«Прощение»

Бранд Алекс Прощение

Все. Все осталось позади. Ободряющие голоса сокамерников, вразнобой сопровождавшие его в коротком пути по коридору Дома Смерти. Он так хотел ответить звучно и громко, чтобы все услышали и поняли - он не боится. Он - победил. Он - оправдан, если не перед людьми и законом, то перед Богом. Ведь нет для него такого большого греха, который не заслуживал бы милосердного прощения? Ведь нет? Так ли это? Медленно переступая, медленно, как можно медленней приближаясь к Этой двери, он думал, думал... Так ли это? Голос преподобного Мак-Миллана звучал так уверенно, так ободряюще... Задача выполнена, победа одержана. Так он написал в том письме, но... Под диктовку. И еще потом проверила мать. И все же... Все же... Разве не снизошло на него успокоение, уверенность? Тихий звук шагов... Войлочные туфли мягко касаются холодного пола, он чувствует каждую его неровность через тонкие подошвы. Как четко он сейчас видит все окружающее... Слышит каждый звук... Дыхание сопровождающих его тюремщиков... Вот закашлялся один из них, он простужен уже который день, мистер Суонк. Он закончит этот длинный день и пойдет домой, выпьет на ночь горячего молока. Может, завтра он останется дома. У него сын и дочь... Дочь... Какими глазами он иногда смотрел... Становилось не по себе и странным образом радовало то, что дверь - прочна, и замок - несокрушим. Расширившиеся ноздри ощущают сырой запах влажной известки, а вот большое темное пятно в углу под потолком... Уже виден угол... И Эта дверь... Почти такое же пятно было в его комнате... Его... Вдруг перед глазами возникла другая комната... Другая... Как давно это было, ее очертания блеклы, смутны... Вот стол под небольшой лампой с потертым зеленоватым абажуром... На нем - скромное угощение, он только что принес коробку конфет и слышно шипение примуса, сейчас будет чай. Но... Где та, к кому он пришел? Пусто... Тихо... Он один... Один... Один... Ее нет и никогда больше не будет... Никогда... Никогда... И голос, который хотел громко и звучно донести до всех слышащих - я не боюсь! Я - готов! Я - ухожу спокойно и с сознанием, что прощен! - этот голос вдруг ослаб и сник, перехваченный спазмом, он смог только еле слышно произнести...

- Прощайте, все...

Слова бессильно смолкли в пересохшем рту, остались только мысли... Мысли... И до предела обострившиеся чувства, слух, обоняние... Как много можно заметить, если знать, что этот твой взгляд на потрескавшуюся стену - последний. Причудливый узор трещин на облупившейся старой стене... Как он напоминает ему что-то... Что? Он вздрогнул, увидев карту... Дороги... Реки... Города... Озера... Озера... Нет! Нет же! Он ведь уже так далеко от случившегося, те образы поблекли, заслоненные осознанием победы над сомнениями, над чувством вины... Вины... Задача выполнена, победа одержана. Раз за разом он повторяет про себя эти слова, совсем недавно казавшиеся ему надежным щитом от страха. От страха того, что ждет его за неотвратимо приближающейся дверью. Медленные шаги... Тюремщики не торопят. Тихий шепот и пожатие руки, да, да... Это сейчас так необходимо, когда снова пришли колебания и сомнения, когда... Нет, не смотреть на стену, не смотреть... Слушать, слушать этот шепот...

- Мужайся, сын мой, я буду с тобой до конца. Я молюсь за тебя, нынче же ты пребудешь в раю у престола Господня, так будет. Ты прошел весь путь, ты прощен. Ибо нет греха, который невозможно искупить молитвой и верой. Ты уверовал, сын мой, ты тверд и с высоко поднятой головой пройдешь врата.

Преподобный Мак-Миллан шепчет, шепчет... Как он хочет помочь... И мать сейчас простерта на полу в обшарпанной комнатушке "Армии Спасения". Она истово молится за него. Она так верит, что... Верит... Так ли это? Верит ли сам преподобный в свои слова? Или... Или все это - тоже ложь, мишура, лицемерие? Не вера, а желание поверить. Уверить... Какие страшные мысли, а ведь осталось идти совсем немного. Как можно войти в эту комнату, не будучи полностью уверенным в своей правоте? Как? Как? Боже... А ведь он думал, что все, все позади... Боже, Боже... Дай силы, дай твердости... Дверь все ближе, и мысли - все смятеннее, почему? Ему рассказывали, что перед порогом наступает оцепенение чувств. Или наоборот, может лавиной сойти ужас, тогда узники бьются в припадке, отчаянно сопротивляются, кричат, богохульствуют. Что с ним происходит, что? Его вера оказалась не так прочна? Господи, что же тогда... Как ему быть? Закричать, попросить отсрочки, упасть на колени? Дайте, дайте ещё совсем немного времени! Я не могу, не хочу так уходить... Неужели все - зря? Неужели все - не так, как казалось? Вот бы идти и идти, бесконечно идти к этой двери, а она бы отодвигалась и удалялась, как недосягаемый горизонт. И думать, думать... О чем, о ком? Последние дни он думал о ней... О зле, которое причинил... Даже в мыслях он старался не произносить ее имя, словно опасался чего-то. Чего? Вдруг вспомнился Николсон, адвокат-отравитель. Его уже казнили, он уже прошел этим коридором, навсегда скрывшись за Этой дверью. Он поучал - не думай, не вспоминай. Зачем? Адвокат был мастер давать советы, за ними пряталась простая мысль - себе самому он дельный совет дать не сумел. Как много можно вспомнить, когда мысли несутся вскачь, когда осознаешь, что каждая из них - последняя. Вот они встретились на прогулке, отошли в сторону. Что Николсон держит в руке? Какая-то дешёвая брошюрка...

- Если бы я прочел это, будучи законопослушным обывателем, то сам убил бы тебя, Клайди.

Это же... Это... Тогда он просто пожал плечами, и с благодарностью выслушал совет потребовать исключить ее письма из разбирательства. Сейчас же... Его передёрнуло, когда он снова увидел... Украденные письма, выставленные на всеобщее обозрение, в руках убийцы-отравителя. Это... Это как отдать ее на поругание и с благодарной улыбкой стоять рядом и смотреть. Почему он вспомнил это? Почему? Надо думать о другом или... Совсем не думать... Как холодно... Вот послышался порыв ветра за узким окном, забранным решеткой. Ветер... Он свободно понёсся дальше над промерзшей сумрачной землёй, дальше, дальше... От Оберна... Куда он отправился? Может... Может спустя немного времени он засвистит над крышами Ликурга... Зашумит густыми кронами деревьев вдоль его тихих в этот час улиц... Он прошепчет - я видел. Видел его... Сейчас он войдёт в Эту дверь и навсегда исчезнет из этого мира. Вы слышите? Слышите? Молчание... Плотно закрыты окна помпезных особняков, никто не хочет знать... Никто? Никто... И ветер несётся дальше, дальше, в надежде... Отзовитесь, кто-нибудь... Пожалуйста... Темные окна невзрачного дома на одной из дальних улиц, занавески задернуты. Никого... Холод и пустота, тонкий слой пыли. Здесь никого нет, никого... Какая страшная тишина... Почему, почему вдруг он видит все это? Тщетно вслушивается, словно... Словно ждёт, ждёт отклика, ответа. Даже зная - его не будет. Никогда не будет. Ветер обессиленно затихает, колыхнув лёгкой рябью серебристые воды величаво текущего Могаука. Равнодушные глубокие воды... Они видели и слышали все... Но вот... Вот...

Дверь. Она уже открыта, возле неё стоит мистер Сандерс, ''коптильщик''. Так его называют обитатели Дома Смерти, узник вспомнил, с каким страхом он несколько месяцев назад впервые столкнулся с ним. Сандерс просто зашёл в камеру и молча посмотрел, словно оценивал, прикидывал что-то. ''Коптильщик''... Они все здесь такие предупредительные, вежливые, за все время ни разу ничего себе не позволили. Ни грубого слова, ничего. Но... Но их взгляды, лица, сжатые губы... Они ненавидят его. Неужели им совсем все равно, что он переродился, искренне обратился к Богу? Его молитвы... Размышления... Долгие беседы с преподобным Мак-Милланом, приходы матери... Ее фанатичная убежденность в правильности избранного им пути. Так ли это? Возможно, окружающие его люди видели иное? И не только они... Он вспомнил, как что-то промелькнуло в глазах матери, когда... Когда он так и не сказал ей всего, она поняла это. Ничего не ответила... Ведь она - мать. А значит, будет с ним до конца. Негромкий голос прервал мысли.

- Пора, сын мой. Ты готов пройти врата, я буду с тобой. Ты прощен, оправдан перед Богом, он ждёт тебя. Да не убоишься ты боли и страдания, ибо чего бояться тому, кто уже не принадлежит этому миру? Иди.

Идти? Уже? Как быстро закончился этот коридор, как быстро утекла сквозь пальцы его жизнь... Как же... Как все несправедливо... Надо идти. В коридоре воцарилось торжественное молчание, Мак-Миллан отошел назад, уступив место крепкому тюремщику, его имя узник не знает.

- Ну, мистер Грифитс, идёмте.

Тишина. Затихли голоса в камерах, весь недлинный путь вразнобой доносившиеся до него, слабея, слабея... Затихли. Совсем недавно он сам вот так затихал в ожидании. Скоро... Уже вот-вот... Только сделать несколько шагов внутрь небольшой комнаты, посередине которой...

Его он видел раз за разом, в своих коротких отрывочных снах. С отстранённым интересом сейчас сравнивает - похож ли? Да. Массивное деревянное основание, толстая обивка, широкие ножки и подлокотники. Высокая спинка немного отклонена назад, вверху - небольшая выемка. Выглядит удобно... Удобно? Кто-то решил позаботиться об удобстве того, кто через несколько минут умрет? Как это странно... Глаза узника заметались, спеша, спеша увидеть как можно больше, ведь... Ведь это последнее, что он видит, последнее... Наверное, лучше не смотреть? Может, плотно, как можно плотнее зажмуриться? Все равно сейчас его лицо закроет шлем, здесь не заклеивают глаза, как в Ливенуорте. Предпочитают не видеть лица... Что же, так, наверное, лучше для тех, кто остаётся... Меньше воспоминаний. А он видел... Видел лицо... Видел глаза... Да что же это... Почему? Он не хочет... Не хочет... Нет! Нет! Не надо... Думать о Боге... Повторять про себя слова молитвы... Последней молитвы... Он почувствовал, как жёсткие пальцы вежливо, но непреклонно сжались на его локте, слишком замешкался на пороге. Его решили поторопить...

- Ну же, мистер, идёмте. Держитесь молодцом, помолитесь...

Господь милосердный, могущество твоё беспредельно. Прими душу мою, очищенную от всякой скверны, от всякой лжи. Глаза мои смотрят прямо, голова поднята, лицо открыто - я готов предстать перед престолом твоим. Я чист... Чист... Чист...

От порога до стула - четыре шага, совсем коротких шага. Узник делает первый.

Какой здесь яркий, режущий глаза свет... Он невольно поежился, попав под его безжалостные лучи, небрежно вделанная прямо в потолок лампа забрана частой решеткой. Какие причудливые извилистые тени от нее на неровных стенах, как они искривляются в углах, бегут по полу. По его одежде, лицу... В тускло освещённом коридоре ему было спокойнее... Но здесь... Этот стул в трёх шагах, этот свет, эти пальцы на локте... Они усилили хватку - и делается ещё один шаг.

Как страшно... Боже, как же страшно... Все, все остались там, и преподобный... Нет, он ведь обещал быть с ним до конца! Оглянуться? Он стоит сейчас среди тех, кому доверено остаться. Оглянуться? Нет, страшно. Он увидит всех уже сидя, перед тем, как... Господи, дай силы, дай уверенности... Дай, позволь уйти достойно... Ведь... Ведь... Мысли путаются, несутся вскачь, мчатся по рельсам неизбежного конца, как неуправляемый поезд, который вот-вот упадет в бездонную пропасть. Стук колес... Поезд... Поезд... Не хочу! Не хочу! Я не хочу об этом думать! Не хочу ничего вспоминать! Не сейчас! Только не сейчас... Боже... Третий шаг.

Его вера... Обретенная вера. Где она? Снова и снова он повторяет про себя - задача выполнена, победа одержана. Одержана! Ведь так? Но все, кому он мог снова и снова задавать этот вопрос - остались там, они уже недосягаемы. Они больше не обнимут его, не пожмут руку, не ободрят дружеским взглядом преподобного... Не осветят камеру любящими глазами матери. Ведь... Ведь она любит его? Она, наверное, все поняла из его заминки в последнем разговоре, но... Сейчас она молится, молится за него... Ждёт неизбежного конца и желает, искренне желает, чтобы он обрёл вечный покой там... За вратами. Негромкий деловитый голос...

- Вот так, мистер Грифитс, теперь повернитесь.

Как жёстко и неудобно... Спина уперлась в жёсткую доску, что-то щёлкнуло, с лёгким скрежетом провернулось, его толкнуло вперёд. Теперь он сидит прямо, голова вошла в приготовленную выемку. Он скосил глаза вправо, не решаясь повернуться, словно... Словно если посмотрит мельком - все как-бы не взаправду. Уловка из далёкого детства... Но он - не ребенок. И то, что он увидел - навсегда останется в его памяти. ''Навсегда'', которое измеряется минутами...

Небольшой столик, на нем - погнутая жестяная мисочка с мыльным раствором, бритва.

Снова обрушился холодный ужас, его лавина снова смела выстроенную было стену из веры и убеждения, из взглядов матери и преподобного Мак-Миллана. Где он? Где? Небольшая группа вошла следом за ним - начальник тюрьмы... врач... вот ещё один тюремщик... Всех их он знает по именам, но сейчас... Их лица размыты, силуэты словно бесплотны, их имена его не интересуют. Что ему до них... Их силуэты... Перед глазами внезапно возник ещё один туманный облик, нет... Нет! Закрыть глаза... Закрыть... Не смотреть... Ведь он уже видел, как... Она была живая, теплая, улыбающаяся - и вдруг стала такой же нереальной, как будто несуществующей. Так ему было легче... Легче - что? Что? Его глаза распахнулись, в надежде обрести силу, последнюю опору - нашли преподобного Мак-Миллана, да, да! У него есть имя, он - настоящий! И это - единственное, что имеет сейчас значение. Вот он пристально посмотрел на узника и прикрыл глаза, я тут, с тобой. Я не оставлю тебя. Мужайся, сын мой, ты уже почти завершил свой земной путь. Впереди - путь небесный, ты ступишь на него уверенно и спокойно. Пальцы священника крепче сжали Библию, его губы беззвучно зашевелились. Под движением бритвы упала первая прядь...

Его густые волосы остригли в самый первый день. Но налысо его бреют только сейчас. Почему они оставляют это напоследок? Николсон объяснял - часть ритуала. Даже в этом страшном Храме Смерти его служителям необходим обряд. И ещё - размеренные движения бритвы вводят в транс, успокаивают. Адвокат был так убедителен... Кого он хотел обмануть, уверить в чем-то? Уж не себя ли самого? Отравитель уже проверил на себе свои теории... Пальцы узника сжаты в кулаки, ногти все сильнее впиваются в ладони, до боли, до крови... Его голове становится все холоднее, волос из-под бритвы падает все меньше... Он неотрывно смотрит на истово молящегося священника, только это сейчас помогает удержаться на грани... Ведь... Ведь уже все. С негромким стуком бритва возвращается на столик.

- Мистер Грифитс, прошу вас... Вот так.

Сердце бешено заколотилось, он услышал, как столик с бритвой откатили в сторону, что-то заскрипело. Это ему на смену зазвучали колесики другого столика. Почему они не смазывают их, почему? Насмешливый голос Николсона произнес - ритуал, Клайди... Он не хочет, не хочет сейчас вспоминать его! Надо... Надо молиться. Молиться... Пересохшие губы следуют за торопливо что-то произносящими губами преподобного, отчаянно сжимающиеся потные пальцы словно стараются дотянуться, дотронуться до Библии в его руках. Как они тогда желали дотянуться, дотронуться до... И были такие же потные... А ее губы так же истово просили... Молили... Боже, Боже... Почему? Почему? Почему? Его руки от кисти до локтя плотно охватили широкие ремни, намертво прижав их к ребристому дереву. Больно...

Шум крови в ушах все сильнее, глаза широко раскрыты, он хочет что-то сказать... Нет, воздух словно заперт в наглухо перекрытом спазмом горле. Он не сможет... Осталось только смотреть. Держаться... Надо держаться... Как же страшно... Смотреть в глаза Мак-Миллана, там - любовь, сочувствие, поддержка. Думать о глазах матери, в них - слезы, вера и убеждение. Она верит в него. Верит, что... Слезы... В ее молящих серо-голубых глазах тоже была вера в него... Там была... Любовь. До конца. Несмотря ни на что... Толстая кожа ремней со скрипом затянулась на его ногах.

А что она видела в его глазах, когда... Он уходит, приготовившись, очистив, обелив себя. А она... Что она видела в его глазах? Равнодушие... Ожидание... Зарождающуюся радость... А если бы сейчас равнодушие появилось во взгляде Мак-Миллана? Матери? Сердце сжалось, словно через него уже прошел смертоносный разряд, ведь... Как это было бы ужасно... Это бы значило, что все - ложь... Ложь! Как ложью было все, что он говорил ей, обещал... А что, если... Если и сейчас все эти молитвы, письма... Ложь? И что тогда... Все - напрасно? Он уйдет... Куда? Что его ждёт там, по ту сторону? Задача выполнена, победа одержана. И снова - насмешливое лицо адвоката-убийцы. Уходи! Не смотри на меня так! Почему ты никак не оставишь меня в покое? Николсон молчит. Но в его взгляде - насмешка. Кого ты хотел провести, Клайди-маленький? Ты до последнего торговался, обманывал, под конец - попытался договориться с самим Господом с помощью наивной матери и преподобного. Неслышимый никому голос набирает силу и уже непонятно, кто говорит - Николсон или он сам произносит эти беспощадные, пришедшие неведомо откуда слова. Они заглушили молитву, они смели все преграды. Глаза узника застыли, видя незримое. Имеющий уши - да услышит... Лёгкий плеск - в чашу опустилась небольшая губка.

Губы дрожат, узник старается сжать их, чтобы не заметили. Ведь он должен быть спокоен, ведь он... А если Мак-Миллан увидит, поймет? Разглядит все сомнения, воспоминания, которые в эти короткие минуты уже почти разрушили прекрасное здание веры, построенное... Построенное так быстро... Слишком быстро. Разве так бывает? Только недавно ведь сомневался, не знал, даже бунтовал. И - все? Победа одержана. Так ли это? Письмо... Они писали его вместе, многое было исправлено. Там сначала он упомянул о ней... О своем... Поступке. Мать и преподобный единогласно решили это вычеркнуть - в таком послании не должно быть место ничему, что может говорить о чувстве вины, о сомнениях. Только чистая вера, только ничем не замутненный источник божьей благодати. Служение Богу, надежда на милость Его, на вечные покой и прощение. Так ли это? Такие ли слова должен он оставить после себя? Ни следа памяти о... Словно ее никогда не существовало. Словно она всегда была просто бесплотным силуэтом, пришедшим - и навсегда исчезнувшим во тьме. Он услышал, как плеснула вода, пропитывая собой губку. Штанина разрезана. Холодное прикосновение, тонкая лента обвила правую лодыжку, прижав к ней небольшую медную пластинку контакта.

Душевный перелом... Он вдруг произнес эти слова, мысленно. Его придумали для него адвокаты, тогда... Ложь. Никто не поверил, хотя, видит Бог, они старались... Узник осекся... Привычный оборот речи нечаянно вырвался, обрёл свободу. И улетел... Его услышали. Видит Бог... Он видит, как они старались убедить всех. Он отчаянно пытался убедить самого себя... Получилось ли? Он увидел, как преподобный посреди молитвы вдруг положил руку на грудь, словно хотел проверить, что ''Послание Клайда Грифитса'' на месте. Внезапное понимание снова пронзило сердце - вот он, его второй душевный перелом, его второе перерождение. Его зримое воплощение - в кармане священника, завтра оно будет опубликовано. Ведь он переродился, раскаялся? Его вера была так искренна, неистова... Внезапна. Так же искренне он убеждал ее и себя в своей любви, в своем благородстве. И все это - оказалось ложью. Ложью. Ложью. Ему послышался сухой смешок. Кто это? Николсон? Кто пришел к нему, чтобы отравить последние мгновения перед концом? Или это он говорит сам с собой? Не узнать... Не узнать... Ложь, Клайд. Все - ложь. Вот он, истинный приговор. Ты дважды попытался обмануть судьбу, дважды ты солгал о своем преображении. В первый раз тебе в этом помогли адвокаты на людском суде. Во второй - адвокаты на суде Божием. Люди - не поверили. Как же мог ты надеяться, что сумеешь обмануть Господа? Он мудр и видит твои побуждения насквозь, видит твой страх, твою нечистую совесть. Видит твои воспоминания, которые ты так старался загнать поглубже. Может, это он сейчас заставляет тебя видеть... видеть... видеть... То, что ты, казалось бы, уже не должен был помнить... Как холодно... Губка осторожно прижалась к обритой макушке и по лицу медленно потекли соленые струйки.

Соленая жидкость попала в рот, он непроизвольно облизал губы, и... Его пронзила молния, как? Ведь ещё не надели шлем, ещё не повернули рубильник! Нет! Подождите! Ещё только одно мгновение! Дыхание перехватило... Он ещё жив, вокруг него все ещё неторопливо разворачивается страшное действо казни. Что же произошло? Соль... Соль на губах, ее вкус... Ее слезы... В тот вечер она горько плакала, он же старался побыстрее ее утешить и уйти. Целовал... Мокрые от слез глаза... Щеки в блестящих дорожках... Роберта... По телу прошла дрожь. В первый раз он осмелился мысленно произнести здесь это имя. Ранее боялся, ведь он теперь не принадлежит земному миру. Вспомнить ее имя - это отдалиться от небесной благодати, которая ждёт... Ждёт... Ждёт... Дождется ли? Роберта... Как сладко произносить... Почему? Почему именно сейчас, ведь... Сейчас все закончится, зачем, зачем? Ведь он никогда не любил ее... Почему же он сейчас снова и снова произносит ее имя? Словно... Зовёт... Он умирает. Как умирала она и звала... Звала... Вдруг он услышал низкий голос, почти рычание... До сих пор ему становится страшно от ненависти, наполняющей его...

- Что она кричала вам, мистер Грифитс? Не правда ли, вы помните эти слова? Что она кричала? Скажите нам! Не можете? Вам страшно? А ей? Ей было страшно? Отвечайте!

Он не ответил. Даже самому себе он никогда не решался повторить эти слова. Ее последние слова... Не ненависть... Не проклятие... Если бы было так... Если бы... А сейчас... Сейчас закончится его жизнь... Что ждёт его там, по ту сторону? Ещё несколько минут назад он был уверен в ответе, ведь ему всё рассказали, объяснили... Ему обещали. Опять обещали. И он снова - поверил. И снова - напрасно. Окончательное понимание этого вспышкой озарило измученный мозг, опалило выжженную душу. Напрасно. Обман. Ложь. Лицемерие. Везде. На его лицо медленно опустился черный матерчатый глухой шлем.

Тьма. Вокруг сгустилась грозная тишина, вот, сейчас, сейчас... Из всех чувств у него остался только до предела обострившийся слух. Дыхание застывшего возле него тюремщика, он останется рядом до последнего мгновения, до знака Сандерса, ''коптильщика''. От дверей, где неподвижно стоят остальные, не доносится ничего. Нет, вот кто-то переступил с места на место, не может выдержать напряжения. Тихий шепот, молитва Мак-Миллана... Узник пытается вслушиваться, старается вернуть торжественный настрой, с которым он пять минут назад вышел из своей камеры... Нет... Нет... Нет... Его неудержимо уносит набирающий силу поток и слова преподобного затихают вдали обессилевшим зовом. Ведь теперь это - только слова, черный шлем закрыл от узника глаза священника, где он мог найти опору и поддержку. Тьма. И мысли... И воспоминания, которые властно прорвали все заслоны. Имена... Имя... Лицо... Тихий шепот... Роберта... Роберта... Я... Ты... Только мы с тобой знаем, что произошло, только ты можешь судить меня. Только ты... Не люди... Не закон... Не Бог... Эта мысль потрясла его своей страшной, обнаженной простотой. Только Роберта знает правду, никто более. Только она имеет право осудить его. Но она мертва... Мертва... Губы изогнула горькая усмешка, сейчас будет мертв и он. Негромкий скрежет, два оборота ключа - Сандерс открыл замок, запирающий контактный рубильник.

Закрыть глаза. Зачем, ведь и так ничего не видно, плотная черная материя непроницаема... Дыхание жаром скапливается под ней, лицо сразу покрывается капельками пота. Яркий режущий свет снаружи, холод... Тьма и душное тепло внутри, с каждым выдохом становится все жарче, невыносимее. Как хочется сорвать с головы шлем, вдохнуть свежего знобящего воздуха, хоть один ещё раз вынырнуть к свету, к людям... Вынырнуть... Он тонет, тонет... И никто не поможет ему, никто не протянет руку помощи. Он один... Как она... Роберта... Как она хотела жить... Как отчаянно хотела сделать хотя бы один вдох... Ее руки... Как они тянулись к нему... Как он хочет сейчас протянуть свои руки к ним, молча стоящим всего в четырех шагах... Они молча смотрят, как он умирает, а спустя несколько минут - развернутся и уйдут, каждый своей дорогой. Как это похоже на произошедшее тогда, как это справедливо... Справедливо? В темной духоте кто-то тихо произнес - да, Клайд. Это справедливо. Теперь, когда осталось жить несколько мгновений, ты понял? И еле слышный шепот - да. Теперь я готов.

Голова плотно охвачена ремнем, прижата к выемке. Руки, ноги, туловище - неподвижны, не пошевелиться. Только бурное дыхание раз за разом приподнимает черную материю надо ртом, словно пытается надуть парус, словно душа пытается вырваться, уплыть куда-то в неведомую даль... Нет. Не сбежать, не уйти. Но что там, за чертой? Если Бог не простил его... Куда ведёт путь, кто или что ждёт в темноте? Что, что с ним будет, когда он умрет? Сколько было разговоров, таких убедительных... Сейчас он уже почти не помнит их содержание, слова, слова, слова... Как много их... Роберта... Сандерс подал знак, тюремщик отходит в сторону. Теперь - ждать поворот рубильника. Узник чувствует, как все обитатели Дома Смерти замерли в ожидании, сейчас, сейчас... Сейчас лампы замигают и потускнеют, раз, другой, третий... Был человек - и не стало его. Обитатели Дома Смерти в Оберне... Глаза узника широко раскрылись во тьме, только сейчас он обратил внимание, Оберн... Ведь это значит - ''каштановый''... Он уйдет из жизни в городе, названном цветом ее волос... Роберта... Ты слышишь меня? Не Бога... Не мать... Не преподобного... Тебя зову... Ответь... Суди меня и будет по слову твоему. Роберта... По его щекам потекли слезы, смешавшись с солёной водой казни... Сейчас я умру, не дай мне уйти, не услышав твой приговор. Твой голос... Прости... Прости меня...

За все...

За все...

Поворот рубильника. Негромкое гудение. Лампы замигали, потускнели, раз, другой, третий... Причудливые тени заплясали по застывшему телу узника, по неподвижным фигурам людей, по их лицам. Лампы зажглись. Был человек...

Тишина раннего утра. Лёгкий туман белесыми волокнами стелется над чуть колышущейся гладью озера. Шелест сосен и елей, прохладный ветерок осторожно перебирает ветви, листья, словно опасается нарушить покой этого потаенного места. Он говорит - не мешайте... Не подходите... Не надо...

На берегу сидят двое, юноша и девушка, он содрогается в рыдании, лицо уткнулось в ее плечо. Маленькая ладонь медленно, робко, едва касаясь, гладит его наголо обритую голову. Губы что-то шепчут, шепчут... Юноша слушает, не решаясь посмотреть в лицо, заглянуть в серо-голубые глаза... Он хочет сказать - и не может, слова не повинуются дрожащим губам. Она шепчет, негромко напевает... Слышатся слова песни, незамысловатой, простой... Песня-мечта, о том, как... Навсегда, навсегда... Голова девушки ложится ему на плечо, его рука несмело, опасаясь чего-то, осторожно обнимает ее... Тихие слова... О чем они говорят? Не понять, не расслышать... А если попытаться прислушаться - ветер на страже, он не даст проникнуть в их тайну. Не слушайте... Не подходите... Не надо...