«Том 2. Повести. Рассказы. Драмы»

Август Стриндберг Полное собрание сочинений Том II Повести. Рассказы. Драмы

Современные басни

Чайки

Дело было весной. Почтенная чайка, старая дева, госпожа Гельт, собрала на Нитонском утесе против городского сада всю женскую половину населения чаек города Женевы и его окрестностей. Предметом собрания должно было служить обсуждение семейных вопросов на предстоящее лето. За последние годы среди чаек происходили постоянно семейные разногласия, и никто не мог объяснить причины этого прискорбного явления. Женщины (у чаек никогда не говорят «самки») не переставали жаловаться на мужчин за то, что они пренебрегают своими обязанностями мужей и отцов и завели очень для себя удобный обычай покидать своих жен, лишь только они окончат высиживать яйца.

— Это ужасно! — возмущалась госпожа Гельт.

— Это противоречит здравому смыслу, — сказала одна почтенная женщина, мать тридцати шести детей.

— И противно всем законам природы, — продолжала старая дева, которая была твердо убеждена, что нести яйца и выводить птенцов было противно всем законам её собственной природы. — Скажите на милость, с какой стати вам ежегодно класть четыре яйца, потом целых три недели их высиживать, затем четыре недели воспитывать птенцов и, наконец, всю зиму таскать за собой детей и учить их ловить рыбу. Я вас спрашиваю, к чему всё это, — разве на свете так мало чаек? А вы посмотрите на этот так называемый сильный пол. Во время медового месяца они так нежно воркуют, нашептывают нам всякий вздор, притворяются покорными и уверяют, что не могут жить без нас!

— Нет, им уже больше не удастся нас провести!

— Что же вы хотите делать? — решилась спросить молодая девушка.

— Мы должны снова добиться равноправия. А для этого нам надо бастовать!

После этих слов госпожи Гельт наступило сразу тяжелое молчание. Молодые девушки вздыхали, а почтенные матери семейств только качали головами.

— Бастовать? Неужели навсегда? — прошептала молодая женщина, только что перед тем вступившая в рискованную любовную связь.

— Напрасный труд! — буркнула старая чайка, умудренная шестилетним опытом.

В это время со стороны Ниона послышался шум. Почти всё мужское поколение чаек подлетело к Нитонским утесам.

— Опять эта старая ведьма тут смутьянит? — кричал старший из мужской стаи.

— Поди сюда и послушай, — позвала молодая чайка.

Почтенный отец семейства сразу почуял, что затевается что-то недоброе и, не имея ни малейшего желания попасть в драку, держался на почтительном расстоянии, летая взад и вперед над утесом.

— Ах, бедняжка! Какой он трусливый! — кричала разгневанная госпожа Гельт. — Смотри ты у меня, только попробуй к нам приблизиться!

— Вы мне совершенно без надобности, сударыня. Но будьте любезны и пришлите мне вон то прелестное дитя. У меня для неё припасена такая штука, от которой все женщины приходят в восторг.

— Вот бесстыдный негодяй! — кричала госпожа Гельт. — Он принимает нас за настоящих дур, но теперь уже ему не удастся нас обмануть! Давайте бастовать, милочки! Давайте все бастовать!

Тут все женщины сразу начали кричать на непрошеного мужчину. А тот с хохотом носился над ними, и, наконец, уселся на самой вершине утеса.

— Милостивые государыни, — начал он, — давайте обстоятельно обсудим этот вопрос. Итак, вы, значит, хотите бастовать?

— Долой мужчин! Мы хотим снова быть с ними равноправными!

— А что подразумеваете вы под словом равноправие? Какое же это равноправие, когда женщины сидят и греются в теплом гнезде, а мы, мужчины, в это время заботимся о их пропитании?

— Это непреложный закон природы!

— Хороша природа, нечего сказать! Она у вас меняется сообразно с обстоятельствами. Природа, по вашему, заставляет страуса-самца сидеть на яйцах, и та же самая природа принуждает селезня покидать свою утку сейчас же после кладки яиц.

— Я, милый мой, имею полное основание думать, что и ваша собственная природа столь же изменчива, — съязвила госпожа Гельт. — Прежде природа заставляла вас оставаться при ваших женах и заботиться о них, пока они воспитывают птенцов…

— Совершенно верно, сударыня. Именно потому я и предлагаю разобрать этот вопрос строго научно. Милостивые государыни и милостивые государи! В политической экономии существует неизменный железный закон, основанный на спросе и предложении. В дни моей молодости, я помню, у нас было очень мало корма, потому что рыбные богатства Женевского озера были истощены хищническим ловом промышленников. В то время каждый заботился только о себе, добывая с большим трудом дневное пропитание, а потому женщины были предоставлены самим себе и кормились сами чем могли. Но наступили другие времена, а с ними и другие нравы. Благодаря новому мудрому рыболовному закону, озеро снова наполнилось рыбой, и в нём стали водиться во множестве форели, лещи, сазаны, окуни и многие другие рыбы. С тех пор только у нас начинают развиваться супружеская и отцовская любовь. Жить становится легче, и остается свободное время которое можно посвящать домашнему очагу. К сожалению на свете существует другой золотой закон, изданный союзным советом. Я говорю о законе свободной конкуренции. Согласно этому закону право первенства подавляется правом сильнейшего. Благодаря этому филантропическому закону мы теперь принуждены вести войну, т. е., выражаясь научно, конкурировать, с серыми чайками, которые в большом количестве привлечены сюда рыбными богатствами нашего озера. Этим обстоятельством мы всецело обязаны нашему кантональному совету. Серые пришельцы не замедлили приобрести здесь права гражданства, и я не буду говорить вам о том ужасном положении, в котором могли очутиться мы, белые чайки, если бы нам не помогло выбраться из беды одно непредвиденное счастливое обстоятельство. Нам грозила нищета, а наш милый родной город, несмотря на свое богатство, питает органическое отвращение к нищим. К счастью в это время он был настроен более миролюбиво в этом отношении, чем обыкновенно. Поворотным пунктом в жизни города, как и в нашей жизни, было открытие железной дороги на Мон-Сени. Железная дорога привлекала массу иностранцев, город оживился, торговля стала процветать, по озеру по всем направлениям забегали пароходы, а какой-то сумасшедший англичанин стал бросать нам с монбланского моста кусочки хлеба. С этого дня все люди считали своим долгом, бросать нам куски хлеба. Мы в это блаженное время были в моде. Нам стало уже не зачем заниматься рыболовством, и с тех пор мы больше не деремся с серыми чайками.

Вспомните, какие чудные часы мы проводили, сидя под мостом или летая у кормы парохода! Мы грелись на солнышке, покачиваясь на темно-синих волнах, мы только разевали клювы и были сыты. Вспомните, как процветали у нас в то время семейные добродетели! А вы, милостивые государыни, разве вы думали тогда упрекать нас за наше отсутствие? Напротив, вы тогда смотрели на это очень благосклонно. К этому времени и относится начало нашего освобождения; с тех пор, именно, и появилась наша мужская самостоятельность. До этого мы были скромными тружениками, обремененными домашними заботами. Милостивые государыни и милостивые государи! Счастливые дни прошли! От того блаженного времени, когда корм сам попадал к нам в рот, осталось только светлое воспоминание. До сих пор, правда, еще ничего скверного не произошло, но мы не можем предотвратить надвигающейся беды. Открытие Сен-Готардской дороги, к сожалению, уже совершившийся факт, а благодаря ему и Женева и Сени будут забыты. Их песенка уже спета! Уж и теперь замечается полный застой в торговых делах, иностранцы приезжают сюда всё реже и реже, и не видно больше сострадательных англичан, бросавших нам куски хлеба. Счастливые дни миновали, и железный закон снова вступает в свои права. «Пусть каждый заботится о себе», — гласит этот неумолимый закон. Но время не прошло бесследно. Эволюция совершилась. Привычка к свободе вошла нам в плоть и кровь, и возвращение к старой жизни теперь едва ли возможно. Одним словом, наша природа изменилась.

Госпожа Гельт, прослушавшая это длинное объяснение с терпением, которого никак нельзя было от неё ожидать, стояла по-прежнему на своем и потому стала выпаливать свои возражения.

— Вы совершенно правы, милостивый государь, говоря, что каждый должен сам о себе заботиться. Отсюда, по-моему, один вывод: давайте бастовать на зло мужчинам! Пусть эти сторонники свободной конкуренции развлекаются без нас, как знают. Нам не нужны их строго научные методы исследования!

— Так вот как? Вы в самом деле хотите восстать против своих естественных хозяев, мужчин? Берегитесь, это вам даром не пройдет!

— Вот еще, какие глупости! Проживи я еще сто лет, я всё равно не соглашусь признать таких дураков своими хозяевами!

— Позвольте, позвольте!.. Выслушайте меня… Этот вопрос надо обсудить основательно…

— При помощи строго научного метода, — докончила за него старая дева.

— Это необходимо. Итак, дорогие мои, попробуем-те столковаться, и для начала выслушайте то предложение, которое я сейчас намерен представить вашему высокому вниманию. Милостивые государыни и милостивые государи! Мы здесь затеяли серьезный спор, который несомненно останется неразрешенным до тех пор, пока мы не сговоримся и не обсудим спокойно всего этого сложного дела. Если бы вы согласились отложить забастовку до моего возвращения, я бы взял на себя всестороннее изучение женского вопроса в разных странах и с этой целью предпринял бы специальное путешествие.

— Очень хорошо! Мы согласны, мы согласны! — закричали радостно все чайки разом. Все были рады покончить бесконечный и скучный спор. — Но горе тем изменницам, которые осмелятся нарушить наш договор и вздумают предаваться преступной любви!

— Не теряйте времени, принимайтесь за дело, — проговорила госпожа Гельт с презрительной усмешкой.

— Отправляйтесь в путь, мы все будем с нетерпением ожидать вашего возвращения!

— Благополучного пути! Благополучного пути! — кричали хором все чайки.

Наш старый естествоиспытатель подпрыгнул кверху, забрал побольше воздуху под крылья и полетел по направлению к городу.

* * *

Было чудное ясное утро, когда наш путешественник опустился на остров среди тосканских маремм. Он страшно устал и был сильно не в духе, потому что ему — до сих пор не удалось ничего узнать по интересующему его вопросу. Для начала он стал искать по берегу ракушек и утолил ими мучительный голод. Покончив с этим делом, он был снова готов приступить к своим социальным исследованиям. Но с чего начать? Кругом не было ни одной живой души, и наш естествоиспытатель уже начинал предаваться отчаянию, как вдруг послышался крик дикой утки, быстро летевшей вдоль берега моря.

— Эй, утка! Остановись! — закричал наш путешественник, обрадовавшийся попутчику.

— А?! Здравствуй, чайка, — отвечал селезень, опускаясь рядом на песок.

— Как поживаешь, любезный, и что ты тут поделываешь?

— Я, видишь ли, изучаю здесь женский вопрос.

— А скажи пожалуйста, ты уже далеко ушел в этой области? — насмешливо спросил селезень.

— О, да! А ты, брат, вероятно сбежал от своей жены?

— Нет, милый друг, нельзя называть это бегством, потому что меня просто-напросто вышвырнули вон.

— Как вышвырнули? В таком случае я ничего не понимаю. Я слышал, что вы, селезни, удивительно легкомысленные мужья. Мне говорили, что вы покидаете своих жен, как только они отложат яйца.

— Мало ли что тебе говорили… Вообще за спиной ужасно любят рассказывать всякие гадости про бедных мужей.

— А разве это всё неправда?

— Разумеется, неправда! Боже мой, до чего я хорошо знаю этих женщин! Весной, когда у них щекочет под крыльями, они начинают так нежно ворковать, что поневоле потеряешь голову. Рио проходит пора любви, и мы становимся лишними. Нечего сказать, приятно быть мужем! Всё светлое и чистое в жизни нам недоступно.

— За каким же чёртом они вас прогоняют вместо того, чтобы заставить вас заботиться о себе, пока они сидят на яйцах?

— Ах, ты, святая простота! Ты, стало быть, не знаешь, что наши жены предусмотрительно запасаются кормом на всё время, пока они сидят на яйцах. Поэтому лишний рот им только в тягость. Да кроме того, наше присутствие могло бы навлечь на них только лишнюю опасность, потому что наши враги непременно обратили бы внимание, если бы мы стали хлопотать вокруг гнезда.

— Какие же у вас практичные жены!

— В том-то и дело. Но посуди сам, насколько унизительно наше положение. Знаешь ли ты, что одна неглупая женщина дала такое определение понятию «мужчина»: мужчина, — сказала она, — это не более, как олицетворение неспособности женщины самостоятельно родить ребенка.

— Какой цинизм! Какая возмутительная грубость! Таким образом выходит, что мужчина это просто самец при женщине и больше ничего. И неужели у вас существует такая семейная жизнь?

— Да, и не только у нас, но и везде то же самое.

— Не может быть!

— Поверь мне. К сожалению это горькая истина.

— В таком случае надо проучить этих негодниц.

— Это невозможно, потому что женщин нельзя бить.

— Почему?

— Потому что они сильнее мужчин.

— Что-о? Они сильней?

— Да, сударь. В самом деле, надо иметь больше силы для того, чтобы снести четыре яйца, чем для того, чтобы не снести ни одного. Поэтому, как ты сам скоро увидишь, женщина везде угнетает мужчину. Впрочем, ты можешь начать свои исследования, как говорится, аb оvо.

— Да, я собственно и прилетел сюда, чтобы посмотреть на амёбу.

— Вот важная штука! Ты знаешь, я за утренним завтраком съедаю каждый день по несколько миллионов этих животных.

— Я был бы тебе очень благодарен, если бы ты достал, мне со дна пробу с амёбами, а то, признаюсь, я сам не умею нырять.

— Этих животных нельзя рассмотреть простым глазом, да, в сущности, там и нечего рассматривать. Это просто яйцо, которое делится пополам и таким образом размножается. Это яйцо двигается и ползает. Вот и всё. Как видишь, тут ничего особенно поучительного нет. Зато, если ты хочешь познакомиться с женщиной, которая лучше всех других женщин относится к мужчине…

— Я бы очень хотел видеть такую женщину.

— В таком случае твое желание будет сейчас исполнено.

С этими словами утка полетела к морю, нырнула и, вернувшись к чайке, положила на гравий какое-то маленькое животное.

— Вот перед тобой каракатица. Это очень примитивное созданье. Не вздумай, пожалуйста, расспрашивать эту почтенную особу о здоровье её супруга.

— Почему?

— По той простой причине, что у неё такового не имеется вовсе… Она размножается без посторонней помощи.

— Как? Совсем одна?

— Совсем одна. Найди-ка мне во всём свете мужчину, который был бы способен на такую штуку.

— Вот чудеса! Значит вся эта история о том, как женщина была создана из ребра мужчины, — сплошной вымысел. Кто сочинил эту басню? Мужчина?

— Да, но только такой, который сильнее всех мужчин: мужчина в юбке, иначе говоря, — поп. Если ты желаешь проследить с самого начала историю развития мужского пола, то следуй за мной.

Сказав это, утка поднялась и полетела. Чайка последовала за ней. Скоро они прилетели в маленькую гавань и уселись на бугшприте корабля у самой воды.

— Подожди немного. Я сейчас покажу тебе нечто весьма интересное.

Утка нырнула и достала с киля причудливое животное, похожее на цветок тюльпана.

— Полюбуйся-ка на эту штучку, милая чайка. Это маленькое животное принадлежит к благородному семейству ракообразных. Посмотри, то, что ты видишь, есть слабый пол.

— А где же сильный пол?

— Если хочешь видеть сильный пол, то посмотри на спину этой почтенной особы. Видишь этот прыщик?

— Где? Вот этот местечек, похожий на пуговку?

— Вот именно. Это и есть супруг. Правда, у этого господина довольно жалкий вид, но тем не менее этот кусочек мужчины прекрасно справляется со своими супружескими обязанностями. Итак, да здравствует женщина!

Наш бедный естествоиспытатель почувствовал себя при этом ужасно неловко, особенно, когда он вспомнил свои речи по женскому вопросу во время спора на Нитонском утесе.

— Знаешь что, утка? Давай-ка лучше бросим этот вопрос, — сказал он. — А то мне уже начинает казаться, что на свете всё перевернулось вверх ногами.

— Оно так и есть на самом деле. Разве ты не знаешь, что в нашем глазе все предметы отражаются вверх ногами?

— Удивительно, какой ты ученый! Однако возвратимся к этому жалкому мужу. Надо полагать, что он создан собственной своей женой.

— По крайней мере у этих животных оно так и есть. Ну, а теперь нам надо продолжать наши исследования.

— А на это потребуется еще много времени?

— Там видно будет.

Утка полетела вдоль берега и направилась к склону горы, освещенному солнцем.

Чайка последовала за ней.

— Полюбуйся. Вот как раз то, что нам нужно.

И утка указала на большой сухой лист, на котором сидели рядом две улитки.

— Вот это я понимаю! — обрадовалась чайка. — Наконец-то мне удалось увидеть настоящего свободного мужчину.

— Мужчину? Ничуть не бывало. Каждая из этих улиток одновременно и мужчина, и женщина. Они только помогают друг другу производить потомство.

— Значит, у них самое настоящее равноправие полов? Каждому на долю выпадает и приятная и тяжелая работа.

— Да, тут действительно полное равноправие. Поэтому ты здесь не увидишь ухаживающих мужчин.

— Но позволь! Это же безнравственно, это противоречит всем законам природы!

— Природа, друг мой, не может быть безнравственной. Она никогда не противоречит самой себе, хотя в ней всё сложно и потому может казаться противоречивым.

— Как всё это для меня ново!

— Даже самый большой любитель женского пола, насмотревшись на всё это, невольно приходит к тому заключению, что лучше всего не жениться. Делать нечего, нам, мужчинам, пора привыкнуть к мысли, что первенство принадлежит женщине, и что мы все произошли от одной матери, когда еще не было мужчины. В этом отношении пример пауков весьма поучителен. Посмотри, вон в центре паутины сидит большая гадина, — это самка. А вот в углу, видишь, маленькое тщедушное создание. Это супруг или, вернее, проситель. Бедный представитель сильного пола, какой у него глупый и жалкий вид! Гляди, гляди, он приближается к самке. Ух! как она на него смотрит! Должно быть ей не особенно нравятся ласки этого малокровного и худосочного господина. Смотри, смотри, она на него бросается! Вот она замотала его в свою паутину и сосет его кровь.

— Какое отвратительное зрелище! Вот мегера! Настоящая синяя борода женского пола. Всё это похоже на детскую сказку.

— Не верь никаким сказкам, кроме самых неприличных, потому что правда всегда неприлична.

— Знаешь ли, утка, то что мы сейчас видели, напоминает царство амазонок.

— Нет, подожди еще, амазонки у нас припасены напоследок. Итак, летим дальше.

Утка поднялась и полетела в соседний лес. Здесь наши путешественники опустились на землю около большой муравьиной кучи.

— Закрой лицо свое, смертный, перед ослепительным блеском усовершенствованного общественного строя, — торжественно продекламировала утка.

— Усовершенствованный общественный строй? — с изумлением переспросила чайка.

— Ну да. Перед тобой идеальное государство. Здесь женщина снова заняла то положение, которое предназначено ей самой природой.

— При чём тут природа? — закричало маленькое существо, ползавшее по верхушке муравейника.

— Простите за беспокойство, сударь, — обратилась к нему почтительно утка, — не будете ли вы так добры сообщить моему товарищу подробности устройства вашего идеального государства. Он очень интересуется этим вопросом.

— Я к вашим услугам. В таком случае, милостивые государи, соблаговолите пересесть поближе к муравейнику, чтобы лучше меня слышать, а то мне строго запрещено переступать порог нашего дома.

— Разве вы, почтеннейший, не пользуетесь свободой? — спросила чайка.

— Вы это узнаете из моего рассказа. Начнем с того, что наше идеальное государство основано на принципе разделения труда. В основу нашей конституции положено отсутствие пола.

— Вы хотите сказать — кастрация?

— Да, почти что так. Наше господствующее сословие состоит из бесполых самок, или, если хотите, из евнухов женского пола. Они сторожат гарем.

— Стало быть, у вас есть и султаны? Значит, для того, чтобы вступить в ваше усовершенствованное государство, надо сделаться магометанином?

— Нет-с, сударь. У нас султанши в то же самое время и султаны. Мы, мужчины, здесь исполняем только супружеские обязанности мужей.

— Черт возьми! А как же тогда сам мудрый Соломон мог дать свой классический совет: «Праздный человек! пойди и посмотри на муравьев, и пусть лицезрение их труда послужит тебе в назидание».

— Почтенный мудрец не солгал. У нас, в самом деле женщины не остаются праздными, так как на каждую из них приходится по несколько сот мужчин.

— Как это безнравственно! И неужели же у ваших мужчин нет другой работы, других обязанностей? Неужели вас содержат просто как стадо мужчин, откормленных на завод.

— К сожалению это именно так, как вы говорите. Ни мужчины, ни женщины у нас никогда не работают. Всё делают одни евнухи.

— Это ужасно! А скажите, всегда это было так?

— Нет. Как во всём мире, так и в нашем государстве произошла эволюция.

— Нечего сказать, — хороша эволюция!

— Эволюция, действительно, не всегда хороша, это правда; особенно когда она происходит в обратную сторону.

— Что вы говорите? Эволюция не может идти в обратную сторону!

— Нет, по мнению современных ученых именно такая форма эволюции преобладает в природе. Так, например, говорят, что ракушка произошла от улитки, которая эволюционировала в обратную сторону и постепенно утратила голову. Можно привести много таких примеров. Многие совершенно ошибочно полагают, что всякая эволюция есть в то же время движение вперед. Остерегайтесь этого грубого заблуждения!

— Ну и чудеса!

— Чтобы вам дать краткое понятие об истории развития нашего общественного строя, я должен упомянуть, что у нас прежде было господство женщин, так же, как это было и у вас.

— У нас?

— Да, сударь. Этимология до сих пор сохранила следы этого господства женщин. Обратили ли вы внимание на то, что на всех языках говорят в женском роде: пчела, муха, чайка, утка. И это не простая случайность. В то время женщины управляли, а мужчины подчинялись. Мужчины только исполняли то, что им приказывали женщины. Женщины оставались дома и воспитывали детей, а мужчины посылались на охоту за пищей и на войну за рабами. Исполняя всё это, мужчины были только покорными слугами своих жен. В те времена был у нас король, но существовал он только для видимости, потому что на деле власть находилась в руках королевы, и все исполняли только её волю. Тут мы достигаем кульминационной точки. Благодаря непрерывным войнам мужчины стали уменьшаться в числе, и численное превосходство осталось за женщинами. Так как на всех не хватало мужчин, то образовался особый класс незамужних женщин. Сила этого класса состояла в том, что он освободился от всего того, что мешает женщине в её общественной деятельности. Выродившиеся мужчины были быстро порабощены, и бесполые незамужние женщины забрали в свои руки все должности в государстве. Они же стали служить в войске и вели войну. С первых же дней своего владычества эти незамужние женщины, ставшие путем наследственной передачи благоприобретенных признаков бесполыми самками, стремились к уменьшению числа нормальных самок и с этою целью прибегали к средствам, получившим свое название по имени известного ученого Мальтуса. Таким путем образовалось наше идеальное государство.

Рассказ муравья почему-то заставил чайку вспомнить госпожу Гельт и затеянную ей забастовку, взволновавшую всех чаек на берегу Женевского озера. Но воспоминания нашего путешественника были прерваны шумом, происходившим в муравейнике. Из него вышла целая толпа муравьев. Одни из них были с крыльями, другие без них. Тот муравей, который только что делал исторический обзор возникновения и развития муравьиного государства, не успел во время убраться с дороги и за это получил звонкую оплеуху от одного из жирных евнухов.

Спрятавшись за старым гнилым пнем, чайка и утка могли свободно наблюдать печальное зрелище.

Сперва появилось штук двадцать крылатых самок. После исполнения некоторых формальностей они полетели от муравейника и поднялись высоко над макушкой кудрявой ели. Затем были выпущены из тюрьмы несколько сот крылатых самцов, которые тоже полетели к солнцу, чтобы исполнить свою унизительную обязанность.

— Это брачный полет, — пояснила утка.

От постороннего взора было скрыто облаком из самих же насекомых то, что происходило над верхушкой ели. Одно только горячее солнце было свидетелем этой крылатой любви.

Через час брачный полет кончился, самки спустились на землю и вернулись в свой родной муравейник. бесполые работницы тут же стали обрывать им крылья, которые с этого дня уже становились ненужными.

— Смотри, падшие ангелы лишаются крыльев невинности, — шутливо продекламировала утка.

— А вот ангелы смерти! Смотри, смотри, что они там делают! — закричала испуганная чайка, увидавшая, как работницы стали набрасываться на самцов, которые с усталым и покорным видом стояли в траве вокруг муравейника и не решались подойти ближе.

— Это работницы совершают кровавую расправу над самцами, которые им теперь уже без надобности, — спокойно пояснила утка.

— Удивительно жестокие нравы! И после этого еще смеют говорить о том, что мужчина угнетает женщину? По моему необходимо немедленно учредить общество в защиту прав мужчины. Бедные, бедные угнетенные мужчины! Я больше не хочу видеть этого идеального государства. С меня довольно!

— Ты напрасно возмущаешься. Такова их природа, и тут ничего не поделаешь.

— Вот уж правда, что здесь произошла эволюция только задом наперед. И, я надеюсь, ты не станешь отрицать, что появление бесполых существ есть прямой результат вырождения.

— В том, что это вырождение, едва ли можно сомневаться. Но все-таки это тоже эволюция, которая…

— Ты хочешь сказать, что вырождение есть тоже результат эволюции? Может быть. Не спорю. Но к счастью можно еще найти у высших животных сильный пол, которому живется несколько легче, чем муравьям.

— Позволь тебе сделать нескромный вопрос, про каких животных ты сейчас говоришь?

— Ну, возьми для примера хотя бы кур.

— И ты думаешь, что петуху сладко живется, что он король в своем курятнике? Посмотри, как он покорно ходит за своими дамами, как он любезно уступает им самые лакомые куски, как он предупредительно разрывает для них землю. Ему, бедняге, приходится исполнять одновременно обязанности ночного сторожа, часового и пастуха. Одним словом, он фактотум и комиссионер, состоящий на побегушках у своего же собственного бабьего царства.

Согласись, что мормонизм есть крайне безнравственное учреждение.

— А скажи пожалуйста, ты очень уверен в том, что лучше иметь дело с бесполыми самками, чем с нормальными женщинами. По-моему, куда лучше быть петухом в курятнике, чем самцом в муравейнике.

— Знаешь ли, милая утка, после всего того, что я видел, мне одинаково не нравится ни то, ни другое. Оказывается, что природа везде ужасно изменчива. Поэтому, пожалуй, благоразумнее принимать ее такой, как она есть, и не стараться достигнуть идеала. До свидания. Я очень тебе благодарен.

— Желаю тебе благополучного пути. Не забудь того, что я тебе показал. До свидания!

Товарищи расстались, и чайка полетела на север. Уже темнело, и потому она не решилась лететь над морем, а предпочла придерживаться берега. К полуночи взошла луна, и чайка увидала под собой две светящиеся узкие полосы, которые, как две серебряные проволоки, тянулись с юга на север. Чайка летела над полотном железной дороги, над рельсами, блестевшими от росы, и вдыхала аромат цветущих апельсиновых деревьев и магнолий. Впереди показалось огромное круглое пространство, освещенное желтыми пятнами фонарей. Это был город. Чайке захотелось узнать, как относятся двурукие существа к своему слабому полу. Поэтому она полетела над городом, стараясь держаться в тени, чтобы быть незамеченной. Вскоре она увидала огромное здание, залитое электрическим светом. Из него выходила пестрая и нарядная толпа. Женщины важно шли впереди, а мужчины несли за ними их накидки и шали.

Эге! Здесь мужчина, оказывается, исполняет обязанности лакея, — подумала чайка.

Она полетела дальше и спряталась в. желобе на крыше. Отсюда ей было хорошо видно, как люди ходили по улицам. Женщины выступали гордо, как королевы, а мужчины ухаживали за ними, почтительно снимали перед ними шляпы, предупредительно брали их под руку и вообще оказывали своим дамам всевозможные услуги. Как ни старалась чайка, ей так и не удалось увидать, чтобы хот одна какая-нибудь женщина так же относилась к своему кавалеру.

По-видимому, тут еще не имеют понятия о равноправии, — решила чайка.

В одном из окон противоположного дома забыли опустить штору. Чайка заглянула туда и увидала молодую женщину, сидевшую на кушетке и смотревшую с холодной и презрительной усмешкой на молодого человека, который, умоляя о чем-то, стоял перед ней на коленях.

Вероятно он умоляет ее дать ему то самое, что она намерена ему продать.

После этого чайка взлетела высоко к небу, чтобы отыскать дорогу на родину. Но в это время её внимание привлекло огромное мраморное здание, освещенное луною. Увенчанное остроконечными башнями, оно поражало красотою своих бесчисленных орнаментов: статуй, цветов, листьев и хоругвей. Чайка снова опустилась к земле, чтобы вблизи рассмотреть статуи. Здесь мужчины, женщины, девушки и старцы стояли вперемешку. Над целым лесом маленьких минаретов, увенчанных статуями, возвышался огромный купол, а на самой вершине его стояла большая бронзовая статуя женщины с грудным младенцем на руках.

Это, должно быть, храм, посвященный культу женщины, подумала чайка. — Утешительно, по крайней мере, хоть то, что это не просто женщина, а мать. Этот культ мне нравится.

Чайка уже собралась было лететь дальше, как вдруг из церкви послышалось пение. Сквозь громовые аккорды органа можно было расслышать слова, которые пели человеческие голоса. Слова эти произвели сильное впечатление на пернатого отца семейства:

Ave Maria, gratia plaena, Dominus tecum, Benedicta tu in mulieribus Et benedictus ventris…

Несмотря на весь свой идеалистический реализм, мне кажется после всего того, что я видел, что эта песня выражает совершенно верную мысль. Ave mater! Материнство священно!

Охваченная внезапным приступом тоски по родине, чайка поспешила домой.

После легкого завтрака на озере Аннеси, она пролетела мимо Мон-Сени и ранним утром добралась до родной Женевской гавани.

Во всей гавани не было видно ни одной белой чайки, словно они все в воду канули. Чайка облетела всю бухту, обшарила камыши у Коппе, осмотрела утесы у Тонона, заглянула на болото у Ниона. Но все поиски оказались напрасными. Горькое чувство обиды охватило сердце нашего путешественника. Наконец, в грузовой гавани он увидал госпожу Гельт, сидевшую в полном одиночестве на бревнах. У неё был пристыженный и убитый вид. Она отвернулась и, казалось, нарочно старалась не замечать путешественника.

— С добрым утром, многоуважаемая госпожа Гельт! — закричал он ей еще издали. Как забастовка?

— Плохо. Все отступились.

— Все?! Ах, чёрт возьми!

— И какие негодные! Хоть бы одна предупредила меня об этом.

— По делом вам, старая карга! Вот видите, сколько вы ни проповедовали против природы, а здоровая природа все-таки взяла свое.

— А нездоровая природа?

— Та тоже берет свое, но только уже после здоровой, так сказать, во вторую очередь. Мне вас сердечно жаль, старая Гельт. Но, все-таки, по делом вам! Потому что горбатый не имеет права проповедовать искривление всех позвоночных столбов.

Священный бык, или торжество лжи

В стране фараонов, где хлеб был так дорог, но зато было так много религий, что всё, кроме плательщиков налогов, считалось священным, и где священный навозный жук скатывал шарики из навоза под священным покровительством священной религии, в то время как священный Нил откладывал свой священный ил у подножие колышущихся пальм, стоял молодой феллах и радовался, глядя на те приемы, с помощью которых бык Александр намеревался позаботиться о продолжении своего рода, нисколько не интересуясь теми тридцатью столетиями, которые с высоты пирамид наблюдали за его весенней работой.

Но вот, на северном краю горизонта поднимается желтоватое песчаное облачко, вереница верблюжьих голов поднимается над мерцающей гладью пустыни, верблюды становятся всё больше и больше, приближаются, и, наконец, феллах в страхе падает ниц перед тремя жрецами Озириса и их духовной свитой.

Жрецы слезают с верблюдов, не удостаивая своим вниманием феллаха, который в почтительной позе неподвижно лежит на брюхе, и подходят к быку. Духовные особы с любопытством следят за ходом его работы, рассматривают разгоряченное животное с головы до ног, тычут ему пальцами в бока и заглядывают ему в рот. После такого тщательного осмотра жрецов вдруг охватывает какой-то трепет, они падают ниц и затягивают псалом.

Исполнив свой долг перед грядущими поколениями, бык начинает обнюхивать своих неожиданных поклонников. Потом, он поворачивается к ним задом и медленно проводит хвостом по их лицам.

Наконец, поднявшись на ноги, жрецы обратились к феллаху:

— Счастливейший из смертных! — сказали они, — в твоих нечистых руках солнце родило и возрастило быка Аписа, тысяча шестнадцатое воплощение Озириса.

— Его зовут Александром, — возразил изумленный феллах.

— Молчи, глупец! На лбу у твоего быка отпечаток месяца, у него священные знаки на боках и навозный жук под языком. Он — сын солнца!

— Вот уж неправда! Он сын быка из нашего общественного стада.

— Прочь, жаба! — закричали жрецы. С этой минуты, в силу священного закона Мемфиса, этот бык уже не принадлежит тебе.

Тщетно старался бедный феллах доказать жрецам всю незаконность такого отчуждения частной собственности. Жрецы с своей стороны сделали всё, что могли, чтобы вразумить неразумного феллаха, но им так и не удалось убедить владельца в божественности происхождения его собственного быка. Феллах упорно стоял на своем, и Жрецы, приказав ему хранить строжайшую тайну, без дальнейших церемоний увели с собой злополучного быка.

Освещенный утренними лучами солнца храм Аписа представлял великолепное зрелище, производившее впечатление чего-то божественного и таинственного на непосвященных и вызывавшее только улыбку у посвященных, знавших, что за этими таинственными символами ровно ничего не скрывается.

Толпа деревенских женщин собралась под портиком храма и терпеливо ожидала той минуты, когда откроют ворота и примут от них сосуды с молоком, которые они принесли в жертву мнимому новорожденному богу.

Наконец, где-то внутри храма послышался глухой звук рога, и в больших воротах открылась маленькая форточка. Невидимые руки приняли сосуды с молоком, и форточка снова захлопнулась.

В это время в самом святая святых храма стоял в стойле бык Александр и мирно жевал сено, искоса поглядывая на жрецов, усердно намазывавших маслом медовый пирог, который благосклонно изволили кушать высшие духовные особы в честь бога Аписа.

— А молоко-то с каждым днем становится всё хуже, — проговорил кто-то из жрецов.

— Да. Неверие распространяется в народе, — отвечал другой.

— Ну, посторонись же ты, осел! — кричал третий жрец, чистивший скребницей быка. Эти выразительные слова сопровождались не менее выразительным пинком в грудь злополучного животного.

— Да, падает религия, — грустно заметил первый жрец.

— К чёрту все религии, раз они не приносят больше дохода!

— Это всё так, но народу всегда надо иметь какую-нибудь религию, если не теперешнюю, то какую-нибудь новую.

— Да поворотись ты, чучело! — кричал снова жрец, чистивший быка. — Завтра ты, чёрт тебя возьми совсем, будешь изображать боженьку!

После этих слов всё духовенство засмеялось так весело и так громко, как умеют смеяться только духовные особы.

На следующий день бога Аписа покрыли гирляндами и венками, обвили пестрыми шелковыми лентами и повели в процессии за толпой детей и музыкантов вокруг храма для того, чтобы народ мог его видеть и поклониться своему богу.

Сначала, всё шло как нельзя лучше, и первые полчаса ничто не нарушало всеобщего ликования. Но по роковой случайности прежний хозяин злополучного быка Александра, не имея чем заплатить подати, в это самое утро привел в город продавать свою единственную корову. Корова еще стояла на площади, когда из соседней улицы появилась процессия, и мимо покинутой супруги провели её мужа, от ложа и стола которого она была отлучена уже столько месяцев. Бык, чувствовавший в себе необычайную силу после продолжительного невольного вдовства, почуяв близость своей дражайшей половины, забыл про обязанности, которые налагало на него его божеское звание, и поступил совсем по-земному. Он опрокинул своих телохранителей и бросился к своей супруге.

Дело принимало скверный оборот, и надо было во что бы то ни стало спасать положение. В довершение несчастья феллах, увидев своего быка, пришел в неописуемый восторг, забыл про всякую осторожность и стал кричать на всю площадь:

— Ах, мой милый Александр, как же я об тебе соскучился!

Тут священники сразу нашли выход из затруднительного положения.

— Он святотатствует! Смерть осквернителю святыни! — кричали жрецы.

Озверевшая толпа набросилась на феллаха и избила его до полусмерти. Потом он попал в руки полиции, и его поволокли на суд. Здесь от него потребовали, чтобы он рассказал всю правду, но феллах упорно стоял на своем и доказывал, что бык принадлежит ему и что он под именем Александра ходил в их общественном стаде.

Как известно, на суде недостаточно доказать справедливость события, могущего служить оправданием обвиняемому, а потому феллаху надо было защитить себя от обвинения.

— Скажи, правда ли, что ты оскорбил священного быка тем, что при народе назвал его Александром?

— Конечно, я назвал его Александром…

— Довольно! Ты его назвал Александром.

— Конечно… потому что это правда…

— Нельзя говорить правду!

— Стало быть, надо лгать?

— Лгать? Так никто не выражается. Надо говорить так: «уважать чужое мнение».

— А что это значит — «чужое»?

— Ну, это ты понимаешь сам… Это значит — мнение своего ближнего и… ну, и вообще, мнение всех людей…

— В таком случае, господин судья, соблаговолите отнестись с уважением к моему мнению о моем собственном быке и оставьте меня в покое!

— Да понимаешь ли ты, дурень, что надо уважать чужое мнение, а не твое?

— Я понимаю, что «чужое мнение» — это мнение всех людей, кроме феллаха.

— Ты, кажется, начинаешь дерзить? А теперь иди. Я отдаю тебя в полное распоряжение жрецов. Пусть они делают с тобой, что хотят.

Феллаха повели в храм Озириса. Здесь оказалось, что старший жрец гораздо податливей, чем можно было ожидать.

Совершенно не отрицая того, что священного быка действительно зовут Александром, старший жрец старался объяснить феллаху, что об этом нельзя заявлять во всеуслышанье, потому что… ну просто потому, что всякое человеческое общество зиждется на всеобщем согласии, а потому надо уважать чужое мнение.

— Ах ты, боже мой! Да почему же, в таком случае, никто не хочет уважать мнения феллаха? Для толпы его мнения тоже чужое, следовательно, оно тоже достойно уважения.

У старшего жреца было, в сущности, доброе сердце. Он был честный малый, и ему уже давно надоело обманывать народ. Он был тронут простосердечными доводами феллаха и решил воспользоваться случаем, чтобы провести некоторые реформы. Посоветовавшись со своими сослуживцами, старший жрец приказал позвать в храм народ, собравшийся под портиком.

Сняв облачение, старший жрец стал у алтаря в обыкновенной тунике и обратился к толпе с речью.

— Дети мои! — начал он.

В изумленной толпе произошло движение. Его не узнавали.

— Дети мои! — сказал старший жрец, — Не одежда делает человека. Посмотрите на меня! Разве вы меня не узнаете? Я старший жрец Озириса.

В толпе начался ропот.

— Итак, дети мои, — продолжал старший жрец, пришло время посвятить вас в тайны священных мистерий. Не бойтесь! Я такой же простой смертный, как и вы все, и, чтобы вас успокоить, я снял длинные священные одежды. Вы ошибались, принимая за самого бога простого быка, который есть только олицетворение всеоплодотворяющего божественного солнца.

Затем, обратившись к священникам, старший жрец приказал:

— Отдерните первый занавес!

Толпа, никогда не видавшая внутренности храма, пала ниц перед изображениями Сфинкса и Озириса, видневшимися за полуотдернутым занавесом. Никто не дерзал поднять глаз.

— Встаньте! — гремел голос старшего жреца. — Встаньте и смотрите. Отдерните второй занавес! — приказал он священникам.

Второй занавес поднялся, и глазам изумленной толпы открылось самое обыкновенное стойло в задней части храма. В этом стойле в непринужденной позе лежал бык и спокойно жевал свою жвачку.

— Вот, теперь вы видите быка Александра, — сказал жрец. — Вы воображали, что это бог, а на самом деле это просто жалкая скотина. Правду я говорю, феллах?

Но тут толпа зашумела. Среди всеобщего страшного крика можно было расслышать визгливый женский голос:

— Осквернитель храма! Смерть обманщику! Смерть лжецу!

Не прошло и минуты, как старший жрец уже был задушен женщинами, труп его выволокли из храма и бросили в колодезь.

Та же участь постигла и феллаха, захотевшего разоблачить священную ложь.

Тогда остальные жрецы сочли за лучшее поскорее опустить все занавесы и искать спасения в святая святых, где они продолжали заниматься скотоводством и посвятили свою жизнь культу душеспасительной лжи.

Благородные

За садом, у самого забора, стоял большой куст шиповника, весь покрытый цветами. бесчисленные ветви его были гибки, как сабельные клинки из самой лучшей стали.

Из своего скромного уголка шиповник мог видеть все посадки садовника.

На грядках росли розы, но вид у них был совсем неважный. Маленькие тощие кустики, ростом не выше лейки. У многих из них морозом побило завязь, и они сами почернели и поблекли. Другие, и таких было большинство, были бесплодны, их природа была слишком нежна, и они не могли иметь детей. На таких кустах никогда не появлялось завязи и бутоны никогда не распускались.

Шиповник видел их всех еще прошлым летом. Тогда они все стояли на грядках с великолепными красными, желтыми и белыми цветами. Зато теперь у них был совсем слабый и жалкий вид.

Садовник был очень огорчен, увидав своих благородных питомцев в таком упадке.

— Черт знает, какое худосочие! Надо непременно доставить им приток здоровой и свежей крови.

Садовник нарвал плодов шиповника с большого дикого куста и посадил их на особой грядке.

Старый шиповник не без гордости размышлял о том, что теперь и у него будут благородные дети, и заранее радовался блестящей участи, ожидавшей его потомство, перед которым заботливая рука будет устранять все неблагоприятные условия борьбы за существование.

С наступлением весны молодые шиповники начали расти. Вид у них был крепкий и здоровый, благодаря роскошному питанию, которое они получали в саду. Родная мать с гордостью любовалась ими, а дикие братья, растущие на граните и песке, смотрели на них с завистью.

В два лета они выросли так, как не вырастают и в четыре года их дикие сородичи. Упругие стебли их подымались кверху, как испанский камыш.

На третью весну садовник пришел к своим посадкам. Он выкопал лопаткой все молодые кустики, отобрал всех слабых в одну кучу, и здесь они лежали, истекая кровью, вяли и умирали под лучами палящего солнца. Крепкие и здоровые кустики рабочие запаковали в солому и увезли на вокзал. Садовник оставил себе только два кустика и тут же посадил их в особую грядку.

Мать с замиранием сердца смотрела на эту кровавую расправу. Но жестокий садовник этим не ограничился. Он взял нож и срезал одно из молодых растений у самой земли, так что от него ничего не осталось на поверхности, потом он срезал у другого кустика все ветки и оставил только один маленький переток. Затем садовник сделал прививку. На первом кустике он привил глазок под самой землей, на другом он сделал прививку на верхушке черешка.

Проходят дни, и раны начинают затягиваться. Сок подымается по стеблю, благодаря работе сильных корней, почки набухают и распускаются, и паразитические ветки радуются жизни за счет тех несчастных, которые вспоят их собственной своею кровью. Садовник с ножом в руках постоянно наблюдает за тем, чтобы здоровая натура шиповника не взяла верх, и заботливо обрезает дикие ветви, как только они начинают расти.

— Что, детки мои бедные, — спрашивает их огорченная мать, — довольны ли вы, что попали в такую благородную компанию? Не надоело ли вам таскать на своих спинах этих тунеядцев, которые сами даже не в состоянии делать детей без посторонней помощи.

А дети стонут в ответ:

— Да, уж нечего сказать, приятно проводить время в этом благородном обществе. Взять хотя бы меня: я изображаю палку, на которую насажена метла. А посмотрите на моего брата, он, бедняга, принужден держать свой светильник под спудом.

В это время из-под земли слышится слабый голос, полный тоски и страдания:

— Послушай, благородный дворянин! Я работаю тут под землей в темноте и даже на вижу солнца, а ты там сидишь себе спокойно наверху, питаешься моим соком и присваиваешь себе то, что принадлежит мне. Ах, если бы я мог выбраться на волю! Я бы тебе показал тогда, кто из нас сильней.

Садовник не расстается с своим ножом и, как только заметит появление «ненастоящего» ростка, он его немедленно срезает. Зато «настоящие» благоденствуют и расправляют на солнце свои цветущие ветви.

Женщины одна за другой проходят по дорожкам сада и восхищаются красивыми розами.

Вот уже июль месяц.

Садовник что-то не показывается. Не слышно больше, как скрипит песок под его толстыми деревянными подошвами. На следующий день тоже нет садовника и его беспощадного ножа. Ставни дома плотно затворены, и по саду распространяется какой-то аптечный запах каждый раз, когда входная дверь открывается, чтобы пропустить доктора.

Садовник болен и лежит в постели.

— Теперь, пока нет ножа, на нашей улице праздник! — радостно шумят порабощенные кусты шиповника. — Теперь настало время нам бороться за равноправие.

— Час мщения настал! — шепчут в ужасе благородные.

— Скажите лучше: час расплаты, — отвечают кусты шиповника.

Дикие стебли начинают быстро расти кверху. Они работают день и ночь. Они ползут отовсюду, выходят на свет и поднимаются к небу. Они растут до тех пор, пока не заслоняют солнечного света от «настоящих». Они сами поедают всё то, что добивают своим трудом. Благородные дворяне, посаженные на сухоядение, понемногу начинают чахнуть.

Долой кровопийц! Долой их вместе с господством ненавистного ножа!

И кровопийцы гибнут от недостатка в пище, так как они сами не в состоянии себя прокормить. Листья их увядают, задушенные дружным натиском здоровых и работоспособных противников. Их нераспустившиеся цветы засыхают, их поблекшие ветви покрываются гусеницами, которые пожирают их заживо, подобно тому, как черви пожирали тело детоубийцы и тирана Ирода.

Теперь кусты шиповника пользуются всеми радостями жизни. Они покрываются простыми, но здоровыми цветами, обладающими всем тем, чего не доставало побежденному противнику. Они празднуют медовый месяц любви при свете солнца и сиянии месяца, они принимают пестрых бабочек и золотистых жуков. Молодая завязь уже начинала распухать под цветками шиповника…

Но вот в один прекрасный день с утра открылись ставни в доме садовника, аптечный запах исчез и песок снова заскрипел под толстыми деревянными подошвами. Явился и сам садовник с неизменным ножом в руках.

— Ах, негодные, — сердито закричал садовник, они-таки отомстили за себя и умертвили мои розы!

— Нет, они только воспользовались своим правом жить, они только себе позволили есть свой собственный хлеб. Они и не думали убивать благородных тунеядцев.

Они только поневоле были причиною их смерти. И всё это они сделали без помощи ножа!

Так говорил куст шиповника. Но садовник ударил ножом по его стеблю, и бедный шиповник снова очутился в своем подземелье. Здесь ему приходится покорно ждать следующей болезни садовника или терпеливо надеяться на отмену господства ножа.

Естественный подбор

Стенные часы в лаборатории начинают бить, и химик снимает грязную блузу, моет руки и уходит обедать.

В зале темнеет, и только свет уличных фонарей слабо освещает стены лаборатории, где на полках стоят во множестве всевозможные соединения — полезные, вредные и безразличные.

Наступает час привидений.

Вот Золото, этот всесильный король-эгоист и вместе с тем известный повеса. Золото никогда не смешивает своей царской крови с кровью народа. Оно стало властелином вовсе не из-за своей силы, а только благодаря своей красоте. Оно благосклонно позволяет себя любить; но само протягивает руку только сильнейшему, Хлору.

А вот и Хлор, доставляющий столько горя и хлопот всем женатым. Он постоянно сгоняет мужей с их супружеского ложа. Этот желто-зеленый Хлор страшно жаден, и все знают, что он всегда готов изменить своей законной супруге, Водороду, и завести себе другую подругу жизни.

Вот Железо. Он старый демократ и верный любовник Кислорода, этой бедной потаскушки, которую нужда заставляет принимать самые грубые ласки.

Вот Углекислота. Она ужасно напоминает почтовую клячу, которая вечно в разгоне и не знает отдыха. Углекислота постоянно заводит мимолетные связи, направо и налево, расходится и сходится снова. Кроме того, у неё есть удивительная способность исчезать, как дым.

Все пробки летят в потолок. Начинается любовная война. Борьба из за самки и естественный подбор вступают в свои права. Всё здесь происходит согласно законам природы, то есть, без всяких пробок.

Углекислота и Натр уже много лет жили в счастливом супружестве и так нежно любили друг друга, что напоминали пару голубков. Ничто не нарушало их супружеского счастия.

Однако она, Натр, начитавшись вероятно новейших теорий, которые, к сожалению, получили в наше время слишком широкое распространение, пришла к тому заключению, что тихая семейная жизнь не только невыносимо скучна, но и давно уже вышла из моды.

Правда, она продолжала по-прежнему относиться с большой нежностью к своему мужу, но открыто заявила, что гаремная жизнь ей надоела и что она намерена выезжать в свет.

Он, бедная Угольная Кислота, больше всего на свете боялся разбудить спящего зверя и ревностно оберегал свое семейное счастье. Он никак не мог постигнуть, почему его жена считала, что их совместное жилище есть гарем, в котором томится только она. Почему она не допускала мысли, что и он может тоже томиться? В сущности, они оба были одинаково заперты в этом гареме.

Наконец, он согласился на настойчивые просьбы жены, и было решено в этот вечер выйти из дома и пойти купаться.

— Сознайся, моя дорогая, что наше сегодняшнее предприятие несколько напоминает самоубийство, заметил муж, которого терзала ревность. Я совершенно не понимаю, зачем нам с тобой подвергать себя опасностям коварного света. И к чему ты придумала это купание? Вспомни только, что все красавицы, как древности, так и нашего времени были соблазнены именно во время купания: Сусанна, Диана, Леда и многие другие.

Но жена не уступала.

— Ты ревнуешь? Ну, сознайся, что ты ревнуешь? — допрашивала она мужа.

— Да, цыпочка моя. Я безумно ревную. Я готов ревновать тебя даже к самому чёрту!

Все предостережения и убеждения Угольной Кислоты были напрасны.

Они отправились в путь.

На их горе химик оставил открытой колбу с раствором Винной Кислоты. Супруги доверчиво остановились у края сосуда и стали любоваться прозрачностью и чистотой коварной жидкости.

— Посмотри, — обрадовалась жена, — это как раз то, что нам нужно.

И они без дальних рассуждений бросаются вниз головой в прозрачную ванну, где им готовилась неожиданная опасность.

Не успело нежное тело Натра коснуться воды., как легкомысленная жена уже почувствовала себя в страстных объятиях Винной Кислоты.

Ветреная жена, Натр, и не думала сопротивляться и предоставила дело его естественному течению. Зато обиженный супруг её, Угольная Кислота, завопил что есть мочи:

— Предатель! Оставь в покое мою жену, а не то я с тобой разделаюсь. Ах, моя любимая, моя красавица, Натр, возвратись ко мне, моя ненаглядная! Да отпусти же ты ее, сатана! Я люблю ее! Понимаешь ты это, я люблю ее!

— О, я охотно этому верю, милостивый государь, — отвечала пылкая Винная Кислота. — Я не сомневаюсь в том, что вы любите ее, но я-то люблю ее сильней, чем вы, и в этом вся штука.

Бедная Угольная Кислота, изгнанная ни за что, ни про что из собственного рая, пошла плача домой. Вокруг неё, как жемчужины, летели брызги воды, закипевшей от жара пламенных объятий двух страстных любовников.

— Красота всегда достается сильнейшему, — утешает потерпевшего счастливый победитель.

Несчастный отставленный муж беспомощно бродил вокруг злополучной колбы и с злорадством выжидал минуты, когда появится мститель и, как сильнейший, предъявит свои права на красоту.

Ему не пришлось долго ждать.

Вскоре послышался бесшабашный смех и веселый плеск воды. Вслед за тем появился разудалый молодец, красавец Хлористый Водород, к которому безумно ревнуют несчастные мужья и которого обожают легкомысленные жены.

Хлористый Водород уже давно обратил внимание на восхитительную красоту Натра, но до сих пор не представлялось случая для любовного объяснения. На этот раз, остановившись над колбой, он увидел купающихся влюбленных. Лицо его покрылось внезапною бледностью, и всё тело его начало трясти от сильного озноба.

— Прочь отсюда! — закричал он вне себя. — Пошел прочь, ты, чёртова кукла! Как ты смеешь воровать у меня мою любовь, чистоту которой я берег ко дню своей свадьбы.

— Тем печальнее для тебя, что я у тебя же под носом воспользовался правом первой ночи.

— О, если бы ты знала, красавица Натр, какою неземною любовью я тебя люблю!

— Я признаю только земную любовь, — отвечала она.

— В таком случае, ты меня еще не знаешь! Эй, ты, скотина, убирайся отсюда, а не то я пинками сгоню тебя с постели.

С этими словами Хлористый Водород бросается в битву и с сжатыми кулаками налетает на своего противника, но Винная Кислота покорно уступает свое место и безмолвно опускается на дно.

Хлористый Водород остается победителем. Но уже после первого страстного объятья он чувствует себя сразу каким — то расслабленным и утомленным, как будто у него отняли всю его прежнюю молодецкую силу. Хлористый Водород становится таким покорным и тихим, что его никто не узнает.

— Вот что значит сила настоящей любви, — наставительно говорит Натр, которая тоже утратила свою былую страстность.

Хлористый Водород чувствует себя совершенно уничтоженным. Правда, он еще существует, но он уже не похож на самого себя. Все его отличительные черты так слились с характерными свойствами его супруги, что он уже сам не в состоянии понять, где кончается он и где начинается она.

— Два тела, но один дух, — декламирует Натр.

Хлористый Водород при всём желании не может отыскать своего собственного Я, а Натр никак не может понять, чего не хватает её мужу. Что же касается Винной Кислоты, то она ревнует и злорадно посмеивается над жалким положением своего счастливого соперника.

— Ну-с, молодой человек, — скрипит Винная Кислота, — ваша супруга здорово подрезала вам крылышки! А вы, сударыня, вероятно сумели оценить ту заботливость, с которой ваш супруг сглаживает для вас все неровности собственного характера. Брак — это вообще великолепное учреждение! Это лучшая школа для мужчин и для женщин.

На другой день химик показывает своим слушателям колбу с хлористым натром и объясняет им сущность химической реакции.

— Милостивые государи! Здесь вы видите два ядовитых тела, хлор и натрий, обладающие самыми противоположными свойствами. Они, подобно влюбленным, постоянно ищут друг друга, они соединяются, расходятся и, наконец, окончательно сливаются вместе, образуя одно тело. При этом они утрачивают свои ядовитые свойства и, отложив ради общего блага свои эгоистические стремления, они образуют новое существо, которое все любят и знают за его чрезвычайно полезные свойства. Таким образом мы получаем хлористый натр, или поваренную соль, при чём соляная кислота теряет частицу водорода, а натр отдает весь связанный с ним кислород. Те, кто утверждает, будто химическое сродство не имеет ничего общего с супружеской любовью, те, говорю я, напрасно оскорбляют природу. Вот, милостивые государи, каким образом протекает эта весьма интересная химическая реакция.

Стыдливость и холод

— Ах, мамаша, какой стыд! — волновалась молодая белая куропаточка, возвратись из долины на свою скалу, — там внизу сидят какие-то птицы с совсем голыми ногами.

— Какая неподходящая компания для благовоспитанной молодой девушки! — возмутилась мать и провела клювом по своим белым панталонам, которые закрывали ей ноги до самых пяток. — А ты не знаешь, кто такие эти бесстыжие создания?спросила она у дочери.

— Не знаю, — отвечала куропаточка.

Старая куропатка решила спуститься в долину, чтобы разузнать, в чём дело. Она поползла между кустами вереска и чилибухи и выбралась на березовую порубку. Тут расположилась целая стая серых куропаток, залетевших сюда со скошенных полей соседнего государства. Все они были без панталон, и ноги у них были голы до самых колен.

— Откуда вы явились, развратные создания? — спросила разгневанная мамаша белой куропаточки.

— Мы здесь пролетом с юга. А у нас там слишком жарко, чтобы носить панталоны, — отвечала одна из серых куропаток.

— В таком случае, отправляйтесь-ка подобру-поздорову к себе на юг. Нечего тут смущать народ! Нам, в нашей приличной стране, нет никакого дела до ваших южных обычаев.

— Нечего сказать, хорошо приличие в белых панталонах! — съязвила серая куропатка.

— Как видите, сударыня, мы еще, славу Богу, не утратили стыдливости.

— Пустяки! — отвечала серая куропатка. — Вы надели свои панталоны вовсе не из стыдливости, а из-за холода.

Тут все серые куропатки закричали хором:

— Разумеется, не из стыдливости, а из-за холода!

Право собственности

Красивый куст орешника стоял на опушке. На нём были уже совсем спелые орехи, когда в ясный августовский день на него взобралась белка.

«Это мой ореховый куст», — сказала себе белка и перепрыгнула на другую ветку, чтобы попробовать зубы о соблазнительные орехи.

— Эй, ты, воришка, пошел вон отсюда! — послышался пискливый голосок откуда-то из самого куста.

— Кто это там? — спросила белка и стала оглядываться по сторонам.

Наконец, у самых корней куста она увидала мышь.

— Нечего тебе тут делать! Отправляйся-ка откуда пришла и не смей есть моих орехов! — пищала мышь.

— Мои орехи, мои орехи! — передразнила белка и без дальних разговоров принялась за лакомое блюдо.

— Не смей, говорят тебе, вор ты этакий!

— А позвольте вас спросить, на каком основании вы считаете эти орехи своими?

— На основании jus primi venientis или, если вам это больше нравится, по праву первенства.

— Пусть так, милостивая государыня, но я присваиваю себе этот куст на основании jus primi occupantis, то есть на основании захватного права. Сила крепче всякого права. Я сильнее вас, поэтому на моей стороне все преимущества. Поняли?

— О чём у вас тут спор? — затрещала сойка, прилетевшая на шум.

— Эй, ты, оставь мои орехи, а то я тебе задам!

— Извините, сударыня, — отвечала белка, — но я первая открыла этот куст.

— Что ты открыла мой куст, в этом нет ничего удивительного. Но по какому праву ты осмелилась им завладеть?

— Я им владею по праву…

— Ты им владеешь просто без всякого права. А теперь я прилетела и отберу его у тебя.

Но в ту минуту, когда сойка собиралась броситься на белку, в спорящих полетел град камней, и им оставалось одно — спасать свою шкуру, что они и поспешили сделать.

— Ишь, какие лакомые! — кричали мальчишки, пришедшие в рощу за орехами. — Ну, теперь мы им ничего не оставим.

И мальчишки принялись рвать орехи.

— За этим кустом, кажется, довольно весело проводят время, — пробурчал себе под нос арендатор, появляясь около злополучного орешника.

— А ну-ка, господа воры, позвольте мне отодрать вас за уши, дабы вы не заблуждались в своих воззрениях на частную собственность.

— Вот великолепный кустарник! Это как раз то, что нам нужно для фашинных укреплений, — загудел внушительный бас капрала, пришедшего в рощу с патрулем. Солдаты обнажили сабли и собрались рубить куст.

— Стойте! — закричал арендатор.

— Вы кто такой? Владелец? — спросил капрал. — Если вы не владелец, то прошу не вмешиваться!

— Но я арендатор…

— Ну так что же, что вы арендатор? Вы сами не имеете права срубить этот куст, а я имею право. Прошу мне не мешать.

— Значит, законы, ограждающие неприкосновенность частной собственности, отменены? — полюбопытствовал арендатор.

— Да, милейший, в данном случае этот так. Перед силой оружие умолкает закон. Потрудитесь проводить меня к владельцу: мне надо ему предъявить предписание о производстве реквизиции. Оно у меня вот здесь.

Они уходят.

Арендатор и капрал не успели еще скрыться из виду, как появляется железнодорожный землемер с рабочими.

Он устанавливает нивелир, делает вычисления, измеряет местность, наносит ее на план и, наконец, отдает распоряжение своим рабочим.

— Срубите-ка для начала вон тот ореховый куст.

Сказано — сделано.

— По какому праву вы позволяете себе производить в моей роще самовольную порубку леса? — спрашивает владелец, пришедший на место происшествия.

— На основании законов об отчуждении частновладельческих земель для государственных нужд.

— В таком случае — пожалуйста.

И владелец уходит, вполне удовлетворенный объяснением землемера.

— Это называется — законное нарушение прав частной собственности, — с достоинством говорит капрал.

— С предоставлением преимущества тому, кто приходит последним, — ворчит арендатор.

— Давайте, пока что, займемся скорей отчуждением орехов, — шепчутся между собой дети.

— И я тоже сейчас займусь реквизицией, — говорит белка.

— Попробуйте теперь убедить меня в том, что у нас существуют хоть какие-нибудь законы, ограждающие неприкосновенность частной собственности, — пищит мышь.

Рассказ о том, как почтенный пастор, веривший в Бога, утратил свою веру, благодаря хитрости пчел, и умер на лоне своей семьи убежденным атеистом

Жил-был священник, искренно веривший в Бога. Такой редкий случай не следует, однако, считать слишком необыкновенным в недрах христианской церкви. Надо сказать, что дело обстояло не всегда так. В своей ранней юности молодой священник имел правильное понятие обо всём окружающем, благодаря, влиянию своей благочестивой матери, совершенно отрицавшей существование Бога. К несчастью, юноша попал в житейский водоворот, его окружало дурное общество, и здесь у него украли его детские убеждения. Таким образом, достигнув зрелого возраста, он почувствовал себя настоящим теистом и надел священническую рясу, чем глубоко огорчил свою благочестивую мать.

В сущности, молодой священник вовсе не был ограниченным человеком. Он никогда не питал особого интереса ни к духовным, ни к светским книгам и не извлекал из них новых доказательств бытия Божие. Самым неопровержимым доказательством он считал целесообразность всех явлений природы, выражающуюся особенно ярко в проявлениях инстинкта у животных.

Молодой пастор пристрастился к пчеловодству. Как известно, все пчеловоды, благодаря тлетворному влиянию пчел, неизменно превращаются в самых убежденных теистов. Это обстоятельство уже давно обратило на себя внимание господ атеистов, и они употребляли все средства, чтобы с помощью запретительных пошлин подорвать пчеловодство.

— Оглянитесь кругом, дети мои, — так обыкновенно заканчивал пастор свою обстоятельную воскресную проповедь, в которой с несомненностью доказывал необходимость существования Бога. — Например, посмотрите на пчел (кстати, это были единственные животные, жизнь которых он изучал). Как вы полагаете, кто научил их делать эти удивительные соты? Вы, может быть, думаете, что это сделал я? Или моя служанка? Или мой старый садовник Яков? Нет и тысяча раз нет! Можете ли вы себе представить пчел, когда мы с ними снова встретимся на небе? Я лично глубоко убежден в том, что мы с ними там встретимся. Итак, можете ли вы вообразить себе этих самых пчел, не собирающими меда? Нет и тысяча раз нет! Вы не можете себе этого представить по той простой причине, что законы природы, созданные Богом, вечны и неизменны. Оборвите пчелам их крылья, отломите им ноги, вырвите им язык, и они, все-таки, несмотря ни на что, будут вырабатывать мед. При всех обстоятельствах и под всеми широтами пчелы следуют своему инстинкту и собирают мед. Это несокрушимый закон природы, вложенный в этих животных божественной волей единого неизменного и всемогущего Бога. Аминь.

В один прекрасный день наш молодой пастор получил место духовника на корабле, отправляющемся в Вест-Индию, на остров Мартинику.

Дальнее путешествие под тропики не пугало нашего храброго пастора, но мысль о том, что придется расстаться с пчелами, ложилась тяжелым камнем ему на сердце. Как мог он доказывать неверующим неграм несомненность бытия Божий, не имея постоянно под рукой самого неопровержимого доказательства? После долгого и всестороннего обсуждения этого важного вопроса, пастор принял вдруг самое простое решение и увез с собой своих милых пчелок.

Наконец, после длинного и утомительного путешествия, он добирается цел и невредим до Мартиники и здесь отдает свой крылатый скот под присмотр знакомого негра, весьма надежного атеиста.

Этот негр был страшно любопытен и относился крайне добросовестно ко всякому делу, которое ему поручали.

Поэтому он начал с того, что захотел пересчитать всех отданных на его попечение пчел. С этой целью он стал брать их руками из улья. Это повело к тому, что непросвещенный негр поверил в существование дьявола; мало того, он убедился в существовании целой тысячи дьяволов сразу. Пастор прибежал на крики своего черного брата и стал утешать его тем соображением, что жало дано пчелам самим Богом. Это еще более утвердило негра в его вере в нового злого бога, называемого дьяволом.

Многие чернокожие обитатели колонии делали попытку попробовать на вкус и покушать «сахарную муху». После подобных опытов они все неизменно становились убежденными почитателями дьявола.

Наш бедный пастор тщетно старался их направить на путь истины.

Настала зима. Меду в этом году оказалось на редкость мало, и никто не мог объяснить, почему это могло случиться. В глубине души у пастора было какое-то неясное враждебное чувство к этим маленьким совратителям его чернокожей паствы, так мало изготовлявшим меду и так много способствовавшим распространению в народе этого проклятого учения о дьяволе.

Вот проходит зима без дождей и без снега. Добрый пастор лежит в гамаке, пристроенном между двух стройных пальм, а молодая новообращенная негритянка заботливо обмахивает его веером. Пастор тем временем занимается благочестивыми размышлениями на тему о бытии Божьем.

Я еще понимаю, — рассуждает он, — что может существовать особый бог у пьяниц; но откуда мог взяться этот новый бог у пчел и у негров, об этом нужно серьезно подумать.

И он думает. Глаза его при этом с состраданием и нежностью смотрят на молодую негритянку, которая, наперекор всем рассказам о грехопадении прародителей, не стесняясь стояла перед ним совершенно нагая.

Так незаметно проходит зима, а за нею весна и лето. За это время пчелы успели совратить значительное количество негритянских душ.

Когда наступила осень, пастор захотел узнать, как собирали его пчелы мед в это истекшее лето. Захватив с собою пчелинца, негра Цезаря, он в один прекрасный день отправился на пчельник за медом.

Каково же было изумление пастора, когда он не нашел в своих ульях ни одной капли меда.

В первую минуту он заподозрил Цезаря.

— Это ты, осел, поел весь мой мед? — закричал на него пастор.

— Нет, масса, негры никогда не едят пчелиного помета.

— Ты хочешь сказать, меда?

— Да, масса, вот это самое, что пчелы делают. Христиане едят пчелиный навоз, а негры навоза есть не станут.

— Да это вовсе не навоз, это их зимний корм.

— У нас не бывает зимы.

— Это правда, и твое замечание справедливо, но пчелы всё же должны собирать мед, потому что их к этому побуждает инстинкт, то есть, воля Божья. Понимаешь теперь?

— Как же так? Бог захотел, чтобы мухи ели зимой то, что они соберут за лето? Я этого не могу понять, масса.

— Да пойми же ты, дурья голова, что они должны непременно собирать мед, или там, как ты его называешь по-своему. Раз существует на небе Бог, воля его должна быть исполнена на земле.

— Хорошо, святой отец. Но что же тогда будет с волей этих мух?

— Не говори, пожалуйста, глупостей! У животных не может быть собственной воли.

— Я не могу понять, почему, дорогой брат. И зачем твоим пчелам собирать запасы на зиму, когда они круглый год могут есть сахарный тростник. Твои маленькие зверки вовсе не так глупы, как ты думаешь.

В голове у священника всё помутилось. Неужели же негр прав, и пчелы в самом деле поняли, что им не надо больше собирать зимних запасов, раз всегда можно достать сахарный тростник.

Страшные сомнения завладели душою священника. Если допустить, что пчелы способны мыслить, то придется признать, что они в состоянии делать выводы из своих размышлений и, следовательно, могут произвольно изменять вечные законы природы. Что же тогда останется от инстинкта и Божественного промысла?

Доведенный до отчаяния мучительными сомнениями и выведенный из терпения неисправимой леностью своих пчел, пастор в один прекрасный день принялся с яростью разбивать свои ульи. Пчелы, разумеется, пришли в бешенство от такого варварского обращения с ними и накинулись на пастора, который после непродолжительного единоборства упал побежденным на землю. Его без чувств перенесли в постель.

Во время длинных ночей, проведенных на одре болезни, пастор успел раскаяться в своих заблуждениях. За ним ухаживала его старушка-мать, благочестивое миросозерцание которой по прежнему было свободно от влияния суеверного теизма. Пастор открыл ей свои сомнения, и к нему возвратилась его детская вера. После этого он открыто объявил себя сторонником истинной атеистической религии, к великой радости всей своей чернокожей паствы, которой пришлось так много претерпеть под тяжестью неопровержимых доказательств бытия Божие.

Любовь к отечеству

Вишневые деревья стоят в цвету, и щука играет в камышах маленького залива.

Молодой человек сидит в сенях простой деревенской избы, которую он снял вместо дачи на лето. Освободив себя от накрахмаленного воротника и манжет, он занялся снаряжением удочек и радостно вдыхает свежесть ясного майского утра, смешанную с ароматом трубки.

Его молодая жена тут же разбирает содержимое чемодана, а детишки весело играют в саду, где только что распустились тюльпаны и нарциссы.

— В самом деле, как хорошо в деревне! — восклицает муж. — Ты не можешь себе представить, как я ненавижу город.

И он показывает рукой на пелену черного дыма, застилающую горизонт в том месте, где расположен город.

— Погоди, дай только прийти осени, и ты запоешь хвалебные песни городской жизни, — отвечает жена.

— Ты хочешь этим сказать, что всё дело в температуре? Весьма вероятно, что это именно так.

В это время прибегают дети и кричат во всё горло:

— Ласточки! Ласточки прилетели! Вот они!

Воздух оглашается веселым чириканьем перелетных пташек, возвратившихся в свои старые гнезда.

— Ласточки приносят с собой счастье в дом. Правда, мама? — спрашивает девочка.

— Правда, детка, отвечает мать. — Поэтому не надо разорять их гнезд. Помните это, дети, и посмотрите, как ласточки любят свою родину. Они всегда возвращаются….

— К своей первой любви, — доканчивает муж. — А осенью они улетают отсюда совсем так же, как и я.

Ласточки сидят на телеграфном столбе и оживленно разговаривают.

— Все здесь осталось по-старому, только мужчина немного постарел.

— Должно быть, зима очень сурова в этой чужой стране?

— Порасспроси-ка воробьев. Они тебе расскажут, какова здесь зима.

— Разумеется, наш милый юг куда лучше. Там было бы совсем хорошо, если б бедные феллахи не расставляли сетей и не ели нас вместо жаркого.

— В Египте удивительно скверная религия: она разрешает употреблять в пищу ласточек. Здешняя религия мне гораздо больше нравится.

— Да, здесь недурно прожить в прохладе в летнюю пору, но на родине у нас, все-таки, много лучше.

— Нельзя сказать, чтобы было очень легко и приятно совершать это свадебное путешествие на север и обратно.

— Что поделаешь? Такая мода заведена нашими предками много веков тому назад, так что север уже давно служит нам как бы родильным приютом.

— Я слыхала, что северные народы, наоборот, совершают свои свадебные путешествия к нам на юг.

— Значит, мы делаем друг другу визиты.

* * *

Второй сбор фиников окончен. Осенние ливни снова превратили выжженные степи в зеленеющие луга. Вода в Ниле поднимается, и комары начинают откладывать яйца в камышах.

Бедный феллах лежит перед своей хижиной на солнце и греет свою сгорбленную спину.

Его жена приготовляет на ручной мельнице неизменную дурру.

Исхудалые, голодные детишки забавляются тем, что намазывают друг другу лица черным речным илом.

— Тяжело… — стонет феллах. — Что это за жизнь? Ни тебе птицы, ни рыбы, одна только дурра изо дня в день!

— Ты вот лежишь себе да полеживаешь, а ласточки уже возвратились, — флегматично отвечает жена.

— Ласточки? Ты правду говоришь?

— В самом деле. Я видала сегодня утром, как они летели над рекой.

— Ну, теперь и у нас будет жаркое! Скорей, скорей! Где мои сети! Благословен Аллах! Вот милые пташки, как они любят свою родину!

А ласточки в это время сидят на камышах и щебечут:

— Нечего сказать, хороша родина, где нас едят вместо жаркого.

— Ну так что же? Зато солнышко греет; здесь много вкусных мух, и кругом такая красота!

— Особенно, если вспомнить, что теперь зима. Вообще, здесь всё хорошо, кроме сетей. Во всяком случае, здесь наша родина.

— То есть, наша вторая родина. Ubi bene, ibi patria. Где мы сыты, там и наша родина!

Claris majorum exemplis

В зале покинутого рыцарского замка в Стокгольме царило необычайное оживление. Две поденщицы ходили по зале с тряпками в руках и старательно стирали пыль, старую дворянскую пыль, осевшую здесь еще в 1865 году, когда ее отрясли с своих ног дворяне, стучавшие каблуками в знак одобрения; славную графскую пыль, поднимавшуюся от голубой обивки скамеек, когда первые люди королевства в страхе беспокойно ерзали на своих местах; благородную баронскую пыль от блестящих расшитых мундиров. Была тут и не дворянская, а простая канцелярская пыль от потертых черных сюртуков. О той пыли, которая лежала густым слоем в галерее, нечего и говорить, потому что туда еще не заглядывали тряпки поденщиц.

Ландмаршальское кресло из слоновой кости стояло пустым, рядом, на столе лежал, молоток и несколько томов гербовника. Можно было подумать, что здесь недавно производился аукцион. Позади кресла стояла статуя Густава Адольфа (второго) и смотрела пустыми мраморными глазами куда-то вдаль через опустевшую залу на живопись потолка.

Солнце ярко светило через окна фасада и играло на поблекших гербовых щитах, висевших на северной стене залы, придавая им давно утраченный блеск.

— Какие здесь чудные обои, — сказала молодая поденщица, которая, вообще, еще мало видела на своем веку.

— Что ты, голубушка? Это их щиты, — отвечала старшая, помнившая еще старые порядки.

— А что это такое — щиты?

— Разве ты не знаешь? Щиты, гербовые щиты, гербы… ну, одним словом…

— Что же, они ими, должно быть, сражались, в роде как мечами?

— Нет, что ты? За них они прятались во время сражения.

— Зачем же они теперь висят здесь?

— Нужно же им где-нибудь висеть. А потом, всё это было так давно, что теперь уже никто не знает, почему их сюда повесили.

В это время в дверях появился молодой человек в шелковом картузике с ящиком с красками в руках и остановился на пороге. Он окинул стены презрительным взглядом, втянул голову в плечи и посмотрел на потолок, потом пожал плечами так, как умеют пожимать плечами только молодые художники, когда смотрят на посредственную живопись. После этого он прямо подошел к обеим женщинам и спросил их, где находится нумер 806, дворянский род нумер 806.

На этот вопрос госпожа Лундин смогла сразу ему ответить. Не далее, как сегодня утром, она поставила к стене высокую лестницу как раз под нумером 806. Дело в том, что еще в тот год, когда готовили замок к заседаниям последнего парламента, кровельщик начал чинить крышу. Сквозь разобранную крышу дождевая вода протекла на чердак, оттуда просочилась сквозь штукатурку и сильно попортила один гербовый щит, как раз тот самый, на котором стоял нумер 806. То обстоятельство, что именно этот, а не другой нумер стоял на попорченном щите, очевидно зависело от простой случайности, но обе женщины верили, что есть некто, распоряжающийся и случайностями. На потолке осталось отвратительное грязное пятно, напоминавшее болотную тину. Из этой тины вниз по стене ползла рыжая змея. Она бы могла напасть на нумер 805 или на нумер 807, словом, на любой из полсотни ближайших нумеров, но она проползла мимо них, будто белый ангел защитил их от опасности, и, как меткая стрела, достигла своей цели. В испорченном гербе не было ничего замечательного. Щит был разделен на три серебряных поля, и в каждом поле было по золотой собачьей голове. Над щитом не было ни шлема, ни короны, а три павлиньих пера с яркими глазками, которые были нарисованы так живо и так верно, что, глядя на них, казалось, будто они смотрят диким и воинственным взором. Но змея заползла на перья, покрыла своим грязным илом великолепные глазки, и они уже не имели прежнего вида. Потом рыжая змия обвилась вокруг всего щита и вылила на все три серебряных поля свой зеленый яд, который она собрала там на крыше между листами железа. С собачьими головами рыжая змея ничего не могла поделать, потому что они были сделаны из золота.

Между тем, молодой человек, забрав под мышку свой ящик с красками, уже преспокойно восседал на верхушке лестницы и ломал себе голову над изобретением предлога, чтобы как можно дольше не начинать предстоявшей ему скучной работы.

Он вынул из кармана короткую трубку и уже собирался закурить, но вспомнил, в каком месте он находится, а потому, желая быть корректным, счел нужным спросить у обеих женщин:

— Здесь можно курить?

— Что вы? Как вам не стыдно спрашивать такие вещи? — с негодованием ответила старшая поденщица.

— Если нельзя курить, то, значит, можно жевать?

На этот вопрос женщина даже не нашла нужным отвечать, но вполне определенно заявила, что плевать на пол она не позволит.

Молодой человек уже не слушал её рассуждений и, засунув за щеку плитку табаку, засвистал веселый походный марш.

Такой неслыханной дерзости не могла снести старая блоха, просидевшая сто лет на одной и той же скамье на хорах в зале заседаний. Много насмотрелась и наслушалась она, сидя на этом месте. Слышала она много умных речей, доводилось ей часто слушать и пустую болтовню, а еще чаще и настоящие глупости, но еще ни разу не пришлось ей слышать, чтобы кто-нибудь осмелился свистать в этой зале. Детство свое старая блоха провела на живой изгороди из терновника. Отсюда она перебралась в зеркальную придворную карету, проехавшую слишком близко от изгороди. Наконец, усевшись на государственного канцлера (в этот день он был при всех своих регалиях), блоха попала в замок. Здесь, оставшись верной своим демократическим наклонностям, она выбрала своим местопребыванием хоры, где всегда можно было нюхать приятный запах сырого платья и сапог. Последние пять лет блоха сплошь проспала вместе со своей девяностодевятилетней дочерью. Обеих разбудил необычайный шум в зале. Не очухавшись еще от долгого сна, старая блоха растолкала свою дочь и попросила ее встать и посмотреть, в чём дело.

Совершив полет на барьер, молодая блоха возвратилась с известием, что какой-то маляр (что было бы, если бы он мог это слышать!) собрался мазать одну из таблиц. Слово «таблица» она произнесла довольно пренебрежительно, потому что блохи вообще ни во что не ценят все не деревянные предметы. Старая блоха была ужасно любопытна от природы, и потому она решила немедленно предпринять вместе с дочерью путешествие, чтобы самой разузнать, в чём дело. Обе блохи на время расстались с гостеприимной скамьей и отправились в путь по полу, вдоль хор, через маленькие кучки сушеных табачных корней. Наконец, они благополучно добрались до стенки. Затем им пришлось прыгать с таблицы на таблицу, при чём старая блоха пришла к тому заключению, что на этом дурацком железе можно совсем отморозить ноги. Зато молодая блоха была в восхищении от тех роскошных и удивительных вещей, которые попадались им на дороге. Им пришлось путешествовать через дубовые рощи; они натыкались на кобольдов, грифов, змей и драконов; они перелезали через башни и стены, проходили через целые города и пробирались между остатками людей и животных, между скипетрами и коронами, звездами и солнцами.

Наконец, они добрались до карниза.

— Ну, теперь держись крепче! — сказала старая блоха своей дочери. — Нам придется теперь пробираться над пропастью. Вон на той большой картине в середине потолка нам будет лучше всего. Там должно быть много холста и масляной краски.

Путешествие было не из безопасных и не из легких. То оказывалась трещина в штукатурке, то на самой дороге была протянута паутина, то мосты из пыли обваливались под тяжестью смелых путешественниц. Жизнь висела на волоске, голова кружилась, и каждую минуту можно было сорваться в пропасть.

Но вот блохи почувствовали вкусный запах масляной краски. Они почти добрались до места.

— Теперь следуй за мной, — сказала старшая.

Надо было еще пройти по облакам, чтобы добраться до мантии богини, нарисованной на полотне. Здесь щедрый художник мазнул по глубокой складке мантии добрым полуфунтом кармина. В этом месте путешественницы и решили остановиться.

Старая блоха протерла глаза и заглянула вниз.

— Что-то я ничего не разберу. Посмотри-ка ты, какой там нумер на этой таблице, — сказала она дочери.

— Нумер 806, - сообщила та.

Старая блоха прижалась лбом к своей шестой ножке и глубоко задумалась.

— Три собачьих головы!.. Три павлиньих пера!.. О, Солон, Солон! — шептала старая блоха.

Молодая блоха была страшно заинтересована таким странным поведением матери и стала так усиленно просить ее рассказать ей историю таблицы № 806, что старая блоха согласилась исполнить её просьбу и рассказала ей всё, что сама слышала от мыши, проживавшей на хорах.

Вот рассказ блохи про № 806:

— Однажды во время войны с Норвегией его величество король Магнус лежал ночью в лагере у Тиведена и беспокойно ворочался на своей постели. Он не мог заснуть, так как у него болели почки от чрезмерного употребления аликанта. Было еще совсем темно, но король не хотел зажигать света. Он пощупал свои водяные часы, было четыре часа, — еще целых два часа до рассвета! Он встал, прочитал несколько молитв, выпил кружку пива и снова улегся. Так пролежал король до утра и беспокойно метался по своей постели, волнуемый тревожными мыслями.

Рано утром пришел доктор, осмотрел больного и нашел положение его настолько серьезным, что предписал немедленно какое-нибудь развлечение, например, облаву или охоту. Так как по соседству не было никаких крестьян, а солдат короля нельзя было отрывать от дела, то мысль об облаве пришлось оставить и остановиться на охоте. Кстати, неподалеку от Тиведена видели лосиные следы. Только одно обстоятельство портило всё дело. Во всём лагере не было ни одной охотничьей собаки. Это было ужасно! Король в ожидании охоты было приободрился, но узнав, что нет собак, страшно разгневался и упал в обморок. Весь лагерь был убит этим обстоятельством. Назначили большую награду тому, кто сумеет раздобыть хоть одну собаку.

— Хоть одну собаку! Одну только собаку! — это было всеобщее желание, но все старания не привели ни к чему.

Состояние здоровья короля заметно ухудшалось. Гробовая тишина царила в лагере. Все с ужасом ожидали самого печального исхода.

Около полудня доктор вышел от короля и озабоченно покачал головой.

Вдруг из самой чащи леса послышался громкий собачий лай. Сначала это был густой отрывистый лай цепного пса, который лает только потому, что это его обязанность; потом раздался голос гончей, звонкий как охотничий рог, обозначающий, что собака напала на свежий след, затем лай перешел в отрывистое взвизгивание, будто гончая уже висит на хвосте убегающего зайца. Громкое ура огласило ряды палаток. Все с нетерпением ожидали, что на опушке леса вот-вот покажется желанная собака. Но каково же было всеобщее изумление, когда из-за стволов пушистых молодых сосен появилась тщедушная фигурка генерал-фельдцейхмейстерского цирюльника. Он бежал вприпрыжку по опушке и лаял.

Появление цирюльника было встречено дружным смехом, но потом все лица сделались серьезными. Король, услыхав собачий лай, вскочил с постели, вышел из своей палатки и был свидетелем происшедшего. Однако, цирюльник Монс не терял понапрасну драгоценного времени и, сняв картуз, обратился с следующими словами к королю.

Ваше величество и милостивые государи! Услыхав о тяжкой болезни, которую причиняют вашему величеству ваши королевские почки и зная, какое целебное лечение прописано врачом, а также будучи поставлен в известность, что в наличности не имеется необходимых средств для его применения, я взял на себя смелость предложить вашему величеству свои скромные услуги.

— Что же ты можешь делать? — спросил разгневанный король.

— Я могу лаять, ваше величество.

— Это хорошо. А можешь ты гонять лосей?

— Нет, я не гоняю крупного зверя. Но зато я могу гонять зайцев, рябчиков и другую мелкую дичь.

— Вот отлично! До сих пор мне еще ни разу не приходилось стрелять зайцев из-под цирюльника. Но это ново, и наверно это меня развлечет. Трубач, труби к охоте! А ты, шталмейстер, седлай коней!

К обеду король застрелил трех зайцев и был очень доволен.

Он позвал к себе Монса, чтобы его наградить.

— Что ты хочешь получить в награду, деньги или дворянство? То и другое вместе ты получить не можешь. Выбирай!

— Дворянство, ваше величество!

— На колени, собака!

Монс упал на колени, получил три удара королевским боевым мечом и встал на ноги дворянином.

— Ты будешь носить на своем щите три собачьих головы в воспоминание о твоих выдающихся заслугах. Вместо шлема на твоем гербе будет три павлиньих пера в знак того, что у тебя оказалось больше честолюбия, чем алчности. Ты свободен, Монс Хунд, иди, размножайся и наполняй землю!

Итак, Монс сделался настоящим дворянином. Как дворянину, ему надо было покупать латы, щит, меч и ездить в карете. Но у бедного Монса совсем не было золота. На свой новый дворянский кредит он попробовал было открыть фабрику сапожной ваксы, но не мог сладить с конкуренцией и прогорел. Он перепробовал все средства, чтобы поправить свои дела, но кончил тем, что вернулся на прежнее место и снова стал служить цирюльником у генерал-фельдцейхмейстера.

К этому времени Монс был уже женат и имел детей, маленьких благородных детей, которым надо было дать воспитание, подобающее их дворянскому званию. А это было вовсе не так легко.

Сын Монса дослужился до чина сержанта, вышел в отставку, женился, и дети его были продолжателями рода Хундов.

Потом за целое столетие никто из Хундов не прославился. Все они вели себя тихо и смирно. Только один из Хундов дослужился до чина штандарт-юнкера и вышел в отставку лейтенантом.

Знаменитая история возникновения рода со временем была забыта, и Хунды из поколения в поколение жили скромно и бедно, как обыкновенно живут оскудевшие дворянские семьи. Было что-то такое, что мешало Хундам разбогатеть. Дворянство было всегда при них, а деньги отсутствовали, и они ни разу не осмелились заняться торговлей. Дворянский герб должен был оставаться незапятнанным, а его обладатели должны были пытать счастье на государственной службе. Род Хундов не мог разориться по той простой причине, что у членов его никогда не было богатства, но он не мог и разбогатеть, потому что для этого у Хундов недоставало денег.

Знаменитый талант родоначальника, доставивший ему в свое время дворянство, передался через шесть поколений известному Даниилу Хунду, которого король Иоанн III натравил на Эриха XIV. Даниил оставил описание этого замечательного события, и потому его считают первым историческим писателем Швеции.

Как известно, у Иоанна III было благородное сердце, и поэтому Даниил не остался без награды. Следом за наградой пришло и золото, и вскоре в Стокгольме, на Нормансторге, вырос великолепный родовой замок Хундов. Тут пошло веселье и легкое житье. Жилось так легко и так весело, что после смерти Даниила его наследникам пришлось всё отдать кредиторам. По этому поводу старые кумушки говорили: «Как нажито, так и прожито».

Затем следует значительный пробел в истории рода, но я знаю наверно, что род Хундов влачил очень жалкое существование вплоть до царствования Карла XI. К этому времени в недрах рода распустился новый махровый цветок. Это был юноша, у которого была маленькая голова, но зато огромное честолюбие, совсем крошечная совесть и непомерный запас наглости. Родители поместили его в какую-то контору. В точности никто не знает, что случилось, но говорили, что в один прекрасный день молодой человек вздумал не совсем похвальным способом позаботиться о благосостоянии своего семейства (вернее, о своем собственном), и после этого ему пришлось предпринять спешное путешествие в Новую Швецию.

В наше время Новая Швеция, в Америке, представляет из себя образцовое государство, с честными и добродетельными гражданами, на которых европейцы смотрят с завистью и почтительным удивлением. В те далекие времена дело обстояло совсем иначе. Новая Швеция, как, впрочем, и вся Америка, служила выгребной ямой для Европы. Туда собирался всякий сброд.

Наш друг имел неосторожность спустить в одном из портовых городов все свои деньги, и для того, чтобы иметь возможность продолжать путешествие, ему пришлось исполнять на корабле разные тяжелые работы. Это обстоятельство навело его на счастливую мысль. По приезде в Америку он заказал себе визитные карточки, на которых он значился лейтенантом флота его величества. Слова «его величества» произвели глубокое впечатление на американцев, и мнимый лейтенант мог бы далеко уйти по службе, если бы он умел держать язык за зубами. К сожалению, этого таланта у него как раз и не было. В продолжение нескольких лет он околачивался в золотой стране, но потом его забрала такая тоска по родине что, благодаря ей и проискам американской полиции, он очутился палубным матросом на корабле, возвращавшемся в Европу.

По возвращении в Стокгольм он первое время чувствовал себя как-то неловко. Многие его сверстники и товарищи, благодаря трудолюбию и честности, добились прочного положения, некоторые из них даже сделались известными государственными людьми. Это вызывало в нём чувство глубокого озлобления. Правда, он не питал никакой злобы против тех лиц, которые пользовались влиянием и занимали видные служебные должности, потому что этот сорт людей всегда может оказаться полезным. Но зато он ненавидел всех тех, кто сумел устроиться лучше его самого. Одновременно с этой ненавистью в нём неожиданно проявились литературные наклонности. Его произведения относились к тому сорту литературы, которая не занимает много места в газете и оплачивается построчно. В скором времени наш друг ушел совсем с головой в газетную литературу которая так процветала при Карле XI.

Вскоре, однако, все его темы, или, проще говоря, все его друзья были использованы. Тогда статьи его стали появляться реже, а обеды его перестали быть ежедневными. Мрачная бедность держала его в своих объятиях, и скоро он очутился под замком в долговой башне. Голь, как говорят, хитра на выдумки, а потому этот господин (мы уже не можем, как прежде, называть его — «наш друг», после того, как он так низко пал) сделал величайшее изобретение своего века. Он стал писать в газеты письма из путешествий. Таким образом, в печати появлялись сочиненные в тюрьме великолепные описания Туниса и Константинополя. Читатели зачитывались увлекательными сообщениями «шведского дворянина» с театра военных действий. В каждой строчке этих произведений сквозила личная храбрость и неустрашимость автора, подвергавшего беспощадной критике действия и распоряжения генералов (не всех, впрочем, а только некоторых). Особенно ярко выступала в этих статьях любовь «шведского дворянина» к морскому делу. Так, в своем критическом разборе предложенных проектов обновления флота он поразил своих читателей редким знанием вопроса. Он писал об якорях, реях, вантах и мог назвать по имени каждый канат на мачте. Ему было доподлинно известно, сколько надо взять жбанов дегтю, чтобы просмолить гросстенгпардун. Разумеется, такие специальные технические указания были очень ценны и имели огромное значение в деле морской обороны государства. Благодаря своей изобретательности, наш герой скоро оказался на свободе. С свободой к нему вернулась его прежняя смелость, а за ней появилась и заносчивость.

Между тем, в жизни столицы произошли крупные перемены. Появилась новая крупная фабрика и при ней образовалось новое крупное акционерное общество, одним из пайщиков которого был сам король. Понятно, что оба эти патриотические предприятия могли процветать только при условии полной и надлежащей осведомленности публики, жертвовавшей на них свои капиталы. Публика должна была своевременно узнавать о действительном положении дела, о планах и намерениях его директоров и о блестящих видах на будущие барыши. Для этой благой цели специальная газета была самым подходящим средством.

Редактором этой газеты мог быть только человек совершенно беспартийный в коммерческом деле и твердо убежденный в том, что только французская кардуанская фабрика должна пользоваться привилегиями в Швеции и что итальянское общество стеклянных заводов имеет огромное значение для шведской промышленности. Кроме того, человек, поставленный во главе газеты, должен был обладать крепким лбом, с помощью которого он мог бы отбивать все нападения завистников, иначе говоря, конкурентов. Вместе с тем, редактор должен был быть человеком разносторонним и уметь справляться со всеми темами, интересующими читателей, как-то: поэзия, литература, театр, искусство, — для того чтобы газета не имела вида делового издания с циркулярами акционерного общества.

Трудно было найти более подходящего человека, чем наш друг. Теперь мы опять можем его так называть, раз он вышел из затруднительного положения и готов вступить на новый путь, который, несомненно, должен привести его к славе и почету.

Итак, наш друг был найден и занял место редактора. Теория наследственности, которая в то время не была еще общепризнанной, получила в его лице веское подтверждение. Агафон Хунд, потомок благородного рода дворян Хундов, прозванных бесстыжими, с достоинством нес свое имя и родовое прозвище, полученное предками за длинный ряд блестящих подвигов, и вплел новые лавры в славный венок своего дворянского рода.

Лучшего выбора не могли сделать обладатели патриотических акций. Им нечего было опасаться принципиальных разногласий с редактором своей газеты, потому что его личные взгляды по всем вопросам политическим, социальным, церковным и экономическим формулировались короткой фразой, в которой отражался весь его обаятельный нравственный образ: «Хорошо иметь вино за обедом!». Инструкция, преподанная для руководства акционерной компанией нашему другу, была столь же лаконична, но не менее характерна. Она состояла всего из двух слов: «Пиль!» и «Тубо!» Редактор должен был в каждом отдельном случае сам решить, какой из двух лозунгов необходимо пустить в ход и, разумеется, исключительно от его редакторского такта зависела своевременность применения инструкции.

Газета выходила под заголовком «Фараон», что должно было указывать на её строго монархическое направление и её горячую любовь ко всему тому, что испытано столетним опытом. Но простодушные читатели, не слыхавшие о существовании египетских фараонов, познакомившись с содержанием газеты, почему-то решили, что имя «Фараон» дано ей в честь азартной игры «фараончик», в которую принято играть подтасованными картами.

Насмешливой судьбе угодно было поместить редакцию на Норрмальсторге, в прежнем родовом замке Хундов. Замок этот с давних пор переходил с молотка из рук в руки и сдавался под различные торговые заведения. Здесь, в доме своих предков, в нижнем этаже, где некогда происходили роскошные пиры, устраиваемые представителями старого и славного рода, теперь заседал полновластным хозяином наш друг Агафон и чинил суд и расправу над жизнью и имуществом своих сограждан. Иногда ему случалось подняться во второй этаж и заглянуть в прежнюю фамильную залу, занятую теперь мебельным магазином, и тогда какое-то непонятное жуткое чувство сжимало ему грудь. А люди, глядя на каменный герб Хундов, всё еще украшавший ворота замка, воображали, что это просто вывеска «Фараона».

После невольного путешествия в Америку, республиканские идеи пустили глубокие корни в душу нашего друга Агафона. Поэтому в той области, где ему была предоставлена полная свобода печати, а именно во всём, что касалось театра, поэзии и живописи, он не придерживался монархических принципов и усердно проводил новые идеи. Однако, чтобы не навлечь на себя беды и не повредить делу, он заимствовал только некоторые идеи у одной западной, так называемой, «республики», то есть у аристократической Венеции. Из всей её республиканской конституции он старался провести в жизнь только один чрезвычайно интересный и общеизвестный институт, называемый «львиною пастью». Обычай этот, перенесенный в Швецию XVII столетия, очень быстро превратился в признанный правительством способ анонимного доноса, так как каждый мог безнаказанно, за умеренную плату в пять. талеров серебром, помещать в газете какой угодно недоказанный пасквиль на своих врагов. Это нововведение приносило огромный барыш своему изобретателю. Вскоре наш друг Агафон считался самым могущественным человеком в столице после короля.

Горе тому, кто не желал ему кланяться! Горе тому, кто жаловался на его нападки! Он писал хвалебные гимны абсолютизму, ратовал за церковное вмешательство в частную жизнь по закону 1686 года, он возбуждал судебные преследования против еретиков и высказывался за уничтожение всех дворянских привилегий, так как это превратило бы сразу всех дворян в таких же бедняков, как и он сам. Крестьян он ненавидел за то, что они прочно сидели на своих местах и могли, то есть должны были, платить оброк. Однажды он даже предложил вовсе прогнать крестьян, а земли обрабатывать без них, при помощи ветряных и водяных двигателей. По его мнению, имения вообще существовали только ради оброка, а вовсе не ради крестьян. Исходя отсюда, он доказывал, что крестьяне не имеют права пользоваться землями, так как они не являются владельцами ренты, то есть оброка. Здесь он твердо стоял за привилегии крупного землевладения.

Подобного защитника своих интересов никогда еще не имели крупные землевладельцы. Правда, они стыдились такого знакомства, но всё же никогда не забывали ответить приветливым кивком головы на его почтительный поклон, когда он с шляпой в руках стоял на краю панели, и его обрызгивала грязь из-под колес их великолепных карет. Оказав нашему другу такое внимание, эти господа никогда не забывали сплюнуть в противоположное окно кареты, как делают суеверные люди, когда кошка перебежит им дорогу.

Вечером Агафон появлялся в театральном погребке, и каждый актер считал долгом встать и уступить ему свое место, так как судьба этих бедняков была в его руках. В ХVII столетии питали такое доверие ко всему, что печаталось в газетах, что актеров увольняли немедленно, если в газете появлялись о них неодобрительные отзывы. В то время случалось нередко, что почтенный отец семейства, лишившись таким образом куска хлеба, со слезами умолял редактора пожалеть его малых детей. Милость редактора выражалась в том, что он больше не бранил этого актера в своей газете.

Насытившись, Агафон вставал из-за стола бедняков. Но как только шпага его скрывалась за дверью, на голову нашего друга начинали сыпаться проклятия. Иногда даже судорожные руки извлекали блестящие клинки из ножен, но потом клинки, как бы пристыженные, сами снова опускались в ножны. Не будь в то время закона, строго воспрещающего дуэль, нашему другу не долго пришлось бы заниматься доходным ремеслом редактора газеты.

Он пополнел от счастливой и покойной жизни, и щеки его лоснились от самодовольства.

Говоря о нём, люди расходились во мнениях. Одни утверждали, что он продал свою душу, другие доказывали, что ее у него купили.

* * *

Тут блоха замолчала и задумчиво поникла головой. Тем временем художник успел отстегнуть ремни от ящика с красками и, окончив изыскания в области геральдики, наконец, собрался приступить к работе. Он глубокомысленно посмотрел на пятно ржавчины, покрывавшее поле герба, и, не долго думая, плюнул на него (подумайте только, плюнул! каково!), потом вынул носовой платок и стал усердно тереть. Но все труды были напрасны.

— Послушай, милая, дай-ка сюда тряпку и мыла! — крикнул он одной из поденщиц.

После довольно продолжительных дипломатических переговоров, он, наконец, получил то, что ему было надо. Но все старания стереть ржавчину не увенчались успехом.

— Надо эту штуку позолотить, иначе ничего не выйдет, — пробурчал художник, захлопнул свой ящик с красками и спустился на пол.

* * *

— Так расскажи же, что было потом с нашим другом? — спросила молодая блоха, которой очень хотела слышать окончание рассказа.

— Фабрика обанкротилась, акционерное общество прекратило свое существование, а наш прежний друг стал нищим.

— Но щит его продолжает висеть в храме воспоминаний?

— Да. Потому что дворянство передается по наследству так же, как преступность.

— А наказание?

— Оно придет потом, своевременно.

— В чём же оно будет состоять? Claris majorum exemplis? Так, что ли?

— Нет, наказание это будет состоять в кое-чем другом.

Только начало

Мужа звали Бьорном, а его жену Торгердой. У них было два сына, Торе и Он. Торе служил телохранителем при короле, а Он лежал дома на кухне и жег угли.

Ону было уже четырнадцать зим, но он не хотел ничем заниматься и целый день сидел дома, держась одной рукой за голову, а другой лениво помешивая уголья.

Все это очень не нравилось родным.

Вошел Бьорн.

— Ну, парень, теперь тебе пора начать работать. Воздух стал теплее, и мороз вышел из земли. Вставай скорей, помоги нам свозить торф с поля.

— Когда я дорасту до метки, тогда я пойду с вами, а сейчас я еще не могу.

— Никчемушный ты у меня, сын, и мало мне от тебя радости. Твой старший брат молодчина, а ты, вот, никуда не годишься.

Бьорн подошел ближе, но потом повернулся и вышел.

Он вырезал метку на стене в семи футах от пола, и родственники убедили его, что он только тогда будет мужчиной, когда дорастет до этой метки.

У Она был ужасный вид. Все родственники переросли его на много, и поэтому доставшиеся на долю Она панталоны были до того изношены, что колени торчали наружу. Куртка его тоже была продрана на локтях. От дыма волосы его порыжели, а лицо почернело от сажи. И все над ним смеялись. Мать хотела подарить ему к Рождеству новое платье, но Бьорн сказал, что он этого не стоит.

По хижине бегали поросята и всё пачкали в доме. Только один поросенок был лучше других и не загаживал соломы, на которой спал Он. Поэтому Он считал этого поросенка своим другом и дал ему имя Гротте.

Каждый раз, когда отец бранил Она, тот сочинял для Гротте новую песню. Никто, кроме поросенка, не понимал этих песен, а потому все считали Она помешанным. Один только Гротте всегда подбегал к нему, садился на задние лапки и слушал, насторожив уши, с таким видом, будто хотел сказать: — Как хорошо!

— Завтрак был готов.

— Сними-ка котелок, — попросил Она один из родственников.

— Не хочу, — отвечал Он.

Тогда родственник зачерпнул ложкой в котле и плеснул в лицо Ону. Он вытер лицо и молчал.

— Чего ты смотришь, Он? Дай ему сдачи! — закричали другие родственники.

— Я не могу, — сказал Он и лег на свою солому.

Пришла весна, и лед стал таять на горах. Гротте сделался беспокойным, потому что в доме была молодая свинка. Гротте уже не хотел слушать песен Она и раз даже пропадал целую ночь. Гротте возвратился только утром и боязливо заглянул в дверь кухни. Он хотел подозвать его к себе, но Гротте заполз под ящик с мукой.

Тогда Он запел:

Путник, бойся весны! Посмотри: Тонок лед под ногой, Снег коварный глубок, Страшен грозный обвал, Мчится бурный поток, Мутный плещется вал…

Гротте вылез из-под мучного ящика, и Он вытер ему слезы своим рукавом.

На следующее утро свинку нашли мертвой.

Когда земля покрылась зеленью, Он спустился в долину.

Дочь соседа лежала у ручья и мыла холсты. Он сел на камень, зажал руки между колен и смотрел.

— Разве у тебя зябнут колени? — спросила Дрифа.

Он покраснел до корня волос.

— Милый Он, помоги мне втащить на гору ушат.

Он вскочил и поставил ушат себе на голову.

Дрифа засмеялась.

— Почему ты смеешься надо мной?

Бедный Он, говорят, что ты сумасшедший.

Он схватился за голову и думал.

Тогда Дрифа засмеялась так, что грудь запрыгала у неё под рубашкой.

В это время к ним подошел Торе и посадил Дрифу к себе на колени. Он вдруг побледнел и поднял камень. Но тут подбежал Гротте и так сильно дернул Она сзади за куртку, что оторвал целую фалду. Он уронил камень и обернулся. Торе и Дрифа снова стали смеяться. Тогда Он заткнул пальцами уши и побежал домой.

В начале весны хотели праздновать свадьбу Торе. По этому случаю всё в доме было, вверх дном.

Однажды утром прибежал перепуганный Гротте и спрятался за спину Она. За Гротте по пятам гнались все родственники. Он схватил кочергу и стал ею размахивать во все стороны. После этого родственники весь день не беспокоили Гротте.

На следующее утро Гротте исчез.

Он вскочил с постели. На плите стоял самый большой горшок, в нём варилась голова Гротте и укоризненно смотрела на Она.

Тогда Он запел:

Горшок печной, что так грустно поешь? Друг мой Гротте навеки уснул. Дым густой к небесам поднимается, Гротте, бедняга, без жизни валяется. Гротте, Гротте, убили тебя! За свою свинку прости ты меня. Гротте, Гротте, так не смотри! Лежи себе смирно и спи…

Он лег в угол и зарылся с головой в солому.

Вошел Бьорн и начал его трясти.

— Сын! Проснись и поди помоги своему брату.

Он молчал.

— Слушай, ты уже мужчина, а валяешься, как падаль в навозе.

Он молчал.

Бьорн схватил вертел и ударил им сына по шее.

Он обернулся.

Бьорн ударил еще раз.

Он приподнялся на локте и посмотрел отцу в глаза.

Бьорн перестал бить.

— Вставай!

Он сидел и не двигался.

Бьорн ударил еще раз и сломал вертел пополам.

— Ну, отец, теперь довольно! — сказал Он и посадил отца на лавку с такой силой, что лавка треснула.

— Однако, ты сильный! — удивился Бьорн.

— Нет еще, — отвечал Он.

— Почему же ты не работаешь?

— Потому что я еще не дорос до своей метки.

— До этой метки ты никогда не дорастешь.

— Не дорасту?

Он схватился за голову и задумался.

Бьорн ушел.

Он просидел так до вечера и всё смотрел на метку на стене. Потом он исчез и пропадал три дня.

На третий день была назначена свадьба Торе. Он вернулся домой и принес за спиною стул.

Сначала он зашел на двор к соседу и подкрался к окну женской комнаты. Оттуда он прибежал в сильном волнении к матери.

— На, мама, это твое! — сказал Он и поставил свой стул на пол.

— Что я с ним буду делать?

— Сядь и отдохни.

— У твоего стула, сынок, слишком высокие ножки. Я на него не взберусь.

Он задумался.

В это время вошел Бьорн.

— Где ты пропадал?

— Молчи, отец! — отвечал Он.

— Кто тебе дал дерева на этот стул?

— Молчи, отец, когда я разговариваю с матерью!

— Как же тебе не стыдно, парень! Ты украл мои доски.

— Ты лжешь, Бьорн!

Бьорн ударил Она по щеке.

— Тут что-то треснуло, — сказал Он и схватился за голову.

Бьорн еще больше разозлился и так ударил стулом об пол, что он разлетелся в щепки.

— А можешь ты его теперь починить? — спросил Он.

Когда Бьорн ушел, мать спросила Она:

— Где ты, был, сынок?

— Я сидел на берегу моря.

— Что же ты там делал?

— Я ждал.

— Что же ты там ждал?

— Ветер иногда прибивает к берегу разные доски.

— Так, значит, ты не крал у отца досок?

— У отца?

— Ну, да, у Бьорна?

— Я? Крал?..

Он бросился ничком на пол. Мать положила его голову к себе на колени, и тогда Он начал стонать и всхлипывать так, что всё тело его вздрагивало.

Мать дала Ону плащ, чтобы он мог прикрыться им, когда соберутся приглашенные на свадьбу.

Он лежал в кухне, потому что Бьорн запретил ему показываться гостям.

К ночи все присутствовавшие на свадьбе были пьяны. Он тоже выпил кружку пива, которую принесли ему родственники. От этого ему стало весело, и он начал смеяться. Он собрал в узелок обломки стула, намазал себе лицо сажей, надел плащ и вышел в залу. Выйдя на середину залы, Он бросил свой узел на пол и захохотал так громко, что все гости стали испуганно переглядываться, а собаки на дворе подняли вой.

— Это шут! Это шут! Спасибо тебе, Бьорн, ты доставляешь нам великолепное развлечение! — кричали гости.

— Ты можешь сочинять песни? — спросил у Она Ивар Бьессе.

— Прежде я мог, а теперь больше уж не могу. Тут у меня что-то треснуло.

— Что это у тебя в узле?

— Это свадебный стул, но и он тоже треснул.

Он снова еще громче захохотал.

— Сними же плащ, раз ты пришел в гости, — сказал Гузе.

Он молчал.

Кто-то подбежал к нему сзади и стащил с него плащ.

Гости засмеялись.

— Как тебя зовут? — спросил Гизле.

— Меня зовут сумасшедшим.

— Ты и в самом деле сумасшедший. Но как тебя называют?

— Отец назвал меня однажды вором, но теперь у меня нет больше отца.

— А какое имя тебе дали при крещении?

— Об этом спроси у Бьорна.

— Откуда ты достал этого шута? — спросил Гизле у Бьорна.

— Я не знаю этого парня, — отвечал Бьорн.

Он посмотрел на мать.

— Это мой младший сын, — сказала мать.

— Как же так, Бьорн? Ты не знаешь ребенка своей собственной жены? — приставал Гизле.

Бьорн смотрел в пол.

Он поглядел на отца, потом развязал свой узел и вынул из него самую большую ножку от стула.

— Эге! а мы-то все думали, что ты, как настоящий мужчина, сам делаешь своих детей! — не унимался Гизле.

Он плюнул на ножку стула и швырнул ее в голову Гизле с такой силой, что тот без чувств повалился под стол.

Все гости бросились на Она, но Бьорн встал между ними. Тогда в зале стало совсем тихо.

В это время родственники внесли на блюде поросенка и поставили его перед невестой. Он узнал Гротте, подошел и поцеловал его между глаз.

Все рассмеялись.

— Ты узнал его? — спросила Дрифа.

— Еще бы! Как мне не узнать своего друга. Мы с ним были настоящие друзья, пока он не стал ночевать у свиньи. Тогда я убил свинью, а потом умер и Гротте.

— Ты думаешь, что он умер с горя?

— Нет, едва ли. Он умер ради тебя, и, вероятно, был рад этому.

— Я тебя огорчила, Он?

— Ничего. Бывает и хуже.

— Зачем же ты убил свинью?

— Теперь уж я хорошенько не помню, но тогда она мне мешала спать.

— Ты будешь умным человеком, когда вырастешь.

— Ты так думаешь? Ты так думаешь? — спросил Он и схватился за голову.

— Не сердись на меня, милый Он! — попросила Дрифа.

Он вскочил, схватил Гротте на руки и побежал с ним в горы. Там он выкопал могилу, насыпал холмик и пролежал на этом месте до утра. Потом он пошел и улегся на пороге комнаты, в которой спала Дрифа.

Когда солнце поднялось выше, Он пошел к ручью и вымылся весь с головы до ног, надел новое платье и взял в руки лук, который был у него припрятан на чердаке.

В этот день Торе собрался ехать к королю. Когда Торе пришел на берег, Он уже сидел там на камне.

— Разве король живет там за морем? — спросил Он и показал рукою на море.

— Да, он там живет.

— А это далеко отсюда?

— Ты можешь видеть дым от его очага, сказал Торе и показал на утреннее облачко, которое ползло над краем моря.

— Я хочу ехать туда с тобой, сказал Он.

— Охотно верю, но ты не смеешь этого делать.

Он взошел на корабль и уселся на палубе.

Тогда один из людей Торе пошел и опрокинул Она.

— Ты вовсе не так силен, как ты думаешь.

— Никто не знает, что именно ему надо думать, — сказал Он и бросил этого человека в море.

Тогда люди Торе опрокинули Она на землю и привязали его на берегу к сосне.

Когда подняли якорь, он вскочил на палубу вместе с сосной.

— Позволь мне быть твоим оруженосцем, — попросил Он у Торе.

— Ты будешь телохранителем самого короля.

— Но я еще не дорос до метки.

— До этой метки ты никогда не дорастешь.

— И ты тоже так думаешь?

— Конечно. Уже два года, как ты перестал расти.

— Я, значит, никогда не вырасту?

— Тому, кто выше всех, не зачем расти.

— Выше всех?

— Да, ты у нас самый высокий.

Он схватился за голову.

— Да. И самый сильный.

— Почему ты не сказал мне этого раньше?

— Я этого не знал.

— И я тоже не знал.

Корабль на веслах выбрался из фиорда и вышел в открытое море.

— Ты простился с матерью? — спросил Торе.

— Нет, я об этом забыл. А что, король очень длинен?

— Король очень высок.

На берегу, на вершине утеса, развевался белый платок. Торе стоял на корме и махал своим щитом. Он насупился и, лежа на носу корабля, смотрел на светлое облачко.

— Разве ты не хочешь проститься с матерью? — спросил Торе.

— Мама! — закричал Он и подбежал к брату. Солнце садилось. Позади узкой сизой полоской лежала земля.

Вдруг что-то загудело в воздухе.

— Что это? — спросил Он и вскочил на ноги.

— Это идет ветер.

— Нам еще далеко плыть?

— Это только начало, — сказал Торе и приказал ставить паруса.

(пер. М. Сомова)

Самум

Действующие лица:

Бискра, аравийская девушка.

Юссеф её любовник.

Гимар, лейтенант, зуав.

Алжир. Наше время.

Обстановка:

Аравийский склеп с саркофагом посредине. Несколько ковриков для молитвы. В правом углу жертвенник. На заднем плане дверь с аркой и занавесками. В задней стене оконные отверстия. На полу несколько небольших кучек песку. В одной куче вырванный с корнем алоэ, пальмовые листья и трава.

Первое явление

Входит Бискра с надвинутым на лицо капюшоном и с гитарой за спиной, падает на ковер и молится, скрестив на груди руки. За сценой ветер.

Бискра. Ла иллаха илл Аллах!

Юссеф торопливо входит. Самум надвигается!.. Где француз?

Бискра. Сейчас придет!

Юссеф. Отчего же ты его сразу не заколола?

Бискра. Нет, пусть сам умертвит себя. Если бы я заколола его, старейшины умертвили бы весь наш род, потому что они считают меня за проводника Али, если только они не догадываются, что я девушка Бискра.

Юссеф. Он сам умертвит себя? Каким же образом?

Бискра. Разве ты не знаешь, что Самум сушит мозги белых как финики, и им представляются такие ужасы, что жизнь становится им невыносимой, и они предпочитают погрузиться в великую тайну.

Юссеф. Да, я слышал что-то в этом роде, и в последний раз шестеро французов, не дойдя до дому, наложили на себя руки. Но сегодня не полагайся на Самум, потому что в горах выпал снег и через какие-нибудь полчаса всё пройдет. Ты еще способна ненавидеть, Бискра?

Бискра. Способна ли я ненавидеть? О, моя ненависть безгранична, как жгучая пустыня, пламенна как солнце и сильней, чем моя любовь. Все минуты блаженства, которые они украли у меня, убив Али, собрались теперь вместе, как яд под зубами гадюки, и то, что не в состоянии будет сделать Самум, сделаю я!

Юссеф. Вот это сказано хорошо, Бискра, и ты исполнишь это. Моя ненависть увяла, как вянет трава осенью, с тех пор как глаза мои увидали тебя. Возьми у меня мою силу и будь стрелой, пущенной из моего лука!

Бискра. Обними меня, Юссеф! Обними меня!

Юссеф. Здесь в присутствии святого нельзя. Не теперь… позднее, после того… Если ты заслужишь награды!

Бискра. О, гордый шейх! О, гордый человек!

Юссеф. Да, девушка, которая будет носить моего потомка под своим сердцем, должна доказать, что она достойна этого человека.

Бискра. Я и никто в мире не будет больше носить потомка Юссефа! Я — Бискра, презренная, отвратительная, но сильная!

Юссеф. Да будет так! А теперь я пойду вниз и усну у источника. — Нужно ли мне учить тебя тайным искусствам, которым ты училась у великого Марабу Сидди-шейха и которыми ты с детства пользовалась на ярмарках?

Бискра. Нет, ненужно! — Я знаю все тайны, которые необходимо знать, чтобы изгнать из жизни трусливого жалкого француза, труса, который ползком подкрадывается к своему врагу и посылает свинцовые пули! Я знаю всё… даже чревовещательство! А что не в состоянии будет сделать мое искусство, то сделает солнце, потому что солнце заодно с Юссефом и Бискрой!

Юссеф. Солнце — друг Муслима, но надеяться на него нельзя, — ты можешь сгореть, девушка! Выпей сначала глоток воды, потому что руки твои, я вижу, уже сморщились И — подняв ковер, он спускается за сосудом воды и подает его Бискре.

Бискра прикладывает сосуд к губам. — и в глазах моих мелькает красный цвет, а в груди пересыхает… я слышу… слышу… видишь, песок уж проходит сквозь крышу и струны гитары поют. Самум уж здесь! А француза всё нет?

Юссеф. Спустись вниз, Бискра, оставь француза он сам умрет!

Бискра. Сперва адские мучения, а потом уже смерть! Ты думаешь, у меня уж нет сил! Выливает воду на кучу песка. Я полью песок, и вырастет мщение. Я засушу свое сердце! Расти, ненависть! Жги, солнце! Души, ветер!

Юссеф. Слава тебе, мать Юссефа, потому что ты родишь сына Юссефа, — Мстителя!

Ветер усиливается, занавеска перед дверью колышется; склеп озаряется красным светом, который во время следующей сцены, переходит в желтый.

Бискра. Француз идет, и Самум уж здесь! — Уходи!

Юссеф. Через полчаса ты снова увидишь меня! Песочные часы там!

Показывает на одну из куч песка.

Само небо мерит время для мучений неверных!

Второе явление

Бискра и Гимар, бледный, нерешительный, говорит вполголоса.

Гимар. Самум! — Как ты думаешь, куда пошли мои?

Бискра. Твоих я отвел западней — к востоку.

Гимар. Западней — к востоку! — Дай я посмотрю! Да, в самом деле к востоку — западней! — Усади меня на стул и дай мне воды!

Бискра ведет Гимара к куче песку, укладывает его на пол — головой на песок. Так тебе удобно сидеть?

Гимар смотрит на нее. Как — то криво. Подложи мне что-нибудь под голову!

Бискра сгребает кучу песка под его головой. Ну, вот тебе и подушка под голову!

Гимар. Под голову? Да тут ноги! Разве это не ноги?

Бискра. Ну, конечно!

Гимар. Я так и думал. Дай мне скамейку под голову!

Бискра берет алоэ и кладет его Гимару под колени. Вот тебе и скамейка!

Гимар. А теперь воды! Воды!

Бискра берет пустой сосуд, наполняет его песком и подает Гимару. Пей, пока холодная!

Гимар пьет понемногу из сосуда. Холодная, только жажды не утоляет! — Нет, не могу пить, мне противна вода — возьми ее!

Бискра. А теперь тебя кусает собака!

Гимар. Какая собака? Меня никогда в жизни не кусала собака.

Бискра. Это Самум уничтожил твою память, — берегись привидений Самума! Помнишь, на предпоследней охоте в Баб-эль-куэд тебя укусила бешеная борзая?

Гимар. На охоте в Баб-эль-куэд. Да, да, да, в самом деле! — Шерсть у неё была как у бобра?

Бискра. У собаки? Да. Вот видишь! Она укусила тебя за икру! Неужели ты не чувствуешь, как болит у тебя рана?

Гимар трогает себя за икру и колется об алоэ. Конечно, чувствую! Воды! Воды!

Бискра протягивает ему сосуд с песком. Пей, пей!

Гимар. Нет, не могу! Святая Мария, Мария Господня, у меня водобоязнь!

Бискра. Не бойся! Я тебя вылечу и изгоню демона силой музыки! Слушай.

Гимар кричит. Али, Али! Не надо музыки! Я не терплю музыку! И какая от неё может быть польза?

Бискра. Музыка укрощает коварный дух змеи, а ты не веришь, что она победит дух бешеной собаки! Слушай!

Поет под гитару.

Бискра, Бискра, Бискра, Бискра. Самум! Самум!

Юссеф снизу. Самум! Самум!

Гимар. Что ты поешь? Али!

Бискра. Разве я пел? Ну, смотри, я возьму теперь в рот пальмовый лист. Берет и держит зубами пальмовую ветвь.

Пение слышно сверху.

Бискра, Бискра, Бискра, Бискра, Бискра, Бискра!

Юссеф снизу. Самум! Самум!

Гимар. Что за адское привидение!

Бискра. Вот теперь я буду петь!

Бискра и Юссеф вместе. Бискра, Бискра, Бискра, Бискра, Бискра, Бискра! Самум!

Гимар поднимается. Что ты за дьявол, что поешь двумя голосами? Мужчина ты или женщина? Или то и другое?

Бискра. Я — проводник Али! Ты не узнаешь меня, потому что твой ум затуманился. Но, если ты хочешь избавиться от обманов зрения и ума, то верь мне, верь всему, что я буду говорить, и исполняй всё, что я прикажу.

Гимар. Тебе нечего просить меня об этом, потому что я вижу, что всё действительно так и есть, как ты говоришь.

Бискра. Слушай же, идолопоклонник!

Гимар. Идолопоклонник?

Бискра. Да! Сними идола, которого ты носишь на груди! Гимар снимает медальон. Растопчи его ногами и молись Богу, Единому, Милосердому и Милостивому.

Гимар нерешительно. Святому Эдуарду, моему покровителю.

Бискра. И Он может тебя защитить? Он в состоянии?

Гимар. Нет, да! Он в состоянии! Пробуждаясь. Нет, да! Он в состоянии!

Бискра. Посмотрим! Отворяет дверь, занавески колышутся и трава шевелится.

Гимар закрывает рот. Запри дверь.

Бискра. Брось своего идола!

Гимар. Не могу.

Бискра. Смотри, ни один волос на моей голове не шевелится… Самум щадит меня, а тебя, неверный, убивает. Брось своего идола!

Гимар бросает медальон на пол. Воды! Умираю!

Бискра. Молись же Единому, Милостивому, Милосердому.

Гимар. Как мне молиться?

Бискра. Повторяй мои слова!

Гимар. Говори!

Бискра. Един есть Бог, и нет других богов, кроме Милосердого и Милостивого.

Гимар. Един есть Бог и нет других богов, кроме Милосердого и Милостивого.

Бискра. Ложись на пол! Гимар против воли ложится. Что ты слышишь?

Гимар. Я слышу, как журчит ручей.

Бискра. Вот видишь! Един есть Бог и нет других Богов, кроме Милосердого и Милостивого. — Что ты видишь?

Гимар. Я вижу, как журчит ручей… Слышу, как ярко горит лампа в окне с зелеными ставнями — на белой улице…

Бискра. Кто сидит у окна?

Гимар. Моя жена — Элиза!

Бискра. А кто это, обняв ее, стоит за занавеской?

Гимар. Мой сын — Жорж!

Бискра. Сколько лет твоему сыну?

Гимар. В день св. Николая — четыре года!

Бискра. И он может уже стоять за занавеской и обнимать чужую жену?

Гимар. Нет, этого он не может, но это — он!

Бискра. Четыре года — и белокурые усы!

Гимар. Белокурые усы, ты говоришь? — Ах, это — мой приятель Жюль!

Бискра. Стоит за занавеской и обнимает твою жену!

Гимар. Дьявол!

Бискра. Ты видишь своего сына?

Гимар. Теперь — нет!

Бискра играет на гитаре, изображая колокольный звон. А теперь что ты видишь?

Гимар. Я вижу… колокольный звон и слышу… вкус трупа — и во рту у меня запах прогорклого масла… Фу!..

Бискра. Неужели же ты не слышишь, как дьякон отпевает какой-то детский труп?

Гимар. Погоди! — Нет, не могу разобраться. С грустью. А ты хочешь, чтобы я услыхал? — Да, да — вот теперь слышу!

Бискра. Видишь венок на гробе, который они несут?

Гимар. Да.

Бискра. На нём лиловые ленты — и серебром напечатано: Прощай мой дорогой Жорж, твой отец.

Гимар. Да, да, я вижу! Плачет. Жорж, Жорж мой! Любимый мой! — Элиза, жена моя! Утешь меня! — Помоги мне!

Ощупывает руками вокруг себя.

Где же ты? Элиза! Ты бросила меня! Отвечай же! Назови твоего любовника!

Голос с крыши. Жюль! Жюль!

Гимар. Жюль! — А меня зовут… Как же меня зовут? — Меня зовут Шарль! — А она сказала — Жюль! Элиза жена моя, ответь же мне!.. Душа твоя здесь, я это чувствую! — Ты же клялась мне, что никогда не полюбишь другого… Раздается смех. Кто это смеется?

Бискра. Элиза! Твоя жена!

Гимар. Убей меня! — Я не хочу больше жить! Мне противна жизнь, как кислая капуста в Сен-Ду! — Ты знаешь что такое Сен-Ду? Свиное сало! Плюет. Во рту пересохло! — Воды! Воды! Или я тебя искусаю! За сценой буря в полном разгаре.

Бискра закрывает рот и кашляет. Ты сейчас умрешь, француз! Пока не поздно, напиши свое последнее желанье! — Где твоя записная книжка?

Гимар берет записную книжку и перо. Что же мне писать?

Бискра. Когда человек умирает, он вспоминает о жене и о детях!

Гимар пишет. «Элиза — я проклинаю тебя!.. Самум — я умираю»…

Бискра. Подпишись, а то завещание будет недействительно.

Гимар. Как мне подписаться?

Бискра. Пиши: «Ла иллаха илл Аллах!»

Гимар пишет. Написал! Теперь я могу умереть?

Бискра. Да, умереть, как трус, бросивший своих товарищей-солдат! — Твои похороны будут роскошны, отпевать твой труп будут шакалы. Бьет на гитаре атаку, как на барабане. Слышишь, барабан зовет на приступ неверные, приносящие с собой Самум и солнце, выходят из засады. Ударяет по гитаре. Выстрелы по всей линии — французы не в состоянии заряжать — арабы отвечают рассыпным огнем — французы обращаются в бегство!

Гимар поднимается. Французы в бегство не обращаются!

Бискра вынимает флейту и насвистывает отступление. Французы бегут… слышишь — отступление!

Гимар. Они отступают… Да, это отступление! — А я здесь. Снимает с себя эполеты. Я умер. Падает на пол.

Бискра. Да, ты умер. — И ты не знаешь, что ты давно уже умер!

Идет к костям и берет череп.

Гимар. Я давно уже умер?

Ощупывает себе лицо.

Бискра. Давно! Очень давно! — Посмотри на себя в зеркало.

Показывает ему череп.

Гимар. Ах! Это я!

Бискра. Смотри: вот твои выдающиеся скулы — глаза твои выклевали коршуны; вот справа углубление, где был коренной зуб, который тебе вырвали… Неужели же ты не узнаешь и этой ямочки, где у тебя была маленькая красивая эспаньолка, которую любила ласкать твоя Элиза. Здесь было у тебя ухо, в которое целовал тебя утром за кофе твой Жорж. — А вот на этом месте пришелся удар топора, когда палач обезглавил дезертира!..

Гимар, который с ужасом глядел и слушал падает мертвым. Бискра, стоявшая на коленях, щупает его пульс, поднимается и поет.

Самум! Самум! Она открывает двери, занавески развеваются. Она закрывает рот и падает навзничь. Юссеф!

Третье явление

Те же и Юссеф выходит из подземелья.

Юссеф разглядывает Гимара и не замечает Бискру. Бискра! Замечает ее и берет на руки. Ты жива?

Бискра. Француз умер?

Юссеф. Если еще и не умер, то скоро умрет! Самум! Самум!

Бискра. В таком случае я жива! Дай мне воды!

Юссеф подносит ее к слуховому окну. Вот вода! — Теперь Юссеф — твой!

Бискра. И Бискра будет матерью, твоего сына! Юссеф! Великий Юссеф!

Юссеф. Могучая сильная, Бискра! Сильней, чем Самум!

(пер. В. М. Саблина)

Кто сильнее

Действующие лица:

Госпожа X — замужняя актриса. Госпожа Y — незамужняя актриса.

Декорация:

Уголок дамского кафе. Два маленьких железных столика. Диван, обитый красной шелковой материей, и несколько стульев.

Госпожа X входит, одетая по-зимнему, в пальто и шляпе, с изящной японской корзинкой в руках. Госпожа Y сидит перед недопитой бутылкой пива и читает иллюстрированный журнал, который меняет потом на другой.

Госпожа X. Здравствуй, Амелихен! Что это ты сидишь здесь в сочельник одна, — как несчастный холостяк?

Госпожа Y выглядывает из-за газеты, кивает ей и продолжает читать.

Госпожа X. Мне в самом деле тяжело видеть тебя такой одинокой, — одна во всём кафе, да к тому же еще в сочельник!.. Помню, как-то в одном из парижских ресторанов я встретила свадьбу, и при виде её меня охватило такое же чувство жалости! Невеста перелистывала юмористический журнал, а жених с шафером играл на бильярде… Недурное начало, — подумала я, — каковы же должны быть продолжение и конец, если даже в день свадьбы он играет на бильярде, а она читает юмористический журнал!.. Конечно, сходство не полное… Входит служанка, ставит перед госпожой X чашку и уходит.

Госпожа X. Знаешь что, Амели! Теперь мне положительно кажется, что ты поступила бы умнее, если бы не рассталась с ним. Помнишь, я первая сказала тебе: прости его! Что же ты молчишь? Теперь ты была бы уже замужем, имела бы свой уголок!.. Помнить, как ты была счастлива прошлое Рождество, когда ездила в деревню к его родителям. Как ты оценила тогда всю прелесть домашнего очага и мечтала даже о том, как бросишь театр… Да, дорогая Амели, высшее счастье — конечно, после сцены — в семье, в детях… Впрочем, ты этого не поймешь!

Госпожа Y строит презрительную гримасу.

Госпожа X выпивает несколько ложек шоколада, потом открывает корзину и показывает рождественские подарки. Хочешь взглянуть, что я купила своим поросятам? Вынимает куклу. Видишь? Это — Лизе! Посмотри, она открывает глаза… И головой вертит… А. вот пистолет для Майи… Пробкой стреляет!

Прицеливается и стреляет в госпожу Y. Госпожа Y делает испуганный жест.

Госпожа X. Испугалась? Ты думала, я правда выстрелю? Нет, я уверена, что ты этого не подумала. Вот, если бы ты вздумала в меня стрелять за то, что я встала на твоей дороге, я бы не очень удивилась! Да, я знаю, ты не можешь мне этого простить, хотя я совсем не виновата перед тобой! Ты до сих пор воображаешь, что выжила тебя из нашего театра я… Я не выживала тебя, не выживала, хотя ты и убеждена в этом. Впрочем, об этом говорить не стоит… Ты всё равно не поверишь! Вынимает пару вышитых туфель. А это — моему старичку! Тюльпаны я вышивала сама! Я, по правде сказать, ненавижу тюльпаны, но он ими бредит!

Госпожа Y иронически и с любопытством выглядывает из-за газеты.

Госпожа X надевает туфли на руки. Посмотри, какие у Боба маленькие ножки! Правда? А какая изящная походка! Впрочем, ты его никогда не видела в туфлях!

Госпожа Y громко смеется.

Госпожа X. Посмотри… Вот он идет! Хлопает туфлями по столу, изображая походку мужа. Госпожа Y продолжает громко смеяться. А когда он сердится… смотри… он топает ногой и кричит: «проклятые девчонки! — не могут выучиться варить кофе! Кретины! Опять криво фитиль обрезали». А потом, знаешь, у нас дует от пола, и у него вечно мерзнут ноги: «фу! до чего холодно! Эти идиоты не могут даже камин растопить как следует»! Она трет одну туфлю о другую.

Госпожа Y весело смеется.

Госпожа X. А вот еще!.. Он приходит домой и ищет свои туфли… А Мари сунула их под шифоньерку… Нет, стыдно высмеивать своего мужа… Во всяком случае, он — милый и муж — хороший… и тебе бы, Амели, надо такого же! Что ты смеешься? Что? А потом, видишь ли, я уверена в том, что он мне не изменит! — Да, я это знаю — он сам мне рассказывал. Чего ты хихикаешь? Во время моего турне по Нормандии явилась эта противная Фридерика и хотела его соблазнить! Понимаешь, какая гадость! Пауза. Попробуй она прийти, когда я дома! Я бы ей глаза выцарапала! Пауза. Слава Богу, что Боб сам мне рассказал об этом; а то дошли бы до меня сплетни!.. Пауза. И вообрази! — Фридерика была не единственная! Не понимаю, почему все женщины бегают за моим мужем? Они, вероятно, думают, что он имеет влияние в театре, потому что он служит в правлении… Может быть, и ты тоже имела на него виды?.. Тебе-то я не особенно доверяю, но я сама знаю наверное, что он тобой не интересовался… Ты же, мне всегда казалось, таила что-то против него!..

Пауза. Они смущенно смотрят. друг на друга.

Госпожа X. Во всяком случае, Амели, приходи к нам сегодня вечером и докажи, что ты не сердиться на нас… вернее — на меня! Поверишь ли, мне так тяжело считать именно тебя своим врагом… Может быть, это происходит оттого, что я встала тогда на твоем пути… Замедляя. Или… я сама не знаю, почему собственно…

Пауза. Госпожа Y с любопытством вглядывается в госпожу X.

Госпожа X, задумчиво. Как странно произошло наше знакомство! Когда я увидала тебя в первый раз, мне стало страшно! Я так боялась тебя, что не смела оторвать от тебя глаз!.. Мне всё время хотелось быть около тебя… И, не решаясь стать твоим врагом, я стала твоим другом… Но, приходя к нам в дом, ты всегда нарушала гармонию, — я видела, что муж тебя не терпит, и я чувствовала себя неловко, как в плохо сшитом платье. Я употребляла все силы, чтобы расположить его в твою пользу… Но всё было напрасно, пока ты не стала невестой!.. Тогда у вас вспыхнула горячая дружба. Ты почувствовала себя как бы в безопасности, и только с этого времени вы осмелились высказывать друг другу ваши настоящие чувства. Как всё было потом?.. Как странно! Я не ревновала… Помню, когда ты крестила у нас, я заставила его поцеловать тебя; он поцеловал, а ты страшно смутилась… Тогда я этого не заметила и после не думала об этом — мне это только сейчас пришло в голову… Быстро поднимается. Почему ты молчишь? Ты за всё время не проронила ни одного слова и только заставляла говорить меня! Ты сидишь молча и своими взглядами выпытываешь из меня все эти мысли, которые до сих пор спокойно лежали в моей голове, как шелк в своем коконе… мысли, может быть, дурные… Что же делать? Почему ты расстроила свою свадьбу?.. Почему ты перестала с тех пор бывать у нас? Почему ты не хочешь прийти к нам сегодня вечером?

Госпожа Y, по-видимому, хочет говорить.

Госпожа X. Можешь не говорить, теперь я сама всё понимаю! Причина совершенно ясна! Да, да и да!!. Тогда становится всё понятно… Ну, конечно! Фу! не хочу я сидеть с тобой за одним столом! Перекладывает свои вещи на другой столик. Так вот почему я должна была вышивать ему тюльпаны, которые ненавижу!.. Потому что ты их любишь!. Швыряет туфли на пол. И лето провели мы на Меларе только потому, что ты не переносишь морских купаний! И сына мы назвали Эсхил ом потому, что так звали твоего отца!.. Я должна была носить твои любимые цвета, читать твоих любимых писателей, есть твои любимые кушанья, пить твои любимые напитки, например, этот шоколад… Так вот почему!.. Боже мой, это — ужасно! Страшно подумать!.. Всё, всё перешло ко мне от тебя, даже твои вкусы! Твоя душа вползла в мою, как червь в яблоко, и, уничтожив в ней всё, оставила одну оболочку с изъеденной сердцевиной… Я хотела бежать от тебя, но не могла… Ты, как змея, приворожила меня своими черными глазами. Я чувствовала, как поднимались твои крылья, чтобы сбросить меня в бездну. Я лежала в воде со связанными ногами и, чем сильнее работала руками, тем всё глубже и глубже погружалась я вниз, пока не опустилась на дно, где ты лежала, как чудовищный краб, готовый схватить меня своими клешнями… И вот я лежу в их объятиях!.. О, как я тебя ненавижу! Ненавижу, ненавижу!.. А ты сидишь спокойная, равнодушная ко всему… Тебе безразлично, есть теперь луна или нет, Рождество теперь или Новый год, счастливы другие или несчастны! Неспособная любить и ненавидеть, неподвижная, как аист перед мышиной норой, — ты не сумела сама вытащить свою жертву, не могла догнать ее, но ты ее выждала!! Ты сидишь в этом углу, который в твою честь даже назвали мышеловкой, читаешь свои газеты и наблюдаешь за теми, кому плохо живется, кто попал в беду, кто должен уйти из театра. Сидишь здесь, следя за своими жертвами, взвешивая свои шансы, как лоцман перед кораблекрушением! Бедная Амели! Мне жаль тебя! Я. знаю, что ты несчастна, а потому и озлоблена, как все раненые жизнью!.. Я не могу на тебя сердиться, даже если бы хотела… Ты слишком жалка! А что касается Боба — мне это безразлично… В конце концов, не всё ли равно, ты или кто другой научил меня пить шоколад? Пьет из чашки. Тоном наставницы. К тому же шоколад полезен!.. А если я научилась у тебя одеваться… Tant mieux! Это только сильней привязало ко мне мужа… И ты проиграла там, где я выиграла! Да, судя по некоторым признакам, ты уже проиграла. У тебя было твердое намерение столкнуть меня с дороги… Ты об этом хлопотала, хоть теперь и жалеешь… Но, видишь, я тебе не уступила. Будем откровенны! И с какой стати я должна брать только то, от чего отказываются другие? И, если всё взвесить, то в эту минуту сильнейшей из двух нас окажусь я! Ты никогда ничего от меня не получала, а только давала мне! А теперь я, как вор, воспользовалась твоим положением!.. И почему в твоих руках всё было бесполезно и бесплодно?.. И отчего ты всеми твоими вкусами и тюльпанами не сумела привязать к себе ни одного мужчины? Сумела же я! Как не могла ты у своих писателей научиться искусству жить? Научили же они меня! Нет у тебя живого маленького Эсхила несмотря на то, что так звали твоего отца!! Отчего ты молчишь так равнодушно, так сдержанно? Молчишь и молчишь без конца!! Прежде я считала это силой — теперь вижу, что тебе просто нечего было говорить! Встает и поднимает с полу туфли. Я иду домой и уношу с собой тюльпаны… твои тюльпаны! Ты не хотела учиться у других, ты не хотела гнуться, а потому и сломалась как сухой тростник!.. Я поступила не так! Благодарю, Амели, за твои прекрасные уроки! Благодарю за то, что ты научила меня любить мужа!.. Теперь я иду к себе домой с глубокой любовью к нему.

(пер. Т. В. Д-вой)

Пария

Действующие лица:

Господин X — археолог.

Господин Y — приезжий из Америки.

Люди среднего возраста.

Декорация.

Простая комната деревенского дома. В задней стене окно и стеклянная дверь наружу с видом на окрестности. Посреди комнаты большой обеденный стол. Одна сторона его завалена книгами, письменными принадлежностями и различными древностями. На другой стороне стола стоит микроскоп, ящики для накалывания насекомых и банки со спиртом. С левой стороны книжный шкаф. Остальная мебель напоминает обстановку зажиточного крестьянина.

Господин Y входит без сюртука и жилета в крахмаленой сорочке. Через плечо у него ботанизирка, в руках сетка для ловли насекомых. Он прямо — подходит к книжному шкафу, берет с полки книгу и читает стоя. Слышно, как в деревенской церкви звонят к обедне. Ландшафт за окном и сама комната ярко освещены солнцем. По временам со двора доносится кудахтанье кур.

Господин X входит. Также в крахмаленой сорочке и без жилета.

Господин Y вздрагивает, поспешно ставит книгу вверх ногами на полку и делает вид, будто ищет в шкафу другую книгу.

Господин X. Как душно сегодня! Наверно будет гроза.

Господин Y. Почему ты так думаешь?

Господин X. Послушай, как глухо звучит колокольный звон. Потом, сегодня с утра мухи кусаются и куры кудахтают. Я собирался идти половить рыбу, но не мог откопать ни одного червя. Скажи пожалуйста, ты не чувствуешь сегодня какой-то особенной нервности?

Господин Y задумчиво. Я? Да… Конечно…

Господин X. Впрочем, у тебя всегда такой вид, будто ты ждешь, что над тобой вот-вот разразится гроза.

Господин Y тревожно. В самом деле?

Господин X. Да оно и понятно. Завтра ты уезжаешь, и вполне естественно, что сегодня тебя уже забирает дорожная лихорадка. Что новенького на свете? — Ах, почта уже пришла! Берет со стола пачку писем. Ты знаешь, когда я распечатываю письмо, у меня всегда делается ужасное сердцебиение. — Все долги, долги… Были ли у тебя когда-нибудь долги?

Господин Y задумчиво. Н-нет!

Господин X. В таком случае ты не можешь понять, что чувствует человек, получая неоплаченный счет. Читает одно из писем. Хозяин требует денег за квартиру, жена в отчаянии. Что делать? А рядом с этим я завален золотом. Открывает стоящий на столе кованый ларь. Оба садятся за стол. Смотри. Здесь у меня на шесть тысяч крон золота. Всё это я раскопал только за две недели. Если я продам только это запястье, то у меня сразу будут в кармане те триста пятьдесят крон, которые мне теперь нужны до зареза. А если я продам всё это, то я могу обеспечить себе блестящую карьеру. Я бы сейчас же заказал рисунки к своей работе, немедленно приступил бы к её печатанию, а потом уехал бы путешествовать. Как ты думаешь, почему я этого не делаю?

Господин Y. Ты боишься, что об этом узнают?

Господин X. Может быть, и это меня удерживает. Но неужели же ты думаешь, что интеллигентный человек, как я, не сумеет обставить этого дела так, что ни одна душа не догадается? Свидетелей преступления у меня быть не может. Хожу я туда совсем один и роюсь в курганах. Что же тут удивительного, если при таких обстоятельствах кое-что и попадет в мой карман?

Господин Y. Всё это так, но на сбыте очень легко попасться.

Господин X. Разумеется, я бы сначала всё сплавил, а потом стал бы сам чеканить дукаты, только, конечно, настоящие…

Господин Y. Ну, конечно.

Господин X. Само собой разумеется. Потому что, если бы я, в самом деле, захотел выделывать фальшивую монету, то для этого не стоило бы выкапывать золото из курганов. Не правда ли? Пауза. Любопытнее всего, что если бы кто-нибудь другой, будучи на моем месте, решился на то, на что у меня не хватает смелости, я бы первый стал его защищать и говорить в его оправдание. Но если бы я сам это сделал, я бы считал себя виновным. Если бы мне надо было защищать этого вора, я бы мог сказать блестящую оправдательную речь, я бы доказал, что это золото представляло из себя res nullius, т. е. что оно юридически никому не принадлежало, потому что оно попало в землю еще в те блаженные времена, когда люди не имели понятия о праве собственности, а в настоящее время оно принадлежит тому, кто его нашел, так как владелец земли на него никаких прав предъявлять не может. Покупая землю, владелец не покупал таящихся в ней богатств… Словом, я очень многое мог бы сказать в его оправдание.

Господин Y. Да. И тебе было бы еще легче найти ему оправдание, если бы, гм… как бы это лучше сказать, вор действовал не под влиянием нужды и голода, а, скажем, как коллекционер, как человек науки или как честолюбец, стремящийся во что бы то ни стало сделать открытие.

Господин X. Ты, значит, думаешь, что я считал бы его виноватым, если бы он украл потому, что ему нечего есть? И я тебе скажу: да, я его не мог бы оправдать, потому что это единственный случай, когда и закон не оправдывает. Кража из нужды называется просто воровством.

Господин Y. И ты тоже не мог бы оправдать такого поступка?

Господин X. Гм!.. Разумеется, не мог бы, потому что этого не прощает и закон. Зато я должен сознаться, что не решился бы возбуждать дела против коллекционера, за то, что он взял на чужой земле и присвоил себе предметы древности, которых до сих пор еще не было в его коллекции.

Господин Y. Таким образом зависть и честолюбие могут извинить то, чего не извиняют нужда и голод. Так что ли?

Господин X. Да. Хотя, по-настоящему, нужда самая сильная и даже единственная извиняющая причина, она не может служить оправданием воровства. К сожалению, это так. И я тут так же бессилен что-либо изменить, как побороть свое органическое отвращение к воровству.

Господин Y. Ты, стало быть, органически не можешь украсть и на этом основании, вероятно, считаешь себя очень добродетельным.

Господин X. Нет. Я просто не могу заставить себя украсть, точно так же, как другие не могут побороть в себе желания совершить кражу. Поэтому тут нет никакой добродетели. Вся разница в том, что я не могу это сделать, а он не может этого не сделать. Ты, я думаю, понимаешь, что у меня нет недостатка в желании обладать этим золотом. Но если ты меня спросишь, почему я его не возьму себе, то я тебе отвечу: не могу! Я не могу! Следовательно, это слабость, а слабость не может быть добродетелью. Так-то! Запирает ларец.

На небо набежали тучи. Ландшафт за окном постепенно темнеет. В комнате тоже становится не так светло. Освещение такое, как бывает перед началом грозы.

Господин X. Как душно! Я уверен, что будет гроза!

Господин Y встает и закрывает окно и дверь.

Господин X. Разве ты боишься грозы?

Господин Y. Вообще надо быть всегда осторожным.

Опять садятся за стол.

Господин X. А все-таки ты курьезный субъект! Две недели тому назад ты свалился сюда, как снег на голову, представился мне, как американец, переселившийся сюда из Швеции и собирающий теперь насекомых для какого-то маленького музея…

Господин Y. Пожалуйста, оставим этот разговор!..

Господин X. Вот-вот! Ты всегда повторяешь ту же фразу каждый раз, как мне надоест говорить всё только о себе и я вздумаю поинтересоваться тем, что касается тебя. Может быть, ты и завоевал так скоро мою симпатию тем, что давал мне возможность без конца говорить о себе. Мы ведь сразу почувствовали себя старыми знакомыми. У тебя не было в характере ни острых углов, на которые я мог бы напороться, ни колючих иголок, о которые я мог бы уколоться. Во всём твоем существе было что-то мягкое, ты обнаружил столько чуткости и деликатности, что я сразу признал в тебе очень благовоспитанного человека. Ты оказался великолепным сожителем, ты не шумел, когда возвращался поздно вечером домой, ты не поднимал суеты по утрам, когда вставал раньше меня, ты не обращал внимания на мелочи, ты всегда уступал мне там, где я не желал уступать, словом, ты был олицетворением обходительности. И, тем не менее, мне иногда кажется, что ты был слишком уступчив, слишком скромен и чересчур тих, так что я даже не раз задавал себе вопрос, насколько всё это искренно. В самом деле, ты так осторожен и боязлив, что мне иногда кажется, что в тебе есть что-то двойственное, что ты не тот человек, за которого ты себя выдаешь. И знаешь ли, что, когда я вот так сижу перед тобой и рассматриваю в зеркало твою спину, то мне кажется, что передо мной два разных человека.

Господин Y оборачивается и смотрит на себя в зеркало.

Господин X. Чудак! Разве ты можешь увидать в зеркале свою собственную спину? Нет, в самом деле, если смотреть на тебя спереди, то ты похож на добродушного честного малого, который с открытой грудью идет навстречу своей судьбе, а со спины… ты меня прости заранее, со спины ты похож на человека, которому взвалили на плечи непомерную тяжесть. Ты будто съеживаешься и извиваешься, как человек, который хочет избежать удара палки. И вот теперь я смотрю, как у тебя на спине скрещиваются твои красные помочи, и мне кажется, что это клеймо, ну, скажем, фабричное клеймо, наложенное на тюк с товаром…

Господин Y. Я, кажется, сейчас задохнусь, если гроза не разрядит атмосферы. Встает.

Господин X. Постой! Потерпи немного! Гроза сейчас должна разразиться… Да! А потом твой затылок! Мне иногда кажется, что у тебя там второе лицо, только совсем непохожее на твое настоящее. Твой череп удивительно узок, особенно на уровне ушей. Я уже давно спрашиваю себя, какой ты расы. Молния. Как будто ударило молнией в дом ленсмана…

Господин Y с беспокойством. Ленсмана?

Господин X. Ну да, мне так сейчас показалось. Не беспокойся, с нами от этой грозы ничего не случится. Завтра ты уезжаешь. — Садись лучше, и давай поговорим. Удивительно! Мы с тобой так сошлись за это время, но ты, по-видимому, принадлежишь к числу тех людей, лица которых я никак не могу припомнить, когда их со мною нет. Когда ты уходишь гулять один, я о тебе вспоминаю, но, когда я стараюсь вспомнить твое лицо, мне представляется другой мой знакомый. Правда, ты очень мало на него похож, а все-таки между вами есть что-то общее.

Господин Y. Кто он?

Господин Я не хочу сейчас называть его имени. Когда-то я много лет подряд обедал в одном и том же ресторане и там я почти ежедневно встречал маленького блондина с выпуклыми глазами. Он обладал удивительной способностью пролезать вперед в самой тесной толпе, и при этом он сам никого не толкал, и его никто не теснил. Стоя у двери, он мог Бог знает на каком расстоянии достать себе с блюда кусок хлеба. На людях он был всегда необыкновенно весел, а когда он встречал знакомого, то смеялся, целовался и ласкался к нему так, что можно было подумать, что он уже годами не видал человеческого лица. Если ему наступали на ногу, он виновато смеялся с таким видом, будто просил прощения за то, что попался вам на дороге. В течении двух лет мы встречались с ним ежедневно, и я забавлялся тем, что старался угадать, кто он и чем он занимается. Я никого об этом не спрашивал, это бы сразу испортило мне мое удовольствие отгадывать. Этот человек обладал той же особенностью, что и ты. Никак нельзя было определить, кто он. Я его принимал то за учителя в отставке, то за унтер-офицера в штатском, то за фармацевта, то за писца, то даже за агента сыскной полиции. Но всегда мне казалось, что он весь состоит из двух совершенно разных половин, потому что спереди он казался совсем другим человеком, чем сзади. Однажды я случайно прочел в газете о крупном подлоге, совершенном известным видным чиновником. Потом я узнал, что мой загадочный блондин оказался соучастником этого подлога. По наведенным справкам этот господин держал раньше библиотеку для чтения, а потом стал доставлять полицейскую хронику в одну большую газету. Я никак не мог понять, какая может быть связь между подлогом, полицейской хроникой и той странной двойственностью, которая поражала меня в этом человеке. Я и до сих пор не решил этого вопроса. Потом я как-то справлялся у приятеля о том, понес ли этот господин наказание или нет, но тогда мне не удалось узнать ничего положительного, мой приятель и сам не знал об этом ничего достоверного.

Пауза.

Господин Y. А на самом деле он понес наказание?

Господин X. Нет.

Пауза.

Господин Y. Ты вероятно ставишь это в связь с его странным влечением к полиции и с его боязнью ссориться с людьми?

Господин X. Конечно!

Господин Y. Ты с ним познакомился потом?

Господин. X. Нет. Я не захотел.

Пауза.

Господин Y. А если бы он отбыл свое наказание, ты бы с ним познакомился?

Господин X. Да. Даже охотно.

Господин Y встает и начинает ходить по комнате.

Господин X. Сиди смирно! Неужели же ты не можешь смирно посидеть?

Господин Y. Откуда у тебя такие взгляды на человеческие дела? Скажи пожалуйста, ты себя считаешь христианином?

Господин X. Нет. Ты, кажется, сам это видишь.

Господин Y смотрит вопросительно.

Господин X. Видишь ли, Христос требовал всепрощения, а я проповедую наказание, как необходимое условие для восстановления равновесия, или называй это как хочешь. И ты, как сидевший в тюрьме, должен понимать это лучше, чем другие.

Господин Y останавливается и некоторое время стоит неподвижно, глядя с ненавистью на господина X. Потом с изумлением спрашивает. Откуда ты это знаешь?

Господин X. Я это вижу.

Господин Y. Каким образом? Каким образом ты можешь это видеть?

Господин X. Этому я научился. Ты знаешь, что это тоже своего рода искусство. А теперь довольно! Бросим этот разговор!

Смотрит на часы, достает лист бумаги, берет перо и протягивает его господину Y.

Пора мне подумать о своих денежных делах. Будь добр, засвидетельствуй вот здесь на этом чеке мою подпись. Я завтра, поеду тебя провожать в Мальмё и заеду в банк.

Господин Y. Я не собираюсь ехать через Мальмё!

Господин X. Разве?

Господин Y. Нет, нет, не поеду…

Господин X. Во всяком случае, это не может тебе помешать засвидетельствовать мою подпись.

Господин Y. Н-нет! Я никогда не подписываю ни под чем своего имени…

Господин X. Вот как? Странно. Ты уже пятый раз под разными предлогами отказываешься написать свое имя. Первый раз, помнишь, это произошло из-за почтовой расписки. С тех пор я стал за тобой наблюдать. И теперь я окончательно убедился в том, что ты положительно боишься взять в руки перо. С тех пор как ты здесь, ты не написал ни одного письма; нет, впрочем, ты послал куда-то открытку, да и тут ты писал не чернилами, а карандашом. Теперь ты понимаешь, почему я догадался о твоем преступлении? — Постой, это еще не всё! Ты еще ни разу не был в Мальмё и тем не менее ты вот уже седьмой, раз заявляешь мне о том, что туда не поедешь. Вместе с тем я решительно утверждаю, что ты нарочно приехал из Америки, именно чтобы видеть Мальмё. Я знаю, что ты каждое утро ходишь за полмили на юг к Мюльбергу только потому, что оттуда видны крыши Мальмё! Сейчас ты стоишь у окна и смотришь в третье левое стекло, считая снизу. А я знаю, что оттуда видны дымовые трубы и шпиц окружной тюрьмы. Теперь ты понимаешь, что я вовсе не так проницателен, как ты думаешь, а что ты просто глуп.

Господин Y. Ты теперь презираешь меня?

Господин X. Нет!

Господин Y. Нет, я знаю, ты должен меня презирать!..

Господин X. Да нет же! Вот тебе моя рука!

Господин Y порывисто целует протянутую руку.

Господин X, вырывая у него свою руку. Что это еще за собачьи манеры!

Господин Y. Простите меня… Вы первый человек, знающий о моем преступлении и всё же подавший мне руку…

Господин X. И поэтому ты уже не решаешься говорить мне ты! — Меня поражает, что ты, искупив свою вину наказанием, всё же не чувствуешь себя восстановленным в правах. Ты как будто ставишь себя много ниже других людей. расскажи мне, как это с тобой случилось.

Господин Y. Хорошо. Но я боюсь, что ты не поверишь тому, что я буду рассказывать. Когда я тебе расскажу, ты увидишь, что я не настоящий преступник; ты поймешь, что иногда человек может совершить преступление, так сказать, просто по ошибке. Ежится. Такие случаи приходят внезапно и неизвестно почему, и против них и воля и характер оказываются бессильными. Можно открыть дверь? Гроза, кажется, уже прошла.

Господин X. Пожалуйста!

Господин Y открывает дверь, потом опять садится к столу и рассказывает. Голос его звучит как-то напыщенно, театрально и фальшиво. Видишь ли, я был студентом в Лунде. Однажды мне нужны были деньги. Особенных долгов у меня в то время не было, а у моего отца было небольшое состояние. Я хотел переучесть вексель и послал его для подписи к поручителю, но получил его обратно с отказом в поручительстве. Первую минуту я был ошеломлен; для меня это было очень неприятной неожиданностью, даже более чем: неприятной. На столе передо мной. лежал клочок бумаги, а рядом с ним письмо от поручителя. Сначала я машинально еще несколько раз пробежал глазами роковые строки, в которых заключался мой приговор. Правда, это еще не был смертный приговор, но я тебе сказал, что для меня всё это было более, чем неприятно. Потом взгляд мой упал на подпись под этим письмом, и я невольно подумал, что будь эта подпись не здесь, а на моем векселе, я был бы спасен. Это была удивительно четкая и красивая подпись. Ты сам, наверно, знаешь по опыту, что иногда сидишь, задумавшись, за письменным столом, а рука тем временем исписывает машинально листок промокательной бумаги одним каким-нибудь словом. Я держал перо, берет перо в руку, вот так, и бессознательно копировал подпись. Я не стану утверждать, что тут было что-то мистическое, что это было какое-то внушение, я в это не верю. Но в этом было что-то бессознательное и механическое. Я сидел, задумавшись, и бесчисленное количество раз с величайшей точностью скопировал эту красивую подпись. В это время у меня даже и не явилось мысли извлечь из этого какую-нибудь пользу. В эту минуту у меня не было никакого намерения. Когда я исписал всю бумажку, я уже мог мастерски нарисовать эту подпись. Бросает перо. Потом я всё это забыл. Ночью я спал тяжелым и крепким сном. Проснувшись утром, я никак не мог припомнить того, что видел во сне, но у меня было такое чувство, что мне что-то приснилось. Потом в моем сознании приотворилась какая-то дверь, и мне представился сразу письменный стол и лежащий на нём вексель. Всё это мелькнуло передо мной как воспоминание. Когда я встал с постели, меня неудержимо влекло к письменному столу, будто бы я уже давно после зрелого и всестороннего обсуждения бесповоротно решил поставить эту подпись на своем векселе. В эту минуту я не думал о последствиях моего поступка, у меня даже не было ни одной минуты сомнения, — я поступал так, будто собирался исполнить свой священный долг… и я подписал! Вскакивает. Что это было? Было ли это чье-нибудь внушение или, как говорят, гипноз? Но кто мог мне это внушить? Я спал в комнате один! Может быть, тут действовало мое нецивилизованное и грубое я, этот дикарь, не признающий никаких условностей. Обыкновенно он спал во мне, но тут ему удалось вырваться наружу и проявить свою дикую волю, которая не считается с последствиями совершаемых поступков? Что это было? Как ты думаешь?

Господин X. Откровенно говоря, твой рассказ меня не совсем удовлетворяет. В нём есть какие-то пробелы, но это, вероятно, оттого, что ты уже успел забыть многие подробности. А о каких-то странных явлениях, в роде гипноза, при совершении преступлений я что-то читал… гм… дай мне вспомнить… Впрочем, это безразлично! Ты понес уже должное наказание, и у тебя хватило мужества сознаться в своей ошибке. А теперь поговорим лучше о чем-нибудь другом.

Господин Y. Нет, давай еще поговорим об этом. Давай говорить об этом до тех пор, пока у меня не будет полного сознания моей невинности.

Господин X. Разве у тебя нет этого сознания?

Господин Y. Нет.

Господин X. Это меня беспокоит! Это меня ужасно беспокоит! Разве ты не знаешь, что у каждого человека есть что-нибудь темное на душе? В детстве мы все наверно не раз и крали и лгали! Ты с этим согласен? Так вот, многие люди остаются всю свою жизнь детьми и поэтому не могут побороть в себе противозаконные желания. Всё только зависит от случайности. Подвернется такой случай, и человек становится преступником! Я не могу совершенно понять, почему у тебя нет сознания твоей невинности! Закон считает ребенка невменяемым, если он совершит преступление. По-моему на преступника следовало бы смотреть тоже с этой точки зрения. Должен тебе сказать… впрочем, всё равно, впоследствии я, может быть, об этом и пожалею… Пауза. Я убил человека, и, как это ни странно, у меня никогда не было угрызений совести.

Господин Y удивленно. Ты… убил?

Господин X. Да. Может быть, ты считаешь для себя невозможным подавать руку убийце?

Господин Y. Как тебе не стыдно так говорить?

Господин X. Имей в виду, что я не отбыл наказания.

Господин Y сконфуженно. Тем лучше для тебя. расскажи, как ты избежал суда?

Господин X. На меня никто не доносил. Против меня не было никаких улик, никаких свидетелей. Дело было так. Мой приятель пригласил меня охотиться на Рождество в свое имение около Упсалы. Навстречу мне выслали лошадей и старого кучера, который преспокойно спал на козлах, попадал во все ухабы и опрокидывал экипаж во все канавы по дороге. Я не хочу сваливать вину на опасность, которой я подвергался благодаря этому старику. В порыве раздражения я дал ему хорошего подзатыльника. Я хотел его разбудить, а вместо этого одним ударом отправил его на тот свет, и он тут же на месте умер.

Господин Y вкрадчиво. Разумеется, ты на себя не доносил?

Господин X. Да. И вот по каким соображениям. У этого старика не было ни родных, ни близких, которым бы была нужна его жизнь. Он уже был стар, жизнь его была кончена, и его место с успехом мог занять другой человек, который, конечно, делал бы его дело не хуже, чем он. С другой стороны, моя жизнь была необходима для счастия моих родителей, а может быть, и для пользы науки. Этот случай раз навсегда отучил меня от дурной привычки давать подзатыльники. Кроме того, мне совсем не улыбалась мысль отдать свою жизнь и счастье моих родителей в жертву какой-то отвлеченной идеи справедливости.

Господин Y. Ты, однако, дешево оцениваешь человеческую жизнь!

Господин X. В данном случае — да.

Господин Y. А как же чувство вины и то восстановление равновесия, о котором ты говорил?

Господин X. Я не чувствовал себя виновным по той простой причине, что я не совершил преступления. В молодости я сам получал очень много подзатыльников и раздавал их направо и налево весьма щедрой рукой, но я не знал, что подзатыльником можно убить на месте старого человека.

Господин Y. Но ты, вероятно, знаешь, что за нечаянное убийство по закону полагается два года заключения в исправительном доме, то есть, как раз то же наказание, что и за подлог.

Господин X. Не беспокойся, я об этом думал уже. Иногда по ночам мне даже снилось, что я уже в тюрьме. А скажи, что, в самом деле так тяжело сидеть за тюремной решеткой?

Господин Y. Да. Очень тяжело. Первым делом в тюрьме изменяют твою наружность тем, что стригут наголо волосы. Так что, если до этого у тебя еще было лицо порядочного человека, то после этой операции ты уже становиться похожим на преступника. Стоит тебе тогда посмотреть на себя в зеркало, чтобы убедиться в том, что ты настоящий разбойник.

Господин X. Да. Это тонкий тюремный маневр. Первым делом с тебя срывают маску.

Господин Y. Смейся, смейся. Потом тебя кормят так скудно, что ты каждый день, каждый час чувствуешь, что есть существенная разница между жизнью и смертью. Все твои потребности здесь сводятся к нулю, ты чувствуешь, как всё твое существо начинает съеживаться, как твоя душа, которую здесь намереваются исправить, начинает голодать, как она постепенно уходит на. тысячи лет назад в глубь времен и возвращается в первобытное звериное состояние. Тебе дают читать только книги, написанные Бог знает когда для полудиких кочевников; в них говорится только о том, чего никогда не было и не будет. Зато от тебя заботливо скрывают всё то, что происходит на земле. Ты оторван от обычной обстановки, ты уже не принадлежишь к тому общественному классу, к которому ты принадлежал на свободе. Теперь твое положение таково, что ты ниже тех, которые сами по себе много ниже тебя, и тебе начинает мерещиться, что ты живешь в бронзовом веке, ходишь в звериной шкуре, живешь в пещере и ешь из корыта. Всё это невыносимо!

Господин X. Охотно верю тебе, но должен сознаться, что такой режим вполне разумен. Если человек на свободе вел себя так, как если бы он жил в бронзовом веке, то его и надо поставить в такие условия, чтобы он мог носить подобающий ему исторический костюм.

Господин Y. И ты можешь еще над этим смеяться? Ты сам поступил как дикарь каменного века! Но тебе повезло, и ты теперь блаженствуешь в золотом веке.

Господин X, испытующе глядя на него. Что ты подразумеваешь под этими последними словами — золотой век?

Господин Y, злобно. Ничего!

Господин X. Нет, ты лжешь! Ты боишься высказать свое мнение!

Господин Y. Ты думаешь, что я боюсь? Ты считаешь меня трусом. Да? Но, кажется, я поступил не как трус, вернувшись на это место, где я так страдал, где я столько терпел… А ты знаешь, что мучительнее всего для человека, сидящего в тюрьме? Это сознание что другие остаются на свободе!..

Господин X. Про кого ты говорить? Кто эти другие?

Господин Y. Это те, которые сумели избежать тюрьмы.

Господин X. Это намек на меня?

Господин Y. Да!

Господин X. Я не совершал преступления!

Господин Y. Вот как?!

Господин X. Конечно! Потому что несчастье и преступление — две вещи разные.

Господин Y. Вот как?! Значит убийство — это не преступление, по-твоему, а только несчастье!

Господин X. Я не убивал!

Господин Y. Конечно! По-твоему это не убийство, если от твоей руки умирает человек?

Господин X. Да, не всегда! Закон различает причинение смерти, невольное убийство и побои со смертельным исходом; кроме того каждый раз оговаривается, было ли при этом заранее обдуманное намерение убить или его не было. А ты знаешь, что теперь я в самом деле начинаю тебя бояться. Потому что ты, как оказывается, принадлежишь к самой опасной категории людей, а именно, к дуракам.

Господин Y. Ах, вот что?! Ты теперь воображаешь, что я дурак? В таком случае, вот что. Хочешь, я тебе докажу, что я очень хитер?

Господин X. Любопытно!

Господин Y. Я думаю, что ты признаешь следующее рассуждение и умным и справедливым. Слушай. С тобой случилось несчастье, за которое ты мог поплатиться двумя годами тюремного заключения. Но тебе повезло и ты благополучно избежал наказания. Перед тобой сидит человек, который стал жертвой несчастного и преступного гипноза, и за это поплатился двумя годами заточения в исправительном доме. Человек этот мог бы своими научными трудами смыть это позорное пятно в хвоей жизни, но для этого ему нужны деньги. Для этого ему немедленно нужна крупная сумма! Не думаешь ли ты, что тот, другой, не понесший должного наказания, мог бы восстановить нарушенное равновесие человеческих отношений, уплатив соответствующий денежный выкуп. Как ты думаешь?

Господин X спокойно. Я с тобой согласен.

Господин Y. по-видимому, мы понимаем друг друга… Так… вот… Гм… Пауза. Сколько ты готов был бы заплатить?

Господин X. Сколько? Видишь ли, закон определяет минимум денежного штрафа в 50 крон. Но так как у усопшего не было никаких родственников, то об этом нечего и говорить.

Господин Y. Значит, ты меня не понял? Тогда я буду говорить ясней. Я предлагаю тебе выплатить мне этот штраф.

Господин X. Я никогда не слыхал, чтобы убийцы выплачивали выкуп мошенникам. Впрочем, оставим этот разговор. Зачем мне платить выкуп, кто может па меня донести?

Господин Y. Как кто? Ты забываешь, что я могу на тебя сделать донос.

Господин X. Ах, вот что! Теперь я начинаю понимать! Сколько ты хочешь получить с меня за то, чтобы сделаться соучастником убийства?

Господин Y. Шесть тысяч крон.

Господин X. Это слишком дорого! Откуда я добуду такую сумму?

Господин Y показывает рукой на ларец.

Господин X. Отсюда я ничего не возьму! Я не хочу сделаться вором!

Господин Y. Не говори, пожалуйста, пустяков! Ты всё равно не заставишь меня поверить тому, что ты никогда не брал отсюда денег.

Господин X, как бы про себя. Как я жестоко ошибся в этом человеке! Вот этим и опасны кроткие люди! Их кротость привлекает нас, и мы верим им и думаем, что они нас искренно любят. Вот почему надо быть очень осторожными с теми, кто нас любит! Громко. Итак, ты убежден в том, что я уже брал деньги из этого ларца?

Господин Y. Я в этом не сомневаюсь.

Господин X. И ты бесповоротно решил донести на меня властям, если я не уплачу тебе шести тысяч крон?

Господин Y. Да, я это решил бесповоротно. Теперь ты в моей власти и ты от меня не уйдешь!

Господин X. И ты думаешь, что я допущу, чтобы у моего отца сын оказался вором, чтобы у моей жены муж оказался вором, чтобы у моих детей отец оказался вором, чтобы у моих сослуживцев товарищ оказался вором?.. Этого никогда не будет! Слышишь? Я сейчас сам пойду к ленсману и донесу на себя!

Господин Y вскакивает и торопливо начинает собирать свои вещи. Подожди немного!

Господин X. Что это ты делаешь?

Господин Y, заикаясь. Мне лучше уйти… я тебе теперь больше не нужен… я лучше уйду!

Господин X. Не смей уходить! Останься здесь и сядь на свое место! Мы еще поговорим!

Господин Y надевает черный сюртук и садится на прежнее место. Что же теперь будет?

Господин X смотрит в зеркало, висящее за спиною у господина У. Теперь мне всё ясно! Наконец-то!

Господин Y тревожно. Что такое?

Господин X. Теперь я смотрю в зеркало и вижу, что ты вор, самый простой, самый обыкновенный вор! Когда ты сидел здесь передо мной в своей белой сорочке, я заметил какой-то беспорядок у себя в книжном шкафу, но я сразу не мог сообразить, в чём дело, потому что мне надо было наблюдать и следить за тобой. Но по мере того, как ты становился мне всё антипатичнее и противнее, мое зрение стало изощряться, а когда ты надел свой черный сюртук, благодаря контрасту черного цвета сюртука и красного цвета книжных переплетов, я заметил то, что раньше ускользало от моего внимания. Теперь я вижу, что ты рылся в моих книгах, что ты брал сочинение Бернгейма о внушении и потом поставил его вверх ногами на полку. Ты прочитал в этой книге рассказ о своем преступлении. Попросту говоря, ты украл этот рассказ! Всё это приводит меня к заключению, что ты совершил свое преступление с голоду или от нужды.

Господин Y. Если бы ты знал, как я нуждался…

Господин X. Если бы ты знал, в какой нужде я жил раньше, если бы ты знал, как я нуждаюсь теперь! Впрочем, это не относится к делу! — Потом, ты мне говорил, что ты сидел, в тюрьме; я не спорю, что ты сидел в тюрьме, только это дело было в Америке, потому что ты рассказывал мне про американскую тюремную жизнь, а не про шведскую. Это обстоятельство убеждает меня, что ты здесь не отбывал своего наказания.

Господин Y. Почем ты знаешь?

Господин X. Подожди, сейчас придет лэнсман, и ты узнаешь, откуда я это знаю.

Господин Y встает.

Господин X. Вот видишь! В первый раз, когда ударила молния, я упомянул имя лэнсмана, и ты тогда точно так же вскочил, как ужаленный. Это очень характерно! Человек, который сидел в тюрьме, не станет ходить на Мюльберг или стоять часами у окна, чтобы любоваться видом здания тюрьмы. Одним словом, я утверждаю, что ты здесь не отбывал наказания. Поэтому ты и скрываешь так старательно свое прошлое.

Пауза.

Господин Y покорно, убитым голосом. Можно мне теперь уйти?

Господин X. Да. Теперь ты можешь уходить.

Господин Y начинает собирать свои вещи. Ты сердишься на меня?

Господин X. Да! А ты предпочитаешь, чтобы я тебя жалел?

Господин Y удивленно. Как? Разве ты все-таки считаешь себя лучше меня?

Господин X. Разумеется, потому что я и в самом деле много лучше тебя. Во-первых, я умнее тебя, а во-вторых, я несравненно нужнее людям, чем ты.

Господин Y. Да, ты очень хитер, но все-таки я хитрее тебя. Правда, я сейчас сам стою под шахом, но стоит мне сделать еще один ход, и тебя можно поздравить с матом.

Господин X смотрит на господина У в упор. Разве нам нужно еще сделать по ходу? Ты, кажется, затеваешь что-то недоброе!

Господин Y. Это моя тайна.

Господин X. Я ее сейчас отгадаю. Ты хочешь написать моей жене анонимное письмо и сообщить ей про мою тайну?

Господин Y. Да! И этому ты ничем не можешь помешать. Запереть ты меня не можешь, и тебе остается одно — отпустить меня. А когда я уйду отсюда, я смогу сделать всё, что мне захочется.

Господин X. чёрт возьми! Ты попал в мою ахиллесову пяту. Ты, кажется, заставишь меня совершить убийство!

Господин Y. На это у тебя не хватит мужества!

Господин X. Посмотри, вот теперь и выступает существующая между нами разница. Ты сам отлично понимаешь, что я не способен совершить того, на что ты готов решиться во всякое время. Ты это понимаешь, и потому перевес на твоей стороне! Но если ты будешь стоять на своем, то мне придется поступить с тобой так, как я поступил с тем старым кучером. Поднимает руку, как бы собираясь дать ему подзатыльник.

Господин Y, глядя испуганно на господина X. На ЭТО ты неспособен! На такой поступок не может решиться тот, кто не осмелился взять для собственного спасения денег из этого ларца.

Господин X. Ты, стало быть, уверен, что я не брал этих денег?

Господин Y. Да. Ты слишком труслив для этого. Ты побоялся решиться на это, как побоялся сознаться своей жене в том, что она вышла замуж за убийцу.

Господин X. Ты совсем другой человек, чем я. Сильней ли ты, или слабей меня, этого я не знаю. Преступнее ли ты меня, — этот вопрос до меня не касается. Но я знаю одно, что ты глупее меня. Ты был глуп, когда подделал чужую подпись, вместо того, чтобы идти просить милостыню, как мне приходилось делать. Ты доказал свою глупость тем, что прочел в книге рассказ и выдал его за собственное приключение. Неужели ты думал, что я не читал своих собственных книг? Ты доказал свою глупость тем, что вообразил себе, что ты меня перехитрил и что тебе удастся принудить меня совершить кражу. Ты доказал мне свою глупость, когда старался убедить меня, что нарушенное равновесие будет восстановлено, если на свете будут два вора вместо одного. Но глупее всего было с твоей стороны воображать, что я строил свое счастие, не будучи уверенным в прочности его краеугольного камня. Сделай одолжение, пиши моей жене анонимные письмами сообщай ей о том, что её муж — убийца, она знала об этом еще тогда, когда была моей невестой. Что ты скажешь на это?

Господин Y. Могу я уйти теперь?

Господин X. Да. Теперь ты должен уйти! Уходи скорей! Твои вещи будут высланы тебе. Вон!

(пер. М. Сомова)

Королева Кристина

Действующие лица:

Кристина.

Аксель Оксеншерна.

Клаус Тотт.

Магнус Габриэль де-ла Гарди.

Антон Штейнберг.

Бурдло, французский врач.

Пиментелли, испанский посол.

Иоганн Хольм.

Купец Аллертс.

Уайтлук, английский посол.

Карл Густав (впоследствии Карл X).

Мария Элеонора, вдова Густава II Адольфа.

Эбба Браге.

Эбба Спарре.

Густав Горн.

Карл Густав Врангель.

Действие первое

Внутренность Ридарсгольмской церкви в Стокгольме. В глубине сцены направо гробница Густава Адольфа. По обеим сторонам авансцены открытые кулисы, изображающие арки. Тихие звуки органа перед поднятием занавеса. Аллертс, крестьянин и виноторговец пробираются справа. Аллертс показывает своим спутникам церковь.

Аллертс. А вот гробница великого Густава Адольфа… сегодня его память… Сейчас сюда прибудут с венками королева и весь двор.

Виноторговец. Небось, венков-то не меньше чем знамен!

Крестьянин. Да-а-а. Да.

Виноторговец. Купец Аллертс, нельзя ли нам подождать здесь прибытия королевы?

Аллертс. Можно, только отойдем к сторонке… Впрочем, вот мой приятель Хольм, он придворный портной и камердинер королевы, а быть может и будущий камергер.

Крестьянин. Иоганн Хольм!подумаешь, до кого только не снисходит королева!

Аллертс, пристально глядя на крестьянина. Смотри, осторожнее, Нильс — Эрсон!

Хольм входит, неся венок на подушке.

Аллертс. Хольм!

Хольм, вздрагивая. Купец Аллертс… Гм!

Аллертс. Нельзя ли нам постоять здесь и посмотреть на королеву?

Хольм сухо. Вам?

Аллертс. Да.

Хольм немного свысока. А кто это с вами?

Аллертс. Это виноторговец и содержатель гостиницы «Золотой мир», а это крестьянин из Вестероса.

Хольм равнодушно. Подите, встаньте вон туда! Старайтесь не быть на виду. Её Величество войдет слева.

Аллертс. Спасибо, Хольм. Виноторговцу и крестьянину. Ну, идемте! Они становятся за арку.

Хольм подымается к гробнице и кладет подушку у подножие. Звуки органа прекращаются.

Штейнберг входит справа, озирается, словно ища кого-то; он несет венок.

Аллертс виноторговцу и крестьянину. Антон Штейнберг — он спас королеву от смерти, вытащил ее из воды — любимец — блестящая будущность.

Виноторговец. Однако, дворянство-то не захотело принять его в свои ряды!

Клаус Тотт появляется с двумя венками; кладет меньший на гробницу Тоттов. Он бледен и расстроен.

Аллертс остальным. Клаус Тотт, сын Густава Адольфа Тотта из обедневшего рода… несчастный малый… плохая наследственность… племянник дочери Эрика ХIV.

Крестьянин. Эрика XIV?

Виноторговец. Не чета Георгу Перегону!

Аллертс. Тише вы!

Штейнберг, подходя к Тотту, вполголоса. Ну что, Тотт?

Тотт. Ну что, Штейнберг?

Штейнберг. Фон Штейнберг, позвольте вам заметить!

Тотт. Почему же я не фон Тотт?

Штейнберг безразлично. Не знаю.

Тотт. Таким дуракам, как Штейнберг всегда счастье!

Штейнберг. Я тут не при чём! Тотт так же может быть счастлив, если захочет.

Тотт. Я? счастлив? Может быть Штейнберг поможет мне вернуть последнюю тысячу дукатов, которую я проиграл сегодня ночью?

Штейнберг. Да, если Тотт придет сегодня вечером в «Золотой мир».

Тотт. Я там найду свои дукаты?

Штейнберг искренно. Там — нет, но я знаю как их раздобыть.

Тотт. Штейнберг, действительно, должно быть добрый человек!

Штейнберг. Ах, нет! — Совсем не то! — Все люди одинаковы…

Тотт. Штейнберг так думает? Неужели?

Штейнберг. Да, мой милый, конечно; но одно для меня несомненно — королева ангел!

Тотт. В первый раз слышу! Вчера я был в балете и заметил, что королева смотрит на меня, но этот взгляд был похож скорее на взгляд ястреба, чем голубя.

Штейнберг. Да, это её манера! У каждого своя манера, Тотт. Так значит вы придете сегодня в «Золотой мир?» Приходите, приходите, Тотт!

Тотт. Хорошо, приду…

Штейнберг. Вот и прекрасно!

Уайтлук, английский посланник, появляется без венка; осматривает церковь.

Аллертс остальным. Английский посланник… Приближенный Кромвеля… Содействовал казни Карла!.. Он сам проговорился…

Виноторговец. Здесь цареубийца!?

Крестьянин. Посмотрим на него!

Аллертс. Он заседал в парламенте, когда Кромвель разогнал его, запер здание и положил ключ от него в карман!.. Тише, вот они идут!

Бурдло и Пиментелли входят, тихо разговаривая.

Бурдло указывает лорнеткой на внутренность церкви своему спутнику Пиментелли, который мрачен и сосредоточен.

Аллертс остальным. Бурдло — французский врач — обезьяна королевы, смеется надо всем на свете… И тому же учит королеву… И Испанский посол Пиментелли — иезуит… Посмотрите, как зубоскалят оба… и без венков, конечно, потому что они католики!

Виноторговец. Они нисколько не стесняются… Хорошо бы разобрать, что они болтают.

Аллертс. Настолько-то я смекаю по-французски… Испанец сказал: «Капелла нового святого… Вот так святой!» Теперь разглядывают королевские знамена…

Крестьянин. И это друзья королевы… Враги её отца!

Аллертс. Вот именно. Недавно она публично выразилась, что в 30-летней войне религия сыграла роль мантии, за которой скрывалось стремление к приобретению земель.

Виноторговец. Фу, не может быть!

Аллертс. Уверяю вас — она, видите ли, завидует своему отцу и его завоеваниям, потому что сама не в состоянии вести войны. Она как будто даже с презрением относится к старым генералам, Горну и Врангелю…

Крестьянин. Да, трудновато ей быть дочерью своего отца…

Виноторговец. Да еще зависеть от Акселя Оксеншерна!

Аллертс. Его она также ненавидит, готова стереть с лица земли… Это такое сокровище, я вам скажу!.. Вот кого я люблю, так это Карла Густава, наследника трона… Это, действительно, — человек!..

Виноторговец. Днем, да.

Крестьянин. Только бы нам получить его!

Аллертс. Подождите! Здесь насчет этого постараются… Тише!

Магнус Габриель де-ла Гарди входит подавленный и смиренный.

Аллертс остальным. Магнус Габриель де-ла Гарди…

Прежний фаворит. Его прочили в короли Швеции — теперь в опале… и в жестокой опале…

Виноторговец. Сын Эббы Браге…

Крестьянин. И Густава Адольфа!

Аллертс. Пустяки! бабьи россказни! Про королеву чего только не болтают!

Де-ла Гарди сухо кланяется Бурдло и Пиментелли, почтительно Штейнбергу и слегка кивает Тотту; остается один среди капеллы, все отстраняются от него.

Мария Элеонора, королева вдова. За ней Эвва Браге де-ла Гарди, Эбба Спарре. Все обмениваются разнообразными приветствиями, с разнообразным выражением лиц.

Мария Элеонора избегает смотреть на де-ла Гарди.

Аллертс. Мария Элеонора, вдова Густава Адольфа; Эбба Браге де-ла Гарди, возлюбленная Густава Адольфа; Эбба Спарре, подруга королевы.

Де-ла Гарди в некотором отдалении падает на колена перед Марией Элеонорой.

Эбба Браге Де-ла Гарди проходя мимо де-ла Гарди. Что ты, сын мой?

Де-ла Гарди, Один вопрос, мать!

Эбба Браге. Королева не желает тебя видеть — тыне довольствуешься положением только придворного…

Де-ла Гарди. Её придворного!

Эбба Браге. Тише, дитя мое.

Аллертс. Скоро все будут по местам… и спектакль начнется… Сдается мне, что здесь что-то готовится… Взгляните-ка на этого несчастного де-ла Гарди!

Виноторговец. Никто с ним не хочет разговаривать…

Крестьянин. Не смеют, должно быть.

Аллертс. Замолчите, пока целы! Вот!.. Вот она королева!.. Всеобщее внимание сосредоточивается на левом проходе.

Аллертс. Без свиты… без камергеров… без музыки… Не боится своих верноподданных — воображает, что все ее любят, потому что сама влюблена в свою особу!

Виноторговец. Разве?

Аллертс. Она верит всему, что ей хочется!

Крестьянин. А у неё красивая фигура!

Аллертс. Сегодня, правда! А по большей части, она совсем незаметна… Вот сейчас увидите, что это за странное существо.

В продолжение следующей сцены, лица всех присутствующих отражают и комментируют самым разнообразным образом появление королевы. Аллертс, в особенности, сильно жестикулирует.

Кристина появляется слева, полная достоинства и благоговения перед храмом; на ней черная шелковая мантия, опушенная мехом чернобурого медведя, и пуховая шляпа периода 30-летней войны, с темным пером и бриллиантовой пряжкой. Войдя на сцену, распахивает мантию, под которой видно черное платье, затканное жемчугом. Потом снимает перчатки и некоторое время рассматривает присутствующих. За ней следом появляется паж с лавровым венком. Хольм приближается с подобострастием. Де-ла Гарди находится вблизи Кристины. После взаимного обмена различными приветствиями, Кристина роняет перчатку. Де-ла Гарды бросается на колени, поднимает перчатку и протягивает Кристине, которая взглядом отстраняет его.

Кристина. Хольм!

Хольм выступает вперед, берет перчатку из рук де-ла Гарди; тот, совершенно уничтоженный, отстраняется.

Кристина. Оставь ее у себя. Что великий канцлер Оксеншерна уже здесь?

Хольм. Великого канцлера еще нет, Ваше Величество.

Кристина делает недовольное лицо. Идет к Марии Элеоноре, дружески, но отчасти снисходительно жмет ей руку и целует в щеку. Благослови тебя Бог, мама!.. Принужденно кланяется Эббе Браге, целует Эббу Спарре в щеку. Добрый день, дорогая Эбба!.. Кланяется дружелюбно, но несколько шутливо Штейнбергу. Мой друг Штейнберг!.. Здоровается с Бурдло и тем временем обменивается загадочным взглядом с Пиментелли, еле заметным жестом указывая на Уайтлука. Цареубийца у могилы короля!.. Ха, ха!..

Бурдло говорит что-то остроумное по-французски, не слышно для других.

Кристина сначала улыбается, потом серьезно. Да, стыдно заставлять королеву дожидаться, но ведь на то он великий канцлер!

Пиментелли не слышно, по-французски.

Кристина смотрит в сторону Аллертса и его спутников. О, это мой добрый народ! Они меня любят. Это не опасно!

Пиментелли говорит неслышно, бросая по временам страстные взгляды на Кристину.

Кристина отвечает также неслышно; на мгновение взгляд её также вспыхивает.

Бурдло тщетно старается подслушать их разговор.

Мария Элеонора Кристине, тихо и язвительно. Кого же мы дожидаемся, дитя мое?

Кристина. Канцлера, мама. Маленькой Кристине вечно суждено дожидаться великого Оксеншерна!

Мария Элеонора. Это в духе шведов!

Кристина. Да, ты права. Впрочем, и генералов еще нет.

Мария Элеонора. Генералов? Разве у нас война?

Кристина. Нет, но видишь ли… в такой день, как сегодня, старички непременно пожелают показаться народу…

Эбба Браге приближаясь к Кристине с видом просительницы. Ваше Величество!..

Кристина резко, мужским голосом. Мы не даем аудиенций в церкви… А у могилы нашего отца — тем менее! Поворачивается к ней спиной. Замечает Тотта, подзывает Штейнберга; Штейнберг подходит. Кристина говорит с ним тихо и дружелюбно, как с близким человеком.

Кристина Штейнберг Попросите Тотта подойти… Постойте! Вы с ним говорили?

Штейнберг. Да, Ваше Величество.

Кристина. Что ж он?

Штейнберг. Он очень мил, но его преследует какой-то злой рок.

Кристина. Пусть подойдет!

Штейнберг направляется к Тотту. Пиментелли старается стать поближе к королеве, чтобы наблюдать за нею. Кристина говорит ему что-то вполголоса и взглядом отстраняет от себя. Штейнберг возвращается без Тотта.

Кристина. Ну, Штейнберг?

Штейнберг уныло. Ваше Величество!..

Кристина. А что же Тотт?

Штейнберг. Он такой странный, бедняга…

Кристина. Что же он говорит? Может быть он стесняется?

Штейнберг. Нет, нисколько; он сказал, что не хочет.

Кристина гневно. Господи! Я никогда ничего подобного не слыхала!.. Он так и сказал, что не хочет?

Штейнберг. А, может быть и не смеет.

Кристина несколько мягче, злорадно улыбаясь. Сходите еще раз! Можете пригрозить моей немилостью.

Штейнберг идет и возвращается с Топом, который следует за ним неохотно.

Кристина вызывающе смотрит на Топа, последний робко приближается. Вы боитесь?

Тотт. Да.

Кристина. Меня?

Тотт. Да.

Кристина ласково. Разве маленькая Кристина так опасна?

Тотт. Да.

Кристина также ласково, но осторожно, из боязни, что Тотт может возмечтать о себе. Сильно сказано! Сегодня ночью вы играли в карты?

Тотт. Да, Ваше Величество!

Кристина. И проиграли тысячу дукатов? Позвольте мне их возместить!

Тотт. Нет, Ваше Величество, на это я несогласен! Я не могу принять деньги от женщины!

Кристина. Я не женщина!

Тотт. Даже от королевы…

Кристина. Я не по мужу королева; я сама, лично сама была провозглашена королем. Вы этого не помните?

Тотт. Только сейчас припоминаю!..

Кристина. Хочешь быть камергером твоего короля?

Тотт. Я не понимаю причины такой неожиданной милости.

Кристина бледнеет, под наплывом страсть; не зная, как понять его многозначительные слова, молчит, боясь резко обнаружить свои чувства. Пауза.

Тотт пугается выражения лица Кристины. Если я прогневил Ваше Величество, то прошу снисхождения к несчастному потомку Вазов!

Кристина становится веселее; смотрит на Тотта более спокойно. Вазов? Медленно отвертывается от Тотта, как бы обдумывая, что говорить, но слова вырываются невольно. Да, Тотт имеет право, может быть больше чем я, в нём течет Кровь настоящих Вазов! Быстро поворачивается к Тотту, как бы озаренная счастливой мыслью. В таком случае мы родственники, а от родственников можно всё принять! Ласково протягивает ему руку; нежно. Добро пожаловать к моему двору, Клаус Тотт! И нечего бояться маленькой Кристины.

Аллертс своим спутникам. Хороша маленькая — двадцать семь стукнуло… Ну, теперь Тотт попал в очередь!

Виноторговец. А Тотту-то двадцать три.

Крестьянин. Можно сказать: насилие над несовершеннолетним!

Кристина замечает, что Аллерст переговаривается с своими спутниками поворачивается к ним лицом и говорит Тотту. Видите, как народ меня любит! Чего же вы боитесь?

Тотт. Своего чувства!

Кристина, не расслышав. Чего?

Шум за дверью налево.

Кристина. Что за шум!.. Наверно солдаты!..

Входят Аксель Оксеншерна, Карл Густав Врангель, Горн. Обоюдные приветствия.

Оксеншерна с низким поклоном приближается к королеве, почтительно. Ваше Величество! Благоволите простить…

Кристина непринужденно. Вас я прощаю, Оксеншерна, и вы это знаете. Иронически. Но генералам, по-моему, непростительно!

Оксеншерна. Всему виною я, Ваше Величество! Важные сообщения…

Кристина. Какие! Опять война?

Оксеншерна. Нет, Ваше Величество, не война, а беспорядки… Разные, тревожные слухи…

Кристина. Не стоит обращать внимания!

Оксеншерна. Но это слухи, имеющие основание.

Кристина. Приветствую Густава Горна, доблестного помощника моего отца! Карла Густава Врангеля, нашего «Конде»… Добро пожаловать, господа! Все группами поднимаются к гробнице Густава-Адольфа, кроме де-ла Гарди, Бурдло и Пиментелли, последние остаются на авансцене.

Бурдло и Пиментелли тихо переговариваются, жестикулируя, потом идут налево с состраданием поглядывая на де-ла Гарди.

Кристина снова выходит на авансцену и кричит наверх по направлению к левой кулисе. Дубен, пора начинать! После ответа неслышного публике. Капельмейстер болен? Ответ не слышен. Тогда обойдемся без музыки! К де-ла-Гарди. Магнус, ты дуешься?

Де-ла Гарди. Мне грустно…

Кристина. Может быть у тебя траур?

Де-ла Гарди. Да, и глубокий.

Кристина. Может быть ты получишь наследство?

Де-ла Гарди. Нет, его получит Тотт!

Кристина, злобно усмехаясь. Ты великолепен, Магнус! Ну, скажи еще что-нибудь забавное… Здесь невыносимо скучно!

Де-ла Гарди. В другой раз.

Кристина. Почему не сегодня?

Де-ла Гарди. Сегодня годовщина сражения!

Кристина. Как?

Де-ла Гарди. Так. Сегодня мы потеряли святого короля!

Кристина смеется, закрываясь платком. Магнус, Магнус, ты меня уморишь. Оборачиваясь, кричит. Спустите занавес! Занавес спускается и закрывает верхнюю часть церкви.

Де-ла Гарди. Не потушить ли нам кстати и свечи?

Кристина. Стыдись!

Де-ла Гарди. А что скажут старички, там наверху?

Кристина. Ведь иже дожидалась генералов, теперь пускай они меня подождут.

Де-ла Гарди. А что случилось с музыкой? Дубену не хватило воздуха?

Кристина, ударяя его веером. Магнус!

Мария Элеонора за занавесом. Кристина! Скоро ли мы начнем!

Кристина. Что ж, дитя мое, начинайте!

Де-ла Гарди. Как ты прекрасна сегодня!

Кристина прикладывает палец к губам.

Де-ла Гарди. Бедняга Тотт!

Кристина. Ты дерзок, потому что…

Де-ла Гарди. Потому что?..

Кристина. Господи, что же они не начинают?

Де-ла Гарди. А долго будет продолжаться это представление?

Кристина полусерьезно. Ты кончишь плохо!

Де-ла Гарди. Я уже почти кончился!.. С порывом чувства. Когда ты начала изменять мне и я должен был присутствовать при твоем падении, я потерял веру во всё!

Кристина с чувством. Ты меня любил?

Де-ла Гарди. И ты спрашиваешь?

Тотт за занавесом. Ваше Величество!

Кристина топает ногой. Начинайте же, чёрт возьми!

Де-ла Гарди. Фу!

Кристина глухим грудным голосом. Если б ты знал, Магнус, как все эти великие мертвецы и полумертвецы угнетают и связывают… Великий Оксеншерна, великий Банер… Мой действительно великий отец всегда служил им средством для удовлетворения их мелкого тщеславия. Такой простой, гуманный, скромный, каким он был при жизни, он повернулся бы в своем гробу, если б видел, что здесь совершается. Но он далек от всего этого… очень далек! Как хотела бы я быть на его месте!

Де-ла Гарди с искренним чувством. Бедная Кристина. Тебе несвойственна обстановка, в которой ты принуждена существовать!

Кристина. Да, мне тяжело! Меняя тон. А иногда бывает интересно! По-детски. Иногда даже весело!

Де-ла Гарди. Играть в куклы?

Кристина. Вот именно! В большие куклы!

Де-ла Гарди. Будь осторожней, — цареубийца там, за занавесом!

Кристина. Меня не убьют! Меня все любят!

Де-ла Гарди смущенно. Знаешь ли, Карл Первый говорил как раз то же самое!

Кристина мрачно. Разве?

Де-ла Гарди. «Я любим всеми», — говорил он, и был обезглавлен…

Кристина. Представь, в иные минуты мне хочется сделаться Кромвелем… и обезглавить себя!

Де-ла Гарди. Могу себе представить… в иные минуты я готов удавиться!

Кристина, усмехаясь. Шутник, вечный шутник! Мягко, но решительно. Теперь иди!

Де-ла Гарди смотрит вопросительно.

Кристина. Иди же!

Де-ла Гарди смотрит вопросительно и мрачно.

Кристина. Иди, я тебя потом позову!

Де-ла Гарди. Ты мной играла?

Кристина. Да! Отчего бы мне тобою и не играть?

Де-ла Гарди. До сих пор еще никто из Де-ла-Гарди не позволял собою играть безнаказанно!

Кристина гневно. Ты кажется угрожаешь королеве?

Де-ла Гарди. Да… Отчего бы мне и не угрожать?

Кристина. Убирайся вон из города, сиди безвыездно в своем поместье, а если посмеешь показаться мне на глаза, то помни, что в Финляндии существуют крепости!

Де-ла Гарди поражен. Серьезно, или в шутку?

Кристина повертывается к нему спиной. Совершенно серьезно! Честное слово! Слово женщины! Де-ла-Гарди идет налево.

Курьер приближается к Де-ла Гарди, склоняется перед ним на колени и подает письмо. Графу Де-ла Гарди от принца Карла Густава!

Кристина останавливается и прислушивается.

Де-ла Гарди разрывает большой конверт, из него выпадает маленький; торопливо просматривает. Ваше Величество!

Кристина взволнованно. Граф?!

Де-ла Гарди подает ей маленький конверт. Королеве от принца Карла Густава.

Кристина быстро схватывает письмо. С презрением. Через Де-ла Гарди! Очень вежливо!

Де-ла Гарди, читая свое письмо. О, Боже!

Кристина читает и содрогается. Мне страшно!

Де-ла Гарди. Кто бы это мог написать?

Кристина. Это не люди, а какие-то дьяволы!

Де-ла Гарди. Кинжал и яд!

Кристина. Что написано в вашем письме?

Де-ла Гарди сдержанно. То же, что и в вашем, Ваше Величество!

Кристина, смотря на Де-ла Гарди с ненавистью и со страхом. Магнус! Будь моим другом!

Де-ла Гарди. Может ли быть другом отвергнутый любовник?

Кристина. Ты не смеешь так выражаться! Я не терплю грубых слов!

Де-ла Гарди Ты не терпишь грубых слов! А грубые поступки?

Кристина. Ты догадываешься, кто доносчик?

Де-ла Гарди. Мессениусы — или отец или сын, а может быть — и оба вместе.

Кристина. Это ужасно! Мне точно положили клеймо на душу!

Де-ла Гарди. Это обычно в крепостях Финляндии!

Кристина. Не будь злопамятен, Магнус! Помоги мне!

Де-ла Гарди. Помочь тебе втоптать себя в грязь!

Кристина взволнованно. Посоветуй, что мне делать… Или я пойду к Оксеншерне.

Де-ла Гарди. Иди к Оксеншерне, только не сегодня! Иди к Оксеншерне, но прежде чем не выслушаешь его, не давай ему читать этот пасквиль.

Кристина. Хороший совет! Но что это значит? Дай подумать… Да… вот что: не доверяйся никому!.. Магнус, ты не веришь в любовь народа ко мне?

Де-ла Гарди. Ты — дитя!

Кристина. Сейчас — пожалуй! — и потому я пойду к моей матери… Уходит за занавес.

Де-ла Гарди. Советую тебе сходить также к могиле твоего отца… Не мешает иногда подумать и о добрых!

Кристина возвращается снова.

Кристина. Что я им сделала? За что они все меня ненавидят?

Де-ла Гарди. Ты играла людьми, как куклами!

Кристина удивленно. Разве?

Де-ла Гарди. бессознательно! Ты сама не знаешь, что творишь!

Кристина. А ты — славный, Магнус!

Де-ла Гарди. С маленькой Кристиной я всегда такой, но с большой испорченной Кристиной я сам становлюсь гадким!

Кристина. Подумай только! Я должна обращаться к Оксеншерну!

Де-ла Гарди. Это следовало бы сделать раньше — он умнее всех и лучше всех!

Кристина. Бурдло — умнее, независимее! Он носится, как вихрь, через поля и леса, а Оксеншерна стоит, как аист перед мышиной норой.

Де-ла Гарди. Разве Бурдло так велик?

Кристина. Духом — да!.. Я не хочу о нём говорить с тобою, потому что ты его не понимаешь… но если хочешь быть моим другом, старайся быть похожим на Бурдло!

Де-ла Гарди. Попробую!

Кристина замечает Аллертса, хозяина гостиницы и крестьянина, с любопытством наблюдающих за нею. Магнус!.. Теперь мне кажется, что они все меня ненавидят…

Де-ла Гарди. Иди к своей матери!

Кристина по-детски. Совета у неё для меня, конечно, не найдется, но зато найдется то, чего мне больше всего недостает…

Де-ла Гарди. Что же это? Может быть сердце?

Кристина. Да! Она направляется к занавесу.

Уайтлук появляется из-за занавеса с застывшей усмешкой на губах, под впечатлением веселых разговоров наверху. Кристина вздрагивает, потом поднимается.

Аллертс. Цареубийца!

Занавес.

Действие второе

Счетная палата. По стенам полки: на них фолианты в голубых переплетах с желтым обрезом; рядом актовые бумаги в серых свертках, скрепленных бечевками. На заднем плане маленькая дверь во внутренние комнаты. Двери направо и налево. Аксель Оксеншерна сидит за большим письменным столом; напротив Магнус де-ла Гарди.

Оксеншерна пишет. Сейчас, я кончу!

Гарди. Не спешите!

Оксеншерна про себя. Шестьдесят пять… семьдесят… Позвольте!.. Да! Вот вам ввод во владение Экользундом — подарок королевы — он несколько запоздал, так как вас постигла опала. Ведь вы всё еще в опале, де-ла Гарди?

Гарди. Да, и такой безжалостной, какая возможна только под властью Кристины.

Оксеншерна. Выражайтесь с почтением о королеве!

Гарди. Простите меня, Оксеншерна. Но ведь государство близится к гибели…

Оксеншерна. Перестаньте!

Гарди. Позвольте: я член риксдага и не менее вас предан отечеству.

Оксеншерна смотрит на него с удивлением.

Гарди. Знаете ли вы, что именно содержит в себе пасквиль Мессениуса?

Оксеншерна. Нет! А вы?

Гарди. Нет!

Оксеншерна. Вы догадываетесь?

Гарди. Если бы и догадывался, то не сказал бы.

Оксеншерна грустно. Де-ла Гарди!.. Ведь вы государственный казначей, а знаете ли вы, в каком положении государство?

Гарди. Этого, я думаю, никто не в состоянии выяснить.

Оксеншерна. Мне это теперь ясно. Целый год я подводил счета… вот посмотрите…

Гарди. Ну и что же?

Оксеншерна подымается подавленный и ходит взад и вперед. Положение печальное!

Гарди. «Claudite libros!» Но прекратим этот разговор!

Оксеншерна ломает руки в борьбе с самим собой. Де-ла Гарди, вы знаете, я всегда питал благоговение к памяти моего великого короля и его наследницы. Но родина для меня — выше всего!..

Гарди. Перестаньте, Оксеншерна, иначе вы раскаетесь!

Оксеншерна. Что делаться должен говорить!

Гарди. Молчите. Стены имеют уши, и испанские башмаки ступают неслышно.

Оксеншерна останавливается и всматривается в Гарди. Вы говорите — испанские? Поспешно. Вы знаете Пиментелли?

Гарди. Да!

Оксеншерна. Что это за человек?

Гарди. Обыкновенный испанский иезуит, и кроме того фаворит королевы.

Оксеншерна. Иезуит! Боже, пощади нас! Пауза. Не знаете ли вы, Гарди… нет, не могу… как трудно шпионить и злословить… Устарела моя политика… Пауза. Правда ли, что придворный портной Хольм будет произведен в дворянство и станет камергером?

Гарди. Правда.

Оксеншерна. Боже мой! Пауза.

Гарди. А молодой Тотт будет членом государственного совета.

Оксеншерна. Подпоручик Тотт? Ведь ему двадцать три года!

Гарди. Что же, он фаворит!

Оксеншерна, медля. Что такое фаворит, что подразумевается под этим словом? Оно вечно всюду преследует вас…

Гарди. Фаворит: это любимец, ему жертвуют всем!

Оксеншерна, Мне лучше было бы лежать в гробу, чем… Пауза. Правда ли?.. Господи, прости мне — правда ли, что королева бывает на католической мессе у французского посланника?..

Гарди. И творит крестное знамение? Да! Это знает весь город.

Оксеншерна вне себя. Боже, зачем я живу? Магнус, ради Бога дайте мне высказаться… Пауза. Мое благоговение, мое уважение, моя верность по отношению к королевскому дому, всё, что когда-то я высоко ценил я должен теперь выкинуть за борт. Я притворялся слепым из чувства благоговения; из чувства уважения — делался глухим; наконец, желая быть верноподданным лгал. Я трусом стал, я стал низкопоклонником, я окружил почетом ничтожество, я начал презирать сам себя. Пауза. Государством управляет глупая женщина. Счетные книги в таком виде, как будто они велись неразумным ребенком. Собственность короля роздана чужеземцам; даются балеты, стоящие 30.000 в вечер; армия существует только на бумаге, а флот — гниет в бездействии; собрание государственных чинов третируют, как палату общин, государственный совет пополняется подпоручиками; церковь при дворе — коллегия иезуитов; королевский замок превращен в дом терпимости! Пауза.

Гарди. Итак, перемены неизбежны.

Оксеншерна. Да. Пауза.

Гарди. Сословия хотели выдать королеву замуж?

Оксеншерна. За Пфальцграфа Карла Густава, но нам это не желательно.

Гарди. Т-а-к.

Оксеншерна. Карл Густав — воин и будет вести войны, но он не политик, способный управлять государством. Кроме того, мы не желаем никого из династии Пфальцеров, раз у нас имеются потомки Вазы.

Гарди. Потомки Вазы?

Оксеншерна. Да, в Польше!

Гарди. Верно… Но у Карла Густава много друзей!

Оксеншерна. Врагов у него больше!

Гарди. Какая-то партия хочет ограничить королевскую власть, и тем улучшить положение дел.

Оксеншерна. Я член этой партии.

Гарди радостно удивленно. И Кромвель также!

Оксеншерна. Да, и Кромвель… Вы знаете его?

Гарди. Нет, очень мало… Говорят он обезглавил короля.

Оксеншерна становится сумрачным и сдержанным. Да… Это нельзя назвать его лучшим поступком. Пауза. Представьте себе, Де-ла Гарди, те пять миллионов, что мы получили после Вестфальского мира — пропали.

Гарди. Пропали?

Оксеншерна. Украдены!

Гарди. Кем?

Шум в дверях направо.

Оксеншерна, смотря направо. Её величество! Оба встают.

Кристина в амазонке; отвечает наклонением головы. Сперва внимательно изучает лицо Гарди, как бы ища разъяснения, затем глаза её встречаются с глазами Оксеншерна.

Гарди подает ей стул.

Кристина садится. Садитесь, Оксеншерна.

Оксеншерна садится. Ваше Величество!..

Кристина после паузы. Я пришла по поводу письма Мессениуса. Пауза. Знакомо оно вам?

Оксеншерна. Не его содержание.

Кристина вынимает письмо. Тогда я прочту вам кое-какие выдержки… Прочесть его полностью значило бы слишком унизить себя, да и вас, канцлер.

Оксеншерна наклоняет голову.

Кристина. Автор — если только можно его так назвать — говорит, — начнем хоть с этого — говорит, что королева — дура и не имеет ни малейшего представления о том, как надо управлять государством.

Оксеншерна оглядывается, словно желая обнаружить предателя.

Кристина хладнокровно. Далее: государственные деньги, конечно, бросаются иностранцам, затем, даются балеты, по двадцать тысяч в вечер… собственно говоря — по тридцать, но это всё равно… вы поняли?

Оксеншерна с суровым выражением лица. Да, понял.

Кристина. Потом, что-то о коллегии иезуитов, о палате общин и подпоручиках…

Оксеншерна смотрит на Гарди, поражен.

Кристина. Затем дело идет о вас, Оксеншерна… Автор утверждает, что вы злоумышляете против Карла Густава, как престолонаследника. Я бы охотно пощадила вас, Оксеншерна, но по смыслу письма ни одно средство не останется не использованным вами, даже яд.

Оксеншерна в волнении.

Кристина. Настоящий яд… и приготовлен он будет в одном из замков в окрестностях Стокгольма. Как вы думаете, чей это замок?

Оксеншерна молчит.

Кристина. Ну, оставим это. Однако, среди всей этой низкой клеветы есть один пункт, внушающий серьезные опасения. А именно: какая-то партия, любящая Кромвеля более, нежели Стюартов, поставила себе целью всеми средствами ограничить королевскую власть… Отрезая как ножен. Вы поняли?

Оксеншерна с ледяным спокойствием наклоняет голову.

Кристина. Это главный пункт; другие — более нелепые — я обхожу молчанием. Что скажете вы об этом злостном письме, Оксеншерна?

Пауза.

Оксеншерна. Я, пожалуй, не придал бы этому письму ни малейшего значения; но оно отражает, несмотря на ложь и явные преувеличения, мнения, последнее время сильно распространившиеся в обществе… Да, должен сознаться, я только что взгляд на Гарди слышал нечто подобное. Ваше Величество, этот пасквиль не так безвреден; на него не следует смотреть сквозь пальцы!

Кристина двусмысленно выжидательно. Да, я того же мнения. И потому я и отдала приказание обоих Мессениусов арестовать.

Оксеншерна. Уже?

Кристина, нападая. Разве вы не находите, что дело не терпит отлагательств? Слабее. И вот теперь, когда начнется следствие, я надеюсь, откроют и тех, кто являлся распространителями подобных мнений; тех, чьи мысли отразил клеветник в своем письме. Я надеюсь также, что это следствие устремляет взор на Оксеншерна который сидит готовый парировать и нападать разъяснит нам и другие, еще более важные вопросы, вытягивает шею и шипит и особенно один вопрос, Оксеншерна, очень близко касающийся лично меня!

Оксеншерна спокойно и вполне уверенно. Не о пяти ли миллионах?

Кристина бледнеет, вдыхает жадно воздух и остается сидеть с вытянутой шеей.

Оксеншерна не спускает с неё глаз.

Кристина медленно опускает голову и съеживается. Какие пять миллионов?

Оксеншерна. Украденные!

Пауза.

Кристина медленно. Что это за деньги?

Оксеншерна подымается. Шведская контрибуция по Вестфальскому миру! Я сейчас покажу документы. Уходит в маленькую дверь.

Кристина вскакивает, схватывает руки Гарди и прижимает их к своей груди. Магнус, во имя Иисуса, затуши процесс!

Гарди. Слитком поздно!

Кристина. Помоги мне!

Гарди. Ты вздумала подразнить льва.

Кристина, ударяя себя хлыстиком. Ах, когда же я вырвусь из его когтей!

Гарди. Ведь не он первый начал царапаться!

Кристина. И зачем только потревожила я это осиное гнездо?! Помоги мне, Магнус!.

Гарди. Ползи на коленях ко Кресту!

Кристина. Мне?.. Ползти на коленях!!?

Гарди. Это наш долг!

Кристина. Ладно, пусть так! Но я отомщу потом!

Гарди. Это нам не ново.

Кристина оставляет хлыст и меняет выражение лица.

Оксеншерна возвращается с бумагами.

Кристина кокетливо и дружелюбно ударяет Оксеншерна по руке. Спасибо, друг мой, я верю Акселю Оксеншерне на слово; Кристине — документы не нужны.

Оксеншерна остается холодным.

Кристина. Ну и сердит же старина! Помнишь, бывало за уроками истории как ты таскал меня за волосы?! Берет его руку и кладет ее себе на голову. Ну, приласкай же меня немножко, ведь я так избалована… а у меня нет отца… нет матери!

Оксеншерна наполовину холодно. Дитя мое, будь также правдива, как ты хороша, и все будут и любить, и уважать тебя.

Кристина, подавляя обиду. Спасибо, канцлер! Не затягивай процесса, и пусть все эти неприятные истории поскорее забудутся.

Оксеншерна. Могу ли я попросить у Вашего Величества письмо?

Кристина непринужденно. Да, как только я получу с него копию. Вынимает часы. Теперь я должна идти. Прощайте. Поворачивается. Да, скажите, в Польше есть Вазы?

Гарди. Как же, потомки Сигизмунда!

Кристина. Но ведь они католики?

Гардин Они могут быть обращены!

Кристина насмешливо. Да, ты прав… Ищите себе Вазов, а я найду кое-кого получше! До свиданья! Уходит.

Оксеншерна. Кошка! Настоящая кошка!.. Грустно слитком долго жить, Де-ла Гарди, и быть свидетелем, как всё прекрасное становится безобразным, всё доброе — злым.

Гарди. Ну, а анонимное письмо?

Оксеншерна. Должен сознаться, я и сам был удивлен. Всё это пустая болтовня, и автор повторяет ее в своем письме.

Гарди. Я такого же мнения. И теперь мы их приговорим к казни.

Оксеншерна. Как жестока жизнь! Но этому надо положить конец.

Гарди. Устранить ее мы не можем, но можем заставить ее отречься!

Оксеншерна. Разве это возможно?

Гарди. Да, это возможно!

Оксеншерна. Пойдем сюда и поговорим.

Гарди. Там кто-нибудь есть?

Оксеншерна. Да, конечно.

Гарди. Кто же?

Оксеншерна. Пойдемте и увидите!

Гарди, заглядывая в комнату. Купец Аллертс!

Оксеншерна. Вы его знаете?

Гарди. У него есть дочь…

Оксеншерна. А у дочери есть сын…

Гарди. Отец которого — Карл Густав…

Оксеншерна. Да!

Действие третье

В глубине сцены роскошный салон. Налево, отделенные китайскими ширмами, две софы и несколько стульев, сгруппированных вокруг большого стола. Направо громадный шкаф орехового дерева в голландском стиле. Часть авансцены представляет вход или галерею… В мастерской направо, наискось, продолговатое низкое окно, по обыкновению шестистворчатое. Перед окном большой рабочий стол, за которым помещаются шесть подмастерьев; все они сидят, поджав под себя ноги и шьют роскошные костюмы. Рядом с ними один подмастерье кроит, другой гладит, третий примеряет на манекен костюм Пандоры.

1-й подмастерье, выглядывая в окно. Кажется, толпа собирается!

2-й подмастерье. Лучше не смотреть!

3-й подмастерье. Почему же?

2-й подмастерье. Еще задавят!..

Гладильщик. Молчите, вы!

Примерщик. Их будут судить дворцовым судом?

Гладильщик. Мессениусов? Да! Разве ты не знаешь?

2-й подмастерье. Много народу будет на суде!

Примерщик. Кто же еще-то?

2-й подмастерье. А свидетели!

Гладильщик. Ну, делайте свое дело!

Гладильщик и примерщик уходят в глубину сцены.

Примерщик гладильщику. Вот проклятый процесс! Точно невод; потянешь за веревочку, попадет сколько хочешь и мелкой и крупной рыбы. Поверишь ли, нет почти ни одного высокопоставленного лица, которое не было бы в нём замешано… Ни единого, начиная с самого высшего, до самого низшего.

Гладильщик. С самого высшего?

Примерщик. Ну да!.. И все друг друга подозревают… Все!

Гладильщик. А… А самое высокопоставленное?

Примерщик. Та боится! Входя в глубину сцены.

Закройщик. Осторожнее, как можно осторожнее!

Примерщик. А нам-то чего бояться? Все могут попасть в немилость, всех могут вышвырнуть за борт, только не нас. Мы им необходимы; сам канцлер называет нас советом десяти неприкосновенных… А Хольм-то, хозяин-то наш… Знаете, ведь он скоро сделается дворянином!

Закройщик. Дворянином? А что же с нами-то будет?

Примерщик. Сами мастерами будем!..

Гладильщик. А все-таки, молодцы эти Мессениусы!.. Всем, всем пожертвовать!

Закройщик. Это развяжет языки… Тише… Хольм!

Все возвращаются к своим занятиям.

Хольм появляется с гусиным пером за ухом и с лорнеткой. Он подходит к большому шкафу, отворяет дверцу и вынимает из одного ящика какую-то бумагу, читает ее и делает какие-то заметки. Не оборачиваясь к подмастерьям, говорит. Пожалуйста тише, тише!

Кристина входит в традиционной амазонке с мечом и цепью Иоаннитского ордена; юбка подколота сбоку. Выражение лица испуганное. Хольм!

Хольм умеренно вежливо. Ваше Величество!

Кристина. Ты можешь дать мне тридцать тысяч талеров?

Хольм. Конечно, да!

Кристина. Никогда еще ты мне не отказывал, мой честный Хольм!.. Видишь ли, мне необходимо устроить балет, чтобы прекратить в народе толки об этом проклятом процессе…

Хольм. Да, проклятом! Проклят тот, кто его начал!

Кристина, вздрагивая. А, что говорят в городе?

Хольм. Много болтают!

Кристина. Возбуждены против меня?

Хольм указывает на подмастерьев.

Кристина. Эти-то? Эти меня любят!

Хольм. Ваше Величество! Артель за артелью портных прошла с знаменами за город, так как сегодня их праздник; эти же не имеют праздника!

Кристина. Пустяки!

Выходит на авансцену и слегка кивает подмастерьям.

Здравствуйте, господа!

Подмастерья прислушиваются, оборачиваются и холодно смотрят на королеву.

Кристина уныло возвращается к Хольму. Мне что-то не нравятся сегодня их глаза!

Хольм. Ваше Величество, сделайте им сегодня праздник, и глаза их станут прекрасными… Такими же прекрасными, как ваши.

Кристина подавляет гнев и отвращение. Я не могу сегодня сделать им праздник. Балет должен состояться, и как можно скорее!

Хольм. Нельзя забывать о малых; много малых составляют одного большого!

Кристина. Я не забываю о них, Хольм, я их просто презираю!

Хольм. Ай, ай, ай!..

Кристина. Как сидит на мне платье?

Хольм ощупывает швы. При такой фигуре…

Кристина, сдерживая негодование по поводу грубого комплимента. Готов костюм Пандоры?

Хольм. На мольберте, как говорит придворный художник.

Кристина подходит и разглядывает надетый на манекен костюм Пандоры. Да, много обещает! Уходит в глубину сцены. Нервно. Сейчас будут собираться; пригласи их сесть… Снаружи доносятся крики «ура». Вздрагивает. Что это такое?

Хольм. Это «малые»!

Кристина, пробуя шутить. Дети?

Хольм. Нет, Ваше Величество, это не дети.

Кристина. Хольм, из всех, кому я помогала выбраться из тьмы на свет, найдется ли у меня хоть один друг?..

Хольм. Один, единственный…

Кристина. Кто же?

Хольм. Если исключить мою скромную особу, которой более подходит название раба, чем друга, то это Штейнберг.

Кристина несколько пренебрежительно. Штейнберг, который дорожит так своим фон-Штейнберг?

Хольм. Это его единственная маленькая слабость, но зато добрый, простодушный Штейнберг готов пожертвовать жизнью за свою королеву, не ожидая за это никакой награды.

Кристина задумчиво. Ты думаешь? Пауза. Хольм! Как я устала от всей этой комедии!

Хольм молчит.

Кристина, как будто про себя. Пусть это будет последний акт… Пауза. Ты знаешь купца Аллертса?

Хольм. Да.

Кристина. У Штейнберга с ним какая-то тайна. Ты что-нибудь знаешь?

Хольм. Нет.

Кристина. Постарайся узнать!

Хольм. С тех пор, как начался этот процесс, люди стали скрытны и подозрительны… А вот и Штейнберг!

Кристина. Лицо её принимает новое выражение. Она идет навстречу Штейнбергу. Привет вам, мой добрый Штейнберг!

Штейнберг склоняет колено.

Кристина мягко. Зачем это?.. Встаньте. Ведь вы когда-то спасли мне жизнь!

Штейнберг. Если бы я мог отдать свою за Ваше Величество…

Кристина. Мне довольно того, что я уверена в вашем расположении, мой милый Штейнберг… Откуда вы?

Штейнберг. Из дворцового суда, Ваше Величество.

Кристина испуганно. И вы слушали…

Штейнберг. Да, я слушал.

Кристина боязливо, но мучимая любопытством. Идите сюда! Уходит налево. Штейнберг следует за ней.

Тотт входит справа; озираясь, обращается к Хольму. Не может ли хозяин на некоторое время удалиться?

Хольм сначала оглядывает Тотта, потом уходит в глубину сцены налево.

Гарди, входя справа. Ну! посидим!

Тотт, указывая на стул. Здесь.

Гарди. Пожалуй и здесь. Садятся. Теперь для тебя взошло солнце, Тотт… Вокруг тебя — сияние!

Тотт. Разве это так заметно?

Гарди. От людей, которые любят, исходит свет, и вблизи их всем становится тепло. Ты счастлив Тотт?

Тотт. Самое большое счастье всегда отравляется предчувствием его конца.

Гарди. Почему же конца?

Тотт. Почему?.. Я не раз любил и прежде… Но когда наступал разрыв, я имел обыкновение сам низвергать своего идола, смешивать его с грязью, и делу конец. Таким образом я оплакивал событие не более двух недель.

Гарди. Это, кажется, единственный случай, когда мужчине позволительно плакать.

Тотт. Но тут слезы не помогут. На этот раз мое чувство так высоко и свято, что порви она со мной я не вынесу.

Гарди. Бедный Тотт!

Тотт. Знаешь, я почему-то уже заранее страдаю. Не могут ли философы объяснить, почему любовь приносит самые глубокие страдания? Я наблюдал за Иоганном Банер, когда он был влюблен. Герой превратился в ребенка; с полдюжины носовых платков насквозь смачивал слезами. А самое главное, что все смеются над этими страданиями. Магнус, по твоему она играет мной?

Гарди. Может ли женщина не играть? Игра в любовь та же игра.

Тотт. Но играть небом и адом — опасно.

Гарди. Случается, что умирают.

Тотт. Я влюблен в нее, как мальчик, преклоняюсь перед ней, как перед высшим существом, и считаю ее моей первой любовью.

Гарди. Ты считаешь ее высшим существом?

Тотт. Да, именно. Разве ты не замечаешь, что она точно парит над жизнью, что всё обыденное в её глазах совершенно ничтожно. Самую корону она может растоптать ногами. Я убежден, что в один прекрасный день это так и случится.

Гарди, насторожившись. Ты думаешь?

Тотт. Я думаю, что эта орлица — дитя воздуха, и потому ей тяжело двинется здесь на земле. Если б я мог последовать за ней!

Гарди. Но ведь она никогда ни над чем не задумывается, ничего не делает, ни к чему не стремится.

Тотт. Потому что она ничем не хочет быть связана.

Гарди. У неё не существует никаких определенных взглядов.

Тотт. Зачем ей они? Все эти определенные взгляды через каких-нибудь десять лет становятся устаревшими. Она же вечно юная, вечно новая!

Гарди. Боже! Как он любит!

Тотт. Да, люблю!

Гарди. У неё нет недостатков?

Тотт. Нет, потому что свойства её натуры не исчерпываются мещанскими понятиями достоинств и недостатков.

Гарди. Замечал ты постоянные перемены её лица?

Тотт. У портного Хольма и всей ему подобной челяди по одному лицу — у Кристины их легион, потому что душа её способна вместить целый мир.

Гарди. Ну пускай хоть сотню миров!

Тотт. Только я могу вполне оценить её красоту, только я вижу настоящую Кристину, потому что люблю ее — от вас же многое ускользает.

Гарди. Да, Тотт умеет любить, хоть и причислял себя к женоненавистникам.

Тотт. Я и остался женоненавистником, но Кристина не похожа на других женщин. Как тебе известно, она сама женоненавистница. Так что мы и в этом сходимся.

Гарди. Берегись этого мнимого женоненавистничества; быть может, это ни что иное, как ловушка.

Тотт. Она даже в своих мемуарах пишет, что синоним слова женщина — маска…

Гарди. Да, пишет… а ты веришь всему, что написано?.. Не читала ли еще она тебе отрывки из Эврипида? Тотт. Читала. А ты почему это знаешь? Гарди. Позволь мне об этом умолчать, Клаус.

Королева входит под впечатлением дружеской беседы с добродушным Штейнбергом, в руках её письмо.

Тотт и Гарди встают.

Кристина в задумчивости делает Тотту знак рукой, чтобы он удалился.

Тотт злобно смотрит на Гарди и медлит.

Кристина повторяет свой жест.

Тотт удаляется.

Гарди торжествует, предполагая, что Тотт попал в немилость. Уже?

Кристина, сдерживая улыбку, делает строгие глаза. Она рвет письмо и бросает на пол.

Гарди смелее. Отставка?!

Кристина садится, приглашает сесть Гарди, кладет между собой и им меч и с загадочным выражением в лице смотрит на Гарди.

Гарди. Между нами!..

Кристина продолжает смотреть на него пристально и странно.

Гарди, как бы в рассеянности вынимает из кармана футляр и вертит его в руках.

Кристина. Что это у тебя в руках?

Гарди. Взятка!

Кристина. Жене! Пластырь домашнего мира! За что?

Гарди. За разврат и непокорность, понятно.

Кристина. Вы хотите ее подкупить? Зачем же было жениться?

Гарди. Тебе вероятно лучше, чем кому-либо известно, зачем ты женила меня на Марии Евфросинии.

Кристина. Слушай, Магнус, не продашь ли ты мне Экользунд?

Гарди. Я только что введен во владение.

Кристина. Ну, так что ж?

Гарди. Карл Густав покупает?

Кристина. Нет! Да не всё ли тебе равно! Сколько ты хочешь за него?

Гарди. Я не желаю его продавать!

Кристина мужским голосом, громко и властно. Своему королю?

Гарди. Королеве!

Кристина берется за меч. Ты непременно хочешь напомнить мне, что я женщина?

Гарди. А разве это плохо?

Кристина, скандируя. Для меня, да! А знаешь ли, как бы мне хотелось когда-нибудь померяться с тобой силами в открытом поле; я бы доказала тебе, что ни в каком отношении не слабее тебя.

Гарди. Ты предлагаешь мне поединок?..

Кристина молчит, как бы внезапно погруженная в свои собственные мысли, чему-то улыбается, потом лицо её принимает совершенно другое выражение. Желаешь 70,000 талеров за Эскользунд?

Гарди. Смотря потому, кто будет наследником? Может быть это уже известно?

Кристина в смущении закусывает губы и опускает голову. Молчание.

Гарди. Прости, но ты сама напрашиваешься на оскорбление.

Кристина. Разве оскорблять так приятно?

Гарди. Оскорбить идола приятно, но оскорбить женщину, которую когда-то любил… О, как это больно! Но одна боль уменьшает другую.

Кристина. Все говорят о боли разлуки. Почему же я не чувствую? Прекрасно снова быть свободной!

Гарди. Снова?!. Подожди, когда-нибудь и ты почувствуешь… Это случится непременно, как случается со всеми, кто играет силами природы, её творческими силами, источники которых питают глубокие корни древа жизни.

Кристина. Каким же это образом?

Гарди. Ты играешь любовью, а разве ты не знаешь, что такое любовь?

Кристина. Конечно, — игра, и игра не серьезная. Скандируя. Но кто начинает игру, тот и должен терпеть её последствия… Резко меняя тон. Теперь можешь уходить! Прощай!.. Позови Тотта!

Гарди встает, но не уходит.

Кристина настойчиво подчеркивает. Камергера Тотта!

Гарди не уходит.

Кристина еще громче и настойчивее. Государственного советника Тотта!

Гарди. Государственного советника?

Кристина. Может быть теперь ты согласен продать мне Эскользунд?

Гарди. Да, теперь я согласен… Но теперь он стоит дороже.

Кристина. Сколько же?

Гарди дерзко. Пять миллионов!

Кристина вздрагивает, потом овладевает собой и говорит глухо. Магнус!.. Окажи мне услугу…

Гарди. Дорогая кузина, я всегда готов для тебя на всевозможные услуги, за исключением унизительных.

Кристина. В этой нет ничего унизительного для тебя! Пойди в государственный совет и послушай следствие.

Гарди. Хорошо… Я это сделаю! Только может ли это помочь?

Кристина жалобно. Ты считаешь, что мне уже ничто не поможет?

Гарди ласково. Маленькая Кристина! Бедная маленькая Кристина! Она стоит перед судом, и ее обвиняют!..

Кристина. Как глупо — делать глупости!

Гарди. Да, несомненно! Кому же это и знать, как не мне, когда я теперь обращен в прах благодаря моей, прости за выражение, глупости.

Кристина с болью. Зачем ты всегда хочешь доказать мне свое превосходство?

Гарди. Нужно мне его доказывать?

Кристина гневно взглядывает на Гарди. Стыдись!..

Гарди. Чтобы выпутаться из всей этой тины, тебе остается один способ.

Кристина. Говори, какой?

Гарди. Отречься от престола!

Кристина. Я не расслышала!

Гарди. Отречься от престола… Молчание.

Кристина делая вид, что не слыхала. Позови Тотта!

Гарди. Холодно. Нет! — Ты можешь сделать это сама. Уходит.

Кристина одна. Стоит в нерешимости, потом делает кислую гримасу. Входит камергер.

Камергер. Его Королевское Высочество принц Карл Густав.

Кристина лицо её принимает веселое, открытое выражение. Она идет навстречу Карлу Густаву. Приветливо. Добро пожаловать!

Камергер уходит.

Карл Густав толстое, лоснящееся лицо; добродушен, но не лишен некоторого военного достоинства. Падает на колено, потом встает и обмахивает пыль с одежды.

Кристина подает ему одну руку, другой треплет его за подбородок. Здравствуй, милый Карл!.. Вечно небритый, вечно в страхе за свой костюм!.. Впрочем, так и надо! Треплет его за подбородок. И двойной подбородок!.. Но почему ты не побреешься? Иди сюда, мой поросенок и садись!

Карл Густав выпрямляется по-петушиному; добродушно. Дорогая кузина, день и ночь я ехал сюда из Эланда, чтобы сказать тебе, что я совершенно не при чём в этом проклятом процессе!

Кристина хмурится. Я это и без тебя знала… Нам есть о чём побеседовать кроме этого… Садись! Молчание.

Карл Густав приготовляется к серьезному разговору.

Кристина. Я спешу и потому приступаю прямо к делу. Ты хорошо знаком с финансовой частью?

Карл Густав. Знаком немножко!

Кристина. Слушай… Нельзя ли как-нибудь занять денег?.. Ну вот, стоит мне заговорить о деньгах, ты смеешься! — Ты скуп, Карл!

Карл Густав. У меня ничего нет; не над чем скупиться, мой милый маленький друг!

Кристина. Неужели же нет даже городских обли… облигаций? — кажется, так это называется?

Карл Густав. Облигаций. Растягивает слово и смеется. Ах ты крошка! Скорее. Но ведь это же государственный заем!

Кристина. А разве властитель страны не имеет права… на такие операции?

Карл Густав. Нет, дорогое дитя, это зависит от риксдага и совета.

Кристина, прикладывая палец к губам. Так, так. Молчание. Подумаешь, сколько инстанций из-за таких пустяков!

Карл Густав смеется. Да, моя дорогая, это наша обязанность по отношению к народу. От этого зависит порядок страны. Да тебе самой приходилось подписывать сотню таких бумаг.

Кристина. Разве? Меняет тон. Это такие бумаги со штемпелями? Они похожи на деньги? С желтыми и голубыми полосками на изнанке?

Карл Густав, улыбаясь; несколько самодовольно. Все бумаги, которые ты подписываешь, такого вида… Но, ангел мой… знаешь ли, остерегайся перед посторонними людьми выдавать свое невежество и легкомыслие по отношению к делам государства.

Кристина сконфуженно. А что такое налог?

Карл Густав. Позволь мне тебя перебить, Кристина: скажи откровенно — сколько?

Кристина, смотря вниз. Много, много!

Карл Густав. Сколько же?

Кристина. А как ты думаешь?

Карл Густав. Миллионы?

Кристина слабым голосом. Да!

Карл Густав испуганно. Сколько же?

Кристина молчит. Гробовое молчание.

Карл Густав растроганно и грустно. О, Господи Боже мой! Что ты наделала, мое бедное дитя?! Всё же — не пять?

Кристина по-детски. Пять?! Нет кажется, не пять, а три или семь…

Карл Густав встает; с нежностью наклоняется над Кристиной и шепчет ей на ухо. Уж не шутит ли Кристина?

Кристина холодно. Я никогда не шучу! У меня нет привычки шутить! Садись на свое место! Пауза.

Карл Густав смотрит на нее долгим взглядом.

Кристина. На минуту задумывается, потом принимает товарищеский тон. Послушай, Карл, ты должен достать мне семьдесят тысяч крон.

Карл Густав холодно. Но я не могу.

Кристина. Тогда ты должен за меня поручиться.

Карл Густав. Опять Эскользунд?!

Кристина. Да!

Карл Густав. Я уже раз заплатил… Еще раз платить?

Кристина. Да! Разве корона этого не стоит?

Карл Густав, насторожившись. Так вот как…

Кристина протягивает руку. Лукаво. Ну, давай!

Карл Густав. Корона в твоих руках. А что же я тебе дам, когда у меня ничего нет?

Кристина, не отнимая руки. Ну, сюда!

Карл Густав хватает её руку и целует. Кристина, ты позволишь мне сказать тебе несколько слов? Только не перебивай и не смейся!

Кристина. Зависит от того, что ты скажешь.

Карл Густав просто, с чувством. Я явился, чтобы выслушать твой ультиматум!.. Да; я не хочу напоминать тебе наши юношеские обеты — всё это, конечно, пустяки и болтовня. Но теперь, когда мы стали более опытны, имеем собственные взгляды на жизнь, ты не можешь не согласиться, что как мое, так и твое положение — невозможны, Ты обещала мне корону в случае своей смерти… согласись, что я не могу сидеть и дожидаться твоей смерти.

Кристина зевает. Ну, скорей, скорей!

Карл Густав. Так не хочешь ли ты выйти за меня замуж?

Кристина. Нет, не хочу. Я вообще не хочу выходить замуж. Встает и подходит к Карлу Густаву.

Карл Густав. Я знаю, что, как мужчина, я, конечно, мало привлекателен…

Кристина, играя его волосами. Тебе надо побриться.

Карл Густав… но преданное сердце…

Кристина. Карл Густав, ты очень мил и понимаешь в делах и во всей этой государственной путанице гораздо больше, чем я, но замуж за тебя я все-таки не выйду… Целует его в лоб. Вот поцеловать тебя я могу! Потому что ты славный… Хоть от тебя и пахнет пуншем… Кажется, пуншем.

Карл Густав рассерженно поднимается с места. Ваше Величество позвольте мне уйти…

Кристина. С большим удовольствием. Ах, если бы ты мне только достал эти семьдесят тысяч — …

Постой! Вот что еще… Ты должен повлиять на верхнюю палату, чтобы она согласилась дать звание дворянина моему другу Хольму.

Карл Густав. Портному?

Кристина. Камергеру, если позволите!

Карл Густав. Что за бессмыслица?!

Кристина. В. наши времена, времена Кромвеля, пивовары становятся королями, а цареубийцы — посланниками, хотя бы Уайтлук! Ведь он же разгуливает по шведскому королевству, а представители армии встречают его барабанным боем. Ну, согласен или нет?

Карл Густав. Нет!

Кристина. А корона?

Карл Густав. Я не согласен, но принужден!

Кристина. Прекрасно! Принужден! Скандируя. А чтобы ты больше не надоедал мне своим сватовством и уверениями в преданности, я прошу позволения в следующий раз, когда побреешься и когда от тебя не будет нести пуншем, представить тебе на этот раз твоего, а не моего приятеля, который известен под именем купца Аллертса. Знаешь?

Карл Густав совершенно подавлен. Молчит.

Кристина. Тестя! Что, преданное сердце?

Карл Густав собирается уходить.

Кристина. Иди, но не забывай семьдесят тысяч Тотта!

Карл Густав. Тотта?

Кристина. Да, Тотта!

Карл Густав. Который…

Кристина. А корона, корона!?

Карл Г. идет, но возвращается кошачьим движением. Сколько миллионов?

Кристина резко. Пять!.. Скандирует. Но я их получу через купца Аллертса, иначе его имя будет в следующий раз фигурировать в процессе.

Карл Г. Его имя?.. Господи Боже!

Кристина. Да, его имя на ряду с наследником престола Карлом Густавом! Пауза.

Кристина. Итак, мы квиты!

Карл Г. Да!

Кристина. Скажи, что мы квиты, иначе я удвою сумму.

Карл Г. Мы квиты! Уходит.

Кристина с минуту стоит неподвижно и задумчиво; сзади подкрадывается Пиментелли, обнимает ее за талию и целует в затылок; она берет его за руку, уводит за кулису налево, потом возвращается и звонит.

Хольм справа.

Кристина. За твою верную службу, Хольм, я хочу пожаловать тебя званием дворянина. После поблагодаришь. А теперь — освободи на 3 часа подмастерьев, от моего имени. Карауль все двери; я жду барона Тотта.

Хольм. Всё будет исполнено как приказано Её Величеством! Идет и отпускает подмастерьев.

Тотт неожиданно входит.

Кристина радостно идет ему навстречу, ласково протягивает руку и ведет к столу, где они садятся друг против друга.

Тотт смотрит на нее тревожно и пытливо. Кто сейчас вышел отсюда?

Кристина. Хольм.

Тотт. А перед ним?

Кристина смотрит на него, стараясь угадать, что ему известно. Перед ним? Многие!

Тотт. Прости, Кристина, но мне сегодня весь день не удается побыть с тобою! По твоему лицу я угадываю твоих сегодняшних посетителей. На твоих губах насмешливая улыбка Де-ла Гарди, а твои сдвинутые брови заставляют меня предполагать, что здесь был сам Карл Густав.

Кристина. Как ты проницателен!

Тотт. При тебе, Кристина, мысль моя напряженно работает; а раскаленная атмосфера, которая тебя окружает, воспламеняет мои чувства и впечатлительность так, что мне становится трудно быть в обществе обыкновенных людей.

Кристина. Как ты красив сегодня, Клаус!

Тотт. Если я кажусь тебе менее безобразным — так это потому, что ты во мне.

Кристина. Ты по-прежнему играешь в карты?

Тотт. Не играю, не пью, почти не ем. Ни одно бранное слово не вырывается у меня более.

Кристина. Виделся ты с кем-нибудь из товарищей?

Тотт. Я вижу только тебя!

Кристина. Мне кажется, ты что-то грустен, друг.

Тотт. Не знаю, грустен я или весел, живу или не живу… Вчера вечером, Кристина… Ты своей маленькой ручкой вынула из меня душу. Стоит тебе разжать эту ручку, душа моя улетит, и меня не станет. Я смотрю в твои глаза и вижу себя в них. Ты закрываешь глаза, и я перестаю существовать…

Кристи и а. Клаус, это слишком высоко — я тебя не понимаю… Спустись на землю.

Тотт. Душу мою ты взяла, перед тобой одно тело!

Кристина. Вспомни бумажный змей… пока шнурок притягивает его к земле, он стоит в воздухе… обрежь шнурок, и он упадет на землю.

Тотт, всё более и более одушевляясь. Я этот шнурок, притягивающий тебя к земле; но ты поднимаешь меня к небу!..

Кристина с искренним чувством. Клаус! ты доведешь меня до отчаяния… я совсем не то, за что меня принимает мой мальчик…

Тотт. Ты сама не знаешь, кто ты и откуда пришла, как не знает этого ребенок, как не можешь ты помнить своих сновидений. Боги, пославшие тебя на землю, погасили твои воспоминания.

Кристина. Первый раз в жизни я встречаю такую большую любовь и такой великий дух!

Тотт. Нет, я ничто — маленькая грифельная доска, на которой ты можешь писать всё, что хочешь; я был совершенным ничтожеством до встречи с тобой, всем я обязан одной тебе.

Кристина. О, Боже мой!..

Штейнберг входит. Простодушно. Ваше Величество!

Кристина топает ногой. Проходи скорее.

Штейнберг. Простите!

Кристина. Иди же!.. Сколько раз ты будешь еще напоминать мне, что ты мой спаситель!.. Ступай!

Штейнберг медлит с грустью. Я пришел не за тем, я пришел предупредить… В городе волнение…

Кристина. Пускай!

Штейнберг печально уходит.

Молчание.

Кристина. Клаус! Вернемся на землю! Ты государственный советник!

Тотт. Что мне до этого; я принял подарок только для того, чтобы ты не стыдилась своего друга.

Кристина. У меня есть более широкие для тебя планы. Слушай и не перебивай. Ведь ты из рода Вазов. Видишь ли, сильные люди нашей страны не желают Пфальцеров, а ищут потомков Вазов в Польше. Они должны пригласить тебя, но сначала ты получишь титул герцога.

Тотт. У меня есть ты!

Кристина закрывает ему рот рукой. Молчи, дитя!.. В виду этого я уже просила для тебя у Оксеншерна! герцогский титул. С минуты на минуту дожидаюсь ответа.

Тотт. Я царь вселенной — пока ты моя царица, чего же мне больше!

Кристина. Надо сделаться царем земным! Маленькая Кристина не умеет летать. Увы! Неужели я сделаю тебя несчастным… Эпиметей!

Тотт. Моя Пандора, ты заставила меня впервые взглянуть на небо… Ты чистая, белоснежная в глубине души, несмотря…

Кристина. Несмотря…

Тотт. Несмотря на то, что порой маленький гном — дух земли — искажает черты твоего дивного лица…

С улицы доносятся крики.

Кристина бросаясь к окну, за которым сидели подмастерья. Что такое?

Тотт вскакивает и обнажает меч.

Кристина выглядывает в окно. Толпа народа.

Гарди входит. Ваше Величество, простите мою дерзость, но в городе сильное волнение.

Кристина возвращается в глубь сцены. Какая же причина?

Гарди. В двух словах! Дело касается особы королевы. Какой-то сумасшедший зарезал на улице женщину, приняв ее за королеву.

Кристина испуганно. За что они меня ненавидят? По-детски. Что я им сделала? Разве я не старалась делать добро, защищать слабых? Разве…

Гарди. Милое дитя, ты до сих пор только играла… так нельзя! Маленькой Кристель давно уже нет, а ты продолжала ею оставаться. Скоро сюда явится канцлер, выслушай старого мудреца, он один может спасти тебя.

Кристина грустно. Это необходимо! Подходит к Топу, протягивает ему руку и смотрит на него горячим взглядом. Подожди там, Я позвоню. Близко к его лицу, как бы готовясь поцеловать его. Только не уходи! Мы еще должны поговорить о твоем костюме для балета.

Тотт. Я готов ждать хоть сто, хоть двести лет! Уходит.

Гарди. Прежде всего, Кристина, балет должен быть отложен!

Кристина. Балет? Ни за что!

Гарди. Тогда толпа ворвется в замок!

Кристина. Чего же им надо?

Гарди. Одно к одному! Благодаря процессу, с каждым днем дело всё более и более выясняется.

Кристина дико. Заткни им глотки! Казни их без всякого суда! Ведь их схватили на месте преступления! Какие же еще улики?!

Гарди. Прикажешь казнить потихоньку?

Кристина. Со скамьи подсудимых негодяи еще будут оправдываться лгать. Потом появятся разные пасквили! Сделай так, чтобы они замолчали сразу и навеки…

Гарди. Мой бедный маленький друг!

Кристина. Бедная Кристина!

Бурдло входит с развязными манерами и веселым лицом.

Кристина. К де-ла Гарди. Гони его вон! Эта какая-то обезьяна, а не человек!

Гарди подходит к Бурдло и схватывает его за плечи. Вон, милостивый государь!

Бурдло улыбается.

Кристина. Гони его палкой, Магнус!

Гарди выталкивает Бурдло. Этот человек был когда-то номер первый. Считался величайшим среди всех великих людей!

Кристина. Это низко, Магнус.

Гарди. Прости! Но ведь ты, кажется, считала его выше Оксеншерна?

Кристина. Я тогда еще не знала Тотта.

Гарди. Клауса?

Кристина. Да. Вот голова, созданная для короны!

Гарди. Ты любишь его?

Кристина. Да, люблю, я полюбила в первый раз и навеки…

Гарди. Ты играла им, увлекала его, и попалась сама!

Кристина. Да, теперь конец моей свободе, но эти узы дороги мне… Он один поможет мне выбраться из всей этой тины.

Гарди с искренним чувством. Кристина, мне трудно простить тебя; ты жестоко и коварно поступила со мной; положим, я не остался перед тобой в долгу; теперь, когда я вижу какую женщину создал Тотт своей любовью из лживого развратного существа, каким ты была мне становится стыдно, со слезами в голосе, и я начинаю сознавать всю свою вину перед тобою, потому что я своей любовью не мог пересоздать тебя. Поздравляю от всего сердца, мне кажется, теперь ты нашла настоящее чувство и настоящего человека!

Кристина закрывает рукой глаза, стараясь скрыть слезы. Магнус… сдавленным голосом. За твою искренность я хочу ответить тем же! Эта любовь убила королеву; осталась только женщина… Меняя тон. Фу, как мне стыдно!..

Гарди. Канцлер!

Кристина вздрагивает. Во что бы то ни стало надо быть королевой, хотя королевы больше нет. Магнус, передай моей матери, что я прошу ее прийти через некоторое время. Отыщи доброго Штейнберга, я сейчас жестоко поступила с ним. Попроси его простить меня… Распускает подколотый шлейф. И прости меня сам…

Гарди. Я друг твой. Меняя тон. А может быть, прикажешь еще передать что-нибудь Пиментелли.

Кристина недовольно. Иди, я презираю и тебя… и твои насмешки!

Гарди надменно. Благодарю, Кристина, я постараюсь сделать то же… Итак, прежде всего к матери! Прежде всего мать и после всего мать!

Кристина. Мать… Задумчиво… Почему нельзя стать матерью… не выходя замуж?

Гарди. Кристина… молчание. Канцлер!

Кристина снова принимает вид королевы.

Камергер входит. Канцлер граф Оксеншерна!

Кристина кивает в знак согласия.

Гарди уходит.

Оксеншерна мрачен; имеет вид человека, приготовившегося выдержать борьбу. Холодно кланяется.

Кристина сухо и надменно. Я за вами посылала. Мягче. Благодарю, что пришли!

Оксеншерна смотрит удивленно.

Кристина указывает на стул.

Оксеншерна садится. Ваше Величество! Усталым голосом. Вам без сомнения известно, что в городе волнение?

Кристина мягко и рассудительно. Да, я знаю, и знаю также, кто причина этого волнения. Поэтому я считаю необходимым, чтобы одна человеческая жизнь была принесена в жертву за все.

Оксеншерна. Мессениусов — двое.

Кристина, улыбаясь. Вы жестоки! Меняя тон. Канцлер знает, что он получил Высочайшую милость.

Оксеншерна равнодушно. Титул герцога. Да, но это для меня не важно.

Кристина глухо. Вы правы… Для Аксель Оксеншерны что может значить…

Оксеншерна. Осмелюсь предложить один скучный вопрос.

Кристина злобно. Опять, конечно, относительно пяти миллионов? Хорошо: часть их ушла на награды, часть «растрачена» мною, как говорится, после смерти моего отца…

Оксеншерна грустно. На награды?

Кристина задорно. Да, конечно, потому что для этого необходимы наличные суммы. Не правда ли?

Оксеншерна, смотря вниз. Другой вопрос: известно ли королеве, что Швеции объявлена война?

Кристина испуганно. Война? Нет… С кем?

Оксеншерна. Это в высшей степени странно! Королеве неизвестно! Совет, который также должен был бы знать, не имеет об этом ни малейшего представления!

Кристина. С кем война?

Оксеншерна. С свободным имперским городом Бременом.

Кристина. С Бременом?

Оксеншерна. Королеве совершенно ничего не известно?

Кристина. Нет… Видите ли, Кенгсмарк написал мне письмо, в котором жаловался, на бременцев… тогда… конечно, я ответила… Ответила ему…

Оксеншерна. Что королева ответила?

Кристина испуганно. Разве это так важно?

Оксеншерна. Что ответила королева?

Кристина. Я написала… что по-моему… конечно их следует поколотить… или как это военные говорят…

Оксеншерна. Господи Боже мой!

Кристина. Что? Что такое?

Оксеншерна. А вот что: Кенигсмарк незаконным образом построил укрепления и предпринял осаду города, — при чём всю местность затопил водою.

Кристина. Нельзя ли как-нибудь это поправить?

Оксеншерна. Дорогая моя, как же можно так поступать!

Кристина. Так выручите меня как-нибудь, Оксеншерна, ведь вы же опытны и сведущи в таких делах!

Оксеншерна. Да, дитя мое, когда я сам вызывался помочь тебе — эта помощь оказалась лишней, теперь же, когда она тебе необходима — слишком поздно.

Кристина. Что же случилось?

Оксеншерна. А то, что Голландия и сам король приняли сторону бременцев.

Кристина. Сам король! Бросается на колени. Помоги нам! Помоги нам!

Оксеншерна. Кристина, дитя мое, встань! Я готов тебе помочь, но ты не должна более так поступать! Видишь ли, для того, что бы управлять государством, нужен человек практичный — мало ли с кем приходится сталкиваться в риксдаге, где заседают граждане и крестьяне. Ты же не от мира сего, у тебя натура художественная… Ты беспечна, непостоянна, легкомысленна… тебе это не под силу.

Кристина. Это не так трудно, — но скучно.

Оксеншерна, улыбаясь. Да, это скучно… А ты стремишься прежде всего к веселью… Что ж, у каждого свой вкус…

Кристина, перебивая. В таком случае — я отрекаюсь от престола!

Оксеншерна. Это не так скоро!

Кристина. А я хочу, как можно скорее!

Оксеншерна, шутливо. Кто-нибудь дожидается?

Кристина. Может быть! Значит решено: я — отрекаюсь!

Оксеншерна выпрямляется. Ваше величество, — ваша воля — закон; но я отказываюсь что-либо советовать в данном случае, так как этот вопрос исключительно вашей совести.

Кристина. Почему?

Оксеншерна. Потому, что не предвижу всех последствий этого поступка… А теперь прошу позволения обратиться с маленькой незначительной просьбой.

Кристина. Говорите, в чём дело.

Оксеншерна. Отложите балет. Народ неспокоен. Мессениусы — часть народа.

Кристина. В таком случае я принуждена это сделать!

Оксеншерна. Благодарю, дитя мое!.. А теперь прощай. Крепко целует её руку. Бог да благословит и да хранит тебя! Уходит.

Кристина одна; успокаивается и превращается снова в изящное существо, полное грации и женственности. Звонит. Хольм входит. Это ты, камергер?… Зажги пожалуйста здесь лампы; совсем темно.

Хольм, зажигая лампы. В городе сильное волнение.

Кристина. Я уже это слышала, мой друг… Оно скоро успокоится… Снова звонит три раза.

Тотт входит.

Хольм уходит.

Кристина. Страстно Тотту. Клаус, балет не состоится, но сегодня вечером ты должен прийти в павильон Львиной Пещеры — там я буду ждать тебя и устрою праздник для тебя одного. Это будет нечто в роде римского пира.

Тот. Ты и я — это уже целый мир, кто нам нужен еще для праздника.

Кристина. Ты увидишь Пандору.

Тотт. Ты хочешь шутить с дьяволом!

Кристина мягко. Так строго?

Тотт. Нет, ты заставила меня полюбить Бога! Я не хочу возвращаться к прежнему.

Кристина целует его. Моя мать!..

Тотт, шатаясь, робко. Ты даешь и в то же время что-то отнимаешь! Что даешь ты — я еще не знаю, но душу мою ты взяла… Кристина, пощади! Я еще так молод!

Кристина. Молод! Юн! Ты юный бог!.. Теперь иди!

Тотт уходит.

Кристина с минуту одна, подходит к столу и убавляет лампу.

Мария-Элеонора входит, не замечая Кристины. Дитя мое, где ты?

Кристина бросаясь в объятия матери. Мамочка!

Мария-Элеонора уже старая женщина, держится просто, но с достоинством. Что случилось? Что случилось с крошкой? Что-нибудь натворила? Какие-нибудь беспорядки? Пойдем сядем.

Кристина усаживает мать на софу, сама располагается на двух стульях, кладет голову ей на колени. Молчание.

Мария-Элеонора проводит рукой по её волосам.

Кристина. Ведь ты когда-то также была королевой?

Мария-Элеонора. Нет, дитя моя, я была женою великого короля и твоею матерью — и только… пока было можно. Голос её дрожит. Потом у меня отняли мое дитя Бог им судья за то. Они желали дать тебе мужское воспитание. Винить некого…

Кристина. Говори, говори; как хорошо выслушивать жалобы…

Мария-Элеонора. Плутовка! Ей хочется этим заглушить волнение своего маленького сердечка!

Кристина. Мне хочется отдохнуть, чуть-чуть отдохнуть… я так устала, так устала… потом я сама буду жаловаться. Погладь меня по голове… Вот так!.. Как славно на минутку превратиться снова в ребенка, в маленького, невинного, беспечного ребенка!

Мария-Элеонора. Бедная маленькая королева!

Кристина глубоким задушевным голосом. Слушай, мамочка, разве Пфальцграф Иоганн Казимир был кальвинист?

Мария-Элеонора. Отец Карла Густава? Да он был реформатом.

Кристина. Когда же Карл Густав стал лютеранином?

Мария-Элеонора. Не знаю, дорогая моя. Молчание.

Кристина, подготовляя почву. А правда, мамочка, что твой отец также был реформатом?

Мария-Элеонора. Да, конечно.

Кристина быстро. Когда же он сделался ренегатом.

Мария Элеонора молчит.

Кристина торжествует. Ты слышала, что Оксеншерна и его партия намерены пригласить в Швецию польских Вазов.

Мария-Элеонора. Что-то слышала. Ну что же, — все лучше, чем Пфальцеров…

Кристина громко и радостно стучит ногами с демоническим выражением в лице. А ведь польские Вазы католики! Стало быть великий Оксеншерна рассчитывает на то, что они сделаются также ренегатами!

Мария-Элеонора. Дитя мое, я никогда не вмешиваюсь в вопросы религии… каждый верит по-своему.

Кристина вскакивает как кошка. Спасибо тебе, мама, за эти слова!

Мария-Элеонора смотрит на нее с недоумением и смущенно.

Кристина хватает меч и ломает его о колени. Конец!

Занавес.

Действие четвёртое

Сцена представляет внутренность павильона в саду Львов. Направо апартамент, светлые стены которого расписаны сценами из греческой мифологии. Там стоит стол, покрытый белым, на нём цветы, графины с вином в наполненных льдом подставках, золотые и серебряные блюда, всевозможные фрукты и т. д. Впереди стоит римский треножник, на нём горит жертвенный огонь. Направо под балдахином — трон. Левую часть павильона занимает площадка с эстрадой для оркестра, на заднем плане — дверь.

Кристина справа, в костюме Пандоры в длинной белой одежде, легко облегающей тело, с золотой каймой, заканчивающейся на плечах. На ногах белые сандалии. Волосы распущены, на голове венок из роз. Она ослепительно красива. Держит в руках резной ящичек.

Гарди идет навстречу ей; при виде её вздрагивает и опускает глаза, как бы ослепленный её красотой.

Гарди. Кристина! Как прекрасна! Такой я еще никогда не видал тебя!

Кристина. Кто любит меня, видит меня! Для каждого Кристина является такой, какую он заслуживает!

Гарди. Что несешь ты в своем ларчике, Панд.

Кристина открывает ларчик и показывает корону. Всё несчастье мира заключено в нём!

Гард и. Неужели же — регалии?

Кристина. Бумага, дорогой мой!

Гарди. Правда, что ты хочешь сложить с себя корону?

Кристина. Хочу ли? Если б мы знали, чего мы хотим!

Гарди. Говорят, что ты готовишься подписать отречение?

Кристина. Как знать! Молчание.

Гарди. Уверена ли ты в том, что твой возлюбленный, будет так же глубоко и горячо любить тебя, когда ты снимешь свой венец — этот символ земного могущества?

Кристина. Гневно. Об этом я не думала!.. По-твоему он любит только королеву?..

Гарди. Не знаю! У вас свои странности, у нас свои!.. А тебе на этот раз хочется быть любимой, как женщина?

Кристина. На этот раз, — да!

Гарди. Несмотря на то, что ты женоненавистница?

Кристина. Несмотря на то, что я женоненавистница!

Гарди с быстротою молнии. Куда вы отправляетесь?

По лицу Кристины видно, что Гарди угадал её сокровенную мысль.

Гарди. В Париж, конечно, в Париж! В этот центр мира, современные Дельфы, где еще поныне вещают оракулы!

Кристина молчит, подавленная гневом.

Гарди. В таком случае твой выбор неудачен! — Испанский посланник Пиментелли — злейший враг французского правительства!

Кристина. Поражена.

Гарди. И если он будет твоим спутником — французский двор закрыт для тебя.

Кристина ставит ларчик на один из треножников пред жертвенным огнем.

Гарди. С Бурдло ты рассталась позорно! Это также плохая рекомендация! Пауза.

Кристина ставит ногу на ступень трона и затягивает сандалии, чтобы скрыть свое смущение.

Гарди. Кристина, я хочу тебе помочь!

Кристина, оборачиваясь. Ты хочешь помочь мне!

Гарди. Я хочу помочь вам! Вам, обоим! Видишь ли как велика была моя маленькая любовь! Как бескорыстна! Покинутый любовник — помогает своему сопернику! Правда, это не так часто случается!

Кристина. Когда мы были близки, Магнус, — мы были непримиримыми врагами… Должно быть любовь растет вместе с расстоянием!

Гарди. Пропорционально квадрату расстояния, как сказал бы Декарт!

Кристина, улыбаясь. Насмешник, вечный насмешник!

Гарди. Таким хотела ты меня видеть! Мне вменялось в обязанность смешить принцессу, может быть Тотт заставит ее плакать! Слышится рычанье снаружи.

Кристина, прислушиваясь. Что это?

Гарди. Ручные львы в пещере!

Кристина снимает два кольца и отдает их Гарди одно за другим.

Кристина. Магнус, с этим кольцом иди сейчас же к Пиментелли.

Гарди. Это значит: перережь себе горло!

Кристина. А с этим к Бурдло!

Гарди. А это: никогда не следует отчаиваться!.. Хорошо, пойду!.. Сегодня вечером мы увидимся? Кланяется.

Кристина робко, глухо. Нет!

Гарди грустно. Значит, домой!., к жене — к этому коршуну — на растерзание! Откупаться мне больше нечем!

Кристина грустно. Бедный Магнус, неужели она так несносна?

Гарди. Сначала она была мне мила как всё, что исходило от тебя, даже жестокость!

Кристина грустно. Мангус, сегодня мы, может быть, видимся в последний раз… Обними меня!

Гарди обнимает ее нежно, но почтительно.

Кристина. Поцелуй меня. в щеку!

Гарди. Целует.

Кристина. Скажи: бедная Кристина!

Гарди с сдерживаемым волнением. Бедная Кристина!

Кристина быстро освобождается и выпрямляется. Кончено!

Гарди быстро уходит.

Кристина ударяет в ладоши. Штейнберг справа. Мой милый Штейнберг, ты на меня не сердишься?

Штейнберг, пораженный красотой Кристины. Ваше Величество!..

Кристина. Видишь ли, сегодня я даю праздник, и мне необходим преданный друг!

Штейнберг. Я слуга вашего величества, но, смотрит на свой костюм, мне кажется, я не так одет…

Кристина. Безразлично!

Штейнберг. Это слишком большая честь, Ваше Величество.

Кристина. Положим, честь невелика… Пойди сюда, взгляни! Берет его за руку и подводит к столу.

Штейнберг. Плохо ориентируется в положении, очень польщен оказываемым ему вниманием, но совершенно не комичен.

Кристина, беря цветок из вазы. Смотри! Правда он свеж и красив, как молодая девушка? Целует цветок.

Штейнберг. Опьянен, ничего не понимает, но не комичен.

Кристина. Когда я возьму этот цветок…

Штейнберг, протягивая руку за цветком.

Кристина, пристально смотрит на него. Когда я возьму этот цветок… то уходите вон… и… Молчит.

Штейнберг, опускает голову, начиная понимать.

Кристина, несколько нетерпеливо. Теперь вы поняли меня… Это будет сюрприз для… для гостей, для гостя вернее; взгляните сюда, Штейнберг, эта стена передвижная… Указывая на заднюю стену апартамента. Когда знак будет подан, то уходите, как сказано… и с своей стороны также подайте знак… тогда стена поднимется вверх… и откроется глубь сада, появится декорация, освещенная бенгальскими огнями.

Штейнберг стоит уничтоженный.

Кристина, смотря на него отчасти с презрением, отчасти с состраданием. Поняли?

Штейнберг уныло, стараясь улыбаться. Да, теперь я понял!

Кристина. Вот и всё!

Штейнберг бросается на колена. Королева!

Кристина поворачивается к нему спиной. Теперь уходите… Пауза. И не входите, пока я вас не позову. Отходит от него.

Штейнберг поднимается и печальный уходит налево.

Кристина одна; становится к огню и греет руки.

Тотт справа.

При входе Тотта сцена внезапно освещается невидимыми для зрителей огнями; раздается тихая музыка, и из корзин, висящих на потолке, сыплются цветы к ногам Тотта.

Тотт. Пандора-«совершенная» Ева; первая и единственная женщина! Источник жизни, людей и человека!

Кристина. Прометей-светоносец, похитивший сокровища богов для бедных детей земли!

Тотт. И в наказание Зевс создал тебя, Пандора, чтобы властвовать над мятежным человечеством и указывать ему путь к добру и красоте!

Кристина. Все несчастья мира заключило коварное божество в свадебном ящике Пандоры, и она принесла на землю горе!

Тотт. И в то же время радость! На дне ящика он положил неиссякающий дар — надежду, вечного и верного спутника человечества!

Кристина. Сын неба, обними меня, я хочу принести тебе жертву!

Тотт. Нет, я не хочу обнять тебя!

Кристина. Почему, скажи скорее?

Тотт. Я слишком люблю тебя. Я люблю тебя, как дивное создание искусства, и хочу, не касаясь, смотреть на тебя!

Кристина. Я не более, как глина из недр земли, но тебе стоит коснуться её, и перед тобой предстанет великое и вечное создание искусства!

Тотт на коленях. Властитель Зевс, я склоняюсь перед твоим могуществом, перед женщиной! Твоим созданием!

Кристина на коленях. Властитель Зевс, в руки твои отдаю дух мой, — ты источник добра!

Тотт. Горе тебе, женщина, если ты употребишь во зло силу, вложенную Зевсом, или нет, Всевышним Богом в твои маленькие ручки! Хватает её руку и целует.

Кристина. Ты можешь оставить ее у себя!

Тотт поднимается. Только в том случае, если я сделаюсь твоим мужем!

Кристина поднимается. Я и хочу быть твоей женой!

Тотт. Но ведь это невозможно!

Кристина. Что же нам может помешать?

Тотт. Корона, скипетр и мантия!

Кристина. Одна корона! Остальное следует!

Тотт. Да, корона…

Кристина. Уж так и быть! Идет к ларчику, вынимает оттуда коронуй кладет перед жертвенным огнем. Прими мою жертву великий, единственный из смертных, превративший меня в женщину!

Тотт. Я не смею принять такую жертву!

Кристина. Ты примешь ее! Что же тебя пугает?

Тотт. Изменчивость счастья!

Кристина. Малодушный!.. Разве одно мгновение счастья не стоит целой жизни страданий?

Тотт. Пусть будет так!.. Но не здесь, не в этой стране!

Кристина. Нет не в этой!.. Ты последуешь за мной?

Тотт. Хоть на край света!

Кристина. Тогда всё решено! Бог свидетель! Слышатся громкие истерические рыдания.

Кристина. Что это? Что это такое?

Тотт. Кто-то смеется!

Кристина ударяет в ладоши.

Хольм входит одетый камергером, костюм сшит со вкусом, и Хольм полон достоинства.

Кристина без злобы. Разве так караулят?

Хольм. Ваше Величество!

Кристина. Кто там сейчас смеялся?

Хольм. Смеялся? Я видел у дверей только барона Штейнберга.

Кристина. Что же он там делает?

Хольм. Плачет! Плачет, как ребенок!

Кристина. Добрый Штейнберг… Тотту. Плач и смех близки друг другу! Хольму. Скажи Штенбергу, что он свободен!.. Он может идти домой!

Хольм, Дождь идет, Ваше Величество!

Крист и на подходит к Хольму и шепчет ему что-то на ухо, после чего берет за руку Тотта и подводит к трону. Я не приношу тебе короны, мой повелитель, но вот трон в моем маленьком царстве, в этом царстве все люди равны между собой! Приветствую тебя, мой король! Берет цветок. Слышится рев, как в начале акта.

Кристина. Что еще?.. Кто нарушает мой праздник?.. Ударяет в ладоши.

Хольм снова входит.

Кристина. Что там такое?

Хольм. Не спрашивайте, Ваше Величество…

Кристина. Меня это беспокоит, как всё неизвестное!..

Хольм. В таком случае извольте: это шумит народ, узнавший об отречении королевы…

Кристина. Разогнать его!

Хольм. Довольно трудно… сейчас должны вести Мессениусов из тюрьмы, к месту казни!

Кристина. Великий Боже! Сдерживается. Пусть оставят нас в покое. Шепчет что-то на ухо Хольму, после чего тот уходит. Теперь начнется пафос Эпиметея, Пандора получила свое! Ударяет в ладоши.

Задняя стена апартамента поднимается и, вместо ожидаемой картины, предстает неподвижная толпа народа с бледными, застывшими лицами. Впереди всех купец Аллертс, трактирщик и крестьянин, группа первого акта.

Кристина глухо вскрикивает.

Тотт вскакивает с трона и бросается на нее.

Кристина. Что это, призрак из бездны?

Тотт. Почем я знаю… Я знаю только, что пробудился сейчас от долгого сна! Озираясь. Что это за балаган?

Кристина. Что я слышу? Клаус Тотт!

Тотт. Да, моя королева!

Кристина. Я уже не королева! Я твоя…

Тотт. Что?

Кристина. Твоя возлюбленная?

Тотт. Любовница, ты хочешь сказать!

Кристина, шатаясь отодвигается. О, Боже! Ты несправедлив! Хватается за сердце. Ты убил меня!.. Зачем ты произнес это слово?

Тотт. Зачем?.. Затем, что я чувствовал потребность тебя оскорбить!

Кристина. За что же?

Тотт. Не знаю, — но во всех этих лицах я прочел ужасный приговор — над тобой!

Кристина. Ты никогда не любил меня!

Тотт. Я не любил?

Кристина. Да!

Тотт. Это было безумие, но я любил тебя, как никто!

Кристина. Теперь же ты бросишь меня?

Тотт. Конечно!

Кристина Я отреклась от престола ради тебя, а ты… Ведь ты дал клятву последовать за мною в изгнание!

Тотт. Пустое!..

Пиментелли появляется и бесцеремонно садится на стул, скрестив руки на груди, и смотрит пристально на Кристину и Тотта.

Тотт. Что себе позволяет этот господин?.. Или, может быть, ты привыкла к такому бесцеремонному отношению?

Кристина. Я не знаю, что мне делать?

Тотт. Прикажешь мне?

Хольм с письмом к Тотту. От посланника Пиментелли.

Кристина, угадывая содержание письма, пытается вырвать его у Тотта. Не читай! Это яд!!. Не читай!

Тотт. Яд? По мере чтения бледнеет, взглядывает на Пиментелли и падает навзничь.

Кристина бросаясь к Тотту. Боже, помоги нам! К Пиментелли. Полюбуйся! Убийца!

Тотт с силой приподнимается. Пусти, правда я упал, но я поднимусь снова!.. Кристина, теперь всё кончено!

Кристина. А я падаю всё ниже и ниже с тех пор, как ты разбудил меня. Зачем ты разбудил сомнамбулу — она так свободно и легко блуждала по желобкам крыши, не падая, не задевая ни за что кончиком своей одежды?

Тотт. Всё прекрасное — мгновенно, одно зло — постоянно!

Музыка замолкает, лампы тухнут одна за другой. Слышится шум у дверей и говор снаружи. На эстраде появляется Уйтелук, суровый, бледный, удивленно озирающийся.

Кристина. Дай мне плащ!.. Скорее! Мне холодно Ведь на мне почти ничего нет!

Тотт. Пусти меня, Кристина!

Кристина. Тогда я умру!

Тотт. Ты!?..

Кристина. Да, на этот раз я любила!

Тотт. Несчастная! Оба мы несчастные! Этого в неделю не забудешь!

Кристина обнимает его. Не уходи от меня… Не уходи! Дрожит всем телом.

Тотт. Я должен уйти!.. К твоим ногам я бросил свою душу, а ты втоптала ее в грязь. Ты толкнула меня в водоворот неведомых стремлений… Ты направила мои мысли на ложный путь… Чтобы избавиться от всей этой низости и освободить свою душу, мне остается только покончить с собою!

Кристина на коленях. Возьми меня с собою! С собой на небо!

Тотт. Нет, от тебя-то я и бегу! Пандора! Что там еще в твоем ящичке? Ты сказала надежда, а оказался обман! Яне мог не поверить — ты была так прекрасна тогда!

Кристина. Несчастные мы! Боги забавляются, а люди плачут!

Тотт. Видишь ты, что наша любовь стала общим достоянием?

Кристина. Вижу — и вижу также, что ни для кого более мои слова ничего не значат! Всем известно, что я более не королева… О! Зачем я это сделала! О, дай мне мой плащ! Ведь я совсем голая! Мой плащ! Старается закутаться своими волосами. Окно распахивается, и оттуда выглядывает голова Бурдло.

Тотт. Что за отвратительная бесцеремонность!.. Нет, я больше не в силах… Прощай, моя невеста, моя единственная любовь! Царица моя! Прощай! — Навсегда! Уходит направо.

Кристина падает на колени.

Штейнберг поспешно входит с горностаевой мантией в руках, ища королеву. Ваше Величество! Шепчет на ухо.

Кристина. Штейнберг, я — неблагодарная, но не покидай меня! Уйдем вместе!

Штейнберг. Куда будет угодно Вашему Величеству! Хоть на край света!

Кристина. Иди со мной!.. Но не требуй от меня награды!.. как все.

Штейнберг. Всюду следовать за вами — вот моя награда!

Хольм входит. Его Величество, король!

Кристина. Король!.. А здесь королева! Хольму, теперь Лейонкрона. Хольм! Лейонкрона! — завтра я уезжаю — мой долг ты получишь из казначейства!

Хольм. Так, так! Если вы… Ваше Величество, собираетесь путешествовать… я бы попросил что-нибудь в роде документа!

Кристина. Стыдись! Ведь я дала тебе слово!

Хольм. Слово-то словом, а документ — деньги.

Кристина. Он говорит о деньгах… В такую минуту… я должна думать о деньгах? Ведь я тебя из ничтожества сделала дворянином!.. Убирайся вон, холоп!

Хольм пытается возразить, но Штейнберг выталкивает его вон.

Карл-Густав входит в полном вооружении гордый и величественный. Кристина садится па трон.

Одно мгновение они молча оглядывают друг друга. Потом Карл-Густав делает знак Штейнбергу, чтобы он их оставил.

Карл-Густав. Кристина!

Кристина. Карл-Густав! Карл десятый! Карл-Густав. Да, с завтрашнего дня! Кристина. Ты в этом уверен? Карл-Густав. Конечно; раз ты отказалась от престола…

Кристина. Но ведь есть другие претенденты. Карл-Густав. Вот как?!..

Кристина. Вазы из Польши, например! Карл-Густав. Я пришел говорить не об этом. Кристина. А о чём же?

Карл-Густав. Я. намерен… свести с тобой счеты, прежде чем…

Кристина. Вступить во владение! С этим обратись к инспектору!

Карл-Густав. К де-ла-Гарди? По-твоему, — к казначею! Да, вы с ним похозяйничали недурно! Кристина. Что это за тон?

Карл-Густав. Тон короля!

Кристина. Не забывай, что ты сделался им благодаря мне!

Карл Г. Не тебе, а обстоятельствам — и моему законному праву престолонаследия. Да, я племянник Густава Адольфа и после тебя прямой наследник престола!

Кристина. Это для меня новость! Разве Швеция избирательное государство?

Карл Г. Должно быть так, если Густав Адольф наследовал престол вместо законного наследника герцога Иоганна, сына Иоганна III.

Кристина. Откуда это тебе известно?

Карл. Г. Из завещания Карла IX главным образом, в котором он указывает на него как на своего законного наследника! Молчание. Да, следовало бы тебе поближе познакомиться с историей Швеции, прежде чем помещать свое имя на её страницы.

Кристина. Тебе не стыдно?

Карл Г. Все документы, подписанные тобою, должны быть уничтожены… они свидетельствуют о царивших беззакониях: воровстве, расточительности и любовниках!

Кристина. И ты смеешь мне это говорить?

Карл Г. Да, смею! Да, еще добавлю, что вся твоя политика — политика детской, и что она окончательно разорила страну, которую я должен наследовать… Твое сумасбродство относительно Бремена подняло всю Голландию во главе с королем!

Кристина. Разве Оксеншерна не поправил дела?

Карл Г. Пока еще нет. Ты выслала из Стокгольма португальского посланника в угоду Испании и испанскому послу, в угоду твоему любовнику Пиментелли! Неприятности, которым ты подвергаешь свою страну, ты упустила из виду. Упустила из виду, что шведские грузовые суда, стоявшие на якоре в гавани Португалии, могут быть конфискованы. Ты обращалась со Швецией, как с вражеской страной, всё разоряла, уничтожала, наконец, довела до полного разорения… В Стокгольмском замке исчезли даже ковры. Уральский замок так разграблен, что в нём нет кровати для короля. Казначейство ты опустошила до такой степени, что служащие не могут получить жалованье.

Кристина. Немезида!

Карл Г. Почему Немезида?

Кристина. Да потому, что вы таким же образом поступили с моей страной. Ты находился при Торстенсоне?

Карл Г. С твоей страной?

Кристина. Да, представь себе! Я такая же немка, как моя мать, такая же бранденбургка, как ты пфальцер. Но будучи пфальцером, ты поднял оружие против родной страны. Я же никогда не чувствовала себя шведкой, я всегда ненавидела шведов так же, как и моя мать. Я хотела положить конец тридцатилетней войне потому, что Швеции нечего было там делать — и лет через пятнадцать, поверь, не останется и признака ваших владений в Германии. Таким образом я стремилась мою новую отчизну сделать могущественной совсем на иных началах, доставить ей славу величайшую в мире и не временную, а вечную. Я стремилась пересоздать эту дикую нацию и пробудить в ней интерес к чему-либо помимо войны. Но тебе не понять этого! Ты говоришь, я разоряла страну! Это неправда! Я не осталась в долгу! Сколько сокровищ вывезла на моих глазах Швеция из Германии, сокровищ искусства, которыми изобиловала эта страна литературы, о которой не имели представления чужестранцы… безграничные планы созревали в моей голове… я думала… думала когда-нибудь сделаться женою великого Курфюрста Бранденбургского и стать, наконец, самой собою… Я знаю, что будущее принадлежит стране на берегах Шпре, а не Стокгольму.

Карл Г. Неужели же на самом деле имело какую-нибудь определенную цель твое бессмысленное царствование? Или ты импровизируешь?

Кристина. Возможно, что только теперь, когда я принуждена защищаться, мысли мои проясняются и озаряют внезапным светом всю мою бессознательную до сих пор деятельность.

Карл Г. Может быть эта деятельность требовала большего простора?

Кристина. Может быть! Как знать?

Карл Г. Что же ты думаешь делать?

Кристина. Это тебя не касается! Не касается никого на свете!.. Может — быть ты желаешь еще что-нибудь сказать?

Карл Г. Очень многое, но всё это придется сложить в своем сердце!

Кристина. Это уже неизбежно при вступлении на престол! Как мне приходилось считаться с ошибками моего предшественника — так теперь тебе!

Карл Г. Не об этом я хотел говорить с тобою!..

Кристина. Нет? Ну, так о другом я не желаю говорить и ты не должен.

Пауза.

Штейнберг. Государственный канцлер!

Кристина. Вот как! В первый раз, наконец, он является кстати!.. Садись, Карл Густав. Это прощальный визит.

Карл Г. Неохотно садится.

Оксеншерна. Входит, озираясь, замечает сначала Кристину, потом Карла Густава.

Кристина. Чем могу служить?

Оксеншерна. Только прямым ответом на такой же вопрос!

Кристина. Спрашивайте!

Оксеншерна. Я послан верхней и нижней палатой… Это касается некоторых подробностей акта отречения королевы… Хотят выяснить условия… Мне поручили…

Кристина. Я не желаю!

Оксеншерна. Как же так: носятся слухи, что Ваше Величество… приняли католическую веру! Правда это?

Кристина. Нет, неправда!

Оксеншерна. Слава Всевышнему!

Кристина. Подождите! Сейчас это неправда, но может оказаться правдой… Никто не знает, чем он кончить!

Оксеншерна. Неужели же дочь Густава Адольфа может изменить вере своего отца?

Кристина. Очень возможно, что она вернется к вере своего отца, к вере Святого Эрика Энгельбрехта Стура и первого Вазы — к этой вере, которой вы изменили! Пауза.

Оксеншерна. Вот что мне приходится слышать, прежде чем сомкнуть свои усталые глаза… Но пока еще не поздно — я готов на коленях умолять вас!

Кристина. Напрасно! Моя вера неподкупна, и непродажна.

Оксеншерна. Тогда я должен говорить иначе!

Кристина. то есть, угрожать? В таком случае я также с своей стороны обращаюсь к духу моего деда, вся жизнь которого протекла в борьбе за свободу, за терпимость.

Оксеншерна и Карл Г. Молча склоняют головы.

Кристина. Желаете вы еще что-нибудь сказать?

Оксеншерна. Нет!

Кристина. Выпрямляется. Тогда простимся.

Оксеншерна. Прощайте.

Кристина. Уходит.

Занавес.

(пер. Е. Барсовой)

Оглавление

Современные басни

  Чайки

  Священный бык, или торжество лжи

  Благородные

  Естественный подбор

  Стыдливость и холод

  Право собственности

  Рассказ о том, как почтенный пастор, веривший в Бога, утратил свою веру, благодаря хитрости пчел, и умер на лоне своей семьи убежденным атеистом

  Любовь к отечеству

  Claris majorum exemplis

  Только начало

Самум

  Первое явление

  Второе явление

  Третье явление

Кто сильнее

Пария

Королева Кристина

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

  Действие четвёртое Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg