«Утренние поезда»

Утренние поезда (fb2) - Утренние поезда 1651K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Исай Константинович Кузнецов - Авенир Григорьевич Зак

Утренние поезда

ОБ АВТОРАХ

Авенир Григорьевич Зак и Исай Константинович Кузнецов — драматурги советского театра и кино.

А. Зак родился в 1919 году в городе Бердянске. В 1944 году окончил режиссерский факультет Всесоюзного государственного института кинематографии. С 1944 по 1946 год служил в Советской Армии, был комсоргом батальона. Затем работал режиссером на Киностудии имени Горького. В 1948 году приступил к литературной деятельности, одновременно работал режиссером Центральной студии телевидения. По существу, был одним из пионеров детского телевидения.

И. Кузнецов родился в 1916 году в городе Петрограде, окончил школу ФЗУ Московского электрокомбината имени Куйбышева. Работал слесарем, библиотекарем, экскурсоводом, участвовал в художественной самодеятельности. Был актером вспомогательного состава Камерного театра. В 1938 году принимал участие в создании театральной студии под руководством А. Н. Арбузова и В. Н. Плучека, в создании пьесы и спектакля «Город на заре». С августа 1941 года — в рядах Советской Армии. Воевал на Ленинградском и 1-м Украинском фронтах. Награжден орденами Красной Звезды и Отечественной войны I степени. После войны работал режиссером в Передвижном театре, руководимом В. Плучеком. С 1948 года стал автором детских редакций Центрального радиовещания и Центральной студии телевидения.

Творческое содружество А. Зака и И. Кузнецова началось в 1950 году с работы над пьесой «Вперед, отважные», поставленной Центральным детским театром. Пьесы А. Зака и И. Кузнецова «Дневник Наташи Соколовой», «Сказка о сказке», «Взрослые дети», «Счастливого пути», «Два цвета», «Приглашение к подвигу», «Солнечное сплетение», «Весенний день тридцатое апреля» ставились на сценах театров Москвы, Ленинграда и других городов страны, а также за рубежом.

Хорошо известны и фильмы, поставленные по их сценариям: «Утренние поезда», «Пропало лето», «Достояние республики», «Пропавшая экспедиция». За дилогию «Москва — Кассиопея» и «Отроки во вселенной» писатели были удостоены Государственной премии РСФСР.

После смерти А. Зака в 1974 году И. Кузнецов пишет один. Ему принадлежит ряд сценариев, по которым сняты фильмы «Золотая речка», «Исчезновение», «Похищение «Савойи», «Медный ангел», «Ученик лекаря», «Верните бабушку», а также пьесы «Портрет трагической актрисы» и «Представление о Радомире».

В 1987 году И. Кузнецову присвоено звание заслуженного деятеля искусств РСФСР.

В сборник вошли пьесы и сценарии различные по жанру, но объединенные глубоким интересом авторов к нравственным проблемам, к тем моментам в жизни человека, когда он делает решающий для себя выбор, осмысляет свои связи и отношения с другими людьми, с обществом, к которому он принадлежит.

СЦЕНАРИИ

А. Зак, И. Кузнецов УТРЕННИЕ ПОЕЗДА

Глухой, протяжный гудок. Предрассветные сумерки прорезает слепящий луч прожектора. С гулким грохотом проносится электропоезд.

Бегут к Москве утренние электрички. Они летят по насыпям, скрываются в выемках, проносятся под мостами кольцевой трассы. Из Ногинска и Раменского, от Апрелевки и Загорска — со всех сторон стекаются к столице сотни утренних поездов.

У высокой деревянной платформы небольшой подмосковной станции, окруженной редким леском, останавливается электричка. По обледеневшей лестнице на платформу бежит Сева. Пассажиров на станции немного, и, едва остановившись, электричка тут же дает сигнал отправления. Сева прыгает в тамбур головного вагона, и поезд трогается. Мелькнули за окнами шлагбаум, будка дорожного мастера. Электричка набирает скорость.

Сева идет по вагону, а за кадром слышится его голос:

— Я живу за городом, а работаю в Москве. Каждый день поездом семь десять езжу на работу. И всегда опаздываю. То есть не опаздываю, прибегаю, как говорится, на пределе, в последнюю минуту.

Электричка несется вдоль шоссейной дороги, черной ниткой протянувшейся в заснеженном поле. Голос за кадром:

— Я схожу на «Заводской», а там выход с платформы ближе к последнему вагону. Приходится пробираться по всему поезду. Кажется, чего стоит прийти на минуту раньше и сесть в свой вагон…

Вагон электрички. Многие пассажиры спят. Кто привалившись к оконной раме, а кто и просто растянувшись на лавке.

Сева идет по поезду из вагона в вагон. Многие читают. Кое-кто листает тетрадки, некоторые умудряются даже писать.

Женщины с бидонами, с мешками, с корзинками. Грызут семечки, что-то жуют, оживленно болтают.

Шахматисты. Тихие. Вдумчивые. Режутся в подкидного дурака картежники. С диким остервенением стучат костяшками по лавке любители забить «козла».

Последний вагон.

Голос за кадром:

— У постоянных пассажиров свои места. Вон там, у окна, видите, свободное место. Мое. А рядом Генка и Толик. Толик, как всегда, с конспектами. Работаем в одном цехе. Эта девочка мне одно время нравилась. Я не знаком с ней, но мы иногда улыбаемся друг другу. Впрочем, по моим наблюдениям, она отдала предпочтение Генке — вон тот длинный, который поближе к окну. Они тоже незнакомы, но ему она улыбается чаще.

— Привет! — говорит Генка.

Толик молча протягивает руку. Генка подвинулся, и Севка сел рядом.

Черные стволы деревьев. Узкая полоска асфальта. Сугробы по обочинам дороги. На станцию спешит Ася. Коротенькое пальтишко, в котором еще год назад она бегала в школу, клетчатый платок, новые туфельки на низком каблуке. В руке зажата толстая клеенчатая тетрадка. За Асей бежит большая добродушная дворняга. Позади светятся еще не погашенные огоньки поселка, на редких столбах покачиваются электрические фонари. Ася торопится. Она сходит с шоссе на тропинку, сбегает к узенькому деревянному мостику, оборачивается к собаке.

— Шарик, — говорит она серьезно. — Шарик, домой!

Шарик взглянул на Асю, остановился, высунул язык. Ася засмеялась и тоже высунула язык, передразнила собаку, побежала. Шарик припустился за ней.

Ася подходит к железнодорожному переезду. Станционные ларьки закрыты ставнями, на дверях промтоварного магазина — замок. Спешат к поезду пассажиры.

Ася обернулась к Шарику, потрепала его по шее.

— Я тебе как человеку сказала — домой!

Шарик вильнул хвостом.

— Домой! Ну!

Шарик опустил голову и поплелся в сторону поселка.

Послышался грохот приближающейся электрички. Ася побежала к платформе. Шарик обернулся и снова затрусил за Асей.

Электричка остановилась на станции. Трое друзей — Сева, Толик и Генка — выглянули в окно.

По платформе идет Ася, следом за ней бежит Шарик.

Ася входит в вагон, останавливается в дверях. Шарик тоскливо смотрит на нее. Поезд трогается, набирает скорость. По пустынной платформе вслед за ним несется Шарик… Так он бежит, не лая, до конца высокой платформы и, остановившись у края, смотрит вслед удаляющемуся поезду…

Из тамбура Ася проходит в вагон, садится на свободное место против троих приятелей. Ребята разглядывают Асю. Толик оторвался от конспектов.

— Девочка, если не секрет, как зовут вашу собачку? — подчеркнуто вежливо осведомляется Генка.

Ася улыбнулась. Генка подмигнул Толику.

— Надо было у собачки узнать, как зовут девочку, — говорит он.

Толик усмехнулся и снова углубился в конспекты. Ася, стараясь спрятать улыбку, раскрывает тетрадку, в которую вложены какие-то бумажки.

— Мы еще не выучили уроков, — притворно сокрушается Генка.

Ася листает тетрадку.

Генка насмешливо поглядел на нее, забубнил:

— К детским инфекционным болезням относятся также: коклюш, свинка, скарлатина…

— Нет, — перебивает Сева, — мы изучаем английский. What time is it?

— Древняя история, — продолжает розыгрыш Генка. — Пуническая война, война между Римом и Карфагеном, велась главным образом из-за богатого острова Сицилия…

Ася засмеялась, отвернулась к окну.

— Как же все-таки зовут собачку? — спрашивает Генка.

Ася поднялась и ушла в другой конец вагона.

— Спугнули, — говорит Генка.

Сева повернулся, смотрит на Асю. Ася села у окна. Она заметила взгляд Севы, отвернулась. Она прислушивается к гулу поезда, к четкому, размеренному, чуть тревожному, монотонному и в то же время удивительно разнообразному перестуку колес. Есть что-то застенчивое, детское в том, как Ася сидит на краешке скамейки, в выражении ее лица, чуть напряженном, чего-то ожидающем… Генка шлепнул Севу по затылку.

— Шею сломаешь.

Поезд проходит мимо громадного завода. Корпуса. Переплетения трубопроводов. Эстакады. Пакгаузы. Скоро — Москва.

Ася поднимается, идет к тамбуру, вслед за ней идут трое парней. Ася невольно оборачивается и видит Севу, встречается с ним глазами, отводит взгляд.

Поезд приближается к Москве, замедляет ход, останавливается.

Платформа «Заводская». В эти часы здесь выходят почти все пассажиры — рабочие одного из больших московских заводов.

Пассажиры сплошным потоком идут к переходному мосту. Позади Аси, прижатые к ней толпой, двигаются Сева, Генка и Толик. Тройка парней догнала Асю.

— Зиночка? — спрашивает Генка у Севы так, чтобы девушка его слышала.

— Тамара, — неуверенно заявляет Сева.

— Нина, — говорит Генка.

Ася прыснула.

— А табелек снимает в инструментальном, — продолжает Генка.

— Центральная бухгалтерия, — говорит Сева.

— Рубите голову, она из лаборатории, — категорически решает Генка, — таких серьезных держат только там.

— А где держат таких трепачей? — с улыбкой обернулась Ася.

— В штамповке, — расплывается Генка, и они вместе с Севой подходят к Асе с двух сторон.

— Дашенька? — спрашивает Генка.

Ася, смеясь, качает головой.

— Маша?.. — говорит Сева.

— Шарик, — смеется Ася и убегает от ребят.

Сева и Генка подошли к Толику.

— Откуда девчонка? — спрашивает Генка у Толика.

— Почему никогда не видели? — спрашивает Сева.

Толик смотрит вслед удаляющейся Асе.

— Приехала поступать на завод, — говорит Толик.

Ребята видят, как Ася вошла в здание заводоуправления.

Генка развел руками.

— Толик, ты меня подавляешь своей проницательностью.

— У нее в тетради лежит аттестат.

— Мда… — Генка многозначительно покачал головой. — Экстрасенс!

В коридоре у отдела кадров стоят Ася и ее подруга — чертежница Инна. Худенькая, в темном халате с нарукавниками, с модной прической, Инна торопливо дает Асе последние наставления:

— У нас в отделе мест нету. Соглашайся на любую работу. Зацепишься, потом видно будет. Аттестат взяла?

Ася полезла в тетрадку.

— Ладно, — махнула рукой Инна. — Справку с местожительства принесла?

— Здесь.

— Если начальник примет — улыбайся. А если баба — держись построже. Это я тебе точно говорю. Из опыта. Иди. Не бойся.

— Богданова Анастасия Федоровна… — разглядывая документы, произносит пожилой мужчина с двумя рядами орденских планок. — Настя, значит? — спрашивает он.

Ася улыбнулась:

— Ася.

— Что же с тобой делать? — посмотрев на нее, говорит начальник отдела кадров. — Специальности нет…

— Нет, — снова улыбнулась Ася.

— Да… — протянул начальник. — Ничего не умеешь. А без специальности — что тебе предложить… Разнорабочей пойдешь?

— Нет, — опять улыбнулась Ася.

Начальник удивленно посмотрел на нее.

— Чего улыбаешься? Без специальности разве что на мое место, да и то возраст надо иметь, кое-что в жизни повидать.

— Я ученицей хочу, к станку, специальность получить, — говорит Ася.

Начальник взял Асино заявление, пишет резолюцию.

— Что вы пишете? — встревожилась Ася.

— Пойдешь разнорабочей.

— Не пишите, не пойду.

— Иди-иди. Месячишко поработаешь, к заводу привыкнешь, там поглядим, что с тобой делать.

Ася улыбнулась.

Начальник протянул ей заявление, тоже улыбнулся, но, быстро спрятав улыбку, сказал строго:

— А эти свои улыбки ты брось!

Ася снова улыбнулась.

— Спасибо.

По проходу инструментального цеха едет электрокар. На передней площадке стоит Тоня — симпатичная толстушка с головой, обвязанной платком. Позади на ящиках с деталями сидит Ася. Она с интересом оглядывает цех, станки, людей. Электрокар сворачивает в узкий проход, останавливается возле станка, на котором работает Павел. Он в белом рабочем халате, длинные русые волосы зажаты плексигласовым держателем. Не останавливая станка, он переставил ящик с деталями ближе к электрокару.

— Сами считайте, — сказал Павел.

Девушки перекладывают готовые детали в ящик, стоящий в электрокаре, считают их.

Павел посмотрел на Асю. Тоня заметила взгляд Павла, понимающе усмехнулась.

Павел отвернулся к станку, снова принялся за работу. Ася с интересом наблюдает за его ловкими, экономными движениями, за стремительно вращающейся деталью, от которой бесконечной спиралью отделяется синеющая на глазах стружка.

Павел снова взглянул на Асю, пристально посмотрел ей в глаза. Ася не выдержала взгляда, отвернулась.

Тоня встала на площадку, и электрокар тронулся.

Тоня обернулась к Асе:

— Ну, как тебе наш Павел? — Она испытующе посмотрела на Асю. Ася смутилась.

— Ничего… Симпатичный…

— Первый парень в цеху.

Тоня оглянулась. Павел подмигнул ей.

Штамповочный цех. У большого пресса стоит Сева. Ритмично поднимается и опускается штамп. Механизм выкатывает на транспортер готовые детали. У соседнего пресса работает высокая, на редкость стройная девушка в комбинезоне.

Голос Севы за кадром:

— В четыре кончается смена. В пять — бассейн. Половина седьмого надо быть в институте. Через неделю зачеты. О какой личной жизни может быть речь? Девятнадцать лет, а еще, стыдно сказать, ни разу по-настоящему не влюбился. То есть влюбляюсь я часто, но все это несерьезно. Вот сейчас, например, какая-то девчонка из электрички не выходит из головы. А что в ней такого? Обыкновенная подмосковная девчонка.

К Севе подошел Генка.

— Пригласи ее в театр, — говорит Генка.

— Кого? — удивился Сева.

— Катю, — Генка кивнул на девушку в комбинезоне. — У меня два билета в Театр Маяковского. На завтра. Ты погляди на нее. Самая интересная девушка в цехе. Высокая стройная блондинка, хороша собой, неглупа, к тому же неравнодушна к тебе. Два с полтиной, и билеты твои.

Сева взглянул на Катю. Катя заметила его взгляд, улыбнулась.

— Я бы пошел, — говорит Сева, — но завтра у брата день рождения.

Генка укоризненно покачал головой и подошел к Толику.

Утренняя электричка. Яркое солнце бьет в окна. Сева, Генка и Толик переходят из вагона в вагон. Сева оглянулся, увидел, что Генка застрял в тамбуре возле какой-то девушки. Он подтолкнул Толика.

— Генка зацепился…

Толик обернулся, увидел через дверь Генку, который оживленно, размахивая руками, что-то говорит смущающейся девушке. Толик пошел дальше. Сева двинулся за ним.

В вагоне идет обычная жизнь утренней электрички. До Севы и Толика доносятся обрывки разговоров.

— В кино сто лет не была, — слышится звонкий девичий голосок. — На работе ношусь как угорелая. Лелька в отпуске, Наташка рожает, Мирка замуж выскочила. Хоть вешайся, — смеется девушка.

За стеклом мелькают дачные постройки, церквушка, шоссе, по которому проносятся грузовики.

— Мужик, он и есть мужик, — слышится старушечий голос. — Я своего другой раз за ноги домой волокла, а сорок лет душа в душу прожили, царство ему небесное.

— Слыхал? — усмехнулся Сева.

Толик кивнул головой.

Ребята остановились, поджидая Генку.

— Старик небось как на свадьбе напился, так всю жизнь не просыхал, — смеется Сева, разглядывая скуластую старуху в аккуратно повязанном белом платочке, в черном плюшевом жакете.

И вдруг за спиной старухи он замечает Асю, сидящую у окна. Ася смотрит в окно, и Сева видит только краешек лица. Он всматривается, еще сомневаясь, она ли это. Ася почувствовала Севин взгляд, посмотрела на него и, узнав, смущенно улыбаясь, отвернулась.

К ребятам подошел Генка.

— Запомните телефон — 249-17-66, — говорит Генка. — 249-17-66. Зовут Валей. Первый разряд по гимнастике. Увлекается живописью, поступает на физический факультет. Запомнили — 249-17-66. Запоминается моментально. 249 — это ясно. Потом единица, пятая цифра на две меньше третьей и напоследок две шестерки.

Сева смотрит на Асю. Ася сидит повернувшись к окну.

Генка подтолкнул Севу:

— Пошли.

Ребята прошли в тамбур. Сева задержался в дверях, снова посмотрел на Асю. Ася мельком взглянула на него и чуть заметно улыбнулась.

Штамповочный цех. Во время обеденного перерыва ребята облепили только что распахнутое настежь огромное окно. Все уселись на подоконнике. А напротив, этажом ниже, в таком же окне инструментального цеха сидят девушки. Через пролет заводского двора летят шутки и смех.

— Штамповка, вы бы хоть окна помыли! — кричит Тоня.

— А ты бы пришла, помогла! — кричит Генка.

А Сева увидел в другом окне Асю. Освещенная ярким весенним солнцем, она разговаривает с Павлом. Павел что-то говорит ей, Ася внимательно слушает, отрицательно качает головой, смеется…

А разговор из окна в окно продолжается.

— Вы бы своих девчонок заставили! — кричит Тоня.

— Свои надоели! — кричит Генка.

Стоящая рядом Катя шутя потянула его за волосы, стащив с подоконника.

Девушки на окне инструментального цеха дружно засмеялись.

Большой читальный зал заводского Дворца культуры. Ранний вечер. Еще светло, но над столами горят лампы. Сева сидит, обложившись книгами. Он записывает что-то в тетрадь, откладывает ручку, распрямляет затекшую спину. В другой стороне зала занимается Катя. Сева смотрит на нее.

Голос за кадром:

— Есть, наверно, такие вещи, которым нельзя научиться. Например, как подойти к девушке и познакомиться с ней. Или как сказать Кате, что она мне… в общем-то нравится? Да нет, ерунда! Если бы я любил ее, я бы, наверно, не раздумывал. Черт знает что. Лезет в голову всякая чепуха…

Сева взял ручку и повернул страницу учебника.

К а т я поднялась со своего места и с книгами идет по залу. Она подошла к Севе, наклонилась.

— Пойдем в кино? И Толика захватим.

Сева задумался, взглянул на Катю и решительно сказал:

— Надо заниматься.

— Зубри, — сказала Катя и пошла дальше по залу.

Сева видит, как она подошла к Толику, что-то ему сказала. Толик собрал книжки, поднялся, и они вместе вышли из зала.

Парк. Сидят на скамейках те, кто постарше. Танцуют на открытой веранде те, кто помоложе. Медленно вращается огромное «колесо обозрения». Заполнены людьми аллеи. Играет в раковине духовой оркестр. На длинных белых скамейках слушают музыку любители.

Сева и Генка идут по центральной аллее, мимо стендов с фотографиями передовиков производства.

— Я из кожи лезу, чтобы устроить твое счастье, — шумит Генка. — Катя делает первый шаг, а ты?! Ладно. Телефон Валечки запомнил?

— Валечки?

— Ну в электричке. Светленькая.

— Помню. 249, единица, потом что-то еще и две шестерки.

— Что после единицы?

Сева заметил Павла, покупающего папиросы.

— Не то больше чего-то, не то меньше.

Павел сунул папиросы в карман и пошел к длинному деревянному зданию с надписью «Биллиардный зал».

— Такой запоминающийся номер — и забыл, — сокрушается Генка.

Сева смотрит вслед Павлу.

Биллиардный зал. Два ряда столов, над которыми висят прямоугольные светильники, освещающие зеленое сукно биллиардов. Немногочисленные зрители в полутьме у стен. Игроки, серьезные и сосредоточенные, без пиджаков, почти все курят. Стук шаров. Негромкие голоса.

— Тринадцатого дуплетом к себе в серединку.

— У вас в пятерке своя…

Между столами ходит старичок-маркер. Небольшого роста, в черном, запачканном мелом пиджаке, он хозяйски поглядывает за игроками. Сухое, жилистое лицо, маленькие равнодушные глазки…

Входит Павел. Здоровается с игроками, подходит к маркеру.

— Добрый вечер, Прокопьич. Организуй столик.

В биллиардную вошли Сева и Генка.

Павел снимает пиджак, выбирает кий, смотрит, как маркер укладывает пирамидку. Павел смотрит на Севу и Генку.

— Сыграем? — предлагает он.

Сева подошел к пирамиде, выбрал кий. Павел подошел к Севе.

— Только я, парень, впустую не играю.

— То есть, как — впустую?

Павел снисходительно посмотрел на Севу.

— На интерес. По рублику, по трешке.

— Хорошо, — недовольно сказал Сева.

— Не понял, — переспросил Павел. — По рублику или по трешке?

— По пятерке! — Сева вызывающе посмотрел на Павла.

Павел насмешливо посмотрел на Севу, подошел к столу и разбил пирамидку.

У полочки с шарами Павел подсчитывает свои очки. Рядом Сева. Он разгорячен, ворот рубашки расстегнут, рукава закатаны.

— Пятьдесят шесть. Шестьдесят четыре. Семьдесят два, — говорит Павел. — Еще партию?

— Хватит, — говорит Генка и отбирает у Севы кий.

Павел иронически смотрит на Севу.

— Ладно, для первого раза заплати Прокопьичу и гуляй.

Павел накинул на плечи пиджак. Сева положил пятерку на биллиард.

Павел с усмешкой посмотрел на Севу.

— С детей не беру. Бог не велит.

Сева повернулся к Генке:

— Пошли.

Сева, надевая пиджак, пошел к выходу.

Павел посмотрел вслед ребятам, взял деньги, пошел за ними.

Кафе в парке. Стеклянный павильон. Разноцветные светильники над каждым столиком. За стеклом — вечерний парк с бесконечными огоньками фонарей. За одним из столиков сидят Сева, Генка и Павел.

— Вы еще молодые. А мне двадцать семь стукнуло. Не хухры-мухры, — задумчиво говорит Павел.

Он взглянул на Севу.

— Тебе скучно бывает?

— Случается. А в общем-то скучать некогда.

— Тогда нам друг дружку не понять. Я с тринадцати лет сам себе хозяин. Отец у меня в Юхнове живет. Домишко свой, сад, конечно. Хозяин… — Павел засмеялся. — Ушел я от него в ремесленное… Зарабатываю, сколько старику и не снилось. А вот как вечер придет, куда деваться — не знаю. Вот ты не одобряешь, что я на деньги играю. Думаешь, нужны мне деньги?! Своих хватает. Мне интерес нужен. Азарт, понимаешь?!

— Лично у тебя, — смеется Генка, — выход один. Жениться.

— Не к спеху… Ладно, — поднялся Павел. — Убили вечерок, и на том спасибо.

Сева и Генка через стекло смотрят на Павла, остановившегося возле Славки и Инны.

— Убили вечерок… — негромко говорит Сева. — Кисло ему…

— Разговоры… — усмехнулся Генка.

Парикмахерская. В креслах, стоящих рядом, сидят Ася и Инна. Над Инкиной головой молча колдует худощавый мастер в очках. Он сосет потухшую папиросу, поглядывая на Инну в зеркало. Парикмахер, стригущий Асю, молод и элегантен. По законам современной моды он подрезает ей волосы бритвой.

— Еще уберем? — спрашивает мастер у Аси.

Ася неуверенно посмотрела на себя в зеркало, разглядывая непривычную прическу, и спросила:

— Инка, как?

Инна критически оглядела Асину прическу и сказала:

— Гоша, слева немножко…

Мастер взмахнул бритвой и снова принялся за дело.

В зеркале через окно видна улица. Идут прохожие, пробегают машины. Возле парикмахерской остановился мотоцикл. Молодой толстячок в берете и кожаной курточке с вязаным воротничком слез с мотоцикла, подошел к окну.

Ася в зеркале увидела его, шепнула Инне:

— Твой Славка приехал.

— Вижу, — откликнулась Инна.

В зеркале видно, как толстячок за окном, подняв руку, показывает на часы. Инна обернулась к окну, успокаивающе махнула ему рукой. Славка отошел к мотоциклу, закурил.

Одобрительно разглядывая Асю в зеркале, Гоша негромко спрашивает:

— Вы с Инночкой вместе работаете?

— Ага… — улыбнулась Ася.

Гоша склонился еще ниже.

— У вас чудесная улыбка. Очень к лицу.

Ася нахмурилась.

— Вы тоже в отделе главного конструктора? — спрашивает Гоша.

— Нет, я в цеху.

— Кем, если не секрет?

Ася насмешливо посмотрела на Гошу.

— Уборщицей.

Инна скорчила недовольную гримасу.

Гоша снисходительно взглянул на Асю и снял простыню.

— Прошу. — И Гоша направился к кассе.

Из парикмахерской выходят Ася и Инна. Инна подвела Асю к Славке.

Ася улыбнулась.

Славка расплылся.

— Кино… — восторженно говорит он. — По коням!

Девушки садятся позади Славки, и мотоцикл с урчанием срывается с места.

Заводское молодежное кафе. Сюда пришли ребята и девушки с завода, с соседних предприятий и учреждений, живущая поблизости молодежь. В кафе дежурят заводские комсомолки. В белых передничках, в наколках, они исполняют обязанности официанток.

В кафе тихо. Возле одного из столиков молодой паренек в курточке и клетчатой рубашке читает стихи. Он читает увлеченно, с азартом, скандируя ритмы, сообщая экспрессию каждой строке.

За одним из столиков — Слава, Инна, Ася. Ася слушает стихи, чуть склонив голову, прикусив губу. На эстраде, в углу, сидит компания заводских ребят. Здесь Сева, Генка, Толик. У самой эстрады среди девушек — Катя. В кафе входят Павел с Тоней. Тоня в черном нарядном платье, с крупными бусами на шее. Павел в спортивном костюме, из-под которого виден полосатый свитер.

Павел оглядел кафе и заметил Асю. Смотрит на нее. Новая прическа, пестрое платьице. Такой он видит ее впервые. Ася не замечает Павла, она слушает поэта доверчиво и удивленно.

Поэт кончил читать стихи, и все дружно захлопали.

Тоня заметила, что Павел смотрит на Асю.

— Она хорошенькая, — с вызовом говорит Тоня.

Павел по-прежнему смотрит на Асю.

— Зелен виноград, Павлик, — говорит Тоня. — С такими не гуляют, на таких женятся.

Павел усмехнулся.

— Поехали ко мне, — говорит Тоня.

— Я, пожалуй, останусь.

— Как хочешь. Я пошла… — Тоня направилась к выходу.

— Погоди, — окликнул ее Павел. — Я тебя до троллейбуса провожу.

Из шума возникает танцевальная мелодия. Это — импровизированный ансамбль, где Сева играет на банджо, Генка — на губной гармошке, а Толик — на аккордеоне. Одна за другой поднимаются пары, идут танцевать. Славка лениво поднялся и, не глядя на Инну, повел ее танцевать.

Сева, продолжая играть, смотрит на Асю.

За кадром возникает его голос:

— Изменился Шарик. Я не поклонник модных причесок, но ничего не скажешь — ей идет.

Сева положил банджо и, пробираясь среди танцующих, направился к Асе.

— Здравствуйте. — Он неловко поклонился, приглашая ее танцевать.

— Здравствуйте, — Ася встала и пошла за ним.

Генка локтем подтолкнул Толика, показал на Севу, танцующего с Асей. Толик кивнул головой.

Сева и Ася в толпе танцующих.

— Вы всегда втроем, — говорит Ася.

— Вместе школу кончали, вместе на завод пришли.

— И девушка с вами ходит, вон та. — Ася кивнула в сторону Кати.

— Катя. А я вас в электричке видел. Помните?

— Да.

Оркестр смолк.

Ася пошла к своему столику. Сева поднялся на эстраду.

— Ну, как же зовут Шарика? — спрашивает Генка.

— Как зовут? — растерялся Сева. — Я… забыл спросить.

Улица возле кафе. Падают крупные капли предгрозового дождя. У газетной витрины напротив кафе, подняв воротник плаща, стоит Павел. Он один. Выходят последние посетители. Ася прощается с Инной, и Слава увозит Инну на мотоцикле. Ася пошла по улице. Павел двинулся вслед за ней. Из кафе вышли Сева, Генка и Толик. Павел приблизился к Асе, пошел рядом. Ася улыбнулась. Следом идут трое ребят. Севка бренчит на банджо. Тихо подсвистывают ему Толик и Генка.

Ася поскользнулась. Павел поддержал ее, взял под руку. Ася освободила руку. Так они молча идут дальше. Ребята двигаются поодаль. Севка бренчит на банджо. Толик и Генка насвистывают какую-то песенку.

— Загулялась. Одной не страшно? — спрашивает Павел.

— Нет, — говорит Ася.

— А то провожу.

— Меня провожать не надо.

— Почему?

— Живу далеко, — отрезала Ася.

Павел засмеялся.

— Сделаем, будет близко.

Павел вышел на середину улицы, поднял руку и, остановив появившееся из-за угла такси, заговорил с шофером. Ася пошла вперед.

Ребята засвистели громче. Павел оглянулся на ребят, кивнул им, сел в такси рядом с шофером. Разбрасывая брызги, машина тронулась.

Ребята пошли быстрее. Машина остановилась. Павел вылез и подошел к Асе.

— Садись, отвезу.

— Нет.

— Боишься?

— Чего бояться. Я одна ночью со станции хожу.

— Боишься.

Ася, поколебавшись, открыла дверцу, села в машину. Павел сел рядом.

Ребята проводили взглядом машину.

— Вот так из-под самого носа увозят в такси твое хрупкое счастье, — философски изрекает Генка. — Переживем? — спрашивает он у Севы.

— Переживем. — Сева взял аккорд на банджо, и ребята, посвистывая, пошли по улице.

Голос за кадром:

— Все. Был Шарик — нет Шарика. Не хочу больше думать о ней, об этом Павле. Ведь, кажется, все ясно. Мне давно нравится Катя. И, судя по всему, я ей тоже не безразличен.

Сева повернулся к Генке.

— Два билета в Театр Вахтангова достанешь?

Генка с любопытством взглянул на Севу, кивнул. Посвистывая, ребята пошли дальше.

По мокрому шоссе бежит такси. Крупные капли падают на ветровое стекло машины.

— Так и будем в молчанку играть? — смеясь, спрашивает Павел.

Ася молчит. Павел протянул Асе плитку шоколада.

— Вы… всех… шоколадом угощаете? — спрашивает Ася.

— Не всех. Кому шоколад, а кому и леденцы, — сказал Павел.

Ася засмеялась, развернула шоколад.

— После работы не успеваю оглянуться, тебя и след простыл, — говорит Павел.

— На поезд тороплюсь.

— Каждый день на электричке, надоело небось?

— Привыкла. Мне даже нравится.

— Вечером возвращаешься… не верю, что не страшно.

— Иногда боязно, — призналась Ася.

Они помолчали.

— Погодка не дай бог, — говорит Павел.

Машина идет мимо поселка. Огни в окнах. Покачиваются на столбах фонари. На мокром асфальте остается отчетливый след от колес.

— А я люблю, когда дождь, — говорит Ася. — Босиком по лужам люблю бегать. Только теперь нельзя. Выросла.

— Это тебе только кажется, — говорит Павел, — маленькая еще.

— Сегодня хороший вечер. И мне все нравится. Мне сегодня почему-то все нравится. И как стихи читали. И вот что на такси домой еду. А вы меня провожаете… И на заводе мне нравится. Получу специальность. Поступлю на вечерний. Буду инженером.

— Все поначалу так говорят, — улыбнулся Павел, взяв Асю за руку.

Ася спокойно убрала руку.

— Если я что решила — так и будет, — говорит она.

— Маленькая… — Павел притягивает Асю к себе, пытается поцеловать.

На пустынном шоссе резко, со скрипом тормозит такси. Открывается дверца, и из машины выскакивает Ася, быстро идет, утопая по щиколотку в лужах. Ее догоняет Павел.

— Садись в машину.

Ася, не отвечая, продолжает идти.

— Сказал, больше не трону, значит, не трону.

Ася молча идет дальше.

— Ты что, рехнулась? Тут еще километров двадцать.

Ася гневно обернулась на Павла, пошла быстрее. Дождь падает на ее лицо, на волосы, на ресницы…

Павел вернулся к такси, сел рядом с шофером, машина догнала Асю. Павел выскочил, подбежал к ней.

— Садись. Он тебя довезет.

— Не поеду, — решительно отказывается Ася.

— Одна поедешь. — Павел протянул шоферу деньги. — Отвези ее.

Он поднял воротник плаща и зашагал назад, к городу. Где-то далеко прошумела электричка.

Размеренно пощелкивают «дворники», очищая ветровое стекло. Ася сбросила мокрые туфли и забралась с ногами на сиденье.

— Мы далеко отъехали? — спрашивает она у шофера.

— Километров двенадцать.

В луче света пустынное шоссе.

— Вернемся, — неожиданно говорит Ася, торопливо надевая мокрые туфли.

Засунув руки глубоко в карманы плаща, быстро шагает Павел. Машина догоняет его, останавливается рядом.

— Садитесь, — не глядя на Павла, говорит Ася.

Павел, усмехнувшись, садится в такси.

— С вами не соскучишься, — мрачновато говорит шофер и разворачивает машину.

Перестал идти дождь. Машина, подпрыгивая, пробирается по мокрой улице поселка, в котором живет Ася. Возле сруба, загораживающего проезжую часть, машина останавливается. Ася раскрыла сумочку, достала деньги, протянула шоферу.

— Вот… Отвезите его.

— Спрячь деньги, — сердито говорит Павел.

Ася положила деньги на сиденье и, открыв дверцу, выскочила из машины. Шофер засмеялся.

— Забери деньги, слышишь! — крикнул Павел.

Ася насмешливо посмотрела на него и, хлопнув дверцей, пошла по улице.

Шофер, посмеиваясь, вылез из кабины, стал протирать тряпкой ветровое стекло.

Павел взял деньги, оставленные Асей.

— Я сейчас, — бросил он шоферу и быстро пошел в гору вслед за Асей, с трудом взбираясь по скользкой глинистой дорожке.

Навстречу Асе выскочил Шарик. Он радостно прыгает вокруг нее, пачкает лапами плащик, крутится у ног. Ася бежит еще быстрее, Шарик, обгоняя ее, довольно повизгивает.

Ася поднимается на пригорок, открывает калитку и вместе с Шариком заходит во двор.

Павел останавливается у калитки. На террасе, пристроенной к дому, загорелся свет. Щелкнул ключ в замке — Ася закрыла за собой дверь. Она сбросила пальто, повесила его на вешалку, скинула туфли. Свет на терраске погас. Чуть скрипнула калитка, к Павлу подбежал Шарик, обнюхал его ноги…

Загорелся свет в крайнем окне. Павел заглянул в него.

Асина комната невелика. Шкаф с зеркалом, узенькая кровать и столик, на котором рядом со школьными учебниками и книгами круглое зеркальце, незамысловатая косметика. Ася подошла к столику и села у зеркала. Она внимательно рассматривает свою прическу, поправляет сбившуюся прядь. Она еще не привыкла к своему новому виду. Возле зеркала покачивает головой случайно задетая Асей гипсовая фигурка китайского божка. Ася посмотрела на него, остановила головку. Она взяла оставшийся кусочек шоколада и, думая о чем-то своем, положила в рот. Встала, подошла к постели и стала снимать чулок. Внезапно повернувшись к окну, она вскрикивает:

— Ой!

Павел отскочил от окна, сунул зажатые в руке деньги в карман и быстро вышел из палисадника.

Ася подбежала к окну и задернула занавеску.

Воскресенье. В столовой у телевизора сидят Ася и бабушка Шура. Старухе за семьдесят. Подавшись вперед, недвижным взглядом смотрит она на экран телевизора, механически перебирая спицы. Подперев голову, у стола пристроилась Ася. Показывают отрывки из балета «Спящая красавица».

Бабушка Шура, не отрывая взгляда от экрана, спрашивает у Аси:

— Не разберу, это кто же будет?

— Принцесса, — очень громко говорит Ася.

— Принцесса… ну да, ну да…

Бабушка Шура не слышит музыки, она следит только за изображением, а Ася хотя и смотрит на экран, но думает о чем-то своем.

На террасе отец Аси перекладывает доски на потолке, обухом топора подгоняя их друг к другу. Асина мать со стремянки подает ему доски. С улицы доносится шум, и мать, бросив доску, выбегает на крыльцо.

Возле сруба вокруг мотоцикла толпятся женщины и ребятишки. Двое парней отчитывают Славку. Прислонившись к срубу, причитает полногрудая женщина в платке, в галошах на босу ногу.

— Чего там? — доносится голос Асиного отца.

Мать вернулась на террасу.

— Не разберу. Шумят чего-то.

— А чего это они все пляшут да пляшут? — спрашивает бабушка.

— Балет, бабушка, — отвечает Ася.

— Ну да… А вчера все больше говорили… до самой ночи одни разговоры…

На террасу входит Павел. В руках у него мертвый гусь. Он вытирает ноги о половик, спрашивает:

— Асю можно видеть?

— Ася! — кричит мать, разглядывая гуся.

Ася выбежала на террасу, увидела Павла, остановилась в дверях. Павел поднял гуся за шею.

— Выскочил, дурак… и под колесо… Мы и не заметили.

— Демидовых, что ли? — спрашивает отец.

— Ихний, — уверенно говорит мать, — крыло в чернилах.

Павел положил гуся на табуретку.

— Пятерку заплатил… Возьмите. Мне он ни к чему…

— Проходите в дом, — приглашает мать, беря гуся.

Ася молча уходит в комнату.

Павел еще раз вытер ноги, пошел за Асей в комнату.

Ася остановилась у стола, смотрит на экран телевизора. Павел подошел к ней, стал рядом.

— Зачем пришли? — глядя на экран, спрашивает Ася. — Уходите.

— А это кто ж такой, без штанов прыгает? — спрашивает бабушка Шура.

Ася посмотрела на экран.

— Принц, бабушка.

— Принц, ну да… ну да…

Павел приблизился к Асе, негромко сказал:

— Я вчера… обидел тебя. Извини.

Ася молчит.

— А принц… ничего из себя, — говорит бабушка.

— Уходите. — Ася повернулась к Павлу.

Павел восхищенно смотрит на Асю.

— Гонишь? Ну что ж, может, и заслужил. — Павел положил на стол деньги, вышел из комнаты.

Ася на мгновение застыла. Посмотрела на деньги. Взяла их и побежала вслед за Павлом. Выбежала на террасу, где мать на безмене взвешивает гуся, бросилась к двери.

Ася выбежала в палисадник. Павел садится на заднее сиденье мотоцикла, окруженного ребятишками. Славик дал газ, и они рванулись вперед. Ася остановилась в калитке. К ней подошла мать.

— Это кто ж такой будет?

— Павел. Со мной в цеху работает, — сердито говорит Ася, глядя на руку, в которой зажаты деньги, оставленные Павлом.

У подъезда Театра Вахтангова прохаживается Сева. Нарядная летняя толпа. Голос за кадром:

— Сейчас придет Катя… Нет!.. Надо сказать правду. Не обижайся, Катенька, я… влюбился. Влюбился в девушку из электрички. Имени ее не знаю, но вот… не выходит у меня из головы.

У Севы спрашивают лишний билетик, в подъезд проходят зрители. У афишной доски стоят двое молодых людей — юноша и девушка. Они о чем-то разговаривают. Мимо Севы проходит молодая пара. Сева провожает их взглядом.

Через улицу к Севе идет Катя.

К а т я поздоровалась с Севой.

— Севка, я тебя подвела. Я тебя страшно подвела. Я не могу идти в театр. Тут такие события. Тебе Толик сказал?

— Нет… — встревожился Сева. — А что он должен был сказать?

— Нет, как раз он не должен был говорить, но вы ведь друзья?

— Друзья, — насторожился Сева.

— Севка, поздравь меня. Я выхожу замуж. Так неожиданно! Он все время молчал. Я думала, он меня не замечает.

— Кто? — не понимает Сева.

— Толик. Он сделал мне предложение, и мы сегодня идем к его родителям, в воскресенье — в загс, а на той неделе свадьба.

— Поздравляю, — с трудом выдавил из себя Сева и растерянно улыбнулся.

Дежурный продовольственный магазин. В этот вечерний час в магазине почти никого нет. Продавцы собрались за одним из прилавков и о чем-то беседуют. Ася подходит к окошечку кассы. Кассирша отложила книжку.

— Полкило сахара, двести граммов масла и… «мишек» — сто граммов.

Кассирша выбила чеки. Ася взяла сдачу, прячет деньги в сумочку.

— Полкило сахара, — слышит она знакомый голос, — двести граммов масла и сто граммов «мишек»…

Ася обернулась и, встретив лукавый взгляд Павла, с трудом удержала улыбку.

Пожилая кассирша поправила очки и снова принялась за чтение.

— Полкило сахара, — говорит Ася продавцу.

— Полкило сахара, — слышит она, укладывая в сумку пакет сахара.

— Двести граммов масла, — говорит она у другого прилавка.

— Двести граммов масла, — как эхо повторяет голос Павла.

И опять, уже в кондитерском отделе:

— Сто граммов «мишек».

— Вам «на севере» или «в лесу»? — спрашивает продавщица.

— «На севере», — говорит Ася.

— А мне «в лесу», — смеется Павел.

Ася рассмеялась и пошла к выходу. Павел догнал ее у дверей магазина.

— Здравствуй.

— Здравствуйте. Мы виделись, — пожала плечами Ася.

Они вышли из магазина на улицу.

— До свидания, — сказала Ася.

— До свидания, — попрощался Павел.

И они пошли в разные стороны.

Вечерняя улица. От дождя Ася прячется под арку нового дома. Рядом будка телефона-автомата. В арку вошли Генка и Сева. Сева вошел в будку, опустил монету, набрал номер.

— Катюша… Мы с Генкой… Ну да, застряли в городе. Поезда отменили. Дождь льет… Мы к вам.

Генка заметил Асю. Сева повесил трубку, вышел из будки. Генка кивнул головой в сторону Аси.

— Позвать ее, что ли? — неуверенно сказал Сева.

— Позови, — Генка насмешливо посмотрел на Севу.

— Позови ты, — тихо говорит Сева.

Генка плутовато посмотрел на Севу.

— Лучше — ты. — Генка вошел в подъезд.

Сева подошел к Асе.

— Мы ведь вообще-то… почти знакомы, — преодолевая смущение, сказал он. — Вы промокли. Пойдемте. Тут на пятом этаже… Катя живет…

— Нет, — твердо говорит Ася.

— Почему?

Ася пожала плечами.

— Я понимаю, — говорит Сева. — Мы совсем не знакомы. Но мы виделись… в электричке… в кафе. Даже танцевали. Помните?

Ася кивнула и выбежала из-под арки. Сева растерянно поглядел ей вслед. Под арку вбегает Катя.

— Ушла? — спрашивает она у Севы.

Сева растерянно улыбнулся.

— Эх ты!

К а т я на улице догнала Асю.

— Девушка, — окликает она ее.

Ася остановилась.

— Пойдемте ко мне, быстренько.

— Нет, не пойду…

— Быстренько. Ну?! Хочешь, чтобы я простудилась?

Ася смотрит на Катю.

— Мы же не знакомы… даже… — растерянно говорит Ася.

— Так познакомимся, — Катя протягивает ей руку. — Катя.

— Ася, — неожиданно для себя произносит Ася, пожимая ей руку.

Светлая, обложенная кафелем ванная. У зеркала причесывается Ася.

Из-за дверей доносится голос Кати:

— Мальчики, кормить нечем. Толькины родственники съели все подчистую.

— Катя, — кричит Ася через двери ванной, — у меня есть масло и колбаса. Возьмите в сумке.

— Ай да Шарик! — слышится ликующий голос Генки. — Ого! Тут еще кое-что есть.

— И конфеты берите! — смеясь, кричит Ася.

За столом в почти не обставленной, полупустой комнате, на стенах которой еще сохранились со свадьбы шуточные плакаты и рисунки, сидят Сева, Генка, Толик и Ася. Севка играет на банджо, Толик — на аккордеоне, Генка — на губной гармошке. Сева поглядывает на Асю. Генка подмигивает Толику. Входит Катя.

— Толик, можно тебя на минуту?

Толик поставил аккордеон, вышел с Катей в коридор и тут же вернулся.

— Генка, на минутку.

Генка, продолжая играть на губной гармошке, выходит в коридор.

Коридор. Катя прикрыла дверь в комнату.

— Возьмите шахматы и идите на кухню.

— Почему? — удивляется Толик.

— Дайте им поговорить. Севка мечтал ее увидеть, а вы… Ну!

Генка направился к двери.

— Кто сказал, что она должна принадлежать ему?!

— Я сказала! — Катя оттащила Генку от двери. — И вообще, ты почему внушал Севке, что я в него влюблена?

— Я? — удивился Генка. — Наоборот! Я его разубеждал, доказывал ему, что ты ему не пара и что вообще в тебе нет ничего, кроме модельной фигуры.

— Ах, ты обо мне еще и гадости говорил? — смеется Катя.

Комната. Сева тихонько играет на банджо. Ася молча слушает. Сева посмотрел на Асю, положил банджо, отошел к окну.

Через сетку дождя видны освещенные окна дома напротив.

— Люблю смотреть на освещенные окна. Вы видите окно напротив? — спрашивает Сева.

Ася подошла к Севе.

— Рядом с балконом, — говорит Сева, — где занавеска.

— Ага.

— Мне кажется, — говорит Сева, — я точно знаю, что там происходит.

— Даже точно?.. — засмеялась Ася.

— Видите, мужчина ходит, курит, рукой размахивает. Он с женщиной разговаривает.

— Почему с женщиной? — удивляется Ася.

— Не знаю. Мне так кажется.

— Выдумали.

В окне показалась молодая женщина. Она раскрыла окно, облокотилась на подоконник. Ася удивленно посмотрела на Севу, засмеялась.

Сева задумчиво смотрит на Асю.

— А куда все ушли? — смутилась Ася.

— Я сейчас, — встрепенулся Сева и выбежал из комнаты.

Ася взяла в руки банджо, провела пальцами по струнам.

Сева врывается на кухню.

— Ну, знаете, — сердится он, — человек пришел первый раз в дом, и вы бросаете его одного…

— Не шуми, — спокойно говорит Толик. — Видишь, люди делом заняты.

Сева увидел, что Генка прилаживает на стене экран, а Толик заряжает узкопленочный кинопроектор.

— Опять зоопарк будешь показывать?! — поморщился Сева. — Не хочу, надоело!

— Спокойно! — говорит Генка. — Сегодня вы увидите на экране последние новости светской хроники.

На кухне, в темноте, перед экраном сидят Катя, Ася, Сева и Генка. Толик возле аппарата следит за изображением — поправляет рамку, фокус.

На экране Катя и Толик. Они ожесточенно спорят. Толик замахивается на нее зонтиком. Катя хватает ведро с водой, обливает Толика. Генка комментирует изображение:

— Незадолго до свадьбы произошло решительное объяснение жениха и невесты. Вы видите, сколько тепла, любви и нежности излучали молодые в предбрачный период.

На экране Катя и Толик не в состоянии продолжать игру, смеются, стараясь спрятать лица от объектива.

Взрыв смеха.

— Страшная вещь — объектив киноаппарата, — продолжает свой комментарий Генка. — Нашим операторам удалось снять уникальные кадры. Накануне свадьбы невеста отправилась на тайное свидание.

На экране Катя идет по Арбату.

— Невеста решила порвать свои прежние связи. Человек, к которому она шла, ждал ее в назначенном месте.

На экране Сева ждет Катю возле театра. Он необычайно серьезен. Он не знает, что его снимают, всматривается в прохожих.

— Вот черти! — смеется Севка. — Кто снимал?

— Эти разоблачительные кадры сняты в неблагоприятных условиях героическими усилиями нашего творческого коллектива.

Смеется Ася, глядя на Севу.

На экране Катя уходит от Севы. Сева безуспешно пытается продать билеты. Мимо проходит милиционер.

Сева прячет билеты в карман.

Все смеются. А на экране — кадры свадьбы Кати и Толика в молодежном кафе. Жених и невеста встречают гостей. Цветы. Подарки, сложенные на столе. Улыбается Катя. Молча пожимает руки Толик.

— Гостей было видимо-невидимо, — продолжает Генка. — Невеста была ослепительна в своем силоновом платье, и все мужчины завидовали жениху. Еще бы. Высокая, гордая блондинка со стройными ногами…

Сева толкает в бок Генку:

— Ну негодяй!

Все хохочут.

На экране — свадебный стол. Произносятся тосты. Целуются молодые.

Генка продолжает:

— Нас было трое. И каждый из нас мог бы составить счастье этой прекрасной блондинки с незавершенным высшим образованием. Но я слишком много болтал, наш отвергнутый друг слишком долго думал, и гордая блондинка выбрала не лучшего из нас.

Все хохочут. Толик бросается к Генке.

— Ну я тебе сейчас покажу!

К а т я спешит на помощь. Они вдвоем, смеясь, обрушиваются на Генку. Пленка рвется. Все хохочут. Сева зажигает свет. Ася смеется.

Ночная электричка. Сева и Ася сидят в пустом вагоне. Только у двери в тамбур дремлет пожилой мужчина в железнодорожной форме.

— Я уверен, — говорит Сева, — каждый человек о чем-то мечтает. Только у одного мечта — пошел в магазин и купил. А у другого такая — всей жизни не хватит. А еще бывает — человек о чем-то думает, чего-то хочет, а сам этого понять не может.

— Это плохо? — спросила Ася.

— Нет, — говорит Сева. — Значит, человек что-то ищет в себе, ему что-то надо, большое… важное…

Ася и Сева идут мимо сруба, подходят к Асиному дому.

— Когда плывешь кролем, — объясняет Сева, — ноги работают ножницами. Движения резкие, быстрые. Воздух набрал — голова в воду, выдох. А рука…

Ася остановилась.

— Пришли? — спрашивает Сева.

— Да.

Из калитки выбежал Шарик, бросился к Асе, запрыгал, тихонько завизжал.

— До свидания, — говорит Ася, протягивая Севе руку.

Сева пожал ее руку, задержал.

— Ася, — говорит он взволнованно. — Я с первого раза, как только увидел вас тогда, в электричке… и потом… Ася, я все время думаю о вас. Думаю… нет, это не то… Я понял, что я…

Ася вырвала руку.

— Не надо, Сева.

Ася побежала к калитке.

— Шарик, домой! — из-за забора позвала Ася.

Шарик побежал к дому.

Летний вечер. Еще светло. Новый район Москвы невдалеке от завода. Светлые восьмиэтажные корпуса, облицованные керамической плиткой. Широкие полосы витрин просторных магазинов. Кинотеатр с фасадом, выложенным мозаикой. Небольшой зеленый массив парка.

Возле кинотеатра толпятся зрители, ожидающие сеанса, прохожие. Задрав голову, смотрят, как по карнизу пятого этажа дома напротив идет котенок. Он испуган, кажется, вот-вот сорвется. Павел в нарядном светлом костюме, покуривая, наблюдает за котенком.

— Не убьется. Кошки живучие, — говорит полный мужчина в шляпе.

— Это же котенок, — с тревогой возражает маленькая девочка с портфелем.

— А котенок — не кошка? — смеется продавщица, высунувшись из табачного киоска.

Котенок судорожно пытается удержаться на узком карнизе, делает неловкое движение, срывается, но в последнее мгновение цепляется передними лапами за карниз.

— Ой! — вскрикнула девочка с портфелем.

Павел оглянулся. К нему подошла Тоня. Павел удивленно посмотрел на нее.

— Не жди. Ася не придет.

— Где она?

— Уехала домой.

— Опекаешь?

— Оставь Аську.

Павел посмотрел на котенка. Пугливо прижимаясь к стене, котенок смотрит вниз.

— Тонечка, — говорит Павел. — Это касается только меня и ее. И больше никого. Поняла?!

Он бросил папиросу и быстро пошел по улице. Прибавляет шаг, идет, задевая прохожих, бежит…

Платформа «Заводская». Павел по лестнице вбегает на платформу. Платформа пуста. Только на дальней скамейке сидит Ася. Павел подходит к ней.

— Не уехала? — хрипловато спросил Павел.

Ася поднялась, посмотрела на Павла, беспомощно улыбнулась.

— Нет.

— Пошли.

— Куда?

— Идем! — Павел взял Асю под руку.

Комната Инны. Настежь распахнут платяной шкаф. Павел торопливо перебирает на вешалках Инкины платья. Инна растерянно смотрит на стоящую посреди комнаты Асю.

— У тебя было какое-то голубое? — спрашивает Павел.

— Продала.

Павел снял с вешалки платье из тафты и протянул Асе.

— Померяй.

Ася с платьем в руках вышла из комнаты…

Инка опустилась на колени и вытащила из-под тахты несколько пар туфель.

— Это все?

— Все, — неуверенно говорит Инна.

— А черные на гвоздиках, которые Славке нравятся?

— Они совсем новые.

— Давай, давай, — улыбается Павел.

Инна становится на стул и достает со шкафа коробку с туфлями.

Входит Ася. Черное платье ей очень идет. Инна восхищенно разглядывает Асю, поворачивает ее.

— Туфли надень.

Павел ставит на пол туфли на тонких каблуках.

Зал ресторана. Танцующие пары. Ася в модном платье и в туфлях на гвоздиках танцует со Славиком. Толстый одноглазый барабанщик, покачиваясь в такт музыке, подмигивает Асе. Ася смеется и оглядывается на Павла, сидящего за столиком возле Инны.

— Нет, ты погляди на нее, — возбужденно говорит Павел. — Ты погляди на всех, а потом — на нее! Ну с кем, с кем ее сравнишь?! Утонул, Инка, пропадаю, дышать без нее не могу. Ты девчонка. Научи. Что для нее сделать?

— Женись, — хохочет Инка.

— Да разве в этом дело!.. Нет, погляди на нее, погляди какая! Принцесса!

Кончилась музыка. Ася и Славка подошли к столику. Павел вскочил, усадил Асю.

Славка восторженно смотрит на Асю.

— Ты, Павел, в сорочке родился. Друг ты мне, а то бы отбил, честное слово!

Инна ущипнула Славку.

— Думай, чего говоришь.

— Ну, Асенька, чего еще хочешь? — спрашивает Павел. — Говори. Чего ни захочешь — все тебе будет. Чего тебе?

Ася засмеялась, посмотрела на стол, заставленный закусками, фруктами, бутылками с вином и шампанским.

— Леденцов, — смеется Ася.

По Садовому кольцу идет такси. Чуть позади — на мотоцикле Славка везет Инну.

На заднем сиденье в такси Павел и Ася. Ася держит на коленях большую коробку с шоколадными конфетами. Навстречу с воем сирен проносится несколько пожарных машин.

Павел обнимает Асю, притягивает к себе, целует.

— Павлик, — тихо говорит Ася. — Я тебя очень боялась… Я и сейчас боюсь…

— Боишься? — Павел погладил Асину руку.

— Да. О тебе так говорят…

— Тонька?

— И Тоня тоже.

— А ты веришь?

— И верю и не верю.

— Правду говорят. Всякое было, хвастаться нечем. Если бы тебя не встретил… э, да что там говорить, лучше не вспоминать… да и вспоминать нечего — одна мякина, пустота… Если бы ты понимала, что́ ты для меня такое есть… Ты для меня как звездочка ясная… Асенька, маленькая…

Павел притягивает Асю к себе, целует.

Такси, а вслед за ним мотоцикл останавливаются возле подъезда нового дома. Павел помогает Асе выйти из машины.

— Учись, как люди ухаживают, — говорит Инна Славику.

— Подумаешь, наука.

Павел и Ася подошли к ним. Ася переодела туфли, положила в мешочек, протянула Инне.

— А платье завтра принесу.

— Спасибо за вечерок, — говорит Славка.

— Пока, — прощается Павел. Он похлопал по плечу Инну. — Спасибо, мать!

Павел взял под руку Асю, и они пошли к подъезду.

Славка провел рукой по рулю мотоцикла.

— К тебе поедем? — лениво спросил он.

— А куда же?

— Скучно, — вздохнул Славка.

— Это тебе со мной скучно?! — возмутилась Инна.

— Да нет, я так говорю. Абстрактно… Вот мечта была — мотоцикл купить. Два года деньги собирал. Ну и что? Никакой особенной радости.

Инна ударила Славку кулаком в спину.

— А кто говорил — поженимся?!

— Ну поженимся. А что изменится? Ничего не изменится…

Инна взглянула наверх. В окне пятого этажа загорелся свет.

Павел обнимает Асю, гладит ее волосы. Ася прижалась к Павлу, заглядывает в глаза.

— Мне до сих пор не верится, что ты меня любишь, — шепчет Ася.

Павел целует ее.

Ася стоит перед начальником отдела кадров.

— Прошло три месяца, — горячо говорит она. — А меня до сих пор не ставят к станку.

— Не ставят? — улыбается начальник. — Ай-ай-ай…

— А что вы улыбаетесь? Сами сказали — месячишко… Обещали.

— Как фамилия?

— Богданова Ася.

— Цех?

— Инструментальный. — Ася улыбнулась.

— Вот теперь я тебя вспомнил, — засмеялся начальник. — Придется подождать. У вас в цеху ничего подходящего нет. Так что потерпи, Асенька.

Он взял Асино заявление, проглядел его, посмотрел на Асю. Ася улыбнулась.

— Да. Три месяца назад — совсем детский сад была, а теперь ничего не скажешь — рабочий класс.

Начальник пишет резолюцию.

— Что вы пишете?

— В штамповку пойдешь. На прессе работать.

— Я не хочу… в штамповку, — расстроилась Ася.

— Иди, иди. Понравится. Лучший цех завода. Красное знамя держит.

Штамповочный цех. Ася идет вдоль длинного ряда прессов. В цеху шумно, но в этом шуме отчетливо выделяются голоса разных станков, их своеобразный ритм.

— Ася! — слышит она чей-то голос и, обернувшись, видит Севу. Сева подходит к ней.

— Меня перевели к вам в цех, — говорит Ася.

Она оглядела цех.

— Шумно. У вас уши не болят?

— Привык, — засмеялся Сева. — Да и какой шум. Вы послушайте. Слышите — басы. Это вон те большие пресса — тра-та, тра-та, тра-та. Слышите?

Ася прислушалась.

— А вон те — поменьше. У них другой голос — тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та. — Сева усмехнулся. — Тенора. А на той стороне — новые автоматы — та-та-ти-та, та-та-ти-та, та-та-ти-та. Вас, наверно, к ним поставят. Слышите — та-та-ти-та, та-та-ти-та…

Ася засмеялась.

— Придумали.

— А вы послушайте.

Сева очень музыкально напевает какую-то странную мелодию. И постепенно из нестройного шума возникает для Аси отчетливая единая песня цеха.

Ася невольно улыбнулась.

— Слышите, да? — радуется Сева.

— Слышу, — серьезно говорит Ася.

— А пройдет время, и здесь будет тихо, как в читалке, — говорит Сева.

— Почему? — разочарованно спрашивает Ася.

— Потому, что я окончу станкостроительный институт! — важно произнес Сева.

— Ну и что же? — недоумевает Ася.

— Станки должны быть бесшумными, Ася. И тогда я, наверно, с грустью буду вспоминать эту «музыку».

Павел и Ася обедают в заводской столовой.

— Тра-та, тра-та, тра-та, — увлеченно напевает Ася. — Это большие пресса, а которые поменьше — тра-та-та-та, тра-та-та-та. А все вместе… — Ася напевает мелодию, услышанную от Севы.

— Да, шумно у вас, — говорит Павел, отставляя пустую тарелку.

— У нас в цехе, — продолжает Ася, — двадцать семь процентов учатся в школе рабочей молодежи.

— Это здорово, — улыбается Павел, накладывая горчицу.

— Тридцать два процента — в техникумах.

— Молодцы ребята, — одобрительно посмеивается Павел.

— А двадцать два с половиной учатся в институтах.

— А за половину кто идет — девка или парень? — усмехнулся Павел, прожевывая котлету.

— Это так говорится, в процентах, — объясняет Ася. — Одиннадцать человек, понимаешь?

— Понимаю, маленькая, — говорит Павел, ласково погладив Асину руку.

— Ты знаешь, Павлик, я сегодня… домой поеду, — говорит Ася.

— А чего тебе дома делать?

— Заниматься надо. Сева говорит… чтобы год зря не терять…

— Я завтра в вечернюю выхожу. Вот и подзаймешься.

— Сева говорит…

Павел положил вилку.

— Ты бы лучше своему Севе почаще рассказывала, что я тебе говорю.

— А что ты говоришь? — недоуменно спросила Ася.

— А то, чтобы перестал лезть куда не надо! — раздраженно буркнул Павел.

— Павлик, что ты?! Ой, да он же просто… товарищ…

Молодежь штамповочного цеха вышла на субботник по уборке территории завода. На заднем дворе разбирают сваленные в кучи железные прутья, старые моторы, проржавевшие части станков. Лом стаскивают к машинам, грузят в кузова. Севка с Генкой на лебедке волокут чугунную станину какого-то старого станка. Катя, Толик и Ася разбирают один из завалов.

— Смотрите, что я нашла! — кричит Ася, извлекая из кучи хлама старую помятую фанфару. — Трубу!

Подошел Сева.

— Эх вы, знатоки. Фанфара это. Дай сюда.

Сева вытер трубу, продул ее, почистил мундштук носовым платком и приложил к губам.

Раздались хриплые звуки, и все засмеялись. Вокруг Севы столпились ребята.

— Откуда это?

— Пионеры металлолом собирали, вот и притащили.

Сева возится с фанфарой и снова прикладывает мундштук к губам.

Хрипловато, но вполне ясно звучит сигнал сбора.

Все улыбаясь смотрят на Севу.

— Ребята, машина ждет, — крикнул кто-то.

Все разошлись.

К Асе подошел Павел. Вся перемазанная ржавчиной, с выбившимися из-под платка волосами, счастливая, она ласково смотрит на Павла.

— Я билеты в кино взял. Пошли.

— Не могу, Павлик, — шепчет Ася. — Все работают…

— Охота вам с этим хламом возиться.

— Здесь будут деревья и цветник. Дорожки сделаем, скамейки поставим.

— И оркестр музыку играть будет, — смеется Павел. — Пошли!

Ася, как бы извиняясь, посмотрела на Павла. Павел пошел. Ася поглядела ему вслед, догнала его, взяла под руку. Павел идет, не глядя на нее.

Сева смотрит им вслед, опустив фанфару.

Платформа «Заводская».

По перрону ходят Сева и Генка. К платформе подошел поезд. Ярко освещены окна пустых вагонов. Лишь кое-где одинокие пассажиры. Сева и Генка входят в вагон, останавливаются в тамбуре. Электричка набирает скорость. Генка вытащил сигареты, протянул Севе. Закурили. Чуть покачивается вагон. Бегут навстречу придорожные огоньки, внизу промелькнула наземная станция метро, проходящий состав метрополитена. Сева подошел к двери, заглянул в вагон.

На единственной занятой скамейке сидят Павел и Ася. Они сидят прижавшись друг к другу, о чем-то разговаривают, смеются.

Сева смотрит на них.

Голос за кадром:

— Генка смотрит на меня и, наверно, думает, как я буду реагировать, а я никак не буду реагировать. Это все, как говорится, пройденный этап… Все ясно, как дважды два. Конечно, она и сейчас мне нравится… но вывести меня из равновесия никому не удастся.

Огоньками мелькнула за окном Асина платформа.

Электричка затормозила. Сева выглянул в окно. На платформу вышли Павел и Ася. Павел взял под руку Асю, и они прошли совсем рядом. Сева бросился в тамбур.

— Куда, черт?! — крикнул Генка.

Сева спрыгнул на платформу.

Электричка помчалась в темноту. Сева стоит освещенный ровным светом молочно-белых шаров фонаря.

Мимо проходят Ася и Павел. Павел на ходу чиркнул спичкой, закурил. Сева отступил в темноту.

Павел и Ася идут через железнодорожный переезд, подлезают под опущенный шлагбаум.

По пустынной платформе ходит Сева. Он останавливается под навесом у расписания, опять уходит на платформу.

Под навес входит Павел, рассматривает расписание, идет на противоположную платформу, откуда идут поезда в Москву.

Двое — Павел и Сева — ходят по платформам, разделенные полотном железной дороги — четырьмя поблескивающими в темноте рельсами.

Насвистывает какую-то веселую мелодию Павел.

Мрачно ходит Сева.

Голос за кадром:

— Все. С этим покончено. Навсегда… Нет. Чем чаще я ее вижу… В общем, тот самый случай неразделенной любви… Но почему он? Что она в нем нашла? Что? Что-то хорошее, чего я не вижу? Полюбила… Полюбила — и все.

Зажужжал зуммер у переезда, и сразу с двух сторон мощные прожектора электричек осветили платформы. С двух сторон с пронзительным воем подходят электрички.

Стихло все. Только равномерно постукивают на стоянке моторы. И, неторопливо свистнув, трогается один, а за ним и другой поезд. В разные стороны уходят с Асиной станции две электрички.

Улица возле проходной. Кончилась смена. Выходят рабочие, они идут сплошным потоком. Все они проходят мимо Аси, которая стоит чуть в стороне, ожидая Павла. Двое молодых ребят остановились возле нее, поглядели, закурили, смеются.

— Не дождешься.

— У него другая завелась.

Ася смеется.

— Дождусь.

Она отходит от ребят.

И снова:

— Пошли в кино. Лишний билетик есть, — заигрывает с Асей парень в клетчатом пиджаке.

Прошла Тоня.

— Ждешь?

Ася кивнула.

Ася стоит на виду у всех. Она чувствует, как на нее смотрят. Сочувственно. Насмешливо. Заинтересованно. С любопытством. Она переходит на другую сторону, продолжая смотреть на проходную.

Павел и Славка моются в душе в соседних кабинах. Промывая голову, Славка кряхтит от удовольствия.

— Чего копаешься? — кричит он Павлу. — Аська небось заждалась.

— Не на морозе, обождет.

Славка протер глаза от мыла, заглянул в кабину Павла, засмеялся.

— Дела… — хмыкнул Славка и снова встал под душ. — А я-то думал, дело к свадьбе идет.

На тахте, лицом к стене, спит Павел. Рядом лежит Ася. Она прислушивается к доносящимся из-за стены звукам телевизора. Идет передача, посвященная Кубе.

— Народ Кубы стоит на страже своей свободы, завоеванной кровью, — доносится голос диктора.

Павел приподнялся.

— Что такое? — спросил он сонно.

— Телевизор.

Павел взял со стула, стоявшего возле тахты, пачку «Беломора», положил на грудь пепельницу, закурил.

— Скучно мы с тобой живем, Павлик… Неинтересно.

Павел постучал в стену.

— Тише можешь сделать?! — крикнул он и повернулся к Асе. — Чего ты сказала?

— Скучно мы живем с тобой, Павлик, — повторила Ася.

— Скучно, — согласился Павел.

— Ребята говорят… — начала было Ася.

— Про ребят я слыхал, — оборвал ее Павел.

— Нет, послушай, — продолжала Ася. — Ты такой большой, сильный. Когда ты стоишь у станка… Если бы ты мог себя увидеть! И ты способный, все можешь! Знаешь, ты должен учиться!

Павел рассмеялся.

— На инженерскую зарплату жить? Дураков нет.

Из коридора донесся звонок. Один, другой…

— Два звонка, Павлик, — испуганно проговорила Ася. — Кто это?

На полу посреди комнаты стоит большой деревянный чемодан. На чемодан падает засаленная кепка, серый прорезиненный плащ. Павел хмуро смотрит на отца. Тот чуть пониже Павла, но пошире в плечах. Хитрые, чуть насмешливые глаза под густыми, выцветшими бровями.

Ася смущенно расправляет скатерть на столе. Отец внимательно разглядывает ее, потом смотрит на Павла, ожидая, когда он познакомит его с девушкой.

— С нашего завода… — неохотно бурчит Павел. — В штамповке работает.

Отец понимающе кивнул, усмехнулся.

Из-за стены снова послышался голос диктора. Павел подошел к стене и со злостью стукнул кулаком.

— Потише там!

Голос за стеной стал чуть слышен.

— Тебе домой пора, — сказал Павел Асе. — Она за городом живет, далеко, — пояснил он отцу.

— Да, мне пора, — заторопилась Ася.

Она взяла с окна сумочку и косынку и, чувствуя на себе пристальный взгляд отца, вышла в коридор.

— Принесла нелегкая, — ворчит Павел, провожая Асю.

— До понедельника? — спрашивает Ася.

Павел кивнул.

— Приедешь завтра?

— Завтра, — задумался Павел. — Может, приеду…

Павел открыл дверь. Ася поцеловала его, выскочила.

— Чего приехал? — спрашивает Павел, войдя в комнату.

— Насчет пенсии.

— Не дадут.

— Дадут. Справочек набирается, — улыбнулся отец.

Ночь. На тахте валетом лежат Павел и его отец. Оба курят.

— Костюм бы приличный справил. Ходишь черт-те в чем, — говорит Павел.

— Мы люди простые, нам наряжаться не пристало.

— Пчел-то в подвал не запрешь. Все равно люди знают, что деньги у тебя водятся, — усмехнулся Павел.

— Деньги заметные, которые из дома уходят. А которые лежат, никому глаза не мозолят.

— И зачем тебе такой дом? Одному? Отдал бы под детский сад. В газетах пропечатают. Спасибо скажут.

— Я за славой не гонюсь…

— Эх ты, — засмеялся Павел. — Всю жизнь на деньги молишься, мать из-за дома этого проклятого в могилу свел. Жил бы по-человечески!

— Ты, что ли, по-человечески живешь?

— А хотя бы. Я человек свободный.

— Свободный… Табелек-то небось снимаешь?

— Ну и что? Зато живу, как хочу.

— Это все одна видимость. Я до тридцати годов тоже… Такие пули отливал, тебе и не снилось. Женишься, по-другому запоешь.

Павел поднялся, сунул в пепельницу окурок, взял со стола пачку «Беломора», раскрыл ее, закурил, подошел к окну. Его осветили вспышки электросварки со строящегося напротив дома.

— А ты с чего взял, что я жениться надумал? — спросил Павел.

— Не ты первый, не ты последний, — говорит отец.

— На меня еще хомут не сшили! Я человек вольный, — кричит Павел.

В стену постучали.

— Чего стучишь?! — обозлился Павел. — Подумаешь, барин!

Биллиардный зал. Павел и Славик играют уже давно. Павел в расстегнутой рубашке, без пиджака, волосы на лбу слиплись, опухшие, усталые глаза. У Славика болтается приспущенный галстук, закатаны выше локтя рукава рубашки, сухие, спекшиеся губы.

Павел склонился над столом. На сукне биллиарда — два шара.

— В угол! — прицеливаясь, говорит Павел.

От сильного неточного удара шар летит от борта к борту и наконец останавливается недалеко от средней лузы.

— В середину, — говорит Славик и легким ударом забивает шар.

Павел пошел к полке, взял шары, укладывает в пирамиду.

— Хватит, — говорит Славик.

— Еще партию, — требует Павел.

— Больше не буду, — говорит Славик, бросая кий на биллиард.

— Будешь! — сердится Павел, продолжая укладывать шары в пирамидку.

— Нельзя тебе играть. Не идет у тебя сегодня, — говорит Славик, поправляя галстук.

— Пойдет! — сжав зубы, говорит Павел.

Славик взял пиджак.

— Брось пиджак. Не пущу! — Павел подошел к Славику, вырвал у него пиджак, бросил на стул. — Играем на весь проигрыш!

— Не буду на деньги. У тебя сегодня не идет. Завтра сыграем, — упорствует Славик.

— Сегодня! — крикнул Павел. — Не будешь на деньги — играем на что хочешь!

У стола остановился маркер.

— Разбивай!

Славик взял кий.

— Хорошо. Последнюю.

— На что? — задыхаясь, спрашивает Павел.

— Выиграешь — квиты! Проиграешь — отступись от Аськи!

— Разбивай!

Старик удивленно посмотрел на Павла.

Славик разбил пирамидку.

Входит Ася, проходит вдоль ряда столов, здоровается с кем-то из игроков, подходит к Павлу.

— Почему ты не приехал, Павлик? Я тебя ждала, а ты не приехал. Я думала, что-нибудь случилось.

— Отойди, не мешай.

— Павлик, положи вот этого, — просит Ася, показывая на шар.

— Отойди! — прикрикнул на нее Павел.

Ася с удивлением посмотрела на Павла.

Слава засмеялся.

— Не мешай, Асёк. Игра у нас крупная.

— Опять на деньги? — огорченно сказала Ася.

— Что деньги, Асёк? На счастье играем! — Славик восхищенно смотрит на Асю.

— Вот и хорошо, — обрадовалась Ася. — Выиграй у него, пусть не зазнается. Положи туза в середину.

— Туза в середину, — делает заказ Славка и сильным ударом кладет его в лузу.

— Вот тебе! — совсем по-детски радуется Ася, глядя на Павла. — А теперь, Славик, клади восьмерку в угол.

Удар. Шар медленно покатился к лузе и, чуть задержавшись на краю, упал. Ася засмеялась.

— Положил! — кричит она.

Павел смотрит на Асю. Она радуется, как ребенок, которому удалась веселая проделка. Сияя от удовольствия, она улыбается своей особенной улыбкой, улыбается Павлу, как бы говоря — все равно я тебя люблю, это только шутка, я не сержусь на тебя, я люблю только тебя.

— Уйди! — крикнул Павел. — Сейчас же уходи!

Ася, все так же улыбаясь, подошла к Павлу, положила руки ему на плечи.

— Не сердись, Павлик, — сказала она нежно, заглядывая ему в глаза.

Павел вдруг положил кий на стол.

— Кончили игру. Все.

— Нет, — говорит Славка. — Не выйдет. Уговор дороже денег. Играй.

Павел подавленно смотрит на Славку.

— Что с тобой? Чего ты волнуешься? — говорит Ася. — Это ведь только игра. Сегодня проиграл — завтра выиграл. — Она погладила его по руке. — Ну улыбнись.

Павел невольно улыбнулся, вытер рукой лицо и взял кий.

Он долго прицеливается, бьет. Шар ударяется совсем рядом с лузой, но не идет.

Ася ощутила все напряжение Павла. С тревогой посмотрела на Славку.

Ударил Славка.

Ася напряженно следит за игрой. Ей передается волнение Павла. С испугом смотрит она на Павла.

Ася входит в комнату маркера.

— Что с ними, Прокопьич? Оба какие-то… бешеные…

Маркер положил сахар в стакан чая, помешал ложечкой.

— На что они играют? — спрашивает Ася.

Маркер поднял голову, пристально посмотрел на Асю.

Биллиардный зал. Павел и Славик продолжают партию. На полочках — равное количество шаров.

— От шара в середину, десятку, — хрипло произносит Павел.

Он бьет, и шар идет в лузу.

Славик вынимает шар, положенный Павлом, и кладет его в нижний ряд. Павел подходит к полочке, отстраняя Славку, нервно пересчитывает очки.

— В пятнадцатом партия!

Он быстро подходит к столу.

— Пятнадцатого прямо в угол.

Он бьет от борта по дальнему шару, и шар, затрепетав в лузе, падает.

Павел кидает кий на стол. У него измученный вид, мокрое лицо.

— Аська! — кричит он. — Аська! Где она?

Он быстро проходит через зал и входит в комнату маркера. Ася сидит на табуретке возле верстака, вся съежившаяся, жалкая.

— Аська, выиграл! — торжествующе кричит Павел. — Асенька, выиграл!

Ася подошла к Павлу, посмотрела в глаза, как бы спрашивая, правду ли сказал ей старик маркер, еще надеясь, что это не так. Она смотрит и ждет, готовая поверить ему, если он скажет, что все это неправда, даже не скажет, а просто она увидит по глазам, поймет, что этого не могло быть.

Павел жалко улыбнулся.

И вдруг в едва уловимом движении, в мгновенном выражении Асиных глаз Павел почувствовал, что сейчас Ася ударит его по лицу. Он резко отдернул голову.

Но Ася не ударила. Она продолжала смотреть на него и наконец произнесла потерянно и удивленно:

— Павлик… Как же так, Павлик?

Она повернулась и пошла к двери.

Павел догнал ее, схватил за руку.

— Это шутка, — задыхаясь зашептал он. — Просто дурака валяли… Я же знал, что выиграю…

Ася вырвала руку и побежала из биллиардной.

Славик насмешливо наблюдал за Павлом. Павел схватил маркера за лацканы испачканного мелом пиджака.

— Ты?! Ты ей сказал?!

— Я, — спокойно сказал старик. — Я сказал.

Вечерняя электричка. Ася сидит у окна в пустом вагоне. Гудят моторы, монотонно постукивают колеса. Где-то далеко за окнами светятся огни Москвы.

Ася идет по улице своего поселка, мимо сруба. К ней бежит Шарик. Он прыгает возле нее, повизгивая, старается лизнуть Асину руку. Ася присела у дверного пролета сруба, погладила дворнягу. Шарик утих, внимательно смотрит на Асю. В полутьме поблескивают его добрые глаза. И вдруг, обернувшись, залаял в темноту.

С потухшей папироской, зажатой в уголке рта, у проходной стоит Павел. Он молча поглядывает на проходящих мимо рабочих. Прошла Тоня, Павел отвернулся. Из проходной вышли Сева, Толя и Генка.

— Севка! — окликает его Павел.

Сева остановился.

— Дай огонька! — попросил Павел.

Сева протянул ему спички.

— Как жизнь молодая? — спросил Павел как можно непринужденней.

— Прикуривай, ребята ждут, — сказал Сева.

— Аська была на работе? — прикуривая, как бы между прочим спрашивает Павел.

— Отгул взяла.

Павел вернул спички.

— Спасибо за огонек.

Он проводил взглядом Севу и посмотрел на окна административного корпуса. В окнах четвертого этажа горели трубки дневного света.

Большой зал в отделе Главного конструктора. Ровные ряды чертежных столов. Огромные, во всю стену, окна. Вечер. Несколько столов в разных местах освещены лампами дневного света. За ними работают сотрудники конструкторского бюро, выполняющие спешное задание. За одним из столов над чертежом склонилась Инна. Она в халатике, голова повязана шелковой косынкой.

Пройдя по залу мимо пустых, неосвещенных столов, Павел подходит к Инне. Инна обернулась, удивленно взглянула на Павла.

— Ты откуда взялся?

Павел, не отвечая, присел на подоконник возле чертежного стола и полез в карман за папиросами.

— Здесь не курят, — прикрикнула на него Инна.

— Ладно, курят, не курят… — Павел сунул папиросы в карман.

— Ненавижу мужиков, — ворчит Инна, склоняясь над чертежом. — Сначала такси, ресторан, танцы, горы до небес… А всем только одного и надо… — Инна положила рейсфедер, полезла в сумочку, достала зеркальце, помаду, стала подкрашивать губы. Была бы воля — на пушечный выстрел ни к одному из вас не подошла!

— А чего бы тебе хотелось? — спрашивает Павел, думая о чем-то своем.

— Чтоб расписался!

— Так… — произнес Павел и внимательно поглядел на Инну. — А еще что?

— Платье хочу! Белое, шелковое, с фатой, — мечтательно продолжает Инна. — И туфли хочу, тоже белые, на гвоздиках… Ой, Пашка, какие я серьги видела! Их только новобрачным продают. Длинные, белые… Я бы уши проколола.

— Инка! — Павел встал с подоконника.

— Ну?

— А что, если я женюсь на ней?

— Эту песенку я от Славки второй год слышу…

— Женюсь! — решительно сказал Павел.

Инна недоверчиво усмехнулась и вдруг поняла, что на этот раз Павел не шутит. Она изумленно поглядела на него, покачала головой.

— Дай папиросу, — попросила она.

Они закурили.

— А еще я хотела бы… венчаться, — вздохнула Инна.

— В церкви? — усмехнулся Павел.

— Ну да! Что для вас бумажки из загса? Тьфу — и растереть! А свадьба в церкви… Свечи горят. Все торжественно… На всю жизнь… И красиво!

Инна говорит тихо, глаза ее блестят, но в голосе какая-то грусть. Вдруг, взглянув на Павла, она усмехнулась.

— Да что я тебе все это говорю? Если бы ты и впрямь жениться хотел, сам бы знал, что делать.

Павел смотрит на нее отсутствующим взглядом. Машинально потушил папиросу, бросил на пол, придавил носком.

— А ну подними! Подними, слышишь! — рассердилась Инна.

Павел поднял папиросу, бросил в окно.

— Женюсь! — повторил Павел. — Лишь бы согласилась! На все пойду! Такую свадьбу отгрохаем, ей и не снилось!

Инна потушила папиросу.

— Ничего, — сказала она, не глядя на Павла. — Я тоже не такая уж дура… Славка еще женится на мне. Надо будет — до парткома дойду, даром что беспартийная…

Павел прошел через арку, остановился, смотрит на балкон восьмого этажа. На балкон вышли Сева и Толик, они о чем-то разговаривают, смеются. За занавеской мелькают какие-то тени.

Павел закурил, глядя на ребят. И вдруг насторожился: на занавеске мелькнула легкая тень, и на балкон выскочила девушка, чем-то похожая на Асю. Она что-то сказала ребятам и снова скрылась за занавеской.

Павел отбросил папиросу и решительно направился к подъезду.

Павел вышел из лифта и остановился у приоткрытой двери. Из-за двери слышатся приглушенные звуки магнитофона, смех. Павел прислушивается к голосам. В приоткрытую дверь он видит книжные полки, Генку, лежащего на диване с журналом в руках.

— Выдающийся вождь итальянской революции девятнадцатого века, — слышит он голос Генки. — Десять букв, третья — «р», последняя — «и».

— Гарибальди, — подсказывает женский голос, похожий на Асин.

Павел толкнул дверь ногой движением тихим и в то же время независимым. Остановился в дверях комнаты, огляделся.

Из кухни вышла Катя. Она с удивлением взглянула на Павла.

— Здравствуй! — сказала Катя растерянно.

Павел кивнул.

— Позови Асю.

Теперь Павла заметили и остальные.

— Аси нет, — сказала Катя.

— Ладно, зови! — повторил он и, сообразив наконец, что Аси вроде бы и в самом деле здесь нет, добавил, уже неуверенно: — Сказала, у вас будет.

— Мастер на все руки, девять букв, — читает Генка. — Вторая буква — «н»… А, Павел? Мастер на все руки. Кому знать, если не тебе?

— Дешевая ты личность, — говорит Павел и, хлопнув дверью, выходит на площадку.

Вслед за ним вышел Толик.

— Слушай… Ты ее любишь? Асю? — спросил Толик.

Павел напрягся, лицо его чуть дрогнуло, но, стараясь не выдать своих чувств, снова усмехнулся.

— Любишь, не любишь… А может, и нет ее вовсе, этой самой любви? А?

— Ты женишься на ней? — не обращая внимания на его тон, спросил Толя.

— Тебе-то какое дело?

— Если свадьба — подарок надо готовить.

— Спасибо, обойдусь.

— Не тебе. Асе. Мы ее любим, Павел.

— Все любите или кто-нибудь один? — насмешливо спросил Павел.

— Все, — сказал твердо Толя. — Все мы ее любим.

— От сердца отлегло, — наигранно засмеялся Павел. — Если все — не страшно. Я думал, кто-нибудь один…

Толик покачал головой.

— Эх, Павел… Смотри, как бы она тебя не раскусила.

Павел сжал кулаки.

— Ладно! Чего ей надо, я сам знаю получше вас! Морочите ей голову идеями всякими… Три копейки цена! Девку для вашего Севки заманиваете! Вот и все ваши идеи!

Павел резко повернулся и шагнул к дверям лифта. И в этот момент двери лифта распахнулись и Павел увидел Асю.

Какое-то мгновение они смотрят друг на друга. Ася вся сжалась, глаза ее стали как будто еще больше. Павел шагнул в кабину лифта и нажал кнопку. Лифт стал опускаться. Оба молчат, только смотрят друг на друга. Ася увидела, как теплеют глаза Павла, взгляд его становится мягким и умоляющим. Ася опустила голову, снова подняла, взглянула на Павла. В глазах ее появилось выражение молчаливой покорности.

В магазин для новобрачных входят Павел и Ася. Павел возбужден, непривычно суетлив. Он крепко держит Асю за локоть, испытующе поглядывает на нее. Ася изменилась за эти дни. Эта перемена ощутима в ее походке, лишенной прежней легкости, в выражении ее лица — теперь серьезного и чуть отрешенного, в ее отсутствующем взгляде…

Витрина с женскими часами. Рука Павла двигается по стеклу.

— Эти? — спрашивает он Асю.

— Не знаю.

— Эти? — указывая на позолоченные часы в круглом корпусе, спрашивает Павел.

— Все равно.

— Покажите, — просит он продавщицу.

На Асину руку Павел надевает новые часы с браслеткой.

— Ну, нравятся? — Павел заглядывает Асе в глаза, стараясь вызвать ее улыбку.

— Нравятся. Спасибо, — бесстрастно говорит Ася.

Сидя на корточках, Павел надевает на Асину ногу модную белую туфельку на тоненьком каблучке.

— Не жмет? — спрашивает Павел, снова заглядывая в глаза Асе.

— Нет.

— Возьмем?

— Как хочешь.

— Я хочу, чтобы тебе нравилось, чтобы ты была довольна. Я ведь для тебя все это делаю. Для тебя, — тихо говорит Павел.

— Спасибо, — все так же бесстрастно говорит Ася.

— Хоть бы улыбнулась, — просительно произносит Павел.

Ася посмотрела на него серьезно и грустно.

— Я мечтала о таких туфлях.

Павел улыбнулся.

— Берем! — весело говорит он продавщице.

Ася в белом нарядном свадебном платье стоит перед огромным зеркалом. Рядом — молоденькая продавщица, совсем еще девочка, восхищенно, даже с какой-то завистью, смотрит на Асю, одобрительно улыбается Павлу. Вокруг собрались покупатели, здесь большинство — молодожены.

— Игорь, — тихо говорит одна из покупательниц своему жениху, — я тоже хочу такое.

— Как на картинке, — умиляется пожилая женщина, — Хоть сейчас под венец.

Павел усмехнулся.

Ася смотрит на себя в зеркало отчужденно, словно хочет понять, кто эта девушка, которая смотрит на нее из зеркала, что с ней сейчас происходит.

— Ну как, Аська?

— Хорошо, — кивает головой Ася.

— Довольна?

Ася кивает.

— Ну улыбнись, — тихо говорит Павел. — Я прошу тебя, улыбнись.

Ася попыталась улыбнуться. Губы на мгновение дрогнули, и снова лицо ее стало серьезным.

— Ну чего не видели? — вдруг рассердился Павел, обернувшись к стоящим вокруг людям. — Отойдите.

— Выписать? — спрашивает продавщица, приготовив чековую книжку.

— Ну, Ася, решай, — говорит Павел.

— Выписывайте, — говорит Ася.

На балконе, облокотившись на перила, стоят Сева и Толик и смотрят вниз. Из комнаты вышла Катя.

— Что вы там увидели?

Сева и Толик не отвечают. Катя посмотрела вниз.

У противоположного подъезда, где живет Павел, стоит бежевая «Волга». Возле машины толпятся любопытные. Из подъезда выходят Павел и Ася. Павел в черном костюме, Ася в белом свадебном платье с фатой. Из арки во двор стремительно въехал мотоцикл. Любопытные расступились, пропуская его.

Славик остановил мотоцикл. Инна спрыгнула с заднего сиденья, с букетом цветов подбежала к Асе.

Сева выпрямился и ушел с балкона в комнату. Катя и Толик сочувственно переглянулись.

Инна отдала цветы Асе, обняла ее, поцеловала.

— Завидую тебе, Аська, — сдерживая слезы, заговорила Инна. — Я уж и не верю, что у меня когда-нибудь такое будет… Славик все обещает, обещает… А я семью хочу, Аська! — Инна закусила губу, чтобы не разреветься. — Ладно, что я тоску на тебя навожу… Ты на меня не смотри… Авось и на моей улице будет праздник. А ты улыбайся! Невеста должна быть веселой!

Ася слушает Инну рассеянно. Она задумчива и серьезна.

Павел бросил папиросу, подошел к Асе, повел ее к «Волге», помог сесть рядом с водителем. Сам вместе с приятелем и его девицей — их лица мелькали прежде где-то на заводе — сел на заднее сиденье, позади Аси.

На балкон вернулся Сева, он посмотрел вниз.

Хлопнула дверца «Волги», расступились зеваки. Машина проехала по двору, свернула в арку. Инна устроилась на заднем сиденье мотоцикла, и Славик дал газ. Мотоцикл рванулся и исчез в арке.

По загородному шоссе идет «Волга». За ней, почти вплотную, — Славкин мотоцикл.

— Народу много назвали? — спрашивает сидящий рядом с Павлом парень.

— Полсотни, может, больше, — отвечает Павел.

— Откуда столько? — смеется девушка.

— Свадьба! Никуда не денешься: бабушки, тетушки… — говорит Павел и, наклонившись к Асе, спрашивает: — Не тесно в доме будет?

— Отец в саду столы поставил, — отвечает Ася.

— Помрем со скуки с этими тетушками, — буркнул парень.

— Не пропадем! — смеется Павел. — Что-нибудь учудим.

«Волга» затормозила у сельской церквушки. Павел распахнул дверцу.

— Выходи, Ася!

— Зачем?

— Венчаться будем! Как в старину отцы и матери наши!

— Венчаться? В церкви? — Ася испуганно взглянула на Павла. — Но я… я же неверующая… И ты…

— А кому какое дело, верующая, неверующая! Зато красиво, торжественно… На всю жизнь память…

— Нет! — твердо говорит Ася. — Нет, Павел!

Павел замечает ухмыляющуюся физиономию Славки.

— Да я со священником договорился!

— Нет, — говорит Ася твердо.

— Ну нет так нет! — неожиданно легко соглашается Павел. — Твое слово — закон! Поехали! — и он садится в машину.

И снова «Волга» несется по шоссе. Высунувшись в окно, Павел оглядывается на Славку.

— Эй, толстячок! — кричит он. — Чего плетешься, будто на похороны? А ну-ка покажи, на что способна твоя колымага?! — подзадоривает он Славку.

Славка сжал зубы.

— Колымага? — Он обернулся к Инне. — Держись крепче!

— Не надо, Славик, не заводись! — крикнула Инна.

Славик прибавил скорость, и мотоцикл рванулся вперед, обходя «Волгу». Инна вцепилась в Славика.

— Перестань! Слышишь, Славик, мне страшно!

— Жми, толстяк! — кричит Павел, высунувшись из окна.

Ася с тревогой смотрит на мчащийся впереди мотоцикл.

— А ну-ка, Игорек, дай-ка мне, — хлопнув водителя по плечу, сказал Павел.

Водитель усмехнулся, остановил машину. Они поменялись местами.

Павел сел за руль и с места рванул машину на предельной скорости.

Машина стала приближаться к мотоциклу, обошла его. Славик увидел за стеклом смеющееся лицо Павла. Он снова прибавил скорость и обошел такси, но уже с другой стороны. Испуганно оглянулась, прижимаясь к Славику, Инна.

— Славик, прошу тебя! — закричала Инна.

Славка, обогнав «Волгу», едет перед ней, не давая машине его обойти. Он не слышит крика Инны. Он в азарте…

Ася схватила водителя за руку.

— Не надо! Хватит!

— Чего ты боишься?! — хохочет Павел.

И все же убавил скорость. Мотоцикл ушел далеко вперед.

Из-за поворота шоссе неожиданно показался железнодорожный переезд. Стрела шлагбаума опускается и перерезает дорогу Славкиному мотоциклу. Славка на огромной скорости резко тормозит, мотоцикл заносит в сторону и бросает на белые ограничительные столбики.

— А-а-а!.. — кричит Ася и закрывает лицо руками.

«Волга» останавливается. Павел первым выскакивает из машины и бежит к Славке, склонившемуся над лежащей без сознания Инной. По ее лбу расползается красное пятно. Исковерканный мотоцикл валяется в кювете. Ася ошеломленно смотрит на широко распахнутые, лишенные жизни глаза Инны.

Санитары поднимают носилки с Инной и вталкивают их в кузов машины «скорой помощи». Машина трогается, и пронзительный звук сирены перекрывает все остальные звуки. Гудит сирена, постепенно удаляясь. Она доносится уже издалека, пока не смолкает совсем.

Для всех. Но не для Аси. Ей кажется, что она все еще слышит ее пронзительный, душераздирающий вой.

Павел подошел к Славке. И тот неожиданно, с каким-то невероятным криком, бросается на него с кулаками. Павел обнимает его, и Славка, ткнувшись головой в его плечо, начинает рыдать. Павел сочувственно похлопывает его по плечу и вдруг замечает, что Ася уходит.

По насыпи железнодорожного полотна быстро идет Ася. За ней — Павел. Он догоняет ее, хочет схватить за руку, но Ася вырывается и спускается с насыпи на рельсы.

Они идут по шпалам. Павел то догоняет ее, то отстает. Навстречу им несется поезд. Они перешли на другой путь, и поезд с грохотом проносится мимо.

— Тра-та!.. Тра-та!.. Тра-та!.. — оглушающе и грозно стучат колеса.

Ася идет все быстрей и быстрей.

— Тра-та… тра-та… — удаляясь, стучат колеса.

А Ася снова слышит сирену «скорой помощи»… слышит скрежет тормозов… визгливый звук тормозящих колес такси… грохот столкновения… И какие-то странные звуки: так бьют костяшками домино… так сталкиваются биллиардные шары… И снова — сирена «скорой помощи»…

Вдали показалась пригородная платформа.

— Ну куда… куда ты бежишь? — задыхаясь кричит Павел.

Ася вбегает на платформу, к которой подходит электричка. Павел схватил Асю за руку. Ася вырвалась, бежит к вагону. Павел снова догнал ее.

— Ну куда ты?! Куда?!

— Уйди! — говорит Ася. — Не хочу тебя видеть!

— Я же не виноват… Он сам… Ну при чем тут я?.. — оправдывается Павел.

— Уйди. Оставь меня, — говорит Ася и смотрит на него так, что Павел, не выдержав ее взгляда, дрожащей рукой проводит ладонью по потному лицу. Когда он поднимает голову, электричка, набирая скорость, уходит от платформы.

Ася стоит в тамбуре и, откинув голову, не замечая обращенного на нее взгляда пожилого пассажира, горько, в голос рыдает.

А из распахнутых дверей, ведущих в салон вагона, доносится развеселая туристская песня:

«— Чем обороняться, милый мой дедочек? Чем обороняться, сизый голубочек? — Ледорубом, бабка, ледорубом, любка, Ледорубом, ты моя сизая голубка…»

Павел идет по шпалам. Уже совсем стемнело. Он идет давно, ноги передвигаются почти механически, но он идет и идет, глядя прямо перед собой, и непонятно, видит он или нет, что там впереди. А впереди, прямо на него, несется луч прожектора. Павел переходит на другой путь, мимо проносится с грохотом товарный состав. И навстречу — скорый пассажирский. Павел отступает на середину, между путями, и, зажатый между двумя поездами, стоит, сжавшись от страха, от грохота, от вихря, проносящегося между двумя поездами.

Но вот составы прошли, смолк грохот колес. Павел медленно бредет дальше. А пути начинают множиться, разбегаться, синеют огоньки стрелок… Павел идет пошатываясь… Он уходит от нас, и его фигура становится все меньше и меньше…

Раннее утро. По дороге, ведущей к станции, бежит Ася. А за ней вприпрыжку несется Шарик. Приближается к станции электричка.

В вагоне на привычном месте Сева и Генка. Они играют в шахматы.

Голос за кадром. Это голос Аси.

— Я живу за городом, а работаю в Москве. Каждый день поездом семь двадцать я еду на работу. Я сажусь в последний вагон. Там у меня есть свое собственное место.

Поезд останавливается, и Ася видит в окне Севу и Генку.

— Это мои друзья. Особенно я люблю Севу. Он хороший парень. Очень хороший.

Ася идет по вагону. Сева смотрит на нее.

— Но когда я вижу, как он на меня смотрит, я чувствую себя в чем-то виноватой. Может быть, потому, что я его люблю. Правда, люблю совсем не так, как этого хотелось бы ему. Только с этим я ничего не могу поделать.

Генка уступает Асе место и спрашивает:

— Девочка, как же все-таки зовут собачку?

— Шарик, — смеется Ася.

По опустевшей платформе бежит Шарик. У края платформы он останавливается и, помахивая хвостом, смотрит вслед удаляющейся электричке.

Конец

1962 г.

А. Зак, И. Кузнецов ПРОПАВШАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

По каменным плитам тюремного коридора шли трое. Впереди — начальник тюрьмы, за ним — арестованный, позади — конвоир.

Аркадий Николаевич Смелков, высокий, прямой, в сюртуке горного инженера, в белой сорочке с накрахмаленным воротничком, мало походил на арестанта. Он шел, высоко подняв голову, заложив руки за спину, не обращая внимания на любопытные взгляды солдат, попадавшихся навстречу.

Начальник тюрьмы открыл дверь в свой кабинет, и Смелков, слегка пригнувшись, вошел в комнату. Возле окна стоял человек в черной кожаной куртке, в кожаных галифе, в очках с железной оправой.

— Здравствуйте, Аркадий Николаевич, — приветливо сказал он. — Моя фамилия Волжин.

— Мы знакомы, — буркнул Смелков. — Правда, в двенадцатом году, когда вы прятались у меня, у вас не было фамилии, вас называли товарищ Захар. Ну что ж, тогда я вас прятал, теперь вы меня упрятали.

Волжин раскатисто рассмеялся.

— Будем считать это недоразумением, — миролюбиво сказал он.

— Недоразумением? — вскинул голову Смелков. — Меня разбудили среди ночи, переполошили домашних, какой-то дикий горец разыскивал в моем доме пшено… Что я, бакалейщик? Спекулянт?! Откуда в доме горного инженера может быть пшено, черт возьми?!

— Не пшено у вас искали, Аркадий Николаевич, вы прятали у себя на квартире адмирала Симбирцева, врага Советской власти.

— Я прятал не адмирала, а выдающегося полярного исследователя.

— Предлагаю забыть об этом инциденте, — широко улыбаясь, сказал Волжин.

— Забыть?! — рассердился Смелков. — Ну нет-с. Вы меня арестовали, извольте судить, поскольку я прятал, как вы выразились, не ученого, а врага Советской власти.

— Никто вас судить не собирается. Вы свободны!

— Нет уж, извольте судить. Вы меня отпустите, а завтра снова явится этот горец и опять все начнется сначала.

— Обещаю, что не начнется. Присядьте, пожалуйста. — Волжин усадил Смелкова в единственное кресло за столом начальника тюрьмы. — Аркадий Николаевич, что такое Ардыбаш?

Смелков удивленно посмотрел на Волжина.

— Ардыбаш?! Какое вам дело до Ардыбаша?!

— В бумагах Горного департамента обнаружено ваше письмо с предложением направить экспедицию в район Ардыбаша.

— Да, я писал об этом. Но ответа не получил.

— На вашем письме есть резолюция.

— Какая? — заинтересовался Смелков.

— «Чушь. На Ардыбаше золота нет и быть не может».

Смелков поморщился.

— Эти чиновники из Горного департамента понимают в геологии не больше вашего горца, который во время обыска в поисках пшена перерыл всю мою коллекцию минералов.

— А вы, однако, злопамятны, профессор, — Волжин остановился перед Смелковым. — Хотите отправиться на Ардыбаш?

— Изволите смеяться надо мной?

— Я обращаюсь к вам по поручению Совнаркома, — сказал Волжин. — Вы будете назначены научным руководителем экспедиции, направляемой в район Ардыбаша.

— В столице России нет угля, дров… Стоят заводы, фабрики… Кому сейчас нужно… золото?

— Советской России.

— И что же… Советская Россия даст мне денег и людей?

— Нет, — Волжин покачал головой. — Денег мы вам не дадим. Их нет. А людей?.. Дадим вам одного человека.

— Вы смеетесь?

— Нет. Одного. Но зато какого! Этот человек сделает все возможное и невозможное.

Волжин кивнул начальнику тюрьмы, и тот вышел.

— Я верю в Ардыбаш, — сказал Волжин. — Когда я был в ссылке, я сам слышал легенды о сказочных месторождениях самородного золота в этих местах… Говорили, что ссыльная казачка Дарья обнаружила на Ардыбаше…

В комнату, вслед за начальником тюрьмы, вошел невысокий широкоплечий грузин с черными как уголь усами.

— Знакомьтесь, — сказал Волжин. — Комиссар ардыбашской экспедиции Арсен Кобакидзе, ваш старый знакомый.

— В экспедицию? С ним?! Никогда. Вчера он меня арестовал. Сегодня вы делаете его моим помощником. А завтра в таежной глуши он вытащит свой маузер и пристрелит меня. Нет, товарищ Захар, лучше уж судите меня за саботаж.

Арсен, улыбаясь, смотрел на Смелкова.

Трое усталых, измученных долгим переходом людей выбрались наконец из тайги. Теперь они шли вдоль бесконечной гряды каменистых холмов со скудной растительностью, и в предзакатной тишине под их ногами умиротворяюще похрустывала и осыпа́лась галька. Они шли молча. За долгие дни, прожитые в тайге, было сказано все, что можно сказать друг другу, не было ни сил, ни желания говорить. Молча, не сговариваясь, они остановились и скинули на землю тяжелые заплечные мешки. Так же молча разбрелись в поисках хвороста, сложили костер, и один из них, долговязый сутулый мужик, достал из мешка сухую бересту и деревянную коробку, в которой от сырости хранились спички, и принялся разжигать костер. Другой, плечистый, бородатый детина, отвязал от своего мешка медный котелок и стал спускаться по осыпи к шумевшей внизу речке. Третий, в потрепанном офицерском кителе, достал тетрадку и стал что-то записывать. Светлые соломенные волосы упали ему на глаза, он резким движением откинул их. В лице его, приятном, хотя несколько жестком, угадывались незаурядная воля и решимость.

Ярко вспыхнул костер. Сутулый поднялся и подошел к обрыву. Внизу, по колено в воде, раздевшись до пояса, полоскался бородатый. Мельком оглянувшись на сидящего у костра, сутулый проворно вскинул ружье и выстрелил. Бородатый взмахнул руками и плашмя рухнул в воду.

— Поберег бы патроны, Силантий… пригодятся, — сказал светловолосый и, поднявшись, подошел к обрыву. Убитый лежал, уткнувшись лицом в воду. — Ты?! Ты убил его?!! — с негодованием крикнул он и бросился к Силантию, но тот вскинул ружье.

— Не балуй, офицер…

— Скотина! Грязная скотина!

Прежде чем Силантий успел выстрелить, он выбил ногой ружье из его рук и повалил на землю.

Тяжело дыша, они катались по хрустящей гальке, наконец светловолосому удалось прижать убийцу к земле. Но тот, изловчившись, вытащил из сапога нож, ударил противника в бок, вскочил на ноги и, подняв ружье, спустился к реке. Войдя в воду, он повернул убитого на спину. На шее у убитого, рядом с нательным крестом, на черном шнурке был подвешен кожаный мешочек. Силантий разрезал ножом шнурок и сунул туго набитый мешочек себе за пазуху.

Светловолосый очнулся и, сжав губы, медленно пополз к разгоревшемуся костру. Корчась от боли, он вытащил из-под фуфайки карту с какими-то пометками.

Силантий, подымаясь наверх, увидел, как карта упала в огонь. Со звериным воплем он метнулся к костру, но было поздно, карта уже обуглилась и на глазах у него превращалась в пепел. В ярости он выстрелил в лежащего без сознания человека и, разодрав на нем фуфайку, сорвал с шеи такой же, как у убитого, кожаный мешочек. Потом он столкнул тело с обрыва, и оно, покатившись со склона, плюхнулось в воду. Стремительный поток подхватил его и понес вниз по реке…

Митька Ольшевец придержал поводья и легко выскользнул из седла. Привязав низкорослую кобылу к частоколу, он бесшумно отворил калитку и крадучись направился к дому. В предрассветных сумерках одиноко стоявший дом казался заброшенным. Тихо визгнула большая мохнатая овчарка и заскулила, прижимаясь к Митьке.

— Тихо, Тайгуша, тихо, — шепнул Митька, погладив собаку. На его совсем еще детском лице промелькнула улыбка.

Митька осторожно потрогал дверь, но она не поддалась. Тогда он по лестнице залез на чердак и спустился в кухню. Выглянувшее солнце осветило составленные в углу весла, багры и лопаты. Под низким потолком над печкой вялилась рыба. Митька заглянул в печь, вытащил из чугунка вареную картошку, сунул в рот и, сняв сапоги, босиком прошмыгнул в комнату. На высокой кровати, укрывшись пестрым лоскутным одеялом, спала женщина. Митька прислушался к ее ровному дыханию, осторожно снял со стены двустволку и так же бесшумно, на цыпочках, направился к двери.

— Митька, воротись! — услышал он за спиной женский голос. — Положь ружье!

Женщина поднялась с постели. В длинной холщовой рубахе, с густой черной косой, она казалась совсем молодой.

— Маманя… Нельзя мне… без оружия… Какой я партизан… без оружия.

— Партизан… — передразнила мать и вырвала у него ружье. — Снимай штаны!

Митька строго посмотрел на мать.

— Партизан я, маманя, боец революции.

— Какой ты, к лешему, боец, коли у матери ружье воруешь?

Мать сняла со стены старые вожжи и хлестнула Митьку по заду. Митька вздрогнул, но тут же снисходительно усмехнулся. Мать хлестнула его еще раз.

— Вот запру в погребе, там и будешь партизанить с квашеной капустой.

Во дворе залаяла Тайга. Мать подбежала к окну и сразу отпрянула, увидев за стеклом небритое, обросшее рыжеватой клочковатой бородой незнакомое лицо.

— Не признала, что ли?.. Силантий я. Пошла прочь, дрянь! — огрызнулся он на собаку. — Отопри, Дуня.

— Силантий… — чуть слышно прошептала мать и, бросив вожжи, распахнула окно. — А Федор где?

Силантий молчал.

— Папка где? — крикнул испуганно Митька.

Сутулый вытащил из-за пазухи расшитый кисет и нательный крестик, протянул их на раскрытой ладони…

Все трое сидели за столом. Дуня, повязанная черным шелковым платком, смотрела на висевшую на стене фотографию.

— Из тайги вышли… костер развели… — рассказывал Силантий, — Федор с котелком к воде спустился, рубаху снял сполоснуться… тут его и накрыло… валун с осыпи сорвался… Я ему кричу, да где там услышишь… На берегу и схоронили.

Силантий залпом выпил стакан самогона и, вытерев губы, потянулся за ломтем сала.

— Я, Дуня, тебя не оставлю. Чего надо, скажи, сделаю. И еще… не к месту сейчас… однако помни: одно слово — и ты хозяйка в моем доме.

Митька вскочил.

— Не пойдет она за вас. Не пойдет! Золото ваше проклятое только людей губит. И дядя Тимофей, и Кешка горбатый… все из-за этого Дарьиного золота… головы сложили.

Он с ненавистью посмотрел на Силантия, схватил ружье и направил его на сутулого.

— Уходите!

Силантий мгновенно метнулся к Митьке и вырвал у него ружье.

— Горяч ты, однако… В отца.

Митька выпрыгнул в окно.

— Я ухожу, маманя, — крикнул он со двора. — А вернусь, Силантия застану — убью!

Митька отвязал лошадь, вскочил в седло и поскакал к лесу…

У самого тракта, на пригорке, в версте от села Поспихино, стоял большой двухэтажный дом с просторным крытым двором и многочисленными пристройками — постоялый двор Ефима Субботы.

Сюда еще недавно забирались погулять да покуражиться купцы из города, здесь, в трактире, в бесшабашных кутежах удачливые старатели пропивали свое, с трудом добытое, золото.

Силантий в раздумье постоял перед гостеприимно распахнутыми воротами и, наконец решившись, вошел во двор. Под навесом у стены стояли телеги с грузом, накрытым рогожей, а у коновязи лошади жевали сено.

В главной комнате трактира, с большим дубовым буфетом во всю стену, с потускневшими зеркалами в простенках между окон, было пустынно. Только в самом углу несколько возчиков пили чай из большого медного самовара.

Медленно вращался металлический диск музыкального ящика, вызванивая грустную мелодию вальса «На сопках Маньчжурии». Харитон — тщедушный мужичишко с редкой козлиной бородкой, с маленькими бегающими глазками — подкручивал ручку ящика.

— Товар далеко ли везете? — попытался он завести разговор с возчиками.

Мужики молча пили чай, похрустывая баранками.

— Велика тайна — в город, чай, едете?

Снова мужики ничего не ответили.

Харитон подсел к ним.

— Ну прогуляйтесь, прогуляйтесь. В городе-то дураков, слыхать, не хватает… вас дожидаются.

Мужики по-прежнему молчали.

— Вы им соболя да белку, они вам бумаги полную телегу, денег-то нынче не жалеют… Кажная власть свои деньги печатает. Вы, мужики, хоть бы поинтересовались, какая там власть ноне?

Мужики переглянулись, и один из них, помоложе, лениво пробасил:

— Ну?

— Горло смочить желательно… — захихикал Харитон.

— Кобылка воду возит, а козел бороду мочит, — усмехнулся пожилой мужик. — На дармовщинку выпить норовишь, Харитон? Бог подаст.

Тихо приоткрылась дверь, вошел Силантий, скинул мешок и присел за столик возле буфета.

Харитон поднялся и подошел к Силантию.

— С благополучным возвращением, Силантий Митрофанович, — льстиво улыбнулся он.

— Хозяина позови, — угрюмо отозвался Силантий.

Харитон юркнул за занавеску.

— Видать, не пустой вернулся, — поглядывая на Силантия, тихо сказал молодой возчик. — По глазам видать — не пустой!

— Неужто на Дарьино золото набрели? — сказал пожилой.

— Потрясти бы его, поглядеть, какое оно есть, Дарьино золотишко, — шепнул молодой.

Из-за занавески выглянул Харитон и поманил Силантия.

В тесной комнатенке за высокой конторкой стоял Ефим Суббота — крепкий жилистый мужик с аккуратно подстриженной светлой бородкой и высоким открытым лбом. При появлении Силантия он снял пенсне и уставился на него чуть выпуклыми глазами.

— Что скажешь, Силантий?

— Лошаденку… какую… не найдешь?

— Позабирали коней, Силантий. Или не слыхал — война.

— Ты, Ефим, со мной не хитри. Знаю, где ты коней хоронишь.

— Чем платить станешь? — усмехнулся Суббота. — Может, золотишком?

— Поблазнило золотишко, да не далось.

Силантий развязал мешок и вытащил несколько шкурок. Суббота надел пенсне, встряхнул шкурки, разгладил их.

— Соболек, он тоже золотом отливает, — подобострастно вставил Харитон.

— Ступай, Харитон, — сказал Суббота.

Харитон неохотно вышел, остановившись в сенях, вытащил из дощатой перегородки сучок и заглянул в комнату, где остались Силантий и Суббота.

— Утром коня получишь, — сказал Суббота и бросил связку соболей в сундук. — Один вернулся?

Силантий кивнул.

— А где… товарищи твои?

Силантий перекрестился.

Суббота помолчал, надел пенсне и пристально посмотрел на Силантия.

— Ты что подумал? — рассердился Силантий. — Погибли они. Своей смертью погибли.

— Бывает… В тайге все случается. — Суббота снова перекрестился и налил Силантию стакан самогона.

— Утром коня получишь.

Харитон вставил сучок на место и почесал затылок.

В маленьком лестничном оконце мелькнул свет. Жена Субботы Марфа, статная беременная красавица с аккуратно уложенной вокруг головы косой, вела захмелевшего Силантия по лестнице, ведущей на второй этаж.

— А ты чего все молчишь, Марфа? Вот сколько годов знаю, слова от тебя не слыхал, будто немая… — бормотал Силантий.

Марфа ввела его в крохотную клетушку с железной кроватью и громоздким платяным шкафом.

— И чего это меня сморило? Вроде и пить ничего не пил, а голова будто чужая…

Силантий сбросил мешок на пол, прислонил к кровати ружье и рухнул на постель.

— Ты не уходи, Марфа… — бессвязно бормотал он. — Ты мне спать не давай… Нельзя мне спать… Нельзя.

Было совсем почти темно, когда Суббота вышел из сарая с керосиновым фонарем в руках.

— Ты чего по двору шастаешь? — окликнул он прошмыгнувшего мимо Харитона.

— Сено пойти собрать — дождь собирается, — замялся Харитон. — Как бы не замочило.

Суббота кивнул и подозрительно поглядел ему вслед.

Проснувшись рано утром, Силантий потянулся, зевнул и осторожно прижал руку к груди. В глазах его появился испуг. Он судорожно стал ощупывать себя, рванул на шее рубашку и схватился за шею. Метнувшись к окну, распахнул его. Во дворе одиноко стояла оседланная лошадь. Вчерашних телег не было. Ворота были широко раскрыты. Силантий выбежал из комнаты, грохоча сапогами, скатился с лестницы и ворвался в комнатушку Субботы.

— Ты чем меня опоил, Ефим?!

— В своем ли ты разуме, Силантий? — по обыкновению ласково спросил Суббота.

— Ограбили меня! — взревел Силантий. — Дочиста ограбили.

Силантий бессильно опустился на сундук.

— Погоди-ка… — Суббота выдвинул ящик конторки. — Марфа во дворе подобрала, не твои ли?.. — Он достал из ящика и бросил на конторку три кожаных мешочка.

— Мои! — крикнул Силантий и жадно схватил мешочки.

— Слава богу, нашлась пропажа, а то сраму не оберешься… Люди скажут, у Субботы и заночевать нельзя.

— Пустые! — прохрипел Силантий и швырнул мешочки.

Суббота поднял их, вывернул.

— Никак, золотишко было? А сказывал, будто порожний вернулся.

— Харитон… где? — взревел Силантий.

— А я почем знаю. Да ты на него не греши…

— А кто ж тогда? Али еще кто ночевал? — допытывался Силантий.

— Да окромя возчиков, никого не было.

— Возчики… кому же еще? Я видел, как они перешептывались… Они, конечно, они!

Силантий выбежал из комнаты. Суббота подошел к окну и увидел, как Силантий сел на лошадь и поскакал со двора.

За спиной у Субботы бесшумно появилась Марфа.

— Кажись, набрели они на золото… — тихо сказал Суббота.

— Это он сам тебе… признался?

— Красивая ты баба, Марфа, да бог ума не дал. Нешто такое говорят. Такое и жене не сказывают.

— Куда же это он, не поевши? — спросила Марфа.

— Вернется… — усмехнулся Суббота. — Их четверо… бугаев. Куда ему против них!

По лесному тракту ехала одинокая телега, запряженная двумя худосочными кобылами. Рядом с телегой, тяжело нагруженной ящиками и мешками, шли Смелков и Арсен. На Смелкове были надеты брезентовый плащ с откинутым назад капюшоном и фуражка горного инженера, на Арсене — солдатская шинель и щегольская кавказская каракулевая шапка.

— Поразительное легкомыслие! — пробормотал Смелков. — Отправиться в эту глухомань безо всякого снаряжения, без опытных помощников, на авось, на фу-фу!

Арсен усмехнулся в усы.

— Нет, я не вас обвиняю, — продолжал Смелков, — вы ради своей революции готовы на все! Но я-то?.. Как я мог согласиться на эту авантюру?

— Вы, мой дорогой, — с чуть заметным грузинским акцентом сказал Арсен, — ради своей науки не то что в эту глухомань, вы на костер, как… Джордано Бруно… пойдете.

— Костер нам не угрожает, — усмехнулся Смелков. — А вот от пули каких-нибудь ваших партизан, несмотря на все мандаты, мы совсем не гарантированы. Кстати, куда опять подевалась наша «охрана»?

На небольшой полянке молоденький красноармеец, поглядывая на верхушки деревьев, издавал какие-то гортанные крики, напоминавшие крик птицы.

— Ку-ма-нин! — донеслось издалека. И красноармеец, подхватив винтовку, прислоненную к кедру, бросился через кусты к дороге.

Догнав телегу, он восторженно сказал:

— Отродясь такой птицы не видал… У нас в Костромской губернии каких только птиц нету, а такой не случалось встречать… Вроде на чибиса похожа, да не чибис.

— Товарищ Куманин, — строго сказал Арсен, — в вашу задачу входит не отыскивание редких птиц, а охрана личного состава экспедиции. Вы меня поняли?

— Понял, товарищ комиссар, — широко улыбнулся Куманин.

Смелков усмехнулся и покачал головой.

Слепая лошаденка, погоняемая мальчишкой-погонщиком, ходила по кругу, наматывая на ворот толстый канат. Старенький паром, поскрипывая, причалил к берегу.

Четверо возчиков, те, что останавливались у Субботы со своими телегами, спустились на берег. К задней телеге был привязан серый в яблоках конь, на котором Силантий пустился их догонять.

К парому по отлогому скату спускалась телега экспедиции. Рядом с телегой шел Смелков, впереди Куманин и Арсен.

Возчики подозрительно оглядели процессию. Тот, что помоложе, сунул руку под рогожу и вынул обрез. Остальные тоже потянулись за ружьями.

Куманин придержал телегу, снял с плеча винтовку, Арсен достал из деревянной кобуры маузер.

Возчики выжидали.

Арсен, поигрывая маузером, спросил:

— Далеко до Поспихина?

— Верст тридцать, — ответил старик паромщик, разглядывая незнакомых, похоже, нездешних людей. — А вы из каких будете? — спросил он. — Из губернии?

— Мы из Питера, отец, — улыбнулся Арсен и подмигнул паромщику.

Паромщик почтительно оглядел Смелкова.

— Ну чего, чего добрых людей пужаете?! — прикрикнул он на возчиков. — Дайте дорогу-то!

Возчики посторонились, пропуская телегу.

Паром пересекал неширокую таежную реку. Старик паромщик правил кормовым веслом, Арсен и Смелков, облокотись о поручни, глядели на воду, на стремительное ее течение.

— Скажите, Арсен, — спросил Смелков. — Мы с вами никогда прежде не встречались, до вашего… гм… появления в моей квартире с обыском?

Арсен пожал плечами, неопределенно улыбнулся.

— Мне ваше лицо еще тогда показалось знакомым…

Арсен снова пожал плечами.

В берестяной корзинке, устланной травой, попискивал щегол. Куманин взял птенца, поставил на ладонь. Птенец поджал лапку.

— Подранок… — заметил Куманин.

Паромщик кивнул.

Куманин защелкал по-щеглиному, достал из кармана горбушку черного хлеба, покрошил на ладонь. Щегол защелкал в ответ.

Паромщик одобрительно взглянул на Куманина. Куманин подмигнул ему и… закудахтал.

— Куропатка гнездует, — угадал паромщик и покачал головой. — Ловко…

— Детства в вас много, товарищ Куманин, — сказал Арсен. — Не верится, что вы два года на германской в окопах провели.

Где-то совсем рядом просвистел артиллерийский снаряд. Лошади вздрогнули. Куманин засмеялся, глядя на растерявшегося Арсена.

— Похоже? — с довольной миной спросил он Арсена. — Полевая гаубица. А это — ихняя мортира.

И, набрав воздуха в легкие, Куманин издал столь устрашающий звук, что лошади с перепугу рванулись, сбили поручень и повисли над водой.

Арсен бросился к лошадям, ухватился за повод, рванул их назад, Смелков и Куманин с трудом удерживали телегу. Паромщик сунул под колеса бревно и вместе с Арсеном, навалившись на дышло, осадил лошадей назад, на середину парома.

Когда лошади успокоились, старик паромщик перекрестился. Арсен сурово поглядел на испуганную физиономию Куманина и сказал:

— По возвращении в Петроград вы, товарищ Куманин, отсидите на гауптвахте десять суток. За ваше неподражаемое звукоподражание.

На узловой станции дымился остов догорающего вагона. Черный дым поднимался над пакгаузом. Из разбитой водокачки вода растекалась по путям. Станция всего два часа назад была занята белыми.

На одном из уцелевших путей дымил паровоз. Из теплушки по сходням спускали лошадей. Выгружалась кавалерийская часть.

Вдоль платформы, пробираясь среди снующих солдат, шла девушка — хрупкая, большеглазая, в кремовой пелеринке. Она кого-то искала.

— Разрешите помочь? — любезно обратился к ней молоденький прапорщик, ведший на поводу породистого вороного коня.

Девушка отдала ему саквояж, по-прежнему разыскивая кого-то глазами.

— Вы издалека? — с легкой застенчивостью спросил прапорщик.

— Из Петрограда, — бросила девушка, увидевшая того, кого искала.

— Из Петрограда? — удивился прапорщик. — Как же вы сюда добрались?

Навстречу шел коренастый, с короткими жесткими усами, полковник Хатунцев.

— Подержите! — сказала девушка и протянула прапорщику круглую фанерную коробку.

Прапорщик поставил саквояж и взял коробку. Девушка вынула из коробки шляпку и надела ее. В шляпке она стала еще миловидней. Девушка решительно направилась к полковнику.

— Почему вы не хотите помочь мне, полковник? — горячо заговорила девушка. — Я добралась сюда через три фронта, за тысячи верст от Петрограда, я должна разыскать своего отца. Помогите мне.

— Что вам от меня надо? — устало произнес полковник.

— Дайте мне бумагу, чтобы меня всюду пропускали.

— Кому вы будете показывать ее? Медведям? — спросил полковник. — Или партизанам, для которых подписи полковника Хатунцева достаточно, чтобы вас отправили на тот свет?

— Что же мне делать?

— Возвращайтесь домой.

— Нет, — твердо сказала девушка. — Я должна найти отца. И найду, слышите?

— Ваш отец сумасшедший, такой же, как и вы. Отправиться в экспедицию в такое время мог только безумец!

— Мой отец благороднейший человек, и для него интересы науки выше вашей грязной политики, — гневно сказала девушка.

— Что вы от меня хотите? — спросил полковник.

— Пошлите со мной какого-нибудь офицера, — попросила девушка.

— Может быть, вам для охраны эскадрон отрядить? — насмешливо спросил полковник.

— Дайте хотя бы лошадь, — неуверенно сказала девушка.

— Вы хотите сказать — повозку?

— Я сказала — лошадь.

— От вас не отвяжешься, — раздраженно сказал полковник. — Прапорщик Казанков, — обратился он к молоденькому прапорщику, — отдайте ей свою лошадь.

— Слушаюсь, — козырнул прапорщик.

— Извините, дамских седел не припасли, — пренебрежительно сказал полковник, уходя.

Прапорщик передал девушке поводья.

— Как зовут? — спросила она.

— Николай, — сказал прапорщик.

— Коня, прапорщик… — засмеялась девушка.

— Агат… — смутился прапорщик. — Я должен вас предупредить…

Девушка, не дослушав его, вскочила в седло. В тот же момент Агат заржал и поднялся на дыбы, сделав свечку. Шляпа у девушки слетела с головы, и солдаты у ящиков со снарядами засмеялись. Прапорщик бросился было на помощь, но конь понес девушку к штабелям из ящиков. Солдаты разбежались, а конь легко перемахнул через ящики. Девушка зажала крепко поводья, развернула коня и снова перемахнула через снарядные ящики. Солдаты изумленно смотрели на нее. Уже спокойно подъехала она к изумленному Казанкову и улыбнулась не без некоторого самодовольства.

Прапорщик протянул девушке шляпку.

— Где вы этому научились? — спросил он восхищенно.

— В Смольном, — сказала девушка.

— У большевиков? — удивился Казанков.

Девушка улыбнулась.

— В институте благородных девиц, прапорщик.

Двор Ефима Субботы, превращенный в партизанский лагерь, был забит телегами, лошадьми, боеприпасами, сложенными под рогожей. У амбара на старой бочке сидел молодой человек в гимнастерке, туго перетянутой ремнями, с деревянной кобурой у пояса, и разглядывал бумагу, переданную ему Арсеном.

— Ничего этого у меня, товарищ, нету. — Он вернул бумагу Арсену. — Ничего!

Смелков хмуро поглядел на Арсена. Арсен улыбался.

— Ничего?! Ай-яй-яй, Федякин! Неужели же мы ради этого «ничего» отмахали с вами, Аркадий Николаевич, пять тысяч верст?

Смелков пожал плечами и отвернулся.

— Рад бы помочь, да… — Федякин развел руками, — нечем.

Арсен растопырил пальцы и показал Федякину.

— Это что? — спросил Федякин. — Не понимаю.

— Пять, — сказал Арсен.

— Что пять?

— Пять лошадей. Всего пять!

— Нет лошадей, самим не хватает.

— Понял. А у белых лошади есть?

— Ну?

— Отобьешь. Ясно?

— Ну ладно, будут лошади.

— Лошадей отобьешь для себя! А нам отдашь своих.

Федякин рассмеялся.

— Ну вот и договорились, — широко улыбнулся Арсен и протянул Федякину руку:

— Держи пять!

Федякин покачал головой, засмеялся.

— Нам еще нужен проводник, — сказал Смелков.

— Вот именно, нужен человек, который знает тайгу как, — Арсен снова растопырил ладонь, — как свои пять пальцев.

— У меня каждый человек на счету. Ищите сами. Проводника у белых не отобьешь. А мука… Муку у Субботы возьмете.

Суббота, все время маячивший невдалеке, услышал последние слова Федякина.

— Однако!.. — покачал он головой. — А где ее взять? Белые все побрали.

— Не хитри, Ефим. Найдешь, — сказал Федякин.

— Опосля с голоду помирай, — недовольно пробормотал Суббота и отошел в сторону.

Арсен удовлетворенно подмигнул Смелкову.

Светало. На опушке леса, невдалеке от проселка, петлявшего среди лежащих в утренней дымке холмов, стояла запряженная телега. Рядом паслась Митькина лошаденка. В телеге спал, придерживая винтовку, щупленький мужичонка с клочковатой серенькой бородкой. Прямо над ним, на высоком дубе, среди ветвей, был устроен настил. Серега Худяков, паренек лет тринадцати, вглядывался вдаль. Внезапно он толкнул задремавшего Митьку.

— Митька! Мотри! — он показал на едва заметный в тумане силуэт всадника.

Митька встрепенулся, сон сразу пропал. Он увидел, как всадник приблизился к копне с прошлогодним сеном и спешился. Митька спрыгнул на землю, схватил с телеги винтовку и вскочил в седло.

У копны стоял необыкновенной красоты жеребец вороной масти. Через седло был перекинут саквояж и какая-то коробка. Почуяв Митькину лошадь, жеребец заржал. Из копны выскочил какой-то человек в странном наряде, вскочил на коня и поскакал к лесу.

Митька выстрелил в воздух и погнался за всадником.

Серега, услышав выстрел, прыгнул с настила прямо в телегу. Мужичишко испуганно встрепенулся, схватился за винтовку.

— Где ружье?! — испуганно крикнул он Сереге.

Тот не ответил, рванул лошадь, и телега, подскакивая на кочках, понеслась наперерез всаднику. Мужичонка недоуменно озирался.

Всадник, оторвавшись от Митьки, несся к огороженному высоким камышовым плетнем загону, перемахнул через ограду и понесся к реке.

Наперерез ему летела телега, кренясь и подпрыгивая на рытвинах. Серега еле удерживался на ногах. Развернув телегу, он поставил ее поперек узкой тропинки, по которой скакал всадник. Всадник летел на них. Серега упал на солому, мужичонка пригнулся. Всадник перескочил через них.

И тут они увидели, что на коне сидит девушка.

Мимо промчался Митька, нахлестывая и без того несущуюся галопом лошаденку.

— Чего за бабой гонишься? — заорал ему мужичонка.

— Какая баба?! Это офицер переодетый! — крикнул Митька и тоже перелетел через телегу.

— Тьфу! — сплюнул мужичонка.

Всадник направил коня к обрыву над рекой, и конь с высоты прыгнул в воду. Митька на взмыленной лошаденке подъехал к обрыву. За ним тарахтя подкатила телега. Всадника нигде не было видно. Только желтая фанерная коробка покачивалась на волнах. Серега огляделся и закричал, показывая на другой берег:

— Митька! Мотри, Митька!

Митька увидел, как из оврага на том берегу выскочил всадник.

Когда Митька вернулся во двор Субботы, он увидел черного жеребца у коновязи. Возле него стоял всадник, тот самый, которого он преследовал.

К нему бежал Смелков.

— Таська! Ты?! Откуда ты взялась? Зачем ты здесь?!

Митька с удивлением обнаружил, что всадник, которого он преследовал, был не офицером, а молодой и очень красивой девушкой.

— Нашла… Никто мне не верил, а я нашла, — всхлипывая, шептала она, обнимая отца. — Все говорили — война, тайга, тебя убьют… а я нашла…

Митька не верил своим глазам.

— Опять мое ружье ухватил. — Бородатый мужичонка вырвал у Митьки винтовку. — Другой раз пришибу! Нашел… офицера…

Но Митька даже не обратил внимания на него, он обалдело смотрел на Тасю.

Смелков отстранил от себя дочь.

— А теперь изволь объяснить, зачем ты здесь? Что это за вольность?

— Отец, ты поступил со мной бесчестно, — обиженно сказала Тася.

— Я? — удивился Смелков.

— Да. Ты мне обещал: когда исполнится девятнадцать — возьмешь меня в экспедицию.

— Обещал. Да… но… обстоятельства… Ну негодяйка… ну хитрюга… ну авантюристка, — улыбаясь, говорил Смелков. — Просто какой-то мазурик, а не дочь…

А Тася, увидев Митьку, засмеялась.

— А… этот мальчик меня едва не подстрелил.

Митька был смущен.

— Меня зовут Тася, — девушка протянула ему руку.

— Ольшевец, — хмуро пробормотал Митька и, обтерев руку о штаны, протянул Тасе. — Митя.

Арсен из окна наблюдал за этой сценой, когда в комнату вошел Суббота, а за ним застенчиво улыбающийся Силантий, аккуратно прибранный, с подстриженной, гладко расчесанной бородой.

— Отыскал я вам старателя, товарищ Кобакидзе, — сказал Суббота. — С лотка дробинки не уронит, сызмальства ходил золото мыть.

Силантий кивнул.

Арсен пристально взглянул на Силантия, на кровавый подтек под глазом.

Суббота перехватил его взгляд.

— Не подумайте худого, — усмехнулся он, — с недобрыми людьми повстречался — четверо против одного, случается…

— Вы… ручаетесь за него? — спросил Арсен у Субботы.

— Отчего не ручаться… Ручаемся, — ответил Суббота.

— Нам еще вьючные седла нужны, товарищ Суббота, — сказал Арсен.

— А где их взять? — нахмурился Суббота.

— А где муку брали — там и седла возьмите, — прищурился Арсен.

— Однако… — покачал головой Суббота.

— Не пойду я на золото. Не пойду! — чуть не плача, повторял Митька, стоя перед Федякиным. — Я в отряд воевать пошел… У меня отец… на золоте… пропал. Не пойду!

Федякин сочувственно поглядел на Митьку.

— Некого, кроме тебя, послать. Ты с отцом на Ардыбаш ходил… Тайгу понимаешь.

— Все одно не пойду, — упрямо повторял Митька. — Сами сказывали, при коммунизме никакого золота не надо!

Смелков улыбнулся.

— Из Петрограда приказ. От самого Совнаркома, — Федякин кивнул на Смелкова.

— На золото у буржуев за границей машины будем покупать, товарищ Ольшевец, — сказал Арсен.

Тася подошла к отцу.

— Ты возьмешь этого мальчика проводником? — спросила Тася. — Не боишься?

— Командир говорит, что он знает эти места. Да и выбора у нас нет.

Митька вызывающе посмотрел на Тасю.

— Ружье дадите? — спросил он у Федякина.

Командир подошел к стоящему рядом знакомому уже нам партизану с седой бородкой и, взяв у него винтовку, протянул Митьке.

Митька победоносно посмотрел на того и, вскинув винтовку, открыл затвор.

— А патроны?

Партизаны засмеялись.

Митька, с винтовкой в руках, с завистью глядел, как на конях, пешком, а кое-кто и на телегах уходили партизаны со двора Ефима Субботы. Уходили с песней — старой солдатской песней.

К Арсену подъехал Федякин. Он кивнул на четырех лошадей, привязанных к коновязи.

— Четыре? — прищурился Арсен и показал Федякину палец.

— Еще? — понял его Федякин. — Креста на тебе нет.

— Креста нет, — согласился Арсен.

— Я тебе все, что мог, отдал. Бойцов, смешно сказать, на телеги посадил… Держи пять! — засмеялся Федякин и протянул Арсену руку.

Арсен пожал ему руку и благодарно кивнул — дескать, спасибо, все понимаю.

— Если что случится, посылай Митьку. Он нас найдет! — сказал на прощанье Федякин и поспешил за отрядом.

На рассвете экспедиция Смелкова готовилась к выходу. Навьюченные лошади стояли у ворот. Обтянутые брезентом вьючные ящики были надежно прилажены к крупам лошадей.

— Ну с богом! — сказал Смелков.

— Ни пуха ни пера, — улыбнулся Суббота.

— К черту, к черту! — засмеялась Тася.

— Мы лично, — весело сказал Куманин, — ни в бога, ни в черта не верим, мы лично мировую революцию уважаем…

Куманин вскинул ружье и выстрелил в воздух.

Лошади вздрогнули.

— Прощальный салют, — широко улыбнулся Куманин.

Когда экспедиция скрылась за воротами, к Субботе и Марфе подошел Харитон.

— Не пойму, Ефим, — сказал Харитон, — зачем ты им Силантия подсунул?..

— Старателя они искали, промывщика, — спокойно объяснил Суббота.

— Вот бы меня и послал, — с обидой сказал Харитон.

— Им работник нужен, — усмехнулся Суббота.

— Силантий им наработает, — проворчал Харитон. — Федор Ольшевец ему доверился. Где он, Федор?

— Не наше это дело, Харитон. Что там было, чего не было, мы того не знаем. А старатель он справный. К тому же в беду попал, грех человеку не помочь.

Караван экспедиции пробирался по узкой тропе, идущей по склону горы, поросшей лесом.

Впереди шли Силантий и Митька.

— Чего волком на меня смотришь, — покосился на Митьку Силантий и доверительно, наклонясь к мальчику, сказал: — Я к Дуне допрежь твоего отца сватался… Ты б моим сыном мог быть…

Митька шел, не глядя на Силантия.

— Не пошла бы она за тебя, — сказал он хмуро.

— То-то и есть, что не пошла, — вздохнул тяжело Силантий. — Я, может, с того… бобылем и остался.

— Не пойдет она за тебя, — повторил Митька.

Он взглянул на крутую осыпь, по которой скатывались мелкие камешки.

— Зря ты здесь повел. Дорога тут никудышная.

На выступе скалы стоял горный козел. Куманин залюбовался неподвижным, будто высеченным из камня, животным и вдруг вскинул винтовку, выстрелил в воздух. Козел вздрогнул и, перемахнув через расселину, скрылся.

— Нельзя здесь стрелять! — крикнул Митька, и тут же, разбуженные выстрелом, на дорогу посыпались камни.

Передняя лошадь испуганно шарахнулась в сторону и, сорвавшись с тропы, потянула за собой всю связку.

— Чомбур! Чомбур режь! — крикнул Силантий.

Смелков и Арсен бросились удерживать соскальзывающих с тропы лошадей, но лошади сползали все ближе и ближе к краю обрыва. Силантий вытащил нож и резким движением перерезал веревку, связывающую упавшую лошадь с остальными. Связка была спасена. Только передняя лошадь покатилась вниз. Митька бросился за ней. Зацепившись вьюками за кустарник, лошадь лежала у самого края каменной стены.

Когда лошадь, дрожащую, с поцарапанными боками, втащили на тропу, Митька зло поглядел на Силантия.

— Говорил я тебе?! Нельзя тут идти, опасно, — сказал он.

— Зато ближе, — заметил Силантий и набросился на Куманина: — А ты чего без толку палишь? Не видишь, что ли, — осыпи?!

— Обратно надо идти, — сказал Митька. — Мимо нашего дома.

— По маменьке соскучился, — бросил Силантий насмешливо.

— Я верную дорогу указываю, — обиделся Митька.

— Я думаю, товарищ Ольшевец прав, — сказал Арсен. — Лучше потерять два дня, но сохранить лошадей, да и людей… — Он обернулся к Куманину и спокойно добавил: — А вам, товарищ Куманин, когда мы вернемся в Питер, придется отсидеть еще десять суток за… — Арсен подумал и заключил: — За необдуманное расходование боеприпасов.

К Митькиному дому экспедиция добралась еще засветло.

— Я лошадьми займусь, а вы устраивайтесь, — сказал Силантий и вместе с Куманиным стал освобождать лошадей от вьюков.

Митька, Смелков и Тася направились к дому. Низенькая дверь скрипнула и отворилась. Митька увидел мать.

— Явился наконец… — не то сердито, не то ласково проворчала Дуня. — Где тебя черт носит, партизана?!

— Я, маманя, людей привел… переночевать.

Дуня с интересом взглянула на Смелкова и Арсена, улыбнулась Тасе.

— Ну что же, заходите, пожалуйста.

Первым, согнувшись, в избу вошел Смелков. На широкой лавке возле печи сидел, укрывшись изодранной в клочья офицерской шинелью, уже знакомый нам светловолосый. При виде Смелкова он слегка приподнялся.

— Смелков, — представился Аркадий Николаевич.

Светловолосый ответил не сразу.

— Зимин, — сказал он наконец и выглянул в окно.

— Кто это там… с лошадьми? — спросил он тихо, и, прежде чем Митька ответил, Зимин бросился к ружью, стоявшему у стены, и выбежал из избушки.

— Силантий! — крикнул он. — Стой!

Увидев Зимина, Силантий замер, затем, прикрываясь вьючным ящиком, отступил, спрятавшись за лошадь.

— Выходи, Силантий! — приказал Зимин, поднимая ружье.

— Что вы делаете? — крикнул Смелков. — Это наш рабочий.

Силантий бросил ящик и, метнувшись в сторону, вскочил на неоседланного Агата.

Зимин выстрелил.

Агат рванулся, и Силантий скрылся за деревьями.

Зимин выстрелил еще и еще раз, потом бросил ружье и, пошатнувшись, прислонился к стене. Митька удивленно посмотрел на мать.

— Силантий… отца твоего сгубил, — сказала Дуня. — И в Петровича стрелял…

— А сказывал, будто… похоронил?

— Похоронил, — кивнула Дуня. — Сам загубил, сам и похоронил.

Все молча смотрели в лесную чащобу, туда, где скрылся Силантий.

Дуня вытащила из печи большой чугун с картошкой и поставила на стол, за которым сидели все участники экспедиции. Смелков при свете керосиновой лампы разглядывал карту.

— Один человек нагадал мне, что погибну я не от пули. Я было думал, что ошибся мой Ахмет — так его звали. Да нет. Спасибо Евдокии Петровне — выходила, — говорил Зимин.

— За что Силантий стрелял в вас? — спросила Тася.

Зимин с сочувственной улыбкой следил за тем, как Тася, обжигаясь, очищала горячую картошку от кожуры.

— Силантий? За то, что вступился за Федора. А вот почему он убил Федора, не пойму. Золота мы и намыли всего ничего.

— А где намыли? На Ардыбаше? — оторвался от карты Смелков. — Или это тайна старательская?

— Нет, какая тайна. На Медведянке старались.

— На Медведянке… — поморщился Смелков. — Разве там золото, на Медведянке? А до Ардыбаша не дошли?

— Пытали счастье и на Ардыбаше. Да только, как говорят старатели: поблазнило, да не далось. Сказки это все про Дарьино золото.

Смелков усмехнулся.

— А вы верите в сказки? — спросил Зимин, внимательно поглядев на Смелкова.

— Я верю в науку, молодой человек. А сказки… К сказкам тоже не вредно прислушиваться. Золото на Ардыбаше есть!

Куманин вытащил из чугуна горячую картофелину и, перебрасывая ее из одной руки в другую, вздохнул.

— Золото… поглядеть бы на него разок!.. А бывает золото с такую картоху? — спросил он неожиданно.

Все засмеялись.

— Бывает и побольше, — улыбнулся Смелков.

Все сосредоточенно чистили картошку, а Зимин, задумавшись, поглядывал то на Тасю, то на Смелкова.

— Аркадий Николаевич, — сказал он решившись. — По моей вине вы лишились рабочего-промывальщика. У меня есть кое-какой опыт, и если я вам подойду… Одним словом, предлагаю себя в ваше распоряжение.

— А вы давно в этих краях? — спросил Арсен.

— К сожалению, давно.

— Ну что ж. От помощи вашей не откажемся, — сказал Смелков. — Люди нам нужны.

Силантий придержал Агата на полянке и соскочил на землю. Вытащив из-за пояса топорик, он подошел к одному из деревьев, где на затесе стоял знак Зимина, и умелым ударом стесал его. Переходя от дерева к дереву, он уничтожал старые зарубки и делал новые затесы в разных направлениях, орудовал топориком с яростью, будто перед ним стояли не деревья, а его заклятые враги…

Экспедиция шла по заболоченному участку леса, среди стройных молодых березок. Митька вел лошадей, выбирая дорогу, и наконец связка лошадей остановилась на том месте, где недавно орудовал Силантий. Участники экспедиции разглядывали свежие следы топора.

— Надо полагать, — усмехнулся Арсен, — это работа нашего Силантия.

— Наивная хитрость дикаря, — сказала Тася. — Он что же, не подозревает о существовании карты и компаса?

— Он не так наивен, этот дикарь, — сказал Зимин. — Несколько дней мы из-за него потеряем.

— Чего он добивается? — сказала Тася.

— Боится, что вы, Кирилл Петрович, к своему золоту нас приведете, — сказал Смелков.

— Силантий человек коварный, — помолчав, заметил Зимин. — Если он что-нибудь задумал, он не остановится ни перед чем.

Митька подозвал к себе Смелкова и показал крест у самого корня дерева.

— Отец эти зарубки делал. Видите? — он подвел Смелкова к другому дереву и показал такую же зарубку. — Идти надо в обход болота, на север.

— С таким проводником нам никакой Силантий не страшен, — сказала Тася.

Митька с трудом удержал улыбку.

Длинные золотистые змейки взлетали вверх и исчезали в темноте над жарко пылающим костром. Силантий сидел неподвижно, уставившись на пламя. Капли пота выступили у него на лбу, он расстегнул ворот рубахи, но от огня не отодвинулся. Внезапно он поднялся, выхватил из костра пылающую головешку и швырнул ее в темноту. И сразу вспыхнул сухой валежник. Силантий схватил еще одну головешку и с яростью бросил в другую сторону. И там вспыхнул огонь. Один за другим летели в тайгу пылающие факелы, поджигая сушняк.

Дымная мгла окутывала экспедицию, продвигавшуюся по тайге. Резало от дыма глаза. Шли на ощупь, перекликаясь, держась за веревку, один конец которой держал Митька, другой — шедший позади всех Куманин. Лошади шли в связке. Тропа огибала горный склон. За поворотом мгла поредела, люди стали различать друг друга. Смелков взглянул на компас — капля дождя упала на стекло.

Тася подняла голову. Капли падали ей на лицо, падали все быстрей, пока наконец не хлынул проливной дождь. Зимин догнал девушку, накинул на нее свой капюшон. Тася взглядом поблагодарила его. Тропа стала шире, они пошли рядом. Дождь стучал по брезенту плащей, по вьюкам, по крупам лошадей. Пожар в тайге затихал, дым оседал все ниже.

Экспедиция стояла у неширокого, но очень глубокого ущелья, похожего на трещину в горах. Тропа обрывалась у моста, переброшенного через пропасть. Но моста не было. Черные, обугленные консоли торчали с обоих его краев.

— Надо думать, тоже работа Силантия, — сказал Смелков и, взглянув на карту, покачал головой. — В обход идти — пять дней потеряем.

Зимин подошел к обрыву.

— Предлагаю переправиться здесь, — сказал он.

Все удивленно посмотрели на него.

— На канатах? — спросил Смелков.

— Нет, — сказал Зимин. — По мосту.

Он ударил топором по оголенной до самой верхушки сосне. Арсен и Куманин вытащили топоры.

Когда дерево было подрублено, мужчины столкнули его, и оно упало, перекинувшись через пропасть.

Тася, замирая, следила за каждым движением Зимина, а тот, неожиданно подхватив Тасю на руки, шагнул к бревну. Смелков хотел было его остановить, что-то крикнуть, но Зимин, с Тасей на руках, уже шел над пропастью. С замиранием сердца следили за ними участники экспедиции.

И еще один человек, которого они не видели…

Силантий медленно поднял винтовку. В прорези прицела отчетливо вырисовывались фигуры Зимина и девушки, доверчиво прижимающейся к его плечу. Силантий опустил винтовку. Девушка обнимала Зимина, прижимаясь к нему все крепче и крепче. Силантий снова поднял винтовку и снова опустил: так и не смог выстрелить в человека, несущего девушку через пропасть.

Зимин чуть покачнулся, и Куманин закрыл глаза. Когда он открыл их, Зимин и Тася были уже на другой стороне.

— А как же лошади? — крикнул Смелков.

— И лошади пройдут, — крикнул в ответ Зимин. И начал рубить дерево, стоявшее на другой стороне пропасти.

Через полчаса, осторожно, сняв вьюки, Куманин и Митька провели лошадей по импровизированному мосту.

Экспедиция остановилась на ночевку на берегу реки. Тася и Зимин разжигали костер.

— Как вам это пришло в голову? — спросила Тася.

— Я артиллерист. Однажды я так переправил целую батарею. С пушками, — пояснил он ей, как маленькой.

Чуть в стороне, пристроившись у валуна, поросшего зеленым седоватым мхом, Митька чинил уздечку, а Куманин вырезал свистульку. Закончив работу, Куманин поднес ее к губам и засвистел.

— Перепелка, — угадал Митька.

Тася прислушалась.

— Перепелка… Совсем как у нас на даче, под Питером.

— Под Питером… — вздохнул Зимин и усмехнулся. — Господи, как все это давно было. Я и забыл — какой он… Санкт-Петербург. Перед войной служил в Пензе… А на фронт не попал. Угодил на каторгу.

— За что?

— Стрелял в своего отца-командира.

— Убили? — испуганно спросила Тася.

— Нет… Ранил. Я никогда не отличался сентиментальностью, но смотреть, как он издевался над солдатами… не мог. Однажды он поставил моего вестового на три часа в ледяную воду. Ну я и не выдержал… стрелял в него, потом трибунал… каторга.

— Сколько вы пережили… — сочувственно произнесла Тася.

— Я ни о чем не жалею. И потом… Если бы я не оказался здесь… — Зимин взглянул на Тасю и закончил уже совсем тихо: — Я не встретил бы вас.

— Мы могли познакомиться в Петрограде, — засмеялась Тася. — Девчонкой я обожала молодых офицеров.

— Могли, — засмеялся Зимин. — Но я в те времена был высокомерен и глуп. Вы не обратили бы на меня никакого внимания.

Послышалось глухое уханье совы.

— Сова, — сказал Митька, восторженно глядя на Куманина. — А ну-ка покажи еще раз.

Куманин сложил ладони особенным образом у губ, и снова послышалось совиное уханье. И в ту же минуту они услышали приглушенное ржанье лошадей.

— Чего это там? — насторожился Куманин.

— Может, медведь? — предположил Митька.

— Ну да? — покачал головой Куманин.

Они подошли к лошадям. Лошади стояли спокойно, меланхолически жуя сено.

— Куманин, — спросил Митька, поглаживая каурого жеребца с белой отметиной на лбу, — на геолога если учиться — долго?

Куманин присвистнул.

— Одной гимназии лет десять. Да там еще институты разные, академии.

— Да… — вздохнул Митька. — И думать нечего.

Он поглядел в сторону костра. Силуэты Таси и Зимина четко выделялись на фоне яркого пламени. Митька помрачнел. В свете костра волосы Таси казались золотыми. Она сидела, повернувшись к Зимину, обхватив колени длинными гибкими руками.

— Каторга… — тихо сказала Тася. — Я и представить себе не могу, что это такое…

Зимин молчал.

Утром участники экспедиции молча окружили лежащих на земле лошадей.

Митька протянул Смелкову скатанный шариком хлебный мякиш.

— Отрава, — сказал он.

— Товарищ Арсен! Сюда, скорее! — послышался из-за палатки голос Куманина.

В стороне, под деревьями, лежали вспоротые вьюки, мука высыпана на землю. Куманин протянул Арсену горсть муки.

Арсен понюхал.

— Керосин.

— Вся мука… залита керосином, — прошептал Куманин.

— Вот вам, Тасенька, и наивная хитрость дикаря, — сказал Зимин.

— Напрасно иронизируете, — вспылил Смелков. — Вы дежурили ночью. Это вы недосмотрели. Вы спали?!

— Я не спал, — сказал Зимин.

Тася смущенно отвернулась.

— Я тоже не спал, — сказал Митька. — Лошади привыкли к Силантию, вот и подпустили…

— Неужели придется возвращаться, черт побери?! — Смелков в отчаянии стукнул кулаком по дереву.

— Нет, Аркадий Николаевич, — сказал Арсен, — мы будем продолжать экспедицию.

— Как? Без лошадей? Без продовольствия?

— Я, Аркадий Николаевич, — с неожиданным для него волнением заговорил Арсен, — прибыл в Петроград на другой день после взятия Зимнего. Зимний дворец был взят без меня.

— О чем вы? — вспылил Смелков.

— Я хочу сказать, что Ардыбаш — это мой Зимний. И мы возьмем его, Аркадий Николаевич!

— Что вы предлагаете? Конкретно?

— Мы с вами спустимся до Чайгана на плотах, — сказал Арсен, — а там найдем лошадей.

— А если не найдем? — раздраженно спросил Смелков.

— Тогда… тогда пойдем пешком.

— Пешком? Изволите шутить?

Но Арсен не шутил. Лицо его было спокойно. Он твердо, но решительно смотрел на Смелкова.

Силантий сидел на сундуке в клетушке у Субботы и исподлобья смотрел на пустынный двор, где у коновязи жевал сено одинокий Агат.

— Зачем лошадей погубил, дурья башка?! — кричал на Силантия Суббота.

— Что хошь со мной делай, Ефим, а к золоту я их не допущу, — прохрипел Силантий.

— От тебя это не зависит. Отыщут они золото. По науке отыщут. Сами!

— А отыщут, я их из тайги вовсе не выпущу, — взревел Силантий.

— Дури в тебе полно. Выгоды своей не понимаешь. Нам с тобой того только и надо, чтобы они на самородное золото набрели.

— Это зачем же? — удивился Силантий.

— Затем, что найдут и в Петроград уедут — доклады писать да камушки под стеклами разглядывать. А покеда вернутся — Россия-мать велика, — годы пройдут, куда золото от нас денется — ступай и бери!

На лице Силантия появилось подобие улыбки.

— Хитро.

Суббота открыл сарай и растолкал спавшего на сене Харитона.

— Дело есть…

— Какое еще дело? — заворчал Харитон.

— Возьмешь лошадей от Черного ключа, — зашептал Суббота, — и поведешь на Ардыбаш к инженеру.

— У них свои есть…

— Подымайся живее и болтай поменее.

— Да я и дороги не знаю, — трусливо залепетал Харитон. — Я, почитай, лет десять в тайгу не ходил… Не губи, Ефим, пущай кто другой идет…

— Не дрожи. Силантий дорогу покажет.

— Откуда этот леший взялся? — Харитон перекрестился. — Боюсь я его.

— Нужен ты ему! Инженеру скажешь — Ефим Суббота лошадей и муку прислал. Прослышал, дескать, про твою беду и прислал…

Суббота обернулся. В дверях стояла Марфа.

— Тебе чего? Чего по пятам ходишь?

Марфа вышла.

На плоту, сбитом из толстых бревен, экспедиция спускалась вниз по реке. Митька и Зимин, умело действуя шестами, вели нагруженный плот между камнями и отмелями. Смелков грустно проводил взглядом удаляющиеся горы.

— Не подпускает меня Ардыбаш к своему золоту, — сказал Смелков. — Будто рок какой-то.

Река становилась все полноводнее, и плот стал набирать скорость.

— Шивера! — крикнул Митька. — Левого берега держи!

Плот стремительно развернуло, понесло вправо, и он мгновенно стал неуправляем.

— Разобьемся! — крикнул Митька и, взяв канат, бросился в воду. — Держите! — крикнул он Зимину, и тот подхватил конец.

Митька мгновенно оказался на берегу и, используя два растущих рядом дерева как кнехты, закрепил канат. Мужчины на плоту крепко ухватили конец каната и медленно подтягивали плот к берегу.

Тася соскочила на берег и, обняв Митьку, поцеловала его.

— Зачем? Нешто так можно? — смутился Митька.

— Мы бы разбились, — со слезами на глазах проговорила Тася.

— Ну… Скупнулись бы маленько…

Вечером, разведя костры, экспедиция просушивала мокрую одежду. Тася сидела на берегу и задумчиво смотрела на розоватую в отблеске костров воду.

— Угощайтесь, — услышала она за спиной голос Митьки.

Он протягивал ей туесок с ягодами.

— А хотите, я вам соболей настреляю на цельную шубу? — предложил Митька. — Будете по своему Петрограду ходить, как купчиха.

— Спасибо, Митенька. Только зачем же мне соболья шуба? Я ведь не купчиха.

Неожиданно Митька вскочил и вскинул ружье.

— Стой! Кто идет?! Стрелять буду!

Из-за дерева высунулась испуганная физиономия Харитона.

— Опусти дуло… чучело несмышленое. Я это, Харитон. Не видишь, что ли?

На шум собрались все.

Харитон поклонился Смелкову.

— Ефим Суббота прослышал про твою беду, инженер… Лошадей прислал и муки цельных четыре мешка.

— Неужели… лошадей привел?! — радостно закричал Смелков. — Где они?

— Да на поляне… повыше стоят… Я еще с горы приметил, как вас на шиверах крутило.

Смелков, Зимин, Куманин, Митька и Тася побежали к лошадям. Арсен остановил Харитона.

— Одну минуточку… Скажите, пожалуйста, откуда Суббота узнал о том, что мы нуждаемся в лошадях и муке?

Харитон испуганно замигал.

— Слух по тайге прошел.

— А если точнее? Кто этот слух принес? Силантий?

— Не. Мы его и в глаза не видели. Сухарев Пашка сказывал.

— Сухарев?

— Он самый. Пашка Сухарев. Охотник.

Лошади, которых привел Харитон, позволили экспедиции продолжать свой маршрут к верховьям Ардыбаша. Теперь ее путь лежал вдоль мелкой речушки с прозрачной водой, едва прикрывавшей каменистое дно.

— Вы здесь намыли свое золотишко? — спросил Смелков у Зимина.

— Да… — удивился Зимин. — Откуда вы знаете?

— Еще в двенадцатом году я обнаружил здесь золото, — рассмеялся Смелков. — Жалкое золотишко. Но если удастся нащупать, откуда попадают сюда эти крохи, мы доберемся и до того стола, где золото навалено грудами! — И, указывая на видневшиеся вдали горы, Смелков, обернувшись к Кобакидзе, сказал: — Золотоносная полоса должна простираться вдоль хребта в осадочной толще. Но золото здесь не на поверхности. Будем закладывать глубокие шурфы.

На затесанном конце штаги чернильным карандашом было выведено: «Инж. Смелков № 1».

Смелков и Кобакидзе укрепили штагу, а Зимин и Куманин сделали первые удары лопатой.

В мокрой от пота рубашке, стоя в глубоком колодце, Зимин накладывал лопатой вырытый грунт в бадейку, привязанную к деревянному вороту на козлах. Харитон, стоявший наверху возле штаги с надписью «Инж. Смелков № 19», поднял бадейку наверх и вывалил грунт в лоток. Вокруг шурфа, чуть поодаль, на бумажках лежали отмытые пробы.

— Как дела? — спросил подошедший к Харитону Арсен.

— Мыслимо ли дело всю землю насквозь прорыть? — проворчал Харитон. — Камни — они и есть камни.

На песчаной отмели, обнаженный до пояса, Зимин умело орудовал лотком, оставляя на дне темный шлих. Тася над небольшим костром просушивала пробы на железном совке. Чуть выше по течению работал Куманин. Лоток явно не слушался его неопытных рук, порода соскальзывала в ручей, и Куманин ладонями пытался удержать ее на лотке.

Заметив подошедшего Кобакидзе, Куманин бросил лоток.

— Хватит. Приказывайте — что угодно сделаю… а переливать из пустого в порожнее — не желаю!

— Когда мы вернемся в Петроград, — негромко сказал Кобакидзе, — напомните мне, пожалуйста, что к двадцати суткам гауптвахты я вам прибавил еще пять… А переливать из пустого, как вы говорите, в порожнее вам все-таки, товарищ Куманин, придется. Все лето. Повторите приказание!

— Есть, переливать из пустого в порожнее, — не глядя на Кобакидзе, повторил Куманин и снова взялся за лоток.

Смелков рассматривал одну из проб, высушенных Тасей, и делал пометки в черной клеенчатой тетрадке.

— Ну что… есть золотишко? — смущенно спросил Митька, присаживаясь рядом со Смелковым.

— Нет, Митя… Пока только запах.

— Да нешто золото пахнет?

Смелков засмеялся.

— Я что хотел спросить, — осторожно начал Митька. — Вот наши мужики ходят, на себя стараются. А вы… тоже для себя?

— Нет, Митя, я геолог, — сказал Смелков.

— А найдете золото… неужто себе ничего не оставите?

— Нет, Митя, — засмеялся Смелков.

— Для кого же тогда ищете? — помрачнел Митька.

— Для дела. Для России.

Митька подумал и сказал:

— Значит, для революции.

— Я сказал, для России, — поправил его Смелков.

— Оно так и выходит. Если для России, значит, для революции. Не для белых же стараетесь?!

Смелков опешил.

Сзади послышался смешок Арсена.

— Что же вы ответите на вопрос, поставленный нашим юным проводником?

— У меня нет времени на разговоры, — недовольно пробурчал Смелков и углубился в свои записи.

Митька и Куманин, притаившись, сидели в камышах невдалеке от таежного черного озерца.

Куманин покрякивал, подманивая уток. Чей-то выстрел с другой стороны озерца вспугнул несколько уток, взметнувшихся в небо. Митька выстрелил. Одна из уток упала, потом взлетела как-то боком и, сделав несколько взмахов одним крылом, снова упала. Митька выбежал из камышей на пригорок, нависавший над озерцом, но, споткнувшись, чуть не упал в яму.

Митька поднялся и увидел старый, заброшенный шурф с осыпавшейся по краям землей. Рядом валялись остатки полусгнившего лотка. В нескольких метрах от шурфа сохранилась давно вырытая землянка. К Митьке подошел Куманин.

— Загляделся на чужой колодец? — засмеялся Куманин. — Своих, что ли, мало?

— А ты погляди.

Оба присели на корточки и увидели белеющие внизу кости.

— Человек… Так и помер в яме, царствие ему небесное!

— Пойду инженера позову, — сказал Митька.

А Куманин направился в землянку. Здесь стояли покосившийся столик и сломанная скамейка, под которой Куманин увидел небольшой крашеный сундучок. Сундучок был заперт на замок. Куманин дернул ржавую щеколду, и тут же замок отвалился. Сундучок был почти пуст — кожаный кисет, патроны и отсыревшие мешочки с порохом, да еще железная коробка с потершейся надписью «Ландрин». Коробка оказалась тяжелой. Куманин попытался открыть крышку, но она проржавела и не поддавалась. Он постукал камнем по краям коробки и наконец раскрыл крышку. В коробке лежал брезентовый мешочек, туго перетянутый шнурком. Разрезав шнурок, Куманин обнаружил внутри какие-то темные тяжелые камешки.

В землянку заглянул Харитон с ружьем в руках.

— Чего нашел?

— Ктой-то полную коробку камней набрал.

Едва Харитон взял у Куманина коробку, как руки у него задрожали.

— Чего это у тебя руки дрожат? — удивился Куманин и отобрал у него коробку.

— И вовсе не дрожат, — сказал Харитон, пытаясь унять дрожь. Глаза его забегали, и он протянул руку, чтобы взять коробку у Куманина. — Мне аккурат такая нужна… для табаку.

— Да ты вроде некурящий? — подозрительно сказал Куманин, не выпуская из рук коробки.

— Коробки, что ли, жалко?

Куманин вытащил мешочек и бросил Харитону коробку.

— Не жалко. Бери.

Приоткрыл мешочек, высыпал несколько камешков на ладонь и вышел из землянки. На ярком свету темные камешки слегка заблестели.

— Погоди-ка… Может, это и есть… золото? — спросил Куманин.

— Обманка… — стараясь скрыть волнение, сказал Харитон. — Золота, что ли, не видел?

— Видал — очищенное, обработанное… А камушков золотых… не приходилось…

Харитон мялся, переступая с ноги на ногу, хотел было что-то сказать Куманину, но тут подошел Митька.

— Глянь-ка, что нашел! — Куманин протянул Митьке камушки на ладони.

— Золото! — воскликнул пораженный Митька.

Куманин протянул ему мешочек. Митька прикинул на ладони.

— Фунта три, почитай, будет. Надо инженеру показать.

— Слушай, Куманин, — зашептал, чуть заикаясь от волнения, Харитон. — Ты это… ты инженеру не кажи! Я человека найду, верного… всю жизнь как сыр в масле кататься будешь!

Куманин взглянул на Митьку.

— И Митька тоже… на троих… Мне много не надо… фунтик один отвесишь…

Куманин внимательно разглядывал золотые камешки.

— Вот оно, значит, какое — золото… — растерянно прошептал он.

— Ну по рукам?! Фунтик отвесишь — и ладно.

— Отвесим! — согласился Куманин, и вдруг лицо его стало жестким. — Я тебе отвешу! Ты за кого меня принимаешь, контра?!

Смелков стоял в окружении участников экспедиции и рассматривал найденное Куманиным золото.

— Как полагаете, Аркадий Николаевич, — спросил Арсен, — кто здесь погиб? И долго ли эта коробочка нас дожидалась?

— Не нас она дожидалась, — сказал Зимин.

— Кого же? — спросила Тася. — Может быть… знаменитую Дарью?

— Кто знает… — сказал Зимин.

— Взгляните, Кирилл Петрович, какое золото! Без всяких примесей! — радовался Смелков. — Мои предположения оправдываются… Где-то рядом лежит и наше золото!

— Товарищ комиссар! Белые! — Митька дернул за рукав Арсена и показал ему на высоком берегу другой стороны реки трех вооруженных всадников.

Молоденький прапорщик, с чуть заметным пушком на верхней губе, тот самый прапорщик Казанков, который отдал Тасе своего Агата, соскочил с коня.

— Боже мой! Какая встреча… А где же мой Агат?

— Не уберегла, — смутилась Тася.

— Он погиб?

— Его похитили.

— Жаль. Простите, я не представился. Прапорщик Казанков. — Слегка поклонившись, он обратился к Смелкову: — Насколько я знаю, ваша экспедиция преследует чисто научные цели… и мне, вероятно, не следует подозревать вас?..

— Разумеется, прапорщик. Я и мои сотрудники заняты геологическими поисками.

Арсен и Куманин стояли чуть в стороне, возле палатки.

— Руки чешутся… из винта… вдарить по белякам, — шепнул Куманин.

— Возьмите себя в руки, товарищ Куманин, — тихо сказал Арсен. — Когда надо будет вдарить, за нами дело не станет.

— Мы заблудились, — простодушно сказал Казанков. — Взяли правее, чтобы сократить путь, и вот… заблудились.

— Заночуйте у нас, — сказал Смелков, — а с утра отправитесь…

— Спасибо за гостеприимство, — сказал Казанков и подошел к своим спутникам.

— Ваше благородие, — тихо сказал Казанкову один из них, — люди эти… от большевиков присланы… поприжать бы их надо… а кого следует, и в расход вывести.

— А что дурного эти люди вам сделали, Калганов? Они ищут полезные ископаемые…

— Для большевиков, — буркнул Калганов.

— Там будет видно, для кого, — сказал Казанков.

— Молоды вы еще, ваше благородие, — снова буркнул Калганов. — Больно доверчивы.

Куманин приглядывался к ним.

— Заблудились… Маскируются. Небось разведчики…

— Нет, — сказал Арсен. — Полагаю, что связные… с донесением или с приказом.

Куманин поглядел на Казанкова, на его сумку, висящую на боку.

Вечером у костра сидели трое — Тася, Зимин и Казанков. Чуть в стороне Арсен и Куманин пили горячий чай из жестяных кружек, изредка поглядывая то на Казанкова, то на солдат, купавших в реке своих лошадей.

— Счастливые вы люди, — говорил Казанков, улыбаясь по-детски доверчиво. — Среди всей этой сумятицы, ненависти, раздора занимаетесь по-настоящему полезным делом. Боже мой, как я хотел стать врачом… Но… семейная традиция оказалась сильней. Я из потомственной семьи военных.

Он достал из полевой сумки несколько фотографий. Куманин заметил в сумке большой белый конверт с сургучными печатями.

Казанков показывал Тасе фотографии.

— Это мама, отец, братья, сестренка, дед…

Все мужчины были в военной форме.

На другом снимке Казанков на гитаре аккомпанировал братьям, которые пели.

— В Гатчине, на даче… перед самой войной, — вздохнул Казанков и негромко запел:

«Я вам пишу, случайно, право, Не знаю как и для чего. Я потерял уж это право, И что скажу вам?.. — ничего…»

Тася слушала Казанкова, слушала песню из ее собственного недавнего и уже такого далекого прошлого и тихонько подпевала:

«Что помню вас? Но, боже правый, Вы это знаете давно; И вам, конечно, все равно».

Куманин отошел в сторону и скрылся за палаткой. Арсен взглянул ему вслед и снова, не отрываясь, задумчиво стал глядеть на сидящих у костра.

«Безумно ждать любви заочной, —

пели Казанков и Тася, —

«В наш век все чувства лишь на срок. Но я вас помню, да — и точно Я вас забыть никак не мог…»

Куманин тихонько окликнул Арсена, и тот, поднявшись из-за стола, направился к нему. Куманин протянул ему пакет с сургучной печатью. Арсен аккуратно, лезвием ножа вскрыл пакет.

«С людьми сближаясь осторожно, —

доносилось от костра, —

Забыл я пыл былых проказ, Любовь, поэзию, но вас… Но вас забыть мне было невозможно…»

Арсен достал из конверта тонкий листок бумаги с машинописным текстом, внимательно прочел.

— Благодарю вас, товарищ Куманин. Отменяю пятнадцать суток гауптвахты.

— Двадцать пять, — подсказал Куманин.

— Хорошо, — улыбнулся Арсен. — Отменяю все двадцать пять.

Едва взошло солнце, Казанков со своими спутниками покинули лагерь экспедиции.

Митька уже сидел на лошади, когда Зимин и Смелков вышли из палатки.

— Что происходит, Арсен Гургенович? — спросил Смелков. — Куда вы отправляете Митю?

— Я посылаю его к Федякину, отряду которого угрожает опасность.

— А что это за бумага? — спросил Смелков, заметив в руках у Митьки листок.

— Копия приказа генерала Горского об окружении и уничтожении отряда Федякина, — спокойно ответил Арсен.

— Откуда она у вас?

Арсен неопределенно пожал плечами.

— Выкрали?! Ну, конечно, выкрали! — возмутился Смелков. — Я дал Волжину согласие возглавить поисковую экспедицию, а не шпионский отряд! В какое положение вы меня ставите?! Я заверил прапорщика в том, что мы не принимаем участия в военных действиях, а мы тем временем передаем партизанам секретные приказы!..

— Ваша совесть чиста, Аркадий Николаевич, — ответил Арсен. — Не вы посылаете Митю к партизанам, а я.

— Нас направили сюда искать золото, а не помогать партизанам! Вы мой помощник! И я отвечаю за вас!

Они стояли друг против друга, и Митька поглядывал то на одного, то на другого.

— Я хотел бы, дорогой Аркадий Николаевич, — заговорил Арсен тихо, — чтобы вы поняли одну самую, пожалуй, важную вещь: найденное нами золото не будет иметь никакой ценности для народа, если не победит дело революции.

Зимин, стоявший чуть поодаль, покусывая травинку, чуть заметно ухмыльнулся.

— Не вижу здесь ничего смешного! — раздраженно бросил ему Смелков.

— Вы наивны, Аркадий Николаевич. В России революция. Мы находимся в зоне военных действий, и товарищ Арсен поступает в строгом согласии с революционной моралью, для которой главный нравственный критерий — это победа.

Арсен, прищурившись, взглянул на Зимина.

— Вы правы, хотя, как я понимаю, иронизируете, господин Зимин?!

— Нет, почему же? — все так же улыбаясь, сказал Зимин. — У вас своя правда, а у Аркадия Николаевича — своя.

— А у вас? — резко спросил Арсен.

— У меня… тоже своя… собственная.

Арсен пристально поглядел на Зимина и обернулся к Мите.

— Поезжай! — сказал он ласково. — И поскорей возвращайся.

Митя тронул лошадь.

— Кроме всего прочего… вы подвергаете опасности жизнь этого мальчика… и всю экспедицию, — сказал Смелков.

— Я все понимаю, — глядя в глаза Смелкову, твердо сказал Арсен. — Но для меня… и не только для меня, успех экспедиции не будет иметь смысла, если победят белые.

— У нас разное понимание смысла нашего дела. Мне придется свернуть экспедицию. Во всяком случае, мы с дочерью уезжаем. Собирайся, Тася!

— Папа… подумай, — сказала Тася.

— Есть нравственные принципы, через которые я не могу переступить, — ответил Смелков и, взглянув на Арсена, вдруг вспомнил, откуда он знает это лицо.

Мраморная лестница Горного института была забита возбужденной толпой студентов.

— Смелков! — крикнул кто-то. — Смелков идет!

Студенты расступились, пропуская Смелкова. Молодой профессор, откинув назад голову и заложив руки за спину, быстро поднимался по лестнице.

— Мы с вами, господин профессор! — крикнул какой-то студент, стоявший наверху. Смелков обернулся и увидел молодого грузина, восторженно смотревшего на него.

Из массивной двери с надписью «Директор Горного института» вышел старик с впалыми щеками и с седыми пушистыми бакенбардами.

Студенты притихли.

— Станислав Викентьевич, — сказал Смелков, — вчера вы подписали приказ о сдаче в солдаты семерых студентов, подозреваемых в политической деятельности. Пока эти студенты не будут возвращены, я не переступлю порога института.

Студенты зашумели.

— Аркадий Николаевич, помилуйте… — сказал директор, тревожно поглядывая на студентов. — Эти семь человек — зараза, отравляющая весь институт.

— Каждый человек, Станислав Викентьевич, — твердо сказал Смелков, — имеет право на свои нравственные принципы. Для меня эти студенты не являются преступниками, пока их преступление не доказано судом присяжных. Ваш приказ — бесчеловечен.

— Хорошо, — сказал директор сухо. — Напишите заявление о вашем уходе. И если вас не затруднит, объясните свои побудительные причины.

— Честь имею.

Смелков сухо поклонился и стал спускаться вниз по лестнице.

Директор поспешно скрылся в своем кабинете.

— Разрешите пожать вашу руку, профессор, — горячо сказал молодой грузин, протиснувшись к Смелкову. — Я один из семерых.

— Должен предупредить вас… — сухо сказал Смелков, — и всех вас, господа… Я вовсе не одобряю ваши политические эскапады… Для того, чтобы в будущем приносить пользу России, вы должны учиться, а не заниматься политической деятельностью.

Смелков стоял возле навьюченной лошади и задумчиво разглядывал Арсена — теперь он не сомневался: Арсен Кобакидзе был одним из тех, семерых.

— Сколько же времени вы пробыли в солдатах? — спросил он слегка смущенно.

— Считайте сами. С тех пор я не снимал шинели, — ответил Арсен.

— Однажды вы уже пытались сочетать занятия наукой с политикой. Не знаю, что выиграла политика, но наука проиграла, смею вас заверить. Ну что ж, думаю, что вы сможете продолжить экспедицию без меня.

— Я не отпущу вас, Аркадий Николаевич, — сказал Арсен.

— Как не отпустите? — изумился Смелков. — Вы что же, снова арестуете меня? Или заставите работать под страхом оружия?

— Нет, мы поступим иначе. Из экспедиции уйду я.

— То есть как? — растерялся Смелков. — Вы, так сказать, представитель власти… И потом, что вы скажете Волжину?

— Волжину я скажу, что полностью доверяю вам, что вы человек слова и доведете дело до конца, — сказал Арсен.

Смелков стоял совершенно растерянный.

— Нет, это ерунда какая-то. Ну как это… вы уйдете… Да… — Он помялся и вдруг, резко обернувшись к Куманину, крикнул: — Снимайте вьючные мешки! Мы остаемся!

Тася взглянула на Зимина, улыбнулась.

— У вас отвратительный характер, Арсен. Из вас вышел бы прекрасный геолог, если бы не ваша дурацкая политика, — сказал Смелков ворчливо.

— Я еще стану геологом, — просияв, заявил Арсен. — С вашей помощью. Если мы, конечно, продолжим нашу совместную работу и отнимем золото у Ардыбаша.

Полковник Хатунцев расположился на постоялом дворе Субботы в комнате на втором этаже, хранившей на себе следы купеческих разгулов — треснутое зеркало, залитые шампанским обои, искалеченная резьба на позолоченной спинке кровати…

Полковник стоял у зеркала и брился, когда к нему вошел Казанков.

— Прапорщик Казанков, — отрапортовал он, вытянувшись. — С пакетом от генерала Горского.

Хатунцев протянул руку.

Казанков открыл сумку и, достав пакет, передал его Хатунцеву. Полковник вскрыл конверт, пробежал глазами приказ и, вытащив из ящика смятую бумажку, протянул ее Казанкову. Казанков прочел, и лицо его покрылось испариной.

— Что это?

— Содержание приказа генерала Горского, который был передан вам в запечатанном виде, — сказал Хатунцев, испытующе глядя на прапорщика.

— Я не вскрывал пакета, господин полковник!

— Не сомневаюсь. За вас это сделали другие и довольно аккуратно.

— Но кто? Кто мог это сделать?

— Именно это меня интересует. Содержание секретного приказа становится известным партизанам, и вся наша операция… Скажите, прапорщик, почему вы задержались? Я ждал вас третьего дня.

— Мы сбились с пути. — Казанков опустил голову.

— Сбились с пути… — Хатунцев пристально поглядел на него и надел фуражку. — Пойдемте!

Они прошли по двору, мимо походной кухни, где повар раздавал солдатам пищу, к сараю, у которого стоял часовой.

Хатунцев распахнул двери сарая, и Казанков увидел Митьку, лежащего на телеге. Под глазом у него был синяк, на лице ссадины.

— Вам знаком этот мальчишка? — спросил Хатунцев.

Казанков разглядывал Митьку.

— Да… — сказал он, чуть поколебавшись… — Я, кажется, его видел.

— Где? — быстро спросил Хатунцев.

— Этот мальчик — проводник экспедиции Смелкова.

— Не знаю я никакой экспедиции! — крикнул Митька. — Я на охоту ходил к Николиной заимке… там и нашел эту бумажку… на полу, в избе…

— Прапорщик, вы не ошиблись? — спросил Хатунцев.

— Нет, — упавшим голосом сказал Казанков. — Мы заблудились у Ардыбаша и заночевали в лагере экспедиции.

— Вы предстанете перед судом военного трибунала, прапорщик, — с презрением сказал полковник. — Секретный приказ едва не попал в руки партизан. Слава богу, удалось перехватить мальчишку… Поручик Дегтярев! — крикнул он, и в сарай вошел офицер.

— По вашему приказанию, поручик Дегтярев, — доложил он полковнику.

— Возьмите десяток солдат. Разыщите и доставьте сюда разведывательную группу большевиков, действующую под видом геологической экспедиции.

— Есть, — козырнул поручик.

— А вы, прапорщик, — обратился Хатунцев к Казанкову, — сдайте свое оружие.

Работа экспедиции продолжалась. Сменялись цифры на штагах: 47… 53… 64… Сушились пробы. Наполнялись капсулами коробочки. Смелков продолжал свои записи.

На штаге было написано: «Инж. Смелков № 72».

Харитон выглянул из шурфа и, оглядевшись, выбрался на поверхность. На высоком берегу Тася, щурясь от едкого дыма, помешивала кипящую в котле кашу и не заметила, как Харитон крадучись забрался в палатку. Здесь было темновато. Стараясь не шуметь, Харитон переворошил один из вьючных мешков и, ничего не найдя, полез в ящик с пробами. Среди пакетов с капсулами он увидел и знакомую коробочку с надписью «Ландрин».

Судорожно прижимая к груди банку из-под монпансье, Харитон продирался сквозь лесную чащу. Тяжело дыша, он уходил все дальше и дальше, когда вдруг услышал за спиной знакомый голос:

— Харитошка!..

Харитон торопливо запихал коробку за пазуху.

Перед Харитоном стоял Силантий. Рядом, невдалеке от скалистого обрыва, к дереву был привязан Агат.

— Ты чего там прячешь?

— Да ничего…

— Чего под рубаху-то засунул? — требовательно спросил Силантий. — А ну покажь.

— Коробочка с-под ландрину. — Харитон вытащил коробку и снова сунул ее за пазуху.

— Покажь, — так же требовательно повторил Силантий.

— Твое какое дело… «Покажь!» «Покажь»! — взбунтовался Харитон. — А вот и не покажу!

Силантий быстро, по-кошачьи прыгнул на Харитона и, повалив его на землю, вырвал коробку. Раскрыв ее, он увидел золото.

— Господи, — прошептал Силантий.

— Отдай, мое! — крикнул Харитон.

— Твое? — со злобой сказал Силантий. — Тебе довольно и того, что у меня взял.

— Я? — взвизгнул Харитон. — Тебя Ефим вокруг пальца обвел, а ты… Отдай!

Он кинулся на Силантия и повис у него на спине. Силантий, держа в руках коробку, попытался сбросить его, но это ему не удалось. Сцепившись, они подкатились к самому обрыву, Харитон впился зубами в руку Силантия, державшую коробку. Кисть разжалась, и коробка полетела вниз. Оба застыли, глядя, как она падает, ударяясь о каменистые выступы, как она раскрылась и золото, рассыпавшись, полетело в бездонную пропасть…

— А… — в отчаянии застонал Харитон и, вскочив, с силой ударил Силантия ногой в живот.

Силантий, кряхтя, поднялся и тупо ударил Харитона кулаком по лицу…

Отодвигая тяжелый засов и пропуская Марфу в сарай с обедом для арестованных, караульный проворчал:

— Я бы и сам от таких щей не отказался.

Марфа увидела Митьку, лежавшего на телеге, и Казанкова, мрачно сидевшего в углу на сене.

— Кушайте, — сказала она и, наклонившись к Митьке, шепнула: — В углу, где сбруя свалена, под сеном дверца… в самом низу… лаз…

Митька понимающе кивнул.

— И ты… с ним беги, — сказала она Казанкову, — убьют, не посмотрят, что молоденький.

Марфа вышла из сарая, и караульный задвинул засов.

— Побежишь со мной? — спросил Митька.

— Нет, не побегу.

— Убьют тебя. Расстреляют, — сказал Митька. — Беги.

— Я присягу давал.

— Кому? Царю? Так нет его, царя-то!

— Тебе это не понять, — грустно улыбнулся Казанков. — Есть такое слово: честь. Ты слышал это слово?

— Какая же тут честь, когда они за твою же верность тебя же и расстрелять хотят? — Митька не понимал Казанкова.

— Значит, судьба, — сказал Казанков и беспомощно улыбнулся Митьке.

— Не побежишь? — упавшим голосом спросил Митька. — И меня… не пустишь?

— А ты — беги, — сказал Казанков.

Было совсем темно, когда Митька через потайной лаз выбрался из сарая. Тускло светила луна. Невдалеке маячил силуэт часового. Митька бесшумно прошмыгнул мимо коновязи и, перемахнув через плетень, пополз вдоль грядок огорода к лесу.

Здесь его ожидали Дуня и Марфа.

Марфа подвела Митьке коня. Дуня, с ружьем в руках, смотрела на сына с беспокойством.

— Ружье-то дайте, маманя, — попросил Митька.

Дуня протянула ружье.

— Вытянуть бы тебя ремнем разок-другой! — в сердцах сказала Дуня и перекрестила Митьку.

Митька вскочил на лошадь и поскакал в темноту.

Тихо заскулила овчарка.

— Господи, — сказала Дуня, — спаси его и помилуй.

Десять всадников во главе с поручиком Дегтяревым двигались по тайге, по тем местам, где еще недавно проходила экспедиция. Внезапно всадники остановились.

Где-то очень далеко прозвучал донесенный ветром, еле слышный звук выстрела.

Стрелял Смелков. Размахивая ружьем, нелепо пританцовывая, мокрый от брызг водопада, он кричал бегущим к нему членам экспедиции:

— Первый самородок Ардыбаша! Первый самородок Ардыбаша!

Он поднял высоко над головой самородок и, нескладно подпрыгнув, закричал:

— Ура!..

Арсен взял в руки мокрый, неярко поблескивавший камень. Все окружили его.

— Я бы сказал, что этот самородок напоминает грушу дюшес, увеличенную в несколько раз, — сказал Арсен.

— Нет, — Тася повернула самородок на руках у отца, — посмотрите, он похож на быка, на бычью голову… Вот один рог, а у этого острие обломано… Вот глаза…

— Так и назовем его, — сказал Смелков, — «Бычья голова».

Когда все немного успокоились, Смелков показал на торчащие в прозрачной воде сланцевые щетки. Между пластинами сланца, стоящими почти вертикально, течение крутило мелкую гальку.

— Взгляните! — сказал Смелков. — Сама природа создала естественную бутару для промывки золота.

Он зачерпнул пригоршню гальки. Вода стекала между пальцами. Он разжал кулак. На ладони, среди гальки и песка, матово заблестели золотые зерна.

Арсен присвистнул от восхищения.

— Мы вышли к коренному месторождению, — взволнованно объявил Смелков.

Арсен, зажав зубами охотничий нож, пустился отплясывать лезгинку. Куманин пошел вприсядку. Даже Зимин сделал несколько танцевальных движений. Тася с нежностью смотрела на счастливое лицо отца.

Импровизированное пиршество по случаю счастливой находки было в разгаре. Арсен вытащил из своего мешка оплетенную бутылку и водрузил ее на стол, сложенный из экспедиционных ящиков.

— Откуда такое богатство, Арсен?! — удивился Смелков.

— Моя мама сказала: Арсен, когда у тебя будет самый счастливый день, ты откроешь эту бутылку и выпьешь ее вместе со своими лучшими друзьями!

Подняв кружку с вином, Смелков встал.

— Дорогие друзья! — сказал он, когда наступила тишина. — Последние пробы дали по ползолотника на лоток, четыре фунта на сажень! Мои предположения оправдываются: Ардыбаш — обширная золотоносная область.

— За Ардыбаш! — крикнул Куманин и выстрелил из ружья.

На этот раз выстрел прозвучал совсем близко.

Дегтярев со своим отрядом прислушались и, чуть свернув, направили своих коней в сторону выстрела.

А трапеза шла своим чередом.

— Один этот булыжник мог бы обеспечить любого из нас до конца жизни, — сказал Зимин.

— Для меня, как геолога, этот самородок имеет чисто научную ценность, — сказал Смелков.

— Не сомневаюсь, — засмеялся Зимин. — А вот для товарища Кобакидзе этот кусок золота имеет другой смысл. Ему нужно золото для того, чтобы построить общество, в котором оно потеряет всякую цену.

— Насколько я понимаю, — сказал Кобакидзе, — вы иронизируете?

— Ничуть, — ответил Зимин. — Я просто не верю в подобное общество. В природе человека заложено нечто такое… что золото для него всегда останется золотом.

— Нет, нет, Кирилл Петрович, решительно с вами не согласен, — горячо заговорил Смелков. — В человеческой природе есть другое начало — творческое, созидательное, если хотите, высшее, которое поможет ему преодолеть свои низменные инстинкты. И тому есть примеры в истории. Джордано Бруно хотя бы…

— Джордано Бруно… кто же станет спорить, — сказал Зимин. — Только мы-то с вами чаще встречаемся с такими людьми, как Силантий и Харитон.

— У нас есть и такие, как наш товарищ Куманин, который мог бы скрыть свою находку и тем самым обеспечить свое благополучие, — сказал Арсен. — Однако пролетарская совесть не позволила ему этого сделать.

— Ну конечно, — усмехнулся Зимин. — Джордано Бруно был всего-навсего монахом, а наш Куманин — представитель победившего пролетариата. За Куманина! — он поднял кружку.

— Иронизируете, Зимин. Напрасно… — сказал Арсен. Он хотел что-то еще добавить, но вдруг замолчал.

Из-за деревьев показались всадники. Это был Дегтярев со своим отрядом.

Митька всю ночь, то верхом, то ведя коня под уздцы, пробирался через тайгу. Когда солнце выглянуло из-за сопок, он увидел, как по висячему мосту в сопровождении конного конвоя двигаются участники экспедиции и знакомая Митьке связка навьюченных лошадей. Митька разглядел Смелкова, шагавшего, по обыкновению, с заложенными за спину руками, Арсена, Куманина и, наконец, Тасю, шедшую рядом с Зиминым.

Арсен шел рядом с Куманиным и вдруг удивленно прислушался. Где-то совсем близко ухала сова.

— Сова днем? — удивился Арсен.

Куманин прислушался, улыбнулся.

— Это Митька. — Он оглянулся и незаметно, как бы случайно, уронил тяжелый рюкзак. Митька, стоя под мостом, выждал, пока скрылся последний солдат, вошел в неглубокую реку и поднял брошенный Куманиным рюкзак.

Во дворе у Субботы под охраной отряда поручика Дегтярева стояли участники экспедиции.

Полковник Хатунцев подошел к Тасе.

— Вот мы и встретились, девочка, — сказал он и взглянул на Смелкова. — Это тот самый замечательный человек, для которого интересы науки выше нашей… грязной политики?.. Вы, профессор, как личность, так сказать, возвышенная, являетесь, конечно, ширмой для всей этой шайки… Кто у вас главный?

— Я, — сказал Арсен. — Профессор не должен отвечать за мои поступки.

— Скажите, какое благородство! — Хатунцев разглядывал Куманина и Зимина. — Кто же из вас выкрал пакет у прапорщика Казанкова? Впрочем, не стану спрашивать… Хотя бы для того, чтобы не заставлять вас лгать перед смертью. — Он обернулся к Дегтяреву. — Пришлите сюда прапорщика Казанкова.

Офицер побежал к сараю. Хатунцев тронул за плечо Смелкова.

— Отойдите от них. И вы, девочка, тоже.

Смелков и Тася отошли.

К Хатунцеву подошел Казанков.

— Прапорщик Казанков явился по вашему приказанию.

Хатунцев внимательно посмотрел на него.

— Почему вы, прапорщик, не воспользовались возможностью побега?

Казанков опустил голову.

— Я уважаю ваш поступок. И отменяю свое решение отдать вас под суд трибунала. Возьмите трех солдат и уведите… этих господ со двора.

— Простите, я не понял… господин полковник, — растерянно проговорил Казанков.

— Расстрелять, — сказал полковник.

— Я?.. Я должен их расстрелять?

— Вы, прапорщик Казанков.

— Я не палач! — в смятении проговорил Казанков.

— Неужели я должен вам, сыну офицера, объяснять, что такое приказ?

Казанков подавленно молчал.

Смелков обнял Тасю, перекрестил ее и встал рядом с Кобакидзе.

— Я отвечаю целиком и полностью за любое действие моих подчиненных. И я должен разделить их судьбу, — сказал он твердо.

— Как вам будет угодно, профессор, — холодно сказал Хатунцев.

— Папа! — крикнула Тася и бросилась к отцу.

— Уведите ее! — распорядился Хатунцев.

Двое солдат оттащили Тасю и повели в дом.

— Папа! Папа! — кричала она. — Кирилл!..

У Казанкова тряслись руки.

Стоя у окна своей каморки, Суббота из-за занавески наблюдал за всей этой сценой.

Со двора Субботы под звуки оркестра выходила конница Хатунцева. Двор почти опустел, когда к Хатунцеву подъехал коренастый, с пышными усами поручик Губенко.

— Господин полковник, орудия установлены на высоте 317, — доложил он. — Батарея готова к бою.

— Ваша высотка, поручик, ключевая, — сказал Хатунцев. — Не подпускайте ни единой души! Слышите — ни единой души.

— Есть! — козырнул поручик и поскакал со двора.

— Да… — устало добавил полковник, — имущество экспедиции велите передать в обоз.

— Господин полковник… оно исчезло, — сказал один из офицеров.

— Как так — исчезло? Спросите у хозяина, может быть, он… спрятал?

— Хозяин тоже… исчез.

Хатунцев вскочил на коня и, обернувшись, приказал:

— Этот вертеп — сжечь!

Четыре всадника во главе с поручиком Казанковым сопровождали приговоренных к расстрелу. Арсен шел рядом с Куманиным.

— Всех под пулю подвел, — с горечью сказал Куманин.

— Вы не должны жалеть об этом, Алеша, — сказал Арсен. — Мы спасли многие человеческие жизни.

Некоторое время они шли молча.

— Если я о чем-нибудь жалею, — сказал наконец Арсен, — так только о том, что погибнет Аркадий Николаевич… Какой человек! Какой благороднейший человек!

Смелков, как всегда — руки за спиной, шагал рядом с Зиминым.

— Сказать по чести, — сказал Смелков, — умирать нет никакого желания.

— Моя смерть ничего не изменит на этой земле, — сказал Зимин. — Нет у меня ни высшей цели, как у вас, ни великой веры в лучшее будущее, как у Арсена. И если бы это случилось всего месяц назад, я бы ничуть не жалел… Я люблю вашу дочь.

— Я заметил, — сухо сказал Смелков.

— Я прошу у вас ее руки!

Смелков вскинул голову.

— Вы сошли с ума. В такую минуту…

— Я фаталист, — усмехнулся Зимин. — Один татарин нагадал мне, что я умру не от пули. Вы даете свое отцовское благословение?

— Ну если она вас любит… — сказал Смелков и тут же вспылил: — Чушь какая-то, о чем вы говорите!

К Казанкову подъехал Калганов.

— Может, здеся, ваше благородие. Место хорошее.

— Дальше… — сказал Казанков, думая о чем-то своем.

Калганов пожал плечами и отъехал.

Они стояли над высоким обрывом у старой каменоломни. Внизу кое-где валялись ржавые кайла, сломанные тачки. Легкий ветерок чуть шевелил седые волосы Смелкова. Они стояли со связанными руками. А позади них солдаты проверяли винтовки.

— Ирония судьбы, — усмехнулся Зимин. — Пять лет я ворочал здесь эти камни и выжил. Хм…

К Смелкову подъехал Казанков.

— Я невольно стал виновником вашей гибели, — сказал он. — Простите меня.

Казанков развернул лошадь и подъехал к солдатам.

— Не могу. Командуйте вы, ефрейтор, — сказал он Калганову.

Арсен плечом слегка толкнул Куманина.

Солдаты вскинули винтовки. И тут неожиданно послышался свист летящего снаряда. Солдаты испуганно пригнулись.

— В Петрограде найди Волжина. Прощай, Алеша.

Арсен с силой толкнул Куманина, тот покатился с обрыва и скрылся в густом кустарнике, росшем на склоне. Зимин прыгнул за ним.

Солдаты бросились к обрыву, беспорядочно стреляя вслед бежавшему Куманину. И вдруг Калганов уронил винтовку и, вскинув руки, упал. Солдаты испуганно оглянулись. В тишине прозвучало еще несколько выстрелов, солдаты бросились бежать, но, застигнутые выстрелами, упали.

Казанков пошатнулся в седле и, уронив голову, схватился за шею лошади. Лошадь заржала, рванулась и понесла… Казанков упал, но нога его осталась в стремени, и лошадь потащила его по камням.

Из-за валуна выехало несколько всадников. Впереди ехал Суббота.

— Доброе утро, инженер, — сказал он, подъезжая к Смелкову.

Карательный отряд полковника Хатунцева двигался по проселочной дороге, когда к нему подъехал Дегтярев.

— Господин полковник, в деревне никого нет — ни живой души. Пусто.

— Вероятно, их кто-то успел предупредить, — заметил ехавший рядом с полковником офицер.

— Кто-то! — зло процедил Хатунцев. — Мальчишка! Дали сбежать, ротозеи! Передайте Губенко — деревню сжечь.

— Есть! — козырнул Дегтярев и, пришпорив коня, поскакал к высотке, где расположилась батарея Губенко.

Партизаны Федякина ворвались на постоялый двор, когда дом Субботы был уже объят пламенем. Увидев во дворе мечущуюся Марфу, Федякин подъехал к ней.

Марфа посмотрела на него заплаканными глазами.

— Где белые? — крикнул Федякин.

— Ушли, — тихо сказала Марфа. — Дом спалили и ушли…

— За мной! — скомандовал Федякин и, развернув коня, увлек за собой отряд.

Марфа, увидев Митьку, подбежала к нему.

— Настасья там, наверху! Сгорит она, слышишь?!

Митька бросился в дом и попытался подняться по охваченной огнем лестнице, но, обожженный, едва успев выскочить из огня, увидел Тасю, вылезающую из чердачного окна на крышу.

Задыхаясь от дыма, Тася по краю карниза пробиралась к лестнице, прислоненной к стене дома. Но всполохи огня из окна уже охватили лестницу, и Тася отшатнулась.

Схватив веревку, висевшую на коновязи, Митька швырнул ее Тасе.

— Вяжи к трубе! — крикнул он.

Тася подхватила веревку и, закрывая лицо от дыма, стала карабкаться к трубе. Подвязав веревку, она потеряла сознание и упала, покатившись по скату крыши. Марфа вскрикнула. Но Тася, скатившись к самому краю, чудом удержалась у карниза. Конец веревки упал вниз. Митька по ней забрался наверх и, привязав Тасю, стал медленно спускать ее к стоящей внизу Марфе. Марфа подхватила Тасю и осторожно опустила на землю. Языки пламени охватывали Митьку со всех сторон. Он метнулся на другой скат крыши и, увидев рядом с домом лиственницу, прыгнул и уцепился за ветку. Ветка обломилась, Митька, падая, снова схватился за толстый сук и, отпустив руки, спрыгнул на землю.

Подбежав к Тасе, он опустился рядом.

— Где отец? — спросил он. — Где все?

Тася не отвечала.

— Увели их… расстреливать, — сказала Марфа и перекрестилась.

В эту минуту во дворе появился Куманин. Увидев Митьку, он бросился к нему.

— Живой? — обрадовался Митька.

Куманин и Митька подъехали к месту расстрела. Молча смотрели на убитых солдат и прапорщика, не понимая, что здесь произошло. И вдруг из-за валуна вышел конь Казанкова, приблизился к телу прапорщика и, опустив голову, заржал.

Митька внимательно оглядел площадку.

— Живые они, — сказал он Куманину. — Увели их. За мной! — крикнул он и пришпорил коня.

На лесной опушке среди могил стояла потемневшая от времени деревянная часовня. Лошади, привязанные к крестам, мирно щипали траву.

На крылечке, держа на коленях обрезы, покуривали двое мужиков.

В часовню свет проникал через узкие окошечки, вырезанные в толстых бревнах. Смелков и Арсен стояли у алтаря, увешанного от пола до потолка иконами.

— Ну что ж, инженер, пришла пора и посчитаться, — сказал Суббота, усаживаясь на скамейку у стены.

— Да, да, конечно… вы спасли нам жизнь, — сказал Смелков. — Не знаю даже, чем вас и отблагодарить.

— Поделиться по-христиански, — смиренно сказал Суббота.

— Чем поделиться? — не понял Смелков.

— Золотом, инженер… Золотишком.

— Но у меня нет золота, — сказал Смелков.

— Не криви душой, инженер, перед святыми иконами. Не бери грех на душу.

— Золото, которое мы нашли, принадлежит не нам, — сказал Смелков.

— А кому? Властей нынче много, а коли много, так и вовсе нет… — улыбнулся Суббота. — Кто нашел, того и золото.

— Нет, — твердо сказал Смелков. — У меня золота нет, а месторождение — это не моя собственность.

— Чья же? Твоя, комиссар? — Суббота обратился к Кобакидзе.

— Нет. Не моя.

— Стыд потеряли. Кабы не я, лежать бы вам всем на камнях заместо солдат. Ну да ничего… Терпением меня бог не обидел, подожду маленько. Может, одумаетесь. А не одумаетесь — силой возьму.

И Суббота вышел на крыльцо.

Поручик Губенко стоял возле своей батареи, расположенной на высокой сопке, и рассматривал в бинокль погост. Передав бинокль стоявшему рядом наводчику, он сказал:

— Архипов!

— Слушаю, ваше благородие! — козырнул солдат.

— Видишь лошадей на погосте?

— Иде?

— Да возле церкви! Видишь?

— Ага, вижу.

— Ну вот и давай. — Губенко пожевал былинку и сплюнул.

— Чаво?

— Орудие разверни! Чаво…

— Слушаю, ваше благородие.

— Может быть, уничтожить дневники и карту? — спросил Смелков.

Арсен внимательно поглядел на него.

— Нет, — сказал он наконец. — Мы должны их сохранить и передать Волжину.

Он внимательно оглядел церковные стены, увешанные иконами, потрогал одну, другую.

— Что вы там ищете, Арсен? — спросил Смелков.

Арсен подошел к иконе Георгия Победоносца и вдруг улыбнулся.

— Давайте бумаги ваши, Аркадий Николаевич! Мы доверим их охрану этому святому человеку.

Смелков достал из-за пазухи клеенчатую тетрадь, карту, протянул Арсену, все еще не понимая, что тот собирается делать. Арсен нажал слегка на раму, и изображение Георгия сдвинулось, открыв тайничок. Он положил туда бумаги Смелкова и вернул изображение на место.

— Георгий Победоносец, если не ошибаюсь, человек надежный, — он подмигнул Смелкову.

Где-то совсем рядом раздался взрыв.

В церковь вбежал Суббота. Снова раздался взрыв. Еще один. Заржали лошади.

— Выходи, инженер! — скомандовал Суббота.

— Я без него не пойду, — показывая на Арсена, сказал Смелков. — Можете стрелять!

— Леха! Николай! — крикнул Суббота, и оба мужика вбежали в церковь. — Не для того я тебя спасал, чтобы так, запросто, стрелять. Вяжи его! — крикнул он мужикам.

— Чем? — растерялся туповатый Леха.

— Кушак сними, дурья башка!

Леха отцепил гранату с пояса, положил на пол, развязал пояс. Пока он связывал недававшегося Смелкова, Арсен схватил гранату.

— Ложись! — крикнул он, выдергивая чеку.

Суббота и оба мужика бросились на пол.

— Уходите, Аркадий Николаевич, скорей! — крикнул Арсен.

— А вы? Арсен?!

— Уходите! — снова крикнул Арсен. — Быстрее!

Смелков выбежал из церкви.

— Лежать! Не двигаться! — командовал Арсен, пятясь к двери с поднятой гранатой в руках.

Смелков бежал к лошадям, а Арсен тем временем запирал двери церкви на засов. Один за другим раздались два выстрела — стреляли через дверь. Одновременно раздался взрыв — возле самой церкви взорвался снаряд. Арсен выпрямился, взмахнул руками, схватился за грудь и упал.

— Арсен! — бросился к нему Смелков.

— Прощайте, Аркадий Николаевич, дорогой… Прощайте… Уезжайте! Я вам приказываю!

Зазвенели стекла. Из окна с винтовкой в руке выпрыгнул Суббота. Но Смелков был уже на лошади. Суббота бросился к испуганно метавшейся кобыле, вскочил на нее и поскакал вдогонку за Смелковым.

Суббота уже догонял Смелкова, когда вдруг увидел мчащихся навстречу всадников. Он узнал Митьку и Куманина. В бессильной злобе он выстрелил, и Смелков упал на шею коня. Суббота резко повернул лошадь и понесся обратно. Куманин выстрелил ему вдогонку, но Суббота спрятался за деревьями.

Митька соскочил с коня и склонился над умирающим Смелковым.

— Митя… ты… — узнал его Смелков. — Где… Тася?

— Жива Тася. Жива.

Смелков с трудом приподнялся.

— В церкви… на погосте… вторая икона слева… — чуть слышно проговорил Смелков. — В Петрограде найдете Волжина, передайте… — и замолчал, упав на руки Куманина.

Куманин снял фуражку.

Суббота подъехал к сгоревшему дому и остановился, потрясенный увиденным. Заметив Марфу, он крикнул:

— Всю жизнь строился… Не уберегла… вражья сила!

Марфа безучастно смотрела на него. Суббота спешился и кинулся к сгоревшей дотла конюшне. Схватив лопату с опаленной ручкой, он стал разгребать пепел.

Вдвоем, верхом на Агате, во двор Субботы въехали Силантий и Харитон. Силантий в разорванной рубахе сидел впереди, а сзади, держась за седло, с повязкой на глазу, трясся Харитон. Силантий и Харитон, кряхтя, сползли с лошади и побежали к Субботе.

— Мое золотишко ищешь! — услышал Суббота за спиной голос Силантия.

Силантий шел на него с вилами.

— Где зарыл? Покажь!

— Отойди, Силантий. — Суббота замахнулся лопатой и крикнул Харитону: — Ты, что ли, насвистал, вошь вонючая?!

— Ироды окаянные! — в сердцах сказала Марфа и, повернувшись, пошла со двора.

Силантий и Суббота кинулись друг на друга и, сцепившись, упали на покрытую пеплом землю.

А тем временем Харитон подхватил лопату и стал быстро копать в том месте, где начал копать Суббота.

Тася шла, не разбирая пути, туда, где, как ей казалось, она найдет отца. Обессиленная, она опустилась на землю и, когда подняла глаза, увидела бегущего к ней Зимина.

— Кирилл?! — чуть слышно произнесла она. — Скажи мне, это неправда… Папа… он жив?

Зимин покачал головой.

— Тася, я прошел через все, — говорил Зимин. — Через несправедливость, унижения, каторгу, через смерть — ты знаешь. У меня никого, кроме тебя, нет.

Тася, казалось, не слушала его.

— Выслушай меня. Я не хочу от тебя ничего скрывать… Я пошел с вами не для того, чтобы искать золото для большевиков или для призрачной России, как твой отец. России нет. Кончилась Россия.

— Что ты говоришь, Кирилл?..

— Я знаю, что такое золото! Я знаю его власть. Многим оно стоило жизни. Твоему отцу тоже. Никто теперь не знает, где оно. Только мы. И оно наше… Наше! — торопливо говорил Зимин.

Тася смотрела на него широко раскрытыми глазами — казалось, она не понимает его слов.

— Тася! Твой отец перед смертью благословил нас, — сказал Зимин тихо и внятно, глядя ей в глаза.

— Отец! — вскочила Тася. — Нет! Он жив, жив! Я найду его! — И она бросилась бежать.

Невдалеке, в той стороне, куда побежала Тася, раздался взрыв. Зимин в отчаянии закрыл глаза.

Куманин и Митька вошли в полуразрушенную церковь на погосте. Огляделись.

— Вторая икона слева, — сказал Митька.

Куманин подошел к иконе Георгия Победоносца.

— Где ж тут, а? — Он пошарил, и вдруг икона приоткрылась. В углублении лежала тетрадь Смелкова и карта.

Возле дома Дуни стояли две оседланные лошади. На чердаке Куманин вытащил из старого сундучка «Бычью голову», завернутую в рваную тряпку.

Митька взял в руки самородок.

— Вот она какая, «Бычья голова», — сказал он. — Неужто в Петроград повезем?

Куманин задумался.

— Не, больно тяжела. Да и опасно — убьют.

— Спрячем, — предложил Митька. — Место есть надежное.

Куманин и Митька сидели на конях.

— Тетрадка инженерская… где? — спросил Куманин.

Митька показал на грудь.

— Здесь.

Он нагнулся и обнял мать. Дуня улыбнулась ему, и оба всадника тронули лошадей. Дуня долго смотрела им вслед.

Конец

1974 г.

И. Кузнецов ЗОЛОТАЯ РЕЧКА

Улицы Петрограда выглядели непривычно пустынными. Промелькнет и скроется в подъезде одинокая фигура прохожего, простучит полупустой трамвай с двумя-тремя пассажирами, размеренно, тяжелым шагом прошествует красноармейский патруль…

Шел май тысяча девятьсот девятнадцатого года.

По влажной после дождя набережной Невы шли двое: паренек лет пятнадцати и коренастый, давно небритый красноармеец, с винтовкой за плечом, в потертой, кое-где прожженной шинели: Митька Ольшевец и Куманин.

У темно-серого дворцового вида здания с многоколонным парадным ходом они остановились. Над резной дверью еще виднелся след от двуглавого орла, а сбоку, на железной вывеске, стояла надпись: «Геологическое управление Совета Народных Комиссаров РСФСР».

Кабинет начальника геологического управления выглядел, как и большинство подобных учреждений в городе, носившем когда-то имя Санкт-Петербурга: пузатые секретеры с множеством ящичков, стулья и столы с золочеными гнутыми ножками, камин с амурами и узорной решеткой. Только портрет Ленина, чугунная печка с трубой, выходящей в форточку, да сам хозяин в кожаной куртке, одетой поверх косоворотки, нарушали привычный вид этого дворцового помещения.

Когда Куманин и Митька вошли в кабинет, Волжин застегивал ремень с подвешенным к нему парабеллумом. Заметив вошедших, он некоторое время приглядывался к ним с недоумением, пока не узнал Куманина.

— Товарищ Куманин? — неуверенно спросил он.

— Я, — ответил Куманин. — Я самый, товарищ Волжин.

Волжин взглянул на него с тревогой — что-то в ответе Куманина насторожило его.

— А где инженер Смелков? Где Арсен Кобакидзе?

Куманин серьезно взглянул на Волжина и отвернулся.

— Погибли? Аркадий Николаевич?! И Арсен погиб?

Куманин снял винтовку, поставил к стене, скинул вещевой мешок, вынул из него клеенчатую тетрадь с записями Смелкова и положил на стол перед Волжиным.

— Перед смертью Аркадий Николаевич велел передать вам. Так и сказал: передайте Волжину.

Волжин взял тетрадь.

— Задержались по дороге, — смущенно проговорил Куманин. — Пришлось заодно и повоевать… маленько.

Волжин нагнулся над столом и углубился в записи Смелкова. Когда он поднял голову, лицо его было строго и печально.

— Да, — вздохнул он. — Невосполнимая потеря… Здесь только записи и карта. А где пробы и этот самородок «Бычья голова», о котором пишет Смелков?

— У матери на хуторе спрятали, — сказал Митька.

— С собой брать поопасались, — пояснил Куманин.

Волжин прошелся по кабинету, постоял у карты, утыканной разноцветными флажками — по всей стране шли бои. Нажал кнопку звонка.

В кабинет вошла секретарша, строгая миловидная женщина с высокой, чуть старомодной прической.

— Марья Степановна! Это материалы ардыбашской экспедиции Смелкова — Кобакидзе, — сказал Волжин, передавая ей тетрадь и карту. — Передайте на хранение.

Ранней весной тысяча девятьсот двадцать второго года по Разъезжей улице в сторону Пяти углов шел Зимин в кожаном пальто, в сапогах на шнуровке, в кепке с наушниками, застегнутыми наверху металлической кнопкой. Он шел не спеша, постоял возле мужиков, ремонтирующих мостовую. Зажав ногами, обернутыми в тряпки, гранитные кирпичи брусчатки, они, сидя прямо на земле, обкалывали камень. Звонко разносились в весеннем воздухе удары молотков о гранит. Зимин пошел дальше. Возле парадной двери с медными ручками он остановился, взглянул на номер дома, дернул за кольцо.

— Заколочена парадная. Еще с революции заколочена. Со двора иттить надо, с черного ходу, — сказала проходившая мимо старуха.

Зимин прошел через темную сырую подворотню во двор и стал подниматься по узкой, усыпанной сором и древесной щепой черной лестнице. Сверху прыснули две кошки, одна за другой, обе черные. Поднявшись еще на этаж, он остановился у двери с медной, давно нечищеной табличкой: «Горный инженер, профессор Аркадий Николаевич Смелков». Звонок не работал. Он постучал в обитую черной клеенкой дверь. Грохнул чугунный крюк, звякнула цепочка, и дверь открылась.

На пороге стоял высокий, чуть сутуловатый молодой человек в очках.

— Могу я видеть Анастасию Аркадьевну? — спросил Зимин.

— Тасю? — переспросил молодой человек и удивленно окинул взглядом вошедшего. — Пройдите, пожалуйста…

Казалось, инженер Смелков только недавно покинул свой кабинет. Коллекция минералов, шкафы с книгами, письменный стол с тяжелым письменным прибором — все осталось так, как в тот день, когда Смелков вышел отсюда, чтобы отправиться на Ардыбаш.

И только большой портрет самого Смелкова в форме горного инженера наискось перерезала черная ленточка крепа.

— Рогов. Борис Рогов, — представился молодой человек в очках.

— Вы родственник Смелкова? — спросил Зимин.

— Нет. Я вырос в этом доме.

— Моя фамилия Зимин. Я принимал участие в последней экспедиции Аркадия Николаевича.

Рогов поправил очки и пристально поглядел на него.

— И вы… вы не знаете, что Тася… не вернулась?

— Не вернулась… — как эхо повторил Зимин и, помолчав, негромко сказал: — Я надеялся, что она в Петрограде.

— Надеялись? — переспросил Рогов. — Вы уверены, что она не погибла?

Зимин покачал головой.

— У вас есть основание думать, что она жива? — допытывался Рогов.

Зимин снова покачал головой.

— Не понимаю, — сказал Рогов.

— Я и сам не понимаю, — с горечью сказал Зимин. — Тася была контужена — рядом разорвался снаряд. Я оставил ее в одном доме, хотел найти врача, кого-нибудь, чтобы помочь ей. Вернулся — ее не было. Хозяйка — в слезах, ничего не видела — как ушла, куда. Я искал, расспрашивал людей…

Рогов задумчиво протирал очки. Зимин взял со стола небольшую настольную фотографию в рамке.

— Тася… — произнес он тихо.

— Тася… — повторил Рогов.

Они посмотрели друг на друга. Рогов отвернулся.

— Если она жива, я найду ее, — сказал он.

— Найдете? Как?

— Я окончил курс и еду в Балабинск. Хирургом.

— Вы плохо представляете себе, что такое Балабинск, — сказал Зимин. — Это тайга. Вы сбежите оттуда через неделю.

Рогов снисходительно улыбнулся в ответ.

— В Балабинске я провел детство. Мой отец работал в местной больнице, участвовал в первой экспедиции Смелкова. Когда он умер, Аркадий Николаевич взял меня к себе.

— Ну что ж, — задумчиво сказал Зимин. — Желаю удачи, — он протянул Рогову руку. — Между прочим, перед смертью Аркадий Николаевич дал согласие на наш брак… с Тасей.

Рогов промолчал.

— Не думаю, что стоит говорить матери Таси о моем посещении, — сказал Зимин уже в дверях.

— Зинаида Алексеевна умерла, — сказал Рогов. — В прошлом году.

В квартире на Восьмой линии Васильевского острова играли в карты. Игра шла в гостиной, обставленной с известным шиком: синие, украшенные картинами стены, хрустальная люстра над столом, покрытым зеленым сукном, за которым шла игра. Играли в модную тогда игру «шмен де-фер», или попросту в «железку».

Высокая, как принято говорить, представительная блондинка лет тридцати, в голубом файдешиновом платье с приспущенной талией, взвешивала на аптекарских весах золотой брелок с тяжелой, тоже золотой цепочкой. Достав из ящика секретера пачку червонцев и отсчитав нужную сумму, она передала деньги рыжему толстяку без пиджака, в одной жилетке. Взяв деньги, не пересчитывая, толстяк быстро направился к столу и, усевшись, нетерпеливо уставился на банкомета.

Банк держал восседавший во главе стола невзрачный, маленький человечек, совершенно лысый, но с такими огромными усами, что они закрывали чуть не все лицо. Перед ним возвышалась пачка белых, недавно выпущенных червонцев. Вскрыв новую колоду, артистически щелкнув ею, он провозгласил:

— Делайте вашу игру, господа! Делайте игру!

Но сделать свою игру господам не удалось. За дверью послышался женский крик, чьи-то тяжелые шаги, и она с треском распахнулась. На пороге стоял Куманин и с ним трое милиционеров.

— Кто будет гражданин Кистинев? — спросил Куманин, оглядывая играющих.

Маленький человечек спрыгнул со стула и оказался еще меньше, чем можно было ожидать.

— Я Кистинев… — сказал он басом.

— Ордер на обыск! — Куманин протянул ему ордер.

В то же мгновение, оттолкнув милиционера и горничную, стоявшую в дверях позади Куманина, один из игроков выскользнул из комнаты.

— Стой! — крикнул милиционер и бросился за ним.

Куманин подбежал к окну. С улицы послышались выстрелы. Сквозь стекающие по стеклу струйки дождя он увидел человека, на полном ходу вскочившего в пролетающий мимо трамвай.

— Ушел… — сказал вернувшийся в комнату милиционер.

Куманин недовольно хмыкнул.

— Приступайте к обыску, товарищи. А вы, граждане, отойдите к стене и предъявите документы.

На зеленом сукне стола лежали пачки червонцев и иностранной валюты, золотые кольца, цепочки, царские монеты. И чуть в стороне — маленький невзрачный мешочек из плохо выделанной кожи. Куманин взял мешочек, развязал тесемки и высыпал на ладонь крохотные, тускло светящиеся золотом камешки величиной с зернышко риса.

Он долго, внимательно разглядывал эти камешки, о чем-то вспоминая.

Кабинет Волжина за эти годы несколько изменился. Исчезла чугунная печурка, оставив после себя лишь приметное пятно на паркете, поубавилось старинной мебели, да на стене вместо старой карты с флажками висела новенькая, только что выпущенная карта Советской России.

Когда Куманин вошел в кабинет, он увидел стоящего перед Волжиным сухопарого человека в пенсне, в лоснящемся от долгой носки коротком пиджаке. Волжин кивнул Куманину, и тот отошел к окну.

— Таким образом, — продолжал начатое объяснение человек в пенсне, — идентифицировать данные образцы с каким-либо известным месторождением не могу. Микроскопические вкрапления отчасти совпадают с подобными вкраплениями Атанарского золотоносного района — но лишь отчасти. Да-с. Характер обкатки зерен указывает на горную реку. Можно предположить юго-запад Сибири. Но не утверждаю…

— Ардыбаш? — спросил Волжин и взглянул на Куманина.

— Ардыбаш? Исключить не могу, но ардыбашского золота в глаза никогда не видел, а посему… — Он развел руками и передал Волжину бумажку с крупинками золота. — Здесь все мои соображения.

Волжин пробежал глазами записку.

— Значит, вы полагаете, что оба образца идентичны и имеют, так сказать, общее происхождение.

— Безусловно.

Волжин обернулся к Куманину.

— Слыхал? Идентичны… Благодарю вас, профессор…

Когда профессор ушел, Волжин достал из сейфа знакомый ему мешочек, взятый при обыске, и еще один, побольше.

— Узнаешь? — он высыпал золото из маленького мешочка. — Это изъятое тобой во время обыска в игорном притоне. А это… — он высыпал золото из другого мешочка, — обнаружено за тысячи верст от Петрограда. И вот поди ж ты — идентичны… Скажи, Алеша, что натолкнуло тебя на мысль, что золото, реквизированное при обыске, имеет отношение к Ардыбашу?

Куманин пожал плечами.

— Да как сказать… Я и видел золото только что во время экспедиции… А тут гляжу — вроде похоже. Можно сказать — от отсутствия образования…

— Кажется, ты не так далек от истины. Несколько месяцев назад на границе задержали старика. При допросе он сознался, что уже в третий раз переправлял через границу человека, который расплачивался с ним вот этим самым золотом.

— А что за человек?

— Старик заявил, что «не русский с виду» — не то киргиз, не то татарин, росту среднего, волосы черные.

Куманин задумался, пытаясь припомнить, не встречал ли он во время экспедиции человека с подобными приметами, — но не вспомнил.

— И вот что любопытно. Задержали его не так уж далеко от Ардыбаша. Верст двести всего… Вообще-то, само по себе ничего это не говорит. Но тот факт, что золото неизвестного месторождения, заставляет подумать о твоем соображении… Ты ведь, случалось, бывал в разведке?

— На войне солдат — и швец, и жнец, и в дуду игрец, — засмеялся Куманин. — Всякое приходилось. Я, товарищ Волжин, из немецкого тыла двух генералов притащил — тяжелые, не приведи господь… — лукаво улыбнулся Куманин.

— Ну это ты врешь!..

— Ей-богу! Мне даже «Георгия» дать хотели, да генералы хоть и тяжелые, а никудышные оказались — так «Георгия» и не дали, гады.

Волжин смеялся, чуть прищуриваясь.

— Так вот, Алексей Федорович, — сказал он уже серьезно. — Придется тебе туда съездить… Да… Отправишься в город Балабинск, поразведай, что там деется… Надо узнать — действительно ли уходит золото с месторождения, открытого вашей экспедицией, и кто там своевольно хозяйничает.

— Так ведь я в службе… — удивился Куманин.

— С начальством твоим договорятся. Ты места знаешь, самый подходящий человек для этого дела. Ну а вслед за тобой, глядишь, и отправим на Ардыбаш новую экспедицию, с тем чтобы начать разработку.

— Когда ехать?

— Как можно скорее.

Сибирский городок Балабинск был известен построенным еще при Екатерине металлургическим заводом. Впрочем, по-настоящему городом можно было назвать лишь небольшую его часть, прилегающую к заводу и застроенную двухэтажными каменными домами с лавками и лабазами в нижнем этаже. Мостовые здесь были выложены булыжником, а на главной площади перед самой войной возникло причудливое здание, где помещался ресторан, по мнению жителей Балабинска, не уступавший своей роскошью прославленным магазинам Елисеева в Москве и Петрограде.

Зимин переходил площадь, когда услышал резкий окрик и увидел перед собой морду ломовой лошади. Он отскочил в сторону. Мимо него прогрохотала телега, груженная шпалами. В наступающих сумерках Зимин не заметил, как возчик, взглянув на него, быстро отвернулся и с силой ударил вожжами по крупу лошади.

Зимин переждал, пока мимо него проехали еще две телеги со шпалами, и, перейдя площадь, направился к ресторану. С первой телеги на него смотрел возчик. Это был Харитон, служивший когда-то на постоялом дворе Ефима Субботы.

Над ярко освещенным входом с вертящейся стеклянной дверью висела вывеска: «Европейский ресторан «Парадиз, бывший Корсо», а сбоку сообщалось дополнительно: «Французская кухня, кавказские шашлыки».

Зимин повертелся в стеклянной вертушке, прошел мимо величественного, «совсем как до революции» швейцара и оказался в зале ресторана. На небольшой эстраде молоденькая девица в матроске пела популярное танго «Батавия»:

«…Из-за пары растрепанных кос С оборванцем подрался матрос, И два тела сплелись, дрожа, И мелькнула вдруг сталь ножа… Дорога в жизни одна…»

К Зимину подошел долговязый официант и повел его к единственному свободному столику в углу, у окна.

— Купишь двух лошадей, — на ходу говорил ему Зимин. — Приведешь к смолокурне, за гарями, как в прошлый раз. В следующую пятницу передашь их Ахмету — и опустил в его карман кожаный мешочек.

Не успел Зимин усесться, как к нему тут же подсел полный, широко улыбающийся человек в куртке, сшитой, по-видимому, из студенческой шинели.

— Невероятная пошлятина, — сказал он, кивнув в сторону певицы. — А ведь поди ж ты, слушаешь. И даже, знаете ли, волнует по-своему. Васильянов, инженер-путеец, — представился он.

Зимин называть себя не стал.

— Удивительное время, — продолжал инженер. — С одной стороны, этот «Парадиз» и всякие там «Батавии»… И вместе с тем — здешний завод. Я видел его два года назад: пустые цеха, выбитые окна, растащенное оборудование… Работает! Восстановили! И как! Голыми руками! А? Каково?

Зимин улыбнулся, соглашаясь, что это действительно удивительно.

— Вы не здешний? — поинтересовался он.

— Из Москвы. Прислали в качестве главного инженера на строительство железной дороги.

— Железной дороги? — удивился Зимин.

— Да, узкоколейки. Видите ли, Балабинский завод получал руду из Кандинска. А рудники там выработаны. Начисто! Что делать с заводом? Закрывать? Вот и надумали: проложить дорогу к Красной пади, начать разработку тамошних руд.

— На Красную падь? Через Ардыбаш? — задумался Зимин. — Но ведь там совершенно непроходимые места!

Васильянов радостно кивнул.

— А что я говорю? Удивительное время! Фантастическое.

— Гражданин Зимин? — услышал Зимин за своей спиной чей-то голос, когда выходил из ресторана. Он обернулся. Перед ним стоял милиционер. Зимин удивленно взглянул на него.

— Я — Зимин. В чем дело?

— Пройдемте за мной.

Степан Федякин, бывший командир партизанского отряда, а ныне начальник Балабинского угрозыска, не то чтобы тяготился своими обязанностями — борьбой со спекулянтами, самогонщиками и прочими преступными элементами. Просто главное его увлечение лежало в совершенно иной области. Он сидел за столом и ковырялся в собственноручно собранном детекторном приемнике. В наушниках на коротко остриженной голове, увлеченный своим занятием, он не сразу обратил внимание на появившегося на пороге милиционера.

— Товарищ начальник, арестованный доставлен, — доложил милиционер.

Федякин, сняв наушники, накрыл приемник газетой.

Милиционер ввел Зимина.

— Садитесь! — кивнул Федякин Зимину и сделал знак милиционеру, чтобы тот вышел.

Зимин сел. На лице его бродила легкая усмешка.

Федякин достал из стола папку, вытащил из нее какую-то засаленную бумажку. Положив ее перед собой, он строго поглядел на Зимина.

— Значит, так… — сказал он. — Гражданин Зимин, Кирилл Петрович?

— Я Зимин, Кирилл Петрович.

— Вы принимали участие в экспедиции инженера Смелкова?

— Принимал, — все с той же усмешкой ответил Зимин.

— Не отрицаете?

— Не отрицаю.

— Не отрицаете… Значит, так… Обвиняетесь вы, гражданин Зимин, в том, что убили инженера Смелкова Аркадия Николаевича, с корыстной целью захватить найденное экспедицией золото, а также карты и прочие сведения.

Усмешка медленно исчезла с лица Зимина.

— Чушь! — крикнул он. — Я убил Смелкова? Я?! — Он вскочил.

— Садитесь, гражданин Зимин! И не кричите. У нас есть свидетельства очевидцев.

— Свидетели? Кто?

— А этого вам, гражданин Зимин, до поры до времени знать не положено.

— Я не убивал Смелкова, — сказал Зимин.

— Значит, не убивали. А кто убил?

— Я этого не знаю… к сожалению, — сказал Зимин.

— Имейте в виду, гражданин Зимин, признание может отчасти смягчить вашу вину. Так что запираться и юлить не советую.

В тишине за окном неожиданно зазвучала мелодия песенки «Девчоночка Надя». Федякин подошел к окну. Во дворе два пожарника, усевшись на телегу с помпой, играли — один на трубе, другой на тубе. Третий высоким тенорком подпевал: «Девчоночка Надя, чего тебе надо? Ничего не надо, кроме шоколада». Федякин прикрыл окно. Тем временем Зимин вгляделся в замасленный листок, лежавший перед Федякиным. В самом низу стояла подпись: «Ефим Суббота».

— Так вот, даю вам двое суток, — сказал Федякин. — Так сказать, для размышления. Миронов! — крикнул он, и тут же в дверях появился милиционер. — Уведи!

Зимин в сопровождении милиционера вышел из комнаты. Федякин сунул папку с засаленной бумажкой в ящик стола, снял газету с приемника, надел наушники и стал шарить тонкой проволочкой по так называемому кристаллику. В наушниках раздался тонкий, похожий на комариный писк, далекий голос. Федякин счастливо улыбнулся.

Тюрьма, или, как тогда говорили, «домзак», находилась на окраине Балабинска, и Зимин, в сопровождении двух милиционеров, шел по набережной Балабы мимо того самого Балабинского металлургического завода, о котором всего час назад ему рассказывал словоохотливый Васильянов. Завод, выстроенный из красного кирпича, выглядел весьма внушительно. Высокие стрельчатые окна светились в сумерках, и видно было, как по цеху двигались раскаленные полосы металла…

Зимин шел, заложив руки за спину, не глядя по сторонам. Когда они миновали завод и свернули на широкую, выложенную булыжником улицу с высокими домиками, навстречу им подкатила, громыхая, телега, запряженная парой. Телега остановилась, с нее соскочили трое мужиков и решительно двинулись навстречу Зимину и милиционерам. Прежде чем те успели что-либо сообразить, они были сбиты с ног. Когда они вскочили, то увидели, что телега с мужиками и арестованным сворачивала за угол. Сделав несколько выстрелов, милиционеры пустились вдогонку. Добежав до угла, они увидели телегу, скрывавшуюся за новым поворотом. Когда они добежали до него, телеги уже не было видно. Она исчезла.

А пока милиционеры стреляли в темноту, уверенные в том, что арестованного похитили его дружки, на телеге, мчавшейся по ухабам и рытвинам немощеной мостовой, шла драка. Один из мужиков с остервенением нахлестывал лошадей, а трое других пытались справиться с бешено сопротивлявшимся Зиминым. Вырвавшись из могучих объятий высокого чернобородого мужика, Зимин вскочил и ударом ноги бросил другого на землю. Третий попытался повалить его, но тоже вылетел из телеги, сбитый зиминским кулаком. Потеряв равновесие, Зимин и сам упал, но прежде чем успел подняться и выпрыгнуть с полока, кучер обернулся и с такой силой ударил его чем-то тяжелым по голове, что Зимин потерял сознание.

Зимин открыл глаза и увидел над собой электрическую лампочку, висевшую под невысоким, покрытым пятнами сырости, сводчатым потолком. Он невольно зажмурился и, осторожно открыв глаза, огляделся. Вокруг громоздились какие-то ящики, бочки, тюки с рогожей. Он отодрал доску у одного из ящиков и обнаружил куски хозяйственного мыла. По-видимому, он находился в подвале москательной лавки. Он присел на ящик с мылом и закурил. Скрипнула тяжелая дверь, обитая жестью, и на пороге появился высокий, немолодой человек с живыми насмешливыми глазами, человек, которого Зимин знал и чье имя прочел в бумаге, лежавшей на столе у Федякина: Ефим Суббота. За спиной Субботы стоял Харитон.

— Здравствуй, Кирилл Петрович. Извини, что мои дуроломы помяли тебя малость.

— Его, можно сказать, от верной смерти спасают, а он кулаком в рожу, — сердито вставил Харитон. — Обидно, конечно.

— Иди, Харитон, — сказал Суббота, не глядя на него. — Да дверь прикрой.

Харитон вышел, прикрыв дверь. Однако небольшую щелку оставил.

Зимин молчал, исподлобья поглядывая на Субботу.

— Давненько тебя в наших палестинах не видать было, давненько…

Зимин молчал по-прежнему.

— А с чего это ты, Кирилл Петрович, в наши места вернулся?

Зимин не отвечал.

— Может, дочку смелковскую ищешь? Небось и в Питер ездил — нет ли в Питере…

Зимин отвернулся.

— Да… И то сказать, времечко такое… Может, давно и в живых нету, прости господи… — Суббота перекрестился.

— Что тебе от меня надо?

— Закрой дверь, Харитон! — не глядя, крикнул Суббота, и дверь захлопнулась. — Не догадываешься? Недогадливый стал… А я тебя давненько поджидаю. Не может, думаю, того быть, чтобы Зимин к смелковскому золоту не воротился! Вот и дождался. Может, покажешь дорожку к тому золоту? А?

Зимин исподлобья взглянул на него.

— Нет никакого золота. Сказки.

— Не шути, Кирилл Петрович, ой не шути. Мне ведь недолго и обратно тебя доставить, к Федякину. Дескать, поймали бежавшего преступника, примите под расписочку.

— Видал я твою бумагу, — сказал Зимин.

— Писал, не отрекаюсь.

— Зачем писал? Ложь это!

— Может, и ложь… — усмехнулся Суббота. — Да ведь как тебя иначе словить. Я человек маленький, тебе от меня уйти ничего не стоит. А Федякин — сила, власть. Пущай, думаю, он и ищет. Ему сподручней. Так как, Кирилл Петрович, возьмешь в долю, а?

— Ошибаешься, Суббота. Нет золота на Ардыбаше.

— Настоящего своего положенья не сознаешь, Кирилл Петрович. Ты кто? Ты царский офицер, хоть с белыми и не якшался, а все одно — офицер, белая кость, голубая кровь. Время нынче скорое — судить-рядить долго не станут. А Субботе Советская власть верит. Кто инженера Смелкова с комиссаром от расстрела вызволил? Ефим Суббота… А опосля… Кто его убил?

— Я не убивал.

— А кто?

— Не знаю.

— Не знаешь? А Федякин знает. И не миновать тебе высшей меры социальной защиты, или, по-нашему говоря, — пули.

— Ты меня смертью не испугаешь. Я ее не раз — вот как тебя — рядом видел.

Суббота пристально смотрел на Зимина, как бы проверяя точность и силу удара, который готовился нанести.

— А если я тебе барышню представлю? Настасью Аркадьевну — в собственные руки? Покажешь золото?

— Тасю?! Она жива?! — кинулся Зимин к Субботе.

— Жива… — усмехнулся Суббота.

Прежде чем явиться в Балабинск, Куманин завернул на хутор, к матери Митьки.

Он сидел в светлой, чисто убранной светелке за деревянным выскобленным столом и наблюдал за Дуней, любовавшейся куском цветастого ситца, с типичным для того времени рисунком: разноцветные шестеренки разных размеров.

— На свои деньги купил? — спросила Дуня.

— На свои. Ему государство стипендию платит.

— За то, что учится, — платит? — удивилась Дуня.

— Ну не то чтобы сильно платит, а все-таки. Да еще в порту муку грузит. Для приварку.

Дуня понимающе закивала головой. Потом вздохнула.

— А мать-то призна́ет, как ученым станет? Может, застыдится неграмотную?

— Митька не таковский.

— Соскучилась я по нем, Алексей… — вздохнула Дуня. — Вот пишет, вроде экспедиция новая сюда будет, может, возьмут его…

— Был такой разговор…

Куманин подошел к раскрытому окну. Окно выходило на реку. Когда-то тихий уголок тайги сейчас оглашался шумом строительных работ. Попыхивал паровозик на той стороне реки, почти до середины поднимались сваи строящегося моста.

«Ой да как тетка Акулина Свово зятя полюбила…» —

доносился с моста озорной тенорок закоперщика, и сразу несколько голосов подхватывало: «И-эх!..»

Высоко взлетала над сваей тяжелая многопудовая деревянная баба и с силой опускалась на сваю.

— Чего это строют? — поинтересовался Куманин.

— Дорогу. К новым рудникам. Через Ардыбаш пойдет.

— Через Ардыбаш… — повторил Куманин и, помолчав, сказал негромко: — Проводи-ка ты меня в баньку, Дуня.

— Истопить, что ли?

— Не… Оставили мы там с Митькой кое-что.

Дуня удивленно смотрела на него.

— Чего оставили? Банку, что ли? — спросила Дуня. — Так я ее схоронила!

Она выбежала и вернулась — в руке старый солдатский мешок.

Куманин сунул в него руку, вытащил железную коробочку с пробами, снова сунул руку в мешок. Лицо его внезапно помрачнело, он пошарил в мешке, вывернул наизнанку — мешок был пуст.

— Пропало что? — встревожилась Дуня.

— Самородок лежал в мешке. «Бычья голова». Да странно как-то… Коробка с пробами на месте, а самородка нет.

— Не брала я, Алексей, видит бог, не брала.

— Ты-то не брала. А кто-то взял.

— Может, бандиты? — спросила Дуня.

— Бандиты? — переспросил Куманин.

— Да вскорости, как вы уехали, налетели на хутор, весь дом перевернули, полы повыламывали и ускакали. А мешок я во дворе подобрала.

— А кто такие? Не запомнила?

— В лицо не запомнила, а по разговорам поняла — Серого банда.

— Серый?

— Был тут такой атаман. В лицо его никто не видал, Невидимкой его еще прозвали. Сейчас-то о нем и не слыхать.

— Серый… — повторил задумчиво Куманин.

Суббота и Зимин ехали верхом по неширокой, усыпанной толстым слоем хвои таежной тропе.

— Далеко еще?

— Да не то чтобы… — засмеялся Суббота, — только как у Гоголя, Николая Васильевича, сказано: семь лет скачи — не доскачешь.

— В прошлом году, у Курума, твои люди засаду на меня устроили?

— Нешто я господь бог, про людей «мои» говорить? Люди, они все божьи… — засмеялся Суббота и добавил:

— Промашка вышла. Чужие руки — не своя голова…

Они снова замолчали. В лесной тишине слышался только мягкий, приглушенный хвоей, шаг лошадей.

— Нравишься ты мне, Кирилл Петрович. Не стану врать, нравишься, — прервал молчание Суббота. — Другой бы подумал: заманит в сети Суббота да и обманет: силой секрет выведает. А ты понял: не обманет.

— Нет тебе смыслу меня обманывать.

— Умен ты, Кирилл Петрович.

Суббота остановил коня. На тропе, расставив ноги, стоял Прошка — плечистый детина с дурашливой ухмылкой на широком лице. Суббота спрыгнул с коня и передал ему поводья.

— Слезай, Кирилл Петрович, дальше пешим идти придется.

Зимин слез с лошади, парень принял поводья и ухмыльнулся, нагло глядя Зимину в глаза. Суббота почесал бородку.

— Ты уж извини, офицер, а осторожности ради глаза тебе завязать придется. — И он кивнул парню: — Прошка, давай!

Зимин брезгливо поморщился.

Парень все с той же раздражающей Зимина ухмылкой подошел к нему и завязал глаза черным в белую крапинку платком, туго стянув узел на затылке.

Воскресные базары в Балабинске, еще пару лет назад захудалые и малолюдные, снова обрели свою шумную и в чем-то праздничную атмосферу. Здесь, как «в мирное время», окрестный люд мог купить и продать все, что нужно хозяйственному мужику, охотнику, городскому жителю. За деревянными рядами, где продавалась разная снедь, в загоне, отделенном невысоким забором, торговали коровами, козами, домашней птицей, лошадьми. А дальше, на зеленом лугу, располагался детский рай — торговали с лотка нехитрыми базарными сладостями; из-за пестрой ширмы высовывался и выкрикивал что-то неразборчивое Петрушка в красном колпаке с бубенчиком, избивая палкой белого генерала.

Федякин и двое милиционеров, те, что накануне упустили Зимина, шли по базару, разглядывая телеги приезжих.

Шедший впереди милиционер остановился возле одной из телег с задранными оглоблями, у которой распряженная лошадь жевала сено.

— Не, — покачал головой второй милиционер. — У той рессоры зеленые были. Да и полок пошире.

Внезапно все — и продавцы и покупатели, — как по команде, подняли головы. Над базаром летел аэроплан. Он летел невысоко, и легко можно было разглядеть летчика в шлеме и очках, с размаху бросившего вниз пачку листовок. Листовки рассыпались в воздухе и еще не успели упасть на землю, как мальчишки, да и не только мальчишки, бросились их ловить. На серой оберточной бумаге крупными квадратными буквами было написано: «Вступайте в Общество друзей Воздушного флота».

Федякин повертел в руках листовку и, увидев рядом завистливые детские глазенки, сунул ее какому-то пацану.

Мимо него, ведя за поводья двух лошадей, прошел долговязый официант из «Парадиза».

— Зуев! — окликнул его Федякин.

— Ну! — обернулся официант.

— Ты что, извозом решил заняться? На что тебе лошади?

— Да я не себе… Приятелю… — ответил официант неуверенно, приподнял картуз и пошел дальше.

Федякин подозрительно поглядел ему вслед и снова занялся поисками телеги, на которой похитили Зимина.

Управление строительства узкоколейной железной дороги Балабинск — Красная падь помещалось в старом купеческом особняке, сложенном из черных от времени, внушительной толщины бревен. У крыльца, украшенного хитроумной резьбой, стояло человек двадцать, по виду не городских — кто в сапогах, кто в лаптях, кто с сундучком, а кто и с туго набитым сидором. У многих в руках и за плечами пилы и топоры в чехлах — легко узнать людей, не впервые отправляющихся на заработки.

Здесь же покуривал, ожидая выхода начальства, и Алексей Куманин, отличавшийся своей хотя и не бросающейся в глаза, но все же городской внешностью — фанерный чемоданчик, кожаная фуражка, прорезиненный плащ-макинтош. Он стоял, прислушивался к разговору, который вели несколько человек, сидевших на бревнах. Все они с интересом слушали Харитона, сидевшего на запряженной телеге. Лошадь с мешком на морде лениво хрупала овес.

— Дарью эту и при жизни в глаза никто не видел, какая она есть. Потому как умела разные обличил принимать. То казачкой прикинется, то китайцем-хунхузом, а то и вовсе нечеловеческий вид примет, — рассказывал Харитон.

— Это как же так — нечеловеческий? — спросил худощавый мужичонка с реденькой, будто выщипанной бородкой.

— А так вот: хошь тебе в лису превратится, хошь пнем прикинется. Потому как не баба крещеная, проще сказать — ведьма, — рассказчик на всякий случай перекрестился.

— Ладно врать-то, — засмеялся невысокий веснушчатый паренек в длинной, не по росту косоворотке.

— Ты, Кешка, не смейся. Потому хоть и говорят, будто она померла, да это одна видимость. Она и сейчас Ардыбаш стережет, только обличье поменяла — татарином прикинулась. И места, где золото ее лежит, заклятью предала. Кто ногой туда ступнет — или в болоте утопнет, или от голоду изойдет, а то и вовсе ума решится. Из Питера люди добрались до ее золота — все, как один, погибли.

— Ужели все? — удивился худощавый мужичонка.

— Все! — решительно заявил Харитон. — И дорогу эту не к добру через Ардыбаш тянут. Не допустит Дарья до Ардыбаша…

— Будет пугать-то! — уже без смеха оборвал его Кешка. — Народу глупостями мозги забиваешь, против строительства агитируешь!

Он поднялся с бревен и направился к крыльцу.

— Так, говоришь, татарское обличье приняла Дарья? — спросил, свертывая цигарку, Куманин.

— А вот и приняла!

И вдруг Харитон запнулся. Он увидел Куманина и оторопело заморгал, уставясь на его показавшуюся ему знакомой физиономию.

Усмехнувшись, Куманин отошел от Харитона: на крыльце появился инженер Васильянов с секретаршей. Он обошел собравшихся, приглядываясь к каждому, и, отобрав несколько наиболее здоровых парней, сказал сопровождавшей его девушке с блокнотом:

— Этих — на укладку рельсов, к Снегиреву. — И, обратившись к остальным, спросил: — Плотники есть?

Вышло вперед еще несколько человек.

— Перепишите их, Клавочка.

Он подошел к Куманину.

— Что умеешь?

— Все умею.

— Ну уж и все, — подозрительно усмехнулся Васильянов.

Куманин усмехнулся в ответ.

— Кочегар на паровоз мне нужен, — сказал Васильянов. — Кочегаром пойдешь?

— Кочегаром? А чего не пойти. Можно и кочегаром.

А дотошный мужичонка все не отставал от растерявшегося Харитона, опасливо разглядывавшего Куманина.

— Неужто баба, — недоверчиво расспрашивал мужичонка, — и пнем прикинуться могла?

— А вот и могла! — не отрывая взгляда, огрызнулся Харитон.

— А кто видел? — допытывался любопытный слушатель.

— Кто-кто!.. — огрызнулся Харитон. — Люди видели!

И, не дожидаясь, когда Куманин вновь обратит на него внимание, хлестнув лошадь, выехал за ворота.

Суббота и Зимин уже без повязки на глазах, ведя лошадей под уздцы, вышли из густого ельника на пригорок, откуда Зимину открылась обширная поляна с несколькими приземистыми, крытыми соломой бревенчатыми избами с крохотными подслеповатыми оконцами. Избы окружал высокий, в полтора человеческих роста, забор. А над всем этим странным поселком возвышалась высокая скала, поросшая лесом.

Зимин оглянулся на Субботу.

— Где мы? — спросил Зимин.

— А этого я тебе не скажу, Кирилл Петрович. Извини — не скажу. Божьи люди тут живут.

Высокий рыжебородый мужик распахнул ворота.

— Силантий?! — узнал его Зимин.

— Здравствуй, офицер! — глядя исподлобья, ответил Силантий.

Зимин увидел черные приземистые избы, стоявшие как бы по кругу, а в середине, на неширокой, поросшей травой площади, возвышалось небольшое строение с крестом на крыше — не то часовня, не то церковь.

Навстречу им, через площадь, помахивая прутиком, шел артиллерийский поручик Губенко, в сильно поношенном кителе, без погон, но тщательно выбритый, с аккуратно подстриженными усиками.

— Да… божьи люди… — мрачно усмехнулся Зимин, поглядев на Субботу.

Они подошли к избе, выделявшейся среди других своими размерами, с крытым двориком и крепкими, окованными железом, воротами и калиткой.

— Марфа! — крикнул Суббота. — Отвори.

Калитка открылась, и из нее выглянул белобрысый мальчуган лет четырех. За ним вышла Марфа, жена Субботы, высокая, по-прежнему статная.

Она кивнула Субботе, с нескрываемым удивлением посмотрела на Зимина.

— Тася где?

— К лошадям пошла, — ответила Марфа.

— Позови, — сказал Суббота и, дернув мальчонку за ухо, подмигнул Зимину. — Вот он, живой календарь — сколько я тебя поджидаю. Аккурат с его рожденья.

Они вошли в избу, обставленную тяжелой городской мебелью, с темными старинными иконами в углу. Зимин с удивлением разглядывал неожиданную в таком месте обстановку, когда в дверях показалась девушка в длинной деревенской юбке, в платке, по-крестьянски опущенном на глаза.

— Тася! — негромко окликнул ее Зимин.

Девушка стояла в дверях, и лицо ее оставалось в тени. Но сомнения не было — это была Тася.

Стоя в дверях, Марфа сочувственно глядела на Зимина.

— Тася! — крикнул Зимин, бросился к ней, но Тася смотрела на него, не узнавая, и он остановился.

— Здравствуйте, — сказала Тася и поглядела на Субботу, как бы спрашивая — кого он привел в дом. Суббота вздохнул и отвернулся.

— Ты не узнаешь меня, Тася?

Тася вглядывалась в Зимина. На мгновение Зимину показалось, что она узнала его. Но Тася покачала головой.

— Я Зимин! Кирилл Зимин! — закричал он срывающимся голосом.

— Зимин? — повторила Тася.

Казалось, она делает попытку вспомнить это имя, но безуспешно. Зимин беспомощно обернулся к Субботе. Тот развел руками.

— Я пойду… — нерешительно произнесла Тася. Суббота кивнул, и Тася вышла.

— Не помнит ничего. Все как есть забыла, — сказал Суббота. — Я думал, тебя узнает. Ан нет… Не помнит.

— Ее надо лечить, — взволнованно, все еще глядя на дверь, возле которой только что стояла Тася, сказал Зимин. — Я ее увезу, немедленно!

— Увезешь… — прищурившись, сказал Суббота и, поигрывая цепочкой, на которой висело пенсне, уже твердо добавил: — Я свое слово сдержал, Кирилл Петрович. Теперь твой черед.

Солнце уже поднялось, но все еще скрывалось за лесом, и только деревья на скале, нависающей над поселком, золотились от невидимых его лучей.

Суббота стоял возле навьюченных лошадей и придирчиво проверял снаряжение. Силантий, хмуро поглядывая из-под рыжих насупленных бровей, подал ему два ружья. Суббота внимательно осмотрел их и испытующе поглядел на приближающегося к нему Зимина.

— Ну что, так и не вспомнила она тебя, Кирилл Петрович? — покосился на него Суббота.

— Не вспомнила.

— Познакомитесь заново, — мужчина ты видный, — игриво подмигнул Суббота и тут же переменил тон. — Ты не думай, Марфа за ней приглядывала, никого к ней не допускала. Девка она разумная, ничего не скажешь. А вот что допрежь было, все из памяти вышибло.

Зимин промолчал.

— Ну с богом! — сказал Суббота и протянул ему ружье.

Зимин взял ружье.

— Смелый ты человек, Суббота.

— Волков бояться — в лес не ходить, — усмехнулся Суббота и увидел, что к нему от ворот бежит Прошка — тот самый парень, который завязывал глаза Зимину.

— Погоди, Кирилл Петрович, — сказал Суббота и отошел с Прошкой в сторону.

— Солдат в городе объявился, — сказал Прошка.

— Какой еще солдат?

— Что с экспедицией ходил… Харитон сказал — Куманин фамилия.

— Харитон где его видел?

— На железке. Кочегаром на паровозе работает.

— Губенко ко мне! — крикнул Суббота и, обернувшись к Зимину, сказал: — Отдыхай, Кирилл Петрович! Откладывается наш выезд. — И быстро вышел со двора.

Зимин поглядел ему вслед, поднялся, но, едва прошел несколько шагов, остановился. Ему послышалось, что кто-то назвал его имя. Он огляделся. Никого не было. Заглянул за сарай. Там, прижавшись к старым, покрытым зеленой плесенью доскам сарая, стояла Тася.

— Кирилл… — тихо сказала Тася.

Теперь взгляд ее не был ни чужим, ни безразличным.

— Тася! — Зимин хотел было кинуться к ней, но Тася остановила его жестом.

— Никто не должен знать, что я узнала тебя. Слышишь? — и быстро, не глядя на него, пошла к двери сарая. На секунду она остановилась — совсем рядом — и тихо, так тихо, что Кирилл едва расслышал ее слова, сказала: — Я ждала тебя, Кирилл…

Зимин бросился к ней, обнял ее крепко. Тася прижалась к нему, заплакала.

— Все эти годы я делала вид, что потеряла память, — торопливо, сквозь слезы говорила она. — Сначала я и вправду потеряла. Очнулась — не помню: ни где я, ни кто я. Как сюда попала? Не знаю. Марфа говорила — нашли в тайге. Суббота допытывался, где отец золото нашел. Я сперва и вправду не помнила. Потом уже, когда память вернулась, — притворяться стала. Кирилл… родной… увези меня отсюда! — вдруг вырвалось у нее.

Кирилл поглаживал ее волосы и только изредка произносил:

— Тася… Тася… Тасенька…

— Увези меня отсюда, Кирилл! — повторила Тася.

— Да, да… Я увезу тебя. Скоро. Мы уйдем отсюда, уедем совсем. Далеко… Навсегда. Уедем… — утешал ее Зимин.

По уже уложенному участку пути шел небольшой рабочий состав: паровозик-кукушка и три платформы, груженные гравием, рельсами и шпалами. Было раннее утро, и на платформах, прямо на рельсах, сидели строители. Кое-кто, добравшись до нужного места, спрыгивал на ходу, а остальные продолжали путь, распевая дурашливую песню про попа Сергея:

«Сергей-поп, Сергей-поп! Сергей дьякон и дьячок…»

Куманин, стоя в тендере паровоза, перелопачивал уголь и вместе со всеми, в такт колесам, подпевал:

«Пономарь Сергеевич И звонарь Сергеевич…»

Машинист, пожилой, с рыжими от табака седыми усами, выглядывал в окошечко, подставив свежему ветерку морщинистое, закопченное дымом лицо.

Паровозик, мирно попыхивая, бежал вдоль частого березняка, поросшего на опушке густым кустарником. Постукивали на стыках платформы с ехавшими на работу строителями.

Куманин, вытерев руки о штаны, стал свертывать цигарку.

Внезапно кружка, стоявшая на окне, звякнула и разлетелась вдребезги. Куманин выглянул в окно, и тут же знакомый с давних лет свист пули заставил его пригнуться и вытащить наган.

Затарахтел пулемет. Рабочие в панике прыгали на ходу и скатывались в овраг, тянувшийся по другую сторону полотна.

Из березняка выскочило несколько всадников. Куманин выстрелил и краем глаза заметил, что один из всадников упал с лошади.

— Давай жми, — крикнул Куманин и, сунув наган за пояс, стал подбрасывать уголь. Машинист прибавил пару, и поезд пошел быстрее. Выглянув в окошко, он увидел трех всадников, догонявших поезд. Он взял стоявшую в углу винтовку и выстрелил. Один из всадников покатился под откос. Двое других прямо с коней, на ходу, вскочили на последнюю платформу. Он выстрелил еще раз — один из них упал. Оставшийся в живых выстрелил на бегу, машинист выронил ружье и рухнул на пол.

Губенко бежал, перепрыгивая с платформы на платформу. Перебравшись через тендер, он пробирался к будке. Куманин притаился у окна. Увидев краем глаза руку Губенко, он выстрелил.

Губенко отдернул руку и прижался к стене. Куманин снова выглянул, и оба выстрелили сразу. Куманин схватился за плечо, перекинул наган в левую руку, выпустил последние пули и опустился на пол. В окне показалось лицо Губенко. Он заглянул в окно, увидел упавшего Куманина, спрыгнул на землю и побежал.

Паровоз, все так же попыхивая, продолжал идти вперед. Машинист лежал не двигаясь. Куманин приоткрыл глаза, с трудом приподнялся и увидел, что поезд приближается к тому месту, где путь обрывался. Сдерживая боль, Куманин схватился левой рукой за рычаг, но тут же отдернул руку. Некоторое время он в нерешительности разглядывал рычаги, вспоминая, который из них ему нужен. Наконец он с силой дернул рычаг и, застонав от боли, упал, потеряв сознание. Поезд замедлил ход и остановился у самого края последних уложенных рельсов.

Борис Рогов, в белом халате, показал Куманину пулю, извлеченную из его плеча.

— А говорят, война кончилась, — сказал он и бросил пулю в стеклянную банку. — Семнадцатая, — сказал он, встряхнув банку с пулями. — Это всего за месяц — с моего приезда.

В углу, насупившись, сидел мрачный Федякин.

— Каждый раз думаешь — ну, покончили с бандитами. Глядь — опять стреляют. А кто? С бандой Ганшина еще в прошлом году покончили. Лисовского расстреляли. О Сером давно не слышно. А что ни месяц — стрельба. Далась им эта дорога.

— Я попросил бы вас заглянуть к раненому попозже. Сейчас ему не до разговоров. — И, обернувшись к Куманину, Рогов сказал: — Ваше счастье — кость не задета.

Федякин поднялся и вышел.

— Надежда Ивановна, — обратился Рогов к фельдшерице, — сделайте раненому перевязку.

Больные дожидались приема в узком коридорчике, украшенном плакатами, призывающими к соблюдению правил гигиены. На огромной черной мухе стоял красный крест, а ниже крупными буквами предписывалось: «Уничтожайте мух — источник заразы». На другом плакате сообщалось, что «Туберкулез — наследие капитализма». Несколько баб, в белых платочках, с испуганными лицами, сидели на табуретках возле дверей с табличкой «Доктор Б. Н. Рогов».

Из дверей вышел Федякин. Он прошел через коридор к выходу и едва не столкнулся с Харитоном. Харитон опасливо прижался к стене, пропуская Федякина, обернулся на захлопнувшуюся дверь и, тяжело ступая огромными заляпанными сапожищами по беленькой дорожке, прошел через коридор и ткнулся в дверь приемной.

— Чего тебе? — высунулась из дверей пожилая фельдшерица.

— Дохтура мне! Срочно.

Из дверей выглянул Борис Рогов в белом халате.

— Ты дохтур?

— Я.

— А старый где?

— Старый уехал, — с едва заметной ревностью ответил Рогов. — Что у вас?

— Брательник ногу на охоте прострелил. Горит весь.

— Где он?

— Да верст двадцать отселе.

Рогов поправил очки, задумчиво посмотрел на посетителя.

— У меня прием… Право, не знаю, как быть.

— Поезжайте, Борис Николаевич, я с этими, — фельдшерица презрительно кивнула на баб, — сама справлюсь.

За окном, во дворе пожарной команды, трое пожарников играли все ту же навязчивую мелодию про девчоночку Надю.

Федякин раздраженно захлопнул окно, прошелся по кабинету, поправляя стулья, папки на столе.

— Почему сразу ко мне не пришел? Кочегаром нанялся… Маскировочка… — сердито выговаривал Федякин Куманину, сидевшему у стола с подвязанной рукой — здоровой он старательно свертывал цигарку. — Почему сразу ко мне не пришел?

— Осмотреться хотел. Послушать, о чем люди болтают.

— Значит, за границу золото уходит? А почему думаешь, что с Ардыбаша? — слегка успокоившись, спросил Федякин.

— Предположение есть. Научное, — многозначительно произнес Куманин.

— Насчет золота нынче не слыхать… Кто этим делом баловался, мы поприжали. К примеру, Зуев, официант из «Парадиза», я его дважды за золото брал. Ну пригрозил. Вроде бы успокоился. Похоже, на лошадей перешел.

Федякин зажег спичку, дал Куманину прикурить.

— А где он золото брал?

— Да у старателей, в ресторане, — напьются, он у них по дешевке и скупал. Надо было посадить. Да он все по мелочи. Пугнул его маленько.

— Добренький ты… — прищурился Куманин.

— Погоди-ка. Это все ерунда. А есть дело и посерьезней. Я тут неделю назад одного офицера бывшего взял. Ну того, что с вами на Ардыбаш ходил…

— Зимин?! Он жив?! — вскочил Куманин.

— Жив. Может, его рук дело? Места знал…

— Я должен его повидать, — помолчав, сказал Куманин.

— Не выйдет. Сбежал. Кто-то его у конвоя отбил. Вот ищу кто. Есть сведения, что Зимин Смелкова убил.

Куманин удивленно взглянул на Федякина.

— Федякин! Зимин не убивал Смелкова.

— Как так не убивал? У меня бумага есть. — И Федякин вынул из папки замасленную бумажку, подписанную Субботой.

— Суббота? — спросил Куманин и, повертев бумажку, повторил: — Суббота… Где он, Ефим Суббота?

— Где ему быть. У себя в лавке небось. Лавка у него москательная в городе. Зачем он тебе?

— А затем, что Смелкова убил Суббота. Понял? — сказал Куманин с расстановкой.

Таратайка угрозыска остановилась возле двухэтажного, наполовину кирпичного, наполовину деревянного дома. В нижнем этаже помещалась москательная лавка, принадлежащая Субботе. С таратайки соскочил Федякин, медленно, придерживая раненую руку, слез Куманин. Ставни на окнах лавки были закрыты. На дверях висел тяжелый амбарный замок. Из ворот выскочила маленькая, взъерошенная собачонка и с остервенением залаяла на лошадей.

— Путаешь ты, Куманин, — недоумевал Федякин, — Суббота партизанам помогал. От расстрела Смелкова спас. Зачем ему опосля убивать?

— А думал ты, — спросил Куманин, — зачем Субботе понадобилось Смелкова от белой пули спасать?

Он потрогал замок и взглянул на Федякина. Тот задумчиво дергал свой ус.

— Не думал, — сам себе ответил Куманин. — А я тебе поясню: золото смелковское заполучить хотел!

Федякин недоверчиво покачал головой.

— Он все имущество экспедиции лично в мои руки передал. Для чего?

— А для того, чтобы ты всем про его честность доказывал.

— А ты уверен, что именно Суббота стрелял в Смелкова? — не сдавался Федякин.

— Да я его, как тебя, видел, когда он стрелял. Догнать только не успел.

Федякин распахнул калитку, вошел во двор. Высокая, жилистая старуха, стоя на крыльце, кормила гусей.

— Почему лавка закрыта? — спросил Федякин.

— За товаром уехали, — неохотно ответила старуха.

— Давно?

— С неделю будет.

Из-под навеса, в дальнем углу двора, выглянул милиционер.

— Товарищ Федякин! — позвал он.

Федякин и Куманин, под неодобрительными взглядами старухи, направились к навесу, под которым стояли телеги. Милиционер показал на одну, с широким полком.

— Она! — сказал милиционер.

Федякин обошел телегу кругом, потрогал рессоры.

— Он говорит, что на этой телеге увезли Зимина, — сказал он Куманину. — Рессоры зеленые… Это еще не факт.

— Похоже, — задумчиво сказал Куманин.

— Ты откуда знаешь? Ты, что ли, телегу видел?

— Телега телегой… — сказал Куманин, — а вот что Зимина Суббота перехватил, очень даже похоже.

— Что будем делать? — задумался Федякин.

— Как фамилия того официанта… ну, что золотом спекулировал?

— Зуев.

— Вот с него и попробуем начать, — сказал Куманин.

Суббота лежал на столе, покрытом лоскутным одеялом. Из окна бил яркий солнечный свет, и медные шарики на высокой металлической кровати, стоявшей у стены, сверкали, как маленькие лампочки. Рогов заканчивал операцию.

Суббота лежал с раскрытыми глазами и, подавляя боль, следил за действиями Рогова.

Наконец доктор выпрямился и, сбросив на пол бинты, которыми были обернуты его руки, подошел к деревянному ушату, стоящему в углу, у двери.

— Не помру я, доктор? — с трудом произнес Суббота.

Рогов засучил рукава. Марфа стала поливать ему из большого железного ковша.

— Выживешь, — сказал Рогов. — Если бы сразу привезли в больницу, давно на ногах был.

— В больницу… — усмехнулся Суббота и закрыл глаза.

Рогов взял у Марфы полотенце.

— Я прошу доставить меня в город, — сказал он, вытирая руки. — Немедленно.

— Вылечишь — поглядим, — ответил Суббота, не открывая глаз.

Рогов вышел на крыльцо, снял очки и подставил лицо солнцу.

— Как прошла операция, доктор? — услышал он чей-то голос и, надев очки, обернулся.

Перед ним стоял Зимин.

— Рогов?! — удивился Зимин.

Рогов удивился не меньше Зимина.

— Зимин? Если не ошибаюсь…

— Вы все же не послушали моего совета, приехали. Как видите, я предупреждал вас не зря, — сказал он.

Рогов сунул руку в карман за папиросами, но тут же вспомнил, что выкурил все по дороге. Зимин протянул ему пачку.

— Курите. — Он улыбнулся, но была в его взгляде какая-то непонятная Рогову настороженность.

— Кто тот человек, которого я оперировал?

— Бандит, — ответил Зимин. — В сущности, вы должны были дать ему умереть. Одним негодяем стало бы меньше.

— Я врач… — сказал Рогов. — А что вас сюда привело?

— Стечение обстоятельств, дорогой Борис Николаевич. Если хотите — судьба.

— Что это за поселок? — спросил Рогов.

— Я знаю немногим больше вашего: меня доставили сюда тем же способом, что и вас… Заброшенный раскольничий скит, построенный еще при царе Горохе.

— Пожалуй… — сказал Рогов, окидывая взглядом приземистые, черные от времени строения. — В детстве я слышал о таких поселках в тайге. Кто же здесь обитает?

— Несколько семей староверов и те, которым не по душе Советская власть.

— А вам?

— Мне? — Зимин засмеялся. — Не все ли равно, какая власть лишает меня свободы…

Тем временем площадь заполнялась людьми. Женщины, мужчины, дети выбегали из домов, с тревогой смотрели на вершину скалы.

— Что это? — спросил Рогов.

— Темка, — сказал Зимин, и Рогов увидел на самом краю скалы мальчишку, а рядом какое-то странное сооружение. Через площадь, ругаясь, бежал, размахивая палкой, чернобородый мужик, один из тех, кто привел сюда Рогова. Внезапно сооружение, стоявшее рядом с мальчиком, упало со скалы и оказалось огромным коробчатым змеем. Через мгновение встречные потоки воздуха подхватили его, и Рогов увидел, как мальчик висит под ним, привязанный на длинных веревках, закрепленных у плеч и на поясе. Змей застыл в воздухе, но постепенно стал снижаться.

Зимин побежал, Рогов бросился за ним. Когда они добежали, мальчик уже лежал на земле. Белобрысый курносый мальчишка лет тринадцати торжествующе оглядывал окружавшую его толпу. Внезапно он вскочил и стал пятиться. Толпа расступилась и пропустила высокого чернобородого мужика. Мальчик, отступая, запутался в постромках и упал. Чернобородый набросился на него и стал избивать. Толпа стояла и молча смотрела на происходящее.

Внезапно рядом с чернобородым оказался Силантий. Схватив чернобородого поперек туловища, он с силой отбросил его в сторону.

— Беги, — бросил он Темке, и тот скрылся в толпе.

Чернобородый выхватил у кого-то из стоящих топор и двинулся на Силантия.

Рогов растолкал толпу. Схватил чернобородого за плечи и отшвырнул его в сторону.

Чернобородый поднялся и, сжимая топор, кинулся на Рогова. Рогов вскочил и, прежде чем противник успел его ударить, выбил из его рук топор и с необыкновенной быстротой перекинул через себя. Чернобородый вскочил и снова бросился на Рогова. Сильным ударом Рогов опрокинул его на землю. Чернобородый медленно поднялся и снова двинулся на него.

— Тихон! — крикнула повелительно Марфа.

— Это что же, выходит, я над собственным сыном не волен?! А ежели разобьется — ты над ним плакать будешь?.. — обернулся к Рогову чернобородый.

— Уходите отсюда, быстро, — сказал Зимин и, подталкивая Рогова, вывел его из толпы.

Чернобородый стал рубить топором Темкино сооружение.

Вечером Зимин и Рогов сидели у Губенко в тесной избе с крохотным подслеповатым окошком. В углу висели почти неразличимые в полутьме иконы, а у стены лепились грубо сколоченные нары — одна над другой, застеленные серыми суконными солдатскими одеялами. На столе горела керосиновая лампа. Единственным предметом из другого, далекого мира был старый, потрепанный номер довоенной «Нивы», которую Зимин проглядывал, наверно, уже в несчетный раз. Собственно, он не читал, а почти механически перелистывал засаленные, порванные по краям страницы.

Губенко сидел в углу на скамье и перебирал струны старенькой гитары.

— Этот Темка — настоящий самородок, — сказал Зимин, отбросив «Ниву» на стол. — Ничего не видел, кроме этой тайги. И абсолютно неграмотен, заметьте… Одна… женщина… пыталась его учить. Тихон запретил. Он бьет Темку смертным боем, другой давно бы смирился, а Темка…

— Непостижимая жестокость! — сказал Рогов.

Зимин с грустью и чуть насмешливо посмотрел на Рогова.

— Вы провели в Сибири детство — и удивляетесь? Мы с вами никогда не поймем этих людей и ничего в их жизни изменить не сможем. Темка, в сущности, обречен. Это Сибирь. Другой мир. Другая планета.

— Вы полагаете, — спросил Рогов, — что ничего изменить нельзя?

— Уверен.

— Я думаю иначе.

— Господа, а вы таракановку когда-нибудь пили?! — неожиданно громко спросил Губенко.

— Что это? — не понял Рогов.

— Водку, настоянную на тараканах, пили?

Рогов брезгливо поморщился, а Губенко, захохотав, отбросил гитару на постель и, хлопнув дверью, вышел из избы.

Рогов потрогал гитару.

— Вы недурно владеете приемами джиу-джитсу, — сказал Зимин, разглядывая Рогова.

— Как видите, я знал, куда еду, — усмехнулся Рогов и неожиданно спросил: — Вы живете здесь под охраной?

— Зачем им меня охранять? Выбраться отсюда без проводника практически невозможно. Если вас не пристрелят, вы пропадете в тайге.

— Почему они вас держат?

— Мы условились: обо мне не говорить.

Рогов взял гитару… Перебрал струны и запел, очень тихо, потом чуть громче:

«Я вам пишу, случайно, право, Не знаю как и для чего. Я потерял уж это право, И что скажу вам?.. — ничего…»

К домику, где находились Зимин и Рогов, подошла Тася. Она проскользнула в калитку, хотела было открыть дверь, но, услышав голос Рогова, прислушалась.

«Безумно ждать любви заочной, — В наш век все чувства лишь на срок…»

Она остановилась и стала слушать, прислонясь к стене.

«Но я вас помню, да — и точно Я вас забыть никак не мог…»

Сквозь мутное, давно немытое стекло она разглядела Зимина, сидящего у стола, и краешек гитары в руках другого, невидимого ей человека. Но ей не надо было его видеть. Она знала и помнила этот голос с детства.

Тася стояла, прижавшись к бревенчатому срубу, и слушала. Потом, не дослушав романс до конца, толкнула дверь в избу и вошла в тускло освещенную горницу. Зимин и Рогов оглянулись на дверь.

— Тася? — неуверенно произнес Рогов.

— Боря… — так же тихо ответила Тася.

— Вы интересовались, как я сюда попал! — сказал Зимин. — Вот вам и ответ.

Они стояли у рассеченной молнией сосны.

— Теперь никто меня больше не ждет…

Рогов помолчал.

— Она привыкла ждать. Ждала твоего отца. Ждала тебя. Когда некого стало ждать… не выдержала.

— Мама… — тихо произнесла Тася.

На глазах у нее появились слезы.

— Ты очень изменилась, — сказал Рогов.

— Петербургская барышня… — сквозь слезы улыбнулась Тася. — Не скажешь, а? Могу дрова колоть, коров доить, косить сено… Одичала. А в Петрограде как? Все по-новому?

— Да… Жизнь меняется. Не узнаешь ее, когда вернешься.

— Господи! Неужели где-то есть еще Петроград, Нева… Мойка… Разъезжая улица…

Она резко обернулась к Рогову.

— Боря, милый, я никогда больше не увижу Петрограда.

— Не увидишь? Почему?

— Мы уедем отсюда. Далеко. И навсегда.

— С Зиминым?

— Он все эти годы искал меня. В Петроград ездил…

— Знаю.

— И сюда… проник с риском для жизни. Он сказал: мы уйдем, уедем отсюда. И я хочу… я хочу забыть все, что было: кровь, насилие, убийства. Знаешь, я не раз думала: зачем жить? А потом вспоминала — Кирилл… мама… Теперь у меня остался только Кирилл.

— Когда-то мы хотели с тобой уехать в деревню. Вместе. Ты учительницей, я врачом…

— Детские мечты. Знаешь, я хотела здесь учить детей. Не дали.

— Как же ты жила?..

— Лошади, вот с кем я была все эти годы в дружбе. Лошадей мне доверяли.

— И ты не пыталась бежать?

— Пыталась. И оба раза… возвращалась обратно. Уйти отсюда одной — невозможно.

— И ты решилась оставить Россию?

— Марфа говорит: мужик бабе от бога дан. Куда от него бабе деться?.. Кирилл все эти годы думал только обо мне… А ты? Как ты здесь оказался?

— Я работаю врачом в Балабинске. Судьба, как говорит Зимин.

Федякин сидел у себя в кабинете и, надев наушники, слушал радио. В окно, выходившее во двор брандкоманды, пристроившись на телеге с бочкой, трое пожарников наигрывали на трубах, непрестанно повторяя все тот же навязчивый мотив песенки про девчоночку Надю. Вошел Куманин, он был возбужден.

— Да брось ты свое радио! Давай сюда Зуева!

Из-за двери высунулся милиционер Миронов.

— Заводить? — спросил он.

— Заводи! — Федякин сунул наушники в ящик.

Вошел долговязый официант. Очевидно, привели его прямо из ресторана — на нем была чистенькая белая курточка, галстук, начищенные до блеска штиблеты. На лице его то появлялась, то исчезала растерянная, заискивающая улыбка.

— Здравствуй, Зуев! — Федякин улыбнулся ему, как самому желанному гостю. — Лошадок хорошо перепродал?

— От вас, товарищ Федякин, ничего не скроешь, — льстиво захихикал официант. — Все насквозь видите.

— А ведь это спекуляция, Зуев! — сокрушенно произнес Федякин.

— Спекуляция, — в тон ему огорченно согласился Зуев и опустил виновато голову.

— А много ли заработал, а?

— Да что, пустяки, по червонцу с лошади…

— По червонцу? — сощурив глаза, переспросил Куманин. — По червонцу? — повторил он. — А это что?

Он сунул руку в карман и, достав оттуда мешочек из сыромятной кожи, бросил его Зуеву.

— А ну-ка развяжи!

Официант взял мешочек, но развязать тесемку никак не мог.

— Не можешь развязать… руки дрожат… Давай помогу.

Куманин развязал тесемку и высыпал на стол горстку золотого песку.

— Бережливый… За иконой прячет. Под божьей охраной…

— Виноват, товарищ Федякин. Все скажу!

Официант упал на колени.

— Встань! — брезгливо сказал Куманин. — Кому продал лошадей?.. Откуда золото?..

Рогов сидел на вершине скалы, поросшей лесом. Внизу чернели дома поселка. Кое-где над серой соломой крыш вился слабый дымок. Рядом Темка мастерил очередной аппарат.

— Птица несмышленая и та летает. А человеку голова от бога дадена — все превзойти. И не может того быть, чтобы человек летать не научился, — сказал Темка.

— В школу тебе надо, Темка.

— А вот с большевиками покончат, в город уйду, учиться стану.

— Чем же тебе большевики мешают?

— Они против христьян: у кого крест на шее, того сразу к стенке.

Рогов с грустью поглядел на Темку.

— А знаешь, Темка, люди научились летать.

Темка недоверчиво усмехнулся.

— Сказывали, да не верится. Крылья научились делать себе?

— Нет. Аппарат такой изобрели. Аэроплан называется.

Рогов взял палочку и нарисовал на земле аэроплан. Темка с интересом разглядывал рисунок.

— А все-таки с крыльями. Как же он летает? Крыльями машет?

— Нет, его пропеллер тянет, вот этот, — Рогов показал на рисунок. — Пропеллер вертится, а аэроплан и летает.

— От чего вертится?

— От мотора.

— На керосине, значит, летает, — понимающе кивнул Темка и задумчиво сказал: — Поглядеть бы…

Отсюда сверху был хорошо виден загон, где Суббота держал лошадей…

Рогов поднялся и по крутой тропинке стал спускаться вниз, к загону.

Зимин сидел на траве и глядел, как Тася объезжает молоденькую вороную кобылу.

— Послушайте, Зимин, я хочу поговорить с вами.

Тася проскакала мимо и улыбнулась им.

— Я слушаю вас, Рогов.

— Тася должна вернуться домой, — решительно заявил Рогов.

— Она говорила вам, что хочет вернуться в Петроград? — спросил Зимин, глядя на Тасю.

— Нет. Она не говорила этого. Но меня беспокоит ее судьба.

— Меня тоже, — сказал Зимин. — Тася перенесла тяжелую болезнь. И эти годы, проведенные здесь… Ей нужен покой, которого нет и не может быть в этой стране.

Рогов пристально поглядел на Зимина.

— И вы, интеллигент, способны оставить Россию, когда ей больше всего нужны толковые, знающие люди, когда народ впервые за сотни лет проснулся для созидательной жизни?

— Народ… народ… — поморщился Зимин. — А вы хорошо знаете, для чего именно он проснулся? И потом… я не интеллигент, я офицер.

Мимо снова проехала Тася.

— Кто вы такой, Зимин? — спросил Рогов.

— Человек, — пожал плечами Зимин. — Видите ли, Рогов, от присяги царю-батюшке меня освободила революция. А новым властям я не присягал. Я принадлежу только самому себе. Я свободный человек.

— Вы хотите остаться в стороне? — спросил Рогов.

— Принять чью-либо сторону — значит убивать. Я не хочу участвовать в этой свалке.

— И все-таки есть Россия!..

— Россия… Для меня это слово не имеет смысла. С некоторых пор…

— А для Таси? — спросил Рогов. — Сейчас она ни о чем не думает, полностью доверилась вам — она любит вас. Но наступит минута, и она поймет, что Россия… Родина — не просто слово. Кто знает, может быть, и для вас придет эта минута.

— Может быть… — небрежно бросил Зимин.

— Уходите! Но Тасю оставьте! Вы не имеете права брать ее с собой.

Возле них остановилась Тася. Она спрыгнула с лошади и с тревогой поглядела на обоих.

— Вы ссоритесь?

Зимин не ответил. Он резко повернулся и быстро пошел в сторону поселка.

Суббота сидел на крылечке и чинил детскую лошадку. Прищурившись, он взглянул на Зимина.

— Ты немедленно отправишь Рогова в Балабинск, — с трудом сдерживаясь, сказал Зимин.

— Болтать будет… — поморщился Суббота.

— Ты немедленно отправишь его в Балабинск, — настойчиво повторил Зимин.

Суббота понимающе усмехнулся.

— А не пожалеем, что отпустили? Пущай остается, лекарь хороший, пригодится. — Но, взглянув на Зимина, согласился: — Ладно. Разве что для тебя.

Суббота сидел на крыльце и потирал легонько раненую ногу. Перед ним стояли Силантий и Харитон.

— Поведете так, чтобы дороги сюда не запомнил. И чтобы доставить живым и невредимым. Поняли?

— В самый Балабинск? — удивился Харитон.

— Зачем в Балабинск, дура! Бросите его у Николиной заимки, сам доберется. Ну а не доберется, значит, не судьба. Понятно?

Силантий стоял мрачный и не глядел на Субботу.

Силантий, Харитон и Рогов выбрались из непроходимой чащи на освещенный солнцем песчаный обрыв. Рогов опустился на землю.

— Хватит, — сказал Харитон. — Находились. Пора кончать.

— Кончать? Суббота не приказывал, — ответил Силантий.

— Суббота? Ничего ты не понял, чего тебе Суббота приказывал. Я Ефима не первый день знаю. По глазам угадываю, чего хочет.

Силантий хмуро поглядел на сидящего в стороне Рогова.

— Я мальчишкой его отца знал, — сказал он.

Рогов оглянулся в тот момент, когда Харитон подымал ружье. Схватив мешок с продуктами, он скатился с обрыва.

Раздался выстрел.

Рогов, обернувшись, увидел, как ружье с расщепленным прикладом выпало из рук Харитона. Силантий опустил свое ружье. Харитон испуганно смотрел на Силантия.

— Ты что, черт рыжий! С ума сошел?

— Доберется — его счастье. А не доберется, на мне его крови нет, — сказал Силантий и перекрестился.

Суббота и Зимин, ведя на поводу тяжело навьюченных лошадей, двигались вдоль неширокого ручейка, бежавшего по круглым желтовато-серым камешкам. Зимин остановился, прислушался. Суббота услышал шум, похожий на шум леса в ветреную погоду, но не порывистый, а ровный, спокойный, непрерывный.

— Пришли, — сказал Зимин и спустился к воде.

Суббота последовал за ним. Прозрачная вода ручья давала возможность рассмотреть между серыми, вертикально стоящими пластинками сланца мелкие, хорошо обкатанные камешки. Суббота нагнулся, зачерпнул горсть камешков. Вода стекала с его рук. Он вглядывался в сверкающие на солнце мокрые камешки. Потом поднял глаза на Зимина.

— Здесь? — спросил он растерянно, почти испуганно.

Зимин не ответил, он прошел дальше вдоль ручья. Суббота двинулся за ним. За поворотом ручья перед ним открылся водопад. Вода широкой полосой падала с невысокой скалы.

Зимин взобрался по скользкому склону наверх. Суббота остался внизу… Зимин прошел выше по ручью и остановился у узкой горловины, где ручей можно было легко перешагнуть. Он взял тонкое суковатое бревно и, подсунув под лежавшую у ручья глыбу песчаника, столкнул его в воду так, что оно перекрыло горловину. Вода устремилась в сторону, огибая плотину, в узкую, забитую галькой канаву…

Суббота видел, как водопад постепенно иссякал, пока перед ним не открылась крутая стенка из кварца, блестящая от влаги. Зимин спустился вниз. В том месте, где недавно шумел водопад, в стенке кварца проглядывали тонкие, едва заметные прожилки самородного золота.

— Здесь, — сказал Зимин.

— Господи, — прошептал Суббота. — Благодарю тебя, господи, что услышал мои молитвы.

Куманин, Зуев и двое милиционеров пробирались через участок горелой тайги. Они вели лошадей за поводья. Впереди Зуев и Куманин, позади остальные.

Смолокурня открылась, как только они миновали гарь и пересекли узкую полоску кустарников. Несколько черных прокоптелых строений стояло на краю леса.

— Иди! — сказал Куманин.

— Куда? — поежился Зуев.

— На кудыкину карусель, — огрызнулся Куманин. — Бери лошадей и иди!

Зуев шел, ведя на поводу двух лошадей, и Куманин видел, как трудно дается ему каждый шаг. Куманин кивнул милиционерам, и они поползли в сторону смолокурни.

Зуев перешагнул через повалившуюся изгородь и, привязав лошадей к столбу от ворот, обошел одно из строений и заглянул внутрь: в пустом, с выбитыми окнами помещении стоял ржавый остов железной кровати, валялись охапки сена.

Скрипнула половица. Зуев отшатнулся. Держа наготове ружье, смотрел на Зуева Ахмет.

— Где лошади? — спросил Ахмет.

— У ворот…

— Почему оставил снаружи? — Глаза Ахмета сузились.

Зуев колебался. Опасность, исходившая от Куманина, была все же не так близко, как ружье Ахмета.

— Беги, Ахмет! — дрожащим голосом проговорил Зуев. — Я их не своей волей привел…

— Где хозяин? — снова прищурился Ахмет.

— Взяли его, арестовали. Да вроде бежал…

Ахмет недоверчиво разглядывал Зуева.

Куманин ждал. Зуев не показывался. Внезапно в лесу раздались один за другим два выстрела. Куманин увидел, как из-за сарая показалась фигура Ахмета. Отвязав лошадей, он проворно вскочил на одну и, схватив другую за поводья, поскакал к лесу. К смолокурне бежали милиционеры.

Куманин, стреляя на ходу, бросился к смолокурне. Они нашли Зуева связанным, валяющимся на земле.

— Кто это был?! — спросил Куманин.

— Ахмет… — сказал Зуев, испуганно глядя на него.

— Ахмет?.. — переспросил Куманин. — Кто такой?

— Я-то откуда знаю… Ахмет и Ахмет. До революции каторгу в этих местах отбывал. Золоторотец.

— Каторгу… — задумался Куманин. — Зимин тоже на каторге был… тоже в этих местах… Не одна ли шайка-лейка?

Зуев пожал плечами.

— Чует мое сердце — без Зимина тут не обошлось, — сказал Куманин и сел на траву.

Рогов пробирался по тайге. Обросший, измученный, он вдруг остановился. Ему послышались голоса перекликающихся людей, стук топоров. Лесорубы прокладывали просеку для узкоколейки.

Услышав стук топоров, Рогов из последних сил побежал на эти звуки и, продравшись через заросли невысоких кустов, оказался на берегу таежной речушки. Он увидел, как рухнула высокая, величественная лиственница, и тут же заметил на другом берегу полуголого паренька. Он хотел крикнуть ему, но, потеряв сознание, упал. Однако паренек заметил его. Он бросился к нему через неглубокую речку, шлепая по воде босыми ногами, и, нагнувшись над ним, крикнул:

— Эй, ребята, сюда!

Он нагнулся и приложил ухо к груди Рогова. Через речку бежали двое парней-лесорубов.

— Никак доктор наш новый? — сказал один.

— Он самый, — подтвердил паренек, и все трое, подняв Рогова, понесли его через речку.

Невдалеке от бревенчатого сарайчика, поставленного Зиминым еще в прежние посещения, горел костер.

Суббота сидел у костра и смотрел на огонь. В костре, уже догоравшем, светились раскаленные угольки… Субботе казалось, что и это сверкающие самородки золота… Зимин лежал невдалеке и вертел в руках сосновую веточку.

— Что будешь делать с золотом, Ефим? — спросил Зимин.

— А ты? Что ты со своим сделал?

— Мое золото далеко. Меня дожидается, — сказал Зимин.

— Ничего. И мое дождется. Думаешь, долго нонешняя власть продержится?! В Библии не зря сказано — ветер приходит и уходит… время собирать камни, время бросать… Придет и мой час, Кирилл Петрович! Бросать камни…

— И какой же это час, Ефим?

— А такой, когда я тут хозяин буду! Дед мой, Кирилл Петрович, двадцать лет на каторге камни ворочал — на этой земле. Отец мой по́том ее поливал. Моя она! Я истинный хозяин. Товарищи завод балабинский восстановили? Спасибо им! Дорогу на Красную падь строят? Земной поклон! Пусть строят. Все моим будет. Я на это золото все куплю. Весь этот край моим будет. Придет час!

— А если не придет, Ефим?

Зимин бросил веточку в костер. Она затрещала и вспыхнула.

— Умен ты, Кирилл Петрович, а рассуждаешь, как дите несмышленое. Нешто не видишь, что власть Советская в нашу сторону потянулась. Сам Ленин говорит — торгуйте, богатейте. Поняли, что на рабочем да на мужике государства не построишь. Год, другой пройдет — мы с тобой первые люди будем. Потому — золото всему голова. Мне бы товарища толкового — я бы горы своротил. А что, если нам с тобой, вместе?..

— Нет. Не придет твой час, Суббота. Не жди, — сказал Зимин.

Неожиданно он вскочил и прислушался.

— Ты что? — встрепенулся Суббота.

— Слушай!..

Над водопадом показался всадник. Он огляделся вокруг и исчез.

— Уходить надо, — сказал Зимин.

Суббота бросился к сарайчику, схватил ружье, мешок и побежал к лошадям. Зимин чуть помедлил, прислушиваясь, и тоже, взяв ружье, поспешил за ним.

Куманин подъехал к сарайчику. Возле сарая валялись лотки для промывки золота. Невдалеке догорал костер. Куманин огляделся. В просвете среди вековых сосен мелькнули силуэты двух всадников. Куманин пришпорил коня и, крикнув появившимся со стороны водопада милиционерам: — «За мной!» — пустился в погоню за скрывшимися в лесной чаще всадниками.

Милиционеры помчались за ним, но он далеко опередил их. Он уже различал одного из двоих — тот непрерывно оглядывался и отстреливался на ходу. Куманин узнал Субботу.

— Стой, Суббота, стой! — крикнул он и дал предупреждающий выстрел.

В ту же секунду раздался еще один выстрел, и Куманин вылетел из седла. Лошадь покатилась по земле…

К Куманину подъехали милиционеры.

— Догнать! Это Суббота! — крикнул, вскакивая, Куманин.

Верховые помчались за скрывшимися вдали Зиминым и Субботой.

Куманин рванул дверь и вошел к Федякину.

— Ушли, сволочи! — выдохнул он. — Упустили!

В сердцах он грохнул кулаком по столу так, что газета, покрывавшая федякинский радиоприемник, упала на пол.

— Ерундой занимаешься, Федякин! — крикнул он. — А бандиты у тебя под носом орудуют!

— Ерундой?! — обиделся Федякин. — Если хочешь знать — это и есть мое главное дело. Кабы не дисциплина партийная, я бы давно в Москве науку изучал. Потому что бандиты все равно переведутся, а радио — это чудо двадцатого века. Радиостанция «Коминтерн» в Москве — тыщи верст отсюда, а я ее слышу. Без никаких проводов.

Он приставил наушники к уху Куманина.

— Слыхал? Артист Собинов, всемирно известный…

— Иди ты со своим артистом! — оттолкнул его руку Куманин. — Ты понимаешь, одного я узнал — Суббота… Он! Точно… Где их теперь искать? Я тебя спрашиваю, где искать?..

И в этот момент в комнату вошел Рогов.

Рогов сидел на месте Федякина и рисовал на листе бумаги план поселка в тайге. Федякин и Куманин, нагнувшись, рассматривали рисунок.

— Горелый скит, — задумчиво проговорил Федякин.

— Как это быть такое может? — удивился Куманин. — Целая деревня в тайге, и никто о ней не знает?

— Тайга!.. — с какой-то гордостью сказал Федякин. — В старое время раскольники целыми селами в леса уходили от царского насилия. Лет сто назад губернатор был — Чивилихин, генерал, — он на них с войском ходил. Пришел, а те все попрятались — ни души. Ну, Чивилихин поселок спалил и ушел. А староверы вернулись, обратно отстроились… Потому и прозвали — Горелый.

Куманин обернулся к Рогову.

— А вы откуда Зимина знаете, доктор?

— Зимин приходил ко мне. В Петрограде.

— К вам? Зачем?

— Он искал Тасю…

— Когда?

— Весной.

— Значит, Зимин весной был в Петрограде?

Рогов кивнул.

— Все сходится… Все сходится, Федякин! — воскликнул Куманин и с затаенной ненавистью добавил: — Я этому бывшему офицеру и прежде не доверял — все с усмешечкой, контра. — И, взглянув еще раз на Рогова, добавил: — Чтобы вы, доктор, в курсе были: этот самый Суббота, вот которого вы от смерти спасали, Смелкова, Аркадия Николаевича, у меня на глазах пристрелил…

Рогов вздрогнул, посмотрел на Куманина, задумался.

— Где же он есть, этот Горелый? — сказал Куманин. — Может, кого из староверов порасспрашивать?

— Может, кто и помнит, — сказал Федякин, — да не скажет.

— Есть одна мысль… Пошли!

Тася взлетела на вороной кобылке на вершину небольшого холма и так же стремительно понеслась вниз. Из-за холма, вслед за ней, поднялся бумажный, склеенный из страниц «Нивы», раскрашенный углем змей, с длинным мочальным хвостом. Он взмыл кверху, и тут же из-за холма показался Темка. Он взбежал на холм и что есть силы крикнул:

— Пущай!..

Тася оглянулась и ослабила зажатую в руке бечевку. Змей чуточку опустился, но тут же, подхваченный ветром, стал подниматься все выше и выше. Тася соскочила с лошади и передала Темке конец бечевки. Она смотрела на уходящий в небо змей, который постепенно превращался в светлое пятнышко, в солнечный зайчик на голубом небе.

— Вернулись, однако! — услышала она голос Темки и, обернувшись, увидела: к бревенчатым воротам поселка подъехали Зимин и Суббота.

Вдруг Темка насторожился. Он замер, к чему-то прислушиваясь.

— Слышите? — с тревогой спросил он.

Тася тоже прислушалась. До них донеслось какое-то странное стрекотанье… Звук приближался, становился громче.

— Смотрите, барышня, что это? — закричал Темка.

Из-за деревьев, на небольшой высоте, показался аэроплан. Он летел медленно, но Темке казалось, что летит он с неимоверной быстротой.

— Аэроплан, — сказала Тася растерянно.

— А-эро-план, — повторил мальчик. Испуг его пропал. Он восторженно смотрел на невиданную птицу и, смеясь, хлопал себя по животу. Тася, глядя на него, тоже засмеялась.

— Летают, летают! — кричал, подпрыгивая, Темка.

Из поселка послышались выстрелы.

Когда Тася и Темка вбежали в ворота, они увидели, что мужики палят из ружей, а бабы испуганно крестятся, прижимаясь к забору. С крыльца, втянув голову в плечи, исподлобья смотрел на аэроплан Суббота. Снизу можно было различить двоих: летчика в авиационном шлеме и очках и еще одного, сидевшего с ним. Самолет сделал круг над поселком, скрылся из виду, а через некоторое время появился снова, делая новый круг. И снова раздались выстрелы.

Темка бросился к стоявшему ближе всех Губенко и схватился за ружье.

— Не смей! — чуть не плача, кричал он. — Пусть он летает! Пусть летает!..

Губенко оттолкнул его и выстрелил.

Самолет развернулся и скрылся за деревьями.

Суббота сидел перед большой квадратной флягой с самогоном, подперев голову кулаком, когда в комнату вошел Зимин.

— Завтра мы уйдем с Тасей. Нам нужен проводник.

Суббота поднял голову.

— Торопишься, — усмехнулся он.

— Я сдержал свое слово. Теперь твоя очередь.

— Ты офицер, тебе положено слово держать…

— Ты дашь проводника! — сказал Зимин спокойно.

— Ишь ты, гонор-то, гонор… Сразу видать — порода. А я не верю тебе! Уйдешь из тайги? Навсегда? Не верю! Никто на свете по доброй своей воле от золота не уйдет!

— Да и тебе уходить надо, — по-прежнему спокойно сказал Зимин. — Недели не пройдет — придут они сюда.

— Придут — не уйдут! — стукнул кулаком Суббота. — А только мне уходить некуда. Я со своей земли никуда! Понял?

Он встал, тяжело надвинулся на Зимина.

— Ее у меня, — хриплым шепотом произнес он, — только что с жизнью отнимут. Моя это земля! Моя!

— Не твоя она, — сказал Зимин. — И не будет твоей!

— Будет! Отсюда выкурят — дальше подамся: тайга велика. И ты со мной. Мы теперь с тобой одной цепочкой связаны. Золотой!

Он толкнул дверь и вышел — на крыльце стоял Харитон.

— Тебе чего?!

— Велено передать: в Балабинск люди приехали. Экспедиция, — с трудом произнес он. — На Ардыбаш собираются.

Суббота оглянулся на Зимина. Тот усмехнулся, и Суббота задохнулся от гнева. Увидев стоявшего невдалеке Силантия, он крикнул ему:

— Силантий! Губенко ко мне! — и, снова обернувшись к Зимину, уже спокойно сказал: — Иди, Кирилл Петрович, опосля поговорим.

Зимин направлялся к загону, где его ждала Тася. У самых ворот его остановил Силантий.

— Ты! — в гневе обернулся Зимин. — Что ты всюду ходишь за мной?!

— Уходи, офицер! — не обращая внимания на окрик, сказал Силантий. — Суббота тебя отсюда живым не выпустит. Забирай Тасю и уходи.

— Куда идти?! Болота кругом! — с отчаянием выкрикнул Зимин.

— Дорогу покажу. Ход есть потайной, которым старики от солдат уходили. Темку забери, он проведет.

— С чего это ты обо мне заботишься? — подозрительно оглядел его Зимин.

— Должник я твой перед господом… да и ее благодари, — он кивнул на стоявшую невдалеке Тасю. — Помнишь, на руках ее по бревну нес? Мост я тогда спалил. Кабы не она — стрельнул. Ее пожалел… А может — бог удержал.

— Что-то не пойму я тебя, Силантий…

— А что понимать? Понимать-то нечего… Всю жизнь о богатстве мечтал. Золото! Глаза закрою и вижу — вот оно, рядом, только взять. Поблазнила жизнь, да не далась. Думалось: разбогатею — церковь построю, грехи замолю. Федора загубил, а зачем? Все равно счастья не добыл… Отец плоты гонял по Балабе, так его до сих пор только добром и поминают… Ладно, что уж там… Уходите.

— А ты? С нами? — спросила Тася.

— Мне туда, — он кивнул куда-то в сторону, — ходу нет.

Зимин, Тася и Темка медленно шли узким коридором, выбитым в гранитной толще горы, и фонари едва освещали скользкие, неровные стены, низко нависший каменный свод.

Но вот впереди появилась крохотная точечка света. Тася остановилась, схватила Темку за руку.

— Что это там? — спросил Зимин.

— Надо думать, пришли, — неуверенно сказал Темка. Они сделали еще несколько шагов. Световая точка превратилась в расплывчатое пятнышко.

— Ну, — сказал Темка облегченно, — и впрямь дошли.

Светлое пятно все приближалось, становилось больше, пока они наконец не убедились, что добрались до выхода из тоннеля.

Под ногами захлюпала вода, сверху капало, но они ничего этого не замечали, только пошли быстрее туда, откуда веяло свежим воздухом. Впереди раскачивалась ветка ольхи, как бы приветствуя их.

Они вышли среди густого ольшаника, покрывавшего отлогий склон. Снаружи шел дождь и одновременно светило солнце. Отвыкшая от дневного света Тася долго стояла с закрытыми глазами, щурилась от яркого, до боли непривычного света. Когда она наконец обрела способность различать окружающий мир, она увидела небольшую поляну, посреди которой стояла приземистая охотничья избушка, окруженная невысоким плетнем.

— Что это? — спросил Зимин.

— Богачевское зимовье, — ответил Темка.

— А как сюда добираться, знаешь?

— Бог поможет, — сказал Темка.

— Бог? — Зимин задумчиво покачал головой.

Рогов открыл глаза и поморщился от боли в ноге. Он не понимал, ни где он, ни что с ним случилось. Вверху неторопливо покачивались мокрые после дождя верхушки деревьев, одиноко высвистывала простенькую, все время повторяющуюся мелодию незнакомая птица. Рогов приподнялся и увидел аэроплан, искалеченный, с поломанным крылом, лежащий на земле, летчика, придавленного обломками. Он поднялся и, прихрамывая, подошел к нему. Летчик лежал с широко раскрытыми глазами, неподвижно, казалось, удивленно смотревшими в небо.

Рогов обвел глазами место катастрофы и вздрогнул, увидев неожиданно появившегося из-за кустов мальчика.

— Темка? — шепотом, неуверенно произнес Рогов.

Темка вышел из тени и сделал несколько шагов. Он смотрел не на Рогова. Он был поглощен, подавлен видом разбитого, лежащего в обломках аэроплана. Еще вчера видел он его летящим в голубом небе, а сейчас его обломки валялись на земле. И летчик, которого он представлял богатырем, почти волшебником, так же беспомощно лежал на мокрой траве. По лицу мальчика текли слезы. Он не подозревал, что плачет, он все смотрел и смотрел на летчика, на обломки аэроплана.

Потом подошел к летчику, опустился на колени, закрыл ему глаза и перекрестил.

В охотничьей избушке, на грубо сколоченной скамье, в луче света из крохотного окошка, прорезавшем сумрачное, неуютное жилье, сидела Тася. Сидела усталая, опустив руки на колени, разглядывая самодельный стол, деревянную миску с крупной, почти черной солью, запыленную бутыль не то с самогоном, не то с керосином.

Зимин стоял в дверях и курил.

Скрипнула дверь, и вошел Темка. За ним в дверях показался Рогов. В руке он держал планшет погибшего летчика.

Зимин смотрел на Рогова испуганно, как на привидение. Рогов слабо улыбнулся Тасе и опустился на скамью. Некоторое время он сидел молча, от усталости закрыв глаза, потом поглядел на Зимина и сказал:

— А вы, Зимин… вы негодяй.

Зимин вспыхнул.

— Извольте объясниться! — сказал он, сдерживаясь.

— Могу. Могу объяснить, — медленно проговорил Рогов. — Вы воспользовались золотом, найденным экспедицией… Вы вошли в сговор с человеком, который убил инженера Смелкова. Да, да. Ее отца. С Субботой!

— Суббота?! — Тася испуганно взглянула на Зимина.

— Суббота убил Аркадия Николаевича?! — Зимин ошарашенно уставился на Рогова.

— Вы, конечно, этого не знали?! — с насмешкой сказал Рогов.

— Клянусь всем святым! — Зимин схватил Тасю обеими руками и, глядя ей в глаза, почти закричал: — Клянусь тебе, я этого не знал!

Тася всматривалась в его лицо, стараясь осознать то, что сейчас услышала, понять — говорит Зимин правду или нет.

— Какое значение это имеет? — сказал Рогов. — Вы знали, что Суббота бандит, что на его совести десятки, быть может, сотни человеческих жизней! То, что среди них отец Таси, — случайность. А если бы он был для вас чужим? Там, — Рогов махнул рукой в сторону леса, — лежит летчик. Вы его не знаете — он тоже убит Субботой, его бандой. Вы нашли достойного соратника! Нет! Куда бы вы ни убежали, хоть на край света, — вы не сможете этого забыть! Вы всегда будете знать и помнить, что вы — негодяй!

Зимин стоял ошеломленный, подавленный, не решаясь взглянуть на Тасю.

Наступила тишина. Слышно было только, как стучит по окну дождь и стекло изредка позвякивает от ветра.

Наконец Тася заговорила.

— Я только потому и выжила, что верила — ты найдешь меня, — тихо сказала она. — Спасешь меня! Но не такой ценой, Кирилл. Не такой ценой. Ты предал отца. Да. Предал!

И снова наступила тишина. Тася плакала. Она плакала беззвучно и безутешно. Зимин сделал движение к ней, что-то хотел сказать, но не смог. Быстро и решительно раскрыл он мешок, вынул две буханки хлеба, сверток с припасами, положил на стол, взял мешок, ружье и вышел.

Дверь с шумом захлопнулась за ним. Тася вздрогнула и бросилась к двери. За дверью было темно. Хлестал дождь. Заслоняя глаза от ветра и дождя, Тася сделала несколько шагов и остановилась.

— Кирилл! Кирилл! — крикнула она.

Но ответа не последовало. Может быть, Зимин ее уже не слышал.

— Девчоночка Надя, чего тебе надо? Ничего не надо, кроме шоколада. Девчоночка Надя, чего тебе надо?.. — Куманин бубнил, непрестанно повторяя, привязчивую песенку, расхаживая по кабинету Федякина. — Тьфу, привязалась, — оборвал он себя, сел на подоконник и взглянул на Федякина.

Тот сидел, задумавшись, подергивал свои усы.

— Бензину не хватило? Или разбились? — сказал наконец Куманин.

Паровозик узкоколейки стоял у самого края уложенного полотна. Строительство продвинулось в глубь тайги. Дальше шла широкая, заново проложенная просека с подготовленным для укладки рельсов грунтом.

Васильянов подошел к начальнику экспедиции Ваганову, пожилому худощавому человеку в очках.

— На будущий год — к самому Ардыбашу подвезем, — сказал он.

Стоявшая в стороне Дуня с восторженным удивлением смотрела на Митьку. Одетый по-городскому, вроде и не очень повзрослевший, Митька стоял рядом с Вагановым, и тот что-то говорил ему, обращаясь к Митьке серьезно, без покровительственной улыбки, как к взрослому.

Участники экспедиции разгружали платформу с имуществом, таскали мешки, ящики, снаряжение, выводили из товарного вагона лошадей, когда на место разгрузки подъехали Куманин, Федякин и еще целый отряд вооруженных милиционеров.

— Добрый день, товарищ Ваганов! — соскакивая на землю, сказал Куманин, дружески обнимая Митьку. — Должен вас огорчить.

— Огорчить? — вскинул голову Ваганов.

— Вы задержитесь… ну… на некоторое время. Нельзя сейчас отправляться на Ардыбаш. — Куманин говорил с некоторым смущением.

— Вы сошли с ума! — нахмурился Ваганов. — У нас нет времени на ожидание… Лето и так короткое, чего мы должны дожидаться? И до каких пор?

— Пока мы не будем уверены, что дорога на Ардыбаш безопасна, — сказал Куманин.

— Ждать отказываюсь! — заявил Ваганов.

— Понимаю… Но мне бы не хотелось, чтобы с вашей группой произошло нечто вроде того, что случилось с нами в восемнадцатом.

— Сейчас не восемнадцатый!

— Вот потому мы и отвечаем за вашу жизнь, — сказал подошедший к ним Федякин.

И вдруг Митька схватил Куманина за руку.

По просеке, по направлению к разгружавшимся, шли трое, по-видимому, очень усталых людей.

— Тася! — крикнул Митька и побежал навстречу.

— Рогов! — Куманин побежал за ним.

— Тася! Настасья Аркадьевна! — Митька остановился перед ней — смущенный и радостный.

Рогов протянул Куманину планшет летчика.

— Здесь карта, по которой мы отмечали направление, — сказал он.

Тася обнимала Митьку, на глазах ее появились слезы.

— Митя… Митенька…

Небольшой отряд Куманина — он сам, Митька, Темка да пяток милиционеров — пробирался к скиту через болото. Впереди шел Темка. Лошадей вели на поводу. Лошади шли, спотыкаясь, увязая в болоте.

А в таежном поселке били в набат. Тревожные и гулкие удары колокола поднимались вверх и уносились в тайгу.

Обитатели поселка собрались возле дома Субботы. Они стояли кучками: отдельно те, кто жил здесь спокон веку, — старики, дети, бабы; отдельно — кто прибился сюда в страхе перед новой властью, кого привел Суббота.

И совсем отдельно, держа за руку малыша, у самого крыльца, стояла Марфа.

Все молча смотрели на крыльцо. Ветер, налетавший порывами, трепал бабьи юбки, хлопал ставнями, шевелил волосы ребятишек.

На крыльце стоял Суббота.

Он оглядел собравшихся и крикнул:

— Уходите!

В тишине, от скалы, вернулось чуть слышное эхо:

— …дите…

— Уходите! — хрипло кричал Суббота. — Бегите отсель, к Черному ключу бегите. Как деды ваши, как прадеды. Уносите добро, уводите жен, детей малых! Потому как Суббота вам больше не защита! Большевики сюда идут! И ни детям малым, ни старикам старым пощады не будет. Дома ваши пожгут, добро разграбят. Собирайте все, что унести можете, остальное — в огонь.

Бабы и старики, крестясь, упали на колени. Кто-то из женщин истерически завопил, послышались рыдания. Суббота оглядел собравшихся, заметил Силантия, хмуро глядевшего на него.

— Что стоишь, Силантий?! — крикнул Суббота. — Собирайся!

— Надоело зазря живот под пули подставлять. Не желаю больше, — сказал Силантий.

— А я неволить никого не смею. Оставайся! Только тебе, Силантий, что со мной, что без меня один конец — пуля. А вы что? — крикнул он в толпу. — Чего ждете?! Собирайтесь! Бегите!

Он быстро пошел к дому. Возле ворот стояла груженая телега. Марфа преградила ему дорогу.

— Никуда я не поеду, Ефим! Куда — с дитем малым!

Суббота взял мальчика из ее рук и передал Харитону. Тот посадил его на телегу. Оттолкнув Марфу, он вошел в дом.

— Мое добро им не достанется! — крикнул он из дому.

Из раскрытого окна рванулись языки пламени. Через мгновение он выбежал из дома с горящим жгутом соломы, что-то крича яростно — слов было не разобрать, — пробежал через двор и поднес огонь к крыше сарая.

— Не балуй! — крикнул Силантий, бросился к Субботе и, вырвав у него горящий жгут, отбросил его в сторону.

— Ты о людях подумал?! Куда им идти?! — крикнул он Субботе. — К Черному ключу? С детьми, с бабами? Сызнова жить начинать? Ты так о людях подумал?!

Суббота как будто слушал его, стоял слегка даже растерянный, но вдруг, выхватив револьвер, выстрелил. Силантий покачнулся, сделал шаг к Субботе и рухнул на землю.

Суббота поднял с земли горящий жгут и бросил его на крышу сарая. Сухая дранка мгновенно вспыхнула.

Суббота вскочил на коня и крикнул Марфе:

— К Черному ключу уходи. Там жди. Припомнят они Субботу! Вовек не забудут!

Марфа склонилась к Силантию. Силантий приоткрыл глаза.

— Жил, будто не жил, — сказал он чуть слышно.

Стреляя на ходу из ружей, Суббота, Губенко, Прошка и Харитон мчались к загону, где стояли лошади. Испуганные выстрелами лошади, сгрудившись, беспокойно метались из стороны в сторону. Подскакав к ограде, Суббота и Губенко выстрелили в воздух. Несколько лошадей с неистовым ржанием поднялись на дыбы. Табун рванулся, и лошади, ломая перегородки, понеслись к лесу.

— Не видать им моих лошадей, — сказал Суббота, когда они скрылись из виду.

Он оглянулся. Прошка, похлестывая коня, скакал куда-то в сторону. За ним поскакал Губенко.

С Субботой остался один Харитон.

Зимин вышел к смолокурне, где его обычно дожидался Ахмет. Осторожно озираясь, перешагнул через поваленный забор, направился к строению с выбитыми окнами, заглянул внутрь. Ветер гонял клочья сена, пожелтевший обрывок газеты. Зимин обошел кругом, подошел к столбу от ворот. На столбе, на высоте его роста, он увидел свежий надрез ножом: два креста. Он удовлетворенно кивнул и направился в сторону гари.

Куманин и Митька с отрядом въехали в распахнутые ворота. Поселок был безлюден. Над пепелищем сгоревших изб летали черные хлопья. Кое-где сгорели только соломенные крыши, а обгорелые бревна уцелели.

Только молельня с крестом посреди площади стояла, не тронутая огнем.

Митька снял шапку.

— Горелый… Видно, ему судьба — гореть.

Куманин прислушался. Откуда-то доносились голоса.

— Поют вроде! — сказал Митька.

Они подъехали к церкви. Теперь пение стало хорошо слышно. Куманин сделал знак вооруженным милиционерам и вместе с Митькой, спешившись, направился к церкви.

Когда они приоткрыли дверь, то увидели, что небольшое пространство церкви заполнено молящимися. Кто-то оглянулся на них, испуганно вскрикнул. Все обернулись. Широко раскрытыми от ужаса глазами смотрели они на вошедших.

Куманин растерянно взглянул на свой наган, неловко, стесняясь, сунул в кобуру. То же сделал и Митька.

— Извините, граждане… Продолжайте. Я подожду.

Они вышли, осторожно прикрыв двери.

— Им новую жизнь на блюдечке подносят, а они, как раки, со страху пятятся… — сердито бросил он Митьке.

Но Митька увидел идущую к ним женщину с мальчиком и побежал к ней.

— Марфа!

— Митя! — узнала она его и зарыдала.

— Где Суббота?! — крикнул ей Куманин.

— Ушел. Все они ушли… разбежались…

Покинув Субботу, Прошка, не зная толком, куда податься, направился к тому месту, где еще недавно держал свой «пост». Миновав усыпанную хвоей тропинку с поваленным деревом, он опустился в неглубокий овражек, оглядевшись, раздвинул кусты и нагнулся, чтобы нырнуть в открывшийся вход неприметной глазу землянки.

Вдруг он почувствовал, что на плечо его легла чья-то рука. Он испуганно бросился бежать.

Не помня себя, карабкался по склону овражка, но, едва выбравшись наверх, увидел Зимина.

Зимин ударом кулака повалил его и прижал к земле.

— Где Суббота? Говори!

— Ушел, — прохрипел Прошка. — Дом свой спалил, людей распустил… И ушел…

— Куда?

— На Ардыбаш… — прошептал Прошка и в ужасе закрыл глаза: казачка Дарья, легендарная хозяйка Ардыбаша, склонилась над ним в образе Ахмета.

Зимин отпустил Прошку.

— Убирайся! — процедил Зимин сквозь зубы, и Прошка бросился бежать.

Зимин поднял ружье, лежавшее рядом.

— Иди, Ахмет. Жди меня, где договорились.

— А ты?

— Мне одно дело кончить надо. Может быть, единственное настоящее дело в жизни.

Они шли к Ардыбашу.

Шли, ведя под уздцы тяжело груженных лошадей, Суббота и Харитон. Из мешка одного из вьюков выглядывал ствол пулемета.

Налегке, с одним ружьем за плечами, ехал на коне Зимин.

С десятком вьючных лошадей, с грузом научных приборов и оснащением для будущего прииска двигалась экспедиция Ваганова. Впереди, с вооруженной охраной, шли Куманин, Федякин, Митька. Позади — Рогов и Тася с Темкой.

Суббота лежал возле пулемета на скале, у самого водопада, и не сводил глаз с того места, откуда, по его расчетам, должны были появиться люди. Внизу, под ним, белоснежными брызгами взрывался водопад, и вода успокаивалась чуть дальше, где, как уже знал Суббота, в щетках сланца просвечивали крупинки рассыпного золота.

Харитон, чуть в стороне, с беспокойством поглядывал то на Субботу, то в ту сторону, куда был направлен ствол пулемета.

Вдруг сквозь шум водопада послышался какой-то звук. Суббота приподнялся, прислушался. Только чуткое ухо таежного жителя могло услышать далекое, едва различимое в мерном шуме водопада ржание лошади.

Харитон тоже услышал. Он испуганно глянул на Субботу и тихонько, стараясь не шуметь, стал пятиться назад. Потом, озираясь — не догонит ли его Суббота, — бросился бежать.

Суббота, поглощенный ожиданием, не заметил его бегства. Снова, уже слышнее, донеслось ржание лошади.

Суббота облегченно вздохнул. Он поднялся и встал во весь рост на краю водопада. Он знал, что его не увидят из-за поворота, а он первый заметит появление людей, и приготовился к встрече.

Так он стоял, всматриваясь, прислушиваясь к уже хорошо различимому треску сучьев, перекличке человеческих голосов, когда вдруг ему показалось, что кто-то окликает его — тихо, почти шепотом. Он быстро обернулся и, уже оборачиваясь, успел вытащить револьвер.

— Брось револьвер! — услышал он и увидел перед собой Зимина с ружьем, направленным на него.

— Ты… ты… с ними? — выдавил из себя Суббота.

Зимин покачал головой.

— Нет, Суббота. Я сам по себе.

— Не пойму что-то…

— Кто убил Смелкова, Суббота?!

— А… вот ты о чем… — усмехнулся Суббота. — Да ведь будь Смелков жив, и ты бы до его золота не добрался. — Он с издевкой подмигнул Зимину.

В это время на опушке появились Куманин и еще несколько человек вооруженной охраны экспедиции. Суббота, увидев Куманина, забыв о Зимине, бросился к пулемету. Сейчас он видел только Куманина, человека, разрушившего все его планы. Он навел на него пулемет. Но нажать гашетку не успел. Зимин выстрелил. Суббота недоуменно обернулся и, пошатываясь, пошел к нему. Он выстрелил, но промахнулся.

В то же время прозвучал еще один выстрел.

Суббота, уже падая, увидел, как Куманин опускает ружье, а из-за поворота движутся люди и навьюченные лошади.

Суббота рухнул, и водопад сбросил его вниз, на сланцевые щетки, на то самое золото, которое он не хотел никому отдавать. Куманин увидел падение Субботы и бросился к воде. Снизу ему не видно было ни Зимина, ни того, как, бросив ружье, Зимин, закрыв лицо руками, медленно, шатаясь, побрел, не разбирая дороги, в лес, в чащу…

Суббота лежал лицом вниз, уткнувшись в сланцевые щетки, раскинув руки, будто и сейчас, после смерти, никому не хотел отдавать «своего» золота.

Куманин и Федякин стояли возле пулемета. Куманин нагнулся и поднял заплечный, туго набитый мешок, валявшийся рядом. Он порылся в нем и вытащил сверток, завернутый в промасленные тряпки. Развернув его, он увидел большой, величиной с хороший кулак, золотой самородок.

— Видал? — показал он его Федякину. — «Бычья голова»…

— Бычья? — спросил Федякин, разглядывая самородок. — И впрямь похоже!..

— Ну… — Куманин поглядел вниз, на лежащего в воде Субботу, и сказал: — Вот он — Серый… А ты его четыре года разыскивал.

Ахметка и Зимин переходили границу. Они шли через болото, увязая чуть не по пояс. Где-то вдали лаяли собаки. Кончилось болото, они выбрались на сравнительно твердую землю, поросшую мелким березняком. Пробежав метров пятьдесят, они миновали пограничный столб.

Ахмет бежал впереди. Когда он оглянулся, то увидел, что Зимин остановился.

— Иди, иди! — махнул ему рукой Зимин. — Иди один!..

И, повернувшись, пошел медленно обратно.

Митька и Куманин прибивали к стене сарайчика, построенного Зиминым, железный щиток с надписью: «Прииск Смелкова».

Участники экспедиции натягивали палатки, таскали ящики. Темка с любопытством разглядывал неизвестные таинственные для него приборы, помогая Ваганову доставать их из ящиков.

Тася и Рогов смотрели на надпись «Прииск Смелкова».

А в памяти Таси возникла та давняя счастливая минута — отец, нелепо танцующий по колено в воде, выкрикивающий высоким пронзительным голосом: «Первый самородок Ардыбаша!» И бегущие к нему Арсен… Зимин она…

Рогов дотронулся до ее плеча. Тася отстранила его руку.

— Не надо, Боря… Не надо… — сказала она тихо.

Конец

1975 г.

ПЬЕСЫ

А. Зак, И. Кузнецов ВЕЧЕРНИЕ ИГРЫ

В двух частях, с четырьмя воспоминаниями и фантасмагорией

Действующие лица

(в порядке появления)

Калугин.

Следователь.

Магда.

Стасик.

Вислоухий.

Лялька.

Олег.

Низкорослый.

Девица.

Генка.

Рыжая.

Обнаженный.

Катя.

Зойка.

Шутов.

Шамаш.

Гости у Генки.

Гости у Шутова.

Часть первая

1. Юрий Калугин приходит к следователю, чтобы узнать обстоятельства гибели Зои Двойниковой.

К а л у г и н. Моя фамилия — Калугин… Вот мой студенческий билет…

С л е д о в а т е л ь. Слушаю вас.

К а л у г и н. Меня направили к вам… Мне сказали, что вы были следователем по делу Зои Двойниковой.

С л е д о в а т е л ь. Так. Слушаю вас.

К а л у г и н. Меня интересует… Я хочу знать, как это случилось.

С л е д о в а т е л ь. Кем вы приходитесь погибшей?

К а л у г и н. Я познакомился с ней в том городе, где она жила… откуда она приехала в Москву.

С л е д о в а т е л ь. Слушаю. Слушаю вас.

К а л у г и н. Да вот, собственно, и все. Мы были… друзьями.

С л е д о в а т е л ь. Так. Что же вы хотите от меня.

К а л у г и н. Разве не естественно, что я хочу узнать подробности гибели человека, которого я знал, который был… моим другом.

С л е д о в а т е л ь. Так. Что вам известно, кроме самого факта?

К а л у г и н. Была какая-то вечеринка… Болтают всякие глупости… А я хочу знать правду.

С л е д о в а т е л ь. Дело прекращено несколько месяцев назад за отсутствием состава преступления. Но основные факты я помню. Случилось это на квартире одного бездельника, родители которого были в отъезде. Собралась довольно разношерстная компания… Странная в общем-то компания… Многие даже не знали друг друга. Квартира большая. Разбрелись по комнатам… Пили, танцевали, как обычно. Часу в двенадцатом решили, что не хватает выпивки. Стали собирать по мелочи, набралось мало. Тут хозяин вспомнил, что в запертой комнате, у отца в шкафу, бутылка коньяка припрятана. Хотели дверь взломать, хозяин воспротивился. Один из гостей предложил проникнуть в комнату через окно… Там вдоль седьмого этажа карниз проходит, довольно широкий. В общем, пройти можно, тренированный человек пройдет. Раскрыли окно в столовой. Двойникова прыгнула на подоконник. Ее оттащили, стали уговаривать, одним словом, не пустили. Тогда Двойникова, воспользовавшись тем, что все столпились у окна столовой, прошла в кухню, открыла окно и стала пробираться в запертую комнату с другой стороны, хотела их опередить… Как она упала, никто из компании не видел. Окно на кухне выходит в переулок. Ну, как вам объяснить… Ей надо было обогнуть угол, чтобы проникнуть в запертую комнату, а это, сами понимаете… Степень опьянения была значительная, но, как показала экспертиза, не чрезмерная.

К а л у г и н. Просто не верится. Не похоже на нее.

С л е д о в а т е л ь. Что вас еще интересует?

К а л у г и н. Я мог бы узнать, где это происходило? И что за люди… там были?

С л е д о в а т е л ь. Зачем? Ей вы уже не поможете.

К а л у г и н. И все-таки… Мне хочется понять…

С л е д о в а т е л ь. Фактов, указывающих на возможность убийства или самоубийства, нет, могу сказать с уверенностью. А подробности мало что меняют в общей картине.

К а л у г и н. Вы можете сказать, где это происходило?

С л е д о в а т е л ь. Ну что ж… Зайдите в канцелярию, к секретарю.

К а л у г и н. Спасибо.

С л е д о в а т е л ь. Канцелярия внизу, справа от лестницы. На первом этаже.

К а л у г и н. Спасибо.

С л е д о в а т е л ь (встал). Вряд ли я утешу вас, но вам, вероятно, будет полезно знать мое мнение. История, чего и говорить, скверная, но, как говорится, за чем пойдешь, то и найдешь. В таких компаниях рано или поздно что-нибудь этакое происходит. Неизбежно.

К а л у г и н. В каких компаниях?

С л е д о в а т е л ь. Ну в каких… Что мне вам объяснять? Немало у нас развелось любителей сладкой жизни… Я их тут, в этом кабинете, достаточно нагляделся. Куда ни шло, если бы то были все дети обеспеченных родителей. Как бы не так. Другой раз целая компания на пол-литра наскрести не может… А что касается самой девочки… Не знаю, как вы ее себе рисовали, но мне ее облик более или менее ясен… Приехала в Москву поступать в институт. В медицинский вроде?

К а л у г и н. В медицинский.

С л е д о в а т е л ь. Срезалась. Ей бы домой вернуться. Делом каким заняться. Нет. Осталась в Москве. Без прописки жила. У какой-то родственницы. Вела рассеянный образ жизни. Дома часто не ночевала. Люди ее окружали случайные. Сначала, естественно, возникло предположение, что на нее тяжело подействовала неудача с институтом. Как, мол, я, такая-сякая, гений районного масштаба, и вдруг провалилась. Обман, несправедливость, взятки… Вернуться домой стыдно. Однако свидетели показали, что ничего такого она не переживала. Наоборот, в тот день, когда вывесили списки, Двойникова веселилась в компании зачисленных на первый курс и ничем не выражала своего огорчения… А после… Не хочется дурно говорить о человеке, которого уже нет, но, откровенно вам скажу, ее моральный облик не вызывает у меня симпатии… В деле есть несколько ее фотографий… Внешность у нее была привлекательная, природа, как говорят, не обидела. Но, что поделаешь, внешность часто бывает обманчива… Вы виделись с ней в Москве?

К а л у г и н. Нет. Так получилось, что мы не встретились.

С л е д о в а т е л ь. Адреса, интересующие вас, вы получите в канцелярии. Я позвоню.

2. Калугин хотел сразу же отправиться на квартиру, где была вечеринка, но предпочел сначала повидать кого-нибудь из тех, кто там был. Магда Волкова жила недалеко от него, поэтому он пошел к ней первой.

М а г д а. Честно говоря, я сначала не обратила на нее внимания… Симпатичненькая девчушечка, не больше того… ничего особенного. Когда она узнала, где я работаю, спросила, нельзя ли устроиться к нам. Сами понимаете — у нас такую не возьмут. Ни роста настоящего, ни умения себя подать…

К а л у г и н. Где это — у вас?

М а г д а. В Доме моделей. К нам сейчас попасть просто невозможно. Раньше брали кого попало, а сейчас… Девочкам кажется — роскошные наряды, новые прически, легкая работа. А мы — каторжницы. Жесткий режим. Систематическое наблюдение за своим весом. Моя подруга поправилась ну совсем чуть-чуть… Пришла, стала переодеваться — ничего не лезет. Заработала выговор… Так вы мне скажите, что именно вас интересует? Я ведь, по существу, ее совсем не знала. Видела только в тот вечер, а говорили мы с ней и вовсе каких-то десять-пятнадцать минут. Вам лучше встретиться с кем-нибудь из тех, кто ее знал лучше меня. С этим мальчиком из мединститута. Подождите, а Ляльку вы видели?

К а л у г и н. Нет.

М а г д а. Вам надо встретиться с Лялькой. Это она привела ее туда. Говорят, она у Ляльки одно время даже жила. А я ведь в тот дом попала случайно. Ни до, ни после там не бывала. Вы заходили туда?

К а л у г и н. Нет еще.

М а г д а. Почему?

К а л у г и н. Я зайду. Скажите, Магда, о чем она с вами говорила?

М а г д а. Ну, во-первых, спрашивала меня, можно ли устроиться к нам на работу. Это я вам уже сказала. А еще… О тряпках говорили. О кино. Я в этот день снималась на «Мосфильме» и в коридоре встретила одного знакомого режиссера. Забыла его фамилию. Кончается на «ский». Меня с ним в одной компании познакомили, а тут вдруг он меня узнал. Предложил эпизод. В каком-то немецком кабачке… не то танцовщица, не то подруга эсэсовца… Ну да ведь это все разговоры. Режиссеры никогда не держат своего слова, вечно снимают одних и тех же. Да я и не очень-то стремлюсь. Я теперь в эту лотерею не играю. Настоящую роль никто мне не даст, а бегать в массовке не по мне. О чем же мы еще с ней говорили? А… вспомнила. Чисто женский разговор. Она спросила меня, что испытывает женщина, когда ее пишет художник? Ну, вы понимаете, о чем я говорю? Одно время я работала натурщицей. Ее заинтриговало, было ли мне стыдно в первый раз и как я избавилась от стыда. Она имела в виду эротический момент. Ну что я могла ей сказать? Сказала, что первое время было неловко, а потом… приспособилась. Работа, как и всякая другая. А просидеть несколько часов в одной позе — вы даже представить себе не можете, как тяжело. Все тело затекает. Я это занятие бросила. Три рубля за такую каторгу. Да пропади они пропадом!

К а л у г и н. А Зоя что-нибудь… сама говорила?

М а г д а. Я вас утомила разговором о себе, а вас интересует эта бедная девочка. Вы сказали, она ваша двоюродная сестра?

К а л у г и н. Да.

М а г д а. Неправда. Впрочем, ваше дело. Вы москвич или приезжий?

К а л у г и н. Москвич.

М а г д а. Больше ничего не помню. Вообще, может быть, я вас огорчу, но мне она показалась какой-то обреченной.

К а л у г и н. Вы были в столовой, когда открыли окно?

М а г д а. Была. Я им сказала: не дурите, ребята, — но меня никто не послушал.

К а л у г и н. Вы видели, как она вскочила на подоконник?

М а г д а. Видела. Ее сразу стащили оттуда.

К а л у г и н. Она была очень пьяна?

М а г д а. Я бы не сказала. Никто особенно не перепился. Ну вот… Она кричала, что у нее второй разряд по гимнастике, что бревно — ее коронный номер. А когда ее оттащили от окна и мальчишки стали спорить, кому лезть, она исчезла. Ну а дальше вы знаете. Раздался страшный крик. Мы все бросились к окну и ничего не увидели. Она упала в переулок, а кричала какая-то дама… Мне кажется, я понимаю, почему это произошло. Всякий человек, особенно женщина, стремится выделиться из общей массы, сделать так, чтобы на него обратили внимание. Некоторые получают что-то от бога — лицо, фигуру, талант. У других есть возможности — они одеваются, используют зарубежную косметику, делают прически у модных мастеров. А если ничего этого нет, что остается? Вот она и хотела выделиться, обратить на себя внимание, проявить какую-то лихость… Бедная девочка… Я ее вполне понимаю. И, знаете, она бы, конечно, прошла по карнизу. Ей не повезло. За несколько часов до этого накрапывал дождь. Стасик сказал, что та часть карниза, которая выходит на улицу, к тому времени высохла, а с переулка карниз еще не подсох, там его почему-то больше замочило. Может быть, потому, что дождь шел с той стороны. Стасик что-то говорил про направление ветра, я как следует не поняла, помню только, что карниз был мокрый. Кофе хотите?

К а л у г и н. Нет, спасибо.

М а г д а. Вот видите, я с вами совершенно откровенна. Даже свои женские секреты выдаю, а вы о себе так ни слова и не сказали. Кто она вам?

К а л у г и н. Двоюродная сестра.

М а г д а. Женскую интуицию, Юра, обмануть нельзя. Ну да бог с вами, это ваше дело. А вы в какой сфере работаете?

К а л у г и н. В сфере высшего образования. Студент.

М а г д а. Вы не были на выставке в Сокольниках? Там, говорят, открылся какой-то потрясающий бар.

К а л у г и н. Да, говорят, открылся.

М а г д а. Скажите, у вас на «Мосфильме» нет знакомых?

К а л у г и н. Есть.

М а г д а. Он может заказать мне пропуск? Я должна повидать одного человека.

К а л у г и н. Хорошо, я поговорю.

М а г д а. Никакая она вам не двоюродная сестра и не родственница вовсе. Вы ее любили. И вам очень важно что-то о ней узнать. Что вы хотите узнать? Может быть, я смогу вам помочь?

К а л у г и н. Не знаю. Сам не знаю, что я хочу. Мне все кажется, что я приду к кому-то и мне скажут — да ничего этого и не было — она жива, а разбилась какая-то другая, не Зойка.

М а г д а. Я видела ее мертвой, на асфальте. Видела, как приехала «скорая помощь» и как она уехала. И как дворник вытащил шланг, привернул его к крану и долго отмывал асфальт от крови.

К а л у г и н (после паузы). А что за мальчик из мединститута?

М а г д а. Она звала его Олежка… У них были какие-то отношения. Я этого следователю не говорила, да и не знаю, стоит ли вам говорить.

К а л у г и н. Скажите.

М а г д а. Вас все интересует. Хотела бы я, чтобы обо мне кто-нибудь так выспрашивал… Вообще-то ничего особенного. Я все время сидела на диване в столовой, а Зоя куда-то исчезла… надолго. За вином она с кем-то ездила или на кухне сидела, не помню. А потом я вышла кое-куда. Они стояли в коридоре — она и Олег. Она смеялась. А когда я шла обратно, они все еще стояли возле вешалки… И вдруг я услышала звук пощечины. Обернулась. Она смеется. А он стоит бледный, губы дрожат… Мне стало неловко. Если бы она не смеялась, я, может быть, и вступилась бы, а так… Мало ли что между людьми бывает. Сама терпеть не могу, когда лезут в душу без спросу.

К а л у г и н. А за что он ее ударил?

М а г д а. Откуда я знаю?! Может, он от нее чего-нибудь добивался? Хотя не похоже, парень скромный, тихий. Но и это тоже ничего не значит. Знаем мы тихих.

К а л у г и н. Да… Может быть, и правда, незачем во всем этом копаться. Ну, допустим, я выясню, за что он ее ударил, тихий паренек… Что изменится? Ничего. Вы просили заказать пропуск на «Мосфильм»? У меня там знакомый оператор, я попрошу его. Когда вам удобно пойти?

М а г д а. В любой день, пожалуйста. Я свободна.

К а л у г и н. Но ведь вы работаете в Доме моделей?

М а г д а. А вы поверили? Просто я два раза заменяла подругу. А устроиться туда постоянно… Это как сто тысяч выиграть… новыми деньгами.

К а л у г и н. Я вам позвоню завтра.

М а г д а. Не хотела я вам говорить. Ну да ладно, скажу. Генка, хозяин квартиры… В общем, когда ушла милиция, уж под утро, мы на кухне сидели, чай пили… Ветер подул, холодно стало. Я встала прикрыть окно, а оно не закрывается. Разбухло от дождя, ну просто никак не закрывается… И вдруг Генка говорит: а как же она окно открыла? Я его вчера хотел открыть, не смог. А я посильнее ее как-никак. Ей самой ни за что не справиться было… Выходит, открыл кто-то другой. А кто?

К а л у г и н. Кто?

М а г д а. Загадочная деталь. Все думают, что никого на кухне в этот момент не было, а выходит — был! А больше я ничего не знаю. И не спрашивайте.

3. После разговора с Магдой Калугину захотелось повидать Олега, но что-то мешало ему, и он предпочел сначала пойти к Стасику. У Стасика сидел какой-то вислоухий парень и бренчал на гитаре.

С т а с и к. Тебе никогда не хотелось заглянуть в пропасть?

К а л у г и н. В какую пропасть?

С т а с и к. В так называемую бездну.

К а л у г и н. Нет, не хотелось.

С т а с и к. Тогда ты ни черта не поймешь в этой истории. Зачем человек лезет на Эйфелеву башню? Поглядеть на Париж? Нет! Хочет высоте ужаснуться, почувствовать себя падающим, содрогнуться от мысли, что разбился о камни, и вдруг снова ощутить себя живехоньким за надежной оградой. И хотя я в Париже пока еще не был, я это прекрасно понимаю.

К а л у г и н. Ты считаешь, что Зоя…

С т а с и к. Объяснять такие вещи я не берусь, но вполне естественно приходит мысль. Я же видел, как она на подоконник вспорхнула. За раму уцепилась. Мы втроем, три здоровенных мужика, насилу от окна оторвали. Завелась, понимаешь?.. Вполне естественно. Каждому хочется испытать невероятное, из ряда вон…

В и с л о у х и й (взял сильный аккорд и неожиданно громко запел).

Нынче праздник, Завтра будет тризна, Незаметно старость подойдет…

С т а с и к. Чего раздухарился? Умолкни!

Вислоухий послушно замолкает, продолжая тихо бренчать на гитаре.

А что она пьяная была, ты этому не верь. Если за весь вечер и выпила водки грамм полтораста, и то… вряд ли.

К а л у г и н. Значит, ты считаешь, азарт, желание, как ты говоришь, ужаснуться, заглянуть в бездну?

С т а с и к. Вполне естественно. У каждого человека есть желание дойти до какой-то грани. Без этого человек прожить не может. Червь он тогда, а не человек, если хочешь знать, пипа суринамская.

К а л у г и н. А Зойка, она что же… разделяла твою философию?

С т а с и к. Во всяком случае, понимала.

К а л у г и н. Слушай… А не ты ли открыл ей окно на кухне?

С т а с и к. Вот что, парень. Ты меня не лови. Я свои показания следователю дал. Там в деле мои листочки лежат, в них все записано. Я в это время в столовой был. У меня — алиби. А если ты пришел копать, лучше уходи подобру-поздорову.

В и с л о у х и й (запел):

Всюду деньги, всюду деньги, Всюду деньги, господа… А без денег…

С т а с и к. Не встремляйся. Умолкни!

Вислоухий замолчал.

Все установлено досконально. По минутам расписано — где, кто, когда был, что делал. Профессионалы дело вели, не тебе чета. Доказано — ни убийства, ни самоубийства не было. И все. Несчастный случай. А насчет окна… Генка, что ли, стукнул? Нашел кого слушать.

К а л у г и н. Я у Генки еще не был.

С т а с и к. Ничего ты у него и не узнаешь. Да и нечего узнавать. А то сходи. Все-таки место происшествия. Увидишь это окно… карниз…

К а л у г и н. Несчастный случай? Если бы под машину попала или утонула… Нет, такого с ней случиться не могло. Не могло.

С т а с и к. Случилось, значит, могло. Плохо ее знал.

К а л у г и н. А ты хорошо?

С т а с и к. Я знал.

К а л у г и н. Знал? Всего один вечер и видел, каких-нибудь три-четыре часа.

С т а с и к. А ты не замечал, что попутчику в дороге иногда расскажут такое, в чем маме-папе никогда не признаются?

К а л у г и н. Что же ты про нее… такое узнал?

С т а с и к. У девочки была неплохая голова. Обходилась без иллюзий. Прекрасно понимала, чего мы все стоим.

К а л у г и н. Кто же ей все-таки открыл окно?

С т а с и к. Сама.

К а л у г и н. Не могла она открыть.

С т а с и к. Почему не могла? Я ж тебе рассказывал, трое мы тащили ее, еле-еле от рамы оторвали. В такие минуты у человека естественно появляется немыслимая сила.

В и с л о у х и й (запел).

Он говорил мне, будь ты моею И будем жить мы, страстью сгорая.

(Вздохнул.) Все обрывки, отрывки какие-то, а так, чтобы с начала до конца, ничего не запоминается.

К а л у г и н (Стасику). Ты знаешь, кто открыл окно?

С т а с и к. Ну а если знаю?

К а л у г и н. Если знаешь — скажи.

С т а с и к. Я открыл.

К а л у г и н. Ты был в столовой.

С т а с и к. Верно. Но к этому времени окно уже было открыто.

К а л у г и н. А зачем ты открыл окно?

С т а с и к. Она попросила.

К а л у г и н. Тебя не было на кухне.

С т а с и к. В ту минуту не было. Я раньше открыл. Ну что ты себе воображаешь? Сногсшибательная улика! Заранее открыл окно… Какой дьявольский замысел!

К а л у г и н. И все-таки… Зачем ты открыл окно?

С т а с и к. Ты мне надоел, парень. Мы сидели с ней на кухне, беседовали. Довольно долго. И я открыл окно, чтобы не было душно. Естественно?

К а л у г и н. О чем вы говорили?

С т а с и к. О чем? Мы говорили… о бубликах.

К а л у г и н. О каких бубликах?

С т а с и к. Она любила бублики. С маком. Свежие, поджаристые бублики с маком. Разрезала их вдоль, одну половину мазала маслом, другую вареньем. Она утверждала, что это не только съедобно, но и вкусно.

К а л у г и н. Какая же ты скотина!

С т а с и к. Вполне естественно. Сперва ты меня заставляешь рассказать то, чего тебе совсем незачем знать, а потом меня же обзываешь скотиной. Спасибо.

К а л у г и н. Конечно, скотина. Она погибла, а ты?!

С т а с и к. От того, что ты будешь причитать, ничего не изменится. Можно и по-другому посмотреть на это происшествие. Может быть, ей повезло? Может, она свой счастливый билет вытащила? Одним махом все проблемы решила, и не надо ей больше кувыркаться в этом балагане, который все называют жизнью.

К а л у г и н. А ты сам, однако, кувыркаешься. Не прыгнул вслед за ней?

С т а с и к. Кувыркаюсь. И даже получаю от этого некоторое удовольствие. Даже сейчас, разговаривая с тобой. Ведь интересно. Зачем ты пришел ко мне? Чего ты от меня хочешь, чего выспрашиваешь? Может быть, даже в чем-то меня подозреваешь? Конечно, ты мне об этом не скажешь, да я тебя и не спрашиваю. Я, естественно, догадываюсь кое о чем.

К а л у г и н. Странный ты человек. Если не секрет, чем ты занимаешься?

С т а с и к. Какой там секрет. Мастер телевизионного ателье номер 13. Забарахлит магнитофон или проигрыватель — зови меня. Хоть и обозвал скотиной — починю. Фирма — люкс. Могу и пленку достать. У тебя какой магнитофон?

К а л у г и н. А ты… студента этого… Олега… знаешь? За что он ее ударил?

С т а с и к. Тебе и это известно. Гляди какая осведомленность!

К а л у г и н. Что ты думаешь об этом?

С т а с и к. Ревность. У них, видимо, что-то было. Вот и ревновал.

К а л у г и н. К кому?

С т а с и к. Мы сидели на кухне целый час. Его обозлило, что дверь была заперта.

К а л у г и н. А дверь была заперта?

С т а с и к. Что было делать? Когда я открыл окно, поднялся сквозняк. Естественно, пришлось запереть дверь… Слушай. У меня вещичка одна осталась… Погоди-ка, я сейчас ее принесу. (Уходит.)

В и с л о у х и й (поет).

Тра-ра-ру-ру, ти-ру-ру-ру, Тра-ра-ру-ру, голова. Ти-ру-ру-ру, тра-ра-ру-ру, Все на свете трын-трава…

Один мой знакомый физик-теоретик говорит, что все беды происходят исключительно от информации. Газеты, радио, телевидение, кино… Слишком много знаем… Начинаем задумываться. Вот я, к примеру, цирковой артист, по специальности — антипод. Казалось бы, работаю ногами, отключай себе голову и не думай. Не получается. Вот, к примеру, повышение солнечной активности каждые одиннадцать лет. Раньше этого не знали, чувствовали себя исключительно хорошо, ни на что не жаловались. А теперь… я на что здоровый человек и то нет-нет, а что-то такое чувствую… Почему? Исключительно из-за информации.

К а л у г и н. Ты был там, у Генки, в тот вечер?

В и с л о у х и й. Был. Здорово тогда перебрал. Помню только, туалета найти не мог, пришлось на улицу выходить.

К а л у г и н. Долго они там были, вместе?

В и с л о у х и й. Зачем ты выспрашиваешь — кто, чего, почему?

К а л у г и н. Я хочу знать, как это могло случиться.

В и с л о у х и й. Допустим, узнаешь. Что тогда?

К а л у г и н. Тогда…

В и с л о у х и й. Ее не вернешь. А ты, не дай бог, такое можешь узнать, что тебе после этого и жить не захочется. Не боишься?

К а л у г и н. Ты что-нибудь знаешь?

В и с л о у х и й. Нет. Просто вижу, парень ты интеллигентный, впечатлительный. Таким, как ты, лучше не терять равновесие. Так что лучше живи и не оглядывайся. Есть такая Верочка Коваленко. Воздушная гимнастка. Вместе училище кончали. В Пензе работала свой номер под куполом. Ей выходить на лодыжки, главный трюк, а у нее лонжа отошла. Ее счастье, что не заметила… Могла бы и рухнуть. Вот я и говорю — есть такие вещи, о которых лучше и не знать.

Возвращается  С т а с и к, приносит солнцезащитные очки, передает Калугину.

С т а с и к. Возьми на память. Это ее очки.

К а л у г и н. Откуда они у тебя?

С т а с и к. С того вечера. Нашел у себя в кармане. Бери, бери… Все-таки память…

В и с л о у х и й (запел).

Я ехала домой, Душа была полна…

4. Лялька знала Зою больше других. Именно с ней Зойка появилась на злополучной вечеринке.

Л я л ь к а. Сколько времени прошло… полгода… больше… А ночью другой раз не сплю, закрою глаза, чтобы уснуть, и вижу — падает. Медленно. Долго. Руки расправила и падает. Как в кино, когда рапидом снимают. Глаза открою, а она все равно падает…

К а л у г и н. Понимаю.

Л я л ь к а. А если понимаешь, зачем расспрашиваешь? Сказала, не хочу о ней говорить. Понимаешь, не хочу. И так она у меня из головы не выходит. (Подходит к телефону, набирает номер). Слава богу, ты еще дома. Я, я, Лялька. Если приду к тебе ночевать, покормишь? Хорошо, чего-нибудь прихвачу. (Повесила трубку.) Повыветрилась перед зарплатой. Вчера завалилось кодло, все подчистую вымели… одни бутылки оставили. Слушай, будь другом, сбегай, сдай посуду. Возьмешь батон за тринадцать копеек и колбасы, сколько там получится.

К а л у г и н. Деньги у меня есть. Бутылки тебе еще пригодятся.

Л я л ь к а. Про Зойку мы с тобой лучше в другой раз поговорим. (Набирает номер.) Марья Трофимовна, это я, Лялька. Как там Ахилл? Спит? А он поел? Что вы ему давали? И молока не захотел? (Повесила трубку.) После вчерашнего укола скис Ахилл — мой любимец. Главный подопытный. Господи, чем только его не травили, какую только заразу не прививали…

К а л у г и н. Кто он такой, Ахилл?

Л я л ь к а. Морская свинка. Жуткий симпатяга. Глазенки умные — все понимает. Их много прошло через мои руки, но такого, как Ахилл, еще не было. Подохнет… Обязательно подохнет. Стоит мне привязаться к кому-нибудь, хоть к такому вот Ахиллу, обязательно с ним что-нибудь случается. А дрянь всякая живет себе да живет, ничего ей не делается. Дурацкая работа, все нервы перетрепала. А про Зойку говорить не хочу. Ты все и так знаешь, хватит с тебя.

К а л у г и н. Все, с кем я говорил, познакомились с ней в тот самый вечер, а ты…

Л я л ь к а. Что я?

К а л у г и н. Вы были подругами, ты привела ее туда.

Л я л ь к а. Что значит привела? Она пришла ко мне ночевать. У меня и в мыслях не было вылезать из дому. Я и постель постелила. Улеглась, взяла телефон, закурила. Собиралась почитать. А Зойка пристала как банный лист: пойдем да пойдем. Куда? Чего? Ну, вижу, девка завелась, все равно спать не даст. Спрашиваю: с Олегом полаялась? Нет, говорит. Ну да разве ее поймешь? Стали звонить. Выползли, совсем темно было, еле этот дом нашли. Адрес мне Ленька продиктовал Казачков, а сам не пришел. Его девчонки перехватили из циркового училища. Он там рядом живет, на Пятой Тверской-Ямской.

К а л у г и н. Так… Пришли вы туда. Что дальше?

Л я л ь к а. Пришли. Зойка сразу тетке позвонила. Телефон дала.

К а л у г и н. Для кого?

Л я л ь к а. Для Олега. Хотя не очень понимаю, зачем она это сделала. Она и ко мне-то пришла, чтобы с Олегом не встречаться. Уж я не знаю, что у них там вышло… Ну вот, Олег и правда вскоре позвонил, а потом пришел… Зойка со Стасиком на кухне заперлись… В общем, не знаю, что произошло, говорили, будто Олег влепил ей пощечину, а она вроде даже не обиделась, засмеялась и сказала: ничего не поделаешь, Олежек, такова жизнь…

К а л у г и н. Зойка не могла запереться с человеком, которого видела впервые… Стерпеть пощечину. Не верю, чтобы Зойка стерпела. Я бы поверил, что заплакала, плюнула ему в лицо, не знаю… Но стерпеть, даже улыбаться… Слушаю, не тебя первую слушаю и никому не верю — ничему, ни единому слову. Бред. Как во сне. Да, она была отчаянной, заводной. Но вылезти на карниз из-за бутылки коньяка… Это исключено. Мне все кажется, что была какая-то другая девчонка… Просто совпадение — погибла не она, а какая-то другая Зойка.

Л я л ь к а. Не могла… Вот потому, что не смогла, оттого все это и случилось.

К а л у г и н. О чем ты?

Л я л ь к а. О том самом.

К а л у г и н. Ты что-то знаешь? Скажи.

Л я л ь к а. Ничего я не знаю. И никто не знает, никто не может знать. Я только… предполагаю.

К а л у г и н. Что?

Л я л ь к а. Мы с тобой многого не знаем. Может быть, она хотела этого?

К а л у г и н. Хотела чего?

Л я л ь к а. Смерти.

К а л у г и н (после паузы). Хотела смерти?.. Человек не может хотеть смерти! Если он психически здоров, он не может хотеть смерти. Я хочу смерти? Ты хочешь смерти?

Л я л ь к а. Иногда хочу.

К а л у г и н. Слова, не более. Ты ведь живешь.

Л я л ь к а. Я морских свинок люблю.

К а л у г и н. Дура.

Л я л ь к а. Почему дура?.. Я не могу покончить с собой. Но это связано с тем, что у меня, наверно, религиозное мышление.

К а л у г и н. Религиозное?

Л я л ь к а. Как тебе объяснить? В бога и во всякое высшее существо я не верю, до этого я еще не доросла. Но мышление у меня… религиозное. Если родилась на белый свет, значит, зачем-то нужно… кому-то необходимо, чтобы я жила, и убивать себя я не смею.

К а л у г и н. А Зойка всего этого… не чувствовала?

Л я л ь к а. С Зойкой что-то случилось. Она все время ждала чего-то.

К а л у г и н. Чего?

Л я л ь к а. Она не говорила. Я просто ощущала в ней какое-то ожидание.

К а л у г и н. И кроме этого ощущения… ничего?

Л я л ь к а. Только ощущение. Нет, вру. Вот придет ко мне ночевать и тут же звонит тетке… Я здесь, говорит, у Ляльки… И мне всегда казалось, что она это говорит не для тетки, а для кого-то другого…

К а л у г и н. Для кого?

Л я л ь к а. Она все время ждала звонка… Ждала, что появится какой-то человек…

К а л у г и н. Так, наверно, это связано с Олегом?

Л я л ь к а. Нет. Она не любила, когда Олег ей звонил. Она звонила ему сама.

К а л у г и н. Кто он такой, Олег?

Л я л ь к а. Медик. Студент. Они познакомились во время экзаменов. Он подрабатывал в приемной комиссии.

К а л у г и н. Значит, ты думаешь, что Зойка… покончила с собой?

Л я л ь к а. Мало ли что я думаю… Я человек наивный, я верю, что в моей жизни что-то еще случится… А вот Зойка, она была моложе меня почти на два года, но, должно быть, взрослее. Она уже ничего не ждала. И вообще последнее время жила… как трава… Приходит как-то, хохочет, говорит: я, Лялька, замуж выхожу. За кого? Не знаю за кого, еще не придумала. Надо торопиться, говорит, а то так и не узнаю, что такое счастливая семейная жизнь. Ну, думаю, ничего себе, докатилась. Я-то помню, какой она приехала. Сияла как медный самовар. Скрытная была, ничего не рассказывала, но по всему видно было, что у нее какая-то немыслимая любовь там осталась. Но потом что-то случилось. По-моему, и экзамены из-за этого завалила, совсем перестала заниматься. И вообще, она как-то сразу изменилась. Стала задумываться о жизни. От этого энтузиазма не прибавляется. Вижу, дело плохо, поезжай, говорю, домой, к маме. Нет, не хочу, не поеду. Тогда иди работай, говорю. Я ее к себе хотела пристроить. Не хочу. Покуривает, улыбается.

К а л у г и н. Она курила?

Л я л ь к а. «Шипку». Полторы-две пачки в день.

К а л у г и н. Ты правда думаешь, что она сознательно?..

Л я л ь к а. Может, я все это придумала. И вовсе она никого не ждала. Знаешь, бывает, я сама жду чего-то и свои чувства приписываю другому. Ты извини, я, пожалуй, пойду. Надо все-таки посмотреть на Ахилла — может быть, он поест. Он у меня из рук берет. У других не берет, а у меня — берет. Я тебя расстроила? Сам виноват, заставил меня говорить. Я ее очень любила, Зойку… А ты… ты был влюблен в нее? В детстве, да?

К а л у г и н. Да, в детстве.

Л я л ь к а. Я так и поняла. Вы расстались, когда она уехала в Москву?

К а л у г и н. Незадолго до этого.

Л я л ь к а. Ничего, забудешь. У Софьи Андреевны Толстой где-то в дневнике есть запись… старик ей как-то сказал… рана, любая рана, духовная, как и физическая, со временем зарубцовывается, затягивается… Ну пойдем?..

К а л у г и н. Пойдем.

5. Калугин разыскал Олега в институте, и они вместе отправились в кафе.

О л е г. Только условие — плачу я.

К а л у г и н. Каждый платит за себя.

О л е г. Каждый за себя. Устраивает.

О ф и ц и а н т  принес вино, закуску, поставил на стол, ушел.

Что он представляет из себя… ее городок?

К а л у г и н. Небольшой городишко. Весь в зелени. У каждого домика сад. Две средние школы, больница, на окраине — цементный завод.

О л е г. Проезжал я эту станцию… По дороге на юг. Поезд останавливается на три минуты. Толкотня. Все яблоки покупают. А в Москве ты ее не видел?

К а л у г и н. Нет.

О л е г. Почему?

К а л у г и н. Да так как-то, не получилось… Август я провел на юге. А вернулся… сложности всякие одолели… А потом захотелось увидеть… Да поздно. Я у следователя был, слушал его… Так это все на нее не похоже, на ту Зойку, которую я знал. В ней была редкая естественность. И все, что она говорила, все, что делала… Никакого притворства, расчета этого женского… Видел я девчонок. И хороших видел. Но в ней… как это объяснить… Было в ней что-то детское, смешное…

О л е г. Волосы у нее на лоб спадали… мешали ей, так она не рукой поправляла, а губу нижнюю выпятит, дунет, и волосы вверх взлетают. Я в приемной комиссии подрабатывал. Она мне документы сдавала. Чуть не целую неделю. То справки не хватает, то фотографии. Два раза пересниматься заставил. Приносит фотографию — ну ничего похожего… просто уродина. Она меня бюрократом обозвала. Я говорю: наклеют тебе эту фотографию в студбилет, самой же противно будет. Переснялась. Приехала она ой-ой какая самоуверенная, не сомневалась, что примут. И правда. Первый экзамен — пять. Второй — пять. Как по маслу. Ну, думаю, девочка в порядке. Третий экзамен был по химии. Я ее утром ждал. Встретил внизу, в вестибюле, на ней лица нет. Что случилось? Ничего. Заболела, что ли? Нет, здорова. Спрашиваю: как настроение, сдашь? Молчит. Не ходи сегодня, засыпешься. Возьми справку. Плевать, говорит. Завалила. А ведь предмет знала, я ее проверял. Случилось с ней что-то. А что? Так и не знаю. И сейчас не знаю. Мы потом подружились, вроде верила мне, а что тогда случилось, так и не сказала.

К а л у г и н. И ты не догадываешься?

О л е г. Мало ли что я думаю. Мне кажется, что она какое-то известие получила неприятное… Даже не просто неприятное… А что-то такое непоправимое. Потом уже, совсем незадолго до этого… сказала: человек один умер, вот я и расстроилась.

К а л у г и н. Умер? Кто?

О л е г. Да нет, я так понял, что в переносном смысле, для нее умер. А может, просто сболтнула, чтобы я больше не спрашивал…

К а л у г и н. Кто же этот человек… ну, о котором она сказала, что он умер?

О л е г. Говорю тебе — не знаю. Она его, наверно, придумала. Она вообще любила придумывать всякое.

К а л у г и н. За что же ты ее ударил?

О л е г. За дело. Не мог не ударить. Должен был ударить. Имел право.

К а л у г и н. Девчонку? Молодец…

О л е г. Мы должны были с ней пожениться… Я вообще-то для себя решил жениться, когда институт кончу. А вот встретил ее… Да не в этом дело. Она дала мне согласие. Я понимал… То есть я не был уверен, что она меня любит. И ничего у нас с ней… такого… не было. Но я знал, что я ей нужен. Ей нужен был именно такой человек, как я. На которого можно положиться.

К а л у г и н. А на тебя можно положиться?

О л е г. Можно.

К а л у г и н. За что же ты ее ударил?

О л е г. Ударил? Я убить ее мог. Просто убить на месте. Зачем ее туда понесло, чего она там не видела?! Я позвонил тетке, потом — Генке. Подошла какая-то девка, адрес продиктовала. Приезжаю. Зойки нету. Спрашиваю. Здесь, говорят, где-то. Целый час просидел в коридоре. И вдруг из кухни появляется… с каким-то хмырем. Увидела меня, говорит: «Стасик, познакомься — мой жених». Если бы ты видел этого типа, улыбочку его. Я и сам не знаю, как случилось, что я ее ударил… Видишь ли… Она этому Стасику правду сказала. Я ей несколько раз предлагал: выходи за меня, без меня — пропадешь. Смеялась. Смеялась, смеялась и вдруг за два дня до этого — согласилась. Совершенно неожиданно. Сама заговорила: ты правда хочешь жениться на мне? Хочу. Я согласна. Может быть, я тебя полюблю. Все-таки ты лучше других. Лучше кого, спрашиваю? Лучше того, который умер? Усмехнулась грустно, кивнула головой. Может, и не лучше, да ведь его-то нет, умер.

К а л у г и н. Значит, ты думаешь, речь шла о каком-то конкретном человеке?

О л е г. Не знаю. Иногда мне кажется, что если бы я ее не ударил, она была бы жива.

К а л у г и н. Ты думаешь, она сама, из-за этого?

О л е г. Не думаю, но и это возможно. Она жила в таком внутреннем напряжении, когда достаточно маленького толчка… все равно какого. Возраст. Неустойчивость сознания в определенный период. Все кажется ужасным, несправедливым. Рушатся мир, авторитеты, принципы, все кажется зыбким, не на что опереться.

К а л у г и н. Ты ударил ее и сразу ушел?

О л е г. Ушел и оставил ее… Простить себе не могу. Надо было ее увести. Или остаться самому. Но я решил. — все. Пусть живет как знает. Сбежал по лестнице. В подъезде остановился. И думаю: пропадет она без меня. Пропадет. И все-таки не вернулся. Гордость, видишь ли…

6. И наконец Калугин отправился к Генке. Чтобы наверняка застать хозяина и поговорить с ним без свидетелей, выбрал время позднее. Было около одиннадцати. Встретил его низкорослый, молодой человек в банном халате, с мокрой взлохмаченной головой.

Н и з к о р о с л ы й. Заходи. Притащил чего-нибудь?

К а л у г и н. Да нет… Ничего не притащил.

Н и з к о р о с л ы й. Ну и зря. Пока я принимал ванну, эти овцеводы последнюю бутылку портвейна высосали. Смотался бы в «Гастроном». Тут рядом, за углом, до одиннадцати торгуют. Успеешь.

К а л у г и н. Ты… Генка?

Н и з к о р о с л ы й. Не смеши.

К а л у г и н. Позови его.

Н и з к о р о с л ы й. А где я его найду?

К а л у г и н. Поищи, поищи.

Н и з к о р о с л ы й. Ладно, пошарю по углам, поскребу по сусекам. (Уходит.)

Калугин закурил. Появилась высокая, очень худая  д е в и ц а, с длинными распущенными волосами.

Д е в и ц а (радостно). Смотрите-ка кто пришел!

К а л у г и н (удивленно). Кто пришел?

Д е в и ц а. Снег на улице идет?

К а л у г и н. Снег… идет.

Д е в и ц а. Поехали, Дима, кататься на тройках.

К а л у г и н. На каких тройках?

Д е в и ц а. С бубенцами. Вечер, поле, огоньки, дальняя дорога…

К а л у г и н. Какие бубенцы?

Д е в и ц а. Дима, мы живем с тобой в России. Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная матушка Русь. Помнишь?

К а л у г и н. А… Как же. Образ старой России, навсегда ушедшей в прошлое?

Д е в и ц а. Ты шутишь, Дима. Юмор я понимаю. С детства приучена к юмору. Но сейчас я хочу кататься на тройках. С бубенцами. Чтобы было много снегу и никаких светофоров. Скажи, Дима, вот ты ходишь по улице… Ты слышишь, как под землей грохочут поезда?

К а л у г и н. Позвала бы хозяина. Где он, Генка?

Д е в и ц а. Не слышишь. А я слышу. И мне это не нравится, Дима.

К а л у г и н. Я не Дима.

Д е в и ц а. Вот видишь, как зыбко все в этом мире. Только что был Дима, и вот ты уже не Дима.

К а л у г и н. Ладно, иди гуляй. Поискала бы лучше хозяина.

Д е в и ц а. Рада бы… да не могу. Не знаю я его. Все вы очень похожи друг на друга. Может быть, если вдуматься, ты и есть хозяин. Все мы хозяева.

Д е в и ц а  ушла. И снова Калугин остался один. Появился  Г е н к а.

Г е н к а. Дай закурить.

К а л у г и н. Кури.

Г е н к а. А ты с кем пришел?

К а л у г и н. Я… сам.

Г е н к а. Один?

К а л у г и н. Один.

Г е н к а. А что ты тут стоишь? Проходи.

К а л у г и н. Мне нужен хозяин квартиры.

Г е н к а (испуганно). Хозяин? Нет его. Уехал.

К а л у г и н. Куда уехал?

Г е н к а. В Камбоджу.

К а л у г и н. Довольно болтать. Позови хозяина.

Г е н к а. Говорю тебе — уехал. В Камбоджу.

К а л у г и н. Это я знаю. Мне его сын нужен.

Г е н к а. Я — его сын. В чем дело?

К а л у г и н. Можно с тобой поговорить?

Г е н к а. Говори.

К а л у г и н. Здесь мешать будут. Пойдем куда-нибудь.

Г е н к а. А куда? Их везде полно.

К а л у г и н. Ну давай тогда выйдем на площадку.

Г е н к а. Да ты что! И так разговоров от соседей не оберешься. Говори здесь.

К а л у г и н. Я хотел поговорить… по поводу Зои.

Г е н к а. О Зойке? А что о ней говорить? У меня с ней ничего нет. Здравствуйте пожалуйста. Она домой не является, а я виноват. Привыкли на меня всех собак вешать. А я ее с понедельника и не видел.

К а л у г и н. Погоди. Я не о той говорю.

Г е н к а. Никаких других Зой я не знаю.

К а л у г и н. Знаешь. Зою Двойникову помнишь?

Г е н к а (испуганно). А тебе чего надо?! У меня с тех пор тихо. Ни одной жалобы не было. В милицию никто не заявлял. А что собрались ребята… Так, по-вашему, и собраться нельзя?

К а л у г и н. Не бойся. Я не из милиции. Просто… пришел посмотреть, где это все случилось… и чтобы ты рассказал, что знаешь.

Г е н к а. А что я видел? Я ничего не видел. Меня в ванной заперли.

Входит  р ы ж а я  д е в ч о н к а  в черном свитере.

Р ы ж а я. Геночка-лапочка, они там сервант открыли.

Г е н к а (испуганно). Сервант?

Р ы ж а я. По-моему, они хотят взять синие рюмки.

Г е н к а. Синие? Зачем синие? Они же хрустальные!

Р ы ж а я. Они хотят их бить.

Г е н к а  убегает.

К а л у г и н. А зачем… бить рюмки?

Р ы ж а я. А почему их не бить?

К а л у г и н. А почему — бить?

Р ы ж а я. У вас есть синие хрустальные рюмки?

К а л у г и н. Нету.

Р ы ж а я. И у меня нет. А у Генки есть. И он за них дрожит. Так вот, чтобы не дрожал, их лучше разбить.

К а л у г и н. Странная идея.

Р ы ж а я. Ничего странного. Вы рассуждаете, как человек, который уверен в том, что у него будут синие рюмки, рано или поздно. А у меня их не будет. Потому что они мне не нужны. И никому не нужны. Пить можно из стакана, даже из граненого, было бы что. А потом, это приятно — разбить что-нибудь. Особенно приятно бить стекло о камень. Бдзинь… Очень красивый звук. Вы слышите — бдзинь!

К а л у г и н. Зачем же вы его позвали?

Р ы ж а я. Чтобы он тоже получил удовольствие. Слышите?

Слышен звон стекла.

Паркет все-таки не дает такого звука. А вы что — не согласны со мной?

К а л у г и н. Не согласен.

Р ы ж а я. Зря… В мире накопилось слишком много вещей. Они давят на человека, они не дают ему дышать, они сковывают волю, требуют лжи, подлости, предательства. И бить рюмки нужно — в этом я уверена.

Входит  Г е н к а  с рюмками.

Г е н к а. Три штуки все-таки кокнули. Приедут мама с папой… (Смеется.) Страшно подумать…

Р ы ж а я. Ты бы радовался, что Витька Шамаш не приехал! (Уходит.)

К а л у г и н. А кто такой Витька Шамаш?

Г е н к а. Приятель. Родители не велели его пускать в дом.

К а л у г и н. Почему?

Г е н к а. А он у соседей швейную машинку продал.

К а л у г и н. Как так… продал?.. Украл?

Г е н к а. Да нет… почему украл… На спор. Здоровый парень. Взял ножную швейную машинку, отнес в комиссионку и загнал.

К а л у г и н. Ладно, черт с ним, с этим Шамашем. Расскажи все, что знаешь.

Г е н к а. А зачем тебе? Она тебе… кто была?

К а л у г и н. Ну знакомая… не все ли тебе равно.

Г е н к а. Вообще-то все равно. Я-то и видел ее один раз, в тот вечер. Не помню даже, кто ее притащил — не то Стасик, не то еще кто… Я на нее клюнул, но и без меня охотников хватало. А вообще-то я ничего не видел. Меня в ванную заперли.

К а л у г и н. Зачем?

Г е н к а. В квартире у нас — три комнаты. Самую дальнюю родители закрыли. Собрали все барахло, все ценные вещи, врезали замок какой-то немыслимый. Они на два года уехали, отец у меня инженер-строитель. Ну я по глупости и проболтался, что у отца там в шкафчике две бутылки коньяку стоят — «Камю». С этого и началось. Они тогда окно стали открывать, я воспротивился: не дам, говорю, и все… Ну они меня и пихнули в ванную. А потом ко мне Зойку сунули… не ту, которую вот вы знали, а другую… чтобы не скучал. А когда нас открыли — в квартире уже милиция хозяйничала… акты, шмакты… А вообще-то нехорошо получилось. Ребята виноваты. Зря они ее из столовой не пустили. Я ходил по этому карнизу. Тут как-то меня с деньгами прижало, я отцовскую пишущую машинку продал… Пришлось по карнизу пробираться, замок-то ломать нельзя… Мать прямо сказала: если этот твой Шамаш замок сломает — убью! А из кухни и я бы не прошел. Там надо угол обходить, а карниз ненадежный.

К а л у г и н. Как думаешь, почему она решилась на это?

Г е н к а. Это как раз понятно. Ей выпить хотелось. Мальчишки ей не давали, она уже выпивши была, вот и хотела всех опередить. Я как на нее обратил внимание, смотрю, девочка не из пьющих… так, балуется. А потом позвонил кто-то. Я как раз сам подошел. Будьте любезны, позовите, пожалуйста… И фамилию называет. А я не то что фамилию, имя и то не знаю. Ну, разобрались. Не в этом дело. Подошла к телефону. Я, говорит. Слушаю. И больше ни слова. Что уж ей там наговорили, только она трубку повесила, посмотрела на меня и говорит: пойдем выпьем. Очень переживала. Тут как раз Стасик появился. Со своим антиподом.

К а л у г и н. Адрес она дала этому, который звонил?

Г е н к а. Нет. Говорю тебе — молчала в тряпочку. И все. Тот ей что-то буравит. А она — ни слова.

К а л у г и н. А голос какой, мужской?

Г е н к а. Мужской. На твой похожий. У меня память на голоса. Стоит человеку вздохнуть по телефону — сразу скажу кто. Погоди, погоди. Ты и звонил. Ты?

К а л у г и н. Может быть, и я.

Г е н к а. Понятно. Ну да ты не расстраивайся. Все там будем. Жизнь есть мгновение, живи, пока живется. И когда упадет тебе камень на голову, заранее никакая вычислительная машина не предскажет. Выпить хочешь?

К а л у г и н. Нет.

Г е н к а. Ну и хорошо. Мне, знаешь, надоело пить. И вообще — все надоело… Сам видишь, какая тут обстановочка… Я тебе по совести скажу, устаю от этого. Иной раз обозлишься, сбежишь на весь вечер. Ночью завалишься, а здесь — полна коробочка. И как они сюда попадают — не пойму. На три ключа квартиру запираю. Мать перед отъездом третий замок поставила, со щеколдой, от Витьки Шамаша, чтобы не прорвался. Ну как они проходят? Ключи-то у меня, в кармане. Прямо как в кино: человек проходит сквозь стену. Вообще-то я на ребят не обижаюсь. Ну представь себе, сидел бы я тут один у телевизора. Я бы без них с тоски подох. Ходит тут ко мне мамин брат — ничего дядька. Придет, поглядит на меня, посокрушается, мораль прочтет: дескать, как так можно жить… А у меня все законно, взял академический отпуск по болезни, чего еще, попробуй придерись… Не думай, у меня болезнь не липовая, настоящая — нулевая кислотность. Потому и в армию не берут. (Смеется.) Я, может, вообще не жилец на свете.

Вбегает  Н и з к о р о с л ы й. Он держит у опущенной вниз головы зажатые в кулаки наподобие рогов две вилки.

Н и з к о р о с л ы й. Му-у! Му-у-у! (Опустил вилки.) Геночка-лапочка, эти овцеводы выбросили мои штаны на улицу. Сбегай, принеси, пока их кто-нибудь не увел. Сам понимаешь, в таком виде на улицу не выйдешь. Сбегай, лапочка.

Г е н к а. Вот психи. (Калугину.) Я сейчас.

Г е н к а  убежал.

Н и з к о р о с л ы й. Му-у! Му-у-у! Я — бык!

К а л у г и н. Ну бык, что дальше?

Н и з к о р о с л ы й. Бык я, понимаешь?!

К а л у г и н. Понимаю, бык. Это твое дело. По мне хоть корова, хоть медведь.

Н и з к о р о с л ы й. А я не корова и не медведь, я — бык! Я — бык! Тебе не страшно?!

К а л у г и н. Заткнись. Надоел. Иди отсюда.

С криком «Я — бык! Я — бык!» Н и з к о р о с л ы й  убегает. Слышится визг, смех, крики. Снова возгласы Низкорослого: «Берегись, все разнесу! Я — бык! Я — бык!» Калугин закуривает. В с я  к о м п а н и я  вваливается на сцену. Один из парней, обнаженный по пояс, размахивает красной тряпкой. Низкорослый бросается на него. Под хохот, крики и визг они изображают корриду.

Входит  Г е н к а. Он приносит брюки Низкорослому.

Г е н к а. Держи свои штаны.

Н и з к о р о с л ы й. Какие штаны?! Зачем мне штаны?! Я — бык! (Бросается на Генку, Генка со смехом отскакивает. Низкорослый снова кидается на Обнаженного.) Я — бык! Я — бык! Берегитесь, овцеводы!

Р ы ж а я. Крови! Хочу крови!

К р и к и:

— Вперед!

— Бодай его!

— Еще!

— Давай!

— Крови! Крови!

Низкорослый бросается то на одного, то на другого. Девчонки визжат, кто-то хохочет. Низкорослый бросается на Калугина. Калугин ногой отбрасывает его.

К а л у г и н. Ну ты, одноклеточный! Совсем ничего не соображаешь?! Взбесился?

О б н а ж е н н ы й. Зачем Сенечку ударил? У него душа играет, а ты его ногой!

Рыжая берет красную тряпку и продолжает игру. Игра становится все ожесточеннее.

Нечего тебе тут делать! Уходи! Слышишь? Убирайся отсюда!

Г е н к а. Иди. Сам видишь — что я с ними могу поделать?

Р ы ж а я (истерически кричит). Смелее! Ну смелее! Кидайся на меня! Кидайся!

Низкорослый бросается на нее с вилками. Рыжая кричит. Визг, хохот. К а л у г и н  уходит. Кто-то включил на полную мощность магнитофон. Низкорослый бросил вилки и пошел танцевать с Рыжей.

А ты, оказывается, — личность. Можешь дойти до черты.

Конец первой части

Часть вторая

7. Калугину не спалось. Он поднялся с постели, закурил.

К а т я. Юра, ты что вскочил? Ложись.

К а л у г и н. Спи, спи.

К а т я. Ложись. А то я из-за тебя тоже не сплю.

К а л у г и н. Повернись на другой бок, уснешь.

К а т я (зажгла свет, посмотрела на часы). Без четверти три.

К а л у г и н. Совсем спать не хочется.

К а т я. Прими ноксирон, уснешь.

К а л у г и н. Откуда у тебя ноксирон?

К а т я. Мама ночевала, оставила.

К а л у г и н. Ты чувствуешь, как душно, просто нечем дышать.

К а т я. Да нет, не чувствую. Что с тобой?

К а л у г и н. Да ничего. Может такое быть, что человеку не спится?!

К а т я. Может.

К а л у г и н. Ну вот, мне и не спится.

К а т я (села в постели, закурила). Я знаю, почему ты не спишь.

К а л у г и н. Почему? Очень даже интересно, почему я не сплю. Я не знаю, а ты, оказывается, знаешь.

К а т я. И ты знаешь, не притворяйся.

К а л у г и н. Может быть, ты все-таки скажешь?

К а т я. Пожалуйста. Ты думаешь об этой девочке.

К а л у г и н. О какой девочке?

К а т я. О той, что выбросилась из окна.

К а л у г и н. Почему ты решила, что она выбросилась?

К а т я. Ну не выбросилась, упала.

К а л у г и н. А с чего ты взяла, что я о ней думаю?

К а т я. Ты думаешь о ней с той самой минуты, когда у Шутовых рассказали об этой истории. Ты сразу понял, что это она… твоя летняя знакомая.

К а л у г и н. Ты тоже подумала о ней?

К а т я. Да. Уж очень много совпадений. И городок этот, и фамилия, имя… Даже институт, в который она поступала.

К а л у г и н. Да, это она, Зоя.

К а т я. Что тебе удалось узнать?

К а л у г и н. Глупая история. Несчастный случай. Все было так, как рассказывали у Шутова. Пыталась пройти по карнизу, сорвалась.

К а т я. Ты считаешь себя… в чем-то виноватым?

К а л у г и н. Нет.

К а т я. Но кошки все-таки скребут?

К а л у г и н. Почему я должен считать себя виноватым? В чем? Если хочешь знать, она собиралась замуж за одного парня. Я видел его. Студент-медик, с четвертого курса. Крепкий такой мужичок провинциального склада. С принципами. Я так понял, что наше кратковременное знакомство… не было сколько-нибудь заметным событием в ее биографии.

К а т я. Ты нехорошо говоришь, Юра.

К а л у г и н. Ты права, но если бы ты знала, в какой компании она провела свой последний вечер.

К а т я. Ладно, Юра, ложись. И действительно, прими ноксирон. Тебе нужно уснуть.

К а л у г и н. Только, пожалуйста, не думай, что меня мучает совесть. Почему тебе пришла в голову мысль, что я чувствую себя виноватым… перед ней? Если я перед кем-нибудь виноват, то только перед тобой.

К а т я. Передо мной ты не виноват. Ты спать не собираешься?

К а л у г и н. Не хочу я спать. Не хочу. Кофе у нас есть?

К а т я. Есть.

К а л у г и н. Спи. Я пойду на кухню и не буду тебе мешать… Понимаешь, какое там было обстоятельство… Этот ее жених, Олег, он разыскал ее в этот вечер, и что-то между ними произошло. Приревновал он ее к одному типу… ну и ударил.

К а т я. В этот самый вечер… Перед тем как… случилось?

К а л у г и н. Вот именно.

К а т я. И ты думаешь, она из-за этого?..

К а л у г и н. Да ничего я не думаю! Никто не видел, как она упала, и у каждого своя версия. И никто не может сказать, что это было — озорство, игра, случайность или…

К а т я. Самоубийство?

К а л у г и н. Не думаю. Из-за чего? Из-за того, что ее Олег ударил? Так чего переживать, если она была с другим?

К а т я. Значит, ты убедился в том, что это несчастный случай.

К а л у г и н. Не сомневаюсь.

К а т я. Юра, ты в Москве с ней ни разу не встречался?

К а л у г и н. Конечно, нет. Зачем?

К а т я. Это правда?

К а л у г и н. Клянусь тебе.

К а т я. Она писала тебе?

К а л у г и н. Нет.

К а т я. А ты ей?

К а л у г и н. Нет.

К а т я. И она не делала никаких попыток увидеть тебя?

К а л у г и н. Я тебе говорю — нет.

К а т я. Знаешь, Юрка. Если бы она, как ты думал, была увлечена тобой, приехав в Москву, она бы сделала все, чтобы увидеть тебя.

К а л у г и н. Ты так думаешь?

К а т я. Я говорю это тебе как женщина. Я бы на ее месте нашла тебя.

К а л у г и н. Вероятно.

К а т я. А спать мы сегодня не будем?

К а л у г и н. Сказал тебе — спи.

К а т я. Сварить тебе кофе?

К а л у г и н. Не хочу.

К а т я. Да, я забыла сказать… Звонил Шутов. Приглашал на кабана.

К а л у г и н. На кабана?

К а т я. Шутов кабана на охоте убил. Всадил четыре пули. И вот завтра приглашает на жаркое.

К а л у г и н. Шутовские фокусы. Теща из Винницы поросенка привезла, а он его за кабана выдает.

К а т я. Говорят — кабан, пусть будет кабан… Не все ли равно, что это на самом деле.

К а л у г и н. Ладно. Спи.

К а т я. И ты ложись.

К а л у г и н. Душно здесь. Пойду прогуляюсь.

К а т я. Не идет она у тебя из головы…

К а л у г и н. Спи. К мертвым не ревнуют.

К а л у г и н вышел.

8. Когда Калугин остался один, он вспомнил свою первую встречу с Зойкой.

Первое воспоминание Калугина.

Вечером на вокзале узловой станции Зойка сидела за столиком в буфете и ела мороженое. С перрона доносился голос диктора: «Скорый поезд номер тридцать один, следующий до Симферополя, отправляется со второго пути. Повторяю: скорый поезд номер тридцать один, следующий до Симферополя, отправляется со второго пути».

К а л у г и н с кружкой пива в одной руке и с чемоданом в другой подошел к  З о й к е.

К а л у г и н. Не помешаю?

Зойка пожала плечами.

Присесть, говорю, дозволите?

З о й к а. Садитесь.

К а л у г и н (усаживаясь). Да… Одно название. Узловая, а поездов до утра нет. Где тут у вас переночевать можно?

З о й к а. Вы… отдыхающий или командировочный?

К а л у г и н. Знатный дояр, тетенька.

З о й к а. Дояр? Тогда в Дом колхозника.

К а л у г и н. А если не дояр, если просто человек?

З о й к а. Если просто человек, плохо дело. В гостинице свободных мест не бывает.

К а л у г и н. И чего мне не ехалось? Верхняя полка, чистая постель, поролоновый матрасик, соседи не храпят… Утром — синее небо, Черное море… (Поет.)

О, это счастье разнузданной лени… Возьмите все, все, все, все от меня, Только оставьте мне капельку тени, Холодного пива и горячего дня…

А что если нам с тобой коньячку выпить?

З о й к а. Спасибо. Не хочу.

К а л у г и н. Не желаешь? Могу почитать стихи.

З о й к а. Спасибо. Не надо.

К а л у г и н. Вот что. Я знаю, как тебя развлечь. Я тебе покажу карточный фокус — четыре разбойника в покинутом замке. (Достал карты, щелкнул колодой.) Не впечатляет? У тебя что, с юмором не густо?

З о й к а. Мы еще и не знакомы вовсе, а вы уже на «ты».

К а л у г и н (вскочил). Пардон. Извините. Калугин Юрий Николаевич. Студент третьего курса. Столичная штучка. Вполне возможно — будущий дипломат. Днем в поезде выспался, а сейчас возникла потребность в контактах. Поговорите со мной, синьорита.

З о й к а (встала). Уже поздно. Извините. Мне пора.

К а л у г и н. Не бойся. Мне очень худо. Не оставляй меня. Пожалуйста. Посиди со мной. Ну хоть немного.

З о й к а (садится). А вы как… здесь оказались?

К а л у г и н. Да так, с поезда соскочил на минуточку. Дай, думаю, погляжу, как люди в глубинке живут, почем молоко-масло.

З о й к а (снова поднялась). До свидания.

К а л у г и н. Сядь. Не буду. Ну сядь, сядь.

Зойка села, прядь волос упала на глаза. Зойка, выпятив нижнюю губу, дунула на волосы. Калугин засмеялся.

З о й к а. Что вы… смеетесь?

К а л у г и н. Нет, я не смеюсь. Первый раз вижу, чтобы волосы пневматическим способом поправляли. Как тебя зовут?

З о й к а. Зойка.

К а л у г и н. Зойка… Зойка… Что это ты на вокзале так поздно делаешь?

З о й к а (засмеялась). Мороженое ела.

К а л у г и н. А почему на вокзале?

З о й к а. Я не люблю фасованное, а люблю в шариках.

К а л у г и н. В шариках?

З о й к а. Ну да. В кафе-мороженое очередь, а здесь свободно.

К а л у г и н. Хорошо тебе живется. Проблемы у тебя легкие… шариковые.

З о й к а. А что вы хотите? Я с шести утра над учебниками гнию. В полное ничтожество впала. Выбежала на минутку проветриться.

К а л у г и н. Скажи, тетенька, вот так, если с первого взгляда, визуально, дурак я? По-честному?

З о й к а. Не знаю. Суетитесь очень.

К а л у г и н. Умница. Су-е-чусь… Посоветуй, что мне делать? Я вот тебе сейчас все расскажу, а ты посоветуй. Как скажешь, так и сделаю. Будешь моим дельфийским оракулом. Я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Утром уеду — и прощай. Тысячу лет проживем, не встретимся. А мне сейчас до зарезу необходимо, чтобы меня кто-нибудь выслушал. И это прекрасно, что в кафе-мороженое очередь и ты пришла именно сюда кушать свои шарики.

З о й к а. Вот вы опять…

К а л у г и н. Су-е-чусь?

З о й к а. Да.

К а л у г и н. Потерпи. Совсем недолго. Пять минут. Ну максимум десять… Можешь? Сегодня утром я сел в поезд на Курском вокзале. Не было человека счастливее меня. Знаешь, бывает, задумаешь — и все идет как по нотам… В общем, история такая… Зовут ее Катя. Лет ей девятнадцать. Фигура точеная. Ножки подходящие. На лицо — бывает лучше, но жаловаться грех. Одевается хорошо, есть возможность. Отец у нее — фигура. Фамилию говорить не буду, может, и слыхала, личность более или менее известная. В общем, отец ее тут ни при чем. Да нет, вру. В нем все дело. Ситуация в целом такая… Противно рассказывать, ну да ладно. Катя эта — ну вроде невеста моя. Не вроде, а невеста. Она меня любит, а я не то чтобы не люблю… В общем, знаешь, как говорится — тесть любит честь, а зять любит взять. Вот я этот самый зять… перед тобой сижу. Я этот самый зять, сукин сын, и есть. Веселенькая история?

З о й к а. Не понимаю…

К а л у г и н. Подожди, поймешь. Вся моя судьба дальнейшая, ну, скажем по-старому, вся моя карьера зависит от этого самого… будущего тестя. Женюсь я на Катьке — и все — кум королю. Понимаешь, назначение, положение и все такое. А при моих скромных дарованиях ему краснеть за меня не придется. Ну так вот… Я с этой Катькой давно еще задумал познакомиться — чем черт не шутит. Вот он и пошутил. Подфартило. Такой счастливый билет вытянул, один на миллион. На вчерашний день ситуация была такая. Катька в Крыму отдыхает. С отцом и матерью. Получаю телеграмму. Зовет. Приезжай. Приеду — и все. Катька моя. Навеки. Вот в этом ликующем настроении я и сел в поезд. Размечтался на своей верхней полке. И такая мне картина представилась. Стоит на берегу Черного моря этакий небольшой модерновый дворец. Стекло, бетон, лоджии, гофрированная пластмасса… Распахиваются передо мной врата этого рая, папаша покровительственно улыбается, мамаша сияет, Катерина летит в мои объятия! И все — законный брак. Мечта! Мечта, которую я взрастил. Из леечки поливал… Вот такие мысли бродили в моей голове, пока я лежал на верхней полочке. И тошно мне стало. Такая тоска взяла, выть захотелось. Что же ты, сука, дешевка, думаю, продаешься? Нет, думаю, не продаюсь. Катька мне нравится. А немыслимую любовь — где ее сыщешь?! Глядишь, полегчало. Прошвырнулся в вагон-ресторан, принял коньячку грамм двести… Сижу у окошечка — шницель перевариваю. И вдруг опять — тоска, сил нету. Вернулся в свой вагон, а тут станция. Схватил сумку и выскочил. А сейчас вот думаю. Дурак. Дурак ты чертов! Куда я от собственного счастья прыгаю? Чего я этим добьюсь? Благородство копеечное?! Ну решай, тетенька. Куда ехать — туда или обратно?

З о й к а. Орел или решка?

К а л у г и н. Да, как скажешь, так тому и быть.

З о й к а. Какой же я советчик? Да и вас совсем не знаю. Туда поедете — совесть замучает, а вернетесь — кто вас знает, может, всю жизнь попрекать себя станете.

К а л у г и н. Думаешь, жалеть буду? Нет! Мне главное — решить. Решу — как отрезано, все! Подло это? Даже смешно. Откуда во мне это чистоплюйство взялось?! Вот не могу. Почему это так: не могу — и все?

З о й к а. Совесть.

К а л у г и н. Думаешь, совесть? А где же она раньше-то была?

З о й к а. Не знаю, где была совесть, только вам надо ехать к вашей Кате. Вы такой человек… Вы себе никогда не простите, что потеряли свой счастливый билет, один на миллион. И никакой особой подлости тут и нет — многие так живут. Езжайте к ней, езжайте!

К а л у г и н. Ого, сколько презрения!

З о й к а. Вы просили моего совета, как у оракула. Вот вам оракул и говорит: поезжайте к своей невесте.

К а л у г и н. Понял. Возвращаюсь в Москву. Утверждается вариант — прощай, карьера.

З о й к а. Зря. Жалеть будете.

К а л у г и н. А ты бы на моем месте куда поехала?

З о й к а. В Москву.

К а л у г и н. А мне советуешь на юг?

З о й к а. Видите ли, Юра. Мы с вами разные люди. Кто я? Провинциальная девчонка, которая мечтает стать врачом. Всего-навсего. Окончу институт, приеду сюда обратно, буду лечить людей, выйду замуж за хорошего человека, за учителя или, скажем, завсвинофермой, рожу ему двух мальчишек и умру пенсионеркой в глубокой старости, окруженная внуками и правнуками. А вам — блистать в большом мире. Появляться на приемах во фраке или в смокинге, не знаю, как у вас там полагается… И это про вас будут писать в хронике на последней странице газеты, что Юрий Николаевич Калугин назначен послом в Замбии. И если вы пошли по этой дорожке, вы сделаете все для того, чтобы эта заметочка когда-нибудь появилась.

К а л у г и н. Вполне возможно, такая заметка когда-нибудь появится, но не потому, что я женюсь на Кате. Я добьюсь этого сам. Спасибо за внимание, как принято с некоторых пор говорить. Иди домой, уже поздно.

З о й к а. А вы? Где вы переночуете? До утра поездов не будет.

К а л у г и н. В крайнем случае пересплю на вокзале.

З о й к а. Пойдемте в гостиницу, может быть, я вас устрою.

К а л у г и н. А ты кто? Предгорсовета, бургомистр?

З о й к а. У меня там тетя работает, в гостинице. Если она сегодня дежурит.

К а л у г и н. А если нет?

З о й к а. Если нет — вернетесь на вокзал.

К а л у г и н. Ну ладно, мой оракул, пошли!

Второе воспоминание Калугина.

З о й к а. Видишь лошадь?

К а л у г и н. Лошадь? Вижу.

З о й к а. Хочешь покататься?

К а л у г и н. Верхом?

З о й к а. Я живо. До леска и обратно.

К а л у г и н (взял Зойку за руки). Не пущу.

З о й к а. Еще чего… «не пущу»! Пусти!

К а л у г и н. Садись.

З о й к а. Силой, да?!

К а л у г и н. Силой.

З о й к а. Ладно, отпусти. Сижу. Чего испугался? Эх ты, москвич! К лошади подойти боишься! А чего ты еще боишься? Корову боишься?

К а л у г и н. Отстань.

З о й к а. А быка боишься?

К а л у г и н. Ничего я не боюсь.

З о й к а. Зря. Я быков страшно боюсь. У них глаза красные, кровью наливаются, жуткое дело. Я трусиха. А ты смелый?

К а л у г и н. Вроде не трус.

З о й к а. А вот скажи… Почему ты сошел на нашей станции? Почему именно на нашей станции?

К а л у г и н. Случай.

З о й к а. Случайно?

К а л у г и н. Перст божий. Вышел в тамбур подымить. За стеклом тьма-тьмущая, только свою физиономию и видно, как в зеркале. И вдруг — огоньки, огоньки, тормоза заскрипели. Платформа. Все, думаю, приехал. Взял вещички и спрыгнул.

З о й к а. Не спрыгнул, а упал.

К а л у г и н. Как так — упал?

З о й к а. Как яблоко с дерева. Ехал, ехал. Думал, думал. И созрел. Как раз когда подъезжал к нашей станции. Яблочко, яблочко, а куда ты теперь покатишься?

К а л у г и н. Домой, в столицу.

З о й к а. А может, тебе на роду написано не туда катиться? Хочется в Москву, а уклон в другую сторону?

Калугин неожиданно целует Зойку.

Ты что, рехнулся?

К а л у г и н. Рехнулся.

З о й к а. И давно?

К а л у г и н. Только что.

З о й к а. Отойди. Чтобы этого больше не было!

К а л у г и н. Дикая. Провела со мной целую ночь, домой не пошла.

З о й к а. Провинциалка. Вот если бы пристроила тебя в гостиницу, ушла бы домой. К тому же я любопытная. Не каждый день встречаешь такого человека, как ты.

К а л у г и н. Какого — такого?

З о й к а. Не всякий спрыгнет с поезда, который везет его в рай.

К а л у г и н. Ах, ты об этом…

З о й к а. Пошли, тебе пора.

К а л у г и н. Успеем.

З о й к а. Московский поезд уходит через час.

К а л у г и н. Пускай уходит.

З о й к а. Передумал? Едешь на юг?

К а л у г и н. Нет. Пока поживу здесь. Мне тут у вас понравилось.

З о й к а. Что понравилось?

К а л у г и н. Воздух у вас. И вообще — природа. Да и незачем в Москву торопиться.

З о й к а. Ты спать не хочешь?

К а л у г и н. Вроде нет.

З о й к а. А я хочу. Солнышко пригрело, меня что-то разморило… глаза слипаются.

К а л у г и н. Положи голову и спи.

Зойка положила голову к нему на колени, закрыла глаза.

Спишь?

З о й к а. Сплю.

К а л у г и н. Ну спи.

З о й к а. Знаешь, о чем я думаю?

К а л у г и н. Нет.

З о й к а. Хорошо так…

К а л у г и н. Спишь?

З о й к а (после паузы). Юра, а если бы твоя Катя не была дочкой… своего папы… Вот представь себе — она сирота. Голый человек на голой земле. Ты бы ее не бросил?

К а л у г и н. Голый человек… про нее это не скажешь, посмотрела бы, как она одевается! И оторвать ее от папы и мамы невозможно. Одно с другим связано. Она девчонка добрая, компанейская… Но я на каждом шагу спотыкаюсь. Вот, допустим, тащит она меня в кабак. Я сопротивляюсь. Заходим. Она заказывает то, се, по классу «люкс». Шарю в кармане: что у меня там делается, хватит ли расплатиться. Чувствую, бумажка шуршит. И когда она мне ее подсунула — черт ее знает. Сидит, виду не подает. Тактичная. Разные мы люди, с разных планет. Отец у меня тридцать лет за баранкой. А она с детства по заграницам. Знаешь, где она родилась? В Милане родилась. Но дело, конечно, не в этом. Это все детали, чепуха… Привыкнуть ко всему этому не могу… Сижу у нее. На тахте. Она коктейль сбивает. Пластиночка крутится — «Хелло, Долли!» А я сижу и думаю: женюсь — и все мое! Как говорится, на чужом горбу в рай?! Хочешь верь, хочешь нет, а я из-за этого стал к ней хуже относиться. Раздражительный стал. Так все и тянулось до самого отъезда…

З о й к а. Юра, я тебе сказала, что у меня мама врачиха в санатории. Соврала. Вовсе она не врачиха, а сестра-хозяйка.

К а л у г и н. Ну и что?

З о й к а. Да нет, ничего…

К а л у г и н. Ты так сказала, я подумал — что-нибудь… серьезное.

З о й к а. Как посмотреть… Просто я выросла на всем… ворованном…

К а л у г и н. Как так?

З о й к а. Сестра-хозяйка. Все ключи в руках. Зарплата маленькая, а живем — дом полная чаша. Лет в двенадцать я это очень переживала. Хотела даже из дому убежать. Пока не поняла, для кого мать старается. Отец ушел — я еще не родилась. Мать на алименты подавать не стала, из гордости. А кормить меня надо. И одеть хочется получше. Да и сама она еще не старая… Вот ты говоришь, как ты себя у них чувствуешь… Я тебя очень хорошо понимаю. И даже завидую, что вот ты смог… соскочить с поезда. Я бы, наверно, не смогла… разве только заставил бы кто-нибудь…

Слышится отдаленный колокольный звон.

К а л у г и н. Что это?

З о й к а. В Троицком звонят.

К а л у г и н. А может быть, мне все это снится? И лошади. И колокольный звон. И ты…

З о й к а. Снится. (Целует его.)

К а л у г и н. Нет, кажется, не снится. (Пытается ее поцеловать.)

З о й к а. Нет. Не надо. Сказала — не надо!

К а л у г и н. Ты же сама…

З о й к а. Уезжай. Сразу. Сегодня же… Мы еще успеем на поезд. Пошли!

К а л у г и н. Я не уеду.

З о й к а. Почему это не уедешь? Уедешь!

К а л у г и н. Нет. Не могу.

З о й к а. Глупости. Можешь. Почему это не можешь?

К а л у г и н. Боюсь.

З о й к а. Чего боишься?

К а л у г и н. Уеду, больше тебя не увижу.

З о й к а. Вот и хорошо. Зачем я тебе?

К а л у г и н. Черт возьми, как это прекрасно, что ты любишь эти дурацкие шарики из мороженого. Это же чудо! Соскочить на первой попавшейся станции. И первый попавшийся человек — ты! Я когда вылез из вагона… Мне жутко стало — как в омут! Правду тебе скажу: если бы не ты, уехал бы… дальше, следующим поездом… и все, можно было ставить на себе крест. И как это замечательно, что в гостинице не оказалось ни одной свободной койки! Даже страшно подумать, что мне дали бы место и я бы как сурок проспал эту удивительную ночь. Ты можешь себе представить, что не было бы этой ночи?! И рассвета. И сена, в которое мы забрались. И этих черных лошадей, наутро оказавшихся совершенно белыми. Нет, Зойка, я никуда не поеду. Я останусь здесь навсегда!

Зойка засмеялась.

А ты не смейся. У меня есть такой дружок — Сенька Каретников. Москвич до мозга костей, убежденный урбанист. И вдруг на тебе — не стал поступать в институт, уехал в какое-то лесничество, отпустил бороду. Ходит по лесу, зверье постреливает. Может, так и надо жить? Ведь мы все, черт возьми, в конечном итоге — потребители. Каждому хочется что-нибудь купить. Шмотки, телевизор, транзистор, машину. И я хочу. Честно. Хочу. А может, ничего этого не надо. Может, прав Сенька. Что-то я маленько подрастерялся. Так, кажется, все было ясно, и вдруг… Вот призовет меня сейчас к себе господь бог и спросит: есть у тебя, Юрка Калугин, ясность в мыслях, в общем, то, что называется мировоззрением? Что я ему скажу? Нету, господи. Нету. То есть вообще-то я марксист, материалист, диалектик. Но вот концы с концами, в смысле как жить, не сходятся… Ничего, свяжем… поживу тут у вас недельку, с мыслями соберусь… Вот уже многое яснее стало. В конце концов тоже немало знать, чего не надо делать, как не надо жить. Погоди… Погоди-погоди… А ты? Может быть, у тебя кто-то есть? Ты кого-нибудь любишь?

З о й к а. Нет.

Третье воспоминание Калугина.

К а л у г и н. Суббота, воскресенье, понедельник, вторник… Сегодня — среда. Пять дней. Целая вечность. Или мгновение.

З о й к а. А мне кажется, что ты только вчера подошел ко мне на вокзале.

К а л у г и н. Зойка, я не хочу уезжать. Зачем я должен уезжать? Почему я должен уезжать?

З о й к а. Потому что, если ты хочешь, чтобы я тебя уважала… ты должен ей все сказать, вот так, прямо глядя в глаза.

К а л у г и н. Что же я ей скажу, вот так, глядя в глаза?

З о й к а. То, что говорил мне.

К а л у г и н. Я написал ей.

З о й к а. А говорил, что не трус.

К а л у г и н. При чем тут трусость?.. Просто она ничего не поймет.

З о й к а. Прекрасно поймет. Если девушку разлюбили, она это сразу понимает. Я бы поняла сразу.

К а л у г и н. Ты себя не сравнивай с ней. Она привыкла к всеобщему поклонению, вокруг нее крутится целая шайка поклонников, занимающих, между прочим, кое-какое положение…

З о й к а. При чем тут все это?.. Просто один человек должен сказать другому человеку, что он его разлюбил.

К а л у г и н. Голый человек на голой земле? Пойми, нет голых людей на голой земле. Нету! Они там все просто будут смеяться надо мной. Животики надорвут. С их точки зрения я буду выглядеть просто тупицей и кретином. А если говорить о Кате… У нас уже были с ней разговоры на эту тему. Она к этому всерьез отнестись не может… Ну хорошо, хорошо. Раз для тебя это так важно… Хорошо. Я поеду. Предстану перед ней. Сегодня у нас среда. Завтра я там. В пятницу встречай меня утренним поездом. Ты права — надо сжигать мосты.

З о й к а. В пятницу утром… А если ты не вернешься?

К а л у г и н. Как… не вернусь?

З о й к а. Вдруг не отпустит она тебя?

К а л у г и н. Я тебе сказал — встречай в пятницу утром.

З о й к а. Хорошо… В пятницу утром… Не понимаю, как я проживу эти два дня… Не хочу! Не хочу, чтобы ты уезжал! Останься на несколько дней. И я уеду в Москву, а там — экзамены… Юра, пойдем сдадим билет. Ты ведь написал ей в конце концов… А мы с тобой еще и в монастыре не были, на озере… там у одного знакомого старика плоскодонка есть. Совсем забыла. Как же я, вот растяпа! Что же я тебе не показала моего озера? А за озером, на той стороне, сосновый лес, деревья редкие и мох почти красный. Там белые грибы, таких нигде нет, чистенькие, крепкие, шапочка коричневая, даже почти вишневая. А монастырь — в другой стороне, там развалины и кладбище старинное. Я туда девчонкой думать бегала. Не смейся. Я об очень важных вещах думала. Если хочешь знать, и о тебе.

К а л у г и н. Как — обо мне?

З о й к а. Только ты был выше ростом и глаза у тебя были голубые, а все остальное сходится.

К а л у г и н. Что же… сходится?

З о й к а. Во-первых, что встречу тебя случайно… Сходится?

К а л у г и н. Сходится.

З о й к а. И ты не здешний.

К а л у г и н. Тоже сходится.

З о й к а. И главное, я знала, что ты будешь любить другую, но, встретив меня, забудешь о ней… Ты не смейся. Это еще не главное. А главное, что ты будешь — не как все.

К а л у г и н. Что значит — не как все?

З о й к а. Как хочешь, так и понимай.

К а л у г и н. Нет, Зоинька, я как все. Ничего особенного во мне нет.

З о й к а. Ты честный, у тебя совесть… Ты мне на вокзале такое говорил — никто о себе такого никогда не скажет. Если кто-нибудь и подумает так о себе — никогда не скажет.

К а л у г и н. Просто минута подоспела.

З о й к а. Пусть минута… Эта минута, может быть, целой жизни стоит.

К а л у г и н. Смешная ты… Ладно, уговорила. Пойдем сдавать билет.

З о й к а. Нет, Юра, ты должен ехать. Мне очень нужно, чтобы ты уехал. Уехал для того, чтобы вернуться.

К а л у г и н. Чтобы вернуться?

З о й к а. Да.

К а л у г и н. Ты испытываешь меня?

З о й к а. Нет. Я верю тебе. Ты вернешься. Но мне нужно, чтобы ты… уехал, увидел ее, сказал… и вернулся.

К а л у г и н. Решено. Еду. Встречай меня в пятницу.

З о й к а. А если ты… не успеешь или опоздаешь на поезд?..

К а л у г и н. Этого не может быть.

З о й к а. Но вдруг, мало ли что… Ты приедешь, а я уже буду в Москве.

К а л у г и н. Что за чепуха, Зоенька. Я уеду в тот же день, в крайнем случае — на другой.

З о й к а. Я понимаю. Но ты запомни. В Москве я остановлюсь у тетки. Там есть телефон. Запомни: Г 3-98-73. Около Киевского вокзала.

К а л у г и н. Я сказал — буду в пятницу.

З о й к а. Нет, ты все-таки запомни: Г 3-98-73.

К а л у г и н. Г 3-98-73?

З о й к а. Г 3-98-73.

Четвертое воспоминание Калугина.

К а т я. Я позвонила в Москву — тебя нет, сказали, выехал. Не знала, что и думать, родителям сказала — заболел, а сама места себе не находила.

К а л у г и н. А письмо мое… не получила?

К а т я. Открытку? Получила. Вчера.

К а л у г и н. И что же? Не поняла?

К а т я. Поняла, но не поверила.

К а л у г и н. Вот как. Почему же не поверила?

К а т я. Я слишком хорошо знаю тебя.

К а л у г и н. Почему же не можешь поверить? На мне что, ошейник, бляха висит?! Или клеймо, как у каторжника?! Потому что в тебе сто шестьдесят пять сантиметров и талия, как у Венеры? Или потому, что за тобой до сих пор бегает целое кодло кретинов?

К а т я. Мы расстались с тобой каких-нибудь десять дней назад…

К а л у г и н. Десять дней? Десять дней потрясли мир! Империя рухнула за десять дней! И потом, прошло две недели, даже семнадцать дней, как ты выехала из Москвы. И при чем тут десять дней, двадцать?.. Разлюбить можно в одно мгновение.

К а т я. Скорее — полюбить.

К а л у г и н. Хорошо. Попробую объяснить. Причины те же самые. Из-за чего мы с тобой ссорились, расставались?

К а т я. Понимаю. Но всякий раз ты оказывался достаточно умным, чтобы наплевать на все эти предрассудки.

К а л у г и н. Поглупел я, Катя. Здорово поглупел.

К а т я. Почему ты со мной так разговариваешь?

К а л у г и н. Извини, Катюша, только ничего у нас с тобой не получится. Вернее, у меня не получится. На вокзале, когда я пришел тебя провожать, настроение было лирическое. Хотелось тебе какие-то слова сказать. А тут народ толкается, меня от вас помаленьку оттерли, и я вдруг все со стороны увидел. Да и не в первый раз. А тут просто как на картинке у какого-нибудь передвижника. Проводы генерала! Холуи, холуи, холуи! Кофры тащат. В глаза заглядывают. Самому. Матери. Дочери. Я видел, как Шутов на тебя смотрел. Так бы и дал по сопатке! Пойми — тошно мне в эту игру играть.

К а т я. А кто тебя заставляет? В эту игру играют только по собственному желанию.

К а л у г и н. И я так думал, готов был играть. А пригляделся — расхотелось.

К а т я. Не обманывай себя. Тебе просто хочется проскочить те ступеньки, на которых кланяются, и сразу оказаться на площадке, где принимают поклоны.

К а л у г и н. Не хочу ни кланяться, ни принимать поклоны.

К а т я. Врешь, ты тщеславен!

К а л у г и н. Да, да, да! Тщеславен! Хочу быть самим собой!

К а т я. Только и всего?! Это так просто, достаточно отпустить бороду, как у твоего лесничего.

К а л у г и н. Сенька Каретников — бельмо у тебя на глазу. А я люблю его со всей его вздорностью! Он проживает жизнь не подличая, не пресмыкаясь, по-человечески.

К а т я. Не заблуждайся, Юра. Жизнь на необитаемом острове не для тебя. И вообще — весь этот разговор… какое это имеет отношение ко мне? Впрочем, я виновата перед тобой. Весь год собирались поехать куда-нибудь вдвоем. Я думала, что мама поправится, а она — видишь… И отец так редко отдыхает, он так устал… Я не могла отказать им…

К а л у г и н. Да. Понятно. Ты не могла им отказать. И никогда не сможешь! В этом все дело!

К а т я. Ну хочешь… Хочешь, я уйду? Совсем уйду от них. И мы будем вдвоем. Снимем комнату, будем жить отдельно, совершенно отдельно…

К а л у г и н. И как же все это будет? Ты уйдешь, как говорится, в чем есть или прихватишь пару чемоданчиков? За комнату будут платить родители? А мама с зареванными глазами станет таскать тайком новые кофточки и туфельки? И Шутов будет оставлять у лифтерши пакеты с продуктами?! Это, что ли, ты называешь самостоятельной жизнью?!

К а т я. Я перейду на вечерний, пойду работать. За комнату будем платить вместе. И никаких тряпок мне не нужно.

К а л у г и н. Да не уйдешь ты.

К а т я. Ты меня плохо знаешь.

К а л у г и н. Знаю. Уйдешь, не уйдешь — ты будешь с ними. Дочь своих родителей.

К а т я. Да, я дочь своих родителей. И я не стыжусь их. Представь себе! Люблю своего отца. Люблю мать.

К а л у г и н. Да понимаю я все это! Прекрасно понимаю. Ну бей меня, стреляй! Плюнь мне в лицо. Ничего не склеить! Все кончилось.

К а т я. Разлюбил?

К а л у г и н. Да.

К а т я. Нет, Юрочка, не разлюбил. Как это ни горько, ты, наверно, никогда меня не любил. А может быть… Юрочка? Скажи теперь. Честно. Теперь все равно. Может быть, ты и познакомился со мной только потому, что мой отец?..

К а л у г и н. Вздор! Забыла, как мы познакомились на вечере в институте? Ты мне понравилась, я с ходу влюбился, забыл думать о твоем отце. Да и при чем тут отец? Такая девчонка, как ты… Любой парень…

К а т я. Любой. А ты — нет. Спасибо, признался. Забыл думать о моем отце. Значит, когда знакомился — думал? Я тебе нравилась. Конечно. Это было так удобно. Если бы я была уродкой, ты бы поморщился и сбежал. А тут — одно к одному. Сразу два зайца. А я хороша! Втрескалась в такое ничтожество. Получила открытку, всю ночь ревела. Смешно. Я хочу встретиться с этой девочкой. Я объясню ей, кто ты такой, какая ты дрянь. Тебя надолго не хватит. Ты и ее бросишь. Подвернется другая Катя, возьмет тебя покрепче. Она обязательно появится. А эта девочка… Пусть пройдет через все, получит свое. Мы все должны через это пройти. Умнее будем! А что касается твоих высоких идей… Ты не Сенька Каретников. Побултыхаешься — выплывешь. И, закусив губы до крови, будешь шагать, а если нужно, ползти по ступенькам. Все сделаешь, только бы добраться до той площадки, где принимают поклоны.

К а л у г и н. Знаю, я не святой. Но ты все-таки не поняла, что со мной произошло и почему я на это решился, хотя и представляю себе, как мне это все отольется.

К а т я. Не бойся. Не отольется. Ни я, ни мой отец ни в чем тебе не помешаем. Этого удовольствия ты не получишь. Я скажу, что сама тебя бросила, что ты валялся в ногах у меня, умолял, чтобы я не уходила. Что я, я, я одна во всем виновата. И папа будет тебе сочувствовать. Он поможет тебе. Обещаю. Поможет.

9. В эту ночь Калугин домой не вернулся. В начале шестого он пришел к Ляльке и разбудил ее.

Л я л ь к а. Четверть шестого. Ты что, трюхнулся?

К а л у г и н. Поговорить хочу.

Л я л ь к а. Что за люди! Погляди на часы. Ночь. Четверть шестого. Какие разговоры, когда я сплю.

К а л у г и н. Спи. Я посижу, подожду.

Л я л ь к а. Приходи вечером, поговорим. А сейчас я буду спать. Я не могу спать, когда рядом кто-то сидит.

К а л у г и н. Ответь мне только на один вопрос, и я тут же уйду.

Л я л ь к а. Ужас какой приставучий. Ну чего тебе?

К а л у г и н. Мне показалось, что в прошлый раз ты что-то от меня скрыла. Скажи, Зоя никогда не называла моего имени?

Л я л ь к а. А как тебя зовут, я забыла.

К а л у г и н. Юрий.

Л я л ь к а. А фамилия?

К а л у г и н. Калугин.

Л я л ь к а. Нет, не помню. Не называла.

К а л у г и н. А вот ты прошлый раз говорила, что она ждала кого-то… ты говорила, какого-то звонка ждала? Она не называла имени этого человека?

Л я л ь к а. Я что-то плохо соображаю спросонья. Погоди-ка. Ты мне сказал, что учился с ней в школе, все десять классов. Это правда?

К а л у г и н. Нет. Я познакомился с ней за неделю до ее приезда в Москву.

Л я л ь к а. Так что же ты выпытываешь, кого она ждала?.. Ты же знаешь кого.

К а л у г и н. Кого?

Л я л ь к а. Тебя.

К а л у г и н. Да, ты права. Меня. Она просила позвонить. Если я не успею приехать в пятницу. Г 3-98-73… Я не мог приехать в пятницу. Понимаешь, не мог. Все получилось совсем не так, как мы с ней думали. Я не хотел ехать, я говорил, не надо ехать. А она хотела меня испытать. Я понимал, что она испытывает меня, и зачем-то поехал.

Л я л ь к а. Я ничего не понимаю. О чем ты?

К а л у г и н. Я обещал ей вернуться. В пятницу. И я бы вернулся. У меня уже был билет… Ведь как все было… Когда я с поезда соскочил, счастливее меня человека не было. Зойка… Вы никто не знали ее. А я ее видел там. И я забыл, что существует другая реальность, та самая, из которой я выскочил… Река, зеленый луг, колокола… Какое-то блаженное состояние. Я поехал к Катьке, чтобы сказать ей — все, прощай. И пока я ее не видел, все было просто. А увидел ее, говорю, а сам думаю: за что она-то страдает? Я же ей голову заморочил, и она, выходит, виновата? Смотрю на нее, вспоминаю — если б только плохое у нас с ней было. Она ведь что хочешь для меня сделает. Скажу: уходи от родителей, — уйдет. В чем она передо мной провинилась? В чем? Я, видите ли, вступил на стезю добродетели, а она за это расплачивается. Я думал: главное — принять решение, дальше — море по колено. Вот и принял решение. А передо мной живой человек — хорошая девка, добрая, умница. В общем, как был я скотиной, так и остался.

Л я л ь к а. Так это ты? Ты соскочил с поезда? Зойка рассказывала… Только вроде это не с нею было, а с подругой. И будто подруга прекрасно понимала, что ты не вернешься.

К а л у г и н. Врешь! Я был уверен, что вернусь. И она была в этом уверена! Она верила мне. Какая подруга, что за чепуха?!

Л я л ь к а. Так вот, оказывается, кто ты такой. Вот оно, выходит, в чем дело…

К а л у г и н. Что ты на меня смотришь, как на новые ворота?

Л я л ь к а. Да, пожалуй, можно ее понять. Глаза у тебя добрые. Я бы, наверно, тоже поверила.

К а л у г и н. Я не лгал ей. Я не сказал ей ни слова неправды. Она была единственная, кого я любил. Мы просто оказались наивными. Ей простительно. Но я, я-то должен был понимать элементарные вещи. Нет голых людей на голой земле. Есть мир, в котором мы живем, со своими законами. Неумолимыми. Жестокими. И для того, чтобы плыть против течения, надо обладать какой-то сверхъестественной силой.

Л я л ь к а. Зачем эти пышные слова? Ты просто обманул Зойку, предал ее.

К а л у г и н. И себя тоже. Добавь — и себя тоже. Да, да, я испугался. Испугался, что Зойка — это только увлечение, и оно пройдет, и я ничего не принесу ей, кроме горя. Катькиного отца испугался. Он разговаривал со мной спокойно и снисходительно, но я-то понимал, что он никогда мне этого не простит. И когда Катя пришла на вокзал, сдержанная, полная достоинства, пришла проводить меня, я понял, что я никуда не уеду. Я человек, не больше этого… Но я не виноват в том, что случилось с Зойкой. Мало ли что бывает между людьми. Вот и ты говоришь, она понимала, что я могу не вернуться. При чем же тут я? Она провалила экзамены, не поехала домой, попала в дурную компанию.

Л я л ь к а. Это я… дурная компания?

К а л у г и н. И ты — тоже! Зачем ты потащила ее в этот вертеп?

Л я л ь к а. Ну вот ты все и объяснил. Вот и хорошо. Все стало ясно и просто… Попала в дурную компанию. А теперь иди. Я попробую все-таки уснуть. Тебя, наверно, ждет жена, она ведь небось беспокоится. Иди.

К а л у г и н. Я не могу идти… домой.

Л я л ь к а. Это твое дело, куда… Уходи.

К а л у г и н. По-твоему, я виноват в ее гибели? Разве я мог знать, к чему все это приведет? Это несчастный случай, и только! Слышишь, это просто несчастный случай!..

Л я л ь к а. Пусть так. Я даже думаю, что действительно… несчастный случай. Только несчастные случаи бывают разные. Землетрясение, обвал, взрыв… А может быть и так — человек выходит на улицу в таком состоянии, что неминуемо попадет под машину. И ты тоже это понимаешь. Не хуже меня.

К а л у г и н (после паузы). Я должен был позвонить ей. Сразу, как приехал в Москву. Я каждый день собирался это сделать. Но я не мог. Ну что бы я ей сказал? Сколько раз я набирал номер и, услышав ее голос, вешал трубку. И она понимала, что звоню я. Мне казалось, пусть думает, что я негодяй, ничтожество. Ей будет легче забыть меня. А потом я долго не звонил. Больше месяца. Решил — все, не надо тревожить. И вдруг захотел ее увидеть. Позвонил. Ее не было дома, и тетка дала мне телефон. Это было в тот самый вечер. Я позвонил. Ее позвали. Она узнала меня. Я говорил. Она не отвечала. Я долго говорил, а она все слушала и молчала. А потом повесила трубку… Мы с Катей уехали в большую поездку. Это было наше свадебное путешествие. И все забылось, отступило куда-то. И вдруг, в случайном разговоре, узнаю — Зойка погибла, нет ее… И я… Я в этом виноват.

Л я л ь к а. Уходи. Ты пришел ко мне, потому что тебе не с кем поговорить о ней. Ты хочешь, чтобы кто-нибудь отпустил тебе твои грехи? Отпускаю. Иди с богом. Считай, что я поняла и простила. У меня к тебе только одна просьба, совсем ничтожная: не приходи ко мне никогда. Я не хочу тебя видеть.

10. На вечеринке у Шутова танцевали.

Первая пара.

О н а. Где Шерстенюк, почему я его не вижу?

О н. В Мексику уехал.

О н а. Чего он там не видел?

О н. Повез выставку украинского искусства.

Вторая пара (Катя и Шутов).

Ш у т о в. Куда летом собираетесь? Опять на юг, с родителями?

К а т я. Нет, поедем куда-нибудь сами.

Ш у т о в. Куда?

К а т я. Еще не решили. В Закарпатье или в Прибалтику.

Третья пара.

О н а. Катька хорошо держится.

О н. Что-нибудь случилось?

О н а. Она опять одна, Юрки нет.

О н. Придет. Осенью тоже говорили, что они расходятся.

О н а. Катька могла найти себе что-нибудь посолиднее.

О н. Она его любит. Ты деловая женщина, тебе этого не понять.

О н а. Ах, любит. Скажите, пожалуйста… Кстати, куда девался Шерстенюк?

О н. В Мексику уехал.

Четвертая пара.

О н. Тебя засекли на ипподроме. Что сие означает?

О н а. Играю на тотализаторе.

О н. Хорошее дело. Турмачев из «Современника» поставил на какую-то темную лошадку, три тысячи отхватил.

О н а. Я пошутила. Просто записалась на курсы верховой езды.

О н. Куда девался Шерстенюк? Почему я его не вижу?

О н а. Говорят, уехал куда-то за границу.

Входит  К а л у г и н. Продолжая танцевать, все приветствуют его, здороваются. Калугин подходит к столику с напитками, садится, пьет. Он пьет рюмку за рюмкой, глядя на танцующих.

Фантасмагория

Калугин видит, как среди танцующих пара за парой появляются  с л е д о в а т е л ь,  М а г д а  и  С т а с и к,  Л я л ь к а  и  О л е г,  В и с л о у х и й  и  Г е н к а  и  в с е, кого он встретил у него на вечеринке. И хотя музыка оборвалась, все продолжают танцевать.

Ш у т о в (Кате). Теперь, когда его нет, я могу тебе признаться. Я люблю тебя. Хочешь, я брошу свою Надю и пойду за тобой на край света? Я искренне предан тебе и люблю тебя совершенно бескорыстно.

К а т я. Я верю тебе, Гоша. Но что поделаешь, я все еще люблю его.

Ш у т о в. Но ведь его больше нет.

К а т я. Его нет, но я по-прежнему люблю его.

К а л у г и н. Почему меня нет? Я здесь, Катя!

Шутов и Катя не замечают его.

М а г д а (следователю). Жаль. Он был молодой, всего двадцать два года. Мне он не понравился. Необязательный человек. Обещал устроить пропуск на «Мосфильм», даже не позвонил.

К а л у г и н. Мой знакомый оператор был в отпуске, и я не смог ничего сделать.

С л е д о в а т е л ь. Обстоятельства его смерти до сих пор не выяснены… Трупа нет. И хотя самый факт его гибели не вызывает лично у меня никаких сомнений…

К а л у г и н. Что за чепуха! Ну хорошо, они меня разыгрывают, но вы… вы следователь, вы солидный человек, вы отвечаете за каждое свое слово, как вам не стыдно?!

Магда и следователь не замечают его.

О н (из третьей пары). В нем было что-то человеческое, даже детское.

К а л у г и н. Почему было? Володька, что ты говоришь?

О н а (из третьей пары, не обращая внимания на Калугина). Ты сентиментален, Володя. Калугин думал, что можно сделать карьеру, не запачкав себя.

К а л у г и н. Да, я уверен в этом. Можно добиться успеха, не превращаясь в скотину. Я знаю таких людей. Они есть. Есть, есть!

О н а (не замечая Калугина). Жалко Катю, но для нее это, может, и к лучшему. Намучилась она с ним. Теперь она наконец купит себе мотоцикл.

К а л у г и н (Кате). Катя, что здесь происходит? О ком они говорят?

Катя не замечает его.

С т а с и к. Слюнтяй. Обманул девочку — и сразу с катушек. Его счастье, что загнулся.

К а л у г и н (ко всем). Он врет. Он все врет. Я не обманывал Зойку. Клянусь, не обманывал.

С т а с и к. Давайте повеселимся. Сейчас перед вами выступит знаменитый, всемирно известный антипод, мой лучший друг и спутник жизни Вася Шмаров!

Вислоухий ложится на спину, ногами подкидывает стул.

Каждый добивается успеха чем может. Один — головой, другой — руками, а мой Вася — ногами.

Р ы ж а я. Все дело в том, что в мире накопилось много вещей. Юрочке всегда хотелось что-то купить — автомобиль, транзистор, продирочную резинку, скаковую лошадь…

Входит здоровый  п а р е н ь, он несет швейную машинку.

П а р е н ь. Кто из вас будет Калугин?

Все смеются.

Г е н к а (испуганно). Это Витька Шамаш. Берегите карманы!

Ш а м а ш. Чего людей пугаешь? Я продаю швейную машинку. Где тут Калугин? Мне сказали, что он все покупает.

К а л у г и н. Что за чепуха? Я ничего не покупаю.

Г е н к а (Шамашу). Он больше ничего не купит. Он умер.

Ш а м а ш. Жалко. Что же теперь с машинкой делать?

Д е в и ц а. Тише, тише! Слушайте! Вы слышите?

Г о л о с а:

— Нет.

— Не слышу.

— О чем она?

— Что мы должны слышать?

Д е в и ц а. Вы слышите, как под землей грохочут поезда?

Ш у т о в. Она сумасшедшая. Кто это может слышать!

Д е в и ц а. Ваш Калугин тоже не слышал. Поэтому так все и случилось. Он плохо слышал.

Г е н к а. Боже мой, опять нечего пить. Ребята! В запертой комнате до сих пор стоит коньяк. Мы ведь его так и не достали. Две бутылки!

Г о л о с а:

— Ура!

— Надо открыть комнату!

— Давайте взломаем дверь!

Г е н к а. Нет! Не дам! Мама меня убьет.

Ш а м а ш. Отойди.

Г о л о с а. Лезьте через окно! По карнизу! По карнизу!

Ш у т о в. Это идея. Мы должны выпить за упокой его души!

К а л у г и н. Стойте! Перестаньте! Что за отвратительный розыгрыш?! Почему вы меня хороните? Кто вам сказал, что меня нет?

Л я л ь к а. Вы все какие-то бесчеловечные. А у него была совесть. И он мучился. Он лучше всех нас, если хотите знать.

К а т я. Она права! Виновата во всем только я. Я не должна была его удерживать. Тогда бы ничего не случилось с этой девочкой. И Юра был бы с нами.

К а л у г и н. Я сойду с ума. Я ничего не понимаю. Кто я? Живой человек или какая-то тень? Я жив или меня нет? Человек я или привидение?

Н и з к о р о с л ы й (вбегает, размахивая красной тряпкой). Я — бык! Я — бык! Берегитесь меня! Я — бык.

Р ы ж а я. Бодай его! Бодай!

Все разбегаются.

Финал

У Шутова по-прежнему танцуют.

К а л у г и н  схватил две вилки и, приставив их ко лбу, бросился в гущу танцующих.

К а л у г и н. Берегитесь меня! Я — бык! Я — бык!

К а т я. Юра, что с тобой? Юра!

К а л у г и н. Уйди. Я вас всех ненавижу. Вы мелкие, ничтожные люди! (Кате.) И ты такая же! Ты притворяешься, что не такая, но я-то знаю, ты — с ними! Ты — тоже, тоже!

К а т я. Опомнись, Юра! Здесь люди.

К а л у г и н (бросает вилки). Прости. Я не знаю, что со мной. У меня такое чувство, что меня больше нет, что я не существую. Катя, я живой или меня нет?

К а т я. Ты устал, Юра. Ты очень измучился и выпил лишнее. Пойдем домой.

К а л у г и н. Да, да… Пойдем домой. Пойдем.

К а т я  и  К а л у г и н  уходят.

Все танцуют.

Конец

1968 г.

А. Зак, И. Кузнецов СЛОВО ИЗ ПЕСНИ

Драма в двух действиях

Действующие лица

Василий Комаров.

Майка — его племянница.

Лиза — мать Майки, библиотекарь.

Левушка Халецкий — друг Василия, учитель.

Полина — давняя знакомая Василия.

Клава — буфетчица.

Печников — директор заповедника.

Николай — шофер.

Виктор }

Павлик }

Борис } — знакомые Майки.

Старик в валенках.

Толстый.

Охотник.

Лапушкин.

Девушка.

Действие происходит летом 1956 года.

Действие первое

Буфет при автобусной станции. Стойка с застекленной витриной, несколько столиков, накрытых клеенкой, дверь с выбитым стеклом, заделанная куском фанеры, голубые табуретки и тусклая лампа под бумажным абажуром. Между окнами, прикрытыми марлевыми занавесками, большой плакат «Берегите лес от пожаров!».

Вечер. За стойкой буфетчица  К л а в а, молодая, начинающая полнеть женщина, лениво пересчитывает выручку. В дальнем углу против входной двери сидит  В а с и л и й. В потертом кителе, без погон, большой, чуть сутулый, давно небритый, он сидит перед графинчиком с водкой. К нему подсаживается  с т а р и к  в  в а л е н к а х  с кружкой пива.

С т а р и к  в  в а л е н к а х. Сидишь, полковник?

В а с и л и й. Сижу.

С т а р и к  в  в а л е н к а х. Пьешь?

В а с и л и й. Пью.

Пауза.

С т а р и к  в  в а л е н к а х. Неужто взаправду полковник?

В а с и л и й. Брешут.

К л а в а. Шел бы, дед. Небось заждались дома.

В а с и л и й. Не тронь его, Клавка.

К л а в а (подсаживается к столику). Повадился ты, дед. Гляди, как бы Сенька сюда не завернул.

С т а р и к  в  в а л е н к а х. А что мне Сенька?! Я его в зятья не сватал.

В а с и л и й (смеется). Вот, Клава, нарвешься на такого Сеньку — поминай как звали.

К л а в а. Я замуж не тороплюсь. (Старику.) Боится, женю на себе.

С т а р и к  в  в а л е н к а х. Чего теряешься, полковник? Девка в теле, да и с лица не дура.

В а с и л и й. Сватов засылаешь, Клавка?!

С т а р и к  в  в а л е н к а х. Сват не сват, а девку упустишь, на лету подхватят.

К л а в а. Нет, дед, охотников мало. Не двадцать лет, не молоденькая.

В а с и л и й (старику). Прибедняется. Такую любой возьмет.

К л а в а. За всякого не пойду. Да и сам не пустишь.

В а с и л и й. Был бы муж, не пустил. А так держать нечем.

С т а р и к  в  в а л е н к а х (Клаве). Потерпи. Ему от тебя деваться некуда. Походит, побродит, да и женится.

Входит  П е ч н и к о в. На нем тужурка с поднятым воротником, кирзовые сапоги, изо рта торчит трубка.

П е ч н и к о в. Автобус в область не ушел?

К л а в а. Запаздывает.

П е ч н и к о в. Два раза сосиски и водки.

К л а в а. Полтораста?

П е ч н и к о в. Сто.

В а с и л и й. Налей ему двести.

П е ч н и к о в. Сто. Я в советах не нуждаюсь.

В а с и л и й. Зря. Нас учат делиться опытом.

П е ч н и к о в. Отвяжись.

В а с и л и й. Видать, не поладил с Дунаевым.

П е ч н и к о в. А тебе что?

В а с и л и й. Дунаев в Березовку зря не ездит.

С т а р и к  в  в а л е н к а х. Двустволочка у него знатная. Бельгийская, с инкрустацией…

П е ч н и к о в. Отъездился Дунаев.

В а с и л и й. Твоей бороды испугался?

П е ч н и к о в. Разбил я ту двустволку, поломал к чертям собачьим.

В а с и л и й (засмеялся). Брешешь!

П е ч н и к о в. Пес брешет. Ты кто такой?

С т а р и к  в  в а л е н к а х. Он до тебя в заповеднике начальничал. Дунаевскую двустволочку знает!

П е ч н и к о в. Погоди. Ты Комаров?

В а с и л и й. Не, я Васька-полковник.

П е ч н и к о в. Так это тебя, значит, Дунаев съел?

В а с и л и й. Меня? Не, малый, я костлявый. А должность мою сожрал. Верно. И ты загремишь, борода.

П е ч н и к о в. Не на того напал. Да и времена не те.

В а с и л и й. Валяй, валяй! Поиграй с правдой в прятки.

П е ч н и к о в. Не пугай.

В а с и л и й. Пошуми, пошуми! Отведи душу.

П е ч н и к о в. Ты, Комаров, шляпа. Ничего бы с тобой Дунаев не сделал, если бы ты сам не струсил.

В дверь заглядывает  М а й к а. Она в красных лыжных штанах и свободной курточке на молнии. На голове пестрый платок, в руках корзинка для грибов.

М а й к а (подходит к Василию, достает из корзины ватник). На, одевай! (Клаве.) Вася едет со мной за грибами. Не возражаешь?

К л а в а. Я-то при чем?

М а й к а (подмигнула). Конспирация…

В а с и л и й (надевая тужурку). Какие сейчас грибы?!

М а й к а. Мама на рынке видела. Вася, я такого парня раздобыла!.. Вылитый Кадочников, только повыше и помоложе. Стихи мне написал:

«Я в Березовке встретил девчонку, О которой мечтал в Москве!..»

В а с и л и й. Поэт?

М а й к а. Да. С третьего курса МГУ. Приехал собирать старинные песни, былины, сказки… (Кричит.) Витька!

Входит  В и к т о р. Он в летнем плаще, одетом на шерстяной свитер, с двумя корзинками в руках.

В и к т о р. Здравствуйте.

М а й к а. Знакомься, Витя. Мой дядя, о котором я тебе говорила.

В и к т о р. Виктор. (Глядя на Майку.) Майя о вас говорила.

В а с и л и й. Стихи сочиняешь?

В и к т о р. Я за всю жизнь не написал ни строчки.

М а й к а. Напишешь. У тебя все впереди. Вася, едем! Мать отпустила меня с условием, что ты едешь с нами.

В и к т о р. Поедемте, а? (Смотрит на Майку.) Майя говорит, вы знаете много фронтовых песен. А я занимаюсь фольклором, и мне хотелось бы…

М а й к а. Короче, Витя.

В и к т о р. Фронтовой фольклор еще мало изучен…

М а й к а. Вася, спой ему танкистскую. Я обещала.

В а с и л и й. Обещала, сама и пой.

М а й к а. Ну Вася!..

В а с и л и й. Отстань. Настроения нет.

М а й к а (поет).

Первая болванка попала танку в лоб, Механика-водителя вогнала сразу в гроб. От второй термитной башня трещину дала, Мелкими осколками поранила меня.

В а с и л и й (подхватывает).

Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить. В танковой бригаде не приходится тужить… А третья болванка попала в бензобак, Из танка-то я вылез, только сам не знаю как. Башенный с радистом бинтовали раны мне, А моя машина догорала в стороне. Спрашивают после: как остался цел? Почему ты вместе с танком не сгорел? Вы меня простите, я им говорю, В следующей атаке обязательно сгорю. Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить. В танковой бригаде не приходится тужить.

Пауза.

П е ч н и к о в. Да… Невеселая песенка. Образца сорок первого года.

В и к т о р (смотрит на Майку). Такое ощущение, что не хватает последнего куплета, чего-то мажорного…

В а с и л и й (берет запись Виктора, рвет ее). Езжайте лучше грибы собирать. Майка, ты его на плотину своди. Помнишь, где я фуражку потерял?

Входит  Л е в у ш к а, высокий, очень худой человек, в очках, в черном клеенчатом плаще.

Л е в у ш к а. Здравствуйте, Маечка.

М а й к а. Оказывается, и вы сюда заглядываете? Ай-ай-ай! Витя, знакомься. Лев Семенович Халецкий — фронтовой друг дяди Васи. Нехорошо, Левушка. Мама вас ждет, а вы…

Л е в у ш к а. Я обещал ей раздобыть одну книжку…

Майка иронически улыбается.

(Краснея.) Я действительно обещал ей книгу.

М а й к а. Левушка, не оправдывайтесь, я вам верю. (Клаве.) Сделай пару бутербродов. Вася, заплатишь?

В а с и л и й. Бери.

М а й к а (подходит к Печникову). Вы директор заповедника?

П е ч н и к о в. Пока да.

М а й к а. Скучаете в Березовке?

П е ч н и к о в. Пока нет.

М а й к а. Поехали за грибами?!

П е ч н и к о в. Некогда. В область еду.

М а й к а. Чего вы там ночью не видели?

П е ч н и к о в. Ругаться надо.

М а й к а. Ну это, конечно, развлечение. Витя, возьми бутерброды. Вася, едешь?

В а с и л и й. Нет.

М а й к а. Смотри. За все последствия будешь отвечать ты. Я еду с мужчиной…

В и к т о р. Майя, что ты говоришь?

М а й к а. С мужчиной вдвоем в лес, да еще ночью.

В а с и л и й. Ну и прекрасно!

М а й к а. Ой, Вася, тебе совершенно наплевать на мою честь. Маме скажи, что уехала с компанией. (Виктору.) Идем, Витенька.

В и к т о р  берет бутерброды, уходит вслед за  М а й к о й.

Л е в у ш к а. Эх, Клавочка, Клавочка… Место у вас такое… Заходишь выпить кружку пива, а чувствуешь себя пропащим человеком. Нехорошо, если откроется дверь и войдет кто-нибудь из моих учеников.

К л а в а. Бывает, заходят.

Л е в у ш к а. Смешные ребята, не терпится стать взрослыми.

В а с и л и й. Им выпить не терпится.

Л е в у ш к а. Пройдет. По существу они славный народ и вырастут хорошими людьми.

В а с и л и й. Толкуй, толкуй… Вырастут твои «славные ребята»… подхалимами и хапугами.

Л е в у ш к а. Эх, Клавочка, Клавочка. Видели бы вы его на фронте. Вся дивизия была влюблена в это чучело. А теперь послушать — уши вянут. Философ!

П е ч н и к о в. Буфетная философия!

В а с и л и й. Ладно, Левка, побереги манную кашу для своих пацанов. Мне под водку другую закуску надо. А тебе, Печников, я вот что скажу. Мне правду по ночам искать не надо. Никто с меня отчетов не требует, да и я ни с кого ничего не спрашиваю.

П е ч н и к о в (встал). Где этот проклятый драндулет? (Клаве.) Еще две порции сосисок.

Левушка подсаживается к Василию. Оба молчат.

Л е в у ш к а (тихо, чтобы не слышала Клава). Василий, я видел Полину.

Пауза.

В а с и л и й. Где?

Л е в у ш к а. В области.

В а с и л и й. Обознался.

Л е в у ш к а. Нет.

В а с и л и й. Что она там делала?

Л е в у ш к а. В обкоме работает.

В а с и л и й. Брешешь. Она на Урале. Учительница.

Л е в у ш к а. Была.

В а с и л и й. Обознался, Левка.

Л е в у ш к а. Я говорил с ней. Сюда собиралась.

В а с и л и й. Зачем?

Л е в у ш к а. По делам. Ты не хочешь ее повидать?

В а с и л и й. Нет.

П е ч н и к о в (Клаве). Девчонка в красных штанах, чья она?

К л а в а (кивнула в сторону Василия). Племянница его, брата погибшего дочка. На комбинате в ОТК работает.

П е ч н и к о в. А… Пойду на шоссе голосовать.

К л а в а. Утром поезжайте. Чего там ночью делать?

П е ч н и к о в. Я их горяченькими из постелей подыму!

Входит  Н и к о л а й. Он держится по-шоферски развязно. На нем порыжевшая кожаная куртка и покрытые пылью еще новые хромовые сапоги.

Н и к о л а й. В область никого не возьму? В кабине местечко есть.

П е ч н и к о в. Скоро едешь?

Н и к о л а й. Иди садись. Сейчас поедем.

П е ч н и к о в  уходит.

(Клаве.) Пивка кружечку и бутербродик сообрази. С колбаской.

К л а в а. Все кирпичи возишь?

Н и к о л а й. Кирпичики, Клавочка, кирпичики. Нам что кирпичи, что куличи, были б досыта харчи.

В а с и л и й. Я с тобой поеду.

Н и к о л а й. Ого! В Березовке водки не хватает?!

В а с и л и й. Надо мне.

К л а в а. Куда на ночь-то глядя?

Л е в у ш к а. В другой раз, Василий!

В а с и л и й. Еду. И все тут. (Ушел, хлопнул дверью.)

Л е в у ш к а (подошел к стойке, протянул деньги). Получите. За него тоже.

К л а в а. Он сам заплатит.

Л е в у ш к а. Получите. (Оставив деньги, уходит.)

Н и к о л а й. Опять полковник за твой счет прокатывается?

К л а в а. Ты чужие деньги не считай.

Н и к о л а й. Не слепой. Вижу. Свои за него докладываешь.

К л а в а. Не ври, чего не знаешь.

Пауза.

Н и к о л а й. Завтра на комбинате танцы под оркестр. Пойдем?

К л а в а. Под воскресенье у меня народу полно.

Н и к о л а й. Плюнь.

К л а в а. Раньше времени замок вешать — себя обирать.

Н и к о л а й. Жадная ты, Клавка.

К л а в а. План не собираю. Видишь, пусто.

Н и к о л а й. С Васькой пошла бы.

К л а в а. Много я с ним хожу.

Н и к о л а й. Зря стараешься. Не возьмет он тебя замуж.

К л а в а. Я и не мечтаю.

Н и к о л а й. Нет такой бабы, чтобы замуж не хотела.

К л а в а. Что ты о бабах понимаешь?..

Входит  П е ч н и к о в.

П е ч н и к о в. Слушай, шофер, твой драндулет на ходу не развалится?

Н и к о л а й. Развалится, богу свечку поставлю.

П е ч н и к о в. Ну не копайся. Поехали.

Н и к о л а й. Не шуми. Сейчас поедем.

П е ч н и к о в  ушел.

Я, Клавочка, сматывать отсюда надумал. На Ангару подамся. Туда, говорят, девчат понаехало… Авось и на мою долю какая-нибудь рябенькая перепадет.

К л а в а. Зачем рябенькая, студентку возьмешь.

Н и к о л а й. А то, может, поженимся, Клава, а?

К л а в а (смеется). Тебе молоденькую надо.

Н и к о л а й. Молоденькие стряпать не умеют. Я хозяйку ищу.

К л а в а. Разборчивый… Смотри, самому стряпать придется.

Н и к о л а й. Смейся, смейся. Такие женихи, как я, тоже на улице не валяются.

К л а в а. Разве я что говорю? Парень хоть куда, да только не в те двери стучишься.

Н и к о л а й. Валяй! Валяй! Васька устроит тебе веселую жизнь. Стоишь за прилавком с утра до ночи… «Полтораста с прицепом», «дайте жалобную книгу»… Давно бы на твоем месте бросил эту деревяшку.

К л а в а. Не ходил бы ты ко мне, Коля. Сам знаешь, сердцу не прикажешь.

Н и к о л а й. А как не ходить, если ноги сами несут? Я тебя знаешь как любить стану… на руках носить буду. Слова грубого не услышишь.

К л а в а. Коля, ты его на машину не сажай, нечего ему в область ехать…

Н и к о л а й. Кому?

К л а в а. Васе.

Н и к о л а й. Ты все о нем да о нем. Слепая, что ли?! Конченый он человек. Спета его песенка!

В а с и л и й (в дверях). Спета моя песенка, малый, спета! Святые слова. Теперь и поплясать не грех. (Запел, приплясывая.)

Ставь, милашка, самовар, Золотые чашки, К тебе миленький идет В розовой рубашке!

Н и к о л а й. В область собирался, едешь?!

В а с и л и й. Чего я там не видал? Мне и у Клавочки хорошо!

Н и к о л а й. Эх, полковник, шел бы ты работать, пока совсем голову не пропил.

В а с и л и й. Зачем работать?! Моя песенка спета. (Притопывая ногой.) Эх, пол провались, потолок обвались!..

К л а в а. Люди зайдут, совестно.

В а с и л и й. Мне людей стыдиться нечего. Я на земле все свои дела сделал. И никто с меня ничего требовать не может — я с государством в расчете! Мне пенсию не за так платят. Могу с чистой совестью веселиться! (Прошелся, приплясывая.)

Н и к о л а й. Гуляй, гуляй. (Хлопнул дверью, ушел.)

В а с и л и й (вдогонку). Спасибо на добром слове! Налей, Клавка.

К л а в а (мягко). Довольно, Вася.

В а с и л и й. Последнюю, Клавочка.

На улице заработал мотор грузовика. Клава налила Василию полстакана водки, он выпил.

Клавка, запри дверь. Не пускай никого.

К л а в а. Нельзя, Вася. Скоро автобус придет.

В а с и л и й. Нельзя? Водку пить тоже нельзя. А я пью. А что можно? На тебе жениться можно. А я не женюсь. Дурак…

К л а в а. Ты зачем в область собрался?

В а с и л и й. А тебе что? Прокатиться хотел по холодку.

Входит  т о л с т ы й  ч е л о в е к  в мятой шляпе, в пиджаке, накинутом на плечи. Он подходит к  с т а р и к у  в  в а л е н к а х.

Т о л с т ы й. Папаша, идемте домой! Поймите, папаша, своим присутствием здесь вы позорите мое общественное лицо!

В а с и л и й (добродушно). Какой болван сказал, что у тебя есть общественное лицо?! Надули тебя, дорогой.

Т о л с т ы й. Вы лучше в мои семейные дела не встревайте. В вашем положении молчать приличнее!

В а с и л и й (встал). Брешешь! У меня не то общественное лицо, чтобы молчать!

К л а в а (тихо). Сядь, Василий. Не связывайся со всякой дрянью!

Т о л с т ы й. Папаша, вы слышали, как она меня назвала?! (Клаве.) Ты еще ответишь за такие слова! Дрянь. (Достает из кармана газету.) Здесь про меня все написано. Премиями зря не швыряются.

С т а р и к  в  в а л е н к а х. Хоть ты и зять мне, Сенька, а дурак.

Т о л с т ы й. Нет, папаша! Дураков в местком не выбирают!

Клава засмеялась.

Я тебе покажу «дрянь»! Я тебя выведу на чистую воду!

К л а в а. На жену кричи! Морду себе отъел, живоглот несчастный!

Т о л с т ы й. Устроили шарашкину контору — людей обирают. Знаю я эти штучки — не первый год в торговой сети работаю.

В а с и л и й. Ты что, гад?!

Т о л с т ы й. И гада тоже припомню! (Клаве.) Думаешь, все шито-крыто, никто не видит, как народ обманываешь?! Тому не дольешь, тому не довесишь…

К л а в а. Ты меня за руку не поймал — и молчи!

Т о л с т ы й. Я не поймал, другие сигнализировали! Я в райторге видел документик!

К л а в а. Копаешь? Копай, копай.

Т о л с т ы й. Доберутся до тебя, доберутся! Знаем, на какие такие средства полковника своего поишь!

В а с и л и й. Тебе… жизнь надоела, сволочь?! (Схватил табуретку.)

Т о л с т ы й (кричит). А!.. Брось табуретку, в тюрьму попадешь!.. Брось табуретку, брось… За решетку сядешь…

К л а в а (схватившись за табуретку). Вася, не тронь его, Вася, Вася!..

В а с и л и й (отталкивает Клаву). Убью. (Медленно идет к толстому, тот сжимается. Василий замахивается табуреткой.)

К л а в а. Васенька, родной… Меня пожалей…

Василий с силой бросает табуретку об пол. Табуретка разлетается на куски.

С т а р и к  в  в а л е н к а х. Ты, Сенька, можно сказать, с того света вернулся.

Толстый бросается к двери. Входит  П о л и н а. Она в светлом, хорошо сшитом пальто, в руках небольшой чемодан.

Т о л с т ы й (Полине). Что дверь загородила? Пусти! (В дверях.) Ну, Васька-полковник, спляшу я барыню на твоей голове, наплачется твоя Клавочка. (Убегает.)

Полина пристально смотрит на Василия. Клава собирает обломки, уносит их за стойку. Василий отвернулся, сел к своему столику.

П о л и н а (подходит к Василию). Здравствуйте, майор Комаров.

В а с и л и й (после паузы). Обознались.

П о л и н а. Простите. (Клаве, после паузы.) Коробку «Казбека». Спички.

К л а в а. Гривенник дайте.

П о л и н а. Как мне лучше добраться до заповедника?

К л а в а. Да тут рядом. По шоссе до переезда километра три, а там лесом… Вам директора?

П о л и н а. Директора.

К л а в а. Разминулись. Он в область поехал.

П о л и н а. Жаль… А где у вас Дом приезжих?

К л а в а. Керосиновую лавку пройдете — и за угол.

П о л и н а. Проглотить что-нибудь надо. Это сосиски? Дайте порцию. И воды стакан.

К л а в а. Нет воды.

П о л и н а. Пива налейте.

К л а в а. Там у них чай есть.

П о л и н а. Мне у вас нравится. (Подходит к Василию.) Можно?

В а с и л и й. Садитесь. (Встает.)

П о л и н а. Посидите со мной, товарищ майор.

К л а в а. Чего к нему пристала?

В а с и л и й. Не лезь, Клавка. (Сел.)

К л а в а (Василию). Тоже хорош! Юбку увидел…

В а с и л и й (резко). Угомонись, Клавка.

К л а в а  ушла во внутреннее помещение, хлопнула дверью.

Зачем приехала?

П о л и н а. По делу. Разобраться с Печниковым. А заодно и на тебя поглядеть.

В а с и л и й. Зря время потеряешь. Замужем?

П о л и н а. Была… Говорят, пьешь много?

В а с и л и й. Случается.

П о л и н а. Как этот толстый тебя назвал — Васька-полковник?

В а с и л и й (вызывающе). Да, Васька-полковник.

П о л и н а. А Клава кто?

В а с и л и й. Невеста.

П о л и н а. И скоро свадьба?

В а с и л и й. Скоро.

П о л и н а. Так и живешь?

В а с и л и й. Живу.

П о л и н а. Доволен?

В а с и л и й. Вполне.

П о л и н а. Ты был директором здешнего заповедника?

В а с и л и й. Давно.

П о л и н а. Сняли… за хулиганство?

В а с и л и й. Вроде.

П о л и н а. Почему не дошло до суда?

В а с и л и й. Не за что судить было. Из партии исключили — успокоились.

П о л и н а. Доволен, значит, жизнью?

В а с и л и й. Не жалуюсь.

П о л и н а. Не похоже, что доволен.

В а с и л и й (вспылил). Похоже, не похоже… Допрос устроила. Печниковым занимайся, а меня оставь.

П о л и н а. Если бы не сказали, что ты здесь, и правда не узнала бы… Двенадцать лет назад ты был…

В а с и л и й. Вечер воспоминаний отменяется. Клавка, налей!

Входит  К л а в а. Молча, не глядя на Полину, наливает водку, приносит Василию.

(Клаве.) Обозналась гражданка. Майора Комарова на фронте знала. Мало ли в России Комаровых?

П о л и н а. Да, видимо, обозналась. Просто вы очень похожи, и фамилия…

К л а в а. Мне закрываться пора. Дед, иди домой. Замок вешать буду. (Ушла за стойку.)

П о л и н а (тихо). А ты даже не спросил, как я жила эти двенадцать лет. (Ушла.)

С т а р и к  в  в а л е н к а х (Василию). Кобылка ты.

В а с и л и й. Чего?

С т а р и к  в  в а л е н к а х. Кобылка, говорю. Толкнули тебя в колею, по ней и пошел. Знай головой помахиваешь.

В а с и л и й. Брешешь, старик. Я по своей воле хожу.

К л а в а. Иди, иди, дед.

С т а р и к  в  в а л е н к а х. А ты бросай торговлю.

К л а в а. Чего каркаешь?

С т а р и к  в  в а л е н к а х. Старый, вот и каркаю. Сенька слова на ветер не бросает. (Уходит.)

К л а в а  выходит вслед за стариком.

В а с и л и й (напевает).

Башенный с радистом бинтовали раны мне, А моя машина догорала в стороне…

К л а в а  прикрывает с улицы ставни на окнах, возвращается.

К л а в а (собирая посуду со столиков). Сидит на лавочке, тебя дожидается.

В а с и л и й. Кто?

К л а в а. Она самая. Обозналась?! Нашли дурочку. (Заплакала.) Не любишь ты меня, Вася. Не чаешь, как от меня избавиться…

В а с и л и й. Не реви.

К л а в а. В лице переменился, как увидел. Старая любовь. Бросишь ты меня, Вася, бросишь…

В а с и л и й. Дура ты, Клавка. Сто лет не виделись, какая там любовь. Да и не было ничего. Фронтовая история — здравствуйте-прощайте. (Подошел к Клаве, погладил по голове.) Не реви, не реви. Собирайся, к тебе пойдем…

К л а в а. Вася, милый, страшно мне, земля из-под ног уходит.

В а с и л и й. Чего испугалась? Никому, кроме тебя, я не нужен. Ясно?

К л а в а. Она к тебе приехала, Вася.

В а с и л и й. Да нет. Из обкома. Дунаев ее прислал. Печникова убирать.

К л а в а. Уедем, Вася. Озеро у нас большое… За грибами ходить будем. А летом в лес — на покосы. Ульи поставим. Уедем, Вася, в Ивановку. Я… ребенка хочу… Твоего, Вася.

В а с и л и й. Выходи за Николая. Он с тобой хоть в Ивановку, хоть куда.

К л а в а. Не идет она у тебя из головы. Не мучай меня, Вася, скажи! Любишь ее?

В а с и л и й. Сказал, нет! И нечего старое ворошить.

К л а в а. Страшно мне, Вася. Уходить отсюда надо. Подведет меня Сенька под монастырь. Охотников на мое место много… Да и тебе простить не может, как ты его из завхозов выгнал!

В а с и л и й. Чего испугалась?

К л а в а. Наше дело знаешь какое, захотят — враз запутают.

В а с и л и й. Клавка! Говори, пока не поздно. Соврал толстый или правду сказал?

К л а в а. Что ты, Вася…

В а с и л и й. Воруешь?!

Клава заплакала.

Не реви. Верю.

Стук в дверь.

К л а в а (кричит). Кто там еще?

Г о л о с  П о л и н ы. Вы мне сказали, как Дом приезжих найти. Я забыла…

В а с и л и й (зло). Направо, за угол. До керосиновой дойдете — и за угол.

Г о л о с  П о л и н ы. Спасибо.

К л а в а. Ждет она тебя, Вася…

В а с и л и й. Не дождется. Ты что говорила, Клавка? В Ивановку ехать? Едем в Ивановку. Расписаться хочешь? Плевать, распишемся! Ребенка хочешь — будет у тебя ребенок!

К л а в а. Что ты, Вася, что с тобой!

В а с и л и й. Как сказал, так и будет! Женюсь!

Двухэтажный дом Комаровых стоит у самого леса на краю Березовки. На первом этаже, рядом с небольшой застекленной верандой, — столовая, обставленная довольно пестро. Старый дубовый буфет, массивный стол на толстых резных ножках, купленные в разное время стулья, мягкое кресло со столиком, на котором стоит радиоприемник. В столовой две двери — одна на веранду, другая в прихожую. Здесь — вход в кухню, дверь на улицу и лестница, ведущая на второй этаж, в комнаты Майки и ее матери. У Майки, в ее маленькой комнатушке, — туалетный столик с овальным зеркалом, заваленный книгами, флаконами с духами, безделушками; узкая, небрежно застланная кровать с высокими спинками. В комнате Лизы широкая двухспальная кровать, платяной шкаф с зеркалом, письменный стол у окна, книжная полка. На столе поблескивает стеклянными глазами чучело куницы. Над кроватью две репродукции — серовский Петр со свитой и портрет Самари Ренуара, — ярко освещенные из окна вечерним солнцем. В столовой В а с и л и й  укладывает в чемодан свои вещи. Л е в у ш к а  читает книгу, сидя в кресле. У себя в комнате, на кровати, поджав ноги, сидит  М а й к а, наигрывает на гитаре.

В столовой.

Л е в у ш к а. Значит, решил окончательно — женишься?

В а с и л и й. Да, женюсь.

Л е в у ш к а. Клава своего добилась.

В а с и л и й. Она хорошая баба. Любит меня.

Л е в у ш к а. А ты?

В а с и л и й. Наверно, люблю. (Выходит в прихожую.) Майка, где ордена мои?

М а й к а. У матери в шкафу.

В а с и л и й. Пусть лежат. (Возвращается в столовую.)

Л е в у ш к а. Расписываться будете?

В а с и л и й. Как положено. На той неделе в Ивановку переберемся. Там и свадьбу справим.

Л е в у ш к а. У Клавки старики живы?

В а с и л и й. Мать жива.

Л е в у ш к а. У нее жить будете?

В а с и л и й. Клавка свой дом поставила.

Л е в у ш к а. На какие шиши?

В а с и л и й. Брат помог. Колхоз богатый, рыбой торгуют, медом. Живут хорошо. (Выходит в прихожую.) Майка, носки заштопала?

М а й к а. Нет еще.

В а с и л и й  возвращается в столовую.

Л е в у ш к а. Эх, Васька, Васька…

В а с и л и й. Ладно причитать. Человек женится, можно сказать, новую жизнь начинает…

В прихожую входит  Л и з а. Она в пестром ситцевом платье с широким поясом, в светлых босоножках. Лиза поднялась наверх, заглянула к Майке.

Л и з а. Василий пришел?

М а й к а (продолжает играть на гитаре). Собирает пожитки. Уезжает в Ивановку разводить пчел. Теперь все болезни лечат пчелиными укусами.

Л и з а. Василия пчелы не вылечат. Сопьется он там.

М а й к а. Удивительная проницательность. Мама, у меня новый роман.

Л и з а. Да ну тебя.

М а й к а. Правда. Он мне предложение сделал.

Л и з а. Витька, что ли?

М а й к а. Павлик.

Л и з а. Этот еще откуда? Тоже студент?

М а й к а. Да.

Л и з а. Где учится? В каком институте?

М а й к а. В Загорском монастыре.

Л и з а. Где, где?

М а й к а. В духовной семинарии.

Л и з а. Не морочь голову.

Майка бросила гитару, взяла носки, стала штопать.

В столовой.

В а с и л и й (закрывая чемодан). Вроде все.

Л е в у ш к а. Кажется, Лиза пришла.

Василий (поет, поддразнивая Левушку).

Лиза, Лиза, Лизавета, Я люблю тебя за это, И за это, и за то…

Л е в у ш к а. Резвишься?

В а с и л и й. Мне положено, я жених!

Л е в у ш к а. Да ведь не любишь ты Клавку.

В а с и л и й. Любишь, не любишь… Пустяшное слово. Монахи небось придумали. Клавка мне самая подходящая пара. Она меня перевоспитывать не станет. И все. В Ивановке красотища — кругом лес, озеро… Приезжай рыбу ловить. А то едем со мной, насовсем. Хотя тебе нельзя. (Запел.) «Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это…»

Входит  Л и з а. Она в домашнем халате.

Левка, тебе подкрепление идет. Лиза, ты интеллигентный человек. Прояви чуткость. Удержись, не отговаривай меня. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Л и з а. Я и не собираюсь отговаривать. Я вижу, какое счастье написано на твоем лице.

В а с и л и й. Шутишь?..

Л и з а. Левушка, что он от меня хочет?

Л е в у ш к а. Он хочет, чтобы его убедили в собственной правоте.

Л и з а. Когда мужчина теряет себя, он ищет женщину. И счастлив, если находит. Ты ведь счастлив, Вася?

В а с и л и й. Счастлив. Пошарь на верхней полке, бутылочка там не запылилась?

Л и з а. У тебя не запылится.

В а с и л и й. На свадьбу ко мне приезжайте. (Лизе.) Ты с Левкой да Майка, никто мне большее не нужен. Хоть бы вы поженились, черти! (Уходит.)

Л и з а. Левушка, он платки носовые положил?

Л е в у ш к а. Не заметил. Что с тобой, Лиза? (Обнимает ее.)

Л и з а. Надоела библиотека. Живу какой-то непонятной жизнью… А в заповеднике праздник — Ивановский лес им отдали, до самого озера… Теперь и ондатру разводить можно…

Л е в у ш к а. Это участок, который еще Василий облюбовал?

Л и з а. Да, Василий… Мы с ним не раз там бродили… Все прикидывали, планировали…

Л е в у ш к а. Ты знаешь, Лиза, сейчас многое меняется к лучшему. Я уверен, что и у тебя все будет хорошо…

Л и з а (целует его). Утешитель.

Сверху спускается  М а й к а, вбегает в столовую.

М а й к а. Василий, держи носки… Простите, что помешала. Взрослые люди, а, как школьники, целуетесь по углам. (Положила носки на чемодан, ушла.)

Л е в у ш к а. Она осуждает тебя?

Л и з а. Нет. Майка тебя осуждает.

Л е в у ш к а. Меня?

Л и з а. Да. За робость.

Л е в у ш к а. Лиза…

Л и з а. Не надо, милый. Все сказано. И не раз. И ты все преотлично понимаешь. Когда я выходила за Степана, у меня все было впереди, а сейчас… Что я тебе принесу? Куницу со стеклянными глазами?.. Знаешь, у нее такое выражение, будто она все понимает куда лучше, чем мы с тобой…

Л е в у ш к а. И все-таки…

Л и з а (улыбнулась). Плохо наше с тобой дело, если приходится говорить «и все-таки…».

Майка в своей комнате играет на гитаре.

Входят  П е ч н и к о в  и  П о л и н а.

П е ч н и к о в. Можно?

Л и з а. Заходите.

П е ч н и к о в (Лизе). Елизавета Сергеевна?

Л и з а. Комарова.

П е ч н и к о в. Печников.

П о л и н а. Левушка, здравствуйте, дорогой.

Л е в у ш к а. Лиза, познакомьтесь. Это Полина. (Полине.) Простите, я ведь не знаю отчества…

П о л и н а. Михайловна. (Осматриваясь.) Любопытный у вас домишко.

Л и з а. Управляющий бумажной фабрикой строил. Для своей любовницы.

Л е в у ш к а (Полине). Приехали на два дня, а застряли на целую неделю?

П о л и н а. Вот сижу, разбираюсь, что за зверь такой енотовидная собака и на что она жалуется. (Заметив чемодан.) К вам приехали?

Л и з а. Нет.

Л е в у ш к а. Василий перебирается. Жениться решил.

П е ч н и к о в. Кто это на гитаре играет?

Л и з а (кричит). Майя, перестань.

П о л и н а. Пусть играет.

П е ч н и к о в. У нас к вам разговор. Курить можно?

Л и з а. Курите.

Печников набивает трубку.

Я вас поздравляю.

П е ч н и к о в. С чем же?

Л и з а. С расширением заповедника.

П е ч н и к о в. Спасибо. Мы к вам… вот зачем. Хотите вернуться в заповедник?

Пауза.

Завтра днем заходите ко мне. После двух буду у себя. Идет?

П о л и н а. Дайте человеку опомниться.

П е ч н и к о в. Так лучше, чего тянуть…

Л и з а. Вы, очевидно, не в курсе. Меня ведь не просто уволили, меня выгнали… Как представителя лженаучного направления в биологии… Товарищ Дунаев на пленуме обкома назвал меня горе-ученым.

П е ч н и к о в. Знаю. Я директор и, если предлагаю вам работать, отвечаю за свои слова.

Л е в у ш к а. Вот видишь, Лиза, сколько раз я говорил — за тобой придут.

П о л и н а. Мы хотим, чтобы вы снова работали по специальности.

Л и з а. А кто это «мы»?

П о л и н а. Обком партии.

Л и з а. А с товарищем Дунаевым вы обо мне говорили?

П о л и н а. Зачем? Этот вопрос мы можем решить без него.

Л и з а. Нет. Не вернусь.

Л е в у ш к а. Лиза!

Л и з а. Я не хочу еще раз пережить то, что уже пережила однажды. Сегодня меня зовут, а что вы сделаете со мной завтра? Ну не вы, другие?..

П о л и н а. Вы специалист по кунице, неужели вас в лес не тянет?

Л и з а. Тянет! Но я не боец.

П е ч н и к о в. Ученый должен уметь драться.

Л и з а (улыбнулась). Вот и правда, я лжеученый.

П о л и н а. Вы очень нужны заповеднику. С лесной куницей некому работать.

Л е в у ш к а (Полине). После всего, что было, Лизе, конечно, трудно…

П о л и н а. Трудно. Обидно, тяжело. Но ведь ей не утешение, не жалость нужны — ей нужна работа.

П е ч н и к о в (поднялся). Полина Михайловна, я пошел. (Лизе.) Надумаете, придете.

Л и з а. Да, наверно, я в юности совершила ошибку… Я умею работать. Драться я не умею.

Сверху спускается Майка, входит в столовую.

М а й к а. Здравствуйте.

П е ч н и к о в. До свидания. (Уходит.)

М а й к а. Я пойду пошатаюсь. (Быстро уходит за Печниковым.)

На веранде.

Майка выходит на веранду, сталкивается с Василием.

В а с и л и й. Погоди. Я тут кое-что принес. Выпьем на прощанье.

М а й к а. Я скоро приду. Там какая-то тетка из обкома. (Убегает.)

В столовой.

Василий входит в столовую.

В а с и л и й (Полине). Здравствуй, «тетка из обкома».

П о л и н а (засмеялась). Кто это меня так?

В а с и л и й. Племянница. Ты ко мне?

Л и з а. Нет. Ко мне.

В а с и л и й. Восстанавливаешь справедливость? Валяй, валяй. Лиза, я колбаски захватил. Разделай как положено. (Полине.) Ты на меня не в обиде?

П о л и н а. Все решить не могу — обижаться или подождать.

В а с и л и й. Выпивши был. Наговорил чего-нибудь?

П о л и н а. Не помнишь?

В а с и л и й. Смутно.

П о л и н а. Не такой пьяный был.

В а с и л и й. Верно. (Достает из кармана бутылку.) Кстати пришла, Поля. Выпьем за все, что было и чего не было.

Л и з а. Рюмки пойду сполосну. (Уходит.)

Пауза. Л е в у ш к а  уходит вслед за Лизой.

В а с и л и й. Ну расскажи, старший сержант, как жила, что поделывала? Почему не писала? За двенадцать лет можно было открытку бросить.

П о л и н а. Не так расстались, чтобы писать.

В а с и л и й. Зачем пришла-пожаловала?

П о л и н а. Хочу с тобой поговорить.

В а с и л и й. Валяй, валяй! Послушаем, что нам «тетка из обкома» петь будет. Только зря все это — конченый я человек.

П о л и н а. Когда похороны?

В а с и л и й. Похороны откладываются. Поначалу свадьбу сыграю. Приезжай в Ивановку — брагой угостим.

П о л и н а. Договорились. Приеду. Только ведь долг платежом красен. Я к тебе, ты ко мне.

В а с и л и й. Это еще зачем?

П о л и н а. Не бойся, не домой, в обком зову.

В а с и л и й. Мне там последний раз не понравилось. Я товарищу Дунаеву не ко двору пришелся.

Входят  Л и з а  и  Л е в у ш к а. Расставляют рюмки.

П о л и н а. Дунаев еще не партия.

В а с и л и й. Ты ему об этом скажи. А я посмотрю, как у тебя получится.

П о л и н а. Договорились.

В а с и л и й. Бойкая стала. «Договорились». Повадочку завела. Растешь!

П о л и н а. Твоя школа.

В а с и л и й. Если моя — плохо дело. Труба. Ты свеженькая, тебя Дунаев с аппетитом слопает.

П о л и н а. Он тебе по ночам не снится?

Л и з а. Дунаев и вам приснится, когда хлебнете того, что Василий.

П о л и н а. Василий коммунист…

В а с и л и й. Был. Пять лет как исключили.

П о л и н а. Несправедливо.

В а с и л и й. Благодарю за сочувствие. Ты что же, хочешь восстановить меня?

П о л и н а. Хочу попробовать.

В а с и л и й. Ваську-то, полковника?

П о л и н а. Да, его.

В а с и л и й. По знакомству?! Думаешь, пойду на это?! Пять лет ни одна собака обо мне не вспомнила. Значит, никому не нужен. И в твоей бабьей жалости не нуждаюсь! Так проживу. Жил пять лет. Ничего, не сдох. А совесть у меня чиста. Меня сто раз могли убить на фронте.

П о л и н а. Так ты ведь живой.

В а с и л и й. Живой, да! И когда по ранам стегают — на стену лезу! Человек я. И не тревожь. Дай дожить спокойно. Я ни от кого ничего не требую. Всем доволен.

Через веранду входят  М а й к а  и  П а в л и к — рослый, широкоплечий, немного застенчивый парень в темно-синем костюме.

П о л и н а. Ну что ж, если доволен, говорить не о чем. Живи как знаешь. Только ты ведь сам когда-то мне говорил, что у каждого кроме сегодняшнего дня должен быть завтрашний.

В а с и л и й. О завтрашнем дне я буду думать завтра. А сегодня я хочу жить. Завтра… Кто его знает, какое оно, мое завтра, с чем я его жрать буду — с сахаром или с солью?! Я, когда воевал, не собирался в деревяшке окапываться. От судьбы не уйдешь. А завтрашний день… Вот утром просплюсь, выйду на крыльцо — погляжу, какое оно, «завтра». (Павлику.) Чего уставился? Не согласен — поживи с мое, не то запоешь.

П а в л и к. Вполне справедливо говорите, завтрашний день сам о себе позаботится.

В а с и л и й (Полине). В лесу живем, а деревьев не видим — все некогда, бежим, в завтрашний день торопимся. (Павлику.) Что, не прав?

П а в л и к. Вполне разумно. Жить надо не спеша.

П о л и н а (Павлику). Сколько вам лет, юноша?

М а й к а. Ему двадцать три.

П а в л и к. Годы тут ни при чем. И до нас люди о жизни думали.

В а с и л и й (Полине). Что, схлопотала? Я тебе больше скажу. Когда меня из заповедника турнули, приказ принесли — глазам не поверил. Ты у Лизы, у него (показывает на Левушку) спроси, сколько я заповеднику отдал. Я на этих пятнадцати тысячах гектаров каждую звериную тропку знаю! Людей не хватало, сам вместе с плотниками кормушки делал! Выгнали, как собаку. А за что? Какое я преступление совершил?! Не позволил Дунаеву закон нарушать, заповедного зверя бить?! Из-за Ивановского леса с начальством переругался?! Так ведь, черт возьми, отдали его заповеднику! Что, он, этот лес, мне нужен был?! А, что говорить! Выгнали! И все тут. Думаешь, я так сразу лапки и поднял. Нет, я как зверь дрался, ночами не спал, душу себе выматывал, на людей бросался. Потом уехал рыбу ловить. И все. Как рукой сняло. На хлеб хватает, иной раз и выпить можно. (Распахнул окна, посмотрел на лес.) А красотищу эту у меня никто не отнимет. Моя.

П а в л и к. Да, места вокруг благодатные. Я в одной деревне… на практике был… Озеро там большое. Вечером тихо… Крикнешь «о-го-го-го-го» и ждешь… Долго эхо не откликается. Секунд десять. А потом сразу с двух концов лес отвечает.

В а с и л и й. В Ивановке, что ли?

П а в л и к. В Ивановке.

В а с и л и й. Чего там делал?

М а й к а (улыбаясь). Павлику Ивановский приход обещают.

П о л и н а. Приход?

В а с и л и й. Ты что, парень, поп?

Л и з а. Майка, перестань морочить людям голову. Скажите, Павлик, она шутит?!

П а в л и к. Я учусь в семинарии.

В а с и л и й. Брешешь! Ты физкультурник, комсомолец.

П а в л и к. Да, у меня второй разряд по плаванию. А из комсомола я вышел, потому что служение церкви несовместимо с марксистским учением.

В а с и л и й. Тьфу, черт. Ты что же, в бога веруешь?

П а в л и к. Верую. А вы неверующий?

В а с и л и й. Что я, рехнулся?

П а в л и к. Многие в вере себе не признаются, а душой учению господнему преданы. И слова ваши из Евангелия от Матфея: «…не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы».

П о л и н а (Василию). Может, и ты веришь, да себе не признаешься?

В а с и л и й. Пошли вы все!.. (Вышел на веранду.)

Пауза.

На веранду входит  д е в у ш к а.

Д е в у ш к а. Здравствуйте. Распишитесь. Вот здесь. Повестка.

В а с и л и й (расписывается). Куда вызывают?

На веранду выходит  М а й к а.

Д е в у ш к а. К следователю. До свидания. (Уходит.)

М а й к а. Зачем к следователю?

В а с и л и й проходит в столовую.

В столовой.

Л и з а. Кто приходил?

В а с и л и й. Повестку принесли. Дело против Клавки затеяли. Сенькина работа.

М а й к а. Толстый?

В а с и л и й. Он. Ну что ж, давайте выпьем. (Павлику.) Пьешь, отец Павел?

П а в л и к. Прошу вас не смеяться надо мной.

В а с и л и й. Я тебя спрашиваю — пьешь?

П а в л и к. Нет, не пью.

Л е в у ш к а. Боюсь, засудят Клавку.

В а с и л и й. Ничего не будет. Ерунда. У нее все чисто. Оклеветать кого хочешь можно.

Л и з а. А если это не клевета, Василий?

М а й к а. Конечно, ворует. Место такое злачное.

В а с и л и й. Я Клавку лучше вашего знаю. Когда недостача — свои докладывает. Проторговаться может, а воровать не станет.

П о л и н а. Ты уверен в ней, Василий?

В а с и л и й. Как в себе.

Л и з а (Василию). Клава, кажется, собиралась бросить работу.

В а с и л и й (Лизе). Ну?

Л и з а. Я подумала…

В а с и л и й. Что, говори.

Л и з а. Как ты наивен, Василий.

В а с и л и й. Я сказал, чтобы бросала. Мы в Ивановку едем. (Лизе.) Ты что-нибудь знаешь? Говори.

П о л и н а. Проводите меня, Левушка. Пойдемте.

В а с и л и й. Ну что молчишь? Ну!

Л и з а. Сегодня ко мне на работу прибегала Клава и просила одолжить денег.

Василий садится. Все молчат.

П а в л и к (Майке, тихо). Мне лучше уйти. Вы придете в кино? Я взял билеты на десять часов.

М а й к а. Приду.

П а в л и к. Всего хорошего. (Уходит.)

М а й к а. Как вам понравился мой семинарист?

Л и з а. С его комплекцией водолазом быть, а не кадилом махать.

М а й к а. А что ему делать, если он верит в бога?

Л е в у ш к а. Можно верить в бога и быть водолазом, все-таки работа.

М а й к а. А что священник — тоже работа, вроде артиста.

Л и з а. Перестань.

П о л и н а (Майке). Он ухаживает за вами?

М а й к а. Еще как!

П о л и н а. Он вам предложение сделает.

М а й к а. Уже.

П о л и н а. И если вы согласитесь, женится. Ему надо обязательно жениться. Иначе он не получит прихода.

М а й к а. Бросьте?!

П о л и н а. Не получит.

М а й к а. Боже мой, до чего по́шло.

В прихожей постучали.

Л е в у ш к а. Я открою.

Выходит в прихожую, открывает дверь. Входит  К л а в а.

В прихожей.

К л а в а. Лизавета Сергеевна дома?

Л е в у ш к а. Сейчас позову.

К л а в а (тихо). Василию не говорите.

Л е в у ш к а (входит в столовую). Лиза, к тебе.

Лиза идет в прихожую.

В а с и л и й. Кто пришел?

Л е в у ш к а. Из библиотеки. К Лизе.

В а с и л и й. А… Ты, Полина, не вовремя приехала. Давай выпьем.

Василий разливает водку. Лиза и Клава поднимаются наверх.

Л и з а. У меня всего тысяча рублей. На шубу собираю.

К л а в а. Я отдам. Не бойтесь, скоро верну. Мне сейчас каждая копейка дорога. Деньги-то у меня есть… В Ивановке… Ехать надо, а некогда. (Споткнулась на лестнице.)

В столовой.

Василий поставил бутылку, быстро выбежал в прихожую.

В а с и л и й. Клавка?! (Бросился к Клаве, взял ее за руку, с силой потащил в столовую). Сюда, сюда иди!

В столовой.

В а с и л и й. Ты зачем пришла?

К л а в а. К Лизавете Сергеевне. Дело у меня до нее.

В а с и л и й. За деньгами?

К л а в а (Лизе, беспомощно). Сказали?..

В а с и л и й. Как на духу говори — виновата? Говори!

К л а в а. Пусти, Вася, люди здесь, пусти меня, сами с тобой разберемся.

В а с и л и й. Мне людей стыдиться нечего! Говори — виновата?!

К л а в а. Запутал меня Сенька, по злобе запутал, на мое место зарится.

В а с и л и й. Брешешь. Не нужно ему твое место.

К л а в а. Он тебе мстит, Вася. Обидел ты его, выгнал, как жулика, он на мне и отыгрывается.

В а с и л и й. А зачем деньги собираешь?

К л а в а. Не хватает в кассе. Сам знаешь, как бывает.

В а с и л и й. Значит, чиста?

К л а в а. Нет за мной ничего.

В а с и л и й. Верю. Иди.

К л а в а (испуганно). Вася…

В а с и л и й. Сказал — верю, иди!

К л а в а (плачет). Вася, милый…

В а с и л и й. Не реви. (Наливает водку.) На вот, выпей с нами.

К л а в а (падает на колени). Пропала я, Вася… Засудят меня…

В а с и л и й. Виновата?! Что же ты людям глаза замазываешь?! Зачем, чего тебе не хватало?! Жрать, что ли, нечего?! Обута, одета, дом в Ивановке… Погоди. Может, и дом на эти деньги краденые поставила?! (С болью.) Я ж тебе верил, Клавка!

К л а в а. Вася, для тебя старалась… Нету у меня никого… Для тебя только живу… Разве я на такое пошла бы, кабы не любовь?.. Думала, не узнаешь… Говорила, уедем. А ты все «нет» да «нет»… Чуяло мое сердце. Хотела, чтобы как люди жить… Чтобы дом у тебя свой был… дети… Мне самой, Вася, ничего не надо… только бы ты рядом был… люблю я тебя, Вася. Прости меня, родной, прости, милый, прости, светик мой…

В а с и л и й. Уйди. Уходи… Лиза, дай ей деньги — и пусть уходит. (Достает из кармана деньги, передает Лизе.) Не знаю, сколько осталось, отдай ей. Уходи, Клавка.

К л а в а. Вася… Страшно… одной…

Л и з а. Идемте, Клава.

Лиза ведет Клаву в прихожую. Клава опускается на ступеньки лестницы, рыдает. Лиза поднимается к себе.

В столовой.

Майка подходит к Василию, обнимает его.

М а й к а. Я все сделаю, Вася. Деньги достану, она заплатит, и все обойдется. Не думай, для нее не стала бы, а для тебя что хочешь сделаю. Был бы ты мне чужим, замуж бы за тебя пошла. Знаешь, Вася, как я тебя люблю.

В а с и л и й. Эх, Майка, Майка… Платье у тебя что, новое?

М а й к а. Что ты, Вася…

В а с и л и й. Как обухом по голове. (Ушел через веранду.)

Майка бежит в прихожую.

В прихожей.

М а й к а (зло). Не реви. Будут деньги. Сколько тебе не хватает?

К л а в а. Мать обещала тысячу да еще тысячу девятьсот надо…

М а й к а. Жди меня. (Убегает.)

Сверху спускается Лиза, передает деньги Клаве. Клава плачет.

Л и з а. Что ж теперь плакать…

К л а в а. Сколько здесь?

Л и з а. Полторы тысячи. (Ушла на кухню.)

В столовой.

П о л и н а. Вот, Левушка, так мы и встретились.

Л е в у ш к а. Я ведь говорил… Затянуло его… не узнать…

П о л и н а. Да… Другой человек… Эта… Клавдия… Она любит его…

Л е в у ш к а. Она любит его…

П о л и н а (с горечью). Ничего… Все обойдется… Не Клава, так другая… И снова будет сидеть в забегаловке, заливать свою обиду…

Л е в у ш к а. Скажите, Полина, вы думаете, что его можно восстановить в партии?

П о л и н а. Я была в этом уверена… до сегодняшнего дня.

Л е в у ш к а. Неужели и вы… не хотите помочь ему?.. Ведь вы, пожалуй, единственный человек, который может ему помочь.

П о л и н а. Я? Почему я?

Л е в у ш к а. Вы знаете почему.

П о л и н а. Нет, Левушка, о моем существовании он забыл в тот день, когда мы расстались у штаба дивизии… Фронтовая любовь… Да и я совру, если скажу, что все это время думала о нем… Когда предложили ехать сюда, так вдруг захотелось его увидеть… А приехала в область… я ведь три месяца здесь… Все не решалась в Березовку ехать… И не надо было… Ему никто уже не поможет…

Л е в у ш к а. Я расстроил вас. Простите.

П о л и н а. Пойду. До свидания, Левушка. Я не хочу с ним встречаться. (Идет к веранде.)

Входит  В а с и л и й.

В а с и л и й. Что торопишься? Посиди.

П о л и н а. Поздно, на автобус опоздаю.

В а с и л и й. Ну как тебе моя Клавка?

Полина молчит.

Засудят ее. Из-за меня… Для меня… воровала… На все идет, лишь бы я с ней был…

П о л и н а. Я опаздываю, Василий. Прощай. (Уходит.)

В а с и л и й. Вот и все. (Сел у стола, закурил.) Чего ты на меня уставился, будто что понимаешь. Ничего ты понимать не можешь. А понимаешь — молчи.

Л е в у ш к а. Я молчу. Эх, Василий, Василий!

В а с и л и й. Не трожь меня. Зачем она сюда приехала?.. Мало ей в России места?!

Л е в у ш к а. Послали, вот и приехала.

В а с и л и й. Ну, Левка, что мне теперь делать-то, а? Молод был, глуп… Кто знает, может, были бы с ней вместе, и жизнь по-другому пошла… А сейчас… Зачем я ей такой?.. И надо же… чтобы при ней все это было… Эх, Клавка, Клавка… Вот что ты мне скажи, Левка. Кой черт я на свете живу? Не знаешь? Ладно, иди. Да не гляди ты так — терпеть не могу, когда в душу лезут. Иди.

Левушка вздохнул, вышел в прихожую.

В прихожей.

Л е в у ш к а (Клаве). Ты что здесь сидишь?

К л а в а. Майю жду.

Из кухни выходит  Л и з а.

Л и з а. Пойдемте ко мне.

К л а в а. Я тут… лучше. А вы… идите…

Левушка и Лиза поднимаются наверх.

В комнате Лизы.

Левушка хочет включить свет.

Л и з а. Не надо. Посидим так.

Левушка садится рядом с Лизой. Лиза кладет ему голову на плечо. Левушка обнимает ее.

В прихожей.

Прислонившись к перилам, тихо всхлипывает Клава. С улицы входит  М а й к а.

М а й к а (передает деньги). Тут две тысячи. Хватит?

К л а в а (заплакала). Кто бы сказал — не поверила, что ты меня выручишь. Спасибо, Маечка.

М а й к а. Пойдем провожу. Ты имей в виду — деньги мало помогут, все равно судить будут.

К л а в а. Я… Василия дождусь.

М а й к а. Не приставай к нему. Идем.

К л а в а. Я здесь посижу. Можно?

М а й к а. Ну сиди. (Поднялась к себе.)

Левушка спускается вниз.

В прихожей.

Л е в у ш к а (садится рядом с Клавой). Обойдется все, мало ли что бывает. И страшнее человек пережить может.

К л а в а. Не знаете вы, Лев Семенович, ничего… ничего не знаете. Думаете, суда боюсь?.. Пускай судят, все одно, бросит он меня, бросит…

Л е в у ш к а. Заладила — бросит, бросит… Волнуется он.

К л а в а. Не знаете вы ничего, не знаете…

Л е в у ш к а. Чего не знаю? Что еще?

К л а в а. И он не знает. А сказать не могу. Страшно.

Л е в у ш к а. Ну что такое?

К л а в а. Ребенок… будет…

Л е в у ш к а. Надо ему сказать.

К л а в а. Нет, не говорите. Потом. Сама скажу…

Левушка идет в столовую.

В столовой.

В а с и л и й. Кто там?

Л е в у ш к а (зажигает свет). Я.

В а с и л и й. Чемодан собрал. Свадьбу сыграть думал. Нет, видно, похороны раньше свадьбы будут. Ну да все равно, спета моя песенка, до конца спета… Туши свет, Левка, и уходи. Спать лягу.

Левушка гасит свет, уходит в прихожую.

В прихожей.

Л е в у ш к а. Он спать собирается.

К л а в а. Сейчас пойду. Посижу и пойду.

Левушка поднимается к Лизе.

В комнате Лизы.

Л и з а. Левушка, милый, я больше не могу жить без своей работы. У меня нет сил ходить в библиотеку…

Л е в у ш к а. Тебя же зовут… Ты можешь вернуться в заповедник. Что тебе мешает?

Л и з а. Не знаю. Боюсь.

В комнате Майки.

Майка тихо наигрывает на гитаре.

Тихо всхлипывает в прихожей Клава.

Неподвижно сидит в кресле Василий.

Занавес

Действие второе

Яркий солнечный день. Дом Комаровых.

М а й к а  в своей комнате целуется с  Б о р и с о м, молодым человеком в светлых брюках и трикотажной рубашке на молнии.

В комнате Майки.

М а й к а. Борис… сумасшедший…

Б о р и с. Запри дверь.

М а й к а. Я потеряла ключ.

Б о р и с. А, подумаешь!

Борис и Майка целуются. Майка берет гитару.

М а й к а (поет).

Миленький ты мой, возьми меня с собой И там, в краю далеком, назови меня женой.

Б о р и с (поет).

Милая моя, взял бы я тебя, Но там, в краю далеком, есть у меня жена…

М а й к а. Нет у тебя никакой жены.

Б о р и с. Какая там жена. Живу на чемоданах — сегодня в Березовке, а завтра одному главку известно. Таборная жизнь.

М а й к а (поет).

Миленький ты мой, возьми меня с собой И там, в краю далеком, назови меня сестрой.

Б о р и с (поет).

Милая моя, взял бы я тебя, Но там, в краю далеком, есть у меня сестра…

М а й к а. Борис, ты едешь завтра?

Б о р и с. Завтра.

М а й к а. Деньги вернуть не успею.

Б о р и с. Потом пришлешь.

М а й к а. Адрес оставь.

Б о р и с. Я сам не знаю, куда поеду. Говорят, в Каменку, кирпичный завод строить.

Майка и Борис целуются. Майка взяла гитару.

М а й к а (поет).

Миленький ты мой, возьми меня с собой И там, в краю далеком, назови меня чужой.

Б о р и с (поет).

Милая моя, взял бы я тебя, Но там, в краю далеком, чужая мне не нужна…

М а й к а. Каменка где-то близко. Я к тебе приеду. Нет, не приеду. А две тысячи пришлю — не бойся.

Б о р и с. Я скучать буду.

М а й к а. Недели две?

Б о р и с. Я бы женился на тебе, но, если говорить честно, не верю в семейные идиллии. Когда такие отношения делаются обязанностью, от любви остается… пшик.

М а й к а. А ты меня любишь?

Борис целует ее.

М а й к а (поет).

Но там, в краю далеком, чужая мне не нужна…

Нет, Боря, я за тебя замуж не пойду, даже если ты очень попросишь.

Б о р и с. Маечка, в этих вопросах, поверь мне, последнее слово всегда за нами…

М а й к а. За кем «за нами»?

Б о р и с. Ну за мужчинами.

М а й к а. Умница. (Поднимается.) Пойдем, я тебя провожу.

Борис накинул пиджак. Они вышли на лестницу.

На лестнице.

Борис и Майка спускаются вниз.

М а й к а. Ты не волнуйся, пришлю я тебе деньги.

Б о р и с. А я и не волнуюсь. (Целует Майку.)

Через веранду входят  В а с и л и й  и  Л е в у ш к а. Василий несет два чемодана, у Левушки в руках связка книг и рефлектор.

В столовой.

В а с и л и й. Иди, иди. Не трусь.

Л е в у ш к а. А где Лиза?

В а с и л и й. Сказал, в заповеднике.

Л е в у ш к а. Так ведь сегодня воскресенье.

В а с и л и й. В Ивановский лес с утра уехала. Горит на работе.

В прихожей.

Борис целует Майку.

М а й к а (отстраняя Бориса). Все, Боря, хватит. Иди, я догоню.

Б о р и с  уходит. Майка заглядывает в столовую.

В столовой.

М а й к а. Левушка, это ваши чемоданы?

Л е в у ш к а (смущенно). Мои.

М а й к а. Наконец-то. Переехали?

Л е в у ш к а (растерянно, показывая на Василия). Это он…

М а й к а  обнимает Левушку, убегает.

Ужасно все глупо… Лиза ничего не знает… А я с чемоданами… В какое положение ты меня поставил?.. В конце концов еще несколько дней… Ну неделя… Мы бы пошли в загс…

В а с и л и й. Надоел ты мне. (Протягивает папиросы.) На, кури.

Левушка закуривает, гасит папиросу.

Л е в у ш к а. Знаешь, что я не курю. (Василий смеется.) О своих делах лучше бы подумал.

В а с и л и й. У меня, Левка, такие дела… Лучше о них не думать…

Л е в у ш к а. Ты, кстати сказать, и сам не знаешь, какие у тебя дела.

В а с и л и й. Ты знаешь?!

Л е в у ш к а. Клавка ко мне заходила.

В а с и л и й. К тебе? Это почему к тебе?

Л е в у ш к а. Ты с того раза ее не видел?

В а с и л и й. У следователя вместе были.

Л е в у ш к а. Поговорил бы с ней.

В а с и л и й. Жалостливый ты.

Л е в у ш к а. Сходи к ней.

В а с и л и й. Незачем.

Л е в у ш к а. Ты все-таки сходи.

В а с и л и й. Сходи, сходи… Чего еще случилось?

Л е в у ш к а. Она сама скажет.

В а с и л и й. Выкладывай, Левка, не темни!

Л е в у ш к а. Не могу. О таких вещах женщина должна сама говорить.

В а с и л и й. Сама? Ну говори!

Л е в у ш к а. Ребенок у тебя будет.

В а с и л и й (пауза). Ребенок… Так… Со дня на день суд… Ах, Клавка, Клавка…

Л е в у ш к а. Сходи к ней, Василий.

В а с и л и й. Сходить, говоришь?! (Неожиданно.) Брешет она, Левка! Клянусь, брешет!

Л е в у ш к а. Такими вещами не шутят.

В а с и л и й. Врет. Если правда, сама бы ко мне пришла. Разжалобить хочет, знает, что ты уши развесишь. Хитра!

Л е в у ш к а. Она плакала.

В а с и л и й. И ты с ней, да?! Липа все. Меня на мякине не проведешь! Не выйдет. (Взял полотенце.) Пойду искупаюсь. Располагайся. (Ушел.)

Входят  Л и з а  и  П о л и н а.

Л и з а. Левушка… Это чьи вещи?

Л е в у ш к а. Понимаешь, Лиза… Пришел Василий и заставил меня… Это мои вещи.

Л и з а (обнимает Левушку). Скажите, Полина, за что его наградили орденом Александра Невского?

П о л и н а (смеется). За храбрость.

Л е в у ш к а. Я отнесу чемоданы к тебе.

Л и з а. Отнеси вещи, и будем завтракать.

Левушка берет чемодан и уходит наверх.

Больше всех обрадуется Майка. Вы поняли, что произошло?

П о л и н а. Кажется.

Л и з а. Одобряете?

П о л и н а (обняла Лизу). Я, пожалуй, пойду.

Л и з а. Нет, что вы, я вас не отпущу. Мы позавтракаем, а потом что-нибудь придумаем. У вас сегодня выходной, можно и отдохнуть.

П о л и н а. Все-таки мне лучше уйти. Незачем нам встречаться.

В столовую вернулся Левушка.

Л е в у ш к а. На лестнице ступенька шатается. Надо починить.

Л и з а. Она давно шатается.

Левушка забирает чемодан и книги, уходит наверх.

Я вас рыбой угощу. Василий наловил. Он последнее время часто на рыбалку ходит. Посидите здесь, а я на кухню. Вот как будто свежая газета. Да, сегодняшняя. (Передает Полине газету, уходит в прихожую.)

На лестнице.

Сверху спускается Левушка. Он обнял Лизу, поцеловал ее.

Л и з а. А если бы не Василий?

Л е в у ш к а (целует Лизу). От тебя зверинцем пахнет.

Л и з а. Привыкай.

Л е в у ш к а. Что у тебя с рукой? Почему бинт?

Л и з а. Звери иногда кусаются.

Л е в у ш к а. Ты где Полину нашла?

Л и з а. У нас в лесу.

Л е в у ш к а. В воскресенье? Что она там делала?

Л и з а. Так. Бродила.

Л е в у ш к а. Любопытно.

Л и з а. Посиди, посиди с ней. А я рыбу пожарю.

Л и з а  уходит на кухню. Левушка идет в столовую.

В столовой.

П о л и н а. Левушка, вы математику преподаете?

Л е в у ш к а. Да, «а» плюс «б» в квадрате.

П о л и н а. Давно это было. Ничего не помню.

Л е в у ш к а. Ну-ка, ну-ка: «а» плюс «б» в квадрате…

П о л и н а. Равняется… погодите… «а» квадрат… плюс… два «а», плюс… «б» квадрат.

Л е в у ш к а. Вот видите.

П о л и н а. Странная вещь память… Оказывается, помню. Где-то все прячется до поры до времени… А иногда помнишь такое, что и вовсе не нужно. Василий идет.

Через веранду входит  В а с и л и й.

В а с и л и й (увидел Полину). Здравствуй.

Л е в у ш к а. Я потороплю Лизу. (Ушел на кухню.)

В а с и л и й. Хорошо купнулся. (Пауза.) Речушка, жалко, у нас хилая. Вот на озере, там поплавать можно.

Пауза.

П о л и н а. А я гуляла все утро. Понравился мне ваш лес.

В а с и л и й. Ты за плотину поезжай, балки, овраги, черт-те что наворочено, красотища.

П о л и н а. С Печниковым там ходили. Хорошие места, диковатые. Слушай, Василий, ты во вторник в городе был?

В а с и л и й. А что?

П о л и н а. Показалось, будто видела тебя.

В а с и л и й (помолчав). За крючками ездил, за леской, у нас этим товаром не торгуют.

Пауза.

П о л и н а. Ты газету сегодняшнюю видел?

В а с и л и й. А зачем мне газеты читать?

П о л и н а (протягивает ему газету). Вторую страницу посмотри.

Василий развернул газету.

Внизу.

В а с и л и й (засмеялся). Ловко. Что же, кончился Дунаев?

П о л и н а. Читай дальше.

В а с и л и й. Даже в состав обкома не вошел… Ты тоже выступала?

П о л и н а. Не я одна.

В а с и л и й. Сильно брыкался?

П о л и н а. Не выступал.

В а с и л и й. Струсил?

П о л и н а. Заболел.

В а с и л и й. Брешет. Струсил.

П о л и н а. Нет. С сердцем плохо.

В а с и л и й (просматривая газету). Смотри-ка, ты в бюро вошла?

П о л и н а. Выбрали.

В а с и л и й (бросил газету, закурил). Поздравляю.

П о л и н а. Ты что помрачнел?

В а с и л и й. Сказала Дунаеву все, что хотела?

П о л и н а (смеется). Твоя школа!

Входит  Л и з а  со сковородой, вслед за ней  Л е в у ш к а  с кастрюлей.

Л и з а. Будем рыбу с картошкой есть.

П о л и н а. С удовольствием.

Все усаживаются за стол.

Л и з а. Картошка своя, молодая.

В а с и л и й. Мелковата.

Входит  М а й к а.

М а й к а. Бон пти.

В а с и л и й. Чего?

М а й к а. Я говорю, приятного аппетита.

Л е в у ш к а. Это по-французски?

М а й к а. Вроде.

Л е в у ш к а. Тогда мерси.

Л и з а. Ты кому голубцы скормила?

М а й к а. Борису.

Л и з а. Это еще кто?

М а й к а. Старая любовь. Инженер-строитель с блестящим будущим.

Л е в у ш к а. Прелестный парень. Из всех твоих знакомых он, пожалуй, наиболее светлая личность. Не то что этот, семинарист…

М а й к а. Действительно, светлая личность — блондин.

Л и з а. Садись с нами.

М а й к а. Не хочу. Бон пти.

Майка быстро поднимается по лестнице, заходит к себе, берет гитару, перебирает струны, потом прячет голову в подушку и плачет.

Л и з а. Вечно она дурака валяет.

В а с и л и й. Умная девка. Ей бы учиться надо.

Л и з а. Не хочет.

Входит  П е ч н и к о в.

П е ч н и к о в. Я помешал?

Л и з а. Нет. Присаживайтесь, Алексей Иванович.

П е ч н и к о в. Плохи наши дела, Елизавета Сергеевна.

П о л и н а. Леша, сегодня воскресенье. Отдохните.

П е ч н и к о в. Здравствуйте, я вас не заметил. Тут наотдыхаешься, пожалуй.

П о л и н а. Что стряслось, Леша?

П е ч н и к о в (показывает на Лизу). Я ее две недели назад оформил на работу. Все как полагается. Приказом провел. У меня вакансия была. Вчера поехал в область. Прихожу, мне говорят — новое штатное расписание. А там вместо вакансии — вот! (Показывает кукиш.) Я говорю, взял человека. «Не наше дело, сам взял — сам расхлебывай».

П о л и н а. Это недоразумение.

П е ч н и к о в. В Москву с этим недоразумением придется ехать. И полгода убить. А пока что райфо зарплату сняло.

Л и з а. Что же, я уволена?

Пауза.

Майка встала с кровати, подошла к зеркалу, напудрилась, спустилась вниз, вошла в столовую, остановилась у двери.

П е ч н и к о в (Полине). Думаешь, случайность? Совпадение? Черта с два. Формально никто против Комаровой не возражает, но по существу все ясно. В кадрах сидит тот же инспектор, который ее выгонял. Как же он сам ее обратно возьмет? Вот и весь секрет. Предложи я на это место другого — все было бы в ажуре.

Л и з а. Мне завтра на работу не выходить?

П е ч н и к о в (запальчиво). Выходите! Будете получать мою зарплату.

Л и з а. Уволена…

П е ч н и к о в. Я сказал — нет! Будете работать!

В а с и л и й. Не шуми. Что она тебе — Ванька-встанька?!.. Ее на обе лопатки, она вскочила — улыбается. Ее опять к земле, а она опять стоит радуется. (Лизе.) Рано свою библиотеку бросила.

Л и з а. Я туда… не вернусь.

Пауза.

В а с и л и й (Полине). Восстановила справедливость?

П о л и н а. А ты хочешь сразу в раю проснуться?!..

В а с и л и й. Я что! (Показывает на Лизу.) На нее посмотри.

Лиза растерянно смотрит на Печникова.

П о л и н а (Лизе). Не огорчайтесь, Лиза. Не отчаивайтесь. Вам нельзя быть слабой.

М а й к а (тихо). А если она слабая?.. Что делать слабым?.. Их не так мало… Они тоже люди.

П е ч н и к о в (подходит к Майке). Не паникуй. Елизавету Сергеевну в обиду не дам. (Лизе.) Завтра выходите на работу. Ничего, разберемся.

П о л и н а (Печникову). Приезжайте завтра с утра — пойдем вместе.

Л и з а (убирая со стола). Алексей Иванович, на седьмом участке кормушки дырявые. Пошлите туда плотника. Между прочим, когда меня в первый раз уволили, тоже говорили — ничего, разберемся…

Л и з а  уходит на кухню.

Л е в у ш к а. В крайнем случае Лиза может преподавать биологию… в школе.

П е ч н и к о в. Ну, это дудки.

М а й к а. Печников, сбрейте, пожалуйста, бороду.

П е ч н и к о в. Черта с два! До свидания. (Ушел.)

В а с и л и й. У него вся сила в бороде.

На веранду входит  д е в у ш к а.

На веранде.

Д е в у ш к а. Можно?

В а с и л и й (выходит на веранду). Что — повестка? (Расписывается.)

Д е в у ш к а. Не опаздывайте. (Ушла.)

Василий вошел в столовую, сунул повестку в карман.

В столовой.

М а й к а (Василию). Повестка?

В а с и л и й. Да. Завтра суд.

Вошла  Л и з а  с чайником.

Л и з а. Кто чай пить будет?

Все молчат.

М а й к а  медленно уходит через террасу.

Что на обед приготовить?

Все молчат.

Л е в у ш к а. В магазин лыжи привезли. Надо купить, а то зимой не достанешь.

Лиза берет сумку, идет на террасу.

Куда?

Л и з а. На рынок.

Л е в у ш к а  идет вслед за  Л и з о й. Они уходят.

Пауза.

В а с и л и й. Завтра суд. Так или иначе — скорей бы кончилось. Левка-то Халецкий к нам переехал. Видала, какая у него морда? Доволен. А у Лизы плохо дело. Там в кадрах такой тип, голым в руки не дастся. Скользкий. Когда меня исключали, все руки подняли, никто Дунаеву перечить не захотел. Многие знали что к чему, молчали. А этот тип в уборной подошел — ты, говорит, Комаров, не сердись на меня, понять должен. Так меня и загнали в деревяшку.

П о л и н а. Загнали? Не обманывай себя, Василий. Ты не из тех людей, которых загоняют.

В а с и л и й. Выходит, из тех.

П о л и н а. А в сорок первом, когда отступали, тебе легче было?

В а с и л и й. Тогда всем худо было.

П о л и н а. И тогда находились «герои», бросали оружие.

В а с и л и й. Ты меня со всякой сволочью не равняй. Понадобится — хоть завтра в танк сяду.

П о л и н а. А сегодня?

В а с и л и й. Чего ты хочешь? Жизни моей не одобряешь? А ты разберись в ней, в моей жизни. Не первый день знакомы. Авось не забыла, кто тебя в партию рекомендовал?!

П о л и н а. Ты.

В а с и л и й. А теперь пойми, мне говорят — с кем воюешь, с Дунаевым?! Нет, Комаров, ты против партии пошел. А я против партии не мог идти. Понимаешь, не мог!

П о л и н а. Ну хорошо, вот так случилось. Что было, то было. А теперь? Что дальше, Василий?

В а с и л и й. Ох, Полина, где же ты раньше была?.. Знала ведь, что я в своей Березовке. Сам хотел написать, да не мог. Боялся, не станешь отвечать. Я ведь знаю, ты в другую часть уехала, чтобы мне в тягость не быть. Вот и хорошо, думал, обойдется. Приехал домой. Свободный человек. Сам себе хозяин. А вышло — не хозяин. Все о тебе думал — что делаешь да какая теперь. А ты вон какая. Ну что смотришь?

П о л и н а. Глаза у тебя усталые.

В а с и л и й. Устал. Жизнь дурацкая. Нескладная. А ты… Я когда в деревяшке тебя увидел, будто меня кто за горло схватил. (Пауза.) Не хотел я говорить, а молчать не могу… Может, и осталось у меня… одно… Ты. Я таких слов еще ни одной… не говорил. Не веришь? Что молчишь?

П о л и н а. Думаю… Если бы знала, что ты помнишь… я бы давно приехала.

В а с и л и й (тихо). Правда?

П о л и н а. Глупый ты, Василий. Разве я могла тебя забыть?

Стук в дверь. Василий идет в прихожую.

В прихожей.

Входит  К л а в а. Василий закрывает дверь в столовую.

К л а в а. Повидать тебя пришла.

В а с и л и й. Что на меня смотреть — не картина.

К л а в а. Почему не заходишь, Вася?..

Василий молчит.

Завтра суд.

В а с и л и й. Получил приглашение.

К л а в а. Что дальше-то будет, Вася?

В а с и л и й. А я почем знаю. Не гадалка. (После паузы.) Ты чего Левке наболтала?

К л а в а. Правда это, Вася.

В а с и л и й. Брешешь. Не может этого быть.

К л а в а. Не вру, Вася. Ей-богу, не вру.

В а с и л и й. Почему сама не сказала?

К л а в а. У следователя… даже не поздоровался. Что же я говорить буду…

В а с и л и й. Вышла ты у меня из веры.

К л а в а. Что же, справку от врача принести? Помнишь, сам говорил — будет ребенок. Жениться хотел…

В а с и л и й. Мало ли чего хотел?..

К л а в а. Юрист сказал: если ребенок будет, условно дадут.

В а с и л и й. Не посадят?

К л а в а. Юрист говорит — нет.

В а с и л и й (после паузы). В рубашке ты родилась, Клавка…

К л а в а. Не велико счастье. Куда я теперь с ребенком?

Василий сел на ступеньки.

Я хотела к акушерке пойти, есть одна, берется…

В а с и л и й. Как знаешь…

К л а в а. Тюрьмы я боюсь, Вася.

Слышатся далекие выстрелы.

В а с и л и й. Что это?

К л а в а. Охоту разрешили. В комнату позвать совестишься? Лиза дома? (Пошла к двери.) Мне ей деньги отдать надо.

В а с и л и й. Не ходи туда, нет Лизы.

К л а в а. А Майка?

В а с и л и й. Сказал, не ходи туда.

Клава открывает дверь, входит в столовую.

Клавка!

В столовой.

К л а в а. Не ори. Я, может, с ней поговорить хочу. (Полине.) Что так смотришь? Закон нарушила? Я для него не то что украсть — на все пойду. Где была, когда он тут маялся столько лет? Спроси у него, кто с ним нянчился? Зачем сюда приехала, чего тебе тут нужно?..

В а с и л и й (в дверях). Клава!

К л а в а (Полине). Ждешь, посадят меня — Ваську получишь?! Чужой бедой не разживешься. Не видать тебе с ним счастья! Мой он, мой!

П о л и н а. Почему вы на меня кричите?

В а с и л и й. Ребенка она ждет. (Клаве.) Ну теперь все?

К л а в а. Вася…

В а с и л и й. Все?

К л а в а. Все, Вася… (Полине, тихо.) Вы меня не судите, может, я чего не так говорю, так ведь он у меня… на всем свете один… (Уходит.)

П о л и н а. Вот она какая… Клавдия… Любит.

В а с и л и й. Не люблю ее — чужая она мне. И жить с ней не буду. Не могу.

П о л и н а. Зачем я тогда из части уехала? Почему у этой женщины есть на тебя права, а у меня… никаких?

В а с и л и й. Клавка… Ребенок… Суд… Хоть в петлю лезь. Иди, Поля. Иди, родная. Оставь одного.

П о л и н а. Как же я тебя оставлю… такого?

В а с и л и й. Боишься, запью? Не бойся. Прошу тебя, иди. (Обнял ее, прижал к себе, поцеловал.) Иди, Полинка. Полинка-малинка…

П о л и н а  медленно уходит через террасу, Василий провожает ее до выхода, смотрит ей вслед, потом проходит в столовую, стоит задумавшись. Слышны далекие выстрелы. Василий поднимается наверх, заходит в комнату Майки, берет гитару.

(Поет.)

Башенный с радистом бинтовали раны мне, А моя машина догорала в стороне…

Василий бросил гитару, пошел в комнату Лизы, открыл шкаф, достал коробку с орденами, спустился вниз, в столовую, открыл коробку, достал ордена, рассматривает их. Через веранду входит  Н и к о л а й.

Василий прикрыл ордена газетой.

В столовой.

Н и к о л а й. В гости к тебе завернул. Не прогонишь?

В а с и л и й. Ну?

Н и к о л а й (заметил ордена). Отличия разложил?

В а с и л и й. А тебе что? Зачем пришел?

Н и к о л а й. Давненько в деревяшку не заглядывал.

Василий молчит.

Ясное дело. Клавки нету, наличными платить надо. А ты не привык, полковник, за свой счет гулять.

В а с и л и й. Ты думай, что говоришь.

Н и к о л а й. Не пугай. Клавка не за меня под суд пошла.

В а с и л и й. Николай, ударю!

Н и к о л а й. Бей! Бей, если совести нет! Она для тебя ничего не жалела, а ты думаешь, люди не в курсе, слепые? Тут и дураку понятно, кто ее под монастырь подвел, для кого дом в Ивановке поставила.

В а с и л и й. Брешут! Не знал я ничего! У Клавки спроси, не знал!

Н и к о л а й. Клавка тебя не выдаст. А люди видели — не платил ты ей. На дармовщинку прокатывался.

В а с и л и й. Я ей копейка в копейку все отдавал!

Н и к о л а й. Нашел дурачка. Так я и поверю!

В а с и л и й. Что ты от меня хочешь?

Н и к о л а й. На суде сказать должен. Люди говорят, ей срок сбавят.

В а с и л и й. Не в чем мне сознаваться!

Н и к о л а й. Эх, герой! Ордена разложил, а последнюю совесть пропил! Сколько не юли — от людей правды не скроешь! (Пошел к двери.)

В а с и л и й (догнал Николая). А если я тебе слово дам, что не виноват я?

Н и к о л а й. А чего оно стоит, твое слово… (Ушел, хлопнул дверью.)

Василий подошел к столу, налил водку, выпил. Сидит молча, медленно укладывает ордена в коробку. Захлопнул коробку, встал, прошелся.

Где-то недалеко один за другим опять прозвучали выстрелы… Василий прислушался. Раздался еще один выстрел. Василий быстро подошел к буфету, рывком отодвинул его от стены, где-то за буфетом из-под пола достал небольшой, завернутый в промасленную тряпку сверток. Василий подвинул буфет на место, со свертком подошел к столу, развернул тряпки, стал вытирать газетой покрытый маслом пистолет. Хлопнула дверь — на веранду вошла  М а й к а. Василий сунул пистолет в карман, скомкал газету.

М а й к а. Ты один?

В а с и л и й. Один.

М а й к а. Пьешь?

В а с и л и й. Пью, Майка…

М а й к а. Василий, где взять две тысячи?

В а с и л и й (обнял Майку). Что такое?

М а й к а. Я у Бориса брала. Для Клавки. Он уезжает. Надо отдать. Сегодня.

В а с и л и й (снимает с руки часы). Возьми. (Полез в карман, достал деньги.) И вот еще.

Майка заплакала.

Не реви. Обидел тебя этот строитель?

М а й к а. Нет. Ты что подумал, Вася?

В а с и л и й. Всякое бывает.

М а й к а. Со мной еще не было.

В а с и л и й. Эх ты, Майка-догоняй-ка. Помнишь, как в салочки играли?

М а й к а. В заповеднике. Хорошо как было!

В а с и л и й. Ты что, старуха?! У тебя жизнь впереди.

М а й к а. Не знаю, куда себя девать. Надоело небо коптить. Хоть ты скажи, что делать?! Павлик говорит, не думай о завтрашнем дне, а сам о приходе мечтает. Тихонечко жить хочет. Скучно. Надоело мне все, Вася.

В а с и л и й. Дурь это. Пройдет.

М а й к а. Ничего не пройдет. Сидишь пьешь. А меня учишь.

В а с и л и й. Не про меня разговор. Я — другое дело. Я, может, сам виноват. А тебе девятнадцать, учиться надо, Майка. Если бы я мог сначала все! Поздно. Запутался, сам себя по рукам и ногам связал. А ты молодая.

М а й к а. При чем тут возраст? Сам не знаешь, как жить, чего ты от меня хочешь?

Входит  П е ч н и к о в.

П е ч н и к о в. Я трубку у вас не оставил?

М а й к а. Вася, ты его трубку не видел?

В а с и л и й. Нет.

П е ч н и к о в. Ладно, пес с ней. (Майке.) А что вы к нам в заповедник не заглянете?

М а й к а. Чего я там не видела?

П е ч н и к о в. К нам ондатру завезли.

М а й к а. Что за ондатра?

П е ч н и к о в. Крыса водяная. Мех у нее хороший. Заходите. (Пошарил в карманах, вынул трубку, стал набивать.)

М а й к а. Нашлась?

П е ч н и к о в. Что «нашлась»?

М а й к а. Трубка.

П е ч н и к о в. Ах, трубка… (Смутился.) Да, нашлась… Так заходите. (Пошел в выходу, вернулся.) А чем вам моя борода не нравится?

М а й к а. Если вам нравится, оставьте.

П е ч н и к о в. Так вы заходите. (Уходит.)

М а й к а. Чего он приходил?

Василий молчит.

Что за тряпки, не понимаю… (Взяла тряпку.) В масле… Вася! Ты с ума сошел! Где пистолет! Дай сюда.

В а с и л и й. Чего всполошилась? Достал почистить.

М а й к а. Почему ты его не сдал?

В а с и л и й. Подарок, вроде ордена, ясно?

М а й к а. Дай сюда.

В а с и л и й. Не игрушка.

М а й к а. Если ты что-нибудь с собой сделаешь, так и знай — жить не буду. Вася, я тебе больше всех верила. Ты для меня все. Неужели и ты слабый?

В а с и л и й. Мне еще никогда так худо не было, Майка. К самому горлу приперло…

Где-то далеко слышатся выстрелы.

Осень. Дом Комаровых. Большая кровать из комнаты Лизы переставлена к Майке, на месте кровати тахта. Туалетный столик с овальным зеркалом стоит в столовой, в углу возле окна. Рядом, за ширмой, Майкина кровать. В комнате Майки на месте туалетного столика комод, накрытый кружевной дорожкой. Гитара валяется на диване в столовой.

Вечер. По крыше террасы уныло барабанит дождь. В комнате Лизы, на тахте лежит и читает  Л е в у ш к а, изредка поглядывая на потолок, откуда падают редкие капли в поставленный на полу умывальный таз. В столовой  Л и з а  и  К л а в а. Лиза что-то шьет на руках, Клава гладит белье.

К л а в а. В старое время из нашего озера рыбу царю во дворец возили. Деревня большая. Как вечер — на берегу гулянье. А то на лодках, с песнями. Я горластая была.

Л и з а. Ты в колхозе работала?

К л а в а. Где ж еще. А брат из армии вернулся, я в город ушла. Два года работницей жила у одного доктора. Хорошие были люди.

Л и з а. Когда Василий приедет?

К л а в а. Да разве он говорит.

Л и з а. Я рада, что он работает.

К л а в а. Он, Лиза, потому и в шоферы пошел, чтобы меня не видеть. Все в дальние рейсы просится. Мне Николай говорил, сам просится.

Л и з а. Кому-то надо ездить.

К л а в а. Вы меня не утешайте. Другой раз думаю: лучше бы посадили, чем такое счастье. Надо было тогда к акушерке идти.

Л и з а. Если бы тебя посадили, Василий совсем бы пропал.

К л а в а. Да и так… мается он со мной. Я к вам ехать не хотела. Думала, чужая. Лучше самим жить. А теперь, если бы не вы…

Л и з а. Ничего, Клавушка, наладится все. Ребенок будет.

К л а в а. Не любит он меня, Лиза. Из жалости живет. Совестливый он. Простыни все?

Л и з а. Все. Давайте я их наверх отнесу.

Лиза берет белье, поднимается в свою комнату.

В комнате Лизы.

(Укладывая белье в шкаф.) Василия нет, и крышу некому починить. Эх ты, мужчина.

Л е в у ш к а (поднялся, взглянул на потолок). Понимаешь, что получается. Утром в углу текло. Так я на чердаке толь положил. А теперь, видишь, тут пробило. Весь день дождь…

Л и з а. Майка домой не заходила?

Л е в у ш к а. Нет. Печников был, тебя спрашивал.

Л и з а. Меня? Мы с ним на работе виделись.

Л е в у ш к а. Сколько ему лет?

Л и з а. Совсем еще молодой. Лет пять как институт кончил. (Подошла к Левушке.) Ты меня любишь?

Л е в у ш к а. Нет.

Л и з а. И я нет. (Обняла Левушку.) А ты все-таки чудак, Левка. Сколько лет ходил вокруг меня, вздыхал, а вот если бы не Василий…

Л е в у ш к а. Ну, знаешь!

Л и з а. Знаю, знаю. (Целует Левушку.) Левка, что нам с Клавой делать?

Л е в у ш к а. Да… Каждый день плачет.

В столовой Клава поставила утюг, прислушалась, подбежала к окну, вглядывается в темноту.

В комнате Лизы.

Л и з а (улыбнулась). А ступенька на лестнице все-таки шатается.

Л е в у ш к а. Да, да, надо починить…

Л и з а  спустилась в столовую. Левушка опять улегся, задумался…

В столовой.

Л и з а. Что увидела?

К л а в а. Показалось, машина…

С веранды входит  М а й к а.

Л и з а. В воскресенье, если будет погода, поедемте в Ивановку? Клава, поедешь? Возьмем с собой еды.

М а й к а (уходя за ширму). И Алешу захватим.

Л и з а. Какого Алешу?

М а й к а. Я знаю какого.

К л а в а. Езжайте без меня. Мне туда лучше не показываться.

М а й к а (из-за ширмы). Клавк, я в твоей деревяшке была. Там какая-то новенькая. Молодая. На столики стекло положили. А у входа пальму поставили в кадке. И люстру повесили, здоровенную. Страшненькая люстра, но светло. (Вышла из-за ширмы.)

Л и з а. А что ты там делала?

М а й к а. Мы с Алешей зашли, по кружке тяпнули.

Л и з а. Чего?

М а й к а. Пивка тяпнули.

Л и з а. С каким Алешей?

М а й к а. С каким, с каким! С Печниковым. Мама, ко мне сейчас придут, дай чего-нибудь проглотить.

Л и з а. Сама разогрей.

М а й к а. Пойдем. Мне одной скучно.

Л и з а  и  М а й к а  уходят на кухню. Клава раздула угли в утюге, снова стала гладить. Послышался шум останавливающейся где-то рядом машины. Клава выбежала на веранду. Вошел  В а с и л и й. Он в промасленной телогрейке, в сапогах, небритый.

К л а в а. Вася! Покушать собрать?

В а с и л и й. Потом. Машину в гараж поставлю, тогда поем.

Они переходят в столовую.

Здоровье как?

К л а в а. Хорошо. Голова немного кружится, так это от утюга, наверно.

В а с и л и й. Незачем тебе гладить.

К л а в а. Без дела сидеть хуже. Что ты долго так ездил?

В а с и л и й. Дорога дальняя, вот и ездил долго. Завтра ты меня в пять разбуди.

К л а в а. Далеко едешь?

В а с и л и й. Нет. Дня на три.

К л а в а. Совсем я тебя не вижу.

В а с и л и й. Что на меня смотреть? Еще насмотришься. Где мои кирзовые сапоги?

К л а в а. В комнате. Принести?

В а с и л и й. Сам найду. Машину вытягивал, все ноги мокрые… Думал — все, заночую в кювете. Ничего, вылез! (Пошел наверх, вошел в комнату, где раньше жила Майка, сел на кровать, стал переобуваться.)

Клава постояла немного, пошла вслед за Василием, вошла в комнату.

В комнате Василия.

К л а в а. Носки чистые дать?

В а с и л и й. Давай.

К л а в а (достала из комода носки). На вот, теплые.

В а с и л и й. Давай.

К л а в а. Весь день льет. У Лизы в комнате потолок протекает.

В а с и л и й. Кончился дождь. Завтра погода будет.

К л а в а. Скоро придешь?

В а с и л и й. Как управлюсь, так и приду. (Вышел из комнаты, заглянул к Левушке.)

В комнате Лизы.

Здорово, учитель. Я тебе газеты привез. (Бросил газеты на кровать.) Ты своих пацанов в Каменку свози.

Л е в у ш к а. А что?

В а с и л и й. Поезжай погляди. Там такой заводище отгрохали — красотища! Свози, свози ребят!

Л е в у ш к а. Слушай, я Николая Шлыкова встретил. Мрачный, ни на кого не глядит. Слышал, будто ваш завгар ему дело шьет…

В а с и л и й. Ничего ему не будет. Машину он разбил. Так ей давно на свалку пора, как только он на ней ездил… Еще хорошо, что сам уцелел. Этот Лапушкин подонок, сволочь! Ждет, когда тот ему на лапу даст.

Л е в у ш к а. Да, дела…

Василий спустился вниз. Клава вышла из комнаты, идет за ним.

На лестнице.

К л а в а. Вася.

В а с и л и й. Что еще?

К л а в а. Не могу я больше так, Вася.

Василий молча идет в столовую.

В столовой.

Вася.

В а с и л и й (остановился). Ну?

К л а в а. Все-то ты из дома торопишься. Надоела я тебе.

В а с и л и й. Ну ладно, ладно, не причитай. Обижает тебя кто?

К л а в а. Все одна да одна…

В а с и л и й. Что же, работу бросить, с тобой сидеть?

К л а в а. Я раньше думала, только бы ты со мной был. Нет, не жизнь это, Вася. Ты все о ней думаешь.

В а с и л и й. Не видел я ее с тех пор. И не о чем говорить. Все. Я скоро. (Ушел.)

Слышно, как уехала машина. Из кухни пришла  Л и з а.

Л и з а. Кто заходил?

К л а в а. Василий. (Пауза.) Я вещи соберу и уйду. Вот сейчас соберу. И уйду.

Л и з а. Что, с Василием повздорили?

К л а в а. Нет. Он ко мне совсем безразличный. (Пошла в прихожую.)

В прихожей.

Л и з а. Ты что, Клава, серьезно?

К л а в а. Что, я себе не хозяйка?! Не привязанная.

Л и з а. Клавочка…

К л а в а. Что Клавочка? Вам-то Клавочка, а ему… Хоть бы меня и на свете не было. (Поднимается по лестнице.)

Лиза идет вслед за ней.

Л и з а. Ты правда не вздумай. Некуда тебе идти.

К л а в а. В Ивановку уеду. Мать у меня там.

Л и з а. Ты просто плохо себя чувствуешь. Я, когда Майку ждала, тоже все ревела.

Клава ушла в комнату, села на кровать.

(В дверях.) Ты отдохни. Устала гладить. Полежи.

Клава улеглась. Лиза прикрыла дверь, вошла в свою комнату.

В комнате Лизы.

Л и з а. Клава, кажется, уйдет от Василия.

Л е в у ш к а. Нет. Она слишком его любит.

Л и з а. Потому и уйдет.

Л е в у ш к а. Ты бы ушла. А Клавка останется.

На веранду вошли двое мужчин с ружьями за плечами — с т а р и к, тот, который сидел в буфете при автобусной станции, и  о х о т н и к — среднего роста, в старом кожаном пальто, с ягдташем через плечо. Старик стучит в дверь.

В комнате Лизы.

Л е в у ш к а. Стучат? (Прислушался.)

Л и з а. Пойди посмотри, кто там.

Левушка спустился вниз.

В столовой.

Л е в у ш к а. Заходите. Вам кого?

C т а р и к. А хозяйки нет?

Л е в у ш к а. Лиза! Сейчас придет. Да вы заходите.

О х о т н и к. Ноги бы вытереть… А то наследим.

Л е в у ш к а. Там тряпка есть.

О х о т н и к. Ага, вижу. (Вытирает ноги.)

Входит Лиза.

Л и з а. Вы ко мне?

C т а р и к. Ты, Лизавета Сергеевна, не обижайся, гостя к тебе привел. Весь день по дождю ходили, продрогли. Угости чайком погреться.

О х о т н и к. На рассвете вышли, дождя вроде не предвиделось.

Л и з а. Да вы раздевайтесь. У нас тепло.

Старик и охотник поставили ружья, раздеваются.

А если я вам вместо чая водки предложу?

C т а р и к. Не стоит вас в расход вводить.

О х о т н и к. Выпьем. Спасибо. Промерз я, старик.

Лиза достает бутылку, стопки, ставит закуску, наливает водку.

Л е в у ш к а (взял ружье старика). Хорошо ружьишко.

C т а р и к (кивая на охотника). Тоже ихнее. Бельгийская двустволочка.

Л е в у ш к а. С инкрустацией.

C т а р и к. Вот только поломана маленько…

Л и з а (взглянула на охотника, узнала его). Здравствуйте, Иван Андреич…

О х о т н и к. Здравствуйте, здравствуйте. (Взял стопку, чокнулся со стариком.) Будьте здоровы и благополучны. (Выпил.)

Л и з а. Спасибо. А вы меня не узнаете, товарищ Дунаев?

О х о т н и к. Честно говоря, нет.

C т а р и к. Иван Андреича всяк знает, а где ему всех упомнить.

Л и з а. Я из заповедника. Моя фамилия Комарова. Не помните?

О х о т н и к (усмехнулся). В таких случаях говорят — как же, как же, вспоминаю. Однако врать не буду — не помню вас, товарищ Комарова.

Л и з а. Совсем не помните?

О х о т н и к. А где с вами встречались? На приеме у меня были?

Л и з а. И на приеме была. Да и в заповедник вы наезжали.

О х о т н и к. Вот директора бывшего, Комарова, помню. А… вы его жена?! Вспомнил.

Л и з а. Нет. Невестка.

О х о т н и к. Вы на меня не обижайтесь. Болел я сильно, память не та стала.

Л е в у ш к а. Вы о Елизавете Сергеевне в докладе говорили. По вашему распоряжению ее с работы уволили.

Л и з а. Не надо, Левушка. (Наливает водку.) Пейте.

Л е в у ш к а. А теперь… и вспомнить не можете?!

О х о т н и к. Не я это придумал, установка была. Сейчас-то работаете?

Л и з а. Работаю.

О х о т н и к. Да, теперь ясно. В науке должна быть свобода мнений, дискуссий. Администрирование в этом деле плохой помощник. Я вас хорошо понимаю… Шутка сказать, я вот третий месяц не у дел, места себе, можно сказать, не нахожу.

Л и з а. Вот сыр. Берите.

В комнате Василия.

Клава встала с постели, достала из-под кровати чемодан, стала укладывать в него свои вещи, открыла комод.

О х о т н и к. Сыр-то в городе брали?

Л и з а. Нет. У нас в буфете. На автобусной станции.

Из кухни в прихожую выходит  М а й к а, открывает дверь. Входит  П е ч н и к о в. Его не узнать, он сбрил бороду.

В прихожей.

М а й к а. Где борода?

П е ч н и к о в. Сбрил.

М а й к а. С ума сошел. Мне так нравилась твоя рыжая борода!

П е ч н и к о в. Опять нехорошо.

М а й к а. Мне только борода в тебе и нравилась…

П е ч н и к о в. Тебя не поймешь…

П е ч н и к о в  и  М а й к а  уходят на кухню. Клава в своей комнате берет фотографии с комода, укладывает в чемодан.

В столовой.

О х о т н и к (поднимаясь). Ну, спасибо. Пора и честь знать. Вы меня простите за беспокойство. Ну, кто старое помянет — тому глаз вон.

Л и з а. До свидания.

О х о т н и к. Зря обижаетесь. Я не больше вашего виноват.

Охотник и старик одеваются, берут ружья. Клава закрыла чемодан, надела пальто, тихо, с чемоданом в руках, спускается по лестнице.

Через террасу в столовую входит  В а с и л и й.

Клава остановилась в прихожей, прислушивается.

В а с и л и й. Здравствуйте.

Л и з а (охотнику). А его помните?

О х о т н и к. Помню. Ну прощайте.

В а с и л и й. Погоди. Посиди со мной.

О х о т н и к. Сидели…

В а с и л и й. Со мной посиди. Выпьем.

О х о т н и к. Пили уже.

В а с и л и й. Со мной выпей. Давно мечтаю с тобой выпить. Не хочешь? Жаль. Как живешь?

О х о т н и к. Твоими молитвами.

В а с и л и й. И то верно. Ну да не только моими. За тебя многие молятся… Плохо тебе, по глазам вижу. Однако жалеть не стану, потому как хуже, чем мне, тебе не будет.

К л а в а  взяла чемодан, тихо вышла на улицу.

Что пустой с охоты идешь? Нету дичи?

C т а р и к. Да, не та охота. Раньше, бывало, Иван Андреич дробинки зря не пускал, а нынче… Возраст, конечно, года не те…

В а с и л и й. Садись.

Охотник садится.

Что, Иван Андреич, хворал, говорят?

О х о т н и к. Ну что усадил? Сказать чего хотел?

В а с и л и й. Много я о тебе, Иван Андреич, за последнее время думал. И вот что скажу: одна у нас с тобой ошибка — мы с тобой оба поверили, что Дунаев — это и есть партия. И оба погорели на этом.

О х о т н и к (старику). Зачем ты меня в этот дом привел?

C т а р и к (улыбается). Да разве я знал, что у вас тут знакомые?

О х о т н и к. Прощайте. (Уходит.)

C т а р и к. Третий месяц назначения ждет. Думал, Москва поможет, а она молчит, не торопится. (Ушел.)

В а с и л и й. Сколько я ему сказать хотел… А свиделись… (Махнул рукой.) О чем говорить!

Василий поднялся наверх, пошел в комнату, огляделся, выбежал на лестницу.

Лиза!

Лиза выбежала в прихожую.

Где Клавка?

Л и з а. Дома была.

В а с и л и й. Нет ее.

Лиза бежит в комнату Василия. Василий идет за ней. Лиза молча смотрит на раскрытый ящик комода, на разбросанные вещи.

Л и з а. Ушла она, Василий.

В а с и л и й. Куда?

Л и з а. От тебя ушла.

В а с и л и й  бежит вниз, выбегает на улицу. Левушка в прихожей задерживает Лизу, надевающую пальто.

Одевайся, пойдем.

Л е в у ш к а (одеваясь). Что такое?

Л и з а. Идем, идем скорее. (Оба уходят.)

В прихожую вышли  М а й к а, за ней  П е ч н и к о в.

М а й к а. Куда это они? (Заглянула в столовую.) Идем сюда.

В столовой.

П е ч н и к о в. Ну-ка возьми гитару.

М а й к а (взяла гитару). Лучше ты спой.

П е ч н и к о в. Я только хором пою.

М а й к а. Ну пой хором.

П е ч н и к о в. Подумаешь, не так сказал…

Майка перебрала струны, заиграла.

Документы в институт послала?

М а й к а. Нет.

П е ч н и к о в. Я сказал — пошли.

М а й к а. Алеша, я раздумала.

П е ч н и к о в. Решила поступать? Решила. Ну?

М а й к а. Не хочу с тобой расставаться.

Пауза.

П е ч н и к о в. Пойдешь на заочный.

М а й к а (засмеялась). Не пойду.

П е ч н и к о в. Заставлю.

М а й к а. Не заставишь.

Печников шлепнул Майку.

Хорошо, я подумаю.

П е ч н и к о в. Обленилась?

М а й к а. Обленилась.

П е ч н и к о в. На работе тебя мало гоняют.

М а й к а. Гонять некому. Начальник влюблен.

П е ч н и к о в. В кого?

М а й к а. В меня, конечно.

П е ч н и к о в. Смотри, Майка! Я убью твоего начальника! (Обнял Майку.)

М а й к а. Алеш, ты слушаешь?

П е ч н и к о в. Мм…

М а й к а. А вдруг я бездарь? Вдруг засыплюсь? Учиться? Знаешь, я сколько за книги не бралась?

В прихожую входят  В а с и л и й,  Л и з а.

В прихожей.

В а с и л и й. Лиза, прибери комнату.

Л и з а. Ну чего ты. Доедет. Старик видел, как она в машину садилась.

Василий идет в столовую. Лиза поднялась в комнату Василия.

В столовой.

П е ч н и к о в. Добрый вечер.

Василий, не отвечая, садится на стул. М а й к а  делает знак Печникову, захватив гитару, идет на кухню. П е ч н и к о в  идет вслед за ней.

Василий сидит задумавшись. Входит  Л а п у ш к и н.

В а с и л и й. Лапушкин? Что это вдруг?

Л а п у ш к и н. Да вот шел мимо, дай, думаю, загляну, побалакаем о том, о сем.

В а с и л и й. О чем нам с тобой балакать?

Л а п у ш к и н (протягивает ему какую-то бумажку). Докладная твоя. Кто он тебе, Шлыков? Брат? Сват? Вроде не очень-то он тебя жалует. А ты за него вступаешься.

В а с и л и й. А мне плевать, жалует он меня или не жалует. Что было, то и написал.

Л а п у ш к и н. Шлыков разбил машину, будучи в пьяном виде.

В а с и л и й. В пьяном виде?! Да он и не пьет вовсе! Гроб он разбил, а не машину. И ты, Лапушкин, это не хуже меня знаешь.

Л а п у ш к и н. Не надо ссориться со мной, Комаров, ох не надо. Кто тебя на работу взял, такого?.. Лапушкин взял. А мог и не взять. В положение твое вошел, так сказать, руку помощи протянул. Ты мне по гроб жизни должен быть благодарен.

В а с и л и й. Тебе на меня грех жаловаться.

Л а п у ш к и н. Пока, Комаров, пока. Нет такого человека на свете, чтобы за ним промашки не получилось. Ясно? Перепиши докладную. Дескать, разбил Шлыков машину по пьянке.

В а с и л и й. Врать не приучен.

Л а п у ш к и н. Как хочешь. Только все равно: кто тебе поверит, Ваське-полковнику? (Засмеялся.)

В а с и л и й (сдерживаясь). А если по-твоему написать, поверят?

Л а п у ш к и н. Если по-моему — поверят.

В а с и л и й (встал). Иди ты, знаешь куда?!

Л а п у ш к и н. Да… Не умеешь ты, Комаров, с людьми ладить. Ну смотри. (Уходит.)

Василий тяжело опускается на стул.

Входит  Л е в у ш к а. Долго смотрит на Василия.

Л е в у ш к а. Ей в Ивановке лучше будет.

В а с и л и й. Лучше не будет — что врозь, что вместе.

Л е в у ш к а. Я думаю, она вернется.

В а с и л и й. Погляди в буфете… выпить нет?

Л е в у ш к а. Нет. Дунаев все выпил.

В а с и л и й. Левка, не в службу, а в дружбу…

Л е в у ш к а. Не пойду.

В а с и л и й. Четвертинку возьми.

Л е в у ш к а  уходит через прихожую. Из кухни слышатся звуки гитары. Что-то без слов напевает Майка. Лиза убирает в комнате Василия. Подъехала машина. Василий прислушался.

Входит  П о л и н а.

П о л и н а. Здравствуй, Василий.

В а с и л и й. Здравствуй. Садись.

П о л и н а. Я по делу.

В а с и л и й. Садись.

П о л и н а. Ты Шлыкова знаешь? Шофера?

В а с и л и й. Работаем вместе.

П о л и н а. Дело на него затеяли.

В а с и л и й. Знаю. Вызывали меня. Я докладную написал. Чего еще от меня надо?

П о л и н а. Ты был с ним в рейсе. Должен помочь ему.

В а с и л и й. Николаю? Да кто он мне? Сват, брат? Ничего я ему не должен. Докладную написал — и все. Хватит.

П о л и н а. Николай сейчас придет сюда.

В а с и л и й. Это еще зачем?

П о л и н а. Я сказала, чтобы зашел. Ты единственный свидетель. Должен помочь.

В а с и л и й. Плохой я помощник. Кто мне поверит? Разве что ты. Любому поверят, только не мне. Скажешь, сам виноват? Ну виноват! А дальше? Думаешь, легко мне было за баранку сесть? Гордость не гордость, а я, прежде чем к Лапушкину прийти, может, неделю вокруг гаража ходил. Я ведь все больше в дальние рейсы езжу. Людей вижу. Пить… Ну, может, не совсем бросил, а все же… Вроде человеком себя почувствовал. А тут эта история с Николаем. Написал докладную, все как есть. Так знаешь, что мне завгар сказал? А может, вы с Николаем в каждой забегаловке отмечались? А я не пью за баранкой! Не пью!

П о л и н а. Я верю.

В а с и л и й. Этот Лапушкин, пробы на нем негде ставить. Вымогатель, сволочь, ждет, чтобы Шлыков ему взятку дал, тогда, глядишь, и дело замнет. Не в первый раз ему.

П о л и н а. Ну это сплетня. Такое еще доказать надо.

В а с и л и й. Сплетня? Ты у любого шофера спроси! Хоть у Леньки Зайцева, хоть у Сережки Чижова, у Караулова. Любого спроси.

П о л и н а. Так что же ты молчишь?

В а с и л и й. Не хочу я встревать в это дело.

П о л и н а. Да… Как жил один, так один и живешь. Сам по себе. Как в пустыне. Будто никого людей вокруг нет. Я, когда узнала, что ты на работу пошел, обрадовалась. Да, видно, рановато… Почему ко мне не идешь? В райком?

В а с и л и й. Не такое у меня настроение, чтобы шуметь. Ушла от меня Клавка.

П о л и н а. Ушла?

В а с и л и й. Да, сама бросила, убежала. Поняла, что ты у меня из головы не идешь. Я, может, если б не ты, и сейчас в деревяшке сидел. Да и не умею кривить душой: сижу за баранкой, а все ты перед глазами. Небось думаешь, не успела Клавка уйти, а он… набивается. Нет, не будет нам с тобой счастья. Не по мне эта работа — при жене состоять.

П о л и н а. По-твоему, я сильнее? Просто со мной такой беды не случилось.

В а с и л и й. С тобой не могло того быть. Ты бы не сковырнулась.

П о л и н а. Да нет, я обыкновенная. И трусиха. Предложили на партийную работу идти, сперва отказалась. Страшно — какой я руководитель. А меня спросили — ты людей любишь? Ну вот. Их горе — твое горе. Их радость — твоя радость. И правда. Лиза работает — для меня радость. Печников Ивановский лес получил — радость. В Каменке техникум открыли — радость. А вот по школе скучаю… Ребят люблю, а своих не завела.

Входит  Н и к о л а й.

Н и к о л а й. Можно войти?

В а с и л и й. Заходи, раз пришел.

Н и к о л а й. Я к завгару сунулся — он приказ заготовил, а сам улыбается. Ты, говорит, Коля, не знаешь, как дела делаются. Побалакай с людьми — авось научат. Чижов говорит, меньше тысячи не возьмет. А где я ее, эту тысячу, возьму? Да и была бы — не дал!

В а с и л и й. Что я тебе говорил?

Н и к о л а й. Он мне свою филькину грамоту тычет — дескать, перед рейсом профилактику проходил.

В а с и л и й. Ребята знают, что твоя тридцать семь сорок два утиль, а не машина. Какая там профилактика! (Задумался.) Лапушкин ко мне заходил, недавно… Перепиши, говорит, докладную. Дескать, спьяну ты машину разбил.

П о л и н а. Переписал?

В а с и л и й. Совести еще не потерял! (Помолчав.) А чего это он забегал? А? Ведь сам говорит, что нет мне веры. Зачем ему, чтобы я переписал докладную? А? (Неожиданно.) Пошли, Николай!

Н и к о л а й. Куда?

В а с и л и й. Ленька Зайцев где живет, знаешь?

Н и к о л а й. За баней, а что?

В а с и л и й. Чижов в гараже?

Н и к о л а й. Спит небось.

В а с и л и й. Подымем. Идем, Николай.

В столовую входят  М а й к а  и  П е ч н и к о в.

П о л и н а. Что ты собираешься делать, Василий?

В а с и л и й. Заставлю их заговорить! Я этого гада на чистую воду выведу!

Н и к о л а й. Не станут они с Лапушкиным ссориться, знаешь, как он их держит!

В а с и л и й. Держит? Выпустит! Он еще не знает Васьки-полковника! Да, полковник, черт побери! Пошли! (Идет к двери.)

Входит  Л и з а.

Н и к о л а й. Поздно. Может, с утра?

В а с и л и й. С утра я в рейс ухожу.

Входит  Л е в у ш к а.

Л е в у ш к а. Ты куда?

В а с и л и й. Погоди, Левка, не до тебя. (Николаю.) Ну идешь?

Н и к о л а й  и  В а с и л и й  уходят.

М а й к а. Я его таким никогда не видела.

П о л и н а. А я… помню.

П е ч н и к о в. Да… Васька-полковник…

Л и з а. Нет, не Васька-полковник, а Василий Комаров.

М а й к а (тихо запела).

Вы меня простите, я им говорю, В следующей атаке обязательно сгорю…

Конец

1958 г.

А. Зак, И. Кузнецов ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ ТРИДЦАТОЕ АПРЕЛЯ

Драматическая хроника в двух частях

Действующие лица

Андрей.

Лейтенант Лифанов.

Тамара.

Военврач.

Барабанов.

Коробков.

Синица.

Учитель Науман.

Дитер.

Тео.

Урсула.

Рейнгольд.

Гельмут.

Часть первая

Весной 1945 года, в разгар боев за Берлин, советские воины заняли здание гимназии, в котором расположился медсанбат. Действие происходит в гимнастическом зале, в кабинете естествознания, превращенном в операционную, в подвале, где свалены поломанные парты и стоят громоздкие шкафы с наглядными пособиями, на улице возле гимназии.

Подвал.

Входят  В о е н в р а ч  и  Б а р а б а н о в. Барабанов освещает подвал, луч света выхватывает из темноты шкаф с запыленными стеклами, парты.

Б а р а б а н о в. Есть кто живой? Выходи!

В о е н в р а ч (прислушиваясь). Никого нет.

Б а р а б а н о в. Вроде бы нет. А проверить, однако, не мешает. (Выпускает очередь из автомата.)

Гулко звучат выстрелы, слышен звон разбитого стекла.

В о е н в р а ч. Зачем стреляешь? А если там… люди?

Б а р а б а н о в. Если люди — нечего им прятаться. А если прячутся, значит, не люди — фашисты. (Прислушиваясь.) Тихо, как на том свете. (Освещая стенку.) Товарищ майор, глядите — круг, а внутри крест… Это у немцев знак… Вот, скажем, бомбежка или пожар, к примеру. Видите, кирка висит… Пробиваешь этой киркой стенку, она тут в один кирпич уложена… и лезешь в другой подвал. А там, в случае чего, ищи такой же крест и двигайся, как в лесу, по зарубкам. Хитро?

В о е н в р а ч. Хитро.

Б а р а б а н о в (кричит). Э-э-э-эй! (Прислушивается.) Видали, как в старину-то строили? Наверху такая катавасия, упаси бог, а тут как в могиле — ни звука.

Слышится отдаленный взрыв.

Ого! Нашу артиллерию и здесь слыхать!

В о е н в р а ч (подошла к шкафу, вынула лейденскую банку). Знаешь, Барабанов, что это такое?

Б а р а б а н о в. Проходил я это… когда еще в школе учился, название забыл, однако.

В о е н в р а ч. Лейденские банки…

Б а р а б а н о в. Они самые. Память у вас — позавидуешь.

В о е н в р а ч. Сын перед самой войной… к экзаменам готовился. Повторял…

Б а р а б а н о в. Сын… Я и не знал, что у вас сын есть.

В о е н в р а ч. И я не знаю: есть или был… Вот что, Барабанов. Скажи старшине, чтобы двери в подвал заколотили… на всякий случай.

Б а р а б а н о в. Сам заколочу. Это по нашей плотницкой части.

Гимнастический зал.

Возле шведской стенки стоят носилки с  р а н е н ы м и. Около лейтенанта  Л и ф а н о в а  сидит  А н д р е й. На стене — фотография Гитлера, награждающего Железным крестом мальчика из фольксштурма. Входят  В о е н в р а ч,  Б а р а б а н о в,  Т а м а р а.

В о е н в р а ч. Как наши дела, Тамара?

Т а м а р а. Все нормально, Вера Алексеевна. Уже привозят раненых.

В о е н в р а ч. Скажи, Барабанов, у тебя в голове укладывается, что мы с тобой в Берлине?

Б а р а б а н о в. А вы в окошко гляньте, сразу видать — Берлин. Сержант, который раненых привез, говорит — наши к рейхстагу пробиваются.

В о е н в р а ч (показывая на фотографию). Взгляни, Барабанов, с какой любовью он смотрит на своего фюрера, этот мальчик.

Б а р а б а н о в. Волчонок.

В о е н в р а ч. Губы пухленькие, как у девочки… Как ты думаешь, Барабанов, когда кончится война?

Б а р а б а н о в. Завтра, товарищ военврач.

В о е н в р а ч (улыбаясь). Завтра? Может быть, и завтра. Только у меня все это не укладывается в голове.

А н д р е й (подходит к Военврачу). Товарищ военврач, разрешите обратиться.

В о е н в р а ч. Что тебе?

А н д р е й. К вам поступил раненый… лейтенант Лифанов… Вон он… лежит…

В о е н в р а ч. Что с ним?

А н д р е й. Товарищ военврач, просьба у меня… чтобы операцию лейтенанту Лифанову сделали вы сами, лично…

В о е н в р а ч. У нас есть хирурги не хуже меня.

А н д р е й. Говорят, у вас рука… счастливая.

В о е н в р а ч. Кто говорит?

А н д р е й. Вся дивизия говорит. И капитан Подтосин, и старший сержант Мокин, и сам подполковник Рощин.

В о е н в р а ч. А кто он, этот лейтенант, за которого ты просишь?

А н д р е й. Лейтенант Лифанов — командир разведчиков. Имеет девять боевых наград. Между прочим, три дня назад получил орден Александра Невского.

В о е н в р а ч (улыбаясь). Ну, если ты так настаиваешь… Буду оперировать.

А н д р е й. Спасибо, товарищ военврач.

В о е н в р а ч. А ты что здесь делаешь? Тоже ранен?

А н д р е й. У меня пустяки — царапина.

Т а м а р а. Оля его перевязала. Говорит — герой, терпеливый.

В о е н в р а ч. А как же иначе — солдат!

Андрей отходит к Лифанову.

Вот что, Барабанов, скажите Марченке, чтобы мальчишку этого из медсанбата не выпускали. Обидно будет, если какая-нибудь шальная пуля его заденет… за день до конца войны… (Улыбаясь.) Ты ведь обещал мне, что война кончится завтра?

Б а р а б а н о в. Так точно, товарищ военврач, завтра.

В о е н в р а ч (показывая на фотографию Гитлера). А это — убери.

Подвал.

Слышатся удары кирки, падают на пол кирпичи, мелькает свет фонаря. Входят  Г е л ь м у т,  Т е о,  Д и т е р,  Р е й н г о л ь д. Все они в форме фольксштурма. У Гельмута и Тео автоматы, у остальных карабины. Впереди с фонарем Гельмут.

Д и т е р (Гельмуту). Зачем ты убил этого несчастного пса?

Г е л ь м у т. Меня раздражал его вой.

Д и т е р. Ему кто-то перебил лапу.

Г е л ь м у т. Пса пожалел! Нас было сто двадцать человек, а сколько осталось?!

Д и т е р. Собака тут ни при чем.

Г е л ь м у т. Заткнись! Ты мне надоел, слышишь?!

Т е о. Дальше идти некуда. Мы в тупике.

Р е й н г о л ь д. В тупике? Почему в тупике? Ты врешь, Тео!

Т е о (освещая стены подвала). Смотри сам. Перехода в другой подвал нету.

Р е й н г о л ь д Что же делать, Гельмут? Дитер, что ты уселся? Почему ты молчишь, Тео? Что вы все застыли?.. Надо что-то делать.

Т е о. Что делать?

Р е й н г о л ь д. Возвращаться назад. Нет, нельзя — там русские. А если… Если выбраться наверх? Что там, наверху?

Т е о. Не знаешь?

Р е й н г о л ь д. Думаешь… русские?

Т е о. Нет, не думаю. Уверен. Русские.

Д и т е р. От банка надо было идти прямо, а мы отклонились на север.

Г е л ь м у т. Можно подумать, что ты знаешь, где мы находимся.

Д и т е р. Догадываюсь.

Г е л ь м у т. Догадываюсь, догадываюсь… О чем ты догадываешься?!

Т е о. Если бы от банка мы пошли прямо, мы все равно угодили бы к русским. Вы что — дети? Вы не понимаете, что происходит?

Г е л ь м у т. Ну-ка скажи. Скажи. Объясни, что происходит!

Т е о. А ты сам не понимаешь?! Русские — везде. Всюду. Мы ползаем по этим проклятым подвалам целый день и всюду натыкаемся на русских. И все равно, куда идти: вперед, назад, на юг, на север… К черту! Я больше никуда не двинусь! И пусть будет что будет! Мне наплевать. Пусть приходят русские и делают со мной что хотят! Я не двинусь с места. Война кончилась. Понимаешь, Гельмут, кончилась! Мы в тылу у русских. В глубоком тылу. Это просто чудо, что нас еще не перестреляли как куропаток. Какого черта мы должны выполнять приказ этого плешивого лейтенанта, который сам, наверное, давно вышел из игры?

Г е л ь м у т. Почему?! Потому что он был последним офицером, которого мы видели. И мы выполним его приказ — доберемся до центра и примем участие в обороне ставки фюрера.

Т е о. К черту! Этот плешивый давно переоделся в штатское и прячется где-нибудь в укромном местечке. Почему он с нами не пошел?!

Г е л ь м у т. Молчать!

Т е о. Не ори.

Г е л ь м у т. Встать!

Т е о. Я сказал — не ори.

Г е л ь м у т. Встать! Я приказываю — встать!

Т е о. С чего это я должен тебя слушаться?

Р е й н г о л ь д. Тебе трудно встать? Встань, если он просит.

Т е о. Если бы он просил. Он приказывает.

Г е л ь м у т. Да, приказываю. Если вы не хотите погибнуть, вам нужен командир.

Т е о. Ты?

Г е л ь м у т. Я.

Т е о. Почему ты?

Г е л ь м у т. А кто? Рейнгольд? Дитер? Или ты?

Т е о. Во всяком случае, в военном деле я понимаю больше тебя. И пока ты сидел за партой, я помогал саперам.

Г е л ь м у т. Ты прекрасно знаешь, за какой партой я сидел. Я учился в Напола, в школе, где учат командовать такими болванами, как ты. Встать!

Т е о. Им приказывай, если они тебя послушают. А я больше не воюю. Баста! (Бросает автомат.)

Г е л ь м у т. Ты бросил оружие?! Ты знаешь, что за это полагается?

Т е о. Знаю.

Г е л ь м у т (вскидывает автомат). Встать!

Т е о (поднимается). Ты что, взбесился?

Г е л ь м у т (истерически). Я расстреляю тебя как дезертира!

Т е о (Рейнгольду и Дитеру). А вы что… стоите? Вы что, не видите, он обезумел!

Г е л ь м у т. Нет, я не обезумел. Я выполняю свой долг. Я выполняю приказ командующего обороной Берлина. Трусы и дезертиры должны быть уничтожены на месте. И то, что ты был моим другом… не помешает мне выполнить приказ. Отойди к стене.

Д и т е р. Гельмут… Тео просто устал. Я уверен, он не собирался сдаваться в плен.

Т е о. Я не собирался сдаваться. Я просто… Я не знаю, что со мной было… какое-то затмение. Ты знаешь меня, я не трус. Я докажу, что я не трус. Докажу.

Г е л ь м у т. Ладно. (Опустил автомат.) Будем считать, что ничего этого… не было. Подними автомат.

Тео поднимает автомат.

Прежде всего мы должны выяснить, где мы находимся.

Д и т е р. Могу сказать. Это гимназия Шредера.

Р е й н г о л ь д (присвистнул). Русские заняли ее еще два дня назад.

Г е л ь м у т (Дитеру). Ты уверен, что не ошибся?

Д и т е р. Уверен. Это моя гимназия. (Осветив фонарем бирку на шкафу.) Голова оленя — герб нашей гимназии.

Г е л ь м у т. Что там, наверху… вокруг?

Д и т е р. Вокруг гимназии большой парк и спортивные площадки. На улицу выходит только фасад.

Г е л ь м у т. Вот что, Тео. Ты поднимешься наверх и выяснишь… как нам отсюда выбраться. Что там, наверху… у русских. Иди.

Т е о. Выяснить обстановку. Понял. (Уходит.)

Р е й н г о л ь д. Он не вернется. Он сбежит к русским и выдаст нас. Зачем ты его отпустил?

Г е л ь м у т. Вернется. Я знаю Тео лучше тебя. До того как меня направили в Напола, мы учились в одном классе и сидели за одной партой. Тео — надежный парень.

Р е й н г о л ь д. У меня пересохло в горле. Где раздобыть хоть каплю воды?

Гимнастический зал.

Лейтенант  Л и ф а н о в  и  А н д р е й. Рядом на койках — р а н е н ы е.

Л и ф а н о в. Не бойся за меня, Андрюша. Мы, Лифановы, — порода крепкая, живучи, как кошки… Обойдется. Увезу я тебя к себе в Воронеж… Домик у нас там свой… На чердаке велосипед. Когда уходил, в рогожу его завернул… Ты на велосипеде-то умеешь?

А н д р е й. Умею. Сосед у нас был в Сокольниках, Курт… Я тебе говорил, немец… У него «Дюркопф» был… Хороший велосипед.

Л и ф а н о в. Ты бы узнал, будет мне операция? Чего тянуть-то?

А н д р е й. Будет, Володя. Вера Алексеевна сама обещала сделать. Только подождать надо… пока операционную развернут.

Л и ф а н о в. Скажи сестре, может, укол какой сделает… Болит, зараза…

Входит  Т а м а р а.

Т а м а р а (Андрею). Ну как твой лейтенант?

А н д р е й. Укол просит. Ты бы сказала… кому надо.

Т а м а р а. А чего говорить? Сама и сделаю.

Подходит к столику, берет шприц.

А н д р е й. Может… Олю позвать?

Т а м а р а. Сама. Не беспокойся, умею. (Набирает лекарство, подходит к лейтенанту, делает укол.)

Л и ф а н о в. Спасибочки, девочка… Андрюша, ты далеко не уходи… Слышишь?

А н д р е й. Слышу.

Андрей и Тамара отошли в сторону.

Курить охота. Может, разживешься у кого махорочкой?

Т а м а р а. Махорочки нету. Сигару хочешь?

А н д р е й (удивленно). Сигару?

Т а м а р а. У меня целая коробка.

А н д р е й. Ты что… сигары куришь?

Т а м а р а. Да нет. Просто коробка понравилась. «Гавана». Сам Геринг, говорят, такие курил.

А н д р е й. А где они… твои сигары? Тащи.

Т а м а р а (вынимает коробку из сумки). Угощайтесь, сэр.

А н д р е й (закурил, закашлялся). Тебя как звать?

Т а м а р а. Тамара я. А ты — Андрей. Я тебя в штабе видела. Я там окна мыла. (Кивнула в сторону Лифанова.) Ты со своим лейтенантом приходил… Он тебя Андрюшкой называл… я слышала.

А н д р е й. В Найдорфе, что ли?

Т а м а р а. Там. А ты давно воюешь?

А н д р е й. Третий год.

Т а м а р а (удивленно). Третий год? Сколько же тебе лет?

А н д р е й. Хватает.

Т а м а р а. Ты в разведке, да?

А н д р е й. Нет. В оркестре.

Т а м а р а (недоверчиво). Правда?

А н д р е й. Правда. На барабане играю.

Т а м а р а. На барабане? А медаль за что?

А н д р е й. У нас в оркестре так заведено: полтонны пшенки умял — получай медаль.

Т а м а р а. Ладно врать-то.

А н д р е й. Точно тебе говорю. Тонну съел — орден.

Т а м а р а. Ну а по правде?

А н д р е й. По правде? Сказал бы, да не люблю хвастать.

Т а м а р а. А ты не хвастай. Скажи.

А н д р е й. Ладно, скажу. Только между нами. Договорились?

Т а м а р а. Ну?

А н д р е й. Про «катюшу» слыхала?

Т а м а р а. А как же.

А н д р е й. Кто изобрел, знаешь?

Т а м а р а. Нет.

А н д р е й (скромно). Я.

Т а м а р а (рассмеялась). А я-то уши развесила!

А н д р е й (смеется). А я тебя тоже тогда… заметил. Писарь сказал, что ты у бауэра работала.

Т а м а р а. Работала. Нас когда привезли, меня сначала на завод отправили. Подземный. Снаряды там делали. Задыхались без воздуха… В госпиталь попала. Подлечили немного, в лагерь послали, а оттуда меня этот бауэр к себе взял. За скотиной ходить. Хаазе его фамилия. По-русски — заяц. А как наши пришли, я сначала при штабе была, а потом меня Вера Алексеевна сюда взяла санитаркой, заодно и подлечить немного.

А н д р е й. Досталось тебе.

Т а м а р а. Выжила — и то хорошо, своих дождалась.

А н д р е й. Война кончится, куда поедешь?

Т а м а р а. В Брянск. Может, кого найду. Маму или тетю Настю… если живы.

А н д р е й. А у меня никого не осталось. Вот только лейтенант. Зовет к нему ехать, в Воронеж.

Т а м а р а. Ты сколько классов окончил?

А н д р е й. Пять… почти. А ты?

Т а м а р а. Тоже пять. Вот смешно-то будет. Приду в шестой класс, а там девчонки маленькие… Стыдно.

А н д р е й. Для взрослых вечерние школы есть.

Т а м а р а. Да? А я и не знала. Ты игрушки любишь?

А н д р е й. Вырос я из этого возраста.

Т а м а р а (протягивает портсигар Андрею). Открой его. Открой-открой, не бойся.

А н д р е й (открывает портсигар, слышится повторяемая несколько раз мелодия популярной немецкой песенки). Хитро… Вот бы посмотреть, как там все устроено.

Т а м а р а (отнимая портсигар). Не дам. Поломаешь.

А н д р е й. Я только крышку отвинчу.

Т а м а р а. Не дам.

А н д р е й. Ну-ка заведи еще раз.

Тамара заводит механизм, снова приоткрывает портсигар, опять звучит мелодия.

Если я тебя попрошу… сделаешь?

Т а м а р а. Сделаю.

А н д р е й. Пригляди за моим лейтенантом. А мне… идти надо.

Т а м а р а. Куда?

А н д р е й. В свою часть. Воевать.

Т а м а р а. Не выйдет, Вера Алексеевна приказала старшине, чтобы тебя отсюда не выпускали.

А н д р е й. Приказала? А мне надо. Все равно уйду.

Т а м а р а. У дверей Марченко стоит. Мимо него не проскочишь.

А н д р е й. Через окно вылезу.

Т а м а р а. На окнах решетки.

А н д р е й. Черный ход есть.

Т а м а р а. Черный ход досками заколотили.

А н д р е й. Все равно уйду. А ты молчи. Ты меня не видела, ничего не знаешь. Как лейтенант очнется, скажешь ему, что у Андрея, дескать, все в порядке, он тут где-то, пусть не беспокоится.

Т а м а р а. Не уходи, Андрюша. Война кончается. Что они там, не обойдутся без тебя?

А н д р е й. Они обойдутся. А мне — надо. Володька хотел сам до рейхстага дойти… А его видишь как ударило. Вот и надо… за него дойти.

Т а м а р а. А если… убьют… в последнюю минуту?

А н д р е й. Не убьют. Я один из всей семьи остался. Не могут меня убить. Не бойся. Вернусь. Обязательно. Ты жди меня. Жди. Поняла?

Т а м а р а. Поняла.

А н д р е й. Если не жалко, дай пару сигар на дорогу.

Т а м а р а. Бери все.

А н д р е й (сунул в карман две сигары). Хватит. До свидания. Я пошел.

Т а м а р а. Погоди. (Протягивает портсигар.) На вот, возьми. Только не ломай его, пожалуйста.

А н д р е й. Спасибо. Не сломаю, не маленький. Ну, до свидания, Тамара. До завтра. Пойду рейхстаг брать.

Т а м а р а. А ты не обидишься… если я тебя поцелую?

Андрей молчит. Тамара целует его.

Подвал.

Р е й н г о л ь д  сидит на парте. Д и т е р  роется в шкафу, Г е л ь м у т  прохаживается по подвалу, останавливается, прислушивается.

Р е й н г о л ь д. …И тут русские запустили свой орган. Они называют его «катюшей»… Руди лежал рядом со мной, слева, совсем рядом… как ты… И вдруг — нет его. Нету, ничего не осталось… Ну совсем ничего… (Прислушивается.) Тео?

Г е л ь м у т. Нет.

Р е й н г о л ь д. Почему его так долго нет? Он сбежал, твой надежный парень!

Г е л ь м у т. Заткнись! (Прохаживается по подвалу. Дитеру.) Ты что там нашел?

Д и т е р. Классный журнал. За прошлый год. Четырнадцатого апреля… работали на расчистке после воздушного налета… Пятнадцатого… Последнее занятие. Потом нас отправили на строительные работы. Господин директор сказал, чтобы мы не волновались, получим свои аттестаты вне зависимости от того, будем учиться или нет.

Р е й н г о л ь д. Тебе нужен аттестат?! Придут русские, они выдадут тебе аттестат — пулю в лоб.

Д и т е р. А вот и моя фамилия. Учитель Науман… одиннадцатого апреля поставил мне пятерку…

Р е й н г о л ь д. Да… кажется, я свалял дурака. Мог бы спокойно сидеть у деда в имении, а не дрожать в этом подвале.

Г е л ь м у т. Свалял дурака? Не понял, что ты имеешь в виду!

Р е й н г о л ь д (испуганно). Да нет… Я просто пошутил… Глупо, конечно… Но я действительно мог уехать и все-таки не уехал. Вернулся.

Г е л ь м у т. Вернулся?

Р е й н г о л ь д. Да, представь себе, вернулся. Как только русская артиллерия стала молотить по городу, мамочка и папочка тут же дали деру. Я им говорю — не поеду, останусь защищать Берлин… Мамочка по морде — хлоп, хлоп… и запихнула меня в машину. Ладно, думаю. У моста через Хавель остановились, в затор попали, машин пропасть, в суматохе я и растворился.

Г е л ь м у т. Нашел чем хвастаться.

Р е й н г о л ь д. Я и не хвастаюсь. Я объясняю, как было дело. Иначе я поступить не мог.

Д и т е р (читая запись в журнале). Одиннадцатое февраля. Шихтеля выгнали с урока пения за то, что двигал ушами.

Р е й н г о л ь д. Я тоже умею двигать ушами. (Показывает.)

Д и т е р. Ты больше морщишься, чем двигаешь ушами, а Шихтель передвигал уши почти на три сантиметра к затылку.

Г е л ь м у т. Три сантиметра? Вранье.

Р е й н г о л ь д. А я верю. Мало ли что бывает. Я с Гансом Клейнером три года на одной парте сидел, а потом выяснилось, что у него на левой ноге шесть пальцев.

Д и т е р. Гельмут, тут на нижней полке… старый приемник… Ты что-нибудь понимаешь в радиотехнике?

Г е л ь м у т. Тихо!

Слышатся шаги.

Д и т е р. Тео!

Г е л ь м у т. Я сказал — тихо. (Дитеру.) Погаси фонарь.

Дитер гасит фонарь. Через мгновение в темноте вспыхивает луч другого фонаря.

Тео?

Фонарь гаснет. Неожиданно вспыхивает яркий свет — это зажглась электрическая лампочка. Она освещает  А н д р е я.

А н д р е й (вскинув автомат). Руки! Поднять руки! Кто там, на парте?! Встать!

Дитер поднимается.

Руки!

Все трое стоят с поднятыми руками. Гельмут метнулся к парте, чтобы взять автомат.

Назад! Буду стрелять!

Гельмут остановился, поднял руки.

Вот так-то лучше. В шеренгу поодиночке, в затылок… становись. Ну, живее, живее!

Лампочка замигала и погасла. В то же мгновение позади Андрея вспыхнул фонарик, и тут же на него обрушился  Т е о, повалил его на пол. Опять наступила темнота, загорелся фонарик в руках Рейнгольда и осветил Андрея, отбивающегося от навалившихся на него противников. Когда снова загорелась лампочка, Андрей лежал на полу, а Гельмут и Тео крепко держали его за руки.

Г е л ь м у т (Рейнгольду). Сними ремень.

Скрутив руки Андрею, Гельмут и Тео подняли его на ноги. Рейнгольд и Дитер стянули ему руки ремнем.

(Тео.) Откуда он взялся?

Т е о. Ты откуда взялся?

А н д р е й. А вы… откуда?

Т е о. Ты кто?

А н д р е й. А вы… кто?

Р е й н г о л ь д. Почему он по-немецки говорит?

Т е о. Ты почему по-немецки говоришь?

А н д р е й. А вы по-русски не поймете.

Р е й н г о л ь д. Ты немец?

Г е л ь м у т. Если немец, то предатель.

Д и т е р. Да нет, он русский.

Т е о. Ты русский?

А н д р е й. У, гады! Кроты фашистские!

Г е л ь м у т (бьет его по лицу). Молчать! Убью, если еще пикнешь!

А н д р е й. Все равно вам конец! Конец! И вам и вашему фюреру!

Тео бьет его в живот. Андрей падает.

Р е й н г о л ь д (Гельмуту). Чего с ним возиться… Предателей приказано расстреливать на месте.

Г е л ь м у т. Ты немец? Или русский? Отвечай!

А н д р е й. Русский.

Р е й н г о л ь д. Чего ты с ним разговариваешь? Прикончи его!

Г е л ь м у т (Андрею). Встать!

Андрей с трудом поднимается. Гельмут вскидывает автомат.

Первое воспоминание Андрея[1].

А н д р е й (кричит). Папа! Папа! Разбуди дедушку!

О т е ц. Я не могу его разбудить.

А н д р е й. Почему?

О т е ц. Он не проснется.

А н д р е й. Никогда?

О т е ц. Никогда, Андрюша. Он умер.

А н д р е й. Умер? Что такое… умер?

О т е ц. Умер… это когда из человека уходит жизнь…

А н д р е й. Зачем он умер? Я не хочу, чтобы он умирал.

О т е ц. Я тоже не хочу. Но с этим ничего не поделаешь. В конце жизни человек умирает.

А н д р е й. И я тоже умру?

О т е ц. Ты будешь жить долго-долго… Ты вырастешь сильным, добрым, умным. Ты сделаешь много хорошего для людей. И они тебя будут любить.

А н д р е й. А потом… умру?

О т е ц. Да, сын.

А н д р е й. Нет, папа. Я никогда не умру. Когда я вырасту, никто умирать не будет. И ты не умрешь, и мама не умрет, никто больше никогда не умрет.

Подвал.

Г е л ь м у т. Повернись спиной.

А н д р е й. Стреляй.

Г е л ь м у т. Я сказал — повернись.

А н д р е й. Стреляй. Только не советую.

Г е л ь м у т (насмешливо). Не советуешь?!

А н д р е й. Выстрел услышат наши.

Г е л ь м у т (к Тео). Что там… наверху?

Т е о. Русские. У них здесь лазарет.

Д и т е р. Он прав. Наверху услышат.

Г е л ь м у т (сильно бьет Андрея ногой в живот. Андрей падает. Дитеру). Посмотри за ним.

Гельмут отводит Тео в сторону.

Что ты узнал?

Т е о. Ничего хорошего.

Г е л ь м у т. Говори тише.

Т е о. В гимназии лазарет. На улице русские пушки. Во дворе кухня. Всюду полно русских.

Г е л ь м у т. Надо вернуться туда, откуда мы свернули на север.

Т е о. Нельзя. Переход из магазина завален.

Г е л ь м у т. Завал разберем.

Т е о. Нет. Обвалилась наружная стена… с рекламой «Оппеля»… помнишь? Там разбирать… на неделю хватит.

Г е л ь м у т. Ты хочешь сказать, что мы не можем отсюда выйти?

Т е о. Не можем. И потом… ты должен это знать, Гельмут. Я звонил из магазина тете Кларе, она живет на Фридрихштрассе… Русские уже у рейхстага…

Г е л ь м у т. Ложь. Вражеская пропаганда.

Т е о. Тетя Клара сказала, что у них перед домом русские танки.

Г е л ь м у т. На Фридрихштрассе?

Т е о. Да.

Г е л ь м у т. Так вот, Тео. Ты скажешь им, что русских потеснили и наши совсем близко… что ты звонил этой своей тете Кларе и она сказала, что армия Венка подошла к Берлину.

Т е о. Я не привык врать.

Г е л ь м у т. Ты солдат, Тео, и я знаю, ты будешь сражаться до конца… а они… эти двое, они еще совсем мальчики… их надо поддержать, дать им какие-то силы. Они не должны знать то, что ты мне сказал.

Т е о. Я не могу врать.

Р е й н г о л ь д. Чего вы там шепчетесь? Мы тоже хотим знать…

Г е л ь м у т (глядя в глаза Тео). Ты слышишь, они хотят знать. Они твои товарищи. И они должны знать правду. Говори!

Т е о. Проход возле магазина завален, обвалилась стена… вернуться мы не можем. Выйти наверх тоже… нельзя. Кругом русские.

Г е л ь м у т. Но это не все. Тео звонил своей тете… Как ее зовут, твою тетю?

Т е о. Тетя Клара.

Г е л ь м у т. И что сказала тетя Клара?

Т е о (с трудом). Она сказала, что армия Венка входит в Берлин… Что русских потеснили… А наши… совсем близко…

Г е л ь м у т. Мы дождемся темноты. А ночью прорвемся к ставке фюрера.

Д и т е р. До ночи еще далеко… Русские могут спуститься в подвал, и тогда…

Г е л ь м у т. Тогда мы примем бой, Дитер! У нас с тобой есть оружие, и мы будем драться. Или ты не согласен со мной?

Д и т е р. Согласен.

Р е й н г о л ь д (глядя на Андрея). Этот русский, кажется, готов.

Д и т е р. Нет, он дышит.

Гимнастический зал.

Возле койки лейтенанта  Л и ф а н о в а сидит  В о е н в р а ч. Она осматривает его.

В о е н в р а ч. Здесь больно? А здесь?

Л и ф а н о в. Больно. Товарищ майор, скажите честно… ходить буду?

В о е н в р а ч. Будете.

Л и ф а н о в. С костылями?

В о е н в р а ч. Поначалу с костылями.

Л и ф а н о в. Долго?

В о е н в р а ч (продолжая осмотр). А здесь… как?

Л и ф а н о в. Болит, зараза. Нельзя мне помирать, товарищ майор. У меня сын.

В о е н в р а ч. У вас? Сколько же ему лет?

Л и ф а н о в. Пятнадцать.

В о е н в р а ч. Вы шутите — это хорошо. Сколько же вам самому?

Л и ф а н о в. Двадцать три. Да вы видели его — Андрей.

В о е н в р а ч. А, этот мальчик с медалью.

Л и ф а н о в. Отец у него был военным. Погиб на границе… в сорок первом… где-то в Белоруссии. Мать тоже… при бомбежке. Жил у бабки, в оккупации, помогал партизанам…

В о е н в р а ч. Глаза у него смышленые.

Л и ф а н о в. Москвич…

В о е н в р а ч. А куда он делся? Что-то я его не вижу.

Л и ф а н о в. Здесь где-нибудь. Может, в библиотеке. Барабанов говорит, библиотека тут колоссальная. А он любитель! От книжки не оторвешь.

В о е н в р а ч. А вы, пожалуй, будете хорошим отцом. Мать у вас… где?

Л и ф а н о в. В Воронеже.

В о е н в р а ч. Пишете ей?

Л и ф а н о в. Пишу. А как же.

В о е н в р а ч. Когда в последний раз… писали?

Л и ф а н о в. Месяца не прошло.

В о е н в р а ч. Месяца!.. Не балуете вы ее. Вы у нее… один?

Л и ф а н о в. Двое нас. Брат тоже воюет. Летчик.

В о е н в р а ч. Летчик? А какое он училище кончил?

Л и ф а н о в. Оренбургское.

В о е н в р а ч. Знаю. Сын у меня там учился. (Встала.) Ну что ж, лейтенант, сделаем вам операцию — попробуем сохранить ногу.

Входит  Т а м а р а.

Т а м а р а. Вера Алексеевна, вас ждут в операционной.

В о е н в р а ч. Иду. Если лейтенанту хуже станет, сделаешь инъекцию. (Уходит.)

Л и ф а н о в. Вот, Тамарочка, какие дела. Могу без ноги остаться. Слушай… разыщи Андрюшку…

Т а м а р а. А зачем он вам?

Л и ф а н о в. Ты в библиотеке погляди…

Т а м а р а. В библиотеке? Хорошо. Посмотрю в библиотеке…

Подвал.

Г е л ь м у т,  Д и т е р  и  Т е о сидят на партах. А н д р е й  лежит на полу. Входит  У р с у л а.

Г е л ь м у т. Кто это? Стой!

Т е о. Девчонка какая-то.

Г е л ь м у т. На кой черт ты сюда притащилась?

Урсула молчит.

Я тебя спрашиваю. Отвечай!

Урсула молчит.

Т е о. Я, кажется, видел ее. В подвале, под магазином. Как тебя зовут?

У р с у л а. Урсула. Я трое суток никого не видела. Дверь завалило. И я не могла выбраться. А потом снаряд попал в стену, меня засыпало. Я вам не помешаю. Я не могу быть одна. (Плачет.)

Т е о. Что с тобой?

У р с у л а. Если бы я не пустила этих девочек, они бы остались живы.

Д и т е р. О чем ты говоришь?

У р с у л а. Кассирша сказала, что продала пятьдесят два билета. В нашем кино шел «Барон Мюнхгаузен», с Гансом Альбертсом. Когда началась картина, я уже в темноте посадила в пятый ряд какого-то инвалида, вышла из зала и поднялась в будку. Эрик обещал сварить кофе…

Д и т е р. Что ты замолчала?

У р с у л а. Они все остались там… Никто не вышел… И если бы я не поднялась в будку… я бы тоже…

Д и т е р. Ты работала в кино?

У р с у л а. Я заменяла билетершу. Эти три девочки, такие же, как и я, им не было еще шестнадцати… я не имела права их пускать. Но они так просили… и я их пропустила… они хотели посмотреть Ганса Альбертса…

Т е о. Идиотки… Нашли время в кино ходить.

Андрей застонал.

У р с у л а (испуганно). Кто это?

Т е о. Пленный.

У р с у л а. Русский? Откуда он?

Г е л ь м у т. С неба свалился…

У р с у л а. Я еще никогда в жизни не видела русского.

Т е о (насмешливо). Погляди — у него хвост сзади.

У р с у л а (испуганно). Хвост?

Тео хохочет.

(Удивленно.) Волосы светлые. И уши… (глядя на Тео) как у тебя. А что он… ест?

Т е о. Он вообще ничего не ест, только водку пьет.

Тео и Гельмут хохочут. Андрей снова застонал.

У р с у л а. Ему плохо. Может быть, ему надо оказать помощь?

Г е л ь м у т. Кому? Русскому?

У р с у л а. Он все-таки раненый.

Г е л ь м у т. Он — враг! Понимаешь, враг?!

Р е й н г о л ь д (вбегает). Русские. Они идут сюда.

У р с у л а. Ну вот и все. Конец.

Г е л ь м у т. Тео, Дитер, возьмите пленного! Все в укрытие. Оружие наготове. Не стрелять до моего сигнала. Первым стрелять буду я.

У р с у л а. Не стреляйте. Умоляю, не стреляйте. Будет только хуже.

Г е л ь м у т. Молчи, дура!

Все скрылись за партами. Дитер и Тео уносят Андрея за шкаф. После короткой паузы входят двое советских солдат-связистов — К о р о б к о в  и  С и н и ц а.

С и н и ц а. Вот что я тебе скажу, Коробков. Если это медсанбат, мы с тобой аккурат в тупик уперлись. Поворачивай оглобли, Коробков. Поверху линию надо тянуть. А домику этому, я тебе скажу, Коробков, лет двести минимум. Видал, как строили? Не школа, а крепость.

К о р о б к о в. По случаю войны каникулы небось ученикам объявили.

С и н и ц а. Каникулы… Вот сейчас как вылезет твой ученичок из какой-нибудь щели, как долбанет из фауста. И все, каюк тебе, Коробков. Был Коробков — и нет Коробкова.

К о р о б к о в. Что у тебя, Синица, за привычка языком молоть?! Тьфу!

С в я з и с т ы  уходят. Синица забывает катушку с проводом.

Д и т е р. Провод забыл.

Р е й н г о л ь д (Урсуле). Дуреха! Ты что в меня вцепилась? Схватила так, что я едва не взвыл… (Поднял рукав.) Ну да, синяк…

У р с у л а. Они стояли совсем рядом. Я слышала запах табака. Когда один из них подошел к шкафу, я чуть не потеряла сознание. (Рейнгольду.) Извини, я просто очень испугалась.

Р е й н г о л ь д. А если бы началась стрельба? Что тогда? Почему мы не стреляли, Гельмут?

Г е л ь м у т. Тебе не терпится пострелять? Успеешь. (Урсуле.) Убирайся.

Т е о. Куда же она пойдет?

Г е л ь м у т. Это ее дело.

Д и т е р. Смотри, как она побледнела. Куда ей идти?

Р е й н г о л ь д. Не до нее сейчас… На что нам такая обуза?

У р с у л а. С вами все-таки не так страшно.

Р е й н г о л ь д (разглядывая руку). Нет, вы подумайте, какой синячище… И откуда у нее такая сила… мертвая хватка.

У р с у л а. Конечно, я мешаю вам… путаюсь под ногами. Я все прекрасно понимаю, но уйти не могу. Боюсь.

Г е л ь м у т. И все-таки тебе придется оставить нас. Рано или поздно начнется бой… стрельба… и психопатки нам тут не нужны.

Т е о. Да, пожалуй, это дело не для тебя. Там, в подвале под магазином, есть лифт для подъема товаров… через него можно выбраться на улицу. Пойдем, я провожу тебя.

Д и т е р. Они правы. Тебе лучше уйти. Мы отсюда, может быть, и не выберемся. А тебе-то зачем… оставаться с нами?

Т е о. Идем.

У р с у л а. Нет-нет… я останусь. Я не буду вам в тягость. Обещаю. Я даже могу вам помочь. Пришить что-нибудь, постирать, погладить… Я хорошо готовлю, особенно мясо.

Р е й н г о л ь д. Мясо?

Г е л ь м у т. Когда ты в последний раз видела мясо?! Идиотка!

У р с у л а. Не прогоняйте меня. Я буду вас… развлекать. Я очень веселая.

Р е й н г о л ь д. Да… С тобой обхохочешься.

У р с у л а. Не веришь? Я прекрасно пою и танцую. Вот, пожалуйста. (Поет.)

Ах нет, ни миллионы, ни золото Мне не волнуют кровь, Для счастья нужна лишь музыка И любовь, любовь, любовь!

Рейнгольд, Тео, Дитер и Гельмут начинают хлопать в ладоши, потом Тео подхватывает Урсулу, начинает с ней танцевать. Гельмут отталкивает Тео и танцует с Урсулой. Во время танца из-за шкафа выползает Андрей. Опираясь о шкаф связанными руками, он пытается подняться. Первым его замечает Рейнгольд.

Р е й н г о л ь д (бросается к Андрею). Стой!

Андрей бьет Рейнгольда головой в живот. Рейнгольд падает. Андрей бросается к выходу, его настигают Гельмут и Тео, опрокидывают на пол.

А н д р е й. Со мной вы, конечно, справитесь… Четверо на одного со связанными руками… А дальше что? Что вы будете делать дальше? Вам некуда идти.

Т е о. Что же ты нам посоветуешь?

Г е л ь м у т (удивленно). Ты у него спрашиваешь совета?

Т е о. Погоди. Может быть, он скажет что-нибудь дельное. (Андрею.) Ну говори.

А н д р е й. Хотите остаться в живых?

Т е о. Допустим.

Р е й н г о л ь д. Что за постыдный разговор, Тео?!

Т е о. Погоди. Интересно, что он скажет.

А н д р е й. Для вас самое лучшее сдаться мне в плен.

Тео бьет Андрея по лицу.

Г е л ь м у т. Русские расстреливают пленных на месте.

А н д р е й. Тебе кто это сказал? Геббельс?

Г е л ь м у т. Это знают все.

А н д р е й. Вранье. Никто вас и пальцем не тронет.

Г е л ь м у т. Хватит болтовни. (Достает и раскрывает нож, передает Тео.) Прикончи его.

Тео взял нож, шагнул к Андрею.

Мать. Второе воспоминание Андрея.

А н д р е й. Мама… Мама… Я боюсь, мама…

М а т ь. Что с тобой, родной?.. Тебе что-нибудь приснилось?

А н д р е й. Да, мне страшно, мама…

М а т ь. Иди сюда, ко мне… Да ты весь дрожишь… Не бойся. Ты со мной. Это только сон… Что тебе приснилось?

А н д р е й. Фашисты. Они влезли в окно, разбили стекла… Они очень страшные, мама, черные, лысые, а у самого главного — хвост, как у крысы… Они все мокрые, мама…

М а т ь. Успокойся, малыш. Папа не пустит к нам фашистов.

А н д р е й. Я тоже их не пущу. Я поставлю на окно свою зеленую пушку, и они испугаются.

М а т ь. Конечно, испугаются. Спи, мой маленький, спи.

Подвал.

Т е о (неожиданно бросает нож). Я не мясник.

Р е й н г о л ь д (поднимает нож). Я… Я это сделаю. (Подходит к Андрею.)

А н д р е й. Научите его держать нож, а то он порежет себе палец.

Р е й н г о л ь д. Закрой глаза. Слышишь, закрой глаза.

А н д р е й (резко). Брось нож. Брось!

Рейнгольд роняет нож.

Г е л ь м у т (подбирает нож). Видно, придется мне. (Заносит нож.)

Урсула в последний момент бросается к Гельмуту, повисает на его руке.

Гимнастический зал.

Возле  Л и ф а н о в а  сидит  Б а р а б а н о в.

Б а р а б а н о в. Сидим это мы, ждем перевязку… Ну, думаю, не иначе как генерала перевязывают, стараются, работают на совесть. И что же ты думаешь, лейтенант? Открывается дверь, и какой-такой генерал выходит?

Л и ф а н о в. Какой генерал?

Б а р а б а н о в. Немец выходит. Рыжий. Морда — вот такая. Улыбается. Доволен. Вот я тебя и спрашиваю: справедливо? Чтобы солдат русский дожидался, пока немцу перевязку делают?! Там их стреляют, тут перевязывают. Так и война не кончится.

Л и ф а н о в. А что за немец?

Б а р а б а н о в. Обложка-то штатская… Только я знаю этих штатских, видел. Последний патрон выпустит, переоденется — пожалуйста, белая повязочка: Гитлер капут! Они наших пленных на месте стреляли, на столбах вешали, газом травили, а мы — пожалуйста, на перевязочку!

Л и ф а н о в. Что же нам с тобой, отец, тоже на столбах вешать да газом травить?

Б а р а б а н о в. Это я слыхал, политрук объяснял.

Л и ф а н о в. Мы сюда не мстить пришли, отец.

Б а р а б а н о в. Политрук говорил, верно, не мстить. Только я своего горя немцу до самой смерти не прощу. От деревни моей одни трубы остались. А жену с дочкой в Германию угнали. Вот и скажи мне после всего этого: могу я немца полюбить?!

Входит  Т а м а р а.

Т а м а р а. Товарищ лейтенант, не нашла я Андрея. Нету его в библиотеке.

Л и ф а н о в. А где же он? Куда делся?

Тамара молчит.

Чего мнешься-то?

Т а м а р а. Сбежал он, товарищ лейтенант… Я думала, не выпустят его… На дверях Марченко стоит… А он… сбежал. Даже не представляю себе, как он мог отсюда выбраться…

Л и ф а н о в. Сбежал… Вот что, девочка, попроси кого-нибудь срочно связаться с дивизией… пусть узнают у Рощина, не появлялся ли Андрей…

Подвал.

Г е л ь м у т (Урсуле). Какая-то сумасшедшая… Куда ты забросила нож?!

У р с у л а. Он раненый и без оружия… его нельзя убивать… грех это.

Г е л ь м у т. Я спрашиваю, куда ты девала нож?

Т е о. Она права. Одно дело — в бою. Стреляешь из автомата… в тебя тоже стреляют. А так… Не берусь объяснять, в чем дело, но так нельзя… Мы не бандиты. Мы солдаты.

Г е л ь м у т. Да, солдаты. И наш долг — выполнять приказ без рассуждений.

Д и т е р. Я согласен с Тео. Мы не убийцы.

Г е л ь м у т (после паузы). Курить хочется. (К Тео.) У тебя что-нибудь осталось?

Т е о. Нет.

Г е л ь м у т (Дитеру). А у тебя?

Д и т е р. Я не курю.

Т е о (Андрею). Эй ты… Курева нет?

А н д р е й. Развяжи руки.

Т е о. Как бы не так. (Обыскивает Андрея, достает две сигары.) Ого, этот аристократ курит сигары. Держи, Гельмут. О, да тут еще роскошный портсигар.

А н д р е й. Там ничего нет.

Т е о. Сейчас поглядим.

А н д р е й. Положи обратно, говорю тебе, он пустой. Отдай!

Тео раскрывает портсигар. Звучит знакомая мелодия. Урсула подошла к Тео, слушает.

Т е о (передает портсигар Урсуле). На. Дарю тебе на память о нашей встрече. (Смеется.)

Гельмут и Тео закуривают.

Г е л ь м у т. Первый раз в жизни курю сигару.

Т е о. Ну и как?

Г е л ь м у т. Крепкая, дьявол.

Т е о. О боже… Даже в таком собачьем положении есть какие-то радости…

У р с у л а (снова завела механизм портсигара). Эту песенку я слышала много лет каждое утро… Рядом с нашим домом был приют. Там жили девочки-подкидыши… И каждое утро их выводили на прогулку. Они всегда пели эту песенку. Они были в синих платьях и какие-то испуганные. Воспитательница подгоняла их прутиком, как гусей. (Отдает Тео портсигар.) Возьми. Мне неприятно вспоминать об этом.

Т е о (сунул портсигар в карман). Я знаю одного мастера, он вставит туда другую музыку, какую ты захочешь.

Входит  Р е й н г о л ь д. На нем яркое женское платье и шляпа. В руках у него большой ящик.

Г е л ь м у т. Что за маскарад? Что это значит?

Р е й н г о л ь д. Это значит, господа, что мы спасены! Я выведу вас из этой норы! Выведу целыми и невредимыми! Смотри, Гельмут, ты видишь это платье? Оно прекрасно, не так ли?

Г е л ь м у т. Что ты болтаешь, кретин?

Р е й н г о л ь д. О нет, Гельмут, я совсем не кретин! Там, в магазине, полно этих тряпок. Понимаешь?

Г е л ь м у т. Нет.

Р е й н г о л ь д. Взгляни на меня хорошенько. (Прохаживается, подражая светским дамам.) Теперь понимаешь?

Г е л ь м у т. Нет.

Т е о. Ну, в чем дело?

Р е й н г о л ь д. Мы переодеваемся в женское платье, надеваем шляпки и выходим наверх как ни в чем не бывало. «Кто вы такие?» — спрашивают нас русские. «Мы?.. Девушки… Мы прятались от обстрела, а сейчас идем домой!» — «Домой? Пожалуйста… Разрешите вас проводить?» — «Нет, нет, мы сами».

Т е о. Ну, а с оружием как быть?.. Под юбку?

Р е й н г о л ь д. Нет, дорогой мой, оружие придется оставить. Потому что если нас станут обыскивать… и найдут оружие, боюсь… будут неприятности.

Г е л ь м у т. Ты пьян?

Р е й н г о л ь д. Слегка. Я нашел в шкафу у кладовщика бутылку мадеры. Но зато я принес ящик консервов. Ну, Гельмут, как тебе нравится моя идея? Там такие красивые платья… Очень дорогие! Ну просто шик!

Г е л ь м у т. Ты что же… предлагаешь бросить оружие?

Р е й н г о л ь д. Гельмут, не горячись. Я все обдумал. Как только мы доберемся до своих, нам тут же дадут другое оружие.

Г е л ь м у т. Если ты доберешься в таком виде и без оружия… тебя тут же расстреляют как предателя и труса!

Р е й н г о л ь д. Я трус? Нет, Гельмут, я не трус. Я мог спокойно сидеть в имении у деда и жрать свиные ножки… А я… сбежал от родителей, чтобы защищать Берлин, потому что дал слово своему фюреру.

Т е о. Все дали слово фюреру.

Р е й н г о л ь д. Все?! А я не как все!.. Я… Я не хотел хвастать, но вы меня вынуждаете. Когда я был в гостях у фюрера, я обещал ему самому…

Все смеются.

Г е л ь м у т. Ты что мелешь, болван?

Р е й н г о л ь д. Я мелю? Нет, я не мелю. Меня привел к фюреру мой дедушка Карл Магнус фон Шмалькальден… Они с фюрером старые друзья. Это было в сорок втором году, я был совсем еще маленьким. Фюрер положил мне руку на плечо и погладил по голове. Потом он спросил: «Мой мальчик, могу ли я рассчитывать на тебя в трудную минуту?!» И я ответил: «Да, мой фюрер, вы можете рассчитывать на меня… Моя жизнь принадлежит вам».

Г е л ь м у т. Ты видел фюрера… так близко… ты говорил с ним?

Т е о. Да ну его… врет… Заливает.

Р е й н г о л ь д. Я вру? Заливаю? (Достал фотографию из внутреннего кармана.) Смотрите. Вот фюрер. Это — мой дедушка. А это — я!

Г е л ь м у т (рассматривает фотографию). Извини…

Р е й н г о л ь д. То, что я предлагаю, никакая не трусость. Это военная хитрость. Вроде Троянского коня.

Т е о. Все равно, юбку я не надену.

Г е л ь м у т. Мы никого не обманем, Ренни. Первый же русский патруль расстреляет нас. Тео, открой ящик, взгляни, что за консервы притащил Ренни.

Р е й н г о л ь д. Там написано — тушеное мясо с картофелем. Боюсь только, что от консервов еще больше пить захочется.

Т е о. Эти консервы упакованы так, будто там слитки золота. (Оторвал верхнюю доску.)

Г е л ь м у т. Ну что там?

Т е о (Рейнгольду). Где ты взял этот ящик?

Р е й н г о л ь д. В подвале под магазином.

Г е л ь м у т. Что там, в ящике?

Т е о. Взрывчатка.

Г е л ь м у т. Взрывчатка?

Т е о. Да.

Г е л ь м у т (Рейнгольду). Спасибо за угощение!

Т е о. Вот проклятье. Только раздразнил. И так жрать хочется!

А н д р е й. Сдавайтесь, ребята. Отведу вас на кухню… там вас накормят, дадут чаю… кухня рядом, во дворе.

Т е о. Если тебя еще не прикончили, это не значит, что ты можешь распускать свой язык.

Г е л ь м у т. Слушай, Тео, может быть, попробуешь все-таки наладить этот старый приемник?

Т е о. Боюсь, ничего не выйдет.

Г е л ь м у т. Хорошо бы узнать, что там, наверху, творится… Если армия Венка уже перешла в наступление и ведет бои в городе…

Р е й н г о л ь д. Вполне возможно. На войне все бывает. В сорок первом году русские защищали Москву, а теперь они, пожалуйста, — хоп! — и в Берлине.

Г е л ь м у т (с угрозой). Что ты хочешь этим сказать?

Р е й н г о л ь д. Ничего не хочу сказать. Просто все может перемениться, и мы с тобой — хоп! — и окажемся в Москве.

А н д р е й. Вы можете оказаться в Москве быстрее, чем вы думаете.

Р е й н г о л ь д. Что он сказал? Что он такое говорит?!

А н д р е й. У нас есть такой обычай. Показывать Москву военнопленным. Выстраивают их в колонну и водят по улицам.

Г е л ь м у т. Немцы не сдаются в плен. Сдаются только предатели.

А н д р е й. И все равно вам придется сдаваться. Не мне, так другим.

Г е л ь м у т. Ты не дождешься этого. Мы лучше погибнем, но не сдадимся. И запомни: если на нас нападут, первая пуля — тебе.

Гимнастический зал.

Л и ф а н о в,  Б а р а б а н о в  и  Т а м а р а.

Л и ф а н о в (в бреду). Товарищ генерал, товарищ генерал!

Т а м а р а. Лежите, товарищ лейтенант, нельзя вам подниматься.

Л и ф а н о в. Товарищ генерал, прикажите артиллеристам прекратить огонь! Там, в овраге, Андрюшка… Гаубицы Подтосина бьют по оврагу… Андрюшка… которого я в Стрельне подобрал… (Затих.)

Т а м а р а (удерживая Лифанова). Тише, лейтенант, спокойнее…

В о е н в р а ч (входит). Ну, Барабанов, кричи «ура».

Б а р а б а н о в. Мы свое откричали, товарищ майор. А в чем дело?

В о е н в р а ч. Немцы прислали парламентеров. Гитлер покончил с собой. Согласны капитулировать.

Б а р а б а н о в. Сдаются, что ли?

В о е н в р а ч. Сдаются.

Т а м а р а. Неужели… конец… войне?

Б а р а б а н о в. Эх, мать честна, курица лесна, поперек дороги лежит сосна!.. Нет, ты скажи, как человек устроен. Я всю войну думал — дожить до победы, а там и помирать можно. А сейчас думаю — нет, шалишь, самое время жить!

Л и ф а н о в (в бреду). Товарищ генерал, прикажите артиллеристам прекратить огонь!

В о е н в р а ч. Лейтенанта в операционную! Барабанов, позови санитаров.

Б а р а б а н о в  уходит.

Т а м а р а. Что с вами, Вера Алексеевна? Радоваться надо, а вы…

В о е н в р а ч. Я радуюсь, Тамарочка.

Т а м а р а. О сыне думаете?

В о е н в р а ч (кивнула головой). О сыне… не стану врать, Тамарочка, думаю… Всю войну думаю. Я себе крепко в голову вколотила, что он жив… только найти меня не может. По ночам во сне все время его мальчишкой вижу. На качелях качается, высоко-высоко взлетает, мне все кажется, что перевернется… упадет. Просыпаюсь и думаю — погиб мой Сережа, нет его. Я когда в кино смотрю — самолет падает… сердце у меня замирает — в каждом мой Сережка видится.

Подвал.

Т е о  в наушниках возле радиоприемника.

Т е о (повторяет вслед за диктором). «Наш фюрер по-прежнему на посту, он вместе с защитниками Берлина отстаивает столицу. Он рядом с каждым из тех, кто сегодня решает судьбу Германии…».

Г е л ь м у т. Мы нужны ему там… Мы должны быть рядом с ним, а мы гнием в этой мышеловке!

Р е й н г о л ь д. Фюрер все еще в Берлине… Но ведь это опасно для его жизни.

Т е о (продолжая, вслед за диктором). «…Сражайтесь до последнего патрона, до последнего удара прикладом. Любое средство, которое помогает уничтожить большевиков, справедливо и благородно…».

Г е л ь м у т. Что ты замолчал?

Т е о. Музыка началась.

Г е л ь м у т. Какая музыка?

Т е о. «Гибель богов».

Г е л ь м у т. Там, где фюрер, там не может быть поражений! (Воодушевляясь.) Надеюсь, вы понимаете, что фюрер остается в столице не для того, чтобы сдаться русским, а для того, чтобы победить!

Т е о. Тише… (Прислушивается.) «…Такие виды вооружения, как ракеты «фау-1», «фау-2», появились в тот момент, когда никто уже не верил в них. Новое секретное оружие превзойдет все, что знала до сих пор военная техника… Оно повернет ход войны…»

Г е л ь м у т. Дальше, дальше!

Т е о. Музыка.

Г е л ь м у т. Какая музыка?

Т е о. Опять «Гибель богов»… Все… (Снял наушники.) Больше мы ничего не услышим.

Г е л ь м у т. Почему?

Т е о. Старая рухлядь. Отслужил свое.

Г е л ь м у т. Мы слышали самое главное — фюрер с нами. И у нас есть новое секретное оружие!

А н д р е й. Неужели вы верите этим басням?

Р е й н г о л ь д. Секретное оружие — басня?! Мне еще месяц назад говорил дедушка… Один изобретатель придумал замораживающие снаряды. Когда такой снаряд разрывается, все вокруг леденеет. В радиусе трехсот метров.

А н д р е й. Сказки!

Т е о. Управляемые снаряды «фау» тоже сказка? А они разрушили Лондон!

У р с у л а. На Восточном вокзале… мне сказал один человек… он там работает… две недели стоит эшелон… на боковой ветке… к нему не подпускают даже военных.

А н д р е й. Восточный вокзал давно в наших руках.

Г е л ь м у т. Почему ты не дала мне его прикончить?!

А н д р е й. Ты это можешь сделать в любую минуту. Но ты не сделаешь этого.

Г е л ь м у т. Сделаю.

А н д р е й. Нет, ты не глупец. Тебя хорошо учили. И ты прекрасно понимаешь, что, сохраняя мне жизнь, ты оставляешь себе шанс на спасение.

Г е л ь м у т. Да, меня хорошо учили в школе имени Адольфа Гитлера… Учили уничтожать большевиков. И ты увидишь — не зря учили. Скажи, Ренни, там, в подвале под магазином, много этих ящиков?

Р е й н г о л ь д. Целый штабель. В два ряда у стены…

Д и т е р. Что ты задумал, Гельмут?

У р с у л а. Я, кажется, поняла… Нет-нет, Гельмут, там, наверху, раненые, там госпиталь!

Г е л ь м у т. Там русские солдаты. Вот все, что я знаю. Там большевики. И любое средство, которое помогает их уничтожить, — справедливо и благородно.

Курт. Третье воспоминание Андрея.

А н д р е й. Курт! Курт!.. Что случилось, Курт?

К у р т. Плохие новости, Андрюша…

А н д р е й. Это письмо от твоей жены… от сына?

К у р т. Это от друзей. Марту арестовали и бросили в концлагерь, а Вилли… в приюте.

А н д р е й. Арестовали… за что?

К у р т. За что? За то, что я коммунист. За то, что она моя жена… Я очень боюсь за сына, Андрюша.

А н д р е й. Пусть он приезжает к нам.

К у р т. Это невозможно.

А н д р е й. А почему ты боишься за него… ты думаешь, его там будут бить?

К у р т. Бить… Не знаю. Это не самое страшное. Ему искалечат душу. Его сделают зверенышем. Усыпят в нем совесть. Научат лгать, подличать, заставят убивать.

А н д р е й. Твой сын не может стать таким…

К у р т. Не знаю… не знаю…

Подвал.

Г е л ь м у т. Мы дали слово фюреру сражаться до конца. Сражаться, а не отсиживаться в подвале. И я клянусь, что мы сдержим это слово. И вы все… Ты, ты и ты! (Урсуле.) И ты тоже! Кого ты жалеешь? За кого ты заступаешься? Раненые? Раненых врагов нет. Есть живые и мертвые. Живых мы должны уничтожить. Это наш долг.

Т е о. Но раненые… уже не солдаты.

Г е л ь м у т. Среди них есть такие, которые снова пойдут в бой и убьют тебя. И если мы оказались в тылу противника… (Тео.) Ты говоришь, раненые не солдаты. Ты забыл того русского, у канала… с оторванной рукой… он продолжал стрелять и уложил десятка два наших.

Т е о. Вообще-то конечно…

Г е л ь м у т. У нас есть взрывчатка. И не воспользоваться ею… глупость. Нет, не глупость — предательство!

А н д р е й. Вы сошли с ума… (Гельмуту.) Вы сумасшедшие!

Г е л ь м у т. И ты взлетишь… вместе с ними… А мы уйдем.

А н д р е й. Там, наверху, раненые. Многие никогда не поднимутся. Там женщины, врачи, сестры…

Г е л ь м у т. А летчики, которые сбрасывали на Берлин тысячи тонн взрывчатки, они спрашивали, где больные и где женщины, где старики и где дети? Это война, она не знает пощады. И ты — если бы ты мог… ты бы сам перестрелял нас из автомата. Ну вот, Тео, пришел наконец наш час! Ты помнишь тот день на стадионе, наш парад, который принимал фюрер?! Мы шли в строю рядом, помнишь?

Т е о. Помню.

Г е л ь м у т. Это была самая счастливая минута моей жизни. Я испытывал такое чувство… что нахожусь среди избранных, которым доверена судьба Германии, среди тех, кому фюрер оказал самую высокую честь… И когда мы повторяли слова клятвы, в душе моей было так светло и радостно, как никогда. В эту минуту я понял, что готов отдать свою жизнь фюреру… Оркестр заиграл марш, и я заплакал от счастья. Первый раз в жизни. Ты помнишь этот марш?

Возникают звуки марша.

Т е о. Помню.

Г е л ь м у т. Я смотрел на фюрера, и в какое-то мгновение мне даже показалось, что и он смотрит на меня.

Т е о. Мы шли так, что трибуны стали аплодировать нам.

Музыка звучит все громче. Тео становится рядом с Гельмутом. Урсула и Рейнгольд присоединяются к ним. Последним становится Дитер. Все поют: «Мы — молодые волки, мы — дети фюрера…»

А н д р е й. Они сумасшедшие! (Кричит.) Сюда! Сю-да! На помощь! А-а-а-а-а! (Кричит.) На помощь! Помогите!

Марш заглушает его слова.

Конец первой части.

Часть вторая

Подвал.

А н д р е й  сидит, прислонившись к парте.

У р с у л а  с автоматом в руках, наблюдает за ним.

Андрей. Урсула!

Урсула не отвечает.

Ты что, не слышишь меня?

У р с у л а. Нет.

А н д р е й. Послушай, Урсула.

У р с у л а. Не хочу. Замолчи.

А н д р е й. Там, наверху, раненые… Там мой друг… Володя… Он спас мне жизнь, а я для него еще ничего не сделал… Он вытащил меня из воды… из ледяной воды, зимой. Снарядом пробило понтон, а он вытащил меня… Ты слышишь?

У р с у л а. Нет.

Входят  Г е л ь м у т,  Д и т е р,  Т е о. Они приносят ящики со взрывчаткой, складывают их.

Г е л ь м у т. Я считаю, что бикфордов шнур надежнее…

Т е о. Ты можешь считать что угодно, но бикфордова шнура у нас нет…

Г е л ь м у т. А эта… твоя машинка… не сработает раньше времени?

Т е о. Часовой механизм обычно не подводит.

Г е л ь м у т,  Д и т е р  и  Т е о  уходят.

А н д р е й. Объясни мне, Урсула, я все-таки не могу понять. Ты сидишь с автоматом и сторожишь меня. Но ведь это же ты, ты спасла мне жизнь. Зачем ты это сделала?

У р с у л а. Не знаю. Не могла смотреть… на это.

А н д р е й. Не могла смотреть? А когда вы взорвете раненых и меня вместе с ними? Как ты на это будешь смотреть?! Ах да… ты этого не увидишь, вы успеете убежать.

У р с у л а. Замолчи.

А н д р е й. А если не замолчу, будешь стрелять?

Урсула молчит.

Развяжи меня, Урсула.

У р с у л а. Я сказала — молчи! Слышишь, молчи!

А н д р е й. Ноги затекли… Развяжи хотя бы ноги.

У р с у л а. Нет.

А н д р е й. Слушай… Ты же девчонка… тебе не может быть по душе эта затея Гельмута. И не только тебе — всем вам. Почему же вы помогаете ему?! Боитесь его?

Урсула молчит.

Нет, не понимаю. Ты выбила нож из его рук. Не побоялась. Почему же ты вместе с ними идешь на такое преступление?

У р с у л а. Если скажешь еще хоть одно слово, я буду стрелять.

А н д р е й. Пожалуй, и правда выстрелишь. Гельмут ведь приказал в случае чего стрелять. Я-то удивился, зачем он тебе дает автомат… А ты… смотри-ка, настоящий солдат.

У р с у л а. Я выполняю приказ.

А н д р е й. Выполняешь приказ? Тебя этому научили в приюте?

У р с у л а. В каком приюте?

А н д р е й. В котором тебя подгоняли прутиком.

У р с у л а. Откуда ты знаешь, что я была в приюте?

А н д р е й. Я это понял, когда ты рассказывала об этих девочках-подкидышах.

У р с у л а. Как ты догадался?

А н д р е й. Не знаю. Может быть, потому, что у меня тоже нет родителей.

У р с у л а. А у меня есть. Я их не знаю. Я их никогда не видела. Они бросили меня. И я ненавижу их.

А н д р е й. Я знал одного человека… немца. У него был сын. Совсем маленький. Его отдали в приют, а мать посадили в концлагерь. Он, наверное, тоже думает, что его подбросили.

У р с у л а. Какое тебе дело до меня, до моих родителей? Я немка, а ты русский, и мы с тобой враги!

А н д р е й. Нет, вы все-таки не люди. Я думал, хоть в тебе есть что-то человеческое!..

У р с у л а. Ты хочешь, чтобы я предала их? Они выполняют свой воинский долг. И я должна быть с ними до конца!

А н д р е й. От тебя зависит жизнь многих людей… Ты можешь их спасти… Даже дикари не убивают раненых.

Входят  Т е о,  Р е й н г о л ь д,  Д и т е р. Они приносят ящики со взрывчаткой, укладывают их.

Т е о. Осторожно, Ренни.

Р е й н г о л ь д. А что… может взорваться?

Т е о. Бывает. От удара, от выстрела.

Р е й н г о л ь д. Хм… Тогда мне лучше эти ящики не таскать… У меня иногда… нарушается равновесие… внезапное головокружение… Наследственность по материнской линии…

Т е о. Иди! Я покажу тебе наследственность!

Р е й н г о л ь д. Если что случится — пеняйте на себя.

Д и т е р  и  Р е й н г о л ь д  уходят.

У р с у л а. Тео, я больше с ним не останусь. Я лучше буду таскать ящики. Он все время заговаривает со мной.

Т е о. Ну и пусть. Тебе-то что?

У р с у л а. Он говорит, что там в приюте говорили неправду, что нас подбросили… что родителей арестовали, посадили в лагерь, я не верю… откуда он может знать… Этого не могло быть, не могло?! (Андрею.) Ты все выдумал, выдумал! Я не верю тебе, не верю. (Плачет.)

Т е о (забирает автомат). Вот что, давай сюда автомат и отправляйся.

У р с у л а. Куда? Мне некуда идти.

Т е о. Пойдешь к моей тетке. Она живет на Фридрихштрассе. Я дам записку. Или просто скажи, что тебя прислал Тео.

У р с у л а. Я боюсь.

Т е о. Чего боишься?

У р с у л а. Боюсь выйти на улицу, там русские.

А н д р е й. Он прав. Надень белую повязку, никто тебя не тронет.

Т е о. Пожалуй, что так. Фридрихштрассе, двенадцать, фрау Клара Кониц. Скажешь, что тебя прислал Тео. А я… если выберусь из этой переделки… я тоже приду туда.

У р с у л а  уходит. Тео достает сигару, закуривает.

А н д р е й. Много там этих ящиков?

Т е о. На тебя и одного хватит. Затянуться хочешь?

А н д р е й. Что это ты такой добрый?

Т е о. Считай, что я выполняю твое последнее желание.

А н д р е й. Тогда развяжи руки.

Т е о. Дураков нет. Ты прилично говоришь по-немецки. Откуда у тебя саксонский акцент?

А н д р е й. Мой учитель немецкого языка был из Дрездена. В Москве, в Сокольниках, в одном доме с нами жили немцы.

Т е о. А что эти немцы делали в Москве?

А н д р е й. Они уехали из Германии, когда к власти пришел Гитлер.

Т е о. Понятно. Коммунисты. (Затягивается.) Да, хорошо бы сейчас оказаться на Фридрихштрассе, двенадцать.

А н д р е й. Ты был наверху. Ты сам видел — всюду наши… Уйти вам некуда. Ну взорвете… А дальше что? Вас тут же поймают. И расстреляют на месте.

Т е о. Да, если поймают, расстреляют. На, потяни еще раз. (Дает Андрею затянуться, затягивается сам, вынимает из кармана портсигар.) Откуда у тебя эта игрушка? Трофей?

А н д р е й. Нет. Подарок.

Т е о. Ну, если подарок, на, держи. (Засовывает портсигар в карман Андрея.) Но боюсь, что он тебе не понадобится.

А н д р е й. Тебе тоже.

Тео усмехнулся, подражая трубе, запевает траурный марш.

Война кончается. Неужели тебе не хочется жить?

Т е о. Мало ли кому чего хочется. Мне вот, допустим, хочется у тети оказаться. И чтобы она поставила передо мной свою голубую кружку с молоком… А молока давно в Берлине нет. И дома моего тоже нет. Разбомбили. А где моя мама… не знаю. Можно, конечно, выбраться из этой мышеловки… переодеться в штатское или нацепить белую повязку…

А н д р е й. Что же тебе мешает? Ты предпочитаешь погибнуть как герой?

Т е о. Шкуру спасти можно. Но вот скажи мне… если я тебя сейчас отпущу… развяжу руки и скажу — беги! И только одно условие — живым останешься только ты один. Согласен?

А н д р е й. Нет.

Т е о. Зачем же ты предлагаешь мне сделать то же самое?

А н д р е й. Разве это то же самое? Я хочу спасти людей, а ты готовишься их уничтожить.

Входят  Г е л ь м у т  и  Д и т е р, укладывают принесенные ящики.

Г е л ь м у т. Взгляни, Тео. Может быть, этого довольно?

Т е о. Чем больше, тем лучше.

Г е л ь м у т. Хорошо. Принесем еще.

Вбегает  Р е й н г о л ь д.

Р е й н г о л ь д. Гельмут, она сбежала!

Г е л ь м у т. Кто?

Р е й н г о л ь д. Урсула! Она стояла позади меня, а потом я оглянулся — ее нет. Она сбежала!

Т е о. Ну и хорошо, что сбежала. Никому она здесь не нужна.

Г е л ь м у т. Дрянь!

Р е й н г о л ь д. Она нас выдаст!

Т е о. Не выдаст. А пропадать ей с нами ни к чему.

Р е й н г о л ь д. Почему пропадать?

Т е о. Ты что, мой миленький, надеешься выбраться отсюда? Могу тебя успокоить. Свиные ножки у деда жрать тебе не придется.

Р е й н г о л ь д. Зачем он меня пугает, Гельмут? Ты ведь сказал, что мы уйдем отсюда?

Г е л ь м у т. Уйдем. Тео не всегда удачно шутит. Пошли. С русским останется Дитер.

Г е л ь м у т,  Т е о  и  Р е й н г о л ь д уходят.

Операционная.

На стенах портреты великих немецких ученых — Гумбольдта, Кеплера, Лейбница, Вирхова. С а н и т а р ы  вносят  Л и ф а н о в а. Входит  Т а м а р а.

В о е н в р а ч. Маску. Перчатки. (Подходит к Лифанову.) Ну, как наши дела, лейтенант?

Л и ф а н о в. Болит, зараза… Ну ничего, потерплю… Вы бы только… Андрюшку разыскали… мне бы тогда… спокойнее было.

В о е н в р а ч (делая знак Тамаре). Тамара, ты, кажется, говорила, что Андрея где-то видели?

Т а м а р а (растерянно). Да… Седьмой сказал… видели его… у Подтосина.

Л и ф а н о в. Видели?.. Слава богу.

В о е н в р а ч. Ну, лейтенант, в добрый час. Начинается операция.

На улице.

К о р о б к о в  и  С и н и ц а  проверяют линию.

С и н и ц а. Стой, Коробков, смотри. Из подвала какой-то немец ползет со своим фаустом. Ну, берегись, Коробков… Сейчас как… жахнет… и все… был Коробков… нет Коробкова.

К о р о б к о в. Где… твой немец? Не вижу.

С и н и ц а. Да вот… гляди… из подвала лезет… (Пригнул Коробкову голову.) Лишняя она, что ли, у тебя?

К о р о б к о в (обиженно). Лишняя… У меня не лишняя. Вот у тебя, я гляжу… лишняя. Какой же это немец, когда это… девка.

С и н и ц а. Вроде и верно — девка… А девка что? Вот как вытащит пушку…

К о р о б к о в. Какая там пушка… Зонтик у нее… Не видишь, что ли?

С и н и ц а. А зачем ей… зонтик? Дождя вроде нет? (Шепотом.) Это, Коробков, никакой не зонтик.

К о р о б к о в (сердито). Как — не зонтик?

С и н и ц а. А так… Новое секретное оружие. «Фауст» замаскированный.

К о р о б к о в. Да она дрожит… бедняжка.

У стены, прижавшись, стоит  У р с у л а, испуганно смотрит на солдат.

С и н и ц а. Немочка… Гляди, Коробков, ничего из себя немочка…

К о р о б к о в. Девчонка… Чего она боится?

С и н и ц а. Нас боится. Тебя, Коробков, боится. Думает, вот как возьмет Коробков свой автомат, как жахнет… И все, нет немочки…

К о р о б к о в. Может, она голодная. Консерву ей дать… (Кричит.) Консерву хочешь?

У р с у л а  испуганно смотрит, убегает.

Подвал.

Д и т е р (подходит к Андрею). На, глотни. Только быстрее, пока они не вернулись. (Подносит ко рту Андрея фляжку.)

А н д р е й (отпил). Болотом пахнет.

Д и т е р. Другой нет.

А н д р е й. И за то спасибо. Увидел бы Гельмут — тебе несдобровать.

Д и т е р. Он был бы прав.

А н д р е й. Зачем же ты дал мне воды?

Д и т е р. Пей.

А н д р е й. Жалостливые вы. Перед тем как прикончить, напиться даете, покурить.

Д и т е р. Если бы это зависело от меня… я бы не стал… тебя убивать.

А н д р е й. Не стал бы?

Д и т е р. Я не вижу смысла в том, что мы делаем… Война уже проиграна…

А н д р е й. Смысла не видишь, а взрывчатку таскаешь?

Д и т е р. Мой отец никогда не был нацистом. Я знаю, он не любил Гитлера, хотя никогда не говорил об этом. И все-таки он пошел на фронт… И воевал… И погиб… Иначе он не мог. И мы все не можем иначе.

А н д р е й. Но если ты понимаешь… если не видишь смысла… так что ты тут делаешь со своим карабином?

Д и т е р. Я — часовой.

А н д р е й. Ты боишься Гельмута?

Д и т е р. Да, боюсь. Эти ребята из Напола… они фанатики… их специально отбирали… И Гельмут ни перед чем не остановится. Он выносил идею этого бессмертного подвига и доведет дело до конца.

А н д р е й. С твоей помощью.

Д и т е р. А что мне остается?

А н д р е й. Но ведь ты понимаешь, что это не подвиг, это преступление, убийство?

Д и т е р (тихо). Понимаю.

А н д р е й. Развяжи мне руки.

Д и т е р. Не могу.

А н д р е й. Развяжи.

Д и т е р. Нет.

А н д р е й. Ты хуже их всех… Они все слепые, а ты… Ты трус, просто трус.

Входят  Г е л ь м у т,  Т е о  и  Р е й н г о л ь д. Они вносят и укладывают ящики. Рейнгольд роняет один из ящиков, испуганно отскакивает в сторону.

Р е й н г о л ь д. Ложись!

Все ложатся.

Т е о (после паузы, поднимаясь). Обошлось. (Рейнгольду.) Тебе все-таки не удалось отправить нас на тот свет.

Р е й н г о л ь д. Я вас предупреждал. У меня плохая координация. Мама за всю жизнь не разбила ни одной чашки, а я, очевидно, пошел в бабушку. У нее все валится из рук.

Г е л ь м у т. Выродок!

Т е о (склоняется над ящиком, хохочет). Гельмут, взгляни на эту взрывчатку. (Достает из разбитого ящика банку консервов.)

Г е л ь м у т. Что это значит?

Т е о. Это значит, что в ящиках все-таки консервы, и мы наконец пожрем.

Г е л ь м у т (показывая на ящики). Консервы? Что за чертовщина!

Тео хохочет.

Что ты хохочешь?! Что ты ржешь?

Т е о. Смешно. Взрыв с помощью мясных консервов… Этого еще не бывало! Вот оно, наше секретное оружие! (Хохочет.)

Г е л ь м у т. Ты еще ответишь за эту подлую шутку, Тео! (Подходит к ящикам, вскрывает один из них.) Здесь взрывчатка. (Вскрывает еще один ящик.) И здесь. (Рейнгольду.) Где ты взял ящик с консервами?

Р е й н г о л ь д. Где взял? Там же, где и вы… Нет, этот как будто стоял отдельно, возле бочек, у самой двери.

Г е л ь м у т (вскрывает еще один ящик). Взрывчатка. Может быть, довольно?

Т е о. Для верности надо бы еще.

Г е л ь м у т. Пошли!

Р е й н г о л ь д. Послушай, Гельмут, раз уж так глупо получилось… может быть, мы все-таки поедим? У меня сосет под ложечкой.

Г е л ь м у т (ворчливо). Тебе бы только пожрать… Ладно, только поживее.

Р е й н г о л ь д. Если бы мне эти консервы предложили совсем недавно… Я бы и в рот не взял. Боже мой, как готовит дедушкина кухарка… (Открывает банку.) Она делает такую телятину… мм… Я обычно съедаю не меньше трех порций.

Т е о. А ты мороженую картошку на тухлом маргарине жрал?

Все, кроме Дитера, едят.

Г е л ь м у т (Дитеру). А ты почему не ешь?

Д и т е р. Не хочу.

Г е л ь м у т. Ешь!

Д и т е р. Я сказал — не хочу.

Г е л ь м у т (насмешливо). Может быть, ты хочешь отдать свою порцию русскому?

Д и т е р. Тут на всех хватит. И на него тоже.

Г е л ь м у т (с издевкой). Ты считаешь, что, прежде чем отправить человека на тот свет, его надо покормить перед дорогой на небеса!

Дитер молчит.

Ну покорми его с ложечки. Когда придут русские, они тебя за это помилуют.

Т е о. Оставь его, Гельмут. Что ты к нему привязался?

Г е л ь м у т. Не люблю чистоплюев.

Р е й н г о л ь д. Боже мой, я даже не подозревал, что тушенка может быть такой вкусной.

Входит  Н а у м а н.

Н а у м а н (поднимая руку с гранатой). Руки вверх! Сдавайтесь! Руки вверх! Руки вверх!

Гельмут рванулся к автомату.

Назад! Ни с места! Руки вверх!

Д и т е р. Господин Науман, это вы? Как вы сюда попали? Что с вами?

Н а у м а н. Откуда ты меня знаешь? Кто ты такой?

Д и т е р. Я ваш ученик. Меня зовут Дитер Раубах.

Н а у м а н. Нет, русский, ты меня не обманешь!

Д и т е р. Я немец! Мы все немцы.

Н а у м а н. Нет, вы русские, я вижу… Я вижу вас насквозь. Немцев в Берлине нет. Они все в Москве. Там фюрер принимает парад победы.

Т е о (тихо). Он сумасшедший.

Н а у м а н. Сумасшедший?! Нет, я совсем не сумасшедший. Этот мальчик назвал меня… господин Науман… Но разве вы сами не видите, что я не Науман? Вы не узнаете меня? Не узнаете?! А я так похож… Ну? Не узнаете? Я — Фридрих Барбаросса. Ученик Дитер Раубах, что ты знаешь обо мне?

Д и т е р. Господин Науман…

Н а у м а н. Говорю тебе — я не Науман, я Фридрих Барбаросса! Я жду ответа, ученик Раубах!

Д и т е р. Фридрих Первый Гогенштауфен, прозванный за рыжую бороду Барбароссой, родился в 1152 году…

Н а у м а н. Да, Раубах, почти восемьсот лет назад. Продолжай, продолжай.

Д и т е р. Фридрих Барбаросса спит каменным сном в горе Кифгайзер и ждет, когда ворон известит его, что Германия в опасности.

Н а у м а н. Правильно, Раубах! И тогда он проснется, разбудит своих воинов и спасет Германию! Что вы едите? Дайте мне. Я не ел уже несколько дней.

Т е о (насмешливо). Вы хотели сказать — восемьсот лет?

Н а у м а н. Да, конечно, восемьсот. Ты прав… Я очень хочу есть. Очень.

Р е й н г о л ь д. Садитесь, ваше величество. Тео, открой ему банку.

Н а у м а н. Только вы, пожалуйста, никому не говорите, что я здесь. Я скрываюсь в соседнем подвале… Там есть ниша, заставленная старыми бочками. У меня хороший матрац и мягкая перина… А еда кончилась… Я не помню, когда я ел в последний раз.

Тео протягивает Науману банку с консервами.

(Ест.) Как же ты не узнал меня, Раубах?! Я так любил тебя. Такого ученика, как ты, у меня не было за все тридцать семь лет моей педагогической деятельности… А ты знаешь, Раубах, что все мальчики из твоего класса погибли?

Д и т е р. Знаю.

Н а у м а н. Это я виноват, что они погибли.

Д и т е р. Вы? Почему… вы?

Н а у м а н. Я был плохим историком. Историк должен не только знать, что было… но обязан предвидеть… (Осматриваясь по сторонам). Но ведь я… Я предвидел! Я знал. Я все знал наперед. Я знал, что это кончится катастрофой. Но я скрыл это от всех. И твои товарищи погибли. Они верили мне, но я не сказал им правду. Сперва я не мог решиться, я боялся… я хотел жить… А потом… правда куда-то ускользнула… исчезла. И мне стало легко жить. Меня уважали, награждали… А потом вдруг я нашел ее… несколько дней назад… Там, в нише, за бочками… Я спал каменным сном… почти восемьсот лет… у меня все затекло, Раубах…

Г е л ь м у т. Возьми у него гранату, Дитер.

Н а у м а н. Гранату я вам не отдам. Вы дети, а граната — это не игрушка. Граната — это смерть… А ты, Дитер, должен жить… Ты умный, одаренный мальчик, у тебя прекрасная голова, и ты когда-нибудь составишь славу Германии. (Испуганно.) А эти… они хотят тебя уничтожить? Ты у них в плену. Я спасу тебя. (Вскакивает, заносит над головой руки с гранатой.) Отпустите его! Развяжите ему руки!

Д и т е р. Господин Науман, я свободен, мои руки не связаны.

Н а у м а н (показывая на Андрея). А он? Почему он связан?

Г е л ь м у т. Утихомирь старика, Тео.

Н а у м а н. Отпустите его! Развяжите ему руки!

Тео быстрым движением связывает руки Науману. Тот испуганно смотрит на Гельмута.

(Дитеру.) Скажи ему, что я ни в чем не виноват. Я честно служил фюреру. Я воспитывал своих мальчиков как воинов великой Германии… Я был удостоен высшего отличия. И мои мальчики пали смертью храбрых, как герои. Скажи ему!

Г е л ь м у т. Тебя никто не трогает, убирайся отсюда вон, старый болван!

Н а у м а н. Куда? Отсюда нет выхода, мальчик. А мои воины спят в горе Кифгайзер каменным сном, и я не смог их разбудить.

Т е о. Пойдемте отсюда, папаша.

Г е л ь м у т (Дитеру). Ты останешься с русским.

Г е л ь м у т,  Т е о,  Р е й н г о л ь д  и  Н а у м а н  уходят.

Д и т е р. Он всегда был молчаливым человеком, учитель Науман. Но когда он начинал говорить, мы прислушивались к каждому его слову. А он, оказывается, не верил в то, что говорил. Он боялся?! Я верил ему больше, чем отцу, я бегал к нему домой. И не только я… все наши ребята… Он вдохновлял нас даже в самые трудные минуты. И после Сталинграда… Когда мы собирались у него, он говорил так, что каждый из нас был готов умереть… отдать свою жизнь Германии. И они, ребята из моего класса, они отдали свои жизни. Он их послал. А сам… Какую правду он забыл? Почему он ее забыл?

А н д р е й. Потому что боялся своего… Гельмута.

Д и т е р. Господин Науман боялся?! Этот старик, который ходил с высоко поднятой головой и которому первым кланялся сам господин директор? Нет, он не боялся. Он верил. Я помню его глаза, когда он говорил. Он верил в каждое свое слово. Неужели он лгал? Да, да… ходили слухи, что его сын был коммунистом и он выгнал его из дому, отрекся от него.

А н д р е й. Что ты рассуждаешь о сумасшедшем старике, когда ты сам… сумасшедший!

Д и т е р. Почему… сумасшедший?

А н д р е й. Он забыл правду, а ты знаешь ее!

Д и т е р. Я… знаю?

А н д р е й. Да, знаешь! И готовишься к преступлению, вместо того чтобы спасти…

Д и т е р. Тебя?

А н д р е й. Нет, всех, кто наверху, — раненых, женщин, врачей.

Д и т е р. Я не могу их спасти. Что я могу сделать… один?

А н д р е й. Я сделаю. Но ты должен развязать мне руки.

Д и т е р. Нет, нет…

А н д р е й. Трус. Ты просто трус. Слушай, Дитер, ты же не Гельмут. Ты же не сможешь жить после этого… ты не сможешь смотреть никому в глаза…

Д и т е р. Да… не смогу… Но ты же знаешь Гельмута… Он убьет меня. Хорошо… пусть лучше убьет… (Развязывает руки Андрею.)

А н д р е й. Быстрее. Они сейчас вернутся.

Д и т е р. Гельмут убьет меня… убьет.

А н д р е й. Не бойся, Дитер!

Д и т е р (развязывая ноги Андрея). Господи, что я делаю.

А н д р е й. Живее… поторопись!

Д и т е р. Они идут! Чего ты ждешь? Беги!

А н д р е й. Дитер, держись так, как будто ничего не произошло. Я связан. Ты понял меня? Я связан. Понял?

Входят  Г е л ь м у т,  Т е о  и  Р е й н г о л ь д, укладывают ящики.

Г е л ь м у т. Сходите еще раз и хватит.

Р е й н г о л ь д,  Т е о  и  Д и т е р  уходят.

Ну что, русский, не повезло тебе? Зачем только ты полез в этот подвал? Ты, конечно, не подозревал, что тебя здесь ожидает. Что поделаешь… война.

А н д р е й. Война… Но она кончается. И кончается нашей победой.

Г е л ь м у т. Может быть, ты и прав. Но тебе-то что от этого? Твоя судьба все равно не изменится. Что для тебя победа, которую ты не увидишь?

А н д р е й. Я ее вижу.

Г е л ь м у т. Видишь?

А н д р е й. И ты ее видишь. Поэтому ты взбесился и от ненависти готов на все. Но ты рано торжествуешь.

Г е л ь м у т. Ты еще на что-то надеешься?

А н д р е й. А ты?

Г е л ь м у т. Что — я?

А н д р е й. На что ты надеешься?

Г е л ь м у т. У нас есть оружие. И мы уйдем к своим. И будем снова сражаться. И даже если мы потерпим поражение, мы начнем новую войну. Германия никогда не сложит оружия.

А н д р е й. А что, если ты не уйдешь отсюда?

Г е л ь м у т. Не ты ли меня удержишь?

А н д р е й. Может быть, и я.

Г е л ь м у т. Ты веришь в чудеса?

А н д р е й. Верю.

Г е л ь м у т. Тебе только и остается надеяться на чудо. Но чуда на этот раз не будет. Это я тебе обещаю. Ты и все они там, наверху, взлетите на воздух, потому что я ненавижу вас. Ты должен понять, русский. Я не остановлюсь ни перед чем. Если я не сотру тебя с лица земли, ты сам сделаешь все, чтобы уничтожить меня. Это закон жизни. Ну скажи, если бы у тебя были развязаны руки, что бы ты сделал?

А н д р е й. Я бы пристрелил тебя.

Г е л ь м у т. Вот видишь, я прав, ты бы всех нас уничтожил.

А н д р е й. Нет. Я бы не тронул Дитера, Тео и даже этого подонка Ренни.

Г е л ь м у т. А меня?

А н д р е й. А тебя бы пристрелил! Как бешеную собаку.

Г е л ь м у т. Ну что ж, это для меня большая честь — ненависть врага. А этих недоумков, которые таскают ящики, чтобы взорвать вас, ты бы пощадил?

А н д р е й. Они таскают ящики, потому что боятся тебя. Потому что, если бы не ты… не такие, как ты… они были бы людьми.

Вбегает  У р с у л а.

Г е л ь м у т. Ты?

У р с у л а. Гельмут, я сама видела… Из подвала вышел какой-то старик… у него была граната… он бросил ее как-то неловко… она разорвалась… он упал… его ранило… и русские, их санитары, положили его на носилки и отнесли в лазарет…

Г е л ь м у т. Ну и что?

У р с у л а. Там не только русские. Я видела, как из лазарета вышли две женщины, немки… русские врачи оказали им помощь. Я хотела уйти от вас… убежать. Мне было страшно одной, но с вами еще страшнее. Когда я вышла наверх, мне было уже все равно, что со мной сделают. Но русские меня не трогали. А когда я увидела, что они подобрали этого несчастного старика… Гельмут, вы не должны этого делать! Это грех… это большой грех!

Г е л ь м у т (заметив белую повязку на руке Урсулы). Что у тебя на руке? Белая повязка?! (Бросается к Урсуле, бьет ее по лицу.) Дрянь! Продажная шкура!

Андрей бросается на Гельмута, выбивает у него автомат, опрокидывает его на пол.

А н д р е й. Гад! Подонок!

Гельмут и Андрей борются, пытаясь дотянуться до автомата. Урсула застыла в испуге. Вбегают  Т е о,  Р е й н г о л ь д  и  Д и т е р  с ящиком.

Г е л ь м у т. Тео, на помощь! Ренни, Дитер!

Тео и Рейнгольд бросаются на Андрея, связывают его.

(Поднимаясь.) У него были развязаны руки! Кто его развязал? (Урсуле.) Ты, гадина?!

У р с у л а. Нет, клянусь, я не развязывала его…

Г е л ь м у т. Врешь! Ты! Поэтому ты и сбежала? Развязала ему руки и сбежала?!

А н д р е й. Никто меня не развязывал. Я сам.

Г е л ь м у т. Не считай меня дураком. (Тео и Рейнгольду, показывая на Урсулу.) Свяжите ее. Она пожалела русского. Ну что ж, пусть разделит его судьбу. Что вы стоите как чурбаны? Вы что, не слышите? Связать ее!

Р е й н г о л ь д (Гельмуту). Ты хочешь оставить ее здесь, с русским?

Г е л ь м у т. Вы что, не слышали моего приказа?

Т е о. Урсула, зачем ты это сделала?

Д и т е р. Она этого не делала. Оставьте ее — это я… развязал раненого.

Т е о. Ты?

Р е й н г о л ь д. Предатель.

Т е о. Дитер? Это неправда. Ты это сделал?

Д и т е р. Да, то, что вы задумали… то, что задумал Гельмут, это бесчеловечно. Нельзя убивать безоружных. Даже на войне. И даже в таком положении, в котором мы оказались. Я не хочу быть убийцей.

У р с у л а. Тео, там, в лазарете, не только русские, там наши… Я сама видела, как туда понесли старика с гранатой.

Д и т е р. Учителя Наумана?

У р с у л а. Я не знаю, кто он… (Тео.) А во дворе русский повар кормит детей. Кухня стоит возле самой стены этого подвала… где-то здесь, совсем рядом.

Г е л ь м у т. Разнюнилась! Русской каши захотела! Ты лучше покажи им свою повязку!

Т е о. Ну и что… Нам всем придется надеть эти повязки. Гельмут, ты должен отказаться от своего плана. Тем более что ты знаешь то, чего не знают они.

Р е й н г о л ь д. Чего мы не знаем?

Г е л ь м у т. Тео, молчи. Слышишь, я приказываю тебе молчать!

Т е о. Нет, Гельмут, хватит. Пусть они знают. Еще два часа назад русские ворвались в рейхстаг, их танки были на Фридрихштрассе и у рейхсканцелярии. Все. Нам капут. Война кончилась.

Г е л ь м у т. Так. А ты что скажешь? Рейнгольд, ты, который дал слово самому фюреру?

Р е й н г о л ь д. Вообще-то, Гельмут, Тео, наверное, отчасти прав… в чем-то… (Испуганно посмотрел на Гельмута.) Нет, ты не сомневайся, я буду с тобой до конца.

Г е л ь м у т. Тебе не стыдно, Тео? Из всех вас только Рейнгольд остался настоящим солдатом. Но не надейтесь, что я позволю вам нацепить белые повязки и спокойно выйти отсюда! Ренни, свяжи Дитера.

Т е о. Не трогай его, Ренни!

Г е л ь м у т. Рейнгольд! (Направил автомат на Тео.) Ты знаешь меня, Тео. Если понадобится, я убью тебя.

Рейнгольд связывает Дитера.

Т е о (тихо, Урсуле). Уходи отсюда. Живо!

Урсула бежит к выходу.

Г е л ь м у т. Назад! Стоять на месте!

Урсула останавливается.

А теперь, Тео, приведи в порядок свои нервы и принимайся за дело.

Тео не двигается.

Времени в обрез, Тео. Нам надо торопиться.

Тео все еще стоит на месте.

Ну?

Т е о. Не пугай меня, Гельмут. Ты не выстрелишь.

Г е л ь м у т. Почему не выстрелю?

Т е о. Потому что ты не хуже меня знаешь… Выстрел может вызвать детонацию и взрыв. Ты не станешь рисковать своей драгоценной жизнью.

Г е л ь м у т. Ошибаешься, Тео. Я выстрелю, даже если это будет стоить мне жизни. И потом… я надеюсь, что ты поступишь, как рыцарь… Неужели ты хочешь, чтобы погибла эта девчонка?

Т е о. Отпусти ее. Она уйдет, тогда я сделаю все.

Г е л ь м у т. Она останется, пока ты не подготовишь взрыв.

Т е о. Я всегда знал, что ты бесчувственная скотина, но что ты такая гадина…

Г е л ь м у т (вскинул автомат, направил его на Тео). Ну?

Тео прилаживает взрывное устройство.

На улице.

К о р о б к о в  и  С и н и ц а.

С и н и ц а. Коробков, а где у нас еще катушка?

К о р о б к о в. Моя — вот она.

С и н и ц а. А моя?

К о р о б к о в. Твоя?

С и н и ц а. Моя где?

К о р о б к о в. Твоя? Ты и скажи — где она?

С и н и ц а. В подвале забыл. Где мы с тобой, Коробков, в тупик уперлись.

К о р о б к о в. Ну?

С и н и ц а. Вот тебе и ну. Придется обратно в подвал лезть.

К о р о б к о в. Выходит — надо лезть.

С и н и ц а. А не страшно в подвал-то лезть?

К о р о б к о в. Чего бояться-то?

С и н и ц а. А вот видел… старик-то этот с гранатой… он из подвала вылез… Влезем мы с тобой в подвал, Коробков, а там еще один старичок с гранатой… Как жахнет!

К о р о б к о в. Вот уж истинно… язык без костей! Тьфу на тебя, балаболка!

Подвал.

Г е л ь м у т. Ты поставил часовой механизм на десять минут?

Т е о. Да, на десять минут.

Г е л ь м у т. Много. Хватит и пяти.

Т е о. Мы не успеем уйти достаточно далеко.

Г е л ь м у т. Ставь на пять. Нам далеко и не надо. Я не уйду, пока сам не услышу взрыв. Ставь на пять минут. Ну?!

Т е о. Поставил.

Г е л ь м у т. Снимай предохранитель.

Т е о. Снял.

Г е л ь м у т. Включай.

Т е о. Включай сам.

Г е л ь м у т. Ничтожество! Уходите все! Быстро!

Р е й н г о л ь д. Скорее, скорее! (Убегает.)

Г е л ь м у т (Урсуле). Ты что застыла? Или хочешь остаться с ним?

У р с у л а. Господи… (Убегает.)

Г е л ь м у т (Тео). Ну, живо!

Тео уходит.

(Дитеру.) Ты думал, что этот русский спасет тебе жизнь… в благодарность за предательство? (Нажимает ручку часового механизма.)

Возникает усиленный звук метронома.

У вас еще много времени — целых пять минут. (Уходит.)

Лифанов. Воображаемый разговор.

Л и ф а н о в. Андрей… Андрюша, где же ты? Где ты, Андрей?

А н д р е й. Я здесь, лейтенант.

Л и ф а н о в. Здесь?

А н д р е й. Внизу.

Л и ф а н о в. Что ты там делаешь? Почему не подойдешь ко мне?

А н д р е й. Я не могу.

Л и ф а н о в. Что с тобой?

А н д р е й. Мне осталось жить… всего пять минут, Володя.

Л и ф а н о в. Пять минут? Откуда ты знаешь?

А н д р е й. Часовой механизм рассчитан на пять минут. Ты слышишь этот звук?

Л и ф а н о в. Слышу.

А н д р е й. Через пять минут произойдет взрыв. И мы взлетим на воздух. И я. И ты. Все.

Л и ф а н о в. И ты так спокойно говоришь об этом?

А н д р е й. Я ничего не могу сделать. Я связан.

Л и ф а н о в. И ты… не боишься смерти?

А н д р е й. Боюсь. Я не хочу умирать. Но я ничего не могу сделать. Они связали меня, сами ушли. Ты слышишь, как идет время?

Л и ф а н о в. Я ничем не могу тебе помочь. Я лежу на операционном столе, и врачи борются за мою жизнь. Неужели они борются напрасно?

А н д р е й. Если бы я мог, я отдал бы свою жизнь… чтобы спасти тебя, и всех, и Тамару. Я сделал все, что возможно… Прощай, Володя.

Л и ф а н о в. Нет, Андрей, так умирать нельзя. Ты слышишь меня? Так умирать нельзя.

Подвал.

А н д р е й  и  Д и т е р. Стучит метроном.

А н д р е й (говорит тихо). Так нельзя умирать. Нельзя.

Д и т е р (молится). Аве Мария…

А н д р е й. Что ты там шепчешь?

Д и т е р. Это молитва… (Продолжает молиться.)

А н д р е й. Когда мне было пять лет… мама учила меня играть на рояле… Она ставила метроном рядом со мной, и я играл гаммы… С тех пор я не слышал этого звука… Как ты думаешь, сколько уже прошло времени?

Операционная.

В о е н в р а ч. Скальпель… Тампон. Еще один. Зажим. Вот он, наконец-то… показался, проклятый осколок… Гляди, Тамарочка. Видишь? Какой маленький осколочек и какой вредный… Зажим. Еще зажим.

Т а м а р а. Вера Алексеевна, вы думаете… есть надежда?

В о е н в р а ч. Надежда… всегда есть. А ты иди отсюда, Тамарочка, иди… Пусть старшина еще раз позвонит Рощину… может появится Андрей.

Т а м а р а  уходит.

Подвал.

А н д р е й. Ты все молишься…

Д и т е р. А что я еще… могу?

А н д р е й. Ну молись… А я… я должен жить… (Пытается освободиться, бьет связанными ногами об парту, перекатывается ближе к шкафу, опираясь спиной о шкаф, поднимается и резким ударом головы разбивает стекло. Поворачивается спиной к разбитому стеклу и пытается перерезать краем стекла ремень, которым связаны его руки.) Время… Сколько осталось времени?!

Д и т е р. Я не знаю… Мне кажется, что пять минут уже давно прошли…

А н д р е й (продолжая перетирать ремень). Часы не ошибаются. Если бы прошло пять минут… мы бы с тобой уже не разговаривали.

Д и т е р. Что ты там делаешь? Ты даже не успеешь приготовиться к смерти. Повторяй за мной слова молитвы…

А н д р е й. Я не собираюсь умирать, Дитер! (Освобождает руки, развязывает ноги, подбегает к ящику со взрывателем.)

Д и т е р. Скорее! Чего ты ждешь?

А н д р е й. Черт. Я не знаю, в какую сторону поворачивать эту ручку. Вверх или вниз? Я не видел, в какую сторону он отжимал ручку.

Д и т е р. Кажется, вниз… Да, Гельмут нажимал ее вниз.

Стучит метроном.

А н д р е й. Ну, Дитер, теперь молись. Я поднимаю ее вверх. И если мы ошиблись… (Поворачивает ручку, наступает тишина.)

Операционная.

Л и ф а н о в. Почему так тихо… Андрюша?

Подвал.

А н д р е й. Тихо… И правда тихо. Когда я был маленький, умер дедушка, и я сказал отцу, что я вырасту и сделаю так, что больше никто не будет умирать. Теперь я понимаю, что этого сделать нельзя… Но все-таки иногда можно отогнать ее…

Операционная.

Л и ф а н о в. Кого, Андрюша?

Подвал.

А н д р е й. Смерть. Ты будешь жить, Володя. Взрыва не будет. Я выключил эту проклятую машинку.

Операционная.

Входит  Т а м а р а.

В о е н в р а ч. Ну, Тамарочка, наш лейтенант родился в сорочке. Скажу по совести, боялась я за него. (Заметив, что Тамара взволнована.) Что с тобой, Тома? Что случилось?

Т а м а р а. Там… внизу, двери, которые заколотил старшина… В подвал… Доска оторвана… Андрей ушел туда, через подвал.

Подвал.

А н д р е й  развязывает  Д и т е р а.

Д и т е р. Надо вынуть запал.

А н д р е й. Ты все еще дрожишь? Не бойся. (Вынимает запал.)

Д и т е р. Ты спас мне жизнь. Я хочу знать, как тебя зовут.

А н д р е й. Меня зовут Андрей.

Воображаемый разговор Андрея с Тамарой.

Т а м а р а. Андрей! Андрей!

А н д р е й. Тамара, ты?

Т а м а р а. Я, я, Андрюша. Ты жив! Ты мне только скажи: ты живой?

А н д р е й. Живой!

Т а м а р а. Ты обещал вернуться. Ты обещал найти меня.

А н д р е й. А как же. Вернусь… Теперь-то обязательно вернусь. Тут, понимаешь, такая заваруха была, думал, больше не свидимся. А теперь… Вот что я хотел тебе сказать, Тома… Вот когда все тут кончится, давай жить в одном городе. Согласна?

Т а м а р а. Да, согласна… Но ты ведь собирался поехать в Воронеж к своему лейтенанту, а я в Брянск поеду.

А н д р е й. Мы что-нибудь придумаем… Вместе в школу ходить будем… для взрослых. И в кино.

Т а м а р а. Андрюша, а ты правду говоришь, что ты живой?

А н д р е й. Правду, Тома, живой.

Подвал.

Вбегает  Г е л ь м у т.

Г е л ь м у т (огляделся). Ах вот оно что… Ну нет, вы рано радуетесь. (Стреляет в Андрея.)

Андрей падает.

(Дитеру.) А теперь твоя очередь. Ты умрешь как предатель, Дитер Раубах! (Вскидывает автомат.)

Вбегает  Т е о, ударом ноги вышибает автомат из рук Гельмута, набрасывается на него, сбивает с ног. Вбегают  У р с у л а  и  Р е й н г о л ь д.

Т е о. Ты — бешеная собака… Таким, как ты, нельзя давать в руки оружие.

Д и т е р. Андрей… Андрей… ты слышишь меня, Андрей? Он убил его!

В подвал врываются  К о р о б к о в  и  С и н и ц а.

К о р о б к о в. Руки вверх! Руки вверх! Все!

С и н и ц а. Кто стрелял? Я спрашиваю: кто стрелял?

Урсула, Дитер и Рейнгольд смотрят на Гельмута.

Вбегают  Т а м а р а  и  Б а р а б а н о в.

Т а м а р а (бросается к Андрею). Андрей! Андрюша! Ты слышишь меня? (Поднимает с пола портсигар, раскрывает его, звучит знакомая мелодия.)

Коробков, Синица и Барабанов обнажают головы.

Операционная.

Л и ф а н о в. Дома у меня, на чердаке… велосипед тебя дожидается. Я его в рогожу завернул. Ты на велосипеде-то… умеешь?

Конец

1972 г.

И. Кузнецов ПОРТРЕТ ТРАГИЧЕСКОЙ АКТРИСЫ

Пьеса в двух действиях

Действующие лица

Стрепетова Пелагея Антипьевна, актриса.

Писарев Модест Иванович, актер.

Савина Мария Гавриловна, актриса.

Андреев-Бурлак Василий Николаевич, актер.

Островский Александр Николаевич.

Ярошенко Николай Александрович, художник.

Ярошенко Мария Павловна, его жена.

Александр Погодин.

Михаил Стрельский, актер.

Всеволожский Иван Александрович, директор Императорских театров.

Потехин Алексей Антипьевич, драматург, начальник репертуара Петербургских императорских театров.

Писемский Алексей Феофилактович.

Гасилов Фирс Евгеньевич, театральный рецензент.

Медведев, антрепренер.

Зрители, гости у Писемского и Ярошенко.

Голоса.

Оформление спектакля должно быть рассчитано на то, чтобы между отдельными эпизодами пьесы не было ни малейшего перерыва. Возможно, что все элементы декорации, необходимые для воспроизведения места действия, вернее, намека на него, являются компонентами единой установки.

Желательно использовать экран, расположенный в глубине сцены, на котором в соответствующие моменты возникают подлинные фотографии Стрепетовой в ролях и в жизни, а также рисунки и портреты Репина и Ярошенко. Впрочем, это — на усмотрение постановщика.

Действие первое

Петербург 1881 года. Уборная Марии Гавриловны Савиной в Александринке. С а в и н а  и  Г а с и л о в.

Г а с и л о в. Мария Гавриловна, ходят слухи о приглашении на императорскую сцену провинциальной актрисы Стрепетовой. Это правда?

С а в и н а. Да. Драматург Потехин, новый заведующий репертуаром, очень хлопочет о приглашении Стрепетовой. Директор склонен не препятствовать этому.

Г а с и л о в. Я знаю госпожу Стрепетову по сцене. Она бесспорно талантливая артистка, но с весьма ограниченными средствами. Внешность ее не допускает исполнения сколько-нибудь представительных ролей. Успех ее основан, главным образом, на удачных минутах, какие, случается, и вовсе не бывают. К тому же она далеко не молода, весьма болезненна и вряд ли сможет часто играть.

С а в и н а. Ей тридцать лет, господин Гасилов.

Г а с и л о в. Не понимаю, зачем приглашать Стрепетову, когда у нас есть несравненная Савина? Не думаете ли вы, что ее присутствие на императорской сцене может вам помешать?

С а в и н а. Ну что вы, дорогой! Мне она ничем помешать не может. Стрепетова сама по себе, а я сама по себе. Петербургская публика меня знает и, смею думать, любит. Госпоже Стрепетовой надо еще эту публику завоевать. Это нелегко. Талант ее такого рода, что петербургская публика может ее и не принять.

Г а с и л о в. Однако ее гастроли в Петербурге проходят с неизменным успехом.

С а в и н а. Неудивительно. В своих ролях она бывает превосходна! Но ее диапазон действительно невелик. Когда она берется играть светских дам или героинь западного репертуара — она просто нестерпима. Впрочем, я могу только приветствовать ее поступление на императорскую сцену. Ее приход усилит труппу, внесет новую, недостающую краску.

Г а с и л о в. Вы удивительный человек, Мария Гавриловна! Сколько мне известно, у вас с ней еще в провинции сложились весьма трудные отношения. И тем не менее вы приветствуете ее вступление в труппу!

С а в и н а. Да, характер у нее нелегкий… Но тогда я была девчонкой, мне надо было завоевать имя, положение. А она к тому времени уже имела успех. Сейчас дело обстоит иначе. Я не та девочка, какой была когда-то.

Г а с и л о в. На вашей стороне публика, все подлинные ценители изящного!

С а в и н а. Спасибо, дорогой мой. Только напрасно вы полагаете, что приход Стрепетовой меня пугает. И я вовсе не собираюсь мешать этой несчастной женщине, больной, брошенной мужем… Я рада, что господин Всеволожский, новый директор Императорских театров, склонен предложить ей ангажемент.

Г а с и л о в. Господин Всеволожский, если не ошибаюсь, приходится близким родственником вашему… будущему мужу?

С а в и н а. Все-то вам известно! (Смеется.) Да… Но тот, кто полагает, что это обстоятельство облегчит мою жизнь в театре, глубоко ошибается. Наоборот, это делает ее более сложной. Иван Александрович человек весьма щепетильный, да и я не склонна пользоваться родственными связями в собственных целях. Нет, господин Гасилов, моя сила не в покровительстве начальства. Она — в любви ко мне петербургской публики.

Савина поднялась, протянула руку для поцелуя. Г а с и л о в  поцеловал, откланялся и ушел. Савина некоторое время стоит задумавшись.

(Тихо.) Да, Поля, я уже не та, что была в Орле… (Уходит.)

Москва. Уборная Модеста Ивановича Писарева в театре Бренко. П и с а р е в  и  А н д р е е в-Б у р л а к.

П и с а р е в. Вася? Ты видел ее? Говорил с ней?

Б у р л а к. Говорил…

П и с а р е в. Что она сказала?

Б у р л а к. Что она могла сказать, Модест? Все то же.

П и с а р е в. Да, да… Этого следовало ожидать.

Б у р л а к. Видел твоего сына, Висарика. Славный мальчишка, умненький.

П и с а р е в. Это бесчеловечно! Лишить меня возможности видеть собственного сына!

Б у р л а к. Ты этого хотел, Жорж Данден!

П и с а р е в. Ты смеешься, Вася! Я хотел? Этого?

Б у р л а к. Смеюсь? Смешного тут маловато. Да… Всеволожский подписал приказ о зачислении ее в труппу Александринки. Каково ей там будет? На казенной сцене… С ее характером… Боюсь я за нее, Модест.

П и с а р е в. Да, я виноват, тысячу раз виноват перед ней! Но я ничего не могу с собой сделать. Я влюбился… влюбился, как мальчишка. Я писал, просил не торопиться с разрывом. Она не отвечает, письма приходят обратно… Поверь, я страдаю не меньше ее…

Б у р л а к. Не меньше?

П и с а р е в. Ты знаешь, Вася, для меня и не было человека более близкого по духу, чем она. Глаша… это совсем другое… Но наша совместная жизнь с Полей… У нее несчастнейший характер — и других мучает и себя… Иногда она доходила до такого состояния, что я боялся, как бы она не наложила на себя руки. И сейчас… боюсь.

Б у р л а к. До этого, думаю, не дойдет. Хотя прямо тебе скажу: состояние ее незавидное. Она еще не вступила на императорскую сцену, а газетные шавки уже начали вой. Мелкие уколы, насмешки над ее внешностью…

П и с а р е в. Бедная Поля… Она так рвалась в Петербург, на эту казенную сцену. Мечтала о возможности не думать о завтрашнем дне. Да и то сказать, с ее здоровьем, с ее больными нервами нужен покой, чтобы жить и работать. Что делать? Что делать, Вася?

Б у р л а к. Это тебе решать. Я видел Боткина. Он сказал, что болезнь ее такого свойства, что ни за что поручиться нельзя. Модест, тут такой случай, когда можно… ну… слегка покривить душой, даже солгать, если этим можно поддержать жизнь женщины, которая была тебе когда-то дорога.

П и с а р е в. Когда-то? Нет, Вася, она мне дорога и сейчас. Но лгать? В наших отношениях все было: и минуты счастья, полного единения, и ссоры, и ревность, и измена… Лжи не было! И не будет!

Б у р л а к  уходит.

(Выходит вперед.) В шестьдесят седьмом году я приехал в Симбирск и поступил в антрепризу Иванова. В первый же день я увидел Полю. Она играла Верочку в пьесе Боборыкина «Ребенок». Еще несколько часов назад я прошел мимо нее, даже не обратив внимания. Такой она была незаметной, маленькой, невзрачной! Мне и в голову не пришло, что она актриса. И вдруг… я увидел чудо. Передо мной на грязной, неряшливо обставленной сцене раскрылась такая глубина человеческого горя, что хотелось тут же броситься на сцену, обнять эту маленькую девочку, увести, спрятать от ее мучителей. Да, я ощущал и ее неопытность и отсутствие школы, но все это не имело значения! На сцене жила, двигалась, страдала не актриса, а Верочка. И если бы кто-нибудь окликнул ее — Поля! — она бы не услышала. Она была Верочкой. Только Верочкой…

1867 год. За кулисами Симбирского театра, во время спектакля. С т р е п е т о в а  и  П и с а р е в.

С т р е п е т о в а. Родители… Не знаю, кто они. Просто однажды в Нижнем Новгороде подмастерье театрального парикмахера, закрывая на ночь двери, обнаружил на крылечке какой-то кулечек и пнул его ногой… да, да, пнул ногой… (Смеется.) Кулечек запищал. Внесли в комнату, развернули, а там — девочка. Это была я. Стрепетовы оставили меня у себя и воспитали как родную. Кулечек нашли 4 октября 1850 года. Этот день я и считаю днем своего рождения.

П и с а р е в. И вы так и не узнали, кто ваши настоящие родители?

С т р е п е т о в а. Тайна моего рождения давно перестала меня интересовать. Я люблю своих приемных родителей. Они сделали для меня все, что могли… А вы? Вы кончили курс в университете. У вас состоятельные родители. И вдруг приехали сюда, в Симбирск. Иванов платит вам гроши, держит на выходах… Зачем? Почему?

П и с а р е в. Я люблю театр. С детства…

С т р е п е т о в а. Но у вас такие обширные знакомства. Сам Островский. Разве вы не могли устроиться в Москве?

П и с а р е в. Люди живут не только в Москве и Петербурге. Грамота у нас достояние немногих. А театр не требует грамоты. Простой человек — купец, мастеровой — может услышать со сцены слово правды, соприкоснуться с красотой.

С т р е п е т о в а. Как вы хорошо говорите! Правдивое слово… Да мы-то все больше ерунду разную играем. Другой раз даже стыдно делается…

П и с а р е в. Я уверен, что настанет время, когда зритель не захочет просто развлекаться, а устремится к подлинному искусству. Заставит играть Островского, Гоголя, Грибоедова, Шиллера… Я видел публику, когда вы играли Верочку. Как чутко, как взволнованно воспринимали вашу игру! Знаете, когда я увидел этот грязный сарай, именуемый театром, эти порванные, пыльные декорации, я пришел в отчаяние, хотел бежать, бежать немедленно… Но когда увидел вас в роли Верочки, я подумал: нет… И остался.

С т р е п е т о в а. Вы слишком добры ко мне. А я толком ничего еще не умею. Сама не знаю, как у меня что-то получается.

П и с а р е в. Я видел в Москве прекрасных актрис. Вам еще далеко до них, но, если вы будете работать над собой, я уверен, настанет день, когда вы их превзойдете. У вас в голосе слышатся иногда какие-то неверные интонации. Вам надо много читать вслух, каждый день, вот как гаммы учат или сольфеджио. И роли непременно учить вслух. Это мне Александр Николаевич говорил.

С т р е п е т о в а. Александр Николаевич? Ах да, Островский…

П и с а р е в. Внешность у вас… ну как бы сказать… не выигрышная. Но не думайте об этом. Когда вы на сцене, то делаетесь необыкновенно привлекательной, даже красивой. Вы хотите замуж?

С т р е п е т о в а. Что вы, Модест Иванович. Даже в мыслях этого нет.

П и с а р е в. Вот и хорошо. Я заметил, когда актриса рано выходит замуж, это плохо сказывается на ее успехах.

С т р е п е т о в а. Я никогда не выйду замуж.

П и с а р е в. Ну… Никогда… Это уж слишком…

Входит  А н д р е е в-Б у р л а к.

Б у р л а к. Поздравьте, господа. Иванов прислал мне роль. С ниточкой, как видите. (Помахивает тетрадочкой.) Вот только что за пьеса, понятия не имею. И кого играть — неизвестно. Спрашиваю — никто не знает. Приказали надеть седенький паричок. Следовательно, старикашка.

С т р е п е т о в а. Послушайте, Василий Николаевич, как же так можно? Вы вчера в Подколесине такое наговорили, что Гоголь, наверно, в гробу перевернулся. Вы, кажется, ни одной фразы правильно не сказали.

Б у р л а к. Ну уж и ни одной! Первую сцену я точно по Гоголю играл. Пожалуйста. «Я: Не приходила сваха? Степан: Никак нет. Я: А у портного был?.. Был… Что ж он, шьет фрак?..» И так далее. Что?

С т р е п е т о в а  и  П и с а р е в  смеются.

П и с а р е в. Есть такой грех за тобой. Не любишь ты роли учить.

Б у р л а к. С детских лет питаю отвращение к зубрежке. Да и зачем? Что такое текст автора для актера? Эскиз! Что подходит, возьму, а где автор сам заблудился, от себя наговорю.

С т р е п е т о в а. Это Гоголь заблудился?

Б у р л а к. Ну, Гоголь, конечно, случай особый. Тут виноват…

П и с а р е в. За пьесу автор отвечает, Вася.

Б у р л а к. За ту, что написал! А за пьесу на сцене отвечает артист. Мало ли автор какой ерунды нагородит. Все это публике и докладывать?

С т р е п е т о в а (смеется). С вами положительно невозможно спорить, Василий Николаевич.

Б у р л а к. А вы, я слышал, в опале? За какие провинности?

С т р е п е т о в а. Да все из-за Бельской. В ее бенефис играли «Светские ширмы»… Когда я узнаю об измене мужа, я вдруг почувствовала себя в положении Сашеньки и так забылась, что даже не слышала, как публика зааплодировала. А Бельская обозлилась. Прикрылась платком и шепчет мне: «Что это вы так горячитесь? Ведь это все так… нарочно, пустяки…» Представляете? Только выстрел ее не достиг цели. Я ушла под аплодисменты.

Б у р л а к. И в наказание вас перевели на выхода?

С т р е п е т о в а. Что поделаешь? Бельская — дочь Иванова. А Иванов — хозяин.

Г о л о с  п о м р е ж и с с е р а. Господа, участвующие в водевиле, пожалуйте на сцену! Мамзель Стрепетова? Вы начинаете! Господа, на место! Даю занавес.

С т р е п е т о в а  убегает.

Б у р л а к. Хорошая девчушка. Вот только ростом да фигурой господь обидел. Ей бы внешность другую, далеко бы пошла.

П и с а р е в. Она и с этими данными свое возьмет. Если только такие, как Бельские, до времени не слопают.

Уходят. Выходит  С т р е п е т о в а.

С т р е п е т о в а. Модест Писарев… Я с увлечением слушала его рассказы о московской сцене, о знаменитых артистах Малого театра, об Островском… Слушала и даже представить не могла, что этому человеку суждено стать моей единственной настоящей любовью, что он принесет мне столько счастья и столько… горя. После Симбирска он уехал в Оренбург, и мы встретились только через несколько лет в Самаре. Мы играли «Горькую судьбину» Писемского. Это был знаменательный день для нас обоих. Он играл Анания, я — Лизавету.

Самара. 17 января 1871 года. За кулисами. Входят  С т р е п е т о в а  и  П и с а р е в. За ними несколько человек  з р и т е л е й.

К у п е ц. Матушка, доченька! Спасибо тебе! Вот, возьми! (Протягивает ей перстень.) Бери. Червонное золото! Носи, красуйся! Да что золото?! Разве тебя какими сокровищами отблагодаришь! Вот ежели бы ты, скажем, ноженьки свои умыла, я б ту воду всю как есть тотчас бы выпил! И за счастье бы почел! Одно твое слово — и всех злодеев, что тебя мучили, собственной рукой порешил! На каторгу бы пошел, а порешил.

Ч и н о в н и к. Ну это вы, милейший… чересчур. Это все-таки театр… Невзаправду.

К у п е ц. Невзаправду? Врешь, барин! От неправды слезами не заплачешь! (Встает на колени.) Спасибо тебе великое!

С т р е п е т о в а. Что вы, что вы! Право, нехорошо так! Встаньте, пожалуйста!

К у п е ц (встает, Писареву). И тебя, парень, жаль. Потому хоть и убил, да не от собственного зла, а от горя, от несправедливости. Это я понимаю…

С т у д е н т. Да, да, вы правы, чрезвычайно правы… От несправедливости, от неправильного жизненного устройства! Ах, госпожа Стрепетова, что вы с нами сделали! Вы всю душу нам перевернули. Спасибо вам! Вы нас самому важному учите, самому дорогому — народ любить учите, людям сострадать, горе людское в себя, в свое сердце принять учите!

Ч и н о в н и к. Однако, господа, надо и честь знать! Госпожа Стрепетова, вероятно, устала, ей отдохнуть надобно. Пойдемте, господа, пойдемте!

З р и т е л и  уходят.

С т р е п е т о в а. Что это было, Модест Иванович? Вы видели, что творилось в зале? Все плакали. Да не только барыни сердобольные, девчонки какие-нибудь… Взрослые мужчины… Вы слышите? До сих пор не расходятся! А цветов сколько!.. Среди зимы-то…

П и с а р е в. Это успех, Полина Антипьевна.

С т р е п е т о в а. Успех? Нет, это другое… Я знаю, что такое успех. Аплодисменты, цветы, вызовы… Это все было, и когда я «Ребенка» играла и «Семейные расчеты»… Только… Только не так… Такого еще никогда не было!

П и с а р е в. Вы еще никогда так не играли. Были моменты, когда я с трудом продолжал роль: комок подкатывал к горлу. И никогда не видел подобной игры.

С т р е п е т о в а. Игры… Мне кажется, что я и не играла вовсе, а будто… да, да, будто все это со мной было — и любовь к помещику… и страх перед мужем… смерть ребенка… Мне и правда жить не хотелось!

П и с а р е в. А знаете, ведь Писемский считал, что его Лизавета — подлая баба и шельма.

С т р е п е т о в а. Не может того быть! Написать такой характер и не понять самому, что написал?

П и с а р е в. А может, он и не писал того, что вам в этой «шельме» открылось?

С т р е п е т о в а. А что же я такое играю? Разве не его Лизавету? Нет, нет, Модест Иванович, не хочу и слышать об этом! Я свою Лизавету лучше знаю, чем Писемский. Он ее только написал, а я ей в душу заглянула, я сама вместе с ней все перестрадала!

Входит  Г а с и л о в.

Г а с и л о в. Разрешите представиться: Гасилов, Фирс Евгеньевич, театральный рецензент из Петербурга.

С т р е п е т о в а. Очень приятно.

Г а с и л о в. Сильное, чрезвычайно сильное впечатление производит ваше исполнение Лизаветы, Полина Антипьевна… так, кажется…

С т р е п е т о в а. Вообще-то я — Пелагея. Но можете звать меня и Полиной. Это как кому нравится.

Г а с и л о в. Так вот… Полина Антипьевна… Ваша игра настолько захватывает, что нет никакой возможности подумать, осмыслить происходящее, пока не падает занавес. Да и после… трудно отделаться от того сильного чувства, которое вызывает ваша игра.

С т р е п е т о в а (смеется). И что же? Отделались?

Г а с и л о в. Не вполне… Но, когда проходит первое впечатление и начинаешь рассуждать, ощущаешь какой-то горький привкус, будто тебя накормили недоброкачественной пищей.

С т р е п е т о в а. Недоброкачественной?

Г а с и л о в. Ну, скажем, — грубой. Ведь, в сущности, кто такая ваша Лизавета? Темная, неразвитая баба, почти животное… А вы наделяете ее такими тонкими чувствами, каких, простите, не может быть в ее среде.

С т р е п е т о в а. Вот как? Значит, глубокие чувства — привилегия образованных людей?

Г а с и л о в. Нет, я вовсе не исключаю появления богатых натур в среде людей неразвитых. Но все поступки этой Лизаветы так грубы и примитивны, что только ваш талант заставляет меня сочувствовать вашей героине, вопреки моему чувству изящного.

П и с а р е в. Пьеса Писемского — народная драма. Неестественность существования влечет за собой искажение в поведении человека, может привести к преступлению даже человека, к нему не склонного.

Г а с и л о в. Вы имеете в виду своего Анания, убившего ребенка? И полагаете, что я должен сочувствовать ему?

П и с а р е в. Это ваше право решать — сочувствовать или нет.

Г а с и л о в. Э, нет! Вы так играете, что требуете от меня сочувствия. А зачем мне, позвольте спросить, придя в театр, глядеть на все эти ужасы?

П и с а р е в. Потому что это правда.

Г а с и л о в. Э, дорогой, чего вспоминать! Крепостного права десять лет как нет.

П и с а р е в. Недавнее прошлое… Рано забывать.

Г а с и л о в. Одним словом, крепостное право виновато? Да ведь другие-то не убивали… Что касается вашей Лизаветы, Полина Антипьевна… то она…

С т р е п е т о в а (насмешливо). Подлая баба и шельма…

Г а с и л о в. Как?.. Вот именно. Жаль, что вы тратите свой замечательный талант на эту… шельму…

С т р е п е т о в а. Шельма… Нет! Лизавета темна, забита, но дайте ей образование, свободу распоряжаться своей судьбой, и она будет верной женой, нежной матерью.

Г а с и л о в. Идеи господина Чернышевского. Они сейчас в моде…

С т р е п е т о в а. Я знаю жизнь простых людей, их горе, их беды. Вы их не знаете! И лучше бы держали свои мысли при себе…

Г а с и л о в. Мм… Я не хотел вас обидеть. У вас огромный талант. Жаль, если вы растратите его, увлекшись прозой жизни, ее темной, грязной стороной. Люди ходят в театр отдохнуть, развлечься, а грязь эту они и в жизни видят. Искусство требует изящества, легкости…

С т р е п е т о в а. Вы все сказали?

Г а с и л о в. Иными словами, вы просите меня удалиться?

С т р е п е т о в а. Вы правильно меня поняли.

Г а с и л о в  раскланивается и с достоинством уходит.

П и с а р е в. Однако… Не резко ли?

С т р е п е т о в а. Разве вы не видите, что это за человек? Хлыщ петербургский.

П и с а р е в  уходит. Стрепетова одна.

И снова расстались… Расстались, так и не поняв, что на целом свете ни для меня, ни для него нет больше никого. Да… Прежде я должна была пройти через жестокое испытание, на всю жизнь оставившее тяжелый след в моей душе. Я полюбила. Мне было всего двадцать два года. А он был красив, пользовался успехом у женщин. Мне казалось, что и он меня любит. Но он был женат, Михаил Стрельский… актер…

Входит  С т р е л ь с к и й.

С т р е л ь с к и й. У меня есть бумаги, гимназический диплом. В нем значится, что я холост… Мы поедем за Волгу, в слободу, дадим попу денег и обвенчаемся. И совесть твоя будет покойна.

С т р е п е т о в а. Нет, Мишенька, нет. Это обман перед богом. Не могу.

С т р е л ь с к и й. Да я все на себя возьму! Мой грех! Я и отвечу и перед богом, и перед законом.

С т р е п е т о в а. Нет, Мишенька, нет… Тебя в Сибирь сошлют! Да, да… Нет, уж если любят человека, так жертвуют всем, а не губят его.

С т р е л ь с к и й. Что ж мне делать, Поля? Я умираю от любви! Да я… Я утоплюсь в Волге… Честное слово!

С т р е п е т о в а. Что ты такое говоришь! Не надо так, не надо! Ведь люблю я тебя, люблю, ты же сам видишь. Только страшно без благословенья божьего…

С т р е л ь с к и й. Нет. Вижу, вижу… Все это только кокетство, игра. Сама говоришь: если любят, так всем жертвуют… Я, видишь сама, на все готов, и Сибирь меня не пугает. А ты…

С т р е п е т о в а. О господи, прости меня. (Обнимает Стрельского.) Ну пусть, пусть будет так, как ты хочешь! Твоя я, твоя! И за грех свой сама отвечу. За то, что без венца… Сама, сама…

С т р е л ь с к и й. Поля, Поленька… любимая моя. Да я ради тебя в огонь и воду… Поленька, родная… (Уходит.)

С т р е п е т о в а (одна). Дурой я была, дурой несмышленой. Господь и наказал меня. Любви его не надолго хватило. Да и какая любовь! Просто досадно ему было, что он, такой дамский умелец, с девчонкой сладить не может. А сладил — и успокоился. И снова за свое: женщины, кутежи… У меня на глазах с горничной амуры завел… А я ревновала, скандалы устраивала… потом перегорело все. Чужим стал, ненавистным, совсем чужим… (Уходит.)

Входит  С а в и н а.

С а в и н а. В Казани, куда меня пригласил антрепренер Медведев, я впервые познакомилась со Стрепетовой. Она жила с артистом Стрельским и ждала ребенка. Играть она могла начать не раньше января. Я очень ждала ее дебютов, слышала, что она хорошая артистка. За кулисы она ходила редко. И вообще дичилась. Я часто бывала у нее, она заходила ко мне. Стрельский беспрестанно подавал ей поводы к ревности, и жизнь ее походила на настоящий ад. Доктор и акушерка, лечившие ее, опасались за ее жизнь. К счастью, все обошлось хорошо, и она разрешилась девочкой, которую назвали Машей.

Комната Савиной. С а в и н а  и  С т р е п е т о в а.

С а в и н а (показывая свои платья). Вот и все мои туалеты — вот это, коленкоровое, розовое, да еще желтое, с черными тесемками, сколько раз я их переделывала — и не запомню… (Вздохнула.) Без хорошего гардероба, хоть ты расталантлива, на тебя и смотреть не станут. Ну да ничего, буду шить в долг, все равно в долгах по уши. Мой Савин все проигрывает. От карт не оторвать.

С т р е п е т о в а. Тяжело вам приходится, дорогая…

С а в и н а. Что делать… Я за Савина вышла — мне едва шестнадцать исполнилось. Да и вышла-то без любви.

С т р е п е т о в а. Без любви?

С а в и н а. Девчонка… все пристают. А Савин, когда мы в Харькове были, оберегал меня от непрошеных ухажеров. Один негодяй ко мне приставать стал, так Савин так палкой его отделал, чуть не изуродовал… А когда предложение сделал — я сперва испугалась, а потом… Все ж, думаю, не одна, какая ни есть, а все-таки опора в жизни.

С т р е п е т о в а. Опора… Бедная вы моя!

С а в и н а. Он знал, что я не люблю его. Он так и говорил: я прошу только уважения, а любовь — заслужу.

С т р е п е т о в а. Мой Стрельский с любви-то начал, а уважения я так и не дождалась.

С а в и н а. Что и говорить, один другого стоит…

С т р е п е т о в а. И почему женщине так трудно в жизни? Неужели на свете нет такого человека, который на настоящую любовь способен, чтобы и счастье и горе вместе делить? Я бы за таким человеком босиком на край света пошла.

С а в и н а. А если скажет — брось сцену?

С т р е п е т о в а. Нет! Что я без сцены? Нет, нет…

С а в и н а. Вот и я. Сцена для меня — это жизнь. Потерплю. А там видно будет.

С т р е п е т о в а. А я уж натерпелась… И не надо мне никакой любви… Что ж делать, коли нет ее на целом свете! Зато есть театр. Знаете, Машенька, вы мне очень нравитесь! Я еще не встречала такую искреннюю, такую правдивую и милую женщину.

С а в и н а (горячо). Я тоже к вам очень привязалась. С нетерпением жду, когда увижу вас в «Горькой судьбине» и в «Семейных расчетах». Мне говорили, что вы очень хороши в этих ролях.

С т р е п е т о в а (улыбнулась). А еще что вам говорили? Что у меня несносный характер?

С а в и н а. Я этому не верю. После того как я вас так близко узнала…

С т р е п е т о в а. Спасибо вам, милая. (Целует ее.)

Стрепетова выходит вперед.

С т р е п е т о в а. Сколько надо прожить на свете, чтобы научиться разбираться в людях, не поддаваться на показную доброту, на деланную искренность? Наша нежная дружба с Савиной рухнула, как только я вернулась на сцену. Эта милая, ласковая девочка делала все, чтобы настроить против меня антрепренера, артистов, публику… Выступая недурно в водевилях и опереттах, она стала претендовать на драматические роли, для которых у нее не было никаких данных. Что мне оставалось? Я отвечала выпадом на выпад, ударом на удар, колкостью на колкость. (Уходит.)

С а в и н а. В Орле я пользовалась успехом наравне со Стрепетовой. Наш антрепренер Медведев составлял репертуар заранее и никаких отступлений не терпел. Но Стрепетова желала играть все! Сначала Медведев давал ей только подходящие роли. Но Стрепетова настояла на своем и сыграла «Кошку и мышку», мелодраму из жизни высшего общества. Какой это был конфуз! (Смеется.)

Вбегает  М е д в е д е в.

М е д в е д е в. Боже, что она делает! Что за жесты? Что за мимика! И это — светская дама.

С а в и н а. Это можно было предсказать заранее, Петр Михайлович. Стрепетовой противопоказаны такие роли. Для них у нее нет никаких данных!

М е д в е д е в. Да, да… Пусть играет свои роли. «Горькую судьбину», «Ребенка», «Семейные расчеты»… У меня есть имя, я не имею права позориться.

С а в и н а. Так она и согласится на подобные ограничения. Ее уверили, что она великая актриса. И вы… вы тоже поддерживаете в ней эту амбицию, милейший Петр Михайлович.

М е д в е д е в. Да, да! Она прекрасная актриса! И я могу где угодно подтвердить это! Но — в своих ролях, да… Там она прекрасна. Да… (Посмотрел на Савину.) Вот что, Мария Гавриловна, «Фру-фру» и «Бешеные деньги» в следующем месяце будете играть вы.

С а в и н а. «Фру-фру» и «Бешеные деньги»? Две такие роли?!

М е д в е д е в. Да-с, две такие роли! И не спорьте, это — приказ!

С а в и н а. Но для «Фру-фру» надо семь платьев, а для «Бешеных денег» — пять! Где я их возьму?

М е д в е д е в. Меня это не интересует! Пусть ваш Савин в карты выиграет. В долг возьмите. Расплатитесь после бенефиса.

С а в и н а. Но что будет со Стрепетовой?! Она считает, что это ее роли!

М е д в е д е в. Вот вы их и сыграйте!

С а в и н а  уходит.

Честолюбивая девочка. Ох, до чего честолюбива! Но ничего. Божий дар есть, сыграет. Орловская публика ее любит. Если что не так — простит.

Входит  С т р е п е т о в а. Она с раздражением срывает с себя украшения.

С т р е п е т о в а (зло). Вы слышали?! Слышали?! Это все Савина! Она натравливает на меня публику!

М е д в е д е в. Нет, матушка. Савина тут как раз ни при чем! Это уж ваша заслуга! Вы, матушка, коли проваливаете роль, так фундаментально. Не ваша это роль, не ваша! Не хотел я вам ее давать, напрасно уступил.

С т р е п е т о в а. Я — драматическая героиня! Посмотрите в контракте, если забыли. И эта роль — моя! А что шикали, так у вашей милейшей Машеньки приятелей — весь Орел. Кому только не улыбается своей обворожительной улыбочкой!

М е д в е д е в. Когда вы играете «Судьбину», никто не шикает. И в других ваших ролях — всегда успех. А сегодня… вы играли… будто вы и не Стрепетова вовсе.

С т р е п е т о в а. С савинского голоса поете, Петр Михайлович!

М е д в е д е в. Мне, Полина Антипьевна, за помещение платить надо, за декорации, да и вам, артистам, тоже… Мне сборы нужны. Так что приходится с этим считаться. И вам придется.

С т р е п е т о в а. Вы мне угрожаете, Петр Михайлович?

М е д в е д е в. Дело есть дело. Так что «Фру-фру» и «Бешеные деньги» будет играть Мария Гавриловна.

С т р е п е т о в а. Савина? Вы смеетесь? Эта дура только о костюмах и будет думать, да еще как бы посимпатичней рожицу состроить!

М е д в е д е в. Ничего, сыграет! Она хваткая, справится.

С т р е п е т о в а. Рассчитываете, что она своими глазками возьмет? Имейте в виду, если я не буду играть «Бешеные деньги», я разорву контракт и уеду.

М е д в е д е в. Не уедете. Куда вам среди сезона деваться? (Уходит.)

Стрепетова растерянно смотрит ему вслед. Входит  С т р е л ь с к и й. Он навеселе.

С т р е л ь с к и й. Ну, матушка, ты сегодня начудила! Я чуть со смеха не лопнул! Что за манеры, что за интонации…

С т р е п е т о в а (в ярости). Уйди! Уйди! Ненавижу!

С т р е л ь с к и й  уходит.

Пауза.

(Встает, медленно выходит вперед.) Болезнь Маши… смерть второго ребенка, Лидочки… разрыв со Стрельским… ссора с Медведевым… Казалось, все беды, какие только бывают на свете, свалились на мою голову. Будущее виделось мрачным, я страшилась его. И вдруг — приглашение в Москву. (Вслушивается в голоса, воспроизводящие отзывы о ее игре.)

Г о л о с а.

— «Кто не испытал на себе обаяния, могущественной силы таланта этой чудной артистки? Стрепетова находится несомненно в апогее своей славы». Владимир Иванович Немирович-Данченко.

— «Это сама действительность… сама действительность. Все говорят о школе. Какая это такая школа может дать то, что нам сегодня показали? Выучиться так играть нельзя. Так можно только переживать, имея искру божью». Тургенев.

— «Вчера я видел такую актрису, какую мне случалось видеть только раз в жизни. Я видел Стрепетову в роли Лизаветы. Нимало не колеблясь я признаю госпожу Стрепетову гениальной актрисой». Аверкиев.

— «Она играет, как Толстой говорит, как Репин пишет». Плещеев.

Входит  П и с а р е в.

П и с а р е в. Это был триумф. О ней говорили всюду: в светских салонах, на студенческих вечеринках, на званых обедах и в захудалых чайных… На страницах газет мелькали слова: откровение… чудо… гениальная актриса… Я играл с ней, снова и снова удивляясь тому, из каких глубин своей души она извлекает такую мощную силу чувства. Кажется, только у Микеланджело в «Страшном суде» можно найти образы страдания, равные по силе тому, что давала в своих ролях Стрепетова… А однажды после спектакля, в доме писателя Писемского, она предстала в совершенно новом для меня облике.

В доме Писемского. П и с е м с к и й,  О с т р о в с к и й,  П и с а р е в,  С т р е п е т о в а, гости.

П и с е м с к и й. Это удивительно! Когда вы произносите свой монолог в «Грозе» в последнем действии, я слышу, явственно слышу церковное пение!

С т р е п е т о в а. Да? Мне тоже слышится…

П и с е м с к и й. Поразительная вещь! Вот что значит подлинное искусство! Вы, маточка, настоящая волшебница!

О с т р о в с к и й. Да, да, именно так и надо играть мою Катерину! То, что вы в последней сцене играете сдержанно, говорите тихо, это очень правильно! Верно, очень верно!

С т р е п е т о в а. Да? Верно? Как хорошо, что вы это сказали! Я ведь недавно только это поняла!

О с т р о в с к и й. И верно поняли, Полина Антипьевна. Вы замечательная актриса! Я когда-нибудь пьесу специально для вас напишу.

С т р е п е т о в а. Вы очень добры, Александр Николаевич!

О с т р о в с к и й. Глупости, глупости! Я — хитрый, я свою выгоду понимаю. Для такой актрисы, как вы, пьесу написать — одна радость!

П и с е м с к и й. Я, признаться, и не подозревал, что за пьесу написал! Ей-богу! Конечно, жаль было и Лизавету да и Анания, но что так Лизавету сыграть можно, такого и во сне не снилось! Чтоб я на собственной пьесе слезы лил! Это что же такое?! Дайте, маточка, я вас расцелую!

О с т р о в с к и й. Да уж целовал, и не раз!

П и с е м с к и й. Да сколько ее не целуй, все одно — мало. Не отблагодаришь за такую радость! (Обнимает Стрепетову, целует ее.)

Стрепетова отходит к Писареву, который все это время не спускал с нее глаз.

С т р е п е т о в а. Модест Иванович, скажите, ради бога, неужели все это правда, что они говорят?

П и с а р е в. Правда, Полина Антипьевна. Только не вся.

С т р е п е т о в а. Не вся?

П и с а р е в. Не вся, потому что слов таких нет, чтобы передать то, что переживаешь во время вашей игры…

С т р е п е т о в а (смущенно). Что вы такое говорите, Модест Иванович!

П и с е м с к и й. Полина Антипьевна, душенька, потешьте старика, спойте! Вы, господа, еще не слышали, как она, маточка наша, поет! Голос у нее удивительный! И такие песни знает… Истинно народные, старинные, забытые… Что-нибудь сердечное, а, Полина Антипьевна?

С т р е п е т о в а. Нет. Сегодня — веселую! (Поет народную шуточную песню «Куманечек, побывай у меня…».)

Когда она кончает петь, гости аплодируют. К ней подходит Писарев. Все уходят. На сцене остаются только Стрепетова и Писарев. Они смотрят друг на друга. Пауза.

П и с а р е в. Как славно, Полина Антипьевна! Вот не ожидал, что вы такой бываете!

С т р е п е т о в а. Да какой уж такой особенной, Модест Иванович?

П и с а р е в. Веселой, озорной…

С т р е п е т о в а. Да что тут удивительного? Хорошо мне, вот и веселая.

П и с а р е в. Вы даже не подозреваете, до чего вы сейчас хороши…

С т р е п е т о в а. Хороша?

П и с а р е в. Необыкновенно!

С т р е п е т о в а. Модест Иванович! Отчего мне так весело? Оттого что масленица? Нет, нет… Совсем не потому… Слышите?

Чуть слышно доносится звон колокольчиков.

Колокольчики… Поехали на тройке, а? Масленица ведь!

П и с а р е в. Поехали!

Звон колокольчиков все сильней и сильней, потом постепенно слабеет, пока совсем не смолкает.

Номер в гостинице, где живет Стрепетова.

С т р е п е т о в а  и  П и с а р е в.

С т р е п е т о в а. Пришел?! (Смеется.) Все-таки пришел!

П и с а р е в. Как видишь…

С т р е п е т о в а. А я загадала. Если не придешь сегодня, значит, все, что было вчера… так, случайность… вроде ничего и не было…

П и с а р е в. Случайность?

С т р е п е т о в а. Чего не бывает. На тебя такие красавицы заглядываются, куда мне…

П и с а р е в. Да я весь день только о тебе и думаю. Мне что-то говорят, а я, будто глухой, только головой киваю. Днем зашел к тебе, не застал…

С т р е п е т о в а. Я по магазинам бегала, материю на платье искала для Тисбы. Это, в котором я играю, совсем не то, что нужно. Да ничего не купила… Не то в голове…

П и с а р е в (смотрит на нее). Куда мои глаза глядели? Ведь не вчера впервые увидел…

С т р е п е т о в а (смеется). Я-то знаю, куда глядели…

П и с а р е в. Нет, Поля, это все не то, грехи молодости. Ты мне нужна, только ты. Теперь-то я знаю, кто для меня самый дорогой человек на свете!

С т р е п е т о в а (тихо). Я?

П и с а р е в. Ты, Поля. Я будто спал, долго-долго, сны видел, пустые, пестрые, и вдруг — проснулся… А рядом — ты…

С т р е п е т о в а (тихо). Любишь?

П и с а р е в. Не веришь?

С т р е п е т о в а. Страшно поверить… А верю! Только ты подумай, Модест, может, ты не меня, себя обманываешь?

П и с а р е в. Нет. Не обманываю. Так не обманываются. Кто знает, не случись у тебя со Стрельским, мы, может, давно были бы вместе.

С т р е п е т о в а. Ой, не надо, не вспоминай! Не хочу сейчас о нем! И думать не хочу!

П и с а р е в. Ну и ладно, ну и забудь о нем!

С т р е п е т о в а. Его забыть можно. Да только дочь моя… Маша… Она-то — Стрельская. И никуда от этого не денешься.

П и с а р е в. Теперь все хорошо будет! Обещаю, все будет хорошо, родная моя!

С т р е п е т о в а. Я тебе верю, Модест. Знаю — с тобой мне будет хорошо. Верю, что любишь! А я… я тебе всю душу отдать готова. Я как в Москву приехала, тебя увидела, сердце у меня так и забилось! Вот, думаю, кто душе моей нужен. Ты на меня смотрел, улыбался, может, просто так, из дружества, а во мне все будто перевернулось. Господи, сколько переговорили, играли вместе, уму-разуму меня учил, а я будто слепая…

П и с а р е в. Оба мы слепыми были. А вчера у Писемского слушал, как ты поешь… Глаза твои, голос… До чего же ты была прекрасна! Нет, я раньше почувствовал, раньше, только боялся довериться своему чувству. А вчера…

С т р е п е т о в а. А вчера… Вчера я тебе пела. Тебе одному…

Писарев обнимает ее, целует.

Господи! За что мне такое счастье?!

П и с а р е в (выходит вперед). Какое это было время! От спектакля к спектаклю, от роли к роли талант Поли раскрывался все глубже и глубже, становился все ярче и бескомпромиссней. А как хорошо было играть с ней! Помимо своей воли я играл сильней, значительней, я сам удивлялся, как из какой-то заветной глубины возникали новые, неожиданные краски. Ни с кем мне не было так свободно и радостно на сцене, как с Полей. И никогда, ни до этого, ни после, она не выглядела такой счастливой.

С т р е п е т о в а. Тридцать два раза открывали занавес!..

П и с а р е в. Ты сегодня была в ударе. Мне даже страшно вдруг стало. Когда ты бросилась мне в ноги, я испугался. Мне показалось, что случилось что-то с тобой, что ты не встанешь.

С т р е п е т о в а. Испугался за меня? Милый… Нет, мне сейчас умирать нельзя. Мне сейчас жить хочется!

П и с а р е в. Боюсь я за тебя, Поля. Для того, чтобы так играть, такое страдание воплощать, самой надо страдать. Ты разрушаешь себя. Здоровье свое, нервы расшатываешь.

С т р е п е т о в а. Тем и жива. Если на сцену вышла, себя беречь нельзя. Да и зачем? Беречь себя в жизни надо, а не на сцене.

П и с а р е в. Да, ты права. Только надолго ли тебя хватит?

С т р е п е т о в а. На сколько хватит, на столько и ладно. Мне иногда кажется — мой век недолог. Оттого я такая жадная до работы. Надо все, что есть, отдать, без остатка.

П и с а р е в. Завидую тебе. Я так не могу…

С т р е п е т о в а. Ты другой человек. Ты — умница. Ты свои роли до самой мельчайшей красочки продумываешь. И меня учишь, неразумную. (Смеется, обнимает его.)

П и с а р е в (задумчиво). Не знаю, кто кого учит. С тех пор, как мы с тобой вместе, я и сам по-другому играть стал.

С т р е п е т о в а. Вот ты сказал — я себя разрушаю… Да ведь как я ни страдаю на сцене, для меня это радость. И нет большей радости в моей жизни, чем те минуты, когда я — Лизавета, Катерина, Тисба… И еще радость — ты! Как же я раньше жила-то? Без тебя? (Уходит.)

П и с а р е в (выходит вперед). Кончились гастроли в Москве. Мы играли в Киеве, Астрахани, Казани… Мы поставили перед Медведевым условие: играем только то, что хотим. И так велика была слава Стрепетовой, что он согласился… И вдруг… Это случилось в Казани… Что было причиной? Трудный, нетерпимый характер Поли, ее вечная подозрительность, измучившая меня, мое легкомыслие? Не знаю… Я влюбился…

Входит  С т р е п е т о в а.

С т р е п е т о в а. Модест, это правда?

П и с а р е в (не сразу). Да, правда.

С т р е п е т о в а. Не верю! Глупая, вздорная девчонка… Тебе было плохо со мной?

П и с а р е в. Нет, Поля, нет… Было трудно, порой нестерпимо трудно. Твоя вечная неуверенность во мне, твоя подозрительность… Но мне было хорошо с тобой. И если это случилось, то не ты тому виной.

С т р е п е т о в а. Моя подозрительность… Я недаром не доверяла своему счастью… Ленка Стремлянова… Савинская сестрица. То-то Марья Гавриловна порадуется! Нет, не верю! Это увлечение, Модест, увлечение, которое пройдет так же быстро, как возникло. Я тебя знаю. Ты глубокий, серьезный человек, а она… Опомнись, Модест!

П и с а р е в. Я сделал ей предложение.

С т р е п е т о в а (после паузы). Мне ты предложение так и не сделал…

П и с а р е в (растерянно). Ты никогда не заговаривала об этом.

С т р е п е т о в а (с горечью). Я должна была просить тебя… сделать мне предложение? Ах, Модест, Модест… Я два года ждала. Ждала, когда ты решишься. Вот и решился. Сделал…

П и с а р е в. Я причиняю тебе боль. Но я не приучен лгать. Я никогда не обманывал тебя, Поля.

С т р е п е т о в а. Не обманывал. Да, да…

П и с а р е в. Я надеюсь, что мы останемся друзьями…

С т р е п е т о в а. Друзьями? Ну да, конечно… Да и на что еще я могу претендовать. У меня нет на тебя никаких прав. Ты — свободный человек…

П и с а р е в. Поля…

С т р е п е т о в а. Вот что, Модест, скажи Медведеву, чтобы он больше на меня не рассчитывал. Я уезжаю.

П и с а р е в. Не делай этого, Поля!

С т р е п е т о в а. А это уже мое дело, Модест. Я тоже свободный человек. Да ты не беспокойся, Модест, Медведев только обрадуется, что избавится от этой несносной Стрепетовой.

П и с а р е в. Куда же ты поедешь?

С т р е п е т о в а. В Москву. Меня там знают, помнят… (Уходит.)

П и с а р е в  уходит вслед за ней.

Входит  С а в и н а.

С а в и н а. Елена, моя сестра, вместе с матерью служила в Казани и там влюбилась в Модеста Писарева. Он сделал ей предложение, но мать ни за что не соглашалась на этот брак. Она кричала, что ее дочь хотят погубить. Елена сначала плакала, а потом ее все-таки уговорили, она перестала отвечать на письма Писарева. Я делала все возможное, говорила, что Писарев человек достойный, безусловно порядочный, но Елена заявила, что я интриганка и если мне уж так нравится Писарев, то могу сама выходить за него.

К Савиной подходит  П и с а р е в.

П и с а р е в. Что случилось, Мария Гавриловна? Мы договорились, что я испрошу благословения родителей на наш брак. Разрешение я получил, приехал, а Леночка… Она ведет себя так, будто у нас и разговору об этом не было.

С а в и н а. Поверьте, Модест Иванович, я сама в растерянности. Приехав из Казани, она была положительно влюблена в вас. Но маменька вбила ей в голову, что здесь, в Петербурге, она может составить более блестящую партию, при ее красоте и… (усмехнувшись) таланте. Елена моя сестра, но, право же, она недостойна вас. Глупая, вздорная девчонка…

П и с а р е в. Глупая, вздорная девчонка… Да…

С а в и н а. Поверьте, я целиком на вашей стороне. Я делала все возможное, поссорилась с сестрой, с матерью.

П и с а р е в (после паузы). Может быть, это и к лучшему. По зрелому размышлению я пришел к выводу, что ничего хорошего из нашего брака выйти не могло. Но, поскольку решающее слово было сказано, я не считал возможным отступать от него.

С а в и н а. Вы благородный человек, Модест Иванович! Поверьте, испытывая к вам искреннюю симпатию, я делала все, чтобы брак состоялся.

С а в и н а  уходит. Писарев один.

П и с а р е в. Савина говорила правду. Она делала все, что было в ее силах. (Усмехается.) Думаю, не только из симпатии ко мне. Она-то знала о наших отношениях с Полей… Глупая, нелепая история… Мной овладела какая-то полнейшая апатия. Я вернулся к Медведеву, державшему антрепризу в Астрахани… Мне было очень плохо. И вдруг родилась мысль — увидеть Полю. Я написал ей письмо — и получаю телеграмму: едет!

Входит  С т р е п е т о в а.

С т р е п е т о в а. Знаешь, когда я получила твое письмо, я сначала ничего не поняла. Прочла в другой раз и обезумела от радости. Подумать только: я снова увижу тебя! Чем дольше ты будешь жить, тем лучше ты будешь отличать настоящую привязанность от минутных увлечений.

П и с а р е в. Да… когда мы расстались и я понял, что всякая близость между нами оборвалась, я испугался! Я вдруг отчетливо осознал, что потерял друга, быть может, единственного, полного самой бескорыстной преданности. Я вдруг вспомнил твои слова: я любила бы тебя меньше, если бы не знала всего.

С т р е п е т о в а. Да. Никто не знает тебя так хорошо, как я!

П и с а р е в. Я все делал, как в трансе: просил у родителей благословения, поехал в Питер… А в голове только и вертится: что я делаю, что я делаю?!

С т р е п е т о в а. Когда я рассталась со Стрельским, мне было очень худо, но я не доходила до такого отчаяния. Я ведь все эти годы работала без отдыха, тратила на сцене все свои силы. Великое дело — расшатать нервы. А главное, я потеряла тебя… Да только мне все не верилось! Не верилось, что это серьезно. Я ждала, ждала, когда ты опомнишься. Боялась только, как бы не было поздно.

П и с а р е в. Как видишь — опомнился. Теперь все будет по-другому.

С т р е п е т о в а. Как хочется верить! Модест, поедем в Москву. Я служу у Вильде. Я говорила о тебе. Поедем!

П и с а р е в. Это невозможно, Поля. Я не могу разорвать контракт с Медведевым, не могу его подводить.

С т р е п е т о в а. Медведев… Я бы осталась с тобой, да слово дала Вильде. Да и с Медведевым у меня такие отношения, что жизни мне тут не будет… Значит, опять — врозь?

П и с а р е в. Потерпи, Поля. Кончится контракт — и приеду. А на великий пост увидимся! (Уходит.)

С т р е п е т о в а. Пять дней, всего пять дней мы были вместе. А прошли, пролетели они, как пять часов. Такое счастье нахлынуло, что казалось, сердце не выдержит. А приехала в Москву, и снова меня охватила тревога. Все-то мне казалось, что он снова не мой, что снова рядом с ним другая. (Делает несколько шагов вперед.) Милый, дорогой мой! Я все сильней и сильней чувствую, как мне гадко без тебя во всех отношениях. Все я чего-то боюсь, тороплюсь жить, взять у жизни то, что можно. Дрожу за все обстоятельства, которые могут оторвать тебя от меня и меня от тебя! Я перебираю все средства, чтобы с тобой увидеться, потому что думаю — не доживу до поста; или тебя оторвут от меня, любовницы твоей. Но главное — что я буду делать, как сил хватит переживать тяжелые минуты, а жизнь еще останется. Ужасно сознавать свое бессилие! Будь я здорова, никто не остановил бы меня от поездки к тебе — хоть плыть, да быть! Марья о тебе спрашивает. Позаботься о ней, Модест, в будущем, мало ли что может случиться, у нее никого нет, кроме тебя, ведь она не виновата, что не от тебя родилась! Если я буду виновата в жизни, то перед ней одной! Слишком много тратила любви на посторонних и не имела сил сделать для нее того, что обязана делать. Пиши чаще, ненаглядный мой… Обнимаю, крещу тебя и требую, чтобы ты был здоров. Верно, я тебя очень люблю, так от любви и порешусь… (Уходит.)

Входит  П и с а р е в.

П и с а р е в. Весной тысяча восемьсот восемьдесят первого года Анна Алексеевна Бренко пригласила меня в созданный ею театр. Вместе с Андреевым-Бурлаком мы возглавили художественную часть театра. Бренко собрала прекрасную труппу, но, пожалуй, самой яркой ее фигурой была Стрепетова. С феноменальным успехом играла она свои коронные роли — Лизавету, Катерину, Евгению в «На бойком месте», Василису Мелентьеву, Марию Стюарт… Одного ее участия было достаточно, чтобы спектакль шел в переполненном зале. Мы поженились еще несколько лет назад. У нас родился сын, которого мы в честь Белинского назвали Виссарионом. Я удочерил Полину дочку от Стрельского, Машу, дал ей свою фамилию. Казалось, все должно было быть хорошо. (Задумывается.)

Входит  Б у р л а к.

Б у р л а к. Что случилось, Модест?

П и с а р е в. Поля уезжает в Петербург.

Б у р л а к. Надолго?

П и с а р е в. Пригласили на гастроли. Заодно покажется Боткину. Плохо у нее со здоровьем. И нервы… нервы… Ты, Вася, все-таки подучи роль Подхалюзина, а то стыдно перед Александром Николаевичем. Да и публику уважать надо.

Б у р л а к. Выучу, Модест, обязательно выучу. Самому обещал! Да что… Уж как я в Аркашке врал, а ничего. Островский что сказал? Хоть, говорит, я этого и не писал, а хорошо! Да еще из моего вранья кое-что сам в пьесу вписал!

П и с а р е в. «Только до рощицы»… Да еще это: «Пренебреги!..» (Смеется.) Ах, Вася, Вася!..

Б у р л а к. Что-то ты мне не нравишься.

П и с а р е в (после паузы). Трудно мне с Полей, Вася. Иной раз так допечет, что с трудом себя сдерживаю. А другой раз нет ее чудесней, нежней, трогательней. И все — заново влюбляюсь… Право слово!

Б у р л а к. Пусть съездит, подлечится.

П и с а р е в. Она об Александринке мечтает. Пару лет назад там дебютировала, блестяще прошла. Да не взяли. А сейчас там вроде новое начальство приходит. Вот она и надеется…

Входит  С т р е п е т о в а.

Б у р л а к. Здравствуй, Поля. Извини, дела! Бегу! (Уходит.)

С т р е п е т о в а. Что это он от меня как черт от ладана? Ты что… жаловался на меня?

П и с а р е в. Послушай, Поля, не уезжай! Чем тебе в Москве плохо? Театр серьезный, идейный. Впервые настоящее, хорошо поставленное дело.

С т р е п е т о в а. Хорошо-то хорошо, да надолго ли? Анна Алексеевна, это верно, денег не жалеет ни артистам, ни на постановки, да ведь женщина… Нет в ней настоящей деловой жилки. Не продержится долго. Это я тебе верно говорю. А что потом? Опять по городам скитаться? Не могу больше, не хочу!

П и с а р е в. Где лучше-то будет?

С т р е п е т о в а. Хочу на казенную сцену. Мне писали, что сейчас возьмут, время самое подходящее. И тебя возьмут! Вот бы славно было! А, Модест?

П и с а р е в. Да что мне делать на казенной сцене? Ломаться да гаерствовать в крыловских поделках? До настоящего дела и не доберешься.

С т р е п е т о в а. Это потому, что там настоящих людей нет. А приедем вместе, глядишь и пойдет по-иному.

П и с а р е в. Нет, Поля, плетью обуха не перешибешь!

С т р е п е т о в а. Невмоготу мне, Модест! Не могу, не по силам жить с твоей матерью. Не могу забыть, как она молилась о моей смерти, когда я лежала почти умирающая…

П и с а р е в. Это все твое воображение, Поля. Мать человек набожный, она не могла молиться о твоей смерти!

С т р е п е т о в а. Было, было… И эти вечные придирки, насмешки, колкости, поучения. Я для нее невестка ненавистная…

П и с а р е в. Ты несправедлива к ней, Поля. Ей тоже нелегко с тобой. Ты ведь в долгу не остаешься.

С т р е п е т о в а. Да ведь целыми днями точит меня! В душе я ей все прощаю, но переносить больше не хочу. Неужели нельзя жить отдельно и издали быть в хороших отношениях?

П и с а р е в. Ну хорошо, хорошо… Сделаем так, как ты хочешь. Для меня главное, чтобы ты была спокойна.

С т р е п е т о в а. Господи! Ты говоришь так, будто это блажь моя какая-то. Конечно… Я для тебя давно прочитанная книга. Потерпи, понянчись со мной еще годок, а там, может, и конец будет, освобожу тебя…

П и с а р е в. Да что ты такое говоришь, Поля!

С т р е п е т о в а. Прости, милый, мучаю я тебя… Что делать, сама измучилась.

П и с а р е в. Поезжай, Поля. Действительно, тебе надо подлечиться. А потом в Ялту, отдохни.

С т р е п е т о в а. И опять — врозь…

П и с а р е в. Я не могу оставить театр. Почти весь репертуар на мне. Да и по руководству дела хватает… Подлечишься, отдохнешь и приедешь.

С т р е п е т о в а. А ты пока будешь играть «Горькую судьбину» с Гламой… Ах, Модест… Будто я не вижу…

П и с а р е в. Да что ты такое видишь?

С т р е п е т о в а. А то, что ты глаз с Гламы-Мещерской не сводишь!

П и с а р е в. Я? С Гламы, Александры Яковлевны?

С т р е п е т о в а. Да, да… Смотрела, как ты с ней в «Лесе» играл.

П и с а р е в. Да ведь по роли!..

С т р е п е т о в а. Я-то знаю, когда по роли, а когда и сверх!

П и с а р е в. О господи! Придет же такое в голову! Да я с утра до вечера как белка в колесе: репетиции, спектакли. Когда мне на женщин заглядываться?!

С т р е п е т о в а. Это тебе на меня некогда. А на Гламу время находится.

П и с а р е в. Клянусь тебе богом!

С т р е п е т о в а. Не клянись, не богохульствуй!

П и с а р е в. Да как же мне тебя убедить?

С т р е п е т о в а (усмехаясь). Скажи Бренко, пусть расторгнет с ней контракт.

П и с а р е в. Что ты говоришь, Поля? С чего ей отказываться от Гламы? Ее зритель любит. Вот уж кто в театре не лишний!

С т р е п е т о в а (с болью). Я! Я — лишняя! Ну что ж, если театру Глама нужнее Стрепетовой…

П и с а р е в. Поля…

С т р е п е т о в а. Прости меня, Модест! Знаю, знаю, ничего этого нет, а страшно мне. Вон какая я нескладная, больная, только и хороша, что на сцене. Где мне с такими красотками тягаться? Уеду, подлечусь у Боткина — и вернусь. Что Александринка… Что мне там одной? Без тебя?.. (Уходит.)

П и с а р е в (некоторое время стоит задумавшись, потом выходит вперед). Поля! Я виноват без оправдания, виноват в том, что не доглядел за собой, позволил себе влюбиться в такие годы, когда человеку больше всего и прежде всего надо жить разумом… Когда я спохватился, было слишком поздно. Воля меня оставила, а страсть стремглав потащила под гору. Я не развратник, а только глубоко несчастный человек. Пожалей и не кляни меня. Я не знаю, долго ли будет держать меня в своей власти это чувство. Знаю одно: мне очень, очень дурно без тебя… (Уходит.)

Номер в гостинице. С т р е п е т о в а  одна.

Входит  Б у р л а к.

С т р е п е т о в а. Чем обязана, Василий Николаевич?

Б у р л а к. Ух ты, как холодно!.. Вася я, Поленька, Вася.

С т р е п е т о в а. Я слушаю вас, Василий Николаевич.

Б у р л а к. Ладно, пусть будет Василий Николаевич. Так сказать, дань уважения моим административным обязанностям при мадам Бренко.

С т р е п е т о в а. Зачем явились, Василий Николаевич?

Б у р л а к. Хотел побеседовать с вами, Полина Антипьевна, о возобновлении контракта, о будущем репертуаре. Раз уж Василий Николаевич, то придется тоже на «вы».

С т р е п е т о в а. Никакого контракта не будет. Я уезжаю в Петербург.

Б у р л а к. Не делай этого, Поля!

С т р е п е т о в а. Позвольте мне самой решать, что делать!

Б у р л а к. Бывает, что со стороны виднее.

С т р е п е т о в а. Тебя прислал Писарев?

Б у р л а к. Никто меня не присылал. Узнал, что ты приехала из Ялты, нигде не появляешься. Вот и зашел.

С т р е п е т о в а. Адвокатом? Мне адвокаты не нужны.

Б у р л а к. Я пришел к тебе как друг.

С т р е п е т о в а. Чей? Ты друг Писарева, а не мой. Небось сам ему же и сводничал.

Б у р л а к. Э, нет, Поленька. Уж раз ты меня другом Писарева аттестуешь, так можешь поверить, что я-то знаю, что ему хорошо, что плохо. Только в таких делах друзья — побоку. В таких обстоятельствах человек и себя-то не слышит, не то что друга.

С т р е п е т о в а. Умаслить меня хочешь? Нет, Васенька, я мужа своего с другой делить не собираюсь! Нужен он ей, пусть забирает! Только ни развода ему не дам, ни сына своего он больше не увидит! Так пусть и знает!

Б у р л а к. Поля, опомнись!

С т р е п е т о в а. Ты думаешь, я без памяти? Не знаю, что делаю? Нет, я все обдумала. Все.

Б у р л а к. Кто без греха, Поля? Ну влюбился, понесло его, бывает. Да ведь опомнится, не хватит его надолго. Она, Глама, — хорошенькая, милая, да не она ему нужна. С тобой ему хоть и нелегко, да любит он тебя. Уж ты мне поверь! И не жизнь ему, если его оставишь.

С т р е п е т о в а. Не жизнь? Этого я не знаю. Видно — жизнь, коли в сорок лет, как мальчишка, в эту Гламу врезался! И то — намучался со мной. Кому весело с хворой-то возиться?!

Б у р л а к. Жаль мне вас. И тебя жаль. И его. Он сейчас сам мучается. Места себе не находит. Знает, что ты в Москве, а прийти не решается.

С т р е п е т о в а. И пусть не приходит! Нам с ним говорить не о чем. За десять лет все переговорено. Добрая ты душа, Вася, только не тебе эту цепочку связать заново. Ни тебе, ни нам.

Б у р л а к уходит. Стрепетова стоит в задумчивости.

Входит  П и с а р е в.

П и с а р е в. Полина Антипьевна! Я вполне понимаю, что настоящее положение твое такое, что, кроме себя, ты ни о чем и ни о ком думать не можешь. Иначе ты не предложила бы мне такой жестокий ультиматум, в котором грозишься мне потерей навсегда любви и уважения моего сына. Наши отношения не так просты, чтобы можно было кому-либо из нас считать себя во всем правым, взвалив вину на одни плечи… Ты предлагаешь разрубить гордиев узел нашей семейной драмы. Не думаю, что ты достаточно обдумала свое предложение. Из таких резких приемов вырастают ужасные последствия. Подумай, и ты согласишься со мной… Не сразу разрубают запутанные человеческие отношения, а постепенно и осторожно развязывают эти страшные узлы и только тогда надеются на благополучный исход. Иначе может выйти нечто худшее, чем переживаемое в настоящую минуту.

С т р е п е т о в а (тихо). Нет, пока мы любовниками были, я тебе все прощала. А как перед господом клятву дала… Я прощу, господь не простит. Да и я не прощу. Сколько буду жить — долго ли, коротко ли, — не прощу!

Конец первого действия.

Действие второе

Входит  С т р е п е т о в а.

С т р е п е т о в а. Одиннадцатого декабря 1881 года я дебютировала на Императорской сцене в Петербурге. Театр был полон, несмотря на бенефисные цены. Гром рукоплесканий, крики, маханье платками, всеобщая шумная, торжествующая овация встретила мое появление на сцене. На ленте поднесенного венка стояла надпись: «Добро пожаловать, давно желанная!» Отныне я — актриса Императорской сцены.

В доме Ярошенко, после дебюта Стрепетовой.

Я р о ш е н к о, его жена  М а р и я  П а в л о в н а,  г о с т и. Входит Стрепетова, усталая, счастливая.

Я р о ш е н к о. Полина Антипьевна, дорогая, а мы боялись, что волнение и усталость помешают вам прийти или ваши многочисленные поклонники похитят вас!

С т р е п е т о в а. Николай Александрович, милый, да где же я могу лучше отметить этот день, как не в доме дорогого мне Ярошенко? А поклонники… (смеется) действительно пытались меня похитить. Но я ускользнула от них.

Я р о ш е н к о (подает ей бокал с шампанским). За ваш успех, Полина Антипьевна!

П е р в ы й  г о с т ь. За ваш удивительный, драгоценный талант! Мы с вами в известном смысле люди одной профессии, хотя я адвокат, а вы — актриса. Но никто из нас, профессиональных адвокатов, не в состоянии так глубоко, с такой проникновенностью воссоздать внутреннюю жизнь своего подзащитного, как делаете это вы, и заставить суд, в лице вашего зрителя, не только простить, но и полюбить его.

С т р е п е т о в а. Благодарю вас, дорогой! Защищаю… Да нет… Просто я так сживаюсь с теми, кого играю, что кажется, знаю их лучше, чем себя.

Я р о ш е н к о. Пусть ваш сегодняшний дебют станет началом новой, блестящей страницы в вашей жизни, жизни замечательной актрисы-художницы!

С т р е п е т о в а. Спасибо, Николай Александрович, спасибо вам, друзья! Вы даже не представляете, как мне дороги ваше участье, ваша сердечность. (Внезапно роняет бокал, опускается на стул, плачет.)

М а р и я  П а в л о в н а. Ну что вы, что вы, Полина Антипьевна! (Гостям.) Уйдите, оставьте нас! (Стрепетовой.) Успокойтесь, милая, ведь все хорошо, все хорошо…

В с е, кроме Марии Павловны и Ярошенко, уходят.

Я р о ш е н к о. Вы устали, Полина Антипьевна, Может быть, вам прилечь, отдохнуть? Маша отведет вас к себе…

С т р е п е т о в а. Нет, нет, не надо. Нельзя, нельзя плакать в такой день… И вы тут, рядом, милые, хорошие…

Я р о ш е н к о. Вы знаете, Полина Антипьевна, в этом доме вас любят не только как актрису… любят как родного, близкого человека. Вам сейчас нелегко, я знаю. Но здесь вы всегда найдете и участие и дружескую помощь. Всегда!

С т р е п е т о в а. Да, да… Ваш дом — единственный в Петербурге, где я не чувствую себя одинокой… Сегодня я была счастлива. Меня так принимали!.. Молодые лица, открытые, искренние… Я была счастлива… как актриса… Но, милые, я ведь еще и женщина! То, что произошло… Мне казалось, это конец, конец… Что я не смогу жить… Но вот — живу. Потому что дети… Если бы не они… я бы не дожила до сегодняшнего дня!

М а р и я  П а в л о в н а. Ну что вы… что вы такое говорите.

С т р е п е т о в а. Да, Марья Павловна, это так… И все же буду! Буду жить… пока я актриса! Отнимите у меня сцену, и я — труп.

М а р и я  П а в л о в н а. Кто же ее отнимет у вас? Кто посмеет?!

С т р е п е т о в а. Ой, что же это… гостей распугала! Простите меня, дуру… Вот что, я буду петь. Позовите всех! Да, да, позовите!

Возвращаются  г о с т и. Стрепетова поет: «Матушка, голубушка…».

П е р в ы й  г о с т ь (тихо). Репин написал ее портрет в роли Лизаветы. Вы видели?

Я р о ш е н к о. Да… прекрасная работа. Я тоже хочу ее написать. Только не в роли. Такой, какой мы ее знаем. Без грима. И чтобы за ее фигурой, лицом, за всем ее обликом являлась ее удивительная натура, глубина, сила — все, что делает ее Стрепетовой.

Дирекция Императорских театров.

В с е в о л о ж с к и й  и  П о т е х и н.

В с е в о л о ж с к и й (читает). « Не может не вызвать сожаления, что Всеволожский не десять-двенадцать лет назад был призван управлять театром. Ибо тогда приглашение Стрепетовой имело бы большее значение, потому что Стрепетова уже не та Стрепетова. Правда, в своем небольшом репертуаре она многое усовершенствовала, но в новых ролях мы ее не видим. Стрепетовой нужно не особенно увлекаться первой овацией. Таких оваций больше не будет!» (Протягивает Потехину газету.) Написано развязно, даже, пожалуй, грубо… но по существу не так далеко от истины. Боюсь, что приглашение Стрепетовой… ммм… как бы сказать… не слишком большое приобретение для Александринки…

П о т е х и н. Вы могли убедиться — успех она имела ошеломляющий!

В с е в о л о ж с к и й. Ну, это просто демонстрация ее приверженцев. Я не склонен придавать ей серьезное значение, милейший Алексей Антипьевич. Стрепетова по самому своему духу чужда Александринке. Эта ее Лизавета — родная сестра репинским бурлакам, такая же троглодитка… Контракт я подписал, по вашему настоянию, но восхищаться госпожой Стрепетовой вы меня не заставите.

П о т е х и н. Кроме этого отзыва есть и другие, восторженные. Я уверен, что приглашение Стрепетовой на пользу театру.

В с е в о л о ж с к и й. Восторженные отзывы… Это все, дорогой Алексей Антипьевич, скорее из области политической, отголоски вчерашних веяний, когда наши либералы да нигилисты из мужика сиволапого кумир творили. Времена эти прошли! Кстати, как вы, начальник репертуара, собираетесь использовать госпожу Стрепетову?

П о т е х и н. Стрепетова, на мой взгляд, не так уж ограничена в своем репертуаре, как это принято думать. Она с успехом выступает в роли Тисбы в пьесе Гюго, в «Марии Стюарт»…

В с е в о л о ж с к и й. Стрепетова — королева? (Смеется.) Избавь нас бог от горбатых королев… Нет. Госпожа Стрепетова — это мое глубокое убеждение — должна быть ограничена тем кругом ролей, которые ей по мерке… Так сказать, по росту и фигуре. (Смеется.) Ажиотаж вокруг нее скоро утихнет.

П о т е х и н. Не думаю, что интерес к Стрепетовой пройдет.

В с е в о л о ж с к и й. Пройдет, Алексей Антипьевич. Должен пройти!.. Кстати, как отнеслась к успеху Стрепетовой наша Мария Гавриловна?

П о т е х и н. Савина прислала ей цветы и поздравление.

В с е в о л о ж с к и й (смеется). Мария Гавриловна в высшей степени воспитанная женщина…

Уходят.

У Ярошенко в студии. Я р о ш е н к о  пишет портрет  С т р е п е т о в о й.

С т р е п е т о в а. Вчера театральная карета, вместо того чтобы сразу отвезти меня в театр, два часа колесила по городу, заезжала за хористками… Привезли, когда уже был звонок… едва успела одеться, измучилась, иззяблась, как играла, не знаю.

Я р о ш е н к о. Вы заявили начальству?

С т р е п е т о в а. Что с того, что заявила? Ведь это же не случайность. На днях, когда я «Горькую судьбину» играла, мужики на сцене такой гвалт подняли, что даже публика не выдержала, кто-то крикнул: «Тише, не кричите!» Притихли на минуту, а потом опять за свое. Вот и играй в такой обстановке. Все в угоду Савиной! Все!

Я р о ш е н к о. Не думаю, что такое по наущению Савиной делается.

С т р е п е т о в а. Ах, Николай Александрович, святая вы душа! Вы и представить не можете, на что способна актриса ради того, чтобы чужому успеху помешать! Так уж наша театральная жизнь устроена: или ты хозяйка в театре и весь репертуар по тебе кроится, или — пария! Савина — хозяйка. Если уж Потехин перед ней на задних лапках прыгает, что уж о других говорить! Не ко двору я пришлась…

Я р о ш е н к о. Не ко двору… А Савина ко двору. Талант у нее такого рода, что по душе и начальству и завсегдатаям Александринки, потому репертуар на нее и рассчитывается. А талант бесспорный. В отделке ролей тщательность удивительная…

С т р е п е т о в а. Побойтесь бога, Николай Александрович!

Я р о ш е н к о. Вы слишком пристрастны, Полина Антипьевна. Конечно, она часто играет пустяки, черт знает что играет, но в ролях достойных достигает безусловного совершенства. Конечно, ей не дано доводить роль до той трагической высоты, на какую только вы и способны.

С т р е п е т о в а. Потому и ненавидит меня!

Я р о ш е н к о. Я слышал, Михайловский уговаривает вас сыграть леди Макбет в художественном кружке…

С т р е п е т о в а. Да кто самого-то Макбета играть будет? Он предлагает Карабчевского, адвоката, да Васю Далматова. Ну, Карабчевский… он только богатых поклонниц приманивать может, а Вася… Артист он хороший, да только почему-то свои интонации у курского брандмейстера заимствует. Какой из него Макбет?!

Я р о ш е н к о (смеется). Ну и язычок у вас, Полина Антипьевна!

С т р е п е т о в а. Не говорите! Язык мой — враг мой! Тут меня с одним человеком знакомили. Говорят, он подлец, да может быть вам полезен, связи у него большие. Я ему сразу и бухнула: вы, говорят, подлец? Он даже хихикнул от смущения. С женщинами? — спрашивает. Да нет, говорю, вообще подлец! Он тут же и ретировался.

Я р о ш е н к о. Непрактичная вы женщина…

С т р е п е т о в а. Что делать? Не приучена перед подлецами заискивать. И не надо мне от них никакой помощи.

Я р о ш е н к о. Чуть-чуть поднимите голову…

С т р е п е т о в а. Да что это я все жалуюсь да жалуюсь. Есть у меня радость! Островский мне пьесу отдал новую, «Без вины виноватые»… Чудо что за пьеса! И роль… Актриса Кручинина… Удивительно хорошо! Только страшно, не приведи бог!

Я р о ш е н к о. Сыграете, Полина Антипьевна. Островский если дает, значит, уверен в вас.

С т р е п е т о в а. Модеста со мной нет… Вот кто мне сейчас нужен. Как он умеет правильно роль направить, во всем разобраться… А, да что вспоминать!..

Я р о ш е н к о. Его, кажется, на Императорскую сцену приглашают?

С т р е п е т о в а. Да его сколько раз приглашали. Боится он казенщины. Да и прав. Ему тут, как и мне, туго придется. Он ведь человек прямой.

Я р о ш е н к о. Да… время… Люди теряют свои убеждения, прячутся в свою скорлупу… За наживой тянутся, собственную совесть продают… Другой раз диву даешься: слушаешь человека и не узнаешь, да подлинно, он ли это? Большую силу надо иметь, чтобы убеждения свои сохранить, общему поветрию не поддаться… Ну что ж… На сегодня все… Отдыхайте.

Стрепетова подходит к портрету, смотрит на него.

С т р е п е т о в а. Это — я? Я — такая?

Я р о ш е н к о. Вы это, Полина Антипьевна. Может быть, не совсем похожи… Но я хочу не просто вас похожую написать. Хочу душу вашу передать… Всю глубину вашу. Не знаю, получится ли?

Уходят. Входит  П и с а р е в.

П и с а р е в. «Когда все, кто видел живую Стрепетову, сойдут со сцены, зритель будущего оценит трагизм этого портрета. Портрет Стрепетовой будет останавливать всякого. Никому не будет возможности знать, верно ли это и такую ли ее знали живые, но всякий будет видеть, какой безысходный трагизм выражен в ее глазах, какое безысходное страдание было в жизни этого человека, и зритель будущего скажет: как все это приведено к одному знаменателю и как это мастерски написано!» Так сказал об этом портрете замечательный русский художник Иван Николаевич Крамской. (Уходит.)

Входит  С т р е п е т о в а.

С т р е п е т о в а. Пьеса Островского «Без вины виноватые» имела громадный успех. Вызовам не было конца, требовали автора, но пришлось объявить, что его нет в театре. Я очень, очень жалела о его отсутствии, так как его доброе слово было бы мне дороже всех похвал и вызовов.

Осень 1884 года. У Островского.

О с т р о в с к и й  и  С т р е п е т о в а.

С т р е п е т о в а. Александр Николаевич, дорогой, что это с вами приключилось?

О с т р о в с к и й. Да вот приехал не очень здоровый, а погода ваша петербургская совсем меня доконала. Замучил кашель, да и голова будто не своя… Вот зальцбургскую воду с молоком попиваю. Маленько смягчает.

С т р е п е т о в а. Уж вы берегите себя, Александр Николаевич! Ваше здоровье всем нам очень дорого… Нельзя вам болеть!

О с т р о в с к и й. Да что поделаешь, года, Пелагея Антипьевна…

С т р е п е т о в а. Какие ваши года, добрейший Александр Николаевич! Вот не бережете вы себя, это правда… А от кашля есть средство, мне одна надежная женщина посоветовала. Да не знаю, как вам и сказать…

О с т р о в с к и й. А вы скажите, скажите! Авось поможет! Уж не таите.

С т р е п е т о в а. Да ведь смеяться будете…

О с т р о в с к и й. Смеяться? Не буду смеяться, не буду. Что ж за средство такое?

С т р е п е т о в а. А такое, что надо взять три головки чесноку по девять долек каждая, нанизать на суровую нитку и носить на шее девять дней. А на исходе девятого дня, перед самым закатом, выбросить это где-нибудь на перекрестке.

О с т р о в с к и й. Обязательно на перекрестке?

С т р е п е т о в а. Да уж так положено.

О с т р о в с к и й. И непременно перед закатом? Ну, ну… Да ведь за девять-то дней насквозь чесноком пропахнешь? И в людях появиться неудобно. Нет, нет, Пелагея Антипьевна, может, средство и хорошее, да только лучше обычными средствами полечусь, привычными. А то как-то неловко с чесноком. Совсем невозможно!

С т р е п е т о в а (смеется). Не верите, Александр Николаевич. А я пробовала — помогает, право слово!

О с т р о в с к и й. Да нет, Пелагея Антипьевна, мне, видно, и чеснок не поможет, хоть и на суровой нитке. Уж очень нездоровье крепко во мне засело. Да что о болезнях говорить. Вы лучше о себе расскажите. Что у вас-то слышно?

С т р е п е т о в а. Да что там… Плохи мои дела. Совсем плохи. Гонят меня, как только у нас на Руси собственного брата гнать умеют. Я им не в убыток, по двести тысяч даю, а находятся люди, которые возмущаются моим контрактом, будто я своих денег не стою. Достали разрешение не выпускать меня больше одного раза в неделю.

О с т р о в с к и й. Нет, дорогая, этого мы им не позволим. Этого они не сделают!

С т р е п е т о в а. Кто же им помешает? Я тут одна, поддержки ни в ком нет. Каждый готов выказать свое лакейство перед начальством, перед директором и его родственницей, Марией Гавриловной. Не поймешь, кто в театре хозяин — Всеволожский или Савина. Да кто бы ни был, все они меня ненавидят, готовы со света сжить.

О с т р о в с к и й. Что и говорить, положение ваше невеселое… Да только не вас одних гонят, милейшая Пелагея Антипьевна. Уж на что мои «Виноватые» с успехом идут, а вот, поди ж ты, снимать собираются. Пока только слухи, но по всему видно, что дым не без огня. Играют редко. Публика требует, а не играют, и все тут.

С т р е п е т о в а. Господи! Неужели снимут?!

О с т р о в с к и й. И снимут. Очень даже просто снимут. Мне тут передавали, актер один будто сказал: и правильно, что Островского мало играют, выросли мы из него! Вот так: выросли! И в газетах небось читали: надоел Островский! Публика не желает его смотреть. А какая публика? Та, что партер заполняет? Так ей о жизни не интересно, ей глупости крыловские подавай, пьески переводные, где, кроме пустяков да сальностей, и нет вовсе ничего!

С т р е п е т о в а. Что же делать? Что делать, Александр Николаевич?

О с т р о в с к и й. А не сдаваться, Пелагея Антипьевна! Не сдаваться! Скажу по секрету: в Малый театр меня вроде бы назначают. Потерпите, родная! Как только назначение состоится, укоренюсь маленько и заберу вас в Москву. А там вас никакая Савина не достанет!

С т р е п е т о в а. Неужели такое случится? Да я за вас днем и ночью молиться стану! Только не верится… Изверилась я…

О с т р о в с к и й. А вы верьте. Дайте время. У нас ведь такие дела не сразу делаются, пока согласуют, через разные инстанции пройдет. Может, год протянется…

С т р е п е т о в а. Что ж. Столько терпела. Еще потерплю.

О с т р о в с к и й. А пьеса к вашему бенефису подвигается. Первый акт готов. Второй начал. «Не от мира сего» называется. И роль для вас. Уж будьте уверены — успех обеспечен. Прямая ваша роль, стрепетовская. Я-то знаю, какая вам роль нужна.

С т р е п е т о в а. Не знаю, как вас и благодарить! Единственный вы у меня защитник!

О с т р о в с к и й. Ну, ну… что уж там. А будут вас обижать, ко мне обращайтесь. Я уж найду возможность помочь вам. Вы, в случае чего, прямо мне пишите, не стесняйтесь.

С т р е п е т о в а. Спасибо вам, добрейший мой Александр Николаевич!

О с т р о в с к и й. Да что вы, Пелагея Антипьевна. Как же иначе? Иначе никак нельзя… Надо помогать тем, кто настоящему искусству служит, а не фиглярничает на сцене… Вот и Модест Иванович заходил. Берут его на казенную сцену. Да только вид у него не радостный. Боюсь, не уживется он с господами Всеволожскими да Потехиными. Человек прямой, искренний. Трудно ему будет… Вы извините… что я о нем заговорил.

С т р е п е т о в а. Да что там! Что было, того не вернешь. Я Модеста Ивановича уважаю. Слабый он человек, да честный, это верно. На казенной сцене честность — роскошь излишняя… А насчет средства, Александр Николаевич, не пренебрегайте. Хоть и не верите, а попробуйте.

О с т р о в с к и й. Это с чесноком-то? А что? Вот приеду в Щелыково, может, и испытаю. А тут, в Петербурге, не решаюсь. Чеснок, он ведь духовит. Нет, я уж пока зальцбургской водицей полечусь.

Кабинет Всеволожского.

С а в и н а  и  В с е в о л о ж с к и й. Савина рассматривает карикатуру Всеволожского на Стрепетову, прикрепленную к мольберту.

С а в и н а. Вы злой, Иван Александрович! (Смеется.) Все-таки Пелагея Антипьевна — женщина… Вы изобразили ее слишком уродливой: эти руки, длинные, до полу, крохотная фигурка, типичный для нее жест… Право же, это несколько… чересчур.

В с е в о л о ж с к и й. Рисую, как вижу. Если хотите, я больше реалист, чем все эти господа Репины, Крамские и Ярошенки.

С а в и н а. Мне жаль бедную Стрепетову, хотя не могу не согласиться, что черты ее схвачены метко. У вас острый глаз, дорогой мой дядюшка. Однако не затем же вы пригласили меня, чтобы показывать свои рисунки?

В с е в о л о ж с к и й. Не только, Мария Гавриловна, не только. Мда… Я, как вы знаете, весьма высоко ценю ваш талант… Но как директор Императорских театров не могу мириться со своеволием артистов. Если каждый актер будет решать, что ему играть, а что нет…

С а в и н а. Если вы имеете в виду мой отказ играть в пьесе Мещерского, то прежде всего я должна заметить, что я не каждая. Я — Савина.

В с е в о л о ж с к и й. Прошу прощения, я не хотел вас обидеть.

С а в и н а. Я согласилась сыграть в этой пьесе только ради Сабуровой в ее бенефис. Не в моих правилах отказывать товарищам. Но я тогда же заявила, что в дальнейшем эту роль играть не буду. Эта роль не по мне.

В с е в о л о ж с к и й. Согласен, пьеса дрянь… Но играть вам все-таки придется. Я не хочу, чтобы пошли разговоры, что я даю вам поблажку, потому что вы женаты на моем племяннике.

С а в и н а. Нет, Иван Александрович, я эту роль играть не буду. Я слишком дорожу своей репутацией. И смею думать, что моя репутация важней для театра, чем чья-либо амбиция.

В с е в о л о ж с к и й. Вы хотите сказать — моя амбиция.

С а в и н а. Я этого не сказала.

Входит  П о т е х и н.

В с е в о л о ж с к и й. А, Алексей Антипович! Ну, что скажете? Как прошел бенефис вашей неподражаемой Стрепетовой? Я, знаете ли, не решился подвергнуть себя столь тяжкому испытанию и воздержался от посещения театра.

С а в и н а. Разрешите мне покинуть вас. Разговоры о Стрепетовой меня не интересуют.

В с е в о л о ж с к и й (целует ей руку). Всего хорошего, прелестнейшая Мария Гавриловна. Я надеюсь, вы подумаете о моих словах.

С а в и н а. Мне не о чем думать! Менять своего решения я не намерена. (Уходит.)

В с е в о л о ж с к и й. Да… Знает себе цену… (Потехину.) Ну-с? Судя по сегодняшним газетам, Стрепетова глубоко проникла в высокохудожественный замысел Островского и блистательно передала страдания своей бесплотной героини… не от мира сего.

П о т е х и н. Стрепетова была, как всегда, на высоте. Хотя мне, признаться, пьеса показалась слабой, это, скорей, даже не пьеса, а этюд, драматическое стихотворение…

В с е в о л о ж с к и й. Не смешите, Алексей Антипович! Стихотворение! Да из всех пьес вашего Островского не выжмешь и капли поэзии. От его героев за версту кислыми щами пахнет. И этот господин — корифей русской сцены!

П о т е х и н. Островский воплотил в своих пьесах определенные стороны русской жизни…

В с е в о л о ж с к и й. Ох уж эта русская жизнь! Я о ней только то знаю, что у меня было восемь миллионов, а не осталось ни гроша. А эту пьеску господина Островского… поставим еще разок в репертуар и забудем, как кошмарный сон.

П о т е х и н. Это будет тяжелым ударом для Стрепетовой.

В с е в о л о ж с к и й. Зато мы избавим от удара нашу публику.

П о т е х и н. Спектакль будет давать хорошие сборы. Участие Стрепетовой…

В с е в о л о ж с к и й. Послушать вас, пропали бы мы без Стрепетовой. Не пойму, что уж вы так заступаетесь за нее. Слыхал, что и вам от нее достается… Впрочем, вы ведь были главным сторонником при решении вопроса о приглашении ее на Императорскую сцену. Вот теперь и нянчитесь с ней.

П о т е х и н. Имя Стрепетовой — одно из самых громких имен русской сцены.

В с е в о л о ж с к и й. Да, да… конечно, слава русской сцены… А что она может играть, ваша «слава»? Вонючих баб Островского да Писемского? Да разве кое-что из вашего… Сколько она получает?

П о т е х и н. Шесть тысяч. Но она надеется на повышение жалованья.

В с е в о л о ж с к и й. Это на каком же основании?

П о т е х и н. Мария Гавриловна получает двенадцать тысяч.

В с е в о л о ж с к и й. О чем вы говорите? Савину знает двор! Савина — гордость нашего театра. Да она из этих двенадцати тысяч семь тратит на гардероб! А какой гардероб нужен Стрепетовой? Панева да сарафанишки драные? У любой кухарки из старья можно взять… Кстати, о Савиной. Сообщите ей, что если она не согласится играть в пьесе Мещерского, то может быть лишена бенефиса.

П о т е х и н. Это невозможно! Бенефис Савиной — праздник петербургских театралов! Мы восстановим против себя публику, прессу…

В с е в о л о ж с к и й. Пошумят и успокоятся. Мария Гавриловна очень уж себя безнаказанной чувствует. Ей не мешает понять, кто здесь хозяин.

П о т е х и н. Отмена бенефиса для нее — серьезный материальный урон. Но она все равно не уступит.

В с е в о л о ж с к и й. Не уступит? Возможно. Однако и я уступать не намерен. А что касается материальной стороны… найдем способ возместить ей убытки. Ценным подарком. Или как-нибудь еще.

Уходят. Быстро входит  С т р е п е т о в а.

С т р е п е т о в а. Дорогой Александр Николаевич! Меня все более и более отстраняют, чтобы я явилась к осени лишним человеком. Теперь уже наметили несколько больших пьес на будущую осень, и ни в одну я не попала. Бьют наверняка! Ради бога, не дайте торжествовать злу!

Выходит  О с т р о в с к и й. Он останавливается чуть позади Стрепетовой, в стороне.

О с т р о в с к и й. Многоуважаемая Пелагея Антипьевна! Сделайте одолжение, не беспокойтесь! Пока я жив и имею хоть какое-нибудь влияние, я всеми силами и всей душой буду стараться упрочить за вами то положение, которое вы должны занимать. Поверьте, для меня нет выше интереса, как служить искусству и лучшим его представителям.

С т р е п е т о в а. Заплати вам господь за то, что вы не оставляете меня совершенно одинокой. Моя жизнь душевная столько тяжела, что часто боюсь за свой рассудок. Если и теперь будут мучить, как мучили четыре года, право, не грех, если приходит вопрос: быть или не быть… Научите меня, какую цифру можно выставить в новом контракте? Я поставлю оговорку — «на первые роли» и буду просить восемь тысяч и бенефис. Напишите, удобно ли это? И насколько мне надо стараться делать контракт — на один год или на три?

О с т р о в с к и й. Многоуважаемая Пелагея Антипьевна! Если вы будете заключать контракт на три года, то требовать одного бенефиса в три года не только можно, но будет справедливо, потому что вы, в сущности, просите жалованья немного. Уведомите меня о том, когда вы думаете подавать контракт. Если я к тому времени буду в Петербурге, то письменно попрошу министра согласиться на ваши требования.

С т р е п е т о в а. Многоуважаемый и добрейший Александр Николаевич! Буду ждать вашего приезда. Ведь не выгонят меня в одну неделю. В случае, если задержитесь, — напишите.

Островский медленно подходит к Стрепетовой. Молчит. Стрепетова смотрит на него выжидающе.

О с т р о в с к и й. Ну вот, Пелагея Антипьевна… Вчера о вас докладывали министру. Он отнесся к нашим требованиям сдержанно, но и возражений никаких не высказал. Сегодня Всеволожский был у министра с докладом. Вам… отказано в изменении контракта… Поверьте, с моей стороны было сделано все возможное.

С т р е п е т о в а. Спасибо вам… добрейший Александр Николаевич…

О с т р о в с к и й. За что же, родная моя? Вовсе даже и не за что…

С т р е п е т о в а. Что деньги… Я не о деньгах хлопотала, а о своем положении в театре… Не хотят, чтобы я достойное место занимала. Ставят на место. Чтоб не очень о себе помышляла…

О с т р о в с к и й. Потерпите, Пелагея Антипьевна. Еще чуток потерпите. Решение о моем назначении в Малый театр вот-вот будет подписано. Возьму вас к себе в Москву, и кончатся ваши мучения.

С т р е п е т о в а. Да, да… да… Спасибо вам, Александр Николаевич. Буду надеяться… А то как жить-то?

О с т р о в с к и й  уходит.

Не пришлось Александру Николаевичу осуществить своего обещания… Едва вступив в должность начальника репертуара Московских театров, второго июня тысяча восемьсот восемьдесят шестого года он ушел из жизни. Смерть его была невосполнимой потерей для русского театра. Для меня она была катастрофой. Теперь у дирекции Императорских театров руки были развязаны. Меня заставляют играть роли несвойственные мне, отказывают в отпуске по болезни, из года в год снижают жалованье… (Уходит.)

У Ярошенко. М а р и я  П а в л о в н а  одна. Она сидит и читает. Входит  С т р е п е т о в а.

М а р и я  П а в л о в н а. Здравствуйте, Пелагея Антипьевна.

С т р е п е т о в а. Вы читайте, читайте… Я вам не помешаю. Я тут посижу тихонечко, в стороне. А вы читайте… (Садится.)

М а р и я  П а в л о в н а. Может быть, чаю подать?

С т р е п е т о в а. Нет, нет, не надо… Не обращайте на меня внимания… я так… посижу…

Мария Павловна пытается читать, то и дело поглядывая на нее с тревогой. Внезапно Стрепетова испускает отчаянный крик и начинает рыдать.

М а р и я  П а в л о в н а (бросается к ней). Что с вами, милая моя?

С т р е п е т о в а (рыдая). Выгнали… выгнали… выгнали…

М а р и я  П а в л о в н а. Не может быть! Нет!

С т р е п е т о в а (протягивает ей бумагу). Вот…

М а р и я  П а в л о в н а (читает). «Актрису драматической труппы Пелагею Стрепетову предлагаю конторе уволить с первого декабря сего тысяча восемьсот девяностого года с окончанием существующего контракта вовсе от службы дирекции. Всеволожский».

С т р е п е т о в а. Выгнали… выгнали… выгнали… (Встает и уходит.)

Входит  П и с а р е в.

П и с а р е в. Прощальный спектакль Стрепетовой… Что это было! К театру невозможно пробиться. Цветы… море цветов. Уборная Стрепетовой была заставлена венками. Нескончаемая овация долго не давала возможности поднять занавес. При каждом появлении Стрепетовой на сцену летели цветы. Аплодисменты после каждого акта не смолкали до начала следующего. Когда прозвучали последние слова Кручининой: «От счастья не умирают» — как она их произнесла! — зрители бросились к рампе. Среди оглушительных аплодисментов слышались выкрики: «Спасибо великое!», «Не уходите, оставайтесь с нами!», «Вон директора!», «Вы наша, наша, наша!» Зрители не расходились, и только с помощью полиции удалось очистить галерку и верхние ярусы. В зале потушили свет… (Уходит.)

Входят  С т р е п е т о в а  и  А л е к с а н д р  П о г о д и н.

П о г о д и н. Со студенческих лет я не пропускал ни одного спектакля, где вы играли, Полина Антипьевна. Впервые увидев вас в роли Кручининой, я был потрясен до глубины души. Я вышел из театра и долго бродил по городу. Мне казалось, не Кручинина, а вы сами от себя говорите: «И обид, и оскорблений, и несправедливости я видела в жизни довольно…» Мне хотелось немедленно, сейчас же броситься к вам и сказать… Что сказать, я не знал… И я ходил и ходил в театр, пока вы, с вашими прекрасными, проникающими до самой души глазами, не не стали для меня той единственной, без которой жизнь моя стала немыслима!

С т р е п е т о в а. Саша, миленький… вы сошли с ума. Это невозможно! Да я на тринадцать лет старше вас!

П о г о д и н. Я люблю вас! Для меня вы — все! Я не смогу жить, если вы… откажете мне. Тринадцать лет… Для меня этих лет не существует!

С т р е п е т о в а. Нет, нет, Саша, это невозможно! У вас все впереди, вы встретите ту, что станет вам настоящей подругой, спутницей… А я… Я же в матери вам гожусь, Сашенька!

П о г о д и н. Я вижу, как вы одиноки. У меня сердце разрывается, когда я думаю о том, как вы живете, одна, с двумя детьми, безо всякой опоры в жизни. Поверьте, я сделаю все, чтобы вы почувствовали, что рядом с вами есть человек, у которого только одна забота: чтобы вам было хорошо, покойно!

С т р е п е т о в а. Ах, Саша, Саша, вы меня совсем не знаете. У меня скверный, невыносимый характер… я… да, я совсем больной человек, нервы мои измочалены, истерзаны, я буду для вас тяжелой, непосильной ношей, мальчик мой!

П о г о д и н. Меня ничто не пугает. Нет на свете счастья большего, чем быть рядом с любимой женщиной, быть ей опорой, сделать ее жизнь радостной и счастливой.

С т р е п е т о в а (вздохнув). Счастливой я могу быть только на сцене… Я измучаю вас своими болезнями, переживаниями… капризами… Да, да, я бываю нестерпимой даже с близкими, дорогими мне людьми…

П о г о д и н. Вас сделало такой ваше одиночество, ваша трудная жизнь, несправедливость людская.

С т р е п е т о в а. Милый, милый мальчик! Я вижу, вы любите меня… Но я не смею, не имею права воспользоваться вашей ослепленностью, вашей молодостью, любовью вашей. Нет, нет… Вы такой славный, хороший… Я не смею… (Выходит вперед.) Никто еще с такой страстью, с такой безоглядностью не любил меня, как Саша Погодин. И я… сдалась. Верилось, что кончится мое одиночество, рядом будет человек, любящий меня, готовый сделать все для меня, что только в его силах. Мы поженились. Он любил меня беззаветно, терпел все мои капризы… А я мучила его! Но что я могла с собой поделать?! Мне нужен был театр! Театр, которого у меня не было…

П о г о д и н  и  С т р е п е т о в а  уходят.

Входит  П и с а р е в.

П и с а р е в. Любила его Поля или нет? Не знаю. Казалось — любила. Баловала… скорее как ребенка, а не мужа. А счастья не было. Лишенная театра, вынужденная играть в случайных спектаклях, она нервничала, металась, мучилась… Он тоже мучился и ревновал. На людях, словно подчеркивая неравенство их лет, она то была с ним нежна, ласкова, то начинала подсмеиваться над ним, унижать его. За два года он постарел лет на двадцать… (Уходит.)

Входят  П о г о д и н  и  С т р е п е т о в а.

П о г о д и н. Мы едем в Москву, Поля. Я получил новое назначение.

С т р е п е т о в а. В Москву? Нет! Я не поеду.

П о г о д и н. Ты хочешь, чтобы я уехал без тебя?

С т р е п е т о в а. Откажись.

П о г о д и н. Я не могу этого сделать. Я чиновник, человек зависимый. Это значит выйти в отставку. К тому же я считаю, что так будет лучше для нас обоих. Ты сменишь обстановку, для тебя начнется новая жизнь.

С т р е п е т о в а. Какая еще новая жизнь!.. Виссарик учится в университете, я не могу оставить его одного. Здесь в Петербурге у меня какая-никакая, но есть работа… Нет, не поеду!

П о г о д и н. Ты не любишь меня! И никогда не любила! Ты всю жизнь любила одного Писарева. А я… я просто замещаю его…

С т р е п е т о в а. Это не новость. Да, я любила Писарева. И для меня это было и останется навсегда самым дорогим, самым мучительным воспоминанием. Но что было, то было. Теперь ты мой муж.

П о г о д и н. Муж? Ты вышла за меня, когда тебе было плохо, очень плохо. От отчаяния. И я для тебя не муж, а… игрушка… мальчик… Душой ты привязана к другому. Я чувствую это, вижу, знаю!

С т р е п е т о в а. Что ты можешь знать?!..

П о г о д и н. Жизнь моя стала невыносимой. Если ты не поедешь… я наложу на себя руки!

С т р е п е т о в а. Не говори глупостей. Человек, который говорит, что покончит с собой, никогда этого не сделает. И не пугай меня, мой мальчик!

П о г о д и н. Я не мальчик! И я докажу, что я не мальчик! Я твой муж и я требую, чтобы ты ехала со мной в Москву!

С т р е п е т о в а. Требуешь?! Муж?.. Да я сто мужей променяю на одну хорошую роль, любого отдам, чтобы только быть в театре, на сцене.

П о г о д и н. Да, это так… Ну что ж. Я давно понял, что занимаю в твоей жизни самое ничтожное место. А я-то мечтал стать тебе опорой… Не смог… Что ж… Ладно… Я ухожу…

С т р е п е т о в а. Куда?

П о г о д и н. Ухожу…

С т р е п е т о в а (внимательно смотрит на него). Только не пугай меня, пожалуйста. Пойди к своему начальству и откажись от этого назначения. И не мешай мне, у меня завтра концерт.

П о г о д и н. Прощай! (Уходит.)

С т р е п е т о в а (репетирует стихотворение Некрасова).

«Отпусти меня, родная, Отпусти, не споря! Я не травка полевая, Я взросла у моря. Не рыбацкий парус малый, Корабли мне снятся. Скучно! В этой жизни вялой Дни так долго длятся… Здесь, как в клетке заперта я…»

За сценой раздается выстрел. С т р е п е т о в а  удивленно прислушалась и вдруг, поняв, что произошло, застыла. У нее вырывается чуть слышный стон. Потом, вскрикнув, убегает и вскоре возвращается.

С т р е п е т о в а. Когда играет Писарев, я прихожу в театр… В тот самый театр, где еще недавно играла сама, театр, убивший меня, растерзавший мою душу… Я покупаю билет, хотя могла бы и не покупать. В антракте стою у окна спиной к прогуливающейся публике. Не хочу ни с кем разговаривать. Потом ухожу, так и не заглянув за кулисы. После смерти Погодина я решила оставить сцену. Не смогла. Участвую в случайных спектаклях, езжу на гастроли в провинцию, играю с любителями, выступаю в благотворительных концертах… Что-то во мне сломалось… Одна из моих гастролей дала всего сорок рублей сбору!

Стоит и вслушивается в голоса — отзывы на ее выступления.

Г о л о с а.

— Мы видели перед собой то Стрепетову, то как будто не Стрепетову. То мы узнавали в ней прежнюю любимую, даровитую артистку, ее выразительное лицо, ее глаза, ее движения, полные благородства и достоинства… То словно какой-то кудесник тут лее на глазах подменял Стрепетову и выдавал вместо нее какую-то неопытную провинциальную актрису.

— Если бы я был профессором по нервным болезням, то непременно пригласил госпожу Стрепетову воспроизвести перед студентами сцену столбняка из «Семейных расчетов». Нет, это не драматическое искусство. Это может нравиться лишь любителям сильных ощущений, охотникам смотреть на травли, присутствовать на казнях и посещать больничные палаты…

— Ее Катерина производила впечатление нервной, очень обидчивой, очень чувствительной и не очень доброй женщины, склонной к истерии. Прибавьте сюда полнейшее отсутствие пластики, грации и красивых жестов. Очевидно, эта роль не подходит к ее средствам.

С т р е п е т о в а. Иногда я думаю… Не лучше было бы послушать тех, кто советовал мне стать учительницей. Сколько горя меня бы миновало, сколько унижений, оскорблений… И все же нет! Короток был мой век актерский, не щадила меня судьба… И все же не променяла бы свою жизнь на другую… Не променяла бы… Ни за что! (Уходит.)

У Писарева. П и с а р е в  в халате, с книгой в руках полулежит на диване. Входит  С т р е п е т о в а.

С т р е п е т о в а. Ну что? Оклемался? И сразу за книгу… Тебе бы не книжки читать, а богу молиться, за выздоровление благодарить.

П и с а р е в. Господу до меня дела мало. А вот тебя благодарить не знаю как. Ведь ты меня выходила.

С т р е п е т о в а. Да кто ж о тебе позаботился бы? Твоя жена только разговоры разговаривать и умеет. А чтобы лекарство вовремя подать, подушку поправить — этому она не обучена…

П и с а р е в. Да ведь она сиделку наняла.

С т р е п е т о в а. Ты, Модест, до седых волос дожил, а ума не нажил. Нешто сиделка, чужая баба, больному нужна? Человеку когда плохо — ему свой, близкий нужен. Это получше лекарств всяких. Ну да ты этого никогда не понимал.

П и с а р е в. Непостижимый ты человек, Полина Антипьевна. То к сыну моему собственному не допускаешь, то меня, больного, выхаживаешь…

С т р е п е т о в а. Что уж там… Все-таки жена я тебе перед богом. И ничто нашего брака отменить не может. А что было промеж нас, так то до этого не касается.

П и с а р е в. А как же Аненкова моя позволила? Как до меня допустила?

С т р е п е т о в а. А я ее и не спрашивала! Пришла, и все тут. Она только губы поджала, плечами подергала… Да попробовала бы не пустить!

П и с а р е в (смеется). Да. Уж если ты что задумала, тебя не остановишь…

С т р е п е т о в а. Где там. Еще как остановили! На всем скаку! Люди… «Люди, которые власть имеют»…

П и с а р е в. А мне опять жалованье сбавили… Да играю теперь… редко… Не нужен я им…

С т р е п е т о в а. Знаю… Все знаю, Модест.

П и с а р е в. Как подумаешь, что нынче людям нравится, — только руками разведешь.

С т р е п е т о в а. Ты хоть мало, да играешь. А я… Разве в концертах, да еще другой раз любители пригласят… Тут как-то в Кронштадт ездила. Пьеса дурацкая, про французских миллионеров… А после — банкет, речи, про святое искусство, про служение… Не выдержала. Никакого, говорю, искусства в ваших кабацких стенах нет и не было! Сами вы сюда пришли, чтобы под благим предлогом лишнюю рюмку коньяку опрокинуть, да еще жен привели на офицериков молодых глаза пялить. А мы, служители, не об искусстве, а о хлебе насущном думаем. Какое уж тут святое искусство… Что тут поднялось!

П и с а р е в. Воображаю, что ты наговорила.

С т р е п е т о в а. Тошно, Модест! До того тошно, что и жить не хочется. Только ради сына и живу. Машка большая — без меня проживет…

П и с а р е в. Нет… мне еще пожить надо. Хочу сочинения Александра Николаевича в порядок привести и издать. Это мой долг перед ним.

С т р е п е т о в а. Да, ушел Александр Николаевич, последняя моя защита. Был бы жив, может, я и сейчас бы актрисой была…

П и с а р е в. Какой был человек! Все лучшее, что я сыграл, — все его! И Несчастливцев, и Краснов, и Бессудный, и Грозный… Да вот еще Ананий Писемского… Да… Ананий…

С т р е п е т о в а. Господи, неужели это было?! Ты — Ананий, я — Лизавета… Все, все, и сцена, и ты… Ничего не осталось. Одна. Был человек, может, единственный, кто любил меня. Саша мой… Не уберегла… Я из Севастополя на пароходе ехала. Девушку одну встретила. Мы с ней познакомились как-то вместе с Сашей еще. Ты бы видел, как она на меня смотрела… Будто это я собственными руками его убила… И то сказать: виновата я перед ним… виновата…

П и с а р е в. Не убивайся так, Поля… Все равно ничего не вернуть. И не ты виновата, а сама жизнь. Жизнь, которая так скверно устроена, что мы больше всего горя доставляем тем, кого больше всего любим. А я думаю: была у меня Глама… расстались… Теперь живу с Аненковой, гражданской женой моей, рассказики ее правлю, в журналы пристраиваю… А все равно, не только, как ты говоришь, перед богом, но перед людьми останемся мы с тобой рядом. Потому что только вместе мы и были счастливы!

С т р е п е т о в а  уходит.

(Встает, выходит вперед.) Казалось, нет больше актрисы Стрепетовой, а живет на свете, вернее, доживает свой век рано постаревшая, потерявшая свой талант женщина, не имеющая ничего общего с любимицей зрителей, потрясавшей их своим искусством, запечатленной на портретах Репина и Ярошенко. И вдруг — чудо! Сыграв целую галерею простых русских женщин — Катерину, Лизавету, Бессудную, — она создает потрясающий образ Матрены во «Власти тьмы» Льва Толстого. Эта роль — образ деревенской леди Макбет — становится главным событием театрального сезона. Успех ее на сцене Театра литературно-художественного общества был признан всеми… Но это — последний ее взлет. Сломленная болезнью, лишенная театра, который она могла бы назвать своим, она все реже и реже появлялась перед зрителями, чувствуя, что время ее ушло. Она чувствовала, что не находит отклика у молодежи, ищущей новых, неведомых ей путей… (Уходит.)

1903 год. С т р е п е т о в а  одна, сидит в кресле. Она безнадежно больна. Входит  С а в и н а.

С т р е п е т о в а. Ты?

С а в и н а. Я… Пришла прощенья просить…

С т р е п е т о в а. Мое прощение… на что оно тебе? Да и за что тебя мне прощать? Ты сама по себе. Вон как высоко поднялась.

С а в и н а. Высоко… А знаешь, чего мне это стоило?

С т р е п е т о в а. Как не знать. Десять лет на одной сцене играли. Да только играла все больше Савина. А Стрепетову со свету сживали.

С а в и н а. Непокладистая ты, Полина Антипьевна. Театр этого не любит.

С т р е п е т о в а. Ты больно покладистая. Попробуй кто тебя обидеть…

С а в и н а. Обижали. И со свету сжили бы, если могли.

С т р е п е т о в а. Не сжили. Вон ты какая славная да гладкая. А много ли меня моложе?

С а в и н а. Моих слез никто не видит. А сколько я их пролила, одна я знаю. Чего только обо мне не писали: и гнусавая я, и играю все одно и то же, талантам ходу не даю, тащу на сцену разную пошлость и ерунду, из-за меня хороших пьес не ставят. Федотова в Москве те же роли играет, а поди ж ты, никто ее не упрекнет.

С т р е п е т о в а. Да ведь правда все…

С а в и н а. Кто не без греха? Или забыла, как ты в Орле меня аттестовала, когда мне «Фру-фру» дали? «Эта дура и роли не поймет, все будет только о костюмах, да о своем личике думать…».

С т р е п е т о в а. Не забыла?..

С а в и н а. Не забыла.

С т р е п е т о в а. Мою орловскую «дуру» помнишь. А как ты кричала: «Уберите от меня эту горбатую уродку!» — не помнишь?

С а в и н а. О господи! Было, было… Только не думай, что это я тебе жизнь портила. Ну другой раз с языка слово недоброе и сорвется. Да не во мне дело было. Не во мне.

С т р е п е т о в а. Что уж там… Всеволожский тебе родственником приходился. Тебе и просить не надо было. Да и подпевалы твои знали, что гадость мне сделать — тебе угодить.

С а в и н а. Так-то оно так. Да и не будь меня, не прижилась бы ты в Александринке. Не тот у тебя характер.

С т р е п е т о в а. Дерзка была? Пряма? Это верно. Начальству не кланялась, не приучена. Я — артистка!

С а в и н а. Начальству и я не кланялась! Или меня за строптивость бенефисов не лишали? Да сделай я послабление — выгнали бы, сожрали бы и косточки выплюнули! А не сожрали! Потому что меня зритель любит. В театре мало одного таланта, Полина Антипьевна.

С т р е п е т о в а. Зрители и меня любили, не мне тебе об этом говорить.

С а в и н а. Студенты, молодежь… А меня партер на руках носил, при дворе уважали. Да и молодежь жалует…

С т р е п е т о в а. Что ж, твое счастье.

С а в и н а. Счастье… Да… А вот сыграть Лизавету, Катерину в «Грозе», как ты, — не могу. Может, и попыталась бы, да страшно.

С т р е п е т о в а. Чего тебе бояться-то?

С а в и н а. Да ведь сразу с тобой сравнивать начнут. А мне это ни к чему. Себя терять нельзя. Меня ведь какую любят? Легкую, веселую, изящную. Чуть всерьез, чуть в глубину — сразу отворачиваются: не узнают свою Савину.

С т р е п е т о в а. Меня за другое любили.

С а в и н а. Ты людям душу переворачивала. Что скрывать?! Другой раз увижу тебя из-за кулис и завидую! Слушаю тебя, слышу, как зал замирает, и… ненавижу тебя… Ненавижу, потому что не посмею так да и не смогу.

С т р е п е т о в а. Мне — завидовать? Ты? Что уж мне завидовать?..

С а в и н а. Я как узнала о твоей болезни, места себе не нахожу. Два раза на извозчика садилась. Доеду до твоего дома — и обратно. Боялась — выгонишь. И вот — собралась с духом. Не хочу, чтобы ты ненависть свою ко мне сохранила…

С т р е п е т о в а. …с собой в могилу унесла…

С а в и н а. Что ты говоришь… Ты еще…

С т р е п е т о в а. Оставь, Марья Гавриловна, к чему слова. Ты от меня домой да в театр — перед публикой красоваться, а у меня другая дорога — на погост. Да и ладно. Пожила свое. Устала.

С а в и н а. Я с врачами говорила…

С т р е п е т о в а. Ну и врут. Я и без них знаю. Отжила. Да и ты знаешь. Потому и прискакала. Страх взял, что я перед божьим престолом скажу. Не осужу ли тебя. Не бойся. Нет во мне ненависти к людям. Мне господь всего отпустил. Сверх меры — и любви, и счастья, и горя. И возносил до небес и казнил жестоко. Значит, заслужила…

С а в и н а. Все мы под богом ходим, Полина Антипьевна.

С т р е п е т о в а. Ты-то под ним весело ходишь. А я тут сижу одна и думаю, думаю… Чем я так перед театром провинилась, что стерли меня в порошок, на нет свели?

С а в и н а. Времена другие пошли. Публика от театра не потрясения ждет, а отдыха, развлечения. Не хочет, чтобы душу ей наизнанку выворачивали. А уж если народное что-нибудь, так чтобы красиво, нарядно, весело.

С т р е п е т о в а. Умна ты, Гавриловна. Да неужто сама так думаешь?

С а в и н а. Я — актриса. Я к театру, как каторжник к тачке, прикована. Куда тачка, туда и я. Если бы за Островского ратовала, как ты да Писарев, давно бы меня отвергли. А что пустяки играю, да я в тех пустяках всю себя выкладываю, и хоть ерунда, а все одно Савина остается Савиной. Да ведь не только пустяки! И Тургенева играю да и того же Островского… А в глупых пьесах свое говорю, не глупости…

С т р е п е т о в а. Уверена ты в себе, Марья Гавриловна…

С а в и н а. Прости меня, дуру, вроде расхвасталась. Да нет, у самой наболело. Не за тем я пришла…

С т р е п е т о в а. Что ж, говори.

С а в и н а. А пришла я сказать, что низко кланяюсь я тебе, Полина Антипьевна. И поверь, не забудет русский театр ни твою Лизавету, ни Катерину, никогда не забудет великую Стрепетову!

С т р е п е т о в а (не сразу, очень тихо). Спасибо тебе, Маша.

С а в и н а. Господи! Мы ведь подругами могли быть!.. Я до сих пор в сердце своем ношу те дни, когда мы с тобой только начинали… Почему мы врагами стали?! Кому это нужно? А, Поля?

С т р е п е т о в а (тихо). Не знаю, Маша, не знаю…

С а в и н а. Были две девчонки, влюбленные в театр. Все ему отдали… А он ломал их, ломал по-своему. Я, может, податливей была, меня и скроил по своему подобью. А тебя — сломал.

С т р е п е т о в а. Сломал… Только не думай: я не жалею. Лучше сломаться, чем согнуться.

С а в и н а. А я не гнулась! Я всю жизнь служила театру!

С т р е п е т о в а. А я — народу! Прощай, Маша. Ненависти у меня к тебе нет. Ступай с богом. Прощай.

С а в и н а  уходит.

(Негромко.)

Я призван был воспеть твои страданья, Терпеньем изумляющий народ, И бросить хоть единый луч сознанья На путь, которым бог тебя ведет…

Входит  П и с а р е в.

П и с а р е в. Третьего октября тысяча девятьсот третьего года она умерла. Умерла моя Поля. Что могут сказать о ее великом таланте пожелтевшие страницы газет, фотографии?.. Искусство актера умирает, как только он покидает сцену. Может, когда-нибудь только что родившийся синематограф спасет артистов от забвения. Но мы, те, кто жил до него, останемся немы перед будущим. Что ж, будем утешаться тем, что оставили след в сердцах современников, будили в них совесть, сочувствие к обездоленным, ненависть к насилию. Мы свое дело сделали. Сделала его и моя Поля, Пелагея Антипьевна Стрепетова. Великая Стрепетова!

Конец

1978 г.

И. Кузнецов ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О РАДОМИРЕ (Ученик лекаря)

Пьеса в двух частях

Действующие лица

Кукеры[2].

Радомир.

Тодорка.

Вазили — царский лекарь.

Царевна Марина.

Гроздан.

Стоян.

Коста — царский библиотекарь.

Кавас — воевода.

Царь.

Принц Генрих.

Мать Тодорки.

Мать Радомира.

Дед Камен.

Хозяин корчмы.

Часть первая

На сцене  к у к е р ы. Они танцуют традиционный танец кукеров. Когда кончается танец, они выходят вперед.

С т а р ш и й  к у к е р (поет).

На свет родился человек… Зачем? Чтоб только есть и пить? Спать по ночам, и так весь век?

К у к е р ы.

И только? Стоит ли так жить?

С т а р ш и й  к у к е р.

На белом свете весь свой век Работать, только чтоб прожить? Затем родится человек?

К у к е р ы.

Не может быть, не может быть!

С т а р ш и й  к у к е р.

Нет, должен он найти ответ, Зачем родился он, понять.

К у к е р ы.

Зачем явился он на свет, и что он может людям дать!

Входит  Р а д о м и р.

Р а д о м и р. А вот кому порошок молодильный? Один порошок проглотишь — на пять лет помолодеешь, два порошка — на десять!

С т а р ш и й  к у к е р. Эй, Радомир! Не надоело тебе бездельничать? Плутнями промышлять? Не пора ли за дело взяться?

Р а д о м и р. А за какое дело, старик? Посоветуй!

С т а р ш и й  к у к е р. Отец твой рыбаком был. Разве плохое дело?

Р а д о м и р. Что говорить, дело хорошее. Да только рыбу, которую он ловил, на стол другим подавали.

С т а р ш и й  к у к е р. Займись крестьянством. Хлеб будешь сеять.

Р а д о м и р. Я буду хлеб сеять, а помещик с меня три шкуры драть. Не хочу в кабалу идти.

С т а р ш и й  к у к е р. Иди в солдаты. Солдатам хорошо платят.

Р а д о м и р. В солдаты? Нет, не по мне чужую кровь проливать. Да и свою что-то не хочется.

С т а р ш и й  к у к е р. Да… Видно, не по тебе честным трудом хлеб зарабатывать.

Р а д о м и р. А зачем?

Входит  К о с т а. Останавливается в стороне.

На свете простаков хватает, знай только, как их обойти. (Громко.) А вот кому порошок молодильный? Один порошок проглотишь — на пять лет помолодеешь! Персидский корень для дурнушек! Три гроша корешок, не успеешь оглянуться — от женихов отбоя нет. Индийский камень от любой хвори! На шею наденешь и носи: никакая болезнь не возьмет.

Кукеры окружают Радомира. К нему подходит  д р я х л ы й  с т а р и к, которого изображает один из кукеров.

C т а р и к. А не врешь? Помолодею?

Р а д о м и р. А как же?! На себе испытал. Три порошка принял, на пятнадцать лет помолодел!

C т а р и к. А дорого?

Р а д о м и р. Два гроша порошок. Только много не бери, не ровен час в люльке окажешься, соску запросишь!

C т а р и к. Ладно, давай два порошка, один мне, другой старухе. Молодеть, так вместе. (Дает ему деньги.)

К Радомиру подходит переодетый  д е в и ц е й  кукер.

Д е в и ц а. А корешок индийский почем?

Р а д о м и р. Три гроша, красавица! Всего три гроша!

Д е в и ц а. Какая я красавица?! Смеешься надо мной?

Р а д о м и р. Корешок купишь, считай, что уже красавица.

Д е в и ц а. Дорого больно — три гроша!

Р а д о м и р. Три гроша за то, чтобы красавицей стать, — дорого? Ладно, давай два!

Д е в и ц а. А что с ним делать, с корешком этим?

Р а д о м и р. Потри на терке, с медом смешай да и натирайся!

Д е в и ц а берет корешок, дает деньги, уходит.

К Радомиру подходит  Г р о з д а н.

Г р о з д а н. А от глупости у тебя есть средство?

Р а д о м и р. От глупости? А кто глуп-то? Ты, что ли?

Г р о з д а н (пожимает плечами). Да все говорят — глуп. Что ни скажешь — смеются.

Кукеры смеются.

Г р о з д а н. Вот видишь!

Р а д о м и р. Да, нехорошо!.. А ты молчи больше. Будешь молчать, тебя за умного считать будут.

Г р о з д а н. Пробовал. Не получается. Долго молчать не могу, слова из меня так и лезут. А скажешь — все гогочут.

Кукеры смеются.

Ну, чего хохочете? Чего? Вот так всегда.

Р а д о м и р. Придется помочь. Есть у меня одно средство. Для себя берег. Да уж так и быть, уступлю. Только дорого — десять грошей.

Г р о з д а н. Десять грошей — это мне тьфу. У меня отец богатый, ничего для меня не жалеет. Женить, говорит, тебя надо, да только кто за тебя пойдет? Больно ты глуп. Не обидно?

Р а д о м и р. Обидно, ничего не скажешь. (Протягивает ему мешочек.) Держи! Тут тридцать шариков, каждый день съедай по одному. Через месяц вся округа к тебе за советами ходить будет. Только начни завтра. Сегодня дурной вторник, лучше не начинать.

Г р о з д а н  берет мешочек, отдает деньги, уходит.

(Старшему кукеру.) А ты говоришь! Пока на свете такие дураки не перевелись, с голоду не помру. Только лучше убраться поскорей, пока дурак не хватился.

С т а р ш и й  к у к е р. Эх, Радомир, Радомир, хорошая у тебя голова, да, видно, не тому досталась.

К у к е р ы  уходят. Уходит и К о с т а. Радомир собирает свои пожитки. Внезапно к нему подбегает  Т о д о р к а.

Т о д о р к а. У тебя от любой хвори средство есть?

Р а д о м и р (смотрит на нее с восхищением). От любой, красавица.

Т о д о р к а. А человека, у которого ноги отнялись, можешь ходить заставить? Ну что уставился? Я тебя спрашиваю!

Р а д о м и р. О чем?

Т о д о р к а. Ты что, глухой? Если у человека ноги отнялись, можешь его ходить заставить?

Р а д о м и р. Как так — отнялись?

Т о д о р к а. А вот так. Ноги есть, а ходить не может.

Р а д о м и р (весело). Ну, если ноги есть, будет ходить. Есть у меня средство. Только дорого запрошу!

Т о д о р к а. Сколько же ты хочешь?

Р а д о м и р. Сто…

Т о д о р к а (испуганно). Сто?..

Р а д о м и р. Сто поцелуев и еще один впридачу.

Т о д о р к а. Чего захотел! Сто поцелуев… Нет, я тебе лучше козу отдам. Она не меньше золотого стоит. Молока дает больше коровы!

Р а д о м и р (смеется). Ладно, так и быть, тащи козу.

Т о д о р к а убегает. Вбегает  Г р о з д а н.

Г р о з д а н. Ах ты негодяй, обманщик! Думаешь, я такой дурак! Нет, я не такой дурак! Ты что мне за шарики дал?

Р а д о м и р. Шарики? От глупости шарики.

Г р о з д а н. От глупости? Да это же козьи орешки!

Р а д о м и р. А ты уже пробовал?

Г р о з д а н. Насилу отплевался!

Р а д о м и р. А я что тебе сказал? Сегодня дурной вторник…

Г р о з д а н. Да они и в среду и в пятницу как были козьими орешками, так и будут.

Р а д о м и р. Один орешек съел, а уже поумнел малость. А все тридцать съешь, совсем мудрецом станешь! Сам царь тебя своим советником сделает.

Г р о з д а н. Сам царь… советником? Это от козьих орешков? Нет, уж теперь ты меня не проведешь! Я тебе покажу, как людей обманывать! (Убегает.)

Радомир смеется. Возвращается  Т о д о р к а. Она толкает перед собой самодельную тележку, в которой сидит  м а т ь  Тодорки, еще молодая женщина. К тележке привязана коза.

Т о д о р к а. Это матушка моя. Два года как не ходит. Отца вражеские солдаты забрали, она за ним кинулась, да сразу и упала. С тех пор совсем ноги не держат. Есть у нас в городе лекарь Вазили. Он бы мог вылечить. Да только это сто золотых стоит. А где их взять?

Радомир задумчиво смотрит на Тодорку.

Ну что смотришь? Бери козу, давай твое снадобье.

М а т ь. Ах, Тодорка, что же мы без козы делать будем? Она одна наша кормилица. Совсем пропадем без нее.

Т о д о р к а. Зато ноги твои поправятся. А здоровая будешь — не пропадем. (Радомиру.) Ты что на меня так смотришь? Будто я чудо какое!

Р а д о м и р. Чудо! Сколько по свету брожу, а такой красивой ни разу не видел.

Т о д о р к а. Ладно врать-то… Есть покрасивей меня, да и наряжаются… не то что я — в тряпки дырявые…

Р а д о м и р. Нет, Тодорка, никто с тобой сравниться не может! Небось парни на тебя так и заглядываются.

Т о д о р к а. Что с того, что заглядываются? Я клятву дала: пока матушка на ноги не встанет, не бывать мне замужем.

М а т ь. Парни плясать зовут — не идет. А уж такая плясунья… Войдет в круг — все на нее только и глядят. А вот заладила: не пойду замуж — и все тут…

Т о д о р к а. Да что об этом говорить… Давай свое снадобье да забирай козу.

Р а д о м и р (качает головой). Нет, Тодорка, не возьму я твою козу. И нет у меня такого средства, чтобы твоей матери помочь.

Т о д о р к а. Как так — нету?

Р а д о м и р. А так… нету… простаков на свете много, вот я их глупостями и живу. А тебя обманывать не хочу.

Т о д о р к а (растерянно). Выходит, и я дурочка, если тебе поверила?

Р а д о м и р. Ты мать свою любишь.

Входят  Г р о з д а н  и  с т р а ж н и к.

Г р о з д а н. Вот он, пройдоха, мошенник проклятый! Десять грошей с меня взял… стыдно сказать за что!

С т р а ж н и к. Эй ты! Знаешь, что за обман полагается?

Р а д о м и р. Как не знать, господин стражник! Только обмана-то и не было.

С т р а ж н и к. Как так не было?

Р а д о м и р (достает мешочек). Попробуй, господин стражник!

С т р а ж н и к. Ну ты эти штучки брось. Не стану я пробовать.

Р а д о м и р. Да ты не бойся. Вреда не будет, а ума прибавится.

С т р а ж н и к (осторожно взял в рот шарик). Вроде как на меду.

Р а д о м и р. Вот видишь, врет он, чего ему верить?

Г р о з д а н. Господин стражник, ты из моего мешочка попробуй!

С т р а ж н и к (пробует из его мешочка). Тьфу, гадость какая! Да ты и вправду обманщик! (Плюет.)

Р а д о м и р. Нет, я не обманщик. Ты же сам видишь: он от одного шарика поумнел, догадался что к чему.

С т р а ж н и к (смеется). Ладно, давай пять грошей, и чтобы твоего духа тут не было!

Р а д о м и р. За что же пять грошей?

С т р а ж н и к. За мою доброту, за то, что я тебя в яму не посадил.

Р а д о м и р. За доброту всего пять грошей? И впрямь дешево! (Дает стражнику деньги.)

С т р а ж н и к. А теперь убирайся быстро. И если еще раз увижу — не миновать тебе ямы!

Р а д о м и р. Прощай, Тодорка! Мы еще свидимся! (Уходит.)

Вслед за ним уходит  с т р а ж н и к.

Г р о з д а н (раскрыв рот, восхищенно смотрит на Тодорку). Ух ты!

Т о д о р к а (не обращая на него внимания). Хоть и обманщик, а мне понравился.

М а т ь. Да… пройдоха, а совестливый.

Т о д о р к а. И красивый… (Заметила Гроздана.) А ты чего стоишь, рот раскрыл? Воробей влетит!

Г р о з д а н (закрыв рот, не отрываясь глядит на нее). Слушай, что я тебе скажу!

Т о д о р к а. Ну?

Г р о з д а н. Выходи за меня замуж!

Т о д о р к а  смеется. Уходит с  м а т е р ь ю.

(Грустно.) Ну вот… что ни скажешь — смеются. (Уходит.)

К у к е р ы  под музыку вносят покосившийся забор и край заколоченной лачуги. Так же под музыку уходят. Это дом Радомира. Р а д о м и р  стоит и растерянно смотрит на свой дом.

Входит  С т о я н  с котомкой за плечами.

С т о я н. Мирчо? Откуда ты взялся?

Р а д о м и р. Попутным ветром занесло. Здравствуй, Стоян!

С т о я н. Долго тебя не было. Где пропадал?

Р а д о м и р. По свету бродил. Всю нашу землю от края до края прошел.

С т о я н. Что хорошего видел?

Р а д о м и р. Видел, как бедняки от зари до зари спину ради куска хлеба гнут, а те, кто похитрей, верхом на них ездят, каждый день баранину едят…

С т о я н. Ну, для этого незачем далеко ходить… Это и у нас увидеть можно. А ты как с сумой ушел, так с сумой и вернулся. Не разбогател?..

Р а д о м и р. А зачем мне богатство? Я вольная птица. Не хочу, чтобы на мне верхом ездили, да и сам ни на ком ездить не желаю. На что мне богатство? Своим умом проживу.

С т о я н. То-то и вижу, что от ума у тебя шапка продралась.

Р а д о м и р. А скажи, Стойко, почему наш дом заколочен? Куда матушка с отцом подались? Не в город?

С т о я н (после паузы). Нет у тебя, Мирчо, ни отца ни матери… Унесла их болезнь. Да не только их, у нас в деревне в каждом доме покойники. А что за болезнь такая, никто не знает. Ходит человек, смеется, разговаривает, да вдруг упадет, весь черный делается, руки-ноги судорогой сводят… а через день и нет его.

Радомир ошеломленно смотрит на него, опускается на крыльцо, закрывает лицо руками.

Что поделаешь, Мирчо. И я один на свете остался.

Входит  с т а р и к  с мешком за плечами, с посохом в руках.

Дедушка Камен! Вернулся? А где же лекарь? Лекарь Вазили?

К а м е н. Не про нас тот лекарь, Стоян, не про нас…

С т о я н. Как же так, дедушка Камен?

К а м е н. А вот так… Он меня и на порог не пустил. Я ему кошель с грошами, что всей деревней собрали, сую, а он только смеется. Я, говорит, самого царя лечу да бояр. Они мне столько платят, что все ваше село половины не соберет, чтобы мне заплатить.

С т о я н. Эх, не старика надо было к нему посылать, а парней молодых, да не деньги ему предлагать, а добрым кинжалом пригрозить, силой его сюда привезти!

К а м е н. На твою силу другая есть, посильней. Вазили только кивнул стражникам — как ноги унес, не помню. (Заметил Радомира.) Это ты, что ли, Мирчо?

Р а д о м и р. Я, дедушка Камен.

К а м е н. Не в добрый час вернулся ты домой, парень…

С т о я н. Что же делать, дедушка Камен?

К а м е н. А что делать… Вы молодые, вам жить надо. Уходите отсюда, пока и до вас беда не добралась.

С т о я н. Верно… Я и пожитки свои собрал. Идем со мной, Мирчо!

Р а д о м и р. Куда?

С т о я н. В Плиску! В городе человек с головой запросто разбогатеть может. А есть деньги — и тужить нечего. За золото все купить можно: и палаты каменные, и одежду богатую, и здоровье. Я в городе богачом стану!

К а м е н. Как же ты, парень, богачом станешь?

С т о я н. И глупей меня богатели. А у меня на плечах не бурдюк козий.

К а м е н. Эх, Стоян, Стоян, чтобы разбогатеть, похитрее, чем ты, надо быть.

С т о я н. Ну, хитрости у меня хватит. А разбогатею, никакая болезнь мне не страшна будет. Сам Вазили по первому зову прибежит.

К а м е н. Это верно. Богатый золотом от болезни откупается. А что беднякам делать?

С т о я н. Разбогатею, беднякам деньги давать буду, чтобы и они могли лекаря позвать…

К а м е н (смеется). Это ты хорошо задумал… Только боюсь, не видать тебе богатства, Стоян. Боюсь, не видать…

С т о я н. Увидишь, дедушка Камен, я своего добьюсь! Идем со мной, Мирчо!

Радомир качает головой.

Ну тогда прощай! Прощай, дедушка Камен!

К а м е н. Удачи тебе, парень!

С т о я н  уходит.

Эх, Мирчо, Мирчо, не довелось тебе с матушкой попрощаться. А уж так она по тебе тосковала… перед смертью все тебя звала.

Р а д о м и р. Для богачей есть лекари, а для бедняков нет. Почему?

К а м е н. Так уж мир устроен. Ничего не поделаешь.

Р а д о м и р. Зачем тогда беднякам родиться?

К а м е н. Так уж мир устроен. На свет родился — тебя не спросили. А родился — сам думай зачем. (Уходит.)

Медленно, в танце, появляются  к у к е р ы.

С т а р ш и й  к у к е р. Ну вот, Мирчо, теперь ты и впрямь вольная птица. Лети куда хочешь: никто тебя дома не ждет, никто по тебе не тоскует.

Р а д о м и р. Никто… Как же мне жить дальше? Кто даст совет?

С т а р ш и й  к у к е р. А ты у матери спроси.

Р а д о м и р. У матери? Нету у меня матери…

С т а р ш и й  к у к е р. Мать всегда с тобой. До самой твоей смерти. Спроси ее. Она ответит.

Кукеры тихо напевают мелодию колыбельной.

Р а д о м и р (тихо). Мама…

Кукеры расступаются. Медленно выходит  м а т ь  Р а д о м и р а. Это маленькая, еще не старая женщина в простой крестьянской одежде.

М а т ь. Вот ты и пришел, Мирчо…

Р а д о м и р. Пришел, матушка.

М а т ь. Поздно пришел, Мирчо.

Р а д о м и р. Прости меня, матушка.

М а т ь. Маленький был, радовались мы с отцом, глядя на тебя… Радомиром назвали. Хотели, чтобы ты людям радость приносил. Ах, Мирчо, Мирчо…

Р а д о м и р. Прости меня, матушка.

М а т ь. Из села в село ходишь, из города в город… Смеешься над людьми, над их простотой…

Р а д о м и р. Прости меня, матушка.

М а т ь. Я-то тебя прощу. Я твоя мать. Ты у людей прощение заслужи.

Р а д о м и р. Как мне заслужить их прощение? Научи!

М а т ь. Есть ли на свете человек, кому ты хоть раз добро сделал, над кем не надсмеялся? К которому твое сердце хоть раз потянулось?

Р а д о м и р (тихо). Есть такой человек, матушка.

М а т ь. Девочка, у которой мать ходить не может?

Р а д о м и р. Да. Ее зовут Тодоркой.

М а т ь. Сделай ее счастливой, Мирчо! Сделай так, чтобы ее мать на ноги встала.

Р а д о м и р. Да как же я могу это сделать?!

М а т ь. Сможешь, Мирчо. Знаю, что сможешь! А сделаешь одного человека счастливым, поймешь, какая это радость, захочешь и других сделать счастливыми. Помни! Тебя Радомиром зовут!

М а т ь  исчезает за спинами кукеров. К у к е р ы  уносят заборы и лачугу, вносят длинный деревянный стол, ставят скамейки. Теперь это корчма в городе Плиске. Посетителей нет. Один  Г р о з д а н  сидит за столом и что-то лениво жует. В стороне стоит  С т о я н. Входит  Р а д о м и р.

Р а д о м и р. Здорово, Стоян! Что ты у двери стоишь?

С т о я н. Пахнет хорошо… Жареной бараниной пахнет. Здорово, Мирчо!

Р а д о м и р. Баранина жарится для того, чтобы ее есть, а не нюхать.

С т о я н. Чтобы есть баранину, нужны деньги. А мне только и остается, что нюхать. Нанюхаешься, вроде и сыт.

Р а д о м и р (смеется). Вот оно что! Значит, не разбогател?

С т о я н. Какой там… Все с себя продал, вот только что на мне — и осталось. Третий день во рту маковой росинки не было.

Р а д о м и р (заметив Гроздана). Не отчаивайся, Стойчо. Я тебя сейчас накормлю.

С т о я н. У тебя есть деньги?

Р а д о м и р. Ни гроша. (Подходит к Гроздану, садится рядом.) Здравствуй, Гроздан!

Г р о з д а н. Ты?! А ну пошел отсюда, пока я стражников не позвал!

Р а д о м и р. Что это ты такой сердитый?

Г р о з д а н. Сердитый? Да тебя убить мало! Ты что со мной сделал? По улицам не пройти — мальчишки пальцем показывают, насмехаются… Ты меня посмешищем сделал!

Р а д о м и р. Виноват я перед тобой, признаюсь. Скажи, что я могу для тебя сделать?

Г р о з д а н. Ничего ты не можешь сделать. (Мрачно жует.) Никто мне помочь не может… Полюбил я одну… Говорю: выходи за меня! А она только смеется. Конечно… Был бы я не такой увалень, а стройный да высокий, как ты, к примеру, тогда другой разговор…

Р а д о м и р. А что за девчонка?

Г р о з д а н. Да здесь, в трактире, на побегушках! Я говорю: у меня отец богатый, не пожалеешь! Смеется… Не умею я говорить с женщинами. Если бы кто за меня с ней поговорил.

Р а д о м и р. Ну чего-чего, а девиц уговаривать я умею. Постараюсь для тебя. Только услуга за услугу: я ее уговорю, а ты меня с приятелем обедом накормишь.

Г р о з д а н. Уговоришь? И то сказать, ты кого хочешь уговоришь! Ладно, садитесь.

Р а д о м и р. Эй, Стоян! Садись за стол!

Стоян подходит, садится.

Г р о з д а н (хлопает в ладоши). Эй, Тодорка!

Входит  Т о д о р к а, Гроздан дает ей деньги.

Тодорка, дорогая, принеси им вина и баранины!

Тодорка заметила Радомира, смутилась, чуть заметно кивнула и вышла.

Р а д о м и р (растерянно). Тодорка? Она?

Г р о з д а н. Она самая. Видал — какая? Красавица…

Р а д о м и р (тихо). Тодорка…

Входит  Т о д о р к а, ставит на стол миски с бараниной, кружки с вином, хочет уйти. Радомир встает, идет за ней.

Погоди, Тодорка! Узнаешь?

Т о д о р к а. Мирчо…

Р а д о м и р. Я говорил, что встретимся. Как твоя матушка?

Т о д о р к а. Ах, Мирчо, все так же! Сидит целый день, шагу ступить не может. А ты все плутнями промышляешь?

Р а д о м и р. Нет, Тодорка. С этим покончено. Скажи, Вазили знает, как матушку твою вылечить?

Т о д о р к а. Говорил, что знает. Только не про нас это знание. Голодный медведь хоровод не водит.

Р а д о м и р. Скажи, Тодорка, если я вылечу твою матушку, пойдешь за меня замуж?

Т о д о р к а. Это как же ты ее вылечишь? (Смеется.) Как Гроздана — от глупости?

Р а д о м и р. Вылечу! Будет твоя матушка не то что ходить — плясать будет! Только не скоро. Надо мне прежде лекарскую науку одолеть.

Т о д о р к а. Да как же ты ее одолеешь? Кто тебя научит?

Р а д о м и р. Вазили меня и научит!

Т о д о р к а. Да он тебя и на порог не пустит!

Р а д о м и р (смеется). Плохо ты меня знаешь! Не только пустит, но еще всем своим премудростям научит, вылечу твою матушку!

Т о д о р к а. Вот когда вылечишь, тогда и поговорим. (Уходит.)

Радомир возвращается к столу, молча ест.

Г р о з д а н. Уговорил?

Р а д о м и р. Нет, Гроздан, не пойдет она за тебя.

Г р о з д а н. Не пойдет? Почему?

Р а д о м и р. Другого она любит.

Г р о з д а н. Другого? Кого?

Р а д о м и р. Меня она любит.

Г р о з д а н. Тебя?!

Р а д о м и р. Да, меня.

Г р о з д а н (вскочил). Ах ты обманщик проклятый! Опять меня провел! За что же я вас обедом кормил? А ну отдавай деньги!

Р а д о м и р. Я бы и отдал, да нет у меня ни гроша. Так что ты уж потерпи.

Г р о з д а н. Ах так? Ну хорошо! (Убегает.)

Р а д о м и р. Слушай, Стоян, говорят, Вазили слугу ищет, не слыхал?

С т о я н. Как же — слыхал. Помер у него слуга. Этот Вазили такой скряга, что даже собственного слугу даром лечить не стал. Бедняга и помер.

Р а д о м и р. А не пойти ли мне к Вазили в услужение?

С т о я н. Да у него слуга глухонемой был. Он и теперь такого подыскивает.

Р а д о м и р. Глухонемого? Зачем ему глухонемой?

С т о я н. А чтобы не мог его врачебные секреты выведать. У него и учеников нет. Не хочет, чтобы кто-нибудь с ним в искусстве врачевания сравнялся.

Р а д о м и р. Значит, ему нужен такой слуга, который ничего не слышит, а о том, что видит, рассказать никому не может. Хитер Вазили. Ну да на всякую хитрость есть другая, похитрее.

С т о я н. Не нашелся еще человек, который бы его перехитрил!

Р а д о м и р. Пошли, Стойчо, пока Гроздан со стражниками не явился. Мне сейчас некогда в яме сидеть.

Р а д о м и р  и  С т о я н  уходят, Т о д о р к а  убирает со стола. Появляются  Г р о з д а н  и  с т р а ж н и ки.

С т р а ж н и ки. Ну, где они?

Г р о з д а н. Убежали… Ну ничего, я его найду! Он у меня еще поплатится за свои проделки!

Музыка. К у к е р ы  уносят стол и скамейки. Теперь сцена пуста, это улица. Возвращаются  к у к е р ы. Навстречу им идет  В а з и л и. Это крепкий еще старик. Кукеры окружают его, не дают ему пройти.

К у к е р ы. Здравствуй, Вазили! Далеко направляешься?

В а з и л и. А вам какое дело? Прочь с дороги!

П е р в ы й  к у к е р. Вазили, Вазили! Помоги мне! У меня спина не разгибается. Я тебе грош заплачу!

В а з и л и. Чтобы я тебя за грош лечил? Да я самого царя лечу! Вот этими руками царскую кровь отворял! Стану я свои руки об тебя поганить…

В т о р о й  к у к е р. Вылечи меня, Вазили! Я воевода!

В а з и л и. Воевода?

В т о р о й  к у к е р. Вылечи меня, я тебе золотое ожерелье подарю.

В а з и л и. Золотое ожерелье? Покажи!

В т о р о й  к у к е р. Оно тяжелое, я его дома оставил.

В а з и л и. А чем ты страдаешь, воевода?

В т о р о й  к у к е р. Желудком. Как врага увижу, так сразу в кусты бегу.

Кукеры смеются.

В а з и л и. Ах ты негодяй! Ты над кем смеешься? Да стоит мне слово сказать — тебя на рыночной площади при всем народе высекут. Тысячу плетей дадут! Прочь с дороги!

Кукеры не дают ему пройти.

Ч е т в е р т ы й  к у к е р. Скажи, Вазили, а правда, что ты от жадности своему коту хвост отрубил, чтобы тот быстрее в дверь проскакивал, холоду меньше напускал?

П я т ы й  к у к е р. Да нет, кот сам свой хвост съел, потому что Вазили его не кормит!

В а з и л и, размахивая палкой, разгоняет кукеров. Кукеры, смеясь, пропускают его.

С т а р ш и й  к у к е р (поет).

Коль богача скрутил недуг, Зовет богач Вазили. Вазили в доме лучший друг, Не жаль ему усилий.

В т о р о й  к у к е р

Когда великий лекарь сам Лечить берется смело, Вмиг чудодейственный бальзам Изгонит хворь из тела.

Т р е т и й  к у к е р.

Он пустит кровь, даст порошок И тысячу советов. Еще бы: золота мешок Богач отдаст за это.

Ч е т в е р т ы й  к у к е р.

Но если занемог бедняк И встать совсем не может, Вазили — это знает всяк — Больному не поможет.

С т а р ш и й  к у к е р

Когда лишь несколько грошей Всего есть на леченье — Тебя он выгонит взашей, Не зная снисхожденья.

К у к е р ы  уходят. Входят  Р а д о м и р  и  С т о я н.

Р а д о м и р. Стой тут. Как только появится Вазили, падай ему в ноги.

С т о я н. Зачем?

Р а д о м и р. Упадешь на колени и станешь просить, чтобы он меня вылечил.

С т о я н. Тебя?

Р а д о м и р. Скажешь, что я твой брат, с рождения глухонемой, а он великий лекарь, все может, пусть меня вылечит.

С т о я н. Да он и слушать не станет! Чтобы он взялся лечить, знаешь сколько денег надо?

Р а д о м и р. А зачем меня лечить? Я разве глухонемой?

С т о я н. Не пойму, чего ты хочешь?

Р а д о м и р. Потом поймешь. Скажешь — денег у нас нет, а за лечение я ему даром служить буду, понял?

С т о я н. А… Вот что…

Входит  В а з и л и.

(Бросается ему в ноги.) Великий Вазили! Вылечи моего брата!

В а з и л и. Я нищих не лечу!

С т о я н. Мой брат с самого рождения не говорит и не слышит. Только ты можешь вернуть ему голос и слух.

В а з и л и (смотрит на Радомира). Это твой брат?

С т о я н. Да, это он.

В а з и л и (Радомиру). Как тебя зовут?

Радомир бессмысленно улыбается.

С т о я н. Он не слышит тебя, господин. Его зовут Радомир. За то, что ты его вылечишь, он будет служить тебе верой и правдой.

В а з и л и. Я сказал: нищих не лечу. Убирайтесь!

С т о я н. Вылечи его! Он парень работящий, не будет стоить тебе ни гроша.

В а з и л и. Ты что, тоже глухонемой? Я сказал, убирайтесь!

С т о я н. Хорошо, господин, хорошо, мы уйдем. (Пятится, берет за плечи Радомира, подталкивает его.)

Но не успевают они сделать несколько шагов, как Вазили окликает их.

В а з и л и. Эй! Погодите!

Стоян останавливается. Радомир, как бы не слыша окрик Вазили, продолжает идти.

Останови его!

Стоян хватает Радомира за руку, Радомир останавливается.

Как тебя зовут?

Радомир мычит, давая знаками понять, что он не слышит.

С т о я н. Его зовут Мирчо.

В а з и л и. Помолчи! Я не тебя спрашиваю. (Хлопает в ладоши, одновременно заглядывает в глаза Радомиру.) Ты сказал, он глухой от рождения?

С т о я н. С самого рождения, господин.

Вазили с размаху бьет Радомира палкой. Радомир недоуменно мычит, глядя на Вазили.

В а з и л и. Открой рот!

Радомир непонимающе смотрит то на Вазили, то на Стояна.

С т о я н. Он не слышит…

В а з и л и. Я сказал — помолчи! (Подходит к Радомиру, раскрывает ему рот, заглядывает в него.) Мда, язык толстый, неповоротливый… Похоже, и правда немой. (Щупает мышцы.) Мышцы крепкие…

С т о я н. Он правой рукой доску перешибает.

В а з и л и. Ну вот что. Лечить я его не стану. Ему никакое лечение не поможет. А в слуги возьму. За хлеб и миску похлебки. Согласны? (Показывает знаками Радомиру, что берет его слугой.)

Радомир недоуменно смотрит на Стояна. Тот объясняет знаками, что сказал Вазили. Радомир кивает, улыбается.

С т о я н. Он согласен, господин… А может быть, удастся его вылечить?

В а з и л и. Я сказал. Убирайся! Чтоб я тебя больше не видел! (Делает знак Радомиру, чтобы тот следовал за ним.)

В а з и л и  и  Р а д о м и р  уходят. С т о я н  уходит в другую сторону. К у к е р ы  вносят атрибуты средневековой аптеки — это дом Вазили. Р а д о м и р  растирает в каменной ступке какой-то порошок. В а з и л и  прохаживается по комнате. Заглянул в ступку.

Еще, еще… Пока порошок не станет как пыль. (Показывает знаком, что надо продолжать растирать.) Как прах… Так учит Ко Хунг. Великий Ко Хунг, постигший секрет жизненного эликсира… Единственный человек, познавший секрет бессмертия. Мне, парень, стоило много золота, чтобы добыть древние свитки, в которых он описывает способ получения эликсира, способного одолеть любую болезнь, возвращающего молодость, дающего бессмертие… (Смотрит на Радомира.) Глух как пень. (Смеется.) Хорошо… Я могу рассуждать в твоем присутствии, как наедине с собой… Да, Ко Хунг. Глупцы говорят, что он умер. Но люди сведущие знают, что он жив и сегодня, через пятьсот лет. Никто не знает, где он, под каким именем живет, но он жив. Ты понимаешь, что значит владеть секретом великого эликсира, который зовется «Красный лев»? Это — могущество, которое не снилось царям и владыкам! Я им владею! (Прислушивается.) Кто-то пришел.

Входит  в о е в о д а  К а в а с.

К а в а с. Здравствуй, Вазили! Мир дому твоему!

В а з и л и. Привет тебе, воевода Кавас! Что привело тебя ко мне?

К а в а с. Я бы хотел поговорить с тобой с глазу на глаз.

В а з и л и. Этот олух не только не слышит, но и слова произнести не может. Глухонемой, как стена.

К а в а с. Ты великий лекарь, Вазили. Ты знаешь, как продлить человеку жизнь, если он поражен недугом или страдает от раны. Тебе известны свойства всех трав — и тех, что источают целебные соки, и тех, что несут в себе гибель.

В а з и л и. Да, воевода, я хорошо знаю свойства трав.

К а в а с. Ты не только умеешь лечить недуги, тебе известны движения светил, управляющих жизнью людей.

В а з и л и. Да, я могу предсказывать будущее по движению звезд.

К а в а с. Когда-то ты мне предсказывал славу и власть над людьми…

В а з и л и. В твоих руках большая власть, воевода. Ты — первый человек после царя.

К а в а с. Да, царь жалует меня своей милостью. Но с некоторых пор приблизил к себе этого книжника, библиотекаря Косту. Он прислушивается к каждому его слову, проводит с ним все свое время… А Коста ненавидит меня.

В а з и л и. Большая власть всегда рождает зависть и ненависть. Да минуют они тебя.

К а в а с. Пусть сбудутся твои слова, лекарь! Но может случиться, что ненависть моих врагов поселится в сердце царя, и тогда мне не уйти от беды. Мне нужен яд, Вазили! Я не хочу умереть от рук палача.

В а з и л и. Великий Гиппократ завещал не давать в руки непосвященных средства, влекущие за собой смерть.

К а в а с. Не хитри со мной, Вазили! Мне известно, что ты не так уж строг в исполнении этой заповеди Гиппократа. И не забывай: я пока достаточно силен, чтобы ты уважал мои желания! Я хорошо заплачу тебе, Вазили. (Достает кошель.)

В а з и л и (глядя на кошель). Не смею тебе отказать, воевода. (Открывает ларец, достает из него пузырек, передает его воеводе.) Десяти капель этой жидкости достаточно, чтобы оборвать нить жизни.

К а в а с. Благодарю тебя, Вазили! (Берет пузырек, отдает Вазили кошель, уходит.)

В а з и л и (высыпает деньги на стол). Знаю, знаю, кому предназначен этот яд… (Считает монеты.) Однако заплатил он неплохо. (Смеется.) Да, парень, чтобы сохранить свою жизнь, люди готовы заплатить много денег. Но за чужую смерть они платят еще больше. (Глядит на Радомира.) Твое счастье, что ты глухонемой. Если бы ты мог слышать, сегодняшний день был бы последним в твоей жизни! (Прислушался, быстро спрятал золото.)

Входит  К о с т а, царский библиотекарь.

К о с т а. Мир твоему дому, Вазили!

В а з и л и. Я рад твоему приходу, Коста! Я вижу, что болезнь покинула тебя и ты снова на ногах.

К о с т а. Я здоров благодаря твоему искусству, Вазили. Если бы не ты, кто знает, одолел ли я болезнь. (Передает ему кошель.)

В а з и л и. Ты бесконечно щедр, Коста. Благодарю тебя.

К о с т а (глядя на Радомира). У тебя новый слуга?

В а з и л и (смеется). Да. И как прежний — глух и нем!

К о с т а (все еще глядя на Радомира). Ты верен себе.

В а з и л и. Глухонемой не докучает разговорами. Это очень удобно.

К о с т а. Я знаю за тобой эту причуду. Но я пришел не только, чтобы отблагодарить тебя за излечение. Я пришел, чтобы передать тебе пожелание царя.

В а з и л и. Я слушаю тебя.

К о с т а. Наша страна молода. Она сильна и могущественна. Но наша сила вызывает зависть и ненависть соседей. Нам нужно много солдат. Но народ живет в темноте и бедности. Болезни уносят тех, кто мог бы стать защитой страны. Нам нужны лекари. Много лекарей. Царь желает, чтобы ты взял себе учеников и обучил своему искусству.

В а з и л и. Я узнаю в пожелании царя голос его мудрого советника. Да, твоей стране нужны лекари. Но народ твой темен и неграмотен. Ты не найдешь людей, знающих латынь и греческий, на которых написаны книги здоровья. И еще: я дал клятву своему отцу, обучившему меня медицине, что передам свои знания только своему сыну, если он будет у меня. У меня нет сына. Мои знания я не могу передать никому.

К о с т а. Твой ответ огорчит царя.

В а з и л и. Если мой ответ не угоден царю и он откажет мне в своей милости… что ж, я покину вашу страну.

К о с т а. Ты хорошо знаешь, Вазили, что царь не допустит, чтобы ты оставил его.

В а з и л и. Я знаю это, Коста. Я счастлив благоволением царя. (Помолчав.) Ты стал самым близким человеком царю.

К о с т а. Он поручил мне воспитание своей дочери, Марины. Он доверяет мне, слушает мои советы…

В а з и л и. Тебя не пугает ненависть, которая окружает того, кого царь жалует своей любовью?

К о с т а. Не скрою, иногда пугает.

В а з и л и (открывает ларец). Возьми это снадобье. Если ты почувствуешь резкую боль ниже пояса, не теряя мгновения прими это.

К о с т а. Ты полагаешь, что меня собираются отравить?

В а з и л и. Вчера ночью я смотрел на звезды. Они открыли мне, что тебе угрожает опасность.

К о с т а. Звезды? (Улыбается.) Спасибо тебе, Вазили. Узнал ли ты это от звезд или как-нибудь иначе, все равно я благодарен тебе. (Достает кошель, передает Вазили.)

В а з и л и (кланяется). Я ценю твою щедрость, Коста.

К о с т а. Послушай, Вазили. Уже темно, а я пришел один, без слуги. Отпусти своего глухонемого проводить меня до дома. Ты сам сказал, что мне следует беречься опасности.

В а з и л и. Не смею отказать тебе, Коста.

К у к е р ы  убирают декорацию. Теперь это опять улица.

Входят  К о с т а  и  Р а д о м и р.

К о с т а (останавливается и с улыбкой смотрит на Радомира). Молодильный порошок… Один проглотишь — на пять лет помолодеешь… персидский корень… индийский камень… Я узнал тебя, глухонемой!

Р а д о м и р (падает на колени). Пощади меня, господин! Не выдавай моей тайны Вазили!

К о с т а. Как видишь, я этого не сделал. Но что тебя заставило пойти на такое притворство? Насколько я знаю, Вазили своему слуге не платит, а кормит хуже, чем собаку. Что привело тебя к нему? Встань! Говори!

Р а д о м и р (встает). Я хочу стать лекарем. Хочу лечить простых людей, которым нечем платить за лечение.

К о с т а. Вот как? Ты знаешь латынь и греческий, чтобы читать его книги?

Р а д о м и р. Нет, господин, я неграмотный!

К о с т а. Неграмотный? И хочешь стать лекарем?

Р а д о м и р. Медведя поймают — выучат. А я — человек. Неужели не выучусь?

К о с т а. Да… ты человек… (Задумался.) Скажи, Вазили продал кому-то яд? Я не спрашиваю кому.

Р а д о м и р. Да, господин.

К о с т а (смеется). Взял деньги за яд, взял и за противоядие… Звезды сказали… (Смотрит на Радомира.) Когда-нибудь у нас будут и свои учителя, и свои лекари. А пока этого нет… Пусть ты будешь первым. Я научу тебя читать греческие и латинские книги.

Р а д о м и р. Ты бесконечно добр ко мне, господин! Еще вчера, когда хозяин ушел, я чуть не заплакал. Я развернул один из его свитков и понял, что знания, заключенные в нем, для меня закрыты.

К о с т а. Я помогу тебе. Когда Вазили будет в отлучке, приходи ко мне, я буду тебя учить. Но знай! То, на что ты решился, — великое и трудное дело. И не только. Оно опасно! Если Вазили узнает, что ты его обманываешь…

Р а д о м и р. То это будет последний день моей жизни.

К о с т а. Ты не глуп! Я это понял еще тогда, когда увидел, как ты торгуешь своими шарлатанскими снадобьями… Что заставило тебя изменить свой путь? Кто надоумил тебя?

Р а д о м и р (тихо). Мать…

К о с т а. Мать… Хорошо… Возвращайся, Вазили ждет тебя… Прощай. Верю, что когда-нибудь я приду за помощью к лекарю… Как тебя зовут?

Р а д о м и р. Радомиром.

К о с т а. К лекарю Радомиру. К лекарю, который не приехал из чужой страны, а вырос здесь, в Болгарии. (Уходит.)

Танцуя, выходят  к у к е р ы. Появляется  С т о я н.

С т а р ш и й  к у к е р. Ну как, Стоян, разбогател?

С т о я н. Куда там… Задолжал даже собакам! Нищему разбогатеть — все равно что под одной рукой две дыни унести. Чтобы разбогатеть, надо деньги иметь, а чтоб деньги завелись, надо разбогатеть. Такое колесо получается. И ни с какого конца не подступишься.

С т а р ш и й  к у к е р. Что же ты делать собираешься?

С т о я н. Воевода Кавас собирает войско. Каждому новобранцу по пять золотых дает. А из похода солдаты без добычи не возвращаются. Вернусь богатым, уж это обязательно!

С т а р ш и й  к у к е р. Если вернешься.

С т о я н. А не вернусь, значит, такая уж судьба. Все лучше, чем с голода помирать.

С т а р ш и й  к у к е р. Это верно…

Проходят  В а з и л и  и  Р а д о м и р. Вазили шествует впереди, Радомир следует за ним, несет ларец с инструментами и лекарствами. Обернулся, подмигнул Стояну. Вбегает  Г р о з д а н.

Г р о з д а н. Это кто шел позади Вазили?

П е р в ы й  к у к е р. Это его новый слуга, глухонемой.

Г р о з д а н. Глухонемой? Да это Мирчо, плут и обманщик!

В т о р о й  к у к е р. Тебе показалось. Вовсе это не Мирчо.

Г р о з д а н. Как так не Мирчо? Я его узнал, точно Мирчо! Уж я-то его хорошо запомнил!

П е р в ы й  к у к е р. Ты Мирчо запомнил. А это не Мирчо.

Г р о з д а н. Что же, я своим глазам верить не должен? (Стояну.) И тебя я узнал! Ты с ним в корчме на мои деньги баранину ел да вино пил! Ну погодите! (Хочет идти вслед за Вазили и Радомиром.)

В т о р о й  к у к е р (преграждая ему дорогу). Куда ты, Гроздан?

Г р о з д а н. Куда, куда… Догоню Вазили и разоблачу этого мошенника. Вазили думает — он глухонемой, а он просто плут. И сидеть ему в яме за обман как пить дать!

П е р в ы й  к у к е р. А вдруг ты ошибся, и это не Мирчо? Что тогда? За клевету тебя же в яму и посадят.

Г р о з д а н. Меня? В яму?

В т о р о й  к у к е р. Разве ты не знаешь закона? За клевету обязательно в яму сажают.

Г р о з д а н (Стояну). Эй, послушай! Ведь Мирчо твой друг. Скажи, разве это не он?

С т о я н. Нет, Гроздан, это не Мирчо.

Т р е т и й  к у к е р. Уж если Стоян говорит, что это не Мирчо, так тут сомневаться не приходится. Кто-кто, а Стоян его хорошо знает.

Г р о з д а н. Это верно. Он должен его знать. Значит, я, выходит, обознался. (Задумался.) Погодите-ка! Если Стоян его друг, то, может, он его выручить хочет? И раз он говорит, что это не Мирчо, то верить ему никак нельзя! Он такой же плут, как и тот! Нет, меня не проведешь!

Гроздан хочет бежать за Вазили и Радомиром, но кукеры его не пускают.

(Кричит.) Пустите меня!

Входит воевода  К а в а с  в сопровождении двух  с о л д а т.

К а в а с. А ну, что тут за шум?

К у к е р ы. Да вот, дурачок Гроздан шумит.

К а в а с. А что ему надо?

Г р о з д а н. Я хочу мошенника разоблачить, а они не дают.

К а в а с. Это кто же мошенник?

Г р о з д а н. Слуга лекаря Вазили!

К а в а с. Слуга Вазили?

К у к е р ы. Не слушай его, господин! Он глуп, сам не знает, что говорит.

К а в а с. Что с того, что глуп? Дурак такое скажет, о чем умный промолчит. Я люблю дураков слушать. Говори!

Г р о з д а н. Этот Радомир вовсе не глухонемой! Он обманщик и плут. Притворился глухонемым, наверно, чтобы обобрать лекаря!

К а в а с. Что-что? Повтори!

Г р о з д а н. Слуга Вазили вовсе не глухонемой!

К а в а с. Так… А Вазили знает об этом?

Г р о з д а н. Да как же он может знать, когда этот Радомир такой плут, что он не то что Вазили, а любого так проведет, что ты и не заметишь!

К а в а с. Выходит, этот глухонемой все слышит… Где Вазили? У себя дома?

К у к е р. Он отправился в загородное поместье царя. Когда вернется — никто не знает.

Г р о з д а н. Я хотел сам ему все сказать, а они меня задержали.

К а в а с. Значит, этот глухонемой вовсе не глухонемой? Ну вот что! Если ты сказал правду, я дам тебе десять золотых. А если соврал — отрежу язык.

Г р о з д а н (испуганно). Язык?! Как же я без языка буду?! Мне нельзя без языка!

К а в а с. Сейчас у меня нет времени, я отправляюсь в поход. А чтоб ты тут не болтал об этом да этот глухонемой не сбежал раньше времени, я тебя с собой возьму.

Г р о з д а н. Куда?

К а в а с. На войну.

Г р о з д а н. Я не хочу на войну! Меня могут там убить!

К а в а с. Да, это верно… А ты мне живой нужен… Хорошо. (Солдатам.) Возьмите его и посадите в подземелье. И пусть он там сидит, пока я через полгода не вернусь из похода. А тогда, если этот слуга не глухонемой, то не избежать ему виселицы!

В о е в о д а  К а в а с  уходит. С о л д а т ы  связывают  Г р о з д а н а  и уводят его.

К у к е р ы.

Итак, мечтая стать богатым, Стоян заделался солдатом. И воевода в самом деле Гроздана бросил в подземелье. А Радомира ждет беда, Несдобровать ему, когда Домой вернется воевода Через каких-нибудь полгода.

Конец первой части

Часть вторая

На сцену с танцем выходят  к у к е р ы. Кончается танец, вперед выходит  с т а р ш и й  к у к е р.

С т а р ш и й  к у к е р.

Итак, чтоб сделаться богатым, Стоян заделался солдатом. А воевода в самом деле Гроздана бросил в подземелье, Чтобы, вернувшись из похода Через каких-нибудь полгода, Коль правду говорит Гроздан, Раскрыть известный вам обман И Радомира погубить — Повесить или отравить. Но только в первом же бою Сложил он голову свою. Шли годы, месяцы, недели… Гроздан томился в подземелье. Погиб Кавас. Гроздана нет. Прошло без малого семь лет. Наш Мирчо служит у Вазили. Его пока не уличили.

К у к е р ы  уходят. Входят  Р а д о м и р  и К о с т а.

К о с т а. Спасибо тебе, Мирчо. Мой сын здоров и весел. Вот возьми то, что ты заслужил. (Протягивает ему деньги.)

Р а д о м и р. Я не возьму денег, господин.

К о с т а. Ты собираешься лечить людей даром? Это неблагоразумно. Изготовление лекарств и инструментов стоит немало денег. Они нужны тебе, Мирчо!

Р а д о м и р. Я знаю, господин. И я буду брать деньги с тех, кто сможет платить. Но с тебя я не возьму.

К о с т а. Ты считаешь, что я беден? (Смеется.)

Р а д о м и р. Нет. Но ты сделал для меня больше, чем родной отец. Ты открыл мне ключ к знаниям. Без тебя я бы так и остался самонадеянным невеждой. Когда я пошел служить к Вазили, я думал, что достаточно приглядеться к тому, как он лечит, чтобы самому стать лекарем. Если бы не ты, я ничему бы не научился.

К о с т а. Да, медицина — это знание и опыт. Но еще и искусство. Мало знать, как лечить болезни, надо знать, как лечить человека, а ты владеешь этим искусством.

Р а д о м и р. О нет, господин! Я должен не только сравняться с Вазили, я должен его превзойти.

К о с т а. Превзойти Вазили? Да… Есть много болезней, которые он умеет лечить, но он еще не знает их природы. Когда-нибудь люди узнают и это. Не скоро…

Р а д о м и р. Но лечить надо и сегодня.

К о с т а. Да, ты прав… Итак, ты не хочешь взять с меня деньги. Могу ли я чем-нибудь отблагодарить тебя за то, что ты вылечил моего сына?

Р а д о м и р. Можешь, господин. Семь лет назад один человек, над которым я жестоко посмеялся, хотел разоблачить меня перед Вазили. Воевода Кавас заточил его в подземелье одного из своих замков с тем, чтобы, вернувшись из похода, предстать вместе с ним перед Вазили и погубить меня. Этот человек до сих пор томится в подземелье.

К о с т а. Ты хочешь, чтобы я вернул ему свободу?

Р а д о м и р. Да, господин.

К о с т а. Но, выйдя на свободу, он разоблачит твой обман.

Р а д о м и р. Да, господин.

К о с т а. Ты не боишься?

Р а д о м и р. Нет, господин. Вазили не может лишить меня моих знаний.

К о с т а. Но он может лишить тебя жизни. Вазили не потерпит соперника.

Р а д о м и р. Когда-то я за несколько грошей обманывал простаков, посмеивался над ними. Сейчас я знаю, что каждый человек, даже самый ничтожный, достоин любви и сочувствия. Я не смогу жить на свете, если буду знать, что из-за меня погиб человек.

К о с т а. Как его зовут?

Р а д о м и р. Его зовут Гроздан.

К о с т а (помолчав). Хорошо! Я исполню твою просьбу, хотя боюсь за тебя. Я разыщу этого Гроздана, и если он жив, то будет освобожден.

Р а д о м и р. Благодарю тебя, господин. Я рад, что твой сын здоров. Он — первый человек, которому я вернул здоровье.

К о с т а. Желая тебя проверить, я пригласил Вазили. Он назначил то же лечение, что и ты. Ты верно опознал болезнь и сделал правильные предписания. Это был твой экзамен. Ты выдержал его.

Р а д о м и р. Благодарю тебя, господин. Я знал об этом. Но разреши мне покинуть тебя. Я не хочу, чтобы Вазили знал, что в его отсутствие я отлучался из дому.

К о с т а. Ступай, Мирчо.

Р а д о м и р  и  К о с т а  уходят. Появляется  ц а р е в н а  М а р и н а. Входит  с т а р ш и й  к у к е р.

С т а р ш и й  к у к е р. Царевна?! Не подобает царской дочери бегать одной по городу. Где твои прислужницы?

М а р и н а. Тише, старик! Молчи! Не выдавай меня. Завтра я должна выбрать жениха. Такова воля моего отца. Женихи прибыли в город?

С т а р ш и й  к у к е р. Да, они уже в городе. Но почему ты здесь и в таком странном наряде?

М а р и н а. Тот, кого я выберу, станет властителем нашей страны. Я боюсь ошибиться в своем выборе и предпочесть недостойного. Я переоделась простой горожанкой, чтобы послушать, что говорят о них люди.

С т а р ш и й  к у к е р. Опасно доверяться суждению толпы. Оно разноречиво и случайно. Не лучше ли послушать, что говорят они сами?

М а р и н а. Но как это сделать?

С т а р ш и й  к у к е р. Они идут сюда. Встанем в стороне и послушаем.

Выходят  п я т е р о  к у к е р о в, изображающих женихов.

П е р в ы й. Никто не видел царевны. Так ли она хороша, как говорят о ней?

В т о р о й. Какое это имеет значение? Да пусть она будет похожа на жабу, никто не помешает мне сказать, что она прекрасна, как ангел! А если глупа, как ослица, уверять, что она мудрее Соломона.

Т р е т и й. Еще бы! Тот, кто станет ее мужем, наследует власть над этой богатой и могущественной страной!

Ч е т в е р т ы й. Мне бы только заполучить ее согласие! А там, если она придется мне не по нраву, я найду способ избавиться от нее.

П я т ы й. А достаточно ли стар ее отец? Не заставит ли он слишком долго ждать своей смерти?

П е р в ы й. Ну, в случае, если он заживется, можно будет его и поторопить.

Ж е н и х и  уходят, смеясь.

М а р и н а. Это ужасно, старик! Им нужна не я, а власть над моей страной! Я выгоню их, как только они переступят порог.

С т а р ш и й  к у к е р. Ты — наследница престола. Трудно найти человека, который бы об этом не думал.

М а р и н а. Тогда я никогда в жизни не выйду замуж!

Входит  п р и н ц  Г е н р и х.

Г е н р и х. Кто ты, девушка?

М а р и н а. Зачем тебе это знать?

Г е н р и х. Я прибыл из страны франков. Меня зовут Генрих.

М а р и н а. Ты приехал свататься к царевне, а заговариваешь с первой встречной?

Г е н р и х. Я прибыл сюда, потому что молва о красоте и уме царевны достигла нашей земли. Я бы хотел, чтобы она была похожа на тебя.

М а р и н а. Не все ли равно — умна и красива царевна или уродлива и глупа? Ты станешь властелином этой страны, если она выберет тебя.

Г е н р и х. Я достаточно могуществен у себя в стране. И я приехал сюда, чтобы найти себе жену, которую смог бы полюбить.

М а р и н а. Тогда возвращайся домой. Знай: царевна худа, как палка, нос у нее крючком, как у попугая, а рот до ушей, как у лягушки. Она глупа и болтлива, как сорока. Она капризна и полна злобы. Если прислужница подала ей не то платье, она отправляет ее на виселицу. Она уже отправила на виселицу триста пятьдесят девушек! Ей подбирают самых некрасивых прислужниц, потому что она не переносит рядом с собой никого, кто лучше ее…

Г е н р и х. Не может быть! Слухи о ее красоте…

М а р и н а (смеется). Эти слухи распускают, чтобы заманить сюда женихов.

Г е н р и х. Если это так, я немедленно покину эту страну. Я не хочу ее видеть!

М а р и н а (испуганно). Погоди! Почему ты мне поверил? А если я солгала?

Г е н р и х. Нет, ты не можешь солгать — ты так юна и прекрасна. Я верю тебе… Кто ты? Ты не похожа на простую горожанку. И ты так говоришь о царевне, будто хорошо знаешь ее.

М а р и н а (растерянно). Да, я хорошо ее знаю…

Г е н р и х. Ты нравишься мне. Если бы ты не была простой горожанкой…

М а р и н а. Если бы я не была простой горожанкой?

Г е н р и х. Я просил бы твоей руки, девушка.

М а р и н а (тихо, старшему кукеру). Он мне нравится, старик! Он мне очень нравится… Что мне делать?

С т а р ш и й  к у к е р. Скажи ему правду.

М а р и н а. Ни за что! (Генриху.) Слушай, принц Генрих, я… я… дочь одного придворного. Когда ты предстанешь перед Мариной, ты увидишь меня. Если ты действительно хочешь, чтобы я стала твоей женой, ты скажешь об этом царю.

Г е н р и х. Это невозможно! Это оскорбит его…

М а р и н а. Ты боишься? Значит, я ошиблась в тебе! (Уходит.)

Г е н р и х. Погоди, девушка! Ушла… Кто она, старик?

С т а р ш и й  к у к е р. Она сказала тебе.

К у к е р ы  вносят стол и скамейки. Это корчма. Т о д о р к а  обслуживает двух посетителей. Она повзрослела, еще больше похорошела.

П е р в ы й  п о с е т и т е л ь (взглянув в окно). Сюда идет Одноглазый! Надо бежать вызвать стражников!

В т о р о й  п о с е т и т е л ь. Зачем? Он простых людей не трогает.

П е р в ы й  п о с е т и т е л ь. За его голову обещали пятьдесят золотых! Это целое состояние. На эти деньги можно купить дом, осла, стадо овец!

Входит  С т о я н. Он в богатой одежде, на поясе меч. На левом глазу повязка. За ним входят  н е с к о л ь к о  б е д н я к о в.

С т о я н. Тодорка?! Здравствуй, Тодорка! Позови хозяина!

Т о д о р к а. Стоян?! Так это ты — знаменитый Одноглазый?!

С т о я н. Я, Тодорка. (Беднякам.) Садитесь за стол. Когда-то в этой корчме один мой друг накормил меня, голодного… Тогда я сказал себе: когда станешь богатым, лучшее, что ты можешь сделать, — это досыта накормить тех, у кого пусто в животе и ни гроша в кармане. Позови хозяина, Тодорка! Ну что вы стоите? Садитесь!

Бедняки робко рассаживаются. Входит  х о з я и н  и  Т о д о р к а. П е р в ы й  п о с е т и т е л ь  выскальзывает из корчмы.

Х о з я и н (кланяется). Что желает господин?

С т о я н (бросает ему деньги). Накорми этих людей! Да так, чтобы они навсегда запомнили этот день.

Х о з я и н. Будет сделано, господин. Что желают эти… господа?

С т о я н. Они желают все, что есть лучшего в твоей корчме.

Х о з я и н. Эй, Тодорка!

С т о я н. Оставь ее. Я хочу, чтобы ты сам прислуживал этим господам. Понял?

Х о з я и н. Слушаю, господин. Как прикажешь, господин. (Уходит.)

С т о я н. Помнишь, Тодорка, как я стоял у дверей и насыщался запахом баранины? Если бы не Мирчо, я бы подох с голоду. Я не видел его семь лет. Вы еще не поженились?

Т о д о р к а. Моя мать все еще не ходит. Я не могу нарушить клятвы.

С т о я н. Разве ты не любишь его?

Т о д о р к а. Люблю.

С т о я н. Дурацкая твоя клятва. Я уверен, что твоя мать только радовалась бы, если бы ты вышла за него.

Т о д о р к а. Не надо об этом говорить, Стойко… (Разглядывает его.) Где же ты потерял глаз?

С т о я н. На войне. Я пошел в солдаты, чтобы разбогатеть, а вернулся таким же нищим, да еще глаз потерял. Зато я научился владеть оружием и не бояться смерти. И тогда я решил: раз богатство не идет ко мне добром, добуду его силой!

Т о д о р к а. На тебе богатое платье и меч в золотых ножнах…

С т о я н (смеется). Платье я снял с богатого ромейского купца, а меч принадлежал знатному придворному.

Т о д о р к а (испуганно). Ты убил их?

С т о я н (смеется). Зачем? Мне не нужна их жизнь. Я взял у них только золото и меч.

Т о д о р к а (с грустью). Вот ты и стал богатым, Стойко…

С т о я н. Да, у меня теперь много золота, Тодорка.

Т о д о р к а. Что же ты будешь делать с ним?

С т о я н. Я помню, каким я был бедняком и сколько таких бедняков на свете. Все золото, добытое мной, принадлежит им.

Тем временем хозяин подает беднякам миски с дымящейся бараниной и чаши с вином.

Т о д о р к а. Это золото — награбленное.

С т о я н. А разве богачи не грабят бедняков? Я отнимаю у них то, что они сами награбили. И отдаю тем, кому принадлежит это по праву!

Б е д н я к и (встали, подняли чаши).

— Слава Одноглазому!

— Да здравствует Одноглазый!

— Многие лета тебе!

С т о я н. Ешьте и пейте, друзья! (Достает кошель.) Вот кошель богатого купца. Эти деньги он отнял у вас, я возвращаю их вам. Я знаю, Ивайло, у тебя много детей, их нечем кормить. Вот тебе деньги, купи козу! (Бросает деньги одному из бедняков.) А ты, Атанас, у тебя сгорела лачуга. Построй себе дом! У тебя, Леко, дочь красавица, ей пора замуж. Держи — вот ее приданое! (Раздает деньги беднякам.)

Б е д н я к и.

— Спасибо тебе, Стоян!

— У тебя доброе сердце, Стоян!

— И мне, Стоян, и мне! Долгой тебе жизни, Одноглазый!

С т о я н. Слушай, Тодорка! Я дам тебе столько денег, сколько нужно, чтобы вылечить твою матушку! И ты выйдешь замуж за Мирчо с чистой совестью.

Т о д о р к а. С чистой совестью? Это чужие деньги, Стоян. Я не могу их взять.

С т о я н. Хорошо! Я силой заставлю Вазили вылечить твою мать.

Т о д о р к а. Силой?

О д и н  и з  б е д н я к о в (подбегает к Стояну). Беги, Стоян, сюда идут стражники! Беги скорей!

С т о я н  выпрыгивает в окно. Входят  д в о е  с т р а ж н и к о в  и  п е р в ы й  п о с е т и т е л ь. Бедняки столпились у окна, стражники видят только их спины.

С т р а ж н и к. Эй, вы! Кто из вас Одноглазый? Мы знаем, что он здесь!

Один из бедняков оборачивается, на глазу у него повязка.

Ага! Попался, разбойник! (Срывает с него повязку.)

Бедняк смеется.

Ах ты негодяй!

Бедняки оборачиваются, у всех на одном глазу повязка. Стражник бросается то к одному, то к другому, срывает повязки.

Бедняки смеются.

Ну погодите, вы ответите за это!

П е р в ы й  п о с е т и т е л ь (показывая на раскрытое окно). Он убежал через окно! Скорей, пока он не ушел далеко!

С т р а ж н и ки  и  п е р в ы й  п о с е т и т е л ь  убегают, за ними уходят б е д н я к и. Тодорка убирает со стола. Входит  Г р о з д а н. Он в лохмотьях, передвигается, опираясь на костыль.

Т о д о р к а. Гроздан?! Неужели это ты?

Г р о з д а н. Что? Не узнала? Если бы ты семь лет просидела в подземелье, не зная, когда день, а когда ночь, ты бы тоже себя не узнала! Семь лет я не видел дневного света!

Т о д о р к а. Бедняга! Кто же тебя освободил?

Г р о з д а н. Не знаю. Меня вывели из крепости и сказали — убирайся! А все из-за него, из-за Радомира! Будь он проклят, этот плут! Он мне за все ответит!

Входит  Р а д о м и р.

Ты?! Ты?! (Делает шаг к нему, замахивается костылем, но неожиданно падает и теряет сознание.)

Р а д о м и р (тихо). Значит, Коста сдержал свое обещание. Неужели поздно? (Наклоняется над Грозданом, проверяет пульс.) Жив. Вот что, Тодорка, пусть его отнесут к тебе домой.

Т о д о р к а. Ко мне?

Р а д о м и р. Да. Больше нигде я не смогу ему помочь. Пусть он побудет у вас, пока я не верну его к жизни.

Т о д о р к а. Только что он грозился разоблачить тебя.

Р а д о м и р. Я должен его вылечить. Врач не имеет права отказывать в помощи даже своему врагу.

Т о д о р к а. Ах, Мирчо, я люблю тебя, Мирчо! И мне страшно…

К у к е р ы  уносят стол и скамейки и выкатывают кресло, в котором сидит  м а т ь  Т о д о р к и.

Входит  Р а д о м и р.

Р а д о м и р. Мир твоему дому!

М а т ь  Т о д о р к и. Здравствуй, Мирчо. Тодорка сейчас придет.

Р а д о м и р. Как себя чувствует Гроздан?

М а т ь  Т о д о р к и. Ему лучше, он уже ходит без костыля.

Р а д о м и р. А как ты? Принимаешь лекарства, которые я тебе дал?

М а т ь  Т о д о р к и. Делаю все, как ты велел. Только не помогает мне твое лечение.

Р а д о м и р. Пыталась ли ты вставать на ноги, как я тебя учил?

М а т ь  Т о д о р к и. Нет, Мирчо, не удержат меня ноги.

Р а д о м и р. Великий Гиппократ говорил, что не только врач должен употреблять все необходимое для излечения больного, но и сам больной должен помогать лечению.

М а т ь  Т о д о р к и (смеется). Да какой же ты лекарь, Мирчо? Вот если бы Вазили…

Р а д о м и р. Я лечу тебя так, как лечил бы сам Вазили. Семь лет я не отходил от него ни на шаг, наблюдая за ним. Я изучил все книги, которые есть в его библиотеке, книги, написанные врачами и учеными! Я знаю свойства трав и минералов не хуже самого Вазили…

Входит  Т о д о р к а.

Т о д о р к а. Здравствуй, Мирчо.

Р а д о м и р. Слушай, Тодорка! Я не решался браться за лечение твоей матушки, пока не почувствовал, что знаю, как ее лечить. Но она сможет встать на ноги и ходить, только если захочет сама! Очень захочет!

М а т ь  Т о д о р к и. Опомнись, Мирчо! Разве я не хочу?

Р а д о м и р. Если так, ты должна помогать мне! Ты должна себя заставить поверить в мое лечение! Разве ты не хочешь сплясать на свадьбе своей дочери?

М а т ь  Т о д о р к и. Хочу, Мирчо! Хочу! Хочу видеть вас обоих счастливыми!

Р а д о м и р. Тогда ты должна поверить мне!

Т о д о р к а. Стоян хотел дать мне денег, чтобы я могла заплатить Вазили…

Р а д о м и р. Стоян? Что ты ответила ему?

Т о д о р к а. Я отказалась. Я верю, что ты вылечишь матушку. Я хочу, чтобы ты вылечил ее.

Р а д о м и р. Спасибо тебе, Тодорка! Семь лет я притворялся глухонемым. Если бы ты знала, как трудно не выдать себя. Вазили великий лекарь, но и он иногда ошибается. И когда я это вижу, я не смею об этом сказать. Я подменяю лекарства, делаю что могу, но не всегда это мне удается. Я не мог бы прожить так эти семь лет, если бы не ты, Тодорка!

Т о д о р к а. Ах, если бы ты мог помочь моей матушке!

Р а д о м и р. Твоя мать будет ходить! Ведь ради того, чтобы она встала на ноги, ради того, чтобы ты стала моей женой, я бросил свои плутни и пошел к Вазили, ради этого я семь лет терпел побои и унижения, семь лет был бессловесным рабом! Теперь я — лекарь!

Т о д о р к а. А ты можешь его оставить?

Р а д о м и р. Нет. Пока я не буду уверен, что превзошел Вазили в его искусстве, я не оставлю его.

Т о д о р к а. А как ты это узнаешь?

Р а д о м и р (задумался). Не знаю. Но настанет час, когда я скажу себе: я его превзошел. И тогда я уйду от него.

Т о д о р к а. Я боюсь за тебя, Мирчо, Гроздан чувствует себя совсем здоровым.

Р а д о м и р. Я рад этому.

Т о д о р к а. Рад тому, что он тебя разоблачит и Вазили тебя погубит?

Р а д о м и р (смеясь). Эх, Тодорка! Ты же сама говорила, что я плут. Придумаю, как выбраться из беды!

Входит  Г р о з д а н. Он уже без костыля.

Г р о з д а н. А, мой дорогой лекарь?! Хорошо, что ты пришел. Я хочу тебе дать совет.

Р а д о м и р (смеется). Какой совет ты хочешь мне дать?

Г р о з д а н. Запасись козьими орешками, Мирчо! Потому что они тебе нужнее, чем мне.

Р а д о м и р. Ты считаешь, что я глуп?

Г р о з д а н (смеется). Еще как глуп! Глупее дурака Гроздана, глупее самого безмозглого осла!

Р а д о м и р. Почему ты решил, что я так уж глуп?

Г р о з д а н. Потому что ты вылечил меня! Если бы ты был поумней, ты бы дал мне умереть. Потому что, хотя ты и вылечил меня, я не откажусь от удовольствия отомстить тебе!

Р а д о м и р. Это доставит тебе радость?

Г р о з д а н. Ого! Еще какую!

Т о д о р к а. И ты можешь погубить человека, который спас тебе жизнь?

Г р о з д а н. Да! Я семь лет ждал этого часа! Семь лет, сражаясь с крысами, я думал только об одном: как я ему отомщу!

Р а д о м и р. Разве я тебя бросил в подземелье?

Г р о з д а н. Меня бросил туда воевода Кавас. Но это ты виноват в моих бедах!

Р а д о м и р. Так, значит, ты считаешь, что я глуп? Что ж, по-своему ты прав. Но я не жалею, что вернул тебе здоровье. (Уходит.)

М а т ь  Т о д о р к и. Ты не сделаешь этого, Гроздан! Мирчо вылечил тебя. Он будет лечить других людей. Если ты его погубишь, ты погубишь и тех, кого он спас бы от смерти, вылечил бы от тяжелой болезни многих и многих.

Г р о з д а н. Я семь лет ждал этого часа! Семь лет!

К у к е р ы  увозят кресло с  м а т е р ь ю  Т о д о р к и  и превращают сцену в парадный зал дворца. На троне сидит  ц а р ь. Он в обшитой бисером мантии, на шее золотая гривна, на руках браслеты, на поясе меч в золотых ножнах. Рядом с ним сидит  о д и н  и з  к у к е р о в. Он изображает царевну, как ее описала Генриху Марина. Сама  М а р и н а  стоит среди  п р и д в о р н ы х, окружающих трон царя. Входит  о д и н  и з  ж е н и х о в. Он преклоняет колено перед царем, кланяется «царевне».

Ж е н и х. О царевна! Молва о твоей красоте достигла крайних пределов вселенной! Но что такое это молва?! Это лишь слабое эхо твоей несравненной красоты! Прекрасная Елена, из-за которой погибло столько славных героев, — жалкая дурнушка по сравнению с тобой. Твои глаза сияют как звезды! Твоя улыбка подобна расцветающей розе, а твоему голосу может позавидовать соловей!

К у к е р. А мой нос? С чем ты сравнишь мой нос?

Ж е н и х (растерянно). Нос?

К у к е р. Да, нос. На что похож мой нос?

Ж е н и х. Э… Твой нос… гм… Я не видел носа прекрасней!

К у к е р. Да? А есть такие негодяи, которые утверждают, что у меня нос, как у попугая!

Ж е н и х (с пафосом). Где они, эти клеветники? Покажи мне хоть одного, и, клянусь, он не уйдет от моего меча!

К у к е р. Боюсь, что тебе пришлось бы сражаться не с одним таким клеветником!

Ж е н и х. Прикажи, и я уничтожу всех, кто посмеет принизить твою несравненную красоту!

К у к е р. А ты умеешь ходить на голове, доблестный человек?

Ж е н и х. На голове?

К у к е р. Человек, умеющий разглядеть красоту там, где сплошное уродство, должен и ходить вверх ногами.

Ж е н и х. Я не понимаю тебя, царевна…

Ц а р ь. Пошел вон, дурак!

Ж е н и х. Что?!

Ц а р ь. Убирайся! Ты лжец! И чтобы к вечеру сегодняшнего дня тебя не было в пределах моей страны!

Ж е н и х  растерянно удаляется.

М а р и н а. Ну что я тебе говорила, отец?

Ц а р ь. Да, это уже пятый, и все они делают вид, что этот урод вызывает у них восхищение! Если бы они не были сыновьями могущественных властителей, я бы приказал всех их повесить!

Входит  п р и н ц  Г е н р и х.

Мы слушаем тебя, принц!

Г е н р и х. О! Это — царевна?..

К у к е р. Да, принц, я — царевна. Не правда ли, я прекрасна?

Г е н р и х. Прости меня, царевна, но…

Ц а р ь (встал). Не хочешь ли ты сказать, что она уродлива?

Г е н р и х. Разреши мне не отвечать на твой вопрос, царь. Но боюсь, что молва о красоте царевны, которая привела меня сюда… (Внезапно заметил Марину.) О царь, рискуя вызвать твой гнев, я прошу у тебя великой милости.

Ц а р ь. Слушаю тебя, принц.

Г е н р и х. Здесь, в твоем царстве, есть девушка, которую я встретил в городе и полюбил. Разреши мне просить у тебя ее руки.

Ц а р ь. Ты приехал в Плиску просить руки моей дочери и полюбил другую?

Г е н р и х. Да, государь.

Ц а р ь. Так почему ты пришел сюда? Иди к ее отцу.

Г е н р и х. Она приказала мне, чтобы я просил ее руки у тебя.

Ц а р ь. Она красивей моей дочери?

Г е н р и х. Я полюбил ее. Даже если бы твоя дочь затмевала бы ее своей красотой, я все равно просил бы ее руки!

Ц а р ь. Кто она?

Г е н р и х. Я не знаю, кто она, но она здесь.

Ц а р ь. Здесь? Покажи ее!

Г е н р и х (подходит к Марине, берет ее за руку, подводит к царю). Вот она, царь.

Все смеются.

(Оскорбленно.) Почему вы смеетесь? (Хватается за меч.) Я не позволю никому смеяться над этой девушкой!

Ц а р ь. Подойди ко мне, принц! Мы смеемся потому, что эта девушка и есть моя дочь. И я рад, что ты не попался в ловушку, в которую угодили твои соперники.

Г е н р и х (удивленно). Ты — Марина?

М а р и н а. Да, принц… Я та самая Марина, которая страшна, как жаба.

Ц а р ь. Я даю свое согласие, Генрих! Ты — сын могучего властителя, и я рад, что ты не унизил себя ложью и лестью. Я верю, что ты будешь достойным мужем моей дочери!

Внезапно Марина пошатнулась.

Что с тобой?

М а р и н а. Не знаю… Голова… в глазах темно…

Все бросаются к ней, уводят ее.

Ц а р ь. Что с ней? Ей плохо… Немедленно привести Вазили.

К у к е р ы  превращают сцену в аптеку Вазили. Входят  В а з и л и  и  Г р о з д а н.

В а з и л и. И ты утверждаешь, что хорошо знаешь моего слугу?

Г р о з д а н. Еще бы мне не знать человека, из-за которого я семь лет провел в подземелье. Он плут и обманщик!

В а з и л и. Он живет в моем доме достаточно долго. Нет такого человека, который бы семь лет притворялся глухонемым и ни разу не выдал себя, хотя бы случайно.

Г р о з д а н. А я говорю, что он такой же глухонемой, как я!

В а з и л и. Если ты не лжешь и Радомир проник в мой дом, чтобы выведать тайны врачевания, его участь решена. Если он притворился глухонемым, он станет и в самом деле глухим и немым! Больше того, я сделаю его слепым!

Г р о з д а н. Слепым?! Ты выколешь ему глаза?

В а з и л и (смеется). Зачем? В моих руках есть средство сделать это и без ножа. Но если ты лжешь…

Г р о з д а н. Ты сделаешь его глухонемым и слепым?

В а з и л и. Разве ты не этого хотел, когда пришел ко мне с доносом?

Г р о з д а н. Он принес мне много горя, и я хотел ему отомстить.

В а з и л и. Вот я и отомщу и за тебя и за себя.

Входит  Р а д о м и р. Увидев Гроздана, смотрит на него, как будто видит впервые.

(Радомиру.) Ты знаешь этого человека?

Радомир смотрит на Вазили с недоумением.

Он не знает тебя. Или делает вид… Ну говори — это тот самый плут и негодяй, из-за которого тебя бросили в подземелье? Ну что ты молчишь?! Или ты тоже стал глухонемым?

Г р о з д а н (не сразу). Я не знаю этого человека, господин…

В а з и л и. Не знаешь?

Г р о з д а н. Я вижу его в первый раз… Это не тот, о котором я думал… Я… Я ошибся…

В а з и л и (подозрительно смотрит то на Гроздана, то на Радомира). Ошибся?

Г р о з д а н. Прости меня, господин!

В а з и л и. Простить? Ну нет! Получай то, что я тебе обещал. (Бьет его своей палкой.) Вот… вот… получай!

Радомир выхватывает у Вазили палку, что-то мычит.

Ты… Ты осмелился! Дурак! Этот негодяй сказал, что ты не глухонемой.

Радомир выталкивает Гроздана за дверь. Возвращает палку Вазили. Тот, схватив палку, бьет Радомира. Он покорно сносит побои. Вазили швыряет палку.

Ты покорно сносишь побои и вступаешься за незнакомого человека, который пришел донести на тебя… Нет, ты, конечно, глухонемой. И глуп к тому же. Не тебе провести меня.

Входит  К о с т а.

К о с т а. Мир дому твоему, Вазили. Я только что из дворца. Тяжело заболела царевна. Вчера она гуляла в саду и уснула под персиковым деревом. Сегодня во время церемонии выбора жениха ей стало плохо. Царь требует, чтобы ты немедленно явился во дворец!

В а з и л и. Что с ней?

К о с т а. У нее мучительные головные боли, глаза мутные и больные. Каждое слово дается ей с трудом.

В а з и л и. Я иду. (Передает Радомиру ларец с инструментами и лекарствами.) Идем! (Уходят.)

И снова дворец. М а р и н а  лежит на высоком ложе. Ц а р ь,  Г е н р и х  и  К о с т а  наблюдают за тем, как  В а з и л и  осматривает Марину. В стороне стоит  Р а д о м и р. Вазили окончил осмотр, встал, задумчиво поглаживает бороду.

Ц а р ь. Ты молчишь, Вазили… Ты страшишься сказать мне правду?

В а з и л и. Не скрою, царь, болезнь твоей дочери внушает мне тревогу и опасения. В теле человека соседствуют четыре жидкости: кровь, слизь, желтая и черная желчь. Здоровье человека зависит от их гармонии. У царевны эта гармония нарушена. Опасное преобладание черной желчи угрожает ее жизни.

Г е н р и х. Но еще вчера она была совершенно здорова!

Ц а р ь. Что это за болезнь, Вазили?

В а з и л и. По всем признакам — черная лихорадка.

Ц а р ь. Вазили! Марина — единственная моя дочь. Я не пожалею золота в награду за ее излечение.

Г е н р и х. Ты будешь щедро награжден, лекарь! Спаси мою невесту, и я не уступлю в щедрости ее отцу!

В а з и л и. Я сделаю все, чтобы вылечить царевну. Но пусть меня оставят наедине с больной. Я должен решить, какое лечение следует избрать.

Ц а р ь. Мы оставим тебя одного, Вазили. Мы верим, что ты своим искусством спасешь мою дочь. (Уходит.)

Вслед за  ц а р е м  уходят  в с е, кроме Радомира. Вазили подходит к Марине, проверяет ее пульс. Марина тихо стонет. Вазили отошел от нее, ходит по комнате. Радомир не отрываясь смотрит на Марину, на то, как она бессознательным движением дотрагивается до своего уха, как будто ей что-то там мешает.

В а з и л и. Смотри, смотри на нее… Не пройдет и двух дней, как ее не станет… Она обречена. Ее мог бы спасти только великий эликсир жизни… «Красный лев», дающий долголетие, возвращающий молодость, отторгающий от человека любую болезнь. Но ни за какие горы золота я не отдам никому даже каплю драгоценной тинктуры.

Радомир подходит к Вазили и касается рукой его плеча. Вазили брезгливо дернул плечом.

Ты сошел с ума?! Как ты смеешь прикасаться ко мне?!

Радомир показывает на Марину, потом на свое ухо и тычет в него растопыренными пальцами.

Что? Не понимаю! Ухо? А что значит эти растопыренные пальцы? Погоди, погоди… Клещ! Ты хочешь сказать — клещ?.. Она уснула в саду под деревом, и клещ проник в ее ушную раковину… Отсюда мучительные боли головы, признаки лихорадки… (Подходит к Марине, надавливает пальцем на ее ухо.)

Марина вскрикивает.

Ты прав, глухонемой. (Пристально смотрит на Радомира.) Но как ты догадался? Ну да, ты вырос в деревне, тебе приходилось наблюдать нечто подобное… Однако ты гораздо умнее, чем я думал.

Входит  ц а р ь, за ним  К о с т а  и  Г е н р и х.

Ц а р ь. Я не мог больше оставаться вдали от моей дочери, наедине со своей тревогой. Пришел ли ты к решению, как лечить мою дочь?

В а з и л и. Да, царь. Я нашел причину недуга и знаю, что следует делать. Но должен предупредить тебя: операция, которая ей предстоит, трудна и опасна. Царевна может лишиться слуха… Возможно — жизни.

Г е н р и х. Нет! (Бросается к постели Марины, опускается на колени, гладит ее руку.)

Ц а р ь. Ты сказал — жизни?

В а з и л и. Я не смею ничего скрывать от тебя, царь. Если не делать операции, жизненных сил царевны не хватит и на два дня. Решай, царь!

Ц а р ь. То, что ты говоришь, — ужасно! Неужели единственная возможность спасти Марину — это чудовищная операция?!

В а з и л и. Да, царь.

Ц а р ь. Что ты скажешь, Коста?

К о с т а. Если бы Марина была моя дочь, государь, я бы доверился искусству Вазили.

Ц а р ь. Он сказал, что не может ручаться за благополучный исход.

К о с т а. Но если не делать операции…

В а з и л и. Она проживет не больше двух дней.

Ц а р ь (решившись). Хорошо. Я доверюсь тебе, Вазили.

В а з и л и (кланяется). Благодарю тебя, царь, за доверие. Но если, несмотря на все мои старания, мне не удастся спасти царевну… Обещай, царь, что ты не обрушишь на мою голову свой гнев.

Ц а р ь. Обещаю тебе, Вазили.

В а з и л и. Царское слово в царской воле. Дай мне охранную грамоту.

Ц а р ь. Хорошо, ты получишь охранную грамоту.

Царь диктует, Коста пишет на свитке пергамента.

Царской своей волей повелеваю лекарю Вазили совершить все необходимое для исцеления моей дочери Марины. Если же все его старания не увенчаются успехом и операция, совершенная им, не приведет к спасению царевны, обещаю не подвергать его наказанию и не лишать его своего благоволения. Если же лекарю Вазили удастся исцелить мою дочь, пусть он просит у меня что пожелает, будь то золото или любая другая награда. Любое его желание будет исполнено.

Коста подает царю грамоту, тот подписывает и передает Вазили.

Вазили почтительно кланяется.

Царское слово крепче алмаза. Пусть сердце твое будет спокойно, а рука тверда и искусна. Спаси мою дочь!

В а з и л и. Благодарю тебя, царь, и повинуюсь.

Вазили готовится к операции. Ему подносят таз с водой. Он моет руки. Затем достает из ларца нож и делает царевне надрез возле уха. Марина вскрикивает и теряет сознание.

Смотри, царь! Вот причина болезни, этот клещ проник сюда, когда царевна уснула в саду, проник через ушное отверстие. Он крепко держится лапками и клешнями, и удалить его нелегко. Мужайся, царь! (Берет щипцы и наклоняется над царевной.)

Р а д о м и р (громко). Остановись, Вазили!

Вазили вздрогнул, обернулся, с изумлением смотрит на Радомира.

Остановись! Ты ее погубишь!

Все удивленно смотрят на Радомира.

Ц а р ь. Это твой слуга, Вазили? Разве он не глухонемой?

В а з и л и. Да, это мой слуга… Ты заговорил, глухонемой?

Р а д о м и р. Я заговорил, Вазили. Ты не сможешь удалить клеща щипцами, учитель. Он слишком крепко держится.

В а з и л и. Учитель? Ты называешь меня своим учителем?

Р а д о м и р. Да, ты мой учитель, Вазили. Помимо своей воли ты — мой учитель!

В а з и л и (сдерживая гнев). И ты, мой ученик, учишь меня — твоего учителя? Молчать!

Р а д о м и р. Прости, учитель… Но от этого зависит жизнь царевны.

Ц а р ь. Пусть он скажет, Вазили.

В а з и л и (неохотно). Говори!

Р а д о м и р. Раскали на огне иглу и проткни брюшко клеща. Тогда челюсть и лапки его ослабнут, и ты без труда удалишь его.

В а з и л и (после долгой паузы). Ты прав… мой ученик. Я сделаю, как ты говоришь. Зажги свечу.

Пока Радомир зажигает свечу, Вазили пристально смотрит на него.

(Тихо.) Ты притворялся семь лет и проник во все тайны врачевания. Ты перехитрил меня. Но сейчас ты вынес себе приговор.

Вазили берет иглу, раскаляет ее на огне, наклоняется над Мариной, извлекает клеща, поднимает руку с иглой, показывая, что операция закончена. Генрих бросается к Марине.

Г е н р и х. Она жива! Она дышит ровно, на лице появился румянец. Ты великий волшебник, Вазили!

Царь. Неужели ты спас мою дочь?!

Вазили смазывает надрез мазью, делает перевязку. Марина открывает глаза, улыбнулась.

Дочь моя! Ты вернул мне мое сокровище! Вазили! Нет границ моей благодарности! Я обещал выполнить любую твою просьбу. Проси! И клянусь, она будет выполнена немедленно!

В а з и л и (глядя на Радомира). Казни моего слугу!

Ц а р ь (изумленно). Что ты сказал?

В а з и л и. Казни моего слугу!

К о с т а. Ты требуешь, чтобы казнили твоего слугу?

Ц а р ь. Но разве он не помог тебе спасти мою дочь?

В а з и л и. Ты обещал выполнить любую мою просьбу.

Ц а р ь. Да. Но этого я не могу сделать! Я благодарен ему так же, как и тебе. Он заслуживает награды, а не казни.

В а з и л и. Царское слово тверже алмаза!

Ц а р ь. Нет! Проси что угодно, но не это!

В а з и л и. Царское слово тверже алмаза. У меня нет другой просьбы.

Р а д о м и р. Царь! Вазили не отступится — его ненависть ко мне не имеет границ. Он не успокоится, пока не погубит меня. Но пусть твои руки будут чисты. Пусть он сделает это сам. Пусть он приготовит самый смертоносный яд и даст его мне. Но если я останусь жив, то я приготовлю свой яд и дам его ему.

Ц а р ь. Какая странная просьба! Неужели ты надеешься спастись от яда, приготовленного самим Вазили?

Р а д о м и р. Тому, кто упал в море, не следует бояться дождя.

Ц а р ь. Мне жаль тебя. Ты мог бы стать хорошим лекарем. Но слово царя тверже алмаза. Пусть будет так, как ты сказал!

В а з и л и. Да будет так! (Открывает ларец, достает из него пузырек, выливает содержимое в чашу, протягивает ее Радомиру.) Пей… глухонемой! Ты слишком надеешься на то, что удалось выведать у меня тайком. Пей! И знай — у тебя еще есть время до вечера подумать о том, как прекрасна жизнь. К вечеру тебя не станет!

Радомир берет чашу, медленно, как бы дегустируя, пьет яд. Молча смотрят на него присутствующие. Вазили громко смеется. Кукеры убирают обстановку дворца, выходят на авансцену.

С т а р ш и й  к у к е р (поет).

Зачем, пока он не казнен, Скорбеть о Радомире? Быть может, верх одержит он В неслыханном турнире?

К у к е р ы.

А если смерть беднягу ждет, Так лучше яд, чем эшафот! Но тот, кто смел, — тому везет, Тот раньше смерти не умрет!

С т а р ш и й  к у к е р.

Ко всем приходит смертный час! Однако знает каждый: Трус умирает много раз, А храбрый лишь однажды!

К у к е р ы.

Нам неизвестно наперед, Когда наступит наш черед. Но тот, кто смел, — тому везет, Тот раньше смерти не умрет![3]

К у к е р ы  уходят. Входят  Р а д о м и р  и  Т о д о р к а.

Р а д о м и р. У меня есть еще шесть часов… (Смеется.) Целая вечность! Но чтобы успеть принять противоядие — всего два часа. Если я не успею к этому времени принять териак…

Т о д о р к а. Мирчо… Мирчо! Ты должен жить, Мирчо!

Р а д о м и р. Я буду жить, если я смогу превзойти Вазили, одолеть его яд. Он во мне… Он притаился и ждет… Я могу его побороть. Но все необходимое для изготовления териака — в доме у Вазили, а туда мне хода нет. Если Стоян и эти славные ребята не принесут мне вовремя нужные мне травы и минералы…

Т о д о р к а. Нет, Мирчо, нет!.. Зачем ты согласился принять яд?

Р а д о м и р. Если бы я на это не пошел, то уже болтался на виселице. Но у меня есть одно дело. Позови сюда твою мать.

Т о д о р к а. Позвать? Но она же…

Р а д о м и р. Скажи ей, что мне грозит смерть. Я хочу проститься с ней.

Т о д о р к а. Что ты говоришь, Мирчо? Она не может, ты же знаешь!

Р а д о м и р. Она здорова! Я осматривал ее вчера. Она может ходить, но все еще боится и не верит. Позови ее! Слышишь?!

Т о д о р к а (растерянно). Мирчо… Мирчо…

Она не успевает договорить, появляется м а т ь  Т о д о р к и.

М а т ь  Т о д о р к и (бросается к Радомиру). Мирчо! Что я слышала? Тебе грозит смерть?! Мирчо!

Т о д о р к а. Мама… Ты… Ты ходишь?!

М а т ь  Т о д о р к и. Я?.. Я — хожу?.. О, Мирчо, ты… ты вылечил меня…

Внезапно ноги у нее подкашиваются, она опускается на землю. Радомир поднимает ее.

Р а д о м и р. Ну вот, я сдержал свое слово. Теперь даже если я не выживу…

Т о д о р к а. Нет, не говори так, Мирчо!

М а т ь  Т о д о р к и. Ты должен жить, Мирчо! Я хочу сплясать на вашей свадьбе!

Т о д о р к а. На нашей свадьбе…

Р а д о м и р. Я тоже хочу сплясать на нашей свадьбе… Но время идет, а их нет… Отведи ее домой, Тодорка. Ей надо отдохнуть. И пусть первое время ходит понемногу. Идите.

Т о д о р к а  уводит  м а т ь. Радомир остается один. Он стоит задумавшись. Вбегают  к у к е р ы. В руках у них травы и минералы, необходимые для приготовления противоядия.

С т а р ш и й  к у к е р. Мы принесли тебе то, что ты просил!

Кукеры передают Радомиру принесенное.

Р а д о м и р. Да, да… Это все то, что необходимо. Вы успели вовремя. Спасибо вам, друзья! Теперь посмотрим, Вазили, кто кого!.. Подождите… Здесь не хватает руты… Но без руты я не могу приготовить противоядия! Мне нужна рута!

С т а р ш и й  к у к е р. Руту обещал принести Стоян.

Р а д о м и р. Где же он? Мне дорога каждая минута, а его нет. Где он?

Вбегает  Г р о з д а н.

Г р о з д а н. Стражники схватили Стояна! Они повели его в тюрьму!

Р а д о м и р. Стояна схватили стражники? Стояна?

Г р о з д а н. Да, он искал тебя, и в это время его схватили.

Р а д о м и р. Я погиб…

Г р о з д а н. Он тайком передал мне эту веточку, только я не понял зачем…

Р а д о м и р. Это — рута! Гроздан! Ты второй раз спасаешь меня!

С т а р ш и й  к у к е р. Мирчо…

Р а д о м и р. Я слушаю тебя, старик…

С т а р ш и й  к у к е р. Скажи, Мирчо, если ты одолеешь яд, который дал тебе Вазили, — неужели ты лишишь жизни своего учителя?

Г р о з д а н. Конечно! Вазили хотел погубить его!

С т а р ш и й  к у к е р. Ты воспользуешься знаниями, которые ты приобрел, чтобы убить человека?

Р а д о м и р. Слушай, старик! Каждый врач, вступая на путь врачевания, произносит, в присутствии своего учителя, клятву Гиппократа. Я произнесу ее перед вами. (Торжественно.) Клянусь считать научившего меня врачебному искусству своим вторым отцом. Клянусь направлять режим больных к их выгоде, сообразуясь с моими силами и разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда только для пользы больного. Клянусь! (Уходит.)

К у к е р ы  устанавливают декорацию дворца. Перед  ц а р е м  стоит  К о с т а.

Ц а р ь. Ты говоришь, что этот разбойник отдавал награбленное беднякам?

К о с т а. Да, царь. У него не нашли ни одной монеты.

Ц а р ь. Он опасный человек, Коста. Он гораздо опаснее тех, что грабят ради наживы. Его повесят сегодня же, на рыночной площади, чтобы народ знал, что во веки веков есть и всегда будут богатые и бедные. И никому не дано изменить это.

К о с т а. И все-таки он вызывает у меня восхищение.

Ц а р ь. Ты слишком мягкосердечен, Коста. Этот Одноглазый грабил тех, кто является опорой моего трона. Он будет повешен.

Входят  М а р и н а  и  Г е н р и х.

М а р и н а. С добрым утром, отец!

Г е н р и х. Привет тебе, царь!

М а р и н а. А где тот юноша, который помог Вазили вернуть мне жизнь?

Ц а р ь. Ты его больше не увидишь, дочь моя.

М а р и н а. Не увижу? Почему?

Ц а р ь. От яда, изготовленного Вазили, еще никто не спасался.

М а р и н а. От яда?

Ц а р ь. Его жизнью я заплатил Вазили за твое спасение. Вазили хотел, чтобы я казнил его, но Радомир предпочел умереть от яда.

М а р и н а. Человек, которому я обязана жизнью? (Плачет.)

Г е н р и х. Не плачь, царевна. Он сам выбрал это.

Ц а р ь. Мне тоже жаль его. Но я дал слово Вазили исполнить любую его просьбу. Я не мог отказаться от своего слова.

Входят  д в о е  п р и д в о р н ы х, с ними  Р а д о м и р.

Ты?! Ты жив?!

Р а д о м и р. Как видишь, царь. Вазили сказал, что я не доживу и до вечера. Но вот уже утро, а я стою перед тобой.

Ц а р ь. Ты нашел противоядие смертоносному питью, изготовленному Вазили? Но это значит…

К о с т а. Это значит, царь, что перед тобой стоит лекарь не менее искусный, чем сам Вазили! Я верил, что ты победишь, Мирчо!

М а р и н а. Он жив, жив! Как я рада, что он жив! (Снимает с руки перстень, надевает его на руку Радомиру, целует его.) Он заслуживает самой высокой награды, отец!

Ц а р ь. Да. Пусть он скажет, какую награду он желает, и он получит ее.

М а р и н а. Говори!

Р а д о м и р. Я прошу тебя об одном, царь…

Входит  В а з и л и. Радомир замолкает. Вазили, увидев Радомира, останавливается пораженный.

В а з и л и. Нет!.. Этого не может быть! Это невозможно!

Р а д о м и р. Ты великий лекарь, Вазили! И ты — мой учитель. Признайся, что твой ученик достоин тебя.

В а з и л и. Ученик?! Нет! Ты коварно проник в мой дом, обманом овладел тайнами моего ремесла… Ты такой же разбойник, как тот, что будет повешен сегодня на рыночной площади!

Р а д о м и р. У меня не было другого пути, чтобы стать лекарем. Прости меня, учитель.

В а з и л и. Простить? Никогда! Я докажу, что ты неуч и жалкий обманщик. Я узнаю, кто приготовил тебе противоядие!

Р а д о м и р. У меня есть свидетели, что я сам приготовил териак.

В а з и л и. Не верю! И я докажу, что ты не способен быть лекарем. Давай свой яд. Ведь теперь твой черед!

Ц а р ь. Нет, Вазили. Я не допущу этого. Я не хочу лишиться такого искусного лекаря, как ты!

В а з и л и. Нет, царь! Пусть все убедятся, что Вазили не страшится этого самозванца. Я не уйду из твоего дворца побежденным!

Ц а р ь. Ты так уверен в себе, Вазили?

В а з и л и. Нет на свете яда, против которого я бы не знал противоядия.

Ц а р ь. Хорошо. (Радомиру.) Дай ему свой напиток.

Р а д о м и р. У входа стоит девушка с глиняным кувшином. Вели, царь, чтобы ее привели сюда.

Царь делает знак, о д и н  и з  п р и д в о р н ы х  выходит. Вазили и Радомир стоят, глядя друг на друга.

Ты веришь, что тебе поможет твой эликсир?

В а з и л и. Да. Он предохраняет меня от любого яда.

Входит  Т о д о р к а. Она кланяется царю, Марине, Генриху, передает Радомиру кувшин.

Р а д о м и р. Пусть мне дадут чашу.

Один из придворных передает ему золотую чашу. Он наливает из кувшина прозрачную жидкость, передает чашу Вазили.

Пей, Вазили! И знай, что против этого напитка нет противоядия. (Смеется.) Потому что это… Пей!

Вазили медленно пьет. На лице его изумление сменяется ужасом, он роняет чашу и падает.

Ц а р ь (вскакивает). Что с ним?

К о с т а (наклоняется над ним, щупает пульс). Он умер, царь.

Р а д о м и р (потрясенный). Умер?! Он умер?!

Ц а р ь (гневно). Ты?! Ты убил его! Убил лучшего лекаря, какого знал свет! (Придворным.) Взять его! Отвести на площадь и повесить на той же виселице, что и одноглазого разбойника!

К о с т а. Царь!

М а р и н а. Отец!

Т о д о р к а. Пощади его, царь! (Падает на колени.)

Ц а р ь. Нет! Он убил Вазили!

Р а д о м и р. Нет, царь. Я не убивал его. Я не посмел бы убить своего учителя. Я дал ему чистейшей родниковой воды. Яд, который его убил, был в нем самом. Это его ненависть ко мне, его злоба.

Ц а р ь. Ты лжешь! Еще никто не умирал от глотка чистой воды!

Р а д о м и р. Царь! Эта девушка — самый дорогой мне человек во всем свете. Пусть она на твоих глазах выпьет из этого кувшина тот самый напиток, который убил Вазили. И ты убедишься, что я сказал правду.

Ц а р ь. Хорошо. Пусть выпьет.

Р а д о м и р. Пей, Тодорка! (Наливает ей в чашу из кувшина.)

Тодорка пьет. Все, затаив дыхание, смотрят на нее.

Т о д о р к а (выпила, улыбнулась царю). Царь! Это — ключевая вода. Я набрала ее сама сегодня утром в горном источнике.

Ц а р ь. И Вазили умер, выпив родниковой воды?!

Р а д о м и р. Он умер потому, что решил, что это яд, который ему неизвестен, от которого он не имеет противоядия. Он умер от потрясения. У него не выдержало сердце.

Ц а р ь. Да… Теперь я верю, что ты не хотел его смерти. Я назначаю тебя своим придворным лекарем. Все, что принадлежало Вазили, отныне — твое!

Р а д о м и р. Благодарю, царь. Но когда я решил стать лекарем, я дал слово, что буду лечить не только богатых, но и тех, у кого нет денег на лечение, таких же бедняков, каким был я до сих пор и сам.

Ц а р ь. Негоже царскому лекарю лечить нищих.

К о с т а. Нет, царь. Решение его заслуживает уважения: каждый человек заслуживает помощи. Но пусть он возьмет себе помощников и учит искусству врачевания. Нам нужно много лекарей. Пусть он сделает то, чего не захотел сделать ромеец Вазили.

Ц а р ь. Пусть будет так!

М а р и н а. А награда? Ты обещал ему награду за то, что он помог вылечить меня!

Ц а р ь. Да… Говори, чего ты хочешь?

Р а д о м и р. Царь! Помилуй того, кого должны сегодня повесить!

Ц а р ь. Этого разбойника?!

Р а д о м и р. Да. Помилуй его!

Ц а р ь. Мне не нравится твоя просьба. Он заслужил виселицу. Но царское слово тверже алмаза. (Придворному.) Остановить казнь! Но если он еще раз попадется, я прикажу его колесовать!

Р а д о м и р. Благодарю тебя, царь!

На сцену выбегают  к у к е р ы, а с ними все остальные  у ч а с т н и к и  с п е к т а к л я.

С т а р ш и й  к у к е р (поет).

Уходит прошлое туда, Откуда не вернется, И лишь о тех, Кто жил для всех, Нам память остается! Цари воюют и казнят, Дерут с соседей дани. Идут года — И ни следа От всех от их деяний! И жил на свете Радомир, Простой крестьянский парень. Давно. Но вот: Ему народ Поныне благодарен.

Конец

1980 г.

Примечания

1

Здесь и дальше вместо отца и Курта Андрею отвечает Лифанов, а вместо матери — военврач.

(обратно)

2

Кукеры — ряженые, которые в весенние праздники разыгрывают разные сценки в болгарских селах. Они носят высокие колпаки, накидки из козьих шкур, вывернутых мехом наружу, на поясе — большие колокольчики, на лицах — маски.

Горожан, стражников, придворных и женихов Марины изображают кукеры. Для этого они переодеваются, снимают или меняют маски, оставляя только колокольчики на поясе. Они же делают все перестановки.

(обратно)

3

Слова И. И. Кузнецовой.

(обратно)

Оглавление

ОБ АВТОРАХ

СЦЕНАРИИ

  А. Зак, И. Кузнецов УТРЕННИЕ ПОЕЗДА

  А. Зак, И. Кузнецов ПРОПАВШАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

  И. Кузнецов ЗОЛОТАЯ РЕЧКА

ПЬЕСЫ

  А. Зак, И. Кузнецов ВЕЧЕРНИЕ ИГРЫ

    Часть первая

    Часть вторая

  А. Зак, И. Кузнецов СЛОВО ИЗ ПЕСНИ

    Действие первое

    Действие второе

  А. Зак, И. Кузнецов ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ ТРИДЦАТОЕ АПРЕЛЯ

    Часть первая

    Часть вторая

  И. Кузнецов ПОРТРЕТ ТРАГИЧЕСКОЙ АКТРИСЫ

    Действие первое

    Действие второе

  И. Кузнецов ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О РАДОМИРЕ (Ученик лекаря)

    Часть первая

    Часть вторая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg