«Избранные киносценарии, 1949–1950 гг.»

Избранные киносценарии 1949—1950 гг.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Советское киноискусство, руководимое большевистской партией и лично товарищем Сталиным, с каждым годом добивается все больших успехов.

Источник этих успехов в том, что наше киноискусство проникнуто великими идеями партии Ленина — Сталина, неразрывно связано с жизнью народа и помогает ему итти к великой цели — построению коммунистического общества.

Киноискусство Страны Советов прогрессивно и целенаправленно; в своих произведениях оно отражает высокие гуманистические идеи и созидательную деятельность советских людей, их борьбу за мир во всем мире, разоблачает кровавую деятельность поджигателей новой мировой бойни.

Достойной оценкой деятельности работников советской кинематографии является ежегодное присуждение лучшим советским кинофильмам Сталинских премий. Из выпущенных в 1949 году художественных кинокартин Сталинских премий были удостоены: «Падение Берлина», «Сталинградская битва», «Встреча на Эльбе», «Академик Иван Павлов», «Райнис» «Счастливого плавания», «Константин Заслонов».

Присуждение первых премий советским кинофильмам на IV и V Международных кинофестивалях — яркое свидетельство мирового прогрессивного значения киноискусства Советского Союза.

Практика советского киноискусства убедительно говорит о том, что только на основе высококачественного сценария может быть создан кинофильм, обладающий глубокой идейностью и высокими художественными достоинствами.

В настоящий однотомник избранных киносценариев 1949—1950 годов включены семь сценариев: «Падение Берлина», «Секретная миссия», «Встреча на Эльбе», «Академик Иван Павлов», «Райнис», «Счастливого плавания» и «Битва за уголь».

Каждый из них характерен острой идейной направленностью, реалистическим сюжетом, выразительным языком действующих лиц. Высокий моральный облик и благородство поступков положительных героев определены их богатым духовным миром, органической связью с народом и преданностью его интересам.

Перед читателями встают живые, полнокровные образы советских людей, и несмотря на различие характеров, возрастов и профессий всех их объединяет чувство беспредельной любви к Родине, стремление к миру во всем мире, к прекрасному будущему человечества.

«Падение Берлина» П. Павленко и М. Чиаурели рассказывает о пафосе мирного труда советских людей, о их горячем патриотизме и самоотверженной борьбе против немецко-фашистских захватчиков; о гениальном вожде и учителе великом Сталине, приведшем нашу страну к победе над опасным и сильным врагом.

В сценарии наряду с образами исторических личностей воссозданы обобщенные образы простых советских людей. Это — Алексей Иванов, Наташа Румянцева, Зайченко, Юсупов. Включив в сценарий образы рядовых участников великих событий — людей, судьбы которых сливаются с судьбами всего советского народа, авторы добились еще более глубокого раскрытия идейной сущности произведения, показали, что борьба против фашизма была не только общенародным, но и личным делом каждого человека нашей страны.

Центральная тема сюжета — взаимоотношения вождя и народа, полководца и армии, любовь народа к товарищу Сталину — решена с большим художественным мастерством.

П. Павленко и М. Чиаурели отобразили огромные события, имеющие всемирноисторическое значение.

Благодаря самоотверженному труду советских людей, руководимых большевистской партией и великим Сталиным, в СССР построен социализм. Создана мощная индустриальная и сельскохозяйственная база, позволившая нашему народу во всеоружии встретить нападение фашистских орд, использовавших в войне людские и материальные ресурсы большинства европейских государств.

Мудрость государственного деятеля и полководческий гений товарища Сталина умело направляют патриотические устремления десятков миллионов советских людей и приводят наш народ к великим победам.

Реалистически показано в сценарии полное банкротство антинародного фашистского режима, победа сталинской стратегии над авантюристической гитлеровской доктриной.

Советский воин, отстоявший свободу и независимость своей Родины, спасший народы Европы от коричневой чумы и водрузивший красное знамя Победы над фашистским Берлином, предстает как символ непобедимой мощи Советского Союза, его стремления к всеобщему миру и справедливости.

Сценарий заканчивается мудрыми словами великого вождя, обращенными к народу:

— Отныне история открывает перед народами, любящими свободу, широкий путь. Каждый народ должен бороться за мир во всем мире, за счастье простых людей всех стран, всех народов. И только тогда можно будет сказать, что наши жертвы не пропали даром, что каждый из нас сможет твердо смотреть в свое будущее.

Живой, образный язык действующих лиц, проникновение в психологию простых советских людей, стройность драматургического построения придают сценарию подлинную реалистичность и художественную выразительность. «Падение Берлина» — большая победа советских кинодраматургов.

Сценарий «Секретная миссия», написанный К. Исаевым и М. Маклярским на основе исторических фактов, разоблачает подлые действия империалистов США и Англии, которые еще в годы второй мировой войны за спиной своего союзника — Советского Союза вели тайные переговоры с фашистской верхушкой и промышленниками гитлеровского государства, чтобы не допустить перехода Германии в лагерь мира и демократии, сохранить ее военно-промышленный потенциал для будущей войны против СССР.

Документы, захваченные советскими войсками, неопровержимо доказывают, что политика правящих кругов США и Англии не имела ничего общего с освободительной борьбой народов против фашизма, что эти круги не ставили своей целью освобождение Германии и порабощенных ею европейских государств. Американо-английские империалисты рассчитывали, что война с фашизмом приведет к уничтожению СССР или в крайнем случае к резкому ослаблению его мощи, а обескровленную Германию удастся превратить в колониальный придаток США.

Эти гнусные замыслы были сорваны грандиозным наступлением советских армий, намеченным на вторую половину января, но начатым неожиданно для врага в ночь с 11 на 12 января 1945 г. Советские войска, взломав оборону противника на всем фронте от Балтики до Карпат, подошли к Одеру и углубились на территорию Германии.

Авторы показывают самоотверженную работу советских разведчиков Маши и Дементьева, которые, находясь в логове врага и ежеминутно рискуя жизнью, добывают необходимые Родине сведения. Эти героические образы советских людей согреты большой любовью и вызывают горячие симпатии читателя и зрителя.

Несмотря на насыщенность событиями сюжет обладает цельностью и композиционной стройностью. Язык действующих лиц выразителен и типичен для каждого из них. Но главное достоинство сценария — в его правдивости и в острой политической направленности.

«Встреча на Эльбе» драматургов бр. Тур и Л. Шейнина — это рассказ о первых месяцах послевоенной жизни Германии.

Маленький немецкий город Альтенштадт разделен Эльбой на две части — западную и восточную. Восточная часть города — советская зона оккупации, западная — американская.

В советской зоне Альтенштадта идет восстановление разрушенного войной города, демонтируются военные заводы, вновь начались занятия в школах, проведена демократизация преподавательского состава — и во всем этом видна направляющая рука советского коменданта, наделенного большим политическим тактом и незаурядными организаторскими способностями.

В деятельности майора Кузьмина и других сотрудников советской комендатуры, стремящихся помочь немецкому народу построить новую, демократическую Германию, нашла отражение мудрая миролюбивая политика Советского Союза.

Западный берег Эльбы. Политика американцев, оккупировавших эту часть города, ничем не напоминает те обязательства, которые они взяли на себя, подписав Потсдамское соглашение. Не демонтаж, а восстановление военных заводов, не наказание военных преступников, а протаскивание их на руководящие посты, не помощь немецкому народу, а бесчеловечная его эксплоатация — вот то, что характеризовало в первые послевоенные месяцы и характеризует поныне политику американо-английских оккупантов.

Профессор Дитрих, образ которого нарисован с большой реалистичностью, побывал в американской зоне города. Как и другие немцы, он воочию убедился, что есть лишь два пути: либо находиться на услужении у банды бизнесменов, которые под прикрытием демократических лозунгов о мире пытаются разжечь пожар новой мировой войны, либо возвратиться в советскую зону оккупации, к тем, кто помогает немецкому народу строить демократическую Германию. И Дитрих принимает решение: он возвращается на восточный берег вместе с другими, обманутыми, как и он, лживой американской пропагандой, немецкими инженерами.

— Два мира встретились на Эльбе на двух берегах, — говорит Дитрих майору Кузьмину. — Германия не может оставаться между ними. Я сделал свой выбор. Я остаюсь на этом берегу. На берегу, где рождается новая, миролюбивая, демократическая Германия!

В образе американского коменданта майора Джемса Хилла авторы сумели показать одного из тех, кто с каждым днем все яснее начинает разбираться в сущности звериной политики империалистов, кто вместе с честными людьми всех стран составляет лагерь борцов за мир.

Сегодня, когда американские агрессоры развязали кровавую авантюру в Азии, особенно остро звучат слова героя сценария советского коменданта Кузьмина, обращенные к демобилизованному из американской армии Джемсу Хиллу.

— Прощайте, — говорит Кузьмин. — Встретились мы с вами как союзники, жили как соседи… Так сделайте все, чтобы мы в будущем не встретились с вами как враги. Помните, Джемс, дружба народов России и Америки — самый важный вопрос, который стоит сейчас перед человечеством.

В сценарии много ярких, интересных эпизодов, и все они подчинены единой цели — показу того, что в противовес политике мира Советского Союза американо-английские империалисты превратили оккупацию Западной Германии в средство ремилитаризации страны и подготовки очага будущей войны.

«Встреча на Эльбе» — это удар по поджигателям войны, это вклад в дело мира.

Сценарий М. Папавы «Академик Иван Павлов» — киноповесть о жизни и деятельности великого русского ученого и страстного патриота своей Родины Ивана Петровича Павлова, о его гениальных научных открытиях, борьбе с рутиной царского самодержавия, мировом триумфе великого физиолога, беспощадно разоблачавшего фальшь и реакционность буржуазной науки.

Шаг за шагом перед читателем развертывается кипучая научная деятельность ученого, которой он посвятил 65 лет своей жизни.

Гений Павлова вырос на прочном фундаменте русского научно-естественного материализма.

Выступая в Нью-Йорке на конгрессе физиологов, Павлов показал всю лживость и безжизненность идеалистической теории Моргана о неизменности наследственного:

— Вздор!.. Ведь если никто не может повлиять на ваш ген, так нам остается только созерцать природу. Это у вас не лаборатория получится, мистер Морган, а молельня…

Молодая советская республика, несмотря на тяжелые годы разрухи, окружила Павлова огромной заботой и вниманием. По инициативе В. И. Ленина была создана комиссия для обеспечения научной работы академика и его сотрудников. Ленин заботился об издании и широкой популяризации трудов Павлова. За годы советской власти в селе Колтуши был выстроен целый научный город, по праву получивший название столицы физиологии.

По инициативе И. В. Сталина в Ленинграде и Москве собирается XV Всемирный конгресс физиологов, провозгласивший приоритет русской физиологической науки и назвавший Павлова «старейшиной физиологов мира».

Павлов-ученый неотделим от Павлова-патриота и гражданина. Очень ярко характеризует эти черты Павлова эпизод его разговора с американцем Хиксом, предложившим ученому уехать в Америку в тяжелые для молодой советской республики годы, когда интервенты сжимали кольцо блокады.

Гневом и презрением дышат слова Павлова:

— Наука имеет отечество, и ученый обязан его иметь! Я, сударь мой, русский, и мое отечество здесь, что бы с ним ни было. Я, знаете, не крыса. А корабль-то и не потонет! Нет!

Выступая на XV Международном конгрессе физиологов в Ленинграде, Павлов говорил не только о науке, ее прошлом и настоящем, о ее задачах в будущем. Он говорил и о политике, понимая ее неразрывную связь с судьбами науки, о необходимости предотвратить надвигавшуюся на человечество войну:

— …Я могу понимать величие освободительной войны. Нельзя, однако, вместе с тем отрицать, что война по существу есть звериный способ решения жизненных трудностей, способ, недостойный человеческого ума с его неизмеримыми ресурсами. И я счастлив, что правительство моей могучей Родины, борясь за мир, впервые в истории провозгласило: «Ни пяди чужой земли»…

М. Папава сумел вместить в рамки сценария большой и сложный материал так, что он не заслоняет живых человеческих образов, и раскрыть глубокую научную тему о победе материалистического учения, о величайшем значении для человечества открытий Павлова, о подлинном расцвете науки в Советском Союзе, руководимом и направляемом гением Сталина.

Сценарий «Райнис» Ф. Рокпелниса и В. Крепса рассказывает о мужественной борьбе с царским самодержавием латышского поэта-революционера Яниса Райниса.

…Редакция прогрессивной газеты «Диенас Лапа» («Ежедневный листок»). Главный редактор Плиекшан пишет гневную статью против чудовищной эксплоатации народа капиталистами и помещиками. Чтобы избежать закрытия газеты и ареста, он выбирает себе псевдоним «Райнис» — имя встретившегося ему в поле крестьянина, «гордость которого была больше, чем его бедность».

Райнис работает и как журналист и как поэт. Его стихи поднимают массы на борьбу за свободу, сплачивают их вокруг революционного пролетариата России. На тайном собрании рабочих-передовиков он говорит:

— Если партия рабочего класса станет реальностью, я сочту за великую честь быть принятым в эту партию.

И поэт вступает одним из первых в Российскую социал-демократическую рабочую партию. Райнис пишет бичующие, полные гнева и страсти политические стихи, ведет массовую агитацию среди рабочих заводов и верфей, а когда колонны демонстрантов заполнили улицы Риги, поэт шагает в первых рядах.

…Райнис арестован. Сцена суда над Райнисом — одна из лучших в сценарии. Заключительное слово поэта звучит грозным предостережением всему царскому режиму.

Поэт был отправлен в далекую ссылку, но и там он не прекращал борьбы, которой посвятил свою жизнь. Он пишет сборник стихов «Посевы бури».

В период вооруженного восстания в декабре 1905 года, когда латышский пролетариат поднял массы на борьбу по примеру своих русских собратьев, Райнис работает в редакции боевого органа латышской социал-демократии, газете «Циня».

Царская власть подавила восстание, но ей не удалось подавить революционное настроение передовых масс народа. Партия уходит в подполье. По ее решению Райнис эмигрирует в Швейцарию, но и оттуда его голос революционера продолжает звучать с необычайной силой страсти и верой в счастливое будущее своей страны.

Райнис был не только гениальным поэтом и драматургом, переводчиком и журналистом, создателем современного литературного латышского языка — он был и крупным революционным деятелем, борцом за свободу и счастье народа, за «свободную Латвию в свободной России».

Этот живой и прекрасный образ поэта-гражданина с большой любовью и подлинным мастерством создан кинодраматургами Ф. Рокпелнисом и В. Крепсом.

Сценарий А. Попова «Счастливого плавания» посвящен очень важной и интересной теме — жизни и учебе воспитанников Нахимовского училища.

Основные персонажи произведения — подростки, и А. Попов сумел показать и их детское увлечение романтикой морской службы и свойственные возрасту ошибки юных героев.

Капитан 3-го ранга Левашов — воспитатель и командир нахимовцев, прошедший суровую школу Великой Отечественной войны, человек с большим кругозором, чуткий и опытный педагог, умело справляющийся со сложной и ответственной задачей, воспитывает в нахимовцах смелость, выдержку, инициативу, необходимые будущим офицерам советского Военно-Морского Флота.

…Ребята разгружают уголь с баржи. Работа вскоре надоедает, становится скучной и неинтересной. Левашов не прибегает к дисциплинарному воздействию, а старается облечь неинтересную работу в форму военной игры.

Эпизоды, в которых показано переоборудование «пункта Б», поход на шлюпках в свежую погоду, и ряд других, также раскрывают тонкую педагогическую работу воспитателя будущих моряков.

Реалистично показана атмосфера жизни Нахимовского училища, учеба и взаимоотношения воспитанников, их детская непосредственность, индивидуальность характеров и наклонностей.

Удачно изображены в сценарии образы нахимовцев — Бори Лаврова, Сергея Столицына, Степы Сковородкина, Димы Зайцева и других.

«Счастливого плавания» — правдивое и интересное произведение о дружбе и мужестве юного поколения нашей страны, о воспитателях, проникнутых высоким сознанием сталинской заботы о кадрах нашего доблестного Военно-Морского Флота.

Тема бурного развития промышленности в СССР, рационализации производственных процессов, передовой роли новаторов не нашла еще достаточного отражения в нашей кинематографии.

Сценарий Б. Горбатова и В. Алексеева «Битва за уголь» является в этом отношении серьезным шагом вперед. В нем нашли отображение героический труд советских шахтеров, заботящихся об увеличении добычи угля, их борьба за повышение производительности труда, за механизацию процессов угледобычи.

Директору передовой шахты 4-бис знатному шахтеру Сидору Трофимовичу Горовому поручается ответственное дело: освоить на шахте угольный комбайн.

Много трудностей для всего коллектива шахты было связано с освоением комбайна. Наконец, трудности преодолены, комбайн заработал, резко повысив производительность труда шахтеров.

Технические новшества в капиталистических странах приводят к обнищанию масс, к увеличению безработицы. Эти явления не свойственны нашему государству. Авторы сценария сумели показать, что пуск угольного комбайна, изменив весь производственный цикл работы, ликвидировал ряд шахтерских профессий, основанных на тяжелом физическом труде.

Мы видим, что механизация шахт ведет к повышению культурного уровня шахтеров, к стиранию грани между физическим и умственным трудом.

Сидор Трофимович Горовой, передовой начальник шахты, приходит к секретарю обкома и честно говорит ему о том, что его знаний теперь уже недостаточно для управления шахтой, которая уже «не шахта — завод», и просит о переводе на другую работу, туда, где он сможет повысить свои знания и принести максимум пользы общему делу.

— …Вы мне, если можно, молодежь доверьте, ФЗО, — говорит он секретарю обкома Кравцову. — Я уж сумею рассказать ребятам, что значит учиться. Да и сам с ними поучусь.

В сценарии раскрыта судьба и другого шахтера — молодого, прославленного навалоотбойщика Василия Орлова.

С освоением угольного комбайна, вызвавшим механизацию ряда производственных процессов, ликвидирована и профессия навалоотбойщика. Василий Орлов огорчен тем, что на механизированных шахтах Донбасса не может найти применения своему устаревшему мастерству, ему кажется стыдным в 28 лет садиться за парту. Разговор с инженером Трофименко окончательно убеждает молодого шахтера в том, что необходимо учиться, что развитие социалистической промышленности несовместимо с отсутствием технически образованных, в совершенстве знающих свое дело мастеров производства.

Правдиво нарисован образ секретаря обкома Кравцова — чуткого, умного, энергичного партийного руководителя.

В сценарии много других ярких персонажей. Перед читателями проходит сложная и интересная жизнь дружного шахтерского коллектива, горячих патриотов своего дела. Он видит огромную заботу большевистской партии и лично товарища Сталина о непрерывном росте угледобычи, улучшении материальной и культурной жизни шахтеров.

Жизненность конфликтов, типичность персонажей и вместе с тем показ индивидуальных черт характеров, чувство нового, свойственное почти всем героям, — все это делает «Битву за уголь» большим, значимым, злободневным произведением.

Советские кинодраматурги, руководствуясь в своем творчестве единственно правильным методом — методом социалистического реализма, пишут глубокоидейные и высокохудожественные произведения, на основе которых наша кинематография создает прекрасные кинофильмы о подлинных героях современности — людях Сталинской эпохи, об их труде и борьбе, полных высокого пафоса и героизма.

П. Павленко, М. Чиаурели ПАДЕНИЕ БЕРЛИНА

Фильм „Падение Берлина“ в 1950 году удостоен Сталинской премии первой степени.

На V Международном кинофестивале в Чехословакии в 1950 году фильму „Падение Берлина“ присуждена первая премия фестиваля — „Хрустальный глобус“.

Цветущее поле.

Отдаленно возникает детская песня:

Хороший день, земля в цвету. Цветы растут и я расту, Цветок взойдет и опадет, А мне расти из года в год.

Дети проходят, взявшись за руки, и поют:

Земле цвести И нам расти. Весенним и прекрасным днем О счастье давай споем, О счастье, о весне В нашей солнечной стране…

Среди ребят учительница Наташа Румянцева:

— Пошли, ребята, пошли. На завод опоздаем…

Ребята берутся за руки и вместе с Наташей поют:

Хороший день, земля в цвету. Цветы растут и я расту…

Очертания гигантского завода и рядом с ним живописного заводского поселка выступают на фоне утреннего неба. Вот-вот рассветет. Даже птицы — и те еще не проснулись как следует и только сонно отряхиваются в нежной весенней зелени деревьев.

Но вот тишину раздвинул могучий низкий голос заводского гудка. Его октава величественно всколыхнула воздух, как хорал.

Зачирикали птицы.

Кудлатый пес, со стоном зевнув, нехотя вылез из своей будки и заспанными глазами огляделся.

Где-то вдали зазвучало радио.

День начался, хотя солнце еще не взошло.

Мартеновский цех.

Блеск расплавленного металла слепит глаза. Выпуск плавки. Огнедышащая струя металла льется в ковш.

Едва различимые фигуры сталеваров в спецовках, рукавицах и синих очках движутся у пылающих печей.

Молодой сталевар, сдвинув на лоб очки, присаживается и вытирает лицо.

Свет пламени играет на его одежде. Кажется, что она сейчас вспыхнет.

К сталевару подбегает редактор стенгазеты Зайченко со свежим экземпляром «Красного сталевара» в руках.

— Алеш, — кричит он, но сквозь шум цеха его едва слышно. — Сколько сегодня выдал за смену? — и показывает номер многотиражки с портретом Алексея на первой полосе. — Вот, в героях ходишь! Вчера дал девять тонн с квадратного метра. Сегодня не подкачал?

— Ступай ты к чорту, — улыбаясь говорит Алексей, — пиши — одиннадцать тонн с квадратного метра.

— У-у-у… так це ж всесвитный рекорд, Алексей, — радостно ахнул Зайченко и заторопился, чтобы не опоздать с этой новостью.

Мы следуем за ним по мартеновскому цеху.

Стайка школьников, окружившая девушку-учительницу, пугливо топчется в дальнем углу. Учительница рассказывает, и ребята внимательно слушают ее.

— Ребята, я вам уже рассказывала, что первые металлургические заводы в России были построены царем Петром, но они были маленькие… — говорит учительница.

— Наталья Васильевна, а Стаханов тоже был при царе Петре? — прерывает ее Ленька Гуров.

Рассмеявшись, учительница отвечает:

— Что ты! Стаханов родился в наше, советское время. Таких людей, как он, раньше не могло быть.

Учительница очень молода, лет двадцати, очень красива. Ее тоненькая, почти детская фигурка выражает большую волю, лицо открытое и смелое.

Она, видно, приготовилась к долгой беседе, но подбежавший редактор «Красного сталевара» помешал ей.

— Это что такое? Это что такое? — кричит он еще издали. — Экскурсия? А печать ничего не знает… Как же так? Некрасиво, Наталья Васильевна! — И он пожимает ей руку, в шутку притворяясь рассерженным. — Однако дадим заметку и об экскурсии. — Ловко развернув лист, он начинает быстро записывать на уголке: «Школьная экскурсия тов. Румянцевой».

Ребята, подталкивая друг друга, разглядывают тем временем портрет Алексея Иванова, лучшего сталевара завода.

— Ну, я бегу, Наталья Васильевна! — говорит Зайченко. — Алешка Иванов сегодня одиннадцать тонн дал, красота! — И, оставив экскурсию, мчится из цеха через широкий заводской двор в контору. — Он бежит, размахивая газетой и крича встречным: — Одиннадцать тонн с квадратного метра!.. Всесвитный рекорд! Можете себе представить?!

Секретарь директора завода Лидия Николаевна, девушка в локонах, которые так красиво и замысловато уложены на ее голове, что напоминают шоколадный торт, говорит по телефону:

— Нет его… да, да. Что у вас, рентген с собой? Ну, занят, потому и нет…

Звонит второй телефон. Не кладя первой трубки, она подносит к уху вторую.

— Алло! Нет директора. Что? — ее лицо вдруг краснеет. Она вскакивает в сильнейшем волнении. — В «Правде» прочитали? Честное комсомольское? — И, бросив телефонную трубку, она приказывает вбежавшему Зайченко: — Костя, милый, беги к комсоргу Томашевичу, возьми «Правду», нам всегда позже всех приносят. Скорей, скорей!

Зайченко, не понимая срочности дела, говорит ей:

— Я хотел Хмельницкого повидать. Алешка Иванов сегодня одиннадцать тонн дал!

— Оставь, Хмельницкий занят. Беги, я тебе говорю, за «Правдой». Такое случилось…

Зайченко, которому невольно передается волнение Лидии Николаевны, исчезает, бросив свою газету, а секретарша, поправив прическу, входит в кабинет, на двери которого значится: «Директор завода».

Хмельницкий — грузный, здоровый человек, из рабочих, с большими руками, в которых перо кажется былинкой, углублен в работу.

— Василий Васильевич, — шепчет секретарша, — Василий Васильевич!

— Скройся! — мрачно отвечает он басом, не отрываясь от работы.

— Василий Васильевич!

— Скройся, говорю тебе!

Не скроюсь… Орденом нас наградили!

— Что?

— Орденом Трудового Красного Знамени.

Хмельницкий, подпрыгнув, выскакивает на середину комнаты. Секретарша пробует скрыться за дверь, но он, схватив ее за руку, возвращает в кабинет.

— Кто сказал?

— В «Правде» напечатано.

— Где «Правда»?

— Да вы же никогда не читаете ее здесь, я посылаю вам на квартиру, — лепечет Лидия Николаевна, то и дело поправляя свои локоны, а Хмельницкий продолжает держать девушку за руку.

В кабинет директора врывается группа рабочих с возгласами «ура!». Впереди заслуженный сталевар Ермилов и комсорг Томашевич.

Е р м и л о в. Слыхал?

Х м е л ь н и ц к и й. Давай газету!

Т о м а ш е в и ч. Смотрите!

Х м е л ь н и ц к и й (читает газету). «Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении…»

Е р м и л о в (перебивает). Алеше Иванову — орден Ленина, тебе, Васильич, тоже. А мне «Знак».

Раздаются возгласы рабочих:

— Поздравляем!.. Поздравляем директора!

Х м е л ь н и ц к и й. Ну, поздравляю.

Раздаются радостные крики:

— Качать директора!

— Ура!

Хмельницкого на руках с радостными возгласами выносят из кабинета.

Алексей Иванов с товарищами выходит из цеха, к нему навстречу бежит группа рабочих. Его поздравляют, аплодируют, преподносят букет цветов.

На заводском дворе собрались сталевары. Хмельницкий стоит среди массы ликующих рабочих мартеновского цеха.

Х м е л ь н и ц к и й. Только теперь работать надо еще лучше. (Увидел старого рабочего, подходит к нему.) А, Николай Порфирьевич, поздравляю, очень рад за вас.

Хмельницкого окружает группа ребят с Наташей Румянцевой.

Р е б я т а (хором). Поздравляем вас, Василий Васильевич!

Х м е л ь н и ц к и й. Это что же, экскурсия?

Н а т а ш а. Да.

Х м е л ь н и ц к и й. Молодец, молодец, учительница! Вот тебе еще нагрузка, Наталья Васильевна, приходи сегодня в клуб и будешь делать доклад о товарище Иванове.

Н а т а ш а. Как же так, Василий Васильевич? А я же о нем ничего не знаю.

Х м е л ь н и ц к и й. Ничего, ничего, зайди к его мамаше, она тебе многое расскажет.

И не успела Наташа вымолвить слова, как Хмельницкий уже скрылся в толпе рабочих. Наташа стоит, устремив взгляд вперед.

Живописный рабочий поселок. Тихие тенистые улицы. Маленькие домики с палисадниками.

Наташа Румянцева идет, окруженная школьниками. Они поют хором.

Из калитки выходит Иванов в светлом костюме и в шляпе, отлично выбритый.

— Вы не знаете, где дом Ивановых? — спрашивает его Наташа.

— Вот этот самый, — равнодушно отвечает молодой человек, не обращая никакого внимания на учительницу и удаляясь быстрыми шагами.

Ребята удивлены:

— Да это ж и был Иванов, Наталья Васильевна. Не узнали?

Наташа входит во двор. Ребята остаются ждать ее у калитки. Они вынимают из карманов бабки, и начинается игра. Лохматый черный пес Леньки Гурова принимает деятельное участие в игре мальчиков.

Сени. Навстречу Наташе выходит пожилая женщина.

— Простите, здесь живет товарищ Алексей Иванов?

— Да, только что вышел. Разве не встретили?.. Алеша! — зовет она. — Алеша!

Смущенная Наташа удерживает ее:

— Не нужно, не нужно! Мне удобнее, собственно говоря, с вами.

Ребята глядят в щели забора на то, что происходит во дворе.

Мать Иванова и Наташа сидят под цветущей черемухой, вестницей русской весны. Старуха рассказывает:

— Мы спокон веков сталевары: и муж покойный был сталеваром, и батюшка мой тем же делом всю жизнь занимался, и деды наши, и прадеды. Поначалу на Урале фамилия наша жила, а потом сюда перебрались, при Сталине, как бы сказать, приглашены были делу пример показать, потому как мы люди не простые, девушка. Мы люди знатные, себе цену всегда знали. Алешенька, конечно, всех дедов своих перегнал, в большой почет вышел. Про себя он мне иной раз говорит: — «Я, — говорит, — мама, сталинец». И правда, сталинец, ничего не боится, ему препятствий нету. Строптивый такой парень получился, дай ему бог счастья. Любознательный был мальчонка, до всего тянулся. Часы приметит или там гармонь — сейчас в руки загребет, давай разбирать.

Ребята слушают, прильнув к забору. Бабки забыты. Все их внимание приковано к рассказу матери Иванова.

Наташа говорит:

— Вы все мне чудесно рассказали, Антонина Ивановна, кроме одного: когда он родился?

— Ох, матушка ты моя, красавица, — говорит Антонина Ивановна, — забыла я. Ну, да он у меня государственного рождения человек. Двадцать пятого октября, по старому стилю, тысяча девятьсот семнадцатого года — вот когда родился. Покойный мой муж, бывало, говорил: «Ты, мать, вроде как крейсер «Аврора» — по старому режиму сыном вдарила». И то — вдарила! Экий сын! Правда, что снаряд — все на свете пробьет.

Дети удивленно шепчутся у забора:

— Кто это «Аврора» — она, что ли?

— Да не она, а вроде… это сравнение.

— Сам ты сравнение! Она же старуха, а не крейсер…

— Вот я как дам по уху, будешь знать, кто «Аврора»!

И затевается шумная возня, быстро переходящая в потасовку. Кто-то стукнулся спиной о забор. Забор зашатался. Закричали в несколько голосов:

— Подначку нельзя! Я Наталью Васильевну позову… Наталья Васильевна, Ленька рогаткой бьется!.. Наталья Васильевна!

Наташа Румянцева прощается у ворот с матерью Иванова.

— Приходите вечером в клуб, — приглашает Наташа.

— Приду, приду, красавица, — говорит старуха, — послушаю твой рассказ.

Большой клуб переполнен. В президиуме Хмельницкий, Ермилов, инженеры, среди рабочих в партере Иванов. Пот льет с него ручьем. Рядом с ним товарищи — Костя Зайченко и Томашевич.

Наташа стоит у трибуны. Она докладывает, волнуясь:

— Все наше — и сталь, которую мы варим, и машины, которые строятся из этой стали. Я счастлива, что живу в такое замечательное время и что в первых рядах моего поколения идут люди, подобные Алексею Иванову.

Аплодисменты.

Иванов разглядывает Румянцеву. Ему не верится, что она может сказать что-нибудь толковое.

Костя Зайченко, аплодируя, толкает Алексея в бок:

— Хорошего, Лешка, себе агитатора нашел.

Тот смущенно откашливается:

— Чорт ее знает, чего несет…

Слышен голос Наташи:

— На его глазах создавалась наша страна. Вместе с нею мужал и крепнул характер Иванова…

И мы пробегаем глазами по залу, по лицам сидящих.

Вот в первом ряду Антонина Ивановна, мать Иванова, рядом с ней другие матери и отцы, старики-сталевары с медалями и орденами на груди.

А дальше безусая молодежь, юноши и девушки, тоже с медалями и значками отличников, и совсем юнцы, фабзавучники, будущие мастера стали.

Все народ крепкий, сильный, веселый.

Взгляд Иванова неотступно и восторженно следит за Наташей.

Зайченко толкает Томашевича в бок, обращая его внимание на Иванова.

И Томашевич шепчет Алексею на ухо:

— Ты где же с ней успел познакомиться?

— Да я даже и не знаком.

— Откуда она о тебе знает? И любознательный, и часы починил, и то, и се…

— Шут ее знает. Я не знаком.

— Не ври. А я думал, что мы одни с Костей Зайченко по ней страдаем; оказывается, и ты нашего полку, брат.

— Да отстань ты! — морщится Иванов, но взгляд его не может оторваться от Румянцевой.

Зайченко огорченно шепчет Томашевичу:

— Пропал наш с тобой концерт, Витя! Слыхал, как она о нем? И герой, и человек будущего…

— Погоди, Костя, вот как ты споешь, а я сыграю новую вещь, она и о нас так говорить станет. Ей-богу! А это ж она по обязанности, общественная нагрузка!

Румянцева продолжает:

— Я очень волнуюсь, потому что никогда не произносила речей, и я думаю, что вы тоже за меня волнуетесь. Я сейчас закончу. Вот что я хочу сказать, товарищи… Кто привел нас к победам сегодняшнего дня? Кто открыл перед нами все возможности? Вы знаете, о ком я думаю. Но я сейчас вот что хочу сказать: для меня было бы величайшим счастьем увидать его и сказать ему, что я… но поскольку это невозможно… я просто скажу: да здравствует товарищ Сталин, породивший нас для великой и счастливой жизни!

Зал поднимается рукоплеща. Возгласы: «Да здравствует товарищ Сталин!», «Сталину — ура!»

Вестибюль клуба. Здесь очень оживленно. Появление Наташи Румянцевой, Зайченко и Томашевича встречается аплодисментами. Наташа, взволнованная выступлением, аплодисментами, говорит своим спутникам, как бы оправдываясь:

— Как смогла, так и сказала…

Навстречу выходит Алексей Иванов, его мать и Ермилов.

Наташа шепчет Томашевичу:

— Это его мама…

Мать Иванова подходит к Наташе и, обняв ее, говорит:

— Ну и соловей, ну и оратор. Уж так уважила, так уважила нашу фамилию. Алеша, ты бы хоть спасибо сказал Наташе…

Алексей, пожимая руку Наташе, говорит:

— Разрешите поблагодарить от всего сердца. Своим докладом вы меня просто в краску вогнали.

— Ну, что вы… Это я должна вас поблагодарить за великолепный рекорд.

Томашевич берет под руку Наташу:

— Разрешите в качестве подшефного музыканта проводить вас домой.

Алеша, отстраняя Томашевича:

— Нет, брат, сегодня уж буду я провожать, так сказать, в качестве подшефного сталевара.

Все кругом смеются. Иванов берет под руку Наташу и, уходя, говорит матери:

— Мама, иди домой, я скоро буду.

Улица перед домом Наташи. Идут Наташа и Алексей. Наташа на ходу декламирует:

Что в имени тебе моем? Оно умрет, как шум печальной Волны, плеснувшей в берег дальний, Как звук ночной в лесу глухом…

и, остановившись, смеясь, спрашивает Алексея:

— Кто это написал?

Алексей, смутившись и неловко переминаясь с ноги на ногу, только промолвил:

— Это?..

Наташа смеется:

— Это Пушкин написал.

— Может быть, Пушкин.

— А вот это? — и, взойдя на крыльцо, Наташа декламирует:

Здесь встанут стройки стенами, Гудками, пар, сипи. Мы в сотню солнц мартенами Воспламеним Сибирь.

— Маяковский!

— Правильно, — говорит Наташа, несколько удивившись.

— А это ваш дом, да? — в замешательстве обняв водосточную трубу, спрашивает Алексей.

— Да… Может быть, зайдете к нам?

— Да нет, уже поздно, — отвечает Алексей, посмотрев на часы. Они прощаются.

— Большое вам спасибо, — говорит Алексей. — До свиданья.

Наташа входит в дом, подходит к окну и видит, что Иванов, забыв выход из палисадника, идет вдоль дома. Выглянув из окна, она, смеясь, окликает:

— Товарищ Иванов, а вы не туда пошли.

— А где выход? — спрашивает Алексей, подойдя к окну.

— Там, — указывает на калитку Наташа.

Иванов, порывшись в карманах, достает два билета:

— Наталья Васильевна, пойдемте завтра на концерт. Вот у меня два билета, — и протягивает ей билеты.

— Спасибо, — говорит Наташа. — Я с удовольствием пойду. Только вы заходите за мной.

— Да нет, уже вы сами приходите, я буду ждать, — смущаясь, отвечает Алексей и, снова прощаясь, наконец уходит.

На концерте Алексей сидит рядом с Наташей, но, как ни странно, ему скучно и неуютно. Музыка не понятна ему и, видимо, невероятно утомляет. Желание вздремнуть так сильно, что он едва сидит. Глаза против воли смыкаются.

— Ох, ей-богу, хуже, чем в ночной смене! — наконец, произносит он вслух, и Наташа, зашикав на него, беззвучно смеется.

Она вся поглощена музыкой и тем вниманием, которое оказывал ей со сцены Томашевич. Он ей одной улыбался и кланялся, и для нее одной играл.

Закончилось первое отделение, и все направляются в фойе. Томашевич не отходит от Наташи, они с увлечением говорят о Чайковском, и Алексею не удается вставить ни слова в их разговор.

В это время подбегает Костя Зайченко, разодетый, как жених, с цветком в петлице.

— Выпьем по кружке? — предлагает ему Алексей.

— Что ты, что ты! — машет Зайченко руками. — Мне сейчас выступать.

Оставив Алексея одного, он убегает не оглядываясь.

Подходит Хмельницкий и, окинув взглядом обстановку, сразу определяет положение.

— Не светит твое дело? — спрашивает он Алексея сочувственно. — Ну, ну, не гляди быком, я к тебе с сердцем.

Он берет Алексея под руку.

— Ты смотри… не снижай темпов наступления… всем фронтом, понятно?.. Сталь музыку всегда переспорит. Держись крепче.

Алексей неприязненным взглядом окидывает Наташу и Томашевича.

Раздается звонок, народ повалил в зал, и Томашевич, взяв Наташу под руку, увлекает ее вместе с другими, а Алексей, прячась за спинами людей, идет следом.

Думая, очевидно, что Иванов сбежал, Томашевич садится рядом с Наташей, а Алексей, прислонившись к боковой колонне, наблюдает за Наташей.

На сцене поет Зайченко. Его молодой красивый голос проникает в самое сердце.

Слеза бежит по лицу Алексея. Он не замечает ее. Он стоит, прислонив голову к колонне, и, глядя на Зайченко, мучается.

Не песня смутила Алексея, смутила его любовь к Наташе. К ней одной тянется его душа, и Алексей не знает, дотянется ли. Новый мир нежности и красоты открылся перед ним в ее лице. Но его ли этот мир и здесь ли проходит путь настоящей жизни, этого он еще не может понять. Полюбит ли она его? Сомнения одолевают Алексея, ему думается, что счастье быть любимым не для него. И он зол на все, что препятствует ему быть рядом с Наташей.

Наташа, издали наблюдавшая за Алексеем, обеспокоена.

Рабочие из бригады Иванова во главе с Ермиловым обратили внимание на странное состояние Алексея.

Ермилов, подмигивая товарищам и указывая на Ивановна глазами, говорит:

— А наш-то, — того, по всему видно, в любовь ударился.

Все тихо засмеялись. Иванов увидел устремленные на него насмешливые взгляды товарищей.

Он стоит, сжав кулаки, и если б не стыд перед людьми, — он бы выдрал все вихры у этого Томашевича и надвое переломал бы «проклятого» Зайченко. Тяжело дыша, он оставляет клуб и один идет по темным улицам к реке; слезы бегут по его лицу.

Сев на берегу, он запел. У него хороший баритон, и он любит петь, только стыдится. Но сейчас, в тишине весенней ночи, под дальнее пение первых соловьев, песня его льется свободно, как разговор с самим собой.

Эх ты, Ваня, Ваня… —

поет он, отирая слезы.

Ему хорошо наедине со своей тоской.

Постепенно песня успокоила и ободрила Алексея. Он находит утешение в ее звуках, и новые надежды шевелятся в его душе.

Ночь. Комната Иванова. Он сидит за столом. Развернул том Пушкина и отбросил, заглянул в стихи Лермонтова и не прочел ни строки, а потом, сжав голову руками, погрузился в чтение Маяковского.

Мать входит к нему и сразу догадывается о причине мрачного настроения.

— Отказала? — спрашивает она.

— Не говорил еще, — отвечает он.

— Ты — как отец, тянешь, тянешь, пока всю душу не вымотаешь. Я, знаешь, когда отец покойный за мной ухаживал, ему аж два подметных письма послала: дескать, торопитесь, а то вашу даму могут увезти в добрый час…

— А он?

— Отец-то? Шальной был, вроде как ты — прибег, аж двери затрещали. Довела я его тогда… А может, тебе стихи ей написать? — спрашивает мать. — Я одного знала, он все больше стихом завораживал, вычитает где-то, себе в бумажку спишет — и ну привораживать. Вон их у тебя сколько! Спиши, которые красивее, и пошли…

Он молчит.

— Девушка чистая, хорошая, ничего не скажешь, — вслух думает мать, — но только не для тебя она, Алеша: ты человек рабочий, а она… из ученой семьи. Ее родитель инженер, что ли, большой…

Сын засыпает, опершись на руки. Мать подходит к столу и читает:

Литературная шатия, Успокойте ваши нервы. Отойдите — вы мешаете Мобилизации и маневрам…

— Да… не подходит к нашему делу… Ну, утро вечера мудренее, — и выходит на цыпочках, стараясь не потревожить сына.

Иванов стоит в кабинете у Хмельницкого.

— Василий Васильевич, дай ты мне какой-нибудь отпуск или учиться пошли куда-нибудь подальше, — не могу я тут больше.

Хмельницкий басит:

— Прописал бы я тебе отпуск по шее, да вашему брату везет. В Москву вызывают. Собирайся.

— Я готов хоть сейчас, хоть в Москву, хоть на полюс, — говорит Иванов. — А кто вызывает-то?

— Сталин, — отвечает Хмельницкий.

— Не поеду, ни за что не поеду!.. Да как же я… — взволнованно бормочет Алексей.

— Поговори у меня! — грозит Хмельницкий. — Вместе летим. Я тебя ни на шаг не отпущу…

— Не поеду, — настаивает Иванов, — боюсь, даже представить не могу, чего я говорить буду…

— Чудак человек, говорить ему надо… С тобой будут говорить, а ты знай себе слушай, ума набирайся… Такое человеку счастье, а он еще ерепенится!.. Пошли, милый, самолет ждет…

Сад молодо зеленеет. Цветут деревья. Поют, заливаются жаворонки в небе. Сталин поднимает голову и прислушивается.

В белой домашней куртке Сталин обминает ногой землю вокруг только что посаженного им деревца.

Подходит дежурный, говорит:

— Товарищ Сталин, прибыл по вашему вызову сталевар Иванов.

— Просите Иванова сюда.

Алексей идет по дорожке сада. Он очень взволнован.

— Ей-богу, я не могу, — говорит Алексей дежурному, — отпустите меня, ради бога… что я… рапортовать надо или как?.. Лучше Хмельницкого вызовите, а?

Дежурный не успевает ответить — Сталин сам идет навстречу гостю.

Иванов, глубоко вздохнув, останавливается. Губы его дрогнули.

— Здравствуйте, Виссарион Иванович, — вымолвил он через силу, — то есть… простите ради бога…

Сталин смеется.

— Это моего отца звали Виссарионом Ивановичем, а я — Иосиф Виссарионович… Ничего, ничего… — смеясь и повторял «Виссарион Иванович», он, обняв Иванова, ведет его в дом, где уже накрыт стол.

За столом товарищи Сталин, Молотов, Калинин, Маленков. Берия, Ворошилов и Иванов. Все блюда стоят на столе. Подающих никого нет. Каждый берет сам, что ему надо.

Иванов, чтобы не сделать какой-нибудь оплошности, ест один хлеб.

Сталин говорит ему:

— Когда гость не ест, хозяину обидно. Попробуйте вот это, — и кладет на тарелку Алексея рыбу, наливает вина в бокал.

— Спасибо. За ваше здоровье, товарищ Сталин, — говорит Алексей.

— За мое здоровье часто пьют, — отвечает Сталин. — Давайте за вас выпьем, за ваши новые успехи.

Все пьют. Берия снова наполняет бокалы и как бы вскользь замечает:

— Их завод только Ивановым и держится, а вообще неважно работает…

— Наш завод? — Иванов не заметил шутки. Он взволнован и отвечает с достоинством: — Наш завод сильный, народ у нас смелый, дерзкий, далеко вперед видит… Нет, не зря нас орденом наградили, товарищ Берия.

— Завод у них ничего, — говорит Сталин, — руководство только немного отстает… Верно?

Иванов отрицательно мотнул головой.

— Нет! Таких директоров, как наш Хмельницкий, по всему Союзу поискать, — произносит он уверенно, — сталь мы даем хорошую, такую никто не дает. Так и называется у нас — хмельницкая сталь.

— Сталь многие дают, но не все отдают себе отчет, для чего она и сколько ее нужно нам… У вас о войне народ что думает? — спрашивает Молотов.

— Думают, что подходит она, подкатывается… — отвечает Иванов.

— В будущей войне сталь будет решать все, — говорит Сталин, — ибо чем богаче оснащен воин, чем сильнее его техника, тем ему легче победить.

— Сталь-то у нас, товарищ Сталин, хорошая, а будет еще лучше, — говорит Иванов. — Я вот выдал первую плавку новой марки, а наш старик-сталевар Ермилов, гляди, меня через месяц-другой и перекроет. Получше плавку выдаст. А там еще кто откроется…

— А вы и сдадитесь? — спрашивает Ворошилов.

Сталин усмехается:

— Конечно, сдастся. Успокоится на достигнутом — и все.

— Я — на достигнутом?! — восклицает Иванов. — Я никогда не успокаивался на достигнутом. Да и никто из нашей молодежи не представляет себе, ну как это, например, можно без соревнования. Сталь варить — это надо головой работать, — заволновался он вдруг. — Может, вам так сообщают, что, дескать, состав есть, технологический процесс указан — точка, делай?

— А разве не так? — улыбаясь, спрашивает Сталин.

— Не совсем так, — отвечает Иванов, отодвигая от себя тарелки, нож, вилку, чтобы было свободнее рукам. — Сталь — она как живая, товарищ Сталин. Все обеспечено как будто и делаешь все по технологической инструкции, а глядишь — брак. В чем дело?.. В том дело, я вам так скажу, чтобы сталь правильно, хорошо прокипела. Может, матери так детей не рожают, как я эту сталь. Вот как оно!.. Ходишь возле мартена, душа дрожит, все думки там, в печи, будто я сам в огне варюсь.

Иванов останавливается.

— Рассказывайте, рассказывайте, — говорит Сталин, придвигая к Иванову его тарелку, но тот, не замечая, отодвигает ее в порыве нахлынувшего красноречия.

— А когда плавка готова, гляну на металл и сразу вижу, удалась или нет. Тут отца-мать забудешь. А как пошла… такая радость берет, тогда все нипочем, петь тогда охота… Тут шум, грохот, а ты поешь себе, как соловей.

Все выходят из-за стола. Подходят к Сталину и Иванову.

— Вы женаты, товарищ Иванов? — спрашивает Молотов.

— Приближаюсь, — туманно отвечает Алексей.

— К чему это вы приближаетесь? — спрашивает Сталин.

— К тому… к женитьбе приближаюсь, а не выходит. Не моей, видать, марки сталь. Если можете, помогите, товарищ Сталин, — вздохнув и смутившись, отвечает Алексей.

Все смеются. Сталин разводит руками:

— Тяжелый случай! Но если что от меня зависит, конечно, помогу. А в чем дело, по существу?

— Красавица! — говорит Алексей. — И душа чистая! И умница! А вот стихами меня замучила… Вдруг, скажем, звонит по телефону: «Алло! Алексей, Алеша! «Кавказ подо мною, один в вышине…», продолжай!» Вы понимаете?

Сталин, смеясь, останавливает его:

— Что же вы?

— Я, конечно, не поддаюсь, насколько могу, но кто же столько стихов помнить может?

— А стихи между тем хорошие, — задумчиво произносит Сталин и, прищурив глаза, негромко читает наизусть:

Стою над снегами у края стремнины: Орел, с отдаленной поднявшись вершины, Парит неподвижно со мной наравне. Отселе я вижу потоков рожденье, И первое грозных обвалов движенье…

Иванов замирает.

— Значит, тоже этим занимаетесь? — удивляется он, и лицо его становится несчастным.

— Ничего, не пугайтесь стихов, — смеясь, говорит Сталин, — постарайтесь оказаться сильнее ее в деле. Остальное все придет.

— Да это я сколько угодно… — робко улыбается Иванов, — а только не светит мое дело. Вы уж извините меня, товарищ Сталин! Может, я чего не так сказал.

Сталин кладет руку на плечо Иванова.

— Мы свои люди, мы все друг другу можем сказать… Передайте привет сталеварам. Наша просьба — не успокаиваться, не почивать на лаврах, добиваться новых успехов… Это важно и в личной жизни.

Иванов прощается.

— Нам, сталеварам, верьте, — говорит он Сталину, — не подведем, на сто очков всех этих заграничных обставим. Точно вам говорю. — Он идет, но тотчас возвращается. — Спасибо за все, товарищ Сталин. — Пожимает руку. — Спасибо! — и быстро уходит из столовой.

Рассвет. Степь, золотистая от созревших хлебов. Пшеница в рост человека, поблескивая росинками, невнятно шелестит на ветру.

Жаворонки взвиваются к небу и исчезают в нем с песнями. Кажется, поет воздух.

Алексей и Наташа, прижавшись друг к другу, молча идут по узкой тропинке между стенами хлеба. Вдали видны комбайны.

— Я так люблю тебя, Алеша… Алексей, что мне кажется… вся жизнь моя и всех людей стала втрое лучше и интересней с тех пор, как я полюбила тебя…

— А ты знаешь, я Сталину рассказал о том, как люблю тебя…

— Ты с ума сошел!.. А он что?

— Не бойтесь, говорит, стихов, любите ее, и она вас будет любить…

— Выдумываешь ты все… никогда не поверю.

— Ей-богу, если, говорит, она вас любить не будет, мне напишите…

Обняв Алексея, Наташа спрашивает:

— Ну и что же, будешь писать?..

Ничего не ответив, Алеша молча берет ее голову в руки и целует ее глаза, лицо.

Она жмурится, как от яркого света, а потом крепко закрывает глаза.

Алеша отходит в сторону, скрывается в густых хлебах и поет:

Эх ты, Ваня…

Наташа сначала даже растерялась. Она не сразу понимает, что происходит с Алексеем, а Алексей не может поверить в свое счастье.

Он идет и поет, и в песне его такая сила, такой простор, который приходит раз в жизни, в час торжества души.

Наташа следует за Алексеем, не нагоняя его, потом притаилась среди колосьев — пусть-ка теперь поищет ее!..

На горизонте заурчало что-то громоподобное. Глухие взрывы невидимой грозы потрясли землю, хотя небо безоблачно. Где-то высоко-высоко прошли самолеты.

Наташа, закинув голову, оглядывает небо. От самолетов оторвались блестящие капельки… и понеслись вниз. Ей очень интересно и совсем не страшно. Вдруг подпрыгнула земля в ужасном грохоте, и жаркая волна ударила в хлеб и повалила его. Взметнулось пламя. Сухая пшеница затрещала тут и там. Низкий черный дым заволок поле.

Вдруг еще удар, и еще.

Загорелось во многих местах.

Наташа бежит, ничего не понимая. Платье ее черно и в клочьях, волосы разметались. Она кричит:

— Алеша, милый, что это?..

Но огонь с громким треском пожирает хлеб, и ее голоса не слышно.

Алексей уже мчится к ней сквозь горящую стену хлеба.

Он подхватывает ее на руки и несет…

Над поселком и заводом стоит черная туча.

Алексей несет Наташу по горящим улицам поселка. Повсюду раненые. Мечется, мыча, перепуганный скот. Деревья лежат поперек улиц. Дым и пламя вырываются из заводских корпусов.

Силы Алексея иссякли. Он шатается. Несколько раз прислоняется к телеграфным столбам, чтобы не упасть. Собрав последние силы, Алексей бежит со своей ношей домой.

Мать выглянула из двери, зовет его, — и вдруг удар, Алексей падает, но глаза его успевают увидеть загоревшийся родной дом и лицо матери, полное отчаяния и боли.

Он слышит ее зов:

— А-ле-ша!..

По улицам горящего города мчатся немецкие мотоциклисты. За ними танки.

Площадь заводского городка. Молчаливая толпа жителей. Среди них Наташа. Под балконом немецкий офицер, не торопясь, продолжает речь.

Он говорит:

— Порьядок от германской армии ист очень гуманный. Руський народ — народ славяньский, сам жить не может. Мы дадим новый порьядок.

Кто-то негромко свистнул.

Немец смотрит: перед ним стоит хмурая толпа. Он замечает в толпе мальчишку-ремесленника и обращается к нему с добродушной улыбкой:

— Кто сделал небольшенький свист? Ты, мальшик?

— Я, — говорит Ленька, выступая вперед.

— Нехорошо. Я давал первый урок. Ты нарушил порьядок.

— Я братишку позвал, — отвечает Ленька.

— Я понимай, — говорит немец. — Фюр эрсте раз будем сделать один показ.

Офицер поднимает руку. С балкона спускают веревку с петлей. Офицер сам надевает мальчику петлю на шею. Тот не очень испуган и не ожидает больших неприятностей.

Немец делает знак, веревка подымается. Мальчик хрипло вскрикивает.

В толпе движение.

Кричит Наташа:

— Что мы стоим? Товарищи, это звери!.. Убивайте их!

Безоружные люди бросаются на немцев.

Яблоко лежит на столике перед госпитальной койкой.

Иванов открывает глаза, смотрит.

Косая полоса осеннего солнца врывается в комнату, освещает столик и яблоко.

— Яблоко? — удивленно шепчет Иванов.

— Алеша! — слышит он шопот и узнает голос.

— Зайченко? Я где? — спрашивает Иванов.

— В госпитале. Уж мы тебя искали, искали…

— Наташа где? — перебивает Иванов.

— Про что ты спрашиваешь, Алеша? Нимець пид Москвой!

Иванов закрывает глаза. Слеза катится по его щеке.

— Как под Москвой? А Сталин где?

— А Сталин в Москви, — отвечает Зайченко. — Тильки на него одного надежду держим. Як Сталин из Москвы, так всему конец!

— Как же немцы под Москвой? — говорит Иванов, открывая глаза.

— Осень, Алеша. Три месяца ты пролежал…

— Наташа, — опять спрашивает Иванов, — Наташа где?

— Наши говорят — Леньку Гурова немцы повесили. Тут Наташа на них бросилась… Увезли ее в Германию… пропала Наташа. Нам надо на завод пробиваться, производство налаживать в тылу.

Иванов открывает глаза:

— Наташа в Германии, в плену? Ну, мое производство теперь — мертвых фрицев делать! — и Иванов, вскочив с койки, рванулся из палаты.

— Алеша, куда ты? Стой! — кричит Зайченко вдогонку Алексею и бежит вслед за ним. — Тебе на завод надо ехать… Стой!

Ночь. Кремль. Бьют куранты.

В кабинете товарища Сталина совещание. Присутствуют Сталин, Молотов, Василевский, Жуков.

Жуков докладывает перед картой Подмосковья:

— Немцы накапливают силы. Разведка указывает — к северо-западу от Москвы подтягиваются третья и четвертая танковые группы Готта и Хюпнера.

С т а л и н. Да… хотят Москву взять в клещи. Молниеносный удар у них провалился, так теперь они хотят взять концентрическим наступлением… (Жукову.) Дальше.

Ж у к о в. В центре 4-я немецкая армия тоже получает подкрепление. На юге, против Тулы, 2-я танковая армия Гудериана получает новую материальную часть. Всего, по данным разведки, под Москвой набирается до полусотни дивизий. Видимо, немцы готовятся к решающему удару. Судя по тому, что они сосредоточили на флангах мощные танковые группировки, удар будет нанесен одновременно с юга и с севера. Таков замысел противника.

С т а л и н. Да… (Идет на середину комнаты.) А в распоряжении Гитлера ресурсы всего западноевропейского континента с населением свыше трехсот миллионов человек. Это не шутка… (Подходит к Жукову.) Надо продержаться, изматывая их силы, мы должны выиграть все то время, которое нам необходимо для подготовки контрнаступления.

Ж у к о в. Понимаю, товарищ Сталин. У меня вот людей маловато и с техникой плохо. Нам бы сейчас танков — штук полтораста.

С т а л и н. Полтораста, говорите… возьмите пока что восемнадцать машин. И эти… бронебойки… отличное оружие.

М о л о т о в. Прекрасное оружие…

Ж у к о в. Тысячи три надо бы.

С т а л и н. Три тысячи даже мало. Но пока что возьмите двести. Начнете наступать — все дадим, ничего не пожалеем. Авантюрная стратегия Гитлера рассчитывает на панику и растерянность. Сохранить спокойствие — это значит сорвать все их планы.

Товарищ Сталин идет в глубь кабинета. Подходит к своему письменному столу, медленно набивает трубку.

С т а л и н. С противотанковыми рвами не опоздаем?

М о л о т о в. Щербаков четвертые сутки на работах — говорит, успеем…

С т а л и н. Берия не вернулся?

М о л о т о в. На оборонительных рубежах.

В а с и л е в с к и й. Товарищ Сталин, как быть с парадом?

С т а л и н. Будет.

В а с и л е в с к и й. Их авиация зверствует.

С т а л и н. Завтра седьмое ноября. Всегда в этот день был парад, будет он и завтра.

В а с и л е в с к и й. Разрешите сообщить об этом членам Политбюро?

С т а л и н. Надо сообщить. Сообщите.

Товарищ Сталин направляется к выходу.

Все встают, собираясь выйти за ним.

Пасмурное ноябрьское утро в Москве.

На серой, ничем не украшенной Красной площади стоят войска. Стоит пехота в полном вооружении.

В небе, за низкими серыми облаками, слышно гудение авиационных моторов и глухой треск пулеметных очередей.

В небе, не прекращаясь, идет бой.

Над площадью звонко проносится:

— Смирно!

Все замирают.

На мавзолее, как капитан на мостике корабля, появляется Сталин. Рядом с ним Молотов, Берия, Василевский, Буденный, генералы.

— Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники… — начинает Сталин.

И мы видим стрелковые окопы в подмосковных лесах.

Радист поймал в эфире речь Сталина и переключает ее на рупор. Взрывом мин засыпает окопы. Бойцы ползком пробираются к рупору слушать Сталина. Их лица встревожены. Они не ожидают веселых известий. Пули взвизгивают над головами.

— …рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, работники интеллигентного труда!.. — слышится спокойный голос Сталина.

И мы видим затемненные цехи прифронтового завода и измученных бессонницей людей у станков. Иные поднимаются с пола, на котором они спали, не выходя из завода.

Станки жужжат, речь Сталина слышна сквозь гул станков.

— …В тяжелых условиях приходится праздновать сегодня 24-ю годовщину Октябрьской революции. Вероломное нападение немецких разбойников и навязанная нам война создали угрозу для нашей страны.

Говорит Сталин:

— …Несмотря на временные неуспехи, наша армия и наш флот геройски отбивают атаки врага на протяжении всего фронта, нанося ему тяжелый урон…

Под звуки Сталинского голоса идет рукопашный бой.

— …Мы имеем теперь замечательную армию и замечательный флот, грудью отстаивающие свободу и независимость нашей Родины…

Голос Сталина уверенно и твердо раздается над полем схватки:

— …Вся наша страна, все народы нашей страны подпирают нашу армию, наш флот, помогая им разбить захватнические орды немецких фашистов.

Летчик-истребитель включил радио и прислушивается, зорко озирая небо. И слышит вдруг:

— …Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?

Вопрос, неожиданно донесшийся с земли, застает летчика как бы врасплох.

— А кто сомневается, — спрашивает он, точно вопрос обращен лично к нему. — Побьем, факт! — Глаза его уже ищут противника, и он ложится в крутом вираже, выходя в атаку.

— Николай, Сталина слышишь? — кричит он, и голос четко отзывается:

— Слышу!

А с земли доносится к ним:

— Сынки, Сталина слышите? Ну-ка, вместе с ним дайте фрицам!

В воздухе перекличка голосов.

По Красной площади проезжают стройными рядами автомашины. Проходят танки.

Подмосковные окопы.

Выезжают с Красной площади «катюши».

Линия траншей. Строчит из пулемета солдат. Идет бой.

— …Не так страшен чорт, как его малюют! — слышат в окопах, и огромный, сильный солдат поднимается во весь рост. Это Иванов.

— А ну, браточки, — оборачивается он к своим, — не так страшен чорт, слышали?

Рядом с Ивановым Зайченко.

Над крылечком полуразрушенной деревенской избы репродуктор, покалеченный пулями. Он раскачивается на ветру, он едва держится, но голос из него льется спокойно:

— …Кто может отрицать, что наша Красная Армия не раз обращала в паническое бегство хваленые немецкие войска?..

В одной из комнат рейхсканцелярии, видимо, приемной Гитлера, несколько военных — тут же Геринг — стоят у радиоприемника и слушают речь Сталина. Кто-то шопотом переводит ее на немецкий язык.

Внезапно рука Геринга заглушает передачу.

Из открытых дверей комнаты виден роскошный зал, где собрались послы союзных Германии держав, папский нунций в кардинальской одежде, военные в парадной форме, корреспонденты. Здесь же приготовлен обильный завтрак.

В момент, когда заглушили радио, Гитлер, высоко задрав голову, вбегает в зал, где, видимо, его ждали.

Испанский генерал, щелкнув шпорами, склоняется в почтительном поклоне:

— Испания приветствует вас, мой фюрер! — говорит он.

Подходит турок, тоже военный:

— Президент господин Исмет Иненю поручил передать вам его искреннее восхищение победами вашего оружия!

Японский военный:

— Сегодня Япония празднует вашу победу, мой фюрер.

Кардинал обращается с приветствием к Гитлеру:

— Святой престол передает свое благословение немецким героям Москвы… — Гитлер самодовольно отвечает коротким кивком головы. Кардинал продолжает: — Святой престол давно связал свою судьбу с вашей, дорогой фюрер!

Судя по лицу кардинала, он затеял длинную речь, но Гитлер, не любящий никого слушать, кроме самого себя, перебивает:

— Дорогой Арсениго, я жду папской энциклики против большевизма. Вообще, я с большим удовольствием приветствовал бы на престоле святого Петра именно вас. Вы истинный наци, Арсениго. Вам бы носить не рясу, а форму штурмовика. — И, обращаясь к присутствующим, Гитлер торжественно изрекает: — Господа, Москва у ног Германии. Ворота в Россию распахнуты настежь. Я перевожу часы истории на столетие вперед. С коммунизмом будет раз и навсегда покончено. Наградой за победу будут германские границы до Урала, хлеб и уголь Украины, нефть Кавказа, русские, украинские и белорусские рабы… Вот они!

Гитлер распахивает окно и видно, как мимо рейхсканцелярии, под конвоем наглых эсэсовцев проходят русские пленные. Оборванные, избитые, крайне изнуренные, идут они, связанные друг с другом. Когда один из них падает, другие, не смея остановиться, должны тащить его за собой.

В группе, в первых рядах, идет Наташа Румянцева. Это не та прелестная, тонкая, изящная девушка, которую мы знали до войны, а другая, ожесточенная, огрубевшая, постаревшая.

— Должно быть, это рейхстаг. Вот оно фашистское знамя, — говорит Наташа.

Массивные здания, войска, самодовольная толпа — все вместе создает картину необычайной, помпезной торжественности.

С ненавистью разглядывая вражескую столицу, проходят, шатаясь, советские пленные.

— Радуются, сволочи! Празднуют!.. Москву, говорят, взяли… — произносит девушка, идущая рядом с Наташей.

— Неправда это! Не может этого быть! — шепчет Наташа.

Гитлер отворачивается от окна со словами:

— Эти рабы получат крепких немецких хозяев. Однако пора, господа, от комплиментов переходить к деловой помощи.

Турок щелкает шпорами:

— Я жду решения Анкары не позже завтрашнего дня.

Испанец щелкает шпорами:

— Я жду исторических директив генерала Франко сегодня вечером…

Гитлер выходит в приемную. Дежурные вытягиваются перед ним.

— Иодль, какие вести с фронта? Неужели мои войска еще не вошли в Москву?

— Войска утомлены бесконечными боями. Перед последним ударом нужна передышка. Надо думать, русские дешево не отдадут Москвы, — докладывает генерал Иодль.

Гитлер перебивает его:

— Что? Вы говорите глупости. Русской армии нет, я ее уничтожил, кто может сопротивляться? Кучка сталинских фанатиков? Я приказал взять Москву седьмого ноября, то есть сегодня.

Он нервно бегает по комнате.

— Поймайте Москву!

Рука Геринга у приемника.

Слышен спокойный голос Сталина:

— За полный разгром немецких захватчиков! Смерть немецким оккупантам! Да здравствует наша славная Родина, ее свобода, ее независимость!

— Что это? — истерически-визгливо спрашивает Гитлер, брызгая в лица окружающих слюной, которую они не смеют стереть. — Это что такое?

— Это Сталин, мой фюрер! Там, кажется, парад на Красной площади, — растерянно отвечает Геринг.

— Каким образом парад? Москва при последнем издыхании, она уже в моих руках!.. Немедленно тысячу самолетов! Чорт бы вас всех побрал! Тысячу самолетов в воздух — и на Москву!

…Взлетает в воздух множество самолетов. В небе толчея голосов:

— Форвертс!.. Хайль Гитлер!.. Нах Москау!.. Вася, бери второго!.. Сережка, нет патронов, иду на таран!.. Хох… Молодец, Сережка, молодец!.. Нах Москау… Иван Васильевич, заходи справа!.. Форвертс, форвертс!.. Жги, жги!.. Не жалей!..

НИ ОДИН НЕМЕЦКИЙ САМОЛЕТ НЕ ПРОРВАЛСЯ К МОСКВЕ.

На мавзолее Сталин спокойно заканчивает историческую речь:

— Под знаменем Ленина — вперед, к победе! И войска с Красной площади идут на фронт.

Снежные поля Подмосковья усеяны разгромленной немецкой техникой, трупами.

НИ ОДИН НЕМЕЦКИЙ ЗАХВАТЧИК НЕ ПРОШЕЛ К МОСКВЕ.

Кабинет Гитлера.

Гитлер в темном эсэсовском мундире, плечи которого густо усыпаны перхотью, неистово кричит на Браухича:

— Ничтожество! Я сделал из вас фельдмаршала не для того, чтобы вы проиграли так отлично начатую войну…

Вблизи огромного письменного стола стоят Геринг, Геббельс, Борман и военные: Браухич, Кейтель, Иодль, Рундштедт, фон Бок и начальник генерального штаба Гальдер.

— Мой фюрер, если мы вспомним вещие слова великого Фридриха, предостерегавшего от вторжения в Россию… — спокойно говорит Браухич.

— Я не хочу вспоминать вашего Фридриха!

— Также и Бисмарк предостерегал не итти на Восток.

— Я не знаю, что завещал вам Бисмарк, я знаю, что начертал вам я! На моем знамени одно слово: «Вперед!» Вы не читали «Майн кампф»!

Браухич, обменявшись быстрым взглядом с генералами, говорит:

— Мой фюрер, на Востоке наступило некоторое затишье, и я считал бы необходимым воспользоваться им…

— Да, да… воспользоваться непременно, это хорошо, — соглашается Гитлер. — Что предлагаете?

— Воспользоваться как можно скорее, мой фюрер, и оттянуть наши армии из России…

— Что?

— …хотя бы на линию Березины, чтобы подготовиться к весеннему удару.

— Вы в своем уме, Браухич, или вас пора уже отправить в сумасшедший дом? Оттянуть армии из России? Стоило начинать войну!

— Война с Россией, мой фюрер, — это такая война, которую знаешь, как начать, и не знаешь, как кончить, — настаивает Браухич. — Вы обещали нам, мой фюрер, политический распад Советского государства — только это и вело нас в поля России. Но распада нет, мой фюрер, я сказал бы, — наоборот… Воевать придется долго, и воевать надо серьезно.

— Браухич, замолчите! В моих руках вся индустрия Европы, все ее жизненные ресурсы. В Америке деловые круги поддерживают нас. Вы понимаете, кулак какой силы я занес над этой азиатской страной, уже потерявшей цвет своей армии? Что может устоять передо мной?.. Это зима задержала меня, а не русские. Зима! И вы, Браухич, маловер и трус…

— Не зима нас задержала, мой фюрер, а…

Гитлер сжимает кулаки:

— Браухич, вы изменник!.. — истерически кричит он. — Дезертир!.. Победа мной указана и должна быть добыта!

Гитлер, беснуясь, бегает у стола, внезапно останавливается, обращается к Рундштедту:

— Рундштедт, примите главное командование.

Р у н д ш т е д т. Мой фюрер, я не могу принять вашего назначения… Воевать с Россией — это безумие. Если мы не могли победить ее в 1914 году, когда она была отсталой и зависимой, то тем более мы не сможем добиться успеха сейчас.

Г и т л е р. Это еще что?

Р у н д ш т е д т. Стратегический план германского командования на Востоке потерпел крах.

Г и т л е р. Ах, вот как! Заговор?.. Отлично… Я, я научу вас, как следует воевать… Я возглавлю армию… Кейтель!.. Будете со мной… Доктрина молниеносной войны изложена в моей книге, надо только уметь читать…

После короткой паузы он продолжает:

— Коммунизм — враг не только Германии… Мы — авангард. Мы нужны и Англии и Америке. Неужели вы серьезно думаете, что Черчилль искренне держит сторону Сталина? Вы, господа генералы, травмированы Россией, хотя находитесь на русской земле. — Сжимает кулаки. Лицо наливается кровью. — Собрать все, что можно. Выжать Европу, как лимон. Итальянцев, румын, венгров — всех в огонь. Кликнуть клич в Испании, во Франции, в Швеции, Турции… Крестовый поход! Я возглавлю… В Лондоне и Вашингтоне должны понять, что я делаю их дело. Вы слышите меня? Их дело!..

Он шатается от кликушеского возбуждения. Геббельс подобострастно, соболезнующе обращается к Гитлеру:

— Вы устали, мой фюрер, вам следует отдохнуть.

— Да, конечно, мой фюрер, — вторит Геринг.

— Да, да, — Гитлер трет лоб. — Я должен отдохнуть…

Будуар Евы Браун.

Золотистые волосы, убранные, как драгоценность, кукольно красивое лицо, не омрачаемое ни единой мыслью, изящные руки в кольцах…

Такова Ева Браун.

Гитлер устроился напротив нее, жуя пирожок, и его полный восторга взгляд не может оторваться от Евы.

Большое удовольствие, которое он получает, наслаждаясь пирожками и разглядывая свою любовницу, мало-помалу успокаивает его. И все же он время от времени возвращается к мрачным мыслям.

— Успокойся, Адольф, — мягко говорит Браун.

Он улыбается, кладет голову на ее колени.

— Знаешь, Ева, я в конце концов разрушу Москву! Если бы не зима, я был бы уже в Москве, но я еще буду в ней. Я! — произносит он страстным шопотом и продолжает жевать пирожок.

— Конечно, милый, ты все можешь, — она стряхивает перхоть с его мундира и перебирает рукою волосы. — Ты должен ежедневно мыть голову тем эликсиром, что я тебе дала. Покажи ногти! Ай-ай-ай! — и, вынув из волос шпильку, начинает чистить ему грязные ногти.

— Я выгоню русских в леса Сибири! — говорит Гитлер.

— Ну да, ну да, натюрлих. Только не волнуйся и будь всегда чистеньким, красивым, — говорит Ева Браун и протягивает Гитлеру пирожок.

— Войну, Ева, я закончу в Сталинграде. Это будет символом — покончить со Сталиным в Сталинграде. Ты не находишь?

— О, натюрлих, только ты один мог придумать такой ход!

— Да, я один, это верно, — соглашается Гитлер. — Это гениально — покончить со Сталиным в Сталинграде…

И он стремительно выходит из комнаты.

Вбежав в свой кабинет, где его терпеливо ждут генералы, Гитлер подходит к огромной карте Советского Союза и, обхватив ее руками с севера и с юга, кричит:

— Я возьму Россию в гигантские клещи. Смотрите!.. Я разорву ее пополам на Волге… Я задушу Москву…

К е й т е л ь. Колоссально!.. Это поистине замысел гения, мой фюрер!

Р у н д ш т е д т. Мы не в состоянии, мой фюрер, нанести в этом году несколько одновременных ударов.

Г и т л е р. Не говорите мне этого. Я нанесу один удар с юга, но он будет смертелен.

Он обращается к Иодлю:

— Скажите, Иодль, сколько дивизий мы можем бросить к Волге?

И о д л ь (угодливо). Всю группу Паулюса, всю группу Манштейна, всю группу Клейста.

Г и т л е р. И румын, и итальянцев, и всех, всех… К станкам поставим пленных. Подготовьте приказ. Паулюса — к Волге, Клейста — на Кавказ. И вы увидите, чем это кончится. Я задушу Москву.

Г е р и н г. Наши ресурсы, мой фюрер, на исходе… трудно подготовить большое наступление.

Г и т л е р. За бензин отвечает «Фарбениндустри». А что думают эти ваши тупоголовые англичане, задерживая шведский вольфрам? Они думают, что я лью кровь немцев для их удовольствия? Пусть дадут хром и вольфрам, иначе я заключу сепаратный мир с большевиками и пущу их в Европу…

Г е р и н г. Мой фюрер, я предусмотрительно вызвал Чарльза Бедстона, представителя английских фирм в Швеции. Он тесно связан с правящими кругами Англии.

Замок Геринга. Дождливый день. Подъезжает закрытая машина, и пассажир в пальто с поднятым меховым воротником быстро, не желая быть узнанным, входит в вестибюль.

Слуга встречает его молчаливым поклоном.

Гостя ведут наверх. Он не снимает пальто, и мы пока не видим его лица.

Лакей стучит в дверь. Она открывается изнутри, на пороге ее появляется Геринг. Его мясистое лицо расплывается в угодливой улыбке:

— Я чрезвычайно рад, что вы откликнулись на мое приглашение, — и он радушно вводит гостя в роскошный кабинет, сам помогает ему снять пальто и усаживает в глубокое кресло у пылающего камина.

Кабинет убран с королевской роскошью. Персидские и туркменские ковры, хрусталь и фарфор. На стенах картины русских и французских художников. Гость не без удивления разглядывает сокровища. Геринг самодовольно знакомит с ними гостя.

— Это из Киевского музея, — говорит он. — А это из Лувра… Это подарок Вены… Это Муссолини прислал из Венеции…

Гость садится в кресло, говоря:

— Весь мир в вашем замке.

— Пока только Европа, — смеясь, отвечает Геринг.

Гость медленно набивает трубку и с удовольствием затягивается, грея ноги у огня.

Геринг наливает ему рюмку коньяку.

— Французский, — прибавляет он, — подарок Петэна.

Гость — высокий, красивый англичанин лет сорока пяти.

— Признаться, — сухо произносит он, — я без особой охоты отправлялся из Лондона в это путешествие, третье по счету, как вы, вероятно, помните, дорогой Геринг.

Геринг беспомощно разводит руками и придвигает гостю ящик с сигарами.

— Война на Востоке давно была бы закончена, приди Гитлер и англичане к соглашению в прошлом году, — продолжает гость раздраженно и высокомерно. — Надеюсь, вы меня вызвали не по этому вопросу? — И добавляет: — Сегодня события вне нашей воли. Хозяин положения — Сталин, как вам должно быть понятно.

— Я хотел вас видеть, дорогой Бедстон, конечно, не только как старого друга. Мой интерес к вам несколько шире.

Лакей вносит поднос с кофе.

Когда лакей исчезает, Геринг вполголоса обращается к гостю:

— Я пригласил вас, дорогой Бедстон, чтобы в качестве старого друга Англии просить о личном одолжении.

— Уж не хотите ли вы прокатиться к нам, подобно Гессу? — посмеивается англичанин.

— О, нет, нет, — хохочет Геринг, — еще не изобретен парашют, который был бы способен меня выдержать!

Грохот зениток доносится до сидящих. Быстро входит лакей.

— Американцы. Большой налет, — коротко сообщает он.

Глядя на гостя, Геринг невольно прислушивается к тому, что происходит вне замка, и его только что улыбавшееся лицо выражает сейчас откровенное беспокойство и страх.

— Мы можем пройти вниз… — учтиво предлагает Геринг, но гость спокойно отказывается:

— Эти американские дневные налеты, по-моему, одна реклама… Продолжайте, пожалуйста…

— Я прошу у вас личного одолжения… Моя сегодняшняя просьба заключается в следующем: Сталинград пожирает все наши резервы, все запасы. Для нового наступления нам дозарезу необходимы танки. Для легирования стали нужны, как вы знаете, хром и вольфрам. Турция дает недостаточно. Во имя спасения западной цивилизации от большевизма вы нам должны помочь, Бедстон. Мы ведь делаем не только германское дело.

Гость задумывается:

— Плохо воюете, Геринг. Надо отстранить вашего сумасшедшего… Не забывайте, что перед вами Сталин — великий полководец.

— Германия вложила такой огромный материальный пай в Гитлера, что менять его поздно… — замечает Геринг, — да, кроме того, он имеет влияние на обывателя.

— Скажите мне откровенно, Геринг, вы возьмете когда-нибудь Сталинград? — спрашивает англичанин. — Весы войны колеблются — и не в вашу пользу, а мы сделали для вас все, что могли. Второго фронта ведь нет… И я не знаю, когда он будет… Цените это.

— Мы это ценим. Сталинград будет наш. Адольф заявил об этом публично… Потеря Днепра, Дона, Волги будет означать для Советского Союза то же, что означала бы для Германии потеря Рейна, Эльбы, Одера и Дуная. Никакая человеческая сила нас оттуда не выгонит. Поверьте мне, Сталинград будет взят.

— Когда?

— Как только получим от вас хром и вольфрам.

— Сколько?

— Двадцать тысяч тонн, Бедстон, и как можно скорее.

— Немыслимо…

Геринг наполнил бокалы.

— Мы не должны торговаться, — произносит Геринг уже не просительно, а строго. — Не забывайте — мы ваш форпост. Если мы не справимся сейчас с Россией, вам и Америке придется начинать все сначала.

— Не читайте мне нравоучений, Геринг.

Г е р и н г. Где и как? Прошу учесть срочность дела!..

Б е д с т о н. В Стокгольме. Представитель «Армстронг Виккерс» будет ждать представителя Круппа.

Геринг поднимает свой бокал.

— За наш Сталинград! — говорит он улыбаясь.

— За вас в Сталинграде! — отвечает гость. — Как говорится по-русски, — ура!

Оба молча пьют.

— Ура-а-а! Ура-а-а! — слышится отовсюду.

Идет ожесточенный бой.

То и дело вспыхивающие ракеты освещают землю неровным светом. В небе шарят прожекторы. Взметая снег и землю, рвутся снаряды.

Крутой берег Волги, изрезанный блиндажами, вздрагивает и осыпается. Идет дождь осколков. Противотанковые орудия ведут бешеный огонь по немецким танкам.

ВЕЛИКАЯ СТАЛИНГРАДСКАЯ БИТВА, ЗНАМЕНУЯ НАЧАЛО НОВОГО ЭТАПА ВОЙНЫ, ПРИБЛИЖАЛАСЬ К КОНЦУ…

Поле гигантского танкового сражения.

Немецкий танк, переползая через развалины, идет прямо на Иванова.

Иванов бросает связку гранат, но не попадает. Танк надвигается на него.

Придя в ярость, Иванов решительным броском вскакивает на танк и стреляет из пистолета в одну из бойниц.

Начинается жестокая, безумная схватка человека с машиной, напоминающая единоборство Мцыри с барсом.

Танк поднимается на развалины и спускается с них, точно пытается стряхнуть с себя смельчака, а он упорно стреляет в бойницы.

Вдруг Иванов вспомнил, что где-то у него еще осталась одна ручная граната. Он бросает ее в разбитую смотровую щель.

Раздается взрыв внутри танка; он останавливается и, окутавшись дымом, загорается.

Изможденный Иванов лежит на броне, дымится одежда на нем.

— Алексей, слезай! Взорвется! — кричат Зайченко и Юсупов и, видя, что товарищ не двигается, стаскивают его.

— Десятый за одни сутки!.. — кричит Юсупов на ухо Иванову и вместе с Зайченко ведет его к берегу.

По лицу Иванова струится кровь, волосы и руки опалены, он едва идет.

— Пойдем к Волге, обмоешь кровь, — говорит ему Зайченко.

— Куда? — хрипит он. — Не пойду… Давайте, ребята, назад. За Волгой мне делать нечего.

— Небольшой перевязка сделают, — увещевает Юсупов. — Хороший бой имели, Алеша. Говорят, Сталин здесь…

Алексей Иванов останавливается:

— Если он здесь, чего же мы за реку идем? Сталина здесь оставим, а сами туда? Нет, брат, это не тот закон.

И он, несмотря на протесты Зайченко и Юсупова, идет обратно.

— Командующий… Чуйков!.. — вдруг шепнул Зайченко.

Высокий, крепко сложенный генерал идет навстречу Иванову.

— Здравствуйте, товарищи! — говорит генерал Чуйков.

— Здравствуйте, — чеканно отвечают в один голос бойцы.

— Здорово дрались, ребята! Мы наблюдали за вами. Особенно вы, товарищ гвардии сержант. Ваш подвиг — пример для всех.

Иванов, набравшись смелости, обращается к генералу Чуйкову:

— Товарищ командующий, разрешите обратиться. Гвардии сержант Иванов.

— Пожалуйста…

— Слух есть, товарищ Сталин приехал, здесь находится.

— А было ли, товарищ Иванов, время, когда мы без Сталина находились? А? Да разве без него устояли бы? Здесь он, и всегда был с нами!.. Товарищ гвардии старший сержант!.. От имени Родины награждаю вас орденом Красного Знамени…

Он оборачивается к сопровождающему его полковнику, берет из его рук орден и прикалывает на грудь Иванова.

Грохот боя в это время замирает. Но где-то вдали слышно могучее «ура».

— А що це там за «ура» такое, товарищ командующий? — спрашивает Зайченко.

— Помните слова Сталина: «Будет и на нашей улице праздник!»? Он наступил! Сегодня соединились Донской и Сталинградский фронты. Немцы взяты в гигантские клещи. Это — великий перелом в войне. С победой, товарищи! Сдержали мы слово, данное товарищу Сталину, и отстояли Сталинград. Спасибо всем вам, спасибо!

— Служим Советскому Союзу! — дружно отвечают бойцы.

Кабинет Сталина. Вечер. Огонь не зажжен. Сталин, Молотов, Калинин, Маленков и Берия слушают радиопередачу.

Отдаленно слышится знакомый голос диктора Левитана:

Две отборные немецкие армии, шестая и четвертая танковая, насчитывавшие свыше трехсот тысяч, перестали существовать… Пленено две тысячи пятьсот офицеров и двадцать четыре генерала с генерал-фельдмаршалом Паулюсом во главе.

С т а л и н. Молодцы сталинградцы! Окончательно провалились все эти мольтке, шлиффены, людендорфы, кейтели. За последние тридцать лет Германия дважды оказалась битой, и не случайно.

М о л о т о в. В сорок первом году они валили все на мороз, теперь свалят на степи и бездорожье.

С т а л и н. Еще бы!

М о л о т о в. Навсегда дискредитирован дутый авторитет немецкой военной мысли…

С т а л и н. А мы повторим удар, чтобы не зазнавались. Старик Кутузов был на десять голов выше немецких барабанных генералов. Он говорил: хорошо подготовленное контрнаступление — очень интересный вид наступления. Это они у нас пробуют второй раз. В немецкой науке об этом ничего не сказано.

Входят Антонов, Штеменко.

С т а л и н. Как дела со сталью?

Б е р и я. Отлично, товарищ Сталин.

С т а л и н. Вот это хорошо. Конечно, они пока еще будут сопротивляться, но скоро наши войска очистят от них советскую землю и начнут громить фашистские орды на их собственной территории. Теперь одна задача — вперед и вперед!

Карта фронта, передвигаются флажки. Голос диктора Левитана:

Попытка германской армии перейти в наступление на Курском направлении закончилась для нее плачевно. Красная Армия перешла в контрнаступление по всему фронту и освободила значительную часть временно захваченных немцами советских территорий.

Иванов, Зайченко и Юсупов с автоматами в руках бегут по горящей, заваленной обломками зданий улице. Немцы стреляют по ним из укрытий, идет бой за разрушенный город, в котором до войны жили Иванов и Зайченко. Все вокруг сожжено, изуродовано.

— Вот это наш клуб, здесь я увидел ее в первый раз, — говорит Алексей, останавливаясь у развалин. — А там наша школа, наташина школа… одни развалины…

Бойцы огибают угол здания и наскакивают на фашистского офицера, наблюдающего в бинокль за боем.

Узбек подкатывается ему под ноги, а Иванов, схватив его, взваливает себе на плечи. Они бегут дворами и садиками.

— Хороший «язык» взяли, — с удовольствием восклицает Юсупов, — штабной «язык»! Дорогу не потерял?

— Я тут и слепой вывернусь. Свои места, — говорит Иванов, задыхаясь под тяжелой ношей.

Вдруг он останавливается.

— Ну-ка, Юсуп, посторожи его, — глухо произносит он и в ужасе разглядывает пепелище, на котором они находятся.

Тем временем Юсупов деловито обыскивает, обезоруживает и связывает пленного.

Юсупов торопит Алексея:

— Пойдем, дорогой, пойдем.

— Юсуп, Костя, да это наш дом, — растерянно шепчет Иванов. — Тут наша комната была… — показывает он на воронку, из которой торчат железные ножки исковерканной кровати. — Я, брат, тут родился. Эх, мама родная, моя старушка, что с тобой стало? — сквозь слезы шепчет Алексей и, опустившись на землю, щекой прислоняется к пеплу родного дома.

Немец презрительно молчит.

Узбек говорит ему:

— Это, слушай, не война… Что вы делаете? Детей убиваете, женщин убиваете — такого нигде нету. Сволочь ты, это самый верный слово будет.

— Я не сволочь, я есть офицер. История, ферштейст? История имеет закон. Дейчланд идет форвертс, вперед. Совет идет назад… назад. Вы — стара эпоха… Мы — нова эпоха, жизнь…

Алексей Иванов поднимает Лицо с земли, оно серо от пепла и слез.

— Это кто сказал?

— Адольф Гитлер, фюрер.

— Ага, он так сказал? Добре…

Узбек, нервничая, срывает с плеча автомат и направляет его на офицера:

— Как свинья умирать будешь! Ей-богу, клятва даю: ни один живой фриц не оставлю!.. Сюда стать!

Алексей останавливает Юсупова:

— Нет, милый, мы его не убьем… Мы ему такую казнь придумаем… Ты сам откуда? — спрашивает он офицера.

— Берлин. Унтер ден Линден.

— Ага, добро!.. Вот я как приду на твой Унтер ден Линден, кисель из твоего дома сделаю. Понял?

— В наш Берлин ни-ког-да война не будет. Ни-ког-да!

Юсупов хватает офицера.

— У-у, шайтан, шайтан, — кричит он, норовя задушить офицера.

— Погоди, Юсуп. Ты слышал, немец, что я тебе сказал? Один прах от твоего Берлина оставлю, — голос Иванова повышается до крика: — И не кричи тогда, что я жестокий, слышишь? Я добрый, я никого не трогал. Я к тебе не лез. Я добрый, но теперь ты, скотина, молчи, слова не вымолви. Ступай вперед!

Бойцы пробираются к своим. Иванов оглядывается:

— Прощай, родной дом!

Юсупов качает головой:

— Я твой политика не согласен… Если каждый фриц будем оставлять, большой себе убыток сделаем.

— Я хочу, чтобы он своими руками выстроил мне мой дом. Я хочу дожить до того, Юсуп, когда вот такая сволочь, как этот немец, сам скажет: «Да будет проклят Гитлер, что породил меня, да буду проклят и я, что породил Гитлера»…

Они идут по развалинам, среди пожаров. Уличный бой еще продолжается. Куда-то на руках волокут маленькую пушку, на перекрестке стреляет пулемет, но улицы уже заполняются народом.

Женщины бросаются к советским бойцам, обнимают Иванова, Юсупова, Зайченко, плачут у них на груди.

— Алеша! — раздается вдруг крик.

Их обступают.

— Вернулся?.. Иванов Алеша вернулся… живой.

— Нет, я еще не вернулся… Я еще иду на запад…

Он останавливается, чтобы спросить о Наташе.

— Мне ничего не скажете?

Все молчат. Только одна старуха говорит:

— Мы тебя считали погибшим, Алешенька, а ты жив… Может, и с хозяйкой твоей так же получится… Дай тебе господь счастья!

Иванов машет рукой и догоняет товарищей.

В небе мощный рокот бомбардировщиков.

Пленный фашист поднимает голову. Иванов говорит ему:

— Знаешь, куда летят? На твой Берлин, на Унтер ден Линден! Чувствуй… Мы люди не жадные — что вы нам, то и мы вам. Получите сполна!

Навстречу им движутся танки. Вся земля покрывается танками, орудиями, конницей, пехотой. В воздухе бомбардировщики, штурмовики, истребители. На экране наплывом появляется карта военных действий, на которой оживают стрелы, указывающие пути наступления советских войск, разрезающие фронт противника.

Слышен голос диктора:

Советские войска с двенадцатого января перешли в наступление на фронте от реки Неман до Карпат протяжением семьсот километров. Войска генерала Черняховского вели наступление на Кенигсберг. Войска маршала Рокоссовского, действуя по северному берегу Вислы, отрезали Восточную Пруссию от центральной Германии. Маршал Жуков двигался южнее реки Вислы на Познань. Маршал Конев — на Ченстохов — Бреслау. Генерал Петров преодолевал Карпаты. Генерал Толбухин вел бои в Венгрии. Генерал Малиновский — в Словакии.

Генерал Антонов докладывает у карты военных действий на исторической Крымской конференции.

ШЛА ИСТОРИЧЕСКАЯ ЯЛТИНСКАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ.

Открывается весь зал Ливадийского дворца, где за большим круглым столом сидят товарищ Сталин, товарищ Молотов, Рузвельт, Черчилль, их советники и референты.

Все внимательно слушают.

— Вследствие неблагоприятной погоды эту операцию предполагалось начать в конце января, — говорит генерал Антонов, — однако ввиду тревожного положения, создавшегося на Западном фронте в связи с наступлением немцев в Арденнах против наших союзников, Верховное Командование советских войск отдало приказ начать наступление не позднее середины января.

Переводчики склонились за спинами Рузвельта и Черчилля.

Рузвельт следит за докладом Антонова.

Черчилль, беспокойно ерзая на стуле, обращается к референту:

— Выходит, они нас спасали?

— Да… — отвечает референт.

Антонов продолжает:

— Немцы сосредоточили на центральном участке фронта двадцать четыре танковые дивизии. Верховное Советское Командование путем вспомогательных операций на флангах растянуло основную ударную силу немцев, и цель, намеченная Верховным Командованием советских войск при наступлении, была достигнута. Советские войска за восемнадцать дней наступления продвинулись на пятьсот семьдесят километров и вышли на реку Одер, в районе Кюстрин, разгромив сорок пять дивизий немцев. Противник потерял свыше трехсот пятидесяти тысяч солдат и офицеров пленными и не менее восьмисот тысяч убитыми. В результате наступления советских войск переброшено с Запада на Восточный фронт шестнадцать дивизий, находится в пути пять дивизий и готовы к переброске тридцать дивизий. В самое ближайшее время можно подготовить операцию для окончательного разгрома противника.

С т а л и н. Выходит, больше пятидесяти дивизий. Мы считаем, что союзники должны ударами авиации по коммуникациям противника препятствовать переброске войск с Западного фронта и из Италии на Восток и начать наступление в первой половине февраля.

Союзные советники и эксперты удивлены.

Американский военный советник, взглянув на Рузвельта, говорит безапелляционно.

— Генерал Эйзенхауэр считает в данный момент невозможной какую-либо решительную активизацию. Наши силы в хаотическом состоянии, снабжение войск испытывает невероятные трудности…

Перебросив сигару из одного угла рта в другой, Черчилль произносит:

— Рано, рано говорить сейчас о подготовке разгрома, когда англо-американскими войсками еще не преодолена линия Зигфрида, когда перед нами Рейн, неразбитые немецкие армии… Наше положение весьма серьезно.

— Именно сейчас обстановка для вас весьма благоприятна, — замечает Молотов, — немцы потерпели крупное поражение на Советском фронте. Их наступление в Арденнах приостановлено. Силы немцев на вашем фронте ослаблены в связи с переброской войск на Восток.

— Не спорю, но на это нужно время… — говорит Черчилль.

— Как воевать, — замечает товарищ Сталин. — Если вести, как некоторые, бесконечную войну патрулей, можно протоптаться на месте и пять лет.

Черчилль дымит сигарой. Его голова окутана дымом.

— Протоптаться… — повторяет он. — Если б ваши специалисты ознакомили и нас с опытом преодоления водных рубежей, мы бы уже были за Рейном. А кроме того, ваш удар не сможет быть сильнее январского. Таков железный закон войны! Закон убывания сил…

— Он не характерен для советской стратегии, — спокойно замечает товарищ Сталин.

— То обстоятельство, — говорит Черчилль, — что ваши войска стоят в семидесяти-восьмидесяти километрах от Берлина, не должно внушать вашему командованию радужных надежд, господин Сталин. Борьба будет итти на территории Германии в крайне затрудненных условиях — каналы, озера, леса, города… Немцы были гораздо ближе к Москве… Однако… мы все знаем, чем это кончилось.

— Наши люди научились воевать лучше немцев, — с тем же спокойствием отвечает товарищ Сталин.

— Ваше наступление рискованно, когда у вас в тылу, в Курляндии тридцать немецких дивизий — полумиллионная армия, двадцать семь дивизий в Восточной Пруссии и еще до двадцати разбросано в разных котлах. Немцы нарочно оставляют у вас в мешках крупные группировки, чтобы не дать вам возможности двигаться вперед.

— Тем хуже для немцев, — отвечает товарищ Сталин. — Тем меньше будет у них сил защищать Берлин. А эти группировки уже блокированы и обречены на гибель.

— Вы многим рискуете, желая войти в Берлин первыми. Если мы войдем вместе, это будет прекрасно для идеи объединенных наций, — делает последний ход Черчилль.

С т а л и н. Если союзное командование обеспечит должную активность на Западе, то я считаю, что мы все…

(Референты, куда-то шедшие с бумагами, останавливаются. Все замолкают, напряженно слушают.)

С т а л и н. …находимся накануне сражения за Берлин.

Ч е р ч и л л ь. Господа! Мы не готовы к последней битве. Раньше, чем наносить решающий удар, следует договориться по основным вопросам.

С т а л и н. Я считаю, что мы о многом уже договорились, и не только здесь, но и в Тегеране.

Р у з в е л ь т. Мне кажется, у нас нет серьезных разногласий.

М о л о т о в. Мы договорились об оккупации Германии и контроле над ней после поражения…

Ч е р ч и л л ь. В основном, только в основном.

М о л о т о в. Договорились и о размерах репараций…

Ч е р ч и л л ь. Условно… условно…

Р у з в е л ь т. Насколько я помню, это было безусловно, а не условно. Мы единогласно высказались за «вето» и уточнили нашу общую точку зрения на западную границу Польши…

Ч е р ч и л л ь. Условно, условно…

С т а л и н. Как так условно? В течение тридцати лет территория Польши дважды являлась воротами войны против Советского Союза. Мы должны закрыть эти ворота созданием сильной и дружественной нам Польши. Что же тут условного? Я не могу считать свою миссию выполненной, если не обеспечу народам Польши, народам Украины и Белоруссии завоеванного их героизмом спокойствия.

Ч е р ч и л л ь. Я не люблю торопиться… больше того, не надо торопиться.

С т а л и н. Народы хотят мира. Мы можем и должны дать его народам как можно скорее…

Р у з в е л ь т. И на максимально долгий срок…

Ч е р ч и л л ь. Господин Сталин, я не могу решать исхода войны, не думая о Японии…

Р у з в е л ь т настороженно смотрит на Сталина.

С т а л и н. Через три месяца после разгрома Гитлера — это я вам сказал еще в Тегеране — можете рассчитывать на помощь советских вооруженных сил против Японии.

Ч е р ч и л л ь. Через три? Вы думаете?

С т а л и н. Я повторяю: через три!

Ч е р ч и л л ь. Значит, мы договорились.

С т а л и н. Опять условно?

Ч е р ч и л л ь. Нет, теперь уже безусловно.

Проходит официант с подносом, на котором бокалы с вермутом.

С т а л и н. Прошу вас!

Все берут стаканы.

Ч е р ч и л л ь. У меня к вам последняя, дружеская просьба, мой боевой соратник и друг. Я прошу вас выпить за здоровье английского короля!

С т а л и н. Короля? Я против монархии, господин Черчилль, вы это знаете.

Ч е р ч и л л ь. Я ваш гость, господин Сталин, и я вас очень прошу выпить за здоровье короля Великобритании…

С т а л и н. Если вам это так нужно, я могу сделать вам приятное.

Р у з в е л ь т. За чье здоровье?

Ч е р ч и л л ь. Я предлагаю тост за короля!

Р у з в е л ь т. А-а… я пью за здоровье Калинина!

Все поднимают бокалы.

Москва. Кремль. Рассвет.

Машина влетает во двор Кремля. Из машины выходит маршал Жуков, сверяет свои часы с боем курантов на Спасской башне Три часа утра.

Следом — вторая машина. Это приехал маршал Конев.

Из третьей выходит маршал Рокоссовский. Они идут, оживлен но переговариваясь.

Ж у к о в. Что-то предвидится, я полагаю.

К о н е в. Да, что-то будет, безусловно. Зря не вызвали бы.

Р о к о с с о в с к и й. И всех троих, главное.

Они входят в кабинет Сталина, где за длинным столом сидят члены Политбюро: товарищи Молотов, Калинин, Маленков, Берия, Ворошилов, Каганович, Булганин, Микоян и маршал Советского Союза Василевский.

Входит Сталин. Все встают.

— Прошу.

Все садятся.

Товарищ Сталин спрашивает:

— Ну, так как же, кто будет брать Берлин — мы или союзники?

— Мы, товарищ Сталин! — отвечает Жуков.

— Вот что сообщает агентство Рейтер, — говорит Сталин, — «Союзные войска продвигаются вперед почти беспрепятственно. Единственной преградой являются воронки от бомб да разрушенные мосты. Не раздается ни одного выстрела…» А вот из лондонской газеты: «Вдоль дорог идут немцы и ищут, кому бы сдаться». Это важно помнить, потому что немцы могут без боя сдать Берлин англо-американцам. По слухам, до нас дошедшим, Монтгомери создает крупную группировку для захвата Берлина.

М о л о т о в. Обстановка, безусловно, требует принятия самых срочных мер.

Б у л г а н и н. Я бы сказал — немедленных…

С т а л и н. Как у нас со снабжением армии?

М и к о я н. Наша армия обеспечена всем необходимым, товарищ Сталин.

С т а л и н. А как с танками, с самолетами, с горючим?

М о л о т о в. Сколько понадобится, столько и дадим.

Б е р и я. Задержки ни в чем не будет, товарищ Сталин.

С т а л и н. Без американской помощи?

Б е р и я. Без.

С т а л и н. Без «Стандарт-ойль»?

Б е р и я. Без.

Все смеются.

С т а л и н (наклоняясь к Калинину). Очень хорошее дело — социалистическая система. Вот теперь ее надо показать во всей силе. Мы решили последний удар по Германии подготовить к шестнадцатому апреля…

Командующие вынимают из портфелей карты фронтов. Штеменко раскладывает карту перед товарищем Сталиным.

С т а л и н. Первый Белорусский наносит удар непосредственно по Берлину. Первый Украинский наносит его слева, с выходом основных сил севернее Лейпцига и Дрездена, и должен быть готов к борьбе за Берлин, в случае необходимости. Второй Белорусский сменит правофланговые армии товарища Жукова и начнет наступление на Штеттин-Ростокском направлении, обеспечивая удар на Берлин с севера. Каковы ваши планы и предложения?

Первым докладывает маршал Жуков. Он развернул карту своего фронта и склонился над ней:

— Мой фронт растянут до моря. Если товарищ Рокоссовский сменит войска моего правого фланга, чтобы я усилил центр, то я смогу быть готовым к шестнадцатому апреля.

С т а л и н. Ни в чем не нуждаетесь?

Ж у к о в. Хорошо бы, конечно, усилить меня артиллерией. Я считаю, что если бы удалось создать плотность артогня в двести двадцать стволов на километр фронта, это бы сильно помогло, товарищ Сталин.

Товарищ Сталин неторопливо вынимает записную книжечку.

С т а л и н. Не двести двадцать стволов вам нужно на километр, а по крайней мере двести восемьдесят. И танков берите как можно больше. Все равно скоро их будем на плуги перековывать. (Сталин подходит к Жукову, Коневу и Рокоссовскому.) Сейчас не сорок первый год, сейчас всего вдоволь. Хватит у нас и танков и орудий не только на Берлинскую операцию. Значит, если товарищ Рокоссовский сменит ваш правый фланг, к шестнадцатому успеете?

Ж у к о в. Так точно, товарищ Сталин, буду готов.

С т а л и н (Рокоссовскому). Догнали генерала Буша? А как гнал, аж пятки сверкали.

М и к о я н. Надо сказать, что здоровую нахлобучку устроили они фашистам.

Б у л г а н и н. Блестяще было выполнено задание товарища Сталина.

С т а л и н (Рокоссовскому). Как у вас дела?

Р о к о с с о в с к и й. Войска моего фронта, товарищ Сталин, перегруппировываются у Данцига. Значит, мне предстоит все свои силы перебросить на Одер.

С т а л и н. Главное — уложиться в сроки, которые нам дает обстановка.

Р о к о с с о в с к и й. Сделаю все, чтобы быть готовым к шестнадцатому апреля.

С т а л и н (Жукову). А какими армиями собираетесь нанести главный удар?

Ж у к о в. Армиями Берзарина, Кузнецова, Чуйкова, танками Катукова и Богданова.

С т а л и н. Да, эти хорошо сражаются, они справятся. (Коневу.) А как у вас дела?

К о н е в. Я только что закончил Оппельнскую операцию, товарищ Сталин. У меня третья танковая армия понесла потери, укомплектовывается, и вообще мои основные силы на левом фланге. Мне предстоит их перегруппировать вправо. Одного боюсь, что раньше двадцать пятого апреля не буду готов.

С т а л и н. Это поздно. Уплотните свои сроки. Может быть, вам подбросить из Балтики две-три армии.

К о н е в. Не успеют подойти, товарищ Сталин. Придется действовать наличными силами.

С т а л и н. Учтите, что вам придется впоследствии работать и в Пражском направлении.

К о н е в. Понимаю, товарищ Сталин.

С т а л и н. Итак, к шестнадцатому? Готовьтесь, товарищи, к последнему сражению. Пора кончать войну, пора!

Командующие прощаются и уходят.

С т а л и н (Антонову). Подготовьте директивы: товарищу Жукову — провести наступательную операцию с целью овладеть столицей Германии городом Берлином и не позднее двенадцатого-пятнадцатого дня операции выйти на реку Эльба. Товарищу Коневу — выйти к Дрездену и Лейпцигу. Рокоссовскому пошлем директиву позже.

На фоне вечернего неба — силуэты самоходок.

Бойцы Иванов, Зайченко, Юсупов, Кантария и Егоров в окопах. Зайченко, смеясь, продолжает рассказывать:

— И вы знаете, хлопцы, який у мене голос был, а? Свежий, чистый, мене ж с завода в консерваторию учиться посылали. Не эта б война проклята, так я, может, в Большом театре выступав.

Все бойцы смеются, Егоров говорит:

— Слыхал, Юсуп?

— Алеша, Алеша, ну скажи им, ну чего они смеются! — обращается за поддержкой Зайченко.

— Чего мы стоим? Шли, шли и вот стали у Одера, — подходя к брустверу и, глядя на запад, с горечью говорит Иванов.

— Вперед спешит, Наташа у него в плену, в Германии, — объясняет Зайченко товарищам и, обращаясь к Алеше, продолжает: — Алеша, может, она еще жива.

— Если бы Наташа жива была… — вздыхает Иванов.

— А знаете, хлопцы, с чего у меня голос пропал? — продолжает Зайченко. — На нервной почве…

Все кругом смеются. Иванов вопросительно произносит:

— Чего стоим?

— А вы не смейтесь, хлопцы. Вы это зря смеетесь. Вот мы в Берлин придем, там у меня голос прорежется. Я вам всем там на рейхстаге заспиваю. Алеша, помнишь? — И Зайченко начинает петь:

Отчего я люблю тебя. Тихая ночь? Так…

Его песня постепенно переходит в симфоническую музыку.

Стоят самоходки, «катюши», танки, гаубицы с надписями на стволах: «За Сталина!», «По Берлину!», «За Родину!». Стоит мотопехота. Все застыло. Все готово и ждет сигнала.

Из блиндажа появляется капитан Неустроев, за ним два бойца со знаменем.

Грохот неслыханной силы оглушает землю. Девушка, сдернув чехол с прожектора, направляет сильный луч вперед, в сторону немцев. Небо вспыхнуло, точно загорелось от края до края. Юсупов углем пишет на каске: «Сталинград — Берлин».

Свет прожекторов, сияющий полет снарядов «катюш», взрывы у горизонта — все смешалось в урагане огня. Распустив крылья и беспомощно щебеча, птицы побежали по земле, прижимаясь к людям.

Захрипели, забили копытами кони. Загромыхали танки. Двинулись самоходки.

НАЧАЛОСЬ ВЕЛИЧАЙШЕЕ СРАЖЕНИЕ В ИСТОРИИ ВСЕХ ВОЙН, СОВЕТСКИЕ АРМИИ НАЧАЛИ ШТУРМ БЕРЛИНА-СТОЛИЦЫ ФАШИЗМА.

В этот час более четырех тысяч танков, двадцать две тысячи артиллерийских и минометных стволов, пять тысяч самолетов и сотни тысяч людей двинулись на штурм Берлина.

Юсупов что-то прокричал на ухо Иванову, тот жестом показал, что ничего не слышит. Тогда Юсупов тоже жестом показал, что, должно быть, сейчас начнем наступать, и азартно заплясал в окопе, разбрызгивая вокруг себя воду. Невдалеке лежат Кантария и Егоров.

Раздается команда:

— Егоров, Кантария, Юсупов, Иванов, Зайченко, к знамени!

Гвардейское знамя сталинградцев с черно-оранжевыми ленточками ордена Славы выносят к бойцам.

Кантария, Егоров, Иванов развертывают его. Портрет великого Ленина, освещаемый вспышками орудийных выстрелов, колеблемый легким ветерком, обращается к западу.

Знамя проносят по узким окопам.

Гвардейцы преклоняют колени и благоговейно целуют знамя.

Вдруг стихло.

Иванов и его товарищи уже готовы к атаке. Они вылезли из окопа и лежат на бруствере.

…В эфире тихо. Чей-то голос произносит:

— Вперед!

И, точно эхо, это слово подхватили и на разные лады стали повторять и варьировать в воздухе:

— Вперед, пехота! Вася, давай!.. Истребители, в воздух! Есть в воздух!.. Вперед, на Берлин!.. До встречи в Берлине!. Который час, Зина?.. Семь… Чего семь — вечера, утра?.. Утра, конечно… Солнце взошло… А у нас, Зина, никакого солнца не видать, такой дым.

Иванов поднялся, крикнул:

— Вперед! — и пошел с гранатой в руке.

Восторженные крики бойцов перекрыли грохот снарядов.

— Ура-а-а! — разносится по равнине.

Теперь уже немного рассвело. Иванов оглядывается и не узнает ничего. Деревья, еще ночью покрытые розовым цветом, стоят голые, с обломанными ветвями. Сбитые воздушными волнами лепестки цветов розовым снегом устилают землю. Исчезли и поля озимых. Там, где еще вчера изумрудно зеленели пашни, сегодня чернеет вздыбленная, перепаханная снарядами, взбитая вихрями земля.

Перегоняя пехоту, несутся орудия, танки. Не желая уступать дорогу танкам, карьером летят тачанки с пулеметами. На броне танков мелькают надписи: «За Родину!», «За великого Сталина!», «Суворов», «Кутузов», «Учительница Румянцева», «Сталевар Иванов».

Иванов, читая надписи, хватается за грудь, кричит что-то, но танки с адским грохотом скрываются вдали. На белых стенах придорожных домов виднеются свежие надписи углем.

Иванов подскочил, начертил штыком: «Иду напролом» и побежал вперед.

Промчался танк с надписью на броне: «Заправился до самого Берлина!»

Промчался другой: «Заправился до полной победы!»

Пехотинцы провожают их завистливым смехом.

Немецкую землю покрыли танки, пушки, минометы, «катюши» и тысячи, тысячи людей. Весь этот грозный поток несется по дорогам и полям. С самолета кажется, что бежит сама земля.

Кабинет Гитлера в рейхсканцелярии. Здесь Гитлер, Геббельс, Борман, Геринг и Кребс. Настроение растерянное, подавленное. Поминутно звонят телефоны.

Гитлер нервно шагает по кабинету. Геббельс, Борман и Кребс склонились над картой берлинского оборонительного района.

Геринг, вытянув ноги, полулежит в кресле, тупо уставившись в одну точку, как бы ничем не интересуясь.

Адъютанты поминутно входят в кабинет и что-то докладывают Кребсу.

Гитлер останавливается, вопросительно смотрит на Кребса.

К р е б с. Русские прорвались на правом фланге сто первого армейского корпуса, на участке дивизии «Берлин». Потери велики.

Г и т л е р. Фольксштурм на защиту Берлина! Всех под ружье! Германия в опасности. Сейчас победят только те, кто беспредельно предан мне, те, кто верит в победу! Геббельс, вам в тяжелые дни хочу вручить судьбу Германии и поручаю высокую миссию: быть имперским комиссаром обороны Берлина.

Г е б б е л ь с. Мой фюрер, я не пожалею жизни, чтобы оправдать ваше доверие.

Входит Линге и передает бумаги Кребсу. Тот передает их Гитлеру и говорит:

— Русские прорвались на участке триста третьей пехотной дивизии. Но у Зееловских высот девятой армии удалось удержать натиск русских. Наши просят подкреплений и боеприпасов.

Гитлер подходит к карте, смотрит, затем приказывает:

— Введите в бой мотодивизию «Курмарк».

К р е б с. Последний резерв, мой фюрер!

Г и т л е р. Да, да, «Курмарк».

Кребс отдает распоряжение адъютанту.

Адъютант выходит, но тотчас вернувшись, докладывает:

— Русские прорвались на стыке между одиннадцатым танковым и пятьдесят шестым танковым корпусами. Наши просят подкреплений. Тяжелые потери. Положение тревожное.

— Удержать русских во что бы то ни стало! — кричит Гитлер.

Г е р и н г (вставая с кресла). Введите в бой восемнадцатую мотодивизию.

К р е б с (адъютанту). Ввести в бой восемнадцатую мотодивизию!

Адъютант уходит, входит Линге.

Л и н г е. Одиннадцатый танковый и пятьдесят шестой танковый корпуса отходят к Берлину.

Г и т л е р (в бешенстве). Немедленно расстрелять командующего. Отдайте приказ не отступать ни на шаг, даже если американские танки будут у них за спиной. Бросьте на закрытие прорыва дивизию «Нордланд».

Линге уходит. Навстречу ему — Геббельс.

Г е б б е л ь с. Хайль! Мой фюрер, отличные новости. Между Черчиллем и Эйзенхауэром разногласия в вопросе направления главного удара их сил. Конфликт! Американцы отказываются наступать на Берлин вследствие расстройства тыла. Ваш гений это предвидел!

Г и т л е р. Я их всех столкну лбами. Они перегрызутся у меня на глазах. Я натравлю англичан на американцев, а их обоих — на русских. Верьте мне — мы выиграем войну. Победа где-то рядом.

Г е б б е л ь с. И вторая новость, мой фюрер. Девятая армия контратаковала русских. Русские задержаны на Зееловских высотах.

Г и т л е р. Русские никогда не возьмут Берлина. Я сам буду его защищать. Оттяните к Берлину войска, сражающиеся на Эльбе. Поторопите американцев. Пусть они мне остановят русских. Армия Венка пусть идет на защиту Берлина. Немедленно! Я вам говорю — русские не будут в Берлине!

Черчилль в кулуарах палаты общин. Из зала заседаний доносится гул голосов. Несколько парламентеров и журналистов окружают премьер-министра Великобритании. Здесь же Бедстон, возвратившийся из поездки к Герингу.

Черчилль дает интервью:

— Русские не возьмут Берлина. Они понесли огромные потери, господа. Это надо понять. Русские армии, великолепно сочетая военную силу и мастерство, менее чем за три недели продвинулись от Вислы до Одера, гоня перед собой немцев… Их мощь иссякла — это естественно.

Ж у р н а л и с т (отходя). Из сегодняшней беседы я извлек лишь один интересный прогноз, что русские не возьмут Берлина.

— Даешь Берлин! — слышится голос Иванова.

Бой на Зееловских высотах.

Длинная гряда крутых, почти отвесных высот, утыканная надолбами, переплетенная колючей проволокой, усеянная минными полями, поднимается впереди. «Тигры» и «Фердинанды» сотнями вкопаны в землю.

— Сталинградцы, вперед! — зовет Иванов.

Шинель горит на нем. Он сам, как пламя.

Юсупов и Зайченко ползут на животах, разряжая минные поля. Стоит нестерпимый грохот. Танк «Учительница Румянцева» идет, стреляя, сминая все на своем пути.

— Даешь Берлин! — кричит Иванов, бросая гранату в немецкий окоп.

За ним торопятся Юсупов и Зайченко.

Груды горящих немецких танков. Исковерканные орудия. Горы вражеских трупов.

По трупам громыхают наши танки. По трупам врагов солдаты на руках тащат орудия. Все истомлены напряжением.

— Вперед, вперед! — кричит Иванов.

И вдруг на горизонте новая волна немецких танков. За первой — вторая.

— Окончательный смерть! — хрипит Юсупов, работая лопатой. — Алексей, залезай под земля!.. Один спасений — земля!

Кто-то ползет назад.

— Не сметь! Не сметь! Вперед! На Берлин! — кричит Иванов и упрямо ползет вперед, сопровождаемый друзьями.

Они проползают между горящими немецкими танками.

— Алеша, стой! — говорит Юсупов. — Сегодня дело не пойдет!

— Пойдет! — упрямо твердит Алексей. — Назад повернешь — убью.

— Зачем! Пойдем вперед! — отвечает Юсупов.

Из-за дымящегося немецкого танка неожиданно выскакивает немецкий унтер-офицер. Кулак Иванова сбивает его с ног. Юсупов наваливается на офицера. Зайченко скручивает ему руки.

— У-у, гад! — Иванов поднимает кулак. — Сколько танков, говори! — хрипит Иванов.

— Мольшать! — кричит фашист. — Ты есть пленный. Рус, сдавайся!..

— Я? Ах ты, чижик, сукин сын!.. У Берлина стою и сдаваться буду?

— Кто Берлин? Ты?.. Никогда!.. Только с поднятый рука!.. Мы будем драться, пока не придут американцы… Тогда… Хайль Гитлер!

— Ах, ты!.. Американцев захотели? Юсуп, веди его.

Юсупов ведет пленного:

— Пойдем, пойдем! Хороший «язык», Алеша, будет — эсэсовец, танкист. Пойдем, пойдем!

— Ах ты, бисова душа, — произносит Зайченко.

— Очень интересный «язык»! Очень! Руки вверх! — приказывает Юсупов пленному.

А волна немецких танков уже накатывается от горизонта.

На наблюдательном пункте командующего Первым Белорусским фронтом, в узкой щели на высоте, затянутой зеленой сетью, у стереотрубы стоит Жуков.

В окуляр далеко видно. Бойцы залегают то тут, то там. Волны немецких танков катятся одна за другой, сдерживая напор наших бойцов и заставляя их зарываться в землю.

Адъютант докладывает:

— На правом фланге остановились…

— Прикажите командиру ввести в бой второй эшелон.

Звонит телефон.

Штабной офицер, выслушав донесение, докладывает:

— Товарищ командующий!.. В центре — заминка.

Лицо Жукова покрывают мелкие капли пота. Он сдвигает фуражку на затылок, распахивает шинель.

— Как у соседей? — спрашивает он коротко.

Штабной офицер так же коротко отвечает:

— Первый Украинский фронт продвигается согласно плану. Второй Белорусский начинает форсирование Одера.

Жуков вынимает часы, глядит на них, точно изучая:

— Заминка уже на добрый час… Пошлите танковый полк в центр прорыва… Срочно!.. Приказываю возобновить атаки! Пленные что говорят?

А д ъ ю т а н т. Только что взяли в плен унтер-офицера танкиста Ганса Андерер… Говорит, Гитлер приказал обороняться до последнего, даже если американские танки будут у них за спиной…

Ж у к о в. Вот оно как!.. Американцев поджидают? Ага… Прикажите возобновить атаки на всем участке прорыва. А показания этого пленного немедленно сообщить Ставке.

Жуков снова приникает к окуляру стереотрубы.

Сталин в маршальском кителе у себя в кабинете перед огромной оперативной картой. Карандашом обведены линии Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов.

Антонов издали, стоя около телефона, говорит:

— Это Зееловские высоты, товарищ Сталин. Получено сообщение от Жукова… Военнопленный унтер-офицер Ганс Андерер сообщает, что у них получен приказ Гитлера удерживать Одер при всех обстоятельствах, сражаясь до последнего. Мы, говорит он, должны не пускать русских в Берлин, даже когда американские танки будут у нас за спиной.

С т а л и н. Кто сообщает? Унтер-офицер? Нашли тоже авторитетный источник! Трудности наступления Первого Белорусского фронта нам и без того понятны. Сообщите Жукову — не придавать значения показаниям пленного унтер-офицера. Гитлер плетет паутину в районе Берлина, чтобы вызвать разногласия между союзниками. Эту паутину надо разрубить путем взятия Берлина советскими войсками. Мы это можем сделать, и мы это должны сделать. (Рассматривает карту). Сообщите Рокоссовскому: не позднее двадцать четвертого апреля главными силами развивать наступление на юго-запад, нанося удар в обход Берлина с севера с целью прикрытия войск Жукова с северо-запада. Соедините меня с Коневым.

Антонов уходит. Звонок телефона.

Сталин берет трубку:

— Товарищ Конев? Здравствуйте. У Жукова дело идет туго. Поверните танковые армии Рыбалко и Лелюшенко на Целендорф, в обход Берлина с юга, как было договорено в Ставке. Ваши войска должны соединиться с войсками Жукова в районе Потсдама и создать кольцо окружения вокруг Берлина. Всего наилучшего.

Сталин кладет телефонную трубку, закуривает, думает, решительно говорит:

— С Берлином скоро будет покончено.

Берлин горит. Горят целые кварталы. Горят парки. Горит и лагерь для военнопленных, расположенный вокруг большого завода. Во дворе жмутся под охраной эсэсовцев пленные. Среди них Наташа, американец Смит в пилотке, англичанин Джонсон в берете, француз, чех…

Звук сирены разносится по заводскому двору.

На заводе бьют тревогу.

Немцы в панике.

С м и т. Это, должно быть, летят русские. Наши никогда не бомбили этот завод.

Д ж о н с о н. Наши тоже.

Н а т а ш а. Господин Жижка… Товарищ Пашич… Наши!.. Слышу по звуку… Смотрите, смотрите… Заходят… Пусть бомбят! Пусть ничего не останется от этого проклятого лагеря! Ура!..

Эсэсовский офицер выскакивает во двор к телефону:

— Алло! Не успели эвакуировать. Загнать всех пленных обратно в лагерь и уничтожить? Хайль!..

Эсэсовские офицеры и охрана, избивая пленных прикладами, кнутами, загоняют их обратно в лагерь. Крики заключенных, лай собак, вопли раненых, автоматные очереди. Падают расстрелянные. Все меньше и меньше остается живых.

Наташа, выступив вперед, кричит:

— Друзья мои! Друзья мои! Настал час! Не будем ждать смерти. Идем на них!

Призыв Наташи подхватывают заключенные. Один из них, бросаясь на немцев, кричит:

— Вперед! Итальянец Эмилио, за мной!

— Вперед!

— Не стрелять! Я американец! Вы с ума сошли. Я американец! — в исступлении кричит пожилой человек в форме американской армии и, обращаясь к человеку в берете, говорит: — Джонсон, скажите им.

— Я не умею разговаривать со зверями.

Крики расстреливаемых, очереди автоматов, лай собак.

Между тем советские танки с всем идут вперед. Вместе с танками бегут советские бойцы. Группа бойцов подбегает к лагерным воротам.

Со сторожевой вышки эсэсовец открывает стрельбу. Падают бойцы.

Один из бойцов дает очередь из автомата по охраннику и подбегает к лагерным воротам. Это Иванов.

Алексей слышит крики, автоматные очереди за стеной. Ему показалось, что он слышит голос Наташи. Схватившись за решетку, он хочет сломать ее.

— Наташа! Наташа! По-моему, там Наташа! — кричит он в исступлении Юсупову и Зайченко.

Кто-то кричит:

— Наши танки!

Танк врезается в лагерные ворота и прорывается внутрь лагеря. Бойцы бегут за ним.

Разбегаются немецкие охранники. Оставшиеся в живых заключенные бросаются с радостными криками к советским бойцам. Плача от радости, они обнимают их и целуют.

Русская девушка Катя, плача, кричит:

— Наши танки! Наташа! Наташа!

И Наташа, обессилевшая от напряженной борьбы, падает без сознания на руки Кати.

Измученные люди, ожидавшие смерти, обнимают и целуют наших бойцов.

Болгарин запевает:

Шуми, Марица, окровавлена…

Чех громко запел свой гимн. Итальянец распахнул куртку и заплясал от радости.

Звуки гарибальдийского гимна влились в общий напев, в котором слышатся «Интернационал», «Марсельеза», Гимн Советского Союза.

Обнимают Иванова, качают Юсупова, целуют Зайченко.

Наташа почти рядом с Алексеем, но в общей сутолоке не видит его. Схватив ломы и железные прутья, пленные рука об руку с освободившими их бойцами выходят на горящую улицу, в огонь и грохот рукопашной схватки.

Гимн Советского Союза вобрал в себя все напевы и победоносно гремит, все ширясь, все усиливаясь.

Возникает песня:

Услышал Сталин стон своих детей, Своих солдат послал за нами. И, жизни не щадя своей, Они прошли сквозь пламя. Братья, спасители, камрады, Друже, товарищи солдаты! Никогда не забудем мы вас, Тех, кто нас и всю землю спас. Товарищ Сталин нас от смерти спас. Пришли товарищи родные. Мы не забудем этот час И подвиги России.

А Иванов ищет Наташу. Он осматривает убитых, раненых.

К нему подходят Зайченко и Юсупов.

— Нет, нет. И нигде ее нет. Ни среди мертвых, ни среди живых нет.

Горит Берлин. Огонь, дым, взрывы.

Мы видим Геббельса перед микрофоном, он исступленно произносит речь:

— На сегодня Берлин стоит. Стоит для всего западноевропейского мира. Стоит для Германии. К нам на помощь идут новые силы. Большевистское наступление должно быть разбито и будет разбито в Берлине!

Гитлер стоит в огромном кабинете. Гиммлер и Борман — позади. Руки Гитлера дрожат, голова сильно склонилась влево, глаза неестественно блестят, точно стеклянные.

На совещании присутствуют военные, Геринг, Геббельс. Генерал Кребс развернул на письменном столе карту военных действий.

— Мой фюрер, положение угрожающее: русские прорвали нашу оборону на Зееловских высотах, — говорит он без предисловий, — необходимо принятие экстраординарных мер…

— Вы, я вижу, полагаете, что война уже закончена? — иронически спрашивает его Гитлер. — Вы близоруки, Кребс. Никогда еще за всю войну обстановка не складывалась для нас столь благоприятно… — произносит он, глядя поверх голов.

Оглушительный грохот прерывает его. Задрожала люстра, с чернильницы свалилась крышка.

Наступило молчание.

Стопятидесятимиллиметровое орудие заряжено. Два артиллериста, его обслуживающие, падают ранеными.

Подбегают Иванов, Зайченко и Юсупов. Иванов дергает шнур. Выстрел.

Сильный удар потрясает здание рейхстага, и с потолка кабинета сыплется штукатурка.

Г е б б е л ь с. Пройдемте в бомбоубежище, мой фюрер!

Это не самое глубокое из подземных помещений. Оно обставлено весьма комфортабельно и красиво, освещено лампами, скрытыми в стенах.

Кребс снова раскладывает свою карту и начинает:

— Берлину угрожает окружение…

Но Гитлер пренебрежительно отмахивается от него. Он не намерен заглядывать в карту.

— Господа! — говорит он, глядя вверх. — Берлину не угрожает опасность! Сделанные мной распоряжения и новое оружие меняют обстановку…

Стоит брошенное своим орудийным расчетом немецкое орудие. Ствол его направлен на север. Иванов, Юсупов, Зайченко подползают к орудию, поворачивают ствол на юг, заряжают.

Иванов дергает шнур.

Выстрел.

Глухой обвал опять доносится до слуха присутствующих в бомбоубежище. Замигал и погас свет.

В темноте раздается голос Геббельса:

— Придется пройти в ваш бункер, фюрер…

— Горячие дни! Но ничего, ничего. У меня есть кое-что в запасе, — говорит Гитлер.

Толкаясь, тяжело отдуваясь, Гитлер, Геббельс и сопровождающие их генералы спускаются вниз.

Комнаты маленькие, тесные. Узел связи. Электростанция. Овчарка со щенятами в какой-то буфетной. Ящики с винами и всевозможной провизией в коридора.

— А-а, Блонди! — ласково зовет Гитлер собаку и треплет ее по шее.

Кабинет. Рядом маленькая, скупо обставленная спальня. Ева Браун сидит на диване, подобрав под себя ноги. Гитлер как бы невзначай спрашивает Бормана:

— Ну, а здесь спокойно, по крайней мере? Где мы находимся?

Он делает вид, что понятия не имеет о своем личном бункере.

Борман вынимает карандаш и на чистом листке бумаги чертит расположение бункера.

— Над нами восемь метров железобетона, — хвастливо докладывает он, — чудесная вентиляция, связь с фронтами. Здесь, мой фюрер, вы не услышите ни одного звука…

— Ни одного звука жизни, — на ухо говорит Кребс Кейтелю, и тот пугливо отстраняется от неосторожного.

Кребс в третий раз раскладывает карту.

— Положение угрожающее… — решительно говорит он. — В Берлине будет решаться судьба Германии…

Но Гитлер опять останавливает его:

— Как только речь заходит о русских, вас начинает знобить. Это травма сорок первого года!.. Я принял сейчас окончательное решение, господа. Кейтель и Иодль улетают к Деницу, Геринг займется подготовкой Альпийского плацдарма, Гиммлер берет на себя западные области. Берлин буду оборонять я. Геббельс и Борман остаются со мной. В Берлине я столкну Сталина с его союзниками и выиграю войну. — Он кричит и брызжет слюной в лицо Кребса: — Вы увидите, что значит быть твердым, уверенным в своей силе!..

Кребс закрывает глаза.

— Уговорите его оставить город, — тихо говорит Кребс Иодлю, — тогда Берлин будет спокоен. Вы же знаете, он приносит только несчастье.

— О чем вы говорите? Уже поздно что-либо предпринимать… Поздно… — беспомощно разводит руками Иодль.

Штаб Кребса. Адъютант Кребса у телефона:

— А? Пропустить, Август!

Он спешит к двери, в которую двое немцев вводят раненого.

Р а н е н ы й. Русские танки прорвались в Люненвальде.

А д ъ ю т а н т. Что?

Р а н е н ы й. Русские танки прорвались в Люненвальде.

Появляется Кребс. Слышит последние слова раненого.

К р е б с. Не может быть! Не может быть!

Раненого уводят.

Кребс у телефона:

— Говорит Кребс, русские танки стремительно прорвались с юга на Берлин, окружают его, берут в клещи. Сообщите как-нибудь об этом фюреру. — Кребс кладет трубку. — Это конец!

Геринг, без мундира, в подтяжках, толстый, неповоротливый, руководит упаковкой фарфора, золота, картин…

Комната напоминает разгромленный комиссионный магазин. Из приемника доносится голос Геббельса:

— Берлин был и останется немецким. Фюрер не покинет Берлина. Советские танки будут остановлены новым оружием, которое еще не вступало в действие. Это оружие непобедимо. Фюрер бережет его для последнего удара.

Г е р и н г. Фюрер наш только и ждет, когда бы удрать на юг, в Баварию. Новое оружие!.. Этот Геббельс думает, что его язык такое уж новое оружие… Но этим оружием даже меня не остановишь, не только русских. (Собирает какие-то бумаги в ящичек с драгоценными камнями, говорит своему камердинеру.) А это храните на Курфюрстенштрассе, у Мюллера. Он связан с американцами, и все будет в целости.

Звонок. Геринг нехотя берет трубку.

Приемная Гитлера. Адъютант говорит в телефон:

— Господин Геринг?

— Я, — отвечает Геринг.

А д ъ ю т а н т. Вы не уехали, как предполагали?

Г е р и н г. Нет еще. Тысячи ответственных дел.

А д ъ ю т а н т. Фюрер просит вас к себе.

Г е р и н г. Буду. Сейчас.

Положив трубку, Геринг задумывается.

— Подать парадный костюм? — спрашивает камердинер.

Геринг испуганно машет руками:

— В наши дни в парадных костюмах только в гроб ложатся… Интересно, вручат ли они ему мой ультиматум или скроют от него?

Еле волоча ноги, Гитлер бесцельно бродит по бункеру, держа в дрожащих руках засаленную, измятую карту Берлина. Затем, расстелив карту на столе, он начинает лихорадочно расставлять на ней пуговицы, которые срывает со своего пиджака. Вот он присел возле Евы Браун, которая полирует ногти. Она проводит рукой по его волосам.

В комнату влетает Геббельс.

— Негодяй! — кричит он.

Гитлер растерянно спрашивает:

— Кто?

— Геринг, мой фюрер. Произошло то, чего мы все ожидали. Геринг изменил, — и он подает Гитлеру телеграмму.

Глазами загнанного волка оглядывает Гитлер свой бункер и не берет, а вырывает телеграмму из рук Геббельса. Лицо его дергается в нервном тике. Он хохочет.

— Геринг дает мне отставку! — кричит он Еве, хотя та сидит рядом. — Ты только послушай: если я сегодня до двадцати двух часов не передам ему верховной власти, он возьмет ее сам. Свинья!.. Фальшивомонетчик! Ему — верховную власть!.. Чтобы этот вонючий боров руководил Германией?! Я прикажу публично расстрелять его!..

— Все твои генералы — свиньи, Адольф, — жестко произносит Браун, рассматривая свои ногти. — Все тебя бросили, предали.

— Да, кажется, мне пора уйти… Завещание, скорей завещание! Христианс, — зовет он секретаршу.

— Но прежде я должна стать твоей женой, Адольф. По́шло уходить на тот свет любовницей, — говорит Ева, маня рукой секретаршу Христианс с пишущей машинкой.

— Ах, да, да! Мы повенчаемся, Геббельс! Мы повенчаемся!

Секретарша, присев на корточки, ждет приказаний.

Гитлер бормочет:

— Скорей зовите американцев… ах… Сталин! Всех поставил на колени. Но еще, может быть, не все кончено. Я не поддамся! Да, надежда есть…

— Фюрер, все это писать? — спрашивает Христианс.

Гитлер безнадежно машет рукой:

— Что писать? Поздно… Меня, друг мой, скоро будут показывать в паноптикуме, возить по деревням с ручными медведями… Я — жертва, мне суждена голгофа.

Он замолкает, погаснув. Последний луч сознания покидает его лицо, и губы бормочут что-то неясное.

— Что, фюрер? — переспрашивает секретарша.

— Когда я венчаюсь, вы не знаете?

— О какой свадьбе вы говорите, фюрер? Русские в тысяче метрах от нас. Бои идут в метро.

— Пустите в метро воды Шпрее, затопите метро!

— Фюрер, там наши раненые. Их тысячи.

— Это не имеет значения. Сейчас ничто не имеет значения, кроме моей жизни!

Секретарша бросается перед Гитлером на колени:

— Мой фюрер, там десятки тысяч честных немцев, там мои братья…

Г и т л е р. Пустите в метро воды Шпрее… Затопите метро!

С е к р е т а р ш а. Майн гот, майн гот, майн гот!..

В узкие и темные тоннели берлинского метро вливаются потоки Шпрее. Визжа, бегут стаями крысы и прыгают на раненых, тысячами лежащих на рельсах, на перроне, на лестницах. Люди ковыляют на костылях, ползут на руках, стреляются или в ужасе закрывают лица.

— Что такое?.. Что это? — кричат они, захлебываясь.

Кто-то вбегает сверху.

— Кругом вода!.. Будь ты проклят, Гитлер!

— Гитлер? Почему Гитлер?..

— Только что наши саперы взорвали плотину… Говорят — приказ фюрера.

— Будь проклят!.. Сумасшедшая собака!

— Будь проклят!.. Будь трижды проклят!

Крики сливаются в сплошной вой.

Крысы осатанело прыгают на стены, прыгают и падают в воду, прыгают и падают в воду.

На пороге бункера генерал Кребс. Он входит запросто, без доклада, не вынимая изо рта сигары, чего не посмел бы сделать еще неделю назад, и без приглашения садится в кресло, ногой оттолкнув в сторону Блонди, любимую собаку Гитлера.

Г и т л е р. Ага! Кребс сейчас расскажет все новости. Где, наконец, армия этого проклятого Венка? Чего он медлит? Вы сообщили ему мои директивы?

К р е б с (не вставая с места). Сообщил.

Г и т л е р. Ну?

К р е б с. Ответа нет.

Г и т л е р. Ну, ясно. Его армия на марше. А вы не находите, что ему пора бы уж включиться в дело?

По тону ответов Кребса все чувствуют, что Кребс о чем-то умалчивает, что-то обходит, но они еще ни о чем не догадываются.

Между тем Гитлер сосредоточенно глядит на карту и начинает передвигать по ней пуговицы, изредка бросая отрывистые замечания:

— Мешок!.. Петля!.. Через два дня я затяну петлю на шее русских! Где эти проклятые американцы? Кребс, помогайте им всеми силами скорее добраться до Берлина!.. Мы их тут всех столкнем лбами. Я вырву у русских их успех руками американцев. Поняли? Я заставлю их грызться на моих глазах… Слышите?

В это время в комнату врывается Борман. Весь вид его говорит о крайнем волнении и возмущении.

— Мой фюрер! Ужасное известие! Мы перехватили американское радио, они сообщают, что Гиммлер предлагает им мир на любых условиях. В то время, как вы героически защищаете Берлин, Гиммлер ведет переговоры, изменник!

Гитлер остолбенел. Лицо его наливается кровью, голова трясется, он тяжело дышит, потом выкрикивает сквозь слезы:

— Ультиматум? Мне?.. От Гиммлера, от этого недоноска, которого я сделал человеком?.. Ничто меня не миновало, нет таких измен, которые бы не коснулись меня. Это конец!

С автоматами в руках показались на улице Иванов, Зайченко и Юсупов.

Иванов кричит:

— Костя! Какая это улица?

— Унтер ден Линден! — отвечает Зайченко, увидев надпись на стене.

— Эй, мать!.. — Иванов поднимает немку с земли. — Тут тебе не место… домой надо… Нах хаузе… ферштейн?

— Нет у меня ничего — ни дома нет, ни сына нет, ничего нет… — Она встает, вздымая вверх руки: — Будь ты проклят, шут несчастный! Верни мне мою Германию, отдай мне моих сыновей!. Отдай мне моего Ганса! Будь ты проклят, Гитлер!

Берлин горит. В тоннелях подземки захлебываются люди.

ДВАДЦАТЬ ПЯТОГО АПРЕЛЯ ВОЙСКА I БЕЛОРУССКОГО ФРОНТА СОЕДИНИЛИСЬ ЗАПАДНЕЕ ПОТСДАМА С ВОЙСКАМИ I УКРАИНСКОГО ФРОНТА И ТАКИМ ОБРАЗОМ ЗАВЕРШИЛИ ПОЛНОЕ ОКРУЖЕНИЕ БЕРЛИНА.

В подземном кабинете Гитлера накрыт стол. Вино, цветы, фрукты. Из комнаты Евы Браун слышно бормотание пастора, а в кабинете, у стола, развалившись в креслах, сидят генералы Кребс и Вейдлинг.

К р е б с (прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате). Сейчас бракосочетание закончится, и они выйдут. Я вас представлю, и вы скажете ему все, что вам взбредет в голову.

В е й д л и н г. Я восьмой комендант Берлина за последние трое суток. Это кабак! Слышите, Ганс? Я говорю — это кабак!

В это время в панике врывается в комнату солдат:

— Русские в двухстах метрах от рейхсканцелярии!!

К р е б с. Уходите. Сейчас не до этого — фюрер венчается.

С о л д а т. Что делает, простите?

К р е б с. Венчается.

У солдата расширяются глаза, и он начинает дико хохотать.

— Тихо, вы, идиот, — шепчет Кребс и выталкивает его за дверь. Кребс и Вейдлинг дремлют, вытянув ноги в запыленных сапогах, будто находятся в деревенской пивной.

В это время дверь из комнаты Евы Браун открывается, и она выходит под руку с Гитлером; оба со свечами в руках. За ними, чинно шествуют Борман и Геббельс.

Генералы дремлют.

Гитлер осторожно переступает через ноги Кребса и Вейдлинга. Ева Браун сердито ударяет генералов перчатками по плечам.

Вскочив, они поздравляют новобрачных. Садятся за стол.

Гитлер сразу заговорил:

— Я принял решение покинуть вас. В данный момент Германия должна иметь руки свободными. — И Гитлер поднимает бокал.

— За здоровье новобрачных! — провозглашает Геббельс.

Затем наступает молчание. Гитлер погас. Он безучастно глядит перед собой пустыми глазами и машинально крутит шарики из хлеба. Иной раз рука его безотчетно пытается расставить их на тарелке в виде треугольников и ромбов.

Ева Браун обращается к адъютанту:

— Мой дорогой Линге, я не вижу нашего доктора…

Линге показывает жестом, что тот покинул бункер.

— Он ничего не оставил для нас?

— Оставил, фрау Ева, — отвечает Линге и подает ей коробочку.

Ева осторожно раскрывает ее. Там шесть ампул.

— Это надежно? — спрашивает она.

Линге пожимает плечами. Тогда Браун закатывает ампулу в бутерброд и дает Блонди. Собака тотчас падает мертвой.

— Хорошо, это надежное средство, — говорит Браун.

Все молча соглашаются. Они сидят, жуют и не глядят друг на друга. На их лицах безнадежность.

Бункер вздрагивает, свет медленно гаснет.

Перед полковником Зинченко в подвале дома на Королевской площади стоят сержант Егоров, младший сержант Кантария и старший сержант Иванов.

Полковник Зинченко держит в руках большое красное знамя, он взволнован.

— Дорогие товарищи! — говорит он, запинаясь от волнения. — Нам доверена великая честь — водрузить по приказу товарища Сталина знамя Победы над Берлином. От имени Родины я поручаю это знамя вам.

Кусок стены в это время треснул от немецкого снаряда и обвалился, осколки кирпичей разлетаются по комнате, и все трое бросаются к знамени.

— Идите, сынки… И… чтоб все в порядке… — говорит полковник.

Егоров принимает знамя. Полковник обнимает и целует всех троих. Все подходят к знамени, целуют край его. Кантария и Егоров, поцеловав знамя, сворачивают его, покрывают чехлом.

— Сердце мое с вами, — говорит Зинченко и кивает на рейхстаг. — Там увидимся.

Стрелки пулей вылетают из дома и, пригибаясь, бегут к площади.

Генерал-полковник Чуйков вздремнул, сидя за своим рабочим столом в пустом, полуразбитом доме. Накинутая на плечи шинель свалилась на пол, в разбитое окно дует ветер.

На закусочном столике дребезжат стаканы и чашки, будто комната на колесах и ее то и дело бросает по ухабам.

Адъютант подходит к командарму на цыпочках, набрасывает на его плечи шинель. Звонит телефон.

Еще как следует не проснувшись, Чуйков берет трубку и, не раскрывая глаз, произносит:

— У аппарата Чуйков. — И тотчас откашлялся и протер глаза. — Помалу двигаемся. Ясно, к празднику хорошо бы. Есть. Нажмем. Есть, есть… будет сделано.

Задребезжал второй телефон.

Чуйков берет вторую трубку:

— Чуйков слушает. — Потом прикладывает обе трубки к ушам и сразу лицо его веселеет и оживляется. — Парламентеров прислали, — говорит он в первую трубку, — начальник генштаба генерал Кребс с важным сообщением. Так. Жду вас, товарищ генерал армии. — Положив обе трубки на место, говорит адъютанту: — Сейчас будет генерал армии Соколовский. Тогда зови парламентеров.

— Переводчик нужен? — спрашивает адъютант.

— Им такое скажут, что и переводить незачем, — отвечает Чуйков.

Входит генерал Кребс, в сером мундире, при всех орденах, с моноклем в правом глазу. Подполковник фон Дувинг и переводчик-майор следуют за ним. Но они не так нарядны, как их начальник.

Кребс сдержанно кланяется и, следуя молчаливому приглашению генерала армии Соколовского, садится в кресло у стола.

Переводчик Кребса говорит, испуганно вытаращив глаза:

— Начальник генерального штаба сухопутных сил Германии генерал пехоты Кребс уполномочен передать вождю советского народа заявление решающей важности.

— Я уполномочен выслушать вас, — отвечает Соколовский.

Кабинет товарища Сталина. В кабинете товарищи Сталин, Молотов, Калинин, Маленков, Берия, Ворошилов, Булганин, Каганович, Микоян. Генерал Антонов принимает по телефону важное сообщение и вслух передает его:

— Генерал Кребс передал письмо Геббельса и Бормана… «Сообщаю вождю советского народа, как первому из не-немцев, что сегодня, тридцатого апреля, в пятнадцать пятьдесят Адольф Гитлер покончил жизнь самоубийством».

Сталин встает и делает несколько медленных шагов.

— Как гангстер, как проигравшийся игрок, скрылся от суда народов, — говорит Сталин. — Причины самоубийства?

— Военное поражение, — отвечает генерал Антонов.

— Окончательное банкротство, значит… Еще что?

— Власть передана Деницу, Геббельс — имперский канцлер… Хотят установить непосредственный контакт с вождем советского народа.

— Безоговорочная капитуляция! Только на этих условиях мы можем с ними разговаривать, — говорит Сталин. — Обеспечить доставку Деница к нам. А если будут колебаться, — поторопите их.

Соколовский говорит:

— Полная, безоговорочная капитуляция!

Кребс, вскочив, удрученно прижимает руки к груди:

— Катастрофа, полная катастрофа, — бормочет он. — Главное — прекратить эту войну. Но я не уполномочен это решать. Господин генерал, я предлагаю паузу боя. Прошу вас.

— Слушайте, капитулируйте, а то ведь всех к чертям перебьем, — говорит Чуйков. Он встает, подходит к окну и поднимает штору. — Что за чорт, рассветает!

За окном движется самоходное орудие, украшенное цветами.

— Первое мая… — горько улыбается Кребс. — У вас в Москве большой праздник…

— Ничего, он у нас и в Берлине неплохо получится, — отвечает Чуйков.

Кребс в отчаянии выходит.

Бой за рейхстаг разгорается. То и дело падают раненые. Стоит такой грохот, что не слышно ни стонов, ни команд. Егоров, Кантария и Иванов подбегают к левой балюстраде лестницы. В здание еще нельзя пробиться.

Иванов бросает гранату в дубовую, окованную медью дверь, следом за ней вторую и третью — дверь разлетается; перед тем как вскочить в пробоину, он на мгновенье оборачивается. За ним справа и слева бегут и ползут люди, полные боевого самозабвения. Они кричат, машут руками. Они бегут, истекая кровью и не обращая внимания на свои раны. Они отмахиваются от санитаров.

Посредине лестницы Зайченко падает, схватившись за грудь, и рука его становится красной.

— Беда!.. — кричит он. — Беда!.. Не дойду!..

— Что с тобой? — подбегает к нему Юсупов.

Зайченко отвечает, глядя на рейхстаг:

— Вот вин, проклятый, здесь вин, но всей жизни нехватит, щоб до нього дойти. — Слабеющей рукой он вынимает носовой платок и, смочив его своей кровью, протягивает Юсупову: — Брат, дотянись до рейхстага, водрузи мой флаг там. За меня водрузи!.. Мертвый, а все равно там хочу быть.

Юсупов берет окровавленный платок и, сжав зубы, мчится вперед.

Егоров и Кантария вбегают со знаменем внутрь здания. Сверху что-то грузное свалилось им под ноги. Они поднимают головы.

Из окон второго и третьего этажей, завернувшись в тюфяки и матрацы, прыгают вниз обезумевшие немцы.

Бросив несколько гранат, Иванов уже вломился в двустворчатый круглый вестибюль второго этажа. С верхних балконов немцы бьют чем попало, стреляют из автоматов, бросают тяжелые обломки стен, швыряют гранаты. Только вбежал Иванов, как от потолка оторвалась громадная люстра и, ударившись, ахнула, как разорвавшийся снаряд. Вестибюль тряхнуло. Иванов оглянулся — у входа Егоров и Кантария со знаменем в руках.

— В обход! В обход! Идите дальше! Прикрою! — кричит Иванов и отползает в угол, в нишу, под защиту статуи какого-то германского императора. — Ну-ка, фриц, прикрой на минутку! — хлопнул он по статуе и, прислонясь к ней, метнул гранату.

Немцы, что были вблизи, отхлынули. Егоров и Кантария промчались дальше.

Узкими темными лестницами поднимаются Кантария и Егоров наверх. Всюду дерутся. Сгребая ворох бумаг, немцы поджигают их, дым понесся по узким коридорам, валя с ног. На какой-то узкой лестничной клетке Егоров и Кантария останавливаются, чтобы передохнуть и определить обстановку.

Над ними дерутся, опрокидывая шкафы, бросая мебель. Под ними дерутся, поджигают бумагу и солому.

— Вперед? — спрашивает Егоров товарища.

— Обязательно вперед! — отвечает Кантария.

И они продолжают взбираться наверх.

А Иванов тем временем прижался к стене, зажав в руке гранату, и слышит, как за углом, в двух шагах от него, притаился и тяжело дышит немец.

Оба выжидают, как охотники. Вдруг Иванов ринулся плашмя наземь, немецкая граната разорвалась позади, а он метнул свою точно и ползет дальше, не глядя, что осталось от немца.

Тем временем Егоров и Кантария взобрались на крышу здания, к бронзовым коням. Они бегут, едва дыша, пригибаясь от осколков. Рядом с бронзовыми конями лежит, раскинув руки, Юсупов. Маленький окровавленный платок Зайченко торчит на спине бронзового коня.

Егоров и Кантария водружают знамя в пробоину в бронзовом коне, рядом с флажком Зайченко, и глядят с крыши на площадь.

Подбегает Иванов и, увидя лежащего Юсупова, бросается к нему, поднимает на руки:

— Юсуп, милый, что ты! Смотри — Берлин наш! Смотри, где мы!

Юсупов не отзывается. Иванов бережно кладет его тело и смотрит вниз, на площадь.

— Ура! — разносится по всей Королевской площади и Тиргартену, от Шпрее до Бранденбургских ворот.

Тысячи бойцов издалека увидели алое знамя Победы над рейхстагом. Иванов утирает слезу.

В большом зале рейхстага еще что-то горит, клубится дым, ползут и стонут раненые, но уже сотни советских бойцов заполняют зал, пишут свои имена на стенах и с интересом оглядывают последнее поле сражения за Берлин.

Молодая певица из фронтового ансамбля, сбросив ватник и шинель и оказавшись в длинном концертном платье, поднялась на поверженную мраморную фигуру и запела «Песнь о Сталине». Сотни голосов подхватили песню, и грозно взвилась она среди огня и дыма только что закончившегося боя.

А на площади перед рейхстагом уже пляшут. Солдат-туркмен вынул из сумки заветный, давно припасенный халат и, накинув его поверх гимнастерки, пустился в пляс. Кантария перехватил его танец лезгинкой, и площадь захлопала в ладоши. На касках и котелках бойцов пестрят надписи: «Владивосток — Берлин», «Тбилиси — Берлин», «Сталинград — Берлин».

— Вот черти! Поесть как следует не дадут, — с усмешкой произносит русский солдат, отставляя банку консервов, и вступает в плясовой круг:

— Я из Сталинграда! Победа!

За ним вбегает другой, третий, четвертый… десятый…

— Я из Орла! Победа!

— Я с Урала!

— Я из Еревана! Победа!

— Я из Москвы!

— Я из Ленинграда!

— Я из Баку! Победа!

— Я из Киева!

Среди ликующей толпы круглолицый боец:

— А мы рязанские!

В круг вбегает освобожденная из плена девушка, за ней другая.

В то время как площадь поет и танцует, десятки людей взбираются на стены рейхстага и пишут мелом или выцарапывают ножами надписи. Боец, взобравшись на плечи товарища, пишет то, что ему диктуют, — это, очевидно, очень смешно, все хохочут, подсказывают…

В стороне запели украинцы. Запел и Алексей. Он стоит на широкой гранитной, нисходящей к площади, лестнице рейхстага и видит перед собой тысячи родных лиц. Глаза Алексея в слезах. Он думает о Наташе, и радость великой победы подернута печалью. Наташи нет, и может быть, никогда уже он не увидит ее.

А она стоит тут же, на огромной площади перед рейхстагом, среди тысяч и тысяч советских людей, и из ее глаз льются слезы счастья. В эту минуту она тоже думает об Алексее, и был момент, когда ей показалось, что где-то рядом звучит его голос и даже послышалась его любимая песня «Эх ты, Ваня!» Она начинает искать его, но найти кого-нибудь в этой толпе невозможно.

Под сенью Бранденбургских ворот стоят в это время два генерала, два Василия Ивановича — Кузнецов, командарм третьей ударной, и Чуйков, командарм восьмой гвардейской.

— С рейхстагом тебя, Василий Иванович, — говорит Чуйков.

— С рейхсканцелярией тебя, Василий Иванович, — говорит Кузнецов.

Они стоят, смотрят на танец бойцов и слушают разноголосый хор песни.

Вся Унтер ден Линден и ближайшая часть Шарлоттенбургского шоссе вплотную заставлены танками, пушками, обозами, самоходками, «катюшами». Даже сталинградский верблюд здесь, он лениво жует что-то, удивленно озираясь на шум и музыку.

Люди все прибывают и прибывают. На мотоциклах, велосипедах, грузовиках, тачанках, верхом советские бойцы подъезжают к рейхстагу со знаменами и флагами и, едва отыскав свободное местечко в стене, втыкают их.

— Здорово молодежь наша танцует, — радостно, но с ноткой зависти в голосе говорит Кузнецов.

— А что им не танцевать? — говорит Чуйков. — Войну закончили, по домам поедут… А вот мы с тобой, Василий Иванович, безработные, — произносит он улыбаясь.

— Да, похоже на то, — отвечает Кузнецов.

И, взглянув друг на друга, они весело смеются. Им радостно, что война кончилась.

Самолет делает круг над горящим Берлином. Из тысяч уст вырывается одно слово: Сталин. Вереницы машин, толпы солдат и освобожденных из плена стремятся к месту посадки самолета, приветствуя с земли того, с кем связана их судьба, их счастье. Тут русские и чехи, французы и поляки, англичане и американцы. Все с нашитыми флагами своих стран. Несется песня:

Сталину слава! Навеки он верен Той клятве, которую Ленину дал. Наш друг и учитель в народе уверен, Он вместе с народом всегда побеждал. Великий вождь! Желаем вам Здоровья, сил на много лет. За вами к светлым временам Идем путем побед. Сталину слава! Сквозь пламя сражений Бесстрашно провел он советский народ. Прошли мы, как буря, как ветер весенний. Берлинской победой закончив поход. Великий вождь! Желаем вам Здоровья, сил на много лет. За вами к светлым временам Идем путем побед. Сталину слава! Советским знаменам И ленинской партии нашей хвала. Идем к коммунизму путем непреклонным, И вождь нас ведет на большие дела.

Алексей Иванов в числе первых, пробравшихся к аэродрому. Нервы его напряжены до крайности.

Наташа идет в компании с русскими девушками.

На аэродроме народ стоит плечом к плечу и глядит в небо: должен появиться самолет Сталина. Наконец, огромная стальная птица с яркокрасными крыльями проносится низко над головами. Все бросаются за ней, обгоняя друг друга. Каждый хочет увидеть Сталина первым.

Алексей в двух шагах от Наташи, но она в этот момент и не думает о нем.

Все мысли ее сейчас о Сталине. Увидеть и услышать Сталина — значит почувствовать собственную победу, осознать собственную силу и пережить огромное счастье, которое, может быть, случается раз в жизни.

Она бежит, расталкивая своими худыми и слабыми руками всех, кто впереди, и слезы выступают у нее на глазах, когда более ловкие оттирают ее в сторону.

Между тем Сталин уже вышел из кабины и, окруженный народом, улыбается и аплодирует победителям. Народ расступается, образуя узкий проход.

Увидев Рокоссовского, Конева и Чуйкова, Сталин подходит к ним:

— Здравствуйте, товарищ Чуйков! Здравствуйте, товарищ Конев! Здравствуйте, товарищ Рокоссовский! Примите мою благодарность за замечательно проведенную операцию по окружению Берлина.

Возникает мощное «ура». Бежит ликующий народ.

Алексей и Наташа, приближаясь к Сталину, очутились почти рядом.

Сталин обращается к народу:

— Товарищи! Сегодня мы празднуем великую победу над германским фашизмом. Дорогой ценой приобретена эта победа. Не забывайте принесенных вами жертв. Отныне история открывает перед народами, любящими свободу, широкий путь. Каждый народ должен бороться за мир во всем мире, за счастье простых людей всех стран, всех народов. И только тогда можно будет сказать, что наши жертвы не пропали даром, что каждый из нас сможет твердо смотреть в свое будущее.

Мощное «ура». Алексей и Наташа рукоплещут, никого не видя, кроме любимого и родного лица Сталина.

Но радость не любит быть одинокой. Она хочет переливаться из сердца в сердце, и Наташа оглядывается на того, кто стоит с ней рядом, чтобы поделиться своим восторгом. Она оглядывается мельком, сначала не обратив внимания на соседа, но затем взглянула еще раз и, забыв обо всем, бросилась на шею Алексею.

Он не сразу понял, в чем дело. Последние дни его обнимали и целовали сотни освобожденных девушек, и сейчас это даже показалось ему неуместным. Но вот до его слуха доносится ее, Наташин, незабываемо милый голос. Алексей отпрянул и потом, ничего уже не соображая, схватил ее своими черными, обожженными солнцем и войной руками и прижал к себе.

Сталин в нескольких шагах от них, он останавливается, ласково глядя на встречу двух душ, потерявших друг друга в водовороте войны. Он смотрит и отечески улыбается, точно скрепляет своим присутствием и благословляет своей улыбкой их жизнь.

Наташа подходит к нему и, смело взглянув в глаза, говорит:

— Можно мне вас поцеловать, товарищ Сталин, за все, за все, что вы сделали для нашего народа, для нас!

Сталин, несколько смущенный неожиданным вопросом, разводит руками. Наташа подходит к нему и прижимается губами к его плечу.

Возникает мощное «ура». Иностранцы, каждый на своем языке, приветствуют Сталина.

— Да здравствует Сталин!

— Пусть живет вечно наш Сталин!

— Слава Советской Армии!

— Слава великому Сталину! — несется на всех языках мира.

Возникает песня:

Великий вождь! Желаем вам Здоровья, сил на много лет. За вами к светлым временам Идем путем побед.

Сталин вновь обращается к народу — все замолкают.

— Будем же беречь мир во имя будущего! Мира и счастья всем вам, друзья мои.

К. Исаев, M. Маклярский СЕКРЕТНАЯ МИССИЯ

В серо-голубом просторе плывет, медленно поворачиваясь, земной шар. Дым и пламя стоят над Европой.

Это не будет рассказ о войне, хотя действие развертывалось зимой 1945 года, когда ваши окна выли затемнены, и дети, которым исполнилось четыре года, еще ни разу не видели освещенных вечерних улиц. В эти дни советские войска, освободив Румынию, Болгарию, почти всю Венгрию, вели бои в Будапеште, в Карпатах, на Висле. На Западном фронте американские и английские армии отступали под натиском германских танковых дивизий. Они отступали уже третью неделю.

5 ЯНВАРЯ 1945 ГОДА.

В этот день из Нью-Йорка, держа курс на Лиссабон, вылетел самолет. На борту его было два пассажира…

Серо-голубой простор неба и свинцовый океан под ним. Тяжелая океанская волна.

Над волной, почти сливаясь с ней, идет пассажирский самолет. В кабине два человека.

Один из них сенатор Соединенных Штатов Америки Гэмфри Дж. Хейвуд, со старческим, обрюзгшим лицом, с тяжелыми, отвислыми щеками и рытвинами морщин, которые прямыми линиями спускаются от крыльев носа к опущенным углам губ. Больше тридцати лет занимается он политическими и экономическими авантюрами, десятками грязных и полугрязных дел. Хейвуд уже стар. Дальние полеты утомляют его. Но что поделаешь? Ему верят хозяева — и выбирать не приходится. Нужно делать деньги. Это привычка, от которой трудно отказаться. Деньги, деньги, деньги…

Другой пассажир — худенький человечек, с острым птичьим профилем и бескровными губами. Это Гарви из Бюро стратегической информации[1].

Сенатор время от времени косится в сторону своего спутника. Каждое движение Гарви вяло, медленно. Этот человечек все делает словно неохотно. Прозрачные глаза полуприкрыты тонкой пленкой век, которые изредка вздрагивают, совсем как у птиц. На лице часто появляется презрительная улыбка.

Самолет идет в прозрачном серо-голубом небе. Ревут моторы.

В этот же день премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль принял одного из руководителей английской разведки.

Прием происходит в загородном доме. Голые ветви вязов раскачиваются за узким окном. В кабинете полутемно, тепло, но собеседник Черчилля все время короткими нервными движениями потирает руки.

Черчилль, как всегда, беспрестанно жует, перекатывая из угла в угол рта толстую черную сигару.

— Так, так, — произносит он, покачивая головой. — Значит, американцы все-таки решились на эту поездку. Вы уверены в том, что они вылетели именно сегодня?

Седая голова склонилась:

— Они вылетели из Нью-Йорка сегодня. В составе миссии два человека. Маршрут: Лиссабон, разумеется, Цюрих, инструкции у Аллена Даллеса, и, наконец, Берлин.

— Вы как будто недовольны, Роджерс?

— Они наделают нам хлопот в Берлине, — сухо отвечает Роджерс.

— В конце концов, — Черчилль улыбается, — американцы будут добиваться в Берлине того же, что и мы. Меня очень тревожит другое — положение в Арденнах. Я разговаривал с Эйзенхауером. Американские и английские войска отступают по всем дорогам. Скажем прямо: они бегут.

— Можно ли рассчитывать на перелом в ближайшее время?

— Не думаю… От Арденн до Ламанша не так далеко. Дело пахнет новым Дюнкерком.

— Сидя в Берлине, американцы должны будут заняться и этой проблемой. — Собеседник Черчилля говорит нерешительно.

— Несомненно. И я прощу им много грехов, если они убедят немцев приостановить наступление. Но рассчитывать только на это я не могу. Если положение в Арденнах не улучшится, я напишу письмо Сталину.

Черчилль исподлобья наблюдает реакцию собеседника на свои слова.

Забыв приличие, Роджерс порывисто вскакивает и, недоуменно смотря на Черчилля, почти кричит:

— Сталину?!

— Да. Придется взывать о помощи.

— Вы хотите вызвать русское наступление? — Роджерс взволнован, обычная корректная сдержанность покинула его. — Русские стоят на пороге Германии! Вы хотите, чтобы они ворвались в Германию раньше, чем мы?!

Черчилль поднял пухлую старческую руку и успокоительно помахал ею в воздухе.

— Друг мой! Начать наступление на Германию и ворваться в Германию совсем не одно и то же. Взгляните… — Он кряхтя подымается и подходит к большой карте, висящей на стене. — Вот оборонительные рубежи немцев между Вислой и Одером. Пятьсот километров в глубину. Семь рубежей, и каждый из них необходимо штурмовать. Это не выдержит никакая армия, даже русская.

— После Сталинграда я ни во что не верю!..

— Другого выхода у нас нет. — Старческое брюзгливое недовольство все больше проступает на лице Черчилля. — Если русские нам не помогут — новый Дюнкерк неизбежен. Но я рассчитываю, что они завязнут! Очень рассчитываю… Во всяком случае русское наступление заставит немцев перебросить свои войска с Западного фронта на Восток… И тогда мы начнем…

— И все-таки я не стал бы писать Сталину, — упорствует Роджерс.

— Если положение улучшится, — не напишу…

ПОЛОЖЕНИЕ НЕ УЛУЧШИЛОСЬ

Торопливое отступление английских и американских войск в Арденнах продолжалось.

На дорогах валялись брошенные орудия. В придорожных кюветах лежали опрокинутые машины. Потупив головы, двигались длинные колонны пленных англичан и американцев. Бои шли беспрестанно.

В штабе Эйзенхауэра полная растерянность.

— У вас вдвое больше дивизий, чем у немцев, — кричит в телефонную трубку Эйзенхауэр слушающему его на другом конце провода Монтгомери. — Это позор!

Но Монтгомери уже нельзя убедить. Страх овладел всем его существом.

— Выручать американцев не собираюсь. Ну их к дьяволу! — вопит он в ответ. — Пусть бегут!

Бредли еще более растерян. Он решительно не знает, что ответить своему главнокомандующему…

— Я не могу удержать бегущих. Не могу…

Его перебивает истерический голос Монтгомери:

— Передайте этому ослу Бредли, что я приказал своим войскам отступать!.. Отступать!

Стремительно несутся штабные машины. На них впрыгивают удирающие английские офицеры.

Шестого января Уинстон Черчилль обратился к Иосифу Виссарионовичу Сталину со следующим посланием:

«На Западе идут очень тяжелые бои… Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы… Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука и генерала Эйзенхауэра, причем лишь при условии сохранения ее в строжайшей тайне. Я считаю дело срочным… Черчилль».

7 ЯНВАРЯ 1945 ГОДА

Товарищ Сталин в своем ответе Черчиллю писал: «…Учитывая положение наших союзников на Западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему Центральному фронту не позже второй половины января…»

Спасая англо-американские войска от разгрома, верное своему союзническому долгу, Советское Верховное Главнокомандование начало стягивать войска к берегам Вислы.

Лесные дороги, поваленные стволы деревьев, через которые переползают тяжелые танки.

По глубокому снегу движутся артиллерийские механизированные части, гвардейские минометы. Грохочут гусеницы самоходных орудий.

Идут советские войска. Кажется, не будет конца этому потоку.

Берлин. Свист летящей бомбы и сразу же оглушительный грохот разрыва.

Красное от пожаров ночное небо. Угрюмые громады разрушенных домов. Мгновенно вырванные из мрака зияющие раны улиц. И снова нарастающий визг, грохот, вспышки. Щупальцы прожекторов натыкаются на крылья огромных машин, проносящихся над Берлином.

Отбой. Отовсюду начинают появляться люди — растерянные, с блуждающими глазами, наспех одетые.

Отупевшие от бессонницы, они оглядываются с робкой злобой. Люди вылезают из каких-то тротуарных щелей, из подворотен, из подвалов и выстраиваются, несмотря на ночь, в очередь возле хлебной лавки.

В очереди много женщин, но есть и мужчины. Почти каждый из них с каким-нибудь увечьем. В самом хвосте очереди стоит пара — он без ноги, с изуродованной правой половиной лица, она — маленькая, невероятно худая, в черной шали, накрест повязанной на груди.

— Скорей бы все кончилось, — тихо говорит женщина.

— Потише! Ты! — Мужчина пугливо озирается.

Женщина смотрит на него. Ее нервы уже никуда не годятся, но она пытается сдержаться.

— Чего ты еще боишься? Пусть меня убьют сразу! Или пусть поставят эту шлюху, любовницу фюрера, на мое…

Мужчина хватает ее за голову, зажимает рот. Стоящие около них люди отодвигаются, но молчат. Остальные не обращают внимания. Слишком велика усталость. Такие ли картины приходилось видеть берлинцам!

Просторный кабинет. За письменным столом, украшенным бюстом Наполеона, — Черчилль, напротив него Роджерс.

— Я получил ответ от Сталина, — говорит Черчилль, вынимая из папки письмо и передавая его Роджерсу.

Роджерс углубляется в чтение.

Черчилль поднимается с кресла, делает несколько маленьких шагов по кабинету и, подойдя к Роджерсу со спины, тычет пальцем в письмо.

— Они должны завязнуть. Должны!

— Меня вам не трудно убедить, сэр…

Черчилль берет у него письмо, кладет обратно в папку и медленно произносит:

— Не позже второй половины января…

— А что вы ответили Сталину?

— Я ответил: «Весьма благодарен Вам за Ваше волнующее послание, я переслал его генералу Эйзенхауэру только для его личного сведения. Да сопутствует Вашему благородному предприятию полная удача!» Я убежден, что русские завязнут!

Черчилль неторопливо снимает очки и идет в глубь кабинета.

— Мы увидим это не позже второй половины января, сэр, — бесстрастно замечает Роджерс.

Черчилль подходит к Роджерсу:

— Кстати, я хотел бы, чтоб американцам в Берлине стал известен этот срок… В конце концов они наши союзники… — Он возвращается к столу. — Ну, а что они сделают с этой информацией, — нас не касается.

10 ЯНВАРЯ 1945 ГОДА

В это утро в Берлине на аэродроме Темпельгоф приземлился прибывший из Цюриха самолет. В нем два пассажира с португальскими паспортами. На аэродроме их встретил начальник германской заграничной разведки группенфюрер «СС» Вальтер Шелленберг.

Свежевыбритое лицо Шелленберга сияет улыбкой.

Первым появляется Хейвуд. Следом за ним идет Гарви. Ироническая улыбка блуждает на его бесцветном лице.

Они спускаются по лесенке навстречу почтительно кланяющемуся Шелленбергу.

— Я бесконечно рад приветствовать вас в сердце Германии, господин сенатор, — торжественно говорит Шелленберг. — Ваш приезд в Берлин мы расцениваем как величайшую дату в истории человечества.

— Меня мало интересует человечество, — хмуро обрывает Хейвуд.

— Это знаменательный день для Германии, — не сдается Шелленберг.

— Меня очень мало интересует Германия.

Шелленберг несколько теряется.

— Великая цель вашей миссии…

— Вот о моей миссии мы поговорим потом! Пока вам следует только запомнить, что она совершенно секретна.

— О, конечно, конечно…

Хейвуд недовольно оглядывается на вытянувшиеся около самолета фигуры людей в штатском.

— А это что за люди?

— А это не люди, — отвечает Шелленберг и жестом приглашает Хейвуда последовать за ним к стоящей неподалеку машине — огромному черному «Майбаху», за рулем которого сидит женщина.

Шелленберг открывает дверцу, и Хейвуд тяжело опускается на заднее сиденье. Гарви усаживается рядом с шофером. Захлопываются дверцы, машина трогается.

Автомобиль мчится с бешеной скоростью. Над рулем бледное лицо Марты Ширке с вечно дымящейся сигаретой в углу рта. За зеркальными стеклами «Майбаха» мелькают разрушенные бомбежками предместья Берлина. Машина мчится мимо развалин, пустырей, разбитых труб фабричных строений, разорванного бетона, скрюченных остовов железных конструкций.

Дождь. Слякоть.

Мимо машины проносятся пустые витрины магазинов, очереди. Очереди возле каждой маленькой лавки.

«Майбах» мчится по центральной улице Берлина, но и здесь — зияющие воронки и разбитые громады домов.

— Чорт знает что! — сенатор ежится. — Чорт знает, что сделали из города!..

Марта прибавляет скорость. Рокот мотора переходит в рев. Брови Гарви приподнимаются:

— И часто вы ездите с такой скоростью по этим развалинам?

Марта кивает:

— Всегда…

Шелленберг наклоняется к Гарви и успокаивающе говорит:

— Можете быть вполне спокойны. Марте поручено не только возить вас. Она отвечает за вашу безопасность. Можете доверять ей… но, конечно, не слишком…

— Что вы скажете на это? — спрашивает Гарви Марту.

— Говорить не входит в мои обязанности. — Она не отрывает взгляда от убегающей ленты шоссе.

— Марта неразговорчива, — улыбается Шелленберг. — Но вы ее оцените. Марта, я еще раз поручаю вам этих португальских джентльменов. Они должны чувствовать себя хорошо.

— На каком языке предпочитают объясняться португальские джентльмены? — спрашивает Марта, не поворачивая головы.

— На английском, конечно. Глупый вопрос! — надменно произносит сенатор.

Уголки губ Марты вздрагивают, она прибавляет скорость. Гарви невольно цепляется рукой за дверцу машины.

Большой Берлин. Тихие улички Ванзее. Спокойное голубое озеро. Решетчатые ограды, за которыми видны подстриженные кусты букса. Белые, желтые, светлосиние виллы, прячущиеся в тени старых деревьев.

Ванзее — прибежище богатых людей. С 1933 года — излюбленное место отдыха нацистских бонз гитлеровской империи. Здесь царствует порядок и чистота. Следов бомбежек не видно. Мерно шагает полицейский патруль. Редкие прохожие выглядят сытыми и спокойными.

«Майбах» тормозит у решетчатых ворот, украшенных золотой лирой. Ворота медленно открываются, «Майбах» проезжает по усыпанной гравием дорожке и останавливается у сводчатых дверей виллы.

Два гестаповца подбегают к «Майбаху», открывают дверцы.

Приехавшие вылезают из машины, входят в дом и неторопливо поднимаются по покрытой толстым ковром широкой лестнице.

Маленькая гостиная обставлена с большой претензией на уют, но несмотря на это производит мрачное впечатление. Не помогают и ковры, лежащие на полу. Аляповатые картины на стенах выдают дурной вкус декоратора.

— Уютный домик, — недовольно бурчит сенатор. — Даже решетки на окнах.

— Мы сделали все, — почтительно улыбается Шелленберг, — чтобы вы чувствовали себя как дома.

— Не беспокойтесь, мы всюду чувствуем себя как дома.

Даже Вальтер Шелленберг, привыкший ко многому и не считающий зазорным согнуть лишний раз спину, оскорблен. По лицу его пробегает судорожная гримаса.

— Было время, дорогой сенатор, когда и мы себя так чувствовали… Простите.

Коротко поклонившись, он отходит к окну. Гарви пользуется этим случаем, чтобы наклониться к уху сенатора:

— Полегче, сенатор! Вы разговариваете так, как будто Германия уже упакована и ее осталось только перевязать.

— Чепуха! Чем раньше начнут привыкать, тем лучше.

Сенатор начал снимать пальто, но его остановил сигнал воздушной тревоги.

— Что это?

Подбежал Шелленберг. На лице его снова играет любезнейшая улыбка:

— Это воздушная тревога. Вероятно, американская авиация. В это время обычно бомбят американцы.

— Американцы? Очень странно… — Сенатор оборачивается и подозрительно оглядывает всех, в особенности неожиданно появившуюся в комнате Марту Ширке.

— Джентльменам лучше пройти в бомбоубежище, — спокойно говорит Марта.

— Верная мысль, — торопливо соглашается сенатор, схватившись за шляпу. — Где Гарви?

Голос Гарви доносится из-за двери:

— Я уже на лестнице…

— Вот это человек действия. — Сенатор ухмыляется.

Гарви быстро спускается по лестнице, его обгоняет сенатор. За ними идет Шелленберг, и позади всех неторопливо следует Марта.

Деревянная лестница сменяется каменной узенькой винтовой. Бомбоубежище виллы не успели еще обставить комфортабельно. Это сырой подвал, в котором, очевидно, хранились раньше провизия и вино. В углу две огромные бочки, подле них стоит кровать и ночной столик с лампочкой под розовым абажуром. У противоположной стены — садовая скамья. Но тяжелые своды подвала действуют успокаивающе.

В узком луче света медленно кружится пыль. Хейвуд чувствует себя неуютно. Хоть и далекий, но все же неприятный визг летящей бомбы заставляет его ежиться.

Взгляд Гарви обращен к потолку, потом он возвращается к лицу сенатора. Вялая язвительность, обычно присущая его голосу, проступает резче.

— Интересно, что сказали бы наши летчики, — Гарви плотнее закутывается в пальто, — если бы знали, что могут угодить в своего сенатора.

— Не болтайте глупостей… О чем мы говорили? — спрашивает Хейвуд и сердито смотрит на Гарви.

— Вы говорили о том, что американцы всюду чувствуют себя как дома, — спокойным голосом отвечает Гарви.

Снова грохот далекого разрыва, и все трое невольно пригибают головы.

Хейвуд вытирает платком лицо.

— Настало время помочь нам, господин сенатор! — торжественно произносит Шелленберг. — Как раз то самое время, о котором говорил господин Трумэн. Если выигрывать будет Германия, сказал он, следует помогать России…

Гарви, улыбаясь, перебивает его:

— А если выигрывать будет Россия, следует помогать Германии. И пусть убивают как можно больше. Так?

— Совершенно верно! — говорит Шелленберг.

— Зачем повторять? — Сенатор окончательно рассержен. — Об этой фразе достаточно уже трубили во всех газетах мира. Есть вещи, которые следует делать, но о которых не следует говорить.

— Да… Но эти слова произнес нынешний вице-президент Соединенных Штатов, — любезно улыбается Шелленберг.

— Нынешний вице-президент Соединенных Штатов болтун! — Хейвуд сжимает кулак и ударяет себя по колену. — У нас еще будет немало хлопот с этой фразой!..

— И тем не менее, — Шелленберг старается быть как можно более убедительным, — настало время помочь нам, господа. Россия выигрывает!

— Вы тоже болтун! — Хейвуд резко отворачивается от Шелленберга. — Как по-вашему, для чего мы здесь находимся? — Презрительно усмехнувшись, он отходит в сторону, показывая, что разговор окончен.

Москва. Просторный кабинет. На стене географическая карта.

За письменным столом сидит немолодой человек в штатском. У него усталое лицо, под глазами синие круги, говорящие о бессонных ночах; небольшой, плотно сжатый рот придает лицу сухое выражение. Но когда губы разжимаются и на них появляется улыбка, лицо совершенно преображается.

Он держит в руках фотографию сенатора Хейвуда и внимательно рассматривает ее. Усталые глаза щурятся. Затем он обращается к стоящему перед ним генерал-майору:

— Справка на него готова?

Генерал протягивает бумагу:

— Готова.

Человек в штатском медленно читает:

— «Сенатор… с 1928 года… республиканец… Национальная Ассоциация промышленников»… Так! Есть личные интересы в Германии?

Генерал-майор усмехается:

— Крупный держатель акций «И. Г. Фарбениндустри».

— Безусловно связан с Даллесом. — Человек в штатском бросает фотографию на стол: — Кто второй?

— А это Гарви.

Человек в штатском морщится, словно припоминая что-то, и переспрашивает:

— Кто?

— Не узнали, Иван Васильевич? — в глазах генерал-майора мелькают веселые искорки. — Гарви, из Бюро стратегической информации.

— Ах, Гарви! Смотрите, действительно не узнал.

Человек в штатском кладет обе фотографии на стол перед собой и, откинувшись, внимательно смотрит на них. Лоб прорезает глубокая вертикальная морщина. Взгляд словно хочет прочесть что-то в безжизненных кусках картона, лежащих перед ним.

— Так что же затевают наши союзники в Берлине?

Это сказано в форме вопроса, но генерал-майор понимает, что это не вопрос. Просто мысль, следуя определенным логическим путем, устанавливает для самой себя исходные точки для анализа.

— Дементьеву удалось еще раз встретиться с Н-11. Н-11 утверждает, что американцы прилетели десятого с португальскими паспортами. Можно верить, — говорит генерал.

— Да… Н-11… Поручите Дементьеву заняться этим делом.

— Есть!

— Но пусть не торопит Н-11, пусть ведут себя осторожнее…

Человек в штатском кивком головы отпускает генерала. Тот выходит, тихо притворяя за собой дверь.

— Так что же затевают наши союзники в Берлине? Именно сейчас? — тихо повторяет Иван Васильевич и закрывает глаза. Кажется, что он спит, но глубокая вертикальная морщина, прорезавшая лоб, не разглаживается.

11 ЯНВАРЯ 1945 ГОДА

Бетонированные стены. Бетонный потолок, бетонный пол. Массивная стальная дверь, за которой видна бетонная лестница, полуоткрыта. Подземный кабинет рейхсминистра внутренних дел гитлеровской Германии Генриха Гиммлера. Письменный стол, над которым висит портрет Гитлера, пуст; за столом никого нет. В стороне, в глубоких мягких креслах вокруг низкого круглого стола сидят четыре человека: два генерал-полковника войск «СС», сенатор Хейвуд и Генрих Гиммлер в зеленой форме «Ваффен СС». Маленькие, почти женские руки, которыми Гиммлер гордится, ежеминутно поправляют пенсне.

Гиммлер внимательно слушает отрывистые фразы, которые с плохо скрываемым самодовольством роняет Хейвуд:

— Господа, я пересек океан не для того, чтобы говорить сладкие слова. Я не дипломат. Я даже не военный. Я купец — деловой человек. Поэтому я скажу прямо: Германия проиграла эту войну!

Хейвуд видит нетерпеливое движение участников совещания.

— Да! Да! Германия проиграла войну независимо от того, нравится вам это или нет. Можете ли вы — я говорю о присутствующих здесь — осуществить совершенно секретную… — он делает маленькую паузу, — капитуляцию на Западе?

Генерал-полковник вскакивает, но Гиммлер останавливает его мягким жестом:

— Прошу сидеть! — Он любезно улыбается Хейвуду: — Продолжайте.

— Поверьте мне, господа, — Хейвуд старается смягчить свой резкий голос. — Я взываю к голосу благоразумия каждого из вас: нам всем — подчеркиваю — нам всем необходимо, чтобы англо-американские войска беспрепятственно прошли через Германию и заняли Польшу, Чехословакию, Австрию, Венгрию раньше русских. Если не секрет, сколько дивизий вы держите против нас?

— Это действительно секрет, — говорит возмущенный генерал-полковник.

— Тем не менее, — Гиммлер пристально глядит на генерала, — отвечайте.

Генерал-полковник пожимает плечами с видом человека, снимающего с себя всякую ответственность:

— Шестьдесят пять.

— А против русских? — наклоняясь, спрашивает Хейвуд.

— Ну, говорите, говорите… — подбадривающе кивает Гиммлер.

— Двести шестнадцать, — раздраженно отвечает генерал-полковник.

— Против России должно быть триста. Это простая арифметика, но от этой арифметики зависит жизнь каждого из вас. Вы должны снять войска с Западного фронта и в глубочайшей тайне перебросить их на восток.

— Сегодня, когда наши войска стоят в Польше, Чехословакии, Австрии, Дании, Норвегии, — голос генерал-полковника звучит резко и вызывающе, — когда Монтгомери и Эйзенхауэр отступают…

— Бегут как зайцы, — не выдерживает второй генерал.

— …когда русское наступление остановлено на берегах Вислы, — как хотите, господа, но тайная капитуляция — позор!

— Разумнее обсудить вопрос о сепаратном мире, — снова вставляет второй генерал.

— Вот именно! — Гиммлеру показалось, что он нашел лазейку. — Сепаратный мир. Ведь у нас с вами нет расхождений по существу. Так давайте говорить об открытом, честном сепаратном мире с Англией и Америкой. Союз западной цивилизации против восточных варваров… Это мечта всей моей жизни!

— Ни о каком открытом сепаратном мире не может быть и речи! — резко произносит сенатор. — Ни одно правительство мира не может даже заговорить об этом, не рискуя быть растерзанным толпой. Я повторяю: секретная капитуляция, капитуляция в глубочайшей тайне.

— Это немыслимо! — восклицает генерал.

— Я вижу, вы забываете о русских, — в голосе Хейвуда зазвучали угрожающие нотки.

Гиммлер сделал успокоительный жест:

— Перед русскими стоит непроходимая стена…

— Оборонительный вал глубиной в пятьсот километров. — Генерал-полковник привскочил. — Штатский человек даже представить себе не можете, что это такое!

— Ну, вот что, господа. — Сенатор встал. — То, что я вам сейчас сообщу, абсолютная истина. Мне очень тяжело это говорить, я изменяю своему союзническому долгу, но… — он ханжески поднял глаза к небу, — господь простит меня! — Затем медленно и раздельно произнес: — Не позже второй половины января русские начнут наступление по всему Центральному фронту.

Наступила тягостная пауза. Гиммлер взглянул на генерал-полковника, генерал-полковник — на другого генерала. Они колебались: конечно, верить американцу не стоило, но все-таки… Если бы еще речь шла не о русских. Но уже столько было неожиданностей за последнее время…

Генерал-полковник встал.

— Не позже второй половины января? — недоверчиво переспросил он.

В голосе его было столько сомнения, что Хейвуд сначала нахмурился, потом усмехнулся, и усмешка эта убедила больше, чем любой довод.

— Сегодня одиннадцатое… Если даже верить вам, то в нашем распоряжении остается еще две недели, — вымолвил Гиммлер, пристально глядя на сенатора.

— Две недели, если русские начнут наступление двадцать пятого, но они могут начать двадцатого.

Второй генерал поднял голову:

— Тогда остается девять дней!

Гиммлер вскочил.

— Всего девять дней?!

Генерал-полковник повернулся к Гиммлеру:

— Так это или не так, но я должен немедленно известить главную квартиру…

Гиммлер кивнул головой:

— Сообщите.

— За девять дней, — Хейвуд усилил нажим, — можно сделать много! Но если вы не используете этих дней, — увы, — мы ничем не сможем помочь вам.

Морозная январская ночь. Дальнобойные орудия бьют без перерыва, заставляя вздрагивать землю. Тяжелые бомбардировщики, пробивая сплошную серую пелену облаков, несутся над самой землей.

От грохота орудий, от рева тысяч моторов, от лязга танковых гусениц глохнут и сходят с ума солдаты в немецких окопах.

В эту ночь, ночь с 11 на 12 января, опередив предполагаемый срок на восемь дней, советские войска начали неслыханное в истории войн наступление. Пришел в движение фронт, простиравшийся от Балтики до Карпатских гор. Все оборонительные районы противника были прорваны за четверо суток. Наступление германских войск в Арденнах немедленно прекратилось. Немецкие танковые армии, действовавшие на Западе, были переброшены на Восток. Но наши войска продолжали стремительно продвигаться вперед, освобождая братскую Польшу.

Мощные советские бомбардировщики проносятся над полями сражений, над траншеями советских войск, устремляясь на позиции врага. Тяжелая артиллерия сотрясает землю гулкими раскатами залпов сотен орудий.

Цепь за цепью встают в атаку советские бойцы.

— За Родину! За Сталина!

Маленькая гостиная виллы в Ванзее обставлена хрупкой мебелью. Низенькие кресла на тонких ножках, пуфы, коврик перед камином.

Американский сенатор расхаживает по гостиной без пиджака, раздраженно щелкая шелковыми подтяжками.

В одном из кресел, не касаясь его спинки, сидит Шелленберг. Последние тревожные дни наложили отпечаток на его лицо. Следы строптивости окончательно исчезли.

Шелленберг прекрасно понимал, что если что-либо и может спасти его в настоящий момент, то это только послушание. Это понимал и Хейвуд, понимал настолько, что не давал себе труда соблюдать даже условную вежливость.

— За последние десять дней, — сенатор отшвырнул подвернувшийся под ногу пуф, — русские продвинулись на триста пятьдесят километров! Вы поэты, господа немцы! Вы мечтатели! Вы надеялись на Варшавский узел обороны, а он лопнул под русским сапогом, как тухлое яйцо.

Хейвуд остановился перед Шелленбергом, широко расставив ноги.

— Господин сенатор!.. — пытается возразить Шелленберг.

Но тот не слушает:

— Где ваш непреодолимый вал, господин поэт?!

— Господин сенатор, неужели вы допустите, чтобы большевики заняли Германию!

— Господь видит, — Хейвуд набожно поднял глаза к потолку, — я хотел быть вам полезным… Господь заповедал нам милосердие. Но гордыня привела вас к бедствию.

— Господин сенатор!..

Вторичная попытка перебить его приводит Хейвуда в ярость:

— Русские делают по тридцать километров в день! Они подходят к вашим границам! И в это время вы ведете себя так, как будто у вас впереди годы жизни… А я не знаю, осталось ли вам три месяца…

Сенатор выходит, хлопнув дверью.

Шелленберг, сдерживая бешенство, тихо произносит:

— Абсолютный хам…

Соседняя с гостиной комната обставлена под кабинет. В углу пристроен портативный радиопередатчик, за которым сидит Гарви. Его пальцы лежат на ключе, на ушах наушники. Гарви что-то передает в эфир.

— Ну, что у вас? — спрашивает Хейвуд.

На лице Гарви злорадная усмешка:

— Хозяева ждут вас завтра в двенадцать в Лондоне!

— Завтра к двенадцати? Что ж, прикажете мне лететь через фронт? — злоба охватывает Хейвуда, но он вспоминает, о ком идет речь, и сдерживается. — Вы напомнили им, что дело происходит во время войны?

— Это вы им сами напомните, — невозмутимо отвечает Гарви. — Я не собираюсь вступать в пререкания с Вандеркорном. Он сказал, что хочет видеть вас завтра в Лондоне, в двенадцать. Подробности его не интересуют.

— В Лондоне, в двенадцать?.. — растерянно бормочет Хейвуд, выходя из комнаты.

Шелленберг ожидает его в гостиной, стоя у окна.

— Мне нужен американский самолет и американский летчик, — отрывисто говорит Хейвуд. — Завтра утром я должен быть в Лондоне.

Шелленберг смотрит на него с изумлением. Он ожидал всего, только не этого.

— Лететь через фронт — это безумие, дорогой сенатор!

— Я должен быть в Лондоне завтра утром, — Хейвуд с трудом сдерживается.

— Можно лететь через Цюрих, — Шелленберг принял очень озабоченный вид, — через Стокгольм…

— На круговой полет у меня нет времени. Отвечайте прямо: есть у вас американский летчик?

— Летчик будет. Их очень много в наших лагерях, — мягко, с еле заметной иронией ответил Шелленберг, — но…

— Давайте его сюда!

Прошло около часа, и к чугунной ограде виллы подкатил открытый автомобиль. Из него вышла Марта Ширке, открыла дверцу и жестом приказала американскому летчику выйти из автомобиля.

Коротким движением она сняла с него наручники. Затем небрежно помахивая пистолетом, повела его перед собой вверх по лестнице.

В маленькой гостиной их ждали Хейвуд, Шелленберг и Гарви. Хейвуд пошел навстречу летчику.

— Алло, мальчик! — воскликнул он с наигранной веселостью.

Летчик удивлен.

— Американец?.. — Он никак не может понять это необъяснимое зрелище: улыбающийся американец, к которому почтительно относятся все окружающие, здесь, в Берлине, в центре вражеского лагеря во время войны. Действительно, было чему удивляться.

— Конечно, американец, во имя господа, — Хейвуд продолжал улыбаться, — чистокровный американец.

— Американец, который мог бы быть твоим дядюшкой, — вставил Гарви.

Летчик нахмурился:

— Должен сознаться, я ничего не понимаю… Может быть, мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит?

Гарви выступил вперед, потирая худые руки.

— Из какого вы штата, друг мой? — обратился он к летчику.

— Миннесота.

— Приятно, — Гарви продолжал потирать руки. — Мы, оказывается, земляки. Кто отец?

— Фермер.

Летчик внимательно рассматривал этого улыбающего земляка.

— С какого года в армии? — мягко, но настойчиво продолжал допрашивать Гарви.

— С тридцать девятого.

— Как попали в плен?

— Меня подбили! — Теперь летчик начал волноваться. — Я старался тянуть самолет как можно дальше. Но до линии фронта было слишком далеко. Попался… — Летчик сокрушенно опустил голову.

— Понятно. Есть награды? — спросил Гарви.

— «Пурпуровое сердце».

— Немало! — Гарви взглянул на Хейвуда. — Если к тому же он умеет держать язык за зубами…

Шелленберг посмотрел на Марту, и она, повинуясь немому приказу, сообщила обычным равнодушным голосом:

— В лагере опросили десятки людей. Отличный пилот. Политикой не интересуется. В газетах читает спортивный отдел.

— Отлично, отлично! — добродушно сказал Хейвуд. — Полетишь с нами, мальчик?

— Куда, сэр?

— Вопросов задавать не надо! — с ласковой укоризной сказал Гарви.

Летчик пожал плечами.

— Что ж, просто полетим вверх?

— В Лондон! — веско сказал Хейвуд. — По окончании работы получишь пять тысяч долларов и свободу!

— Разумеется, — вставил Гарви, — если язык будет плотно сидеть за зубами.

— Само собой разумеется, — сказал Хейвуд.

Постепенно летчик начал соображать, к чему клонится дело.

— Надо понимать, германские батареи нас не обстреляют? — спросил он.

— Ни в коем случае! — заверил его Гарви.

— А что будет, — теперь летчик в упор рассматривал Шелленберга, — когда мы полетим над французской или английской территорией?

Шелленберг собрался ответить, но Гарви снова поспешно вмешался:

— Вас встретят, как родных братьев.

— Забавно, — сказал летчик. — А дальше что?

— Потом вы вернетесь обратно, — в голосе Гарви был просто восторг от перспективы, открывавшейся перед летчиком. — Набьете карманы хорошими зелеными бумажками и отправитесь в Штаты или… Париж.

— Не так плохо?.. — Хейвуд подмигнул летчику.

— Не так плохо… — Интонация летчика была неопределенной.

— Значит, по рукам? — спросил Гарви.

— Еще один вопрос, — летчик заложил руки за спину и плотно сплел пальцы. — Каким образом вы, два американца, очутились здесь, у наших заклятых врагов?

Хейвуд усмехнулся, подошел к летчику поближе, отечески положил руку ему на плечо:

— Послушай, мальчик, — сказал он, — когда у тебя обсохнет молоко на губах, ты поймешь, что у нас есть только одни враги — красные! Это наши враги на всю жизнь, а с остальными у нас бывают короткие размолвки…

По выражению лица летчика трудно было что-нибудь определить. Летчик задумчиво смотрел на Хейвуда.

— Значит, русские ребята, которые заправляли мою машину под Полтавой, когда я садился у них, мои враги?

— Конечно, мальчик! — сказал Хейвуд. — Это истинная правда, как то, что есть господь на небесах.

— Я довольно долго болтался в небесах, — все так же задумчиво сказал летчик, — и не заметил этого…

Затянувшийся разговор начал раздражать Хейвуда.

— Ну вот что, дружок, — резко сказал он. — Довольно разговоров. Да или нет?

— Надо ответить? — медлительно спросил летчик.

— Немедленно! — сказал Хейвуд. — Должен сознаться, ты мне надоел.

— Хорошо, — еще медленнее протянул летчик.

И раньше, чем кто-нибудь успел опомниться, он коротким, точным движением выбросил руку вперед, и сенатор во весь рост растянулся на полу. Все напускное равнодушие слетело с летчика. Он бросился вперед, но наткнулся на пистолет Марты.

— Спокойно, — прозвучал равнодушный голос. — Подними руки… Подними руки, говорят тебе. Стреляю.

Столько убедительности было в этом равнодушии, что летчик опомнился. Медленно, нехотя он поднял руки, потом резко отвернулся.

— Так-то лучше, — одобрительно сказала Марта. — Теперь опусти руки за спину.

Щелкнули наручники.

Когда летчик стал безопасен, все присутствующие приблизились к сенатору, помогая ему встать.

— Прошу прощения, — Марта обращалась к сенатору, но смотрела на Шелленберга, — я не предполагала, что он взбесится.

— Откуда вы привезли этого идиота? — плачущим голосом спросил Хейвуд. Челюсть его очень болела.

— Уберите его! — резко сказал Шелленберг Марте. Она показала летчику на дверь. — Обратно. В лагерь, — прибавил Шелленберг.

Летчик медленно двинулся к выходу. Марта последовала за ним.

— Позаботьтесь о том, — Хейвуд говорил с трудом, — чтобы немедленно был найден другой американский пилот.

— Ужасно неприятное происшествие…

— Я надеюсь, — мягко спросил Гарви, — летчик не сможет поделиться в лагере своими впечатлениями?..

— Он уже ни с кем не будет делиться никакими впечатлениями, — так же мягко ответил Шелленберг. — Мы позаботимся об этом.

— Он умрет? — притворное удивление и злость отразились на заплывшем лице Хейвуда.

Маленькая открытая машина с бешеной скоростью мчится по шоссе. Летчик беспомощно трясется рядом с Мартой. Время от времени они поглядывают друг на друга.

Город остался позади. Встречные машины, мотоциклисты, прохожие попадаются все реже и реже.

Дорога становится пустынной. Промелькнул лесок.

Машина поднялась на пригорок и внезапно остановилась возле нескольких одиноко растущих деревьев.

Марта выходит из машины, обходит ее и открывает дверцу со стороны летчика.

— Вылезайте! — приказывает она.

— Приехали?

Летчик выходит, стараясь сохранить хладнокровие. Он жадно смотрит на мир, хоть и неприветливый, но все же живой, на хмурое небо, побуревшие стволы деревьев.

— Идите вперед, — тем же тоном говорит Марта.

Летчик делает несколько шагов вперед, затем поворачивается и смотрит на идущую следом Марту.

— Повернитесь спиной!

Летчик поднимает голову:

— Я предпочел бы стоять лицом.

— Повернитесь, говорят вам, — в ее голосе сквозит раздражение.

Летчик поворачивается.

Раньше, чем летчик успевает опомниться, Марта снимает с него наручники.

— Видите лесок? — спрашивает она.

Мысли человека, приговоренного к смерти, с трудом возвращаются к обычным понятиям. Проходит несколько секунд. Летчик резко поворачивается и смотрит прямо в глаза Марты.

— Что это значит?

— Не теряйте времени, не задавайте вопросов, — голос Марты звучит необычно ласково.

У летчика появляется надежда:

— Вижу…

— Дождетесь здесь ночи, — говорит она, — и пойдете на восток. Все время на восток. Если не убьют, — доберетесь до друзей…

Летчик пристально смотрит на Марту, лицо которой несколько часов подряд вызывало в нем отвращение и злобу. Он начинает о чем-то догадываться.

— Вы не немка? — спрашивает он.

— Не будьте дураком! Я вас отпускаю потому, что вы дали по морде вашему сенатору: у меня с ним личные счеты.

Марта направляется к машине.

— Слушайте… — останавливает ее летчик.

Марта оборачивается:

— Постарайтесь не попасться! Вам придется плохо, а мне — еще хуже…

— Эй! Послушайте!..

Но летчик не успевает досказать. Машина разворачивается и стремительно уносится по шоссе. Через несколько секунд автомобиль становится маленькой точкой на горизонте и пропадает из виду.

Летчик долго смотрит вслед машине, в глазах блестят слезы. Потом колени его подгибаются, с задумчивой улыбкой он опускается на землю.

Поздний вечер. Воздух на аэродроме Темпельгоф наполнен шумом прогреваемых моторов. По краям огромного бетонированного поля вспыхивают сигнальные огни.

По взлетной дорожке бежит новенький трофейный американский бомбардировщик. Моторы ревут. Бомбардировщик плавно отрывается от земли и уходит в воздух.

На взлетной дорожке в сгущающемся мраке смутно выделяются фигуры Шелленберга, Гарви и Марты, провожающих сенатора Хейвуда.

— Как с вашим летчиком? — спрашивает Шелленберг Марту.

— Убит при попытке к бегству, — спокойно отвечает она.

— Вот как? — довольным голосом произносит Шелленберг.

Гарви спокойно реагирует:

— Ну что же, тем лучше.

Шелленберг усмехается. Птичье веко Гарви вздрагивает.

Марта чиркает зажигалкой, закуривает сигарету. Огонек освещает ее бледное лицо.

Снова, медленно поворачиваясь, плывет в мировом пространстве земной шар.

Европа… Англия… Темносиняя полоса Темзы… Аэродром близ Лондона.

Американский бомбардировщик идет на посадку.

На одной из тихих улиц Лондона есть небольшой, но очень дорогой отель, рассчитанный на мультимиллионеров. Полутемные коридоры выстланы толстыми матами. Служащие в черных фраках бесшумно скользят по коридорам. Лакей вводит сенатора Хейвуда в приемную, обставленную с показной, бьющей в глаза роскошью.

В приемной сенатора ждут два человека: Диллон — розовый, упитанный, тяжело дышащий, с склеротическим блеском в выпуклых глаза, и Вандеркорн — прямая противоположность ему: болезненно худой, с большими отвисшими мешками под черными, лишенными ресниц, проницательными глазами; желчный, беспрерывно морщащийся от мучительной изжоги. На полированном столе перед ними два бокала: прозрачная жидкость у Диллона и молоко у Вандеркорна.

Хейвуд подобострастно кланяется.

— Добрый день, мистер Диллон! Добрый день, мистер Вандеркорн! — Хейвуд бодро откашливается. — Не мог представить себе вас за пределами деловых кварталов Нью-Йорка. Значит, киты плывут в Европу. Варево закипает.

Диллон молча указывает сенатору на кресло. Хейвуд садится. Наступает длительная пауза. Диллон с усмешкой наблюдает за Хейвудом и неожиданно говорит:

— Мы вами очень недовольны, Хейвуд.

Хейвуд выпрямляется.

— Неужели, мистер Диллон?..

Он не успевает закончить. Его перебивает резкий, как карканье ворона, голос Вандеркорна:

— Вы вели себя, как дурак!

Настолько непререкаемо для Хейвуда могущество сидящего перед ним злобного худого человека, что ему и не приходит в голову противоречить. Он растерянно выдавливает из себя:

— Мистер Вандеркорн…

Но Вандеркорн уже отвернулся, поднял бокал с молоком и с отвращением отхлебнул из него.

— Вы просидели три недели в Германии, — Диллон улыбается, но голос его звучит резко. — Чего вы добились?

— Я старался открыть дорогу Эйзенхауэру и помешать русским… — бормочет сенатор.

— Но вы не помешали русским, — Вандеркорн с отвращением полощет молоком рот, — и не открыли дорогу Эйзенхауэру. Русские наступают! — Лицо Вандеркорна искажает страдальческая гримаса. — Почему вы не заставили немцев сосредоточить все усилия, чтобы задержать русских? Это разрушает наши планы. Вы понимаете, чем это грозит?

— Я сделал все, что было в моих силах, — старается оправдаться Хейвуд. — Я предупредил Черчилля, но он…

Его перебивает Вандеркорн:

— Черчилль! Черчилль надувает вас, он за вашей спиной ведет переговоры с Герингом и Борманом!

Диллон издает коротенькое восклицание и предостерегающе поднимает палец:

— Тише… тише… нас могут подслушивать. Тут наверняка установлены микрофоны.

— Микрофоны? — Вандеркорн со звоном ставит бокал на стол. Он явно обрадован. — Очень хорошо! Я давно собираюсь высказать англичанам то, что я о них думаю… Англия мешает нам… У нее слишком большой аппетит…

Диллон был прав. Их подслушивали.

Маленькая комната в помещении английской секретной службы оборудована специальной аппаратурой подслушивания.

Англичанки с наушниками торопливо стенографируют. Гнусавый голос Вандеркорна звучит довольно явственно.

— Черчилль — старая, жирная, коварная свинья. Он старается открыть английским армиям дорогу в промышленные районы Германии, которые нужны нам!..

Карандаши стенографисток торопливо бегут по бумаге. Но девушки не могут удержаться от того, чтобы не переглянуться.

Гостиная отеля. Слышен смешок Диллона, искренне забавляющегося выходками Вандеркорна.

Но Хейвуду сейчас не до смеха. Мозг его деятельно работает, изобретая наиболее благополучный выход. Он явно попал в немилость. Это не годится. Люди, сидящие перед ним, слишком могущественны и очень богаты.

— Я немедленно займусь английской проблемой, — говорит Хейвуд.

— Никто вас об этом не просит! — Диллон качает головой. — Англичанами мы займемся без вас. — Затем он внезапно обращается к Вандеркорну: — Перестаньте все время лакать молоко. Меня тошнит от этого.

— Хотел бы я, чтобы у вас была такая изжога! — огрызается Вандеркорн.

Диллон поворачивается к Хейвуду:

— Ваше дело — германская промышленность…

— И патенты, — скрипит Вандеркорн.

Хейвуд грустно опускает голову.

— Обстановка довольно сложная, мистер Вандеркорн. Очень сложная, мистер Диллон. Я уже занялся патентами…

— Ну и что же? — перебивает Диллон.

— Но приходится преодолевать сопротивление… — Голова Хейвуда продолжает грустно покачиваться. — Например, Мюнцель. Он отказался переуступить патенты. Я поручил убрать Мюнцеля, но…

— Вы что, собираетесь посвящать нас в ваши грязные дела? — возмущенно завизжал Вандеркорн. — Какое нам дело до того, какими способами попадут патенты в наши руки?!

— Европа вредно влияет на вас, — добавил Диллон.

Хейвуд сидел в своем кресле, как затравленный волк, которого со всех сторон обступили собаки.

— Извините, мистер Диллон… Ради бога… Я только хотел…

— Хорошо, хорошо! — Диллон небрежно махнул рукой. — Оставим это! Вы были у Круппа?

— Я собирался…

Диллон снова перебил его:

— С этого надо было начинать.

— Будьте энергичнее, Хейвуд!.. — Изжога на одно мгновение оставила Вандеркорна в покое. — Сегодня мы еще доверяем вам…

— И подумайте о том, — с усмешкой добавил Диллон, — что с вами станется, если завтра мы перестанем вам доверять…

Хейвуд приподнялся. Его лицо от страха покрылось испариной.

Черчилль сидит, утонув в кресле, перекатывая сигару в мятых, старческих губах. В руках у него стенограмма службы подслушивания, которую он перечитывает с угрюмой усмешкой.

— Приятно знать, что о тебе думают. «Черчилль — старая, жирная, коварная свинья… Перестаньте все время лакать молоко. Меня тошнит»… Так, так, так… У этих заокеанских дельцов очаровательная детская непосредственность казармы, — бормочет он.

— Боюсь, они доставят нам больше хлопот, чем мы думаем, сэр, — сочувственно кивает седоголовый человек из британской разведки.

Черчилль с глубоким вздохом откладывает стенограмму в сторону, взгляд его следит за подымающимся кверху дымом сигары.

— Что ж, — говорит он, — все это для нас не ново. То, что они хотят проглотить Англию, мы знаем давно. Да и они знают, что мы это знаем. И все-таки, мой старый друг, мы должны держаться за них, и только за них. У нас нет другого выхода. Я готов принести любые жертвы, если Америка займется уничтожением большевистской России. Двадцать семь лет моей жизни я посвятил этому.

Голова его опустилась на грудь. Седоголовый человек смотрел на него с грустью.

— Какую трагическую ошибку, — сказал он, — мы совершили двадцать семь лет назад, не задушив большевизм в его колыбели. Это ваши собственные слова, сэр!

— Знаю, друг мой, знаю… Но не меньше ошибок мы совершили и в этой войне. — Он со злостью бросил сигару. — Вот почему я смотрю сквозь пальцы на эти американские маневры в Берлине. Сколько бы зла мы ни желали друг другу, цель у нас одна: уничтожение России.

Берлин. Темпельгофский аэродром. Ночь. Снижается американский самолет. Мелькают сигнальные огоньки. Так же, как и в первый раз, вытянулась охрана, когда мимо нее прошли Гарви и Шелленберг.

Огромный черный «Майбах» стоит в стороне. Марта сидит на его крыле. Светится огонек сигареты. Хейвуд выходит из самолета и вместе с Гарви и Шелленбергом усаживается в машину.

Снова мимо стекол «Майбаха» бегут улицы полуразрушенного Берлина. Встречные люди торопливо пробегают по тротуарам. Беженцы тащат и катят свой скарб. Кое-где начинают строить уличные укрепления. Маршируют отряды фольксштурма.

Как всегда, Марта ведет машину быстро. Шелленберг наклоняется к Хейвуду, стараясь заглянуть ему в лицо.

— Хорошо съездили, сэр? — Тон Шелленберга стал еще любезнее.

— Великолепно! — отрывисто роняет Хейвуд. — Лучше не может быть! — Он внезапно поворачивается к Шелленбергу и злобно смотрит на него. — Послушайте, Шелленберг, в самое ближайшее время мне нужно повидать нескольких господ…

— Их имена?

— Прежде всего Крупп и Шахт!.. — Хейвуд смотрит на прилизанную голову Шелленберга. — Кроме того, Квандт, Феглер, Абс… Пока этих. Потом назову других.

— Я сделаю все, что будет в моих силах, господин сенатор. — На одну секунду Шелленберг замялся. — Ведь этим господам трудно приказывать…

— Не беспокойтесь, — Хейвуд усмехнулся, — они захотят увидеться со мной. — Он взял в рот пепсиновую лепешку и начал энергично сосать ее. — Скажите Гиммлеру, что он нужен мне немедленно.

— Рейхсминистр будет счастлив! — Шелленберг улыбался. — Мы сейчас очень нуждаемся в дружеской помощи.

— Помогать вам бесполезно. Вы ничего не можете сделать… с помощью или без нее. Два года мы не открывали второго фронта! Какая еще помощь вам нужна! Воевать вместо вас с русскими? Сегодня еще не можем!.. Мы два года обманывали союзников, обманывали русских ради вас. А вы? Как вы использовали эту помощь? Позволили русским пройти Балканы и вторгнуться в Германию…

Марта невозмутимо сидит за рулем. Машина летит по разрушенным улицам Берлина.

Свидание Хейвуда с Генрихом Гиммлером состоялось в тот же лень.

Они стояли очень близко друг к другу, возле окна, за которым видны были аккуратные шары подстриженного кустарника, чисто подметенные, посыпанные желтым песком дорожки.

— Почти все боеспособные части, господин сенатор, — негромко говорит Гиммлер, — убраны нами с Западного фронта.

Хейвуд исподлобья смотрит на Гиммлера:

— Наконец-то.

— 5-я и 6-я танковые армии переброшены на Восток.

— И тем не менее русские не останавливаются!..

— Они будут остановлены, господин сенатор! — Гиммлер снимает пенсне. Глаза его без стекол кажутся голыми. Он многозначительно смотрит на Хейвуда. — Именно для этого мы почти полностью обнажили Западный фронт…

— Почти? — недовольным тоном спрашивает сенатор.

— Ваши войска могут продвигаться беспрепятственно, — улыбаясь, отвечает Гиммлер. — Наши гарнизоны будут сдаваться, даже если в город прикатят три велосипедиста… пьяных или безоружных — безразлично.

ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ

Под звуки бравурного марша по землям западной Германии, почти нетронутым войной, бодро катились американские и английские машины. Гитлеровские части складывали оружие я поднимали руки.

Длинные колонны пленных немцев с белыми флажками в руках без сопровождения охраны двигались навстречу американским танкам.

Так выглядело «наступление» англо-американских войск на Западном фронте в феврале 1945 года.

ВОСТОЧНЫЙ ФРОНТ

На Восточном фронте шли упорные, тяжелые бои. Артиллерия била беспрерывно. Подбитые танки пылали, как костры. Тяжелые снаряды взметали землю. Снаряды гвардейских минометов освещали ночное небо. Пикирующие бомбардировщики с ревом неслись к земле.

Снова и снова поднимались в атаку советские пехотинцы, бежали, падали, продвигались, зарывались в землю. Доты укрепленной немецкой полосы изрыгали пламя. Советские гранатометчики подползали к самому жерлу огня, забрасывали щели гранатами, гибли, но войска продвигались вперед. Смерч огня сменялся смерчем атак.

В феврале советские войска, форсировав реки Вислу и Одер, взломав крупнейшие оборонительные узлы противника, вторглись в Силезию, Померанию и Бранденбург. Германские армии отступали по всему фронту.

Весенний ветер колебал занавеси, затеняющие окна кабинета Мартина Бормана. Огромный стол стоял к глубине кабинета. Над столом портрет Адольфа Гитлера.

Бормана манила власть. Каждого человека, который стоял близко к Гитлеру, Борман рассматривал как своего личного врага. Тех, кого можно было уничтожить, он уничтожал немедленно, предпочитая при этом действовать исподтишка.

В кабинете находились рейхсминистр Генрих Гиммлер, начальник «СД» (Служба безопасности) Эрнст Кальтенбруннер и Мартин Борман.

Обстоятельства складывались для них неблагоприятно. Именно этим и объяснялось то, что сейчас собрались вместе три человека, очень редко встречавшиеся в последнее время. Они ненавидели друг друга. Теперь, связанные одной цепью преступлений, они сидели в кабинете Бормана, запершись, говоря тихими голосами.

— Дело плохо, — Борман смотрит поочередно на Гиммлера и Кальтенбруннера. — Не стоит скрывать: русское наступление катастрофично… Мы проиграли. Пора подумать о нашем будущем.

Кальтенбруннер вскакивает:

— Кое-кто понял это давно, — он яростно смотрит на Гиммлера, — и пытается спасти шкуру в одиночку!

Гиммлер молчит. Его лицо ничего не выражает. Маленькая рука снимает пенсне и тщательно его протирает. Молчит и Борман. Он сидит в кресле, наклонив голову. Вывороченные ноздри вздрагивают, под торчащими скулами перекатываются желваки. Когда он поднимает голову, выражение жестокости и хитрости на его лице становится еще отчетливее.

— Спокойно, спокойно, — говорит он. — Не нужно ссориться, ведь мы все здесь друзья! — Он пристально смотрит на Гиммлера. — Генрих не зря возится с этими американцами. Сейчас он расскажет нам все. Не правда ли, Генрих?

— Не понимаю, о чем идет речь! — В голосе Гиммлера звучит недоумение. — Какие американцы?

— Те самые американцы, — Кальтенбруннер охрип от волнения, — с которыми ты договорился об открытии Западного фронта.

— Первый раз слышу, — Гиммлер пожимает плачами. — Разве Западный фронт открыт?

Во взгляде и голосе Кальтенбруннера издевательство:

— Разумеется, ты, как всегда, в стороне. В крайнем случае, изменником и предателем окажется один Рундштедт!

Гиммлер резко поворачивается к Кальтенбруннеру:

— Как?..

Борман снимает трубку мегафона:

— Генерал-майор Шитте здесь?

— Уже больше часа, господин рейхслейтер, — почтительно отвечает сидящий в его приемной адъютант.

Борман продолжает улыбаться.

— Очень нервничает? — спрашивает он.

— Колоссально, господин рейхслейтер, — отвечает адъютант.

— Попросите его сюда.

— Слушаюсь!

Вниз по бетонной лестнице спускается генерал-майор Шитте.

Шитте крайне взволнован. Его лицо с крупным картофелеобразным носом и обвислыми щеками дергается от нервного тика. Он рывком открывает дверь в кабинет Бормана.

— Хайль Гитлер! — хрипло выкрикивает генерал, входя в кабинет.

— Хайль! — хором отвечают Гиммлер, Кальтенбруннер и Борман.

Борман протягивает Шитте бокал можжевеловой водки.

— Пей, пей, дорогой. Ты чем-то взволнован? Говори откровенно.

Шитте ставит бокал на стол:

— На фронте происходит предательство!

— Что ты! Опомнись, — успокаивающе говорит Борман.

— Мы могли держать Западный фронт не менее года! — еще более раздраженно выкрикивает Шитте. — Я утверждаю, что Рундштедт предатель. Я утверждаю, что его поддерживали предатели здесь. Я утверждаю, что Гальдер и Гудериан продались американцам. Мюнстер был занят ротой пьяных американских солдат, в то время как там стояла вполне боеспособная дивизия. Белый флаг на ратуше Висбадена провисел два дня, и только после этого американцы подошли к городу. Американцы даже и не собирались итти на Висбаден!

Борман успокаивающе поднял руку:

— Не надо так волноваться, — он обращался к Шитте, но испытующе смотрел на Гиммлера.

Но Шитте продолжал кричать:

— Здесь все продают ради себя, и только ради себя!.. — Он задохнулся.

— Зачем же, мой милый, — ласково и вкрадчиво проговорил Борман, наливая вино, — ты переходишь на личности. Если кто-нибудь и занят собой, то во всяком случае не мы… клянусь тебе. Ты испортил себе нервы на фронте. Тебе всюду мерещится измена. Хорошо было бы тебе отдохнуть.

— Отставка? — отрывисто спросил Шитте.

Борман взглянул на Гиммлера.

— Нет! — Гиммлер сказал это быстро и многозначительно.

Борман его понял.

— Ни в коем случае! — Борман укоризненно посмотрел на Шитте. — Тебе предстоит выполнить очень важное поручение фюрера. — Он повернулся к Кальтенбруннеру. — Кальтенбруннер, позаботьтесь о том, чтобы генерал-майор Шитте был немедленно доставлен к месту своего нового назначения.

Шитте хмуро огляделся.

— Куда это? — подозрительно спросил он.

— Ты узнаешь. Иди, дорогой, — Борман поднялся, провожая Шитте до дверей. — Скоро ты оценишь мои заботы о тебе.

Шитте хмуро оглядел всех присутствующих.

Кальтенбруннер и Шитте вышли из кабинета. Захлопнулась тяжелая дверь.

Борман подошел к двери, запер ее на ключ. Улыбаясь, вернулся к Гиммлеру.

— Благодарю! — коротко сказал Гиммлер.

— Не за что… — Борман добродушно кивнул. — Надеюсь, ты не забудешь об этой маленькой услуге? — Он сел рядом с Гиммлером. — Теперь мы можем поговорить без помех.

— Я слушаю.

За поблескивающими стеклами пенсне глаз Гиммлера нельзя было разглядеть.

Борман придвинулся ближе.

Кальтенбруннер и Шитте, миновав приемную, длинный коридор, вошли в помещение охраны Бормана.

— Шарфюрер Берг! — отрывисто пролаял Кальтенбруннер.

Этот окрик заставил вскочить удобно расположившегося в кресле белесого блондина.

— Шарфюрер! — Кальтенбруннер кивком указал на стоящего рядом с ним Шитте. — Вы доставите генерал-майора Шитте на моей машине в пункт номер восемь!

— Слушаюсь, господин обергруппенфюрер! — Окруженные белесыми ресницами глаза сузились. — Прошу вас, господин генерал-майор.

Кальтенбруннер, поглядев им вслед, поворачивается и идет обратно. Спускаясь по лестнице, он ударяется головой о свод и со злостью плюет. Подойдя к стальной двери кабинета Бормана, хочет открыть ее, но дверь заперта.

Борман сидел так близко к Гиммлеру, что их колени почти соприкасались. Он говорил совсем тихо:

— Мы кончены, милый…

— Возможно, — Гиммлер настороженно посмотрел на Бормана.

Страх, который владеет загнанными в угол крысами, невидимо присутствовал в этой комнате. Гнетущая атмосфера сгущалась.

— Ты абсолютно прав, цепляясь за этих американцев. — Борман короткими движениями потирал пальцы рук. — Я понимаю тебя. Но ты не продумал все до конца. — Он угрожающе осклабился. — Нельзя так просто сбрасывать со счетов Мартина Бормана!..

— А я попробую, — в голосе Гиммлера появились шипящие моты.

Этот разговор без свидетелей позволял немножко распоясаться. В этом было какое-то облегчение. Они оба были вне себя и все-таки говорили тихо.

— Подумай еще раз, — шептал Борман, — это очень, очень серьезное предложение. Зачем нам сговариваться с американцами порознь. Мы прекрасно пойдем в упряжке… Борман и Гиммлер…

Он выжидательно смотрел на Гиммлера, но тот оставался совершенно безучастным. Взгляд его был устремлен в пространство, челюсти крепко сжаты, нос обострился, мертво поблескивали стекла пенсне.

— Мы разделим власть, — Борман старался быть как можно более убедительным. — Я останусь главой партии, ты будешь преемником Гитлера — главой империи…

— Бессмыслица! — Гиммлер покачал головой. — В твоем предложении нет и крупицы разумного… Одно только желание не утонуть. На твоем месте я продолжал бы рассчитывать на Англию.

Ему явно хотелось вызвать взрыв, но Бормана не так-то легко было раздразнить, когда он этого не хотел.

— Значит, нет? — улыбаясь, спросил он.

— Нет! — жестко отрезал Гиммлер.

Борман встал и сделал неопределенный жест пальцами.

— Разговора не было. Он растворился в воздухе. Прошу, дорогой, — Борман подошел к двери и открыл ее.

За дверью стоял Кальтенбруннер. Гиммлер прошел мимо него. Борман остался в дверях. К нему подошел Кальтенбруннер.

— Значит, — спросил он с расстановкой, сдавленно и хрипло, — я хорош только тогда, когда требуется убрать какого-нибудь Шитте?

Борман успокоительно похлопал его по плечу.

Личная машина Кальтенбруннера мчится по автостраде, виляя между противотанковыми рвами и надолбами. Рядом с шофером шарфюрер Берг. Его белые ресницы помаргивают. На заднем сидении, согнувшись и опустив голову, сидит генерал-майор Шитте.

Навстречу машине мчатся маленькие островерхие домики, негустые, ровно подстриженные аллеи.

Углубившись в пригородный лес, машина останавливается возле узенькой, бегущей между деревьями дорожки.

Берг торопливо выскакивает и почтительно распахивает дверцу:

— Пожалуйста, господин генерал.

Шитте выходит и с недоумением оглядывается.

— Что это? — спрашивает он.

— Это пункт номер восемь. — Берг почтительно наклоняет голову и показывает на дорожку. — Прошу вас, господин генерал!..

Шитте хмурится, засовывает руки в карманы и идет в указанном направлении. Через несколько шагов он снова забывает, обо всем окружающем. Голова его опускается на грудь. Он шагает машинально. Берг мягко идет за ним.

Когда поворот тропинки скрывает шоссе, Берг вытаскивает из кармана пистолет, неторопливо прицеливается и стреляет генералу в затылок. Тот падает. Берг подходит ближе и стреляет еще раз. Убедившись, что генерал мертв, он поворачивается и идет обратно к машине.

Борман уже забыл об этой маленькой любезности, которой он хотел подкупить Гиммлера. В конце концов, какое это могло иметь значение для Бормана: смерть одного или нескольких генералов, смерть десяти, двадцати, ста тысяч рядовых немцев. На карте стояла его, Бормана, собственная жизнь и карьера. И Борман напряженно размышлял об этом. Кальтенбруннер следил за каждым его движением.

— С Гиммлером необходимо покончить!.. — Этот вывод у Бормана созрел давно, но теперь, наконец, он решил сказать об этом Кальтенбруннеру. — Тогда останусь я… и ты… Американцы вынуждены будут договариваться с нами.

Кальтенбруннер снова яростно зашагал по кабинету. Потом остановился и посмотрел на Бормана налитыми кровью глазами.

— Надо вырвать у Гиммлера списки нашей агентуры в Восточной Европе. Он собирается продать их американской разведке.

— Надо покончить с ним! — настойчиво повторил Борман.

— Покончить, — Кальтенбруннер остановился. — Но как?

Борман выдержал эффектную паузу, усмехнулся и шопотом произнес:

— Очень просто!.. Гитлер…

Огромный кабинет Гитлера в имперской канцелярии. Полупустой и холодный, он рассчитан на театральный эффект. Гигантский письменный стол стоит у стены, на которой красуется портрет Рудольфа Штайнера, предсказателя, мистика, создателя глупейшей философской системы — антропософии.

В шатком сознании фюрера шарлатанские бредни и узенький, звериный практицизм создавали невообразимую смесь. События грозно надвигались. Полоса удач давно миновала. Почему? Гитлер часто напряженно думал об этом. Он не хотел понять, что вся его «блистательная» карьера была карьерой марионетки, движением которой управляли руки промышленных и банковских заправил. Правда, он был строптивой марионеткой, доставившей им много неожиданных хлопот, но сущность дела от этого не менялась.

Мрачные мысли теснились в голове Гитлера. Он почти не слушал бормотания Мартина Бормана. Зачем они сейчас пришли к нему, эти оба, Борман и Кальтенбруннер? Гитлер искоса поглядывал на них, грызя ногти. Он никогда особенно не любил своих приближенных. Бормотанье Бормана начало действовать ему на нервы.

Он внезапно поднял голову:

— Ну?

— Мой фюрер, я охвачен скорбью.

— Ну?

— У меня не поворачивается язык.

— Проклятая лиса, — голос Гитлера звучал пронзительно. — Почему вы все время кружите вокруг да около?

Борман решил, что дальше тянуть не стоит. Он заговорил медленно и торжественно:

— Генрих Гиммлер вступил на путь измены.

Гитлер отпрянул в кресле — опять измена!

— Доказательства!.. — В голосе Гитлера задребезжало предвестие воплей, которые так хорошо были известны чиновникам имперской канцелярии.

Борман повернулся к Кальтенбруннеру:

— Кальтенбруннер!

— За вашей спиной Гиммлер давно уже ведет переговоры с американцами, — подобострастно проговорил Кальтенбруннер.

— Какие переговоры?!

Борман понимал, что надо ковать железо, пока оно горячо.

— Боюсь, что Гиммлер хочет стать вашим преемником, главой империи… Уже сейчас, когда вы, наш фюрер, в расцвете своего гения ведете Германию по пути славы!..

Быстрыми мелкими шагами входит Гиммлер в приемную имперской канцелярии. Вскакивают эсэсовцы — личная охрана Гитлера. Встает адъютант Гитлера — генерал Бургдорф. Дойдя до середины приемной, Гиммлер останавливается. Из-за массивных дверей, ведущих в кабинет Гитлера, доносится нечленораздельный вой. Адъютант подходит к Гиммлеру, который, поправляя пенсне, вглядывается в его непроницаемое лицо.

— Фюрер сегодня в дурном настроении? — спрашивает он.

— У него рейхслейтер Борман и обергруппенфюрер Кальтенбруннер, — уклончиво говорит Бургдорф. — Вас ждут.

Гиммлер чувствует, что воздух наэлектризован. Он внимательно смотрит на Бургдорфа: очень важно определить заранее, что его ждет… С Гитлером лучше быть готовым ко всему.

Гиммлер медленно идет к тяжелым дверям кабинета. Открывает их. Вопль сразу врывается в приемную. Двери автоматически закрываются.

— Хайль Гитлер! — говорит Гиммлер сразу же у дверей и преданным взглядом впивается в Гитлера.

Гитлер бросается к нему, хватает его за грудь и отталкивает.

— Негодяй! Подлец! Предатель!

Гитлер топает ногами, визжит, приседает, но во время всего этого беснования беспрестанно следит, какое впечатление его ярость производит на Гиммлера. В позе Гиммлера бесконечная покорность.

— В чем я виноват перед фюрером? — едва слышно спрашивает он.

— Я прикажу тебя расстрелять сегодня же, сейчас же!

Гиммлер знает, что возражать сейчас бесполезно. Вздрагивающей рукой он поправляет пенсне и, прикрываясь этим жестом, внимательно разглядывает присутствующих. Кальтенбруннер откровенно торжествует. У Бормана лиловые пятна выступили на изрытых морщинами щеках, в складках губ притаилась злорадная усмешка.

Гиммлер наклоняет голову и ждет, пока Гитлер устанет бесноваться. Наконец Гиммлер произносит:

— Я готов умереть в любую минуту, когда это понадобится фюреру. — В голосе Гиммлера полная покорность. — Но перед этим прошу разрешения…

Маленькой передышки было достаточно Гитлеру, чтобы снова начать неистовствовать. Слова вылетают у него изо рта вместе с брызгами слюны. Единственное, что можно разобрать, это слово «расстрелять!»

И снова Гиммлер улавливает паузу.

— Прошу разрешения доложить фюреру…

Гиммлер настойчив. Он знает, что в этой настойчивости его единственное спасение. И действительно, Гитлер начинает понемногу выдыхаться, но припадок бешенства еще не кончился.

— Я вытащил вас из грязи! — он потрясает кулаками. — Кем бы вы были без меня? Мелкие лавочники! Убийцы! Расстрелять всех!

Гиммлер знает, что надо сразу сказать самое главное. Оглушить. Тогда игру можно выиграть.

— Я не могу умереть, не доложив моему фюреру… — очень ровным голосом говорит он. — Я вел переговоры от имени фюрера с представителями деловых кругов Соединенных Штатов Америки.

Гитлер торжествует:

— Ага!

— Действуя по начертаниям фюрера и от его имени, — спокойно продолжает Гиммлер, но маленькая рука, поправляющая пенсне, дрожит, — я пытался столкнуть лбами американцев и русских. Разве не вы, мой фюрер, учили нас, что англосаксы и русские неизбежно столкнутся?

— Да, да, — неопределенно говорит Гитлер и снова принимается за ногти. — Это будет решением войны.

— Все, что мне хотелось услышать! — Гиммлер наклоняет голову. — Теперь я готов умереть.

Гитлер пытливо смотрит на Гиммлера:

— Ты… не обманываешь меня?

— Подумайте, мой фюрер, — говорит Гиммлер, — Генрих Гиммлер был вам верен всегда! Вспомните, американцы приехали к нам сюда, в Берлин… Зачем? Ведь они союзники русских, а они приехали в тайне от них. Сегодня американцы предают русских, завтра они нападут на них…

— Да, нападут!

Гитлер еще раз заглянул в глаза Гиммлеру, затем подошел к Борману:

— Что все это значит?

Борман уже приготовился к этому вопросу.

— Произошла ошибка.

Он с сияющим лицом подошел к Гиммлеру и, пожимая ему руку, сказал:

— Дорогой Генрих, бывают ошибки, которые делают человека счастливым! — Повернулся к Гитлеру и добавил: — Мой фюрер, глядя в глаза нашего честного Генриха, я вспомнил ваши слова.

Гитлер подозрительно насторожился:

— Какие? Не помню!

— Вы сказали, что если бы на русском фронте был Гиммлер, то не было бы отступления, за которое расстрелян генерал Харпе. Вы, мой фюрер, тогда искали человека, который остановит русских на Одере. Вот он!..

— Я?!

Как ни хорошо владел собой Гиммлер, Гитлер все-таки заметил, что ему это предложение не очень-то пришлось по душе. Этого было достаточно, чтобы мгновенно принять решение.

— Да! — отрывисто сказал он.

— Мне командовать фронтом? — голос Гиммлера дрожал от страха.

— Решение принято! Назначение состоялось! Ты командуешь группой «Одер». — Гитлер идет к столу, затем быстро поворачивается к Гиммлеру. — Ты хочешь возражать?

— Нет! — Гиммлер видел, что все присутствующие только и ждут его возражения. — Я принимаю с радостью любое назначение, которое дает фюрер… Но… там хаос! Войска отступают.

Этих невольно вырвавшихся слов было достаточно, чтобы Гитлер вновь пришел в ярость.

— Отступают! — завопил он. — Эти подлые, вшивые войска, забывшие о славе предков? Они отступают? Каждый мерзавец, который сделает хотя бы один шаг назад, должен быть расстрелян на месте.

Здесь Кальтенбруннер, молчавший во время всего разговора, поддакнул:

— Несомненно!

— Придется расстрелять очень многих… — осторожно заметил Гиммлер.

— Если солдат отступает, он должен быть расстрелян! Если народ отступает, он должен быть уничтожен. — Гитлер поднял глаза к небу. — Если германский народ не выиграет этой войны, он должен быть уничтожен! Весь до последнего человека. Мне начинает казаться, — Гитлер выпятил грудь, как делал это всегда, когда предполагал, что произносит исторические слова, — что народ, который позволяет себе отступать, недостоин такого фюрера, как я!

Гитлер всматривался в лицо каждого по очереди, проверяя эффект сказанных слов. Затем он подошел к столу:

— Теперь убирайтесь все! Мне нужно сосредоточиться! Я буду думать о будущем!

— Хайль!

Все трое выкрикнули это с привычным автоматическим единодушием и гуськом вышли из кабинета.

В приемной Гиммлер и Борман идут рядом. Гиммлер бросает через плечо:

— Ну что, дорогой, на этот раз не вышло? — в голосе Гиммлера злорадные нотки.

— Не торопись, мой милый, не торопись! — Борман улыбается. — Харпе был расстрелян только за то, что русские продвинулись на сто километров. А сейчас они продвигаются по тридцать километров в день. И отвечать за это будешь ты!

Москва. Кабинет. Зашторенные окна. В кресле дремлет человек в штатском.

В кабинет осторожно входит генерал-майор.

Иван Васильевич открывает глаза:

— Который час?

— Утро, Иван Васильевич, — отвечает генерал-майор. — Может, позже притти?

Иван Васильевич поднимается:

— Нет, нет, давайте. Что там у вас?

— Дементьев сообщает, что Гиммлер назначен командующим группой «Одер».

Иван Васильевич усмехнулся:

— Гиммлер — командующий? Окончательно с ума посходили. Похоже — работа Бормана.

Генерал-майор подходит к окну, распахивает шторы:

— Да. Особый способ удалить Гиммлера от Гитлера.

— Какая чепуха. Земля уходит у них из-под ног, а они грызутся, как пауки в банке. Есть что-нибудь от Н-11?

— Американцы назначили встречу с Круппом, Шахтом и другими.

— Вот это поважнее, — говорит Иван Васильевич, глядя на часы. Встреча с Круппом… протягивают лапу к Руру. Уже начали хлопотать о новой войне. Передайте Дементьеву, — голос его становится суровым, — что нам очень важно знать подробности этой встречи.

Генерал-майор озабочен:

— Трудно, Иван Васильевич.

— Надо им помочь!

— Постараемся найти какую-нибудь зацепку.

Иван Васильевич одобрительно улыбается:

— Вот, вот, найдите.

— Слушаюсь! Сегодня же передам Дементьеву. А поручить, я думаю, придется Н-11.

— Очень хорошо. Держите меня все время в курсе…

— У меня все. Разрешите итти? — спрашивает генерал-майор.

Человек в штатском кивает.

Раннее мартовское утро 1945 года в Берлине, несмотря на весну, было невеселым. Едкий дым от пожарищ после очередной бомбежки еще курился на улицах. Его несло ветром из центральных кварталов.

Предместье Берлина — Моабит было пустынно. Рабочее время прошло, а дети питались так плохо, что играть на улице им не хотелось.

Многоэтажные серые и красные дома, щурясь подслеповатыми заклеенными бумагой окнами, хмуро высились среди груд щебня.

Марта торопливо шла по пустынной улице. Остановившись возле одного из домов, она оглянулась: нет, никто не увязался следом.

Марта вошла в подворотню, пересекла узкий двор и нырнула в подъезд. Лестничная клетка казалась нескончаемой. На одной из площадок лестницы Марта задержалась.

На двери скромная табличка: «Доктор Карл Кресс. Зубные болезни. Приема от 12 до 4».

Кабинет зубного врача Карла Кресса. В зубоврачебном кресле сам хозяин. Это крепко сбитый, широкоплечий человек, с круглым добродушным лицом. Веселые карие глаза, обычно оживленные, сейчас смотрели строго и устало.

Возле него, облокотясь на кресло, сидел его друг и руководитель Зиберт. Зиберту не больше сорока лет, но голова его совершенно седа.

— Среди нас бродит провокатор, Карл.

Но Кресс не ответил. Он напряженно прислушивался.

— Что там? — спросил Зиберт.

— На лестнице у наших дверей кто-то остановился.

Карл начал натягивать белый халат и снова прислушался.

— Нет, пошел выше.

— Ты основательно истрепал себе нервы, Карл, — сказал Зиберт.

— Нет, я сравнительно спокоен, когда ты не у меня.

— Ладно! — Зиберт усмехнулся. — Адрес твоей квартиры знают только четыре человека… Читай листовку.

Из биксы, в которой кипятят инструменты, Кресс достал тонкую полоску бумажки и начал читать.

— «Немецкие матери и жены! — голос Кресса дрогнул. — Ваши мужья, сыновья и братья умирают за безнадежное дело. Есть две Германии: Германия нацистских убийц и Германия угнетенных. Эти две Германии разделяет глубокая пропасть…»

Марта стоит на лестничной площадке седьмого этажа. На двери табличка: «Пансион для холостых фрау Лене Книпфер».

Марта медленно поднимает руку и нажимает кнопку звонка.

Дверь открывает сама фрау Лене. Ее оторвали от многочисленных обязанностей хозяйки пансиона. Фрау Лене не любит, когда ей мешают. Все в ее круглой бесформенной фигуре выражает недовольство. Недоброжелательным взглядом она осматривает Марту с головы до ног.

— Господин Курт Юниус? — спрашивает Марта.

— Дома! — отрывисто говорит фрау Лене. Выражение ее лица совсем неприветливое. — Но, моя милая, у меня правило: барышни к моим жильцам не ходят!

— Я двоюродная сестра господина Курта, — спокойно говорит Марта.

Фрау Лене выслушивает это с крайне недоверчивым видом, но тем не менее кричит:

— Господин Курт! К вам гости!

Не дождавшись появления Курта, она уходит на кухню и бормочет, не заботясь о том, что каждое слово ясно доносится в прихожую:

— Ко всем ходят только двоюродные сестры! Ни разу не пришла родная!

Дементьев появляется в одной из трех дверей, выходящих в коридор.

Его широкое лицо могло показаться слишком русским, но гладко прилизанные волосы и манера держаться разрушали это впечатление.

В пансионе фрау Лене Дементьев сомнений не вызывал ни у кого. Курт Юниус, скромный майор «люфтваффе», после ранения догонял свою часть, перебазированную с Западного фронта на Восточный.

Подполковник советской разведки Алексей Дементьев в первый раз столкнулся с врагом давно. С тех пор прошло много лет. Борьба, требующая напряжения всех сил ума, нервов, наложила неизгладимый отпечаток на характер. Нужно очень верить в дело, которое защищаешь, чтобы сохранить душевное равновесие, живя в логове врага, находясь всегда на краю смерти.

Когда Дементьев увидел Марту, глаза его изменили выражение только на одно мгновение.

— Марта, вот сюрприз!

Он приглашает Марту в комнату. Она входит и инстинктивным движением хочет прикрыть за собой дверь. Но Дементьев удерживает ее руку и распахивает дверь еще шире.

Они слышат, как фрау Лене шмыгает по квартире. Открытая дверь не позволяет ей подойти близко, да и, кроме того, успокаивает всегда настороженную бдительность «хозяйки пансиона для холостых».

— Вы с ума сошли! — Дементьев говорил не шопотом, не скороговоркой, а тем тихим, неразборчивым говорком, который труднее всего услышать.

— У меня не было другого выхода.

— Притти ко мне! Теперь!

— Мое сообщение вы получили бы только завтра! — Марта пристально смотрела на Дементьева. — А сегодня в этом доме будет гестапо.

Дементьев нахмурился:

— Тем более, какое имели вы право приходить, если меня нащупали…

— Нащупали не вас. Этажом ниже явочная квартира немецких коммунистов. Но гестапо, как всегда, перетрясет весь дом.

— Понимаю. Наружного наблюдения за домом нет?

Марта покачала головой:

— Нет! Боятся спугнуть. Полагаются на опытного провокатора.

— Так, надо уходить. — Договаривая последние слова, Дементьев снял с вешалки китель. В коридоре послышались шаги фрау Лене.

— Значит, дома все благополучно? — громко сказал Дементьев. — Я очень рад, а отец?

— Отец, как всегда, нездоров, — Марта слегка сюсюкала. — А мама ничего…

Фрау Лене остановилась около дверей комнаты майора Курта Юниуса и послушала: в конце концов все прилично. Она постучала и, не дождавшись ответа, вошла в комнату.

— Ах, извините, господин Курт, — фрау Лене старалась быть любезной. — Мне пора в магазин. В пансионе никого нет. Если будут звонить, откройте, пожалуйста, дверь.

— Разумеется! Разумеется, фрау Лене!

— Благодарю вас, благодарю. — Фрау Лене бросила благосклонный взгляд на Марту и вышла из комнаты.

Несколько секунд, пока слышны были в коридоре ее грузные шаги, царило напряженное молчание. Дементьев и Марта прислушивались. Хлопнула входная дверь. Быстрым внезапным движением Марта подалась вперед и прижалась головой к груди Дементьева. Дементьев обнял ее. Марта подняла лицо. Слезы стояли у нее в глазах: так долго она лишена была дружеского участия, не видела ни одного близкого лица.

— Вы были в Москве, Алексей Николаевич? — тихо спросила Марта.

— Был, — ответил Дементьев.

Трудно было сейчас узнать Марту. Все в ней стало другим. Даже жесты не напоминали о холодном, сдержанном равнодушии, с которым она двигалась по особняку Ванзее. Даже черты лица казались другими. Нос был какой-то более курносый, а уголки губ подняты кверху. Ничто не напоминало о презрительной маске, которую она носила все время.

— Ну, что мой Борька? Только правду, Алексей Николаевич!

— В порядке, в порядке… — Дементьев улыбнулся. — Здоров, перешел в пятый класс, хулиганит, девчонок за косички дергает. Просится воевать…

— Перешел в пятый класс! — Марта сжала руками щеки. — В пятый класс… Совсем большой.

— Бабушка тоже здорова, — Дементьев старался подчеркнуто спокойным голосом помочь Марте. — Ухаживает за Борькой отлично. В этом можете не сомневаться. Я ей звонил из Москвы.

— Спасибо, Алексей Николаевич. — Глаза Марты так сияли, что у Дементьева нехватило духу остановить ее. — Ну, что наши? Как Кузнецов? Как Петр Иванович?

— Петр Иванович вернулся. Побывал у чорта в зубах и вернулся, а вот Коля, — Дементьев сделал маленькую паузу, но лгать не хотелось, — Коля погиб…

Оба помолчали.

— Маша… — Дементьев посмотрел на часы.

— На фронте лучше, Алексей Николаевич. Там даже умираешь среди своих. Я часто мечтаю о фронте.

— Тяжело, Машенька. Я знаю. — Лицо Дементьева было грустно, но голос звучал твердо. — Что поделаешь? Таковы условия нашей работы. Нам поручено жить и работать среди врагов, и мы должны жить среди врагов и улыбаться им…

— Вот этого я никогда не делаю.

Марта широко улыбнулась.

Дементьев улыбнулся ей в ответ.

— Это я знаю, Маша, — сказал он. — У нас очень мало времени. Но раз уж вы пришли ко мне… — Он усадил ее на стул. — Когда американцы думают встретиться с Круппом?

— Они едут к нему в четверг.

— А вы?

— Ну, как же без меня! Кто будет заботиться об их драгоценных жизнях?

— Нам поручено узнать все, что возможно, об этой встрече…

— Постараюсь.

Скромная и твердая интонация в голосе Марты снова заставила Дементьева одобрительно кивнуть.

— Имейте в виду, Люнес, личный камердинер Круппа, уже давно работает на американцев.

— Какие-нибудь подробности? — спросила Марта.

— Весьма скудные. Он встречался семь лет назад с американским резидентом здесь, в Берлине, в кафе «Империаль».

— Это все? — Марта задумалась.

— Да.

— Маловато. Ну что ж, — Марта встряхнула головой, брови ее были нахмурены, — постараюсь довольствоваться этим…

— Я горжусь вами, Маша. А теперь… — Дементьев снова посмотрел на часы.

— Что… Пора?

Дементьев кивнул.

— Не хочется уходить. Я так давно не видела человеческого лица. Ну! Иду!

Марта поднялась.

— Маша! Я вижу, вы все время думаете о людях там, внизу.

— Вы тоже о них думаете. Ведь это же коммунисты. Предупредить бы их.

Марта пристально смотрела в глаза Дементьеву. Дементьев покачал головой:

— Маша! Вы не имеете права рисковать.

Складка легла между бровей Марты. Она подумала несколько секунд.

— Знаю… — сказала она. — Мы не имеем права рисковать. До свиданья. — Она мягко улыбнулась и протянула руку Дементьеву. — Так и не успела расспросить вас про Москву. Что, много снегу в Москве?

— Снегу? Снегу много… — Дементьев поцеловал ей руку и заглянул в глаза. — О! Если бы Кальтенбруннер увидел сейчас ваше лицо…

— Не увидит.

Марта отступает на один шаг, и постепенно на ее лицо наплывает маска полного равнодушия. Углы губ опускаются, глаза щурятся, становятся холодными. Метаморфоза эта так поразительна, что даже у привыкшего ко всему Дементьева слегка расширяются зрачки.

— До свидания, Курт. Рада была повидать тебя.

Снова во рту у Марты неизменная сигарета. Она чиркает зажигалкой, прикуривает и медленно направляется к двери.

Узкие марши ведут вниз. Марта спускается медленно. Перед ней дверь со скромной табличкой «Доктор Карл Кресс. Зубные болезни». Шаги Марты замедляются.

Она открывает сумочку, вытаскивает маленький блокнот. Карандаш торопливо бежит по бумаге, выводя печатные буквы.

Остановившись перед дверью, она секунду медлит, затем опускает записку в ящик для писем и быстро уходит.

Прихожая зубного врача Карла Кресса. Карл подходит к ящику и вынимает записку.

— Мне не показалось, — говорит он. — У дверей кто-то останавливался.

Карл разворачивает записку. Печатные, наспех нацарапанные буквы: «Квартира известна гестапо. Шульц провокатор. Уходите немедленно».

Зиберт берет записку из рук Карла и читает ее. Они переглядываются.

— Что это? — спрашивает Кресс. — Провокация?

— Возможно, — медленно говорит Зиберт, — но надо немедленно уходить.

Карл пожимает плечами:

— Шульц?..

По лестнице бегом спускается Дементьев.

Карл Кресс подходит к двери, хочет открыть ее. В этот момент в ящик для писем падает новая записка. Карл отпрянул. Он недоуменно смотрит на Зиберта, протягивает руку и достает записку. Затем открывает дверь и выглядывает на лестницу. Никого нет. Они читают записку, напечатанную на пишущей машинке. Всего два слова: «Уходите немедленно».

Карл и Зиберт молча смотрят друг на друга.

Темная машина стремительно неслась по пустынному шоссе.

За рулем «Майбаха» Марта. Ее лицо холодно-равнодушно. Рядом с ней Гарви. На заднем сидении удобно расположился сенатор Хейвуд.

Впереди поперек шоссе стояли две машины. Возле них фигуры в штатском.

Марта, пристально вглядываясь вдаль, спокойно сказала:

— Они ждут нас.

Гарви потянулся за оружием.

Тем же равнодушным тоном Марта остановила его:

— Оставьте оружие. Если понадобится, стрелять буду я.

Подъехав к ожидавшим их машинам, Марта резко затормозила.

Два человека в штатском отделились от черной машины и подошли к ним.

Один из них открыл дверцу.

— Рейхслейтер Борман просит вас перейти в его машину.

Гарви вопросительно посмотрел на сенатора.

— Пойти мне с вами?

Второй человек, стоявший около машины, улыбнулся так же любезно, как и первый.

— Простите. Вы можете не беспокоиться, — сказал он.

Хейвуд медленно вылез и, размахивая руками, пошел к автомобилю, перегораживавшему дорогу. В глубине, у задернутого занавеской бокового окна, сенатор разглядел человеческую фигуру. Он открыл дверцу и сел в машину. Черный автомобиль быстро помчался по шоссе. Вслед за ним, не отставая, шли две другие машины.

— Простите, господин сенатор, за несколько эксцентрический способ знакомства, но за Мартином Борманом и за вами следит столько глаз…

Сенатор перебил:

— Я слушаю вас, господин Борман. Прошу перейти прямо к делу. Что вы хотите мне предложить?

— Я руководитель партии национал-социалистов и предлагаю нашу партию вам!

— Вы предлагаете нам национал-социализм?

— Не совсем так. Национал-социализм умер. Он мертв.

Не скрывая иронии, сенатор произнес:

— Не понимаю, зачем нам может понадобиться мертвая партия и ее руководитель! У нас в Соединенных Штатах достаточна возни со своими мертвецами.

— Вы имеете в виду американскую демократию? Очень остроумно. Но вам в Европе скоро понадобятся люди, которые согласятся умирать за эту мертвую «демократию»!

— Это кто же — ваши национал-социалисты? — с усмешкой спросил сенатор.

Но Бормана не смутил иронический тон Хейвуда. Откинувшись в угол машины, он спокойно продолжал:

— Вы найдете им другое название. Но эти люди вам необходимы. Их довольно много, и все они у меня в руках. Они великолепно обучены. Их специальность убивать и умирать. А главное, — они ненавидят большевистскую Россию.

— Об этом стоит подумать, — медленно, с расстановкой проговорил Хейвуд.

Борман, видимо, удовлетворен.

— Подумайте, — сказал он.

Черный огромный автомобиль быстро мчался вперед.

В нескольких метрах за ним ехал «Майбах».

Гарви наклонился к Марте:

— Хотел бы я знать, о чем они там разговаривают… — Он испытующе посмотрел на Марту. — А вы?

— Зачем?

Гарви усмехнулся:

— Чтобы доложить своим хозяевам.

— Если им понадобится, — Марта говорила совершенно равнодушно, — я узнаю.

— Нет, клянусь богом, мадам, вы должны работать на нас, а не на Германию.

— Если это понадобится, я буду работать на вас так же, как сейчас работаю на Германию, — хладнокровно ответила Марта.

Гарви, прищурив глаза, внимательно смотрел на нее:

— А вы в самом деле, мадам, работаете только на Германию?

— Я считаю этот вопрос нескромным.

— Вы бесподобны, мадам! — восхищенно сказал Гарви. — Разрешите не терять надежды?

— Я подумаю, — неопределенно ответила Марта, и чуть заметная улыбка скользнула в уголках ее губ.

Три черные машины одна за другой быстро неслись по шоссе.

Разговор в машине Бормана продолжался.

— Американский народ так же опасен, как и всякий другой. Хватайте его за горло, или он вмешается в игру и схватит за горло вас. Не забывайте, что миссия уничтожения большевизма всей тяжестью лежит теперь на Соединенных Штатах Америку — наставительно говорил Борман.

— До сих пор мне всегда казалось, господин Борман, что вы предпочитаете Англию?

— Ошибка! — Борман даже поднял руку, словно мысль эта показалась ему слишком еретической. — Вы, только вы! Вы знаете, что такое раса, власть, жестокость. Вы, американцы, продолжаете то дело, которое начали мы, национал-социалисты. И вам не обойтись без нас.

Хейвуд посопел носом и насмешливо улыбнулся.

— Вы думаете, что хорошо работали, господа национал-социалисты? Пять лет вы сидели во Франции. — Теперь Хейвуд уже строго посмотрел на Бормана. — За это время коммунистическая партия выросла там в десять раз. Двадцать лет вы копошились в Италии и добились того, что там теперь два миллиона коммунистов. Под вашим носом — у вас в Германии — существуют коммунистические организации. — Сенатор сердито ткнул пальцем в грудь Бормана. — И они растут! По нашим сведениям — они растут.

— Да, да, — Борман грустно покачал головой. — Мы сделали много серьезных, катастрофических ошибок. И все же вам не обойтись без нас.

— Мы еще вернемся к этому разговору. А пока извините. Я тороплюсь. Меня ждут, — сказал Хейвуд.

— Они подождут, — Борман сообщнически улыбнулся. — У них нет другого выхода. Они должны ждать, даже если это… господин Крупп.

— Господин Крупп очень богатый человек. — В голосе Хейвуда прозвучали подобострастные нотки. — Он не должен ждать.

Борман склонил голову и постучал в стекло, отделяющее их от шофера. Тяжелый автомобиль замедлил ход и остановился у развилки дорог. Затормозили и остановились машины, следовавшие за ним.

Сенатор вылез, небрежно кивнул Борману и пошел к своему автомобилю.

Три машины разъехались в разные стороны.

Хюгель. Дворец королей Эссена, выстроенный в прошлом столетии старым Круппом. Мрачный трехэтажный дом в стиле немецкого Ренессанса.

Аллея старых платанов ведет к дому. «Майбах» плавно скользит по аллее и останавливается у ступеней, ведущих к входу.

В вестибюле дворца, почтительно склонив голову, стоит Люнес — пожилой человек в длинном черном сюртуке и твердом белоснежном воротничке, подпирающем подбородок. Он встречает гостей и торжественно ведет их по просторному вестибюлю.

Они поднимаются по широкой парадной лестнице. Сзади медленно идет Марта. Она останавливается и закуривает сигарету.

Люнес вводит американцев в гостиную:

— Господин Крупп, — тихо говорит он, — сейчас выйдет.

Сенатор рассматривает картины. Гарви задерживается с Люнесом.

— Как поживаете, Люнес? — Гарви говорит еще тише, чем обычно. — Я хочу, чтобы вы лично показали мне мои комнаты.

Люнес несколько мгновений пристально смотрит на Гарви, потом наклоняет голову.

— Отлично, сэр.

— Каковы настроения господина Круппа?

— Он склоняется к соглашению, сэр! — тихо отвечает Люнес.

— Совещался ли он с кем-нибудь последнее время?.. Впрочем, мы поговорим об этом позже…

— Так будет лучше, сэр.

— А как себя чувствует господин Крупп после болезни?

— Маленькие нелады с речью, сэр.

Гарви сочувственно покачал головой:

— Ай-ай-ай.

— Вы это увидите сами.

— Ну, благодарю вас.

— К вашим услугам. — Люнес почтительно кланяется и уходит. Гарви приближается к сенатору. Глаза его бегают. Ничто не ускользает от его внимания.

— Однако Крупп заставляет себя ждать! — Хейвуд немножко нервничает.

В голосе Гарви ирония:

— Господь подал нам пример смирения…

Но он не окончил фразы. В дверях появился Крупп, опирающийся одной рукой на палку, другой на плечо лакея. Узкий маленький рот растянут в улыбку. Череп скудно прикрыт седыми волосами. Выцветшие от старости светлосиние глаза устремлены на сенатора с привычной учтивой надменностью.

— Господин Крупп, — Хейвуд откашливается, — мы прибыли к вам для очень важных и в высшей степени секретных переговоров, от которых, возможно, зависит будущее Европы…

Они пожимают друг другу руки.

— Прошу,— приглашает Крупп.

Посреди огромного пустого вестибюля, в старом кожаном кресле, небрежно положив ногу на ногу, сидит Марта. Сигарета, как всегда, дымится в углу рта.

Из боковой двери неторопливо выходит Люнес. Не обращая никакого внимания на Марту, он медленно, чуть сгорбившись, идет через вестибюль.

— Люнес! — негромко зовет Марта.

Люнес недоуменно поворачивает голову и с достоинством произносит:

— Я не имею чести вас знать, мадам.

Ему хочется показать этой девчонке в гестаповской форме, какое огромное расстояние отделяет ее от него. Но Марта словно не замечает его усилий.

— Ничего, мы сейчас познакомимся, — равнодушным голосом произносит она.

Марта медленно подходит к Люнесу.

— Приходилось вам когда-нибудь бывать в гестапо, Люнес?

— Что вы, мадам! — Люнес вздрагивает. — Я честный человек.

Марта внимательно разглядывает его, прищурив глаза.

Наступает длинная пауза.

— Видите ли, Люнес, самое простое, конечно, было бы посадить вас в машину и отвезти на Принцальбрехтштрассе. А у нас начинают разговаривать довольно быстро — вам это известно…

— Я вас не понимаю, мадам.

— Я объясню!.. — Марта в упор смотрит на камердинера. — Вы, Люнес, работаете на американскую разведку.

— Это чудовищное обвинение, мадам, — говорит он оскорбленным тоном и отходит от Марты.

— Семь лет назад… Берлин… кафе «Империаль»… Я вижу, вы начинаете припоминать, Люнес…

По мере того как Марта произносит эти слова, шаги Люнеса делаются все неувереннее, лицо его сереет, подбородок начинает дрожать.

— Я вас не понимаю, мадам, — растерянно бормочет он.

— В таком случае вам придется поехать со мной. Вами интересуется лично доктор Кальтенбруннер.

— Доктор Кальтенбруннер? — у Люнеса подкашиваются ноги.

— Вот именно! — холодно кивает Марта. — Одевайтесь!

Марта не спеша проходит мимо Люнеса и идет дальше по вестибюлю.

Люнес не выдерживает.

— Я сделаю все, что вам будет угодно, мадам, — дрожащим голосом произносит он.

— Вот это благоразумно, к тому же мне не так много надо.

— Я прошу… я прошу только… — Люнес заикается от волнения, — только пощадить меня!

— Все будет зависеть от вас, Люнес. — Марта обнадеживающе смотрит на Люнеса.

— Где будет происходить совещание?

— В библиотеке, мадам.

— Нам нужно знать, о чем там будут говорить. Я должна быть в библиотеке или так близко от нее, чтобы слышать все!..

— Но это невозможно, — Люнес в ужасе поднял руки.

— Да?

— Это абсолютно невозможно!

— Ну, в таком случае я ничем не могу вам помочь, Люнес.

Марта закуривает новую сигарету и пристально смотрит на Люнеса.

Люнес мучительно ищет выход.

— У меня мелькнула одна мысль, мадам, — вдруг вкрадчиво говорит он.

— Я так и думала, что она у вас мелькнет, Люнес, — в глазах Марты презрительное одобрение.

Люнес подобострастно реагирует на эту шутку.

— Прошу вас.

Он ведет ее к двери в глубине вестибюля.

К подъезду дворца один за другим подкатывают роскошные лимузины, из которых выходят созванные на совещание к Круппу промышленные и банковские воротилы Германии.

У раскрытых дверей гостиной лакей торжественным голосом докладывает:

— Господин Альбрехт Гугенберг.

Проходит толстый промышленник.

В глубине гостиной стоят Крупп и сенатор.

Слышен голос лакея:

— Господин Людвиг Шталь.

— Калийный трест. Знакомьтесь, — Крупп вполголоса знакомит сенатора с пришедшим. Шталь и Хейвуд обмениваются поклонами.

— Господин Герман Абс!

— Немецкий банк, — с уважением представляет Крупп Абса. — Герман, познакомьтесь с нашим дорогим гостем.

— Господин Роберт Пфердменгес! — на этот раз голос лакея звучит особенно торжественно.

При появлении нового гостя Крупп проявляет бо́льшую почтительность.

— Самый богатый человек Германии, — сообщает он Хейвуду и обращается к Пфердменгесу: — Я имею честь, господин Пфердменгес, представить вам нашего дорогого гостя.

— Господин Яльмар Шахт! — выкрикивает лакей.

— Один из… — начинает Крупп, но Хейвуд его перебивает:

— Благодарю вас. Я все знаю о господине Яльмаре Шахте. — Он обменивается с Шахтом рукопожатием.

Толстые и тощие, прилизанные и лысые господа продолжают подниматься по массивной, черного дуба лестнице.

Библиотека во дворце Круппа.

Гости усаживаются вокруг круглого, сверкающего темным лаком стола. Крупп обводит собравшихся благосклонным взглядом.

— Друзья мои! — начинает он. — Мы собрались обсудить мероприятия, которые предлагает нам прибывший с секретной, но дружественной миссией наш гость. Вопрос о будущих репарациях, о будущих кредитах, о нас, господа! — Он слегка склоняется в сторону Хейвуда. — Прошу!

— Господа, — начинает сенатор с торжественным видом, — я буду краток. Какие бы ни шли войны, когда бы они ни происходили, мы с вами всегда сохраняли присутствие духа и добрые отношения…

Легкие аплодисменты.

— Сейчас нам предстоит решить ряд проблем, касающихся близкого будущего. Пусть враждуют наши правительства, пусть сражаются наши армии — у нас с вами есть достаточно общих интересов. — Хейвуд опирается кулаками в полированную поверхность стола и многозначительно обводит взглядом присутствующих. — Я позволю себе напомнить вам, что не так давно, каких-нибудь двадцать лет назад, после первой мировой войны, мы уже помогли вам и, кажется, судя по вашему виду, помогли неплохо…

Одобрение, легкий смешок проносятся по комнате.

Гарви, который во время речи Хейвуда непрестанно, но совершенно бесшумно бродил по библиотеке, внимательно осматривая шкафы и стены, тихонько пробрался к выходной двери и выскользнул. Он спустился по лестнице в опустевший вестибюль и увидел Люнеса, который, как часовой, стоял у маленькой двери, врезанной в панель.

— Куда ведет эта дверь, Люнес?

— В личные апартаменты господина Круппа, сэр.

Люнес опасливо покосился на дверь.

— Никто из посторонних не мог проникнуть в библиотеку?

Гарви испытующе смотрел на Люнеса.

— Ни в коем случае, сэр. — Голос Люнеса звучал твердо.

— Отлично!

Гарви кивнул и той же неслышной походкой пошел дальше. Он снова появился в библиотеке, когда совещание было в разгаре.

Гюнтер Квандт волновался. В конце концов, думал он, промышленники жили в беспрерывной смене возникающих и погасающих надежд… Если бы воюющие стороны руководствовались нормальным здравым смыслом… Но Россия… с ней никогда нельзя быть спокойным!

— Насколько я понял, — сказал он, — Германия, независимо от исхода войны, должна снова превратиться в европейский арсенал?

— Вы правильно поняли, — Хейвуд одобрительно кивнул.

— Следовательно, уже сейчас мы должны не столько думать об окончании этой войны, сколько готовиться к будущей?

— Не будем забегать вперед! — Хейвуд не был склонен к излишней откровенности. — Найдутся люди, которые подумают об этом. Мы сейчас должны заняться своими скромными делами: побольше угля, стали, пушек, взрывчатых веществ и… прибылей.

Собравшиеся приветствовали эти слова аплодисментами.

Высокий лысый старик, сидевший по правую руку Круппа, внезапно поднялся и попросил слова.

— Хорошо! — старик беспрерывно кивал головой, как китайский болванчик. — Это заманчиво! Согласен! Но в таком случае позвольте задать один маленький вопрос.

— Пожалуйста… — Хейвуд вежливо повернулся к нему.

— Неделю тому назад, — старик возмущенно жестикулировал, — американские войска заняли Альтенберг, где находится одно из моих предприятий. Ровно через два дня представитель американского командования изъял все мои патенты. Всю секретную технологию производства. Это три с половиной миллиона марок!

Хейвуд высоко поднял брови.

— Господа, — предостерегающе улыбнулся он, — вы, кажется, забываете, что Германия эту войну проиграла? Все ваши патенты должны перейти на хранение к нам.

Все встревоженно переглянулись. Нервный господин в пенсне, который долго порывался что-то сказать, вскочил:

— Но это десятки миллиардов долларов! В таком случае нам выгоднее платить репарации! Это будет много дешевле!

— Возможно, — согласился Хейвуд.

— А что мы получим взамен наших патентов? — Нервный господин апеллировал ко всем окружающим.

Хейвуд ответил:

— Вы останетесь хозяевами своих предприятий.

— Я думаю, — веско сказал Крупп, — наш гость прав.

Толстый, апоплексического вида человек вскочил, как на пружинах:

— Господин Крупп, конечно, может рассуждать как ему угодно, ни одно из его предприятий серьезно не пострадало. А у меня, например, проклятая бомбежка уничтожила не далее как позавчера турбостроительный завод… — в голосе его прорывались визгливые интонации. — Турбостроительный… Вы понимаете, господа, что это значит для меня?!

Раздались негодующие возгласы:

— Садитесь, Шульц! Садитесь!

Крупп постучал карандашом по столу, призывая к порядку.

— Должен заметить, — в разговор вмешался Яльмар Шахт, он избрал себе роль миротворца и твердо держался этой роли, — должен заметить, что беспокойство господина Шульца имеет основание. Если англо-американская авиация будет бомбить нашу промышленность, то это, несомненно, отразится на будущем военном потенциале Германии.

— Не будем преувеличивать, господа! — Хейвуд поднял руку. — Военная промышленность Германии пострадала менее чем незначительно. Что же касается господина Шульца, то, к сожалению, часть его предприятий находится в зоне, которая отойдет к русским.

— Чем же виноват я? — кипятился Шульц.

— Печальная необходимость, — Хейвуд грустно покачал головой. — Я не хочу огорчать господина Шульца, но пока есть возможность, мы будем беспощадно бомбить промышленность восточной части Германии и всячески оберегать военную промышленность запада.

Шум одобрения, аплодисменты.

Поднялся маленький желчный старичок.

— Мои предприятия, — язвительно пропищал он, — находятся как раз на западе. И что же? Правда, я не прихожусь родственником господину Дюпону. Я просто скромный немецкий предприниматель.

— Не такой уж вы скромный, Людвиг! — сказал чей-то голос сзади.

— Прошу меня не перебивать… — старичок рассвирепел. — У меня маленькое химическое объединение.

— Не такое уж маленькое! — сказал тот же голос.

— Но я категорически протестую. — Поддразнивания разъярили старичка. — Почему господин Дюпон всю войну поддерживал «И. Г. Фарбениндустри», а меня игнорировал? Почему «Испано-Американское общество» ни разу не откликнулось на все мои мольбы? Я тоже давал возможность Гитлеру воевать. Я помогал великой Германии…

— При чем тут великая Германия? — прошипел Абс.

— Это наша великая родина! — старичку не хотелось слезать с пьедестала.

— Какая родина? — голос, прервавший его, был полон возмущения. — Ваша родина в Международном коммерческом банке…

— Не будем ссориться, господа, — вмешался на этот раз Крупп. — Мы с вами выше этого. Всем давно известно, — улыбаясь, добавил он, — что родина кончается там, где начинаются деньги.

«Миротворец» Яльмар Шахт решил, что пришло время умерить разбушевавшиеся страсти.

— Господа! — он плавно помахал рукой. — Мне кажется, я выражу общую мысль, если принесу глубокую благодарность нашему гостю за постоянную поддержку, которую он и его друзья оказывали нам, руководителям германской промышленности, во время этой войны. Благодаря этой поддержке мы могли спокойно продолжать нашу работу, получая марганец, никель, хром, вольфрам и даже каучук!

Речь Шахта в этом месте была прервана аплодисментами присутствующих.

Добродушное настроение начало возвращаться. Все улыбались.

— Приятно видеть такое единодушие, друзья мои! — продолжал Шахт. — Это позволяет мне надеяться, что мы с грустью, но твердо встретим неприятную часть нашего разговора… Я позволю себе заговорить о некотором участии американского капитала в наших предприятиях.

Благодушное настроение как ветром сдуло.

— Я понимаю, — продолжал Шахт, — кое-кого из вас пугает возможная потеря независимости, но, господа, лучше позволить состричь волосы, чем головы. Или, может быть, вы хотите революционной Германии? Русское наступление продолжается! Русские придут и уйдут. Это так! Но вы останетесь с глазу на глаз с толпой… И не будет гестапо, чтобы заступиться за вас, господа! Кто же тогда протянет вам руку помощи? Они! — Патетическим жестом Шахт указал на Хейвуда. — Только они, наши заокеанские друзья! Напоминаю: русское наступление продолжается!!

Москва. Кабинет. За письменным столом человек в штатском. Перед ним генерал-майор.

— Сообщение Н-11, — говорит генерал-майор.

— Что такое?

— Н-11 вчера присутствовала на секретном совещании американцев с Круппом и германскими промышленниками.

Иван Васильевич одобрительно улыбается:

— Ах, молодец! Какие подробности?

— Подробностей сообщить не успела, — отвечает генерал. — Будет передавать в ближайшее время.

Советские тяжелые бомбардировщики проходят над Германией. Ревут моторы. Курс — Берлин.

Сирены воздушной тревоги воют над Унтер ден Линден. Торопливо бегут в подвалы берлинцы.

Цветочный киоск. В нем очень мало живых цветов. Главным образом искусственные букетики, предусмотрительно обернутые черной траурной бумагой, и похоронные венки. Сейчас это самый ходовой товар.

Марта стоит у киоска. В руках у нее крохотный букетик бульденежей. Она расплачивается с продавщицей, которая торопится уходить.

Сирены воют над Унтер ден Линден. Рядом с Мартой останавливается Дементьев в форме майора «люфтваффе».

— Можно купить фиалки? — спрашивает он продавщицу.

Но цветочница не хочет задерживаться.

— Я тороплюсь в метро. Сейчас будут бомбить. Вам тоже советую не задерживаться.

Цветочница убегает. Дементьев подходит к Марте.

— Идемте. Через несколько минут наши начнут бомбить.

Они смешиваются с потоком берлинцев, направляющихся к подземке.

Метро. Толпа течет вниз по двум лестницам, постепенно заполняя все помещения подземки. Гул голосов, топот тысяч ног, плач детей. Наиболее предусмотрительные тащат с собой чемоданы, узлы, свертки.

Дементьев с Мартой выжидают, пока все пройдут вниз. Оставшись вдвоем, Дементьев поворачивается к Марте.

— Машенька! Москва благодарит вас! Очень благодарит!

— Правда? — радостно вспыхивает Марта.

Дементьев кивает головой и продолжает. В его голосе чувствуется встревоженность.

— А теперь вот что. По нашим сведениям, аппарат Кальтенбруннера начал заниматься вами. Вам предоставлено право решить: уходите вы или остаетесь. Погодите! Не отвечайте!.. Я могу перебросить вас через два дня… Погодите!.. Через два дня вы увидите Москву… Борьку… А, Машенька?..

Дементьев умолкает и смотрит в глаза Марты. Молчит и она.

— Вы знаете, Маша, — Дементьев старается убедить ее, — когда нами начинают интересоваться, это не просто опасно — это смертельно опасно. Мне не дано право приказывать вам, — продолжает он. — А жаль!

— Алексей Николаевич! — лицо Марты спокойно, хотя чувствуется, что она взволнована. — Осталось несколько дней. Американцы чувствуют себя все тревожнее. Они собираются уезжать. Завтра или послезавтра Гарви должен получить списки германских подпольных центров на Балканах.

— От кого? — быстро спрашивает Дементьев.

— От Шелленберга. Шелленберг уже вызвал сюда, в Берлин, своих главных резидентов. Может быть, их сейчас передают американцам. В суматохе последних дней я попытаюсь добраться до этих материалов. Большего для моей Родины я, вероятно, никогда сделать не смогу…

— Машенька, все-таки я очень тревожусь за вас.

— Ничего, Алексей Николаевич. Постараюсь вывернуться.

Она протягивает ему руку.

— Желаю успеха, — тихо говорит Дементьев.

— Спасибо.

Неожиданно взгляд Марты упал на листовку, наклеенную на стене. Дементьев и Марта читают первые строки и улыбаются.

«Немецкие матери и жены! Ваши мужья, сыновья и братья умирают за безнадежное дело…» В конце листовки подпись: «Германская коммунистическая партия».

Марта и Дементьев расходятся в разные стороны.

Принцальбрехтштрассе. Здание, заслужившее одну из самых страшных репутаций, — гестапо.

Кабинет начальника заграничной разведки Вальтера Шелленберга. На стенах портреты Гитлера, Бисмарка, географические карты.

За овальным письменным столом сидит Шелленберг. Против него — нацистский резидент в Албании Удет. В глубине кабинета, развалясь в кресле, сидит Гарви.

— Настало время нашей войны, войны в темноте. Запомните, Удет, сейчас можно сделать настоящую карьеру, — наклонясь вперед, говорит Шелленберг.

— Работа шпиона, господин группенфюрер, не мне вам это говорить, очень тяжелая работа. Особенно теперь. На Балканах будет чорт знает что. Все валюты летят кувырком. Людей не на что покупать… Чем платить? Марками?.. И, кроме того, господин группенфюрер, в чем будет выражаться моя скромная награда? В какой валюте мы будем получать?

— В долларах, конечно, — раздается из-за спины Шелленберга спокойный голос Гарви.

Удет поворачивается к Гарви, затем вопросительно смотрит на Шелленберга.

— Вас это устраивает? — брови Шелленберга иронически поднимаются.

— Безусловно… — радостно бормочет Удет.

— В Тиране с вами установит связь представитель американской миссии. Пароль: «Вы курите отечественные?» Отзыв: «Нет, предпочитаю «Честерфильд».

— «Честерфильд», — тихо повторяет Удет.

На диване сидят Шелленберг и человек в сутане. За ними стоит Гарви.

— При всем безмерном уважении к вам, монсиньор, должен сказать, что сделать вам удалось немного. Вы заверяли, что католическое крестьянство Венгрии не примет новых порядков.

Человек в сутане возмутился:

— Им начали раздавать помещичью землю, что я мог предложить взамен?

— Духовные идеи! — улыбнулся Шелленберг.

— Вы шутите, сын мой. Но поверьте, мне не до шуток. У меня был великолепный план… Если бы американцам удалось оккупировать Венгрию…

— Еще не все потеряно, — Шелленберг оглянулся на Гарви. — В Будапеште с вами установит связь представитель американской миссии. Пароль: «Вы курите отечественные?» Отзыв: «Нет, предпочитаю «Честерфильд».

— Неудобный пароль. Духовное лицо не должно курить.

— Духовное лицо не должно организовывать политические убийства. Но что поделаешь? Придется начинать именно с этого. — Шелленберг поднимается, давая понять, что разговор окончен. Человек в сутане уходит.

Перед Шелленбергом — высокий блондин с тонкими усиками. Это гитлеровский резидент в Болгарии.

— В Софии с вами установит связь представитель американской миссии, — говорит ему Шелленберг.

Его прерывает телефонный звонок. Шелленберг снимает трубку.

— Группенфюрер Шелленберг! — докладывает он и вдруг его голос начинает звучать елейно. — Да, господин обергруппенфюрер.

На противоположном конце провода у телефона находится Кальтенбруннер.

— Мне нужны списки руководителей наших агентурных групп на Балканах. Немедленно! — яростно кричит он.

— Я лишен этой возможности, господин обергруппенфюрер. — Поза Шелленберга выражает глубокое сожаление. — Очень сожалею. Все передано рейхсминистру Гиммлеру.

Кальтенбруннер швыряет трубку и кричит:

— Шарфюрер Берг!

Шелленберг спокойно положил трубку.

— Если тучи начнут сгущаться, перебирайтесь в Югославию. Адрес и пароль те же. Американская миссия в Белграде. Ранкович предупрежден, — заканчивает инструктаж Шелленберг.

Высокий блондин выходит из кабинета, почтительно пятясь спиной.

Осторожно ступая, в кабинет Шелленберга входит низенький полный человечек с обрюзгшим лицом и маленькими бегающими глазками. Это нацистский резидент в Югославии.

— Здравствуйте, Гаузе, садитесь, — говорит Шелленберг.

По мере разговора лицо Шелленберга становится все более хмурым.

— Передайте Ранковичу, — строго произносит он, — что ему помогли сделаться министром внутренних дел Югославии не для того, чтобы он держал наших людей в тени. Почему вам до сих пор не дали ответственного поста?

— Ранкович считает, что я слишком скомпрометирован, — кротко и бесстрастно отвечает Гаузе.

— Не его и не ваше дело рассуждать!

— Понимаю…

— А Ранковичу напомните, — Шелленберг, сощурившись, смотрит на Гаузе, — что некий подписанный им документ лежит у нас. — Он похлопывает рукой по лежащему перед ним на письменном столе портфелю. — Вы слишком трусливы, Гаузе.

— Я не люблю проявлять инициативу, — старается оправдаться Гаузе. — Я должен во-время получать точные инструкции.

— Это другое дело. В Белграде есть американская миссия. И вы и ваши партийные руководители будут получать инструкции оттуда.

— Очень хорошо.

Резидента в Югославии сменил резидент в Румынии. Опершись обеими руками о стол, Шелленберг наставлял шпиона:

— Железногвардейцы — это гнилой товар! Используйте их сегодня, но главное не в этом… В Румынии идут к власти коммунисты. Помните о них, старайтесь попасть к ним в партию.

— Это очень трудно! — вздохнул резидент.

Шелленберг усмехнулся:

— Сохранить шкуру в нынешние времена вообще нелегко. Лезьте, карабкайтесь.

Вслед за одним резидентом появлялся другой. Каждый из них получал подобные инструкции. Каждого из них Шелленберг поучал:

— Ваши люди должны проникнуть в министерства, в армии, в правительства Отечественного фронта, в руководящие органы коммунистов. Но не забывайте и второй задачи: поджоги, диверсии, саботаж… Организуйте террористические акты. Уничтожайте коммунистических лидеров. Убивайте рядовых коммунистов…

Шелленберг прощался с последним резидентом:

— Я верю в вас, дорогой мой. Я жму вашу честную руку.

Плотно притворив дверь за последним резидентом, Шелленберг вернулся к столу. Поглядывая на Гарви, неопределенно улыбаясь, он взял в руки желтый портфель, лежавший на столе, и поднес его американцу.

— Основное здесь, сэр! — произнес Шелленберг, держа перед собой портфель. — Рычаг, при помощи которого вы сможете опрокинуть Балканы. Динамит по сравнению с этим — игрушка…

По вялому лицу Гарви пробежала улыбка.

Открылась дверь кабинета, и в кабинет вошла Марта.

Шелленберг резко повернулся к ней:

— Что вам нужно?

— Вы приказали доложить, когда выйдет машина обергруппенфюрера Кальтенбруннера. Она едет сюда, — Марта говорила с ленивым равнодушием.

Шелленберг сделал нетерпеливое движение:

— Задержите его внизу на несколько минут!

— Задержать обергруппенфюрера? Я маленький человек…

Шелленберг усмехнулся:

— Ну… донесите на кого-нибудь.

— На кого? Обыкновенный донос обергруппенфюрера не заинтересует!

— Делайте, что хотите.

Взгляд Марты устремлен на желтый портфель в руках Шелленберга.

— Разрешите донести на вас? — спросила она.

Гарви улыбнулся.

— Это очень мило.

— Хорошо. Донесите на меня, — сказал Шелленберг.

Марта повернулась и направилась к двери.

Но Шелленберг, видимо, передумал.

— Впрочем, нет! — крикнул он. — Донесите лучше на Гиммлера.

— Что прикажете донести? — равнодушным тоном спросила Марта.

— Скажите, что он вчера, — Шелленберг заговорщически посмотрел на Гарви, — да, вчера, передал американцам списки нашей агентуры на Балканах. Идите!

— Опасная игра! — тихо произнес Гарви.

— Ничего, пусть Кальтенбруннер проглотит эту пилюлю, — Шелленберг был явно доволен своей выдумкой. — Итак, дорогой сэр, я ввожу вас в права наследования.

— Надеюсь, мы не переплатили? — улыбнулся Гарви.

— Почти даром, — проговорил Шелленберг.

— Не вздумайте это продать кому-нибудь еще. Англичанам, например, — Гарви пристально посмотрел на Шелленберга.

— Дорогой коллега… — в голосе Шелленберга были нотки обиды. — Как вы могли?.. Это единственный экземпляр… Копий не существует.

Огромными шагами Кальтенбруннер несся по вестибюлю гестапо. Внезапно перед ним появилась Марта. Кальтенбруннер остановился.

— Что такое? — вопрос прозвучал, как рычание.

— Господин обергруппенфюрер! — Марта оглянулась на стоящего у дверей эсэсовца. — Я должна сообщить вам важную вещь!..

Одно мгновение Кальтенбруннер колебался: отшвырнуть ее с дороги или выслушать? Но тон Марты был настолько многозначителен, что Кальтенбруннер решил выслушать.

— Говорите! — рявкнул он.

— Здесь? Сейчас?

— Да, здесь!

— Это касается нашей агентуры на Балканах!..

Кальтенбруннер схватил Марту за руку и толкнул вперед.

— Что наша агентура на Балканах? — хрипло спросил он. — Что вы знаете о ней?

— Списки нашей агентуры переданы американцам…

— Когда?

— Вчера.

— Ложь! — Кальтенбруннер выкрикнул это с яростью, но одновременно и с сомнением. Он подозревал, что так именно и случится. — Кто передал?..

— Рейхсминистр Гиммлер.

— Вторая ложь! — Кальтенбруннер глазами сверлил Марту.

— Это так, господин обергруппенфюрер!

Марта спокойно глядела в налитые кровью глаза Кальтенбруннера.

— Может быть, и так! — Кальтенбруннер внезапно сдался. — Впрочем, если не так, вас ведь очень легко расстрелять. Не правда ли?

— Безусловно! — в ее голосе полное равнодушие.

— Я вижу, вы меня не боитесь, девочка?

— Нет!

— Вы считаете, что у вас чистая совесть?

— Да, чистая.

— Ах, вот как? — длинная рука Кальтенбруннера схватила Марту за отворот гестаповского мундира и притянула почти вплотную к себе. — Впрочем, мне приходилось расстреливать людей и с чистой совестью тоже… Мы скоро увидимся. — Он отшвырнул Марту в сторону и широкими шагами помчался па вестибюлю.

Марта на секунду задумалась. Закурила сигарету. На ее лице мелькнула усмешка.

Кальтенбруннер стремительно ворвался в кабинет Шелленберга. Шелленберг вскочил, изобразив на лице испуг и даже радость.

— Какая честь! — Шелленберг засуетился, придвигая кресло.

— Где вызванные вами люди? — рявкнул Кальтенбруннер.

— Я в отчаянии. Они все уехали вчера.

— Где списки нашей агентуры на Балканах?

— Единственный экземпляр находится в личном распоряжении рейхсминистра Гиммлера.

Кальтенбруннер медленно приблизился к Шелленбергу, поднял огромные руки, осторожно, как вазу, взял в обе ладони прилизанную голову Шелленберга и тихонько повернул ее направо и налево.

— Вы думаете, — Кальтенбруннер говорил почти шопотом, — что этот предмет крепко сидит у вас на плечах? Боюсь, вы ошибаетесь, милейший!..

Он отшвырнул от себя Шелленберга и, сжимая кулаки, выбежал из кабинета.

Вестибюль виллы в Ванзее.

По лестнице быстро взбегает Гарви, на ходу бросает шляпу. Сияющий, с желтым портфелем в руках, он входит в комнату сенатора:

— Сенатор, у меня сегодня торжественный день!

Хейвуд сердито оборвал его:

— Где вы шатаетесь, чорт подери?

Гарви с улыбкой похлопал рукой по портфелю:

— Вот здесь находится цель моих стремлений: немецкая агентура на Балканах.

— Господь всемогущий! — Хейвуд возмущенно потряс сжатыми кулаками над головой. — У меня летят кувырком уже налаженные переговоры, а этот человек занимается какой-то дребеденью.

— Дребеденью? — Гарви наклонился к Хейвуду: — Это Балканы, сенатор! Русские думают, что они вырвали Балканы из наших рук, а они находятся тут. — Он показал на портфель. — Русские будут помогать болгарам строить заводы, а эти заводы взлетят на воздух. Русские думают, что правители Югославии их друзья, но эти друзья также находятся вот тут… — Гарви на секунду остановился, затем произнес с расстановкой: — Начало новой войны, лежит вот в этом портфеле, сенатор.

Но Хейвуда не совсем убедили слова Гарви.

— Да кому понадобится ваш портфель, если мы не успеем проглотить Германию!, А мы не успеваем: русские опять наступают! У нас остались считанные дни. — Помолчав, он со злостью повторил: — Русские опять наступают..

Советские войска стремительно продвигались вперед, ломая бешеное сопротивление врага.

В марте советские войска, круша сопротивление гитлеровской армии на всем протяжении огромного фронта от Балтийского моря до Дуная, освободили Чехословакию, Венгрию, Польшу, вторглись в Австрию, стремительно продвигались по Германии.

На вилле в Ванзее беспорядок. Дрожащими руками Хейвуд втискивает в чемодан жилеты, галстуки, башмаки. Рядом с ним, стараясь привлечь к себе внимание, топчется пожилой господин в крахмальном воротничке. Это Артур Рехберг, один из главарей калийной промышленности Германии.

Отдаленные бомбовые удары заставляют обоих испуганно вздрагивать.

— Ужасно, — говорит Рехберг, — что я избрал такие минуты для серьезного разговора. Но где взять другое время? Вы уезжаете… Я понимаю вас!..

Хейвуду сейчас не до посетителей:

— Ближе, ближе к делу!..

— Только один вопрос… Являетесь ли вы сторонником полумер? — неожиданно спрашивает Рехберг.

Хейвуд обалдело смотрит на лежащие поверх чистого белья башмаки и перепутанные галстуки.

— Сторонником чего? — переспрашивает он.

— Полумер…

— Нет. Ни в коем случае, — зло отвечает Хейвуд.

— Мы так и думали. — Рехберг удовлетворен этим ответом. — Господин сенатор, я говорю от группы уважаемых лиц. Мы, германские промышленники, протягиваем к вам руки. Возьмите нас!

— Взять вас?

— Да!

Хейвуд раздражен:

— Простите, я сейчас в таком состоянии, что лучше выражаться яснее.

— Понимаю! Такой момент! — Рехберг прижимает руки к сердцу. — Я объясню! Нам надоели напрасные усилия. Нам надоели бессмысленные расходы на разные правительства. Вы поймите, у нас была империя, у нас была республика, у нас была опять империя. Хватит, хватит и хватит!.. Мы, немецкие промышленники и патриоты, пришли к твердому выводу: Германия должна стать американским доминионом…

Хейвуд выпрямился, отбросил в сторону скомканную пижаму и с интересом взглянул на собеседника.

— Доминионом?

— Если хотите, даже колонией! — решительно ответил Рехберг.

— Вот как? Это интересно!

Рехберг явно удовлетворен реакцией на свою речь.

— Мы знали, что вы заинтересуетесь! Нам не нужна единая Германия. Нам не нужна сильная Германия. Нам не нужна слабая Германия. Нам вообще ничего не нужно!

Рехберг говорил все решительнее, его слова заставили даже Хейвуда с сомнением почесать бровь.

— Знаете, — осторожно сказал он, — что-то все-таки должно быть.

— Абсолютно все равно, — твердо ответил Рехберг. — Можете назначить президента. Можете назначить уполномоченного. Можете вообще никого не назначать. Немцы — дисциплинированный народ…

Довольно близкий взрыв бомбы заставил обоих собеседников вздрогнуть. Рехберг в страхе схватился за спинку стула и посмотрел вверх. Они вздрогнули вторично, когда раздался голос Марты. Она очевидно находилась в кабинете уже несколько секунд.

— Советую вам спуститься в бомбоубежище. — Голос Марты, как всегда, звучал спокойно.

— Разве будут бомбить этот район? — сердито спросил Хейвуд.

Марта пожала плечами:

— Не знаю, стоит ли оставаться здесь для проверки.

— Отвратительная баба! — со злостью произнес Хейвуд.

— Да! — поспешил поддакнуть Рехберг, и оба быстро направились в бомбоубежище.

Марта спускает шторы и проходит в соседнюю комнату. Когда затихают шаги, она быстро подходит к столу и, найдя нужные бумаги, фотографирует их миниатюрным фотоаппаратом. Доносятся взрывы бомб. Марта прислушивается к каким-то звукам. Отбой. Воздушный налет окончен. Марта немедленно прекращает фотосъемку. Подождав несколько секунд, она входит в гостиную, подходит к стенной панели, приподнимает планку — под ней тайник — и прячет отснятую пленку.

Рассвет. Мгла и дым стоят над Берлином. Улицы завалены щебнем, битым стеклом, обломками. Опрокинутый троллейбус, наполовину соскользнувший в воронку, стоит посреди мостовой. Лавируя между препятствиями, черный «Майбах» мчится по исковерканным бомбежкой улицам. Рядом с Мартой сидит Гарви. На заднем сидении — сенатор и Шелленберг.

Первые лучи рассвета пробиваются сквозь быстро плывущие по небу кучевые облака.

Нужно торопиться. Улетать засветло рискованно. Эсэсовцы тащат чемоданы в самолет. В каждом движении Хейвуда и Гарви проглядывает торопливость.

Из утренней дымки внезапно выступает фигура Мартина Бормана, приехавшего провожать отлетающих американцев.

Борман молча здоровается с Хейвудом и Гарви.

Вдруг Борман и Шелленберг замечают приближающуюся к ним машину Кальтенбруннера.

— Машина Кальтенбруннера, — встревоженно говорит Шелленберг.

Кальтенбруннер выпрыгнул из машины и быстро направился к американцам. Марта тоже увидела приближение машины Кальтенбруннера. Поняла. Бросила сигарету и села за руль «Майбаха». Мотор тихо заворчал.

Хейвуд и Гарви поднимаются по лестнице самолета.

— До свидания, господа.

— Одну минуту, господин сенатор! — резко говорит подошедший Кальтенбруннер.

— Что такое? — Хейвуд недоумевающе смотрит на него.

— Что вы скажете, если ваша секретная миссия окажется не такой уж секретной?! — издевательски спрашивает Кальтенбруннер.

— Не понимаю… — Сенатор растерян.

— Сейчас все объясню. Шелленберг приставил к вам Марту Ширке. — Кальтенбруннер осклабился. — Вы считали ее немецким агентом. Ты — американским, — он кивнул в сторону Бормана. — Шелленберг — своим. — Кальтенбруннер презрительно улыбнулся. — Оказалось ни то, ни другое, ни третье. Я считаю, что она подослана русскими!..

Все посмотрели на стоявшую в отдалении машину Марты. Марта заметила и это. На всякий случай она включила скорость. Прочно ухватилась за руль.

— Это ложь! — после паузы вскрикнул Шелленберг, чувствуя, что у него из-под ног уходит почва.

— Не надо волноваться, — спокойно сказал Борман.

Кальтенбруннер засмеялся:

— Сейчас ее приволокут сюда, и правда из нее посыплется, как горох. Я только что допросил камердинера Круппа Люнеса. Шарфюрер Берг, тащите ее!

Машина Марты рванулась вперед.

— Очень неприятная история! — Хейвуд злобно смотрел на окружающих.

Гарви повернулся к Шелленбергу:

— Извольте ее немедленно схватить. А, чорт! Она слишком много знает!

— Не бойтесь, — Кальтенбруннер презрительно посмотрел на Гарви, — она не уйдет.

К шарфюреру Бергу подъехала автомашина. Он на ходу вскочил на подножку. Набирая скорость, его машина быстро скрылась вдали.

Огромный тяжелый «Майбах» несся по пригородному шоссе на предельной скорости. Так Марта не ездила еще ни разу. Эсэсовская пилотка сброшена, светлые волосы слегка растрепались, глаза сузились, рот сжат в прямую твердую линию.

Когда мимо «Майбаха» замелькали и, приплясывая, пронеслись первые дома пригородов, из-за угла, чуть-чуть опоздав, вынесся отряд мотоциклистов и круто притормозил. Автоматные очереди исполосовали бок «Майбаха», но тяжелая машина успела проскочить.

Мотоциклисты понеслись вслед за ней. Из-за того же угла вывернулась и помчалась вслед за мотоциклистами гоночная машина, в которой стоял Кальтенбруннер, уцепившись руками за ветровое стекло.

«Майбах» кружил по узким улицам предместья. Марта видела, что уйти вряд ли удастся. Она круто свернула, «Майбах» перевалил через битый кирпич каких-то развалин и выехал на новую улицу.

Из засады выскочила другая автомашина с гестаповцами. Ветровое стекло пробили автоматные очереди. Снова поворот. Снова автоматные очереди. Ветровое стекло «Майбаха» пробито во многих местах. Сзади мчатся мотоциклисты и легковые машины с гестаповцами.

Впереди горит большой дом. Результат недавней бомбежки. Марта опустила голову на руки. Застывшим взглядом она смотрела вперед. На лице спокойная решимость. «Майбах» врезается в горящий дом. Столб пламени и густые клубы дыма взметнулись к небу.

Поздний вечер. В спокойном квартале Ванзее, в вилле, некогда занимаемой американцами, царит тишина. Решетчатые ворота полуоткрыты, улица безлюдна.

Маленькая машина медленно проехала по улице и свернула в ворота. Здесь она остановилась. Из машины вышел майор «люфтваффе». Надвинув козырек фуражки на лоб, он взбежал по ступеням и скрылся в доме.

Дом пуст. Сквозь разбитые стекла врывался ветер и гулял по пустым комнатам, шевеля обрывки бумаг.

Майор пересек вестибюль, поднялся наверх и прошел через комнаты уверенными шагами человека, которому дом давно и хорошо знаком. Он вошел в комнату, где Марта фотографировала документы, огляделся. Потом прошел в гостиную, открыл тайник, в небольшом углублении которого лежали три катушки пленки, прикрытые квадратиком бумаги. Сунул катушки в карман, зажег фонарь, поднес бумагу к глазам.

Прочитав ее, майор снял фуражку. Это Дементьев. У него были глаза человека, который испытывает сильную боль. Жесткая складка вокруг рта углубилась и стала еще резче.

В зашифрованной столбиками цифр записке было написано: «К сожалению, удалось снять не все. И все же я осталась не напрасно. Вы убедитесь в этом, когда проявите пленку. Думаю, что все кончится благополучно. Если нет, обнимаю вас всех. Всех наших людей, каких вы увидите. Всех наших милых людей, которые будут счастливы. Маша».

Большая твердая рука, державшая записку, задрожала и опустилась.

Наступил долгожданный День Победы — 9 мая 1945 года.

Площади городов всего земного шара заполнили ликующие толпы. Празднично одетые люди, возбужденные, словно охмелевшие от радости, встречались, целовались и плакали. Советские люди стекались на Красную площадь под седые стены Кремля.

Люди плясали на улицах Парижа, на площадях Нью-Йорка и Лондона. Человечество праздновало окончание самой страшной войны, какую оно знало. Наконец-то фашизм был разбит.

Гул ликования доносился сквозь зеркальные окна в комнату, где находились Черчилль и Роджерс.

Черчилль опустил круглую, поросшую старческим пухом голову на грудь. Он мрачен, почти подавлен.

— Мне непонятно ваше мрачное настроение, сэр, — удивленно произнес Роджерс. — Все-таки мы выиграли эту войну.

Голова Черчилля медленно закачалась.

— Не мы выиграли эту войну, — глухо сказал он, — а русские. Мы плохо воевали. Мы по открытым дорогам тащились по десяти миль в сутки. Мы ждали, когда нам подвезут коньяк и публичные дома.

— Мы всегда плохо воюем и всегда выигрываем войны, — спокойно сказал Роджерс.

Черчилль покачал головой:

— Но не на этот раз. Россия должна была исчезнуть, уничтожиться в результате этой войны. Она уже истекала кровью, но не рухнула, а стала сильнее, чем когда-либо. И это не все. Балканы поняли, что могут обойтись без нас. И это еще не все… Мне страшно подумать о Китае, о Бирме, об Индии…

— Что вы, сэр?

Черчилль воткнул в рот сигару и начал ожесточенно жевать ее:

— Плохая война! Плохой, неудачный мир!

За окнами кабинета бушевало человеческое море. Несмотря на толщину стен, выкрики проникали в комнату.

Тысячи голосов произносили одно слово: «мир».

— И несмотря ни на что, — в голосе Черчилля слышалась злоба, — мы должны итти дальше. Нам некуда отступать. Россия должна быть сметена с лица земли. Нам нужна новая война. — Он стукнул кулаком по столу.

— Вот теперь я узнаю вас, сэр, — улыбнулся Роджерс.

— И я буду призывать к новой войне, пока жив!

— Эту войну будет трудно начать, сэр.

— И еще труднее кончить ее… — с горечью ответил Черчилль. — Я не питаю никаких иллюзий. Это будет страшная война. Я боюсь ее. Но мы обязаны толкнуть этот камень с горы…

Взрыв голосов за окнами дома заставил Черчилля умолкнуть. Его взгляд выражал злобу и ненависть. Он медленно встал с кресла и подошел к окну. Английские, американские солдаты тонули в толпе мужчин, женщин и детей. Тысячи голосов неустанно повторяли:

— Да здравствует мир! Да здравствуют герои Сталинграда!

— Да здравствуют победители фашизма! — радостно кричали простые англичане, празднуя победу.

Показывая на ликующий народ, Роджерс сказал:

— Если нам не помешают, сэр.

— Да… если нам не помешают, — погрозил кулаком в окно Черчилль.

И такая же могучая толпа на улицах Нью-Йорка. Сейчас хозяева города — простые люди.

Большая закрытая машина, поминутно останавливаясь, с трудом пробирается сквозь толпу по улицам Нью-Йорка.

В машине сидят Хейвуд, Гарви и толстый задыхающийся бизнесмен. За стеклами машины веселые, возбужденные лица. Но Хейвуд не смотрит по сторонам. Он мрачен. Каждый раз, когда машина вновь вынуждена остановиться, он вздрагивает от негодования.

— Совсем недавно, — говорит он, обращаясь к сидящему рядом бизнесмену, — один умный человек — мы сидели с ним так же, как с вами, сэр, в машине, это было далеко отсюда, на пустынном шоссе, — сказал мне: американский народ так же опасен, как и всякий другой. Хватайте его за горло, или он вмешается в игру и схватит за горло вас…

— Без пяти минут большевики! — угрожающе каркает толстый бизнесмен, злобно смотря на празднующих победу простых людей. — Но мы скрутим их очень скоро. Скорей, чем они думают. Время либерализма прошло…

— Во всем виновата Советская Россия! — пальцы Хейвуда невольно скрючиваются, словно хватают чье-то горло. — Мы должны готовиться к новой войне. Войне до конца. Даже если она будет стоить жизни половине человечества.

Кругом море людей. Среди шума отчетливо слышно произносимое тысячами людей слово «мир».

Москва. Красная площадь. Народ-победитель на площади. Офицеры и бойцы, юноши и девушки, молодые и старые улыбаются, пляшут и поют. В толпе ликующих советских людей полковник Алексей Дементьев с боевыми орденами на груди. Он восторженно кричит:

— Да здравствует товарищ Сталин!

— Сталин! — гремит над толпой. — Сталин! Сталин! Сталин!

Бр. Тур, Л. Шейнин ВСТРЕЧА НА ЭЛЬБЕ

Фильм „Встреча на Эльбе“ в 1950 году удостоен Сталинской премии первой степени. На IV Международном кинофестивале в Чехословакии в 1949 году фильму „Встреча на Эльбе“ присуждена „Премия мира“.

Мокрая, дрожащая от страха кошка, держа в зубах своего детеныша, пытается выбраться из воды, цепляясь за проплывающие мимо предметы. Вот она взобралась на деревянные стенные часы с кукушкой и, подхваченная водоворотом, стремительно уплыла.

По реке, громоздясь, как льдины в ледоход, плывут крыши разбомбленных домов, разбитые грузовики, эсэсовские знамена, трупы людей и животных… Книжные шкафы. Листы бумаги, газеты, корыта, кровати… Полуопрокинутый речной транспорт с надписью «Германия», сохранившейся над разбитыми колесами… И над всем этим слышно гудение многих тысяч моторов, скрежет железа, лязг гусениц…

Разводной мост. Две его половины повисли над рекой, как две гигантские железные руки, не дотянувшиеся одна до другой.

Сотни немецких беженцев буржуазного обличия сгрудились на восточной стороне моста, стремясь переправиться на другой берег.

Через разрыв моста перекинуты деревянные трапы, подгибающиеся под тяжестью обезумевшей толпы, в панике перебегающей через пропасть…

На переправе хаос. Физически сильные, в безумном страхе пытаясь пробиться на противоположный берег, топчут более слабых.

Потерявшие человеческий облик, обезумевшие люди цепляются за доски разрушенного моста, теснимые напором толпы с берега, срываются, падают в воду.

Слышится треск. Мостки не выдерживают, ломаются: все находившиеся на них падают в реку.

Увидев, что путь по мосту прерван, толпа бросается к стоящему у причала старому катеру — речному трамваю с названием «Адольф Гитлер». У одного из бегущих раскрывается футляр от виолончели и оттуда вываливаются какие-то ценности, платье, белье.

Крики, ругань, стоны сопровождают посадку на катер. Плечистые, здоровые немцы с военной выправкой расталкивают женщин и детей.

У одного из них распахнулось штатское платье, промелькнула военная гитлеровская форма.

В сгрудившейся толпе, стиснутый со всех сторон, стоит инженер Отто Дитрих. Это человек лет около 60, седой, в золотых очках. На нем дорожный плащ с траурным крепом на рукаве, грубые башмаки. Белый, будто жестяной крахмальный воротничок, подпирающий морщинистый подбородок, странно диссонирует с этим дорожным платьем. В руках у Дитриха плетеная кошелка. Рядом с ним высокий немец, чуть моложе Дитриха, с хищным лицом. Это Гуго Фишер.

Д и т р и х. Боже, как все это ужасно! Останемся здесь, Гуго; будь, что будет!

Ф и ш е р. Если вам нравится болтаться в петле, оставайтесь. Не говорите глупостей, Отто. Надо бежать к американцам.

Катер «Адольф Гитлер» перегружен настолько, что вода уже подступает к краям его бортов, но посадка не прекращается.

Старик-рулевой, ворочая штурвал и тревожно ударяя в колокол, кричит сиплым голосом: «Ахтунг! Ахтунг!», но никто не слушает его воплей.

Множество людей гребут веслами и досками, отталкиваются шестами, и «Адольф Гитлер» отходит от берега… Не успевшие уцепиться за его борта люди валятся в воду.

Нарастает гул и грохот моторов.

Оставшиеся на берегу и вылезающие из воды немцы поворачивают лица в сторону, откуда слышен нарастающий гул, и в страхе снова пятятся в воду.

Дымящийся, разрушенный взрывами и пожарами саксонский город средневекового вида. К самой реке подходят нагромождения толстых крепостных стен, башни, крыши с уцелевшими кое-где причудливыми шпилями.

По набережной, по мостам, по узким уличкам идут советские танки и самоходные пушки.

Из всех окон уцелевших зданий торчат белые флаги капитуляции.

У самого берега стоит большой старинный, выточенный из камня пограничный знак.

На нем готическим шрифтом высечена надпись: «Город Альтенштадт. Основан Генрихом I в 928 году для защиты подданных его, окруженных славянскими племенами».

Около пограничного знака останавливается большая самоходная пушка.

Командир орудия надевает чехол на огромное дуло и, похлопав по нему ладонью, как обычно похлопывают лошадей по холке, говорит:

— Кажется, все! Дальше ехать пока некуда!

Слышно, как глохнет выключенный мотор.

На набережной стоит большая грузовая машина с передвижной радиостанцией. Рядом с рупором — советское знамя, развевающееся на ветру. Из рупора раздается спокойный голос диктора:

— Говорит Москва! Приказ Верховного Главнокомандующего!

На танках, на самоходках, на грузовиках примостились сотни советских солдат, слушающих приказ:

— Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, сержанты, старшины, офицеры армии и флота, генералы и адмиралы, трудящиеся Советского Союза! Сегодня наша страна празднует Первое мая — международный праздник трудящихся.

Толпа немцев, сгрудившаяся в воде, слушает, опустив головы и подняв руки с белыми платками и тряпками.

У некоторых «флаги капитуляции» прикреплены к тросточкам и зонтикам.

Диктор продолжает передавать сталинский приказ:

— Ушли в прошлое и не вернутся больше тяжелые времена, когда Красная Армия отбивалась от вражеских войск под Москвой и Ленинградом, под Грозным и Сталинградом…

У бедного домика пожилой человек с изможденным лицом, слушает, рисуя на стене серп и молот. Это Ганс Шульц, рабочий оптического завода.

Слышен спокойный голос диктора:

— …Ныне наши победоносные войска громят вооруженные силы противника в центре фашистской Германии, далеко за Берлином, на реке Эльбе…

Шульц, увидев группу советских бойцов, вытаскивает из окна ведро с водой и бежит с ним, подавая воду бойцам.

К восточному берегу реки подходят новые части Советской Армии.

Столовая в доме инженера Дитриха.

Большой, как бы вросший в стену, старый буфет. На стенах — сентиментальные немецкие картины и дорожки с вышитыми бисером сентенциями.

В комнате беспорядок: перевернуты стулья, разбросаны бумаги. Какие-то узлы свалены в беспорядке. Во всей обстановке чувствуются следы поспешного бегства.

Шметау, с рюкзаком за плечами, прячась за стену, наблюдает из окна за происходящим на улице.

Нескончаемым потоком движутся советские танковые колонны. В комнате все сотрясается, как во время землетрясения.

Продолжается радиопередача из Москвы:

— …Воины Советской Армии, находясь за рубежом родной земли, будьте особенно бдительны…

Шметау осторожно закрывает окно. Звуки радио становятся глуше. Он бросается к радиоприемнику и начинает дрожащими руками судорожно вращать микшер.

Его жена Эльза в панике носится по комнате, складывая в узлы домашние вещи… Ей помогает 14-летний сын Вальтер.

Э л ь з а (нервно). Боже мой, боже мой! Мы опоздали, все ушли!

Передача из Москвы становится особенно громкой — это начал действовать приемник Шметау.

— …Попрежнему высоко держите честь и достоинство советского воина…

Шметау лихорадочно крутит микшер. Из радиоприемника один за другим доносятся обрывки передач различных европейских радиостанций.

Вдруг Шметау замер у радиоприемника.

— Ахтунг… Ахтунг… 81… Людвиг… Ахтунг… 24… Гертруда…

Шметау вытирает пот со лба.

Ш м е т а у. Наконец-то!

Э л ь з а. Что это значит?

Ш м е т а у. Это — приказ, это значит, что я должен остаться. Бегите с Вальтером. Вы еще успеете!

Э л ь з а. Мы без тебя не пойдем!

Ш м е т а у. Ты слышала, что я сказал?!

Сильный порыв ветра распахивает ставни, и с улицы врываются заключительные слова первомайского приказа:

— …Вперед! За окончательный разгром гитлеровской Германии! Верховный Главнокомандующий Маршал Советского Союза Сталин.

Гремит «Марш Победы».

Сильный ветер срывает со столов бумаги, скатерть, треплет занавески.

Эльза, схватив Вальтера, мечется по комнате.

Шметау не может расслышать слабых звуков подпольной фашистской радиопередачи.

Закоулок города.

Музыка из Москвы, как ветер, ворвалась в этот средневековый квартал.

Хлопают ставни и двери.

Перепуганные немцы высовываются из окон…

Рупор советского радио с развевающимся красным знаменем. Из него несется ликующий «Марш Победы».

Среди располагающихся войск спокойно умывается член Военного Совета генерал Маслов.

Боец, поливающий ему из каски воду, все время поглядывает в сторону реки:

— Да, интересно хоть в последний день войны второй фронт посмотреть!

Генерал Маслов, не реагируя на реплику бойца, продолжает умываться.

Телефонист, отрываясь от трубки полевого телефона, обращается к генералу:

— Товарищ генерал, от майора Кузьмина запрашивают, кончилась война или нет?

Маслов, вытирая руки домашним полотенцем, вышитым русскими петушками, отвечает:

— Это еще не известно…

Боец, выплеснув остатки воды из каски, берет бинокль и разглядывает в него противоположный берег, затем обращается к генералу:

— Товарищ генерал, посмотрите, что там делается!

Маслов становится рядом с ним, вынимает бинокль и смотрит в том же направлении.

На западном берегу останавливаются американские автомашины.

Солдаты спрыгивают с машин, снимают мундиры и брюки, в трусиках прыгают в воду и вплавь устремляются к восточному берегу.

Группа американских солдат плывет по реке. Трое из них гребут одной рукой, держа в другой бутылки с вином.

Один шутник плывет на спине, ловко балансируя бутылкой на лбу.

На советском берегу происходят первые дружественные встречи. Американский солдат-негр встречается с советским солдатом:

— О! Хэлло!

— Здорово!

Группа филиппинцев обнимается с сибиряками.

— Привет!

Индеец из Нью-Мексико жмет руку украинцу из Полтавы.

Кругом братающиеся пьют из фляжек за здоровье друг друга.

Возгласы:

— Салют! Ваше здоровье! Прозит! Будьте здоровы!

Маслов продолжает смотреть в бинокль. На лице генерала появляется добродушная улыбка. Вокруг него собралась группа молодых офицеров, возбужденно наблюдающих за дружеской встречей.

П е р в ы й  о ф и ц е р (вдохновенно). Товарищи, вот так могли бы жить народы всего мира…

М а с л о в (шутливо). Как так? Выпивать, что ли?

П е р в ы й  о ф и ц е р. Нет, так дружно, доверчиво…

Группа братающихся.

М а с л о в. Да, если бы…

Переводит бинокль на западный берег.

На американском берегу останавливается штабная машина генерала Мак-Дермота.

Генерал выходит из машины, осматривается…

М а с л о в. …если бы им не мешали…

Мак-Дермот в окружении группы своих офицеров смотрит в бинокль.

В бинокль видна уцелевшая башня оптического завода, на которой советские бойцы водружают красное знамя.

Мак-Дермот опускает бинокль, разглядывает его:

— Замечательный бинокль! Что это, «Цейс»?

О ф и ц е р. «Шранк и К°», господин генерал!

М а к-Д е р м о т. Вот там (указывает на противоположный берег) делали эти бинокли, там осталась немецкая оптика и, главное, там живут инженеры, у которых новые патенты…

О ф и ц е р. Но русские опередили нас!

М а к-Д е р м о т. И теперь оптические лаборатории остались на их стороне. Это весьма печально для близоруких американцев, таких, как вы, полковник. (Перестав смотреть в бинокль, резко полковнику.) Ваши танки должны были первыми занять этот город!

Вновь поднимает бинокль и смотрит в другом направлении.

Группа американских солдат-негров приветствует советских бойцов, пожимая им руки и обнимаясь с ними.

М а к-Д е р м о т. Посмотрите на эту идиллию, господа! Это самые тяжелые последствия войны!

Речной трамвай «Адольф Гитлер» застрял на середине реки…

На палубе его сжатые толпой Дитрих и Фишер.

Дитрих крепко держит кошелку. На его лице отчаяние.

С западного берега, направляясь к застрявшему речному трамваю, мчится катер с развевающимся американским флагом. На носу катера майор Хилл; у него открытое приятное лицо.

Рулевой американского катера, заметив что-то, поднимает руку, вскрикивает:

— Атеншен!

Все находящиеся вокруг него смотрят в направлении руки. Впереди полуразрушенный разводной мост, с которого свисает длинный бикфордов шнур. По шнуру быстро бежит вверх пламя.

Рулевой сворачивает на полном ходу, и американский катер, чуть не наскочив на «Адольфа Гитлера», обдает его большой волной; переполненный доотказа речной трамвай кренится, зачерпывает воду и переворачивается.

Пассажиры с тонущего речного трамвая бросаются в воду.

Советский вездеход-амфибия подходит к мосту со стороны дымящегося бикфордова шнура. Майор Кузьмин быстро взбирается по фермам полуразрушенного моста, обрывает дымящийся шнур и бросает его в воду.

На американском катере перепуганный рулевой, оглянувшись на мост, кричит:

— О’кэй!

Американцы приподнимают головы и смотрят в сторону моста.

Кузьмин спускается на полуразрушенную дамбу моста и обращается к группе бойцов во главе с сержантом Егоркиным, которые подоспели к нему на помощь.

К у з ь м и н. Люди тонут! Спасайте!

Е г о р к и н. Есть, спасать людей!

Прыгает в воду, за ним — другие бойцы.

Кузьмин садится на камень, моет выпачканные руки, стряхивает пыль с выцветшего костюма.

Фишер плывет, работая только одной здоровой рукой. К нему подплывает Егоркин. Фишер скрывается под водой, но Егоркин вытаскивает его оттуда.

Ф и ш е р (испуганно). Господин солдат, не надо меня спасать!

Вырывается и уплывает в сторону.

Егоркин, удивленно поглядев на уплывающего Фишера, замечает тонущего Дитриха, хватает его за ворот и плывет вместе с ним к берегу советской зоны.

На вышке американской радиоустановки поднимается флаг.

Елейный голос диктора начинает передачу:

— Слушайте, слушайте! Говорят Соединенные Штаты Америки! Граждане Германии, отныне вы находитесь под сенью звездного флага Соединенных Штатов!

Отчаянно барахтается в воде тонущий немец.

Г о л о с  А м е р и к и. Объединенные демократии мира победили силы реакции, американская демократия несет народам свободу личной инициативы, свободу слова.

У т о п а ю щ и й  н е м е ц. Помогите, помогите!

Трескучая фокстротная музыка заглушает его крик.

Стая крыс подплывает к американскому берегу, проворно выбегает из воды и взбирается по откосу. Следом за крысами к берегу подплывает задыхающийся Фишер и с трудом выбирается на берег.

Дамба под разводным мостом.

К дамбе подходит катер Хилла.

Кузьмин приветствует американского майора, сходящего с катера на дамбу. За Хиллом следует ординарец с походным банкетным несесером.

К у з ь м и н. Сердечно рад приветствовать доблестных союзных воинов, сражающихся за общее дело… Простите, переводчика нет!

X и л л (пожимая руку Кузьмину). Я говорю по-немецки!

К у з ь м и н. Тогда все в порядке! Я тоже говорю по-немецки!

X и л л. Отлично. Терпеть не могу переводчиков. Майор Джемс Хилл!

К у з ь м и н. Очень рад! Майор Кузьмин!

Тем временем ординарец Хилла открывает несесер, вынимает бокалы, ставит их на поднос и, откупорив бутылку, наливает вино.

Хилл, взяв бокал вина, передает его Кузьмину.

X и л л. За представителя великой армии, поразившей мир своей силой и мужеством!

Поднимает свой бокал.

К у з ь м и н (чокаясь). За славу союзных знамен, память президента Рузвельта, здоровье великого Сталина!

Около дома Дитриха орудуют советские минеры, выискивая своими «хоботами» мины. Егоркин подводит ослабевшего Дитриха.

Д и т р и х (опускаясь на ступеньки). Спасибо, господин солдат. Вы спасли меня.

Е г о р к и н. Это ваш дом?

Д и т р и х. Да!..

Егоркин оглядывает дом.

Шметау, увидев советских солдат, суетливо отбегает от окна, срывает со стены портрет Гитлера и бежит с ним в уборную.

Поглядев последний раз на «фюрера», он разрывает портрет на клочки, бросает их в унитаз и спускает воду.

Егоркин вводит Дитриха в дом, одновременно давая команду саперам:

— Товарищи, здесь проверьте.

Саперы входят следом за ними, сосредоточенно обводя улавливателями все закоулки.

Эльза бросается к Дитриху:

— Папа!

Дитрих опускается в кресло:

— Все кончено!

Эльза, заметив саперов, дрожит от страха. В дверях появляется капитан Глухов.

— Мин нет?

С а п е р. Пока нет.

Г л у х о в. Все дома разрушены. Этот хоть уцелел наполовину… Чей дом?

Д и т р и х. Мой дом.

Г л у х о в. Фамилия?

Д и т р и х. Отто Дитрих.

Глухов записывает в книжечку.

Входящий в комнату Шметау сам представляется Глухову:

— Эрнст Шметау — зять господина Дитриха!

Г л у х о в. Вам придется перебраться во флигель.

Глухов замечает Егоркина:

— А, сержант, вы уже тут!

Е г о р к и н. Так точно, товарищ капитан!

Г л у х о в. Здесь будет квартира майора Кузьмина.

Е г о р к и н. Есть!

Кузьмин и Хилл сидят, мирно продолжая разговор.

X и л л (хлопая по плечу Кузьмина). До свиданья, майор! Быть может, мы никогда больше не увидимся.

К у з ь м и н. Какое все-таки счастье знать, что ты скоро возвращаешься домой…

X и л л. Домой. И я сниму военный мундир, потому что я учитель, а не офицер! Скажите, у вас есть рубль?

К у з ь м и н. Рубль? (Роясь в кармане.) Вот — червонец.

X и л л. Подарите мне его в знак нашей встречи. А я вам — доллар. (Вынимает доллар и пишет на нем.) Только и вы напишите…

Кузьмин думает, затем быстро пишет.

X и л л (передавая доллар). Вот, пожалуйста!

К у з ь м и н (читает). «Примите этот американский вездеход, для которого нет преград во всем мире».

Кузьмин смеется, передает надписанный червонец Хиллу.

X и л л (читает). «Этот червонец дороже миллиона, ибо дружбу солдат нельзя купить ни за какие деньги».

Слышны звуки духового оркестра, исполняющего Государственный гимн СССР.

На разводном мосту выстраиваются почетные караулы советских и американских войск. Саперы заканчивают укладку временного перехода между разведенными частями моста.

Советский оркестр играет Государственный гимн Советского Союза.

Советские знаменосцы входят на мост.

Американский оркестр играет национальный гимн.

Американские знаменосцы входят на мост.

Генерал Маслов встречается с генералом Мак-Дермотом. Пожимают друг другу руки.

Войска на американском берегу кричат военное приветствие. Поднимают полотнище с надписью «Американский привет доблестным русским союзникам!»

С советского берега доносится могучее русское «ура!»

Мак-Дермот, услышав «ура», смотрит на советский берег и, сдерживая свое удивление, говорит:

— Ого!

М а с л о в (переводчику). Что значит по-американски «ого»?

П е р е в о д ч и к. То же самое, что и по-русски.

Маслов берет у адъютанта бинокль и подает его Мак-Дермоту:

— Прошу вас!

Переводчик автоматически переводит на английский язык:

— Пожалуйста!

Мак-Дермот смотрит в бинокль.

Сквозь линзы бинокля видна нескончаемая панорама советских вооруженных сил. До самого горизонта видны остановившиеся железные волны могучей советской военной техники.

Торжествующее «ура» медленно затихает вдали.

Голос Мак-Дермота:

— Отличный бинокль! «Цейс»? У немцев превосходная оптика!

М а с л о в. Это советский бинокль, генерал. И он не хуже немецкого. (Указывает на марку бинокля.) «Ленинградский оптический завод имени ОГПУ».

М а к-Д е р м о т. «ОГПУ?» О, через этот бинокль вы, вероятно, видите все, как на ладони?

М а с л о в. Да, это испытанная марка.

М а к-Д е р м о т (меняя тему разговора). Надо устроить официальную встречу, генерал.

Маслов, протягивая папку с бумагами:

— Вот наши предложения. Завтра в двенадцать ноль-ноль для выработки церемониала встречаются наши представители. Кто у вас комендант Альтенштадта, генерал?

М а к-Д е р м о т. Майор Джемс Хилл. А у вас?

М а с л о в. Комендантом советской зоны назначен майор Никита Иванович Кузьмин.

М а к-Д е р м о т. Прекрасно.

Берет папку, отдает честь.

Генералы проходят перед строем почетных караулов союзных войск. Гремят оркестры. Развеваются знамёна.

Американцы поднимают полотнище с приветствием «Американцы никогда не забудут подвига русских».

Табличка на дверях:

Комендант города Альтенштадта

майор  К у з ь м и н  Н.  И.

У дверей на часах — Егоркин.

Кузьмин, стоя у окна, рассматривает взбудораженную, шумящую толпу немцев на площади.

У подъезда советской комендатуры, стараясь проникнуть в помещение, в шумной очереди, толпятся немцы разнообразного облика.

На дверях большие плакаты: «Регистрация граждан», «Регистрация политических партий», «Регистрация предприятий».

Приемная коменданта. Офицеры комендатуры выслушивают просьбы, жалобы, предложения.

Молодой немец и девушка.

Н е м е ц. Мы хотим оформить свой брак, просим вас зарегистрировать нашу свадьбу.

Другой столик. Обывательница с таинственным видом сообщает молодому лейтенанту:

— Снаряд лежит у нас под кроватью. Мы боимся спать — он может взорваться!

Третий столик. Старик с ребенком:

— У дочери родился ребенок. Как его официально зарегистрировать?

Четвертый столик.

Немец артистической наружности:

— Я директор оркестра. Пожалуйста, зарегистрируйте наш оркестр. Вам будет нужна музыка, господин офицер…

К Кузьмину, который сквозь окошко смотрит на происходящее в приемной, подходит генерал Маслов.

М а с л о в. Что это вы разглядываете, майор?

К у з ь м и н (смущенно). Виноват, товарищ генерал. Взгляните, форменная осада! Немцы атакуют.

М а с л о в. А это что такое?

К у з ь м и н. Это ключ от города.

М а с л о в. Покажите. Отдайте его в музей, это уже прошлое. Сейчас нужен ключ к душе немецкого народа. Двенадцать лет они дышали фашистским ядом. Этого нельзя забывать.

В комнату входит капитан Глухов с бумагами в руках.

М а с л о в. Товарищ капитан, давайте сюда. (Рассматривает бумаги.) Прежде всего надо освободить из концлагеря заключенных гитлеровцами антифашистов. Вот списки.

Тюремный двор альтенштадтского концентрационного лагеря.

Среди мрачных стен тюремных зданий группы освобожденных из фашистского застенка немцев, которых встречают родные.

Кузьмин в сопровождении нескольких советских офицеров открывает дверь одной из камер. В двери появляется изможденный старик.

Глухов открывает ключом кандалы на его руках.

К у з ь м и н. Ваше имя?

З а к л ю ч е н н ы й. Краус, Хельмут Краус.

Офицер, стоящий рядом с Кузьминым, читает в книге записей.

О ф и ц е р. Хельмут Краус, заключен гестапо за критику нацистского режима. Активный антифашист.

К у з ь м и н. Вы свободны.

Краус щурится от света, кашляет. Собрав силы, растроганно говорит:

— Спасибо, товарищи! Поздравляю с победой!

Кузьмин с сопровождающими его офицерами и солдатами идет по двору. Его внимание привлекает большая каменная голова, валяющаяся около печей для сжигания трупов. Она окутана колючей проволокой.

Кузьмин останавливается у каменной головы, сбрасывает ногой проволоку. Это разрушенный фашистами памятник Генриху Гейне.

К толпе людей, заполнивших тюремный двор, подходит освобожденный из концлагеря коммунист Курт Дитрих. Он взбирается на большой камень и, взяв железный прут, стучит им по металлической балке. Толпа стихает.

Преодолевая слабость и волнение, Курт начинает говорить.

К у р т. Бесконечно велики жертвы, которые в течение двенадцати лет гитлеровской диктатуры несла Германия, несла наша коммунистическая партия…

Группа выпущенных из тюрьмы коммунистов слушает Курта.

Г о л о с  К у р т а. Но коммунисты и в тюрьмах боролись за создание единого фронта, боролись за счастье Германии…

К у р т. …Солнце свободы пришло с востока. Сегодня великая Советская Армия освободила нас, дала нам свободу…

Толпа освобожденных бурно аплодирует.

Слышны возгласы:

— Да здравствует Советская Армия!

— Да здравствует Советский Союз!

— Да здравствует великий Сталин!

— Да здравствует свободная Германия!

К у р т. Мы, немецкие коммунисты и социал-демократы, клянемся германскому народу, что будем крепить единство рабочего класса и всех трудящихся и построим наше новое, свободное демократическое отечество!

Бурная овация. Друзья Курта тесным кольцом окружают его.

Стихийно возникает мелодия песни «Братья, к солнцу!»…

Из ворот лагеря выходит демонстрация освобожденных антифашистов, их друзей и родственников. Все дружно поют немецкую революционную песню «Братья, к солнцу!»…

Жители Альтенштадта со всех сторон присоединяются к демонстрации. Некоторые из них с плакатами, знаменами.

Демонстрация выходит на набережную, обгоняет колонну идущих из немецкого плена французов, англичан, американцев, становясь все мощнее, растягивается по набережной.

Зал в старинном немецком замке. По углам статуи рыцарей, закованных в латы. Следы разрушения видны на стенах, выбит угол паркета.

Картина «Похищение Европы», сорванная со стены, стоит на полу.

Генерал Мак-Дермот и Фишер ведут беседу.

М а к-Д е р м о т. Не угодно ли кофе? Я счастлив, что мне удалось познакомиться с вами лично.

Ф и ш е р. Благодарю. Я со своей стороны рад приветствовать в вашем лице свободную демократию Америки.

М а к-Д е р м о т. Можем ли мы рассчитывать, что немецкие социал-демократы создадут специальное восточное бюро, которое не допустит объединения рабочих партий и подорвет доверие к коммунистам?

Ф и ш е р (кивая головой). Безусловно.

М а к-Д е р м о т. Мы надеемся, что члены вашей партии в советской зоне помогут нам в сборе сведений о русских, которые вызывают наше любопытство. Ну, а деньги и поддержку мы обеспечим. (Меняя тему разговора.) Посмотрите-ка эту картину. Мне принесли ее как курьез мои офицеры. Она напоминает знак нашей дивизии. Бизон. (Показывает на свой нарукавный знак.) Бизон и герл!

Ф и ш е р. Это «Похищение Европы», господин Шранк вывез ее из Италии.

М а к-Д е р м о т. Кстати, какие сведения о Шранке?

Ф и ш е р. Пока нет, он в восточной зоне.

М а к-Д е р м о т. Знают ли там, что он нацист?

Ф и ш е р. Его мало кто знает.

М а к-Д е р м о т (откинувшись в кресле). Ну и прекрасно. В наше время хозяевам лучше находиться в тени. (Снимает трубку зазвонившего телефона.) Хелло! Дэви? Что? Тридцать процентов оставьте немецким владельцам. Мы победители, чорт возьми! (Фишеру.) Заводы господина Шранка, кажется, не сильно разрушены?

Ф и ш е р. Нет, они не пострадали.

Мак-Дермот поднимает бинокль. В бинокль виден общий план разрушенного города Альтенштадта. И только оптический завод не затронут бомбежкой. Его белые корпуса резко выделяются среди темных и серых развалин, как оазис, спасенный каким-то чудом.

М а к-Д е р м о т. Американские летчики молодцы!

Ф и ш е р. Американские летчики оказались недальновидны — русские первыми вошли в Альтенштадт.

На башне завода видно широко развевающееся советское знамя.

Мак-Дермот подходит к окну.

М а к-Д е р м о т. Русские уйдут рано или поздно. Наше дело сорвать демонтаж и сохранить специалистов. Пейте виски.

Ф и ш е р. Благодарю.

М а к-Д е р м о т. Пять тысяч долларов на организационные расходы вы получите. Мы рассчитываем, что немецкие социал-демократы не болтуны, а деловые люди.

Ф и ш е р. А как же союзнические соглашения?

Мак-Дермот берет соглашения, рвет их и бросает в корзину под письменным столом.

По течению реки плывут приветственные лозунги американцев: «Американский привет доблестным русским союзникам!», «Американцы никогда не забудут подвига русских солдат!»

Библиотека Дитриха.

Дитрих разбирает книги, чтобы освободить одну из полок, заваленных при разрушении. Входит Кузьмин.

Д и т р и х. Доброе утро, господин майор.

К у з ь м и н. Доброе утро! Разрешите мне задать вам один вопрос? (Присаживается на стол.) Мне известно, господин Дитрих, что у вас хранятся патенты военной оптики.

Д и т р и х. Да, но вам я их не отдам.

К у з ь м и н. Вы считаете их своей личной собственностью?

Д и т р и х. Нет, я считаю их собственностью Германии.

К у з ь м и н. Собственностью какой Германии? Фашистской?

Д и т р и х. Если я вам скажу, господин майор, что я давно презираю нацистов, вы сочтете это за ход с моей стороны, и чтобы вы так не думали, я скажу, что не люблю их так же, как и вас.

К у з ь м и н. Кого же вы любите?

Д и т р и х. Германию!

К у з ь м и н. Что же, спасибо за откровенность.

Д и т р и х. Пожалуйста!

Кузьмин у шкафа берет с полки книгу. Дитрих тревожно наблюдает за ним.

К у з ь м и н. Поэма «Германия» Гейне? Вам удалось сохранить Гейне от нацистов? Ведь это был большой риск.

Д и т р и х. Да…

Дитрих торопливо вставляет другую книгу на место взятой Кузьминым и закрывает таким образом щель.

В окно видно, как по саду прогуливается Шметау, прислушиваясь к разговору и стараясь быть не замеченным ни Кузьминым, ни Дитрихом.

К у з ь м и н. Считаете ли вы, что Германия должна платить долги?

Д и т р и х. Да, платить придется, но пусть это будут репарации, а не военные трофеи. Мы, немцы, любим порядок, и если мы платим, то хотим получить хотя бы квитанцию.

К у з ь м и н. В таком случае наши стремления совпадают. Мы тоже любим порядок. (Подходит к Дитриху и пристально глядит ему в глаза.) Можете ли вы мне гарантировать, что до установления репараций эти патенты не попадут в третьи руки?

Д и т р и х. Я могу дать только одну гарантию — свое слово.

К у з ь м и н. Что ж, мне этого достаточно.

Дитрих взволнован неожиданным ответом Кузьмина.

Д и т р и х. Благодарю, я сдержу свое слово. (После паузы.) Но позвольте мне задать вопрос вам.

К у з ь м и н. Слушаю.

Д и т р и х. Вы сказали — в третьи руки. Вероятно, из деликатности вы не назвали американцев. Но я вас прекрасно понимаю и, кроме того, я хорошо знаю, что американцы действительно охотятся за нашими патентами… но… ведь и вы, как я вижу, не безразличны к германским секретам…

К у з ь м и н. Можете не продолжать, я вас понял. Вы хотите спросить, в чем же разница между нашей и их заинтересованностью? Разница большая! Им секреты вашей техники нужны для разрушений, для убийств, для новой войны… Для нас важно, чтобы ваши патенты не служили целям войны. Мы боремся за мир.

В библиотеку входит сержант Егоркин.

Е г о р к и н. Прибыл американский комендант, товарищ майор!

К у з ь м и н. Иду. (Дитриху.) Мы поговорим в следующий раз.

На веранде накрыт стол. Сервирован завтрак.

Кузьмин выходит из дому навстречу подымающимся по ступенькам американцам. Офицеры пожимают друг другу руки.

К у з ь м и н (улыбаясь). Вот и разъехались по домам!

X и л л. Да! Чорт побери! (Показывает на Кимбро.) Мой заместитель капитан Хантор Кимбро.

Кимбро тупо отдает честь, не протягивая Кузьмину руки.

X и л л. Его только что прислали из Соединенных Штатов.

К у з ь м и н. Стало быть, мы соседи?

X и л л (с бокалом в руке). Да, мы соседи. И вступаем — как это у вас называется… — в социалистическое соревнование!

Все смеются.

Кузьмин изучает взглядом Хантора Кимбро.

Хантор Кимбро похож на животное: флегматично жует жевательную резину, пьян, вялые, полузакрытые глаза.

Егоркин подходит к ординарцу Хилла.

П е р е б е й н о г а. Хэлло, хэлло! Хау ду ю ду?

Е г о р к и н. Ай дуду! Здорово!

П е р е б е й н о г а (по-русски). Спасибо!

Е г о р к и н. Не за что! Плиз, милок, устраивайся… по-русски понимаешь?

Перебейнога и Егоркин усаживаются на завалинке дома.

П е р е б е й н о г а. Ай эм фром Калифорниа… трошки разумию по-русски, бо я есть украинец из города Полтава.

Е г о р к и н. Да какой же тебя леший занес в Америку?

П е р е б е й н о г а. Дидов моих занесло, а не меня, а я там родився.

Егоркин приносит деревянный поднос с графином водки и стаканами.

П е р е б е й н о г а. О, это есть водка!

Е г о р к и н. Там родился, а нашу водку знаешь?

П е р е б е й н о г а. О’кэй! Летс дринк водка!

Е г о р к и н. Ну, дринк, так дринк. Как тебя зовут?

П е р е б е й н о г а. Гарри Перебейнога.

Е г о р к и н. А по-нашему как?

П е р е б е й н о г а. Герасим.

Е г о р к и н. Герасим — вот это понятно. А меня Егоркин Фома.

П е р е б е й н о г а. Фома? По-нашему Томас, Томми! (Обнимает Егоркина.)

На веранде Хилл и Кузьмин.

X и л л. Однако у меня к вам дело, сосед. Ведь нам надо произвести демаркацию наших округов, чорт их побери!

К у з ь м и н. Да, во многом надо разобраться.

Он протягивает руку в комнату через окно, берет со своего рабочего стола карту, разворачивает ее.

К у з ь м и н. Надо установить границы. Наши предложения к вашим услугам, майор.

Кимбро пьет рюмку за рюмкой.

X и л л. Вообще мы, майор, с вами стали настоящими чиновниками, дипломатами, чорт возьми! А как хочется поговорить откровенно, по-дружески.

Хилл берет Кузьмина под руку, отводит его в угол веранды.

Кимбро у стола продолжает выпивать.

X и л л. Слушайте, Никита… Никита…

К у з ь м и н. Иванович.

X и л л. Иванович… на всякой дипломатической конференции существуют кулуары, курительные комнаты, где разговоры бывают совсем не те, что за круглым столом. Что, если у нас с вами будут свои кулуары?

К у з ь м и н (улыбаясь). Понимаю!

X и л л. Ну, так устраиваем перекурилку?

К у з ь м и н. Ну, что ж, если вы курите, — пожалуйста.

Перебейнога и Егоркин.

П е р е б е й н о г а (показывая на пилотку Егоркина). Слухай, май фрэнд, подари мне тую зирку.

Е г о р к и н. Что?

П е р е б е й н о г а (показывая на звездочку). Стар.

Е г о р к и н. А, звездочку!

Он отвинчивает, передает ему и, задержав звездочку в ладони американца, говорит:

— Но только помни: кто эту звездочку носит хотя бы и в кармане, должен быть настоящим человеком. Понимаешь, мистер Перебейнога, бери, а то я вас, американцев, знаю. И шутливо добавляет: Я ведь на ответственной работе до войны служил!

П е р е б е й н о г а. Это кем?

Е г о р к и н. В гостинице «Интурист» истопником!

П е р е б е й н о г а. Ха-ха, шуровал?

Е г о р к и н. Ай, ду-ду!

Офицеры на завалинке.

X и л л. Предварительно одно условие: мы, офицеры, не будем касаться военных тайн.

К у з ь м и н. Ну, разумеется.

X и л л. Значит, покурим! Прошу! (Предлагает сигарету.)

К у з ь м и н. Благодарю. (Предлагает советские папиросы.)

Хилл закуривает папиросу и, видя, что Кузьмин не начинает разговора, предлагает:

— Пожалуйста.

К у з ь м и н. Благодарю, вы — первый.

X и л л (закуривая). Скажите, мистер Кузьмин, вы в самом деле хотите организовать здесь советскую власть?

К у з ь м и н. Какая чепуха!

X и л л. У нас все уверены, что в ближайшие дни в вашей зоне откроются… как их… (заглядывает в книжку) райсоветы!

К у з ь м и н (смеясь). Ерунда! Мы хотим только демократической Германии.

X и л л. Слово джентльмена?

К у з ь м и н. Слово офицера!

Егоркин и Перебейнога сидят рядом. Видно, что солдаты подружились.

Перебейнога сбросил с себя манерность и держится проще Егоркин стал более доверчив.

Перебейнога вынимает из кармана небольшой кожаный кисет, показывает Егоркину.

— Це полтавська земля! — Высыпает на руку горсть земли. — Дид ее з Украины вывез! Когда я на войну уходил, отец дал мне эту землю и сказал: ее защищать будешь, ибо это есть славянска земля.

Во время разговора высыпает землю обратно в кисет и кладет туда же красную звездочку, подаренную ему Егоркиным.

Е г о р к и н (придвигаясь к Перебейноге). Эге, браток, я вижу, у нас с тобой найдется, о чем поговорить.

Офицеры.

X и л л. Разрешите еще одну затяжку?

К у з ь м и н. Пожалуйста!

X и л л. Скажите, Никита Иванович, вы в самом деле верите в эти рассказы про нацистское подполье?

К у з ь м и н. Верю!

X и л л. Нацисты — покойники, поверьте мне!

Библиотека Дитриха.

Дитрих, оглядываясь и стараясь не производить шума, снимает несколько книг с книжной полки.

За книгами обнаруживается сейф, замаскированный в стене.

Дитрих вынимает из кошелки, которую мы уже видели раньше, толстый портфель и прячет его в сейф, затем ставит книги на свои места, маскируя ими дверку сейфа, и украдкой оглядывается по сторонам.

Противоположная от веранды сторона дома.

Советский часовой на карауле.

По дорожке гуляет Шметау, поглядывая на окна дома, но опасаясь близко подходить к часовому.

На завалинке сидят офицеры.

К у з ь м и н. Можно мне?

X и л л. Пожалуйста.

К у з ь м и н (закуривая). Почему вы сразу начали восстанавливать военные заводы в вашей зоне, вместо того, чтобы их разрушать согласно потсдамским решениям?

X и л л. Простите, военная тайна!

К у з ь м и н. Вот я тоже думаю, что это  в о е н н а я  тайна. И это очень опасно, майор! Вы подумали об этом?

X и л л. Мой генерал Мак-Дермот говорит, что солдату не полагается думать.

К у з ь м и н (вставая). Ваш Мак-Дермот не оригинален в этом утверждении, у него был предшественник, который утверждал то же самое.

X и л л. Кто это?

К у з ь м и н. Адольф Гитлер.

X и л л (смеется). Вот так предшественник!.. Однако я слышу колокольчик председателя, пора покинуть курилку и перейти в зал заседаний.

Веранда.

Кимбро, пошатнувшись, выламывает перила веранды и сваливается в сад.

К у з ь м и н. Я вызову скорую помощь.

X и л л. Не беспокойтесь, это его обычное состояние. (Кричит.) Сержант!

Подбегает Перебейнога.

X и л л. Сержант, доставьте капитана домой!

Перебейнога отдает честь и кивком головы просит Егоркина помочь ему.

Майор уходит.

Перебейнога ловким маневром подымает пьяного капитана Кимбро. Видно, что он делает это не первый раз.

Егоркин помогает Перебейноге поддерживать Кимбро. Они ведут его к машине. Здесь Перебейнога бросает пьяное тело капитана в кузов, садится за руль и, дав газ, уезжает.

Егоркин, усмехаясь, покачивает головой.

На веранде офицеры разворачивают на столе карту. Склоняется над ней.

X и л л. Генерал Мак-Дермот считает, что этот участок земли (указательный палец Хилла движется по карте) на вашем берегу должен быть возвращен помещику господину фон Шлитцу.

К у з ь м и н. Господин фон Шлитц — юнкер и фашист. У него (рука Кузьмина ложится на участок земли, изображенной на карте) на том берегу хватит территории. Все, что на этом берегу, перейдет к крестьянам согласно решениям Московского совещания министров иностранных дел, ибо это решение, как известно, было единодушно принято всеми четырьмя державами.

Группа всадников — генерал Мак-Дермот, его жена, помещик фон Шлитц — совершает прогулку на верховых лошадях.

Видны огромные поля, на которых работают батраки господина фон Шлитца.

Еще издали, завидев своего хозяина, они гнут спину, низко кланяясь.

Всадники на лошадях.

Мак-Дермот, показывая стеком на противоположную сторону Эльбы, спрашивает:

— Сколько земли у вас осталось на том берегу, господин фон Шлитц?

Ф о н  Ш л и т ц. Пять тысяч гектаров. Золотая земля, господин генерал! Советы намереваются раздать ее крестьянам!

М а к-Д е р м о т. Но ведь нужно еще, чтобы крестьяне согласились взять вашу землю!

Ф о н  Ш л и т ц (удивленно). Какой дурак не согласится, если ему тычут ее совершенно бесплатно!

М а к-Д е р м о т (улыбаясь). Предоставьте нам позаботиться, чтобы такие дураки нашлись.

Группа всадников въезжает в раскинувшийся на холме обожженный черный лес. Останавливается на вершине.

Генерал Мак-Дермот поднимает бинокль и смотрит в сторону светской зоны.

Деревенская площадь.

Огромная толпа крестьян окружила импровизированную трибуну, на которой стоит Курт.

К у р т. Раздел земли является актом исторической и социальной справедливости по отношению к крестьянам. Немецкий крестьянин и батрак должны быть раз и навсегда освобождены от насилия реакционных крупных землевладельцев. Это будет большим шагом вперед на пути к действительной демократизации Германии.

К р е с т ь я н и н  и з  т о л п ы. Но господин фон Шлитц скоро вернется обратно…

К у р т. Господин фон Шлитц сюда не вернется.

Г о л о с  и з  т о л п ы. Говорят, что вернется.

Д р у г о й  г о л о с. Почему не вернется?

К у р т. Потому что вы его не пустите, вас много, а фон Шлитц — один.

К р е с т ь я н и н  и з  т о л п ы. Но эта земля принадлежит ему.

К р е с т ь я н и н  к у л а ц к о г о  т и п а. А вы хотите наводить новый порядок?

К у р т. Мы восстанавливаем справедливость, а не наводим новый порядок! А господину фон Шлитцу, если хотите, оставьте те пять гектаров, которые полагаются ему по норме, и пусть никто их не трогает!

Рядом с Куртом поднимается Шмидт.

Ш м и д т. Мы будем охранять их как собственность господина фон Шлитца.

К у р т (улыбаясь). Охраняйте. Я предлагаю выбрать комиссию по разделу земли и распределить честно всю землю между крестьянами.

Аплодисменты, крики одобрения.

Группа крестьян. Среди них подручный Фишера — Эберт:

— Все равно американцы изменят границу, и фон Шлитц получит свою землю.

Крестьяне переглядываются, качают головами.

К у р т (в группе коммунистов). Нам нужно добиться, чтобы крестьянин, получивший землю, вложил в нее свой труд и капитал, чтобы он засеял ее. Только тогда у него будет чувство, что это земля его, только тогда он будет драться за нее, за свою землю.

Еще группа крестьян.

Говорит подручный Фишера — Эберт:

— Все равно 15 числа придут американцы. Зачем вам брать землю, это — обман, пропаганда; им надо, чтобы вы голосовали за единую партию…

В полуотремонтированном зале заседает демократический актив Альтенштадта. Заседание идет при свете керосиновых фонарей и ламп. Выступает майор Кузьмин.

К у з ь м и н. Немцы должны понимать, что мы не отождествляем весь немецкий народ с фашистами, хотя предъявляем серьезное обвинение всему немецкому народу…

Среди сидящих за столом Рилле, Фишер, Курт, священник — представитель христианского союза, представители крестьян, женщин, молодежи.

К у з ь м и н. Мы оказываем доверие всем тем немцам, которые хотят мира для своей страны, мира и демократии… Пусть немецкий народ сам займется восстановлением своей родины.

Внезапно зажигается яркий электрический свет… Восторженный гул возгласов одобрения и радости. Теперь видно, что в зале много народа — немцев и советских военных.

К у з ь м и н. Ну вот, становится светлей. Рабочие пустили электростанцию. (Радостные возгласы присутствующих.) Нам требуется много людей для управления Альтенштадтом, для организации народных выборов. Для передачи земли крестьянам, заводов рабочим. Мы хотим вашей рекомендации. Во-первых, необходимо выдвинуть кандидатуру на пост бургомистра…

Из группы заседающих выделяется фигура Фишера. Он встает и говорит:

— Я предлагаю в бургомистры господина Шметау. Он честный инженер.

К у р т. Наша группа предлагает господина Рилле, учителя.

Один из сидящих рядом с Фишером вскакивает:

— Я предлагаю всеми уважаемого известного социал-демократа господина Фишера.

Р и л л е (тоже вставая). Мне думается, что в настоящий момент следовало бы выдвинуть беспартийного человека. Я предлагаю кандидатуру инженера Дитриха.

К у з ь м и н. Вы имеете в виду Отто Вольфганга Дитриха?

Р и л л е. Да, он честный человек, коренной житель Альтенштадта. Его уважает весь город.

Дитрих в саду около веранды своего дома сажает картофель, ему помогает Шульц.

Ш у л ь ц (продолжая разговор). Господин Егоркин говорит, что русские не хотят мстить немцам… Кладите картошку сюда!

Дитрих кладет в лунку картофель.

Д и т р и х. Вы полагаете, что этот простой солдат знает, что думает Сталин?

Ш у л ь ц. Мне кажется, господин Дитрих, что все русские знают, о чем думает Сталин. (Пауза.)… Потому что Сталин думает о том, о чем думают они…

Шум подъезжающей машины прерывает разговор. Шульц и Дитрих смотрят в сторону ворот.

У подъезда останавливается машина Кузьмина. Из нее выходят Кузьмин, Курт, Глухов, Егоркин.

Кузьмин что-то говорит Егоркину, и приехавшие проходят в дом. Егоркин направляется к Дитриху.

Комната Кузьмина. Советский комендант города Альтенштадта сидит за рабочим столом. Часовой открывает дверь. Входит Дитрих. Он взволнован.

Д и т р и х. Вы меня вызывали, господин майор?

К у з ь м и н. Здравствуйте, садитесь!

Дитрих продолжает стоять.

К у з ь м и н. Общественность Альтенштадта выдвигает вас в бургомистры. Я хочу поддержать вашу кандидатуру.

Д и т р и х. Бургомистром, меня?!. (Машинально садится.) Вы шутите! Ведь я не сторонник коммунизма.

К у з ь м и н. Это не мешает вам стать бургомистром.

В дверях дома появляется Курт. Увидев Дитриха, он подходит к нему.

К у р т. Здравствуй, отец!

Дитрих вздрагивает, поворачивается, видит сына. Носовой платок падает из его рук. Кузьмин и Глухов удивленно переглядываются.

Курт поднимает носовой платок и протягивает его отцу. Дитрих отворачивается, вынимает из бокового кармана другой платок, не обращая внимания на Курта.

Д и т р и х. Я должен подумать о вашем предложении, господин майор. Я могу итти?

Г о л о с  К у з ь м и н а. Я жду ответа.

Д и т р и х. До свидания!

Курт, держа в руках платок Дитриха, задумчиво говорит.

— Характер у отца остался прежним.

— Довольно странные отношения между отцом и сыном, — вскользь замечает Кузьмин.

К у р т. Когда я вступил в коммунистическую партию, он перестал меня признавать, изгнал из дому.

К у з ь м и н. Ничего, признает… Кстати, вы кто по профессии?

Кузьмин усаживается на диван. Курт подходит и садится рядом с ним.

К у р т. Хотел быть школьным учителем.

К у з ь м и н. Это очень хорошо! От воспитания ваших детей зависит будущее вашей страны.

К у р т. И, быть может, всей Европы!

К у з ь м и н. Я думаю предложить вашу кандидатуру на пост помощника бургомистра по народному образованию.

К у р т. Благодарю за доверие! А кто будет бургомистром?

К у з ь м и н. Вероятнее всего, бургомистром будет ваш отец…

Митинг на дворе оптического завода. Фишер произносит речь:

— Передача завода в руки рабочих означает хаос. Коммунисты не понимают, что нельзя убирать с завода специалистов, знающих дело. Товарищи рабочие, нам нужна помощь…

Г о л о с  и з  т о л п ы (перебивая Фишера). Нам не нужна помощь фашистов и нацистов!

Масса рабочих возмущена речью Фишера. Среди них молча стоит Дитрих.

Р а б о ч и й (стоящий рядом с Дитрихом). Ты хочешь вновь организации концернов!

— Несомненно, есть еще много разногласий… — пытается ответить Фишер, но его прерывает рабочий.

— Ты хочешь, чтобы вернулся Шранк!

Поднимается общий шум.

Во двор входит Курт с группой коммунистов. Курт взбирается на высокий ящик позади толпы, слушающей Фишера, и прерывает его:

— Тот, кто смотрит в оба, знает — сейчас нельзя еще сказать, что в Германии закончилась борьба с фашизмом. Шранк — это военный преступник!

К у р т. Мы стоим за такую демократическую Германию, в которой ведущее место занимает единый рабочий класс, в которой нет места для фашистов. Вы должны бороться за то, чтобы старые хозяева трестов и концернов не возвратились через черные ходы на свои старые места и не восстановили свою класть.

Рабочие внимательно слушают Курта.

— Если вы, рабочие, возьмете завод в свои руки, разве вы будете делать на нем оружие для уничтожения людей, для новой войны? Нет!

Рабочие переглядываются.

Шульц с возбужденным лицом осматривается по сторонам.

Угол двора. Поодаль от участников митинга стоит Кузьмин.

К нему подходит взволнованный Дитрих.

Д и т р и х. Немецкие коммунисты говорят одно, а вы, господин майор, делаете другое!

К у з ь м и н. Что случилось?

Д и т р и х. Я получил приказ о демонтаже моих лабораторий. Вы собираетесь увезти наше оборудование в Россию?

К у з ь м и н. Да.

Д и т р и х. Как это жестоко!

К у з ь м и н. Вы смеете говорить о жестокости! Вы знаете, что наделали ваши немецкие армии на советской земле?!

Д и т р и х (взволнованно). Я здесь не при чем! Я сидел в своей лаборатории.

К у з ь м и н. А ваша лаборатория готовила орудия убийства!

Д и т р и х. Этой лаборатории больше ста лет, она вросла в землю Германии…

К у з ь м и н. Наши города, которые вы разрушили, стояли тысячи лет. Если бы мы увезли вашу Германию до последнего фонаря на улице, это не возместило бы и доли того, что мы потеряли. (Оба прислушиваются к словам речи Курта. Слышен его голос.)

К у р т. Потсдамское соглашение, единодушно принятое всеми союзниками, требует от Германии уничтожения военного оборудования, а все цехи мирной продукции должны быть изъяты из рук фашистов и переданы народу!

Слышны возгласы рабочих, поддерживающих речь Курта:

— Это верно!

— Правильно!

К у р т. Вы, рабочие, будете производить в этих цехах продукцию не для войны, а для мира и процветания новой, единой демократической Германии!

Фишер в толпе кричит надрываясь:

— Демагогия!..

Вокруг него рабочие: одни смотрят недоверчиво, другие — негодующе.

Г о л о с  К у р т а. Да здравствует единая демократическая Германия!

В о з г л а с ы  р а б о ч и х. Хох, хох, хох! Да здравствует демократическая Германия!

Среди ликующих рабочих проходит Дитрих, явно недовольный происходящим.

Радиорупор на металлической вышке. Рядом с ним — развевающийся американский флаг на высокой мачте.

Г о л о с  С Ш А. Добрый день. Вы слушаете передачу «Голос Америки» на немецком языке…

Кафе на восточном берегу Эльбы.

За железными столиками группы жителей Альтенштадта.

За столом у входа сидят Рилле, Дитрих, Фишер и Эберт.

Все слушают американское радио.

Г о л о с  С Ш А. …Русская администрация ввела повышенные продовольственные нормы в своей зоне…

Официант ставит на стол три кружки пива и кладет три кусочка сыра. Дитрих, Рилле и Фишер сдают ему продуктовые талоны.

Г о л о с  С Ш А. …Несомненно, это делается русскими только в целях пропаганды.

Ф и ш е р (Дитриху). Вы ни в коем случае не должны соглашаться на пост бургомистра!

Д и т р и х. Почему вы так думаете?

Ф и ш е р. Это будет предательством национальных интересов. Они хотят воспользоваться вашим добрым именем как знаменем.

Р и л л е. Кто же в таком случае должен быть бургомистром?

Ф и ш е р (Дитриху). Ваш зять — Эрнст Шметау. Он молод и энергичен, он сумеет защитить немецкие интересы.

Д и т р и х. Но Эрнст нацист!

Ф и ш е р. Архив партии сожжен, и Шметау никогда не был нацистом. Я это знаю точно. Будьте спокойны, господин Дитрих!

Д и т р и х (взволнованно). Но не сожжено его прошлое, не сожжена память об этих отвратительных днях. Эрнст не может быть бургомистром. Я удивляюсь вам, господин Фишер! Вы же старый социал-демократ.

Ф и ш е р. Вы не разбираетесь в политике, господин Дитрих. Это — вопросы тактики, в истории бывают такие моменты, когда надо итти заодно с бывшими врагами против врагов нынешних. Об этом говорил даже Карл Маркс.

Р и л л е (резко вставая). Я тоже социал-демократ, господин Фишер. Маркс здесь не при чем, тем более, что он никогда ничего подобного не говорил!

Ф и ш е р. Тише, тише!

Рилле садится.

Ф и ш е р. Бургомистром должен был быть я, но если вы с этим не соглашаетесь, то я требую, чтобы бургомистром был Эрнст Шметау.

Шум на берегу привлекает общее внимание. Все встают, подходят к барьеру набережной.

На набережной останавливается группа машин, из которых с шумом, смехом и шутками вываливается компания американских журналистов. Их ведет майор Хилл.

Кузьмин на берегу встречает Хилла, который представляет ему журналистов.

X и л л. Наша пресса просит разрешения присутствовать на открытии новой школы и сделать снимки для наших журналов.

К у з ь м и н. Пожалуйста.

X и л л (представляя журналистов). Мистер Кэмбл, мистер Ллойд, миссис Джанет Шервуд… мистер Энчмен…

К у з ь м и н. Очень рад. Прошу.

В сопровождении гостей Кузьмин направляется по набережной к зданию отремонтированной школы.

Перебейнога и Егоркин замыкают шествие.

Группа проходит под арку, украшенную большой надписью готическим шрифтом: «Добро пожаловать».

За аркой на плацу построены немецкие школьники.

Они коротко острижены, все на одно лицо.

Среди группы старомодно одетых учителей стоит Курт.

Высокий, с офицерской выправкой, директор школы командует:

— Смирно! Равнение на господина коменданта!

Шеренга школьников с окаменелыми лицами смотрит на Кузьмина.

К у з ь м и н. Здравствуйте, дети!

Ш к о л ь н и к и (подчеркнуто по-военному). Здравия желаем, господин комендант.

Кузьмин озадачен этим «солдатским» приемом.

— Простите, это школа или казарма? — спрашивает он.

Д и р е к т о р. Немецкая школа, господин комендант!

Курт взволнован и смущен.

К у з ь м и н. Что дальше?

Д и р е к т о р. Согласно программе ученик 5 класса Вальтер Шметау будет приветствовать вас стихами.

К у з ь м и н. Пожалуйста.

Д и р е к т о р (к ученикам). Шметау.

Но Вальтера нет…

Замешательство.

Д и р е к т о р. Вальтер Шметау!

Из парадных дверей школы выбегает запыхавшийся взволнованный Вальтер. Он становится впереди шеренги и, скандируя, будто под удары барабана, читает:

Мы идем, отбивая шаг, Пыль Европы у нас под ногами! Ветер битвы свистит в ушах! Кровь и ненависть, кровь и пламя!

Директор школы одобрительно, с иронической усмешкой качает головой в ритм стихам, наблюдая, какой эффект производит декламация на Кузьмина.

Американские журналисты, довольные своеобразной демонстрацией школьников, наблюдают за Кузьминым.

К у з ь м и н (с непроницаемым видом). Так… так… что дальше?

Д и р е к т о р. Разрешите последовать в отремонтированный актовый зал для торжественного наставления учащихся? (Взмахивает платком).

Хор мальчиков запевает мрачную песню. Распахиваются двери школы, через которые виден большой актовый зал.

Гости направляются внутрь здания.

Актовый зал школы.

Над кафедрой — пятно, явственно проступают очертания снятого фашистского орла.

Гости рассаживаются на почетных местах.

Кузьмин и учителя — за столом президиума.

Школьники, печатая шаг, входят в зал и занимают места за столиками.

На столиках перед каждым учеником оказывается листовка с фашистской свастикой.

Такие же листовки лежат на столе президиума.

Их замечают Кузьмин, Курт и учителя…

Курт, взглянув на листовку, задрожал от ярости и отозвал в сторону директора.

Курт и директор.

К у р т. Что это за фашистская вылазка? Как вы смели допустить?

Д и р е к т о р. Я здесь не при чем! Это безобразие! Я клянусь господом богом!

Среди школьников, читающих листовки, смятение, шопот. Кое-кто из них не скрывает своего удовольствия.

Вальтер, бледный, как бы безучастно, но внимательно следит за Кузьминым и Куртом.

Кузьмин с листовкой в руках подходит к Курту и директору.

К у з ь м и н (спокойно). Предоставьте мне слово!

Журналисты впиваются в текст листовки, перешептываются, пожимают плечами, не могут скрыть удовольствия.

К у р т (выходя к кафедре). Внимание, дети! Слово приветствия предоставляется советскому коменданту нашего города. Благодаря его заботам наша школа восстановлена, и вы можете теперь снова учиться.

Наступает тишина.

Кузьмин поднимается на кафедру с фашистской листовкой а руках.

К у з ь м и н. Дети! Вы нашли у себя на столах вот это фашистское воззвание. Здесь написано (читает): «Немецкие дети! Битва в Тевтобургском лесу продолжается! Бойкотируйте новых учителей, рвите красные учебники, ждите ударов барабана…»

Курт еле сдерживает свое волнение.

Вальтер закусил губу.

Учителя удивленно раскрыли рты.

Лица школьников полны напряжения.

К у з ь м и н (продолжает читать листовку). «…Зигфрид победит дракона. Помните — вы надежда Германии. Долг и честь!»

Томительная пауза.

К у з ь м и н (горячо). Да. Вы — надежда Германии, но только не старой, фашистской, разбойничьей Германии. Вы — надежда новой Германии, миролюбивой и демократической. Долг и честь каждого немецкого школьника помогать строить эту новую Германию. Долг и честь каждого — уничтожить это фашистское воззвание своими руками… (пристально смотрит в сторону учителей) так, как это делают ваши учителя…

Под его взглядом учителя начинают рвать фашистские листовки.

К у з ь м и н. …как это делают наши американские гости.

Американские журналисты нехотя рвут листовки.

Джанет Шервуд, разрывая листовку, с восхищением смотрит на Кузьмина.

К у з ь м и н (разрывая листовку). …как это делаю я!

Школьники начинают рвать листовки.

Вальтер, кусая губы и сдерживая слезы, машинально рвет листовку.

На горизонте рушатся взрываемые здания военных заводов.

Немцы, работающие на разборке заводов, наблюдают за взрывами.

На развалинах лозунг: «Включайтесь в воскресники!»

Ш у л ь ц. Спокойно, господа! Это взрывают артиллерийский завод. Не отвлекайтесь от работы!

Начинает отбрасывать камни.

На участке, где укреплен лозунг «Все принимают участие в добровольном труде», работают двое: Шметау и какой-то оборванный старик.

Старик, отбросив камень, хватается за поясницу и, болезненно вздохнув, садится на камни рядом с расположившимся только что на отдых Шметау.

Шметау брезгливо отодвигается.

Старик — это мнимый Краус. Убедившись, что кругом никого нет, он обращается к Шметау:

К р а у с. Господин Шметау!

Шметау удивленно смотрит на Крауса.

Ш м е т а у. С кем имею честь?

К р а у с. Не узнаете?

Ш м е т а у (вглядевшись). Господин Шранк!

Ш р а н к. Тише, моя фамилия Краус!

Ш м е т а у. Вас просто узнать нельзя!

Шранк (задыхаясь от кашля). Я этого добиваюсь, я — Хельмут Краус! Политический заключенный, сидел в тюрьме. Красная Армия освободила меня вместе с антифашистами…

Ш м е т а у (запоминая ответы Шранка). Где вы сидели?

Шранк вынимает потрепанную бумажку из кармана пальто и передает Шметау.

Шранк. Вот документы. В концлагере Альтенштадта.

Ш м е т а у (разглядывая бумажку). За что вас преследовали?

Ш р а н к. За критику фашизма. Я пытался с ними бороться… (Кашляет.)

Ш м е т а у. Не волнуйтесь, все уже прошло. Я так счастлив, что вы живы. Мне теперь будет легче. Есть какие-нибудь указания?

Ш р а н к. Сделайте все, чтобы сорвать демонтаж русскими оптического завода, не допускайте, чтобы его взорвали.

Ш м е т а у. Простите, вы — один или у нас есть связи?

Шранк и Шметау. Мимо проходят работающие на воскреснике.

Ш р а н к. Моей дочери посчастливилось убежать от нацистов в Америку…

Ш м е т а у (наклонившись к Шранку). Как ее зовут?

Ш р а н к. Этого я еще не знаю…

Кузьмин и американские гости спускаются по каменным ступеням набережной к стоящему у пристани катеру Кузьмина.

К у з ь м и н. Прошу!

Группа гостей входит на палубу катера.

Катер медленно идет по Эльбе.

С берега доносится хор мужских голосов, поющих песню. Палуба катера. Кузьмин и Шервуд выходят из двери каюты. Слышны смех и звон посуды.

На палубе тихо, слышен далекий хор мужских голосов:

Повидали мы дальние страны, Но в разлуке нам снятся всегда Наши реки, березы, поляны И под красной звездой города.

Ш е р в у д (слушая песню). Какая таинственная и сильная мелодия! О чем они поют?

К у з ь м и н. Они воевали несколько лет… У каждого из них на родине остался дом, любимая работа… семья… мать…

Ш е р в у д (дрогнувшим голосом). Отец…

К у з ь м и н. Что с вами?

Ш е р в у д. Я потеряла отца в эту войну. Двенадцать лет назад мне посчастливилось спастись от нацистов и бежать в Америку… Я — бывшая немка. Но мой отец остался в этом аду. Он, наверное, погиб… (На глазах у нее слезы.) Шесть лет я не получала от него писем. С его политическими убеждениями он не мог молчать…

К у з ь м и н. Где он жил?

Ш е р в у д. Здесь, в Альтенштадте, на вашем берегу.

К у з ь м и н. Может быть, он жив. Как его фамилия?

Ш е р в у д. Краус, Хельмут Краус.

К у з ь м и н. Где-то я слышал эту фамилию.

Ш е р в у д. Что вы говорите?

К у з ь м и н. Успокойтесь, разумеется, мы поможем вам.

Появляется Хилл с бокалом в руках. Шервуд отходит.

X и л л. Никита Иванович, не заглянуть ли нам в нашу курилку?

К у з ь м и н. Всегда рад.

X и л л. Никита Иванович, я давно хотел поговорить с вами. Вы здесь развернули дьявольскую работу, восстанавливаете все школы, печатаете новые учебники. На кой вам чорт все это нужно? Да неужели вас в самом деле интересуют немцы и их судьба?

К у з ь м и н. Да! Меня в самом деле интересуют немцы и их судьба.

X и л л. Хм, а мне лично на них наплевать. Ведь вам же приходится чертовски много работать! Когда же вы будете отдыхать? Ведь жизнь уходит, когда же вы будете жить?

К у з ь м и н. Видите ли, Джемс, это все зависит от того, как понимать слово «жить»!

X и л л (смеясь). Ха-ха, Никита Иванович, вы меня начинаете агитировать.

Оба оглядываются на крики и голоса журналистов.

Хилл, смеясь, поднимается.

Американские гости с шумом выходят из дверей кабины… Шервуд подходит к Кузьмину.

Ш е р в у д (с грустным выражением лица). Ах! Господин майор! Вы вселили надежду в мою душу: я всю жизнь буду вашим другом. Я не забуду вашей доброты, вашего участия. (Протягивает Кузьмину бутон розы.) Примите этот подарок в знак уважения, благодарности и любви.

Шервуд передает Кузьмину розу и сходит на берег.

Стихает песня.

Сад у дома Дитриха.

Кузьмин, взяв Вальтера под руку, подводит его к садовой скамейке.

К у з ь м и н. Скажи мне, Вальтер, кроме тех стихов, которые ты читал на открытии школы, ты еще знаешь какие-нибудь? Про птиц, про природу (Кузьмин берет из вазочки розу), про цветы ?

Играет с котенком, дразня его розой.

Вальтер напряженно припоминает.

В а л ь т е р. Про цветы? Слушаюсь, господин майор!

Если ты настоящий солдат, Если ты со смертью на ты, Улыбнись, проходя сквозь ад, Сапогом растопчи цветы!

К у з ь м и н. Спасибо, Вальтер. Но есть ведь и совсем другие стихи на свете. Хочешь, я тебе прочту:

В красавицу розу влюблен мотылек, Он долго кружит над цветком, А жаркое солнце его самого Ласкает влюбленным лучом.

Во время чтения Кузьмина в глубине сада появляется Дитрих. Он внимательно слушает.

В а л ь т е р. Кто написал эти стихи?

К у з ь м и н. Гейне. Был такой немецкий поэт Генрих Гейне.

В а л ь т е р. В первый раз слышу, господин майор.

Дитрих задумчиво уходит во флигель.

Комната во флигеле. Сидят Эрнст Шметау и Эльза. Входит Дитрих.

Э л ь з а. Что с тобой, папа?

Д и т р и х. Ничего. Просто я не совсем понимаю его.

Э л ь з а. Кого?

Д и т р и х. Господина майора… Только что он читал Вальтеру стихи… Гейне «В красавицу розу влюблен мотылек».

Дитрих, Эльза и Шметау.

Ш м е т а у. А вы начинаете влюбляться в русских, папа!

Д и т р и х. Не говори глупостей! Я пытаюсь их понять.

Ш м е т а у. Когда начнется война, американцы повесят вас на первой сосне! Если бы вы отдали американцам ваши патенты оптики, они бы поставили вам золотой памятник при жизни… Но вы собираетесь передать их русским.

Д и т р и х. Я всегда, Эрнст, считал, что у тебя в мозгу максимум две извилины…

Ш м е т а у. Вы выслуживаетесь перед русскими…

Д и т р и х. Негодяй!

Ударяет Шметау по лицу.

Эльза испуганно закрывает окна и двери, чтобы шум ссоры не был услышан Кузьминым.

В саду Кузьмин и Вальтер на скамейке.

К у з ь м и н (продолжая беседу). Поговорим, Вальтер, как мужчина с мужчиной. Ведь ты уже не маленький. (Вынимает из кармана фашистскую листовку.) Откуда появилась в школе эта гадость?

Вальтер молчит, затем отвечает смущенно:

— Я вам не скажу.

К у з ь м и н. Это твое дело, как хочешь!

Подходит взволнованный Дитрих.

Д и т р и х (подойдя к Кузьмину). Господин комендант, я хочу вам сказать… Я согласен быть бургомистром.

Плакат с портретом Дитриха. Надпись над портретом: «Голосуйте за кандидата на пост бургомистра города Альтенштадта от социалистической и коммунистической партий и христианского союза».

Маленький митинг.

Фишер, яростно размахивая руками протестует против чего-то.

Толпа у ратуши, возбужденная, оживленная. Над толпой выборные плакаты, с балкона говорит социалист.

Урна. Опускаются бюллетени.

Дощечка на двери:

Бургомистр города Альтенштадта

Отто Вольфганг Дитрих

Дитрих, опрятно одетый, выбритый, сидит за столом бургомистра, смотря на лежащие перед ним карманные часы и слушая их звон.

Дитрих, задумавшись, что-то вспоминает. За его спиной медленно открывается дверь. Входит его сын — Курт Дитрих.

К у р т. Вы меня звали, отец?

Дитрих захлопывает крышку часов.

Д и т р и х (строго). Господин заместитель бургомистра! Я вынужден был вас вызвать. Вы омрачаете праздник немецкого народа. С чего вы начали свою деятельность?

К у р т. Что случилось?

Д и т р и х. Только что меня поздравляли профессора университета, они сообщили мне, что вы уволили лучших и старейших.

К у р т. Вы говорите о докторе Шведлере и магистре Кнопфке? Да, я уволил их, господин бургомистр.

Д и т р и х. Ими гордится не только наш университет…

К у р т. Но и нацистская партия!

Д и т р и х. Мне нет дела до их партийности!

К у р т. В этом ваше несчастье, отец! И не только ваше. Эта обывательская слепота позволила нацистам довести Германию до трагедии.

Д и т р и х. Шведлер и Кнопфке — люди науки!

К у р т. Но их наука служила фашизму.

Д и т р и х. Это неправда! Я отменяю ваше решение и доложу об этом господину Кузьмину.

Дитрих уходит, хлопнув дверью.

Часы на столе от удара двери открываются. И вновь слышится сентиментальная мелодия. Курт садится на кресло отца, смотрит на часы, оглядывается на дверь, задумывается, затем решительно захлопывает крышку часов.

Музыка прекращается.

Приемная бургомистра.

На скамьях — группа ожидающих приема. Среди них — Шметау.

Взволнованный Дитрих выходит из двери своего кабинета. Навстречу ему вскакивает Шметау, берет его за руку, отводит в сторону.

Ш м е т а у. Произошло ужасное несчастье!

Д и т р и х. В чем дело?

Ш м е т а у. Вам надо немедленно вернуться домой!

Д и т р и х (раздраженно). Что случилось?

Ш м е т а у. Патенты…

Д и т р и х. Что?!

Ш м е т а у. Патенты исчезли!

Дитрих схватывает Шметау за воротник.

Д и т р и х. Это ты… Это вы…

Ш м е т а у. Я думаю, что они обманули вас… Это — они! (Кивает головой.)

Дитрих опускает руки. На его лице выражение горя.

Квартира Дитриха. Среди разрушенных книжных полок — открытый сейф, в котором нет портфеля с патентами.

Г о л о с  Ш м е т а у. И вы верите большевикам? Полюбуйтесь. Майор Кузьмин нагло обманул вас. Они украли ваши патенты, как украли наши заводы, наше могущество, нашу независимость.

Перед пустым сейфом — Дитрих, Шметау, Эльза, Вальтер.

Д и т р и х. Этого не может быть! Это невероятно!

Уходит из библиотеки.

Улица перед домом Дитриха. Дитрих, выйдя из калитки, не замечает стоящего на улице Фишера, проходит мимо него.

Фишер нагоняет Дитриха.

Ф и ш е р. Что с вами, господин Дитрих?

Д и т р и х. Огромное несчастье! У меня украли патенты.

Ф и ш е р. Я вас предупреждал, что с русскими нельзя иметь дело.

Д и т р и х (теряясь). Что делать?

Ф и ш е р. Есть единственный выход!

Д и т р и х. Какой?

Фишер, поддерживая ослабевшего Дитриха, уводит его в расщелину каменных развалин, помогает ему сесть на груду обломков.

Ф и ш е р. Бежать, бежать к американцам на тот берег. Там истинная демократия! Там свобода…

Д и т р и х. Но я бургомистр, меня выбрал народ!

Ф и ш е р. Тем лучше!

В темноте вспыхивает неоновая реклама: «Золотой берег» — ночной клуб.

Слышится визгливый фокстрот:

— Би-Би-Бизония, моя Бизония…

Витринное окно клуба с надписью: «Только для американцев». В клубе — дым коромыслом.

Прыгающие парочки танцующих.

Второе окно клуба. Разбитое стекло, плакат:

«В американский клуб разрешается вход девушкам любой национальности. Требуются две справки: первая — о политической благонадежности; вторая — об отсутствии венерических болезней».

У входа — два американских солдата в белых касках и гетрах со знаком «Милитари Полис» (эмпи) проверяют справки и пропускают посетителей в дверь.

Мимо проходят мрачные, угрюмые фигуры немцев. Два старых интеллигента задержались у входа.

Неожиданно на них выливается ушат помоев. Немцы, вскрикнув, смотрят вверх.

Над неоновой рекламой «Золотой берег» — разрушенное окно, у которого собралась группа американских солдат. Они покатываются со смеху, готовясь вылить еще один ушат помоев на прохожих.

Слышно пение:

— Би-Би-Бизония, моя Бизония…

Облитые помоями немцы отбегают от кафе, останавливаются, смотрят на идущих по тротуару, широко открывают глаза и удивленно говорят:

— Господин Дитрих! О, господин Дитрих!

Дитрих и Фишер в сопровождении двух «эмпи» удивленно наблюдают происходящее. Фишер подталкивает Дитриха, и старик, опустив глаза, идет дальше.

Полутемная комната.

Горит настольная лампа.

Светится работающий радиоприемник.

Кузьмин сидит около радио со стаканом чая.

Московское радио передает песни по заявкам радиослушателей.

Слышен голос отчизны родимой От свободных просторов вдали, Ничего нет на свете любимей, И дороже советской земли.

Г л у х о в. И вы поверили, товарищ майор, этому Дитриху?

К у з ь м и н. Да, поверил.

Г л у х о в. Но ведь он же наш противник, он сам прямо заявляет об этом. Я вас не понимаю!

К у з ь м и н. Вот и хорошо, что сам заявляет. Значит, говорит то, что думает.

Г л у х о в. А вот теперь он покажет свое настоящее лицо на том берегу.

К у з ь м и н. Он вернется!

Г л у х о в. Сомневаюсь!

Из радиоприемника слышится пение:

Ничего нет на свете красивей, Ничего нету в мире светлей Нашей матери гордой России, У которой не счесть сыновей.

В бинокль видны темные очертания развалин американского берега с яркими рекламами ночных кабаков; все остальные жилые здания погружены в темноту.

Над хаосом тревожных, разгульных звуков ночной Бизоний — воркующий голос американского диктора:

— Америка — страна подлинной демократии. И она охотно передает Европе свои достижения, свои идеалы, свой образ цивилизованной жизни.

Ночной клуб «Аист». Из дверей клуба двое американских солдат выбрасывают на тротуар избитого негра в форме американского солдата. Его лицо и голова разбиты в кровь, но тяжелые армейские ботинки продолжают ударять в грудь, живот, голову.

Г о л о с  С Ш А. Президент Трумэн сказал сегодня, выступая в сенате: «В Соединенных Штатах нет расовой дискриминации!» Президент Трумэн подчеркнул, что все национальности, живущие под американским флагом, пользуются полной свободой…

По лицу негра ударяет ботинок солдата «Милитари Полис» в белой гетре. Эту гнусную сцену наблюдает молчаливый, угрюмый Дитрих. Фишер подталкивает его.

Ф и ш е р. Господин Дитрих! Ну, вот мы и в Америке!

Стоящий спиной американский солдат замечает Дитриха и Фишера. Он замахивается стеком.

С о л д а т. Назад! Немцам прохода нет.

Среди развалин немецких домов — наскоро сколоченные бараки и подремонтированные помещения, напоминающие времена «золотой лихорадки», когда обезумевшие от возможного обогащения золотоискатели неистовствовали в притонах Клондайка.

Множество кабаков, и у каждого входа — драка, хохот, свист, фигуры пьяных, которые еле стоят или уже лежат в лужах.

По улице идут Дитрих и Фишер.

Вспыхивают вывески: «Аист», «Золотая лихорадка», «21» (названия американских ночных клубов).

Но вот открывается темное здание магазина для немцев. Дитрих останавливается, смотрит.

Горят керосиновые фонари, освещая над входом вывеску: «Баттер центер» (обменный пункт).

От двери тянется большая очередь истощенных немцев, с ночи ждущих открытия магазина. Каждый из стоящих в очереди держит в руках какой-либо антикварный предмет: картину, вазу, мраморную статуэтку, бюст Бетховена, хрустальную люстру.

Некоторые немцы сидят на раскладных стульчиках, жуют завернутое в бумажки жалкое подобие еды.

Подойдя к одному из немцев, стоящих в очереди, Дитрих спрашивает:

— Извините, что здесь такое?

Н е м е ц. Обменный пункт. (Горько улыбаясь, показывает на картину, которую он держит в руках.) Меняем немецкую культуру на американские бобы и сигареты.

Передача «Голоса Америки» плывет над очередью.

Г о л о с  А м е р и к и. США стоят на страже свободной коммерческой торговли, свободной деятельности во всем мире!

Н е м е ц (продолжая усмехаться). Обмен вполне справедливый. Одна банка бобов за одну Мадонну, пачка сигарет за бюст Бетховена. Но кушать — надо.

Раздается резкий гудок автомобиля. Немцы разбегаются, Дитрих бросается в сторону, прижимаясь к стене.

Поблизости от Дитриха останавливается машина генерала Мак-Дермота. Рядом с ней — «Джипп» капитана Кимбро.

Из радиоприемника в машине Кимбро слышна пошлая фокстротная музыка с присвистом и женским визгом.

Пьяный Кимбро «выскакивает из «Джиппа» и открывает дверь генеральской машины.

Выходит жена генерала Мак-Дермота. Позади генеральского автомобиля уже остановились «студебекеры», груженные ящиками, на которых яркие наклейки: «Сигареты «Честерфильд», «Сигареты «Кэмэль», «Сигареты «Лайки Страйк».

Из дверей магазина выходит несколько американцев в штатском.

П е р в ы й  а м е р и к а н е ц. Добрый вечер, миссис Мак-Дермот! Как здоровье генерала?

М и с с и с  М а к-Д е р м о т. Скажите, Томми, как идут дела?

В т о р о й  а м е р и к а н е ц. Терпимо, миссис Мак-Дермот, вполне терпимо, хрусталь брать перестали, сегодня только саксонский фарфор и баккара в серебре.

М и с с и с  М а к-Д е р м о т. Но, Томми, мне не нужен больше фарфор, пожалейте этих бедных немцев, оставьте им хоть посуду. (Смеется.) Берите золото, меха, произведения искусства, полегче весом, чтобы не перегружать самолет, а то может лопнуть наш воздушный мост через океан. (Все смеются.) Самолеты доставили новую партию сигарет. Генерал запретил другим торговлю ими, и мы имеем возможность считать сигарету не по 6, а по 8 марок за штуку.

Дитрих, прижатый к стене грузовиками, из которых американские солдаты выгружают ящики с сигаретами, унося их в дверь обменного пункта, наблюдает за тем, как из магазина выносят обмененные у немцев вещи и нагружают ими грузовики.

Пробегает растрепанная, дрожащая от страха красивая молодая немка.

Дитрих отступает в темноту ниши.

Следом за немкой бежит пьяный, возбужденный капитан Кимбро.

Дитрих поправляет сбитую с него шляпу и съехавший на сторону галстук.

Кабинет генерала Мак-Дермота.

Мак-Дермот, подымаясь из-за стола, говорит тоном, не допускающим возражений:

— Вы получите много долларов, паек американскими продуктами. Такие оптики, как вы, очень нужны Америке, господин инженер! Я говорю это вам, я, Мак-Дермот, член правления американского оптического концерна в Германии.

Дитрих перед столом генерала.

Д и т р и х. Что же я должен делать?

М а к-Д е р м о т. Вы будете руководителем лаборатории авиационных и артиллерийских прицелов.

Д и т р и х. Но разве война не окончена, господин генерал, и разве немецкие оптические заводы уже принадлежат американскому концерну?

М а к-Д е р м о т. Да, мы приобрели эти заводы. Старая война окончилась. А теперь новая война, война с коммунизмом! Разве вы, настоящий немец, не хотите бороться с коммунизмом? Вы знаете, что таксе план Маршалла? Мы предоставим вам огромные возможности, лаборатории таких масштабов, какие вам не снились при Гитлере, господин инженер.

Д и т р и х. У меня другие сны, господин генерал. Мне снится мир, и этот сон о мире видят миллионы людей, миллионы немцев!

М а к-Д е р м о т (смеясь). Ну, что же, у нас свобода сновидений, господин Дитрих. Но реальная жизнь часто не похожа на сны.

Позади генерала Мак-Дермота знакомая картина «Похищение Европы».

Телефонный звонок.

Мак-Дермот берет трубку.

М а к-Д е р м о т. Да, слушаю… Мне не нужны их паршивые марки, я их печатаю сам. Рубите лес. Рубите, и мы продадим его англичанам…

Митинг социал-демократов. На развалинах фашистского памятника немецкие жители Бизоний слушают выступление Фишера.

Ф и ш е р. Мы в Германии можем и должны быть социалистами, но мы не можем быть коллективистами, мы не можем поддерживать передачу заводов и фабрик, принадлежащих уважаемым немцам, в руки рабочих.

В стороне от митинга — отдельная группа.

Это мрачный, ушедший в себя Дитрих и рядом с ним несколько немецких инженеров. Среди них те, на которых выливали помои из окна клуба «Золотой берег».

Ф и ш е р. Если мы здесь, на Западе, станем слабыми, то мы растворимся в миллионных массах Востока, тогда будет уничтожена историческая культура Запада и придет конец мечте о цивилизованной Европе.

Жидкие аплодисменты.

Фишер похож на хищную птицу. Все его манеры напоминают бесноватого «фюрера». Он кричит резким пронзительным голосом, брызжет слюной, действуя на слушателей болезненной манерой фанатика.

П е р в ы й  и н ж е н е р. Американцы приказали мне сегодня вечером взять чемодан, вещи и явиться на аэродром.

В т о р о й  и н ж е н е р. Они отправляют нас в Америку, а наши дети, семьи?

П е р в ы й  и н ж е н е р. Они даже не спросили моего согласия, они обращаются с нами, как со своими неграми.

Т р е т и й  и н ж е н е р. Они заставят нас в Америке делать то же самое, что заставлял нас здесь делать Гитлер.

Д и т р и х (резко подымая голову). Вам надо перебраться на тот берег!

Инженеры повернули головы к Дитриху:

— К большевикам?

Д и т р и х. На берег демократической Германии!

Инженеры переглядываются.

П е р в ы й  и н ж е н е р. Но там диктатура коммунистов!

В т о р о й  и н ж е н е р. Там тоталитарная система!

Т р е т и й  и н ж е н е р. Господин Дитрих, вы понимаете, что вы говорите?

Ф и ш е р. Я никогда не вернусь на советский берег. Там — ужас и кошмар! Там подавление свободы, унижение личности и уничтожение частной инициативы!

Инженеры поворачиваются в сторону говорящего Фишера.

Д и т р и х. Это — ложь! Даю вам слово, господа, что Фишер подлец и агент врагов Германии. Теперь я все понимаю! Наш дом на том берегу!

Решительно и сурово лицо Дитриха.

Дитрих и группа инженеров идут по лесной дороге. Вокруг американские солдаты рубят лес, валятся вековые деревья древнего парка.

Инженеры, идущие вслед за Дитрихом, стиснув зубы, сдерживают свой гнев.

Группа людей проходит через поляну. Свежие пни на месте бывшего леса.

Здание советской комендатуры Альтенштадта.

Входит усталый Дитрих в мокром, грязном костюме с растрепанными волосами, но решительный и бодрый.

Садится на скамью.

Вслед за Дитрихом входит Курт. Увидев отца, отворачивается, намереваясь пройти мимо.

Д и т р и х. Курт!

К у р т (подходя к Дитриху). Слушаю вас, господин бургомистр.

Дитрих берет его за рукав и сажает рядом с собой.

Д и т р и х. Скажи мне, Курт, ты в самом деле веришь, что русские хотят единства нашего народа?

К у р т. Верю. У русских слово не расходится с делом!

Дитрих пристально смотрит в глаза Курту. Затем встает и молча обнимает сына.

К у р т. Как хорошо, отец, что вы вернулись, что не остались на том берегу.

Через приемную в кабинет проходит Кузьмин в сопровождении Глухова и Егоркина. Курт и Дитрих не замечают их.

Кабинет Кузьмина. Глухов докладывает:

— Товарищ майор! С Дитрихом с того берега переправилась группа людей.

К у з ь м и н. Кто они?

Г л у х о в. Инженеры оптического концерна. Вот они. (Показывает в окно.)

Кузьмин смотрит в окно. У восстанавливаемого памятника Гейне, на садовой скамье, сидит группа инженеров с чемоданами и узелками. Они с любопытством смотрят на восстановление памятника.

Дежурный лейтенант распахивает дверь из приемной в кабинет коменданта.

В дверях появляется Дитрих.

К у з ь м и н. Доброе утро, господин Дитрих.

Д и т р и х. Здравствуйте, господин комендант. Я вернулся.

К у з ь м и н. Где вы были?

Д и т р и х. Совершал загородную прогулку… знакомился с американской демократией.

К у з ь м и н. Ну и как?

Д и т р и х. Я вернулся на ваш берег. Со мной вернулась группа ученых-инженеров. Я прошу принять их. Мы хотим быть с демократией.

К у з ь м и н. Очень рад, господин бургомистр!

Е г о р к и н (входя). Товарищ майор — американцы!

К у з ь м и н (тяжело вздохнув). Проси.

Д и т р и х. Я буду у себя.

Уходит в маленькую дверь.

В кабинет врывается радостная заплаканная Джанет Шервуд, она ведет за руку своего «отца».

Ш е р в у д (растроганно). Господин майор!.. Я счастлива! Только что я встретила своего бедного отца! Я хочу поблагодарить вас за теплое участие.

Ш р а н к. Я тоже, господин майор!

К у з ь м и н. Прошу!

Шранк садится.

К у з ь м и н. А ведь я вас помню! Господин Краус?

Шранк, сдерживая волнение, выжидательно смотрит на Кузьмина.

К у з ь м и н. Я помню, как мы освобождали вас из тюрьмы.

Ш р а н к (обрадованно). Да, да! Ваша любезность ко мне!!

Ш е р в у д. Какое счастливое совпадение! Отец жив и, оказывается, вы освободили его из тюрьмы, мой майор!

К у з ь м и н. Да, удивительное совпадение!

Ш е р в у д (подходя к нему). Вы помогли мне найти моего бедного отца, и я никогда не забуду этого.

Ш р а н к. Мы всегда будем помнить вас, господин майор.

Ш е р в у д. Господин майор! Нельзя ли оформить выезд моего отца? У меня в Америке дела, я так тороплюсь. Нам хотелось бы выехать вместе.

К у з ь м и н. Я дам распоряжение, но пропуск будет оформлен только завтра.

Пишет распоряжение о выдаче пропусков.

К у з ь м и н. Прошу одну минуточку подождать, я сейчас поставлю печать.

Кузьмин выходит в приемную, снимает телефонную трубку.

К у з ь м и н. Товарищ Берендей? Она нашла своего отца, да… подозрительно. Старику пропуск могу задержать до завтра. Договорились. Хорошо.

Краус и Шервуд сидят, задумавшись и насторожившись.

Ш р а н к. Мне не нравится эта пауза.

Ш е р в у д. Перестаньте нервничать, отец, майор такой милый, все будет хорошо. Завтра мы встретимся с вами на том берегу Эльбы.

Входит Кузьмин.

К у з ь м и н. Вот разрешение, завтра вы можете получить пропуск и выехать через советский понтонный мост.

Ш е р в у д. Благодарю вас (достает из сумочки конверт). Да, я совсем забыла. Господин майор, я привезла вам пригласительный билет от майора Хилла, который просит вас непременно прибыть завтра на американский бал по случаю национального праздника.

Кузьмин, подходя к столу, берет пакет.

К у з ь м и н. Благодарю, я приеду. (Обращается к Краусу.) У вас много вещей?

Ш р а н к. Что вы? У меня только один маленький чемодан.

Какие-то развалины. На камнях стоит чемодан. Шметау открывает его крышку. Он кладет в чемодан портфель Дитриха с патентами, закрывает его, пачкает чемодан, чтобы придать ему более изношенный вид.

Шульц наблюдает за Шметау, прячась за развалинами.

Осмотревшись по сторонам, Шметау выходит на улицу.

Шульц подбегает к телефонной будке.

Ш у л ь ц. Товарища Курта!

Смотрит на улицу и замечает Шметау, гуляющего с чемоданом не тротуару.

Около Шметау останавливается старенький «Оппель». Шранк, приоткрыв дверцу машины, делает знак Шметау. Шметау спокойно подходит к машине, открывает крышку багажника и кладет в него чемодан. Так же спокойно захлопывает крышку багажника.

Шульц бежит навстречу «Оппелю».

«Оппель» трогается и, набирая скорость, едет навстречу Шульцу по узкому проезду между грудами развалин.

Шульц останавливается в узком проезде, преграждая «Оппелю» путь.

Ш у л ь ц. Остановитесь, остановитесь!

Шранк за рулем в «Оппеле». «Оппель» на полном ходу сбивает Шульца и сворачивает за угол, скрываясь за грудами развалин.

Прохожие подбегают к Шульцу, лежащему без сознания. Подходит и как бы ничего не понимающий Шметау.

Прохожие подымают смертельно раненного Шульца.

Подъезжает машина, из которой выскакивают капитан Глухов, Курт и Кузьмин.

Курт наклоняется над Шульцем.

Умирающий Шульц с трудом открывает глаза и, собрав последние силы, показывает на Шметау.

Ш у л ь ц. Он и Шранк.

Шульц снова теряет сознание.

Глухов свистит.

Г л у х о в. Сержант, слева.

Бойцы преграждают путь убегающему Шметау.

Шметау поднимает руки.

«Оппель» Шранка тяжело взбирается по насыпи и выезжает на широкую автостраду. Шранк управляет машиной, напряженно глядя вперед.

С американского берега на мост въезжает машина Кимбро. Из машины появляется Перебейнога.

Со стороны советского берега приближается машина Шранка.

Она пытается проехать советский караул.

Советский часовой останавливает машину.

На мосту белая пограничная полоса.

Передние колеса машины Шранка, переехав пограничную полосу, останавливаются.

Машина передними колесами стоит в американской зоне, задними колесами — в советской.

К машине для проверки документов подходят советские пограничники.

С американской стороны приближается представитель американской военной полиции.

Подъезжает машина Кузьмина и проскакивает на нейтральный участок. Кузьмин выходит из машины.

Его окружают американские пограничники. Кузьмин предъявляет документы.

Шранк, заметив Кузьмина, нажимает стартер своего «Оппеля», включает скорость и медленно передвигается в американскую зону, пересекая черту.

Перебейнога замечает маневр Шранка.

Кузьмин, оставив документы американцам, устремляется к машине Шранка.

В это время Перебейнога, как бы в шутку, изо всей силы толкает в буфер маленький «Оппель» Шранка, и он откатывается обратно за черту, на советскую зону.

Американский солдат дает свисток.

Ш р а н к (выходя из машины). Я требую убежища! Это — американская зона!

К у з ь м и н. До американской зоны метра полтора!

П е р е б е й н о г а. Тут и до двух наберется!

А м е р и к а н с к и й  о ф и ц е р. О’кэй! Не будем спорить. (Достает рулетку и начинает измерять.)

К багажнику машины Шранка подходят советские офицеры. Они быстро открывают багажник и вынимают из него знакомый чемодан с патентами.

Американский офицер измеряет расстояние от пограничной черты до колес машины Шранка…

О ф и ц е р. Ровно 140 сантиметров до границы Соединенных Штатов!

К у з ь м и н (указывая на Шранка). Этот человек — военный преступник!

К у р т (подойдя к Кузьмину). Кроме того, он пытался убежать, чтоб уклониться от ответственности за убийство.

Е г о р к и н (подойдя к Перебейноге). Здорово, Герасим! Что тут за ассамблея?

П е р е б е й н о г а. Наше дело маленькое… трошки помог твоему начальнику, метра на полтора. (Лукаво подмигивает.)

Г л у х о в (подходя к Кузьмину). Товарищ майор, майор Берендей просит вас.

Кузьмин идет в сторону офицеров.

Майор Берендей открывает чемодан, разбирает его содержимое. Подходит Кузьмин.

К у з ь м и н. Здравствуйте, товарищ Берендей!

Берендей поворачивается к Кузьмину.

Б е р е н д е й. Товарищ Кузьмин, вот те самые патенты и тот самый Шранк, которых мы искали.

К у з ь м и н. Очень хорошо. Действуйте дальше!

Б е р е н д е й. Есть!

К у з ь м и н. Егоркин! Едем к американцам!

Среди руин пустынной, обожженной войной земли, возвышается резиденция американской военной администрации.

Танцевальный зал. Крикливым воплем заканчивается танец «Буги-Буги».

Вспотевшие, задыхающиеся танцоры расходятся по сторонам, устало опускаются на скамьи и кресла.

Хилл и Шервуд, окончив танцевать, направляются в бар.

В баре, оборудованном среди средневековых стен замка и музейных ценностей, атмосфера кабака.

Масса пьяных веселящихся американских офицеров с немецкими девушками.

На первом плане — группа пьяных офицеров.

Появляются Хилл и Шервуд. Их приветствуют, стреляют в воздух. К Хиллу пробирается группа уже знакомых нам журналистов.

В у д д. Майор, где же ваш сосед?

Л л о й д. Ставлю сто долларов против одного — он не явится. Он будет целый год согласовывать вопрос с самим Молотовым. Все русские дьявольски замкнуты и необщительны. Я заметил это еще в Москве.

К э м б л. Может быть, им просто было неинтересно с вами беседовать, мистер Ллойд!

Л л о й д. А вот увидите, что он не придет. Ему не разрешат.

Хилл и журналисты направляются в более тихий угол, где в креслах ждет их сенатор Вудд.

Хилл разливает коктейль.

К э м б л. Нельзя недооценивать силы русских противников.

В у д д (улыбаясь). Вы, кажется, оговорились. Это не противник, а союзник!

К э м б л. Пока союзник!

X и л л. Это нечестно так говорить об отважных русских ребятах!

В у д д (внимательно поглядев на Хилла). Следует сожалеть, что боевые успехи русских вызвали у некоторых американцев чрезмерные симпатии к России. Я склонен рассматривать это как одно из самых тяжелых последствий войны. Я думаю, господа, важно было разгромить Германию руками России, а теперь надо готовиться к тому, чтобы разгромить Россию руками Германии. (Смотрит на часы.) Этот майор из русской зоны уже опаздывает?

П е р е б е й н о г а (войдя в офицерский бар). Майор Кузьмин!

Общее оживление. Хилл идет навстречу Кузьмину.

К у з ь м и н. Добрый вечер, майор! Извините за небольшое опоздание.

X и л л. Урэй! Очень рад, что вы приехали, Никита Иванович. Джентльмены, знакомьтесь!

Все встают. Кузьмин по очереди здоровается со всеми.

X и л л. Это — мои гости! Мистер Вудд — сенатор, мистер Кэмбл, мистер Ллойд, мистер Энчмэн — журналисты.

К у з ь м и н. Мы знакомы. Добрый вечер!

Подходит Шервуд.

К у з ь м и н. Миссис Шервуд, а я думал, что вы уже далеко… что я вас больше не увижу.

Шервуд кокетничает.

X и л л. Прошу вас, господа! Мой любимый коктейль.

П е р е б е й н о г а (подойдя к Хиллу). Господин майор, подарок господина коменданта.

Передает Хиллу бутылку.

X и л л. Урэй, господа! Мы получили в подарок нечто особенное. Господин комендант угощает нас сибирской водкой.

Распаковывает бутылку, читает надпись:

— «Зверобой»!

Передает бутылку Перебейноге, который направляется к официанту, чтобы откупорить ее и разлить по рюмкам.

X и л л. Господа, я предлагаю выпить за дружбу Америки й России.

Торжественно чокается с Кузьминым.

Все присутствующие, слегка кивнув головой в сторону Кузьмина, пьют «Зверобой».

Сенатор, захлебнувшись, с трудом переводит дыхание.

Ллойд судорожно хватает ртом воздух.

В у д д. Это пламя! Жидкое пламя!

Энчмэн, опрокинув в рот всю рюмку, стонет и выплевывает водку в огонь камина. Водка вспыхивает, озаряя всю комнату большим пламенем.

Кузьмин спокойно выпивает свою рюмку.

К э м б л. У меня такое ощущение, как будто мне выстрелили в желудок!

Ллойд, кашляя, подходит к Кузьмину:

— Почему вы не возьмете патент на эту водку как на величайшее национальное открытие, от которого теряют головы?

К у з ь м и н (внимательно посмотрев на Ллойда). А это зависит от головы.

X и л л. Один — ноль в пользу Москвы!

Шервуд наливает из сифона воду и запивает «Зверобой».

Ш е р в у д (Кузьмину). Майор, пригласите меня танцевать!

К у з ь м и н. Извините, я не танцую.

Ш е р в у д (кокетничая). Вы задержались, я уже начала беспокоиться.

К у з ь м и н. У вас есть основания для беспокойства.

Ш е р в у д. Может быть, мы выйдем на воздух и вы объясните мне, что случилось?

К у з ь м и н. Мистер Хилл, миссис Шервуд приглашает подышать воздухом. Вы не составите нам компанию?

X и л л. С удовольствием!

Шервуд, кокетничая, берет под руки Хилла и Кузьмина и ведет их на веранду.

На веранде.

Шервуд, Кузьмин и Хилл остановились у каменного барьера. Кузьмин сразу стал серьезным.

X и л л. Что случилось, господа?

К у з ь м и н. Случилась большая неприятность.

Ш е р в у д. Я не люблю неприятностей. Предоставляю вам заниматься ими. (Хочет уйти.)

Кузьмин преграждает ей путь и говорит Хиллу.

К у з ь м и н (официальным тоном). Господин майор, передаю вам американскую гражданку Шервуд, изобличенную в преступных действиях.

Ш е р в у д. Что за вздор!

X и л л. Майор шутит, мадам!

К у з ь м и н. Я не шучу. Эта дама официально заявила, что ее отец…

X и л л. Господин Краус!

К у з ь м и н. Но он не Краус, а Шранк, во-первых.

Шервуд, как ни в чем не бывало, наивно слушает Кузьмина.

Г о л о с  К у з ь м и н а. А во-вторых, он такой же отец госпожи Шервуд, как вы мой дядя… А главное — он крупнейший нацист, глава концерна, гестаповец, военный и уголовный преступник!

Шервуд невозмутимо слушает. Хилл взволнован.

К у з ь м и н. За три месяца до капитуляции Германии Шранка под фамилией Краус посадили в тюрьму, чтобы потом легализовать. Госпожа Шервуд все это отлично знает. Она имела задание обманным путем вывезти этого негодяя в Америку.

X и л л. Зачем он нужен Америке?

К у з ь м и н. Этот вопрос лучше задать самой Америке или, по крайней мере, некоторым ее гражданам. Поскольку госпожа Шервуд американская подданная, я официально заявляю вам о ее преступной деятельности.

X и л л. Чорт возьми! Я выполнял приказ генерала Мак-Дермота. (Серьезно Шервуд.) Вы подтверждаете, что все это правда?

Ш е р в у д. Я не считаю вас вправе допрашивать меня, тем более в присутствии посторонних лиц иностранного происхождения.

К у з ь м и н. А я не претендую на участие в этом сомнительном удовольствии. До свидания. (Уходит.)

Офицерский бар. Сенатор, журналисты и военные допивают бутылку «Зверобоя».

Входит Кузьмин.

Вудд, Кэмбл, Ллойд и Энчмэн окружают его.

В у д д. Скажите, мистер Кузьмин, как идут дела в вашей зоне? У нас об этом много разговоров!

К у з ь м и н. Дела понемногу идут… Ну, а что касается разговоров, то это уж ваша зона, господин сенатор!

Журналисты смеются.

На веранде.

X и л л (с возмущением). Вы меня обманули!

Ш е р в у д. Тише, тише, мистер Хилл! Перестаньте кричать! Я не выношу шума.

X и л л. Здесь я представитель армии Соединенных Штатов. Извольте объяснить, зачем вам понадобился этот нацист?

Ш е р в у д. Зачем он мне понадобился — это дело не вашей компетенции.

X и л л. Я посажу вас в тюрьму!

Ш е р в у д. Меня, в тюрьму?! Смотрите, как бы вы сами туда не попали!

Хилл свистит. Появляется Перебейнога.

X и л л. Гарри, возьмите эту особу и передайте лейтенанту Додд. Пусть посадит ее на первый самолет, отходящий в Штаты и возьмет расписку у пилота. Все объяснения я радирую вслед.

Ш е р в у д. Господин майор, распорядитесь, чтобы самолет был комфортабельный.

X и л л. Скажите Додду, чтобы отправил ее грузовым самолетом!

Перебейнога вынимает из кобуры пистолет.

Шервуд уходит, хлопнув дверью. Перебейнога бежит следом за ней. Хилл возвращается в бар.

Бар. Вудд продолжает беседу с Кузьминым.

В у д д. Вы часто говорите, что хотите единой Германии. Но ведь немцы ваши враги, зачем же вам их единство?

К у з ь м и н. Мы воевали не с немецким народом, а с фашизмом: если бы какой-нибудь негодяй, господин сенатор, вновь захотел навязать нам войну, мы вовсе не считали бы, что этого хочет его народ.

Дрожа от негодования, подходит Хилл.

X и л л. Господа, стоит ли говорить о войне. Ни американские, ни немецкие, ни русские солдаты не хотят воевать.

В у д д. Разве солдаты воюют потому, что они хотят воевать? Солдаты воюют потому, что они солдаты, а хотят они этого или не хотят, это никого не интересует!

X и л л (выпив). Вы не оригинальны в этом утверждении, господин сенатор. У вас уж был предшественник, который утверждал то же самое.

В у д д. Кто это?

X и л л. Адольф Гитлер!

Журналисты посмеиваются.

В у д д. Ну, что же, я не претендую на оригинальность в этом вопросе, но а все-таки, если война будет?..

К у з ь м и н. Тех, кто ее начнет, постигнет судьба Гитлера.

В у д д. Да, но Гитлер не владел тайной атомной бомбы.

К у з ь м и н. Тайна имеет то свойство, что она всегда раскрывается.

В у д д. Вы хотите сказать, что вы владеете бомбой?

К у з ь м и н. Нет, я хочу сказать, что мы тоже владеем тайной.

Все смеются.

X и л л. Браво, браво, два — ноль в пользу Москвы.

За столом Кузьмин и сенатор, сзади Хилл.

В у д д (смеясь). Вы мне нравитесь, мистер Кузьмин. Будем откровенны, вы уверены, что мы ненавидим Россию?

К у з ь м и н. Прежде всего я уверен, что вы не любите Америку.

В у д д. По вашему тону можно подумать, что вы ее любите?

К у з ь м и н. Да! Мы любим Америку, мы любим эту страну смелых и честных людей, страну Джека Лондона, Марка Твена, Уитмена, Эдисона, Рузвельта.

Сидящие в баре прислушиваются к словам Кузьмина.

К у з ь м и н. Мы никогда не забудем ваших храбрых солдат, с которыми мы встретились на Эльбе. Мы любим и уважаем народ Америки, тот народ, который не любите вы, господин сенатор.

В бар врывается пьяный Кимбро, преследующий спасающихся от него двух немок.

Немки с криком пробегают, расталкивая журналистов.

Кимбро, споткнувшись, падает на пол.

Кузьмин, сенатор и журналисты вскакивают.

Официанты-негры помогают Кимбро встать.

Кимбро еле стоит на ногах, не понимает, где он и что с ним происходит.

Хилл подходит к Кимбро, презрительно рассматривает его.

Звучит «Буги-Буги». Толкотня. Плотная, потная, дико веселящаяся толпа, бессмысленно прыгающая на одном месте.

Аэродром в американской зоне.

По дорожке идет Джанет Шервуд в теплом пальто. Голова закутана платком.

Ее догоняет Хилл.

X и л л (на ходу). Я решил лично сдать вас под расписку командиру корабля.

Ш е р в у д. Вы очень любезны майор, но я не так уж тороплюсь.

Подходит к трапу грузового самолета.

X и л л. Меня не интересует, торопитесь вы или нет.

Шервуд, не останавливаясь, проходит мимо трапа под брюхом грузового самолета.

Хилл удивленно смотрит ей вслед и видит…

…За грузовым самолетом стоит большая четырехмоторная машина специального назначения.

У лесенки — группа военных, генерал Мак-Дермот и его жена.

Пораженный Хилл пытается понять, что происходит.

Мак-Дермот любезно помогает Шервуд войти в самолет.

Два солдата вносят в дверцы самолета упакованную раму и отдельно упакованную в прозрачный целлофан картину «Похищение Европы».

Ш е р в у д. О! «Похищение Европы»!

М а к-Д е р м о т. Позвоните Джону, он пришлет за моим подарком. (Усмехаясь.) Мне кажется, что мотив этой картины придется ему по сердцу.

Шервуд, остановившись в дверях воздушного корабля, сбрасывает пальто и платок на руки авиабоя.

Она оказывается в форме офицера «ФБР» (федерального бюро расследования) Соединенных Штатов Америки, на груди — ленточки американских, английских, французских, турецких орденов. Одевает форменную фуражку.

Ш е р в у д. Советую вам, генерал, не забывать, что за дисциплину наших офицеров в этой зоне оккупации отвечаете вы. Не забывайте, что наше положение в Европе гораздо серьезнее, чем вам кажется. Майор, подойдите сюда!

Хилл подходит к самолету.

Ш е р в у д. Вы болван, мистер Хилл, и плохой политик! Вам давно надо было понять, кому и зачем понадобился Шранк, понять, что это дело не вашей компетенции. Вам дорого обойдется ваша несообразительность и особенно ваша дружба с этим русским офицером. Кстати, я даже уважаю этого большевика Кузьмина. Он хороший дипломат и настоящий мужчина. А вы?! Но я позабочусь о том, чтобы из вас сделали стопроцентного американца! Мне жаль вас, мистер Хилл! Можете итти. Господь, благослови президента, Америку и нас.

Отвернувшись от Хилла, она отдает честь офицерам и военной походкой входит в самолет.

Слышен гул запускаемых моторов. Ветер от винтов самолета срывает с Хилла фуражку, треплет его волосы. Рев моторов отлетающего самолета как бы выражает смятение чувств, бушующих в его душе.

Башня ратуши. Звон курантов.

Плакаты с лозунгами: «День Первого мая — день смотра боевых сил демократии мира!», «Единство рабочего класса обеспечит мир во всем мире!»

Площадь. На трибуну входят руководители СЕПГ.

Куранты бьют два часа.

На трибуне появляется Дитрих.

Д и т р и х (выходя вперед). Граждане Альтенштадта! В этот час мы торжественно празднуем восстановление нашего города, восстановление жизни, восстановление единства всех прогрессивных сил, восстановление памятника великому ученому, поэту Генриху Гейне!

Дитрих дергает шнур.

С памятника падает брезент, открывая статую поэта. Гейне стоит, сжимая книгу в руке. На книге написано: «Германия».

Слышны восторженные крики толпы: «Хох! Хох! Хох!»

Оркестр играет отрывок из оперы «Фиделио» Бетховена. Дирижирует знакомый еще по регистрации счастливый дирижер.

На постаменте памятника золотые буквы, сияющие на солнце::

«Как часовой на рубеже свободы, Лицом к врагу стоял я тридцать лет, Не зная, вернусь ли под родные своды…»

Площадь, заполненная массой народа.

Голос Дитриха дрожит от волнения.

Затихшая площадь молча слушает бургомистра.

Тихо играет оркестр музыку Бетховена.

Д и т р и х (продолжая). И мы будем укреплять честь нашего народа и его культуру.

Группа немцев, слушающих речь Дитриха, громко приветствует его.

На трибуне появляется старый Рилле:

— Я пользуюсь случаем, чтобы выразить русской администрации благодарность за то великодушие, с которым она разрешила нам нашу организационную самостоятельность и нашу политическую деятельность во всех областях; за то, что она терпеливо отнеслась к нашим собственным воззрениям. То же самое я должен сказать относительно коммунистической партии. Нет оснований сомневаться в нашем сотрудничестве, если оно основано на взаимном доверии…

Овации, гул аплодисментов. Крики:

— Браво!

— Спасибо России!

— Да здравствует Сталин!

— Спасибо майору Кузьмину!

— Хох! Хох! Хох!

Во время речи Рилле Энчмэн с видом искреннего доброжелателя подталкивает Кузьмина вперед, к краю трибуны, как бы желая выдвинуть его навстречу восторгу толпы.

Из толпы появляется подручный Фишера Эберт, он подбегает к трибуне и бросает камень.

Увидев летящий камень, Кузьмин инстинктивно отводит голову. Камень попадает в лицо Энчмэну, который вскрикивает от боли и испуга.

Егоркин хватает Эберта. Ему помогают советские бойцы и немцы.

Крики: «Безобразие! Держите его!»

Суматоха.

К у з ь м и н (поднимая камень). Спокойно! (Поворачивается к толпе.) Спокойствие!

Толпа на площади затихает, покорно повинуясь голосу Кузьмина.

К у з ь м и н (улыбаясь). Повидимому, этот «подарок» был адресован мне. Я весьма сожалею, что при этом пострадал наш уважаемый гость, господин американский журналист.

Энчмэн держится за пораненный глаз. На лице его огромный кровоподтек.

К у з ь м и н. Граждане, бросивший этот камень рассчитывал сорвать наш праздник, спровоцировать конфликт между немецким населением и советскими оккупационными властями. Но конфликта не будет! Конфликта между русскими и новой, демократической Германией не будет!

Восторг толпы. Новые овации.

К у з ь м и н (подходя к Энчмэну). Мистер Энчмэн, весьма сожалею о случившемся. Как американец вы, наверное, любите собирать сувениры! (Протягивает ему камень.) Разрешите преподнести его вам на память.

Э н ч м э н. Вы очень любезны, полковник, но я не люблю сувениров!

Машинально берет камень и бросает через плечо.

Камень летит через трибуну и падает на голову стоящему внизу Фишеру.

Вальтер с группой мальчиков взбирается на постамент по специально приготовленной лесенке.

Оркестр играет финал из «Фиделио» Бетховена.

Вальтер читает.

Как чистая дева в кудрях золотых, Восходит дневное светило. Убийц озарив, чья жестокая спесь Германию жизни лишила…

Группа слушающих. Среди них мать Вальтера — Эльза.

Американские журналисты записывают в блокноты.

Вальтер продолжает:

Пусть в замках гранитных, укрывшись, дрожат Бесчестные наглые трусы… От смертных объятий они не уйдут, Я солнцем расплатой клянуся…

Дитрих со слезами на глазах слушает Вальтера. Толпа восторженно аплодирует.

Р и л л е (подымая руку). Граждане! (Аплодисменты стихают.) Будем бороться вместе за единую Германию!

Протягивает руку Курту. Крепкое рукопожатие.

Масса людей пожимают друг другу руки.

На здании ратуши символ СЕПГ — две слитые в рукопожатии руки.

Слышно, как хор студентов запевает революционную песню «Братья, к солнцу и свободе!»

Курт, взобравшись на памятник, дирижирует песней.

Дитрих подходит к Кузьмину.

Д и т р и х. Вы видите, вы видите, господин полковник!

К у з ь м и н. Мне хочется вас порадовать, господин Дитрих, именно в такую минуту.

Берет Дитриха под руку, подводит к своей машине.

Майор Берендей передает Кузьмину портфель с патентами.

К у з ь м и н (Дитриху). Вот ваши патенты!

Дитрих едва удерживается на ногах от изумления.

Д и т р и х (шепчет). Мои патенты! Господи! Кто же их украл?

К у з ь м и н. Господин Шметау!

Д и т р и х. Эрнст!

К у з ь м и н. К сожалению! Он был агентом того берега, он работал вместе с Шранком, бывшим хозяином вашего концерна.

Дитрих берет портфель, прижимает его к себе, в его глазах слезы, которые он старается скрыть.

Слышится песня, которую поет народ на площади.

Дитрих медленно поднимает голову и молча возвращает портфель Кузьмину.

Д и т р и х. Два мира встретились на Эльбе, на двух берегах. Германия не может оставаться между ними. Наступил час сделать выбор. Я никогда не забуду, что вы, русские, первые сказали об единстве нашего отечества и нашего народа. И я сделал свой выбор. Я навсегда остаюсь на этом берегу. На берегу, где рождается новая, миролюбивая, единая демократическая Германия.

Звучит песня «Братья, к солнцу и свободе!»…

В лучах заходящего солнца — знакомый пейзаж реки Эльбы. Тот же мост, что мы видели вначале.

Мертвенно и неподвижно застыли причудливые развалины старинного немецкого городка.

Нет никакого движения и только с двух берегов, то с одного, то с другого, в зависимости от того, как меняется ветер, доносятся различные мелодии: плавная и широкая, могучая и душевная русская песня или спазматическая, рваная мелодия американского джаза.

Посреди разводного моста стоят Кузьмин и Хилл.

Поодаль от них — Егоркин и Перебейнога.

Кузьмин предлагает Хиллу закурить папиросу.

Хилл закуривает, на его костюме нет знаков военного различия. Сорваны также гербы и с фуражки. Кузьмин в новой форме полковника.

X и л л. Прощайте, Никита Иванович! Завтра меня отправляют в Штаты. Я разжалован и уволен из армии. Теперь меня вызывают в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Меня обвиняют в симпатиях к вам, Никита Иванович. Что происходит в мире? Почему из-за какого-то фашиста Шранка надо разжаловать американского майора Хилла, который честно воевал всю войну…

Слышна резкая музыка, гудки машины Кимбро.

Собеседники поворачивают головы в американскую сторону.

По американскому берегу проносится машина капитана Кимбро.

X и л л (повернувшись к Кузьмину). Вместо меня комендантом назначено это животное, стопроцентный американец, капитан Кимбро. Я был последним из тех боевых солдат… Их всех отправили в Америку. На их место прислали этих тупых свиней.

Пауза.

Мост через Эльбу.

X и л л (куря папиросу). Я часто буду вспоминать о наших встречах, и слова, произнесенные в нашей «курилке», не растворились вместе с дымом.

К у з ь м и н. В таком случае я не жалею, что начал курить.

X и л л. Скажите, полковник, нет ли у вас доллара, который я вам подарил?

К у з ь м и н. Кажется, есть. Пожалуйста.

Передает Хиллу доллар.

Хилл зачеркивает старую надпись и пишет новую.

Будка управления разводного моста.

В будку врывается пьяный капитан Кимбро, обрушивается на дежурного механика, немца.

К и м б р о. Почему не разведен мост? Почему не выполняете распоряжения коменданта?

Механик. На мосту разговаривают офицеры.

К и м б р о. Что значит — разговаривают? Выполняйте приказ! (Ударяет механика стеком.) Развести все мосты!

Собеседники на мосту.

Хилл возвращает Кузьмину доллар с новой надписью.

К у з ь м и н (читает). «В мире есть правда, которая сильнее доллара».

Кузьмин протягивает Хиллу руку.

Хилл сердечно пожимает ее.

Поодаль прощаются Перебейнога и Егоркин.

В этот момент мост вздрагивает от толчка.

Ревут моторы разводного механизма.

Между Кузьминым и Хиллом появляется трещина.

Американская половина начинает отходить от советской части моста.

Хилл отпускает руку Кузьмина.

— Что такое?

Медленно удаляющийся от Кузьмина Хилл смотрит на американский берег, оглядывается на Кузьмина.

Трещина все шире.

X и л л. Прощайте сосед!

Кузьмин на неподвижной части моста.

К у з ь м и н. До свидания, Хилл! Мы встретились с вами как союзники, жили как соседи, расстаемся как друзья. Так сделайте все, чтобы мы в будущем не встретились с вами как враги. И помните, Джемс, что дружба народов России и Америки — самый важный вопрос, стоящий сейчас перед человечеством.

Разводится мост.

Кузьмин стоит неподвижно на своей части моста.

Хилл, махнув рукой, быстро идет по движущейся части моста к американскому берегу.

По реке проходят несколько барж, груженных штабелями свежесрубленного леса. На кормах развеваются американские флаги.

Под мостом проходит катер, увозящий немцев, возвращающихся с праздника.

Там знакомые нам крестьяне и рабочие, Дитрих и Вальтер, Рилле и Курт и много других жителей Альтенштадта.

Все они вопросительно смотрят наверх.

Через проходящий с людьми катер видна все увеличивающаяся расщелина между двумя половинами моста.

Пустынный пейзаж Эльбы с полу разведенным мостом.

Медленно струится вода Эльбы.

По воде плывут клочки разорванных газет с обрывками текста:

«Потсдам…ские согла…шения…»

М. Папава АКАДЕМИК ИВАН ПАВЛОВ

Фильм „Академик Иван Павлов“ в 1950 году удостоен Сталинской премии первой степени.

Ленинград… Раннее морозное утро. Почти нет пешеходов на еще пустынном Невском проспекте. Идет снег.

Громыхая, промчался снегоочиститель по трамвайным путям.

Размеренный гул ротационных машин… Свежий газетный лист отбрасывается на деревянную раму.

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ПРАВДА

25 февраля 1936 года

Выпускающий у телефона. Он старается перекричать шум машин.

— Да. Я задерживаю вторую полосу… Нет бюллетеня о состоянии здоровья академика Павлова…

Седая женщина с волосами, поднятыми по старинной моде высоким валиком надо лбом, стоит у окна. Внизу по улице метет поземка. Ветер крутит снежные вихри. Подъезжают и останавливаются у подъезда машины. Сверху, из окон, они кажутся похожими на жуков.

Большая комната, увешанная картинами русских мастеров. Это столовая Павловых.

Владимир Иванович — сын Павлова — в кресле. Скорбная группа учеников и сотрудников.

Седая женщина стоит у окна. Это Серафима Васильевна — жена Павлова.

Старинные часы под колпаком отбивают время. Тоненький звон бронзовых часов точно иголками покалывает сгустившуюся напряженную тишину перед высокими белыми дверьми, за которыми больной Павлов.

Мы видим Павлова таким, каким привыкли видеть его на фотоснимках и портретах последнего десятилетия: борода, седые кусты бровей, глубоко сидящие пронзительные и острые глаза. Чуть приметная усмешка в них. Павлов точно посмеивается над синклитом маститых врачей, толпящихся у его постели, и над своей собственной беспомощностью. Кто-то почтительно выстукивает ему спину. В отдалении стоит Семенов.

П а в л о в. Надо расширить летние вольеры. И зимние тесны. Засунули в ящик, где уж тут наблюдать!

С е м е н о в. Хорошо, Иван Петрович.

П а в л о в. Когда у меня лекция?

С е м е н о в. Послезавтра.

П а в л о в. Придется, пожалуй, перенести, а? — и он сердито смотрит на врачей.

Врачи тревожно переглядываются: где уж тут послезавтра…

— Иван Петрович, дорогой, дайте все-таки выслушать, — говорит один из них.

Некоторое время Павлов, поджав губы, отдается на волю врачей и снова не выдерживает:

— Да, пришлите-ка мне эту книгу Хоука. Возражает, а сам ни бельмеса. Английские благоглупости! Ну, что вы мне печень щупаете? Обычная простуда и больше ничего. Хватит, господа!

Павлов решительно натягивает одеяло, откидывается на подушки. Только сейчас впервые тень усталости, тень смертельной болезни проходит по его лицу.

Врачи вполголоса совещаются у окна.

Еще больше машин за окном. Группа людей стоит у подъезда.

Павлов лежит, закрыв глаза, и, словно борясь с недугом, он сжимает кулак и с силой опускает его на постель.

В комнату, где ждут решений консилиума, вбегает Милочка, внучка Павлова, — видно, пришедшая с гулянья. За ней гонится няня с шубкой и галошками в руках. Спасаясь от няни, Милочка пробегает гостиную. Топот ее детских башмаков гулко раздается в напряженной тишине комнаты. Вскочив с кресла, навстречу ей бросился отец, но Милочка уже распахнула дверь. Вместе с ней ворвалась в комнату больного Павлова ликующая, мажорная тема жизни. Она гремит в оркестре.

Навстречу ей — этому вестнику жизни — просияло лицо Павлова. Привстав, он протягивает Милочке руки. Сердито машет сыну — оставь, мол.

П а в л о в. Гуляла?

М и л о ч к а. Ага!

П а в л о в (зажав ее крохотные ручки в своих больших старческих руках). Замерз, воробей?

М и л о ч к а. Ни чуточки. (Покосившись на группу врачей, стоящих у окна). У нас во дворе ледянка, во какая!

Гостиная.

Открываются, наконец, двери, и группу вышедших врачей обступают ожидающие.

Павлов и Милочка одни.

П а в л о в (усмехнувшись). Ну вот, Милочка, кажется, у нас теперь есть свободное время.

Но Милочка уже заинтересовалась редкостной игрушкой. Она берет банки из ящика, стоящего на кресле, и расставляет их рядами на столе. Павлов с улыбкой наблюдает за ее стараниями. Его взгляд скользит по столу, уставленному склянками с лекарствами, и останавливается на картине, висящей над постелью. Это пейзаж Левитана. Не то окские, не то волжские просторы. Вечер. Ширь… В музыке возникает тема старинной русской песни. Эта широкая музыкальная тема точно раздвигает рамки комнаты и звучит уже́…

…в песне грузчиков на окской пристани. Молодой Павлов в короткой студенческой куртке идет со старшим братом берегом Оки. Сумерки. Облака, окрашенные вечерней зарей. Силуэт далекой мельницы на горизонте. Кое-где над рекой клочья тумана, похожие на упавшие облака. Звучит песня.

И снова постель. Задумавшийся Павлов.

— Куда это я шел? — шепчет он про себя.

Окраина Рязани. По дощатому тротуару идут Иван и Дмитрий Павловы.

Два старика в валенках, хотя и летняя пора, сидят с клюками на завалинке. Покосились вслед.

П е р в ы й. Это чьи ж студенты?

В т о р о й. Отца Петра нашего сыновья. Три сына, а приход передать некому.

Зазвонили ко всенощной. Старики снимают картузы и крестятся.

Идут Иван и Дмитрий…

Простоволосая баба гоняется по булыжной мостовой за испуганно кудахтающей курицей.

Деревянные домики с крылечками. Девчата у ворот лузгают семечки.

Звонят ко всенощной.

И в а н. Сонное царство! Скажи, Митя, а у тебя не бывает во сне, что ты торопишься, бежишь со всех ног, а сам ни с места. Страшно ведь.

Д м и т р и й (улыбнувшись). Бывает, после мамашиных блинов только.

И в а н. Ты знаешь, а у меня это и наяву. Такое ощущение, что я должен торопиться, торопиться, и ведь сам еще не знаю куда! Жизнь-то ведь одна, понимаешь? И надо прожить ее по-настоящему, по-человечески.

Впереди возвышается тяжелый каменный дом. Сияет вывеска «Телегин и сыновья». Братья останавливаются у дома.

И в а н. Ты подожди, я скоро.

Он толкает калитку. Оглушительный собачий лай. Работник держит пса, норовящего броситься на вошедшего.

Вдали садовник трудится у яблони.

Иван Павлов идет огромным яблоневым садом. И так хорошо это осеннее изобилие сада, такая сила плодородия, сила жизни в нем, что он останавливается восхищенный.

Старик-садовник подходит с ножницами в руках. Доволен восхищением Павлова.

Душно в спальне Телегина. И сюда проникает унылый вечерний звон. Огромная дубовая кровать. Перины, подушки… А сверху маленький сухой старичок. Он ловит ртом ускользающий воздух. Перед ним стоит дородная старуха.

С т а р у х а (крестится). Причастился бы, Архип Семеныч, отец Петр уже здесь с дарами дожидается.

Т е л е г и н (раздраженно). Подождет. По-до-ждет! Сынка его ко мне сначала. Все же доктор… петербургский.

С т а р у х а. Суета все на уме.

Т е л е г и н. Молчи, дура, молчи.

В сопровождении старухи Павлов проходит через узенькую, заставленную сундуками комнату. Здесь в епитрахили сидит отец Петр.

П а в л о в. Отец?

О т е ц  П е т р (сердито). Я, а то кто же! Иди. Тебя вперед требует. Смерть уж в глаза, а все о мирском думает. Иди.

В спальню Телегина входит Павлов и с ним высокий узкогрудый человек. Он наклоняется и целует руку Телегина:

— Не лучше ли вам, батюшка?

Т е л е г и н. А вот и не умру вам на зло. Вот он вылечит. Уходите.

Павлов и Телегин одни.

Т е л е г и н. Воздуху вот нехватает. Всем хватает, а мне нет. (Усмехаясь.) А ведь ты ко мне Христа славить ходил с семинарией своей.

П а в л о в. Как же, помню. Пироги у вас хороши были.

Т е л е г и н. Хороши, значит? Ну вот и отблагодари.

Павлов выстукивает больного, слушает сердце, качает головой.

Т е л е г и н. Помирать, значит. Ма-арфа!

Старуха в дверях.

Т е л е г и н. Вот ему сто рублей вынеси за честность. Наши-то тысячи с меня выманили. Сволочи! Спасенье обещали. Отца Петра ко мне.

М а р ф а. Да здесь он.

Павлов складывает стетоскоп, прячет в карман.

Т е л е г и н. А ты погоди, ты мне вот что скажи — а дальше-то что, а?

Привстав и судорожно вцепившись в руку Павлова, он смотрит на него с надеждой и страхом.

Только сейчас мы видим отца Петра, стоящего в дверях.

Т е л е г и н. Не веришь, видно? А в чего ж ты веришь? Может быть, есть такая вера у петербургского доктора, что поможет купцу умереть? (И снова тень надежды на его лице.)

П а в л о в (улыбнувшись). В человека, в разум его!

Т е л е г и н (растерянно). В человека? (Хмыкает неодобрительно.) Человек — он свинья! Ты не съешь — тебя съедят. Так уж устроено. Я вот братневу семью по миру пустил. Нет, без бога мне нельзя. Нельзя мне без бога!

— Во имя отца и сына и святого духа, — слышится торжественный возглас отца Петра. Он медленно проходит по комнате, кладет дароносицу на стол, отгребает склянки с лекарствами. Налагает епитрахиль на голову купца. Делает знак сыну уйти.

Павлов отходит к окну, за которым виднеется сад и яблони. Останавливается. С пристальным любопытством наблюдает за этой сценой. Не может уйти.

— Ныне отпущаеши раба твоего, — торжественно произносит отец Петр.

Т е л е г и н (из-под епитрахили). А сынок-то у тебя не верит. А чья вина, отец Петр?

И вдруг кричит Павлову, стоящему у окна:

— А ты, ты почем знаешь, жить мне или нет? Ты что, бог, что ли? А не бог, так молчи. Все мы рабы его, все…

И он ловит руку отца Петра. Целует ее. Привстав, смотрит в окно:

— Яблок нынче тьма какая. — Задыхается. — Это зачем же?

О т е ц  П е т р (гневно). Не богохульствуй, причастия лишу.

Т е л е г и н. Мне значит, помирать… А солнце светить будет… И сады стоять? (Задыхается.) Это зачем? Для тебя, что ли? Для кого?

П а в л о в (тихо). Какая же злоба в вас бушует, господин Телегин. Да, сады будут стоять…

Т е л е г и н. Ан врешь. И не будут. Не будут! Марфа!

Снова появляется в дверях старуха.

Т е л е г и н. Сад, сад… срубить!

Ужас на лице старухи.

О т е ц  П е т р. Опомнись, Архип Семеныч!

Т е л е г и н (старухе). Кому сказал? Работников пошли сейчас же!

О т е ц  П е т р. Уйди, Иван, уйди! (Подойдя к сыну, толкает его к выходу.) До чего человека довел.

Телегин, собрав последние силы, поднимается с постели, держась за окружающие предметы, доползает до окна. Гневный стоит отец Петр у дверей.

Павлов идет садом. Останавливается.

Растерянные лица работников. Топоры в руках. В тревоге застыла на пороге жена купца. Садовник закрывает лицо руками, чтобы не видеть, как погибнет плод всей его жизни.

Высохший Телегин появляется в окне, кричит:

— Осмелели, сволочи! Руби, говорю! Руби!

Лицо Телегина. Злая радость на нем. Слышны гулкие удары топоров. И вдруг, пошатнувшись, он падает вкось.

И сразу облегченная тишина наступает в саду.

Садовник трогает пальцем глубокую рану на дереве, и слезы катятся по лицу старика.

Потрясенный стоит Павлов. Попрежнему мерно, уныло звонит колокол ко всенощной.

И вдруг шуточный плясовой мотив.

Дмитрий поет «Семинариста» Мусоргского.

Пинис, пизес, кринис, финис, Игнис, ляпис, пульвис, цинис…

Гитара в руках Дмитрия. Стол, полный домашних яств. В дальнем углу комнаты Иван.

Д м и т р и й. Занятный купчина. А сто рублей напрасно не взял. Ей-богу, напрасно. (Подцепив на вилку грибок, пробует).

Входит мать, улыбаясь, смотрит на него.

М а т ь. Небось, в Петербурге вашем лучше?

Д м и т р и й. Нет, мать. Ни грибов, ни лугов там нет. (Подмигнув Ивану). Одни курсистки стриженные, и все курят и живут совершенно одни.

М а т ь. И как это дозволяют только?

Хлопает калитка. Мать кидается к двери. Отстранив ее, проходит отец Петр. Запирается у себя в комнате, брякнув задвижкой.

М а т ь. Поссорились, что ли?

П а в л о в. Нет еще.

Из комнаты, где заперся отец Петр, слышится грохот. Что-то тяжелое падает на пол. Еще раз.

М а т ь. Господи, владыка живота моего!

Иван решительно подходит к двери. Долго стучит. Наконец, отец Петр открывает. Странные глаза у него. Сбились волосы. Книги на полу.

О т е ц  П е т р. Что тебе?

М а т ь. Ужинать иди, ждем ведь.

О т е ц  П е т р. Не буду я.

Хочет захлопнуть дверь, но Иван уже вошел в комнату. Отец Петр подходит к полке, и одна за другой летят на пол книги…

Белинский…

Чернышевский…

Писарев…

Иван наклонился и невозмутимо поднимает их по очереди. Открывает одну. Подчеркнутые строки: «Есть в человечестве только одно зло — невежество. И против этого зла есть только одно лекарство — наука».

П а в л о в (улыбнувшись). Ведь это же ты подчеркнул, отец, твоя рука.

О т е ц  П е т р. Моя рука. Моя вина! (Стукнул себя в грудь.) И вот плоды! (Ткнув пальцем на Ивана.) Он теперь, мать, судьей себя считает над всеми, превыше бога! А мог ведь вас в семинарии оставить. Не пустить в Петербург!

Схватив Ивана за куртку, он трясет его:

— Человек! Человек! Купец вот усомнился, и что ж, сад велел срубить. Вот об этом ты подумай. Срубят все сады свои. Оскудеет вертоград человеческий! Как ему жить, человеку твоему? Где законы? Здесь, что ли?

Он размахивает вытащенной с полки книгой. Сует ее матери.

— Сожги ее, мать, сожги. Яд здесь великий.

Ничего не понимающая мать стоит, вытирая слезы передником. Отец Петр рванулся мимо нее в кухню, где пылает затопленная печь. Вслед за ним Иван.

М а т ь (в ужасе). Опомнитесь, вы!

Иван стоит перед отцом. Ярость в глазах. Побелели губы. И опущенные вниз руки сжаты в кулаки.

Так стоят они друг против друга — коренастые, яростные, похожие. И Иван побеждает. Глянув в бешеные глаза сына, отец Петр молча отдает ему книгу. Садится, тяжело дыша, на сундук. Молчит. Пылает огонь в печи.

Стоит мать.

Павлов разглаживает смятый титульный лист книги: «И. М. Сеченов. Рефлексы головного мозга».

О т е ц  П е т р. Занесся ты, Иван… Набрался ума в Петербурге… дерзок очень…

П а в л о в (усмехнувшись). Так ведь ты сам причастия его лишить хотел?

О т е ц  П е т р. То я — иерей… А ты кто? По какому праву людей судишь? Смотри, не споткнись!

П а в л о в (тихо). Не споткнусь, батя.

Точно нового, незнакомого ему человека разглядывает сына отец Петр.

— Так вот ты какой вырос! — тихо произносит он. И есть в этой реплике неожиданный оттенок восхищения.

Петербург. Невский восьмидесятых годов. Несмотря на позднее время, проспект заполнен оживленной толпой… Новогодняя ночь — об этом свидетельствуют зазывные рекламы ресторанов…

Покрывая шум новогодней улицы, бьют одиннадцать заснеженные часы городской думы…

Узкая студенческая комната. У двери под занавеской женские платья. Стол, уставленный закусками, бутылками. В кресле, у стола, Дмитрий Павлов. Гитара в руках:

Однозвучно гремит колокольчик, И дорога пылится слегка…

Дмитрий поет глуховатым тенором, вскинув брови, чуть трогая струны гитары.

А вот и хозяйки: Сима, с тяжелыми косами вокруг головы, и вострая стриженая Киечка. Кроме них, на колченогом диванчике, одну из ножек которого заменяет стопка книг, сидят Петрищев — румяный, жизнерадостный толстяк, и худой студент в очках и косоворотке. За окном в свете газового фонаря падает густыми хлопьями снег. Дмитрий кончает петь. Звучит последний аккорд гитары.

П е т р и щ е в. Браво! Вот уж не думал, что у химиков есть душа.

Д м и т р и й (улыбнувшись). Очевидно, есть. Впрочем, вот Иван вообще сомневается в наличии такого органа.

П е т р и щ е в. Позвольте, почему органа?

С т у д е н т. А что же это такое, позвольте полюбопытствовать?

П е т р и щ е в. Ну, просто привычное понятие.

С т у д е н т (вскочив и размахивая руками). Я считаю, что мы не имеем права на привычное, мы должны…

П е т р и щ е в. Хорошо, хорошо, не имеем, сдаюсь…

К и е ч к а (жалобно). Хоть под Новый год без споров, господа. Ей-богу, надоело!

П е т р и щ е в. Золотые слова! (Взглянув на часы.) Но ведь уже одиннадцать. Где же этот злосчастный доктор медицины?

Д м и т р и й. Иван будет. Он в лаборатории.

П е т р и щ е в. Опять в лаборатории? Не понимаю, что он хочет? Кончил университет с золотой медалью — мало! Кончил Медико-хирургическую академию — мало! Теперь вот засел в клинике у Боткина. Ведь это, господа, если все своими руками перетрогать, и жизни нехватит. Ей-богу! А пожить-то как хочется!

Д м и т р и й (иронически). А казенной квартиры с дровами вам не хочется?

П е т р и щ е в (обрадованно). Хочется. Ей-богу, хочется. И что ж тут плохого? Суешь их в печь сколько угодно, а они казенные!

И это вырывается у него с такой предельной искренностью, что все хохочут. Не смеется только Сима. Нахмурясь, она плетет косичку из бахромы скатерти.

С и м а (Петрищеву). По-моему, вы просто недолюбливаете Ивана Петровича.

П е т р и щ е в. Я?

К и е ч к а. Я тоже не понимаю. Как это можно сидеть сегодня в лаборатории? Да еще в больнице. Брр!

П е т р и щ е в. Я не люблю Ивана? Хорошо! Я предлагаю отправиться к нему в лабораторию. Магомет не идет к горе, пусть гора идет к Магомету.

Некоторая растерянность и взрыв хохота.

— А что ж!

— Идея!

С и м а. Это, наверно, неудобно.

К и е ч к а. Нет уж, поехали!

Смеющаяся компания разбирает пальто. Петрищев упрятывает бутылки в карманы.

Ночь. Тихий, заснеженный двор больницы. Вдали корпуса клиники.

Плачущую женщину двое ведут под руки. Должно быть, муж и сын. Они направляются к полуподвалу, на котором дощечка:

ФИЗИОЛОГИЧЕСКАЯ

ЛАБОРАТОРИЯ

КЛИНИЧЕСКОЙ БОЛЬНИЦЫ

Навстречу им человек в халате и докторской шапочке на седеющих волосах.

Ж е н щ и н а (сквозь слезы). Скажи, мил человек, здесь что ли покойницкая?

Б о т к и н. Нет, вам туда.

Они отходят. Слышатся всхлипывания женщины и успокаивающий голос:

— Ну что, мать, поделаешь, бог дал, бог и взял.

Боткин смотрит им вслед. Печальное лицо Боткина.

Лаборатория. Павлов записывает что-то за столом. Служитель Никодим подсовывает ему тарелку с едой. Павлов машинально ест. Усмехается:

— Твое дело, собственно, собак кормить.

Н и к о д и м (с угрюмой рассудительностью). Собака — она хоть лает. А вам не дай, так вы и три дня есть не будете.

Молодое щекастое лицо Никодима полно непоколебимого достоинства.

Согнувшись, Боткин спускается в подвал лаборатории. Навстречу ему порывисто встает Павлов:

— Наконец-то. Есть чем порадовать, Сергей Петрович. Такой опыт…

Б о т к и н (устало). Опыт… Хорошо, посмотрим.

Он садится у стола, опустив голову, и закрывает лицо руками. Павлов растерянно стоит над ним.

Б о т к и н. Вы меня извините, Иван Петрович. Я сегодня в нервах. У меня больной умер. И надо же, под Новый год.

П а в л о в. Но ведь вы спасли сотни, тысячи жизней.

Б о т к и н. Сотни спас, а эту вот нет… Бог дал, бог и взял… Нет, не бог, а я, Боткин. И к этому врач не смеет привыкнуть. Лучший врач России? Ни черта он не знает, этот ваш Боткин! Вас я не стесняюсь, как самого себя.

Пауза. Встав из-за стола, Боткин долго расхаживает по комнате. Маленькие окна полуподвала затянуты изморозью. Посреди комнаты висит лампа, отбрасывающая широкий круг света… Коренастый, широкогрудый стоит у стола Павлов, молча наблюдая за вышагивающим по комнате Боткиным. Позади него колбы, пробирки — нехитрое оборудование маленькой лаборатории. Из каморки сбоку выглядывают морды подопытных собак. Боткин, наконец, прекращает свое хождение. Стоит, задумавшись, усмехаясь чему-то своему.

Б о т к и н. Ну вот и останутся от меня капли доктора Боткина. И все… Я не о славе. Бог с ней. Но мы ведь практики. Мы видим следствия… А причины? Причины нащупывает кто как может. И как же все-таки мы мало знаем о человеческом организме… Ведь вы вот здесь, в этой лаборатории, два новых нерва в сердце открыли. И никто не подозревал даже, что они существуют. (Повеселев.) Да, да. Вы на верном пути. И уж так его и держитесь. Нервизм — это, знаете, столбовая дорога для физиолога… (Задумчиво.) Только вот уходить вам отсюда нужно…

П а в л о в (взглянув на часы). Нет, нет, ничего.

Б о т к и н (улыбнувшись). Я не о том. Тесно вам здесь. И рад бы держать… И нужны вы мне вот как… А не смею…

П а в л о в. Здесь у вас, в клинике, я многому научился. И я дорожу каждой минутой, проведенной с вами.

Б о т к и н. Тем лучше. Но как почувствуете, что пора… сами скажите… Опечалюсь, но провожу… И шапкой помахаю. (Взглянул на часы.) Батюшки, да ведь Новый год сейчас… Заболтал вас совсем… А спирт у вас есть?

Компания, приехавшая за Павловым, пробирается сугробами. Прильнули к маленькому окошечку лаборатории. Слышится возмущенная реплика Киечки:

— Ну, это уж слишком. Они ведь там пьют!

Боткин поднимает мензурку со спиртом:

— За вас, за ваши успехи. Вам, видно, многое дано. Но помните — с вас многое и спросят. И первый — я!

— Господа, что же это? Позвольте… — Никодим пытается оттеснить ворвавшуюся компанию.

Отстранив Никодима, молодежь гурьбою вваливается в лабораторию.

Пауза. Вдруг хором:

— С Новым годом! С новым счастьем!

Собаки откликаются ожесточенным лаем.

Д м и т р и й. Прошу извинить, профессор.

Б о т к и н. Ничего, ничего… Ваше дело молодое… Желаю счастья, господа!

П а в л о в. Сергей Петрович, куда же вы?

Б о т к и н. Спасибо! Привычка, знаете, ночной обход… А сегодня особенно.

Тихий заснеженный двор больницы. Высокий и прямой Боткин шагает к виднеющимся вдали корпусам. Идет снег…

Тяжелые белые хлопья свисают с деревьев Летнего сада. Занимается заря.

Павлов и Сима идут заснеженной аллеей. Как всегда, Павлов шагает широко и размашисто. Сима с трудом поспевает за ним.

С и м а. Ну вот и первый день нового года.

П а в л о в. Странно ведь говорят, Сима, — с новым годом, с новым счастьем! А ведь счастье-то должно быть одно. В чем, по-вашему, счастье?

Павлов резко останавливается.

С и м а (чуть улыбнувшись). Так сразу. Это трудно, Иван Петрович.

П а в л о в. По-моему, счастье — это знать и уметь.

Он все убыстряет шаг, как бы стараясь попасть в ритм быстро бегущим мыслям.

— Иногда я бог знает что возмечтаю, а иной раз такая неуверенность нападет… Надо приучить себя думать и ограничивать себя и тренировать волю, как мышцы. Вы занимались гимнастикой?

В глухой аллее целуются мастеровой с девушкой. Павлов и Сима мчатся мимо. Мастеровой усмехается, кричит вслед:

— Эй, на пожар, что ли? Так разве гуляют?

Павлов, промчавшись по инерции еще несколько шагов, останавливается, смущенно улыбается.

— Простите, ради бога. Я ведь, действительно, очень быстро хожу. Это помогает думать. Но ведь вы… ни разу не отстали. Дайте руку!

Он протягивает ей свою широкую мужскую ладонь. Сима чуточку испуганно смотрит на него и нерешительно, но покорно протягивает ему руку. И тут случается нечто совсем неожиданное. Павлов профессиональным жестом медика берет ее руку и, нажав большим пальцем вену, слушает пульс.

Налетевший ветер треплет волосы Симы.

П а в л о в. Никаких перебоев. А ведь мы очень быстро шли. Полный пульс. У вас превосходное сердце.

Оскорбленное лицо Симы. И тут Павлов неожиданно добавляет:

— Вы знаете, я не мог бы полюбить женщину с плохим сердцем.

Изумление, радость и какая-то растерянность на лице Симы. И и друг она весело смеется:

— Иван Петрович, миленький… да ведь вы же каламбурами разговариваете.

П а в л о в (очень смущенно). Возможно… но я, право, не хотел. Нам, кажется, сюда.

С и м а. Нет, в обратную сторону.

И вот притихший, смущенный Павлов уже медленно идет с Симой по аллее. Взглянув на Павлова сбоку, — он идет хмурый сосредоточенный, проклинающий себя за этот неожиданный каламбур, — Серафима сама тихонько берет его под руку.

Навстречу им идут мастеровой с девушкой. Радостью светятся их лица.

Шумят деревья в саду.

Квартира Павловых.

Ветер за окном. Капли дождя стекают но стеклу.

Вечер. Старинная фарфоровая лампа на длинной ножке освещает стол, на котором два прибора.

Немного постаревшая Серафима Васильевна сидит в кресле, накинув платок. Как и в большинстве петербургских квартир, осенью здесь холодно. Задумавшись о чем-то, Серафима Васильевна ежится под платком. Подошла к маленькому столику. Открыла альбом. Улыбнулась.

Вот Павлов в день их свадьбы.

Вот он в лаборатории у Боткина.

Серафима Васильевна и Павлов на фоне немецкого города.

— Мама!.. — слышится детский голос из соседней комнаты.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Ты еще не спишь, Володя?

Г о л о с  В о л о д и. Нет. А можно мне папу подождать?

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Нет, Володенька, надо спать. Папа в институте.

Г о л о с  В о л о д и. С собаками? А я не боюсь собак.

Звонок. Серафима Васильевна радостно идет к двери. Володя в рубашонке выскакивает из детской.

Входит Званцев. Это еще молодой человек с большим выпуклым лбом и мягким, несколько женственным ртом. На его макинтоше и шляпе капли дождя.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а (удивленно). Глеб Михайлович? Что-нибудь случилось?

З в а н ц е в. Нет, нет. Иван Петрович просил передать, что он задержится. Мы всё оперируем, и всё неудачно.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. А вообще это возможно? Ну, скажите мне, Глеб Михайлович! Скажите откровенно!

Званцев стеснительно улыбается:

— Видите ли, казалось бы, нет. Но я верю ему.

Званцев надевает шляпу.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Да куда же вы? Посидите, ведь дождь.

З в а н ц е в. Нет, нет. Иван Петрович будет сердиться. Я ведь ассистирую.

Серафима Васильевна закрывает дверь и, зябко поежившись, идет в комнату.

Попрежнему шумит ветер за окном и мерно постукивают капли дождя.

Дождь. Ветер. Туман. Званцев входит в ворота, над которыми надпись:

ИНСТИТУТ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОЙ МЕДИЦИНЫ

Придерживая от ветра дверь, дворник глядит ему вслед. В глубине дворницкой женщина вяжет чулок.

Ж е н щ и н а. Это чей же?

Д в о р н и к. Павловский.

Ж е н щ и н а. Что ему больше всех надо, Павлову-то? Все уж ушли, а этот все режет. Собак перевел, страсть. А все в обдергайчике ходит.

Операционная. У стола Павлов и двое его помощников — Забелин и Званцев. Павлов оперирует.

— Скальпель, — командует он.

Забелин подает скальпель.

— Зажимы.

Но Забелин стоит неподвижно. Павлов поднимает голову.

— Ну-с?

З а б е л и н. Нет пульса, Иван Петрович.

З в а н ц е в (вытирая пот со лба). Четвертый час оперируем. Он отходит к окну и дрожащими от усталости руками вынимает папиросу.

П а в л о в. И двадцать четыре будем оперировать. Подготовьте новую собаку.

З в а н ц е в. Мы израсходовали всех животных. И смету за год. А щедрость министерства вам известна.

Павлов ожесточенно стаскивает халат.

— А, чорт! — шепчет он, запутавшись в тесемках, и, разорвав их, швыряет халат.

Входит Никодим. Оглядывает всю группу и, покачав головой, берется за ручку стола и увозит погибшее животное.

В мрачной тишине операционной тихонько поскрипывают колесики стола.

Стоя подле двух рукомойников, Званцев и Забелин моют руки после операции.

З а б е л и н (прислушавшись). Тихо как, а ведь раньше отбоя не было от желающих посмотреть.

З в а н ц е в. Да мы, кажется, становимся посмешищем. В Академию показаться нельзя. Анатомы, хирурги просто в лицо смеются.

П а в л о в (стоя в дверях, уже в пальто и шляпе). Смеются? Ну, так мы им еще такую фигу покажем, вот этакую. (Сложив руку в кукиш, он потрясает им в воздухе.) А силком вообще никого не держу! (Кричит, наступая на ассистентов.) Уходите! Ну, что ж вы не уходите?

Столовая Павловых. За столом — Павлов, Серафима Васильевна, гимназист Володя и маленькая девочка. Повязанная салфеткой, она старательно ест, с трудом засовывая ложку в рот.

П а в л о в. Неужели ты не можешь покормить ребенка?

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Ведь ты же сам говорил, что ребенка надо приучать к самостоятельности.

Подают второе. Серафима Васильевна кладет кусок на тарелку мужа. Павлов начинает резать и резко отодвигает тарелку.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Но ведь ты ничего не ел!

П а в л о в. Это нельзя есть.

В о л о д я (нагнувшись над тарелкой). Просто у тебя опять что-нибудь не ладится с собаками. А мы тут не при чем.

Павлов резко оборачивается. Кажется, что сейчас будет гроза. И вдруг он смеется:

— Ты прав, не ладится.

Встав, он подходит к сыну, обнимает его:

— Вот ведь защитник вырос!

П а в л о в (снова за столом). Ты, понимаешь, Сима, вот я ем мясо…

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Ты же уверял, что его невозможно есть?

П а в л о в (целует ей руку). Лежачего не бьют. Но вот как желудок обрабатывает это мясо, — неизвестно. Ты понимаешь, — основа основ, а неизвестно. И эта операция позволит, наконец, нам проникнуть в тайны пищеварения. Мы должны изолировать часть желудка, не перерезав ни одного нерва.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Прости, Иван, но, может быть, ты хочешь невозможного. Никто в Европе не смог этого сделать. Даже Гейденгайн!

П а в л о в. Европа, Гейденгайн?! Почему это предел? А нам нужно! Мы должны это сделать… Ты понимаешь, это будет лаборатория жизни! (С мрачной задумчивостью на лице.) А за мной гонится смерть. Собаки не выживают… Ты думаешь, я не спрашиваю себя, по какому праву я стал палачом… Но ведь не для забавы же! (Почти кричит.) И я подавляю в себе этот страшный упрек… У нас уже не осталось животных. И мы израсходовали смету за год. Да, кстати, я получил жалованье…

Он вынимает из кармана пакет и передает его жене. Встает, прохаживается. Останавливается у окна, печальный, потухший.

— Я даже ночью во сне оперирую. И снова стол и собаки! Но я должен это сделать. Должен!

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Знаешь что… (Кладет ему в карман пакет с деньгами.) Я сэкономила в этом месяце. Я обойдусь.

П а в л о в. Правда?

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Ну, конечно, правда!

П а в л о в. Милая!

Обнимает жену и вдруг срывается с места.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Ты куда?

Голос Павлова доносится уже из передней:

— Мне предлагают партию превосходных собак. Я быстро.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Да уж медленно ты не умеешь.

Та же комната. Вечер. Серафима Васильевна чинит курточку сына. Входит кухарка, тощая старая дева с ликом византийской святой.

— Серафима Васильевна, мне денег на завтра.

Серафима Васильевна судорожно роется в ридикюле, протягивает какую-то мелочь:

— Вы уж обойдитесь, Фенечка, а завтра я достану.

Кухарка берет деньги и недовольно поджимает сухие бескровные губы.

— Господа тоже называются, — бормочет она, выходя.

— Экая скверная баба, — шепчет Дмитрий Петрович, снимая пальто в передней. Он входит в столовую в тот момент, когда Серафима Васильевна вынимает из шкатулки старинную брошь. Услышав его шаги, Серафима Васильевна захлопывает шкатулку и зажимает брошь в руке.

Д м и т р и й  П е т р о в и ч. Дайте-ка сюда!

Он подходит и, насильно разжав руку Серафимы Васильевны, опускает брошь в шкатулку.

— Как вам не стыдно?

Он вынимает деньги и кладет их на стол.

Серафима Васильевна сидит за столом, и слезы ручьем катятся по ее лицу.

— Я не могу больше брать у вас. Я даже не знаю, когда мы расплатимся.

Д м и т р и й  П е т р о в и ч. Это все чепуха. У Ивана большая судьба. Я в это верю. Нужно потерпеть, Сима.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Я верю, но мне все-таки трудно. И меня особенно мучает, что мы здесь у вас. Вам нужно свою семью заводить, а не с нами возиться. Ведь вы уже профессор…

Д м и т р и й  П е т р о в и ч. Да, да. Ординарный профессор химии. Ор-ди-нар-ный!

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Перестаньте, Дмитрий.

Д м и т р и й  П е т р о в и ч. Я ведь без горечи. Я, действительно, только спутник. Спутник большой планеты — Менделеева. А вот Иван — он сам планета. Понимаете? И вы с ним пойдете до конца. И вот за это вам спасибо.

Он наклоняется и целует ей руку.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Вы как-то всегда во-время, Митя.

И снова операционная. Павлов оперирует. Склоненное над столом лицо Павлова. Вздулись вены на висках. Капельки пота на лбу…

Бьют часы. Старинные часы-шкаф. Густой, тяжелый звон гулко раздается в вестибюле института. В углу, в полумраке, сидит на диване Серафима Васильевна в пальто и шляпе. Перед ней дверь в операционную. Матовые стекла. Тени людей за ними. На скамейке подальше — Никодим. Перед ним ящик, наполненный «рюхами» и «битами» — нехитрым инвентарем игры в городки. Никодим обстругивает ножом городки. Примеряет их по руке.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Долго еще, Никодим Васильевич?

Н и к о д и м. Без малого четыре часа операция идет. И ведь который раз? Счет потеряли…

Поглядев на взволнованное лицо Серафимы Васильевны, добавляет:

— А вы вот почитайте пока.

Сняв с часов затрепанную книжку, он протягивает ей. «Графиня-нищая или торжество справедливости» — значится на обложке книги.

Чуть улыбнувшись, Серафима Васильевна перелистывает книгу.

Медленно, равномерно движется маятник часов. Невидимые в своем движении, опускаются вниз тяжелые медные гири. Бьют часы. Неподвижно сидит Серафима Васильевна, и только широко раскрытые глаза да стиснутые руки выдают ее волнение.

И вот открываются, наконец, двери операционной. Медленно, чуть пошатываясь, выходит оттуда Павлов. У него усталое, изможденное лицо, устремленный в одну точку взгляд. Видно, что мысли витают где-то далеко-далеко. Останавливается, прислонясь к косяку двери.

Серафима Васильевна, вскочив, замирает в ожидании. Неужели опять провал? Мрачное лицо Никодима. Он молча идет в операционную.

И вдруг улыбка сверкает на липе Павлова.

— А говорили — не выйдет! — гремит он, подняв вверх кулаки. И только тут понимает, что перед ним стоит Серафима Васильевна.

— Это ты, Сима? А говорили — не выйдет!

Прижав к себе Серафиму Васильевну, он вальсирует с ней по коридору.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Я ведь молилась, Ваня, стыдно сказать, о здравии собаки.

П а в л о в (весело усмехнувшись). Не без божьей помощи, значит.

В дверях операционной показывается Никодим, везущий на столе оперированную собаку. Сзади усталые, но сияющие Званцев и Забелин.

П а в л о в (Никодиму). Смотри мне, чтоб выходил. Чтоб она бегала! Чтоб прыгала!

Н и к о д и м. Не первый год в науке.

П а в л о в (Званцеву). А говорили — не выйдет! Ну, что, господа?!

И, увидев ящик с городками, он хватает «биту», прицеливается…

Павлов во дворе Института. Сияющий Павлов с развевающейся по ветру бородой.

— Ставьте паровоз! — командует он.

Званцев выставляет в отдалении городошную фигуру.

П а в л о в. Анатомы не верят?! Ставьте колодец!

Званцев выставляет следующую фигуру.

П а в л о в (поплевав на левую руку). А мы им фигу-с!

И снова гудящая палица сносит всю фигуру. Званцев даже подпрыгивает, спасаясь от взвившейся вверх чурки.

И, точно продолжая настроение этой сцены, гремит оркестр. Что-то оглушительное и веселое орут трубы.

Но невеселы люди в серых шинелях, шагающие по мостовой. Молча провожает их глазами публика, толпящаяся на тротуарах.

Никодим в форме рядового идет по Невскому. Вот он останавливается и, вытянувшись, козыряет офицеру. В левой опущенной руке какой-то большой пакет.

Проезжает коляска. Проходит дама с кривоногой таксой, ковыляет на костылях георгиевский кавалер.

Идет Никодим. Снова козыряет. Глухо, уже удаляясь, звучит оркестр. Виден хвост уходящей пехотной колонны.

На углу кричат газетчики:

— Сражение в Маньчжурии!

— Последние новости с театра военных действий.

Хмурые и задумчивые лица прохожих провожают уходящую колонну. Надрываются газетчики.

Никодим входит в лабораторию. Она выглядит совершенно по-новому. Десяток собак в станках. На стенах таблицы, диаграммы. Никодим осторожно кладет пакет на стул возле двери. Сняв фуражку, вытирает лоб.

У столика, заваленного кипой конвертов, два лаборанта.

— Не понимаю, что с Иваном Петровичем, — волнуется сухощавый лаборант в пенсне. — Запросы из Европы, Америки, а он и читать не хочет! Все внимание слюнной железе! Думает только о ней, говорит только о ней. (Понизив голос.) Просто пунктик какой-то.

— Подойдя ближе к собеседнику, он спрашивает шопотом:

— Уж не переутомился ли он, Андрей Степаныч? Может быть, ему отдохнуть надо, а?

Никодим с тоской прислушивается к разговору. Пытается ногой засунуть под стол свой пакет.

— Это что, Никодим? — слышен голос лаборанта.

Н и к о д и м. Да так тут, одна вещь. Иван Петрович просил…

Никодим почему-то стесняется своей покупки и явно не хочет рассказывать о ней.

Павлов в кабинете. Он сидит за столом. Склоненное лицо и тетрадь с надписью: «Слюнная железа. Протоколы опытов». Рука Павлова листает тетрадь. Ставит на полях вопросы, а иногда жирный восклицательный знак. Переворачивает страницу.

Заголовок: «Шаги Никодима. Опыт 12». Здесь Павлов ставит три восклицательных знака.

Задумчиво шепчет про себя:

— Заносишься, Иван Петров! Много берешь на себя… Все бросить?!! Ведь фактов-то еще мало… Нет, так будут! — стучит он кулаком по столу, точно ставя точку на пути долгих размышлений.

Входит Забелин:

— Примечательная вещь, Иван Петрович. Мясо, которое собака ест и которое она только видит, дает одинаковую химическую картину слюны. Вот анализы.

П а в л о в. Ну и что же, это понятно… Меня другое интересует.

Задумывается. Подойдя к Забелину, вдруг неожиданно спрашивает:

— Вы не грибник? Грибы не собирали?

Лицо Забелина удивленно вытягивается: да, Иван Петрович явно переутомился.

Павлов берет его за пуговицу:

— Иной раз придешь на поляну, чувствуешь, где-то тут гриб. Другие прошли, а ты, как дурак, под елками лазишь. Чувствуешь — должен он быть. И ведь находишь!

Входит, вернее, врывается, очень возбужденный Званцев. Кричит еще с порога:

— Ничего не понимаю, Иван Петрович! Поразительные вещи… У нас темно в лаборатории. И под вечер, давая еду собаке, я зажигаю свет — и у собаки бурное слюноотделение. Без всякой еды!

П а в л о в (торжествующе). А что! Что я говорил!

Званцев и Забелин удивленно переглядываются: что, собственно, он говорил?

П а в л о в. Ну, не говорил — так думал!.. Думал… Плохо работаем… Фактов не видим. Любопытнейших!.. Да где же у нас были глаза? Мы изучали слюнную железу в связи с пищеварением. А она вон куда повернулась!.. (Званцеву.) Никодим не приходил?

З в а н ц е в (растерянно). Пришел…

П а в л о в. Так… так… (Быстро направляется в свою лабораторию.)

Он жестом подзывает к станку с собакой Забелина и Званцева. Те подходят.

П а в л о в. Так вот, позвольте доложить и о моих фактах. Однажды я веду опыт, даю Джеку пищу. Ну, понятно, — врожденный рефлекс: капает слюна. Нехватило корма. Говорю Никодиму — принеси. Сижу, скучаю. Собака тоже. Конечно, слюны ни капли, не с чего. И вдруг — что за чорт! Обильное слюноотделение! С чего бы!

Он торжествующе глядит на своих сотрудников.

— А в коридоре были слышны шаги Никодима. Да вот — извольте убедиться. Нико-ди-им!

Через мгновение слышатся шаги Никодима. Все трое наклоняются к собаке. Павлов влюбленными глазами разглядывает фистулу на ее щеке. И действительно, из отверстия фистулы начинает обильно капать слюна. За кадром все громче и ближе шаги Никодима.

П а в л о в. Следовательно? Звук шагов вызывает слюну — без всякой пищи. Почему? А?

Он в волнении ходит по комнате.

— Ведь это что получается — в огороде бузина, а в Киеве дядька. Слюнная железа — и шаги?! Где слуховой центр, а где слюнный! Но условия опыта связали их. Никодим давал пищу и всегда топал. Шаги Никодима и пища связались в мозгу. И звук стал гнать слюну по приказу мозга. Один только звук!.. Или свет — как у вас. — Останавливается перед Званцевым: — Вы понимаете?

З в а н ц е в (недоумевая). Но… позвольте… Ведь это уже совсем не пищеварение.

П а в л о в (радостно). Ну вот именно, сударь вы мой! Вот об этом я все время и думал!

З а б е л и н (в волнении). Иван Петрович! Боже мой, позвольте… Но ведь если мы… позвольте, позвольте… Если мы будем изменять условия опыта… Глеб Михайлович… Да ведь мы же можем создавать самые разнообразные условия при наших опытах, связывая их с едой. И каждый раз как бы задавать задачу мозгу… И спрашивать ответ…

П а в л о в. Вот именно, голубчик! И слюнки ответят. (Подняв кулаки, он потрясает ими в воздухе.) Мы будем сами устанавливать новые связи в мозгу и получать новые рефлексы!.. Ну и как же назвать эти новые ответы?.. Условными рефлексами! Связанными с условиями опыта!..

Он делает паузу, стараясь успокоиться:

— Господа, я, может быть, увлекаюсь, но, по-моему, перед нами…

З а б е л и н. Открыта дорога в мозг!

П а в л о в. Да, да! И ведь до чего просто! Да где же у людей были глаза?..

Павлов стоит задумавшись. Подойдя к шкафу, вытаскивает старую пожелтевшую книжку:

И. М. СЕЧЕНОВ

РЕФЛЕКСЫ ГОЛОВНОГО МОЗГА

мелькает на обложке заголовок. Павлов переворачивает первую страницу, и мы читаем надпись:

Принадлежит семинаристу Рязанской

духовной семинарии И. П. Павлову

П а в л о в (усмехнувшись). Ведь вот, господа. Когда-то еще семинаристом я зачитывался этой книгой. Да и вся мыслящая Россия шестидесятых годов. Сеченов! Как он искал этих возможностей своеручно и своеглазно ощупать живой мозг. И теперь мы сможем это сделать… С фактами, с опытами, с доказательствами в руках… Никодим, принес?

Никодим подает ему пакет. Павлов разворачивает пакет с удовольствием и любопытством, как раскрывают дети рождественские подарки. Вынимает из коробки набор ручных звонков, от мала до велика, берет один из звонков и встряхивает его над головой.

П а в л о в. Я убежден, что этот вот звоночек заставит собак гнать слюну. А вещь, казалось бы, несъедобная! А?

И он еще раз встряхивает звонок над головой, потом другой, третий… Они разных тонов.

В соседней лаборатории сотрудники с удивлением прислушиваются к странным звукам, доносящимся из павловского кабинета.

Павлов ставит все звонки в ряд:

— Итак, всю работу лабораторий переведем на рефлексы!

Недоумение и тревога на лице Званцева.

П а в л о в. Да, да, Глеб Михайлович. Пищеварение в основном нами закончено. А здесь, здесь на сто лет работы хватит.

Н и к о д и м. Да-а! Вот какие дела оказываются. А нынче и мой звонок прозвонил. Отправка сегодня.

П а в л о в (взволнованно). Ах, вот что! Значит, сегодня… Ну что ж… посидим…

Все садятся. Короткая минута тишины. Старинный обычай.

Н и к о д и м (вставая). Ну уж, если не так что делал — извините.

П а в л о в. Ну что ты, что ты…

Они целуются трижды.

Н и к о д и м (растроганно). И вот ведь досада! Юбилей ваш скоро. Двадцать пять лет деятельности. Не придется поприсутствовать.

П а в л о в. Что юбилей! (Задумчиво.) Вот годы идут, Никодим. Но еще так мало сделано. Мы ведь в самом начале пути…

— Превосходный путь прошел Иван Петрович в науке. Радостно приветствовать его в день двадцатипятилетия научной деятельности, — произносит приветственную речь некий убеленный сединами профессор.

Переполненный зал Петербургского общества врачей: профессура, врачи. Много военных. Морские и армейские врачи. Белеют кое-где косынки сестер милосердия. И рядом дамы в вечерних туалетах. Несколько женщин в трауре.

Мы видим среди заполнившей зал публики знакомые лица. Вот постаревший, но сияющий Дмитрий Петрович. Рядом с ним Серафима Васильевна. И дальше Званцев и Забелин.

Д м и т р и й  П е т р о в и ч. Помните, Сима? Я говорил — надо верить.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а (пожимает руки Званцеву и Забелину). Это ведь и ваше торжество, господа.

Званцев отвечает натянутой улыбкой. Он сумрачен и хмур.

О р а т о р. …Всему миру известны его блестящие работы по пищеварению. Недавно они увенчаны международной нобелевской премией…

Овации в зале… Павлов, сидящий в президиуме, кланяется коротким и почти сердитым кивком головы — к чему вся эта помпа?

О р а т о р. …Так пожелаем же нашему дорогому юбиляру дальнейших успехов, счастья и покоя. Он заслужил его…

Маститый профессор сам вконец растроган своей речью. В зале овация.

— Профессор Петрищев, и вы здесь? — слышится чей-то возглас.

И мы видим того самого студента, что мечтал когда-то о казенных дровах в новогоднюю ночь. Сейчас он солиден и толст. Следы благополучия и преуспеваемости во всей его тучной, самоуверенной фигуре.

П е т р и щ е в. Помилуйте, мы с Павловым старые друзья! Вот ведь ловил фортуну за хвост. Буквально! За собачий! И поймал!..

Он смеется рокочущим, сытым баском.

Встает Павлов:

— Искренне благодарен вам, господа, за себя и за всех моих дорогих сотрудников. Я особенно счастлив тем, что международное признание наших работ есть по существу признание нашей русской науки… Однако не пойму — о каком покое говорил уважаемый Степан Тимофеевич?.. Павлов недоуменно разводит руками. — Мы как раз находимся в самом беспокойном состоянии. Мы можем, наконец, прикоснуться к новым серьезнейшим проблемам, господа.

Зал замер в ожидании. Но Павлов, улыбнувшись, кончает:

— Нет уж, пожелайте мне всяческого беспокойства. Очень прошу вас об этом!

В зале возникает овация. Аплодирует студенческая галерка. Особенно неистовствует высокая девушка, почти перевесившись через барьер.

— Осторожнее, Варя! Этак вы вниз угодите от восторга, — произносит один из студентов.

В а р в а р а  А н т о н о в н а (обернувшись). Вот это настоящий человек, господа! (На секунду задумалась и решительно заявила). Я буду работать с ним.

Чей-то иронический возглас:

— Ого!

— Вот увидите!

В раздевалке сквозь толпу, окружающую Павлова, протискивается Петрищев.

— Ну, Иван, поздравляю! — Трижды лобызается с ним. — Серафима Васильевна, бесценнейшая! Наклоняется, целуя ей руку.

Петрищев всматривается в высокого юношу, стоящего рядом в студенческой куртке, и удивленно поднимает брови. Ба! Да это не Володя ли?

— А давно ли мы сами были студентами? Помните, Сима, как надо мной подтрунивали насчет казенной квартиры? А ведь теперь Иван недалеко…

П а в л о в (задумавшись). Да, да… насчет дров. (Фыркнув неожиданно.) Суешь их в печь сажень целую, чего уж лучше.

И под руку с Серафимой Васильевной он шагает к выходу среди почтительно расступающейся толпы. Изумление и некоторая растерянность на лице Петрищева. Взяв под локоть проходящего Званцева, он шепчет:

— Глеб Михайлович, голубчик, что это он? Чего-то недоговаривает. О каких проблемах он говорил сегодня?

Еще несколько человек окружили их.

З в а н ц е в. О дальнейших планах ничего не могу сказать, господа. Обращайтесь к Ивану Петровичу.

П е т р и щ е в (похлопывая Званцева). А вы, батенька, не скромничайте. Вы ведь много лет с ним.

З в а н ц е в. Ничего не могу сказать, господа. Во всяком случае… ничего утешительного… Вы же слышали — хочет беспокойства!

Он уходит, оставив за собой еще большее недоумение…

Павлов усаживает своих в фаэтон, поддерживает под руку жену.

П а в л о в (сыну). Садись, Володя.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. А ты?

П а в л о в. Володя, ты проводишь маму. Прости, Сима, я на секунду в институт. (Володе.) Последи, пожалуйста, чтобы мама не пила слишком крепкий кофе на ночь. Лишняя нагрузка сердцу.

Оставшись один, Павлов зашагал, размахивая тростью. Он доволен. Он торопится. Так торопятся на свидание. Сзади идут Варвара Антоновна и группа студентов.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Я сейчас поговорю с ним.

О д и н  и з  с т у д е н т о в. Зарапортовались, Варенька. На это вас нехватит.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Нехватит? Ну хорошо!

Прибавив шагу, она догоняет Павлова. Студенты замерли в в ожидании.

— Простите, профессор. Я хотела бы работать у вас — Иванова Варвара Антоновна.

П а в л о в. Вот как! Очень интересно! Ну, а что же вы умеете?

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Я окончила медицинский.

Они вошли в сквер.

П а в л о в. Ну-с, и какую же вы тему хотели бы взять?

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Одну из тем по пищеварению.

П а в л о в (скучнея). Пищеварение меня больше не интересует.

В а р в а р а  А н т о н о в н а (изумленно). Вы шутите, конечно?

П а в л о в. Нисколько… Есть такое выражение в народе — слюнки текут. Ну, так вот, это крайне интересно — почему они текут.

Варвара Антоновна, уже рассерженная, смотрит на Павлова. Он, очевидно, издевается над ней?!

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Но я хотела бы работать по пищеварению. Я — терапевт.

П а в л о в. Ничем не могу помочь.

Он прибавляет шаг по своей привычке, когда хочет избавиться от надоевшего ему собеседника. Но Варвара Антоновна не отстает. Павлов, с любопытством поглядев на нее, идет еще быстрее. Они уже обежали полсквера. Спутники Варвары Антоновны, остановившись, изумленно ждут конца этой странной прогулки.

П а в л о в (фыркнув). Вы еще, простите, девица, сударыня. И к тому же упрямая. Терапевт?

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Так вот, эта девица хочет работать по пищеварению. И будет…

П а в л о в. Только не у меня. А жаль. У вас мужской шаг.

Варвара Антоновна от негодования вскидывает голову. Эта странная похвала переполнила чашу.

Павлов неожиданно и резко встряхивает ее руку, прощаясь. И вот он уже скрывается вдали.

Растерянное лицо Варвары Антоновны. Сзади слышится смех приближающейся студенческой компании. Резко повернувшись, Варвара Антоновна идет к ним навстречу, останавливается, смотрит в упор сузившимися, упрямыми глазами:

— И все-таки я буду работать у него. Буду! — отчеканивает она.

И вот ранним летним утром Варвара Антоновна у дверей павловского кабинета. Волнуясь, она ждет Павлова. Внизу в вестибюле необычайная суета… Нарушена многолетняя тишина. Почти все двери открыты. Выносят станки, тащат куда-то столы, наборы колб. Мрачный стоит среди этого разгрома Званцев. Его окружают сотрудники.

— Глеб Михайлович, ведь не закончены работы.

— Так сразу, как же это?

З в а н ц е в. Не знаю, господа. Ничего не обещаю.

Мелькнув, исчезает фигура Павлова. Званцев кидается к нему.

— Иван Петрович, у меня и у ряда сотрудников не закончены работы.

П а в л о в (весело). И наплевать! Мы не можем терять ни минуты времени. У нас такой рычаг в руках. Нет, нет, никаких пищеварений!

Он поднимается вверх по лестнице, напевая марш из «Кармен».

Мы солдаты-молодцы… Пам-па-ра-рим-пам…

К Званцеву подходит монтер — флегматик с перевязанной щекой. Он увешан проволокой и прочими деталями ремесла.

М о н т е р. Звоночки проводить повсеместно или как?

З в а н ц е в (раздраженно). Не знаю.

У дверей кабинета Павлов видит Варвару Антоновну. Изумляется:

— Это опять вы?

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Да, это опять я!..

Павлов в превосходном настроении.

Сощурившись, он оглядывает Варвару Антоновну:

— Ну что ж, нам упрямые нужны.

Подходит мрачный, взволнованный Званцев:

— Иван Петрович, мне нужно поговорить с вами.

Павлов удивленно оглядывает его, открывает двери кабинета.

— Готов всегда. Прошу…

Забытая Варвара Антоновна усаживается на диванчике.

В кабинете Забелин. Поздоровавшись с ним, Павлов усаживается в кресло и наблюдает за расхаживающим по комнате Званцевым. Переглянулся с Забелиным — что, мол, с Глебом Михайловичем?

З в а н ц е в (прерывающимся голосом). Я много лет с вами. И я всегда верил вам. И шел. Но сейчас есть грань, которую я не могу перейти. И не хочу.

П а в л о в. Вот как? Но почему же?

З в а н ц е в. Вы хотите изучать мозги, сознание? Но как? Сделали фистулу, вывели железку и собираетесь проникнуть в непознаваемое. Это… это все равно, что изучать в бинокль звездные миры.

П а в л о в (подойдя к Званцеву). Как вы сказали? Бинокль? Не бинокль, а телескоп, милостивый государь. И именно звездные миры. Мозг — миллиарды клеток, воистину целое мироздание!

Он подходит к окну, распахивает его. Ветер чуть трогает пронизанную солнцем портьеру и волосы Павлова. В окне высокое летнее небо и облака. Павлов протягивает руку, как бы демонстрируя небо, вошедшее в его очередной опыт.

П а в л о в. Вот, не угодно ли! Человек измерил расстояние до солнца, проник в глубины вселенной. А о том, какие процессы происходят здесь (хлопает себя по лбу), не знает. Это же стыдно! (Возвращаясь к Званцеву.) Человек не может быть счастлив, не поняв свой мозг. Не научившись управлять им. Это прямая задача физиологии! И для меня она сейчас заслоняет все!

З в а н ц е в (негодующе). Опомнитесь, Иван Петрович! Там область мысли, чувств, души…

П а в л о в (иронически). Души! Я натуралист. Я привык верить опыту. Что-то я не мог обнаружить до сих пор эту таинственную душу.

З в а н ц е в. Она непознаваема. Вы есть вы, а я есть я. У нас седеют волосы, мы стареем. Но мы остаемся каждый самим собой. И это неизменно, это не поддается изучению. Какою мерою можете вы измерить мое личное «я», которое всегда было моим, лично моим!

П а в л о в. Чепуха! Выдумки! Всё вы это выдумали. Кто вы такой? Кто вы такой?

Он наступает на оторопевшего Званцева.

— С какого возраста вы себя помните?

З в а н ц е в. Ну… лет с трех, четырех…

П а в л о в. А до этих четырех лет где вы были? Где было ваше личное «я»? Не знаете?

З в а н ц е в. Но… позвольте…

Варвара Антоновна, побледневшая от волнения, сидит на диване у дверей кабинета.

Слышен голос Павлова:

— Была только почва, полученная по наследству. И ваше «я» сложилось постепенно. В результате влияния внешней среды…

Павлов расхаживает по кабинету:

— Душа!.. Вздор! Гиря, болтающаяся в ногах у науки. И чем скорее мы ее отбросим, тем лучше! И потом, не путайте, мы не будем сейчас изучать человека. До этого еще очень далеко. Это — цель. А сейчас — тысячи опытов над поведением животных. Наблюдать и наблюдать, нацелившись в самые неведомые глубины мозга нашим телескопом, нашей замечательной железой! Вот что!

Званцев вскакивает. Он в крайней степени возбуждения:

— Вы стоите на краю бездны. И я не могу молчать. Остановитесь, пока не поздно! Ведь нет существа без понятия души, духа, называйте, как хотите… И мир не примет вашего объяснения. Вы что же, один против мира?

И если до сих пор Павлов был мягок, если он пытался убедить Званцева, то сейчас перед Званцевым вырастает другой Павлов — яростный и непримиримый. Он подходит к Званцеву, смотрит на него в упор:

П а в л о в. Вы… вы трус! Вот что! Вы ученый — или кто? Вы — трус! Лев Захарович сутками сидит здесь. Спасибо! (Отвешивает поклон Забелину.) А вы? Вы сколько лет вместе, и оказались так далеко. У вас предубежденный ум. Мозг создал науку, а теперь он сам станет подвластен ей, — вот истинно человеческое величие… А вы предлагаете мне остановиться. Да, на меня будут лаять из каждой подворотни. Возможно… но наших собачек им не перелаять!

Он отходит от Званцева. Стоит мрачный:

— А вот уж с вами… Не знаю, что и делать.

З в а н ц е в. Я знаю. Я уйду.

П а в л о в. Никуда вы не уйдете! Это я уйду, а вы… вы будете стоять на месте!

Званцев выбегает из кабинета. За ним Забелин. Стремглав пробегают они мимо Варвары Антоновны.

Павлов сделал было шаг к двери, потом поворачивается, проходит к окну, медленно и тяжело ступая. Садится в кресло.

В вестибюле Званцев надевает пальто. Волнуясь, запутался в рукаве.

Подошедший Забелин помогает ему.

З в а н ц е в (бурчит). Спасибо.

З а б е л и н (взволнованно). Глеб Михайлович, я знаю, как будет это тяжело Ивану Петровичу. И я…

З в а н ц е в (перебивает запальчиво). Если бы вы думали о нем, вы бы не пытались делать свою карьеру на этих бредовых идеях!

Забелин бледнеет. С трудом подавляет в себе желание ударить Званцева.

Кабинет Павлова.

Павлов попрежнему сидит у открытого окна, угрюмый, взволнованный. Он точно постарел за эти несколько минут.

Входит Варвара Антоновна. У нее дрожит голос:

— Иван Петрович, я новый человек здесь. И я не знаю еще, что я умею. Но я могу по пятнадцать часов сидеть в лаборатории. Это я смогу.

П а в л о в. Да, да. Хорошо. Спасибо.

Входит Забелин, удивленно оглядывает Варвару Антоновну.

П а в л о в. Вы подготовили собак? Пойдемте-ка в лабораторию. И никаких звездных миров. (Встав, он захлопывает окно.) Наболтали тут. Познакомьтесь… Так вот, господин терапевт… (Чуть улыбнувшись.) Будем считать капли собачьей слюны… И понадобится — так десять и двадцать лет. И мы многое узнаем, господин Званцев… И мы не будем одиноки. Нет! Мир поймет нас.

НО ДОЛГО МИР НЕ ПОНИМАЛ ЕГО

На фоне старинной башни под мерный торжественный звук башенных часов проплывает надпись:

АНГЛИЯ, КЕМБРИДЖ. 1912 ГОД.

Сад в Кембридже. Средневековая процессия посвящения в почетные доктора Кембриджского университета.

Герольд-жезлоносец. За ним — канцлер и три пажа. Дальше Павлов в берете и мантии. По своей привычке быстро ходить он никак не может приноровиться к этому торжественному, заупокойному шагу.

Оглянувшись на него, канцлер вынужден тоже прибавить шаг.

Равняется по Павлову и хвост процессии…

Изумление на лицах профессуры и студенчества Кембриджа. Никогда еще эта церемония не шла в таком странном темпе.

Темные своды готического актового зала. На возвышении перед канцлером стоит Павлов.

Развернув свой свиток, аудитор — специальный оратор, представляющий новых докторов, — читает по-латыни цветистое приветствие, прославляющее Павлова и его работы по пищеварению. В толпе, заполняющей зал, Серафима Васильевна и Владимир.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а (встревоженно). Что с отцом? По-моему, он недоволен.

Однако все обходится благополучно. Канцлер жмет руку Павлова. Тот отвечает вежливой улыбкой. Но где-то в глазах прыгают веселые огоньки.

Хоры актового зала. Полно студентов. Когда внизу проходит Павлов, ему под аплодисменты спускают вниз на веревке игрушечную мохнатую собаку, утыканную пробирками. Это дружеская шутка. Когда-то Дарвину преподнесли здесь игрушечную обезьяну.

Взяв собаку, Павлов приветственно машет рукой студентам. Усмехнувшись, показывает жестом, что у собаки нехватает фистулы на щеке.

Серафима Васильевна и Владимир с трудом протискиваются сквозь толпу.

Старинная комната со сводами. Видимо, такой она была еще сто, если не двести лет назад. Павлов расхаживает по комнате, забыв, что он в берете.

В л а д и м и р. Может быть, ты объяснишь нам, что тебя смешило, отец?

Посмеиваясь, Павлов стаскивает мантию:

— Да как же, «плёвую»-то железку совсем забыли. Ее-то и нет на собачке, нет.

Он показывает на подарок студентов.

Стук в дверь.

Трое джентльменов в высоких воротничках входят в комнату. Цилиндры в руках; джентльмены отвешивают почтительный поклон Павлову. Это визит вежливости.

— Стены Кембриджа видели Ньютона и Дарвина. Теперь эта честь оказана вам. Примите наши искренние поздравления! Ваше пищеварение…

П а в л о в (усмехнувшись). Благодарю, господа. (Он забыл снять берет, и сочетание берета с обычным костюмом выглядит очень странно.) Но я уже и думать забыл о моем пищеварении. (Пожав плечами.) Десять лет над рефлексами работаю, с вашего позволения.

Джентльмены переглядываются. Один из них говорит:

— О, рефлексы… боюсь, они не будут иметь успеха в Англии. Материализм…

Англичане натянуто улыбаются. И только один из них, высокий и худой человек, хранит корректное молчание.

П а в л о в (весело). Да, да, конечно. Вы довольно точно изволили заметить, так оно и есть. Материализм…

Он осторожно, точно хрустальный, кладет берет на стол. Улыбаясь, снимает пушинку с берета.

Стук в дверь.

На пороге появляется королевский курьер:

— Его величество король приглашает вас в Букингемский дворец.

П а в л о в. Да, да, забыл совсем!.. (Владимиру шопотом.) А, впрочем, не понимаю — зачем?

Павлов поправляет перед зеркалом галстук.

— Что же, у вас король интересуется физиологией? — спрашивает он.

Павлов берет свою обычную мягкую шляпу и замечает ужас на лицах англичан.

П а в л о в. Что-нибудь не так?

А н г л и ч а н е (хором). Необходим цилиндр.

П а в л о в (весело). Вот как? (Разводит руками.) Ну вот, уж чего нет, того нет. Не ношу.

Нахлобучив шляпу, он идет к выходу. Шепчет по дороге Владимиру:

— За пищеварение и шляпы хватит!

Сопровождаемый англичанами, Павлов выходит из подъезда здания. Подходит к ожидающему его кэбу. Вдруг он оборачивается и обращается к джентльмену, который все время хранил молчание:

— А что вы скажете, господин Боингтон? Признаться, ваше мнение меня особенно интересует.

Боингтон отвечает Павлову медленно, тихим, чуть скрипучим голосом:

— Ваши условные рефлексы чрезвычайно интересны, но сейчас, однако, я предпочитаю помолчать.

П а в л о в. Ну что же… Слово — серебро, молчание — золото. Но в науке это не всегда так, господин Боингтон. И мы не собираемся молчать. (Садится в кэб.) Мы будем драться и убеждать фактами!

Кучер взмахивает бичом. Лошади трогаются. Павлов, высунувшись из кэба, кричит:

— Фактами, фактами, фактами!..

Фотографический снимок ходит по рукам сотрудников лаборатории, вызывая веселые улыбки: Павлов в шляпе рядом с английским королем.

Павлов появляется в дверях:

— Что это вас так радует, господа?

Сотрудники оборачиваются, точно пойманные школьники.

Павлов проходит к столу, взглянув на фотографию, сует ее в карман:

— Ничего смешного. Старый человек в шляпе…

Но где-то в глубине глаз Павлова прыгают искорки смеха.

Варвара Антоновна сидит в лаборатории. Перед ней собака в станке. Двое студентов присутствуют при опыте. Медленно и мерно тикает метроном. Собака начинает засыпать. И вдруг режущий визгливый звук раздается за спиной. Собака встрепенулась.

Варвара Антоновна стучит в соседнюю дверь. Оттуда снова раздается этот чудовищный сверлящий звук. Варвара Антоновна затыкает уши. На пороге появляется Забелин.

Павлов, шедший по коридору, останавливается. Наблюдает, усмехаясь.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Это немыслимо, Лев Захарович. Я добилась уже просоночного состояния и вдруг эта ваша сирена — и все к чорту!

З а б е л и н (мягко улыбаясь). Мне бесконечно нравится ваш темперамент, но я не могу отказаться от своей темы. Простите…

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Ну ушли бы в подвал с вашим сверхсильным раздражителем.

З а б е л и н. К сожалению, подвал тоже занят.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Дальше так немыслимо работать. Я скажу Ивану Петровичу, что…

П а в л о в (подойдя). Что же вы скажете Ивану Петровичу?

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Без башен молчания мы не сможем работать.

З а б е л и н (пожав плечами). Фундаменты заложены, а счет закрыт. Купцы тянут, а министерство молчит.

Подходит Никодим. Вместо одной ноги у него деревяжка. На груди медали и георгиевский крест. Он ведет двух собак.

Н и к о д и м. У них денег на снаряды не было! Голыми руками воевали. Да вот ногами. (Махнув рукой, проходит, стуча деревяжкой.)

П а в л о в. Хорошо, я поеду сам. То английские церемонии, теперь вот подрядчиком заделаюсь. Где уж тут работать? (Он выходит, хлопнув дверью.)

Министерские коридоры, переходы, приемные.

Встают секретари.

— К его превосходительству!

— К его превосходительству!

Быстрыми широкими шагами идет Павлов. Отворяются двери. Одна, вторая, третья…

И вот, наконец, кабинет. И кто бы вы думали, его превосходительство? Наш старый знакомец — Петрищев. Форменный сюртук обтягивает его тучную фигуру. Топорщатся эполеты. Павлов останавливается в изумлении. Петрищев выходит из-за стола, пожимает руки Павлову, усаживает его в кресло.

П е т р и щ е в. Иван, как я рад! Ты разве не знал, ну как же! Назначили вот… Ковер несколько не в тон. Ну, поздравляю, поздравляю. Доктор гонорис кауза. Еще один лавровый венок.

П а в л о в (сухо). Год назад мною подана докладная записка о необходимости «башен молчания» и денег на их постройку.

П е т р и щ е в. Сразу о делах. Обижаешь просто. Потом ты ведь получил субсидию у купцов в Москве, в Леденцовском обществе.

П а в л о в. Меня интересует, почему молчит министерство? И почему в Российском государстве наука должна клянчить деньги у купцов?

П е т р и щ е в (испуганно машет на него руками). Тс… только не горячись, ты все такой же. (Улыбнувшись, приложив руки к груди.) Я бы все сделал для тебя, если б мог. Но не могу. (Разводя руками.) Ведь против тебя все.

П а в л о в. Кто же эти все?

П е т р и щ е в (загибая пальцы). Военное министерство — ты ведь не в ладах с директором Военно-медицинской. Министерства народного просвещения — ты ведь изволил назвать министра куроцапом и вообще подаешь какие-то особые мнения. Общество покровительства животным, а оно близко ко двору. Наконец, в Обществе врачей, там ведь тоже оппозиция. Скоро баллотировка, и я хочу тебя дружески предупредить. У тебя просто шатается почва под ногами. Конечно, ты академик и прочее. Но пойми, что против них я бессилен.

П а в л о в. Значит, министерство денег не даст? А от дружеских излияний ты меня избавь.

П е т р и щ е в. Нехорошо, Иван, не заслужил. Ты просто наивный человек. Какие уж тут башни? В России поднимается новая волна. Снова пахнет пятым годом. Нечто грядет. А ты — башни.

П а в л о в. Ничего не понимаю. Я ведь не террорист, кажется.

П е т р и щ е в. Хуже. Они считают твои новые работы подрывающими устои. Еще немного — и тебе грозит участь Сеченова. Подумай об этом. И во всяком случае не шуми. Ты ведь даже, кажется, в Англии что-то нагрубил? Тебя интересует истина? Очень хорошо. Но ведь с истиной можно быть и один на один. Понимаешь, не время. Ну, носи ее пока с собой в кармане!

Павлов вскакивает. Ярость в глазах, белеют губы. Руки, опущенные вниз, сжаты в кулаки. Таким мы его видели в юности.

Глянув на Павлова, Петрищев наливает воду в стакан и торопливо пьет.

П а в л о в. Позвольте вас пригласить, ваше превосходительство, на публичную демонстрацию моих опытов.

Растерянное лицо Петрищева.

Павлов идет к двери, останавливается у связки дров, лежащей подле камина, пнув их ногой.

П а в л о в (презрительно). Достиг.

Он выходит, хлопнув дверью.

Хлопают вслед за Павловым вторая, третья, четвертая двери.

Недоумевающие лица чиновников.

Низкий, протяжный заводской гудок. Заводские ворота. Пикеты забастовщиков у входа.

По мосту над вечерней сияющей огнями Невой проносятся казаки. Удаляется сухой, зловещий цокот копыт.

Павлов глядит им вслед…

Вот он стоит у какого-то подъезда. «Литературно-философское общество» — сияет над дверьми славянская вязь.

Афиша: «Дух и душа». Доклад проф. Званцева. Выступления поэтов Ф. Сологуба, Д. Мережковского и З. Гиппиус. Ответы на записки… Вход три рубля».

Из дверей, сопровождаемый толпой почитательниц, выходит Званцев. Он элегантен, во фраке, подписывает на ходу автографы. Увидев Павлова, как-то сникает, съеживается, торопится к фаэтону.

— Браво, Глеб Михайлович! — бросает ему вслед Павлов.

Он еще раз перечитывает афишу и, усмехнувшись, входит в подъезд.

Вот он стоит в дверях зала, где собрались томные поэты, тучные адвокаты, светские барыни.

На эстраде упитанный коротенький Сологуб скандирует свои стихи:

Мы мертвы, давно мертвы. Смерть шатается на свете И махает, словно плетью, Уплетенной туго сетью Возле каждой головы.

Павлов стоит в дверях, покачиваясь с носков на каблуки, засунув руки в карманы. Брезгливая улыбка на лице.

Гремят аплодисменты, и, когда они утихают, слышится вдруг реплика Павлова:

— Да ведь это же бред, каталепсия! Утрата рефлекса цели. Да вас лечить надо! — Пожимает плечами. — Нет, уж лучше с собачками!

Публика вскакивает с мест.

— Кто это?

— Павлов!

Но Павлова уже нет…

Павлов на трибуне Петербургского общества врачей:

— В самом начале наших работ, еще на Мадридском конгрессе, мы заявили, что вся так называемая душевная деятельность может быть объяснена материальным нервным процессом. Сегодня мы покажем вам, господа, как протекает этот процесс во времени и пространстве.

Взрыв аплодисментов части публики. Особенно восторженно аплодирует студенческая галерка.

Группа маститых скептиков в зале. В центре их Званцев. Рядом с ним дама в мехах.

Кто-то оборачивается к галерке:

— Тише, господа, вы ведь не в театре.

— Это уж слишком, ваше превосходительство, — слышится где-то реплика над ухом Петрищева, сидящего в кресле первого ряда. Говорящий привстает, изогнувшись, шепчет:

— Тимирязев лишил растения души. Ну, это еще так-сяк… А ведь Павлов отрицает одушевленность животных… Что ж будет дальше?

Петрищев сокрушенно качает головой.

Дама, сидящая со Званцевым, кокетливо машет веером:

— Это ужасно! Мы ведь, в конце концов, тоже животные… Так ведь? Значит, и у меня нет души. Вы находите, господа?

Званцев взглядывает на нее так, что дама вдруг сникает, шепчет ему на ухо:

— Я не понимаю, почему ты сердишься, Глеб? Ведь ты же сам говоришь это в своих лекциях…

Постукивая деревяжкой, Никодим выкатывает на трибуну собаку в станке. Собака спокойно взирает на зал.

П а в л о в. Особа, как видите, бывалая. С помощью условных рефлексов, привитых собаке, вы сможете как бы увидеть некоторые процессы, происходящие в мозгу у этой собаки.

Ироническая реплика в группе скептиков:

— Вечер чудес?

П а в л о в. Если хотите, господа! Но это чудеса нашего научного метода. Опыт покажет доктор Иванова.

Павлов спускается вниз, где в первом ряду сидят все сотрудники лаборатории. Здесь и Забелин и Варвара Антоновна.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Может быть, Лев Захарыч? (Она кивает на Забелина.)

П а в л о в. Извольте итти.

В а р в а р а  А н т о н о в н а (поднимаясь на трибуну). В этом опыте мы использовали чувствительность кожных покровов. Кожа собаки — это как бы экран, каждая точка которого соединена нервными путями с различными клетками мозга. Любое раздражение кожи передается в мозг и вызывает там реакцию. Перед вами три механических касалки. Мы закрепляем их на ноге собаки… (Прикрепляет одну у стопы.) Вот эта верхняя и средняя касалки пускались в ход всегда с подкреплением их едой. Они стали условными возбудителями слюнной железы. Вы можете в этом убедиться.

Варвара Антоновна пускает в ход верхнюю касалку. Касалка прикасается к коже. Из фистулы собаки капает слюна.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Такое же действие производит и наша вторая касалка.

Напряженное внимание зала.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Но вот эту третью, нижнюю, касалку мы никогда не сочетали с едой. Она стала тормозом для слюнной железы.

Перешептывание в группе, окружающей Званцева.

1-й  с к е п т и к. Еще бы, собака помнит, она ожидает еду и, естественно, отделяет слюну. Она знает, что при третьей касалке еды не будет. Не нужна и слюна. Это понятно любому психологу без рефлексов.

2-й  с к е п т и к. Это простейшее объяснение. Однако под ним подпишется любой из нас, зоопсихологов.

П а в л о в (вскочив с места). Очень хорошо, господа. Я ждал именно этого вашего простейшего объяснения. Но вот, сейчас… (Ивановой.) Впрочем, продолжайте… извините…

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Мы пускаем в ход эту третью, тормозную касалку. Как видите, слюны ни капли. Но любопытно, что сейчас и эта средняя перестала работать.

Она включает среднюю касалку, и та не дает ни капли слюны.

Изумление в зале.

— А вот эта, верхняя, продолжает еще работать. — Иванова включает касалку, и из фистулы автоматически выделяется слюна.

П а в л о в. Через пятнадцать секунд и эта перестанет работать. Возьмите часы, господа.

Многие, улыбаясь, вынимают часы. Секундная стрелка обегает циферблат.

П а в л о в. Включите.

Варвара Антоновна включает верхнюю касалку, и, действительно, слюны ни капли. Она, улыбаясь, оглядывает зал:

— Мы можем сказать больше. Через двадцать секунд она снова будет действовать.

Многие, не выдержав, вскакивают с мест и толпятся подле самой трибуны. Проходит двадцать секунд.

П а в л о в (с часами в руках). Включите.

И касалка снова гонит слюну, точно подчиняясь приказу Павлова.

Совершенное изумление в зале. Волнение в группе скептиков. Павлов взбегает на трибуну, пожимает руку Варваре Антоновне.

П а в л о в (торжествуя). Ну что ж, господа, я жду объяснения.

Молчание оцепеневшего зала.

П а в л о в (группе Званцева). И рыцарь и латник безмолвно сидят? А мы, физиологи, можем это объяснить. Возбуждение и торможение — эти два процесса составляют основу деятельности мозга. Они во взаимной борьбе — непрерывной и постоянной. Они стремятся занять пространства клеток. Третьей касалкой мы вызываем торможение. Оно растеклось по коре. На это нужно время. Оно захватило дальние участки, и потому не работала даже самая высокая касалка. Возбуждение было подавлено. И вот волна торможения отступает назад. По секундам. Вы это видели, господа. И снова освобождаются очаги привычного возбуждения. Никаких чудес, как видите.

Аплодисменты. Особенно неистовствует студенческая галерка и трое студентов впереди. Один, с торчащим хохлом на голове, в увлечении почти перевесился через барьер.

1-й  с к е п т и к. Не убеждает. (И, как бы чувствуя недостаточность своего аргумента, он повторяет строго и внушительно.) Не убеждает.

2-й  с к е п т и к. А кто поручится, что вы не употребляете плети? Простая дрессировка, наконец.

Какой-то седовласый вскакивает в возмущении, кричит скептикам:

— Стыдитесь, господа! Позор! Это блестящий эксперимент!

З в а н ц е в (вскочив с места). Ну и что же? Ну и что же? (В сильнейшем возбуждении.) Что из этого следует? Элементарная механика, и к тому же собачья! А ваше утверждение, что все сводится к материальному процессу, оно просто оскорбительно!

П а в л о в. Оскорбительно, что мы нащупали два рычага, управляющие деятельностью мозга? Что, действуя ими, мы, может быть, поймем, что такое усталость и сон? Оскорбительно, что мы пытаемся найти для человечества новые пути, пути вмешательства в собственную природу? Я смею утверждать, что когда-нибудь мы будем лечить человека, воздействуя на его мозг, лишив его усталости, разумно используя величайшее творение природы — мозг человека. Это оскорбительно? Нет, сударь мой, оскорбительно другое — что вы были когда-то в науке!

Званцев демонстративно идет к выходу, и, поддерживая его, уходит часть публики.

Степенно проходит Петрищев, окруженный свитой.

Оставшиеся окружают Павлова. Мелькают студенческие куртки, бороды седовласых ученых. Возникает овация…

Как занавес интермедии, предваряя следующую сцену, наплывает газетный лист:

„РУССКИЕ ВЕДОМОСТИ“

Строки заголовков:

«Всегреческое движение против Турции».

«Усмирение Албании».

«Студенческие забастовки».

«Арцыбашев о самоубийстве».

«Забаллотировка Павлова».

«Вчера в Петербургском обществе врачей был забаллотирован академик Павлов. Двенадцать лет он был бессменным председателем Общества. Факт забаллотировки крупнейшего русского ученого не может не остановить нашего внимания…»

Сад института. Трое студентов, которых мы видели на галерке Общества врачей, идут к подъезду. Впереди долговязый, вихрастый Семенов.

— Слушай, Семенов, — говорит один из них, — а может быть, все-таки, неудобно? Знаешь ведь он какой.

— Нет уж, решили — менять нечего, — отвечает Семенов.

Лаборатория. Группа сотрудников. У всех мрачные лица. Ходит по рукам злополучная газета с сообщением о забаллотировании Павлова.

З а б е л и н (входя, Варваре Антоновне). Там студенты пришли. Как вы думаете, удобно?

Кто-то из сотрудников машет руками:

— Что вы, что вы! Он в кабинете, просил никого не пускать. Очки снял. Сами знаете — полчаса протирает…

В а р в а р а  А н т о н о в н а (решительно). Дайте-ка блюдечко.

Она берет со стола, где пили чай, блюдечко.

Подходит к кабинету Павлова, заглядывает в щелку.

Павлов сидит мрачный, протирает очки.

За Варварой Антоновной на цыпочках следует несколько сотрудников. Она решительно открывает дверь.

П а в л о в (раздраженно). Я же сказал!..

Варвара Антоновна вдруг с размаху бросает блюдечко на пол. Оно разбивается вдребезги.

П а в л о в. Что? Что такое?

В а р в а р а  А н т о н о в н а (невозмутимо). У вас задержался тормозный процесс. Ну и вот — неожиданный раздражитель.

Она указывает на осколки блюдечка. Павлов изумленно смотрит на Варвару Антоновну и вдруг хохочет, хохочет до слез, машет руками:

— Фу, какая чепушная женщина.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Иван Петрович, там делегация от студенчества.

П а в л о в. Какая еще делегация? Меня нет.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Но им сказали, что вы здесь.

П а в л о в (раздраженно). Кто? Кто сказал?

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Я. Мне кажется, что…

П а в л о в (смягчившись). Всегда вам что-нибудь кажется (выходит в вестибюль).

В вестибюле трое юношей. Двое из них в студенческих куртках, третий — Семенов, в косоворотке, вихрастый, большеголовый.

П а в л о в (сухо). Чем могу служить, господа?

Некоторое замешательство. Прием не очень-то любезный.

С е м е н о в (срывающимся голосом). Мы, Иван Петрович, от имени студенчества. Мы знаем, что вы строите лабораторию. Ну, и что У вас… в общем, нехватает средств. Мы провели подписку, и вот тут акт и…

Семенов не решается почему-то сказать, деньги, и протягивает папку.

П а в л о в (грозно). Вот как? А кто же вас, милостивые государи, на это уполномочил?

С е м е н о в (смутившись). Никто. Мы сами. Денег ведь вам все равно не дадут. В общем, мы все понимаем. Вот! (Протягивает папку.)

П а в л о в. Спасибо, господа. (Откашливается, точно что-то перехватило ему горло.) Душевное вам спасибо. Но только денег я взять не могу. Я знаю, что такое студенческие деньги. А вот подписные листы мне пришлите. Это мне дорогая грамота будет.

С е м е н о в. Нам так хотелось… принять участие.

П а в л о в (улыбнувшись). Вы что ж, медик?

С е м е н о в. Да.

П а в л о в. Ну вот и хорошо. Кончите — милости просим. Наши двери открыты.

Он протягивает руку, прощаясь, смотрит им вслед, и сосредоточенное его лицо смягчается.

Варвара Антоновна с улыбкой наблюдает за ним.

П а в л о в. А? Каковы? Жаль, господина Петрищева здесь не было.

В кабинете.

П а в л о в. Иногда мне кажется, что мы одиноки, что наша лаборатория только островок в чужом мире. Душно стало в России, душно! Павлова забаллотировали? Превосходно! А у юродивого, у братца Иванушки, две тысячи посетителей на Крестовском. Это же бред… Но вот сегодня эта молодежь… Вы молодец, что привели их ко мне. (Задумчиво.) А однажды, может быть, и вы уйдете и будете писать статьи в газетишки.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Никогда!

И это звучит у нее с такой силой и искренностью, что Павлов изумленно всматривается в лицо смутившейся почему-то Варвары Антоновны.

П а в л о в. Ну, ну, не зарекайтесь.

Н и к о д и м (входя). Доктор Званцев вас спрашивает.

П а в л о в (изумленно). Что? Званцев? Что ему нужно?

Н и к о д и м. А этого уж не знаю. Только они самые.

П а в л о в (усмехнувшись). Ну, что ж, проси!

Входит Званцев. Увидев Варвару Антоновну, останавливается у порога.

З в а н ц е в. Я хотел бы видеть вас одного…

Павлов удивленно пожимает плечами. Варвара Антоновна выходит. Званцев садится у стола и сидит, уставившись в какую-то одному ему видимую точку. Павлов удивленно наблюдает за ним:

— Простите, но я занят…

З в а н ц е в (как бы очнувшись). Да, да, я не осмелился бы беспокоить вас, если бы это не было для меня так важно… Все эти годы меня ведь тянуло к вам… Да, да, вы меня преследовали… своими лекциями, опытами. Ну что ж… они превосходны.

П а в л о в. Не понимаю… Не так давно вы болтали там какую-то чепуху.

З в а н ц е в (махнув рукой). Это пустое. (Коротко смеется.) Это был последний спор с самим собою. Многолетний спор. Я цеплялся за иллюзии. И вы переспорили. Ты победил, галилеянин! Согласен! Хаос мира, и в нем человек — пустое собрание клеток, так ведь? Но ведь тогда неважно, ученый вы или крадете серебряные ложки. Чепуха! Двуногая машина — не больше. Это трудно, но я понял вас…

П а в л о в. Ни черта вы не поняли, Глеб Михайлович. Человек — это великолепный организм, равного которому не создавала природа. Это высочайшая точка развития жизни. И он бессмертен, если хотите, как бессмертна жизнь. Он бессмертен в делах, в человечестве… Ну, а вы можете красть серебряные ложки. Это ваше дело.

З в а н ц е в (вскочив). Человечество? Вздор! Сентиментальная идейка. Кто пустил в ход это дурацкое слово? За ним пустота! Да ведь вы и сами не верите… Но боитесь признаться. Человечества нет. Есть один человек. И он всегда один — от рождения и до смерти. И всегда несчастлив. Человечество?! Ведь вот вас забаллотировали недавно. Вас — великого ученого! (Нервно хохочет.) А вы говорите — человечество. Толпа! И вы тоже одиноки… И тоже несчастливы. Мне вы можете открыться. Толпа и одинокие умы — вот к чему я пришел… И я первый протягиваю дам руку!

Павлов, заложив руки за спину, оглядывает Званцева:

— Как же это вы дошли до такого… величия, Глеб Михайлович? Запутались и тащите за собой мир в болото… Чепуха! Мир ясен и прям… Это у вас расстройство координации. В сверхчеловека играете? Несерьезно и неинтересно. Плохая литература. И, к тому же, у немцев одолженная.

З в а н ц е в. Несерьезно? Посмотрим… Постараюсь вам доказать. Может, это вас убедит!.. Я докажу, что значит свободная воля!

Павлов остается один у стола, оглядывается. В комнате стоит дым. Званцев курил. Павлов подходит к двери, распахивает ее настежь. Раскрывает окно, выходящее в сад, и в это время из сада доносится сухой и короткий звук револьверного выстрела. Изумление на лице Павлова… Не ослышался ли он? Вдали видны люди, бегущие к беседке.

Сухим и брезгливым становится лицо Павлова. Он медленно закрывает окно.

В дверях появляется испуганный Никодим.

— Беда, Иван Петрович. Званцев-то…

Павлов проходит коридором мимо лабораторий. При его приближении смолкают разговоры, взволнованные и тревожные взгляды сотрудников провожают его. А он все идет и идет, и только непривычно замкнуто и сухо его лицо.

Камера. Варвара Антоновна накладывает баллон на фистулу собаки, стоящей в станке. Испуганно и тревожно всматривается в лицо Павлова.

П а в л о в (сухо). Ну как у вас, готово?

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Да, можно начинать.

Павлов молчит. Варвара Антоновна оборачивается к нему.

П а в л о в (тихо). Какой негодяй? Всей его скудной жизни хватило только на то, чтобы, уходя, хлопнуть дверью. Отомстить! Кому и за что? Глупец! Нет, судари мои, мы все равно пойдем дальше. Пойдем! А слабые пусть уходят!

Павлов пристально и гневно смотрит на Варвару Антоновну, точно ожидая увидеть в ней признаки этой слабости. Та понимает этот безмолвный вопрос.

— Можно начинать? — только спрашивает она. И этого достаточно.

П а в л о в (облегченно). Да. Включите шкалу.

И он склоняется к глазку перископа.

Квартира Павлова на Васильевском острове. Открыты окна. За окнами Нева и дым буксирного парохода. Павлов раскладывает пасьянс. Рядом Серафима Васильевна:

— Ваня, ты опять не ту карту положил.

Павлов резким движением смешивает карты, отбрасывает их в сторону.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Что у тебя случилось?

П а в л о в (устало). Ничего не случилось, дорогая! Ничего особенного.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Я уже все знаю, Иван.

П а в л о в. Это был запутавшийся, озлобленный человек. Неужели человеку так страшно остаться наедине с собой, со своим разумом? Да, ему было страшно. Он цеплялся за себя, как за центр мира. Ну и вот…

Павлов встает и проходит в соседнюю комнату. Серафима Васильевна идет за ним. Павлов стоит, повернувшись к окну. Серафима Васильевна подходит, обнимает его:

— Ты честен, ты добр, Иван. Я знаю, ты хочешь счастья людям.

П а в л о в. Ты пойми. Этот несчастный, он, видите ли, плевать хотел на человечество. Так и нам, человечеству, наплевать на его бесплодную жизнь.

Он отодвигает кресло, садится у стола, разбирает бумаги.

Серафима Васильевна стоит позади. Но Павлов не оборачивается больше.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Как ты жесток, Иван.

Серафима Васильевна идет к двери.

П а в л о в. Сима!

Но уже хлопнула дверь. Павлов, наклонясь над столом, машинально перебирает бумаги. Задумчиво шепчет:

— Истина убивает слабых. Так где же сильные, кому нужна будет моя наука? И мои знания?

И точно в ответ Павлову грохочут залпы.

Нева. Боевой корабль ведет огонь. В коротких вспышках орудийных залпов мы читаем на борту: «Аврора». Фигуры матросов, заряжающих пушки.

Темная громада Зимнего. Потухшие окна дворца вспыхивают на мгновенье отблесками выстрелов.

А в лабораториях Павлова, как всегда, загораются сигналы. И еда в кормушках. И собака в станке.

Опыт не удается. Павлов нервничает. За окнами слышна артиллерийская канонада. Забелин, сидящий за пультом, оборачивается:

— Это моя лучшая собака, Иван Петрович, но вы ведь слышите?

Взволнованная Варвара Антоновна врывается в лабораторию:

— Господа, в городе восстание!

П а в л о в (сухо). Снимите шляпу.

Стоит, прислушиваясь. Глухие залпы доносятся сквозь стены лаборатории. Иногда чуть позванивают стекла.

П а в л о в (отчеканивая каждое слово). Для меня это лишь непредвиденные раздражители, мешающие нашему опыту.

Он стоит, скрестив руки на груди, и может показаться, что он действительно мечтает укрыться от жизни в своих недостроенных башнях. С тревожным недоумением смотрят на него Забелин и Иванова.

И вот из уст Павлова вырывается поток торопливых и яростных слов:

— Восстание? Сбросят Керенского? Туда ему и дорога! Развалил фронт. Позер и адвокатишка! Но ведь немцы наступают. Разорвут Россию на клочки. И что это за большевики? Не знаю, не знаю… откуда они? Россию-то любят? Без России не мыслю себя… и вас. Извольте продолжать опыт…

По Лопухинской идет отряд. Перемешались матросские бескозырки и кепки рабочих. Штатские пальто и какой-то горец в бурке.

Смело мы в бой пойдем За власть Советов!..

Идут солдаты революции. Идут в сапогах, в обмотках, в городских полуботинках. Осенняя грязь под ногами.

Колышатся ряды винтовок, и гремит песня, как клятва:

И, как один, умрем В борьбе за это.

Идущий последним в отряде оборачивается, смотрит на сад и на здание института, виднеющиеся вдали. Это Семенов, тог самый вихрастый студент, что когда-то приносил Павлову деньги на башни.

М а т р о с. На что загляделся, Семенов? Уж не любовь ли тут проживает?

С е м е н о в (усмехнувшись). Вроде…

Чайник, в носик которого вставлен фитиль. Тускло горит этот импровизированный светоч.

Холодно в лаборатории. Мороз затянул окна изнутри. Забелин и Варвара Антоновна в пальто. В станках тощие, исхудалые собаки. Но экспериментаторы мужественно продолжают опыты. Павлов в халате, наброшенном поверх пальто, что-то записывает за столом. Поднимает голову:

— Ну, как у вас?

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Опять спят.

Павлов встает, подходит к собаке; та спит, обвиснув в станке. Заглядывает в кормушку:

— Сколько частей мяса?

З а б е л и н. Почти одни сухари.

П а в л о в. Ничего удивительного. Голодают животные. Кора ослабла. И вот сон. Охранительное торможение.

Резкий продолжительный звонок. Входит Никодим.

Н и к о д и м. Вас спрашивают.

П а в л о в. Кто еще там?

Н и к о д и м (усмехнувшись). А вот извольте поглядеть.

Он открывает дверь в приемную.

Там, в пустой и холодной приемной института, тускло освещенной коптилкой, стоит похудевший Петрищев. Павлов, подойдя, не сразу узнает его.

П а в л о в (изумленно). Ты? Вы здесь? Что вам угодно, ваше превосходительство?

П е т р и щ е в (опасливо оглянувшись). Я надеюсь, что ты… и вообще не время для споров. Я пришел к тебе, я пришел к вам, как друг. И мы не одни.

Незамеченный до сих пор, появляется человек в широком пальто с тростью и шляпой в руках. Он отвешивает почтительный поклон и протягивает Павлову свою визитную карточку: «Джордж Хикс — представитель американских медицинских обществ в России».

П а в л о в. Чему обязан?

Х и к с. Моему восхищению перед вашим гением, сэр.

П а в л о в. Покорнейше благодарю. Однако…

Х и к с. Я люблю вашу страну, но немного знаю ее историю. Это будет страшнее татарского нашествия. Цивилизация отступает назад. Мы считаем своим долгом спасти все нетленные ценности России. Мы будем счастливы спасти вас для человечества.

П а в л о в. Вы что же, скупаете за бесценок русское добро, а заодно уж и русских ученых? (Шагнув к Петрищеву.) А вы, вы, значит, теперь торгуете родиной?

П е т р и щ е в. Родиной? Была родина, да вся вышла, и глупо упорствовать.

П а в л о в (Хиксу). А Исаакиевский собор вам не предлагали? Памятник Петру вас не интересует по дешевке?

Х и к с. Поймите, это единственная возможность. Вы сможете работать в любом из институтов мира.

П е т р и щ е в. Мы должны уехать, пока не поздно.

Х и к с. Я деловой человек. Я имею эти возможности. Наконец, для человечества неважно, где вы будете работать.

Никодим, стоящий в глубине, с волнением слушает этот разговор.

П а в л о в. Неважно? Нет, сударь мой, важно. Наука имеет отечество! И ученый обязан его иметь. Я, сударь мой, — русский! И мое отечество здесь, что бы с ним ни было. Я, знаете, не крыса. А корабль-то и не потонет. Нет! Не верю!

Довольное лицо Никодима.

Х и к с. Я хотел бы, чтобы вы подумали.

П е т р и щ е в. Пустыня. Одичание. Вот что ожидает тебя здесь. И вши, вши, вши…

Х и к с (застегивая пальто). Вы пожалеете, но будет поздно.

П а в л о в. Никодим! Проводи благодетелей!

Н и к о д и м. Пожалуйте, пожалуйте, господа хорошие.

Очень довольный, он широко открывает дверь. Выходя, Хикс сует ему бумажку на чай. Никодим швыряет ему деньги вслед.

Ветер, подхватив бумажку, несет ее по панели. Это доллар. Ветер прижимает его к афишной тумбе, на которой наклеен старинный анонс: «Куплетист Володя Смехов. Спешите видеть. Дрессированные собаки. Гипноз и разрезание женщины».

Идет снег. Он засыпает бумажку…

Тает снег. Распускаются листья у дерева. На афишной тумбе воззвание Ленина об обороне Питера.

Никодим выводит из вестибюля велосипед.

П а в л о в. Я буду в больнице.

Н и к о д и м. Без малого ведь шестнадцать верст.

Но Павлов уже нажал на педали… Восседая на седле старинной высокой машины, проезжает Павлов по встревоженному Питеру девятнадцатого года.

Отряды моряков и вооруженных рабочих маршируют у заставы. Очереди у хлебного магазина.

Вот и окраины. Женщины, копающие картофель на своих огородах. И всюду отряды, отряды идут к заставам.

Высокий забор. Павлов слезает у проходной будки. Щупает свой пульс.

Человек в военной шинели, с выцветшей буденовкой на голове, звонит у подъезда института.

Выходит Никодим.

С е м е н о в. Я хотел бы видеть Ивана Петровича.

Н и к о д и м (неодобрительно). Ивана Петровича? В друзьях, значит, состоите? Академика Павлова нет. Уехал.

С е м е н о в (растерянно). Уехал? Как? Куда?

Н и к о д и м. В сумасшедший дом.

С е м е н о в (облегченно вздохнув). А-а? Далеко вы, значит, подвинулись.

Н и к о д и м (подозрительно). Это с какого ж места?

С е м е н о в. Давно я здесь был. В двенадцатом году.

Н и к о д и м (недоверчиво). Что-то я вас не припомню.

С е м е н о в (улыбнувшись). Мы тут со студентами приходили. Башни тогда строили.

Н и к о д и м. Так, так. Рассказывал мне Иван Петрович. Так вот с тех пор и не достроили.

С е м е н о в. Достроим. Теперь уж обязательно достроим.

Н и к о д и м. Да вы проходите, что же вы?

Сидят в приемной.

С е м е н о в. Курить разрешите? Только у меня махорка.

Н и к о д и м (милостиво). Ну и что ж. Самый военный табак. Я ведь вот тоже воевал… (Стукнул себя по деревяжке.) А было это под Ляводаном…

Приемная. Проходит Павлов, сопровождаемый Никодимом.

П а в л о в. Кто накурил?

Н и к о д и м. Человек тут один дожидается. Толковый человек. У меня ведь глаз наметанный.

Войдя в кабинет, Павлов изумленно останавливается, увидев военного.

П а в л о в (сухо). Чему обязан?

С е м е н о в. Я врач. Демобилизован по ранению. Хотел бы работать в вашей лаборатории. Я прислан Окрздравом. (Протягивает бумагу.)

П а в л о в. Кем, кем? Я ведь этого птичьего языка не понимаю.

С е м е н о в. Окружной отдел здравоохранения направил меня в вашу лабораторию.

П а в л о в. Вот как? Без моего разрешения?

С е м е н о в (улыбнувшись). Мне не нужно это разрешение, Иван Петрович.

П а в л о в. Что? Я здесь хозяин, а не этот ваш «здрав». Безобразие! Я буду писать правительству.

С е м е н о в. Мне не нужно ваше разрешение, Иван Петрович, только потому, что я его имею.

П а в л о в (изумленно). А, может быть, у вас травма?

С е м е н о в. Если припомните, в двенадцатом году три студента приносили вам деньги. Денег вы не взяли, но сказали, что двери для нас открыты. И вот я пришел.

П а в л о в. Так, так, припоминаю. Вы что же, коммунист?

С е м е н о в. Да.

П а в л о в. В комиссары прислали? Не нуждаюсь! В комиссарах не нуждаюсь!

С е м е н о в (невозмутимо). Очевидно, я должен был скрыть свои убеждения, Иван Петрович? Мне кажется, вы никогда этого не делали.

Озадаченное лицо Павлова. Бормочет про себя:

— Ишь ты, прыткий какой!

Зимние сумерки. Пустынный темный Петроград. Метет поземка. Иногда ветер, точно озлившись на отсутствие людей, дунет в спину единственного прохожего, подгоняя его высокую сутулую фигуру.

Г о р ь к и й (усмехнувшись, бормочет сквозь усы). Ветер, ветер на всем божьем свете.

Остановившись, он сопротивляется ветру, придерживая рукой шляпу. Перед ним на противоположном берегу Невы высокие и темные корпуса заводов. Ни один дымок не вырвется из их труб.

Павлов оперирует. В операционной так холодно, что пар идет изо рта. Халаты ассистентов натянуты поверх пальто, и потому все кажутся бочкообразными. Двое держат в руках коптилки. Один из них Семенов.

П а в л о в. Ближе, ближе. Не вижу.

Семенов подносит свою коптилку почти вплотную к лицу Павлова, склонившегося над столом.

П а в л о в (усмехаясь). Этак вы мне бороду подпалите, господин большевик.

В соседней комнате Никодим подкладывает дрова в печь. Сняв с вешалки шубу, зачем-то исследует ее карманы. Покачивает головой. Подходит к печке, пододвигает кресло. Входит Павлов.

Н и к о д и м (испытующе смотря на Павлова). Я вам тут хлеб сегодняшний положил в шубу.

П а в л о в. Да, да. Спасибо.

Н и к о д и м. Так ведь где же он?

И Никодим демонстративно выворачивает карманы Павловской шубы.

П а в л о в. Ну, значит, я его съел.

Н и к о д и м (сурово). Неправда ваша. Опять собакам скормили?

П а в л о в (смущенно). Ну, собаки-то не при чем.

В неожиданно открывшейся двери слышится покашливание Горького. На секунду мелькает сзади довольное лицо Семенова. Павлов встает и, подняв чайник-коптилку, идет к двери. Он поднимает коптилку все выше и выше — уж больно высок посетитель.

П а в л о в. Алексей Максимович?

Г о р ь к и й. Он самый. Незваный гость, говорят, хуже татарина.

П а в л о в. Милости прошу, раздевайтесь. Ах, да, забываю все… (Он касается своей шубы.) Одевайтесь.

От быстрых шагов Павлова коптилка тухнет.

П а в л о в (в темноте). А, чорт! Никак не могу приноровиться к этому римскому светильнику.

Горький чиркает спичку. Спичка серная. Она долго шипит и тлеет, прежде чем загореться. И, наконец, освещает усмехающееся лицо Горького.

Никодим пододвигает к печке старые кресла и выходит на цыпочках. Павлов и Горький сидят в креслах перед печкой. Постреливают сырые дрова. Отсветы огня играют на стенах. Горький, протянув руки, греет их у печки. Молчание.

Г о р ь к и й. Я к вам, собственно, но поручению Владимира Ильича.

П а в л о в. От Ленина? Но чем же я могу быть ему полезен?

Г о р ь к и й (улыбнувшись). Владимир Ильич просил меня узнать, чем он может быть вам полезен?

П а в л о в. Собак нужно, собак. Положение такое, хоть сам лови собак. Весьма подозреваю, что некоторые мои сотрудники так и делают — ловят собачек.

Г о р ь к и й. Затем, вероятно, дров нужно?

П а в л о в. Что ж, дров давайте. Оперировать трудно, руки мерзнут.

Г о р ь к и й. Сейчас мы вводим особый паек для ученых и писателей.

П а в л о в. Ни к чему-с. Россия голодает. Я не хочу быть исключением. Как все. Вы что же теперь — большевик?

Г о р ь к и й. Стараюсь помочь, чем могу. Формально же на это высокое звание прав не имею.

П а в л о в. Высокое? А ведь в семнадцатом году вы другое писали, Алексей Максимович. Как же, помню вашу статью.

Г о р ь к и й (задумавшись). Ну что ж, писал и крайне сожалею теперь об этом. Ошибался.

П а в л о в. Любопытно, в высшей степени любопытно. Кто же это вас переубедил? Вас, писателя земли русской.

Г о р ь к и й. Ленин.

П а в л о в. Нынче ведь чуть что — буржуем ругают. А я сам на медные деньги учен. И за всю жизнь у меня мысли иной не было, как послужить народу нашему. А вот страшусь. За будущее России страшусь.

Г о р ь к и й. Сколько поколений мы мечтали о революции… И вот она пришла… Так ведь не узнали ее в лицо. (Встал, прошелся по комнате, остановился перед Павловым.) А почему? Потому что не в светлых ризах пришла. А надо увидеть чистоту и силу ее идей.

П а в л о в. Идеи высокие. А результаты? Развал! Паралич нервных центров страны. Каталепсия. Самонадеянны уж очень, потому все и рушится.

Г о р ь к и й. Старая Россия рушится, Иван Петрович. А я вот сквозь щебень и стропила небо вижу. Высокое небо!

П а в л о в. Ну вот, уж небо увидел! (Пристально оглядывает Горького.) У вас, знаете, возбуждение над торможением преобладает…

В приемной. Павлов помогает Горькому надеть пальто.

Г о р ь к и й. Спасибо. Не надо.

П а в л о в. Нет уж, позвольте.

Теперь уже Горький, чуть прищурясь, оглядывает Павлова, задержав его руку в своей. Тот стоит перед ним, маленький, сухой, задористый.

Г о р ь к и й (улыбнувшись). Чистый ерш вы, ей-богу. Всю жизнь в протестующих ходили. И похвально. А нынче ведь смысла в этом нет, Иван Петрович. Одна привычка. Рефлекс — по-вашему!

И Горький спускается вниз по лестнице. Перегнувшись через перила площадки, Павлов кричит ему вслед:

— Вы просто верующий какой-то, а я всю жизнь одному богу молился — господину факту.

Г о р ь к и й (снизу). Будут и факты, Иван Петрович. Будут.

Подняв голову, с усмешкой смотрит на Павлова и говорит:

— А вот Ленин вас своим союзником считает. Большевиком в науке. Вот что.

П а в л о в (озадаченно). Ленин?..

И как бы в ответ Павлову разворачивается Ленинский декрет:

ПОСТАНОВЛЕНИЕ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ

Об условиях, обеспечивающих работу академика И. П. Павлова и сотрудников.

Принимая во внимание совершенно исключительные научные заслуги академика И. П. Павлова, имеющие огромное значение для трудящихся всего мира, Совет Народных Комиссаров постановил:

1. Образовать на основании представления Петроградского совета (Петросовета) специальную комиссию с широкими полномочиями в следующем составе: тов. М. Горького, заведующего высшими учебными заведениями Петрограда тов. Кристи и члена коллегии отдела управления Петросовета тов. Каплуна, которой поручить в кратчайший срок создать наиболее благоприятные условия обеспечения научной работы академика Павлова и его сотрудников.

2. Поручить Государственному издательству в лучшей типографии Республики отпечатать роскошным изданием заготовленный академиком Павловым научный труд, сводящий результаты его научных работ за последние 20 лет, причем оставить за академиком И. П. Павловым право собственности на это сочинение как в России, так и за границей.

3. Поручить комиссии по рабочему снабжению предоставить академику Павлову и его жене специальный паек, равный по калорийности двум академическим пайкам.

4. Поручить Петросовету обеспечить профессора Павлова и его жену пожизненнным пользованием занимаемой ими квартирой и обставить ее и лабораторию академика Павлова максимальными удобствами.

Председатель Совета Народных Комиссаров В. И. Ульянов (Ленин)

21 января 1921 года.

И вслед за Ленинским декретом открывается том Павловских трудов:

И. П. ПАВЛОВ

10 ЛЕТ ОБЪЕКТИВНОГО ИЗУЧЕНИЯ

ВЫСШЕЙ НЕРВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

ЖИВОТНЫХ

Этот том лежит на кафедре университетской аудитории. Новая, советская студенческая аудитория жадно слушает слова Забелина. Он читает лекцию.

З а б е л и н. Эта книга Ивана Петровича Павлова издана советской властью в голод и разруху. Здесь десятки лет работы и тысячи, тысячи фактов. Здесь основы материалистического понимания деятельности головного мозга…

Студенты внимательно слушают.

Забелин продолжает:

— …Павлов неопровержимо доказал, что деятельность мозга животных есть постоянные ответы на раздражение внешней среды. Цепь рефлексов. Иван Петрович устремляется дальше. Осуществляется его заветная мечта: объяснить человеку человека. И, объяснив, вмешаться в его природу. Вам, советскому студенчеству, должно быть особенно близко боевое павловское учение!

Глухой артиллерийский выстрел слышится за окнами. Тревожное переглядывание среди студентов. Кто-то подбегает к окну. В аудиторию входит человек в военной гимнастерке.

— Прошу извинить, Лев Захарович, я вынужден прервать лекцию. Товарищи, уровень воды повышается. Вы считаетесь мобилизованными чрезвычайной тройкой по борьбе с наводнением.

Аудитория пустеет.

З а б е л и н. А где же Иван Петрович? Надо его предупредить.

Ухабистая проселочная дорога. По ней медленно двигается тарантас. На козлах важно восседает Никодим. Сзади — Павлов и-Семенов.

П а в л о в. Не понимаю, зачем вы меня сюда везете? И что это за Колтуши?

С е м е н о в (улыбнувшись). Колтуши — это село, и там бывшее барское имение. Большой участок, маленький дом и одна лошади.

П а в л о в (фыркнув). Что же, мы там капусту сажать будем, что ли?

Н и к о д и м. Вы ведь всегда так. С жару, с пылу, а потом, глядишь, и толк будет.

П а в л о в. Ты ведь всегда прав. (Тарантас встряхнуло так, что все чуть не вылетели.) Ты ведь сюда на машине собирался.

Н и к о д и м. Молчу. Когда ваша правда, — молчу.

Семенов, улыбаясь, слушает эту привычную для него пикировку стариков, но вот и до него доходит очередь.

П а в л о в. Дурацкая затея. Не понимаю, зачем вы меня уговаривали? И кто эти Колтуши просил?

С е м е н о в (после паузы). Вы.

П а в л о в (удивленно). Да вы что, дружочек, рехнулись?! Когда это я просил?

С е м е н о в. Просил я, от вашего имени.

П а в л о в. Вот как? Да как же вы могли? Бог знает что! Слишком много на себя берете, милостивый государь! Нет, ты подумай, Никодим…

Но у Никодима Павлов не встречает сочувствия, тот хранит философское молчание.

П а в л о в. Никаких Колтуш! Видеть их не желаю! Никодим, поворачивай обратно!

Н и к о д и м. Тпрру!

Останавливает лошадь и вопросительно смотрит на Семенова.

Павлов замечает их переглядывание:

— Ах, вот как? Вы, значит, заодно?

Соскочив с тарантаса, он идет назад, видимо, намереваясь пешком вернуться в город. Семенов, улыбаясь, догоняет его.

С е м е н о в. Иван Петрович, ну, вы только посмотрите. Ведь вы сами говорили — надо наблюдать поведение животных вне эксперимента, без станка.

П а в л о в. Ну и что же?

С е м е н о в. Ведь мы не можем наблюдать свободное поведение животных в городских условиях. И Колтуши…

Они попрежнему удаляются от тарантаса.

Никодим поглядывает им вслед. Он и не думает ехать обратно.. Он совершенно уверен, что Семенов приведет Павлова.

Н и к о д и м (на лошадей). Но-но, не балуй!

Вокруг поля. Ясное небо. Бросив вожжи, Никодим мурлычет что-то надтреснутым тенором. И, увидев приближающихся Павлова и Семенова, принимает непроницаемо официальный вид.

С е м е н о в. Да мы там столицу физиологии выстроим, Иван Петрович! Ей-богу! Вот у меня даже примерная планировка.

Павлов, садясь в тарантас, берет из рук Семенова лист с чертежами.

П а в л о в. Это что?

С е м е н о в. Это собачники.

П а в л о в. А это?

С е м е н о в. Летние вольеры для обезьян.

П а в л о в. Каких обезьян?

С е м е н о в. Нам нужно приблизить опыт к человеку. И обезьяна — самое близкое звено. Да ведь вы же сами говорили…

П а в л о в (пожимает плечами). А это?

С е м е н о в. Институт экспериментальной генетики высшей нервной деятельности.

П а в л о в. Институт открывать на пустом месте! Да ведь на это миллионы надо… Нет, вы, батенька, рехнулись!

С е м е н о в. Мы, коммунисты, никогда не мечтаем впустую. Уверяю вас.

Никодим останавливает лошадей у покосившегося столба с дощечкой. Дощечка висит на боку, и Никодим, склонивши голову набок, читает:

СЕЛО КОЛТУШИ

Павлов и Семенов идут широкой деревенской улицей. Ветлы у колодца. Мальчишки играют в футбол самодельным мячом. Вот мяч подкатился к ногам Павлова, и он ударяет по нему ногой. Восторг и недоумение на лицах мальчишек.

По крестьянскому обычаю все встречные здороваются с Павловым и Семеновым. И Павлов, очень довольный, снимает шляпу перед женщиной с полными ведрами на коромысле.

Они у опушки леса. Впереди маленький деревянный домик и перепаханные поля под парами. Павлов останавливается, как бы прислушиваясь к тишине.

— Хорошо… — и он садится на траву.

Семенов, сбросив плащ, раскладывает его на траве.

П а в л о в. Вы что же, в няньки ко мне нанялись? А?..

Он лежит, покусывая травинку, смотря в небо и напевая свою любимую арию Досифея из «Хованщины». И вдруг, привстав, смотрит, усмехаясь, на Семенова:

— А вот и попрошу миллион. Небось, не догадались?

С е м е н о в (сокрушенно разводя руками). Нет.

П а в л о в. Строитель!

С е м е н о в. Я два попросил.

П а в л о в. Да как же вы могли? Ну… И что же вам ответили?

С е м е н о в. Сказали — мало…

Озадаченное лицо Павлова. И вдруг налетевший порыв ветра срывает с него шляпу. Ее догоняет Семенов. Небо заволокло тучами. Поднявшийся вдруг ураганный ветер гнет деревья. Метет сухие листья. Столб пыли встает вдали на дороге…

П а в л о в. Какой ветрище! А Нева стоит высоко. Не наделал бы беды…

Петроград… Через мосты движутся потоки людей, уходящих из затопляемых районов. Идут люди с узлами, ведут детей. Какой-то чудак провозит на тачке фикус.

Ревет ветер.

Вечер. Ураганный ветер вздымает волны на вздувшейся Неве. Нева вышла из берегов.

Ветер грохочет сорванными листами железа на пристанях.

Суда жмутся к причалам. Вода все прибывает, огромные волны ходят по пустынной и грозной сейчас Неве.

Павлов расхаживает по комнате, иногда подходит к окнам.

Серафима Васильевна, волнуясь, наблюдает за ним.

Слышится пушечный выстрел.

П а в л о в. Ты слышишь? Вода все прибывает.

Вбегает взволнованная Вера Ивановна — дочь:

— Вода подходит к Каменноостровскому.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а (шопотом Вере). Ты с ума сошла!

Но Павлов уже рванулся в переднюю, за ним Серафима Васильевна:

— Никуда я тебя не пущу. Это безумие!

Она срывает с вешалки пальто Павлова и не отдает его.

П а в л о в. Конечно, затопит башни. (Подходит к телефону, звонит.) Да, да, институт экспериментальной медицины. Что? Связь прервана?

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Ты никуда не поедешь.

Звонок. Появляется Семенов.

П а в л о в. Ну, слава богу, что там?

С е м е н о в. Там дежурит Забелин. Вода подошла к башням. Испорчен кабель. Не соединяют. Я на машине, попробую пробиться.

П а в л о в. Хорошо. Поедем.

С е м е н о в. Ни в коем случае, Иван Петрович.

П а в л о в. Я сказал, что поеду, и прекратите болтовню.

Мчится машина по улицам Петрограда. У мостика машину задерживают.

М и л и ц и о н е р. Движение прекращено. Угрожаемая зона.

Семенов выскакивает из машины, направляется к начальник патруля.

И снова мчится машина по улицам; мостовая уже покрыта водой. Колеса машины все глубже и глубже погружаются в воду.

Павлов и Семенов уже на лодке. Опередив их, промчалась спасательная моторка. Впереди полузалитый водой домик. Высоко на подоконнике сидит женщина с ребенком на руках.

— Эй, гражданка, гражданка! — кричат женщине с моторки.

Та смотрит обезумевшими пустыми глазами, точно это к ней не относится. Подплывают Павлов и Семенов.

П а в л о в (Семенову). Видите? (Указывает на женщину.) Сильнейший испуг, запредельное торможение. Она не слышит этих криков. Понимаете? Парадоксальная фаза. Сильные возбудители не действуют.

Они подъехали к моторке.

П а в л о в. Окликните ее тихо, шопотом.

Кто-то из спасателей удивленно смотрит на Павлова:

— Чего — тихо? Кричим, и то не слышит. Как каменная.

П а в л о в. Вот-вот, перенапряжение. Слабость корковых центров.

Видимо, убежденный этими странными словами и повелительным голосом Павлова, человек в моторке, приставив ладони ко рту, шепчет:

— Гражданка, товарищ!

Проблески сознания на лице женщины. Она поворачивает голову.

П а в л о в (Семенову). Видите! Клинически чистый случай.

Территория института, залитая водой. Вода плещется у подножья башни. Спасают архивы, протоколы опытов из нижнего этажа.

Вода заливает собачники. Отдельные домики, подмытые водой, всплыли. Испуганные, скулящие собаки держатся на воде. Забелин в лодке. Перегнувшись за борт, он втаскивает за загривок пса.

Ночь… Факелы в руках пожарников освещают всю эту фантастическую сцену призрачным неровным светом. Ветер…

В одной из лодок Павлов и Варвара Антоновна. На импровизированном плоту Семенов вытаскивает из воды мокрых скулящих собак.

— Мампус, Мампус! — кричит Варвара Антоновна лохматому, взъерошенному псу. Тот забился в угол беседки, полузатопленной водой. Пес стоит на выступе карниза. Взъерошена шерсть. Он даже отползает в сторону от приближающихся рук Варвары Антоновны.

П а в л о в. Николай Сергеевич!

Подплывает Семенов на своем плоту из двери.

П а в л о в (указывая на пса). Помните женщину? Та же картина. Точно та же. Механизм один! Да где же у людей глаза? Ну, господа, этот вот опыт, он еще задаст нам работы!

Приемная института. Мрачно расхаживает по ней Забелин. Входит Варвара Антоновна.

З а б е л и н. Ну, как у вас?

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Точно подменили псов. Никаких следов рефлексов.

Входит Семенов и на безмолвный вопрос только машет рукой. Пожимает плечами:

— Хоть бросай работу. Иван Петрович еще не был?

З а б е л и н. Не знаю, что ему и сказать.

П а в л о в (входя). Ну, что?

З а б е л и н. Точно подменили собак, никаких следов.

П а в л о в. Превосходно.

Он, довольный, ходит по комнате, возбужденно потирает руки. Останавливается перед Семеновым:

— А у вас?

С е м е н о в (мрачно). То же самое.

П а в л о в. Очень хорошо.

С е м е н о в. Признаться, я не понимаю, Иван Петрович, что вас радует?

П а в л о в. Поймете, голубчик. Сейчас поймете.

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Это наводнение точно смыло рефлексы.

П а в л о в. Как, как вы сказали? (Хохочет.) Ведь вот сказала истину и даже не заметила. Вот именно смыло! Перенапряжение коры и охранительное торможение. Да вот сейчас проверим. Дайте-ка вашего Мампуса в лабораторию.

И вот вся группа в башне перед камерой.

П а в л о в. Ведро воды и железный лист.

Изумленный Никодим уходит. Павлов улыбается, оглядывает недоуменные лица сотрудников.

— Я здоров, господа, совершенно здоров. Мы сейчас пойдем сто следам травмы.

Странную картину можно наблюдать в лаборатории.

Никодим с ведром воды наготове стоит у дверей камеры. Семенов грохочет железным листом. Павлов у глазка перископа, ведущего в камеру. Он дирижирует этой импровизацией наводнения.

П а в л о в. Ветер! Ну, что же вы, давайте ветер!

Забелин и Варвара Антоновна гудят, подражая завыванию ветра.

П а в л о в. Воду!

Никодим льет под дверь камеры воду. Павлов, не отрываясь, наблюдает в глазок перископа.

В камере. Завидев струю, проникшую из-под двери, собака вздрагивает и начинает пятиться. Взъерошена шерсть. Вода все шире растекается по полу. Собака бьется в лямках. Все сильней и сильней — и вдруг застывает в каком-то трансе.

П а в л о в (торжествующе). Смотрите!

Он открывает дверь камеры. Собака спит в станке. Павлов поднимает ее лапу и сгибает. Лапа остается висеть в воздухе, будто кто-то поддерживает ее за ниточку.

З а б е л и н. Каталепсия?! Сон!

П а в л о в (торжествующе). Вот именно! Перенапряжение нервной системы и срыв. Совсем по-человечески. Вспомните клинику.

С е м е н о в (в раздумье). Ведь, пожалуй, наблюдавшаяся нами окаменелость некоторых душевнобольных объясняется так же.

П а в л о в (сияя). Именно так! А что, если в подобных случаях искусственно углубить сон? Сделать его длительным? Этаким образом восстановить силы переутомленного головного мозга. Да ведь так лечить можно? А?

Павлов в сопровождении Семенова и Забелина, окруженный группой врачей, идет садом. Казалось бы, сад, как сад, — дорожки, клумбы. Листья деревьев шумят на ветру.

Но вот человек в странной позе, точно он остановился на бегу и замер.

Вот другой человек в халате. Он в позе Наполеона. Величественным жестом он подзывает к себе Павлова. И тот покорно подходит к нему.

Б о л ь н о й (волнуясь). Скачите к Мюрату. Пусть двинет гвардию.

И вдруг, схватив за плечо Павлова, приближает его к себе:

— А может быть, все это было ошибкой?

П а в л о в (тихо). Да, ваше величество, это все ошибка.

Еще никогда мы не видели его таким любезным, мягким, как сейчас.

Павлов идет дальше.

В р а ч-п с и х и а т р. Его считают неизлечимым, Иван Петрович. А, впрочем, теперь… в связи с вашей работой…

Лицо девушки — тонкое, нервное лицо. Порыв ветра. Падают листья. Девушка подставляет руку, и один лист падает ей на ладонь.

П а в л о в. Как вы себя чувствуете?

Д е в у ш к а (подняв голову). Спасибо, очень хорошо. Такая свежая, ясная голова… Говорят я две недели спала?.. Я как будто все вижу впервые. Облака, деревья. Какой хороший ветер… (Застенчиво улыбнувшись.) Я так благодарна вам!

Окружающие стоят в почтительном молчании. И вдруг, склонившись, девушка пытается поцеловать руку Павлова.

П а в л о в (отстраняя руку). Это вот напрасно, напрасно… А за вас я рад, очень рад…

Он идет дальше.

П о ж и л о й  в р а ч. Признаюсь, Иван Петрович, многие из нас, психиатров, считали, что вы не в свою область вторглись. Но сейчас вынуждены признаться, что ваш метод лечения сном дает превосходный эффект.

Просторная светлая палата. Ряды кроватей. Тишина. Чуть слышно тикают часы на столике дежурной сестры. Открыты окна. Ветер колышет легкие занавески. Больные спят.

Лицо Павлова, о чем-то сосредоточенно думающего. В какие еще неизведанные тайны мозга пытается сейчас проникнуть его мысль?

П а в л о в. Ведь вот! А говорили — область непознаваемого… Дескать, куда суетесь? Чепуха. (Спохватившись, шопотом.) Нет непознаваемого, господа. Вот он мостик от лаборатории к клинике.

В группе врачей, окруживших Павлова, мы видим молодого врача-казаха, он пододвигается к Павлову.

В р а ч-к а з а х. А у нас, Иван Петрович, новую клинику открыли.

П а в л о в. Это где? Ах, да, в Алма-Ата. Бывший Верный.

В р а ч-к а з а х. Мы хотим там, Иван Петрович, ваш метод целиком применить.

П а в л о в. Так-таки сразу? Целиком? (Смеется.) Николай Сергеевич!

С е м е н о в. Да.

П а в л о в. Я попрошу вас — объясните детально дозировку, уход. А потом мы побеседуем.

Павлов выходит. Группа врачей склоняется у постели спящего больного.

С е м е н о в. Этот больной спит уже шестые сутки…

Павлов и Варвара Антоновна сидят на скамейке в саду больницы.

П а в л о в (улыбнувшись). Мой метод целиком! Ох, эта молодежь! Силы свежие, задор! Все впереди! Путь кажется легким, вершины близкими. А тут вот карабкаешься, карабкаешься изо всех сил. Взобрался… ан это холмик. А гора-то еще далеко впереди… Не так ли?.. Гм… Скажите, Варвара Антоновна, а не надоело ли все это вам?

Наступает пауза. Точно пробегая мысленно годы, проведенные с Павловым в непрестанных и дерзких исканиях, молчит Варвара Антоновна. Ветер чуть колышет кроны деревьев, и солнечные блики прыгают на дорожке сада у ног Варвары Антоновны. Вот она повернула голову, пристально смотрит на Павлова:

— Нет, Иван Петрович. Я и времени не заметила… Как один день.

П а в л о в. Ну, что ж! Спасибо! Да, вот теперь есть о чем и с нашими западными коллегами побеседовать. Пора с ними на кулачки… Руки чешутся. А ведь не пустят, пожалуй. А? Характер-то у меня… знаете!..

Знакомая нам столовая Павловых. Серафима Васильевна накрывает стол. Входит дочь с книгой в руках. Отодвигает стул, собирается сесть.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Вера! (Она кивает на часы, которые показывают без трех минут шесть.) Оставь, пожалуйста, книгу. Отец этого не любит.

Входит Владимир. Это уже взрослый, солидный человек. Часы бьют шесть, и с последним ударом появляется Павлов. Все отодвигают стулья и ждут, пока сядет Павлов.

Блюдо с пирожками, дымящаяся суповая чашка на столе. Павлов повязывает салфетку.

— Ну-с. Мы едем в Америку.

Испуг на лице Серафимы Васильевны.

П а в л о в. Пожалуйста, не волнуйся. Лекции в Америке. Конгресс в Англии. (Смеется.) Помните этих джентльменов — «ваши рефлексы иметь успеха не будут»? Посмотрим, посмотрим. (Владимиру.) Ты едешь со мной. И имей в виду, никаких вояжей вообще не будет. Я еду по делу, на меня тратят государственные деньги. (Берет пирожок.) Превосходные пирожки, Сима!

Кончают обед. Подают чай.

В л а д и м и р. Значит, мы будем в Англии. А я только что получил письмо из Оксфорда.

П а в л о в (надкусывая пирожок). Что пишут?

В л а д и м и р (подмигнув Вере). Предлагают работать у них в лаборатории, если случится возможность.

П а в л о в (резко повернувшись к нему). Ну и что же ты ответил?

В л а д и м и р (пожав плечами). Я еще не ответил. А вот, кстати, и возможность. (Еще раз подмигнул Вере.) Наша поездка.

П а в л о в (бросив пирожок). Ну можно ли так засушивать пирожки, Сима? Бог знает что!

Он встает, резко отодвигает стул, целует руку Серафимы Васильевны:

— Спасибо, — говорит он и выходит.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а (растерянно). Что? Что это с отцом?

Пустая столовая. Часы показывают полночь. Как всегда, на столе стакан и печенье. Павлов в халате и туфлях проходит в столовую, включает электрочайник, стучит в комнату сына.

П а в л о в (входя). Ты не спишь?

Он ходит из угла в угол, заложив руки за спину. Владимир, нырнув под одеяло, несколько встревоженно наблюдает за отцом. Но где-то в уголках губ прячется улыбка.

П а в л о в. Ты едешь со мной, и если ты намерен остаться в Англии, то изволь сообщить мне об этом сейчас. Честный человек не должен скрывать своих намерений. И если это так, то я должен сообщить моему правительству о намерении моего сына.

В л а д и м и р. Бог с тобой, папа. Я ведь нарочно. Я пошутил.

П а в л о в. Это… это дурацкая шутка.

Он ударяет кулаком по спальной тумбочке так, что с нее сыплются вещи. И, точно разрядившись, он продолжает уже другим тоном:

— Это дурная шутка, голубчик, и я прошу тебя такими вещами не шутить. Ну, спи!

Целует его в лоб, идет к выходу. Задерживается в дверях:

— Подушки кладешь слишком низко. Лишняя работа сердцу. Ни к чему!

Чайник в столовой давно кипит, и сильная струя пара бьет из отверстия.

Гудок океанского парохода.

По длинному трапу спускаются Павлов и Владимир. За ними — негр-носильщик. Неистовствуют фотокорреспонденты. Толпа репортеров нетерпеливо толкается на пристани.

Когда Павлов вступает, наконец, на землю, его приветствует группа ученых:

— Мы счастливы видеть вас на нашей земле.

Из толпы выступает Хикс, тот самый, что когда-то предлагал Павлову покинуть родину. Сняв шляпу и склонившись в низком поклоне, он приветствует Павлова:

— Я особенно счастлив приветствовать господина Павлова, с которым мы имели уже честь встречаться.

Павлов проходит мимо него, как мимо пустого места. Хикс, смущенно улыбаясь, надевает шляпу.

Оффис. Холл для ожидающих проверки документов. Здесь люди самых различных национальностей. Сопровождаемый почетной свитой встречающих, Павлов проходит зал. Протягивает в окошечко советский паспорт. Чиновник, любезно улыбаясь, высовывается в окно:

— Прошу извинить, но мы не находимся в дипломатических отношениях с вашей страной. С вашего разрешения, я сделаю вкладку и на ней поставлю визу.

Чиновник берет печать.

П а в л о в. А я думаю, сударь, что если этот паспорт хорош для меня, то он должен быть хорош и для вас, и я покорнейше прошу поставить вашу американскую печать именно на этот паспорт.

Растерянность на лицах встречающих. Некий седой репортер, улыбнувшись, приближается к Павлову.

Ч и н о в н и к. К сожалению, я лишен этой возможности согласно существующим правилам.

Павлов прячет паспорт в карман, оборачивается к группе встречающих:

— Я очень сожалею, господа, но в таком случае я лишен возможности вступить на вашу землю.

Он выходит из оффиса. За ним толпа.

Набережная. Павлов быстро вбегает по трапу обратно на пароход. За ним Владимир и изумленный негр-носильщик. Вслед им снова щелкают сотки аппаратов.

С е д о й  р е п о р т е р. О’кей, мистер Павлов!

И он что-то быстро записывает в свою записную книжку.

М о л о д о й  р е п о р т е р. Я не понимаю, чем вы так довольны.

С е д о й  р е п о р т е р. Вы еще многого не понимаете, молодой человек.

Каюта. Сумерки. Павлов за столом делает какие-то записи, жестикулирует, разговаривая с воображаемым оппонентом. Входит Владимир, меланхолически жуя бутерброд.

В л а д и м и р. Папа!

П а в л о в. Да, да. Что?

В л а д и м и р. Дело в том, что пароход кончает разгрузку, и, поскольку мы перестали быть пассажирами, нам остается, очевидно, одно — поступить сюда матросами.

П а в л о в. Что? Матросами?

Только сейчас до него дошел смысл этих слов. Обернувшись к сыну, он смеется.

Капитан, стоящий в нерешительности у дверей каюты, слышит взрыв смеха, возмущенно надвигает на лоб фуражку, стучит в дверь, затем решительно входит. Стоит, переминаясь, в каюте:

— Я очень рад, господа, видеть вас у себя, но мы едем в угольную гавань, и я боюсь, что это несколько неподходящее место для вас.

Входит чиновник. Подчеркнуто сухо говорит он Павлову:

— Я был вынужден снестись с государственным департаментом.

П а в л о в (добродушно улыбаясь). Очень сожалею, что был вынужден утруждать вас.

Капитан, изнемогая от ожидания и вежливостей, шепчет яростно чиновнику.

— И что ж вам, наконец, ответили? У меня срывается рейс.

Ч и н о в н и к (кисло). О’кей, все в порядке.

Капитан, облегченно вздохнув, снимает фуражку и вытирает капли пота, выступившие на лбу.

Павлов, вдруг взявшись рукой за правый бок, с трудом идет к креслу.

В л а д и м и р (испуганно). Что с тобой?

Непрерывным потоком проходят на экране заголовки американских газет:

«Лекция Павлова в Рокфеллеровском институте».

«Английский консул отказал в визе Павлову».

«Опасные идеи Павлова».

«Почетный доктор Кембриджа — большевистский эмиссар».

«Старейший американский физиолог Торндайк приветствует Павлова».

«Рефлексы в Нью-Йорке».

Зал американского научного конгресса. Полосы и звезды государственного флага. Худое лицо Линкольна смотрит вниз, с высоты портрета, на аплодирующий зал.

На трибуне конгресса Павлов.

П а в л о в. Итак, повторяю (выбросив вперед характерным Павловским жестом руки, он кладет на трибуну два своих сжатых, утверждающих кулака), безусловный рефлекс врожден. Уколешь палец — отдернешь. От сильного света зажмуришься и так далее. Наряду с этими врожденными рефлексами существуют другие. Мы их назвали условными, потому что они вырабатываются животными в зависимости от условий жизни. Выработанный животными жизненно важный условный рефлекс может закрепиться в ряде последующих поколений, если, конечно, условия жизни сохраняются те же. Эта прекрасная возможность передавать потомству новые приобретенные качества уничтожает представление о косной наследственности. Наследственность обогащается, делается подвижной. Мозг животного совершенствуется, вырабатываются все более сложные условные рефлексы, лежащие в основе всей так называемой душевной деятельности животных.

Сотни напряженных лиц обращены к Павлову. У иных иронические, враждебные улыбки.

Павлов на трибуне продолжает доклад:

— Открытые нами общие законы деятельности мозга объясняют нам также процессы, происходящие в мозгу человека. И это разрешает нам перебросить мост из лаборатории в клинику и по-новому, плодотворно лечить так называемые…

В президиуме мы замечаем лицо Боингтона — того самого английского ученого, который когда-то в Кембридже предпочел промолчать на вопрос Павлова. Дальше, рядом с ним, сидит американский физиолог Морган, он чуть покачивается на своем стуле и не спускает пристального и враждебного взгляда с Павлова.

Г о л о с  П а в л о в а. …неизлечимые душевные болезни.

Это последнее утверждение Павлова зал встречает громом аплодисментов. Туча фоторепортеров окружает трибуну. Вспышки магния.

Павлов, отмахиваясь от наседающих фотографов, бросает в зал:

— Психология не может быть наукой, не опираясь на точность наших физиологических данных.

И когда стихают аплодисменты зала, реакционная часть конгресса начинает атаку на Павлова, перемежая льстивые похвалы с язвительными укусами.

У ч е н ы й-м о р г а н и с т. Я, я восхищен вашим докладом, мистер Павлов. Но я не могу понять, как можно утверждать законы, которые являются общими для человека, каракатицы и пса?

П а в л о в. Сама жизнь есть общий закон для всего живого. Но только человек бессмертен на земле, — в своих делах, в человечестве!

Павлов парирует мгновенно и точно, и зал снова разражается аплодисментами.

В одной из лож конгресса встает Хикс:

— Человечество? Простите, но это пустое понятие, мистер Павлов.

Внизу у ложи стоит Петрищев. «Их превосходительство» сильно поотощал на американских хлебах. Сейчас, слушая реплику Хикса, он подобострастно кивает изрядно облысевшей головой.

Х и к с. Человечества нет. Есть расы, нации, люди. Негр никогда не станет янки.

Это последнее утверждение Хикса — прямой выпад фашиствующей части конгресса. Недаром ему аплодируют гости из «Американского легиона», сидящие в одной из лож.

П а в л о в (брезгливо разводя руками). Это просто вздор. Никакой принципиальной разницы между ними я не вижу. Да что я? В нашей стране вам это объяснит любой школьник.

Язвительная реплика одного из английских делегатов:

— Простите, мистер Павлов, но по-вашему выходит, что нет никакой разницы между английским королем и шахтером?

Павлов на секунду поворачивает голову в сторону англичанина и, усмехнувшись, отвечает:

— Э, нет! Здесь есть… — он делает паузу и, улыбнувшись, оглядывает притихший зал, — один из них приносит пользу!

Грохот аплодисментов и смех большей части зала. Англичанин сконфуженно усаживается на место.

И тогда из-за стола президиума встает Морган:

— Я не могу не отдать должного остроумию мистера Павлова, — начинает он мерным, чуть скрипучим голосом, — однако я не могу и не хочу согласиться с некоторыми из его утверждений. Мною уже давно доказано, что только ген — это наследственное вещество — определяет все особенности будущего организма. Гены не зависят от воздействия среды на организм. Они развиваются сами по себе. По своим законам.

И есть такая непримиримая догматичность в скрипучем голосе Моргана, что Павлов не выдерживает.

П а в л о в. Простите меня, но это догматический вздор. Вздор. Ведь если ничто не может повлиять на этот ваш ген, на это непознаваемое ваше наследственное вещество, так нам остается только молитвенно созерцать природу. Этак у вас не лаборатория получится, мистер Морган, а молельня. А мы желаем активно вмешиваться в жизнь природы. И мы это будем делать, мистер Морган, несмотря на ваше неодобрение. Не гадая на кофейной гуще.

— Нет, как вам это нравится, — возмущается один из морганистов, сидя за столиком в буфете конгресса, — мы гадаем на кофейной гуще.

Рядом с ним сидит за столиком сочувствующий ему собеседник-ученый в католической рясе.

Входят Павлов с Владимиром, отыскивая глазами свободный столик. К Павлову устремляется Боингтон. Их окружает группа ученых.

Б о и н г т о н. Мистер Павлов, когда-то я отказался ответить на ваш вопрос об условных рефлексах. Помните, это было в Кембридже?

П а в л о в (улыбнувшись). Как же, как же… помню.

Б о и н г т о н. С тех пор я двенадцать лет слежу за вашими работами. И я уверен теперь, что они открывают человечеству новые пути. (Он пожимает руку Павлову.)

П а в л о в. Благодарю вас! Благодарю! Но сколько еще косных, слепых и злых людей в науке!

Морганист с патером встают из-за столика и демонстративно уходят из зала.

Б о и н г т о н (проводив их взглядом). Это так… балласт. А лучшие люди мира с вами, мистер Павлов.

И снова здесь, в холле конгресса, вспыхивает овация, и десятки людей тянутся к Павлову, чтобы пожать руку этому бесстрашному борцу за истину. В эту толпу затесался и Петрищев. И он тянет к Павлову свою руку.

П е т р и щ е в. Иван Петрович, дорогой, как я рад встретиться.

Павлов не подает ему руки.

П а в л о в (с брезгливым удивлением). Господин Петрищев?

П е т р и щ е в. Он самый. Иван Петрович, дорогой, ну что там? Что в России?

На мгновенье в холле наступает тишина и, вытянув головы, все с любопытством ждут ответа Павлова. В ожидании сенсации подбежало несколько корреспондентов.

П а в л о в. А что ж? Живем — хлеб жуем! А с предателями родины не разговариваем!

И съежившийся, точно от удара хлыста, Петрищев скрывается в толпе. Он идет, сутуля плечи, и еще долго звучат над ним аплодисменты Павлову.

Вокзал в Ленинграде. Сумятица на площади.

Новенький автомобиль стоит у подъезда вокзала. Никодим любуется машиной.

Ш о ф е р. Сердитый, говорят, очень.

Н и к о д и м. Мало ли чего про нас не болтают. Первое дело — точность. (Смотрит вверх на вокзальные часы.) А, батюшки! (Ныряет в подъезд вокзала.)

Группа встречающих на перроне. Серафима Васильевна, Семенов, Забелин, Варвара Антоновна. Группа студенчества.

Подходит и останавливается поезд. Павлов выходит, пожимая бесчисленное количество протянутых рук. Целует руку жены.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а (сыну). Ну, как он, не простуживался?

В л а д и м и р (улыбнувшись). Как видишь!

С десяток корреспондентов щелкают фотоаппаратами.

П а в л о в (отмахиваясь). Вот саранча! (Сияет.) В гостях хорошо, а дома, знаете, лучше.

У подъезда вокзала. Шофер, стоящий возле машины, вытягивается. Никодим торжественно открывает дверцы автомобиля.

П а в л о в. Это чья?

Н и к о д и м. Наша.

П а в л о в. Кто, кто разрешил? (Шофер испуганно юркнул на свое водительское место.) (Семенову.) Благодарствуйте! Но, знаете, ни к чему. Это что ж, за хорошее поведение? И потом — ноги еще носят.

Он решительно шагает к трамвайной остановке.

Н и к о д и м (покачав головой). Побегали, пора и честь знать.

Трамвай. Мелькают ленинградские улицы. Павлов с группой сотрудников в трамвае. Молчит. Изредка сердито поглядывает на своих. Сердится — то ли на них, то ли на себя. Рядом с трамваем неотступно следует автомобиль, в котором сидит Никодим.

Трамвай останавливается. Останавливается и машина.

К о н д у к т о р. Граждане, конечная остановка!

П а в л о в. Позвольте…

К о н д у к т о р. По Лопухинской больше не ходит. Линию снимают.

П а в л о в. Это зачем же?

Варвара Антоновна хочет что-то объяснить Павлову, но Семенов дергает ее за рукав и, улыбнувшись, что-то шепчет на ухо.

К о н д у к т о р. А это уж вы в Совет обращайтесь.

П а в л о в. И обращусь.

Вконец рассерженный, он выскакивает из трамвая. Несется по улице. За ним остальные. Но поспеть за Павловым, да еще рассерженным Павловым, трудно.

Вот и улица, ведущая к институту. Она сейчас изрыта. Выкорчеваны шпалы. Часть улицы мостят. На остальной снимают рельсы. Павлов подходит к группе рабочих.

П а в л о в. Позвольте узнать, с какой это целью?

Р а б о ч и й. Вы о чем, гражданин?

П а в л о в. Об этом. (Указывает на развороченную мостовую.)

Р а б о ч и й. Снимают, — значит, надо.

П а в л о в. Кому-то пришла фантазия, и пожалуйте. Этот маршрут мне необходим.

Подоспевший Семенов подходит к ним.

Р а б о ч и й (усмехнувшись). Скажи, пожалуйста, необходим! Обойдешься, гражданин. Видишь вот… (Указывает на виднеющееся вдали здание института.) Здесь вот ученый работает. Большой ученый. Вот по этой части. (Постукал себя по лбу.) Опыты всякие ведут. Ну и вот, значит, трамвай мешает. Потому и снимают. Понятно?

Ошеломленный, растерянный Павлов смотрит на рабочего. И великий ученый опускает вдруг голову. Когда он снова поднимает ее, мы видим слезы на его глазах. Он протягивает руки:

— Спасибо! Спасибо!

Встряхивает руку изумленного рабочего в крепком пожатье. Взглянув на Семенова, протирает очки.

— И не стыжусь! Не стыжусь!

Надев очки, он шагает к институту.

Сияющий, идет он институтским садом и вдруг, охнув, чуть не сгибается пополам. С трудом доходит до лавочки, садится. Сидит побледневший, держась рукой за правый бок.

С е м е н о в (испуганно). Что с вами, Иван Петрович?

П а в л о в (морщась от боли). Ничего, ничего. Сейчас пройдет.

Сидит потухший, с застывшей гримасой на лице. И какая-то растерянность в глазах. Никогда еще мы не видели таким Павлова. Перевел, наконец, дыхание, смотрит куда-то в одну видимую ему точку. Шепчет про себя:

— Боюсь…

Встревоженное, недоумевающее лицо Семенова. Павлов придвигается к нему поближе, шепчет:

— Вам только могу сказать. Смерти боюсь.

С е м е н о в. Да что вы, Иван Петрович!.. Вы нас всех переживете.

П а в л о в. А вы не утешайте. Ишь ты, как маленького. Не за себя боюсь. Ведь нужен я. Теперь знаю… Да и самое интересное впереди. А тут вот какая-нибудь дурацкая печень…

И он стукнул кулаком по лавке.

Павлов дома. Он сидит у стола, держа грелку. Группа врачей перед ним. Среди них Варвара Антоновна и Семенов.

1-й  в р а ч. Мы все сошлись в одном мнении.

2-й  в р а ч (улыбаясь). Ничего особенного. Камни в печени. Вот и коллега… (Почтительно кивает в сторону Ивановой.)

3-й  в р а ч. Ну что ж, нужен режимчик. Ничего не поделаешь, Иван Петрович. Поменьше движений, диэта. Хорошо бы Карлсбад.

П а в л о в (мрачно). Так, так… (Решительно.) Нет, не подходит. По курортам путешествовать? Не имею времени. Некогда. (После раздумья.) Будем оперировать.

Он заявляет это так, точно решает некий абстрактный случай, а не свою собственную судьбу.

Пауза. Волнение и даже испуг на лицах врачей.

1-й  в р а ч. Да что вы, Иван Петрович?

2-й  в р а ч. Ни в коем случае.

П а в л о в (усмехнувшись). На то вы и терапевты. Боитесь ножа. Ну, а что скажут хирурги?

Снова пауза. Молчание нарушает, наконец, Семенов:

— Я всегда уважал мужество, но в данном случае… И потом, как-то надо сообщить правительству.

П а в л о в. Вы что ж из меня государственную собственность уже сделали, а? Ну-с, господа, так кто же все-таки будет меня оперировать? Это уж вы решайте сами.

Хирурги, переглянувшись, молчат. Шутка ли сказать — оперировать Павлова?! Павлов сидит в кресле и ждет. Выбивает какой-то марш на столе.

Х и р у р г. Вы просили моего совета. Операция, конечно, вещь радикальная, но в данном случае играет роль и… (замявшись) возраст.

П а в л о в (усмехнувшись). Понимаю. Не мальчик, конечно.

Хирурги совещаются вполголоса. И вот, кажется, один из них нашел выход:

— Сейчас идет хирургический съезд, Иван Петрович. Здесь лучшие хирурги мира. В частности, Фром.

Павлов, вскочив, швыряет куда-то грелку:

— Что? Как вам не стыдно! Ниоткуда не ясно, что немецкие хирурги лучше наших, и немцу я себя не дам резать. Принципиально! Мне просто стыдно за вас, господа советские хирурги. Как же так? Знакомство мешает? (Указывает на одного из сидящих.) Вот с вами, по-моему, мы не знакомы.

Тот, несколько растерянный, встает.

П а в л о в. Вы, кажется, господин Мартынов?

М а р т ы н о в. Да.

П а в л о в. Ну вот и превосходно! Вы и будете меня оперировать, коллега.

Мартынов садится, вытирая проступившие капли пота на лбу.

П а в л о в (усмехнувшись). А они будут ассистировать. (К группе сидящих.) Надеюсь, в этом-то вы мне не откажете?

Больничная палата. Огромный букет цветов на столе у постели Павлова. Он один в палате. Столик, цветы, потоки солнечного света, льющиеся в окно, — вот и все, что есть в палате.

Павлов в очках читает объемистую рукопись. Делает в ней пометки. Задумчивое и радостное лицо Павлова.

Входит Забелин. Павлов приподымается на постели.

П а в л о в. Лев Захарыч! Наконец-то!

З а б е л и н. Ну как? Когда операция?

П а в л о в. Да что операция. Читал вот. Читал ваши труды, Лев Захарыч. (Он передает Забелину рукопись.) Оказывается, и и больнице можно работать.

З а б е л и н (смущенно). Ну зачем же, Иван Петрович?

П а в л о в. Не терпелось, милостивый государь, не терпелось.

З а б е л и н. Ну и как?

Внимательное, выжидающее лицо Забелина. Почему Павлов так тянет, почему не сразу?

П а в л о в. Придется вам уйти.

Недоумевающее, изумленное лицо Забелина. Он ожидал чего угодно, но только не этого.

З а б е л и н (дрогнувшим голосом). Я не совсем понимаю. Что ж, это так плохо?

П а в л о в (задумчиво). Это так… хорошо. Свои мысли, свой метод и, значит, свой путь.

З а б е л и н. Ведь это же ваши идеи, Иван Петрович.

П а в л о в. Идей много, а жизнь одна. Что поделаешь, я уже выбрал и иду. Иду по одной дороге. Как лошадь в шорах. А это развилок. (Махнув рукой на рукопись.) Начало нового пути и, может быть, интереснейшего. Но здесь, здесь я вам не дам работать над этим. Подавлю вас. Сломаю. (Стукнув кулаком по столу.) А на это не имею права и не хочу.

Он смотрит в окно. Да, когда-то он выгнал одного из учеников, а этого, и любимого, теперь должен вытолкнуть сам. Есть в этом и большая радость, но есть и горечь. Собственно, всего этого нет, конечно, в кадре. Есть только спина Павлова, попрежнему прямая, но уже суженная старостью, и лицо Забелина.

Павлов поворачивается к нему и, как когда-то Боткин, кладет руки на плечи Забелина.

П а в л о в (почти шопотом). Ну, что ж… идите!

З а б е л и н (горячо). Никуда я не уйду, Иван Петрович.

П а в л о в (сердито). Ну вот и напрасно. Напрасно! Нашли некую ось, центральную идею, и уж держи́тесь за нее. И все отбрасывайте, даже меня. И идите! Идите!

Это все тот же неукротимый Павлов, что и в юности. Ни годы, ни старость не изменили его. Он молод, он все еще в пути.

П а в л о в. Где это тут мои очки ?

Он шарит среди бумаг, хотя очки лежат перед ним. Забелин протягивает их.

П а в л о в. Спасибо!.. Будете читать мой курс в Военно-медицинской. Лаборатории там же получите… А пока жив — с вами.

Входит Мартынов в халате и шапочке.

М а р т ы н о в. Ну, как мы себя чувствуем?

Он говорит это тем официально-веселым голосом, который принят перед операцией.

П а в л о в (бурчит). Превосходно. (Вдруг усмехнувшись.) Идите-ка сюда.

Мартынов садится возле койки на стул.

П а в л о в (привстав, пристально глядит на него). Боитесь, а?

Вопрос, видимо, застает врасплох. Мартынов некоторое время изумленно смотрит на Павлова. Кажется, пациент собирается его утешать? Но ведь это верно. Ни одна операция не казалась ему столь трудной. И Мартынов, улыбнувшись, в свою очередь чуть кивает головой. Павлов, взяв его руку в свои, похлопывает по ней:

— Ничего, голубчик, обойдется. Я не умру. Не имею права.

И вот мчится Павловский автомобиль. В нем Павлов, Забелин и Семенов. В перспективе уходящего вдаль проспекта встает радуга.

П а в л о в (взмахнув рукой). Превосходная это все-таки штука — жизнь.

У постового, стоящего на углу Лопухинской, машина задерживается. Видимо, узнав Павлова, милиционер берет под козырек и артистически подчеркнутыми жестами останавливает встречное движение.

П а в л о в (восхищенно). Чистая балерина, а ведь, наверное, из рязанских мужиков.

Приемная института. Тихий, вполголоса, разговор. Чей-то голос:

— А вы уверены, Варвара Антоновна, что Иван Петрович приедет?

В а р в а р а  А н т о н о в н а. Он так решил. А в таких случаях, знаете, спорить трудно.

В дверях показывается Павлов. Все встают. Пожилые, взрослые люди встают с почтительностью школьников, увидевших входящего в класс учителя. Не слышно только стука парт.

П а в л о в. Да что же вы, садитесь.

Он сбрасывает пальто на руки стоящему сзади сияющему Никодиму.

— Ведь вот хотели еще держать. А здесь меня и стены лечат. Он проходит вдоль стола, пожимая руки. Садится, оглядывает собравшихся. Здесь цвет его, павловской, школы.

П а в л о в (сияя). Ну что же, горжусь, горжусь таким собранием. Вы ведь знаете, коллекционер я отчаянный. Но эта вот коллекция — самая для меня дорогая! Значит, сегодня мы заслушаем Быкова, Сперанского и Анохина.

Семенов встает и, наклонившись, что-то шепчет Павлову, кладет на стол лист бумаги с записями.

П а в л о в. Хорошо, хорошо. (Надев очки, просматривает лист.) А уж с этим не знаю что и делать. (Ворчливо.) Не знаю.

Сидящие за столом не понимают, о чем идет речь и почему ворчит Павлов.

П а в л о в (ко всем). Ведь вот открывают чуть не пятнадцать новых кафедр по физиологии. И все к нам. (Семенову.) Ну вы уж объясните там, что мы не можем запасти, как это говорится, кадры для всех. Радостно и лестно, конечно, но этак я один останусь.

С е м е н о в (улыбнувшись). Думаю, что это вам не угрожает, Иван Петрович.

П а в л о в (рассматривает список). Позвольте… Вас в Москву? Да что же вы мне не сказали? Как же так?.. Нет, это уже слишком. И вы молчали?

С е м е н о в. Даю вам честное слово, что я этого не просил.

П а в л о в. Не просил, не просил. Но вы этого хотите? А?

С е м е н о в. И не хочу.

П а в л о в (несколько успокоившись). Безобразие! Так вот, возьмите. (Протягивает ему листок.) И прежде всего себя вычеркните. Слышите?.. Я ведь тоже… привык… И обезьяны будут у вас… новая работа…

Семенов некоторое время смотрит на Павлова. Видимо, этот взрыв доставил ему большую радость:

— Хорошо, Иван Петрович. — Идет к двери.

П а в л о в (вслед). Так вычеркните… и немедленно… Какое-то рогатое положение получается. (Оглядев сердитыми глазами собравшихся.) Небось, каждый мечтает обзавестись своим хозяйством, а? Своя кафедра, своя лаборатория… И чтоб я не мешал. Мешаю, наверное?

Пауза. Все молчат. Чуть приметные улыбки на лицах. Здесь уже привыкли к неожиданным Павловским разносам. А сегодня, по существу, только воркотня.

П а в л о в. Ну что ж, я ведь просил начать…

Входит Никодим и стоит у двери.

П а в л о в. Ты что, Никодим?

Н и к о д и м. Иван Петрович, из Колтуш звонят, там привезли… этих… (с отвращением) обезьян. Собак, значит, теперь побоку?

И какая-то большая грусть в этом вопросе.

П а в л о в. Собаке мы еще памятник построим. Она свое слово сказала. (Изумился чему-то в собственной фразе.) Вернее, вот слова-то она и не сказала!

Знакомая нам дорога на Колтуши. Теперь это широкое асфальтированное щоссе. Мчится по нему машина. Гранитный столб с указателем:

СЕЛО КОЛТУШИ

ИНСТИТУТ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОЙ ГЕНЕТИКИ

ВЫСШЕЙ НЕРВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Машина останавливается. Из нее выходят Киров и Семенов.

С е м е н о в (указывая рукой на развернувшуюся перед ними панораму строительства). Мы называем это село, Сергей Миронович, столицей. Столицей условных рефлексов!

Лицо Павлова, сосредоточенное и напряженное. Он всматривается во что-то. Может быть, он видит сейчас очертания той самой большой горы, к которой стремился всю жизнь.

И так же пристально и внимательно смотрит на него Рафаэль — огромный шимпанзе. Подняв вверх свои могучие волосатые лапы и держась ими за тонкую сетку вольера, он смотрит на человека, на Павлова.

П а в л о в. Что, брат, похож? Похож, похож, ничего не скажешь… Да, вот и не скажешь! Ничего не скажешь. Слово — это уж наша, человечья, примета. Как вы его сказали, это первое слово, господин предок? А? Вернее вы его не сказали, и потому вы там, а я здесь. Вы обезьяна, сударь. Не притворяйтесь. Первое слово сказал человек. Почему вы молчите? Что вы умеете и чего нет? Придется поработать, господин Рафаэль! Хорошо поработать!

И Павлов с силой опускает свою палку, так, что она вонзается в землю. Рафаэль отскакивает в испуге. Поднимает с земли яблоко.

П а в л о в. Простите, господин Рафаэль. Кушайте ваше яблоко.

Колтуши — территория огромной стройки. Ямы, котлованы. Кладка фундаментов. Бетонные тела новых зданий просвечивают сквозь паутину лесов. Киров в сопровождении Семенова и строителей идет по стройке. Ему докладывают. Слышатся обрывки фраз:

— В этом году мы должны освоить три миллиона. По объему работ…

Кивая на ходу, Киров перепрыгивает через ямы, взбирается на груду бревен. Ходит он легко и быстро.

Павлов и Забелин идут им навстречу. Вдали мелькает фигура Кирова, взбирающегося по лесам наверх.

П а в л о в. Быстрый. (Это звучит у него похвалой. И он тут же добавляет ворчливо.) Когда приезжают ученые, это понятно, а он ведь политик. Что же мы ему покажем?

Киров проходит мимо голубятни.

— На голубях мы изучаем врожденность инстинктов…

Не заметив яму на пути, объясняющий сотрудник чуть не попадает в нее.

К и р о в. Осторожно!

Киров подхватывает его под руку, провожая взглядом стаю пролетевших над ними голубей. Так и застает его Павлов, с головой, поднятой кверху, с мечтательной детской улыбкой на лице.

— Киров!

— Павлов!

Обычная форма знакомства кажется сейчас особенно странной. Это ощущают и все окружающие их. Все замерли в почтительном и напряженном ожидании. Молчание нарушает Киров:

— Ваш сотрудник, Иван Петрович, рассказывал мне о врожденности инстинктов, а я, признаться, о другом думал. Я ведь в детстве страстный голубятник был.

Этот коренастый, крепкий человек, с открытым лицом, так неожиданно вспомнивший свои детские увлечения, приятен Павлову.

П а в л о в (улыбаясь). Голуби вам, значит, понравились? А теперь мы вам обезьян покажем.

К и р о в (весело). Ну что ж, обезьян, так обезьян.

Обменявшись взглядами, оба усмехаются и идут дальше. Сопровождающие их сотрудники института двинулись вслед за ними.

П а в л о в. Нет, нет, мы уж сами.

Они идут аллеей молодых, вновь посаженных деревьев.

П а в л о в (усмехнувшись). Мне вот целый город строят, и щедрость эта меня, признаюсь, пугает. Ведь миллионы… А вдруг даром? А? Деньги-то ведь народные.

К и р о в. Народ вам их дает от всего сердца и с уверенностью, что вы работаете для его счастья.

П а в л о в (улыбаясь). Так вот вы за народ все и знаете!

К и р о в. Именно так, Иван Петрович, а иначе нам и цена была бы грош.

Они стоят перед вольером обезьян. Там Рафаэль перед грудой палок. Ящик с отверстием. Рафаэль сует туда палки, но они велики по диаметру. Секунду Рафаэль размышляет, почесываясь и отвесив нижнюю губу. Наконец, выбрав самую тонкую палку, он сует ее в отверстие. Ящик открывается. Издав восторженное урчание, Рафаэль хватает яблоко, находившееся на дне.

К и р о в. А ведь страшновато, пожалуй. Похож ведь родственник.

П а в л о в. Да. Но вот речи у них нет. Специально наблюдаю. Именно слово, эта вторая сигнальная система, кладет между нами резкую грань.

К и р о в. А вам не кажется, Иван Петрович, что речь все-таки это уже второй признак.

П а в л о в (изумившись). А какой же первый, по-вашему?

К и р о в. Речь, видимо, родилась в труде и, следовательно, труд принципиально отделяет нас от животных.

П а в л о в. Что же, верная мысль.

К и р о в (улыбаясь). Энгельс — «Диалектика природы».

П а в л о в. Может быть, вы заодно и списочек мне составите, рекомендательный для самообразования?

К и р о в (рассмеявшись). Да ведь самое замечательное, Иван Петрович, что не нужен вам этот список. Шли вы своим путем, а пришли к нам. Истинная наука всегда с нами. И недаром мы вас давно в своих рядах считаем. И не только за открытые вами научные истины.

П а в л о в (удивившись). Вот как?

К и р о в. За весь ваш характер борца.

П а в л о в (смущенно). Ну, характер, у меня, знаете…

К и р о в. Да, да. За бесстрашие ума, за веру в человека, за страстное желание сделать его счастливым.

Они сидят сейчас на крытой веранде лаборатории, и, опершись на свою палку, Павлов внимательно слушает Кирова.

К и р о в. Ведь тысячелетия человечество искало путь к справедливости, и теперь мы нашли его. Это — коммунизм. И ведь нет другого пути, Иван Петрович. Нет.

П а в л о в (задумчиво). Да, да. Признаться, я и сам подозревал. Да, да. Именно так. Ведь я же не слепой. Вижу, тысячи фактов вижу.

К и р о в. И на этом пути, Иван Петрович, наука — это могучий рычаг в руках советского человека. Да вот сейчас ваши земляки, рязанские колхозники, вывозят на поля удобрения из Хибин. А мичуринские сады наступают на Заполярье. В Средней Азии запланировано море. И оно будет. (Киров взмахнул рукой.) Мы заставим природу отдать нам все, что она держит в своей кладовой. (И, помолчав немного, добавил улыбнувшись.) Ну, а будет сопротивляться, — переделаем. (И Киров сжимает кулак, точно в руке у него сопротивляющаяся природа.)

Павлов, улыбаясь, оглядывает Кирова:

— А вы ведь в некотором роде мечтатель… Гм… Политик и мечтатель…

К и р о в. А как же иначе, Иван Петрович? Мечта у нас — первый вариант плана. А разве вы вот не мечтаете в своей науке?

П а в л о в. Признаться, мечтаю. И вы знаете о чем? О невероятных вещах. Мы установили, что мозг тесно связан со всей жизнью организма. И мы будем лечить все болезни, воздействуя на них через кору, через нервы. Мы властно вмешаемся в природу. Мы заставим отступить старость и продлим жизнь человека. А вот когда — не скажу. (Улыбнувшись.) Может быть, в этом новом, коммунистическом обществе.

Наступает пауза. Они сидят молча, точно ощущая это неожиданное и быстрое их сближение. Павлов внимательно и любовно оглядывает Кирова и вдруг неожиданно обращается к нему.

П а в л о в. Да, но ведь вы все еще в сапогах ходите, в военной гимнастерке. А?

К и р о в. Солдатская привычка, Иван Петрович. Воевал много. (И, точно угадывая скрытую мысль Павлова, добавляет.) И вы правы; видно, еще воевать придется.

Секунду Киров молчит, как бы вглядываясь в эти грядущие бои за коммунизм. Молчит и Павлов.

К и р о в. Вы едете в Италию?

П а в л о в. Да, да. В Рим, на конгресс физиологов.

К и р о в (улыбнувшись). А вот следующий конгресс товарищ Сталин предлагает собрать здесь, у нас.

П а в л о в. Что вы говорите?

К и р о в. И предложил Ленинград. И город, говорит, хорош, и основания, мне кажется, у нас, у Советского Союза есть.

Киров встает, поднимается и Павлов.

К и р о в. Я прошу вас, Иван Петрович, от имени советского правительства пригласить делегатов конгресса в Италии в следующий раз собраться у нас.

П а в л о в (радостно). Превосходно, Сергей Миронович, очень хорошо.

Бесконечная вереница машин с делегатами XV конгресса физиологов движется августовским солнечным Ленинградом. Толпы людей выстроились по пути следования делегатов. Аплодируют, бросают цветы. Проезд ученых превращается в триумф науки, в народное торжество.

Иногда в ответ на приветствия Павлов приподнимается в машине и с гордостью оглядывается на гостей.

Море голов. Сияют огни люстр.

Павлов на трибуне конгресса:

— Отцом нашей русской физиологии мы должны считать Сеченова, впервые читавшего лекции не по чужой книге и образовавшего первую у нас физиологическую школу.

Комната переводчиков. Отсюда транслируется на многих языках речь Павлова.

— Мы все — добрые товарищи, даже во многих случаях связаны между собой дружескими чувствами. Мы работаем, очевидно, на рациональное окончательное объединение человечества, но разразись война, и многие из нас встанут во враждебные отношения друг к другу. Я могу понимать величие освободительной войны. Однако нельзя вместе с тем отрицать, что война, по существу, есть звериный способ решения жизненных трудностей, способ недостойный человеческого ума с его неизмеримыми ресурсами.

Гром аплодисментов покрывает слова ученого.

Павлов продолжает:

— И я счастлив, что правительство моей могучей Родины, борясь за мир, впервые в истории провозгласило: ни пяди чужой земли!

Продолжительная овация. Немецкие и японские делегаты неохотно встают.

Перед каждым из делегатов — том сочинений Сеченова и медаль, выбитая в его честь.

Комната журналистов. Торопливый и сухой стрекот машинок. Иностранные корреспонденты выстукивают заголовки своих сообщений:

«Политическая речь Павлова».

«Павлов гордится советской властью».

«Павлов призывает к миру».

«Павлов признан старейшиной физиологов мира».

Кремль. Проходит Павлов с группой иностранных делегатов.

Завтрак у товарища Молотова в честь делегатов конгресса. Поднимается Павлов и обращается к коллегам:

— Вы слышали и видели, какое исключительно благоприятное положение занимает в моем отечестве наука… Мы, руководители научных учреждений, находимся прямо в тревоге и беспокойстве по поводу того, будем ли мы в состоянии оправдать все те средства, которые нам предоставляет правительство.

М о л о т о в (с места). Уверен, что, безусловно, оправдаете.

П а в л о в (продолжает). Как вы знаете, я — экспериментатор с головы до ног. Вся моя жизнь состояла из экспериментов. Наше правительство — также экспериментатор, только несравненно более высокой категории. Я страстно желаю жить, чтобы увидеть победоносное завершение этого исторического социального эксперимента.

Овация иностранных делегатов. Как горный обвал гремят…

…аплодисменты над постелью Павлова. И утихают в сумерках раннего зимнего вечера. Серафима Васильевна задергивает шторы на окнах.

П а в л о в. Ну, что там?

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Снег, третий день метель.

П а в л о в. Нынче февраль? В феврале снег особенный. Весной уже пахнет. Снежки из него хороши. Принеси-ка.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Что принести?

П а в л о в (заметно оживившись). Ну снега, конечно.

Серафиму Васильевну с глубокой тарелкой снега в руках перехватывают врачи. Один из них Семенов.

1-й  в р а ч. Нет, нет, ни под каким видом.

П а в л о в. Давай-ка сюда. (Берет тарелку со снегом из рук жены. Усмехается.) Снег на тарелке! Смешно!

И вот уже двумя руками он мнет и обкатывает липкий февральский снег, делая из него снежок. Довольный, ворчит про себя:

— Я всю жизнь купался, заём делал у природы.

Звонок. Серафима Васильевна выходит.

П а в л о в (к врачам). А наши крещенские купания в проруби? Это ведь тоже неспроста. Встряска клеткам. Полезнейшая штука!

Серафима Васильевна возвращается:

— Там делегация от студенчества.

П а в л о в. Скажи-ка ты им, что академик Павлов занят… Он умирает.

Оцепенелая пауза в комнате. Поглядев в укоризненные глаза жены, Павлов добавляет:

— Ну, ну, я пошутил. Позови их.

С е м е н о в. Иван Петрович, мы категорически возражаем.

П а в л о в. А что это вы, батенька, раскомандовались? Я ведь еще жив пока.

Трое взволнованных юношей стоят в дверях.

П а в л о в. Ну, что же вы? Напросились — так входите.

Студенты подходят.

П а в л о в. Садитесь. (Усмехаясь, оглядывает смущенные лица молодых людей.) Вы что же думаете, что я секрет какой-нибудь с собой унесу, а? И ничего такого особенного нет в моих работах. Логические выводы на основании фактов. И наблюдательность… наблюдательность и наблюдательность. (Сердито, почти кричит.) Приучитесь делать черную работу в науке. И второе — скромность. Как бы высоко ни оценивали вас, имейте мужество сказать себе: «Я — невежда» (После паузы.) А третье — это страсть. (Привстав, чуть наклоняясь к студентам.) Помните, что наука требует от человека всей его жизни…

Он снова откидывается на подушку. Где, в каких закоулках воспоминаний бродит его мысль?

Тает снежок…

Последняя фраза Павлова звучит с великой силой страсти:

— И если бы у вас было две жизни, то и их бы нехватило вам.

Взмахнув кулаком, он бессильно опускает его на постель. Тяжело дышит, закрыв глаза. В это короткое мгновенье он видит себя перед студентами, принесшими ему деньги на постройку башен. Их тоже было трое. И у одного, большеголового, торчал вихор.

П а в л о в. А кто вас, милостивые государи, собственно говоря, уполномочил?

Никто не понимает этой его фразы, может быть, кроме Семенова. Павлов уже открыл глаза. Шепчет:

— Навязчивые идеи появились. Но почему?..

Он оглядывает стоящих перед ним студентов, точно ища причину своих видений, и находит ее:

— А-а, вихрастый!

Павлов удовлетворенно тычет рукой в одного из студентов. Тот смущенно пытается пригладить вихор.

П а в л о в (улыбнувшись). Ничего, ничего. Пусть торчит. Вы что же, медик?

Студент. Да, кончаю.

П а в л о в. Так вот… (Тяжело дышит.) У больного пневмония, а по-русски — воспаление легких. Двустороннее, ползучее. Очаги сливаются. Ну-с, каков критический момент?

Студенты молчат.

П а в л о в (сердито). Ну-с?

С т у д е н т (тихо). Коллапс.

Сейчас это не только абстрактный научный термин, но и приговор Павлову.

П а в л о в (оживившись). Вот, вот, верно. А как вы себе представляете коллапс? И физиологически, физиологически.

С т у д е н т. Вследствие наступающего паретического состояния сосудов становится недостаточным приток крови к сердцу. Пульс слаб, мягок, вял.

П а в л о в. Так, так. (Он щупает пульс на своей левой руке).

С т у д е н т. Исчезают обычно видимые вены.

Незаметно для других Павлов рассматривает свою руку.

С т у д е н т. Недостаток циркулирующей крови сказывается прежде всего на центральной нервной системе.

П а в л о в. Вот, вот. Молодец! (Семенову.) Будет толк.

Он лежит, закрыв глаза. Тишина. Тает снежок. Семенов провожает студентов к двери. Шепчет сестре:

— Дайте кислород!

Павлов вдруг делает какое-то странное движение рукой, точно ловит что-то. Открывает глаза. Удивленно рассматривает свою руку. Шепчет Семенову:

— Непроизвольные движения появились. Кора сдает. Начинается, видно, развал нервной системы. Пошлите-ка за Давиденковым.

Серафима Васильевна бросается к постели. Наклоняется к нему.

П а в л о в. Погоди, погоди…

Он закрывает глаза, он весь погружен в свой последний опыт.

П а в л о в (шопотом). Ах, вот что?.. Интересно, очень интересно. Надо записать…

Тает снежок.

Не реквием, нет! Ликующая, торжественная тема жизни звучит в оркестре.

Тает снежок…

Стремительно тает снег.

Весенние ручьи шумят в саду института.

Тает снег, обнажая черную, маслянистую землю.

Набухают и взрываются почки на деревьях, медленно выбрасывая еще сжатые первые листья.

Идет весенним садом Варвара Антоновна. Мелькнув, остаются позади мраморные бюсты.

Ренэ Декарт.

Чарльз Дарвин.

Иван Петрович Павлов. 1849—1936.

Остановившись, Варвара Антоновна долго смотрит на знакомые черты Павлова, застывшие в бронзе.

Слышится звонкий собачий лай.

Вдали Никодим ведет на поводу двух собак.

Собаки кидаются на него, играя.

Н и к о д и м (отмахивается). Да ну вас. Варвара Антоновна, пожалуйте.

Вместе с Никодимом и собаками Варвара Антоновна скрывается в подъезде института.

Надпись на цоколе:

«Наблюдательность, наблюдательность и наблюдательность».

И. Павлов.

Шумят деревья в саду…

В. Крепс, Ф. Рокпелнис РАЙНИС

Фильм „Райнис“ в 1950 году удостоен Сталинской премии второй степени.

1

В звуки торжественной музыки вплетается отдаленный гул канонады…

Далекое эхо глухо повторяет разрывы крупных снарядов. Широкая аллея, ведущая к памятнику Райниса в Риге, заполнена бойцами Советской Армии.

Сосредоточенные и внимательные лица обращены к памятнику великому поэту. Бойцы стоят в боевом снаряжении. Их каски поцарапаны пулями, у некоторых перевязаны головы…

Вдали еще видны дымы пожаров, отблески орудийных залпов. Памятник Райнису на фоне облаков, дыма и искр пожарищ: огромная фигура гранитного юноши полулежит на постаменте, закинув к небу гордую голову.

У постамента, не шелохнувшись, выстроились в почетном карауле автоматчики.

На фоне музыки звучит негромкий голос диктора:

Еще мальчиками они читали стихи Райниса наизусть… С его песнями воины-латыши прошли по дорогам войны… В карманах шинелей они хранили томики его стихов…

Две пары рук кладут к подножью памятника огромный венок из зелени и цветов. К венку прикреплена широкая кумачовая лента: на ней рукописная надпись:

РАЙНИСУ В ЧЕСТЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ РИГИ.

1944 ГОД ОКТЯБРЬ.

Солдаты берут на караул.

Лицо гранитного юноши… Он как бы всматривается вдаль… Прислушивается.

Скупые лучи солнца освещают надпись на постаменте:

Р А Й Н И С

Постепенно стихает музыка.

2

Разрозненные листки из черновых записей Райниса. На одном из них видны строчки, бегло написанные карандашом:

…Я для терпенья не гожусь, — Все это видеть — горькое мученье… Ян Плиекшан. Латгалия. 1894.

По проселочной дороге идет человек с рюкзаком за плечами. Он взбирается на пригорок… любуется широким простором окрестных полей и лугов.

Яркое полуденное солнце освещает его задумчивый профиль с небольшой бородкой.

Снизу раздается хриплый, натуженный голос:

— Ну! Ну!

Плиекшан спешит вниз.

В гору карабкается необычная процессия. Высокий плечистый крестьянин, сгорбленный от неимоверной натуги, тащит телегу с гравием. На шее у него надет хомут, обе руки впились в постромки. Сзади телегу подталкивает молодая женщина с измученным, усталым лицом.

Крестьянин останавливается возле придорожного ручья, бросает постромки и, тяжело дыша, тянется к воде.

Плиекшан быстро подходит к телеге, с удивлением и участием рассматривает оробевшую молодую женщину и крестьянина, вытирающего лицо рукавом рубахи. Приветливо поклонившись, Плиекшан здоровается:

— Здравствуйте.

Женщина боязливо оглядывает незнакомца:

— Доброе утро.

— А где же ваш конь, друзья?

Крестьянин, угрюмо взглянув, молча отворачивается. За него извиняющимся тоном отвечает жена:

— Пал наш конь, господин… замучили его работой на барской земле.

Плиекшан окидывает взглядом необозримые ржаные поля.

— Вы арендаторы барона фон Мейендорфа?

Женщина низко склоняет голову.

— Да. Говорят, господин барон завтра приезжает, и велено починить дорогу.

Тишина… Ее нарушает только журчанье ручья.

Крестьянин возвращается к телеге и надевает хомут.

Взгляд Плиекшана задерживается на придорожном столбике, на котором прибита дощечка с надписью, сделанной дегтем: «Райнис».

— Это твой участок дороги?

С явной неохотой крестьянин вступает в разговор:

— Да, меня зовут Райнис… а что тебе надо, прохожий человек?

Плиекшан, отвернувшись, вынимает из внутреннего кармана пиджака деньги и протягивает их крестьянину.

— Вот, возьми… купи себе коня.

Крестьянин отстраняет его руку:

— Нет.

Женщина с отчаянием глядит на мужа. Плиекшан вновь торопливо предлагает:

— Я от всего сердца… пожалей свою жену и себя.

Крестьянин горько усмехается.

— Нет, господин. Не возьму я твоих денег… разве я один такой?.. А всем лошадей не купишь.

И, раскачав телегу, он снова двигает ее в гору. Жена подталкивает ее сзади.

Скрипит удаляющаяся телега… Плиекшан молча смотрит ей вслед.

3

Из-за холмов забрезжил рассвет, золотя густые прибрежные кусты. Тихо шелестит над водой утренний ветерок.

Широкая панорама Даугавы во время половодья. По реке плывут плоты. На них ютятся люди, нехитрый скарб, будки плотовщиков, костры…

Кто-то поет низким грудным голосом:

…И вот в оковы заключен Я, барин Платер, ваш барон… И не видать мне света дня, Уже ведут на казнь меня… Уже ведут на казнь меня…

Плиекшан на плоту; он шагает по бревнам на голос певца, мимо сидящих бесплатных пассажиров.

Двое батраков спят возле костра… Женщины стирают белье, качают детей.

В отдалении виднеются телеги, мешки, ящики, деревянная кровать.

На одной из телег сидит молодой парень в рубахе из мешковины. Это он поет про барона Платера.

…Никто не в силах мне помочь, И наступает злая ночь…

К телеге подходит Плиекшан.

Привязанная к оглобле коза испуганно отскакивает от него.

— Послушай, парень, какой же ты барон?

Певец задорно улыбается.

— Эту песню я слыхал от своего деда. А новых еще не успел сочинить.

Сидящие кругом батраки весело смеются.

Горит костер. Возле него расположилась другая группа.

Человек средних лет, русский рабочий Никаноров, достает из костра головешку и раскуривает трубку.

Подходит Плиекшан и присаживается к огню.

Лежавший в отдалении старик с тревожным любопытством спрашивает:

— Почем в Риге платят за клепку?

Никаноров пыхтит трубкой.

— Цена известная: два с полтиной за сотню…

Его перебивает усатый батрак.

— А ты откуда знаешь?

— Я, милый человек, про верфь этого Вимбы много чего еще в Смоленске слыхал… Два с полтиной за сотню, бараки со стеклами и кипяток бесплатно!.. Во как…

К Плиекшану подходит болезненного вида женщина средних лет. Она робко обращается к нему:

— Господин, может, вы знаете… что там, в Риге, на работу женщин принимают?

Никаноров успокоительно качает головой.

— Э… не бойся, мать… женщин везде принимают, только платят поменьше.

Женщина зябко кутается в ветхий платок и садится у костра.

— Мне бы хоть какую-нибудь работу… у меня дочь.

Миловидная девушка лет шестнадцати подходит к матери и нежно обнимает ее за плечи.

— Мама… вот увидишь — в Ригу приедем, и я начну работать… мы станем богатыми и я куплю тебе красивую шелковую шаль… с узорами, мамочка!

Сдерживая улыбки, все окружающие ласково смотрят на девушку. Плиекшан обращается к ней:

— Как тебя зовут, девочка?

Мать крепче прижимает к себе девушку и отвечает за нее:

— Ее зовут Абелите, господин…

Никаноров подбрасывает в костер несколько сухих веток и с удивлением замечает:

— Абелите?.. Гм… Абелите… всю империю объездил, а такого имени не слыхал.

— Вот, ты говоришь, всю империю исколесил… а зачем? — обращается к Никанорову Плиекшан.

Никаноров опять раскуривает потухшую трубку.

— Гм… а я мечту имею — про светлую жизнь… я так думаю, что каждый человек имеет право спать на своей собственной кровати!

Плиекшан грустно усмехается:

— Значит, ты едешь в Ригу за кроватью?

— За счастьем еду, милый человек. Во как…

С другого конца плота доносится громкий выкрик:

— Стабураг!.. Вот Стабураг!

Возникает музыка — в ней звучит старинная латышская мелодия, воспевающая подвиги народных богатырей.

Мимо плывут холмистые берега… На фоне синего неба вырисовываются суровые очертания скалы Стабураг.

Люди на плоту бросают все свои дела. Они вскакивают с мест и бегут на край плота, чтобы взглянуть на легендарную скалу.

У костра остаются только двое — Никаноров и Плиекшан. Никаноров долго смотрит в сторону Стабурага и затем обращается к собеседнику.

— Смотри-ка… а что это за Стабураг такой?

— На этой скале народный герой Лачплесис повстречался с Черным Рыцарем — немцем, злейшим врагом нашим. Сражаясь, они оба скатились в бездну… но согласно легенде каждую ночь они продолжают здесь бороться, вот уже целых семьсот лет.

Никаноров встает и с интересом снова оглядывается на удаляющийся Стабураг.

— А скажи, милый человек, что означает эта сказка?

— Ну, что борьба за счастье народа все еще продолжается…

Никаноров показывает рукой на нищенский скарб, разбросанный по плоту.

— Счастье?.. Счастье… вот оно — это самое счастье, его видно… а где ж борьба?

Суровое, сосредоточенное лицо Плиекшана. Смолкает музыка.

4

На стеклянной двери надпись: «Редакция газеты «Диенас Лапа».

Из-за двери доносится взволнованный голос Плиекшана:

— Бороться, бороться и бороться!

Большая комната редакции «Диенас Лапа», редактором которой в то время был Плиекшан. Лестница, ведущая наверх к стеклянной двери, столы, конторки, заваленные ворохами рукописей и типографских гранок.

На заднем плане — открытая дверь в типографию, где работают наборщики.

Плиекшан большими шагами ходит по комнате.

За столом сидит его сестра Дора, нервно теребя в руках пенсне.

— …И борьбу нельзя откладывать, нельзя! Я обошел всю Латгалию и посмотрел, как живут люди. Я видел целый океан народного горя, безграничную нужду… И это теперь, в самом конце девятнадцатого века. Как же мы смеем молчать?!

Дора резко перебивает:

— Но мы и не молчим.

— Нет, молчим!

Сверху по лестнице спускается элегантно одетый молодой человек. Это — член редакции, журналист Калниньш. На ходу он с усмешкой бросает:

— Дора, конечно, спорит…

Плиекшан, не обращая внимания на Калниньша, продолжает с прежним жаром:

— Ты представляешь себе, что там творится?.. Там вдову с малыми ребятами сгоняют с хутора в день смерти мужа… А ты знаешь, что едят батраки и где они спят?.. Я сам видел людей, запоротых до смерти лишь за то, что они не целовали своим баронам руку… И мы должны сказать смело и открыто всем этим мейендорфам, паленам, вимбам: тот, кто посеет ветер, пожнет бурю!.. Об этом я и пишу в моей статье…

Калниньш, развалившись в кресле, поддерживает Плиекшана:

— Великолепно! Прекрасно!.. Из-за излишней осторожности твоей сестры мы не смеем гасить светоч истины!

Дора сердито пожимает плечами.

— Это вздор!.. Глупости!.. За подобную статью газету закроют, а тебя как главного редактора арестуют.

Плиекшан собирает свои бумаги и рассовывает их по карманам.

— Ну, тогда ищите себе другого редактора.

Он берет шляпу и направляется к двери. В этот момент из типографии выходит коренастый, плечистый Петерис, также один из членов редакции «Диенас Лапа». В руках у Петериса пачка свежих гранок.

Петерис с удивлением обводит взглядом всех присутствующих и коротко спрашивает:

— Что случилось?.. Дора?

Дора надевает пенсне и строго смотрит на стоящего у лестницы Плиекшана.

— Советую тебе спросить моего сумасшедшего брата!

Плиекшан отвечает ей в тон:

— Спроси лучше свою жену!

Калниньш подходит ближе к Петерису:

— Ян, погоди… Петерис, как ты находишь статью?

Петерис чуть медлит с ответом.

— А что?.. В ней есть марксистский анализ.

Плиекшан снова оживляется:

— Значит, ты за статью?

— Конечно!

Дора опять вспыхивает:

— Но нас закроют!

— Безусловно.

Калниньш с пафосом произносит:

— Если нужно, имей мужество взойти даже на эшафот!

Петерис поспешно соглашается с ним:

— Вот, правильно.

Плиекшан в полном недоумении.

— Я ничего не понимаю, Петерис… Что же ты предлагаешь?

С лукавой улыбкой Петерис отвечает:

— Статью надо напечатать, но под псевдонимом… гневные слова достигнут цели… Ну, а главный редактор отделается штрафом.

Все смеются, и громче всех сам главный редактор:

— Как это мне раньше не пришло в голову?

Дора подходит к Петерису и с благодарностью смотрит на него.

— Я всегда говорила, что у меня самый умный муж на свете.

Плиекшан у своей конторки. Он разглядывает гранки. Калниньш в это время что-то мучительно соображает.

— Псевдоним… псевдоним… А что если подписаться так — Непримиримый?.. Слушай, Ян… Непримиримый!

Петерис насмешливо глядит на Калниньша, и тот сразу замолкает.

Плиекшан в глубоком раздумье облокачивается на свою конторку.

— Нет, нет… на моей дороге я встретил человека, которого я никогда не смогу забыть. Я не видел никого беднее, но еще больше бедности была его гордость…

— Кто же этот человек? — с удивлением спрашивает Дора.

— Его зовут Райнис… и в статье я многое сказал от его имени… Решено! Я подписываюсь — «Райнис»…

Плиекшан берет перо и в первый раз размашисто расписывается на гранке — «Райнис».

5

Типографская машина старой конструкции выбрасывает экземпляры газеты «Диенас Лапа»…

Огромный заголовок статьи Райниса: «Кто сеет ветер — пожнет бурю!»… Другой заголовок: «Набат!»… Постепенно друг на друга наплывают все новые и новые заголовки: «Еще раз о нищете», «Что такое конституция?», «Миллионы господина Вимбы», «Работы и хлеба!»…

На фоне газетных листов мелькают одна за другой несколько коротких сцен.

Рабочие с верфи, собравшись в кружок, читают газету возле недостроенного судна.

Группа батраков вблизи мельницы жадно слушает пожилого человека, читающего вслух «Диенас Лапа».

Мальчики-газетчики бегут по улицам Риги, размахивая свежими газетами.

Господин в котелке с негодованием стучит по столику, привлекая внимание всех посетителей буржуазного кафе…

Быстро сменяются взволнованные, возмущенные, задумчивые лица…

И, закрывая все изображения, появляется новый заголовок очередной обличительной статьи: «Кто ваши хозяева, профессор Мюллер?»

6

Шум аплодисментов и рокот большого собрания.

Огромная аудитория Рижского политехникума. Она переполнена студентами, курсистками — интеллигенцией различного возраста, вплоть до почтенных старцев в сюртуках.

Публика резко делится на две группы — передовое студенчество и корпоранты, прогрессивно настроенные и «благомыслящие».

В президиуме — солидные, преуспевающие профессора.

Высокий худой профессор в золотых очках, облокотившись на кафедру, продолжает свое выступление:

— …Господа! Он не щадит даже святыни науки!.. И кто этот человек, который скрывается под псевдонимом Райнис?!.. Что он позволил себе написать о трудах нашего коллеги, почтенного доктора Мюллера?.. Мюллер блестяще доказал величайшую пользу помещичьих хозяйств для культуры земледелия… и вдруг, эта злобная и бездоказательная критика!

В президиуме обрюзгший Мюллер вытирает лысину платком. В зале поднимается шум. Потрясает колокольчиком председатель.

Пожилой инженер из первого ряда недоуменно спрашивает:

— Почему бездоказательная?

Профессор усмехается, нервно поправляет манжет:

— Почему? Хотя бы потому, что он не рискнул явиться на этот диспут!

Из середины зала поднимается Райнис.

— Райнис не смог притти… Он пишет очередную статью. На сей раз о ваших лекциях, профессор!

Раздаются аплодисменты и смех.

Профессор вздрагивает от неожиданности и нервно хихикает:

— Хи-хи… Как?.. О моих?..

Райнис продолжает говорить громко и отчетливо:

— Но я как главный редактор газеты, если разрешите, вам отвечу.

Со всех сторон возгласы:

— Просим… просим…

Недружелюбно переглядываются друг с другом сидящие в президиуме профессора.

Мюллер впивается глазами в Райниса.

Дора, сидящая рядом с братом, надевает пенсне и внимательно прислушивается к его речи.

— Мюллер изображает райскую жизнь нашего крестьянства… И это вы именуете наукой! Но кто здесь по существу опроверг слова Райниса о том, что наш народ находится под тройным гнетом?

Узколицый корпорант выкрикивает с другого конца зала:

— Какой еще тройной гнет?

Райнис с невозмутимой уверенностью продолжает:

— Да, тройной… Немецкие бароны, самодержавная империя и наша латышская буржуазия!

Половина зала дружно аплодирует.

Высокий худой профессор возмущенно шипит с кафедры:

— Но это… это поход против всех!

Русый студент отвечает ему из публики:

— Нет! Против таких, как вы!

В зале свист, шум голосов, аплодисменты. Корпоранты свистят и кричат изо всех сил, но нарастающий гул аплодисментов перекрывает их крики.

Часть собрания покидает зал. В одном из проходов дело доходит почти до драки между корпорантами и передовыми студентами.

Молодая курсистка вскочила на стол. Ее звонкий и задорный голос на мгновение привлекает общее внимание:

— Передайте привет нашему Райнису!..

7

Пустое театральное фойе. На большом зеркале приклеена афиша:

Рижский латышский театр

В среду 19 августа

В первый раз

ВАЙДЕЛОТЕ

Драма из древней жизни литовцев й 5 действиях,

писательницы  А с п а з и и

Из-за двери в зрительный зал доносится музыка. Высокий женский голос в отдалении поет арию Мирдзы.

…Любовь одна — мост золотой… И люди, на него входя, Богам подобны…

Через фойе поспешно идут Калниньш, Райнис и Петерис.

Калниньш первый добирается до двери зрительного зала и почти с отчаянием обращается к запыхавшемуся Петерису:

— Опоздать на такую премьеру! Чорт знает что!.. Скорее, скорее!

Петерис с трудом переводит дух.

— Я уже не мальчик, чтобы прыгать козлом из-за стишков Аспазии…

Райнис на ходу бросает Калниньшу:

— Аспазия, конечно, талантлива… и все-таки я не понимаю… откуда такой бешеный успех?

Калниньш открывает дверь в зрительный зал.

— Ты не понимаешь, потому что никогда ее ни видел…

Они пробираются через темный зал. Зрители в партере недовольно на них оглядываются.

В отдалении видна сцена и актеры, играющие Асю, Мирдзу и жреца.

Райнис, Петерис и Калниньш с трудом протискиваются мимо возмущенных зрителей и, наконец, садятся на свои места во втором ряду.

В тот же момент под заключительные аккорды музыки опускается занавес.

Вспыхивает полный свет. Зал дружно аплодирует.

На авансцену выходят актеры, кланяются публике и вместе с ней аплодируют, глядя в сторону боковой ложи.

Зрители поворачивают головы к этой ложе. Все сильнее звучат аплодисменты. Гул оваций заполняет театр.

Райнис и его друзья тоже смотрят в сторону ложи.

В ней стоит молодая красивая женщина, которая с достоинством кланяется зрителям и актерам. Это — Аспазия.

Из ложи Аспазии выглядывает миллионер Вимба. Он принимает все новые и новые букеты и с галантной улыбкой передает их поэтессе.

Райнис пристально глядит на Аспазию… и невольно для себя начинает вместе со всеми аплодировать.

Петерис ядовито усмехается.

— Ян… ты, кажется, просто в восторге… от первого действия?

Райнис перестает аплодировать и смущенно отворачивается в сторону.

Из большой роскошной ложи важно поднимается грузный сановник в расшитом золотом мундире с орденами и лентами. Это — тайный советник барон фон Мейендорф. Он разглядывает в бинокль ложу Аспазии.

В соседнем кресле ехидно улыбается баронесса — седая дама в наколке и бриллиантах. Наблюдая за мужем, она надменно и презрительно цедит сквозь зубы:

— Отто… мне кажется, что ты начинаешь входить во вкус… латышской поэзии… Зачем все это?.. Когда есть столько прекрасных немецких стихов и драм…

Мейендорф вздрагивает и опускает бинокль.

— О, конечно… Но пускай на здоровье пишут о древней жизни, о ручейках и даже о свободной любви.

— Но это безнравственно!.. И потом… взять себе псевдоним древнегреческой гетеры… Аспазия… При покойной императрис никогда бы этого не позволили!

Баронесса встает и, не дожидаясь ответа, направляется к выходу. Мейендорф следует за ней.

— Ах, Биби… Губернатор должен быть просвещенным и либеральным… Таково знамение века.

Антракт. В фойе играет струнный оркестр. Прогуливается нарядная публика.

В фойе появляется Аспазия. Ее со всех сторон приветствуют поклонники.

Когда поэтесса проходит мимо балюстрады, дорогу ей преграждает Калниньш.

— Аспазия…

— Господин Калниньш?.. Вот уж не ожидала встретить здесь представителя вашей газеты.

Калниньш целует руку поэтессы:

— Талант покоряет всех!

К ним приближаются Райнис и Петерис. Калниньш окликает их:

— Петерис! Плиекшан!

Затем он, явно наслаждаясь своей ролью, говорит Аспазии:

— Разрешите представить вам членов нашей редакции… господин Петерис… наш главный редактор господин Плиекшан.

Пожимая руку Райниса, Аспазия спрашивает:

— А где же ваш знаменитый бунтарь Райнис?

Члены редакции с мимолетной усмешкой переглядываются. После паузы Петерис отвечает с подчеркнутой серьезностью:

— Райнис… Он так робок и молчалив, что избегает появляться в обществе.

Аспазия недоверчиво улыбается.

— Вот как?.. Ну, я не спрашиваю вашего мнения, господа…

Калниньш не дает ей договорить.

— Мы разделяем общий восторг!

Петерис иронически оглядывает Калниньша.

— Я всегда удивлялся способности господина Калниньша сохранять юную восторженность гимназиста.

Аспазия пожимает плечами.

— А вы не способны на восторги, господин Петерис?

— Это зависит от повода, мадам.

Райнис, не отрываясь, смотрит на Аспазию.

Через фойе, мимо гуляющей публики, пробирается Вимба с большим букетом цветов. Он озирается по сторонам, разыскивая Аспазию.

Райнис и Аспазия идут по фойе. Возле колонны они останавливаются.

— …Я рад случаю, Аспазия, поблагодарить вас за чудесные латышские стихи, — продолжает разговор Райнис. — Они замечательны уже тем, что свободны от немецкого духа… Но не скрою от вас, я испытал и большую горечь.

Поэтесса весьма удивлена.

— Горечь? Почему же горечь?

— Потому что вы все свое прекрасное дарование размениваете на пустяки.

Аспазия окидывает ироническим взглядом своего собеседника.

— Вы считаете пустяками любовь? Ненависть?

— Конечно, нет! Но задача истинной поэзии воспевать любовь к свободе, которая окрыляет человека, воспевать ненависть, которая вооружает его для борьбы!..

— О-о!.. Вы, видимо, последователь господина Белинского?

Райнис спокойно возражает:

— Почему только Белинского?.. И Белинского, и Добролюбова, и Писарева, и Чернышевского…

— Вы избрали себе тернистый путь, господин Плиекшан… Белинского поэты боялись, но они его не любили.

— Вы полагаете? А вот стихи одного поэта, посвященные Белинскому:

…Не покупая у молвы Постыдной лестью одобренья, Он честно правду говорил И многих в жизни рассердил… Зато никто так не был страстно, Так бескорыстно и прекрасно Любим, как он…

— Кто это написал? — спрашивает Аспазия.

— Не более не менее как Некрасов!

— Ах, да…

Подходит Вимба, он учтиво кланяется Райнису.

— Простите…

И, повернувшись к поэтессе, добавляет:

— Аспазия, вас ждут за кулисами.

Аспазия берет под руку Вимбу и кивает головой Райнису.

— До свидания. Весьма сожалею, что вынуждена прервать наш разговор. Но я надеюсь, мы к нему еще вернемся, господин Плиекшан.

— Когда?

— Когда-нибудь.

Аспазия прощается с Райнисом и быстро удаляется с Вимбой.

8

Комната редакции «Диенас Лапа». Стоя у конторки, Райнис пишет. За ним с одобрительной улыбкой следит Петерис. Калниньш по своей привычке устраивается в кресле. Все трое без пиджаков.

Петерис берет за плечо Райниса.

— Я предлагаю назвать статью: «Не все то золото, что блестит».

Калниньш поднимается из кресла и тоже подходит к конторке.

— Ну, зачем же так резко? Все-таки она очаровательна.

Райнис наклоняется над рукописью и что-то в ней подчеркивает.

— Нужно сказать ей правду… ей и публике.

Петерис начинает рассуждать, как будто думая вслух:

— Если она настоящий человек, она поймет справедливость этих слов. Если же она самовлюбленная особа…

Его перебивает насмешливый голос Аспазии:

— Самовлюбленная особа пришла выслушать свой приговор.

Члены редакции в изумлении поворачиваются к двери.

Поэтесса стоит в сумраке лестницы.

Они торопливо надевают пиджаки и спешат к ней навстречу.

Аспазия в прекрасном настроении.

— Я стучала три раза, но вы были так увлечены… Странно… Мне казалось, что конспираторы прежде всего запирают двери.

— Наша политика — политика открытых дверей, — отвечает ей Петерис.

— Да? А я слышала, что у вас склад прокламаций и бомб.

Поэтесса скромно садится на стул у двери. Она насмешливо опускает глаза.

— Ну вот, господин Плиекшан. Подсудимая садится на скамью.

Райнис очень мягко обращается к гостье:

— Статья не готова, Аспазия… но в ней будет именно то, что я вам сказал сегодня в театре…

Петерис не может сдержать иронии:

— И то, что я не успел вам сказать.

Аспазия встает в шутливом страхе.

— Вы меня пугаете, господа.

Калниньш сокрушенно разводит руками.

— К сожалению, я остался в меньшинстве.

После большой паузы поэтесса медленно и серьезно говорит:

— Ну, что ж… Я вам благодарна, хотя бы за откровенность… Но каждый поет те песни, которые наполняют его сердце. Я служу красоте и свободе.

Калниньш разливает вино по бокалам.

— Вы правы! Это ваша миссия, и я предлагаю выпить за красоту и свободу!

Он раздает всем бокалы, высоко поднимает свой и с пафосом произносит:

— За красоту и свободу!

На лице Петериса скептическая улыбка.

Райнис берет свой бокал и обращается к Аспазии:

— Красота и свобода. Какие высокие слова… Ну, что ж, каждый понимает их по-своему.

Огромная столовая в особняке Вимбы, отделанная с аляповатой роскошью.

Богато накрытый стол, за которым сидят гости. При ярком свете фигурной люстры сверкают драгоценности женщин, ослепительные манишки мужчин и цветной хрусталь бокалов.

Рядом с Вимбой — пустое кресло.

Вимба встает с бокалом в руках.

— Дамы и господа! Простим маленький каприз красивой женщине и, тем более, поэтессе в день ее премьеры… Где бы она сейчас ни была, — она ищет вдохновения для новых прекрасных стихов. За Аспазию!

Мелодичный перезвон бокалов звучит в наступившей тишине.

По ночной Риге бродят Аспазия и Райнис. Они идут по улицам… Пересекают старинную площадь… Вот они минуют бульвар… Наконец, входят в подъезд дома Аспазии и останавливаются возле лестницы.

Аспазия поднимается на несколько ступенек и нагибается через перила.

— Ну, что же вы скажете мне на прощанье, дорогой Плиекшан?

— На прощанье?

— Ну, да…

— Я бы хотел вам прочитать одно стихотворение… — несколько смущенно отвечает Райнис.

— Стихи?

— Да.

— Некрасова? — понимающе усмехается Аспазия.

— Нет.

— Ну, прочтите.

Райнис начинает читать, сначала неуверенно, но постепенно он увлекается и голос его звучит с полной силой:

Вслед за собой ты сам разрушил мост, Что мог вернуть домой после разлуки, Где обняли б тебя, любимый гость, Дыханьем теплым обогрели руки. Но сломан мост, ладья в пучине тонет, Навстречу падают лавины с гор, Под ветром сосны кренятся и стонут… Кровь на ладонях… Но сверкает взор! Вперед! Там виден солнечный простор!

Аспазия долго и пристально глядит на Райниса.

— Чьи это стихи?

— Одного никому не известного поэта.

— Но это очень хорошие стихи!

Райнису приятно слышать ее похвалу.

— Вы думаете? — спрашивает он.

— Кто же автор? — настаивает Аспазия.

После колебания Райнис с трудом произносит:

— Автор… Райнис.

— Райнис?.. Все тот же Райнис… — задумчиво говорит Аспазия. — Чудесные стихи!

Она поднимается по ступенькам выше.

— Может быть, у нас в Латвии действительно родился настоящий большой поэт…

Аспазия склоняется над перилами лестницы и крепко, по-мужски, жмет руку Райниса.

— Прощайте, господин Плиекшан.

И поэтесса быстро поднимается выше по лестнице… Вдруг она останавливается на площадке, оглядывается назад и приветливо машет рукой.

— До свиданья… Райнис…

Аспазия исчезает за поворотом лестницы. Райнис взволнованно смотрит ей вслед.

В музыке ширится лирическая тема.

На письменном столе лежат разбросанные рукописи Райниса. Среди них выделяется стихотворный отрывок:

…Когда за окнами встает заря, На грудь мою бросая луч свой первый, — Я о тебе мечтаю…

Цветущие поля Латвии.

Райнис с рюкзаком за спиной быстро шагает по скошенному лугу. Проходит вдоль озера… по берегу реки… взбирается на холмы…

Яркое солнце освещает незабываемые пейзажи его родной страны. Кругом на разные голоса поют птицы, но Райнис слышит и другое пение — пение своего сердца, сердца поэта.

9

Издали доносится пение латышской народной песни, посвященной празднику Лиго.

Большая комната на даче Райниса на Рижском взморье. Облокотившись на стол, спит Райнис. Вокруг нагромождены рукописи, наброски, черновики.

Песня будит поэта. Он встает, подходит к окну и распахивает его настежь.

Слышнее становится песня. Мимо дачи Райниса проходит группа крестьян в праздничной одежде, с дубовыми венками на головах. Они машут ему руками, поздравляют с праздником.

Щурясь от яркого утреннего солнца, Райнис берет полотенце и идет умываться.

На стеклянную веранду входит Петерис в сопровождении высокого светлого блондина в студенческой тужурке. Он оглядывается по сторонам и громко говорит:

— Я думаю, музы простят наше вторжение в обитель поэзии?

На ходу вытирая лицо полотенцем, Райнис спешит навстречу гостям.

— От тебя никуда не скроешься, Петерис.

— Безусловно. А что, в Иванов день нам поднесут здесь по кружке пива?

Райнис бросает полотенце на спинку стула и подходит ближе:

— Надеюсь, да… Но ты не один?

Райнис пристально смотрит на студента и порывисто его обнимает.

— Балашов!.. Сергей… Какими судьбами?

Сергей делает удивленное лицо:

— Какой Балашов? Я первый раз слышу эту фамилию… Разрешите представиться — донской казак Емельян Турчанинов.

— Ну да, конечно… Узнаю твой почерк. Помнишь, как ты учил нас конспирации в университете, в кружке?

— А ты сам помнишь?

— Не забыл… Но почему ты до сих пор в форме? Неужели ты стал вечным студентом?

Сергей застегивает тужурку:

— Почему вечным? Мы с тобой учились в Санкт-Петербургском, потом я перебрался в Одесский университет, затем в Казанский… наконец, в Томский. Не так много.

— Зачем же ты их менял?

— По настоятельной просьбе жандармского управления.

Райнис усаживает Сергея на диванчик и садится с ним рядом.

— Ты надолго в Риге?

— Надолго… До вечернего поезда.

Петерис подходит к ним ближе и тихо говорит Райнису:

— Товарищ Сергей привез нам директивы петербургского центра. И мы решили Лиго отпраздновать у тебя на даче. Будут все передовики.

Райнис оживляется.

— Отлично! А Дорочка?

— Будет.

— И Александров?

— Конечно.

Райнис вскакивает, проходит через комнату и поднимается по лестнице на второй этаж. На ходу он бросает:

— Я сейчас все устрою.

Петерис подходит к письменному столу и берет в руки какую-то рукопись.

— Послушайте, как он пишет…

Стань твердой, мысль! Стань чуждым ржавчине клинком из стали, Чтоб ты сверкала, камни стен дробя, Чтоб цепи пред тобой и брони пали! Стань острой, мысль! Стань грозным, слово!..

Райнис появляется на верхней площадке лестницы с четырьмя стульями в руках, прислушивается и строго произносит:

— Петерис, положи рукопись на место!.. Это еще не закончено.

И он медленно спускается вниз.

К калитке дачи подъезжает извозчик. Из коляски выходит Аспазия в нарядном платье. На ее локте висит шляпа с лентами, в руках большой зеленый венок.

Поэтесса отпускает извозчика и бежит по дорожке к даче. Она останавливается у входа на веранду:

— Ян!

Комната Райниса. Он спускается с лестницы с четырьмя стульями в руках. Услышав голос Аспазии, бросает стулья и спешит к ней навстречу.

— Аспазия…

Поэтесса поднимает венок из дубовых листьев.

— Ян… Я решила сделать тебе сюрприз, Ян! Ты не ожидал? Ведь сегодня ты именинник… Поздравляю тебя от всего сердца!

Райнис опускается на колени. Аспазия надевает ему на голову венок.

Петерис и Сергей прислушиваются. До них доносится радостный возглас Райниса:

— Спасибо, дорогая… У меня сегодня действительно счастливый день.

Он поднимается и берет Аспазию под руку.

— Идем… Познакомься…

Аспазия подходит к столу.

— Здравствуйте, господа.

Сергей вежливо кланяется.

— Турчанинов.

Петерис с холодной любезностью добавляет:

— А мы с вами уже знакомы.

Аспазия не обращает внимания на его тон.

— Я очень рада… мы проведем праздник Лиго в хорошей компании! Где Аннушка? Она приготовила пиво?

— Кажется, да… — неуверенно отвечает Райнис. — Но я отпустил ее на гулянье.

— Тогда я сама. Я сейчас угощу вас пивом, господа.

Аспазия проходит в столовую.

Петерис смотрит ей вслед и тихо шепчет Райнису:

— Ян, ты должен что-нибудь придумать. Ты понимаешь?

Райнис растерянно смотрит на серьезные лица Петериса и Сергея.

— Да… а как же?

Из столовой доносится голос Аспазии:

— Ян, помоги мне!

Райнис вешает свой венок на гвоздь и спешит на ее зов.

Маленькая столовая. Аспазия в кружевном переднике стоит возле бочонка с четырьмя кружками в руках. Входит смущенный Райнис, торопливо наклоняет бочонок.

В кружки льется пиво, пенится, бежит через края.

Улучив момент, Райнис неуверенно говорит:

— Милая… я хотел тебе сказать…

Аспазия ласково его перебивает:

— Я знаю все, что ты хочешь мне сказать. Ты хочешь сегодня объявить о нашей помолвке? Хорошо, пусть это будет в день Лиго.

Она целует растерянного Райниса и выходит из столовой с кружками пива в обеих руках, улыбающаяся и счастливая.

В комнате Райниса уже новые гости. Возле Петериса стоит Дора, в качалке полулежит, как всегда оживленный, Калниньш.

Аспазия радушно и приветливо обращается к ним:

— Здравствуйте, Калниньш. Как мило, что вы все пришли поздравить Яна. А вы — Дора. Я вас знаю. Будем знакомы.

Дора еле заметно кивает головой. Аспазия ставит кружки на стол и обводит взглядом присутствующих.

Петерис внимательно рассматривает щели на потолке. Сергей разбирает на полке книги. Калниньш встречается глазами с Аспазией. Он виновато вздыхает и отворачивается к окну.

На пороге появляется Райнис. Дора тут же его зовет:

— Ян, мне нужно с тобой поговорить. Простите, семейные дела.

Она отводит брата в сторону.

Аспазия резким движением ставит кружки на стол.

На веранде появляется богатырски сложенный человек — рабочий верфи Вимбы Приеде. С ним — высокий худощавый подпольщик Александров с завода «Проводник». Шествие замыкает молодой паренек с озорным веснушчатым лицом. На головах у пришедших красуются дубовые венки. Приеде держит подмышкой бочонок с пивом.

Приеде, откашлявшись, спрашивает:

— Скажите, здесь сдается дача с верандой?

Ему любезно отвечает Аспазия:

— Нет. Вы, наверное, ошиблись…

Ее перебивает спокойный голос Петериса:

— Да, да, здесь. Только на все лето.

Вошедшие снимают венки и вешают их на гвозди.

Аспазия раздраженно срывает с себя передник, швыряет его на стол и выходит в столовую. Вдогонку ей несется гул дружеских приветствий и веселый смех.

— Здравствуйте, друзья! Проходите сюда. Сергей, когда приехал? А что у вас там — пиво?

Столовая. Аспазия перед зеркалом поправляет шляпу. В комнату входит Райнис, приближается к ней.

— Аспазия, ты должна понять…

Поэтесса резко от него отстраняется.

— Я никогда этого не пойму! Ты все больше и больше уходишь в политику. Неужели ты хочешь быть таким, как они? Что их ждет? Тюрьмы… виселицы…

Райнис плотнее прикрывает дверь.

— Аспазия!

— Да, да, виселицы! А ты поэт, художник… Ты не имеешь права рисковать собой!

Лицо Райниса темнеет.

— Аспазия…

Но она уже не может остановиться.

— Ты же сам говорил, что поэт нужен народу, что народу нужны стихи и песни. Ты должен беречь себя для народа, о котором ты поешь!

Райнис возражает с горькой усмешкой:

— Петь из мышиной норки? Нет, дорогая… Я никогда ничего не напишу, если не буду с ними!

Из-за двери доносится незнакомый голос:

— Что, здесь сдается дача с верандой?

И снова в комнате Райниса раздается гул приветствий и дружный смех.

Аспазия оглядывается на дверь, глубоко вздыхает и подходит ближе к Райнису. Она кладет руки ему на плечи, заглядывает в глаза.

— Ян, я умоляю тебя… милый… любимый… Уйдем отсюда… Я хочу сегодня быть только с тобой…

Райнис медлит с ответом. Когда он начинает говорить, в его голосе звучат любовь, горечь, непреклонная решимость.

— Это мои друзья, Аспазия…

Аспазия отворачивается. Губы ее дрожат:

— Ну, хорошо… Но помни, Ян. Я больше никогда сюда не вернусь!

Она быстро проходит через кухню к двери. Райнис бросается за ней.

— Аспазия!..

Поэтесса останавливается на пороге, распахнув дверь в сад.

В столовую входит Петерис и громко зовет:

— Ян!

Райнис оглядывается на Петериса.

Хлопает дверь. Но от удара она вновь распахивается. В саду уже никого нет.

Духовой оркестр исполняет старинный вальс.

Гулянье на Рижском взморье. Вдоль берега моря, по пляжу, движутся разукрашенные цветами коляски с богатой публикой.

Через веселую толпу проезжают верхом молодые дамы в длинных амазонках. Их догоняют офицеры в парадной форме.

Все кругом весело смеются, поют.

Не обращая ни на кого внимания, по пляжу быстро идет Аспазия… мимо цветочных киосков… танцующих пар… будок с мороженым… подвыпивших компаний…

Студент с кружкой пива в руках громко восклицает:

— Аспазия!..

С разных сторон раздаются голоса:

— Аспазия… Аспазия!.. За ваше здоровье!

Поэтесса только ускоряет шаг.

По пляжу медленно едет открытая карета, запряженная парой великолепных белых лошадей. В карете сидит Вимба в сером цилиндре, с тростью на коленях.

Заметив Аспазию, он рукояткой трости трогает кучера за плечо.

Карета останавливается.

Вимба соскакивает и бежит вдогонку за поэтессой. Приподняв цилиндр, он обращается к ней:

— Аспазия!.. Вы здесь одна?.. Куда же вы торопитесь?

Аспазия продолжает итти так же быстро.

— Не знаю…

Вимба старается от нее не отставать.

— Я могу предложить вам прогулку в карете.

— Нет, Вимба…

— Может быть, яхту?

— Нет.

Вимба обиженно усмехается.

— Ах, так… вы лишаете меня возможности проявить к вам даже малейшее внимание…

Дорогу загораживает молоденькая продавщица цветов.

— Не угодно ли цветов для вашей дамы?

Вимба на ходу вежливо отказывает:

— Благодарю вас.

Аспазия молча идет вперед. Вимба пытается возобновить разговор уже другим, полным самоуверенности тоном:

— Ну, что ж. Я умею ждать. Я буду ждать долго… терпеливо.

Вдруг Аспазия останавливается и резко перебивает Вимбу:

— И напрасно!

Она сворачивает в сторону и скрывается в толпе. Вимба тяжело вздыхает и надевает цилиндр.

На гвоздях висят венки. Много венков лежит и на подоконнике, на который облокачивается Приеде, глядя через закрытое окно на дорогу.

У двери на веранду стоит молодой паренек с веснушками и наблюдает за садом.

Издали доносятся веселые песни Лиго.

Подпольное собрание на даче Райниса в полном разгаре. В центре за столом — Петерис и Дора, рядом с ними сидит Александров. Калниньш слегка покачивается в качалке. Райнис занимает стул в дальнем углу.

В комнате собралось человек двадцать. Здесь преобладают рабочие, но среди них есть и студенты политехникума и немолодой инженер с бородкой.

Сергей стоит возле стола, заваленного рукописями Райниса, и продолжает свое сообщение:

— …Два месяца тому назад я был в Сибири, в Шушенском, где отбывает ссылку товарищ Ленин… Вот что Владимир Ильич сказал мне на прощанье. Он сказал: «Русской социал-демократии становится уже тесно в том подполье… в котором ведут свою работу отдельные группы и разрозненные кружки… Ей пора выйти на дорогу открытой политической борьбы!…» И Ленин хочет знать, что об этом скажет рабочая Рига.

Петерис оглядывает собрание.

— Друзья! Что мы ответим товарищу Ленину? Ну-ка, Александров.

Александров встает, собирается с мыслями и неторопливо начинает говорить:

— Вы меня послали на завод «Проводник» еще в прошлом году… Товарищ Сергей, у нас на «Проводнике» в социал-демократическом кружке десятки участников… У тебя, Петерис, два кружка. Прибавьте сюда кружки Доры, Калниньша, Янсона, Райниса, Коваленко. Вот основа нашей организации. И разговор у нас будет короткий — мы все пойдем за Лениным!

Раздаются аплодисменты. Шум голосов:

— Правильно, Александров! Правильно! Только за Лениным!

Петерис удовлетворенно кивает головой.

— Теперь пусть скажет Приеде с верфи Вимбы.

Приеде выпрямляется во весь свой огромный рост.

— Я хочу знать, когда мы начнем эту борьбу? И кто будет нами руководить?

Петерис твердо произносит:

— Руководить будет партия.

Точно искры проскакивают по всему собранию. Кто-то из угла с волнением спрашивает:

— Какая партия?

Петерис встает. Его голос звучит громко и торжественно.

— В письме, которое привез товарищ Сергей, говорится о событии огромной важности. Предстоит организация Российской социал-демократической рабочей партии!

Сергей со своей стороны добавляет:

— И Владимир Ильич уже работает над ее программой.

Громкие аплодисменты. Многие встают со своих мест.

Петерис выжидает, пока стихнут аплодисменты.

— Ну, что об этом скажут товарищи… Калниньш!

Калниньш раскачивает качалку и затягивается папиросой.

— В принципе идея великолепная, но надо познакомиться с программой.

Петерис вопросительно переглядывается с Дорой и обращается к Райнису.

— Райнис!

Райнис выходит вперед. Он весь во власти своих, волнующих его мыслей.

— Если партия рабочего класса станет реальностью… я сочту за великую честь стать членом этой партии!

Ночь. Дюны, поросшие соснами. Сквозь деревья виднеются костры. Через них со смехом прыгают крестьянские парни и девушки.

Здесь заканчивается веселый праздник Лиго. Со всех сторон несутся музыка и народные песни.

По тропинке медленно спускаются Петерис, Дора и Райнис. Петерис смотрит на освещенное луной лицо Райниса и задушевно продолжает длинный и трудный разговор:

— …Я понимаю, что тебе тяжело, но так было правильно, дорогой друг. Слишком велик путь, на который мы вступили.

Дора кладет руку на плечо брата.

— И она никогда не пойдет рядом с тобой… Милый, зачем же тебе брать на себя и эту тяжесть?

Райнис отходит в сторону, останавливается и поворачивается к ним.

— Я люблю ее…

И он поспешно спускается к морю мимо веселых хороводов и горящих смоляных бочек.

На прибрежный песок набегают седые волны…

Пустынный берег. Обрыв над морем. На фоне неба видна одинокая сосна, в ее кроне шумит ветер… В тени сосны появляется Райнис.

Вступает музыка, — в ней звучит тема морского прибоя. Поэт прислушивается, смотрит на темное ночное море…

Вдохновенное лицо Райниса… И в шуме прибоя, в плеске волн, в ритмах музыки слышен его голос, читающий строки нового стихотворения.

…Нет, жить невозможно в тумане, Где мучит ничтожное горе. Открой мне величье страданий Ты, море, великое море, Пучина страданий…

Одними губами поэт повторяет последнюю строчку стихотворения…

Пучина страданий…

10

Официальное письмо на губернаторском бланке. Дата — 12 июля 1897 года.

ЕГО ВЫСОКОБЛАГОРОДИЮ ГОСПОДИНУ ПЛИЕКШАНУ

Милостивый государь!

Имею честь просить Вас безотлагательно прибыть в канцелярию Его Превосходительства Тайного Советника барона фон-Мейендорфа.

Управляющий канцелярией Ангелов

По широкой лестнице, устланной красной дорожкой, мимо готических окон, мимо статуй рыцарей в латах поднимается Райнис.

Впереди, показывая дорогу, мелкими шажками семенит похожий на гнома старичок. Это — управляющий канцелярией Ангелов.

Они подходят к массивной дубовой двери. Низко кланяясь, Ангелов распахивает перед Райнисом дверь в приемную.

Высокий мрачный кабинет. Вдоль стен висят темные портреты рыцарей в латах, панцырях, в расшитых золотом мантиях. Стеклянные книжные шкафы заполнены книгами в тисненых переплетах. В глубине стоит огромный письменный стол, покрытый синим сукном. Над столом висит портрет молодого царя — Николая II.

Мейендорф с сигарой в руках прогуливается по кабинету.

Навытяжку стоит перед ним красивый жандармский офицер, ротмистр Королев. Он заканчивает свой доклад, вынимая из папки все новые и новые бумаги.

— Вот, ваше превосходительство… ответ охранного отделения из Петербурга…

Мейендорф сосредоточенно смотрит на кольца табачного дыма.

— Да?..

Королев бесстрастным тоном читает выдержку из большой бумаги с императорским гербом.

— …Означенный Плиекшан, в бытность студентом Императорского Санкт-Петербургского университета, был замечен в числе участников марксистских рабочих кружков…

Затем ротмистр быстро достает вторую бумагу и тем же равнодушным тоном продолжает:

— …А впоследствии неоднократно присутствовал на нелегальных собраниях, где выступал сосланный ныне в Сибирь Владимир Ульянов… известный в подпольных политических кругах под именем Ленин…

Это сообщение производит на Мейендорфа большое впечатление. Он задумывается, бросает сигару в пепельницу.

— Ах, так…

Барон ходит взад и вперед по кабинету.

— Плиекшан был арестован?

Ротмистр быстро перелистывает бумаги.

— Никак нет. Не привлекался.

Мейендорф облегченно вздыхает и удовлетворенно кивает головой.

— Очень хорошо… Ступайте, Королев.

Ротмистр поворачивается на каблуках и выходит из кабинета.

Барон старается придать своему одутловатому лицу приветливое, любезное выражение, берет колокольчик, звонит.

Открывается резная дверь. В кабинет медленно входит Райнис. Мейендорф встречает его почти в дверях.

— Здравствуйте, господин Плиекшан. Рад познакомиться с вами… Прошу вас, садитесь.

Райнис опускается в глубокое кресло, Барон медленно прогуливается взад и вперед по кабинету.

— Итак, господин Плиекшан… или господин Райнис… как вам будет удобнее.

Райнис слегка вздрагивает, настораживается.

Какое-то подобие улыбки мелькает на тонких губах Мейендорфа.

— Я имел случай познакомиться со стихами, которые вы опубликовали за последний год… Часть из них, кажется, была запрещена цензурой? Ах, эта цензура!.. — Барон останавливается и продолжает: — Но, если я не ошибаюсь, вы напечатали их… кажется, в одной подпольной типографии?

Райнис внешне сохраняет полное спокойствие, напряженно прислушивается к каждому слову Мейендорфа.

— …Кроме того, по слухам, вы читали эти стихи на различного рода рабочих собраниях… на литературных вечерах и в доме поэтессы Аспазии.

Барон подходит ближе и с деланным интересом спрашивает:

— Да… если я не ошибаюсь, она ваша невеста?

— Что же дальше, ваше превосходительство?

После короткого смешка Мейендорф снова начинает прогуливаться.

— Дальше?.. Ну, что же дальше? Вы уже зрелый поэт, зрелый литератор, господин Райнис… и вам пора подумать о будущем.

Он подходит к письменному столу и усаживается в кресло.

— Итак, вскоре предстоит большой праздник, в Ригу прибудет наш молодой государь и нам нужна торжественная ода.

Мейендорф выдерживает большую паузу и заканчивает, глядя прямо в глаза своему собеседнику:

— …Я предлагаю написать эту оду… вам.

На лице Райниса отражается крайнее удивление. Затем, почти мгновенно, в нем вспыхивает чувство оскорбленного достоинства.

— Господин барон… вы обратились совершенно не по адресу!

Мейендорф дружелюбно смеется.

— Вы слишком скромны. Я верю, что вы можете написать такую оду.

Он встает, медленно подходит к книжному шкафу.

— Сейчас вы пишете стихи, которые размножаются на гектографе… и кто их читает? Смешно.

Барон открывает шкаф и достает с полки книгу в тисненом кожаном переплете.

— А я хочу сделать из вас большого поэта! Ваши книги займут место на полке рядом с Гете, которого вы переводили с такой любовью.

Мейендорф раскрывает книгу и перелистывает несколько страниц.

— …Перевод Фауста сделан почти на поэтическом уровне оригинала! А ведь Гете, как вам известно, был придворным поэтом и даже министром Веймарского герцога.

Райнис с большой горячностью перебивает барона:

— Но дух Гете был свободен, и он писал оды только человечеству!

Мейендорф протестующе взмахивает рукой.

— Ну, не только… Но не будем спорить о деталях.

Он кладет книгу на письменный стол и многозначительно добавляет:

— Я очень рекомендую вам обдумать мое предложение, господин Плиекшан.

Райнис встает и церемонно кланяется.

— Господин барон, я уже обдумал. Благодарю вас за лестное предложение, но я не имею чести претендовать на вакансию Гете при вашем дворе.

Мейендорф оглядывает Райниса с головы до ног и очень холодно прощается:

— Ну, что ж… Не смею вас больше задерживать.

И он протягивает руку к звонку.

При первом дребезжании колокольчика двери распахиваются.

Райнис еще раз кланяется и направляется к выходу.

Мейендорф смотрит ему вслед, пока за поэтом не захлопываются двери. Затем он негромко зовет:

— Королев.

Из маленькой боковой двери неслышными шагами выскальзывает ротмистр с новыми папками в руках.

— Где дело о подпольных кружках Петериса? — не глядя на него, спрашивает барон.

Королев быстро раскрывает папки.

— Здесь. Пожалуйста, ваше превосходительство.

Мейендорф надевает очки, берет в руки большой красный карандаш.

— Один такой поэт опаснее сотни агитаторов.

Барон молча начинает читать какую-то бумагу, но тут же кладет ее на место. Его мысли все еще заняты Райнисом.

— Ну, что ж, господин Райнис… Вы не желаете гнуться? Мы вас сломаем!

11

Огромный двор верфи «Вимба и компания». В отдалении виднеются каркасы строящихся судов. Справа — большие корпуса цехов. Слева — двухэтажный дом конторы.

В разных местах разбросаны штабеля бревен, досок, связки весел, бухты канатов, груды железных труб.

Резкий, пронзительный гудок…

С лестницы, прижатой к заводской трубе, мальчишка пускает по ветру пачку листовок…

Работница швыряет листовки из слухового окна…

Кто-то бросает большую пачку листовок с огромного штабеля досок…

Кружась на ветру, падают листовки, устилая широкий заводской двор.

Корпус недостроенного судна. Рабочие прекращают работу и бегут в сторону конторы, на ходу подбирая листовки, передавая их друг другу.

Из ворот цехов, из разных закоулков появляются рабочие и работницы верфи. У многих в руках листовки.

Из цеховой конторы выскакивает обер-мастер Зегель, рыжий-человечек маленького роста с надменным лицом. Он бросается навстречу толпе рабочих.

— Кто велел шабашить? Кто дал гудок? — надрываясь, кричит Зегель.

Из толпы выходит Приеде и выпрямляется во весь свой огромный рост.

— Я, господин обер-мастер.

Зегель, озираясь по сторонам, испуганно смотрит на падающие листовки.

— Ах, вот как! Ну что ж, хорошо… только как бы тебе не пришлось пожалеть, Приеде.

И вдруг обер-мастер замечает группу работниц, в центре которой стоит Абелите с листовкой в руках. Девушка медленно читает листовку.

— Хлеба! Свободы! Рабочие Риги!.. Мы живем хуже собак…

Зегель подбегает к Абелите и в бешенстве шипит:

— Ах ты, дрянь! Я взял тебя на работу вместо твоей умершей матери. А ты!..

Задыхаясь от злости, он ударяет Абелите по лицу. Подоспевший Никаноров хватает Зегеля за руки.

— Нехорошо драться, господин обер-мастер. Она у нас сирота.

Возле них тут же оказывается и Приеде.

— Так некрасиво, господин обер-мастер.

Зегель визгливо кричит:

— Не троньте меня! Как вы смеете?!

Приеде держит обер-мастера за плечи.

— Давайте покажем его народу… Пусть все смотрят!

Со всех сторон к Зегелю тянутся сильные руки рабочих. Его поднимают, подбрасывают, и он тут же оказывается на крыше маленького сарайчика.

Цепляясь руками за черепицу, Зегель с трудом поднимается на ноги.

— Это что же?… Бунт?.. Или что?..

Снизу ему отвечает спокойный голос Приеде:

— Стачка, господин Зегель!

Никаноров громко поддерживает Приеде.

— Понял, рыжий чорт? Забастовка! Во как…

Из толпы раздаются возбужденные выкрики:

— Попробуй сам за два с полтиной!..

— Поиздевался и хватит!..

— Штрафами замучил до полусмерти!..

Старая работница кричит громче всех:

— Десять! Работать десять часов!

И одновременно звучит с разных сторон:

— Хозяина сюда!!

Комната в конторе Вимбы. За окном слышится гул толпы.

За столом сидит трясущийся от страха служащий конторы с листовкой в руках. Из угла в угол большими шагами ходит Вимба.

Служащий, слегка заикаясь, читает листовку вслух:

— «…Мы живем хуже со-собак… Фабриканты безжалостно со-сут нашу кро-кровь…»

Вимба подходит к столу и вырывает листовку.

— Дайте сюда!.. «Работать десять часов, а не одиннадцать с половиной… повысить заработную плату…» Очень хорошо!

Вимба мнет листовку и бросает на пол.

— Они скоро потребуют, чтобы хозяин кормил их куриным бульоном!

Со двора, перекрывая шум толпы, доносятся отдельные выкрики:

— Десять часов!

— Хозяина сюда!

Вимба резко обращается к служащему:

— Чорт бы побрал этого ротмистра Королева!.. Он же обещал… Где его драгуны?

Заводской двор весь заполнен рабочими.

И вдруг толпа пятится назад, отступает в сторону.

В ворота медленно въезжает молодой драгунский офицер. Под ним пляшет породистая верховая лошадь на длинных ногах.

На рысях, следуя за своим офицером, врывается во двор большой отряд драгунов.

Офицер искоса оборачивается назад, чтобы убедиться, весь ли отряд на месте.

Огромная толпа замирает в ожидании. Офицер привычным тоном командует:

— Р-р-разойтись!

Стоящий впереди Приеде обращается к забастовщикам:

— Не бойтесь, товарищи! Они ничего с нами не посмеют сделать!

Из толпы выходит старая работница и извиняющимся тоном говорит офицеру:

— Мы хотим поговорить с хозяином… Только поговорить…

Никаноров с большой убежденностью добавляет:

— Мы в полном своем праве!

Офицер бесстрастно отвечает:

— Считаю до трех… Раз!.. Два!..

Неподвижно стоит толпа. Офицер немного медлит и громко выкрикивает:

— Три!!

Драгуны врезаются в толпу, бьют людей плетками, теснят лошадьми.

Громкие вскрики женщин… Свист плеток… Шум бегущей толпы… Топот коней…

В разные стороны разбегаются забастовщики. За ними гонятся драгуны.

Приеде пытается остановить бегущих:

— Бей их чем попало! Бей!

Он хватает железную полосу и бросает в ближайшего драгуна.

Зегель беснуется на крыше сарая, указывая на Приеде:

— Господин офицер! Господин офицер! Вон там главный зачинщик!.. Приеде!.. Хватайте его!.. Хватайте его…

Два драгуна подскакивают к Приеде. Он берет обеих лошадей под уздцы.

Взвиваются на дыбы кони. Драгуны сразмаху бьют плетями Приеде, но он продолжает кричать:

— Камни бросайте! Камни!.. И железо под ноги лошадям!..

Контора. Служащий конторы, наблюдая за ходом разгрома демонстрации, с восторгом комментирует события:

— Врезались!.. Молодцы!.. Ух, как бьют!..

Вимба отпивает из стакана несколько глотков воды.

— Вот до чего довели себя эти несчастные… Ужасно…

Служащий продолжает описывать происходящее за окном:

— Схватили Приеде!.. Давят лошадьми!

Вимба неожиданно оживляется и переспрашивает:

— Приеде?.. Какой это Приеде?.. — Он прислушивается к доносящимся со двора крикам и нервно добавляет: — Слушайте, да закройте же окно!..

Заводской двор. Драгуны разгоняют рабочих в разные стороны… Все происходит сразу — избиение… преследование… бегство… Зегель все еще мечется на крыше сарая. Размахивая руками, он вопит:

— Так их!.. Так!.. Покажите им, господин офицер!..

Группа рабочих, засев среди больших бухт канатов, швыряет в драгунов железные полосы, деревянные чурки, булыжники…

Никаноров целится и бросает в Зегеля кусок железной трубы. Она ударяет Зегеля по ноге, и тот падает на четвереньки.

Никаноров удовлетворенно прищелкивает языком:

— Во как!..

Булыжник попадает в голову одного из драгунов… тот медленно сползает с лошади.

Звенят разбитые окна, осыпая мостовую осколками.

Контора. Служащий попрежнему стоит у окна, но сейчас он преисполнен возмущения.

— Господин Вимба!.. Смотрите, они бросают камни… Разбили окно в котельной!..

Вимба поднимается с кресла и подходит к окну.

— Стекла?.. Этого еще нехватало… Пустите!..

Фабрикант резко отталкивает своего служащего.

В тот же момент в окно летит камень. Вдребезги разлетается зеркальное стекло.

Вимба в испуге отскакивает в сторону.

Второй камень разбивает модель судна… еще один сшибает чернильницу.

Хозяин отбегает в безопасное место и в бешенстве шипит:

— Загнать их в воду!.. Скажите, чтобы всех гнали в воду!..

По территории верфи, мимо недостроенных судов, бежит толпа рабочих. Их преследуют драгуны, загоняя людей в воду.

Снова на крыше сарая истошным голосом орет оправившийся Зегель:

— Господин офицер! Гоните их к пристани!..

Рабочие добегают до воды, передние на мгновение останавливаются, но их подталкивают бегущие сзади… И вся огромная толпа устремляется прямо в воду.

По пояс в воде молча стоят забастовщики. На берегу ровным строем выстроились драгуны.

Из-за лошадиных крупов, прихрамывая, вылезает Зегель и идет по дамбе вдоль стоящих в воде рабочих. Он с торжеством смотрит на мокрые лица забастовщиков и визгливо кричит:

— Ну, что?.. Хлебнули забастовочки?..

Обер-мастер вынимает из кармана несколько скомканных листовок и швыряет их вниз, в стоящую в воде толпу.

— Нате… читайте… Завтра всех вон из бараков!..

Листовки медленно плывут по воде… набухают… тонут…

12

Огромный деревянный барак для рабочих верфи Вимбы. Маленькие окна, перегороженные планками. Кое-где выбитые стекла закрыты фанерой, заткнуты тряпками.

У железной печки сушится платье, сапоги обитателей барака.

Вдоль стен тянутся в два яруса деревянные нары. На нарах сидят и лежат рабочие.

У многих на лицах видны кровоподтеки и синяки, у некоторых забинтованы головы.

Большая ситцевая занавеска отделяет вход в женский барак.

Абелите мочит тряпку в воде. Она настороженно, с суровым сражением на лице, прислушивается к разговорам.

Выжав тряпку, девушка идет по бараку.

Никаноров, набивая трубку, говорит, обращаясь неизвестно к кому:

— Говорят, в Ревеле сейчас на верфях набор…

— Да, да… только нас с тобой там и ждут… — возражает ему парень с забинтованной головой.

Сидящий в углу усатый рабочий сердито обращается к Никанорову:

— Ты лучше скажи, зачем стекла бил? Теперь с нас еще за стекла взыщут.

Сверху свесил голову бородатый старик:

— Замолчите! И без вас тошно!

К ним подходит Абелите и строго предупреждает:

— Тише, дедушка Юрис!.. Тише вы…

Она садится возле Приеде. Приеде лежит на нарах, укрытый полушубком. На его лбу кровавый шрам, волосы слиплись. Глаза Приеде закрыты — видимо, он в очень тяжелом состоянии.

Абелите меняет мокрую тряпку на голове Приеде и заботливо поправляет полушубок.

— Дядя Приеде, хочешь пить?

Он ничего не отвечает.

В глубине барака откидывается ситцевая занавеска и появляется несколько женщин.

На руках одной из них — грудной ребенок, за платье другой уцепилось двое маленьких детей. Сзади подходят все новые и новые обитательницы женского барака.

Старая работница начинает первой:

— Вот что… нас прислал женский барак. Чего вы тут решили?..

Ей никто не отвечает. Тогда женщина с ребенком на руках поддерживает старуху:

— Куда деваться?.. С детьми…

И несколько женщин сразу начинают голосить:

— Всем расчет…

— А что есть будем?..

— Сами завтра жрать запросите!..

— Зегель сказал, кто не выйдет на работу — вон из барака!

В двери, ведущие в сени, входит Райнис и останавливается, прислушиваясь к разговору. Его никто не замечает.

Усатый рабочий упрямо возражает:

— Тише, бабы… Не может Вимба всех рассчитать… У него заказ.

Старая работница безнадежно машет рукой.

— Других возьмут… В Ригу каждый день сотни приходят…

Никаноров с возмущением пыхтит трубкой.

— Оставь, мать!.. Чужие песни поешь… Эти слова мы десять раз от управляющего слыхали…

Абелите вскакивает на ноги. Ее глаза полны слез.

— Так неужели… итти прощения просить?

Женщина с ребенком одобрительно подхватывает:

— Правильно, Абелите… Возьмем детей и пойдем просить прощения… Всем бараком!..

Приеде приподнимает голову и, не открывая глаз, с трудом произносит:

— Опять захотели в хомут?.. Ну, что ж, мать… сходи поплачь у хозяйской двери…

Старуха испытующе смотрит на Приеде.

— А ты как думаешь?

Приеде, наконец, открывает глаза.

— Как я думаю?.. По-моему, и жить незачем, если не бороться за наши права.

Райнис подходит ближе и негромко говорит:

— А ведь Приеде прав. Здравствуйте, товарищи.

Все поворачиваются на голос Райниса и с изумлением его разглядывают.

Никаноров тихонько шепчет Абелите:

— Смотри, Абелите… Никак это наш знакомый человек — в одной карете в Ригу приехали…

Поэт присаживается на нарах возле Приеде, наклоняется к нему…

— Здравствуй, Приеде. Как ты себя чувствуешь, друг? Товарищи просили крепко пожать твою руку.

Приеде слабо пожимает руку Райниса.

— Спасибо… Райнис…

Абелите подбегает к нарам и становится у изголовья:

— Райнис? Так это вы — Райнис?

По бараку тихо проносится:

— Райнис… Райнис…

Поэт ласково улыбается Абелите.

— Абелите? А где же твоя красивая шаль?

Абелите вздрагивает… качает головой и ничего не отвечает.

Райнис случайно замечает в толпе Никанорова.

— Где твоя кровать, Никаноров?..

Никаноров усмехается и смущенно постукивает костяшками пальцев по нарам.

Старуха робким тоном обращается к Райнису:

— Как нам быть, господин Райнис?.. Натворили дел…

Райнис обнимает Абелите за плечи, обводит всех долгим взглядом.

— Есть два пути, мать… Один — встать на колени… но есть другой путь — он много труднее… Это путь борьбы!

Усатый рабочий мрачно возражает:

— А что мы можем сделать?.. Нас так мало…

Райнис с укоризной смотрит на говорящего.

— Мало?.. Нет!.. За вами встанет вся рабочая Рига. Такие же стачки начались в Петербурге и в Москве.

Старик снова свешивает с нар кудлатую голову.

— Что там в Петербурге или в Москве, нас не касается…

— Нет, отец, касается! Разве у рабочего, будь он русский или латыш, украинец или татарин, — не одни и те же цели?

Окружающие жадно прислушиваются к каждому слову Райниса.

— …Сегодня мы боремся за десять часов, за три с полтиной… но это только начало. А впереди великая цель… та цель — власть людей труда!

Женщина с ребенком на руках тяжело вздыхает.

— Разве это может быть, Райнис? И кто в силах этого добиться?

Райнис встает и с большой страстью произносит:

— Ты… и твой сын, когда он подрастет… и твои товарищи по бараку… Все, кто познал глубину несчастья. Надо только поверить в свои силы! Разве вы вчера не испытали счастья борьбы? Разве перед вами не мелькнул, пусть хоть на мгновенье, луч свободы?!

Лица слушателей светлеют. Со всех концов барака люди подходят ближе к Райнису.

Абелите взволнованно и неловко говорит поэту:

— Если бы вы написали об этом стихи… я бы их выучила наизусть!

— Я их написал, девочка.

Райнис на мгновенье задумывается и тихим голосом начинает читать:

Уже сверкнула прядь лучей. К вам не она ль летит с приветом?.. Без пышных слов и без речей Хочу дарить вас теплым светом…

Неподвижно застыв, слушают поэта обитатели барака.

…Вас приласкать, благословить, Дать силу вам, смягчить страданье…

У старой работницы на глазах слезы…

Торжественно звучит голос Райниса:

…Поверьте, — дивно будет жить Народ наш в солнечном сияньи!..

Никто не шелохнется. Только старая работница медленно приближается к Райнису.

Вдохновенно читает поэт:

…Пусть тот, кто сир, чья доля зла, В приход Грядущего поверит, Где солнце счастья и тепла Иззябшим беднякам отмерит!..

Старуха обнимает Райниса и целует его в лоб.

— Спасибо тебе, сын мой…

13

Широкая улица Риги. По ней грозной стеной движется многолюдная рабочая демонстрация.

Победно звучит «Варшавянка».

Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут… В бой роковой мы вступили с врагами, Нас еще судьбы безвестные ждут…

В первых шеренгах идут к площади рабочие верфи Вимбы. Впереди шагают Абелите, Райнис, Никаноров.

Абелите несет красное знамя, Никаноров — самодельный плакат с надписью: «Работать 10 часов!»

Над толпой вздымаются рукописные лозунги: «Хлеба!»… «Работы!»…

С другой стороны на площадь вступает колонна завода «Проводник». Ее возглавляют Александров и Петерис.

Обе колонны сливаются в мощный поток.

На пути демонстрации появляется открытая карета, запряженная парой великолепных белых лошадей. Кучер осаживает лошадей, круто поворачивает обратно.

В карете сидит перепуганный Вимба.

Все громче поют демонстранты:

…На бой кровавый, Святой и правый…

На перекресток вступает новая колонна. Среди демонстрантов видны фигуры Доры и Калниньша.

Карета Вимбы несется по новой улице. Ей преграждает дорогу колонна Балтийского вагонного завода.

Кучер снова сворачивает в переулок. Навстречу движется еще одна колонна демонстрантов. Впереди рабочие несут плакат: «Завод Феникс».

Карета Вимбы мечется по узким переулкам…

Кучер все сильнее хлещет храпящих, загнанных лошадей.

Все быстрее мчится карета…

Все уже переулки на пути Вимбы…

Дворец Мейендорфа. Потерявший свою обычную респектабельность, Вимба вбегает наверх по лестнице и, запыхавшись, входит и приемную.

На пороге его встречает Ангелов и жестом показывает в сторону окна. У высокого окна, сдвинув брови, молча стоит барон фон Мейендорф и смотрит на мощную демонстрацию, проходящую по площади.

Сквозь закрытое окно ясно доносится громкое пение «Варшавянки».

Вимба подходит к Мейендорфу и растерянно спрашивает:

— Ваше превосходительство… господин барон… Что же это такое?.. Бунт?.. Или революция?..

Мейендорф невозмутимо спокоен.

— А… милейший Вимба!.. Нет, пока… это только прогулка на свежем воздухе… Это очень полезно, особенно для некоторых… кто гуляет в последний раз…

Вимба в изнеможении опускается в кресло.

Барон морщится и с кислой улыбкой говорит своему посетителю:

— Вимба… выпейте воды… У вас очень противная манера стучать зубами…

14

Комната для свиданий в рижской тюрьме. За проволочной сеткой стоят арестованные. На некотором расстоянии — вторая сетка, за которой видны пришедшие на свидание родственники и друзья.

Между сетками медленно прогуливается тюремный надзиратель.

Пожилая женщина, стараясь быть спокойной, громко шепчет, вцепившись руками в сетку:

— Береги себя, Мартин… О нас не беспокойся, как-нибудь проживем. И ни о чем не жалей!

Рядом быстро говорит молодая женщина в аккуратном клетчатом платочке.

Она пытается быть оживленной и бодрой:

— Мне уже обещали работу, может быть, на будущей неделе… А Велточку я отправлю к бабушке, на хутор… Так будет лучше.

Старик-рабочий со слезами на глазах молча смотрит на сына: он не в силах произнести ни одного слова.

Немного поодаль от старика к проволочной сетке прильнула женщина с грудным ребенком.

— Маленький теперь тихий, спокойный. А Васенька уже начал ходить… Если позволят, я в следующий раз возьму его с собой.

Медленно шагает между сетками надзиратель. Он совершенно спокоен — он привык.

Наконец за сеткой появляется Аспазия. Откинув вуаль, она кристально глядит на Райниса.

Райнис похудел, глаза его глубоко запали.

Аспазия следит за проходящим мимо надзирателем и торопливо передает:

— …В ту ночь, когда тебя взяли, были большие аресты… Арестованы Петерис, и Александров, и Калниньш… Только Дора успела уехать…

Райнис спокойно отвечает:

— Это я знаю.

Аспазия с горечью добавляет:

— Вот видишь — все случилось так, как я говорила… Но ты меня не слушал… Ну, ничего…

Она все пристальнее рассматривает Райниса.

— Ты похудел… у тебя очень усталые глаза… ты себя плохо чувствуешь?..

— Нет. Я себя отлично чувствую… Сначала я страшно тосковал, метался: три шага вперед, три шага назад… а потом начал работать над Лермонтовым… Ты знаешь, я почти закончил перевод «Демона»…

Аспазия одобрительно кивает головой.

— Да, это очень хорошо… Сейчас это может помочь…

Райнис с огромной нежностью смотрит на Аспазию.

— Я бесконечно счастлив, что ты пришла… что я тебя вижу…

— Да?.. Милый…

— Моя дорогая…

После паузы Райнис откидывает со лба спутанные волосы и закрывает глаза рукой…

— Меня одолевают мысли… Мне хочется писать и писать… Я задумал пьесу — я хочу рассказать о борьбе, которая не может окончиться, пока существует добро и зло!..

Мимо них проходит надзиратель. Аспазия пытается переменить разговор.

— Ян, у нас всего несколько минут… Нам нужно условиться…

Но Райнис ее не слушает.

— Подожди!.. В этой пьесе я хочу показать, что борьба Лачплесиса продолжается… Да, да, продолжается!.. Я, быть может, назову это «Огонь и ночь…» Как ты думаешь, дорогая?..

Аспазия еще более настойчиво твердит свое:

— Это хорошо… Но, Ян, послушай… не будем тратить на это время… Сейчас речь идет о твоей судьбе… Твое дело выделено, оно будет слушаться отдельно…

Райнис с удивлением перебивает:

— Отдельно?.. Почему отдельно?

— Мне удалось этого добиться — тебя будут судить одного… Как поэта… понимаешь?.. Я пригласила самого лучшего петербургского адвоката…

Райнис удивлен.

— Ничего не понимаю… Откуда у тебя такие деньги?

Он всматривается в лицо Аспазии и вдруг, поняв, ласково улыбается.

— А-а… ты продала свои серьги?

Аспазия машинально проводит рукой по щеке.

— Это пустяки… У тебя много друзей, Ян… Очень много друзей… Они собрали деньги…

Райнис неодобрительно говорит:

— Рабочие гроши? Для меня… Ну, зачем это?

Раздается звонок.

Старший надзиратель громким деревянным голосом распоряжается:

— Кончать разговоры. Время свидания истекло.

Аспазия впивается руками в решетку.

— Ян, дорогой, слушай меня внимательно… У нас очень мало времени… Запомни — тебя будут судить как поэта, только как поэта… Ты понимаешь, как ты должен вести себя на суде?.. Ты меня не слушаешь, Ян…

Райнис смотрит на Аспазию, как будто хочет надолго запомнить ее лицо.

— Я слушаю…

Посетители по одному направляются к выходу. Аспазия беспокойно оглядывается по сторонам и многозначительно переспрашивает:

— Ты меня понял?

Поэт улыбается трогательно и нежно:

— Я… понял…

15

Широкие коридоры и лестницы в здании Окружного суда, где происходит суд над Райнисом. Все кругом забито людьми. Люди стоят в кулуарах, заполняют все марши лестниц, площадки и вестибюль.

Они напряженно вслушиваются, стараясь уловить смысл речи адвоката, голос которого еле доносится из зала суда.

— Господа судьи! Сегодня вы судите не разбойника и не злодея… Мой подзащитный не выходил с кистенем на большую дорогу, не подделывал векселей и не посягал на жизнь и имущество своих ближних. Нет! Это человек с незапятнанной совестью, который готов положить душу свою за други своя. И не случайна он так упорно молчал здесь на суде! Что может сказать человек, который не чувствует за собой вины, — перед лицом столь несправедливых и ничем не доказанных, но тяжких обвинений?!.

Переполненный судебный зал. В первом ряду сидит Аспазия, рядом с ней — пожилая женщина, служанка Райниса Аннушка.

В зале мелькают студенческие тужурки, ситцевые платья работниц, сюртуки и блузы, жакеты и косоворотки…

Одна из групп — мастер Зегель и сотрудники конторы Вимбы. Другая группа, где-то позади, — Приеде, Абелите и Никаноров.

На скамье подсудимых Райнис сидит, почти не слушая речь адвоката.

Мысли обвиняемого витают где-то очень далеко.

На адвокатской кафедре солидный господин во фраке, с зачесанными назад седыми волосами. Он говорит холодно и строго, лишь временами переходя на патетические интонации.

— Господа судьи!.. О моем подзащитном наиболее полно высказался свидетель Калниньш, который своими показаниями сильно облегчил задачу следствия и суда…

Под большими портретами трех последних царей за судейским столом восседают три неподвижные фигуры в мундирах. Безразличны и равнодушны их лица, холодны и непроницаемы глаза.

— …Но и Калниньш не утверждает, что Райнис был организатором демонстрации!.. Прошу обратить внимание на том второй, листы дела сорок первый и сорок шестой…

Дряхлый председатель суда перелистывает один из толстых томов, лежащих на судейском столе…

Прокурор язвительно улыбается, вызывающе выкрикивает:

— А каким образом он оказался впереди демонстрации?!

Раздается резкий звонок председателя.

Адвокат, не теряясь, быстро парирует удар:

— Праздный вопрос, господин прокурор!.. Общеизвестно, что обвиняемый под влиянием своих родственников, воленс-ноленс оказался втянутым в демонстрацию. Поэтическое легкомыслие и не более!

Приеде и Никаноров недоуменно переглядываются.

Адвокат наполняет стакан и пьет.

— Господа судьи! Мой подзащитный — поэт, и я позволю себе говорить о нем на языке поэзии… Разрешите процитировать стихи обвиняемого, которые еще не фигурировали в деле…

Он быстрым профессиональным движением достает из портфе-л я необходимые бумаги.

— …Вот юношеские стихи поэта:

За годом год все глубже ты отметишь, Как одинок ты… Отойдут друзья… Лишь изредка в пути родного встретишь Иль стебелек сорвет рука твоя…

Какую крамолу смог бы усмотреть в них господин прокурор?..

Председатель резко звонит и перебивает адвоката:

— Я попрошу защиту держаться ближе к существу дела…

Адвокат протестующе поднимает обе руки.

— Но, господин председатель, существом дела именно и является литературная деятельность моего подзащитного!.. Вот перевод «Бориса Годунова», сделанный Плиекшаном еще на гимназической скамье… Разве это не похвальное применение литературных способностей обвиняемого?..

Райнис хмуро отворачивается от адвоката, но тот не обращает на это ни малейшего внимания и с жаром продолжает:

— …Вот наброски будущих драматических произведений… Латышские народные сказки… Замысел пьесы о русском богатыре Илье Муромце… Прекрасный библейский сюжет об Иосифе и его братьях…

Прокурор вытаскивает из кипы своих бумаг листовку и, потрясая ею в воздухе, бросает реплику:

— А кто сочинил эту листовку?!

Его тут же прерывает звонок председателя.

Адвокат берет в руки большую кипу рукописей и невозмутимо отвечает:

— Увы, господин прокурор, это не установлено… Но зато не подлежит никакому сомнению, что все эти произведения сочинил именно мой подзащитный…

Аспазия с одобрением и надеждой смотрит на адвоката. Аннушка удовлетворенно улыбается.

Адвокат выпрямляется и привычным движением поправляет волосы. Видимо, он уже подходит к концу.

— …Пусть за подписью никогда не существовавшего Райниса появилось несколько стихов на скользкие темы, но это мимолетное увлечение поэта и не больше… Что перевесит на весах правосудия — вся эта груда искренних рукописей или несколько песен о призрачной свободе? И какой поэт не отдал дань увлечения красивым, но бесплодным мечтаниям о счастье всего человечества!..

Адвокат обращается к публике и с большим пафосом заканчивает:

— …Если Райнис и несет какую-то ничтожно малую часть вины, то безусловно заслуживает снисхождения! Господа судьи! Так дайте же ему возможность вырваться из плена невольных заблуждений! Верните поэта его тоскующим музам!.. Я кончил…

Бурные аплодисменты.

Аннушка шепчет Аспазии на ухо:

— Ну, теперь все будет хорошо…

На лице Аспазии волнение:

— Не знаю, Аннушка, не знаю…

Адвокат собирает бумаги. К нему подходят разные люди, пожимают руку.

Рядом с адвокатом оказывается Аспазия.

— Я не знаю как вас благодарить…

Адвокат отвечает с вежливой иронией:

— О-о… С тех пор, как финикияне изобрели деньги, этот вопрос перестал быть затруднительным…

Председатель суда звонит в колокольчик. Постепенно стихают шум и голоса в зале.

И в полной тишине раздается безразличный голос председателя:

— Суд предоставляет последнее слово обвиняемому.

Студенты, заполнившие проходы, усиленно напирают на цепь стражников.

Председатель обращается к Райнису.

— Напоминаю, что от вашей искренности и прямоты зависит ваша судьба.

Райнис встает, обводит глазами весь зал. Начинает говорить медленно и спокойно:

— Да, я скажу искренно и прямо… Моим последним словом будут стихи, которые господин адвокат не смог процитировать, так как они написаны мною недавно.

Возбужденное оживление в зале. Адвокат с беспокойством прислушивается к словам подзащитного.

И Райнис с подъемом читает свое стихотворение «День страшного суда»:

Горячих много Замрет сердец, И много смелых Сразит свинец. Задушит многих Ночной кошмар, Пока взовьется Из искр пожар. Немало крови Прольет народ, Пока исчезнут И стон и гнет…

Публика взволнованно переговаривается… Многие поднимаются со своих мест.

Абелите сжимает руку Приеде. У того вырывается возглас:

— Вот это — наш Райнис!

…Погибнут сотни, Но вместо них, Немало тысяч Придет других…

Аспазия, комкая платок, кричит:

— Ян!.. Ян!..

Все сильнее волнение в зале… Шум… Без конца трещит председательский звонок… Но все громче звучит голос поэта…

…Замолкнет голос, Но в тот же миг Другие десять Подхватят крик. Все загрохочет И там и тут, И вздрогнут зданья И упадут!..

Председатель бросает колокольчик в сторону:

— Я лишаю вас слова!

К Райнису устремляются стражники.

Он, торопясь, продолжает читать…

…Вам скрыться где-то Напрасный бред: Твердынь надежных Над вами нет!..

Председатель в бешенстве приказывает внезапно охрипшим голосом:

— Убрать подсудимого! Очистить зал!

Стражники схватывают Райниса, волокут к выходу.

Абелите вскакивает на скамью, опираясь на плечо Приеде.

Райнис, цепляясь руками за перила, успевает бросить в зал:

…Дворцов и башен Вам не сберечь, — Их сбросят скалы С могучих плеч!..

Стражники грубо выталкивают поэта через узкую дверь. Его голос смолкает.

И вдруг Абелите взволнованно и гневно читает стихотворение как раз с того места, на котором оборвался голос Райниса:

…Вас не укроет И глубь болот… Черней вы черных Стоячих вод!..

К Абелите проталкиваются стражники. Приеде стаскивает девушку со скамейки и укрывает в толпе. Смятение в зале. Стражники теснят публику к дверям. Давка и выкрики.

Никаноров кричит громче всех:

— Молодчина Райнис!..

Молодая работница возбужденно шепчет:

— Я его запомню на всю жизнь!..

В изнеможении облокачивается Аспазия на барьер скамьи подсудимых. Пустыми глазами смотрит она на дверь, в которую увели Райниса.

Большой лист бумаги с гербом Российской империи.

ПРИГОВОР

1 июня 1899 г.

По указу Его Императорского Величества, Рижский окружной суд в открытом судебном заседании, в котором присутствовали: председатель — В. М. Базилевский; члены суда — В. А. Чуланов, И. К. Иванов; секретарь — А. К. Константинов, при участии прокурора окружного суда — И. Е. Антонова, — заслушал дело Плиекшана, Яна (Ивана) Христофоровича, он же Райнис, обвиняемого в преступлениях, предусмотренных статьей 269 (части 1, 2, 3) Уложения о наказаниях,

и приговорил:

к ссылке сроком на пять лет.

16

Вступает музыка. В ней звучат мелодии русских народных песен.

Снега… кружит по бескрайним полям поземка…

Сугробы… Метели… Снега все сильнее заметают леса… перевески… редкие деревеньки…

Небольшой домик на окраине села Слободского — здесь Райнис отбывает ссылку. Все кругом завалено снегом и только маленькая протоптанная дорожка ведет к самому крыльцу.

Комната Райниса. Замерзшее оконце… Деревянная кровать в углу… Сундучок с книгами…

Посреди комнаты стоит грубо сколоченный стол… на нем бумаги, черновики, рукописи…

Маленький листочек бумаги. На нем строки стихотворения:

…Мы победим — день этот настанет! Об этом мой голос звенеть не устанет!.. Р а й н и с Слободское. 1902, ноябрь

На опушке заснеженного леса круто поднимается холм. На нем растет одинокая сосна. Вершина ее разбита молнией, но могучая крона неумолчно шумит в темной синеве неба. Внизу, на коре, надпись, вырезанная ножом: «Райнис. Латвия».

Возле сосны стоит Райнис в зимнем пальто и в валенках и, не отрываясь, глядит на дорогу…

В тусклом отблеске зимнего солнца темной лентой вьется далекая дорога мимо ветряка мельницы, заваленного сугробами села. В сизую мглу уходят бесконечные верстовые столбы.

Через перелесок бежит мальчик-подросток в шапке-ушанке и отцовских валенках. Еще издали он замечает Райниса и громко зовет:

— Дядя Райнис!

Поэт оживился… спешит навстречу мальчику. Мальчик с трудом переводит дух:

— Вас кличут!

Райнис спрашивает:

— Кто, Филька?

Мальчик подходит ближе и, озираясь по сторонам, сообщает:

— Велели притти к Харитону, ямщику…

Райнис настораживается… Тень внутреннего волнения пробегает по его лицу.

— Кто велел?

Филька опять оглядывается и таинственным шопотом отвечает:

— Человек один, прохожий…

Изба ямщика Харитона. Деревянный стол, табуреты, полки с горшками, русская печь… В углу висит большой киот, перед ним горит лампада.

Райнис стоит возле окна, крепко сжимая в объятиях человека в шерстяной фуфайке. Человек этот, в свою очередь, обнимает поэта.

Солнечные лучи, Падающие через оконце, освещают усталое, похудевшее лицо Александрова.

Райнис усаживает его на табурет.

— Вот это встреча!.. Александров, друг!.. Откуда ты?.. Как ты сюда попал?

Александров с улыбкой его перебивает:

— Погоди, Райнис… Все очень просто — ушел из Нерчинска, с каторги. И все.

Райнис замечает на столе миску дымящихся пельменей.

— Родной ты мой… Ты ешь, ешь…

В горницу входит пожилая крестьянка.

— Здравствуй, Иван Христофорович!

Подвигая к Александрову миску, Райнис отвечает на приветствие:

— Здравствуй, мать.

Гость торопливо глотает пельмени.

Райнис с огромной теплотой вглядывается в его лицо.

— Куда думаешь пробираться?

— В Ригу.

Поэт с беспокойством спрашивает:

— А как у тебя с паспортом?

— Уже в порядке.

— А деньги?

Александров перестает есть и кладет ложку.

— Деньги?.. А у тебя их много?

Райнис достает из кармана пачку кредиток.

— Рублей сорок.

Александров что-то прикидывает в уме.

— Ну, давай половину…

Поэт с горячностью его перебивает:

— Нет, нет… ты бери все…

И он вручает Александрову всю пачку.

Тот прячет деньги в потайной карман.

— Ладно… Ну, рассказывай, чем ты здесь жив?

— Ты ешь, пельмени стынут…

Александров снова принимается за пельмени. Райнис после паузы начинает рассказывать о себе:

— Чем я жив?.. Я здесь, в Слободском, работаю среди крестьян… кроме того, много читаю, перевожу… кое-что пишу… И думаю, думаю, думаю…

Распахивается дверь, входит плотный бородатый Харитон в дубленом полушубке и в валенках. В руках у него второй полушубок, меховая шапка и какой-то старый обтрепанный пиджачишко.

— Ну, одежду тебе достали…

— Вот ладно…

Александров натягивает полушубок.

Райнис тоже встает.

— Как?.. Уже едешь?

— Должен… Расскажи мне наскоро, что творится в мире.

Поэт быстро собирается с мыслями.

— В мире?.. Ну, окончилась англо-бурская война. Англичане, конечно, задушили буров…

— Это я слышал.

— Америка захватила Филиппины… Идет дикая драка за Китай… Вообще, в мире все сильнее пахнет порохом…

Александров подходит к столу и с особым интересом спрашивает:

— А правда, что в Питере снова бастуют?

Райнис с жаром начинает рассказывать:

— Не только в Питере!.. И в Ростове!.. И на Украине!.. Крупные стачки и демонстрации начались в Батуме… Об этих стачках Ленин писал в «Искре»…

У Александрова загораются глаза. Они блестят из-под меховой шапки.

— Помяни мое слово, Райнис… Мы вступаем в полосу борьбы, о которой заговорит весь мир!.. И мы все должны быть готовы к этой борьбе!..

В горнице неожиданно раздается сдержанный смешок. Это смеется ямщик Харитон.

Александров с удивлением спрашивает:

— Что ты, Харитон Степанович?

— Да ничего…

Райнис тоже не понимает в чем дело.

— Ты что смеешься?

Ямщик снова ухмыляется в рукав.

— Да как же не смеяться?.. Посмотреть на вас обоих, — один ссыльный, другой — беглый… а все промежду собой решили… и про войну, и про восстание, и про весь мир-Александров с задором отвечает:

— А ты что же думал?..

Через дверь просовывается голова Фильки.

— Коней запрягли.

Александров поспешно собирает узелок, затем протягивает руку Райнису.

— Ну, Райнис…

Поэт долго не выпускает его руку.

— Передай мой привет товарищам в Риге и… ты мог бы исполнить одну мою личную просьбу?

— Что за вопрос?.. Разумеется.

Райнис с неловкостью произносит:

— Уже несколько месяцев… я не имею писем от Аспазии… Узнай, что с ней?

Александров слегка настораживается.

— А в чем дело?

— Мне писали, что она куда-то уехала… по слухам, за границу…

Александров крепко обнимает друга.

— Не беспокойся, я тебе все сообщу… Дай только срок добраться до Риги…

Тихая музыка.

Ночь. Бледный свет луны освещает заснеженный лес.

Увязая в сугробах, бредет по лесу Райнис… Вот он выбирается на тропинку и быстрее шагает к своему домику.

Поэт открывает калитку. Навстречу с радостным лаем бросается дворовый пес.

Райнис входит в свою каморку. Здесь очень темно, только скупой лунный свет брезжит за окном.

Стараясь ничего не уронить, поэт пробирается к столу, нащупывает коробок и чиркает спичкой.

Он зажигает керосиновую лампу и вдруг замечает на столе женские перчатки и сумочку.

Райнис оглядывается на вешалку. Как удивлен он, увидев на ней дорожный женский бурнус и шляпу!

На полу стоит раскрытый чемодан. В полутьме комнаты на кровати дремлет, завернувшись в шаль, женщина.

Райнис в сильном волнении подбегает к кровати, опускается на колени.

— Аспазия… Дорогая моя, неужели это ты? — горячо шепчет он.

— Я… я… милый…

Она обнимает Райниса, целует его. Райнис садится рядом, не выпуская ее из своих объятий.

— Все-таки приехала… А ты надолго?

Аспазия с улыбкой отвечает:

— На всю жизнь… Ян, сними пальто.

Она встает с кровати, подбегает к чемодану.

— …Я привезла тебе уйму писем и книг… Дай сюда лампу.

Поэтесса достает из чемодана пачку писем и по одному передает их Райнису.

— Это от рижских друзей… Вот письмо Горького!.. Ты знаешь, он назвал тебя своим соратником… Это от Брюсова… он переводит твои стихи, обещает прислать гранки… Вот — Приеде… А это от Абелите…

Поэт держит письма, как драгоценность, жадно их просматривает.

Аспазия вынимает несколько книг.

— Вот новые книги… Недавно вышел роман графа Льва Толстого «Воскресение»… Новая пьеса Чехова «Три сестры»… о ней очень много говорят…

Райнис замечает на дне чемодана еще какую-то книгу и берет ее в руки.

— А это что за маленькая книжечка?

Поэтесса смущена.

— Это… это мой подарок тебе — мои новые стихи…

Райнис наугад раскрывает книжку.

…Душа больная вновь воспрянет, Исчезнут сумрачные сны, Когда мне голову украсят Цветы весны твоей любви…

Аспазия отнимает у Райниса книжку.

— Нет, нет… не теперь!.. У тебя будет много времени!.. Иди сюда… Рассказывай, как ты тут жил все это время… Ты хоть немного писал?

Райнис улыбается и целует руку Аспазии.

— Так… Несколько строк…

Утренние лучи солнца искрятся на снежных полях, освещают сугробы у палисадника… голые ракиты… дальний перелесок на бугре…

Шумит ветер, осыпает снежной пылью стройные березки за окном…

Музыка. На столе, на полу, на кровати разбросаны целые горы рукописей, черновиков, записок…

У стола сидит Аспазия и жадно перебирает бумаги, исписанные конверты, обложки от тетрадей… И всюду — строчки стихов.

Поэт стоит возле окна с листочком в руках и читает вслух:

…Трудясь для мира, в яростной борьбе Сам закаляйся, стань сильнее вдвое! И вечные откроются тебе — Источник сил и поле трудовое!..

Аспазия его прерывает:

— Погоди… Сначала вот это…

Она берет из рук Райниса листок и кладет сверху стопки… Затем она ищет какой-то обрывок бумаги.

— «Песня фабричной девушки…»

Райнис поясняет:

— А… это я написал, думая про Абелите…

Аспазия его не слушает, — она вся захвачена новым стихотворением.

Не пой так грустно, соловей, Дай отдохнуть душе моей! В слезах томилась я всю ночь Тоску не в силах превозмочь…

Райнис вырывает у нее из рук черновик и размахивает в воздухе еще одним листком бумаги.

— Нет, раньше послушай вот это… «Сломанные сосны»…

Сломала буря, бешена и зла, Высоких сосен стройные тела; Они на дюнах берега стояли, Кивая с них недостижимой дали. И как бы ветры ни были сильны, Не гнули сосны гордые спины. Ты нас сломила, вражеская сила, Но дух борьбы ты в нас не укротила! Последний смертный вздох наш — о борьбе, И каждой веткой мы грозим тебе…

Аспазия с восторгом слушает Райниса.

…Играет море пенными валами, И сосны в море стали кораблями. Гремит волна об их крутую грудь И силится перевернуть. Вздымай валы, упрямая стихия, Ты не порвешь нам паруса тугие. Рычи, свисти, вступая снова в бой, Но мы достигнем дали голубой!

Поэтесса в волнении ходит по комнате.

— Замечательные стихи!.. Ты сам не понимаешь, Райнис, какую книгу ты написал!..

Райнис сразу как-то молодеет.

— Правда?.. Тебе нравится?

Аспазия берет его листок, перечитывает две строчки…

…Ты нас сломила, вражеская сила, Но дух борьбы ты в нас не укротила!..

Она кладет рукопись в отобранную кучку черновиков.

— Это великолепно!.. Какие стихи!.. Книгу надо немедленно печатать!

Поэт недоуменно разводит руками.

— Да как же это сделать?.. Мне осталось еще два года ссылки…

Аспазия в раздумье шагает по комнате. Наконец она останавливается и упрямо говорит:

— Я знаю, как это сделать… В Ригу поеду я!

Райнис обнимает Аспазию за талию и кружит ее по комнате.

— Да ты с ума сошла!.. Я никуда тебя не отпущу…

Снова звучит музыка.

Возле одинокой сосны стоит Райнис и глядит на дорогу, затерянную в бесконечных снегах.

Вдалеке видны удаляющиеся дровни. На них с трудом можно различить закутанную в бурнус фигуру Аспазии.

Она несколько раз машет рукой на прощанье.

Райнис в ответ снимает шапку… медленно опускает руку…

Тихо шумит сломанная сосна над его головой.

17

Специальный, отпечатанный в типографии бланк. На нем поставлены чернилами — дата, имя, фамилия и название города.

ПУТЕВОЙ ВИД

Действителен по 1 сентября 1905 г.

Дан сей вид отбывшему срок наказания не имеющему чина ссыльному Плиекшану Яну (Ивану) Христофоровичу для следования в город Ригу к месту постоянного жительства.

Пом. полицмейстера Гусев

Выход из вокзала в Риге. Райнис в потрепанном пальто, с маленьким чемоданчиком и со связкой книг в руках выходит из больших дверей. Над его головой видна вывеска: «Зал для пассажиров третьего класса».

Вдруг поэт замечает, что развязалась веревочка, которой связаны книги. Он останавливается и делает тугой узел.

Из дверей выходят все новые и новые пассажиры…

Носильщики несут объемистые чемоданы, тюки, свертки…

Оживленный смех, поцелуи, приветствия… Встречающие обнимают родственников и друзей… Молодая девица в шляпке подносит букетик цветов почтенному господину.

Райнис оглядывается по сторонам, Его никто не встречает. Он берет вещи и спускается по ступеням вокзала. Солнце светит ему прямо в глаза.

И вдруг он слышит шум толпы, громкие выкрики:

— Райнис!.. Райнис!.. Да здравствует Райнис!.. У-р-ра!..

Вступает торжественная музыка. На ее фоне слышен нарастающий гул приветствий.

Поэт замирает, вглядывается, невольно закрывает глаза.

Большая привокзальная площадь сплошь заполнена народом. Здесь теснятся рабочие рижских заводов, крестьяне из окрестных сел, горожане среднего достатка.

Толпа шумит, бурлит. Люди приветственно машут шляпами, косынками, цветами.

Матери поднимают выше своих детей, чтобы они могли увидеть живого Райниса.

Он стоит на ступеньках вокзала, ослепленный горячим солнцем, растерянный и взволнованный. Он еще не понимает, что же собственно происходит.

Дора, Приеде, Петерис, Александров, Никаноров, Абелите и за ними многие другие прорываются сквозь цепь городовых навстречу поэту…

Его обнимают, целуют, забрасывают цветами.

Дружеские руки поднимают Райниса, несут через толпу к извозчичьей пролетке, ожидающей на краю площади.

Люди в толпе бросают в воздух шапки, все громче кричат:

— Наш Райнис!.v Да здравствует Райнис!..

В пролетке стоит Аспазия и, протянув вперед руки, ожидает Райниса.

Люди, несут его к пролетке и ставят на ступеньку. Прижимая к груди охапку цветов, Райнис оглядывается по сторонам.

В наступившей тишине звучит взволнованный, согретый огромной любовью голос поэта:

— Дорогие друзья мои… Спасибо вам за такую встречу… Я этого не ждал. Я долго ехал домой… через просторы России… через Москву… через мою Латгалию… Всюду поднимается на борьбу новая сила — сила людей труда… Всюду начал борьбу рабочий класс, наш основной класс! И вместе с русскими встают украинцы, белорусы, грузины и мы, латыши!..

Райнис на мгновенье останавливается.

Становится очень тихо.

— …Я… я бесконечно вас всех люблю… и я счастлив и горд, что мой народ вместе со всеми народами России выходит на битву за человеческое счастье!..

Райнис не может продолжать. Его голос тонет в приветственных возгласах огромной толпы.

— У-р-ра!.. У-р-р-ра!..

18

Письменный стол на даче Райниса. На нем горой лежат письма с адресом — «Рига. Поэту Райнису».

Поверх писем набросаны рукописи и черновики.

На маленьком листочке рука Райниса записывает строки нового стихотворения:

…Тебе, класс основной, — Служить бойцом, где честь найдется выше?! Рига. 1905, октябрь

Огромный зал политехникума сплошь забит народом. В зале рабочие и работницы рижских предприятий, пожилые люди и молодежь, мужчины и женщины. Кое-где видны студенческие тужурки и скромные пиджаки трудовой интеллигенции.

Люди стоят во всех проходах, сидят на подоконниках, ступенях трибуны.

Среди моря голов чуть возвышается небольшой, стол президиума с кипами листовок и прокламаций.

Возле стола стоят Петерис, Александров, Приеде и Дора. Они стоят потому, что сесть нет никакой возможности — так плотно их окружает людская масса.

На кафедре Райнис. В обеих руках он держит большие пачки писем.

— Дорогие друзья!.. Только что здесь прозвучали замечательные слова о задачах пролетариата… Вы слышали Петериса и Александрова… Трудно говорить после них… Но я не могу молчать… Друзья мои!.. Меня ждала масса писем от моих читателей… Я не спал много ночей — я читал письма… Вот эти я получил сегодня…

Поэт кладет на кафедру кучку писем и вынимает из карманов еще несколько конвертов.

Он продолжает говорить все более горячо:

— …Я обещаю ответить на ваши письма новой книгой… Она будет называться «Посевы бури»!

Аплодисменты раздаются почти одновременно в разных концах огромного зала. Гул аплодисментов все нарастает, захватывает всех присутствующих, до последнего человека.

Неистово аплодируют Абелите и Никаноров, стиснутые группой рабочих.

Поэт высоко поднимает руку, призывая к спокойствию.

Когда шум приветствий стихает, он продолжает речь. Голос его звучит как-то по-особенному искренне и вместе с тем торжественно:

— …Но сегодня я должен ответить на один вопрос… Он быстро перебирает несколько конвертов.

— …Меня спрашивают рабочий вагонного завода… батрак из Скривери… учитель из Мадоны — о какой свободе я пою свои песни?.. Я скажу об этом раз и навсегда!.. Мы, латыши, требуем свободы, которая не означает отрыва от России… Мы боремся за свободное национальное развитие на основе нашего латышского языка и нашей самобытности… Мы боремся за свободную Латвию в свободной России!..

Гром аплодисментов покрывает речь Райниса.

Откуда-то из глубины зала возникает пение «Интернационала» на латышском и русском языках.

Все встают. Грозно, победно звучит «Интернационал», подхваченный сотнями голосов…

19

Большая пачка книг, перевязанных веревками. На обложке заголовок:

Я.  Р а й н и с

ПОСЕВЫ БУРИ

Рядом лежит еще несколько таких же пачек.

Бородатый старик взваливает их на сниму, идет следом за другими грузчиками; они несут пачки книг через помещение наборной, стараясь не задеть своим грузом касс со шрифтами.

Пожилой наборщик, не обращая внимания на грузчиков, говорит двум своим ученикам:

— Ребята! В Красноярске восстание…

Молодой парень поднимает голову от наборной кассы:

— А в Сормове баррикады!

Грузчики идут дальше через большое подвальное помещение наборной. Они проходят мимо стола, на котором члены редакции газеты «Циня» во главе с очкастым Буксом верстают номер.

Букс в задумчивости теребит пуговицы на жилете.

— А куда же поставить сообщение из Новороссийска? Где оно?

Секретарь редакции — немолодая женщина с усталым лицом — сразу же находит нужную гранку.

— Вот.

Она медленно читает:

— «…Вся власть в городе Новороссийске перешла в руки Совета рабочих депутатов…»

Грузчики поднимаются по деревянной лесенке и проходят в помещение экспедиции, где несколько девушек выдают комплекты газет вооруженным боевикам.

Высокий плечистый боевик очень горячится:

— Скорее… скорее, девушки!.. Надо доставить газету на вагонный до выступления…

Коротко остриженная девушка просматривает списки.

— Сейчас… Я только запишу вашу фамилию.

Из коридора в комнату экспедиции входит Райнис. Он в дверях сталкивается с грузчиками, смотрит на связки своей книги и обращается к девушке, выдающей газеты:

— Лайма, у вас остался хоть один экземпляр?

Девушка несколько виновато отвечает:

— Нет. Все отправлено в Федеративный комитет.

Райнис выбегает в коридор и останавливает последнего грузчика, схватив его за фартук.

— Послушай, отец, подари мне один экземпляр «Посевов бури».

Бородатый грузчик недоуменно на него смотрит.

— Не могу… А ты кто такой?

Райнис вынимает из связки один экземпляр и сует его в карман.

— Видишь ли какое дело… Я автор этой книги…

И он быстро направляется к лесенке, ведущей вниз, в наборную.

— Вас все спрашивали… — кричит вслед ему Лайма.

Абелите, раздающая наборщикам листки рукописи, первая замечает появившегося в дверях наборной Райниса.

— Вот, наконец, Райнис! — кричит она.

Райнис на ходу снимает пальто.

— Здравствуйте, друзья!

Букс сердито спрашивает:

— Где ты пропадал, Ян?

Райнис идет к столу, пожимая руки своих товарищей.

— Я… на митинге учителей…

Секретарша недоумевает:

— Позволь, тебя ведь ждали в депо?

— А-а… В депо я выступал утром…

Букс строго смотрит поверх очков.

— Ты принес стихи?

Райнис сбрасывает пиджак, вешает его на стул.

— Стихи будут… Как номер?

Главный редактор склоняется над гранками.

— Чертовская задача сверстать номер в такой день… Посмотри, на первой полосе мы даем воззвание ЦК Латвии — «К оружию, товарищи рабочие!»

Райнис внимательно рассматривает сверстанные листы.

— Так… А здесь?

Секретарша обводит карандашом свободное место.

— А здесь пойдет резолюция Таммерфорсской партийной конференции…

Букс достает из-под бумаг письмо.

— Да… вот письмо товарища Сергея из Таммерфорса… Кстати, он пишет о первой встрече Ленина с руководителем закавказских большевиков Сталиным…

Раздается телефонный звонок. Сухощавый старик-метранпаж подходит к висящему на стене деревянному аппарату.

— Букс… Спрашивают главного редактора…

Тот бросается к телефону. Райнис удерживает его за руку.

— Погоди, дай сюда письмо…

Райнис отбирает у Букса письмо и просматривает его.

— …Я много слышал о Сталине еще в ссылке…

Букс, наконец, берет телефонную трубку.

— Да… Букс у телефона…

Все внимательно прислушиваются к его словам.

— Хорошо, Петерис, конечно, вставим…

Он с задором обращается к членам редакции:

— Федеративный комитет просит дать на первой полосе о всеобщей стачке в Либаве… Там боевики ухлопали двадцать городовых и шпиков!

Молодой наборщик с восхищением восклицает:

— Молодцы!

Райнис передвигает часть гранок.

— Надо дать шапку — «Привет боевикам Либавы!»… Вот примерно здесь…

Секретарша немедленно ему возражает:

— Нет. Здесь идет информация из Москвы о ходе вооруженного восстания…

Снова звонит телефон. На сей раз к аппарату спешит Райнис. На ходу он спрашивает секретаршу:

— А что у нас на второй полосе?..

Райнис снимает трубку:

— Редакция газеты «Циня»… Да, Дорочка, это я…

Через несколько мгновений поэт, размахивая телефонной трубкой, сообщает всем новое радостное известие:

— В Виндаве полная победа!.. Наши боевики захватили город!

Букс снимает очки, и мы видим его восторженные молодые глаза.

— Вот материал для первой полосы!

Старый метранпаж в изумлении разводит руками.

— Опять для первой?.. Тридцать лет я делаю газету, а такой верстки не видал!

Смеющийся Райнис хлопает метранпажа по плечу.

— А тебе приходилось когда-нибудь верстать газету во время восстания?.. Нет?… Ну, то-то…

Букс озабоченно разглядывает верстку.

— Да, Райнис… надо еще втиснуть твои стихи…

Райнис весело смеется.

— Тоже на первую полосу?

Главный редактор безнадежно машет рукой.

— На первую.

Райнис проходит в угол, где Абелите разбирает готовые к набору рукописи.

— Абелите… У тебя есть карандаш?

Абелите берет в руки карандаш и листок бумаги.

— Есть, конечно…

Поэт проводит по лбу рукой, вглядывается куда-то далеко, далеко за стены наборной.

— Пиши, Абелите… Еще одно стихотворение из цикла «Посевы бури»…

Так не останется, так оставаться не может. Глупо надеяться, что пронесется вода…

Абелите записывает стихи под диктовку, тихонько повторяя про себя:

Так не останется, так оставаться не может. Глупо надеяться, что пронесется вода…

Сверху приоткрывается дверь в экспедицию, и стриженая девушка, стоя на лесенке, кричит:

— Райнис, вас срочно вызывают!..

Он сердито спрашивает:

— А кто там, Лайма?.. Я ужасно занят.

— Это опять поэты.

Райнис поднимается вверх по лесенке.

— Подожди, Абелите… Я сейчас…

Настойчиво, резко звонит телефон. Букс сердито хватает трубку.

— К твоему сведению, Дора, в газете бывает только одна первая полоса!..

В экспедиции стоят двое юношей и девушка. Райнис подходит к ним и крепко пожимает руки молодых поэтов.

— Здравствуйте, мои дорогие… Вы принесли новый материал?

Все трое достают из карманов свернутые в трубки рукописи.

Девушка с тревогой спрашивает:

— А вы успели прочитать вчерашние?

Райнис усмехается.

— Конечно, успел…

Он обращается к самому молодому из них — худенькому юноше с большими задумчивыми глазами.

— Мне очень понравился твой рассказ о стачке, Эдуард.

Эдуард краснеет от смущения.

— Спасибо…

Райнис достает из кармана несколько рукописей, бегло просматривает одну из них и добавляет:

— Мы будем его печатать.

Юноша окончательно теряется.

— Спасибо…

Райнис передает девушке маленькую клеенчатую тетрадь:

— Твои стихи, Марта… Для начала неплохо, надо только упростить язык. Мои пометки ты найдешь на полях.

Марта берет свою тетрадь и тут же ее перелистывает. Райнис долго смотрит на высокого полного поэта, застывшего в трепетном ожидании.

— А ты, Юлиус, меня просто огорчил… Ни ясной мысли, ни подлинного волнения, ни чувства времени!

Юлиус, видимо, не предполагал услышать такую резкую критику. Он долго моргает глазами и, наконец, с усилием бормочет:

— Я старался… пробовал писать, как вы… Не получается…

Райнис с горячностью его перебивает:

— Зачем же, как я? Не подражать надо, а учиться!.. И прежде всего учиться у жизни… как это делали Некрасов… Чехов… Максим Горький… Как учился наш Вейденбаум, наконец, молодой Андрей Упит…

В комнату экспедиции, запыхавшись, входит Александров.

— Райнис, ты не знаешь, номер готов?

Райнис на мгновение прерывает беседу с поэтами.

— Да, почти…

Александров быстро идет дальше, к лесенке.

Райнис снова строго смотрит на Юлиуса.

— Если ты хочешь писать о боевиках, то будь среди них, иди ними.

Александров, торопливо шагая но лесенке в наборный цех, громко спрашивает:

— Товарищи, номер не спущен в печать?

Букс поднимается со стула с гранками в руках.

— Нет еще… последняя верстка.

Обращаясь ко всем, кто собрался в наборной, Александров восклицает:

— В Риге началась всеобщая забастовка! Рабочие с оружием вышли на улицы!

В ответ раздаются дружные возгласы:

— Ура!.. У-р-ра!.. У-р-р-ра!..

Главный редактор с восторгом говорит:

— Сейчас мы его наберем!

Старый метранпаж почти в отчаянии.

— Мы никогда не выпустим этот номер…

Александров резко возражает:

— Наоборот. Мы должны выпустить его немедленно!

Секретарша с беспокойством спрашивает:

— А где стихи Райниса?..

Она подходит к лесенке и кричит:

— Райнис!.. Райнис!.. Ты задерживаешь номер!

Райнис уже в дверях.

— Иду…

Где-то вблизи раздается выстрел… за ним следует дробная частая перестрелка…

Все устремляются к окнам.

Райнис одним духом спускается по лесенке.

— Что случилось?..

Он тоже подбегает к окну и распахивает его.

— Ну, что, друзья… Настал и в Риге наш день!

Перестрелка слышится все сильнее и ближе.

Абелите вскакивает на табурет возле окна.

— Где это стреляют?

Александров с торжеством в голосе отвечает:

— Это боевики разгоняют полицию!

По большой площади проходит огромная демонстрация. Над толпой реют красные знамена, колышутся плакаты и лозунги. Впереди идут боевики с ружьями через плечо.

Рабочие колонны поют песню на слова стихотворения Райниса «День страшного суда», которое он огласил на суде вместо своего последнего слова…

Горячих много Замрет сердец, И много смелых Сразит свинец. Задушит многих Ночной кошмар, Пока взовьется Из искр пожар. Погибнут сотни, Но вместо них Немало тысяч Придет других. Замолкнет голос, Но в тот же миг Другие десять Подхватят крик, Пока взметнутся Холмы, поля, — И каждым камнем Взревет земля!

Райнис стоит возле открытого настежь окна наборной. Ветер треплет его волосы, раздувает рубашку на груди.

К нему вплотную подходит Александров.

— Ты слышал, Райнис?.. Они идут с твоей песней.

Райнис, не отрываясь, смотрит на грозные колонны демонстрантов.

— Вот ради такого дня стоило прожить жизнь!..

Все больше ширится, все громче звучит песня за окном:

…Все загрохочет И там и тут, И вздрогнут зданья И упадут. Дворцов и башен Вам не сберечь, — Их сбросят скалы С могучих плеч. В горах защиты Вам не найти. И горы местью Грозят в пути!..

Райнис и Александров, обнявшись, слушают. Но неугомонный метранпаж и сейчас не оставляет поэта в покое:

— Райнис, а где же стихи?

Райнис с трудом отрывается от окна.

— Стихи?.. Стихи не задержат номер…

Он ищет глазами Абелите.

— Абелите, на чем мы остановились?

Абелите достает из кармана сложенный листок.

— Вот…

Так не останется, так оставаться не может. Глупо надеяться, что пронесется вода…

Райнис на мгновенье закрывает глаза.

— Передавайте прямо в набор…

…Реки спадут, иссякая, и день будет прожит? Так же, как прежде?.. О, нет, никогда, никогда!..

Абелите стоит возле пожилого наборщика и тихо повторяет вслед за Райнисом:

…Реки спадут, иссякая, и день будет прожит? Так же, как прежде?.. О, нет, никогда, никогда!..

На фоне песни вдохновенно звучит голос поэта:

…Пусть крепок лед и пускай он усилия множит: Сердце, что рвется к свободе и жизни, — сильней! Так не останется, так оставаться не может, Все переменится в мире до самых корней!

20

В приемной барона фон Мейендорфа собираются высокопоставленные чиновники и крупные фабриканты. Здесь человек тридцать.

Некоторые сидят на низких кожаных диванах, иные прогуливаются группами по два-три человека. Все они с беспокойством чего-то ждут.

У окна стоит сильно располневший Вимба, беседуя с известным «знатоком» культуры помещичьего земледелия профессором Мюллером. У обоих подавленный, напуганный вид.

У выхода на большую лестницу, возле фигуры рыцаря в латах, пытается примоститься дряхлый судейский чиновник, который председательствовал на процессе Райниса. Его о чем-то спрашивает низенький полный банкир с прищуренными, беспрерывно бегающими глазками.

За окном раздаются ружейные залпы.

Банкир беспокойно посматривает на дребезжащие стекла, судья незаметно мелко крестится.

Снизу по лестнице, быстро семеня ножками, поднимается Ангелов — управляющий канцелярией барона.

У него в руках целая пачка телеграмм.

Несколько солидных коммерсантов во главе с Вимбой немедленно устремляются навстречу Ангелову.

Вимба загораживает управляющему канцелярией дорогу и нетерпеливо спрашивает:

— Ну, как?.. Что слышно, господин Ангелов?

Ангелов быстро тараторит:

— В Москву прибыл на усмирение Семеновский полк… В Санкт-Петербурге стачки… Всюду стачки.. Всюду, всюду стачки… Разрешите пройти, господа…

Он с большой ловкостью пробирается между важными особами, запрудившими приемную, и исчезает за дверью кабинета Мейендорфа.

За окнами продолжается оживленная перестрелка. Выстрелы раздаются где-то совсем близко.

Судейский чиновник наклоняется к банкиру и завистливо произносит:

— В Петербурге стоит лейб-гвардия!.. И драгуны!..

Банкир полон негодования.

— В Москву, говорят, уже прибыли… А у нас, как всегда, одни обещания!.. Где генерал Орлов — спрашиваю я?

На лестнице появляется красивый офицер в жандармском мундире. Это Королев, давно уже произведенный в подполковники. Приобретя с годами некоторую солидность, он не спеша взбирается по ступеням.

У входа в приемную его окружают плотным кольцом. Низенький банкир нервно вскрикивает:

— Господин Королев?..

Жандармский офицер высоко поднимает телеграмму, зажатую в белой перчатке.

— Из Царского Села!.. Позвольте, господа…

Перед ним почтительно расступаются, давая дорогу.

Слышатся взволнованные голоса:

— Пропустите… Дайте дорогу, господа… Отойдите…

Кабинет Мейендорфа. Заметно постаревший барон мечется из угла в угол, по своей привычке измеряя шагами пушистый ковер. Входит Королев и встает навытяжку..

— Ваше превосходительство… Телеграмма от государя!

Мейендорф с неожиданным проворством подбегает к Королеву и вырывает у него телеграмму из рук.

В приемной все толпятся вокруг низенького банкира и Вимбы, о чем-то спорящих между собой.

С улицы доносится ровная барабанная дробь и отдаленный топот марширующих солдат.

Толкая друг друга, чиновники и коммерсанты спешат к окнам… Долго прислушиваются…

Общее молчание прерывает низенький банкир.

— Наконец, порядок будет обеспечен!

Сразу повеселевший Вимба поддерживает его:

— Да, да, теперь я спокоен!

Распахивается массивная дверь. В приемную входит сияющий Мейендорф с телеграммой в руках.

— Господа!.. Отличные известия!.. Телеграмма от государя!

К нему устремляются со всех сторон. Потные, возбужденные лица ожидающих странно дисгармонируют с их форменными сюртуками и безукоризненными визитками.

Барон выдерживает приличествующую случаю паузу, затем радостным тоном читает:

— «Патронов не жалеть. Арестованных не иметь. Николай».

Коммерсанты и чиновники наперебой аплодируют.

Низенький банкир визгливо кричит:

— Ура!..

Мейендорф негнущимися подагрическими ногами подходит к окну и раскрывает его.

Заглушая барабанную дробь, в комнату врывается кавалерийский марш, быстрый цокот лошадиных копыт…

Барон барабанит пальцами по подоконнику, стараясь попасть в такт музыке.

— И, как видите, мы можем приступить… Лейб-гвардия и драгуны!..

Сверху, через окно, видна широкая улица, по которой, стараясь держать равнение, на рысях проходят драгунские эскадроны.

Кроме кавалеристов, на улице ни души. Все окна и ворота наглухо заперты.

Посетители Мейендорфа толпятся у окон, любуясь долгожданной картиной прибытия войск.

К Мейендорфу протискивается Вимба. Только теперь барон его замечает.

— А-а… милейший Вимба… Если я не ошибаюсь, вы когда-то очень увлекались Аспазией?..

Миллионер с осторожностью осведомляется:

— А что-нибудь случилось, барон?..

Мейендорф неопределенно улыбается.

— Нет, пока… Но неудобно оставлять на свободе вдову казненного поэта…

Вимба не может скрыть своей радости.

— А разве Райнис?..

Барон успокоительно отвечает:

— Пока, нет… Но…

Вимба, помявшись, с театральной аффектацией произносит:

— В дни великих испытаний любовь смолкает, ваше превосходительство.

Мейендорф усмехается и поощрительно хлопает Вимбу по плечу.

Бравурно звучит за окнами походный кавалерийский марш.

21

Марш сменяет тревожная музыка. В нее вплетаются выстрелы, крики, конский топот, свист нагаек.

Официальная бумага с текстом, отпечатанным на пишущей машинке. В левом углу — типографский штамп.

Министерство внутренних дел

Канцелярия временного

Прибалтийского

генерал-губернатора

5 отдел

15 декабря 1905 г.

№ 133/6

                                                Секретно

                                                ГГ. КОМАНДИРАМ

                                                КАРАТЕЛЬНЫХ ОТРЯДОВ

                                                Генерал-майорам

                                                ВЕНДТУ и ОРЛОВУ,

                                                есаулу графу фон ГРАББЕ

По Высочайшему Повелению вам надлежит незамедлительно подавить все очаги бунта. При проведении операции в первую очередь должны быть арестованы и преданы военно-полевому суду нижеследующие лица: Александров, Петерис, Райнис (поэт), Приеде, Кириллов, Мауриньш, Букс, Полонский.

Тайный советник барон фон Мейендорф

Тишина. В разгромленном коридоре, который ведет в помещение редакции газеты «Циня», появляется Аспазия. Она медленно проходит через комнату экспедиции, осторожно смотрит по сторонам…

Кругом все разбито. В углу валяются обломки мебели, полусожженные обрывки бумаг…

Поэтесса спускается по деревянной лесенке в наборную. Здесь она застает картину еще большего разгрома… Вместо окон зияют пустые дыры, весь пол усыпан щепками, осколками стекол, шрифтом…

Аспазия озирается по сторонам, как бы стараясь понять, что же здесь произошло.

Вдруг она замечает под обломками наборной кассы какую-то книжку. Она быстро вытаскивает из кучи мусора экземпляр «Посевов бури».

На обложке чернеет след подкованного сапога.

Тревожное смятение пробегает по лицу Аспазии.

22

На улицах Риги лежит талый снег.

Здание театра, в котором помещается Федеративный комитет. На ступенях подъезда, на ящиках с патронами и просто на тротуаре отдыхают вооруженные рабочие-дружинники. Вдоль тротуара прохаживаются три студента с маузерами на поясных ремнях.

К подъезду подходит растерянная Аспазия. Ее провожают удивленные взгляды.

Стоящий на карауле рябой матрос преграждает ей дорогу к входной двери.

— Вы куда?

Поэтесса торопливо объясняет:

— Мне нужен Федеративный комитет…

Матрос испытующе на нее смотрит. Она сразу отвечает на его безмолвный вопрос:

— Я — Аспазия…

Караульному это имя, повидимому, неизвестно. После паузы Аспазия добавляет:

— Я… жена Райниса…

Тогда рябой матрос дружелюбно улыбается и пропускает ее:

— Проходите, пожалуйста.

Поэтесса входит в широкое фойе, где когда-то состоялось ее первое знакомство с Райнисом.

Сейчас фойе имеет совершенно необычный вид. Вдоль стены стоят штабелями ящики…

У колонн вповалку спят утомленные дружинники… Взад и вперед снуют вооруженные люди.

Мимо Аспазии пробегают две молоденькие девушки с ружьями за плечами.

Чернявая девушка на ходу бросает:

— На верфи Вимбы драгуны…

Ее шустрая подруга, запыхавшись, отвечает:

— Да, я знаю… Оттуда уже привезли раненых…

Аспазия смотрит им вслед.

На подмостках, где в день премьеры пьесы «Вайделоте» играл в антрактах оркестр, Дора распаковывает большую кипу листовок.

Вокруг помоста толпятся дружинники.

Дора снимает пенсне и начинает раздавать листовки.

— Когда приедете в деревню, начинайте с этой листовки ЦК — «К труженикам земли»… И каждый еще получит по десять экземпляров «Посевов бури»…

Аспазия хочет подойти к Доре, но не может пробраться сквозь толпу.

Чуть помедлив, поэтесса идет дальше. Мимо нее пробегает растрепанный Никаноров с запиской в руках. Он кричит, обращаясь к каким-то людям, стоящим у входа:

— Отправляйте подводу с патронами на Кокнес!.. Распоряжение Петериса!..

Где-то на улице вновь вспыхивает перестрелка. Аспазия вздрагивает и невольно останавливается.

Возле мраморной статуи стоит Приеде, перед ним громоздятся открытые ящики. Двое молодых рабочих достают из них маузеры, складывая оружие прямо на пол.

К этой группе подходят все новые и новые рабочие-дружинники.

Приеде делает пометку в лежащем на ящике списке.

— Проволочная фабрика «Тилава»!.. Витолс… Полонский… Берзиньш… Принимайте оружие и расписывайтесь…

Аспазия проталкивается к Приеде.

— Приеде!.. Где Райнис?

Приеде на секунду отрывается от списка.

— Не знаю, не видел… Спросите у Петериса.

Поэтесса нервно переспрашивает:

— А где Петерис?

Приеде молча показывает на лестницу.

По лестнице усталой походкой спускается Петерис в сопровождении пожилого батрака и подростка в больших сапогах.

Мальчик с обидой в голосе рассказывает:

— Мы из Добеле… Что ж нам дали?.. Всего двадцать винтовок…

Пожилой батрак тоже очень недоволен.

— И человека никакого не прислали… А мы что — барона своего свергли, имение пожгли… А что дальше делать, нам неизвестно.

Петерис подходит к Приеде.

— Приеде, пошли с ними в Добеле Мауриньша с джутовой фабрики и подкинь им два ящика гранат…

Аспазия спешит навстречу Петерису.

— Петерис…

Он встречает ее с немалым удивлением.

— Аспазия?..

— Петерис, я вас умоляю… Что с Райнисом?

— Не волнуйтесь, Аспазия, все в порядке…

Поэтесса пристально смотрит Петерису в глаза, пытаясь прочитать в них правду.

— Я только что была в редакции. Там все разгромлено.

— Да, я знаю.

— Ну, а где же Райнис?

Петерис отводит глаза в сторону.

— Он… он выполняет партийное поручение.

Аспазия тяжело вздыхает… затем с дрожью в голосе произносит:

— Ах, как я устала от этих постоянных конспираций!.. Вы знаете, у меня был обыск, перерыли все… И на даче тоже… Всюду ищут Райниса!.. Где он?

Петерис пытается ее успокоить.

— Я его жду. Он скоро будет здесь.

В фойе появляется Александров. Его правая рука висит на перевязи.

Александров замечает Петериса и направляется к нему, осторожно шагая мимо спящих дружинников.

— Петерис!

Тот кивает Аспазии.

— Одну минутку…

И, не обращая на нее больше внимания, он крепко пожимает здоровую руку подошедшего Александрова.

— Александров, здравствуй…

Аспазия, насупившись, прохаживается вдоль колонн.

Петерис и Александров садятся на подоконник.

Петерису не терпится узнать новости.

— Ну, что в Айзпуте?

Александров смотрит на санитаров, проносящих раненого.

— Пока держимся в округе… Но к ним подошла артиллерия…

Левой рукой он достает из кармана кисет.

— Набей-ка мне трубку… И рассказывай… Как дела?

Петерис неумело набивает трубку, просыпая махорку на пальто.

— Плохие вести, Василий… В Москве восстание подавлено — там, фактически, кончено.

Александров зажигает спичку и долго раскуривает трубку.

— А у нас?.. Что в Либаве?.. Тукум наш?

— У нас не намного лучше… В Либаве все подавлено, в Тукуме тоже…

Александров крепко задумывается.

Где-то невдалеке гулко грохает пушка.

С шумом распахиваются оконные рамы.

Большая хрустальная люстра, раскачиваясь, дребезжит под высоким потолком театрального фойе.

Петерис и Александров отходят от окна и безмолвно переглядываются.

Александров делает несколько сильных затяжек.

— Что будем делать, Петерис? Что решил Центральный Комитет?

Петерис произносит с большой силой:

— Сражаться до конца!.. Уйдем в подполье, в леса, в болота… И будем продолжать оттуда!

Александров удовлетворенно кивает головой.

— Да… только так!..

К ним подходит худенькая девушка с бумагами в руках.

— Товарищ Петерис, что делать с этим списком?

Он берет бумаги и просматривает их. Александров отходит к балюстраде.

И вдруг Александров замечает, что в фойе появился Райнис.

К поэту бросается обрадованный Никаноров, они останавливаются и оживленно беседуют.

Александров обращается к Петерису:

— Райнис… А как решился вопрос о Райнисе?

Петерис, продолжая подписывать бумаги, отвечает:

— Так, как мы говорили… Мы не имеем права рисковать его головой. Райнис у нас один…

Из-за колонн торопливо выходит Райнис.

— Александров… уже здесь?.. Петерис, все сделано!.. Мы перевели газету в подполье, и завтра «Циня» выйдет как ни в чем не бывало.

Это известие очень радует Петериса.

— Великолепно!!

Поэт наклоняется к Александрову.

— Здравствуй, Александров!

— Здравствуй…

— Ну, как рука?

— Как будто лучше.

Райниса не покидает возбужденное и приподнятое настроение.

— Хорошо, что я тебя встретил, Александров!.. Нам необходим материал об Айзпутском сражении. Ты должен срочно написать!

— Ладно.

К ним подбегает Дора.

— Здравствуй, Ян!

Поэт бережно обнимает сестру за плечи.

— Здравствуй, Дорочка!..

Затем он энергичным тоном обращается к Петерису:

— Вот что… Меня прислали за лозунгами для первой полосы. Дай скорее лозунги… и я бегу…

Петерис неожиданно его перебивает.

— Ян… ты должен тут задержаться.

— Зачем?

Снова раздается пушечный выстрел… Пушка стреляет уже ближе.

С треском вылетает несколько оконных стекол. Через раскрытую дверь фойе быстро выходит вооруженный отряд.

Из-за поворота балюстрады появляется Аспазия. Увидев мужа, она радостно вскрикивает:

— Ян!

Райнис поворачивается к Аспазии. У него на лице сложная гамма чувств — недоумение, радость, тревога… Он подбегает к жене, берет ее за руки.

— Дорогая, зачем ты здесь? Как ты сюда добралась?

Поэтесса не может скрыть своего волнения.

— Я тебя всюду ищу… Ах, знаешь, Ян…

Райнис показывает рукой в сторону лестницы.

— Подожди меня там…

В их разговор вмешивается Петерис.

— Нет, нет… На сей раз Аспазия нам не помешает… Ну, садись, Ян. Нам надо поговорить…

Поэт машинально садится на стул.

— Ты знаешь положение?

— Знаю. А в чем дело?

— Дело в том, что ты сегодня… уезжаешь за границу.

Райнис не верит своим ушам.

— Куда?

— В Швейцарию…

Поэт с возмущением оглядывается на Аспазию. Петерис перехватывает его взгляд.

— Нет, нет… Она тут не при чем… Есть партийное решение — Райнису немедленно выехать в Швейцарию.

Поэт поднимается со стула. Он все еще не понимает, что, собственно, происходит.

— Зачем?!

Петерис насильно усаживает его на место.

— Погоди, погоди… Садись!.. Тебя посылает ЦК для работы по изданию партийной литературы. Надеюсь, ты понимаешь, как это важно?.. В условиях, когда партия уходит в подполье…

Райнис смотрит на Александрова, как бы ища у него поддержки.

— Петерис! Я никуда не поеду!

Дора решает пустить в ход свое влияние на брата.

— Ян, послушай…

Он резко ее перебивает:

— Я ничего не хочу слушать!.. У нас есть газета, есть подпольная типография, и мое место здесь!.. Пошлите в Швейцарию кого-нибудь другого…

Петерис переглядывается с Александровым. Тот подходит ближе и просто говорит:

— Это ребячество, Райнис. Ты прекрасно знаешь, что у нас для этого нет более подходящего человека, чем ты.

Поэт в волнении шагает взад и вперед.

— Но как я там буду жить?.. Как буду писать?.. Вдали от вас… от моего народа… от моих читателей… На чужбине!! Нет, друзья…

Аспазия берет мужа за руку.

— Не волнуйся, Ян…

Райнис выпрямляется и твердо заявляет:

— Нет, друзья мои!.. Я никуда от вас не уеду!

Совсем близко, в нескольких десятках метров, трещат дружные ружейные залпы.

К Доре подходит худенькая девушка и молча передает ей паспорт.

Наступившее молчание нарушает суровый голос Петериса:

— Товарищ Райнис, ты член партии?

Райнис открыто смотрит в глаза Петерису.

Тот жестко добавляет:

— Партийная дисциплина обязательна и для поэтов!

Перестрелка становится все сильней, но никто не обращает на это внимания.

Дора протягивает брату паспорт. Тот берет его, медленно раскрывает.

— Арвид Наглиньш…

Поэт поднимает печальные, полные тоски глаза, глядит на Дору, на Петериса, на Александрова…

Из-за ящиков появляется Приеде с маузером за поясом и ружьем в руках. Он тихонько шепчет на ухо Петерису:

— Петерис… Драгуны уже на Столбовой…

Петерис протягивает руку поэту.

— Ну, Райнис…

Райнис крепко пожимает его руку… подходит к Александрову, к Приеде… Прощается с ними…

Не оглядываясь, он идет к выходу. Дора окликает его:

— Ян!

Райнис делает несколько шагов назад и обнимает Дору. Затем быстро уходит. Аспазия следует за ним.

Они проходят через опустевшее фойе… Здесь больше не видно вооруженных дружинников, только санитары проносят носилки с ранеными.

И вдруг Райнис видит безжизненное лицо Абелите. Он останавливается, зовет:

— Абелите!..

Девушки-санитарки опускают носилки на пол.

Поэт подбегает, встает на колени, обнимает укрытую одеялом девушку.

— Абелите…

Девушка с трудом открывает глаза. С огромной нежностью глядит она в лицо Райниса… с усилием поднимает руку… пытается закрыть царапину от пули на щеке… Рука Абелите бессильно падает…

Крупные слезы катятся из глаз Райниса. Он тихо, одними губами, шепчет:

— Абелите…

23

Вступает скорбная, тревожная музыка.

Рассвет. Поля и перелески тонут в синей дымке утреннего тумана.

На горизонте отсветы далеких пожаров…

На фоне бегущих тяжелых облаков тихо качаются могучие сосны.

Над их кронами поднимаются дымы пожарищ…

Опушка леса. Вдали на холме догорает разрушенный замок.

По дороге медленно проезжает драгунский разъезд…

Музыку сменяет скрип колес. По лесной дороге, подпрыгивая на ухабах, движется крытая крестьянская повозка.

Старичок-возница останавливает утомленных лошадей перед завалом из больших бревен. Он заглядывает в глубь повозки и доверительно говорит:

— Вот мы и приехали…

Из повозки выходит Райнис в брезентовом пальто поверх полушубка и в высоких сапогах. Он помогает сойти Аспазии, которая также одета в крестьянское платье.

Возница показывает кнутом в глубь леса.

— Вот видишь там сосны… Туда и ступай… А как приедешь, крикни одно слово — «Райнис»…

Поэт с удивлением переспрашивает:

— Райнис?..

Старичок наставительным тоном подтверждает:

— Ага… Райнис… Запомнишь?

Райнис невольно улыбается.

— Запомню… Ну, спасибо.

Аспазия нервно оглядывается на дорогу.

— Скорее, Ян…

С верхушки высокой сосны спускается какой-то мальчик в рваной куртке. Он пронзительно свистит.

Из глубины леса раздается ответный свист.

Густая чаща. В оврагах местами лежит снег. Между стволами деревьев клубится зимний туман.

Райнис и Аспазия пробираются через бурелом. Поднимаются вверх по еле заметной тропинке… Выходят к большой поляне.

Поэт, немного помедлив, громко кричит:

— Райнис!..

Лесное эхо разносит по чаще:

— Ра-а-айнис…

Из глубины леса выходит крестьянин с винтовкой за плечами и охотничьим ножом у пояса. Хотя он стал старше и борода его поседела, но поэт сразу узнает в нем человека, имя которого стало его знаменитым псевдонимом.

За крестьянином Райнисом в разных местах появляются из кустарника еще человек десять партизан, вооруженных ружьями, пиками, топорами…

Где-то вдали снова звучит сторожевой свист. Он тонет во вступающих аккордах музыки.

Крестьянин Райнис подходит к поэту, испытующе на него смотрит.

— Кто ты такой?

Поэт достает паспорт и отдает его партизану.

— Меня зовут Арвид Наглиньш…

Крестьянин Райнис раскрывает паспорт и, посмеиваясь, искоса посматривает на собеседника. Тот в свою очередь улыбается.

— А я тебя знаю… Помнишь нашу встречу на дороге?.. Лет десять тому назад?

Партизан возвращает поэту паспорт.

— Я тебя сразу узнал. Здравствуй, Райнис!

Из леса выходят новые «лесные братья».

Аспазия беспокойно прислушивается к далекому пересвисту.

— Что же мы медлим?..

Крестьянин Райнис ее успокаивает.

— Не бойся… Здесь, в этих лесах, хозяева — мы…

Он двигается вперед, показывая дорогу.

Партизаны окружают Аспазию и Райниса и ведут их к поросшей соснами дюне…

Пустынный берег. Здесь сосны совсем близко подходят к морю.

Сердито шумят морские волны. Партизаны спускают на воду лодку.

У рыбачьих сетей ждет Аспазия, зябко кутаясь в свой бурнус.

Возле большого камня стоят оба Райниса. Поэт крепко пожимает руку партизана.

— Ну, Райнис, я надеюсь, нам удастся с тобой встретиться и в третий раз.

— А ты всегда с нами. Мы поем твои песни, Райнис.

Поэт спускается с дюны к морю, оборачивается к лесу и долго смотрит на качающиеся сосны… на плывущие в небе тяжелые облака.

Он тихо, проникновенно начинает говорить… и слова его звучат, как клятва…

— Привет тебе, Россия… Привет, Латвия… мой дом… мое сердце… Привет вам, мои боевые друзья!.. Как бы ни легли мои пути, я клянусь бороться за дело рабочего класса… бороться за счастье человечества… пока я жив!!.

Проносясь над морем, кричат чайки…

Стонут и кренятся под ветром могучие сосны…

24

Торжественно звучит музыка.

Книга большого формата с надписью на переплете: Я. Райнис. «Огонь и ночь».

На нее ложится другая книга — «Конец и начало»…

Быстро движутся, наплывая одна на другую, все новые и новые книги Райниса… «Тихая книга»… «Золотой конь»… «Вей, ветерок»… «Муза в боях»…

Книги напечатаны на латышском… на русском… на многих других языках…

На фоне музыки вступает негромкий голос диктора:

Из года в год, в каждой новой книге Райниса с новой силой звучал пламенный голос поэта революции…

Больше не видно книг. Их сменяет текст Почетной Грамоты…

«Президиум Верховного Совета

Латвийской ССР

Указом от 11 декабря 1940 года

присвоил Райнису — Плиекшану Янису

почетное звание

НАРОДНОГО ПОЭТА ЛАТВИЙСКОЙ ССР».

И снова говорит диктор:

Он верил в светлое будущее своего народа, и Советская Латвия ответила ему великой любовью!..

Памятник Райнису. Весеннее солнце ярко освещает застывшую гранитную фигуру юноши — олицетворение мечты великого поэта…

Музыка финала.

А. Попов СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ

Фильм „Счастливого плавания“ в 1950 году удостоен Сталинской премии третьей степени.

Суровое северное море. Хмурое небо. Волны…

Мчится звено торпедных катеров.

То зарываясь в воду, то взлетая на гребень волны, несется ведущий катер.

Сигнальщик на мостике медленно обводит в бинокль горизонт, напряженно всматривается вдаль. Ветер хлещет его водяной пылью, треплет на нем одежду, перехватывает дыхание.

В каше бинокля, сквозь туманную дымку, начинают появляться очертания вражеского корабля, и в ту же секунду раздается звонкий детский голос сигнальщика:

— Корабль противника на горизонте, справа восемьдесят!

Сигнальщик опускает бинокль, и мы видим его юное задорное лицо. Это тринадцатилетний воспитанник катерников Сережа Столицын.

За спиной мальчика стоит командир звена.

— Справа восемьдесят — точно! — подтверждает офицер и командует в микрофон: — Аппараты… товсь!

Сережа с гордостью взглянул на командира, но едва успел снова вскинуть бинокль к глазам, — над катером просвистел вражеский снаряд, и где-то недалеко раздался глухой взрыв.

Новый снаряд разорвался у самого борта. Сильный удар взрывной волны вздыбил катер.

На мостик рухнул столб воды, сбил Сергея с ног, накрыл пулеметчика.

Пробиваясь сквозь огонь противника, катера рвутся к цели.

Вражеский корабль виден теперь ясно.

Сергей продолжает вести наблюдение. Новый взрыв сотрясает катер.

Осколок вражеского снаряда срезает верхушку флагштока и антенну.

Сбитый вымпел, мелькнув в воздухе, летит за борт.

Сергей срывается с места, прыгает на ют.

— Крепче держись, сынок! — тревожно кричит ему боцман катера мичман Булат.

Над катером взлетела волна, накрыла мальчика. Булат невольно рванулся к нему:

— Сережа!

Вода схлынула. Сергей поднялся. В руке у него спасенный вымпел.

— Залп! — командует офицер.

Катер вздрогнул.

— Торпеды вышли! — доложил торпедист.

На воде легли белые следы торпед.

Катера круто развернулись.

Сергей прыгнул на мостик. Проворно закрепил вымпел на флагштоке.

В эту минуту на вражеском корабле блеснула яркая вспышка и к небу с грохотом взметнулся столб воды и дыма.

…Мчится ведущий катер.

На ветру победно плещет боевой вымпел.

На фоне вымпела — заголовок газетной заметки:

„ТЕПЕРЬ ОН БУДЕТ НАХИМОВЕЦ…“

Заметка напечатана в «Пионерской правде».

Детский голос читает:

— «…Раздался взрыв. В воздухе мелькнул сбитый осколком флаг. Рискуя жизнью, Столицын бросился вперед. Волна едва не смыла юного сигнальщика за борт, но он удержался. Флаг корабля был спасен…»

Такелажная мастерская Нахимовского училища. Газету читает вслух воспитанник пятой роты Дима Зайцев — долговязый паренек, прозванный за свой рост Мачтой. Его окружили нахимовцы, с интересом слушают историю Сережи Столицына.

— Вот это парень! — прервав чтение, восторженно восклицает Зайцев. — Не растерялся!

— Настоящий герой! Молодец! Здорово отличился! — восхищаются мальчики.

— Конечно, не трудно отличиться, когда никто тебе не мешает! — обиженно замечает Федя Снежков, самый молодой воспитанник роты. — А меня мама забрала в эвакуацию…

— Ах, уж эта мама, — подмигнул Зайцев товарищам. — Помешала отличиться…

— Будьте покойны, — продолжает Снежков, — я бы тоже себя показал!

— Ладно, Федя, учтем! — говорит один из мальчиков. — Читай, Мачта, дальше.

— «…За высокий матросский подвиг Столицын награжден медалью Нахимова. Теперь Сережа будет учиться. Он мечтает стать офицером флота и снова вернуться на север к своим боевым друзьям…»

В то время, как читается эта заметка, воспитанник Борис Лавров, пристроившись у верстака, уже пишет Сергею Столицыну письмо.

Можно прочесть начальные строчки:

«Дорогой Сережа! Сегодня мы прочитали о твоем подвиге. Гордимся тобой и поздравляем с наградой…»

Зайцев кончил чтение заметки в «Пионерской правде».

— А в какое Нахимовское он поедет? — спрашивает Снежков.

— Тут не сказано, — отвечает Зайцев и снова заглядывает в газету. — А жалко…

— Столицын приедет учиться к нам, — неожиданно объявляет Борис Лавров, появившись среди мальчиков.

— Кто сказал? Откуда ты знаешь? — раздались удивленные голоса.

— Я написал ему письмо, — объясняет Борис, — и от имени роты приглашаю его в наше Нахимовское училище. И даже в нашу роту!

Ребята радостно зашумели:

— Правильно, Борис! Хорошо придумал! Моряк нам нужен!

— А Столицын — фронтовик, герой! — восклицает Зайцев.

— С таким не пропадешь, — добавляет Снежков.

В такелажную вбегает дневальный Марат Керимов.

— Внимание! Внимание! — кричит возбужденный Марат. — Последние известия!..

Все воспитанники бросаются ему навстречу.

— Что случилось?

— К нам прибыл новый командир роты! Капитан третьего ранга!

— Прибыл? Наконец-то! — обрадовался Дима. — Где он?

— Да ты погоди радоваться, — советует Марат, — пояс лучше подтяни…

— А что такое?

— Мне уже от него попало, — жалуется Марат, — за измятый воротник…

— Ого, значит боевой! — радостно восклицает Снежков.

— Боевой? — Марат сделал презрительную гримасу. — Ни одной награды!..

— Ни одной награды? — восклицают потрясенные ребята.

— Вот и дождались боевого командира! — говорит опечаленный Зайцев и затягивает ремень потуже.

— Ну, хоть вид-то у него есть? — с тайной надеждой спрашивает Снежков.

— Какой там вид! — махнул рукой Марат. — Лицо хмурое, сам — длинный, длинный… И никакого вида!

— Пойдем, Мачта, посмотрим! — предлагает Борис, но едва успевает сделать шаг, как все ребята устремляются за ним.

— Только не все! — властно останавливает их Борис и начинает отбирать тех, кто пойдет с ним.

Широкая, залитая светом парадная лестница училища. Тишина. По застланным ковровой дорожкой ступеням медленно поднимаются Сергей Столицын и мичман Булат.

Впереди, на просторной площадке лестницы, около большой скульптуры адмирала Нахимова, застыл у знамени юный часовой.

Сергей невольно останавливается и смотрит на этого стройного и подтянутого мальчика, несущего почетную вахту. Вот так будет стоять и он! Счастливый и гордый Сергей переводит взгляд на Булата, и тот отвечает ему доброй отеческой улыбкой.

Неожиданно раздается команда «смирно». Сергей и Булат замирают на своих местах.

На нижней площадке появляется контр-адмирал — начальник Нахимовского училища. Приняв рапорт дежурного воспитанника, он поднимается по лестнице и встречается с Сергеем и Булатом.

— Мичман Булат? — удивленно восклицает контр-адмирал, узнав старого знакомого, и протягивает ему руку.

— Так точно, товарищ контр-адмирал! — отвечает обрадованный мичман. — Не забыли?..

— Что вы, Иван Дмитриевич! Часто вас вспоминаю.

— Спасибо, товарищ контр-адмирал. А я вот пополнение к вам привел.

Контр-адмирал внимательно посмотрел на Сергея:

— Откуда?

— С Северного флота! Рядовой Сергей Столицын! — бойко рапортует мальчик.

— Адмиралом решил стать?

— Так точно, решил…

Смутившийся Булат подтолкнул Сергея — тот виновато взглянул на мичмана и сразу утратил бравый вид.

— Смотри, какой решительный, — улыбнулся начальник училища. — Ну что ж, адмиралы нам нужны. Сколько у нас морей?

— Тринадцать морей и три океана!

— Видишь, сколько! Значит, и адмиралов нам много нужно… А медаль Нахимова за что получил?

— За образцовое выполнение заданий командования!

— За образцовое, — задумчиво повторяет контр-адмирал. — Трудное у тебя положение, Столицын. Догадываешься?

Мальчик растерянно поглядывает на Булата, словно просит его помочь разгадать мысль контр-адмирала.

— Воевал ты образцово, — продолжает начальник, — значит и учиться обязан образцово. На то у тебя и медаль. Математику, русский, физику, историю и еще много других наук изучать должен на отлично. А иначе какой же из тебя выйдет адмирал?..

Озадаченный Сергей молчит. Контр-адмирал ласково улыбнулся ему.

— Ну, ничего, — сказал он, — воевать все-таки труднее… Пройдемте ко мне, мичман.

Начальник училища и Булат уходят.

Сергей остается один. Что-то задумав, он осматривается по сторонам, потом торопливо снимает с груди колодку с медалями и прячет ее в карман.

Коридор. Проходит группа нахимовцев. Впереди Борис Лавров. Мальчики разыскивают нового командира.

В конце коридора виден Сергей. В ожидании Булата он рассматривает выставленные здесь работы воспитанников. Под стеклянными колпаками и на стеллажах стоят модели различных кораблей, самодельные учебные приборы, макеты. На стенах развешаны картины и рисунки нахимовцев. За спиной Сергея возникает шум.

Мальчик оборачивается, видит приближающихся нахимовцев.

Заметив новичка с флотскими погонами, ребята задерживаются. Борис обходит вокруг Сергея, с любопытством оглядывает незнакомца.

— Североморец? — обращается он, наконец, к посторонившемуся Сергею.

— Североморец.

— А ты Сергея Столицына знаешь? Героя-сигнальщика с торпедного катера?

Сергей замялся, потом в его глазах мелькнули лукавые огоньки.

— Нет… не слыхал…

— Эх ты, а еще североморец! — язвительно усмехнулся Борис. — Да Столицына весь Северный флот знает. Я говорю, конечно, про настоящих моряков…

Ребята оживились. Послышались смешки.

Сергей отвернулся от Бориса.

— Столицын медалью Нахимова награжден, — сообщает новичку Снежков.

— Про него даже в газетах пишут, — добавляет Зайцев и протягивает Сергею «Пионерскую правду». — Вот, посмотри.

Приняв равнодушный вид, Сергей бегло просматривает заметку и возвращает газету.

— Не знаю, — говорит он, — не слыхал про такого…

— Ребята, да он не моряк! — насмешливо объявляет Зайцев.

Эти слова задевают Сергея.

— Ты моряк! — презрительно бросает он обидчику.

— А вот мы сейчас проверим, какой ты моряк! — загорается Борис.

— Проверяй!

— Закрой глаза! — командует Лавров. — Закрой, закрой! Не бойся!

Сергей закрыл глаза.

— А теперь скажи, сколько на твоем воротнике белых полосок?

— Три.

— Знает! Молодец! — подмигнул Борис засмеявшимся ребятам. — А что означают три белые полоски на голубом фоне?

— Ладно, не морочь голову, — отмахнулся Сергей, почуяв, что ему готовят ловушку.

Ребята смеются:

— Не знает! Вот тебе и моряк! Североморец!

Сергей смутился.

— А еще надел флотский воротник — гордость русского матроса! — с укором говорит Борис, тронув воротник Сергея.

Тот, потеряв выдержку, перехватывает руку Бориса, отбрасывает ее в сторону.

— Отойди!

— Ну, ты полегче! — рассердился Борис. — А то живо будешь сидеть на полу!

— Попробуй!

— Вот и попробую!

Борис хватает Сергея за руки. Тот вцепляется в Бориса.

— Батарея, к бою! — весело кричит Снежков, подзадоривая схватившихся ребят.

— Сдавайся! — предлагает Борис.

— Не сдаюсь! Начинай!

— Ты начинай!.. Гроза Ледовитого океана…

И вдруг раздается приглушенный возглас Снежкова:

— Полундра! Командир роты!

В конце коридора появляется Левашов.

Борис и Сергей отпускают друг друга, торопливо оправляют свои костюмы.

Все подтягиваются, замирают в положении «смирно».

Подходит Левашов, внимательно разглядывает смутившихся ребят.

— Это что же, североморец успел уже вас обидеть? — спрашивает офицер, строго посмотрев на Сергея.

— Нас не обидишь, товарищ капитан третьего ранга, — бойко отвечает Зайцев, — мы…

Левашов перебивает его:

— А как вы разговариваете с офицером? Устава не знаете?.. А на плечах погоны… Понятно, — заключает Левашов после паузы. — Это у вас так принято встречать новичков… Любезный обычай!.. Какая рота?

— Пятая, — отвечает за всех Борис.

— Почему вы здесь?

Ребята замялись, молчат.

— Отправляйтесь к себе! — приказывает офицер.

Мальчики делают четкий поворот и, на ходу строясь в пары, направляются к выходу. Сергей и Левашов остаются на месте, смотрят им вслед.

Сконфуженные ребята выходят на лестницу. Строй ломается.

На площадке Борис останавливается, достает из кармана конверт, на котором написано: «Северный флот. Сергею Столицыну», опускает письмо в почтовый ящик.

— Вот и познакомились с новым командиром! — уныло замечает Снежков. — Прелестно получилось!

— Верно я про него говорил? — спрашивает Марат.

— «Устава не знаете», — передразнивает офицера Зайцев. — Чиновник!

— Сухопутный моряк! — добавляет Снежков. — Канцелярия!..

— Чернильная душа! — презрительно бросает Лавров.

И словно споря с мальчиками, слышен голос контр-адмирала:

— Настоящая морская душа. Черноморец. Громил немцев под Севастополем… Повезло вашему парню с воспитателем.

Контр-адмирал говорит это Булату, с которым дружески беседует в своем кабинете. Он поднимается с кресла. Булат тоже встает.

— Кстати, мичман, дайте мне совет. Ищу я хорошего боцмана. Нет ли у вас подходящего человека?

Булат подумал.

— Трудное дело, товарищ адмирал. Ведь вам нужен человек особенный. По всем статьям крепкий, чтоб его, извините, ваши воробьи не заклевали.

— Вот, вот, мичман, правильно!

— Опять же человек он должен быть душевный, с подходом. Чтоб своего добиться без крика… Да, трудное дело. — Булат снова задумался. — Есть у нас, конечно, такие люди на кораблях, да кто же с боевого корабля захочет уйти?

Контр-адмирал испытующе посмотрел на Булата.

— Тут нужен такой человек, чтобы пошел ко мне с охотой…

Булат безнадежно махнул рукой.

— А таких и не ищите, товарищ адмирал… Я вот что вам посоветую. — Он понизил голос и хитро прищурил глаза. — Вы приглядите себе подходящего человечка, а потом приказом его — бац! И к себе… Поломается, поломается, а потом, глядишь, и войдет во вкус.

Довольный своей выдумкой, Булат улыбнулся.

— Ну спасибо, Иван Дмитриевич, спасибо за совет, — рассмеялся контр-адмирал и протянул мичману руку.

Комната старшины пятой роты. Старшина Коркин, крепкий молодой парень в ладно пригнанной форме, внимательно и придирчиво осматривает Сергея. Мальчик уже переодет в форму воспитанника Нахимовского училища и послушно поворачивается перед Коркиным.

— Заметили, что за вид? — строго спрашивает старшина мальчика и тут же наказывает: — И в другом виде на глаза мне не попадаться… Понятно?

— Понятно, товарищ старшина. Разрешите спросить?

— Спрашивайте.

Сергей показал на белые полоски своего воротника.

— Что означают эти три полоски?

— Три полоски на голубом фоне — память о трех величайших сражениях русского флота.

— Вот что? — удивился Сергей. — А я не знал.

— Обязаны знать, воспитанник Столицын, — назидательно говорит Коркин.

— А какие это сражения?

Старшина замялся.

— Гм… в свое время узнаете. Вы вот лучше запомните насчет вида. Понятно?

— Так точно, понятно.

— И чтоб в карманах не таскать всякие там разные неположенные предметы. Наверное, уже загрузились?..

Сергей достал из кармана носовой платок, карандашик, небольшой шнурок, колодку с медалями.

Увидев в руках мальчика медали, Коркин на какой-то миг утратил начальственный вид. Затем он снова напустил на себя строгость.

— А медали почему в кармане?.. Положено носить на груди.

— Отличником стану, тогда и буду носить, — лукаво улыбнувшись, ответил Сергей.

— Приколите, — приказал Коркин, — и учитесь, как обязывает награда. Понятно?..

Сергей молчит.

Класс. Идет урок. За столом — преподаватель русского языка. Беседуя, он перебирает тетрадки, некоторые из них перелистывает.

— Каждый из вас писал о родном селе или городе, — говорит преподаватель, — а все вместе написали о нашей Родине. Севастополь и Комсомольск-на-Амуре, волжское село Иваново и грузинский городок Телави, украинская деревня Грушевка и Ленинград… Вот так и складывается в нашем сердце образ любимой Отчизны… «Из любви к родному дому, родному краю растет и наша великая любовь ко всей советской земле…» Об этом написал воспитанник Кожевников. «Я горжусь моей Волгой», пишет воспитанник Соколов. «На Волге бушевали народные восстания Разина и Пугачева. Здесь родились Ленин, Горький, Чкалов. В смертельной схватке за Сталинград родилась на Волге наша победа…»

Федя Снежков нетерпеливо поднимает руку, просит дать ему слово.

— Конечно, — жалостным тоном начинает мальчик, — можно красиво написать, если ты родился в знаменитом месте. А я родился в Ольгино… Просто дачное место. Березы да елки. Больше как на «тройку» тут и не напишешь!

— Разрешите? — поднимается Зайцев. — По-моему, не важно, где родился. Самое главное — ты советский гражданин! — Приняв артистическую позу, Зайцев декламирует:

Читайте,               завидуйте,                                я —                                       гражданин Советского Союза…

Верно сказал Маяковский? Верно! Жалко только, что я про это не написал. Разрешите спросить, сколько вы мне поставили?

— Четыре, — пряча улыбку, отвечает преподаватель.

— Вот видите, а то было бы пять…

Огорченный Зайцев садится.

В эту минуту открывается дверь, и на пороге появляется Левашов.

— Встать! Смирно! — командует преподаватель.

Воспитанники встают.

Левашов входит в класс, за ним — Сергей Столицын с медалями на груди.

— Вольно! Сесть! — дает команду Левашов и представляет преподавателю новичка. — Это наш новый воспитанник Сергей Столицын.

— Столицын? — невольно восклицает потрясенный Зайцев.

В классе оживление.

Борис сконфужен неожиданной встречей с «противником», пытается сделать вид, что читает книгу.

Сергей не сводит с него насмешливых глаз.

За кадром — сигнал горниста и звонок. Перемена.

Борис захлопывает книгу.

Из класса в коридор высыпают ребята.

Выходит Сергей.

Борис, Дима Зайцев и Марат останавливаются в стороне, поглядывая на Сергея.

— Вот так встреча! — сокрушается Дима. — Показали себя…

— Теперь, конечно, он с нами дружить не будет, — решает Марат.

Борис молчит. Он огорчен происшествием и, видимо, соображает, как выйти из положения.

— А башня? — спрашивает он у друзей. — Про башню забыли? Сделаем его начальником сигнальной службы — еще как будет дружить!..

Около Сергея собралась большая группа воспитанников. Нахимовцы с любопытством разглядывают новичка, прибывшего с флота, засыпают его вопросами.

— А ты хоть раз тонул? — интересуется Снежков.

— Приходилось, — с достоинством отвечает Сергей.

— Вот это жизнь! — восклицает восхищенный Федя.

К Сергею подходят Марат и Дима.

— Идем, Столицын! — говорит Дима.

— Куда?

Мальчики протестующе зашумели.

— Куда ты его забираешь?

— Начальник вызывает, — подмигнув Снежкову, объясняет Дима.

Забрав Сергея, Дима, Федя и Марат ведут его на башню. Осторожно, стараясь не шуметь, они поднимаются по темной винтовой лестнице.

Странное поведение ребят заставляет Сергея забеспокоиться.

— Куда вы меня ведете? — спрашивает он, остановившись.

— Тсс!.. — Дима таинственно поднимает палец и оглядывается вокруг. — Только об этом — никому ни слова! Это тайна. Обещаешь?

— Военная тайна?

— Нет, — отвечает Марат, — это наша тайна.

Сергей заинтересован.

— Ладно, обещаю.

— Так вот, — начинает объяснять Дима, — нашему училищу дают учебный корабль — эскадренный миноносец «Адмирал Нахимов»…

— Будет торжественная встреча, бал, шлюпочные гонки! — возбужденно вставляет Федя Снежков.

У Сергея загораются глаза.

— Когда он прибывает?

— Каждый день ждем, — отвечает Марат.

— Понимаешь теперь, что у нас там наверху? — таинственно спрашивает Дима.

— Наблюдательный пост? — догадывается Сергей.

— Точно! — подтверждает Дима. — Мы решили вести наблюдение за морем и первыми доложить начальнику о появлении корабля…

— Тогда первыми пойдем в плавание! — добавляет Марат.

— В плавание?..

— Ну да, — поясняет Федя, — так у нас называется вахта на корабле…

— Отлично! — замечает довольный Сергей. — Ну что ж, пошли дальше!

Еще десяток ступеней — и мальчики у цели. Дима открывает небольшую дверь на башню и первым пропускает в нее Сергея.

Сергей с порога осматривает внутренность башни, по стенам которой развешаны старые корабельные снасти, сигнальные флаги, карты. Похоже, что затея нахимовцев ему нравится.

Посреди башни, около штурвального колеса, стоит Борис. На груди у него висит большой морской бинокль.

— Заходи, Столицын, — приглашает Борис.

Узнав его, Сергей настораживается.

— Это ты и есть начальник?

— Ладно уж… — смутился Борис. — Давай знакомиться. Борис Лавров.

Дима проворно хватает руки мальчиков и торжественно соединяет их.

— Мир! — громко объявляет он. — Запиши, Федя, в вахтенный журнал: 9 сентября, пятнадцать ноль-ноль. Заключен договор о мире и дружбе!

Снежков достает из-под ящика толстую тетрадь с надписью на обложке: «Вахтенный журнал тайного пункта «Б», начинает делать запись. Сергей направляется к нему.

В эту минуту раздается команда Бориса:

— Приготовиться к наблюдению!

Марат и Дима занимают свои посты.

Сергей берет в руки вахтенный журнал, начинает просматривать записи.

— Каждый день обстановку на рейде записываем, — сообщает ему Снежков.

— А вы точно знаете, что именно «Адмирал Нахимов» придет?

— Точно, — подтверждает Снежков. — Отец Бориса был первым командиром этого корабля…

Сергей с уважением посмотрел на Бориса.

— А сейчас где он?

— Погиб, — отвечает Снежков. — Пал смертью храбрых…

— БНП сигналит! — громко сообщает Марат, который стоит у окна и наблюдает за берегом.

— Кто сигналит? — переспрашивает Сергей.

— БНП — береговой наблюдательный пост, — поясняет Снежков. — Там у нас Степка Сковородкин работает. Надежный малый! Тоже ведет наблюдение за морем…

— С делом справляется?

— Есть, конечно, недостатки, — признается Снежков. — Ну, ничего… работает над собой…

Степа Сковородкин — живой, загорелый мальчуган лет 12, в полосатой тельняшке и лихо сдвинутой на затылок морской фуражке, уверенно передает на башню флажками очередное сообщение.

На берегу, около самодельной вышки, откуда Степа ведет передачу, лежит вытащенная из воды небольшая лодочка, на носу которой кривыми буквами написано: «Морской охотник».

На башне принимают сообщение Степы.

Мальчики собрались у окна, и Борис, следя в бинокль за передачей, с трудом расшифровывает ее по буквам:

— Н…А….Г…О…

— Да ты прямо читай, — говорит Сергей, — что ты по буквам диктуешь!

Уязвленный этим замечанием, Борис умолкает. Сергей берет у него бинокль, читает передачу сам.

— На… горизонте… без… перемен… беэнпе… Вот и все!

Он возвращает бинокль Борису.

— Эх, мне бы так сигналы читать! — с завистью восклицает Федя Снежков. — Уж я бы себя показал, будьте покойны!..

— Хватит болтать!.. — раздраженно одергивает его Борис. — Записывай положение на рейде!

Он снова подносит бинокль к глазам.

В каше бинокля видна широкая панорама рейда, корабли.

Слышен голос Бориса:

— Пиши!.. Четыре лидера… Два сторожевых корабля… Два тральщика…

Сергей усмехается:

— С лидерами ты, по-моему, напутал…

Борис демонстративно протягивает ему бинокль:

— Посмотри!

— Да я и так вижу, — уверенно отвечает Сергей. — Четыре миноносца — вижу, а лидеров на рейде нет.

— Какие же это миноносцы? — удивляется Борис.

— А какие же это лидеры?.. Так можно и «Адмирала Нахимова» прозевать! Ты, брат, в силуэтах плохо разбираешься.

— Ты хорошо разбираешься! — Такого пустяка — про флотский воротник — и то не знаешь!

— А вот знаю! — загорается Сергей, довольный тем, что сейчас козырнет сведениями, почерпнутыми у старшины Коркина.

— Скажи!

— Три белые полоски на голубом фоне — память о трех величайших сражениях русского флота. Так?

— А какие это сражения? — продолжает наступать Борис.

— Вот этого не знаю, — с сожалением признается Сергей.

— Понятно! — насмешливым тоном заключает Борис. — Так ты и силуэты знаешь!..

Снежков пытается подсказать Сергею.

— Первое сражение — разгром шведов…

— А ты не лезь не в свое дело, — строго обрывает его Лавров. — Тащи сюда справочник — сейчас проверим, разбираюсь я в силуэтах или нет.

— Никуда я не пойду, — отмахивается обидевшийся Снежков. — Напутал — так признайся!..

— Ах так?! — Тогда отваливай отсюда совсем!

Схватив Снежкова за плечи, он резко повернул его к выходу.

— Погоди, погоди! — вступился за Федю Сергей, — смотри какой начальник!..

Борис невольно отпускает Снежкова и, приняв воинственную позу, поворачивается к Сергею.

— Силен! — замечает тот с презрительной усмешкой. — А кораблей ты все-таки не знаешь!.. Пойдем, Федя!

Вместе с Федей Сергей направляется к выходу.

Марат, молча наблюдавший эту сцену, после некоторого раздумья тоже уходит.

В башне остаются Борис и Дима.

— Вот тебе и начальник сигнальной службы! — горестно восклицает Дима и перечеркивает в вахтенном журнале последнюю запись о том, что заключен договор о мире и дружбе с Сергеем Столицыным…

Библиотека Нахимовского училища. За столиками воспитанники. Впереди, у стойки, старшина Коркин получает книги.

— Готовитесь к контрольным занятиям? — спрашивает его библиотекарша.

— Какие там занятия! Тут сама жизнь такой контроль устраивает — того и гляди на мель сядешь…

Поклонившись девушке, он уходит.

Борис и Дима спускаются по лестнице.

На площадке они встречаются с выходящим из библиотеки старшиной Коркиным и торопливо проскальзывают мимо него вниз. Почуяв что-то неладное, Коркин останавливается, смотрит наверх, раздумывает — что могли там делать ребята?

В это время Федя и Марат рассказывают Сергею о трех величайших сражениях русского флота, напоминанием о которых служат три белые полоски на голубом фоне матросского воротника.

Окруженные другими нахимовцами, мальчики стоят у большой исторической карты, на которой обозначены места и даты славных побед русского народа.

— Ты про Гангут слыхал? — спрашивает Федя у Сергея и показывает на карту. — Вот, смотри… Полуостров Гангут на Финском заливе. Теперь он называется Ханко…

— Ханко?.. Знаю. Там в Отечественную войну наши моряки здорово отличились…

— Верно, — подтверждает Федя, — а в 1714 году Петр Первый разгромил там шведскую эскадру…

— Вот тебе и первая полоска на воротнике, — добавляет Марат, — память о победе при Гангуте.

— А вторая полоска? — интересуется Сергей.

— Знаменитый Чесменский бой! — торопливо отвечает Марат, пытаясь захватить инициативу в свои руки.

— Нельзя же так! — возмущается Федя. — Я ведь начал рассказывать!

— Ладно не ссорьтесь, — замечает Сергей. — А там кому досталось?

— Туркам, туркам! Турок тоже не обидели! — отвечают сразу несколько ребят.

Один из мальчиков начинает рассказывать:

— В 1770 году одиннадцать русских кораблей…

— Не мешай мне! — перебивает его Федя и, показывая на карте место Чесменского боя, продолжает: — В 1770 году одиннадцать русских кораблей атаковали в Чесменской бухте семьдесят два турецких корабля…

— И шестьдесят пять из них потопили! — снова выпаливает Марат.

— А наших было одиннадцать? — переспрашивает восхищенный Сергей. — Хороший счет!..

— Ну вот, — продолжает Федя, — а третья полоска…

— Опять туркам влетело! — опережает его Марат. — У Синопа!

— Дайте же мне рассказать! — чуть не плача, требует Федя.

— Про Синоп я и сам знаю, — говорит Сергей. — Там адмирал Нахимов показал туркам, где раки зимуют.

Он берет из рук Снежкова указку и уверенно показывает на карте место знаменитого боя.

Кабинет командира пятой роты. За столом сидит Левашов, перед ним стоит Коркин, держа в руках книги и бинокль.

— Ходил я в библиотеку, — докладывает Коркин, — поменял книги, выхожу обратно. Вдруг вижу — знакомые личности. Шмыг мимо меня. Ну, думаю, дело неладно!..

— Товарищ Коркин, — останавливает его Левашов, — когда вы докладываете, говорите только самое главное. О подробностях, если нужно, у вас спросят.

— Есть, товарищ капитан третьего ранга, — подтянулся Коркин.

— И от воспитанников требуйте: докладывать коротко, ясно, говорить правильно, по-русски. Продолжайте.

Коркин кладет перед Левашовым бинокль и «Вахтенный журнал».

— Вот, товарищ капитан третьего ранга! — говорит старшина и, выдержав паузу, поясняет: — Это я нашел на башне. Наши затеяли. Воспитанников Лаврова и Зайцева своими глазами видел — спускались по лестнице…

Левашов осматривает бинокль, берет в руки «Вахтенный журнал». Внимание офицера привлекает девиз: «Нашим законом будет и есть только движение вперед». Затем Левашов открывает журнал, читает последние записи:

«9 сентября. 13.10. 2-я вахта.

НП сигнала не принял — дразнил собаку.

На горизонте слева 60 — дым. Внимание!

Ветер ЮЮВ — 3 балла.

Видимость — 4.

Облачность — 0.

Пол. на р. — 6 ст. 2 тр.

9 сентября 15.00.

Заключен договор о мире и дружбе…»

Последняя запись перечеркнута крестом.

— Сегодня на башню полезли, завтра еще что-нибудь придумают, — жалуется Коркин. — Прикажете к вам вызвать?..

— Не нужно, — отвечает Левашов и возвращает старшине журнал и бинокль. — Отнесите все это обратно и положите на место. И чтобы никто не узнал, что вы там были…

— Все равно узнают. Это такой народ — вы еще наплачетесь!. Каждый день какое-нибудь приключение.

Но Левашов невозмутим:

— Товарищ Коркин, выполняйте.

— Есть! — отвечает расстроенный Коркин и, повернувшись на каблуках, выходит из кабинета.

Когда за старшиной закрывается дверь, Левашов снимает телефонную трубку и набирает номер.

— Товарищ контр-адмирал, докладывает командир пятой роты… Разрешите к вам сейчас зайти…

Кабинет начальника училища. Контр-адмирал и его заместитель по политчасти слушают рассказ Левашова и о наблюдательном пункте ребят, обнаруженном старшиной на башне.

— Ну и мальчишки! — добродушно улыбаясь, замечает контр-адмирал. — Мы про эту башню совсем забыли, а они, видите, как ее приспособили…

— Должен сказать, — продолжает Левашов, — что меня в детстве тоже тянуло на чердаки и крыши, а с колокольни, например, я мечтал увидеть Атлантический океан…

— Удалось? — смеется замполит.

Левашов покачал головой.

— Сторож помешал. Выпорол…

— Атлантический океан!.. — задумчиво повторяет контр-адмирал. — Это и мне знакомо… Только у нас не было ни вахтенного журнала, ни сигнальной службы…

— Да, — отозвался замполит, — у наших выдумки больше!

— Это верно, — соглашается контр-адмирал. — Видите, даже башня у них — не просто башня, а «Пункт Б».

— Ну, конечно, — говорит Левашов, — «Пункт Б» куда увлекательней, чем просто башня…

— Что ж, все ясно, — заключает контр-адмирал и поднимается из-за стола. Вместе с ним встают и его собеседники. — Предложение ваше правильное, товарищ Левашов. Напишем приказ…

На двери башни большая сургучная печать. «Пункт Б» запечатан.

Перед дверью стоят Марат, Борис, Дима.

— Вот вам и последняя новость! — говорит огорченный Марат. — А вы не верили…

— Кто ж это постарался? — спрашивает Дима.

— Кто?! — возмущается Борис. — Конечно, Столицын! Доложил командиру роты, а тот и рад выслужиться перед начальством.

— Теперь жди грома!— предупреждает Марат. — Он по вахтенному журналу всю нашу команду расшифрует…

Борис махнул рукой.

— Ничего он там не поймет…

Борис нахмурился, о чем-то думает.

— Вот так Столицын! — с горечью восклицает Дима.

— А еще слово нам давал, — добавляет Марат.

— Слово давал? — перебивает Борис. — Пошли!

И он срывается с места.

Вечер. Комната отдыха. Воспитанники играют в шахматы, читают. Один мальчик играет на рояле.

За столом Сергей. Перед ним лист бумаги, в руках самопишущее перо. Он долго раздумывает — дело у него, видимо, не ладится.

Издали за Сергеем наблюдает Левашов, который играет с одним из воспитанников в шахматы. Двинув фигуру, офицер встает, направляется к Сергею.

— В комсомол вступаете? — спрашивает Левашов, взглянув на бумагу, лежащую перед Сергеем.

— Так точно, — отвечает Сергей, вставая. — Да вот не знаю, как мне тут написать… Родился я в деревне Бугры, а деревни этой уже и нет… Немцы сожгли в начале войны… И родители там погибли…

К рассказу Сергея прислушиваются Снежков и несколько воспитанников из 5-й роты, сидящих за последним столом.

Сергей умолк, задумчиво смотрит куда-то вперед.

Левашов ласково глядит на Сергея.

— А места там хорошие, — мечтательно продолжает мальчик. — Лес, река, березовая роща — лучше не бывает!.. — Он взглянул на Левашова, заметил его улыбку. — Не верите?

— Почему же не верю? Верю, Столицын, верю…

Сергей оживился.

— Я нашим морякам на катере рассказывал — они тоже поверили! И даже, когда один немецкий транспорт топили, командир сказал мне: «Это, Сергей, за твои Бугры расплата!..» Знаменитое место!..

Один из нахимовцев толкнул Снежкова, шепчет:

— Вот тебе и березы да елки!

Левашов кладет руку на плечо Сергею.

— Вот так и напишите! — говорит он. — Пусть знают все комсомольцы, что Бугры — знаменитое место. Не зря за него воевали. Придет время и вырастет на том месте новый прекрасный советский город… Пишите…

Левашов уходит.

Гордо взглянув на ребят, Сергей снова берется за ручку. Но в это время у его стола появляются Борис, Дима, Марат.

— Говори прямо, — требует Борис, — ты про башню донес?..

Дима поясняет:

— Башню из-за тебя запечатали.

— Ты же слово давал, — с укором говорит Марат. Помрачневший Сергей встает.

— Запечатали?.. Так вам и надо! Научитесь сначала в кораблях разбираться. — Он забирает со стола бумагу, ручку и, презрительно взглянув на ребят, добавляет: — Такое дело провалили… Наблюдатели!..

Сергей уходит.

Сконфуженные ребята переглядываются.

— Не он! — решает Марат.

— Не он! — соглашается Борис.

— Ну, и хорошо, что не он, — заключает Дима. — А как же мы теперь эсминец перехватим?..

Мальчики задумываются.

— Остается одно, — решает Борис. — Дать задание БНП…

Берег моря. Около Степиной наблюдательной вышки выстроилась в линейку небольшая команда босоногих ребят.

Степа Сковородкин читает вслух письмо, полученное от нахимовцев:

— «Степа! Нашу башню запечатали. Теперь вся надежда на тебя. Не своди с моря глаз. Как увидишь наш корабль — дай сигнал № 3.

Подписал  Б о р и с  Л а в р о в».

— Задание ясно? — спрашивает Степа.

— Ясно! — хором отвечают мальчики.

— Ну, теперь смотреть в оба! — наказывает Степа.

— Есть, смотреть в оба! — обещает команда.

Военно-морской кабинет. Здесь обычно проводятся занятия по военно-морскому делу. Вдоль стен на стеллажах — модели различных кораблей, образцы корабельной оснастки и вооружения и другие учебные пособия.

В классе шум. Преподавателя еще нет.

Неожиданно на пороге появляется Марат. Подняв руку, он объявляет:

— Внимание! Последние известия! Преподаватель заболел, занятие будет проводить командир роты!

— А он что-нибудь в этом деле понимает? — кричит Дима.

К классу подходит Левашов. Услыхав вопрос Димы, он невольно останавливается. Из-за двери продолжают нестись реплики по его адресу:

— Сухопутный моряк!.. Чиновник!..

— Не успел явиться — башню запечатал!..

Лицо офицера мрачнеет. Секунду он раздумывает, потом решительно берется за ручку двери. Левашов входит в класс.

— Встать! Смирно! — командует Марат и, сделав шаг навстречу офицеру, рапортует: — Товарищ капитан третьего ранга, пятьдесят второй класс к занятиям готов! Докладывает дежурный по классу воспитанник Керимов.

Левашов здоровается с классом и направляется к кафедре.

В это время на БНП происходит важное событие. В море на горизонте замечен какой-то загадочный корабль.

Окруженный своими помощниками, Степа Сковородкин долго и напряженно рассматривает его в свою подзорную трубу, не раз протирает ее помутневшие стекла и, решив, наконец, что загадочный корабль на горизонте и есть долгожданный эсминец, бросается куда-то бежать…

В военно-морском кабинете продолжается урок.

Вызванный к модели, Сергей рассказывает о вооружении линкора:

— Современный линкор имеет самую крупную артиллерию. На нем находятся орудия калибром от 305 до 405 миллиметров. Это орудия главного калибра. Кроме того, есть орудия среднего калибра в 130—152 миллиметра…

Борис ревниво следит за Сергеем. Его самолюбие первого ученика задето тем, что новичок оказался сильным в новом для класса предмете.

— Хорошо, — останавливает мальчика Левашов, который незаметно следит за классом, — а знаете, как назывались линкоры прежде?

Сергей не знает.

— Кто скажет?

Поднимаются сразу несколько рук.

Левашов вызывает:

— Воспитанник Лавров, к модели.

Борис уверенно выходит вперед.

— Раньше такие корабли назывались броненосцами, — отвечает он, надменно взглянув на Сергея.

— Правильно, — говорит Левашов. — Бороться с бронированным кораблем очень трудно. В бою приходится прилагать усилия, чтобы поразить вражеский корабль в наиболее уязвимые места. Какие, знаете, Лавров?

Борис быстро утрачивает свой бравый вид.

— Нет, мы этого не проходили…

— Столицын, а вы проходили? — невольно улыбаясь, спросил Левашов.

— Нужно поражать вражеский корабль в район главных механизмов или котлов, — бойко отвечает Сергей. — Потеряет ход — тут уж его расстреливай и топи!..

— Верно! Расстреливай и топи! — повторяет довольный Левашов и отпускает мальчиков: — Садитесь.

Дима поднимает руку. Он хочет показать Левашову свою активность и ему кажется, что подходящий случай представился.

— Я хочу сказать, — начинает Дима, — что у наших кораблей уязвимых мест нет. — Советская броня хорошо защищает и котлы и механизмы…

— Это неверно, — отвечает Левашов. — Уязвимые места есть у всех кораблей. Дело не только в советской броне, но и в советских моряках. Советские моряки — вот самая надежная броня наших кораблей!..

В эту минуту за окном раздаются какие-то таинственные звуки.

Борис настораживается, прислушивается и вдруг вскакивает с места.

— Пришел! — радостно кричит он. — «Адмирал Нахимов» пришел!

Возглас Бориса мгновенно сорвал ребят с мест. Забыв все правила, добрая половина класса с шумом бросилась к окнам. Раздался голос Левашова:

— Смирно! Кру-гом!

Все повернулись и замерли на своих местах.

— Что случилось? — строго, но спокойно обращается офицер к классу.

Все молчат. Только с улицы продолжают долетать четкие звуки условленного сигнала. Это Степа Сковородкин, честно выполняя задание своих друзей, подает сигнал № 3. Он колотит палкой по водосточной трубе и повторяет несложную комбинацию из коротких и длинных ударов до тех пор, пока за его спиной не появляется старшина Коркин. Тогда, бросив палку, Сковородкин убегает.

Класс. Мальчики сидят на своих местах и от смущения не решаются взглянуть на офицера.

Левашов — за кафедрой. Перелистывает классный журнал.

— Плохо ваша сигнальная служба работает, — говорит он нахмурившись. — Отвратительно работает!.. Баржа пришла! Баржа с углем….

Дима словно ужаленный подскакивает на своем месте.

По классу проходит веселый шумок.

Борис в полном замешательстве.

Сергей презрительно смотрит на него.

— Придется научить вас отличать эсминец от баржи, — заключает Левашов и начинает делать запись в журнале.

У причала ошвартована самоходная баржа. Огромный механический ковш выгружает уголь на площадку.

С площадки его вывозят на тачках к зданию, высыпают в люки котельной.

Среди матросов, работающих по разгрузке угля, воспитанники пятой роты. Все они в рабочей одежде и уже успели порядком вымазаться.

Работой нахимовцев руководит старшина Коркин. Старшина явно не в духе — ребята шалят и не проявляют особого рвения к делу.

Борис и Дима нагружают тачку. Оба друга расстроены, работают вяло, не разговаривают. Где-то неподалеку грянула походная песня. Мальчики обернулись.

От берега отходит парусная шлюпка с воспитанниками четвертой роты.

— Гуляют ребята, — с завистью говорит Дима. — В море пошли, на батарее побывают. А у нас воскресник имени Бориса Лаврова.

— Знаешь что, Мачта! — вскипел уязвленный Борис.

— Какой я тебе Мачта? — неожиданно обрезал его Дима. — Моя фамилия Зайцев. Понял? А Мачта… ты это слово теперь забудь!

Он со злостью швыряет лопату, усаживается на угольную кучу и вдруг замечает подбежавшего Степу Сковородкина.

— А ты вали отсюда, трубач, — грозит ему Дима, — а то я жива научу тебя отличать эсминец от баржи!

Обиженный Сковородкин уходит. Вместо него появляется Коркин.

Старшина огорченно разводит руками:

— Воспитанник Зайцев, дела не вижу!.. Будьте любезны, возьмите лопатку, покажите пример!

Неожиданно за его спиной раздается вопрос:

— Товарищ Коркин, а вы сами когда-нибудь уголь грузили?

Коркин оборачивается — перед ним Левашов.

— А как же, — неохотно отвечает старшина, — приходилось. Грузил до потери сознания…

— А под огнем противника не доводилось?

Коркин оживился:

— Еще бы! Вот однажды в Кронштадте…

— Понятно, — перебивает его Левашов. — Тогда соберите мне роту.

— Есть!

Раздается протяжная трель боцманской дудки.

Причал. Собранные Коркиным воспитанники пятой роты окружили Левашова.

— Скучная работа, — говорит Левашов, — медленная, грязная… Ну как на ней отличишься?..

— Совершенно верно, товарищ капитан третьего ранга, — обрадованно вставляет Дима.

— А вот и неверно, воспитанник Зайцев! — Левашов протягивает руку вперед и весь словно преображается. — Смотрите!.. Это берег осажденного Севастополя. К нам прорвалась баржа с углем. Он нужен Севастополю, как снаряды, как воздух, как хлеб… Кругом гремит бой, непрерывно налетают вражеские самолеты… А мы — работаем…

Левашов умолкает, и в ту же секунду воспитанники — все как один — бросаются к своим местам, проворно хватают лопаты и тачки, и на пирсе закипает по-настоящему дружная и быстрая работа…

К Левашову подбегает Степа Сковородкин, прикладывает к козырьку руку.

— Товарищ капитан третьего ранга, разрешите и мне грузить уголь.

— А ты кто такой?

— Сковородкин Степан Андреевич… Я тоже к вам в Нахимовское собираюсь поступать…

Левашов улыбнулся.

— Ну что ж, хорошо!

— Я все знаю, — еще больше осмелел Степа. — Сигнализацию изучил, морские слова знаю: рангоут, стеньги, гафель, гротбрамштаг… А вот мама купила мне новую капитанку…

Степа снял с головы свою новую фуражку и показал Левашову. Офицер взял фуражку, полюбовался ею, поправил на ней якорь.

— А учишься ты как, Степан Андреевич? Отличник?

Степа замялся.

— Вот только по арифметике неважно…

— Э, брат, тогда ничего не выйдет. — Левашов вернул Степе фуражку и огорченно махнул рукой. — Без арифметики на море пропадешь!..

— За арифметикой дело не встанет, — взмолился Степа. — Разрешите поработать…

— Ну ладно, — сдается Левашов, — иди работай.

Козырнув офицеру, счастливый Степа бросается помогать нахимовцам.

Левашов взглянул на часы.

— Дайте передышку, — приказывает он Коркину.

— Воздух! — громко объявляет старшина.

Несколько ребячьих голосов подхватывают слова сигнала:

— Воздух!

— Воздушная тревога!

— В укрытия!

В саду училища репетирует оркестр. Оркестранты-воспитанники с интересом наблюдают за работой «севастопольцев».

Услыхав сигнал воздушной тревоги, они сразу меняют мелодию музыки.

В оркестре возникает гул моторов, раздается вой падающей бомбы, гремят взрывы, трещат пулеметы.

Работа на пирсе прекращается. Воспитанники бегут в «укрытия».

К Левашову подходит начальник училища.

— Молодцы ваши «севастопольцы»! — хвалит он мальчиков. — Красиво работают.

На лице у Левашова мелькает улыбка.

— Я бы их наградил, товарищ адмирал.

Контр-адмирал тоже улыбнулся.

— Ну что ж, придется…

В награду за отличную работу воспитанники пятой роты отправляются на прогулку. На шлюпках под парусами они уходят в море, держа курс на дальнюю береговую батарею.

Летит над морем радостная нахимовская песня…

Береговая батарея. Из укрытия поднимается длинный ствол орудия.

Нахимовцы окружили орудие, наблюдают за работой расчета.

Надвигается черная туча.

Места номеров расчета занимают теперь мальчики. На боевые посты становятся Дима, Сергей, Марат и другие воспитанники.

Снежков дублирует командира. Он передает данные для стрельбы, потом, взмахнув рукой, командует:

— Огонь!

В ту же секунду раздается первый удар грома.

Все смеются, смотрят на небо.

В стороне стоят Левашов, Коркин, дежурный офицер. Сильный порыв ветра.

— Эге, ветерок настоящий! — придерживая фуражку, восклицает довольный Коркин.

— Да, придется вам переждать, — замечает дежурный офицер и обращается к Левашову: — Разрешите распорядиться насчет ужина?

— Нет, спасибо, — отвечает Левашов, покрепче натягивая фуражку. — Ужинать будем дома. А погода для нас самая подходящая. Как вы думаете, товарищ Коркин?

— Погодка недурна! Для оморячивания — в самый раз.

Левашов улыбнулся, взглянул на часы.

— Через десять минут сбор.

— Есть!

Конец разговора слышит появившийся здесь Марат.

На вершину небольшого холма взбирается группа ребят во главе со Снежковым. Ветер треплет их воротники, надувает одежду. Мальчиков догоняет Марат, кричит:

— Последние известия! Сейчас возвращаемся домой!

— Домой? — удивился Федя. — Не может быть! Шторм же начинается!

— Ну что ж, — отвечает Марат. — Пошла же домой четвертая рота. — Он указывает на море, где виднеются вдали парусные шлюпки 4-й роты.

— Сравнил! — восклицает Федя. — У них командир — бывалый моряк! С таким и в шторм не страшно…

— Что и говорить, орел! — соглашается Марат.

— Да нет, — решает Федя, — ты, наверно, напутал, Марат. Разве наш рискнет в такую погоду?..

Издали доносится трель боцманской дудки. Сбор.

— Смотри-ка! — встревожился Снежков. — Не пришлось бы нам сегодня искупаться…

Шлюпки пятой роты у причала. Их сильно качает. Заканчивается посадка.

Нахимовцы присмирели. Бодрое настроение у Снежкова заметно упало. Бескозырка натянута по самые уши. Он крепко держится обеими руками за скамью.

— Товарищ капитан третьего ранга, а может быть останемся, переждем погоду? — обращается Коркин к Левашову, заметив волнение Снежкова.

— А что, дождь будет? — спрашивает Левашов и смотрит на небо.— Ничего, мы ведь моряки — промокнуть не боимся. Вот разве… — он не договаривает и обращается к мальчикам: — Кто плохо плавает — поднять руку!

Рук никто не поднимает.

— Отлично! — замечает Левашов. — Все плавают хорошо — я так и думал…

И вдруг раздается робкий голос Снежкова:

— Товарищ капитан третьего ранга, я, кажется, плаваю неважно…

— А почему руку не подняли?

— Держусь, — объясняет Снежков, продолжая крепко держаться за скамью.

Левашов прыгает в шлюпку.

— Отходим!

Кабинет начальника училища. Контр-адмирал просматривает принесенную ему на подпись бумагу. Это напечатанный на машинке приказ начальника училища об организации на башне учебного наблюдательного пункта.

— В первую очередь пойдет на башню пятая рота, — говорит контр-адмирал, подписывая бумагу. — Час я назначу сам.

— Есть, — отвечает офицер. — Разрешите узнать…

Он не успевает договорить. Сильный порыв ветра, распахнув окно, сдувает со стола бумаги.

Офицер спешит закрыть окно, начинает подбирать разлетевшиеся бумаги.

Контр-адмирал снимает телефонную трубку вызывает дежурного.

— Пятая рота вернулась? — спрашивает он. — Как ветер?.. Сколько баллов?.. Держите наготове моторный катер!..

Положив трубку, контр-адмирал подходит к окну, глядит на море.

Шлюпки в открытом море. Они идут под парусами, сильно накренившись, прыгают с волны на волну.

В головной шлюпке Левашов. Рядом с ним Сергей с семафорными флажками в руках. Он чувствует себя уверенно, внимательно следит за идущей сзади шлюпкой.

Снежков опоясан пробковым поясом, жмется к старшине.

Шлюпку сильно качнуло, волна ударила о борт, окатила мальчиков. Снежков инстинктивно схватился за Коркина.

Левашов улыбнулся, оглядел присмиревших ребят.

— Ну что, товарищи моряки, грустно без дела?

Ребята молчат. Коркин понял офицера, оживился.

— Грустно, товарищ капитан третьего ранга, — отвечает старшина за мальчиков. — Нам бы работку повеселей — сразу душа запела бы!..

Шлюпку качнуло снова. Левашов, кивнув старшине, командует:

— На фалах! Паруса долой!

— Есть, паруса долой!

Коркин бросается выполнять команду. Сергей передает флажками команду соседней шлюпке.

Ветер рвет спускающийся парус. Коркин с трудом удерживает рвущееся из рук полотнище. На помощь ему бросается Борис. Вслед за ним в работу включаются Дима и Марат.

Преодолев страх, вскакивает со своего места Снежков, начинает помогать товарищам.

Новые команды Левашова. Парус убран, мальчики берутся за весла.

…Шлюпки идут на веслах.

Ребята повеселели. Они все больше и больше входят в азарт. Особенно оживлен Снежков. Он победил страх — и это особенно радует сейчас Левашова.

— Как самочувствие, воспитанник Снежков? — весело спрашивает офицер.

— Прелестно, товарищ капитан третьего ранга! — браво отвечает мальчик.

Из-за туч выглянуло солнце, осветило гребцов. Волна, хлестнув о борт, рассыпается мелкими брызгами.

Вестибюль училища. Проходит группа воспитанников, вернувшихся с батареи. Мокрые, но гордые ребята идут с высоко поднятыми головами, четко печатают шаг.

Снежков и Дима отделяются от своих, останавливаются около воспитанников четвертой роты, вернувшихся раньше.

— Причалили? — задиристо спрашивает у них Снежков. — Сухенькие? Грома не испугались?

Ребята из четвертой роты с завистью поглядывают на мокрых товарищей.

— А у вас красиво получилось! — язвит Дима. — Ветерок чуть заиграл — вы уж и корму показали.

— Храбрецы! — восклицает Федя Снежков.

— При чем тут мы…

— Командир приказал, — оправдываются мальчики.

Федя не унимается.

— Командир!.. То ли дело наш! Орел! Хоть и нет у него ни одной награды…

Увидав старшину, замыкающего строй, Снежков и Зайцев торопливо присоединяются к товарищам.

Прошло немного времени с того дня, как башня была запечатана, и вот теперь на ее двери появилась новенькая красивая вывеска: «Центральный наблюдательный пост Б».

Перед дверью стоят Борис, Дима, Федя, Марат и другие воспитанники пятой роты, удивленно поглядывают на Коркина, который достает из кармана ключ и с таинственным видом отпирает дверь башни.

Мальчики замирают от неожиданности. Старую захламленную башню не узнать. Теперь это настоящий наблюдательный пост, откуда легко и удобно обозревать море и рейд, где стоят военные корабли.

На специально сделанных столах установлены приборы для наблюдения и связи, по стенам развешаны изображения силуэтов кораблей, карты, сигнальные флаги.

Старшина Коркин наслаждается впечатлением, которое произвела на ребят переоборудованная башня.

— Ну, как, — обращается он к мальчикам, — нравится?.. Не то что ваша кустарная артель…

— Кто это сделал? — спрашивает обрадованный Борис.

— По приказу контр-адмирала, — важно отвечает Коркин. — Чтоб не случалось в будущем таких печальных происшествий, когда баржа принимается за эскадренный миноносец…

— А наш командир участвовал? — допытывается Снежков.

— Разумеется. Капитан третьего ранга и повернул вашу затею на правильный курс…

— Вот это здорово! — восклицает Дима. — Итак, пункт Б продолжает свою работу!

С радостными возгласами ребята бросаются к приборам.

Снежков и Зайцев начинают наводить на море стереотрубу.

В эту минуту раздается команда Коркина:

— Смирно!

На пороге башни появляется Левашов. Взоры ребят устремлены на офицера. Сейчас в этих взорах можно прочесть и благодарность, и уважение, и любовь мальчиков в своему новому командиру, который был принят ими сначала, как «сухарь» и «чинуша»…

— Вольно! — командует Левашов и сразу же вызывает Бориса. — Доложите обстановку на рейде.

Борис подходит к стереотрубе. Левашов протягивает Диме книгу:

— Записывайте!

Дима от удивления едва не роняет книгу на пол — в руках у него «Вахтенный журнал пункта «Б» со знакомым уже нам девизом: «Нашим законом будет и есть только движение вперед!»

Борис начинает докладывать положение на рейде:

— Вижу на рейде шесть сторожевых кораблей… два тральщика… один корабль на горизонте…

— Класс корабля? — спрашивает Левашов.

Борис отвечает не сразу, внимательно изучает силуэт замеченного вдали корабля.

— Наверно, опять баржа, — шепчет Снежков своему соседу.

— Корабль военный, — докладывает, наконец, Борис. — Класс корабля — эсминец…

— Правильно, — подтверждает Левашов и смотрит на часы. — Эскадренный миноносец «Адмирал Нахимов». Тот самый корабль, которым командовал ваш отец…

Идет «Адмирал Нахимов». Нос эсминца режет волну. Горят на солнце золотые буквы славного имени. Вьется на ветру военно-морской флаг.

Вскипает за кормой белый пенистый бурун…

У двери с надписью: «Командир 5-й роты» стоит Снежков. За его спиной слышны приглушенная музыка марша, шум строящихся рот, команды.

Оправив на себе мундир и подтянувшись, Снежков стучит в дверь и, получив разрешение войти, входит в кабинет.

…Остановившись посреди кабинета, Снежков рапортует Левашову, который еще не успел повернуться к нему лицом.

— Товарищ капитан третьего ранга, пятая рота по вашему приказанию…

Он внезапно умолкает, сраженный видом повернувшегося к нему офицера.

— Хорошо, идите, — отпускает мальчика офицер.

Но Снежков, широко открыв глаза, не может тронуться с места.

На груди у Левашова, одетого в парадный мундир, сияет множество орденов и медалей. Командир роты оказался тем самым боевым офицером, о котором мечтали мальчики!

— Идите, — повторяет Левашов.

Ошеломленный неожиданным открытием Снежков еще некоторое время стоит на месте, потом, повернувшись на каблуках, бросается к выходу…

В строю, среди товарищей, он радостно сообщает новость.

— А у нашего командира орденов, медалей — не счесть!.. А ты, Марат, говорил — ни одной награды…

— А ты говорил — сухопутный моряк! — отбивается Марат.

Раздается команда:

— Равняйсь!.. Смирно!

Мгновенно наступает тишина, нахимовцы застывают в стройных шеренгах.

И те же шеренги мы видим уже на корабле. На палубе эсминца выстроено все училище.

Застыла в строю команда «Адмирала Нахимова». Старые и молодые закаленные в битвах матросы и офицеры с гордостью глядят на нахимовцев. И к ним — будущим офицерам флота — в эти торжественные и радостные минуты обращает свое слово седой адмирал — начальник училища:

— …Принимая корабль, который носит дорогое нашему народу имя адмирала Нахимова, мы клянемся, что будем служить Отчизне так же преданно и беззаветно, как служил ей Нахимов, как служили ей герои этого славного эсминца — его матросы и офицеры, его первый командир — капитан первого ранга Лавров. Пусть это будет вам примером, будущие офицеры флота! Счастливого плавания, нахимовцы! Растите и мужайте во славу могучей Советской морской державы! На гордость нашему народу! На радость великому Сталину! Ура!

По кораблю прокатывается мощное ответное «ура».

Гремит артиллерийский залп.

Возникают звуки Государственного Гимна Советского Союза…

Море. Строй шлюпок. В них лучшие гребцы училища, отстаивая спортивную честь своих рот, борются за право нести первую вахту на эсминце. Все шлюпки идут в одну линию.

Но вот шлюпка четвертой роты, несущая вымпел с цифрой «4», вырывается вперед.

Это подзадоривает команду «пятерки», управляемой Сергеем Столицыным. Сергей, загребной Борис Лавров и другие гребцы, и даже старшина Коркин, находящийся в шлюпке в качестве наблюдателя, — начинают входить в азарт и прилагают все усилия, чтобы обогнать «четверку»…

С берега за ходом состязания наблюдают многочисленные зрители. Среди них мы видим Марата, одного из знакомых уже нам воспитанников четвертой роты, и группу девочек-школьниц, «болеющих» за «четверку» и за «пятерку».

— Смотрите, смотрите, «четверка» вырвалась вперед! — взволнованно кричит одна из девочек.

— Это наша — четвертая рота! — с гордостью поясняет сосед Марата.

— Стиль только неважный, — небрежно бросает Марат.

— Наш стиль известный — всегда быть на первом месте!

— Посмотрим, — улыбнувшись, замечает девочка.

Расцвеченный флагами «Адмирал Нахимов» стоит у линии финиша. Палубы и надстройки корабля заполнены зрителями: нахимовцами, матросами, офицерами.

С командного мостика за состязаниями наблюдают в бинокль контр-адмирал и несколько офицеров-воспитателей.

— А ваши напористы! — обращается контр-адмирал к Левашову.

— Они же «севастопольцы»! — улыбаясь, отвечает офицер.

В это время «севастопольцам» удается поравняться с «четверкой». Торжествующий Коркин насмешливо подмигивает старшине, сидящему на соседней шлюпке. Ободренные успехом ребята уверенно обходят «четверку».

Еще дружнее заработали гребцы «пятерки», на лицах ребят засияли задорные улыбки.

— «Пятерка»! «Пятерка» впереди! — радостно восклицает девочка.

— Это наша пятая рота! — с видом победителя объявляет Марат.

Паренек из четвертой роты мрачнеет:

— Все равно до финиша не дотянут.

— Увидим! — весело отвечает ему девочка.

На башне Снежков радостно переживает успех «пятерки». В этот час он дежурит здесь, и его бинокль наведен на соревнующиеся шлюпки. Решив, что положение определилось окончательно, Снежков отрывает бинокль от глаз и бросается к телефону.

— Товарищ дежурный, разрешите доложить: пятая рота впереди!.. Да, да, прочно! Победа будет за нами!..

Он бросает трубку и снова подносит бинокль к глазам.

В это время «четверка», поднажав, обгоняет шлюпку пятой роты. Старшина с «четверки» посылает Коркину в ответ язвительную усмешку и принимается подбадривать своих разгорячившихся гребцов.

— Ну, что я говорил? — спрашивает у Марата паренек из четвертой роты. — Уже выдохлись?

— Рано веселишься! — отвечает ему помрачневший Марат. — Наши себя еще покажут!

— Все равно будете биты!

— Ах, так!— гневно восклицает Марат, готовый сцепиться с обидчиком.

— Не ссориться! — строго останавливает спорщиков девочка.

Нерасчетливо израсходовав свои силы, «четверка» начинает сдавать, и вперед снова выходит пятая рота. И в ту же секунду раздается взрыв аплодисментов. Зрители на берегу и на корабле горячо приветствуют «пятерку», уверенно идущую к финишу.

Неожиданно на дистанции появляется «Морской охотник». Степа Сковородкин гребет изо всех сил, тоже направляя свою утлую лодчонку к линии финиша. Вдогонку ему несутся с берега веселые возгласы мальчишек:

— Степка Сковородка!.. Темпу давай! Темпу давай!..

Внезапный порыв ветра срывает со Степы его новую капитанку и швыряет ее в море. Мальчик делает резкое движение за фуражкой — лодка переворачивается, и Степа оказывается в воде.

Не успевает еще Сковородкин окончательно вымокнуть, как бдительный Снежков, первый заметивший морское происшествие, поднимает тревогу.

— Человек за бортом! — кричит Снежков в телефон. — Степа тонет в открытом море! — и затем повторяет приказание дежурного: — Есть поднять сигнальный флаг «Человек за бортом!»

Над башней взвивается флаг «Человек за бортом».

Однако никто не замечает этого тревожного сигнала.

Гонки продолжаются, и взоры всех зрителей устремлены на «пятерку», сумевшую намного опередить своих соперников.

Вдруг Столицын увидел на башне сигнальный флаг, быстрым взглядом окинул море, и опытный глаз бывшего сигнальщика обнаружил вдали барахтающегося в воде Степу.

Сергей резко повернул руль, уверенно отдал нужную команду — и «пятерка», убрав флаг и тем самым показав, что она выходит из соревнования и уступает дорогу к финишу другим шлюпкам, круто развернулась и пошла на выручку к Степе.

В это время Сковородкин, выбиваясь из последних сил, упорно пытается взобраться на плавающего вверх дном «Морского охотника», но каждый раз лодка с громким бульканьем погружается к воду.

А намокшая, но все еще роскошная подаренная мамой капитанка уплывает все дальше и дальше…

Степа даже не заметил, как сзади подошла к нему «пятерка», а когда несколько рук нахимовцев подхватили его, он вдруг закричал не своим голосом:

— Фуражку! Фуражку спасайте!

Кто-то подцепил фуражку веслом, высоко поднял ее над водой и перебросил в шлюпку в тот самый момент, когда в нее втащили Степу. «Четверка» в это время была уже совсем близко от финиша, и ей доставалась в этом соревновании победа…

Степа вынул из фуражки раскисшую от воды тетрадь, раскрыл ее и ужаснулся.

— Все мои пятерки смыло, — сказал он чуть не плача. — А я хотел вашему командиру показать…

— Самого чуть не смыло… — сердито отозвался Дима. — Первое место из-за тебя потеряли…

И в ту же секунду раздались аплодисменты, крики «ура», звуки оркестра.

«Четверка» прошла линию финиша.

— Ну вот видишь, — хвастливо обращается к Марату паренек из четвертой роты, — наша четвертая рота второй год на первом месте!

— Степку благодарите, жертву морской стихии, — мрачно отвечает ему Марат.

— Степка тут не при чем.

— А по-моему, — говорит девочка, которая вместе с Маратом «болеет» за пятую роту, — сегодня на первом месте все-таки пятая рота!

Раздается новый взрыв аплодисментов. Зрители дружно приветствуют «пятерку», ведущую на буксире «Морского охотника» Степы Сковородкина.

На командном мостике эсминца контр-адмирал крепко пожимает руку Левашову.

— Молодцы ваши «севастопольцы»!

Поздние сумерки. «Адмирал Нахимов» стоит на якоре. Черная вода лижет корпус эсминца. По воде бегут блики сигнальных огней. Мигает яркий свет на клотике — дежурный сигнальщик переговаривается с «башней».

С корабля доносится бой склянок.

По палубе эсминца идет Левашов. Честь нести первую вахту на корабле досталось все-таки пятой роте.

Внимание Левашова привлекает задремавший у орудия воспитанник. Это Федя Снежков.

Офицер останавливается, долго глядит на мальчика и в его взгляде можно прочесть и отеческую нежность и озабоченность. Вероятно, не сразу приходит решение — как быть с этим маленьким «часовым», безмятежно похрапывающим у орудия.

Наконец, отвернувшись от Снежкова, Левашов начинает покашливать. Снежков просыпается и, живо стряхнув с себя сон, вытягивается перед офицером.

— Хорошая ночь, — говорит Левашов, любуясь небом, морем, далекими огоньками на берегу.

— Прелестная, товарищ капитан третьего ранга, — соглашается ободрившийся Снежков.

— Спать не хочется?

— Никак нет!

Левашов поворачивается к мальчику.

— Молодец, воспитанник Снежков! Спать на посту нельзя. За сон на посту строго наказывают! — Он снова смотрит на небо, на море, на далекие огоньки. — А ночь хороша!..

Идет дальше.

Левашов спускается в кубрик. Останавливается на пороге, прислушивается.

Главстаршина — старый моряк, соратник Алексея Петровича Лаврова — рассказывает нахимовцам о боевых делах родного корабля.

— …Немецкий караван с сильным конвоем пережидал туман. Боялись фашисты, как бы на свои же мины не напороться. А Алексею Петровичу этого только и надо было. Свалиться как снег на голову, драться на близкой дистанции — это было ему по душе…

Мальчики слушают старшину, затаив дыхание. Борис не спускает с него глаз, с глубоким волнением ловит каждое слово с своем отце.

— Пошли мы в тумане через минные поля, — продолжает моряк, — да подобрались к фашистам так — ближе нельзя. Они и с якоря сняться не успели, как потопили мы два транспорта. Опомнились фашисты — и ну, палить напропалую. А сами наутек! Мы за ними… И тут вражеский снаряд ударил в боевую рубку. Меня рвануло от штурвала, сбило с ног… Вскочил я, посмотрел на Алексея Петровича — он стоит, командует, только белый стал, как полотно. Ну, думаю, пронесло — жив наш командир… И вдруг он пошатнулся. Офицер подхватил его на руки. Прошла, наверно, минута — и снова услышал я голос Алексея Петровича. Это был его последний приказ…

— Какой приказ? — невольно вырвалось у Бориса.

Старшина взглянул на мальчика и, немного помолчав, тихо произнес слова приказа:

— О смерти командира личному составу не сообщать… Бой вести до полного разгрома противника…

Ребята с дружеским участием поглядывают на Бориса.

Сергей украдкой пожимает ему руку.

Звучит сигнал отбоя.

Ночь. Тишина. В кубрике, на матросских койках, спят свободные от вахты нахимовцы.

Не может заснуть только Борис. Взволнованный рассказом старшины, он думает об отце, о последних минутах его жизни. Неожиданно у него возникает какое-то решение.

Борис поднимается на своей койке, оглядывается и, убедившись, что все спят, проворно достает одежду и начинает одеваться…

Командирский мостик. Из темноты появляется фигура Бориса. Мальчик останавливается, напряженно всматривается вперед.

По мостику медленно прохаживается вахтенный воспитанник Сергей Столицын.

Выждав удобный момент, Борис осторожно двинулся вперед и незаметно проскользнул в боевую рубку.

И вот Борис стоит на том самом месте, где осколком вражеского снаряда был сражен его отец… Отсюда он управлял кораблем, отсюда руководил боем, здесь мужественно прозвучали его последние слова…

Вот рычаги, приборы, компас… К ним прикасались руки отца. Растроганный Борис внимательно вглядывается в эти вещи, осторожно притрагивается к ним.

Потом он поднимает лицо и замирает… Перед ним — в стальной рамке, навечно вделанной в стенку рубки, — портрет отца. Словно живые, умные добрые глаза офицера смотрят прямо на мальчика.

Внизу надпись:

«Капитан первого ранга Алексей Петрович Лавров — первый командир эскадренного миноносца «Адмирал Нахимов». Пал смертью храбрых в морском бою 18 октября 1941 года».

На глазах мальчика блестят слезы.

На стойке под портретом лежит «Исторический журнал» корабля. Борис берет журнал, начинает торопливо листать страницы.

Вот страница с записью от 18 октября 1941 года:

«14 часов 15 минут.

Капитан первого ранга Лавров тяжело ранен. Его последний приказ: «О смерти командира личному составу не сообщать. Бой вести до полного разгрома противника».

Борис снова переводит взгляд на портрет отца. Руки медленно опускают раскрытый журнал на стойку.

Тяжелая книга ложится на рычаги сигналов — и в тот же миг на корабле раздается звон колоколов громкого боя. Боевая тревога!

Не поняв сразу, что он сам виновник тревоги, Борис срывается с места, выскакивает из рубки и вдруг догадывается, что случилось… Он готов броситься обратно к книге, но слышит чьи-то шаги и быстро прячется в тень.

В рубку вбегает Сергей.

По палубе бегут матросы.

Воспитанники вскакивают с коек. На ходу одеваясь, выбегают из кубрика.

Артиллеристы срывают с орудий чехлы.

Включаются механизмы.

Прижавшись к стенке переборки, стоит встревоженный Борис. Мимо него пробегают ребята.

Один из мальчиков, споткнувшись о бухту каната, падает и соскальзывает за борт.

И сразу же раздается громкий мужской голос:

— Человек за бортом!

Борис выскакивает из своего укрытия, чтобы броситься на помощь товарищу, но у самого фальшборта его останавливает Левашов.

— Куда?

Борис в смятении не может вымолвить ни слова.

— Шлюпку на воду! — громко командует офицер подбежавшим матросам.

В боевой рубке Сергей снимает с сигнальных рычагов книгу, и в ту же секунду звон колоколов прекращается.

Неожиданно за спиной мальчика раздается строгий окрик матроса:

— Ты что здесь делаешь?

Сергей не успевает ответить, — на пороге рубки появляется дежурный офицер в сопровождении нахимовца-связного.

— Кто объявил тревогу? — спрашивает офицер.

— Я застал здесь воспитанника, — отвечает матрос, указывая на Сергея.

— Никак нет, — говорит растерянный Сергей, все еще держа в руках раскрытую книгу. — Я тревоги не объявлял…

— Дать отбой! — приказывает офицер и поворачивается к связному. — Найдите командира роты.

Матрос и воспитанник-связной выходят.

Офицер забирает у Сергея журнал и начинает просматривать записи на раскрытых страницах.

Звучит сигнал отбоя.

На палубе выстроены воспитанники. Коркин смотрит на часы, затем опытным глазом оглядывает возбужденных ночным событием ребят, оценивает, как успели они одеться по сигналу боевой тревоги. Взгляд старшины скользит по ногам ребят: наспех надетые ботинки зашнурованы кое-как и только у Бориса они зашнурованы на все крючки.

Подходит Левашов.

— Смирно! — командует Коркин и рапортует офицеру: — Товарищ капитан третьего ранга, произвожу поверку. Свободные от вахты воспитанники все налицо. По боевой тревоге воспитанники построились в две минуты семнадцать секунд!..

— Молодцы! — похвалил офицер нахимовцев. — Вольно!

— Вольно! — повторяет Коркин.

Довольные похвалой мальчики оживились. Только Борис, опасаясь, что его оплошность может каждую минуту обнаружиться, стоит словно скованный, настороженным взором следит за Левашовым.

— Воспитанник Лавров! — обращается к нему офицер, заставляя мальчика насторожиться еще больше. — Объявляю вам благодарность за проявленную вами готовность помочь товарищу в опасную минуту. Так должен поступать каждый советский моряк…

Все мальчики с уважением и любопытством смотрят на Бориса.

— Спать! — приказывает Левашов старшине и уходит в темноту.

Из груди Бориса вырывается вздох облегчения. Лицо его светлеет. Вероятно, в эту минуту мальчику кажется, что конфликт исчерпан. Он не догадывается о том, какой оборот принимает происшествие в боевой рубке для Сергея Столицына.

Боевая рубка. Взволнованный Сергей стоит перед Левашовым.

— Это не я, — оправдывается мальчик.

Левашов хмурится.

— На мостике, кроме вас, никого не было. Кто же тогда, если не вы?

Сергей от обиды готов расплакаться.

— Не знаю… Только я тревоги не объявлял… Здесь лежала книга… она давила на рычаги сигнала… Я ее снял…

Левашов берет из рук дежурного офицера раскрытый журнал, бегло просматривает записи. Его внимание привлекает запись от 18 октября 1941 года:

«14 часов 15 минут.

Капитан первого ранга Лавров тяжело ранен…»

На лице Левашова мелькнула какая-то догадка. Он закрыл журнал и положил его на стойку.

— Плохо несете службу, — говорит он Сергею. — Стоите на посту и не знаете, кто заходил в боевую рубку…

Сергей виновато опускает голову.

Левашов выходит из рубки.

— Сменить вахту! — приказывает он с порога дежурному офицеру.

Кубрик. Мальчики улеглись на свои койки. Кажется даже, что они уже спят. В тишине слышны только шаги Коркина — он проходит вдоль коек, заботливо поправляет на ребятах одеяла, выходит из кубрика. Как только старшина скрывается за дверью, мальчики сбрасывают с себя одеяла.

— Две минуты семнадцать секунд! — восторженно восклицает Дима. — Вот как умеет пятая рота!

В ответ раздаются веселые голоса:

— На то мы «севастопольцы»!

— Даже командиру понравилось!

— Пусть попробует так четвертая рота!

— Куда им!

— И Борису повезло, — говорит Дима. — На первой же вахте благодарность заработал!..

Борис словно не слышит этих слов — он лежит неподвижно, натянув на голову одеяло.

Неожиданно раздается предупреждающий возглас:

— Полундра!

Ребята мгновенно ныряют под одеяла.

Слышатся чьи-то шаги, затем в кубрик входит Снежков. Тревога оказалась напрасной, все поднимаются снова.

— Эх, вы, — обращается Федя к товарищам, — спите и ничего не знаете…

— А ты знаешь, как мы отличились? — спрашивает Дима.

— Отличились!.. За эту тревогу еще будет нам «благодарность»… — презрительно усмехнувшись, говорит Снежков.

Борис приоткрыл одеяло, взволнованно прислушивается к разговору.

— В чем дело? Что случилось? — спрашивают ребята.

— А то случилось, — огорченно сообщает Снежков, — что переполох устроил Столицын. Самовольно объявил боевую тревогу, а теперь отпирается…

— Столицын объявил тревогу? — удивился Марат. — Не болтай чепуху!.. Что он Степка Сковородкин, что ли?.. Да за такую глупость засмеют!..

— Ого! Еще как засмеют! — поддержали его ребята.

— Не верите? — Снежков махнул рукой и начал снимать фланелевку. — Из-за него всех ребят с вахты сняли…

— С вахты сняли? — испуганно восклицает Дима. — Ну, теперь нам четвертая рота прохода не даст!

Борис резким движением натягивает на голову одеяло.

Утро. В лучах солнца искрится широкий морской простор.

На палубе эсминца в ожидании отправки на берег выстроена пятая рота. Ее сменяет четвертая рота. Мальчики с грустью наблюдают, как на борт корабля поднимаются их старшие товарищи — бодрые, сияющие и, конечно же, уже прослышавшие про ночное происшествие на корабле.

Проходя мимо «потерпевшей крушение» роты, прибывшие задирают ребят язвительными вопросами:

— Отличились?

— Позабавились на почетной вахте?

— Бревно за мину приняли?

Дима, бросив на Сергея полный укора взгляд, молча грозит насмешникам кулаком.

Раздается команда Коркина:

— Пятая рота! По-взводно, по шлюпкам!..

Начинается посадка воспитанников на шлюпки.

Кабинет командира пятой роты.

— Есть у меня догадка, товарищ капитан третьего ранга, — докладывает Коркин. — Вот честное слово, можно вывести парня на чистую воду…

Левашов вопросительно посмотрел на возбужденного старшину.

— Это кого же?

— А вот слушайте. Случилась, значит, тревога — воспитанники построились. Заправиться как следует ребята не успели, оделись кое-как. А Лавров?.. Вот, думаю, молодец этот Лавров! У него даже ботинки…

— Зашнурованы?

— Вы тоже заметили?

— Нет, просто спрашиваю.

— Разрешите, я его допрошу, — просит старшина.

Левашов нахмурил брови.

— Не нужно.

— Прикажете к вам вызвать? — настойчиво продолжает Коркин.

— И вызывать не нужно…

Старшина в недоумении разводит руками.

— Как же быть? — тихо произносит он, не глядя на офицера, словно задает этот вопрос самому себе. — То ли дело четвертая рота — комсомольцы. Продраили бы парня на собрании — и все в порядке! А с этими малышами… И учи их, и требуй с них, — и все это, пожалуйста, по-деликатному… Просто ум за разум заходит!.. Что же делать?..

— Учить и требовать, — твердо отвечает старшине Левашов, — и все это — деликатно… А пока — молчать. И не подавать вида…

Он поднимается со своего кресла и, взяв со стола пачку каких-то билетов, протягивает ее Коркину.

— Молчать и не подавать вида, — повторяет старшина упавшим голосом и пожимает плечами. — Есть!..

Такелажная мастерская.

Воспитанники пятой роты занимаются практической работой — ремонтируют шлюпки.

На переднем плане у верстака работает Дима. Он строгает планку, но дело у него не ладится — не закрепленная дощечка все время выскакивает из-под рубанка.

К Диме подходит Сергей.

— Давай я тебе помогу, — предлагает он.

— Без тебя обойдусь! — сердито отвечает Дима. — Сработал уже одно дело!..

Обиженный Сергей возвращается на свое место.

В мастерскую вбегает Марат. Дежуря по училищу, он ухитряется забежать на минутку к товарищам.

— Внимание! Внимание! — громко объявляет Марат. — Последние известия!..

Его окружают нахимовцы.

— Опять что-нибудь случилось? — с тревогой спрашивает Снежков.

— Сегодня во Дворце пионеров бал для нахимовцев! — с волнением сообщает Марат.

— Прелестно! — обрадовался Снежков. — Значит, потанцуем?..

— Рано веселитесь! — угрюмо бросает Марат зашумевшим товарищам. — Танцевать не придется! Пойдут все, кроме нашей роты…

Козырнув ребятам, он исчезает за дверью.

— Понятно! — восклицает Дима и, взглянув в сторону Сергея, решительно направляется к его верстаку. — Слыхал последнюю новость?

— Слыхал.

— Вот и скажи теперь, почему из-за тебя должна страдать вся рота?..

— Отойди! — угрожающе бросает ему Сергей.

— Смотри, какой вояка! — насмешливо произносит Дима. — Медали повесил…

— Медали не трогай!

— А почему? Это же не кнопки сигналов!

Дима вызывающе хохочет.

И вдруг раздается раздраженный окрик Бориса:

— Мачта, оставь!..

— Не оставлю! — петушится Дима. — Пусть признается!..

В эту минуту за его спиной появляется старшина Коркин. Заметив его, ребята торопливо принимаются за свои дела.

— Что случилось, воспитанник Зайцев? — спрашивает Коркин.

— Сами знаете, товарищ старшина, — с неохотой отвечает Дима.

— Воспитанник Зайцев, научитесь докладывать старшему начальнику, — строго наставляет Коркин. — Говорите коротко, ясно. Докладывайте самое главное…

Дима подтягивается.

— Есть, самое главное!.. Из-за этой истории со Столицыным нас сегодня во Дворец пионеров не берут, а завтра…

Старшина перебивает его:

— Получите билет во Дворец пионеров!

И он начинает раздавать мальчикам билеты, которые вручил ему Левашов.

— А Столицыну билет будет? — робко спрашивает у старшины Борис.

— Столицыну билета нет, — сухо отвечает старшина и вдруг замечает, что у Бориса развязался шнурок. — А вы, воспитанник Лавров, лучше шнурок завяжите, а то как тревога, так у вас…

— Какая тревога? — испугался Борис.

Старшина вспомнил, видимо, наказ Левашова и заговорил другим, более «деликатным» тоном:

— Говорю, случится, допустим, тревога, наступите на шнурок — упадете…

Он продолжает раздавать билеты.

На глазах у Сергея блестят слезы.

Дворец пионеров. Огромный белоколонный зал. Нарядная толпа детей. Играет музыка.

Нахимовцы и школьницы танцуют полонез. Вокруг веселые, радостные лица зрителей.

Не весел только Борис. Он одиноко стоит у колонны и, занятый своими тревожными мыслями, не видит, как к нему подходит Левашов.

— А вы почему не танцуете? — спрашивает офицер.

Борис от неожиданности не знает, что ответить. Но Левашов словно не замечает его смущения.

— Я хотел поговорить с вами о Столицыне, — продолжает офицер. — Вы, кажется, друзья?.. Надо его поддержать, если он не виноват… А если виноват — надо помочь ему признаться…

В эту минуту к ним приближается веселая толпа малышей, во главе которой ковыляет белый медвежонок.

— Здравствуйте, товарищ капитан третьего ранга! — приветствует «медвежонок» офицера. — Не бойтесь — это я!..

Он проворно снял маску и на Левашова глянуло счастливое озорное лицо Степы Сковородкина.

— А, Степа! — приветливо улыбнулся офицер. — Как успехи?

— По арифметике пять получил!

— Молодец! Поздравляю.

— Теперь дело пойдет! — уверенно заявляет Сковородкин.

— Ну, держись, Степан Андреевич! — весело наказывает Левашов. — Слово моряка — закон!

Степа снова надевает маску, и компания малышей отправляется дальше.

— Вот и все, что я хотел вам сказать. Подумайте об этом, Лавров, — говорит Левашов, снова повернувшись к Борису.

Дружески кивнув мальчику, офицер уходит. Борис провожает его беспокойным взглядом и нетрудно понять, как тяжело ему сейчас.

…Полонез сменился вальсом. Танцующих становится все больше и больше.

Снежков тоже приглашает на танец одну из школьниц. И хотя Федя ей по плечо, держится он уверенно, с достоинством.

В соседней паре — паренек из четвертой роты. Он сразу же завладевает вниманием Фединой девочки.

— Посмотрите, как он замечательно танцует! — восхищенно шепчет она.

— Замечательно? — удивляется Федя. — Что вы! Лучше нашего Лаврова никто не танцует… Хотите познакомлю?

— Пожалуйста!

Снежков глазами ищет Бориса, не находит его. Сделав неожиданно крутой поворот, он выводит девочку из круга танцующих и исчезает с ней в толпе.

Гостиная Дворца пионеров. Из зала доносится мелодичная музыка вальса.

На стенде с фотографиями детей-участников Великой Отечественной войны — портрет Сергея Столицына. Около стенда толпятся ребята. Здесь же Марат и Дима.

— Скажите, Столицын у вас учится? — обращается к нахимовцам одна из девочек.

— К сожалению, даже в нашей роте, — отвечает Дима.

— Почему к сожалению?

Дима вздохнул.

— Не оправдал наших надежд…

— А это правда, что он герой?

— Герой! — иронически подтверждают нахимовцы.

— А почему он не пришел?

— Видите ли, — робко начал Дима, — с ним случилось…

— Ничего с ним не случилось! — перебивает его неожиданно появившийся Борис. — Столицын не виноват!

— А кто виноват? — в один голос спрашивают удивленные Марат и Дима.

И вдруг раздается голос:

— Борис Лавров!.. Лучший танцор нашего училища… Прошу познакомиться!

Испуганный Борис оборачивается.

Перед ним Снежков и танцовавшая с ним школьница.

Вечер. Кабинет начальника училища. Перед контр-адмиралом стоит навытяжку мичман Булат. Рапортует:

— Товарищ адмирал, мичман Булат прибыл в ваше распоряжение…

Начальник пожимает мичману руку:

— Очень рад, Иван Дмитриевич. Вот теперь у меня есть действительно прекрасный боцман!

Булат вздохнул:

— Да, видимо, мой совет вам пригодился…

— Замечательный совет, мичман! Очень вам благодарен.

Контр-адмирал рассмеялся. Смутившийся Булат улыбнулся тоже и поспешил переменить тему.

— Извините, товарищ адмирал, а как тут у вас мой Столицын?

— Да случилась тут одна история…

Булат встревожился:

— Натворил чего-нибудь? Так может я теперь тут ни к чему?

Сергея-то ведь я воспитывал…

— Садитесь, Иван Дмитриевич.

Контр-адмирал указывает Булату на кресло, сам садится против мичмана и протягивает ему открытый портсигар.

И вот Булат и Сергей встречаются.

С отеческой нежностью старый мичман обнимает своего любимца и пытливо заглядывает ему в глаза. Выдержка оставляет мальчика. Сергей пытается улыбнуться, но вместо улыбки получается какая-то жалкая гримаса, на глаза набегают слезы и, уткнувшись Булату в грудь, он плачет…

Булат утешает его:

— Ну, ладно, ладно. Верю тебе, Сережа. Успокойся — моряку плакать не положено…

Он ласково гладит мальчика по спине, а сам с опаской оглядывается — не видит ли кто эти невольные слезы его питомца. Но в большой, уютно обставленной комнате отдыха никого больше нет.

Булат вдруг вспоминает:

— Сережа! Да ведь я письмо тебе привез. Только ты уехал, а на базу пришло письмо. Ну-ка, прочитай…

Он усаживает Сергея на диван и, сев рядом с мальчиком, достает из кармана письмо.

На конверте адрес: «Северный Флот. Сергею Столицыну».

Сергей вытирает слезы.

— Ты не сердись, Сережа, что оно распечатано, — виновато говорит Булат. — У нас в дивизионе все его читали. Замечательно душевное письмо!..

На измятом листке — уже знакомые нам строчки:

«Дорогой Сережа! Сегодня мы прочитали о твоем подвиге. Гордимся тобой и поздравляем с наградой. Приезжай к нам учиться и просись в нашу 5-ю роту. Здесь тебя ждут настоящие друзья.

От имени роты  Б о р и с  Л а в р о в».

— Борис Лавров, — вслух произносит Сергей, и лицо его светлеет. — Лавров верит, что я не виноват… А вот другие…

— Ничего, Сережа, — успокаивает Булат, — и другие поверят. Ты только держись покрепче… — Он поворачивается на шум.

В комнату входят несколько воспитанников пятой роты, вернувшихся из Дворца пионеров. Снежков первый приветствует Булата.

— Опять кого-нибудь привезли? — любопытствует Федя.

— Да нет, — улыбается мичман, — теперь уж сам приехал.

— Учить нас будете? — спрашивает Дима.

— И вас учить, и сам учиться буду…

В эту минуту в дверях появляется Борис. Сергей устремляется ему навстречу.

— Спасибо, Боря! — с жаром произносит Сергей и крепко жмет руку товарищу.

Борис удивленно смотрит на него:

— За что?

— За письмо!

Сергей протягивает ему листок. Борис узнает свое письмо и вдруг замечает Булата. Старый мичман подходит к мальчику и кладет на плечо руку.

— Спасибо, сынок, — говорит Булат. — И за письмо спасибо, и за то, что веришь Сереже. Это и есть настоящая дружба…

Сгорая от стыда, Борис опускает голову.

Плакат:

Сегодня

ОТКРЫТОЕ КОМСОМОЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ

Повестка дня:

Прием в члены ВЛКСМ воспитанника 5-й роты

СЕРГЕЯ СТОЛИЦЫНА

Аудитория, заполненная комсомольцами. У стола президиума — воспитанник старшей роты.

— Биография у Столицына хорошая, — говорит юноша. — Такой биографии любой комсомолец позавидует. Столицын воевал, смерти в глаза смотрел…

— В опасную минуту не растерялся! — громко добавляет с места Снежков.

— Все это верно, — продолжает комсомолец. — И все-таки, пока не выяснится история с тревогой — принимать Столицына в комсомол, по-моему, нельзя…

— Правильно! — поддерживает его Дима. — Пусть сначала признается!

— Я предлагаю вопрос отложить, — заканчивает оратор и садится на свое место.

В зале оживление, раздаются одобрительные возгласы. Звонит председательский колокольчик.

Взволнованный Сергей вскакивает со своей скамьи, хочет что-то сказать, но сидящий рядом с ним Булат спокойно берет его за локоть, усаживает на место.

Снежков поднимает руку — просит слова.

Борис растерянно оглядывается вокруг. Взгляд его задерживается на поникшем Сергее, потом на сидящем среди воспитанников Левашове, на поднявшем руку Снежкове. Короткое раздумье, и Борис тоже поднимает руку.

— Слово имеет воспитанник Снежков! — объявляет председатель.

Снежков выходит к столу президиума.

— Я, конечно, решающего голоса пока не имею, — смущаясь, начинает свою речь мальчик. — Не дорос еще — в комсомол меня будете принимать в будущем году. Но я хочу сказать, что принять Столицына в комсомол надо!..

— Это почему же? — недоумевает Дима.

— Почему… Столицын обманывать нас не будет. Он с флота пришел. У него биография…

— Биография! — насмешливо произносит Дима. — Смотри, какой защитник нашелся!

В зале шум. Председатель звонит.

— Если бы Столицын был виноват, — убежденно продолжает Снежков, — он бы признался… Я ему верю…

Снова шум. Голоса.

— Верить, Федя, мало!

— Надо доказать!

Снежков беспомощно разводит руками.

— Доказать, — повторяет он с отчаянием в голосе. — Не могу доказать…

— То-то и оно! — торжествует Дима. Он вскидывает руку: — Прошу слова.

Совсем уже упавшего духом Снежкова неожиданно осеняет новая мысль.

— А вот скажите, — горячо обращается он к товарищам, — кто из вас назовет Столицына трусом? — Он кивнул Сергею: — Встань, Сергей!

Взглянув на Булата, тот неохотно поднимается. И сразу же на него устремляются взгляды всего зала. Наступает тишина — никто, лаже раздосадованный Дима, не решается назвать Сергея трусом.

— Нет таких! — громко свидетельствует ободрившийся Снежков. — Садись, Столицын!

Сергей садится, и Снежков снова спрашивает у всех собравшихся:

— А как назвать того, кто совершил проступок и спрятался за спину товарища?

И весь зал — в один голос — отвечает взволнованно и гневно:

— Трус!

Борис срывается в места.

— Нет! — восклицает он с болью. — Нет, я не трус!.. Тревогу объявил я!.. Случайно…

По его лицу катятся слезы.

Поздний вечер. Берег моря. Далекие огни на рейде.

Медленно проходят Левашов и Борис.

— Почему же ты не сказал об этом сразу? — спокойно спрашивает Левашов. — Ты думал, что потеряешь уважение товарищей? Этого ты боялся?

Офицер останавливается, пристально, с участием глядит на мальчика.

— Они стали бы смеяться надо мной, — тихо отвечает Борис, склонив голову.

— Ну, и что же?.. Бывают испытания и потруднее. Тогда как?.. Ведь сегодня товарищи не смеялись над тобой, но разве тебе было легко?.. Знаю, не легко тебе было, Боря…

На секунду Левашов умолкает. Тронутый его последними словами, Борис поднимает голову. В глазах мальчика светится благодарность.

— Я очень рад, — продолжает Левашов, — что сегодня ты нашел в себе мужество сказать правду. Но я хочу предупредить тебя: еще не раз ложный стыд, вот это твое излишнее самолюбие, будут испытывать твое мужество. Не сдавайся, Борис!.. Докажи, что ты всегда готов с честью постоять за правду!

— Я докажу это, Виктор Васильевич! — горячо обещает Борис.

— Верю, — говорит Левашов и крепко пожимает ему руку.

— Спасибо, Виктор Васильевич, — отвечает радостно взволнованный мальчик.

Звучит сигнал отбоя, Левашов, взглянув на часы, снова обращается к Борису:

— Помни, Боря, об отце. Он был замечательный человек, правдивый, смелый, его все очень любили… Ну, пора спать! Иди.

Борис прикладывает руку к бескозырке:

— До свиданья, товарищ капитан третьего ранга!

— Спокойной ночи.

Левашов провожает мальчика долгим ласковым взглядом, достает портсигар, закуривает.

По аллее сада Борис направляется к зданию училища. Неожиданно кусты раздвигаются и на аллею выходит Сергей.

Мальчики молча останавливаются друг против друга. Не выдержав пристального взгляда Сергея, Борис опускает глаза. И в ту же секунду на лице Сергея вспыхивает добрая, приветливая улыбка. Он порывисто протягивает Борису руку и первый нарушает тягостное молчание.

— Мир! — сердечно предлагает он.

— И дружба! — так же искренно и пылко отвечает ему Борис.

Они обнимаются.

И словно выражая торжественность этой минуты, гремит радостная музыка.

На экране возникают боевые корабли — линкоры и крейсеры, миноносцы и подводные лодки, торпедные катера и морские охотники, идущие вперед, прекрасные в своем стремительном, неудержимом ходе, могучие, грозные — гордость Сталинского Военно-Морского Флота, которому с юных лет посвящают свою жизнь герои этого фильма.

СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ!

Б. Горбатов, В. Алексеев БИТВА ЗА УГОЛЬ

Прорвав вечерние облака, прямой, как струна, солнечный луч упирается в вершины синих терриконов.

Донбасская степь. Широкая песня:

Там на шахте угольной Паренька приметили, Руку дру-у-ж-бы подали, Повели с собой…

Покусывая удила, мчат по дороге сытые, добрые кони.

На знаменитой донбасской бедарке, «беде» — двуколке на высоких колесах, едет глава фамилии — старый шахтер: седые усы, парадный шахтерский мундир, весь в орденах и медалях. Рядом жена в белой шелковой шали с кистями и сын — юноша с девичьими ресницами и глазами, словно подведенными вечной, несмываемой угольной пылью.

Он-то и поет:

Девушки пригожие Тихой пе-е сней встретили, И в забой отправился Па-а-рень молодой.

Медленно и величаво проплывают шахты-гиганты: черные стройные копры, высокие белые здания надшахтных строений.

Врываясь в песню радостными гудками, мчатся поезда, доверху нагруженные антрацитом. И возникает новая песня:

Смотрю с сыновней ласкою На степь, на облака, Медаль моя донбасская, Ты слава горняка.

Эта песня рвется навстречу ветру из машины, переполненной шахтерской молодежью.

Мимо проплывают мощные металлургические заводы, озаряющие светом своих плавок вечернее небо.

И опять новая песня:

Песня-птица в небе мчится, Обгоняя облака. Эх, шахтерская столица, Жизнь и гордость горняка!

И вот уже не одна, а три машины мчатся по дороге, а по сторонам плывут осенние, отягощенные тяжелыми плодами фруктовые сады.

Сверкают искры антрацитные, Настал, друзья, желанный час, И снова парни знаменитые Трудом прославили Донбасс.

На шумном перекрестке донбасских дорог, с севера и с юга, с запада и востока, сходятся машины. Они выстраиваются в праздничную колонну и направляются в сторону показавшейся шахты. А над шахтой, над копром пламенеет в зареве заката алая звезда победы.

У шахтерского Дворца культуры гостей уже встречают.

Останавливаются кони и машины. Из маленького «Москвича», кряхтя, выбирается огромный шахтер, деловито запирает машину, кладет ключ в карман и, разогнув, наконец, спину, идет вслед за всеми во Дворец. Оправляя мундиры, гости поднимаются по широкой парадной лестнице.

У входа их встречает парторг ЦК КГП(б)У шахты «4-бис» Павел Степанович Недоля.

Старик в парадном мундире, приехавший на бедарке, радостно протягивает ему обе руки.

— Здорово, Пашка! — восклицает он. — Принимай родичей!

— А, дядя!..

Они троекратно целуются.

Подходят и новые гости:

— Почет и уважение парторгу!

Парторг кланяется:

— Милости просим к нам на праздник!

— А папаша где?

— Папаша будет в свое время! — усмехается парторг.

Веселой гурьбой подымается по лестнице молодежь.

— Принимайте шахтерский привет от молодежи «Буденновки».

— Дорогим гостям всегда рады!

Рядом с парторгом молодой вихрастый парень быстро что-то записывает в блокнот.

— В Донбассе нет чужих шахтеров, тут все родственники! Разве я не прав, а, Павел Степанович? Могу я так написать?

Покручивая свой ус, шахтер в мундире недовольно басит:

— Родственников хоть отбавляй. А где лее, можно сказать, главный именинник? Имею в виду Степана, то-есть Степана Павловича.

Степан Павлович Недоля, высокий плотный старик с ежиком коротких серебряных волос, удивленно разглядывает себя в зеркале.

Кто этот уже немолодой человек в строгом парадном мундире с золотыми пуговицами и серебряной канителью на петлицах? Ордена Ленина, Боевого Красного Знамени, «Знак Почета» и две сверкающие серебром медали закрывают почти всю его грудь. Неужто это он, он, Степка Недоля, полвека назад робко «проехавший» впервые в шахту?

Портной с сантиметром на шее, в последний раз отдернув полу мундира, отходит в сторону, смотрит на свое творение и, всплеснув руками, восклицает:

— Ро-ко-ссов-ский! Две капли воды!

— А за що ж мне такой скандал, товарищ секретарь обкома? — добродушно улыбаясь, спрашивает толстеющий, с густыми усами человек, похожий на запорожца. Искренне удивляясь, он даже разводит в недоумении руками.

— Что я такое плохое сделал?

— Ничего плохого, — соглашается с ним Кравцов, расхаживая по кабинету.

— А хорошее я что-нибудь сделал или нет?

Кравцов останавливается:

— Сделал, конечно!

Улыбнувшись одними глазами, начальник шахты «4-бис» Сидор Трофимович Горовой мягко, с лукавинкой повторяет:

— Так за что же тогда скандал, товарищи? Может, я план не выполняю? А?

Этот вопрос заставляет некоторых улыбнуться, но секретарь обкома сам ему отвечает:

— Даже перевыполняешь!

— Может, я що-нибудь прошу или клянчу, как другие?

— Вот то-то и плохо, что не просишь!

— Плохо? — удивляется Сидор Трофимович. — Так ведь нам ничего не надо.

— Так-таки ничего?

— Та ей-богу ж, ничего…

— А тебе самому?

— И мне ничего не надо! — улыбается Сидор Трофимович, поглаживая свои запорожские усы.

— Значит, доволен собой?

— Нас люди хвалят, я могу и помолчать…

Кравцов, улыбаясь, смотрит на него, невольно любуясь его богатырским ростом и усами, потом смеется:

— Итак, «достиг я высшей власти» и «седьмой уж год я царствую спокойно»! Так?

— Та вроде так…

— А вот не дадим мы тебе царствовать спокойно! — вдруг резко говорит Кравцов. — Не дадим!

— За что же, Алексей Федорович?!

— Не пристало большевику спокойно жить. Нет, нет, не годится! Ишь, зажирел ты как! — и секретарь даже легонько ткнул Горового пальцем в брюхо. — А мы тут решили, что надо тебе беспокойную жизнь устроить. Садись, поговорим.

Горовой тревожно оглядывает всех, — ясно, что тут уж что-то задумано для него, не выкрутиться! Но, прежде чем сесть, он все-таки произносит:

— А юбилей как же, Алексей Федорович?..

— Ничего, ничего, поспеем!..

— Ох, не простит нам этого старик, как хотите!.. — кряхтя, усаживается Горовой. — Вовек не простит!

Последние лучи солнца сверкают на орденах и медалях. Степан Павлович и его жена чинно и медленно идут по улицам шахтерского поселка. Оба молчат, взволнованные торжественностью события.

Из калиток палисадников, из окон нарядных домиков, с порогов двухэтажных зданий приветствуют их шахтеры.

Старик и старуха молчаливо, учтивыми поклонами отвечают на приветствия.

— Смотри, Вася, как наши идут! — шепчет молодая девушка сидящему с ней рядом на скамейке в садике широкоплечему парню с гвардейским значком на штатском костюме.

— Хорошо идут! — отвечает парень.

Из калитки выходит пара — муж и жена. Немолодая женщина со слезами на глазах бросается к жене юбиляра.

— Дуся, подружка моя дорогая, — плачет она, — дожила ты до своего счастливого дня! Рада я, рада!

— Дожила, Маша! — степенно отвечает старуха своей подружке.

— А помнишь, Дуся, — вспоминает женщина, откидывая со лба седую прядь волос, — помнишь свадьбу, и как мы пели: «Шахтер голый, шахтер босый, шахтер курит папиросы!»

— Вспомнила баба, як дивкой була, — усмехается ее муж, пожилой шахтер, и протягивает вперед поднос с рюмками.

— Не обидь, Степан Павлович! Дай чокнуться с почетным шахтером и моим дорогим соседом!

Степан Павлович берет рюмку и с волнением в голосе спрашивает:

— Много налил?.. Или то руки дрожат?..

— И ничего удивительного, — сочувствует сосед. — У меня бы тоже дрожали! Праздник-то какой!

Приподняв рюмку, Степан Павлович растроганно отвечает:

— Скоро, Кузьма, и на твоей улице праздник!

Чокнувшись, соседи выпивают.

И снова медленно и торжественно идут старики по шахтерскому поселку.

— Глянь на батю и на маму глянь! Как жених и невеста! Правда? Даже смешно! — провожая взглядом своих родителей, улыбается Лида.

— Не смешно, а завидно, — мечтательно отвечает Василий.

Лида смеется:

— Завидно? Старости захотел? Глупый, нам же все-таки лучше, мы молодые!

— А я завидую… Хотел бы я с тобой так — целую жизнь. И вот так же под ручку пройтись!

— Пойдем, Вася! — предлагает Лида и поднимается со скамейки.

Василий идет вслед за ней. Вдалеке зазвучал духовой оркестр. Они идут молча вдоль аллеи невысоких тополей, и, вдруг остановившись, Василий тихо спрашивает:

— А ты меня любишь, Лида?

— Люблю…

Василий решительно заявляет:

— Тогда сегодня же и объявимся!

— Ой, боюсь! — пугается Лида и снова быстро идет вперед.

Неотступно следуя за ней, Василий взволнованно и хмуро продолжает:

— Клянусь, я ж все равно своего достигну! Та я не только у нас на шахте, а во всем Донбассе первым навалоотбойщиком буду! Увидишь!

— Ой, Вася?

— А ты меня любишь, Лида?

— Люблю…

Как острый бур, врывается во тьму свет зажженных фар. По шоссе мчится «Победа».

В машине трое: немолодой водитель, рядом с ним секретарь обкома партии Кравцов и какой-то человек на заднем сиденье, — он дремлет.

Через железнодорожные переезды, сквозь тощие и милые донецкие «посадки», мимо новых и старых беленьких поселков одноэтажного шахтерского Донбасса мчится машина… Вдруг — поворот, и точно океанский пароход возникает перед нами многоэтажный, многооконный и многотрубный корпус электростанции.

Водитель резко останавливает машину. Кравцов молча выходит из нее. Стоит и смотрит.

Плывут по ветру дымы. Всплескивают фонтанчики на озере у станции. Горячий пар идет от воды.

На блестящей поверхности озера колеблются и дрожат тысячи огней. Станция работает. Слышно ее могучее и мерное дыхание. В проводах, разбежавшихся отсюда на всю округу, посвистывает знакомый донбасский ветерок.

— Приехали? — сонным голосом спрашивает пассажир.

— Нет. Это станция, — многозначительно отвечает водитель.

— Ну и что же?

— Минут пять постоим и дальше поедем.

И шофер, повернувшись, вдруг доверительно, шопотом объясняет:

— Никому не расскажете? Мы всегда тут останавливаемся. Вот видите, он стоит и… улыбается…

— Чему улыбается? — недоумевает пассажир.

— А в сорок первом пришлось ему взорвать станцию… Ни у кого рука не поднималась… А он взорвал! А потом, вот не поверите, он у меня в машине плакал, ну просто, как женщина, плакал и меня даже до слез довел…

— Тогда понятно, — теплым голосом говорит пассажир.

— А потом — восстановление! Сколько он тут своей жизни положил, это только я знаю да его жена. Так что я теперь сам, без спроса, тут останавливаюсь — пусть радуется.

Неожиданно щелкает дверца машины, Кравцов усаживается на место:

— Поехали! Нажми, Федя, на все педали, выручай, друг, опаздываем!

Машина, взвизгнув, срывается с места.

И грянул духовой оркестр. Под сводами высокого зала, празднично освещенного хрустальной люстрой, победно гремит туш.

Вокруг длинного пиршественного стола стоят люди в строгих, золотом и серебром играющих шахтерских мундирах и горячо аплодируют.

Яркий свет, медь оркестра, гром аплодисментов… У юбиляра кружится голова — его поддерживает дочь Лида, а старуху — оба сына: Павел, парторг ЦК, и Владимир, инженер шахты.

И когда замолк оркестр и уселись гости, взволнованный и растерянный старик все еще продолжал стоять на месте.

Мягко коснувшись плеча отца, Лида заставляет его очнуться, и он смущенно опускается на стул.

Тогда подымается уже знакомый нам заведующий шахтой Сидор Трофимович Горовой и, погладив свои запорожские усы, спокойно начинает речь:

— Вы тут все торжественные речи говорили и вино пили, а я, извините, как заведующий шахтой привык больше к балансам и выступлю сейчас как бухгалтер. За свои пятьдесят лет работы на шахтах Донбасса сколько же Степан Павлович нарубал угля? Это подсчитать немыслимо! А если б собрать весь этот уголь сразу вместе, так вся наша Советская Родина могла бы целый день жить. Вот кто такой Степан Павлович Недоля! А ведь нас, шахтеров, в стране сколько? Больше миллиона! И если каждый даст Родине день такой жизни, что тогда будет? Будет наша Родина жить вечно!

Вновь вспыхивают аплодисменты.

Закрыв свой блокнот, корреспондент газеты громко замечает:

— Обещал выступить как бухгалтер, а сказал, как поэт! Хоть сразу в газету!

Повернувшись к старику, Сидор Трофимович тепло говорит:

— Придется тебе, Степа, на старости лет фамилию переменить. Слов нет, хорошая фамилия, известная в Донбассе, да только неподходящая она для тебя сейчас. Недоля! Нет, счастливая у тебя доля, Степа!

Он широко развел руками:

— Посмотрите, товарищи: старший сын — горный инженер и парторг ЦК КП(б)У нашей шахты!

Смущенно поднявшись с места, парторг хочет тут же усесться…

— Подожди, не садись, — строго приказывает Сидор Трофимович и взволнованно продолжает: — А вот второй сын, Владимир Степанович, был забойщиком, а теперь горный инженер и лучший начальник участка нашей шахты! Подымайся, Володя!

Улыбаясь, подымается из-за стола мужественный, широкоплечий молодой человек в мундире горного инженера.

— Теперь скажем о самой младшей, о Лиде, — продолжает Сидор Трофимович. — Диспетчер на шахте! Ты там за спину отца не прячься, покажись! Если бы не праздник, я б тебя спросил: почему диспетчерская так плохо работает?

Гости за столом добродушно смеются, глядя на девушку, испуганно выпрямившуюся за столом.

Протянув руку, Сидор Трофимович требует тишины и опять обращается к старикам:

— Вот она, Степан Павлович и Евдокия Прохоровна, ваша семья… Да только… не вся.

Евдокия Прохоровна закрывает руками лицо и всхлипывает. Шахтеры молча поднимаются с мест и опускают головы. Обняв плачущую жену, старик нежно прижимает ее к себе. А Сидор Трофимович продолжает:

— Я не хотел вас огорчить, но в счастливые дни не имеем мы права забывать о тех, кто отдал свою жизнь за нас, как отдал ее наш друг, шахтер Сережа Недоля!

Завшахтой замолкает, низко склонив голову.

Несколько секунд все стоят молча, затем тихо усаживаются, и лишь один парторг остается стоять.

Выждав паузу, он негромко начинает свою речь:

— В Москве, в знаменитой Третьяковской галлерее, висят картины художника Касаткина из жизни старых, дореволюционных шахтеров. Смотрите, вот они, копии с этих картин.

Парторг указывает на стену, где висят репродукции картин Касаткина: «Шахтер» и «Саночник»; между ними несколько больших фотографий, содержание которых пока еще не ясно.

Обведя взглядом гостей, парторг продолжает:

— Пятьдесят лет тому назад мой отец пришел в Донбасс работать. Ему тогда было всего двенадцать лет. На шахте, которой управлял бельгиец, он впервые в своей жизни увидел шахтера. Такого вот, как на этой картине.

Картина «оживает»… Угрюмый длиннобородый, черный от угля мужик, блеснув глазами, повернулся в сторону и коротко сказал:

— Пойдем!

Маленький испуганный деревенский мальчишка с шахтерской лампочкой покорно следует за стариком по улице знаменитой Собачевки. Они проходят мимо слепых землянок, ютящихся по оврагу, где бегают грязные голоногие дети. Подошли к шахте. Перекрестившись, сели в бадью…

Мальчик забился в угол бадьи под проливным подземным дождем, а бадья, резко раскачиваясь из стороны в сторону, скользит в страшную темноту…

И пока летит вниз бадья, и пока шахтеры вместе с мальчиком по колено в воде бредут, согнувши спины, по штреку, голос парторга спокойно рассказывает:

— Так спускался мой отец четыре года подряд, работал в шахте от ранней зари до лунного света. И только потом ему посчастливилось стать на работе человеком. Вот она, эта счастливая человеческая работа!

В кадре возникает картина «Саночник». Она оживает… По лаве, в темноте, с шахтерской лампочкой, качающейся на груди, ползет на четвереньках шахтер, впряженный в салазки, доверху груженные углем… В плечи его врезались ремни лямок, раскрытый рот жадно ловит воздух, черные потоки пота стекают со лба…

И слышен спокойный голос парторга:

— Вот так, на четвереньках, как зверь, работал мой отец еще четыре года, чтобы получить право отдать свои силы кайлу и обушку. Тогда его стали считать настоящим шахтером, и тогда он встретил мою мать.

Взвизгивает гармошка. На деревянных нарах огромной казармы расположились грязные после работы шахтеры. На столе, в центре, огромная бутыль с водкой, много стаканов и одна тускло горящая шахтерская лампочка. Под залихватскую музыку гармошки отплясывают здоровые откатчицы с литыми, чугунными плечами, и их кавалеры — молодые шахтеры. Группа крестьянских девушек поет голосистые шахтерские «страданья».

За столом одиноко сидят молодые. Он — в праздничном картузе и синей косоворотке, она — в белом шерстяном платке и ситцевой блузке. Сидят они неподвижно, как на фотографии…

И действительно, когда аппарат отъезжает, эта фотография открывается перед глазами зрителей. Указывая на нее рукой, парторг говорит:

— Веселая свадьба длилась одну только ночку, до утра, а потом прошло еще девять длинных лет без единого радостного дня… Нищета, болезни, война, голод… И вдруг в беспросветной ночи вспыхнула заря революции… Прогремел выстрел «Авроры», родилась Советская власть!

Военная фотография 1918 года. На фоне бронепоезда стоит группа вооруженных шахтеров, а в центре их командарм — луганский слесарь Климент Ефремович Ворошилов. Рядом с Ворошиловым мы узнаем и Степана Павловича Недолю. Пронзительный паровозный гудок оживляет фотографию. Аппарат отъезжает, обнаруживая на перроне донбасской железнодорожной станции провинциального фотографа с треногой и черным ящиком и невдалеке от него группу женщин с детьми. Это жены, матери отъезжающих на фронт шахтеров. Среди них с детьми мал мала меньше стоит еще молодая Евдокия Прохоровна.

Бронепоезд медленно проходит мимо женщин, и из открытой двери вагона командарм Ворошилов говорит оставшимся на перроне:

— Мы вернемся с победой!

И когда бронепоезд уходит, открывается пейзаж разрушенного Донбасса времен гражданской войны.

Вместе с вдруг возникающей музыкой духового оркестра меняется и характер пейзажа. Празднично одетые женщины с букетами цветов уже не провожают, а встречают своих мужей — шахтеров, бойцов трудового фронта. Только что вышедшие из шахты, черные от угольной пыли, они улыбаются народу, проходя с отбойными молотками на плечах, как когда-то шли на фронт с винтовками. Гремит оркестр, идут шахтеры, молодые и старые, и среди них наш юбиляр Степан Павлович Недоля. Над головами шахтеров проплывают лозунги и приветствия первым героям стахановского движения в Донбассе.

Героев забрасывают цветами… Дождь цветов закрывает экран.

Кремль. Вокруг Сталина и членов Политбюро сидят знатные шахтеры нашей страны. Люди пытаются сидеть неподвижно перед фотоаппаратом, но их взволнованные взгляды невольно обращены в сторону вождя народов, разговаривающего со Степаном Павловичем Недолей.

С т а л и н. Так вы говорите, товарищ Недоля, что вам сорок восемь лет?

Н е д о л я. Сорок восемь, товарищ Сталин… в июле стукнет.

Х р у щ е в. И из них, товарищ Сталин, тридцать семь лет на шахтах Донбасса!

Н е д о л я. Точно, Никита Сергеевич… три дюжины лет.

С т а л и н. Такие годы надо считать уважительно, не на дюжины, а по одному, — почетные это годы! Чего же бы вам сейчас хотелось, товарищ Недоля?

Н е д о л я. У меня теперь все есть, товарищ Сталин, и пожелать нечего!

С т а л и н. А вот это не совсем хорошо. Разве могут жить люди без желаний?

Х р у щ е в. Есть у него, товарищ Сталин, одно желание, да вот умалчивает.

Н е д о л я. Какое?

Х р у щ е в (напоминая). А про «полтинник» забыл?

Н е д о л я. Ну это так, Никита Сергеевич… к слову пришлось, не стоит и вспоминать.

С т а л и н. А все-таки?

Н е д о л я. Есть, конечно, у меня желание, товарищ Сталин, и даже большое, да только… никто помочь не сумеет.

С т а л и н. А все-таки? Чего именно вы хотите?

Н е д о л я. Дожить я хочу, товарищ Сталин, как у нас шахтеры говорят, до «золотого полтинника».

С т а л и н. А это что за полтинник такой?

Н е д о л я. Пятьдесят лет работы на шахте.

С т а л и н. Действительно золотой. Значит, через тринадцать лет мы с вами будем праздновать пятидесятилетний трудовой юбилей почетного шахтера товарища Недоли! А? Будем! Вот вспомните мое слово!

И когда товарищ Сталин, улыбаясь, заканчивает фразу, неожиданно вспыхивает магний. Так был зафиксирован снимок, висящий сейчас на стене зала, где чествуют почетного шахтера Степана Павловича Недолю.

Юбиляр стоит у стола. Гремит духовой оркестр. Гремят аплодисменты. А смущенный старик только кланяется присутствующим на все стороны.

Постепенно все стихает, и парторг продолжает свою речь:

— Сбылось предсказание товарища Сталина! Дожил Степан Павлович, дожил до своего «золотого полтинника». Только вспомним, товарищи дорогие, какие же это были для нас годы? Был среди них горький сорок первый год, когда покидали мы родной Донбасс, и был тысяча девятьсот сорок третий!.. Осень… Сентябрь…

И возникает новая фотография.

Донбасская железнодорожная станция со следами недавних боев и пожарищ. На путях, против обломков разрушенной станции, стоит эшелон. На деревянных дверцах теплушек мелом выведено: «Красноармейск», «Чистяково», «Боково-Антрацит» и т. д. На переднем плане — генерал-лейтенант Хрущев пожимает руку Степана Павловича Недоли. Фотография оживает, и сразу становятся слышны гул голосов, гудки паровозов и звуки духового оркестра.

Х р у щ е в. Из Караганды?

Н е д о л я. Из Караганды, Никита Сергеевич!

Х р у щ е в. Видел, что здесь враги наделали?

Н е д о л я. Глаза бы мои лучше не смотрели — живого места не осталось…

Х р у щ е в (улыбаясь). Что же теперь будем делать, Степан Павлович?

Н е д о л я. Восстанавливать начнем, Никита Сергеевич, я так думаю. А? Рук своих не пожалеем, а будет наш Донбасс такой же, как и раньше был!

Х р у щ е в. Нет, таким он не будет! Не должен быть таким! Богаче и красивее должен быть и будет наш родной Донбасс! Нам, Степан Павлович, вся страна помогает! Вот война еще не кончилась, а, гляди, сколько составов с техникой да материалами шлют нам на подмогу ленинградцы, кузбассовцы, москвичи. Да! Не голыми руками, как когда-то, после гражданской войны, будем восстанавливать мы Донбасс. И станет он и могуче и краше!..

Опять гремят аплодисменты.

Из-за стола встает Степан Павлович и поднимает руку. Он хочет говорить.

— Я, товарищи, плакать не буду, я уже дома от радости плакал… А вам скажу так: спасибо вам за ласку и уважение к моим сединам и к детям моим!

И, смахнув неожиданно слезу, сердится на себя:

— От чорт, таки довели до слез!

Вокруг засмеялись, а старик продолжает:

— А я на вас все-таки обижаюсь. Несправедливо вы тут говорили!

В глазах гостей недоумение. Жена и дети с тревогой переглядываются, но старик не обращает на это никакого внимания:

— Разве мог бы я проработать пятьдесят лет один, если бы ее со мной не было, то-есть жены моей, Евдокии Прохоровны? А про нее-то вы и забыли!

Испуганная жена умоляет гостей:

— Да не слушайте его, он же выпил!

Веселый смех за столом.

Степан Павлович всердцах замечает жене:

— А я, между прочим, пока только ситро пью, чтоб ничего не забыть, что сегодня со мной делается… А ты стыдишь меня на людях!

Опять смех.

— Ну, ладно, — грозится старик, — я потом с тобой поговорю. А теперь — с вами. Нехорошо! — укоризненно качает он головой. — Вот вы мне тут, как артисту, аплодировали, а себя забыли. А чем вы-то хуже? Тут и получше меня люди найдутся! Да чего долго искать? Возьмем Сидора Трофимовича! Известно, начальник шахты! А кем был? Сидорка-драный лапоть, потом — забойщик первой руки! А теперь…

Сидор Трофимович смущенно ерзает на стуле. Есть за ним грех — любит, когда его всенародно хвалят. А сегодня даже ему неловко…

— Не мой юбилей, зачем хвалишь! — бормочет он, вспоминая, вероятно, недавний разговор в обкоме.

— Не тебя хвалю! — строго говорит старик. — Я шахту нашу хвалю. Знаменитая наша шахта! Что, нет?! — грозно озирается он вокруг.

— Верно, верно!..

— И шахтеры у нас знаменитые, — продолжает он. — Я не про врубмашинистов, про нас пусть другие скажут. Я про нашу надежду и подмогу нашу — про навалоотбойщиков. Вот они, в ряд сидят. Лава к лаве. Орлы! Гордость наша и наша слава! За ихнее здоровье — ура!..

— Навалоотбойщики, встать! — весело командует, подымаясь, гвардеец Вася.

И встают из-за стола могучие, кряжистые, темнолицые, темноусые навалоотбойщики — цвет шахтерской семьи.

Звенят рюмки и бокалы… Радостно чокаются шахтеры…

И вдруг раздается голос:

— А я за это пить не буду!

Все обернулись на голос, — это сказал незаметно вошедший секретарь обкома Кравцов. Он стоит в дверях вместе со своим спутником и, улыбаясь, смотрит на пир.

— Не буду, нет — решительно повторяет он и, подойдя к столу, берет стопку.

— Отчего ж это, Алексей Федорович?.. Обидно нам! — проговорил юбиляр, и даже рюмка в его руках задрожала.

Обиженно молчат навалоотбойщики. Шахтеры так и застыли с рюмками в руках. Вот и испорчен праздник.

— За лопату предлагаешь выпить, отец? — спокойно усмехаясь, спрашивает Кравцов. — А я за лопату пить не буду! Не проси! Ну, еще где-либо на другой шахте, может, и выпил бы… Наверняка даже выпил бы… А на вашей — нет, не буду! Верно я говорю, Сидор Трофимович? — вдруг оборачивается он к Горовому и пристально смотрит на него, только уголки губ чуть-чуть дергаются насмешливо.

— Та верно ж!.. — негромко отвечает Горовой, избегая взгляда Кравцова.

— Ну вот!..

Но все еще обиженно молчат навалоотбойщики. И не пьют, и рюмок не ставят. Молча стоят они, и руки у них, как и их лопаты, — широкие, могучие, умелые.

— А как же без лопаты? — сдерживая гнев, негромко спрашивает Вася. — Без лопаты-то угля не возьмешь! Или вже уголек стал нонче людям не нужен?..

Кравцов быстро поворачивается к нему:

— А без лопаты уголь не возьмем? Думаешь, не возьмем?

— Не слыхали мы что-то… чтобы без лопаты… Врубовка — на что машина умная, а без лопаты и она никуда…

— Никуда? Ишь ты! — усмехается Кравцов и говорит: — А ну, хозяева дорогие, налейте-ка и мне стопку!

Горовой молча наливает ему вино. Кравцов поднимает бокал на свет, смотрит.

— А что, — вдруг говорит он, хитро щурясь, — за санки сегодня не пили?

Смущенно усмехаются шахтеры.

— Поминали, — улыбаясь, отвечает парторг, — а пить за них — нет, не пили!

— Отчего ж? За лопату пьете, а за санки не хотите? А ведь в свое время тоже говаривали, что в шахте без санок никуда…

— Так тогда ж транспортер появился… Ну и… санки зачем же? — возражает Вася. — А лопата…

— Верно! — подтверждает Кравцов. — Появился в лаве транспортер — и конец санкам! А конь? Первой фигурой был на шахте коногон-свистун. Личность! О нем даже песни пели. Где ж теперь коногоны-то, а?..

— Так электровоз же, Алексей Федорович!..

— А! Ишь ты, электровоз! — засмеялся Кравцов. — А обушок? Забойщики тоже, бывало, говаривали, что без обушка никуды! Ну, где тут за столом забойщики? А ну, встаньте-ка! — Пауза. Легкий смешок по залу. — Нету? Исчез с шахты забойщик, первейший человек исчез… Ай-ай-ай!..

— Так теперь врубовка, товарищ Кравцов! А при врубовке, — торжествующе закричал Вася, — при врубовке непременно навалоотбойщик!

Все засмеялись, кое-кто захлопал даже.

— Да неужто? — прищурился Кравцов. — При машине лопата?

— А как же врубовка без лопаты? — всердцах закричал Вася. — Она же наваливать не умеет!

— Не умеет? Ну, так, значит, и врубовку твою туда же… куда обушок и кнут…

— Легче! — вдруг закричали врубмашинисты. Кое-кто из них даже вскочил с места. — Легче, Алексей Федорович! Машинистов не трожь! Это техника!

— Не спорю… — спокойно сказал Кравцов. — Техника. Уважаю. Да вот беда — вчерашняя это техника. Нет, нет, согласен, — сегодняшняя, да зато уже не завтрашняя. А нам в завтрашний день глядеть надо. Мы к коммунизму идем…

— Ну, спасибо тебе, товарищ секретарь, — обиженно сказал юбиляр, о котором в споре все забыли. — Спасибо за речи твои, утешил!.. Значит, нас, стариков, теперича и в хлам можно, в музей?.. Вот юбилей справим — и куда ж: на слом али под стекло в музей?

— Зачем же на слом, Степан Павлович? — ласково улыбаясь, говорит Кравцов. — Тебе теперь только жить да жить!.. Да уголек давать!.. — Он высоко поднял бокал и крикнул: — Друзья мои! — Все стихли. — Все мы — шахтеры с детства, на угле родились, углем живем. Меня, — усмехнулся он, — мать даже в штреке родить догадалась. Оттого ж я такой черный… И с детских лет знали мы — каторжный этот труд шахтеров, проклятый труд, тяжелый труд. Но большевики сказали: «Нет! Не смеет святой труд быть таким!» И каторжный труд стал свободным. Но остался он тяжелым трудом, грязным и во многом еще ручным. И опять говорят большевики: «Нет! Нет! Облегчим мы шахтеру его труд, сделаем его светлым, чистым, умственным и полностью механизированным!» Ты не думай, Степан Павлович, — вдруг повернулся он к юбиляру, — что я к тебе на праздник с пустыми руками приехал. Привез я тебе подарок, как же, привез! Человека я тебе одного привез. Эй, Дмитрий Иванович, — крикнул он, — а ну, прошу, прошу сюда! Стесняться теперь нечего!..

К столу смущенно подходит спутник Кравцова.

— А это кто же за человек такой? — растерянно спрашивает у Кравцова юбиляр.

— А ну, Дмитрий Иванович, — весело говорит Кравцов, расскажи шахтерам, что ты за человек такой.

— Что ты, Алексей Федорович! — совсем смутился Дмитрий Иванович. — Да что мне рассказывать? — обернулся ко всем, низко поклонился. — Здравствуйте! Трофименко Дмитрий Иванович… Инженер… Ну, как видите, обыкновенный человек…

— А вы не верьте ему! — закричал Кравцов. — Обманывает, не совсем-то он обыкновенный человек. Беспокойный он человек! Даже нашего Сидора Трофимовича покоя лишил.

— Верно, лишил! — подхватил, блестя глазами, Горовой. — Эй, хлопцы! — зычно крикнул он шахтерам. — Великая честь выпала нашей шахте! Великий нам труд, и за то будет великая слава! Это, — показал он на Трофименко, — инженер-конструктор, изобрел угольный комбайн.

— А-а! — прошелестело по залу.

— Слыхали, слыхали! — улыбаясь, сказал Степан Павлович Недоля. — Еще до войны вы опыты делали, — кажись, на тридцатой шахте?

— То был не я, — виновато поясняет Трофименко, — там был другой комбайн — и, действительно, еще не совсем удачный.

— Да и у нас испытывали когда-то, на «пятой-бис»… — раздается голос. — Помню!

— А на «пятой-бис», — быстро поворачивается на голос Трофименко, — опять же совсем другой комбайн был… Бахмутского… Видите ли, мы над этой машиной много лет работаем… И в лабораториях, и в институтах, и в конструкторском бюро…

— А теперь вы новую, значит, привезли? — ласково обращается к нему юбиляр. — Вашу?

— Да, новую. Только не мою, — смущенно улыбается Трофименко. — Нас целый коллектив… В общем, — признается он, — семеро нас…

— Ой, гляди: у семи нянек… — добродушно смеется старик.

— Нет, я в эту машину верю!

— А пойдет она? — спрашивает кто-то из глубины зала.

Все тихонько засмеялись.

— Пойдет! — сердито закричал Горовой. — У меня на шахте — да не пойдет? Я хоть машину сам лично не видел, а понятие имею. Одним словом — комбайн. Сам косит, сам молотит, сам и в мешки насыпает. Ясно? Так и тут. Ну вот, в ближайшее время прибудет эта мудрая машина к нам на шахту — сами увидите…

— Нет! — спокойно перебил его Кравцов. — Не в ближайшее время…

— То-есть как? — опешил Горовой.

— Не в ближайшее время, а… — Кравцов посмотрел на часы, — а в данную минуту прибыла на шахту эта мудрая машина и внимания к себе требует.

Горовой растерянно взглянул на него, да так и остался с разинутым ртом. Неясный гул прошел по залу. И капельмейстер на хорах, не разобрав, в чем дело, на всякий случай взмахнул своей палочкой, и грянул туш…

Яркий полдень. У эстакады стоит толпа шахтеров. С удивлением и интересом разглядывают они необычную машину.

Конструктор Трофименко и его помощник испытывают угольный комбайн на поверхности перед спуском в шахту. Спокойно гудит мотор, споро вращаются диски с густо посаженными зубцами.

Длинный, приземистый корпус комбайна медленно движется по земле, словно утюжит ее своей тяжестью.

Шахтеры — одни с восторгом, другие с недоверием — следят за всеми эволюциями машины.

— Это, хлопцы, шо за танк такой?

— Та цэ ж нэ танк, цэ комбайн!

— Вот зверь-машина! «И гудэ, и шумэ, дрибен дощик идэ!»

Продвигаясь вслед за комбайном, конструктор и слесарь не обращают внимания на град шуточных реплик:

— Хлопцы, а как же он в шахту попадет?

— Говорят, для него особый ствол построят!

Дружный смех в толпе.

— Так ведь он, чертяка, ни в какой ствол не пролезет!

Трофименко спокойно объясняет шахтерам:

— Комбайн собирается и разбирается по частям. Ведущая часть с мотором — отдельно, «грузчик» для навалки угля — отдельно, бар с режущей частью — тоже отдельно…

— А что ему резать полагается?

— Уголь!

— Так это же просто врубовка новой конструкции — и все дело! — убежденно замечает молодой круглолицый врубовый машинист в полосатой тельняшке.

— Нет! — терпеливо отвечает Трофименко. — Горный комбайн ведет одновременно и зарубку, и отбойку, и навалку угля на транспортер.

— Вот это да-а! — восхищенно ахает парень в тельняшке. — Ледокол!

Резкий автомобильный сигнал. Толпа раздается в стороны, уступая дорогу грузовику, груженному углем.

На плитах антрацита стоит с лопатой через плечо Василий и рядом с ним такой же могучий здоровяк.

Шофер, веснушчатый малый с копной выгоревших на солнце волос, аккуратно пристраивает борт своей трехтонки к комбайну.

— А ну, показывай, где тут твой навалоотбойщик? — деловито спрашивает Вася и, напрягаясь, подымает огромную глыбу угля.

— Вот он, — просто указывает конструктор на «грузчик» и отходит чуть в сторону.

Описав дугу, с грохотом падает глыба антрацита. Облако черной пыли, скрежет железа — и тотчас же слева от комбайна прямо в толпу брызжет поток угля.

— А ну, еще!

— Еще, еще давай!

— Держись, Васька!

Подстегиваемые выкриками, Вася и его напарник азартно сбрасывают вниз глыбу за глыбой.

Из комбайна широкой струей льется уголь.

Лица молодых шахтеров лоснятся от пота. Им трудно поспевать за машиной, с неуловимой быстротой перебрасывающей уголь.

— А ну, нажми! Давай!

— Мало каши поели!

Еще несколько взмахов — и, выбившись из сил, Вася бросает лопату и, устало дыша, вытирает рукавом вспотевшее лицо.

Смех, крики и свистки встречают побежденных.

Протяжный сиплый гудок зовет людей на работу. Толпа начинает медленно расходиться, спрыгивают с трехтонки Вася и его злополучный товарищ. Через несколько секунд вокруг комбайна остаются только четыре человека: конструктор, слесарь, молодой врубмашинист в тельняшке и вышедший из грузовика веснушчатый шофер.

В прищуренных глазах шофера прыгают веселые искорки.

— Чуда-а-аки, ей-богу, я ж им говорил: «Не лезьте на позор», — а они на мускулы свои понадеялись, тоже мне умники нашлись — с машиной тягаться!

Осматривая машину, шофер не в силах скрыть своего восторга:

— Ах, машина! Сила-то какая, а? Сил на сто, сто двадцать, не меньше!

— Восемьдесят сил, — поправляет врубмашинист.

— Восемьдесят, верно, угадал!

— А я не угадываю, я по звуку определяю, — солидно отвечает шахтер.

Трофименко заинтересован:

— А вы что же, врубмашинист?!

— Врубмашинист! — с достоинством произносит шахтер. — Потомственный врубмашинист! С самой, можно сказать, колыбели, как появились врубовки, их мой отец тут на шахтах нянчил… и меня к делу приучил. Много мы видели с ним, а такой еще не было.

— Можно ближе посмотреть? — Он наклоняется к комбайну. — Хитро, хитро!.. — говорит он, продолжая приглядываться к машине. — Красивая ваша машина, ничего не скажешь… Не видел такой. Новая?

— Первый образец.

— Эх, интересно как!.. Послушайте! — неожиданно говорит он. — Возьмите-ка меня… поработать на ней, а?

— Вы что, серьезно? — радуется инженер. — Так, пожалуйста, с дорогой душой. Хоть партком уже выделил людей для испытания машины, но я лично буду просить за вас.

— Уж больно машина занятная. Не видел такой, — смущенно и как бы оправдываясь объясняет молодой шахтер. — Так возьмете? Не пожалеете! Я комсомолец!.. — прибавляет он.

— Уже взял! — улыбаясь, говорит Трофименко.

— А меня можно? — робко спрашивает шофер и искательно заглядывает в глаза конструктору. — Я тоже комсомолец!

— Куда? — удивился слесарь.

— А сюда же… к этой машине.

— А вы тоже врубмашинист?

Лицо шофера озаряется улыбкой.

— Нет, мне уже сколько раз предлагали — все отказывался. Нет, я скорость уважаю! Шоб ветер свистел и столбы навстречу бежали.

— В шахте не разгонишься, — мрачно замечает слесарь.

— Да… А красивая ваша машина! Я, понимаете, с детства машину люблю, — говорит он и спешит рассказать о себе все: — И в МТС с тракторами дело имел, и на фронте танки чинил. А такой не видел… Интересно!

— Механику ты, видать, знаешь, — хмуро замечает врубмашинист. — Ну, а горное дело?

— Я грамотный, семь классов кончил. Овладею и горным делом.

Трофименко вдруг рассмеялся тепло, счастливо…

— Что вы? — удивился шофер.

— Ничего, ничего! Пришло-таки времечко! Чтоб наняться в шахту, в шахтеры, человек говорит: «Я грамотный, я семь классов кончил». Грамотные пойдут теперь шахтеры, высокограмотные!

— Так возьмете?

— А это уж как машинист скажет, — улыбнулся Трофименко. — От него теперь зависит, он сам себе помощника подобрать должен.

— Беру! — рассмеялся врубмашинист. — Сделаю из тебя шахтера. Как твоя фамилия?

Шофер замялся.

— Ну?

— Лучше уж я потом назовусь, как оформлюсь…

— Проштрафился? Небось, милиция тебя ищет? — усмехается слесарь.

— Да нет, — неохотно отвечает парень, опустив глаза. — Неудобная у меня для шофера фамилия, некоторые даже смеются…

— А ты все-таки объявись.

Выждав секунду, шофер неожиданно выпаливает:

— Постойко!

— Чего стоять? — удивился Трофименко.

— Ну вот, и вы тоже! Фамилия такая — Постойко!

Трофименко, слесарь и молодой шахтер, не сдержавшись, разражаются громким хохотом.

Постойко сначала готов обидеться, но, глядя на смеющихся, и сам начинает смеяться.

Широко шагая, подходит Сидор Трофимович.

— Ну, товарищи! — оживленно говорит он с ходу. — По всей шахте о вашем комбайне гул идет. А теперь закрывайте цирк! Сами насмотрелись и другим показали — теперь к делу. Разбирайте комбайн, будем его готовить к спуску! — Берет конструктора под руку. — А мы пойдем поговорим.

Пройдя несколько шагов в сторону от комбайна, Сидор Трофимович усаживается на край опрокинутой вагонетки, Трофименко садится рядом. Молчание. Начальник шахты вынимает пачку папирос.

— Закурим по последней, а то ведь в шахте захочешь, а нельзя.

— Спасибо, Сидор Трофимович, я некурящий.

Сидор Трофимович признается:

— По правде, я и сам не курю, а вот держу при себе… Угостишь человека — и разговор легче начинается.

Спрятав коробку в карман, он вдруг широко улыбается:

— Ну, хитрить не буду! Я прямо спрошу… Сосет у тебя под ложечкой ?

— А у вас? — улыбается в ответ конструктор.

— Я ведь что могу? Я могу только верить! А ты… ты должен знать! Потому и спрашиваю — мне твоя уверенность нужна!

Трофименко настораживается:

— Ободрить надумали? Или характер проверяете?

— Верно! Угадал! — смеется Сидор Трофимович. — Только ты не обижайся.

Глаза его загораются молодым и озорным блеском.

— Я тебе такую лаву выбрал! Подарочек, а не лава! Сто двадцать метров! А? Хоть в футбол играй! Чего тебе еще надо?

Взволнованный этим сообщением, Трофименко неожиданно говорит:

— Дайте мне папиросу…

Сидор Трофимович обнимает его за плечи и тепло успокаивает:

— А ты не волнуйся, сынок! Пойдет комбайн! — И, поднявшись с места, решительно заключает: — Ну, давай его в шахту!

Надшахтное здание. С грохотом и железным лязгом останавливается клеть.

Рукоятчица машет рукой: «Загружайте!»

Постойко, слесарь и еще двое рабочих заталкивают в клеть вагонетки с частями разобранного комбайна.

Вот все уже разместилось в двухэтажной клети, — можно приступить к спуску.

— Готово! — кричит стволовой.

Невдалеке тесной группой стоят: Сидор Трофимович, Трофименко, главный инженер шахты Андреев и парторг Павел Степанович. Их лица спокойны, и только у Трофименко чуть подрагивают скулы. Сидор Трофимович выходит вперед.

— Постой! Не отправляй! — говорит он стволовому, и, сдерживая волнение, торжественно произносит: — Я эту шахту открывал, я ее восстановил, я сюда и первый комбайн опущу!

— Вы же не забудьте: три сигнала полагается,— предупреждает его рукоятчица.

— А я дам четыре, — строго отвечает Сидор Трофимович и, волнуясь, поясняет: — Опустим, как человека, с любовью и осторожностью.

Повернувшись к товарищам, он говорит:

— Смотри, парторг, на часы и запомни эту минуту.

— Исторический момент! — раздается чей-то звонкий голос.

Все оборачиваются: это неизвестно откуда появившийся знакомый нам корреспондент Гриша Мальцев.

Он весело восклицает:

— …Итак в донбасские недра опускается новый горный угольный комбайн. Проводить его в дальний и славный путь собрались у клети руководители шахты… Словно самолет, который впервые полетит через Северный полюс…

— Давай! — перебивает его Сидор Трофимович и, плюнув «на счастье» в ладонь, резко дергает рукоятку сигнала четыре раза подряд.

Клеть, вздрогнув, сначала приподнимается, а затем медленно и плавно опускается вниз…

И сразу же шахта!

Но шахта такая, какую зритель, вероятно, видит впервые!

Нет привычного мрака и слабого мерцания шахтерских лампочек: в длинной, сто двадцатиметровой лаве — ясный дневной свет.

Висящие вдоль «кустов» и стоек стеклянные столбики люминесцентных ламп кажутся окошками, прорубленными «на волю»; сквозь них льются в лаву потоки веселых солнечных лучей.

Упираясь баром в грудь забоя, стоит ярко освещенный комбайн, рядом с ним тянется книзу лента транспортера.

В ярком дневном свете еще четче выступают на лицах людей пятна угольной пыли.

Бригада ждет сигнала, и Трофименко его отдает:

— Запускай!

Знакомый нам машинист в тельняшке включает машину. Над корпусом загудевшего комбайна взлетает облако черной пыли, но тут же и поглощается водяной струей из оросителя. Шум и скрежет врезающихся в антрацит дисков заполняют всю лаву.

Скользящий конвейер уносит уголь вниз, к открытому люку; в откаточном штреке уже стоят в ожидании пустые вагонетки.

Внезапно низкий, гудящий звук мотора сменяется воющей нотой…

— Заело! — кричит машинист.

— Стоп! — машет рукой конструктор, и в лаве сразу наступает тишина — комбайн останавливается.

Резко повернувшись лицом к парторгу, Трофименко возбужденно выкрикивает:

— Не могу я видеть ваше спокойное лицо! Ну, говорите же, ругайте меня — все равно, только не молчите!

— А за что вас ругать?

В ответе парторга столько невозмутимого спокойствия, что конструктор еще больше повышает голос:

— Три недели я вас мучаю! Три недели простаивает такая лава, а комбайн еще до сих пор не сдвинулся с места… Но я не виноват, слышите, не виноват!

Шахтеры с тревогой прислушиваются к шуму и, заметив это, парторг неожиданно громко и возмущенно выкрикивает в ответ:

— Нет, виноваты! Посмотрите, до чего вы себя довели! Кричите, нервничаете! По целым суткам не выходите из шахты! И себя замучили, и людей!

Повернувшись в сторону бригады, он уже спокойно объявляет:

— Смена, товарищи, давно закончилась. Идите домой отдыхать!

Шахтеры неохотно покидают лаву.

Обессиленный своей вспышкой, Трофименко устало опускается на неподвижный конвейер.

Павел Степанович мягко прикасается к его плечу:

— Это к вам тоже относится.

Не подымая головы, Трофименко глухо произносит:

— Дайте мне посидеть тут, с глазу на глаз с машиной, одному… Без людей…

— В таком состоянии придумать что-либо трудно… Надо, Дмитрий Иванович, отдохнуть, попросту говоря, отоспаться — это будет куда полезнее для дела!

— Полезнее? Еще одни сутки простоя? — в голосе Трофименко чувствуется горечь. — А сутки в этой лаве — это двести тонн! Понимаете?

— Понимаю, но…

Трофименко не дает ему возразить. Волнуясь и горячась, он сбивчиво выкладывает все наболевшее:

— Вы думаете, я не подсчитываю?! Двадцать два дня по двести? Сколько тысяч тонн угля не выдано на-гора́?

— Четыре тысячи тонн, — спокойно уточняет парторг, — цифра, конечно, солидная… И все равно — не жалко! Лишь бы пошел! И думать вам нужно только об этом. А о плане пусть уж у нас болит голова! Идите отдыхать, Дмитрий Иванович, — ласково заканчивает он.

— Нет, нет… Я еще здесь останусь, подумаю… часик всего.

Посмотрев на часы, парторг неохотно уступает:

— Ну, хорошо. А потом горячая баня, горячий ужин и спокойный сон. Договорились?

— Договорились, Павел Степанович!

Парторг, нагибаясь, спускается к выходу из лавы. Спрыгнув вниз, в откаточный штрек, он быстро направляется к ожидающим его завшахтой и главному инженеру.

— Ну, что? — не терпится Сидору Трофимовичу.

Парторг невесело отвечает:

— Хорошо вы сделали, что не пошли в лаву.

— Волнуется?

— Да. С трудом его успокоил.

— А вот нас кто успокоит? — разводит руками озабоченный Сидор Трофимович. — Ведь недалеко и до конца квартала! Вы соображаете?

Внезапно доносится шум заработавшего комбайна. Все трое невольно поворачиваются лицом к лаве.

В пустую вагонетку, стоящую под конвейером, с глухим стуком сыплется уголь.

В глазах Сидора Трофимовича возникает робкая надежда:

— Слышите?

— А вдруг… пошел? — еще боясь поверить, шепчет Андреев.

Шумит, грохочет комбайн — вагонетка быстро заполняется плитами крупного антрацита.

— Уголек! — волнуется парторг.

Сидор Трофимович готов уже побежать:

— Может, бригаду вернуть?

Но в это мгновение шум внезапно замолкает, и в штреке становится совсем тихо.

— Опять стоп! — безнадежно машет рукой Андреев.

— Так что же нам делать, товарищи, а? — спрашивает начальник шахты.

— Есть одно предложение… — нерешительно говорит Андреев. — Но нет, не стоит…

— Ну, ну! Не тяни душу!

Главный инженер боится поднять глаза:

— Вот если бы остановить испытание и вместо комбайна пустить в лаву врубовки… на несколько дней всего? А? Выполним план, а потом снова комбайн…

— Верно, — быстро соглашается Павел Степанович.

— Да? — в глазах Сидора Трофимовича опять появляется надежда.

Парторг насмешливо смотрит на обоих:

— Ну, да это все равно, что на несколько дней снять с работы главного инженера, назвать его жуликом и бездарностью, а потом снова назначить… Попробуй тогда поработать!

Снова молчание, но Сидору Трофимовичу думы не дают покоя.

— Кто же даст добрый совет? Вот все время хожу один и думаю, аж голова пухнет!

— Оттого и пухнет, что один.

И вдруг Сидора Трофимовича осенило, — вскинув голову, он решительно заявляет:

— Я знаю, что нужно делать!

Благодатная ночь. Уже поздно, но в садике Степана Павловича еще светится лампа. Привлеченные ярким огнем, вокруг абажура вертятся ночные бабочки. На столе, покрытом белоснежной скатертью, сверкает никелированный самовар. Степан Павлович и Сидор Трофимович с удовольствием пьют чай. Евдокия Прохоровна накладывает гостю варенье. Смутно доносятся звуки баяна и веселые голоса девушек…

Сидор Трофимович аппетитно вылизывает ложечку.

— Ну и варенье! Одно слово — райские яблочки! Я думаю, и в раю таких нет!

— Ешь, ешь, Сидор Трофимович, если нравится.

— Много съесть неудобно, а оставлять жалко, — шутит гость.

— А я тебе в баночку наложу, домой отнесешь, — улыбается хозяйка и поднимается из-за стола.

Когда она уходит, Степан Павлович насмешливо спрашивает:

— При чем здесь райские яблочки? Ты прямо говори: зачем пожаловал? Не хитри.

— Нет, верно, очень хорошее варенье.

— У тебя всегда так — прямо не скажешь, все сбоку заезжаешь, — усмехается Степан Павлович.

Делать нечего, гость вынужден признаться:

— Ну, врать не буду… положение наше аховое!

— Имеешь в виду план?

— Вот именно! Кончается квартал, а мы недодали…

— Четыре с половиной тысячи!

— А где же их, Степа, взять? Не одолжишь!

Пауза. В ночной тишине слышны переборы веселого баяна. Степан Павлович пытливо заглядывает в глаза своего друга:

— Все сказал или на душе осталось?

— Все, Степа. Теперь все.

— Ну, тогда иди домой и спокойно ложись спать!

— Как же уснуть, Степа, когда такое положение? — удивляется Сидор Трофимович.

Встав из-за стола, Степан Павлович строго спрашивает:

— Я тебя когда-нибудь обманывал? Скажи!

— За пятьдесят лет ни разу!

— Значит, спокойной ночи! Яблочки сам хвалил, так уж подожди, а то обидится старуха… А я пойду.

Сидор Трофимович очень удивлен:

— Куда ты на ночь глядя?

Степан Павлович разглаживает короткий ежик своих седых волос:

— На танцульку!

Шумно и весело на танцевальной площадке в парке.

Звенит баян. В центре круга танцует несколько пар.

Степан Павлович подходит к молодежи и сумрачно глядит на веселье.

Увидев отца, Лида сразу же выходит из круга.

Василий замечает Степана Павловича и тоже подходит к нему, потный и разгоряченный.

— Хорошо ты ногами работаешь, — насмешливо замечает старик.

— Я и руками умею.

— И руками много не наработаешь! Головой надо!

— А вы это к чему, Степан Павлович? — настораживается Вася.

— А к тому, — сурово отвечает старик, — танцы эти сейчас же кончай, Лиду я домой заберу, чтоб задаром не ревновал, а ты в сей же минут разыщи бригаду — и чтоб завтра утром с первыми же петухами в нарядной были! Понял?

— А зачем так рано? — удивляется Вася.

— Соберемся пораньше, потолкуем перед сменой, как уголька подбавить. Надо комбайн выручать! — Выждав паузу, Степан Павлович солидно добавляет: — Есть у меня одна мысль.

— …И ни одной живой мысли в голове! Ничего не могу придумать! Все уже перепробовал, а машина не идет! — Трофименко с горечью кивает в сторону неподвижного комбайна и протягивает своему собеседнику тетрадь: — Вот, посмотрите записи. Вы инженер, поймете!

Владимир Недоля проглядывает исписанные страницы. В лаве светло и тихо, тихо так, что слышно, как вздыхает конструктор.

— А мне кажется, что комбайн здесь ни при чем, — закрывая тетрадь, говорит Владимир.

— Ну да, виноваты геологические условия, — иронизирует Трофименко, — земник, вы хотите сказать?

— Конечно, земник… Он-то и держит вашу машину, — цепляет ее.

— То-то и оно, что земник! А что с ним прикажешь делать?

Владимир внимательно рассматривает машину и вдруг предлагает:

— А что, если приподнять комбайн выше уровня этого земника?

— А как же он тогда будет двигаться? — усмехается конструктор. — По воздуху или на крылышках?

Владимир спокойно разъясняет:

— Не на крылышках, а на салазках! Как на обыкновенных саночках! Понимаете?

Предложение настолько неожиданно, что Трофименко не замечает, как мыслит вслух:

— Салазки?.. Неожиданно, чорт побери!

— А я бы попробовал, — настаивает Владимир.

— Вы на этом участке работаете? — спрашивает вдруг Трофименко.

— Нет, я начальник на «Второй западной».

— Жаль… А мы даже не знакомы.

Владимир протягивает руку:

— Рад представиться. Недоля Владимир Степанович.

— Позвольте, — снова удивляется Трофименко, — только что здесь был Недоля — парторг шахты.

— Мой старший брат.

— Ага, это, значит, он вас прислал ко мне на выручку?

Смущенно улыбаясь, Владимир признается:

— Нет… Я тут у вас частый гость, стою в сторонке и наблюдаю. Интересно. А сейчас шел домой и решил заглянуть…

— Спасибо! — горячо пожимая ему руку, говорит Трофименко. — Спасибо вам от души, прямо вам скажу, — спасли вы меня сегодня… Теперь спокойно подымусь на-гора́!

— Спать? — улыбается Владимир.

Конструктор добродушно отмахивается:

— Меня теперь никакой сон не возьмет, пока не решу дело с этими салазками… Пошли, товарищ!

Повеселевший Трофименко и Владимир направляются к выходу из лавы.

Ночь. Колеблемый ветром, качается уличный фонарь…

У калитки прощаются Вася и Лида, прощаются давно, а все никак не могут расстаться. Крепко обнимая свою любимую, Вася целует ее еще и еще раз.

Внезапно из темноты раздается кашель и затем робкий женский голос:

— Простите, пожалуйста…

— Ой! — испуганно вскрикивает Лида и закрывает рукавом пылающее от смущения лицо.

Застигнутый врасплох Вася мгновенно поворачивается и бегом исчезает в ночной темноте.

— Ради бога, милая, простите, что я вас потревожила, — снова слышится голос, и из темноты появляется едва освещенная фигура молодой женщины с портфелем в руке.

Лида робко смотрит на нее сквозь разжатые пальцы.

— Я только что приехала на шахту, — виновато улыбаясь, говорит женщина, — понимаете, никого не могу найти… А уже полночь. Вот и пришлось нарушить ваше свидание.

Лида тихо спрашивает:

— Кто вы?

— Кто я? — переспрашивает женщина и тихо смеется. — Я ищу Трофименко, конструктора. Вы не знаете его?

— Трофименко? — оживляется Лида. — Конечно, знаю… Это который с комбайном? Да?

— Да, который с комбайном! Что он, жив еще? Не умер? Или женился? — смеется она.

Лиде нравится эта женщина, и, улыбнувшись, она отвечает:

— Нет, что вы, что вы!.. Зачем же? Жив. Не ладится у них пока с комбайном… Вот он по целым дням из шахты и не выходит…

— Узнаю товарища Трофименко… — с ласковой усмешкой говорит женщина. — Значит, мне на улице ночевать придется!

— А вы у нас переночуйте… А? Ей-богу! А утром мы его найдем…

— Нет, нет, утром надо обратно в город. Я ведь на работе… А где он живет, не знаете?

— А на четвертой линии, — быстро объясняет Лида, — как за балку перейдете, там мостик такой, так вы не прямо, а по правую сторону, а потом снова улица, которая к шахте, и на этой улице дом стоит трехэтажный. Так просто…

— Да-а, — усмехается женщина, — проще некуда.

— А хотите, я вас провожу, а? Пойдемте! — решительно произносит Лида и берет свою спутницу под руку. — Меня зовут Лида.

На идущих вдоль деревянного тротуара женщин падают тени от качающегося фонаря.

— А хорошо целовал тебя, Лида, твой милый! Даже завидно стало! — усмехается жена Трофименко.

— Ой, стыдно-то как! — опускает голову Лида.

— Жених?

— Ну да… жених… только мы еще не объявились…

— Жаль, в лицо его не разглядела, сбежал… Красивый он парень?

— Хороший он… — смущенно отвечает Лида.

— Хороший? — это даже лучше, чем красивый. А далеко еще нам итти?

— Сейчас придем, не беспокойтесь! — успокаивающе говорит Лида. — До самого дома провожу.

Обняв девушку за плечи, приезжая женщина тепло обращается к ней:

— Когда будешь в городе, Лида, зайди в конструкторское бюро «Углегипромаша», — запомнишь? Спроси там конструктора Трофименко.

— Нашего Трофименко?.. А зачем?..

— Нет, не его. Меня, Веру Николаевну. Я тоже конструктор и тоже Трофименко.

— Вы что же… сестра Дмитрия Ивановича?

— Да-а… — загадочно улыбается Вера Николаевна. — Сестра… Ему — сестра. А тебе теперь подруга. Хочешь?

— Ой! — радостно восклицает Лида.

Они подходят к большому трехэтажному дому. Дом спит.

— Здесь вот, — говорит Лида, — на втором этаже… — Она нерешительно топчется на месте. Ей очень любопытно узнать, кто же такая ее новая подруга. — Идемте… я и комнату вам покажу.

И вот они стучатся в дверь комнаты Трофименко.

Он открывает дверь, щурится и вдруг радостно восклицает:

— Вера! — и бросается к женщине. — Вера! — говорит он, сжимая ее в своих объятиях. — Женушка ты моя!

— А-а!.. — насмешливо говорит Вера Николаевна, не освобождаясь из его объятий. — Вы еще помните, что я ваша жена, товарищ? Вы еще не отказались от этого?

— О, Вера!..

— А я приехала за разводом. Да, да… Закон на моей стороне: муж не пишет, не помнит, не любит.

— Вера! — отшатывается в ужасе Трофименко.

— А-а! Напугала! Лида, будь свидетельницей: он испугался! Милый ты мой! — говорит она нежно мужу и проводит рукой по волосам его, потом по его глазам.— Замучился? Устал? Что же не ладится у тебя, мой дружочек? Ты мне все, все расскажешь…

Лида тихонько, на цыпочках, выходит из комнаты. На ее лице умиление и слезы.

— Вот как настоящие-то люди любят… — шепчет она уже в коридоре.

А в комнате Трофименко с женой уже сидят за столом.

— Да, Верочка, — говорит он, — врать не буду: трудно. Очень трудно. Одно дело — пустить машину на кальке, другое — пустить ее в шахте. Знаешь, у меня такое чувство — она уже не мое, не наше создание. Мы ее породили, а она сама по себе живет теперь своей, самостоятельной жизнью. Не подчиняется… То вдруг закапризничает, то захворает, а то сделается такой беспомощной, что хоть плачь!..

— Я понимаю это, понимаю… — шепчет Вера Николаевна. — Так все дети себя ведут… А ты ведешь себя, как все мамы, — насмешливо качает она головой, — расстраиваешься, бросаешься в панику, не спишь ночей, не веришь докторам…

Трофименко смеется:

— Да, да, Верочка…

— Успокойся, милый! — тихо говорит она. — Успокойся! — и медленно треплет его волосы. — Чем больше мук у тебя сейчас, тем меньше будет их у людей потом… Ведь в этом-то счастье конструктора. — Она привлекает его к себе и тихо продолжает: — Ты победишь, милый! Ты все трудности победишь. Ты умный, сильный, талантливый… — она словно заговаривает его, — ты победишь…

Утро.

Вера Николаевна у умывальника. Вытерла руки, отдает полотенце мужу.

— Какой конструктор придумал воду, простую воду? — смеется она. — Ничего нет лучше воды. Вот я опять молодая.

— А у меня такое чувство сейчас, — говорит он, — будто я месяц пробыл в санатории, на отдыхе. Да, да… У спокойного моря… на золотом песке… Спасибо тебе, дорогая! Мудрая ты моя, ясная… Ты всегда так действуешь на меня: теперь у меня — сил, сил!..

— И комбайн пойдет? — смеется она.

— Ого! Еще как пойдет-то!

— Ну, вот… и славно! — говорит она и смотрит на часы. — А мне пора.

— Ты уезжаешь? — испугался он.

— Да… Надо. Ты разве забыл, что я тоже… работаю?

— Ах, какой я свинья! — со стыдом восклицает он. — Я и не спросил, как твоя работа!..

— Ты не свинья, ты просто эгоист, — мягко усмехается она. — Милый, но эгоист. Как все мужья.

— Ты все еще работаешь вместе с Ковтуном над транспортером?

— Нет. Мне дали… возможность… попробовать одну… самостоятельную работу…

— Да? — обрадовался он. — Поздравляю! Какую же?

Она не отвечает. Подходит к окну. Раздвигает занавески.

На горизонте, совсем близко, — терриконы. Заря над ними. Молодая заря. Под ее лучами помолодели и потеплели хмурые громады, стали легкими и летучими, заулыбались. Розовый дымок вьется над ними.

— Смотри, терриконы… — прошептала она.

— Да-а… Красиво!

— Красиво? — усмехнулась она. — Знаешь, Митя, а я родилась под терриконом. Наша хатка как раз под ним стояла. И в жаркий, сухой день мы не могли окошка открыть. Пыль. Страшная пыль с террикона. И запахи серы… Они до сих пор преследуют меня… И я думала… тогда, в детстве: почему терриконы, а не сады над моею хаткой? Почему не сады?..

— Шахтерские мечты… — засмеялся Трофименко.

— А я хочу эту мечту сделать явью… — тихо сказала она.

— Вера! — удивленно вскричал он.

— Я хочу, чтоб исчезли с шахтерской земли терриконы. Зачем они? Зачем пустую породу тащить на-гора́? Разве нельзя ее оставить внизу, в шахте?

— Но ведь это… это не так просто, Вера…

— А разве комбайн — просто?

— Слушай, Вера… А ведь это здорово!.. — восхищенно восклицает Трофименко. — Знаешь, мне самому захотелось заняться этой проблемой… Вот комбайн пойдет, и я тебе помогу… Будем вместе работать, хочешь?.. Ведь это так интересно, так интересно!..

— По-моему, очень интересная идея! — убежденно произносит Кравцов и весело оглядывает собравшихся людей.

Довольно улыбается парторг. Радостно блестят глаза Андреева. И только Трофименко, смутившись от похвалы, объясняет:

— Но это не моя идея, Алексей Федорович.

— А чья же?

— Инженера Недоли.

Кравцов живо поворачивается к парторгу:

— Ты, Павел?

— Нет, Володя придумал.

— Смотри, пожалуйста, как твой брат отличился! — шутит секретарь. — Теперь, значит, дело только за вами? Успеете к утру?

— Сделаем, Алексей Федорович.

Кравцов поднимает трубку телефона:

— Говорит Кравцов. Я на шахте «четыре-бис», в парткоме! Соедините меня с министром.

Переглянувшись с парторгом, Андреев нерешительно предлагает:

— Может, все-таки вызовем Сидора Трофимовича?

Кравцов кладет трубку на рычаг и строго возражает:

— Я уже сказал — не надо. Зачем человека тревожить? Пусть поспит себе на здоровье! В его годы нелегко бегать по ночам…

В голосе секретаря звучит искренняя забота и теплота, когда он говорит об отсутствующем:

— Надо беречь таких людей, — славная донбасская гвардия.

Резкий телефонный звонок обрывает его на полуслове, и Кравцов снова снимает трубку:

— Здравствуйте! — И смеется. — Да-да, мы с вами по три раза в день здороваемся. Ну вот, как и обещал, звоню из шахты «четыре-бис». Тут рядом со мной главный инженер, парторг и сам конструктор… Нет, нет, напрасно мы с вами беспокоились. Дмитрий Иванович не собирается опускать рук… О делах, я думаю, он лучше меня расскажет, передаю ему трубку.

— Что вы, Алексей Федорович! Что я ему скажу? — испуганно шепчет Трофименко.

— Что есть, то и расскажете.

Конструктор смущенно берет трубку:

— Я слушаю, товарищ министр!

— Нет, это мы хотим вас послушать, Дмитрий Иванович! — произносит министр и, чуть улыбнувшись, обводит взглядом сидящих за длинным столом людей в строгих мундирах. — Тут у меня большое общество собралось — вся коллегия министерства.

Из динамика доносится голос растерянного конструктора:

— Я ж не подготовился к докладу… Как же так?!

Члены коллегии добродушно смеются. Придвинув к себе микрофон, министр старается подбодрить конструктора:

— А никакого доклада и не нужно. Что вас сейчас там держит? Земник?

Далекий, приглушенный расстоянием голос поспешно подтверждает:

— Да, товарищ министр, третий день с этим мучаемся.

Кивком головы вызвав кого-то из-за стола, министр продолжает:

— Вот мы здесь посоветовались, и послушайте, что надумали. Вдруг пригодится!

— Дмитрий Иванович, здравствуйте! — говорит один из членов коллегии. — А не попробовать ли вам под комбайн подставить салазки? А?

— Вот здорово! — слышится сквозь смех восклицание конструктора.

— Что? Смешно?

— Да нет, не смешно, здорово, говорю, получилось. Вы в Москве, мы здесь, а придумали одно и то же! Завтра будем уже испытывать.

Услышав сообщение конструктора, министр решительно заявляет:

— Значит, завтра утром я вылетаю к вам в Донбасс!

Раздирая белые хлопья облаков, огромный самолет вырывается на синий простор.

Уставившись в иллюминатор, министр неотрывно следит за тенью самолета, скользящей по донбасской земле.

Длинной цепью тянутся вдали вершины терриконов, напоминая таинственные древние пирамиды.

Поля, заводы, шахты, ажурные копры, стройные скрубера, похожие на гармошку коксовые батареи, домны, освещенные заревом плавок, города, серебряные меловые горы, и, как нити из клубка, пути-дороги во все концы мира.

Министр и встретившие его начальник и главный инженер комбината направляются к легковой машине.

— Завтракать будем? — спрашивает между прочим плотный высокий начальник комбината.

— Нет!

Министр усаживается рядом с шофером.

— Значит, прямо в комбинат?

— Нет!

Начальник озабоченно замечает:

— А у нас много неотложных дел.

— Самые неотложные дела сейчас на шахте «четыре-бис»!

И тотчас же — шахта. По коренному штреку движется большая группа людей. Впереди в шахтерском костюме — министр» по бокам его — Кравцов и Сидор Трофимович, а дальше идут Андреев, парторг, начальник и главный инженер комбината, директор завода имени Кирова.

В высоком штреке с металлическим креплением светло и просторно. Люди идут в рост, не сгибая головы. Внезапно издали раздается гудок и врывается столб света — навстречу мчится электровоз.

Министр и сопровождающие его люди сходят с пути, прижимаются к стенкам штрека. Гремя вагончиками, проносится огромный состав с углем. Пропустив его вперед, министр снова отправляется в путь, но снова сигнал — и снова все жмутся к стенке, пропуская второй состав вагонеток.

— Идет у тебя уголек? — деловито спрашивает министр.

У Сидора Трофимовича счастливое лицо:

— А это со «Второй западной», товарищ министр ! За день работы два дня сделали!

— А чья бригада?

— Нашего почетного! Его рук дело!

Министр останавливается:

— Степана Павловича? Я хочу поздороваться со стариком. Зайдем в лаву.

Лава «Вторая западная». В полдневном свете люминесцентных ламп сразу открывается вся картина организованного шахтерского труда.

Вгрызаясь в уголь, ползет врубовая машина.

Ловко работают крепильщики — стойки так и растут у них под руками, словно колонны подземного дворца.

Еще ниже, вдоль скользящего конвейера, расположились навалоотбойщики. Полуголые, черные от угольной пыли, они четко и быстро бросают уголь на решетки конвейера. Никто не спешит, никто не суетится, но ощущение быстроты невольно создается от ритмичных взмахов широкими лопатами.

Широко, радостно улыбается Вася. Черные его руки, блестящие от пота, как мощные рычаги, безустали движутся вверх и вниз.

— Красивая работа! — не может скрыть восхищения министр. Он очень хорошо знает, какими усилиями, каким огромным трудом рождается такая красота. — Красивая работа! — повторяет он. — Но все-таки… лопата! — и он показывает на навалоотбойщиков, — всю красоту лопата портит!

Он подходит к врубмашинисту, протягивает руку:

— Ну, как здоровье, Степан Павлович?

Старик усмехается:

— Боюсь, что плохое, товарищ министр. В один голос все про здоровье спрашивают, даже забеспокоился… Лучше бы не спрашивали!

— Ну, не буду! — усмехается министр. — И без того вижу: работать ты здоров! С комбайном соревнуешься?

— Нет. Выручаем комбайн, — просто отвечает старик.

— Хорошее дело! Потом и он вас выручит!

— Я на это и надеюсь, товарищ министр! — серьезно отвечает Степан Павлович и показывает на врубовку: — Поверите? Мне вот эта машина двадцать лет жизни прибавила, а комбайн, думаю, к еще десяточек лет работать дозволит!

— А ты видел уже, как комбайн рубает? Пойдем, посмотрим!

— Задолжали мы уголек, рассчитаться надо! Потом уже посмотрю, товарищ министр… Извините!

— Ну, не будем мешать! Пошли, товарищи.

И сразу возникает грохот работающей машины.

Прислушиваясь к шуму, министр живо спрашивает:

— Комбайн?

Кравцов молча кивает головой.

Вся группа подходит к входу в лаву.

Здоровая, с квадратными плечами, «люковая» быстро управляется со своей работой.

Неиссякаемой струей течет с конвейера уголь, заполняя пустые вагонетки.

Постояв несколько секунд на месте, министр почему-то смотрит на свои часы, а затем решительно поднимается наверх, в шумную лаву.

Музыкальная симфония — симфония умного человеческого труда.

Словно железная челюсть, вгрызается бар комбайна в толщу антрацитного пласта. Диски перемалывают уголь и подают его на ленту «грузчика». Отсюда он мощным потоком выливается на скользящий конвейер.

Присев на корточки, пятится впереди комбайна молодой машинист. А рядом с ним, тоже по-шахтерски на корточках, — министр. В своей спецовке, с лампочкой, чумазый от угольной пыли, он сейчас совсем на министра не похож — такой же, как и все в этой лаве, — шахтер. За комбайном идут два опытных крепильщика. Точны и ловки взмахи их топоров, стойки как бы сами вырастают между кровлей и почвой.

Медленно, но неотвратимо движется вперед комбайн.

Помощник машиниста Постойко переносит вслед за его движением светящийся столбик лампочки.

А комбайн идет да идет вперед, не останавливаясь, и кажется, что этому движению конца не будет!

Это и есть те великие минуты полного счастья, триумфа, ради которых и жить, и работать стоит! Конструктор не может, да и не хочет скрыть своего восторга: великолепно работает умная машина — плод его бессонных ночей, тревог, надежд и мук!

И Сидор Трофимович счастлив. Вот, сбылось! На его знаменитой шахте впервые заработала эта знаменитая машина! Как ребенок подле игрушки, суетится вокруг комбайна этот большой старый добрый человек. Он то гладит его рукой, то крепко похлопывает ладонью, как взмыленного коня на скаку, то вдруг по локоть запускает руку в угольную реку конвейера и перетряхивает жирный уголек, любуясь и радуясь.

— Красота, а? Кра-сота! — то и дело восклицает он. — Я же говорил: машина!

И Кравцов, и Андреев, и парторг Павел Недоля, и начальник комбината, и все люди в лаве тоже горды и счастливы: и их доля тут есть, и они приложили руку к тому, чтобы пошла в свой великий путь эта машина-революционер!

Только министр молчит и не улыбается… Он ползет рядом с машинистом, пятясь перед наступающим на них комбайном, внимательно прислушивается, присматривается, и непонятно, нравится ли ему эта машина или он недоволен ею.

Вдруг резким движением поворачивает машинист рукоятку. Вздрогнув, останавливается комбайн. Оглушительная тишина обрывает музыкальную симфонию.

— Все! — кратко говорит машинист и сплевывает наземь.

— Что случилось? — встревоженно восклицает Кравцов. — Поломка?

— Нет! — зло отвечает Постойко. — Перекурка…

Все недоуменно оборачиваются к Сидору Трофимовичу. Тот смущен.

— Я ж тридцать вагончиков подготовил… — бормочет он. — Тридцать вагонов!

— Что этому зверю тридцать вагончиков? — усмехается Трофименко. — Семечки! Двадцать минут работы…

— И больше порожняку нет? — спрашивает, все поняв, начальник комбината.

— Так это ж испытание, испытание машины только… — бормочет начальник шахты. — Машина-то ведь действует…

— Она-то действует, — усмехается Кравцов, — а бездействует кто же?..

— От так, как видите! — сплюнув опять, говорит Постойко. — Та будь оно трижды проклято… — И вдруг, спохватившись, добавляет: — Извиняюсь, товарищ министр!..

Но министр молчит.

И все вокруг него смолкают, даже Сидор Трофимович, для которого недавний триумф вдруг обернулся полным скандалом.

Неловкое, томительное молчание. Министр медленно, словно про себя, читает наименование машины:

— ГУК.

— Горно-угольный комбайн, товарищ министр, сокращенно — ГУК! — спешит с объяснением директор завода.

— Незавидное название. Трофименко невесело усмехается:

— У нас тут даже пословицу пустили: «Кому гуки, а кому муки!»

— Д-да… — медленно произносит министр. — ГУК. Это не имя даже… это… кличка собачья!.. — И вдруг обращается к машинисту: — А окрестить машину надо, а? Ты как думаешь, машинист?

— Машина без имени, как человек без паспорта! — отвечает машинист.

— Правильно! А в паспорте всегда указано: кто, чей, откуда родом, — уже улыбается министр и обращается ко всем: — Я предлагаю, товарищи, дать этой машине почетное название «Донбасс». А?..

— Лучше не придумаешь! — подхватывает Кравцов. — А как же мы будем величать водителя такой машины? Машинист? Так ведь машинистов у нас много: на электровозе, у подъемника, на врубовке… А это ведь небывалый машинист во всей горняцкой истории!

— Верно! — восклицает министр. — Он даже и не машинист, а скорее механик!

Кравцов приподнято и громко объявляет:

— Машинист-механик комбайна! Здорово звучит!

— Так и решили! — весело подтверждает министр.

— Так вам, значит, понравилась машина? — нерешительно спрашивает конструктор.

— Понравилась?! Не то слово, Дмитрий Иванович! Машина — не девушка. Я ей в любви объясняться не буду. А… поверил я в вашу машину, товарищ конструктор. Поверил! И думаю — не ошибся.

— А порожняк? — спрашивает вдруг Постойко.

— И порожняк будет! — отвечает министр. — А не будет, — вдруг озорно блеснул он глазами, как бывало, когда коногонил в шахте, — а не будет, так начальник комбината сядет на электровоз, главный инженер станет десятником откатки, а я… я сдам министерство кому-нибудь более толковому, а сам пойду к тебе учиться на комбайнера…

— Ясно! — негромко говорит начальник комбината.

— И ничего вам не ясно! Ничего! — говорит министр уже в кабинете Сидора Трофимовича.

— Так машина ж выдержала испытание.

— А шахта не выдержала!

— С порожняком мы дело наладим, товарищ министр. Вы же меня не первый день знаете…

— Да разве только в порожняке дело? Раз комбайн так жрет ваш порожняк, так, значит, и весь подземный транспорт надо перестраивать. Пути перестилать. Двухколейные штреки строить. Диспетчерскую службу наладить. А когда комбайны в полную силу войдут, так у вас горные работы начнут отставать, лимитировать…

— Да… — почесал затылок Сидор Трофимович. — Не было у бабы хлопот, так купила порося…

Все рассмеялись.

— Тебя одно порося уже в мыло вогнало… — усмехнулся министр. — А как их будет пять или шесть на шахте? Что тогда? У тебя ствол задохнется от такого изобилия угля!

— Ох, дал бы только бог такое положение! — засмеялся Сидор Трофимович.

— Даст, должно быть!

— Ну, это еще не скоро… — утешает Горового директор завода. — Машина должна пройти еще испытание… проверку временем… в разных горных условиях…

— Правильно! — подтвердил министр. — Сколько вы предполагаете, Дмитрий Иванович, запустить образцов в этом году?

— Мечтаю, товарищ министр, — застенчиво отвечает Трофименко, — испробовать еще… две машины.

— Всего, значит, три? — спокойно уточняет министр. — А начальник комбината что думает?

Снисходительно посмеиваясь, начальник комбината замечает:

— У нашего конструктора домашние масштабы.

— А как вы размахнетесь?

— В три раза больше! Восемь-девять комбайнов!

— Вы б еще сказали — десять-двенадцать! — возмущается директор завода. — Не вам же их делать, а мне!

— Что? Много? — сочувствует министр.

Почувствовав поддержку, директор завода быстро отвечает:

— Хотел бы, конечно, побольше, товарищ министр, но… пять машин я обещаю твердо!

Усмехнувшись, министр загибает пальцы, подсчитывая: — Легко на пальцах подсчитать — три, потом пять и, как предел мечтаний, девять! Так? — И вдруг неожиданно для всех резко заканчивает: — А надо пятьдесят! И еще до конца этого года!

Присутствующие ошеломлены названной цифрой и молчат, один только директор вскакивает с места:

— Пятьдесят?! Но вы забыли, товарищ министр, что у нас сентябрь на дворе?!

— А вы забыли, что есть еще октябрь, ноябрь, декабрь? — вспыхивает министр, и в глазах его зажигается непреклонная воля. — Вы забыли, что завод имени Кирова недаром у нас зовется шахтерским арсеналом! Пятьдесят комбайнов тридцать первого декабря должны быть на шахтах Донбасса!

Директор растерян:

— А испытание? — бормочет он.

— Вот это и будет вашим испытанием!

Вечер в поселке. В домах загораются огни.

Осень. Кружась в воздухе, падают желтые листья.

В вечерней тишине особенно явственно слышатся звонкие голоса откатчиц и лязг вагонеток на эстакаде.

Легкий ветер раскачивает на терриконе цепочку желтых электрических огней.

Задумавшись, идут по улице министр и секретарь обкома Кравцов. Где-то далеко-далеко раздается пронзительный мальчишеский свист.

Министр вдруг останавливается, прислушивается. Кравцов, улыбаясь, спрашивает:

— Молодость вспомнил? А можешь ты сейчас так свистнуть?

— Не знаю… Давно не приходилось.

— А ты попробуй.

— Коногону можно было, министру неудобно.

Падают, падают листья… Далекий паровозный гудок, сигнальные звонки у клети…

— Каждый раз, как побываю на шахте, — вдруг растроганно говорит министр, — так, поверишь, сразу вижу себя молодым и веселым…

— Лихой был танцор! — вспоминает Кравцов.

— А ты? Любимец всех шахтерских девушек, Алеша-баянист.

— Я и сейчас балуюсь на баяне, времени только нехватает.

Из-за угла появляется группа девушек, шагающих в обнимку по мостовой.

Крайняя справа бойко запевает частушку:

Что мне муж с молотком Иль с лопатой за плечом? А пойду я замуж скоро За шахтера-комбайнера!

Вслед за ней весело подхватывает другая девушка:

Мой миленок теперь Все равно, что инженер. Потому что комбайнер — Это тоже ИТР!

— Слышишь! — радостно шепчет министр. — Поют уже!

— Раз в Донбассе запели, значит, пойдет комбайн!

И они молча продолжают прогулку, каждый улыбаясь своим собственным мыслям.

— А ты не удивился цифре «пятьдесят»? — неожиданно спрашивает министр.

— Я сейчас об этом думаю.

— По-твоему, я перегнул?

Кравцов отвечает не сразу:

— Нет… Но будет трудно!

— Знаю! Но я умышленно на это пошел!

— И это понятно. Надо кончать с кустарным испытанием комбайна и смело пускать его в жизнь! Так?

— Совершенно верно! Все равно каждая новая шахта, каждый новый пласт будут новым испытанием и для комбайна, и для людей!

— А будет комбайн, появится и необходимость его быстрее освоить! Так?

— Так! Хорошо мне с тобой разговаривать!

— Мне тоже приятно, но только холодно, брат! — Кравцов поднимает воротник плаща. — Все-таки сентябрь.

Министр опять останавливается:

— Сентябрь! Закрой глаза, Алексей!

— Чего ты?

— Закрой на секунду глаза, и давай вспомним… Осень сорок первого года…

Кабинет товарища Сталина. Перед письменным столом вождя стоят Кравцов и министр.

— Вы понимаете, что вам сейчас нужно делать? — спрашивает товарищ Сталин.

Обдумывая каждое слово, Кравцов тихо, но взволнованно отвечает:

— Понимаем, товарищ Сталин! В Кузбассе и Караганде давать столько добычи, чтобы возместить потерянный донбасский уголь!

— Это очень важно! — подчеркивает Сталин и выходит из-за стола. Пройдясь по кабинету, он останавливается и спокойно продолжает: — Но уже сегодня надо заняться вопросом восстановления Донбасса!

— Но там же… немцы?! — взволнованно вырывается у изумленного министра.

Сталин не спеша набивает табаком свою трубку и, как само собой разумеющееся, объясняет:

— Да, пока немцы там, а мы здесь, следует подготовить мощные насосы, моторы и другое необходимое оборудование, чтобы с первого же дня освобождения приступить к откачке воды из затопленных шахт. Мы уже разместили ряд заказов на уральских заводах, а вам нужно будет направиться в Америку.

— Слушаю, товарищ Сталин, — четко, по-военному, отвечает министр.

Закурив трубку, Сталин иронически замечает:

— Поезжайте, но не очень обольщайтесь. Вряд ли в Америке пойдут навстречу нашим заказам. В их расчеты входит совсем другое. Они хотели бы долгие годы видеть наш Донбасс затопленным и в развалинах!.. Предложите им доллары. А надеяться будем только на свои силы. Поэтому вам, — обращается Сталин к Кравцову, — я советую полететь в Ленинград. Расскажите ленинградцам, что нам предстоит выкачать из шахт Донбасса миллионы кубических метров воды — целый подземный океан! Рабочие поймут вас и сделают все, несмотря на блокаду!

— Слушаю, товарищ Сталин! — отвечает Кравцов.

Аэродром. Серый вечер. Осенняя изморозь.

Друзья крепко пожимают друг другу руки. Не узнать министра в модном, элегантном пальто и широкополой шляпе и Кравцова в военной шинели, с наганом. В рокоте сильных моторов не слышно и прощальных слов.

Взмахнув рукой, министр подымается по трапу пассажирского самолета.

Кравцов скрывается в кабине тяжелого бомбардировщика.

Отрываясь от бетонной дорожки, взмывает на юг пассажирский самолет.

Тяжелый бомбардировщик в сопровождении двух истребителей берет курс на север.

И тотчас же из океанской волны выплывает город небоскребов. Огромные, подавляющие своей холодной неприступностью здания Нью-Йорка.

За длинным овальным столом восседают промышленные короли и магнаты Америки, и среди них, рядом с председателем, наш министр.

Говорит долговязый старик в просторном, мешковатом пиджаке, с юношеским румянцем на щеках:

— Мы с удовольствием готовы принять ваши заказы на вертикальные насосы. Но к чему такая поспешность в сроках исполнения? Позволительно спросить: о каком восстановлении Донецкого бассейна говорит господин советский представитель, если немецкие армии стоят у стен Москвы?!

Улыбки на лицах слушателей… Оратор эффектно заканчивает свою речь:

— Это может вызвать только грустную улыбку на устах серьезных, деловых людей.

Тогда подымается другой — маленький, с квадратной челюстью.

— Бассейн Па-де-Кале после первой войны восстанавливался десять лет, а, как известно, Па-де-Кале намного меньше Донецкого бассейна! Да и разрушения сейчас абсолютно несравнимы!

Председатель собрания вежливо улыбается в сторону гостя:

— Мы, господин советский представитель, к сожалению, не поэты, а деловые люди и более склонны к скучной житейской прозе. В результате современной войны будут разрушены не только Донецкий бассейн, но и Па-де-Кале, и британские угольные месторождения, и Рур, и Силезия! Не лучше ли пока создать единый план помощи всем пострадавшим бассейнам, план сроком, скажем, на десять-пятнадцать лет, и в этом плане учесть все ваши заказы?

Глаза «джентльменов» за наружным спокойствием скрывают острое любопытство: что скажет на это гость?

Министр подымается и спокойно, но уверенно произносит:

— Я очень внимательно выслушал деловые соображения и должен, господа, заявить вам следующее: мы намерены платить доллары не за любезное ваше предложение включить Донбасс в общий план послевоенного восстановления Европы. Мы будем платить доллары только за реальные насосы, изготовленные в нужные нам сроки! Можете вы их поставить? Нет?

…Прерывистые, хватающие за душу гудки воздушной тревоги.

Ленинград. Невский.

Останавливается трамвай, испуганные пассажиры бегут в подворотню. Над пустынной, безлюдной улицей подымаются в небо аэростаты воздушного заграждения.

Где-то близко разрываются бомбы и захлебываются от частой стрельбы зенитки.

По сборочному цеху завода «Электросила» идут товарищ Жданов и Кравцов.

Резкий ветер гонит сквозь разбитые окна холодную снежную крупу.

Они проходят мимо длинного ряда уже готовых, окрашенных в серый цвет электромоторов. Худые девушки замерзшими пальцами выводят надписи: «Донбассу. Сделано в Ленинграде в дни блокады!»

Грохот взрыва сотрясает здание цеха. Вспыхнувшее в глубине пламя на миг освещает станки и лица изможденных голодом рабочих. Никто не бежит в укрытие, все остаются на местах, хмурыми взглядами провожая носилки с пострадавшими товарищами.

Жданов поворачивается к Кравцову и с волнением говорит:

— Расскажите об этом донбасским шахтерам!

В глазах Кравцова стоят слезы и, заметив их, Жданов сурово напоминает:

— В Ленинграде не плачут!

— Простите, товарищ Жданов, — едва слышно произносит Кравцов.

— … А сейчас мы уже мечтаем не о восстановлении, а о новом техническом подъеме Донбасса! — взволнованно произносит министр.

Кравцов все еще весь во власти воспоминаний… Но вот он улыбнулся.

— А когда-нибудь мы и этот вечер вспомним!

Держась за сердце, подбегает запыхавшийся Сидор Трофимович. Он тяжело дышит.

— Сердце, да? В Кисловодск выгоню! — строго замечает министр.

— Срочная телефонограмма! — задыхаясь, говорит Горовой. — Вас вызывают в Москву… в правительство!

Спасская башня. Шесть часов вечера. Музыкальный звон кремлевских курантов, гулкий звон ударов.

И снова кабинет в Кремле.

За длинным столом сидят товарищ Сталин и его боевые соратники — товарищи Молотов, Маленков, Берия, Ворошилов.

Перед ними министр, молча ожидая вопросов.

С т а л и н. Таким образом, наши расчеты оправдали себя? Горный комбайн, как мы и предполагали, намного увеличивает добычу угля? Так?

М и н и с т р. Да, товарищ Сталин.

С т а л и н. Это хорошо! Вы лично убедились, что горный комбайн облегчает условия труда наших шахтеров? Значит, наше стремление устранить на шахте профессии, связанные с тяжелым физическим трудом, становится сегодня реальным делом? Так?

М и н и с т р. Так, товарищ Сталин! В связи с появлением комбайна на шахте исчезнут навсегда профессии навалоотбойщика, бурильщика и запальщика.

С т а л и н. А это совсем уж хорошо! Но далее. Работа на горном комбайне потребует повышения технических знаний шахтеров, потребует высококвалифицированных рабочих, и таким образом решится вопрос постоянных кадров в Донбассе? Так?

М и н и с т р. Совершенно верно, товарищ Сталин!

С т а л и н. И это очень важно! И, наконец, сокращая количество рабочих в лаве, горный комбайн тем самым резко увеличит производительность труда на каждого подземного рабочего? Так?

М и н и с т р. Так, товарищ Сталин! Производительность труда повысится почти в два раза!

С т а л и н. Какие же выводы? Облегчение условий труда наших шахтеров и устранение ряда профессий, связанных с тяжелой ручной работой на шахте. Это — первое. Второе — повышается техническая культура шахтерского труда. Третье — создаются постоянные кадры высококвалифицированных рабочих в Донбассе. И, наконец, увеличение добычи угля и резкое повышение производительности труда каждого подземного рабочего. Вот, товарищи, что означает горный комбайн!

М о л о т о в. Это еще один шаг к коммунизму!

С т а л и н. Совершенно верно! А что говорят в Донбассе о комбайне?

М и н и с т р. Не только говорят, товарищ Сталин, но даже песни уже поют.

С т а л и н. Очень интересно! А вы случайно не вспомните хоть одну?

М и н и с т р (смущенно). Девушки пели…

Что мне муж с молотком Иль с лопатой за плечом? А пойду я замуж скоро За шахтера-комбайнера!

С т а л и н. И правильно сделает! Дальновидная девица!

Все весело смеются.

В о р о ш и л о в. Узнаю Донбасс!

Б е р и я. Года через два его уже не узнать.

М о л о т о в. А в тридцатом году такие же песни складывали об отбойном молотке. Работают люди хорошо, потому и поют.

М а л е н к о в. Донецкие рабочие всегда были инициаторами великих дел.

С т а л и н. Молодежь, конечно, за машину, это закономерно. А что думают старые шахтеры? Кадровики?

М и н и с т р. Запомнилась мне одна фраза, товарищ Сталин, ее сказал старый шахтер: «Врубовая машина мне двадцать лет жизни прибавила, а комбайн, рассчитываю, еще десяток лет позволит трудиться на шахте!»

С т а л и н. Очень хорошо сказал! Очень глубоко понял основное: механизация даст нашему рабочему возможность как можно дольше жить полнокровной трудовой жизнью! Кто сказал эту фразу?

Б е р и я. Почетный шахтер «четыре-бис» товарищ Недоля.

Повернувшись к Ворошилову, Сталин, вспоминая, спрашивает:

— Недоля?!

— Он! Степан Павлович! — улыбаясь, подтверждает Ворошилов.

Сталин улыбается и довольно разглаживает усы.

— Вы говорите, он уже почетный шахтер? Очень приятно слышать! Ну что ж, комбайн приветствуют, как говорится, и стар и млад. Сколько же вы предполагаете на первых порах внедрить комбайнов на шахты?

Министр отвечает не сразу. Он вспоминает цифру «пятьдесят», о которой только вчера договорились с Кравцовым: «Тяжело будет? Ничего, сделаем!»

Его ответа ждут… И он совершенно неожиданно для себя отвечает:

— Сто пятьдесят комбайнов, товарищ Сталин!

Товарищ Берия лукаво усмехается: он знает, что министр хотел сказать «пятьдесят».

Сталин обращается к Молотову, Маленкову, Берия и Ворошилову:

— Сто пятьдесят комбайнов? Это выходит меньше, чем по одному комбайну на шахту. Так? — Он покачал головой. — Нет, одна ласточка весны не делает. Я думаю, будет более правильно, если для начала мы внедрим триста комбайнов! Триста! А? Это возможно?

Просторный кабинет директора завода угольного машиностроения.

За длинным столом с моделями врубовок, вентиляторов и других образцов заводской продукции сидят вызванные на совещание инженеры и руководители цехов.

Рядом с уже знакомым нам директором завода и конструктором Трофименко сидит секретарь обкома Кравцов. Они внимательно слушают выступление инженера Акимова — высокого человека в рабочей спецовке, но с идеально белыми и выглаженными углами шелкового воротничка. У Акимова приятный, ласкающий ухо тембр голоса:

— Создание такой машины, безусловно, огромная заслуга ее автора — конструктора Трофименко. Многие до него пытались решить эту задачу, но безуспешно. А сейчас нашему заводу поручено выпустить серию в пятьдесят машин. Хорошее дело, нужное, — кто смеет возражать? Но между искренним желанием, желанием выполнить задание, и готовыми пятьюдесятью комбайнами к концу этого года лежит еще область, именуемая реальными возможностями. Нам, инженерам-конструкторам, неразрывно связанным с производственной жизнью завода, полагается считаться с таким серьезным фактором, как реальность намечаемых планов, и именно поэтому мы все и должны здесь честно заявить руководству, что не видим никаких возможностей для реализации поставленной задачи.

Неожиданный вывод Акимова вызывает сначала удивление, а затем и гнев директора завода:

— Вы уполномочены выступать от имени всех конструкторов завода?

— Нет, нет! — раздаются в кабинете возмущенные восклицания.

Акимов спокойно пожимает плечами:

— Я лично говорю от своего имени. Как мне известно, выпуск пятидесяти комбайнов не освобождает наш завод от обязательств по производству тяжелых врубовок, вентиляторов и другой продукции по годовой программе, утвержденной правительством по нашему пятилетнему плану. Задание это является, очевидно, сверхплановым. А после испытания на шахте в комбайн нужно внести еще много чисто авторских коррективов и изменений, нужно заново составить рабочие чертежи, изготовить сложную оснастку, разработать технологию производства и т. д. и т. п., что, по-моему, невозможно в столь короткие сроки. Конечно, Дмитрию Ивановичу Трофименко, не работающему у нас на заводе, легко обойти эти вопросы, ибо не ему за это дело отвечать… Да и любой на его месте рассуждал бы, наверно, так же: в конце концов, он автор этой машины, и это его личный успех!

Трофименко вскакивает с места, лицо его пылает от стыда и возмущения:

— Да как вам не стыдно? Разве дело тут в личном успехе? Разве я кого-нибудь заставляю?

— Подожди, Дмитрий Иванович, это я отвечу вместо тебя, — вмешивается директор завода.

Тогда подымается Кравцов и строго замечает:

— Зачем вы зажимаете человеку рот? Товарищ Акимов самостоятельно мыслящий человек, инженер, к тому же и сам конструктор. Он, безусловно, имеет право на собственное суждение в таком серьезном деле!

Сидящие в кабинете люди с удивлением посмотрели на секретаря обкома. Кравцов вежливо предлагает:

— Продолжайте, товарищ Акимов, мы вас внимательно слушаем.

Торжествующе посмотрев на своих соседей, Акимов солидно отвечает:

— Спасибо, я уже сказал все.

Директор завода снова вспыхивает:

— Я тоже инженер, и у меня тоже есть право на собственное суждение, и поэтому я вам отвечу!

Предупреждая спор, Кравцов настойчиво повышает голос:

— Разрешите мне всего два слова!

Выждав паузу, он спрашивает у собравшихся:

— Это совещание посвящено вопросу о выпуске вашим заводом пятидесяти комбайнов. Верно? Я не ошибся?

— Конечно.

— Но я должен сообщить вам, что партия и правительство оказали нам: не пятьдесят, а триста комбайнов! И триста комбайнов — только для начала! Так сказал товарищ Сталин. Внедрение такой машины на наших шахтах есть еще один шаг нашего народа в коммунизм! Так сегодня стоит вопрос! Теперь вы знаете все! Прошу продолжать обсуждение.

Секунда молчания обрывается шумом стихийно вспыхнувшей овации. Взволнованные известием, инженеры вскакивают с мест и громко аплодируют.

Перекрывая шум аплодисментов, громко призывает парторг завода:

— Товарищи! Об этом немедленно должен узнать весь завод! Все рабочие цехов!

— Вы только подумайте, товарищи, кто дал нам это задание? — звонким голосом спрашивает оратор.

Заполнив все свободное пространство между станками, рабочие механического цеха слушают выступление молодого стахановца.

— И мы, рабочие механического цеха — токари, механики, слесари и фрезеровщики, ответим так: «Дорогой товарищ Сталин! Дело будет сделано! Триста комбайнов будут на шахтах Донбасса!»

И как бы продолжая эту мысль, в кузнечном цехе уверенно и спокойно выступает старый рабочий:

— Слово кузнецов твердое! Обещание наше такое: ни одной бракованной детали, все выполнить в срок и, как полагается, первым сортом!

На импровизированной трибуне стоит девушка. Озаренные светом расплавленного металла, рабочие литейного цеха слушают ее взволнованный и высокий голос:

— Лучшие бригады нашего литейного цеха, лучшие стахановцы и передовики социалистического соревнования подпишут письме великому Сталину!

Митинг во дворе завода.

Возвышаясь над многочисленной толпой, парторг завода читает письмо товарищу Сталину, громко произнося каждое слово:

— «Дорогой товарищ Сталин!

Рабочие, работницы, техники и инженеры завода имени Кирова заверяют Вас, что мы приложим все свои силы, всю свою энергию и весь накопленный опыт, чтобы с любовью выполнить Ваше задание — дать всесоюзной кочегарке Донбассу горные комбайны!

В 1930 году наш завод отбойными молотками и врубовыми машинами вооружил советских шахтеров в борьбе за построение бесклассового социалистического общества. В годы Великой Отечественной войны на Урале мы ковали оружие для победы над немецко-фашистскими захватчиками.

В этом году мы перевооружим Донбасс мощными комбайнами, которые еще на шаг приблизят нас к коммунизму!»

Последние слова письма покрываются громом аплодисментов. Тут же на митинге рабочие подписывают письмо вождю народов.

— Смотрите! Тысячи людей… а я один! — не смея поднять глаза на директора завода, тихо произносит инженер Акимов.

Вид у него сейчас растерянный и жалкий, но директор не щадит его самолюбия:

— Раньше вы видели только одного себя!

— Значит, мне нельзя подписать?

— Тот, кто хочет работать честно, имеет на это право!

Акимов еще ниже склоняет голову:

— Стыдно подойти к столу.

Один за другим наклоняются рабочие к столу, чтобы старательно подписать свое имя под клятвенным обещанием вождю, и среди сотен людей, с волнением ожидающих этой чести, мы видим и инженера Акимова.

Шумит, гудит, вьюжит донбасская зима.

Декабрьский степной ветер свистит в радиаторах грузовиков, выезжающих из ворот завода.

Группами по четыре разъезжаются трехтонки в разные стороны. Они развозят по шахтам разобранные комбайны.

Стучит вьюга в окна кабинета директора завода.

Вечер. Горит настольная лампа. В кабинете директор, инженер Акимов, парторг и взъерошенный человек с шапкой в руках.

— Украли комбайн! — кричит этот человек и беспокойно озирается вокруг.

— Что?

— Комбайн украли!

— В кармане унесли? — улыбается парторг.

Расстроенный и разозленный человек упрямо повторяет:

— Вы не шутите… Украли комбайн, я вам говорю.

— Чудак-человек! Ведь он на четырех грузовиках с трудом помещается.

— Вот все четыре грузовика и сперли!

Директору надоедает этот разговор:

— Ты толком объяснить можешь? Кто украл, где украли?

— Комбайн, наш комбайн, который для нашей шахты, увели, проклятые! — чуть не плача, жалуется злосчастный механик. — На час всего опоздал, метель задержала, а «буденновцы» вместо нас получили!

— А ты не зевай! — смеется директор.

— Это вы зеваете! — огрызается механик. — У них и наряда не было, а вы еще смеетесь!

— А что же, плакать? — подтрунивает директор. — Не солить же они его будут, а уголек давать!

Акимов подбавляет жару:

— Молодцы «буденновцы», любят машину!

— Что же мне делать? Как домой вернуться? — растерянно восклицает механик и неожиданно даже для себя уныло клянчит: — Пожалейте, товарищи! Дайте комбайн!

Резкий звонок телефона. Директор снимает трубку:

— Слушаю. Комбинат? Докладываю!

Подняв со стола бумажку и посмотрев на свои ручные часы, он приступает к рапорту:

— На шесть часов вечера такая картина…

Просторный кабинет начальника комбината.

Прижав к уху телефонную трубку, начальник комбината стоит перед большой геологической картой Донецкой области. Так склонялся маршал Василевский над картой Сталинградской битвы. Выслушивая рапорт, начальник комбината старательно помечает карандашом названные шахты:

— Шахта «Красноармейск» получила, — отметим… Дальше… «Кагановичуголь» тоже? Есть… Кто-кто? «ОГПУ»? Хорошо, записано… «Ворошиловка»? Подожди, сейчас… Так… Дальше… — И вдруг удивленно спрашивает: — «Буденновка»? А при чем здесь «Буденновка»? — Узнав причину, он весело смеется: — Украли, говоришь?.. Ну что ж, выговор у них будет, а комбайн уже есть!..

— Все равно я тут ночевать буду! — в отчаянии твердит механик из «Снежнянки». — Без комбайна меня убьют!

— И по заслугам! — строго замечает директор, заканчивая телефонный разговор.

— Люди вы или звери? — трагически вопрошает механик.

Переглянувшись с директором, Акимов подымается с места и говорит:

— Пойдем в цех, соберем тебе комбайн!

Не веря своему счастью, механик, как ошалелый, бросается к выходу, за ним не спеша следует Акимов.

Проводив взглядом ушедших, директор снимает трубку телефона и, лукаво улыбаясь, говорит:

— Теперь мы и сами позвоним в обком!

И сразу же звонок в кабинете секретаря обкома.

Кравцов снимает трубку:

— Слушаю.

Павел Степанович Недоля на полуслове обрывает свое выступление, пережидая конца телефонного разговора, и вместе с ним молча пережидают человек сорок парторгов шахт, вызванных на совещание в обком. Кравцов ведет деловую беседу:

— Сколько? Радуйся, да не забывай — двести пятьдесят еще за вами! Кто еще получил?

Выйдя из-за стола, Кравцов подходит к висящей на стене большой административной карте области, испещренной пометками, кружками и стрелками. Отмечая новые шахты, он для себя уточняет:

— В «Красноармейске» у нас парторг участка Пономаренко… Дальше… «Кагановичуголь»? Здесь у нас Алексеев. «Ворошиловка»? — Кравцов отрывается от телефонной трубки. — Кто у нас на «Ворошиловке»?

— Степчук, — отвечает инструктор обкома.

— Почему не помню?

— Да вы его знаете, — на слете выступал, задиристый такой, с прибаутками…

— Ну как же! Парторг седьмого участка? Он?

— Он!

И снова продолжает телефонный разговор:

— Все у тебя?.. Рано ты меня с новым годом поздравляешь, — пять часов впереди! Мне еще за старый отчитаться надо! — говорит он и вешает трубку.

Вернувшись к столу, Кравцов обращается к стоящему в ожидании Недоле:

— Продолжай, Павел Степанович!

— Да я, пожалуй, могу и закончить, — мнется Павел Степанович и, оглядывая слушающих людей, нерешительно продолжает: — Что еще нужно сказать? Три лавы полностью перешли на комбайновую добычу, укомплектованы бригады: девять машинистов-механиков, девять помощников; обеспечены людьми и остальные нужные профессии. Вот и все.

— Все? — настойчиво переспрашивает Кравцов. — А может, тебе еще минут десять прибавить для выступления?

Опять телефонный звонок. Подняв трубку другого телефона, Кравцов отвечает:

— Слушаю! Слушаю вас, Никита Сергеевич! А погода у нас знакомая вам… да, да, с ветерком! Народ готовится к встрече нового года, магазины торгуют бойко, настроение у людей хорошее, новогоднее!

Сидящие в кабинете парторги улыбаются. Улыбается и Кравцов.

— Да, да, праздник чувствуется… В цифрах? В цифрах тоже, Никита Сергеевич! Разрешите доложить?

Раскрыв блокнот, он вслух читает свои записи:

— «Чугун — 106,2%, сталь — 110,4, прокат — 112,8, уголь — 104». Подготовительные работы? Нарезка лав — 106,1… да, да, маловато, небольшой запас, но обещаем увеличить в новом году! Насчет металлического крепления не забыли, все больше и больше применяем на шахтах… Что, что? Есть сведения, Никита Сергеевич… Перед зимними каникулами круглых пятерочников 58%… В театрах шесть новых постановок, из них одна опера… На первое января 94 тысячи квадратных метров жилой площади… Комбайны? А вот сейчас у меня тут находятся парторги этих шахт… — Смеется. — Нет, нет, Никита Сергеевич, я их не задержу, успеют они выпить новогоднюю стопку… Спасибо, Никита Сергеевич, я передам… И вам желаю хорошего трудового года!

Положив трубку, Кравцов говорит присутствующим:

— Слыхали? Привет от Никиты Сергеевича и пожелание отличиться в новом году. А теперь продолжаем работу. — И, повернувшись к Павлу Степановичу, спрашивает: — Надумал за это время, что сказать?

— А разве я не все сказал? — удивляется Павел Степанович.

Ничего на это не ответив, секретарь обкома обращается ко всем остальным:

— Вам все ясно, товарищи?

В кабинете раздаются короткие одобрительные восклицания:

— Их нетрудно понять! Молодцы!

— Зачинатели!

Павел Степанович скромно усаживается на свое место, но вдруг слышит возмущенный голос Кравцова:

— А мне ничего не ясно!

Снова поднявшись, парторг с тревогой смотрит на секретаря.

— Мне не ясно, — сердито продолжает Кравцов, — как же ты, парторг шахты, забыл рассказать нам самое главное! Ты двадцать минут говорил, и никто тебя не перебивал. Я все ждал, когда же ты, наконец, вспомнишь о людях!

Парторг смущенно оправдывается:

— Я ведь говорил… о бригадах… о машинистах…

— И не сказал, что делают сейчас семьдесят человек шахтеров, которые раньше работали в ваших трех лавах? О чем они думают?! О чем мечтают?! На что рассчитывают и надеются?! Понимают ли они, что означает в их жизни появление такой высокой техники? Понимают ли, что это путь к коммунизму?! Как перестраиваются эти люди? Расскажите-ка нам: как комбайн вошел в жизнь, именно в жизнь этих людей, какие перемены вызвал, какие новые конфликты породил?

— Я диспетчером не буду! Слышите? — гремит голос чуть не на всю шахту.

Это Владимир Недоля кричит главному инженеру. Они оба под землей, в маленькой комнатке диспетчерской. За коммутатором сидит с наушниками Лида, испуганно прислушиваясь к спору брата с Андреевым. Сидор Трофимович стоит в стороне, молча наблюдая за этой сценой.

— Не буду! — повторяет Владимир Недоля. — Не для этого я пять лет учился в Горном институте.

— Именно для этого! — невозмутимо возражает Андреев.

— Да я здесь зачем? Вот вам Лида, — ее знаний за десять классов хватит, чтобы справиться с таким делом!

— Теперь уже она не справится! Ты послушай…

— Не хочу даже слушать! Все ясно: мне больше не доверяют участка и переводят в телефонистки.

Андрееву изменяет его обычное спокойствие:

— Брось, Володя, дурить! Не в телефонисты, а в заместители главного инженера шахты!

— Так при чем же тут диспетчерская?

— А при том, что сегодня диспетчером на шахте может быть только человек с техническим образованием, горный инженер, настоящий руководитель подземных работ! И этим человеком будешь ты!

— Не буду! Сидор Трофимович, что же вы молчите?

Посмотрев на одного и на другого, Сидор Трофимович хмуро отвечает:

— Вы инженеры… сами разберитесь!

— Я инженер и за коммутатор не сяду! — упорно повторяет Владимир.

— Тогда я сам сяду, — вспыхивает Андреев, — а ты займи мой кабинет и руководи шахтой! Мне начхать на самолюбие, лишь бы только дело наладить.

Владимир не успевает ответить. В диспетчерскую входят два шахтера. Увидев собравшихся, один из них шумно радуется:

— Вот хорошо… Все начальство в сборе! А мы думали — придется на-гора́ съездить…

— Зачем? — хмуро спрашивает Андреев.

— Вот вы у нас главный, вы и подумайте! — обращается к главному инженеру второй шахтер. — Выходит что же, нам спор силой решать? Они к себе тянут порожняк, а мы к себе! Кто кого перетянет? Так, что ли? Так ведь это же физкультура, а не работа!

— А почему не позвонили в диспетчерскую?

Ухмыльнувшись в сторону Лиды, первый шахтер насмешливо отвечает:

— Тут хоть до самого утра звони, как на всенощной! Какой толк!

Лида обиженно отворачивается.

— А кто из вас добычу дает? — вдруг спрашивает Сидор Трофимович.

— Добычу дают оба комбайна, а кому порожняк раньше? Вот вопрос! — нехотя отвечает первый.

Усмехнувшись, Андреев указывает на Владимира:

— Обратитесь к главному диспетчеру, это его дело!

И он быстро выходит из диспетчерской, Сидор Трофимович за ним.

Шахтеры молча смотрят на Владимира. Он прошелся по комнате, потер лоб, ладонью пригладил взъерошенные волосы. Сел за стол.

— Ну? — спрашивает шахтер. — Так кому ж порожняк дадите, ему али мне?..

— Обоим, — спокойно отвечает Владимир.

Шахтер удивлен:

— Обоим? Так где ж его взять?!

— А вот я сейчас сам за порожняк возьмусь, раз уж такое дело! Оба даете добычу?

— Оба!

— Обоим и порожняк нужен.

— Чего бы лучше! — вздыхает шахтер. — Та не бывало у нас так…

— Теперь будет! Идите! Лида! А ну, соедини-ка…

Но в это время в аппарате вспыхивает сигнал. Лида профессионально быстро соединяет. Из дребезжащего динамика слышится голос абонента:

— Лида?

— Я, — робко отвечает Лида и смущенно поглядывает на брата.

— Это я, Борисов, со «Второй западной», — продолжает голос. — Звякни там начальству на-гора́, что мы через час станем… Пусть они рабочих пришлют, некому гнать лес в лаву. Слышишь?

Протянув руку, Владимир забирает у Лиды телефонную трубку и властно объявляет:

— Никого тебе не пришлют. Сам управляйся со своими лесогонами.

Из динамика слышен удивленный голос:

— Это кто же там разоряется?

— Это я приказываю, главный диспетчер! — четко произносит Владимир и добавляет: — Поверни конвейер на обратный ход и грузи лес в лаву, как все люди! Понял?

Секунду динамик молчит, затем голос нерешительно подтверждает:

— Понял… А Лида, значит, не работает?

Взглянув на брата, Лида снимает с головы наушники и стремительно выходит из диспетчерской.

Стукнула клеть о плиты рудничного двора. Из клети вышли люди и среди них старенький-старенький шахтер, его бережно поддерживает под руку молодой паренек.

— Эй! — раздается вдруг властный голос Сидора Трофимовича. — Это что за люди?

Он подходит ближе, всматривается — незнакомый народ!

— А мы… это… корреспонденты мы… — нерешительно говорит пожилой бородатый человек.

— Какие корреспонденты?!

— А что! — вдруг недовольно произносит другой человек из этой же группы. — Корреспондентов пускаете ваши комбайны смотреть, а нам отчего же нельзя?

— Мы с Зуевки, — объясняет первый. — Поскольку комбайна у нас еще нет, но на днях предвидится… так желательно предварительно посмотреть в действии… Шахтеры мы!..

— А я сам из Боково… по тому же делу… — говорит третий. — Нам ваш главный инженер разрешил…

— А! — говорит, усмехнувшись, Сидор Трофимович. — Ну раз сам главный разрешил… А это кто ж такой? — вдруг заметил он старичка. — Э! Та это ж Петрович! Петрович, ты зачем?

— А посмотреть! Посмотреть перед смертью, — отвечает Петрович. — А то как же? Нехорошо!

— Да ты сколько лет-то в шахту не ездил?

— А пятнадцать… пятнадцать лет… Ну, ничего!.. Вот внук доведет. Небось, выработки теперь у вас дальние… боюсь, итти далеко будет. Ну, да ничего! Вот внук…

— А зачем же ходить? — усмехается Сидор Трофимович. — У нас теперь шахтеры пешком по шахте не ходят…

— Это как же? — заинтересовались и другие «корреспонденты».

— А вот так. Давайте-ка сюда…

Он подводит всю группу к странному подземному поезду. Этот поезд состоит из нескольких тележек со скамеечками, вроде фуникулера.

— Садись, народ! — зычно командует Сидор Трофимович. — Сейчас вас повезут!

— Возите?! — нерешительно спрашивает старичок. — Гостей только али всех?..

— Всех. Всех шахтеров. Что им зря полтора часа терять на пешее хождение!

— Возят! А! — восклицает старичок. — Шахтеров в забой на трамвае возят. Господи, и умирать не хочется!..

Внук, снисходительно улыбаясь, подсаживает деда и сам садится.

Сигнал. Дернулся электровоз. Тронулся с места поезд.

Сидор Трофимович вздохнул и пошел обратно к стволу.

По дороге зашел в диспетчерскую.

Здесь царство Владимира Недоли. Главный диспетчер спокойно командует по телефону:

— Значит, углепогрузочную машину перебросишь в штрек на запад, а горнопроходческий комбайн дашь Романенко… Так… Теперь комбайн номер три вытащишь из лавы на профилактику… а им дать номер пять… Понял?

— Завод! — усмехается, покачав головой, Сидор Трофимович. — Завод, а не шахта! Сталинградский тракторный! Эм-тэ-эс!

— Что? Металлическое крепление? — отвечает на новый звонок Владимир. — Сейчас к тебе на участок подбросят…

В углу диспетчерской, ссутулясь, стоит начальник подземного транспорта, терпеливо дожидаясь, пока диспетчер освободится.

— Вот пусть Сидор Трофимович рассудит! — вдруг говорит он. — Перевозок требуют, и порожняка в срок, и пятое-десятое… А электровозы под людей взяли! Сколько у меня электровозов-то?.. Всего?.. Так нельзя!..

— Опять ты меня с этим донимаешь! — сердится Владимир. — Я сказал уж тебе: шахтеров нужно доставлять к месту их работы поездом, точно и в срок…

— Так на работу доставлять я согласен. А обратно зачем? Не баре, и пешком дойдут. А, Сидор Трофимович?

— И обратно тоже! — горячится Владимир. — Не баре, а люди! Понял? Слыхал, как они наш поезд прозвали? Шахтерское метро! Так ты эту марку не позорь и больше меня об этом никогда не спрашивай!..

— Ну вот!.. — разводит руками начальник транспорта.

— А может, — осторожно вмешивается Сидор Трофимович, — может, действительно, а? Ведь три электровоза на этом деле держим. Жалко!

— Не жалко! — отвечает Владимир. — Едут люди с работы, песни поют, во-время домой попадают… Отдыхают нормально, силы шахтерские берегут. Разве плохо?

— Ну что ж, — пожимает плечами Горовой, — тебе видней, ты и распоряжайся!

И он, не глядя на начальника подземного транспорта, поспешно выходит…

У ствола опять попадается ему та же группа «корреспондентов».

Старичок Петрович стоит, поддерживаемый внуком, и плачет.

— Э, дедушка, что с тобой?! — встревожился Сидор Трофимович. — Что это ты расстроился?..

— Он шахту не узнал, свою родную шахту, Сидор Трофимович! — отвечает внук.

Старик медленно подымает свои худые, скрюченные вековым трудом руки и, показывая их, говорит:

— Вот… Люди добрые, гляньте… Целый век свой работал… обушок да лопата… да санки… А сейчас — комбайны! И… свет в лаве, как солнечный…

— Так плакать чего ж? Радоваться надо! — засмеялись «корреспонденты».

— А мне… мне мою жизнь жалко!

И, опираясь на внука, он медленно подходит к стволу.

— Смешной ты, дедушка, ей-богу! — говорит ему внук. — Ну, с чего б это я заплакал? Комбайн и комбайн. Обыкновенная машина. Ничего, особенного.

— Теперь бы жить!.. — бормочет Петрович. — Кабы молодость, теперь бы пойти в шахтеры!..

Сидор Трофимович ласково подхватывает старика под локоть и вместе с ним входит в клеть.

— Мы с тобой, Петрович, свое сделали, — говорит он задушевно, — без нас ничего б этого не было!.. Не горюй!..

Хмурый и озабоченный появляется Горовой в маленькой приемной перед дверью своего кабинета. Подойдя к секретарше, спрашивает:

— Никто ко мне не приходил?

— Нет.

— А может, звонил кто?

— Звонили, как же, Сидор Трофимович. Но… важного ничего нет.

Сидор Трофимович молча проходит к себе в кабинет. Вошел, грустно осмотрелся по сторонам и медленно, как-то по-стариковски, опускается на стул. В комнате так тихо, что тиканье стенных часов кажется назойливым и громким.

Сидор Трофимович бесцельно смотрит куда-то вперед. В глазах щемящая грусть обиженного человека. Так проходит несколько секунд, пока взгляд его не натыкается на настольный календарь.

Сидор Трофимович берет календарь и начинает его перелистывать с самого начала. Первые листки густо исписаны заметками для памяти, жирными восклицательными знаками и бесчисленными вопросами, но чем дальше мелькают страницы, тем этих заметок все меньше и меньше, и, наконец, появляются сплошь чистые, ничем не отмеченные дни.

Опустив голову, Сидор Трофимович тихо и грустно произносит:

— Пустые дни… Что же дальше, Сидор Трофимович?

Резкий звонок телефона мгновенно приводит его в себя. Обрадованно схватив трубку, он громко заявляет:

— Начальник шахты слушает! Кто? Это ты, Маруся? Ну, чего ты хочешь? Не надо носить, сам приду завтракать… Ничего, не переработался, найду свободную минуту! — и с раздражением кладет трубку.

В кабинет входит Андреев, вводя с собой незнакомого человека.

— Знакомься, Сидор Трофимович, это конструктор угольного струга! — представляет он своего спутника. — Новая чудесная машина!

Сидор Трофимович невесело ухмыляется:

— Опять новая? А комбайн уже устарел?

— Зачем? — увлеченно продолжает Андреев. — Это ведь разные машины! Вот сами увидите, струг обходится без моторов, он ходит по стальному тросу вверх и вниз, как рубанок. За полтора часа весь цикл! Ведь это красота.

— А кто эту красоту видел? — недоверчиво улыбается Сидор Трофимович.

Смущенный конструктор решается объяснить:

— Это новая конструкция, самая последняя и еще не испытанная. Секретарь обкома товарищ Кравцов рекомендует обратиться к вам!

— Верно, Сидор Трофимович! — подхватывает Андреев. — Возьмем на пятый участок? Там комбайна еще нет? Будет струг! Решай!

Потирая пальцами седеющие виски, Сидор Трофимович морщится от боли и тихо отвечает:

— Голова болит… Устал я, наверное… Подумай сам!

Обеспокоенный состоянием его здоровья, Андреев участливо предлагает:

— Хорошо, мы тут подумаем, а вы, Сидор Трофимович, сейчас же домой, отдохните!

— Да, да… Надо отдохнуть! — покорно соглашается Сидор Трофимович и, выйдя из-за стола, медленно идет к вешалке.

Пока он одевается, конструктор разворачивает на столе свои чертежи. Грустно посмотрев на склонившихся к столу инженеров, Сидор Трофимович молча покидает свой кабинет.

И вот он дома. Удивленная жена с тревогой спрашивает:

— Что случилось?

— А ничего не случилось, просто так зашел! — отшучивается Сидор Трофимович.

Но не так легко обмануть жену:

— Может заболел? Опять сердце?

— Та нет, Маруся! Все тебе только плохое мерещится! — отвечает Сидор Трофимович и, подойдя к жене, нежно берет ее за руку: — А может, я по тебе соскучился? А?

— А работа как же? — испуганно шепчет жена, не понимая того, что происходит с мужем.

— А что работа? Дела на шахте хорошие. И без меня как-нибудь обойдутся!

Жена пытливо смотрит ему в глаза, и он, не выдержав, отводит взгляд в сторону.

— Ой, врешь ты, Сидор, врешь! — грустно говорит она. — Думаешь, я не вижу? Телефон наш молчит, как немой. А раньше только и слышно было: «тр-тр!» «тр-тр!» Днем и ночью покоя не было.

— А это я сам запретил, — обрывает ее Сидор Трофимович. И неожиданно прибавляет: — Ты лучше мне мундир мой приготовь. В город я поеду!

Зима. Ясный, солнечный день. Санная дорога.

Весело мчатся кони.

В санях Сидор Трофимович и конструктор Трофименко.

— Но-о! Не балуй, — сердито покрикивает кучер, натягивая вожжи.

Трофименко улыбается, сосед его задумчиво молчит.

Внезапно два человека становятся поперек улицы. Это Вася и навалоотбойщик Серегин. Санки останавливаются.

— Извините, Сидор Трофимович, — говорит Вася, — мы по серьезному делу.

— Ко мне? Что случилось? Где? — сразу встревожился начальник шахты.

— Нет. Нам конструктор нужен!

— А-а!.. — и Сидор Трофимович безучастно откидывается на спинку сиденья.

— Дмитрий Иванович! — решительно говорит Вася. — Шахтеры вас к себе обедать просят. Навалоотбойщики.

Трофименко смущенно улыбается:

— Спасибо, товарищи! Я бы, конечно, с удовольствием, да вот спешу…

— Знаем, что заняты, — говорит второй шахтер, — только ты не отказывай: нам с тобой поговорить надо! Ты эту машину придумал, так что… Обидятся люди! Ждут…

— Подойди, Дмитрий Иванович! — советует Сидор Трофимович. — Это нужно!

— Хорошо! — решает конструктор и спрыгивает с саней.

Квартира навалоотбойщика Серегина.

За большим столом сидят шахтеры и молча глядят на Трофименко.

Стол ломится от обилия домашних закусок, но никто не прикасается к еде. Никто не пьет.

— Вот, Дмитрий Иванович, какое дело… — наконец говорит хозяин. — Сам видишь, кто перед тобой!

— Вижу! Хорошие шахтеры! — улыбается Трофименко.

— Были шахтеры, это верно, — сокрушенно замечает другой шахтер, — теперь кем будем, вот запятая!

И сразу со всех концов стола тревожные голоса:

— Пока еще работаем на своих местах, а дальше что?

— О машине ты, Дмитрий Иванович, много думал, сами видели, ночей не спал, а вот нас забыл?

— Конец, значит, навалоотбойщикам настал? — вскрикивает кто-то.

— Ликвидируете как класс, да?

— Ты, инженер, этот комбайн придумал, ты перед нами и ответ держи, как теперь дальше жить будем?

Долгая пауза. Десятки упорно устремленных глаз с тревогой ждут ответа.

— Ну что ж! — смущенно улыбается Трофименко. — Ломайте!

— Чего ломать? — не понимая, пробормотал хозяин.

— Машину мою ломайте!

Негромкий смех прошумел среди навалоотбойщиков и сразу стих.

— Мы не в Англии… — усмехнулся хозяин. — Зачем обижаешь? Это там, читал я, когда-то, верно, рабочие ломали станки…

— Ты не отговаривайся, ты нам по-советски ответ дай, как нам дальше жить!

Трофименко подымается из-за стола и вдруг спрашивает хозяина:

— Скажите, а сколько вам лет?

— Тридцать два, — удивленно отвечает хозяин.

— А вам сколько?

— Двадцать девять.

— А вам?

Вася недовольно хмурится:

— Двадцать восьмой.

— Вам?

— Тридцать.

— Слышали? — воскликнул конструктор. — Лучшие годы человеческие! Самый, можно сказать, цвет жизни, когда в руках еще силушка играет! И все это вы тратите на свою лопату! А ведь в сорок лет уже не намахаешься! Не та уже сила! А тогда что же? Думали вы об этом?!

И хотя думали, конечно, об этом не раз, шахтеры молчат. Что тут ответишь?!

Трофименко горячо продолжает:

— А я думал, товарищи мои дорогие! Вот о вас-то я и думал, когда комбайн замышлял, именно о вас и беспокоился — о навалоотбойщиках, о бурильщиках, о шахтерах.

— Заботился, как же! — взволнованно говорит Вася. — Кто такой был на шахте навалоотбойщик? Герой! От него вся добыча зависела! Потому о нас вся страна с уважением говорила… Я ведь не о заработках речь веду, а о месте своем в Донбассе!

— Здесь, в Донбассе, ваше место! — с подъемом отвечает Трофименко. — На своей шахте! В лаве! Да только не с лопатой, а на машине!

— Всех машинистами на комбайн не посадишь! — выкрикнул Вася.

— Всех, всех посадить на машину! На комбайн! На электровозы, на породопогрузочные, на проходческие машины! Вспомните, товарищи, какую задачу поставил перед нами товарищ Сталин! Пятьсот миллионов тонн угля в год! Откуда же мы для этого возьмем людей? Вы — эти люди, и на вас все расчеты государства! Считайте, что через год в Донбассе будет не меньше, чем пятьсот комбайнов! А для этого нужны полторы тысячи машинистов, да полторы тысячи их помощников, да две с половиной тысячи человек одних только слесарей, да тысяча механиков участков! А сколько тысяч машинистов, помощников и слесарей нужны будут по другим машинам в шахте и на поверхности?! Сколько сотен мастеров, энергетиков, диспетчеров! Подумайте, товарищи, какую нужно создать армию шахтеров! Армию технически подготовленных людей, вооруженных знаниями!

Эти простые цифры ошеломили шахтеров. Словно раздвинулись перед ними горизонты и стали видны далекие дали.

— Теперь ясно вам ваше будущее? — проникновенно спрашивает конструктор.

И, как бы выражая мнение всех собравшихся, хозяин дома решительно заявляет:

— Ясно! Учиться надо нашему брату! Никуда не денешься!

Вздох облегчения вырывается из груди конструктора. Его поняли правильно! И оттого теплеют его глаза и в голосе появляется еще большая страстность:

— Да, товарищи дорогие! Хотите жить и работать в родном нашем Донбассе, так садитесь за парту, учитесь, добывайте знания, чтобы стать мастерами новых шахтерских специальностей! В каждом тресте, на каждой шахте открываются сейчас курсы. Не теряйте же даром ни одного дня, ни одного часа! Начинайте учиться!

Все жадно слушают его. И только Вася вдруг резко срывается с места и, не сказав ни слова, выходит из комнаты.

— А что я завтра буду делать! Картошку чистить на кухне? — обиженно спрашивает Лида, сидя за обеденным столом.

За обедом собралась вся семья — Степан Павлович, мать, Павел, Владимир и Лида.

— А ты не обижайся! — примирительно говорит дочке Степан Павлович. — Ну, какой из тебя диспетчер? Только и умеешь, что кричать: «Алло!», «Алло!», да вилки в разные места тыкать! Барышня ты телефонная, а не диспетчер!

— Ну что ж! Пусть теперь Володя вместо меня «аллокает»! — фыркает Лида. — Нечего сказать, мужское дело!

— Дуреха ты! — спокойно отвечает Владимир.

— Володя! — строго останавливает его отец.

Но Владимир уже не может молчать:

— Конечно, дуреха! Я давно хотел ее спросить… О чем она думает? — Обращаясь к Лиде: — Посмотри на своих подружек! Где Оксана? В мединституте! Вера на втором курсе Горного! А у тебя только любовь на уме! Джульетта!

— Ну, да и Ромео недалеко ушел! — усмехнулся парторг.

— Васю зря не обижайте! — заступился Степан Павлович. — Парень он честный, старательный, шахтер хороший!

— Да зато технически малограмотный! — возражает Владимир. — А с этим сейчас на шахте не проживешь! Вот и нашли друг друга — два сапога пара!

Лида неожиданно всхлипывает.

Встревоженная мать немедленно вступается за дочку:

— Да что вы набросились на нее? И пообедать как люди не можете.

За столом воцаряется неловкое молчание…

Степан Павлович ласково треплет дочку по плечу:

— Плачь не плачь, Лида, а тебе правду говорят!

Внезапный стук в окно. Лида быстро поднимается из-за стола.

— Ромео! — улыбается парторг.

— Зови его в дом, — приглашает отец.

— Платок хоть накинь, — беспокоится мать, накидывая на плечи дочери свой шерстяной платок.

На улице перед дверью стоит Вася. Спокойное зимнее солнце освещает его хмурое и решительное лицо.

Неподалеку идет жаркий бой в снежки. Школьники с учебниками в руках весело шумят на всю улицу.

Лида выходит за порог дома. Увидев ее, Вася сурово сдвигает брови:

— Лида! Я пришел тебя спросить.

— Что, Вася?

— Любишь ты меня или не любишь? Отвечай!

— Опять ты, Вася! — застеснялась Лида.

— А если… в ученики пойду? Будешь любить?

— Вася!

— И даже если знаменитым не буду?

— Все равно, Вася!

Остановившись перед стеклянной табличкой с надписью: «Секретарь обкома КП(б)У Кравцов А. Ф.», Сидор Трофимович разглаживает мокрые от снега усы и, открыв двери, входит в приемную.

В просторной приемной много горняков. Это начальники и инженеры угольных трестов.

Они весело встречают популярного в Донбассе Сидора Трофимовича.

— Вот, действительно, как говорится, вспомнил чорта бог, а он и на порог! — весело говорит начальник «Антрацита».

— А кто же это меня здесь поминал? — усмехается Сидор Трофимович.

— Да сегодня все только о тебе и говорят!

— А что ж я такое натворил?

— Ну как же, именинник!

Сидор Трофимович покосился на присутствующих:

— Сидоры приходятся на лето, а на дворе, видишь, мороз!

— Да брось скромничать, Сидор Трофимович! Кого обмануть хочешь! — усмехается начальник «Красноармейска».

— Да нет, верно, ничего не знаю… — даже забеспокоился Горовой. — Неужели выговор? За что?!

В ответ раздается дружный смех.

— Мне бы такие выговора каждую неделю! — слышится чей-то голос.

— Да что вы ему рассказываете? — шутливо возмущается начальник «Антрацита». — Он же приказ министра наизусть вручил и только вид делает! Смеется над нами! Артист — и все!

— Да в чем дело-то? — совсем растерялся Сидор Трофимович.

Но в это время в приемную вдруг входит Кравцов; он в пальто и в шапке.

— Здравствуйте, товарищи! — говорит он. — Все собрались?

— Да вот… собираются, — отвечает кто-то.

— Ну, хорошо! — Он направляется к себе в кабинет и замечает Сидора Трофимовича. — А, Сидор Трофимович! — улыбается он. — Зайди-ка, именинник! Прошу!.. — и распахивает перед ним дверь.

Сидор Трофимович смущенно проходит вслед за Кравцовым в кабинет.

— На повышение наш старик пошел! — вслед ему замечает начальник «Антрацита».

— Да и давно пора! Двадцать лет все шахтой да шахтой командует!.. — отвечает другой.

Через высокие, светлые окна кабинета видна шумная жизнь большого областного города. Высокие здания. Троллейбусы. Автомобили. Толпы на улицах.

Но на горизонте, совсем близко, снежная шапка террикона, как вечный знак Донбасса.

В кабинете тихо. Кравцов и Сидор Трофимович сидят на диване.

— Ну, поздравляю, старина! — говорит секретарь обкома.

— С чем это, Алексей Федорович? — тихо спрашивает Горовой.

— С наградой. С премией. С приказом министра. С заслуженной славой новатора механизации. Приказ-то ты читал?.. На-ка, — и, быстро подойдя к столу, Кравцов берет какую-то бумагу и подает Сидору Трофимовичу.

Тот, надев очки, медленно читает про себя приказ.

Тикают большие настенные часы.

— Так… Спасибо… — говорит, наконец, Горовой, снимает очки и платком вытирает глаза.

— Ну вот! — удовлетворенно говорит Кравцов. — Главное — то приятно, что заслуженно. Ты, действительно, первый внедрил комбайн. А помнишь, — засмеялся он, — как здесь, на бюро, ты было уперся маленько… Мне, мол, лишней славы не надо, свою некуда девать.

— Все помню! — негромко отвечает старик.

— Ну вот! А слава опять к тебе… не отвертишься… Хорошая слава! — Он встает, смотрит на часы. — Ты с делом ко мне или так, мимоходом?

— С делом, Алексей Федорович!

— Ну, слушаю тебя…

Сидор Трофимович встает, набирает воздух в легкие, словно собирается нырнуть под воду, и выпаливает:

— Прошу освободить меня… от заведывания шахтой…

— Что?!

Кравцов от удивления даже замер на месте.

— Прошу освободить, — тихо повторил Горовой.

Кравцов подошел к нему и взглянул в лицо.

— Ты что… заболел? — участливо спросил он.

— Есть немного… Возраст… Но не в этом дело.

— А в чем же?!

— Не могу… Не годен я…

Кравцов медленно прошелся по кабинету и вдруг остановился перед стариком.

— Ты что, хитришь со мной или шутишь? — строго спросил он. — Или хныкать на старости лет вздумал? Ты руководитель большого дела, ты…

— Я уже… не руководитель, — не подымая глаз, тихо признается Сидор Трофимович.

— А это, — хватает Кравцов с дивана забытый Горовым приказ министра, — это… про кого?

— Не про меня…

— Да ты же хозяин передовой шахты?! Или нет?

— Нет. Был я. А теперь… теперь и хозяин, и душа шахты — главный инженер Андреев. Его и прошу назначить вместо меня.

Кравцов опять близко подходит к нему.

— А вы что, — тихо спрашивает он, — поссорились с Андреевым?

— Бог с тобой, Алексей Федорович!

— Так в чем же дело?

— Скажу.

И, тяжело опершись обеими руками о стол, он начинает:

— Я, Алексей Федорович, человек честный. И люди в Донбассе меня знают. Был я простой забойщик, тебе моя жизнь известна… Двинула меня вверх партия, я ей за это низко кланяюсь. Моя партия. Я ей верно служил. Ты и это знаешь.

— Знаю, старина, знаю… Ну?..

— Поставила партия меня, простого забойщика, управлять шахтой ровно двадцать лет тому назад… Я управлял… Как мог, со всею душою…

— И хорошо управлял!

— Не спорю. Старался. Образование я, конечно, не получил. Но шахту знал. Еще бы мне ее не знать! — усмехнулся он. — Знал. И был на месте. И все эти ордена и медали, — гордо поднял он голову, — я получил не зря. Не стыдно.

— Ну?

— И когда ты сказал мне: «Бери, старик, первый комбайн, дай ему путевку в жизнь», я хоть и поломался немного, а взял. И внедрил.

— За это тебе и слава…

— Да… А теперь на шахте нашей… четыре комбайна и один струг. Да углепогрузочные машины… Да горнопроходческие… И металлическое крепление… И тысячи тысяч сложнейших технических вопросов. Диспетчеры, энергетики, механики… машинисты… Как с кровлей в новых условиях, как проходку вести… А я? Кто я такой? Какие у меня знания? Знал я старую шахту, не спорю, досконально знал… А теперь шахта другая. Не шахта — завод, и для нее теперь большие инженеры требуются. На самое маленькое дело — и то надо инженера! А чтоб шахтой такой управлять… тут… тут моего ума нехватает… — И он опустил голову.

Долгая пауза.

— Та-ак! — грустно сказал Кравцов. — Значит, ты комбайн породил, а он тебя…

— Нет! — горячо воскликнул старик. — Нет, не убил! Ты этого не говори, Алексей Федорович! Не убил, а поднял, на большую высоту поднял, и с той высоты я себя и увидал. И понял. И без всякой обиды… как коммунист… прошу…

— Да-а… — задумчиво произнес Кравцов.

— Я бы мог прямо в комбинат, конечно. Но я к тебе, Алексей Федорович, как коммунист пришел. Я так понимаю: раз я коммунист, я должен быть как двигатель. А сейчас я — тормоз.

Кравцов вдруг подошел к старику и порывисто его обнял.

— Хороший ты человек, Сидор Трофимович! Что же нам теперь придумать?

— А я уже решил!

— Неужели на пенсию?

— Сохрани меня бог! — испугался Сидор Трофимович. — Да я с тоски помру! Нет, вы мне, если можно, молодежь доверьте — школу ФЗО. Я уж сумею рассказать ребятам, что значит учиться… Да и сам с ними поучусь!

— И правильно — сказал Кравцов, с любовью глядя на старика. — Товарищ Сталин как-то сказал: учиться и до ста лет не стыдно.

Яркий, солнечный летний день.

Москва. Кремль. Кабинет Л. П. Берия.

В группе приглашенных к товарищу Берия горняков мы узнаем министра, старого Недолю, навалоотбойщика Серегина, Васю и многих других донбассовцев.

Через раскрытые окна кабинета доносится шум Москвы.

Товарищ Берия беседует с рабочими.

Б е р и я. Сегодняшняя встреча с вами, товарищи, еще раз подтвердила пророческие слова товарища Сталина, что придет такое время, когда в нашей стране исчезнут грани между физическим и умственным трудом! И в самом деле! Вы только посмотрите на себя, товарищи! Я вот сидел и думал: кто здесь выступал? Рядовые рабочие-шахтеры или же опытные инженеры и техники механизированного Донбасса?! Вот вы, например, товарищ Орлов… Сейчас вы машинист-механик комбайна, а были?

В а с и л и й. Навалоотбойщиком, товарищ Берия.

Б е р и я. Навалоотбойщиком, как и многие другие. Или, скажем, вы, товарищ Постойко?

П о с т о й к о. Я был шофером на пятитонке!

Б е р и я. А выступали здесь как человек с широким кругозором государственного деятеля. Поэтому я хочу всем вам задать несколько вопросов. Вот вы здесь обещали во много раз увеличить добычу угля, а вашему слову мы привыкли верить — вы это ежедневно подтверждаете своими делами! Таким образом, весь уголь из шахт будет выбран вами не в пятьдесят лет, как на это когда-то делались расчеты, а, допустим, в двадцать пять или того меньше. А что такое, товарищи, двадцать пять лет? Одна только четверть человеческого возраста! Кончится уголь, значит перебирайся на другую шахту, оставляй свой новый поселок, свой обжитый дом, свой любовно выращенный фруктовый садик и все то, к чему так привыкает человек! Или, может быть, сознательно пойти на то, чтобы добывать угля меньше, чем этого требует наша Родина? Вот ответьте, мне, товарищи, как быть в таком случае?

Горняки растерянно смотрят друг на друга, и только у Васи невольно вырывается:

— Простите, товарищ Берия… да как же так можно, чтобы угля не давать?

Б е р и я. Замечание справедливое, но оно не снимает моего вопроса.

Н е д о л я. Разрешите, Лаврентий Павлович.

Б е р и я. Пожалуйста, Степан Павлович.

Старик подымается с места и взволнованно говорит:

— Вот вы поставили перед нами вопрос жизни! Как нам быть? Легкомысленно мы жили, не думали об этом, правильно вы нас пристыдили… Есть уголек на шахтах, да только руки до него не доставали.

Б е р и я. Где же этот уголек?

Н е д о л я. Глубже надо искать… совсем глубоко! Там еще на сотни лет хватит!

Б е р и я. Совершенно верно, Степан Павлович! Именно так сегодня и стоит вопрос! Строя новые шахты-гиганты, мы должны с вами помнить не только о Большом Донбассе, но и Донбассе Глубоком!

С е р е г и н (обрадованно). А там как раз и уголь высшей марки! Коксовый!

Б е р и я. Но видит око, да зуб неймет! Как добраться до этого угля? Когда товарищ Сталин поставил перед нами вопрос о Глубоком Донбассе, его особенно заботили и волновали условия, я которых придется работать нашим шахтерам. Ведь это же больше километра под землей! А там, естественно, жара, подземные воды, недостаток воздуха… В таких условиях товарищ Сталин считает невозможным работать советским людям! Вот я вас спрашиваю. Может быть, нам отказаться от этой мысли?

И снова возникает пауза, которую нарушает голос взволнованного Постойко:

— Отказаться, товарищ Берия, нельзя! Но для этого нужны особые машины.

Б е р и я. А таких машин пока еще в мире нет! Как же поступить?

П о с т о й к о (решительно). Значит, их придумать надо, я так считаю!

Б е р и я. Именно так и поставлена задача! (Повернувшись в сторону министра, товарищ Берия выразительно ждет его выступления.)

М и н и с т р. Для этого уже сегодня нам нужно приступить к созданию сверхмощных высоконапорных насосов, а также вентиляторов для проветривания столь глубоких шахт, создать охлаждающие установки, учитывая драгоценные качества угля, при малой толщине его пластов, уменьшить габариты существующего комбайна.

Улыбнувшись присутствующим, товарищ Берия заканчивает беседу:

— Вот мы с вами и поговорили, товарищи, как на Совете Министров. Поставьте эти вопросы перед своими донбасскими инженерами, конструкторами и изобретателями! Пусть они смелее мечтают, быстрее думают!

Зал городского театра. Стахановский слет горняков. Среди многих знакомых нам людей — товарищ Хрущев, министр и Кравцов.

На трибуне Постойко. Он говорит:

— Вот выступали тут инженеры, на весь Донбасс известные, и другие знаменитые шахтеры! Про все тут говорилось — и про Большой Донбасс и про Глубокий Донбасс, и про то, что мы свою угольную пятилетку выполним в четыре года, и про комплексную механизацию, аж сердце радовалось… А про одно вот важное дело никто и словечка не закинул!

— Вот вы нам и подскажите, — улыбается из президиума Кравцов.

— Я шахтер пока еще недавний… первый раз на слете, — смущается Постойко. — Может, глупость скажу… засмеют.

— Не скромничайте, товарищ Постойко, вас уже в Донбассе приметили! — подбадривает оратора министр.

Повернувшись лицом к залу, Постойко продолжает свою речь:

— Закончится, значит, сегодня слет, разъедемся мы все по домам, а завтра по случаю Дня шахтера праздновать будем! По всему Донбассу веселье пойдет, флаги на каждом терриконе… Верно?

— Как полагается, — замечает кто-то в президиуме.

— А я давно хочу спросить, — оживляется на трибуне Постойко. — Почему такое? Кто бы к нам в Донбасс ни приехал, обязательно террикон этот самый вспоминает! Нравится всем он, прямо влюбляются! И красивый он вроде, и вроде на пирамиды похожий…

Улыбаясь, товарищ Хрущев весело подхватывает:

— Есть такой грех, любят у нас терриконы. Стихи даже пишут…

Цепью горною донецкой, Вдаль уходят терриконы. Степью ветер молодецкий Свищет, будто коногонит!

Веселый смех и оживление в зале. Выждав тишину, Постойко продолжает:

— А я вот смотрю на эти терриконы, и досада меня берет. Ну, что в них? Пустая порода — и все! Неужто наши инженеры до сих пор не надумали: а как бы это так, чтобы породу на-гора́ не давать! Пусть она себе там, внизу, остается, а наверх только чистый уголек качать? Тоже ведь горы получатся!

Аплодисменты.

В президиуме весело смеется человек в форме горного инженера.

— Ну вот! — обиженно заметил Постойко. — А некоторые смеются…

— Смеются потому, что вы опоздали с этим предложением, — отвечает инженер. — Конструктор товарищ Трофименко вот уже более полугода думает над решением проблемы добычи угля без подачи породы на-гора́.

— А-а! — радостно восклицает Постойко. — А нельзя ли, — застенчиво прибавляет он, — думать… быстрее?

Смех в зале…

В партере поднимается женщина — это Вера Николаевна Трофименко.

— Выступающий товарищ абсолютно прав! — звонким голосом отвечает она на вопрос. — Мы можем и должны думать быстрее. Это наш долг. Перед лицом слета заявляю, что группа конструкторов, работающих вместе со мной по беспородной добыче, обязуется закончить проект на шесть недель раньше установленного срока.

Взрыв аплодисментов.

Какой-то человек вскакивает в дальнем углу и, сложив ладони рупором у рта, кричит:

— А мы, крутовики, просим инженеров поскорее придумать комбайн или какую другую машину для крутых пластов.

— Верно! — несутся из зала голоса шахтеров, работающих на крутопадающих пластах.

И снова где-то поднимается человек, с места отвечающий на вопрос:

— К вашему сведению, товарищи! На шахте «Румянцево» вот уже третий месяц испытывается горный комбайн для крутых пластов!

Снова гремят аплодисменты, и, перекрывая их звучание, из глубины зала слышится:

— Пора о крепильщиках подумать, — чтоб без топора машина была!

— И для нарезки лав обязательно машину! — немедленно подхватывает другой голос.

Одобрительный гул проходит по рядам.

— К порядку, товарищи! — говорит кто-то в президиуме, поднимая руку.

— Нет, отчего же? — улыбаясь, произносит Кравцов, и его спокойный голос сразу устанавливает тишину. — Правильно! Смелее наступайте, товарищи шахтеры, на конструкторов и инженеров. Расшевеливайте их! Давайте им заказы! Помните, что говорил товарищ Берия? «Мы должны потребовать от наших инженеров, чтоб они были подлинными новаторами!» Вот вы и требуйте!

Делегаты слета бурно аплодируют.

Праздник.

На верхушке шахтного копра победно реет алый флаг. Сквозь складки трепещущего на ветру шелка пробивается яркое августовское солнце.

Торжественно гремит духовой оркестр.

На длинных кумачевых лентах лозунги: «Да здравствует День шахтера!», «Привет победителям социалистического соревнования машинистов-механиков комбайна!»

Еще выше, на белой стене шахтного здания, портрет товарища Сталина, а вокруг него портреты стахановцев — героев шахты «4-бис»: тут и Сидор Трофимович с запорожскими усами, и торжественный, не похожий на себя Вася, и курносый с крапинками веснушек Постойко, и Степан Павлович рядом с улыбающимся Владимиром, и много-много других уже знакомых нам людей.

А вот они, живые, черные от угольной пыли, спускаются по лестнице от клети вниз, в шумную и ликующую толпу. И будто снежный вихрь возникает в воздухе, — это белые нежные цветы покрывают черные лица шахтеров.

Матери, жены, дети встречают своих родных героев.

Плотным кольцом окружив трибуну, стоят безусые юнцы в форменных фуражках и мундирчиках. Указывая на торжество, Сидор Трофимович говорит своим питомцам:

— Вот научитесь горному делу — и вас так же будут встречать!

Парторг шахты поднимает руку; смолкает духовой оркестр. В возникшей тишине Павел Недоля подводит своего отца к краю трибуны и предлагает ему выступить на митинге.

Степан Павлович не сразу начинает свою речь, — он волнуется.

— Вот мне тут слово дали держать… А куда все мои слова подевались — не знаю! Наш сегодня праздник, шахтерский праздник, а у меня на душе, поверьте, и радость, и досада!

Он вытаскивает из кармана спецовки два белых конверта и продолжает:

— По случаю Дня шахтера прислали мне две бумажки… Вот они! Сначала про эту расскажу. Мол, так и так, Степан Павлович, как вы есть наш уважаемый и почетный шахтер и вам уже, извините, за шестьдесят третий перевалило, не пора ли работу бросать и жить себе на покое, кости под солнышком греть! Одним словом, на пенсию. А зачем это, я вас спрашиваю, чтоб кто-то за меня мои годы подсчитывал? Может, я и сам их не считаю! А может, мне не шестьдесят три, а всего девятнадцать? Кому какое дело!

В праздничной толпе весело смеются.

— А вы не смейтесь, — продолжает Степан Павлович. — Я вот на комбайне сегодня поработал, и ничего — не хуже, чем у молодых получается! Рано меня хоронить задумали! Вот он, мой ответ, лови его!

Сердито разорвав конверт в клочки, он швыряет его в толпу. Терпеливо выждав конца аплодисментов, Степан Павлович показывает на другой конверт.

— Теперь, значит, другая бумажка… Опять же, как и всем шахтерам, которые проработали на шахте больше двадцати пяти лет, мне советская наша власть дарит новый дом! Навечно дарит!

Снова аплодисменты обрывают его речь. На черном от угля лице старика сверкает слезинка.

— И опять я вас, люди, спрашиваю: почему мне счастье такое на долю выпало? А потому, товарищи дорогие, что повезло мне кругом! Повезло, что я в России родился, повезло, что в один век, в одно время с великим Сталиным живу!

Восторженная овация шахтеров.

Подняв высоко над головой конверт, Степан Павлович заканчивает свое выступление:

— Родной товарищ Сталин о нас, шахтерах, как о детях, заботится. Вот и я о детях своих подумать обязан! Младшая моя дочь сегодня замуж выходит, они с мужем молодые, только жить начинают, так я им этот дом отдаю как приданое!

Повернувшись к стоящему в толпе Васе, Степан Павлович с трибуны передает ему конверт:

— На, зятек! Держи!

И — свадьба.

Поют, звенят, заливаются на все лады гармошки. Четверо молодых ребят-гармонистов открывают свадебное шествие по улице поселка. Это дружки жениха.

Прямо за гармонистами, подымая дорожную пыль, идут и лихо пляшут перед новобрачными молодые девушки и их боевые партнеры.

Степенно шагают по улице молодые — жених и невеста. Как и полагается в таких случаях, на лицах Васи и Лиды маска полного безразличия. Они идут медленно, не оглядываясь по сторонам, хотя из каждой калитки, из каждого окна нарядных белых домиков их посыпают свадебным хмелем с цветами.

Как почетный конвой, следуют по бокам шаферы с вышитыми «рушниками» (полотенцами) через плечо на модных штатских костюмах.

А за ними идет молодежь, нарядная, праздничная, веселая.

Под высоким небом звучат радостные песни и горят, трепещут на ветру алые флаги.

По знакомой донбасской дороге мчится открытая легковая машина. За рулем сидит Трофименко, рядом с ним его жена. День уже клонится к вечеру, но в Донбассе все еще не смолкают песни и веселье.

На полном ходу пролетает машина мимо народного гулянья в шахтерском парке.

Кружится карусель с кричащими от восторга детьми, взвизгивают от страха девушки, взмывая под перекладины высоких качелей…

И снова степь. Но и тут гуляют сегодня люди. Целыми семьями сидят они на траве вокруг белых скатертей, с самоварами и домашней снедью.

Звонко поют девушки, сплетая венки из цветов.

И везде, вдоль всей дороги, флаги, песни, музыка.

Вдыхая степной ветер, Вера Николаевна зачарованно смотрит вдаль, на синюю гряду терриконов.

Т р о ф и м е н к о. Любуешься?

В е р а  Н и к о л а е в н а (улыбаясь). Да! Посмотри, какая радость у всех! Все хотят жить еще лучше, еще богаче! Можно ли заставлять их так долго ждать? Нет, ты только представь это будущее! Едем мы по Донбассу — и ни одной дымной горы, ни одного бугорка грязной породы, а только парки кругом, фруктовые сады и тихие озера! Какая это будет красота!

Мчится под колесами дорога.

Степь. Облака. Осенний закат.

В новом доме новобрачных давно уже идет свадебное торжество.

Евдокия Прохоровна обнимает свою дочь и по-матерински причитает:

— Лидонька, утеха ты моя! Вот и замуж идешь, а слезы не льешь!

— А зачем же плакать, мамо? — улыбается в ответ Лида.

— Полагается так, доченька! Вам-то, невестам теперешним, плакать не надо! У счастья на виду живете, все для вас приготовлено! А мы когда-то уж так плакали, так плакали… За шахтера итти — горе горькое найти! Под землей дневали, а в землянке ночевали! А тебе с мужем в просторе жить. В своем собственном светлом доме! Живите ж, дети мои, радостно и дружно!

— Да хватит вам, женщины, слезу пускать! — гремит веселый голос Сидора Трофимовича. — Выпьем лучше еще раз за молодых, чтобы им тут жить не тужить, любовь да ласку водить, да еще шахтеров плодить, знаменитых на весь Донбасс! Выпьем, товарищи, за эти счастливые стены!

Громкое «ура» за столом. Все подымаются и чокаются друг с другом.

— А я за эти стены пить не буду! — вдруг раздается веселый голос: это неожиданно появляется Кравцов в сопровождений никому не известного человека с профессорской бородкой.

Громкий хохот…

— Опять подарочек привез, Алексей Федорович? — спрашивает старый Недоля.

— Привез! Привез я вам гостя, да, как говорится, не простого, а золотого — академика архитектуры! Попросите его, пусть он тут расскажет, за какие стены я согласен поднять тост!

Шахтеры молча поворачиваются в сторону человека с небольшой бородкой.

Смущенно усаживаясь за свадебный стол, академик близоруко щурится и, улыбаясь, говорит:

— Хорошо, я расскажу. Представьте себе, товарищи шахтеры, что через три или, скажем, через пять лет уважаемый наш жених заканчивает на шахте свою работу и спешит к себе домой…

Последние слова академика звучат уже под кровлей огромной двухсотметровой лавы. Излучая потоки солнечного света, сверкают яркие люминесцентные лампы.

Возникает музыкальная симфония.

Вгрызаясь в мощный угольный пласт, медленно движется комбайн вслед за отступающим перед ним Васей.

Неисчерпаемый, безостановочный поток угля льется на ленту конвейера.

Подходит сменщик. Вася, улыбаясь, уступает свое место у машины и вдоль скользящего конвейера спускается вниз по откаточному штреку.

Пока одна за другой заполняются углем вагонетки, он и его товарищи по бригаде усаживаются в людской поезд.

Быстро мчится электровоз по штреку, пропуская мимо себя встречные поезда — штрек теперь уже двухколейный. Но поездов с углем в штреках нет: уголь теперь идет к стволу по ленте бесконечного конвейера.

В громком звучании музыки поезд с людьми врывается под светлый, начисто выбеленный свод просторного квершлага. Тут, невдалеке от ствола, пересекаются линии многих путей, — это похоже на большой подземный железнодорожный узел.

И пока закончившие работу шахтеры поднимаются на поверхность, умная металлическая рука специальной машины легко и ритмично отцепляет от состава вагонетки.

Ствол работает четко и бесперебойно, как вертикальный конвейер.

На черное от угля человеческое тело с веселым шумом падает благодатный горячий дождь. Вася довольно пофыркивает, как молодой тюлень.

Хорошо! Но еще лучше потом, когда прямо из рабочей бани он попадает под теплые, ласкающие кожу ультрафиолетовые лучи.

Умные, сверкающие никелем и стерильной белизной аппараты возвращают ему солнечное тепло и радостный свет, которых Вася был лишен в шахте.

А еще через мгновение на поверхности земли блестит настоящее, живое солнце. Оно освещает Васю в безукоризненно белом костюме. Он идет домой.

Тенистая аллея фруктовых деревьев. Сады, сады, сады…

По асфальтированной дороге проносятся взад и вперед голубые, красные и синие троллейбусы.

Вот и шахтерский город. Он весь до последней своей крыши отражается в спокойном и ясном зеркале большого озера.

На поверхности воды слегка подрагивают отражения небольших изящных особняков и высоких зданий: Дворца культуры, Управления шахты и городской больницы. Простирая над городом руку, стоит Сталин в солдатской шинели.

Здесь, на берегу прохладного озера, Вася встречается со своей молодой женой.

Взявшись за руки, они идут по росистому лугу, сворачивают в сторону от дороги.

Вася и Лида молчат. Они счастливы.

Где-то вдалеке, на зеленом холме, появляется еще одна парочка. Он с гармошкой в руках, идет слегка впереди, за ним задумчиво его подруга. Чистым, ясным голосом поет молодой парень:

На работу славную, На дела хорошие Вышел в степь донецкую Па-а-рень молодой!

Примечания

1

Название американской разведки во время второй мировой войны.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

П. Павленко, М. Чиаурели ПАДЕНИЕ БЕРЛИНА

К. Исаев, M. Маклярский СЕКРЕТНАЯ МИССИЯ

Бр. Тур, Л. Шейнин ВСТРЕЧА НА ЭЛЬБЕ

М. Папава АКАДЕМИК ИВАН ПАВЛОВ

В. Крепс, Ф. Рокпелнис РАЙНИС

А. Попов СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ

Б. Горбатов, В. Алексеев БИТВА ЗА УГОЛЬ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg