«Железный мост»

Железный мост

Дмитрий Иванов

ЖЕЛЕЗНЫЙ МОСТ

Эта история происходила в Молдавии в начале 90-годов. Впрочем, подобные, а подчас и более нелепые истории происходили тогда во многих частях бывшего СССР. Эти части когда-то были просто точками на карте одного государства, но однажды карта вдруг развалилась, обломки раскалились, и точки эти стали горячими.

Так, как начиналась эта история, начинались многие истории самых «горячих» точек – от Карабаха до Чечни. То, что было до начала этой истории, во всех горячих точках тоже было похожим – это был мир, спокойный, предсказуемый, даже скучный. И то, что стало после начала этой истории, тоже было похожим во всех горячих точках – это война. Которая, как известно, скучной не бывает.

Как определить жанр войны как спектакля? (А никто ведь не сомневается, что война – спектакль. Сами военные любят называть поле брани – «театром военных действий».) Наверное, война - это трагикомедия. Смешное и кошмарное соединяется в войне, как нехитрые, но вкусные продукты в деревенском борще. Пропорции постоянно уточняются. Ну а гражданская война – это гражданская трагикомедия.

Давно, очень давно, в Молдавии появилась река – древняя река Днестр. Через нее строили множество мостов, которые иногда приходилось сжигать – при появлении иноземцев. Иноземцев в эти цветущие края с самыми агрессивными целями приходило множество. До сих пор непонятно, что они тут искали. Собственно, в Молдавии нет ничего, кроме реки Днестр и винограда. Можно предположить, что иноземцы искали виноград. Но если это так, то непонятно, зачем, найдя его, иноземцы, как правило, уходили дальше. Часто вытоптав своими полчищами виноград.

Еще трудней предположить, что они искали реку Днестр. Во-первых, Днестр – не Нил. Никакая древнейшая богатейшая цивилизация на его богатых раками зеленых водах не выросла. Во-вторых, тем более непонятно, если иноземцы искали реку, то зачем именно по ней они сматывались дальше. Непонятно, с какой целью в те далекие времена слонялись по этим – да и не только этим – землям – иноземцы. Непонятно даже, кто они были, и были ли они. История, что ни говори, полна загадок. Если историк утверждает, что разгадал хоть одну из них, то перед вами – мошенник, бейте его.

Итак, иноземцы. Сначала это были варвары, покончившие с Римом, он к этому времени, как утверждают историки, уже всем надоел, потом – скифы, потом – турки, потом – немцы. После последней большой войны иноземцев перестали бояться – слишком сильно, вроде бы, побили последних. Даже мост через Днестр в последний раз построили большой, железный - капитальный, словом, мост, который нельзя сжечь.

С одной стороны от моста с незапамятных времен прижились молдавские и болгарские деревни, а с другой - со времен последней войны - встали деревни русские и украинские. На одном берегу Днестра чаще говорили на молдавском, на другом – на русском. Но пили вино на обоих, и поэтому и говорили - на каком проще было договориться, что пить. Слов для этого, как правило, нужно было немного.

История эта началась в окрестностях большого железного моста.

Как-то однажды, через мост направилась группа молдавских парней - в русскую деревню. И так случилось, что в тот же вечер паренек по имени Вержилиу влюбился в девушку по имени Наташа.

Стали они встречаться. Чаще Вержилиу ходил вечером по мосту к Наташе. Но иногда и Наташа, вооружившись несколькими подружками для уверенности, ходила через мост к Вержилиу.

Он называл ее ласково - Таля. Таля долго не могла привыкнуть к его необычному имени – Вержилиу, и называла его ласково – Жорик.

Когда они сыграли свадьбу, шумная пьяная толпа за ночь не меньше трех раз переходила через мост из молдавской деревни в русскую и обратно. В молдавскую ходили обновлять бутыли с вином, а в русскую – запасы солений, закуску.

Таля, в девичестве Баталова, взяла теперь фамилию мужа – Попа. Поначалу фамилия мужа смущала ее русское ухо, уж очень однозначной она ей казалась. Но потом привыкла. А в молдавском языке «Попа» значило – поп, священник, и это была благородная, старая фамилия.

Потом родились у них дети. Сначала - мальчик, которого назвали Вовиком, а потом девочка, ее назвали Капитолина.

Жить стали сначала в доме Тали, в русской деревне. А когда родились дети, перебрались в дом, который построили для этого родители Вержилиу. Они были строители, и сам Вержилиу тоже отучился в строительном техникуме.

Так шли годы. И была семья Попа не несчастней и не счастливей других. Хорошая была, крепкая семья.

Таля работала в Тирасполе – это на русской стороне, врачом. А Вержилиу устроился работать в университет в Кишиневе, прорабом – университет как раз в это время обзаводился новым учебным корпусом.

Следующая часть этой истории пришла в семью Попа вместе с речами Горбачева по телевизору. Таля всегда была аполитична, и под длинные ласковые речи Михаила Сергеевича засыпала. Улыбаясь сквозь сон, уронив голову на плечо Вержилиу.

А Вержилиу не засыпал. Он не мог заснуть. В нем почему-то просыпалась страсть к политике. Сначала это было какое-то волнение. От него, этого странного и сильного, прежде незнакомого волнения, Вержилиу, когда слушал речи Горбачева, вскакивал, бегал на кухню курить. Со временем волнение становилось сильнее. Вержилиу от него или бегал на кухню выпить стакан вина, или, если волнение было совсем неукротимым, бегал в туалет.

Он чувствовал, что ему хотелось быть в центре этих значимых политических событий. Иногда прорабу Попа даже казалось, что именно в нем сейчас нуждается Михаил Сергеевич больше всего, потому что главному архитектору перестройки не могут быть не нужны прорабы. Но Михаил Сергеевич не знал о существовании прораба Вержилиу Попа, и поэтому в нем не нуждался.

А дальше грянула волна национальных движений. Началось это в Прибалтике. А потом докатилось и до Кишинева.

Началось все с того, что по городу стали ходить группы людей с триколорами – трехцветными флагами.

Флаг Советской Молдавии был двухцветный, красно-зеленый, и решительно никуда не годился, да и самой Советской Молдавии больше не было. А вот трехцветный румынский – красно-желто-синий - был гораздо ярче и больше соответствовал. Надо сказать, что такой же расцветки флаг был на тот момент еще у одного государства – африканского Чада. Для того чтобы отличить новый флаг поднимающего голову национального движения Молдовы от флага давно поднявшего голову и воспрянувшего от французского колониализма Чада, на флаг Молдовы был помещен и новый герб. Он представлял собой голову быка на щите, щит был на груди орла, в лапах орла были булава и лавровая ветвь, а в клюве орла – крест. Можно было заметить по выражению морды орла, что ему тяжело управляться с таким количеством предметов. Видя страдания орла, некоторые молдавские геральдисты, разрабатывавшие герб новой Молдовы, подумывали облегчить участь птицы. Но потом все же оставили - решив, видимо, что труд закаляет не только людей, но и орлов, и лучше пусть геральдических символов будет больше, с запасом, чем меньше – мало ли что.

Помимо флагов, демонстранты носили в руках и лозунги, написанные по-молдавски латинским шрифтом. В советские годы молдаване писали на кириллице, но с наступлением новых времен наиболее сознательной части интеллигенции стало ясно, что это - путь, губительный для республики.

Собственно, с этими двумя, сугубо культурными требованиями – принять новый флаг и новый алфавит, - и проходили демонстрации. Сначала демонстрантов было немного, и консервативно настроенная пресса называла их жалкими кучками экстремистов. Но за короткий срок их стали тысячи, потом десятки и сотни тысяч, и называть их жалкими кучками уже никак не получалось. Потом как-то одна из таких бывших жалких кучек ночью сожгла дотла редакцию одной из таких газет. Любая жалкая кучка, перестав быть жалкой кучкой, становится очень злопамятна. Поэтому не стоит обижать никакую кучку.

В Молдове образовался народный фронт, объединивший наиболее прогрессивных представителей молдавского народа, радевших за флаг, алфавит и суверенитет Молдовы.

Вдохновителями народного фронта и освободительного движения народа стали носители его совести – писатели. Их было немного, но они были наиболее культурными, европейски ориентированными и патриотично настроенными. Приходится признать, что до подъема национального движения Молдавию нельзя было назвать самой читающей республикой, а ее писателей – соответственно, самыми читаемыми. Но все изменилось, когда вместо рассказов они начали писать речи к народу. Теперь их слушали, им верили. Трудно сказать, понимали ли молдавские писатели, чем кончится все, что они начали. Было ясно, что они давно хотели войти в историю – какой писатель не хочет этого? – и теперь входили в нее каждый день.

Также трудно сказать, кто на самом деле руководил тогда всеми этими процессами, ибо одного взгляда на молдавских писателей было достаточно, чтобы понять – это были не они. Как любые писатели, молдавские архитекторы душ были наивны и на самом деле, далеки от народа. Пропасть, отделявшая молдавского писателя от жителя бедного молдавского села, была не меньше, чем пропасть, отделявшая графа Толстого от вверенного ему царизмом и столь дорогого сердцу графа крепостного мужика.

Как-то так совпало, что с расцветом народного фронта двери зеленой «Республики Каберне» гостеприимно распахнулись, и так как-то совпало, что первыми в эти широко раскрытые двери ввалились округлые фигуры американцев. Они появились на молдавских улицах сразу в больших количествах. Смотреть на них было приятно, потому что все они улыбались, и весело, потому что одеты они были в ярко-оранжевые шорты, белые кроссовки, синие безразмерные футболки и зеленые бейсболки. Американцы были даже ярче нового молдавского флага.

Американцы стали открывать в Молдове культурные центры, которые призваны были помочь молдавским ученым разобраться в своей истории, и учебные центры, которые должны были учить молдавских учителей учить своих детей, потом появились магазины, у которых были более тривиальные цели, потом – некие информационно-культурные центры, цели которых были и вовсе неясны, судить о них можно было лишь по размеру и количеству спутниковых антенн на крыше таких культурных центров, и по размеру и количеству мужчин в темных очках, отъезжавших от культурных центров - по каким-то, им только ведомым, культурным делам.

Потом объявилась даже американская нефтяная компания, которая заподозрила наличие в Молдове запасов нефти, и даже начала бурить молдавскую землю, и молдавская нефть даже нашлась, но оказалась пригодной только для обувного крема.

Ну а потом уже появился «Макдональдс». Поговаривали, что с учетом национальной специфики пластичное руководство мировой корпорации введет в меню ресторана красное домашнее вино. Но этого почему-то не случилось. Видимо, не настолько пластична оказалась локальная политика корпорации.

Именно в это бурное время с Вержилиу Попа начали происходить радикальные перемены. Наташа поначалу со смехом относилась к ним. Но так продолжалось недолго.

Работая прорабом в университете, Вержилиу как-то посетил собрание преподавателей. А среди преподавателей исторического и филологического факультетов были те самые радикальные писатели, которые неустанно взывали к пробуждающемуся самосознанию молдаван.

Первый раз придя на собрание идеологов народного фронта, Вержилиу Попа с открытым ртом слушал их. Он как будто впервые попал в телевизор, в большую политику, в большую историю – туда, куда он так давно хотел, но не мог, потому что его не звали. Но сейчас его звали – именно к нему – так, во всяком случае, казалось Вержилиу, взывали горячие, как свежевыпеченная мамалыга (лепешка из кукурузной муки), слова писателей. И Вержилиу Попа понял: он - с ними.

Он стал ходить на все собрания. Еще через некоторое время, страшно робея и приняв семь-восемь стаканов «Каберне» для храбрости, он сам попросил слово. Выступил кратко и сбивчиво, но честно и пылко, и даже сорвал аплодисменты. Впервые в жизни. Это была большая радость, и никакое «Каберне» не пьянило его так, как опьянил этот момент – первые аплодисменты компатриотов.

А уж потом Вержилиу стал выступать на каждом собрании, совсем не волнуясь, уверенно и громко. Скоро Вержилиу Попа, прораб университетской стройки, стал одним из горячих и популярных в народе борцов за свободную Молдову.

Поначалу Наташа Попа даже обрадовалась новому увлечению мужа – ей радостно было видеть, с каким воодушевлением каждое утро он отправляется на работу. Она заметила, что он стал придирчиво следить за своей внешностью и перед зеркалом даже разучивал какие-то жесты. Потом она слышала, как, закрывшись в туалете, Вержилиу разучивает пламенную речь. Наташа только улыбалась.

Наташа перестала улыбаться, когда Вержилиу не принес домой зарплату. Он заявил Наташе, что у него нет времени заниматься стройкой, и строить он бросил. Потому что занялся делом куда более важным – спасением нации.

― От кого? - изумленно спросила Наташа.

― От гибели! - сказал Вержилиу, горячо глядя куда-то мимо Наташи, и снова ушел в университет.

Скоро Наташа, сильно заинтригованная близкой гибелью всей нации, пошла на митинг, на котором должен был выступать Вержилиу. Речь для этого митинга он разучивал целую ночь. Утром он не стал завтракать, только выпил два стакана вина, был бледен и возбужден.

Теперь уже Наташа, раскрыв рот, смотрела, как на сцену, украшенную гербом с орлом, выходит под шквал оваций - ее скромный Вержилиу. Но это был не ее скромный Вержилиу, которого она знала в тапочках и трусах. Это был кумир. Это был поп-идол.

Уверенным жестом он попросил тишины, и толпа сейчас же утихла. Его речь раз десять, не меньше, прерывалась овацией разгоряченных молодых людей. Они скандировали:

― Браво, супер-патриот! Браво, супер-патриот!

Девушки бросали Вержилиу цветы и визжали:

― Вержилий! О! Вержилий! - с таким откровенным сладострастием, которое не снискал бы в Молдавии в те годы сам Мик Джаггер.

А Вержилиу оглядывал многотысячную ревущую толпу орлиным взором, таким зорким и хищным, что Наташе казалось: сейчас он прыгнет с трибуны и заклюет ее до смерти.

В своей речи Вержилиу объявил, что все население республики обязано в кратчайший срок – полгода-год, выучить румынский язык.

― Русский язык должен уступить место румынскому в наших школах и домах, - сказал Вержилиу, - ведь русский - это язык проклятого тоталитарного прошлого!

Наташа была испугана всем услышанным и увиденным.

По поводу этой речи той же ночью между Наташей и Вержилиу завязались горячие прения. Надо сказать, что сама Наташа

знала румынский (он же – молдавский), и никакого языкового барьера не испытывала. Кроме того, Наташа немного знала и китайский, потому что в юности, в период учебы в медицинском институте, увлекалась китайской медициной и для себя учила китайский. Языки вообще легко давались ей. Но ее смущало то, что ее обязывают учить язык.

― Люди должны учить румынский по доброй воле, как я учила китайский, - заявила Наташа, - потому что нельзя заставить любить.

Но Вержилиу был не согласен с этим.

― Кто не хочет любить добровольно, должен любить под угрозой выселения из республики! - заявил Вержилиу, - Для таких есть один путь: Чемодан, вокзал, Россия!

Возмущенная, Наташа заявила, что тогда, в знак протеста, не будет говорить на румынском с Вержилиу, а будет впредь говорить с ним только по-китайски. Весь оставшийся вечер она говорила с Вержилием по-китайски.

Он страшно ругался в ответ по-румынски и призывал ее опомниться и встать на нужную сторону баррикад.

― Я вообще не хочу на баррикады! - сказала Наташа по-китайски.

― Нет свободы без баррикад! - возразил по-румынски Вержилиу.

Еще через некоторое время Народный фронт пришел к власти. Это были победные для Вержилиу дни. Он почти не бывал дома.

Потом он стал депутатом Парламента республики от Народного Фронта. Наташа видела по телевизору, как Вержилиу произносит горячую речь за отделение Молдовы от СССР. После отделения Молдовы в Кишиневе стало еще больше ярких, как радуга, американцев, а также старших братьев молдаван – румын. Румынские деятели политики и культуры выступали по телевизору, и заверяли Наташу в том, что давно ждали, когда вернется домой младшая сестренка Румынии, Молдова, и, наконец, дождались. Но Наташа почему-то младшей сестренкой себя не чувствовала, и этим заверениям не верила. Что-то ей мешало – может быть, брезгливый взгляд старшего брата, с которым он рассказывал, как скучал по сестренке.

Потом началась волна переименований – улиц и населенных пунктов. Молдова, как всякая самоутверждающаяся культура, в этот момент испытывала острую нужду в национальных символах и героях. В прошлом таких обнаруживалось до обидного немного. Это были поэт-романтик Михай Эминеску, и основоположник театра абсурда Эжен Ионеско. Заслуги обоих были очевидны. Труднее было умолчать обидный для новой Молдовы факт, что оба деятеля культуры закончили дни в психиатрических лечебницах. В принципе, в этом не было ничего страшного – в контексте мировой культуры психиатрическая лечебница – это самое неизбежное пристанище ее деятелей. Психушка – это нормально и для романтики, и уж подавно – для театра абсурда. Но для патриотических сил республики этот печальный конец не подходил – он привносил обреченность, а она пугает избирателя. Тогда по инициативе Народного фронта была собрана группа ученых – историков и археологов, и отправлена в музеи и архивы, для поиска необходимого новому строю количества столпов национальной культуры. В музеях молдавские ученые сидели довольно долго. Пришлось даже залезть в музеи старшего брата – румына, и там отыскать основное количество столпов, благо румынские ученые легко уступили своих лишних столпов – им они были не нужны, так как им пока хватало Эминеску с Ионеско. В итоге столпов набралось достаточно для того, чтобы переименовать все основные улицы, заменив русские названия на самобытные, румынские. Надо сказать, что даже многим молдаванам в пяти коленах, упрекать которых в прорусской ориентации было уж никак нельзя, новые названия поначалу показались несколько чудными, и вот уж, действительно, новыми во всех отношениях.

Названия эти вынимали из небытия и присваивали старинным улицам Кишинева имена митрополитов, старост и господарей периода феодальной раздробленности и дофеодального исторического мрака. Кто были эти люди, чьи имена теперь носят улицы, простые молдаване никогда не узнают – для этого надо несколько месяцев просидеть в архивах Румынии, поднимая никем, кроме экспедиции молдавских ученых, не востребованные за последние сто лет источники.

Так исчезли улицы Гоголя и Толстого, Жуковского и Котовского. Последний, что странно, был самого, что ни на есть, молдавского происхождения, но погубило его то, что воевал в Гражданскую войну на стороне Красных. Защитники Котовского возражали – они говорили, что Котовский не виноват, что, по сути своей, он был анархистом, или попросту, бандитом, и ему было все равно, на чьей стороне сражаться, он просто любил сражаться, а больше всего любил разрубать всадника вместе с лошадью и седлом, просто его первым попросил Буденный, и Котовский согласился, потому что был наивным и поверил ушлому Буденному. Но эти доводы не подействовали, и улица Котовского, равно как и поселок Котовск, с карты исчезли.

Об одном из таких переименований между Наташей и Вержилиу вновь разгорелся в те дни спор. Спорили по-русски, потому что русский язык утвердился с некоторых пор в семье Попа как язык межнациональных споров. Наташу возмутило, что улица Гоголя исчезла, а улица Асаки появилась. Хотя о Гоголе Наташа знала многое, и даже писала в школе выпускное сочинение, а об Асаки она знала только, из сообщений ученых народного фронта, что он был молдавским философом 19 века, и вслед за Демокритом признавал атомистичность бытия, правда, с опозданием на 24 века.

― Ладно, - гневно воскликнула Наташа, - Значит, Гоголь – говно! А кто же тогда этот Асаки?!

― Таля, не смей так об Асаки! Асаки был просветитель! - воскликнул Вержилиу.

― Жора! - саркастически возразила Наташа, - А где же плоды просвещения?

В другой раз Наташа как-то сказала Жорику, слушая речь одного из писателей по телевизору:

― Жора, ты слышишь, они против смешанных браков, как наш с тобой! Они хотят вывести чистого молдаванина! Как они этого не боятся?

В ответ Жора через несколько дней заявил Наташе, что его новый друг - ученый из Народного фронта, помог Жоре установить свои корни, и выяснилось, что Жора по происхождению – древний римлянин, а имя его правильно звучит не Вержилиу, а Вергилий. Так он и будет впредь называться – Вергилий Попа.

Затем Вергилий позвал детей, и объявил им, что их отец – благородный римлянин. А их имена правильно звучать должны не Капитолина и Вовик, а с римским уклоном – Капитолия и Вовиан.

В семье Попа сложилось так, что дочь – Капитолина, больше тянулась к отцу, и он отвечал ей самой горячей любовью, а сын, Вова, большее понимание обнаруживал у матери, Наташи.

Учиться с тех пор, как в семье началась борьба идей, дети начали в разных школах. Капитолина ходила в молдавскую школу имени Асаки, а Вову мать - назло Вержилиу - отдала в русскую школу имени Гоголя.

«Вовиан» вызывал в последнее время досаду отца – также, как его мать, он имел способности к языкам, знал молдавский, но на нем неохотно говорил, и кроме того, выписывал «Советский Спорт» и болел за московский «Спартак». Что для потомка римлян было унизительно.

Наташа в последнее время тоже поддавала жару. Человек по характеру она была довольно упрямый. Если уж она решила что-то – доведет до конца, не считаясь с потерями. В знак протеста против идей мужа она вступила в политический кружок «Коммунисты не сдаются». Члены этого кружка обязательно добавляли, что это кружок на правах партии. Кружок на правах партии объединял публику самую безнадежную: это были контуженные во время второй мировой или обиженные жизнью в мирное время ветераны. По воскресеньям они собирались на квартирах на тайные заседания.

Один из членов кружка, контуженный глухой полковник в отставке, всегда приносил с собой портреты Ленина, Сталина и Кагановича, и бутылку водочки, а пожилые бабули с коммунистическими настроениями приносили пирожки. У многих под пальто были красные банты. В прихожей очередной тайной квартиры все снимали пальто, и оправляли банты, и здоровались сердечно:

― Здравствуйте, товарищи!

Поначалу Наташа чувствовала себя удрученно на этих собраниях. Она была младше и нормальней всех. К ней клеился дед – бывший танкист, который многократно предлагал ей пройти к нему домой на учения, а однажды сказал Наташе, что хочет показать ей, как чувствует себя наш боец под танком. Наташа испугалась и с очередного собрания ушла.

Потом она выпросила у отставного полковника портрет – она просила Сталина и Ленина, но он отдал ей только Кагановича.

Ленина Наташа нашла сама – правда, этот Ленин был еще совсем мальчик, он был на значке октябренка, который Наташа нашла на старой школьной форме.

Впредь Наташа носила значок октябренка на всей одежде, и даже пыталась одевать его на ночную рубашку, но Вержилиу заявил, что не прикоснется к ней, если на ней будет Ленин. Тем более, Ленин-ребенок.

Наташа не стала одевать Ленина на ночнушку, потому что хотела близости с Вержилиу. Она тогда пыталась сохранить семью – ради детей.

Кагановича Наташа, тем не менее, несмотря на мольбы Вержилиу, и принесенные им вырезки из газет, свидетельствовавшие о том, что Каганович – интриган, иуда и сталинский палач, торжественно повесила на стенку, в самой красивой рамке. В их семье именно в этой рамке раньше на стене висела фотокарточка Вержилиу, которую он прислал когда-то Наташе из армии – на ней Вержилиу был сержантом, с усами и кудрявым чубом. На обратной стороне той карточки было написано: «Любимой девушке Тале. До дембеля 90 дней. Жди! Твой Вержилиу Попа».

Теперь, уходя на свои собрания, Вержилий непременно на секунду останавливался в коридоре, у того места, где раньше висело его усатое лицо, а теперь висело лицо сталинского палача, и обязательно тихонько плевал в лицо прихвостню.

Наташа этого не видела. Но ей часто приходилось протирать портрет Кагановича, и она удивлялась, почему он все время заплеван.

Потом Наташиных товарищей по борьбе как-то вытурили из очередной конспиративной квартиры, и им стало негде бороться. И тогда Наташа предложила им собираться у нее: ведь в квартире у них было целых три комнаты.

Вержилиу Попа, авторитетнейший националист, все еще любил Наташу. Он пытался терпеть, и целый вечер терпел. Он слушал, как в соседней комнате поет Клавдия Ивановна Шульженко, раздается стук ног ветеранов, пошедших в пляс. Когда они запели «Интернационал», он вышел из себя, вызвал Наташу и потребовал тишины – ведь он работал над своей речью в Парламенте, а пение Шульженко этому никак не способствовало.

― Имей уваженье если не ко мне, то хотя бы к Парламенту! – сказал Вержилиу почти со слезами на глазах.

― Я любила тебя! А ты любишь Парламент! – с горечью возразила ему Наташа.

Всю ночь Вержилиу Попа слушал Шульженко, Утесова и Магомаева. Песню «Хотят ли русские войны» члены кружка «Коммунисты не сдаются» за ночь крутили четыре раза, громко подпевая. Голоса у членов кружка были старомодные, зычные.

Вержилиу Попа страшно мучался. Но его речь в Парламенте была, как всегда, блестящей – в ней он сказал, что борьба приходит в каждый дом.

Вержилиу тоже был довольно упрямым человеком. Когда он понял, что собрания кружка на правах партии в его квартире будут постоянными, он предложил своим юным подопечным проводить свои собрания у него на квартире. Это были юные члены опекаемой Народным Фронтом организации «Студенты-экстремисты».

Теперь в квартире супругов Попа было действительно жарко. В одной комнате пели военные песни и «Марсельезу», висели красные флаги, портреты Брежнева, Дина Рида и Фиделя Кастро. В другой комнате гремели песни «Просыпайся, предок римлян!» и «Подымайся, гето-дак!». Студенты-экстремисты пытались глушить противника за счет более современной аудиоаппаратуры, а коммунисты делали ставку на голосовую зычность.

В третье комнате сидели дети – Капитолина и Вова. Они сидели в наушниках, потому что иначе было невозможно.

Потом однажды Вержилиу предложил Наташе открытый диспут, честную политическую сечу. Правила предлагались такие: от каждой комнаты по очереди выступают ораторы, каждому дано не больше десяти минут. Гарантом миролюбия и недопущения мордобоя на политической сече выступал сам Вержилиу – как депутат Парламента.

Гарант был плохой. Мордобой начался почти сразу же, после того, как один из ораторов сказал, что перед собой видит не оппонентов, а политические помои.

Драка была ошеломляющая, неудержимая, как водопад, и приехавшая милиция даже не пыталась ее разнимать.

Студенты-экстремисты пустили в ход велосипедные цепи, предусмотрительно взятые ими на политический диспут, а среди ветеранов-фронтовиков особенно лютовал отставной полковник, бывший разведчик, много раз ходивший через линию фронта и взявший немало «языков». Он крушил противника голыми руками, а когда руки устали, взял бутылку марочного вина, и ею положил немало студентов-экстремистов.

Квартира Попа была полностью разгромлена.

Наташа и Вержилиу убирали в квартире три дня, а потом еще неделю ремонтировали ее. За это время, оставшись вдруг одни, они все говорили, и говорили, и каким-то образом даже помирились, и однажды дети – Капитолина и Вова - даже видели их целующимися.

Но потом. Ремонт был закончен.

Утром рокового дня, в преддверии грандиозного митинга Народного фронта, Вержилиу Попа с утра торжественно вывесил на балконе флаг-триколор. И ушел на митинг.

Когда Вержилиу возвращался с митинга, его провожала толпа восхищенных студентов и студенток. Они подошли к подъезду, и Вержилиу сказал с гордостью:

― Вот мой балкон!

Он поднял голову вверх, и застыл в изумлении. Его изумление разделили и все националистически настроенные студенты.

На балконе Вергилия Попа реял красно-белый флаг московского «Спартака», и улыбалась Наташа.

Они объяснялись с Наташей на кухне. Вержилиу был в ярости. Он назвал Наташу сначала шовинисткой, потом оккупанткой. А уже потом – манкурткой.

Слово «манкурт», похожее на название какого-то животного семейства горностаевых, ввел в обиход писатель Григорий Виеру. Точного происхождения этого слова никто не знал. Известно было только, что оно применимо к патриотам, пренебрегающим своими патриотическими обязанностями, и было очень, очень обидным и оскорбительным. Сам Григорий Виеру, надо сказать, писатель был хороший, и человек не злой. Он был закоренелый мечтатель. Он стал одним из идеологов народного фронта не из корыстных побуждений, в которых ничего не понимал. А все из-за своей мечтательности. В мечтах он видел судьбу Молдовы так.

Во-первых, в Молдове – лучшие виноградники и вино. Даже в старые советские времена «Пуркарские» вина покупала сама королева Британии. Это уже кое-что. Потому что это – фунты стерлингов, а они больше доллара. Разбогатеть Молдове еще сильнее тогда не давал русский шовинизм. Когда шовинисты проделают путь «чемодан-вокзал-Россия», вино станут покупать решительно все крупные державы. От Норвегии на Севере, до Австралии на юге. Это уже миллионы долларов.

Во-вторых, в Молдове - красивые леса и река Днестр. А это значит – рай для туристов. Можно построить сотни курортов, на которых будет отдыхать престижнее, чем во Франции. Потому что во Францию всех тянет из-за вина, а уж его в Молдове - сколько хочешь, домашнего, чистого. Это – миллионы долларов.

И в-третьих, Молдове надо гостеприимно распахнуть двери для инвесторов, и скоро банков в ней станет больше, чем в Швейцарии, потому что в Швейцарию клиентов тянет из-за природы, а она в Молдове даже лучше – зимы мягче. Инвесторы хлынут в Молдову. Это уже не миллионы. Это миллиарды долларов.

Так думал Григорий Виеру. Всю жизнь он был честным молдавским писателем-сказочником, и он, правда, так думал. Вряд ли стоит упрекать его за это.

Когда Вержилиу назвал Наташу манкурткой, с ней что-то случилось. Она посмотрела внимательно на мужа, потом надела ему на голову кастрюлю с его любимой домашней лапшой, заправленной его любимой домашней брынзой.

Вергилий Попа пораженно смотрел на Наташу сквозь опадающую брынзу.

А она вдруг засмеялась, потом захохотала, и хохотала так минут пять. Потом молча собрала вещи, и ушла от потомка древних римлян. К матери, по железному мосту, на другую сторону Днестра.

На следующий день началась война. Это была война Молдовы с Приднестровьем. Уникальна она была тем, что обе стороны называли друг друга оккупантами, и обе воевали за свободу – от оккупации. Таких войн немного в истории наберется.

На центральной площади Кишинева происходили сборы в армию молдавских добровольцев. Вержилиу Попа был теперь среди тех, кто руководил этими сборами. В связи с угрозой, нависшей над молодой молдавской республикой, процедура призыва в армию добровольцев была упрощена.

Любой желающий быть добровольцем просто подходил к Вержилиу, сидевшему на танке. На танке еще угадывалась закрашенная красная звезда – танк был пожилой и когда-то служил в Советской Армии, теперь на танке был нарисован орел, сжимающий в клюве крест.

Желающий называл свое имя, и получал от Вержилиу форму – это были камуфляжные куртка и штаны без опознавательных знаков, единого 50-размера, автомат Калашникова, и две полные обоймы. Простая, без лишних слов и формальностей, процедура.

На площади стояли автобусы. Все получившие автоматы набивались в автобусы, и они отъезжали в сторону Приднестровья.

Успешно шел набор добровольцев и в молдавских селах. Технология призыва была такова. На центральную площадь подъезжал автобус, на котором был установлен орущий национальные лозунги громкоговоритель. Рядом с автобусом останавливался украшенный цветами и транспарантами грузовик. Но самую важную роль играл его прицеп. Потому что прицепом была бочка из-под кваса, налитая под крышку вином. Деревенскую молодежь привлекал шум, потому что в селе скучно. Она устремлялась на площадь, где обнаруживала прицеп. Уже через час даже самые идейно пассивные обнаруживали в себе бойцовские качества, делавшие дальнейшую скучную аграрную жизнь в родном селе невыносимой. Кроме того, широко раздавалась обещания: каждый доброволец после победы получит квартиру.

Вереницы автобусов ехали из сел к Кишиневу, на раздачу автоматов, с веселым гиканьем, улюлюканьем, песнями и плясками.

Все они были счастливы – ведь впереди у каждого была победа и квартира.

В Приднестровье, в более хмурой боевой обстановке осажденной крепости, тоже шла подготовка к войне. Приднестровское радио каждый час зычно повторяло голосом, явно «работающим под Левитана»:

― Кто к нам с мечом придет, от меча и погибнет! Это сказал Александр Невский!

Вова Попа пошел воевать на стороне приднестровских сил. Они тоже не усложняли процедуру набора в свои ряды. Вове приднестровцы дали тоже - две обоймы.

Капитолина Попа, хоть отец и не настаивал, тоже пошла на войну – медсестрой.

Вержилиу Попа был горд, хоть ему и хотелось плакать, когда он провожал автобус, из которого ему махали молдавские добровольцы и медсестра, его любимая дочь, Капитолина.

Воевать обеим сторонам приходилось в сложных условиях, ползая по виноградникам, которые должны были приносить миллионные прибыли стране мечты Григория Виеру.

Бои за железный мост через Днестр продолжались все лето. Мост был границей двух воюющих половин крошечной республики. С обеих сторон моста стояли рефрижераторы – в них когда-то возили вино и молдавские фрукты. Теперь в них складывали трупы. В конце каждой недели рефрижераторы отъезжали в специальные пункты, где трупы раздавали родственникам.

Железный мост много раз переходил из рук в руки. Трудно сказать, какая в этом была военная необходимость, и какой военной доктрины придерживалась каждая из воюющих сторон. Скорее всего, никакой. Просто было ясно, что мост – это граница, а за границу надо драться с особой жестокостью. Так обе стороны и поступали.

Утром начинали петь птицы, но петь им не давали. Начиналась артподготовка, стороны обстреливали друг друга из минометов. Мины летели не только в позиции враждующих сторон, но и в близлежащие села. Там раздавались взрывы, начинались пожары, слышались крики, из сел с ужасом убегали перепуганные насмерть куры и собаки, лишившиеся иногда жилища, а иногда и хозяев.

После артподготовки одна из сторон переходила в наступление, и захватывала мост решающим ударом. На верхней опоре моста тут же гордо взвивался флаг победившей на данный момент стороны.

Побежденная сторона злилась, копила силы и к вечеру, а иногда следующим утром, брала реванш и выбивала захватчика с моста.

Иногда во время боя убитые падали в воду, и быстрое течение Днестра уносило трупы, поэтому точного счета потерь никто не вел.

Но постепенно бои становились менее жестокими. Вторая и третья волна добровольцев, приехавших на войну, проявляли уже чуть меньше яростного национального подъема. Они задумчиво смотрели на рефрижераторы с трупами, им почему-то не хотелось внутрь рефрижераторов.

Иногда по ночам они имитировали бой – одна сторона начинала яростно палить в воздух, не высовываясь из укрытий, вторая сторона отвечала столь же яростным огнем, тоже куда-то в небо. Так они поливали ни в чем не повинное молдавское небо с полчаса. Потом рапортовали командованию об огневом контакте с противником, отчитываясь за громадное количество потраченных патронов. Командование, конечно, интересовалось иногда, почему совсем нет потерь, среди своих. Командованию это казалось как-то чересчур победоносным.

Добровольцы обеих враждующих сторон тогда отвечали:

― У нас удачная маскировка, да и темно было, а у них - огромные потери.

Командование такое объяснение устраивало.

Во время одного из упорных боев за мост медсестра по имени Капа выносила из-под огня раненных молдавских добровольцев.

И вдруг она увидела Вову. Он был тяжело контужен, из носа и ушей у него шла кровь. Он что-то хрипел и пытался встать в полный рост. Капа бросилась к нему, пробежала метров пятьдесят и свалила Вову на землю.

Он узнал ее, перестал хрипеть, и обнял сестру. Он был весь в крови, и Капа начала обтирать его голову, руки, и целовать брата. Потом забрала у него автомат. Вова не хотел отдавать его, вцепился в автомат, и не отдавал, а Капа кричала ему, чтобы бросил автомат, и шел с ней.

Эту сцену видел в оптический прицел снайпер приднестровских гвардейцев. Он просто не понимал, что происходит. Он видел, что девушка в форме молдавской армии пытается забрать автомат у приднестровского гвардейца, и кричит на него. И снайпер выстрелил девушке в голову.

Когда война закончилась, все как-то сразу утихло. Надо отдать должное природному миролюбию молдавского народа – он вспомнил, что всегда был виноделом, и никогда не был викингом.

Волна национального сознания быстро пошла на убыль. Люди с флагами перестали ходить по улицам. Американцы также внезапно, как появились, исчезли. Нефти они не нашли, вышки свернули. Остались только дырки в гостеприимной молдавской земле.

Молдова не стала зоной стратегических интересов Америки. Потом стало ясно, что и зоной тактических интересов не стала. Культурные фонды и учебные центры из Молдовы тоже уехали. Остался только «Макдональдс».

Вова Попа долго лежал в больнице. После тяжелой контузии у него развился аутический синдром. Он ни с кем не разговаривает, никого не узнает, часами смотрит в окно. Его забрала из клиники домой мама, Наталья Попа.

Наташа и Вержилиу часто виделись теперь на кладбище, у могилы Капитолины. Однажды Вержилий пришел на кладбище сильно пьяный, и упал в ноги Наташи, и все плакал, и просил прощения.

Через несколько месяцев она его простила.

И перевезла свои вещи по железному мосту обратно - в дом Вержилия. С ней переехал и Вова.

На мосту со времен войны находятся миротворческие силы. Как положено миротворцам, они вооружены автоматами, пулеметами и ножами. На них – голубые, как небо Молдовы, каски.

Рядом с мостом - на всякий случай - стоит пара БТР-ов. Они стыдливо укрыты от глаз камуфляжными занавесочками.

Однажды на железном мосту случилось происшествие, которое хоть как-то развлекло скучающие миротворческие силы.

Некий мужчина, в годах, седой, залез на мост, на его самую высокую опору. Пока миротворцы опомнились и стали требовать в мегафон, чтобы он спустился, он залез уже на самый верх опоры моста, откуда видна была широкая панорама на Днестр и виноградные холмы.

Мужчина закрепил на опоре моста белый флаг.

И долго еще не хотел слезать.

Это был бывший депутат парламента, а теперь простой строитель, прораб Вержилиу Попа.