«Другой остров Джона Булля»

Другой остров Джона Булля (fb2) - Другой остров Джона Булля (пер. Ольга Петровна Холмская) 428K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Бернард Шоу

Бернард Шоу Другой остров Джона Булля

Действие первое

Грэйт Джордж-стрит, Вестминстер — таков адрес Дойла и Бродбента, гражданских инженеров. В подъезде прибита дощечка, уведомляющая, что контора мистера Лоренса Дойла и мистера Томаса Бродбента помещается во втором этаже. Тут мое их частная квартира, ибо компаньоны, будучи холостяками и закадычными друзьями, здесь же и живут; комната рядом с конторой, с надписью на двери: «Частная квартира», служит им одновременно и гостиной и кабинетом, в котором они принимают клиентов. Опишем вкратце внутренность этой комнаты — так, как она представилась бы воробью, вспорхнувшему на подоконник. Между этой дверью и левым углом комнаты вешалка и стол, состоящий из большой чертежной доски, положенной на козлы; на столе разбросаны планы, рулоны чертежной бумаги, измерительные приборы и другие чертежные принадлежности. В левой стене камин и несколько ближе к нашему воробью-наблюдателю дверь во внутренние комнаты. У правой стены этажерка для бумаг, на ней маленький шкафчик с посудой, а ближе к авансцене высокая конторка и табурет. Посредине комнаты большой двойной письменный стол и два кресла, по одному с каждой стороны, для обоих компаньонов. Всякая женщина, попав в эту комнату, непременно захотела бы навести в ней порядок: не мешало бы сменить обои, покрасить мебель, постелить новый ковер; вдобавок все в ней пропахло табаком. Но это результат холостяцкой неряшливости и равнодушия к обстановке, а не недостатка средств, ибо все вещи, купленные самими Дойлом и Бродбентом, отнюдь не из дешевых, и здесь есть все, что им может понадобиться. На стенах висят: большая карта Южной Америки, цветной плакат какой-то пароходной кампании, внушительный портрет Гладстона[1] и несколько карикатур Фрэнсиса Каррузерса Гулда[2], на которых Бальфур[3] изображен в виде кролика, а Чемберлен[4] в виде лисицы.

Сейчас 1904 год, летний вечер, без двадцати минут пять; комната пуста. Но вот растворяется наружная дверь, входит лакей с большим чемоданом и портпледом и уносит их во внутренние комнаты. Это очень почтенный лакей, проживший на свете достаточно долго, чтобы не проявлять чрезмерного усердия при исполнении своих обязанностей, и научившийся мириться с житейскими неприятностями и со своим слабым здоровьем. Багаж принадлежит Бродбенту, который вслед за лакеем входит в комнату. Он снимает пальто и вешает его на вешалку, затем подходит к письменному столу и просматривает оставленные для него письма. Бродбент — крепкий, полнокровный, энергичный мужчина в расцвете сил; иногда он бывает наивным и легковерным, иногда проницательным и себе на уме, иногда впадает в напыщенную важность, иногда веселится от души; в общем же это напористый и жизнерадостный человек, обычно привлекательный, а в те минуты, когда он особенно серьезен, непередаваемо комичный. Он разрывает конверты пальцем, просматривает письма и небрежно швыряет конверты на пол, одновременно переговариваясь с лакеем.

Бродбент. Ходсон!

Ходсон (из спальни). Да, сэр.

Бродбент. Не распаковывайте чемоданы. Выньте только грязное белье и положите чистое.

Ходсон (появляясь в дверях). Слушаюсь, сэр. (Хочет уйти.)

Бродбент. Да! Ходсон!

Ходсон останавливается.

Вы не знаете, куда я девал мой револьвер?

Ходсон. Револьвер, сэр? Знаю, сэр. Мистер Дойл употребляет его в качестве пресс-папье, когда чертит, сэр.

Бродбент. Ага. Уложите его в чемодан. И где-то валялась коробка с патронами. Отыщите и суньте ее туда же.

Ходсон. Слушаю, сэр.

Бродбент. Да, кстати. Соберите и свои вещи. На этот раз я вас беру с собой.

Ходсон (нерешительно). Вы едете в какие-нибудь опасные места, сэр? Мне тоже взять револьвер?

Бродбент. Пожалуй, не помешает. Я еду в Ирландию.

Ходсон (успокоенный). Ах, так, сэр.

Бродбент. Надеюсь, вы не трусите, Ходсон?

Ходсон. О нет, сэр. Я готов рискнуть, сэр.

Бродбент. Вы бывали когда-нибудь в Ирландии?

Ходсон. Нет, сэр. Но, как я слышал, там очень влажный климат, сэр. Я уложу ваше непромокаемое пальто, сэр.

Бродбент. Хорошо. Где мистер Дойл?

Ходсон. Он сказал, что придет в пять. Он ушел после завтрака.

Бродбент. Меня кто-нибудь спрашивал?

Ходсон. Сегодня два раза приходил какой-то… Хаффиган по имени.

Бродбент. Ах, как жаль! Почему он не подождал? Я ведь сказал ему — подождать, если меня не будет.

Ходсон. Я не знал, что вы его ждете, сэр. И подумал, что лучше не… гм… не приваживать его, сэр.

Бродбент. Да нет, Ходсон, он ничего. Просто он ирландец и не заботится о своей внешности.

Ходсон. Да, сэр, это заметно, что он ирландец.

Бродбент. Если он опять зайдет, проводите его сюда.

Ходсон. Он, наверно, и сейчас где-нибудь тут, возле дома. Я его видел, когда вы подъехали, сэр. Позвать его?

Бродбент. Позовите.

Ходсон. Слушаю, сэр. (Направляется к двери.)

Бродбент. Надо будет угостить его чаем. Приготовьте чай, Ходсон.

Ходсон (останавливается). Навряд ли он станет пить чай, сэр.

Бродбент. Ну подайте что-нибудь другое. Что-нибудь по его вкусу.

Ходсон. Слушаю, сэр.

Звонит звонок.

Это он, сэр. Видел, наверно, как вы подъехали.

Бродбент. Очень хорошо. Просите его сюда.

Ходсон выходит и вскоре возвращается вместе с посетителем. Бродбент тем временем просматривает письма.

Ходсон. Мистер Хаффиган.

Хаффиган — малорослый, хилый человечек лет тридцати, рыжеволосый, с короткой шеей и маленькой головой, с красным носом и бегающими глазками. Он одет в потертый сюртук, похожий на пасторский; по внешности его можно принять за неудачливого школьного учителя, спившегося с кругу. Он спешит пожать руку Бродбенту с напускной развязностью и веселостью; манеры и говор у него как раз такие, с какими принято изображать ирландцев на сцене. Всем этим он, возможно, пытается подбодрить себя, ибо втайне его преследуют кошмары начинающейся белой горячки.

Хаффиган. Тим Хаффиган, сэр, к вашим услугам. С добрым утречком, мистер Бродбент. Добра — с утра, днем — удачи!

Бродбент (в восторге от своего ирландского гостя). Добрый вечер, мистер Хаффиган.

Тим. Да неужто уж вечер? Скажи на милость! А по-моему, пока ты не пообедал, так все еще утро.

Бродбент. Вы еще не обедали, мистер Хаффиган?

Тим. Черта с два!

Бродбент. К сожалению, я слишком поздно вернулся из Брайтона и не могу вам предложить обед. Но…

Тим. Ни слова об этом, сэр, ни слова!.. Пообедаю завтра. К тому же я ирландец, сэр, — плохой едок, но зато не дурак выпить.

Бродбент. Я только что хотел распорядиться насчет чаю, когда вы пришли. Присаживайтесь, мистер Хаффиган.

Тим. Да-а, чай хороший напиток, если у кого нервы крепкие. Мне здоровье не позволяет.

Хаффиган садится возле письменного стола, спиной к этажерке. Бродбент садится напротив. Ходсон входит с пустыми руками, достает из шкафчика два стакана, сифон и графинчик, ставит их на письменный стол против Бродбента, уничтожающим взглядом окидывает Хаффигана, который не смеет взглянуть ему в лицо, и удаляется.

Бродбент. Виски с содовой, мистер Хаффиган?

Тим (присмиревший). Это наша национальная слабость, мистер Бродбент. (Благочестиво.) Не то чтобы я сам этим грешил. Я-то видел, сколько от этого бывает горя.

Бродбент (наливая виски). Скажите, когда довольно.

Тим. Не слишком крепко, сэр.

Бродбент останавливается и вопросительно смотрит на него.

Ну, скажем, половина на половину.

Бродбент, несколько изумленный этой просьбой, подливает еще виски и снова останавливается.

Еще капельку. Внизу-то ведь стакан поуже. Спасибо.

Бродбент (смеясь). Да, вы, ирландцы, умеете пить, ничего не скажешь. (Наливает немного виски в свой стакан.) А вот как мы, жалкие англичане, представляем себе виски с содовой.

Тим. И правильно делаете. Пьянство — это проклятие моей несчастной родины. Мне-то приходится пить помаленьку, потому у меня сердце слабое и желудок плохо варит, но по убеждениям я абсолютный трезвенник.

Бродбент (внезапно становясь торжественным и патетичным). Я также, разумеется. Я трезвенник до мозга костей. Вы не представляете себе, мистер Хаффиган, какие бедствия порождает в нашей стране зловредный союз трактирщиков, епископов, консерваторов и газеты «Таймс». Мы во что бы то ни стало должны закрыть питейные заведения. (Пьет.)

Тим. Очень даже представляю. Страшное дело, что такое. (Пьет.) Я вижу, что вы добрый либерал, сэр, точь-в-точь как я.

Бродбент. Я поклонник свободы, мистер Хаффиган, как всякий истинный англичанин. Меня зовут Бродбент. Если бы меня звали Брейтстайн и у меня был нос крючком и особняк на Парк-лейн, я бы носил платок национальных цветов, дул в грошовую оловянную трубу и облагал налогом хлеб и мясо, которыми питается английский народ, в пользу Лиги флота, и призывал бы к уничтожению последних остатков национальной свободы, и…

Тим. Ни слова больше. Вашу руку.

Бродбент. Но я хотел объяснить…

Тим. Да я все наперед знаю, что вы скажете, сэр, каждое ваше словечко. Так, стало быть, думаете в Ирландию съездить?

Бродбент. Куда же мне еще ехать? Я англичанин и либерал; и теперь, когда Южная Африка порабощена и повержена в прах[5], какой стране мне подарить свое сочувствие, если не Ирландии? Заметьте, я не говорю, что у англичанина нет других обязанностей. У него есть обязанности по отношению к Финляндии и обязанности по отношению к Македонии[6]. Но какой же здравомыслящий человек станет отрицать, что первая обязанность англичанина — это его обязанность по отношению к Ирландии? У нас, к стыду нашему, есть политические деятели еще более беспринципные, чем Бобриков[7], еще более кровожадные, чем Абдул Проклятый[8], — и под их пятой корчится сейчас Ирландия.

Тим. Ну, с беднягой-то Бобриковым уже разделались.

Бродбент. Не подумайте, что я оправдываю убийство, боже меня сохрани! Я понимаю, конечно, что несчастный молодой патриот, отомстивший русскому тирану за обиды Финляндии, был со своей точки зрения совершенно прав. Но все же цивилизованный человек не может относиться к убийству иначе, как с омерзением. Даже в защиту Свободной Торговли я не поднял бы руку на своего политического противника, хотя бы он сто раз это заслужил!

Тим. Ну, вы-то, конечно, не подняли бы — честь вам и хвала за это! Да-а. Так вы, стало быть, из сочувствия в Ирландию едете?

Бродбент. Я еду, чтобы наладить эксплуатацию поместья, приобретенного земельным синдикатом, в котором я тоже состою акционером. Я убежден, что для того, чтобы сделать это поместье доходным, нужно только правильно его эксплуатировать, именно так, как это делается в Англии. Вы знаете, в чем состоит английский план, мистер Хаффиган?

Тим. Знаю, как не знать. Выжать все, что можно, из Ирландии и истратить это в Англии.

Бродбент (не совсем довольный этим объяснением). Мой план, сэр, — это выжать немного денег из Англии и истратить их в Ирландии.

Тим. Дай вам бог здоровья, сэр! Силы вам да мочи! И чтоб тень ваша не становилась короче. Золотое у вас сердце, сэр. А чем я вам могу служить? Я весь ваш, до последней капли крови.

Бродбент. Слыхали вы о городах-садах?

Тим (с сомнением). Это в раю, что ли?

Бродбент. В раю! Нет, это возле Хитчина. Если у вас есть полчаса свободных, я вам все объясню.

Тим. Знаете что? Дайте мне проспект. Я возьму с собой и вникну на досуге.

Бродбент. Вы совершенно правы; сейчас я вам достану. (Дает Тиму книгу Эбенезера Говарда[9] и несколько брошюр.) Конечно, план города — радиальное расположение улиц — это только один из возможных вариантов.

Тим. Буду помнить, сэр. (Тупо смотрит на карту.)

Бродбент. Так вот, я вас спрашиваю: почему бы не устроить город-сад в Ирландии?

Тим (с энтузиазмом). То самое, что я хотел сказать, прямо на языке вертелось. Почему бы и нет? (Вызывающе.) Ну скажите-ка, почему?

Бродбент. Будут трудности. Я их преодолею. Но трудности будут. Когда я впервые появлюсь в Ирландии, меня возненавидят за то, что я англичанин. За то, что я протестант, меня станут обличать со всех амвонов. Может быть, даже моя жизнь будет в опасности. Ну что ж, к этому я готов.

Тим. Не бойтесь, сэр. Мы умеем уважать храброго врага.

Бродбент. Чего я боюсь — это что меня неправильно поймут. Мне кажется, тут вы мне поможете. Когда я услышал, как вы говорили тогда, в Бермондсейе, на митинге Национальной лиги[10], я сразу понял, что вы… Вы разрешите мне быть откровенным?

Тим. Не щадите меня, сэр, укажите мне мои недостатки, как мужчина мужчине… Одного только я не терплю — это лести.

Бродбент. Позвольте мне сказать так: я сразу увидел, что вы настоящий ирландец, со всеми недостатками и достоинствами вашей расы: опрометчивый, недальновидный, но храбрый и с добрым сердцем; навряд ли хороший делец, но человек, одаренный красноречием и юмором, поклонник свободы и истинный последователь нашего великого англичанина Гладстона.

Тим. Не конфузьте меня, сэр. Совестно сидеть да слушать, как тебя в лицо хвалят. Но насчет доброго сердца — это вот верно, это я признаю; такая уж у нас слабость, у ирландцев. Последний шиллинг разделю с другом.

Бродбент. Не сомневаюсь в этом, мистер Хаффиган.

Тим (с внезапным порывом). А, черт! Зовите меня Тимом. Кто так говорит об Ирландии, тот может меня как угодно называть. Дайте-ка сюда бутылочку. (Наливает в свой стакан.)

Бродбент (снисходительно улыбаясь). Ну, Тим, поедете со мной в Ирландию, поможете растопить лед между мной и вашими славными простодушными соотечественниками?

Тим. С вами, сэр? Да хоть на Мадагаскар, хоть в Кохинхину[11]. На Северный полюс — и то с вами поеду, только уж, конечно, дорожные расходы на ваш счет, а то у меня ни шиллинга, билет третьего класса купить не на что.

Бродбент. Я это предусмотрел, Тим. Этот маленький вопрос мы разрешим по-деловому, по-английски, а в остальном будьте ирландцем сколько вам угодно. Вы поедете в качестве моего… вот уж не знаю, как это назвать. Если назвать вас моим агентом, вас застрелят. Если назвать вас моим управляющим, вас утопят в пруду. Секретарь у меня уже есть, и…

Тим. Ну, так пускай он будет секретарь по внутренним делам, а я буду секретарь по делам Ирландии. А?

Бродбент (старательно смеется). Великолепно. Ваше ирландское остроумие разрешило первую трудность. Теперь что касается жалованья…

Тим. Жалованья? Да я бы и даром для вас все на свете сделал; только одежа у меня такая, что вам стыдно будет со мной показаться; и пришлось бы мне брать взаймы у ваших знакомых, а это против моих правил. Но больше чем сто фунтов в год я ни за что не возьму, хоть режьте. (Бросает на Бродбента беспокойный и хитрый взгляд, стараясь определить, не хватил ли он через край.)

Бродбент. Если это вас удовлетворит…

Тим (совершенно успокоенный). Почему же не удовлетворит? Сто в год — ведь это двенадцать в месяц?

Бродбент. Нет. Восемь фунтов шесть шиллингов и восемь пенсов.

Тим. Ах, дьявольщина! А я должен пять фунтов посылать моей старушке матери в Ирландию. Но все равно; я сказал сто — сто и будет, пусть хоть с голоду подохну!

Бродбент (с осторожностью делового человека). Скажем, двенадцать фунтов за первый месяц. А дальше посмотрим.

Тим. Вы настоящий джентльмен, сэр. Когда моя матушка протянет ноги, вы мне сбавите пять фунтов, потому ваши денежки нечего зря транжирить и…

Приход компаньона Бродбента прерывает его речь. Мистеру Лоренсу Дойлу тридцать шесть лет, у него холодные серые глаза, нос с горбинкой, тонкие, нервные губы, критически сдвинутые брови — умное лицо, которое в общем можно назвать утонченным и красивым; но в нем ощущается повышенная чувствительность и ироничность, резко контрастирующая с полнокровным благодушием Бродбента. Он входит уверенно, как к себе домой, но при виде чужого человека тотчас сжимается и готов уйти; Бродбент окликает его. Тогда он подходит ближе и останавливается между собеседниками.

Дойл (отступая к двери). Вы заняты?

Бродбент. Нет, нет, нисколько. Заходите. (Тиму.) Этот джентльмен — мой друг и живет тут вместе со мной. Мой компаньон, мистер Дойл. (Дойлу.) А это мой новый ирландский друг, мистер Тим Хаффиган.

Тим (встает ему навстречу; с жаром). Горжусь, горжусь честью познакомиться с другом мистера Бродбента. Доброе утречко, сэр! Добра — с утра, днем — удачи! Сердце радуется глядеть на вас обоих. Не часто встретишь два таких образчика англо-саксонской расы.

Бродбент (посмеиваясь). На этот раз промахнулись, Тим. Мистер Дойл — ваш соотечественник.

Тим заметно смущен этим известием. Он тотчас умолкает, словно бы уходит в свою скорлупу, как улитка в раковину, и подозрительно косится на Дойла; личина разбитного парня сползает с него, — видно, что Дойл внушает ему панический страх.

Дойл (с холодным отвращением). Добрый вечер. (Отходит к камину и обращается к Бродбенту, своим тоном бесцеремонно показывая Хаффигану, что его присутствие нежелательно.) Вы скоро освободитесь?

Тим (его ирландский акцент исчезает словно по волшебству; теперь он говорит, как любой англичанин из низов, старающийся выражаться по-образованному; и почему-то в его речи явственно слышится глазговское произношение). Ну, мне пора. У меня свидание — важное свидание в Вест-Энде.

Бродбент (встает). Так, значит, решено, вы едете со мной.

Тим. Буду счастлив вас сопровождать, сэр.

Бродбент. Но когда? Вы можете выехать сегодня с Паддингтонского вокзала? Мы поедем через Милфорд Хэвен.

Тим (колеблясь). Я… ммм… боюсь, я…

Дойл внезапно поворачивается и уходит в спальню, с треском захлопывая за собой дверь, что окончательно деморализует Тима. Бедняга готов удариться в слезы и спасается от этого только тем, что снова прибегает к своей роли бесшабашного ирландца. Он кидается к Бродбенту, дрожащими пальцами хватает его за рукав и излагает свою просьбу, изо всех сил подделываясь под ирландский говор, но все это вполголоса — из страха, что Дойл услышит и вернется.

Мистер Бродбент! Не срамите меня перед земляком. Слушайте, видите, какая у меня одежа — срам да и только. Одолжите мне четыре фунта, я вам в четверг отдам, как только домой приеду, либо вычтите у меня из жалованья. Я вас на вокзале буду ждать, у поезда; приедете, а я уж тут как тут, без обмана. Давайте скорее, пока он не вернулся. Вы не сердитесь, что я спросил?

Бродбент. Нисколько. Я сам хотел предложить вам аванс на дорожные расходы. (Дает Тиму банкнот.)

Тим (прячет его в карман). Благодарю. За полчаса до отхода буду на месте.

Слышно, как Ларри открывает дверь из спальни.

Тсс! Это он! Прощайте, сэр, дай вам бог здоровья. (Спешит вон из комнаты почти в слезах; пять фунтов и вся выпивка, которую они сулят, — это слишком большое потрясение для его развинченных нервов, да еще на пустой желудок.)

Дойл (входит). Где вы подобрали этого оборванца? Что он тут делал? (Подходит к столу, на котором лежат планы, и делает отметку на одном из них, сверяясь со своей записной книжкой.)

Бродбент. Ну вот, так я и знал! Стоит вам встретить ирландца, и вы его прямо съесть готовы, особенно если он плохо одет, бедняга! Ведь может зайти к вам земляк и пожелать вам добра с утра, — что в этом плохого, даже если у него потрепанные брюки?

Дойл (презрительно). Добра с утра! А он вам сказал, что у вас золотое сердце?

Бродбент (с торжеством). Да.

Дойл. И пожелал вам силы да мочи?

Бродбент. Именно.

Дойл. И чтоб ваша тень не становилась короче?

Бродбент. Разумеется.

Дойл (берет пустую бутылку из-под виски и качает головой). И выхлестал у вас полпинты виски.

Бродбент. Ему это не повредило. Он и глазом не моргнул.

Дойл. Сколько он у вас выпросил взаймы?

Бродбент. Это, собственно, не взаймы. Он проявил самые возвышенные чувства во всем, что касается денег. Я уверен, что он разделил бы последний шиллинг со своим другом.

Дойл. Без сомнения, он разделил бы последний шиллинг своего друга, если б тот по глупости ему позволил. Сколько он у вас выклянчил?

Бродбент. О, пустяки! Аванс в счет жалованья — на дорожные расходы.

Дойл. Жалованья! Господи помилуй, за что?

Бродбент. За то, что он будет моим секретарем по внутренним делам, как он очень остроумно пошутил.

Дойл. Не вижу, в чем тут шутка.

Бродбент. Конечно, так вы всякую шутку можете испортить, если не захотите ее понять. А я очень хорошо понял, когда он это сказал. Что-то такое… право, что-то очень забавное — насчет секретаря по внутренним делам и секретаря по делам Ирландии. Во всяком случае, это как раз такой человек, какой мне нужен, — я возьму его с собой в Ирландию, он поможет мне там поближе сойтись с людьми. Он сумеет завоевать их доверие и расположить их в мою пользу. А? (Садится и откидывается назад, прислонясь спиной к конторке и балансируя на двух ножках стула.)

Дойл. Хорошенькая рекомендация, нечего сказать! Или вы считаете, что все население Ирландии состоит из пьянчужек, которые только тем и заняты, что пишут просительные письма? А хотя бы и так, вы думаете, для них будет иметь вес рекомендация такого же пройдохи, как они сами?

Бродбент. Фу, какой вздор! Просто он ирландец. Кроме того, вы ведь не думаете, Ларри, что Хаффиган может поймать меня на удочку?

Дойл. Нет, для этого он слишком ленив. Да и незачем — довольно сидеть и сосать вашу водку, пока вы сами лезете на крючок. Впрочем, не стоит нам спорить из-за Хаффигана. Не стоит по двум причинам: во-первых, с вашими деньгами в кармане он никогда не доберется до Паддингтона — слишком много трактиров по дороге; во-вторых, он вовсе не ирландец.

Бродбент. Как не ирландец?! (Он до такой степени изумлен этим заявлением, что выпрямляется, и стул всеми четырьмя ножками становится на пол.)

Дойл. Родился в Глазго. Никогда в жизни не был в Ирландии. Я его отлично знаю.

Бродбент. Но он разговаривал, он вел себя совсем как ирландец!

Дойл. Как ирландец! Да неужели вы не знаете, что все эти добра с утра и силы да мочи — это такая же английская продукция, как и концерты ирландской музыки в Альбертхолле? В Ирландии ни один ирландец так не говорит — никогда не говорил и не будет говорить. Но когда какой-нибудь совершенно никчемный ирландец приезжает в Англию и видит, что тут полным-полно наивных дурачков вроде вас, которые позволяют ему лодырничать, и пьянствовать, и хвастать, и попрошайничать, лишь бы он льстил их чувству морального превосходства, корча из себя шута и унижая себя и свою родину, — тогда он очень быстро выучивает все эти штучки, на которые вы так попадаетесь. Он подхватывает их в театре или мюзик-холле. А кое-чему Хаффиган научился от своего отца, — старик был родом из наших мест. Я знал обоих его дядей — Матта и Энди Хаффиганов из Роскулена.

Бродбент (все еще недоверчиво). Но его говор!

Дойл. Говор! Много вы понимаете в ирландском говоре! Вы и дублинский акцент — такой, что в нос бьет, — считаете ирландским говором. Господи! Да вы уроженца Коннемары от уроженца Ратмайнза не отличите. (С внезапным раздражением,) Ах, к черту этого Хаффигана. Довольно. Не стоит он, чтобы мы из-за него ссорились.

Бродбент. Что с вами сегодня, Ларри? Отчего вы так раздражены?

Дойл смотрит на него в смущении, медленно подходит к письменному столу и, раньше чем ответить, усаживается с той стороны, которая ближе к камину.

Дойл. Ваше письмо меня расстроило, вот в чем дело.

Бродбент. Почему?

Дойл. Признаться, меня огорчило ваше решение подать ко взысканию роскуленскую закладную и выгнать старика Ника Лестренджа из его дома. Я любил старого негодяя, еще когда был мальчишкой и он позволял мне играть и бегать у него в парке. Я вырос в его поместье.

Бродбент. Но ведь он не платил процентов. Я должен был подать ко взысканию в интересах синдиката. И вот теперь еду в Ирландию, хочу сам заняться этим поместьем. (Садится к письменному столу против Ларри и прибавляет развязно, но бросив неуверенный взгляд на своего компаньона.) Вы, конечно, едете со мной?

Дойл (нервно подымаясь и возобновляя беспокойную ходьбу по комнате). Вот именно. Вот этого я и боялся. Вот это меня и расстроило.

Бродбент. Но разве вам не хочется побывать на родине после восемнадцатилетнего отсутствия? Повидать родных? Посетить дом, где вы родились?..

Дойл (нетерпеливо перебивает его). Да, да, да! Я все это и сам знаю не хуже вас.

Бродбент. О, если так… (Пожимает плечами.) Тогда простите.

Дойл. Не обижайтесь на мою резкость — она не к вам относится, пора бы уже вам это знать. (Снова садится, немного пристыженный; несколько секунд сидит в горькой задумчивости, потом вдруг страстно.) Я не хочу ехать в Ирландию. У меня отвращение к этой поездке. Я бы куда угодно с вами поехал, хоть на Южный полюс, только не в Роскулен.

Бродбент. Как! Вы принадлежите к народу, который славится своим горячим патриотизмом, которому присуще такое неискоренимое чувство родины, и вы говорите, что поедете куда угодно, только не в Ирландию! Не воображайте, что я вам поверю. В глубине сердца…

Дойл. Оставьте мое сердце в покое; сердце ирландца — это его воображение — и только. Из тех миллионов, что покинули Ирландию, многие ли вернулись назад или хотя бы стремились вернуться? Но что толку с вами говорить! Для вас три строчки слащавого стишка об ирландском эмигранте, как он «сидит, тоскуя, у плетня, о Мэри, Мэри», или три часа ирландского патриотизма в Бермондсейе убедительней, чем все факты, которые лезут вам в глаза. Да посмотрите вы на меня! Вы знаете, как я всегда брюзжу, и придираюсь, и все браню, и всех критикую, и никогда ничем не доволен, и испытываю терпенье моих лучших друзей.

Бродбент. Ну что вы, Ларри, не будьте к себе несправедливы. Вы умеете быть очень милым и любезным с чужими.

Дойл. Да, с чужими. Будь я немного пожестче с чужими и поласковей со своими, как это делают англичане, я, пожалуй, был бы для вас более приятным компаньоном.

Бродбент. Мы и так неплохо ладим. Конечно, вам свойственна меланхоличность кельтской расы…

Дойл (вскакивая с места). О ч-черт!!!

Бродбент (лукаво)…а также привычка употреблять сильные выражения, когда для этого нет никакой причины.

Дойл. Никакой причины! Когда люди начинают говорить о кельтской расе, я готов весь Лондон сжечь дотла. Эта бессмыслица причинила нам больше вреда, чем десять биллей об отмене конституционных гарантий[12]. Вы думаете, необходимо быть кельтом, чтобы испытывать меланхолию в Роскулене? Бросьте! Основное население в Ирландии было то же самое, что и в Англии, и смешивалось оно с теми же самыми завоевателями[13].

Бродбент. Отчасти вы правы. Все способные люди в Ирландии — англичане по происхождению. Меня часто поражал тот замечательный факт, что единственная партия в парламенте, которая обнаруживает старинный, истинно английский дух и характер, — это ирландская партия. Ее независимость, ее непоколебимость, ее протест против дурных правительств, ее сочувствие угнетенным народам всего мира! Как это по-английски!

Дойл. Не говоря уже о торжественности, с которой они декламируют всякую старомодную чепуху, сами прекрасно понимая, что она отстала на целое столетие. Это вот по-английски, если хотите.

Бродбент. Нет, Ларри, нет. Вы говорите о современных гибридах, которые сейчас монополизировали Англию. Лицемеры, очковтиратели, немцы, евреи, янки, иностранцы, хозяева особняков на Парк-лейн, космополитическая накипь. Не зовите их англичанами. Их породил не наш добрый старый остров, а эта проклятая новая империя, и — честное слово! — они ее достойны; пусть в ней и живут. На здоровье!

Дойл (на которого эта тирада не произвела никакого впечатления). Ну? Теперь вам легче стало?

Бродбент (вызывающе). Да, легче. Гораздо легче.

Дойл. Милый мой Том, поживете немного в ирландском климате, и вы станете таким же дураком, как и я. Если всю мою ирландскую кровь перелить в ваши жилы, это ни на йоту не изменит ни вашего телосложения, ни вашего характера. Но женитесь вы хоть на самой англичанистой англичанке, а потом вырастите вашего сына в Роскулене, и характер вашего сына будет так похож на мой и так не похож на ваш, что все заподозрят меня в том, что я его отец. (С внезапной тоской.) Роскулен! О господи боже мой, Роскулен! Тупоумие! Безнадежность! Невежество! Ханжество!

Бродбент (трезво). В деревне везде так, Ларри. И у нас то же самое.

Дойл (торопливо). Нет, нет! Здесь другой климат. Здесь если жизнь тупа, вы тоже тупеете — и все в порядке. (Говорит страстно и словно во сне.) Но как чувствам притупиться в этом мягком, влажном воздухе, на этих белых, упругих под ногой дорогах, у этих темных трясин и седых от тумана камышей, на каменистых склонах, розовых от вереска! Нигде нет таких красок в небе, таких манящих далей, такой печали по вечерам. И грезы, грезы! Сжигающие сердце, мучительные, ничем не утолимые грезы, грезы! (Яростно.) Самый грубый, скотский разврат, какому предается англичанин, не может сделать его таким ничтожеством, как нас эти грезы. Воображение ирландца никогда не оставляет его в покое, никогда не рождает в нем решимости, никогда его не утоляет, но убивает в нем всякую способность смотреть в лицо действительности, приладиться к ней, подчинить ее, завоевать; он может только издеваться над теми, кто на это способен, и (с горечью) быть «любезным с чужими», как уличная женщина. (Глядя через стол на Бродбента, с горьким смехом.) Только грезы, только воображение! Он не понимает религии. Вдохновенный проповедник, который учит, что жизнь священна и что надо поступать по совести, уходит от него с пустыми руками; а нищий деревенский поп, который пичкает его евангельскими чудесами и сказками о святых угодниках, строит соборы на лепту бедняков. Он не понимает трезвой политики; он бредит тем, что Шон Ван Вохт[14] сказал в девяносто восьмом году. Если вы хотите, чтобы он задумался над судьбой Ирландии, изобразите ее в виде маленькой старушки и назовите ее Кэтлин ни Хулиэн[15]. Он не способен мыслить. Он не способен и работать. Он ни к чему не способен — только грезить, грезить; а это такая мука, которую невозможно вынести без виски. (С дрожью, с ожесточением, в припадке презрения к самому себе.) Под конец всякая реальность становится совсем уже непереносимой; ты готов скорей голодать, лишь бы не стряпать обед; готов ходить в грязи и лохмотьях, лишь бы не мыться и не штопать платье; дома поедом ешь жену и колотишь ее за то, что она не ангел, а она презирает тебя за то, что ты не герой; и ненавидишь всех окружающих за то, что они такие же неряхи и бездельники, как и ты сам. (Понизив голос, как человек, делающий постыдное признание.) И все время смех, бессмысленный, ужасный, злобный смех. Пока ты молод, ты пьянствуешь вместе с другими молодыми парнями и сквернословишь вместе с ними; и так как сам ты беспомощен и не умеешь ни помочь им, ни подбодрить их, ты скалишь зубы, и язвишь, и издеваешься над ними — зачем они не делают того, чего ты сам не смеешь сделать. И все время — смех, смех, смех! Вечное издевательство и вечная зависть, вечное шутовство, вечная хула, и поругание, и осмеяние всего на свете; и, наконец, когда приезжаешь в страну, где люди каждый вопрос принимают всерьез и всерьез на него отвечают, тогда ты начинаешь смеяться над ними за то, что у них нет чувства юмора, и кичишься своим беспутством, как будто оно ставит тебя выше их.

Бродбент (под влиянием красноречия Дойла настраивается на торжественный лад). Не отчаивайтесь, Ларри. У Ирландии большие возможности. Гомруль[16] совершит чудеса под английским руководством.

Дойл (останавливается с разгону, губы его против воли раздвигаются в улыбку). Том, почему вы мои самые трагические минуты выбираете для самых неотразимых проявлений вашего юмора?

Бродбент. Юмора! Я был как нельзя более серьезен. Что вы хотите сказать? Вы думаете, что я не серьезен, когда говорю о гомруле?

Дойл. Я уверен, что вы серьезны, когда говорите об английском руководстве.

Бродбент (совершенно успокоенный). Разумеется. Самое важное — это наше руководство. Мы, англичане, должны отдать все наше умение управлять на службу другим нациям, менее одаренным в этом отношении, пока они, постепенно развиваясь — в условиях полной свободы, — не дорастут до нашего уровня и не станут способны сами управлять собой. Вы меня понимаете?

Дойл. Понимаю. И Роскулен тоже вас поймет.

Бродбент (весело). Конечно, поймет. Так что, видите, тут все в порядке. (Подвигает свой стул к столу и усаживается поудобней, готовясь наставить Дойла на путь истинный.) Вот что, Ларри. Я очень внимательно выслушал все, что вы говорили об Ирландии; и я не нахожу решительно никакой причины, почему бы вам не поехать со мной. К чему все сводится? Просто-напросто к тому, что, когда вы жили в Ирландии, вы были еще очень молоды. Все это зубоскальство, и пьянство, и неприкаянность вы найдете и в Пэкгеме, не только в Доннибруке[17]. Вы смотрели на Ирландию глазами ребенка, поэтому и видели одно ребячество. Поедем со мной, вы увидите ее глазами взрослого мужчины и получите о ней более выгодное представление.

Дойл. В этом вы, может быть, отчасти и правы; во всяком случае, я знаю: будь я сыном простого крестьянина, а не земельного агента, я бы сейчас так не малодушествовал. К несчастью, если я поеду в Ирландию, это будет свидание не с ирландским народом, а с моим отцом, и с тетушкой Джуди, и с Норой Рейли, и с отцом Демпси, и с прочей компанией.

Бродбент. Ну так что ж? Они порадуются, когда увидят, что Англия сделала из вас настоящего человека.

Дойл (пораженный этой мыслью). А! Вот тут вы попали прямо в точку, Том, с истинно британским вдохновением!

Бродбент. Вы хотите сказать — здравым смыслом?

Дойл (поспешно). Нет! Здравого смысла у вас не больше, чем у гусака. Ни у одного англичанина нет ни капли здравого смысла, и не было, и не будет. Вы предпринимаете эту сентиментальную поездку по совершенно нелепым мотивам; и голова у вас полна политической шелухи, на которую не подманишь даже осла средних умственных способностей. И при всем том вы умеете попасть мне не в бровь, а прямо в глаз этой простой истиной обо мне и о моем отце.

Бродбент (изумленный). Я ни слова не сказал о вашем отце.

Дойл (не слушая его возражений). Вот он сидит в Роскулене, земельный маклер, всю жизнь перебивавшийся с хлеба на воду, потому что он католик, а помещики по большей части протестанты. И сейчас, когда земельные суды снижают арендную плату и крупные владения благодаря новым земельным законам дробятся на мелкие участки, он остался бы и вовсе нищим, если бы из сборщика арендной платы не превратился в сборщика взносов по долгосрочным земельным ссудам. А потом уже и сам приобрел крохотный участок. За последние двадцать лет он вряд ли хоть раз выезжал из дому дальше, чем в Этенмюллет. И тут вот являюсь я, из которого, как вы сказали, Англия сделала настоящего человека.

Бродбент (огорченный). Поверьте, я вовсе не хотел…

Дойл. О, не извиняйтесь; ведь это правда. Конечно, кое-чему я научился в Америке и еще в других захолустных и второстепенных странах; но главное я получил от вас; именно живя рядом с вами и работая с вами в одной упряжке, я научился жить в реальном мире, а не в воображаемом. Вам я обязан больше, чем всем ирландцам на свете.

Бродбент (качая головой и хитро подмигивая). Очень любезно с вашей стороны, Ларри, дружище, но вы мне льстите. Приятно, когда тебе льстят, но это все-таки сплошной вздор.

Дойл. Нет, не вздор. Без вас из меня бы ничего не вышло, хоть я и не перестаю на вас дивиться, на эту вашу дубовую голову, в которой все мысли разложены по ящикам с водонепроницаемыми переборками, и ни в один нет доступа для мысли, которая вам почему-либо неудобна.

Бродбент (не сдаваясь). Совершеннейший вздор, Ларри, уверяю вас.

Дойл. Вы согласитесь во всяком случае, что все мои друзья либо англичане, либо принадлежат к деловому миру — тому, где ворочают большими делами. Всю серьезную часть моей жизни я прожил в этой атмосфере; всю серьезную часть моей работы я делал с этими людьми. А теперь представьте себе, что я — вот такой, как я есть, — возвращаюсь в Роскулен, в этот ад мелочей и однообразия! Что мне делать с мелким земельным агентом, который выколачивает свои пять процентов прибыли из крохотного клочка земли и крохотного домишка в ближнем провинциальном городке? О чем я буду с ним говорить? О чем он будет говорить со мной?

Бродбент (скандализован). Но ведь это ваш отец! Вы его сын!

Дойл. Ну и что из этого? Что бы вы сказали, если бы я предложил вам навестить вашего отца?

Бродбент (с сыновним почтением). Я никогда не забывал свой сыновний долг и регулярно навещал отца, пока он не повредился в уме.

Дойл (соболезнующе). Он сошел с ума? Вы мне не говорили.

Бродбент. Он вступил в Лигу протекционистов. Он бы никогда этого не сделал, если бы разум его не помутился. (Начиная декламировать.) Он пал жертвой политических шарлатанов, которые…

Дойл (перебивая). Иначе говоря, вы не видитесь с отцом потому, что у него другие взгляды, чем у вас, на свободную торговлю, а ссориться с ним вы не хотите. Ну а я и мой отец? Он националист и сторонник отделения Ирландии. Я химик-металлург, ставший гражданским инженером. Что бы ни думать о химии и металлургии, ясно одно: они не национальны. Они интернациональны. И наша с вами работа в качестве гражданских инженеров направлена к тому, чтобы соединять страны, а не разделять. Единственное политическое убеждение, которое можно почерпнуть из нашей работы, — это что государственные границы — досадная помеха, а национальные флаги — вредная чушь.

Бродбент (все еще расстраиваясь по поводу еретических взглядов мистера Чемберлена в области экономики). Только при наличии покровительственных пошлин…

Дойл. Том, послушайте. Вам очень хочется произнести речь о свободной торговле; ну, так вы ее не произнесете: я вам не дам. Мой отец хочет превратить канал святого Георга в границу между Англией и Ирландией и поднять зеленый флаг[18] на Колледж Грин, а я хочу сделать так, чтоб от Голуэя было три часа езды до Колчестера и двадцать четыре до Нью-Йорка. Я хочу, чтобы Ирландия была мозгом и воображением великого государства, а не островом Робинзона Крузо. А религиозные разногласия! Мой католицизм — это католицизм Карла Великого и Данте, с большой долей фольклора и современных научных взглядов, которые патер Демпси назвал бы бредом атеиста. А католицизм моего отца — это католицизм патера Демпси.

Бродбент (проницательно). Я не хотел вас прерывать, Ларри, но, право же, все это чистейший вздор. Такие разногласия бывают в каждой семье — и ничего, как-то ладят. (Внезапно снова впадает в торжественность.) Конечно, есть вопросы, которые затрагивают самые основы морали, и тут я согласен, что даже близкое родство не может служить оправданием слабости или компромисса. Например…

Дойл (нетерпеливо вскакивает с места и начинает ходить по комнате). Например, гомруль, Южная Африка, свободная торговля. Ну, так по этим вопросам я, наверно, тоже буду не согласен с отцом, как и с вами не согласен.

Бродбент. Да, но вы ирландец, и они для вас не могут иметь такого значения, как для англичанина.

Дойл. Как, даже гомруль?!

Бродбент (стойко). Да, даже гомруль. Идеей гомруля мы обязаны не ирландцам, а нашему англичанину Гладстону. Право же, я склонен думать, что за всем этим у вас еще что-то кроется.

Дойл (запальчиво). Что еще у меня кроется? Что я, по-вашему, обманываю вас, что ли?

Бродбент. Не сердитесь, дружище. Я только подумал…

Дойл. Что вы подумали?

Бродбент. А вот несколько минут тому назад вы назвали имя, которого я до сих пор от вас никогда не слышал. Мисс Нора Рейли, если не ошибаюсь.

Дойл круто останавливается и смотрит на него почти со страхом.

Я не хочу быть нескромным, Ларри, это не в моих привычках, но скажите по совести, не в ней ли причина вашего нежелания ехать в Ирландию?

Дойл (снова садится, побежденный). Томас Бродбент, я сдаюсь. Жалкий, суемудрый ирландец преклоняется перед избранником божьим — англичанином. Человек, который может без тени улыбки изрекать такие суждения, как вот это ваше последнее — о гомруле и Гладстоне, очевидно величайший идиот в мире. А человек, который может тут же отмести в сторону все мои отговорки и проникнуть в самую суть моих побуждений, — совершенно очевидно, гений. Но чтобы идиот и гений совмещались в одном и том же лице! Как это возможно? (Вскакивает.) Ага, понимаю! Я напишу об этом статью и пошлю ее в журнал «Природа».

Бродбент (смотрит на него во все глаза). Да вы о чем, собственно?

Дойл. Это очень просто. Вы знаете, что гусеница…

Бродбент. Гусеница!!!

Дойл. Да, да, гусеница. Слушайте внимательно, это новое и очень важное научное объяснение английского национального характера. Гусеница…

Бродбент. Слушайте, Ларри, не будьте идиотом!

Дойл (настойчиво). Я сказал гусеница, и я именно это и хотел сказать.

Бродбент слабо пытается протестовать.

Сейчас вы поймете. Гусеница, если живет на дереве, инстинктивно старается стать похожей на лист, для того чтобы и ее враги и ее добыча подумали, что это обыкновенный листок, и больше уже не обращали на нее внимания.

Бродбент. Какая связь с английским национальным характером?

Дойл. Сейчас увидите. На свете дураков не меньше, чем на дереве листьев. Ну так вот, англичанин делает то же самое, что и гусеница. Он инстинктивно старается выглядеть дураком и беспрепятственно пожирает настоящих дураков, а враги его не трогают и еще смеются над ним за то, что он такой же дурак, как и все. О, природа хитра, хитра! (Снова садится и погружается в созерцание вызванных им самим образов.)

Бродбент (с искренним восхищением). Вот видите, Ларри, а мне бы это никогда и в голову не пришло. У вас, ирландцев, прямо-таки блестящий ум. Конечно, все это страшный вздор, но какая остроумная мысль! Откуда вы только это берете! Вы непременно должны написать об этом статью; вам за нее заплатят. Если «Природа» не возьмет, я ее устрою в «Инженерный вестник», — я знаком с редактором.

Дойл. Вернемся к делу. Надо вам рассказать о Норе.

Бродбент. Нет, нет, это была бестактность с моей стороны. Я не должен был этого касаться.

Дойл. Я все-таки расскажу. У Норы есть состояние.

Бродбент (с живым интересом). Вот как! И большое?

Дойл. Сорок в год.

Бродбент. Сорок тысяч?

Дойл. Нет. Просто сорок. Сорок фунтов.

Бродбент (поражен). И это у вас в Роскулене называется состоянием?

Дойл. В Роскулене, если у девушки есть приданое в пять фунтов, она и это считает состоянием. А сорок фунтов в год — это и в самом деле состояние; и Нора пользуется большим уважением в обществе в качестве богатой наследницы. Эти сорок фунтов не раз помогали моему отцу сводить концы с концами, когда ему приходилось туго. Мой отец был земельным агентом у ее отца. Когда он умер, она приехала к нам погостить и с тех пор живет у нас.

Бродбент (слушает внимательно, начиная подозревать, что Ларри соблазнил Нору, и решив вывести его на чистую воду). С каких пор? Сколько вам было лет, когда она приехала?

Дойл. Семнадцать. И ей было столько же. Будь она постарше и поумней, она не стала бы у нас жить. Мы провели вместе года полтора, пока я не уехал в Дублин учиться. Потом мы виделись, когда я приезжал домой на рождество и на пасху. Для нее это, должно быть, всякий раз было событие, хотя я тогда об этом, конечно, не думал.

Бродбент. Вы были сильно увлечены?

Дойл. По-настоящему — нет. У меня тогда было только две мысли в голове: первое — это чему-нибудь научиться; второе — удрать из Ирландии и как-нибудь применить свои знания на деле. Нора в счет не шла. Романтические чувства она во мне, пожалуй, вызывала, но такие же чувства вызывали во мне героини Байрона или старинная Круглая башня в Роскулене; и Нора значила не больше, чем они. Мне никогда не приходило в голову пересечь канал Святого Георга, чтобы повидаться с ней, или хотя бы высадиться в Куинстауне на обратном пути из Америки и вернуться в Лондон через Ирландию.

Бродбент. Вы ей не говорили ничего такого, что дало бы ей повод думать, что она должна вас ждать?

Дойл. Нет, никогда. Но она ждет меня.

Бродбент. Почему вы знаете?

Дойл. Она мне пишет письма в день своего рождения. Раньше она писала мне и в день моего рождения и посылала маленькие подарки. Но я это прекратил, уверил ее, что постоянно путешествую и посылки все равно пропадают в заграничных почтовых отделениях.

Бродбент. Вы отвечаете на ее письма?

Дойл. Не очень аккуратно. Но все-таки время от времени уведомляю, что получил их.

Бродбент. Что вы испытываете, когда видите ее почерк на конверте?

Дойл. Неловкость. Готов заплатить пятьдесят фунтов, только бы не получать этого письма.

Бродбент (принимает строгий вид и откидывается на стуле, давая понять, что допрос окончен и заключение неблагоприятно для свидетеля). Гм!

Дойл. Что означает ваше «гм»?

Бродбент. Я знаю, конечно, что нравственный кодекс в Ирландии не таков, как в Англии. Но мы, англичане, считаем, что играть сердцем женщины в высшей степени непорядочно.

Дойл. Вы хотите сказать, что англичанин посватался бы к другой, а Норе вернул бы ее письма и подарки с объяснением, что он ее недостоин и желает ей всяческого счастья?

Бродбент. Даже это, может быть, лучше, чем неизвестность; бедная девушка наконец бы успокоилась.

Дойл. Успокоилась? Ну, не знаю. Одно только могу вам сказать: Нора скорей согласится ждать, пока не умрет от старости, чем когда-нибудь спросит о моих намерениях или хоть снизойдет до намека на то, что они ее интересуют. Вы не знаете, что такое ирландская гордость. Из меня ее повытрясли здесь, в Англии, но Нора никогда не была в Англии, и если бы мне предоставили на выбор — оскорбить в ней эту щепетильность или ударить ее по лицу, я бы ударил ее по лицу, ни секунды не задумываясь.

Бродбент (сидит, поглаживая колено и предаваясь размышлениям, по-видимому приятным). Право, это все очень трогательно. В этом есть особое ирландское обаяние. А в вас, Ларри, знаете, что самое плохое? Вы совсем не чувствуете ирландского обаяния.

Дойл. Чувствую не хуже вас. Но это обаяние мечты. Живите в мечтах — и на вас отпечатлеется их обаяние; живите среди фактов — и на вас отпечатлеется их грубость. Хотел бы я жить в такой стране, где факты не были бы грубы и мечты не были бы нереальны!

Бродбент (меняя позу и на страстность Дойла отвечая тоном глубокой убежденности; локти его упираются в стол, кулаки крепко сжаты). Не отчаивайтесь, Ларри, дружище. Сейчас положение очень печальное, но после ближайших выборов, увидите, будет большая перемена.

Дойл (вскакивает). Подите вы, идиот!

Бродбент (тоже встает, нисколько не обиженный). Ха, ха! Смейтесь, смейтесь! Увидим, кто был прав. Но об этом сейчас не стоит спорить. Так вот что, Ларри: хотите, чтобы я вам дал совет относительно мисс Рейли?

Дойл (краснея). Нет, не хочу. Провалитесь вы с вашими советами! (Смягчаясь.) Ну ладно, советуйте!

Бродбент. Видите ли, все, что вы мне о ней рассказали, производит самое благоприятное впечатление. Ее чувства сделали бы честь настоящей леди; и хотя не приходится закрывать глаза на тот факт, что в Англии при ее доходах она могла бы занять место только в самых низших слоях среднего класса…

Дойл. Послушайте, Том. Кстати, вы мне напомнили. Когда будете в Ирландии, не вздумайте распространяться насчет среднего класса и хвастать, что к нему принадлежите. В Ирландии или вы джентльмен, или вы ничто. Если вы захотите сказать Норе дерзость, назовите ее паписткой[19]; но если вы скажете ей, что она принадлежит к среднему классу, — ну, лучше б вам не родиться!

Бродбент (неукротимо). Не бойтесь. Я знаю, что вы все до одного происходите от древних королей. (Снисходительно.) Я не так уж бестактен, как вы думаете, дружище. (Снова серьезным тоном.) Я нисколько не сомневаюсь, что мисс Рейли — истинная леди; и я от всего сердца советую вам поехать со мной и взглянуть на нее еще разок, раньше чем принимать окончательное решение. Кстати, есть у вас ее карточка?

Дойл. Карточки прекратились после того, как ей исполнилось двадцать пять лет.

Бродбент (сокрушенно). Ах да, понятно. (С чувством, строго.) Ларри, вы отвратительно поступили с бедной девушкой.

Дойл. Бог мой! Если б она только знала, что двое мужчин так о ней разговаривают!..

Бродбент. Ее бы это оскорбило? Конечно, конечно. Нам должно быть стыдно, Ларри. (Все более и более увлекаясь новой мыслью.) Знаете, у меня предчувствие, что в мисс Рейли я найду женщину необыкновенную.

Дойл (бросает на него острый взгляд). Вот как! Предчувствие у вас?

Бродбент. Да. Есть что-то необычайно трогательное в истории этой прекрасной девушки.

Дойл. Прекрас… Ого! Да тут, пожалуй, есть выход для Норы! И для меня! (Кричит.) Ходсон!

Ходсон (появляясь в дверях). Вы меня звали, сэр?

Дойл. Уложите мои вещи. Я еду в Ирландию вместе с мистером Бродбентом.

Ходсон. Слушаю, сэр. (Удаляется в спальню.)

Бродбент (хлопает Дойла по плечу). Благодарю, дружище! Благодарю вас!

Действие второе

Роскулен. С западной стороны, частично заслоняя перспективу, поднимается каменистый склон, поросший вереском. На склоне огромный камень, расположенный так странно, как не могли его поместить никакие естественные силы; можно подумать, он заброшен на склон рукой великана. За склоном, в пустынной долине, виднеется Круглая башня. Безлюдная белая дорога тянется к западу мимо башни и теряется у подножия далеких гор. Вечер; в ирландском небе широкие полосы шелковисто-зеленого цвета. Садится солнце. Возле камня стоит человек; у него лицо юного святого, хотя волосы его белы и за плечами уже добрых пятьдесят лет жизни. Погруженный в меланхолическое созерцание, он смотрит на небо над холмами, словно надеется своим напряженным взглядом проникнуть сквозь закатное сияние и различить за ним улицы неба. Он одет в черное и по виду больше похож на духовное лицо, чем многие современные английские священники; однако он не носит пасторской одежды. Его пробуждает от задумчивости стрекотание какого-то насекомого, исходящее от кустика травы в расщелине большого камня. Лицо его проясняется; он осторожно поворачивается и, сняв шляпу, с важностью кланяется кустику и заговаривает с насекомым на местном наречии; чувствуется, однако, что это только шутливое подражание простонародному говору, а не обычный его способ выражения.

Человек. Ба, и ты тут, сударь мой кузнечик? Как живешь-можешь? Погодка больно хороша, а?

Кузнечик (быстро и пронзительно). Дзз… Дзз…

Человек (поощрительно). Верно, верно. И ты, стало быть, пришел сюда надрывать себе сердце, любуясь на закат?

Кузнечик (горестно). Дзз… Дзз… Дзз…

Человек. Да, ты настоящий ирландский кузнечик.

Кузнечик (громко). Дзз… Дзз… Дзз…

Человек. Трижды «ура» в честь старой Ирландии? И это помогает тебе выносить горе, и нищету, и муки?

Кузнечик (жалобно). Дзз… Дзз…

Человек. Все это зря, дружочек. Умей ты прыгать, как кенгуру, от своего сердца все равно не упрыгнешь — от своего сердца и от своей тоски. Отсюда можно только глядеть на небо, а достать его нельзя. Смотри! (Показывает палкой на закат.) Ведь это врата небес, не правда ли?

Кузнечик (утвердительно). Дзз… Дзз…

Человек. Да ты и впрямь мудрый кузнечик, раз и это знаешь! Но скажи-ка мне, мистер Мудрец не от мира сего, почему, когда мы видим небеса отверсты, ты и я, сердце в нас корчится от муки, как дьявол корчится при виде святой воды? В чем согрешил ты, что навлек на себя такое проклятье? Эй! Куда ты прыгнул? Что это за манера кувыркаться в воздухе во время исповеди? (Грозит кузнечику палкой.)

Кузнечик (покаянно). Дзз…

Человек (опуская палку). Ты раскаиваешься. Хорошо. Но больше этого не делай. А теперь скажи мне еще одно, прежде чем я отпущу тебя домой спать. Как, по-твоему, вот эта страна, где мы сейчас, что это такое — ад или чистилище?

Кузнечик. Дзз.

Человек. Ад! Ты прав, честное слово! Но какой грех совершили мы с тобой, когда были среди живых, что нас послали в ад?

Кузнечик (пронзительно). Дзз… Дзз…

Человек (кивая). Ты прав. Это щекотливый вопрос; и я не стану добиваться у тебя ответа. Ну, а теперь марш отсюда!

Кузнечик. Дзз… Дзз… (Высоко прыгает и исчезает.)

Человек (махая палкой). Господь с тобой! (Идет мимо камня к вершине холма.)

Тотчас же из-за камня выбегает молодой крестьянский парень с искаженным от страха лицом.

Парень (торопливо крестится несколько раз подряд). О господи помилуй! О господи помилуй! О матерь божия и все святые угодники! Ой, пропал! (Вне себя от ужаса, кричит.) Отец Киган! Отец Киган!

Человек (оборачиваясь). Кто там? Что случилось? (Возвращается.)

Парень бросается перед ним на колени и обнимает его ноги.

Патси Фарел! Что ты тут делаешь?

Патси. Ой, ради бога, не бросайте меня тут одного с кузнечиком! Я слышал, как он с вами разговаривал! Ой, спасите, отец Киган, родненький!

Киган. Встань, глупый человек, встань! Неужели ты боишься крохотного насекомого? Ведь я же шутил, будто с ним разговариваю!

Патси. Ой, какие уж тут шутки, отец Киган, голубчик! Я своими ушами слышал, как он трижды кричал «ура», а потом сказал, что он дьявол прямо из ада! Ради бога, отец, проводите меня до дому; благословите меня, тогда он меня не тронет. (Стонет от страха.)

Киган. Что ты тут делал, Патси? Подслушивал? Шпионил за мной?

Патси. Ой, нет, отец Киган, и не думал, боже меня сохрани! Я мистера Ларри дожидался, пока он подъедет, чтоб вещи домой отнести. Да и заснул ненароком. А потом проснулся, слышу — вы с кузнечиком разговариваете. И его голосишко слышал, как он вам отвечал. Ох, что мне делать, ведь я теперь умру до нового года! Правда, отец Киган?

Киган. Стыдись, Патси! Неужели в этом твоя религия — дрожать перед безобидным кузнечиком! Да будь он и вправду сам сатана, чего тебе страшиться? Если б я мог его поймать, я бы наложил на тебя эпитимью — заставил тебя отнести его домой в твоей шапке!

Патси. Коли вы не велите ему меня трогать, тогда я не боюсь, ваше преподобие. (Встает несколько успокоенный.)

Патси — еще не оперившийся юнец с льняными волосами, голубыми глазами, детским лицом и первым пушком на подбородке; он уже вытянулся в полную свою мерку, но еще не успел раздаться в ширину; вид у него беспомощный и глуповатый, не свидетельствующий, однако, об истинном его характере, — ибо это не подлинное его лицо, а только маска, к которой он прибегает из хитрости: он находится в постоянном страхе перед враждебными силами и пытается обезоружить и обойти противника, притворяясь большим дураком, чем есть на самом деле. Англичанин счел бы его слабоумным, и это именно и есть то, чем он хотел бы казаться. На нем холщовые штаны, расстегнутый жилет и грубая полосатая рубашка.

Киган (укоризненно). Патси, сколько раз я тебя учил, чтобы ты не смел называть меня отцом и преподобием? А отец Демпси разве тебе этого не говорил?

Патси. Говорил, отец Киган.

Киган. Опять «отец»!

Патси (в отчаянии). Ах ты господи! Ну как же мне вас звать? Отец Демпси говорит, что вы больше не священник. А ведь всякий знает, что вы не простой человек; попробуй, заговори с вами попросту, — а ну как бог накажет! Нет уж, кто был попом, тот навеки попом и останется.

Киган (строго). Не пристало таким, как ты, Патси, оспаривать приказания своего приходского священника, и не тебе судить, права церковь или не права!

Патси. Ваша правда, сэр.

Киган. Пока церковь считала меня достойным, я носил священнический сан. А если у меня отобрали бумаги, так это для того, чтобы вы все знали, что я просто несчастный помешанный и мне нельзя вверять души других людей.

Патси. А это не потому, что вы лучше знаете латынь, чем отец Демпси, и он вам завидовал?

Киган (удваивает строгость, чтобы скрыть улыбку). Как ты смеешь, Патси Фарел, свои дрянные, мелкие чувства вкладывать в сердце своего священника? Вот я ему расскажу, что ты тут говорил.

Патси (заискивающе). Ой нет, вы не расскажете…

Киган. Не расскажу?.. Прости господи, Патси, ты ничем не лучше язычника.

Патси. Я-то? Вот уж нет, отец Киган. Это вы, наверно, про моего брата думаете, который в Дублине, жестянщик. Он-то, понятно, безбожник; как же иначе, коли ремеслу обучился и в городе живет.

Киган. Смотри, как бы он не вошел раньше тебя в царствие небесное. А теперь слушай, что я тебе скажу раз и навсегда: когда будешь говорить со мной или молиться за меня, называй меня Питер Киган, и больше ничего, никаких отцов. И когда ты будешь зол и захочешь ударить палкой осла или раздавить ногой кузнечика, вспомни, что осел — брат Питера Кигана и кузнечик — друг Питера Кигана. И если будет тебе искушение бросить камнем в грешника или обругать нищего, вспомни, что Питер Киган еще худший грешник и еще более нищий, и прибереги для него и камень и ругань. А теперь благослови меня на прощанье. Ну, говори: «Благослови тебя боже, Питер!» Привыкай.

Патси. Это грешно, отец. Я боюсь…

Киган. Не бойся. Ну, живо! А не то я велю тебе взять эту палку и меня ударить.

Патси (бросается перед ним на колени в приливе восторга и обожания). Вы меня благословите, отец, вы! А то мне удачи не будет.

Киган (возмущенный). Встань сию же минуту. Не становись передо мной на колени, я не святой.

Патси (с глубочайшим убеждением). Как же не святой? А кто же тогда святой?

Раздается стрекотание кузнечика.

(В ужасе хватается за руки Кигана.) Ой! Не напускайте его на меня, отец Киган. Я все сделаю, как вы велите.

Киган (поднимая его). Ах, глупый парень! Да ведь он свистнул, просто чтобы меня предупредить, что сюда идет мисс Рейли. Вот она, видишь? Ну, приди в себя, стыд какой! И марш отсюда, живо! Ступай на дорогу, а то, гляди, и дилижанс пропустишь. (Подталкивая его в спину.) Вон уж и пыль видна на повороте.

Патси. Господи помилуй! (Как околдованный, идет по тропинке с холма к дороге.)

Нора Рейли подходит, спускаясь по склону. Это хрупкая женщина небольшого роста, в хорошеньком платье из набивного муслина (лучшем, какое у нее есть); на взгляд ирландца, она представляет собой весьма обыденное явление, но она вызывает совсем другие чувства у обитателей более передовых, шумных и суетливых, гуще населенных и лучше питающихся стран. Отсутствие в ней всего грубо материального и всяких признаков здорового аппетита, относительная деликатность ее манер и тонкость ее восприятий, изящные руки и хрупкая фигура, своеобразный говор и мягкий, жалобный ирландский распев ее речи придают ей прелесть тем более непосредственную, что она, прожив всю жизнь в Ирландии, не сознает этой прелести и ей не приходит в голову подчеркивать ее или обыгрывать, как это делают ирландки в Англии. На взгляд Томаса Бродбента, это в высшей степени обаятельное существо, которое он готов назвать неземным. На взгляд Ларри Дойла, это самая заурядная женщина, которой надо бы жить в восемнадцатом столетии, беспомощная, бесполезная, почти бесполая, слабость которой не оправдана даже болезнью, — воплощение той Ирландии, от которой он бежал. Такие суждения имеют мало цены и могут еще десять раз измениться, но от них в настоящую минуту зависит ее судьба. Киган в знак приветствия притрагивается к своей шляпе, не снимая ее.

Нора. Мистер Киган, мне хотелось бы поговорить с вами. Можете вы уделить мне несколько минут?

Киган (простонародный говор, на котором он изъяснялся с Патси, исчезает в мгновение ока). Пожалуйста, мисс Рейли, хоть целый час. Я к вашим услугам. Не присесть ли нам?

Нора. Благодарю вас.

Оба садятся на траву.

(Нора чем-то озабочена и робеет, но тотчас высказывает то, что у нее на уме, так как ни о чем другом не может думать.) Я слышала, что вы когда-то много путешествовали.

Киган. Видите ли, я не мэйнутец. (Он хочет сказать, что он не учился в Мэйнутском колледже[20].) В дни юности я благоговел перед старшим поколением священников, перед теми, что учились в Саламанке. Поэтому, когда я уверился в своем призвании, я тоже поехал в Саламанку. А из Саламанки пешком отправился в Рим и пробыл там год в монастыре. Мое паломничество в Рим научи то меня, что пешком путешествовать лучше, чем в поезде. Поэтому из Рима я пешком перебрался в Париж, в Сорбонну, и очень жалел, что не мог тоже пешком дойти из Парижа в Оксфорд, так как на пароходе жестоко страдал от морской болезни. В Оксфорде я пробыл год, а затем пошел в Иерусалим, тоже пешком, по вольному ветерку, чтобы выветрить оксфордскую премудрость. Из Иерусалима я отправился на остров Патмос и прожил шесть месяцев в монастыре на горе Афон. А потом вернулся в Ирландию, получил приход и был приходским священником, пока не сошел с ума.

Нора (смущенно). О! Не надо так говорить!

Киган. Почему нет? Разве вы не слышали этой истории? Как я исповедовал дьявола в образе негра и дал ему отпущение грехов, а он заколдовал меня и лишил рассудка.

Нора. Как вы можете говорить такой вздор о самом себе? Стыдитесь!

Киган. Это не вздор, это правда — в известном смысле. Но бог с ним, с этим негром. Теперь вы знаете, какой я бывалый путешественник; чем же я могу вам служить?

Нора колеблется и начинает нервно обрывать стебли вереска.

(Мягко удерживает ее за руку.) Дорогая мисс Нора, не рвите цветочки. Ведь когда вы видите красивого ребенка, вам не хочется оторвать ему голову и поставить на стол в вазочке, чтоб на нее любоваться.

Кузнечик стрекочет.

(Обращается к нему.) Не бойся, не бойся, сынок, она не станет ломать твою качельку. (Норе, в прежней манере.) Видите, я совсем сумасшедший; но это ничего — я не буйный. Ну, так в чем же дело?

Нора (в затруднении). Ах, просто так, праздное любопытство. Мне хотелось знать, какой вам показалась Ирландия — ирландская деревня, конечно, — очень ли маленькой и жалкой, после того как вы повидали Рим и Оксфорд и другие большие города.

Киган. В этих великих городах я увидел чудеса, которых никогда не видел в Ирландии. Но когда я вернулся в Ирландию, я увидел, что самые большие чудеса поджидали меня здесь. И они все время были тут, но раньше мои глаза были для них закрыты. Я не знал, как выглядит мой родной дом, пока не вышел за его стены.

Нора. Вы думаете, это со всеми так?

Киган. Со всяким, у кого не только тело, но и душа зряча.

Нора. Но скажите по совести, разве люди тут у нас не показались вам скучными? Наши девушки, наверно, показались вам глупенькими простушками после принцесс и знатных дам, которых вы видели за границей? Впрочем, священник, конечно, не замечает таких вещей.

Киган. Священник обязан все замечать. Я не стану вам рассказывать о всех моих наблюдениях насчет женщин, но я вам скажу одно: чем больше мужчина видел и чем больше он путешествовал, тем больше шансов, что он в конце концов женится на девушке из своей родной деревни.

Нора (краснея от удовольствия). Вы, конечно, шутите, мистер Киган.

Киган. Мои шутки заключаются в том, что я говорю людям правду. Это самая смешная шутка на свете.

Нора (недоверчиво). Будет вам!

Киган (с живостью вскакивает на ноги). Не хотите ли пройтись по дороге навстречу дилижансу?

Нора подает ему руку, и он помогает ей встать.

Патси Фарел сказал, что вы ждете молодого Дойла.

Нора (тотчас же вздергивая подбородок). Вовсе я его не жду. Удивительно, что он вообще вздумал приехать после восемнадцати лет отсутствия. И уж конечно он не может рассчитывать, что мы умираем от нетерпения его увидеть.

Киган. Ну, хоть и не умираете, а интересно все-таки посмотреть, насколько он переменился за эти годы.

Нора (с внезапной горечью). Он, наверно, только затем и приехал, чтобы посмотреть, насколько мы переменились за эти годы. Ну, так пускай подождет; увидит меня вечером, при свечах; а я вышла вовсе не для того, чтобы его встретить, — просто хотела погулять. Пойду сейчас вниз, к Круглой башне. (Начинает спускаться по западному склону.)

Киган. Вы правы. Что же делать, как не гулять в такой вечер. (Значительно.) Я скажу ему, куда вы пошли.

Нора быстро оборачивается, словно хочет ему запретить; но глубокое понимание, которое она читает в его глазах, делает притворство невозможным; она только серьезно взглядывает на него и уходит.

(Провожает ее глазами и, когда она исчезает за холмом, говорит.) Да, да. Он приехал, чтобы мучить тебя. И вот уж ты придумываешь, как бы помучить его. (Качает головой и уходит в противоположном направлении, погруженный в свои мысли.)

В это время дилижанс уже подъехал, и трое пассажиров высадились у подножия холма. Дилижанс представляет собой огромный уродливый рыдван, черный и расхлябанный, последний пережиток почтовых карет, известных предшествующему поколению под названием бьянкониевых дилижансов, по имени предприимчивого итальянца Бьянкони, пустившего в ход этого рода экипажи. Пассажиры: приходский священник отец Демпси, Корнелий Дойл — отец Ларри и Бродбент. Все трое, кутаясь в пальто, вышли на дорогу и разминают ноги, затекшие так, как это бывает только после путешествия в ирландском экипаже. Священник, добродушный толстяк, не имеет ничего общего с тем благородным типом деревенского пастыря, который воплощает лучшее, что есть в духовенстве; но он не имеет также ничего общего с тем низменным типом деревенского попа, в котором чувствуется настойчивый и неразборчивый в средствах мужичок, решивший использовать церковь, чтобы добыть себе привилегированное положение, власть и деньги. Отец Демпси стал священником не по призванию, но и не из честолюбия, а просто потому, что такая жизнь ему подходит. Его прихожане подчиняются ему беспрекословно, и он взимает с них дань в размере, достаточном для того, чтобы жить как богатый человек. Засилье протестантов, когда-то значительное, теперь ослабело и не служит ему помехой. В общем же это человек покладистый, приветливый в обращении, даже уступчивый — до тех пор, конечно, пока ему аккуратно платят за требы и без всяких возражений признают его право на почет и власть. Корнелий Дойл — невысокий жилистый старик; его обветренное лицо имеет озабоченное выражение; подбородок гладко выбрит, оставлены только песочного цвета бакенбарды, кое-где уже выцветшие, а у корней волос и совсем белые. Одет он так, как одеваются мелкие дельцы в провинции, то есть в старый охотничий сюртук и башмаки с резинками совершенно неохотничьего вида. Он стесняется Бродбента и, стараясь быть приветливым, проявляет излишнюю суетливость. Бродбент, по причинам, которые выяснятся позже, не имеет при себе никакого багажа, кроме путеводителя и подзорной трубы. Остальные двое нагрузили своим багажом злополучного Патси Фарела, который ковыляет вслед за прибывшими; он тащит мешок с картофелем, большую корзинку, жирного гуся, колоссальных размеров лосося и несколько бумажных свертков. Корнелий, впереди всех, поднимается по склону, за ним Бродбент. Затем идет священник. В хвосте плетется Патси.

Корнелий. Тут крутовато, мистер Бродбент, зато короче. А по дороге пришлось бы дать крюк.

Бродбент (останавливается и разглядывает большой камень). Это, должно быть, и есть Финианов камень.

Корнелий (в совершенном недоумении). Чего-о?

Бродбент. Это описано у Мэррея[21]. Один из ваших великих национальных героев — мне не выговорить его имя: Финий и как-то дальше.

Отец Демпси (также в недоумении и несколько шокированный). Может быть, Фин-Мак-Кул[22]?

Бродбент. Кажется, так. (Заглядывает в путеводитель.) Мэррей говорит об огромном камне, связанном, вероятно, с друидическими обрядами; его якобы забросил сюда сам Фин во время своего знаменитого состязания с дьяволом.

Корнелий (недоверчиво). Сроду не слыхивал.

Отец Демпси (очень серьезно и даже с оттенком строгости). Не верьте такому вздору, сэр. Ничего этого не было. Если вам начнут плести небылицы о Фин-Мак-Куле и ему подобных, не слушайте, пожалуйста. Это все сказки и глупые суеверия.

Бродбент (начинает горячиться; мысль, что ирландский священник корит его за суеверие, вызывает в нем негодование). Вы не думаете, надеюсь, что я этому верю?

Отец Демпси. Ах, так! Признаться, я подумал, что верите. Посмотрите! Видите вон там верхушку Круглой башни? Вот это исторический памятник, стоит поглядеть.

Бродбент (чрезвычайно заинтересованный). Скажите, у вас есть какая-нибудь теория относительно назначения этих круглых башен?

Отец Демпси (несколько далее оскорбленный). Теория? У меня? (Теории в его представлении неразрывно связаны с профессором Тиндалем и научным критицизмом, а также, быть может, с воззрением, согласно которому круглые башни представляют собой фаллические символы.)

Корнелий (укоризненно). У меня есть знание, достоверное знание того, чем были наши круглые башни, если вы об этом спрашиваете, мистер Бродбент. Круглые башни — это персты церкви первых веков христианства, указующие на небо.

Патси, нагруженный сверх меры, споткнувшись, теряет равновесие и с размаху садится наземь. Свертки рассыпаются по склону. Корнелий и отец Демпси в гневе накидываются на Патси, в то время как Бродбент усердно созерцает камень и Круглую башню.

Корнелий. Ах, черт тебя побери! Лосось пополам переломился! Ты что это вздумал, Патси, осел ты этакий?

Отец Демпси. Ты пьян, что ли, Патси Фарел? Говорил я тебе — поосторожней неси эту корзину? Или я тебе не говорил?

Патси (потирая затылок, которым он едва не выщербил гранитный выступ). Да у меня нога подвернулась! Легкое дело — все ваши пожитки одному тащить! Вас-то ведь трое!

Отец Демпси. Сказано было тебе: чего не можешь сразу захватить — оставь, потом еще раз придешь.

Патси. Да-а, а чье мне оставить? Что бы вы сказали, ваше преподобие, кабы я вашу корзину на мокрой траве бросил? А хозяин что бы сказал, кабы я и рыбу и гуся на дороге кинул — подбирай, кто хочет!

Корнелий. Да уж ты на все найдешь ответ, больно ты стал речист. Подожди, вот тетушка Джуди увидит, как ты рыбу обработал, — она с тобой поговорит! Ну, давай сюда гуся и рыбу. Отнесешь корзинку к отцу Демпси, потом приходи за остальным,

Отец Демпси. Бери корзину, Патси. И смотри опять не грохнись!

Патси. Да я…

Корнелий (торопит его). Тсс! Тетушка Джуди идет!

Посрамленный Патси уходит, ворча себе под нос, с корзинкой отца Демпси за плечами. Тетушка Джуди спускается по склону; это женщина лет пятидесяти, ничем не замечательная; в ее подвижности и хлопотливости нет настоящего проворства и энергии, в ее кротости нет спокойствия, в ее доброте нет живого интереса к людям; в ней нет даже живого интереса к самой себе; она вполне довольна собой и окружающими — типичный продукт ограниченной и ленивой жизни. Волосы у нее причесаны на прямой пробор и гладко прилизаны, а сзади собраны в плоский пучок. На ней простое коричневое платье, на плечах черная с лиловым пелерина; она принарядилась ради торжественного случая. Тетушка Джуди ищет глазами Ларри, недоумевает, затем недоверчиво останавливает взгляд на Бродбенте.

Тетушка Джуди. Неужто это ты, Ларри?

Корнелий. Где ты видишь Ларри? Что ты, опомнись! Ларри, похоже, не очень-то домой торопится. Я его еще в глаза не видел. Это его друг, мистер Бродбент. Мистер Бродбент — моя сестра Джуди.

Тетушка Джуди (становится гостеприимной, подходит к Бродбенту и радушно пожимает ему руку). Мистер Бродбент! А я вас за Ларри приняла, подумайте! Мы ведь его вот уже восемнадцать лег как не видали, а уехал-то он совсем мальчишкой.

Бродбент. Ларри не виноват: он именно торопился. Он поехал вперед на нашем автомобиле, за целый час до того, как приехал мистер Дойл, и давно бы уж был здесь, если бы не несчастный случай. Он обещал встретить нас в Этенмюллете.

Тетушка Джуди. Господи помилуй! Вы думаете, с ним несчастье какое приключилось?

Бродбент. Нет, он мне телеграфировал — просто машина поломалась и он приедет, как только ее починят. Он надеется быть здесь часам к десяти.

Тетушка Джуди. Придумал, нечего сказать! На автомобиле ехать, когда мы все его ждем. Как раз на него похоже — все не как у людей. Ну да уж ладно, что сделано, того не воротишь. Пойдемте-ка домой. Мистеру Бродбенту, наверно, до смерти чаю хочется.

Бродбент (несколько удивленный). Боюсь, что для чая уже слишком поздно. (Смотрит на свой браслет с часами.)

Тетушка Джуди. И вовсе не поздно; мы всегда в это время пьем. Надеюсь, вам хоть приличный обед подали в Этенмюллете?

Бродбент (пытается скрыть свое разочарование, ибо ему становится ясно, что здесь он обеда не получит). О. гм… да, прекрасный обед, прекрасный. Кстати, не лучше ли мне снять номер в отеле?

Все смотрят на него.

Корнелий. В оте-еле?

Отец Демпси. В каком таком отеле?

Тетушка Джуди. Ни в какой отель вы не пойдете. Вы у нас будете гостить. Я бы вас в старую Ларрину комнату положила, да только его матрасик вам, пожалуй, короток будет; ну ничего, мы вас в гостиной устроим на диванчике.

Бродбент. Вы очень добры, мисс Дойл, но, право, мне совестно причинять вам столько хлопот. Я, честное слово, ничего не имею против отеля.

Отец Демпси. Да в Роскулене нет никаких отелей.

Бродбент. Как нет отелей? А этот парень, который меня вез, сказал, что здешний отель лучший во всей Ирландии.

Все с сожалением смотрят на него.

Тетушка Джуди. А вы и слушаете всякого бездельника! Он вам что угодно расскажет, лишь бы у вас три пенса на чай выманить.

Бродбент. Может быть, здесь есть хоть трактир?

Отец Демпси (мрачно). Семнадцать.

Тетушка Джуди. Да не будете же вы жить в трактире? У них и места не найдется, да вам это и неприлично. Вас, может быть, диванчик испугал? Так я вам свою кровать отдам. А я могу пока спать с Норой.

Бродбент. Нет, нет, что вы! Я вам очень благодарен, я в восторге от диванчика. Но я боюсь вас стеснить…

Корнелий (хочет прервать этот спор, заставляющий его стыдиться своей домашней обстановки, ибо он лучше, чем сестра, понимает, что у Бродбента иное представление о комфорте). Ни капельки не стесните и не думайте об этом. А где Нора?

Тетушка Джуди. А я почем знаю? Ушла, никому не сказала. Я думала, она вас пошла встречать.

Корнелий (недовольно). Что это ей взбрело в голову удрать в такую минуту?

Тетушка Джуди. Да ведь она у нас чудачка. Ну пойдемте уж, пойдемте.

Отец Демпси. Я попрощаюсь с вами, мистер Бродбент. Если я могу быть вам чем-нибудь полезен — пожалуйста, дайте только знать. (Пожимает руку Бродбенту.)

Бродбент (горячо). Благодарю вас, отец Демпси. Очень рад был с вами познакомиться.

Отец Демпси (переходя к тетушке Джуди). Доброй ночи, мисс Дойл.

Тетушка Джуди. А чаю с нами не выпьете?

Отец Демпси. Как-нибудь в другой раз, благодарю вас; сегодня я спешу домой, есть дело. (Поворачивается, чтобы идти, и сталкивается с Патси, который возвращается с пустыми руками.) Ты отнес ко мне корзину?

Патси. Да, ваше преподобие.

Отец Демпси. Ну вот и молодец! (Готов уйти.)

Патси (тетушке Джуди). Отец Киган велел сказать…

Отец Демпси. Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты называл его мистер Киган, как и я его зову! Отец Киган! Скажите пожалуйста! По-твоему, нет никакой разницы между твоим приходским священником и каким-то старым помешанным в черном сюртуке?

Патси. Я боюсь, вдруг он меня проклянет.

Отец Демпси (гневно). Ты слушай, что тебе говорят, а то я тебя так прокляну, что ты у меня запрыгаешь. Будешь теперь помнить? (Уходит.)

Патси идет вниз по склону и подбирает гуся, рыбу и мешок с картофелем.

Тетушка Джуди. Кто тебя за язык дергал, Патси, говорить об этом при отце Демпси?

Патси. Ну, а как же мне быть? Отец Киган велел вам сказать, что мисс Нора пошла к Круглой башне.

Тетушка Джуди. А ты не мог подождать, пока отец Демпси уйдет?

Патси. Я боялся, что забуду; а он бы тогда наслал на меня кузнечика либо чертову чучелку[23], чтоб они мне ночью напомнили.

Корнелий. Ну, понес, дуралей! С чучелками своими да с кузнечиками! Бери-ка лучше вещи, и чтоб я больше не слышал твоих дурацких россказней.

Патси повинуется.

А рыбу возьмл под мышку. (Засовывает лосося под локоть Патси.)

Патси. Я и гуся могу захватить, хозяин. Положите его мне на спину, а голову дайте я возьму в зубы.

Корнелий впопыхах готов последовать этому предложению.

Тетушка Джуди (чувствуя, что присутствие Бродбента обязывает ее к проявлению особой утонченности). Фу, Патси, как не стыдно! Брать в рот гуся, а мы потом будем его есть, после тебя! Оставь гуся, хозяин его сам захватит.

Патси. А что гусю сделается? Дохлому-то! (Забирает свою кладь и уходит.)

Корнелий. С чего это Норе вздумалось идти к Круглой башне?

Тетушка Джуди. А бог ее знает. Все фантазии в голове. Может, она думает, что Ларри туда за ней придет и ее домой проводит.

Бродбент. Но как же теперь быть? Нельзя, чтобы мисс Рейли там ждала, а потом возвращалась домой одна, в темноте. Может быть, мне за ней сходить?

Тетушка Джуди (пренебрежительно). А что с ней может случиться? Ну идем же, Корни. Пойдемте, мистер Бродбент. Я поставила чай на огонь, чтоб он настоялся; пока соберемся пить, он как смола станет. (Уходит вверх по склону.)

К этому времени уже наступили сумерки. Бродбенту в конце концов не пришлось голодать за столом у тетушки Джуди: к чаю подали не только хлеб с маслом, но еще и бараньи котлеты в таком количестве, что проглотить их за один присест Бродбент счел невозможным. Было также подано весьма сытное блюдо, называемое картофельным пирогом. Страх умереть с голоду очень скоро сменился у Бродбента опасением, что он съел лишнее и завтра поплатится за это. Но тут появился новый соблазн — в виде бутылки незаконным образом изготовленной домашней водки, которую в Ирландии зовут «потшин»; Бродбент уже раньше читал о ней и мечтал ее отведать (он называет ее «потшан»); теперь, наконец, мечта его осуществилась. Его благодушное настроение вскоре достигает степени почти что экстаза, гораздо раньше, чем Корнелий обнаруживает первые признаки сонливости. Контраст между домашним столом тетушки Джуди и едой, которую ему обычно подают в отелях на южном и восточном побережье, куда он уезжает из Лондона на уик-энд — от пятницы до вторника, — кажется ему восхитительно ирландским. Полное отсутствие у Корнелия всякой способности и даже потребности испытывать радость, его твердая уверенность в том, что жизнь есть не что иное, как цепь мелочных забот и неприятностей с единственным утешением в виде курева, выпивки, ясных утр и маленьких удач при продаже и покупке, представляются его гостю просто забавной ролью, которую вздумал разыграть неисправимый гуляка и насмешник ирландец. Тетушка Джуди кажется ему воплощением комизма. Мысль, что через месяц-другой этот комизм даже ему успеет приесться, а для обитателей Роскулена никогда и не существовал, ни на миг не приходит ему в голову; еще меньше он догадывается о том, что сам он своим фантастическим английским обликом и английским произношением немало увеселяет тетушку Джуди. Под конец он приходит в такой восторг от всего окружающего, что перспектива лечь в постель и, пожалуй, увидеть во сне прозаическую Англию кажется ему нестерпимой; он объявляет, что намерен прогуляться к Круглой башне, выкурить сигару на свежем воздухе и поискать мисс Нору Рейли. Его никто не удерживает, ибо английские условности здесь, по-видимому, не существуют. Здесь считают, что, если Норе вздумалось пропустить ужин и бродить до ночи возле Круглой башне, на то ее добрая воля; все спокойно лягут спать, а для нее оставят входную дверь открытой. Точно так же внезапное желание Бродбента совершить ночную прогулку не вызывает со стороны гостеприимных хозяев ни протестов, ни удивления. Тетушка Джуди даже рада сбыть его с рук на то время, пока она будет устраивать ему постель на диванчике. И вот сытый, счастливый, в восторженном настроении, Бродбент отправляется обозревать долину при лунном свете.

Круглая башня находится в полумиле от Роскулена она стоит на пригорке, поросшем травой, ярдах в пятидесяти к югу от дороги. Когда-то дорога шла через пригорок, но современная техника выровняла шоссе применительно к требованиям бьянкониевых карет; это осуществлено частью при помощи поворота, частью при помощи выемки в холме; тропинка от дороги к башне круто взбирается в гору сквозь заросли дрока и ежевики. На краю косогора, там, где кончается тропинка стоит Нора и напряженно всматривается в лунную ночь, поджидая Ларри. Под конец, потеряв надежду, она с нетерпеливым вздохом отходит к замшелому подножию башни и садится на камень — немножко поплакать, затем покорно ждет, напевая песенку — не ирландскую песню а избитый английский романс, бывший в моде в позапрошлом году, — пока легкий шорох, может быть шум шагов, не заставляет ее вскочить и быстро подбежать к спуску. Несколько секунд тишины и ожидания; шаги теперь слышны уже ясно. Нора тихо вскрикивает, увидев приближающуюся мужскую фигуру.

Нора. Это ты, Ларри? (Испуганно.) Кто это?

Голос Бродбента (с нижнего конца тропинки). Не пугайтесь.

Нора. О, какой у тебя стал английский выговор!

Бродбент (появляясь снизу). Разрешите вам представиться.

Нора (пораженная, отступает). Это не ты! Кто вы? Что вам нужно?

Бродбент (подходит ближе). Я вас напугал, мисс Рейли, простите, ради бога. Я Бродбент, друг Ларри. Знаете?

Нора (обижена). А мистер Дойл не пошел с вами?

Бродбент. Нет. Я вместо него. Надеюсь, я не помешал?

Нора (глубоко оскорбленная). Очень сожалею, что мистер Дойл доставил вам столько беспокойства своими поручениями.

Бродбент. Да видите ли, я подумал, что мне, как иностранцу и англичанину, интересно будет посмотреть на Круглую башню при лунном свете.

Нора. Ах, вы пришли посмотреть башню… А я думала… (В замешательстве, стараясь овладеть собой.) Ну конечно. Разумеется. Я просто испугалась… в первую минуту! Прекрасная ночь, не правда ли?

Бродбент. Чудесная! Позвольте, я объясню, почему Ларри сам не пришел…

Нора. А зачем ему приходить? Он уже сто раз видел башню; для него это не новость. (Светским тоном.) Какое впечатление производит на вас Ирландия, мистер Бродбент? Вы бывали здесь раньше?

Бродбент. Нет, никогда.

Нора. Как вам здесь нравится?

Бродбент (внезапно впадая в крайнюю сентиментальность). Я даже не решаюсь сказать вам, до какой степени мне все здесь нравится. Очарование этого ирландского пейзажа и… простите мне мою смелость, мисс Рейли, но… ваш прелестный ирландский голос…

Нора (она привыкла к любезностям и не придает им никакого значения). Полноте, мистер Бродбент! Вот уже у вас и разбитое сердце, а видели вы меня всего две минуты в темноте.

Бродбент. Голос в темноте так же прекрасен, как и на свету. А кроме того, Ларри столько мне о вас рассказывал.

Нора (с горечью). Вот как! Что ж, это, конечно, большая честь для меня.

Бродбент. Я с нетерпением ждал встречи с вами. Вы интересовали меня больше, чем все остальное в Ирландии.

Нора (иронически). Да что вы? Неужели?

Бродбент. Уверяю вас. Я был бы счастлив, если бы вы проявили ко мне хоть вполовину столько интереса.

Нора. О, я, конечно, прямо умирала от нетерпения. Вы сами понимаете, какое это для нас, бедных ирландцев, событие, когда к нам вдруг приедет англичанин вроде вас.

Бродбент. Ну вот, теперь вы смеетесь надо мной, мисс Рейли; я ведь понимаю, что смеетесь. Не надо смеяться надо мной. Я очень серьезно отношусь к Ирландии и ко всему ирландскому. Я очень серьезно отношусь к вам и к Ларри.

Нора. Ларри со мной ничем не связан, мистер Бродбент.

Бродбент. Если бы я так думал, мисс Рейли, я бы… я бы решился полнее отдаться тому очарованию, о котором я только что говорил… полнее, чем я… чем я…

Нора. Это вы мне в любви объясняетесь, да?

Бродбент (испуганный и очень взволнованный). Кажется, что так, мисс Рейли, честное слово. Если вы спросите меня еще раз, я за себя не ручаюсь; в вашем голосе звучат все арфы Ирландии.

Нора смеется над ним.

(Внезапно он теряет голову и хватает Нору за руки, к ее величайшему негодованию.) Перестаньте смеяться, слышите? Я говорю всерьез, как англичанин. Если я говорю такую вещь женщине, это серьезно. (Отпускает ее и пытается говорить своим обычным тоном, тщетно борясь с волнением.) Простите, пожалуйста.

Нора. Как вы посмели меня тронуть?

Бродбент. Мало есть на свете такого, чего бы я не посмел ради вас. Это, может быть, нехорошо, но, право, я… (Умолкает и растерянно проводит рукой по лицу.)

Нора. Как вам не стыдно! Порядочный человек скорее бы умер, чем позволил себе такую вещь со мной, когда я тут одна, ночью.

Бродбент. Вы хотите сказать, что это с моей стороны предательство по отношению к Ларри?

Нора. Ничего подобного. При чем тут Ларри? Это неуважение и грубость по отношению ко мне; это показывает, за кого вы меня принимаете. А теперь можете идти своей дорогой, а я пойду своей. Прощайте, мистер Бродбент.

Бродбент. Нет, нет, подождите, мисс Рейли. Одну минутку! Выслушайте меня. Я говорил всерьез; это страшно серьезно, клянусь вам… Скажите мне, что я мешаю Ларри, и я сейчас же отправлюсь в Лондон, прямо отсюда, с этого места, и вы никогда больше меня не увидите. Клянусь честью! Я ему мешаю?

Нора (в голосе ее, помимо воли, внезапно прорывается горечь). Вам лучше знать, мешаете вы ему или нет. Вы его чаще видели, чем я. Вы теперь его лучше знаете, чем я. Бы больше торопились меня увидеть, чем он, не правда ли?

Бродбент. Я должен вам сказать, мисс Рейли, что Ларри еще не прибыл в Роскулен. Он рассчитывал быть здесь раньше меня, но автомобиль поломался, он будет только завтра.

Нора (лицо ее светлеет). Это правда?

Бродбент. Да, это правда.

Нора вздыхает с облегчением.

Вы рады?

Нора (тотчас опять вооружается до зубов). Рада? Откуда вы взяли? Чему мне радоваться? Мы его ждали восемнадцать лет, так можем подождать еще один день.

Бродбент. Если вы действительно так к нему относитесь, тогда, быть может, для меня еще есть надежда? А?

Нора (глубоко оскорбленная). Должно быть, в Англии другие нравы, мистер Бродбент; это уменьшает вашу вину. У нас, в Иргандии, никому не придет в голову ловить мужчину на слове, когда ему вздумается пошутить, или принимать всерьез то, что женщина скажет в ответ на шутку. Если б женщина всякий раз подвергалась такому обращению, какое вы позволили себе со мной после двух минут разговора, увидев меня в первый раз в жизни, ни одна порядочная женщина не стала бы вообще разговаривать с мужчиной.

Бродбент. Этого я не понимаю. С этим я не могу согласиться. Я говорил совершенно искренне; у меня самые серьезные намерения. Надеюсь, тот факт, что я англичанин, служит достаточной гарантией моей неспособности совершать какие-нибудь необдуманные и романтические поступки; хотя, должен сознаться, ваш голос до такой степени взволновал меня, когда вы так лукаво спросили меня, не объясняюсь ли я вам в любви…

Нора (краснея). Я вовсе не хотела…

Бродбент (торопливо). Конечно нет. Не такой уж я дурак, мисс Рейли. Но мне было невыносимо, что вы смеетесь над моим чувством. Вы… (Снова борясь с волнением) Вы не знаете, как я… (Захлебывается на мгновение затем выпаливает противоестественно ровным голосом) Будьте моей женой!

Нора (быстро). Вот еще! Вздор какой! (Внимательно оглядывает его.) Ступайте-ка домой, мистер Бродбент, и придите в себя. Боюсь, что потшиновый пунш слишком на вас подействовал. Вы, должно быть, не привыкли пить на ночь.

Бродбент (в ужасе). Вы хотите сказать, что я… я Боже мой! Мисс Рейли! Неужели вам кажется, что я пьян?

Нора (сострадательно). Сколько вы стаканов выпили?

Бродбент (растерянно). Два.

Нора. Ну да. И запах торфа помешал вам заметить, какой это крепкий напиток. Идите-ка домой и ложитесь спать.

Бродбент (в страшном волнении). Но это ужасно… Вы заронили во мне ужасное сомненье… Мисс Рейли, ради бога, скажите, я в самом деле пьян?

Нора (успокаивающе). Завтра сами сможете судить. Ну, пойдемте домой и не думайте больше об этом. (С материнской нежностью берет его под руку и мягко подталкивает к тропинке.)

Бродбент (совершенно расстроенный, повинуется). Да, я, должно быть, пьян… Ужасающе пьян. Потому что ваш голос совсем лишил меня рассудка… (Спотыкается о камень.) Нет! Честное слово, клянусь вам честью, мисс Рейли, это я просто споткнулся. Это совершенно случайно, уверяю вас.

Нора. Ну конечно случайно. Обопритесь о мою руку, мистер Бродбент, сейчас будет спуск. Дальше, на дороге, вам будет легче идти.

Бродбент (покорно берет ее руку). Я не нахожу слов, мисс Рейли, чтобы просить у вас прощения… и благодарить вас за вашу доброту… за вашу снисходительность ко мне, когда я в таком гнусном состоянии. Как я мог так по-свин… (Снова спотыкается.) Черт бы побрал этот вереск! У меня нога запуталась!..

Нора. Ну, ну, ничего. Спокойно. Идемте, идемте.

Бродбент, в роли изобличенного пьяницы, позволяет отвести себя вниз к дороге. Снисходительное сочувствие Норы к его предполагаемому состоянию, вместо гнева и отвращения, которые он встретил бы у своих соотечественниц, кажется Бродбенту воистину божественной добротой. И ему, конечно, невдомек, так же как и Норе, что когда англичанин впадает в сентиментальность, его поведение становится поразительно похожим на поведение ирландца, когда тот пьян.

Действие третье

На следующее утро Бродбент и Ларри сидят за завтраком; завтрак происходит на небольшой лужайке перед домом Корнелия Дойла, посредине которой поставлен стол. Они уже кончили есть и сейчас погружены в чтение газет. Почти вся посуда составлена на большой железный поднос, покрытый черным лаком, тут же коричневый фаянсовый чайник, серебряных ложек здесь не водится; масло положено целым куском на обыкновенную мелкую тарелку. На заднем плане дом — небольшое белое строение с шиферной крышей; вход в него через застекленную дверь. Тот, кто вышел бы в сад через эту дверь, увидел бы прямо перед собой стол, направо калитку, ведущую из сада на дорогу, а, круто повернув налево, мог бы, пройдя через запущенный боскет[24], обогнуть дальний угол дома. Между лавровых кустов виднеются изуродованные останки большой гипсовой статуи, обмывавшиеся дождями в течение целого столетия; статуя имеет отдаленное сходство с величавой женской фигурой в римских одеждах, с венком в руке. Эти статуи хотя и созданные, по-видимому, человеческими руками, как бы произрастают сами собой в ирландских садах. Их происхождение составляет неразрешимую загадку даже для самых давних обитателей страны, ибо с их вкусами и образом жизни они не имеют ничего общего. Возле калитки стоит простая садовая скамья, облупленная, потрескавшаяся от непогоды и испачканная птичьим пометом. Неподалеку валяется пустая корзина, для ее пребывания здесь нет никаких оснований, кроме одного — надо же ей где-нибудь лежать. У стола незанятый стул, на котором только что сидел Корнелий, сейчас уже окончивший завтрак и удалившийся в комнату известную под названием «конторы», где он принимает от фермеров арендную плату и хранит счетные книги и деньги. Этот стул, так же как и два других, на которых сидят Ларри и Бродбент, сделан из красного дерева; черное матерчатое сиденье набито конским волосом.

Ларри встает и, захватив газету, уходит через боскет за дом. Ходсон, с расстроенным лицом, входит в калитку. Бродбент, сидящий напротив калитки, видит Xодсона и по его лицу догадывается, что тот потерпел неудачу.

Бродбент. Вы ходили в деревню?

Ходсон. Бесполезно, сэр. Придется все выписывать из Лондона почтовой посылкой.

Бродбент. Вас хоть удобно устроили на ночь?

Ходсон. Мне было не хуже, чем вам, сэр, на вашем диванчике. Здесь нечего ждать комфорта, сэр.

Бродбент. Надо будет подумать, как нам иначе устроиться. (Неудержимо веселея.) Но до чего здесь все-таки курьезно! Как вам понравились ирландцы, Ходсон?

Ходсон. Они всюду хороши, сэр, только не у себя дома. Я их много встречал в Англии — люди как люди, мне даже нравились. Но здесь я их прямо возненавидел, сэр. С первой минуты, сэр, как только мы высадились в Корке. Не стану кривить душой, сэр: видеть их не могу. Все мне в них претит, все их манеры; словно меня все время против шерсти гладят.

Бродбент. Ну что вы. Все их недостатки только на поверхности, а в сущности — это лучший народ на земле.

Ходсон поворачивается, чтобы уйти, не проявляя ни малейшего сочувствия к восторгам своего хозяина.

Кстати, Ходсон!..

Ходсон (оборачиваясь). Да, сэр.

Бродбент. Вы вчера ничего во мне не заметили, когда я вернулся вместе с мисс Рейли?

Ходсон (удивлен). Нет, сэр.

Бродбент. Ничего такого… э… гм… особенного? Можете говорить откровенно.

Ходсон. Я ничего не заметил, сэр. Что я должен был заметить?

Бродбент. Э… гм… Попросту говоря, я не был пьян?

Ходсон (в изумлении). Нет, сэр.

Бродбент. Наверное?

Ходсон. Нет, сэр. Скорее наоборот, сэр. Обыкновенно, когда вы немного выпьете, сэр, вы делаетесь повеселей. А вчера как раз напротив — очень были серьезный.

Бродбент. Гм… Голова у меня не болит, во всяком случае. Вы пробовали этот их потшин?

Ходсон. Выпил один глоток, сэр. Торфом пахнет, ужасная мерзость, сэр. Потшин и крепкий портер — здесь только это и пьют. Не знаю, как они это выносят. Нет, мне подавайте честное пиво.

Бродбент. Кстати, вы мне говорили, что здесь нельзя достать овсянки на завтрак, а мистеру Дойлу была подана овсянка.

Ходсон. Да, сэр. Они ее зовут размазней, сэр, вот отчего так вышло. Необразованность, сэр.

Бродбент. Ну, ничего, завтра спрошу себе размазни.

Ходсон идет к дому. Когда он открывает дверь, на пороге появляются Нора и тетушка Джуди. Ходсон отступает в сторону и пропускает их с видом хорошо выдрессированного слуги, терпеливо переносящего тяжкие испытания, затем уходит в дом. Тетушка Джуди подходит к столу и начинает собирать тарелки и чашки на поднос. Нора идет к скамье и выглядывает в калитку с видом женщины, привыкшей к тому, что ей нечего делать. Ларри выходит из боскета.

Бродбент. С добрым утром, мисс Дойл.

Тетушка Джуди (втайне считая, что такое приветствие смешно в столь поздний час дня). С добрым утром (Берется за поднос.) Вы уже кончили?

Бродбент. О да, благодарю вас. Простите, что мы вас не подождали. Это деревенский воздух поднял нас так рано.

Тетушка Джуди. Это рано, по-вашему? О господи!

Ларри. Тетя позавтракала, должно быть, в половине седьмого.

Тетушка Джуди. Молчи уж ты-то! Вытащил хорошие кресла в сад, да и радуется. Мистер Бродбент насмерть простудится от твоих завтраков. Шутка ли, на таком холоде! (Бродбенту.) Что вы потакаете его глупостям, мистер Бродбент?

Бродбент. Я сам очень люблю свежий воздух, уверяю вас.

Тетушка Джуди. Э, бросьте! Разве можно любить то, что противно человеческой природе? Как вам спалось?

Нора. Вы не слышали, что-то упало сегодня ночью, так часов около трех? Я думала, дом рушится. Но, правда, я очень чутко сплю.

Ларри. Эге! Я помню, восемнадцать лет назад у этого дивана одна ножка имела привычку вдруг отваливаться безо всякого предупреждения. Не это ли случилось сегодня, Том?

Бродбент. О, пустяки! Я совсем не ушибся. То есть по крайней мере…

Тетушка Джуди. Ах, срам какой! Да я же велела Патси Фарелу забить в нее гвоздь!

Бродбент. Он это сделал, мисс Дойл. Гвоздь там был, вне всяких сомнений.

Тетушка Джуди. Ах ты господи!

В калитку входит пожилой фермер. Он невысокого роста, жилистый, с землистым лицом, низким голосом и угрюмыми манерами, которыми он хотел бы внушить страх, но внушает скорее жалость. Он настолько стар, что в юности, быть может, носил фризовый фрак с длинными фалдами и панталоны до колен; но теперь он прилично одет в черный сюртук, цилиндр и серые брюки; и лицо у него настолько чистое, насколько этого можно добиться умыванием, чем, впрочем, сказано немного, так как эта привычка усвоена им недавно и еще находится в конфликте с его естественными наклонностями.

Вновь пришедший (у калитки). Доброго всем здоровья. (Входит в садик.)

Ларри (покровительственным тоном со своего места). Да ведь это Мэтью Хаффиган? Узнаете меня, Матт?

Мэтью (нарочито грубо и отрывисто). Нет. Кто вы такой?

Нора. Ну что вы, я уверена, что вы его узнали, мистер Хаффиган.

Мэтью (нехотя соглашаясь). Ларри Дойл, что ли?

Ларри. Он самый.

Мэтью (обращаясь к Ларри). Я слышал, у вас хорошо дела пошли там, в Америке?

Ларри. Да, ничего себе.

Мэтью. Встречали там, наверно, моего брата Энди?

Ларри. Нет. Америка большая страна. Искать там человека — все равно что иголку в стоге сена. Говорят, он там теперь важная шишка.

Мэтью. Да, слава богу. Где ваш отец?

Тетушка Джуди. Он у себя в конторе, мистер Хаффиган, с Барни Дораном и отцом Демпси.

Мэтью, не желая больше тратить слов на пустые разговоры, поворачивается и уходит в дом.

Ларри (глядя ему вслед). С ним что-нибудь неладно?

Нора. С ним? Почему ты думаешь? Он всегда такой.

Ларри. Со мной он не всегда бывал таким. Когда-то он был очень любезен с мастером Ларри; слишком даже любезен, на мой взгляд. А теперь ворчит и огрызается, как медведь.

Тетушка Джуди. Ну да ведь он купил ферму в собственность по новому земельному закону.

Нора. У нас большие перемены, Ларри. Прежних арендаторов и не узнать. Иные так себя держат, словно ответить на вопрос — и то уже милость с их стороны. (Отходит к столу и помогает тетушке Джуди снять скатерть; вдвоем они складывают ее.)

Тетушка Джуди. Интересно, зачем ему Корни понадобился. Он сюда носу не казал с того дня, как последний раз принес арендную плату. И как он с ним тогда разговаривал! Деньги ему чуть ли не в лицо швырнул.

Ларри. Неудивительно! Разумеется, они все нас до смерти ненавидели. Ух! (Мрачно.) Я помню, как они приходили в контору и рассыпались перед моим отцом — какой, мол, я славный мальчик, и ваша милость то, и ваша милость се, а руки у них чесались схватить его за горло.

Тетушка Джуди. Вот уж не знаю, что им плохого сделал Корни. Ведь это он устроил Матту долгосрочную ссуду и поручился за него, как за порядочного и трудолюбивого человека.

Бродбент. А он трудолюбив? Это, знаете ли, редкость среди ирландцев.

Ларри. Трудолюбив! У меня с души воротило от его трудолюбия, даже когда я был мальчишкой. Трудолюбие ирландского крестьянина — это что-то нечеловеческое; это хуже, чем трудолюбие кораллового полипа. У англичанина здоровое отношение к труду: он делает ровно столько, сколько необходимо, да и от этого норовит увильнуть где можно; а ирландец работает так, словно умрет, если остановится. Этот Мэтью Хаффиган и его брат Энди сделали пашню из каменной россыпи на склоне холма; голыми руками расчистили ее и разрыхлили, и первую свою лопату купили на выручку с первого урожая картофеля. А еще говорят о добром пахаре, который выращивает два колоса пшеницы там, где рос только один. Эти двое вырастили целое поле пшеницы там, где раньше и кустику вереска не за что было уцепиться.

Бродбент. Но это великолепно! Только великий народ способен рождать таких людей.

Ларри. Таких дураков — вы хотите сказать! Им-то какая была от этого польза? Как только они это проделали, лендлорд назначил им арендную плату в пять фунтов в год, а потом согнал их с земли, потому что они не могли столько заплатить.

Тетушка Джуди. А почему они не могли заплатить? Ведь мог же Билли Байрн, который взял землю после них.

Ларри (сердито). Вы отлично знаете, что Билли Байрн ничего не заплатил. Он только предложил эту сумму, чтобы захватить участок. А платить и не подумал.

Тетушка Джуди. Ну да, потому что Энди Хаффиган треснул его по голове кирпичом так, что он на всю жизнь хворым стал. И Энди после этого пришлось бежать в Америку.

Бродбент (горя негодованием). Кто осудит его за это, мисс Дойл? Кто может осудить его?

Ларри (нетерпеливо). Ох, какой вздор! Ну какой смысл в том, что один человек, которого голод согнал с земли, убьет другого, которого голод пригнал на эту землю? Вы бы сами так поступили?

Бродбент. Да. Я-я-я… (Заикается от возмущения.) Я бы застрелил проклятого лендлорда, и свернул бы шею его мерзкому агенту, и взорвал бы ферму динамитом, да уж заодно и Дублинский Замок[25]!

Ларри. О да, вы бы натворили великих дел; и большая была бы от этого польза! Сразу видно англичанина. Издавать никуда не годные законы и разбазаривать землю, а потом, когда ваше невежество в области экономики приводит к естественным и неизбежным результатам, приходить в благородное негодование и избивать тех людей, которые осуществляют ваши же собственные законы!

Тетушка Джуди. Э, не обращайте на него внимания, мистер Бродбент! Да и неважно все это, потому что лендлордов почти что не осталось. А скоро и вовсе не будет.

Ларри. Наоборот, скоро только и будут что одни лендлорды. И да поможет бог тогда несчастной Ирландии.

Тетушка Джуди. Ну, ты, уж известно, ничем не доволен. (Норе.} Пойдем, дружок, приготовим фарш для пирога. Они и без нас найдут, о чем поговорить. Мы им не нужны. (Забирает поднос, и уходит в дом.)

Бродбент (вскакивает с места и галантно протестует). Что вы, что вы, мисс Дойл! Помилуйте…

Нора, следуя за тетушкой Джуди со свернутой скатертью в руках, бросает на Бродбента взгляд, от которого он мгновенно немеет. Он смотрит Норе вслед, пока она не исчезает за дверью, затем подходит к Ларри и говорит с трагическим выражением.

Ларри.

Ларри. Что?

Бродбент. Я вчера напился пьян и сделал предложение мисс Рейли.

Ларри. Вы что??? (Разражается смехом на ирландский манер — на не принятых для этого в Англии высоких нотах.)

Бродбент. Чему вы смеетесь?

Ларри (внезапно умолкая). Не знаю. Ирландцы почему-то смеются в таких случаях. Она приняла ваше предложение?

Бродбент. Я никогда не забуду, что она с великодушием, присущим ее народу, хотя я и находился вполне в ее власти, отвергла мое предложение.

Ларри. Это было в высшей степени неблагоразумно с ее стороны. (Погружаясь в размышления.) Однако позвольте, когда это вы успели напиться? Вы были совершенно трезвы, когда вернулись с ней после прогулки к Круглой башне.

Бродбент. Нет, Ларри, я был пьян, должен это признать, к своему стыду. Я перед тем выпил два стакана пунша. Ей пришлось довести меня до дому. Вы, наверно, сами заметили, что я был пьян.

Ларри. Нет, не заметил.

Бродбент. Ну, а она заметила.

Ларри. Разрешите узнать, сколько вам понадобилось времени, чтобы дойти до столь решительных объяснений? Ведь ваше знакомство с ней продолжалось всего каких-нибудь несколько часов.

Бродбент. Боюсь, что всего несколько минут. Когда я приехал, ее не было дома, и в первый раз я с ней встретился возле башни.

Ларри. Хорош ребеночек, нечего сказать! Вот и оставляй вас без присмотра. Не думал я, что потшин так ударит вам в голову.

Бродбент. Нет, с головой у меня ничего не было. И сейчас не болит, и вчера у меня язык не заплетался. Нет, потшин бросается не в голову, а в сердце. Что мне теперь делать?

Ларри. Ничего, конечно. Зачем вам что-нибудь делать?

Бродбент. Видите ли, необходимо решить весьма щекотливый вопрос: был ли я настолько пьян, что это снимает с меня моральную ответственность за сделанное мною предложение, или же я был настолько трезв, что это налагает на меня обязанность повторить это предложение теперь, когда моя трезвость не вызывает сомнения?

Ларри. Я бы на вашем месте поближе познакомился с ней, прежде чем решать.

Бродбент. Нет, нет. Это было бы неправильно Это было бы непорядочно. Вопрос стоит так: или я взял на себя моральное обязательство, или не взял. Необходимо выяснить, до какой степени я был пьян.

Ларри. Вы, во всяком случае, расчувствовались до степени идиотизма, это не подлежит сомнению.

Бродбент. Не могу отрицать, что я был глубоко тронут. Ее голос произвел на меня неотразимое впечатление Этот ирландский голос!

Ларри (сочувственно). Да, да, я знаю. Когда я в первый раз попал в Лондон, я чуть не сделал предложение продавщице в булочной только из-за того, что ее уайтчепельский[26] акцент был так изыскан, так нежен, так трогателен…

Бродбент (сердито). Мисс Рейли, кажется, не продавщица?

Ларри. Ну, ну! Продавщица была очень милая девушка.

Бродбент. Вы каждую англичанку готовы считать ангелом У вас грубые вкусы, Ларри. Мисс Рейли женщина в высшей степени утонченного типа, какой редко встречается в Англии, разве только в избранных кругах аристократии

Ларри. Какая там аристократия! Знаете вы, что Нора ест?

Бродбент. Ест? Что вы этим хотите сказать?

Ларри. На завтрак — чай и хлеб с маслом, изредка ломтик ветчины; иногда еще яйцо — в особо торжественных случаях, скажем в день ее рождения. Среди дня обед: одно блюдо. Вечером опять чай и хлеб с маслом. Вы сравниваете ее с вашими англичанками, которые уплетают мясо по пять раз в день, и, понятное дело, она вам кажется сильфидой. А разница между ними — это вовсе не разница типа; это разница между женщиной, которая питается нерационально, но слишком обильно, и такой которая питается тоже нерационально, но слишком скудно.

Бродбент (в ярости). Ларри, вы… вы… вы мне внушаете отвращение. Вы дурак, и больше ничего! (В гневе опускается на садовую скамью, которая с трудом выдерживает его тяжесть.)

Ларри. Тихо! Ти-хо! (Хохочет и тоже садится, на край стола.)

Из дома выходят Корнелий Дойл, отец Демпси, Барни Доран и Мэтью Хаффиган. Доран уже немолод, хотя пожилым его нельзя назвать; это плотный рыжеволосый человек с круглой головой и короткими руками, сангвинического темперамента, великий охотник до всяких язвительных, непристойных и кощунственных или попросту жестоких и бессмысленных шуток и свирепо нетерпимый к людям иного характера и иных убеждений; все это происходит оттого, что энергия его и способности растрачивались впустую или обращались во зло, главным образом по недостатку воспитания и отсутствию социальных, сил, которые направили бы их в русло полезной деятельности, ибо от природы Барни отнюдь не глуп и не ленив. Одет он небрежно и неопрятно, но растерзанность его костюма отчасти маскируется покрывающим его слоем муки и пыли; этот костюм, к которому никогда не прикасалась щетка, сшит, однако, из модной шершавой материи и был, по-видимому, в свое время куплен именно из-за его элегантности, невзирая на дороговизну.

Мэтью Хаффиган, робея в этом обществе, держит курс по краю сада, вдоль кустов, и, наконец, бросает якорь в уголке, возле пустой корзины. Священник подходит к столу и хлопает Ларри по плечу. Ларри быстро оборачивается и, узнав отца Демпси, спрыгивает наземь и сердечно пожимает ему руку. Доран проходит вперед, между отцом Демпси и Мэтью, а Корнелий, остановившись по другую сторону стола, обращается к Бродбенту, который встает, приветливо улыбаясь.

Корнелий. Кажется, мы все вчера с вами виделись?

Доран. Я не имел удовольствия.

Корнелий. Верно, верно, Барни. Я совсем позабыл. (Бродбенту, представляя ему Дорана.) Мистер Доран — хозяин той красивой мельницы, что вы видели из омнибуса.

Бродбент (все новые знакомые ему очень нравятся). Очень рад с вами познакомиться, мистер Доран. Большое удовольствие для меня.

Доран не может разобрать, каким тоном с ним говорит Бродбент — заискивающим или покровительственным, поэтому ограничивается кивком головы.

Доран. Как дела, Ларри?

Ларри. Благодарю, отлично! А вас и спрашивать нечего.

Доран ухмыляется. Они пожимают друг другу руки.

Корнелий. Ларри, дай стул отцу Демпси.

Мэтью Хаффиган спешит к ближнему от него углу стола, хватает стул и ставит его возле корзины; но Ларри уже взял стул, стоящий по другую сторону, и поставил его впереди стола. Отец Демпси предпочитает занять более центральную позицию.

Садись, Барни. И ты тоже, Матт.

Доран без церемонии занимает стул, который Мэтью приготовил для священника, и Мэтью, посрамленный мельником, смиренно возвращается к корзине, переворачивает ее вверх дном и усаживается на ней. Корнелий подтаскивает кресло, стоящее у стола, и садится справа от отца Демпси. Бродбент располагается по-прежнему на садовой скамье. Ларри подходит к нему и хочет сесть рядом, но Бродбент останавливает его тревожным жестом.

Бродбент. Вы думаете, она выдержит нас обоих?

Ларри. Пожалуй что и нет. Сидите. Я постою. (Становится позади скамьи.)

Теперь все сидят, кроме Ларри, и сборище приобретает торжественный вид, словно сейчас должно произойти какое-то важное событие.

Корнелий. Может, вы скажете, отец Демпси?

Отец Демпси. Нет, нет, говорите вы. Церковь не вмешивается в политику.

Корнелий. Слушай, Ларри. Хочешь выставить свою кандидатуру в парламент?

Ларри. Я?

Отец Демпси (подбадривающим тоном). Ну да, вы. Почему бы и нет?

Ларри. Боюсь, что мои идеи не встретят у вас сочувствия

Корнелий. Почем знать. Ты как считаешь, Барни?

Доран. Больно много вздору нагородили в ирландской политике, надо бы поменьше.

Ларри. А что же ваш теперешний депутат? Он хочет уйти, что ли?

Корнелий. Да нет, не слыхать.

Ларри (вопросительно). Ну так как же?

Мэтью (внезапно, сварливым тоном). Хватит с нас дурацкой болтовни насчет лендлордоь. Туда же, все про землю да про землю, а сам сроду из своей конторы не вылезал.

Корнелий. Надоел он нам. Не знает, где остановиться. Не всякому же батраку быть помещиком; а кое у кого, конечно, должна быть земля, чтобы они могли другим давать работу. Это все было хорошо, пока солидных людей, таких, как Доран, или я, или Матт, не допускали к земле. Но какой здравомыслящий человек станет требовать, чтобы всякому Патси Фарелу тоже дать землю?

Бродбент. Но, без сомнения, ирландские лендлорды несут ответственность за те страдания, которые претерпел мистер Хаффиган.

Мэтью. Не ваше дело, что я претерпел. Я это сам знаю, можете мне не рассказывать. Ведь я чего требовал? Только ту пашню, что я сам, своими руками разделал. Вот пусть Корни Дойл скажет, он-то знает. Имел я на нее право или не имел? (Свирепо скалится на Корнелия.) А теперь меня в одну кучу валят с Патси Фарелом, который, где у него правая рука, где левая, и то не знает. Он-то что претерпел, скажите на милость?

Корнелий. Да я же это и говорю. И не думал валить тебя с ним в одну кучу.

Мэтью (неумолимо). Так что же ты тут молол насчет того, чтобы ему дать землю?

Доран. Легче, Матт, легче. Ты словно медведь, когда у него на спине болячка.

Мэтью (дрожит от злости). А ты-то кто такой — приличиям меня учить?

Отец Демпси (укоризненно). Но, но, но, Матт. Довольно. Сколько раз я тебе говорил, что ты вечно там видишь обиду, где ее вовсе нет. Ты не понял: Корни Дойл говорит как раз то, что ты сам хотел сказать. (Корнелию.) Продолжайте, мистер Дойл, и не обращайте на него внимания.

Мэтью (встает). Нет уж, раз тут решили мою землю Патси Фарелу отдать, так мне тут нечего делать. Я…

Доран (бешено). Да кто ему твою землю отдать хочет, болван ты этакий?

Отец Демпси. Спокойно, Барни, спокойно. (Строго, обращаясь к Maттy.) Я тебе сказал, Мэтью Хаффиган, что ты неправильно понял Корни Дойла. Очень жаль, что слово твоего духовного отца для тебя уже ничего не значит. Лучше мне уйти, чтобы не было у тебя соблазна еще раз согрешить против святой церкви. Прощайте господа! (Встает.)

Встают и все остальные, кроме Бродбента.

Доран (Maттy). Ну! Дождался? Поделом тебе, брюзга дурацкий.

Мэтью (перепуган). Ох! Не гневайтесь, отец Демпси. У меня и в мыслях ничего не было ни против вас, ни против святой церкви. А только я сам себя не помню, когда до земли коснется. Простите, если что не так сказал.

Отец Демпси (опять усаживается, преисполненный достоинства). Хорошо, на этот раз, так и быть, прощаю.

Остальные тоже садятся, кроме Мэтью.

(Готов обратиться к Корнелию с просьбой продолжать, но вспоминает о Мэтью и, решив бросить и ему кроху своего благоволения, поворачивается к нему.) Садись и ты, Матт.

Мэтью, совершенно подавленный, опускается на стул и сидит молча, с жалобным недоверчивым видом переводя взгляд с одного из участников разговора на другого, силясь понять, что они говорят.

Продолжайте, мистер Дойл. Простим ему его неразумие. Продолжайте.

Корнелий. Так вот как обстоит дело, Ларри. Мы, наконец, заполучили землю и не желаем, чтобы правительство совало к нам нос. Нам нужен толковый человек в парламенте, который бы понимал, что истинный оплот страны — это фермеры, и не слушал бы, что там вопит всякий городской сброд или что выдумывает какой-нибудь олух батрак.

Доран. Да. И нам нужен такой человек, чтобы мог жить в Лондоне и сам себя содержать, пока не будет введен гомруль: чтоб не надо было для него подписки устраивать да монету гнать.

Отец Демпси. Да, Барни, совершенно правильно. Когда слишком много денег тратится на политику, страдает церковь. Представитель в парламенте должен быть помощью для церкви, а не обузой.

Ларри. Вот шанс для вас, Том. Что вы скажете?

Бродбент (уклончиво, но не без важности, со снисходительной улыбкой). Ну, у меня нет никаких оснований выдвигать здесь свою кандидатуру. Ведь я сакс.

Доран. Вы — что?

Бродбент. Сакс. Англичанин.

Доран. Ага, англичанин. Первый раз слышу, чтобы их так называли.

Мэтью (с хитрым выражением). Коли позволите мне словечко молвить, отец Демпси, так я скажу так: оно, пожалуй, и лучше, что англичанин да протестант. И голова насчет земли не так задурена, да и говорить будет смелей, чем ирландец да католик.

Корнелий. Но ведь Ларри все равно что англичанин. Прав да, Ларри?

Ларри. Выбрось это из головы, отец, раз и навсегда.

Корнелий. А почему?

Ларри. У меня есть свои убеждения, и они тебе не понравятся.

Доран (с грубоватой издевкой). Все бунтуешь, Ларри, а? По-прежнему — бунтарь-фений[27]?

Ларри. Нет. Бунтарь-фений стал теперь старше и, надо думать, глупее.

Корнелий. Да какое нам дело до твоих убеждений? Ты, кажется, знаешь, что твой отец купил свою ферму за кровные денежки, в точности как Матт свое поле, а Барни — мельницу. И мы теперь хотим одного — чтобы нас оставили в покое. Ты, надеюсь, не против?

Ларри. Нет, я именно против. Я считаю, что никого и ничего нельзя оставлять в покое.

Корнелий (приходит в ярость). Да что ты ломаешься, дурень ты эдакий! Предлагают ему кресло в парламенте, честь тебе делают, молокососу, — а он в ответ несет околесицу. Умен, нечего сказать! Ну, берешь или не берешь? Говори прямо.

Ларри. Очень хорошо. Я возьму с удовольствием, если вы согласны мне его дать.

Корнелий (сбавляя тон, ворчливо). Слава богу, надумал. Давно бы так.

Доран (подозрительно). Постойте, постойте. Не спешите.

Мэтью (в котором борются недовольство и страх перед священником). Этого еще мало, что он твой сын. Мы его не за это выбираем. Отец Демпси, поспросили бы вы его, что он насчет земли думает.

Ларри (немедленно налетает на Мэтью). Я вам скажу, Maтт. Я всегда считал, что глупо, нелепо и преступно оставлять землю в руках помещиков, не требуя с них строгого отчета в том, как они ею распоряжаются и в каких условиях живут фермеры, которые ее у них арендуют. Мне было ясно, что они ни о чем не думали, кроме как о том, как бы выжать из нее побольше денег и истратить их в Англии; и закладывали ее, и перезакладывали, так что под конец ни один из них не мог сказать с уверенностью, что он этой землей владеет. И если бы кто-нибудь из них и захотел вести правильное хозяйство, то навряд ли смог бы. Но скажу вам напрямик, Матт: кто думает, что теперь, когда земля перешла в руки мелких хозяйчиков, можно не требовать с вас строгого отчета, тот ошибается. Одно другого не лучше.

Мэтью (угрюмо). С чего это вы передо мною нос дерете7 Думаете, вы невесть какая важная птица оттого, что ваш отец был земельный агент?

Ларри. А вы с какой стати дерете нос перед Патси Фарелом? Думаете, вы невесть какая важная птица оттого что прибрали к рукам парочку земельных участков?

Мэтью. А разве Патси вытерпел столько несправедливости сколько я? Ну-ка, скажите?

Ларри. То ли он еще вытерпит, когда попадет к вам в кабалу, как вы когда-то были в кабале у прежнего помещика. Вы думаете, если вы бедны и безграмотны и наполовину одурели оттого, что с утра до ночи надрываетесь над своим клочком земли, так уж, значит, по отношению к тем, у кого земли совсем нет, вы окажетесь менее алчным и безжалостным, чем старый Ник Лестрэндж, образованный человек, видавший свет, для которого сто фунтов представляют меньший соблазн, чем для вас пять шиллингов? Ник слишком высоко стоял над Патси, чтобы ему завидовать; а вы поднялись над ним всего на одну ступеньку и скорей умрете, чем позволите ему тоже подняться. И вы сами прекрасно это знаете.

Мэтью (почернев от ярости, рычит). Ну, довольно с меня! (Пытается встать, но Доран хватает его за полу и силой усаживает обратно.) Пусти! (Повышает голос) Пусти меня, Барни Доран, слышишь?

Доран. Сиди, болван! (Шепчет ему на ухо.) Ты разве не хочешь остаться и голосовать против него?

Отец Демпси (поднимая палец). Матт!

Матт смиряется.

Ну, ну! Послушайте! Что это за разговоры о Патси Фареле? Какая вам надобность заступаться за него?

Ларри. А вот какая. Эксплуатируя нищету Патси, мы подрывали английскую торговлю на мировом рынке и именно этим вынудили Англию раздавить Ирландию. И она снова раздавит нас, едва мы подымем голову, если мы опять попробуем сыграть на дешевизне рабочих рук у нас в стране. И правильно сделает! Если я попаду в парламент, я постараюсь провести закон, который бы запрещал любому из вас платить Патси Фарелу меньше, чем фунт в неделю.

Все таращатся на него, с трудом веря своим ушам.

Или обращаться с ним хуже, чем с лошадью, за которую вы заплатили пятьдесят гиней.

Доран. Что-о!

Корнелий (потрясен). Фунт в нед… Господи помилуй! Рехнулся парень!

Мэтью, чувствуя, что происходит нечто превышающее его понимание, с разинутым ртом оборачивается к священнику, ожидая от него по меньшей мере немедленного отлучения Ларри от церкви.

Ларри. А может человек жениться и содержать семью, если он получает меньше?

Отец Демпси. Послушайте, где вы жили все эти годы? Что это вам мерещится? Да вы знаете, что иной фермер сам столько не зарабатывает, сколько вы хотите, чтоб он платил работнику?

Ларри (теперь окончательно вошедший в раж). Так пускай убирается и освободит место для того, кто сумеет заработать больше. Что же, Ирландии вечно быть нищей? Сперва ее отдали на съедение богачам; а когда они сожрали мясо, тогда ее кости бросили беднякам, которые ничего не способны сделать, как только обглодать их дочиста. Если у нас землей не могут владеть люди чести, то пусть это будут люди со способностями. Если нет людей со способностями, пусть это будут люди с капиталом. Кто угодно, только не Матт, у которого нет ни чести, ни способностей, ни капитала — ничего, кроме алчности да готовности день и ночь копать землю голыми руками.

Доран. Ну, не все же мы такие трухлявые старые грибы, как Матт. (Благодушным тоном, обращаясь к объекту этой лестной характеристики.) Правда ведь, Матт?

Ларри. С точки зрения требований современного хозяйства и вы, Барни, немногим лучше. Все вы дети; мир больших дел, к которому я принадлежу, прошел мимо вас и оставил вас позади. Да и вообще мы, ирландцы, не созданы возделывать землю и никогда не умели толком это делать. В этом мы сходны с евреями: всевышний дал нам мозги и повелел возделывать их, а глину и червей оставить в покое.

Отец Демпси (с кроткой иронией). Вот как! Хотите сделать из нас евреев? Нет, видно, надо мне самому вас по исповедовать. Вы, пожалуй, еще скажете, что вы против отделения так называемой ирландской церкви от государства?

Ларри. И скажу. Почему мне не быть против?

Общее смятение.

Мэтью (озлобленно). Перебежчик!

Ларри. Святой Петр — камень, на котором воздвигалась наша церковь, — был распят вниз головой за то, что был перебежчиком.

Отец Демпси (со спокойным достоинством, заставляющим притихнуть Дорана, который уже готов был взорваться). Это верно. Придержи язык, Мэтью Хаффиган; в тебе говорит только твое невежество. Предоставь твоему пастырю договориться с этим молодым человеком. Ну-с, Ларри Дойл, за что бы ни был распят святой апостол Петр, уж во всяком случае не за то, что он был протестантом. Вы, может быть, протестант?

Ларри. Нет. Я католик, достаточно разумный для того, чтобы понять, что протестанты всего опасней для нас, когда они никак не связаны с государством. Так называемая ирландская церковь[28] сейчас сильнее, чем когда-либо.

Мэтью. Отец Демпси! Скажите ему, что мою бабку насмерть застрелил английский солдат в Роскулене на улице, во время войны против десятины[29]! (В бешенстве.) Он хочет, чтоб пасторы опять брали с нас десятину! Он хочет…

Ларри (перебивая, с презрением). Брать с вас опять десятину! Да ее с вас никогда и не переставали брать. Когда земля обходилась вам дороже? Когда вы платили десятину пастору или когда вы те же деньги отдавали Нику Лестрэнджу в виде арендной платы, а он потом жертвовал их в церковный фонд? До каких пор вас будут околпачивать? Вам проведут новый закон в парламенте — вы и рады и не видите, что этот закон ничего не изменил, кроме покроя галстука на том человеке, который обчищает ваши карманы. Я вам скажу, что я бы сделал, Матт Хаффиган; я бы заставил вас платить десятину вашей собственной церкви. Я хочу, чтобы католическая церковь была государственной церковью в Ирландии; вот чего я хочу. Вы думаете, что я, католик, привыкший считать себя сыном великой и святой церкви, могу спокойно смотреть, как она вымаливает кусок хлеба у таких суеверных глупцов, как вы? Я хочу, чтобы она была вознесена над всякой мирской заботой так же высоко, как она должна быть вознесена над мирскими притязаниями и мирской гордыней. Да! И я считаю, что Ирландия должна стать престолом святого Петра на земле и твердыней церкви, — Ирландия, а не Рим. Потому что Рим, сколько бы ни было пролито крови мучеников, в сердце своем все же остается языческим; а в Ирландии народ — это церковь, а церковь — это народ.

Отец Демпси (удивленный, но крайне довольный). Ну-ну! Да вы еще хуже, чем помешанный Питер Киган.

Бродбент (слушавший Ларри с величайшим изумлением). Вы меня поражаете, Ларри! Вот уж не ожидал, что вы так обернете свою мысль. (Торжественно.) Я восхищен вашим поистине блестящим красноречием, но заклинаю вас: не подрывайте великий принцип либеральной партии — независимость церкви от государства.

Ларри. А я вовсе не либерал. Боже упаси! Церковь, независимая от государства, — это худшая тирания, какую можно навязать народу.

Бродбент (морщится). Ради бога, Ларри, не надо парадоксов, у меня от них делается резь в желудке.

Ларри. Поживите здесь, и вы увидите, что это не парадокс, а правда. Посмотрите на отца Демпси! Вот он, пастырь независимой церкви — ему нечего ждать от государства и нечего бояться; и в результате он самый влиятельный человек во всем Роскулене. Здешний парламентский депутат трясется от страха, когда отец Демпси косо на негот посмотрит.

Отец Демпси усмехается; нельзя сказать, чтобы такое признание его авторитета было ему неприятно.

Оглянитесь на самого себя. Вы готовы десять раз на день поносить епископа Кентерберийского, главу государственной церкви; а скажете вы хоть слово, которое может не понравиться какому-нибудь нонконформисту? Э, нет, поостережетесь! Консерваторы сейчас единственная партия, свободная от поповского засилья, — простите за грубое выражение, отец Демпси…

Отец Демпси снисходительно кивает.

…потому что только они не признают разделения церкви и государства и могут помешать священнику стать епископом, если у него нет качеств, нужных для государственного человека. (Умолкает.)

Все отупело смотрят на Ларри, потом на священника, предоставляя ответ ему.

Отец Демпси (сентенциозно). Молодой человек, вы не будете депутатом от Роскулена, но голова у вас такая, что дай бог всякому.

Ларри. Мне очень жаль, что я обманул твои ожидания, отец, но я ведь сразу тебе сказал, что из этого ничего не выйдет. А теперь, я думаю, вашему депутату лучше удалиться, пока вы будете избирать ему преемника. (Берет со стола газету и уходит.)

Все в немом молчании глядят ему вслед, пока он не скрывается за углом дома.

Доран (обалдело). Что это за человек такой, а?

Отец Демпси. Толковый паренек; из него еще может выйти настоящий мужчина.

Мэтью (в совершенном расстройстве). То есть как это понимать? Вы, стало быть, его пошлете в парламент, чтоб он опять посадил мне на шею Ника Лестрэнджа, и заставил меня платить десятину, и ограбил меня ради Патси Фарела, — и все это потому, что он единственный сын Корни Дойла?

Доран (грубо). Заткнись, осел! Кто его собирается посылать в парламент? Может, тебя послать, чтоб ты там всем прожужжал уши насчет своего паршивого клочка земли?

Мэтью (жалобно). И я должен это выслушивать после всех моих страданий?

Доран. Ох, надоели мне твои страдания! С малых лет только об этом и слышишь. Вечно кто-нибудь страдает — не ты, так другой; а не другой — ну, так наша мать Ирландия. А какого черта? Хлеба нам, что ли, прибавится от этих страданий?

Отец Демпси. Это разумные слова, Барни Доран; только напрасно ты так часто поминаешь черта (Матту.) Если б ты больше думал о страданиях святых мучеников, Матт, и меньше о своих собственных, тебе легче было бы войти в царствие небесное.

Мэтью хочет ответить.

Довольно! Хватит! Мы знаем, что ты не мыслишь зла, и я не сержусь на тебя.

Бродбент. Причина всего этого вам, конечно, ясна, мистер Хаффиган. Мой друг, Ларри Дойл, блестящий оратор. Но он консерватор, мистер Хаффиган, закоснелый, старозаветный консерватор.

Корнелий. Откуда это видно, смею спросить, мистер Бродбент?

Бродбент (приготовляясь произнести политическую речь). Видите ли, мистер Дойл, в ирландском характере вообще есть черты консерватизма. Сам Ларри говорит, что в этом смысле герцог Веллингтон был типичный ирландец. Конечно, это нелепый парадокс; однако тут есть доля истины. Что же касается меня, то я либерал. Вам известны основные принципы либеральной партии. Мир…

Отец Демпси (благочестиво). Очень хорошо. Прекрасно.

Бродбент (чувствуя себя поощренным). Благодарю вас. Ограничение расходов… (Останавливается, ожидая дальнейшего одобрения)

Мэтью (робко). А что это, собственно, означает — ограничение расходов?

Бродбент. Это означает колоссальное снижение всяких поборов и налогов.

Мэтью (почтительно одобряя). Вот это так! Это правильно, сэр.

Бродбент (небрежно). Ну и, само собой разумеется, реформы.

Корнелий, Отец Демпси, Доран (без воодушевления). Разумеется.

Мэтью (все еще подозрительно). А как это понимать — реформы? Это значит что-нибудь изменять из того, что есть?

Бродбент (внушительно). Это значит, мистер Хаффиган, сохранить в неприкосновенности реформы, которые уже были дарованы человечеству либеральной партией, а в будущем возложить надежды на свободную деятельность свободного народа на основе этих реформ.

Доран. Вот это правильно. Чтоб больше к нам не совались. У нас теперь есть, что нам надо, и мы одного хотим — чтобы нас оставили в покое.

Корнелий. А как насчет гомруля?

Бродбент (встает, чтобы придать своей речи большую торжественность). Чтобы передать мои чувства в отношении гомруля, я должен буду прибегнуть к красочным выражениям.

Доран. Ай, ай, в присутствии отца Демпси?

Бродбент (не понимая). Вот именно… гм… да. Я могу только сказать, что я, англичанин, краснею за мою страну. Это черное пятно на нашей национальной истории. Я с нетерпением жду того времени — и ждать его недолго, ибо и все человечество ждет его, джентльмены, и решительным голосом его призывает, — я с нетерпением жду того времени, когда ирландский парламент снова восстанет из праха на зеленых газонах в Колледж Грин, а Юнион Джек[30] — этот отвратительный символ вырождающегося империализма — будет заменен флагом столь же зеленым, как тот остров, над которым он развевается, — флагом, в котором Англия претендует лишь на скромную четвертушку в память заслуг нашей великой партии и бессмертного имени нашего вождя.

Доран (восторженно). Вот это называется речь! (Хлопает себя по колену и подмигивает Maттy.)

Мэтью. Дай вам бог здоровья, сэр.

Бродбент. Теперь я вас покину, джентльмены, чтобы вы могли на свободе обдумать создавшееся положение. Я мог бы еще остановиться на заслугах либеральной партии в деле защиты той религии, которую исповедует большинство ирландского народа, но я ограничусь указанием, что ваш депутат — каково бы ни было собственное его вероисповедание — обязан быть, по моему мнению, горячим сторонником свободы совести и обязан это подтвердить посильной помощью — насколько позволят его средства, — помощью той возвышенной и плодотворной работе, которую вы, отец Демпси…

Отец Демпси кланяется.

…проводите среди населения Роскулена. Не следует также упускать из виду менее серьезный, однако тоже весьма важный вопрос спорта. Местный клуб для игры в крикет…

Корнелий. Чего? Как вы сказали?

Доран. У нас никто не играет в лапту, если вы об этом говорите.

Бродбент. Ну, скажем, в городки. Вчера я видел двух парней, которые… впрочем, это, конечно, детали. Главное, это чтобы ваш депутат, кто бы он ни был, был человек со средствами и мог сам оказывать, помощь округу, а не ложиться на него бременем… А если бы ваш выбор пал на моего соотечественника, какой моральный эффект это произвело бы в парламенте! Громадный! Потрясающий! Простите мне эту маленькую речь; никто лучше, чем я, не сознает ее дерзости. Прощайте, джентльмены. (Торжественно направляется к калитке, а затем бодро шагает дальше, внутренне поздравляя себя с удачным политическим ходом и выражая свои чувства кивком головы и подмигиванием.)

Хаффиган (с почтительным страхом). Прощайте, сэр!

Остальные. Прощайте!

Все тупо смотрят вслед Бродбенту и молчат, пока он не уходит так далеко, что уже не может их слышать.

Корнелий. Что вы об этом думаете, отец Демпси?

Отец Демпси (снисходительно). Умом его бог обидел. Но ведь и теперешний наш депутат не лучше.

Доран. Для парламента хватит. Что там нужно? Только языком трепать, да ругать правительство, да голосовать вместе с ирландской партией.

Корнелий (раздумчиво). Чудной он англичанин, сроду таких не видывал. Сегодня развернул газету, и первое, что ему попалось на глаза, это что где-то в Индии расколошматили английскую военную экспедицию, — так видели бы вы, как он был доволен! Ларри ему сказал, что, если б он жил в то время, когда пришла весть о победе при Ватерлоо[31], он бы, наверно, тут же умер от огорчения. По-моему, у него в голове неладно.

Доран. А пускай, были бы у него только деньги. Я считаю, что он для нас подходящий.

Мэтью (все еще под глубоким впечатлением от речи Бродбента; он отказывается понять непочтительный тон остальных). А вы слышали, что он сказал про ограничение расходов? Это, по-моему, очень здорово.

Отец Демпси. Вы, Корни, постарайтесь узнать от Ларри, какое у него состояние. Господи прости! Не очень это похвальное дело — грабить египтян, хоть у нас и есть все оправдания; так уж хотелось бы знать, много ли там есть чего грабить, прежде чем пойти на это. (Встает.) Все тоже почтительно встают.

Корнелий (огорченно). А я было так настроился, что Ларри получит кресло в парламенте; но, видно, ничего не поделаешь.

Отец Демпси (утешает его). Не беда. Он еще молод, и у него есть голова на плечах. Прощайте, друзья! (Уходит через калитку.)

Доран. Мне тоже пора. (Обращает внимание Корнелия на то, что происходит на дороге.) Смотри-ка, как наш бравый англичанин трясет руку отца Демпси. Ну точь-в-точь кандидат в день выборов! А отец Демпси жмет ему руку и подмигивает — ну словно хочет сказать: ладно, мол, заметано. Вот увидишь, он мне тоже будет пожимать руку; это он меня там дожидается. Я ему скажу, что он уже все равно что избран. (Уходит, лукаво посмеиваясь.)

Корнелий. Пойдем в дом, Матт. Я уж тебе продам свинью, так и быть. Пойдем вспрыснем покупку.

Мэтью (тотчас впадая в жалобный тон бедняка арендатора). Дорого просите, сэр, не поднять мне таких расходов. (Идет в дом вслед за Корнелием.)

Ларри, все еще держа газету в руках, выходит из боскета. Бродбент возвращается через калитку.

Ларри. Ну? Что тут было?

Бродбент (очень доволен собой). Кажется, я их взял за живое. Поговорил с ними по душам и попал в самую точку. Произвел на них огромное впечатление; теперь они все до одного верят мне и будут голосовать за меня, когда придется намечать кандидата. В конце концов, что бы вы ни говорили, Ларри, англичанин им больше по сердцу, чем кто другой. Они чувствуют, что на англичанина можно положиться, — вот в чем суть, по моему мнению.

Ларри. Ах так? Значит, теперь почетный выбор пал на вас?

Бродбент (самодовольно). Что ж, удивительного тут ничего нет. Знаете, они не лишены проницательности, несмотря на все свои ирландские чудачества.

Ходсон выходит из дома, Ларри садится на стул, на котором сидел Доран, и погружается в чтение.

Да, послушайте, Ходсон!..

Ходсон. (выходит вперед и становится между Бродбентом и Ларри). Да, сэр?

Бродбент. Я бы хотел, чтоб вы были как можно любезнее с местными жителями.

Ходсон. Это не так легко, сэр. Они сами чересчур уж любезны. Если б я принимал все их любезности, я бы сейчас на ногах не стоял.

Бродбент. Все-таки не отпугивайте их, Ходсон. Я хочу, чтобы вы завоевали здесь популярность. Если вам придется потратиться, я возмещу расходы. Ничего, если вы сперва немножко раскиснете; это только привлечет к вам их симпатии.

Ходсон. Благодарю вас, сэр, вы очень великодушны. Но, по правде сказать, мне это ни к чему — их симпатии. Я не собираюсь тут выставлять свою кандидатуру в парламент.

Бродбент. Ну, а я собираюсь. Теперь вам понятно?

Ходсон (тотчас встрепенувшись). Ах, так! Простите, сэр. Понимаю, сэр.

Корнелий (выходит из дома вместе с Мэтью). Патси вечером отвезет свинью к тебе домой, Матт. Ну, прощай. (Возвращается в дом.)

Мэтью идет к калитке. Бродбент останавливает его. Ходсон, не в силах более выносить зрелища валяющейся среди сада пустой корзинки, подбирает ее и уносит в дом.

Бродбент (сияя любезностью, как подобает кандидату в парламент). Позвольте выразить вам, мистер Хаффиган, мою горячую благодарность за поддержку, которую вы мне сегодня оказали. Она мне особенно дорога, потому что я считаю, что истинным сердцем нации является именно тот класс, к которому вы принадлежите, — класс иоменов[32].

Мэтью (в ужасе). Иоменов!

Ларри (поднимая глаза от газеты). Осторожней, Том! В Роскулене иомен — это нечто вроде оранжистского[33] башибузука. Матт! В Англии иоменами называют фермеров, мелких землевладельцев.

Мэтью (брюзгливо). Не учите меня, Ларри Дойл, сделайте милость. Иные господа думают, что, кроме них, никто уж ничего не знает. (Бродбенту, почтительно.) Я сам понимаю, что джентльмен вроде вас, сэр, не стал бы обзывать меня иоменом. Эти собаки избили палками моего родного деда на улице в Этенмюллете, после того как сами запрятали ружье в соломенной крыше его дома, а потом будто бы его нашли, будь они прокляты!

Бродбент (с живым сочувствием). Так вы не первый мученик в вашей семье, мистер Хаффиган?

Мэтью. У меня отняли пашню, которую я сам своими руками от камней расчистил, вон там на косогоре.

Бродбент. Я уже слышал об этом, и кровь моя кипит при одной мысли. (Зовет.) Ходсон!

Ходсон (появляется из-за угла дома). Да, сэр? (Поспешно подходит.)

Бродбент. Ходсон! Страдания, перенесенные этим джентльменом, должны бы заставить призадуматься каждого англичанина. Косность мысли, скорей чем недостаток чувства, делает возможной подобную несправедливость, ложащуюся на наше общество позорным пятном.

Ходсон (прозаически). Да, сэр.

Мэтью. Ну, мне пора домой. Покорно благодарим, сэр.

Бродбент. Ведь вам, кажется, довольно далеко идти, мистер Хаффиган? Разрешите, я вас подвезу?

Мэтью. Ну, что вам беспокоиться, сэр.

Бродбент. Никакого беспокойства; для меня это только удовольствие. Мой экипаж в сарае. Сейчас мы его выведем, каких-нибудь пять минут, и готово.

Мэтью. Ну что ж, сэр… А коли будет ваша милость, так, может, мы и свинью прихватим, что я сегодня купил у Корни?

Бродбент (с восторженной готовностью). Конечно, конечно, мистер Хаффиган! Мне будет очень приятно ехать вместе со свиньей, я буду чувствовать себя заправским ирландцем. Ходсон, останьтесь с мистером Хаффиганом и подержите свинью, если понадобится. Ларри, пойдемте со мной, вы мне поможете. (Устремляется куда-то через боскет.)

Ларри (раздраженно швыряет газету на стул). Стойте! Том! Подождите! А, черт! (Бежит за ним.)

Мэтью (окидывает Ходсона взглядом, полным презрения, и усаживается на стул Корнелия, подчеркивая этим свое социальное превосходство). Вы его лакей, что ли?

Ходсон. Да. Я лакей мистера Бродбента.

Мэтью. Неплохо, видно, живется вашему брату. Ишь какой гладкий. (Со сдержанной яростью.) А посмотри на меня! Можно про меня сказать, что я гладкий?

Ходсон (меланхолично). Хотел бы я иметь ваше здоровье; вид у вас такой, словно вы из железа. Сам я страдаю избытком мочевой кислоты.

Мэтью. То-оже болезнь — моченая кислота какая-то! А ты страдал от голода и несправедливости? Это вот ирландская болезнь! Легко вам растабарывать о болезнях когда живете себе припеваючи на те денежки, что выдрали у нас из глотки.

Ходсон (хладнокровно). Чего тебя разбирает, старичок? Кто тебя обидел?

Мэтью. Кто меня обидел? А ты слышал, что сказал твой хозяин? Он ведь сам англичанин! Что у него кровь кипит, когда он только подумает, как с меня потребовали аренду за пашню, которую я сам своими руками разделал, да отняли ее у меня и отдали Билли Байрну?

Ходсон. Ну, у Тома Бродбента кровь очень легко кипит, стоит только чему-нибудь случиться не у него на родине. Ты, Пэдди[34], не позволяй ему втирать тебе очки.

Мэтью (возмущенно). Сам ты Пэдди! Как ты смеешь звать меня Пэдди!

Ходсон (невозмутимо). Не кипятись. Лучше послушай, что я тебе скажу. Вам, ирландцам, чересчур хорошо живется, вот в чем несчастье. (С неожиданной страстностью.) Болтаешь тут насчет своей пашни! Подумаешь, выковырнул из земли два камешка да спустил их под гору! А что же тогда сказать о моем дедушке? Шестьдесят лет бился старик, работал, открыл наконец в Лондоне свое заведение — обойную мастерскую, отличное дело, по всей форме. А его взяли да и выгнали. Поди, говорят, вон, и ни одного пенни тебе не причитается. А вы еще тут орете насчет выселения, когда вас с места стронуть нельзя, пока не задолжаете за восемнадцать месяцев. Я как-то раз месяц задолжал за квартиру — этой зимой было, в Ламбете, я тогда был без работы, — так они поснимали двери с петель и рамы с окон, и у моей жены сделалось воспаление легких. Я теперь вдовец. (Сквозь зубы.) Как подумаешь, что мы только терпим, мы, англичане, да послушаешь, как вы, ирландцы, горло дерете насчет ваших дурацких обид, а потом являетесь к нам и еще портите тем, что соглашаетесь работать за гроши и спать в любой грязной дыре, — так, кажется, взял бы наш разлюбезный остров — Англию эту самую, да и преподнес вам: живите! Попробуйте на своей шкуре!

Мэтью (не верит своим ушам; мысль эта так нова для него, что он не может даже рассердиться). То есть как это? Ты смеешь Англию с нами равнять, с Ирландией?. Будто вы столько же терпите несправедливости, и насилия, и бедствий, и страданий?..

Ходсон (с острым отвращением). Брось кудахтать, Пэдди! Заткни глотку! Где вам знать, что такое страдания. Вы только болтать об этом умеете. Я за гомруль. Знаешь, почему?

Мэтью (платя ему не меньшим презрением). А сам-то ты знаешь?

Ходсон. Я-то знаю. Я, видишь ли, хочу, чтобы и моей стране тоже уделили, наконец, хоть капельку внимания. А этого не будет, пока ваша компания галдит в Вестминстере[35], словно только и есть на свете, что ваши драгоценные персоны. Пусть их убираются в Конноут или в преисподнюю, как еще Кромвель сказал. Хватит! Отчаливайте! Подарить бы вас Германии, чтоб у кайзера хлопот стало выше головы. А старушка Англия занялась бы, наконец, своими собственными делами. Вот вам!

Мэтью (преисполненный презрения к человеку столь невежественному, что он произносит: Конноут, тогда как ирландское произношение этого слова — Копнет). Берегитесь, как бы мы сами не надумали отчалить, а вам не пришлось бы плакать. И скажи ты мне вот что: есть у вас в Англии билль о приостановке конституционных гарантий? Есть у вас сменяемые судьи? Есть у вас Дублинский Замок, где затыкают рот каждой газете, которая осмелится заступиться за народ?

Ходсон. Нет. Мы умеем себя прилично вести и без этого.

Мэтью. Твоя правда. На овцу не стоит надевать намордник. Ну ладно. Где моя свинья? Что толку разговаривать с такой жалкой, невежественной тварью, как ты.

Ходсон (ухмыляется с добродушным лукавством; он так уверен в своем превосходстве, что даже не чувствует себя уязвленным). Ну и номер будет, когда ты повезешь свинью, Пэдди! Сорок миль в час, да по этой каменистой дороге, — сразу выйдут отбивные котлетки.

Мэтью (с презрением). Уж врать, так хоть врал бы складно. Какая это лошадь может сделать сорок миль в час?

Ходсон. Лошадь! Эх ты, старый гриб! Не лошадь это, а автомобиль. Неужели ж Том Бродбент сам бы пошел запрягать лошадь?

Мэтью (в страшном испуге). Господи помилуй! Так это он на машине меня везти хочет!

Ходсон. Ну а на чем же еще?

Мэтью. Ах, будь ты неладен! Что же ты мне раньше не сказал? Ну нет, черта с два повезет он меня на машине!

До его слуха доходит все более явственный «шеф-шеф».

Ох, смерть моя! Это за мной. Это она фырчит. (Убегает через калитку, к великому удовольствию Ходсона.)

Шум мотора смолкает, и Ходсон в ожидании Бродбента из политического оратора вновь превращается в образцового лакея. Бродбент и Ларри выходят из боскета. Ходсон отходит к калитке.

Бродбент. Где мистер Хаффиган? Пошел за свиньей?

Ходсон. Нет, сэр, удрал. Испугался машины.

Бродбент (раздосадованный). Ах, это очень жаль. Он велел что-нибудь передать?

Ходсон. Нет, сэр. Он слишком спешил, сэр. Припустил домой со всех ног и про свинью забыл.

Бродбент (живо). Забыл про свинью! Но тогда все в порядке. Самое главное — это свинья; свинья завоюет мне сердца всех ирландских избирателей. Мы отвезем свинью к нему на ферму; это произведет потрясающий эффект. Ходсон!

Ходсон. Слушаю, сэр.

Бродбент. Как вы думаете, удастся нам собрать толпу, когда мы будем отъезжать? Так, чтобы все нас видели.

Ходсон. Постараюсь, сэр.

Бродбент. Благодарю вас, Ходсон. Постарайтесь.

Ходсон уходит в калитку.

Ларри (в отчаянии). Том! В последний раз! Хотите меня послушать?

Бродбент. Э, бросьте, Ларри. Все идет как нельзя лучше.

Ларри. Только сегодня утром вы удивлялись, что у здешних жителей отсутствует чувство юмора.

Бродбент (внезапно принимает торжественный тон). Да. Юмор у них отсутствует. Я это заметил с первой же минуты, как мы высадились. И это в стране, где каждый человек прирожденный юморист! Подумайте, что за этим кроется! (Внушительно.) Ларри, эти люди переживают глубокую скорбь.

Ларри. О чем им скорбеть?

Бродбент. Я догадался, Ларри. Я прочитал это на их лицах. Ирландия забыла смех с того дня, как все ее надежды были похоронены в могиле Гладстона[36].

Ларри. О господи, ну как говорить с таким человеком! Да перестаньте же острить хоть на одну минуту.

Бродбент (поражен). Острить? Я?

Ларри. Да, вы. Вы сказали, что у ирландцев отсутствует чувство юмора. Так вот, если вы поедете через весь Роскулен в автомобиле и потащите с собой свинью Хаффигана, так оно не будет отсутствовать. Вот. Я вас предупредил.

Бродбент (жизнерадостно). И отлично! Я сам больше всех буду веселиться. (Кричит во весь голос.) Эй, Патси Фарел, где же вы?

Патси (появляется из боскета). Здесь, ваша милость.

Бродбент. Скорей тащите сюда свинью и сажайте ее в автомобиль. Мы ее отвезем к мистеру Хаффигану. (Хлопает Патси по плечу с такой силой, что тот, спотыкаясь, вылетает в калитку; Бродбент, сияя, идет за ним.) Ну, живо! Эх вы, меланхолик! Вот я вам покажу, как надо проводить избирательную кампанию в Ирландии!

Патси (глубокомысленно). А ну как свинья да ухватится за ручку машины!.. (Обуреваемый мрачными предчувствиями, качает головой и не спеша направляется к хлеву.)

Действие четвертое

Гостиная в доме Корни Дойла. Застекленная до половины дверь ведет в сад. Слева, прямо против двери и окон, находится камин; архитектор, строивший дом, по-видимому, не боялся сквозняков. Посреди комнаты стоит стол, внесенный из сада; за столом, занимая центральную позицию, сидит Киган; кроме него, в комнате еще много народу. Нора сидит спиной к камину, слева от Кигана, и играет с ним в триктрак; доска для триктрака помещается между ними, на углу стола. Немного дальше, против камина, сидит тетушка Джуди, поставив ноги на каминную решетку, и вяжет. Справа от Кигана и ближе к переднему плану Барни Доран присел на край стола; между ним и открытой дверью столпились его приятели, человек шесть мужчин; за дверью виднеются еще другие. Подальше, в углу, стоит набитый конским волосом диванчик из красного дерева, служащий постелью Бродбенту. У стены, сзади Кигана, виден буфет из красного дерева. Рядом с камином, позади тетушки Джуди, дверь во внутренние комнаты. Вдоль задней стены два стула, по одному с каждой стороны буфета. На том, что ближе к внутренней двери, лежит шляпа Кигана; рядом его трость, прислоненная к столу. Поближе к двери в сад, тоже у стены, стоит еще стул. Эмоциональная атмосфера весьма различна в разных углах комнаты. Киган необыкновенно мрачен; трудно допустить, чтобы суровость, отражающаяся на его лице, была вызвана игрой в триктрак. Тетушка Джуди мирно вяжет. Нора старается не замечать Дорана и сосредоточить все свое внимание на игре. Доран, наоборот, весь трясется от хохота; ему вторят его друзья. Они еле стоят на ногах, валятся на стулья, прислоняются к стенам, вскрикивают, взвизгивают, плачут от смеха.

Тетушка Джуди (пользуясь минутой затишья). Да тише вы! Ну чему тут смеяться!

Барни. А ногу засунула в рулевое колесо… (Не может говорить; остальные падают со смеху.)

Тетушка Джуди. Постыдились бы вы, право! Словно малые дети. Нора, хлопни его по спине, а то он задохнется.

Доран (глаза у него обратились в щелки, он обессилел от смеха). Остановились на углу, напротив Дулана, и тут он говорит: «Друзья, говорит, я хочу прокатить этого джентльмена — вашего главного налогоплательщика».

Тетушка Джуди. Это что значит?

Доран. Это в Англии так свинью называют. Шутка у них такая.

Тетушка Джуди. Не мастера же они шутить, если лучше не могли придумать.

Доран (его снова одолевает смех). И тогда…

Тетушка Джуди. Барни! Да не начинай ты опять все сначала! И не хохочи ты так, ради бога!

Нора. Вы уже три раза это рассказывали, мистер Доран.

Доран. Ну если я не могу! Как вспомню, так и…

Тетушка Джуди. Так ты не вспоминай, голубчик.

Доран. Ну ладно, уселись. Патси на заднем сиденье, и свинью в ногах посадил, наш бравый англичанин на переднем, там, где у него всякие ручки, а Ларри на дороге стоит, заводит им машину, накручивает. И только она зафыркала, а свинья вдруг как взовьется, чуть из шкуры не выскочила, и кольцом, что у нее в пятачок продето, как хватит Патси по носу — в кровь расквасила.

Взрыв хохота; Киган гневно смотрит на смеющихся.

Бродбент и моргнуть не успел, а свинья ему на плечи, а потом к нему на колени… И тут она показала, что она не простая свинья, а образованная; видно, Корни ее хорошо воспитывал. Она сейчас же правым копытцем раз! — и включила четвертую скорость, точь-в-точь как на автомобильных гонках.

Нора. А Ларри стоял перед самой машиной! Право, это совсем не смешно, мистер Доран.

Доран. Что вы, мисс Рейли! Ларри одним прыжком отлетел на шесть ярдов. Он бы и на семь отлетел, да его Дуланова бабушка в передник поймала, правда, сама того не желая.

Всеобщее ликование.

Тетушка Джуди. Как не стыдно, Барни! Бедная старуха! Она ведь уже раз покалечилась, когда с лестницы упала. Сколько потом мучилась поясницей.

Доран. А теперь будет мучиться чем пониже. Ларри ее словно кеглю опрокинул — так и села!

Эта типично ирландская шутка в духе Рабле вызывает общий восторг.

Нора. Хорошо еще, что насмерть не убился.

Доран. По правде сказать, о Ларри в ту минуту никто не думал. Не до того было, когда наша свинка пустила машину по главной улице со скоростью шестьдесят миль в час. Да еще в базарный день! А Бродбент что мог сделать — со свиньей на коленях? Давай нажимать ножной тормоз; но свинячий хвост попал как раз под педаль: он думает, что тормозит, а на самом деле только ей хвост зажимает; и что ни больше он жмет, то она больше орет и еще быстрей гонит машину.

Тетушка Джуди. Почему он не выкинул свинью из автомобиля?

Доран. Да он и шевельнуться не мог, так она его притиснула. Сзади спинка сиденья, а спереди это самое колесо на палке, а сверху свинья — ну-ка, повернись!

Тетушка Джуди. Господи помилуй!

Нора. Не понимаю, как вы можете смеяться. Вы понимаете, мистер Киган?

Киган (мрачно). Отчего бы и нет? Ведь тут налицо опасность, страданье, гибель. Что же еще нам нужно для веселья? Продолжай, Барни. Ты еще не все выжал из этой истории. Расскажи еще раз, как нашего брата разорвало в клочки.

Доран (в недоумении). Чьего брата?

Киган. Моего.

Нора. Это он про свинью, мистер Доран. Вы ведь знаете его манеру.

Доран (с честью выходит из положения). Мне очень жаль вашего брата, мистер Киган, но я вам одно могу посоветовать: велите поджарить малую его толику себе на завтрак, с парой яичек. Его, видите ли, погубило честолюбие. Мало ему было, что он с заднего сиденья перескочил на переднее, так он еще дальше вперед кинулся, прямо на дорогу. Ну и…

Киган. И все засмеялись!

Нора. Боже мой! Хоть этого не описывайте, мистер Доран.

Доран. А там уж не осталось, чего описывать, подобрать только — да на кухню.

Тетушка Джуди. Почему же мистер Бродбент не остановил машину, когда свинья выпрыгнула?

Доран. Остановишь ее, как же! Легче бешеного быка остановить. Сперва она ринулась в посудную лавку Молли Райян и устроила фейерверк из посуды, а потом завернула на скотный рынок и выворотила футов десять забора! (С восторгом.) Ух, прямо камня на камне не оставила! Рынок весь полетел к чертям собачьим!

Нора встает, шокированная такими выражениями.

Киган (возмущенно). Сэр!

Доран (поспешно). Простите, мисс Рейли, простите, мистер Киган, ради бога. Молчу! Больше не скажу ни слова.

Нора. Удивляюсь вам, мистер Доран. (Снова садится.)

Доран (задумчиво). А везет этому англичанину, ну прямо диву даешься! Когда мы его подобрали, на нем даже царапинки не было, только что платье свинья попортила. Патси себе два пальца вывихнул; ну, кузнец ему тут же вправил. Ох, и кавардак же был! Молли вопит: «Посуда, моя посуда!», Матт орет: «Свинья, моя свинья!», полисмен прибежал, номер записывает, а прочие все со смеху по земле катаются.

Киган (страстно). Это ад! Да, это ад. Нигде больше люди не могли бы в таком событии найти повод для веселья.

Корнелий торопливо входит из сада, расталкивая стоящих на пороге.

Корнелий. Тише вы! Он идет. (Кладет шляпу на буфет и, отойдя к камину, прислоняется к нему спиной.)

Тетушка Джуди. Ну, теперь ведите себя прилично.

Все умолкают, у всех становятся постные, торжественные, сострадательные лица. Входит Бродбент. Его автомобильный костюм изорван и перепачкан, но сам он исполнен важности и собственного достоинства. Он подходит к тому концу стола, который ближе к двери, а Ларри, пришедший вместе с ним, швыряет свое автомобильное пальто на диван и садится, приготовившись наблюдать дальнейшее развитие событий.

Бродбент (с достоинством снимает кожаную фуражку и кладет ее на стол). Надеюсь, вы не беспокоились обо мне?

Тетушка Джуди. Как же не беспокоиться, мистер Бродбент! Ведь это чудо, что вас насмерть не убило.

Доран. Не убило! Чудо, что ему косточки все до одной не переломало. Как только вы уцелели? Вот не думал, что так обрадуюсь, когда опять вас увижу живым и здоровым. И каждый то же самое скажет.

Сочувственный ропот.

Пойдем к Дулану, пропустим по стаканчику — запить ваши волнения.

Бродбент. Вы очень добры, но волнения мои давно прошли.

Доран (весело). Ничего, все равно пойдем, вы нам расскажете все за кружкой.

Бродбент. Разрешите мне высказать вам, друзья мои, как глубоко я тронут вниманием, которым вы меня окружили после этого несчастного случая. Я готов сказать — хорошо, что он произошел, ибо он помог мне вполне оценить всю доброту и отзывчивость ирландской натуры

Голоса.

Ну, а как же иначе!

Это же понятно!

Ведь вас чуть не убило!

Один из молодых людей, не в силах больше сдерживаться выбегает из комнаты. У Барни совершенно каменное лицо.

Бродбент. Я могу только сказать, что с удовольствием бы выпил за здоровье каждого из вас.

Доран. Так пойдем и выпьем.

Бродбент (с необыкновенной торжественностью). Нет. Я абсолютный трезвенник.

Тетушка Джуди (недоверчиво). С каких это пор?

Бродбент. С сегодняшнего утра, мисс Дойл. Я получил урок (многозначительно взглядывает на Нору), которого не забуду. Возможно, что абсолютное воздержание уже спасло мне жизнь; я сам был изумлен спокойствием моих нервов, когда сегодня смерть заглянула мне в лицо. Итак, вы извините меня. (Приготовляется произнести речь.) Джентльмены! Я надеюсь, что испытание, через которое мы сегодня все прошли, — ибо я хорошо понимаю, что стоявшим на улице угрожала не меньшая опасность, чем тем, кто находился в машине, — послужит к созданию между нами еще более тесной и прочной связи. Мы пережили бурный день: ценное и ни в чем не повинное животное лишилось жизни; общественное сооружение было разрушено; пожилая и немощная особа пострадала от столкновения, за которое я несу личную ответственность, хотя, к несчастью, мой друг мистер Лоуренс Дойл принял на себя первые проявления ее вполне законного гнева. Я глубоко скорблю о тяжелых повреждениях пальцев, полученных мистером Патриком Фарелом; я уже позаботился о том, чтобы он не потерпел по крайней мере денежного ущерба.

Ропот одобрения по поводу его щедрости; голос: «Вы настоящий джентльмен, сэр!»

Я рад отметить, что Патси перенес все это как истый ирландец и, далекий от проявления каких-либо злых чувств, выразил готовность переломать себе все остальные пальцы на тех же условиях.

Сдержанные аплодисменты и возглас: «Молодчина, Патси!»

Джентльмены! С первой же минуты моего пребывания в Ирландии я почувствовал себя здесь как дома.

Растущее волнение среди слушателей.

Я увидел, что в груди каждого ирландца живет тот дух свободы…

Веселый голос: «Правильно! В самую точку!»

…то инстинктивное недоверие к правительству…

Негромкий голос, истово: «Дай вам бог, сэр!»

…та любовь к независимости…

Вызывающий голос: «Вот именно! Независимость!»

…то пламенное сочувствие всем угнетенным нациям за рубежом…

Грозный ропот, нарастание патриотического гнева.

…и та решимость грудью отстаивать права каждого у себя на родине — все те чувства, которые почти совершенно угасли у нас в Англии. Будь это дозволено законом, я немедленно принял бы ирландское гражданство! И если я пройду в парламент в качестве ирландского депутата, первое, что я намерен сделать, — это провести закон, который давал бы возможность каждому британцу осуществить такое желание. Я уверен, что большинство членов либеральной партии не замедлит ею воспользоваться.

Минутное сомнение среди слушателей.

Я в этом уверен.

Бурное одобрение.

Джентльмены, я кончил.

Крики: «Продолжайте!»

Нет. Я еще не имею права выступать перед вами на политические темы; и мы не должны злоупотреблять столь радушным, поистине ирландским гостеприимством мисс Дойл и обращать ее гостиную в залу митинга.

Доран (энергично). Трижды «ура» Тому Бродбенту, будущему депутату от Роскулена!

Тетушка Джуди (размахивая недовязанным чулком). Гип, гип, ура!

Оглушительное «ура». Слушатели кричат с тем большим жаром, что для наиболее смешливых из них крик сейчас единственное средство предотвратить апоплексический удар.

Бродбент. Благодарю вас от всего сердца, друзья мои.

Нора (шепотом, Дорану). Уведите их, мистер Доран.

Доран кивает.

Доран. Ну, прощайте, мистер Бродбент. Вы не пожалеете о том дне, когда поехали кататься с Хаффигановой свиньей.

Они пожимают друг другу руки.

Прощайте, мисс Дойл.

Всеобщие рукопожатия. Бродбент каждому с жаром трясет руку. Он выходит в сад проводить их, и через открытую дверь слышен его голос, вкладывающий в прощальные приветствия все оттенки любезности, известные в практике парламентских кандидатов. В гостиной остаются Нора, тетушка Джуди, Киган, Ларри и Корнелий. Ларри идет к двери и смотрит на происходящее в саду.

Нора. Стыдно так его дурачить. Он во сто раз лучше, чем Барни Доран.

Корнелий. Пропащее теперь дело с его кандидатурой. Засмеют его так, что рад будет ноги унести из города.

Ларри (быстро обернувшись). О нет, даже не подумает. Он не ирландец. Он не поймет, что над ним смеются; и пока они будут смеяться, он пройдет в парламент.

Корнелий. Да ведь людям рот не заткнешь — все про это узнают.

Ларри. А он и не станет затыкать. Он сам будет всем рассказывать, как о таком событии в истории Англии и Ирландии, в котором явно виден перст божий.

Тетушка Джуди. Ну не станет же он разыгрывать из себя такого дурака!

Ларри. А вы уверены, что он такой уж дурак, тетушка Джуди? Допустим, что вы имели бы право голоса. За кого бы вы стали голосовать? За того, кто изложил эту историю так, как это сделал Барни Доран, или за того, кто это сделал, как Бродбент?

Тетушка Джуди. Я бы вообще за мужчину не стала голосовать. Что нам нужно в парламенте, так это несколько женщин, чтобы там поменьше болтали вздору.

Бродбент (шумно входит в комнату, снимает свое изорванное пальто и кладет его на диван). Ну, слава богу, с этим покончено. Простите, пожалуйста, мисс Дойл, что мне пришлось произнести эту маленькую речь. Им это нравится. Во время предвыборной кампании ничем нельзя пренебрегать.

Ларри берет стул, стоящий у двери, ставит его поближе к столу и садится на него верхом, положив локти на спинку.

Тетушка Джуди. Я и не знала, что вы такой оратор, мистер Бродбент.

Бродбент. О, это не хитро — нужна только сноровка. Научиться недолго. А их это подогревает.

Тетушка Джуди. Да! Я и забыла. Вы ведь незнакомы с мистером Киганом. Позвольте вас познакомить.

Бродбент (радушно пожимает руку Кигану). Очень рад, мистер Киган. Я уже столько слышал о вас, хотя до сих пор не имел счастья пожать вам руку. Разрешите спросить — ваше мнение для меня особенно ценно, — каковы, по-вашему, мои шансы на избрание?

Киган (холодно). Ваши шансы превосходны, сэр. Вы пройдете в парламент.

Бродбент (очень обрадован). Да, мне тоже кажется. Я надеюсь. (Впадает в сомнение.) А вы действительно так думаете? Вы уверены, что это беспристрастное суждение? Быть может, в вас говорит преданность великим принципам нашей партии?

Киган. Я не питаю никакой преданности к вашей партии, сэр. Вы пройдете в парламент, ибо вам этого очень хочется, — настолько, что вы согласны проделать все то, что требуется, дабы заставить людей голосовать за вас. Именно таким способом обычно и проходят в это фантастическое учреждение.

Бродбент (повержен в недоумение). Д-да. (Пауза.) В самом деле. (Пауза.) Гм. Да. (Самоуверенность возвращается к нему.) Я думаю, они будут голосовать за меня. А? Что?

Тетушка Джуди. Да почему бы и нет? Вы только посмотрите, за кого иной раз голосуют!

Бродбент (подбодренный). Это верно. Это совершенно верно. Когда я вижу болтунов, и вымогателей, и шарлатанов, и дураков, и невежд, которые развращают народные массы своими деньгами или забивают им голову пустозвонными фразами, я невольно прихожу к мысли, что честный, прямодушный англичанин, который обращался бы к здравому смыслу граждан и стоял на твердой почве принципов и общественного долга, непременно должен завоевать доверие представителей всех классов.

Киган (сдержанно). Сэр, раньше, когда я был еще очень молод и неопытен, я бы, пожалуй, назвал вас лицемером.

Бродбент (краснея). Лицемером!

Нора (поспешно). Я уверена, мистер Киган, что вы сами этого не думаете.

Бродбент (горячо). Благодарю вас, мисс Рейли. Благодарю вас.

Корнелий (мрачно). Заниматься политикой да чтобы никогда не слукавить, — где же это видано?

Бродбент (натянуто). Надеюсь, что ни в моих словах, ни в поступках не найдется ничего такого, что могло бы вызвать подобное замечание, мистер Дойл. Больше всего на свете я ненавижу лицемерие, и вся моя деятельность на общественной арене служит тому подтверждением. Я скорее готов быть непоследовательным, чем неискренним.

Киган. Не обижайтесь на меня, сэр. Я знаю, что вы вполне искренни. В священном писании есть текст, который, если мне не изменяет моя стариковская память, гласит так: пусть правая половина твоего мозга не ведает, что творит левая. В Оксфорде меня учили, что именно в этом секрет успеха англичан и в этом мире, и в будущем.

Бродбент. В тексте говорится о правой и левой руке, мистер Киган. Меня, по правде сказать, удивляет, что вы, католик, черпаете цитаты из столь протестантского источника, как Библия. Но уж тогда по крайней мере следовало бы цитировать точно.

Ларри. Том, вы, при самых лучших намерениях, строите из себя дурака. Вы не улавливаете своеобразного юмора мистера Кигана.

Бродбент (благодушие тотчас возвращается к нему). Ах, так это только ваш очаровательный ирландский юмор, мистер Киган? Конечно, конечно. Как глупо с моей стороны. Простите. (Добродушно похлопывает его по плечу.) Что поделаешь, туповат Джон Булль. А кроме того, слышать, как тебя называют лицемером, — такую штуку трудно сразу переварить.

Киган. Примите также во внимание, что я помешан.

Нора. Ах, не надо так говорить, мистер Киган.

Бродбент (тоном утешения). Что вы, что вы, мистер Киган. Немножко ирландской чудаковатости, вот и все, правда?

Ларри. Вы в самом деле помешаны, мистер Киган?

Тетушка Джуди (шокирована). Ларри, ну можно ли такое спрашивать?

Ларри. Мистер Киган не обидится. (Кигану.) Скажите, что это за история о чернокожем, которого вы будто бы исповедовали на смертном одре?

Киган. А что вы слышали?

Ларри. Мне рассказывали, что, когда дьявол пришел за душой чернокожего язычника, он снял вам голову и трижды ее повернул, а потом приставил обратно. С тех пор голова у вас не в порядке.

Нора (укоризненно). Ларри!

Киган (невозмутимо). Это не совсем точно. (Становится серьезным; видно, готовится сказать что-то значительное.)

Все невольно прислушиваются.

Мне сказали, что неподалеку умирает черный человек и никто не хочет к нему подойти — все боятся. Когда я туда пошел, оказалось, что это старик индус, и он поведал мне повесть о незаслуженных обидах, жестоких неудачах, неумолимых ударах судьбы — одну из тех повестей, от которых привычные слова утешения застывают на устах священника. Но этот человек не жаловался на свои невзгоды. Он считал, что это возмездие за грехи, совершенные им в предыдущей жизни. И, не услышав от меня ни слова утешения, он умер с такой ясностью и спокойствием духа, какие я редко видел даже у христиан, получавших от меня все потребные напутствия. А я остался сидеть у его изголовья, и тогда мне открылась тайна этого мира.

Бродбент. Блестящее доказательство того, какой свободой вероисповедания пользуются индийские подданные Британской империи.

Ларри. Без сомнения. Но можно нам узнать, в чем заключается тайна этого мира?

Киган. Совершенно очевидно, что наш мир — это место скорби и терзаний, место, где процветает глупец, а мудрого преследуют и ненавидят; место, где мужчины и женщины мучают друг друга во имя любви; где детей гнетут и истязают во имя воспитания и родительского долга; где слабых телом отравляют и увечат во имя исцеления, а слабых духом подвергают ужасной пытке лишения свободы — не на часы, а на годы — во имя правосудия. Это место, где люди согласны на самый тяжелый труд, лишь бы спастись от невыносимой скуки своих развлечений; где дела милосердия творятся руками наемников ради искупления душ развратников и тунеядцев. Моя религия учит, что на свете есть только одно такое место ужаса и страданья — это ад. А стало быть, наша земля и есть ад, и мы, как мне это открыл старик индус, — а может быть, он был послан свыше, чтобы мне это открыть, — мы находимся здесь, дабы искупить грехи, совершенные нами в предыдущей жизни.

Тетушка Джуди (испуганно). Господи помилуй, даже слушать страшно!

Корнелий (вздыхая). Чудной этот наш мир, уж это верно.

Бродбент. Это очень остроумная идея, мистер Киган, прямо блестящая; я бы ни за что не додумался. Но мне кажется — если вы разрешите мне сказать, вы не учитываете тот факт, что из описанных вами зол некоторые совершенно необходимы для защиты общества, а другие находят поощрение лишь тогда, когда у власти стоят консерваторы.

Ларри. Вы сами, наверно, были консерватором в предыдущей жизни; вот за что вы сюда попали.

Бродбент (убежденно). Нет, Ларри, никогда. Никогда! Но, оставляя в стороне политику, я нахожу, что наш мир не так уж плох, даже совсем уютное местечко.

Киган (глядя на него с кротким удивлением). Он вас удовлетворяет?

Бродбент. Если не предъявлять к нему неразумных требований, то вполне. Я не вижу в нем таких зол — кроме, конечно, связанных с самым естеством жизни, — которых нельзя было бы устранить при помощи свободы самоуправления и английских политических учреждений. Я говорю так не потому, что я англичанин, а потому, что мне это подсказывает здравый смысл.

Киган. Вы чувствуете себя здесь дома, да?

Бродбент. Конечно. А вы разве нет?

Киган (из самой глубины души). Нет.

Бродбент (победоносно). Попробуйте фосфорные пилюли Я всегда принимаю их при умственном переутомлении. Хотите, я вам дам адрес, где их достать, на Оксфорд-стрит?

Киган (сдержанно, вставая). Мисс Дойл, меня опять одолевает бродячее настроение. Вы не обидитесь, если я уйду?

Тетушка Джуди. Да пожалуйста; ведь сказано раз навсегда: приходите и уходите, когда вам вздумается.

Киган. Мы окончим партию как-нибудь в другой раз, мисс Рейли. (Берет свою палку и шляпу.)

Нора. Нет. Я с вами больше не буду играть. (Смешивает фигуры на доске.) Я была слишком дурной в предыдущей жизни, чтобы играть с таким хорошим человеком, как вы.

Тетушка Джуди (шепчет ей). Не надо об этом, дитя. Не напоминай ему.

Киган (Норе). Когда я смотрю на вас, я начинаю думать, что, пожалуй, Ирландия всего только чистилище. (Направляется к стеклянной двери.)

Нора. Да ну вас!

Бродбент (шепотом, Корнелию). Он имеет право голоса?

Корнелий (кивает). О да. И еще пропасть народу будет голосовать так, как он скажет.

Киган (с мягкой серьезностью). Прощайте, мистер Бродбент. Вы заставили меня призадуматься. Благодарю вас.

Бродбент (страшно доволен; спешит к нему, чтобы пожать ему руку). Нет, правда? Общение с английскими идеями стимулирует мысль, да?

Киган. Мне никогда не прискучит вас слушать, сэр.

Бродбент (из скромности протестуя). Ну что вы!

Киган. Уверяю вас. Вы в высшей степени интересный человек. (Уходит.)

Бродбент (в восторге). Какой приятный старик! Сколько здравого смысла, какая широта суждений — даром что священник. Кстати, мне, пожалуй, надо помыться. (Забирает пальто и фуражку и уходит во внутреннюю дверь.)

Нора возвращается на свое место у стола и складывает доску для триктрака.

Тетушка Джуди. Киган сегодня совсем чудной. Видно, опять на него нашло.

Корнелий (расстроен, с горечью). Он, может, и прав. Скверно что-то жить на свете. Все вкривь и вкось идет. (Ларри.) Что ты за дурак такой, зачем позволил ему перебить у тебя место в парламенте?

Ларри (взглянув на Нору). Он не только это у меня перебьет, раньше чем с нами покончит.

Корнелий. И зачем он только сюда явился, чтоб ему пропасть! А как ты думаешь, Ларри, даст он мне фунтов триста под заклад фермы? У меня сейчас туго с деньгами. И почему бы мне ее не заложить, раз она теперь моя собственная?

Ларри. Хочешь, я тебе дам триста фунтов?

Корнелий. Нет, нет. Я не для того сказал. После меня все тебе останется; но когда я буду умирать, мне будет приятней думать, что ферма была целиком моя, а не вроде как уже наполовину твоя. Я готов побожиться, что Барни Доран уже нацелился попросить у Бродбента пятьсот фунтов под заклад мельницы; ему новое колесо нужно, старое-то чуть держится. А Хаффиган спит и видит, как бы прибрать к рукам соседний участок — знаешь, тот, дулановский. И чтоб его купить, придется ему заложить свой. Так что же мне-то зевать? Бродбент даст? Как ты думаешь?

Ларри. Нисколько в этом не сомневаюсь.

Корнелий. Он такой покладистый? Так, может, он и пятьсот даст?

Ларри. Он даст больше, чем ты сможешь когда-либо за нее выручить, так что, ради бога, будь осторожен.

Корнелий (рассудительно). Ладно, ладно, сынок, я буду держать ухо востро. Пойду в контору. (Уходит через внутреннюю дверь — по-видимому, для того, чтобы обдумать свой будущий разговор с Бродбентом.)

Тетушка Джуди (возмущенно). Ну скажи, пожалуйста, ведь земельным агентом был, кажется, довольно насмотрелся, к чему это приводит, а теперь сам вздумал деньги занимать! (Встает.) Вот я ему сейчас займу, будет помнить! (Кладет недовязанный чулок на стол и выходит вслед за Корнелием с угрожающим видом, который не сулит ему ничего доброго.)

Ларри и Нора в первый раз после его приезда остаются вдвоем. Она взглядывает на него с улыбкой, но улыбка гаснет, когда Нора замечает, что он равнодушно покачивается на стуле и размышляет о чем-то, — но явно не о ней, — сложив губы так, словно намеревается засвистать. Со вздохом она берет чулок тетушки Джуди и делает вид, будто вяжет.

Нора. Тебе, наверно, это не показалось очень долгим?

Ларри (вздрагивает). А? Что не показалось?

Нора. Да вот эти восемнадцать лет, что мы не виделись.

Ларри. Ах, это-то. Нет. Словно одна неделя прошла. Я был так занят, некогда было думать.

Нора. А мне больше нечего было делать, как только думать.

Ларри. Это очень плохо. Почему же ты не бросила все? Почему не уехала отсюда?

Нора. Никто не прислал за мной и никуда меня не позвал. Должно быть, поэтому.

Ларри. Да. Человек готов всю жизнь просидеть в своем углу, если не вмешается какая-нибудь посторонняя сила и не сорвет его с места. (Зевает. Нора быстро взглядывает на него; тогда он решительно встает, словно проснувшись и вспомнив, что ему полагается быть любезным.) Как тебе жилось все это время?

Нора. Спасибо, очень хорошо.

Ларри. Приятно слышать. (Внезапно обнаруживает, что больше ему нечего сказать, и в смущении принимается бродить по комнате, напевая себе что-то под нос.)

Нора (борясь со слезами). Больше ты мне ничего не скажешь, Ларри?

Ларри. Да что же говорить? Мы ведь так хорошо знаем друг друга.

Нора (несколько утешенная). Да, правда.

Ларри не отвечает.

Удивляюсь, что ты вообще приехал.

Ларри. Не мог иначе.

Нора нежно смотрит на него.

Том меня заставил.

Нора быстро опускает глаза, чтобы скрыть боль от этого нового удара.

(Насвистывает следующий такт той же мелодии, затем опять заговаривает.) У меня был какой-то страх перед этой поездкой. Мне казалось, что это принесет мне несчастье. А вот я здесь, и ничего не случилось.

Нора. Тебе тут, наверно, скучно?

Ларри. Нет, ничего. Приятно все-таки бродить по старым местам, вспоминать и грезить о былом.

Нора (с надеждой). Так ты все-таки помнишь старые места?

Ларри. Конечно. С ними столько связано мыслей.

Нора (теперь уже не сомневаясь, что эти мысли касаются ее). О да!

Ларри. Да. Я очень хорошо помню свои излюбленные местечки, где я, бывало, сидел и думал обо всех тех странах, куда я поеду, когда удеру из Ирландии. Об Америке и Лондоне, а иногда еще о Риме и Востоке.

Нора (глубоко оскорбленная). Это все, о чем ты тогда думал?

Ларри. Дорогая моя Нора, о чем же еще было здесь думать? Разве только иной раз на закате случалось, что впадешь в сентиментальное настроение, ну, тогда начинаешь называть Ирландию — Эрин[37] и воображать, будто тебя обступают тени прошлого и прочее тому подобное. (Насвистывает: «Помни, зеленый Эрин».)

Нора. Ты получил мое письмо, что я тебе послала в прошлом феврале?

Ларри. Получил. И, честное слово, я все собирался ответить. Но ни минуты не было свободной; и я знал, что ты не обидишься. Видишь, я всегда боюсь, что, если я стану писать о своих делах, о которых ты ничего не знаешь, и о людях, которых ты никогда не видала, тебе будет скучно. А больше о чем же мне писать? Я начинал письмо, а потом рвал его. Дело все в том, Нора, что у нас — как бы мы ни были друг к другу привязаны — в сущности, очень мало общего, то есть такого, о чем можно писать в письме; поэтому переписка иной раз превращается в тяжелый труд.

Нора. Трудно мне было что-нибудь знать о тебе и о твоих делах, раз ты мне ничего не рассказывал.

Ларри (раздраженно). Нора, мужчина не может описывать каждый свой день; он слишком устает от того, что его прожил.

Нора. Я тебя не виню.

Ларри (смотрит на нее с участием). Ты как будто неважно себя чувствуешь? (Подходя ближе, нежно и заботливо.) У тебя случайно нет невралгии?

Нора. Нет.

Ларри (успокоенный). А у меня бывает, когда немного раскисну. (Рассеянно, опять принимаясь бродить по комнате.) Да, так-то. (Смотрит через открытую дверь на ирландский пейзаж и, сам того не замечая, начинает с большим выражением напевать арию из оффенбаховского «Виттингтона»[38].)

Пусть вечно здесь сияет лето И лист не падает с ветвей, — Нет лучше Англии на свете… О ветер северных морей!

Нора, слушая его пенье, вначале настраивается на сентиментальный лад; но чувства, выраженные в последних двух строчках, так удивляют ее, что она роняет вязанье на колени и смотрит на Ларри во все глаза. Он продолжает петь, но мелодия переходит в слишком высокий для его голоса регистр, и тогда он начинает высвистывать «Помни, зеленый Эрин».

Боюсь, что я надоел тебе, Нора, хотя ты слишком добра и сама, конечно, этого не скажешь.

Нора. Тебя уже тянет обратно в Англию?

Ларри. Вовсе нет. Ни капельки.

Нора. В таком случае странно, что ты поешь такую песню.

Ларри. Ах, песню! Ну, это ровно ничего не значит. Ее сочинил немецкий еврей; английский патриотизм по большей части такого происхождения. Не обращай на меня внимания, дорогая. И пожалуйста, скажи, когда я тебе наскучу.

Нора (горько). Роскулен не такое уж веселое место, чтобы ты мог мне наскучить при первом же разговоре после восемнадцати лет разлуки, хоть ты и мало что нашел мне сказать.

Ларри. Восемнадцать лет! Это чертовски долго, Нора. Будь это восемнадцать минут или даже восемнадцать месяцев, нить не успела бы порваться и мы бы сейчас болтали, как две сороки. А так я просто не нахожу, что сказать; да и ты тоже.

Нора. Я… (Слезы душат ее, но она изо всех сил старается этого не показать.)

Ларри (совершенно не сознавая своей жестокости). Через недельку-другую мы опять станем старыми друзьями. А пока что похоже, что тебе от меня мало радости, и лучше я удалюсь. Скажи Тому, что я пошел на холмы прогуляться.

Нора. Ты, видно, очень привязан к Тому, как ты его зовешь.

Ларри (тотчас меняет тон; очень серьезно). Да, я очень привязан к Тому.

Нора. Так иди к нему, пожалуйста. Я тебя не держу.

Ларри. Я понимаю, что мой уход будет для тебя облегчением. Не очень-то удачная вышла встреча после восемнадцати лет, а? Ну, ничего! Такие чувствительные встречи всегда неудачны. А теперь по крайней мере самое неприятное уже позади. (Уходит через дверь в сад.)

Нора, оставшись одна, мгновение борется с собой, потом, упав лицом на стол, разражается рыданиями. Рыдания сотрясают ее с такой силой, что на время она перестает что-либо слышать и замечает, что она не одна, лишь тогда, когда оказывается в объятиях Бродбента, который появился из внутренней двери, тщательно вымытый и причесанный. При виде ее слез Бродбента охватывают сперва удивление и жалость, а затем волнение, столь сильное, что он совершенно перестает владеть собой.

Бродбент. Мисс Рейли! Мисс Рейли! Что случилось? Не плачьте. Я не могу этого вынести. Не надо плакать. (Она делает мучительное усилие заговорить; это ей так трудно, что Бродбент порывисто восклицает.) Нет, нет, не говорите, не надо! Плачьте, сколько вам хочется, не стесняйтесь меня, доверьтесь мне. (Прижимая ее к груди, бессвязно бормочет слова утешения) Поплачьте у меня на груди; где же и плакать женщине, как не на груди у мужчины. Настоящего мужчины, настоящего друга. Ведь что за грудь, а? Широкая! Верных сорок два дюйма! Нет, нет, не смущайтесь, бросьте церемонии. Мы ведь друзья, правда? Ну, ну, ну! Ведь вам хорошо теперь, да? Удобно? Уютно?

Нора (сквозь слезы). Пустите. Где мой платок?

Бродбент (обнимая ее одной рукой, другой достает большой шелковый платок из жилетного кармана). Вот вам платок. Разрешите мне. (Вытирает ей слезы.) Ничего, что это не ваш. Ваш, наверно, крохотный. Знаю я эти батистовые платочки…

Нора (рыдая). Вовсе не батистовый… а простой бумажный…

Бродбент. Ну конечно, простой бумажный… совсем никудышный… недостойный касаться глаз моей Норы Крейны…

Нора (истерически хохочет, цепляясь за него, и старается заглушить смех, прижимаясь лицом к его ключице). Ох, не смешите меня, не смешите меня, ради бога!

Бродбент (испуган). Я не хотел, честное слово! Почему? В чем дело?

Нора. Нора Крина! Нора Крина!

Бродбент (ласково похлопывает ее по спине). Ах, ну конечно, Нора Крина. Нора акэшла…

Нора. Акушла!

Бродбент. Тьфу, проклятый язык! Нора, милочка… Моя Нора… Нора, которую я люблю…

Нора (в ней сразу заговорило чувство приличия). Вы не имеете права так со мной говорить.

Бродбент (становится необычайно серьезным и отпускает ее). Да, конечно, не имею. Я вовсе не хотел… то есть я именно хотел… но я понимаю, что это преждевременно. Я не имел права пользоваться тем, что вы сейчас взволнованы, но я сам на минуту потерял самообладание

Нора (удивленно глядя на него). Вы, должно быть, очень добрый человек, мистер Бродбент, но собой вы, как видно, совсем не владеете. (Отворачивается, охваченная стыдом.) Не больше, чем я.

Бродбент (решительно). О нет, я умею владеть собой; вы бы посмотрели, каков я, когда разойдусь; тогда у меня потрясающее самообладание… Припомните: мы с вами только один раз видались наедине, кроме сегодняшнего И в тот вечер, к моему стыду, я был в омерзительном состоянии.

Нора. Ах нет, мистер Бродбент, вы вовсе не были омерзительны.

Бродбент (неумолимо). Нет, был. Мне нет оправдания. Форменная скотина! Я произвел на вас, вероятно, самое отталкивающее впечатление.

Нора. Да право же нет. Не будем об этом говорить.

Бродбент. Я вынужден говорить, мисс Рейли; это мой долг. Я вас задержу на одну минутку. Присядьте. (С угнетающей торжественностью указывает на стул. Нора, очень удивленная, садится. Бродбент все с той же важностью ставит другой стул рядом, садится и приступает к объяснению.) Во-первых, мисс Рейли, заверяю вас, что сегодня я не пил решительно ничего, содержащего алкоголь.

Нора. У вас это как-то так… не получается такой большой разницы, как у ирландца.

Бродбент. Возможно. Возможно. Я никогда не теряю власти над собой.

Нора (утешая его). Ну, сейчас вы, во всяком случае, — в полном сознании.

Бродбент (с жаром). Благодарю вас, мисс Рейли. Конечно. Теперь у нас пойдет на лад. (Понизив голос, нежно.) Нора, вчера я говорил серьезно.

Нора делает движение, словно собираясь встать.

Нет. Минуточку. Не думайте, что я требую от вас окончательного ответа сейчас, когда не прошло еще и суток с начала нашего знакомства. Я готов ждать сколько угодно, лишь бы вы подали мне надежду, что ваш ответ в конце концов не будет отрицательным.

Нора. Господи! Да ведь если я это сделаю, значит, я уже согласилась? Право, мистер Бродбент, иногда мне кажется, что у вас в голове что-то неладно. Вы иногда говорите такие смешные вещи.

Бродбент. Да, я знаю, во мне очень сильно чувство юмора, и от этого люди иногда сомневаются в серьезности моих слов. Вот почему я всегда считал, что мне следует жениться на ирландке. Она бы понимала мои шутки. Вы бы, например, их понимали, правда?

Нора (в смущении). Я, право, не знаю, мистер Бродбент…

Бродбент (успокоительно). Подождите. Я вам постепенно все открою, мисс Рейли. Выслушайте меня. Вы, вероятно, заметили, что, говоря с вами, я проявлял чрезвычайную сдержанность; я боялся оскорбить вашу деликатность слишком резким выражением своих чувств. Но теперь я чувствую, что настало время говорить, говорить прямо, говорить откровенно, говорить ясно. Мисс Рейли, вы внушили мне необыкновенно сильную привязанность. Быть может, с чисто женской интуицией вы уже догадались об этом.

Нора (встает, расстроенная). Зачем вы это говорите? Такие нелепые, бессердечные фразы?

Бродбент (тоже встает). Нелепые? Бессердечные?

Нора. Как вы не понимаете, что сказали мне то, чего ни один мужчина не должен говорить женщине, если только он не… если он не… (Ее вдруг начинают душить слезы, и она опять падает лицом на стол.) Ах, уйдите! Я ни за кого не выйду замуж. Что это приносит, кроме горя и разочарования!

Бродбент (обнаруживая самые угрожающие симптомы ярости и обиды). То есть это значит, что вы мне отказываете? Что вы меня не любите?

Нора (глядя на него в тревоге). Не принимайте этого так близко к сердцу, мистер Бр…

Бродбент (весь красный, почти задыхаясь). Не утешайте меня. Не водите меня за нос. (С детским гневом.) Я люблю вас. Я хочу, чтобы вы были моей женой. (В отчаянии.) Я не могу вас заставить. Я бессилен. Я ничего не могу. Вы не имеете права разрушать мою жизнь. Вы… (Истерическая спазма прерывает его речь.)

Нора (в испуге). Не собираетесь ли вы заплакать? Я никогда не думала, что мужчины могут плакать. Пожалуйста, не надо.

Бродбент. Я не плачу. Я-я-я… я предоставляю это вашим сентиментальным ирландцам. Вы думаете, я бесчувственный, потому что я сухой, сдержанный англичанин и не умею красно говорить о своих чувствах?

Нора. Мне кажется, вы сами не знаете, что вы за человек. Кем-кем, а бесчувственным вас не назовешь.

Бродбент (обижен). Вы сами бесчувственная! Вы такая же бессердечная, как Ларри!

Нора. А что я должна была сделать? Броситься вам на шею, как только вы сказали первое ласковое слово?

Бродбент (бьет кулаком по своей непонятливой голове). Какой же я дурак! Какая же я скотина! Ведь это только ваша ирландская застенчивость. Ну конечно! А на самом деле вы согласны? Ведь да? А? Правда? Да, да, да?

Нора. Неужто вам непонятно, что я теперь могу остаться старой девой, если предпочту эту участь, но замуж мне уже ни за кого нельзя выйти, кроме вас?

Бродбент (хватает ее и стискивает в объятиях с глубоким вздохом облегчения и торжества). Ну, слава богу! Вот и отлично! Я так и знал, что в конце концов вы тоже поймете, как это будет хорошо для нас обоих.

Нора (испытывая лишь неудобство, а отнюдь не восторг от его пылкости). Вы ужасно сильный и, право, злоупотребляете своей силой… Я совсем не о том думала, хорошо это будет для нас или нет. Когда вы меня здесь застали и я позволила вам приласкать меня и поплакала у вас на груди, я это сделала просто так — ну, потому, что была несчастна и мне так хотелось утешения! Но как же я после этого позволю другому мужчине дотронуться до меня?

Бродбент (растроган). Это очень мило с вашей стороны, Нора. В высшей степени деликатно и женственно. (Рыцарски целует ей руку.)

Нора (глядя на него вопросительно и с некоторым сомнением). А вы сами — если бы вы позволили женщине плакать у себя на груди, ведь до другой вы уже не могли бы дотронуться?

Бродбент (несколько смущенно). Конечно, я бы не должен. Мне бы не следовало. Но, по совести говоря, если мужчина — сколько-нибудь приятный мужчина, то его грудь — это крепость, которой приходится выдерживать не одну осаду. По крайней мере это так у нас, в Англии.

Нора (сухо, с раздражением). Так лучше вам жениться на англичанке.

Бродбент (морщась). Нет, нет! Англичанки, на мой вкус, слишком прозаичны, слишком материальны — просто какие-то ходячие бифштексы. Меня влечет к идеальному. А у Ларри как раз противоположный вкус. Он любит плотненьких и бойких, таких, чтобы сами шли ему навстречу. Это очень удобно: мы поэтому никогда не влюблялись в одну и ту же женщину.

Нора. Вы смеете говорить мне в глаза, что вы уже раньше были влюблены?

Бродбент. Господи! Ну конечно, был.

Нора. Я не первая ваша любовь?

Бродбент. Первая любовь — это всегда капелька сумасбродства и очень много любопытства; ни одна уважающая себя женщина на это не польстится. Нет, моя дорогая Нора, с этим я давно покончил. Любовные истории всегда кончаются ссорой. А мы не будем ссориться. Мы построим прочный семейный очаг — муж и жена, комфорт и здравый смысл, ну и, конечно, сердечная привязанность. А? (Обнимает ее уверенным жестом хозяина.)

Нора (уклоняясь, холодно). Я не хочу подбирать остатки после другой женщины.

Бродбент (не выпуская ее). Никто вас не просит, сударыня. Я еще ни одной женщине не предлагал руки.

Нора (строго). Почему же вы этого не сделали, если вы порядочный человек?

Бродбент. Видите ли, они по большей части были уже замужем… Успокойтесь. Я никому не сделал зла. А кроме того, нехорошо все валить на меня одного. Ведь у вас тоже небось были одно-два увлечения?

Нора (ощущая укор совести). Да. Я не имею права быть слишком разборчивой.

Бродбент (смиренно). Нора, я знаю, что я вас не стою. Ни один мужчина не стоит женщины, если она по-настоящему хорошая женщина.

Нора. О, я не лучше вас. Я должна вам признаться…

Бродбент. Нет, нет, только не признавайтесь; гораздо лучше без этого. Давайте, и я вам не буду ни в чем признаваться, и вы мне тоже. Полное доверие и никаких признаний — лучший способ избежать ссор.

Нора. Не думайте, что это что-нибудь такое, чего я должна стыдиться.

Бродбент. Я и не думаю.

Нора. Никого больше не было возле меня, кого бы я могла полюбить; поэтому я и оказалась такой дурочкой и вообразила, будто Ларри…

Бродбент (сразу отметает эту возможность). О, Ларри! Из этого бы все равно ничего не вышло. Вы не знаете Ларри так, как я его знаю, дорогая. Он решительно не способен радоваться жизни; он не сумел бы сделать женщину счастливой. Умен, как бес, но жизнь для него слишком низменна; он никого и ничего не любит.

Нора. В этом я убедилась.

Бродбент. Ну конечно. Нет, дорогая, поверьте мне, это счастье для вас, что вы с ним развязались. Вот! (Сгребает ее в охапку и прижимает к груди.) Здесь вам будет гораздо лучше.

Нора (привередничая, как истая ирландка). Не надо. Мне это не нравится.

Бродбент (неукротимо). Привыкнете — и понравится. Не сердитесь на меня: это непреодолимая потребность моей природы — время от времени кого-нибудь потискать. А вам это полезно — у вас от этого разовьются мускулы и фигура станет лучше.

Нора. Ну-ну! Это такие манеры у вас в Англии? Вам не стыдно говорить о таких вещах?

Бродбент (теперь он окончательно разошелся). Ни капельки! Честное слово, Нора, жизнь — великолепная штука! Пойдем погуляем, что тут сидеть в душной комнатушке. Мне здесь тесно! Я жажду простора! Идем. Ну, раз, два, три — поехали! (Подхватывает ее под руку и увлекает в сад, как ураган сухой листочек.)

В тот же вечер, попозже, на холме возле большого камня кузнечик снова наслаждается солнечным закатом. Но теперь нет ни Кигана, который развлекал бы его беседой, ни Патси Фарела, в которого он мог бы вселить страх. Он поет в одиночестве, пока на холм не поднимаются рука об руку Нора и Бродбент. Бродбент по-прежнему весел и самоуверен; Нора же, почти в слезах, отворачивается от него.

Бродбент (останавливается, вдыхая горный воздух). Ах! Прекрасный вид! Отличное местечко! Самое подходящее для отеля и спортивной площадки. Сюда мы приезжали бы играть в гольф. С пятницы до вторника, плата за билет включается в стоимость пансиона… Знаешь, Нора, я этим займусь, честное слово. (Смотрит на нее.) Что с тобой? Устала?

Нора (не в силах удержать слезы). Никогда в жизни мне не было так стыдно.

Бродбент (удивлен). Стыдно? Чего?

Нора. Боже мой! Как ты мог таскать меня по всему городу и всем говорить, что мы помолвлены, и знакомить меня с самыми последними людьми, и позволять, чтобы они пожимали мне руку, и поощрять их бесцеремонность? Не думала я дожить до такого срама — за руку здороваться с Дуланом среди бела дня на главной улице Роскулена!

Бродбент. Но, дорогая, ведь Дулан — трактирщик; в высшей степени влиятельный человек. Кстати, я его спросил, будет ли его жена завтра дома. Он сказал, что будет; так что завтра ты, пожалуйста, возьми машину и поезжай к ней с визитом.

Нора (в ужасе). Это чтобы я поехала к жене Дулана?

Бродбент. Ну да, конечно; придется съездить ко всем их женам. Надо будет достать списки избирателей. У кого нет права голоса, к тем, понятно, незачем заезжать. Ты, Нора, настоящая находка для избирательной кампании; ты тут считаешься богатой наследницей, им будет страшно лестно, что ты приедешь. Тем более что раньше ты ведь никогда до них не снисходила?

Нора (возмущенно). Никогда!

Бродбент. Нам теперь нельзя быть слишком гордыми и замкнутыми. Истинная демократичность и внимание ко всем избирателям без различия классов! Нет, до чего мне везет, а? Я женюсь на самой очаровательной женщине во всей Ирландии, и оказывается, что ничего лучше я не мог придумать для успеха избирательной кампании.

Нора. И ты, значит, согласен, чтобы я всячески унижалась, лишь бы тебе пройти в парламент?

Бродбент (из него так и брызжет энергия). Подожди, вот увидишь, какая это зажигательная штука — выборы! Сама все сделаешь, только бы я прошел. А потом, разве тебе не приятно будет, когда люди станут говорить, что, мол, Том Бродбент всем обязан жене, она его провела в парламент! А может быть — почем знать? — и в кабинет министров, а, Нора?

Нора. Видит бог, мне не жалко денег! Но опускаться до самого простого люда…

Бродбент. Для жены депутата, Нора, нет простых людей, если только они имеют право голоса. Не огорчайся, дорогая. Тут ничего нет плохого, иначе разве я бы тебе позволил? Самые порядочные люди так делают. Все так делают.

Нора (кусая губы, смотрит вниз с холма, нисколько не убежденная и все еще расстроенная). Ну, тебе лучше знать, как там у вас делают в Англии. Только я считаю, что они невысоко себя ценят. А теперь я пойду. Сюда идут Ларри и мистер Киган, а я сейчас не могу с ними разговаривать.

Бродбент. Подожди минутку и скажи что-нибудь любезное Кигану. Говорят, он имеет не меньше влияния, чем сам отец Демпси.

Нора. Плохо ты знаешь Питера Кигана. Он меня насквозь видит, как если бы я была из стекла.

Бродбент. А ему все равно будет приятно. Ведь человека подкупает не самая лесть, а то, что ты считаешь его достойным лести. Только ты не подумай, что я когда-нибудь кому-то льстил. Никогда в жизни. Пойду ему навстречу. (Направляется вниз по тропинке, изображая на лице живую радость, как при встрече с дорогим и особенно уважаемым другом.)

Нора вытирает глаза и уже хочет уйти, как вдруг Ларри появляется на тропинке и подходит к ней.

Ларри. Нора. (Она оборачивается и молча смотрит на него. Он говорит тепло, явно ища примирения). Когда я от тебя ушел, мне тоже стало тяжело, как и тебе. Тогда я просто не знал, о чем говорить, и плел что придется, только чтобы сгладить неловкость. С тех пор я успел подумать, и теперь я знаю, что я должен был сказать. Я нарочно за этим вернулся.

Нора. Ну, так ты опоздал. Тебе мало было, что я ждала восемнадцать лет, — ты думал: пускай подождет еще денек. А вот и ошибся. Я помолвлена с твоим другом, мистером Бродбентом; а с тобой я покончила.

Ларри (наивно). Так ведь я это самое и хотел тебе посоветовать.

Нора (в невольном порыве). О, какое животное! Говорить мне это в лицо!

Ларри (раздраженно, впадая в свою самую ирландскую манеру). Нора, пойми, наконец, что я ирландец, а он англичанин. Ты ему нужна; он тебя хватает — и готово. Мне ты тоже нужна, и вот я ссорюсь с тобой и всю жизнь буду жить без тебя.

Нора. Ну и живи себе. Отправляйся обратно в Англию к своим ходячим бифштексам, которые тебе так нравятся.

Ларри (в изумлении). Нора! (Догадывается, откуда она взяла эту метафору.) Ага, он говорил с тобой обо мне. Ну ладно, все равно; мы с тобой должны быть друзьями. Я не хочу, чтобы его женитьба на тебе означала его разрыв со мной.

Нора. Он тебе дороже, чем я; дороже, чем я тебе когда-нибудь была.

Ларри (с жестокой откровенностью). Конечно, дороже. Какой смысл это скрывать? Нора Рейли очень мало что значила для меня и для всех людей на свете. Но миссис Бродбент будет значить очень много. Играй хорошо свою новую роль — и больше не будет ни одиночества, ни бесплодных сожалений, ни пустых мечтаний по вечерам возле Круглой башни. Будет реальная жизнь, и реальный труд, и реальные заботы, и реальные радости среди реальных людей — крепкая английская жизнь в Лондоне, истинном центре мира. Хлопот у тебя будет выше головы — вести хозяйство Тома, и развлекать друзей Тома, и проводить Тома в парламент; но это стоит труда.

Нора. Ты так говоришь, словно я еще должна быть ему благодарна за то, что он на мне женится.

Ларри. Я говорю то, что думаю. Ты делаешь очень выгодную партию — вот тебе мое мнение.

Нора. Скажите пожалуйста! Ну, многие найдут, что для него это тоже небезвыгодное дело.

Ларри. Если ты хочешь сказать, что в тебе он нашел неоценимое сокровище, то он и сам сейчас так думает; и ты сможешь всю жизнь поддерживать в нем это убеждение, если приложишь капельку усилий.

Нора. Я не о себе думала.

Ларри. Ты думала о своих деньгах?

Нора. Я этого не сказала.

Ларри. В Лондоне твоих денег не хватит заплатить за год кухарке.

Нора (вспылив). Если даже это правда — и в таком случае стыдно тебе, что ты посмел мне это бросить в лицо! — но если даже правда, то мои деньги все-таки дадут нам независимость; на самый худой конец мы всегда сможем вернуться сюда и жить на них. А если мне придется вести его дом, так одно я могу сделать — позаботиться, чтоб твоя нога туда не ступала. Я с тобой покончила. И лучше бы я с тобой никогда и не встречалась. Прощайте, мистер Ларри Дойл. (Поворачивается к нему спиной и уходит.)

Ларри (глядя ей вслед). Прощай! Прощай! Боже, до чего это по-ирландски! До чего же мы оба ирландцы. О Ирландия, Ирландия, Ирландия!..

Появляется Бродбент, оживленно разговаривающий с Киганом.

Бродбент. Нет ничего прибыльней, чем загородный отель и поле для гольфа; но, конечно, надо быть не только пайщиком, а чтоб и земля была ваша, и мебельные поставщики не слишком вас прижимали, и чтоб у вас у самого была деловая жилка.

Ларри. Нора пошла домой.

Бродбент (убежденно). Вы были правы, Ларри. Нору необходимо подкормить. Она слабенькая, и от этого у нее разные фантазии. Да, кстати, я вам говорил, что мы помолвлены?

Ларри. Она сама мне сказала.

Бродбент (снисходительно). Да, она сейчас этим полна, могу себе представить. Бедная Нора! Так вот, мистер Киган, я уже говорил вам. Мне теперь понятно, что тут можно сделать. Теперь мне понятно.

Киган (с вежливым полупоклоном). Английский завоеватель, сэр. Не прошло и суток, как вы приехали, а уже похитили нашу единственную богатую наследницу и обеспечили себе кресло в парламенте. А мне вы уже пообещали, что, когда я буду приходить сюда по вечерам, чтобы размышлять о моем безумии, следить, как тень от Круглой башни удлиняется в закатных лучах солнца, и бесплодно надрывать себе сердце в туманных сумерках, думая об умершем сердце и ослепшей душе острова святых, — вы утешите меня суетой загородного отеля и зрелищем детей, таскающих клюшки за туристами и тем подготовляющихся к дальнейшей своей судьбе.

Бродбент (растроганный, молча протягивает ему в качестве утешения сигару, которую Киган с улыбкой отстраняет). Вы совершенно правы, мистер Киган, вы совершенно правы. Поэзия есть во всем, даже (рассеянно заглядывает в портсигар) в самых современных и прозаических вещах; нужно только уметь ее почувствовать. (Выбирает одну сигару для себя, другую подает Ларри; тот берет ее.) Я бы не сумел, хоть убейте; но тут начинается ваша роль. (Лукаво, пробуждаясь от мечтательности и добродушно подталкивая Кигана.) А я вас немножко расшевелю. Это моя роль. А? Верно? (Очень ласково похлопывает его по плечу, отчасти любуясь им, отчасти его жалея.) Да, да, так-то! (Возвращаясь к делу.) Да, кстати, — мне кажется, тут можно устроить что-нибудь поинтересней трамвайной линии. Моторные лодки теперь все больше входят в моду. И посмотрите, какая великолепная река у вас пропадает даром.

Киган (закрывая глаза). «Молчанье, о Мойла[39], царит на твоих берегах».

Бродбент. Уверяю вас, шум мотора очень приятен для слуха.

Киган. Лишь бы он не заглушал вечерний благовест.

Бродбент (успокоительно). О нет, этого нечего бояться; колокольный звон страшно громкая штука, им можно все что угодно заглушить.

Киган. У вас на все есть ответ, сэр. Но один вопрос все-таки остается открытым: как вырвать кость из собачьей пасти?

Бродбент. То есть?..

Киган. Нельзя строить отели и разбивать площадки для гольфа в воздухе. Вам понадобится наша земля. А как вы вырвете наши акры из бульдожьей хватки Матта Хаффигана? Как вы убедите Корнелия Дойла отказаться от того, что составляет его гордость, — положения мелкого помещика? Как вы примирите мельницу Барни Дорана с вашими моторными лодками? Поможет ли вам Дулан получить разрешение на постройку отеля?

Бродбент. Мой дорогой сэр, синдикат, представителем которого я являюсь, уже сейчас владеет доброй половиной Роскулена. Дулан зависит от своих поставщиков; а его поставщики — члены синдиката. А что до фермы Хаффигана, и мельницы Дорана, и усадьбы мистера Дойла, и еще десятка других, то не пройдет и месяца, как на все это у меня будут закладные.

Киган. Но, простите, вы ведь не дадите им больше, чем стоит земля: и они смогут вовремя выплачивать проценты.

Бродбент. Ах, вы поэт, мистер Киган, а не деловой человек.

Ларри. Мы дадим им в полтора раза больше, чем стоит земля; то есть больше того, что они смогут за нее выручить.

Бродбент. Вы забываете, сэр, что с нашим капиталом, с нашими знаниями, с нашей организацией и, осмелюсь сказать, с нашими английскими деловыми навыками мы сможем выручить десять фунтов там, где Хаффиган, при всем своем трудолюбии, не выручит десяти шиллингов. А мельница Дорана — это вообще устарелая чепуха; я поставлю там турбину для электрического освещения.

Ларри. Ну какой смысл давать таким людям землю? Они слишком беспомощны, слишком бедны, слишком невежественны. Где им бороться с нами! Это все равно, что подарить герцогство бродячему трубочисту.

Бродбент. Да, мистер Киган. У этого края блестящее будущее — может быть, индустриального центра, может быть, курорта; сейчас еще трудно сказать. Но в этом будущем вашим Хаффиганам и Доранам нет места, беднягам!

Киган. А может быть, у него совсем нет никакого будущего. Вы об этом подумали?

Бродбент. О нет, этого я не боюсь. Я верю в Ирландию, мистер Киган. Глубоко верю.

Киган. А мы — нет. У нас нет веры; только пустое бахвальство и пустая спесь — и еще более пустые воспоминания и сожаленья. О да, вы имеете право считать, что если у этой страны есть будущее, то оно принадлежит вам, ибо наша вера умерла и наши сердца смирились и охладели. Остров мечтателей, которые пробуждаются от своих мечтаний в ваших тюрьмах; критиканов и трусов, которых вы покупаете и заставляете себе служить; разбойников, которые помогают вам грабить нас, чтобы потом самим разворовать то, что вы награбили.

Бродбент (его раздражает такой неделовой взгляд на вещи). Да, да. Но, знаете, то же самое можно сказать о любой стране. Суть не в этом, а в том, что на свете есть только две вещи — успех и неуспех, и два сорта людей — те, у кого есть деловая хватка, и те, у кого ее нет. И совершенно неважно, ирландцы они или англичане. Я приберу ваш городишко к рукам не потому, что я англичанин, а Хаффиган и компания — ирландцы, а потому, что они простофили, а я знаю, как взяться за дело.

Киган. А вы подумали о том, что будет с Хаффиганом?

Ларри. Э, мы ему дадим какую-нибудь работу и платить будем, наверно, больше, чем он сейчас выручает.

Бродбент (с сомнением). Вы думаете? Нет, нет. Сейчас уже становится невыгодно брать на работу людей старше сорока лет, даже в качестве чернорабочих, а это, вероятно, единственное, на что Хаффиган способен. Нет, пусть лучше уезжает в Америку или в колонии, бедный старик. Он отработал свое, это сразу видно.

Киган. Бедная, обреченная душа, с такой дьявольской хитростью запертая в невидимых стенах.

Ларри. Неважно, что будет с Хаффиганом. Он все равно скоро умрет.

Бродбент (шокирован). Ах, нет, Ларри. Не будьте таким бессердечным. Это жестоко по отношению к Хаффигану. Не будем жестоки к потерпевшим крушение.

Ларри. Э! Какое это имеет значение, где окончит свои дни дряхлый, бесполезный старик и есть ли у него миллион фунтов в банке или только койка в работном доме. Идут в счет только молодые, способные люди. Истинная трагедия Хаффигана в том, что юность его была растрачена бесплодно, что ум его остался неразвитым, что он до тех пор возился со свиньями и копался в грязи, пока сам не обратился в свинью и комок грязи, а вместо души у него остался один скверный характер, от которого нет житья ни ему самому, ни окружающим. Пусть умирает поскорей, а наше дело позаботиться о том, чтобы у нас больше не было таких, как он. Молодая Ирландия должна извлечь из этого урок, а не повод для еще новых бесплодных сожалений. Пусть ваш синдикат…

Бродбент. Ваш тоже, дружище. Вы ведь тоже, кажется, пайщик.

Ларри. Хорошо, пусть будет мой. У нашего синдиката нет совести; все ваши Хаффиганы, и Дуланы, и Дораны значат для него не больше, чем кучка китайских кули. Он использует ваши патриотические бредни и вожделения, чтобы получить над вами политический контроль в парламенте, и проделает это с таким же цинизмом, как если бы закладывал кусочек сыра в мышеловку. Он будет рассчитывать, и организовывать, и привлекать капиталы, а вы будете трудиться на него, как муравьи, и утешаться тем, что наймете на свои гроши какого-нибудь демагога или газетного писаку и он тиснет в своей газетке статью или выдержку из речи, в которой будет обличать нашу бессовестность и нашу тиранию и восхвалять ваш ирландский героизм, — то есть поступите точь-в-точь, как Хаффиган, который когда-то заплатил пенс колдунье, чтобы она навела порчу на корову Билли Байрна. И в конце концов синдикат выколотит из вас дурь и вколотит в вас немного энергии и здравого смысла.

Бродбент (теряя терпение). Ларри! Почему не говорить просто о простых вещах, без всех этих ирландских преувеличений и краснобайства? Наш синдикат — вполне респектабельная организация, в состав которой входят самые уважаемые люди с солидным общественным положением. Мы возьмем Ирландию в руки и, поставив все по-деловому, научим ирландцев деловитости и самопомощи на основе здравых либеральных принципов. Вы согласны со мной, мистер Киган?

Киган. Сэр, я готов даже голосовать за вас.

Бродбент (искренне тронутый, горячо пожимая ему руку). Вы в этом не раскаетесь, мистер Киган, даю вам слово. Сюда потекут деньги; мы повысим заработную плату, мы создадим здесь культурные учреждения — библиотеку, политехнические курсы — не дающие прав, конечно, — гимнастический зал, клуб для игры в крикет, может быть школу живописи. Я обращу Роскулен в город-сад, а Круглую башню мы отделаем и реставрируем.

Киган. И наше место пыток станет таким же чистеньким и аккуратненьким, как самое чистое и аккуратное место, какое мне известно в Ирландии, а именно — дублинская тюрьма. Что ж, пожалуй, лучше голосовать за толкового дьявола, который знает свое дело и свою цель, чем за бестолкового патриота, у которого нет ни своего дела, ни своей цели.

Бродбент (натянуто). «Дьявол» — несколько сильное выражение при данных обстоятельствах, мистер Киган.

Киган. Но не в устах человека, который верит, что наш мир — это ад. Впрочем, если это выражение вас обижает, я согласен его смягчить и назвать вас просто ослом.

Ларри бледнеет от злости.

Бродбент (краснея). Ослом?

Киган (кротко). Не принимайте это за оскорбление; ведь это говорит помешанный, который считает осла своим братом — и каким еще честным, полезным и верным братом! Осел, сэр, самое деловитое из всех животных, здравомыслящее, выносливое, дружелюбное, когда вы обращаетесь с ним как со своим ближним; упрямое лишь тогда, когда вы с ним жестоки, и комическое только в любви, которая заставляет его испускать ослиные крики, и в политике, которая побуждает его кататься на спине посреди дороги и поднимать пыль безо всякой надобности. Ведь вы не станете отрицать в себе наличие этих добродетелей и этих привычек?

Бродбент (добродушно). Боюсь, знаете ли, что все-таки стану.

Киган. Тогда, быть может, вы признаете за собой единственный ослиный порок?

Бродбент. Посмотрим. Какой это порок?

Киган. Тот, что все свои добродетели — всю свою деловитость, как вы это зовете, — он расточает на то, чтобы творить волю своих жадных хозяев, вместо того чтобы творить божью волю, скрытую в нем самом. Он очень деловит на службе Маммоне, могуч во зле, неистов в разрушении и героичен в неправедности. Но он приходит к нам травить наши луга, не подозревая, что земля, которой касаются его копыта, — святая земля. Ирландия, сэр, и в добре и во зле не похожа ни на какую другую страну под солнцем; никто не может ступать по ее земле и дышать ее воздухом — и не измениться, к добру или к худу. Она с равным совершенством производит два рода людей: святых и предателей. Ее называют островом святых; но за последние годы справедливо было бы называть ее островом предателей, ибо урожай негодяев в нашей стране — это отборное зерно в мировой жатве мерзости. Но когда-нибудь Ирландию будут ценить не по богатству ее минералов, а по доблести ее сынов; и тогда мы посмотрим.

Ларри. Мистер Киган, если вы намерены разводить сантименты на тему об Ирландии, я с вами распрощаюсь. Это мы всегда умели; а еще ловчей мы умели доказывать, что всякий, кто ирландец, тот осел. Не скажу, чтобы это было очень умно или очень вежливо. Нашему синдикату это не помешает; а молодую Ирландию заинтересует гораздо меньше, чем евангелие успеха, проповедуемое моим другом.

Бродбент. Да, успех — это главное. Деловитость, мистер Киган, как вы совершенно правильно отметили. Я нисколько не обижаюсь на ваши насмешки, но в основном Ларри прав. Мир принадлежит людям дела.

Киган (с утонченной иронией). Я получил по заслугам, джентльмены. Но поверьте, я готов отдать должное вашей деловитости и вашему синдикату. Вы оба, как я слышал, в высшей степени дельные гражданские инженеры; и не сомневаюсь, что поле для гольфа будет наглядным свидетельством ваших успехов в этом искусстве. Мистер Бродбент с большим успехом пройдет в парламент, — а этого и святой Патрик не сумел бы, будь он сейчас жив. Вы, может быть, даже вполне успешно построите отель, если найдете достаточно дельных каменщиков, плотников и слесарей, в чем я сомневаюсь. (Оставляя иронический тон и мало-помалу впадая в интонацию проповедника, обличающего грехи.) Когда ваш отель прогорит…

Бродбент, несколько смущенный, вынимает сигару изо рта.

…ваши английские деловые навыки помогут вам успешно провести ликвидацию. Вы успешно реорганизуете предприятие, а затем с блестящим успехом ликвидируете вторичное банкротство.

Бродбент и Ларри переглядываются, ибо приходится допустить, что либо священник сам прожженный финансист, либо он вдохновлен свыше.

Вы успешно отделаетесь от первоначальных пайщиков, после того как успешно их разорите; и в конце концов с большим успехом приобретете отель в собственность по два шиллинга за фунт. (Все более сурово.) Кроме этих успешных операций, вы не менее успешно предъявите ко взысканию ваши закладные (укоризненный его перст поднимается сам собой) и вполне успешно выгоните Хаффигана в Америку, а Барни Дорану с его грубиянством и сквернословием найдете успешное применение в роли надсмотрщика над вашими белыми рабами. А затем (тихо и горько), когда этот мирный, заброшенный край обратится в кипящий котел, где мы все будем выбиваться из сил, добывая для вас деньги, а на ваших политехнических курсах нас будут обучать, как это делать с наибольшим успехом, а ваша библиотека затуманит мозги тем, кого пощадят ваши винокуренные заводы, а наша Круглая башня будет реставрирована и пускать в нее станут по билетам ценою в шесть пенсов и устроят при ней буфет и парочку аттракционов для развлечения посетителей, тогда, без сомнения, ваши английские и американские акционеры весьма успешно растратят деньги, которые мы для них добудем, на травлю лисиц и охоту за фазанами, на операции рака и аппендицита, на чревоугодие и карточную игру; а то, что у них останется, вы употребите на создание новых земельных синдикатов. Четыре греховных столетия миру грезился этот вздорный сон об успехе; и конца еще не видно. Но конец придет.

Бродбент (серьезно). Это глубоко верно, мистер Киган, глубоко верно. И изложено с блестящим красноречием. Вы напомнили мне покойного Раскина[40] — великий человек, знаете ли. Я вам сочувствую. Поверьте, я целиком на вашей стороне. Не смейтесь, Ларри; когда-то Шелли был моим любимым поэтом. Не будем изменять мечтам нашей юности. (Выпускает облако сигарного дыма, которое уплывает за гребень холма.)

Киган. Ну что, мистер Дойл? Чем эти английские сантименты лучше наших ирландских? Мистер Бродбент проводит жизнь, безуспешно восхищаясь мыслями великих людей и весьма успешно служа корыстолюбию низких охотников за наживой. Мы проводим жизнь, успешно издеваясь над ним и ровно ничего не делая. Кто из нас имеет право судить другого?

Бродбент (снова занимает место справа от Кигана). Нельзя ничего не делать.

Киган. Да. Когда мы перестаем делать, мы перестаем жить. Так что же нам делать?

Бродбент. Ну то, что под руками.

Киган. То есть сооружать площадки для гольфа и строить отели, чтобы привлечь сотни бездельников в страну, которую работники покидают тысячами, потому что это голодная страна, невежественная и угнетенная страна?

Бродбент. Но, черт побери, бездельники перегоняют деньги из Англии в Ирландию!

Киган. Так же, как наши бездельники в течение стольких поколений перегоняли деньги из Ирландии в Англию. Что же, спасло это Англию от нищеты и унижения, худших, чем все, что мы здесь испытали? Когда я впервые отправился в Англию, сэр, я ненавидел ее. Теперь я ее жалею.

Воображение Бродбента не в силах охватить эту ситуацию: ирландца, жалеющего Англию; но так как в эту минуту гневно вмешивается Ларри, Бродбент отказывается от дальнейших попыток найти достойный ответ и снова принимается за сигару.

Ларри. Много ей будет пользы от вашей жалости!

Киган. В счетных книгах, которые ведутся на небе, мистер Дойл, сердце, освобожденное от ненависти, значит, быть может, больше, чем земельный синдикат с участием англизированных ирландцев и гладстонизированных англичан.

Ларри. Ах, на небе! На небе, может быть, и так. Я там никогда не бывал. Вы мне не скажете, где оно находится?

Киган. Могли бы вы сегодня утром сказать, где находится ад? А теперь вы знаете, что он здесь. Не отчаивайтесь в попытках отыскать небо; оно, может быть, так же близко от нас.

Ларри (иронически). На этой святой земле, как вы ее называете?

Киган (со страстным гневом). Да, на этой святой земле, которую такие ирландцы, как вы, обратили в страну позора.

Бродбент (становится между ними). Тише, тише! Не начинайте ссориться. Ах вы ирландцы, ирландцы! Опять как в Баллихули[41]?

Ларри пожимает плечами иронически и вместе раздраженно, делает несколько шагов вверх по откосу, но тотчас возвращается и становится по правую руку от Кигана.

(Конфиденциально наклоняется к Кигану.) Держитесь за англичанина, мистер Киган; он здесь не в чести, но он, по крайней мере, способен простить вам то, что вы ирландец.

Киган. Сэр! Когда вы говорите мне об ирландцах и англичанах, вы забываете, что я католик. Мое отечество не Ирландия и не Англия, а все великое царство моей церкви. Для меня есть только две страны — небо и ад; только два состояния людей — спасение и проклятие. Находясь сейчас между вами двумя — англичанином, столь умным при всей своей глупости, и ирландцем, столь глупым при всем своем уме, — я, по невежеству моему, не могу решить, который из вас более проклят. Но я был бы недостоин своего призвания, если бы не принял равно в свое сердце и того и другого.

Ларри. Что во всяком случае было бы дерзостью с вашей стороны, мистер Киган, ибо ваше одобрение ни тому, ни другому не нужно. Какое значение имеет вся эта болтовня для людей, занятых серьезным практическим делом?

Бродбент. Я с вами не согласен, Ларри. Я считаю, что чем чаще высказываются такие мысли, тем лучше: это поддерживает моральное настроение общества. Вы знаете, я сам мыслю достаточно свободно в вопросах религии; я готов даже признаться, что я — о да, я скажу, что ж, я не боюсь, — что я приближаюсь по своим взглядам к унитарианству. Но если бы в англиканской церкви было хоть несколько таких священнослужителей, как мистер Киган, я бы немедленно к ней присоединился.

Киган. Слишком большая честь для меня, сэр. (Обращаясь к Ларри, с пастырским смирением.) Мистер Дойл, я виноват в том, что, сам того не желая, возбудил в вас против себя недобрые чувства. Простите меня.

Ларри (он нисколько не тронут и по-прежнему враждебен). Я с вами не церемонился и не требую церемоний от вас. Ласковые речи и ласковые манеры дешево стоят в Ирландии; приберегите их для моего друга, на которого они производят такое сильное впечатление. Я-то знаю им цену.

Киган. Вы хотите сказать, что не знаете им цены.

Ларри (сердито). Я сказал то, что хотел сказать.

Киган (кротко, оборачиваясь к англичанину). Видите, мистер Бродбент, я только ожесточаю сердца моих земляков, когда пытаюсь им проповедовать; врата адовы все еще одолевают меня. Разрешите с вами попрощаться. Лучше мне бродить в одиночестве возле Круглой башни и грезить о небе. (Начинает подниматься по холму.)

Ларри. Да, да! Вот оно самое! Вечные грезы, грезы, грезы!

Киган (останавливаясь и в последний раз обращаясь к ним). В каждой грезе заключено пророчество; каждая шутка оборачивается истиной в лоне вечности.

Бродбент (задумчиво). Как-то раз, когда я был ребенком, мне приснилось, что я попал на небо.

Ларри и Киган оба в изумлении смотрят на него.

Так что-то вроде зала, повсюду голубой атлас, и все благочестивые старушки нашего прихода сидели там рядком, словно во время богослужения. А на другом конце, на амвоне, маячил какой-то господин довольно устрашающего вида. Мне там не понравилось. А на что похоже небо в ваших снах?

Киган. В моих снах — это страна, где государство — это церковь, и церковь — это народ; все три едины. Это общество, где работа — это игра, а игра — это жизнь; все три едины. Это храм, где священник — это молящийся, а молящийся — это тот, кому молятся; все три едины. Это мир, где жизнь человечна и все человечество божественно; все три едины. Короче говоря, это греза сумасшедшего. (Поднимается по холму и исчезает из виду.)

Бродбент (дружелюбно глядя ему вслед). Какой закоренелый церковник и какой закоснелый консерватор! Любопытная фигура. Здесь он будет вроде местной достопримечательности. Не хуже, чем Раскин или Карлейль[42].

Ларри. Да. Много было толку от их болтовни!

Бродбент. Нет, нет, Ларри! Они образовали мой ум, они бесконечно повысили мое моральное настроение. Я искренне благодарен Кигану — я стал другим человеком под его влиянием; и гораздо лучшим, уверяю вас. (С искренним энтузиазмом.) Я чувствую сейчас, как никогда, что был совершенно прав, решив посвятить свою жизнь Ирландии. Скорей идем выбирать место для нашего отеля.

Комментарии

Ирландец Шоу написал десяток пьес и все — об англичанах. Известность, которой он достиг в начале XX в., побудила его соотечественников обратиться к нему с просьбой написать пьесу для Ирландского литературного театра (предшественника прославленного «Эббитиэтр» — Театра Аббатства в Дублине). Инициатива исходила от ирландского поэта У. Б. Йитса. Идея увлекла Шоу, и он в 1904 г. написал «Другой остров Джона Булля». Как известно, Джон Булль (Джон Бык) — нарицательное имя для обозначения Англии и англичан. «Другим островом Джона Булля» была Ирландия, входившая тогда в состав Британской империи.

Когда Йитс познакомился с произведением Шоу, он не принял его к постановке. Отказ был обоснован тем, что, с одной стороны, пьеса якобы недостаточно сценична, а, с другой — трудна для еще не слишком опытных актеров молодого ирландского театра. Тогда пьесу поставил X. Гренвилл-Баркер в лондонском театре «Ройал Корт». Премьера состоялась 1 ноября 1904 г. Успех «Другого острова Джона Булля» был необыкновенным. Произошло событие, не часто случавшееся в театре: премьер-министр посетил спектакль в сопровождении лидеров оппозиции, и было заказано специальное представление для короля Эдуарда VII, состоявшееся в резиденции премьера на Даунинг стрит, 10. Англичане обладают чувством юмора, а их политические деятели не прочь посмеяться не только на досуге, но даже в парламенте, что, впрочем, не влияет на ход дел. Английская политика в отношении Ирландии после высочайших просмотров не изменилась.

Пьеса была возобновлена в 1912 г. в лондонском театре «Кингсуэй», а затем гастролеры показали ее, наконец, в Дублине, где она тоже имела успех, несмотря на мнение У. Б. Йитса о ее несценичности. Что касается английских спектаклей, то их успех был чрезвычайно велик. Отдельные реплики актеров в постановке 1912 г. вызывали бурную реакцию зрителей и аплодисменты во время представления. В связи с этим Шоу даже написал для театра «Кингсуэй» специальное обращение к публике, раздававшееся вместе с программой: «Надеюсь, вы не сочтете меня неблагодарным и невежливым, если я вам скажу, что, сколько бы вы ни хлопали после того, как опустился занавес, мне будет мало, но ваши аплодисменты во время представления только бесят меня, — они портят удовольствие от пьесы и вам и мне»[43].

Что же вызвало такую остроту реакции публики? Шоу затронул в пьесе один из самых больных вопросов английской и ирландской общественно-политической жизни. Еще в XVII в. Англия покорила Ирландию и превратила ее в свою колонию. Страну намеренно держали в состоянии экономической отсталости. В то время как Англия превратилась в первую промышленную державу мира, Ирландия оставалась аграрной страной, крестьянство которой влачило нищенское существование. На протяжении XVIII и XIX вв. ирландские патриоты мужественно, но безуспешно пытались отвоевать независимость. Пьеса Шоу попала в вечно накаленную атмосферу англо-ирландских отношений.

Протест ирландского народа не всегда находил выражение в прямой политической форме. Освободительные стремления проявились в возникновении культурно-художественного движения, получившего название Ирландского Возрождения. Оно пыталось воскресить самобытные национальные обычаи, все, связанное с прошлым некогда свободной Ирландии.

С этим движением ирландской интеллигенции Шоу решительно расходился. Характер разногласий становится ясным из предисловия, которое Шоу написал для издания пьесы (1906). «Подобно большинству людей, заказывавших мне пьесы, У. Б. Йитс получил больше, чем просил», — шутил Шоу, а далее уже без иронии пояснял: «Духу неогэлльского (то есть ирландского) движения, стремящемуся к созданию новой Ирландии, согласно своему идеалу, моя пьеса не соответствует, так как беспощадно изображает реальность старой Ирландии»[44].

В то время как деятели Ирландского Возрождения романтически идеализировали традиции древней Ирландии, Шоу заявил, что преклонение перед национальной отсталостью противоречит интересам ирландского народа. Он сознавал, что ирландский национализм с его крайностями был реакцией на британский гнет. «Здоровая нация не сознает своей национальности так же, как здоровый человек не ощущает своих костей, — писал Шоу в предисловии к пьесе. — Но если нация угнетена, люди не могут думать ни о чем другом, как только о том, чтобы избавиться от гнета. Они не станут слушать никаких реформаторов, философов, проповедников до тех пор, пока их национальные требования не будут удовлетворены. Никаким, даже самым важным делом они не станут заниматься, так как озабочены только задачей объединения и освобождения страны.

Вот почему Ирландия останется в застое, пока не завоюет самоуправление (гомруль), то есть независимость»[45].

Государство, обладающее более высоким уровнем цивилизации, по мнению Шоу, не имеет морального права господствовать над отсталыми народами. «Демонстрировать достоинства правления чужеземцев, иногда даже выглядящие убедительными, так же бесполезно, как доказывать, что искусственные зубы, стеклянный глаз, серебряная трубка для дыхания, патентованные протезы вместо ног лучше, чем настоящие органы тела»[46].

Вместе с тем Шоу считал, что национальное движение, не ставящее себе иных целей, кроме освобождения от иностранного ига, ограничено. «Нет большего несчастья для нации, чем националистическое движение, являющееся ответом на подавление нации. Покоренные народы не участвуют во всемирном прогрессе, ибо озабочены лишь тем, как избавиться от своего национализма, добившись национального освобождения»[47].

Если в предыдущих пьесах Шоу уделял значительное внимание построению занимательного действия, то в «Другом острове Джона Булля» фабула сведена к минимуму. На первый план выдвинуты характеры.

Центральные персонажи пьесы англичанин Томас Бродбент и ирландец Ларри Дойл, по замыслу Шоу, призваны воплощать типичные черты своей нации. Но это живые характеры, отличающиеся своеобразием и противоречивыми чертами. Бродбент, конечно, деловит; таким именно традиционно представляли себе англичанина ирландцы. Но практицизм Бродбента сочетается со смелым прожектерством, обнаруживающим в нем богатое воображение. Ему свойственно увлекаться, и он быстро обнаруживает эту черту. Вместе с тем в нем есть простодушие, благожелательность, готовность пойти навстречу неизвестности. По складу личности и воззрениям он либерал. Обладая рядом несомненно положительных качеств, Бродбент тем не менее смешон. Этот веселый и жизнерадостный хлопотун является одной из главных, если не самой главной комической фигурой пьесы. В глазах Шоу он комичен главным образом потому, что не способен трезво смотреть на действительность. Комментируя созданный им образ, Шоу, однако, писал, что ирландцы напрасно будут смеяться над этим «нелепейшим из англичан», ибо, при всех его странностях и причудах, «он преуспеет там, где ирландца постигнет неудача». Настойчивость, с какой Бродбент стремится к поставленной цели, дает ирландцам образец, как надо добиваться своего.

В глазах англичан Бродбент, как полагает Шоу, тоже должен выглядеть фигурой карикатурной, но соотечественники смотрят на него иначе, чем ирландцы. Их потешает серьезность, с какой Бродбент относится к политической шумихе буржуазной демократии. Англичане считали, что своими успехами фирма Бродбент и Дойл обязана англичанину; ирландцы, наоборот, видели причину успеха в достоинствах Дойла. «Я же, — писал Шоу, — считаю, что оба вместе достигли большего успеха, чем если бы действовали врозь. Не претендуя на то, что я в таких вопросах разбираюсь лучше других, я считаю, что главным вкладом Бродбента в дело были сила, самодовольство, убежденность в правильности существующих порядков и бодрая уверенность, которую придают всем здоровякам деньги, комфорт и хорошее питание; а главным вкладом Дойла были свобода от иллюзий, способность смотреть фактам в лицо, острота ума, легко ранимая гордость человека с богатым воображением, выбившегося из нужды, несмотря на враждебность общества».

Таким образом, у Шоу практичный англичанин оказывается в некотором роде романтиком, а ирландец, которому как раз и надлежало, согласно общепринятому мнению, быть романтиком, предстает как человек трезвой и даже скептической мысли. Мы видим, следовательно, что в обрисовке двух главных персонажей Шоу применил свой излюбленный метод парадокса.

Томас Бродбент и Ларри Дойл вполне живые люди, но они также образы драмы идей, фигуры, предназначенные воплощать в пьесе конфликт разных понятий о жизни. При этом они далеки от того, чтобы казаться схематическими воплощениями типов англичанина и ирландца. Они становятся особенно живыми, благодаря неподражаемому юмору Шоу, который не боится ставить свои персонажи в смешные положения; слабости его героев не меньше, чем их достоинства, возбуждают симпатии зрителей.

Вокруг главных фигур Шоу создал ряд персонажей, которые как бы низводят все разговоры об Ирландии с высот абстракции на землю. Перед нами не носители тех или иных национальных качеств, а характеры, написанные сочными реалистическими красками.

Таков рыжий ирландец Тим Хаффиган с потертой, но еще несколько благообразной внешностью, позволяющей, по словам Шоу, принять его за сельского учителя. Он тут же обнаруживает и свою склонность к алкоголю, и умение вытягивать деньги из простака Бродбента. Первый ирландец, появляющийся в пьесе, по манерам и говору похож на ирландцев, как их было принято изображать на английской сцене. Но дальше выступают персонажи другого склада.

Хитрый юноша Патси притворяется дурачком; притворство служит ему для того, чтобы вводить в заблуждение других, особенно англичан. Жизнерадостный толстяк священник Демпси стал духовным лицом отнюдь не из набожности, но и не ради карьеры. Священничество для него — хороший способ устроить бездеятельное существование с достаточным доходом за счет щедрот прихожан. Корнелий Дойл — земельный агент, получающий нищенский доход со своего дела, потому что он католик и патриот, тогда как богатые землевладельцы округа по большей части протестанты и из-за религиозных разногласий не вступают с ним в коммерческие отношения.

Скептические суждения Ларри Дойла о его родине получают подтверждение в том, какими предстают перед нами обитатели Роскулена, местечка, куда приезжают Бродбент и Дойл. Мы видим мелких людишек с ничтожными интересами, безнадежно погрязших в тине бездумного существования. Над всеми возвышается Питер Киган, человек яркий и необыкновенный. Он не носит пасторской одежды, но он в подлинном смысле слова духовное лицо, в отличие от отца Демпси, полностью разделяющего низменные житейские интересы среды, духовным пастырем которой ему надлежало бы быть. Кигану чужды предрассудки захолустных ирландцев, и он скорбит о том, что его соотечественники утратили нравственную силу и стойкость. Он правильно видит причину деградации в том, что чужеземный гнет растлевает души ирландцев. Практикам и деловым людям Бродбенту и Дойлу в образе Кигана противопоставлено стремление обрести утраченные идеалы и веру. Речь идет не об официальной религии, а о некоем религиозно-мистическом освящении духовных ценностей жизни.

Если в начале пьесы идейный конфликт сосредоточен на различии мнений и темпераментов «идеалиста» Бродбента и «реалиста» Дойла, то, по мере приближения к финалу, возрастает значение другого мотива. Киган вносит в идейный конфликт пьесы новую ноту, с неожиданной силой звучащую под конец, когда поэт-проповедник говорит: «Мое отечество не Ирландия и не Англия, а все великое царство моей церкви. Для меня есть только две страны — небо и ад; только два состояния людей — спасение и проклятие». Ларри Дойл с презрением смотрит на Кигана, видя в нем столь ненавистного ему ирландского мечтателя, неспособного к действию и лишенного практицизма. Бродбент, прямолинейно понимающий Кигана, склонен рассматривать его в духе ортодоксальной религиозности. Но когда Киган объясняет, как он представляет себе рай, мы видим, что в религиозную оболочку облечено вполне определенное социальное содержание: «Это страна, где государство — это церковь, и церковь — это народ; все три едины. Это общество, где работа — это игра, а игра — это жизнь; все три едины. Это храм, где священник — это молящийся, а молящийся — это тот, кому молятся; все три едины. Это мир, где жизнь человечна и все человечество божественно; все три едины».

В этой тираде главными являются последние слова Кигана. Таким образом, свой гуманистический идеал Шоу облекает в форму некой новой религии. Хотя он и пародирует христианскую концепцию троицы, подставляя на ее место свое идеальное представление об обществе равных друг другу людей, все же религиозная терминология не является случайной. В ней отразилось явление, уже отмеченное раньше в связи с пьесой «Человек и сверхчеловек», — попытка найти идеал в форме нового учения, подобного религии, но не связанного с официальной церковью. Мы увидим далее, как развивались мысли Шоу о религии в пьесе «Андрокл и лев».

Образ Кигана опровергает распространенное представление о Шоу как писателе исключительно «головном», рационалистическом. Питер Киган — проповедник без рясы, поэт; его энтузиазм, человечность, ощущение таинственных сил жизни говорят о том, что в начале XX в. Шоу стремился выразить в своих произведениях вовсе не только рассудочные понятия.

Треугольник Бродбент — Дойл — Киган делает невозможным прямолинейное толкование «Другого острова Джона Булля». Идея пьесы не выражена ни в одном из этих персонажей, она в диалектическом сочетании и столкновении различных мироощущений и миропониманий. Если критика причислила «Другой остров Джона Булля» к числу шедевров драмы идей Бернарда Шоу, то именно благодаря той полифоничности, которая определяет ее художественный строй.

Рецензенты, видевшие первые представления «Другого острова Джона Булля», отдавали должное уму и остроумию Шоу, но форма пьесы вызвала осуждение из-за отсутствия в ней традиционной драматической интриги. Между тем Шоу намеренно отказался здесь от приемов мелодрамы. Почувствовав крепкую почву под ногами, он стал более решительно предлагать публике свои приемы драматургии, отказавшись идти на компромисс с господствовавшим вкусом. «Другой остров Джона Булля» — «чистый» образец драмы идей.

В отличие от авторов, молчаливо игнорировавших недоброжелательную критику, Шоу почти всегда вступал в полемику с оппонентами. Среди тех, кто не сумел оценить «Другой остров Джона Булля», были такие авторитетные и в целом дружественные по отношению к Шоу критики, как Уильям Арчер и Артур Б. Уокли. В интервью, данном корреспонденту «Татлера» 16 ноября 1904 г., Шоу так ответил на упреки критиков, считавших композицию пьесы рыхлой: «Такой блестящей композиции у меня еще не было ни разу. Подумайте только, какую тему я выбрал — судьбы народов! Посмотрите на действующих лиц — эти персонажи, выступающие на сцене, воплощают миллионы реальных, живых страдающих людей. Помилуй бог! Я должен был втиснуть всю Англию и всю Ирландию в три часа с четвертью. Я показал англичанина ирландцам и ирландца — англичанам, протестантов — католикам, католиков — протестантам. Я взял вашу панацею от всех бед и волнений в Ирландии — ваш законопроект о покупке земли, о котором все политические партии и газеты единодушно говорили как о благословенном деле, — и показал одним ударом все его идиотство, мелкость, трусливость, его полную и несомненную бесплодность. Я изобразил ирландского святого, содрогающегося от шуток ирландского негодяя, но, к сожалению, мне пришлось убедиться в том, что всякий средний критик счел негодяя очень забавным, а святого — непрактичным. Я создал интересную психологическую ситуацию — роман между ирландской простушкой и англичанином, и показал комизм этого, не нарушая психологии. Я даже дал увидеть Троицу поколению, которое восприняло ее как математическую нелепость»[48].

Сноски

1

Гладстон, Уильям Юарт (1809–1898) — английский политический деятель, лидер либералов, неоднократно возглавлял английский кабинет министров.

(обратно)

2

Гулд, Фрэнсис Каррузерс (1844–1925) — английский карикатурист, сотрудничавший во многих буржуазных газетах; здесь имеется в виду его серия рисунков «Политика в картинках».

(обратно)

3

Бальфур, Артур Джемс (1848–1930) — английский государственный деятель, дипломат, один из лидеров консерваторов; в 1887–1891 гг. — министр по делам Ирландии; в 1902–1905 гг. — премьер-министр.

(обратно)

4

Чемберлен, Джозеф (1836–1914) — английский политический деятель, идеолог британского империализма. В 1895–1903 гг. — министр колоний; проводил политику империалистической экспансии.

(обратно)

5

…и теперь, когда Южная Африка порабощена и повержена в прах… — Речь идет об англо-бурской войне 1899–1902 гг. В результате этой войны, развязанной империалистами Великобритании, южноафриканские республики Оранжевая и Трансвааль были превращены в английские колонии.

(обратно)

6

Македония. — В начале XX в. в этой исторической области, расположенной в центральной части Балканского полуострова, поднялось национально-освободительное движение против турецкого ига.

(обратно)

7

Бобриков Н. И. (1839–1904) — генерал-губернатор Финляндии, которую он стремился русифицировать, известен своими жестокостями. 3 июня 1904 г. был убит финским террористом Е. Шауманом.

(обратно)

8

Абдул Проклятый — Абдул-Хамид II (1842–1918), турецкий султан (1876–1909). Своей политикой угнетения народов Османской империи, и в особенности резней армян, Абдул-Хамид II заслужил прозвище кровавого султана.

(обратно)

9

Эбенезер, Говард (1850–1928) — основатель английского движения за создание «городов-садов». В своей книге «Завтра» (1898) он выдвинул проект создания городов, которые сами бы удовлетворяли свои потребности в сельскохозяйственных продуктах.

(обратно)

10

Национальная лига — националистическая организация ирландской либеральной буржуазии, созданная в 1881 г. после запрещения Земельной лиги, основанной в 1879 г. для защиты экономических интересов ирландских крестьян. В программе Национальной лиги аграрные требования были отодвинуты на задний план, а основное внимание сосредоточено на борьбе за право Ирландии на самоуправление. В 90-е гг. XIX в. деятельность Национальной лиги прекратилась.

(обратно)

11

Кохинхина — так европейские колонизаторы называли южную часть Вьетнама.

(обратно)

12

…биллей об отмене конституционных гарантий. — В 1880 г. правительство Гладстона, стремясь предоставить английской исполнительной власти в Ирландии возможность применять еще более суровые меры для подавления участившихся аграрных волнений, провело в палате общин билль о временной отмене конституционных гарантий. Позже был издан еще целый ряд подобных постановлений.

(обратно)

13

Основное население в Ирландии… с теми же самыми завоевателями. — Территория Великобритании подвергалась неоднократным завоеваниям: в I в. до н. э. и в I в. н. э. Великобритания была завоевана Римом; в V–VI вв. — германскими племенами англов, саксов и ютов; в VII–IX вв. — скандинавами; в XI в. — норманнами.

(обратно)

14

Шон Ван Вахт — название ирландской революционной песни 1798 года, означающее «Старушка», одно из аллегорических названий Ирландии.

(обратно)

15

«Кэтлин ни Хулиэн» — пьеса ирландского поэта Уильяма Батлера Йитса (впервые исполнялась в 1902 г.), в которой автором дан символический образ Ирландии.

(обратно)

16

Гомруль — буржуазно-либеральная программа самоуправления Ирландии в рамках Британской империи. Требование гомруля было выдвинуто в 1870 г. Ассоциацией местного самоуправления Ирландии.

(обратно)

17

Доннибрук — деревня в графстве Дублин (Ирландия), в которой до середины XIX в. проводилась ярмарка. Слово «Доннибрук» употребляется в Ирландии и Англии как синоним шумного и беспорядочного сборища.

(обратно)

18

Зеленый флаг — ирландский флаг.

(обратно)

19

Если вы захотите сказать Норе дерзость, назовите ее паписткой… — Паписты — сторонники папы римского, иначе — католики. В Ирландии католицизм распространен главным образом среди простого народа, значительная часть высших классов, особенно в Северной Ирландии, принадлежит к ирландской протестантской церкви.

(обратно)

20

Мэйнутский колледж — католический колледж в небольшом ирландском городке Мэйнут; основан в 1795 г. и является главным местом подготовки ирландских католических священников.

(обратно)

21

Это описано у Мэррея. — Имеется в виду известная серия путеводителей для путешественников Джона Мэррея (1808–1892).

(обратно)

22

Фин-Мак-Кул — легендарный герой гэлльского фольклора, защитник Ирландии от иноземных завоевателей.

(обратно)

23

Чертова чучелка — это обыкновенная серая ящерица, которая, по поверью, может забраться в горло спящего с открытым ртом человека, отчего тот заболевает чахоткой и умирает. (Примеч. авт.).

(обратно)

24

Боскет — группа деревьев, небольшая роща.

(обратно)

25

Дублинский Замок — Сооружен в XIII в. как опорная база английских феодалов, захвативших Дублин; позднее здесь помещались высшие органы английской власти в Ирландии. Дублинский Замок стал для ирландского народа символом национального угнетения.

(обратно)

26

Уайтчепельский акцент — еврейский акцент; Уайтчепель — один из районов Лондона, населенный преимущественно еврейской беднотой.

(обратно)

27

Фении — ирландские мелкобуржуазные революционеры-республиканцы, члены «Ирландского республиканского братства», основанного в 1858 г.; боролись за отделение Ирландии от Англии. Восстание, поднятое фениями в 1867 г., потерпело поражение.

(обратно)

28

Ирландская церковь — епископальная протестантская церковь в Ирландии; была церковью незначительного меньшинства ирландского населения. В 1869 г. Гладстон провел в Ирландии отделение церкви от государства.

(обратно)

29

Война против десятины — борьба ирландских крестьян в 1831–1834 гг. за отмену церковной десятины.

(обратно)

30

Юнион Джек — национальный флаг Соединенного королевства (Англии, Шотландии и Ирландии).

(обратно)

31

…когда пришла весть о победе при Ватерлоо… — Известие о победе англо-прусских войск над Наполеоном вблизи селения Ватерлоо (18 июня 1815 г.) было встречено в Лондоне с большим энтузиазмом, нашедшим отражение в мемуарной литературе тех лет.

(обратно)

32

Иомены — зажиточные и средние крестьяне в Англии в XIV–XVIII вв. В результате огораживаний — сгона крестьян с земли — к середине XVIII в. иомены как социальный слой полностью исчезли и так стали называть фермеров-арендаторов.

(обратно)

33

Оранжисты — название сторонников династии Оранских. В Ирландии — реакционная политическая организация, созданная протестантами в 1795 г. в целях укрепления господства Англии и подавления национально-освободительного движения. Союз оранжистов был формально ликвидирован в 1832 г., однако оранжисты продолжали свою деятельность в начале XX в., выступая против гомруля.

(обратно)

34

Пэдди — пренебрежительное прозвище ирландца.

(обратно)

35

…ваша компания галдит в Вестминстере… — Речь идет о группе ирландских депутатов-националистов в английском парламенте.

(обратно)

36

Ирландия забыла смех с того дня, как все ее надежды были похоронены в могиле Гладстона. — Бродбент считает Гладстона защитником интересов Ирландии, хотя законопроект о гомруле, который Гладстон внес в парламент еще в 1886 г., фактически был направлен на раскол и ослабление национально-освободительного движения в Ирландии и не имел целью предоставить ей независимость. Законопроект предусматривал сохранение за британским парламентом нрава накладывать запреты на все акты ирландского парламента и оставлял исполнительную власть в руках назначаемого британской короной лорда-наместника.

(обратно)

37

Эрин — поэтическое название Ирландии.

(обратно)

38

Ария из оффенбаховского «Виттингтона». — Речь идет об оперетте французского композитора Жака Оффенбаха (1819–1880) «Дик Виттингтон и его кот» (1874).

(обратно)

39

Мойла — река на юге Ирландии.

(обратно)

40

Раскин, Джон (1819–1900) — английский писатель, критик и художник. Критиковал капиталистическую цивилизацию и пришел к социально-политической утопии; он считал возможным преодоление уродств буржуазного общества путем художественного и нравственного воспитания человека в духе «религии и красоты».

(обратно)

41

Опять как в Баллихули. — Поговорка, означающая: ссориться, шуметь (от названия ирландской деревни Баллихули, жители которой будто бы отличались неуживчивым нравом).

(обратно)

42

Карлейль, Томас (1795–1881) — английский писатель, публицист, историк, общественный деятель.

(обратно)

43

Мander R. and Mitchenson J. Theatrical companion to Shaw, p. 96.

(обратно)

44

Shaw B. The prefaces. L., 1965, p. 441.

(обратно)

45

Ibid., p. 457.

(обратно)

46

Shaw В. The prefaces, p. 441.

(обратно)

47

Ibid., p. 442.

(обратно)

48

Henderson A. George Bernard Shaw, p. 619.

(обратно)

Оглавление

Действие первое

Действие второе

Действие третье

Действие четвертое

Комментарии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg