«Пьесы о далеком и близком»

Лорд Дансени Пьесы о далеком и близком

Plays of Near & Far

by LORD DUNSANY

First printed December, 1922

Александр Сорочан, перевод, 2006

Предисловие

Пребывая в уверенности, что пьесы предназначены только для сцены, я прежде никогда не печатал своих драматических сочинений до того, как они являлись на суд театральной аудитории, чтобы увидеть, можно ли их вообще именовать пьесами. Успешная постановка иногда становилась для меня моральной поддержкой, когда какой–нибудь критик заявлял (так случилось с «Ночью на постоялом дворе»), что пьеса читается неплохо, но сыграть ее нельзя.

Но в этой книге я сделал исключение из неплохого, на мой взгляд, правила, и это исключение — «Полет Королевы». Я слишком мало знаком с менеджерами и театрами и не могу решить, что делать с этим сочинением. У меня есть предчувствие, что пройдет немало времени, прежде чем ее поставят, а я слишком дорожу данной пьесой, чтобы оставить ее в забвении. Эта великолепная история странствовала по всему миру в течение бессчетных столетий, и ее никогда не представляли в драматической форме. Это история о королевском дворе, которую я приспособил для сцены. Дата, которую я указываю, весьма точна: это случилось в июне и случается в каждом июне, возможно, в каком–нибудь уголке сада читателя. Ведь это история о пчелах.

Что касается «Короля Золотых Островов и его решения», эта пьеса как раз относится к тому типу, в котором любители аллегорий могут не без успеха заниматься своими поисками, хоть я и заметил, что аллегорий ни в одной моей пьесе нет.

Аллегория, на мой взгляд, посвящена чему–то локальному и ограниченному, такому как политика, хотя внешне оперирует понятиями более высокого плана. Но не будучи образцовым мыслителем, я смотрю на аллегорию, если я правильно ее определил, как на форму искусства, крайне ограниченную приложением к жизни. Когда человек, в поддержку которого она создавалась, становится олдерменом, когда расширяется эспланада, когда город лучше освещается и убирается — задача аллегории исполнена. Но истина остальных произведений искусства умножается и пребывает в вечности.

И хотя не было такой страны, как Золотые Острова и никогда не существовало такого короля, как Хамаран, все равно то, что мы пишем искренно, становится истиной, ибо мы не можем отражать то, чего мы не видим, а увиденное мы интерпретируем в индивидуальном стиле, используя разные формы искусства.

Между прочим, в повторении трех строк о Зарабардесе есть некоторый смысл, хотя его трудно объяснить, не вдаваясь в проблему ритма. Но сама безжалостность происходящего должна выражаться ясным произнесением слогов, как будто люди, говорящие эти слова, долго разучивали заклинание.

Третья пьеса, «Сырус», посвящена одному из тех редких случаев, когда для художника позволительно и даже обязательно оставить свое высокое искусство ради борьбы с явственным злом. А изобретение «великих новых продуктов» чаще всего и есть великое зло.

«Сырус» — пьеса о Правде и Неправде, и Неправда торжествует. Если бы эта конкретная Неправда не одержала победы в наши дни, мне и в голову бы не пришло бороться с ней. Если б ее было легко победить, ее не стоило бы и атаковать.

Я видел, как ставили эту пьесу: приходский священник был скорее слаб и слегка комичен; определенно, такой человек не будет достойным противником Слэддеру. Хиппантинг должен быть гораздо сильнее: он побежден потому, что данное конкретное зло, как я уже сказал, в наши дни одерживает верх над своими противниками. Не может быть никакого драматизма в столкновении жестокого Слэддера с обычным приходским священником. Ведь искра, которую мы именуем юмором и в свете которой созерцаем большую часть жизни, появляется при столкновении двух кремней, а не кремня и сыра.

Три коротких пьесы, которые следуют далее, говорят сами за себя, как подобает говорить всем драмам на свете.

Дансени.

КОРОЛЬ ЗОЛОТЫХ ОСТРОВОВ И ЕГО РЕШЕНИЕ

Действующие лица

Король Золотых Островов: Король Хамаран

Королевский Политик

Посол Императора

Гонец Императора

Два жреца из Ордена Солнца

Королевские Вопрошатели

Нубиец Посла

Герольд Посла

Карлик Императора

Главный виночерпий

Глашатай Короля

Королевский Политик. От Императора бежал человек; он нашел убежище при дворе Вашего Величества, в том месте, которое мы именуем священным.

Король. Мы должны выдать его Императору.

Политик. Сегодня из Энг–Батая примчался воин, который ищет того человека. У него с собой копье — знак, подобающий гонцу Императора.

Король. Мы должны выдать его.

Политик. Более того, у него есть эдикт Императора, в котором предписано выслать голову того человека обратно в Энг–Батай.

Король. Пусть она будет послана.

Политик. Но Ваше Величество все–таки не вассал Императора, живущего в Энг–Батае.

Король. Мы не можем ослушаться императорского эдикта.

Политик. Но…

Король. Никто не осмеливался на такое.

Политик. Прошло так много времени с тех пор, как кто–то осмеливался. Теперь Император смеется над королями. Если Вы, Ваше Величество, ослушаетесь его, Император задрожит.

Король. А…

Политик. Император скажет: «Это великий король. Он не повинуется мне». И он содрогнется.

Король. Но… если…

Политик. Император будет бояться вас.

Король. Я был бы рад стать великим королем… но…

Политик. Вы возвеличитесь в его глазах.

Король. Но гнев Императора ужасен. Его гнев был ужасен в прежние времена.

Политик. Император стар.

Король. Он наносит королю великое оскорбление, когда требует выдать человека, укрывшегося в святилище, в той части моего двора, которую именуют священной.

Политик. Это великое оскорбление.

(Входит Гонец. Падает ниц)

Гонец. О Король, я прибыл со своим копьем, я ищу того, кто сбежал от Императора и нашел убежище в той части двора, которую именуют священной.

Король. Не в обычае королей моей династии — выдавать людей из нашего святилища.

Гонец. Такова воля Императора.

Король. Но не такова моя воля.

Гонец. Вот эдикт Императора.

(Король принимает эдикт. Гонец отступает к дверям).

Гонец. Я усядусь со своим копьем у дверей того места, которое именуют священным.

(Уходит).

Король. Эдикт, эдикт… Мы должны повиноваться эдикту.

Политик. Император стар.

Король. Поистине, нам не следует повиноваться ему.

Политик. Он ничего не сделает.

Король. Но все–таки эдикт…

Политик. Он не имеет значения.

Король. Нет! Я не ослушаюсь Императора. Но я не позволю ему осквернить святилище при моем дворе. Мы прогоним человека, который сбежал из Энг–Батая. (Глашатаю) Ступай, Глашатай; возьми жезл из черного дерева, знак изгнания, который лежит слева от моего трона, и укажи им на человека, который скрывается в священном месте моего двора. Затем покажи ему тайную дверь за алтарем, чтобы он смог безопасно исчезнуть оттуда, не показавшись гонцу Императора.

(Глашатай кланяется и берет жезл, вытянув обе руки. Жезл весь черный, кроме верхушки, которая сделана из белой кости. Наконечник тупой и явственно церемониальный. Уходит).

(Политику) Так мы будем избавлены от гнева Императора, и святое место моего двора не будет осквернено.

Политик. Было бы лучше, если б Ваше Величество ослушались Императора. Он уже стар и не посмеет мстить.

Король. Я так решил. Человек будет изгнан.

(Входит Герольд и дует в свой горн).

Герольд. Посол Императора.

(Входит Посол. Он кланяется Королю, встав у самой двери).

Король. С какой целью прибыл ко мне из Энг–Батая Посол Императора?

Посол. Я принес Вашему Королевскому Величеству дар от великого Императора (Посол и его люди кланяются), который правит в Энг–Батае, воздаяние за повиновение его эдиктам, кубок бесценного вина. (Он делает знак и входит паж, несущий стеклянный кубок. Паж отменно сложен, золотистые волосы спадают до подбородка и завиваются концами наружу. Светло–вишневый пояс на его тунике по цвету в точности совпадает с вином в кубке, который он держит в руках). Он просит тебя выпить его; знай, что оно было изготовлено виноделами, секреты которых утеряны, и хранилось в тайных подземельях более сотни лет; а виноградники, в которых оно добыто, давным–давно уничтожены войной, и живут ныне только в легендах и в этом вине.

Король. Ты говоришь, это дар за повиновение.

Посол. Дар из древних винных садов солнца.

Король. Как Император узнал, что я повиновался ему?

Посол. Ни один человек не пожелает ослушаться Императора.

Король. А если я дам приют тому человеку, который укрылся в священном месте?

Посол. Если будет так, Император предложит тебе испить из этого золотого кубка (делает знак, и кубок приносит горбатый и уродливый карлик) и простится с тобой навеки.

Король. Ты сказал, навеки?

Посол. Навеки.

Король. И что же у тебя в кубке?

Посол. Там не простой яд, а нечто столь загадочное и смертоносное, что змеи в Лебутарне в страхе спасаются от этого. Путешественники в тех краях несут перед собой на расстоянии вытянутой руки кубок с таким ядом. Змеи прячут свои головы от страха. И путешественники благополучно минуют пустыню и прибывают в Энг–Батай.

Король. Я не дам приюта этому человеку.

Посол. Тогда нет нужды в этом даре Императора.

(Он выплескивает содержимое кубка прямо в дверной проем на мраморный пол. Поднимаются клубы дыма.)

Король. Но я не отдам и приказа посылать его голову в Энг–Батай.

Посол. Как жаль, это вино поистине драгоценно.

(Выплескивает и его).

Король. Я изгнал его, и теперь он в безопасности. Я отказался и от повиновения, и от неповиновения.

Посол. В таком случае Император дарует тебе великую честь — самому избрать дар из посланных к твоему двору. (Делает знак. Входит огромный нубиец с двумя чашами.) Император предлагает тебе испить из одной из этих чаш.

(Огромный нубиец приближается к Королю, держа на подносе две чаши. Политик крадется прочь. Выходит налево.)

Король. Эти чаши до странности схожи.

Посол. Только один мастер в городе Кузнецов мог заметить разницу. Император повелел убить его, и теперь разницы не знает никто.

Король. Содержимое также одинаково.

Посол. Странным образом одинаково (Король колеблется). Император предлагает тебе выбрать дар и испить.

Король. Император отравил эти чаши!

Посол. Ты неверно судишь о намерениях Императора. Только одна чаша отравлена.

Король. Ты сказал, что отравлена одна?

Посол. Только одна, о Король! И кто может сказать, которая?

Король. А если я откажусь это сделать?

Посол. Есть наказания, которых Император никогда не называет. О них не говорят в присутствии Императора. Но Император делает знак, и они применяются. Он делает знак всего одним пальцем.

Король (про себя). Как чудесно выглядит вино.

Посол. В одном из кубков вино — чуть менее редкое и чуть менее драгоценное в людских очах, чем то, которое, увы, теперь утрачено.

(Он смотрит туда, куда выплеснул вино из первого кубка).

Король. А что же в другом?

Посол. Кто может сказать? Это одна из самых сокровенных тайн придворных отравителей Императора.

Король. Я пошлю за моими виночерпиями, преуспевшими в своем деле, и они узнают аромат чаш.

Посол. Увы, но императорские отравители добавили такой ингредиент, подобный вину, в свой самый тайный отвар, что ни один человек не сможет сказать, где их работа, а где — бесценное вино.

Король. Я пошлю за своими дегустаторами, и они отведают содержимое чаш.

Посол. Увы, но риск слишком велик.

Король. Риск — это обязанность королевских дегустаторов.

Посол. Если они отведают сокровище императорских отравителей — прекрасно. Но если они, если какие–то простые люди, отведают вина, которое Император посылает только королям, и притом немногим королям — это будет оскорбление древнего вина Императора, оскорбление, которое невозможно простить.

Король. Разумеется, я могу послать за своими жрецами, которые откроют божественное знание, сожгут странные травы перед богами, хранящими Золотые Острова.

Посол. Это дозволено.

Король. Пошлите за жрецами.

Король (про себя). Они распознают. Жрецы сделают за меня этот ужасный выбор. Они сожгут свои травы и распознают. (Послу). Мои жрецы весьма искусны. Они служат богам, хранящим Золотые Острова.

Посол. У Императора иные боги.

(Слева входят два жреца из Ордена Солнца. За ними следуют два послушника. Один несет треножник, а другой — гонг. Жрецы склоняют головы, послушники низко кланяются. Посол стоит с поистине восточным спокойствием у двери, от которой он не удалялся с тех самых пор, как вошел. Безразличный Нубиец неподвижно стоит рядом с королем, держа на подносе две чаши).

Король. Император почтил меня этими двумя чашами с вином, чтобы я мог испить из одной во славу его трона. Я приказываю вам вопросить богов, чтобы они ясно поведали вам, из которой чаши лучше пить.

Первый жрец. Мы уже достаточно докучали богам ароматами редчайших солей. Мы вознесем к ним ароматы трав, которые они так любят. Мы обратимся к ним в тишине, и они ответят на наши вопрошания, когда до них донесется дым с треножника, который священен для Солнца.

(Безразличие Посла и неподвижность Нубийца становятся зловещими. Два жреца склоняются над треножником. Они возлагают на него травы. Они простирают над ним руки. Травы начинают тлеть. Дым возносится вверх. Затем они отступают.)

Первый жрец. Боги спят.

Король. Они спят! Боги, хранящие Золотые Острова?

Первый жрец. Боги спят.

Король. Докучайте им, как никогда прежде. Я пожертвую множество овец. Я одарю изумрудами Слуг Солнца.

(Второй послушник становится возле треножника и неутомимо бьет в свой огромный гонг, как будто медленно тикают огромные часы).

Первый жрец. Мы будем вопрошать богов, как никогда прежде. (Они бросают в огонь больше трав и порошков. Дым становится гуще и гуще. Он поднимается ввысь. Жрецы извиваются над треножником, как и прежде. По их знаку гонг умолкает). Боги заговорили.

Король. Каковы же их слова?

Первый жрец. Выпей из чаши, что стоит слева.

Король. Ах! Мои боги защищают меня. (Он быстро берется за чашу. Он смотрит прямо на посла, лицо которого остается непроницаемым. Посол только наблюдает. Король приподнимает чашу, стоящую слева, едва отрывая ее от подноса. Он пристально смотрит на жрецов. Наконец он шевелится. Он различает странное выражение на лице жреца. Он опускает чашу. Он делает шаг и смотрит жрецу прямо в лицо). ЖРЕЦ!… Жрец!… Что вижу я в глазах твоих?

Первый жрец. О Король, я не ведаю. Я передал послание богов.

(Король продолжает всматриваться в его лицо).

Король. Я не верю этому.

Первый жрец. Таково послание богов.

Король. Я выпью из другой чаши!

(Король возвращается на прежнее место перед троном, где, ожидая его, стоит Нубиец. Он берет чашу, стоящую справа. Он смотрит на жреца. Он оглядывается на посла, но видит только его выжидающее, ничего не выражающее лицо. Он молча смотрит на жреца, потом пьет, осушая чашу до половины. Он молча ставит ее на место. Лицо Посла и тело Нубийца остаются неподвижными).

Король. Бесценное вино!

Посол. Это обрадует Императора.

Король. Пошлите за моими вопрошателями. (Раздаются дикие свистки. Вбегают два темнокожих человека в набедренных повязках). Задайте этим двум жрецам Семь Вопросов.

(Вопрошатели тотчас подбегают к двум жрецам и уводят их за руки.)

Два послушника. О, о, о. Ох. Ох…

(Они выражают безграничный ужас. Посол кланяется Королю).

Король. Ты же не оставишь нас тотчас же?

Посол. Я вернусь к императору, служить которому — великое счастье.

(Он кланяется и идет к выходу. Сначала шагает Герольд, за ним Посол, далее следуют Паж, Карлик и Нубиец. Выходят. Слышно, как герольд извлекает из своего горна те же звуки, которые звучали при входе, один радостный такт. Поднос и две великолепных чаши, одна пустая, другая полная, остаются подле Короля.)

Король (глядя на чаши). Какие редкостные изумруды сияют здесь! И все же какой жестокий дар. (Стонущим послушникам). Молчите! Ваши жрецы согрешили.

(Послушники продолжают стенать. Входит один из Вопрошателей. На лице у него выступил пот, волосы взмокли и в беспорядке.)

Вопрошатель. Мы задали Семь Вопросов.

Король. И что?

Вопрошатель. Они не ответили.

Король. Не ответили!

Вопрошатель. Ни один не признался.

Король. Ого! Значит, я держу вопрошателей, которые не приносят мне ответов.

Вопрошатель. Мы спрашивали их, сколько могли.

Король. И ни один не признался?

Вопрошатель. Они не признались.

Король. Задайте им Великий Вопрос.

(Послушники возобновляют свои стенания).

Вопрошатель. Его следует задать, о Король.

(Выходит. Послушники стенают).

Король. Они заставили бы меня выпить из отравленной чаши. Я говорю, в той чаше был яд. Ваши жрецы хотели заставить меня из нее испить. (Единственный ответ послушников — стоны). Но они сознаются. Пусть они сознаются в своем преступлении и назовут его причины; тогда они будут избавлены от Великого Вопроса. (Послушники снова стонут).Странно! Их поведение удивительно. (Послушникам). Почему ваши жрецы пророчествовали ложно? (Послушники только стонут). Почему они изрекли ложь от имени богов? (Послушники стонут). Молчите! Молчите! Разве я не могу вопрошать кого пожелаю? (Про себя). Они ложно пророчествовали от имени богов.

(Входят Вопрошатели).

Первый Вопрошатель. Великий Вопрос задан.

(Послушники тотчас прекращают стенания).

Король. И что?

Первый Вопрошатель. Они не ответили.

Король. Они не ответили на Великий Вопрос?

Первый Вопрошатель. В конце концов они заговорили, но они не ответили на вопрос. Они не признались.

Король. Что же они сказали в самом конце?

Первый Вопрошатель. О, Ваше Королевское Величество, они говорили пустые слова.

Король. Что они сказали?

Первый Вопрошатель. О, Ваше Величество, они не сказали ничего важного.

Король. Они бормотали так, что никто не смог их расслышать?

Первый Вопрошатель. Они говорили. Но это недостойно внимания.

Король. Они говорили о мелочах, случившихся много лет назад?

Первый Вопрошатель. О, Ваше Величество, это не стоит внимания.

Король. Что они сказали? Говори же!

Первый Вопрошатель. Человек, которого вы отдали мне, о Король, сказал: «Ни один человек, постигший советы богов, которые одни способны провидеть грядущие вещи, не скажет, что боги дали Королю Хамарану дурной совет, когда они приказали ему испить из отравленной чаши». Тогда я повторил вопрос и он умер.

Король. Боги! Он сказал, что это были боги!… А другой?

Второй Вопрошатель. Он сказал то же самое, о ваше Величество.

Король. Оба сказали одно и то же. Их вопрошали в разных камерах?

Первый Вопрошатель. В разных камерах, о Король. Я вопрошал своего в Красной Камере.

Король (Второму Вопрошателю). А твоего?

Второй Вопрошатель. В Крысиной камере.

Король. Уйдите! (Вопрошатели уходят). Так…это были боги. (Послушники распростерлись на полу. Он не замечает их с тех пор, как они прекратили стенать). Боги! Какие темные и ужасные вещи они сокрыли в будущем? Что ж, я узнаю это! Но что там? Одна ли из тех вещей, которые может вынести сильный человек? Или там…?

Будущее страшнее могилы, которая хранит лишь одну тайну.

Ни один человек, признался он, не мог бы сказать, что боги дали мне дурной совет, когда приказали испить из отравленной чаши.

Что увидели боги? Что ужасное различили они там, где в одиночестве восседает Судьба, творя мрачные годы? Он сказал: боги, которые одни способны провидеть грядущие вещи.

Да, я знавал людей, которых никогда не предупреждали боги, которые не пили яд и которых настигали дурные времена, как настигают корабль подводные камни, о которых не ведают моряки. Да, яд по сравнению с некоторыми из них кажется прекрасным.

Боги предупредили меня, а я не прислушался к ним; и дальше мне придется идти одному: придется войти в тот странный мир будущего, где тропы так темны для человека… встретить судьбу там, где ее провидели боги.

Боги увидели это? Как я посмел пренебречь волей богов? Как бороться с теми, которыми сотворены горные хребты?

Да, я был предупрежден. Мне следовало подумать, когда они приказали испить из чаши, которая, как сказал Посол, была отравлена. (Издалека слышен тот самый такт, который играл Герольд Посла на своем горне). Еще не слишком поздно? Вот она, все еще стоит и на ней все еще сияют изумруды. (Он хватает чашу и смотрит на дно ее). Как это похоже на вино, в котором столь много снов. В них царит тишина; люди могут видеть сны как боги, снами которых мы все остаемся. Только мгновение в их бессмертных разумах… А потом сон рассеивается. (Он поднимает чашу и отпивает из нее, потом садится на трон, запрокинув голову и поднеся большую чашу к губам. Зрители начинают удивляться, когда же он опустит сосуд. Но он остается в том же положении, как будто продолжает пить. Послушники начинают внимательно следить за ним. Он все остается в том же положении, держа большую чашу возле губ. Послушники выскальзывают прочь и Король остается один.

Быстро входит Королевский Политик. Он подбегает к Королю, хватается за его правую руку, пытается отвести чашу от его губ, но члены Короля окоченели и его рука не шевелится. Политик отступает, поднимая руки.)

Политик. Ох–х! (Выходит. Зрители слышат его звучное объявление) Король Хамаран… мертв!

(Слышен людской ропот, поначалу горестный. Он становится все громче и громче, а потом прерывается разборчивыми словами)

Голоса. Зарабардес — Король! Зарабардес — Король! Возрадуйтесь! Возрадуйтесь! Зарабардес — Король! Зарабардес! Зарабардес! Зарабардес!

Занавес

ПОЛЕТ КОРОЛЕВЫ

Действующие лица

Принц Зун

Принц Мелифлор

Королева Зумзумарма

Леди Узизи

Умаз, простой воин

Слава Ксименунга

Повелитель Мумумона

Принц Хаз

Сцена 1

Время действия — июнь.

Место действия — во дворце Зурма, в Зале Ста Принцев.

Принцы восседают за простыми дубовыми столами, держа в руках оловянные кубки. Они облачены в ярко–зеленые шелковые плащи; они могут носить браслеты из простого серебра с большими гиацинтами.

Умаз, простой воин, толстый, невысокого роста, с коричневой кожей и густой черной бородой, стоит у самых дверей, держа в руках копье, и стережет золотое сокровище.

Золотое сокровище свалено в кучу в трех или четырех футах от дальнего правого угла.

Часовые, также смуглые и бородатые, с копьями в руках, входят и выходят через большие ворота.

Гордость Ксименунга. Хей–хо, Мумумон.

Повелитель Мумумона. Хей–хо, Гордость Ксименунга.

Ксименунг. Устал?

Мумумон. Увы, устал.

Кто–то. Хей–хо.

Принц Мелифлор (сочувственно). Что утомило тебя?

Мумумон. Праздные часы и праздные дни. Хей–хо.

Прочие. Хей–хо.

Мелифлор. Не сетуй на праздные часы, Мумумон.

Мумумон. И почему же, правитель сладостных краев?

Мелифлор. Ибо в праздности все, все на свете хорошо.

Ксименунг. Хей–хо, я устал от праздных часов.

Мумумон. Так ты собирался трудиться?

Ксименунг. Не–ет. Не таково наше предназначение.

Мелифлор. Так будем же довольны нашим уделом. Праздные часы — наше священное сокровище.

Ксименунг. Да, я вполне доволен и все же…

Мумумон (соглашаясь). И все же…

Ксименунг. Я иногда представляю себе, что мы отвергли свой славный удел, этот путь возвышенного спокойствия. И это может быть так приятно…

Мумумон. Трудиться, возделывать землю, добывать золото.

Ксименунг. Да, Мумумон.

Мелифлор. Никогда! Никогда!

Прочие. Нет. Нет. Нет.

Кто–то один. И еще…

Мелифлор. Нет, никогда. Мы лишимся нашего славного спокойствия, наследия, о котором не говорят.

Ксименунг. Какое это наследие, принц Мелифлор?

Мелифлор. Это вся земля. А труд — путь к тому, чтобы потерять ее.

Мумумон. Если б мы могли трудиться, мы отыскали бы на земле какое–то место, где плоды нашего труда будут принадлежать нам и только нам. Как счастливы труженики, возвращающиеся домой по вечерам.

Мелифлор. Это будет значить, что мы потеряем все.

Принц из Зуна. Как потеряем, Мелифлор?

Мелифлор. Нам одним дарованы праздные часы. Небо, поля, леса, лето — они для нас одних. Все прочие как–то используют землю. То или иное поле предназначено для той или иной цели; туда может пойти один и не может пойти другой. Все они получают свой клочок земли и становятся рабами своих целей. Но для нас — ах, для нас! — это все; таков дар праздных часов.

Кто–то. Слава! Слава праздным часам.

Зун. Хей–хо. Праздные часы утомляют меня.

Мелифлор. Они даруют нам все небо и всю землю. И то, и другое — для нас.

Мумумон. Воистину. Давайте же выпьем и побеседуем о голубых небесах.

Мелифлор (поднимая кубок). И о нашем славном наследии.

Ксименунг (протягивая руку к кубку). Да, поистине славном, но…

(Входят всадники Золотой Орды; в одной руке у каждого из них — копье, в другой — кожаная сумка в кулак величиной; эти мешочки они укладывают в кучу. Самородки величиной с большой орех выпадают из некоторых сумок, так что куча оказывается сложена из золота и кожи. Эти мешочки должны быть заполнены слитками свинца указанной величины, никаких крупных слитков, никакой пыли и ветоши. Ничто на сцене не нарушает тишины, кроме скатывающихся вниз с легким шорохом слитков. Всадники уходят. Принцы едва замечают их).

Мелифлор. Взгляните, как они растрачивают отведенные им часы.

Ксименунг. Они доставили сокровище из Золотой Орды.

Зун. Да, из Золотой Орды, что за болотными топями. Я был там однажды со старым смуглым Умазом.

Мелифлор. Ради чего стоит возвращаться сюда с таким грузом? Разве Королеве мало тех богатств, которые у нее есть?

Мумумон. Да, Королеве ничего больше не нужно.

Зун. Откуда нам знать?

Мумумон. Почему бы и нет?

Зун. Королева повинуется давним желаниям. Ее предки мертвы. Кто знает, откуда исходят эти желания? Можем ли мы сказать, что они собой представляют?

Мумумон. Ей не нужно больше сокровищ, чем у нее есть.

Мелифлор. Нет, нет, не нужно.

Зун. Ей нужно больше, ибо вновь она отправляет воинов в Золотую Орду. Таково ее желание.

Мумумон. Тогда ее желания неразумны.

Зун. Они не имеют ничего общего с разумом.

Мумумон. Так я и сказал.

Зун. Они дарованы Судьбой.

Мумумон. Судьбой!

(После этого наступает тишина. Умаз подходит ближе и преклоняет колени.)

Умаз. О Повелители, Повелители. Если есть нечто, превосходящее своим величием… своим величием Королеву, не говорите об этом, Повелители, не произносите этого имени.

Зун. Нет, Умаз. Нам оно не нужно.

Умаз. Это имя пугает меня, Великие Господа.

Зун. Да, да, Умаз; существует лишь одна Королева.

Мумумон. Да, никто не может превзойти величием Королеву, и ей ничего не нужно, кроме сокровища, которое он здесь стережет.

Умаз. Нет, есть еще одно.

Мумумон. Еще одно? Что же?

Умаз. Есть еще одна вещь. Королеве нужна еще одна вещь. Это было нам сказано, мы об этом знаем.

Мумумон. Что же это?

Умаз. Как мы можем узнать? Никто не знает, что нужно Королеве.

(Умаз возвращается стеречь свою кучу.)

Зун. А как ты думаешь, Умаз? Как ты думаешь, что же нужно Королеве?

(Умаз три раза качает головой. Принц Зун вздыхает).

Несколько принцев (вместе, устало). Хей–хо…

Мелифлор. Обретем же покой в нашем наследии, прославленные собратья. Давайте! Мы выпьем за солнце.

Кто–то. За солнце! За солнце! (Они пьют)

Мелифлор. За золотые праздные часы! (Пьет). Будем же достойны, славные собратья, нашего высокого призвания. Будем же наслаждаться днями праздности. Спой нам, герой из Зуна, пока проходят праздные часы. Спой нам песню.

Мумумон (лениво). Да, спой нам.

Зун. Как всем вам известно, я могу только нашептать ее. Но я нашепчу вам песню, которую услышал вчера; очень странной была она; ее пели на лугу те двое, которые пришли издалека; они пели ее ввечеру. Я слышал ее, возвращаясь домой по лугам из–за болот. В этой песне не было спокойствия, и все же…

Мумумон. Нашепчи ее нам.

Зун. Они пели ее вместе, те двое, которые пришли издалека.

(Он тихо напевает песню. Все приподнимают головы).

Мелифлор (удивленно). Эта песня нова.

Зун. Да, она нова для меня.

Мелифлор. Она похожа на старую песню.

Зун. Да, возможно, она стара.

Мелифлор. О чем эта песня?

Зун. В ней поется о любви.

Принцы. Ах–х!

(Они как будто пробуждаются ото сна — молодые и сильные. Среди них начинается волнение. Стражи снаружи остаются неподвижными. Умаз, не разделяя возбуждения Принцев, теперь горестно кивает головой).

Мумумон. Любовь! Именно ее я и ощутил в сумерках того дня, когда оказался близ вершины горы Зинг–ги.

Ксименунг. Ты ощущал ее, Мумумон? Поведай нам.

Мумумон. Воздух кругом казался золотым, в нем было разлито чистейшее золото. Сквозь него видел я ровные поля, отливающие зеленью далеко внизу, а между ними — заросли кустарников. Да, над ними все было золотым, но они светились собственным ярким светом. Ах, как смогу я поведать вам, что видел? Казалось, мои ноги едва касаются каменистого склона; казалось, что и сам я стал частью этого золотого воздуха, в котором сияли все вещи мира.

Ксименунг. И это была Любовь?

Мумумон. Я не знаю. Это было нечто странное и новое. Странное и новое, подобное этой песне.

Мелифлор. Возможно, это было что–то другое, странное и новое.

Мумумон. Возможно. Я не знаю.

Зун. Нет. Это была Любовь.

Мумумон. И в тот вечер в лучах золотого света я познал цель существования Земли и всего, что есть на ней.

Ксименунг. И какова же цель, Мумумон?

Мумумон. Я не знаю. Я был счастлив. Я не хотел ничего помнить.

Зун. Это была любовь.

Ксименунг. Дайте же нам любить.

Другие. Да!

Хаз. Да, это лучшее из всего.

Мелифлор. Нет, Принцы. Лучшее — это праздность. От праздных часов исходит все лучшее.

Хаз. Я буду любить. Это лучше.

Мелифлор. Дар праздных часов превосходит все прочие дары. Труженики не любят. Их забавы связаны с той работой, которую они исполняют, и не простираются до высот любви.

Все. Любовь! Дайте же нам любить.

Мелифлор. Мы будем любить в праздности и ценить дарованные нам праздные часы.

Ксименунг. Кого же будешь ты любить, повелитель сияющих полей?

Мелифлор. Мне нужно только медленно пройтись по тропам среди полей ввечеру.

Ксименунг. Я тоже буду там.

Мелифлор. И когда они увидят меня…

Ксименунг. Они увидят также и меня…

Мелифлор (вставая). Я отправляюсь.

Ксименунг. И я.

Мелифлор. Взглянут ли они на тебя, если так случится?

Ксименунг. Разве деревья на заре так же прекрасны, как я?

Мелифлор. Взгляните на меня; нет цветов прекраснее, нет деревьев прямее. Я пройду по тропе ввечеру.

(Он достает меч. Ксименунг делает то же самое. Мумумон достает свой меч и держит клинок между ними.)

Мумумон. Да будет мир. Я пройду по тропе, и нет вам нужды ссориться, ибо я…

Другие. Нет, нет, нет…

Хаз. Мы все пойдем.

Другой. Мы все будем любить. Ура — любви.

(Все встают. Все поднимают мечи и размахивают ими, не задевая друг друга. Только Зун не поднимается.)

Мумумон (Зуну). Ты не сказал ни слова, принц Зун. Ты не хотел любить в эти праздные часы?

Зун. Да. Да. Я люблю.

Мумумон. Тогда пойдем бродить по тропам. Они так манят ввечеру. Отправимся все на те тропы, где цветет жимолость.

Зун. Моя любовь — не на тех тропах.

Мумумон. Не там? Но тогда…

Прочие. Не на тех тропах?

Зун. Я люблю ту, которая величием превосходит всех на свете (Некоторые принцы ахают)… хотя и не ее имя так пугает Умаза.

Мумумон. Он любит…

Ксименунг. Любит…

Мелифлор. Королеву!

(Умаз снова кивает).

Зун. Королеву.

Мумумон. Если Королева узнает об этом, она умчится из дворца.

Зун. Я последую за ней.

Мумумон. Она отправится к Этерской горе, где некогда укрылась ее мать.

Зун. Я отправлюсь за ней.

Хаз. Мы все отправимся за ней.

Мелифлор. Я тоже. Я буду танцевать за ее спиной на маленьких улочках: сияющие каблуки моих туфель будут стучать, мой плащ будет развеваться. Я буду следовать за ней и возглашать ее имя, через все улицы, через пустоши, до самой Этерской горы. Но я не стану подниматься наверх: это будет слишком большой дерзостью.

Зун. Любовь — это не игрушка, принц Мелифлор. Любовь — это каприз Судьбы.

Мелифлор. Фу! Мы должны наслаждаться праздными часами, которые предназначены нам одним.

Зун. Не будет праздных часов на Этерской горе, на пути от утеса к утесу, если она и впрямь последует той дорогой.

Мумумон. Она последует. Об этом все знают. Говорят, что ее мать некогда ушла по этому пути.

Зун. Умаз, мать Королевы взошла некогда на Этерскую гору?

Умаз. Да, как и ее мать.

Зун. Это правда.

Ксименунг. Ты уверен в этом?

Умаз. Мы знаем это. Так было сказано.

Хаз. Мы все последуем за ней по склону Этерской горы.

Мелифлор. Мы с радостью последуем за ней.

Ксименунг. Если мы так поступим, что они сделают с нами, когда мы вернемся?

Мелифлор. Кто?

Ксименунг. Они.

Мелифлор. Они? Они не дерзнут заговорить с нами.

Ксименунг. Кто знает, на что они дерзнут, если мы дерзнем последовать за Королевой?

Мумумон. Они не осмелятся, если будут знать, откуда мы придем.

Ксименунг. Они не станут думать, откуда мы придем.

Мумумон. Но они не раз подумают о том, чем мы владеем. Они не дерзнут прикоснуться к нам, ибо знают, что в наших руках.

Мелифлор. Мы — наследники праздных часов. Им на роду написано трудиться. Конечно, они не дерзнут оставить свою работу, чтобы коснуться нас.

Мумумон. Они думают только о том, чем мы владеем. Ибо было предсказано, что мы связаны с этим и потому святы. Если б не оно, что…

Мелифлор. Если бы не оно, мы не стали бы рисковать, поступая так, как мы поступаем. Но будучи священны, насладимся же праздными часами.

Ксименунг. А если некогда сгинет то, чем мы владеем?

Мелифлор. Это было предсказано давно и доселе не произошло. Это случится не скоро.

Мумумон. Нет, не скоро.

(Проходит страж).

Мелифлор. Тогда мы последуем за Королевой.

Хаз. Да, мы последуем за ней.

Мумумон. Мы будем самой великолепной свитой.

Мелифлор. Самой блестящей.

Зун. Я пойду, даже если исчезнет наша защита. Даже если то, чем мы владеем, сгинет и мы утратим свою неприкосновенность, я все равно дерзну.

Мелифлор. Я дерзнул бы, если бы знал, что они сделают. Но не зная…

Мумумон. Какая разница? Нас сохранит то, чем мы владеем.

Зун. Я же сказал, что не боюсь.

Мелифлор. Станем же стучать каблуками и бряцать ножнами о скамьи так, чтобы испугать Королеву. Она побежит из дворца, а мы последуем за ней, все наше доблестное воинство.

Мумумон. Да, станем же стучать все вместе. Даю слово. Все вместе — тогда она выбежит из дворца. Мы пойдем за ней и полы наших плащей будут развеваться за нашими спинами.

Хаз. Превосходно! И наши ножны будут сиять из–под плащей.

Мелифлор. Нет, я первый даю слово. Когда она помчится прочь из дворца, я первым последую за ней. Не толпитесь вокруг моего плаща, когда он будет развеваться на ветру. Мы должны повыше поднимать на бегу ноги, чтобы сверкали наши башмаки. Мы должны радостно промчаться по маленькой улочке. Потом мы можем бежать спокойнее и легче.

Хаз. Да, по улице нам следует пробежать с подобающим изяществом.

Мумумон. Я думал, что сдержу слово, когда мы начнем стучать каблуками и греметь ножнами; но я кое–что упустил. Я не думаю, что Королева может убежать далеко. Она никогда не покидала дворец. Как она сможет добраться до Этерской горы? Она лишится сил уже в конце улицы и мы приблизимся к ней, поклонимся и предложим свою помощь.

Мелифлор. Хорошо, хорошо. У подножия Этерской горы холодно и уныло.

Мумумон. Королева никогда не отправится туда через пустоши.

Хаз. Нет, она слишком нежна.

Ксименунг. Они говорят, что она может…

Мелифлор. Они! Да что они знают? Обычные работяги… Что могут они знать о королевах?

Ксименунг. У них есть древние пророчества, которые донеслись с равнин на заре времен.

Мелифлор. И все равно им не понять Королеву.

Ксименунг. Они говорят, что ее мать отправилась туда.

Мелифлор. Это было давно. Женщины теперь совсем другие.

Ксименунг. Ну, дадим же слово.

Мелифлор. Нет. Тебе надлежит изречь слово, Мумумон. Когда ты поднимешь руку, мы все вместе застучим каблуками и загремим ножнами и напугаем Королеву.

Мумумон. Я преклоняюсь перед твоей учтивостью, повелитель обильных лугов.

Мелифлор. Что ж, мы готовы. Когда ты поднимешь руку…

(Громкий смех доносится из удаленной части дворца).

Мумумон. Тише! Тише!

Мелифлор. Это Королева! Она смеялась.

Хаз. Неужели она догадалась…?

Мумумон. Надеюсь, нет.

Мелифлор. Она…она…не могла думать о нас.

Мумумон. Она…она…сама смеется.

Хаз. Что это может значить?

Мумумон. Возможно, ничего, возможно…

Мелифлор. Да, это тревожит меня.

Мумумон. Не то чтобы я боялся, но когда королева смеется… во дворце возникает чувство… как будто дела идут нехорошо.

Хаз. У людей иной раз появляются предчувствия. С этим ничего не поделаешь.

Мелифлор. Возможно… Возможно, потом мы сможем вернуться к нашему галантному замыслу. А сейчас я хотел бы на некоторое время скрыться.

Мумумон. Да, давайте скроемся.

Мелифлор. Так что если во дворце приключилось что–нибудь дурное, нас оно не коснется.

(Мумумон и Мелифлор уходят.)

Хаз. Давайте скроемся.

(Уходят все, кроме Зуна и Умаза. Зун все время сидел со склоненной головой у стола. Он остается в том же положении, не шевелясь.)

Зун (с горечью). Они последуют за Королевой.

Умаз. О могущественный повелитель…

Зун (про себя). Они вернутся назад, хвастаясь, что дерзнули последовать за Королевой.

Умаз. Могущественный повелитель.

Зун. Да, мой добрый Умаз.

Умаз. В давние времена некие принцы последовали за королевой и вернулись с похвальбой. Повелитель, труженики были разъярены. Будьте осторожны, Повелитель, ибо вы и я некогда отправлялись вместе за болота. Будьте осторожны. Они очень злы, Повелитель.

Зун. Я не думаю о рабочих.

Умаз. Повелитель, будьте осторожны. Это было очень давно; говорят, они были очень злы.

Зун. Я не думаю об этом, Умаз. Я не вернусь с похвальбой на устах с тех холмов, что лежат у подножия Этерской горы. Я не стану хвалиться, пока не поведаю Королеве о своей любви. Я хочу отправиться под венец с той единственной, которая уступает только Судьбе, если вообще уступает кому–то. Я не таков, как они, Умаз. Тот, кто поведет под венец Королеву — больше, чем слуга Судьбы.

Умаз. Повелитель…

(Он с мольбой простирает руки к Зуну).

Зун. Что, Умаз?

Умаз. Повелитель… На Королеве лежит проклятие.

Зун. Какое проклятие, Умаз?

Умаз. Мы не знаем, Повелитель. Мы простые люди, мы не знаем этого. Но старики поведали нам, что на ней лежит проклятие. Вот и все, что нам известно, Повелитель; нам об этом поведали старики.

Зун. Да, на Королеву может быть наложено проклятие.

Умаз. Не ходи за ней, Повелитель, когда она отправится к Этерской горе. На ней точно лежит проклятие. Оно сбылось для ее матери на той самой вершине.

Зун. Да, Умаз, проклятие сбудется.

Умаз. Не сомневайся, Повелитель; проклятие существует.

Зун. Умаз, я не сомневаюсь. Ибо в Королеве есть нечто чудесное, превосходящее все земные чудеса. Нечто, подобное грому за облаками или граду, летящему с небес; над ней в самом деле может тяготеть ужасное проклятие.

Умаз. Повелитель, я предупредил тебя во имя тех дней, которые мы провели вместе в далеком походе — там, за болотами.

Зун (пожимая ему руку). Спасибо тебе, добрый Умаз.

(Он уходит следом за остальными).

Умаз. Но куда же вы пойдете, Повелитель?

Зун. Я буду ждать, чтобы последовать за Королевой к Этерской горе.

(Уходит. Умаз тихо плачет над сокровищем Королевы).

Занавес

Сцена II

Дворец Зурма, зал Королевы Зумзумармы.

Время действия — то же, что и в сцене 1.

Королева. И никто не достоин поцеловать мою руку, Узизи? Никто?

Узизи. Никто, о госпожа моя. (Королева вздыхает). Вам не следует вздыхать, великая госпожа.

Королева. Почему мне не следует вздыхать, Узизи?

Узизи. Великая госпожа, такие вещи, как вздохи, предназначены только для любви.

Королева. Любовь — это радость, Узизи; любовь — это свет. Любовь заставляет их так легко танцевать в лучах солнечного света. Она сотворена из солнечного света и красоты. Она подобна цветам в сумерках. Как они могут вздыхать?

Узизи. Госпожа! Великая госпожа! Не говорите так о любви!

Королева. Не говорить так, Узизи? Разве это не правда?

Узизи. Правда? Да, великая, госпожа, это правда. Но любовь — это забава бедных, любовь — это нечто обыденное, недостойное, любовь — это… Великая госпожа, если бы кто–нибудь подслушал эти ваши слова, он мог бы подумать, мог бы безумно возмечтать…

Королева. Возмечтать о чем, Узизи?

Узизи. О немыслимых вещах.

Королева (задумчиво). Я не должна любить, Узизи.

Узизи. Госпожа! Любят лишь обычные люди. (Она указывает на дверь). Госпожа, зеленые поля, простирающиеся отсюда до самого горизонта, и те, что за горизонтом, и реки, которые их пересекают, и леса, в тени которых прячутся реки — все принадлежит вам. Госпожа, миллионы лимонных деревьев растут в ваших краях. Вам принадлежат золотые сокровища. Вам принадлежат пустыри и заросли ирисов. Вам принадлежат дороги, ведущие на край света. Обыденные радости любви пусть останутся вашим солдатам. Госпожа, вы не можете любить.

(Королева вздыхает. Узизи возвращается к своему вязанию).

Королева. Моя мать полюбила, Узизи.

Узизи. Госпожа, на один день. Всего на один день, могущественная госпожа. Как ребенок может нагнуться в праздный час за сломанной игрушкой, поднять ее и снова отбросить, так и она полюбила — на один день. Но чтобы полюбить больше, чем на один день (Королева оживляется), придется прикрыть вашу несравненную славу вульгарными развлечениями. Только вы одна можете восседать в золотом дворце и править зелеными полями; но любить могут все.

Королева. Неужели все любят, кроме меня, Узизи?

Узизи. На диво многие, госпожа.

Королева. Откуда ты знаешь, Узизи?

Узизи. Обычные звуки, которые доносятся вечерами, шепоты с полей; все они от любви.

Королева. Что такое любовь, Узизи?

Узизи. Любовь — это глупость.

Королева. Откуда ты знаешь, Узизи?

Узизи. Они однажды приходили ко мне с глупыми ужимками; но я поняла нелепость этого.

Королева (слегка печально). И они больше не приходили?

Узизи (тоже печально). Не приходили.

(Обе погружаются в размышления, Королева сидит на троне, касаясь рукой подбородка. Внезапно из Зала Ста Принцев доносится шум).

Королева (тревожно). Слушай! Что там такое?

Узизи (встает, внимательно прислушивается). Этот звук… должен раздаваться в Зале… Ста Принцев.

Королева. Их никогда раньше не было здесь слышно.

Узизи. Никогда, госпожа.

Королева (раздраженно). Что это может значить?

Узизи. Я не ведаю, госпожа.

Королева. Звуки никогда прежде не достигали наших внутренних покоев.

Узизи. Теперь все тихо.

Королева. Слушай! (Обе прислушиваются).

Узизи. Все тихо.

Королева. Звук откуда–то извне, Узизи. Как это беспокоит меня… Я не могу властвовать над зелеными полями, если из каких–то других залов до меня доносятся звуки, принося с собой странные мысли. Почему эти звуки касаются моего слуха, Узизи?

Узизи. Великая госпожа, этого не случалось никогда прежде. Это больше не повторится. Вам следует забыть об этом, госпожа. Вам не стоит беспокоиться и нарушать размеренное течение вашего правления.

Королева. Эти звуки приносят странные мысли, Узизи.

Узизи. Теперь все тихо.

Королева. А если они повторятся…

Узизи. Госпожа, они больше не повторятся. Они никогда не повторятся. Все тихо.

Королева. Если они повторятся… Дверь отворена, Узизи? Да… Если они повторятся, я брошусь вон из дворца.

Узизи. Госпожа! Даже не думайте о том, чтобы покинуть золотой дворец!

Королева. Если они повторятся…

Узизи. Они не повторятся.

(Каблуки принцев стучат еще громче).

Королева. Снова, Узизи!

(Узизи стенает. Королева, прислушиваясь, ожидает. Снова слышен стук каблуков. Королева бежит к маленькой двери. Она выглядывает наружу.)

Узизи. Госпожа! Госпожа!

Королева. Узизи…

Узизи. Госпожа! Госпожа! Вы не должны покидать дворец. Вы не должны никогда покидать его. Вы не должны.

Королева. Слушай, теперь все стихло.

Узизи. Госпожа, это будет так ужасно — покинуть золотой дворец. Кто будет править? Что будет?

Королева. Теперь все тихо. Что же будет, Узизи?

Узизи. Настанет конец света.

Королева. Теперь все тихо, возможно, мне нет нужды мчаться прочь.

Узизи. Госпожа, вы не должны.

Королева. И все равно я радостно пройду по тем зеленым полям, озаренным летним светом, и увижу золотые горы, которые не охраняет ни один человек, увижу горы, озаренные тем светом, который бывает лишь в июне.

Узизи. О великая госпожа, не говорите о зеленых полях и об июне. Это они заразили принцев, которые совершили этот неописуемый проступок, дозволив звукам из их зала достичь ваших священных покоев.

Королева. Чем заразил их июнь, Узизи?

Узизи. О, госпожа, не говорите об июне.

Королева. Разве июнь так ужасен?

(Она возвращается к Узизи)

Узизи. Он творит странные вещи. (Шум доносится снова). Послушайте! (Королева снова бежит к двери. Узизи простирает руки к Королеве). О госпожа, никогда не покидайте золотой дворец.

(Королева прислушивается. Все тихо; она смотрит наружу.)

Королева. Я вижу сияющие зеленью поля. Странные цветы высятся на них, цветы, подобные принцам, которых я не знаю.

Узизи. О госпожа, не говорите об этих пустынных полях. Они заколдованы летом, и они свели принцев с ума. Опасно смотреть на них, о госпожа. (Королева по–прежнему смотрит в сторону полей). Но вы все равно смотрите.

Королева. Я с радостью отправлюсь вдаль по этим странным чарующим полям; далеко–далеко, в край, поросший высоким вереском…

Узизи. Госпожа, все тихо; опасности нет; вам не нужно покидать дворец.

Королева. Да, все тихо.

(Королева возвращается).

Узизи. Это временное безумие овладело принцами.

Королева. Узизи, когда я слышу звук великого множества ног — это ужасно, и мне хочется бежать. И когда я вижу чудесные поля, простирающиеся в лучах солнечного света в те страны, о которых я ничего не ведаю, тогда я желаю бежать и бежать вечно, минуя поле за полем и страну за страной.

Узизи. Госпожа, нет, нет!

Королева. Узизи…

Узизи. Да, великая госпожа.

Королева. Есть там гора, которая возносится над землей. Она возносится в такие выси, о которых ничего не ведают в нашем мире. Небеса, как плащ, обвиваются вокруг ее плеч. Почему никто не рассказал мне об этой горе, Узизи?

Узизи (горестно). Об Этерской горе.

Королева. Почему никто не рассказал мне?

Узизи. Когда ваша прославленная мать, госпожа, на один день отдалась любви…

Королева. Да, Узизи…

Узизи. Она отправилась, как поется во всех песнях, к Этерской горе.

Королева (зачарованно). К Этерской горе?

Узизи. Так поют они по вечерам, когда сбрасывают свою золотую ношу и отдыхают.

Королева. К Этерской горе.

Узизи. Госпожа, Судьба направила ее; но вы не должны идти. Вам не следует оставлять свой трон, чтобы пойти к Этерской горе.

Королева. Там царит покой, неведомый на земле.

Узизи. Вы не должны идти, госпожа, вы не должны идти.

Королева. Я не пойду. (Принцы стучат вновь, стук их каблуков еще громче). Слушай! (Узизи напугана, Королева бежит к двери). Еще громче! Они все ближе! Они идут сюда!

Узизи. Нет, госпожа. Они не осмелятся.

Королева. Я должна идти, Узизи. Я должна идти.

Узизи. Нет, госпожа. Они никогда не осмелятся. Вы не должны. Слушайте! Они не подойдут ближе. Июнь лишил их разума, но они не подойдут ближе. Теперь они умолкли. Вернитесь, госпожа. Оставьте дверь, они не подойдут ближе. Слышите, теперь все тихо. Они не подойдут ближе, госпожа. (Узизи хватает ее за рукав). Госпожа, вы не должны.

Королева (гораздо спокойнее, глядя вдаль). Узизи, я должна идти.

Узизи. Нет, нет, госпожа! Все тихо; вы не должны.

Королева (спокойно). Это меня зовут, Узизи.

Узизи. Кто зовет, госпожа? Ничего не слышу.

Королева. Меня зовут, Узизи.

Узизи. О, госпожа, все тихо. Никто не зовет.

Королева. Теперь меня зовут, Узизи.

Узизи. Нет, нет, госпожа. Кто зовет?

Королева. Зовет Этерская гора. Теперь я знаю, кто звал мою мать. Это была Этерская гора, Узизи; это ее зов.

Узизи. Я…я не могу без страха и подумать о том, чтобы покинуть золотой дворец и отправиться туда, о госпожа, куда нам не следует ходить (Она вздыхает). Да, да, там стоит древняя Этерская гора. Но она никого не зовет. Она, разумеется, не зовет. Она в тиши возносится к Небесам.

Королева. Это ее голос, Узизи.

Узизи. Где, госпожа моя? Я не слышу голоса.

Королева. Столь велика, беспредельна тишина в ее голосе, Узизи. Она зовет меня из голубых пустынь Небес.

Узизи. Госпожа, я не понимаю.

Королева. Она зовет, Узизи.

Узизи. Идемте, госпожа. Не стоит смотреть так долго. О, если бы принцы не поднимали такого шума! О, если бы они вели себя тише, вы не подошли бы к двери и не увидели бы Этерскую гору. Тогда ничего бы не случилось. Ох! Ох! Ох!

Королева. На Этерской горе нет ничего страшного.

Узизи. О, госпожа, страшно то, что вы собираетесь покинуть дворец.

Королева. Там нет ничего страшного. Этерская гора в тиши возносится к Небесам. Ее серо–голубые склоны так же спокойны, как небо вокруг нее. Она стоит там и зовет. Она зовет меня, Узизи.

Узизи (задумчиво). Возможно ли это?

Королева. О чем ты спрашиваешь, Узизи?

Узизи. Возможно ли, что с вами, великая госпожа, случилось то же, что с Королевой, вашей матерью, когда Судьба отправила ее на Этерскую гору?

Королева. Этерская гора зовет.

Узизи. Госпожа, послушайте меня несколько минут. Пойдемте со мной ненадолго. (Она медленно ведет Королеву за руку обратно к трону). Госпожа, сядьте здесь снова и возьмите в свои маленькие ручки державу и скипетр, как в старые времена. (Королева послушно делает то, что ей говорят). Теперь, если Судьба зовет вас, пусть она зовет вас так, как подобает звать королев. Теперь, если не будет на то воли ушедших, разве проделаете вы столь долгий путь отсюда до великой горы — скажем, если вы сидите на троне в золотом дворце со скипетром и державой в руках? Разве вы отправитесь в дорогу, госпожа?

Королева (почти сонно). Этерская гора зовет.

(Узизи заливается рыданиями. Она помогает Королеве подняться с трона и ведет ее к двери. Потом она останавливается, и Королева идет к выходу одна).

Узизи. Прощайте, госпожа.

(Королева неотрывно смотрит на Этерскую гору. Затем она возвращается и обнимает Узизи).

Королева. Прощай, Узизи.

Узизи. Прощайте, великая госпожа.

(Королева поворачивается, затем быстро и легко подбегает к двери и исчезает. В тот же миг доносится гул голосов из Зала Ста Принцев).

Голоса (снаружи). Ах, ах, ах!

(Узизи стоит и продолжает плакать. Входят Принцы, изысканные и веселые. Они отталкивают друг друга).

Мелифлор. И где же наша маленькая Королева?

(Узизи отвечает ему дерзким взглядом сквозь слезы; это производит некоторое действие).

Мумумон (кривляясь). Так–так.

Ксименунг. Исчезла!

Мелифлор. Вперед. Пойдем за ней.

Мумумон. Должны ли мы?

Принцы. Да.

Мумумон. Идем.

(Толпа принцев движется от двери справа к задней двери, Узизи надменно провожает их)

Узизи (угрожающе). Это Этерская гора.

(Последним из всех молча проходит Зун. Все принцы выходят. Звуки протеста рабочих доносятся снаружи. Мрачные коричневые головы двух или трех показываются в дверях, в которые прошли принцы. Потом рабочие появляются во множестве, озадаченные, ищущие кого–то, вертя туда–сюда своими смуглыми головами. Наконец они собираются вокруг Узизи, вопросительно бормоча что–то).

Узизи. Этерская гора позвала ее.

(Они мрачно кивают).

Занавес

Сцена III

У подножия Этерской горы. Справа заросли вереска, под которыми различимы серые камни. Слева вся сцена заполнена возносящимися ввысь отрогами Этерской горы. Далеко внизу справа, едва различимый на заднем плане, виднеется маленький дворец из чистого золота.

Справа появляется Королева, идущая ровно и неутомимо, не замечая серых камней. За ней следуют усталые принцы.

Зун больше не последний, он, похоже, четвертый, и нагоняет первых трех. Мелифлор впереди.

Мелифлор. Позвольте мне, великая госпожа. Моя рука на камне. Позвольте…

(Он падает и не может подняться).

Мумумон. Позвольте мне (Тоже падает). О, эти камни. Это все камни!

Ксименунг (утомленно). Великая госпожа. Минуту Минуту, великая госпожа… Дозвольте мне…

(Только Зун ничего не говорит. Налево уходят Королева и те принцы, которые не упали. Занавес опускается на отставших).

Занавес

Сцена IV

Вершина.

На снегу на вершине Этерской горы, окруженные со всех сторон лишь чистым голубым небом, восседают Королева Зумзумарма и Принц Зун.

Королева. Ты не ведал любви раньше, первый из Ста?

Зун. Нет любви на земле, о Королева всего.

Королева. Только здесь.

Зун. Чистая любовь — только здесь, на пике, вознесенном в Небеса.

Королева. Ты будешь любить меня в иных местах, если мы спустимся отсюда?

Зун. Но мы никогда не уйдем отсюда.

Королева. Да, никогда мы не покинем этих мест.

Зун. Госпожа, взгляните вниз. (Она смотрит). Земля полна горестей (Она вздыхает). Смотри! Смотри! По всему ее лику мы можем разглядеть одни только беды; но беды эти далеко, они сокрыты облаками; они не нарушат спокойствия Этерской горы.

Королева. Все это было где–то далеко и давным–давно.

Зун (удивленно). Мы только сегодня взошли на Этерскую гору.

Королева. Только сегодня?

Зун. Мы пересекли поток времени.

Королева. Он течет под нами, и годы замедляют его.

Зун. Госпожа, здесь ваш дом, на этой вершине, которая достигает небес. Пусть мы никогда не оставим ваш дом.

Королева. До этого дня я не слыхала об Этерской горе. Никто не говорил мне.

Зун. Госпожа, вы не слыхали о любви?

Королева. Никто не говорил мне.

Зун. Здесь ваш дом. Не на земле, не в золотом дворце. Царите же здесь в одиночестве, не ведая людских забот, не думая о вчерашнем или завтрашнем дне, не беспокоясь об истории и политике.

Королева. Да, да, мы больше не вернемся.

Зун. Взгляните, госпожа, взгляните на Землю. Разве это не сон, который только что развеялся?

Королева. Она и впрямь едва различима, покрыта мглой и подобна сну.

Зун. Это Земля, которую мы знали.

Королева. Она подобна сну.

Зун. Она исчезла; мы едва можем различить ее.

Королева. Это был сон?

Зун. Возможно. Теперь она исчезла, она ничего не значит.

Королева. Бедная Земля! Надеюсь, она была реальна.

Зун (сжимая ее руку). О, Зумзумарма, не говорите о своих надеждах на то, что Земля реальна. Теперь она исчезла. Взгляните, она так далеко. Не вздыхайте о Земле, о госпожа, не вздыхайте о Земле.

Королева. Почему нет, Король Этерской горы?

Зун. Потому, что вы вздыхаете о ничтожных вещах, а я жажду вашей любви. Взгляните, как мала, как ничтожна Земля. И как далека!

Королева. Я не вздыхаю о Земле, Король Горы. Я только желаю ей всего доброго.

Зун. Не желайте ей ничего, госпожа.

Королева. Давайте пожелаем бедной земле всего доброго.

Зун. Нет, госпожа, нет. Останьтесь здесь, со мной, не живите мечтами. Это — не Земля. Это только сон, отлетевший от нас. Смотрите, смотрите (указывает вниз), это — тускнеющий сон.

Королева (глядя вниз). Люди там все еще двигаются. Взгляните, там принц Ксименунг. Там, внизу, кое–что кажется совсем не похожим на сон.

Зун. Нет, госпожа, этого не может быть.

Королева. Откуда вы знаете, Повелитель Горы?

Зун. Земля слишком невещественна для жизни. Там нет любви. Конечно, Земля была сном.

Королева. Да, я не ведала любви в золотом дворце Зурма.

Зун. Тогда, разумеется, все это было ненастоящим, Золотая Госпожа. Позабудьте мечты о Земле.

Королева. Если любовь реальна…

Зун. Можете ли вы в том усомниться?

Королева. Нет. Это был сон. Я только что его видела. Разве сны плохи, мой принц?

Зун. Нет. Они — всего лишь сны.

Королева. Мы больше не будем думать о снах.

Зун. Любовь — здесь, и только здесь. Нам не нужно больше грезить или думать о грезах, ибо это место — свято.

Королева. Любовь только здесь, дорогой?

Зун. Только здесь, Золотая Королева. Разве где–то еще любят так, как любим мы?

Королева. Нет, я так не думаю.

Зун. Тогда как может истинная любовь существовать где–то еще?

Королева. Это правда.

Зун. На этой чистой вершине, которая почти достигает Небес, обитает любовь. Здесь, и только здесь. Все прочее — сны.

Королева. Можем ли мы пробудиться от любви и увидеть, что Земля подлинна?

Зун. Нет, нет, нет. Драгоценная Госпожа, не дайте таким мыслям смутить вас.

Королева. Но люди иногда пробуждаются от снов. И пробуждение может быть ужасным.

Зун. Нет, нет, эти вещи слишком реальны, чтобы быть снами. Вы не можете пробудиться от любви. Сны бывают о вещах фантастических, о вещах причудливых и нелепых, о вещах загадочных и неприятных — о таких, как Земля. Когда они являются вам во сне, вы сразу замечаете, что они не настоящие. Но если и любовь — не настоящая, что же тогда там есть такого, ради чего стоит пробуждаться?

Королева. Правда. Как ты мудр. Это была всего лишь нелепая причуда. (Смотрит вниз). Это был один из тех снов, которые являются к нам на заре. Теперь он померк и затерялся вдали.

Зун. Вы будете любить меня вечно, Золотая Королева?

Королева. Вечно. Почему нет? А ты будешь любить меня вечно?

Зун. Вечно. Я не могу изменить этого.

Королева. Давайте взглянем на этот далекий сон, заглянем в сумрак угасающих мыслей.

Зун. Что ж, взглянем. Это был немного печальный сон; но на этой вершине, где все есть любовь, все, что мы видим, дарует нам радость и счастье.

Королева. Взгляни на этот сон. Посмотри на них. Они идут так медленно, что, кажется, они бредут во сне.

Зун. Все потому, что у них нет любви; она — только здесь.

Королева. Взгляни! Взгляни на этих сновидцев, бредущих во сне.

Зун. Они бегут.

Королева. О! Смотри!

Зун. Их кто–то преследует.

Королева. Смуглые с копьями преследуют их.

Зун. Это принц Мелифлор, принц Мумумон, принц Ксименунг бегут во сне. И принц Хаз. Смуглые люди близко.

Королева. Смуглые их догоняют.

Зун. Да, они приближаются.

Королева. Взгляни! Принц Ксименунг!

Зун. Да, он умер во сне.

Королева. И принц Хаз?

Зун. Поражен копьем.

Королева. Они убивают еще и еще.

Зун. Да, это все Сто Принцев.

Королева. Они убивают их всех.

Зун. Печальное было зрелище.

Королева. Было?

Зун. Я мог бы заплакать.

Королева. Теперь все это так далеко отсюда.

Зун. Это же так далеко, далеко отсюда. На священной горе мы можем чувствовать лишь радость.

Королева. Лишь радость (Он вздыхает). Взгляни! (Он снова вздыхает).

Зун. Вот падает бедный принц Мелифлор.

Королева. Как силен удар большого копья.

Зун. Он мертв.

Королева. А ты не счастлив?

Зун. Нет.

Королева. В твоем голосе почудилось мне нечто очень далекое. Нечто странное. Это была печаль?

Зун. Нет, мы слишком высоко, печаль не взойдет сюда. Злоба не коснется нас здесь, несчастья не настигнут нас с Земли.

Королева. Мне показалось, что было нечто странное в твоем голосе, подобное печалям, которые мы видели во сне.

Зун. Нет, Золотая Королева. Эти причудливые печали из снов не смогут коснуться реальности.

Королева. Ты никогда не пожалеешь, что мы пробудились и покинули земной сон?

Зун. Нет, славная госпожа; ничто и никогда не обеспокоит меня.

Королева. Даже я?

Зун. Даже вы, моя Золотая Зумзумарма, ибо на этой священной горе, где существует только любовь, вы не сможете нарушить вечный покой.

Королева. И мы будем вечно обитать здесь в безграничной радости.

Зун (глядя вниз). Теперь все мертвы, все принцы.

Королева. Отвернитесь, мой принц, от сновидений Земли, вознеситесь сюда.

Зун. Они не коснутся нас; но нам еще нужно отвернуться от сна.

Королева. Подумаем о безграничной радости на грани небес.

Зун. Да, Королева; о вечной радости в реальном мире, когда все прочее окажется сном.

Королева. Это годы сделали их такими медлительными. Они мечтали и видели сны годы напролет. Время не может подняться сюда, годы остаются далеко внизу.

Зун. Далеко внизу, создавая сон и разрушая его.

Королева. Там, во сне, они не ведают, что только любовь реальна.

Зун. Если время поднимется сюда, мы тоже исчезнем. Не остается ничего реального там, где есть время.

Королева. Как мы проведем это затишье, которого не нарушит время?

Зун. Держа вашу руку (Она протягивает ее). И часто целуя ее в затишье вечности. Иногда бросая мгновенный взгляд на уходящий сон; потом целуя вашу руку вновь — и так без конца.

Королева. И никогда не уставая?

Зун. Нет, пока вечность царит здесь в небесах.

Королева. Так мы проживем до тех пор, пока сон не развеется и Земля не померкнет у подножия Этерской горы.

Зун. И тогда мы будем созерцать затишье Вечности.

Королева. И ты все еще будешь целовать мою руку.

Зун. Да, пока вечность радует Небеса.

Королева. Молчание на Этерской горе звучит как музыка.

Зун. Это потому, что все реально. Во сне нет ничего реального. Музыка создается и вскоре исчезает, обращаясь в эхо. Здесь все окружающее — как бы мечты земли, но те мечты, которые вознеслись над фантазиями, уничтожив их фальшь.

Королева. Позабудем же сон.

Зун (целуя ее руку). Я уже все забыл.

Королева. Ах!

Зун. Какое горе настигло тебя с Земли?

Королева. Древнее слово.

Зун. Оно было изречено во сне.

Королева. Это правда! (Она вырывает свою руку). Ах, я помню. Это была правда.

Зун. Нет ничего реального, кроме любви, коронованная Зумзумарма. Там, где нет любви, не может быть ничего подлинного.

(Он пытается снова взять ее за руку).

Королева. Не касайся моей руки. Это была правда.

Зун. Что за правда была в тех словах, услышанных во сне о Земле?

Королева. Никто не достоин касаться моей руки; нет, никто.

Зун. Клянусь Этерской горой, я поцелую вашу руку вновь! Что это за слова из сна, дерзающие противоречить реальности?

Королева. Это правда! О, это правда!

Зун. Из этого минутного, бессмысленного сна вы принесли мне слова и говорите, что они противоречат любви.

Королева. Я сказала, что это правда!

Зун. Не существует истины, опровергающей любовь. Только Судьба превыше ее.

Королева. Тогда это Судьба.

Зун. Вопреки Судьбе я поцелую вашу руку вновь.

Королева. Никто не достоин. Нет, никто.

(Она достает свою рапиру).

Зун. Я поцелую вашу руку вновь.

Королева. Тогда в дело вступит это (указывает на рапиру), ибо нет на свете достойного.

Зун. Пусть это будет смерть, но я поцелую вашу руку вновь.

Королева. Это неизбежная смерть.

Зун. О, Зумзумарма, позабудьте этот суетный сон, забудьте все, что говорили сновидцы, пока я целую вашу руку здесь, в небесах, пусть и в последний раз.

Королева. Никто не достоин. Это смерть. Никто не достоин. Никто.

Зун. Пусть настанет смерть, но здесь, на вершине Этерской горы, в небесах, я еще раз поцелую вашу руку.

Королева. Прочь! Это смерть. Даю слово Королевы.

Зун. Я поцелую вашу… (Она вонзает в него, коленопреклоненного, рапиру. Он падает с Этерской горы, пока не исчезает из виду. Падая, он с паузами произносит ее имя. Она становится на колени на вершине и смотрит, как он падает, падает, падает. Все тише и тише доносится звук ее имени, пока он падает с немыслимой высоты, взывая к Королеве.) Зумзумарма! Зумзумарма! Зумзумарма!

(Она все смотрит, а он все падает. Наконец его призыв к Зумзумарме доносится едва различимо, а потом его больше не слышно; она поднимается и, с безмерной грацией приподняв юбки, аккуратно спускается по снегу. Она направляется вниз, к Земле, когда опускается занавес).

Занавес

СЫРУС

Действующие лица

Слэддер, успешный человек.

Хваст, его секретарь и агент по связям с общественностью.

Преподобный Чарльз Хиппантинг.

Дворецкий.

Миссис Слэддер.

Эрминтруда Слэддер.

Место действия: Большой дом в деревне, недавно купленный Слэддером. Комната Слэддера. Большое французское окно, выходящее на лужайку.

Время: наши дни.

Дочь Слэддера сидит, небрежно постукивая по ручке кресла.

Очень медленно отворяется дверь, в дверном проеме появляется голова миссис Слэддер.

Миссис Слэддер. О, Эрминтруда. Что ты здесь делаешь?

Эрминтруда. Я хочу поговорить с отцом, мама.

Миссис Слэддер. Но тебе не следует заходить сюда. Нам не следует беспокоить отца.

Эрминтруда. Я хочу поговорить с отцом.

Миссис Слэддер. О чем же, Эрминтруда?

Эрминтруда (ударяет по ручке кресла). Да ни о чем, мама. Только об этой его идее.

Миссис Слэддер. О какой идее, дитя мое?

Эрминтруда. О, та идея, что…эээ…я когда–нибудь выйду замуж за герцога.

Миссис Слэддер. И почему бы тебе не выйти замуж за герцога, дитя мое? Я уверена, отец может этого добиться.

Эрминтруда. Что ж, я не думаю, что хочу этого, мама.

Миссис Слэддер. Но почему, Эрминтруда?

Эрминтруда. Ну, ты знаешь, что мистер Джонс…

Миссис Слэддер. Такой чудесный человек!

Эрминтруда. …сказал, что в герцогах нет ничего хорошего. Они притесняют бедных, кажется, так он и сказал.

Миссис Слэддер. Совершенно верно.

Эрминтруда. Вот, и ты тоже согласна.

Миссис Слэддер. Да, да, конечно. Но в то же время отец изо всех сил стремится к этому. У тебя нет никаких других причин, дитя мое?

Эрминтруда. Чего же еще ты хочешь, мама? Мистер Джонс — министр. Он знает, о чем говорит.

Миссис Слэддер. Да, да.

Эрминтруда. И еще я слышала, что он скоро станет пэром.

Миссис Слэддер (с энтузиазмом). Да. Я уверена, он этого достоин. Но, дитя мое, тебе не следует сегодня говорить с отцом. Тебе не следует дольше здесь оставаться.

Эрминтруда. Да почему же, мама?

Миссис Слэддер. Ну, дитя мое, он опять курит одну из этих своих больших сигар, и у него отсутствующий вид. И еще он долго беседовал с мистером Хвастом. Я думаю, Эрминтруда, что это один из его великих дней. Я прямо–таки убеждена в этом. Один из дней, которые принесли нам все эти деньги и все эти чудесные дома с этими птичками, по которым стреляют его друзья–джентльмены. У него есть идея!

Эрминтруда. О мама, ты и впрямь так думаешь?

Миссис Слэддер. Я уверена в этом, дитя мое. (Смотрит наружу). Вот! Вот он! Идет по этой дорожке. Прямо как Наполеон!* Он идет с мистером Хвастом. Сейчас они войдут. Иди, Эрминтруда, нам не стоит его сегодня беспокоить. У него появилась какая–то великая идея, какая–то великая идея.

*(Примечание. Слэддер нисколько не напоминает Наполеона).

Эрминтруда. Как чудесно, мама! Как ты думаешь, что это за идея?

Миссис Слэддер. Ах! Я никогда не смогла бы объяснить тебе, даже если бы знала. Это бизнес, дитя мое, бизнес. Далеко не все могут разбираться в бизнесе.

Эрминтруда. Я слышу, они идут, мама.

Миссис Слэддер. Существуют вещи, которые мы никогда понять не сможем, вещи, слишком серьезные для нас. И бизнес — самая чудесная из этих вещей.

(Уходят направо. Через открытое французское окно с газона входят Слэддер и Хваст).

Слэддер. Теперь, Хваст, нам нужно заняться кое–какими делами.

Хваст. Да, сэр.

Слэддер. Садитесь, Хваст.

Хваст. Спасибо, сэр.

Слэддер. Хваст, теперь я собираюсь сказать вам то, что не мог высказать, пока все эти садовники болтались кругом. Кстати, Хваст, мы наняли не слишком много садовников?

Хваст. Нет, сэр. У эрла Этельдуна их семеро; нам нужно было нанять на одного больше, сэр.

Слэддер. Разумеется, Хваст, разумеется.

Хваст. Так что я нанял десятерых, сэр, чтобы обезопасить нас.

Слэддер. А, все правильно, Хваст, все правильно. Кажется, что их слишком много, но все правильно. Ну, теперь к делу.

Хваст. Да, сэр.

Слэддер. Я говорил вам, что изобрел новое название для еды.

Хваст. Да, сэр. Сырус.

Слэддер. Ну, и что же вы смогли на этот счет предпринять?

Хваст. Я подготовил несколько плакатов, сэр. Кажется, они сделаны недурно. У меня здесь есть несколько образцов и на первый взгляд они очень хороши.

Слэддер. Ах!

Хваст. Это великое название, если можно так сказать, сэр. Оно звучит так классически с этим " — ус» на конце; и всякий сможет понять, откуда оно произошло, даже если он ничему не учился. Оно всякий раз напоминает о сыре.

Слэддер. Покажите ваши образцы.

Хваст. Да, сэр, вот один из них. (Достает бумагу из кармана. Читает). «Что такое Сырус? Идите куда хотите, говорите с кем хотите, вас встретит один вопрос. Сырус — великий новый…»

Слэддер. Нет, Хваст. Выбросьте этот вопрос. Мы ни должны сами признавать, что существуют люди, которые не знают, что такое Сырус. Вырежьте это.

Хваст. Вы совершенно правы, сэр; вы совершенно правы. Это слегка неудачно. Я выброшу это (Он отрывает верхнюю часть листа. Читает). «Сырус — великолепный новый продукт. Он поддерживает тело и разум».

Слэддер. Это хорошо.

Хваст. «Унция Сыруса содержит в сто раз больше лактичного флюида, чем галлон молока».

Слэддер. А что такое лактичный флюид, Хваст?

Хваст. Я не знаю, сэр, но это просто замечательная вещь. Самая подходящая вещь, которая там и должна быть. Я нанял знающего человека, чтобы это написать.

Слэддер. Хорошо. Идем дальше.

Хваст. «Сырус помогает детишкам расти».

Слэддер. Хорошо. Очень хорошо. По–настоящему хорошо, Хваст.

Хваст. Да, я думаю, что это их зацепит, сэр.

Слэддер. Дальше.

Хваст. «Сырус. Единственная еда».

Слэддер. «Единственная еда»? Мне это не нравится.

Хваст. Это будет прекрасно смотреться в нижней строке, сэр, если плакаты будут достаточно велики.

Слэддер. Будет смотреться в нижней строке! Я не такой дурак, чтобы полагать, что это не будет смотреться. Для чего еще нужны плакаты, если они не действуют на публику? Разумеется, это будет смотреться.

Хваст. О, прошу прощения, сэр. И что же именно вам здесь не нравится?

Слэддер. Я могу в один прекрасный день изобрести еще какую–нибудь еду. И что мы тогда будем делать?

Хваст. Я не подумал об этом, сэр.

Слэддер. Пойдем дальше.

Хваст (чиркает ручкой). «Сырус изготовлен из чистейшего молока от чистейших английских коров».

Слэддер. Дааа, дааа… Не скажу, что вы неправы. Не скажу, что вы совсем не правы. Но в бизнесе, Хваст, следует уделять больше внимания общему. Говорите об узах, скрепляющих империю, говорите о Юнион–Джеке, говорите что хотите о чистоте английских коров; но конкретные утверждения, знаете ли, конкретные утверждения…

Хваст. О да, сэр, я понимаю; но полиция никогда не занимается тем, что печатают на плакатах. Это будет дурно для бизнеса, суд не примет таких обвинений, и…

Слэддер. Я и не говорил, что он примет; но какой–нибудь не в меру бдительный осел может написать в газеты, что Сырус сделан не из молока; тогда нам придется пойти на расходы, купить дюжину коров, сфотографировать их, а еще то–се, пятое и десятое. (Он встает и идет к буфету.) Взгляните–ка сюда. Я прекрасно понимаю, о чем вы говорите, чистота и все такое прочее, и к тому же очень удачная концовка, но взгляните–ка на это. (Он разворачивает большой плакат, изображающий самодовольно ухмыляющуюся молочницу. На плакате написано: «Не хотите еще?» и в другой части: «Сырус за чистоту».) Видите? В том–то все и дело. Мы ничего не утверждаем и в то же время можем добиться с помощью этой картинки того, чего нужно.

Хваст. Да, сэр, это великолепно. Просто замечательно.

Слэддер. Они будут смотреть на это на каждой дороге, на каждой железнодорожной линии, во всех английских городах. Я повешу это на скалах в Дувре. Это будет первым, что они увидят, когда будут возвращаться домой, и последним, что им запомнится, когда они будут покидать Англию. Я повешу это везде. Я ткну их носами в это. И тогда, Хваст, они попросят Сырус вместо сыра, и это будет означать, что я приобрел монополию на все сыры мира.

Хваст. Вы великий человек, сэр.

Слэддер. Я стану еще более великим, Хваст. Я еще не закончил свои дела. Что еще у вас есть?

Хваст. Я задумал небольшой плакат, сэр. Мальчик и девочка обмениваются друг с другом понимающими взглядами. На платье девочки большой вопросительный знак. Наверху я напечатаю большими буквами: «В чем секрет?» и буквами поменьше: «У меня есть Сырус». Это заставит людей проявить интерес, лица детей такие…странные.

Слэддер. Кроме того, у меня припасено кое–что и для прессы (Читает.) «Она: Дорогой! Он: Да, женушка. Она: Ты не забудешь, дорогой? Он: Нет, женушка. Она: Ты не забудешь принести мне немного этого чудесного Сыруса, такого полезного, такого вкусного, для нашего деточки; он есть во всех бакалеях; но проверь, чтобы на розовой упаковке было имя Слэддера. Он: Конечно, женушка». Разумеется, все как обычно, сэр. Но у меня готова очень хорошая картинка, подходящая к этому тексту и к тому же весьма выразительная; я уже договорился с Прессой и с изготовителями плакатов, сэр. Думаю, мы вовсю развернемся, сэр.

Слэддер. Ну, Хваст, теперь нам больше нечего делать — осталось только изготовить Сырус.

Хваст. И как вы думаете его сделать, сэр?

Слэддер. Знаете, как убивают свиней в Чикаго? Нет, вы же еще не бывали за океаном. Ну, этих свиней пускают на конвейер, один человек перерезает им глотки на ходу, другой сбривает щетину, и так далее; каждый человек отвечает за что–то одно, а дело делают все вместе; и делают его очень быстро. Да, там путается под ногами еще один парень, присланный правительством (у нас в Англии их нет); если у свиньи есть признаки туберкулеза, он не пропустит эту свинью. Теперь вы думаете, что она пропала. Но нет! Свинья отправляется на мыло. Кстати, Хваст, сколько кусков мыла использовали в мире в прошлом году?

Хваст (встает). В прошлом году? Полагаю, у нас еще нет отчетов за прошлый год, сэр. (Идет к книжной полке).

Слэддер. Ну, тогда за позапрошлый.

Хваст (берет книгу, переворачивает страницы). Кажется, цифры приводятся на срок с первого марта по первое марта, сэр.

Слэддер. Это подойдет.

Хваст. Ах, вот она, сэр. Статистика по мылу за 12 месяцев до 1 марта этого года. Каждый из ста четырех миллионов потребителей использует в среднем по двадцать кусков в год. Также есть частичные потребители и случайные потребители. Все вместе — около 2100 миллионов, сэр.

Слэддер. Расходуют впустую, Хваст, расходуют впустую.

Хваст. Расходуют, сэр?

Слэддер. Расходуют попусту. Что, по–вашему, происходит со всем этим мылом, со всеми этими чудесными жирами? Полагаю, они именуют их протеинами. Протеины для вас полезны, Хваст.

Хваст. Что с ними происходит, сэр? Их используют.

Слэддер. Нет, Хваст. Они пропадают, уверяю вас. Они растворяются. Но они все еще здесь, Хваст, они все еще здесь. Весь этот чудесный жир где–то остается.

Хваст. Но…но, сэр…но…в канализации?

Слэддер. Все эти миллионы кусков мыла. Их там, должно быть, тонны, Хваст. И мы их получим.

Хваст. Вы чудесный человек, сэр.

Слэддер. О, у меня не так уж много мозгов. Столько же, сколько у всех прочих. Но я свои мозги использую, вот и все. Есть на свете люди поумнее меня…

Хваст. Нет, сэр.

Слэддер. О да, они есть. Их очень много. Но они — чертовы дураки. И почему? Потому, что не используют свои мозги. Они что–то болтают об изучении греческого языка. Греческого! Можете в это поверить? Что хорошего может дать им этот греческий язык?… Но мы еще не сделали деньги, Хваст.

Хваст. Я, кажется, неплохо разрекламировал наш продукт, сэр.

Слэддер. Не так быстро. Что, если они не станут его есть?

Хваст. О, они прекраснейшим образом все съедят, когда появится реклама. Они едят все, что рекламируют.

Слэддер. Что, если они не смогут это есть, Хваст?

Хваст. Не смогут, сэр?

Слэддер. Приведите мою дочь.

Хваст. Да, сэр (Он поднимается и идет к двери).

Слэддер. Битва при Ватерлоо была выиграна на поле в каком–то проклятом местечке. Целый миллион будет выигран или проигран в этом доме в ближайшие пять минут.

Хваст. В этом доме, сэр?

Слэддер. Да, в комнате Эрминтруды. Пошлите за ней.

Хваст. Да, сэр. Да. Мисс Слэддер! Мисс Слэддер!

Эрминтруда (из–за сцены). Да, мистер Хваст.

Хваст. Не зайдете ли вы в кабинет, мисс, мистер Слэддер желает поговорить с вами.

Эрминтруда. О да, мистер Хваст.

Слэддер. Проверка! Проверка!

(Снова появляется Хваст).

Хваст. Мисс Слэддер идет, сэр.

Слэддер. Проверка!

(Входит Эрминтруда).

Эрминтруда. Что такое, отец?

Слэддер. Как твои белые мышки, дитя мое?

Эрминтруда. Очень хорошо, отец, обе хорошо себя чувствуют.

Слэддер (достает из кармана коробочку, вынимает маленький кусочек сыра). Дай им это, Эрминтруда.

Эрминтруда. Вот это, отец? Что это?

Слэддер. Сыр.

Эрминтруда. Можно мне немного?

Слэддер. Нет, не трогай его!

Эрминтруда. Очень хорошо, отец.

Слэддер. Если ты его съешь, то…

Эрминтруда. Что, отец?

Слэддер. Все что угодно. Просто пойди и дай им сыр.

Эрминтруда. Хорошо, отец.

(Она идет направо, к двери, потом разворачивается и выходит вместо этого через французское окно в сад).

Слэддер. Почему ты пошла там, дитя мое?

Эрминтруда. О…ну… Я подумала, что будет чудесно пройтись по траве, отец. Я могу потом войти в гостиную.

Слэддер. О, очень хорошо. Но побыстрее, дорогая.

Эрминтруда. Хорошо, отец.

(Магнит, который притягивал Эрминтруду к газону, теперь появляется и приобретает форму мистера Хиппантинга, проходящего мимо окна по дороге к входной двери. Следдер и Хваст его не видят — они повернулись к окну спиной. Эрминтруда оборачивается, чтобы в этом убедиться. Они с Хиппантингом держатся за руки гораздо дольше, чем требует этикет от хозяйки и посетителя. Она бросает на него взгляд, полный признательности и надежды, но он уныло качает головой и мрачно идет дальше, как будто исполняет тягостную обязанность. Она провожает его взглядом, а потом идет своей дорогой.)

Слэддер. Ну, Хваст, мы можем только ждать. (Значительно) Если эти мыши его съедят…

Хваст. Да, сэр?

Слэддер. Публика тоже его съест.

Хваст. Ах!

Слэддер. Еще какие дела на сегодня?

Хваст. О, только повар, сэр. Он спорит насчет овощей, сэр. Он говорит, что во всех местах, где он служил раньше, их покупали. Мы их берем из нашего кухонного садика, а он, похоже, не вполне это понимает. Говорит, что он не нанимался в зеленщики, сэр.

Слэддер. Кухонный садик — это неправильно, так, что ли?

Хваст. Он так говорит, сэр.

Слэддер. Но когда мы въехали, здесь уже был садик.

Хваст. О, это всего лишь деревенские жители, сэр. По моему мнению, они ничего не понимают.

Слэддер. Ну, а где же в таком случае люди выращивают овощи?

Хваст. Я спросил об этом повара, сэр, и он сказал, что люди их не выращивают, а покупают.

Слэддер. О, тогда все в порядке. Пусть он их покупает. Мы должны поступать правильно.

(Звенит колокольчик в холле).

Слэддер. Эй! Кто там звонит?

Хваст. Это в холле, не так ли, сэр?

Слэддер. Да. И чего они там звонят?

(Входит дворецкий).

Дворецкий. Мистер Хиппантинг пришел к вам, сэр.

Слэддер. Пришел ко мне! Зачем?

Дворецкий. Он не сообщил мне, сэр.

Слэддер. Ну, Хваст, стоит ли мне с ним встречаться?

Хваст. Думаю, надо, сэр. Полагаю, они в деревне как раз так и звонят друг другу в двери.

Слэддер. Боже правый, для чего? (Дворецкому) О, да. Я его приму, я приму его.

Дворецкий. Очень хорошо, сэр, я так ему и сообщу, сэр. (Выходит).

Слэддер. Скажу вам, Хваст, я полагаю, что мне нужен этот дворецкий, и все остальные, а?

Хваст. О, да, сэр. По крайней мере один. Это абсолютно необходимо.

Слэддер. Вы…вы не могли бы нанять какого–нибудь другого… ну, пободрее, что ли?

Хваст. Боюсь, что нет, сэр. Если вы отнесетесь ко всему этому слишком легкомысленно, другим землевладельцам это может не понравиться, знаете ли.

Слэддер. Вот как! Вот как! А что за человек этот Хиппантинг, который пришел?

Хваст. Он — тот самый человек, который спорит с епископом, сэр.

Слэддер. А, приходский священник. Да–да. Я слышал о нем. Полагаю, он бывал здесь и раньше. Лаун–теннис…

(Входит дворецкий).

Дворецкий. Мистер Хиппантинг, сэр.

(Входит Хиппантинг. Дворецкий уходит)

Слэддер. Здравствуйте, мистер Хиппантинг. Как поживаете? Очень рад вас видеть.

Хиппантинг. Я хотел бы побеседовать с вами, мистер Слэддер, если позволите.

Слэддер. Разумеется, мистер Хиппантинг, разумеется. Возьмите кресло.

Хиппантинг. Спасибо, сэр. Думаю, я лучше постою.

Слэддер. Как пожелаете. Как пожелаете.

Хиппантинг. Я хотел бы побеседовать с вами наедине, сэр.

Слэддер. Наедине, да? Наедине? (В сторону; Хвасту). Это обычно, да? (Хиппантингу). Наедине, конечно, да. Вы пришли по делу, не правда ли? (Хваст уходит). Могу ли я предложить вам…эээ…о чем это я… Не желаете ли шампанского?

Хиппантинг. Мистер Слэддер, я пришел побеседовать с вами, потому что убежден, что таков мой долг. Я долго колебался, прежде чем придти, но когда по некоторым причинам это стало для меня слишком болезненно…Тогда я понял, что это — мой долг, и пришел к вам.

Слэддер. О да, то, что называют зовом долга. Да, именно так. Да, совершенно верно.

Хиппантинг. Мистер Слэддер, многие из моих прихожан ознакомились с той вещью, которую вы продаете под видом хлеба. (С момента появления Хиппантинга до этого мгновения Слэддер, чрезмерно оживленный и обеспокоенный, всячески старался говорить и действовать согласно требованиям этикета; но теперь, когда прозвучало упоминание о Бизнесе, он тут же вспомнил, где находится, и стал суровым и хладнокровным).

Слэддер. Что? Вирилус?

Хиппантинг. Да. Они платят за него больше, чем платили за хлеб, поскольку им, бедным глупцам, кто–то рассказал, что «нужно покупать все лучшее». Они поверили, что лучшим является продукт, который именуют вирилус, бедные глупцы, и от этого продукта они начинают болеть. Болезнь не настолько опасна, чтобы я мог доказать свои обвинения, и доктор ничем не может мне помочь.

Слэддер. Понимаете ли вы, мистер Хиппантинг, что если вы прилюдно повторите то, что сейчас сказали мне, вы за это отправитесь в тюрьму, если не сможете заплатить весьма внушительный штраф — последствия будут просто ужасные.

Хиппантинг. Я это понимаю, мистер Слэддер, потом и пришел к вам — к последней надежде для моей паствы.

Слэддер. Понимаете ли вы, что сейчас вы нападаете на бизнес? Я не хочу сказать, что этот бизнес чист, как слеза. Но я скажу, что в бизнесе — вы можете этого не понимать — идешь вверх или идешь вниз; а если не будет моего бизнеса, не будет бизнеса другого человека, который пытается выжить меня — кто же тогда будет торговать? Я не знаю, что станется с Англией, если вы станете нападать на ее торговлю, мистер Хиппантинг… Ну?… Мы рухнем оттого, что занимались бизнесом в белых перчатках, а что будут делать другие страны, мистер Хиппантинг? Можете вы мне ответить на этот вопрос?

Хиппантинг. Нет, мистер Слэддер.

Слэддер. Ах! Так я вас обошел?

Хиппантинг. Да, мистер Слэддер. Я не так понятлив, как вы.

Слэддер. Рад, что вы уловили суть дела. Что до понятливости, у меня самого ее не особенно много, но я пользуюсь тем, что мне дано природой. Ну, вы еще что–то хотели сказать?

Хиппантинг. Только умолять вас, мистер Слэддер, подумать об этих несчастных людях.

Слэддер. Ну вот! Вы же признали, что у человека может быть собственный бизнес, к которому нельзя относиться так, как к обычной вечеринке. Чего еще вы хотите?

Хиппантинг. Я хочу, чтобы вы спасли их, мистер Слэддер.

Слэддер. Спасти их? Спасти их? Да что же с ними происходит? Я ведь не убиваю их.

Хиппантинг. Нет, мистер Слэддер, вы не убиваете их. Детская смертность, правда, несколько превысила норму, но я не могу сказать, что это произошло только из–за вашего хлеба. Также очень много мелких заболеваний среди взрослых, в основном страдают их органы пищеварения, но никто не может выяснить причину в каждом конкретном случае. Но состояние их здоровья и их зубов было бы совершенно иным, если б они ели простой пшеничный хлеб.

Слэддер. Но в моем хлебе есть пшеница, приготовленная особым способом.

Хиппантинг. Ах! Вот в особом способе все и дело, как я полагаю.

Слэддер. Что ж, им не следует покупать товар, если он так плох.

Хиппантинг. Ах, они не могут удержаться, бедные простаки; их приучили к этому с раннего детства. Вирилус, Хлебус и Витус — все они якобы гораздо лучше хлеба, так что приходится им выбирать между этими тремя. Хлеб никогда не рекламируют, как и Богом дарованную пшеницу.

Слэддер. Мистер Хиппантинг, если я такой дурак, что продаю свои товары, то я от этого и страдаю, если они такие дураки, что покупают мой Вирилус, то они от этого страдают — а они страдают, судя по вашим словам. Что ж, это естественный закон, который для вас в новинку. Но почему я должен страдать сильнее, чем они? Кстати, если я уберу свой Вирилус с рынка, чтобы просто порадовать вас, мистер Хиппантинг, потеряю пустяковую сумму в тридцать тысяч в год…

Хиппантинг. Я… э…

Слэддер. О, не думайте об этом. Скромный пустячок на радость ближнему! Но если я так поступлю, возрастут продажи Хлебуса и Витуса (которые не имеют никакого отношения к моей фирме). И вашим друзьям от этого легче не станет, поверьте мне, поскольку мне прекрасно известно, из чего эти штуки делают.

Хиппантинг. Я не говорю о жестокости других. Я пришел, чтобы сказать вам, мистер Слэддер, что из–за «пустяков», которыми вы занимаетесь, наша английская раса утратит всю древнюю мощь, лишится множества славных молодых людей; или они станут немощными задолго до того дня, который был предназначен богом.

Эрминтруда (из–за сцены). Отец! Отец!

(Слэддер вскакивает и замирает, ожидая решающих известий. Входит Эрминтруда.)

Эрминтруда. Отец! Мыши съели сыр.

Слэддер. Ах! Публика тоже… О! (Он внезапно вспоминает о Хиппантинге).

Хиппантинг (горестно). Какое новое злодейство готовится, мистер Слэддер? (Все стоят молча). Прощайте, мистер Слэддер.

(Он идет к двери, минуя Эрминтруду. Смотрит на нее и вздыхает на ходу. Он проходит мимо миссис Слэддер у самой двери и молча кланяется. Выходит.)

Эрминтруда. Что ты сказал мистер Хиппантингу, отец?

Слэддер. Сказал! Говорил только он один! Он, этот Хиппантинг, не дает другим и слова сказать.

Эрминтруда. Но, отец… Что привело его к тебе?

Слэддер. Он явился, чтобы называть твоего бедного старого отца всякими обидными словами, вот зачем. Похоже, твой старый отец — довольно–таки злобный субъект, Эрминтруда.

Эрминтруда. О, отец, я уверена, что он не имел в виду ничего подобного.

(Хиппантинг с мрачным выражением лица появляется за окном. Эрминтруда подбегает к окну и следит за Хиппантингом, пока он не скрывается из виду. Она молча машет Хиппантингу рукой так, чтобы отец этого не видел.)

Слэддер. О, он как раз это и сказал. Он это сказал. Мне жаль того епископа, с которым он ссорится, если и ему достается так же, как твоему бедному старому отцу. Бедный я, несчастный!…

Эрминтруда. Я не думаю, что он ссорится с епископом, отец. По–моему, он просто настаивает, что нет и не может ничего похожего на вечное наказание. Я думаю, что это очень мило с его стороны.

Слэддер. Меня нисколько не заботит, каким будет это вечное наказание и будет ли вообще. Но человек, который ссорится с начальником своей фирмы, — просто дурак. Если епископ так стремится в ад, то он будет ломиться туда изо всех сил.

Эрминтруда. Д–д-а, наверное, будет. Но, папа, разве ты не рад, что мои мышки съели новый сыр? Я думала, ты обрадуешься, папа.

Слэддер. Очень рад, дитя мое. Очень рад. Но теперь я отчего–то не испытываю той радости, которую предвкушал. Я не знаю почему. Он, кажется, как–то сбил меня с пути.

Эрминтруда. Ты сказал, что дашь мне все, чего я захочу.

Слэддер. Так и будет, дитя мое. Так и будет. Машину, если пожелаешь, с шофером и лакеем в придачу. Теперь мы можем купить все, и я не стану жадничать…

Эрминтруда. Я не хочу машину, папа.

Слэддер. А что бы ты хотела иметь?

Эрминтруда. О, ничего, папа, ничего. Вот только насчет герцога, папа…

Слэддер. Какого герцога, Эрминтруда?

Эрминтруда. Мама сказала, что ты захотел, чтобы я когда–нибудь вышла замуж за герцога, папа.

Слэддер. Ну?

Эрминтруда. Ну… Я…не думаю, что мне этого хочется, папа.

Слэддер. Ах! Вот так. Вот так. Вот так. И за кого ты хочешь выйти замуж?

Эрминтруда. О, папа!

Слэддер. Ну? (Эрминтруда молчит). Когда я был в его возрасте, я тяжким трудом зарабатывал себе на жизнь.

Эрминтруда. О, папа… Откуда ты знаешь про его возраст?

Слэддер. Ну, я–то полагал, что ему сейчас 82, а будет 83… Но я, конечно, ничего не понимаю в окружающем мире. Наверное, раньше я ошибался.

Эрминтруда. О, папа, он молодой.

Слэддер. Дорогая моя, не говори этого. Дорогая, ты меня удивляешь. Ну–ну–ну. Мы живем и учимся. Не так ли? И как же его зовут?

Эрминтруда. Это мистер Хиппантинг, папа.

Слэддер. О–о-о! Это мистер Хиппантинг, да? О–го, о–го! (Он хватает колокольчик, крича «Хваст!» Но обращается он, похоже, к дочери, а может — к самому себе). Мы встретимся с мистером Хиппантингом.

Эрминтруда. Что ты собираешься делать, папа?

Слэддер. Мы встретимся с мистером Хиппантингом (Входит Хваст). Хваст, бегите за мистером Хиппантингом и приведите его сюда. Скажите, что я хочу ему кое–что сказать. Он ушел туда. Скорее!

Хваст. Да, сэр. (Выходит).

Слэддер. Да, в этот раз у меня есть что сказать ему.

Эрминтруда. Отец! Что ты собираешься делать?

Слэддер. Я собираюсь задать ему Хорошую Взбучку.

Эрминтруда. Но почему, папа?

Слэддер. Потому, что он только что задал твоему бедному старому отцу.

Эрминтруда. Папа…

Слэддер. Ну?

Эрминтруда. Будь с ним помягче, папа.

Слэддер. О, я буду с ним мягок. Я буду так мягок… Только подожди. Я буду с ним так мягок!

Эрминтруда. Но ты же не прогонишь его, папа? Папа, ради меня ты этого не сделаешь?

Слэддер. О, мы еще до этого не дошли.

Эрминтруда. Но, но… ты послал за ним.

Слэддер. О, я послал за ним, чтобы задать ему хорошенько. К остальному мы перейдем потом.

Эрминтруда. Но когда ты перейдешь к этому, папа?

Слэддер. Что ж, когда мы перейдем к остальному, тогда, если в молодом человеке есть что–то хорошее, я не буду становиться на пути своей дочери…

Эрминтруда. О, спасибо, папа!

Слэддер. А если в нем нет ничего хорошего (нежно), я буду защищать от него свою дочь.

Эрминтруда. Но, папа, я не хочу, чтобы меня защищали.

Слэддер. Если мужчина — настоящий мужчина, он должен быть в чем–то хорош. Ну, этот мужчина избрал путь священнослужителя. Я ничего против этого не имею, при высоких степенях это хорошо оплачивается — но доберется ли когда–нибудь этот молодой человек до таких степеней? Поднимется ли он с нижней ступени? Как давно он стал приходским священником?

Эрминтруда. Восемь лет назад, папа.

Слэддер. Это долгий срок.

Эрминтруда. Но папа, он стал бы викарием, если б не епископ. Епископ стоит у него на пути. И это так нехорошо!

Слэддер. Если б я ссорился с начальником своей фирмы, когда был в его возрасте, ты не удостаивалась бы предложений от приходских священников; это было бы невозможно. Мусорщик в таком случае подошел бы куда лучше.

Эрминтруда. Но, папа, он не ссорился с епископом. Его убеждения просто не позволяют ему поверить в вечное наказание, и он так прямо и говорит. Я очень уважаю его за это. Он знает, что если бы он промолчал, он давно получил бы недурное место.

Слэддер. Жена начальника моей фирмы верила в связь с духами. Мне надо было пойти и сказать ей, что она старая дура? Нет, я приносил ей сообщения из иного мира с регулярностью почтальона.

(За окном слышны шаги).

Слэддер. Теперь беги отсюда, моя дорогая.

Эрминтруда. Очень хорошо, папа.

Слэддер. Мужчина, который собирается взять на себя заботу о моей дочери, должен уметь позаботиться и о себе. Иначе я позабочусь обо всем, пока не появится достойный мужчина.

(Эрминтруда уходит. Хиппантинг и Хваст появляются у окна. Хиппантинг входит, Хваст удаляется.)

Хиппантинг. Вы посылали за мной, мистер Слэддер?

Слэддер. Д–а-а–а, д–а-а–а. Берите кресло. Мистер Хиппантинг, со мной нечасто говорят так, как говорили вы.

Хиппантинг. Я решил, что таков мой долг, мистер Слэддер.

Слэддер. Да, именно так. Точно. Ну, кажется, что я весьма дурной старик, только и грабящий бедных, короче, законченный негодяй.

Хиппантинг. Я никогда этого не говорил.

Слэддер. Нет. Но вы заставили меня это почувствовать. Я никогда не думал о себе так плохо, никогда. Но вы, мистер Хиппантинг, вы оказались ангелом высокого полета с новеньким жестяным нимбом, будто явились сюда ненадолго. Интересно, какое влияние на вас окажут тайные романтические отношения, мистер Хиппантинг? Как с вашей точки зрения, это нормально?

Хиппантинг. Тайные, мистер Слэддер? Я плохо вас понимаю.

Слэддер. А я так понимаю, что вы ухаживали за моей дочерью.

Хиппантинг. Признаю. Это так.

Слэддер. Ну, я не слышал, чтобы вы что–то мне об этом говорили до сих пор. Вы сказали ее матери?

Хиппантинг. Э…нет.

Слэддер. Возможно, вы сказали мне. Весьма вероятно, что я об этом забыл.

Хиппантинг. Нет.

Слэддер. Ну, и кому же вы сказали?

Хиппантинг. Мы…мы еще никому не говорили.

Слэддер. Ну, я думаю, что «тайные» в данном случае самое подходящее слово, мистер Хиппантинг. У меня никогда в жизни не было времени интересоваться точным значением слов и прочей ерундой в том же роде, но я полагаю, что «тайные» — слово самое подходящее.

Хиппантинг. Это грубое слово, мистер Слэддер.

Слэддер. Может быть. А кто начал использовать грубые слова? Вы явились сюда и изобразили меня каким–то карманником только потому, что я использовал несколько красивых плакатов, чтобы продавать свои товары. И все это время вы тайком пытались украсть у бедного старика его единственную дочь. Так, мистер Хиппантинг?

Хиппантинг. Я… я никогда раньше не рассматривал ситуацию с подобной точки зрения, мистер Слэддер. Я не задумывался об этом. Вы заставили меня стыдиться (опускает голову), стыдиться.

Слэддер. Ага! Ага! Думаю, что заставил. Теперь вы знаете, на что это похоже — когда люди стыдятся самих себя. Вам не нравится, когда так поступают с вами. Ага! (Слэддер явно доволен собой).

Хиппантинг. Мистер Слэддер, я говорил с вами так, как велела мне совесть, а вы показали мне, что я совершил ошибку, не побеседовав с вами раньше о нашей помолвке. Я говорил с вами, и я не мог беседовать о том и о другом в один и тот же день. Я хотел все вам рассказать… но я не рассказал, я знаю, что это выглядит дурно. Я поступил неправильно и признаю это.

Слэддер. Ага! (по–прежнему доволен).

Хиппантинг. Но, мистер Слэддер, вы же не станете на этом основании разрушать счастье вашей дочери, не станете так сурово мстить мне. Вы же не откажете в согласии на наш…

Слэддер. Подождите минутку; мы к этому переходим. Я слышал о каких–то ужасных зверях, которые водятся во Франции; когда люди нападают на них, они защищаются. Я просто защищаюсь. Думаю, что я уже продемонстрировал вам, что вы не чистенький невинный ангел с вершины шпиля.

Хиппантинг. О…я…эээ…никогда…

Слэддер. Именно так. Что ж, теперь мы переходим к следующему вопросу. Очень хорошо. Эти лорды и господа, они женятся на чьих–то дочерях, потому что знают, что сами они совершенно бесполезны. Они боятся, что это выйдет наружу, и заносят свои проклятые средневековые идеи туда, где они причиняют только вред. Так что они все равно сохраняют семью. Но мы, люди, которые должны полагаться сами на себя, мы не можем отдавать своих дочерей молодым людям, на которых нельзя положиться. Понятно?

Хиппантинг. Уверяю вас, мистер Слэддер, что я…ну…

Слэддер. Она — моя единственная дочь, и если мой внук попадет в работный дом, он окажется в том, где у директора высокий доход, а он будет там директором.

Хиппантинг. Боюсь, мистер Слэддер, что у меня совсем немного денег; с вашей точки зрения очень мало.

Слэддер. Дело не в количестве денег. Вопрос в другом: являетесь ли вы молодым человеком, которому деньги пойдут на пользу? Если я умру и оставлю вам миллион, будете ли вы знать, что с ним делать? Я встречал людей, которые тратили миллион за шесть недель. Потом они начинали рвать и метать из–за того, что никто не дает им еще один миллион. Я не собираюсь отдавать свою дочь подобному субъекту.

Хиппантинг. Я был третьим на классическом экзамене в Кембридже, мистер Слэддер.

Слэддер. Я не стану проклинать классиков, я не стану проклинать Кембридж, я даже не знаю, что такое классический экзамен. Но все же могу вам сказать, что если б я был так глуп, чтобы тратить свое время на классиков, третье место мне показалось бы не самым лучшим. Да, мистер Хиппантинг, вы избрали местом своей деятельности церковь, и я не стану возражать против вашего выбора; у нас свободная страна, и я не стану порицать ваш труд. Он хорошо оплачивается, если вы достигнете высших степеней, но вы, похоже, туда никак не попадаете. Я избрал своим делом бизнес, в этом, по–моему, больше смысла; но если бы я избрал Церковь, я не задержался бы в приходских священниках. Нет, даже не епископ. Я не позволил бы архиепископу указывать и делать выговоры. Нет. Я добрался бы до самого верха, добился бы немалого дохода и проживал бы его.

Хиппантинг. Но, мистер Слэддер, я мог бы стать викарием завтра же, если б моя совесть позволила мне прекратить протестовать против некоторого убеждения, которого придерживается епископ…

Слэддер. Я все об этом знаю. Меня не заботит, что именно удерживает вас на нижней ступени лестницы. Вы говорите, совесть. Ну, у каждого человека есть своя причина. У кого–то совесть, у кого–то выпивка, у большинства обычная глупость. Там уже полно народу, на этой нижней ступени, ни к чему мне идти и оставлять там свою дочь. Где, по–вашему, я оказался бы сегодня, если бы позволил совести стоять у меня на пути? Э?

Хиппантинг. Мистер Слэддер, я не могу изменить свои убеждения.

Слэддер. Никто вас об этом не просит. Я только прошу вас оставить в покое епископа. Он говорит одно, а вы проповедуете другое при всяком удобном случае; этого достаточно, чтобы разрушить любую фирму.

Хиппантинг. Я верю, что вечное наказание несовместимо с…

Слэддер. Теперь, мистер Хиппантинг, это надо прекратить. Когда я говорил, что задам вам хорошую взбучку, я не имел в виду, что вы такой уж плохой парнишка. Но моя дочь не выйдет замуж за человека с нижней ступеньки лестницы. На этом и покончим.

Хиппантинг. Но, мистер Слэддер, можете ли вы сами поверить во что–то столь ужасное, как вечное наказание, вопреки…

Слэддер. Я? Нет.

Хиппантинг. В таком случае как же вы просите об этом меня?

Слэддер. Это конкретное убеждение никогда не становилось преградой между мной и вершиной лестницы. Было множество преград, но теперь они все остались далеко внизу, мистер Хиппантинг, далеко внизу, так низко (показывает вниз), что я уже не замечаю их. Оставьте эту нижнюю ступеньку, как сделал я много лет назад.

Хиппантинг. Я не могу взять свои слова назад.

Слэддер. Я не хочу ничего усложнять. Просто скажите, что вы верите в вечное наказание, и тогда оставим этот разговор. Вы можете сказать это мне, если хотите. Мы можем пригласить еще кого–нибудь, чтобы не возникло никаких сомнений — мою дочь, если пожелаете. Я дам знать епископу, и он не будет стоять у вас на дороге; сейчас вы просто вынуждаете его. Либо вы, либо правила фирмы.

Хиппантинг. Я не могу.

Слэддер. Вы не можете просто сказать мне и моей дочери, что вы верите в вечное наказание, и предоставить мне отправиться в Эксминстер и сообщить это прямо епископу?

Хиппантинг. Я не могу сказать то, во что не верю.

Слэддер. Подумайте. Епископ, возможно, и сам в это не верит. Но вы пожмете его руку — и уберете его с дороги.

Хиппантинг. Я не могу сказать ничего подобного.

Слэддер (поднимаясь). Мистер Хиппантинг, существуют два типа людей — те, которые преуспевают, и те, которые не преуспевают. Мне неведомы другие. Вы…

Хиппантинг. Я не могу пойти против своей совести.

Слэддер. Меня не заботит, какова причина вашего поступка. Вы принадлежите ко второму типу. Мне очень жаль, что моя дочь полюбила такого человека. Мне очень жаль, что такой человек вообще переступил порог моего дома. Раньше я был маленьким, грязным, скандальным мальчишкой. Вы показали мне, каким я был бы сегодня, будь я человеком вашего типа. Я лучше останусь таким же, каким был — скандальным и грязным (Его голос звучит все громче по ходу монолога).

(Входит Эрминтруда).

Эрминтруда. Папа! Что ты говоришь, папа? Я слышала такие громкие голоса.

(Хиппантинг стоит, погруженный в горестное молчание).

Слэддер. Дитя мое, когда–то у меня были на твой счет разные глупые мысли, но теперь я скажу, что ты должна выйти замуж за мужчину, а не за жалкого, несчастного приходского священника, который на всю жизнь так и останется жалким, несчастным приходским священником.

Эрминтруда. Папа, я не желаю слышать такие слова.

Слэддер. Я предоставил ему все возможности. Я дал ему даже больше, но он предпочел нижнюю ступень лестницы; там мы его и оставим.

Эрминтруда. О, отец! Как ты можешь быть таким жестоким?

Слэддер. Это не моя вина, это не вина епископа. Это его собственная свинская тупоголовость. (Он возвращается к креслу).

Эрминтруда (подходит к Хиппантингу). О Чарли, почему бы тебе не сделать так, как хочет отец?

Хиппантинг. Нет, нет, я не могу. Он хочет, чтобы я взял назад свои слова.

(Входит миссис Слэддер, несущая клетку с двумя мертвыми мышами. За ней следует Хваст).

Миссис Слэддер. О, мыши умерли, Джон. Мыши умерли. Бедный мышки Эрминтруды! И чудесная идея папочки! Что же нам делать?

Слэддер. Эээ? (Почти рычит). Э? Они умерли? (Слэддер опускается в кресло. Можно подумать, что он побежден. Неожиданно резко он напрягает мускулы и поднимается, выпрямляя плечи и сжимая кулаки) Так они победили Слэддера, не так ли? Они победили Слэддера? Нет, до этого еще далеко. Мы продолжим, Хваст. Публика проглотит Сырус. Возможно, он слегка крепковат. Мы разбавим его плохими орехами, которые используют в прочих сырах. Мы разрекламируем его, и они его съедят. Вот увидите, Хваст. Им не победить Слэддера.

Миссис Слэддер. О, я так счастлива. Я так счастлива, Джон.

Хиппантинг (неожиданно; с сильным нажимом). Думаю, теперь я верю в вечное наказание.

Слэддер. Ах! Наконец–то. Эрминтруда, благословение твоего старого жестокого родителя что–нибудь для тебя значит? (Он опускает одну руку на плечо дочери, другую — на плечо Хиппантинга).

Миссис Слэддер. Ах, Эрминтруда! Ах, я никогда… И подумать только, все это случилось в один день!

(Хиппантинг совершенно разбит. Эрминтруда улыбается ему. Он обнимает ее в полной тишине).

Занавес

УДАЧНАЯ СДЕЛКА

Действующие лица

Брат Антонин

Брат Лукулл Север

Брат Грегор Педро

Дьявол

Смоггс

Место действия: крипта монастыря.

Брат Грегор Педро сидит на каменной скамье и читает. У него за спиной находится окно.

Входит брат Лукулл Север.

Лукулл Север. Брат, мы можем больше не сомневаться.

Грегор Педро. Что?

Лукулл Север. Это очевидно. Очевидно.

Грегор Педро. Я так и думал.

Лукулл Север. Теперь все ясно, ясно как… Это очевидно.

Грегор Педро. Ну почему бы и нет? В конце концов, почему нет?

Лукулл Север. Ты хочешь сказать…?

Грегор Педро. Это только чудо.

Лукулл Север. Да, но…

Грегор Педро. Разве ты не надеялся увидеть его?

Лукулл Север. Нет, нет, не так; но брат Антонин…

Грегор Педро. А почему не он? Он так же свят, как любой из нас, молится так же часто, как все прочие, носит более грубую одежду, чем многие другие, и однажды бичевал женщину, ибо она взглянула на послушника — бичевал ее по собственной своей воле.

Лукулл Север. Да, брат Антонин!

Грегор Педро. Да, почему бы и нет?

Лукулл Север. Все мы, конечно, знали его. Но никто не может постичь благословенных Небесами святых.

Грегор Педро. Нет, разумеется, нет. Я никогда и не думал, что увижу на земле нечто подобное. А теперь, теперь… Ты говоришь, это очевидно?

Лукулл Север. Очевидно.

Грегор Педро. Да, хорошо. Очень похоже, очень похоже… уже несколько дней. Поначалу я думал, что слишком долго смотрел в наше восточное окно, я думал, что солнце ослепило мои глаза. А потом, потом стало ясно: случилось что–то другое.

Лукулл Север. Теперь это очевидно.

Грегор Педро. Ну хорошо.

Лукулл Север (садится возле Грегора, вздыхает). Я не завидую ему.

Грегор Педро (с некоторым усилием). Да, как и я.

Лукулл Север. Ты печален, брат.

Грегор Педро. Нет, не печален.

Лукулл Север. Ах, я вижу это.

Грегор Педро. Увы, да.

Лукулл Север. Что печалит тебя, брат?

Грегор Педро (вздыхает). Мы больше не будем поливать розы, он и я. Мы больше не будем подстригать газоны. Мы больше никогда не будем вместе ухаживать за тюльпанами.

Лукулл Север. О, почему же? Почему нет? Ведь нет ни малейшего различия…

Грегор Педро. Есть.

Лукулл Север. Таков наш крест, брат. Нам подобает нести его.

Грегор Педро. Ах, да. Да, да.

(Громко звонит колокол).

Лукулл Север. Надвратный колокол, брат! Возрадуйся, это звонит надвратный колокол!

Грегор Педро. Почему я должен возрадоваться от звона надвратного колокола?

Лукулл Север. Потому, брат, что за вратами простирается мир. Мы кого–то увидим. Это событие. Кто–то из огромного мира придет и заговорит. О, возрадуйся, возрадуйся же, брат.

Грегор Педро. Думаю, сегодня у меня тяжело на сердце.

(Входит Джон Смоггс).

Смоггс. Привет, начальник. Где тут главный монах?

Лукулл Север. Преподобного аббата здесь нет.

Смоггс. Его нет, так, что ли?

Лукулл Север. Чего ты ищешь, друг мой?

Смоггс. Хочу узнать, что вы, парни, тут затеваете.

Лукулл Север. Мы не понимаем твоей суровости.

Грегор Педро. Поведай нам, друг.

Смоггс. Кто–то наверху без конца играет в игры, а мы больше не желаем.

Грегор Педро. Игры?

Смоггс. Да, чудеса, если вам так больше нравится. А мы больше не желаем их, не желаем ваших церковных игр и выдумок.

Грегор Педро. Что ты говоришь, брат?

Лукулл Север. Друг, ты смущаешь нас. Мы надеялись, что ты поведаешь нам о великом мире, о его пустоте, о его жестокости, о…

Смоггс. У нас этого нет. У нас ничего подобного нет, вот и все.

Лукулл Север. Поведай нам, друг, поведай нам, что ты имеешь в виду. Тогда мы сделаем все, о чем ты попросишь. А потом ты расскажешь нам о мире.

Смоггс. Вот и он, вот и он, погубитель. Вот он. Он идет. О Боже…!

(Он разворачивается и бежит. Убегает.)

Грегор Педро. Это Антонин!

Лукулл Север. О да, да, конечно!

Грегор Педро. Он, должно быть, увидел его через садовую стену.

Лукулл Север. Нам следует скрыть все это.

Грегор Педро. Скрыть это?

Лукулл Север. Тогда в монастыре не будет скандала.

(Входит брат Антонин, над которым виден нимб. Он проходит по сцене и уходит. Грегор следит за ним широко открытыми глазами).

Лукулл Север. Тогда в монастыре не будет скандала.

Грегор Педро. Он все еще растет!

Лукулл Север. Да, он вырос со вчерашнего дня.

Грегор Педро. Я заметил его всего три дня назад. Я с трудом его различил. Но я не… Я не мог подумать… Я никогда и представить не мог, что дойдет до этого.

Лукулл Север. Да, он вырос за три дня.

Грегор Педро. Это был всего лишь тусклый свет у него над головой, а теперь…!

Лукулл Север. Прошлой ночью он сиял.

Грегор Педро. Теперь нельзя ошибиться.

Лукулл Север. Теперь нельзя доводить до скандала.

Грегор Педро. До скандала, брат?

Лукулл Север. Взгляни, как это необычно. Люди заговорят. Ты слышал, что сказал этот человек. Они все станут так говорить.

Грегор Педро (печально). Да, правда.

Лукулл Север. Как мы переживем это?

Грегор Педро. Это… да, да… это необычно.

Лукулл Север. Ничего подобного не случалось на протяжении многих столетий.

Грегор Педро (печально). Нет, нет. Уверен, не случалось. Бедный Антонин!

Лукулл Север. Почему нельзя было подождать?

Грегор Педро. Подождать? Сколько? Три… три сотни лет?

Лукулл Север. Или хотя бы пять или десять. Ему уже давно за шестьдесят.

Грегор Педро. Да, да, так было бы лучше.

Лукулл Север. Ты видел, как он устыдился.

Грегор Педро. Бедный Антонин! Да, да. Брат, я полагаю, если бы нас тут не было, он подошел бы и сел на эту скамью.

Лукулл Север. Думаю, сел бы. Но ему стыдно подойти в таком… в таком виде.

Грегор Педро. Брат, давай уйдем. Настал час, когда он любит приходить сюда, сидеть и читать Малую книгу эмблем. Давай уйдем, пусть он придет и побудет здесь в одиночестве.

Лукулл Север. Как пожелаешь, брат; мы должны помогать ему, когда можем.

(Они встают и уходят)

Грегор Педро. Бедный Антонин!

Лукулл Север (оглядываясь). Полагаю, теперь он вернется.

(Выходят. Нога Антонина появляется в дверном проеме, как только исчезает в других дверях последний из монахов. Робко входит Антонин. Он идет к скамье и садится. Он вздыхает. Он трясет головой, чтобы сбросить нимб, но безрезультатно. Снова вздыхает. Потом он открывает книгу и молча читает. Тишина сменяется бормотанием, бормотание — словами.)

Антонин….и наконец низверг Сатану…

(Входит дьявол. У него рога, длинные волосы и козлиная борода. Лицо его и голос остались теми же, какими были на небесах).

Антонин (встает, вздымает руку). Во имя…

Дьявол. Не проклинай меня.

Антонин. Во имя…

Дьявол. Не говори ничего, о чем можешь пожалеть, дай мне сказать.

Антонин. Во…

Дьявол. Послушай меня.

Антонин. Ну?

Дьявол. Со мной пал с небес необычный, необычный дух, свет которого превосходил сияние утренней и вечерней зари.

Антонин. Ну?

Дьявол. Мы обитаем во тьме.

Антонин. Что мне до того?

Дьявол. Ибо этому необычайному духу я хочу отдать ту безделку, которую ты носишь, этот знак, это яркое украшение. Взамен я предлагаю тебе…

Антонин. Сгинь…

Дьявол. Я предлагаю тебе…

Антонин. Сгинь.

Дьявол. Я предлагаю тебе — Юность.

Антонин. Я не стану торговаться с тобой.

Дьявол. Я не прошу твоей души, только эту сверкающую безделушку.

Антонин. Такие вещи не для ада.

Дьявол. Я предлагаю тебе Юность.

Антонин. Мне она не нужна. Жизнь — это епитимья, она — тяжкое испытание. И я стараюсь пройти это испытание. С какой стати я пожелаю проходить его снова?

Дьявол (улыбается). С какой стати?

Антонин. Зачем мне это?

Дьявол (смеется, смотрит в окно). Сейчас весна, брат, не так ли?

Антонин. Время для размышлений.

Дьявол (смеется). Там по холмам идут девушки, брат. Там зеленые листья, там май.

(Антонин достает свою плеть из складок рясы).

Антонин. Прочь! Я покараю их за осквернение святых мест.

Дьявол. Подожди, брат, они еще далеко. Но ты не станешь карать их, ты не станешь карать их, они так… Ах! Одна порвала платье!

Антонин. Ах, дайте же мне наказать ее!

Дьявол. Нет, нет, брат. Гляди, я могу рассмотреть ее лодыжку. Ты не станешь наказывать ее. Твоя огромная плеть сломает эту маленькую лодыжку.

Антонин. Моя плеть наготове, если она приблизится к нашему священному месту.

Дьявол. Она со своими подругами. Они невинны. Их семеро. (Антонин взмахивает плетью). Их руки полны цветов.

Антонин. Не говори о таких вещах. Не смей говорить, я требую.

(Дьявол лениво облокачивается о стену, улыбается и смотрит в окно.)

Дьявол. Как сияют листья! Теперь она садится на траву. Они срывают маленькие цветы, Антонин, и вплетают их в ее волосы.

Антонин (взор которого устремляется на мгновение в далекие–далекие края; импульсивно). Какого цвета?

Дьявол. Черного.

Антонин. Нет, нет, нет! Я не об ее волосах. Нет, нет. Я спрашивал о цветах.

Дьявол. Желтые, Антонин.

Антонин (в смятении). Ах, конечно, да, да.

Дьявол. Шестнадцати лет, семнадцати, и пятнадцати, и еще одна шестнадцати. Все эти юные девушки. Возраст как раз для тебя, Антонин, если я дам тебе двадцать лет. Самый подходящий для тебя возраст.

Антонин. Ты… ты не можешь.

Дьявол. Для меня возможно все. Кроме спасения.

Антонин. Как?

Дьявол. Отдай мне свою игрушку. Потом встреть меня в любой час между угасанием звезд и криком петуха под большим вишневым деревом, когда луна пойдет на убыль.

Антонин. Никогда.

Дьявол. Ах, весна, весна! Они танцуют. Какие тонкие лодыжки…

(Антонин вздымает свою плеть).

Дьявол (более серьезно). Подумай, Антонин, еще сорок или пятьдесят весен.

Антонин. Никогда, никогда, никогда.

Дьявол. И никаких испытаний в следующий раз. Взгляни, Антонин, взгляни как они танцуют, посмотри на дев, танцующих за холмом.

Антонин. Никогда! Я не стану смотреть!

Дьявол. Ах, взгляни на них, Антонин. Какие чудесные фигурки. И теплый весенний ветер…

Антонин. Никогда! Моя плеть для таких, как они.

(Дьвол вздыхает. Из–за холма доносится смех девушек. И Антонин слышит этот смех. На его лице выражается страх.)

Антонин. Какое… (Доносятся отзвуки девичьего смеха). О каком вишневом дереве ты говорил?

Дьявол. О том, что за окном.

Антонин (с усилием). Оно подлежит проклятию. Я предупрежу братию. Его следует срубить до основания, выкорчевать и сжечь до последней щепки.

Дьявол (скорее печально). Ах, Антонин!

Антонин. Тебе не следовало искушать монаха из нашего благословенного ордена.

Дьявол. Они идут сюда, Антонин!

Антонин. Что? Что?!

Дьявол. Приготовь свою плеть, Антонин.

Антонин. Возможно… возможно, они не заслуживают чрезмерно жестоких наказаний.

Дьявол. Они сплели гирлянды, длинные белые гирлянды ниспадают из их маленьких ручек.

Антонин. Не искушай меня, о сатана. Я сказал, не искушай меня!

(Девушки поют, Дьявол улыбается, девушки продолжают петь. Антонин на цыпочках идет от скамьи к окну, возвращается, садится и слушает. Девушки поют. Они проходят мимо окна и трясут ветви вишневого дерева. Лепестки устилают землю за окном. Девушки поют, Антонин слушает их).

Антонин (поднеся руки ко лбу). Моя голова раскалывается. Я думаю, все от той песни. А может… может, это из–за нимба. Слишком тяжелого, слишком тяжелого для нас.

(Дьявол осторожно подходит, снимает нимб и удаляется с золотым диском. Антонин сидит молча).

Дьявол. Когда луна пойдет на убыль.

(Уходит. За окном падают новые лепестки. Антонин по–прежнему сидит неподвижно, на лице его выражение иного экстаза).

Занавес

ЕСЛИ БЫ ШЕКСПИР ЖИЛ В НАШЕ ВРЕМЯ

Действующие лица

Сэр Уэбли Вутери–Джурнип \ Члены клуба

Мистер Никс / «Олимпус»

Джергинс, старый официант.

Мистер Трундлебен, секретарь клуба.

Мистер Глик, редактор «Образцовой Вечерней Газеты» и член «Олимпуса».

Место действия. Комната в клубе «Олимпус».

Время действия: после завтрака.

Сэр Уэбли Вутери–Джурнип и мистер Никс сидят за маленьким столиком. Неподалеку сидит мистер Глик, редактор «Образцовой Вечерней Газеты». Сэр Уэбли Джурнип встает и звонит в колокольчик на каминной доске. Потом возвращается на свое место.

Никс. Я вижу, что в клуб принимают человека по имени мистер Уильям Шекспир.

Сэр Уэбли. Шекспир? Шекспир? Шекспир? Я когда–то знал человека по фамилии Шексер.

Никс. Нет, это Шекспир — мистер Уильям Шекспир.

Сэр Уэбли. Шекспир? Шекспир? А вы что–то о нем знаете?

Никс. Ну, я точно не помню… Я уверен, что вы…

Сэр Уэбли. Секретарю следует быть более внимательным. Официант!

Джергинс (входит). Да, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. Кофе, Джергинс. Как обычно.

Джергинс. Да, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. И еще, Джергинс… В наш клуб приняли человека, которого зовут мистер Уильям Шекспир.

Джергинс. Печально это слышать, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. Да, Джергинс. Ну, так уж вышло, видишь ли; я хочу, чтобы ты поднялся наверх и пригласил сюда мистера Трундлебена.

Джергинс. Разумеется, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. И принеси мне кофе.

Джергинс. Да, сэр Уэбли.

(Медленно уходит).

Никс. Он мог бы нам все рассказать об этом человеке.

Сэр Уэбли. Но ему тоже следует быть более внимательным.

Никс. Боюсь… боюсь, он становится совсем, совсем дряхлым.

Сэр Уэбли. Ну, я не знаю, ему, кажется, только вчера исполнилось семьдесят. Я не скажу, что это очень уж большой возраст — в наши дни. Ему сейчас… ему сейчас не больше, дайте–ка подумать…семидесяти восьми. А где живет мистер Шексер?

Никс. Шекспир. Где–то в Уорвикшире. В деревеньке под названием Брэдфорд, полагаю, такой адрес он вписал в книгу кандидатов.

Сэр Уэбли. Уорвикшир! Мне кажется, теперь я вспомнил о нем кое–что. Если этот тот самый человек, я вспомнил. Уильям Шекспир, вы говорите…

Никс. Да, его так зовут.

Сэр Уэбли. Ну, я определенно слышал о нем раньше.

Никс. В самом деле! И чем же он занимается?

Сэр Уэбли. Занимается? Ну, насколько я помню, он занимается браконьерством.

Никс. Браконьерством!

Сэр Уэбли. Да, браконьер. Трундлебена надо бы за это уволить. Браконьер из Уорвикшира. Я все про него знаю. Его поймали с оленем в Чарльзкорте.

Никс. Браконьер!

Сэр Уэбли. Да, вот именно, браконьер. И член «Олимпуса»! В один прекрасный день он явится сюда с чужими кроликами в сумке.

(Входит Джергинс).

Джергинс. Ваш кофе, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. Кофе! Я так и думал. (Он делает глоток). То, что надо.

Джергинс. Мистер Трундлебен сейчас спустится, сэр Уэбли. Я телефонировал ему наверх.

Сэр Уэбли. Телефонировал! Телефонировал! Клуб с каждым днем наполняется этими новомодными штучками. Я помню еще время… Спасибо, Джергинс. (Джергинс удаляется). Премилое положение дел, Никс.

Никс. Совершенно точно, премилое положение дел, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. А, вот и Трундлебен.

Никс. Он все нам расскажет, сэр Уэбли. Я уверен, он…

Сэр Уэбли. А, Трундлебен. Входите и присаживайтесь. Входите и…

Трундлебен. Спасибо, сэр Уэбли. С вашего разрешения. Я уже стою на ногах не так твердо, как раньше, а что касается…

Сэр Уэбли. Что значат все эти слухи про мистера Шекспира, Трундлебен?

Трундлебен. Ох, эээ… ну да, да, конечно. Ну, вы видите, сэр Уэбли, его принимают в клуб. Мистер Генри рекомендовал его.

Сэр Уэбли (с осуждением). А, мистер Генри.

Никс. Да, да, да. Длинные волосы и все такое.

Сэр Уэбли. Боюсь, что так.

Никс. Пишет стихи, я уверен.

Сэр Уэбли. Боюсь, что так.

Трундлебен. Ну в таком случае, что же оставалось мистеру Ньютону, кроме как пойти и поддержать его. А вы тут как тут, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. Да, премилое положение дел. А он… Он… Что он собой представляет?

Трундлебен. Кажется, он пишет, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. О, пишет, он пишет? И что он пишет?

Трундлебен. Ну, я связался с ним и спросил его об этом, сэр Уэбли, и он ответил, что пьесы.

Сэр Уэбли. Пьесы? Пьесы? Пьесы? Уверен, я никогда не слышал… Какие пьесы?

Трундлебен. Я спросил его об этом, сэр Уэбли, и он сказал… он прислал мне список (роется в карманах). А, вот он. (Держит лист высоко, на большом расстоянии от лица, запрокидывает голову и изучает лист сквозь очки). Он пишет — посмотрим — «Гамелт», или «Гамлет», я не знаю, как он это выговаривает. «Гамелт», «Гамелт», а он говорит «Г–а-м–л-е–т». Если это выговаривать на манер слова «Гамельн», то получится «Гамелт», но если…

Сэр Уэбли. И о чем все это?

Трундлебен. Ну, как я понял, действие происходит в Дании.

Никс. Дания! Гм! Опять эти нейтральные страны!

Сэр Уэбли. Ну, не следовало бы уделять так много внимания месту действия пьесы, если б о самой пьесе хоть кто–нибудь слышал.

Никс. Но люди, которые особенно интересуются нейтральными странами, — это как раз те самые люди… Как вы думаете, сэр Уэбли? — которые…

Сэр Уэбли. Которые хотят просто наблюдать. Полагаю, вы правы, Никс. И эти незадачливые драматурги — как раз такие люди, к которым я всегда…

Никс. Я вполне разделяю ваши чувства, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. Было бы совсем неплохо все про него разузнать.

Никс. Думаю, что знаю подходящего человека, сэр Уэбли. Я просто перемолвлюсь с ним парой слов.

Сэр Уэбли. Да, и если с ним все в порядке, мы не причиним ему никакого вреда, но я всегда подозревал таких ребят. Ну, что еще, Трундлебен? Это становится интересным.

Трундлебен. Ну, сэр Уэбли, это в самом деле очень забавно. Он прислал мне список действующих лиц этой своей пьесы, «Гамелта», и там в самом деле настоящий Бедлам…

Никс. Да?

Сэр Уэбли. Да? Что же там?

Трундлебен. У него в пьесе есть призрак (Хе–хе–хе–хе). Призрак! На самом деле есть.

Сэр Уэбли. Что! Не на сцене?

Трундлебен. Да, именно на сцене!

Никс. Ну–ну–ну.

Сэр Уэбли. Но это же абсурдно.

Трундлебен. На другой день я встречался с мистером Вассом — был четырехсотый показ его «Ночки» — и рассказал ему про это. Он сказал, что вывести призрака на сцену было, конечно… ну…смехотворным.

Сэр Уэбли. А что еще он там натворил?

Трундлебен. Ну…вот…здесь невероятно длинный список…ну… «Макбет».

Сэр Уэбли. «Макбет». Что–то ирландское.

Никс. Ах, да. В стиле Королевского театра.

Трундлебен. Помнится, я слышал, что он предлагал им пьесу. Но, конечно…

Сэр Уэбли. Разумеется, нет.

Трундлебен. Судя по всему, это была очень…очень неприятная история.

Сэр Уэбли (горестно). Ах!

(Никс, выражая те же чувства, качает головой)

Трундлебен (возвращается к списку). Вот еще одна забавная. Эта еще смешнее «Гамлета». «Буря». И описание сцены: «Море, корабль».

Сэр Уэбли (смеется). О, это восхитительно! И впрямь чересчур хорошо. Море и корабль! И к чему все это?

Трундлебен. Ну, как я понял, там все дело в волшебнике, он…он устраивает шторм.

Сэр Уэбли. Он устраивает шторм. Превосходно! На сцене, подозреваю.

Трундлебен. О да, на сцене.

(Сэр Уэбли и Никс заливаются смехом).

Никс. Ему… ему для этого понадобится волшебник, не правда ли?

Сэр Уэбли. Ха–ха! Очень хорошо! Ему для этого понадобится волшебник, Трундлебен.

Трундлебен. Да, конечно, сэр Уэбли; разумеется, мистер Никс.

Сэр Уэбли. Но это описание сцены просто неповторимо. Я очень хотел бы это переписать, если вы позволите. Как там? «Море и корабль»? Смешнее некуда.

Трундлебен. Да, так оно и есть, сэр Уэбли. Подождите минутку, я еще не закончил. Полностью… полностью это звучит так: «Море, корабль, затем остров».

Сэр Уэбли. «Затем остров»! Тоже очень хорошо. «Затем остров». Я это тоже запишу (Пишет). А что еще, Трундлебен? Что там еще?

(Трундлебен снова приподнимает список).

Трундлебен. «Трагедия о… о короле Ричарде… Втором».

Сэр Уэбли. Но разве его жизнь — трагедия? Разве это трагедия, Никс?

Никс. Я…я… ну, я не вполне уверен; я так не думаю. Но я могу проверить.

Сэр Уэбли. Да, мы можем это проверить.

Трундлебен. Думаю, его жизнь в некоторой степени — может, в какой–то степени — была трагична, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. О, я не хочу сказать, что это не так. Не сомневаюсь. Нисколько не сомневаюсь. Но это одно. А назвать всю его жизнь трагедией — совсем другое дело.

Никс. О, совсем другое.

Трундлебен. Ну конечно, сэр Уэбли. Трагедия — очень сильное слово, вряд ли… вряд ли подходящее в этом случае.

Сэр Уэбли. Он, скорее всего, занимался браконьерством вместо того, чтобы учить историю.

Трундлебен. Боюсь, что так, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. А что еще, э? Еще что–нибудь?

Трундлебен. Ну, еще какие–то поэмы, как он пишет.

(Держит список)

Сэр Уэбли. И о чем они все?

Трундлебен. Ну, есть одна под названием… Ох! Мне не стоило и упоминать ее; возможно, лучше бы ее совсем пропустить.

Никс. Не…?

Сэр Уэбли. Не совсем…?

Трундлебен. Нет, даже совсем.

Сэр Уэбли и Никс. Гм!

Трундлебен. Пропустим ее совсем. А потом идут «Сонеты», и… и «Венера и Адонис», и… и «Феникс и голубка».

Сэр Уэбли. Феникс и что?

Трундлебен. Голубка.

Сэр Уэбли. Ох! Дальше…

Трундлебен. Одна поэма называется «Страстный пилигрим», а другая — «Жалобы влюбленного».

Сэр Уэбли. Я думаю, все это недостойно внимания.

Никс. Я тоже так думаю, сэр Уэбли.

Трундлебен (мрачно). Совсем перевелись поэты с тех пор, как умер бедняга Браунинг. Как можно именоваться поэтом… Настоящий абсурд!

Никс. Именно так, Трундлебен, именно так.

Сэр Уэбли. И все эти пьесы? С какой стати он назвал их пьесами? Их же никогда не ставили.

Трундлебен. Ну…эээ…нет, не совсем так, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. Что значит не совсем, Трундлебен?

Трундлебен. Ну, я уверен, что их ставили в Америке, но, разумеется, не в Лондоне.

Сэр Уэбли. В Америке? Что там у них такое творится! Америка? Ну, это же по другую сторону Атлантики.

Трундлебен. О да, сэр Уэбли, я… я полностью с вами согласен.

Сэр Уэбли. Америка! Они, конечно, это сделали. Они поставили его пьесы. Но это не сделает Шекспира достойным членом «Олимпуса». Скорее наоборот.

Никс. Да, скорее наоборот.

Трундлебен. О, разумеется, сэр Уэбли, разумеется.

Сэр Уэбли. Рискну заметить, что «Макбет» будет как раз такой штукой, которая подойдет этим американским ирландцам. Самое для них подходящее дело!

Трундлебен. Да, самое подходящее, сэр Уэбли. Точно!

Сэр Уэбли. У них там, уверен, более чем свободные нравы; они, вероятно, не стали обвинять его в браконьерстве.

Трундлебен. Не сомневаюсь в этом, сэр Уэбли. Скорее всего.

Никс. Полагаю, так оно и было.

Сэр Уэбли. Ну что ж, Трундлебен; стоит ли нам принимать в «Олимпус» человека, который будет приходить сюда, набив карманы чужими кроликами?

Никс. Кроликами и зайцами.

Сэр Уэбли. И даже олениной, если на то пошло.

Трундлебен. Да, конечно, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. Слава Богу, члены «Олимпуса» могут добыть оленью ногу, не впуская в свой круг подобных личностей.

Никс. Да, конечно.

Трундлебен. Надеюсь на это.

Сэр Уэбли. Да, теперь об этих пьесах. Я не хочу сказать, что мы полностью уверены в абсолютной безнадежности этого человека. Нам следует убедиться.

Никс. Да, так точно.

Трундлебен. О, сэр Уэбли, я боюсь, что они и в самом деле очень плохи. Там есть некоторые совсем неудачные…эээ…замечания.

Сэр Уэбли. Как я и подозревал. Да, именно так я и подозревал.

Никс. Да, да, конечно.

Трундлебен. Например, в этой пьесе о забавном корабле — у меня есть список действующих лиц… и я боюсь, что…эээ…ну, посмотрите, сами. (Передает листок). Вы увидите, что все сделано, боюсь, в самом дурном вкусе, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. Определенно, Трундлебен, определенно. И впрямь дурной вкус.

Никс (всматривается). Ну и что там, сэр Уэбли?

Сэр Уэбли (указывает). Вот, взгляните.

Никс. Пьяный… пьяный лакей! Весьма прискорбно.

Сэр Уэбли. Вполне достойный класс. Ничем не оправданное оскорбление. Я не хочу сказать, что никто ни разу не видел пьяного лакея…

Трундлебен. Именно.

Никс. Да, конечно.

Сэр Уэбли. Но включить это прямо в афишу — значит практически заявить, что все лакеи — пьяные.

Трундлебен. Это никак не соответствует истине.

Сэр Уэбли. Они, естественно, будут как–то протестовать, а если член «Олимпуса» вмешается в подобный конфликт, это будет…ну…вовсе уж…

Трундлебен. Да, конечно, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. И тогда, конечно, если он один раз сотворил нечто подобное…

Никс. Потом могут случиться и другие конфузы.

Трундлебен. Я не просматривал весь список, сэр Уэбли. Я нередко думаю об этих современных писателях, что чем меньше они делают, тем меньше…ну…

Сэр Уэбли. Да, именно.

Никс. Истинная правда.

Сэр Уэбли. Ну, мы не сможем просмотреть весь этот список действующих лиц, чтобы решить, пригодны ли они для сценического представления.

Трундлебен. О нет, сэр Уэбли, это абсолютно невозможно; их… их тут сотни.

Сэр Уэбли. Боже милосердный! Он, должно быть, потратил очень много времени.

Трундлебен. О, очень много, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. Но нам следует до конца со всем этим разобраться. Мы не можем…

Никс. Я вижу, там сидит мистер Глик, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. А, да, это он.

Никс. «Образцовая вечерняя газета» должна все знать об этом Шекспире, если что–то о нем стоит знать.

Сэр Уэбли. Да, конечно, они знают.

Никс. Может, следует у него спросить?

Сэр Уэбли. Ну, Трундлебен, предоставьте это нам. Мы с мистером Никсом все обсудим и сделаем все, что нужно.

Трундлебен. Спасибо, сэр Уэбли. Я в самом деле очень сожалею, что так получилось… очень сожалею.

Сэр Уэбли. Очень хорошо, Трундлебен, мы посмотрим, что можно сделать. Если о нем и о его пьесах ничего не известно, вам придется ему написать и предложить, чтобы он снял свою кандидатуру. Но мы посмотрим. Посмотрим…

Трундлебен. Спасибо, сэр Уэбли. Мне и правда очень жаль, что так сложились обстоятельства. Спасибо, мистер Никс.

(Уходит, медленно, вразвалку).

Сэр Уэбли. Ну что ж, Никс, вот мы и нашли решение. Если о нем больше никто ничего не знает, мы не можем принять его в «Олимпус».

Никс. Именно так, сэр Уэбли. Я обращусь к мистеру Глику.

(Он привстает, с надеждой глядя на мистера Глика, когда между ним и Гликом появляется Джергинс. Он пришел забрать чашки).

Сэр Уэбли. Времена меняются, Джергинс.

Джергинс. Боюсь, что так, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. Быстро меняются. В клуб вступают новые члены.

Джергинс. Да, боюсь, что так, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. Вы тоже это замечаете, Джергинс.

Джергинс. Да, сэр Уэбли, это происходит так неожиданно. Как раз на прошлой неделе я видел…

Сэр Уэбли. Ну, Джергинс…

Джергинс. Я видел лорда Пондлбарроу, надевшего…

Сэр Уэбли. Надевшего что, Джергинс?

Джергинс. Надевшего одну из этих морских шляп, сэр Уэбли.

Сэр Уэбли. Ну–ну. Я полагал, что все меняется, но не до такой степени…!

Джергинс. Нет, сэр Уэбли.

(Уходит, тряся головой).

Сэр Уэбли. Что ж, нам следует разузнать про того парня.

Никс. Да, я обращусь к мистеру Глику. Он все знает о подобных вещах.

Сэр Уэбли. Да, да. Как раз…

(Никс встает и направляется к креслу Глика).

Никс. Э…э….

Глик (оборачиваясь). Да?

Сэр Уэбли. Вы знаете что–нибудь о человеке по имени Уильям Шекспир?

Глик (щурясь из–за пенсне). Нет!

(Он несколько раз отрицательно качает головой и возвращается к своей газете).

Занавес

СЛАВА И ПОЭТ

Действующие лица

Гарри Де Риз - Поэт

(Это имя, несомненно, французского происхождения, но произносится на английский манер Де Ривз).

Дик Прэттл - старший лейтенант королевской морской кавалерии.

Слава

Квартира Поэта в Лондоне. Окна на заднем плане. Высокий экран в углу.

Время действия — 30 февраля

Поэт сидит за столом, пишет. Входит Дик Прэттл.

Прэттл. Привет, Гарри.

Де Риз. Привет, Дик. Боже правый, откуда ты явился?

Прэттл. С края света.

Де Риз. Ну, будь я проклят!

Прэттл. Думаю, я присяду и взгляну, как у тебя дела.

Де Риз. Что ж, это чудесно. Что ты делаешь в Лондоне?

Прэттл. Ну, я хотел узнать, смогу ли я заполучить здесь парочку новых галстуков, — там ничего подобного не добьешься. А потом решил взглянуть, на что теперь похож Лондон.

Де Риз. Чудесно! Как там все?

Прэттл. Дела идут.

Де Риз. Это хорошо.

Прэттл (заметив бумагу и чернила). Что ты делаешь?

Де Риз. Пишу.

Прэттл. Пишешь? Я не знал, что ты — писатель.

Де Риз. Да, я недавно этим занялся.

Прэттл. Я тебе скажу, что в этом нет ничего хорошего. Что ты пишешь?

Де Риз. О, стихи.

Прэттл. Стихи! Боже правый!

Де Риз. Да, что–то в этом роде, знаешь ли.

Прэттл. Господи! И ты зарабатываешь этим деньги?

Де Риз. Нет, совсем ничего.

Прэттл. И почему же ты до сих пор не бросил?

Де Риз. О, я не знаю. Некоторым людям, похоже, нравятся мои сочинения. Поэтому я и продолжаю.

Прэттл. Я бы все это бросил, если оно не приносит денег.

Де Риз. Эх, но все это просто не по твоей части. Ты вряд ли бы воспринял поэзию, даже если б она сулила деньги.

Прэттл. Не говори так. Если б я мог заработать стишками хоть столько же, сколько ставками — тогда я не стал бы отказываться от поэзии. Только вот…

Де Риз. Только — что?

Прэттл. Ну, я не знаю. Кажется, в ставках побольше смысла.

Де Риз. Кажется, да. Я полагаю, легче рассказать, что будет делать земная лошадь, чем поведать, как Пегас…

Прэттл. Что еще за Пегас?

Де Риз. Крылатый конь поэтов.

Прэттл. Ну и дела! Ты ведь не веришь в крылатых коней, верно?

Де Риз. В нашем деле приходится верить во все невероятное. Это открывает нам некие великие истины. Образ, подобный Пегасу, столь же реален для поэта, как для тебя — победитель Дерби.

Прэттл. Ну дела! (Дай–ка мне сигарету. Спасибо). Что же, ты веришь в нимф и фавнов, в Пана и во всех подобных созданий.

Де Риз. Да–да. В них во всех.

Прэттл. Боже!

Де Риз. Ты веришь в лорд–мэра Лондона, не так ли?

Прэттл. Да, конечно; но что же…

Де Риз. Четыре миллиона человек или около того сделали его лорд–мэром, верно? И он олицетворяет для них силу, могущество и традиции…

Прэттл. Да; но я не пойму, что же здесь…

Де Риз. Вот, он олицетворяет для них идею, они сделали его Лорд–мэром, и теперь он — лорд–мэр…

Прэттл. Да, конечно, именно так.

Де Риз. Точно так же Пан стал тем, чем его сделали миллионы; миллионы людей, которым он кажется воплощением древнейших мировых традиций.

Прэттл (Встает с кресла и делает шаг назад, смеется и смотрит на поэта с неподдельным изумлением). Ну дела… Ну дела… Ты старый дурень… Но Боже правый… (Он наталкивается на экран и отодвигает его немного в сторону).

Де Риз. Не смотри! Не смотри!

Прэттл. Что? В чем дело?

Де Риз. Экран!

Прэттл. О, извини, конечно. Я поставлю его на место. (Он почти обходит экран).

Де Риз. Нет, не заходи за него.

Прэттл. Что? Почему нет?

Де Риз. О, ты не поймешь.

Прэттл. Я не пойму? С чего бы? Что ты городишь?

Де Риз. О, об одной из этих вещей… Ты не поймешь.

Прэттл. Конечно, я пойму. Давай–ка взглянем туда (Поэт становится между Прэттлом и экраном. Он больше не протестует. Прэттл заглядывает за угол экрана). Алтарь.

Де Риз (отодвигая экран полностью). Вот и все. И что ты об этом думаешь?

(Алтарь греческого типа, похожий на пьедестал, теперь виден и зрителям. Листки бумаги разбросаны на полу вокруг алтаря).

Прэттл. Ну, ты всегда был чертовски неряшлив.

Де Риз. Ну и что ты об этом скажешь?

Прэттл. Это напоминает мне твою комнату в Итоне.

Де Риз. Мою комнату в Итоне?

Прэттл. Да, у тебя там всегда на полу валялись бумаги.

Де Риз. О, да…

Прэттл. И что это?

Де Риз. Все это — стихи; и это мой алтарь Славе.

Прэттл. Славе?

Де Риз. Той самой, которую познал Гомер.

Прэттл. Боже всемогущий!

Де Риз. Китс ее так и не увидел. Шелли умер слишком молодым. В лучшие времена она приходила поздно, теперь — не приходит вообще.

Прэттл. Но, мой добрый приятель, ты же не хочешь мне сказать, что существует такая персона?

Де Риз. Я посвящаю ей все мои песни.

Прэттл. Но ты же не думаешь, что можешь и в самом деле увидеть Славу?

Де Риз. Мы, поэты, олицетворяем абстракции, и не только поэты, но и скульпторы и живописцы. Все величайшие мировые создания — создания абстрактные.

Прэттл. Но я же говорю о том, что они на самом деле не существуют, как существуем ты и я.

Де Риз. Для нас эти создания гораздо реальнее, нежели люди; они переживают поколения, они созерцают падения Царств: мы проносимся мимо них как пыль; а они остаются — неподвижные, немые, лишенные чувств.

Прэттл. Но… но ты же не можешь думать о том, чтобы увидеть Славу; ты не ожидаешь встречи с ней.

Де Риз. Нет, не я. Я никогда ее не увижу. Она, с золотым горном, в греческом платье, никогда не явится мне… Но у каждого есть свои мечты.

Прэттл. Вот что… Чем ты весь день занимался?

Де Риз. Я? Ну, я всего лишь писал сонет.

Прэттл. Длинный?

Де Риз. Не особенно.

Прэттл. И насколько же длинный?

Де Риз. Около четырнадцати строк.

Прэттл. (впечатленный) Я скажу тебе, что это такое.

Де Риз. Да?

Прэттл. Я тебе скажу. Ты слишком много работаешь. Со мной однажды случилось такое в Сандхэрсте, перед выпускным экзаменом. Мне было так плохо, что я даже видел кое–что.

Де Риз. Видел кое–что?

Прэттл. О Господи, да: свиньи в мундирах, крылатые змеи и все прочее, видел даже одну из твоих крылатых лошадей.

Де Риз. Но, дорогой мой друг, ты ничего не понимаешь. Я всего лишь говорю, что абстракции для поэта так же близки, реальны и зримы, как твои букмекеры или официантки.

Прэттл. Я знаю. Отдохни.

Де Риз. Может, я и отдохну. Я сходил бы с тобой на музыкальную комедию, которую ты собираешься посмотреть, но я слегка утомился, пока это писал; все–таки тяжелая работа. Я схожу в другой раз.

Прэттл. Откуда ты узнал, что я собираюсь на музыкальную комедию?

Де Риз. Ну а куда же ты еще мог пойти? Гамлет идет у лорда Чамберлена. Ты не пойдешь туда.

Прэттл. Мне это понравится?

Де Риз. Нет.

Прэттл. Что ж, ты совершенно прав. Я собрался на «Девушку из Бедлама». Всего хорошего. Мне нынче надо расслабиться. Уже поздно. И ты отдохни. Не стоит добавлять еще строчку к этому сонету; четырнадцати вполне достаточно. Отдохни. Не езди никуда ужинать, просто отдохни. Мне это иногда помогает. Всего хорошего.

Де Риз. Всего хорошего. (Прэттл уходит. Де Ривз возвращается к своему столу и садится). Старый добрый Дик. Он такой же, как всегда. Боже, как идет время. (Он берется за перо и за свой сонет и вносит несколько исправлений). Что ж, кончено. Я с этим больше ничего сделать не могу. (Он встает и подходит к экрану, отодвигает его немного назад и поднимается к алтарю. Он уже собирается бросить свой сонет у подножия алтаря, к прочим стихам). Нет, этот листок я сюда не положу. Он достоин алтаря. (Он аккуратно возлагает сонет на алтарь.) Если уж этот сонет не приведет ко мне Славу, то и все, что я сделал до него, мне Славы не принесет, как и все, что я сделаю после. (Он ставит экран на место и возвращается к креслу, стоящему у стола. Он садится, опершись локтем о стол, или так, как пожелает актер). Ну–ну. Приятно снова повидать Дика. Что ж, Дик наслаждается жизнью и он совсем не дурак. Как там он сказал? «Поэзия не приносит денег. Тебе лучше забросить ее». Десять лет труда — и чего я сумел добиться? Уважения людей, которые интересуются поэзией — но много ли таких людей? На солнечные очки при затмениях солнца и то спрос куда больший. С какой стати ко мне придет Слава? Разве я не взывал к ней целыми днями? Одного этого достаточно, чтобы она держалась подальше. Я — поэт; это для нее достаточная причина пренебречь мной. Гордая, отчужденная и холодная, как мрамор, она не вспомнит о нас. Да, Дик прав. Жалкая игра, погоня за иллюзиями, преследование неуловимых, ускользающих снов. Сны? Что ж, мы и сами — только сны (он опускает голову на спинку кресла).

We are such stuff

As dreams are made on, and our little life

Is rounded with a sleep.

(Он замолкает ненадолго, а потом резко поднимает голову). Моя комната в Итоне, сказал Дик. Ужасная свалка. (Когда он поднимает голову и произносит эти слова, сумерки уступают место яркому дневному свету, как будто намекая, что автор пьесы заблуждался и все происходящее — не более, чем сон поэта). Так оно и было, и ужасная свалка (глядя на экран) даже там. Дик прав. Я приберу все это. Я сожгу всю эту чертову груду. (Он решительно подходит к экрану). Все чертовы стихи, на которые я по великой глупости тратил свое время. (Он отставляет экран. Слава в греческом платье с большим золотым горном в руке стоит на алтаре неподвижно, как мраморная статуя богини).Так… ты пришла. (Некоторое время он стоит, пораженный увиденным. Потом склоняется пред алтарем).Божественная леди, ты пришла. (Он протягивает к ней руки и ведет ее от алтаря к центру сцены. В тот момент, который актер сочтет подходящим, он снова берется за сонет, который был возложен на алтарь. Теперь он протягивает сонет Славе). Это мой сонет. Он хорош?

(Слава берет его, читает в полной тишине, а поэт в неописуемом волнении следит за ней).

Слава. Ты в порядке.

Де Риз. Что?

Слава. Ничего себе поэт.

Де Риз. Я…я… не понимаю.

Слава. Ты — самое оно.

Де Риз. Но…это невозможно…ты же знала Гомера?

Слава. Гомера? О да. Слепой старый крот, и на ярд ничего не видел.

Де Риз. О Небеса!

(Слава очаровательно шествует к окну. Она распахивает створки и высовывает голову наружу).

Слава (голосом женщины, которая с верхнего этажа зовет на помощь, когда в доме вовсю разгорелся пожар). Эй! Эй! Ребята! Эй! Слышь, народ! Эй!

(Слышен гомон взволнованной толпы. Слава поднимает свой горн).

Слава. Эй, он поэт (Быстро, через плечо). Тебя как кличут?

Де Риз. Де Ривз.

Слава. Зовут его де Ривз.

Де Риз. Гарри де Ривз.

Слава. Его кореша кличут его Гарри.

Толпа. Ура! Ура! Ура!

Слава. Слышь, какой твой любимый цвет?

Де Риз. Я… я… Я не очень понимаю.

Слава. Ну, тебе какой больше нравится, зеленый или синий?

Де Риз. О…ну…синий (Она высовывает в окошко горн). Нет… думаю, зеленый.

Слава. Зеленый — его любимый цвет.

Толпа. Ура! Ура! Ура!

Слава. Ну, давай, скажи нам чего–нибудь. Он все хотят про тебя знать.

Де Риз. Не хотите вы, может быть… Стоит ли им послушать мой сонет, если ты…эээ…

Слава (поднимая перо). Эй, а это что?

Де Риз. О, это мое перо.

Слава (после следующего призыва горна). Он пишет пером. (Слышен гомон толпы).

Слава (подходя к обеденному столу). А тут у тебя чего?

Де Риз. О…эээ… это после моего завтрака…

Слава (находит грязную тарелку). Чего у тебя здесь–то было?

Де Риз (мрачно). Яичница с беконом.

Слава (в окно). А на завтрак у него была яичница с беконом.

Толпа. Гип–гип–ура! Гип–гип–ура! Гип–гип–ура!

Слава. Ух ты! А это что?

Де Риз (обреченно). Клюшка для гольфа.

Слава. Вот мужик так мужик! Он настоящий мужик! Он мужик на все сто!

(Дикие крики толпы, на этот раз только женские)

Де Риз. О, это ужасно, ужасно, ужасно.

(Слава еще раз дует в свой горн. Она собирается заговорить).

Де Риз (уныло и сумрачно). Минуточку, минуточку…

Слава. Да погоди ты!

Де Риз. Десять лет, о божественная леди, я поклонялся тебе, посвящая все мои песни… Я вижу… Я вижу, что я недостоин.

Слава. Да ты в порядке!

Де Риз. Нет, нет, я не достоин. Этого не может быть. Это просто невероятно. Другие в большей мере заслуживают тебя. Я должен это сказать! Я, возможно, не смогу полюбить тебя. Другие достойнее. Ты найдешь других. Но я… Нет, нет, нет! Этого не может быть. Не может быть. Прости меня, но так быть не должно. (В это время Слава зажигает одну из его сигарет. Она усаживается в удобное кресло, откидывается назади закидывает правую ногу на стол, прямо на стопку рукописей поэта). Ох, боюсь, что я оскорбляю тебя. Но — этого не может быть.

Слава. Все в порядке, старина; без обид. Я не собираюсь тебя покидать.

Де Риз. Но… но… но…я не понимаю.

Слава. Я пришла, чтобы остаться, и осталась.

(Она выдувает облачко табачного дыма из своего горна).

Занавес

От переводчика

И еще одна книга Дансени… Еще один сборник пьес… Как легко заметить внимательному читателю, пьесы эти уже отличаются от ранних — не скажу, что в лучшую сторону. Пожалуй, многое в этом сборнике у меня вызывает протест. Нет, с точки зрения драматургии все хорошо и не может быть иначе. И в жанровом отношении книга весьма разнообразна: здесь и фэнтези («Король Золотых Островов…»), и сатира («Сырус»), и аллегория («Поэт и Слава»). Увы, только последняя пьеса, на мой взгляд, безупречна. Да еще «Полет Королевы» интригует, хотя и не слишком удачно «сделан». Пьеса о Шекспире имеет самое прямое отношение к биографическим штудиям, охватившим английское литературоведение в начале ХХ века. Именно тогда особое внимание начали обращать на биографическое истолкование сонетов, на подробности личной жизни Шекспира. Смаковалась и история с браконьерством; как известно, сэр Томас Люси действием оскорбил будущего драматурга, пойманного в парке с поличным. Так что повод к написанию пьесы был… И все же Дансени много потерял, обратившись к современности. Обаяние новой Вселенной сменилось кошмарами нашего собственного мира, а на смену таинственной недосказанности пришла пугающая ясность. Особенно огорчил меня «Сырус» — как раз тем, что имеет прямое отношение к нашему «сегодня». А Дансени для меня был всегда эскапистом; увы, бегство от действительности прекратилось. Нет, в будущем лорд Дансени напишет немало хороших книг. Быть может, мы еще к ним обратимся… А пока — чтобы развеять печальное впечатление — сяду–ка я переводить три рассказа о Янне. Глядишь, настроение и переменится…

Александр Сорочан (bvelvet@rambler.ru)

Оглавление

Лорд Дансени Пьесы о далеком и близком

Предисловие

КОРОЛЬ ЗОЛОТЫХ ОСТРОВОВ И ЕГО РЕШЕНИЕ

ПОЛЕТ КОРОЛЕВЫ

  Сцена 1

  Сцена II

  Сцена III

  Сцена IV

СЫРУС

УДАЧНАЯ СДЕЛКА

ЕСЛИ БЫ ШЕКСПИР ЖИЛ В НАШЕ ВРЕМЯ

СЛАВА И ПОЭТ

От переводчика Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg