдала за парадом в подзорную трубу из замка с острова Уайт. Она осталась очень довольна. Принц Уэльский принимал парад на яхте и тоже остался очень доволен. Публика была так довольна, что… периодически раздавались радостные крики. Корабли салютовали, флаги развивались…

А, плюс к этой радости, все знали, что еще165 кораблей бороздят океаны и моря где-то там…там… далеко. А на параде представлена только половина Британского Флота.

И все те корабли были так ярко покрашены и так величавы, потому что никто и не предполагал, что им придется воевать. Да и кому могло придти в голову напасть на столь мощный флот? Никому.

Но не пройдет и десяти лет, как все чудесные корабли, которым так радовались англичане тогда, во время парада, в июне 1897 года, будут порезаны на металл, перестроены, и исчезнут невесть куда… Только потому, что в 1905 году на верфях в Портсмуте будет заложен корабль флота Его Величества под названием «Дредноут».

(звучит грозная музыка)

(громким голосом)

Эта музыка нужна, чтобы подчеркнуть значимость последнего сообщения. И еще, чтобы стало понятно, что я подошел к самому главному. А музыка такая грозная и тревожная, так как речь пойдет о боевых кораблях и о войне. Если бы у нас тут был настоящий спектакль, то сейчас на сцену вышли бы все персонажи, приняли бы какие-то значительные позы, и спектакль, собственно, и начался бы. Но спектакля не будет… Буду только я… Но у меня есть ощущение, что музыка все-таки тут нужна.

(музыка становится тише)

А сейчас я сообщу ряд фактов, важных цифр и данных, которые я узнал из многих книг и во время посещения музеев. Я сначала сообщу их, а потом попробую объяснить, зачем я все это тут сообщал. Просто все эти факты, цифры и данные произвели на меня такое сильное впечатление, что мне трудно жить… я не знаю, что со всем этим делать. Не знаю.

(музыка стихает совсем)

(небольшая пауза)

«Дредноут» был построен за один год и один день. И это был такой корабль… Как же объяснить, что это был за корабль? Как вообще объяснить, что такое военный корабль тем, кто никогда не был на военном корабле, а тем более на таком.

Это был невероятный корабль! Это, кстати, был самый сложный механизм, самая современная и дорогая машина в истории человечества, на тот момент времени, конечно. Да и на сегодняшний день — это поразительное сооружение… Ну попробуйте представить себе… Нет, это сложно описать…

Ну, например, высота его корпуса была выше пятиэтажного дома, это без надстроек труб и мачт. Одна пушка главного калибра «Дредноута» весила больше, чем все пушки «Виктории», корабля, на котором держал свой флаг адмирал Нельсон, все вместе взятые. И 12-ти дюймовые пушки «Дредноута» могли стрелять снарядами весом около 390 килограммов на расстоянии более 30 километров. Представляете эти снаряды… Ну вот, вы входите в лифт. Обычный лифт в доме или гостинице, а там рядом с кнопкой написано обычно: грузоподъемность 300 кг. — 4 человека. А тут снаряд 390 кг. И летит на 30 км. И это только прицельная дальность выстрела, а так эти штуковины могли улететь вообще черти куда.

Нереальных размеров двигатель вращал винты. Двигались гигантские орудийные башни весом по 500 тонн, легко двигались — так плавно вращались. И все это могло еще плыть со скоростью 40 км. в час. По воде! Плыть, не тонуть, и при этом стрелять, быть домом для сотен человек и управляться штурвалом, который мог легко крутить обычный мужчина, без особых усилий.

Это был чудесный корабль! И на сегодняшний день он не менее прекрасен и удивителен, потому что корабль… он и есть корабль.

Ну а с другой стороны, построить-то его построили, а что дальше? Что с ним делать, как им пользоваться? Не для парадов же он нужен. А для чего?

И потом, вот, он может стрелять так далеко… А радаров и прочих средств электронного и радионаблюдения еще не было. И на таком совершенном и современном корабле, точно так же, как в стародавние времена, просто стоял марсовый матрос… ну, то есть матрос стоял на мачте и смотрел вдаль. И он, конечно, не мог видеть так далеко, как могли стрелять пушки главного калибра. И к тому же не смотря на совершенство и сложность конструкции «Дредноута», его создатели допустили нелепую ошибку: у «Дредноута» было две трубы, а мачта, на которой стоял марсовый матрос, находилась между этих труб, а когда корабль идет, из труб всегда валит дым, так что этому матросу было ни черта не видно. Т. е. «Дредноут» был подслеповат, хотя и прекрасен.

Ну конечно же… не прошло и трех лет, как немцы построили свой корабль, который мог соперничать с «Дредноутом». И, разумеется, сделали его больше, установили большее количество пушек, дали ему имя «Нассау». Но, увы, все корабли этого класса стали называть дредноутами. Дредноуты и шабаш.

Кстати, немцы строили свой первый дредноут «Нассау» довольно долго, тоже потратили какую-то ужасную уйму денег, но установили пушки так низко, что в открытом море и при хорошей волне они не могли стрелять. А так был очень даже хороший корабль. И он был тоже сделан не для парадов.

Эти корабли сделали для войны.

И… для них устроили войну.

Нет, конечно, сначала сделали еще много других дредноутов и кораблей менее грозных, чем дредноуты. Еще сделали много, много всяких боевых машин… ну, там, танков, самолетов… Но дредноуты были, конечно… самыми интересными штуковинами. И для всего этого начали войну.

Разумеется, для войны было много весомых причин и невероятно сложных хитросплетений и политических извивов… Но желание и возможность испытать дредноуты в деле была не последней причиной, а главное очень понятной. Ну, т. е., по-человечески понятной. Гораздо более понятной, чем все эти политические извивы.

И началась война. В ней участвовало много стран, много полководцев, много людей, чьи имена потерялись… Но меня интересуют дредноуты.

Началась война, она началась и на суше, и на море. Но до дредноутов очередь дошла не сразу. И Англия и Германия боялись пускать в ход такие великолепные и ужасно дорогие корабли. Но главное, никто и никогда не использовал ничего подобного, и никто не знал, что делать с этими великанами. Ну, быстро плавают, ну, далеко стреляют, ну, огромные… А что дальше? А вдруг какой-нибудь дредноут наткнется на какую-нибудь пошлую, дешевую и маленькую мину. И что тогда? И… дредноуты стояли в своих базах, а война началась. И шла без них…

А это по-человечески очень понятно. Например, идешь по рынку, и видишь, как какой-нибудь продавец выкладывает яблоки, хорошие, тугие яблоки. Протирает их, каждое, тряпочкой, и раскладывает. И вот увидишь такие яблоки, и даже представишь, как впиваешься в них зубами, а они хрустят, и даже шипят. И чувствуешь, как сок наполняет рот, и от этого во рту даже станет кисло… И купишь таких яблок, и думаешь о том, как их будешь есть… Но приносишь их домой, а там в вазочке лежат несколько немного запыленных, уже сморщенных яблок, которые ты купил когда-то, и думаешь — ну не выбрасывать же их, надо же их сначала. И от того, что они уже не свежие и невкусные ты их ешь долго, а за это время свежие запылились и сморщились… Так и не удается никогда хороших яблок поесть!

Когда на кораблях британского Гранд Флита и Германского Флота Открытого моря объявили о начале войны, моряки кричали «ура», и в воздух… бросали бескозырки. Они были рады. Они убедились, что все их бесконечные вахты, учения, вся тяжелая служба — это все не зря, это не игра, это все по-настоящему. И они тоже настоящие. И их корабли — это тоже не… ерунда.

Но дредноуты еще долго ждали своего часа.

(небольшая пауза)

Сейчас я расскажу несколько фрагментов истории той войны… Несколько эпизодов, которых, на самом деле, было много. Перечислю некоторые цифры, назову некоторые имена. Я прочитал это… Мне тяжело со всем этим жить. Меня это тревожит, волнует … беспокоит.

Я вовсе не хочу рассказывать эти эпизоды по причине… дескать, мы всё помним, и память героев свята. Да ничего мы не помним. Я лично ничего не помню, как я могу помнить ту войну? Я просто прочитал…

Прочитал о том, как война застала немецкий легкий крейсер «Эмден» у берегов Японии. Крейсер входил в состав дальневосточной эскадры. И вот война. Германия черт знает где. Приказов из Адмиралтейства не дождаться. Кругом враги: Россия, Франция, Англия со всеми своими колониями и морскими базами. А у Германии не было своих морских баз. И было понятно, что кораблю на Родину не вернуться. Не хватит топлива, сил… Да и при встрече с врагом очень мало шансов. «Эмден» был красивый, быстроходный, изящный корабль, но с очень слабым вооружением, и совсем без броневой защиты.

Но командир крейсера «Эмден», капитан I ранга Карл фон Мюллер, решил уйти в автономный рейд. Без приказов и определенных задач он направил свой рейдер на юг. В команде он не сомневался. Он собрал офицеров и матросов и обратился к ним приблизительно с такими словами: «Друзья! Мы далеко от Родины и вряд ли сможем вернуться туда. Вокруг только враги, и никто не желает нам добра. Мы — самый слабый корабль в этом квадрате, и при встрече с противником нас ждет славная, но неминуемая смерть. Так давайте считать, что мы уже умерли!»

Команда ответила на это троекратным радостным «ура». И «Эмден» ушел в свой последний поход. Три месяца они топили вражеские суда… Конечно гражданские, но идущие под флагами вражеских государств. Командир «Эмдена» строго следил, чтобы с обреченных судов снимали команду и пассажиров, и только после этого пускал судно на дно.

Но так не могло продолжаться долго. И в конце осени, когда «Эмден» высадил свой десант на одном из островов к западу от Австралии, чтобы уничтожить британскую радиопередающую станцию, их выследил австралийский крейсер «Сидней». Десантники с «Эмдена» видели, как их корабль поднял якоря и быстро вышел в море. Они не знали, зачем, и не могли знать, что больше не увидят своего корабля. «Эмден» вышел на встречу «Сиднею», который был намного больше и сильнее. Немецкий крейсер принял бой, защищая своих десантников и флаг… и погиб…

А десантники ждали несколько дней. Потом все поняли. Взяли старую парусную рыбачью шхуну, ну, то есть, большую лодку с парусом, и… 8 месяцев добирались до Аравии, а потом пешком, непонятно как, дошли до Турции, единственного союзника Германии в той войне, и прошли маршем по Константинополю, где их парад принял посол Германии в Турции. Маленькая группа усталых мужиков, которые сохранили свою форму… Они выстроились, а командир десантников подошел к послу, отдал честь, и сказал: «Десант крейсера «Эмден» построен». И все. Он больше ничего не сказал. А что можно сказать про него? Молодец!

Он не сказал: «Знаете, мы тут восемь месяцев…» или «Мы маленько устали, нам бы в гостиницу, а то мы поиздержались в дороге…»

Вот, что нужно женщинам прочитать. Вот это! То, как тот офицер сказал. Потому что, если они это прочитают, может быть, они перестанут так вот молча смотреть на нас, вот так смотреть… молча, и качать головой. Или просто, вот так уходить в другую комнату и молчать. Им нужно прочитать это!

Потому, что… а что я могу сказать: «Дорогая, я, между прочим, все в дом, все в дом!..» (машет рукой) Что я еще могу сказать?

Но ведь мог бы! Они же смогли. Тот офицер так сказал. Так почитайте! Всем же лучше будет. Всем!

(небольшая пауза)

Совсем на другом конце света, возле Аргентины, у Фолклендских островов стояли корабли британского флота, которыми командовал контр-адмирал Кристофер Крейдок. Это были старые корабли.

А по другую сторону континента, в Тихом океане, находилась эскадра немецких кораблей, под командованием адмирала Максимилиана фон Шпее. Это были отличные, новые корабли. Два однотипных тяжелых крейсера «Шарнхорст» и «Гнейзенау», а также три легких крейсера «Лейпциг», «Дрезден» и «Нюрнберг».

Британское командование посылало глупые приказы Крейдоку, чтобы он вывел свои старые корабли в море, обогнул мыс Горн, вышел в тихий океан, нашел немцев, и уничтожил их.

Адмирал Крейдок отвечал приблизительно так: «Боюсь, что это невозможно, это бесполезно и бессмысленно.» Ему отвечали: «А вы не бойтесь!» Тогда он писал: «Давайте посмотрим правде в глаза…» Ему отвечали: «Давайте не будем…». И его никто не слушал. А в конце концов, даже, обвинили в трусости. Тогда адмирал плюнул. Мне думается, не фигурально, а по-настоящему плюнул… куда-то на пол. Вот так: «Тфу…» И вывел свои обреченные на верную смерть корабли в море, да и сам пошел на встречу смерти. Перед уходом он оставил прощальное письмо для своей жены. Он знал… он все знал.

Крейдок держал свой флаг на старом, но довольно большом крейсере «Гуд хоуп» (добрая надежда), в его эскадру входило два легких крейсера «Монмут» и «Глазго», а также торговое судно «Отранто», на которое поставили пушки и кое-как обшили броней.

Две эскадры встретились 1 ноября. Бой длился не долго. Немцы с большого расстояния расстреливали «Гуд хоуп». Крейдок отчаянно пытался подойти ближе. Его корабль горел, но пушки продолжали стрелять, хотя снаряды не долетали до врага. Потом «Гуд хоуп» взорвался, перевернулся, и ушел под воду вместе с адмиралом и всей командой, почти 900 человек.

Тогда немцы взялись за «Монмут», который с боем пытался уйти, но получил тяжелые повреждения, тонул, и стрелять почти не мог. Но машины крейсера работали, моряки были живы, и флаг спускать не собирались. Немцы методично посылали в «Монмут» снаряд за снарядом. «Глазго» и «Отранто» ушли и скрылись. Оценив свое отчаянное положение, командир английского крейсера развернул свой гибнущий корабль и повел его на «Шарнхорст» с целью таранить врага. Но, не дойдя до немцев какую-то малость, «Монмут» зарылся носом в волну, опрокинулся, и стал тонуть. На немецких кораблях отчетливо слышали, что английские моряки поют. Песня стихла, когда «Монмут» ушел под воду.

Из 754 человек команды не спасся никто. Все погибли. Но флаг не опустили. У немцев в том бою два матроса получили ранения.

А когда гибнет военный корабль, гибнут все. И адмирал, который знает все — и политическую ситуацию, и мировой баланс сил, и оперативную обстановку в квадрате боевых действий… он реально представляет собственные силы, и знает о силах противника. Но вместе с ним гибнет и самый младший матрос, который глубоко в трюме, в жаре, и темноте следит за тем, чтобы машина не снижала ход, чтобы корабль шел. И он, этот матрос, не знает ничего. Но они погибают вместе. А на самом деле, гибнет корабль. И именно корабль не опускает флаг… и поет тоже корабль.

Но эскадре фон Шпее не долго суждено было бороздить волны. Англичане, узнав о разгроме у берегов Чили, разгневались и выслали к Фолклендским островам два броненосных крейсера, которые были вооружены такими же ужасными пушками, как дредноуты, но имели меньше брони, а стало быть, были легче и быстроходнее дредноутов, но гораздо уязвимее.

Для того чтобы разгромить немецкую эскадру было достаточно и одного такого гиганта, но на расправу выслали два корабля, может быть, чтобы одному не было скучно. Их имена были «Инвинсибл» и «Инфлексибл». Впервые такие громадные боевые машины вышли на дело, и этого, конечно, не мог ожидать фон Шпее. Но «Инвинсибл» и «Инфлексибл» были неотвратимы, как сама смерть.

Незадолго до этого на одном из приемов одна дама преподнесла адмиралу фон Шпее букет цветов. А он сказал ей? «Приберегите его для моих похорон»…

(маленькая пауза)

Ну, это он сказал очень по-пижонски. Не хорошо это он сказал. Все-таки женщина ходила, покупала цветы. Мне не нравится, как он это сказал. Понт это был! Такой морской понт. Ничего хорошего. Но с другой стороны, фон Шпее знал, что скоро на его кораблях кончатся снаряды, до Германии много тысяч миль, гибель английской эскадры ему не простят… и смерть близка. Так что, он не трепался, он знал, о чем говорил. И он также знал, что у него не будет могилы. Поэтому он мог так… А я что могу сказать? Разве я могу сказать: «Дорогая, прибереги это…» Для чего? Что прибереги? С какой стати?

(машет рукой)

Когда вахтенные матросы на «Шарнхорсте» и «Гнейзенау» Увидели на горизонте дым, и треногие мачты — отличительный признак британских дредноутов и броненосных крейсеров, фон Шпее сразу понял, что смерть его пришла. Он отдал приказ «Дрездену», «Нюрнбергу» и «Лейпцигу» уходить, а сам принял бой. Англичане били с такой умопомрачительной дистанции, что прекрасная выучка и сноровка немецких канониров была бесполезна. Пушки немцев не добивали до англичан.

Вскоре «Шарнхорст» загорелся и стал заваливаться на бок. Англичане предлагали сдаться, но над горящим немецким крейсером трепетал флаг, и никто не собирался его опускать. Потом, объятый пламенем корабль, опрокинулся и затонул вместе со всей командой (почти 800 человек) и своим адмиралом. До последнего момента одна небольшая пушка на гибнущем крейсере продолжала вести огонь. Даже, когда корабль опрокинулся, и орудие было направлено просто в небо, немецкие моряки стреляли.

«Гнейзенау» тщетно пытался прикрыть корпусом гибнущего «товарища». В него самого попало более 50 огромных английских снарядов (помните, те, которые по 390 кг.). Почти вся команда погибла. Когда немцы расстреляли весь боезапас, и не могли продолжать бой, командир «Гнейзенау» приказал открыть кингстоны. Оставшиеся в живых прокричали троекратное «ура» и крейсер ушел под воду. Англичане выловили из воды немногих уцелевших матросов и младших офицеров.

Легкие крейсера тоже были потом настигнуты и потоплены. Но никто не спустил флага, никто не сдался.

А что такое флаг? Что это такое, если посмотреть на это совсем просто? Это же кусок такни. Кусок ткани на мачте. Вот такого, приблизительно, размера (показывает). У англичан на флаге был красный крест, а у немцев черный, и черный орел. Вот и вся разница. Если, конечно, посмотреть просто.

Во время боя и так становится ясно, кто сильнее. Но вот стоит опустить этот флаг, и всё. Никто ни в кого не стреляет. Кто-то открывает шампанское, говорит что-нибудь вроде: «Поздравляю! Вам сегодня чертовски везло». А ему в ответ: «А вы сегодня тоже держались молодцом, но фортуна, вы знаете не хуже меня, капризная дама. Ничего, в следующий раз вам повезет». И противники чокаются и выпивают, каждый за здоровье своего монарха.

Но они не опускали флагов. Потому, что никто Так просто на флаги не смотрел… Это же были флаги их кораблей.

А я могу так смотреть, потому что у меня нет флага моего корабля… Нету! В моих ощущениях нет той страны, ради флага которой я мог бы вот так… Ну, то есть, не задумываясь о смысле, и не разбираясь в целесообразности того или иного… дела. Да, да, не анализируя ситуацию, просто взять, не опустить флаг, и умереть.

Потому что те моряки были в ситуации, в которой я не смог бы… разобраться. А как можно разобраться в ситуации…, которая выглядит следующим образом: вот железный корабль, он плывет по морю, а я, моряк, нахожусь на нем, и защищаю Германию… возле Аргентины или Чили. У меня слишком много вопросов возникает в связи с этим. А они там, просто не опускали флаги.

Можно представить, как какой-нибудь немецкий моряк сидел в каком-нибудь кабачке, где-нибудь в маленьком аргентинском портовом городишке. Командир его корабля отпустил команду на берег перед тяжелым походом, и перед ожидаемой битвой. Он отпустил моряков до утра, чтоб они… возможно, в последний раз… Наверняка, в последний раз.

И вот, он, моряк, сидит в кабачке за столиком…

(подходит к столу, убирает салфетку,

становится видно, что находится на столе)

Вот. Ничего более банального не может быть. Белая скатерть, красное вино! Если бы у нас тут был спектакль, то всё… Белая скатерть, красное вино. Пошло.

(садится к столу)

Но что сделать, если так было. Вот так вот сидел моряк, пил вино, уже не первую бутылку. Может быть, скатерть была не такая белая, и вино не такое… красное. Не суть. Было как-то так.

Он сидел, пил, курил…

(прикуривает сигарету и кладет в пепельницу,

от сигареты вверх тянется тоненькая струйка дыма)

А в кабачке было душно, накурено. А в голове моряка вертелась какая-то путаница. От духоты, табачного дыма и вина все плыло перед глазами. А еще он на себя накручивал… По-пьяному злился, играл желваками, сжимал до хруста кулак. Бормотал: «Ничего, ничего, мы еще…». И делал сам себе какой-то жест.

(показывает)

А рядом, наверняка, сидела местная, совсем недорогая красотка, и что-то без умолку болтала на непонятном языке. А он периодически с грохотом опускал руку на стол и говорил, наклонившись к ней: «Ты можешь помолчать, а? Я же все равно ни черта не понимаю!». Но еще пела певица на том же непонятном языке. Пела одну тягучую песню за другой.

(пауза)

Он сидел, и от этих песен ему не становилось веселее, потому что песни были прекрасные, и от них становилось еще тоскливее. И он думал о доме, куда, ему казалось, он всегда хочет вернуться. Но вот он приезжает туда, а через пару дней уже начинает маяться, а через неделю… все дома раздражает. А через десять дней он широкими шагами идет на железнодорожную станцию, и спокойно, даже не без радости, возвращается… на свой корабль. Потому что его город стоит среди холмов и полей. В полях зимой дует ветер. В центре его городка торчит остренькая церковь, на которой позвякивает колокол. А моряк знает, что в этой церкви его, маленького, когда-то крестили, потом венчали, потом крестили его детей, если они у него есть… Но он также знает, что в этой церкви его не отпоют и не отнесут на маленькое аккуратное кладбище, потому что завтра утром его корабль выйдет в море на встречу врагу. Он почти рад этому. Над его койкой в кубрике висит фотография жены или девушки, которая, он верит в это, его ждет. И ему очень нужна ее верность. Но при этом ему вполне достаточно фотографии. Без этой фотографии он бы не пошел в бой так спокойно, как уже ходил, и как пойдет завтра.

И ему странно оттого, что он хочет туда, в заснеженную Европу, но при этом ему там никогда не было хорошо. Почему ему достаточно этой фотографии над койкой, и почему нужна верность той женщины, хотя сегодня он наверняка уйдет из кабачка с недорогой местной красоткой. И что он здесь делает, на этом непонятном континенте? Как все это называется?… Хрен разберешься.

(небольшая пауза)

А рано утром он проснется в каком-то неприятном доме рядом с той самой… с кем вчера…

В голове будет страшная головная боль от дешевого вина, потому что в этих краях не умеют делать пива, да и вино тоже… (машет рукой). Во рту будет ужас, а на часах… осталось совсем мало времени. И он, как можно скорее, соберет раскиданную по комнате одежду, в смысле, свою морскую форму. Он натянет на себя пропахшие табачным дымом и вчерашним кабаком вещи. Оставит скомканные бумажки чужих ему денег на столе. Денег непонятной ему страны. А на этих деньгах лица каких-то важных для этой страны людей. И вот он, оставит все, что у него было в карманах той красотке, эти деньги ему уже не понадобятся, и побежит… чтобы успеть на свой корабль до того, как там пробьют склянки и сыграют зарю.

Он едва успеет. Получит замечание от офицеров за помятую форму и за то, что не брит. А потом корабль выйдет в море. А еще потом, но довольно скоро, крейсер, с этим моряком на борту, будет под развивающимся флагом нестись навстречу подошедшему неприятелю, чтобы вступить в бой. А этот моряк будет, обливаясь потом, стараться как можно скорее заряжать свою пушку, и как можно точнее стрелять. В голове еще будет боль, во рту остатки гадкого кислого вкуса, а еще будет муторно и стыдно, потому что ничего не понятно. Но он будет стараться как можно быстрее стрелять… На нем будет гореть одежда, волосы, он будет задыхаться в пороховом дыму. А еще потом, его не станет. Он исчезнет в огне и воде. Даже не станет его тела. Но он не успеет понять, что он умер. Но ему будет в этот момент не так больно, чем если бы он прищемил палец дверью родного дома. И у него была возможность спастись от стыда, стараясь как можно быстрее стрелять из своей пушки. От стыда, что ничего не понятно, от того, что ни в чем не разобраться.

А я даже если поеду в командировку, и даже если сильно устану, даже если все сделаю хорошо, но чего-нибудь по-командировочному там… натворю, схожу в ресторан, потанцую, ну, и так далее… Что ж мне после этого, на обратном пути поезд сжечь вместе с собой? Потому что когда вернусь домой, ведь, всё же поймут. А если на меня обидится… ну, Она. Обидится и уйдет в другую комнату, будет там сидеть и молчать, я же буду выпрашивать прощение, суетиться, да и то, кстати, только для того, чтобы стало спокойно мне самому. Чтобы самому успокоиться. И продолжить…

А место гибели того корабля не успеют зафиксировать, только так, очень приблизительно. Но флаг до последнего будет на мачте.

(встает из-за стола)

Про этого моряка не написано в книгах. Там есть только что-нибудь, вроде: «Через 54 минуты боя на крейсере взорвался боезапас, и в течение двух минут он затонул вместе со всей командой. 789 человек».

Но если бы женщины прочитали это… Может быть, им бы стало понятно, что для мужчин так важно иметь шанс вот так вот… Когда деваться просто некуда, взять и… Нужна такая возможность.

А еще, так важно для мужчины, когда он, к тому же… не очень высокий, не красивый, нескладный, понимает, что с чувством юмора у него не все в порядке, и женщины, в общем, вполне равнодушно на него глядят, или не глядят вовсе. Да и китель на нем сидит не очень, ботинки жмут, а усы никак не получаются достаточно густыми и нужной формы. Так вот, ему важно умереть не… в своем нелепом и конкретном обличии, а умереть в виде прекрасного крейсера, броненосца, а еще лучше — дредноута.

(небольшая пауза)

Дредноуты встретились в бою. В конце концов, встретились. Это случилось в ночь с 31 мая на 1 июня недалеко от датского полуострова Ютландия. Это сражение вошло в историю, как Ютландская битва, и как самое большое морское сражение в истории. Такого больше не будет. Не будет никогда, поскольку уже нет таких кораблей, и никто не найдет теперь смысла в том, чтобы много-много кораблей собрались в одном месте и топили друг друга. Теперь есть достаточно других остроумных способов.

А тогда, рано утром 31 мая весь Флот Кайзера покинул свои базы, вышел в море, выстроился в бесконечные кильватерные колонны и двинулся навстречу британскому Гранд Флиту. Британцы шли к месту сражения с двух сторон. Утро, северное море. Только какие-нибудь датчане со своих рыбацких шхун могли видеть то, как бесшумно двигались, возвышаясь над горизонтом эти великолепные корабли. Темно-серые — британские, и светло-серые — немецкие дредноуты.

Боже мой, как бы я хотел увидеть Это. Что бы я только не отдал за Это.

(пауза)

Битва была жестокой и жаркой. В ней участвовало такое количество кораблей разного типа, вооружения и размера, что об Ютландском бое написано бесконечное количество книжек, всяких анализов, защищена масса диссертаций. Даже сам Уинстон Черчилль написал весомую книгу, правда, довольно бестолковую и пристрастную. Наверное, потому, что он там не был. В общем, в описании этой битвы столько противоречий и трактовок, которые ни в какую цельную картинку не складываются. Так что, я не буду воспроизводить хронологию того великого боя. Бог с ним.

Только немного эпизодов, точнее, эпизодиков.

Первым погиб тяжелый крейсер англичан «Индефатигейбл». Он взорвался и исчез под водой почти моментально. Еще никто и никогда не видел, чтобы такой огромный корабль так погибал. Раз, и все. Даже немцы, которые вели огонь по несчастному кораблю, сначала не могли поверить глазам, и несколько раз пересчитывали английские корабли, чтобы удостовериться в успехе.

Немцам, вообще, больше везло в том бою, да и стреляли они лучше.

Вторым погиб тоже английский тяжелый крейсер «Куин Мери». «Куин Мери» вел прицельный огонь из всех своих гигантских орудий по немецкому тяжелому крейсеру «Зейдлиц». Снаряды англичан накрыли «немца», потом немцы ответили, и тоже очень удачно. Несколько снарядов попали в «Куин Мери». И сначала вроде бы ничего не случилось. Снаряды прошили борт крейсера, и ушли в недра корабля. «Куин Мери» ответил залпом… и вдруг взорвался… Взорвался и исчез.

Представляете, шел корабль. Из труб шел дым, вращались винты, сотни людей, каждый на своем месте, обеспечивали движение, стрельбу, управление… На этом корабле был свой небольшой духовой оркестр, была пекарня, чтобы печь хлеб, были свои традиции, любимые корабельные животные, какие-нибудь собаки, кошки. Были офицеры, которых любила команда, были те, кого терпеть не могла, был какой-нибудь старшина, который хорошо пел, и все любили послушать его песни. Был, может быть, боксер, самый лучший в эскадре. В кают-компании стояла мебель красного дерева, были картины и подарки от королевской семьи. На камбузе все блестело, и там, даже во время боя, что-то делал кок. И все это исчезло. Две секунды, и все. Только обломки падали на палубу другого крейсера, который проходил через то место, где еще какую-то минуту назад находился «Куин Мери». Кстати сказать, корабля уже не было, но еще полминуты в сторону врага летели снаряды из пушек, которые навели уже погибшие люди. Вот…

Но дредноуты к тому времени еще не сошлись для битвы. Пока сражались менее значительные участники.

Что должны были, интересно, испытывать моряки с погибших эсминцев «V-27» и “V-29”. Эти маленькие кораблики были первыми немецкими потерями в тот день. У этих кораблей даже не было имени, только буква и номер. Но моряки гордились своими кораблями. Потому что моряку нельзя знать, что его корабль, это только незначительный момент боя на периферии сражения. Нет, моряк должен ощущать, что бой идет вокруг него, он в самом центре, его корабль прекрасен, а командир мудр. Они все это чувствовали, иначе не смогли бы умереть так, как… они это сделали.

А эти эсминцы были такими крохотными, что дредноуты даже не стреляли в них. В ближнем бою дредноуты не могли опустить свои пушки так низко.

Один английский эсминец протаранил немецкий дредноут, и на некоторое время вывел его из строя, при этом, сам остался на плаву. Когда впоследствии командиру того эсминца присвоили какую-то награду за храбрость, он отказался, сказав, что у его корабля заклинило руль, и он просто не мог повернуть, а так бы ему и в голову не пришло таранить немецкий дредноут. Он сознался, что ему было очень страшно… Молодец! Одно слово…

Вот женщины прочитали бы про этого офицера, и узнали бы, что, оказывается, есть такие мужчины, которым что-то предложили, а они сумели отказаться. Что есть те, которые отказываются… когда им предлагают.

(пауза)

Самым младшим участником Ютландской битвы был юнга британского флота Джон Корнуэл. Он имел звание даже младше рядового матроса. Корнуэл входил в расчет носовой пушки маленького крейсера «Честер». Он был помощником наводчика. Ну, то есть, крутил такое колесико, и пушка поворачивалась.

Стоило «Честеру» вступить в бой, как с первого же попадания всех матросов расчета носового орудия убило. Джон получил смертельное ранение осколком в грудь, но остался на месте, и продолжал крутить это колесико, и наводить орудие на врага… А потом умер.

Он отлично видел, что пушку никто не зарядит, и никто не выстрелит из нее, но он продолжал выполнять приказ… Потом королева лично вручила матери героя медаль, сказала, что-нибудь вроде… дескать… спасибо за такого сына. А что она могла сказать?

Я не осуждаю королеву и далек от того, чтобы как-то преувеличивать подвиг этого мальчика, или наоборот, говорить, мол, это была невинная жертва пропаганды, и несчастный юноша был только винтиком империалистической машины, и жалкой щепкой в том костре… Нет, совсем нет.

Я ничего не знаю, и знать не могу о нем ничего.

Может, ему было так больно, что он от болевого шока крутил колесико своей пушки, а может быть совсем наоборот, он даже не заметил раны и исполнял инструкцию. Бог его знает.

Просто я знаю наверное, что вряд ли сам сделал бы так. Потому что у меня уже есть мое сраное высшее образование. Я уже знаю историю, понимаю разные смыслы, умею их находить, или в нужной ситуации не находить. Вот окажись я у той пушки, вряд ли я нашел смысл ее наводить куда-то… Я же знаю, чем закончилась Ютландская битва и Та война, и следующая тоже… Всё, в общем-то, находится на своих местах: в Англии — королева, в Германии… канцлер, немцы, поля… Я это уже успел узнать. Книжек много прочитал.

Нет! В смерти того мальчика ничего хорошего не было. Это было ужасно, страшно, и обидно. Но иногда нужна возможность делать что-то, не задавая вопросов, и не иметь возможности их задать.

(садится к столу)

Вот взять, к примеру, несколько детских фотографий. Несколько фотографий мальчиков… Точнее, фотографии каких-то людей, когда им было годика по три. Разложить эти фотографии, и при этом знать, что с этими мальчиками стало потом. Вот этот стал работать в банке и сделал хорошую карьеру, этот ничего не добился, но у него чудесная жена и пятеро детей, этот стал ученым и получил Нобелевскую премию, этот спился и плохо кончил, этот стал офицером, это Джон Корнуэл, он стал юнгой, наводил пушку… и умер довольно рано, а это, вообще, я. И что?

Все эти фотографии вызывают жалость и тоску. Потому что на них мальчики. Мальчики! На этих мальчиках одежда, которую им выбрали и купили, завязали шнурки их ботиночек, потому что они еще не умели завязывать шнурки своими чудесными, но неловкими пальчиками. У них такие прически и такие лица! А дальнейшая их судьба все равно печальна, по сравнению… ну… по сравнению с тем, что там, на этих фотографиях.

И не успокаивает ни количество денег у одного…, ни то, что другой настаивал на своем, настаивал, а потом получил Нобелевскую премию, а теперь вообще делает, что хочет, а третий, хоть и неудачник, но хороший отец, а четвертый — пил, пил, пока было здоровье, потом здоровье кончилось — он умер, но, в общем-то ничего плохого никому не сделал… А про свою жизнь я что могу сказать? С этих детских фотографий исчезло такое, а в жизни взрослых такое появилось, что вся эта жизнь кажется только предательством тех мальчиков, которые остались только на фотографии. Так что Корнуэл — молодец! Просто молодец!

Я бы хотел, чтобы про него прочитали некоторые мои знакомые… женщины. Им бы это было так полезно… А то вырастили таких… Но с другой стороны, это же их дети. Пусть делают, что хотят.

Но когда поет хор мальчиков, а в зале сидят взрослые люди, слушают эту чудесную музыку и пение… они плачут. Что это такое? Что тут происходит? От чего слезы?

Мальчики поют… Мальчики! Такие маленькие люди в черных костюмчиках, этакие пингвины. Стоят рядами, и поют ангельскими голосами. И сами, как Ангелы. А в их музыке звучит и грусть-печаль, и любовь, и тоска, и одиночество, и предчувствие… (машет рукой) Звучит все то, чего мальчики не знают, и знать не могут. И это звучит именно в их музыке и голосах, а не в словах. Кто же даст такие слова мальчикам исполнять?

А в зале сидят люди и слушают музыку, и эти люди все знают: и грусть-печаль (загибает пальцы), и тоску, и любовь, и одиночество, и еще они знают предательство, разочарование, отчаяние. Но главное, у этих людей есть не только предчувствие, но точное знание того, что когда эти мальчики узнают всю эту тоску, любовь, одиночество, и т. д., они петь тогда не смогут. Не смогут, а пока поют.

И вот эти люди все это знают, слушают, плачут, и ловят уходящие мгновения. И голоса этих мальчиков дают возможность взрослым поплакать над… этими самыми мальчиками.

Потом, из всего этого хора, голоса останутся, может быть, у двух-трех. Они продолжат петь и дальше. Но совсем другие песни и, скорее всего, по кабакам.

(тут могла бы зазвучать лирическая музыка, хотя,

совершенно необязательно)

Я когда-то читал или слышал откуда-то историю, этакую притчу, об одном бедном самурае. Он был совсем бедным. Денег у него не было, а его отец сильно заболел. Тогда этот самурай продал свой меч, но чтобы никто этого не заметил, он выстругал меч из дерева и носил его в ножнах, потому как самурай всегда должен быть с мечом. Тогда войны не было…Но каким-то досадным образом все обнаружилось. Самурай покрыл себя несмываемым позором, и ему нужно было сделать себе сэппоку, ну, то есть харакири. И его имя записано в книге великих самураев, и история о нем сохранилась исключительно потому, что он сделал себе харакири тем мечом, который у него был. То есть, деревянным мечом.

Это как-то круто! Впечатляет. Хотя, для средневекового японского самурая, наверное, понятия «круто» вообще не существовало. А с моей точки зрения, это очень даже круто, потому что страшно, дико, ужасно смело и довольно эксцентрично.

А для японца?…

Или, если взглянуть на иероглиф, японский или китайский. Он всегда красив, этот иероглиф. Таинственен и непонятен. В нем, в любом, есть какая-то строгость, сила, и изысканность. Хотя ничего не понятно. Но сила чувствуется, сила того, что этот иероглиф обозначает, ну, в смысле, сила его значения, сила культуры той нации, которая создала этот иероглиф, сила времен… Но если я рядом нарисую иероглиф, то есть, некую закорючку, похожую, на мой взгляд, на иероглиф, ничего хорошего не выйдет. Или, даже, если я подробно срисую какой-то иероглиф — в нем все равно никакой силы не будет. Потому что настоящий-то писал человек, который понимал, чувствовал смысл и силу, а я вижу только экзотическую и тонкую красоту, и старательно пытаюсь уловить какие-то флюиды… ничего у меня не выйдет, даже, если изучу японский язык и правила самурайского поведения…

К тому же, были всякие китайские и японские мудрецы, философы, которые рисовали один и тот же иероглиф 10000 раз в течение многих лет. Добивались совершенного написания, а потом раскладывали свои бумажки, на которых были начертаны, казалось бы, одни и те же знаки. Казалось бы, одинаковые. Вот так он разложит, посмотрит, и покажет на какой-нибудь, мол, этот самый лучший. А вроде, все одинаковые… Посмотришь повнимательнее. Точно! Тот — самый лучший…

А ведь женщине ничего не объяснить! И сам же знаешь, что бесполезно объяснять! И когда произносишь такие слова, сам знаешь, что говорить их бесполезно… Когда в полном отчаянии говоришь женщине, и говоришь-то каким-то срывающимся голосом: «Поверь, поверь мне, что никто и никогда так, как я, любить тебя не будет. Никто и никогда! Ты понимаешь?!» И отчаянно при этом трясешь рукой. Потому что смотришь в ее глаза, и сразу догадываешься по глазам, что все мужчины так говорят. Все так говорят! Этими же самыми словами. И это ужас! Потому что все говорят правду! Потому что, действительно, никто не сможет точно так же, как Я… Точно так же не сможет, а слова те же… И ясно, что ничего нельзя объяснить. Объяснить ничего не получится. И в этот момент хочется только головой в омут или в окно. Но останавливает то, что ты понимаешь, что всем хочется в такой момент того же самого.

Но Они не верят. Нет, не верят. Подходит какая-нибудь чудесная женщина зимним морозным утром к окну, а на окне фантастические узоры, похожие на все подряд, и ни на что конкретно. Непонятные и чудесные узоры увидит, всплеснет руками и прошепчет: «Господи, какая прелесть! Как же это так, и кто бы это мог?…»

Кто?! Это Мы. Мы это… надышали. Не специально, разумеется. Но куда-то же девается наше взволнованное дыхание. Наши вздохи. Вот я где-то там выдохнул… оно полетело и… прилипло… к стеклу.

А когда понятно, что ничего не объяснить, когда ты чувствуешь, чтобы ты ни говорил, чтобы не делал…Ты, все равно, выглядишь, как какой-то иероглиф. Непонятный знак. А коль скоро это так. То хочется быть хотя бы красивым иероглифом. Красивым, сильным, этаким лаконичным, и, как минимум, лучшим из десяти тысяч, на вид точно таких же.

Для чего делались все эти дредноуты? Если так трудно хоть что-нибудь женщине объяснить и найти нужные слова… Куда легче построить прекрасный дредноут, выйти в на нем в море, и там погибнуть в бою с таким же… дредноутом.

Это же все наши попытки объясниться, найти слова, которых нет. Страх перед этими словами…

И вот они гибли, в надежде, что потом напишут красивые книги про то, как они это сделали… Но ведь не читают же! И даже в руки не берут.

Если вы увидите матроса, стоящего на мачте и машущего флажками. Ясно же, что он машет не просто так. Он сообщает что-то важное, что-то страшное, трагическое. Может быть то, что враг уже близко, или что его корабль гибнет. Но, если вы не знаете системы этих знаков, вы никогда не поймете, что все это значит конкретно.

Но сразу видно, что машет он не просто так. В нем тоже есть красота и сила знака. Так возьмите и просто, поверьте, что этот матрос сообщает что-то о любви. Что и он сам, и его флажки, и мачта, и корабль — все это знаки любви.

(он подходит к стулу, стоящему в глубине сцены,

достает флажки, становится на стул, и машет этими

флажками. Видно, что это какая-то фраза.

Его жесты точны и упорядочены)

(звучит музыка)

Дредноуты встретились только ночью. Они сошлись ненадолго. Обстреливали друг друга чуть больше сорока минут. Убедились в том, что и английские и немецкие дредноуты сокрушительно сильны, но также и неуязвимы. За эти сорок минут они основательно друг друга потрепали и разошлись. Больше они никогда не встречались. Ни один дредноут в том бою не погиб. И больше участники той битвы ни в каких значительных сражениях участия не принимали.

Ютландская битва закончилась… Результат ее весьма спорный. Англичан погибло в три раза больше, чем немцев, но в решительный момент боя немецкому флоту удалось уйти. Британский Гранд Флит был намного мощнее, но им не повезло в том бою. Многие дредноуты получили страшные повреждения, и до конца войны так и не вышли из ремонта. Другие тоже, по большей части, простояли в базах. Немецкий флот, после падения Германии, достался в основном англичанам. И другие союзники взяли себе кое- какие корабли. Но лучшую часть Флота Открытого моря немецкие моряки затопили сами. Последний из тех великолепных гигантов, сверхдредноут «Остфрисланд», который достался американцам, был отдан в середине 20-х годов, для отработки авиаударов.

Давно не крашенный корабль, который еще десять лет назад был гордостью Кайзеровского флота и верхом инженерной мысли, вывели в море, и в течение нескольких дней бомбили с самолетов. Кстати, долго не могли утопить, хотя он был совершенно неподвижен и беззащитен. Но утопили. Американцы.

(разводит руками)

(небольшая пауза)

Сейчас будет опять графоманский текст. Но мне хочется немножко образности.

Мне чудится, что моряки, погибшие в боях, те, что не опустили своих флагов, попадают в какое-то такое пространство, где тихо. Где их одежда, лица и тела не искалечены огнем и осколками снарядов. Где они сидят, каждый в парадной форме своей страны и времени, с нашивками и медалями. Сидят и курят.

В море на корабле всегда не хватает сигарет. А в бою, даже если сигареты есть, то курить некогда, а очень хочется. И эти моряки погибали с неудовлетворенным желанием закурить. А там они сидят и курят. И сигарет достаточно. А у тех, кто курит трубки — трубки целы и табаку довольно. Ну а те, кто не курили… те так сидят. Нормально.

И они молчат, не плачут, не смеются, не скучают — сидят и смотрят… куда-то. А когда к ним присоединяются вновь прибывшие, все оглядываются на них, мол, откуда вы? С подводной лодки? Закуривайте… Им хорошо.

Среди них моряки из орудийного расчета башни Q крейсера британского «Тайгер», которые задраились в отсеке, и чтобы огонь не перекинулся дальше, затопили свой отсек. Когда их нашли, они, мертвые, обгорелыми руками крепко сжимали рукоятки механизмов, которыми задраиваются двери. Там же сидят матросы машинного отделения немецкого тяжелого крейсера «Зейдлиц», который получил такие пробоины от снарядов, выпущенных с «Куин Мери» и других британских кораблей, что в течение всего боя медленно тонул, терял ход, но из боя не вышел. А потом, уже почти совсем уходя под воду, дошел до базы. Трюмные машинисты работали по грудь в горячей воде, умирали, а на смену им шли другие. Как можно было там покурить. А теперь они сидят и курят…

А ты идешь, каким-нибудь жарким летним днем, идешь по центральной улице… города. Жара, люди сидят под зонтиками, чего-то выпивают. А ты идешь, в руке бутылка какого-то напитка с газом. Вокруг город… И вдруг видишь, как сквозь дома и деревья, сквозь тебя идут полупрозрачные корабли. Ватерлинии где-то на уровне четвертого этажа, а еще выше — пушки, мачты, флаги, вдоль бортов стоит команда в белоснежной форме. Проходит одни, другой, третий, и только легкий ветерок шевелит волосы. Ветерок, которого на самом деле нет. Волосы сами шевелятся от этого зрелища. Это идут британские дредноуты.

И ты стоишь в какой-то беспомощной и растерянной позе. Вот так, стоишь перед всем этим (стоит, слегка разведя руки в стороны) Стоишь… и все. А бутылка в руке нагревается… от руки. И газ выходит…

И слышны боевые рожки и волынки англичан… А с другой улицы доносятся грозные звуки горнов с немецких крейсеров.

А я опускаю глаза, и вижу запыленные носы своих ботинок. Бросаю бутылку в урну и… иду дальше. И чувствую себя, как… мудак.

(берет спички со стола, подходит к тазику)

Чтобы быть последовательным, я должен сделать то, что ожидалось с самого начала, и то, что следует из того, что я тут рассказывал. Сейчас, разумеется, эти кораблики сгорят. Что тут скажешь? Это напрашивалось и ожидалось. И это будет значить, что… это конец. Композиция будет, хоть и банальной, но логичной и завершенной. Да и потом, будет красиво, наивно и мило.

(зажигает кораблики, смотрит, как они горят

потом подходит к столу, берет фужер с вином

и отпивает немного)

А почему я это рассказывал? Я не знаю. Ну что мне до всех этих англичан и немцев, даже если бы они не погибли тогда, их все равно не было бы теперь в живых. Никого, это было давно. И я вовсе не хотел рассказать о том, что война — это ужасно, или наоборот — это настоящее мужское дело. Меня просто как-то задело, зацепило… Я же теперь знаю все эти факты. Я владею этими фактами. Что мне с ними делать?

Я, просто, считаю, что мне повезло, что они, эти моряки, не опустили флаги, а я могу об этом прочитать. Другой возможности все равно нет. Флага у меня нет, и я уже не говорю про корабль.

Но что мне делать, если эта битва была.

Она случилась, и… я тоже из нее не вернулся, меня не дождались… Правда, только потому, что я в ней не участвовал.

(улыбается, разводит руками)

Не плохо для финала. В меру пафосно и парадоксально.

(небольшая пауза)

А русский флот в той войне не отличился. Как-то так, ничего особенного. Случился, правда, один эпизод, но весьма примечательный. И это была блестящая победа.

Маленький базовый тральщик….. Базовый тральщик — это крохотный корабль для очистки входов в бухты и базы от мин. Он обычно бывает сделан из многослойной фанеры, чтобы быть легким, и чтобы магнитная мина на него не сдетанировала. Этот тральщик назывался «Китобой» или «Китобоец», я точно не помню. Экипаж его состоял всего из 25 человек. Тральщик был вооружен маленькой пушечкой, которая нужна не для боя, а для уничтожения всплывших мин. Ее еще называют на флоте мухобойкой.

Так вот, этот кораблик вышел из Кронштадта и случайно встретился в море с немецкой эскадрой, которая состояла из одного дредноута, пары крейсеров, и нескольких эсминцев.

Немцы просигналили русским морякам, чтобы они немедленно опустили Андреевский флаг и сдались. На что команда тральщика ответила тем, что спокойно расчехлила свою единственную пушечку и вежливо просигналила предложение готовиться к бою.

Их, конечно же, пропустили. Потому что немцы не могли начать стрелять, в противном случае они покрыли бы себя таким позором, что даже деревянный меч не помог бы. К тому же у них не было деревянного меча. У них были настоящие пушки, и они были первоклассные моряки. Они умели проигрывать.

Вот…

Но я также допускаю, что, если бы я купил тогда в магазине книгу с каким-нибудь дирижаблем на обложке, тоже было бы, о чем порассказать. Там тоже народу погибло. Да и народ-то был тоже не последний. Но я купил ту.

Кстати, дирижаблями женщины, видимо, тоже не очень-то интересуются.

А вообще-то это мысль, нужно будет почитать о воздухоплавании.

(небольшая пауза)

(медленно подходит к столу,

забирает бутылку, и также медленно уходит)

Планета

Автор текста — Евгений Гришковец.

Автор монолога героини — Анна Дубровская.

На сцене — комната, на авансцене — окно.

В комнате находится молодая женщина. На авансцене находится мужчина. Он машет веточками перед окном. В течение всего спектакля, когда женщина будет подходить к окну, мужчина будет махать веточками.

Мужчина (обращаясь в зрительный зал) — Сейчас я объясню ситуацию… потому что её нужно объяснить. Я согласен, ситуация очевидно странная.

Вот вы видите здесь окно, за окном комната, в комнате женщина. И если она подойдет к окну и посмотрит, то она увидит двести с лишним человек, которые заглядывают к ней в окно… Согласитесь, это довольно странно, неприятно… и двусмысленно… Что она тогда может сделать? Она сможет уйти, или выключить свет, или задернуть шторы, а потом постараться поменять квартиру… Так что, когда она будет подходить к окну, я буду махать веточками, или … делать что-нибудь такое, чтобы она видела… ну то, что обычно видит человек, когда смотрит в окно своего дома.

А меня она не может ни видеть, ни слышать, потому что меня нет в жизни этой женщины.

Да и её в моей жизни тоже нет. Потому, что я даже не знаю, где находится это окно. В этом городе… На какой улице? В другом городе? Опять же, на какой улице. Вполне возможно, что я даже и краем глаза не видел именно этого окна.

А окна… их так много! Города разные, а окна одинаковые. Идешь вечером по улице, вокруг много окон. Они все теплые, особенно если зима. Но на окна обычно не смотришь, когда идешь по улице. Обычно смотришь себе под ноги, чтобы не наступить в лужу или в грязь… или еще чего похуже. Вообще, обычно смотришь под ноги. А вокруг окна. Окна. А если заглянуть во двор… В какой-то двор, там окна кажутся меньше, потому что они дальше.

А что можно увидеть в окне? Если заглянуть в какое-то освещенное и не задёрнутое окно можно увидеть люстру или абажур… в общем, лампу. Какие-то обои, пятно картины или зеркала на стене, край шторы…

А эти шторы, может быть, хозяйка этого окна долго-долго выбирала. Ездила по городу. Наконец, нашла подходящие, и по хорошей цене. А потом долго уговаривала своего мужчину поехать, взглянуть на эти шторы, и хоть какое-то участие принять в выборе. А он все не мог. Но, в конце концов, они едут. И вот он входит в этот магазин, а там… сотни разноцветных тканей, яркий свет и много, много женщин в поисках чего-то им необходимого. Он тут же огорчился, расстроился, занервничал. А она показывает ему две какие-то ткани и спрашивает: «Как ты думаешь, какая будет лучше — эта или вот эта, мне кажется…» А он ей: «Слушай, давай-ка тут сама, а я пойду покурю».

И в итоге она сама принимает решение, расплачивается, потом придумывает, как поинтереснее эти шторы оформить, пришивает к ним какую-то бахрому…

А я иду по улице и даже не смотрю на эти окна. И мне не видно, какие у нее шторы, только краешек. И окон этих так много.

А там, за каким-то окном, есть женщина. А что такое женщина в окне? Это же почти ничего. Это даже меньше, чем женщина в метро…

А что такое — женщина в метро? Допустим, стоишь на своей привычной станции метро, ждешь поезда, а рядом стоит женщина, примерно твоего возраста, симпатичная… Или едешь, а в твой вагон заходит женщина и садится где-то вот так, в стороне… или сам зашел в вагон, а она сидит… и едет куда-то, или откуда-то. И вот ты посмотрел на нее украдкой, и может быть, даже, встретился с ней глазами на секунду, и тут же отвел глаза… Ты посмотрел в ее сторону даже не с целью посмотреть и представить себе… какая она там, без одежды. Нет. Просто взглянул на нее и всё. А когда она вышла из вагона на станцию раньше… или ты вышел раньше, то оглянулся и постарался найти ее затылок в окне уходящего поезда… и не нашел. Вот.

Здесь, ведь, ничего не было. Почти ничего. Была правда… возможность. Была возможность другой жизни. То есть, была возможность вашей совместной жизни. То есть, жизни с этой женщиной. Но ведь эта возможность в тот момент не рассматривалась?… Не рассматривалась! Ни ей, ни вами.

А женщина в окне… (Указывает на окно на сцене) А что она может делать там, за окном? Например, готовить еду, или эту еду есть…, если это окно кухни. А если это окно спальни, она может… например, читать. А что она может там читать? Ну, какой-то журнал или книгу, которую купила. Купила где-нибудь в переходе метро или на улице. Не специально же за книгой идти в магазин, это же не шторы. Нет. Просто шла, увидела краем глаза забавную обложку, вспомнила, что слышала что-то от кого-то про эту книжку… и купила.

А этих книг тоже так много. Они везде. Но они не радуют. Наоборот. Они тревожат. Они как бы намекают на то, что тебе не так уж много осталось. То есть, смотришь на книги, и понимаешь, что никогда не прочтешь их.

И даже если взять и все-все книги, которые есть купить, и пролистать… Не читать, а только пролистать… Но пока будешь их листать, писатели быстренько еще понапишут книжек, издатели их тут же издадут… я уже не говорю про журналы и газеты…

Всего очень много! Книг, окон…

К тому же эти окна еще и гаснут. Горели, горели, а потом раз, и погасли. Правда, в это время зажигаются звезды.(Включает некий включатель, и зажигаются звезды.) И чем больше зажигается звезд, тем меньше горит окон. И мозаика окон становится все реже и реже. Становится все более кружевной и печальной…

И наступает ночь.

(Женщина задергивает шторы, выключает свет, и выходит из комнаты.)

А как можно понять то, что я сказал? Сказал, мол, меня нет в жизни этой женщины? Как вообще можно понять то, что «меня нет»? Я этого понять не могу. Как я могу понять то, что «меня нет»?!

Я же сколько себя помню — я всегда был, Я был всегда!

Правда, бывают фрагменты жизни, которые я не могу вспомнить. Это случается после какой-нибудь вечеринки. Но потом приходят друзья и помогают восстановить цепь событий вчерашней вечеринки. И вот это восстановление цепи событий чаще всего бывает приятнее и интереснее самой вечеринки. Но я не об этом.

Зато я хорошо знаю чувство, что «я есть». Правда, бывает чувство: «Лучше бы меня не было». Это чувство приходит, например, на утро после вечеринки. И это довольно сильное чувство. Но я тоже не об этом.

Нет! Я знаю радость от ощущения того, что «я есть»! Например, когда сидишь у костра… А если сидишь у костра, значит вокруг … не город. Кто же позволит в городе взрослому человеку жечь костер и сидеть у костра?

Значит так… Сидишь у костра, вокруг темно, перед тобой какая-нибудь речка чуть-чуть поблескивает, а за спиной и вокруг — лес… роща какая-то. И из-за того, что костер разгорелся, вся эта тьма и роща приблизились к тебе вплотную, а там, в темноте этой рощи очень остро ощущается волк. И оттого, что речка блестит, и темнота окружает, и того, что волк близко — ты жмешься к костру. А там, в небе звезды, и искорки от костра по причудливым траекториям летят к звездам, и кажется, долетают. И откуда-то из тьмы, и кажется, что со звезд, прилетают мошки. И вот от всего этого — и от того, что волк рядом и может укусить, тебя охватывает жуть, но жуть такая… приятная, сладкая…

А еще…вдруг ты обнаруживаешь, что сидишь на поверхности планеты… Вот тут, под тобой, планета! Сидишь, а вот здесь, под рукой, из планеты выросла трава, вот тут трава заканчивается… и выше травы ничего нет, только атмосферы немножко, а дальше — космос. А ты сидишь рядом с этой травой… А точнее, ты сидишь, примял немножко планетной травы, и выше тебя тоже ничего нет. Вот твоя голова, волосы, несколько волосинок торчат выше остальных, если у тебя вообще есть волосы, а дальше космос, все.

И от этого жуть становится еще острее и приятнее, и хочется ее сильнее будоражить и заострять, так же, как хочется подбрасывать дрова в костер. И приятно думать, что волк совсем близко.

Потому что вся эта жуть оттого, что ты остро чувствуешь, что ты ЕСТЬ, и что ты очень маленький. Ты очень маленький, но ты есть! И твой костерок видно на другом берегу. И костерок горит ярко, и у тебя есть твоя скромная температура тела, но эта температура все-таки выше температуры воздуха, и намного выше температуры космоса. А если волк укусит, то будет больно.

И вообще, то, что Я ЕСТЬ, хоть и маленький, это космически больше…. Чем… если бы меня не было вовсе… Не было вовсе…

Но случается чувство совсем другое. Такое чувство, когда взаимоотношение с собой, черт побери, совсем изменяется, оно исчезает. Это такое чувство… Которое называется таким словом, которое на родном языке произносить ужасно трудно. Такое слово, которое, если произнесешь, то обязательно поперхнешься или откашляешься… Или даже это слово подумаешь — как-то споткнешься об него… Зато на любом другом языке — английском, немецком — сколько угодно… легко. Это слово — «любовь». (откашливается.)

И вот, в состоянии любви можно взять и исчезнуть. Можно… не стать. Вот так, шел по городу, раз и исчез. А потом снова, раз, и появился. И мир весь тоже появился вокруг. А ты находишь себя сидящим на скамейке, в каком-то мало знакомом месте. Ты сидишь на какой-то грязной скамейке, на которую без любви ни за что бы ни сел. А мимо идут люди. А куда они идут? И ты встаешь, идешь за ними. А куда все идут? А они идут к метро. И ты идешь, такой грустный, лирический, и жалеешь себя, но вдруг встречаешь лицо человека в толпе… А это такое лицо…, что становится просто стыдно за свои переживания.

Ты видишь, например, лицо женщины, которая продает газеты у метро, и думаешь, а что должно было случиться, чтобы у нее стало такое лицо? Стоишь, смотришь, и думаешь, что же это за жизнь такая бывает. А в этот момент мимо проезжает, возвышаясь над улицей, огромный туристический автобус, и из окон автобуса на тебя смотрят туристы. Какие-нибудь иностранные. И ты понимаешь в этот момент, что ты для них не более чем часть городского пейзажа, менее значимая, чем лепное украшение на фасаде. Но если ты поймал на себе взгляд туриста, какого-нибудь японца, ты почему-то улыбнулся, и даже как-то махнул рукой, дескать, мы тут неплохо живем, дескать, приезжайте еще, будем рады.

А туристы едут в гостиницу, где кто-нибудь из них будет смотреть в окно своего номера с высокого-высокого этажа на твой город. А ты так свой город никогда не видел, потому что ты никогда в гостинице в своем городе не жил, и тебе так свой город видеть не надо, потому что, если ты увидишь свой город как турист, ты не сможешь в нем жить. Потому что, что видит турист? Он видит твой город, который похож на светящийся блин, который лежит на поверхности планеты, и уходит своими краями в темноту. А где-то там, среди огоньков, светится твое окно. Или где-то в потоке машин, горят фары твоего автомобиля.

Но из окна гостиницы в другом городе, а еще лучше за границей ты смотреть можешь. И проезжать по чужому городу в туристическом автобусе можешь, и это даже приятно, и ты будешь смотреть на улицу, и тоже встретишь глаза человека, который живет здесь, и тебе тоже улыбнутся, и махнут рукой. И ты подумаешь: «О, а здесь-то люди получше живут! Как-то у них это получилось. Надо будет к ним почаще приезжать».

И наступает утро. И утром окна не зажигаются, а начинают отражать небо и солнышко. Если, конечно, солнышко есть. Было бы что отражать!

(Утро. Женщина возвращается в комнату, отдергивает шторы, открывает окно. Она смотрит в окно, ест яблоко, мужчина гасит «звезды» и машет веточками. Так продолжается несколько секунд, потом она подходит к телефону, набирает номер.)

Женщина говорит по телефону: Алле! Леночка? Здравствуй. Я тебя не разбудила?

Ну, хорошо…

Кстати, я заходила в тот магазин после работы, ну, в который ты мне говорила и видела брюки, которые ты купила… такие серые, в черную точечку. Очень симпатичные. Да. Очень хорошие брюки. Мне очень понравились… Я, правда, себе такие не стала бы покупать…

Лена, ну что ты обижаешься, я просто не ношу такие брюки…

Да брюки хорошие!! Просто я не ношу узкие брюки, что ты обижаешься!..Тебе прямо ничего сказать нельзя!.. Ну ладно, извини. Я к тебе по делу звоню. Скажи, у тебя сонник далеко?.. Я тебе хочу один сон рассказать. Вот послушай: прихожу я домой, открываю ключом квартиру, а в квартире, как всегда во сне, как бы моя квартира, и как бы не моя. Захожу в комнату, а у меня на диване сидит какой-то мужчина, я вижу этого мужчину, и понимаю, что я где-то его когда-то видела, и не могу вспомнить. А потом вспоминаю — помнишь, у нас в школе химию преподавал, такой смешной толстый дяденька? — ну, такого маленького роста, в круглых очках — как же его звали? Василий Петрович! И ему говорю — Здравствуйте, Василий …ович — я не могу вспомнить, а как бы проговариваю, чтобы его не обидеть — а что вы здесь делаете? А он смотрит на меня, и возмущается, мол, как вы можете такое спрашивать.

А он сидит на диване, у него закатаны брюки, перед ним на полу тазик, и он парит ноги. Я ему говорю — Ладно, ладно, занимайтесь пожалуйста, и пошла в другую комнату, а сама заглянула в тазик, и вижу, что у него в тазу не вода, а полный таз черносмородинового варенья. И меня во сне это даже не удивило, но я рассердилась. И подумала, как это он мог взять без спроса мое черносмородиновое варенье, да еще так много. Там банки три или четыре трехлитровые. А потом я думаю: ой, он же сейчас встанет, и пойдет вот этими ногами по ковру! Может быть, ему какое-то полотенце или тряпку дать? Полотенце жалко, а тряпку как-то неудобно. И что-то я так всерьез к этому во сне отнеслась. Так что, посмотри, пожалуйста, что означает — варенье…

Нет, ну этого не может быть! Да точно, не может быть. Дурочка, у тебя все к этому сниться. Тогда посмотри — смородина…

Нету? Тогда «ягоды» посмотри… О-о! А вот это не плохо. И тебе тоже бы не помешало. Пора уже определяться…

А ты что сегодня вечером делаешь?… Ты все-таки решила туда пойти?… Ну, я не знаю, я бы не пошла, а ты иди…Ну как вернешься, позвони… Поздно позвони…

Ну ладно, Леночка, пока…. Извини, что я к тебе с глупостями… счастливо… позвони…

(Кладет трубку. Уходит в глубину комнаты, начинает делать макияж у зеркала, собирать сумочку, готовится к выходу из дома.)

Мужчина продолжает говорить: А образ женщины в окне — это такой банальный образ. Очень много раз использованный и банальный. Вот такая картинка: стоит женщина в окне… Такую картинку можно увидеть на обложке какого-нибудь романа. И такой роман не захочется покупать, потому что, когда женщина стоит у окна, в этом ничего хорошего нету. Это тоска зеленая. Что может быть хорошего, когда одинокая женщина стоит у окна? Но, представьте, как все меняется, как изменяется ощущение от вида женщины в окне, если мы, допустим, точно знаем, что она ждет моряка или летчика. Все сразу меняется! И мы сразу же знаем, что, во-первых, она, эта женщина, хорошая, потому что стерва не будет ждать моряка или летчика. И она ждет хорошего человека, потому что как может быть моряк или летчик сволочью? Или она ждет письма с фронта, а там, на передовой, сидит солдат, он сидит в окопе, под дождем, на голове у него мокрая, блестящая каска, и он укрывает от дождя клочок бумаги, на котором пишет письмо. А она стоит у окна и ждет, даже не его самого, а вот это письмо. И если мы все это знаем, то у нас появляется надежда, что она дождется. Она дождется сначала письма, а потом и солдата. И у них все будет хорошо. Хотя бы недолго. Совсем не долго. Но солдат придет в отпуск на неделю, моряк зайдет в порт на пару дней, летчик залетит… на денек…и у них все будет хорошо. Правда, потом солдата убьют, моряк утонет, летчик разобьется, но надежда-то останется. Надежда!

А где находится надежда? Где она? В будущем? По всем ощущениям, вроде бы, надежда находится в будущем. Но если подумать и проанализировать, то выясняется, что в будущем находятся какие-то более-менее определенные планы и задачи, и менее определенные желания. Но это же не надежда. Тогда где надежда? В настоящем? Но в настоящем-то все очень конкретно. В настоящем можно посмотреть по сторонам, все очень конкретно… надежды нет. Тогда где надежда,? И выясняется, что надежда есть в прошлом. И даже не в каком-то глобальном прошлом, а в прошлом, которое зафиксировано на фотографиях в твоем семейном альбоме. Потому что на этих фотографиях все такие молодые, красивые. Там ты маленький и счастливый, родители молодые и красивые. Родители такие молодые, что им меньше лет, чем тебе сейчас. А бабушка и дедушка живые, а рядом с ними веселый мальчик. Кто бы это мог быть? И на фотографиях все очень хорошо. А тебе, для того чтобы иметь надежду, нужно знать, что кто-то когда-то, в твоей стране жил хорошо. И вот на фотографиях, на этих черно-белых фотографиях в твоем семейном альбоме все очень хорошо. Все красиво одеты, у женщин — прически, у мужчин — красивые машины, ни у кого нет красных глаз, потому что фотографии черно-белые. Хотя ты отлично помнишь, как родители ругались в другой комнате, а ты ничего не понимал, и очень боялся, что они поссорятся и больше не смогут жить вместе. А ты знал слова, которые им нужно сказать, чтобы они больше никогда не ругались, но тебя никто не слушал…Но на фотографиях все очень хорошо. И на старых открытках все очень хорошо, и в старых журналах все очень красиво. Там моряки, летчики, солдаты… все красивые, молодые и живые. И женщины, которые их ждали и дождались. А еще космонавты, и спортсмены. И очень много надежды на этих старых фотографиях. Хотя все эти люди, может быть, уже умерли… Но надежда на фотографиях осталась.

В комнате звонит телефон, женщина подходит к телефону, берет трубку, отвечает:

Алле!..

Ты уже подъехал?…

Я уже готова…

Сейчас выхожу…

Сейчас, сейчас

(Женщина кладет трубку, подходит к окну, закрывает его, задергивает шторы, гасит свет, уходит)

Мужчина продолжает: А когда вечером зажигаются окна, всегда есть такие окна, которые не горят. Это означает, что там, за окнами, нет людей. Правда есть чудаки, которые сидят в темноте. Город большой, чудаков много. Но обычно, если окна не горят, значит — там нет людей. Потому что бывает невозможно сидеть дома, поддерживать свет в своем окне, и посылать им сигнал куда-то туда, в темноту города. И ждать ответного сигнала. И тогда нужно уехать. Нужно непременно уехать. И лучше всего — куда-то к морю или в горы. Но едут почему-то все время на дачу. Потому что эта дача уже есть. И едут всегда с надеждой на встречу с природой, но встречаются, как правило, … с грядками. Или со своими цветами. Потому что эти грядки и цветы тоже ЕСТЬ.

А с другой стороны можно вообще не иметь ни дома, ни дачи, а значит не иметь своего окна, и всю жизнь мотаться. Бесконечные аэропорты, вокзалы, какие-то прокуренные бары, кафе, какие-то гостиницы. А гостиницы все ужасные. Нет, бывают, конечно, очень хорошие, дорогие гостиницы, но все равно, в любую гостиницу заходишь, а там одноразовое мыло, одноразовый стаканчик, и ты сам чувствуешь себя одноразовым, ну, в лучшем случае, двухразовым.

Можно зверски устать от всех этих перелетов, переездов, но при этом быть абсолютно счастливым. Можно быть счастливым, если ты точно знаешь, что тебя ждут… точнее, ждет. Ждет та, которая тебе нужно, чтоб тебя ждала. Потому что есть те, которые ждут… и пусть подождут! А можно быть в этой же самой ситуации абсолютно несчастным, если ты знаешь, что тебя не ждут. Точнее, не ждет… И получается, что от тебя вообще ничего не зависит!

Вообще ничего… А особенно, если ты ждешь звонка, а телефон молчит. Тебе нужен звонок, чтобы убедиться, что ты кому-нибудь нужен, что кто-то про тебя вспомнил… Но телефон молчит…

И тогда тебе нужно убедиться, что ты хотя бы нужен городу. Не кому-то конкретно, а городу. И ты выскакиваешь в вечерний город. Выскакиваешь с надеждой.

И ты выскакиваешь, и сразу же убеждаешься, что ты не только ему не нужен, но и твое присутствие здесь не обязательно. Потому что… а что ты видишь? Ты видишь светящийся вечерний проспект, и по обеим сторонам его большие рекламные плакаты, а на этих плакатах большие красивые люди. Эти люди такие позитивные, радостные и красивые… Интересно, а где они нашли таких людей? Я с такими людьми не знаком. У меня таких знакомых или родственников нет. Я себя в этих людях не узнаю. А люди с плаката на одной стороне проспекта радостно сообщают о том, что они недавно так удачно застраховали свою жизнь, и образ этой жизни, что теперь… им стало так хорошо… жить… И они охотно делятся информацией о том, как и где можно застраховаться также. И вот они делятся этой информацией с людьми, которые находятся на рекламном плакате на другой стороне проспекта. А те, в свою очередь, сообщают о том, что они сходили в один супермаркет, там купили продукты, съели, остались довольны, и теперь всегда покупают все только там. И они сообщают об этом тем людям, которые так удачно застраховались. И они так обмениваются информацией, ведут какой-то диалог, а я стою между ними, маленький, живой, теплый, и совершенно ни при чем.

И мигают светофоры. Они мигают не мне, они мигают друг другу. К ним под землей, по проводам течет электрический сок.

И мчатся машины. А вечером в машинах не видно людей. Они там, конечно, подразумеваются, но не более чем в лесу подразумевается волк. Но все-таки людей не видно. И поэтому у машин вечером есть собственные лица, и даже характеры. Вот едет BMW, и у него физиономия хищная, симпатичная, но хищная. У мерседесов морды сытые. То есть, мерседесы хорошо отужинали и едут. У японских машин — физиономии какие-то удивленные. У французских машин лица хитрые, но такие, которые хитрят, хитрят, но никого обхитрить не могут. А если едет американская машина… то есть ощущение, что она очень дорого, но крайне неудачно оделась. А если выбрался на вечерний проспект старенький «жигуленок», такой… ржавый, с круглыми глазами, и вот он едет, и как бы извиняется — мол, извините, я понимаю, что я уже не должен… что мне уже пора, но… позвольте, я еще немного покопчу. Обгонять? Пожалуйста! Сколько угодно!

И все это мчится мимо, мимо. Но в этот момент необходимо убедиться, что там, внутри машин, есть люди. Вскидываешь руку, останавливается автомобиль, и ты открываешь дверцу, наклоняешься, заглядываешь внутрь… А там человек! И этот человек тебе рад! Ты, конечно, понимаешь, что человек в машине рад не тебе, а твоим деньгам. Но ты же эти деньги не нашел, тебе их не подарили, ты их заработал, значит, человек косвенно рад и тебе. И город сразу начинает тебя лечить.

Он лечит тебя водителем, который рассказывает тебе какую-то смешную историю. Тебе не смешно, потому что у вас разные представления о том, что такое смешно… но ты смеешься. Смеешься неестественно, фальшиво, и малодушно. А что делать, ведь с тобой разговаривает ЧЕЛОВЕК! Он рассказывает тебе историю, которую сегодня рассказывал уже 50 раз, а ты его 51-ый клиент. Но ты согласен, и тебе даже приятно, потому что вдруг в городе нашелся человек, и он с тобой говорит.

А потом он включает музыку, и говорит: «Сейчас я тебе поставлю свою любимую песню». И вот звучит эта песня, и её исполняет какой-то певец, который хриплым голосом сообщает о том, что он много-много лет провел в лагерях… на лесоповале. Ему было очень трудно, он много перенес, но его ждала женщина, и это его как-то поддерживало. А потом он вернулся к ней, и УВЫ.

Ты такие песни не любишь, никогда не слушаешь, но ведь ЧЕЛОВЕК включил тебе свою ЛЮБИМУЮ песню, и ты едешь, слушаешь, и даже прихлопываешь ладонью по коленке. И вот вы едете, и вокруг вас вечерний город.

(Говорится в очень быстром темпе) И мелькают холодные витрины дорогих магазинов. Там стоят пластмассовые мужчины и женщины в дорогой одежде. И если этих магазинов так много, значит, есть много мужчин и женщин, которые все это покупают. А они это покупают не потому, что им нечего одеть, а потому, что у них есть желание и смысл это покупать. И они покупают эту дорогую одежду не на последние деньги. Потому что, если ты купил такую одежду, в ней же надо куда-то выйти, а туда, куда хотят в такой одежде, без денег не пускают. И значит, есть много людей, у которых достаточно денег, а главное — смысла все это покупать, и носить… А рядом с холодными витринами дорогих магазинов, теплые окна ресторанов. И там, в ресторанах, видно, как двигаются живые икринки людей. Они там сидят и едят тоже не на последние деньги. И чаще всего они там сидят и едят, не потому, что они голодные, потому что по-настоящему голодные люди в ресторан не ходят. Но даже если ты не хочешь есть… а куда еще идти вечером? А если ты пришел в ресторан, значит — надо есть.

И мелькают бары с забавными и лихими названиями. И в окне какого-нибудь бара мелькнет бармен. И у него за спиной так много бутылок, они яркие, разноцветные, а ты никогда не пробовал эти напитки. Но если этих напитков так много, то значит, есть много людей, которые любят именно эти напитки, и эти напитки стоят недешево. И их пьют тоже не на последние деньги, потому что на последние деньги пьют совсем другие напитки. Но ты мчишься мимо, и на проспектах так много машин, которые заправлены бензином. Они заправлены бензином тоже не на последние деньги, потому что кому же в голову придет на последние деньги покупать бензин?! И я еду в такси, и у меня в кармане тоже не последние деньги, и это что значит, что я счастливый человек, что ли?

Но я еду мимо всего этого. Еду туда, куда езжу всегда. Потому что сегодня вечер не для экспериментов.

И вот, я уже сижу в знакомом мне месте, за своим привычным столиком, и пью то, что всегда. И я настроен на прием сигнала. Мне нужен сигнал, что я нужен городу. И вдруг я получаю этот сигнал. Город высылает мне навстречу делегата. Это — женщина. Она посылает мне длинный, тягучий, тяжелый и очень определенный взгляд. Я его выдерживаю, и через некоторое время я посылаю ей ответный взгляд, такой же тяжелый, тягучий, и еще более определенный взгляд. И она выдерживает его. И вот мы уже сидим вместе.

Она держит в длинных пальцах длинную тонкую сигарету, выпускает из красного рта дым, улыбается, и молчит. А я рассказываю ей всякие глупости, а потом встаю, говорю «извините, я сейчас», и иду в туалет. Иду по какой-то такой странной, затяжной траектории, и понимаю, что уже прилично выпил. Но вот туалет, и дверь за мной захлопывается, и музыка, которая играла в баре, становится тише. И белый кафель… потом перед глазами писсуар, а потом умывальник. И ты моешь руки, поднимаешь глаза и встречаешь в зеркале свое лицо. А лицо немного вытянулось от алкоголя, оно какое-то странное, неузнаваемое. И на нем какая-то дурацкая улыбка. Та улыбка, которой я улыбался там, за столиком, а потом забыл убрать её с лица, пришел с ней в туалет, и понял, что ей здесь не место. И ты стираешь эту улыбку, глядя в зеркало… А глаза-то трезвые. И в них хорошо видна трезвая душа. А как душа может быть пьяной?!

И в этот момент ты отчетливо понимаешь, что туда, за столик, возвращаться не надо. Потому что, лучше всего было бы немедленно, тайком, рассчитаться с барменом, и улизнуть. Потому что ты отлично знаешь все, что будет дальше. Потому что ты чувствуешь, как пульсирует сейчас этот город. Ты знаешь, что весь этот город наполнен любовью. Но вся эта любовь похожа только на короткие штыковые атаки. И потом всем бойцам стыдно! Потому что эти атаки короткие, и потому что штыковые.

А ты стоишь, моешь руки, а за спиной дверь открывается, кто-то входит в туалет — музыка становиться громче, дверь закрывается — тише, открывается — громче. Закрывается — тише. А потом кто-то подтолкнет тебя, и спросит: «Ты че, мужик, будешь свои руки до дыр мыть, что ли?» И ты потерял взгляд в зеркале, и почти без сомнений вышел из туалета, вытирая мокрые руки о пиджак. И вернулся к столику, и, перекрикивая музыку, спросил: «Та..а. к, на чем мы тут остановились?»

А потом вы будете мчаться в такси в то место, которое называется ее домом. А дальше все понятно.

А потом утром вы выскакиваете в город, но город совершенно другой. Утренний город, он весь черно-белый, подробный, и все очень близко к глазам. И все терзает. Но сильнее всего терзает таксист, который везет вас домой. Он терзает звуком какой-то радиостанции, которую предпочитает слушать. А радиостанция терзает голосами дикторов, которые сообщают какие-то чудовищные новости или кошмарный прогноз погоды.

Но вот вы возвращаетесь к себе домой, и стоите под душем, и моете свое туловище, которым вы, собственно и являетесь. И очень стыдно. Но не за то, что было ночью, а за те надежды, с которыми вчера вы выскакивали из дома. Вот за эти надежды стыдно.

А что ты надеялся найти? Что ты надеялся найти в этом городе? Ночью в баре? Ты что, надеялся встретить? Чудо? Любовь? (откашливается). То есть повстречать женщину, с которой бы прожил всю жизнь, вырастил бы семерых детей, и умер бы с ней в один день? Нет! Ты то, что хотел, то и получил! Поэтому, немедленно скажи спасибо городу, умойся, и иди на работу. И ты идешь на работу. А работа — это такое место, где ты ничего не чувствуешь — ни времени суток, ни времени года. Вот такое вот место, называется — работа.

Женщина возвращается в комнату, зажигает свет. Мужчина бросается к окну, хватает ветки, и машет ими. Женщина отдергивает штору, подходит к телефону, набирает номер, говорит:

Алле!..

Я уже вернулась…

Да, был прекрасный вечер. Спасибо.

Я уже скучаю…

Очень, очень…

И я тебя…

Нет, я сильнее…

(И так далее. Она уходит в глубину комнаты. Не слышно, что она говорит.)

Мужчина бросает ветки, берет длинную тонкую проволоку, на конце которой маленький тряпочный мотылек. Мужчина «бьется» мотыльком в окно и продолжает говорить:

Ну конечно, у этой женщины должен быть мужчина. Не моряк или летчик, а мужчина. И уж тем более, не космонавт. Он должен быть, и это нормально. Если бы его не было, было бы ненормально. И между ними есть все то, что должно быть между мужчиной и женщиной. Это понятно. Он же не только звонит ей по телефону, и они не только встречаются, и гуляют по аллеям парка, а потом, допустим, едят мороженное в кафе. Нет, между ними есть все, то, что должно быть. И главное, у этого мужчины есть его место в жизни этой женщины. Но я не могу позавидовать этому мужчине. Потому что мне нужно мое место в ее жизни, именно мое. Поэтому я не могу ему позавидовать. Мне гораздо проще позавидовать летчику.

(В этот момент мотылек «улетает»)

Потому что, допустим, я выхожу на работу из дома, а из соседнего дома выходит летчик, и тоже идет на работу. А в городе дождь и слякоть. И мы идем на работу, но только у меня моя работа, а у летчика работа — самолет. И он приедет на свой мокрый аэродром, сядет в холодную кабину самолета, но через пятнадцать минут его лайнер вырулит на взлетную полосу, а еще через пятнадцать минут он прорежет облака, и будет лететь над облаками. И для него будет светить солнце, и над ним будет синее небо. А облака под ним будут белоснежные. А я буду там, под этими облаками, в городе. И для меня солнца не будет, и из этих облаков на меня будет падать всякая дрянь. А под ним будут облака. Под ним будет небо.

(Говоря это, мужчина натягивает над комнатой белое полотнище, освещает его синим светом, и это полотнище становится «небом»)

Мужчина продолжает:

Когда вдруг обрушиться любовь, вдруг обнаружишь странные вещи. Например, меня очень раздражала какая-то песня, потому что эта песня была дурацкая, и именно поэтому ее часто крутили по всем радиостанциям. И исполняла эту песню какая-то пошлая блондинка с большим ртом. Но в этой песне пелось о любви. И я вдруг понимаю, что песня хоть и плохая, но не бессмысленная! И, в общем-то, эта песня про меня. И та песня, про человека, который валил лес в лагерях, которого ждала женщина, но… увы. Эта песня тоже про меня… За исключением лагерей и леса, конечно. И так много, оказывается, песен про меня. А еще, я раньше видел какие-то фильмы, и они казались мне надуманными, потому что они были о любви. А тут смотрю и понимаю, что эти фильмы правдивые, и все эти фильмы про меня. Оказывается, так много фильмов снято про меня. И пьесы Шекспира… они мне всегда нравились, но казалось, что Шекспир что-то как-то переборщил, как-то он чересчур сильно… А тут читаешь снова, и думаешь, что-то Шекспир даже не дописал. Можно было посильнее. И надо было ему у меня кое-что спросить. Я бы ему рассказал, как оно бывает. И вообще — так много музыки, картин, стихов про меня, что я обнаруживаю себя в центре внимания мирового искусства.

И даже те стихи, которые запомнились с детства, запомнились потому, что память была не испорчена и свободна, так вот, эти детские стишки вспоминаются, и оказываются прекрасными стихами про меня сегодняшнего. Например, этот стишок про Бычка:

Идет бычок, качается, вздыхает на ходу,

Ой, доска кончается сейчас я упа….

Это же про меня! Я тоже вижу, что все бесполезно, что вот моя жизнь… но я иду. Может быть не очень красиво иду, но не трушу… Про меня.

А стихотворение про Зайку — это не просто шедевр поэзии, это просто поэма моей жизни.

Зайку бросила хозяйка,

Под дождем остался зайка,

Со скамейки слезть не смог,

Весь до ниточки промок.

Хозяйка бросила, не хозяин. А он не смог слезть, не смог… Заяц не смог слезть со скамьи! Это же смешно! Да он гордо остался там сидеть. И промок не только от дождя, и даже не столько от дождя, сколько от слез. Но заплакал только под дождем, чтобы никто не увидел его слез…

Но так хочется верить, что где-то там, за окном та самая женщина слушает какую-нибудь песню, которая не только про нее или про меня, но про нас. Такая песня, которую и она, и я — мы оба любим. И если есть такая песня, и она там звучит, за тем окном, значит, между нами уже что-то есть. И это уже что-то. И появляется надежда. Но обязательно нужна какая-нибудь такая песня…

(Звучит старая песня. Женщина заканчивает разговор по телефону, подходит к окну. Мужчина за окном зажигает маленькие лампочки, которые на фоне неба кажутся звездами.)

Мужчина продолжает:

А когда наступает ночь, иногда удается уснуть. В состоянии любви это не так уж просто. Но иногда получается. И это очень полезно, иногда спать. А во сне может показаться, что ты летишь, хотя, конечно, ты лежишь в своей постели, но кажется, что ты летишь. И Земля летит. С одной стороны она освещена солнышком, а с другой — Луна и звезды. С одной стороны — зима, а с другой — лето. Но все это летит, и Солнце летит, и звезды, и Луна. И летят самолеты и космические корабли. И светятся окна в городах, и маленьких деревнях. И все друг другу посылают сигналы. И в хорошем сне кажется, что все эти сигналы долетают до адресата, и в ответ тоже летят сигналы. И еще во сне есть ощущение, что можно оказаться где угодно.

(Женщина гасит свет в комнате, задергивает шторы, и уходит. По небу «пролетают» маленькие модели самолетов, которые приводит в движение мужчина. Потом по небу «пролетает» спутник. Спутник подает звуковые сигналы, и мигает лампочками.

Мужчина продолжает:

А вот я сказал, что во сне можно оказаться где угодно. Но обычно оказываешься там, где неугодно. Да-да, почему-то постоянно оказываешься в неприятных местах. И хочешь оттуда убежать, а во сне бегать не получается. И вот лежишь ты в своей постели, и дрыгаешь ногой, как спящая собака на коврике.

А где хочется оказаться? Куда можно хотеть? Как правило, хочется туда, где ты никогда не был, где тебя точно не ждут, где ты точно никому не нужен, и тебе не будут рады, то есть это такое место, к которому ты никакого отношения не имеешь. Что это за место? Это, конечно, Америка!

Зато в Америку можно хотеть безответственно. Потому что ты видел так много американских фильмов, а в этих американских фильмах все герои такие… одинокие мужики, у которых, кажется, с любовью все в порядке. И они все неопределенного возраста, и очень неопределенного образования. Зато они так молчат, и, кажется, что-то знают. И такой герой, обычно, едет на своей лошади, едет, едет, и приезжает в маленький городок, в такой — сити. А в этом городке творится, черт знает что. Горстка негодяев мучает всех приличных людей. Не дает нормально жить. И еще в городе живет красавица, но у которой была явно какая-то очень непростая судьба, и поэтому самый главный негодяй имеет над ней странную власть. Но наш герой приехал, очень быстро во всем разобрался, и начал отстрел. Быстро уничтожил всех негодяев, а тех, кто подавал какую-то надежду на исправление, он перевоспитал. Дольше всех он сражался с главным негодяем, но, в конце концов, убил и его. И все! Город очищен от скверны. Можно в нем жить, и быть счастливым. И наша красавица в него, конечно, уже влюблена. Но он шасть в седло… и куда-то в сторону Великого каньона. И вот это вот, как-то хорошо…

Но я ведь не могу об этом всерьез мечтать. Потому что я даже на лошади ездить не умею. Но зато я могу надеяться, что можно спастись от любви, если ехать по бесконечному американскому хайвею, ехать, не встречая ничего на своем пути, ехать, конечно же, в Лас-Вегас. И тогда есть надежда уехать от любви. Потому что очень много американцев, судя по их фильмам, едут по Америке, и им не до любви… им хорошо. Но, конечно же, нужно ехать на большой американской машине… и непременно по Америке.

(В этот момент мужчина садиться на край комнаты, и оказывается за окном. Окно немного опускается вниз, и он сидит за окном, как в автомобиле. Звучит музыка, мужчина изображает, что едет за рулем.)

Мужчина продолжает:

И впереди будет только дорога, а по бокам пустыня. И будет казаться, что ты едешь медленно, потому что в американских машинах скорость обозначена в милях. И на спидометре будет восемьдесят миль в час. Будет казаться, что едешь медленно, а на самом-то деле сто пятьдесят километров. И можно ехать по какому-нибудь штату… А какие я знаю американские штаты? Айдахо, Вайоминг, Колорадо, Массачусетс, Техас… Да не важно, по какому штату ехать. Все равно приедешь в Лас-Вегас. И по дороге встретиться только маленькая заправочная станция. Но ты посмотришь — бензина достаточно, и поедешь дальше. И можно въехать в дождь.

(В этот момент по окну начинает струиться вода.)

Но это не страшно.

(В этот момент на окне начинают работать автомобильные «дворники»)

Мужчина продолжает:

В американских фильмах дождь всегда теплый, и какой-то синий. Поэтому можно мчаться через дождь… А вот там… где-то справа, светиться неоновой вывеской какой-нибудь маленький мотель с каким-нибудь названием… «Яблочный пирог», или «Спелая вишня». И там, конечно же, ждет блондинка! Такая блондинка, которая в Америке была бы вполне достаточна… Но ты проезжаешь мимо, и даже добавляешь газа. А на рассвете ты обязательно въедешь в Лас-Вегас. И въедешь сразу в центр. Потому у Лас-Вегаса есть только центр. Невозможно себе представить, чтобы у Лас-Вегаса были окраины или спальные районы. Как можно себе представить спальные районы или окраины Лас-Вегаса? Точно так же, как невозможно представить, как Супермен или Бэтмен писает или какает. Да у них нет этих органов! Вы видели, чтобы у них на комбинезонах были молнии, ну, в смысле… застежки?

Можно ехать, конечно, и по родной стране, тут тоже длинные дороги. Но здесь ты все знаешь, здесь будет все не так. И дождь будет серый и холодный. Да-да, ты знаешь, что будешь ехать, ехать, будут попадаться какие-то деревни со старухами возле магазинов. Потом пойдут дачные поселки, потом какие-то склады, овощные базы, полуразрушенные фабрики или комбинаты, придется обгонять грязные, гремучие, обдающие тебя черным дымом грузовики. И вот еще чуть-чуть… и начнутся спальные кварталы города Челябинска… или Омска. Но даже если ты не был ни разу в Челябинске или Омске, а побывал в Перми, или живешь в Новокузнецке… ты знаешь ВСЕ и про Челябинск, и про Омск… Подробно! И тут надежды нет. Здесь есть много-много всего. Много усталых людей… Но нет того, что нужно тебе… Нет спасения…Но в этот момент ты, как правило, просыпаешься. Потому что ты уже проехал всю Америку насквозь, и все равно приехал в свой родной город. И наступает утро.

(Окно поднимается вверх, и комната становится похожа на приподнятую маленькую сцену. Мужчина гасит «звезды».)

Продолжает:

И утро наступает в Европе. Утро освещает бесконечные поля, которые похожи на квадратики и треугольнички, и во всех маленьких городах и деревнях стоят остренькие церкви, и на этих церквях звякают колокола. А между этими городками, деревнями лежат извилистые дороги, и кто-то едет на своей машине по этой извилистой дороге. Это вы. И на эту дорогу, как бусинки на ниточку, нанизаны двадцать пять городков. И вот этот человек въезжает в один из этих городов, и при въезде читает на табличке название этого города. А через три минуты он читает это же название, но только перечеркнутое красно полосой. Потому что город закончился. Потому что в этом городе одна улица, остренькая церковь, муниципалитет с флагом, школа, кладбище, и кафе. И на улице возле кафе, за столиком, сидит человек. Он здесь живет. Он пьет свою дневную кружку пива и смотрит на дорогу. А по дороге едете вы. И пока он пил кружку пива, мимо него проехало двадцать пять автомобилей. И вы за день проехали двадцать пять городков, и получается, что ни он сидит, и не вы едете, а на самом деле, вы оба движетесь навстречу друг другу с одинаковой скоростью. И этот человек пьет пиво с серьезным лицом. Потому что он находит много смысла, достоинства, и даже гордости, в том, чтобы жить в этот городке, и никуда не дергаться. А вы находите много смысла, достоинства, и гордости, в том, чтобы мотаться на своей машине, и поэтому тоже едете с очень серьезным лицом.

И еще по этим дорогам мчатся большие грузовики, в которых сидят большие серьезные мужики. У этих мужиков большие усталые руки, усталые глаза и спины. Они гордятся своими грузовиками, и тем, какую они важную и нужную работу делают. И все дороги им знакомы. И в каком-то привычном месте кто-то из них берет себе проститутку в кабину, и делает с ней все с очень серьезным лицом. Да и проститутка тоже не шутит. И все это очень важно. И они везут из одного города в другой что-то совершенно необходимое. Допустим, в одном городке выращивают отличную брюссельскую капусту, а в другом городке отличную картошку. Вот они привозят туда брюссельскую капусту, выгружают, загружают картошку, и везут ее еще куда-нибудь. И это — очень нужное дело. И они хорошие мужики. Но кто-нибудь им бы сказал: «Сделайте свои рожи немножко попроще, не надо с такими лицами ездить!» И мне бы кто-нибудь подсказал то же самое, и всем бы, наверное, стало лучше.

(Мужчина уходит в глубину комнаты. На авансцену выходит женщина, садится, и обращается непосредственно к зрителям.)

Женщина:

Как же странно иногда бывает в жизни. Ты живешь, живешь какой-то обычной жизнью, и друг в ней появляется человек. Мужчина. Точнее, сначала ты появилась в его жизни. А ты сама его сначала не заметила. Но он появился, и ты его увидела каким-то боковым зрением, точнее, даже не самого, а какой-то силуэт, и не придала этому значения. Но постепенно этот силуэт становился все отчетливее, определеннее, и вот ты видишь перед собой конкретного мужчину. А ты, конечно, до этого мечтала о том, что кто-то в твоей жизни появится, и у тебя не было никаких сомнений, что ты достойна счастья. Но этот конкретный, определенный мужчина не имел ничего общего с тем прекрасным, размытым образом, который ты себе рисовала. И вот ты смотришь на этого мужчину, и думаешь — нет, это совсем не то, что тебе нужно. Но этот мужчина делает так много усилий, чтобы стать ближе к тебе, он так настойчиво пытается ворваться в твою жизнь, его становится так много. Он везде. Он встречает тебя после работы, поджидает где-нибудь, провожает, постоянно звонит, что-то говорит или молчит в трубку, и ты понимаешь, что это он. И оттого, что его так много ты даже боишься включить телевизор, потому что думаешь — вот включишь телевизор, и он там появится.

Но однажды, сидя с друзьями в кафе, ты вдруг подумаешь: вот интересно, а где сейчас этот человек, и почему он сегодня ни разу не позвонил? А потом подумаешь — ой, а почему я об этом подумала? И как только ты об этом подумала, через некоторое время ты понимаешь, что ты вообще ни о чем другом думать не можешь. И весь твой мир, в котором было так много друзей, всяких интересов, сужается до этого человека. И все! Тебе остается только сделать шаг навстречу этому человеку, и ты делаешь этот шаг… И становишься такой счастливой. И думаешь — а почему я раньше-то не делала этот шаг, чтобы быть такой счастливой? Но это состояние длится совсем не долго. Потому что ты смотришь на этого мужчину, и вдруг видишь: а он успокоился! И он успокоился не потому, что он добился тебя, и ты ему больше не нужна. Ты ему очень нужна. Но он просто успокоился, и может дальше жить спокойно. Но тебя-то это не устраивает. Ты хотела совсем не этого. Ты не можешь точно сказать, чего именно ты хотела, но точно не этого. И ты начинаешь устраивать провокации — хватать чемодан, уходить, чтобы тебя останавливали, чтобы на некоторое время вернуть то, что было вначале, чтобы вернулась, хоть ненадолго, та острота и трепет. И тебя останавливают, возвращают… А потом перестают останавливать, и ты возвращаешься сама. И все это ужасно, нечестно, но может длиться очень долго. Очень долго…

Но в одно прекрасное утро ты просыпаешься, и вдруг понимаешь: «А я свободна, все кончилось…» И постепенно снова возвращается интерес к жизни, ты обнаруживаешь, что в мире есть много прекрасных вещей: вкусная еда, интересное кино, книги. Возвращаются друзья. И жизнь прекрасна! И в ней много-много счастья. И много приятного. Конечно, не такого прекрасного и сильного, как любовь, но все-таки. И ты живешь. Но, правда, с этого момента ты живешь очень, очень осторожно. Чтобы опять, не дай Бог, не сорваться в это переживание и боль. Живешь осторожно, осторожно… Но продолжаешь чего-то ждать… надеяться.

(Женщина встает, и уходит. Мужчина выходит из глубины комнаты, в руках у него небольшой мегафон.)

Мужчина говорит:

Иногда, совсем редко, можно идти по городу, в котором ты все знаешь, и идешь, не глядя по сторонам, и смотришь … ну, как обычно… И вдруг ты ловишь такое время суток, такое удивительное время дня, которое длится совсем недолго. Это — летние сумерки. Вот так идешь, идешь, и вдруг увидишь, что что-то изменилось. А просто солнышко село за дома, но еще светло. Светло, как днем. Но краски стали отчетливее, и при этом мягче. Из-за того, что уже много времени на часах, и по всем ощущениям уже вечер, машины начинают зажигать габаритные огни, и в домах зажигаются первые окна, хотя еще светло. И все очень ясно видно. Ясно и далеко. Но это чудесное время длится совсем недолго, каких-нибудь полчаса. А потом наступит просто вечер. И оттого, что все так ясно видно, ты вдруг видишь, что в тебе любви больше нет, она ушла. А это еще страшнее, чем самая несчастная любовь. И ты вдруг обнаруживаешь в себе такую пустоту, и при этом так много силы, что просто берешь и взлетаешь над улицей. Отталкиваешься от асфальта, и взлетаешь. И летишь над городом, над знакомыми улицами, и даже не удивляешься этому. И думаешь: а куда лететь? Вот уже под тобой поля, городки, деревни, церкви, речки блестят И в этом пейзаже так много нежности, тоски, печали. А интересно, есть ли здесь любовь? И ты крикнешь из-под облаков, не надеясь, что тебя кто-то услышит (кричит в мегафон): А любви-то нету! И подумаешь: стоп, стоп, где же можно встретить любовь, куда лететь? Здесь я все знаю, Америку я проехал насквозь. В Европе побывал. Куда лететь? И тогда я разворачиваюсь и лечу туда, где есть надежда, в те края, про которые я ничего конкретно не знаю, а только что-то слышал… Я лечу на восток.

Сначала, конечно, на Ближний (Восток). А что я знаю про Ближний Восток? Только то, что каждый день показывают в новостях. И я как раз то же самое и вижу. Серьезных мужчин с бородами и автоматами, и много женщин с тканями на лицах. Здесь, кажется, любви вообще никогда не было. Но я об этом им не кричу. Потому что еще начнут стрелять. И я лечу дальше, к обломкам древних цивилизаций.

И вот подо мной Египет. А что я знаю про Египет? Я то, что знаю, то и вижу. Я знаю, что там есть пирамиды, верблюды, и Нил. И я вижу только пирамиды, вот верблюды, а вот Нил. А любви здесь нету, она тут давно кончилась. Она кончилась тогда, когда была построена последняя пирамида. Поэтому она и была последней. А верблюды здесь вообще ни при чем. А куда лететь дальше? И я лечу к Индии.

Я знаю, что в Индии жили такие люди, которые так долго практиковались в любви, что смогли написать книгу, которая полезна во все времена. Это «Камасутра». Мне нужно увидеть этих людей. И задать им один единственный вопрос (кричит в мегафон): А был ли смысл так долго практиковаться? Но вот подо мной Индия. А я не знаю, как зовут этих людей, и где они живут. Я знаю про Индию только то, что там слоны и чай. И я вижу только слонов, и чайные плантации. Но мне этого не надо. Слоны, конечно, очень хорошие животные, но они тоже не при чем. А чаю мне сейчас не хочется. И тогда я лечу к океану.

А на океане огромные океанские лайнеры, и паруса яхт. Вот, где должна быть любовь! Но я подлетаю к шикарной яхте, и вижу на ней только силиконовых красоток в бикини, и хозяина яхты. У хозяина круглый животик, тонкие ноги, шорты до колен, и темные очки. И я кричу ему (кричит в мегафон): Сэр, а ведь у вас проблемы! И лечу дальше.

Я подлетаю к белоснежному лайнеру, лечу вдоль борта, и заглядываю в иллюминаторы кают первого класса, а там везде смотрят порно. А в каютах второго класса это порно производят. А на мостике этого корабля стоит капитан. Красивый. Я подлетаю к нему, и говорю (кричит в мегафон): Сэр, а вы знаете, что творится у вас на корабле? И лечу дальше. Я лечу к Антарктиде.

И вот мне уже становится холодно. И подо мной первые льдины, и киты пускают фонтаны. Я опускаюсь в Антарктиде на лед, и вокруг меня пингвины. Пингвины чудесные. С ними, правда, любви не получится, но их можно взять на руки, погладить, поцеловать, они твердые, приятные. Потом можно поставить их на место, а они не уходят. Вот так всех перегладил, перецеловал, и надо улетать. А подошвы примерзли. Но сил достаточно. И я взлетаю без подошв. И лечу. И вот подо мной Австралия.

А в Австралии только кенгуру, медведи коалы, и утконосы, ехидны. Я пролетаю над ними, мне сейчас не до них.

И вот Тайланд. А там, в высотных гостиницах, творится, черт знает, что. Там тайский массаж. Льются литры спермы. Мне этого тоже не надо. И я лечу дальше. И вот подо мной Тибет.

Я вижу там тибетских монахов. Они трудолюбивые ребята. Они там все чего-то делают. И я понимаю, что в общем-то неплохой вариант. Но не сейчас! И я кричу им (кричит в мегафон): Ребята, вы молодцы! Я к вам, может быть, еще прилечу. Но не сейчас. Не сейчас. Только никуда не уходите!

И вот подо мной уже Япония. А там, среди шума Токио, все-таки есть островок мудрости. Там сидит мудрец, и смотрит, как цветет сакура. И я кричу ему (кричит в мегафон): Мужик, ты молодец, ты посиди, никуда не уходи, мне надо с тобой поговорить, но не сейчас.

И вот подо мной уже Сибирь, а там мчатся поезда по ниточке транссибирской магистрали. И я лечу над транссибом, чтобы не заблудиться. И пролетаю над городами, поселками, где так много жалости. Моей жалости, ко всему. Ко всему тому, что там есть. И там очень много моего сочувствия и понимания. Сочувствия моего и сочувствия мне. Но нет любви. Той любви, которая ушла…Но вот я уже снова подлетаю к своему городу, только с другой стороны. И моя страна оказалась тоже маленькой, а транссиб не таким уж длинным. Я пролетел пол мира, а за это время ничего не изменилось. Прошло каких-то пол часа. И просто наступил вечер. Конкретный вечер. И зажглось десятка два окон. Но как приятно вернуться. Я опускаюсь ровно в то место, откуда стартовал. И чувствую, что асфальт теплый. Чувствую, потому что подошвы остались в Антарктиде. И я иду без подошв. А там, в окнах, так много мужчин и женщин, и им, я надеюсь, хорошо. А я опять ни при чем. Как когда-то, когда мне было тринадцать лет, и я смотрел в окна с надеждой. Но если бы какая-нибудь женщина спросила меня в этот момент: «Мужчина, а куда вы идете?» — то я бы ответил:

(говорит в мегафон) — Я иду восвояся. Знаете такое место? Вот туда я иду.

(В комнате появляется женщина. Она очевидно расстроена. Звонит телефон, она подходит к телефону. Берет трубку.)

Женщина говорит:

Алле!..

Ну, если мы с тобой разговариваем, значит, я уже дома. Зачем задавать глупые и бессмысленные вопросы…

Я не хочу с тобой говорить…

Я не хочу сейчас с тобой об этом говорить…

Я могу не хотеть?!..

Я ничего не хочу объяснять. Потому что, если я должна что-то объяснять — это значит, что ты вообще ничего не понимаешь!.. Ни про меня, ни про нас…

Что-о?!

Все. Я кладу трубку!

(Бросает трубку. Садится на пол рядом с телефоном. Мужчина садиться рядом.)

Мужчина говорит:

Когда мне нравится какая-нибудь песня… Какая-нибудь хорошая песня, мне всегда очень хочется танцевать. А какая песня может сильно нравиться? Только лирическая. А как можно потанцевать под такую музыку? Только с женщиной. И что это получится за танец? Я же хорошо понимаю, что я уже не юноша, и при этом не танцор. Будет такой дурацкий танец: ее руки у меня на плечах, мои руки у нее на талии, и вот так покачиваемся. Это же смешно! И глупо. Но очень хочется.

Это музыкантам хорошо. Музыкант что-нибудь переживает, но он сочинил музыку, и успокоился, а я её услышал, она в меня попала, и из меня-то она никуда не уйдет. Меня она будет мучить. Я же не музыкант. И поэтому нужен танец. Но, правда, песня должна быть хорошей. Такой… настоящей.

И вот ситуация: есть песня, которая мне нравится, есть прекрасная женщина, и есть я. Чего не хватает? А не хватает как раз нашего танца с этой женщиной под эту песню. И при этом понятно, что этого танца не будет. Не будет никогда. И если это понятно, то можно увидеть всю свою жизнь насквозь до самого конца. И увидеть, что в этой жизни будет много всего, будет карьера, реализация амбиций, деньги… Но все это на хрен вообще, если не будет этого глупого, смешного танца. А его не будет! И тогда возникает вопрос: зачем тогда нужна эта песня, зачем нужна эта женщина, и зачем нужен я. И тут же возникает ответ: а пусть будет! Если эта песня такая прекрасная, то пусть она будет. И пусть будет эта женщина. Это без всяких вопросов. Пусть будет! И пусть побуду я. Какой бы я ни был. Пусть побуду.

Я, конечно же, буду танцевать с другими женщинами, в очень широком смысле слова «танцевать». Но не под эту песню. Эта песня для нашего танца. Для танца. Которого не будет. Никогда! Но я не боюсь, потому что я уже знаю, что я успокоюсь, и жизнь свое возьмет. А чего бояться. Бояться стыдно.

Но я не хочу успокаиваться. Не хочу. И если бы была такая таблетка, которую можно было бы выпить и успокоиться сразу… Стыдно пить такую таблетку. И еще, что значит: жизнь свое возьмет? А где мое?! Где мое?

А песня пусть будет. Только нужно, чтобы была настоящая песня. Иногда этого бывает достаточно… И не страшно.

(Окно опускается, и занимает свое обычное место. Мужчина выходит из комнаты, зажигает звезды, подходит к окну. Берет веточки, машет ими, потом кладет ветки, берет мотылька. Мотылек «бьется» в окно, но мужчина передумывает, кладет мотылька, приводит в движение спутник, который подлетает к окну, и бьется в окно, как мотылек.)

Оглавление

Записки русского путешественника

Зима

Город

Сейчас

Как я съел собаку

Одновременно

Дредноуты

Планета

Реклама на сайте