«Цветок живой, благоуханный… (сборник)»

Цветок живой, благоуханный… (сборник) (fb2) - Цветок живой, благоуханный… (сборник) 1746K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валентина Александровна Борисова

Валентина Борисова Цветок живой, благоуханный…

Воинам Великой Отечественной Войны посвящается

©Борисова В.А., 2013

© Издательство «ФЛИНТА», 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Повесть, рассказы и стихотворения

Хлеб Победы

Цветок живой, благоуханный[1]

Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я; И вот уже мечтою странной Душа наполнилась моя…

Эти пушкинские строки всплыли у меня в памяти в одном из залов подмосковного краеведческого музея, где среди военных экспонатов я увидела нечто удивительно нежное, поэтичное и бесконечно далекое от суровой прозы войны – увядший букет майских ландышей.

И сразу же услужливая память подсказала следующие строки знакомого с юных лет стихотворения:

Где цвел? когда? какой весною? И долго ль цвел? и сорван кем, Чужой, знакомой ли рукою? И положен сюда зачем? На память нежного ль свиданья, Или разлуки роковой…

Тайну увядшего букета наверняка могли бы поведать эти двое близких друг другу людей, боевой командир Красной Армии и молодая миловидная женщина, смотревшие на меня с портрета из глубины музейного зала. Фронтовой художник запечатлел углем на солдатской портянке волнующий момент их «нежного свиданья» накануне тяжелых боев. Оба они тогда еще не знали, что видятся последний раз в этой жизни, и что «нежное свидание» обернется для них «роковой разлукой».

Я всматривалась в лица, изображенные на портрете, и мне чудился живой голос поэта-фронтовика:

– Война гуляет по России,[2] А мы такие молодые, —

говорил он от имени всего военного поколения.

Так неожиданно в лирику «золотого века» вторгся пронзительный мотив «свинцовых» сороковых годов двадцатого столетия.

И жив ли тот, и та жива ли? И нынче где их уголок? —

вопрошал лирический герой эпохи романтизма.

Я – где корни слепые[3] Ищут корма во тьме; Я – где с облачком пыли Ходит рожь на холме; Где травинку к травинке Речка травы прядет… Там, куда на поминки Даже мать не придет —

обнажала фронтовая поэзия жестокую правду войны. И уже как заклинание звучали прощальные строки:

Я вам жить завещаю, — Что я больше могу?

Что еще могли завещать своим детям и внукам солдаты, погибшие за Родину? Они оставляли в наследство будущим поколениям не по шесть соток, а шестую часть Земли, заплатив за нее самую высокую цену. Покидая зал музея, я еще раз взглянула на увядший букет майских ландышей, на какое-то мгновение вдруг ощутила свежее дыхание весны, и губы сами собой прошептали:

Цветок живой, благоуханный!

Август 2003 г.

Петров день (рассказ)

Если враг навяжет нам войну, рабоче-крестьянская Красная Армия будет самой нападающей из всех когда-либо нападавших армий. Войну мы будем вести наступательную, перенеся ее на территорию противника.

Проект Полевого Устава Красной Армии

Внезапность при переходе границы полностью удалась. На отдельных участках по-прежнему лишь разрозненное сопротивление плохо управляемого противника.

Документ Вермахта. Донесение в группу Армии «Центр» 22 июня 1941 г. Такою все дышало тишиною, Что вся земля еще спала, казалось. Кто знал, что между миром и войною Всего каких-то пять минут осталось.

Жарким июльским полднем 1941 года по пыльной проселочной дороге брели под конвоем изнуренные долгим переходом люди в мокрых от пота защитных гимнастерках. Среди них были потомственные хлеборобы с мозолистыми привыкшими к крестьянскому труду руками, мастера-производственники, пришедшие на завод еще подростками, дипломированные специалисты, прошедшие курс наук на рабочих факультетах, выпускники средних школ, едва успевшие сдать экзамены на аттестат зрелости. Все они еще вчера бодро распевали на праздничных демонстрациях «Если завтра война, если завтра в поход…», твердо веря, что Красная Армия всех сильней, и коль доведется воевать, то «малой кровью на территории противника».

И вот теперь на третью неделю войны их гнали на запад в плен по родной земле, ставшей вдруг вражеской территорией, а они, пряча исхудавшие лица от жалостливых бабьих взглядов, украдкой принимали из женских рук хлеб и вареную картошку, посоленную горькой вдовьей слезой. Чья вина была в том, что сугубо штатские, семейные люди, мобилизованные в первые дни войны, и мальчишки неполных восемнадцати лет, прорвавшиеся на фронт прямо с выпускного бала, получали винтовку на двоих и после первого боя, не успев стать солдатами, пополняли ряды военнопленных. Их командиры, вооруженные одним наганом, поднимая в атаку плохо обученные, наспех сформированные батальоны, оставляли последний патрон для себя, твердо помня из военной науки только одно – «мертвые сраму не имут».

Что проку было искать виновных в разыгравшейся трагедии, когда военным театром становился твой родной дом, и только ты сам мог защитить и спасти его. Это начинал понимать каждый попавший в плен солдат, стараясь найти выход из унизительного рабского положения.

В колонне военнопленных, бредущих на запад безликой серой массой, одна пара, несмотря на всю серьезность положения, выделялась своей комичностью. Это были невысокого роста мужичок лет сорока, быстрый и ловкий в движениях, и нескладный долговязый парень, совсем еще пацан. Они старались держаться вместе, и не будь между ними так мало сходства, их наверняка приняли бы за отца с сыном. Разбитной солдатик был из породы неунывающих. Казалось, что все на свете ему нипочем: и изнуряющая жара, и долгий путь, и вооруженная до зубов охрана. Он катился колобком по выжженной земле, подгоняемый окриками конвоиров и приговаривал как бы про себя:

Я от бабушки ушел, Я от дедушки ушел, От тебя волк и подавно убегу.

Его юный напарник жался к нему словно кутенок, хотя был на целую голову выше. «Шнель, шнель», – покрикивали на пленных охранники. «Ты, тезка, наверное десятилетку закончил, по-немецки понимаешь?» – спросил юркий мужичок у долговязого парня.

– Понимаю. Гутен морген, гутен так, шлеп по морде вот так так, – пробормотал парнишка.

– Это ты к чему? – насторожился колобок.

– Да уроки немецкого вспомнил. Пацаны у нас в классе заводные были. Все время учителя разыгрывали, – виновато оправдывался паренек.

– Вот и доигрались, – вздохнул бывалый солдат и процедил сквозь зубы, ненавидяще глядя на вооруженный конвой. – Дай срок. Мы им еще припомним эти уроки немецкого!

Пленных пригнали к разрушенному железнодорожному переезду и в ожидании приказа свыше устроили короткий привал. Изнуренные голодом люди с темными от усталости лицами сидели на сырой земле, окруженные плотным кольцом охраны и вполголоса переговаривались между собой.

– Ну, что, земляки, отвоевались? – первым подал голос неунывающий солдат.

– Повоюй тут! У них пистоли, а у нас дубины христовы, – хрипло отозвался кто-то.

– Тяга слабовата, – вздохнул мужичок-бодрячок.

Разговор задел пленных за живое. Со всех сторон послышались раздраженные голоса.

– Какая у нас тяга? – лошадиная. Немец, он чем берет – мотором. Где же нам с ним тягаться? – сокрушался один.

– И на конной тяге, когда все в одной упряге, воевать можно, – возражал другой.

– Немец, он командой берет, а у нас все вразброд пошло, кто в лес, кто по дрова, – негодовал третий.

– Тяга слабовата, копоть одна кругом. Все как угорелые мечутся, – не унимался бравый солдатик.

– Заладила сорока Якова одно про всякого – тяга да тяга.

– Ты что, печник, что ли? – полюбопытствовали у него.

– Так точно. Печник и есть, – с гордостью подтвердил печных дел мастер и стал как будто выше ростом. – Про меня в деревне даже поговорку сложили – «Наш кулик невелик, а знатный печник».

– Кулик? Вон ты что за птица! Ну, тогда ясное дело – всяк кулик свое болото хвалит. А к тебе что за птенчик жмется? Только что из гнезда выпал, что ли? – пошутил какой-то весельчак. Долговязый парнишка залился ярким румянцем.

– Эх, землячок, фронтовичок! Все мы теперь из одного гнезда выпали, – невесело отшутился Кулик и охотно пояснил: – Тезка это мой, обоих Петрами кличут.

– Ну, ты, по всему видать Петр 1, а он 2-й, – не унимался зубоскал. Зашелестел смешок. Охрана насторожилась, вздернула автоматы.

– Чего ржете, жеребцы? С какой радости? – рассердился Петр Кулик и добавил с тоской, – Под Витебском вместе в окружение попали. Вот тебе и первый, второй. Смех мгновенно стих.

– Под Витебском? А город как, держится? – на лицах пленных, обращенных к Кулику, застыло тревожное ожидание.

– Вчера сдали, одиннадцатого июля, – чуть слышно проговорил тот и отвернулся.

– Значит, дорога на Смоленск открыта, а там и… – начал было кто-то и осекся на полуслове, как бы испугавшись собственных мыслей.

«Ахтунг, ахтунг!» – пронзил наступившую тишину окрик старшего конвоира. Пленных выстроили в одну шеренгу вдоль железнодорожного полотна, выдали каждому по лопате. Прибывший немецкий офицер четко и кратко разъяснил через переводчика бывшим красноармейцам сложившуюся обстановку. С сегодняшнего дня все они – рабочая сила на трудовом фронте Великой Германии. Их ближайшая задача – восстановить железнодорожный путь для беспрепятственного продвижения доблестных немецких войск на восток. Основные силы Красной Армии, находящиеся в Западной России, уничтожены. Дальнейшее сопротивление окруженных группировок бесполезно. Бывшие красноармейцы могут сохранить себе жизнь только беспрекословным подчинением новому порядку. За малейшее неповиновение расстрел на месте. «Арбайтен, арбайтен», – по хозяйски распорядился герр офицер уверенным, не терпящим возражения голосом. Глухой ропот пробежал по шеренге военнопленных. «Угораздило, тебя Кулик, на свои именины в силки попасть. Сегодня же 12 июля – аккурат Петров день», – сказал острый на язык солдат, посуровев лицом. «Еще не вечер. На моих именинах незваным гостям не праздновать», – спокойно отозвался Петр Кулик. «Гутен морген, гутен так, шлеп по морде – вот так так», – раздался вдруг звонкий мальчишеский голос. «Что есть «шлеп по морда?» – удивленно спросил немецкий офицер у переводчика.

Переводчик, воевавший в России в первую мировую войну слишком хорошо помнил еще с семнадцатого года, что значит «шлеп по морде» и не спешил с переводом. Он лишь недоуменно пожал плечами, но на лице его мелькнула тревога. «Что есть шлеп по морда?» – повысил голос офицер. В потухших глазах пленных солдат засветился насмешливый огонек. Это вызвало ярость немца. «Кто объясняйт, что есть «шлеп по морда?» – заорал он, хватаясь за кобуру. Дело принимало серьезный оборот. «Вот отсохни язык! Дошутковался, балаболка», – проворчал Петр-старший и сделал шаг вперед. «Господин офицер! Я объясняйт, что есть «шлеп по морда», – услужливо предложил он. Немецкий офицер смерил презрительным взглядом похожего на сморчка солдата. «Ты есть храбрый зольдат, Рус Иван. Карашо, карашо», – с иронией проговорил он, коверкая русскую речь. «Погоди хвалить, Ваше благородие, спробуй сперва мое угощение. Я сегодня именинник», – твердо сказал Петр Кулик и нанес «гер официру» страшный удар в челюсть крепким крестьянским кулаком. Здоровяк офицер пошатнулся от поднесенного гостинца и разрядил в Кулика всю обойму своего пистолета. Это послужило сигналом к атаке. Пленные, вооруженные одними лопатами бросились на немецкий конвой, выбивая, а то и вырывая автоматы из вражеских рук. Короткие автоматные очереди, глухие удары прикладами, хруст раздробленных костей, последний всхлип человеческой плоти – все слилось в один пронзительный звук войны, бросившей миру свой смертельный вызов. Тишина наступила внезапно, но она не успокаивала, а тревожила и пугала, эта мертвая тишина. Переводчик, рухнувший на землю при первых звуках стрельбы, прислушался, немного приподнялся и опасливо огляделся. Вокруг не было ни победителей, ни побежденных – одни окровавленные тела, застывшие в смертельных объятиях друг друга. Так закончился этот короткий, противоречащий всем законам войны бой, чудом уцелевший свидетель которого впервые с начала войны усомнился в легкой победе на восточном фронте.

А день спустя, 14 июля, под Оршей батарея капитана Флерова, мстя за всех безымянных героев, потчевала незваных гостей огнем из минометных установок, прозванных со временем «богом войны» или ласковым женским именем «Катюша».

2001 г.

Перчатки[4] (повесть-быль)

60-летию Великой Победы посвящается

Сестра и брат

(расставание)

Сестра и брат расставались надолго, может быть, навсегда, но они старались гнать от себя грустные мысли – оба были еще слишком молоды, чтоб всерьез думать о смерти, да и война, громыхавшая уже третий год, приучила их сдерживать свои чувства. Брату едва минуло восемнадцать. У него нежно, еще совсем по-детски круглилось покрытое юношеским пушком лицо, на котором озорно блестели крупные серые глаза. У сестры было такое же круглое, как у брата, лицо и те же серые глаза, но в них уже притаились недетская грусть и тревога. Брат посматривал на сестру свысока, он вымахал на целую голову выше нее, хотя был на пять лет моложе. Сестра с детских лет привыкла опекать младшенького, как называли в семье последыша. Мальчишка рос озорным непоседой, известным на всю улицу задирой и неслухом. Оба эти прозвища не случайно прилипли к нему. Он вечно ввязывался в уличные драки, и сестре частенько приходилось вытаскивать сопливого задиру из кучи нещадно лупящих друг друга мальцов то с разбитым носом, то с подбитым глазом, то с оторванными от пальто пуговицами. Зимой, играя в снежки, неслух к великому негодованию матери без конца терял шарфик и рукавички, и старшая сестра из жалости отогревала его розовые от холода ладошки в своих теплых вязаных варежках. Так велось с детства: он младший, она старшая, и не только годами, но и умом, и поступками. А теперь все перепуталось на белом свете. Сестра с братом как будто менялись местами – младшенький становился старшим в семье и уходил на фронт защищать сестру, мать, отчий дом.

Сестра недоумевала:

– Как же это? Ведь несмышленыш еще совсем. Зачем таких на фронт берут? Война – не игра в солдатики. Полезет на рожон задира, и поминай, как звали. Кто там за ним присмотрит? – сокрушалась она, с жалостью глядя на несмышленыша снизу вверх.

– Давай прощаться, Лизуха, – бодрым голосом сказал брат. – Скоро отправление.

Сестра протянула ему небольшой сверток.

– Чего еще? – насторожился брат.

– Это тебе в подарок от меня. Смотри, береги! Сбережешь – живым вернешься. Я загадала…

– Только бы не шарфик с варежками. Ребята-сослуживцы засмеют, – со страхом думал задира, опасливо разворачивая сверток. Нет, это был не шарф и не варежки, а пара длинных до локтей мужских кожаных перчаток.

– Дуреха, ты Лизка! – громко возмутился брат – ну зачем мне на фронте перчатки, да еще такие фартовые? Что я, в перчатках воевать буду?!

– Может быть, пригодятся, – с трудом выговорила девушка, пряча глаза. Задире стало жаль сестру, захотелось чем-то утешить ее на прощание.

– Помнишь, Лизка, как я в детстве папиросами на вокзале торговал? Кричал во весь голос, сильно картавя: «По люблю, по люблю, по люблю», – широко улыбнувшись, сказал он, передразнивая свой детский картавый говорок. Сестра сквозь слезы улыбнулась ему в ответ.

– По вагонам, – разнеслось по перрону.

Брат и сестра застыли на месте, на мгновение глаза их встретились.

– Вот и все уже, – сказал ее растерянный взгляд.

– Ничего ни уже, а все еще впереди, – возразил его упрямо дерзкий.

Состав медленно тронулся. Лиза ахнула, вцепилась в брата обеими руками и что есть силы потянула к себе, будто старалась оттащить его от края обрыва, как в детстве.

– Пусти, Лизка! – завопил тот, – сдурела совсем.

С трудом высвободившись из цепких Лизкиных рук, он на ходу вскочил в поезд и крикнул сестре уже из вагона:

– Мать береги! Ждите, вернусь Ге-ро… – голос его потонул в свисте паровозного гудка. Лиза оцепенело смотрела вслед уходящему составу.

– Вот тебе и по люблю, по люблю, – вырвалось у нее.

– Не грусти, красавица. Вернется, полюбит, – услышала она за спиной чей-то хриплый голос. Лиза вздрогнула, обернулась. Фронтовик-калека с гармошкой в руках подмигивал ей уцелевшим глазом. Рыдания подступили к горлу девушки. Зажав ладонями рот, она быстро пошла, потом побежала по опустевшему перрону.

– Вернется! Жди… – неслось ей вслед.

Сестра

Лизке на всю жизнь запомнился сон – отец входит в комнату с двумя парами черных валенок и говорит ласково ей и «задире»:

– Теперь вам мороз не страшен, обуты на зиму. Она просыпается – рядом ни отца, ни матери. Младший брат пригрелся на печи и крепко спит, посапывая во сне. Старуха-соседка дремлет, сидя у окна.

– Где мама? – громко спрашивает Лизка. Старуха вздрагивает, открывает глаза.

– Проснулась, касатка – глухо бормочет она, – ну и, слава богу. А малец спит без просыпу.

– Где мама? – почти кричит Лизка, чего-то испугавшись.

– Что шумишь? Брата разбудишь, – ворчит бабка.

– Известно где мать – чуть свет к отцу в больницу побегла.

– Бабушка, мне валенки черные приснились. Лизка пересказывает старой женщине свой сон до мельчайших подробностей. Старуха слушает очень внимательно.

– Нехороший сон, – говорит она в раздумье, – то, что отец две пары валенок принес, – не диво. Болит сердце за вас с братом. Вы несмышленыши еще. Старшие уже своим умом живут. А вот черный цвет нехороший. Как бы с отцом беды не случилось.

Беда пришла наяву, а не во сне. Сон оказался вещим. Вернувшаяся из больницы мать сказала каким-то чужим голосом, что отца больше нет. Без отца пришлось хлебнуть и сестре, и брату. Мать, овдовев, растерялась перед нежданной бедой, долго не могла прийти в себя, понять, как ей быть дальше – одной поднимать двух малолеток.

Старшие дети, учившиеся в областном городе, сами еще крепко не стояли на ногах, и помощи от них ждать не приходилось. Но жизнь продолжалась, доставала везде: со станции днем и ночью доносились тревожные звуки паровозных гудков, в сарае призывно мычала корова, торопя хозяйку на утреннюю и вечернюю дойку, в осиротевшем без хозяина доме малые дети просили есть – надо было жить дальше.

Когда Лизке исполнилось двенадцать лет, мать стала посылать ее на станцию к поездам с топленым молоком, печеными пирожками, жареными котлетами. Лизка сначала побаивалась людской толпы, незнакомых лиц, но со временем привыкла к новой для нее жизни, приноровилась предлагать пассажирам на перроне домашнюю снедь и, получая деньги, пересчитывать их точно до копейки. Время было голодное. Жареное, печеное, вареное – все расхватывалось мгновенно, и Лизка, принося домой уйму медных денег, гордо сознавала свою значительность и важность. Но однажды на вокзале какой-то сильно исхудавший, давно небритый бродяга налетел на нее, чуть не сбив с ног, сгреб с лотка все котлеты и стал жадно запихивать их в рот. Девочка в страхе закричала, на ее крик оглянулись. Бродяга погрозил Лизке кулаком и исчез в толпе пассажиров. На лотке остались какие-то крохи. Зареванная и испуганная Лизка прибежала домой. Мать накинулась на нее с попреками.

– Дуреха ты Лизка, дуреха-непутеха, – ворчала она на дочь.

Девочка зашмыгала носом и снова заплакала уже от обиды на мать.

– Лева-колова, – стал дразнить сестру младший брат, долго не выговаривавший букву «р». Утром следующего дня по дороге в школу он, заговорчески подмигнув Лизке, сказал шепотом, что сам теперь будет зарабатывать большие деньги, и они скоро разбогатеют.

– А школа как же? – удивилась Лизка.

– В школу ты ходи, а мне шибко некогда. Меня пацаны ждут. Смотли, мамке скажешь – в нос получишь. «Задира» погрозил сестре кулачком и юркнул за угол дома. Забросив учебу, неслух стал играть с уличными мальчишками на деньги. Ловкий, смекалистый, он почти всегда выигрывал и покупал в табачном ларьке коробки папирос, а потом продавал их оптом и в розницу на вокзале с небольшой наценкой.

– По люблю, по люблю, – предлагал пассажирам свой товар картавый пацаненок, шмыгая по перрону в больших не по росту валенках. Пассажиры смеялись и охотно разбирали папиросы у бедового мальчишки. Может, «задиру» и затянула бы улица, и он без отцовского глаза сбился бы с пути, но на его счастье в жизни семьи произошла резкая перемена.

Старший брат, закончив учебу, получил диплом инженера и направление на работу на уральский металлургический завод и забрал с собой мать и младшего брата. Лизка уехала учиться на рабфак в Воронеж, старинный живописный город срединной России. Жизнь стала понемногу налаживаться. Неслух, совсем отбившийся от рук без отца, при старшем брате выправился, пристрастился к книгам и стал хорошо учиться. Лиза, закончив два курса Воронежского пединститута, перевелась на заочное отделение и попросила направить ее на работу в школу, так как на одну стипендию жить было трудно. Учителей в сельских семилетках не хватало, и ей быстро нашлось место в школе большого поселка неподалеку от родного Ельца. У бывшей непутехи Лизки началась новая, уже вполне взрослая жизнь. Несмотря на молодость и отсутствие опыта, девушка очень быстро освоилась в школьной работе. Ученики слушались ее с полуслова, хотя она была не намного старше их. Никто бы уже не узнал в этой хорошо одетой, стройной и строгой на вид учительнице прежнюю Лизку, торговавшую на станции топленым молоком и печеными пирожками.

В июне сорок первого года в сельской семилетке был очередной выпуск, а для молодой учительницы – первый. Три года назад погожим сентябрьским утром Лиза приняла под свою учительскую опеку пятиклашек, закончивших весной начальную школу. Время пролетело так быстро, и ученики, повзрослев вместе со своей учительницей, а некоторые даже обогнав ее по росту, сдавали выпускные экзамены за седьмой класс и шли кто работать в колхоз, кто в город поступать в техникум. Экзамены прошли успешно, ребята были неплохо подготовлены по всем предметам, и об их молодой классной наставнице даже написали в районной газете. Лизка была на седьмом небе от счастья. Вот вам и дуреха-непутеха, почитайте-ка, порадуйтесь вместе со мной, – горделиво думала девушка, посылая газету с заметкой родным на Урал. Вскоре Лизе пришел ответ. Мать и старший брат приглашали ее приехать к ним в отпуск повидаться и отдохнуть. Может, девушка и не решилась бы ехать в такую даль одна, но она очень соскучилась по родным, особенно по задире и, получив отпускные, стала собираться в дорогу. Но приехала на Урал Лиза только осенью и уже не в отпуск, а в эвакуацию.

* * *

22 июня ровно в 4 часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война.

Так она и началась, та далекая теперь от нас, давно ставшая историей Великая Отечественная война. Как напишут потом военные историки, первый удар по стране Советов противник нанес с воздуха. Уже бомбили Брест, Гродно, Киев, Севастополь и другие мирные города, рушились дома и человеческие судьбы, гибли дети, а Лиза еще досматривала сны о сказочной горной стране Урал, куда она на днях собиралась ехать в отпуск. В полдень по радио передали правительственное сообщение о вероломном нападении Германии. Услышав страшную весть, Лиза с каким-то несвойственным ей ожесточением подумала: «Вторглись, все-таки они вторглись… отблагодарили нас за хлеб-соль». Неподалеку от сельской семилетки находился элеватор, и Лиза вспомнила, какую отборную пшеницу грузили в вагоны и посылали в Германию еще совсем недавно согласно мирному договору. Мирный договор остался на бумаге, а по родной земле шла война. В стране была объявлена мобилизация военнообязанных, отпуска отменялись. Жизнь потекла дальше уже по законам военного времени.

Из писем от матери Лиза знала, что старших братьев в самом начале войны призвали в армию, и от них нет никаких известий. Сама мать сильно хворает, а неслух все рвется на фронт. Девушка показала материнские письма школьному начальству, и ей разрешили уехать к родным на Урал, записав адрес, по которому она отбывала на новое место жительства. Война требовала порядка во всем. С нелегким сердцем отправилась Лиза в дальнюю дорогу.

Ох, и тяжкими были эти пути-дороги 41-го года. Казалось, что вся Россия стронулась с места. Эшелоны, эшелоны – на Запад к фронту военные, на Восток в глубокий тыл – санитарные, переполненные тяжело раненными и пассажирские составы с женщинами и детьми. Лизе необходимо было сначала добраться до Москвы, до площади трех вокзалов, а там уже сесть в поезд, идущий на Урал. Легко сказать: добраться до Москвы. Это в мирное время от родного Ельца до белокаменной всего ночь пути, а у войны свое расписание. На станции скопилось много составов. В первую очередь пропускали военные эшелоны, где право проезда имели только военнослужащие и члены их семей. Лиза в нарядном красном платье в белый горошек, которое очень шло к ее темным густым волосам, стояла на перроне, ежась от утреннего холода. Мимо нее проходил состав за составом, и она снова, как когда-то в детстве чувствовала себя совершенно потерянной в этом нескончаемом людском потоке. Вдруг чьи-то сильные руки подхватили ее и буквально внесли в тамбур вагона набирающего ход поезда. Состав с военными моряками следовал в сторону Москвы. Черноморцев перебрасывали с юга на защиту столицы. Братишки зубоскалили, оглядывая симпатичную попутчицу, самые решительные норовили познакомиться, поухаживать. Девушка, оказавшись под прицелом десятка молодых смелых глаз, совершенно растерялась:

– Что ты вырядилась, как на бал? Война ведь! – накинулась на нее женщина-санинструктор с утомленным серым лицом. По вагону, проверяя документы, шел патруль.

– Это моя жена, – услышала Лиза за своей спиной. Патруль прошел дальше. Девушка оглянулась.

– Григорий, можно просто Гриша, – представился ей молодой моряк, очень серьезно и в то же время по-доброму глядя на нее.

– Елизавета, можно просто Лиза, – чуть смутившись, негромко ответила девушка.

– Правда, в детстве меня все Лизкой звали, а теперь по имени-отчеству – я в школе учительницей работаю, – вдруг разоткровенничалась Лиза, сразу проникаясь доверием к незнакомцу.

– Ну, по отчеству вас звать еще рано. А Лизка к вам не идет. Я буду называть вас Лиза, просто Лиза.

Удивительно, как быстро они познакомились, разговорились.

– Вот я и Лиза наконец-то, не Лизка, не Лизуха, не Лизавета, а просто Лиза, – с радостью думала девушка, забывая про войну, про родных и чувствуя, что в ее жизни произошло что-то значительное, важное только для нее одной. Но война безжалостно вторгалась в девичьи мечты, напоминала о себе гулом вражеских самолетов над родным подстепьем.

– Хлеб горит, хлеб! – послышались со всех сторон тревожные голоса. Лиза впилась глазами в окно вагона – над пшеничным полем клубились тучи черного дыма. У Лизы защемило сердце. Ей вспомнилось детство, отец, живой и сильный, поездка с ним к Черному морю. В ту зиму она тяжело заболела, долго не могла поправиться, и летом отец решил повезти дочь в Одессу показать хорошим врачам.

– Смотри, Лизок, какая пшеница выросла! Вот он, хлебушек, только бы погода постояла, – говорил он, нежно гладя девочку по таким же темным, как у него, волосам и лаская взглядом желтеющую за окном вагона ниву. Отец был родом из деревни, рано осиротев, ушел в город на заработки. Он всю жизнь проработал на железной дороге, но его как потомственного крестьянина всегда тянуло к земле. Лизка тогда мало что смыслила. Ей просто было уютно возле отцовского плеча, мелькавшие за окном яркие картины лета радовали глаз. Только много позже, уже после смерти отца, она поняла, что колосящаяся в поле пшеница и живой отец рядом – и есть самое обыкновенное счастье, вернее, было.

– Хорошо, что отец этого не увидит, – сказала Лиза, тяжело вздохнув.

– Ваш отец погиб? – участливо спросил Григорий.

– Он давно умер. Я тогда еще совсем девчонкой была, – тихо ответила девушка и задумалась, что-то припоминая. Григорий долго молчал и только курил папиросу за папиросой, стоя у открытого окна вагона. Вдруг он резко повернулся к Лизе и, в упор глядя на нее, серыми со стальным отливом глазами быстро и решительно спросил:

– Вы совсем одна? Кто-нибудь из родных у вас остался? Где они?

– Старшие братья в армии, я о них ничего не знаю. А мать и младший «задира», – по грустному лицу девушки скользнула улыбка, – далеко, на Урале. К ним и еду.

– На Урале… далековато.

Григорий не спускал с попутчицы глаз.

– Мне бы только до Москвы добраться, до площади трех вокзалов, – не очень уверенно проговорила Лиза.

– Доберетесь. Москву не сдадим. Устоит Белокаменная, – спокойно и твердо сказал моряк.

– Устоит, – повторила про себя девушка, уже ничуть не сомневаясь в этом.

Утром они расстались. Их дороги разошлись навсегда. Лиза с большим трудом, но все же добралась до маленького уральского городка, что на реке Чусовой, где ее заждались мать и младший брат, и прожила в эвакуации почти три года. Ее попутчик, черноморский моряк Григорий, навечно остался в полях под Москвой. А Белокаменная устояла. Устояла Россия.

Спустя годы Лиза, будучи уже замужней женщиной, вспоминая молодость, с грустью думала, что та короткая встреча осенью 41-го года в вагоне военного эшелона и была ее судьбой, так и не состоявшейся, как у многих ее сверстниц, из-за войны.

В эвакуации

Приехав на Урал, Лиза пошла работать в детский дом воспитательницей и получила рабочую карточку – восемьсот граммов хлеба. По тем временам это было целое богатство. Круглосуточная работа врачей, медсестер, воспитателей по спасению детей-сирот от войны приравнивалась тогда к труду сталевара, льющего дульную сталь для фронта. Да и вряд ли эта работа была легче. Смоленские, ленинградские, московские девчонки и мальчишки, не помнящие подчас ни своего имени, ни фамилии, не хотели признавать законов военного времени и настойчиво требовали маму и папу. Лиза догадалась, как успокоить эти маленькие тоскующие сердечки и вернуть улыбки на испуганные лица детей. Она купила на почте недорогие открытки, подписала их красивым учительским почерком и раздала каждому из малышей, сказав, что это привет от мамы. Как загорались глаза ребятишек, когда они прижимали к груди простенькие почтовые карточки, целовали их, гладили, просили воспитательницу еще и еще раз перечитать мамино послание. А ночью, спрятав драгоценный подарок под подушку, осиротевшие дети впервые за время войны засыпали без слез и счастливо улыбались во сне, совсем как в мирное время.

А война продолжалась. Редеющий строй бойцов год за годом пополнялся все новыми безусыми солдатами. Пришел черед и младшенького Задиры. Мать, узнав, что у нее забирают последнего сына, только всплеснула руками и долго не могла вымолвить ни слова. Сестра помчалась в военкомат. Она так растерялась, что от волнения говорила бессвязно, голос ее дрожал:

– Отца давно нет. Старшие братья ушли на фронт, и один пропал без вести. Зачем же забирать последнего, малолетку? Ведь ему еще восемнадцати не исполнилось. Пусть хоть школу закончит, тогда и…

Минутой позже здоровяк-малолетка влетел в кабинет к военкому и стал умолять его не слушать глупых Лизкиных речей:

– Женщина – что она может понимать в военном деле?! – возмущался Задира. – Я все равно сбегу на фронт, не останусь один среди девчонок, – решительно заявил он.

– Орел, ничего не скажешь. Только что ростом вышел, а по уму дите совсем. Сколько таких желторотиков, отчаянно рвавшихся на фронт, заглотнула ненасытная утроба войны. Скольких не дождутся их матери, сестры, невесты, – с горечью думал военком, сочувственно глядя на брата с сестрой.

– Ты-то сам всю военную науку постиг? – обратился он к Задире, хитровато прищурясь. Тот смущенно опустил глаза.

– То-то, вояка, – военком перевел взгляд на сестру и сказал уже более мягким голосом, – учиться направим вашего малолетку в военное училище. Армии грамотные бойцы нужны. Не сразу на фронт попадет. Иди, успокой мать.

Задира

Задира полз по чужой неласковой земле, и каждое движение причиняло боль его изможденному телу. Ему мучительно хотелось пить, пересохшие от жажды губы были бы рады соленой слезинке, сползшей по щеке, но глаза оставались сухими, внутри как будто все окаменело. Задире хотелось уже не плакать, а выть от боли, но он не мог позволить себе ни стона, ни оха. Силы покидали его. Сознание уплывало на время и снова возвращалось к нему, а он все полз и полз, упорно цепляясь за землю израненными руками. Когда стало совсем невмоготу, Задира вспомнил слова командира, прозвучавшие как напутствие перед вылетом их группы на задание в тыл врага.

– Мы крылатая пехота. Рождены летать и ползать. Так что придется не только штурмовать небо, но и принимать грязи на Европейских курортах.

– Насчет курортов загнул командир, шуткой решил подбодрить необстрелянных новичков, вроде меня, – подумал тогда Задира, но поспешил с выводами. Командир вовсе не шутил. Все оказалось очень серьезно ранней весной 45-го года в знаменитом на всю Европу курортном районе Венгрии (зоне выброски их группы) на побережье большого и теплого озера с нерусским названием Балатон. Контрнаступление немцев в районе озера Балатон захлебнулось, отбросить русских за Дунай не удалось. Элитные эсэсовские части под напором мощного огня катюш откатывались к австро-венгерской границе, оставляя за собой минные поля и заслоны. Это был самый жестокий враг – отступающий, и надо было остановить его, не дать уйти в горы. Взрывать мосты, минировать узлы дорог, отрезая противнику пути к отступлению – такая нелегкая, уже не учебная задача со многими неизвестными была поставлена перед боевой группой, в которую входил вчерашний курсант по прозвищу Задира.

На войне как на войне, а в тылу врага вдвойне – эту премудрость Задира усвоил быстро. Времени на раздумье не было. Принимать решение приходилось сразу, единственно верное решение – иначе смерть, а погибать весной в самом конце войны, на пороге своего двадцатилетия ох как не хотелось. Командир оценил смекалистого и ловкого новичка и, когда их группа, выполнив операцию, оказалась в окружении, именно его послал для связи с главными силами, прорывавшими вражескую оборону с фронта.

– Доползи, Задира! Доложишь о нас командованию, – скорее попросил, чем приказал командир, – всем нам уйти не удастся, а тебя мы прикроем. И подобрев лицом, спросил совсем уже не по уставу:

– Ждут, поди, дома девчонки-то?

– Ждут. Мать и сестра ждут.

– Ну, значит дойдешь. Прощай… прощай, Задира, Победу встретишь за нас.

Но последних слов командира Задира уже не слышал. Под покровом темноты ему удалось выскочить из вражеского кольца, не наследив. Боевые друзья отвлекли противника на себя, дав шанс Задире уйти незамеченным. Но самое трудное новоиспеченному разведчику еще только предстояло – пробираться всю ночь по вражеским тылам, где пешком, где ползком и к утру выйти к своим с ценными сведениями. Задира по-кошачьи крался в темноте, прислушиваясь к ночным звукам. Его чуткое ухо улавливало малейший шорох, и он замирал на месте, напряженно всматриваясь в ночь.

Взошла луна, и мир предстал пред Задирой сказочно нереальным. Вдали на фоне звездного неба отчетливо проступали очертания гор. Над головой светились кроны деревьев, а трава под ногами серебрилась.

Горные вершины Спят во тьме ночной; Тихие долины Полны свежей мглой, —

прошептал девятнадцатилетний разведчик знакомые со школьной скамьи строки, и ему показалось, что они родились только сейчас в его собственной душе. Тишина уже не настораживала его, а успокаивала и умиротворяла.

Не пылит дорога, Не дрожат листы… —

продолжал шептать он как зачарованный.

Подожди немного, Отдохнешь и ты.

Последние слова Задира, забыв осторожность, проговорил в полный голос, и сразу же из зарослей кустарника раздалась автоматная очередь. Задира мгновенно рухнул на землю и ящерицей отполз за пенек, росший на поляне. Нащупав на поясе гранату, он пришел в привычное для него боевое расположение духа. К нему вернулась способность быстро принимать решение. Оставив гранату про запас, он метнул в заросли увесистый камень, подвернувшийся ему под руку, и мгновенно, спружинив всем телом, отскочил от опасного места. Противник ответил огнем. От пня, за которым секундой раньше по-детски прятался Задира, остались одни головешки.

– Отдыхал бы сейчас на том свете, раззява! Нашел время стихи читать, – зло проворчал он на самого себя и, вскочив, метнул лимонку в густой кустарник и снова упал в траву. Раздался взрыв. Потом внезапно наступила полная тишина.

– Надо уходить. Нечего здесь отлеживаться. Всюду враг. Нашумел, дал себя обнаружить, значит, наверняка станут преследовать, прочесывать местность, – подумал Задира.

– Главное теперь выйти к озеру, – решил он и тут же возразил себе. – Выйти? Шалишь! Выйти как раз и не выйдет. Теперь только ползком на локтях, прижимаясь к земле, что называется, по-пластунски. И он пополз быстро и ловко, как ящерица, повторяя про себя слова командира как заученный урок:

– Мы рождены и летать, и ползать… и летать и ползать…

У него в голове мелькнула мысль, что ползать ничуть не легче, чем летать, а пожалуй, и потруднее. Впереди заблестела водная гладь озера.

– Вот и курорт. С прибытием, – обрадовался Задира, но, поразмыслив, сообразил, что радоваться еще рано и надо искать укрытие понадежней. Он заполз в заросли тростника, темневшие на краю озера и, сидя по горло в воде, услышал в предрассветной тишине приближающийся лай собак. Ему стало отчетливо ясно, что укрытие у него не такое уж и надежное, и шансов уцелеть на этот раз практически нет.

– Затравят овчарками. Псы натасканные, учуют и под землей. Стоп! Почему под землей? Под водой! Под водой не учуют. Выход один – отсидеться под водой, – рассудил Задира. С трудом стащив с себя намокший комбинезон, он закинул его подальше в озеро, срезав тростинку, зажал ее во рту и нырнул поглубже. Задира не помнил, сколько времени провел он в озерных глубинах, дыша через трубочку. Когда опасность миновала, его как будто кто-то вытолкнул на поверхность, и он, жадно вбирая в легкие свежий воздух, поплыл к берегу. На волнах качался его комбинезон, прошитый в нескольких местах автоматной очередью.

– С днем рождения, покойничек! Второй раз на свет народился, – с горькой усмешкой поздравил он сам себя. – А из ребят, видно, никому так не подфартило. Остались на той высотке меня прикрывать, а сами… Хватит хныкать, уже светает. Надо ползти, – приказал себе Задира. И он снова пополз. Смертельно уставший, голодный, продрогший он полз к своим по чужой неласковой земле. Каждое движение давалось ему с трудом. Кожа на локтях была ободрана и свисала клочьями, израненные кисти рук кровоточили. Когда сил уже не осталось, Задира достал из-за пояса последнюю гранату, положил рядом с собой и приготовился к своему последнему бою.

– Ну что, Лизка! Вот теперь действительно уже все. Только не реви. Мать береги, – мысленно попрощался он с сестрой, вспомнив их расставание на перроне. У него защипало в глазах. – Этого еще не хватало, разнюнился, – рассердился Задира, и, стараясь взять себя в руки, стал расстегивать ослабевший ремень, чтоб затянуть его потуже на поясе. Из-под ремня выпал какой-то сверток и покатился по траве. Обстрелянный боец неполных двадцати лет, с чисто детским любопытством потянулся к загадочному свертку, развернул… и чуть не вскрикнул от неожиданности. Его ободранные в кровь, ноющие от боли пальцы сжимали пару новых кожаных перчаток.

– Лизкин подарок! Как я мог забыть о нем. Погоди, погоди… Как это она сказала на прощание:

– Сбережешь мой подарок, живым вернешься.

– Теперь вернусь, обязательно вернусь! – он с трудом натянул длинные до локтей перчатки на израненные руки и снова пополз к своим по чужой неласковой земле, которая уже не казалась ему такой жесткой.

Задиру подобрали утром наши танкисты и отправили в санбат. Он был настолько плох, что его как тяжелораненого перевели в прифронтовой госпиталь.

– Что делать с новеньким? Живого места на парне нет, – сокрушалась медсестра.

– Ему мешать не надо, – сказал военврач. – Лучшее лекарство – полный покой. Такие либо сами выкарабкиваются с того света, либо…

Хирург отвернулся, махнув рукой. Спустя сутки он спросил у дежурной санитарки:

– Пришел в себя мальчишка-десантник?

– Пришел. Лизуху какую-то все вспоминает.

– Лизуху? Ну, значит, жить будет, – уверенно сказал врач и не ошибся в прогнозе. Задира пошел на поправку, и ему даже разрешили прогулки на свежем воздухе. Пошатываясь от слабости, он с трудом передвигался по двору госпиталя, часто присаживаясь на скамью, чтобы передохнуть. Однажды к нему подсел разбитной солдатик средних лет с гипсовой повязкой на руке и, добродушно улыбаясь, спросил:

– Ты откуда, герой, к нам прибыл? Все сестрички заглядываются на такого удальца.

– С курорта европейского… приполз, – хрипло сказал Задира.

– Оно и видно. Вон ты почернел весь. Жарковато пришлось на курорте-то?

– Жарковато, – чуть слышно ответил удалец и, вспомнив своих погибших товарищей, отвернулся, чтобы скрыть слезы.

– Эх, парень, молод ты еще на таких курортах загорать, – с отцовской жалостью глядя на плачущего героя, вздохнув, сказал солдат.

День Победы Задира встретил в госпитале. За участие в Балатонской операции его представили к ордену Красного Знамени и присвоили ему звание офицера.

– Ты что, не рад, что ли? – удивлялись фронтовики, глядя на его грустное лицо.

– Война быстро кончилась. Героя не успел получить, – сетовал Задира. – Обещал Героем вернуться. Выходит, трепался.

Бывалые немолодые солдаты, слушая его глупые речи, только усмехались в усы. Да и то сказать, можно ли было судить Задиру слишком строго? Боевому офицеру, орденоносцу в самый канун Победы исполнилось всего двадцать лет.

2006 г.

Интуиция (рассказ)

65-летию Сталинградской битвы посвящается

Прочитав в журнале «Космоград» в рубрике «Фантасты третьего тысячелетия» рассказ Александра Белякова «Цена Загадки», я вспомнила вполне реальную историю, услышанную мной много лет назад от родного дяди, военного инженера. Вернувшись из очередной длительной командировки, он приехал к нам в гости и по обыкновению завел с мамой скучный взрослый разговор. Я, тогда еще совсем девчонка, от нечего делать стала напевать слова модной песенки из кинофильма: «И от города вдали мне всегда поможет ли? Эрудиция, эрудиция!» Дядя неожиданно замолчал, прислушался, потом повернулся ко мне и в раздумье произнес: «Эрудиция вещь полезная, но полагаться на нее в жизни нельзя. А вот интуиция действительно поможет всегда; и вблизи от города и вдали, и на земле и в небе без нее не обойтись».

Я вся превратилась в слух, надеясь услышать захватывающую историю о покорителях вселенной. В 60-х годах прошлого века эта тема была главной для обсуждения и на телестудии, и за семейным столом. Но речь пошла совершенно о другом. Дядя стал вспоминать свою военную молодость, Сталинградский фронт. Я ловила каждое его слово, стараясь запомнить все до мельчайших подробностей. Судите сами, насколько мне это удалось…

Летом 1942 года фашисты, стремясь взять реванш за Москву и отрезать Центральную Россию от Юга, рвались к Волге. Старинный русский город на берегу великой реки в полной мере испытал на себе всю силу ненависти врага и всю силу любви своих защитников.

На поддержку наземных войск гитлеровцы по приказу Геринга бросили цвет своей авиации. Схватка в воздухе была серьезной. Мы несли большие потери. Учиться воевать приходилось на лету. В такой сложной обстановке очень важно было как можно быстрее возвращать в строй покалеченные в бою машины, отремонтировав их надлежащим образом. Военпред (военный представитель) Сибирского авиационного завода получил очередное задание вылететь на Сталинградский фронт и там, на месте, определить, какие вышедшие из строя машины нуждаются в капитальном заводском ремонте, а какие можно подлатать на аэродроме силами техников и механиков. Лететь пришлось ночью, что осложняло полет, да и погодные условия оставляли желать лучшего, но медлить было нельзя. Военпред уже летал этим маршрутом к линии фронта и почувствовал, что на этот раз полет затягивается.

– Мы уже давно должны быть на месте. В чем дело? – обратился он к летчику, стараясь скрыть нарастающую тревогу.

– Да вы не волнуйтесь, товарищ инженер – немного покровительственным тоном начал успокаивать тот, – я ведь не курсантик, кое-какой опыт в летном деле имеется.

– А семья у вас, товарищ «некурсантик» имеется? – спросил инженер. Летчик изменился в лице и отрапортовал строго по уставу: «Машина следует намеченным курсом согласно показаниям приборов».

– На приборы надейся, а сам не плошай! Это я тебе как инженер говорю. Я ведь тоже в своем деле не новичок, – спокойно возразил военпред, переходя на ты.

И вдруг, вопреки всем уставам, повинуясь только своему внутреннему голосу, он, резко отстранив изумленного летчика, крутанул штурвал самолета. Машину завернуло. Несколько секунд летчик находился в оцепенении, потом, усилием воли взяв себя в руки, пошел на снижение. Самолет приземлился в чистом поле.

Не стоит долго рассказывать, как два заплутавших на дорогах войны человека наконец-то добрались до места назначения, где их уже заждались. Обо всем происшедшем в воздухе знали только они двое, для всех остальных это была просто вынужденная посадка из-за плохих погодных условий.

При расставании летчик, пытливо глядя в лицо инженера, спросил:

– А почему вы тогда, – он на секунду замялся, – в ту минуту спросили о семье?

– В ту минуту?! Еще минута, и самолет пересек бы линию фронта. И наша гибель была бы не самым страшным исходом этого полета.

– А что страшней?

– Плен, постыдный плен… Помнишь арию князя Игоря «О дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить». А в нашем случае позор лег бы на головы близких нам людей.

– Но показания приборов, – начал было опять летчик, как-будто стараясь оправдаться перед самим собой.

– А чутье у тебя, парень есть?! Ты что, не чуял, что к фашисту в лапы летишь?! – возмутился инженер.

– Чутье? Что я, зверь какой, чтобы на чутье полагаться, – несколько даже обиделся летчик.

– У человека это называется интуиция. Без нее не обойтись ни на земле, ни в небе. Запомни это, браток! Война еще не завтра кончится, да и в мирное время интуиция может нам пригодиться… Если доживем.

– Доживем! Нюхом чую, интуиция подсказывает, – весело отозвался летчик, подмигнув инженеру. Они оба рассмеялись и крепко пожали на прощание друг другу руки, как старые друзья.

Летчик вернулся в свой полк, а военпред еще долго, не зная отдыха, осматривал, выстукивал, выслушивал, как опытный врач, израненные самолеты и, если определял, что мотор в порядке, давал обнадеживающий прогноз: «Будет жить и летать!»

Февраль 2008 г.

Отцовская яблонька (рассказ)

Мне было только десять, Когда погиб отец. Нина Веденеева

Посадил отец яблоньку в саду под окнами родного дома и ушел на войну уходя, дочке Нине наказал: «Береги деревце, ухаживай за ним. Приживется яблонька в нашем саду, перезимует, зацветет весной – тут и войне конец, и я с фронта домой вернусь живым и невредимым».

Глубоко запали в душу Нине отцовские слова. Стала она ухаживать за яблонькой и ждать весточки от отца-солдата. Редко приходили с фронта короткие письма. Коротки передышки между боями – некогда бойцам длинные письма домой писать. В каждом письме отец про сад расспрашивал, особенно тревожился за молодую яблоньку. «Помни, Нина, – писал он дочери, – сад – это жизнь. Жизнь – это мир. Спасти сад, значит, спасти мир. Я на фронте мир спасаю, а ты помогай мне в тылу, тогда нас никакой враг одолеть не сможет». Исполнила Нина отцовский наказ – сберегла яблоньку, выходила ее. Прижилось деревце в саду, зацвело весной, но вместо радости в дом беда пришла вместе с казенным пакетом.

Не поверила дочь в гибель отца. «Без вести пропал – не значит, что убит, просто весточки о себе подать не может, – думала Нина и шептала, глядя на отцовский портрет, – жива твоя яблонька, отец. Ждет тебя, и я жду. Возвращайся скорей. Вместе урожай антоновки в саду собирать станем».

Прошли трудные военные годы. Наступил долгожданный мир на земле. Солдаты, те, кто в живых остался, с фронта домой вернулись мирную жизнь налаживать, а Нинин отец так и не пришел с войны.

Шло время. Выросла Нина. Родились и выросли ее дети, потом внуки. В темных, как у отца, волосах Нины заблестели серебряные ниточки, а сам отец навсегда остался в памяти дочери молодым и сильным, таким, как на довоенном портрете, который она бережно сохранила.

Отцовская яблоня каждую весну расцветает вновь, как невеста, а осенью плодоносит вовсю, радуя всех богатым урожаем антоновки. Крупные антоновские яблоки падают с веток со стуком на землю, и немолодая уже Нина распахивает, как в детстве, окно и выглядывает в сад в надежде, что стукнула калитка, и отец наконец-то вернулся с войны.

Декабрь 2005 г.

Заметки

За други своя

5-го декабря исполняется 205 лет со дня рождения великого русского поэта Федора Ивановича Тютчева. Тютчев родился в усадьбе Овстуг Орловской губернии в стародворянской семье. Осенью 1819 года он поступил в Московский университет на словесное отделение. По окончании университета Тютчев был зачислен на службу в Государственную коллегию иностранных дел и вскоре уехал за границу. За границей Тютчев провел более 20-ти лет. За несколько месяцев до своего возвращения на родину он выпускает в Мюнхене брошюру «Россия и Германия». В этом сочинении Тютчев в противовес Западной Европе выдвигает Европу Восточную как особый мир, живущий своей самобытной жизнью, где «Россия во все времена служила душою и двигательного силою».

Не поймет и не заметит Гордый взор иноплеменный, Что сквозит и тайно светит В наготе твоей смиренной. Ф. И. Тютчев

Знаменательно, что день рождения поэта совпадает со славной датой в нашей истории. 5 декабря отмечается как День Воинской Славы России. В этот день началось контрнаступление советских войск против немецко-фашистских захватчиков в битве под Москвой в 1941 году.

Как здесь не вспомнить строки Тютчева, написанные в 1867 году:

Они кричат, они грозятся: «Вот к стенке мы славян прижмем!» Ну, как бы им не оборваться В задорном натиске своем!..

В XXI веке поэзия Ф. И. Тютчева звучит очень современно, она поддерживает нас духовно, напоминая о тех,

Кто душу положил за други И до конца все претерпел.

Как рождаются звезды

В 1964 году на Северо-востоке Москвы в Останкино появился Звездный бульвар, а у станции Лосиноостровская – улица героя Советского Союза Жени Рудневой. Женя до войны жила здесь с родителями. Вблизи Звездного бульвара был торжественно открыт монумент «Покорителям космоса», а в сквере рядом с улицей Жени Рудневой был установлен ее бюст. Между этими событиями есть прямая связь. Женя Руднева, студентка механико-математического факультета МГУ, мечтала стать астрономом и открыть свою звезду, но началась война, и вчерашняя студентка стала штурманом легендарного женского полка ночных бомбардировщиков, в короткий срок овладев аэронавигацией и бомбометанием. В свободные от боевых вылетов минуты Женя делилась с подругами-летчицами своими планами на послевоенное будущее: «Сегодня мы летаем на У-2 между разрывами фашистских зениток, а когда разобьем врага, придет время, и мы обязательно дадим старт воздушным кораблям. Они полетят вокруг земли, на Луну на Марс… Вообще-то без звезд скучная бы жизнь была на земле. А если бы вдруг звезды исчезли? Страшное дело. Словно кто-то взял да обокрал душу».

Гвардии старший лейтенант Е. М. Руднева погибла в ночь на 9 апреля 1944 года при выполнении боевого задания. Это был ее 645-й вылет. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 октября 1944 года ей посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Из письма родным: «А уж если что и случится, так что ж – вы будете гордиться, что ваша дочь летала».

Всемирное географическое общество назвало Жениным именем вновь открытую звезду.

Памяти Жени Рудневой и ее боевых подруг

Им звезды кроткие сияли, А мир вокруг был так жесток. И туфельки они меняли На пару кирзовых сапог, А платьица – на гимнастерки — Война – не детская игра. Для боевых друзей сестренки, Ночные ведьмы для врага, Они бомбили и любили. Как уживалось это в них: И ненависть к жестокой силе, И нежность та, что на двоих. В приказе – наградить посмертно — Какая горькая строка… Храня родному небу верность, Они летят к нам сквозь века. Апрель 2007 г.

Октябрь 41 года

Мы запомним суровую осень… Октябрь 41 года, Уже подступает зима. Но как бы ни злилась природа — Мальчишки читают Дюма. В Москве не закрыты читальни. Во МХАТе идут «Три сестры». На подступах ближних и дальних Горят фронтовые костры. Враг к сердцу России стремится. Разрывы слышны на Протве. Но книги читает столица, Читальни открыты в Москве. Читайте, мальчишки! Читайте! Быстрей набирайтесь ума. О дружбе мужской узнавайте Из «Трех мушкетеров» Дюма. И вам предстоят испытанья Спустя 20 доблестных лет — Постичь красоту мирозданья И в космос шагнуть из ракет. Вы старших своих проводили. Они полегли под Москвой. И все ж неприятель бессилен Победно пройти по Тверской. Покуда открыты читальни, И Чехов в Москве не забыт На подступах ближних и дальних Противник наш будет разбит. Россия не среднего рода, Ее не осилит беда. Октябрь 41 года Запомнится нам навсегда! Январь 2011 г.

С 25-го года мальчишка

С 25 года мальчишка, В сорок первом шестнадцать всего. О любви не дочитана книжка, А война уже метит в него. Эшелоны идут, эшелоны… Стынут реки, пустеют сады. За колонной уходят колонны Новобранцев военной страды. Военкома мальчишка морочит, Не моргнув, набавляет года. В детях он засидеться не хочет, Непогода ему не беда. Эшелоны идут, эшелоны… Громыхает по рельсам война. За колонной уходят колонны, Чтоб на Землю вернулась весна. Тот мальчишка в году сорок пятом, Когда грянет победная весть, Возвратится бывалым солдатом, Отстоявшим Отечества честь. Март 2005 г.

Письма отца

От отца остались только письма Да улыбка в рамке на стене. «Ты от слез, пожалуйста, не кисни», — На прощанье говорил он мне. Я его ослушаться не смела И средь тифа, голода, беды, Песни фронтовые вдовам пела, Хлебом закусив из лебеды. Это все же трудная задача — Улыбаться миру на войне, И от вдовьего оглохнув плача, Становиться сильною вдвойне. Но в то утро слезы не сдержала, Только ты простишь меня, отец. В громкоговорителе звучало Долгожданное: войне конец! Письма с фронта сохраняю свято. «Время лечит», – зря сказал мудрец. С каждым годом все больней утрата, С каждым годом все нужней отец. 2004 г.

«Он родом не из Витебска…»

Он родом не из Витебска, Под Витебском убит. А на руинах витебских Трубач отбой трубит. Трубит, вещает миру, Что недруг сокрушен. Пусть спится командиру Спокойно. Воскрешен Из мертвых город древний Над Западной Двиной. Очистился от скверны Высокою ценой. По Витебску тоскует Во Франции Шагал. Он город свой рисует, Таким, как загадал Его в далеком детстве И в юности крутой. Земле родной в наследство Оставит холст святой. А командир убитый Спокойно будет спать. Ничем не знаменитый Он смог отвоевать, Очистить смог от скверны Высокою ценой Прекрасный город, древний Над Западной Двиной. 2004 г.

Птенцы гнезда Суворова

Птенцы гнезда Суворова Сражались за Россию. Во времена суровые Их беды не скосили. Военную науку — «Уменьем побеждать» Они, как знамя, внукам Сумели передать. И те не опорочили Честь дедов и отцов. Не раз, глядя воочию Опасности в лицо, Твердили изречение У смерти на краю: «Коль тяжело в учении, Зато легко в бою».

2009 г.

«Елец – город русский, старинный…»

Елец – город русский, старинный. Ельчане народ боевой. К врагу не ходили с повинной, Поникшей на грудь головой. Они выпрямлялись и гордо Встречали врага на пути. И знали поганые орды — От гнева ельчан не уйти. Бойцы на рейхстаге писали Размашисто: мы из Ельца! В победный свой час вспоминали Елец, как родного отца. И высится храм златоглавый Над быстрой рекою Сосной, Как памятник доблести, славы Елецкой породы стальной Апрель 2005 г.

Из цикла «Сеятели и хранители»

Сеятель и хранитель

Скрывая на сердце тревогу, Свой дом покидая, жену, Солдат отправлялся в дорогу, Дорогу длиною в войну. Березы стояли в печали, Грустили родные поля. Прощально ветвями качали, Шумели листвой тополя. Приказы военные строги — Попробуй с дороги свернуть. Солдата натружены ноги, Снарядами взрыт его путь. На долгие месяцы, годы Солдат позабыл про уют, Про вешнюю песню природы, Что в небе высоком поют Над пашнею звонкие птахи. Солдат позабыл до поры Про свежесть домашней рубахи, Про гомон и смех детворы. Руины солдата встречали, Когда, пересилив войну, К земле своей, полной печали, Вернулся он, обнял жену. Его повзрослевшие дети С трудом узнавали отца. В минуты счастливые эти Слеза вдруг прошибла бойца. Декабрь 2005 г.

«Солдаты засевали пашню…»

Солдаты засевали пашню Освобожденного села. Плыл пред глазами бой вчерашний, Когда их ненависть вела В атаку. Но поля просили Заботы, что любви сродни. Как долго руки не косили, И хлеб не сеяли они, Лишь автомат сжимая крепко, Врагу давали прикурить. Солдат, в бою стреляя метко, Врага стремился укротить, Войну прикончить. Опостылел Бойцу тяжелый автомат. От тяжкой ноши руки ныли, А он пахать хотел, солдат. И знал солдат – тогда победа Войдет хозяйкой в каждый дом, Когда детишкам пообедать Достанет хлеба за столом. Май 2010 г.

Рейхстаг взят

Рейхстаг – зачем нам это слово В певучем русском языке? Оно колюче и сурово Звучало в дымном далеке. Берлин – зачем нам этот город? Москву мы чтили, словно мать, Но нам, врага смиряя норов Пришлось твердыню штурмовать. А наши нивы сиротели И ждали пахаря с войны. Мы все на свете претерпели Земле отцов своих верны. 2004 г.

Хлеб Победы

Хлеб победы – сладковато-горький, Посоленный вдовьею слезой. Женщина в солдатской гимнастерке Выпекала на чужбине злой. Каравай пекла для чужеземцев, Стариков голодных и сирот. Русским хлебом накормила немцев В тот победный сорок пятый год. А в России дети дома ждали, Мать-старуха не смыкала глаз. Женщина-боец, надев медали, Выпекала хлеб в победный час. 2004 г.

Защитникам Москвы посвящается

Защитники Москвы

Защищали Москву в 41-м солдаты, Защищали безусые, в общем, ребята, Защищали Москву в 41-м девчонки, У девчонок ручонки по-девичьи тонки. Где был тыл, где был фронт — Ты пойди разбери-ка. Дав орудью ремонт И охрипнув от крика, Отбивали атаки Под Москвою мальчонки. Раны им после драки Врачевали девчонки. Где был фронт, где был тыл — Ты пойди разбери-ка. Сильно враг приуныл В том сраженье великом. Прикурить ему дали Лихие мальчонки, Спесь с него посбивали Под Москвою девчонки. Защитили Москву в 41 солдаты. Защитили безусые, в общем, ребята. Защитили Москву в 41 девчонки, У девчонок ручонки по-девичьи тонки. Но у недруга, знать, не хватило силенок, Чтобы вырвать Победу из хрупких ручонок. 2006 г.

«Нет, не пошла Москва моя…»

Нет, не пошла Москва моя К нему с повинной головою. А. С. Пушкин Он стоял с головой обнаженной — Ополчение шло по Тверской. Со столицей навек обрученный, Москвичей провожал он на бой. Не впервой на Москву покушались, Не впервой враг стоял у ворот. Ополченцы с поэтом прощались, Понимая: пришел их черед Защищать золотую столицу, Что воспета поэтом была. Москвичей посуровели лица. Их единая вера вела На врага. Ощетинились грозно Переулки, бульвары Москвы. Пульной сталью сверкнула вдруг бронза Непокорной поэта главы. Октябрь 2010 г.

Пояс Богородицы

Из Каширских садов артиллерия бьет, Защищая заокские дали. Полководец в Зарайске приказ отдает, Чтобы танки огнем поддержали. Богородицы пояс – святая Ока! На твоих берегах вновь пожары, Но надеждой живет мать России Москва — Не впервой отражать ей удары. Ополченцы не пустят врага в стольный град. Миром всем Русь идет на подмогу И за воина павшего мстит его брат, И трубач вновь играет тревогу. «Мы Москву не сдадим», – слышно в музыке той. Нам от дедов досталось в наследство: И кремлевских курантов торжественный бой, И от страха надежное средство. Из Каширских садов артиллерия бьет, Защищая заокские дали. Это было. Пусть лжец паутину плетет. В 41-м Москву мы не сдали! Январь 2011 г.

«Рыцарский костюм надела Жанна…»

Рыцарский костюм надела Жанна, Францию спасая от огня. В женском платье более желанна, Но в мужском ловчей седлать коня. Войны все замешаны на крови. Новый век из памяти не стер Имена стоящих с Жанной вровень, Девушек, взошедших на костер. Зоя, Вера, Женя… Их столица Не Париж, а матушка Москва. Сколько благородства в юных лицах, Не испуг в глазах и не тоска. Звездами на небе засверкали. Путь земной, увы, недолог был. Только бы забвенью не предали Подвиг их и душ горящих пыл. Октябрь 2010 г.

Ополченец

Пожилой работник Наркомзема Уходил на фронт спасать Москву. Скажут, устарела эта тема, Навевает скуку и тоску. Есть маршрут, что вылечит от скуки, Прочь прогонит праздную тоску, По нему идут в молчанье внуки, Вспоминая павших за Москву. Шли полки на фронт от стен столицы, Шли, не отдыхая, ночь и день, Не надеясь скоро возвратиться, Шли мимо поселков, деревень. Грохотали пушки, мины выли, И вставала на дыбы земля. Перед взором ополченца плыли Черные сожженные поля. Вечности достойна эта тема, Как он под огнем в атаку встал. Пожилой работник Наркомзема Землю от жестокости спасал. 2006 г.

Фронтовик

Он приехал к нам в гости весной Брат отца, фронтовик и калека. Сибиряк, опаленный войной, Он в столицу прибыл, словно в Мекку. С любопытством на дядю взглянув, Что, согнувшись, застыл у порога, Я спросила, чуть слышно вздохнув: «Далека до Сибири дорога?» «Да, Сибирь далеко, далеко, За горами лежит, за лесами. А Москва высоко, высоко Над землей вознеслась куполами». «Где ж награды твои, фронтовик? Любопытство меня разбирало. Посуровев, ответил старик: «Ты покуда бы в куклы играла». Расскажи, расскажи, фронтовик Малолетней девчонке-глупышке, Расскажи о войне напрямик, Все, о чем не написано в книжке. О суровой зиме под Москвой, Что сибирской едва ль уступала. Заросли те окопы травой, Только рана болеть не устала. Но молчал он, боялся спугнуть тишину, Окружавшую павших. И в обратный отправился путь, Помянув всех, Москву отстоявших. На прощание к дяде прильнув, Что, согнувшись, застыл у порога, Я сказала, чуть слышно вздохнув: «Далека до Сибири дорога». «Да, Сибирь далеко, далеко, За горами лежит, за лесами. А Москва-то стоит высоко, На весь мир просияв куполами». 2003 г.

Весна 45-го года

О, весна без конца и без краю — Без конца и без краю мечта! Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! И приветствую звоном щита! А. Блок Весна возвращалась из плена. Планета тонула в цветах. И жизнь возрождалась из тлена Уже наяву, не в мечтах. Победные марши звучали, Им вторили птичьи хоры. В душе утихали печали Под гомон и смех детворы. Такого цветущего мая Еще не знавала Земля. Весна без конца и без краю Над миром спасенным плыла. 2005 г.

Полководцы в отставке (Генералам 1812 года посвящается)

Полководцы в отставке, Как металл в переплавке. Их судьбу переправить, Как металл переплавить, Как героя от боя, от победы отставить. В подмосковных усадьбах Им от войн отдыхать бы, Да спокойно не спится, Поле боя все снится. Чтоб душа не ржавела Надо браться за дело. И пером, а не шпагой, Но с не меньшей отвагой, Расплатившись с долгами Вновь сражаться с врагами. 2007 г.

На Кавказе горячо (К 165-летию гибели М. Ю. Лермонтова на дуэли)

Молитва

Когда-то давно, еще в юности, на концерте в зале Чайковского я услышала романс, слова которого поразили меня:

В минуту жизни трудную Теснится ль в сердце грусть: Одну молитву чудную Твержу я наизусть.

«Что за чудная молитва? Кому мог молиться автор этих строк, мятежный поэт-изгнанник?» – задавалась я невольным вопросом, в раздумье внимая «звукам чудных песен».

Есть сила благодатная В созвучье слов живых…

звучала молитва, наполняя душу покоем и радостью. Глубинный смысл этих божественных строк мне открылся много лет спустя и не в концертном зале, а на «смиренном кладбище» ясным весенним утром.

По загородному шоссе мимо могильных плит вихрем проносились иномарки. Из отрытого окна «Тойоты» гремело:

Напрягают, напрягают, террористы, депутаты… Но я бамбук, я пустой московский бамбук.

«Приехали, дальше, как говорится, ехать некуда», – подумалось мне с какой-то отчаянной безнадежностью. «Как будто не было ни золотого века русской поэзии, ни серебряного. Не было ни «четы белеющих берез» М. Ю. Лермонтова, ни цветаевской «жаркой рябины». Только один бамбук, пустой московский бамбук – и все».

Из соседнего леса потянуло дымком походного костра, и донеслись звуки незатейливой мелодии. Звучала гитара и чей-то несильный, но приятного тембра голос пел, как будто разговаривал сам с собой:

И скучно и грустно, и некому руку подать В минуту душевной невзгоды…

На душе сразу отлегло, и мне вспомнились слова лермонтовской Молитвы, услышанные когда-то давно еще в юности:

Есть сила благодатная В созвучье слов живых… Май 2005 г.

На Кавказе

На Кавказе, на Кавказе, На Кавказе, на Кавказе горячо. Пуля дура, пуля дура, Пуля дура меня ранила в плечо. Эта рана не опасна, Эта рана, эта рана – пустяки. Не горюйте вы напрасно, Не тоскуйте по сыночку, старики. Как, подружка, меня встретишь? Я вернусь к тебе, вернусь издалека… Что ж ты, пуля, в сердце метишь? Прямо в сердце… – уж теперь наверняка! На Кавказе, на Кавказе, На Кавказе, на Кавказе горячо… 2004 г.

Имя поэта

Он был рожден для мирных песнопений, Для славы, для надежд. М. Ю. Лермонтов Задрожав, вдруг заплакала Лира, Терек взвыл, будто раненый зверь. Ни одна еще армия мира Не знавала подобных потерь. На Кавказ под черкесские пули Сослан был молодой офицер, Но героя те пули минули. Суд вершил Петербург-лицемер. Укрывали поручика горы, Их законы постичь он сумел. И горянки не прятали взоры, Их красу так никто не воспел. Но на север с вершины Кавказа Устремлялась свободно душа, Неподвластная царским указам, К русской ниве любовью дыша. Зря грозили забвеньем поэту Усмотрев в его гении зло. И не кануло имя то в лету А над миром, как солнце, взошло. 2004 г.

Поручик (Посвящается 190-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова)

Вы, поручик, опасно шутили, Заслужили немилость царей. Вашей дерзости Вам не простили — На войну снаряжайтесь скорей. Енисейская ссылка покруче, Кому выпадет что по судьбе. На Кавказ отправляйтесь, поручик, Упражняться в стихах и стрельбе. Послужите России достойно, Полно только бумагу марать. Для того и придуманы войны, Чтоб поэтов не множилась рать. Ваша храбрость, гусар, вам зачтется. Дар поэта зачтется вдвойне. Ну, а если судьба отвернется, Скажут просто – убит на войне. Вы, поручик, опасно шутили. Над своей надсмеялись судьбой. В Петербурге спокойно б служили. Не могли разве сладить с собой? Не смогли значит сладить с собой! 2004 г.

Дуэлянт

В сорок первом был убит Очень невезучий, Лишь стихами знаменит, Дуэлянт колючий. Что ж, дуэль так уж дуэль, Драться, значит драться. Прав здесь тот, кто точно в цель Сможет отстреляться. Так судил жестокий свет, Скорый на расправу. На поэтов слал навет — Не пришлись по нраву. Что нам мнение господ, Сердцем поостывших. Из России в «черный год», Навсегда отбывших. В сорок первом под Москвой, Когда стыли реки, Дуэлянт нас звал на бой В новом грозном веке. Разносились, как молва, Поднимали знамя, Те высокие слова: «Не Москва ль за нами?!» 2004 г.

Миша Пензенский

Перед Мишей Пензенским замерев, стою, Был лихим наездником – правды не таю. Из таких разборок выходил живым, В битве был не робок – восхищались им. Не монарх на троне — С властью не в ладах, И не вор в законе — Был не при делах. За какие доблести Он одет в гранит? Из-за чьей-то подлости Молодым убит. За базар ответил Честно и сполна. Пулей друг отметил — Вздыбилась волна. Горы голосили: «Лермонтов убит?!» За любовь к России Он одет в гранит. 2009 г.

Пока звучит в России Пушкин

Святые горы

Разминировали Пушкина саперы, Жизнь вернулась на круги своя. Встали из руин Святые горы, Древние предания тая. «Свято место пусто не бывает» — Истина библейская верна. Пушкинское слово прорастает Колосом тяжелым от зерна. Сытые не хлебом лишь единым, Пытаны на прочность как броня, Возрождались мы, непобедимы, В сердце верность Пушкину храня. 2007 г.

День Вознесения (К 170-летию со дня гибели А. С. Пушкина на дуэли)

У лукоморья дуб зеленый, Златая цепь на дубе том. А. С. Пушкин Черная речка – прощальные речи, Тускло горят поминальные свечи. Сквозь завыванье февральской метели Трудно расслышать весенние трели. День Вознесения все же настанет. С новою силой весна дружно грянет, И мы увидим: дуб зеленеет У лукоморья, и цепь не ржавеет, Кот по цепи той по-прежнему ходит: Сказку расскажет – песню заводит, И с пьедестала сам Пушкин к нам сходит. 2007 г.

Крылов и Пушкин (К 210-летию А. С. Пушкина и 240-летию со дня рождения И. А. Крылова)

Крылов и Пушкин рядом, Как добрые друзья, Нас провожают взглядом. Их заменить нельзя. Застывшие в скульптуре И в памяти у нас, Они в литературе Живые и сейчас. А мы проходим мимо Томов, стоящих в ряд. Все ищем анонима, Что их затмит – навряд! Затмения бывают На солнце и в умах, И звезды остывают И прячутся впотьмах. Но как бы тьма ни мстила За черный свой окрас, Могучее светило Все согревает нас. Усталые калеки, Запутавшись во лжи, Придем в библиотеки, Попросим: «Подскажи!» Крылов Иван Андреевич Нас басней удивит. Сам Александр Сергеевич Пером благословит. За наше словоблудье Они нас пожурят. Не строгие к нам судьи Прощеньем одарят. Мы выйдем из читальни, Прозревшие душой. И мир не виртуальный, А подлинный, большой, Нам станет не опасен — Ведь живы в нем пока Мораль Крыловских басен И Пушкина строка. 6 июня 2009 г.

Голубка

Подруга дней моих суровых, Голубка дряхлая моя. А. С. Пушкин «Подруга дней моих суровых», — Читал по радио актер. Старушка слушала, при слове «Голубка» будто кто-то стер С лица глубокие морщины, В глазах зажегся огонек. Теперь для грусти нет причины. Свершить кто чудо это смог? Пусть одряхлела, но голубкой Ее пред миром нарекли. Крестила лоб рукою хрупкой, И слезы радости текли По выцветшим щекам старушки. Родней забытая своей, Она прощала всех – сам Пушкин Сказал, что будет веселей! 16 декабря 2009 г.

Программа курса по выбору «Пушкин и религия»

Пояснительная записка к курсу по выбору «ПУШКИН И РЕЛИГИЯ»

Цель курса «Пушкин и религия» – приобщить молодежь к общечеловеческим ценностям на основе национальных культурных традиций. Сложнейшие философские проблемы человеческого бытия, которые всегда были в центре внимания русских писателей и поэтов, невозможно постичь, не овладев основами христианской культуры. А. С. Пушкин, будучи одним из умнейших людей своего времени, чувствовал, что без идеи Божества, твердой православной веры его мировоззрение становится зданием без фундамента. Священные тексты христианства послужили одним из важнейших источников поэтики Пушкина. Поэт обращался к священному писанию на протяжении всего своего пути – сначала с духом отрицания и сомнения, затем с духом смирения и любви, с надеждой и верой.

Духовный путь А. С. Пушкина чрезвычайно важен для современного человека. Получив прозападное практически атеистическое воспитание, постепенно великий поэт обретает веру и становится могучим борцом за самобытную русскую культуру.

Содержание курса раскрывается в 6 темах программы. К программе курса прилагается список рекомендуемой литературы.

ПРОГРАММА

Тема 1. Религиозные искания молодого А. С. Пушкина.

Двойственность христианских воззрений поэта в Александровскую эпоху. / «Ум ищет божества, а сердце не находит» – стихотворение «Безверие» (1817 г). / Безверие – настроение, а не убеждения. «Безумные шалости» юности в поэме «Гаврилиада» (1817 г.). От легкомыслия к глубокомыслию.

Ощущение поэтом трагизма безверия / «Мне страшно!… И на жизнь гляжу, печален вновь» – «Надеждой сладостной младенчески дыша…» (1823); «Демон» / Преодоление безверия / «На тихих берегах Москвы…» (1822); статья «По смерти Петра» (1822 г.); «Вечерня отошла давно»; отрывок «Из письма к неизветному» (1824 г.).

Тема 2. Духовное преображение поэта в сельском уединении Михайловского.

Обращение к священным книгам. Чтение Корана и Библии – / религиозно-поэтический цикл «Подражание Корану» (1824 г.).

Прикосновение к земле. Хождение в народ. Тяга поэта к эпосу и русской истории. Святогорский монастырь и работа А. С. Пушкина над народной драмой «Борис Годунов». Сближение с людьми духовного звания. Изучение Летописей. Постижение непрерывности вековой православной традиции в русской истории и культуре. Молитвенный пласт трагедии «Борис Годунов».

Поэтическое переложение годуновской молитвы; сцена летописателя с Григорием; сцена с Юродивым / Мотив молитв – сквозной мотив пушкинской трагедии. Приговор Пушкина Борису Годунову с позиций религозной нравственности. Глубинный смысл народной драмы «Борис Годунов» в свете вечных истин христианства.

Тема 3. Вторая половина двадцатых годов XIX века эпоха нравственного прозрения поэта и окончательного преодоления юношеского атеизма.

История создания стихотворения «Пророк» (1826 г.). Осмысление поэтом сущности и предназначения творческого гения, данного Богом. Мотивы покаяния и духовного очищения в поэзии Пушкина этих лет. / «19 октября 1827 («Бог помочь вам, друзья мои…»); И. И. Пущину (1826); «Воспоминание» (1828 г.); поэма «Полтава» (1828 г.); «Брожу ли я вдоль улиц шумных» (1829 г.); «В начале жизни школу помню я…» (1830 г.); «Воспоминания в Царском селе» (1829 г.).

Высокая поэзия священных книг – религиозно-духовный источник произведений поэта. Поэтическая переписка с митрополитом Филаретом / «Дар напрасный, дар случайный» (1830 г.); «Стансы» (1830 г.).

Тема 4. «Апокалиптические песни» Болдинского периода.

Болдинская осень в жизни и творчестве поэта. Философские размышления о судьбах современного мира. Обращение к священным книгам / Книга Екклесиаста; Апокалипсис / Образы «Откровения св. Иоанна Богослова» в лирике и драматургии Болдинской осени.

Маленькие трагедии – философское осмысление смертных грехов: сребролюбия («Скупой Рыцарь»), зависти («Моцарт и Сальери»), блуда («Каменный гость») и гордыни («Пир во время чумы»).

Тема 5. Творчество зрелого А. С. Пушкина воплощение основ русской Православной культуры.

Отношение А. С. Пушкина как православного христианина к семье, отечеству, государству.

Пример патриархальных семейных добродетелей – семейство Лариных («Евгений Онегин»); семейство Мироновых, Гриневых («Капитанская дочка»).

Небесное и земное в стихотворении «Мадонна» (Икона Божьей матери – символ семейного очага).

Верность супружескому долгу – заключительная сцена романа «Евгений Онегин».

Верность отечеству. Отечество – домашний очаг целого народа («Два чувства дивно близки нам»; «Бородинская годовщина»; «Клеветникам России»; поэма «Полтава»; письмо к П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 г.).

Пушкин – певец русской государственности (поэмы «Медный всадник», «Полтава»; стихи «Бородинская годовщина», «Клеветникам России», «Стансы»).

Христианский взгляд поэта на пути и способы усовершенствования человеческого общества («История Пугачевского бунта»; из статей и заметок «Мысли на дороге»).

Поэтическая исповедь поэта (1831–1837 гг.) / «Осень»; «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…»; «Песни западных славян» (Янко Марнавич); «Странник»; «…Вновь я посетил…»; «Мирская власть»; «Молитва»; «Не дорого ценю я громкие права…» / Тема сельского кладбища в стихотворении «Когда за городом задумчив я брожу».

Отношение А. С. Пушкина как христианина к смерти и бессмертию (стих. «Памятник»; «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»). Современники Пушкина о его кончине / В. А. Жуковский. Письмо к С. Л. Пушкину, 15 февраля 1837 г.; письмо кн. П. А. Вяземского – А. Я. Булгакову, 5 февраля 1837 г.

Неосуществленные замыслы Пушкина – драматический замысел об Иисусе Христе (план «Повести из римской жизни»); намерение переводить кн. Иова.

Тема 6. Пушкин-историк о религии и Церкви.

Признание поэтом самобытного характера исторического развития России и ее высокого предназначения в спасении христианского просвещения от варваров.

Уважение государственной мудрости Петра I и Екатерины II и отрицательное отношение к их реформам в духовной сфере.

Высокая оценка поэтом подвижнической деятельности русского духовенства в деле просвещения и нравственного воспитания народа /статья «По смерти Петра…» (1822 г.); ст. «О втором томе «История русского народа» Полевого» (1830 г.); «Очерк истории Украины» (1831 г.); ст. «О ничтожестве литературы русской» (1834 г.); «История Петра» (1835 г.); письмо к П. Я. Чаадаеву (1836 г.).

Литература

Васильев М. Е. Музей «Святогорский монастырь». – Л., 1984.

Гордин A. M. Пушкин в Михайловском. – Л., 1989.

Русские священники о Пушкине / сост. М. Д. Филин, B. C. Непомнящий. – М., 1999.

Друзья Пушкина: Переписка; Воспоминания; Дневники: в 2 т. / сост. В. В. Кунин. – М., 1986.

Заветы Пушкина. Из наследия первой эмиграции / сост. М. Д. Филин. – М, 1998.

Непомнящий B. C. Поэзия и судьба. – М., 1987.

Основы социальной концепции русской православной церкви // Юбилейный Архиерейский Собор Русской Православной Церкви 13–16 августа, Москва, 2000.

Последний год жизни Пушкина / сост. В. В. Кунин. – М., 1990.

Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: в 10 т. – Л., 1977–1979.

Юрьева И. Ю. Пушкин и христианство. – М., 1999.

Памяти Сергея Есенина

Поют в Японии Есенина (110-летию со дня рождения Сергея Есенина посвящается)

Стою один среди равнины голой, А журавлей относит ветер в даль… С. Есенин Поют в Японии Есенина, Звенит гитарная струна, В Рязани вечером осенним О пристань плещется волна. Курлычет в небе клин печальный, Уносит за море с полей Родной земли напев прощальный, И шепот трав, и шум дождей. По журавлям тайком вздыхая Березка на ветру грустит. Над миром душу согревая Мотив Есенинский звучит. 1 июня 2005 г.

Сергею Есенину

Сергей Александрович, здравствуйте! Кому-то Сережей Вы были. По-прежнему в лирике царствуйте! Мы Вас сберегаем от пыли, Которой скопилось немало Во всех многотомных изданиях; От критиков, трезво и рьяно Орущих на все мирозданье О Вас, как о сыне заблудшем — Нетрезвом поэте-скитальце. Российский поэт Вы из лучших, Таким счет ведется по пальцам. И будучи ранним и юным Смогли столковаться Вы с музой. И не было в мире подлунном Надежней и крепче союза. 15 мая 2012 г.

Памятник

Но, обреченный на гоненье, Еще я долго буду петь… Чтоб и мое степное пенье Сумело бронзой прозвенеть. С. Есенин Отлили в Мытищах памятник Пииту Российской земли. Раскачивается маятник, Забрезжил рассвет вдали. Раскачивается маятник, Стекают минуты в века. Раскачивается маятник, Стекает в Волгу Ока. Раскачивается маятник — Натянуты струны лир. Застыл на бульваре памятник — Стекает поэзия в мир. 6 июня 2005 г.

Осенний букет

Ты тоже стремишься в поэты — Унылые вирши слагать. Не сетуй на время, не сетуй. Попробуй его оседлать. Попробуй за хвост, как комету Поймать удалого коня И мчать от рассвета к рассвету, Ни в чем никого не виня. Попробуй с сумой за плечами Бродягой пойти по Руси. Осенними злыми ночами Природе шептать лишь: «Прости!» Попробуй чужие сонеты И рифмы не брать напрокат. Подслушав лягушек дуэты, Гимн жизни пропеть на закат. Попробуй осилить все это И, если ослабнешь в пути, Попробуй к могиле поэта Осенний букет принести. 3 июня 2005 г.

Белая береза

«Белая береза под моим окном», — Девочка читает чистым голоском. Без подсказки взрослых – помнит наизусть Те слова, где скрыта песенная грусть. Подрастет девчонка – в свой узнает срок, Как любил Россию автор чудных строк, Как ему певала песню в детстве мать, Как от этой песни сердца не унять. Только б не стиралась букв старинных вязь, И родное слово не втоптали б в грязь. Только бы звучало чистым голоском: «Белая береза под моим окном». 2007 г.

Мне пела реченька

Просто Венера (рассказ)

Девочка родилась на заре перед восходом солнца, когда в небе появляется утренняя звезда Венера, самое яркое после Луны светило. Мать, как бы уступив свое место на земле новой разгоравшейся жизни, сама быстро угасла. Отец, астрофизик по профессии, оставшись с крохотной дочуркой на руках, должен был сделать выбор: либо серьезное занятие наукой, либо родное дитя. Он выбрал дочь, дав ей имя Венера. Мечты об открытии внеземных цивилизаций, о кандидатской и докторской степенях остались в прошлом. Земная Венера остепенила отца-астронома, став для него целой неизведанной планетой, требующей постоянного изучения и наблюдения. Оставив науку, отец пошел работать в среднюю школу рядовым учителем физики и астрономии, стараясь все свободное от уроков время проводить с дочерью. Когда Венера подросла, отец во время школьных каникул стал брать ее с собой в многодневные походы по родному краю. Учил Венеру находить дорогу по Солнцу, ставить палатку, разжигать костер, даже удить рыбу и варить уху в походном котелке, а ночью при свете Луны читал ей стихи Маяковского, слегка переделав их на свой грустный лад.

В синем небе звезд до черта, Если б я мамашей не был Был, конечно, звездочетом.

Венере стихи казались очень забавными, она смеялась, слушая их, и засыпала со спокойной улыбкой на лице. А отец с грустью смотрел в звездное небо и чуть слышно, чтобы не разбудить спящую Венеру пел:

Ты у меня одна заветная, Другой не будет никогда.

Дочери полюбились походы с отцом. Целый мир звуков и красок открывался ей и в весеннем лесу, пробуждающемся к новой жизни, и в опустевшем осенью поле, над которым с прощальным курлыканьем пролетали журавли. «Куда они летят, папа?» – спрашивала Венера отца. «На зимние квартиры. Осенью птицы улетают зимовать в теплые края», – отвечал отец. «А люди?» – не унималась дочь. «А люди остаются ждать их возвращения у теплого очага». «Вот бы и нам полететь вслед за птицами, побывать на их зимних квартирах», – мечтала Венера. «Ты везде еще успеешь побывать», – обещал ей отец. «А ты?» – пугалась дочь. «Ну и я конечно, вместе с тобой. Куда же мы друг без друга?» – успокаивал ее отец, отводя глаза в сторону. Он знал о притаившейся в нем болезни. Ранняя смерть жены подкосила и его силы, и только безграничная любовь к дочери, смешанная с тревогой за ее судьбу, поддерживала отца, помогала сопротивляться недугу.

Шли годы. Из смешной маленькой девочки Венера превратилась в очень живую, спортивного вида девушку с лукавинкой в карих глазах и белозубой улыбкой. Внешне ничем не примечательная (подруги даже считали ее дурнушкой), но веселая и общительная, она быстро становилась душой компании и пользовалась успехом у мужской половины человечества ничуть не меньшим, чем ее красивые неприступные с виду сверстницы. Учеба давалась Венере легко. Отец с детства приучил ее беречь время, и она успевала решительно все: и танцевать на школьных вечерах, и готовиться к выпускным экзаменам, и ходить с одноклассниками в туристические походы. Жизнь улыбалась Венере во всем, а она, согретая любовью отца и вниманием друзей, улыбалась жизни в ответ. Да и о чем было грустить в ее годы?

Но беда уже подстерегала Венеру. Вернувшись с выпускного вечера, как полагается, под утро, она нашла родной дом опустевшим. Соседи сообщили ей печальную весть – ночью отца увезла карета скорой помощи с острым сердечным приступом. Дочь как была в бальном платье и белых туфельках, так и помчалась к отцу в больницу, думая только об одном: «Успеть, успеть».

Но она опоздала. Отец умер на заре, перед восходом Солнца, когда в небе появляется утренняя звезда Венера.

Птицелов

Смерть отца стала первым серьезным ударом судьбы для совсем еще юной девушки и неизвестно, как смогла бы она одна пережить такую потерю, но в это время в ее жизнь вошел новый человек. Оставшись без отцовской поддержки, Венера поступила на вечернее отделение биофака и пошла работать на кафедру лаборанткой, где и познакомилась с молодым аспирантом-орнитологом, «птицеловом» – как представился он ей при первой встрече. На Венеру пахнуло детством, счастливым и безоблачным. Она впервые после смерти отца улыбнулась, а вскоре к ней вернулись ее обычная жизнерадостность и общительность. Жизнь взяла свое.

Птицелов постоянно напевал, чуть фальшивя:

Трудно дело птицелова Заучи повадки птичьи, Помни время перелетов, Разным посвистом свисти.

Он объяснял лаборантке сложный механизм миграции птиц и необходимость их кольцевания, а вскоре окольцевал и саму Венеру, поселившись в ее опустевшей после смерти отца квартире. Защитив диплом с отличием, Венера с головой ушла в научную работу мужа, став для него и домашним, и ученым секретарем: ездила с ним в научные экспедиции, помогала обрабатывать собранный материал, переводила статьи по орнитологии из иностранных журналов, а в свободное от научной работы время вила гнездо, устраивая семейный быт.

«Повезло нашему птицелову. Птица-секретарь в сети попалась», – шутили на кафедре. Мужа забавляла эта шутка, а Венеру задевала и огорчала. «Птица-секретарь – хищница», – всерьез возражала она против такого сравнения.

– Так устроен мир – сильный поедает слабого, – напоминал ей муж-зоолог.

– Так устроен животный мир, а мы же люди, – не сдавалась Венера.

– Люди – человеки, – начинал напевать птицелов любимую песню Венеры о раненой птице, безбожно перевирая мелодию. Венера затыкала уши, чтобы не слышать всей этой фальши, и спор прекращался сам собой.

Так в разъездах по стране с экспедициями, в научных трудах и в житейских заботах незаметно проходила жизнь. Венера помогала мужу писать уже докторскую диссертацию, а сама так и числилась на кафедре старшей лаборанткой, хотя имела диплом с отличием. Муж принимал ее заботы как должное, называл ласково хозяюшкой, умницей, Венерочкой, но дома стал бывать крайне редко, ссылаясь на занятость в работе. В научные экспедиции он уже ездил один без Венеры, и даже отпуск они теперь проводили врозь. Венера осталась верна увлечениям юности – походному рюкзаку и песням под гитару у ночного костра, а муж предпочитал отдыхать с комфортом в санаториях и пансионатах. Что-то разладилось в их семейной жизни, но все друзья и знакомые по-прежнему считали союз научного светила и его верной спутницы на редкость удачным и готовились поздравить счастливых супругов с двадцатилетней годовщиной свадьбы. Семейное торжество совпало с защитой мужем докторской диссертации, и решено было отметить два события вместе.

Птицелов, как обычно, задерживался в очередной командировке, и Венере пришлось одной приводить квартиру в порядок, впрочем, она никогда не запускала дом, но по случаю двойного праздника ей хотелось обновить что-то из мебели, поменять обои, гардины на окнах. Женщина торопилась, надеясь все успеть к возвращению мужа, и даже отключила телефон, чтобы никто не отвлекал ее от генеральной уборки.

Был уже поздний вечер. Уставшая от нескончаемых домашних дел, Венера присела отдохнуть на краешек дивана и сама не заметила, как задремала. Резкий звонок дверь разбудил ее и чем-то встревожил. «Кто бы это мог быть в такой час?» – удивленно подумала она и поспешила в прихожую. Открыв дверь, Венера застыла на пороге. Перед ней стояла очень красивая и очень молодая девушка со светлыми распущенными волосами. Венера невольно залюбовалась незнакомкой. «Совсем как я двадцать лет назад», – подумала женщина – «только выше ростом, стройнее, красивее».

«Вы Венера?» – спросила девушка и, не дожидаясь ответа, перешла прямо к делу: «Я по поводу вашего мужа». «Его сейчас нет дома, он задерживается в научной командировке, но скоро должен вернуться», – как бы в чем-то оправдываясь, ответила Венера. Легкая усмешка пробежала по лицу незнакомки. «Ваш муж давно вернулся из командировки, а задерживается он у меня и уже не первый раз. Но мне надоело разыгрывать эту комедию, я хочу поговорить с вами серьезно».

До Венеры стало что-то медленно доходить. «Вы кто?» – спросила она глухо. «Личный секретарь вашего мужа, но дело не в этом», – незнакомка сделала короткую паузу и решительно продолжала – «Вы должны отпустить человека на волю». «Разве он в клетке?» – удивилась Венера. «В известной степени да. Вашему мужу просто удобно с вами, ну скажем как с сиделкой или нянькой, но в сущности, вы ведь ему уже давно не жена». Незваная гостья явно не церемонилась с хозяйкой дома.

– Зачем вам мой муж, он же старше вас вдвое? Неужели вы его так любите? – недоумевала Венера.

– Конечно, нет. Причем здесь любовь? – удивилась незнакомка наивности сорокалетней женщины. – Просто в данный момент он лучшая кандидатура из всех претендентов: доктор наук, занимает руководящую должность, в ближайшей перспективе загранкомандировки.

– Вы что-нибудь понимаете в его научной работе? – поинтересовалась Венера.

– А зачем мне что-то понимать в научной работе? – еще больше удивилось юное создание. – Я не ученый секретарь, а личный.

– Я вижу что вы за птица-секретарь, – с горькой иронией сказала Венера и захлопнула дверь.

Вернувшись в комнату, Венера тяжело опустилась на диван и застыла в оцепенении. Она долго не могла собраться с мыслями. Поздний визит прекрасной незнакомки показался ей каким-то наваждением. «Может быть, мне это только пригрезилось? Утром проснусь, и все будет no-прежнему – успокаивала она себя. Муж не сегодня-завтра вернется из экспедиции полный новых впечатлений и научных планов, которыми поспешит поделиться с женой».

– Венерочка, хозяюшка, – окликнет он ее с порога – принимай своего блудного мужа.

– Какой же ты блудный? – возразит она. – Ты – очарованный странник. Скиталец полей, озер и рек – одним словом – птицелов.

– Замечталась ты, моя бедная, – с легкой иронией скажет ей муж-скиталец – какой уж я очарованный? Я, скорее, разочарованный. Это ты у меня очарована, околдована, с ветром в поле когда-то обвенчана, – привлекая Венеру к себе, начнет напевать он, как всегда чуть фальшивя.

«Ты же слышала все фальшивые ноты в его голосе. У тебя в детстве находили абсолютный слух», – вдруг вспомнила Венера, как бы очнувшись от многолетней спячки. Взгляд ее упал на портрет отца в простой рамке. Венере показалось, что он смотрит на нее с укором и даже гневом. «На кого ты потратила двадцать лет жизни? Разве я тебя к этому готовил?» – как бы спрашивал отец у повзрослевшей без него дочери. Да, отец хорошо подготовил ее к дальней дороге, понимая, что свой путь ей придется пройти без него. Венера многое знала и умела: могла истопить печь и разжечь камин, могла свободно говорить по-английски и петь под гитару старинные русские песни, могла приготовить вкусный обед и подготовить научный доклад. Все окружающие ее люди, начиная с мужа и кончая просто знакомыми, видели в ней только рабочую лошадку, добросовестно везущую свой воз. «У тебя, Венерочка, светлая головка и золотые руки. Без тебя, умница, как без рук», – только и слышала она со всех сторон. С ней всегда и везде было удобно и надежно. Такой воспитал ее отец, но для него дочь была путеводной звездой, целой планетой во Вселенной. Венера с детства привыкла греться в теплых лучах его взгляда, ощущать себя маленькой богиней. С уходом отца сказка кончилась, Вселенная потускнела. Венера превратилась в Венерочку. принцесса в Золушку. Как это могло случиться? Кто был виноват в таком превращении? Венера винила во всем одну себя. Она забыла сама и позволила забыть другим свое истинное предназначение на земле, предав тем самым память отца. Необходимо было что-то срочно менять в своей жизни, ей не так уж много осталось времени на этой планете. Первое, что сделала Венера, придя в себя после пережитого потрясения, собрала вещи бывшего мужа и отвезла к его матери. В квартире, доставшейся ей от отца, сразу стало светлее и просторнее. Женщина решила перебрать свой гардероб и неожиданно для себя обнаружила, что у нее нет ни одного выходного платья, кроме подаренного отцом к выпускному балу много лет назад. Венера рискнула примерить свой лучший наряд. Платье свободного покроя, скрывавшее когда-то хрупкую девичью плоть, сидело теперь как влитое. Фигура Венеры сразу преобразилась, приобрела строгие классические очертания, но надо было что-то делать с прической. Неприбранные, плохо ухоженные волосы портили всю картину. «Самой мне с этим не справиться», – подумала женщина и решилась посетить местную парикмахерскую под громким названием «Салон красоты».

Немолодой дамский мастер скучал без работы, для него наступили тяжелые времена, он терял клиентуру. Новые русские считали его слишком старомодным, а пожилые клиентки предпочитали причесываться бесплатно у девочек-практиканток. Венера неуверенным шагом вошла в «Салон красоты». С первого взгляда на ее хаотичную прическу старый мастер понял, что случай очень запущенный, может быть, даже безнадежный. «Но ведь кто-то же подарил ей такое платье, что ее фигура при всей своей обыкновенности может соперничать с мраморным изваянием богини. А все остальное – моих рук дело», – решил он про себя и пригласил Венеру занять место в кресле. Женщина пошла на голос мастера как во сне, села перед зеркалом и зажмурилась. «Делайте со мной что хотите. Хуже не будет», – говорила она всем своим видом. Венера не помнила, сколько времени провела в таком забытьи. Ее сознание как будто на время отключилось. Голос мастера вернул Венеру к жизни. «Откройте глаза!» – властно сказал он. Ресницы Венеры дрогнули. «Смелее! – сказал мастер мягче. – Теперь вам уже нечего бояться». Венера широко распахнула глаза и уставилась в зеркало. Из зеркальной глубины на нее смотрела прекрасная незнакомка с гордо посаженной головой и серебристой короной волос.

– Кто это? – удивилась Венера.

– Это вы – настоящая, – спокойно ответил мастер.

– Такой меня видел только отец. Он и дал своей дочери-дурнушке имя Венера.

– Ваш отец смотрел на вас глазами художника, – объяснил мастер.

– Он был обыкновенный школьный учитель, – возразила Венера.

– А я обыкновенный парикмахер, – вздохнув, сказал старик.

– Вы – волшебник, сотворивший чудо, – тихо произнесла Венера, с благоговением глядя на него.

– Я просто очистил вас от серых будней. Вот и все чудо, – ответил мастер. «А может быть, ту знаменитую Венеру с острова Мелоса мастер тоже просто очистил от серых будней, и вот уже на протяжении веков она поражает мир своим совершенством», – думала преображенная женщина, возвращаясь к себе домой как на крыльях. Все вокруг нее словно умылось и посветлело.

И пред ним зеленый снизу, Голубой и синий сверху Мир встает огромной птицей Свищет, щелкает, звенит.

Вспомнилась ей песня мужа-птицелова. И вдруг она сама запела чисто и звонко, как в детстве:

Предо мной зеленый снизу Голубой и синий сверху Мир встает…

Прохожие оглядывались на нее с улыбкой. Она улыбалась им в ответ.

Как только Венера вошла в свою квартиру раздался телефонный звонок: «Венерочка, умница, нам надо срочно поговорить», – услышала она в трубке знакомый голос. «Венерочка здесь больше не живет», – спокойно сказала Венера. «А кто же здесь теперь живет?» – удивились на том конце провода. «Просто Венера», – ответила женщина и повесила трубку.

2002 г.

Лесничиха (рассказ)

Кто мне откликнулся в чаще лесной? Утром и вечером, в холод и зной, Вечно мне слышится отзвук невнятный, Словно дыхание любви необъятной… Н. Заболоцкий

В заповедных местах Горного Алтая на лесном кордоне жил лесник Иван Федорович Богатырев со своей женой Алтынай, коренной уроженкой Алтайского края. Сам Иван Федорович приехал на Алтай из срединной России в победном сорок пятом году залечивать раны войны и остался там навсегда. Было ему в ту пору чуть больше двадцати лет, но он уже успел отвоевать четыре года, заслужил на фронте офицерские погоны, боевые награды и раннюю седину, в самом конце войны был тяжело ранен, врачи потеряли всякую надежду на его выздоровление, он с трудом выкарабкался и был комиссован из армии вчистую.

До войны, учась в школе, Иван увлекался историей, занимался в краеведческом кружке и, прочитав однажды в исторических очерках Орловской губернии, что на месте его родного тихого Волхова, живописно раскинувшегося на холмах посреди огромного поля, шумел когда-то могучий лес, загорелся желанием возродить былое богатство отчего края. Сдав экзамены на аттестат зрелости в июне сорок первого года, он твердо решил ехать в Воронеж учиться лесному делу, но война нарушила его планы. Как сотни его сверстников, он ушел на фронт добровольцем и четыре долгих года постигал военную науку, но, даже, став настоящим солдатом, остался в душе верен своей юношеской мечте. Навсегда распростившись с армией после тяжелого ранения Иван намеревался осуществить давно задуманное – поступить в Воронежский лесотехнический институт, но война и на этот раз распорядилась его судьбой по-своему. Выписавшись из госпиталя, он сразу поехал домой на родную Орловщину, но не нашел там ни дома, ни родных. Повсюду безжалостно бросались в глаза только следы пожарищ. Иван ушел без оглядки от этого страшного разора, не в силах принять душой то, что его довоенная жизнь со всеми надеждами и мечтами сгорела дотла вся без остатка.

Тогда и вспомнились ему рассказы балагура-сибиряка, лежавшего с ним в одной госпитальной палате. Сибиряк был родом с Алтая и без устали приглашал всех своих товарищей по несчастью, покалеченных войной, приезжать после победы к нему в гости подышать целебным воздухом тайги. «Наш горный Алтай – настоящий курорт, не уступит Кавказским минеральным водам», – с гордостью говорил он. Выписываясь из госпиталя, сибиряк раздал многим раненым свой домашний адрес, получил его и Иван, но не придал этому большого значения: все мысли его тогда были о доме, об институте. После горестной встречи с родными местами он почувствовал, что ему необходимо сменить обстановку, уехать далеко-далеко, чтобы прийти в себя, не задохнуться под тяжестью той беды, которая обрушилась на него так внезапно в самом конце войны.

Иван списался с балагуром-сибиряком и уехал к нему на Алтай, где глубоко пустил корни: стал работать лесником в Горно-Алтайском заповеднике, женился на местной красавице по имени Алтынай, растил с ней сына Федора, надеясь в душе, что тот, повзрослев, осуществит отцовскую мечту – станет дипломированным лесоустроителем. На этот раз надежды не обманули Ивана. Окончив школу и отслужив два года в Армии, Федор поступил учиться в Сибирский лесотехнический институт по специальности инженер лесного хозяйства. Учеба давалась ему легко, он с увлечением постигал все премудрости науки, а каждое лето во время студенческих каникул охотно помогал отцу в лесничестве. «Скоро можно на покой. Есть кому передать лесное хозяйство», – удовлетворенно думал Иван, с гордостью глядя на возмужавшего сына. Сам он с годами стал заметно сдавать. Его все сильней охватывала тоска по родной Орловской земле, покинутой им много лет назад. Становясь старше, Иван острее чувствовал свою вину перед ней. Из года в год он честно работал в лесничестве, стараясь по мере сил сберечь для потомков все богатство благословенного Алтайского края: сохранял от порубки сибирский кедр, оберегал от браконьеров красавца-соболя, чтил первозданную красоту Телецкого озера с прозрачной, живой водой, но, даже став настоящим таежным жителем, остался по сути своей коренным степняком, уроженцем полевой России, неброский пейзаж которой не в силах затмить величественные картины гор и морей.

Пока сын был мал, Иван старался не тревожить сердце воспоминаниями, опасаясь предаться унынию и своей тоской замутить душу ребенка. Но по мере того, как Федор рос и мужал, крепко становился на ноги, не нуждаясь больше в отцовской опеке, Иван все чаще в памяти своей возвращался к порогу отчего дома, откуда его в первый раз проводили в школу, десять лет спустя на войну и куда через долгих четыре года он вернулся с победой, найдя там только следы пожарища. В минуты воспоминаний он ощущал тоску по родине чисто физически: у него теснило в груди, учащалось сердцебиение, становилось трудно дышать. Когда подступало удушье, Иван уходил в Алтайскую степь, раскинувшуюся по соседству с тайгой, долго лежал в высокой траве, вдыхая родной запах полыни, смотрел в высокое небо, провожая взглядом плывущие вдаль облака. Боль постепенно отпускала, дыхание становилось ровнее, он успокаивался и возвращался в лесничество к своим повседневным обязанностям. Чувствуя, что животворный воздух Горного Алтая не исцелит его душевных ран, Иван твердо решил доработать до пенсии положенный срок, передать лесное хозяйство в надежные руки сына и уехать с женой в родной Волхов доживать на покое свой век. Но его мечтам вновь не суждено было сбыться. В год окончания Федором института, в самый канун тридцатилетия Победы, он умер в районной больнице от сердечного приступа, не успев даже проститься с сыном.

Федор приехал уже на похороны отца и после поминок сразу вернулся в город – надо было заканчивать институт, защищать диплом. Все пять лет в институте он учился отлично, ему прочили блестящее будущее, он и сам всерьез подумывал об аспирантуре, о диссертации. Женившись на последнем курсе на эффектной студентке-горожанке, Федор переехал из шумного общежития в двухкомнатную кооперативную квартиру, подаренную к свадьбе молодым родителями невесты, и оборудовал себе в одной из комнат настоящий кабинет. Все, казалось, благоприятствовало его научной карьере: устроенный быт, поддержка родных, прекрасный руководитель, но внезапная смерть отца нарушила планы Федора. Осиротевшее лесничество ждало нового хозяина, да и мать, слабея день ото дня, звала сына домой. Надо было возвращаться.

Приезд Федора с женой не столько обрадовал, сколько успокоил Алтынай. Привыкнув все свои радости и печали делить с Иваном, она не в силах была после его смерти ни радоваться, ни горевать по-настоящему. Ей хотелось просто отдохнуть от житейской суеты, вспомнить прожитую нелегкую, но счастливую жизнь с любимым мужем и уйти на покой вслед за ним. Теперь она могла себе это позволить.

Похоронив вскоре после отца и мать, Федор взял на себя все заботы по дому, по хозяйству. Жена оказалась плохой помощницей, скучая в таежной глуши, уговаривала мужа вернуться к прежней налаженной жизни и сразу после рождения сына засобиралась в город, поехала показать внука деду с бабкой да не вернулась, оставив Федора одного с тоской по покойным родителям и новорожденному сыну. Первое время после распада семьи Федор особенно остро чувствовал свое одиночество, начал выпивать «с горя», но вовремя опомнился, стряхнул с себя пьяную одурь и впрягся в работу, помня из уроков отца, что тайга не прощает шальной жизни ни зверю, ни человеку.

С каждым днем у Федора прибавлялось забот в его большом лесном хозяйстве. Живой организм тайги нуждался в постоянной защите от любителей даровой поживы. Браконьерство для таких «горе-охотников» становилось не только средством, но и целью существования. Пытаясь спасти природу от поругания человеком, Федор терялся, чувствуя свое бессилие перед стихией истребления, захватившей души людей. Все, чему его учили в школе и в институте, что он сам усвоил с детства из уроков отца, все, казалось, теряло смысл, обесценивалось, столкнувшись с этой безудержной погоней за наживой. Федор не мог примириться с таким положением вещей, но боролся в одиночку, никому не доверяя после бегства жены, и часто терпел поражения. С годами он еще больше замкнулся в себе, посуровел. Люди относились к нему no-разному одни ненавидели и боялись, другие уважали, но никто не любил. Внезапно в его одинокой, бедной радостями жизни произошла резкая перемена. Как-то летом на практику в его лесничество прибыла группа учащихся Бийского лесного техникума. Это был еще совсем зеленый, без устали галдевший народ. Поначалу Федора раздражали глупые выходки ребят, их непрестанный гомон, беспричинный смех, но вскоре он привык и даже привязался к практикантам, стараясь передать им все, что сам знал о жизни тайги. Отношения между ним и молодежью установились хорошие, дружеские. Среди девушек-практиканток одна особенно привлекла внимание Федора. Звали ее Аленка. Федора поразило в ней удивительное сочетание наивной доверчивости, с какой она тянулась к людям, и недетской печали в больших серых глазах. «Сирота, наверное» – думал он, сочувственно глядя на нее. Федор не ошибся. Аленка осиротела десять лет назад.

Жила она тогда с родителями и старшим братом Иваном в поселке леспромхоза. Отец вдруг затосковал в родимой глуши и завербовался на север, обещал забрать семью, когда устроится с жильем, прислал два письма и один денежный перевод и как в воду канул. Мать поехала разыскивать отца и тоже сгинула, оставив Аленку с братом на иждивении бабушки, больной старухи, которая вскоре умерла. Окончив школу, Иван пошел работать в леспромхоз, но он был еще несовершеннолетний, и ему не доверили воспитание младшей сестры. Из органов опеки приехала строгого вида женщина с холодным лицом и одним росчерком пера решила судьбу Аленки, оформив ее в интернат.

Разлученный с сестрой Иван от тоски не находил себе места в опустевшем родительском доме и перебрался в общежитие поближе к своей бригаде. Народ в ней подобрался разный, как говорится, со всячинкой. В большинстве своем это были сорвавшиеся с насиженных мест люди, метавшиеся по жизни в погоне за длинным рублем, который сразу на «радостях» и пропивался. Ивана постепенно затягивала эта бесшабашная жизнь. Он не хотел быть белой вороной, боясь оказаться в одиночестве. Ему исполнилось уже восемнадцать лет, и было решено «прописать» его в бригаде как полноправного члена. Закончилась эта затея плачевно. Сплавщики, основательно подгуляв, подняли беспорядочную стрельбу (многие из них баловались в тайге ружьишком, и почти у каждого была двустволка). Угомонились они далеко за полночь, а утром, протрезвев, обнаружили, что один из сплавщиков, повздоривший накануне с бригадиром, был тяжело ранен в пьяной перестрелке. Он потерял за ночь много крови и умер по дороге в больницу, не приходя в сознание. Началось следствие. Иван был самым молодым в бригаде, к тому же рос без родительского глаза, и проще всего было свалить вину на него. Ему намекнули, что лучший выход в его положении – признаться во всем самому, чтобы не будоражили всю бригаду. Срок он получит небольшой, ему зачтутся его молодость и чистосердечное признание, а товарищи по бригаде возьмут шефство над Аленкиным детдомом, и его младшая сестра ни в чем не будет знать нужды. Последний довод особенно подействовал на Ивана, и он согласился взять всю вину на себя. Его приговорили к десяти годам лишения свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовой колонии строгого режима. Так трагически оборвалась юность Ивана, по-настоящему не начавшись.

Аленка в то время была слишком мала, и ей ничего не сказали о случившемся. Повзрослев, она узнала, где находится ее брат и за что он был осужден, но не поверила ни одному плохому слову о нем, убежденная в его невиновности. Выйдя из интерната, Аленка поступила в Бийский лесной техникум, надеясь по окончании учебы получить направление на работу в родной леспромхоз и дождаться там возвращения брата. Перейдя на последний курс, она поехала на практику в лесничество, где встретила Федора.

Первое время Аленка дичилась лесничего. Ее отпугивал его чересчур строгий, даже суровый вид, но приглядевшись к Федору повнимательней, почувствовав, как болеет он душой за каждого выпавшего из гнезда птенца, за каждое сломанное деревце, она поняла, что перед ней не угрюмый, а просто не очень счастливый человек, одинокий, как она сама. Возможно, тоска по домашнему очагу, которого они оба были лишены, и сблизила их поначалу. К концу Аленкиной практики они уже настолько привязались друг к другу, что твердо решили не расставаться и, не откладывая дела в долгий ящик, расписались в местном сельсовете. Аленке оставалось еще год учиться, она перевелась на заочное отделение и вернулась в лесничество к Федору законной женой и хозяйкой.

В дом мужа Аленка вошла легко и просто, не вошла, а впорхнула, как ласточка в сени ранней весной; скользила солнечным лучиком по горнице, наполняя светом и теплом каждый угол его холостяцкого жилища, надолго застывая перед портретами родителей Федора, висевшими на стене у окна, всматривалась в незнакомые лица, пытаясь найти в них сходство с дорогими ей чертами мужа. Вопреки опасениям Федора Аленка не затосковала в лесничестве по шумной городской жизни. Ей с детства были знакомы звуки и запахи тайги, она умела и любила слушать тишину леса, различала голоса птиц и зверей. В этом они были похожи с Федором, несмотря на значительную разницу в годах. Аленка помогала мужу в любом деле, и он полушутя-полусерьезно стал называть ее лесничихой. Так в любви и согласии прожили они первый счастливый год своей семейной жизни.

В конце июля Аленка получила из техникума вызов на госэкзамены, и Федор проводил ее в город, пожелав успешной защиты диплома. С нелегким сердцем простилась Аленка с мужем, хотя и знала, что расстаются они всего на месяц; к тревоге за мужа примешивалась тоска по брату, о котором она давно уже не имела никаких известей.

Срок заключения Ивана подходил к концу. Может быть, он и сломался бы в лагере, не выдержав в неволе столько лет, но его поддерживали мысли об Аленке. По слухам, долетевшим в колонию с воли, Иван знал, что сестра заканчивает техникум, выходит замуж за серьезного человека. Он радовался счастью сестры, хотя и не мог себе представить ту кудрявую первоклассницу, какой осталась у него в памяти Аленка, взрослой замужней женщиной. Вместе с радостью в душу закрадывалась и тревога – как встретит его сестра после долгой разлуки, признает ли в нем родного брата, не побоится ли замараться его прошлым. Ивану казалось, что вернись он к Аленке не с пустыми руками, а с дорогим подарком, она обрадуется его приходу, пусть даже притворится, что рада – только бы не отвернулась при встрече. Выйдя на волю в конце весны, он твердо решил добыть в алтайской тайге соболя Аленке на воротник. Купив по случаю охотничье ружье на пригородном базаре, Иван запасся патронами и продуктами и углубился в тайгу, знакомую ему с детских лет. Подростком он часто ходил с отцом на охоту, да и бабушка-знахарка, уходя на все лето в тайгу за травами, брала внука с собой. Иван знал, что летом лес отдыхает, залечивает свои раны. Соболь за летние месяцы нагуливает жирок, отъедаясь в таежном кедровнике, и к осени на нем отрастает густой подшерсток. Его темный мех становится пышным, ценится дороже. Иван прожил в тайге до сентября, готовясь к охоте. Среди разнотравья и многоголосия живой природы он отдыхал душой от казенной обыденности лагерной жизни. Запасов его хватило надолго, да и лес подкармливал Ивана своими дарами. С наступлением осени Иван все чаще углублялся в густой кедровник, выслеживая соболя, окрепшего за лето и облачившегося в дорогую шубу к зимним холодам. Однажды тихим сентябрьским утром Ивану сильно повезло. Добыча, казалось, сама шла к нему в руки. Зорким глазом бывалого охотника он приметил, как в вышине могучего дерева качнулась ветка и мелькнула узкая мордочка и пышный темный хвост. Иван вскинул ружье, прицелился. Вдруг резкий окрик заставил его вздрогнуть, обернуться. Перед ним стоял крепкого вида мужчина в форме лесничего. «Охота запрещена. Заповедная зона», – отчеканил он как по-писаному, сурово глядя на Ивана. Иван поежился под этим взглядом, почувствовал легкий озноб. У него учащенно забилось сердце, мгновенно пересохло во рту, по лбу заструился холодный пот. Он презирал себя за это проявление слабости и ненавидел того, кто заставил его испытать унизительное чувство страха. За свою недолгую несчастливую жизнь он слишком натерпелся от таких, как этот лесничий. Это они, всегда по форме одетые, уверенные в своем праве распоряжаться людскими судьбами, разлучили его много лет назад с родной сестрой, это они, холодные и равнодушные к чужой беде, не дав себе труда разобраться в запутанном деле, упекли его, тогда еще совсем мальчишку, в колонию на долгие десять лет. Но теперь все, хватит. Он, Иван, уже не будет покорной овцой. Он вынесет судьям свой обвинительный приговор и сам приведет его в исполнение. Иван прицелился в ненавистную ему фигуру лесничего и спустил курок…

…Отчаянный женский крик пронзил тишину осеннего леса и утонул в грохоте прозвучавшего выстрела…

Получив диплом об окончании техникума, Аленка поспешила домой в лесничество. Что-то тревожило ее, заставляло торопиться. Она была почти рядом с лесным кордоном, когда ей послышался голос Федора, резкий и властный, обращенный явно к кому-то чужому. Аленка насторожилась, прислушалась. Она знала, что в тайге Федор всегда говорил тихо, почти шепотом, боясь вспугнуть лесных обитателей и нарушить размеренное течение таежной жизни. Только с браконьером, незваным гостем заповедного леса, мог говорить он так сурово и резко в это тихое осеннее утро. Ни минуты не раздумывая, забыв про опасность, Аленка устремилась на голос Федора и в самое последнее мгновение успела заслонить его собой от роковой пули.

Когда дым от выстрела рассеялся, Иван с изумлением увидел, что лесничий стоит на коленях перед неподвижно застывшей, как бы задремавшей на траве молодой женщиной, почти девочкой и изо всех сил старается ее разбудить, без конца повторяя: «Аленка, Аленка…» Ужасная догадка пронзила вдруг сознание Ивана. Выронив ружье из ослабевших рук, он бросился в лесную чащу, завывая, как раненый зверь.

Охваченный ужасом, мчался Иван, не разбирая тропы, подальше от страшного места. Страх загнал его в самую глушь, прозванную в народе кощеевым царством. Безжалостно исхлестанный ветками таежных деревьев, вконец обессиленный, упал Иван на влажную землю и долго лежал, не чувствуя сырости, пытаясь прийти в себя, отдышаться. Потом он встал, огляделся и понял, что заблудился. Вокруг на сотни верст простирались топкие болота, выбраться из которых было почти невозможно. В памяти Ивана всплыли бабушкины сказки о кощеевом царстве, поведанные внукам долгими зимними вечерами, свисающая с печи кудрявая головка Аленки, ее круглые, горящие от любопытства глаза. Теплая волна нежности подступила к сердцу Ивана, спекшиеся губы прошептали: «Аленка»; и он сделал еще один шаг, последний в своей жизни. Болото чавкнуло и стало жадно заглатывать новую жертву в свое гнилое нутро. Зелень стоячей воды сомкнулась над забубенной головой Ивана.

В конце сентября к Федору в лесничество приехала его бывшая жена с хрупким на вид, но живым мальчиком лет десяти. Она наконец-то сделала удачный выбор – вышла замуж за ответственного работника и уезжала с ним заграницу. Ребенок от первого брака стал ей обузой, и она решила отдать мальчика Федору.

Отец и сын долго всматривались друг в друга, один с грустной нежностью, другой с настороженным любопытством. Потом Федор протянул мальчику руку и повел в свой осиротевший с гибелью Аленки дом.

В один из погожих сентябрьских вечеров Федор привел сына на сельское кладбище, подвел его к трем печальным бугоркам, окруженным молодыми елочками, и застыл перед дорогими могилами в скорбном молчании. «Кто здесь лежит, папа?» – тихо спросил мальчик, с недетской грустью глядя на поникшую фигуру отца. «Здесь все свои, родные» – глухо ответил Федор, крепче сжимая руку сына.

1996 г.

Ветры стихли, воды задремали

Ветры стихли, воды задремали, И Земля уснула до зари. Ты не спишь, один в своей печали, Никого за это не кори. Не кори за то, что поделиться Ты не смог ни с кем своей судьбой, Не взметнулся ввысь подобно птице На призыв души тебе родной. Радость ты дарил легко и просто, Не жалел, не прятал, не копил, Но беда подкралась вдруг без спросу — Ты ее ни с кем не разделил. Целый мир хотел ты осчастливить, Ведь унынье – это тяжкий грех. Ты не знал, что может опостылеть Самый звонкий беззаботный смех. И среди бездумного веселья Вдруг заплачет, задрожит душа, Будто на чужом пиру похмелье, Где на жизнь не ставят ни гроша. Ветры стихли, воды задремали, И земля уснула до зари. Ты не спишь, один в своей печали, У судьбы прощенье попроси. 2003 г.

Мне пела реченька

Мне пела реченька про лето красное: Придет с волной любовь, придет напрасная, Прихлынет к сердцу вдруг лишь на мгновение, Подхватит быстрое ее течение. Теченье быстрое, Река глубокая. Не доверяй волне, Ты, синеокая. Я не послушалась совета реченьки, Волне доверилась июльским вечером. Любовь прихлынула лишь на мгновение, И унесло ее вниз по течению. Теченье быстрое, Река глубокая. На берегу грущу Я, синеокая. Пропела реченька про лето красное. Я не корю любовь свою напрасную. Пускай плывет с волной вниз по течению, Приходит счастье к нам лишь на мгновение. Теченье быстрое, Река глубокая. Дождусь другой волны Я, синеокая. 2003 г.

Малые реки

К Днепру стремится Вязьма, А к Дону мчит Сосна. В Оку шлет воды Клязьма, К морям спешит волна. И Яуза-речушка не просто ручеек, Заманит вас подружка В Мытищи на чаек. Заманит – не обманет, К столу всех пригласит И самовар поставит, Что серебром блестит. Мытищенской водицы, Вспоившей стольный град, Гость из любой столицы Отведать будет рад. Рек малых по России Как родников не счесть. Не всю траву скосили, Косе работа есть По берегам текущих К морям прохладных вод, Журчаньем струй поющих Встречающих восход. Блеснет в траве речушка, Пробьется родничок, И пригласит подружка Друзей всех на чаек. 2005 г.

Ока нас позвала в дорогу

Ока нас позвала в дорогу, Как манит солнце по утрам. Мытищ покинули берлогу Стремясь к высоким берегам. Связь есть во всем. Связуют реки Поселки, страны, города. Благословенная во веки Течет и плещется вода. И из болот, из темной чащи, Где злая ведьма ворожит, Ручей прозрачный и журчащий Навстречу к речке побежит. Сукромка в Яузу вольется, А Яуза в Москва-реку. Москва как змейка изовьется — Напоит водами Оку. И пристань древняя Калуга Гостей приветит всякий раз. Недалеки мы друг от друга — Вода как нить связует нас. Июнь 2009 г.

Май не кончается

Все клады заговоренные[5] (рассказ)

Все клады заговоренные. Чтоб его найти и увидать, талисман надо такой иметь, а без талисмана ничего, паря, не поделаешь.

А. П. Чехов. Счастье.

I

В старой московской коммуналке на Чистых прудах проживали по соседству Шура-старенькая, по прозвищу «Барынька-сахарная» и Шура-маленький, по прозвищу «Шарик». Комната барыньки, просторная и светлая, выходила окнами на бульвар, где цвели летней порой старые липы. Шурик с матерью занимали комнату поменьше, третья, совсем маленькая, долго пустовала, пока в нее не вселился новый жилец, аккуратный и непьющий, ставший в скором времени отчимом Шурика.

Когда-то вся квартира принадлежала Шуре-старенькой. Досталась она ей в наследство от родной тетки, прожившей всю жизнь в Москве. Сама Шура-старенькая родилась и выросла в старинном русском городе Ельце, Орловской губернии, в семье педагога-словесника. Звали ее в то время просто Шурочкой. Имя свое она унаследовала от отца, названного Александром в честь почитаемого в их семье царя-освободителя, трагически погибшего от рук террористов.

В день рождения первенца дед ее подарил жене брошь редкой ювелирной работы – крупный овальный александрит в ажурной золотой оправе. Бабушка, рано овдовевшая, свято хранила подарок мужа, и передала семейную реликвию невестке (матери Шурочки) в день рождения Александры. Мать прикалывала брошь очень редко, и только днем, когда александрит отливал изумрудно-зеленым светом, – кроваво-красный в пламени свечей камень внушал ей суеверный страх. Скрепя сердце исполнила она волю покойной свекрови – передала фамильную драгоценность дочери в день рождения внука Александра, предчувствуя, что камень не принесет той счастья.

Опасения матери оказались не напрасны. Жизнь обрушилась на совсем еще юную Шурочку лавиной бед. В суровые двадцатые годы умер от тифа отец, вслед за ним от горя и голода угасла мать. Муж, белый офицер, не мог оставаться в красной Совдепии, хотел увезти жену с маленьким сыном за границу, но куда ей было деться от родных могил, от колокольного звона, плывущего с соборной площади, от волнующих душу звуков и запахов милого сердцу подстепья, когда весенней порой поутру пение девичьих голосов сливается с трелью птиц в цветущих яблоневых садах, окутанных белой дымкой, словно тонким елецким кружевом.

Ей в Париже снился бы Елец-городок. Отец, умирая, говорил: «Александра, помни: твоя колыбель – срединная Россия, давшая миру Великого старца и очарованного странника. Храни верность отчему дому, детям и внукам своим передай любовь к его смиренной красоте – иначе не будет моей душе покоя». Предсмертные слова отца отпечатались в ее сердце, как молитва, она не смогла уехать с мужем на чужбину, осталась в России с новорожденным сыном.

Потянулись трудные, полные лишений годы. В поисках хлеба насущного Александра перебралась в Москву к сестре матери, единственной родственнице, оставшейся у нее на родине. Тетка тоже вскоре умерла, и они зажили с сыном совсем одни. Всю нерастраченную нежность Александра изливала на свое единственное дитя, но не испортила его слепой материнской любовью. Да разве любовь может быть слепа? Слепа может быть только ненависть. Ненависть Гражданской войны отняла у нее отца и мать, мужа… и чуть было не отняла Родину. После всех утрат у нее остались три сокровища: сын Александр, завещанная отцом «любовь к родному пепелищу» и семейная реликвия – кровавый камень александрит в ажурной золотой оправе.

Ненависть новой войны отняла самое ценное из них: единственного сына и наследника. Но Александра продолжала жить и хранить два оставшихся, сама уже не зная для кого. С годами боль утраты не притупилась, а ушла вглубь израненной Шурочкиной души и затаилась до срока, с новой силой напомнив о себе, когда в ее квартире, ставшей к тому времени коммунальной, поселился очень беспокойный жилец – Шура-маленький.

Родного отца Шурик не помнил, знал только свое отчество – Александрович, из этого делал вывод, что мать когда-то любила отца, раз назвала сына в его честь, но счастье, как видно, было недолгим. Отец, по словам матери, начал пить, и они разошлись, когда Шурику не было и года. Появившийся в его жизни отчим не только не заменил ему отца, как надеялась мать, но своей унижающей опекой дал вкусить пасынку всю горечь сиротства. Шурика раздражал его снисходительно-поучающий тон, оскорбляла угодливая покорность матери, он старался как можно реже попадаться отчиму на глаза, все свободное от уроков время проводил во дворе с любимым щенком Шариком, единственным близким ему существом. Но дружба эта окончилась трагически для обоих, когда Шурик учился еще в четвертом классе. В школе задали сочинение на тему «Мой лучший друг», и Шурик написал о своем любимце, так и озаглавив домашнюю работу «Шарик и Шурик». Учительница поставила в его тетради жирную двойку за помарки и ошибки и во всеуслышание заявила, что трудно разобрать – написал ли это сочинение ученик Шурик или нацарапал песик Шарик. В классе поднялся смех, и с того самого урока Шурика стали дразнить Шариком. Следствием такого педагогического приема явилось то, что Шурик, вернувшись домой из школы, впервые пнул своего любимца ногой и, обливаясь слезами от жалости, выкинул скулящего щенка на улицу, после чего возненавидел сам себя и весь белый свет, стал драчлив с ровесниками и груб со взрослыми. Его детская душа, раненная неосторожным словом бездарного педагога, озлобилась и закрылась наглухо. Повзрослев, он превратился из Шурика-Шарика в Саньку-балбеса, по ком «колония плачет». Школьные учителя давно махнули на него рукой как на пропащего, после девятого класса открестившись, – благословили всем дружным педсоветом в ПТУ.

Так выходил Санька на большую дорогу жизни, где не уготовано было для таких, как он, ни дорожных указателей, ни светофоров, что неизбежно приводит к аварии, но в результате одного, на первый взгляд незначительного, случая для него зажегся зеленый свет. Как-то, столкнувшись в коридоре коммуналки с престарелой соседкой и чуть не сбив ее с ног, Санька услышал: «Александр, если вас не затруднит, пожалуйста, купите мне в аптеке сердечных капель». Его поразило обращение к нему на «вы», он растерялся и вместо обычной грубости, готовой в любую минуту сорваться с языка, пробормотал в ответ что-то невнятное, выхватил рецепт из слабеющих старческих рук и со всех ног помчался за лекарством.

Так они подружились – одинокая старая женщина, доживающая свой век в кругу воспоминаний об ушедших близких, и угловатый колючий подросток, неловко входящий в жизнь не с той ноги. Санька стал проводить вечера за чаем у соседки. В комнате Александры Александровны его поражало то, что все здесь: и вещи, и люди, глядевшие на него из рамочек со стен, и сама хозяйка – носило печать определенного места и времени, и только он, Санька, отражавшийся в старинном зеркале, казался непонятным пришельцем ниоткуда. Он впервые устыдился своей диковатой прически, всего своего расхристанного вида. Этот вид вполне подходил бы для разговора про жизнь с «родным» отчимом, для беседы «по душам» с «любимыми учителями», но никак не вязался с тем печальным безмолвием, которое установилось между ним и «старорежимной барынькой», когда она устремляла на Саньку-балбеса полный нежной грусти взор. От этого взгляда у него щипало в глазах, он чувствовал себя Шурой-маленьким, готовым выплакать все свои обиды Шуре-старенькой, но Шура-старенькая, как оказалось, сама нуждалась в его помощи и поддержке.

Чувствуя, что дни ее сочтены, Александра поведала трудному подростку историю своей нелегкой жизни и открыла перед ним заветную шкатулочку, хранящую самое сокровенное: старинные снимки отца и матери, последнюю фотографию сына, сделанную в июне 1943 года, личные письма и документы, казенную бумагу, датированную августом 1943-го, а на самом дне в бархатной коробочке семейную реликвию – кровавый камень александрит, так и не принесший ей счастья. Содержимое шкатулки поразило воображение Саньки, особенно привлек внимание военный снимок. С пожелтевшей фотографии на него смотрело открытое лицо молодого курсанта, почти его ровесника, с твердо сжатым, строгим ртом и по-мальчишески веселыми глазами, распахнутыми в мир с радостным ожиданием чуда. На обороте снимка были строки из Сергея Есенина, запрещенного тогда кулацкого поэта: «Я вернусь, когда раскинет ветви по-весеннему наш белый сад…», – а ниже дата и подпись – Александр-младший.

Он снялся незадолго перед выпуском из училища и, опасаясь придирок военной цензуры, послал матери весточку с оказией, но, как известно, дурные вести спешат, а хорошие опаздывают – последний привет от сына Александра получила уже после извещения о его гибели. Потрясенная мать готова была поверить в чудо воскресения, но дата на фотографии безжалостно напоминала, что чудес на войне не бывает. Единственным утешением было то, что сын лег в родную Орловскую землю, давшую последний приют ее отцу и матери.

Все последующие годы Александра жила с тревожащей ее мыслью: удастся ли ей выполнить волю покойных родителей – передать в надежные руки полученное от них наследство. Время шло, силы ее таяли, тревога нарастала…

В то утро Александра Александровна почувствовала себя лучше, но она знала, что это улучшение временное, что земной срок ее на исходе, и она приняла решение, исподволь давно вынашиваемое в ней. Весь день прошел у Александры Александровны в суетной спешке, не свойственной ей даже в молодые годы, но она торопилась – надо было успеть сделать главное.

Только к вечеру, закончив все дневные дела, она успокоилась и с легким сердцем впервые за последние месяцы крепко уснула. Знакомый до боли сон снился ей той ночью…

(Однажды летом, еще задолго до войны, маленький Александр заблудился в городском саду, казавшимся ему дремучим лесом. Он долго крепился, не звал на помощь, с надеждой вглядывался в лица прохожих, потом сел на корточки под деревом, закрыл ладошками лицо и тихонько заплакал, но мать уже спешила к нему с виноватой улыбкой. Встреча была радостной, примирение быстрым, и происшествие легко забылось ими обоими. Много лет спустя, уже после гибели сына, этот случай всплыл в памяти матери и стал часто сниться. Сон искажал реальную картину прошлого: Александра металась по саду в поисках сына, звала его, он откликался со смехом, она спешила на его голос… и просыпалась в полном одиночестве, не в силах уже заснуть до утра.)

Все тот же, знакомый до боли сон снился ей той ночью. Спала она крепче обычного, и ничто не нарушало ее сновидений: она наконец-то нашла сына и успокоилась навсегда.

Известно, что украденные камни проявляют отрицательные свойства, а купленные, напротив, становятся талисманами через много лет, но подлинными талисманами являются камни, подаренные или передаваемые по наследству.

II

К смерти старой соседки в квартире отнеслись по-разному: отчим с нескрываемой радостью – комната освободилась; мать по-житейски спокойно – пожила старушка, слава Богу; и только Саньку потрясло это событие – с уходом Александры Александровны он терял единственного по-настоящему близкого ему друга и снова оставался один с этим огромным и недобрым к нему миром. Но между живыми и мертвыми существует незримая связь, пока жива память. По завещанию, оставленному Александрой Александровной Бережковой, или просто Шурой-старенькой, заветная шкатулочка со всем содержимым переходила Александру Александровичу Соколову, или просто Саньке.

Отчим не проявил особого восторга по поводу наследства, полученного пасынком. «Бумажки да стекляшки», – небрежно обронил он, заглянув в шкатулку. Взяв в руки брошь, добавил скептически: «Наверняка искусная подделка». Санька задохнулся от возмущения, готов был броситься на отчима с кулаками, но его поразила перемена, происшедшая с александритом, – изумрудно-зеленый при свете дня камень утратил всю свою таинственную и притягательную силу. «Неужели опять обманули, – с горечью подумал Санька. – Неужели все в этой жизни только ложь и обман – искусная подделка?» Он захлопнул шкатулку и спрятал ее в темную кладовую – с глаз долой.

Несколько дней после этого Санька жил как в чаду, снедаемый сомнениями, когда же решился еще раз взглянуть в заветную шкатулочку, камня в ней не было. Обнаружив пропажу, Санька сгоряча чуть было не поднял на ноги весь дом, но шевельнувшаяся в его душе догадка охладила пыл и заставила серьезно задуматься о случившемся. Он решил сам проверить свои подозрения, не раскрывая себя.

Отчим, вдруг необыкновенно подобрев к пасынку, проявил о нем удивительную заботу – достал на работе путевку в пансионат на берегу Балтийского моря под Калининградом. Бескорыстие отчима насторожило Саньку, он не верил в его доброту, но причин для отказа не было, к тому же не хотелось огорчать мать, и Санька нехотя согласился. Поезд отходил рано утром, мать не могла поехать с сыном на вокзал – работала в первую смену, и отчим, окончательно раздобрившись, вызвался проводить пасынка, взяв на работе отгул. Прощание на вокзале было недолгим. Отчим куда-то торопился, но все-таки дождался отхода поезда, помахал Саньке с перрона, тот небрежно кивнул в ответ и отвернулся – он чувствовал, что его сознательно отсылают из дома.

Проводив пасынка, отчим сразу почувствовал облегчение. Конечно, вся эта затея с поездкой дорого ему обошлась, как говорится, стала в копеечку, но игра стоила свеч – мальчишка начал о чем-то догадываться и мог спутать ему все карты. Теперь, избавившись от слежки пасынка, он без труда осуществит задуманное. Такие мысли приходили в голову отчима, когда трамвай № 5 вез его к комиссионному ювелирному магазину «Жемчуг». На остановке «Олимпийский проспект» он вышел из вагона, на секунду остановившись, заглянул во внутренний карман пиджака и уверенно зашагал к намеченной цели. Минут через двадцать прохожие обратили внимание на солидного с виду мужчину, который вел себя очень странно – опрометью выбежав из магазина, он помчался по тротуару и выскочил на проезжую часть, когда зажегся красный свет. Все произошло мгновенно – резкий скрип тормозов, отчаянный крик какой-то женщины и растекающаяся по асфальту лужа крови. Утром следующего дня ничего не ведавший о случившемся Санька сходил с поезда на вокзале в Калининграде, и здесь его уже ждала телеграмма-молния: «Возвращайся. Дома несчастье. Мама».

После похорон отчима мать, в меру погоревав, успокоилась. Забота о сыне взяла верх над тоской по мужу, так нелепо погибшему. Ей вернули из морга его вещи, и она решила перешить на сына оставшийся от отчима костюм. Как-то вечером, вернувшись с работы, мать разложила на столе пиджак и принялась отпарывать подкладку. Санька, сидя на диване, перебирал письма из заветной шкатулочки и хмуро поглядывал на мать – он не одобрял ее затею с костюмом. Мать вдруг удивленно вскрикнула: из-под подкладки выпал какой-то предмет, соскочил со стола на пол и покатился прямо под ноги Саньке. Тот наклонился из любопытства… и пораженный отпрянул – кроваво-красный при свете ламп александрит ослепил его, как в первый раз, своим блеском. Казалось, кровь целого рода капля по капле застыла сгустком в золотой оправе.

Камень вернулся к законному хозяину на свое прежнее место, но Санька не испытывал особой радости, что-то тревожило его, не давало покоя. Он чувствовал себя виноватым, когда раскрывал заветную шкатулочку, как будто обманул чьи-то ожидания, не исполнил обещанного. Дни шли за днями, а мучительные сомнения не покидали Саньку.

Лето уже кончалось. За окнами стоял август. Срывая еще один листок календаря, Санька с грустью подумал: «Вот и осень не за горами, а там и зима – Новый год». Саньке вспомнились строки стихов: «Ремонт часов, ремонт минут, ремонт недели, месяца – отремонтируйте мне год, он прожит неудачно». Последнее время удача в самом деле часто отворачивалась от Саньки, надежды сменялись разочарованием, но, несмотря ни на что, он был благодарен судьбе за все пережитое им в этот високосный год – он узнал цену добру и злу, любви и ненависти, жизни и смерти, повзрослел сразу на несколько лет, превратился из Саньки-балбеса в Александра Соколова. Такие мысли теснились в его голове, когда он с грустью смотрел на оторванный календарный листок, как бы жалея, что уходящий год стал еще на один день короче.

Горячие лучи августовского солнца наполнили комнату светом и теплом уходящего лета. Новый день вступал в свои права. «5 августа 1992 года, среда» – прочитал Санька, взглянув на календарь. Взгляд его скользнул ниже по листку календаря, где более мелким шрифтом было отпечатано: «49 лет назад в Москве был произведен первый артиллерийский салют в честь освобождения нашими войсками городов Орла и Белгорода». И тут перед мысленным взором Саньки всплыл текст похоронки, хранящейся в заветной шкатулочке. Он выучил этот текст наизусть: «Ваш сын, младший лейтенант Александр Бережков пал смертью храбрых в боях за освобождение г. Орла 5 августа 1943 года. Похоронен в братской могиле на центральной площади города». Решение созрело у Саньки мгновенно. От былой растерянности не осталось и следа. Теперь он твердо знал, что ему следует делать: он исполнит свой долг перед ушедшими из жизни, но всегда живыми для него людьми, которым он обязан своим прозрением. Прах последней Александры ляжет в Орловскую землю ближе «к милому пределу», к родным могилам. Санька перевезет урну с прахом Шуры-старенькой на ее родину. Славную и скорбную годовщину Великой битвы, исход которой решил судьбу России и всей Европы, мать встретит подле сына, чтобы не расставаться с ним уже никогда. Заветную шкатулочку Санька вернет городу ее детства и юности, который она не променяла ни на какие столицы мира.

Себе он оставит только пожелтевшую фотографию молодого курсанта, весело смотрящего на него из военного прошлого, как бы подбадривая перед первым боем: «Не тушуйся, тезка, прорвемся!»

1995 г.

Пепела (или уроки грузинского) (рассказ)

Два грузинских мальчика нуждались в русской гувернантке. Их родители потеряли кров в солнечной Абхазии и на правах беженцев поселились в слякотной Москве в прекрасной отдельной квартире. Гувернантка нашлась очень быстро. Коренная москвичка средних лет, педагог по образованию, она отвечала всем требованиям своих новых работодателей. Как ни грустно было после десятка лет преподавательской работы сознавать себя всего лишь нянькой в чужой семье, но изменчивое время диктовало свои законы, с которыми поневоле приходилось считаться. Врачи-педиатры, учителя школ, даже кандидаты наук, страдая от мизерных окладов, устремились в домашние учителя, гувернантки, няньки к детям переселенцев с Кавказа. У беженцев, как правило, водились доллары. Они умудрялись вселяться вне очереди в отдельные квартиры и, проклиная московский климат, быстро приноравливались к ритму столичной жизни.

Чуткая и наблюдательная от природы гувернантка сразу ощутила скрытое биение пульса дружной грузинской семьи. Мужчины занимались коммерцией, успешно осваивая московские рынки. В свободное от бизнеса время они охотно стряпали на кухне грузинские блюда и радушно угощали многочисленных друзей и родных. Женщины, имея возможность не работать, за домашними делами не забывали себя: следили за модой, делали дорогие покупки, посещали кабинеты массажа. Бойкие на язык, они по характеру не уступали мужчинам, но из женской хитрости поддерживали видимость мужского авторитета в семье.

Мать Гоги, большеглазая Марина, была своенравна, как морская волна. Ей очень шло ее звучное имя. Трехлетний Гога унаследовал от матери пылкий нрав и огромные черные глаза. Марина часто называла маленького сына полным именем Георгий, как бы стараясь убедить всех в том, что она произвела на свет не сопливого Гогу а Георгия Победоносца. София, сводная сестра Марины, гибкая, как виноградная лоза, с мягким взглядом бархатисто-темных глаз, ничем не напоминала сестру. В ее жилах грузинская кровь отца смешалась с русской материнской и перелилась в Нику – хрупкого четырехлетнего мальчика.

Ника в отличие от Гоги хорошо говорил по-русски, был спокойнее и рассудительнее своего двоюродного брата, хотя бесенок сидел и в нем и время от времени вырывался наружу. Русской гувернантке добродушный Ника был ближе по характеру, чем вспыльчивый Гога. Она охотнее занималась бы только с ним одним, но Марина, хозяйка квартиры, ревниво следила за тем, чтобы основное внимание уделялось Георгию.

Этот Гога был чистое наказание. Любимым его занятием была стрельба по движущейся мишени. Мишенью, как правило, становилась бедная гувернантка. Неугомонный малыш натягивал маску тигра на ее утомленное лицо и прицеливался. В строгом учительском костюме и в маске свирепого хищника гувернантка выглядела довольно нелепо. Однажды Гогин отец, имевший неосторожность заглянуть в детскую во время занятий, испугался, увидев няню в таком экзотическом виде и, извинившись, мгновенно захлопнул дверь. «Пу – пу!» – открывал огонь Гога из игрушечного пистолета. Гувернантка, жалобно застонав, опускалась на мягкий ковер и замирала в неподвижной позе. Меткий стрелок срывал с нее маску и издавал победный крик. На шум сбегались все взрослые члены семьи и застывали на пороге комнаты, в недоумении глядя на женскую фигуру, распростертую на полу и малолетнего охотника, размахивающего звериной мордой. Гувернантке становилось неловко за переполох, учиненный ее воспитанником. Она вскакивала, словно девочка и, чтобы реабилитировать себя как педагога в глазах встревоженных родителей, торжественно произносила, указывая на Гогу: «Вот настоящий горец! Витязь в тигровой шкуре». Родители, когда-то изучавшие в школе грузинского поэта Шота Руставели, с гордостью смотрели на своего отпрыска и благодарили гувернантку за новаторский метод воспитания. Гувернантка охотно принимала похвалу и причитавшиеся ей доллары, но в глубине души считала подобный метод варварским и ломала голову над тем, как обуздать неистовый Гогин нрав, направив на созидание бьющую через край энергию ребенка.

Решив, что в благородном деле воспитания ей помогут русские народные сказки, няня предложила Нике и Гоге строить теремок. «Те-ре-мок» – четко и внятно повторил Ника. «Те-мок» – невразумительно пролепетал Гога и помчался вооружаться для очередной охоты. Ника проявил живой интерес к строительству теремка. Кто в нем будет жить?» – с любопытством спрашивал он гувернантку. «Лисичка-сестричка, зайчик-побегайчик», перечисляла няня лесных жителей, нуждающихся в приюте. Но рассудительный Ника опроверг саму возможность такого противоестественного сожительства. «Нет, – решительно возразил он, – лисичка и зайчик не живут вместе». «Тогда с лисичкой поселится ежик – ни головы, ни ножек», – уступала гувернантка. «Ни головы, ни ножек», – грустно повторял Ника и, согласно кивая головой, возводил жилье для бездомных зверюшек. А воинственному Гоге больше нравилось разрушать, чем строить. Сказочный теремок, сложенный из кубиков стараниями усердного Ники, рассыпался от одного толчка крепкой Гогиной ножки. «Почему?» – вспыхивал разгневанный Ника и набрасывался на обидчика с кулаками. Сам он не был задирой, но умел постоять за себя. Между двумя кровными братьями завязывался настоящий бой. Глядя на их искаженные злобой лица, гувернантка вспоминала древнюю легенду о двух свирепых царях Гоге и Магоге и теряла веру в свои педагогические способности.

Неожиданно отважный охотник Маугли пришел ей на помощь. Как-то раз, чтобы отвлечься от царящей в детской неразберихи и заглушить вопли дерущихся сорванцов, гувернантка включила телевизор и вздрогнула от звериного рева. С экрана на нее готов был броситься гроза джунглей тигр Шерхан. Ника и Гога, забыв про драку, мгновенно прилипли к телевизору и, затаив дыхание, следили за человеческим детенышем, рискнувшим вступить в бой с самим Шерханом. «Вперед!» – вопил Гога вслед за Маугли и грозил кулачком кровожадному зверю. К неописуемому восторгу малышей Маугли вышел победителем из смертельной схватки, но фильм на этом не закончился. На экране произошла полная смена декораций. Прекрасная бабочка, согретая теплом весеннего солнца, кружилась в танце, перелетая с цветка на цветок. «Пепела, пепела!» – обрадовались юные зрители. «Это бабочка» – поучала гувернантка. «Пепела, пепела», – упрямо твердили Ника и Гога. Музыка незнакомого грузинского слова поразила слух их русской наставницы. «Пепела», – повторила она вполголоса и задумалась: «Может быть, сказочная бабочка сможет примирить враждующих братьев?»

Смастерить прекрасную пепелу гувернантке помогли ученики из школы-интерната, где она вела внеклассную работу. Ей пришлось напрячь воображение и выступить в роли сказочницы. Школьники с неподдельным интересом слушали легенду о доброй фее Пепеле, взмахом своих волшебных крыльев разогнавшей грозовые облака высоко в горах и примирившей враждующих горцев.

Со всем рвением, на которое способны юные души, ребята принялись мастерить из картона и марли волшебную бабочку. Выбрав самую удачную из детских поделок, гувернантка купила воздушные шарики небесного цвета, прикрепила к ним бабочку-игрушку и подарила Нике и Гоге.

Когда братья затеяли очередную ссору, вцепившись друг другу в темные кудряшки, над их взлохмаченными головками неожиданно взмыли кверху синие, как небо, шары, увлекая ввысь за собой волшебницу Пепелу. Драчуны застыли на месте, провожая восхищенными взглядами порхавшую в вышине легкокрылую красавицу. Мария и София, встревоженные внезапно наступившей в детской тишиной, заглянули в комнату. «Бабочка!» – радостно воскликнули они по-русски. «Пепела, пепела!» – упрямо твердили по-грузински Ника и Гога. «Пепела», – покорно повторяла за своими учениками русская гувернантка.

В конце марта братьев увезли на родину, где уже вовсю бушевала весна, и живые бабочки пробуждались от зимней спячки. Их отцы остались в Москве зарабатывать доллары и открывать новые торговые точки на Старом Арбате. «Хачапури, хинкали!» – заманивала грузинская кухня самыми «доступными» ценами. А гувернантке вспоминались два юных горца с темными, как южная ночь глазами, и прекрасная бабочка, легкокрылая Пепела оживала пред ее взором.

2000 г.

Притча про двух Иванов, Ивана-честного и Ивана-чудесного (рассказ)

Жили были два Ивана. Оба рыбу ловить любили. Одного звали Иван-рыбак честный, другого Иван-рыбак чудесный. Иван-честный закинет удочку в пруд, наловит себе на уху и спит на рыбьем меху, а Иван-чудесный закинет сети в озеро, наловит царю на уху и спит на лебяжьем пуху.

Жалко стало чудесному честного, решил научить его уму-разуму и говорит: «Пойдем со мной рыбачить, Иван-честный. Я знаю такое чудесное озеро, где золотая рыбка водится – кому она на крючок попадется, тот сам озолотеет». Сказано – сделано. Пришли два Ивана к чудесному озеру. Иван-честный закинул удочку, Иван-чудесный сети. Попалась золотая рыбка честному на крючок и спрашивает: «Чего тебе надобно, Иван-рыбак честный?» Тот честно ей отвечает: «Надобно мне икры, только честной, а не чудесной». «Что так?» – удивилась золотая рыбка. «Я в чудеса не верю, хочу, чтоб все по честному было», – признался Иван-рыбак честный. Сорвалась золотая рыбка у честного с крючка, попалась в сети к чудесному: «Чего тебе надобно, Иван-рыбак чудесный?» Тот чудесно ей отвечает: «Надобно мне икры только чудесной, а не честной». Понравились золотой рыбке мудрые речи чудесного. Наметала она ему золотой икры полную бочку и пригласила почаще закидывать сети в ее озеро, а честного послала в болото к Царевне-лягушке. «Может, лягушачья икра тебе по вкусу придется», – с насмешкой сказала золотая рыбка Ивану-честному, вильнула хвостом и ушла на самое дно. Жалко стало чудесному честного, решил не бросать его одного в трудную минуту. Пришли два Ивана в царство болотное. Честный закинул удочку, чудесный сети. Попалась Царевна-лягушка честному на крючок и спрашивает: «Чего тебе надобно, Иван-рыбак честный?» Тот честно ей отвечает: «Надобно мне икры, хоть лягушачьей, да честной, а не чудесной». «Что так?» – удивилась царевна-лягушка. «Я в чудеса не верю, хочу, чтоб все по честному было», – признался Иван-рыбак честный. «С таким Ваней век из болота не выберешься», – подумала Царевна-лягушка, сорвалась у честного с крючка, попалась в сети к чудесному и спрашивает: «Чего тебе надобно, Иван-рыбак чудесный?» Тот чудесно ей отвечает: «Я уже не рыбак из Иванов-прежних. Мне золотая рыбка столько чудесной икры наметала, что я теперь сам Царевич из Иванов Новых. Мне только царевны не хватает». «Ты жених достойный, на всякие чудеса способный», – проквакала лягушка, сбросила лягушачью кожу, обернулась царевной и согласилась выйти замуж за царевича из Иванов Новых, а рыбака-честного из Иванов-прежних послала к курочке-Рябе, проквакав по-царски на прощание: «Может, хоть Ряба снесет тебе золотое яичко».

Пришел Иван-честный к курочке-Рябе, насыпал ей корма и присел у курятника на завалинке. Склевала курочка-Ряба весь корм и спрашивает: «Хочешь, Иван-рыбак честный, я снесу тебе яичко не простое, а золотое?» Тот честно ей отвечает: «Нет, мне лучше простое». «Что так?» – удивилась курочка-Ряба. «Я в чудеса не верю, хочу, чтоб все по честному было», – признался Иван-рыбак честный. Раскинула Ряба своими куриными мозгами. «С таким Ваней весь век мокрой курицей проживешь», – решила про себя и говорит: «Не досуг мне твои честные речи слушать. Я Золотого петушка в гости жду. Пора и мне Рябе в Новые курочки выходить. А ты, Иван-честный, ступай к гадкому утенку и усынови малыша. Его бедного все заклевали, даже мать за родного не признает». Пришел Иван-рыбак честный к матери-Утке и попросил отдать гадкого утенка ему на воспитание. Та только крякнула от удивления и согласилась.

Прошли годы. Царевна-лягушка приревновала своего Ивана Царевича к Золотой рыбке и наквакала на него Водяному, водяной утянул Царевича на самое дно болотное. Золотой петушок сбежал от курочки-Рябы к Жар-птице и спекся от жары в ее перьях. А Иван-рыбак честный растил своего приемыша, честно заботясь о нем изо дня в день и совсем не считая таким уж гадким. И вот в одно чудесное утро произошло самое обыкновенное чудо. Гадкий утенок превратился в прекрасного Лебедя. «Ты же никогда не верил в чудеса», – говорили Ивану-честному, указывая на чудесное превращение его воспитанника. «Какое же здесь чудо?» – удивился Иван: «У нас все по честному».

2001 г.

Емеля (рассказ)

Назвал Емеля свой банк «По щучьему велению» и стал пользоваться большим уважением у подчиненных и клиентов. Обращались все к нему по имени отчеству Емельян Наумнович, а прозвище «дурачок» забыли. Да и то сказать, разве дурак догадается деньги под проценты давать. Дураку и в голову такое не придет. Вот и выходит, что только тот, кто себе на уме, может такие банковские операции проворачивать. Зажил Емеля припеваючи в своих загородных хоромах, а в банковский офис его доставляли на ковре-самолете. Печь же свою самоходную Емеля подарил родной деревне. Земляки обещали ему деревенскую пекарню открыть «Емелино счастье» и в его печи выпекать пшеничные караваи, но дальше разговоров дело не пошло. Емеля и думать забыл о своей малой родине, сидючи в банковском офисе, как вдруг в один прекрасный день с шумом и треском въезжает к нему в кабинет на печи-самоходке Иванушка-дурачок. Стражники его не задержали – подумали, что печь динамитом начинена, и в страхе разбежались. Спрыгнул Иван с печи, поразмял свои крепкие ноженьки, в лапоточки обутые, стряхнул пыль со своего малахая, окинул насмешливым взглядом Емелин кабинет и спрашивает:

– Что с тобой поделалось, Емелюшка? Совсем не похож ты стал на добра молодца. Купчина толстопузый, да и только.

Обидно стало Емеле такие речи от незваного гостя слушать. Он и говорит в ответ тоже с насмешкой:

– Сам-то ты не больно на Иван-царевича похож. Опять вырядился как дурак в малахай и в лапти. Где же твой царский кафтан и сафьяновые сапожки? Куда твоя морская царевна смотрит? Как все это терпит? Замуж она выходила за крутого парня Иван-царевича, а не за Ивана-дурака.

Но Иванушка на эти злые речи ничуть не обиделся и простодушно отвечал:

– Да я раскинул своим дурацким умом – какой из меня Царевич? Я по крови крестьянский сын, а не царский. Мне во дворце и холодно, и неуютно. Отапливать такой домино – дров не напасешься, а электрокамин по нынешним временам в копеечку станет, сам знаешь. Одну зиму только и перезимовал в каменных хоромах, а весной вернулся в родную экологически чистую крестьянскую избу. Ох, и дух же от ее бревен идет – душа радуется.

– У морской царевны тоже душа радуется от такого крестьянского духа? – недоверчиво спросил Емеля.

– Царевне я развод дал, – радостно ответил Иван-дурак. – Не ко двору она мне пришлась – ни в поле работать, ни в хате прибирать.

– Ну, а ко мне зачем пожаловал, за какой надобностью? – полюбопытствовал Емеля.

– За сельхозкредитом, – признался Иван.

Подивился Емеля наивности дурака и строго сказал:

– Я кредит под большие проценты даю, тебе, дураку, век со мной не расплатиться.

– А ты, Емелюшка, беспроцентный кредит мне выдай по старой дружбе, – ласково попросил Иван-дурак.

– Ишь чего захотел! Нашел дурака! – возмутился было Емельян Наумнович, но почему-то запнулся на полуслове, как-будто что-то вспомнив.

– То-то, Емелюшка, – назидательно сказал Иван. – Одного поля мы с тобой пахари, одной деревни дураки. Давай уж помогать друг другу без хитрости, а как бог велит.

– Бог то бог, да не будь сам плох, – проворчал Емеля.

– А я не так уж и плох, – запротестовал Иван. – Самого Змей-Горыныча объегорил, гори он ясным огнем. Всю деревню искусал ценами на горючее, вздумал мужика по миру пустить, а пшеничку себе забрать за долги. Да не тут-то было, забыл, видно, змий подколодный сказку, где сказывается, что Иван и сам не прост.

Емеля слушал речи Иванушки с возрастающим интересом, а тот продолжал похваляться:

– Сижу я как-то на завалинке, семечки лузгаю, а сам думаю – подсолнечник от солнца ясного тепло забирает, и вся солнечная энергия в семечки уходит. А что, если печь самоходную, что без хозяина сиротой посреди деревни стоит, заправить подсолнечным маслом, как горючим, и махнуть в град-столицу. К Емеле заглянуть, попроведовать и кредит на доброе дело взять – не зря ведь говориться «ум хорошо, а два – целая дума».

Призадумался Емеля:

– Чем дурак не шутит. Может, правда повезет на добром деле разбогатеть, Змей-Горынычу прикурить дать. Дуракам же везет.

Передал Емеля все банковские дела Василисе Премудрой, а сам влез на печь вместе с Иваном и помчались они вдвоем на самоходке в родную деревню открывать филиал банка «По щучьему велению».

Октябрь 2008 г.

Май не кончается (рассказ)

Весна 1970 года. Столетие вождя, 25-я годовщина Победы, подготовка к Международному конкурсу им. Чайковского – это история. Ее семнадцатая весна: последний школьный звонок, подготовка к выпускным экзаменам – это биография. Что важнее? Что на первом месте: история или биография?

Через распахнутое окно в комнату заглядывает молодая листва. Перед зеркалом вертится выпускница средней школы, напевая что-то очень далекое от школьной программы. С кухни доносится раздраженный женский голос: «Майка, о чем ты думаешь? Ведь экзамены на носу!» «На носу, на носу, на носу веснушки, рыжие подружки», – нараспев приговаривает Майка и садится за учебники. «Ваша трудовая биография начинается в юбилейный год. 100-летие вождя, 25-я годовщина Победы – это знаменательные даты нашей истории. Вам предстоит серьезный экзамен по этому предмету», – скучным голосом повторяет Майка напутственные слова директора школы, нехотя листая учебник.

Голос с кухни: «Майка! Ты начнешь заниматься? Что у тебя на уме?» «Сговорились они все, что ли? Один и тот же вопрос без конца задают», – думает Майка. «Вот и историчка сегодня спросила на уроке: «Интересно знать, Майя, что у тебя на уме? Ведь экзамены скоро». «Всем интересно знать, что у Майи на уме в мае», – проворчала себе под нос Майка и громко выпалила: «Образ вождя!» Класс грохнул от смеха.

«Хорошо смеется тот, кто смеется без последствий», – зловеще пошутила учительница истории и пообещала на прощание притихшим ученикам: «На экзамене вам это зачтется».

«Конечно, зачтется. На экзамене она мне первой все припомнит», – думает Майка, нехотя листая учебник истории.

Голос с кухни: «Майка, ты занимаешься или дурью маешься?» Майка громко в ответ: «Занимаюсь, занимаюсь», – тихо со вздохом: «Маюсь, маюсь».

Маятник стенных часов неумолимо отсчитывает секунду за секундой, минуту за минутой, час за часом. Майке в голову приходят строчки:

Маятник мается, Май начинается.

За окном слышны раскаты грома.

Голос с кухни: «Майка, закрой окно. Гроза будет!» Майка подлетает к окну, распахивает его еще шире и кричит в весеннее небо:

Громом грохочущим В окна врывается!

Начинается дождь. Майка стоит у распахнутого окна, смахивает с лица то ли дождинки, то ли слезинки и сочиняет в слух:

Первые грозы, первые грезы, Белой березы прозрачные слезы, Майских ночей маета бесконечная, Вдаль уходящая юность беспечная.

Маятник стенных часов неумолимо отсчитывает минуту за минутой, час за часом, год за годом.

Та же комната двадцать лет спустя. Весна 1990 года. Разгар перестройки, 45-я годовщина Победы, подготовка к международному конкурсу имени Чайковского – это история.

Её семнадцатая весна. Последний школьный звонок, подготовка к выпускным экзаменам – это биография. Что важнее – история или биография?

Через распахнутое окно в комнату заглядывает молодая листва. Перед зеркалом вертится выпускница средней школы, напевая что-то очень далекое от школьной программы. С кухни доносится раздраженный женский голос: «Майка, ты занимаешься или дурью маешься? Ведь экзамены скоро». Майка громко в ответ: «Занимаюсь, занимаюсь». Тихо со вздохом: «Маюсь, маюсь».

Маятник стенных часов неумолимо отсчитывает минуту за минутой, час за часом. Майке в голову приходят строчки:

Маятник мается, Май продолжается, Время по кругу Вперед ускоряется.

Сегодня был последний школьный звонок. После напутственных речей педагогов выпускники заложили фруктовый сад на пустыре за школой. «Хоть этим оставите о себе добрую память», – вздыхали учителя. Майка вспоминает последний урок в родной школе, тоненькую яблоньку, посаженную своими руками, и у нее в голове рождаются строчки:

Трели прощальных звонков чуть печальные, Яблонь цветущих наряды венчальные.

Маятник стенных часов неумолимо отсчитывает минуту за минутой, год за годом. 10 лет спустя, май 2000 года. 55-я годовщина Победы, 1-я весна второго Президента России – это история.

Её седьмая весна. Вступительные экзамены в 1-й класс средней школы – это биография. Возле школы пышно цветут яблони, посаженные выпускниками 10 лет назад. Это биография, ставшая уже историей.

«Как тебя зовут, девочка?» – спрашивает директор школы будущую первоклассницу. «Майя». – «У тебя редкое имя.

Ты знаешь стихи о весне?» – «Знаю», – читает громко.

Маятник мается, Май начинается. Громом грохочущим В окна врывается!

«А дальше» – «Дальше я забыла», – виновато говорит Майка, собираясь заплакать. «Я помню», – приходит на помощь бабушка Майя. Она в волнении ловит каждое слово внучки. Читает по памяти.

Первые грозы, первые грезы, Белой березы прозрачные слезы, Майских ночей маета бесконечная, Вдаль уходящая юность беспечная.

«А дальше?» – «Дальше я не дописала», – виновато говорит бабушка Майя. «Я дописала», – приходит на помощь мама Майя. Читает по памяти:

Маятник мается, Май продолжается, Время по кругу Вперед ускоряется. Трели прощальных звонков чуть печальные, Яблонь цветущих наряды венчальные.

«А дальше?» – «Дальше я не дописала», – виновато говорит мама Майя. «Я дописала», – выпаливает Майка первоклассница.

Маятник мается, Май не кончается, Новая Майя за парту сажается. 2002 г.

Царевна-лягушка

Царевна-лягушка — Так где же она обитает, Лягушка волшебная та, Что облик свой царский скрывает? Таится ее красота Не в топи замшелого царства — В болоте царевной не стать. У нечисти хватит коварства, Чтоб сглазить царевнину стать. Попробуй на зорьке проснуться! Откроешь волшебный тайник, Три раза рискнув окунуться В холодный прозрачный родник. Хор птиц запоет на деревьях, Луч солнца сверкнет золотой, И вся в изумрудных каменьях Царевна мелькнет пред тобой! И ты, ослепленный сияньем Волшебной ее красоты, Припомнишь под птиц щебетанье Далекого детства мечты. Так вот где она обитает, Лягушка волшебная та — В царевну ее превращает Живая святая вода! 2005 г.

Фрося

Ефросинья Петровна Крестьянского рода. Сердце бьется неровно. Жизнь прошла год за годом. А года не щадили Сердца бедного Фроси. То войной накатили — С той поры сама косит, То колхозной работой С трудоднем неоплатным До седьмого до пота — Вровень с подвигом ратным. «Фрося, ты не ребенок», — Так собранье решило И пятнадцать буренок Ей доить поручило. От крестьянской опеки, Не подоишь без ласки, Вдруг молочные реки Потекли словно в сказке. Поднималась Россия На молочной диете. Отдохни, Ефросинья, — Ведь накормлены дети! Не до отдыха Фросе. На восьмом уж десятке, Но по-прежнему косит, Хоть живет и в достатке. И еды стала вволю, Есть во что и одеться, Только некому долю Передать по наследству. Повзрослевшая внучка Навещает исправно, Но живет белоручкой, Разодета шикарно. Дачи замков чудесней Поднялись по соседству, Только некому песню Передать по наследству. Спозаранку не будит Пастушок синеглазый. Сердце Фросино студит Рев железных Камазов. Стали стройками века Трехэтажные виллы. Бизнесменов опека, Точно острые вилы. Оттого и тоскует Сердце бедное Фроси — Кто же ей растолкует, Для чего она косит? Ведь жила не рабыней, Хоть вставала до света, И не знала гордыни, И никем не воспета. По ночам Фросе снится Мокрогубый теленок. Он на травке резвится, Будто малый ребенок, И в компьютерном веке Просит жалобно ласки. И молочные реки К ней текут, словно в сказке. Лето 2009 г.

Два тополя

И тополя уходят, но след их озерный светел. И тополя уходят, но нам оставляют ветер… Федерико Гарсиа Лорка Срубили два тополя старых На детской площадке двора. Звенели когда-то гитары Под шелест листвы до утра. Здесь юность бурлила, шумела, Свои торопила года И песни чуть грустные пела, Из детства сбежав навсегда. Двор в вальсе прощальном кружился, Вдали занимался рассвет, И пух тополиный стелился Взрослеющей юности вслед. Срубили два тополя старых, Но память навеки хранит Двор детства, где кружатся пары И ветер листвою шумит. 2005 г.

Стрижане

На поле, где рожь колосилась Селение «Стриж» появилось. Расстроился дачный поселок, Мохнатыми лапами елок Укрытый от шума дороги. Березки стоят недотроги, Под стать им подруги осинки, На них не растут апельсинки, Но яблони в пышном цветеньи Так жаждут весной опыленья. В тиши подмосковного рая Переднего бывшего края Стрижане лелеют землицу, И та возвращает сторицей Плодами – земными дарами. Душа оживает, как в храме. 2007 г.

Старая новая сказка

«Щелкунчик» на сцене Большого Идет в Новый год, в новый век. Ведь сказку все снова и снова Так ждет на земле человек. И старый, и малый – все люди Не спят в новогоднюю ночь И втайне мечтают о чуде, Которое может помочь Поверить, что счастье возможно — Вот, вот постучится в окно, Что дело недоброе – ложно, Правдиво добро лишь одно. На сцене большой или малой, Не все ли для чуда равно, Герой сказки старой-престарой, Придуманной очень давно, Вдруг явится новому веку И сделает ум наш добрей. Без сказки нельзя человеку Постигнуть природу вещей. 21 декабря 2007 г.

В читальне

Шелестят страницы книг, шелестят, И герои ни на миг не хотят Задремать на книжных полках в тиши, Хоть в читальне весь огонь потуши. Все равно пробьется к свету душа, Даже если за душой ни гроша У читателя – ценителя книг. Кто оценит, сколько стоит тот миг, Когда сказкой, как надеждой, дыша, Затоскует по герою душа.

2007 г.

Весна

Ирине Лапиной

По-французски женщина читала О весне. Сирень вовсю цвела. Дней весенних оставалось мало. Ласточка гнездо давно свила. Не на Сене в городе Париже, Не в Версале, сказочном дворце, А в Тайнинке к Яузе поближе Женщина с улыбкой на лице По-французски о весне читала. Речь чужая, как ручей текла. И весна над Яузой витала, И в Париж весенний нас влекла. 30 мая 2010 г.

Как прекрасно бродить по свету

Как прекрасно бродить по свету Как прекрасно бродить по свету, По родной подмосковной земле, Просто радуясь теплому лету, Как бродяга навеселе. Юг Московии пахнет медом — Хоть корзины цветов набирай! На рассвете, окрашен восходом, Розовеет в лугах Иван-чай. К горизонту уводят тропы. Мы шагаем, не чуя беды. Вдруг нам путь перережут окопы — Отшумевшей войны следы. Объяснит краевед-любитель: «Здесь солдатки копали рвы». И добавит, крестясь на обитель: «Враг тогда не достиг Москвы!» Мы пойдем, снова радуясь лету, Ни о чем в душе не скорбя. Как прекрасно бродить по свету, Отвоеванному для тебя! Лето 2009 г.

Никогда не была на Алтае (К 80-летию Василия Шукшина)

Никогда не была на Алтае, В отпуск лишь провожала отца. На вокзале он, сердцем оттаяв, Вдруг менял выраженье лица. А с Казанского целые роты На Алтай отправлялись в поход. «Это Бийские все патриоты, это Бийский надежный народ», — Говорил мне отец, веселея, Узнавая своих земляков. Я молчала, надежду лелея Сбросить тяжесть столичных оков И умчаться на родину предков, Где герои живут Шукшина. Встречи с ними теперь стали редки. Над могилой отца тишина. Час придет – разорву все контракты. Чтоб с душою своей жить в ладу По Владимирке к Чуйскому тракту Как паломница, пеши пойду. Лето 2009 г.

Лепота

А как храм освятили, То с посохом, В шапке монашьей, Обошел его царь — От подвалов и служб До креста. И, окинувши взором Его узорчатые башни, «Лепота!» – молвил царь, И ответили все: «Лепота!» Д. Б. Кедрин. Зодчие Лепота – позабытое слово, Устаревшее в век скоростей. Наши предки взирают сурово На своих неразумных детей. Лепота – это вам не игрушка, Не каменья на тонких перстах, Не забавная псевдоцерквушка С позолотой на модных крестах. Это подвиг владимирских зодчих, Не подвластных канонам чужим. Свет в окошках домов наших отчих, Из которых куда-то бежим. Возвращайтесь домой, россияне! Разбредаться по миру не след. На Земле мы не просто земляне Мы наследники славных побед. 2003 г.

К 60-летию ЛИТО им. Д. Б. Кедрина

И в субботу на вербной неделе, Покрестясь на восход, Ремешками схватив волоса, Государевы зодчие Фартуки наспех надели, На широких плечах Кирпичи понесли на леса. Д. Б. Кедрин. Зодчие Отмечая победные даты, Как не вспомнить год 46-й. Уцелевшие в битвах солдаты Не чурались работы простой. Их с войны возвратилось немного Полегла в чистом полюшке рать. Все же вдовам, сиротам подмога, Ведь убитых устали считать. И тогда посреди пепелища, Где давно соловей замолчал, Голос Кедрина в старых Мытищах С новой силою вдруг зазвучал. Он звучал – на него отзывались Во Владимире, Туле, Орле. Голоса в хор единый сливались, И поэзия шла по земле. В землях курских, воронежских, прочих Оживала России краса, И потомки владимирских зодчих Кирпичи вновь несли на леса. 2005 г.

Покорение космоса

К 300-летию М. В. Ломоносова

Университет Московский – что за диво, На Руси свои профессора. Не гляди, Европа, так спесиво, Ломоносова пришла пора. Корень горек, плод ученья сладок. Михаил Васильевич, крепись. Защити Россию от нападок И вдохни в ее науку жизнь. Чтобы поклонялись не варягам, А славянским искони князьям Россияне. И под русским флагом Били недругов и с миром шли к друзьям. Чтобы слово русское звучало, Пробуждая спящие умы, И Россию с Пушкиным венчало, Выводя на свет ее из тьмы. Чтобы космос принял нас в объятья, И Гагарин, взмывший в небеса, На весь мир сказал, что люди – братья, Не для войн Земли родной краса. Университет Московский – что за диво! Сколько залежей он выдал на гора. Не гляди, Европа, так спесиво. Ломоносовых опять пришла пора. Октябрь 2010 г.

Вдоль по Троицкой с колокольчиком

К юбилею Наукограда

Вдоль по Троицкой с колокольчиком Птица-тройка летела, звеня. Отзвенела – по рельсам вагончики Замелькали, в дорогу маня. Но ямщицкая песня лихая Как и прежде за душу брала. По лошадкам ретивым вздыхая, Русь железную мощь обрела. Укрощая коней небывалых, Покоряли небесную высь Внуки тех ямщиков разудалых, Что по Троицкой вихрем неслись. 2011 г.

О Москве

Москвы расширились границы, И стало в городе шумней. На северо-восток столицы Свой звездный свет слал Водолей. Земляне покоряли небо, Ввысь устремленные мечтой, И превращалась в были небыль, Пройдя космической тропой. Победно музыка играла На главной площади страны. Москва границы расширяла До Марса, Солнца, до Луны. 2011 г.

Мастер на все времена

Мастер на все времена (К 175-летию со дня рождения Н. С. Лескова)

Мастер на все времена, А не кустарь-одиночка Сеял добра семена В книгах за строчкою строчка. Добрые всходы взошли В душах простых книгочеев. Голос умельца Левши Все раздавался звучнее. Слышался он на лугах В звоне косы спозаранку И в паровозных гудках Слышался на полустанках. Тульский умелец Левша — Гордость Российской державы Русь подковал не спеша, В каждой работе был правым. Вспомнить пришли времена Мастера русского слова. Поздоровеет страна, Книги читая Лескова. 2006 г.

Косцы (К 140-летию И. А. Бунина)

И они шли и пели среди ее вечной полевой тишины, простоты и первобытности с какой-то былинной свободой и беззаветностью.

И. А. Бунин. Косцы Рязанские косцы косили травы, И дело у них спорилось в руках. Не скуки ради и не для забавы Они косили с песней на устах. Все это было – но в другом столетье, Все это было – но в другой стране. Осталось только луга многоцветье, Да песня иволги, как плач по старине. Трещат косилки на участках дачных. Век двадцать первый свой мотив врубил. На свалке бомж ругается так смачно, Рязанский говор он давно забыл. Забыл язык своих отцов и дедов. Охрипший голос и потухший взгляд. Изнанку жизни до конца изведав, Не в силах повернуть уже назад. Но зуд в руках, нелепых без работы, Проймет его однажды до костей, И косу взяв, припомнит он те ноты — Мотив забытый русских косарей. Труд праведный косца благословляя, Над храмом крест заблещет в небесах. И песня, задушевностью пленяя, Вдруг зазвенит на пойменных лугах. Ноябрь 2010 г.

Владимир Высоцкий

Высоцкий кумиром для многих В двадцатом столетии был. И судей безжалостно-строгих Не раз обжигал его пыл. Эпоху воспел, протаранив Гитарой прекрасную ложь, И душу о струны изранив, Ушел – зря его не тревожь. Гитара о нем все расскажет. Он верен был ей до конца. Лишь с ней капитал его нажит Актера, поэта, певца. 25 января 2010 г.

Высоцкому (25 января – 25 июля)

25-го пост отменяется. Он скоромное ел, даже пил. Кем-то в смертных грехах обвиняется, Но грешнее других вряд ли был. Метеором по жизни промчался, Обручиться с гитарой успев. Шар земной все быстрее вращался, Подхватив его песни напев. Он «горящее сердце солдата» Срифмовать с «русской хатою» смог 25-е – славная дата, Белым снегом усыпан порог. От порога того до июля Двадцать пятого – огненный след. Пусть гитара звучит не тоскуя — Даты смерти в поэзии нет! 25 января 2010 г.

Как уходят поэты

Как уходят поэты Не берись угадать. Верь, что белого света Не спешил покидать Ни один стихотворец — Был велик он иль мал. Столько жить, сколько горец, Втайне каждый мечтал. В суете понапрасну Не растрачивай слов. В жизнь влюбленные страстно Не терпели оков. Через тернии к звездам Устремлялся их дух. Мир поэзии создан Песнопевцем на слух. Даже если прикажут: «Стихотворцу не быть!» Все убийцы промажут — Ведь певца не убить, Не унизить наветом — Вызов примет строка. Кто родился поэтом, Тот живой навека. 30 января 2010 г.

Медвежий угол (Посвящается Мытищинской библиотеке № 10)

Столице мы соседи, У дачных мест в плену. Водились здесь медведи Когда-то в старину. Медведей перебили, Об этом не грусти — Поэты их сменили На матушке Руси. Теперь Медвежий угол — Поэзии приют. Здесь каждый вьюгой пуган, Дожди косые льют. Но корень слова прочен Стихиям всем назло. С погодою не очень, С корнями повезло. Как троица Рублева — Наш золотой запас, Поддерживала слово Россию в трудный час. Сплетался не в гостиных Поэзии венок. В углах Руси пустынных Поэт творить лишь мог. Был руган он и пуган — Всех бед не перечесть, Зато медвежий угол Свой у поэтов есть. 2009 г.

Художник и поэт

«Любите живопись, поэты!» — Воскликнул стихотворец мудрый. Соткав из слов холсты сонетов, Прошел он путь свой многотрудный. Перо и кисть сродни друг другу, Не сводные, родные сестры. Как пахарь мерит землю плугом, Художник кистью мерит версты Полотен. Это так непросто Сквозь толщу тьмы пробиться к свету. Ненужных слов содрать коросту Спешит перо в руках поэта. Художник и поэт друг другу Не сводные, родные братья. По целине идут за плугом, Крепки их сильных рук пожатья. 2006 г.

Натюрморт (Художнику Владимиру Артюшенко посвящается)

Простой цветок герани, Пылающий огнем, Цветет в оконной раме. Сокрыта тайна в нем. Не мертвая натура — Живая красота, Как жизни партитура. Звучат в ней все цвета. Природа не мудрила, Лукавой не была, А чудо сотворила И платы не взяла. Постигнув тайну цвета, Вдохнуть жизнь в полотно, С природой спеть дуэтом, Лишь мастеру дано. Май 2010 г.

Жостовский поднос

Жостово не просто вам Под Москвой деревня. Мастерством умельцы там Славятся издревле. Свежесть утра, жемчуг рос И цветенье лета Выливают на поднос Красками букета. Очарована, стою Я в музейном зале. Восхищенья не таю: Ведь в самом Версале Не найдется красоты, Тем узорам равной. И величье простоты — Тайны самой главной, Душу трогает до слез, Покоряет сердце Чудо – жостовский поднос В мир прекрасный дверца! 2007 г.

Гитара – багаж музыкальный

Гитара – багаж музыкальный, Возите гитару в чехле. Гитара багаж музыкальный. Морщинки на вашем челе Разгладит солист привокзальный. Гитара ему, как жена. Ее расчехлит, обнажая Все струны, пригубит вина, И путников вдаль провожая, Пройдется по струнам слегка, Напев вспоминая забытый. Окрепнет солиста рука, Исторгнув мотив неизбитый. Ему подпоют поезда, Пронзая гудком шум вокзальный, И в небе зажжется звезда. Гитара – багаж музыкальный. 20 сентября 2009 г.

Неопалимая гитара

Все сгорело – гитара осталась, Притаилась в углу у окна. Отчего пламя к ней не подкралось, Кто ее уберег от огня? Непутевый бродяга с похмелья Среди пепла поживу искал. Взяв гитару, всплакнул от волненья — На гармони когда-то играл. И находкой нежданной встревожен, Что-то вспомнив, он молвил скорбя: «В этом мире я только прохожий, Сдам в надежные руки тебя». По весне струны вновь зазвучали. Птичий гомон им вторил и свист. И мелодию слушал в печали Протрезвевший бродяга-артист 2008 г.

Бродяга

Есть у каждого бродяги Сундучок воспоминаний Д. Кедрин И опять звучит «солнышко лесное», Ручеек журчит, не дает покоя. Вновь турист звенит весело гитарой, А пастух следит за своей отарой, Хлебороб в руке держит спелый колос, Путник налегке пробует свой голос. Встать бы поутру и ему с косою Да омыть струну утренней росою. Может быть, тогда песня и найдется, Что через года в сердце отзовется Грустью о былой молодой отваге. Летний луг зимой вспомнится бродяге. 2006 г.

Заметки

От Рима до Москвы (К 200-летию со дня рождения Н. В. Гоголя)

В конце жизни Н. В. Гоголь определил для себя только два города, в которых хотел бы жить: Москва и Рим. «Николо Гогол» – это имя известно в Риме каждому итальянцу. Итальянцы гордятся тем, что главное произведение Гоголя «Мертвые души» создавалось в те годы, когда писатель жил в Италии. А знаем ли мы, москвичи, что Гоголь, вернувшись из Италии, впервые еще в рукописи читал все главы своей поэмы в Москве в доме Аксаковых (Смоленская – Сенная пл., 27). Когда в мае 1842 года «Мертвые души» вышли из печати, первые экземпляры были доставлены в дом Аксаковых, где находился в это время Гоголь. На одной из книг Гоголь сделал надпись: «Друзьям моим, целой семье Аксаковых». Напечатав первый том «Мертвых душ», Гоголь снова уезжает за границу, и в письме к нему Аксаков пишет: «Прочту ли я остальные части «Чичикова»? Доживу ли я до этого счастья?»

В 1848 году Гоголь возвращается на родину, а 14 августа 1849 года писатель впервые приезжает в Абрамцево, подмосковную усадьбу Аксаковых. С. Т. Аксаков вспоминал: «Гоголь много гулял у нас по рощам, по вечерам читал… Так шли вечера до 18 числа. 18 вечером Гоголь, сидя на своем обыкновенном месте, вдруг сказал:

– Да не прочесть ли нам главу «Мертвых душ»?

Мы были озадачены его словами и подумали, что он говорит о первом томе «Мертвых душ», но Гоголь сказал:

– Нет, уж я вам прочту из второго.

И с этими словами вытащил из своего огромного кармана большую тетрадь. Чтение продолжалось час с четвертью. Гоголь несколько устал и, осыпаемый нашими искренними и радостными приветствиями, скоро ушел наверх в свою комнату…»

Аксаков лучше всех других друзей Гоголя знал его и высоко ценил дар писателя. Когда Гоголь умер, СТ. Аксаков писал в некрологе: «Гоголя нет на свете. Гоголь умер… Странные слова, не производящие обыкновенного впечатления. Умереть Гоголю вдруг нельзя: тело его предано земле, но дух вошел в нашу жизнь, особенно в жизнь молодого поколения…»

В год 200-летнего юбилея великого русского писателя Н. В. Гоголя молодому поколению XXI века очень полезно если не «проездиться по России», как советовал Гоголь, то хотя бы пройтись по улицам Москвы, связанным с именем великого соотечественника, побывать в подмосковной усадьбе Абрамцево, которая была для Гоголя родным домом.

2009 г.

К столетию Д. С. Лихачева (доклад на тему «Экология культуры»)

А. С. Пушкин писал:

Два чувства дивно близки нам — В них обретает сердце пищу: Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам.

Ту же мысль о привязанности человека к отчему дому, к родной земле, высказанную великим русским поэтом в стихотворной форме, развивает в своей книге «Заметки о русском» академик Дмитрий Лихачев, столетний юбилей которого отмечается в этом году. «Любовь к родному краю, к родной культуре, к родной речи начинается с малого – с любви к своей семье, своему жилищу, к своей школе. Постепенно расширяясь, эта любовь к родному переходит в любовь к своей стране – к ее истории, ее прошлому и настоящему, а затем ко всему человечеству, к человеческой культуре», – так начинает Дмитрий Лихачев главу «Экология культуры».

Обращаясь к своим современникам и будущим поколениям, он предостерегает их от опасности забвения культуры своих предков: «Убить человека биологически может несоблюдение законов биологической экологии, убить человека нравственно может несоблюдение законов экологии культуры. Сохранение культурной среды – задача не менее существенная, чем сохранение окружающей природы. Подлинно новая культурная ценность возникает в старой культурной среде».

Полвека тому назад на Ярославском шоссе появился новый большой и широкий Ростокинский Второй мост через Яузу с балочными железобетонными пролетными строениями, отвечающий техническим требованиям своего времени. Справа от шоссе застыл Ростокинский акведук – белокаменный многоарочный мост, построенный в 80 – 90-х годах XVIII века в системе знаменитого Мытищинского водопровода. Его строительство обошлось казне в более чем один миллион рублей, поэтому он получил в народе название миллионный мост.

Историк Н. М. Карамзин пишет в своих путевых заметках: «Я увидел недалеко от дороги прекрасный водовод. Вот один из монументов Екатерининской благодетельности! Она любила во многом следовать примеру римлян, которые не жалели ничего для пользы иметь в городах хорошую воду, столь необходимую для здоровья людей».

Поэт XIX века Н. М. Языков, друг А. С. Пушкина, вторит историку Карамзину:

Отобедав сытной пищей, Град Москва, водою нищий, Знойной жаждою томим. Боги сжалились над ним: Над долиной, где Мытищи, Смеркла неба синева; Вдруг удар громовой тучи Грянул в дол – и ключ кипучий Покатился… пей Москва!

Соседство двух Ростокинских мостов – Первого, архитектурного памятника Екатерининской эпохи, и Второго, ныне действующего – яркий пример того, как новое уживается со старым, казалось бы, давно отжившим. «Новое ново только относительно старого, как ребенок – по отношению к своим родителям. Нового самого по себе, как самодовлеющего явления не существует», – пишет академик Лихачев, напоминая всем нам о нравственном значении и влиянии на человека всей культурной среды во всех ее взаимосвязях.

В заключение своей работы Дмитрий Лихачев подчеркивает, что совершенно необходимо в программе средней школы ввести преподавание краеведения с основами биологической и культурной экологии, шире создавать в школах кружки по истории и природе родного края. Чтобы сохранить памятники культуры, необходимые для «нравственной оседлости» людей, мало только платонической любви к своей стране, любовь должна быть действенной.

А для этого нужны знания, и не только краеведческие, но и более глубокие, объединяемые в особую научную дисциплину – экологию культуры.

2006 г.

К 220-летию обретения «Слова о полку Игореве»

«Плох тот народ, который не помнит, не ценит и не любит своей истории», – писал художник В. М. Васнецов, 160-летие которого отмечается в этом году. Не случайно первой исторической картиной художника было полотно «После побоища Игоря Святославича с половцами». На создание этой «глубоко поэтической», по словам Репина, вещи Васнецова вдохновил величайший памятник древнерусской литературы «Слово о полку Игореве», 220-летие обретения которого мы будем отмечать в этом году.

«Слово – всему основа», – гласит народная мудрость, и действительно, поэтическое сказание нашей старины «Слово о полку Игореве» послужило основой для создания шедевров в области живописи, музыки, поэзии в XIX и XX столетиях.

Глядя на васнецовского воина-богатыря, словно уснувшего среди бескрайних южных степей, мы слышим плач Ярославны из оперы А. П. Бородина «Князь Игорь». Знаменательно, что в этом году исполняется 175 лет со дня рождения композитора.

Поэт Серебряного века Валерий Брюсов, 135-летие которого также отмечается в этом году, желая подчеркнуть неувядаемость «Слова» посвятил автору поэмы такие строки:

Иль певец безвестный, мудрый, тот, кто Слово спел, Все мечты веков грядущих тайно подсмотрел?

Мы с вами живем в начале XXI столетия и невольно задаемся вопросом «что век грядущий нам готовит?». Может быть, ответ на этот вопрос следует поискать в древнем и вечно юном творении «Слово о полку Игореве».

Академик Д. С. Лихачев писал: «Это поэма не только о походе Игоря Святославовича. Это поэма о мире на земле. О Русской земле, которая жаждет мира».

2008 г.

Из Мытищ в Греки

В Таганрог, в Таганрог, в Таганрог… (Очерк)

Погода этим летом не баловала теплом жителей Москвы и Московской области. Солнечных деньков было наперечет. Весь июнь шли бесконечные проливные дожди, задували северные ветры и даже на юге Подмосковья, вблизи Коломны и Зарайска, местах поистине райских, было сыро, неуютно в это холодное лето 2003 года. Ну что же, успокаивала я себя, дожидаясь у Оки погоды, история повторяется дважды: ровно полвека назад лето было таким же холодным, а осень выдалась урожайной на антоновские яблоки, воспетые в русской прозе Иваном Буниным. Потомственный дворянин, уроженец срединной России, писатель с мировым именем почти забытый у себя на родине и помнивший о ней до последнего своего часа, он умер в Париже в бедности 7 ноября 1953 года. И в том же ноябре месяце, в последних его числах моя бабушка, потомственная елецкая крестьянка, никогда не слыхавшая о своем прославленном земляке, покупала на московских рынках богатые железом антоновские яблоки для своей младшей дочери, потерявшей много крови при рождении девочки, нареченной Валентиной. Неужели с той осени прошло уже полвека? Сколько же воды утекло из Оки в Волгу… Давно нет в живых бабушки, мечтавшей перед смертью хоть одним глазком взглянуть на родной Елец, навсегда успокоилась ее старшая дочь, моя чересчур боевая тетка, у которой мне довелось жить в раннем детстве. Слава богу, жива еще мама, тоже уроженка Ельца, и через нее я связана незримой нитью с этим старинным русским городом и его непростой историей. Да, жизнь не стоит на месте, это банальная истина, но оттого, что истина банальна, она не перестает быть истиной.

И вот уже на смену июню-травнику пришел июль-страдник. Погода улучшилась, вода в реке потеплела, и я даже рискнула переплыть Оку впервые за это лето. Куда тебе Оку переплывать? Унесет в Волгу-то – отговаривала я сама себя, но все же решилась на эту авантюру, о чем сильно пожалела, доплыв до середины реки. Течение подхватило меня и стало сносить. С большим трудом мне удалось переупрямить капризную реку и достичь желанного берега. От пережитого страха меня клонило ко сну, и я почти задремала на песчаном берегу под склоненными к воде ветвями плакучей ивы. Медовый запах цветущих приокских лугов опьянял и кружил голову. «Мне июль напомнил – он макушка лета, Отгуляла молодость шалыми рассветами», – вспомнилось мне сквозь легкую дрему. «Чьи это строки? Не иначе кого-то из мытищинских лириков» – предположила я. Везде достанут даже на Оке. «Мне июль напомнил о моих сединах, на ладонь упали лепестки жасмина», – вспоминала я строку за строкой. «Вот что значит поэт лирик. Вся слезами изойдешь, пока до конца дочитаешь», – расчувствовалась я. – Мне июль напомнил – скоро, скоро осень.

«Ну нет, еще не осень, еще совсем не осень!» – бурно запротестовала я, легко вскочила с прибрежного песка, нырнула в прохладную воду, как рыбка-красноперка и, вынырнув на другом берегу, в одночасье решила: «Хватит с меня этих упаднических настроений, этого слезливого неба, этой печали русских полей. Засиделась я в родном Подмосковье. Здесь от тоски раньше времени завянешь. Пора в путь дорогу к морю синему, черному, красному, на Канары, на Багамы, хоть к черту в пекло, только бы подальше от этой сырости». Итак, решено, к морю так к морю!

К морю

Легко сказать «к морю». Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Попробуйте в середине июля достать билет в южном направлении. Разумные люди все планируют заранее, а я даже еще не решила, к какому морю ехать. Море Черное в этом году холодное, негостеприимное. На Красном жарковато для жителей средней полосы России, да и далековато от родной Оки. А ведь с этой славянской реки, как называли Оку в древности арабские географы, начинались знаменитые Азовские походы Петра I, прорубившего окно в Европу и долго сомневавшегося, по признанию самой Екатерины Великой, – кому отдать предпочтение как будущей столице – Петербургу или Таганрогу? Вот она, какая непростая география России с ее еще более непростой историей. Значит, мне туда дорога – к морю синему Азовскому в град Петров – Таганрог.

Дорога от порога до Таганрога нелегка, особенно трудно с билетами, но я все-таки решаю рискнуть и еду на Курский вокзал сразу с вещами, деньгами и документами. Уверенная, что в разгар курортного сезона до южного приморского города можно добраться только транзитом, я покупаю билет до Ростова-на-Дону. «Главное, до Ростова доехать, а там уж до Таганрога рукой подать, не более часа автобусом или маршрутным такси. «Не на бричке же по степи, как в чеховские времена», – рассуждаю я, как мне кажется, вполне логично, садясь в поезд Москва – Адлер. Как хрупка женская логика, мне пришлось убедиться на следующий же день, когда из окна скорого поезда я не увидела ни земли, ни неба, а одну только сверкающую гладь воды. «Море, море!» – послышалось со всех сторон. Пассажиры прилипли к окнам вагона. «Земля надежнее, чем море. Так почему же вы туда?» – вспомнились мне чьи-то строки. «Чем так притягивает море?» – подумала. – «Может быть, жизнь действительно зародилась на дне морском». Из размышлений меня вывел голос проводника: «Подъезжаем к городу Таганрогу». «А куда же Ростов подевался?» – недоумеваю я. «В Ростове будем через час. Вам еще рано», – успокаивает меня проводник. Вот тебе и Ростов-папа, Одесса-мама, Таганрог-дядя – приехала. Очень логично брать билет до Ростова, когда тебе нужно в Таганрог. Железная логика, ничего не скажешь – ворчу я про себя сама на себя, Но раз уж женщина решила поступать логично, остановить ее невозможно и, следуя своей собственной логике, я продолжаю следовать до Ростова согласно купленному билету.

Ростов-город, Ростов-Дон

Еще немного из истории: в восемнадцатом веке императрица Елизавета Петровна подписала Указ с повелением учредить таможню русскую на Дону против урочища, называемого Богатый Колодезь, где и донские казаки могут вести торговлю с приезжими греками, турками и армянами. Бойко пошла торговля у Богатого источника. Русские купцы принимали гостей из Константинополя и Венеции и сами снаряжали торговые корабли и плавали аж до Рима с товаром. Вот так на бойком торговом месте и возник город Ростов-на-Дону – порт пяти морей. Город шумный, яркий, многоликий, воистину южнорусский. Есть, как говорится, на что посмотреть, кого послушать. Но зевать на ростовских улицах прохожим небезопасно. Пешеходов в Ростове не то что не любят, их просто не принимают всерьез. Пехи – они и есть пехи, то же самое, что лохи – слова-синонимы, близнецы-братья или сестры – это решающего значения не имеет. Поэтому переходить улицу в Ростове не рекомендуется, а следует перебегать и как можно быстрее, иначе пеняй на себя. Пехов в Ростове не пропускают даже на зеленый свет, перед ними тормозить не принято. «Здесь тебе не хуторок в степи», – наезжают на меня крутые ростовские водилы, и бесполезно доказывать им, что ни с какого я ни с хутора, а родилась и прожила полвека в Москве и прекрасно знаю правила дорожного движения обязательные не только для пешеходов, но и для водителей. На Москву реакция у ростовчан однозначная: «Москва нам не указ». Во мне уже готова взыграть столичная гордость, а вернее сказать, гордыня, что никогда к добру не приводит, как вдруг передо мной вырастает величественная фигура святителя Дмитрия Ростовского. С высокого постамента он осеняет православным крестом и воды Тихого Дона, текущие в Азовское море, и город на высоком берегу реки, и всех его жителей и гостей, призывая их к миру, любви и согласию; а рядом золотятся в солнечных лучах главы кафедрального собора Рождества Святой Богородицы, и на меня воистину нисходит благодать господня, я усмиряю свою гордыню, успокаиваюсь и с божьей помощью успеваю-таки на последнее маршрутное такси, отходящее от Ростовского автовокзала в сторону Таганрога, который я так неразумно проехала еще днем.

Дорога в Таганрог – на родину Чехова

– Вы с Ростова? – интересуется у меня водитель такси, молодой загорелый парень.

– С Москвы – отвечаю я на местном наречии и добавляю мечтательно – к морю еду.

– К какому морю? – не понимает шофер.

– Как к какому? К синему Азовскому – отвечаю я встревожено, опасаясь, что опять все перепутала. – Таганрог же порт пяти морей.

– Да разве Таганрогский залив это море? Это лужа, пешком перейти можно, – небрежно бросает в ответ водитель.

– Ну, для вас, может, и лужа, вы просто привыкли к морскому пейзажу, а для меня древнее лукоморье. Помните пушкинские строки? «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том» – говорят, здесь было написано, на берегу Таганрогского залива, когда поэт проезжал эти места, следуя на Кавказ с семьей генерала Раевского – изрекаю я с ученым видом знатока-пушкиниста.

– Что строки? Я тот дуб помню. Рос у Александровского дворца на Греческой улице, да в него молния попала, он и сгорел, – невозмутимо отвечает шофер.

– И русалка на ветвях сидела? – любопытствую я.

– Русалок у нас в заливе полным-полно плещется. Мы к этим русалкам давно привыкли.

– И Греческая улица у вас есть? – продолжаю расспрашивать я с возрастающим интересом.

– У нас в Таганроге все есть, – горделиво отвечает истинный Таганрожец.

– Вот и хорошо. В Грецию ехать не надо, и в Таганроге теперь все есть, – искренне радуюсь я.

– А зачем нам к грекам ехать? – удивляется таксист. – Они сами к нам приплыли тысячу лет назад за красной икрой, и многие надолго задержались. Не зря же на гербе нашего Таганрога рядом с вензелем самого Петра Великого рыба осетр красуется.

Я знаю, что все, что говорит это светлоглазый паренек, влюбленный в свой город, чистая правда, вернее, исторический факт. Греки действительно проходили на судах через Боспор Киммерийский (древнегреческое название Керченского пролива) в Меотиду (мелководное Азовское море) за ценной красной рыбой. Приазовье – заповедная зона с какой точки зрения на него ни смотри – и с исторической, и с географической, и с демографической, и увы, зона экологического бедствия. Тот самый осетр, промысел которого и составил славу и богатство приазовской земли, погибает в непривычной для него соленой воде Черного моря, хлынувшей в синее Азовское, когда уменьшился приток живой воды из Дона-Батюшки, перекрытого плотинами. Я гоню прочь грустные мысли и, чтобы хоть как-то развлечь себя, начинаю посматривать в окно машины сначала безразлично усталым, а потом все более внимательным взглядом.

«Кому нужен такой простор. Непонятно и странно. Можно в самом деле подумать, что на Руси еще не перевелись громадные, широко шагающие люди вроде Ильи Муромца и Соловья-Разбойника и что еще не вымерли богатырские кони». «Эти до боли знакомые, льющиеся как песня строки – откуда они?» – задаюсь я невольным вопросом. – Не сами же собой сейчас сочинились. И где я могла раньше видеть эту бесконечную равнину? Наваждение какое-то…

В глаза мне бросается надпись на рекламном щите, маячащем на обочине дороги: «Вы подъезжаете к городу, в котором родился Антон Павлович Чехов». Этот щит как дорожный знак «Осторожно, Чехов!» – предупреждает он всех пассажиров и водителей: «Сбавьте скорость, перестаньте гудеть, шуметь, кричать и браниться, нажмите на тормоза. Вы въезжаете на родину Чехова!»

– Да это же Чеховская степь! – наконец-то доходит до меня. Сам же Антон Павлович, путешествуя весной 1887 года по Приазовью, задумал писать «повестушку о степи, которую забыли» и сообщал в письме к брату: «Главное действующее лицо у меня называется Егорушка, а действие происходит недалеко от Таганрога. «Воистину никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Моя логика все-таки меня не подвела, вывела на степную дорогу, воспетую великим писателем. Повеселев, я обращаюсь к шоферу: «А ведь на гербе Таганрога не только осетр красуется, но и якорь, и сноп золотой – символы, знаменующие мореходство и богатство земли, отправляющей за море хлеб. Еще Константин Паустовский писал в своей книге странствий, о том как весь Таганрог был засыпан тучным зерном и деньгами, заселен греческими и итальянскими негоциантами. Так что не случайно у вас есть Греческая улица. Знали греки, где селиться.

– Едут греки через реки, через реки и моря. Видят греки хлеба реки и бросают якоря, – неожиданно рождается у меня экспромт.

– Вот это да! – восхищается водитель такси. – Прямо в рифму выражаетесь!

– Больше прозой, как Чехов, – скромно говорю я.

– Так может Вас прямо к нему на Красную площадь и доставить, – услужливо предлагает мне таксист.

– К кому меня доставить прямо на Красную площадь? – немного пугаюсь я.

– К Антон Павловичу. Он на Красной площади, напротив торговых рядов в скверике сидит.

– Нет, нет, – протестую я, – к Чехову сама себя доставлю. Уж Красной площади не миную. А сейчас мне бы с жильем устроиться. Время позднее.

– Так это Вам на Греческую улицу надо к тете Гале, что у старой Каменки орехами торгует. Она всех отдыхающих жильем обеспечивает.

– И грецкими орехами тоже? – с надеждой спрашиваю я.

– Грецкие только к сентябрю дозреют. В Таганроге даже на Греческой улице климат не такой, как в Греции, – объясняет мне разговорчивый паренек.

Впрочем, я очень скоро убеждаюсь в том, что в Таганроге все жители очень словоохотливые. И та самая тетя Галя, торгующая орехами на Греческой улице и устроившая меня с жильем в день приезда, и моя хозяйка Светлана Тихая (по мужу), а сама по себе очень живая и шумная женщина, и кондукторы трамваев, и продавцы магазинов, и торговцы на привозе – все, что называется, за словом в карман не лезут: общаются легко и свободно, без лакейской фамильярности, но и без барского высокомерия. На этой земле, никогда не знавшей крепостного права, селились смелые, крепкие телом и сильные духом люди, говорившие на самых разных языках – русском и украинском, греческом, армянском, итальянском. Они ужились вместе под одним ясным небом возле теплого синего моря, нашли общий язык, смогли понять и поддержать друг друга в трудную минуту. Поэтому город выстоял, пережил и интервенцию, и гражданскую войну, и оккупацию, не сгорел в огне междоусобиц, стоит уже более трех веков, дай бог, простоит еще не одно столетие.

В Таганроге

Итак, я в Таганроге, на родине Чехова. Да простит меня Антон Павлович, но утром следующего дня я спешу не к нему на Красную Площадь, а почти бегом устремляюсь по Греческой улице к знаменитой каменной лестнице, ведущей к морю. Сооруженная почти двести лет назад на средства купца Депальдо, старая каменка видела всякое. В Таганроге до сих пор жива то ли быль, то ли легенда о том, как во время крымской кампании военные корабли интервентов были атакованы русскими казаками в конном строю именно с этой лестницы. Вода, гонимая ветром с севера, ушла из Таганрогского залива, и вражеские корабли в прямом смысле оказались на мели и были взяты на абордаж лихими кавалеристами. Определив время по солнечным часам, что установлены на верхней террасе каменой лестнице тоже почти двести лет назад, я спускаюсь вниз к морю, синему, ласковому, отсчитывая ступеньку за ступенькой. В памяти моей всплывают строки:

Мне хотелось бы жить у моря, Вдоль залива вдвоем бродить, О Ренье и Бальмонте споря, К общим выводам приходить.

Далеко ты умчал меня, поезд, от земли московской, а стихи подмосковных поэтов и здесь не забываются, – думаю я, глядя на море с набережной, носящей имя Пушкина. Это одно из самых романтичных мест Таганрога. Здесь все влюбленные назначают свидание возле памятника поэту-изгнаннику, застывшему на мраморном постаменте со свитком стихов в руке. С пушкинской набережной открывается живописный вид на залив. Солнце слепит глаза, согревает своим теплом, а не жжет беспощадно, или, может быть, вблизи моря жары не чувствуется. На пляже в будний день народу не так много, есть где расположиться, вытянуть уставшие ноги и, вдыхая морской воздух, пахнущий водорослями и рыбой, забыть обо всем на свете.

Мне хотелось бы жить у моря, По заливу с Бальмонтом бродить, Ни о чем с поэтом не споря, Просто плавать и рыбу удить.

В мечтательной задумчивости читаю я чужие стихи, слегка переделав их на свой курортный лад.

– Бродить-удить – удачная рифма. Бальмонт наверняка одобрил бы, тем более, что поэт сам бывал в Таганроге, жаль только, мы с ним во времени разминулись, – с грустью думаю я.

– Женщина, вы здесь еще долго мечтать будете? – возвращает меня на грешную землю хрипловатый голос какого-то биндюжника.

– А что? – спрашиваю я с легким раздражением в голосе. Меня можно понять – то Бальмонт, а то какой-то босяк, как говорят в Одессе, до которой отсюда рукой подать.

– Вы не постережете мои вещи, пока я сбегаю вон до той шаланды? – меня там народ ждет.

– До какой шаланды? – не понимаю я. Босяк показывает рукой в сторону моря, где вдали почти у самой линии горизонта покачивается на волнах рыбацкая шхуна.

– Как это сбегаете? – недоумеваю я. – До той шаланды плыть и плыть.

– Да нет, я быстро сбегаю, одна нога здесь, другая там, – уверяет меня мужчина биндюжного вида.

– По морю яко по суху? Вы что Христос, что-ли? – иронизирую я, думая, что меня разыгрывают.

– Какой там Христос! – обижается босяк и идет прочь от меня, держа в руках одежду.

Я с интересом смотрю ему вслед, а он все идет и идет и идет и уже не по песку, а по волнам воистину по морю яко по суху и довольно быстро доходит до той самой линии, где небо сходится с морем. Уже невозможно различить, где синь небесная, а где синь морская, и от этого начинает казаться, что скиталец вознесся на небеса. Я встаю с горячего песка и иду следом за ним. Волны едва достают мне до колена. Я ухожу все дальше и дальше от берега, а море все по колено.

– Так и до Турции можно прогуляться, – приходит мне в голову шальная мысль, но тут я неожиданно оступаюсь в какую-то ямину и погружаюсь в морскую пучину. Вот тебе и Турция, приплыли.

– Шо ты волны пугаешь? – слышу я знакомый хрипловатый голос, выныривая на поверхность. Передо мной тот самый мореход, послуживший мне путеводителем по заливу.

– Я сама испугалась, подумала, что тону, – оправдываюсь я.

– В нашей луже захочешь, не утонешь, спасательный катер на берегу дежурит, – успокаивает меня бывалый моряк.

– А сколько стоит прокатиться на катере по заливу? – интересуюсь я.

– Час прогулки – 1000 рублей.

– А за час далеко можно прогуляться?

– За час на катере море переплыть можно.

– Нет, я лучше пешком. Пешком по морю полезнее, – решаю я.

– А устанешь, можно на велосипеде. На велосипеде дешевле, чем на катере. Один час – 50 рублей, – обнадеживает меня всезнающий собеседник и желает счастливой прогулки. Катамараны бороздят залив вдоль и поперек, но мне хочется поплавать, покачаться на волнах, чтобы было потом о чем вспомнить, что порассказать о своей азовской одиссее на зависть всем засидевшимся под Москвой друзьям и знакомым.

Купаться в Таганрогском заливе лучше всего в шторм. В этой мелкой гавани даже в самую шальную погоду можно смело доверяться волнам. Волны укачивают, убаюкивают меня. Ветер навевает строки стихов:

Я помню море пред грозою. Как я завидовал волнам, Бегущим бурной чередою С любовью лечь к ее ногам…

С той непогоды, воспетой гонимым в южную ссылку поэтом, прошли не годы, а века. Много воды утекло из Дона в море, и не одно поколение сменилось у Лукоморья, а волны все так же бегут бурной чередой, и кажется, все повторится: вот-вот мелькнет в гуще прибрежной зелени карета, молоденькая барышня с темными локонами, носящая поэтичное имя Мария, устремится к морю и начнет бегать за волнами, а смуглый юноша будет провожать ее восхищенным взглядом и шептать что-то ведомое ему одному.

– Куда все уходит? – думаю я о быстротечности времени, покачиваясь на волнах и вспоминая строки Гейне, обращенные к морской стихии:

Скажите мне, волны, Чем жив человек, Откуда пришел, Куда уйдет?

Красная площадь Таганрога

Приехав впервые в Москву, вы никак уж не минуете Красной площади. Исторический музей, Мавзолей, Собор Василия Блаженного, Памятник Минину и Пожарскому – все это входит в обязательную экскурсионную программу для каждого вновь прибывшего гостя столицы.

В Таганроге есть своя Красная Площадь, не такая древняя и богатая памятниками, как главная площадь России, не такая многолюдная и шумная по праздникам, но кто знает, может быть, со временем к ее скромному памятнику будет стекаться гораздо больше народу, чем к пантеону вождей мировой революции. Надо очень любить и понимать Чехова и как художника, и как человека, чтобы создать, нет, не то, слепить, сработать, смастерить – все эти слова здесь не подходят, а вдохнуть, именно вдохнуть жизнь в камень, отсекая все лишнее в нем. Памятник Чехову, открытый на Красной площади Таганрога к столетию со дня рождения писателя, воистину чеховский, то есть в нем нет ничего вычурного, пошлого, помпезного. Перед вами еще довольно молодой, полный жизни и творческих сил человек. Присев в уютном скверике с записной книжкой в руке, он всматривается куда-то вдаль, как бы пытаясь, что-то разглядеть и понять в надвигающимся на Россию новом столетии. От памятника Чехову, как мне объяснили местные жители, ведет прямая дорога к дому-музею писателя. Как мне объяснили дорогу, куда по ней послали, туда я и пошла по своей доверчивости и легкомыслию, но очень скоро убедилась в том, что прямой путь не всегда кратчайший и что иногда он может завести в тупик. На мое бродячее счастье в глухом переулке мне встретилась женщина, которая очень толково объяснила, что в Таганроге, если тебя посылают прямо, нужно вовремя свернуть налево или направо, потому что прямо пройти невозможно. Благодаря своевременно оказанной помощи мне удается сориентироваться на местности и выйти наконец к маленькому опрятному домику на улицу Чехова. Впереди меня по дорожке ухоженного садика важно плывет «мама-гусыня» со своими «гусятами». Картина воистину трогательная. Всегда приятно видеть, как родители стремятся приобщить своих чад к отечественной культуре. Но я поспешила с выводами – узнав о цене на билеты, «гусыня» разворачивает своих «гусят» на 180 градусов и со словами:

«Лучше на эти деньги я вам пирожных накуплю», – уводит их от хлеба насущного. Они покорно следуют за своей мамой в надежде получить по пирожному за послушание. Мне жалко «гусят», немного обидно за Антона Павловича, но ничего не поделаешь: материнское слово – закон.

Проводив сочувственным взглядом малолеток, я вхожу в дом, где прошли первые годы жизни писателя. Убранство комнат, даже и не комнат, а комнатушек – настолько они малы по размеру небогатое, но на всем лежит печать заботливых родительских рук. В этом уютном семейном доме дети были желанны и любимы. В родительской спальне, где в январе 1860 года появился на свет третий сын Антон, бросается в глаза поздравительное письмо, посланное дедом писателя Егором Михайловичем по случаю рождения Антония Великого. Именно в такой семье мог вырасти человек, который уже в юности с мудростью, несвойственной его возрасту, сумел постичь всю жертвенность родительской любви. Семнадцатилетний Антон Чехов писал: «Отец и мать – единственные для меня люди на всем земном шаре, для которых я ничего никогда не пожалею. Если я буду высоко стоять, то это дело их рук. Славные они люди, и одно безграничное их детолюбие ставит их выше всяких похвал».

Сфотографировавшись на память в уютном зеленом дворике чеховского дома, я направляюсь в лавку колониальных товаров, о которой раньше только читала, не подозревая, что она открыта до сих пор. Да, да не удивляйтесь! Это та самая старинная лавка, где вел не самую удачную торговлю купец 3-й гильдии Павел Егорович Чехов, и вы можете зайти в нее за хорошим чаем, как в добрые старые времена. Даже вывеска все та же, только за прилавком уже не будет стоять, помогая отцу, гимназист мужской классической гимназии Антоша Чехонте, получивший такое прозвище от учителя священной истории, сильно сомневавшегося в том, что из мальчика выйдет толк.

Одно из старейших учебных заведений юга России Таганрогская мужская гимназия построена еще в сороковых годах XIX века по проекту одесского архитектора Боффо в стиле русского провинциального классицизма. Сейчас в этом здании литературный музей имени Чехова, где можно во всех подробностях узнать о гимназических годах Антоши Чехонте. Первый раз в первый класс Антон пошел в 7 лет, но не в классическую гимназию, а в греческую школу, куда определил его отец. Павел Егорович мечтал пустить детей по греческой линии и дать им возможность получить образование в Афинском университете, так как самыми богатыми людьми в Таганроге того времени были греки. Но к счастью для русской литературы Антон Чехов не пошел по греческой линии и по настоянию матери через год был взят из греческой школы и определен в приготовительный класс городской гимназии, где проучился одиннадцать лет вместо положенных восьми. За первые пять лет учебы Антоша Чехонте дважды оставался на второй год из-за греческого языка. Не случайно мемориальная часть действующей в литературном музее экспозиции включает не только актовый зал гимназии и класс, в котором учился Чехов, но и карцер, где будущему великому писателю частенько приходилось отбывать наказание за нарушение формы. «От начальства ему постоянно влетало за несоблюдение формы, но он упорствовал в своих вольностях», – вспоминали позже одноклассники Антоши Чехонте.

– Чехов, будете в карцере! – пригрозил ему как-то директор гимназии, увидев его в клетчатых панталонах.

Но не будь у Чехова этого печального опыта в юные годы, вряд ли русская литература обогатилась бы такими хрестоматийными персонажами, как учитель греческого языка Беликов, ходивший в галошах и с зонтиком даже в солнечную погоду, или учитель гимназии Кулыгин, муж Маши Прозоровой из пьесы «Три сестры», где он произносит знаменитый монолог: «Главное во всякой жизни – это ее форма. Что теряет свою форму, то кончается».

Город театральный, город музыкальный

Всемирно известный писатель, совершивший переворот в драматургии, именно в юные годы, то есть в те дни, когда «новы все впечатления бытия» постигал в родном городе тайны сценического искусства. За Таганрогом с давнего времени закрепилась репутация города театрального и музыкального. Летними вечерами на уютных улочках приморского города звучали модные тогда мелодии из опер итальянских композиторов. По воспоминаниям старожилов, современников Чехова оперой в Таганроге увлекались решительно все. Не только высший класс, но и извозчики, грузчики, прачки, горничные – все пели Лукрецию, Лучию, Трубадура, Риголетто, Севильского цирюльника. Гимназисты, чиновники, негоцианты сходились в одном общем поприще – увлечении оперой. «Все музыкальны, одарены фантазией и остроумием, нервны, чувствительны», – так отзывался сам Антон Павлович о своих земляках-таганрожцах. В семье Чеховых тоже часто звучала музыка. Отец Павел Егорович, возвращаясь вечером из лавки, где дела у него шли из рук вон плохо (видно, в нем жила душа художника, а не торговца), разыгрывал вместе с сыном Николаем дуэты на скрипке, дочь Маша аккомпанировала на фортепиано. Антон Павлович тоже в детстве учился играть на скрипке, вместе с братьями пел в церковном хоре, руководителем которого был отец писателя. Пел Антоша и в гимназическом хоре.

Приазовская степь с ее вселенским простором, пением крестьян, манящая вдаль синева ласкового моря, цветущие каштаны городского сада, где летними вечерами играл симфонический оркестр, концерты музыкантов-гастролеров во дворце местного богача Алфераки, а главное, городской театр, завсегдатаем которого, несмотря на все запреты гимназического начальства, был юный театрал Антоша Чехонте – вот что питало воображение будущего художника слова. Антон Павлович именно живописал картины русской природы, которые при чтении его рассказов вдруг оживают пред твоим взором, полные звуков, запахов, красок. Чеховская степь дышит, звучит, живет, манит в свои просторы. Неслучайно художник Илья Репин назвал эту повесть сюитой. Сам Чехов писал в связи со Степью: «Быть может, она раскроет глаза моим сверстникам и покажет им, какое богатство, какие залежи красоты остаются еще нетронутыми и как еще не тесно русскому художнику».

Любовь к живописи, как и к музыке, Чехов пронес через всю свою жизнь. Его связывала тесная дружба с непревзойденным мастером русского пейзажа Иссаком Левитаном. Художник писал Антон Павловичу: «Я внимательно прочел еще раз твои рассказы, и ты поразил меня как пейзажист. Пейзажи в них – это верх совершенства, картины степи, курганов поразительны». Именно Чехову Таганрог обязан своей картинной галереей. По просьбе писателя Илья Репин хлопотал перед советом Академии художеств о передаче Таганрогскому музею картин и этюдов русских живописцев. Полотна Айвазовского, Репина, Шишкина, Левитана, Серова, украшавшие долгое время дом Алфераки, выставлены сейчас в галерее на Александровской улице.

Прогуливаясь по Таганрогу, невозможно не вспомнить еще одного знаменитого художника-архитектора, друга Чехова Федора Осиповича Шехтеля. По его проекту на Петровской улице города в 1914 году было построено здание городской публичной библиотеки имени А. П. Чехова. Библиотека далеко не случайно носит имя великого писателя. Антон Павлович принимал самое активное участие в комплектовании ее фондов, присылая в Таганрог свои личные книги и приобретая литературу специально для библиотеки.

Интересен тот факт, что архитектором Шехтелем в начале XX века в Москве было построено новое здание вокзала для ярославской железной дороги, по которой Чехов отправился в апреле 1890 года на остров Сахалин.

Путь его лежал сначала до Ярославля, далее по Волге и Каме до Перми. От Перми предстояло ехать по железной дороге до Тюмени, а дальше на лошадях почти через всю Сибирь – около 4500 верст. Близкие друзья поехали проводить Антон Павловича до последней пригородной станции – Сергиева Посада. А первой станцией, мимо которой проезжал Чехов, отправляясь за тысячи верст от Москвы в свое знаменитое путешествие на остров Сахалин, были Мытищи. Перед отъездом писатель поручил выслать в таганрогскую городскую библиотеку свои книги «Хмурые люди», «В сумерках», «Детвора» и издание пьесы Л. Н. Толстого «Власть тьмы» с автографом писателя. С этого дара и началась забота Антона Павловича о библиотеке родного города, на приморской набережной которого и зародилась у него страсть к путешествиям. Не случайно роман Гончарова «Фрегат Паллада» был любимым произведением юного Антоши Чехонте. Чехов всю жизнь сам мечтал совершить кругосветное путешествие. В свойственной ему полушутливой манере он писал: «Ах, будь у меня лишних 200–300 рублей, я бы весь мир изъездил». Сестра Мария Павловна, провожая брата в дальнее путешествие, говорила: «Непоседа ты, Антоша!»

На той же Петровской улице по соседству с городской библиотекой находится еще один уникальный культурный памятник Таганрога – старейший театр на юге России, построенный в 60-е годы XIX века по проекту итальянского архитектора Лондерона. На сцене театра блистали такие всемирные знаменитости: итальянский актер Томмазо Сальвини, актеры русской школы Михаил Щепкин, Мария Савина, Пелагея Стрепетова, Александр Ленский, Владимир Давыдов. С конца XIX века и по сей день с его сцены не сходят пьесы А. П. Чехова, так что городской театр, как и городская библиотека, тоже далеко не случайно носят имя писателя. К сожалению, в этот период мне не удается побывать в самом театре, так как в летнее время трупа на гастролях. Приходится поверить на слово местным театралам, что на том кресле, откуда гимназист Антоша Чехонте смотрел спектакли, висит памятная табличка.

Сын разорившегося лавочника, покинувший Таганрог 19-летним юношей без гроша в кармане (всего-то и было богатства – аттестат зрелости мужской классической гимназии, правда, дающий право на поступление в любой европейский университет) став всемирно известным писателем, но так и не нажив капитала, обогатил свой родной город как ни один таганрогский миллионер. Строки из писем Чехова разных лет очень красноречиво говорят о любви писателя к городу его детства и юности. Вот эти строки, судите сами. «Что бы я ни делал – в голове одна мысль: «В Таганрог… В Таганрог… В Таганрог…»

«Хотелось бы пожить в Таганроге, подышать дымом Отечества».

«Воздух Родины самый здоровый воздух».

«Пожалуйста, делайте из меня и со мной все, что только для Таганрога из меня можно сделать. Отдаю себя в полное Ваше распоряжение».

«Таганрог становится красивым, жить в нем скоро будет удобно – и, вероятно, в старости (если доживу) я буду завидовать Вам…»

Таганрог действительно стал красивым культурным городом. Жить в нем удобно, и самое главное – это воистину Чеховский город. В нем жив дух Чехова. В этом заслуга жителей Таганрога, бережно хранящих память о своем великом земляке.

Средь шумного бала, случайно

«Когда я разбогатею, заведу себе гарем», – мечтал в шутку Антон Павлович, а в серьез писал: «Если бы я был богат, то непременно купил бы тот дом, где жил Ипполит Чайковский». Небольшой особняк из красного кирпича, принадлежавший некогда брату великого композитора, похож на средневековый замок и выглядит очень романтично. Он расположен на высоком берегу залива неподалеку от знаменитой каменной лестницы. Сейчас в нем разместился музыкальный отдел городской библиотеки имени А. П. Чехова. На втором этаже, где жил Петр Ильич, приезжая в гости к брату, открыта комната-музей, просторная и светлая, окнами в сад. Половину комнаты занимает старинный рояль, на стенах семейные фотографии – вот и все убранство скромного жилища, но этого вполне достаточно, чтобы почувствовать волнующее прикосновение музыки, разлитое в самом воздухе дома Чайковского. Субботним вечером в музыкальном зале уютного особняка я слушаю концерт артиста орловской филармонии, приехавшего в Таганрог на гастроли. Он исполняет под гитару русские песни и романсы, в репертуаре артиста произведения Чайковского, любимого композитора А. П. Чехова. «Я готов день и ночь стоять почетным караулом у крыльца того дома, где живет Петр Ильич», – вспоминаются мне слова Антон Павловича, и чудится, будто он незримо присутствует где-то здесь рядом, вслушиваясь в чарующие звуки музыки великого композитора. Отзвенела гитарная струна на высоком берегу залива, и я уже лечу как на крыльях во дворец Алфераки на сольный концерт камерной певицы Ростовской филармонии. Дворец Алфераки – красивейшее здание Таганрога и один из старейших музеев на юге России. Как дворец он обязан своим рождением известному петербургскому архитектору Штакеншнейдеру, а как историко-краеведческий музей – Антону Павловичу Чехову. Таганрожцы называют этот старинный особняк домом Алфераки по имени его первого владельца – миллионера. Сейчас в Таганроге появились свои миллионеры из новых русских. В этот вечер они толпятся у входа во дворец, но совсем не с целью попасть на концерт или заказать экскурсию по залам музея. Платить по пятьдесят рублей за билет, чтобы очутиться в двусветном зале роскошного особняка, где юный Чехов слушал выступления молодого тогда пианиста и композитора Сергея Танеева, где бывал сам Петр Ильич Чайковский, они считают ниже своего достоинства. Эта публика не желает слушать романс «Средь шумного бала» ни в чьем, пусть даже самом виртуозном исполнении. Она жаждет устроить свой бал-маскарад в чужом дворце и согласна расплатиться валютой за такое дорогое удовольствие. Но миллионеров не пускают дальше передней, разрешив только заснять на кинопленку прихожую и мраморную лестницу, ведущую в залы музея. Поделом вам, горничные Дуняши и лакеи Яши, – будете знать свое место. Я же, купив за чисто символическую цену право на вход в мир музыки, с гордым видом прохожу мимо них и оказываюсь в огромном, залитом светом зале с прекрасной акустикой, но, увы, почти пустом. «Наверняка концерт отменят», – с горечью думаю я, но к счастью для себя, ошибаюсь. Ровно в семь часов вечера (время начала концерта) все музыканты на своих местах. Пианист за роялем перелистывает ноты, скрипачи настраивают свои скрипки, камерная певица в черном вечернем платье замирает у рояля, еще мгновение – и полились звуки музыки, наполняя собой весь зал, проникая в душу. «Средь шумного бала случайно в тревогах мирской суеты тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты», – звучат знакомые с юных лет строки стихов А. К. Толстого, положенные на музыку П. И. Чайковским. Стеклянная дверь балкона слегка приоткрыта, из сада веет легкой вечерней прохладой. Я сижу в полупустом зале, и мне кажется, что поют для меня одной. «Средь шумного бала случайно», – чуть слышно повторяю я.

В Москву! В Москву! В Москву!

«В Москву! В Москву! В Москву!» – мечтают сестры Прозоровы в пьесе Чехова «Три сестры», а я совсем не рвусь в Москву, просто уходит лето, кончается отпуск, и надо уезжать. Но мечтается мне совсем о другом: пожить бы до зимы в Таганроге, побродить урожайным сентябрем по Садовой, Вишневой, Виноградной улицам южнорусского города. Мне бы хотелось затеряться в густой зелени его прекрасных парков, подслушивая музыку фонтанов, привезти домой к Новому году грецких орехов прямо с греческой улицы, проникнуться вольным духом приморского города, где сам Гарибальди дал клятву освободить родную Италию от поработителей, и где юный Антон Чехов, по признанию самого писателя, выдавливал из себя по капле раба.

Да, это воистину Чеховский город, во всем Чеховский! «Не болей, не хандри, а почаще хохочи», – напоминают жизнерадостные таганрожцы всем прибывающим в их город на отдых и лечение мудрый медицинский совет своего земляка доктора Чехова, автора юмористических рассказов, исповедовавшего и в медицине и в литературе философию смеха, известную еще со времен Гиппократа. Ну как можно без улыбки пройти мимо такого объявления, вывешенного на дверях местной парикмахерской: «Господ с собаками и хамов просьба не входить!». Кто может назвать магазин импортной сантехники – «Анна Ванна», а винный погребок – «Подруженьки»? Конечно, земляки Чехова, жители Таганрога. Фирма «Иваныч» гарантирует высокое качество хлебобулочных изделий, и вы, отпробовав свежеиспеченный продукт этой фирмы, сами убедитесь в том, что «Иваныч» веников не вяжет, а вяжет снопы золотой пшеницы и выпекает из пшеничной муки пышный каравай. Густейшей сметаной и вкуснейшими сливками угостит вас нежная «Офелия» (магазин под таким романтическим названием торгует молочной продукцией от фирмы «Кубанская буренка»). По соседству с «Офелией» пылкая «Аксинья» откроет вам свои сладкие объятья, заманив в фирменную кондитерскую. Чеховский, во всем Чеховский город! По его улочкам и переулкам бегают рыжие дворняги, похожие на Каштанку, по Пушкинской набережной гуляют дамы с собачками, и попробуйте только усомниться в том, что Анна Сергеевна, героиня Чеховской повести, жила в Таганроге – старожилы вам этого не простят. По глубокому убеждению таганрожцев, только в их городе встречаются такие прекрасные дамы с собачками, ради которых можно забыть обо всем на свете. И в этом есть своя правда. Женщины Таганрога народ особый, о них следует сказать отдельно. Начать с того, что они никогда никуда не спешат, не бегут, не мчатся сломя голову, они прогуливаются, именно прогуливаются с авоськами, сумками, корзинками в очень модных и дорогих платьях на высоких шпильках по тенистым городским улицам и никому не позволяют наезжать на себя. По легенде в их жилах течет кровь отважных амазонок. Захваченные в плен греками много веков назад, воительницы в открытом море напали на эллинов и перебили всех мужчин, но эта жестокость дорого обошлась им. Амазонки не умели обращаться с парусами и веслами, их долго носило по волнам и в конце концов прибило к берегам Меотиды (древнее название Азовского моря). Это была первая волна миграции прекрасного пола к древнему Лукоморью. Вторая волна прихлынула не с моря, а с Дона во времена Азовских походов Петра I. В конце XVII века на мысе Таган (город Таганрог получил свое название от маячного огня в тагане) для охраны отвоеванного у турков морского побережья Петр основал крепость и порт, которые служили базой русского военного флота. Желая удержать население, царь приказал прислать в Таганрог тысячу самых красивых девиц, жительниц Московского посада на поселение и выход замуж. Но была еще и третья волна миграции уже во времена Екатерины Великой. Морской министр турецкого султана выбрал самых красивых девушек-христианок и отправил их на корабле под охраной в подарок Тунисскому бею, но на судно напали греки-корсары и захватили красавиц в плен. Екатерина II, узнав об этом происшествии, приказала графу Орлову освободить пленниц и привезти в Санкт-Петербург. Граф исполнил волю императрицы, но девушки не пожелали оставаться в северной столице, а попросили отправить их в Таганрог, где жили греки, что и было исполнено. Отважные амазонки, бойкие московско-посадские девицы, прекрасные пленницы турецкого султана – вот кем были прапра… бабушки нынешних таганрогских красавиц. И попробуйте только усомниться в этом!

Прощай, Таганрог, вернее, до свидания. Как это ни грустно, но я прощаюсь с Таганрогом до следующего лета, последний раз прохожу по Греческой улице, мимо домика Чайковского, миную Александровский дворец, где проездом на Кавказ в 1820 году останавливался молодой Пушкин и где в декабре 1825 года скончался Александр I, что породило поговорку «Александр всю жизнь в дороге, а умер в Таганроге» (в 15 минутах ходьбы от дворца на Банковской площади стоит бронзовая фигура императора). Я выхожу на бульвар, имеющий четыре названия: Исторический, Воронцовский, Комсомольский и Приморский. Больше всего ему подходит название Исторический, так как на нем установлена во весь рост бронзовая фигура Петра I, отлитая во Франции и морем доставленная в Таганрог в начале двадцатого века. Как грозный страж, всматривается славный шкипер в морскую даль – не посягает ли кто на священные границы России. Автор этого впечатляющего своей мощью и величием памятника основателю города – скульптор Марк Антокольский, а все хлопоты по его открытию в Таганроге взял на себя Антон Павлович Чехов. Моя прощальная прогулка по городу заканчивается у храма Святого Николая Чудотворца, построенного в XVIII веке на мысе Таган-Рог, где по преданию стояла палатка Петра I. Я застываю у входа в храм перед памятной доской из мрамора, на которой выбиты имена доблестных защитников Отечества, живших в Таганроге в разное время. Здесь и георгиевские кавалеры, и Герои Советского Союза: Адмирал Ушаков и матрос Голубец, маршал Гречко и пулеметчик Ломакин. Воистину никто не забыт и ничто не забыто.

Попрощавшись с Таганрогом, я сажусь на закате дня в поезд Адлер – Москва. Поезд трогается. Посматриваю с грустью в окно и вспоминаю чеховские строки из повести «Огни»: «Поезд шел по берегу. Море было гладко, и в него весело и спокойно гляделось бирюзовое небо, почти наполовину выкрашенное в нежный золотисто-багряный закат. Кое-где на нем чернели рыбацкие лодочки и плоты. Запах поля мешался с нежной сыростью, веявшей с моря. Поезд летел быстро».

2004 г.

Танаис (Сотрудникам музея-заповедника «Танаис» посвящается)

На руинах Боспорского царства Открываются тайны земли. Отцвели города-государства — Их печальному зову внемли! Проникай вглубь веков, не робея, И расслышишь на холмах крутых Оживающей Пантикапеи Гимн Эллады, клич скифов степных. Нет, не боги, не львы – человеки Покоряли пространство Земли. На Олимп восходившие греки В устье Дона торговлю вели. Здесь два мира встречались без страха, Торговали умно и хитро. Принимал от Европы скиф-пахарь Чашу дружбы в обмен на зерно. Снаряжай не корабль, хоть байдарку. По Донцу к Танаису спустись. Древний город держал свою марку, Вдаль времен ты смелее вглядись И увидишь в сиреневой дымке Караваны торговых судов, И услышишь на греческом рынке Рев верблюдов и стоны рабов. И средь тлена и праха кладбища, Хоть запрятано было хитро, Вдруг сверкнет из руин городища, Ослепляя твой взор, серебро. На развалинах древнего царства Открываются тайны земли. Отцвели города-государства Их печальному зову внемли. 2004 г.

Кто сказал, что Чехов не бывал в Мытищах?

Кто сказал, что Чехов не бывал в Мытищах? В Чеховских рассказах адресов не ищут. Ты вглядись попристальней в город свой, дружище. И ответишь искренне: Чехов был в Мытищах! Дом тот с мезонином и садов цветенье У тебя развеют всякое сомненье. И не надо ехать ни в какую Ялту, Покидать Россию, ставить жизнь на карту. Здесь тебя облает рыжая Каштанка, Дама нежно взглянет, может, и дворянка. Унтер Пришибеев выпучит глазища, Кто сказал, что Чехов не бывал в Мытищах?! 2004 г.

Гоголь в Абрамцеве

Гоголь знал украинские ночи, Прелесть подмосковных вечеров. Путь от Рима до Москвы короче, Если ждет в России теплый кров. Дом друзей, распахнутый для гостя, Защитит писателя от бед. Пусть враги беснуются от злости, Но друзья спасают от клевет. Николай Васильевич, дружище! Вы для нас по-прежнему родной. Заезжайте в Новые Мытищи По дороге из Абрамцево домой. 2009 г.

Похождения Дон Гуана в Мытищах (посвящается художнице Анне Борисовой)

Гуану не спится в Мадриде. Мужья на него все в обиде. По улицам стражники рыщут — Гуляку беспутного ищут. Мечтает Гуан о России, Узнав, что испанок красивей Румяные русские Анны, Не Доны, но очень желанны. По Троицкой древней дороге Приводят усталые ноги Испанского гранда в Мытищи, Которых на карте не сыщешь. Паломника стал он смирнее, К картинной бредет галерее. Заходит – и вдруг на Гуана Художница юная Анна, Пронизана солнечным светом, Лукаво взглянула с портрета. Он к ней бы пошел в подмастерья, Дежурил бы ночью под дверью — Лишь только б махнула с балкона Ему просто Анна, не Донна. В Мытищах фонтаны забили, Испанки Гуана забыли, А он сторожит у фонтана Блондинку по имени Анна. Она проживает в Мытищах. В Мадриде такую не сыщешь. 2009 г.

Приплывали ли греки в Мытищи? (Лирико-эпическая поэма для арфы с оркестром. За неимением оркестра и отсутствием арфиста исполняется под гитару (я не арфист? я только учусь)

Приплывали ли греки в Мытищи Меня этот волнует вопрос, Если нет, отчего же, дружище Такой греческой формы мой нос? Может быть, иногда заплывали В наш лесной и болотистый край. Только быстро они понимали, Что Мытищи для греков не рай. Я на арфе решил обучиться И гречанке запудрить мозги. Может счастье ко мне уже мчится, Но от дыма не видно ни зги. Подпущу Афродите туману, Искупаю в болотной воде. Пусть богиня не требует ванну, Ей уже не отмыться нигде. Приплывали ли греки в Мытищи? Для меня это странный вопрос. Если нет, почему же, дружище Такой греческой формы мой нос? 2004 г.

«Ехал грека через реку» (Греческая народная песня. Сложена на берегах Яузы)

Ехал Грека через реку, Через Яузу реку. Видит – нету раков в реке И поплыл он на Оку. По притокам и протокам Прямо в Волгу заплывал. Хоть и был тот грек наш дока, Но ни рака не поймал. А по Тихому по Дону К морю синему приплыл. Хоть про раков много звону Ни клешни не наудил. И по ракам тем тоскуя, Грек моря переплывал, И пролив Босфор минуя, Снова в Грецию попал. А где раки те зимуют, Грека так и не узнал. Все. 2004 г.

Сказка про Греку и мытищинскую библиотеку

Ехал Грека через реку, Через Яузу реку Видит – вход в библиотеку. «Дай-ка, – думает, – сверкну В захолустье среднерусском Древнегреческим искусством». За окном библиотеки, Той, что выдумали греки Чей-то голос вдруг запел, Грек немного оробел. «Когда легковерен и молод я был, Младую гречанку я страстно любил!» «Младую гречанку?! Уйми-ка свой пыл!» — Разгневанный грек под окном завопил. Но голос в читальне звучал все сильнее: «С годами я стал несравненно умнее, Давно уж меня не волнуют гречанки, Отдал предпочтенье родной россиянке. Премудрой Людмилой ее величают, В Мытищах Людмилу прекрасно все знают. К ней в гости в читальню все тянет меня, Мудрей становлюсь я с ней день ото дня И мудростью мог бы поспорить уж с греком». «Когда же ты, скиф стал успел человеком?!» — Поверженный грек удивленно спросил. «Пока в наших реках ты раков ловил, — Насмешливо греку певец отвечал, — Ведь библиотека – надежный причал. Не мыкайся, грека, ты больше по рекам, Пройдись по мытищинским библиотекам. Хоть библиотеки придумали греки, В Мытищах живут не глупей человеки!» 2006 г.

Медвежий угол (Посвящается Мытищинской библиотеке № 10)

Столице мы соседи, У дачных мест в плену. Водились здесь медведи Когда-то в старину. Медведей перебили, Об этом не грусти — Поэты их сменили На матушке Руси. Теперь Медвежий угол — Поэзии приют. Здесь каждый вьюгой пуган, Дожди косые льют. Но корень слова прочен Стихиям всем назло. С погодою не очень, С корнями повезло. Как троица Рублева — Наш золотой запас, Поддерживало слово Россию в трудный час. Сплетался не в гостиных Поэзии венок. В углах Руси пустынных Поэт творить лишь мог. Был руган он и пуган — Всех бед не перечесть, Зато медвежий угол Свой у поэтов есть. 2009 г.

Пьесы

Смуглый отрок

Смуглый отрок Бродил по аллеям… А. Ахматова

Действующие лица

Мать – женщина средних лет, страстно увлеченная поэзией Пушкина.

Ее сын – отрок двадцати с лишним лет, страстно увлеченный пением канареек.

Дикая канарейка – смуглая девушка с Канарских островов, страстно увлеченная двадцатилетним отроком.

Незваный гость – букинист из Пушкинской лавки, страстно увлеченный поиском своих корней.

Место действия

Двухкомнатная квартира на северо-восточной окраине Москвы. Раннее утро. Небольшая, скромно меблированная комната. Из вещей бросаются в глаза книжный шкаф старинной работы и портрет Пушкина над бабушкиным пианино.

Действие первое

Мать ходит по комнате с томиком Ахматовой и читает вслух: «Смуглый отрок бродил по аллеям»…

Из комнаты напротив раздается громкое пение. Женский голос поет: «Пусть муж мой будет чёрный как ворона…» Мужской голос подхватывает: «И рожа пусть измазана углем…» Вместе поют: «…но чтоб на голове носил корону, хоть в Африке считался королем».

Мать вздрагивает, захлопывает книгу, ставит ее в шкаф и подносит ладони к вискам. Затем, немного успокоившись, снова берет томик Ахматовой и начинает читать вслух уже громче: «Смуглый отрок бродил по аллеям…» Ее чтение заглушает женский голос из соседней комнаты:

«Хочу мужа, хочу мужа, хочу мужа я, Принца, герцога, барона или короля…»

Мать, стараясь не сдаваться, читает еще громче: «Смуглый отрок бродил по аллеям…», на этот раз ее чтение заглушает мужской голос: «А без мужа лютой стужей будет жизнь твоя…»

Мать резко захлопывает дверь в свою комнату и в изнеможении падает в кресло.

Из прихожей слышится приглушенный смех, возня, стук входной двери. Затем в квартире все стихает.

Мать встает с кресла, в волнении ходит по комнате и читает: «Смуглый отрок бродил по аллеям…»

В комнату входит отрок двадцати с лишним лет. Он далеко не так смугл, как ожидалось. Мать, как бы не видя его, продолжает: «у озерных грустил берегов…»

Сын. Не будем о грустном, мама. Все не так уж плохо складывается.

(Мать вопросительно смотрит на него.)

Сын. Наклевывается вариантик по размену квартиры.

Мать (насторожившись). Где наклевывается?

(Сын берет газету «Из рук в руки» и читает: Первая площадь – на берегу водохранилища.)

Мать. На берегу? Более точный адрес не указан?

Сын. Указан. Как раз для тебя. Ближнее Подмосковье, город Пушкино, частный дом с приусадебным участком. Поздравляю, мама! Ты становишься хозяйкой подмосковной усадьбы.

Мать. А ты моим нахлебником?

Сын. Ты хотела сказать наследником?

Мать. Это одно и то же.

Сын. Ты глубоко ошибаешься, мама, думая, что твой сын так мелко плавает.

Мать. Я никогда не ошибаюсь, думая о своем сыне. Я просто не имею права на ошибку.

Сын (милостиво). С сегодняшнего дня, мама, ты получаешь это право.

Мать (с надеждой). Что я получаю?

Сын. Право больше не думать обо мне. Я сам становлюсь владельцем недвижимости.

Мать (разочаровано). Я думала, ты становишься человеком.

Сын. В наше время это одно и то же, мама.

Мать. На какой же площади произойдет твое преображение?

Сын (загадочно). Там бывал Пушкин.

Мать. Неужели на Пушкинской?

Сын. Не будем преувеличивать. С улицы Декабристов сразу на Пушкинскую? Такое преображение для простых смертных невозможно. Мой вариант проще.

Мать. Проще у тёщи в Марьиной роще.

Сын. Как ты догадалась?

Мать. Насчет тёщи?

Сын. Насчет рощи?

Мать. Ты же сам сказал, что там бывал Пушкин.

(Пауза.)

Мать (в раздумье). Для канарейки, что щебетала спозаранку в твоей комнате, этот вариантик действительно клевый. Сразу и отдельное гнездышко в Марьиной роще, и перспектива наследования подмосковной усадьбы.

Сын (успокаивающе). Мы так далеко не загадываем, мама.

Мать. Мы? Значит, твоя канарейка все тебе и напела?

Сын. Не понимаю, что ты имеешь против канарейки?

Мать. Канарейки – это мещанский быт. Открой Маяковского.

Сын. Канарейки – это певчие птички. Открой энциклопедию.

Мать (с иронией). Твои энциклопедические знания ограничиваются зоологией?

Сын (в тон ей). Твое знание зоологии ограничивается Маяковским? Этот марксистский взгляд на канареек давно устарел. Сейчас на вещи надо смотреть шире.

Мать (покорно). Что ж, давай смотреть шире.

(Подает сыну толстый том энциклопедии. Сын открывает и читает.)

Сын. Канарейка – певчая птичка семейства воробьиных. В диком состоянии водится на Канарских островах.

Мать. Издалека залетела.

Сын (невозмутимо продолжает). Домашняя канарейка приручена с давних пор.

Мать. Конечно, ты у нее не первый.

Сын. И распространена по всему свету.

Мать. Ясно – интердевочка.

Сын (с гордостью). Ценится за пение и красоту.

Мать. Тебе досталась уцененная.

Сын. Ты больше не доверяешь энциклопедии?

Мать. Я больше доверяю Маяковскому. (Открывает том его стихов и читает.) Скорее канарейкам головы сверните!

Сын. Это жестоко, мама.

Мать. Зато справедливо. Иначе мы не построим.

Сын. Ты опоздала, мама. Вот уже больше десяти лет как мы перестраиваем.

Мать (с иронией). Конечно, ломать не строить.

(Берет в руки фотографию сына десятилетней давности и с нежностью смотрит на нее.)

Мать. Когда все это только начиналось, ты был таким милым, разумным мальчиком. (Со вздохом.) Кто бы мог подумать?

Сын (продолжает). Что я так постарею и поглупею за каких-нибудь десять лет.

Мать. С кем поведешься.

Сын (как бы оправдываясь). У меня трудный возраст, мама. Я еще расту. Имей ввиду, дети растут до 25 лет.

Мать. А я думала, до 45.

Сын. Не бойся, мама. Одной тебе не придется меня так долго нянчить.

Мать. Боюсь, мне одной придется нянчить сразу двух малолетних. Твоя канарейка, судя по ее щебету, тоже еще не оперилась.

Сын. Ты ей льстишь, мама.

Мать (подозрительно смотрит на сына). Надеюсь, она не дряхлая голубка?

Сын. Мы же выяснили, что она канарейка.

Мать. Мне лично еще ничего не ясно. Я видела ее только со спины.

Сын. Этого вполне достаточно, чтобы оценить все ее достоинства. Помнишь, у Пушкина в «Маленьких трагедиях». «Чуть узенькую пятку я заметил».

Мать. Это не Пушкин заметил, а Дон-Гуан и провалился в преисподнюю.

Сын. Это жестоко, мама.

Мать. Зато справедливо.

Сын (с иронией). Иначе мы не построим?

Мать (совершенно серьезно). Иначе ты не построишь.

Сын. Что я должен построить? Пирамиду Хеопса, Город-сад, Наше светлое будущее?

Мать. Свое светлое будущее. В твои годы это пора бы понимать самому.

Сын. Какие наши годы!

Мать. Уходящие наши годы.

Сын. Не будем о грустном, мама. Тебе еще строить и строить.

Мать. Размечтался, сынок.

Конец первого действия

Действие второе

Место действия – та же комната. Те же и незваный гость. Поздний вечер.

Мать все так же ходит по комнате и читает.

«Смуглый отрок бродил по аллеям. У озерных грустил берегов».

Сын продолжает в тон ей.

«И столетие мы лелеем еле слышный шелест шагов».

В прихожей раздаются чьи-то шаги. Мать вздрагивает от неожиданности и с испугом смотрит на сына. Тот совершенно спокоен. На пороге комнаты появляется мужчина с подшивкой газет «Из рук в руки» в сильно пропыленном костюме. Его так и хочется пропылесосить.

Гость (громко, но не очень уверенно). Я на зов явился.

Мать (в недоумении смотрит на гостя). На чей зов? Я никого не звала.

Гость. Вы мне писали. Я прочел.

Мать (удивленно). Я? Вам?

Сын. Не отпирайся, мама. Он прочел.

Мать (начиная сердиться). Что он прочел? Где?

Гость. В рубрике знакомства.

Сын. Сейчас эта рубрика читается, как роман в стихах, и передается из рук в руки.

Мать (с иронией). О чем же наш роман? Напомните.

Гость (открывает газету и читает). Пушкинистка с улицы Декабристов мечтает о встрече с потомком Пушкина по мужской линии.

Мать. Я ни о чем таком давно не мечтаю. Это чья-то глупая шутка. (Косится на сына.) Догадываюсь, чья.

Гость. Вы рано ставите на себе крест. Помните, у Пушкина. «Мечты, мечты, где ваша сладость?»

Мать (более заинтересованно). Вы действительно потомок Пушкина?

Гость. Пока я всего лишь скромный букинист из Пушкинской лавки.

Мать. Что значит, пока?

Гость. Мои корни глубже. И если порыться в архивах, то можно докопаться…

Мать (подозрительно осматривает пришельца. Строго). До чего же можно докопаться?

Сын (приходит на помощь гостю). До шанса породниться с потомком Пушкина. Поздравляю тебя, мама! Ты мечтала об этом всю сознательную жизнь.

Конец второго действия

Действие третье

Между вторым и третьим действием проходит несколько месяцев. Раннее утро – все та же комната. В ней заметны некоторые перемены. Старый шкаф выдвинут в прихожую. На его месте аквариум с золотыми рыбками. Над ним портрет Пушкина. На месте Пушкинского портрета над бабушкиным пианино портрет молодой смуглолицей девушки с темными вьющимися волосами.

В комнату входит сын. Он только что принял душ. Из одежды на нем шлепанцы и банное полотенце, которым он подпоясан. Сын берет в руки гитару и, пританцовывая по комнате, напевает. На пороге комнаты появляется мать, она в плаще и с чемоданом. Увидев сына, мать останавливается и с интересом прислушивается к его пению.

Сын не видит ее, он поет.

Уж не отроком, а мужем просыпаюсь я. Пушкин с грустью затаенной смотрит на меня. Не грусти, кудрявый лирик. Ты не одинок. Восстановим справедливость, дай лишь только срок. Ни барону, ни Дантесу вызов не пошлю. К новым русским на разборку я их приглашу. Пусть расплатятся валютой за свои грехи. Ох и будет плата люта, господи прости!

Наконец сын замечает мать, внимательно смотрит на нее, потом подходит, берет чемодан, помогает снять плащ. Мать проходит в комнату, садится в кресло и выжидающе смотрит на сына, Она заметно взволнована.

Сын. Я очень рад, мама, что ты опять дома. (Пауза.) Только, ради бога, не требуй от меня невозможного! Я не могу стать смуглым отроком! (Выразительно смотрит на портрет Пушкина, затем переводит взгляд на мать.) Мне достался в наследство твой цвет лица.

Мать (тоже смотрит на портрет Пушкина, затем переводит взгляд на сына). А кем ты можешь стать? Наследником? И только?

Сын (с гордостью). Я могу стать отцом смуглого отрока.

(Обращает свой взор на портрет юной смуглянки, потеснившей портрет самого Пушкина. В комнату стремительно влетает смуглая брюнетка, одаривает мать ослепительной улыбкой.)

Девушка (щебечет с легким акцентом). Мороз и солнце, день чудесный!

Мать (с интересом разглядывает незнакомку, затем вопросительно смотрит на сына). Что в нашем доме происходит?

Сын. Ничего особенного. Канарейка залетела.

Мать. Опять? Откуда на этот раз?

Сын. На этот раз прямо с Канар, мама.

Мать. Совсем дикая? (С участием обращается к девушке.) Вы у нас не замерзли?

Девушка (с тем же акцентом). Здоровью моему полезен русский холод.

Мать (сыну). Она знает Пушкина наизусть?

Сын. Она знает его как родного.

Мать. Что значит родного?

Сын. Канары – это Север Африки, мама. Открой энциклопедию.

Мать (резко). Я сама вижу, что это Африка. Без энциклопедии. (Более спокойно.) Тебе одному ее не одомашнить. (Решительно.) Я возвращаюсь в наш холодный дом и попытаюсь развести огонь снова. Может, на этот раз пламя разгорится ярче.

Сын. А как же твой букинист из Пушкинской лавки? Кто поддержит огонь в его очаге?

Мать (разочарованно). Что там поддерживать? Никакой перспективы.

Сын (с любопытством). Зарылся в архивах? Все копает?

Мать (с горькой иронией). Что может откопать этот лавочник.

Сын. Ну, как выяснилось, у меня тоже никакой перспетивы приватизировать Михайловское на правах прямого потомка.

Мать (не принимая иронии). Я все еще надеюсь на лучшее. Помнишь, у Пушкина: «Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса».

Девушка (продолжает). «Есть нескудеющая сила, есть и нетленная краса», но вы ошиблись, мама, это Тютчев.

Мать (с радостным изумлением смотрит на нее). Да, я ошиблась.

Сын (удивленно). Ты ошиблась впервые в жизни, мама?!

Мать (облегченно вздохнув). Теперь я имею право на ошибку. На этот раз ты не ошибся в выборе, сынок.

Сын (берет гитару. Поют все вместе). «Не грусти, кудрявый лирик, ты не одинок…»

Конец пьесы

Диалог начинающего поэта с литературным редактором

Он – посетитель – начинающий поэт

Она – главный редактор

Он. Могу я видеть главного редактора?

Она. Слушаю вас.

Он. Я сразу к теме (Встает в позу.) У меня растут года.

Она. Это заметно.

Он. Будет мне… увы не семнадцать. Где работать мне тогда, чем заниматься?

Она. Это вы меня спрашиваете?

Он. Это я свои стихи читаю из раннего, «Кем быть?» называются.

Она. Свои? Из раннего? Насколько я помню со школьной скамьи, автор ваших ранних стихов – Маяковский.

Он. Автор перед вами. Маяковского я взял в соавторы.

Она. Взял? А он как, не возражает?

Он. Конечно, нет. Мы с Владимиром Владимировичем на дружеской ноге.

Она. Как Хлестаков с Пушкиным?

Он. Хлестакова знаю. Крутой парниша был. Как он на мэра наехал!

Она. На Мэра?

Он. Ну да! На городничего. Можно сказать, «обмэрил» его. А Пушкин… (Задумывается.) А этот! «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»

Она. Это Лермонтов.

Он. Вспомнил! «Мой дядя самых честных правил…»

Она. Это Пушкин.

Он. А, что это они все про дядю да про дядю. Из сирот, что ли, оба?

Она. Нет, они оба из родовитых. Вот русская поэзия без них осиротела.

Он. Это вы зря! Мы с Владимиром Владимировичем покрупнее будем. Пушкин, что за фигура? Метр со шляпой. Он даже своей жене по плечо был.

Она. Да, Наталья Николаевна с Дантесом вровень стояла.

Он. А Лермонтов, он вообще мелкота. Даже Пушкину по плечо был.

Она. Откуда такие сведения?

Он. От Сереги Рязанского. Он так и писал. «Ты Сашу знаешь. Саша был хороший. И Лермонтов был Саше по плечо».

Она. Не знаю как у Сереги Рязанского, а у Сергея Есенина «по плечу», а не «по плечо».

Он. Это опечатка. Причем тут «чу»? Конечно, «чо».

Она. Давайте вернемся к вашей поэзии из раннего, если Владимир Владимирович не возражает.

Он. Конечно, нет. Я же говорил, что мы с ним на дружеской ноге. У нас даже один размер.

Она. Стихотворный?

Он. Причем тут стихи? Размер обуви.

Она. Этого, по-вашему достаточно, чтобы оставить такой же след в поэзии, как и он?

Он. Почему же такой же? Я собираюсь пойти еще дальше.

Она. Идите вы… (нервно) подальше, в Крым, Рим, на Кавказ.

Он.

На Кавказе горячо, На Парнасе лучше. Кто подставит мне плечо? Кто стихам обучит?

Она. Соавтор и обучит, вы же с ним на дружеской ноге.

Он. Стихи сработать мудрено.

Она. Это точно.

Он. Сначала мы берем перо и пишем сразу набело.

Она. А потом, что написано пером не вырубишь топором?

Он. Причем здесь топор? Я же не в киллеры готовлюсь.

Она. Такими стихами убить можно.

Он. Вот, видите, даже вас проняло, что значит талант!

Она. Ближе к теме.

Он. Я продолжаю.

Скрипит перо скорое, Летит скользя. Хороший поэт Я, Сдержать нельзя.

Она. Попробуй, удержи такого.

Он. Я заканчиваю, мне при жизни памятник полагается по чину.

Она.

Заложить бы динамиту — Ну-ка, дрызнь!

Он (испугано)… У вас на Парнасе тоже разборки случаются?

Она. У нас такое случается, что ни в сказке сказать, ни пером описать, ни в фильме ужасов увидать.

Он. А кто у вас теперь в авторитете?

Она. Да все те же. Серега Рязанский, он теперь на Тверском тусуется, неподалеку от Сергеевича, по кличке «африканец»; Миша Пензенский – тоже московский авторитет. С тех пор как с Кавказа вернулся, у Красных ворот постоянно прописался.

Он. Устраиваются же люди.

Она. Ну, ваш соавтор тоже неплохо устроился. Все на той же площади в центре Москвы из широких штанин «серпастый, молоткастый» достает.

Он. Да, паспорт Владимиру Владимировичу придется менять. По нынешним временам с его «серпастым, молоткастым» не то что в Рим, в Крым не попадешь.

Она. Да, по нынешним временам Владимир Владимирович невыездной.

Он. Я нашел выход для нас обоих.

Она. Какой же, если не секрет?

Он. Вписываю соавтора в свой Российский паспорт и беру его фамилию. Пора узаконить наши отношения. Оседлаем Пегаса и на Парнасе к музам поскачем.

Она. Пегас не выдержит двоих.

Он. Выдержит. Он целую бригаду выдержит.

Она. Бригадой оно, конечно, способнее.

(Он берет гитару. Звучит песня.)

На Бригадный подряд перешла наша лира Мы бригадой штурмуем пространство эфира, Что нам Демона дух, что нам крылья Пегаса. Мы прорвемся наверх, на вершину Парнаса! Нас узнает народ, нас узнает Россия, И мы явимся в мир, как вторая мессия. Нас не каждый поймет, зато каждый услышит. Мы загоним Пегаса, и так еле дышит. Нас потомки почтят в поминальной молитве. Мы оденемся в мрамор, как павшие в битве! 2006 г.

Таинственный остров – Лосиный

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Писатель-фантаст Александр Беляков.

Черт, он же леший, Павел Криволапов.

Русалка Светлана.

Писатель. После ночной смены отоспаться надо. Писать некогда. Хорошо бы меня сослали, как тезку, в пустынный уголок хотя бы на годок.

Где ты, праздность вольная – подруга размышления?!

(Появляется черт с гитарой. Гитара в футляре.)

Писатель. Ты, черт, опять по мою душу явился, опять чемодан денег предлагать будешь?

Черт. Размечтался, писатель-фантаст. Только раз бывает в жизни встреча, только раз дается в жизни шанс. (Достает гитару и наигрывает на ней.) Ты свой шанс упустил, пеняй на себя. Мог раскрутиться, типографию купить, завалить печатной продукцией книжный рынок.

Писатель. Знаешь, как сказал один поэт в прошлом веке: «И без меня в достатке дряни».

Черт. Что прошлое вспоминать, сейчас на дворе двадцать первый век. (Наигрывает на гитаре и поет.)

Двадцать первый век, двадцать первый, Вновь натянуты наши нервы, Словно струны в оркестре вселенной. Двадцать первый век, двадцать первый.

Писатель. Не играй на нервах, черт! Иди к лешему!

Черт. Так я, собственно, за этим к тебе и пришел.

Писатель. То есть?

Черт. То и есть, что я теперь не черт, а леший. Имидж сменил. Хочу, чтобы ты мне новые документы в типографии отпечатал на имя Лешего Крутого.

Писатель. На зону захотелось?

Черт. Как ты догадался, писатель?

Писатель. Очень просто. За подделку документов полагается зона.

Черт. Обижаете, гражданин писатель. (Поет).

Не черт я, а леший, не в чем не замешан. Я только свой имидж сменил. Ночами не спится, русалка все снится. Лес темный покой мой смутил.

Писатель. Так ты лесную зону имел в виду?

Черт. В том то и дело, что не имел и не имею, а хочу иметь и не только в виду, но и в собственности. (Поет.)

Хочу я на зону Дышать лишь озоном. В Чертаново жизнь не мила, Там воздуху мало – чертям тошно стало.

Такие, писатель, дела.

(Появляется русалка с гитарой. Поет.)

В заповеднике лосином На ветвях сижу осины, Не старея сотни лет. И на завтрак и в обед Пью молочные коктейли, Не найдешь таких в отеле. Молоко лосиное Прибавляет силы нам. Даже черта рожу Сделает моложе. Даже бабке-йошке Подойдут сережки. Вот какая сила В молоке лосином.

Черт. Какая девушка с гитарой в такой глуши!

Писатель. Ты тоже с гитарой. Может, споетесь, чем черт не шутит.

Черт. А я и не шучу, у меня серьезные намерения. Тем более есть шанс помолодеть. (Пытается познакомится. Поет.)

Твои зеленые лосины В душе моей родят лося.

Русалка. Это не лосины, а русалочий хвост, не дань моде, а природный, наследственный.

Черт. Так ты русалка?! Реальная?!

Русалка. Да уж не виртуальная.

Черт. Чудеса! (Поет.)

Три года ты мне снилась, А встретилась сейчас.

Писатель. Здесь чудеса, здесь леший бродит, русалка на ветвях сидит.

Черт. Ты растешь, Александр. Какая гениальная строчка!

Писатель. Я здесь не причем. Пушкин во всем виноват. С него и спрос.

Русалка. Нет, Александр Беляков, вы Пушкиным не прикрывайтесь, как щитом. Вашему Великому тезке итак от Дантеса досталось – мало не показалось. Вы наш литературный отец! С вас и спросится.

Писатель. Какой с меня спрос. Я даже не член союза писателей.

Русалка. Это ваши проблемы. Пушкин тоже ни в каком союзе не состоял. Был просто Пушкин не Мусин.

Писатель. Я тоже не Мусин и не Дусин. Я сам по себе Беляков.

Русалка. И мы, ваши герои, сами по себе оказались по вашей милости. Вы нас породили и по миру пустили. Какая безответственность у современных авторов.

Черт. Верно, верно. Я ему по-родственному чемодан денег предлагал для раскрутки, а он таким лохом оказался – колобок отдыхает. Понес околесицу: «Не в деньгах счастье. Талант не продается». Не проспался, видно, после ночной смены.

Писатель. Яи сейчас после ночной, мне выспаться надо.

Черт. Ну и спи! Видно, правду говорят – пьяный проспится, а лох никогда.

Русалка. Еще не все потеряно. Кого черт не попутал, того русалка повяжет.

Черт. Тебе одной такого лоха не повязать. Бери меня в подельники.

Русалка. Согласна при одном условии – идеи наши, деньги ваши.

Черт (подозрительно). Смотря какая идея…

Русалка. Идея стоящая! Покупаем Лосиный остров со всеми лосями и лохами и заводим молочное хозяйство.

Черт. Золотого лосенка доить будем? Идея, действительно, дорогого стоит.

Русалка. Фирма веников не вяжет.

Черт. Так ты от фирмы работаешь?

Русалка. Фирма в проекте. Спонсоров ищу.

Черт. Деловые русалки пошли! Прямо бизнес-леди, а не русалки.

Русалка. Своему литературному отцу я обязана таким опытом. Он услал нас, подмосковных русалок, за океан в Америку. Среда обитания совершенно другая, кто не смог приспособиться – погиб.

Черт. А как же ты из океана выплыла к лосиному острову?

Русалка. Географию надо знать, через Гибралтар в Средиземное море, из Средиземного в Черное, из Черного в Азовское, потом по Дону, по Дону и в Волгу по каналу, из Волги в Оку, из Оки в Москва-реку ну а из Москвы в родную Яузу.

Черт. Ну, ты живучая оказалась, просто непотопляемая, раз из Америки до Лосиного острова вплавь добралась!

Русалка. Поэтому я к лосям и прибилась. Они же долгожители, ровесники мамонтов.

Черт. Неужели на Лосином острове еще и мамонты водились?

Русалка. Здесь чего только не водилось, пока экология не нарушилась. Теперь и лосей-то наперечет осталось. Выход один – завести на острове молочное хозяйство, выделить из лосиного молока ген долгожительства и на его основе наладить выпуск омолаживающего коктейля «Вечная весна».

Черт. Весна вечная – цена договорная! Круто!

Русалка. Без рекламы в нашем бизнесе не обойтись. Для этого нужен писатель-фантаст.

Черт. Фантаст?!

Русалка. Конечно. Кому еще по силам раскрутить рекламу «Вечной весны» – только фантасту.

Черт (напевает). Где мои семнадцать лет!

Проснись, писатель, вечную весну проспишь!

Писатель. Иди ты к черту, леший!

Черт. Не надо меня так далеко посылать, лучше ответь – где наши семнадцать лет?

Писатель. Нас с тобой там точно нет.

Черт. Захотим – будем! Все в наших руках, вернее, мозгах. Лохами не надо быть. Под лежачий камень вода не течет. Русалка-то выплыла всем штормам назло. Поплыли и мы, писатель!

Молодежь (поет). Мы входим в порт.

Писатель. Приснится же такая чертовщина. Не отдохнул совсем, а уже вечер. Пора на работу собираться, опять в ночную смену – писать некогда. (Задумывается.) А может, раскрутить сюжет для Мытищинского сериала под названием «Таинственный остров – Лосиный…»

Здесь чудеса!

Леший. Здесь леший бродит!

Русалка. Русалка на ветвях сидит!

Все вместе. Александр Сергеевич отдыхает. Продолжение следует…

Конец пьесы

Май 2010 г.

Сценарии концертов

Октябрь уж наступил… (Посвящается дню учителя)

Урок словесности

Учитель словесности. Октябрь уж наступил, уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей…

Недоросль. Не хочу учиться! Хочу жениться!

Учитель словесности. Вы же еще недоросль! Вот я уже кончил курс и могу жениться. Я учитель словесности и я женюсь! (Уходит.)

(Появляется учитель греческого в галошах и с зонтиком)

Учитель греческого. Женитьба – шаг серьезный. Вот женитесь, молодой человек, а потом, чего доброго, попадете в какую-нибудь историю.

Недоросль. Но у меня ж растут года! Будет мне… (Считает по пальцам.) Уж мне и не сосчитать. Я не силен в арифметике. Чем же мне заниматься?

Учитель греческого. Я как учитель греческого советовал бы вам пойти по греческой линии.

Недоросль. По греческой? Это идея. В Греции, говорят, все есть. Решено, пойду по греческой линии на Парнас к музам. Я чувствую в себе призвание литератора. Не зря же я столько лет грамматику зубрил – существительные да прилагательные.

Учитель греческого. Оно, конечно, так-то так, все это прекрасно, да как бы чего не вышло. (Уходит.)

Сценка

Недоросль. Могу я видеть главного редактора?

Учитель словесности. Слушаю вас.

Недоросль. Вы же недавно были учителем словесности. Еще жениться собирались.

Учитель словесности. Я сбежал и от учеников, и от жены, чтобы не сойти с ума.

Недоросль. Тогда мы поймем друг друга. Я тоже сбежал из школы, чтоб не сойти с ума.

Учитель словесности. Слушаю вас.

(Появляется учитель Кулыгин)

Кулыгин. Здравствуйте, господа! Кулыгин, учитель здешней гимназии. Сегодня праздничный день, будем же отдыхать, будем веселиться. Римляне были здоровы, потому что умели трудиться, умели и отдыхать. Жизнь их текла по известным формам. Наш директор говорит: главное во всякой жизни – это ее форма…

Господа, почему вы не в форме, учащиеся и студенты обязаны носить форму. Три с минусом вам за поведение, господа. (Уходит.)

(Выбегает Элиза Дулитл, за ней профессор Хиггинс.)

Элиза. Я танцевать хочу, я танцевать хочу до самого утра!

Профессор. Вы дура, Элиза! Как вы будете танцевать без туфель?

Элиза. Тоже мне проблема – нет туфлей. Буду танцевать в кроссовках.

Профессор. Настоящая леди никогда так не скажет: «У меня нет туфлей. Туфель, Элиза, туфель».

Элиза. Конечно, Леди никогда так не скажет. Если у леди нет туфель или туфлей (без разницы), значит, она не настоящая леди. Я танцевать хочу, я танцевать хочу! (Оба уходят.)

(На сцену выходит Петя Трофимов.)

Петя. Здравствуйте, господа! Я Петя Трофимов – студент. Сегодня праздник, давайте веселиться. Я боюсь и не люблю очень серьезных физиономий, боюсь серьезных разговоров.

Реплика из зала. Петька, ты все еще студент?

Петя. Наверное, я буду вечным студентом.

Реплика из зала. Аттестовать вечного студента на «доктора наук» и документ выдать по всей форме.

Петя. Нет, нет. Я уже побывал в роли профессора, учителя греческого, учителя латыни, учителя словесности – это все очень скучные роли. Аттестуйте меня на учителя танцев! Я танцевать хочу!

Реплика из зала. А я петь хочу! А я играть на рояле!

Петя. Октябрь уж наступил, уж осень отряхает последние листы с нагих своих ветвей… Учитель не грусти, ведь праздник наступает на вечно юной улице твоей. Давайте танцевать, господа!

(Звучит журавлиная песня и все танцуют.)

Конец

Программа концерта, посвященного 190-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова Название концерта «Из пламя и света рожденное слово…»[6] Автор программы Валентина Борисова

(Стихотворные произведения сопровождаются классической музыкой, за сценой на экране дается проекция картин и рисунков М.Ю. Лермонтова.)

Двое ведущих.

1-й ведущий (мужской голос) (Читает вступление из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Смерть поэта»).

Погиб поэт! – невольник чести — Пал, оклеветанный молвой, С свинцом в груди и жаждой мести, Поникнув гордой головой!.. Не вынесла душа поэта Позора мелочных обид, Восстал он против мнений света Один, как прежде… и убит!

2-й ведущий (женский голос). Это стихи, которые сочинил на смерть Пушкина некий господин Лермонтов, гусарский офицер. Я нахожу их такими прекрасными, в них так много правды и чувства…» (Софья Карамзина).

1-й ведущий (мужской голос). Вся грамотная Россия с восторгом и благодарностью повторяет имя автора, видевшего зло и не поникшего перед ним челом. Смерть Пушкина возвестила России о появлении нового поэта – Лермонтова (Владимир Сологуб).

1-й ведущий (мужской голос). Приятные стихи, нечего сказать. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он, а затем мы поступим с ним согласно закону (Николай I).

1-й ведущий (мужской голос). 25 января 1837 года граф Бенкендорф получил отношение военного министра графа Чернышева, в котором излагалось высочайшее повеление: «Корнета М. Ю. Лермонтова за сочинение непозволительных стихов перевести тем же чином в Нижегородский драгунский полк».

1-й ведущий (мужской голос). Полк находился в это время на Кавказе, поэт был направлен под пули горцев.

(Звучит песня на стихи В.А. Борисовой «На Кавказе».)

На Кавказе, на Кавказе, На Кавказе, на Кавказе горячо. Пуля дура, пуля дура, Пуля дура меня ранила в плечо. Эта рана не опасна, Эта рана, эта рана – пустяки. Не горюйте вы напрасно, Не тоскуйте по сыночку, старики. Как, подружка, меня встретишь? Я вернусь к тебе, вернусь издалека… Что ж ты, пуля, в сердце метишь? Прямо в сердце… – уж теперь наверняка! На Кавказе, на Кавказе, На Кавказе, на Кавказе горячо…

1-й ведущий (мужской голос). 19 марта Лермонтов уехал из Петербурга на Кавказ через Москву.

(Звучат стихи.)

Москва, Москва!.. люблю тебя, как сын, Как русский, сильно, пламенно и нежно! —

признается поэт в любви родному городу в поэме «Сашка».

Тот же ведущий. «Москва моя родина и всегда ею останется. Там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив», – писал поэт.

2-й ведущий (женский голос). Лермонтов высоко поднял историческое значение Москвы. К 25-летию Бородинского сражения поэт написал стихотворение «Бородино». Л. Н. Толстой назвал его зерном романа «Война и мир».

1-й ведущий (мужской голос). Столетняя годовщина гибели Великого русского поэта совпала с трагическим событием нашей истории – началом Великой Отечественной Войны. В 1941 году когда враг рвался к Москве, строки из стихотворения «Бородино»:

Ребята! не Москва ль за нами? Умремте ж под Москвой… —

не сходили с уст защитников столицы.

(Звучит стихотворение В. А. Борисовой «Дуэлянт».)

1-й ведущий (мужской голос). До сих пор я жил для литературной карьеры и вот теперь я – воин. Если начнется война, клянусь Богом, что всегда буду впереди», – писал Лермонтов в 1832 году, поступив в школу гвардейских подпрапорщиков.

2-й ведущий (женский голос). Поэт сдержал клятву, данную в юности. Во многих переделках Кавказкой войны он всегда был впереди, презирая опасность.

1-й ведущий (мужской голос). О боевых делах поручика Лермонтова вспоминали его сослуживцы и командиры: «Всегда первый на коне и последний на отдыхе».

2-й ведущий (женский голос). С его гибелью Россия лишилась прекрасного поэта и лучшего офицера.

(Звучит песня на слова В. А. Борисовой «Поручик».)

(Звучит отрывок из романа Лермонтова «Герой нашего времени».)

«Я часто, пробегая мыслью прошедшее, спрашиваю себя: отчего я не хотел вступить на путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное? Нет, я бы не ужился с этой долею! Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и выброшенный на берег он скучает и томится, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там желанный парус».

(Звучит романс на стихи Лермонтова «Парус». Звучат стихи Лермонтова.)

Я жить хочу! хочу печали Любви и счастию назло; Они мой ум избаловали И слишком сгладили чело. Пора, пора насмешкам света Прогнать спокойствия туман; Что без страданий жизнь поэта? И что без бури океан?

(Звучит романс на стихи Лермонтова «Желание». Звучат стихи Лермонтова.)

По небу полуночи ангел летел И тихую песню он пел; И месяц и звезды, и тучи толпой Внимали той песне святой (под музыку).

(Исполняется танец в сопровождении романса на стихи Лермонтова «Горные вешины».)

2-й ведущий (женский голос). Поэт Анна Ахматова, преклонявшаяся перед поэтическим гением Лермонтова, писала: «Всем уже целый век хочется подражать ему, но совершенно очевидно, что это невозможно. Слово слушается его как змея заклинателя от эпиграммы до молитвы».

(Звучит рассказ В. А. Борисовой «Молитва» в музыкальном сопровождении.)

1-й ведущий (мужской голос). 1840 год. Вспоминает писатель Владимир Соллогуб. «Наступил канун отъезда Лермонтова на Кавказ. Верный дорогой привычке он приехал провести последний вечер к Карамзиным, сказать грустное прости собравшимся друзьям».

(Звучат стихи Лермонтова «Тучки» – мужской голос.)

1-й ведущий (мужской голос). «Это по-пушкински!», – воскликнул кто-то из присутствующих.

«Нет, брат, далеко мне до Александра Сергеевича, – сказал Лермонтов, грустно улыбнувшись, – да и времени работать мало остается; убьют меня».

1-й ведущий (мужской голос). Предчувствие поэта сбылось: в Петербург он больше не вернулся, но не от черкесской пули погиб гениальный юноша, а на русское имя кровавым пятном легла его смерть.

(Звучит стихотворение В. А. Борисовой «Имя поэта». Звучит романс на стихи Лермонтова «Выхожу один я на дорогу». Поет Олег Погудин + портрет Лермонтова на экране) – все участники концерта выходят на сцену.)

2004 г.

Программа новогоднего концерта (встреча 2005 года) Вот уже и Новый Год… Автор программы Валентина Борисова

В высотном новом здании в Москве перед экзаменом студенты собрались: риторики, историки – горячий все народ. Сошлись и заспорили: «Оставит ли в истории свой след грядущий год».

Появляется Петух.

Петух. Петух прокукарекает, и новый год придет, лишь только старый скроется за дальнею околицей.

Кто-то из студентов. А вдруг да не придет?

Другой голос: Придет, куда он денется.

Еще один голос: А вдруг Петух поленится?

Четвертый голос. А ну как он взбунтуется, на поводу у курицы безмозглой он пойдет?

(Появляется Курица.)

Курица. Полегче насчет курицы. Безмозглых нынче тьма. Пора понять вам, умники, пора усвоить, умницы, – все горе от ума.

(Появляется Фамусов.)

Фамусов.

Ученье – вот чума, ученость – вот причина, что нынче пуще, чем когда, Безумных развелось людей, и дел, и мнений

Курица. Да… так сказать мог только гений.

(Появляется Чацкий.)

Фамусов. Так Фамусов сказал – московский старый барин. Нас Грибоедов всех связал, вот он, конечно, не бездарен.

Фамусов. Без стука к нам вошли, вы, господин. Извольте впредь, сударь, стучаться.

Чацкий. Уверен я, узнал меня здесь не один. Вошел к вам Александр Андреич Чацкий. Без малого 180 лет без стука входит он на театральные подмостки.

Петух. Какой высокомерный тон!

Курица. А шутки плоски, плоски, плоски.

Чацкий (обращаясь к курице). Шампанским желчь свою залей. (Обращаясь к залу.) В 2005-м юбилей комедии бессмертной сей. И автор тоже юбиляр! Ученый малый не школяр!

Голос историка. Наш человек!

Голос филолога. С какого ж боку ваш? Поэт и драматург – филологам он ближе.

Голос историка. Как дипломат стоял ничуть не ниже поэта он – историкам родней.

Голос музыканта. Два вальса написал! Он музыкант!

Все. Играйте же скорей!

(Звучит вальс Грибоедова.)

Голос музыканта. Он музыкант!

Все. Талант! Талант! Талант!

(Появляется на первом плане С. Есенин.)

Я о своем таланте Много знаю. Стихи – не очень трудные дела. Но более всего Любовь к родному краю Меня томила, Мучила и жгла.

Петух. А это что за кенар там поет?

Курица (возмущенно). Год Петуха ведь настает!

Петух. «Эй, кенар, дай ответ!»

Есенин. Я вам не кенар!

Я поэт!

(Звучит песня на стихи С. Есенина «Я по первому снегу бреду», музыка Г. Пономаренко.)

Все. Да, кенар так не пропоет!

Есенин. Мне 110-й год идет, хоть из Рязани родом я, но москвичам давно родня. И на бульваре на Тверском я всем и каждому знаком.

(Появляется Пастернак в кашне.)

Галчонком глянет Рождество, И разгулявшийся денек Откроет много из того, Что мне и милой невдомек. В кашне, ладонью заслонясь, Сквозь фортку крикну детворе: Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе?

Голос студента. Тысячелетье? От Рождества Христова – третье.

Пастернак. А век, какой уже настал?

Голос другого студента. Ты в 21-м нас застал.

Пастернак. А год? А год, какой, ребята?

Все. Встречаем мы 2005-й!

Пастернак. 2005-й настает?! Мне сто пятнадцатый идет. 2005-й – ну дела! Поэзия не умерла?

Студенты (звучат разные голоса). Поэзия? Поэзия? Поэзия?

Пастернак. Поэзия

Это – круто налившийся свист, Это – щелканье сдавленных льдинок, Это – ночь, леденящая лист, Это – двух соловьев поединок.

Курица (недовольно). Еще один московский соловей готовится свой встретить юбилей.

Петух. В год Петуха!? Обидно мне, однако.

Пастернак. Обиду не держи на Пастернака. В его лирических стихах есть строки и о петухах.

Перебирая годы поименно, Поочередно окликая тьму, Они пророчить станут перемену Дождю, земле, любви – всему, всему».

(Звучит песня на слова Пастернака «Снег идет», музыка С. Никитина.)

Петух. Вот уже и Новый год!

Курица. 2005-й настает.

Петух. Ну, что же, добрая подружка! Пусть напоследок звучит Пушкин.

Курица. Прошел поэта юбилей, но Пушкин нам всего родней.

(Звучит песня на стихи А. С. Пушкина «Зимний вечер» – «Буря мглою» в исполнении фольклорного ансамбля «КАРАГОД», сопровождаемая танцем.)

Концертная программа к 60-летию победы в Великой Отечественной войне Автор программы Валентина Борисова

1-й ведущий.

Мы просим об одном тебя, историк, Копаясь в уцелевших дневниках, Не умаляй ни радости, ни горя — Ведь ложь, она как гвозди в сапогах. (Владимир Жуков)

2-й ведущий.

Есть поколенья долголетние. Мое не вызрело еще, Приняв солдатские галеты, Ружье и скатку на плечо. Как торбу за спину страну, И первый взрослый шаг в войну. (Николай Панченко)

(Звучит песня Булата Окуджавы «До свидания, мальчики».)

(На сцене танцевально-музыкальная композиция, музыка И. Шварца «Ты уходишь, уходишь…»)

(Звучит песня на стихи Дмитрия Кедрина «Кукушка».)

Утомленные пушки В это утро молчали. Лился голос кукушки, Полный горькой печали. Но ее кукованье Не считал, как бывало, Тот, кому этой ранью Встарь она куковала: Взорван дот в три наката, Сбита ели макушка… Молодого солдата Обманула кукушка!

(Звучит стихотворение Вадима Попова «Незабудки в лесу, незабудки…».)

Незабудки в лесу, незабудки… Что им помнить? Какие дела? Может, роту – держалась тут сутки и безропотно в землю легла. Здесь решалась судьба поколений. Оборону удерживал полк. Соловей на четвертом колене после взрыва внезапно умолк. А теперь вот – одни незабудки что-то шепчут, почти говорят. И упорно на ранней побудке, как солдаты, становятся в ряд.

(Звучит песня на стихи Семена Гудзенко «Мое поколение».)

Нас не нужно жалеть, Ведь и мы никого б не жалели, Мы пред нашим комбатом, Как пред господом богом чисты. На живых порыжели от крови и глины шинели, На могилах у мертвых расцвели голубые цветы. Расцвели и опали… Проходит за осенью осень. Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят. Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел. Нам досталась на долю нелегкая участь солдат. Это наша судьба, это с ней мы ругались и пели, Подымались в атаку и рвали над Бугом мосты. Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

(Звучит стихотворение В. Борисовой «С 25-го года мальчишка». Звучит стихотворение Анатолия Головкова «Ах, эта молодость моя…».)

Ах, эта молодость моя, Короче летней ночи. Мне б слушать трели соловья, А мать: «Прощай, сыночек!» Бедой захлестнута страна, Пылит на марше рота. Легла на плечи мне война Стволом от миномета. Шинелька – мой матрац и плед, Она же – и подушка. Под боком в восемнадцать лет — Железная подружка. Солдаты верстам счет вели, Вздыхая в передышках… Кто помоложе – о любви, Постарше – о детишках. А я всем сердцем об одном — О маме да о маме. Хотя считался стариком, Испытанным боями.

(Звучит песня на стихи Михаила Ножкина «Последний бой».)

Мы так давно, мы так давно не отдыхали. Нам было просто не до отдыха с тобой. Мы пол Европы по-пластунски пропахали, И завтра, завтра наконец последний бой. Припев Еще немного, еще чуть-чуть, Последний бой – он трудный самый. А я в Россию домой хочу, Я так давно не видел маму. Четвертый год нам нет житья от этих фрицев, Четвертый год соленый пот и кровь рекой. А мне б в девчоночку в хорошую влюбиться, А мне б до Родины дотронуться рукой. Припев (повторить) В последний раз сойдемся завтра в рукопашной, В последний раз отчизне сможем послужить. А за нее и помереть совсем не страшно, Хоть каждый все-таки надеется дожить. Припев (повторить)

Дружеские шаржи

Дама с собачкой

Дама, какую поищешь, Вдруг заскучала в Мытищах. Кинула взгляд свой на карту, Решила проехаться в Ялту. Собачку с собой прихватила И на вокзал укатила. Села в купейный вагон И утром, сойдя на перрон, Окинула взглядом природу, Волнуясь слегка за погоду. На море наметился штиль. Вписавшись вполне в южный стиль, Дама пошла прогуляться С собачкою. Покрасоваться Хотела на лоне природы, Покуда не вышла из моды. Мужчины ей вслед не глядели, На пляже от пива балдели, А ей так хотелось успеха «Все выдумал в повести Чехов», — Подумала с горечью дама, Как много в романах обмана. И вдруг перед нею прохожий, На прочих мужчин не похожий. Сняв шляпу, застыл он на месте. Готов ей служить, как невесте. «А рядом с ним что за фигура? Соперниц не терпит натура», — Ревниво подумала дама. Вот-вот разыграется драма. Вгляделась: «Да это ж скульптура! Какая ж я все-таки дура», — Вздохнула прозревшая дама. Как много в романах обмана. Ушло время дамы с собачкой, Теперь нужна модная тачка, А шляпки, картинки, картонки И маленькие собачонки. Навечно сдаются в багаж, Везет все в музей экипаж. Осталось одно утешенье, Что даму с собачкой – творенье, Другого такого не сыщешь Отлили в родимых Мытищах.

Марине Полетаевой

Мчит на роликах Полетаева, За ней рифмы спешат гуськом. Так писать не могла и Цветаева, Потому, что ходила пешком. Встать бы ей, той Марине на ролики, Укатить от обид и от бед. Коль поэта замучают колики: Встань на ролики и привет! 2006 г.

Николаю Болотину

Ты все поешь про Кострому, В которой не был сроду. Но в Кострому не в Колыму. Езжай! Узнай погоду! 2006 г.

А. С. Медведеву

Живет Александр Сергеевич в Мытищах. Стремится к победе, но славы не ищет. Он Пушкину тезка по отчеству даже. И пишет так хлестко, и скажет так скажет. Свои у поэта есть музы в Мытищах. По белому свету Сергеевич не рыщет. В цыганку Лауру не влюбится сдуру, В Мадрид не помчится за ней волочиться. Своя без изъяна в Мытищах Татьяна. Роднее нет Ольги, с ней зимы не долги. Найдутся Марины, Марии и Анны, Не в замках старинных, не донны, не панны. Что в Пушкинский стих не попали – не тужат, Медведев воспел их, и с ним они дружат. 2006 г.

«Эта дама с собачкой…»

Эта дама с собачкой Кошек тоже любила. Что была за чудачка — Живность очень ценила. И в уютной квартире Уживались без драки Кошки целых четыре И четыре собаки. Все ворчал муж-ревнивец, И сосед возмущался: «Дескать, что за зверинец?!» Спор никак не решался… А в уютной квартире Жили дружно без драки Кошки целых четыре И четыре собаки. К неразумным двуногим Их меньшие собратья Были очень нестроги, Лишь трепали за платья, Потому, что считали, Что суровые боги Две ноги не додали Неразумным двуногим. «Как же тут не споткнуться, Не попасть в забияки? Вот они и дерутся», — Рассуждали собаки. Вслед им вторили кошки: «Ковылять на двух лапках Очень трудно в сапожках, В босоножках и тапках. Так легко и споткнуться, И попасть в забияки. Вот они и дерутся, Жить не могут без драки». Стоит глупым двуногим Помнить в год собаки, Чтоб не гневались боги, Воздержаться от драки. Ужились все же в мире, Не попав в забияки, Кошки целых четыре И четыре собаки. 29 января 2010 г.

Корова

Корова явилась на бал, Отбившись нарочно от стада. Бык вслед ей хвостом помахал — Танцуй, мол, жена до упаду. Не серна корова, не лань, В ней грации нет и помине, И все ж красоте платить дань Корова согласна отныне. Устала доиться весь век, Покорно пастись на лужайке. Ее приручал человек И крепко закручивал гайки. Лишь в стойле ей место нашлось, Приписана к общему стаду. Корове обидно до слез — Нельзя танцевать до упаду. Украсив цветами рога И с каждой минутой смелея, Застенчивость превозмогла — Явилась на бал не робея. Не мясомолочный продукт, Приписанный к общему стаду Коровушка тот еще фрукт — Ей танцы подай до упаду. Не серна, конечно, не лань, Верна своей крепкой породе. Но платит закройщикам дань Корова, одевшись по моде. В Голландии памятник ей Поставили мудрые люди И лозунг придумали сей — «Кормилицу-мать не забудем!». Январь 2010 г.

Татьянин день

Солнце на Татьяну – ранний птиц прилет, Вьюга на Татьяну – лето подведет. При любой погоде На Татьянин день Спляшем в хороводе, Стряхивая лень, Стряхивая старость, Как ненужный груз. Победит усталость Тот лишь, кто не трус, Кто не побоится На Татьянин день Шумно веселиться, Стряхивая лень.

Студенческое

Был студентом Чехов – это кроме смеха. Сам Толстой, сам Лев — Это вам не блеф — Начинал студентом, Кончил монументом. И Корней Чуковский, Костя Паустовский, Самуил Маршак — Детворы вожак Вышли из студентов. Не для комплиментов, Не ради постаментов Мы признаться можем, Что хоть и не вельможи И не всюду вхожи, Но из студентов тоже.

Фотографии

Художник Андрей Дареев. Цветет яблоня (к рассказу «Отцовская яблонька»)

Художник Юрий Фомичев (к стихотворению «Осенний букет»)

Венера Боттичелли (к рассказу «Просто Венера»)

Родник в лесу

Валентина Борисова на Оке (к стихотворению «Мне пела реченька»)

Валентина Борисова у памятника Чехову в Таганроге (к очерку «В Таганрог, в Таганрог, в Таганрог…»)

Валентина Борисова у памятника Пушкину в Таганроге (к очерку «В Таганрог, в Таганрог, в Таганрог…»)

Валентина Борисова в Подмосковье (к стихотворению «Как прекрасно бродить по свету»)

Панорама. Слияние Бии и Катуни (к стихотворению «Никогда не была на Алтае»)

Художник Владимир Артюшенко (к стихотворению «Натюрморт»)

Н. Антипов. Поднос-панно «Юбилей». 1990 (к стихотворению «Жостовский поднос»)

Остатки г. Пантикапей, столицы Боспорского царства в Танаисе (к стихотворению «Танаис»)

Примечания

1

Рассказ напечатан в журнале «Вестник» № 3 (12) 2003 г.

(обратно)

2

Давид Самойлов.

(обратно)

3

Александр Твардовский.

(обратно)

4

Герои рассказа «Перчатки»: сестра – Елизавета Михайловна Борисова (в девичестве Соковых), ветеран Великой Отечественной войны; брат – Юрий Михайлович Соковых – участник Великой Отечественной войны.

(обратно)

5

Рассказ напечатан в журнале «Бежин луг» № 5 (12) 1995 г.

(обратно)

6

Слова из стихотворения «Есть речи – значенье…»

(обратно)

Оглавление

Повесть, рассказы и стихотворения

  Хлеб Победы

    Цветок живой, благоуханный[1]

    Петров день (рассказ)

    Перчатки[4] (повесть-быль)

    Интуиция (рассказ)

    Отцовская яблонька (рассказ)

    Заметки

      За други своя

      Как рождаются звезды

    Памяти Жени Рудневой и ее боевых подруг

    Октябрь 41 года

    С 25-го года мальчишка

    Письма отца

    «Он родом не из Витебска…»

    Птенцы гнезда Суворова

    «Елец – город русский, старинный…»

    Из цикла «Сеятели и хранители»

      Сеятель и хранитель

      «Солдаты засевали пашню…»

      Рейхстаг взят

      Хлеб Победы

  Защитникам Москвы посвящается

    Защитники Москвы

    «Нет, не пошла Москва моя…»

    Пояс Богородицы

    «Рыцарский костюм надела Жанна…»

    Ополченец

    Фронтовик

    Весна 45-го года

    Полководцы в отставке (Генералам 1812 года посвящается)

  На Кавказе горячо (К 165-летию гибели М. Ю. Лермонтова на дуэли)

    Молитва

    На Кавказе

    Имя поэта

    Поручик (Посвящается 190-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова)

    Дуэлянт

    Миша Пензенский

  Пока звучит в России Пушкин

    Святые горы

    День Вознесения (К 170-летию со дня гибели А. С. Пушкина на дуэли)

    Крылов и Пушкин (К 210-летию А. С. Пушкина и 240-летию со дня рождения И. А. Крылова)

    Голубка

    Программа курса по выбору «Пушкин и религия»

  Памяти Сергея Есенина

    Поют в Японии Есенина (110-летию со дня рождения Сергея Есенина посвящается)

    Сергею Есенину

    Памятник

    Осенний букет

    Белая береза

  Мне пела реченька

    Просто Венера (рассказ)

    Лесничиха (рассказ)

    Ветры стихли, воды задремали

    Мне пела реченька

    Малые реки

    Ока нас позвала в дорогу

  Май не кончается

    Все клады заговоренные[5] (рассказ)

      I

      II

    Пепела (или уроки грузинского) (рассказ)

    Притча про двух Иванов, Ивана-честного и Ивана-чудесного (рассказ)

    Емеля (рассказ)

    Май не кончается (рассказ)

    Царевна-лягушка

    Фрося

    Два тополя

    Стрижане

    Старая новая сказка

    В читальне

    Весна

    Как прекрасно бродить по свету

    Никогда не была на Алтае (К 80-летию Василия Шукшина)

    Лепота

    К 60-летию ЛИТО им. Д. Б. Кедрина

  Покорение космоса

    К 300-летию М. В. Ломоносова

    Вдоль по Троицкой с колокольчиком

    О Москве

  Мастер на все времена

    Мастер на все времена (К 175-летию со дня рождения Н. С. Лескова)

    Косцы (К 140-летию И. А. Бунина)

    Владимир Высоцкий

    Высоцкому (25 января – 25 июля)

    Как уходят поэты

    Медвежий угол (Посвящается Мытищинской библиотеке № 10)

    Художник и поэт

    Натюрморт (Художнику Владимиру Артюшенко посвящается)

    Жостовский поднос

    Гитара – багаж музыкальный

    Неопалимая гитара

    Бродяга

    Заметки

      От Рима до Москвы (К 200-летию со дня рождения Н. В. Гоголя)

      К столетию Д. С. Лихачева (доклад на тему «Экология культуры»)

      К 220-летию обретения «Слова о полку Игореве»

  Из Мытищ в Греки

    В Таганрог, в Таганрог, в Таганрог… (Очерк)

    В Москву! В Москву! В Москву!

    Танаис (Сотрудникам музея-заповедника «Танаис» посвящается)

    Кто сказал, что Чехов не бывал в Мытищах?

    Гоголь в Абрамцеве

    Похождения Дон Гуана в Мытищах (посвящается художнице Анне Борисовой)

    Приплывали ли греки в Мытищи? (Лирико-эпическая поэма для арфы с оркестром. За неимением оркестра и отсутствием арфиста исполняется под гитару (я не арфист? я только учусь)

    «Ехал грека через реку» (Греческая народная песня. Сложена на берегах Яузы)

    Сказка про Греку и мытищинскую библиотеку

    Медвежий угол (Посвящается Мытищинской библиотеке № 10)

Пьесы

  Смуглый отрок

    Действующие лица

    Место действия

    Действие первое

    Действие второе

    Действие третье

  Диалог начинающего поэта с литературным редактором

  Таинственный остров – Лосиный

Сценарии концертов

  Октябрь уж наступил… (Посвящается дню учителя)

    Урок словесности

    Сценка

  Программа концерта, посвященного 190-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова Название концерта «Из пламя и света рожденное слово…»[6] Автор программы Валентина Борисова

  Программа новогоднего концерта (встреча 2005 года) Вот уже и Новый Год… Автор программы Валентина Борисова

  Концертная программа к 60-летию победы в Великой Отечественной войне Автор программы Валентина Борисова

Дружеские шаржи

  Дама с собачкой

  Марине Полетаевой

  Николаю Болотину

  А. С. Медведеву

  «Эта дама с собачкой…»

  Корова

  Татьянин день

  Студенческое

Фотографии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg