«Русская комедия»

Владислав Князев РУССКАЯ КОМЕДИЯ (сборник)

Русская комедия (Роман-балаган)

«Божественная комедия».

Придумал Данте Алигьери

XIV век

«Человеческая комедия».

Придумал Оноре де Бальзак

XIX век

Русская комедия.

Нарочно не придумаешь

Из века в век

Как бы от столичного издателя

Рабочий день был в разгаре, а я — в ударе. Одной рукой крепко сжимал тонкую талию рюмки, другой, почти так же крепко, — талию своей помощницы, почти такую же тонкую. Намерения у меня были самые серьезные.

Надеюсь, вы поняли меня правильно. Я намеревался издать что-нибудь необычное. Коньяк и талия сотрудницы были у меня для вдохновения. Но если откровенно — вдохновение не приходило. Оно и понятно. Ведь для современного читателя даже перевод Полного собрания сочинений А. С. Пушкина, включая письма к любимым женщинам, на сплошной нецензурный язык — уже не сенсация.

И в этот ответственный творческий момент дверь кабинета вдруг распахнулась, и на пороге появился нежданный-негаданный посетитель глубоко провинциального вида. Он по-прокурорски простер в мою сторону длань:

— Вот вы тут в столице живете только ради своего удовольствия, а на календаре, между прочим, — две тысячи первый год. Начало третьего тысячелетия! Внуки и правнуки попросят вас рассказать что-нибудь удивительное об этом знаменательном времени и о себе, а вам рассказать абсолютно нечего.

От неожиданности я так растерялся, что выпустил на свободу не только талию помощницы, но даже и рюмку. И вместо того, чтобы по-московски рявкнуть: «Пошел вон!» — тихо и вежливо спросил, имея в виду громкое заявление посетителя:

— Ну и как тут быть… или не быть?

— Ясное дело, — не задумываясь, ответил тот. — Надо прославить родную эпоху удивительными, легендарными делами и подвигами.

— Вы думаете, это возможно в наше время?

— Учитесь! — коротко возразил провинциал и положил на стол груду какой-то макулатуры, очевидно, рукопись. — Удивительные легенды и былины, а равно еще более удивительные были про то, как мы с нашим предводителем Лукой Самарычем взяли да и превзошли аж самого Геракла.

Такого бреда я не слышал даже на модных литературных сборищах. Поэтому не бросил сразу эту макулатуру куда подальше, а тихо и вежливо попросил:

— Представьтесь, пожалуйста.

— Никанор Лещев-Водолеев, — с герцогской важностью объявил провинциал. — Очевидец, участник и летописец судьбоносных событий, имевших место в городе Колдыбан, что на великой реке Волге, в отрогах седых Жигулей.

— О! — отделался я междометием. — С вашего позволения хотел бы на всякий случай уточнить, какой Геракл имеется в виду?

— Тот самый. Сын Зевса. Стало быть, Геракл Зевсович. Герой всех времен и всех народов.

— Извините, а кто такой Лука Самарыч? Где я мог видеть его?

— Да если бы и увидели, то, наверняка, проглядели бы, — усмехнулся Лещев-Водолеев. — Какой с вас, москвича, спрос, если даже сам Геракл поначалу опростоволосился и не признал в нашем Луке Самарыче своего собрата-героя.

Он ткнул пальцем в рукопись. Я прочел:

* * *

«Увидев впервые Луку Самарыча с Самарской Луки, Геракл вскричал:

— Да как смеешь ты, задрипанный мужичишка из ка-ко го-то занюханного городишка с удивительно кондовым названием… как смеешь ты равняться со мной!

Могучего эллина, наверное, смутили малые габариты волжанина-колдыбанца. Ростом наш земляк не очень. До вершин Жигулевских гор не дотянется. Метр шестьдесят пять, не выше. Да и то вместе с каблуком. Но зато живот, живот-то у Луки Самарыча каков! Ничуть не меньше знаменитого Молодецкого кургана. А надо заметить, что вся сила истинного колдыбанца — не в бицепсах и трицепсах. Вся сила — именно в животе, ибо Лука Самарыч — герой нового типа. Но Гераклу этого пока не понять, потому что он абсолютно старомоден.

— Ты подивись на меня, а потом ткнись в зеркало, чучело! — орет Геракл и сучит кулачищами прямо перед носом соперника. А кулачищи — во! Каждый — с валун, под которым волжские атаманы свои клады прятали. Заденет нечаянно — и нет носа. Да и головы — тоже.

Но Лука Самарыч и бровью не повел. Хотя бровь у него лохматая, как ветка жигулевской елки, и подобно ей трепетно дрожит при легком волжском бризе. Однако перед грозным эллином не стала трепетать. Как будто не гроза тут бушует, а комар пищит.

— Я вас очень уважаю, Геракл Зевсович, — тактично и сдержанно ответствовал Лука Самарыч, — но плохой вы аналитик, и слушать вас невозможно скучно. Рассуждаете вы совсем по-столичному.

— Это как? — растерялся полубог.

— То есть очень прямолинейно, мелко и как-то не совсем художественно.

— Ты хочешь сказать, у вас в столице живут одни балбесы и болваны? — предположил великий эллин.

— Скорее, наоборот: слишком умники, — возразил Лука Самарыч. — Но умничать надо к месту, а главное — на нужном месте. Попробую пояснить образно. Не знаю, как в ваше время, а сейчас все столицы стоят на мелком месте. Наша, например, первопрестольная — на Москве-реке, которая и воробью-то по колено. Да еще и течет прямо, как по линейке. Вот так же столица и мыслит.

— А теперь взгляните, пожалуйста, на нашу родную матушку Волгу. Широка, глубока. А в районе Самарской Луки еще вон и изгиб какой неожиданный делает! Будто в пляс пошла и коронное коленце выкидывает. Озорное и вместе с тем чрезвычайно изящное.

— Такова и наша колдыбанская мысль: гораздо шире столичной, гораздо глубже, а главное — с неожиданным поворотом, с изящным изгибом. Так загнем, что и сами не знаем, где выплывем.

— Ну загни, загни, — не найдя аргумента в пользу своего столичного образа мышления, огрызнулся великий сын Зевса.

Брови Луки Самарыча слегка приподнялись и стали совсем подобны жигулевским елкам, только поколючее.

— Конечно, Геракл Зевсович, вы, как принято у нас говорить, — геркулес. Однако если мыслить по-колдыбански, то мне, пожалуй, и в подметки не годитесь. Хотя по московским понятиям вы — подметка люкс. Потому как заграничная.

— О боги Олимпа! — взревел, словно мотор „Жигулей“, гневный Геракл. — Вы слышали, как оскорбил вашего любимца этот самарский колхозан, этот колдыбанский жлоб, эта волжская селедка! Я убью его, и, с вашего позволения, сделаю это с особой жестокостью.

— К барьеру, волжская килька! Сражаться! И не на толстый на живот, а на лютую на смерть!

— Всегда пожалуйста, — спокойно отвечал Лука Самарыч. — Вот только подтяну штаны, и начнем.

— Как будем биться? — сгорая от желания расправиться с наглым колдыбанцем, спросил Геракл. — Предлагаю стреляться из лука. Или драться на палицах. А можно сразу приступить к кулачному бою.

Древний афинянин или современный москвич от страха бухнулись бы в обморок. Но Лука Самарыч даже не глянул, куда соломы постелить, чтобы не ушибиться при падении.

— До чего у вас заскорузлые взгляды, Геракл Зевсович, — укорил он противника. — Вы бы еще каратэ предложили. Или стреляться из гранатометов. Детский сад! Кому это в наше время интересно? Мы будем биться по моде. То есть… анкетами.

— В каком смысле? — раскрыл рот Геракл.

— И в прямом, и в переносном. Начнем с вашего социального происхождения. Кто отец? И Лука Самарыч жестом прожженного дуэлянта ткнул в противника указательным пальцем.

— Мой отец — бог! — высокомерно отвечал Геракл. — Верховный олимпийский бог.

— Мать?

— Одна из древнегреческих цариц! — все так же важничал Геракл.

К его удивлению, Лука Самарыч не упал раболепно на колени и даже не отвесил поклон до земли. Напротив, уставил руки в боки и непочтительно хмыкнул.

— Н-да, в cоциологических опросах ваш рейтинг будет весьма невысок, — резюмировал колдыбанец. — По-нашему, вы — сын мэра и директрисы универсама. Пока что ваша анкета не греет широкие массы.

— А твоя греет? — сделал свой, прямо скажем, неуклюжий выпад Геракл.

— Слабый вы аналитик, — усмехнулся Лука Самарыч. — Мое происхождение с вашим даже нелепо сравнивать. Отец — прочерк. Мать — аналогично. Можно сказать, подкидыш. Социально неблагополучный тип, группа риска номер один. Как и каждый десятый или даже пятый, а может, и каждый второй мой современник.

— Нашел чем гордиться! — удивился великий эллин. — Да с такой родословной стыдно и на свет белый появляться.

— Скептик вы, Геракл Зевсович. Но попробуйте рассуждать шире и глубже. Выбиться в гераклы светит только отпрыскам большого начальства. Значит, вы не можете служить вдохновляющим примером для широких масс. А вот стать таким, как Лука Самарыч, может любой.

— Ну ладно, — вздохнул Геракл. — По вопросу о происхождении сдаюсь. Второй раунд!

— Перейдем к автобио, — учтиво согласился колдыбанский подкидыш. — Чем можете козырнуть по этой линии?

— Я, Геракл Зевсович, родился в сорочке, — хвастливо заявил эллин и приготовился любоваться произведенным эффектом.

— Ловко, — заметил Лука Самарыч. — Синтетика или хабэ?

— Не понял, — удивился Геракл.

— Ну где вам нас понять! Вы небось нейлон и даже хлопок носить не станете. Только китайский шелк. А отделка небось — голландские кружева. Люкс. Сразу видно: блатной сынок. Однако представляю, как бы ахнул весь ваш древнегреческий мир, увидев, в чем появился на свет колдыбанский герой Лука Самарыч. Даже вообразить себе не можете.

— Не могу, — признался Геракл. — Загибай.

— В плаще, — весомо отчеканил Лука Самарыч. — Если точно, в плащ-палатке, пошитой колдыбанской швейной фабрикой „Большевичка“. Из прорезиненного брезента. Не китайский шелк, конечно. Зато не промокает и не воспламеняется. Никакие громы и молнии с небесного Олимпа не страшны.

— Родиться в плащ-палатке? Каков же здесь переносный смысл? — сделал большие глаза полубог.

— А таков, уважаемый блатной товарищ, что на прилавках нашего универмага „Приволжский“ больше ничего подходящего и днем с огнем не сыщешь.

— О деревенщина! — завелся с полуоборота Геракл. — При чем тут прилавки вашего замызганного универмага?

— А где же нашему герою барахло доставать? В супермаркете, что ли? — рассердился и Лука Самарыч. — У меня папа — не мэр, мама — не директриса, дядя — не рэкетир… Кстати, если уж вы такой блатной, почему под свой день рождения только сорочку отхватили? Про штаны забыли? Зря. Хорошие штаны тоже сейчас на зарплату не купишь. Вот я, к примеру, в шароварах хожу. К тому же они на три размера больше. А куда деваться? Не разгуливать же полуголым, как в Древней Греции?

— О великий Зевс и мудрейшая Афина! — опять завелся без бензина невыдержанный супергерой. — Дайте мне силы не убить этого жлоба одним ударом. Его надо убивать медленно, чтобы он прозрел хотя бы перед смертью…

Родиться в сорочке, волжский карась, — это значит быть счастливчиком! Все равно что родиться с серебряной ложкой во рту и так далее. Прозрел?

— Так уж и с серебряной? Небось нержавейка, — не поверил Лука Самарыч.

— Жлоб! Из нержавейки у нас корыта для свиней делали. А у меня все было из серебра. И ложки, и тарелки — вся посуда.

— Люкс! — позавидовал Лука Самарыч. — С серебра, говорят, любое кушанье само в рот просится, только успевай слюнки глотать.

Но тут же встряхнулся:

— Однако и мы не лыком шиты. Я, например, родился с сигаретой в зубах. Оно, конечно, слюноотделения не вызывает, а если и вызывает, то только для того, чтобы отплюнуться. Зато сигареты „Махорочные“ местного производства обладают другими замечательными свойствами. Пыхнешь раз-другой — сам вулкан Везувий закашляет и зачихает. Продемонстрировать? Только заранее предупреждаю: за Везувий ответственность не несу. Потому как в нашей аптеке да за наши деньги ни от кашля, ни от насморка — ничего…

— Стоп, селедка! — прервал божественный эллин. — Ты что мне мозги пудришь? У кого же ты сосунком закурить стрельнул? У своей кормилицы, что ли? Ха-ха-ха…

— Какой еще кормилицы? — в свою очередь не понял колдыбанец.

— Той самой, у которой грудь сосал! — возликовал Геракл: вот и припер к стенке колдыбанского трепача.

Но Лука Самарыч аж руками на него замахал:

— Да вы, оказывается, еще и циник! Зевс с вами! Кто бы меня к женской груди близко подпустил! Да я и сам правила приличия понимаю. Так что аморалку вы мне не шейте.

— При чем тут приличия? — возмутился Геракл. — Я, например, трех кормилиц в порядке живой очереди сосал и ничуть не стеснялся. Что тут такого?

— Так это же вы. Вам, несмышленышу, на момент рождения сколько было? Всего девять месяцев от момента зачатия.

— А тебе все десять, да? — попытался съязвить Геракл.

— Да нет, не десять, — спокойно возразил Лука Самарыч. — Считай, уже пятьдесят. И не месяцев, а годков. Как родился, так сразу и золотой юбилей справил.

— О боги Олимпа! — взревел вечно неисправным „Москвичом“ несравненный Геракл. — Чтоб мне с тумбочки убиться, если вы когда-нибудь слышали такую ахинею и видели таких болванов! Как прикажете прихлопнуть этого подкидыша-подлещика? Предлагаю — самым садистским образом.

Полубог уже было взмахнул кулачищами, но, видимо, команда с Олимпа последовала не такая, какую он ожидал. Физиономия Геракла изобразила глубокое удивление, потом поверхностное прозрение и наконец — искреннее удовлетворение.

— Эй, подлещик, — заулыбался супергерой всех времен. — Боги Олимпа приказали мне прихлопнуть тебя как-нибудь в другой раз. А пока живи и загибай дальше. Уж очень богам забавно. Да и я, если по-честному, прямо заслушался…

И он облапил своего нового знакомого, да так душевно, что вековые дубы и ели на отрогах Жигулей застонали, будто завидели передовую бригаду местных лесорубов».

* * *

Я оторвался от рукописи и дипломатично поиронизировал:

— Это удивительная колдыбанская быль?

— Это удивительная колдыбанская легенда, — уточнил летописец-любитель. — Былины наши — еще удивительнее. А колдыбанские были — уже и сил не хватит удивляться.

Тогда я сказал без всяких дипломатий:

— А вам не кажется, что все это балаган?

— Весь этот земной мир — балаган, тайный и злорадный режиссер которого навязывает всем нам роль шутов, — высоким философским слогом парировал мою колкость Лещев-Водолеев. — Но… почему бы в ответ не сыграть другой балаган? Наш! Где мы уже — сами себе режиссеры. Тогда еще посмотрим, кто под занавес окажется в смешном положении. Ну?

Он поднялся:

— Гонорар можете оставить себе. За это попрошу дать моим особо правдивым и совершенно достоверным писаниям заголовок и подзаголовок. Чтобы как у Гомера и Гюго. Затем, пожалуйста, исправьте орфографические ошибки, расставьте, где нужно, запятые. Ах да, чуть не забыл! Надо еще сделать перевод. На английский, китайский, арабский — короче, на языки всех народов мира.

— Это обязательно? — не выдержал я.

— Само собой, — заверил меня колдыбанец. — Мы же с Лукой Самарычем не для себя старались. Старались, чтобы явить вдохновляющий пример всем современникам. Нам есть что порассказать своим внукам и правнукам. Теперь дерзайте вы.

Странно, но, вместо того чтобы сказать ему все-таки: «Пошел вон!» — и взяться за самые неотложные дела, то есть за рюмку коньяка и за талию помощницы, я придвинул к себе «особо правдивый и совершенно достоверный» шедевр колдыбанской мысли.

Часть первая

Глава первая

Удивительные колдыбанские легенды и былины о Геракле и Луке Самарыче утверждают, что эти непримиримые соперники и вместе с тем закадычные дружки часто беседовали и спорили на всякие значительные философские темы. Так сказать, искали «философский камень».

— Почему у тебя такой огромный живот? — подбрасывает камешек Геракл в огород колдыбанца.

— Потому что герой нового типа служит прежде всего истине, а истину надо чувствовать нутром, — поясняет Самарыч. — Чем больше нутро, тем глубже постигаешь истину.

У Геракла совсем нет живота. Получается, что камешек отфутболен прямым попаданием в него. Обидно.

— А знаешь ли ты, захолустный колхозан, — хватается Геракл сразу за пудовый камень, — что родиться великим героем — это тебе не лежа на диване потолок пузом подпирать! Великий герой может родиться только в исключительно замечательное время и только в исключительно замечательном месте. Я появился на свет в то время, которое называют золотым веком человечества. В той земле, которую именуют не иначе как колыбелью европейской цивилизации.

— О, какая любопытная философия! Неужели вы сами всё это придумали, Геракл Зевсович? — удивляется Лука Самарыч.

— Нет, конечно, где уж мне, — честно признается Геракл. — Так пел наш великий Гомер.

— Вы бы еще Виктора Гюго сюда приплели, — снисходительно усмехается Лука Самарыч. — Кто их сейчас читает? Разве что аспиранты, да и то из-под палки. Но это я так, к слову. А по существу скажу вот что. Если речь идет о герое, которого сотворяют олимпийские боги или земные божки, то есть верхи, — тогда действительно подавай специальные, по-нашему блатные, условия. Но совсем другой коленкор, если за дело берутся низы. По воле низового коллектива герой может родиться в любое время и в каком угодно месте.

— Правда, тут следует сделать оговорку, — продолжает ас колдыбанской мысли. — Коллективы бывают разные. По месту работы и месту досуга. По месту лечения и месту заключения. Ну и так далее. Меня породил коллектив по месту… жажды. Имеется в виду, конечно, не простая жажда. Жажда истины! Именно поэтому, кстати, мои соратники и сподвижники называют себя с гордостью истинными колдыбанцами.

— Наверное, все профессора да академики? — не без зависти предполагает выдающийся эллин.

— Хоть и великий вы, Геракл Зевсович, но аналитик из вас плохой, — плюхает колдыбанец философским камнем простодушного эллина прямо по лбу. — Разве вы не знаете, что истина — в вине? Ну! А профессора и академики выпивают только по рюмочке. Так можно постичь только маленькие истины, а колдыбанцы стремятся к Истине с большой буквы.

— Значит, насчет выпить они не дураки? — начинает понемногу философски расти полубог, он же горе-аналитик. — Приветствую. Я тоже, пока не стал бессмертным олимпийским небожителем, а был нормальным человеком, пил как положено. Прямо из бочки.

— Действительно золотой век, — завидует колдыбанец.

Геракл приободряется и берет философский камень на-из готовку. Сейчас, мол, твоя очередь, захолустный колхозан, по лбу словить:

— Ну а какая такая эпоха у вас?

— Да совсем никакая, — отмахивается Лука Самарыч. — Сначала-то была у нас совершенно особая эпоха. Советская. Про нее я вам как-нибудь после двух бочек расскажу, иначе не поверите. Мы ее почти целый век славили во все трубы и кларнеты. Я уж не говорю про барабаны. Потом вдруг спохватились: на носу новое тысячелетие, а мы всё со старой эпохой, как курица с яйцом, носимся. Ну, приказом из Москвы эту самую советскую особую враз и отменили. Как устаревшую. А другую, новую эпоху всё никак не начнут. Видать, не могут придумать, какую именно нам надо.

— Эк тебя угораздило! — сочувствует славный древне-грек. — Родиться в безвременье. Хуже не придумаешь.

— Скептик вы, — отзывается Лука Самарыч. — А вот колдыбанские удальцы взяли и без всякого уныния установили во всеобщем безвременье свое собственное, особое время. Истинное. Оно не зависит ни от временных поясов, ни от календарей, ни даже от распоряжений столичного начальства…

Наш герой испытующе смотрит на Геракла: может, мол, сам догадаешься, что за время такое удивительное.

— Не томи душу, — ерзает тот. — А то убью. Нечаянно, из любопытства.

— Особое колдыбанское время, а точнее, время по-колдыбански, — горделиво произносит Самарыч, поглаживая свой живот, — это время между вторым и третьим стаканом. Именно тогда наступает момент истины.

— Между вторым и третьим стаканом? — дивится Геракл. — Почему именно так? Почему, например, не перед вторым?

— Перед вторым стаканом еще не до истины, — поясняет собеседник.

— Ну а почему не после третьего?

— После третьего — уже не до истины.

— О боги Олимпа! У меня голова идет кругом, — бормочет Геракл. — Что же еще надо спросить?.. Ага! Скажи, колхозан, какая славная земля стала твоей колыбелью?

— Ха! — веселится Лука Самарыч. — Для моей колыбели вообще не оказалось места на земле.

— Не на облаке же тебя родили? — изумленно восклицает полубог.

— Я родился в одной такой маленькой точке, — весело разъясняет Самарыч. — Совсем бесславной, и даже под номером тринадцать. Сейчас я зачитаю выписку из анонимного письма в Колдыбанский горисполком, и все будет понятно: «Сигнализируем о том, что торговая точка № 13 горобщепита является рассадником пьянства и бескультурья. Ей нет места на нашей земле!»

— Так ты родился в забегаловке! — с удовольствием плюхает Геракл камнем по репутации собеседника.

— Ну вот в вас заговорил и циник, — Лука Самарыч аж хлещет себя по лбу колючей веткой, то бишь своей мохнатой бровью. — Вы повторяете домыслы и вымыслы Колдыбанского общества трезвости. «Забегаловка». Надо же такое сказать! Истинные колдыбанцы никогда не забегают в свою любимую точку номер тринадцать. Они заходят сюда не спеша и надолго…

Вот какой диалог.

— Больше вопросов на сегодня не имею, — выдохся супергерой всех времен и частей света.

— Хорошо вам, — позавидовал волжский пузан. — А вот меня день и ночь мучит один каверзный вопрос. Где купить дефицитную провздевочную резинку, чтобы у меня, легендарного и былинного сверхбогатыря, штаны то и дело не спадали? Видимо, на этот вопрос сумеет ответить только большая наука.

С этими словами он взял, как утверждает легенда, философский камень и с размаху запустил его в сторону Москвы. А может, в сторону второй нашей столицы — Петербурга. Или даже в сторону Парижа и Лондона.

Куда попадет. Лишь бы прямо в руки большой науке.

* * *

Вот такие вызывающие слезу умиления легенды. Но пора уже обратиться к колдыбанской действительности. Ушлый и дошлый читатель ведь знает, что сначала бывают события, происходящие в действительности. И потом уже всякие там Гомеры и Гюго расписывают их в легендах. Приукрашивают, преувеличивают и даже привирают. Изо всех сил. Чтобы читатель, значит, не задремал.

Но наш читатель может не беспокоиться: от колдыбанской действительности сладких снов у него не случится.

Начнем танцевать от печки. В смысле от речного причала номер один, к которому обычно пристает туристский теплоход «Москва», прибывший в город Колдыбан.

Как только столичные гости ступают на нашу землю, передовой местный гид Показушников ведет их на видовую площадку.

— Мы находимся с вами на крутом волжском берегу, откуда взору открывается дивная панорама Самарской Луки и Жигулевских гор, — повествует он чуть ли не гомеровским гекзаметром и не случайно именно так.

У Показушникова — советская закваска. Тогда о нашей действительности повествовалось только в духе героического гомеровского эпоса или, на худой конец, романтически возвышенным стилем Виктора Гюго. Перестроиться колдыбанский гид не может, да и не хочет. Кто эти байки в свое время придумал? Столица. Вот теперь пусть и слушает их до скончания веков.

— Сюда, на этот холм, — вещает трубно Показушников, — поднимались когда-то грозные атаманы, чтобы отвесить низкий сыновний поклон матушке Волге. Здесь когда-то сидели за мольбертами знаменитые русские живописцы, запечатлевшие на своих холстах неповторимые волжские пейзажи. На этом самом месте известным поэтам приходили в голову самые проникновенные рифмы и метафоры. Самарская Лука — жемчужина Волги! Здесь сам воздух сладок и приятен.

Туристы из столицы невольно делают глубокий вдох, но вместо обещанной сладости ощущают горечь, от которой сильно першит в горле.

— Что за странный аромат? — не выдерживает кто-нибудь из москвичей. — Будто началась химическая атака.

— Ба! Среди нас обнаружился аналитик! — сразу оживляется бывший передовой гид. — Вам нельзя отказать в наблюдательности, уважаемый гость. Но все-таки ваш анализ неглубок, как Москва-река. Ну что там химическая атака? Ерунда! Это же знаменитые выбросы в атмосферу орденоносного Колдыбанского комплекса, производящего техническую резину. По содержанию вредных веществ эти выбросы не знают себе равных в Европе. Они превышают ПДК — предельно допустимую концентрацию — в тридцать, сорок, а иногда и в сто раз.

Гид потягивает носом самый ядовитый в Европе воздух и, удовлетворенный, продолжает тем же древнегреческим речитативом:

— Вот мы и перешли с вами от давно минувших дней к нынешней действительности. Как утверждают все советские путеводители, колдыбанская земля по-настоящему расцвела именно в годы социализма. По объему промышленного производства на душу населения — я имею в виду самую тяжелую промышленность — наш Колдыбан далеко опережает такие города, как Лондон, Париж и Рим, вместе взятые. В числе передовых предприятий находится уже упомянутый орденоносный резинокомплекс. Вот он, слева от нас, в конце набережной, прямо на берегу Волги. Справа, в другом конце набережной, прямо на берегу Волги вы видите знаменитый Колдыбанский орденоносный цементный завод. Эти промгиганты как бы обрамляют нашу набережную — любимое место отдыха горожан. Ну а прямо перед собой вы можете видеть величественную панораму Волги и Жигулевских гор, известных своей дивной сказочной красотой всему миру.

Гид умолкает. Словно для того, чтобы не мешать туристам любоваться красотами Самарской Луки.

— Где же она, панорама? — спрашивает какой-нибудь турист.

— Прямо перед вами, — гид машет рукой в сторону Волги.

— Но мы ничего не видим, — удивляются туристы.

— А разве кто утверждает, что вы видите? — спокойно возражает Показушников. — По-моему, я выразился достаточно ясно: «…можете видеть».

— Вы, кажется, шутите? Там, где якобы Волга и Жигули, ничего нельзя видеть. Только очень плотный дым.

— Ну так уж и дым, — возражает гид. — Это всего-навсего дымка, а если называть вещи своими именами — выбросы цементной пыли. Дымом же колдыбанцы образно называют выбросы в атмосферу знаменитого Колдыбанского сажевого комбината.

— Тоже орденоносного? — спрашивает какой-нибудь другой турист.

— Само собой, — подтверждает гид. — Сажевый гигант — гордость всего Поволжья. Его продукция по праву считается самой черной во всем мире.

— Ясно, — говорит турист. — Панорамы больше нет.

— Ба! У нас и скептики имеются! — восклицает гид. — Вы, безусловно, проницательны. Но вам не хватает широты взгляда. Да, в настоящий момент Жигули и Волга как бы прячутся под густым грязно-серым одеялом. Однако согласно государственным нормам «дымка» должна рассеиваться через три-четыре часа.

— Значит, мы все-таки полюбуемся Волгой? — с надеждой спрашивают туристы.

— Не могу гарантировать, — честно признается Показушников. — После цементного будет делать выброс сажевый комбинат. Потом — очередь завода силикатного кирпича, затем — снова резинового комплекса и так далее. По графику… Известные всему миру красоты откроются, таким образом, после полуночи. Если же вы хотите полюбоваться ими при дневном свете, то рекомендую приехать к нам в какой-нибудь большой праздник. По большим праздникам наши знаменитые комплексы не работают, и любой скептик может убедиться, что Волга и Жигули никуда не делись.

— Это хорошо, что Волга пока на месте, — замечает едко еще один турист. — Можно хотя бы утопиться.

— Ба! Вот и циник нашелся! — радуется наш гид. — Сразу видно: родился на брегах Невы или Москвы-реки. То есть в столице. Вот там и рекомендую топиться, когда будет настроение. А на Самарской Луке не выйдет! Волга, конечно, глубока, но вон там, на острове, у самых отрогов сказочных Жигулей, располагается Колдыбанская база знаменитого Волго-Камского нефтеналивного танкерного флота. Дважды орденоносного. У нашей базы тоже свой график, и по крайней мере раз в день она сбрасывает в Волгу свои отходы. В это время из матушки-реки с криком SOS выскакивают пробкой даже дореволюционные утопленники…

Туристы еще раз оглядываются вокруг.

— Как здесь можно жить? — недоумевает аналитик.

— Да никак, — констатирует скептик.

— Разве что для смеха, — ехидно предполагает циник.

— Конец света! — ахают туристы и бегут на теплоход, в свои комфортабельные каюты и шикарные бары. А ведь были всего в двух шагах от той точки, где могли бы научиться мыслить в точку. Почему, например, и для чего всяких столиц на белом свете — не сосчитать. Тьма. Как комаров на болоте. А вот Колдыбан — один.

«Хватит и одного, — подает голос горе-аналитик. — Ведь ваш Колдыбан — сущая дыра».

«И не просто сущая дыра, — встревает скептик, — а черная дыра. И в буквальном смысле, потому что сажи везде по колено. И в переносном».

«То есть в самом черном смысле, — радуется циник. — Ибо в черной дыре, согласно науке, ничто живое существовать не может».

Да? А мы вот существуем. Назло науке. А точнее на радость. Наука ведь обожает все непонятное. И особо — особо непонятное! Потому как на этот предмет можно запросто десять тысяч диссертаций написать.

Ну давай, большая наука, точи перья, зубы, а равно когти. Чтобы диссертации свои успешно защищать. А мы вернемся на то место, где только что были московские туристы. Сделаем буквально два шага, в смысле пройдем метров сто, — и вот перед нами «Утес».

Подчеркнем сразу, что это не тот знаменитый утес, который согласно известной песне диким мохом оброс. От вершины до самого края. И на котором думал свои думы великий атаман Степан Разин. Тот древний утес сейчас находится тоже там, где и дивные красоты Волги, и тоже терпеливо ждет больших праздников, чтобы показаться из-под туч сажи и цемента и напомнить гражданам о своем существовании.

Мы же имеем в виду небольшое строение, словно бы спрятавшееся от пристальных взглядов в тени старых деревьев и густого кустарника. По виду оно напоминает сарай. Зато вывеска такая огромная, будто это модный ресторан:

УТЕС.

ПОП № 13

С правом розлива алкогольных напитков.

«Что еще за „поп“?» — удивится посторонний.

Будьте внимательны, гражданин. Не «поп», а «ПОП». Все три буквы — большие. Именно так повелел именовать данное заведение мэр Колдыбана Пафнутий Робертович Поросенков.

Изначально «Утес» назывался просто и ясно: рюмочная. Но Колдыбанское общество трезвости еще в советские времена, когда Поросенков был не мэром, а секретарем горкома КПСС по идеологической работе, задолбало его письменными обращениями с требованием прикрыть «рассадник пьянства и бескультурья». Мало того, председатель Общества трезвости Подзанудников всегласно, на всех городских конференциях и совещаниях, неизменно провозглашал с трибуны: «На прекрасном волжском берегу не место всяким рюмочным!»

Это надоело Поросенкову, и он дал указание начальнику городского управления торговли Коробейникову переименовать рюмочную «Утес» в бар. Так, дескать, более прилично. И на ближайшем городском сборище отпарировал выпад Подзанудникова блестящим финтом. Дескать, у нас на волжском берегу нет никаких рюмочных. Так что критика не соответствует действительности.

Однако глава трезвенников не угомонился, а лишь перестроился. И снова вылез на трибуну со своим любимым куплетом: «На прекрасном волжском берегу не место всяким… барам!»

По совету Поросенкова «Утес» стал «буфетом». Но критикан Подзанудников не сдавался. Тогда «буфет» переиначили в «бистро». Потом аж в «трактир». И даже в «таверну». Но и «таверну» настырный колдыбанский главтрезвенник заклеймил во весь голос.

— Может, «Утес» назвать чайной? — предложил отчаявшийся Коробейников.

— Чай, батенька, — не водка, много не выпьешь, — тонко заметил Поросенков. — А уж если пить, так ведрами.

Он отхлебнул из бокала коньячку, который ему подавали на второй завтрак, обед, полдник и просто так, вместо чая, и хитро прищурился:

— А как, интересно, «Утес» фигурирует в милицейских протоколах? У них ведь, в милиции, язык особый.

— Как предприятие общественного питания, — отвечал Коробейников.

— Сокращенно ПОП! — озарился Поросенков. — Вот так пусть и будет. Как в милиции.

— Гениально! — захлопал в ладоши главторгаш. И не только по причине подхалимства. Он сумел оценить маневр своего куратора.

Общество трезвости, разумеется, снова взяло слово на городском сборище. Чтобы снова долбать и клеймить «Утес», уже под новой вывеской. Но по излишней трезвости Подзанудников не догадался, что на сей раз на трибуну было бы лучше подняться с транспарантом. Написал бы: «Всяким ПОПам — не место!» — и утер бы нос Поросенкову. А он, недотепа, прокричал это вслух, в голос, да еще в микрофон.

Ну тут Поросенков (уже не секретарь горкома, а мэр) и взял реванш.

— В нашем новом, демократическом обществе, господин Подзанудников, — строго сказал он, — место всяким попам. Хотя у некоторых попы — даже вместо головы.

Зал покатился от смеха. Главтрезвенник покатился с трибуны. На «Утес» покатилась волна особой ПОПулярности.

И то сказать: хотя правительственными наградами наше питейное сарай-заведение не отмечено, однако на легендарном волжском берегу, где глаза ни на что бы не глядели, — это как раз то, что надо. Здесь не кричат по-столичному: «Конец света!» Чтобы кошмарные видения не отвлекали посетителей, шторы в «Утесе» всегда задернуты наглухо. Где он, этот самый белый свет? Не видать. Впрочем, если шторы и распахнуть, вышеупомянутый эффект не исчезнет: окна ПОП-сарая ни разу еще на нашей памяти никто не мыл от сажи (напомним: самой черной в мире). За такими окнами опальные волжские атаманы преспокойно могли бы прятаться от властей и запросто отсиделись бы до наших дней. Чтобы порадоваться, глядя на своих потомков. Вот они! Важно поднимают стаканы.

Представим их.

Как известно, великий Геракл с самого рождения был окружен сонмом признанных героев, которых с утра до ночи прославляли всякие гомеры. Среда, которая дала миру Луку Самарыча, была совсем иной. Даже в советские времена, когда граждан в звании «Герой» (причем дважды, трижды, а то и четырежды) было пруд пруди, завсегдатаям «Утеса» не выпадало покрасоваться на досках почета, на стульях в президиумах, на слетах передовиков. Никто не пел им дифирамбы ни с трибуны, ни с места из зала, ни даже из-за угла. Совсем наоборот.

Взять, к примеру, контингент нашего флагманского столика. Вот ветеран-завсегдатай «Утеса» старший лейтенант милиции Д. И. Самосудов. Начальник Колдыбанского милицейского управления заслуженный работник МВД полковник Фараонов клянется, что на всей Средней Волге не найдешь такого никудышного участкового инспектора, как наш Демьян Иванович. За все годы своей работы он не раскрутил ни одного скандального дельца, которое можно было бы вставить в доклад или выступление на пленуме.

Теперь возьмем другого завсегдатая — заведующего мужским отделением бани № 1 В. В. Безмочалкина. Тут иная картина: начальник городского управления бытового обслуживания Неумывакин, разумеется, тоже имеющий звание заслуженного, без конца вставляет нашего Валериана Владимировича в свои доклады и выступления. Но не хвалит, а клянет. И за что же? Как раз за то, что в его помывочном отделении дня не проходит без какого-нибудь скандала.

Третий товарищ по столику — преподаватель физики, математики, а также ряда других предметов, по которым в школе № 1 на сегодня нет учителей, С. С. Молекулов. Директор школы заслуженный работник народного образования Рогаткина буквально заклевала нашего Самсона Сергеевича. Какой, дескать, он педагог, если не открыл в своих питомцах ни одного юного Ломоносова, которым можно было бы похвалиться на районной олимпиаде или городском смотре.

Четвертый за столиком — лектор Колдыбанского отделения общества «Знание — сила» Ф. И. Профанов. Его задолбал председатель отделения заслуженный работник культуры Сократов. Причем именно за то, что в своих просветительских лекциях наш Фома Ильич все еще открывает прапрадедушку Ломоносова.

Короче, долбают наших, клюют, клянут. Ну как тут не взяться за стакан!

Какой-нибудь столичный аналитик сделает поспешный вывод. Все ясно: в «Утес» колдыбанцы ходят, дабы отвлечься и забыться. «Иными словами — пей-гуляй», пробурчит скептик. «Загуливай и спивайся», — ухмыльнется циник.

Опять — узко, мелко, в лоб. Как в «Москве». На сей раз имеется в виду известный столичный ресторан. Там, говорят, хрустальные фужеры, фарфоровые тарелки, модная музыка, обольстительные женщины. Там действительно: загуливай, как боги на Олимпе, прожигай жизнь дотла — и даже огнетушителя не надо…

«Утес» — это вам не «Москва». Здесь нет хрустальных фужеров. Только граненые стаканы. Тарелки вообще ни к чему: в ассортименте закусок значатся лишь пряники «Мятные» местного производства. Их и с фарфора не укусишь. Вместо модной музыки — мелодия входной железной двери. Скрипит она, впрочем, не хуже скрипки какого-нибудь столичного маэстро, когда ему не «подмазали» как следует валютой. Что же касается женского общества, то оно в «Утесе» представлено лишь приходящей уборщицей — тетей Настей. Ей обольщать мужчин некогда: у нее по всему городу на обслуживании еще три торговые точки и еще три малолетние внучки.

Как видите, в «Утесе» не пустишься в пляс от кайфа, не запоешь соловьем от блаженства. Зато получаешь прекрасную возможность сосредоточиться на главном: помыслить, пофилософствовать о жизни, установить, что в ней истинно, а что — наоборот. Это у нас в крови, наследственное. Наши предки, лихие волжские атаманы, занимались не только разбойным промыслом, но еще и обожали мозгами пошевелить: дескать, что и как на белом свете, кроме разбоя?

Короче, завсегдатаи питейной точки № 13 берутся за стакан на предмет истины.

Говорят, в «Москву» тоже иногда заглядывают всякие философы-мыслители и тоже пытаются думать о смысле бытия. Более того, и они, и мы относимся вроде бы к одной и той же традиционной классической философской школе. Той самой, которая убеждена, что истина — в вине. Но если взглянуть на предмет широко и глубоко, то станет очевидно, что мы, истинные колдыбанцы, представляем совершенно особое философское направление. Оно создавалось в «Утесе» годами, десятилетиями и даже веками. Мы продолжаем традицию своих дедов и прадедов и неустанно несем особую вахту удивительной колдыбанской мысли.

Первое принципиальное отличие от столичных философов: смотря что пить.

Наши столичные коллеги, взявшись за стакан, пытаются постичь истину с помощью французского коньяка, шотландского виски, ямайского рома. Пить их, сами понимаете, — одно удовольствие. Пьют, значит, московские философы, смакуют, чмокают и только ахают: «Ах, как вкусно! Ах, как хороша жизнь! Ах, как хочется жить да жить!»

Все это, конечно, истина. Но… не та.

Истинные же колдыбанцы наполняют свои граненые совсем другим напитком. Легенды и былины утверждают, что Геракл даже понюхать его смог только на расстоянии вытянутой руки. После чего судорожно дернулся и брезгливо спросил:

— Мебельный лак, что ли? Или политура?

— Скажите еще, тормозная жидкость, — обиделся Лука Самарыч. — Лак и политура — дамские напитки по сравнению с нашей «Волжской особой».

Да, «Волжская особая» — удивительное питье. Разумеется, местного производства. Каждому, кто употребляет его вовнутрь первый раз, сначала кажется, что он сию минуту умрет или даже уже умер. Но в следующее мгновение употребителя охватывает небывалое чувство радости. Оттого, что он вроде бы еще жив и, если хорошо заплатить врачам из реанимации, его, возможно, даже спасут.

Но это — радости новичка. Бывалые употребители «Волжской особой» ценят ее за другое, совершенно особое свойство. При употреблении вовнутрь она идет сразу в голову и попадает точно на ту самую извилину, которой не мил белый свет. Но не выпрямляет ее по линейке на столичный манер, чтобы вовсю разгуляться, как на Олимпе или в ресторане «Москва», а придает ей своеобразный изгиб.

Изгибается, например, извилина на манер такого вопроса: почему начальство и другие ответственные современники так безответственно далеки от истины? В смысле недопонимают завсегдатаев «Утеса».

— Истина в том, что начальство само не знает, чего хочет, — сурово жалуется «Утесу» участковый уполномоченный Самосудов. — Судя по всему, оно хочет, чтобы я работал, как в московском УГРО. Пожалуйста. Только создайте мне столичные условия. Дайте мне, например, валютную проституцию — вот тогда я себя проявлю. Или взятки в особо крупных размерах. Пусть только кто предложит мне такую взятку — небось не растеряюсь.

Зал «Утеса» отвечает понимающим гулом. Естественно, сначала валютные путаны и крупные взятки, а спрос уж потом.

— А моя директриса как чудит! — сетует наставник юных душ Молекулов. — Вынь и положи ей вундеркинда. Будто мы в московских гимназиях. В московских гимназиях, может быть, в каждом классе — синхрофазотрон, а у меня — только торричеллиева пустота. Я, правда, не знаю, что такое синхрофазотрон. Может, это ерунда какая-нибудь. Но и гении-вундеркинды — тоже ерунда. Дайте мне в класс хоть самого Ломоносова — он у меня уже к концу первой четверти считать до десяти разучится.

Зал опять согласно гудит: никто не сомневается, что такое достижение Самсону Сергеевичу вполне под силу.

— В руководстве всегда сидят консерваторы, — развивает тему банный деятель Безмочалкин. — Как огня боятся всего нового, передового. Почему, дескать, в женском помывочном отделении куда ни глянь — красота и загляденье, а в мужском — глаза бы ни на что не глядели? Ха! Так ведь я же сто раз предлагал женскому отделению: давайте сольемся в единый трудовой коллектив.

На сей раз зал гудит не просто одобрительно, а даже восторженно. Эх, было бы поумнее начальство…

— У руководства винтики не в ту сторону крутятся, — авторитетно заявляет просветитель Самарской Луки Профанов. — Я имею в виду свое невежественное начальство. Оно хотело бы моими руками превратить колдыбанцев в ходячую энциклопедию. Представляете? Мало того что у нас энциклопедии на полках пылятся, теперь еще по улицам шляться будут… Во имя чего, спрашивается? Колдыбанцы и так всё знают. Нам хорошо известно, что вниз по матушке по Волге находится Каспий. Единственное на планете море закрытого типа, из которого никуда не деться. Вверх от Колдыбана, тоже по матушке, располагается Москва. Единственная в мире закрытая столица, куда на постоянное место жительства нас никогда не пустят. Стало быть, колдыбанцу — ни туда ни сюда. Все ясно. И больше знать нечего.

Фома Ильич встает и бьет себя кулаком в грудь:

— Пока я жив, колдыбанцы не будут ходячей энциклопедией!

Зал гудит, как шмель: не возражай, если не хочешь, чтобы под глаз ужалили…

Почти за каждым столиком в «Утесе» можно видеть подобных недопонятых современников. Всех их не будем называть. Выделим еще только, пожалуй, вечного студента Романа Ухажерова. Он находится в длительном академическом отпуске по причине длительной, даже хронической болезни. Недуг у него особый — тяжкое недопонимание со стороны мастера мужского зала парикмахерской № 1 Рогнеды Цырюльниковой. Он давно, еще со школы, считает ее своей невестой. Она же до сих пор не видит в нем жениха. И не только своего, но и вообще жениха.

Недавно Ухажеров сделал Цырюльниковой весьма заманчивое предложение. «Дорогая! — сказал он. — Послушай, как бьется от любви мое большое сердце». «Слышу, — отвечала надменная мастерица ножниц и опасной бритвы. — Твое сердце тарахтит, как неисправный жэковский бульдозер».

— Я пообещал своей невесте преподнести в подарок высококачественные наушники, которые будут транслировать тонкие сердечные звуки без искажения, — сообщает Ухажеров, — а она сказала, что подарит мне высококачественные глушители.

Зал не успевает среагировать, ибо в это время откуда-то сверху, будто бы с небес, раздается звонкий и чистый голос. По тембру и тональности почти ангельский:

— Телок! Твоя Рогнеда скоро рога тебе подарит, и будешь на них пеленки сушить.

Роман Ухажеров краснеет, белеет, чернеет. Он знает, что якобы с небес, а на самом деле — с открытого чердака вещает вовсе не заботливый ангел-хранитель, а беспардонное исчадье ада, бич школы № 1, гроза Приволжского микрорайона трижды второгодник Антоша Добронравов. Заместительница директрисы школы по воспитательной работе Указкина, которая величает подобным образом Антошу, явно недопонимает его. Он просто романтик, как и надлежит будущему истинному колдыбанцу.

«Я — неуловимый Зорро!» — кричит Добронравов, когда мчит верхом на взмыленном однокласснике-вундеркинде Вове Семипядеве. «Я — благородный Робин Гуд!» — возглашает он, отбирая у раннего сноба Джона Смокингова импортную зажигалку. «Я — неотразимый Фанфан-Тюльпан!» — хвастает Антоша, когда тащит по коридору за косы юную жеманницу Ингу Златокудрову. Само собой, эти избранные ровесники тоже недопонимают Антошу. Так что в нем смело можно видеть нашу надежную смену.

Только в «Утесе», где бич школы подобно домовому-барабашке обитает на чердаке, в подполе и, кажется, даже в стенах, он встречает полное понимание. Вот и сейчас за него вступается просветитель Профанов.

— Мой юный друг, — увещевает он разъяренного Ухажерова. — Устами младенца глаголет истина, а истина состоит в том, что Рогнеда явно имеет на вас самые серьезные виды. Да, да! Идеальному мужу крайне необходимы рога. И не только для сушки пеленок. Чтобы удовлетворить запросы любимой супруги, вам вовсю придется упираться рогом. Где вы его достанете, если об этом своевременно не позаботится сама жена?

В зале — снова гул, но… хватит! Мы, кажется, увлеклись и уподобились Гомеру и Гюго, которые то и дело буксуют на мелководье всяких подробностей и деталей.

Пора рассказать о том особом времени, о котором докладывал Лука Самарыч Гераклу. О том времени, когда в «Утесе» удивительным образом наступает момент истины.

Напомним, что нам, истинным колдыбанцам, спешить некуда. Пусть сначала на улице Жигулевской появятся валютные куртизанки, а в шестом «А» классе школы № 1 — японские синхрофазотроны на каждого второгодника. Давайте дождемся, когда мужское отделение первой бани пригласят попариться на женскую половину. Нехай Москва объяснит миру, почему с Волги вопреки естественным законам все уплывает не вниз по течению, а вверх, то есть в столицу. Причем как в бездонное Каспийское море. А пока…

Мы наполняем первый стакан.

— За истинных колдыбанцев! — провозглашает флагманский столик.

— За ист… банцев! — дружным хором вторит зал.

И тут же что-то мощно булькает. Как если бы седые Жигули уронили в Волгу свою знаменитую лесную шапку. Но не волнуйтесь: Жигули не остались без головного убора, и Волга не вышла из берегов. Это просто «истбанцы» отправили по назначению «Волжскую особую». Легко, разом, можно сказать, одним глотком.

Затевается беседа. Разумеется, глубокомысленная, а потому неторопливая.

— Не кажется ли вам, друзья, что сегодня наша мысль течет особенно широко и особенно глубоко? — замечает, к примеру, Самосудов и вопросительно смотрит на Безмочалкина.

— Как пить дать, — отвечает тот и обращает свой взор на Молекулова.

— Пить дать? — как бы испытывает некоторые сомнения тот и толкает в бок Профанова.

— Ну что ж, — принимая эстафету раздумья, охотно отзывается Фома Ильич, — давайте пить.

Он первым направляется к барной стойке. Через минуту все стаканы полны.

Ульк!

Нет, не упала шапка с седых Жигулей. Только лихо набекрень села.

Теперь, читатель, будь внимателен. Пошло время между вторым и третьим стаканом. То самое. Удивительное, особое, колдыбанское. Точнее, время по-колдыбански.

— Друзья, не кажется ли вам, что наша мысль течет еще шире и еще глубже? — говорит один и смотрит на другого.

— Как пить дать, — с ходу отвечает тот и передает эстафету дальше.

— Пить дать — хорошо, — говорит третий. — А дать пить — лучше.

Не подумайте, что колдыбанцы уже заговариваются. Вникайте в смысл слов глубже. «Как пить?» — это праздный вопрос. Он может волновать разве что завсегдатаев ресторана «Москва». В «Утесе» после второго стакана возникает совсем иная проблема: «Как дать?»

В этом — главное принципиальное отличие колдыбанцев от столичных философов. Хотя те, например, завсегдатаи ресторана «Москва», тоже декларируют, что истину следует искать на дне бутылки, но пьют до дна без всяких проблем. Соответственно, и без напряжения мысли. Совсем другое дело в «Утесе». Третий стакан завсегдатаи «Утеса» испокон веков пьют обязательно в долг. Такую традицию установили наши предки, и мы не меняем ее.

Выпить третий стакан надо обязательно. Но… в кредит. Чего бы это ни стоило. И тут разыгрывается настоящая драма.

— Как дать пить? — озабоченно вопрошает флагманский столик, испытывая особую жажду (напомним: жажду истины). — Само собой, в кредит.

Все взоры устремляются на хозяина источника истины Ю. Ц. Подстаканникова. Это — особое барменское явление. Если бы Подстаканникова не было, его стоило бы выдумать. И его, пожалуй, выдумали специально. Наши деды и прадеды. Чтобы битва за источник истины была по-настоящему азартной и отчаянной. Чтобы было где проявить свою удивительную волжскую удаль.

Юрий Цезаревич — буфетчик «Утеса» в пятом, а то и в седьмом поколении. От Подстаканниковых-предков ему досталось огромное наследство, нажитое на неутолимой жажде истины наших отцов и дедов. Правда, Юрий Цезаревич получил это наследство не в золоте, недвижимости или ценных бумагах, а только в виде честного слова наших предков, что за них обязательно расплатятся потомки. Но… Запомните раз и навсегда: на Самарской Луке верят на слово! Поэтому Ю. Ц. Подстаканникова можно считать сказочно богатым человеком. Совершенно непонятно, почему при слове «кредит» он вздрагивает, будто заяц перед лицом чемпионской стрелковой команды.

— Кредит? — вздрагивает заяц, то бишь наш бармен. — Какой еще кредит?

— Само собой, до следующей субботы, — успокаивает его флагманский столик.

— До следующей субботы я вам уже десять раз давал, и вы ни разу пока долг не вернули, — возражает Юрий Цезаревич.

— Ну, значит, до получки.

— До получки тоже давал.

— Ну тогда — до премии, — легко находит выход флагманский столик.

— И до премии давал, — упрямится Подстаканников.

— Но ведь премии бывают разные. На сей раз мы имеем в виду не месячную премию, а квартальную.

— И до квартальной давал.

— Но ведь бывают еще премии к празднику, — не сдается флагманский столик и с ним весь зал.

— У кого бывают, а у кого нет, — превращаясь из робкого зайца в упрямого осла, заявляет потомственный буфетчик. — У вас премий не бывает никогда и никаких.

События, как видите, приобретают истинно драматический поворот.

В подобные минуты Ю. Ц. Подстаканников напоминает огромный валун, преградивший путь ручейку. Такой валун — ни поднять, ни разбить кувалдой. Тем более лбом.

— А зачем надо обязательно пить три стакана? — задает свой коронный вопрос бармен. — Кто вы такие, чтобы пить в кредит? С какой стати, на каких радостях, по какому такому выдающемуся поводу?

Cлышали? Третий стакан в кредит завсегдатаям «Утеса» испокон веков наливают только при наличии выдающегося повода. Когда им удается открыть какую-нибудь новую истину.

— Третий стакан им наливай, — ухмыляется Юрий Цезаревич. — После третьего стакана уже не до истины. Вот он, знаменитый тупик Подстаканникова. Объявлен особый приговор: до дна вам не пить.

Момент истины! Сейчас извилины колдыбанцев наэлектризованы до такого напряжения, что к ним можно запросто подключать высоковольтную ЛЭП, а дважды орденоносную Волжскую ГЭС имени Ленина закрыть на капитальный ремонт.

И вот левый глаз одного из капитанов флагманского столика начинает вдруг часто-часто мигать. Совсем как неисправный волжский бакен. Точнее, разыгравшийся. Скучно торчать бакену на одном месте, и захотелось ему ради шутки разыграть какой-нибудь теплоход. Развернуть его на сто восемьдесят градусов. Или же на все триста шестьдесят. Еще лучше — на тысячу градусов. Знай наших! А там будь что будет…

Это означает, что мы не будем биться головой о валун. Вековой опыт потомственных завсегдатаев подсказывает другой выход. Попробуем обойти валун ловким маневром, то бишь изящным поворотом мысли.

Условный сигнал подхватывает другой бакен, то бишь левый глаз другого нашего капитана. Эстафету принимают третий, четвертый. Флагманскому столику отвечает весь зал. Мигает, подмигивает — целая иллюминация. Словно все неисправные бакены Волги-реки собрали на большую выставку.

Пошла игра!

— Да будет вам известно, Юрий Цезаревич, — обращается к валуну, то бишь к бармену, один из капитанов, — что нам в эти минуты открывается удивительная, особая истина.

— На предмет того, — поддакивает другой, — почему мы до сих пор не отдали вам свои долги.

— Не отдали и никогда не отдадим, — продолжает третий. — Потому что это было бы совсем несправедливо.

— Мы вам ничего никогда не отдадим, но… — завершает четвертый, — зато воздадим. По всей справедливости. И даже сверх того.

— А ну! — требует валун, то бишь бармен Подстаканников, враз наполняясь неясными, но волнующими надеждами.

Флагманский столик-корабль начинает второй заход.

— Задумайтесь хорошенько, — предлагает бармену мыслитель-мент Самосудов, — почему это в Москве есть метро самой большой в мире протяженности, а в Колдыбане метро нет совсем?

— Или такой, скажем, загадочный вопрос, — подхватывает философ-банщик Безмочалкин. — Почему в московском Центральном парке — тысяча, а может, и десять тысяч аттракционов, а в Колдыбане — один, да и тот уже третий год не работает?

— Если в Колдыбане не создаются такие достопримечательности, как в Москве, значит, на это есть какая-то особая, удивительная причина, которую не сразу поймешь, — подхватывает Молекулов. — Наверное, в Колдыбане есть такая достопримечательность, о которой просвещенный мир пока не догадывается, но которая тем не менее способна затмить все достоинства столицы. Что же это за диво такое?

— Удивительное диво, которое затмит всю славу Москвы, — подводит итог Профанов, — совсем рядом. Это, конечно же, наш… само собой разумеется, наш…

— «Утес»! — хором прозревает весь зал.

— У-у-у! — вторят восторженным эхом Жигули. — Тёс, тёс, тёс…

Ну, каков момент истины в «Утесе»! Не правда ли, хорошо натесали?

— Дорогие коллеги-мыслители! — сияет мент Самосудов. — Вот нам и открылась удивительная истина.

— Эту удивительную истину, — подхватывает банщик Безмочалкин, — мы дарим вам, Юрий Цезаревич.

— Совершенно безвозмездно, — продолжает много-предметник Молекулов. — В порядке взаимозачета по нашим долгам.

— Воистину царский подарок! — восклицает всенезнайка Профанов. — Вы понимаете, Юрий Цезаревич, что все это означает?

Конечно, не понимает, где ему, потомственному жмоту! Ну ладно, так уж и быть, разъясним. Возбужденные реплики сыплются со всех сторон:

— Уже вижу у входа в «Утес» беломраморную мемориальную доску с золотыми буквами: «Достопримечательность континентального значения»…

— …и толпы восторженных туристов, которые хлынут сюда со всех концов страны, а равно из-за рубежа…

— …и баснословные доходы в долларах, фунтах, евро, которые просто некуда будет девать.

— За вторую Мекку, за колдыбанское ПОП номер тринадцать! — возглашает луженая лекторская глотка Профанова.

— Да, да, конечно, я тоже «за», — бормочет Подстаканников, едва скрывая радость. — Но скажите, как, каким образом «Утес» станет достопримечательностью континентального значения?

— Чтобы ответить на этот вопрос, — поясняют с достоинством философы-мыслители, — мы и хотим жадно прильнуть к источнику истины.

Лихо? Остается поставить последнюю точку.

— Как пить дать! — ревет зал.

— Как дать пить?

— Дать!

— Как?

— В кредит, — лепечет Подстаканников, не в силах на радостях отказать своим вечным должникам. — Конечно же, в кредит. За светлое будущее «Утеса»!

Какой момент! Тост провозглашает сам бармен Подстаканников. Скупердяй и жмот в седьмом поколении.

— Прошу! — широким жестом приглашает Юрий Цезаревич к барной стойке.

Мы не можем отказать в просьбе нашему бармену.

Ульк!

Хорошо дали по шапке Жигулям. Аж у самих темечко загорелось. И тепло ему будет, судя по всему, долго…

Но дни идут. И вот, когда флагманский столик после второго стакана безмятежно хвалится: «А мысль-то течет все шире и все глубже», — бармен Подстаканников ни с того ни с сего устраивает настоящий мятеж.

— А когда же, — спрашивает он, — в «Утес» хлынут толпы туристов?

— Каких туристов? — удивляются истинные колдыбанцы.

— Вот те раз! — удивляется, в свою очередь, Юрий Цезаревич. — Сами же говорили: восхищенных.

— Ах да, кажется, действительно про туристов мы говорили. Но с какой стати они повалят в «Утес»?

— Вот те раз! Сами же говорили: «Утес» скоро станет достопримечательностью континентального значения.

— Ах да, говорили, — соглашаются «истбанцы». — Но каким же образом «Утес» прославится до такого уровня?

— Вот те раз! — чуть не плачет бармен. — Сами же говорили: на этот предмет вам вот-вот откроется удивительная истина.

— Ах да, — находят в себе мужество не отпираться завсегдатаи бара-сарая. — Точно, говорили. В таком случае чего вы волнуетесь? Откроется истина. Буквально сию минуту. Как дать пить?

— Никак! Не дать! — мгновенно превращается в осла потомственный жадина. — С какой стати пить? По какому выдающемуся поводу?

И снова разыгрывается драма у фонтана, то бишь у источника истины. Планка и так уж поднята очень высоко, но… Надо обязательно прыгнуть еще выше. То есть загнуть еще круче.

Вот левый глаз одного из наших капитанов начинает мигать, словно разыгравшийся волжский бакен. На условный сигнал откликаются другие «истбанцы». Игра пошла…

— Да будет вам известно, Юрий Цезаревич, — говорит один из завсегдатаев, — что нашему Безмочалкину открылась особая истина.

Все взоры устремляются на Безмочалкина.

— Да, мне открылась особая истина на предмет того, как прославить «Утес», — задумчиво говорит тот. — Почему бы на брегах Волги не родиться второму Рембрандту? Мне кажется, пора. Словом, я решил стать… вторым Рембрандтом.

Зал восторженно ахает. Правда, большинство завсегдатаев «Утеса» вряд ли точно знает, кто такой Рембрандт. Да и сам Безмочалкин имеет с ним, скорее всего, шапочное знакомство. Хотя стоп! В предбаннике мужского отделения бани № 1 висит на стене какая-то цветная репродукция, вырезанная из журнала. Может, это как раз Рембрандт? Ишь ты!

Впрочем, такие подробности в духе Гомера и Гюго не имеют большого значения на Самарской Луке. Дерзновенному банщику верят на слово. Да и сам он абсолютно верит в то, что говорит.

— Я чувствую себя уже без пяти минут Рембрандтом, — говорит он. — Но я пойду дальше великого художника. Я намерен создать исповедальную скульптурную композицию «Автопортрет с обнаженной на коленях». Улавливаете? С обнаженной. Рембрандт на такое не осмелился. У него на коленях сидит дама в закрытом платье.

Зал восхищен.

— Но и это еще не сенсация, — скромно улыбается Безмочалкин. — Рембрандт изобразил себя с женой. Мною задуман «Автопортрет с обнаженной… незнакомкой». Таким образом, я дерзнул бросить вызов одновременно и Рембрандту, и… собственной супруге.

— О-о! — гудит зал. — Даже представить трудно такое.

— Нет, мысленно я уже представляю все в малейших деталях, — заверяет банщик, он же новый Рембрандт. — Все тщательно продумано. Я даже предусмотрел, где будут выставлены копии моей скульптурной композиции. В Лувре, Эрмитаже и в Дрезденской галерее. Оригинал же останется навсегда на родине автора, в Колдыбане.

— Только не в плавучке «Парус»! — раздается вдруг тревожный оклик.

Это, конечно, Юрий Цезаревич. Глаза его горят, голос срывается: плавучий ночной клуб «Парус» — его лютый недруг, ибо давно стремится поглотить ветхий «Утес».

— Самое место шедевру, — горячо говорит Подстаканников, — здесь, в зале ПОПа «Утес». Как пить дать!

Слышали? «Дать». Это убеждает всех. Как говорится, со стороны виднее. Тем паче со стороны барной стойки.

— Ну что ж, — говорит от имени всех Самосудов. — Давайте, Юрий Цезаревич.

И он первым идет к барной стойке. За ним спешат уважить бармена остальные. Стаканы наполнены.

— За второго Рембрандта! — взволнованно провозглашает Подстаканников.

Ульк!

Шапка у седых Жигулей, кажется, уже съехала на брови. Но не упала.

Читателя, конечно, распирает любопытство: осуществил ли свой дерзкий творческий замысел В. В. Безмочалкин или хотя бы взялся за его осуществление? Этот вопрос интересует и нашего Юрия Цезаревича.

— Когда вы приступите к своей грандиозной работе? — спрашивает Подстаканников дерзкого ваятеля в следующий раз.

— Когда я начну творить? Да хоть сейчас, — заверяет Валериан Владимирович. — Но только… не сейчас. Судьба будущего шедевра осложняется некоторыми обстоятельствами.

— Трудно мрамор достать? — сочувственно предполагает Подстаканников.

— Мрамор? О нет! Мрамор мне пришлют по спецфондам Академии художеств. Проблема совсем в другом. Вы же знаете: моя жена страшно ревнива. Можно не сомневаться, как она поступит с обнаженной незнакомкой. Она разобьет ее кувалдой. Вдребезги.

— Какой вандализм! — восклицает бармен «Утеса». — Я думаю, у вас нет иного выхода, кроме развода.

— Вы правы, — охотно соглашается Безмочалкин. — Но тогда моя супруга сокрушит кувалдой дерзкого автора. Это истина, не требующая доказательств.

Главбанщик вздыхает:

— Придется подождать до лучших времен. Как дать пить. Не так ли, Юрий Цезаревич?

— Дать пить? — бармен вздрагивает, подобно зайцу в прицеле, и тут же уподобляется ослу в хомуте: — Только не в кредит! С какой стати, по какому случаю?

Ах, дорогой бармен! Вот уже мигает, как волжский бакен, левый глаз просветителя Профанова, и зал дружно начинает коронный куплет:

— Как, Юрий Цезаревич? Неужели вы не слышали, что наш Профанов собирается осуществить удивительный замысел, не имеющий аналогов в мировой практике?

— Удивительный? — загорается Подстаканников. — А ну!

— Жена — всегда помеха большому деянию, — просвещает Фома Ильич. — Поэтому я намерен осуществить свои грандиозные планы далеко от дома. В подражание великому Колумбу.

— Вы намерены осуществить длительное путешествие под парусами? — догадывается один из его соседей по столику.

— Да, нечто в этом роде, — подтверждает колдыбанский лектор. — Но, само собой, я пойду дальше Колумба, гораздо дальше. Мое путешествие будет не на паруснике — это уже не сенсация. Не на дирижабле, не на вороном коне — это тоже не хитрость. Я собираюсь обойти вокруг света пешком. И опять-таки не просто пешком, а с колдыбанской изюминкой. Если конкретно — босиком.

— Поразительно! — разевает рот зал. — Ну в кедах, ну в валенках, ну в калошах на босу ногу… Но чтобы совсем босиком! Вокруг света! Даже вообразить невозможно.

— Считайте, что я уже без пяти минут новый Колумб, — заверяет Профанов. — Я не только представляю, но и вычислил, как все это будет. С точностью до метра у меня запланировано, на какой широте я натру мозоли на пятках. На какой долготе они заживут и затвердеют. В какой точке земного шара пятки станут совершенно железными. Я буду демонстрировать их в качестве наглядного пособия во время своих просветительских лекций. Да-да, путешествие будет не развлекательным, а просветительским. Я собираюсь нести в интеллектуальные массы Европы и Азии новую философскую истину. Хватит жить по закону древних: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Времена меняются. Колдыбанцы ничего не знают и ничего… не хотят знать. Эта истина гораздо шире и гораздо глубже.

У Юрия Цезаревича аж шевелятся уши.

— Вы имеете в виду плавучку «Парус»? — вспыхивает он. — Да, про нее я ничего знать не хочу. Как пить дать!

— Вот именно, — соглашается Профанов. — Давайте.

Все уже у барной стойки. Юрий Цезаревич наполняет стаканы…

— За колдыбанского Колумба! — звучит его тост.

Ульк!

И опять знаменитая шапка удержалась. Разве что нос седым Жигулям утерла.

В следующий раз Подстаканников интересуется, когда же наш великий путешественник собирается в путь, и слышит, что не сейчас.

— Пятки тренируете? — догадывается Юрий Цезаревич.

— Нашли проблему, — возражает Профанов. — Это у древних было что-то не так с опорно-двигательным аппаратом. Слышали, наверное, про уязвимую ахиллесову пяту… Но мы-то, колдыбанцы, на это дело не слабы. Раз, два — и только засверкали пятками.

— Что же вас удерживает дома?

— Возник тонкий и важный вопрос политического свойства, — разъясняет Профанов. — В какую сторону отправляться: на запад или на восток? Вы же знаете, между Востоком и Западом извечно существуют трения. Как говорил один известный философ-поэт: Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись. Пойдешь на восток — обидится Запад. Двинешь на запад — возмутится Восток. Я не хотел бы обострять международную обстановку своим необдуманным шагом.

Без пяти минут Колумб вздыхает:

— Придется, видимо, подождать, когда Запад и Восток сойдутся вместе. Как дать пить?

— Никак! — восклицает решительно бармен. Но уже мигает левый глаз учителя Молекулова.

— А вот мой выдающийся замысел способен примирить Запад и Восток и даже Север и Юг, — заявляет Самсон Сергеевич. — Я покушаюсь на теорию относительности великого Эйнштейна. Что значит «все относительно»? Я прихожу к выводу, что корифей ошибался, и всего лишь потому, что не удосужился побывать в Колдыбане. Здесь он мог бы легко убедиться в том, что многое в природе как раз абсолютно. Например, абсолютно пустые прилавки магазинов. Абсолютно темные переулки. Абсолютно злые собаки. Такие наблюдения позволяют мне выдвинуть революционную теорию абсолютности.

— Невообразимо! — захлебываются пораженные земляки нового светоча науки.

— Ну почему же? — скромно замечает ниспровергатель Эйнштейна. — Для меня тут дел — всего на пять минут. Я даже уже точно знаю, на какой странице научных энциклопедий будет описано мое сенсационное открытие. На той, где «Мо» — по фамилии автора. И где «Ку», потому что теорию абсолютности я хочу сформулировать следующим образом: «Куда ни кинь — все абсолютно клин». Коротко и ясно. По-ломоносовски.

Стаканы наполнены.

— За колдыбанского Ломоносова! — восторженно предлагает буфетчик.

Ульк!

Седые Жигули того и гляди сами снимут шапку в знак восхищения…

Через неделю кредитор будущего анти-Эйнштейна просит отчет о проделанной работе.

— В чем загвоздка? — интересуется Юрий Цезаревич. — Наверное, для экспериментов нужны сверхсовременные лаборатории, уникальные установки, целый штат испытателей?

— С этим как раз нет никаких проблем, — отмахивается Молекулов. — Закон абсолютности «Куда ни кинь…» доступен в эксперименте любому, от академика до второгодника. Кидать можно где угодно, куда угодно и абсолютно все, что попадет под руку. Более того, я выдвигаю дерзкую версию, что кидать можно абсолютно из любого положения. С разбегу, с упора, через плечо, через бедро и даже через пень-колоду… Но…

— Но? — беспокоится за судьбу выдающегося открытия Подстаканников.

— Но что скажет директриса Рогаткина? — чешет затылок оппонент великого физика. — Она скажет, что теперь ей абсолютно ясно, кто является идейным вдохновителем тех безобразников, которые закидали окурками школьный туалет, причем ладно бы пол, а то еще и потолки. Из-за этих потолков Рогаткина готова кинуть меня насчет повышения категории и оклада. А повышением, сами понимаете, не прокидаешься…

— А кредитом — тем более! — по-заячьи суетливо подхватывает наш бармен и спешит закруглить тему: — Так что больше свои прожекты вы мне не подкидывайте.

Это сказано прямо-таки с ослиной категоричностью, но Юрий Цезаревич, кажется, забыл про выдающиеся музыкальные таланты старшего лейтенанта милиции Самосудова. Демьян Иванович смело опровергает известное изречение насчет того, что музы боятся пушек и в их присутствии помалкивают. В Западной Европе и Москве, может, и боятся. В «Утесе» — ничего подобного. Вон она, «пушка», в кобуре участкового. Но музы никак не хотят молчать, их так и подмывает откровенничать.

— Если откровенно, — говорят музы устами Самосудова, — были и серьезные сомнения. Возможно ли превзойти таких музыкальных гигантов, как Бах, Гайдн, Бетховен, которых совершенно заслуженно называют непревзойденными? Кажется, невозможно. Но вдохновение властно приказывает дерзать. Для военного человека приказ есть приказ. Сейчас я вынашиваю дерзкий творческий замысел. Цель его — превзойти гигантов Баха, Гайдна, Бетховена. Как в отдельности, так и вместе взятых.

Импульсивно поправляя кобуру, наша милиция оглядывает внемлющую аудиторию. Нет, никто не сомневается в том, что наша милиция способна на все.

— Я намереваюсь сочинить масштабное симфоническое произведение, — говорит Самосудов. — Оно будет называться «Концерт для милицейского свистка с оркестром».

— Неслыханно! — ахает зал.

— Ну почему? Я уже слышу эту грандиозную феерию звуков от начала до конца. Вот плавное адажио, вот мощное крещендо, а вот… бурные овации.

Бармен в седьмом поколении стоит, развесив уши. Нечего сказать-то. Ну так наливай.

— За колдыбанского Бетховена!

Ульк…

— Ну? — сгорая нетерпением, обращается спустя неделю-другую Юрий Цезаревич Подстаканников к менту, взявшемуся утереть нос Баху, Бетховену, Гайдну, а заодно уж и Мендельсону. — Когда же вы собираетесь приступить к сотворению своего симфонического шедевра?

— Уже собрался, — отвечает Демьян Иванович, — но… приступить нет возможности.

— Что же мешает? — в отчаянии вопрошает бармен. — Как всегда, какой-нибудь дефицит? Наверное, нотной бумаги нет?

— С нотной бумагой — никаких проблем, — возражает Самосудов. — Мы даже протоколы на ней пишем — за не имением бланков. Однако при чем тут нотная бумага? И вообще ноты. Вся проблема в том, что в Колдыбане не имеется симфонического оркестра. В областном центре, правда, имеется, но… малого состава. Остаются московские концертные залы.

— Ну? — так и не понимает суть проблемы наш бармен.

— Ну сами знаете, каковы столичные ценители прекрасного, находящиеся в зале. Бизнесмены, политики, всякие авантюристы, — сетует участковый маэстро. — При первом же адажио или аллегро милицейского свистка они бросятся в панике к выходу. У них же в карманах — взятки. В особо крупных размерах… Но ничего! — он тут же приободряется. — Мне открывается истина, что мы дождемся и лучших времен. Уверен, что все-таки взяточники переведутся, а в Колдыбане появится большой симфонический оркестр. Не сегодня, так буквально завтра.

— И наш «Утес» станет достопримечательностью континентального значения, — подхватывает кто-то.

— И хлынут в него рекой баснословные доходы в долларах, фунтах, евро…

— Считайте, Юрий Цезаревич, что вы без пяти минут Рокфеллер…

— Как пить дать!

— Как дать пить?

Дать! Пить! В кредит…

Ну что, читатель? Признайся, что завидуешь до слез. Если ты, конечно, не какой-нибудь столичный аналитик, или скептик, или тем паче — циник.

«Я тоже пытался не раз искать истину в вине, — бухтит аналитик столичного толка. — И ни разу, в отличие от вас, не находил».

Тут есть один важный секрет, Гегель по-московски. Охотно откроем вам его. Истину надо не столько искать, сколько жаждать. Мучительно жаждать. Невыносимо. До дна бутылки. Тогда истина открывается вам сама.

«Колдыбанский Рембрандт или Эйнштейн — это, конечно, фигуры, — встревает скептик столичной закваски. — Но совсем бы лихо заиметь вам своего второго Наполеона».

Нет проблем, московский Фейербах. Любой из истинных колдыбанцев хоть сейчас готов стать Наполеоном, но… Тот ведь правую руку по-императорски держит: за лацканом. А у нас правая рука для того, чтобы в ней стакан держать.

«Короче, вы умрете, если не выпьете», — подводит итог циник столичного разлива, а точнее недолива.

Не так, наш нео-Вольтер. Мы умрем, но… Но выпьем!

Какие еще будут вопросы? Нет? Вот и хорошо. Хотя большой науке есть над чем призадуматься. Конечно, истина очень хитро придумала: прятаться на дне бутылки. Туда, через узкое горлышко не дотянется даже такая мохнатая рука, как у нашего губернатора, и даже такой длинный язык, как у столичных депутатов. Но чем же так провинилась перед этим миром бедная истина, что ей приходится скрываться и таиться, будто она разбойник или беглый каторжник? Любопытная проблема, не так ли? Давай-ка, большая наука, почеши в затылке, постучи себя по лбу на трезвую голову.

Ну а мы уж не будем томить истину. Пусть торжествует.

Ульк! До дна!

Кажется, сама матушка Волга икает от восторга. Вот какие они, ее сыны родимые! Вот как стойко несут они вахту истины! Это вам не столичные философы-умники, а точнее, заумники. Это — философы-удальцы. С такими истина не пропадет.

Глава вторая

Ну вот, читатель, теперь ты знаешь, какая среда породила сверхгероя Самарской Луки. И тебе уже не терпится узнать тайну рождения Луки Самарыча. Как так он был порожден?

Конечно же, удивительным и особым образом.

На эту тему у него тоже был диспут с Гераклом.

— Ты мне мозги не пудри, — строго предупредил тот. — Сам я, конечно, туповат, но зато у меня сеструха по отцу — знаешь кто? Сама Афина, богиня мудрости. Эту девку не разыграешь! Вот она меня и научила, как твои приколы раскалывать. Ты говоришь, что при рождении тебе было пятьдесят лет. Стало быть, ты лишился счастливого детства, радостной юности, прекрасных младых лет. В таком случае какого хрена… ох, Афина не велела выражаться… какой же в твоей галиматье положительный смысл? Хотя бы переносный.

— Слабый вы аналитик, Геракл Зевсович, — снисходительно заметил Лука Самарыч. — В наше время родиться в зрелом возрасте есть прямой смысл. Судите сами. Насчет детсадов в Колдыбане туго. Домашние няни по карману только мэрам, рэкетирам да путанам. В дальнейшей жизни рядовому чаду тоже ничего не светит. Я уж не говорю про какие-нибудь МГУ или МВТУ; в наш областной колледж и то без мохнатой руки и без чемодана баксов не влезешь. Ну а где же рядовое чадо мохнатую руку и чемодан баксов возьмет? И так всю жизнь: никакого просвета, одна морока. Вот и выходит, что лучше сразу пятидесятилетним родиться. Прекрасный возраст для новорожденного! Ни тебе карьеры, ни блестящего будущего — ничего уже не надо. Только бы пенсию. Желательно по инвалидности, но еще лучше — по вредности производства, то есть как раз в пятьдесят лет. Этой самой вредности в Колдыбане — сколько хошь. Гарантировано каждому рядовому гражданину. Мило дело.

— Что такое вредность производства, я не знаю, а если с инвалидностью будут проблемы, обращайся ко мне. Враз устрою, одним махом. Что с правой руки, что с левой, — пообещал Геракл и тут же спохватился. — Ох, забыл: сеструха не велела драться. Якобы сейчас это считается некультурным. Неужели правда? Как тогда живете? Я, например, до тех пор пока меня к сонму богов не причислили, то есть пока был нормальным человеком, каждый день дрался. Прямо с утра. Если спозаранок кому-нибудь зубы не выбью или ребра не поломаю — завтракаю совершенно без аппетита. Но такое редко случалось. Обычно я по десять-двенадцать человек каждый день в реанимацию отправлял. Вот каким было наше время, которое потом историки и поэты назвали золотым веком цивилизованного человечества…

— Ну да ладно, — спохватился герой выбитых зубов и переломанных ребер. — Давай хвалиться насчет рождения. У меня это мероприятие было невероятно романтическим!

По словам легендарного эллина, его мамаша Алкмена, законная супруга царя Амфитриона, блистала дивной красотой. Так неосторожно блистала, что ослепила самого Зевса. Стал он ей в любовном ослеплении подарки мешками засылать: бриллианты, золото, платину. Не за просто так, конечно, а под гарантию успеха своих сексуальных домогательств. Однако Алкмена на такую честь не польстилась. Дескать, я другому отдана и буду век ему верна. Короче, обломилось Зевсу. Тогда он пошел на хитрость. Устроил так, что соседние племена увели у царя Амфитриона стадо — не то коров, не то свиней. Царь испытал припадок праведного гнева. «За Зевса, за свиней!» — вскричал он, потрясая мечом, и повел свои роты на войну. Ну а Зевс не растерялся — и шасть к прекрасной недотроге. Причем на сей раз по-хитрому: приняв образ Амфитриона. Все вышло о’кей. «Милый, — говорит Алкмена Зевсу, сочтя его за мужа, — ты уже управился с врагами? Как быстро! Теперь прошу управиться со мной. Только тут уж не торопись».

— И вот представь себе, волжский краб, — возбужденно заливался (а может быть, и заливал) Геракл, — родились у Алкмены враз два сына-близнеца: один от супруга, другой — от Зевса. Во чудеса были в наши времена в наших краях! Замри и ляг!

— Слов нет, я испытываю восторг и ликование по поводу описанных удивительных событий, — отвечал Лука Самарыч. — И все же вы как скептик не можете уяснить: что еле по плечу богам, то колдыбанцам по колено… Если прекрасная дочь Эллады сделала отцами враз двоих, то в моем зачатии участвовали в роли отцов не меньше ста истинных колдыбанцев. Причем не таясь, совершенно открыто, в обстановке энтузиазма и дружеского соревнования.

— Ты слышала, богиня Афина? — поднял очи к небу благородный эллин. — Теперь нам понятно, как было произведено это колдыбанское чудище. Самым извращенным способом.

— Фу, какой вы циник, — обиделось колдыбанское «чудище». — Я произведен самым естественным, общепринятым у нас способом. Открытым поименным голосованием. Между прочим, единогласно. Как в целом, так и с поправками. Всё чин чином. А протокол — даже с круглой печатью.

— Это разве естественно? — полубог был натурально ошарашен.

— Чему вы, собственно, удивляетесь? — пожал плечами колдыбанец. — В недавнюю советскую эпоху таким образом производились тысячи героев.

— Впрочем, я — герой нового типа, — продолжал он. — Поэтому при моем производстве было применено особое новшество. Отцом моим мог стать только тот, кто превзошел самого Зевса.

— Да, да. Зевс ведь превращался из бога в простого смертного. Это в общем-то раз плюнуть. А вот каждый из колдыбанцев при моем сотворении совершил несравнимо большее чудо. Из простого смертного стал богом. Нет, не потому, что швырял золотом и платиной. Эка жертва, если у тебя этих драгметаллов — что грязи в нашем микрорайоне.

— Каждый, кто хотел родить героя Самарской Луки, снимал с себя последнюю рубашку. Зачем? Чтобы поставить… бутылку. Хочешь быть отцом героя — гони на «Волжскую особую»! Ну а тогда — добро пожаловать, присоединяйся к коллективу…

Легенды, былины, а равно сказания утверждают, что после этих слов Геракл завопил: «О богиня Афина! Дай мне твои мозги, чтобы понять эту белиберду!»

Ну а мы от красивой легенды переходим к Колдыбанской действительности.

* * *

Стояла чудесная майская погода. Злые колдыбанские собаки еще продолжали весенние любовные игры и почти не кусали своего друга — человека. Не менее злые колдыбанские комары еще только собирали несметные полчища, чтобы искусать своего недруга — того же человека. Что касается абсолютно свирепых колдыбанских мух, то у них клыки еще только прорезались, и они пока только точили их. Чтобы осенью уж наверняка закусать тех, кто уцелеет после собак и комаров.

В одну из этих майских суббот истинные колдыбанцы по своему обыкновению собрались в ПОП-сарае «Утес».

В канун жаркого летнего сезона нас томила усиленная жажда. Разумеется, не простая, как в Элладе или в Москве-столице, а истинная. То есть жажда истины.

— Не кажется ли вам, друзья, — молвил Самосудов после второго стакана, когда часы начали отсчет истинного времени, — что на весенний разлив матушки Волги мы обязаны откликнуться небывало широким разливом мысли?

— Как пить дать, — с большой готовностью откликнулся Молекулов.

— А дать пить — еще лучше, — отозвался Безмочалкин.

— Совсем хорошо — дать в кредит, — завершил Профанов.

— До следующей субботы, — подхватил зал. — Еще лучше — до получки. Совсем хорошо — до квартальной премии.

Все воззрились на хозяина барной стойки в полной уверенности, что тот уже наполняет стаканы, дабы в честь предстоящего разлива мысли устроить образцово-показательный розлив «Волжской особой». Но, увы, нам открылась картина неожиданная и не совсем отрадная. Юрий Цезаревич почему-то не расцвел, подобно кусту майской сирени или черемухи. Напротив, он имел вид абсолютно бесцветный.

— Юрий Цезаревич, вы в курсе наших последних удивительных и особых замыслов? — попытались мы пробудить его от зимней спячки.

Но на сей раз Подстаканников не вздрогнул даже при магическом слове «особые». Он только взял молча свою амбарную книгу и раскрыл ее там, где была сделана закладка. Между прочим — ножом. Зловещий знак.

— Удивительные и особые замыслы клиентов ПОПа «Утес»… Превзойти Рембрандта. До следующей субботы… Опровергнуть Эйнштейна. До получки… Переплюнуть Колумба. До квартальной премии… Затмить Баха, Бетховена, Гайдна. До отпускных… — бесцветным голосом зачел Подстаканников свои иезуитские записи и демонстративно поджал губы.

Мы смекнули, что в преддверии жаркого летнего сезона барменская скупость достигла твердости волжского льда в лютые январские морозы.

— Мне открывается кое-какая истина, — мрачно изрек наш бармен. — Ни рембрандтами, ни эйнштейнами, ни колумбами, ни бахами, ни прочими знаменитостями вам не стать. Ни вторыми, ни третьими, ни сто тринадцатыми. Видать, не судьба.

Такого от Подстаканникова мы еще не слышали. Может быть, в нем накопилась обида всех семи барменских поколений, которые получили от наших предков несметные богатства лишь в виде долговых расписок. Или же Юрия Цезаревича укусила какая-то шальная колдыбанская зверь-муха. Или же очередной инспектор, побывавший в «Утесе», написал заключение, что ПОПу № 13 не место на этой земле…

— Что с вами, Юрий Цезаревич? — забеспокоились мы. — Вы рассуждаете как-то по-московски.

— Действительно, мы не стали пока знаменитостями. Но… дело тут совсем не в нас. Это истина, не требующая доказательств.

— Разумеется. И сейчас мы вам откроем новую истину, которая ставит все и вся на свои места. Виноваты не мы, виноваты… те знаменитости, которых мы выбрали своими соперниками.

— Не те это знаменитости. Рембрандт, Эйнштейн, Бах, Колумб… Все это для нас, очевидно, мелковато. А где мелко, там истинные колдыбанцы не плавают.

— Вот именно. Но сейчас мы немедленно найдем более подходящие кандидатуры для творческого состязания. Можно считать, дело в шляпе.

— Как пить дать! — подтвердил зал.

Флагманский столик нахмурил лоб и зачесал темечко. Все остальные завсегдатаи старательно уперли кулак в подбородок. Ну точно роденовский «Мыслитель».

Но озарение почему-то не приходило. Не могли вспомнить колдыбанцы никаких других подходящих знаменитостей, и все тут.

— Может, вы, наш юный друг, тряхнете юностью? — обратился к жениху-романтику Ухажерову Профанов. — Почему бы вам не стать вторым Ромео? Правда, придется заколоть себя кинжалом, но надеюсь, такие пустяки не испугают вас.

— Что мне кинжалы! — возражал храбрый Роман. — Рогнеда вот уже месяц отрабатывает на мне искусство работы с опасной бритвой. О, это особое искусство! Теперь меня ничем не запугать. Но… как уговорить Рогнеду стать второй Джульеттой? То есть лечь в гроб и заснуть, словно убитая. Моя невеста очень мнительна и наверняка заподозрит, что я действую с целью соблазнить ее. Особое неудовольствие у щепетильной Рогнеды, я знаю, вызовет то обстоятельство, что акт соблазнения ее планируется осуществить в гробу…

Вот такие, понимаете ли, дела. Ну не с кем соревноваться на равных. Некого превзойти, а точнее — обойти на повороте.

Наверняка все знаменитости мира вошли в сговор с Подстаканниковым. Это явно вытекало из его слов, которыми он огорошил нас.

— Короче, барная стойка закрывается, — объявил служитель источника истины. — До лучших времен. А лучше навсегда. Как пить не дать!

Наступила долгая щемящая пауза, во время которой все дружно и горестно смотрели в сторону источника истины — как бы в последний раз…

* * *

Легенды и былины утверждают, что завсегдатаи «Утеса», будучи в состоянии полного отчаяния, решили даже утопиться.

— Не дать! Не пить! Тогда уж и не жить! — вскричали истинные колдыбанцы и дружно вышли на берег Волги, дружно повязали себе на шею по увесистому кирпичу и так же дружно двинулись в холодные майские воды. Стройной шеренгой, с левой ноги, как на демонстрацию. Разве что транспаранты не несли и здравицы в честь руководства не кричали.

Раз-два, левой! Еще один шаг — и Волга-матушка примет в свои глубины отчаявшихся неудачников. И тут произошло… диво. Как только шеренга оказалась у кромки, река вдруг отступила ровно на шаг. Раз-два, левой! И снова матушка отодвинулась. На шаг, на два, на три. Раз-два, раз-два! Дружно марширует шеренга, но… посуху. Вот уже дошли колдыбанцы до середины Волги, вот по команде резво прибавили шагу. И все равно не могут догнать убегающие от них воды. Колдыбанцы перешли на трусцу. А потом — в галоп! А Волга, между прочим, в районе Колдыбана — километра полтора в ширину. А колдыбанцы, конечно же, не марафонцы. Упарились, уморились, умаялись.

— О Волга, матушка родная! — взмолился участковый Самосудов. — Нету больше силы молодецкой. Ты же знаешь, у меня хронический колит. Давно пора принимать слабительное.

— У меня радикулит и шейный остеохондроз, — завздыхал учитель Молекулов. — Каково мне с камнем на шее!

— О Волга, я же страдаю аллергией, — застенал зав-баней Безмочалкин. — Мне нельзя так долго находиться у воды. Расчихаюсь, раскашляюсь, рассопливлюсь.

— А я абсолютно здоров, — заныл просветитель Профанов. — На кой мне эта лечебная физкультура: мотаться туда-сюда?

Подал голос и студент-недоучка Ухажеров.

— Что, если несравненная Рогнеда захочет именно сейчас прильнуть к моей груди? — всхлипнул он. — Такой миг, а у меня — камень за пазухой.

— Пошто не хочешь, Волга, принять нас навечно в свои материнские объятия? — вопрошали «истбанцы» хором.

И тут послышалось колдыбанцам, что вздохнула Волга. Недовольно так вздохнула, сердито. И молвила с упреком:

— Горюшко вы мое луковое! Аль не ведомо вам, что истину надо искать не на дне Волги, а совсем на другом дне? На дне «Волжской особой».

— Знаем, матушка, ведаем, — отвечали страдальцы-мученики. — Но сколько уж мы уговорили и прикончили этих самых бутылок — не счесть! Да что толку? Так и не поняли: зачем живем и зачем так жить?

— Ах вы, глупцы этакие! Ни дать ни взять — столичные умники! — совсем рассердилась Волга-матушка. — Много бутылок, видишь ли, они осушили. Ну и что? Никто не знает, не ведает, на дне какой именно бутылки находится истина. Может, надо выпить «Волжской особой» целую Волгу! И это еще только перед первой закуской. Что? Жизни вам не хватит? Значит, вашу эстафету должны принять дети, внуки и правнуки. И вы не имеете права уронить эту великую историческую эстафету.

Вот как увещевала, наставляла колдыбанцев Волга.

— Спасибо, матушка, что учишь уму-разуму, — отвечали колдыбанцы. — Теперь мы прозрели, в чем главный философский секрет. Но как бы теперь вновь и вновь припасть к источнику истины? Разумеется, не по-московски, а в долг. Пошли нам на этот предмет спасение.

— Будет вам спасение! — заверила Волга. — Только свято выполняйте мой материнский наказ. До последнего дна и до… последнего дня! И постарайтесь все-таки закусывать. Хотя бы рукавом…

* * *

Всхлипываешь, уважаемый читатель? Правильно делаешь. Колдыбанские легенды и былины надо слушать, обязательно всхлипывая. Потому не скупись на слезу, разумеется, слезу умиления и радости.

А насчет колдыбанских былей — другая инструкция. Они должны вызывать обязательно восторг и ликование. Ну да сам убедишься. Переходим к были.

Итак, тупица в седьмом поколении Ю. Ц. Подстаканников загнал нас в тупик и вынес безжалостный приговор:

— Как пить не дать! Никогда!

Над цитаделью истинного колдыбанского духа нависла смертельная опасность. Неужели не выплывем?

И тут… с неба прозвучал пронзительный голос ангела:

— Атас!

Это проявился на чердаке Антоша Добронравов.

— Вижу особую знаменитость! — ликовал он. — Вон она, за спиной у Юрия Цезаревича!

Мы знаем, что устами младенца глаголет истина, но на сей раз, увы, почувствовали лишь разочарование. За спиной Подстаканникова на полке, между консервами «Килька особая» и знаменитыми колдыбанскими пряниками, которыми можно забивать гвозди, помещался абсолютно никчемный предмет. А именно увесистая книга. Подарочное издание «Мифы о Геракле».

Сие удивительное издание, выпущенное Российской Академией наук, было заброшено в Колдыбан еще в советские времена. Его и сейчас можно видеть в витринах наших магазинов. Наверняка им смогут любоваться и наши правнуки. И неудивительно. Потому что этот академический сюрприз забросили к нам в количестве двух штук на каждого колдыбанца. И по цене в две колдыбанские зарплаты.

На обложке этого опуса красовался Геракл. Он стоял, опершись на свою боевую палицу. Мускулы — как у наших качков-культуристов. Взгляд — такой же туповатый. Но главное, что поразило колдыбанцев, очень чутких к хорошему тону: Геракл был абсолютно голый. Не то что на штаны или плавки — даже на фиговый лист древний создатель скульптуры поскупился.

Главный шутник Колдыбана мэр Поросенков, взглянув на скульптурный шедевр, выдал свой очередной каламбурный шедевр. Ткнув древнего эллина ниже пояса, изрек:

«А что это у Геракла фига без фиги?» После того как поросенковское окружение надорвало животы от смеха, мэр добавил: «Ну ладно, фиг с ним, с бесфиговым Гераклом». Тут уж, сами понимаете, приближенным пришлось прямо умирать от смеха…

И вот на каком-то предпраздничном торжественном собрании наш остряк мэр взял да и вручил торжественно «Геракла» управляющему дорожным трестом, провалившему свои полугодовые обязательства. При этом с торжеством сказал: «Ты нам — фиговый лист, а мы тебе — фигу».

Так родилась новая колдыбанская традиция: премировать «Гераклом» провинившихся.

Удивительным презентом были поощрены, то бишь наказаны, и все завсегдатаи «Утеса». Однажды пришла очередь и хозяина торговой точки № 13. Такой чести он подвергся за обсчет ревизора из областного центра.

«Не учуять областного ревизора! — гремел на расширенном совещании начальник городского общепита заслуженный работник торговли Шнапсов. — Недовесить ему пряников, за которые покупателю надо приплату давать! Ну спасибо, Юрий Цезаревич, ну прославил нас! За такой подвиг награждаем тебя голым Гераклом. Как говорится, деньги — к деньгам, олух — к олуху».

Помнится, на Подстаканникова смотреть было так же больно, как на пациентов колдыбанской стоматологической больницы, где никогда нет наркоза, зато хирург всегда под кайфом.

— Меня, бармена в седьмом поколении, уподобили голому Гераклу! — горестно восклицал Юрий Цезаревич, потрясая ненавистным изданием, выданным ему начпитом Шнапсовым в качестве свидетельства о профбездарно-сти. — Как после этого я буду смотреть в глаза своим детям и внукам — барменам в восьмом и девятом поколениях?

Мы утешали его.

— Полно вам, Юрий Цезаревич! — говорил Профанов. — Меня Сократов тоже голым Гераклом обзывал. Даже хотел публично раздеть донага, да у меня зад оказался незагорелым.

— Подумаешь, Геракл! — утешал Молекулов. — Дайте этого чемпиона мускулов в мой класс — он у меня к концу четверти дистрофиком станет.

— Подумаешь, голый! — вторил Безмочалкин. — Еще удобнее: в любой момент можно попросить, чтобы тебе спину потерли.

— Я вас понимаю, Юрий Цезаревич, — посочувствовал Самосудов. — При исполнении служебных обязанностей желательно быть не голым, а в полной парадной форме. Но не беда. Главное — была бы в руках хорошая дубинка.

Тонкий юмор, по-колдыбански. Но сейчас, в такой трагический момент, шутки крайне неуместны.

— Сгинь, трижды второгодник! — рявкнул на Антошу учитель Молекулов. — Чего ты нас нервируешь каким-то голодранцем?

— Геракл — не голодранец! — горячо и дерзко возразил учителю трижды второгодник. — Он самый великий герой! Мне Ухажеров рассказывал.

— Ну да? — изумился зал.

— Почему же вы до сих пор замалчивали правду о Геракле? — обратились мы к Роману Ухажерову.

— Из ревности, — повинился тот. — Моя Рогнеда почему-то обожает всяких героев. Даже если они в железных латах. А Геракл — супергерой, да еще совсем голый…

— Надеюсь, никто не выдаст меня Рогнеде, — взмолился тут же жених-отелло. — Моя невеста предупредила, что если я буду ревнивцем, она подстрижет меня «под болвана». Сами понимаете, как это обидно.

В другой раз мы непременно и с удовольствием разъяснили бы вечному «неуд»-студенту, что если уж кому обижаться, то именно болвану, с которым Рогнеда изволит равнять Ухажерова. Но сейчас нам было не до мелких удовольствий. К нам прямо в руки шла огромная удача. Можно сказать, спасение.

Замигал бакен, сиречь левый глаз, одного из завсегдатаев ПОПа № 13. Потом второй, третий… Все ясно: идем на вираж, на полной скорости.

— Объявляется общее собрание коллектива по месту жажды. Истинной жажды — жажды истины, — гаркнул во всю силу своей луженой глотки Профанов.

Зал ответил одобрительным гулом, напоминающим прибой Жигулевского моря.

Высокая честь вести протокол этого исторического собрания выпала Лещеву-Водолееву. Четким каллиграфическим почерком на фирменном бланке ПОПа «Утес» он записал все волнующие перипетии классической процедуры «Слушали-постановили».

— Друзья! — радостно воскликнули наши капитаны. — Нам открывается простая, но удивительная истина.

— Почему герой всех времен и народов Геракл бежал из столицы и попал именно сюда? — вопросил, прямо как следователь московского УГРО, Самосудов.

— Сама судьба как бы дает особый намек: в «Утесе» суждено родиться второму Гераклу, — подхватил Безмочалкин.

— Естественно, — изрек Молекулов. — Ведь мы — потомки бесстрашных волжских атаманов.

— Породить второго Геракла — наш прямой долг, — безапелляционно заявил Профанов. — Ради этого я готов временно отложить исполнение своего грандиозного замысла стать вторым Колумбом.

Аналогичную готовность выразили Безмочалкин, Молекулов и Самосудов. Хотя Колдыбану и пора уже иметь второго Рембрандта, второго Эйнштейна и второго Баха-Бетховена, но… успеется. Второй Геракл — куда хлеще. А потому он нужен в первую очередь. Точнее вне очереди.

— Быть на Волге второму Гераклу! — заключает флагманский столик.

Возбужденные реплики посыпались со всех сторон:

— Уже вижу у входа в «Утес» беломраморную мемориальную доску с золотыми буквами: «Достопримечательность континентального значения»…

— …и толпы восторженных туристов, которые хлынут сюда со всех концов страны, а также из-за рубежа…

— …и баснословные доходы в евро, фунтах, долларах, которые просто некуда будет девать.

— Как пить дать!

— Дать!

— Пить!

— В кредит!

Но будущий колдыбанский Рокфеллер прилавка почему-то замешкался. Очевидно, на радостях.

— Стоп, граждане-удальцы! — остановил он нас обеими руками. — Вы, как всегда, немного увлеклись.

Он демонстративно пощелкал костяшками своих прадедовских бухгалтерских счетов.

При звуках этого ужасного инструмента у нас всегда перехватывает дыхание. Ну что там еще затеял наш палач?

— Скажите мне, пожалуйста, — сладко залепетал палач, — а кто же из вас будет вторым Гераклом?

— Кто будет вторым Гераклом? — саркастически передразнил бармена Самосудов. — Совершенно нелепый вопрос. Мне как офицеру даже неловко отвечать на него.

— Юрий Цезаревич! Неужели вам не ясно, — подхватил Безмочалкин, — что любой из нас в любое время готов стать легендарным супергероем. Сегодня — один, завтра — другой. И так далее.

— Хоть по конкурсу. Хоть по жребию. Хоть лично по вашему, Юрий Цезаревич, усмотрению и указанию, — продолжил Молекулов.

— Колдыбанский Геракл — это мы. А мы — это он. Все как один, — завершил Профанов.

И, не тратя время, гаркнул:

— Кто готов стать вторым Гераклом?

— Я! Я! Я! — раздались возгласы со всех сторон.

Вверх взметнулся лес рук. Хороший, крепкий лес. Мачтовый, как сказали бы судостроители. Сто мачт — сто вторых Гераклов!

Всех охватил небывалый, ну прямо советский энтузиазм. Как-то само собой все как один оказались у барной стойки.

Ульк?

А то бы… Игра, а точнее, схватка истины с человеческой косностью и ограниченностью только еще начинается. Подстаканников нырнул под прилавок, но вытащил оттуда не долгожданную «Волжскую особую», а какой-то диковинный предмет, напоминающий старый сапог. Но это был не старый сапог, а допотопный фотоаппарат Подстаканникова-прадедушки. Знаменитая династия буфетчиков в свое время завела это чудо раньше всех в Колдыбане. Разумеется, не с целью запечатлеть красоты Жигулей, а для того чтобы иметь четкие фотопортреты всех своих злостных должников…

— Прошу под юпитеры, — пригласил бармен, настраивая свою диковинную машину. — Первым — Демьян Иванович.

— Но я уже есть в вашей картотеке, — напомнил Самосудов. — Анфас и профиль. Хоть сейчас в розыск.

— Я хочу сфотографировать вас всех для других целей, — возразил бармен. — Для культурного обслуживания туристов.

— Каких туристов? — удивились мы.

— Которые хлынут в «Утес», — охотно пояснил колдыбанский Меркурий. — Буду вывешивать ваши увеличенные портреты у входа. По жребию, по конкурсу, по своему усмотрению. Уже сейчас вижу под каждым портретом старославянскую вязь: «Второй Геракл любит выпить. А вы?» Ну, и портрет будет просто диво. Представьте: мощная обнаженная фигура Геракла, а лицо — Самосудова. Насчет фигового листа не волнуйтесь: мы прикроем интимное место милицейской кобурой, как бы нечаянно съехавшей вперед. Можно изобразить и милицейские погоны. Прямо на голых плечах. Диво! Не так ли, Демьян Иванович?

— Так точно, — молвил грозный страж порядка, но таким унылым голосом, будто с него снимали погоны. — Однако боюсь, мне придется временно отказаться от высокой чести исполняющего обязанности второго Геракла.

По его лицу было видно, что он действительно боится такой высокой чести как огня. Явно были в испуге и его соседи по флагманскому столику. Не подумайте только, что истинным колдыбанцам не хватает храбрости. Храбрости у нас всех столько, что мы можем одолжить ее любому герою в кредит. Хоть до получки, хоть до премии, хоть вообще без отдачи. Но…

Все живо представили свои увеличенные портреты в стиле Подстаканникова на фасаде «Утеса». Голый качок-культурист с милицейской кобурой вместо фигового листа — это еще ничего. Все-таки милицейская кобура устрашает: вдруг там, и вправду, пистолет! Небось не всякий осмелится хихикать и острить по поводу. А вот голый с физиономией Безмочалкина будет прикрывать стыд, очевидно, как в бане: тазом. Или же мочалкой. Голый Молекулов — классным журналом. Или букварем. Туристы действительно будут в восторге. Но что скажут начальник «бытовки» Неумывакин и директриса Рогаткина, увидев такой образ своих подчиненных? А хуже всех — голому Профанову. Надо бы прикрыться Большой Энциклопедией, но наш просветитель и Малую-то никогда в руках не держал. Придется ему красоваться, словно в кабинете уролога. Есть тут, конечно, и свой плюс: впервые аудитория Профанова не заснет. От смеха. Но последним-то будет смеяться шеф Сократов. И хорошо ли он будет смеяться?

— Ну? — затеребил призадумавшегося Самосудова садист-бармен. — Почему вы не готовы стать вторым Гераклом?

— Готов! — горячо возразил отважный мент. — И обязательно стану им, вторым Гераклом. Буквально сию минуту! Но… Только не сейчас. Вы же знаете, у меня — хронический колит. Врачи требуют, чтобы я принимал слабительное регулярно, не пропуская ни одного раза. Боюсь, что действие слабительного совпадет с торжественной церемонией чествования. Комментарии излишни.

— Ну ладно, — согласился Подстаканников. — Значит, второй Геракл — вы. — Он ткнул в сторону Безмочалкина.

— С огромным удовольствием! — аж привстал на цыпочки Валериан Владимирович. — Но… не сейчас. Как назло разыгралась моя аллергия. И особенно почему-то на лаврушку. Представляете? На меня водружают лавровый венок, а я чихать на него хочу. Как верблюд.

Для убедительности Безмочалкин шмыгнул носом и промокнул его двумя платками, сначала одним, потом другим.

— Вы? — перст бармена повернулся в сторону Молекулова.

— К сожалению, я тоже попрошу отсрочку, — отвечал Самсон Сергеевич. — У меня сейчас радикулит, и тяжести категорически противопоказаны. Не выдержу бремени славы. Согнусь до положения «на четвереньках».

И очень убедительно скрючился, став похожим на двойку в дневнике второгодника Добронравова.

— Что касается меня, то я чувствую себя абсолютно здоровым, — молвил Профанов, опережая притязания Подстаканникова. — Сами понимаете, это крайне подозрительно. Надо немедленно обратиться в поликлинику и начать всесторонние обследования.

Фома Ильич огорченно вздохнул и сел — в такой вальяжной позе, что грех и беспокоить.

Да, такой парадоксальной ситуации не знали современники и летописцы Геракла. Вот он, легендарный герой. В ста лицах. А в одном лице, персонально — увы, нет его. И негде взять.

— Итак, никакого Геракла под номером два, три, сто тринадцать и так далее пока не предвидится, — злорадно заключил Подстаканников. — Тогда — до лучших времен. А лучше — навсегда.

И он демонстративно закрыл буфет на ключ.

Неужели не прорвемся? Неужели амба?

Но мы верили, что на Самарской Луке всегда есть место диву. И оно произошло. Нет-нет, это не легенда. Это — быль.

Едва ключ в замке буфета щелкнул, словно бесчеловечная гильотина, и мы невольно схватились за горло, как вдруг…

С небес прозвучал чистый и звонкий голос нашего ангела-хранителя:

— Атас! Вижу второго Геракла!

И мы узрели дивное видение…

* * *

Если точно, то сначала раздались громы небесные. Мы вздрогнули и даже повскакали с мест. И вот тут услышали вещий глас:

— Ата-ас!

И узрели дивное видение. На полу у фамильного дивана Подстаканниковых лежал туго набитый мешок. Откуда он взялся? Очевидно, был сброшен с небес. Но без парашюта. Поэтому и приземлился, как пятитонная бомба.

Что же такое послало нам небо? Несколько пар рук мгновенно подняли, точнее даже, вознесли мешок. Перед нами действительно был… второй Геракл.

Какой-нибудь москвич наверняка истолковал бы это видение неверно. Дескать, это же всего-навсего сторож Еремей Васильевич Хлюпиков. Он, очевидно, дремал в своей подсобке, и его, очевидно, куснула шальная колдыбанская муха. Несчастный, не помня себя от боли и решив, что на него напал медведь, рванул на выход, зацепился ногой за порог и, пролетев через весь зал, ударился лбом о диван, произведя при этом звук, напоминающий гром.

«Короче, это всего-навсего ночной сторож», — сказал бы горе-аналитик.

«Пузатое чудище, которому никогда не быть героем», — заявил бы скептик.

«А если и быть, то разве что в телеконкурсе толстяков», — подытожил бы циник.

Все вроде бы так. Но если посмотреть на вещи по-колдыбански, то есть истинно?

Удивительная брезентовая плащ-палатка, из которой Геракл выскочил бы, как из русской парной. Резиновые болотные сапоги, в которых у героев Эллады засвербила бы их пресловутая ахиллесова пята. Багор, рядом с которым грозное копье Афины выглядело не более чем школьная указка, надломленная о загривок шалуна Антоши. И, наконец, такой дивный фонарь во весь лоб, какому позавидовали бы даже разбойные волжские атаманы, хотя во время своих дружеских разборок дубасили друг друга и веслами, и двухпудовыми безменами…

Но главное диво, которого еще не видел свет, — это Хлюпиков сам по себе. Много лет, кажется всю свою жизнь, он бессменно нес трудовую вахту в кинобудке Дома культуры сажевого комбината. Передовой киномеханик был истовым поклонником «высокоидейного» советского киноискусcтва. На таких пропагандистских фильмах зрители всегда скучали. Но горе им, если они забывались до того, что их малосознательный гвалт достигал слуха киномеханика. Тогда экран гас, зато зажигался свет в зале и на сцене появлялся возмущенный Хлюпиков. Точнее, сначала появлялся его живот, а затем уж и он сам. Затем раздавался голос, которым говорят партийные трибуны, экстрасенсы или просто сумасшедшие. По крайней мере, с экрана.

— Что все это означает? — изумленно вопрошал зал Еремей Васильевич. — Уж не означает ли все это, что, соприкасаясь с высокими идеями, вы не испытываете восторга и ликования? Соприкасаться с высокими идеями и не испытывать восторга и ликования? Это не укладывается в моей голове.

Брови его тряслись, как ветви жигулевских елей при урагане. На лбу появлялась глубокая складка, напоминающая очертания Самарской Луки. Шаровары шириной с Черное море начинали спускаться ниже пупка.

— Мне стыдно за вас! — объявлял Хлюпиков согражданам. — Сейчас я снова покажу вам эпизод, который вызывает грусть. Здесь надо горестно плакать. Потом повторим то место, которое вызывает радость. Здесь попрошу радостно смеяться. Затем состоится повторный показ удивительных кадров, где положено горестно плакать и радостно смеяться одновременно. Только не перепутайте, пожалуйста, иначе до вас не дойдет высокая идея фильма. Впрочем, не беда, если такое все же случится. Тогда мы повторим весь фильм целиком. И вы обязательно будете плакать и смеяться там, где надо, а под конец испытаете восторг и ликование…

Истинные колдыбанцы, само собой, никогда не появлялись у Еремея Васильевича. Само собой, он никогда раньше не заглядывал в «Утес». Хлюпиков знал только свою кинобудку и, естественно, совсем не знал действительности. Видел только свой экран и, естественно, проглядел тот момент, когда пришли другие времена. Он был несказанно удивлен, почему это вдруг вместо высокоидейных советских фильмов ему подсовывают для показа набор голливудских боевиков, триллеров и эротических лент.

— Что все это означает? — вопросил он свое начальство. — Уж не означает ли все это, что в нашем Доме культуры окопалась и нашла себе приют низкопробная безыдейщина? Я ужасаюсь при мысли, к чему это может привести. Сначала наш Дом культуры, потом весь Колдыбан, потом все Среднее Поволжье, а там уж и весь мир станут смотреть низкопробную безыдейщину.

Дело дошло даже до мэра Поросенкова.

— Продукт минувшей эпохи, — характеризовал тот Хлюпикова. — Инвалид советской пропаганды.

Тут бывший секретарь горкома по идеологии, видимо, вспомнил, что именно он и его подручные превращали нормальных людей в таких вот инвалидов, и не без гордости заметил:

— Ох и почудили мы в добрые советские времена!

И повелел городскому отделу здравоохранения оформить Хлюпикову две инвалидности. По линии головы и по линии туловища. Чтобы были противопоказаны как умственные, так и физические нагрузки.

Выйдя на пенсию, Хлюпиков стал сторожем-совместителем. Все три точки, которые Хлюпиков принял под охрану, находились рядом на берегу Волги. От зари до зари стоял он на откосе в диковинном облачении, которое, по его мнению, надлежало иметь образцовому волжскому сторожу. На нем была огромная брезентовая плащ-палатка до самых пят и с капюшоном. В правой руке он всегда держал огромный багор.

Он неотрывно смотрел вдаль. Перед его взором явно был не окружающий мир, а только родной и милый сердцу экран. Трудно сказать, что именно видел на нем Хлюпиков, но время от времени он то плакал, то смеялся, а иногда плакал и смеялся одновременно…

Хлюпиков всегда присутствовал на наших философских заседаниях. Однако никогда не участвовал в них. Он молча восседал или возлежал вверх животом на диване. В определенный момент по знаку Подстаканникова он поднимался, уходил в подсобку и появлялся оттуда уже в своем фирменном облачении. По знаку того же Подстаканникова он выходил на середину зала и объявлял нам: «Ваше время вышло. Точка закрывается». Затем для убедительности он со всего размаху, как Дед Мороз посохом, ударял багром по полу. Бух!

Ух! — отзывались эхом седые Жигули…

Однажды наш удивительный сторож не выдержал и выступил перед нами.

— Достопочтенные мои земляки! — выйдя на середину зала, воскликнул он таким проникновенным голосом, какого не услышишь даже от жены в день получки. — Стоя на крутом волжском берегу и купаясь в лучах восходящего солнца, я часто беседую с матушкой Волгой на всякие важные темы.

— Ну-у-у? — слегка обалдели мы от неожиданности.

— Я поведал Волге-матушке о том, что вы неустанно ищете истину о смысле жизни и вдохновенно мечтаете прославить то малое, но достойное заведение, которое является пристанищем вашего уважаемого коллектива, — продолжал удивлять «Утес» ночной сторож. — Волга отвечала, что иного и не ожидала от своих верных сынов, но… пора бы вам приступить к великой думе не только о себе, но и о своем времени.

— Ну-у-у, — еще больше обалдели мы. — А что, есть какая-то необходимость ломать голову на предмет нашего времени?

— Разве вы не видите, какое время стоит сейчас на нашем дворе? — укоризненно вздохнул Хлюпиков. — Не то время. Совсем не то.

— Я много повидал в своей жизни, — заговорил он голосом заэкранного диктора, будто озвучивал свои любимые «высокоидейные» фильмы. — Каждая эпоха имеет своих благородных героев, о которых восхищенные современники и потомки слагают красивые и поучительные легенды. Такой была и советская эпоха, из которой мы с вами вышли, не так ли?

— А что сейчас? — вскричал оратор голосом партийного трибуна или даже экстрасенса. — Ни великих дел, ни подвигов; ни героев, ни легенд. Каждый думает только о себе, все живут только в свое удовольствие. И ладно бы потехе час. Но это, как я погляжу, продолжается вот уже целый год!

Хлюпиков на миг оторвался от потолка-экрана, чтобы встретить на наших лицах понимание. «Дело в том, что вот уже целый год, как ты вышел из своей кинобудки в жизнь», — хотели мы вставить небольшой комментарий, но не успели.

— Что все это означает? — грозно вопросил обличитель низкосортных времен и нравов и снова уставился в потолок. — Уж не означает ли все это, что наши современники намерены продолжать думать только о себе и жить в свое удовольствие и дальше? Год, два, пять лет, десять… всю жизнь. Но тогда о чем они будут рассказывать своим внукам и правнукам? Внуки и правнуки будут зажимать уши или сразу же заснут, едва наши современники раскроют рот, чтобы поведать о своем времени. «Ну и время, — скажут внуки и правнуки. — Собственно, и не время это, а так… никчемное, никудышное безвременье».

— Бесславие! — вскричал знаток кинобаек, потрясая багром. — Полное бесславие ждет нашу с вами эпоху. Канет она в реку забвения Лету. И это тем более ужасно, что так начинается двадцать первый век и третье тысячелетие. Уж не означает ли все это, что коварное безвременье вознамерилось воцариться навечно?

— Родная эпоха гибнет, — перешел на трагический шепот печальник двадцать первого века и третьего тысячелетия. — Родная эпоха взывает о помощи.

Вот такие пироги. Если честно, нам очень хотелось зажать уши или хотя бы вздремнуть, но мы выслушали удивительного оратора, как и полагается деликатным людям, с широко раскрытым ртом. Более того: в силу своей колдыбанской отзывчивости посочувствовали эпохе и даже предложили мудрое решение проблемы.

— Надо срочно дать телеграмму в Москву. Прямо в Кремль! — предложили мы. — Разумеется, наложенным платежом, то есть за счет Кремля. И само собой — без обратного адреса.

— Эх, Москва! — горько усмехнулся трижды сторож. — Москва-то и занесла к нам всемирную заразу безвременья.

— Что же делать? — воскликнули мы, в угоду гражданским чувствам нашего земляка уподобляясь Чернышевскому.

Хлюпиков словно ждал такого вопроса.

— О сыны Колдыбанщины! — молвил он значительно. — Прежде чем ответить вам, я должен напомнить, где нам выпало жить.

Хлюпиков напомнил, что нам выпало жить на Самарской Луке.

— Старинные волжские предания гласят, — заговорил он в стиле сказителей-былинников, — что Самарская Лука — это особый поворот в судьбе Волги.

Оказывается, однажды к великой русской реке, самой большой реке в Европе, обратились ее меньшие сестры. Дескать, смотрим на тебя и ахаем от ужаса. Мы-то все благополучно впадаем в открытые, благополучные моря благополучного Атлантического океана. И только ты одна — в закрытое и мрачное Каспийское море, наглухо отделившееся от всего мира.

«Зачем тебе это надо? — уговаривают Волгу меньшие сестры-реки. — Беги от своей горькой судьбы! К нам. В нашу благополучную Атлантику».

Послушалась было Волга чужого совета, повернула свои воды на запад, помчала в далекий прекрасный океан, но… Вдруг открылась ей удивительная, совершенно особая истина. Узрела она, что в благополучной Атлантике хорошо не всем. Хорошо самым обычным рекам. А ей, великой и могучей Волге, тесно там. Тесно, мелко, невольготно.

Что останется от нее, великой Волги, в этих крохотных, игрушечных западных краях? Речушка. А то и вовсе ручеек. Значит, будет Европа без могучей, хотя пусть и горемычной, реки. Ради чего? Ради одного маленького, благополучного ручейка?

Нет, так не годится. Европа без великой Волги — не Европа. А без Европы и весь мир уже не тот. Значит, негоже убегать от своей судьбы! Да и кто сказал, что она, Волга, горемычная? Ведь ей и только ей дана Русская равнина, самая большая на всей планете. Вот где простор и раздолье! Вот уж где можно разгуляться на воле! Лучшей доли и не надо.

И развернула Волга свой бег обратно. Да на радостях крутанула аж на пятьсот градусов с лишним. А то и на всю тысячу. Разошлась, разгулялась, удалая сорви-голова. Знай наших!

Смотрит на нее весь природный мир и ахает. Но уже по-другому. С восторгом и ликованием. Ах, Волга! Нет такой другой реки и не будет. Краса наша Волга! Будь всегда такой!

Вот такие пироги и в придачу пышки. Нам стало ясно, отчего диковинная фигура в плащ-палатке плачет, стоя на крутом берегу, и одновременно смеется. Пугая и окрестное ночное жулье, и бедовых колдыбанских собак, и даже совершенно отпетых жигулевских волков, проживающих в заповедных лесах на другом берегу…

Помнится, мы даже помолчали с полминуты в знак уважения к благородным чувствам нашего сказителя, которому Гомер и Гюго годились только в подметки. Да и то в переносном смысле, потому что болотных резиновых cапог с подметками не бывает.

Потом мы деликатно покашляли.

— Еремей Васильевич! Очень рады за Волгу-матушку, но какое отношение все это имеет к нам?

— Достопочтенные сыны Колдыбанщины! — молвил Хлюпиков с интригующей интонацией. — Давайте же обратимся к Волге-матушке за материнским советом!

Откровенно говоря, во время своих философских бдений мы никогда не испытывали еще такой потребности, а если бы и испытали, то все равно увидели бы только закопченные окна. Следовательно, в какой стороне находится Волга, нам было не известно. Но мы не растерялись и последовали взглядом за рукой нашего лоцмана, которая, однако, ткнула почему-то в потолок. Неужели Волга находится там? Вот те раз…

— О, Волга-матушка! — воззвало ее доверенное лицо в болотных сапогах. — Твои верные сыны думают великую думу о времени и о себе. Открой им на этот предмет особую истину.

В зале воцарилась мертвая тишина. Даже реактивные истребители, то бишь колдыбанские мухи, замерли буквально на лету.

— Чу! — поднял вверх свой жезл-багор доморощенный оракул. — Волга-матушка речет. Слушайте, затаив дыхание!

Древние эллины на нашем месте укатились бы под стол. Современные москвичи — закатили бы под стол удивительного оратора. Мы не сделали ни того, ни другого только потому, что нам было крайне любопытно, что же нам хочет поведать матушка Волга.

— Волга-матушка речет, — объявил докладчик, — что начало спасения эпохи должно быть положено на Самарской Луке. Ибо только ее верные сыны-колдыбанцы способны, как и она, Волга, на такой лихой и бескорыстный подвиг, от которого ахнут современники. Ахнут и последуют их вдохновляющему примеру. Сначала — весь Колдыбан, за ним — все Среднее Поволжье. Потом Урал, Сибирь, Дальний Восток. Наконец и Москва спохватится и вернется на правильный путь. А тогда уж и весь мир, все нынешнее поколение воспрянет от тяжкого сна безвременья, от его пустоты, мелочности, обыденности…

— Вам, удалые земляки, выпала честь стать легендарными героями века! — воскликнул ходатай и заступник эпохи. — Вот какую удивительную истину открывает нам матушка Волга. Благодарные современники и восхищенные потомки назовут ее Особой Колдыбанской Истиной. Все три слова — с большой буквы. Поздравляю вас!

Вот так, читатель. Ты еще раз убедился, что на Самарской Луке даже ночной сторож-совместитель умеет под настроение загнуть так, что сама большая наука не знает, куда выплывать. Разве что только к барной стойке.

И если бы наш вдохновенный выступальщик призвал спасать эпоху после первого стакана, мы, естественно, гаркнули бы без всяких сомнений: «Как пить дать!» Случись это между вторым и третьим стаканом, мы с интересом вопросили бы: «А как дать пить?»

Но Хлюпиков взялся бить в набат после третьего стакана. Когда истинным колдыбанцам уже не до истины. Поэтому мы дружно поднялись и «закруглили» эпохальную проблему с известным колдыбанским тактом:

— Спасибо за интересную информацию, Еремей Васильевич. Передайте Волге-матушке, что мы очень тронуты ее доверием, но… здесь и сейчас наше время вышло.

И дружно разошлись по домам…

Но на этот раз, здесь и сейчас, был как раз момент истины. Барная стойка властно звала нас к себе. Перед нами стояло живое диво, которого еще не видел свет. Мы вспомнили, как однажды оно вещало нам, что время ждет новых героев. Нелепо упускать счастливый случай, если его посылает сама судьба.

— Прошу всех встать! — рявкнул Самосудов.

Зал дружно отсалютовал стульями и табуретками, и старший лейтенант колдыбанской милиции, отдав по-военному честь гражданину с юпитером во лбу, четко, как на плацу, рапортовал:

— Товарищ волжский Геракл номер один! Разрешите доложить. Рота ваших соратников, тире волжских Гераклов под номерами два, три, четыре и так далее, всего в количестве ста единиц выстроена и готова торжественно приветствовать вас.

— Приветствуем! — заорала рота Гераклов-резервистов.

— Поздравляем!

— Здравия желаем!

При каждом слове в его адрес растерянный Хлюпиков дергался, как будто его расстреливали в упор.

— Но я… инвалид! — выкрикнул бедняга. — Мне запрещены всякие физические и умственные нагрузки.

— Подумаешь, проблема! — возражали мы. — Всё за вас будут делать сто замов. Вам придется исполнять только представительскую функцию и принять на себя сладкое бремя нашей общей славы. Стойте, как монумент на пьедестале, — вот и вся ваша работа. Можете даже лежать на диване. Тоже как монумент.

— Но мне… в сентябре надо ехать на курорт в Ессентуки, — пропищал болезный. — У меня дача запущенная. Мне вообще некогда.

— Тоже хорошо! — заверили мы. — Значит, вы будете исполнять обязанности героя временно. Месяц. А то и неделю. Может, даже всего пять минут. И не надо оформлять на вас медицинский полис, делать отчисления в пенсионный фонд. Даже без трудовой книжки обойдемся.

— Но у меня фамилия… совсем не героическая! — всхлипнула жертва удивительного колдыбанского почина. — Хлюпиков не может быть славным героем.

— Совсем отлично! — обрадовались мы. — Значит, дадим вам геройский псевдоним. Жигуль Волгович. Или Вольга Жигулевич. Нет, не так. С Самарской Луки — значит, Лука Самарыч.

— Но я… — предпринял было последнюю попытку дезертировать из сонма великих героев сторож-инвалид.

— На пьедестал! — рявкнул хор вторых Гераклов.

Сильные руки подхватили своего вожака, атамана, главаря, предводителя, а по-английски, по-китайски, по-индейски — лидера, шефа, бонзу, вождя племени и т. п. Подхватили и водрузили на старый допотопный табурет.

— Вот он, наш новый колдыбанский супергерой! — возгласил флагманский квартет. — Бесстрашный и благородный спасатель обездоленной эпохи. Без пяти минут легендарный.

— Как пить дать! — возликовал зал. Все ринулись к барной стойке.

— Нет-нет-нет! — истошно завопил Подстаканников. — Это же балаган! Здесь нет Луки Самарыча! Это Еремей Васильевич!

— Я налью вам ваш третий стакан. В долг. До получки. До премии. До скончания веков.

— Вы же умрете, если не выпьете! Пейте на здоровье. Но…

— Просто так. От нечего делать. Не надо безумствовать. Хватит. Остановитесь!

Если откровенно, то, возможно, и надо было остановиться. Москвичи, эллины и даже олимпийские боги остановились бы. И выпили бы просто так. Тем более в долг до скончания веков.

Но… в нас вдруг заговорила кровь предков. Наши деды и прадеды никогда не поднимали третий стакан «от нечего делать». И уж тем более — в знак капитуляции. Третий стакан для истинных колдыбанцев — свидетельство их очередной удивительной победы. И если мы нарушим эту традицию, уйдем от нашей барной стойки (она же — источник истины), как простые бездельники-собутыльники, если мы сдадим нашу удивительную потомственную игру, то что скажут о нас внуки и правнуки?

К тому же на Самарской Луке (ты помнишь, читатель?) верят на слово. В первую очередь самим себе. Мы сказали: вот герой. Значит, это герой. Мы верили в это уже на сто процентов. А может, и на тысячу.

— Здесь и сейчас нет Еремея Васильевича. Здесь и сейчас — Лука Самарыч!

Трудно восстановить, кто произнес эти слова. Может быть, все разом. Но совершенно точно, что вслед за тем грозный милицейский офицер Самосудов расстегнул кобуру и решительным жестом выхватил… Нет, конечно же, не пистолет, которого там сроду не было. Не пистолет, но куда более грозное оружие. В данном случае — десятирублевую купюру. Затертую десятку, которая хранилась в таком удивительном тайнике, очевидно, на самый черный день или же на самый светлый праздник. Затем Самосудов снял и положил на «пьедестал» милицейскую фуражку, одновременно опустив в нее свой заветный капитал.

— Здесь и сейчас — Лука Самарыч! — подтвердил гроза женского отделения бани № 1 Безмочалкин.

Он вынул из своей элегантной сумочки шикарный седовласый парик, который всегда надевал перед входом в женскую помывку, а из парика вытащил свой энзэ. Купюра Безмочалкина была новенькой до хруста. Видать, предназначалась для соблазнения прекрасных купальщиц.

Производитель педагогического брака Молекулов держал заначку в своем противорадикулитном поясе из собачьей шерсти, и потому от его приношения за версту несло и овчаркой, и пуделем, и дворнягой.

У пропагандиста ломоносовских и ньютоновских научных задов Профанова клад находился, естественно, под пяткой, конкретно — под стельками ботинок. Причем это хранилище было оборудовано так давно, что уже побывало в ремонте, и ничего не ведающий сапожник приколотил купюру в нескольких местах к подметке.

И вот милицейская фуражка, в которой гордо лежат трешницы, пятерки, десятки и даже одна полусотня, торжественно водружается на барную стойку, прямо перед носом нигилиста в седьмом поколении Подстаканникова.

Изумленно взирает на нее нигилист. Неужто сбылась вековая мечта колдыбанских буфетчиков, неужто завсегдатаи «Утеса» выпьют третий стакан не в долг, а на свои?

— Внуки и правнуки, бармены в восьмом и девятом поколениях, не поверят, — бормочет Подстаканников. — Я должен сохранить это вещественное доказательство для потомков.

Он вытрясает содержимое милицейской фуражки в сейф и торопливо захлопывает его, будто прячет подвески французской королевы. Затем Подстаканников оборачивается к барной стойке. Впервые рука нашего бармена дрожит от волнения. Тем не менее истинный напиток он разливает в край, не пролив ни одной капли.

— В этом мире, Юрий Цезаревич, — многозначительно молвил флагманский столик, — всё — балаган. Но… балаган балагану — рознь. Здесь и сейчас — наш балаган.

— Предоставляем вам особую честь провозгласить особый тост. За Луку, за нашего Самарыча.

Подстаканников мнется и обращается к человечку на табурете:

— Что скажете, Еремей Васильевич?

— Но я… — начал было человечек.

Однако находчивый Лещев-Водолеев уже сунул ему прямо под нос чудодейственный документ. Это был фирменный бланк ПОПа «Утес». Штамп и круглая печать на нем проставлены заранее. Такими бланками завсегдатаи достославного заведения-сарая обеспечены испокон веков. На тот случай, когда обслуживаются в кредит. Вы догадались: речь идет о долговой расписке «по всей форме».

На сей раз эта ужасная бюрократическая бумага служила благородным целям.

— Решение общего собрания, — торжественно объявил Профанов и громогласно зачитал содержание документа.

«1. Породить второго Геракла — народного героя Самарской Луки.

2. Наречь его былинным именем: Лука Самарыч.

3. Ответственность за создание легендарной славы Луки Самарыча возложить на его заместителей-соратников.

4. Бремя легендарной славы возложить персонально на самого героя.

5. Временно исполняющим обязанности (врио) бесстрашного и благородного Луки Самарыча назначить ночного сторожа Хлюпикова Е. В.».

Ну? Всё чин чином. На бланке. С круглой печатью. Как в старые советские времена.

— Кто за то, чтобы…

За! Единогласно!

Ну, пузан, он же дважды инвалид, а равно второй Геракл тире Лука Самарыч! Не подведи! Ведь всего-то на пять минут!

Все взгляды устремились на Хлюпикова, и…

…на наших глазах случилось диво.

Советская закваска сработала. На допотопном прадедовском табурете, как на гранитном постаменте, стоял… монумент. Точь-в-точь как тот монумент, который в старые советские времена красовался на главной площади. Которому салютовали пионеры. Перед которым снимали шапку пенсионеры. Которому кланялся и в пояс, и до земли сам нынешний мэр Поросенков. И при этом даже не замечал, что по щиколотку стоит в знаменитой колдыбанской луже…

— Ер-ремей В-васильевич? — запинаясь, вопросил Подстаканников, не веря своим глазам.

— Здесь и сейчас нет Еремея Васильевича, — строго ответствовал монумент, держа в вытянутой руке мандат коллектива. — Я — демократически и единогласно избранный народный герой Самарской Луки, бесстрашный и благородный Лука Самарыч. Без пяти минут…

Он повел бровями-елками и решительно изрек:

— …легендарный.

И для потомственного нигилиста Подстаканникова наступил момент истины. Он выпрямился. Точнее, вытянулся в струнку.

— За Луку Самарыча! — торжественно провозгласил он и широким жестом пригласил нас к стойке.

И вот полные стаканы наконец-то в наших руках. Щелкает прадедовский допотопный фотоаппарат. Есть кадр для истории. Для музеев и библиотек. Для внуков и правнуков. У барной стойки «Утеса» (она же источник истины) стоят насмерть не какие-то вам собутыльники, а соратники нового удивительного героя Самарской Луки, соперника самого великого Геракла.

Мы испытали восторг и ликование:

— За Луку Самарыча!

Ульк!

Молчат аналитики, безмолвствуют скептики, прикусили язык циники. Только большой науке можно предоставить слово. Скажи, пожалуйста, большая наука: на кой ляд шаровары, ежеминутно спадающие с нашего супергероя, колдыбанская артель ширпотреба пошила шириною с Черное море? Нет, прямо с Ледовитый океан.

Часть вторая

Глава третья

Ну вот, читатель, теперь ты знаешь, какая удивительная и особая среда породила супергероя Луку Самарыча и как он был порожден.

Поскольку, читатель, ты у нас очень ушлый и очень дошлый, тебе уже не дает покоя очередная философская проблема.

Как же теперь истинные колдыбанцы будут выплывать из тупика, в который так лихо загнали сами себя? Какое удивительное «но» придумают эти великие, без пяти минут вторые рембрандты и бахи, колумбы и эйнштейны, чтобы отложить, как всегда, до лучших времен исполнение своего очередного, совершенно особого замысла? На сей раз — великой Лукиады. И не надорвут ли свои драгоценные шарики и полушария великими думами на этот предмет?

Ха, читатель! Если откровенно, то мы и забыли, что породили какого-то супергероя Луку Самарыча. Буквально через пять минут забыли. Потому как были уверены, что провели одноразовую акцию. Пробились удалым и ловким маневром к барной стойке, она же источник истины, ну и спасибо. Ну и прощевай, Лука Самарыч. Какая еще тут может быть Лукиада, с какой такой стати?

Ан нет! Лука Самарыч, как это ни странно, в ПОПе «Утес» задержался. А Лукиада наоборот: началась без всякой задержки. Да еще как!

Впрочем, все по порядку. Сначала послушаем легенду.

* * *

Легенды и былины утверждают, что, узнав от Луки Самарыча удивительный феномен его рождения, богоподобный Геракл не спал трое суток. Будто даже зарулил в кабак от огорчения и потом по нетрезвой лавочке жаловался своей сводной сестре Афине:

— Ты видишь, сеструха, как теперь легендарных героев делают? Без всяких шухер-мухер, открытым способом. Не то что наш папашка Зевс. Он ведь к моей мамашке тайно погуливал. Говорят, даже в образе быка или барана. А еще верховный олимпийский бог! Нет чтобы тоже созвать общее собрание: давай, ребята, сотворим сообща сыночка на славу. И не кое-как, а печатью, печатью — как у порядочных людей.

— Дурень ты все-таки, братишка. Будто ФЗУ или МГУ кончал, — усмехнулась мудрая Афина. — Хотя, конечно… рожденный протоколом — это звучит божественно! Ну да ладно, дурень, не скули. Подскажу тебе, как уязвить твоего колдыбанского соперника. Он родился пятидесятилетним. В таком возрасте чего не куражиться. А ты свой первый подвиг совершил грудным младенцем, когда еще пеленки пачкал. На такое способен только полубог.

— Усёк! — заорал Геракл и уже через пять минут радостно тыкал Луку Самарыча пальцем в живот:

— Вот так-то, карп пузатый! Куда тебе до полубога! Умирай сию минуту от зависти. Я уже тебе гроб заказал. С куполообразной крышкой. Чтобы на пузо не давила, ха-ха-ха…

— За гроб большое спасибо, — сердечно поблагодарил Лука Самарыч. — Мы его в качестве крыльца приспособим, а то старое совсем развалилось. Хлынут туристы в «Утес» — все ноги переломают.

Он поддернул штаны и продолжил:

— Теперь о вашем героическом младенчестве, Геракл Зевсович. Искренне восхищаюсь, но… на Самарской Луке такое не в диковинку. Вы грудным младенцем отличились, ну а я свои первые подвиги совершил еще… до момента своего появления на свет.

— Да ну? — изумился Геракл. — Но с какой стати геройствовать, если ты еще на свет не появился и тебя никто не видит?

— Опять вы проявляете слабину как аналитик, — улыбнулся наш Самарыч. — Впрочем, это понятно. В ваш золотой век за справедливость можно было драться сколько душе угодно. Хоть кулаками маши, хоть палицей. А у нас — и пальцем никого не тронь. Только через суд. Даже рэкетиру по морде не двинешь. Враз вместо «спасибо» уголовное дело о хулиганстве на тебя же заведут. Да еще десяток нераскрытых эпизодов припишут. Поэтому в цивилизованные времена доброму молодцу самый резон проявить удаль, пока не родился. Ни милиция не страшна, ни прокуратура, ни судебные крючкотворы. Потому как ты еще — эмбрион в утробе. Железное алиби.

— Ловко! — обрадовался Геракл. — Представляю: увидел гада — выскочил из утробы, навтыкал ему, реанимацию вызвал — и нырь обратно к мамке в пузо. Следователь к тебе с дознанием, а ты ему: ослеп, что ли, мент поганый, я же на пуповине. Как собака на привязи. И матом его. А чё он сделает?

— Эх, циник, — укорил Самарыч. — Разве можно из утробы матери — по матушке?

— Ну извини, — смутился полубог.

— Да и бегать туда-сюда, на улицу, а потом в утробу, нельзя. Враз инфекцию занесешь.

— Ну извини. Только как же не бегать? Я весь мир в поисках приключений обегал. И Одиссей, и Персей, и Ахилл — все так. Не подсуетишься — героем не станешь.

— Скептик вы, — возразил колдыбанский супер. — Впрочем, олимпийским любимчикам да москвичам почему бы не гонять по городам и весям, а особенно — по зарубежным странам? И зарплата идет, и командировочные хорошие. Но если по-колдыбански, то показательным следует считать тот подвиг, который совершен не сходя с места. То есть прямо у барной стойки. Никаких накладных расходов и затрат!

— О богиня Афина, какой же я действительно придурок! — взревел перегруженным КамАЗом Геракл. — Этот карп опять надо мной смеется, а я еще перед ним извинялся!

Ух, какой буйный наш соперник! Ну да Зевс с ним. Мы на его буйства никак не реагируем. Мы пока о них ничего не знаем. Читатель помнит: пока ведь никаких легенд нет.

Есть только колдыбанская действительность. В нее и окунемся снова.

* * *

Когда мы собрались в «Утесе» в очередной раз, наш путь к барной стойке, то есть к истине, начался как всегда:

— Не кажется ли вам, уважаемые сотоварищи, что сегодня разлив нашей мысли можно смело уподобить бурному разливу матушки Волги? Такая же ширина, такая же глубина и такая же неукротимая сила.

Но едва это свежее наблюдение осенило флагманский столик, как Юрий Цезаревич замахал руками:

— Опять за свое! Лучше скажите, когда в «Утес» повалят толпы туристов?

— Каких туристов? — удивились мы. — И что им делать в «Утесе»?

— Вот те раз! На Луку Самарыча смотреть.

— Какого еще Луку Самарыча? — снова удивились мы.

— Вот те раз. Вот те два. Вот те…

По счету «три» Подстаканников указал на какую-то бумагу, красовавшуюся на стене в новой роскошной рамке. Мы в общем-то сегодня сразу заметили ее, но решили, что это выписка из «Правил культурного обслуживания».

Но приблизив носы и, соответственно, очки к документу в новой роскошной рамке, мы увидели вместо давних торговых директив: «Не обвешивать», «Не обсчитывать», «Не грубить» — нечто новое. Ну да, это была выписка из протокола общего собрания. Того самого, исторического. На котором мы постановили породить волжского Геракла — супергероя Луку Самарыча.

— Забыли? — строго вопросил бармен. — А еще единогласно голосовали!

— Помним, конечно, помним, — торопливо загалдели мы. — Голосовали. Единогласно… И про восхищенных туристов тоже помним.

— Скоро они сюда нагрянут, совсем скоро. Как только дойдет до них молва про Луку Самарыча, так и повалят валом, так и пойдут косяком.

— Ну и, разумеется, понесут доллары, фунты, евро. Причем в баснословных количествах. Вся проблема будет, куда их девать.

Юрий Цезаревич глянул на свой сейф: не пора ли действительно приобретать новый, раз в десять или даже в сто раз более объемный? Но вдруг спохватился:

— Стоп, господа благодетели! Послушаем, что скажет по этому поводу… Лука Самарыч.

Мы опешили.

— А кто у нас Лука Самарыч? — от неожиданности бухнул флагманский столик.

— Вот те раз! — возмущенно воздел руки вверх Подстаканников.

Но капитаны, они же лоцманы, а по совместительству и боцманы флагманского столика уже опомнились.

— Товарищ Лука Самарыч! — выкрикнул Самосудов.

Правда, выкрикнул в пространство, но по-военному, то есть очень убедительно. Правда, тут же запнулся, но эстафету подхватил Безмочалкин:

— Добро пожаловать, Лука Самарыч!

Он сделал жест рукой. Тоже в пространство, но по-банщицки, то есть очень артистично.

— Просим, Лука Самарыч! — подхватил Молекулов.

И согнулся в пояснице. Правда, не понять, в какую сторону, но по-учительски. Будто вызывал к доске для ответа своего любимого второгодника.

— Слово предоставляется Луке Самарычу! — находчиво завершил церемонию Профанов.

Зал дружно похлопал в ладоши. Раз, два, три…

И в тот же момент за нашей спиной раздался пушечный залп. Точнее, артиллерийская канонада. Бах! Бах! Ба-бах! Москвичи точно подумали бы, что это палит по «Утесу» из всех орудий революционный крейсер «Аврора», а то и флагман американского военно-морского флота авианосец «Линкольн».

Но мы точно знали, что это не крейсер «Аврора» и не авианосец «Линкольн».

Это бушевал знаменитый «утесовский» диван…

Он стоял здесь с незапамятных времен и относился к числу фирменных реликвий. Мы еще не раз упомянем в своем повествовании этот диковинный рыдван, а пока достаточно представить вам его диковинные пружины. То ли от старости, то ли потому, что на диване сиживали и отлеживались когда-то лихие и загульные волжские атаманы, пружины имели весьма своенравный характер. Они никак не хотели держать того, кто взбирался на них, и опускали его чуть ли не до пола. Когда же седок покидал диван, пружины, словно сорвавшись с цепи, прыгали чуть ли не до потолка и беспардонно гремели: мол, скатертью дорожка. Бах! Бах!

Итак, сзади нас салютовал прадедовский диван. А поднялся с него — мы это тоже точно знали — ночной сторож Хлюпиков.

Что это означает? Ведь мы приглашали сверхгероя Луку Самарыча, а не какого-то инвалида Хлюпикова.

Бармен, он же главбух, а по совместительству — гендиректор «Утеса», вытянулся в струнку. Будто встречал инспектора городского управления торговли, а то и самого начторга Коробейникова.

Мы обернулись и увидели…

Сначала мы увидели то самое знакомое пузо. Потом тот самый знакомый багор. Наконец, того самого знакомого… Нет, не Хлюпикова. Перед нами стоял монумент, который в недавние времена мы зрели на главной городской площади. Стоял так, будто только что сошел с чугунного или мраморного пьедестала.

— Приветствую вас, мои первые заместители, верные соратники и надежные сподвижники! — величаво произнес он.

Такие слова произвели на нас глубокое и особое впечатление.

— Еремей Васильевич, — обратились мы к говорящему монументу. — Судя по всему, вам дали еще одну, совершенно особую инвалидность?

И что, вы думаете, мы услышали?

— Здесь и сейчас нет Еремея Васильевича. В цитадели колдыбанского духа в момент истины находится второй Геракл — народный герой Самарской Луки, бесстрашный и благородный Лука Самарыч.

Вот те раз и вот те два, а равно — три!

На счет «раз» нам пришлось припомнить, что на предыдущем своем сборище мы действительно назначили ночного сторожа Е. В. Хлюпикова временно исполняющим обязанности героя Самарской Луки — Луки Самарыча.

Ну и что? Неужели врио хочет продолжить игру. Ох, не туда несет добра молодца, ох, прямо на мель, а еще хуже — на бешеную волну!

Так мы помыслили на счет «два». И призадумались. Но ненадолго. В «Утесе» долго не думают, а то, гляди, опоздаешь к барной стойке. К тому же на Самарской Луке все и всяк, кому хочется загнуть, имеют на это полное право. Пусть загибает. Да покруче. Пусть несет его хоть на мель, хоть на бешеную волну, а хоть и на глубокое дно. Посмотрим, что получится.

— Бесстрашный и благородный Лука Самарыч! — по-майорски выкрикнул Самосудов. — Прошу всех встать!

Прогремел такой табуреточный салют, что столичную Красную площадь бросило бы в озноб. Но наше пузатое чучело… пардон, супергерой Лука Самарыч не вздрогнул и не бросился прочь. Он величественно прошествовал прямо к источнику истины, то есть к барной стойке.

Брови-елки вытянулись, как гвардейцы на смотре. На лоб гордо легла складка, абсолютно точно копирующая Самарскую Луку. Багор врио держал в правой руке так, что напоминал уже не Деда Мороза с посохом, а скорее — Ивана Грозного со скипетром.

— Сегодня ранним утром, — начал он голосом партийного трибуна, зачитывающего доклад о своей титанической деятельности, — ваш вожак-предводитель стоял на крутом берегу и, купаясь в лучах восходящего солнца, говорил с Волгой-матушкой…

Эх, как сразу загибает! Ну гусь, он же орел. Ну карась, он же кит.

— Ваш вожак-предводитель доложил Волге об исторических решениях, принятых ее верными сынами — истинными колдыбанцами, — продолжил пузатый трибун. — Матушка Волга одобряет их. Поздравляю вас, мои соратники и сподвижники!

— Спасибо, — невольно брякнули мы. — Но… о чем, собственно, речь?

— Забыли! — тут же закричал обличающе бармен Подстаканников. — А еще голосовали! Единогласно!

Вожак-трибун остановил его царственным взмахом своего скипетра-багра.

— Собрание истинных колдыбанцев постановило, — взялся он вразумить нас лично, — что бесстрашный и благородный Лука Самарыч своей легендарной славой должен превзойти героя всех времен и народов Геракла и тем самым спасти нашу родную эпоху от забвения.

Неужели мы и правда так постановили? Видать, крепко нас приперло. Перед третьим-то стаканом.

— Помним, помним, — поспешно заверили мы. — Очень правильное постановление.

— Выполняя решение коллектива, а равно волю матушки Волги, — невозмутимо пел гусь-орел, он же карась-кит, — я, герой Самарской Луки, бесстрашный и благородный Лука Самарыч, готов принять на свои плечи нелегкое бремя легендарной славы буквально сию минуту!

Ха! Интересная постановка вопроса, не так ли?

— Сочувствуем… в смысле завидуем, — отвечали мы. — За чем же дело стало?

— Дело за вами! — снова обвиняюще выкрикнул из-за барной стойки Подстаканников.

— При чем тут мы? — искренне удивились обвиняемые.

— Забыли! А еще говорили про демократическое голосование! — захлебнулся от гнева обвинитель-бармен. — Вот она, ваша лжедемократия!

Монумент снова дал стоп-сигнал крикуну.

— Ответственность за создание легендарной славы Луки Самарыча историческое решение возлагает на вас, — вразумил своих непонятливых заместителей второй Геракл номер один. — Надо немедленно обдумать, какие славные деяния и подвиги лягут в основу красивых и поучительных легенд о Луке Самарыче. Дерзайте, мои лихие сподвижники!

Во поворот! Мы чуть не попадали с сиденьев, хотя вцепились в них, как в последнюю десятку, которую отбирает жена.

«Да он, наверное, белены объелся, ваш трибун-вожак, — предположил бы столичный аналитик. — Или еще хуже: колдыбанских пряников вкусил».

«Попросите его постучать себя по голове, — посоветовал бы скептик, — на месте ли она?»

«Нет, конечно, — заявил бы циник. — Вместо головы у этого колдыбанского чучела — тыква. Причем кормовая».

Если откровенно, то в нас тогда тоже шевельнулись кое-какие подозрения насчет головы нашего предводителя. Но мы надеялись, что бесстрашный врио, если уж он всерьез решил стать нашим вожаком, затеял бесстрашную игру с самыми благородными целями. Чтобы привести нас к барной стойке. Разумеется, под кредит. В таком случае, зачем проявлять нездоровый интерес: что там у него с головой? Вот уж совершенно излишние подробности.

Если мы правильно понимаем все происходящее, то нашему доморощенному предводителю захотелось послушать легенды и былины. И не какие-нибудь, а про себя. Ну что ж: какие могут быть проблемы! Думается, в такой ситуации не то что Гомер и Гюго, но даже горе-говоруны со столичного телевидения не растерялись бы. Что уж толковать об истинных колдыбанцах!

— Разрешите доложить, — козырнул по-военному Самосудов. — Мы обдумали не только деяния, но уже и сами легенды.

— Считайте, что Лука Самарыч уже легендарный, — заверил Безмочалкин.

— Буквально без пяти минут, — поддержал Молекулов.

— Если буквально, то уже без четырех минут, — поправил, взглянув на часы, Профанов. — Поскольку речь идет о деяниях не обычных, а героических, может быть, даже ратных, то сначала мы предоставим слово человеку с пистолетом, во всяком случае — с кобурой. Слушаем вас, старший лейтенант Самосудов. Я вижу, вы хотите рассказать героическую легенду. Выражаясь по-волжски — былину.

Демьян Иванович уже рвался в бой. Он приосанился, прокашлялся, закрыл глаза и стал похож если не на Гомера, то, по крайней мере, на вдохновенного уличного певца с Жигулевской, который раньше, до того как стал хроническим алкоголиком, пел в хоре областной филармонии.

— Хочу поведать вам историю, которую внуки и правнуки будут слушать с восторгом и ликованием, — с классическим подходом начал участковый. — Эта история произошла с Лукой Самарычем в Москве.

В Москве? Интригует. Зал весь обратился в слух.

— Однажды оказался Лука Самарыч в первопрестольной нашей столице и зашел в ГУМ. В обувной отдел. Болотные сапоги присмотреть. И тут вдруг… — рассказчик сделал театральную паузу, — схватило вдруг у Луки Самарыча живот. Что делать? Ведь не в Жигулевском заповеднике или на колдыбанской набережной, где можно присесть под куст, а в столичном ГУМе. Прямо беда…

Ну, подходит, значит, Лука Самарыч к одному молодому продавцу, на вид очень порядочному, и спрашивает потихоньку: «Где тут у вас туалет?» А тот продавец оглядел его и говорит на весь отдел: «Вот деревенщина! Только затем и ездят в столицу, чтобы туалеты своими сапожищами пачкать. Туалет у нас служебный, и посторонним туда вход воспрещен». И для убедительности потряс перед носом Луки Самарыча ключом: дескать, хоть умри, дорогой гость столицы, позорной смертью, но в туалет не попадешь.

— Неужели в столице есть такие бессердечные работники обслуживания? — не выдержал наш сердобольный бармен.

— Все до одного, — заверил рассказчик. — Никакой человечности! Снова подходит Лука Самарыч к мучителю за прилавком и говорит: «Я заплачу. Сколько надо?» — «Тсс, — зашептал ему продавец. — Так бы сразу и сказали. Теперь я вижу, что у вас действительно нужда. Большая или маленькая?» — «Большая», — с придыханием отвечает Лука Самарыч. «С вас тысяча», — машет ключом в воздухе туалетный барыга. «Сколько?» — ахнул наш земляк. «Тысяча, — спокойно отвечает продавец. — Вы же сами говорите: большая нужда. А по маленькой нечего меня от работы отвлекать. Терпите до своей деревни». — «Не могу, — уже хрипит Лука Самарыч и сует ему деньги, — ключ, быстрее ключ!» — «Ишь, чего захотел, — усмехается продавец, пряча куш в своем бездонном кармане. — Если я вас в туалет пущу, то десять процентов отдай, не греши, уборщице, а половину — завотделом. Мы по-умному поступим. Вот вам коробка из-под импортной обуви. Смотрите, какая изящная. Чем не ночной горшок? Даже еще красивше. Шмыгайте вон в ту кладовочку и вон за той ширмочкой делайте свое дело».

Ни слова не молвил в ответ герой-колдыбанец. Взял молча коробку, ушел за ширмочку, а как он оттуда вышел — продавец даже и не заметил. Да и что ему до Луки Самарыча — поглаживает карман с награбленной пачкой денег и щерится… А через несколько минут пританцевал к нему знакомый спекулянт-перекупщик: «Что у вас есть?» — «Для вас кое-что найдется». И — за ширмочку его: «Вон там, пожалуйста, выбирайте. Будете довольны». Открывает коробку хлюст-спекулянт — и глаза на лоб. «Тут, — говорит, — навоз». «Ах, ах, — замахал руками хлюст-продавец, — небольшое недоразумение». Открывает собственноручно другую коробку, а там вместо импорта — то же самое, то есть навоз. Хватают хлюсты третью коробку, пятую… десятую… И вот уже хлюст-спекулянт хватает хлюста-продавца за грудки: «Ах ты, козел! Насмехаться?» «Караул, — кричит тот. — Спасите!» Ну, тут, как положено, явилась милиция, забрала хлюстов в отделение и завела на них уголовное дело. По статье такой-то «прим»: за умышленное нанесение экологического ущерба окружающей среде. Жалкие попытки злоумышленников свалить вину на какого-то неизвестного приезжего были решительно отверг нуты. «Не пудрите мне мозги, — сказал им следователь. — Вещественные доказательства, а именно огромное количество нечистот, свидетельствуют о том, что здесь орудовала целая группа, причем в течение длительного времени».

— Неужели обвиняемые работники торговли не смогли откупиться? — не удержался от солидарности бармен в седьмом поколении.

— Откупились, — успокоил его Самосудов. — Но стоило им это удовольствие во много раз дороже того, во что обошлось удовольствие Луке Самарычу. Так находчивый герой Самарской Луки проучил жадных и бессердечных столичных невеж…

Зал молчал. Все находились под огромным впечатлением от услышанной героической былины. Но уже рвался на эстраду заведующий мужской помывкой Безмочалкин.

— А я хочу поведать о Луке Самарыче лирическую легенду, — заявил он. — Ведь Лука Самарыч войдет в историю Средней Волги и всей Европы благодаря не только боевым, но и… любовным подвигам.

Зал заинтригованно захмыкал, Роман Ухажеров даже замычал теленком, а Безмочалкин уже зачинал свою повесть:

— Это очень романтическая история, и даже место действия ее необычно. На сей раз Лука Самарыч оказался на борту воздушного лайнера, приписанного к столичному аэро порту. Летит, значит, наш герой на высоте десять тысяч метров и блаженствует. Под крылом — матушка Волга, под боком — два туалета. Чего еще надо!

И тут входит в салон стюардесса. Блузка с вырезом, юбка с разрезом, голова — с ветерком. Стюардесса раздавала пикантные журналы. Мужчинам — для мужчин. Женщинам — для женщин. Специальная такая литература. Специально, чтобы в случае аварийных неполадок на самолете пассажиры не орали в голос, а смотрели пикантные картинки.

Ну вот, стало быть, журнал — направо, журнал — налево, а на Луку Самарыча глянула — и мимо. «Мне тоже, пожалуйста», — просит вежливо колдыбанец. А рядом со стюардессой второй пилот шел — то ли в туалет, то ли в роли донжуана при ней. «Это не для вас, — говорит он с ухмылочкой Луке Самарычу. — Ведь вам нужен, очевидно, журнал „Крупный рогатый скот“, но мы таких не держим». И подмигивает стюардессе: вот, мол, какой я остроумный.

Ничего не сказал в ответ наш герой, промолчал. И вот через несколько минут идет стюардесса обратно. С вырезом, с разрезом, с ветерком. «Эх, была не была! — подумал Лука Самарыч. — Все равно скотником назвали». И хвать стюардессу за хвост… пардон, за юбку.

— Неужели прямо за юбку? — задохнулся Роман Ухажеров. — Но ведь женщины не терпят такого обращения.

— Мой юный друг, — повернулся к нему просветитель Профанов. — Женщины не терпят, если за их юбку держатся. Вам же говорят: «Хвать!» Это совсем другой коленкор.

— Вот именно, — с досадой взглянув на Ухажерова, продолжал Безмочалкин. — И столичная стюардесса разбиралась в этих нюансах.

«Да вы, я вижу, не любите быть на подхвате. Вы, я вижу, парень-хват! — шепчет она Луке Самарычу. — Только здесь нельзя». «Никто ничего не увидит, — уговаривает ее колдыбанец. — Все пассажиры в ваши журналы впились». «Мне пассажиры — до лампочки, — отвечает нежно стюардесса. — Я второго пилота боюсь: ревнив, как бык».

Что делать? Лука Самарыч стюардессу в охапку — и в кладовку с ней. «Сюда нельзя, — шепчет красавица, здесь уже вторая стюардесса с бортмехаником». Лука Самарыч было в багажное отделение — там, оказывается, уже радист с какой-то пассажиркой. Что делать?

«Эх, была не была! — думает Лука Самарыч. — Помирать, так со стюардессой». Открывает люк, стюардессу в охапку — и бух…

Рассказчик потомил слушателей паузой.

— Ух! Прямо… на крыло.

— На крыло? — вскричал Ухажеров. — Но ведь это так рискованно! Ведь это под облаками! Враз воспаление легких получишь.

— Рискованно, — согласился Безмочалкин. — Но не в простуде дело: со стюардессой не замерзнешь. Проблема в том, что крыло находится в зоне обзора экипажа. Вот сейчас ревнивый второй пилот заметит нашу пылкую парочку, тряхнет крылом — и тогда… Но, к счастью, самолет вошел в облачную зону. Облака, словно одеялом, заботливо укрыли влюбленных от нескромных взглядов, и воздушный роман протекал, так сказать, совершенно безоблачно… Никто ничего не заметил. Правда, потом механик наземной службы долго сетовал экипажу: «И как только у вас крыло не отвалилось? Еле-еле держится. На таран, что ли, кого брали?» Но это уже было потом…

— Очень романтическая легенда! — первым среагировал Ухажеров. — Я считаю ее поучительной не только для столичных донжуанов, но и для беспечных девушек. Теперь, надеюсь, моя невеста Рогнеда поймет, как рискованно отпускать от себя жениха, если он — истинный колдыбанец…

Все были довольны. Во всяком случае, сияли, как палубы теплохода «Москва», когда на них ступает нога интуристов. Какие легенды и былины сотворили! На зависть Гомеру и Гюго. И это, безусловно, выдающееся событие. За него, пожалуй, не грех поднять тост. Разумеется, в кредит до второй получки. А то и до квартальной премии, хотя таких премий действительно никто из истинных колдыбанцев никогда не получал, да и не получит.

Ну? Что скажет госприемка? Все взоры привычно были устремлены в сторону Подстаканникова.

— Истории, которые прозвучали сейчас, действительно можно назвать удивительными, — признал бармен. — Но… когда же все это было?

Хм. Для современных москвичей и тем паче для древних эллинов это, конечно, вопрос на засыпку. Для Колдыбанской мысли — лишь повод сделать легкое, изящное па.

— Хороший вопрос, Юрий Цезаревич! — обрадовались наши асы мысли. — Учитывая, что Луке Самарычу едва исполнилась неделя от роду, то, значит, свои удивительные деяния он совершил еще до своего рождения.

— И стул имел по-генеральски посреди ГУМа, и стюардессу хватал по-дворянски за юбчонку среди облаков, когда его еще и не было на белом свете.

— Что это означает? Это означает, что мы сразу, уже на старте исторического соревнования с Гераклом, запросто оставляем его позади. Его, а заодно и других героев всех времен и всех народов. Как пить дать!

Это было так убедительно, что бюрократ всех времен сдался:

— Что скажет сам Лука Самарыч?

Мы обернулись на врио. Тот по-ломоносовски глубокомысленно покачал верхней частью тела, то есть головой. Задумчиво помахал бровями-елками. Сделал на лбу складку, один в один копирующую извилину Самарской Луки…

— Мои удалые соратники-мыслители! В своей жизни я повидал много поучительного, — сообщил наш супер, не уточняя, что все его виды из старых «поучительных» советских фильмов. — И вот что думается мне, когда я со вниманием слушаю вас. Нам, рыцарям Особой Колдыбанской Истины, не стоит уподобляться никчемным выскочкам нынешнего дня, которые только и делают, что поют сами себе дифирамбы. Это дух безвременья. Пусть легенды и былины про Луку Самарыча и его соратников творят и сотворяют благодарные современники и потомки. А мы с вами — не сказители. Мы с вами — потомственные удальцы. Давайте же займемся своим истинным делом.

Логично было предположить, что после такого заявления нас немедленно призовут к барной стойке. Но у великих своя логика.

— Наше истинное призвание в том, — оживился суперстар с прадедовским багром, — чтобы творить и сотворять легендарную быль. Много былей. Невыдуманных, удивительных, совершенно особых. Уверен, что они превзойдут легенды всех времен, и сказителям третьего тысячелетия славить нас будет легко и вдохновенно.

Храбрец перевел дух. Наверное, для того, чтобы поверить себе на слово. Судя по всему, это ему удалось.

— Собратья! — обратился к залу врио голосом партийного трибуна или же базарного зазывалы. — Уверен, что вам не терпится узнать, какими же деяниями прославился наш соперник, любимый герой древней Эллады.

Повинуясь его указующему персту, бармен Подстаканников уже снимал с полки знаменитое издание о подвигах Геракла. Нате, мол, поучитесь у великого эллина.

Для героев всех времен и всех народов эта книга была бы, наверное, настольной. Ее наверняка зачитали бы до дыр. У нас она, увы, даже не захотела раскрыться. Листы в ней оказались еще не разрезанными.

Юрий Цезаревич взял разделочный нож, примерился к книге, как если бы хотел делить торт. Потом — как если бы пилить общепитовский бифштекс. Потом, видимо, вспомнил, что он сто лет не открывал никакую книгу, даже книгу жалоб, и протянул — от греха подальше — загадочный фолиант Ухажерову:

— Вы же у нас студент. Вам и карты в руки.

— В карты я никогда не играл, — возразил Ухажеров. — Зато был отличником с первого класса и романтиком с рождения. Поэтому античность с ее высоким романтическим духом отскакивает у меня от зубов. На глазах моей восхищенной одноклассницы, а впоследствии — желанной невесты Рогнеды Цырюльниковой я получил пять с плюсом за первый подвиг Геракла. Я рассказал о нем слово в слово, запятая в запятую и даже запинался в тех местах, что и наш учитель истории. Как сейчас помню, я стоял у доски и неотрывно смотрел на Рогнеду. Ей так к лицу были белый школьный фартук и голубой бант в волосах!

Романтик от рождения еще долго воспевал красоту своей девы, но потом, наконец, спохватился, и мы все-таки услышали о первом героическом деянии Геракла.

Этот подвиг великий эллин совершил, когда был еще грудным младенцем.

Богиня Гера невзлюбила побочного сына своего законного супруга Зевса и задумала погубить мальчонку в колыбели. И вот ведь мачехин характер! Решила погубить — ну ладно, будь по-твоему. Но сделай это в духе лучших традиций. Придуши младенца подушкой. Разумеется, из китайского шелка или итальянского бархата. Чтобы никаких замечаний по эстетике мероприятия не возникало. Или же выплесни ребенка из ванны вместе с водой. Чтобы культурно, чин чином, по-божески, как у людей.

Так нет же: напустила на сосунка… змей. Самых ядовитых и злых ползучих гадин. И если бы еще в тот момент, когда сосунок орал на всю Элладу и нервы древним грекам мотал. То есть за дело. Так нет. Акция по удушению младенца развернулась именно тогда, когда чадо тихо-смирно спало. Причем лицом к стенке. То есть не вызывало никаких отрицательных эмоций…

Словом, нехорошо богиня Гера поступила. Сразу видно: жена большого начальника. Но маленький Геракл не сплоховал. Когда змеи уже раскрыли пасти, его словно в бок кольнуло. Он проснулся, перевернулся и — хвать ручонками коварных пресмыкающихся. Прямо за шкирку…

Когда в детскую с громкими воплями влетели любящий отчим с мечом в руках и вся домашняя челядь, им ничего не оставалось, как устроить своему беби бурную овацию. Змеи уже испустили дух, а маленький Геракл как ни в чем не бывало весело смеялся…

Ничего не скажешь: эффектное зрелище. Весь дом вопит от ужаса, а сосунок беззаботно гукает и мотает себе на шею кобру или удава. Вместо галстука.

Конечно, небезынтересно бы выяснить, что здесь вымысел, а что — факт. Но колдыбанцы — не какие-то горе-аналитики или скептики. И уж тем более не циники, чтобы хороших рассказчиков тыкать носом в их собственные враки…

— О великий Геракл! Не зря его называют неповторимым! — восхищено комментировал наш воевода. — И вот какая глубокая мысль приходит мне в голову. Чтобы у потомков не возникало споров и сомнений на предмет превосходства Луки Самарыча, давайте этот подвиг Геракла именно повторим. Один в один. Точь-в-точь. Но… по-колдыбански. Это автоматически означает: лучше, хлеще, удивительнее. Согласны? Тогда за дело, мои удалые и лихие соратники!

— За дело! — воскликнули все.

И без лишних слов всей командой дружно направились… Нет, не в детскую люльку в подражание Гераклу. И уж тем более не на поле брани, куда устремлялись — медом их не корми — герои всех времен и народов. Нет, мы двинули, естественно к барной стойке.

— Стоп! — поднялся нам навстречу круче неприступной крепости Измаил бармен Подстаканников. — А когда же подвиг?

— Буквально сию минуту! — уверенно отвечали мы. — Но… только не сейчас.

Бармен воздел руки к нашему предводителю: это, мол, явный саботаж. Но флагманский столик уже пел свои куплеты.

— Дело в том, что для повторения Гераклова подвига нам требуются змеи, — начал просветитель Профанов. — Но откуда же возьмутся в Колдыбане змеи? Я как-то читал лекцию, составленную каким-то академиком из общества защиты пресмыкающихся. Ни кобра, ни гюрза, ни прочие очковые на территории Средней Волги в настоящий геологический период не водятся.

— Чего уж там кобра! — поддакнул Молекулов. — Мы чучело гадюки по приказу директрисы как зеницу ока бережем от всяких добронравовых. Ни за какие деньги потом не достанешь. В Москве, говорят, их даже специально разводят.

— У нас этого не будет, — уверенно заявил Самосудов. — Этот вопрос сама зампред городской Думы госпожа Фуфайкина муссировала. Дескать, давайте свой виварий в городе заведем, это сейчас очень престижно. Но полковник Фараонов этот вопрос очень удачно отмуссировал. Милиции, дескать, на дубинки из бюджета средства не отпускают, а мы будем гадов субсидировать. Змея не дубинка, хулигана ею не огреешь.

— Правда, клиентки женского отделения бани номер один жалуются, что к ним постоянно заползает какой-то змей, — информировал Безмочалкин. — Но когда этого змея изловили, он оказался подвыпившим слесарем-сантехником мужского отделения.

— Все это означает, — подвел итоги флагманский квартет, — что на предмет змей нам должна открыться какая-то особая истина.

И многозначительно глянул в сторону барной стойки. Давай, мол, адмирал, команду искать истину. Там, где положено.

Но адмирал не услышал нас так, как мы того хотели. По всему было видно, что он напряженно мыслит. Во всяком случае, складка на его лбу, копирующая изгиб Самарской Луки, стала такой глубокой, что в ней можно было разводить зеркального карпа или толстолобика.

— Соратники, — заговорил наконец мыслитель проникновенным голосом. — Чувствую, что в процессе сотворения удивительных колдыбанских былей нам действительно откроются такие истины, которые и не снились другим народам и другим эпохам.

— Чувствую, что нам придется иметь дело не с теми змеями, которых издавна знает человечество. Которые ползают по долинам и по взгорьям. Которых не так уж и сложно обнаружить и обезвредить.

— Чувствую, что мы столкнемся с особыми змеями. С такими, которые коварно забрались… — он перешел на шепот, — внутрь наших современников. В их умы и сердца.

— Да-да, змеи суетных помыслов и мелочных чувств — вот наши враги! Вот с кем придется воевать!

Эх, куда его понесло! Очень уж далеко…

Но только было мы хотели напомнить нашему удалому адмиралу, он же горе-лоцман, о главном нашем курсе, как вдруг…

— Ата-ас!

Истошный вопль раздался сверху. Мы догадались, что это вопит не покровительница Геракла богиня Афина и не наш ангел-хранитель, а исчадье ада Антоша Добронравов.

— Змеи! — ликовал он. — Справа по борту вижу стаю змей.

Глава четвертая

— Справа по борту — змеи!

Все как один обернулись направо и обомлели. Со стороны Жигулевских гор, где бродят дикие кабаны, а если ближе — со стороны ЖКО сажевого комбината, где базируется общественно-воспитательный центр микрорайона, к «Утесу» приближался… женсовет. В полном составе. По крайней мере, с хорошим кворумом.

До сего дня женсовет микрорайона дороги к нам не знал. Ни по компасу, ни по азимуту, ни даже по женскому любопытству. Что же сейчас привело колдыбанских общественниц на крутой волжский берег? Может, они все-таки случайно заблудились по дороге в универмаг или гастроном?

Но тут мы услышали ликующий голос нашего вожака:

— Поздравляю вас, мои удальцы, с боевым крещением! Судьба улыбается нам. Видел таких змей Геракл да и герои всех времен? Неблизко. Тем ослепительнее будет сияние нашей славы.

— Лука Самарыч, где вы видите змей? — изумленно вопросили мы. — Как вы можете всерьез повторять глупые слова балбеса-двоечника?

— О нет, соратники! Устами ребенка глаголет истина, и вы сейчас сами убедитесь в этом, — возразил пузан. — Чувствую всем нутром: безвременье приняло наш вызов. Его коварные змеи завладели помыслами и чувствами наших беззащитных современниц, притаились внутри каждой из них. Приказываю вам выманить этих змей и безжалостно уничтожить. Дерзайте! Я верю в вас!

С этими словами он шустро оказался на пороге подсобки.

— А вы, Лука Самарыч? — едва успели вопросить соратники.

— Я появлюсь, как мне и положено, в самый ответственный момент, — заверил супергерой. — Когда надо будет принять на свои плечи тяжкое бремя славы.

— Но…

Но дверь подсобки уже хлопнула, а парадная дверь уже тянула свою фальшивую ноту. На сей раз нам показалось, что исполняются известные волжские куплеты «Комара муха любила». Кстати, впервые в этой аудитории. Но с какой стати? И кто муха, а кто комар? Тем паче что известные куплеты про комара завершаются ужасным глаголом совершенного вида. Помните?

«Сдох!» — явственно отчеканила певчая дверь последний глагол, и нога женсовета ступила на священную территорию «Утеса».

Женсовет был встречен как подобает: широкой лучезарной улыбкой.

Навстречу незваным гостьям вышел сам хозяин заведения — бармен в седьмой степени Юрий Цезаревич Подстаканников.

— Добро пожаловать! — радушно сказал он за всех, у кого уста были заняты широкой лучезарной улыбкой.

Поверхностный аналитик наверняка встрепенется: «Какое такое радушие? У вас же совсем другой приказ: убить змей!»

Одну минуточку, уважаемый головорез, не так сразу! Женсовет Приволжского микрорайона — не чета какому-нибудь столичному. Там сплошь и рядом — известные актрисы, думские депутатки, всякие там космонавтки да жены президентов. Что нам космонавтки, актрисы да жены президентов? Не указ. Но вот вам списочный состав Приволжского женсовета: Самосудова, Молекулова, Безмочалкина, Профанова… То не однофамилицы наших героев. Не сестры их, не тетки, не седьмая вода на киселе, которую, если зажать нос, можно проглотить залпом. То — законные наши супруги. То есть дражайшие жены. А мы соответственно — их подзаконные дрожайшие мужья (от слова «дрожать»).

Возглавляла боевую бригаду известная в Колдыбане гражданка-интернационалистка Марианна Пантелеевна. В девичестве — Золушкина. Впоследствии — Иванова-Шевченко-Рабинович-Петросян-Магомедова и… аж Растрелли. Разумеется, не враз, а последовательно, по порядку. Последний (точнее, шестой) раз она сочеталась законным браком месяц назад. Через месяц собиралась уезжать к мужу под солнце Италии и напоследок желала проявить себя на родине как-то особенно памятно.

Вполне возможно, она собиралась сотворить со своими подругами то же самое, что и с собой. То есть выдать их всех замуж еще по пять раз. Если так, тогда бы полбеды, тогда — ничего страшного…

— Добро пожаловать, уважаемые гостьи! — источал радушие хозяин точки № 13. — Вы находитесь в старейшем предприятии колдыбанского общепита, сокращенно ПОП, с правом розлива алкогольных напитков. Норма отпуска в одни руки — не более бутылки емкостью ноль пять литра. Милости просим!

— Умереть можно! — обратилась Самосудова к товаркам, игнорируя гостеприимство нашего полномочного представителя. — «Добро пожаловать». Это ж надо! С какой стати их жаловать? Да еще добром.

— А мне нравится эта наглость: «милости просим», — заговорила Безмочалкина. — Надо просить как положено. Как у великого поэта: призываем проявить милость к падшим… Ну и, разумеется, искреннее покаяние в своем падении…

— Вы обратили внимание на их лукавые правила? — вступила Молекулова. — По бутылке. И это в одни только руки! Разумеется, столько же еще и на нос. Но это у них как бы не в счет. Ишь, деятели!

— Вдобавок еще с большим сердцем, — не смогла скрыть своих проблем Рогнеда Цырюльникова.

— Моя юная подруга, — посочувствовала ей Профанова с той же интонацией, с какой Профанов всегда сочувствует Ухажерову. — Запомните на всякий случай: чем больше у мужчины сердце, тем больше у него желудок, через который вы пробиваетесь к этому сердцу.

— Фи! — фыркнула Рогнеда.

Обстрел с порога завершала бывшая Золушкина, а впоследствии — Иванова-Шевченко-Рабинович-Петросян-Магомедова и аж Растрелли.

— Итак, дорогие мужчины! — весело и даже игриво заверещала она. — Вы видите, что женсовет Приволжского микрорайона готов вас чуть ли не расцеловать. Правда, мы обойдемся без поцелуев. Но вовсе не потому, что нам жалко на вас помаду. Сегодня наши отношения с вами зайдут гораздо дальше. Очень далеко.

Она захихикала. На русский, на украинский, на армянский и аж на итальянский манер.

— Мы хотим поговорить с вами по душам.

Вот это да! Вдумайтесь хорошенько в объявленную повестку дня. Поговорить по душам с собственными законными мужьями. Что еще за новости?

— Поговорить по душам? С собственным супругом? — изумился бармен в седьмой степени, хотя стены «Утеса» наслышались всего такого, что уже перестали чему-нибудь удивляться. — Правилами ПОПа номер тринадцать подобный вид дополнительных услуг не предусмотрен.

— Нам ваши правила не указ, — парировала не глядя семифамильная жена-международница. — Мы только что коллективно участвовали в просмотре популярного всероссийского телешоу для женщин «Мадамский клуб» и знаем, как надо вести себя с нынешними мужчинами.

Ах, вот как. Теперь понятно, что привело в «Утес» грозную женскую орду. Ясно, кто натравил их на нас. Но зачем?

— «Мадамский клуб» объявил всероссийское женское телевизионное собрание «Кто ваш муж?», — продолжала псевдо-Золушка. — Все очные и заочные участницы этой содержательной и поучительной программы путем интерактивного голосования пришли к единодушному выводу. Надо безотлагательно и бескомпромиссно поговорить со своими мужьями по душам. Если, конечно, добавлю от себя, — душа как таковая у них имеется.

— Мы хотим знать, что здесь у вас систематически происходит, — сквозь зубы процедила Самосудова. — Что за сборища?

— Кто вы такие, чтобы устраивать систематические сборища? — вопросила со змеиными интонациями Безмочалкина. — Может быть, вы какие-нибудь министры? Или какие-нибудь аксакалы? Или, может, вы возомнили себя рэкетирами?

Ее сменила Молекулова, очки которой засверкали, как очи кобры:

— Министры делят портфели. Аксакалы делятся яркими воспоминаниями. Рэкетиры делятся с женами большими деньгами.

Эстафету приняла Профанова.

— Портфели вы теряете каждый месяц — после получки, — зашипела она. — Вспомнить, когда вы последний раз дарили женам цветы, не можете. Домой вы приносите только большие долги. Значит, вы — ни рыба, ни мясо, ни вегетарианский бульон.

— А у самих желудок большой, — не выдержала Рогнеда. — Гораздо больше, чем сердце.

— Моя юная подруга, — одернула ее Профанова. — Если уж откровенно, то у мужчин совсем нет сердца. Так уж они устроены. Пищевод, желудок и сразу же — кишечный тракт.

— Фи! — гневно воскликнула Рогнеда и с презрением посмотрела на Ухажерова. — Никогда не выйду замуж!

— О нет, вы не правы! — заверещала многостаночница брачного цеха Иванова плюс еще пять фамилий. — Замужество, конечно, ад, но в нем есть момент неземного, буквально райского блаженства. Это момент… развода. Такую мысль я высказала однажды, когда мне предоставили слово в телешоу. Все очные и заочные жены путем интерактивного голосования единодушно согласились со мной. О, ради развода можно пойти в загс, можно претерпеть и свадебные муки, и даже медовый месяц. Игра стоит свеч.

Солистка сделала игривый поклон в нашу сторону: дескать, вот те самые свечи, которые не жалко жечь с утра до ночи ради своего садистского женского блаженства.

Ничего себе, разговор по душам. Похоже, что по нашу душу действительно явились змеи. Те самые, про которых говорил наш пузатый прорицатель. Которые лазутчики и диверсанты безвременья. Сами прячутся, а наших жен подучают говорить и поступать по-столичному.

Вот атаманша начала новый заход против нас:

— Ведущий программы «Мадамский клуб» — между прочим, мужчина — предупреждал, что в разговоре по душам со своими мужьями подавляющее большинство жен поймут, что они просто-напросто… дуры.

Самосудова, как по команде, тяжело вздохнула.

— Эх, какие же мы дуры, — горестно молвила она.

— Других таких дур, как мы, не найдешь, — скорбно вторила ей Безмочалкина.

— Надо бы дурее, да некуда, — загоревала Молекулова.

— Короче, самые последние мы дуры, — заскорбела и Профанова. Хитрый поворот. Наверняка, провокация.

— Почему это ты дура? — обратился Самосудов к своей супруге, ибо ручаться за всех счел некорректным. — Где это записано? Я твой паспорт знаю наизусть: насчет дуры там никакой специальной отметки нет.

— Действительно, откуда это известно, что другой такой дуры, как ты, не найдешь? — решил проявить себя перед супругой джентльменом и Безмочалкин. — Надо сначала поискать как следует.

— С чего ты взяла, что дурее некуда? — удивился словам своей жены Молекулов. — Наоборот, ты у нас хоть куда!

— Напрасно вы считаете себя самыми последними дурами, напрасно! — категорически заявил Профанов, переходя уже к обобщениям. — Последних дур не бывает. Дуры были, есть и будут. Всегда.

Наша чарующая спецмелодия произвела такой же эффект, как дудка факира, выманивающего кобру из кувшина. Змеи пустились в пляс.

— Только самые последние дуры, — заверещали они устами колдыбанок, — могли выйти замуж за таких, как вы.

Красивое па, ничего не скажешь. Что дальше?

— Телешоу «Мадамский клуб», — вновь засолировала Иванова плюс еще пять раз замужем, — объявило конкурс на лучшее письмо о хорошем муже. Конкурс, между прочим, с ценными призами. Теперь тысячи, десятки тысяч зрительниц завалят свою любимую программу удивительными рассказами. О том, как мужья буквально каждый день и каждый час радуют их своим образцовым поведением. Но чем могут похвастать перед многомиллионной женской аудиторией ваши жены? Что они могут поведать о своих мужьях, чтобы получить ценный приз или хотя бы поощрительную грамоту?

— Хоть бы раз на рынок с женой сходил, — заныла Самосудова.

— Хоть бы раз посуду помыл, — заканючила Безмочалкина.

— Хоть бы раз гвоздь в стену вбил, — запричитала Молекулова.

— Хоть бы свет за собой в туалете выключал, — заголосила Профанова.

— Вспомните, что у вас есть дом! — подытожила чемпионка замужеств. — Кончайте свои сборища, вакханалии и оргии! Выпить можно и дома. Какая жена, если муж сходит с ней на рынок, помоет посуду, вобьет в стену гвоздь, выключит за собой свет в туалете… какая жена в благодарность за подобное к себе внимание не нальет мужу рюмку! А то и две. А то и выпьет с ним сама на радостях.

— Ну! — призывно воскликнула лже-Золушка. — Все — по домам! И тогда ваши жены смогут написать в «Мадамский клуб» про вас. Про то, что даже вы, завсегдатаи забегаловки, вняли призыву популярного телешоу и исправились.

— Наше письмо зачитают вслух, — радостно продолжала она. — Может быть, нам даже предоставят слово в прямом эфире. Или даже снимут сюжет про нас. Не исключено, что в кадр попадете и вы. Вас покажут на всю страну!

Ага! Наконец эти неразумные женщины, точнее змеи, которые завладели их разумом, открыли свои подлинные намерения. Они хотят загнать нас в клетку. В камеру. В темницу. То бишь на кухню. Иначе говоря, они хотят нас уничтожить как коллектив по месту жажды. Жажды истины.

Да, таких змей надо безжалостно уничтожать. Надо! Надо бы, но… Мы упустили момент. Очевидно, женсовет под руководством своей главкобры хорошо и продуманно подготовился к проведению операции.

Не давая прозревшим колдыбанцам опомниться, змеи пошли, в смысле повели, наших жен в атаку. О, если бы змеи подучили бы их драться скалками, сковородками или даже кувалдами! Нет, все было гораздо хуже. По-змеиному коварно и ядовито.

Ни с того ни с сего Самосудова взяла и всхлипнула. Ни к селу ни к городу ей вторила Безмочалкина. Без всякой причины зашмыгал носом дуэт Молекуловой и Профановой. Брызнули слезы из прекрасных глаз Рогнеды, хотя она абсолютно не отдавала себе отчет, по какому поводу: предстоящей свадьбы или последующего развода?

Словом, женсовет Приволжского микрорайона начал коллективный плач. При очень хорошем кворуме. На очень высокой ноте.

Ситуация, которая не нуждается в комментариях. Во всем мире во все времена, когда плачут женщины, тем более не по одной, а хором, то… Если вы не рэкетир, который может тут же выложить на стол пачку долларов, не министр, который может тут же вылететь в командировку в дальнее зарубежье, не аксакал, который уже ничего не может и не хочет, то вам просто капут. Тем паче если вы — истинный колдыбанец.

Первым поднялся со своего места Самосудов. За ним — Молекулов. Потом — Безмочалкин и Профанов. Их примеру последовали и все остальные. Кроме Ухажерова, который в присутствии своей царевны Рогнеды не смел присесть с самого начала.

Зачем мы все дружно поднялись, понятно, наверное, без пояснений. Капитулировать, зачем же еще! Конкретно — топать под конвоем по домам.

— Что делать, друзья? — развел руками флагманский столик. — Делать нечего. Наше время вышло.

— До лучших времен, — печально подхватил зал, отвешивая унылый поклон в сторону источника истины и его распорядителя.

На глазах Ю. Ц. Подстаканникова были слезы. Зато ликовали победившие очковые. Очки их так и сияли от счастья.

И вот уже заскрипела знаменитая дверь «Утеса», уже затянула было свою прощальную, точнее, отходную мелодию. Как вдруг…

Сначала раздался такой грохот, будто сам Зевс метнул свои громы точно в «Утес». Потом из дверей подсобки вылетел многопудовый мешок. Змеи хором завизжали и горными козами бросились в разные стороны. В следующее мгновение пол ПОП-сарая ухнул от мощного удара и заходил ходуном, будто вот-вот провалится.

Мы привстали на цыпочках, чтобы получить полный обзор, и узрели… нашего гуся, он же орел, по совместительству — карась и кит, а равно атаман. Он лежал, точнее, растянулся у подножия своего трона-дивана.

Оригинальный, эффектный выход. Правда, как выяснилось потом, все так вышло не специально, а нечаянно. Согласно легенде, Лука Самарыч давно рвался из засады нам на выручку, но Геракл, убежденный, что змеи прикончат смельчака, удерживал его изо всех сил. Сила у Геракла — немереная, и, конечно, Самарыч ни за что не вырвался бы из рук полубога, если бы того не укусила какая-то шальная колдыбанская муха. Полубог подумал, что на него напал тигр, и выпустил дружка. Вот почему тот согласно законам физики полетел, как снаряд из пушки. Причем прямо на женсовет. Диву даешься, как он, то есть женсовет, сумел уцелеть.

Впрочем, все это детали.

— Мне стыдно за вас! — изрек мешок-герой еще с пола.

Неприятель пока не пришел в себя и в страхе безмолвствовал. Пользуясь этим, гусь-атаман поднялся и попытался принять вид монумента. Но вид у него был тот еще. Плащ-палатка скомкалась, безразмерные штаны съехали почти ниже сапог, а сами сапоги (как вы помните, болотные) почему-то захлюпали, как будто увязли в топи. Ну и, конечно, на лбу «монумента» горел свежезажженный фонарь. Подобный фонарь и не мечтали засветить противнику меж глаз даже разбойные волжские атаманы даже двухпудовой гирей.

Мы заволновались. К чему это дивное явление? Неужели наш горе-вожак не видит, перед кем выступает?

— Мне стыдно за вас! — сурово повторил он, обращаясь к нам. — Что означает ваше странное поведение? Неужели вы забыли, что на вас, затаив дыхание, с верой и надеждой смотрит вся держава и все мыслящее человечество? Жить на Самарской Луке и забыть, что на тебя, затаив дыхание, с верой и надеждой смотрит весь мир, — это не укладывается в моей голове.

«Оно и понятно, потому что с головой не все в порядке», — хотели бы хором воскликнуть мы, но только выразительно задвигали челюстями. Замолчи, мол, Ледовитый океан в штанах. Прикуси ради всего святого свой язык-помело. Дай унести ноги подобру-поздорову.

Но Ледовитый океан в штанах гнул свое безо всякого удержу.

— О достойные дочери Колдыбанщины! — обратился он к женсовету таким поэтическим тоном, будто озвучивал один из своих любимых фильмов.

— Я много повидал в жизни. Радость и горе, смех и слезы, — продолжал вещать новый трибун, имея в виду, наверное, то, что насмотрелся всяких душещипательных фильмов до умопомрачения. — Мне как никому понятна та возвышенная боль, с которой вы пришли сюда. Вам не дает покоя извечная проблема всех народов и всех времен: мужчина и женщина. Вы хотите решить ее здесь и сейчас в духе благородных идеалов и тем самым прославить нашу родную эпоху.

Ха! Оглох, что ли, наш трибун-пузан? Эти дочери тире змеи Колдыбанщины мечтают стать телезвездами. А на эпоху им плевать с Останкинской телебашни.

— Уж я-то знаю, в чем высшее женское счастье, — распиналась плащ-палатка, притопывая болотными сапогами. — Высшее женское счастье состоит в том, чтобы гордиться своим избранником. Так было во все времена во всем мире. В наше время мужчины, увы, измельчали.

Нет, он под кого копает? Ведь под нас. Без лопаты, но глубже могилы.

— Уважаемые землячки и современницы! — все больше вдохновлялись болотные сапоги. — Сейчас вы услышите то, что перевернет вашу жизнь. Сейчас вы враз обретете удивительную радость.

Очки женсовета просто горели любопытством. Еще бы: такого не обещали даже на праздничных советских митингах.

— Еще вчера ваши мужья, как все и всяк ныне, были никто, — объявил могильщик. — Но теперь… Теперь ваши мужья — не кто иные, как мои верные соратники и сподвижники. Поздравляю вас, современницы-колдыбанки!

Ну все — мы в яме. Осталось закопать. Без лопаты, без оркестра, но наглухо. Очковые захлопали ресницами. Но это, разумеется, не было аплодисментами.

— П-п-простите, — даже чемпионка по замужествам начала от изумления заикаться. — Простите, Еремей Васильевич! Но вы-то, собственно, кто здесь та-та-такой?

«Кто такой» ничуть не смутился.

— Здесь и сейчас нет Еремея Васильевича, — заявил он, как мы и думали.

Затем чучело поддернуло штаны, пристукнуло багром, поиграло бровями-метелками.

— Разрешите представиться, — с тихим достоинством великого человека молвило оно. — Здесь и сейчас герой Самарской Луки — бесстрашный и благородный Лука Самарыч. Без пяти минут легендарный.

Багор слегка поклонился простым смертным в юбках:

— Стало быть, ваши мужья, мои верные соратники и сподвижники, автоматически являются без пяти минут легендарными удальцами-героями.

Если бы перед женсоветом появился сам Зевс или жен-совету объявили, что в колдыбанском универмаге выбросили в продажу французские бюстгальтеры с пятидесятипроцентной скидкой, и то не было бы того эффекта. Эффект был поразительный.

Но послушаем сначала легенду, она же героическая былина.

* * *

О том, что произошло на крутом волжском берегу, в знаменитой точке № 13, героическая былина рассказывает так.

— Эй, змеи, змеевны, змеищи! — грозно вскричал бесстрашный Лука Самарыч, потрясая своим багром. — Я не тех имею в виду змей, которые ползают по долинам и по взгорьям или же радуют глаз за стеклом террариума. Я обращаюсь к вам, гадюки и кобры пустых и никчемных истин! Пошто вы заползли в головы и в души наших благородных современниц? Оглашаю вам свой атаманский приказ. Убирайтесь вон! Подобру. А если еще добровольно сдадите свой яд на нужды здравоохранения, то будет и поздорову. Подобру-поздорову. Ну?

— Ах ты, мужичище-деревенщина! — отвечают ему нагло змеи. — Да знаешь ли ты, что ноне купить наш яд, даже в льготной инвалидской аптеке, тебе и трех пенсий твоих не хватит? А за грубость заплатишь головою. Только пальцем нас тронь — Общество защиты пресмыкающихся тебя разом к ногтю! Экологическая прокуратура тебя — шементом под суд.

— Рано торжествуете, — говорит лихой-удалой Лука Самарыч своим удивительным врагам. — Мы убьем вас, следуя передовой научной теории абсолютности, то есть абсолютно не касаясь. В рамках Уголовного кодекса, то есть без всякого членовредительства. В соответствии с законами прекрасного, то есть хоть сейчас — в школьный музей в виде чучела. И ни Запад, ни Восток возмущаться не станут. Потому как уложим вас головою на север, а хвостом — на юг.

— Да ну? — дивятся новые гадюки и кобры. — Неужто ноне научились так ловко убивать? Чем же ты нас, мужичище-деревенщина, угробить хочешь? Нешто газом али свиным гриппом? Али уж с особой жестокостью, то есть выбросами в атмосферу орденоносных колдыбанских пром-гигантов?

— Не угадали. Даром что шибко скользкие, — ухмыляется новый Геракл. — Мы убьем вас, змеи пустоты и обыденности, тем, что вы на дух не переносите. Мы убьем вас удалью.

— Сию минуту мои герои дружно и без лишних слов отправятся… за цветами. Да-да, представьте себе, за цветами для своих дорогих и любимых жен. Но… не на альпийские луга, не на лужайки, где набирали дивные букеты для своих подруг и жен древние эллины. И уж тем более не на столичный рынок, где торгуются из-за каждого пиончика московские сердцееды. Истинные колдыбанцы пойдут другим путем.

— Есть на Волге утес. Тот самый, который «диким мохом оброс». Причем натурально от вершины до самого края. И стоит сотни лет только мохом одет. На этом утесе издавна растут цветы. Необычайной красоты. Такой, что заставит трепетать бабочкой сердце самой строгой колдыбанской бабочки, в смысле жены. Одним словом, чудо, а не цветы. Да вот только как добраться до них? Вокруг дикого утеса — сплошные мели, стремнины да пороги. И сам дикий утес — сплошная скала, ни с какой стороны не подступишься.

— На дикий утес за цветами отправлялись на своих надежных расписных челнах деды и прадеды колдыбанцев, чтобы доказать подругам и женам, что такое настоящая любовь и что такое молодецкая удаль.

— Туда, где аромат удали заглушает запахи опасностей, отправятся сейчас и мои храбрецы. А вы, ничтожные прислужницы безвременья, умрите от зависти!

— Как пить дать! — дружно сказала отважная команда Луки Самарыча и…

…вышла на берег Волги.

Но что это? Неспокойна матушка Волга. Разнервничалась стихия, разбушевалась, разошлась без тормозов. Буря-ураган на Волге. Шторм. Девятый вал. Да нет, пожалуй, десятый. А может быть, и пятнадцатый.

В такой штормище колдыбанские деды и прадеды, конечно, не поплыли бы на утес. Даже самые отпетые разбойники, которым все равно суждено не утонуть, а быть повешенными.

Ликуют змеи: вот вам, дескать, и весь ваш подвиг.

Что скажет Лука Самарыч?

— На дедов и прадедов смотрели только их жены да тогдашняя полиция, — говорит Лука Самарыч. — На нас сейчас смотрит весь мир. Вперед, наперекор грозной стихии, навстречу громкой славе!

И пошло! Сначала один из отважных колдыбанцев попробовал штурмовать стихию на катере. Отличный то был катер, трехмоторный, и каждый мотор — с трактора, а может быть, и с самолета. Во как! Но доплыл смельчак только до пляжных буев, а там налетела шестиэтажная волна и выбросила катер на берег. Прямо к стенам орденоносного сажевого комбината.

Второй удалец нырнул в волну на хваленой американской яхте. Разумеется, на океанской, которой нипочем ни Белое море, ни Черное, ни просто грязное, в смысле Каспийское. И действительно, дошла яхта почти до линии бакенов, но и ее вышвырнуло волной, как щепку. Чуть ли не через забор орденоносного комбината технической резины перелетела она, да вахтеры вовремя на нее руками замахали.

— Ну погоди ж ты! — говорит третий удалец и садится на бронированную армейскую машину-амфибию.

Сами знаете, она не тонет. К тому же на ней миномет установлен, а спереди и на бортах — красные звезды для пущего устрашения врага нарисованы. Ничего не боится наша армейская бронетехника. Пёхает по воде, как на параде. Допёхала аж до Молодецкого кургана.

Но тут откуда ни возьмись выскочила волна с десятиэтажный дом. Как вдарит прямым попаданием, так и гикнулась непобедимая армейская техника. Куда броня, куда колеса, куда миномет! Про красные звезды и не говорим: на небо улетели.

И вот уже лежит наш смельчак на берегу бездыханный. Хорошо хоть армейский насос приберегли. Искусственное дыхание можно сделать.

А стихия скачет-беснуется. Будто техническим спиртом или политурой опилась. А змеи на берегу ликуют. Пляшут на радостях падеграс. Дескать, ловко мы этим горе-удальцам погибель нагадали.

Тогда вышел вперед сам Лука Самарыч.

— Рано торжествуешь, — сказал он стихии. — Еще не отведала ты той силушки, про которую будет говорить весь мир. То богатырская сила по-колдыбански.

И без лишних слов спускает он на воду свой челн. Подобного челна Волга еще никогда не видела. Хитроумный Лука Самарыч приспособил под него дубовый комод. Разумеется, производства местной мебельной фабрики. А надо сказать, что колдыбанская мебель — это такая дубовая штуковина, при появлении которой в доме впадают в истерику даже бывалые колдыбанские домовые.

— Полюбуйся, сестрица Волна, — усмехается Лука Самарыч. — Вот такие штуковины то и дело заставляют двигать туда-сюда своих мужей колдыбанки, которые обожают всякие перестановки. Ну-ка поработай и ты, раз уж такая сильная!

Волна туда-сюда, слева-справа. Никак не подступится! Да, это тебе не какой-нибудь линкор или же «Титаник»: в бок вдаришь — и все дела. Где у этой уродины бок, где корма? Замешкалась волна и… чудо-челн уже на середине Волги.

Но тут другая волна идет. Высотою с телебашню и похитрее первой. Присмотрелась к челну, прицелилась. Сейчас сделает ему амбу.

Как уйти от верной гибели? Достает тогда Лука Самарыч из комода невиданные чудо-весла. Думаете, это какие-нибудь бронированные бревна? Да что для озверевшей волжской волны бревно! Спичка.

Достает Лука Самарыч… скалку. Ту самую, с которой колдыбанские жены поджидают дома своих припозднившихся мужей. И еще достает половник. Тот самый, которым во время скандалов на кухне колдыбанские жены стучат то по столу, то по плите, то по спине мужа.

— А ну-ка, тетушка Волна, получи и ты сполна! — смеется Лука Самарыч.

Хлоп скалкой волну по холке, ну то есть по гребню! Бах половником вдоль траектории, ну то есть вдоль спины! У волны — только искры из глаз и сразу — никакого желания возникать. Захлебнулась с перепугу — и нырь на дно. Нет волны. Одна лужа.

А челн тем временем проскочил уже за Молодецкий курган. Шпилит прямым курсом к утесу.

Но тут из-за острова на стрежень выскакивает самая громадная и самая коварная волна. Не идет, а заходит, не накатывает, а подкатывается. Так, чтобы занести челн в сторону, закружить его, завихрить, как в Бермудском треугольнике. Чтобы был ему полный параллелепипед, то есть каюк.

Достает тогда Лука Самарыч чудо-штурвал. Думаете, это какой-нибудь автопилот, весь на электронике? Эка невидаль — электроника. Разве она может соображать по-колдыбански?

Достает Лука Самарыч из трюма, то бишь ящика комода… носок. Да, обычный мужской носок. Само собой, с дыркой на пятке.

— Вот в таких носках рулим каждый день и к шефу на ковер, и к врачу на прием, и в баню на санобработку, — гогочет наш герой, — а жены только злорадствуют: ничего, мол, не случится, зато ни одна любовница не примет… А ну-ка, подружка Волна, может быть, ты приголубишь босяка?

Ногу — в воду и пошел драной пяткой вправо-влево. Будто у тещи на именинах пляшет. Фи! Какой моветон! Бедная волна от таких манер, как ошпаренная, — вправо. Влево. Назад. Шасть! Аж через утес сиганула.

Вот это в самый раз. Взмыл наш герой верхом на волне прямо под облака, а как пролетали над утесом — шмыг. И с «коня», то бишь с волны, долой. Бух! Ну и гробина всё же эта колдыбанская мебель! Ладно еще, что утес диким мохом оброс. Приземлился наш герой, как на перину. Ух…

Где тут цветы необычайной красоты? Вот они. Глянул Лука Самарыч и залюбовался. Действительно, цветы имеют вид совершенно диковинный. И не оттого, что на диком мху растут. Это и в Альпах так. А потому, что их особые кислотные дожди поливают. Те самые, которые от орденоносных колдыбанских промгигантов. Аромат у цветов — тоже совершенно особенный. И высокооктановым бензином они благоухают, и силикатным кирпичом, и даже угарным газом. Короче, всеми орденоносными запахами, которые приносят сюда колдыбанские ветры.

Да, это вам не альпийские хризантемы и не голландские тюльпаны. Настоящий колдыбанский букет. То что надо!

Только вот как обратно плыть? Впрочем, зачем?! Докинем букет, дошвырнем до берега, если хорошо размахнемся. Хоть и не олимпийские дискоболы, но зато насмотрелись, как колдыбанские жены по наущению внутренних змей кидают своим мужьям рубль на обед или же швыряют тарелку щей, которую-де не заслужил. Так швыряют, что если бы не чемпионская хватка, ходили бы истинные колдыбанцы всю жизнь голодными.

— Ну, женушки, Марьи да Аленушки! Надевайте-ка на белы рученьки вратарские перчатки, а на носик-курносик — две пары защитных очков! — говорит по-былинному Лука Самарыч. — Ваш черед кайф ловить.

Размахнулся хорошенько. Да как запулит вязанку чудо-цветиков в сторону Колдыбана!

А колдыбанские жены на высоком берегу уже застоялись-заждались. Уже размякли-задремали. Уже ресницы-занавески опускают. Вдруг слышат: летит что-то прямо на них с диким свистом. То ли пуля из автомата Калашникова, то ли фугасная бомба с учебного самолета, то ли родной муж со стремянки. Короче, не спи! Лови, держи, хватай!

Хватать колдыбанские жены приучены. Все что под руку попадет. Особенно если без очереди или с черного хода.

Хвать! Каждой — по букетику. Прямо под нос. Точнее, в нос. Как шибанет! Всеми неповторимыми промароматами. До самого нутра проняло. А внутри что? Внутри — змеи.

Ну как вам, очковые, наша экология? Уж если от нее мы не кашляем, то на вас тем более чихаем. Чего корчитесь? Али не нравится? Ну бегите, жалуйтесь. Хоть в экологическую прокуратуру. Хоть в МЧС. Хоть во всемирный гадючный центр, который сейчас, кажется, не то в Лондоне, не то в Нью-Йорке. А лучше ползите сразу в школу № 1. Поработать на пользу народного просвещения. В виде чучела.

Подумали змеи, пораскинули своими змеиными мозгами и… наутек! Не в прокуратуру, конечно. В прокуратуре, хоть бы и в экологической, следователю надо «подмазать», причем не змеиным ядом. Не в Нью-Йорк, конечно. Туда из России без блата обычную гадюку и кобру не пустят; разве только удава. И уж тем более не в школу № 1 помчались очковые. Здесь им трижды второгодник Антоша Добронравов оторвет и головы, и хвосты. А без головы и без хвоста змея для показа уже не годится. Любой инспектор, даже из районо, придираться будет. Дескать, что это за чучело и чему оно учит?

Словом, коварные неозмеи улетучились. Как и не было их. А женсовет Приволжского микрорайона — как ни в чем не бывало. Что такое для колдыбанок сто или двести ПДК? Ну разве что слезы на глазах появились. Точнее, из глаз. Да и то от счастья. Дескать, неужто в нас теперь ничего змеиного нет? Аж самим не верится.

Ну тогда вслед за женской стихией просияла и природная стихия. Дескать, чего зря бушевать, пока есть на Самарской Луке истинные герои. А змеи — что змеи? В крайнем случае, из Москвы выписать можно.

Глава пятая

Ах, удивительные легенды и былины! Как легко и приятно сочинять вас! Гораздо труднее сотворять удивительные были.

— Еще вчера ваши мужья были совсем никто, — объявил наш могильщик змеям, в смысле нашим женам, в головы которых заползли змеиные мысли. — Сегодня они — отважные рыцари Особой Колдыбанской Истины, все три слова с большой буквы. Они выполняют особую историческую миссию. Поздравляю вас!

Эффект был поразительный. Змеи молчали. Они будто лишились дара речи. На целую минуту. Но вот разверзлись уста их атаманши.

— Особая миссия, — растерянно повторила она. — Это что же, Москва такую акцию объявила? В каком телешоу об этом сообщали? Какие призы учреждены для победителей? И каковы, интересно, были итоги интерактивного голосования?

— Москва? — с горькой усмешкой подивился бравый командир заволжских рыцарей. — При чем тут Москва? Столица истинного духа — Самарская Лука, ПОП номер тринадцать «Утес». Здесь и сейчас зарождается новая слава эпохи.

— Вот ее бескорыстные благодетели, — могильщик торжественно ткнул в нашу сторону своей лопатой, то бишь багром. — Своими геройскими подвигами они взялись спасти наше время от бесславия и забвения.

Очковые немного смутились и даже протерли очки. Может быть, даже с желанием узреть вокруг себя что-нибудь героическое.

— Своими подвигами? Хм! — пожала плечами бывалая современница тире нео-Золушка, тире шесть раз замужем. — Не представляю. Ну, министры — те еще на что-то способны. На коррупцию то есть. Рэкетиры — на ограбления. Аксакалы всегда молчат, когда их жены пилят. Тоже подвиг. Даже артисты эстрады, на что уж люди никчемные, и то… ну хотя бы бабники. Но какой подвиг могут совершить современники-колдыбанцы?

Убийственная логика. Она заставила бы умолкнуть любого Гомера и Гюго. Даже столичного. Но нашего выступальщика она лишь вдохновила.

Взгляд его уплыл в облака, то есть в потолок. Надо полагать, там немедленно вспыхнул чудесный киноэкран.

— Есть на Волге утес, — нездешним голосом былинника-сказителя зачал врио. — Старинные волжские предания гласят…

Ну, дальше вы знаете: утес… диким мохом оброс… цветы необычайной красоты… близок локоть, да не укусишь… дедам и прадедам неймется… мы — наследники своих славных предков…

— На штурм неприступного утеса пошлю я ваших мужей, — объявил докладчик змейсовету. — Очень знаменательно, что свой первый подвиг они посвятят вам. Ликуйте, жены бесстрашных удальцов!

Мы безмолвствовали. Чего уж тут выступать? Вырыл нам могилу супер-пупер, штаны на бечевке. Спихнул нас в нее. Могила — не трибуна. Чего ни скажи — все равно закопают.

— Сейчас возликуем, — с большой готовностью взялась за лопату гюрза и аж Растрелли. — Сейчас, обязательно, всенепременно. Вот только пусть мои подруги выяснят у своих удалых мужей, ка-ка-каким образом они собираются штурмовать неприступный утес. Где их расписные челны? Умеют ли они работать веслами, то есть грести? И не в тазу ли они, как в известной детской песенке, собрались плыть по морю в грозу? Ха.

Первой начала допрос Самосудова.

— Ха, — засвиристела она. — Где ваши расписные челны, удальцы? Под диваном или под барной стойкой?

— Ха-ха, — продолжила Безмочалкина. — Зачем им челны? Они же не умеют грести, то есть работать веслами.

— Ха-ха-ха, — встряла Молекулова. — Они поплывут в грозу в старом тазу. Как в известной детской песенке.

— Ха-ха, ха-ха, — подытожила Профанова. — Всем скопом — в одном тазу. Чтобы и утонуть всем разом.

— Куда им и дорога! — не выдержала Рогнеда и залилась: ха-ха-ха-ха-ха…

Мы с упреком смотрели на человека в плащ-избушке и болотных сапогах. Ну что, гибрид орла с гусаком, помесь кита с килькой? Ведь просили тебя: не копай слишком глубоко и слишком широко. Могила получится.

Разошлись бы сейчас тихо-мирно по домам, и там каждый со своей медузой горгоной разобрался бы. Ну пришлось бы посуду помыть. Ну веником немного помахали бы. Ну гвоздь куда-нибудь вбили бы. В крайнем случае пообещали бы на рынок за картошкой сходить и свет в туалете за собой выключать. Глядишь, уже и растаяли медузы горгоны. Никаких горгон, сплошные медузы. На целую неделю. А то и на две.

Завтра бы снова собрались без потерь в «Утесе». И наверстали бы упущенное.

Так нет, развел ахинею. Будто в кинолектории. Нашел кому мозги пудрить своими байками. Вот и закопали нас. Урыли наглухо. Без лопаты, без оркестра, без поминального обеда.

— Герои, — зашелестела Самосудова. — Этого следовало ожидать.

— Герои. К тому же спасатели эпохи! — зашуршала Безмочалкина. — Вот к чему приводят систематические оргии и вакханалии.

— Герои. Да еще отважные рыцари! — зашипела Молекулова. — Это ж надо до такого докатиться!

— Герои. И еще бескорыстные благодетели! — захлебнулась ядом Профанова. — Допились до чертиков.

— Герои. Мало того, легендарные! — зашлась в гневе и Рогнеда. — А я-то отказала рэкетиру.

Иванова-Шевченко и прочая игриво подтанцевала к горе-атаману, он же монумент в болотных сапогах.

— Ну вот что, Самар Лукич! Или Лукович. Или Репович, Хренович, или как вас еще там, — без всякого почтения обратилась она к нашему суперу. — Хватит пороть чушь, нести околесицу, морочить нам голову несусветной ахинеей. Не спорю: еще ни одна современная женщина не имела особого удовольствия разводиться с легендарным героем-удальцом. Мои подруги, конечно же, готовы испытать такое особое удовольствие, но… Общеизвестная истина состоит в том, что…

Изящным, но решительным жестом она выхватила у нашего пузана багор:

— …нет больше на свете легендарных героев-удальцов. Не будет. И не может быть!

И колдыбанская медуза горгона грохнула багром об пол так, что позавидовал бы Зевс-громовержец.

Точка? Да, если бы дело происходило в древней Элладе или в нашей Первопрестольной. Но на Самарской Луке, где Волга-матушка ломает свою судьбу через колено, точку не ставят даже после кораблекрушения. Запятая, только запятая! И после нее наша быль получает удивительный поворот…

«Нет больше удальцов, — сказала медуза горгона от имени всех змей на свете. — И никогда не будет».

Но последнее слово осталось не за ней.

— Слушайте меня все и вся! — вскричал наш доморощенный Геракл так, что на Олимпе задрожали стекла. — Ложным и ничтожным истинам не торжествовать! На Самарской Луке легендарные герои-удальцы были, есть и будут! До тех пор, пока жив хоть один истинный колдыбанец.

Какие слова! Хорошо бы еще закрепить их ударом об пол царского жезла, то есть пудового прадедовского багра. Волжский Геракл так и хотел сделать и попытался изъять свое богатырское имущество из наманикюренных пальчиков крестной мамочки женсоветской мафии. Однако, как и следовало ожидать, силы оказались неравными, и наш грозный вожак остался безоружным. Тогда он гневно топнул болотным сапогом. Сначала левым, потом правым. Потом для усиления эффекта — еще раз в обратном порядке: правым и левым. А потом вскричал. По-президентски, по-маршальски, по-атамански и, может быть, даже еще хле-ще — по-бабьи:

— Как пить дать!

«Пить… дать! — понимающим и призывным эхом отозвались седые Жигули. — Да, да, да!»

Ты помнишь, читатель? На Самарской Луке всегда есть место диву. И диво случилось. Нет, не посреди Волги. В точке номер тринадцать. Посреди зала ПОПа «Утес».

Диво случилось внутри нас.

Нас разом проняло. С головы до ног. От кепки до шнурков ботинок. От кончика носа до самого копчика. Всем нутром мы почувствовали: вот он, настоящий, особый момент истины. Если мы сейчас уйдем из «Утеса» как заурядные завсегдатаи забегаловки, то после этого нам уже никогда не вернуться сюда истинными колдыбанцами. И не звучать больше над Волгой заветному колдыбанскому призыву: «Как пить дать!» И оборвется удивительная вахта дедов и прадедов. Но тогда нам действительно не о чем рассказывать внукам и правнукам. Значит, и правда канет в реку забвения наше родное время. Во всяком случае, здесь и сейчас. В родимом ПОПе «Утес». Конечно, это всего лишь точка, да еще под номером тринадцать. Но вдруг она на самом деле последний оплот эпохи? Неприступный для безвременья утес, где жаждут истину до дна.

«Волга-матушка! — возопили мы. — Не оставь в трудную минуту своих сынов!»

Нет, не легенда это, не легенда. Быль. Удивительная, особая колдыбанская быль. Мы действительно вспомнили тогда, что мы — вроде как бы сыны великой нашей реки. Вспомнили и мысленно обратились к ней:

«Волга-матушка! Научи, как нам быть».

«Ах вы, чадушки мои недосмышленные», — вздохнула Волга.

Нет, не легенда это. Быль. Мы действительно услышали голос нашей великой реки.

«Я же и дедов ваших, и прадедов, и вас учила-наставляла, — рекла она. — До последнего дна!»

«Помним, родная, ведаем. До последнего дна последней бутылки! И рвемся к этой благородной цели всей душой. Так ведь не пущает нас лютый вражина».

«Ишь, какие шустрые, — ворчит Волга. — Все бы им на дно бутылки. А вот теперь, коли вы удальцы-герои да еще рыцари Особой Истины, попробуйте нырнуть так же, как я, на дно Каспия. Дно глубокое, неведомое, такое, что просто страх».

«На испуг нас, Волга-матушка, не возьмешь, — отвечали мы. — Надо потонуть, так потонем. Амба — и все дела».

«Смотря как нырять, — возражала Волга. — Если по-московски, то, само собой, амба. А если по-колдыбански? Ну! Где ваша знаменитая колдыбанская смекалка? Пусть ухнет по-бурлацки да выкинет удалое коленце!»

Ну что ж: если Волга-матушка благословляет… Да будет балаган! Но не по-столичному, а по-колдыбански!

Итак, надо доказать заблудшим колдыбанкам, всем очным и заочным участницам «Мадамского клуба», а заодно уж и всем современницам, что на Самарской Луке легендарные герои есть и в двадцать первом веке. Вот они, то бишь мы, герои, — перед вами. Собственной персоной!

Читатель помнит, что сия истина вообще-то не требует доказательств. Но с одним обязательным условием. Когда крепкие руки колдыбанских удальцов поднимают вверх наполненный до краев третий стакан. Ах, заветный третий стакан, наш щит и меч! Сейчас он там, на барной стойке. На пути к ней стеной стоит противник тире женсовет. Правда, в тылу у него еще наш бесстрашный атаман, но сейчас от него никакого проку. Он застыл, как монумент, и, кажется, даже не дышит. Так что мадамская атаманша сочла возможным вернуть ему его багор.

Диспозиция, то есть расположение войск перед боем, сами понимаете, крайне невыгодная для нас. Но капитанская рубка тем не менее включает «мигалки». Эй, на корабле! К сражению за взятие источника истины готовы?

В ответ в зале вспыхнула дружная иллюминация: всегда готовы!

И флагманский столик пошел на лихой, но хитроумный маневр.

Первым поднялся из окопа мент Самосудов.

— Как представитель наших славных силовых органов имею честь доложить, что вы, уважаемые колдыбанки, мыслите по-московски, — отчеканил он в ментовском стиле. — У нас действительно никогда не было и нет ни расписных челнов, ни даже надувных лодок. Старый таз, правда, раздобыть можно, но…

— Но в какую сторону плыть? — вылез и банщик Безмочалкин. — Никто из нас никогда легендарного утеса не видел. К тому же мы действительно не умеем грести, то есть работать веслами, а равно — управлять рулем.

— Мы действительно пойдем ко дну, — храбро замахал саблей школьный работник, сокращенно — шкраб, Молекулов. — В полный штиль — не гарантируем, а уж в бурю — обязательно. Разом, всем скопом. Буль-буль и амба. Но…

— Но… в этом и есть особый смысл нашего особого подвига, — рубанул сплеча просветитель-незнайка Профанов. — Такой подвиг не описан ни в одной энциклопедии. Вот почему мы идем на него с особой радостью, с просветленной улыбкой на устах.

Змейпартер захлопал ресницами. Дескать, что все это означает, куда вы клоните? Ха! Если бы мы сами это знали…

— Простите, му-му-мужчины, — замычала женсоветовская предводительница. — До нас не доходит смысл вашего особого мероприятия, которое вы якобы посвящаете своим женам. Вот вы все сгинули. Как один. С улыбкой на устах. Вам хорошо. но… что с этого будут иметь мои подруги? Какие им радость и счастье?

Н-да. Вопрос, конечно, на засыпку. Вряд ли на него ответили бы десять древних афинских мудрецов. И десять тысяч нынешних московских. И тут особый колдыбанский дух явил в лице нашего суперидеолога всю свою глубину и силу. Он нанес бескрылым истинам безвременья сокрушительный удар.

— Я обещаю вам особое женское счастье, — сияя, как майское солнце, пояснил наш супер искательницам земных радостей и утех. — Оно заключается в том, что вы станете…

Тут последовала мхатовская пауза. А потом — бах:

— Вы станете вдовами.

Во бабахнул! С тротиловым эквивалентом в сто килограммов. Нет, в сто тонн. Даже нас зашатало. Что уж там говорить о колдыбанках, которых шатает от такой ерунды, как взрыв сезонных цен на лук и картошку.

— Мы — вдовы?! — вскипел женсовет и аж застонал от гнева. — О-о-о!

— О-опомнитесь! — кипела Самосудова.

— О-одумайтесь! — вторила Безмочалкина.

— О-охолоните! — приняла эстафету Молекулова.

— О-очухайтесь! — плеснула кипятком Профанова.

— О-оболваню! — цыкнула Рогнеда Цырюльникова и помахала как бы ножницами перед носом Ухажерова.

На эту пальбу мы реагировали спокойно. Потому что уже овладели своей игрой.

— О наилучшие наши половины! — завели мы свои куплеты. — Безвременье ослепило вас, и вы не понимаете, насколько удачен проект, направленный на ваш удивительный триумф в телешоу «Мадамский клуб».

Ловкий зигзаг, да? Женсовет сразу распустил губки, развесил ушки, и мы с особым вдохновением пошли загибать на триста градусов. Нет, на четыреста, на пятьсот — до тех пределов, пока верится самому себе на слово.

Сценарий удивительного и чуть ли не всемирного триумфа женсовета Приволжского микрорайона мы видели как на ладони.

Вот «Мадамский клуб», перемыв косточки мужьям, свекровям, снохам и пр., выруливает на новую сенсационную акцию, а именно объявляет всероссийское телешоу на приз «Современная вдова». В нем, естественно, принимают очное и заочное участие миллионы телезрительниц из России, из ближнего, а равно дальнего зарубежья и даже из Израиля и княжества Лихтенштейн.

Вдовы чиновников хвалятся с телеэкрана, что их мужья оставили им после себя тугие портфели и даже рюкзаки со взятками. Вдовы олигархов предоставляют фото— и видеоматериалы, наглядно демонстрирующие их элитное вдовье счастье: заграничные виллы и яхты, замки и пароходы. Вдовы аксакалов — и те задирают нос: за мемуары их усопших знаменитых супругов им обильно, как сентябрьский дождь, капают высокие гонорары и, как гроза в начале мая, гремят хвала и славословия. Жюри телешоу в крайнем затруднении: кому же присудить главный приз, кому — поощрительный, а кому специальный приз — за самое открытое декольте?

И тут вдруг — совершенно неожиданные гости. Достославные дщери Колдыбанщины! Как снег на голову модницы, только что причесанную лучшим столичным фигаро. Дескать, что это за видеоряд такой малосенсационный выбрали организаторы нашей любимой телепрограммы? Кому интересны тетеньки бальзаковского и льватолстовского возраста, будь они даже вдовами самого американского президента? Разве это гламур? Разве это вдохновляющий пример для миллионов будущих вдов России, ближнего и дальнего зарубежья, а равно — Израиля и княжества Лихтенштейн? Таким живым телеэкранным примером должна являться вдова… в расцвете лет. Кровь с молоком, щеки с румянцем, глаза с блеском. Энергичная, динамичная, телегеничная. И непременно — с особым поворотом.

— Вдова-ромашечка! — пылко озаряется телеведущий «Мадамского клуба» — как обычно, мужчина. — Да, это гламур!

Его пыл, разумеется, тут же спешат остудить семидесятилетние экс-министерши, аксакальши и олигархерши:

— Да где же вы найдете такую вдову? Разве что в офшорной зоне на Соломоновых островах. А знаете, какие там таможенные пошлины и прочие сборы, не считая взяток и откатов? К тому же вдову-ромашечку, даже с искусственными лепестками, сразу перехватит Би-би-си.

— Ха! — возражают достославные дщери Колдыбанщины. — При чем тут Соломоновы острова? Вот же они, вдовы в расцвете лет! Прямо перед вами. Собственной персоной. В количестве ста цветущих и телегеничных единиц.

— Вы?! — изумляются организаторы и участники телешоу.

— Ну! — с гордостью подтверждают колдыбанки. — Буквально пять минут назад мы все разом, среди бела дня и на глазах всего Среднего Поволжья, стали вдовами-ромашечками. По собственному желанию. По зову сердца. Специально для того, чтобы оживить видеоряд и повысить зрелищность любимой телепрограммы.

— Вдовы по собственному желанию! Без пошлин и взяток! — страстно вопиет телеведущий. — Полный гламур!

У богатеньких бабулек, разумеется, уже готов ушат воды. Как им кажется, ледяной.

— Пусть ваши ромашечки дадут сначала признательные показания на предмет внезапной и массовой кончины своих супругов. Кто их отправил на тот свет? Тут дело пахнет особым криминалом!

— Ха! — веселятся в ответ колдыбанки. — По-московски рассуждаете.

— О, если бы вы знали, что такое — истинные мужи-колдыбанцы! Им не надо ни власти, ни золота, ни славы. Им бы только потешить свою удаль.

— И это еще не всё. Истинные колдыбанцы несут в широкие массы современников новые, совершенно особые образцы удали. Пообещать жене цветы, выйти за порог дома и буквально сию минуту сгинуть. Как будто его и не было.

— Так и не выбив ковер на улице. Не вбив гвоздь в стену. Не сходив на базар за картошкой. Не оставив даже рубля на похороны.

— Уверены, что такое доступно каждому телезрителю-современнику. Именно такой показательный подвиг совершили наши мужья-удальцы. Специально для того, чтобы все очные и заочные участники нашего любимого телешоу не заснули от скуки, а наоборот — засветились бы восторгом и радостью. Назло и на зависть телезрителям всех остальных телешоу, телепрограмм и телеканалов.

— Удальцы-герои без похорон! С таким гламуром «Мадамский клуб» переплюнет Би-би-си! — задыхается от радости ведущий.

И тут уж нет никаких контраргументов даже у депутатов Европарламента.

— Браво вдовам Колдыбанщины! — скандируют многомиллионным хором очные и заочные участницы телешоу, испытывая радостные надежды, что их мужья непременно последуют вдохновляющему примеру колдыбанских героев-удальцов. — Все призы — этим удивительным вдовам! Снять про них специальный сюжет! Нет, десять сюжетов. Нет, десять телесерий. Показывать по всем телеканалам круглые сутки. Выпустить компакт-диск. Открыть сайт в Интернете…

Асы колдыбанской мысли в изнеможении умолкли. Пожалуй, хватит. И так переплюнули и Гомера, и Гюго, не говоря уж о выступальщиках со столичного телевидения.

— Специальный сюжет… Сериал… Сайт в Интернете… — завороженно зашептала предводительша женсовета. — Это действительно предел мечтаний. Но…

— Вы подумали, что будут делать мои подруги в прямом телеэфире? — обратилась она к нам. — Выбить ковер на улице. Вбить гвозди в стену. Принести с базара мешок картошки. Это все ведь для мужчин — трудовой подвиг. А для женщины — всех дел на пять минут. Сюжет для небольшого ролика. А что дальше по вашему сценарному замыслу? Хотя бы на одну серию…

Эх, какой крутой вираж! Как говорится, на вылет. Эллинские мудрецы летели бы после такого виража до самых Афин. Московские, которые, естественно, похитрее — прямо до ресторана «Москва». Но что такое десять древних и десять тысяч нынешних мудрецов перед одним Колдыбанским умником в образе ночного трижды сторожа! Вы поняли: речь идет о нашем врио. Он все еще в тылу у противника, но рвется нам на подмогу.

— Благородные дочери Колдыбанщины! — обратился он к женсовету с проникновенностью партийного трибуна перед выборами или базарного торгаша перед обвесом покупателя. — Вам не придется заниматься на глазах всего человечества какими-то мелкими хозяйственными делами. При чем тут гвозди, коврики и картошка? Как только вы станете вдовами, то немедленно приступите к своим прямым и истинным обязанностям. Вы будете…

В глазах боевых подруг колдыбанских лихачей засветилась робкая надежда: может быть, им сейчас завещают секрет какого-нибудь клада разбойных предков?

— …плакать. Вы будете плакать и только плакать! — обрадовал их сценарист в болотных сапогах. — Сейчас, в безвременье, нет истинных вдов. Мир забыл, что истинная вдова — не та, которая ищет себе утешение. Это вдова… безутешная!

— Вы, дочери Колдыбанщины, и явите миру этот вдохновляющий пример истинной вдовьей судьбы. Уверен, что вашей печали и ваших слез хватит не только на десять серий… При чем тут вообще какие-то телесериалы? Вы будете печалиться и плакать десять лет. Двадцать лет. Всю оставшуюся жизнь. Я верю в вас!

Какой удачный контрвираж! Аж самих слеза прошибает.

— Весь мир ужаснется от вашей скорби, — твердо пообещал наш супер обалдевшим женсоветчицам. — Ужаснется, но вместе с тем и восхитится: «Ах, какие безутешные вдовы! Не было еще таких безутешных вдов. Ни в какие времена. Только в наше время!»

— Что это означает? Это означает, что безвременью не удалось столкнуть нашу эпоху в реку забвения. Вашими рыданиями эпоха будет прославлена и спасена. Какая завидная судьба! Позвольте от всей души заранее поздравить вас.

Такой удивительной пакости не сулили нашим женам даже в советские времена. Молодец! Настоящий главарь. Знает, что говорит. И главное — полностью верит себе на слово.

Противник, то бишь женсовет, безмолвствовал. Самое время идти на прорыв. Вперед, удальцы! В рукопашную!

— Лука Самарыч!

Да, именно так сказали мы. Принципиально, демонстративно, с вызовом. Чтобы эта змей-хунта знала: здесь и сейчас нет ни Луковича, ни Реповича, ни Хреновича, ни как там еще у них, на кухне, водится. Здесь и сейчас — наш вожак, наш супервоевода, наш колдыбанский Геракл номер два.

— Лука Самарыч! — воззвали неоудальцы. — Во имя родной эпохи пошлите нас на…

Мы судорожно глотнули воздух.

— На смерть. На верную, на неминуемую, на лютую смерть-погибель!

— Немедленно! — ликующим хором протрубил весь зал. — Буквально сию минуту!

Во загнули! Змеи совершенно растерялись и готовы были ужалить хоть самих себя, лишь бы понять: уж не спят ли они?

Признаться, мы тоже немного сомневались: не во сне ли все это? Во всяком случае, еще не очень верили себе на слово. Но ничего, сейчас свое слово скажет супер-врио.

Эй, атаман, где ты там? Твой ход. Не подведи. Сыграй как надо!

И атаман сыграл. Как надо. По-колдыбански.

— Слушайте меня, затаив дыхание! — призвал он наших жен. — Буквально через минуту над Волгой появится невиданный туман, поднимется неслыханная буря, начнется невообразимый шторм. Такого разгула стихии не ведали наши лихие предки. Да, их потомкам, вашим мужьям, повезло на зависть. Никто из них не вернется живым. Все они погибнут как один.

Атаман уставился в пространство, чтобы увидеть, как мы идем на заклание.

— Вот лихо гибнет Самосудов! — радостно возвестил он. — Его сменяет Безмочалкин. На место павшего Безмочалкина становится Молекулов. Вслед за ним идет на верную гибель Профанов. Затем, восхищаясь своими капитанами, спешит с улыбкой на устах сложить голову юноша Ухажеров… И вот уже в живых не осталось никого.

Он торжественно замолк.

— А вы? — пискнула Рогнеда. — Разве вы не погибнете?

— О нет! — вздохнул кровожадный супер. — Я лишен радости сложить голову вместе со своими соратниками. Я останусь в живых. Чтобы принять на себя бремя славы и зреть торжество Колдыбанской Истины.

Молодец, супер! Даже мы одурели. Что уж говорить о жен-совете, который, если верить признаниям его собственных членов, состоял сплошь из дур. У террария, в смысле у жен-совета, начали сдавать нервы.

— У тебя же колит! — забеспокоилась Самосудова, обращаясь к своему Мегрэ. — Тебе не на утес надо, а к врачу.

— Какая тебе еще буря! Про радикулит забыл? В процедурный кабинет пора, — призвала своего Макаренко Молекулова.

— Куда тебе с твоей аллергией в шторм? Марш в теп лую постель! — потребовала Безмочалкина от своего Мойдодыра.

— На верную смерть, видишь ли, собрался. Ты здоров как бык. Заболей сначала чем-нибудь для приличия! — приказала своему Дидро Профанова.

Ага! Мы ломим…

— Сотоварищи по подвигу! — игнорируя малосодержательные призывы женсовета, сурово и скорбно воззвал капитанский столик. — Простимся перед смертью. Обнимем в последний раз своего атамана.

Первым обнимал врио мент Самосудов. Он сделал это по-военному сдержанно. Лишь кобура слегка съехала набок, а погоны стали на попа. Молекулов обнял Самарыча так крепко, что у самого у него вступило в поясницу, и он слегка согнулся, будто после генеральной уборки в своем шестом «А». Безмочалкин старался держаться подальше от брезентовой плащ-палатки, но все же среагировал на этот аллерген и слегка чихнул. Профанов никак не пострадал от процедуры прощания и даже успел незаметно подтянуть штаны на предводителе. Ухажеров, понятно, расчувствовался, всхлипнул, но взял себя в руки и сумел не разрыдаться и не упасть в обморок.

Так же трогательно и достойно простились с вожаком все остальные удальцы.

Удивительная колдыбанская быль шла как по маслу. На всех парах. Как под горку. Мы уже верили себе на слово.

— Вам будет что порассказать, — пообещал женсовету Самосудов.

— И внукам, и правнукам, — добавил Безмочалкин.

— И составителям энциклопедий, — усилил Профанов.

— И даже кумушкам-сплетницам, — поставил точку Молекулов. — Я имею в виду очных и заочных участниц телешоу «Мадамский клуб».

— Как пить дать! — воскликнул зал.

«И вот вы уже на берегу Волги!» — восхищается читатель.

Нет, читатель, на сей раз ты абсолютно не прав. Ну при чем тут берег Волги? Мы решительно двинули совсем в другую сторону. Прямо к барной стойке. Как и подобает колдыбанским удальцам. Чтобы перед смертью в последний раз прильнуть к источнику истины. Ну?

Едва мы приблизились к барной стойке, как Юрий Цезаревич профессионально взмахнул рукой, и полотенце, покрывавшее стаканы, словно взмыло над ними. Стаканы были… уже наполнены!

— Юрий Цезаревич, — сказали мы. — Извините, что не смогли расплатиться с вами при жизни.

— О чем речь! — отмахнулся благородный бармен.

— Но ручаемся, что за нас расплатятся наши внуки и правнуки, которые, несомненно, будут постоянными клиентами «Утеса».

— Как пить дать! — воскликнул Подстаканников, будто уже видел перед барной стойкой наших наследников.

— Пить дать — хорошо, — согласились мы, — а дать пить — лучше. Тем более в последний раз. Перед смертью.

— Да, перед смертью — это особое событие, — запричитал Юрий Цезаревич. — Дать. Пить. В кредит. Хоть до премии. Хоть до похоронных.

Вы слышали? Кредит до похоронных! Нет, вы такого еще не слышали. Мы — тоже. Если честно, то и не мечтали. Неудивительно поэтому, что не только женсовет, но даже мы сами не успели моргнуть глазом, как полные стаканы оказались в наших удалых дланях.

И все сразу стало на свои места.

— Я боюсь, — заш-ш-шептала вдруг Самосудова.

— Мне страш-ш-шно, — призналась Безмочалкина.

— Это просто уж-ж-жас, — задрож-ж-жала Молекулова.

— Кош-ш-шмар, — заш-ш-шепелявила Профанова.

— Ой! — схватилась за сердце и юная невеста Рогнеда. — А с каким же бантом ходят на похороны героев?

Даже главкобра, она же люкс-гюрза, почувствовала, что дело принимает какой-то уж очень особый оборот. И что ответственность за чужих мужей ляжет на нее. Она закатила к небу свои импортные очки:

— Му-му-мужчины! Может, не будем так сразу коллективно гибнуть? Может, сначала коллективно разведемся?

Ценное предложение. Но где же ты раньше с ним была, хитромудрая? А теперь поздно.

— Извините, дорогие современницы, — сухо и строго сказал за всех флагманский столик, — но времени на сомнения и разговоры больше нет. Нам пора.

Все взоры обращены к потомственному буфетчику-бармену. Говори традиционный тост, Подстаканников! Впрочем, какой же он традиционный? Тебе, бармен в седьмом поколении, выпало произнести такой тост, за который его виновникам, то есть нам, твои предки простили бы все долги.

— За колдыбанских жен, они же — без пяти минут вдовы! — с молодым и молодецким задором провозглашает счастливый бармен.

— За наших безутешных, но счастливых вдов! — подхватили колдыбанцы. — За Особую Колдыбанскую Истину!

Стаканы взметнулись чуть ли не к небу. Юрий Цезаревич наводит на нас прадедовский фотоаппарат.

— Внимание, съемка! Делаю исторический кадр: «Истинные колдыбанцы-удальцы идут на смерть во славу эпохи».

Допотопная техника издает звук, который не отличишь от салюта. Есть! Вот она, удивительная колдыбанская быль, о которой восхищенные современники и потомки будут слагать легенды и былины.

Ульк?

Нет, подожди, читатель, не гони. Ну что ты так торопишься похоронить нас? Ведь тогда уже совсем точка и читать тебе больше нечего.

Специально для того, чтобы ты, читатель, мог еще и еще раз продемонстрировать свою любовь к чтению, а равно для того, чтобы истинные колдыбанцы еще и еще раз прославили свою эпоху, судьба в последний момент сделала крутой и совершенно удивительный поворот. Тот самый, который мы так старательно и искусно готовили…

Как вы помните, на Самарской Луке верят на слово. Особенно если хорошо сказано.

— За наших безутешных вдов! — сказали мы. С таким восторгом и ликованием, что змеи не могли не поверить нам. Змеи поняли, что зря они вселялись в колдыбанок и морочили им голову сладкими грезами.

Или жена без особых утех. Или особо безутешная вдова. Ну! Умрите, кобры всех народов и всех времен, но точнее колдыбанской истины о женщине вам ничего не придумать.

Змеи поняли также, что с удальцами нового типа лучше не связываться. Да, они не сплавают в бурю на челнах. Не возьмут штурмом неприступный утес. Они неспособны даже на такой подвиг, как вбить гвоздь в стену. Но… у них есть особое, прямо-таки волшебное оружие. Это прадедовский третий стакан. Только смерть может вырвать его из рук потомков лихих волжских атаманов. Нет, не так: даже смерть неспособна отнять его у них.

Змеи поняли, что проиграли. Наш особый героизм сразил их наповал. И в тот самый момент, когда Подстаканников направил на активисток Приволжского женсовета свой старый сапог, то бишь фотоаппарат и весело приказал:

— Ваш черед, счастливые вдовы! Прошу смотреть прямо в объектив! Для внуков и правнуков, для истории, для телешоу «Мадамский клуб»! И-раз…

…в этот самый момент перед нами вдруг оказались совершенно иные колдыбанки. Пусть дуры, пусть даже самые последние дуры. Зато наши, то есть с колдыбанским поворотом. Глаза наших жен вдруг разом вспыхнули. Пожалуй, даже и загорелись. Причем совершенно особенно. Не совсем так, как очи эллинских жен-овечек, когда мужья привозили им из-за семи морей руно золотого барана. И совсем не так, как глазки московских львиц, когда щедрые покровители достают из семи кошельков украшения. Бриллиантовые — для них. Золотые — для их собачек. Говорят, что очи древних красавиц при получении дорогих подарков вспыхивали и загорались, как звезды и солнце. У современных — как фары «Мерседеса», а то и как прожекторы Олимпийского спорткомплекса. Глаза колдыбанок можно было уподобить только волжскому бакену. Разумеется, неисправному, но почему-то веселому и бесшабашному.

Вот ожил и часто-часто замигал волжским бакеном левый глаз Самосудовой. Ну точно так же, как у ее мужа, когда он начинает маневры по выходу из тупика Подстаканникова. Запрыгали сигналы-огоньки и в глазах других Колдыбанок. У Безмочалкиной — шаловливые, у Молекуловой — озорные, у Профановой — с эдаким баламутным оттенком. Подмигнула и юная Рогнеда, да так по-разбойничьи, будто вознамерилась обрить кудлатого Ухажерова наголо.

— Стоп, дорогие наши мужья! — воскликнула одна из современниц-колдыбанок. — Слушайте нас, затаив дыхание!

— Мы поняли, что здесь и сейчас нет пустых бездельников, — заявила другая. — Здесь и сейчас — совершенно особые спасатели родной эпохи. Мы объявляем себя вашими сподвижницами.

— Мы признаем, что такой миссии, как ваша, — подхватила третья, — не знали никакие народы ни в какие времена.

— Мы присягаем Особой Колдыбанской Истине, — заверила четвертая. — Присягаем на все три буквы. Хотя все-таки они удивительно большие.

Мы слушали. Не веря своим ушам. Но веря нашим женам на слово. Потому что теперь они говорили хорошо. К тому же заходили на второй круг.

— Спасибо за сказочные цветы, — поклонилась одна из прозревших. — Но мы вполне обойдемся без них.

— Можно сплавать за ними и в другой раз, — совершенно справедливо заметила вторая. — Когда утихнет шторм, установится погода, а вы узнаете, в какой стороне находится знаменитый волжский утес.

— А сейчас пофилософствуйте на какой-нибудь интересный предмет, — разумно решила третья. — Постарайтесь, пожалуйста, а то в энциклопедиях абсолютно нечего читать.

— Мы же не будем вам мешать и пойдем домой, — проявила поистине сократовскую мудрость четвертая. — Постираем, погладим, приготовим ужин. А заодно будем старательно размышлять о том, как бы и нам, следуя вашему вдохновляющему примеру, внести свой удивительный вклад в дело спасения родной эпохи.

— Ну? — буквально заглядывая нам в глаза, вопросил хором женсовет: дескать, всё ли по-вашему, по-колдыбански?

— Теперь, пожалуйста, выпейте, — пожелал нам женсоветский хор. — Вы ведь умрете, но выпьете. Только зачем «перед смертью»? Выпейте… на здоровье.

Мы не знали, что и сказать.

— Стоп! — очнулся Подстаканников. Оно и понятно: ведь пить приказано не ему, а нам. А ему правильных указаний пока не последовало.

— Стоп! — заволновался потомственный скупердяй. — Что значит «на здоровье»? Нет такого кредита. Первый раз слышу. В кредит — только перед смертью.

— Ах, извините, — спохватились колдыбанки. Они пошушукались и заявили бармену:

— Герои не пьют в кредит.

В следующее мгновение — Гомер сказал бы «прекрасное», а Гюго воскликнул бы «божественное!» — на барную стойку легло несколько новеньких, по-женски чистеньких, а главное, достаточно крупных купюр.

— Выпейте, пожалуйста, за наш счет, — учтиво попросили жены. — Сделайте одолжение.

Мы ошалели. Вот это быль! А женсовет меж тем был уже на пороге. Еще минута — и след его простыл.

Уф… Неужели остались живы? Да еще и выпьем за счет жен? Ну что тут скажешь? Такая игра пойдет. Натерпелись, конечно, страху, но зато…

— Мои верные соратники и сподвижники! — прервал наши блаженные мысли голос партийного трибуна с нотками короля губернского колхозного рынка. — Знаю, знаю: вы огорчены тем, что сегодня вам не удалось совершить подвиг и сложить голову за Особую Колдыбанскую Истину. Но зато вы убедились, сколь удивительна сила ее правды. Она одерживает блистательную победу уже за пять минут до подвига. Мы с вами победили змей женской гордыни и себялюбия. Сегодня их больше нет на Самарской Луке. Завтра они исчезнут на Средней Волге, послезавтра — во всей нашей державе, а там, глядишь, и на всей планете! Что же будет, когда судьба подарит вам счастье пролить кровь во славу эпохи?

Взгляд его поплыл в небо. Мы не стали дожидаться, когда главарь насладится картинами пролития нашей крови.

Ульк!

Вполне возможно, что седые Жигули уронили от изумления свою шапку в волжские воды. Но быль все это, быль…

* * *

А теперь умерим несколько свои восторги. Вдруг у читателя возникнет непреодолимое желание помчать в Колдыбан немедленно, сию минуту? Чтобы послушать своими ушами удивительные былины и были. Похвальное желание, но… В Колдыбане вас могут встретить не былинами, а… небылицами. Спешим опровергнуть их.

Еще не родилась самая первая легенда и былина про удивительную удаль истинных колдыбанцев из «Утеса», а небылица про быль, которую вы только что услышали, уже пошла гулять по Колдыбану. Буквально на следующий же день, буквально с утра. Точнее, сразу же, как колдыбанцы начали рабочий день. В смысле оказались на своих рабочих местах и начали судачить о том о сем.

Возможно, инициатором распространения небылицы стал злейший соперник Приволжского женсовета — жен-совет Поволжского микрорайона. А может, злейший недоброжелатель завсегдатаев ПОПа № 13 — колдыбанское отделение Общества трезвости. Вполне вероятно, что они действовали в сговоре, а равно вкупе со злейшим недругом «Утеса» — плавучим рестораном-казино «Парус».

Согласно небылице, наши жены, распрощавшись с нами, отправились якобы вовсе не домой исполнять свои обязанности хранительниц семейного очага, без пяти минут легендарного. Нет. Едва дверь «Утеса» успела пропеть им вдогонку знаменитую песню «Жена найдет себе другого, а мать сыночка — никогда», как они прямиком двинули… в «Парус».

Через минуту они уже сидели там за банкетным столом. Еще через минуту их уже вовсю обслуживали. Это, конечно, похоже на небылицу. Обычно в «Парусе» приходится сидеть за пустым столом не меньше часа. Но на сей раз персонал ресторана был так удивлен появлением активисток Приволжского женсовета, что к ним прибежал сам исполнительный директор.

— Что случилось? — тревожно спросил он. — В честь какого особого события мы имеем честь видеть вас здесь?

— Хотим постичь истину, — объяснила одна.

— И не какую-нибудь, — уточнила другая. — Особую Колдыбанскую Истину.

— Все три слова — с большой буквы, — продолжила третья.

— А главное, — заключила четвертая, — с поворотом.

— Поворачивайтесь, да поживее! — приказала скромница Рогнеда.

— Что будем заказывать? — услужливо поинтересовался директор.

— Наверное, сок, — неуверенно молвила Самосудова и вдруг как-то само собой брякнула: — В смысле шампанское.

— И портвейн, — добавила Безмочалкина.

— И ликер, — присовокупила Молекулова.

— И коньяк, — довела заказ, казалось, до совершенства Профанова.

— А равно водку, — вдруг заявила сама скромность Рогнеда Цырюльникова.

Еще через минуту они выпили по первой. И пошел у них разговор.

— Чего вы сдрейфили? — начала было попрекать товарок нездешняя жена. — Ну остались бы вдовами, ну поплакали бы ради приличия немного. Зато потом какая жизнь! Мужчины просто обожают вдов. Даже больше, чем разведенных. Безутешная вдова. О, какие это сулит утехи! Воображение так и разыгрывается.

Она глянула на колдыбанок и снова увидела необычное зрелище. Как и в «Утесе», глаза женсоветок вспыхнули какой-то особой иллюминацией. Такой, что даже шикарные импортные светильники ресторана-казино отчего-то вдруг померкли.

— Вы, конечно, правы, подруга, — обратилась одна из колдыбанок к своей иноземной землячке. — Остаться вдовой в расцвете лет — завидная участь. Не каждой так повезет. И все же вы рассуждаете как бы по-московски. То есть узко и мелко.

— Надо мыслить по-нашему. То есть шире и глубже, — поддержала другая. — Вдовами быть хорошо, но… Вдовами без пяти минут — еще лучше.

— Теперь нам будет что порассказать, — с лукавой улыбкой продолжила третья. — Такое, что «Мадамский клуб» ахнет.

— И не только «Мадамский клуб», — добавила четвертая. — Внуки и правнуки ахнут.

— А может, и все народы всех времен, — ляпнула с девичьей прямотой Рогнеда.

Ее старшие современницы меж тем пошли по второму философскому кругу.

— Мы теперь — соратницы героев, — строго сказала первая. — Это налагает на нас особую ответственность.

— Мы должны все свои силы отдать служению Особой Колдыбанской Истине, — решительно высказалась вторая.

— Без остатка! — сурово подтвердила третья. — Что это автоматически означает? До стирки ли нам теперь, до уборки ли, до кухни и прочего мелкого быта?

— А равно и большого, — категорически заявила четвертая. — Гори он огнем, этот быт!

— Как пить дать! — припечатала вдруг скромница Рогнеда.

— Ну что ж, — отозвались все хором. — Давайте пить. — И поманили пальцем директора.

— Пить дать — хорошо, — объявила ему Безмочалкина, — а дать пить — лучше.

— Как дать? — задала сакраментальный вопрос Молекулова.

— Само собой, в кредит, — рассудила Профанова.

— В кредит до свадьбы. До второй! — цыкнула на директора леди опасной бритвы Цырюльникова и, демонстрируя глубину колдыбанской логики, аргументировала: — Первой свадьбы все равно не будет.

— Но, дорогие дамы… — начал было выкручиваться директор.

— Здесь и сейчас нет никаких дам, — жестко раскрутил его женсовет Приволжского микрорайона. — Здесь и сейчас — спасательницы эпохи.

Через минуту нежные женские ручки уже держали третий по счету бокал.

— Дорогие подруги! — молвила одна. — Уверена, что вам пришла в голову глубокая мысль. Наконец-то мы с вами — не дуры. Очень даже не дуры.

— А это означает, — подхватила вторая, — что в дураках теперь автоматически окажутся другие.

— Особенно участницы всероссийского шоу «Мадамский клуб», — уточнила третья. — Как очные, так и заочные. И особенно — очковые.

— Пришло наше время, — заявила четвертая. — Не будем же терять его зря. За нашу Особую Истину! С заглавной буквы. И с красной строки.

И больше уже ничего не говорили. А чего еще говорить?

Ульк!

Все сказано.

* * *

Эта небылица внешне столь правдоподобна, что за нее попытался ухватиться Геракл. Дабы снизить высокое звучание нашей героической победы, умалить ее всемирно-историческое значение.

— Ах вы, костлявые волжские сорожки! — гремел он, как автомобиль «Москвич» на колдыбанских ухабах. — Пудрите честным людям мозги. Дескать, жены ваши жрицы Истины! Ха. Со мной такие номера не проходят. От меня ничего не укроешь. Признавайтесь как на духу: вы же видели, что ваши жрицы, ха-ха, пришли домой среди ночи и навеселе?

— Конечно, нет, никудышный вы аналитик, — вежливо отвечал ему за всех Лука Самарыч. — Конечно же, не видели. Истинных колдыбанцев и утром-то из пушки не добудишься. А среди ночи они спят как убитые. Так что если и видели жен, то лишь во сне. Но во сне все нормальные люди видят только чужих жен.

Подобным же образом были категорически отвергнуты и убедительно опровергнуты всякие вымыслы и домыслы.

— И все равно вы — болтуны и мюнхгаузены! — гремел Геракл. — Не знаю, как раньше, а сейчас на Волге нет и не может быть никаких бурь и штормов. Это вам не Средиземное море! На Волге сейчас — сплошные плотины да шлюзы. Тишь, гладь да Зевсова благодать. А вы мне мозги про грозную стихию канифолите. Попались, ха-ха?

— Это вы, закоренелый скептик, попались в сети поверхностных вымыслов, — все так же спокойно возражал Лука Самарыч. — Давайте лучше поверим научному прогнозу погоды, который постоянно делает Колдыбанский гидрометцентр. Вот, пожалуйста, на первой странице газеты — заголовок «Штормовое предупреждение». Читаем далее: «На Самарской Луке — тихая и ясная погода, на Волге — полный штиль. Однако во второй половине дня в районе третьей линии бакенов и на главном фарватере ожидается кратковременный, очень густой сиреневый туман с видимостью не более полуметра. Одновременно со стороны Молодецкого кургана будет наблюдаться желтая волна высотой десять метров и ударной силой не менее пятисот тонн. Судоходство в течение часа категорически запрещается».

— Шторм при полном штиле? — растерялся Геракл и возвел очи к небу. — Афина, ты что-нибудь кумекаешь?

— Тут все очень просто, — улыбнулся Лука Самарыч. — Сиреневым туманом у нас называют выбросы в атмосферу, которые делает азотно-туковый комбинат. А желтая волна, которая запросто утопит хоть линкор, хоть «Титаник», поднимается на Волге всякий раз, когда проводит плановые подводные испытания дважды орденоносный и трижды засекреченный военный моторостроительный завод с лиричным названием «Ласточка». Как видите, бури и штормы вашего родного Средиземного моря — нам все равно что мелкая рябь в старом корыте.

— Ну ладно, пусть я дурак, — не выдержал Геракл. — Пусть сама Афина — дура. Зато ваши жены, хваленые умницы-разумницы, вернувшись домой с гулянки, расколотили всю посуду. И фаянсовую, и фарфоровую, и хрустальную. Прямо об пол. И еще приговаривали: «Да черт с ней. Жалко, что ли!» Вот вам, ха-ха, и легендарные героини…

— Извините, любезный, но только циник способен повторять такие нелепые домыслы, — ничуть не смутился Лу ка Самарыч. — Колдыбанки могут, и то в крайнем случае, колотить разве что старые глиняные горшки. И не об пол, чтобы не повредить дефицитное напольное покрытие, а только об головы мужей. Надо подчеркнуть также, что при этом колдыбанки буквально рыдают от жалости.

— Жалко им, разумеется, горшки, — наконец-то понял все как надо Геракл. — Сдаюсь. И от души поздравляю вас.

— Спасибо, — поблагодарил от имени всех Лука Самарыч. — Хотя, если откровенно, во всей этой истории есть один загадочный момент…

И действительно, легендарные колдыбанки проспали почему-то на следующий день до обеда, а кое-кто — и до ужина. А проснувшись, испытали загадочный, не ведомый им доселе особый симптом. Когда рука почему-то тянется не к любимой губной помаде или к новой модной туши, а к трехлитровой банке с рассолом.

Вот уж феномен! Но его прояснить под силу только нашей большой науке.

Глава шестая

Как всегда, наше историческое застолье началось с глубокомысленной беседы. Тем паче что на это заседание клуба согласно легенде вместе с Лукой Самарычем явился и Геракл.

Еще вчера при одном упоминании об истинных колдыбанцах он потрясал палицей и орал: «О, боги Олимпа! Позвольте мне принести вам в жертву ораву этих волжских болванов!» Сегодня он появился на пороге «Утеса» тише воды, ниже травы, лучезарнее романтика Ухажерова, пожирающего взглядом свою Рогнеду.

Его встретили с изысканной колдыбанской учтивостью. Никто не захлопнул перед его носом дверь. Не вопросил грубым голосом: «Куда прешь? Покажь пригласиловку!» Это, знаете ли, московский стиль. А у нас даже никто не повернулся в сторону свалившегося откуда-то с Луны полубога. Лишь слегка ощупали его боковым зрением и приветствовали как старого знакомого.

— Вот бы нам такого банщика! — восхищенно приветствовал героя всех времен Безмочалкин. — Тогда женское отделение само побежало бы к нам объединиться в трудовом порыве.

— Только не выходите в таком виде за пределы моего участка, — дружески посоветовал Самосудов. — У нас в городе сейчас кампания по борьбе с бомжами идет. Враз заметут.

А к гостю уже обращался волжский Геракл, который пока у него в учениках:

— Поведайте, пожалуйста, наш свирепый соперник и наш будущий любимый побратим, какой такой неслыханный подвиг числится за вами под номером два. Послушаем, подивимся, да и провернем его быстренько по-колдыбански. Чего тянуть, пока мухи не кусают.

На помощь поспешил Ухажеров:

— Разрешите, я расскажу. За ваш второй подвиг, Геракл Зевсович, я тоже получил пять с плюсом. Как сейчас помню: стою я у доски и смотрю на Рогнеду, которая в тот день впервые применила тушь для ресниц и губную помаду. О, как она была прекрасна!

В зале раздался дружный кашель, и отличник по древней истории и по романтической любви спохватился:

— Как сейчас помню: служил Геракл Зевсович у царя-самодура Эврисфея…

Оказывается, наш соперник-дружок имел судимость и мотал хороший срок: двенадцать лет от звонка до звонка.

А всё козни стервозы-мачехи, главной богини Геры. Она по-прежнему пылала ненавистью к побочному сыну Зевса и наслала на него с помощью тогдашних экстрасенсов ужасную болезнь в виде безумия. Будучи в припадке умопомрачения, Геракл отправил на тот свет целую компанию подвернувшихся под руку отроков. Причем в отличие от нынешних тинейджеров они не пили джин, не курили анашу, не орали по ночам под окнами, а когда крутили любовь с одноклассницами, предусмотрительно пользовались контрацептивами. То есть были примерного поведения и пострадали совершенно зазря.

Уголовное дело раскрутили на всю катушку. Хорошо еще учли, что, очнувшись после припадка, Геракл явился с повинной. Приняли во внимание и состояние невменяемости, а также положительные характеристики с места работы и с места жительства. Срок скостили, но зато отбывать наказание присудили не на зоне, как всем порядочным зэкам, а в услужении у тиринфского царя Эврисфея.

И уж лучше бы отправили на Колыму, в колонию строгого режима. Потому что этот самый Эврисфей был не человек, а жалкий и трусливый, извините за эллинское выражение, сатир, по-нашему козел. К великому эллину относился крайне плёво. То и дело придумывал для него такие задания, на которых только взыскание схлопотать можно.

Колдыбанцам подобные горе-начальники знакомы. Самосудов сразу же идентифицировал Эврисфея с полковником Фараоновым, которому только подавай особо опасные преступления. Безмочалкин узнал во вредном царьке Неумывакина, который хотел бы мужское помывочное отделение уподобить по чистоте женскому. Молекулов установил абсолютное сходство эллинского деспота с директрисой Рогаткиной, которая из нормальных ребят мечтает сделать вундеркиндов. А Профанов даже предположил, что председатель общества «Знание — сила» Сократов — вообще прямой потомок Эврисфея. Иначе с какой стати ему не дает покоя тот факт, что люди сладко спят на лекциях нашего Профанова? Ведь крепкий сон — это истинное благо.

Так вот, этот древний Фараонов-Неумывакин-Рогаткина-Сократов велел Гераклу убить одну такую гидру. Если откровенно, то она этого вполне заслуживала. Во-первых, гидра была порождением Ехидны. Во-вторых, внешней привлекательностью не отличалась: тело змеи плюс девять драконьих голов. Вот и вся красота. К чему такая прелесть? Только честных людей пугать. И, наконец, вела себя гидра в быту отнюдь не примерно: уничтожала стада и поля, совершенно не задумываясь о том, что же будет в результате такой ее деятельности на полках продовольственных магазинов. В принципе, таких гидр, конечно, давить надо, но… Но дело в том, что одна из девяти драконьих голов этого чудовища была бессмертной.

Эврисфей об этом знал. Тем не менее отдал приказ Гераклу: принеси мне эту тварь дохлой. Понятна интрига? Явно надеялся царек, что голову сложит сам Геракл Зевсович…

— Как вихрь свистела в воздухе палица Геракла, — строчил назубок Ухажеров. — Одна за другой слетали драконьи головы, но гидра все-таки была жива…

Вот такие пироги. Помучился с этой девятиголовой нечистью наш бедный зэк-полубог. Не меньше девяти, нет, девяносто девяти потов с него сошло. Но все-таки вдолбил в каждую гидрову башку, что она смертная. Приносит бездыханное чудовище Эврисфею. Дескать, любуйся, босс. Пиши благодарность с занесением в личное дело. Да и пайку дополнительную, то есть премию, не мешало бы подкинуть. И что бы вы думали?

Как завопит этот жалкий трус: «Ой, какая страшная! Ой, боюсь! Убери эту дрянь с глаз моих долой, а то я в обморок упаду!»

Вот они, начальнички! Думают, с девятиглавыми драконами сражаться — все равно что с секретаршей в потайном кабинете семечки лузгать…

— Лично меня второй подвиг Геракла вдохновляет, — сказал Самосудов. — Он должен быть исполнен один в один. Особенно точно надо повторить заключительный эпизод. Представляю, как запрыгают от ужаса погоны полковника Фараонова, когда он увидит сразу девять голов, принадлежность которых приписывается одному пострадавшему. Сколько уголовных дел заводить? Девять или все-таки одно? Причем и в том и в другом случае получишь из области нагоняй. Точнее, девять, а может, и все девяносто девять нагоняев.

Безмочалкин, Молекулов, Профанов тоже очень живо представляли заключительную сцену. Неумывакин с испугу побежит прятаться в женскую парную, где ему от души и припарят, и примочат. Сократов же лишится от страха сна и будет умолять Профанова усыпить его своей лекцией. Директриса Рогаткина, правда, нервами покрепче упомянутых деспотов, ибо под дверь ее кабинета тот же Антоша Добронравов подбрасывал еще и не такую дрянь. Так что ее не испугаешь, а разве что только разозлишь. Но Молекулов надеялся, что школьный Эврисфей в юбке так затопает ногами со зла, что, по крайней мере, у нее отвалятся каблуки, а может, и осыплется импортная пудра, которой она так дорожит.

Хитро улыбался и Роман Ухажеров. И хотя он ничего не сказал, ход его мыслей был ясен. Рогнеда при виде жуткой гидры наконец-то поймет, что ее единственное спасение от всех ужасов мира — на груди Ухажерова. И сама бросится ему в объятия.

Короче, мы завелись.

— Гидру! — вскричали мы. — Подать сюда гидру! Мы повергнем ее во прах!

Хорошо прокричали. Прямо как завсегдатаи ресторана «Москва». Это там за бешеные деньги тебе что хочешь приволокут. Хочешь гидру? Пожалуйста, кушать подано. И филе из туловища змеи, и заливное из девяти драконьих голов. Но в «Утесе» порционные блюда не предусмотрены. Ждут-пождут колдыбанцы, однако объект нового героического деяния не появляется.

А между тем уже наступает момент истины. Опять, значит, тупик? И тут…

— Атас! — услышали мы радостный вопль.

Это кричал, конечно же, юный впередсмотрящий многократный второгодник и наша будущая смена Антоша Добронравов.

— Гидра! — ликовал он. — Слева по борту вижу гидру.

Мы взглянули в указанном направлении и невольно вздрогнули. Со стороны Пемзенской равнины, где нашли себе вторую родину колорадские жуки, а если ближе — со стороны Дома культуры резинового комплекса, который славится высоким охватом населения культурно-массовой работой, к «Утесу» приближалось существо, каковое можно было смело идентифицировать с гидрой, она же дракон.

Существо по фамилии Краснощеков прибыло на берега Волги из Пемзенской области, где отличилось на ниве культурно-массовой деятельности. В Колдыбане оно подвизалось на той же ниве, а именно заведовало соответствующим отделом в Доме культуры орденоносного комплекса технической резины.

Краснощеков воцарился на этой ниве еще в старые советские времена. Причем гораздо быстрее, чем колорадский жук — на картофельных нивах Поволжья. Оно и понятно: на колорадского жука ополчились всем миром. Краснощекова же никто не обрызгивал с самолетов ядами, не давил кованым сапогом и даже пальцем никто не трогал. Более того, начальство носило его на руках. Краснощеков знал, как подъехать к начальству.

— Я прибыл сюда по зову сердца, — заявил он, представляясь директору комплекса Каучукову. — Мой долг — прославить ваше предприятие и вас лично на всю страну.

Колорадско-пемзенский жук твердо обещал, что о колдыбанских резинщиках будет писать центральная пресса, их будет показывать центральное телевидение, а директора Каучукова восхвалят даже настенные календари. Причем для достижения таких обольстительных перспектив потребуется не работать до седьмого пота, а наоборот… отдыхать. Разумеется, речь идет о досуге не безалаберном, но по специальной системе НУД.

— Кто за НУД, тот КОЗЛИ! — провозгласил жук Краснощеков.

«Что это за козлы, да еще занудные?» — удивится читатель.

А ты вспомни, читатель, советские времена. Как тогда Москва день и ночь пеклась о том, чтобы каждый строитель коммунизма стал личностью. Зрелой личностью, сознательной. Разумеется, не по-европейски, не по-американски и даже не в африканском духе. Только по-коммунистически. Да, обожала тогда Москва, растила-холила и даже ласкала-баловала всякую коммунистически зрелую личность. Сокращенно КО-З-ЛИ.

Воспитание КОЗЛИ считалось важнейшей государственной задачей. При этом деле кто только не состоял! В частности, один такой московский социологический научно-исследовательский институт. Сокращенно НИИ КОЗЛИ. А к нему присоседился и наш пемзенский жук. Он обитал при отделе, который разрабатывал, а точнее, доил, как корову-рекордистку, проблему воспитания КОЗЛИ через систему научно управляемого досуга. Сокращенно НУД.

Краснощеков так старательно сотрудничал с этим отделом, что сумел выхлопотать себе звание м. н. с. Правда, в данном случае м. н. с. расшифровывалось особо. Не младший научный сотрудник, а младший нештатный. Но Краснощеков был счастлив. Удостоверение столичного НИИ обеспечивало ему «зеленую улицу» в кабинеты наших тщеславных начальников. И даже сам Поросенков, тогда еще советский номенклатурщик, здоровался с Краснощековым за руку.

Короче, с ловкой подачи Краснощекова ДК комбината техрезины вызвался быть базой внедрения НУДной программы, разработанной столичными головами-головушками специально для тружеников провинциальных городов.

Краснощеков пошел прямо в цеха предприятия. В обеденный перерыв. И не случайно именно так.

Обеденный перерыв относился к числу величайших завоеваний славных колдыбанских тружеников. Несмотря на все препятствия со стороны администрации и верного ей профсоюза, обеденный перерыв на орденоносном флагмане резиновой отрасли проходил не по-московски, а по-колдыбански. То есть точь-в-точь, как в знаменитом волжском колхозе «Путь Ильича».

Мужчины играли в домино, травили анекдоты, смотрели в «красном уголке» какую-нибудь комедию с грифом «Детям до 16 лет запрещается». Женщины вязали, штопали, ходили в магазины, на рынок, в парикмахерскую, читали женские эротические журналы (не дома же этим заниматься!). Такой обеденный перерыв прекрасно восстанавливал силы. И что показательно — длился не час, а столько, сколько нужно для восстановления сил. Иногда день, иногда декаду, а когда — и весь квартал.

— Вы отдыхаете неправильно, — авторитетно заявил Краснощеков. — Единственно правильным времяпрепровождением каждого советского труженика является НУД. Про него пишет центральная пресса, его пропагандирует центральное телевидение, его рекомендуют даже настенные календари.

И вот во всех цехах и отделах во время обеденного перерыва стали функционировать всякие так называемые клубы по интересам. Разумеется, по интересам московских спецов по досугу. «Клубу путешественников», например, предлагалось обойти всю Москву и досыта налюбоваться ее знаменитыми достопримечательностями. Не подумайте только, что для этих целей славных колдыбанских тружеников отправляли в Москву в спецкомандировку. Нет, резинщики любовались красотами столицы по фотографиям. «Клуб любителей живописи», в свою очередь, буквально не вылезал из Третьяковки и других столичных музеев, наслаждаясь созерцанием известных шедевров искусства. Причем их даже можно было трогать руками и подносить прямо под нос. Потому что это были… ну конечно же, репродукции. Зато любители пения получили прямой доступ к классике. Они оглашали теперь заводские корпуса не какими-то безалаберными волжскими напевами и припевками, а классическими хоровыми гимнами и даже ораториями о любимой столице. Ну и так далее.

Все шло очень даже НУДно. Однако досуг во славу столицы почему-то не восстанавливал силы колдыбанских производственников, а наоборот, изматывал. С такой силой, что их невозможно было восстановить даже в остальное рабочее время. Чтобы выжить, резинщики стали сокращать этот научный по-московски досуг. Соответственно, пришлось урезать и обеденный перерыв по-колдыбански. Сначала до двух-трех часов. Потом — до пределов, установленных КЗОТ. И наконец, несколько участков и конвейерный цех, доведенные НУДным культурно-массовым охватом до отчаяния, выступили с почином работать совсем без обеденного перерыва.

Почин с энтузиазмом подхватили все остальные цеха и участки. Какой там обед — лишь бы Краснощекова не видеть!

Так резинотехнический комплекс прогремел на всю область как образец производственной сознательности.

Про него писала центральная пресса, его показывало центральное телевидение. Директор предприятия был награжден почетным дипломом НИИ КОЗЛИ, а Краснощеков специальным приказом по институту получил еще одну буковку на «погоны»: стал уже не просто м. н. с., а куда хлеще: м. н. н. с. — то есть младший, нештатный, но еще якобы и научный сотрудник.

Вот за счет кого нам предстояло на сей раз утолить жажду истины, то есть выпить с восторгом и ликованием. Нам бы, конечно, задуматься: стоит ли игра свеч? Останемся ли мы вообще живы?

Но мы тогда не помнили про страх смерти, были в приподнятом настроении и даже шутили, заметив, как напугал наш современный гидра-дракон отважного Геракла. А напугал он его своим не совсем обычным видом. На ногах Краснощекова были чувяки огромного размера, а на голове — зимняя шапка из меха нутрии. «Это знаковые реликвии славных пемзенских традиций», — хвалился Краснощеков. Продолжая эти традиции, он сам шил чувяки и шапку. Причем и свинью, и нутрию для этих изделий выращивал тоже собственноручно на загородной даче.

— А чо это, — вдруг заговорил полубог с волжским «чоканьем», — чо это у него чувяки какие большие?

— Так он же пемзяк, а пемзяки, как известно, толстопятые, — отвечали мы. — У них пятки — не то что у вашего Ахиллеса. Раз в десять толще. Хоть гвозди пятками забивай.

— А чо это у него на голове меховая шапка? Ведь сейчас лето.

— Знать, эта голова бессмертная. Простой смертный колдыбанец и на зиму такой шапкой не разживется.

— Чой-то я таких гидр не уважаю, — забеспокоился Геракл и шустро смылся вослед за Лукой Самарычем.

Куда смылся наш врио, вы наверняка догадались. В подсобку, естественно. Но перед этим, естественно, не забыл дать нам свой атаманский наказ:

— Мои бесстрашные собратья-удальцы! Приказываю заманить коварную гидру в ловушку, раскусить ее низкие замыслы и безжалостно уничтожить. Разумеется, без рукоприкладства, без поножовщины, и тем более без сквернословия.

И был таков.

Дверь «Утеса» выразительно исполнила знаменитую музыкальную фразу из одной знаменитой оперы: «Стонет Русь в когтях могучих…».

Навстречу незваному гостю выступил Юрий Цезаревич Подстаканников.

— Наше вам с кисточкой! — доброй шуткой приветствовал он Краснощекова и, сняв с головы белый колпак, помахал им в воздухе, как бы показывая пример интеллигентного поведения.

Но Краснощеков не последовал этому хорошему примеру и свою шикарную шапку из меха нутрии не снял. Он с ехидной усмешкой оглядел зал.

— Вот оно, болото безалаберности и разгильдяйства, констатировала гидра устами Краснощекова. — Отсюда мы и начнем победное шествие новой программы НУД.

Обличитель сдвинул шапку на лоб и уставился из-под нее в зал. Мы поняли, что шапка оставалась на голове не из боязни быть украденной, а в знак малого почтения к нашему славному сараю-бару.

— Правильно ли мы вас поняли, нежданный гость? — сказал Юрий Цезаревич. — Если мы вас поняли правильно, вы не испытываете священного трепета оттого, что находитесь в стенах «Утеса». В таком случае зачем вы здесь?

— Я здесь по зову сердца и по делу большой государственной важности, — гордо отвечал нежданный, а точнее, незваный гость, обращаясь уже к залу. — Давайте поговорим по душам.

И гидра начала заливаться курским соловьем. Точнее, пемзенским. Но это — нюансы. Интересно, что пела гидра на новый манер.

Дескать, времена решительно изменились. Соответственно, и знаменитый московский НИИ решительно перестроился. Он теперь не КОЗЛИ. То есть коммунистической зрелостью широких масс тружеников не интересуется. НИИ печется ныне о том, чтобы состоялись личности совершенно особые. О которых взахлеб пишет нынешняя центральная пресса, которых взализ показывает новое центральное телевидение, которых преподносят как героев дня даже настольные календари. Речь идет о всяких знаменитостях, преуспевающих на ниве политики, бизнеса, культуры и прочих тучных нивах. Выражаясь современно, о звездах. Спецы института помогают по особым методикам этим звездам состояться. То есть сделаться модной личностью. По-европейски. По-американски. И даже по-японски, что сейчас тоже входит в моду. Соответственно, перестроившийся институт называется теперь НИИ состоявшейся звездной личности. Сокращенно СОЗЛИ. Еще короче: ЗЛИ.

«И, несмотря на это, НИИ по-прежнему жалует провинциального Краснощекова?»

Хороший вопрос. Действительно, обычного провинциала в наше время не пустят даже на порог модного столичного НИИ. Но его, Краснощекова, принимал в своем кабинете лично господин Адъютантов, руководитель НИИ ЗЛИ. Между прочим, академик. И даже пожимал ему руку. При всех, то есть при всем ученом совете. И даже тряс его руку почти целую минуту обеими своими руками. И даже назвал его хоть и провинциальной, но вполне значительной личностью. Сокращенно ПРОЗЛИ.

Оказывается, наш скромный м. н. н. с. сформулировал актуальнейшую проблему. Он сделал важное открытие о том, что современный провинциал является недо-ЗЛИ. То есть неполноценной личностью.

«Как же удалось до такого озариться?»

Умный вопрос. Озариться удалось очень легко, ибо все гениальное просто. Краснощеков взял модные методики своего столичного папы-НИИ и исходя из норм и стандартов личности составил уникальнейший «Кадастр», или, выражаясь популярно, «Таблицу ПРОЗЛИ». То есть значительности провинциальной личности.

В подробнейшем краснощековском «Кадастре» определены пятьдесят типов личности. По убывающей степени. В зависимости от того, насколько они соответствуют научному стандарту. Согласно таблице Краснощекова средний уралец как личность имеет по отношению к образцу коэффициент 0,5. Средний саратовец 0,4. Средний дальневосточник — 0,35. А отдельные регионы заселены гражданами, которые вообще тянут всего на 0,01. То есть лишь одна сотая образцовой личности.

«А кто же у нас, интересно, образцовая личность?»

Ну, это странный вопрос. Совсем странный. Конечно же, за образец значительной личности принимается средний москвич. Только так.

«Ну ладно, пусть будет так. Москвич — это предел ЗЛИ. А как в свете „Кадастра“ выглядит средний колдыбанец?»

Закономерный вопрос. И чрезвычайно острый. Краснощеков провел тщательное исследование по методикам московского НИИ. Результаты его засекречены. Лично мэром Поросенковым. Легко догадаться почему. Но данные по контингенту заведения «Утес» вполне замечательный м. н. н. с. все же огласит. Их просто невозможно замолчать. Они буквально вопиют.

Оказывается, по основным показателям личности, то есть по модным нормам и стандартам столичных ЗЛИстов, нам, так называемым истинным колдыбанцам, не может быть выставлена даже самая низкая оценка. Мы находимся за пределами всех известных спецкадастров, таблиц и реестров. То есть личность, подобная истинным колдыбанцам, согласно науке о ЗЛИ не существует в принципе.

— Осознайте горькую правду! — воззвала к нам драконья голова в нутриевой шапке. — Вы — никто. Вы — ничто. Вы — пустое место. Но не надо отчаиваться!

Мы немедленно узнали о новых проектах Краснощекова. Он разработал, а лучше сказать, создал для провинциальных граждан новую программу воспитания и самовоспитания зрелой личности. Опять же через досуговую деятельность.

Такому особому контингенту, как мы («завсегдатаи распивочных заведений») «НУД Краснощекова» предписывает специальные массово-популярные формы, сулящие очень высокий КПД. Нам предлагаются очень увлекательные и вполне посильные развивающие досуговые занятия. Например, «Клуб друзей звезд».

Нет, речь идет не об увлечении астрономией и не о тех звездах, которые на небосклоне. Мы заведем тесную дружбу с московскими знаменитостями. С известными спортсменами, артистами, политиками — со всеми, о ком пишет пресса и вещают электронные СМИ.

— Осознайте всю заманчивость такой перспективы! воззвала драконья голова.

Звездную личность формирует целый спецколлектив. Он разрабатывает для звезды комплексный образ поведения: от фасона носового платка и до того, на какой фасон следует задирать нос. Какие газеты читать? Какую музыку любить? О чем думать в часы досуга и беседовать с домочадцами за обедом? Все это у знаменитостей расписано по новейшим методикам. Даже так называемые вредные привычки звезды имеют такие, какие соответствуют не их человеческим слабостям, а специальным рекомендациям.

Особо следует подчеркнуть, что создание ЗЛИ — чрезвычайно затратный проект. Он требует огромных финансовых вложений. Нам, скромным провинциалам, такой размах не по карману, да и не по плечу. Но…

Краснощековское ноу-хау чрезвычайно просто, как все гениальное. Мы берем комплексный образ (интересы, склонности, привычки и даже чудачества), который знаменитости обрели-приобрели с таким трудом. И без всякого труда примеряем… да нет, без всякой примерки напяливаем на себя. Более того, НИИ обещает, что его клиенты-звезды окажут своим поклонникам содействие. Они готовы лично давать нам конкретные советы и наставления, как ПОдражать им, ПОследовать, ну и, разумеется, ПОклоняться, чтобы достичь самого высокого КПД.

Короче, нам пора активно включиться в программу «По-по-по».

Оказывается, с подачи Краснощекова столичный НИИ объявил всероссийский конкурс «НУД-ПРОЗЛИ».

В нем участвуют десятки провинциальных учреждений культуры. Но ДК резинового комплекса и весь Приволжский микрорайон фигурируют особо: в качестве инициаторов.

В соответствии с условиями конкурса надо добиться стопроцентного охвата. Тогда резиновый ДК и весь Приволжский микрорайон получат дипломы и премии. Про них станет писать центральная пресса и вещать электронные СМИ. А наш градоначальник Поросенков попадет даже в отрывные календари.

— Что может быть почетнее! — протрубила шапка и замолкла. Видимо, по причине головокружения от будущих наших успехов. — Сейчас мы дружно встанем и… проследуем в ДК. Там и запишемся в «Клуб подражателей». Дружно. Согласно. Гласно. В зрительном зале, на сцене, на глазах широкой общественности. И общественный совет сегодня же доложит мэру Поросенкову, что Приволжский микрорайон добился стопроцентного охвата, включая самый проблемный контингент питейного заведения «Утес». Теперь он, Поросенков, обязательно получит звание «Мэр года» по самой престижной номинации «Власть — за НУД».

— Власть зануд? — не удержались мы.

— Неумный вопрос. И вообще хватит умничать. Здесь, в логове безалаберности, вам делать больше нечего! — выкрикнуло чудовище и обеими руками нырнуло в свой огромный портфель.

Мы остолбенели. Наверняка там, в портфеле, — граната или бомба. От столичного прихвостня всего можно ожидать. Сейчас как жахнет! Ему-то что, у него голова бессмертная. А нам — хана.

Гидра резко встряхнула портфель, и мы увидели у нее в руках… Нет, не гранату, не бомбу, а кое-что пострашнее: обычную папку. Канцелярскую. Точнее, бюрократическую.

В папке был не динамит, не тротил, но кое-что повзрывчатее. Обычная бюрократическая бумага.

— Главе города Поросенкову от общественного совета Приволжского микрорайона… ходатайство, — зачитала эта невменяемая башка.

Затем она противным голосом огласила весь ужасный документ. В констатирующей части он содержал грубое охаивание общепитовской точки № 13, а конкретно — характеризовал ее как логово бескультурья и рассадник гражданской распущенности.

Далее хунта ПРОЗЛИстов требовала строгих мер. Либо совсем прикрыть эту «забегаловку». Либо обязать ее завсегдатаев поголовно и активно включиться в процесс перевоспитания на основе НУД.

— Вот положительная резолюция главы города, — диверсант-зануда ткнул пальцем в верхний левый угол бумаги.

Наконец-то мы увидели сущность неогидры, раскусили и разгадали фирменный секрет ее бессмертной драконьей головы. Официальная резолюция. На официальном бланке. За круглой печатью. Вот и всё. Такие мыслители, как мы, могли бы вычислить этот секрет и сразу. Потому как он — на все времена. Если не у всех народов, то в нашей державе — гарантия.

Эх! Теперь бы в самый раз без всяких китайских церемоний обезглавить эту коварную неогидру и выбросить ее чудовищную голову в мусорный ящик. И ничего за это не будет. Даже по линии защиты экзотических пресмыкающихся.

Теперь бы… да кабы… Но поздно.

— Ну что, друзья? — развел руками флагманский столик. — Наше время вышло.

— До лучших времен, — печально подхватил зал, отвешивая унылый поклон в сторону источника истины и его служителя.

На глазах Ю. Ц. Подстаканникова были слезы.

Вот уже широкопятый достал увесистую авторучку, чтобы провести перепись баранов, дабы ни один не пропал по дороге. Вот уже он нажал клавишу карманного калькулятора, чтобы посчитать, на сколько процентов увеличится поголовье НУДного стада. Вот уже входная дверь завела мелодию популярной песенки «Остались от козлика рожки да ножки». Как вдруг…

Вы уже догадываетесь, что произошло дальше. Раздался такой грохот, будто сам Зевс метнул свои молнии точно в «Утес». Это из подсобки диким соколом, точнее, щукой вылетел многопудовый мешок, точнее — наш врио и опять умудрился-таки долбануться о дубовую диванную ножку. Когда он поднялся и попытался принять вид монумента, на лбу его по доброй традиции горел свежезажженный фонарь.

— Мне стыдно за вас, мои сотоварищи! — сурово объявил якобы монумент. — Вы опять забыли, что на вас, затаив дыхание, с верой и надеждой смотрит все благородное человечество.

Действительно: весь мир смотрит на нас, а мы, такие-сякие, любуемся передней фарой нашего локомотива-лидера. Стыдно, конечно, но… хороша фара! Вполне могла бы освещать пирушку разбойных волжских атаманов, хотя они в этом и не нуждались, ибо любили гулять по-черному. Ах, какая фара!

А врио, прочитав нам нотацию, уже обращался к Краснощекову.

— О достойный и благородный сын славной Пемзенщины! — вещал он так патетично, будто озвучивал фильм, который выдвигали на Государственную премию. — Мне как никому понятны те благие порывы, которые движут вами.

Вот это загнул! В головастой гидре заНУДства, в толстопятом душителе колдыбанской мысли узреть благие порывы. Да, на такое способен только наш умник в болотных сапогах. Интересно, куда же он дальше зарулит.

— Я сразу распознал, кто вы такой, — продолжал умничать наш супер. — Вы — чуткая, отзывчивая, сострадательная душа.

Каков поворот. Ну-ну.

— Уж я-то знаю, в чем высшее благо чуткой и сострадательной души. Вы жаждете того, о чем мечтали все народы во все времена. Чтобы все были равны. Чтобы наша эпоха стала для внуков и правнуков образцом равенства.

Агент столичных ЗЛИ-КОЗЛИ судорожно глотнул воздух, как рыба на берегу или как аквалангист на дне. Нырять на такие глубины философской мысли ему до сих пор явно не приходилось…

— Но понапрасну мечется и не знает угомону сострадательная душа, — продолжал распинаться вития с багром. — Ложные истины овладели ею и ведут не туда. Дескать, люди делятся на белых и серых. Не хочешь быть серостью, не хочешь затеряться на задворках жизни? Тогда отталкивай себе подобных, пробивайся поближе к тем, кого именуют светлостями. Пристраивайся им в затылок и поспешай за ними вслед… Куда? Так называемые «звезды» нынче пусты и ничтожны. Они мерцают над пропастью бесславия и забвения.

Башка у гидры определенно закружилась и поплыла, глаза остекленели и потеряли осмысленное выражение. Погоди! Сейчас будет новый поворот, еще покруче.

— О жестокое безвременье! — простонал вития, гремя своей прорезиненной плащ-палаткой. — С помощью своей пособницы безыдейщины ты сделало серыми и заурядными всех. Серость и заурядность — вот клеймо нашей эпохи!

Болотные сапоги вдохновенно захлюпали, чувствуя, что сейчас их носитель превратится в монумент.

— Достойный сын Пемзенщины! — возгласил колдыбанский обличитель безвременья. — Сейчас вы услышите нечто такое, что враз перевернет вашу жизнь. Знайте же: вам достаточно стать моим верным единомышленником и союзником. И буквально в ту же минуту вы станете глашатаем истинного равенства.

Эти слова произвели на Краснощекова необыкновенное впечатление. Наверное, он уже почувствовал себя белым, во всяком случае, начал белеть с лица.

— П-п-простите, — вдруг стал заикаться колорадский жук НУДной нивы. — Но вы-то, собственно, кто та-та-кой?

Вопрос на засыпку. «Кто такой?» — и любой смертный, считай, в яме. И засыпан сырой землей. Без лопаты, без оркестра, без цветов. Любой смертный, но… не наш сокол-пузан. Не упал он замертво перед змеями. И перед гидрой тоже не умрет. Сами понимаете, не умрет от скромности.

— Разрешите представиться, — с тихим достоинством великого человека молвил пузан. — Народный герой Самарской Луки — благородный и бесстрашный Лука Самарыч. Без пяти минут легендарный.

Багор слегка поклонился широкопятой заурядности в свиных чувяках и нутриевой шапке.

— А это, — жест в нашу сторону, — мои соратники, сотоварищи, собратья. Еще вчера они, как и вы, достойный сын Пемзенщины, как и ваши достойные научные друзья, как и наш достойный колдыбанский мэр, тоже были никем, равнялись абсолютному нулю. Но сегодня они преодолели свою никчемность, вырвались из плена серости и заурядности.

— Ликуйте! — приказал килька-кит толстопятой никчемности. — Перед вами — служители Особой Колдыбанской Истины, все слова — с большой буквы. Они выполняют великую историческую миссию: спасают эпоху от бесславия и забвения. А это значит, что они автоматически являются не серостью, а удальцами-героями. Без пяти минут легендарными.

Выдал без запинки (в смысле выдал нас), ну и, сами понимаете, застыл, как монумент.

Далее послушаем сначала героическую колдыбанскую былину.

* * *

— Ах ты, мужичище-жлобище! — вскричал гидродракон, уже не прячась в образе м. н. н. с. Краснощекова. — Героя из себя корчить вздумал? На утес, што ли, всей своей оравой поплывете? Этим вы мое драконовское благородие не удивите.

— На Волге всегда есть место особому диву, — возражает Лука Самарыч и обращается к своей команде: — Что скажете, удальцы-молодцы?

— Как пить дать! — сказали удальцы.

И, не говоря лишних слов, дружно, как один отправились… Нет, не к своим челнам. Удалые деды и прадеды колдыбанцев прогремели не только тем, что в бурю и шторм плавали на неприступный утес за диковинными цветами для своих милых.

Исстари, например, славится Волга ледоходом.

Старожилы утверждают, что когда Волга-матушка пробуждается от зимней спячки, ледяной панцирь, случается, достигает десятиметровой толщины. Но могучая река как бы одним движением сбрасывает с себя зимние оковы и…

Вот уже плывут вниз по Волге громадные льдины. Каждая величиною со стадион «Лужники», а то и с Каспийское море. Глыбы громоздятся друг на друга и образуют чудовищные торосы. Если чем и отличаются они от гигантских айсбергов, то лишь тем, что находятся не в Антарктиде, а на Самарской Луке. Говорят, что с вершины самого гигантского тороса видна вся Москва, и особенно хорошо — Лобное место на Красной площади, где исстари у волжских атаманов публично конфисковывали с помощью секиры буйну голову…

Во время ледохода на Волге стоит оглушительный грохот. Эхо его долетает до Москвы, где воспринимается как гром среди ясного неба, и порождает всякие кривотолки. В том числе и политические, в результате чего в отношениях между Востоком и Западом периодически возникает напряженность. А в столичном ресторане «Москва» грохот волжского ледохода заглушает даже оркестр мощностью в тысячу децибел и становится так жутко, что официанты роняют на пол тарелки. А тарелки, между прочим, из фарфора. Да еще с позолотой. Да еще с супом из черепахи…

Волжане же тем временем толпятся на крутом берегу и, став на цыпочки и сделав ладони козырьком, подолгу смотрят на свою матушку-реку. Величественное явление наполняет их удалью. Наполняет до краев, потом переполняет и…

Волжане не могут больше устоять. Они срываются с места и бегут на лед. Смельчаки прыгают с одной льдины на другую и устремляются на самый стрежень. Туда, где их ждут неимоверные опасности.

Удальцы проваливаются в зияющие трещины, чудом выбираются на поверхность, вновь проваливаются и вновь чудом выбираются. Все это доставляет им огромную радость и неизъяснимое блаженство.

И вот смельчаки уже на середине Волги. Карабкаются на вершину самого гигантского тороса, который теперь если чем отличается от гигантского айсберга, то лишь тем, что резвятся на нем не пингвины, а волжане-колдыбанцы.

Восторг и ликование охватывают всех. Все снимают шапки и бросают их высоко вверх. Так высоко, что их видно на Рижском рынке в столице, в результате чего на меховые головные уборы сразу резко падают цены.

И грохот. Оглушительный грохот. Такой, что на Востоке думают, не начался ли уже вооруженный конфликт, а на Западе уверены, что русские уже устроили салют в честь победы…

— На ледоход! — скомандовал Лука Самарыч.

Но только вышли удальцы на берег, глядь, а стихия уже наготове. Будто кто ей заранее донес, нашпионил, насексотничал. И она озверела от ярости.

Откуда ни возьмись набежали полчища льдин, каждая величиною с Каспийское море. Огромные торосы-айсберги примчали не иначе как из Антарктиды. Во всяком случае, многие очевидцы узрели на вершинах этих громадин гуляющих пингвинов.

— Тут без ледокола не обойтись, — говорит один из самых сообразительных колдыбанцев.

И обращается за помощью в Министерство по чрезвычайным ситуациям. Присылает МЧС ледокол. Разумеется, не какой-то простой, а самый настоящий, океанский. Садится на него отважный колдыбанец — и пошел щелкать льдины десятиметровой толщины. Как бабы семечки на завалинке!

Но недолго радовались его сотоварищи на берегу. Дошел смельчак на ледоколе только до буйков, а там так сдавило его со всех сторон, еле ноги унес. Чудом без переломов обошлось. А ледокол — в капремонт.

«Ну, погоди ж ты!» — говорит другой удалец. И зовет на помощь НАТО: «Одолжите подводную лодку, по-вашему субмарину». Прислал ему НАТО подводную лодку, по-ихнему субмарину. Не простую, конечно, атомную. Сел на нее волжский лихач и нырнул под воду. Хитро придумал, ловко. И действительно, стихия поначалу растерялась. Где наглец? Не видно нигде наглеца…

До середины Волги чуть было не дошел лихач. Но вдруг села на атомную акулу льдина толщиною метров в двадцать. Прижала к самому дну, аж броня трещит. Еле жабры унесла натовская субмарина — и сразу на металлолом. А волжский лихач ихних атомов так наглотался, что пришлось даже очистительную клизму делать…

И адский грохот. Точнее, хохот. Несется от берега к берегу. Хохочет гидродракон, насмехается. Так, мол, их, подружка Стихия! Всыпь им по первое число. А заодно и по десятое. То бишь и по шее, и под зад.

Тогда вышел вперед сам Лука Самарыч.

— Хорошо смеется тот, кто уцелеет от не виданной в мире силы богатырской, силы по-колдыбански.

И без лишних слов ставит прямо на крутой берег свой вездеход. Такого вездехода еще не видел мир. То не танк. Не бронепоезд. Самый обычный диван-кровать местного производства. Не столько мебель, сколько гроб с музыкой. А может, и без музыки. Но не в этом дело.

— Полюбуйся-ка, дядюшка Ледоход, — говорит герой. — Вот на таком рыдване истинный колдыбанец проводит всю свою жизнь. И не сгонит колдыбанца с него самая грозная в мире стихия, то бишь колдыбанская жена. Не спихнет самая сварливая колдыбанская теща. Не стащат самые бесцеремонные в мире колдыбанские дети. Сквозь все льды быта и бытия продирается колдыбанец на своем диване. И все льды разбиваются о его броню.

И без лишних слов снимает с Краснощекова его великолепную нутриевую шапку и со всего размаху — жах! Прямо на середину Волги, прямо на вершину самого громадного тороса.

— Что вы наделали? — вскричал в отчаянии Краснощеков. — Пропала шапка! Я этого не переживу!

— Тогда вперед, — говорит Самарыч. — Только вперед!

И немедленно занимает исходную боевую позицию. Туловище — ровно посреди дивана. Само собой, животом вверх. Голова — на подушке-думке. Нога — на ногу. Газета — на лицо.

И помчал диван с крутого берега на ледяную твердь. Как нож в масло, вошел в нее. И шарахаются торосы от чудовищного гроба-рыдвана вправо, влево. Прячутся в страхе с головой под воду.

Торжествуют на берегу соратники героя. А Краснощеков, а Краснощеков-то! Не устоял на месте, издал истошный африканский вопль, сиганул, как горный жигулевский козел, на лед и помчал галопом вдогонку за чудо-вездеходом.

И вот они уже на середине Волги. Торжествуют на берегу сотоварищи, но… Победа еще не полная. Не отдает шапку грабитель-торос. И никак не взобраться на его вершину. Горькие слезы текут по щекам приемного сына Самарской Луки — пемзяка Краснощекова.

— Не хнычь, толстопятый, — шепчет ему Лука Самарыч. — Есть у нас одно секретное оружие.

А секрет вот какой. Колдыбанский диван-кровать, естественно, не простой. Обязательно — неисправный. Как только колдыбанец уж очень сильно задумается, задремлет от всяких дум и заворочается, то озорник диван обязательно раскладывается в кровать. И не потихонечку, а с размаху, плюхой. Так, что от грохота все стены ходуном ходят. Жена давно пилит колдыбанца: отремонтируй, мол, мебель, или ты не мужик? Но колдыбанец как чувствовал, что не надо с этим делом торопиться. И вот сейчас…

Заворочался Лука Самарыч по-богатырски. Диван как шарахнет! Будто назло жене и теще в придачу. Что там натовские артбатареи и бомбы! Аж Везувий закашлялся. А торос-неслух мгновенно — в пыль.

Не веря своим глазам, счастливый пемзяк Краснощеков одной рукой прижимает любимую шапку к сердцу, а другой благодарно трясет богатырскую длань Самарыча.

Но рано праздновать победу. Озлилась стихия, озверела. Сначала льдина, на которой победно водрузился диван, завертелась вокруг своей оси, как заведенный волчок. Ну это, правда, колдыбанцам, которые аттракционами не избалованы, только в забаву. Будто на каруселях катаются. Тогда льдина стала скакать и взбрыкивать, как дикий мустанг. Тоже забавно — будто на качелях. Наконец совсем осатанела ледовая амазонка и пошла со зла под воду. Сама, мол, утону, но и наглецов утоплю.

Вот уже скрылся под водой ледяной настил. Уже погрузились в пучину дубовые ножки дивана, а самим смельчакам пришлось вскочить на него с ногами. Вот уже полощется в воде гобеленовая обивка, за которую жена оторвет голову, а теща выбросит ее на свалку.

Ахнул в ужасе берег: хана смельчакам. Каюк. Амба.

Тогда встает Лука Самарыч на диване в полный рост.

— Ну, толстопятый, — говорит Краснощекову. — Кидай в сторону берега свою шапку, да посильнее.

— Нет! — замотал недалекой башкой приемыш Самарской Луки. — Хочу умереть по-пемзенски. В шапке.

— Погоди помирать. Ты еще свое не допил, — шутит, хотя уже одной ногой на том свете, Лука Самарыч.

И без лишних слов снимает с напарника головной убор да как запулит его в сторону резинового комплекса! Как гранату. Словно хотел взорвать орденоносный гигант.

Быстрее ракеты стартовала краснощековская шапка, но Лука Самарыч успел-таки зацепиться за нее багром. В этом и состоял его хитроумный замысел. Понеслась ракетой ушанка и диван за собой тащит. Что твой натовский тягач! Только ветер в ушах свистит.

Вот и берег.

— Прыгай! — командует Лука Самарыч Краснощекову.

И вот они уже — в объятиях сотоварищей. Шапка, естественно, в объятиях Краснощекова. А диван по инерции дальше помчал. Аж до третьего микрорайона. Прямо в салон итальянской мебели «Венеция» влетел. А тут как раз какой-то богатенький новый русский по приказу дурехи-жены самую модную лежанку высматривал. Вдруг посреди итальянского спального гарнитура — шмяк наш диван-гроб. Да прямо под этого болвана-богача. И только тот на сей рыдван завалился, так сразу расцвел, как репейник после дождя. «Класс! — говорит. — Будто на нем и родился. Плачу миллион не глядя».

А Краснощеков тем временем все смотрит на свою шапку и не насмотрится. И вдруг как швырнет ее вверх. Потом еще раз, еще. С первого раза взлетела шапка выше телебашни. Со второго раза — выше орлиного полета. А в третий раз поднялась над облаками. И увидели ее аж в Пемзе. Узнали толстопятые свою самодельную гордость и красу, закричали хором: «Ура!» Да так громко, что в столичном ресторане «Москва» официанты побросали со страху на пол все тарелки. Фарфор вдребезги. Позолота — в пыль. Черепаховый суп — натурально в убыток.

А чудовище-дракон, сами понимаете, — в бега. Потому что если столица в убытке, то и до гидры, и до дракона доберется. Запросто все девять голов снимет. В возмещение ущерба.

— Ура! — кричит меж тем достойный сын Пемзенщины — удалой Краснощеков. Уже не на крутом берегу кричит, а у барной стойки:

— За Особую Колдыбанскую Истину! За Луку Самарыча! За мой счет!

Глава седьмая

Ах, былинники речистые! Хорошо вам вести свой рассказ. Одно удовольствие, если не сказать — наслаждение. То-то вы все такие справные, мордастенькие. Вас бы на наше место, в быль. Враз бы похудели, осунулись…

Итак, быль.

Что сделала бы древнегреческая гидра, если бы древнегреческий Геракл повел себя с ней так же галантно, как наш ВРИО? Несомненно, она поклонилась бы ему в пояс всеми своими головами, а бессмертной — до земли. Потом бросилась бы своему новому другу на шею и стала лобызать его. В лоб, в щечку, в уста. Опять же всеми своими многочисленными устами.

Ну так то древняя гидра. Она не была испорчена безвременьем и всякой столичной социологией. А наша современная гидра — увы и ах. Поэтому она не стала плясать от восторга. Она обошла монумент со всех сторон, придирчиво оглядела, будто собиралась слопать его с потрохами и с сапогами. Зачем-то похлопала по пузу. С какой-то стати подула на лоб, где красовался чемпионский шишман. И уж совсем некстати подтянула знаменитые штаны. Будто они спадали не с монумента, а с нее.

— Значит, вы все — cпасатели эпохи? — ощерилась современная гидра. — Очень приятно. Любопытно, как же вы намерены ее спасать?

— Мы прославим эпоху своим удалым подвигом, который заставит ахнуть весь мир, — скромно пояснил врио.

— Полная сенсация! — сделала рот до ушей гидра. — Признаться, первый раз слышу о таком виде досуговой деятельности. Растолкуйте мне, пожалуйста, что это такое — подвиг.

Короче, насмехается гидра. А наш простак-монумент сияет, и нос кверху:

— Слушайте меня, неугомонная и справедливая душа, затаив дыхание! Старинные волжские предания гласят…

Ну, дальше вам уже известно: грандиозное величественное явление… огромные ледяные торосы… ужасный оглушительный грохот…

— Браво, браво, — похвалило чудовище, но голосом не поклонника, а Ехидны. — Теперь я уяснил, что такое колдыбанская удаль и кто такие колдыбанские удальцы. Колдыбанская удаль — это беспардонное хвастовство, а колдыбанские удальцы — беспардонные хвастуны. С чем вас и поздравляю.

Знаменитая колдыбанская учтивость не изменила нам.

— Спасибо, — поблагодарили мы Ехидну за поздравление, но голос наш дрожал.

Мы наконец-то спохватились. Ну что ты будешь делать! Опять увлеклись, опять упустили момент, когда надо было запереть уста нашего златоуста, а точнее, пустослова. На английский замок с двумя секретами. Еще лучше — на подвесной амбарный.

Сейчас коварное чудовище зайдет с самого слабого нашего тыла… и поведет свою беспроигрышную игру.

— Не кажется ли вам, удалой атаман болтовни, — с удовольствием оправдало наши догадки чудовище, — что ни вы сами, ни ваши удалые соболтуны никогда не бывали на ледоходе. Не бегали по льдам. Не карабкались на торосы. И уж тем более никогда не стояли на их вершинах. Не так ли?

Ну так, конечно же, так. Действительно, истинные колдыбанцы никогда не бывали на ледоходе. Между прочим, по самым уважительным причинам: если еще не деды наши, то уж точно отцы, которые, естественно, состояли завсегдатаями «Утеса», давно забыли, в какой стороне она, наша Волга.

— Так что если вы и соберетесь на ледоход, — продолжал посмеиваться над нами дракон ЗЛИ, — то ваша удаль, то бишь разгильдяйство, сразу приведет вас на тот свет. Не так ли?

— Да, мои верные соратники и сподвижники обязательно погибнут, — заверил наш атаман Ехидну в нутриевой шапке. — Но именно об этом они и мечтают.

О чем это ты, горе-Станиславский? И тут мы вспомнили. Подвиг по-колдыбански должен вдохновлять широкие массы современников своей особой доступностью. А самое доступное удальцу нынешних дней — сгинуть. Почем зря, ни с того ни с сего, невзирая на все препятствия и преграды.

Да, это мы сами придумали. Это наше ноу-хау. Но…

Стоп, дядя адмирал! Ты куда ведешь наш кораблик? Между прочим, бумажный. Уж не собираешься ли ты повторить тот смертельный вираж, который мы изобразили перед змеями? Тогда он чудом удался. Но коварный дракон с документами от Москвы и от колдыбанского мэра — это тебе не женсовет Приволжского микрорайона. Не покладистые медянки и кобры с половником или даже пусть со скалкой.

На айсберг плывем, дядя адмирал, на крушение напрашиваемся. Полный назад! Но куда там: взгляд супер-пупера уже переместился в потолок. Он уже смотрел с восторгом свое бесплатное кино и видел кадры массовой гибели своих сотоварищей.

— Как это прекрасно! — радостно комментировал он. — Вот с улыбкой на устах смотрит смерти в лицо бесстрашный Самосудов. Вот он героически гибнет. На место павшего становится храбрый Безмочалкин. Его сменяет отважный Молекулов. Вслед за ним идет на верную смерть лихой Профанов. Восхвалив своих командиров, спешит мужественно сложить голову отчаянный юноша Ухажеров. За ним еще один удалец, еще, еще… И вот уже в живых не осталось ни одного!

Мы молчали. Под ложечкой у нас, примерно там, где легендарная отвага, неприятно сосало. Может быть, даже от страха.

— Ха-ха-ха, — возрадовались все восемь драконьих голов плюс бессмертная голова за круглой печатью. — Нашлись легендарные удальцы! Уясните себе азбучную истину. Современной официальной наукой такой нелепый тип личности не предусмотрен. Значит, никаких легендарных удальцов в наше время нет, не будет и не может быть!

На сей раз поборник и проводник столичной ЗЛИ-социологии снял-таки шапку. Но так, как делают это на похоронах. Дескать, гуд бай навек, герои-удальцы. Прощевайте. Земля вам — пухом, похороны — без венков, поминки — без блинчиков.

Мы с молчаливым, но горьким упреком смотрели на своего врио. Ну что, допрыгался, гибрид кита с селедкой, доигрался? Ну сбегали бы мы сейчас в этот образцовый ДК. Ну «охватились» бы этим НУДным тире занудным конкурсом. Зато завтра, а то и сегодня вернулись бы в «Утес» и наверстали бы упущенное. С таким КПД, который столичные НИИ не подсчитают и на ЭВМ десятого поколения.

— Долой азбучные истины! — закричал тем временем геракл местного производства с маленькой буквы. — Легендарные герои на Самарской Луке были, есть и будут!

«Точка-а-а!» — хотели гаркнуть мы, чтобы закрыть раз и навсегда суперскользкую тему, но успели только набрать воздух в легкие.

— Ка-а-ак пить да-а-ать! — гаркнул, опередив нас, гроза змей, гидр и драконов тире атаман нелепости.

И тем самым поставил проблеме колдыбанскую запятую.

— Дать! Пить! — гаркнули мощным эхом седые Жигули. — Хоть как!

Бах! Это утвердил заветную истину еще и прадедовский багор. Так грохнул об пол, что твой маршальский жезл. Или даже палица божественного Зевса. А то и как тещина сковородка.

И нас разом проняло. С головы до ног. От кепки до шнурков. А равно в обратном порядке. Это кто тут над нами ехидничает, хихикает, издевается? Кто посмел стать на нашем вековом и столбовом пути к нашему особому источнику истины? По-клонник, по-дражатель, по-следователь столичных павлинов. Ну погоди, трижды по-попугайская душа!

Мы не вспомнили, в какой стороне Волга, но мысленно возопили к ней: «Матушка! Не оставь своих сыновей в трудную минуту. Опять нам выпало нырять на неведомое дно».

«Ах, какие вы робкие! Вот бы вам такую робость не перед своей Волгой, а перед своей „Волжской особой“, — не удержалась от попрека родимая. — Все утром брились? Чеснок никто не ел? Ну, тогда ныряйте смелее. Это ваше дно еще не последнее».

«Спасибо! — поспешили мы проявить сыновнюю благодарность. — Уже засучаем… Нет, не рукава, чтобы к бутылке, — ух она, наша мачеха! Штанины засучаем. Чтобы к Волге. Ух ты, наша матушка!»

Читатель, где ты? Уже занял кресло в партере нашего балагана, в самом первом ряду? Хочешь посмотреть да поучиться, как надо повергать во прах головастых драконов, у которых все головы — от столичных кутюрье? Только особо предупреждаем: цена вопроса — жизнь. Не страшно? Ну что ж, тогда учись, читатель-удалец.

Вот уже сигналят мигалки капитанской рубки. Берем игру на себя! Лево руля, право руля! Вираж на тыщу градусов! А теперь — прямо на дно!

«Есть на дно!» — дружной иллюминацией отвечает зал. Флагманский квартет обращается к своему вожаку:

— Сейчас мы скажем такое, от чего зашатаются стены…

— Сейчас удальцы всего мира лопнут от зависти…

— Только не откажите в нашей просьбе, Лука Самарыч…

— Немедленно, буквально сию минуту пошлите нас на…

— На смерть! — рявкает ликующий хор «истбанцев».

— На верную, неминуемую, на лютую смерть-погибель!

Образцово протрубили. Что там удальцы всего мира. Большой театр от зависти лопнул. Теперь твой ход, атаман. Садись на своего любимого конька!

Колдыбанский супер встрепенулся, будто ему подвели арабского скакуна.

— Через несколько минут на Волге начнется ледоход, — объявил наш неутомимый затейник. — Такой грандиозный и страшный, какого никогда не видели наши прадеды и деды. Более того, никогда бы не осмелились выйти в такой ледоход на Волгу. Но моих верных соратников не устрашить ничем. Им нет равных во все времена!

Лихо выдал. Теперь помолчи, пожалуйста.

— Сотоварищи по подвигу! — призвали флагманские стулья. — Простимся перед смертью.

Сначала обнимали на прощание предводителя. По-военному сдержанно сделал это Самосудов. Лишь погоны стали на попа. Молекулов, понятно, от чрезмерного усилия надорвался и согнулся, как двойка в дневнике Добронравова. Безмочалкин не смог усмирить свой аллергический синдром и начихал на плащ-палатку вожака. Профанов, напротив, никак не пострадал и даже умудрился наступить на болотные сапоги Самарыча, чтобы они не квакали, как взвод лягушек на болоте. Так же трогательно простились с главкомом остальные удальцы. Потом обнимали друг друга…

А что гидра? Гидра смотрит и усмехается. Дескать, ах как забавно. То есть не верит, что мы герои-удальцы. Признаться, мы и сами пока еще не очень верим себе на слово, но… У нас ведь за пазухой удивительный фирменный секрет. Краснощеков о нем не догадывается. Ну а ты, читатель, уже знаешь, что как только в руках удальцов окажутся полные стаканы, то самоё бездонное Каспийское море нам по колено.

— На ледоход! — раздались нетерпеливые голоса. — Умрем как один подо льдами!

И как один дружно двинулись…

Да, конечно, мы дружно двинулись не на ледоход, а совсем в другую сторону. К барной стойке. Полотенце уже парило над стаканами, а стаканы уже были под парами, то есть полны «Волжской особой».

— Юрий Цезаревич. Извините, что при жизни…

— И слышать не хочу, — замахал руками бармен-джентльмен. — Знаю, за вас расплатятся ваши дети. Не дети — так внуки. Не внуки — так правнуки. Как пить дать!

Дать. Пить. Наконец-то. Крепкие руки удальцов держат стаканы и…

Дракоша все еще щерится. Но теперь наша игра. Сейчас ты, ехидна, узнаешь, что твой балаган против нашего — пшик. Бзик. Фук.

Учись, читатель, пока мы живы. Мы выдержали паузу. Гоголевскую тире «Ревизорскую», во время которой вперили гипнотизирующий взгляд в своего противника.

— Просим, — хлебосольно пригласили его к стакану боцманы. — Вы, по научным стандартам, наверняка, первый. Стопроцентный проЗЛИ!

Неожиданный вираж, не правда ли? Тщеславный м. н. н. с. легко заглотнул наживку. Он сразу надулся, как академик московского НИИ, и важно прошествовал к барной стойке. Вот он по-столичному, двумя пальчиками берет стакан и… Попался, дракоша! Теперь он уже ни за что не выпустит его из рук… Нет, не так. Теперь наш удивительный прадедовский стакан ни за что не выпустит из своей ловушки Краснощекова. Пока тот не поймет: что к чему, зачем и как истинно, то есть по-колдыбански.

Тщеславный м. н. н. с., разумеется, этого не ведает. И потому снисходительно обращается к Луке Самарычу:

— А вы? Почему не присоединяетесь к нам?

— Здесь и сейчас мы ему — уже не компания, — возразили наши асы.

Твой ход, атаман! Загни такое, чтобы дракон гусиной кожей покрылся.

— Здесь и сейчас пьют только смертники, — сухо и веско сказал голосом главпалача наш главком. Отлично! Сейчас подольем масла в огонь.

— Как говорится, для храбрости, — плеснул ковшик керосина Самосудов.

— Потому как все-таки в первый раз, — добавил солярочки Безмочалкин. — И в последний.

— Как говорится, на посошок перед дальней дорогой, — не поскупился и Молекулов.

— В мир иной, — добавил Профанов.

Неплохо, да? И тут у носителя царской меховой шапки наконец начали сдавать нервы. Он вздрогнул. Как любимец школы № 1 уличный пес-волкодав Шарик, когда завидит издали лучшего второгодника Приволжского микрорайона Антошу Добронравова.

— В мир иной… на посошок перед смертью, — растерянно забормотал он. — Да, да, это все очень самобытно. Но… извините… не пойму… при чем тут я?

Мы снисходительно улыбнулись и промолчали. Сейчас тебе, непонимайка, ответит наш пропагандист Особой Колдыбанской Истины. И наш был на арабском скакуне. В смысле на своем любимом коньке.

— Ах, как ослепил вас бескрылый дух безвременья! — сокрушенно упрекнул он Краснощекова. — Вы погрязли в болоте безыдейщины и потому не можете понять, какая вам сейчас выпала удача.

— Мои благородные и бескорыстные соратники хотят помочь вашей науке решить раз и навсегда извечную проблему: что такое истинное равенство. Для этого они берут вас с собой на ледоход. Там уже не место спорам о том, кто больший, кто меньший, кто первый, кто последний. Вы все погибнете в страшной борьбе с ледовой стихией, и мир ахнет, узнав подробности этого события. Но…

— Главное, что всем павшим без исключения будут возданы равные почести, — возликовал вдохновитель и организатор повального ледового мора. — Вот оно, истинное равенство! Оно достижимо только на ниве геройской были!

Отличный поворот мысли, но, кажется, упущен фактор личной заинтересованности. Сейчас дополним:

— Хотим подчеркнуть, что проект максимально ориентирован на ваши интересы, — лучезарно улыбаясь, заверили мы Краснощекова. — Вам будет организована самая лютая смерть. Вы встретите ее с несчастным видом, с тяжкой мукой на лице.

— Согласитесь, это очень дальновидно. Ведь сейчас, в безвременье, такой тип личности, как мученик науки, почти не встречается. И тут вы! Весь научный мир ахнет с восторгом и ликованием: «Ура! Наша честь восстановлена!» Это автоматически означает, что вам гарантирован громкий успех.

— Вы мечтали быть хоть каким-нибудь сотрудником хоть какого-нибудь московского НИИ. Теперь вас назначат сразу старшим сотрудником. Или даже доцентом. А может, и профессором. Впрочем, скорее всего академиком. И не каким-то нештатным. И не обычным штатным. Куда хлеще: почетным! Считайте, что буквально через минуту вы — почетный академик.

— Правда… посмертно. И только посмертно. Но это элементарная истина: при жизни от столицы ничего хорошего не дождешься. Как говорится, ни в жисть! В жизни нашей все хорошее — только столице.

Без пяти минут счастливчик по-московски выглядел как баран на показательной стрижке, которого чемпион-стригаль обрил одним махом и торжественно выставил голым на всеобщее обозрение.

— Не хочу на ледоход! — в отчаянии вскричал он. — У меня уважительная причина. Самая уважительная. Я… я… я… трус!

Ха. Забавный поворот. Но трусом нас не испугаешь.

— Как вам везет! — с нескрываемой завистью махнул багром наш суперзлатоуст в сторону счастливчика. — Быть трусом и… пасть смертью храбрых. Осознайте же, любимец фортуны: никогда и нигде не было такого удивительного труса!

— Кто теперь посмеет назвать нашу эпоху серым безвременьем? — вскричал он, ликуя. — Эпоха прославлена, эпоха спасена!

Ну все, угомонись, а то гидру шатает. Того и гляди, без чувств упадет и всю песню нам испортит.

— За тех, кто уже не придет никогда! — торжественно и скорбно провозгласил Юрий Цезаревич и вперил свой взгляд персонально в Краснощекова.

— До скорой встречи в братской могиле! — вторили колдыбанцы.

Стаканы взметнулись к небу. Щелкает прадедовский фотоаппарат. Есть кадр для семейных альбомов и всемирных энциклопедий! Мы сотворили еще одну удивительную колдыбанскую быль!

Ульк?

Да погоди ты, читатель. Ну что ты опять гонишь? Пошто спешишь предать нас лютой смерти? Ведь как улькнем, так сразу и булькнем. А куда деваться? Или спецкредит под похороны жадине Подстаканникову возвращай, или топай в мир иной. Что проще? То-то и оно.

Вот мы и тянем время. Чтобы произошло диво. Секунда, десять секунд, минута…

Такую паузу даже в нашем муниципальном театре публика не выдерживает. Хотя ей позволяется и вафлями хрустеть, и пивом журчать, и анекдоты рассказывать, и даже хохотать во все легкие — лишь бы не мешали актерам и суфлерам искать затерявшийся текст…

— Стоп, мужики! — услышали мы наконец чей-то незнакомый голос. Что это? Еще одна голова у гидры объявилась? Десятая? Мы с любопытством подняли глаза на чудовище.

Гидры… не было. Видимо, она испарилась. Ей, наверное, стало смертельно завидно. Девять голов при одном животе и ни одна из них, даже бессмертная, не додумалась до колдыбанской истины на предмет вечной мировой проблемы равенства и братства. Образцово-показательное равенство в этом мире — братская могила. Ну!

Короче, испарилась гидра. Перед нами стоял неизвестный гражданин, но, судя по нутриевой шапке, все же Краснощеков. Шикарная шапка судорожно вытерла пот с его лба и даже с подбородка, а потом робко легла на стол. Лица на Краснощекове не было. Зато… зато он стал похож на человека. Толстопятый, правда, но ведь пяток-то не видно. Если их на стол не класть…

— Стоп, мужики! — горячо и вдохновенно заговорил неизвестный Краснощеков. — Я присягаю вашей Особой Истине! На ледоход! Немедленно. Буквально сию минуту!

Ух ты, какой прыткий! Погоди, давай выпьем перед смертью. Новоявленный удалец словно прочитал наши мысли.

— На ледоход! Буквально сию минуту! Но… не сейчас, — объявил он. — Никто из вас не тронется с места. Я пойду на ледоход один. Это будет генеральная репетиция. Чтобы в следующий раз, когда мы соберемся на подвиг вместе, мне не подвести вас.

Он потихоньку попятился назад. Будто опасался, что мы его схватим.

— Если не вернусь, прошу считать меня своим соратником. Посмертно.

По его щеке покатилась непрошеная слеза, но он приободрился:

— Выпейте за мой успех!

С этими словами толстопятый решительно ринулся на выход.

— Стоп, господин-смертник, стоп! — закричал Юрий Цезаревич. — Нет такого кредита «за успех». Ответствуйте мне научно и обоснованно: как дать пить?

— Ох, извините, забылся на радостях, — смутился Краснощеков и поспешно положил на барную стойку простенький, но толстенький кошелек. — За мой счет, естественно. Сделайте одолжение.

И вот уже входная дверь наяривает ему вослед мелодию душещипательного романса, в котором герою желают всей душой: «Если смерти, то мгновенной…».

Ульк?

Да, теперь можно, но еще чуть-чуть повременим. Нет, не потому, что натерпелись такого страху, аж слов нет.

— Знаю, знаю, чем вы огорчены, мои верные соратники, — прервал нашу геройскую грусть врио. — Снова судьба остановила вас в пяти минутах от подвига. Но победу мы с вами все-таки одержали. Славную, блистательную! Нет больше на Самарской Луке гидры серости и угодничества с ее ужасными драконьими головами, набитыми ложными истинами. Ширятся ряды сподвижников благородного Луки Самарыча, вдохновленных вашим легендарным примером. Что же будет завтра, когда вам выпадет счастье пролить кровь во славу эпохи!

Взгляд его поплыл в завтра, то есть на потолок. И тут мы уже не стали более медлить.

Ульк!

* * *

И тут же скорее… Что? Правильно: опровергать небылицы, вымыслы и домыслы.

Небылицу распространило прежде всего, естественно, Общество трезвости. Но ему, что называется, это на роду написано. А вот попробуйте угадать, кто присоединился к трезвенникам. У кого еще язык без костей и как помело? Сроду не угадаете. Представьте себе, что на сей раз язык распустило… Приволжское районное отделение гормилиции. Мы сразу догадались, что это — от зависти к речной милиции, которая находится тут же, в двух шагах.

Короче, небылица беспардонно утверждает, что некто, по паспорту Венедикт Георгиевич Краснощеков, выскочив из «Утеса», помчал как угорелый. Но вовсе не в сторону Волги, чтобы по льдам устремиться навстречу геройской гибели, а совсем в противоположную сторону. В отделение речной милиции, что тут неподалеку.

— Караул! — закричал он с порога. — Спасите меня от ваших сумасшедших из вашего дурдома «Утес»! Они хотят утопить меня в Волге. Спрячьте меня где угодно! Хоть за решеткой.

Дежурный лейтенант проявил истинно колдыбанскую отзывчивость и охотно отвел нежданного гостя в камеру. Жалко, что ли! Все равно в тот день она пустовала, а это, кстати, даже непорядок. Пусть там хоть кто-то будет. Вдруг начальство заглянет, и в камере — пожалуйста: вроде как задержанный. Всё в порядке.

За решеткой Краснощеков быстро успокоился.

— Вы знаете, зачем я пришел? — хитро улыбаясь, спросил он гостеприимного мента. — Чтобы выпить.

— Тогда, наверное, вам лучше пойти в ресторан, в кафе, в рюмочную, — посоветовал тот.

— Я буду выпивать первый раз в жизни.

— Тогда вы точно по адресу, — согласился лейтенант и проверил замок камеры.

Краснощеков на это не реагировал и попросил офицера сходить в магазин за спиртным.

— Коньяк, виски, джин? — поинтересовался учтивый мент-речник.

— О нет, только «Волжскую особую», — пожелал «задержанный».

Лейтенант так зауважал своего нового знакомого, что немедленно выполнил его заказ и даже собственноручно налил ему стакан. Себе, разумеется, тоже.

«Ульк!» — заглотнул первую порцию колдыбанский подданный широкопятого происхождения. Глаза, естественно, — сразу на лоб, рот — варежкой, нос — красным знаменем, из ушей — дым столбом. Но все-таки жив курилка. И уже слышится, даже через меховую шапку, веселый гул. Это катит по извилинам первая волна знаменитой «Волжской».

Лейтенант — вдогонку за гостем.

— Так что за хулиганы напугали вас? — поинтересовался он взамен закуски.

Вместо ответа Краснощеков неожиданно икнул, потом удовлетворенно крякнул и… Левый глаз его вдруг отчаянно замигал, как волжский бакен, на который прет катер с заснувшим рулевым.

— Напугали? Меня? — удивился Краснощеков. — Ха-ха. Я что, разве трус? Да я сам кого хошь напугаю. Ха-ха! Вы знаете, куда я сейчас собираюсь? На ле-до-ход! Ха-ха?

Он вскочил с места:

— Вот так я буду прыгать по льдинам!

— Вот так я буду работать багром!

— А вот так я буду стоять на вершине тороса!

Он вскочил на тюремный табурет, и тот будто бы даже не упал. Хотя имел вредную привычку рассыпаться на части под каждым вторым задержанным. Особенно во время перекрестных допросов. На сей раз, наверное, тюремный табурет проявил особое уважение к пемзенским самодельным чувякам.

— Смерть будет дышать мне в лицо, но я сумею намять ей бока! — заключил с большим чувством Краснощеков и строго вопросил: — Вы верите мне?

— Как вы можете сомневаться! — возмутился лейтенант. — На Самарской Луке всегда верят на слово.

— Ну что ж, в таком случае прошу налить по второму стакану, — распорядился новоявленный удалец.

Ульк!

Стены задрожали от гула: вторая волна «Особой» катила шальным девятым валом.

— Тсс! — поднял палец вверх Краснощеков. — Вы знаете, где я сейчас был? — продолжал он. — На ле-до-хо-де. Ха-ха!

— Смерть дышала мне в лицо! — не давая лейтенанту опомниться, объявил удалец. — Но я… я смело прыгал по льдинам. Ловко работал багром. Твердо стоял на вершине тороса.

Он вскочил было с места, чтобы продемонстрировать, как посрамил грозную стихию. Но вдруг решительно передумал. Дескать, зачем тратить зря время и силы, когда все и так знают, что Краснощеков бегает и прыгает по льдам не хуже истинных колдыбанцев.

Левый глаз бывшего проЗЛИ, а ныне — ледового ковбоя хитро замигал:

— На Самарской Луке верят на слово. А вот в Москве… даю вам честное слово… не верят даже слезам. Ну? Значит, правы мои друзья-истбанцы: нечего ломить шапку перед всякими столичными светлостями. А то ведь они заломят с вас и голову. Ха! Вам нужна моя голова? Тогда сначала поймайте мою шапку!

И он бросил свой нутриевый малахай вверх. Да с такой силой, что даже потолок милицейского участка подтвердит: окажись тут московские светлости — в глазах у них стало бы темно.

— Мне кажется, что я кидаю шапку в небо не хуже колдыбанских удальцов, — похвалил себя Краснощеков. — Но… в кабинетах столичных светлостей потолки — ух, какие! Выше неба. Не докинешь — скажут, слабак. — Он хлопнул себя по лбу и озарился: — О! Шапку в потолок — хорошо, а еще лучше… на пол! Точнее, об пол.

В возбуждении он снова схватил особый знак собственного достоинства:

— Вот так надо бить шапкой об пол, когда всякие московские светлости объявляют вас темным и серым.

— Вот так, когда заставляют вас жить по своим нормам и меркам.

— И вот так, когда вы испытываете восторг и ликование оттого, что делаете все наоборот.

«Особая» гудела все громче, но шапочный лихач перекричал ее:

— Теперь мне есть что порассказать внукам и правнукам. Давайте выпьем по третьему стакану. За меня! И… и… ик… за Луку Самарыча!

Ик! В смысле ульк!

* * *

Вот что утверждает небылица. Внешне, надо признать, все выглядит правдоподобно. И Геракл опять попытался нас на этом поймать.

— Ну что, колдыбанские фальшивобылинники, заврались? — подражая Ехидне, паясничал он. — Но меня на вашей ржаной мякине не проведешь. Я даже знаю, что случилось, когда Краснощеков от восторга подпрыгнул до потолка. Да нет, не сотрясение мозга и не перелом ноги. Боги пьяных берегут. Зато в этот момент явился сменный дежурный, по званию, кстати, старший. Он взашей вытолкал из правоохранительного учреждения своего коллегу-пьянчугу, а Краснощекова, вдрызг захмелевшего, немедленно отправил в вытрезвитель. Вот такие дела, ха-ха. А вы даже не вышли полюбопытствовать, куда запропастился ваш новый сотоварищ-собутыльник.

— Эх, фальшивоаналитик, — вздохнул в ответ Лука Самарыч. — Вы говорите, наверное, со слов Приволжского милицейского отделения, которое буквально взбесилось от зависти, что не ему выпала честь задержать такого выдающегося правонарушителя. Вы бы еще центральной прессы начитались и центрального телевидения насмотрелись. А у нас имеются подлинно исторические и куда более авторитетные свидетельства. Как вам нравится вот этот удивительный документ, от которого ахнула бы центральная печать и облизались бы электронные СМИ?

И он сунул под нос Гераклу какой-то невзрачный клочок бумаги:

— Штрафная милицейская квитанция. Читайте: «Гражданин Краснощеков В. Г. подвергнут штрафу 13 июня с. г. за переход Волги во время ледохода». Это копия. Оригинал, естественно, у самого Краснощекова, по просьбе которого и принес нам оное вещественное доказательство тот самый услужливый лейтенант. Поскольку Венедикт Георгиевич воспользовался услугами нарочного, то мы, естественно, решили, что сам он после ледохода пребывает или в больнице со множественными переломами, или, наоборот, на торжественном приеме у мэра. А может быть, ни тут ни там, а просто плывет на льдине в открытое море.

— Ох, фантазеры, мюнхгаузены, жюль верны! — не унимался Геракл. — Что вы мне очки втираете своими милицейскими квитанциями! А знаете ли вы, коренные-раскоренные, ха-ха, волжане, сто лет не видевшие свою матушку Волгу, что летом ледохода, ха-ха, не бывает? Даже в Ледовитом океане. Супротив это законов природы, кильки вы потрошеные, мойвы маринованные, нототении недожаренные.

— Какой же вы все-таки, Геракл Зевсович, кондовый скептик! — подивился Лука Самарыч. — Ну что нам законы природы, если мы даже наши налоговые законы обходим с закрытыми глазами! Как-нибудь на досуге научим и вас. А сейчас, дорогуша полубог, зарубите себе на носу и покажите эту зарубку своему Олимпу: на Самарской Луке возможно всё.

— Обратите внимание, — продолжал он, — на красочные щиты, коими утыкан колдыбанский пляж. Именно летом. Цитирую на память: «К сведению купальщиков! Во время ледохода подходить к воде ближе чем на расстояние десять метров категорически запрещается. Смертельно опасно для жизни!» Как вам это нравится?

— Какие-нибудь выбросы? — догадался олимпийский дорогуша.

— Да вы скоро Афину в шахматы обыгрывать будете, — похвалил его Лука Самарыч. — Конечно же, речь идет о выбросах отходов производства. Конкретно имеются в виду пенистые отходы орденоносного комбината химических моющих средств. Как спустят эту пену — по графику раз в неделю, — так матушка Волга от берега до берега, от горизонта до горизонта покрывается белыми торосами. И такой высоты, знаете ли, они порой достигают, что солнца не видно. А уж про вредность мы и не говорим. Тут Колдыбанскому «ледоходу» нет равных среди стихийных бедствий. От британских до японских морей. Даже самые отвязные разинские атаманы не пошли бы на такой ледоход: верная погибель. А нам — хоть бы хны!

— Зачем вам хны? Причем тут хна? А в шахматы я играю только доской по кумполу! — озлился, как и следовало ожидать, великий древнегрек. Хотя и сделал он шаг вперед в умственном развитии, но железная колдыбанская логика все-таки приводила его в бешенство.

— Хорошо смеется тот, кто смеется опохмелившись. А вам опохмелки не видать, — злобствовал он. — Ваш дружок Краснощеков вместе с речным ментом хорошую пакость вам подустроили. На всех выписали штрафные квитанции. Краснощеков упросил. «Они, — говорит, — тоже ведь удальцы и тоже собирались на ледоход. Давайте их тоже обрадуем». Сейчас эти милые бумажечки о взыскании штрафа уже разосланы всем по месту работы. Скоро зарплата — вот и вычтут с вас по тыще.

— Ох, душа моя, опять вы в цинизм впали, — с сожалением констатировал Лука Самарыч. — Колдыбанцы зарплату по полгода не видят. Не выдают ее нам. А если выдают, то натурой. Мочалками, энциклопедиями, чернилами, а Самосудову — разрешением принять взятку. В размере аж до шести окладов. Да только кто же даст!

И Лука Самарыч утерся рукавом…

Вот таким, значит, макаром, братец Гераклушка. Хотя есть и на сей раз один каверзный вопрос, который не по извилинам даже сестрице твоей Афинушке, а разве что только — тетушке Академии. Почему, скажите на милость, у некоторых умников пятки ух какие толстые, а кишка — тонка?

Глава восьмая

Когда клуб истинных колдыбанцев собрался в очередной раз, то все были еще под впечатлением блестящей победы над гидрой, она же — дракон с девятью головами.

— Снова наше время благодаря нам обогнало в героическом соревновании славную эллинскую эпоху, — подчеркнул Лука Самарыч.

— Как пить дать! — дружно воскликнули герои.

— В смысле пришло время очередного подвига, — поспешил возникнуть Геракл. — И на этот раз, мои разудалые на язык подлещики и подкарасики, вы обязательно осрамитесь на всю катушку.

— Значит так, мои лихие на сказки судаки и сазаны! — потирая руки от предвкушения позора своих соперников, заговорил Геракл. — Сеструха Афина подбросила мне хорошую мысль: повторите-ка мой подвиг за номером двенадцать… Почему не по порядку? А что, мы бюрократы, что ли? Или бабульки в очереди за солью? Да если уж на то пошло, я все равно в арифметике слаб. Один, два, а потом двенадцать. Очень даже складно. Кто не согласен, тому по лбу дубиной… Ну вот: едино-согласно… А подвиг за номером двенадцать, доложу я вам, — не хухры-мухры. Мои биографы считают его одним из самых трудных. Сейчас сами убедитесь.

— Эй, Гомер… ну, который за парикмахершей бегает и все никак не догонит, — поискал он глазами Ухажерова. — Ну-ка доложи наизусть коллективу, как все было.

— Извините, но наизусть я не смогу, — вдруг замялся Ухажеров. — Дело в том, Геракл Зевсович, что ваши подвиги, начиная с седьмого, мы проходили по истории Древнего мира в конце второго полугодия.

— Ну и? — не понял полпред древней истории.

— Учитель объявил, что он уже выставил мне годовую пятерку и больше спрашивать не будет. Так что, извините, не было никакого смысла зубрить какие-то древние мифы.

— О боги Олимпа! — вскричал отсортированный в отходы герой. — Не зовите меня маркизом де Садом! Садистски убить этого дамского угодника — богоугодное дело!

— Меня нельзя убивать, — кротко возразил Ухажеров. — Вдруг Рогнеда захочет иметь детей? И что же ей делать, если в этот ответственный момент меня уже не будет на свете?

— Ну, ты и впрямь телок, — изумился Геракл, причем пощупал зачем-то у нашего пылкого Вертера то место на лбу, откуда растут рога. Затем он почему-то сочувственно вздохнул и сунул Ухажерову книжку про свои похождения: — Читай вот здесь…

— Двенадцатый подвиг… — загундосил вечный телок, не ведающий тайны деторождения. — Геракл против Атласа.

— Объясни своим собутыльникам, — прервал его тут же Геракл, — что это не тот атлас, который у вас в универмаге по талонам и из которого юбки и трусы шьют.

— Речь идет о великом титане Атласе, который держит на своих могучих плечах весь небесный свод, — послушно подтвердил Ухажеров.

Дело было так. Кашу заварил опять этот ничтожный царек Эврисфей, у которого продолжал мотать срок, то бишь отбывать олимпийское наказание, зэк Геракл.

— Ступай, зэк, к титану Атласу, — приказал Эврисфей, — и добудь правдой или неправдой из его садов три золотых яблока.

Во начальники! Во все времена с жиру бесились.

И хоть бы сказал: давай достанем эти самые голдфрукты 999-й пробы по блату. По записочке. По «вертушечке» (есть такой спецтелефончик у больших начальников, знаете?). Так нет: добудь правдой-неправдой.

Какая же тут правда? Сады Атласа стерегли его родные дочери Геспериды. Самая то есть надежная ведомственная охрана. И надо золото у них из-под носа увести! Легко сказать, тем более что у этих Гесперид еще и служебная собака была. Точнее, даже не собака, не какая-то болонка или овчарка, а злой пес-дракон, не смыкавший глаз. Цербер.

Мы уже не говорим про моральную сторону дела. Судите сами: великий герой великой Эллады, кумир всех времен и народов — и вдруг чешет мимо охраны с продукцией за пазухой. Как несун с ливером на мясокомбинате!

Геракл не пошел путем несуна с мясокомбината, прячущего ливер за пазухой или в штанах.

— О великий титан Атлас! — сказал он чин чином. — Я — сын Зевса. Меня прислал к тебе царь Эврисфей. Он повелел мне достать у тебя три золотых яблока с золотого дерева в садах Гесперид.

То есть представился по всей форме и цель визита изложил без всякой тайной дипломатии. Мало того, выразил готовность заплатить за товар твердой валютой.

Но Атлас, как все большие начальники, — себе на уме.

— Валюта тебе самому пригодится, — говорит он Гераклу. — На девочек или же на иномарку «Мерседес». Чего ты на своих двоих по белу свету мотаешься… А яблоки я тебе, сын Зевса, бесплатно дам.

— Да ну? — удивился такому благородству Геракл.

— Без проблем, — заявляет Атлас. — Сейчас прямо пойду и нарву тебе этих яблок. Ты только пока стань на мое место и подержи немного этот божественный небесный свод.

Ну как джентльмена не уважить? Стал Геракл на место Атласа. Представляете, какая тяжесть легла на его плечи? Это вам не мешок картошки, хотя она тоже хорошо давит по весне тройной базарной ценой. Такой вес не взяли бы даже сто чемпионов-тяжеловесов. И даже ни один цирковой силач не удержал бы такую махину, хотя на вооружении наших цирковых силачей — всякие там невидимые подъемные краны и прочие достижения, то есть самый передовой вертеж-мухлеж.

Как гласит миф, только нечеловеческие силы и помощь богини Афины дали Гераклу возможность удержать этот многотонный небосвод. Таким образом, без цирка, где Афина выступила в роли невидимого подъемного крана, все-таки не обошлось, но это уж детали.

Пришлось Атласу яблоки уступить. Но, как всякий большой начальник, он опять пустился на хитрость.

— Братан, ты мне так понравился, — говорит Атлас Гераклу, — что я, пожалуй, сам схожу и отнесу товар Эврисфею, а ты пока тут подреми спокойно вместо меня на дежурстве.

— Ну точно мой шеф полковник Фараонов! — не удержался в этом месте Самосудов.

— Узнаю своего начальника Неумывакина! — поддакнул Безмочалкин.

— Вылитый портрет директрисы Рогаткиной, — вторил Молекулов.

— Один в один наш главпросветитель Сократов! — опознал Профанов.

Далее они пояснили Гераклу, чем именно колдыбанские начальники поразительно смахивают на коварных древних титанов. Так и норовят, подобно Атласу, нагрузить подчиненных самой тяжелой работой, будто это средневолжские бурлаки, а сами — в Москву прохлаждаться, то есть в служебную командировку.

Интересно, как в подобном случае поступил Геракл. Он и виду не подал, что Атлас делает ему совершенно дурацкое предложение, принимая его за волжского бурлака.

— Хорошо, великий титан. Ол райт, о’кей, вери гуд! — сказал Геракл. — Я всю жизнь мечтал без продыха держать на загривке потолки и небесные своды. Позволь мне только смастерить подушку, я положу ее на плечи, чтобы эта проклятая небесина не давила так жутко на мой шейный остеохондроз.

И тут Атлас, хоть и большой начальник, свалял большого дурака. Стал опять на свое место и взвалил себе на плечи тяжесть неба. Дальше, видимо, продолжать не стоит. Геракла, сами понимаете, как пушинку ветром сдуло, хоть и десять пудов весом. Атласу оставалось только руками развести, да и то мысленно: опять руки заняты…

— Очень содержательная и очень поучительная история! — воскликнул многопредметник Молекулов. — Как будто про меня. Когда директриса школы предлагает мне развернуть учебный процесс в полную силу, я отвечаю ей так же, как Геракл: «Сейчас. Только за синхрофазотроном на барахолку сбегаю».

— Я веду себя тоже так, — сообщил опер Самосудов. — Когда полковник Фараонов издает приказ работать с огоньком, я не возражаю: «Сию минуту. Обязательно с огоньком. Как только взятку в особо крупных размерах примем и валютную путану в отделение заманим, так и вспыхнем. И даже вас на огонек пригласим».

— Аналогично, — хлопнул себя в грудь коллега женской помывки Безмочалкин. — Едва наш Неумывакин начинает разнос за отсутствие инициативы, я — как по струнке: «Будет вам инициатива, да еще какая! Уберите только вахтера у входа в женское отделение».

Готов немедленно взять на холку хоть какую тяжелую трудовую ношу и мастер лекторского жанра Профанов. В чем он и заверяет постоянно своего руководителя Сократова.

— Со всем нашим удовольствием, — заверяет мастер. — Заговорим публику хоть до потери пульса, хоть до визга.

Запросто. Вот только говорить научимся. Как два слова связать сможем, от третьего все в обморок попадают.

Короче, двенадцатый подвиг Геракла пришелся истинным колдыбанцам и по душе, и по плечу. Безусловно, он заслуживает того, чтобы его повторили в наше время. Особенно если по-колдыбански.

— Как пить дать! — раздались голоса. — А дать пить еще лучше. Эй, титаны всей Земли! Признавайтесь, кто из вас есть Атлас.

Мы рассчитывали, что, пока титаны будут уговаривать Атласа не прятаться от нас, успеем припасть к источнику истины, а там уж можно будет и нам самим спрятаться от него.

Но тут… Раздался истошный вопль:

— Атас! Атлас!!

По анкете и паспорту титан именовался Антониной Титовной Указкиной. По школьному прозвищу — Атлантидой Фифовной. По штатному расписанию Атлантида занимала место левой руки директрисы школы Рогаткиной, то есть была ее заместительницей по воспитательной работе.

Может показаться странным, что мы забыли про титана Атлантиду: ведь в школе № 1 учатся как раз наши дети. Но нет, мы, конечно же, про нее всегда помнили. Как не помнить! Каждый из нас получил от нее по сто записок, в которых она приглашала каждого из нас персонально посетить хоть раз школу № 1. И даже по местному радио Указкина постоянно взывала:

— Когда же отцы наших воспитанников появятся в школе?

Разумеется, мы давно собираемся это сделать. Непременно и обязательно. При первом же удобном случае. Но как назло день за днем случаи выпадают всё неудобные. То колит, то радикулит, то аллергия, то крайне подозрительное богатырское самочувствие.

Так или иначе, титана мы опознали. Но этим наше удовольствие в данный момент не исчерпывалось. Титан тащила с собой и небосвод. Согласно метрикам, небосвод именовался Альбертом и Жанной. Не будем называть их фамилии, это было бы по-московски. Тут важнее суть.

— Лучшие представители нашего ученического контингента, — с гордостью называла Альбертика и Жанночку директриса Рогаткина.

— Отличники-двуличники, — сурово клеймил их Антоша Добронравов, но на сей раз, возможно, его уста говорили не столько от имени истины, сколько от имени трижды второгодника.

— Чой-то мне не нравится этот Атлас! — воскликнул Геракл и заспешил в кладовку.

— Уж лучше тот атлас, из которого трусы шьют, — поддакнул неожиданно бич школы Добронравов и трусливым колобком укатился подальше на чердак.

Входная дверь «Утеса» тоже повела себя странно. Вместо того, чтобы сыграть какое-нибудь веселое попурри «Дети — отрада родителей», наша «музыкальная шкатулка» язвительно протянула мелодию «Папа, ты сам был такой» и зачем-то хулигански присвистнула. Да, все-таки дверь давно пора как следует смазать…

Мы втянули в себя мощным вдохом воздух «Утеса», пропитанный специфическими ароматами. Да жевнули слегка лаврушку, хорошо отбивающую эту специфику. Да еще Безмочалкин сбрызнул флагманский столик дезодорантом «Банный».

Между тем Указкина со свитой вступила на территорию бастиона колдыбанского духа. Поскольку мы говорить не могли, ибо жевали лаврушку, приветствие произносил Подстаканников. Ему еще не приходилось видеть здесь таких гостей, как Атлас с небосводом, то есть школу, вооруженную детьми. Поэтому он остался за своей крепостной стеной.

— Добро пожаловать! Наше вам с пионерским приветом, — сказанул он и даже отсалютовал.

Альбертик и Жанночка адаптировались мгновенно. Они с удовольствием отсалютовали бармену (хотя и не так ловко, как он) и сразу же бросились к стойке. Подстаканников не растерялся и высыпал перед ними груду пряников: чем богаты…

Дети правильно поняли эту акцию. Оценив возможности прилавка, они обратили к нему свои тылы и устремили любопытный взор в зал: где здесь удовольствия, что тут им в кайф? Отцы сидели безмолвно и жевали. Дети вытащили из карманов жвачки и тоже стали жевать, тоже в безмолвии.

Безмолвствовала и Атлантида, озираясь вокруг. Наконец она ожила, точнее, содрогнулась.

— Что это? — вопросила она, содрогаясь и обводя указкой пространство.

При виде указки, очевидно, напомнившей, что в школе его учили говорить правду, наш бармен стушевался.

— Это точка номер тринадцать, — залепетал он. — С правом… гм… того… но без права… гм… этого… Норма отпуска в норме… Если что — диван… В крайнем случае — вытрезвитель… гм… в смысле туалет во дворе…

Атлантида еще раз содрогнулась и сказала, как бы призывая в свидетели стоящую за ней директрису Рогаткину и всю школу:

— Вот оно, осиное гнездо безотцовщины.

На сей раз пришлось содрогнуться нам. От удивления и досады.

— Что означают ваши слова? — с удивлением и досадой спросил Подстаканников. — Уж не означают ли они…

Но Атлантида не была бы истинным педагогом, если бы не умела оборвать на полуслове.

— Мои слова, — сказала она, направляя указку прямо в грудь непонятливому бармену, — означают крик души. Причем не мой собственный крик, а всей школы № 1. Наша школа работает, следуя постулатам знаменитых педагогов прошлого — Дистервега и Песталоцци, развивая традиции корифея отечественной педагогики Макаренко, изучая опыт педагога-самоучки Авось-Небоськина, а равно выполняя все методические установки и указания Государственной педагогической академии, сокращенно Госпедак. Это дает мне право спросить со всей остротой и принципиальностью: когда же, наконец, у наших детей будут отцы?

Вы что-нибудь понимаете? Стоит напротив нас и задает такой странный вопрос. Мы поручили взглядом Юрию Цезаревичу задать контрвопрос:

— В каком смысле понимать ваши слова насчет того, что у наших детей в настоящий период времени нет отцов? Следует ли понимать их в том смысле, что наши дети…

Юрий Цезаревич запнулся, затрудняясь подобрать нужные слова, но его выручило небо. Как только бармен туповато забубнил:

— Наши дети… наши дети…

— Подкидыши! — нетерпеливо рявкнуло небо.

Главвоспитатель школы № 1 обомлела и не могла вымолвить ни слова. То ли на нее так подействовала железная колдыбанская логика, то ли тот факт, что в «Утесе» глаголят небеса. Но, скорее всего, она обомлела оттого, что небеса глаголят с железной колдыбанской логикой да еще голосом второгодника и шалопая Антоши Добронравова.

Зато Альбертик и Жанночка восприняли это как вполне естественное явление. Более того, при виде онемевшей наставницы они оживились и, судя по всему, решили, что сейчас самый момент ловить кайф. С явным удовольствием оглядев ее беспомощную фигуру, дети взяли роль наших собеседников на себя.

— Уважаемая компания, — охотно заговорил юный Альберт тоном светского льва из западных видеофильмов. При этом он аккуратно отобрал указку у Атлантиды и ловко крутил ею, как фокусник или как лондонский денди — тросточкой. — Полагаю, что высказывание мадам Указкиной следует трактовать в особом смысле.

— Руководство нашей школы, — продолжил он, — придерживается консервативной концепции, согласно которой детей находит аист в капусте.

— Мы неоднократно разъясняли уважаемому руководству нашей школы, — охотно вступила в беседу Жанна с непринужденностью светской львицы из тех же западных видиков, — что по законам природы детей без отцов не бывает.

Жанна позаимствовала у Альберта указку и стала как бы рисовать ею в воздухе иллюстрации к своим словам:

— Даже если мать не знает, кто отец ее ребенка, все равно он есть, ибо деторождение является результатом физиологического акта, в котором участвуют как женщина, так равно и мужчина.

Указка изобразила в воздухе такую иллюстрацию, что «утесовские» небеса восхищенно ухнули. Разумеется, голосом подростка-чудовища Антоши Добронравова. И это наконец привело в чувство Указкину, которая, видимо, вспомнила, что она все-таки не какой-нибудь пень или бревно, а заместительница несгибаемой директрисы Рогаткиной. Грудь Указкиной поднялась в глубоком вдохе. В это время Альбертик завершал разъяснительный пассаж:

— Таким образом, уважаемая компания, реплику руководства нашей школы: «Когда у наших детей будут отцы?» — конец цитаты — следует расценивать как проявление педагогического консерватизма, и не более того.

Отрок хотел снова, как цирковой фокусник, он же лондонский денди, лихо крутануть тросточкой-указкой, но Атлантида так же лихо завладела своим оружием.

— Я тебе покажу педагогический консерватизм! Я тебе устрою физиологический акт! — загремела она, потрясая указкой над головами будущего светского льва и будущей светской львицы.

Укротив будущих хищников, она погрозила указкой небу:

— А насчет подкидышей — не надо. Подкидышами нас не запугать! Мы — не школа номер два, где младенца подкинули в учительскую. И не школа номер три, где двух подкидышей-близнецов обнаружили прямо в кабинете директора… В нашей школе, к вашему сведению, против подкидышей приняты все меры, рекомендуемые Госпедаком.

— В нашей школе, — охотно пояснила Жанночка, — все желающие могут получить противозачаточные средства. Бесплатно. Прямо на уроке биологии.

— И в буфете, — дополнил Альбертик.

— И в учительской, и даже в кабинете директора, — похвалилась зам по воспитанию. — Всегда пожалуйста.

— Лучше бы сигареты выдавали. Хотя бы «Приму», — робко попросили небеса голосом Антоши, но Атлантида уже обратила весь свой пафос на нас:

— Теперь по поводу отцовства. По законам природы у наших детей отцы, может быть, и есть. Но согласно исследованиям Государственной педагогической академии, сокращенно Госпедак, отцов тем не менее у наших детей нет!

— Согласно новейшим концепциям Госпедака, — снова взял на себя роль толмача Альбертик, — отец — это вовсе не тот, от кого ребенок рожден, чью фамилию он носит, с кем схож как две капли воды.

— Отцом можно считать только того, — подхватила Жанночка, — чей ребенок является образцом примерного поведения на уроках и во время внеурочных плановых мероприятий.

Лучшие представители ученического контингента переглянулись и, кажется, перемигнулись.

— Мы неоднократно указывали руководству школы, продолжил Альбертик, — что таких отцов в наше время придется искать в капусте.

— И при этом нанимать аиста из числа самых крупных специалистов по дефициту, — весело завершила Жанночка.

Как излагают! Заслушаешься. Ну разве можно сомневаться, что это — дети своих отцов, истинных колдыбанцев?

— Спасибо за глубокий комментарий, — от имени всех нас поблагодарил их Подстаканников. — Мне как хозяину этой старейшей точки с правом и без права остается добавить лишь одно: «Утес» — не капустная плантация. И козлы здесь не водятся.

После этих слов было уже некстати жевать, подобно козлам, и мы вынули изо рта лаврушку. Суровые ароматы вновь окрасили атмосферу «Утеса». Альбертик и Жанночка с интересом потянули носиками. Атлантида судорожно задышала и даже зашаталась: видимо, у нее была аллергия на специфические ароматы.

— Это не гнездо, а прямо какое-то гнездовье, — пробормотала она, но взяла себя в руки и обратилась к нам: — А высидели вы вот кого. Вот таких детей. Любуйтесь же на них!

— Впечатление благоприятное, — комментировал флагманский столик, выполняя просьбу Указкиной полюбоваться детьми. — По всем признакам милые дети.

— По всем признакам, может быть, и милые, — иронически усмехнулась Атлантида. — Однако согласно последним концепциям Госпедака — как раз наоборот.

— Согласно последним педагогическим концепциям, — моментально встрял Альбертик, — дети — это совсем не то, что вы видите своими глазами. Надо вывернуть наизнанку каждого подростка и посмотреть, что у него внутри.

— Сейчас уважаемая мадам Указкина, — подхватила Жанночка, — вывернет нас наизнанку и покажет, что у нас внутри.

— Да, теперь мы знаем их изнанку, — мрачно констатировала мадам и засучила рукава.

Мы не без тревоги ожидали, что же будет дальше. Но оказалось, что наша школа выворачивает детей наизнанку вполне гуманными методами — совсем не так, как выворачивает иногда их отцов после «Волжской особой» без закуски. Указкина раскрыла свою огромную кошелку и вытащила оттуда огромную стопу тетрадей.

— В школах города по методикам Госпедака проведен повальный опрос, который дает полную картину внутреннего облика нынешних школьников, — пояснил Альбертик. — Результаты этого педагогического исследования в школе номер один — самые неутешительные.

— Вот она, полная изнанка ваших детей! — Атлантида грохнула тетрадями об стол так, что в Жигулевском бору попадали ели. Во всяком случае — каждая вторая ель. — Тематическая анкета «Кем я хочу стать». А ну-ка, Альберт, начнем с тебя. Хочешь ли ты посвятить себя научному творчеству и стать неутомимым исследователем? Мечтаешь ли овладеть профессией конструктора и создавать высокопроизводительные машины и оборудование? Горишь ли желанием сеять доброе и вечное, то есть отдать себя без остатка служению культуре?

— Нет, нет, нет, — коротко и ясно опроверг Альбертик все академические подозрения в свой адрес.

— Хорошо, — порадовалась Атлантида. — Ну а ты, Жанна, представительница девичьей, то есть наиболее благородной, половины ученического контингента… Приложишь ли ты все усилия, чтобы стать искусным модельером добротной и недорогой одежды? Одержима ли ты мечтой надеть белый халат детского врача — педиатра? Видишь ли себя на всю жизнь в самой трудной, но и самой благородной роли учителя?

— Никогда, ни за что, ни под каким предлогом, — отвергла Жанночка ту участь, которую готовила ей академическая педагогика.

— Отлично, — потерла руки Атлантида и ткнула указкой в потолок: — Ну а ты что скажешь, позор школы и стыд микрорайона? Может, ты мечтаешь стать настоящим человеком, то есть умелым сталеваром, передовым станочником, славным тружеником полей?

Потолок так оскорбился, что, кажется, дал опасный крен. Воспитательница поспешно отмахнулась: шутка, мол, насчет настоящего человека, неудачная шутка.

— Хорошо, отлично, прекрасно, — констатировала она. — Теперь я закрываю уши, а вы, дети, скажите отцам, кем же вы хотите стать в будущем. Ну-ка, Альберт!

— У меня на будущее — самые серьезные планы, — прокашлялся Альбертик. — Я намерен стать деятелем теневой экономики.

— Вы слышали? — возопила Атлантида, зажимая еще крепче уши. — Не конструктором, не ученым, а каким-то аферистом!

— Не упрощайте, пожалуйста, Антонина Титовна, обиделся Альбертик. — Аферистами называют тех, кто попался на крючок правоохранительным органам. Это обычно мелкая рыбешка. Я же буду крупным хищником. Так сказать, бизнес-акулой.

— У меня тоже грандиозные планы, — заторопилась обрадовать общество Жанночка. — Я планирую стать секс-бомбой.

— Вы слышали? — не отрывая рук от ушей, закричала Атлантида. — Не искусной швеей, не добрым детским врачом, не самоотверженной учительницей, а представительницей низкого ремесла!

— Не утрируйте! — остановила наставницу девчонка. — Ремесло — это когда женщина эксплуатирует свои данные в ресторане, на пляже, в парке, где попало. Фи! Это действительно низко. Я же намерена стать дивой эротического шоу-бизнеса. Это — высокое искусство.

— Вот она, изнанка нашего юного поколения! — воскликнула Атлантида. — Хорошо еще, что отмалчивается Добронравов: иначе мы все уже лежали бы в обмороке.

— Добронравов готовит себя к деятельности рэкетира, — с готовностью пришли ей на помощь бывшие лучшие.

— Эй, отличники, не надо ля-ля, — не выдержал и высунул голову наружу бывший худший, но по изнанке, оказывается, такой же, как и лучшие, и не хуже их Антоша. — Рэкетиры — это те, кто выбивает из бизнесменов дань. Но я лично вас пальцем не трону. Я буду паханом, а пахан рук не марает. У него в руках — общак.

— Превосходно! — еще раз посмаковала изнанку своих воспитанников Атлантида. — И чем же вас манит такое будущее? Творчеством, возможностью принести большую пользу обществу? Или у вас какие-то совершенно иные стимулы?

— Совершенно иные стимулы, — согласился Альбертик. — «Мерседесы», казино, ну и, конечно, красивые женщины.

— Меха, бриллианты, — вторила Жанночка, — ну и, само собой, красивые мужчины.

— О-о-о… — застонала зам директрисы Рогаткиной.

— Но эти стимулы были названы в анкетах Госпедака, — возразил будущий теневик. — Творчество и романтика или «Мерседесы» и казино? Нужное подчеркнуть. Разве мы подчеркнули ненужное?

— Польза обществу или бриллианты? Что тут гадать! — пожала плечами будущая дива.

— А ты что скажешь, стыд и позор? — с надеждой вопросила наставница будущего короля криминала.

— А чего много говорить, — отозвался Антоша. — Вы, Антонина Титовна, с директрисой «Мальборо» курите, а я должен «Махорочными» давиться?

— Слышали? — обратилась к нам соратница директрисы Рогаткиной. — Теперь, надеюсь, вы всё поняли. Аферист, гетера, бандит. Вот кем вырастут эти представители ученического контингента! Сначала — они, потом учащиеся всех параллельных классов, а потом и весь ученический контингент школы номер один…

— Поняли! — заверили мы колдыбанскую Кассандру. — Согласно повальному опросу Госпедака мир перевернулся. Но почему это так волнует руководство нашей уважаемой школы номер один? Пусть нервничает академия. Ведь это ее повальные анкеты. Значит, она все и повалила.

— Позвольте дать необходимые разъяснения, — тут же затараторил будущий лев-аферист Альбертик. — Руководство школы номер один рассчитывало по результатам повального академического опроса прогреметь на весь город, область, а может быть, и на все Поволжье. Но прогремела школа номер два. А школа номер один… загремела. И на весь город, и на всю губернию, и на всю страну.

— Так что не мир перевернулся, а руководство нашей школы. В глазах губернии и даже Москвы, — с удовольствием завершила пояснения Жанночка. — Вот ведь какая беда.

Ну вот, теперь все понятно. Пожалуй, самое время тонким маневром вызвать титана с указкой на полную откровенность.

— Вы поняли? — обратился к залу Профанов. — Надо помочь нашей школе прогреметь назло всем остальным школам. На всю губернию, на всю Среднюю Волгу, а если удастся угодить Москве, то и на всю нашу необъятную державу.

Такую изысканную наживку Указкина заглотнула с жадностью нижегородской щуки.

— Спасибо! — поблагодарила она. — Вы поняли меня совершенно правильно.

Оказывается, губернское управление народного образования уже поставило перед местными школами такую задачу: угодить Госпедаку. Во имя достижения этой светлой цели объявлен смотр-конкурс «Подручные школы». С учетом того, что столичные дистервеги и песталоцци придают особое значение повышению ответственности отцовского контингента, главными подручными школы должны по ходу конкурса показать себя именно отцы. В Колдыбане проведение смотра-конкурса курирует лично мэр Поросенков.

Ясно, что вечные соперники Приволжского микрорайона — школы номер два и номер три встали буквально на уши. Они обязались уже к концу первой учебной четверти рапортовать о том, что подведомственные им родители-отцы все как один заделались подручными госпедаковцев.

— Вот как они хотят снова обставить школу номер один! — шкодливо поддакнул своей воспитательнице Альбертик. — Но наша директриса поклялась, что на сей раз школа номер один обставит всех.

— Самое главное, — с жаром зашептала титан Указкина, — мы с директрисой Рогаткиной знаем совершенно особый секрет колоссального успеха.

Она с удовольствием рассекретила удивительное педагогическое ноу-хау Приволжского микрорайона.

Согласно рекомендациям Госпедака отцовский контингент должен показать пример того, как бороться со всякими вредными привычками. То есть раз и навсегда отказаться от употребления алкоголя, от курения и так далее. Вот по этому особому показателю школа № 1 обставит всех остальных участников конкурса. Потому как у них родителей-отцов с вредными привычками кот наплакал.

Зато в Приволжском микрорайоне, к счастью школы № 1, есть мы. Аж целый коллектив по месту вредных привычек. В первую очередь, по употреблению алкоголя.

— Представляете, какая показательная акция у нас в руках! — с восторгом воскликнула титан педагогической показухи. — Такой совершенно особый контингент, как завсегдатаи забегаловки, принимает обязательство покинуть свое осиное гнездо безотцовщины и стать коллективным подручным школы. О!

Она мечтательно закатила глаза:

— Об этом можно рапортовать мэру Поросенкову. Делать доклад на областном совещании. Писать статью в научно-практический сборник Госпедака.

Ну что, читатель? Ты, конечно, предвидел такой поворот. Оно и понятно. Уже стало традицией: все кому не лень — и змеи, и драконы, и титаны — все так и норовят съесть нас, как камышинский арбуз. И постоянно за их спиной — рука Москвы.

— Если мы вас правильно поняли, — пошел в разведку флагманский столик, — буквально сию минуту вы нас куда-нибудь поведете.

— Обязательно на глазах всего города.

— Дружным строем. В ногу с ученическим контингентом…

— В какую-нибудь библиотеку. В какой-нибудь музей. Или даже в какой-нибудь турпоход.

— Нет-нет! — поспешно запротестовала Указкина. — Мы с директрисой Рогаткиной учли, что имеем дело с особым контингентом, и запланировали самое подходящее для вас мероприятие.

Она заговорщицки подмигнула, будто собиралась позвать нас в плавучее казино «Парус» или даже в столичный ресторан «Москва»:

— Буквально сию минуту на глазах всего города, дружным строем, в ногу с ученическим контингентом вы отправитесь…

Она сделала интригующую паузу.

— …в передвижной московский зверинец. В зверинец! Все расходы, включая печенье и конфеты для показательного кормления зверей, школа берет на себя. Деньги на этот исторический культпоход директриса Рогаткина вручила мне заранее. Безошибочная педагогическая интуиция подсказала ей, что в вашем лице школа обретет надежных подручных.

И маршальским тире учительским жестом она вытянула перед собой указку:

— Вперед! За мной! В зверинец!

— В зверинец так в зверинец, — отвечали мы.

Мы тихо, бесшумно поднялись со своих стульев. Молча развели руками перед барменом. Дескать, до лучших времен, но тсс-с… не вздумай рыдать или даже носом хлюпать, а то вспугнешь чудо-юдо. Дай-ка лучше какой-нибудь смазочный материал: входную дверь умаслить, чтобы и она нас не выдала.

И вы, детишки, тсс-с… И ты, Атлас, нишкни! На цыпочках, на пуантах. И-раз, и-два…

Еще мгновение — и мы были бы на воле. Еще десять-двадцать минут — и уже кормили бы в зверинце медведей и мартышек, причем на деньги директрисы Рогаткиной, что, согласитесь, приятно вдвойне. А всего через час-другой уже снова были бы в «Утесе» и беспрепятственно, с особым удовольствием после трудов-то отцовских праведных припали бы к источнику истины.

Но…

Вы догадываетесь, что произошло. Ну да: явилось чудо, оно же юдо. Правда, на сей раз оно не вылетело соколом, то бишь мешком с отрубями. Оно появилось, как и мы, бесшумно, на пуантах. Дверь кладовки плавно отворилась, и все (кроме Указкиной, стоявшей к подсобке спиной) увидели сначала Молодецкий курган, то бишь живот в шароварах. Потом показались легендарные болотные сапоги, легендарный багор и, наконец, дивное видение в целом. Чудо-юдо выглядело так величаво, что дети раскрыли рты. Разумеется, от кайфа.

Это и подвело нашего супера. Бывалая Указкина, привыкшая к ученическим каверзам и розыгрышам, мгновенно собралась. Как только за ее спиной багор плюхнул об пол, она развернулась с быстротой киношного Рэмбо и плюхнула с размаху указкой. Очевидно, мастер воспитания при виде зачарованных Альбертика и Жанночки решила, что позади нее изготовился к действию мастер пакостей Антоша Добронравов, и хотела шугануть его. Но так как наш пузан был все-таки повыше Антоши, то указка, должная просвистать над головой чудовища юного, со всей силой плюхнула по лбу неюное. Соответственно, оное со всей силы улетело и плюхнулось под диван.

— Мне стыдно за вас, мои соратники! — послышался из-под дивана проникновенный голос.

Мы молча снесли оплеуху. Ладно уж. Только покажи побыстрее свой фонарь! Чувствуется, учительская указка фонарь засветила отменный: неспроста из-под дивана струится удивительный несказанный свет.

Наконец герой выполз наружу, но подняться на ноги не сумел. В качестве переходного состояния ему удалось занять только позицию на четвереньках. Герой решил этим пока удовлетвориться, ибо спешил сказать нечто очень важное.

— О достойнейшая представительница нашего благородного учительства! — обратился наш главарь к руководству школы № 1. — Мне как никому понятна ваша боль.

Далее, как вы догадываетесь, он похвалился тем, что много повидал. Умолчав, естественно, о том, что все виды его — с потолка. (Так же, впрочем, как и у нашего учительства — с картинок из учебников и хрестоматий.) Затем наш мудрец похвастался тем, что истинно понимает, в чем состоит высшее счастье благородного учительства. В том, чтобы воспитывать детей на вдохновляющем примере их отцов. Тут он, как и следовало ожидать, начал копать под нас. Дескать, нынешние отцы, к сожалению, измельчали, обничтожились, опрохвостились, но… теперь перед школой номер один открываются удивительные, совершенно особые горизонты и высоты, ибо жгучими проблемами воспитания юных займется лично он. И секрет успеха — вовсе не в том, чтобы следовать педагогической показухе каких-то лжедистервегов и лжепесталоцци, а равно быть подручными каких-то столичных академий.

— Ликуй, школа! — призвал нежданный благодетель. — Я укажу тебе правильный путь. Следуя им, ты решишь извечную проблему отцов и детей, над которой бьются все народы во все времена.

— П-п-простите, — стала заикаться Указкина точно так же, как второгодник Антоша на ее уроках у классной доски. — Но к-к-кто вы, собственно, та-та-такой?

В этот момент «инкогнито» сумел восстать с колен и занял свою генеральную позицию, то есть превратился в памятник, с которого только что стянули простыню. Наконец-то! Наконец-то мы увидели наше чудо-юдо во всей красе. Ну что ж, учительская указка разукрасила его на высоком уровне, и наше долготерпение было вполне вознаграждено.

Указкина громко ойкнула. Она повидала много всяких диковинных скульптурных изображений, которых коснулась разбойничья рука ее воспитанников: без рук, без ног, без головы, без туловища, а равно наоборот: с приделанными рогами, хвостами, копытами и прочими неприличными излишествами ниже пояса. Но ни разу ей не доводилось зреть скульптуру с фонарем на лбу. Причем таким фонарем, который запросто мог бы заменить всю осветительную систему школы № 1, особенно в тот момент, когда ее вырубает какой-нибудь Антоша Добронравов и не иначе как посреди общего родительского собрания.

— Позвольте представиться, — молвила с достоинством статуя с лобовой осветительной системой, затмевающей прожектора стадионов. — Герой Самарской Луки — благородный и бесстрашный Лука Самарыч. Без пяти минут легендарный.

Далее он обрадовал школу тем, что отцы ее воспитанников взялись спасти эпоху от бесславия, а значит, вырвать будущее детей из хищных лап жестокого безвременья.

— Отныне школа номер один, — наставлял багор указку, — должна растить юных граждан достойными продолжателями удивительного дела истинных колдыбанцев и буквально с первого класса готовить ребят к героической миссии во славу эпохи.

— Вот тебе мой наказ, школа номер один! — закончил благородный и бесстрашный. — Дерзай! Яви вдохновляющий пример всему учительству!

Далее послушаем сначала героическую колдыбанскую легенду.

* * *

— Юные колдыбанцы! Готовы ли вы к удивительному подвигу во славу эпохи? — вопросил Лука Самарыч воспитанников школы № 1 Приволжского микрорайона.

— Всегда готовы! — отвечали те по-пионерски. — Как пить дать!

И без лишних слов устремились на крутой берег Волги. А на Волге-матушке всегда есть место удивительному подвигу.

Старинные волжские предания гласят, что предки истинных колдыбанцев, лихие удальцы и храбрецы, не только брали штурмом на своих ладьях неприступный утес, причем обязательно в бурю, не только переходили Волгу во время бурного ледохода и мчали на скоростных айсбергах аж в открытое Каспийское море. Были у них и другие молодецкие забавы.

Очень любили предки, например, гигантские заплывы. Вниз по Волге. До Саратова, до Царицына, а то и до самой Астрахани. Или же вверх, против течения. До Симбирска, до Казани, а то и до самой Москвы. Или же через Волгу. Туда и без отдыха обратно. И снова без отдыха туда-сюда. Раз по десять, двадцать, пятьдесят, а то и вообще без счету.

Трудно найти более впечатляющую картину, чем та, когда сотни волжских удальцов плывут вниз по течению до Астрахани или же вверх — до Москвы. Мели и воронки, волны и дожди, штормы и штили — всё нипочем для удальцов. Один читает журнал, другой решает кроссворд, третий просто покуривает. Словно не борьбу ведут с грозной стихией, а у себя на диване полеживают.

А над ними кружат с удивленными криками чайки и перелетные птицы. Гудят приветственно катера, теплоходы и танкеры. Неистово машут руками и флагами бесчисленные толпы на берегах.

Надо отметить, что каждый из смельчаков во время этого немыслимого испытания сил и нервов хотя бы раз подвергается смертельной опасности. Один тонет оттого, что свело судорогой ногу, другой — потому что ударился головой о борт проходящего корабля, третий — по той причине, что слишком крепко заснул и проснулся уже на самом дне.

И так — день за днем, ночь за ночью. Но вот и Астрахань. Или же Москва. Берег украшен флагами, гирляндами, трибунами. Звучат речи, гремят оркестры, стреляют бутылки шампанского. Утомленные, но довольные садятся волжане за праздничный стол. Делятся впечатлениями, вспоминают самые яркие эпизоды, заново переживают моменты, когда тонули, но чудом вынырнули.

Ну и, конечно же, без конца, да можно сказать, и без начала звучат тосты в честь родной великой реки:

— За Волгу-матушку! В кредит! Как пить дать!

…На крутой берег реки вывел Лука Самарыч и юных потомков колдыбанских удальцов. Сначала они решили переплыть великую реку поперек. Туда и обратно.

Первым нырнул ласточкой прямо с обрыва бесстрашный сорванец Антоша. Нырнул, вынырнул и машет взволнованным зрителям рукой. Сейчас, мол, ать-два — и на том берегу. Лихо взял старт сорванец, но… не тут-то было.

Волга — это вам не Эгейское море и не Индийский океан. Там-то вода — как парное молоко, а здесь — как из морозильной камеры. Бр-р-р. Храбрится Антоша, да зубы стучат, уши отваливаются, весь синий, как те чернила, которыми он контрольные на двойку пишет.

А стихия злорадствует: это тебе, юный свин, не девочек за косы таскать, не на отличниках верхом кататься, не училке гвозди в стул вставлять.

Короче, доплыл юный удалец только до буйков, и пришлось его с дистанции снять и горчичниками отхаживать. По десять горчичников — на спину и на грудь, по горчичнику — на пятки и на лоб, а сто горчичников на заднее место, в два слоя.

— Кто же в трусах сейчас плавает, моветон ты этакий? — посмеивается над неудачником фасонистый Альбертик. Облачается он в чемпионский американский комбинезон с подогревом — для подводного плавания. Разбегается, делает в воздухе красивое сальто-мортале и, вынырнув из воды, поднимает вверх по-заграничному два пальца: дескать, «виктория», то есть победа, у нас в кармане. Но…

Волжскую стихию импортным подогревом не проймешь. Вмиг сели американские батарейки, и доплыл юный пижон-удалец лишь до фарватера, а там замигала на его шлеме экстренная сигнализация. Мол, «виктория» не получается, а получается SOS.

На берег Альбертика. И пилюлями его, и микстурами, и настойками. А в заднее место — сто уколов, на случай возможной пневмонии.

Стихия довольна: это тебе, юный павлин, не девочек в кафе на родительские денежки водить, не сигары у папы потаскивать, не училку американскими сувенирами подмасливать.

— Ха-ха, плейбои! — смеется над одноклассниками Жанночка. — Разве трусы и комбинезон — снаряжение для такого ответственного мероприятия, как рекордный показательный заплыв? На вас же публика смотрит…

И надевает, натурально, шубку. Натурально, натуральную. Из голубой норки. И воздушный поцелуй публике, как топ-модель, шлет. Сейчас, мол, мы через Волгу, словно по столичному подиуму: туда-сюда — и все дела.

Но великая река при виде шестиклассницы в мехах совсем похолодела. У Жанночки соответственно — сразу жар.

Под сорок два. Да к тому же маникюр облез. И что хуже всего — покрылась Жанночка гусиной кожей. Столько дорогих кремов на себя перевела, и, выходит, зазря? Все равно, выходит, — гадкий утенок.

Короче, хоть и заткнула Жанночка парней за пояс, доплыла чуть ли не до середины Волги, но там все-таки не выдержала и разревелась.

Пришлось под Жанночку сто пуховых перин стелить. И столько же перин — сверху. А поскольку Жанночке уколы в задик ну никак нельзя, потому что ей на конкурсах красоты выступать, то пришлось бедной девочке в качестве лечения сумочку купить. Натурально, из натуральной крокодиловой кожи. Только тогда гусиная кожа у Жанночки прошла.

Стихия торжествует: это тебе, юная стрекоза, не с мальчиками на школьных дискотеках целоваться, не женатым мужчинам по телефону названивать, не училку старой девой дразнить…

Но рано ликует стихия. Вот уже чешет свой суперзатылок Лука Самарыч.

— А мы тебя сейчас, сестренка, по-колдыбански, — говорит он.

И приказывает посадить на катер сопровождения мороженщицу. «Продукция в ассортименте? Тогда валяй!»

— А ну, кому мороженое? — только и ждала та команду. — Пломбир! Эскимо! Крем-брюле! Налетай, пока сама не съела!

Как услышали ребята про такой мороженый пир, так сразу забыли и про температуру, и про кашель, и про гусиную кожу. Как газанут вплавь за катером — тот еле успевает обороты прибавлять. Мчит на пределе сил, а ребята только еще больше в азарт входят. Пломбир в зубах — силы откуда ни возьмись.

Не заметили, как до правого берега доплыли. «Будьте добры, эскимо!» — и обратно, словно играючи. «А теперь, пожалуйста, крем-брюле!» — и снова — туда. «Ну и фруктовое давайте на закуску», — и опять обратно.

Вот и финиш. Вспотели немного, упарились, но зато какой кайф — будто контрольную по алгебре вдруг на неделю перенесли.

Ну а теперь, когда сила молодецкая разыгралась… даешь рекордный суперзаплыв вверх по течению!

Оркестры играют традиционную музыку речных вокзалов — «Марш славянки». Теплоходы издают салют-гудки. Удалые юные колдыбанцы ныряют с украшенной флагами и цветами вышки. Вперед, до Москвы!

Антоша лихо гребет волжскими саженками. Альбертик плывет брассом, временами же пижонничает и кролем. Ну а Жанночка как начала демонстрировать баттерфляй — публика так и заохала от умиления: ну бабочка легкокрылая, да и только.

Но осерчала стихия, озлилась, озверела. Вмиг течение стало вдвое, втрое, в десять раз быстрее. И вот уже все лодки, яхты и катера понесло в Каспийское море. Мощные теплоходы и танкеры пока еще держатся на якорях, но уже трещат толстые канаты и железные тросы. Амба!

Юные колдыбанцы — не теплоходы и танкеры. В смысле покрепче. Не тушуются. Саженками! Брассом! Баттерфляем! Раз-два, раз-два… Лихо, красиво, но, увы, на одном месте. Иначе — ни с места. Час гребут, другой, третий… Вот уже солнце на закат пошло. Выбиваются из сил ребята, и хоть бы на аршин вперед продвинулись. Сделали речники контрольные замеры и ахнули: сила течения — сто километров в час. Что твой Ниагарский водопад. Только раза в два похлеще.

Злорадствует стихия: сдавайтесь на милость, пока не поздно. А то вышвырну, как щепки, в Каспий, к самым иранским берегам — ни катеры, ни вертолеты не сыщут.

— Дядя Лука, цейтнот! — не выдержал первым Альбертик. — У меня через час свидание с Ленкой из шестого «Б». Она предупредила: если я опоздаю, с Сашкой из шестого «В» уйдет, он ей татуировку за свой счет обещал.

— Атас, дядя Лука! — жалуется и Антоша. — У нас сегодня разборка со второй школой. Если не приду, что пацаны про меня подумают?

— Караул! — хнычет Жанночка. — Так руками и ногами махать — лошадиные мышцы разовьются. Вы видели, чтобы лошадь секс-бомбой была?

— Держись, ребята, на вас весь мир смотрит! — подбадривает их Лука Самарыч. — А стихию мы сейчас нашим колдыбанским зигзагом проймем.

Подтянул штаны и командует:

— А ну-ка, Альбертик, бери в руки молоток и гвоздь! Ничего, что ни разу не держал. Попробуй!

Выполнил юный пижон странный приказ главкома и… Стихия тут же течение замедлила. Загляделась. Еще бы: таких чудес на великой реке давно не бывало.

— А тебе, Жанночка, вот иголка с ниткой, — командует Лука Самарыч. — Изобрази, будто шьешь.

И в тот же момент речные воды от удивления совсем остановились.

— Теперь твой черед, Антоша, — приказывает хитроумный колдыбанец. — Возьми в зубы вместо сигареты зубную щетку.

Совсем чудеса! И река обратила свои воды вспять.

— Ура! — кричат ребята.

И понесло их чудесным образом вверх по матушке. Не успели оглянуться — вот и Нижний Новгород. Стоп!

Конечно, красиво бы финишировать в Москве на Красной площади. Но вдруг там сейчас какой-нибудь торжественный митинг или какое-нибудь неторжественное протестное шествие? Да и вообще, все столицы наводнений и потопов страх как не любят. Боятся, как бы деньги в другое место не уплыли. Так же загадочно, как и приплывают туда со всех концов…

Короче, поплыли обратно. Вниз по течению чего не плыть. Одно удовольствие: будто контрольную по химии у отличника списываешь.

Не успели оглянуться — вот и Самарская Лука. Финиш, полная победа. Вива, колдыбанская удаль!

Юных героев встречают восторженные толпы земляков во главе с мэром Поросенковым. Отважным школьникам вручают по ящику «Пепси», их передовым педагогам-воспитателям — по почетной грамоте гуно, их счастливым отцам — по пол-литра «Волжской особой».

Глава девятая

Да, много чего разного — и страшного, и прекрасного — приходится испытать и претерпеть героям в былинах и легендах. И все же — гораздо меньше, чем в жизни. Тем более в колдыбанской действительности.

Слушайте же, затаив дыхание, быль о том, как бились истинные колдыбанцы с неотитанами безвременья. Битва, как вы помните, идет за небосвод, то есть за истинный дух подрастающего поколения. То есть за наше за будущее. Быть ему кое-как, по-московски, или образцовым, по-колдыбански.

Как вы помните, человек с багром, называющий себя героем Самарской Луки, поставил перед школой № 1 совершенно особую задачу. И застыл, как монумент, которому сейчас будут салютовать юные пионеры.

— Спасение эпохи от бесславия? — испуганно молвила школа № 1 в лице правой-левой руки ее директрисы. — Это что, такая учебно-воспитательная дисциплина? Но в постулатах великих педагогов прошлого Дистервега и Песталоцци она почему-то не упоминается ни словом. Никаких указаний на этот счет не содержат и рекомендации Госпедака.

— Оно и понятно, — снисходительно усмехнулся монумент. — Речь идет об Особой Колдыбанской Истине.

Разумеется, он не забыл подчеркнуть особую грамматику языковой новости. Все три слова надо писать с большой буквы. В сокращенном виде — аналогично: ОКИ.

— ОКИ! — снова задрожала в страхе Указкина. — Почему же наш колдыбанский гороно не дал нам соответствующих указаний? Может быть, это специально? Чтобы школа номер два прогремела, а наша школа номер один загремела…

Она с надеждой простерла указку к багру:

— Ну и как же надлежит прославлять эпоху? По какой уникальной методике? Какими специальными методами?

— На Самарской Луке это не проблема, — успокоил непонятливую училку новый корифей воспитательного дела. — Как надлежит? Естественно, следуя заветам прадедов. Колдыбанской удалью.

— Это как? — совсем растерялась педагогическая дама. — Уж на что школа номер два — подручная дальше некуда, и то про такой завет знать не знает.

И тоже застыла. Точнее, остолбенела. Потому что напоминала не монумент, а столб, не котором Антоша Добронравов только что написал запрещенное слово «дура».

А самопровозглашенный главнаставник юного поколения, равно всей школьной системы, уже заруливал:

— На Волге всегда есть место удивительным подвигам. Старинные предания гласят…

И понеслось. В заплыв. Вниз по течению. Вверх против течения. Туда и обратно, и снова туда. Само собой, без отдыха, без передышки…

— Входить в Волгу надо, как в театр, — поучал сказитель обомлевший партер, точнее, директорскую ложу, а именно замдиректрису школы № 1. — Главное, не кричать и не визжать на манер столичных купальщиков.

— Когда плывешь марафонскую дистанцию, важно принять правильное положение. Это положение «лежа на спине». Лежать надо, словно на диване. Все члены расслаблены, руки на животе, глаза полуприкрыты, состояние легкой дремоты.

Судя по лицу инструктора, мысленно он был уже далеко отсюда. Уже, наверное, у Саратова, а то, может, у самой Астрахани. Затаив дыхание, он зрел удивительные эпизоды гигантского заплыва.

— Конечно, удальцов поджидают невиданные опасности, — предупредил он. — Самое страшное — это средне-волжские мухи. Если набросятся, тут уж придется вызывать МЧС… Ну да ладно. Будем надеяться на лучшее.

— И вот все испытания позади! — воскликнул наш супероптимист. — Пришло время принимать поздравления. Тут ни в коем случае не надо вырываться, когда восторженная толпа подхватит вас на руки. Не дрыгать ногами, когда вас будут подбрасывать в воздух. Не вопить: «Прекратите, а то умру от щекотки!» Иначе вас могут не поймать, и вы больно шмякнетесь о землю.

— Надо держать себя, как будто вы продолжаете лежать на диване и смотрите содержательный фильм. Тогда вы будете взлетать в воздух высоко и красиво. Тогда вы не посрамите родную Колдыбанщину, а будете ее достойным представителем…

Короче, учись, Атлас-школа, как надо поднимать воспитуемый небосвод на недосягаемую высоту. Не в зверинец веди детей, а на Волгу! Пусть для начала переплывут ее поперек. Раз десять. Или пусть до Жигулей сплавают. Всего-то километров пятнадцать. Разумеется, детям из младших классов, особенно тем, кто освобожден от физкультуры по состоянию здоровья, можно немного сократить дистанцию. А остальные пусть помаются в полную силу. Зато сразу забудут про всякие мерседесы, меха, игровые автоматы, лакомства и прочие глупости, которыми им морочат голову, и устремят все помыслы к тому, чтобы вырасти истинными колдыбанцами тире удальцами и принять из рук отцов их особую эстафету.

— Дерзай, школа! — снова напутствовал живой монумент. — Теперь тебе нет равных среди школ всех народов и всех времен.

Но… Атлас, она же Атлантида, почему-то не испытала прилива педагогического вдохновения. Наоборот, она почему-то сокрушенно вздохнула.

— Не знаю, как насчет детей всех времен и всех народов, но вашим детям, разудалые папаши, прежде чем плыть на край света, через Волгу или хотя бы через колдыбанскую лужу…

Атлантида деловито потрясла указкой, поглядывая в сторону ребят. Как повар кухонным ножом. Перед разделкой цыплят.

— …неплохо бы сначала научиться, как говорят, на всякий пожарный случай… плавать. Я понятно выражаюсь? Плавать.

А это что еще за поворот такой? Опять удивительная колдыбанская действительность преподносит нам свои совершенно особые сюрпризы.

— Что означают ваши странные намеки, достойная наставница отроков? — удивленно вопросил врио Луки Самарыча. — Уж не означают ли они то, что воспитанники вашей школы не умеют плавать?

— Не умеют, — со злорадством подтвердил Атлас устами Указкиной. — Ни один! И не надо, папаши, делать вид, что все это для вас — новость. Все это вам давно и хорошо известно.

Что за странные упреки, безосновательные обвинения, почти что клевета? Впрочем, нет, кажется, не клевета. И обвинения не совсем безосновательные. А упреки — так в самый кон. Кажется, мы действительно давно и хорошо знаем, что наши дети не умеют плавать. По этому поводу даже местное телевидение делало критическую передачу. И местные газеты возмущались не раз. Дескать, стыд и позор: дети, выросшие на Волге, не умеют плавать!

— Хорошо плывем, — злорадно комментировала Атлантида. — Впрочем, пока все поправимо. Пусть папаши наших воспитанников покажут им наглядный пример. Сами переплывут Волгу раз десять туда и обратно. Или до Жигулей сплавают. Хотя бы в одну сторону. И дети сразу забудут про все, кроме колдыбанской удали.

— Ну! — с готовностью откликнулись мы. — Детей лучше всего учит наглядный пример.

— И вы готовы за это взяться? — лукаво вопросила главдистервег.

— Всегда готовы! — по-пионерски отвечали мы.

Эдак звонко и эдак весело, ибо в конце тупика забрезжил свет и появилась надежда: может, все-таки прорвемся сегодня к источнику истины.

— Как все хорошо складывается! — развеселилась и Атлантида. — Тогда, может быть, не будем откладывать дело в долгий ящик? Начнем уроки удали прямо сейчас!

— Буквально сию минуту! — с готовностью согласились мы. — Буквально. Но…

Мы замешкались, ибо пока не знали, что же конкретно мешает нам переплыть Волгу туда и обратно или сплавать до Жигулей немедленно. Но это, оказывается, знала сама Атлантида.

— Но… — поддакнула она нам. — Есть одна небольшая, совсем крохотная неувязочка.

Она опять потрясла указкой, как шеф-повар резаком. На сей раз перед нашим носом. Так, будто собиралась разделывать баранину.

— Позвольте мне от лица широкой общественности задать вам один удивительный вопрос: а умеют ли плавать отцы воспитанников нашей школы?

Так и сказала. Мы невольно вздрогнули от искреннего возмущения. Умеют ли плавать истинные колдыбанцы, коренные волжане, потомки легендарных жигулевских удальцов? И это говорит педагог! Да еще якобы от лица широкой общественности. При чем тут вообще широкая общественность?

Впрочем, кажется, действительно широкая общественность Приволжского микрорайона проявляла интерес к затронутой теме. И не однажды, а многократно. В частности, местное телевидение и местные газеты давно бьют тревогу. Дескать, очень хотелось бы знать: а умеют ли плавать отцы нашей юной смены — коренные волжане, потомки легендарных жигулевских удальцов?

Гм, гм. Если откровенно, то истинные колдыбанцы, то есть мы, и сами уже давно, много лет, из года в год собираются выяснить это. То есть умеют ли они, то есть мы, плавать? Но вот всё никак не соберутся.

Так или иначе, но сегодня сам Зевс, сама Афина и даже десять московских мудрецов-академиков не могли бы сказать, умеет ли плавать хоть один истинный колдыбанец, то есть хоть один из нас.

— Ну вот и приплыли, — злорадно комментировала Атлантида. — Дальше некуда. Полная комедия.

С этими словами она стала вытаскивать со дна своего баула пухлые почтовые конверты, запечатанные канцелярским образом.

— Любуйтесь! — приказала она, когда груда этих конвертов на столе выросла почти до потолка. Что же там, в этих пакетах? Какая такая атомная бомба?

Оказалось, что школа № 1 обладает гораздо более страшным оружием.

— Письма от руководства нашей школы вашему руководству, — уверенно разгадал тайну страшных конвертов Альбертик.

— На каждого из здесь присутствующих, — добавила Жанночка.

— Кляузы, — уточнил Альбертик.

— С требованием принять решительные меры, — добавила Жанночка.

— Вот так-то, безотцовщина! — злорадно подтвердила информацию своих догадливых учеников Указкина. — Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Теперь встретимся на общем школьном собрании с участием вашего руководства.

Ну что, читатель? Ты, конечно, и сам догадываешься, что нам не до смеха и не до хорошего уже сейчас. А до школьного собрания с участием нашего руководства лучше бы не дожить.

А все из-за этого брезентового монумента, который стоит посреди зала так величественно, словно его сейчас будут покрывать позолотой. Если б не он, давно уж отмаялись, в смысле выполнили бы свой отцовский долг в роли подручных школы. Подумаешь, экскурсия в зверинец. Ну послушали бы, как на нас рычит лев. Ну полюбовались бы, как показывают зад мартышки. Ну утерлись бы, если б начал плеваться верблюд. Конечно, от всего этого и сам немного звереешь. Зато школа номер два закрылась бы на ремонт от зависти.

Эх! В какой уж раз увлеклись! Нашлись, понимаешь ли, легендарные удальцы…

— Нашлись, понимаешь ли, легендарные удальцы! — услышали мы чей-то язвительный голос.

Нет, это не мы заговорили вслух от обиды и отчаяния. Это издевался над нами Атлас. Всё в том же виде, то есть в образе правой и одновременно левой руки директрисы Рогаткиной.

Правая-левая рука, в смысле Указкина, так разошлась, что отняла у монумента багор и грохнула им об пол. Потолок и стены «Утеса», правда, демонстративно не шелохнулись, но удар тем не менее был хорош. Даже колдыбанские мухи перестали жужжать, как испорченный пылесос местного производства. Который, к слову сказать, и в исправном состоянии запросто заглушает рев танков на Красной площади в разгар парада.

— Время легендарных удальцов прошло! — вскричала Указкина. — Их нет больше и не будет. И не надо!

Слышал, читатель? А чего же тогда не рыдаешь?

Наш супер-пупер, у которого с головой через раз не все в порядке, и то сообразил, что нам полный аут.

Сначала он, конечно, надулся. Как стратостат, собравшийся облететь вокруг Земли и обратно. Или даже как культурист на показательном выступлении в женском общежитии.

Атлантида, понятно, обомлела и без сопротивления уступила врио его багор. По крайней мере, без драки. Во всяком случае, без ушибов и переломов.

— На Самарской Луке легендарные удальцы были, есть и будут! — вскричал наш монумент.

Кричал он по-президентски, по-маршальски. Как теща на кухне. И даже хлеще. Как Фараонов, как Неумывакин, как Сократов и другие колдыбанские начальники на рабочих совещаниях.

— Как пить дать! — возопил он было, подняв багор как можно выше. Чтобы грохнуть им погромче, чем Атлас. Чтобы притихшие колдыбанские мухи вновь обнаглели и зажужжали, заглушая рев танков на Красной площади во время парадов…

— Как… — гаркнул супер и…

…осекся. Дошло до него, пузатого дебошира, что Атлас с небосводом — это вам не змеиная кодла и не дракон о девяти башках. Змей можно научить танцевать. Дракону можно снести все головы.

Но Атлас! Нет, конечно, сокрушить его для колдыбанских удальцов не проблема. Но ведь у него на загривке — небосвод. Способен ли этот удивительный небосвод вспорхнуть и воспарить до высоты наших удивительных, совершенно особых истин.

Выражаясь яснее: как тут дать пить?

«Как… — отозвались седые Жигули. — Да кто его знает, как? Может быть, и никак».

Вот так. А спасать эпоху все равно надо. Ну и, сами понимаете, надо спешить на выручку прапрадедовской барной стойке, которая стонет и изнемогает под тяжким игом уже наполненных стаканов.

«Волга-матушка! Услышь нас, родимая! — взмолились удальцы. — Только не надо, пожалуйста, нотаций, что мы, дескать, неразумные и бестолковые, замороченные и затюканные. И насчет „Волжской особой“, если можно, — без попреков. Оставим все это гомерам и гюго, а нам сейчас не до хорошего».

«Да что случилось-то, ребятушки мои? — всполошилась Волга. — Какая такая напасть? Отчего вас трясет, как ваших разбойных прадедов с похмелья?»

«Похмелья мы не боимся, — с достоинством отвечали ребятушки. — Что нам похмелье, если на сей раз уж точно нырнем и не выплывем. Полная гарантия. Потому как, оказывается, плавать мы, матушка, совсем не умеем».

«С чем вас и поздравляю, — явно осерчала Волга. — Теперь понятно, почему сегодня мои русалки с утра такие возбужденные. Теплый прием вам готовят. На самом дне».

«Спасибо за гостеприимство, матушка Волга, — благодарят приглашенные на дно, — да вот как втягивать малых чад в нашу особую игру? Как разыгрывать при них жуткую колдыбанскую трагедию? Детям до шестнадцати лет эротику и то смотреть запрещается. А тут у нас — совершенно особый, умопомрачающий даже взрослых, супертриллер».

«Это вы про свой балаган, что ли? — развеселилась Волга. — А пусть ваши недоросли разыграют его сами. Вот уж будет потеха! Ну?»

Ну, если Волга-матушка благословляет, была не была!

— Многоуважаемая школа номер один, — обратились мы к Указкиной. — Истинные колдыбанцы действительно не умели, не умеют и никогда не будут уметь плавать. Однако это обстоятельство никак не может отменить воспитательное мероприятие тире подвиг «Геройский заплыв». Оно состоится немедленно, буквально сию минуту.

— Но…

Нет, это не мы, это госпедаковская училка пытается поставить запятую историческому событию.

— Но вы же погибнете. Все как один! — воскликнула она. — Какой же смысл в таком подвиге? Что он воспитывает?

Вопрос на засыпку. Но флагманский столик уже сигналит в четыре глаза-бакена. Нет, не залу. На сей раз нашей юной смене.

Эй, любимые чада-исчадья! Истинные вы колдыбанцы или нет? Сможете загнуть градусов на двести влево? Или же на четыреста — вправо. Нет, погоди, ребятки! Пожалуй, не влево, не вправо, а вперед. Или не так? Или лучше — полный назад?

Короче, кто его знает, куда? Главное, по-колдыбански. Знай наших! А что получится — разберемся потом.

— О благородные и достойные чада Колдыбанщины! — воззвали вслух наши капитаны к исчадьям, светло и весело мигая в подражание лихим волжским бакенам. — А что скажете вы? Нужны ли герои-удальцы на Самарской Луке? Готовы ли вы принять из рук своих отцов особую Колдыбанскую эстафету?

Первым откликнулся на зов предков глависчадье Антоша. Не зря же он так долго обретался на чердаках и антресолях «Утеса».

— Всегда готовы! — нетерпеливо выкрикнул бич школы № 1, светло и весело мигая левым глазом. И тут же кубарем скатился с потолка.

— Второгодник Добронравов! — забыв о гуманных постулатах Дистервега и Песталоцци, непедагогично сорвалась Указкина. — Тебя не спрашивают. Молчи!

Ну тут уж, понятно, не смог смолчать монумент в плащ-палатке и болотных сапогах.

— Здесь и сейчас нет второгодника Добронравова, — решительно вступился он за своего любимца. — Здесь и сейчас — будущий спасатель своей родной эпохи Антон Добронравов.

Болотные сапоги строго прихлюпнули. Плащ-палатка церемонно и демонстративно протянула прадедовский багор исчадью тире будущему благодетелю эпохи. Тот благоговейно принял из рук своего кумира удивительный геройский атрибут и высоко поднял его над головой. Как Дед Мороз — свой посох на школьной елке. Перед тем как выкрикнуть: «Елка, зажгись!»

— Уважаемая наша пестунья! — с убийственной чопорностью поклонился Указкиной пасынок педагогики. — Что означают ваши неконструктивные высказывания? Уж не означают ли они, что на предмет геройской тематики вы мыслите по-столичному? Жить на Самарской Луке и мыслить на предмет геройской тематики по-московски! Это не укладывается в моей голове.

Альбертик и Жанночка мгновенно переметнулись на сторону дерзкого самозванца. Они стали рядом с ним и вызывающе уставились на свою наставницу. Дескать, сейчас и мы тебя наставим.

— Тот неоспоримый факт, что ни мы, ни наши отцы не умеем плавать, — вещал трижды второгодник, а в недалеком будущем — легендарный удалец, — следует осмыслить истинно философски. То есть по-колдыбански. Переплыть Волгу, будучи умелым пловцом, — что ж тут такого? Все равно что написать контрольную на пять, будучи отличником. В чем тут геройство?

— Совсем другое дело — выйти в заплыв до Астрахани и обратно, не умея плавать, — продолжал новоявленный профессор геройских наук, он же двоечник из шестого «А». — Конечно, можно утонуть. Всем. Как один. Но… именно такой подвиг вдохновляет нас, воспитанников показательной школы.

Судя по выражению лица Атлантиды, она собиралась реагировать на выступление своего педпасынка бурно.

Но Антоша еще не закончил свой показательный урок.

— Только так, только объявив себя без пяти минут мучениками, — взвыл по-учительски двоечник, — мы обретаем надежду поговорить с нашими наставниками истинно по душам. А это автоматически означает…

Догадливые соученики, они же соратники Антоши, не дали ему выдержать паузу.

— Кайф! — светло и весело воскликнули они. — Полный гламур!

— Полный атас! — счел нужным уточнить по-русски мыслитель-второгодник.

Вот это балаганчик. Даже мы не предвидели таких неожиданных виражей. А чадушек явно несло.

— Конечно, пожить охота, — с детской непосредственностью признался Альбертик. — Но зато мученикам все позволено.

— Все что захочешь! — поддакнула Жанночка.

— Я, например, придумал, как запустить в компьютерную систему школы номер два вирус, который выведет ее из строя недели на две, — воодушевился Альбертик. — Впрочем, чего мелочиться? Могу через Интернет вырубить школы всего города. Всей Средней Волги. Хотите — всей планеты!

— И ничего мне за это не будет, — с упоением продолжал он. — Пусть скажут еще спасибо, что я такой добрый перед… геройской смертью. Да-да. Меня же в любую минуту родная эпоха может призвать на алтарь.

— А я, а я… — уже била нетерпеливым копытцем, то бишь каблучком, Жанночка. — Я поеду на конкурс красавиц Поволжья. И пусть только посмеют сказать, что по их правилам мне еще рано. Чихать на ваши правила! Рано, да? Чтобы вы знали: мне, может, всего неделю жить осталось.

Она вся засветилась от новых перспектив.

— Фи, конкурс Поволжья! Сразу — в Москву! В Париж! И мимо, мимо этих пошлых овечек-красавиц. Сразу на конкурс «Мисс Стриптиз». Знай наших!

— А я вызову на педсовет инспектора гороно… нет, самого начальника гуно, — рвался в новую счастливую жизнь второгодник Антоша. — А ну ставьте мне за год пятерки по всем предметам!

— Хотя что мне теперь шестой класс? А ну давайте мне аттестат зрелости! С отличием. С золотой медалью. Или вы хотите, чтобы я стал в ряды мировых героев, так и оставшись недоучкой? Это же позор для первой школы, для гуно, для учительства всей Средней Волги!

— Усвоили? То-то же. Гоните еще одну золотую медаль. Я ее на шею волкодаву Шарику повешу. Сколько он от меня натерпелся! Не меньше, чем я от родной школы. Ну вот и буду медалистом на пару с волкодавом.

Да, такому широкому и бурному разливу мысли позавидовала бы сама Волга-матушка в разгар весеннего половодья.

— Кошмар! — комментировала Атлантида и ткнула указкой на выход. — За мной! В зве-ри-нец!

Дети только развели руками:

— Ах, как ослепили вас, Антонина Титовна, постулаты и установки Госпедака! Вы так и не поняли, что мы стараемся не ради своего удовольствия, а для блага родной школы номер один. Чтобы она не только обставила школу номер два, но и прогремела на всю губернию, а то и на всю страну.

— Многоуважаемая наставница! — сахарно запел, словно преподносил праздничный торт, Альбертик. — Вы только представьте: отличник школы номер один закрывает все учебные заведения Галактики!

— А отличница позирует для обложки журнала «Плейбой», — подхватила Жанночка. — Впервые из всех несовершеннолетних всех времен!

— А волкодав Шарик красуется с медалью за успехи в средней школе с политехническим уклоном, — завершил парад колдыбанских чудес Антоша. — Ну? То-то же! Будет что порассказать внукам и правнукам.

— Внукам, правнукам, — поддакнул от всей своей души Альбертик, — и особенно этим смазливым воображалкам из второй школы.

— Теперь хоть женатые, хоть разведенные — приглашай нас куда угодно, — от всего своего ума обрадовалась Жанночка. — За словом в карман не полезем.

— Зато гороно, губоно и Госпедак теперь слова не пикнут против школы номер один, — заверил Антоша. — Цыц, Госпедак!

— Ни гу-гу! — вторили с восторгом Альбертик и Жанночка. — Теперь вы понимаете, Антонина Титовна, что мы должны принять особую отцовскую эстафету именно на школьной скамье? Немедленно, буквально сию минуту!

Ну, что скажешь, читатель? Ах, какая быль!

— Слушайте меня, затаив дыхание! — провозгласил Антоша голосом, каким наверняка говорили в отрочестве нынешние политические титаны. — Мы, юная смена своих отцов-удальцов, здесь и сейчас торжественно присягаем Особой Колдыбанской Истине!

— Все три слова с большой буквы! — рявкнули дуэтом отличники Альбертик и Жанночка. — И с красной строки!

— Кто теперь посмеет назвать нашу эпоху серой и бесславной? — с восторгом воскликнул ее будущий покровитель в лице второгодника Антоши. — Нет больше безвременья! Объявляю наше время удивительным и совершенно особым. Без пяти минут легендарным.

«И вот вы уже у барной стойки и празднуете свою очередную победу, — спешит порадоваться за нас читатель. — Ульк!»

Ну это конечно. Обязательно, всенепременно. Без этого какая же героическая быль. Но ведь не просто так, по-московски: ульк — и вся любовь. А диво? Сначала должно быть диво. Да, наши чада-исчадья подивили мир на славу. Небосвод в образцово-показательном состоянии. Но Атлас-то все еще не капитулирует. Не сдается на милость победителю. Не умоляет выпить ему в одолжение. Значит, пока налицо только полдива.

— Кошмар! — шептала по наущению Атласа правая рука директрисы Рогаткиной, глядя на своих воспитанников.

Не «браво», как положено, а «кошмар».

И мы не выдержали. Уж лучше, действительно, смерть, чем такая медленная пытка.

— Промедление смерти подобно! — отчаянно вскричал хор «истбанцев». — На верную, на лютую, на смерть-погибель!

И дружно двинулись…

Куда? К барной стойке? Нет, не угадал, ушлый и дошлый читатель. Мы двинулись на крутой берег Волги. В смысле по направлению к выходу.

На что мы надеялись? На какое диво? Честное слово, сами не знаем. Но будь свидетелем, читатель. Мы не дрогнули и вели игру до конца. Знай наших, а там будь что будет!

Вот железная дверь-музыкантша уже заскрипела, затягивая геройскую мелодию «Последний парад наступает». Может, она хотела исполнить даже «Реквием» Моцарта. А может, хотела заголосить завзятой плакальщицей. Она у нас хоть и железная, но очень чувствительная…

Ее опередил отчаянный возглас:

— Куда же вы?

Это не выдержал Юрий Цезаревич. Жмот в седьмом поколении, ну то есть потомственный работник прилавка, причитал, как будто его грабили:

— Прошу, умоляю, взываю! По стаканчику на посошок. Ну пожалуйста. Ведь перед смертью. Грех нарушать традицию.

Мы остановились. Как бы в раздумье:

— Вы правы, Юрий Цезаревич. Но мы и так крупно задолжали вам при жизни.

— Слышать не хочу! — замахал на нас руками и даже затопал ногами благородный бармен. — За вас обязательно расплатятся ваши потомки.

Он с умилением уставился на юных подопечных Дистервега-Песталоцци-Макаренко-Рогаткиной и их правой руки — Указкиной:

— Вот они какие, наши потомки! Со школьной скамьи — философы и удальцы. Придут они, всенепременно придут тропою отцов в удивительное заведение — ПОП «Утес» и станут его удивительными, совершенно особыми завсегдатаями.

Полотенце, покрывающее стаканы, само взмыло белым флагом над источником истины. Стаканы сами прыгнули в руки удальцов.

— За будущих завсегдатаев «Утеса»! — провозгласил тост зав. источником истины. — За колдыбанских философов-удальцов в восьмом, в девятом, в десятом, а равно в сотом поколении!

Щелкает прадедовский фотоаппарат. Есть исторический кадр-документ! Чтобы у педагогических атласов всех времен не было никаких сомнений по поводу его смысла, Ю. Ц. Подстаканников дает философский комментарий вслух:

— Истинные колдыбанцы наглядно демонстрируют юной смене, как надо держать эстафету поколений.

И в это мгновение…

— Нет!! — услышали мы истошный голос.

Это кричал Атлас. Хотя нет, уже не он. Истошный голос был явно человечий. Не оглядываясь, мы догадались, что это кричала Указкина. Что же касается Атласа, то до него наконец дошла неопровержимая колдыбанская истина.

Не знаем, как там в древней Элладе, но в наше время всякие неоатласы «титанически» держат на своих загривках не высокие небосводы, а лишь низкие потолки. В смысле — бремя своих личных, очень даже земных интересов. Один, глядишь, взвалил себе на плечи заботу о старой даче, другой — о новом «мерседесе», третий — надрывается за престижную должность, четвертый — из-за молодой жены… Тяжело? Зато ведь и охота. Та самая, которая пуще неволи.

Но зачем этому учить детей?

А вот у истинных колдыбанцев — истинная забота. Как шапку повыше бросить. Чтобы прямо до облаков. Еще лучше — до луны. Если же удастся, то и Венеру шапкой сбить. Соответственно, и небосвод над головой удальцов по-колдыбански парит высоко, легко, с удовольствием. И подставлять под него выю — совершенно ни к чему. Вот такая у нас эстафета. Прадедов, дедов и отцов.

Короче, на Самарской Луке нео-Атлас явно не ко двору. Понял это горе-титан, и след его простыл.

— Нет! — взмолилась нормальным учительским, то есть робким и запуганным, голосом заместительница директора школы № 1 по воспитательной работе. — Вы не будете пить за то, чтобы ваши потомки стали завсегдатаями «Утеса».

— Что означают ваши слова? — удивился от имени всех хозяин заведения. — Уж не означают ли они то…

— Да, именно «то»! — подтвердила Указкина. — Объявляю себя и весь наш педагогический коллектив верными последователями Особой Колдыбанской Истины, а равно надежными подручными героя Луки Самарыча, без пяти минут легендарного.

Не легенда это, читатель, не легенда.

— Мероприятие «Героический заплыв» пусть состоится как-нибудь в другой раз, — продолжала новообращенная. — Когда меня не будет в школе номер один. Еще лучше, когда меня не будет совсем.

Быль это, читатель, быль.

— А сейчас выпейте, пожалуйста, просто так, — убедительно попросила Указкина.

И дабы доказать, что она — подлинная, истинная подручная нашего Луки Самарыча, поспешила уточнить:

— Просто так. И за так. В одолжение школе, а равно лично мне.

С этими словами она положила на барную стойку конверт. Он резко отличался от тех конвертов, в которых школа еще недавно собиралась рассылать кляузы на нас. Мы догадались, что это конверт с деньгами, которые директриса Рогаткина выделила на зверинец, но которым теперь нашлось лучшее применение.

— А теперь, дети, за мной! Быстро! Раз-два!

И они так быстро исчезли, что многоопытная «утесовская» дверь не сообразила, что сыграть, и только коротко воскликнула: «Ну и ну!»

— Нео-Атлас побежден! — провозгласил непобедимый супергерой Волги.

— За Луку Самарыча! — вскричали мы. — За Особую Колдыбанскую Истину!

Вот теперь — ульк! С восторгом и ликованием. Или, по-современному, с полным кайфом.

* * *

Сногсшибательная быль, да? Соответственно, и небылица — весьма забавная.

Якобы Антонина Титовна Указкина, сокращенно АТУ, выскочив пулей из «Утеса», потащила детей не в класс. Чтобы немедленно, по горячим следам писать сочинения про колдыбанскую удаль. Она потащила детей в магазин. Здесь АТУ купила юным героям как можно больше жвачки. Чтобы они неделю не раскрывали рот! Себе же набрала полную кошелку напитков. Причем не из отдела «Соки», а из винно-водочной секции.

Через несколько минут она уже ворвалась в кабинет своей любимой начальницы и соратницы — директрисы Рогаткиной.

— В зверинце были? — тут же спросила Рогаткина.

— Были-были, — скороговоркой отвечала Указкина. — Еще в каком зверинце! — И тут же достала и открыла первую бутылку.

— В честь чего? — удивилась Рогаткина.

— В честь дня рождения.

— Но у вас же день рождения был месяц назад.

— А сейчас я родилась заново, — возразила Указкина. — Кстати, вы, моя дорогая начальница и коллега, тоже сегодня — новорожденная.

Не давая Рогаткиной опомниться, она стукнула своим стаканом об ее стакан и скомандовала: «За нас!» Судя по дальнейшим словам Указкиной, руководство первой школы распивало не какой-то французский коньяк и не какую-то испанскую мадеру, а именно «Волжскую особую».

— Знаете, кто мы с вами? — горячо заговорила Указкина после первого стакана. — Мы с вами — новый Дистервег, новый Песталоцци, а равно новый Макаренко, тем более педагог-самоучка Авось-Небоськин. Да-да, не возражайте мне! Мы не хуже, а может, и лучше своих великих предшественников.

— Взять того же Макаренко, — горячо продолжала Указкина. — Он, как известно, из юных беспризорников-бандитов делал людей. Ничего не скажешь, великое достижение. Но позвольте отметить, что Макаренко по сравнению с нами работал в педагогических условиях гораздо более благоприятных. У его воспитанников, как известно, не было отцов. А вот глянул бы хоть одним глазом великий Макаренко на родителей наших воспитанников — и ахнул бы. При таких отцах дети — и пока еще не бандиты!

— Теперь — про Академию педагогических наук, — говорила Указкина, опуская под стол пустую бутылку. — Шла бы она подальше, совсем далеко, а потом — за угол, эта самая академия. Вместе со своими тестами, опросами, новейшими методиками и прочей туфтой. Мы с вами, дорогая подруга по воспитательной каторге, знаем истины похлеще академических. Пусть наши дети будут авантюристами, рэкетирами, пусть даже профессиональными политиками, но только не… ни за что не… ни при каких обстоятельствах не… не такими, как их отцы! Вот какая истина открылась мне. Глубокая, широкая, с нашим колдыбанским поворотом. Как пить дать!

И они выпили по второму стакану.

— Теперь и у меня мысль течет не как в школе номер два, не как в нашем гуно или Академии педнаук. Гораздо шире, гораздо глубже и совершенно с иным поворотом, — заговорила директриса Рогаткина. — Вы намекаете на то, что наше время — совершенно особое. Лучшее, что могут сделать наши дети, когда вырастут, это стать завсегдатаями забегаловки. Не так ли, моя коллега по воспитательному дурдому?

— Именно так! — обрадовалась Указкина. — А потому если мы любим детей, то обязаны оставить их на второй год. Всех до одного! И не только на второй год. На третий, на четвертый, на десятый… Чтобы наши воспитанники не выходили из школы до самой пенсии по старости. Пока не кончится это совершенно особое время.

— Вы намекаете на то, что наша школа номер один должна стать образцово-показательной школой нового типа, — догадалась Рогаткина. — Не школой отличников, как школа номер два или как московские школы. Образцово-показательная школа по-колдыбански — это школа вечных второгодников.

Она в волнении налила третий стакан себе и своей соратнице по воспитательному беспределу.

— Однако что скажет на этот предмет гуно, что возразит Госпедак и что разнесет по всему свету школа номер два? Не болит ли у вас об этом голова, Антонина Титовна?

— Здесь нет Антонины Титовны, — решительно возразила Указкина. — Мы с вами — спасательницы эпохи. Ну?

— Ну! — согласилась Рогаткина, да и как иначе: полный стакан, подобно мощному подъемному крану, тянул ее руку вверх. — Теперь пусть у Госпедака, а равно и гуно болит голова. От того, что скажем мы. А если школа номер два разнесет против нас хоть слово, ее саму разнесут. Наши воспитанники.

— За Особую Колдыбанскую Истину! — воскликнули дистервеги, песталоцци, а равно макаренки и авось-небоськины наших дней.

Ну и, конечно, ульк! И будто бы даже послали еще за одной бутылкой. Преподавателя физкультуры. Потому что он делает всё не думая. Однако физрук на сей раз подумал и — не будь дурак — взял две бутылки. И не прогадал. Великие педагогические дамы оказали ему великую честь: пригласили за стол третьим…

* * *

За эту небылицу, конечно же, ухватился Геракл.

— Итак, для истинных колдыбанцев переплыть Тихий океан — всё равно что бидон рассола с похмелья выпить. Это я понял, не дурак, — потешался любимец олимпийских богов. — Но объясните мне, бесподобные волжские дельфины, киты и акулы: из чего же следует, что после встречи с вами школьный Атлас обрел новую силу и теперь бремя воспитания ему совсем не в тягость?

— Это следует из того, горе-аналитик, что директор школы Рогаткина немедленно издала специальный приказ: «Так называемых отцов близко к школе не подпускать!»

— Н-да, — не нашелся что возразить Геракл, но снова вдался в полемику.

— А помните, с какой радостью ваш выкормыш Антоша посылал вас на гибель? Даже злыдня Гера зажала уши от ужаса.

— Ха! — улыбнулся Лука Самарыч! — Мадам Гера мыслит, извиняюсь, по-московски.

Далее он поведал, что аналогично повела себя и Антонина Титовна Указкина на совместном родительско-ученическом собрании. Дескать, я зажимаю уши, а вот Добронравов пусть похвалится, как он ликовал, когда родители-отцы отправились погибать.

Но Антоша не уронил чести «Утеса».

— Уважаемая пестунья! — очень вежливо отвечал он АТУ перед лицом родительской общественности шестого «А». — Несмотря на то что вы собственноручно поставили мне «двойку» по русскому языку, я хорошо разбираюсь в глаголах совершенного и несовершенного вида. На моих глазах истинные колдыбанцы уже многократно, а равно вдохновенно погибали лютой смертью. По-ги-ба-ли. Но… еще ни разу не по-гиб-ли!

— Классика! — восхитилась АТУ и собственноручно, под аплодисменты родительской и ученической общественности, поставила Антоше в дневник «пять с плюсом».

— Вот это да! — изумился Геракл и ухватился за вымыслы и домыслы.

— А знаете, как угорала от смеха над вашей былиной сеструха Афина? Скажи, говорит, своим колдыбанским мюнхгаузенам, что скорее я рожу одиннадцать негритят, чем Волга остановится или повернет вспять. Век Интернета, а они такие сказки плетут.

— Ну, это вы совсем зря, это вы просто скептик дальше некуда, — обиделся Лука Самарыч. — Я передам для мисс Афины подборку газетных публикаций. Сейчас у нас обсуждается важная хозяйственная проблема. Как организовать на современном уровне перевозку грузов с левого берега на правый. Одни специалисты как раз и предлагают заасфальтировать Волгу в районе Самарской Луки. Что станет в таком случае с Волгой? Ну, это уже другой вопрос. Главное, что заасфальтировать русло реки гораздо дешевле, чем строить через нее мост. А другой проект еще интереснее: повернуть Волгу вспять, чтобы она текла в Ледовитый океан. Что станет в таком случае с Каспийским морем? Ну, это уж, извините, совсем не вопрос. Каспий с недавних пор принадлежит не столько нам, сколько соседним сопредельным странам. Так с какой радости наша Волга должна впадать в получужое море?

— Ну пусть я — горе-аналитик, пусть я — скептик, пусть я — осел вислоухий, — не унимался Геракл. — И все-таки колдыбанские дети не похожи на вас, своих отцов.

— Какой же вы циник! — развел руками Лука Самарыч. — На кого же, по-вашему, похожи наши дети? На датского короля, что ли? Да неужели бы тогда колдыбанки не выбили из него королевские алименты!

— Сдаюсь! — поднял руки вверх Геракл.

Ну вот, давно бы так. Хотя, конечно, есть вопрос для большой, для очень большой науки.

Если все наши дети станут, как и задумали, аферистами да рэкетирами, то кого же они будут обманывать и обирать? Опять нас, что ли? Тогда, может, и правда, уплыть в сторону самых дальних берегов? Хоть кролем, хоть баттерфляем, хоть топором.

Часть третья

Глава десятая

Итак, мы, истинные колдыбанцы-удальцы, развивая историческое соревнование с героем всех времен и народов — непревзойденным Гераклом, победили злобных змей, жестокого дракона и вероломного титана нового типа — этих неохолопов безвременья, этих опаснейших служителей низких и бескрылых, пустых и никчемных лжеистин.

Пока, правда, эти злейшие враги человечества были повержены только на территории ПОПа № 13 «Утес» (полезная площадь — 98 квадратных метров, а с туалетом во дворе — 100,5 квадратных метров). Однако мы не сомневались, что в ближайшее время указанные чудовища прекратят терзать умы и сердца всех граждан Самарской Луки, потом — Средней Волги, далее — Европы, еще далее — Азии. А там уж, глядишь, люди всей Земли, спасенные от хищных лап безвременья, возликуют и прославят Особую Колдыбанскую Истину.

Признайся, читатель: ты, небось, уже рвешься стать нашим союзником, тебя так и подмывает тоже кого-нибудь победить и выпить ему в одолжение. Но… Догадываемся, ведаем, чуем, что смущает тебя. Уж очень мы постоянно рискуем. Ходим по лезвию бритвы. Стоим на краю пропасти. Буквально сию минуту окажемся в объятиях неминуемой смерти…

Хорошо бы, — думаешь ты, ушлый и дошлый, — усовершенствовать методику и методологию колдыбанских побед. Создать эдакую особую науку побеждать. Чтобы по-суворовски: даю час на размышление и — нападаю. Или по-кутузовски: не жду ни минуты и отступаю. А лучше как Цезарь: пришел, увидел, победил. Но совсем бы хорошо, чтобы никуда и не ходить. И не надрываться. И не нервничать. А то флакон валерьянки, особенно в твердой упаковке, стоит сейчас почти столько же, сколько стакан «Волжской особой».

Правильно мыслишь, читатель. Буквально сию минуту наша историческая битва с безвременьем повернет еще на пятьсот градусов. Будет тебе, читатель, а равно внукам и правнукам удивительная, совершенно особая наука побеждать по-колдыбански…

Впрочем, всё по порядку. Как у Гомера и Гюго. Не хуже, чем в научной диссертации. Хлеще, чем в милицейском протоколе…

Собравшись в «Утесе» после блистательной победы над нео-Атласом, истинные колдыбанцы, естественно, были в приподнятом настроении.

После второго стакана, когда мысль взяла решительный старт для новой широты и глубины, Лука Самарыч решительно обратился к Гераклу:

— Ну, какой там у нас теперь подвиг по плану?

Геракл почесал затылок и вдруг принял загадочный вид:

— А сверх плана можешь? Так сказать, специальный подвиг, по заказу?

— Спецзаказ? — понятливо отозвался наш вожак. — Это по-нашему, по-колдыбански. И мазут, и сажу, и резину — всё даем сверх плана. Для Европы, для Азии, для чукчей американской Аляски.

— Я хочу предложить кое-что похлеще сажи и мазута. Такой подвиг, что чукчи французами станут, — так же загадочно продолжал Геракл. — Но если откровенно, то очень сомневаюсь, справишься ли ты, не надорвешься ли.

— Вчера в наш гастроном завезли уцененный фарш и ливерный паштет. Так что сейчас я в отличной форме, — похвалился герой и похлопал себя по животу. Тот отозвался гулко и мощно, как Молодецкий курган перед оползнем или обвалом. — Какое неслыханное чудовище мне предстоит ноне уложить на сыру землю?

— Уложить. Именно уложить! — опять по-плейбойски захихикал сынок Зевса. — Только не на сыру землю. На белоснежную простыню. Усыпанную лепестками белых роз. И не чудо-вище, а чудо-вещь. Иначе говоря, предмет безумных желаний.

— Эк, как вас развезло! Как наших цеховых поэтов, — удивился Лука Самарыч и взглянул на Ухажерова. — Вы, наш Ромео, догадываетесь, о чем он толкует?

— Назовите, пожалуйста, номер вашего спецподвига, — попросил Геракла Ухажеров, доставая из своего портфеля нужную хрестоматию и справочник.

— Номер тринадцать, — с веселым вызовом объявил Геракл и заранее захихикал.

— Такого номера здесь нет. Всех подвигов двенадцать.

— Я и говорю: сверх плана, — горделиво возразил эллин. — Это такой подвиг, для которого даже у ваших волжских сказителей-мюнхгаузенов слов нет.

— Ну не томите душу! — заговорил его соперник. — Рассказывайте.

— Ох, порасскажу! Будет что послушать вашим внукам и правнукам, — многозначительно пообещал Геракл. — Только усядусь сейчас поудобнее, а то наверняка от своего рассказа сам со стула упаду. — Он вцепился в стул обеими руками:

— С чего же начать? С начала? С конца? Или с середины? Ох, сейчас упаду… Короче, их было сорок. А я один. Ох, и бился я с ними, ох, и сражался!

— Да кто они, кто?

— Только не падайте! Царские дочки. Сорок сестер. Одна другой краше. И с каждой красавицей я исполнил дуэтом очень волнительный романс и совсем разволнительный роман-с.

Так вот оно что! Любовное приключение. В сорока дублях. Да, тут даже древнеэллинский бог — при всей своей темноте — светскими каламбурами залопочет.

Колдыбанцы, однако, не торопились ахать и восторгаться:

— Сорок царевен — это грандиозно. Прямо женская рота. Только без сапог и, надо полагать, без огнестрельных средств самообороны. Но история знает и более впечатляющие прецеденты. Например, в гареме царя Соломона было пятьсот жен.

— Так это жены! — замахал руками Геракл. — Во-первых, ублажать жен — это не героическое деяние, а супружеские обязанности. А во-вторых, стал бы я со своими законными женами чикаться и надрываться до потери пульса! Поцеловал в щечку — и за это пусть скажут спасибо.

— Пожалуй, вы правы, — согласились колдыбанские философы. — С чужой женой — не со своей. Не так-то просто показать себя героем. Тут уж — никакой показухи и халтуры… Однако есть удивительные примеры и по линии внебрачных похождений. Дон Жуан, скажем, специализировался как раз по чужим женам. На его счету — не менее ста побед.

— Ха! — отмахнулся древнегреческий секс-гигант. — Не спорю: чужая жена — это лихо. Прямо вулкан Везувий. Причем не спящий, а действующий. Неизвестно еще, кто больше герой, кто кому спасибо за любовь, за ласку должен говорить. А вот у меня было поле деятельности… Как бы поинтеллигентнее выразиться, а то сеструха Афина меня то и дело пошляком обзывает. Короче, не колхозное поле, а дикий, нетронутый луг.

— В каком смысле? — не сообразили философы.

— В таком смысле, что бился я… с юными девственницами, — раскололся наконец любимец Олимпа. — Представляете? Сорок юных девственниц. И все моими стараниями стали женщинами. В одну ночь! Причем со знаком качества. То есть с зачатием. Есть олимпийский рекорд! Физкульт-ура!

По его словам, жил-был в Древней Греции один такой царь Н. И было у него сорок дочерей. Одна краше другой, и потому у каждой из них было по сорок женихов. Всего, значит, тысяча шестьсот. Не слабо, но женихи — все простые смертные. А папашка-царь был малость с причудами и хотел, чтобы дочки народили ему обязательно внучат-героев. И тут как раз забрел к нему по пути в гости достославный Геракл.

«Это — то что надо, — решил царь, стороны той государь. — И генетика люкс, и родословная — предел мечтаний: к самому Зевсу в прямые родственники попадем».

И оказывает, значит, Гераклу царское гостеприимство. Всю неделю кормит как на убой. А в кушанья все время приворотные снадобья незаметно подмешивает. Результат не замедлил сказаться. Суровый воин вдруг почувствовал в крови любовный огонь, а во всех органах и членах — непреодолимое томление. Даже в своей непробиваемой голове. Стал он видеть эротические сны. Да и днем места себе не находит. Короче, возбудился, как столичный студент на деревенских танцульках.

— Пойду-ка я домой, к жене, — говорит царю.

— Что так? — делано удивляется тот.

— Время воевать, а время — любить, — отвечает Геракл по-донжуански.

— Похвальное желание, — одобряет его царь. — Только зачем далеко ходить? Любовное ложе уже ждет тебя, герой. И не в одной, а в сорока спальнях. Добро пожаловать, и, как говорится, семь футов под килем.

И предоставляет в его полное распоряжение всех своих раскрасавиц дочек:

— Специально для тебя, сын Зевса, берег их. Девы они у меня, девственницы.

— За что мне такое счастье? — дивится Геракл.

— Да просто так, для интересу, — отвечает папашка-царь. — Ты только представь: сорок внуков будет у меня, и все — от одного отца, и все — на одно лицо. Стало быть, не надо голову ломать, кого из них держать за любимчиков. Всем одинаково: и по прянику, и по щелобану промеж глаз. И никто на деда не в обиде.

Короче, за спасибо Гераклу высший кайф, задаром, на халяву. Только одно условие: надо сделать сорок дев матерями в одну ночь. Чтобы, значит, потом на предмет дней рождения большой мороки не было. Не сорок раз в году именины устраивать, а враз отмучиться.

— Ну не придурок этот царь? Сделай ему за ночь то, что дивизия их женихов за год не сумела, — посетовал Геракл. — Признаюсь честно, мужики: я тогда заколдобился. «Сеструха! — кличу Афину. — Мне капут. Что делать будем?» Ну а сеструха-то у меня боевая. «Вперед! — командует. — Зевс не выдаст, дева не съест». И своим сверкающим копьем потрясает. Эх, думаю, нашел с кем советоваться. Она ведь, между нами, тоже пока дева, что с нее взять.

— Тебе, Афинушка, — говорю, — хорошо копьем махать. Оно у тебя железное. А у меня, если ты биологию учила, вроде как надувное.

— Пошляк! — ругается моя сверхумная сестричка. — Чтобы ты знал: на любовном ложе головой надо работать, головой!

Полубог постучал себя по лбу, дождался, когда гулкое эхо в Жигулевских горах отзовется и утихнет.

— Думал я тогда, что хана будет моей бедной головке. Но, как видите, цела тыква, — порадовал он нас. — А теперь извините: зря уши развесили. Конечно, вам охота послушать про ту дивную ночку со всеми подробностями, но… Мужики, я же все-таки джентльмен, а джентльмены не разглашают женских тайн. К тому же Афина строго-настро го засекретила методу, которой она меня научила. Ноу-хау, дескать. «Впрочем, — говорит, — у тебя все равно ума не хватит рассказать путем, что и к чему». Хотел я было ее отбрить: мол, сама богами обижена, девственница несчастная. Да ладно: замуж выйдет, тогда посмотрим, как ей это «ноу» насчет «хау» поможет.

Благородный герой злорадно улыбнулся и снизил голос до шепота:

— Назло Афине несколько секретов я вам по-товарищески выдам.

Мы снова развесили уши.

— Во-первых, — Геракл загнул мизинец, — когда вам доверят сорок дев, не начинайте с блондинок, а то провалите акцию. Почему так? А потому, господа плейбои, что с блондинками постоянно отвлекаешься на всякие думы. Где они такие золотые локоны достали? За какие бешеные деньги? Можно ли эти локоны погладить-потрепать или себе дороже обойдется? Короче, время попусту тратишь да и забываешь, зачем ты, собственно, здесь оказался.

— Второй совет, — продолжал засекреченный Казанова. — Если ты нормальный, а не математик Лобачевский, то после пятнадцати-двадцати со счета обязательно сбиваешься. Отсюда возможны всякие недоразумения при подведении окончательных итогов. Чтобы избежать этого, по выходе из каждой спальни надо ставить на двери хороший-прехороший крыжик. И не мелом, который запросто сотрут, а ножом, гвоздем, секирой. Дверь, конечно, жалко, теперь ее — только в капремонт или вообще в печку. Зато учет железный — ни одно КРУ, ну, в смысле контрольно-ревизионное управление, не придерется.

— И, наконец, главное! — Геракл загнул почему-то все пальцы на обеих руках. То ли со счета сбился, то ли действительно собирался открыть нам куртуазный сверхсекрет. — Главное, господа донжуаны, не терять бдительности после финиша всего марафона. Вышел я от последней девы — меня ликующая толпа встречает. Овации, цветы, здравицы… Ну я и рассиропился. Подсовывают мне какие-то бумаги, и я не глядя их подмахиваю. Одну, вторую… десятую… сороковую. Думал, автографы на память раздаю. А это, оказывается, были заранее заготовленные исполнительные листы на уплату алиментов. Собственными руками сорок раз сделал себя алиментщиком.

Геракл покачался вокруг своей оси, потому что действительно было самое время упасть со стула, но махнул рукой:

— Не в деньгах, господа мужики, дело. Обидно, когда тебя обдуривают или за жмота считают. Сказали бы сразу прямо: за телок… ой, сейчас Афина убьет… за девственниц берем в три раза дороже… Да хоть в десять раз! Нешто мы жлобы? Чать, понимаем, что такое дева-девственница. Ну?

Истинные колдыбанцы живо откликнулись на столь волнующую тему. Оно и понятно: тут даже жлобоватый Змей-Горыныч курским соловьем зальется. Правда, в силу своего патриотизма колдыбанцы не стали подражать курскому соловью, а застонали средневолжской иволгой.

— О-о-о, девственницы! — застонал первым Безмочалкин. — Вот бы сформировать из них в нашей бане женское отделение. На такое отделение сам Неумывакин завом пойдет.

— Девственницы! — простонал Молекулов. — И абсолютно все — в роддом. О-о-о! Какой грандиозный скандал! Директриса Рогаткина обязательно слетит с работы.

— О-о-о! — удовлетворенно постонал и Самосудов. — Девственницы, да еще несовершеннолетние… Полковник Фараонов запросто оформит их как пострадавших и — в годовой отчет, да еще и в доклад на всероссийском совещании.

— О-о-о! — начал балдеть и Профанов. — Представляю, как позеленеет от зависти просвещенный Запад, слушая мои просветительские лекции о тринадцатом Геракловом подвиге в колдыбанском варианте. Да и Востоку будет не до сна. Особенно во время показа наглядных видеоматериалов.

— О-о-о! — раздался слабый стон Ухажерова. — Рогнеда наверняка узнает в Геракле меня и наконец-то поймет, в чем ее счастье.

В другой раз мы объяснили бы этому инвалиду безответной страсти, что его рассудительную Рогнеду интересует не столько сказочное геройское любвеобилие, сколько сказочные царские алименты. Но сейчас нам было некогда. Мы спешили к барной стойке.

— За любовный подвиг Луки Самарыча! — провозгласил флагманский столик.

На сей раз и придирчивый Геракл, и даже бармен-перестраховщик Подстаканников забыли про бюрократию: дескать, а когда же подвиг? Ясное дело, что такой обалденный подвиг любой гражданин, и тем паче былинный герой, готов совершить в любую минуту. И в любом случае за такой подвиг надлежит в любую минуту поднять стаканы. Вопрос только один: «Как дать пить?»

Мы уже начали было уверенно озвучивать его, как вдруг… нас огорошил встречный вопрос:

— Соратники и единомышленники! А что такое… м-м-м… что такое девственницы? — Это мычал, представьте себе, сам Лука Самарыч. Мы опешили. Вопрос действительно на засыпку.

— Что такое девственницы? — совсем иным, чем еще минуту назад, голосом промямлил Безмочалкин. — Если моя ревнивая жена услышит, что меня интересует подобная тема, — мне каюк. И суд присяжных оправдает ее: дескать, он слишком много знал.

— Я тоже лучше промолчу, — засмущался Молекулов. — А то наша директриса Рогаткина даст волю своему самодурству. Мол, если вы — специалист такого профиля, поручаю вам по совместительству исполнять обязанности школьного акушера.

— Заранее предвижу, как раскричится полковник Фараонов, — покачал головой Самосудов. — Зачем, мол, нам девственницы, если министерство обещает спецпремию за работу с проституцией!

Самый просвещенный колдыбанец Профанов тоже имел растерянный вид.

— В современных энциклопедиях ни слова не говорится о девственницах, — пробормотал он. — Даже в разделе «Устаревшие понятия».

Мы с надеждой посмотрели на Ухажерова: не внесет ли он ясность в туманную тему? Ведь его Рогнеда участвует в конкурсах в качестве мисс, что в переводе означает «девица». По крайней мере, это где-то рядом со словом «девственница».

— Девственница, то есть девица, или же дева, — трепетно молвил вечный жених, — это… это — сама невинность, само целомудрие. В качестве примера можно назвать много славных имен. Это легендарная Орлеанская дева — Жанна д’Арк. Великая Британская дева королева Елизавета. Это, наконец, без пяти минут королева ножниц, моя невеста Рогнеда.

Такое пояснение лишь вконец запутало проблему. Но тут на помощь пришел голос свыше.

— Телок! — одернул он Ухажерова. — Девственницы — это соплячки из пятого «А».

— По-почему так? — заволновался Ухажеров, пораженный явной несовместимостью услышанной информации с его представлениями. — Ведь Рогнеда — не в пятом «А».

— А потому, — пояснил бессердечный голос свыше, то есть Антоша Добронравов. — Соплячки поклялись, что в следующем учебном году они все перестанут быть целомудренными девицами, а станут умудренными девицами.

— О моя Рогнеда! — только и простонал Ухажеров. — Даже пятиклассницы подают тебе дурной пример. Как же трудно в таких условиях быть такой невинной!

Мы помрачнели. Конечно, не тяжкая участь Рогнеды повергла нас в уныние. Мы были уверены, что ее спасать не надо. Она сама знает, как это сделать. В любую минуту, при любой погоде, невзирая на любые препятствия, даже такие, как целомудренные залеты своего воздыхателя.

Нам открылась суровая истина. Чтобы повторить блистательный, как северное сияние, тринадцатый подвиг Геракла, нашему Луке Самарычу придется дождаться, когда общественная мораль объявит стыдным для несовершеннолетних девиц не только смотреть крутые эротические фильмы, но и делать то, что считается в этих фильмах крутым. Но такой поворот событий в ближайшее столетие не более вероятен, чем северное сияние над Волгой.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, а тебе, дедушка, шиш на опохмелку.

И тут…

— Атас! — раздался истошный вопль обличителя соплячек из пятого «А». — Справа под прямым углом на абордаж идет девица!

Мы глянули в окно и замерли. Со стороны города Рязани, которую некогда обобрал лютый хан Батый, и прямо от Колдыбанского управления торговли, где лютует, обирая земляков, начторга Коробейников, к «Утесу» двигалась «чудо-вещь», как изящно выразился Геракл. По паспорту она значилась Степанидой Захаровной Голенищевой. Отметка об ее женском целомудрии в паспорте, конечно, не содержалась, но на сей раз мы без сомнений приняли слова нашего чердачного младенца как истину. Хотя Степанида Захаровна училась в пятом классе лет тридцать тому назад, но в шестой класс так и не перешла. Не только в том смысле, что после пятого класса сразу двинула в торговлю, но и в том, что осталась на уровне соплячек пятого «А». То есть девой-девицей. Любой мужчина, познакомившись с Голенищевой, мог поручиться за это головой, и даже больше чем этим предметом — ну чем угодно.

Голенищева прибыла на берег Волги из Рязани в начале этого года и приняла хлебную лавку нашего микрорайона.

— Баба рязанская. Значит, парную любит, — заметил тогда Безмочалкин. — Предполагаю, будет на что посмотреть. Разумеется, глазом эстета. Ну что ж, посмотрим.

Все догадались, что в бане № 1 намечается взаимопроверка женского отделения. Вот устраиваются эстеты! Но что без толку завидовать…

— А мне как раз завтра за хлебом идти, — нашелся Молекулов.

— И мне тоже…

— И я давно за хлебом не ходил…

Всем, даже Роману Ухажерову, оказалось пора идти за хлебом. Оно и понятно: не хлебом единым жив человек.

Чтобы не создавать очередь в хлебной лавке, решили прибегнуть к жребию. Право первой покупки разыгрывалось так же горячо, как и право первой ночи. Удача сопутствовала Профанову. Оно и справедливо: Безмочалкин все равно увидит Степаниду в бане, а уж на лекцию бабу рязанскую точно не затащишь.

Несмотря на мороз, все собрались до открытия торговой точки. Очень уж не терпелось увидеть, какая она, наша новая царевна булочек, пышек и всякой сдобной бакалеи.

Когда Голенищева появилась, было темновато. Поэтому всем показалось, что она не одна, а с кем-то еще. Но нет, выяснилось, что Голенищева — просто такая солидная. На ней были шикарная французская дубленка и прелестные австрийские сапоги. Дубленка трещала, сапоги стонали.

Профанов стартовал на свидание. Оно было горячим, но коротким. На приветливое: «Доброе утро», — ему выдали: «Хлеб только черствый», на любезное: «Будьте добры», — он получил: «Не нравится — иди в другое место», на: «Спасибо, благодарю», — он недополучил десять копеек сдачи. По этому поводу покупатель тактично промолчал, но хозяйка лавки пояснила: «На десять копеек попросишь у жены». Просветитель удивился: «Позвольте полюбопытствовать: а что я могу попросить на десять копеек у жены?» «Венской сдобы», — отрезала как ножом Голенищева. Больше вопросов у Профанова не было.

— Ваш черед, — ехидно сказал он Молекулову. — Советую занять положение «стоя навытяжку». Еще лучше «лежа», причем за хорошим укрытием.

Молекулов с научной точностью рассчитал свой ход. Учитывая неудачный опыт Профанова, он решил прибегнуть к ловкому маневру. Положил на прилавок ровно сорок копеек — чтобы без сдачи.

— Мне буханку орловского, пожалуйста, будьте любезны, если вас не затруднит.

Но не на такую напал. Царевна лавки выложила перед ним буханку, которая была как бы надкусана — пожалуй, на десять копеек. Этот беспрецедентный случай в хлебобулочной торговле Голенищева пояснила так:

— Жена есть? Ну вот, ей пусть и достанется поменьше, а то фигуру испортит.

Молекулов, конечно, не стал заводить дискуссию из-за фигуры жены, он лишь сказал очень тепло: «Спасибо, благодарю, весьма признателен». Но и это не смутило Голенищеву.

— А книгу жалоб не получишь! — рявкнула она и зачем-то стукнула по прилавку огромным ножом-хлеборезом.

Молекулов, конечно, не дрогнул, но в портфеле его раздался какой-то непонятный шорох. Когда мы проверили, оказалось, что все косые и кривые буквы в ученических тетрадях, а равно и в научных записях самого учителя вытянулись по стойке «смирно».

Следующая очередь на тет-а-тет была Самосудова. Он настроился весьма решительно. Поправил погоны, двинул вперед кобуру и достал из кармана милицейский свисток. Мы поняли его маневр: если не пленят погоны, то испугает кобура, ну а в крайнем случае придется прибегнуть к знаменитому самосудовскому свистку, звуки которого способны вызвать оползни в Жигулевских горах и судорожную икоту у микрорайонных хулиганов.

Самосудов уже было лихо козырнул нам на прощание, но тут синьорина Степанида вышла на балкон сама. Балкон, то есть крыльцо магазина, жалобно застонал, а Голенищева звучно, по-стрелецки, кликнула своего грузчика Федота. Тот не отозвался, и наша прекрасная девица выдала такую руладу, что даже Безмочалкин, давно адаптировавшийся к тропической жаре женской парной, начал утирать платком лоб.

Самосудов сунул было свисток в зубы, но тут на клич Голенищевой отозвались Жигули. Они послушно повторяли за ней каждое слово, поддакивали всему, что она ни скажет. И «так твою так», и «эдак твою разэдак», и «кипит твое молоко на моем примусе». Это было столь убедительно, что ментовская кобура сама съехала назад, погоны повисли, а грозный свисток внезапно заржавел. Оно и понятно: кто же осмелится вступить в спор с существом, которому не решаются перечить даже наши седые Жигули, лично знавшие грозных волжских атаманов? Тут и разудалый Соловей-разбойник не пикнет.

— Нецензура в общественном месте! На моем участке! Это же прямо статья 203: штраф до ста рублей или лишение свободы сроком на год, — и Самосудов грозно топнул ногой.

Но резонанс был не тот. Ибо дело происходило уже не на крыльце лавки, а под крышей «Утеса».

— Был на свете Стенька Разин, теперь — Стенька из Рязани, — горько скаламбурил просветитель Профанов.

— Что там Разин! — возразил Самосудов. — Сущий хан Батый. Разве что в юбке. Но это ничуть не освобождает от уголовного преследования. Если даже юбка выше колен и с разрезами.

Короче, истинные колдыбанцы зареклись ходить на тет-а-тет к рязанской бабе. О том, что мы, как всегда, были правы, свидетельствовали и агентурные показания нашей тети Насти. Она работала по совместительству и в хлебной лавке и, естественно, знала, что там было, есть и будет в каждом углу и в каждом закутке. Так вот, в одном из закутков, где стоят мешки с комовым сахаром, грузчик Федот однажды решил блеснуть чувством юмора по поводу бюста Голенищевой. Указав пальцем на вырез в блузке, он похвалил: «Эх и кладовка у тебя! Пуд бриллиантов поместится!» Невинно ощерясь, грузчик потрогал «кладовку» и загрузил в нее полную горсть, то есть почти пуд, семечек. В следующее мгновение грузчик Федот, которого всегда приглашали вытаскивать застрявшие в колдобинах КамАЗы и бульдозеры, взлетел, яко пушинка, под потолок и приземлился на мешки с сахаром. К счастью, он не стал инвалидом, но комовой сахар сделался вроде как пиленый, во всяком случае, раскрошился на мелкие кусочки…

Вот какую деву-девицу подсунула нам судьба вместо сорока прелестных царевен…

Дева, она же Стенька Разин, а равно хан Батый в юбке, прибыла в «Утес» на своем хлебном фургончике. Вместе с нею был грузчик Федот. Он открыл заднюю дверь фургона и стал вытаскивать оттуда огромный мешок. Это почему-то получилось у него не сразу: тяжело, может быть? Голенищева вспыхнула как спичка. Одной рукой она схватила пяти— или десятипудовый мешок, потрясла им в воздухе и сгоряча припечатала к Федотовой хребтине. Тебе бы только, дескать, бриллианты из бабьих лифчиков таскать.

— Чой-то мне не нравится такая дева, — застучал зубами полубог. — Сущая амазонка!

— Мои верные соратники! — пятясь за ним задом, воззвал наш главком. — Я покидаю вас, чтобы появиться в самый ответственный момент, когда надо будет принять на себя бремя славы.

Одной рукой он уже держался за дверь подсобки, а другой указывал нам на парадную дверь, к которой приближался грозный противник:

— Загляните прежде всего в душу противнику. Узрите в нем несчастную жертву жестокого безвременья. Затем объясните жертве, что такое Особая Колдыбанская Истина. И, наконец, — главное. Обрадуйте жертву: ее спасение — совсем рядом. Это я — герой Самарской Луки, благородный и бесстрашный Лука Самарыч. Без пяти минут легендарный.

Стуча зубами от страха и съежившись в комочек, наш непобедимый фельдмаршал исчез в своем блиндаже.

— Напутствую! Вдохновляю! — раздался его глухой голос из-за двери. — Приказываю!

Железная дверь «Утеса» откашлялась наподобие столичного гастролера. Игриво, если не сказать фривольно, она пропела мотив известной серенады Дон Жуана «Я любовию сгораю…». На целомудренную территорию ПОПа № 13 ступила нога рязанской девицы, она же неоамазонка.

Навстречу гостье выступил по традиции Подстаканников.

— Бонжур, мадемуазель! Оревуар, вуаля, силь ву пле… — по-парижски приветствовал он Голенищеву, тем самым сразу давая понять, что здесь ее ждет французский сюжет, то есть утонченная любовь.

Степанида никак не среагировала на изысканное, прямо-таки салонное приветствие бармена-свата. Зато грузчик Федот живо среагировал на ароматы «Утеса», споткнулся и уронил мешок посреди зала.

— У, скот рогатый! — вспылила Степанида. — Аккуратней, а то рога обломаю.

На мешке значилось: «Сахар комовой». Нам вспомнился рассказ тети Насти о том, как Степанида колола этот сахар бренным телом Федота. А тут как раз Федот вышел на улицу, и стал актуальным вопрос: чье бренное тело будет использовано Голенищевой в качестве сахародробителя на этот раз?

Амазонка Степанида оглядела чертог, где ее ждало большое девичье счастье, явно без восторга.

— Натуральная скотобаза, — молвила она сквозь зубы, в которых оказалась папироса.

— Если я вас правильно понимаю, — удивился Юрий Цезаревич, — то, сравнивая средневолжскую достопримечательность с животноводческим объектом, а именно со скотобазой, вы не испытываете в ее стенах трепетного волнения. В таком случае зачем вы здесь?

Степанида, как Везувий, пыхнула дымом, и он застыл вокруг лампочек эдакими обручальными кольцами. Как видим, даже неживая природа стремилась направить фантазию Голенищевой в лирическое русло. Но она шла путем хана Батыя.

— Я здесь по очень важному делу, — заявила Степанида. — Книгу жалоб принесла.

— Книгу жалоб? — Юрий Цезаревич решил, очевидно, что девица Голенищева не доверяет любовному усердию истинных колдыбанцев. — О нет, не беспокойтесь: все будет тип-топ, на высшем уровне. Вам не придется жаловаться. Напротив, будете горячо благодарить.

— Нетрезвый, что ли? — обидела Степанида нашего бармена абсолютно несправедливым подозрением. — Это вы на меня будете жаловаться.

— С какой стати?

— На меня всегда жалуются. Все. Обязательно. Иначе я — не я, — гордо заявила Голенищева.

Затем она растолковала нам, по какому такому случаю на нее будем жаловаться мы. Если в двух словах, то Степа-нида решила ударить нас мешком с комовым сахаром. Или наоборот: нами по мешку. Это подробности. Главное, что от этого будет польза; разумеется, ей, Голенищевой.

— Сейчас большой спрос на левый сахар, — толковала она, изображая из себя Везувий. — Но торговать им в местах скопления общественности не с руки. Ни обвесить как следует, ни обсчитать, ни припрятать пуд-другой для своих самогонщиков и перекупщиков. Из-за всякой мелочи — сразу шум-скандал на весь микрорайон.

По мнению Голенищевой, а также начторга Коробейникова, «Утес» как раз и есть то идеальное место, где можно спокойно обвешивать, обсчитывать, торговать налево. И товар можно потихоньку привезти, а если надо — то и вывезти. Без всякого общественного крика-шума. А если приспичило шуметь — шуми, никто тебя здесь не услышит.

— Короче, эта ваша скотобаза теперь будет моим филиалом, — заключила Степанида. — Когда я без левого товара, так уж и быть — сидите здесь, мычите. А как дефицит прибыл, чтобы шементом отсюда, чтоб и духу вашего не было.

— Но… — начали было мы.

— Но… — перебила Голенищева. — Если хотите жаловаться — будьте любезны. Жалуйтесь заранее.

Она аккуратно положила на барную стойку книгу жалоб, а рядом с ней — изящную авторучку.

— Ну, кто будет шкрябать? Ты? Ты? Валяй, ребята, валяй. Я помогу, подиктую.

— Значит, так надо шкрябать: невежа, грубиянка, хамка. Это я, стало быть… Дальше: обижены, обмануты, возмущены. Это вы, стало быть.

— Писать надо четко, красиво, разборчиво, чтобы всем комиссиям понятно было. У кого почерк красивый? Не тяните время. На меня жаловаться надо заранее. А то потом руки будут трястись.

Степанида уткнула руки в боки, словно бы заняла исходную позицию, и пыхнула в потолок дымом. На сей раз он повис над нами не свадебными кольцами, а почему-то большими серыми глыбами, напоминающими железобетонные блоки.

Что и говорить: если сравнивать условия, в которых распутничали Геракл, Дон Жуан и царь Соломон, с обстановкой этого свидания, то аналогия будет невыигрышная. Не позавидуешь героическому колдыбанскому коллективу.

Древние эллины и цари соломоны небось враз поседели бы и завопили: «Нет, нет! Гарем закрыт на ремонт». Москвичи, они же донжуаны, наверняка облысели бы и запричитали: «Ноу, ноу! Мы — не бабники, мы — алкоголики».

Истинные колдыбанцы не поседели, не облысели и даже не покрылись гусиной кожей. Лишь тяжко вздохнули, мысленно посочувствовали себе, то есть заранее простились с жизнью и… мужественно приступили к выполнению приказа колдыбанского Суворова, он же царь Соломон, а равно Дон Жуан.

Что там, по его науке побеждать, идет первым пунктом? Кажется, прежде всего надо выразить искреннее сочувствие противнику тире жертве. Оригинально, ничего не скажешь. Хорошо бы еще знать, на какой предмет Стеньке Разину в юбке требуется сочувствие. Ну да ладно, поплыли!

— О незваная, но… желанная гостья! — кротким барашком проблеял флагманский столик. — Давайте поговорим по душам.

Первый же валун колдыбанской искренности чуть не сбил деву-удава с ног. Во всяком случае, ее ощутимо качнуло.

— Как то есть по душам? — изумилась она. — Вы сектанты, что ли? Или коммуняки? Чую, нехорошее дело вы затеяли, мужики. Только зря стараетесь. Ничего у вас не получится.

Истинные колдыбанцы промолчали, как и подобает кротким барашкам.

— Ну! — снова приказала девица-дракон. — Пишите, что я вокруг себя не права.

Флагманский столик вздохнул и, обезоруживая противника кротостью, сбил его грозный авианосец с курса и повел в другом направлении. То есть в западню.

— Истинные колдыбанцы никогда не грешат против истины, — начал первый лоцман. — Мы не станем клеветать на вас, незваная, но желанная. Даже под дулами зениток. Потому что вы… правы.

Снова прямое попадание.

— Как то есть я права? — возмутилась Голенищева.

— Тысячу и один раз. То есть абсолютно, — пояснил другой лоцман. — Вы, наверное, привыкли иметь дело с потребителями столичного типа, а они мыслят прямолинейно и мелко. Но глаз истинного колдыбанца видит любой предмет, в данном случае вас, очень глубоко. Как будто на предмете вовсе и нет одежды.

— И даже еще глубже зрит глаз истинного колдыбанца, — подхватил третий. — В самую душу. А в душе мы читаем черным по белому: предмет, то есть вы, не хочет, чтобы на него жаловались. Предмет сам хочет на что-то пожаловаться. Излить душу. Пустить слезу. И не в казенную книгу жалоб, а в плечо мудрого человека, в его мягкую жилетку.

— Вот и пожалуйтесь нам, излейте душу, пустите слезу. Подобное деяние не содержит состава преступления, — заверил четвертый. — Ну а жилетка — ладно уж. В химчистке почистят, хоть и сдерут, конечно, втридорога.

Ох оно, душевное слово по-колдыбански! Действительно чудеса творит. Везувий сразу потух, а дымовые валуны над нашими головами вдруг превратились в робких ласточек, в беззащитных горлиц.

— Жилетки-то я вам новые куплю, мужики, — пробормотала Степанида. — Да только страшно душу открывать. Да и чем вы мне поможете? Любуйтесь.

Она покачала своим сверхгабаритным станом.

— На других бабенок глянешь: газель, лань, антилопочка. А я? — она тяжело вздохнула. — А я — корова. Слониха. Большая медведица.

В глазах ее блеснули слезы:

— Я и на голодной диете сидела, и шейпингом занималась, и к экстрасенсу ходила, а толку никакого. С сорока лет совсем меня разнесло. Другим сорок пять — баба ягодка опять. Вишенка, клубничка, виноград «Дамские пальчики». А я? Картошка, капуста, кормовая тыква.

В голосе ее звучали страдальческие интонации:

— Все — бабочки. На худой конец — бабы. Одна я баобаб. Разве это справедливо? Если родилась я женского полу, то не хочу быть баобабом.

Страдальческие интонации вдруг стали гневными:

— А раз нет в мире справедливости, буду всем жизнь отравлять. Не успокоюсь, пока полмира заиками не сделаю, а остальным рога не обломаю.

Такие вот пироги. Значит, опять прикрыть своей грудью планету призваны не москвичи, не Запад, не Восток, а только лишь истинные колдыбанцы. И сами видите, от какой напасти надо спасать человечество. Оскорбленная девица — это вам не какой-то хан Батый или разбойник Разин.

Но ни один мускул не дрогнул на лице истинных колдыбанцев. Мужественно и находчиво мы продолжали гнуть великую тактику нашего фельдмаршала — гарантию побед и триумфов. Что там сейчас по сценарию? Ага: лекция по высшей математике и по сопромату. То есть про Особую Колдыбанскую Истину и про спасение эпохи.

Н-да. По-фельдмаршальски. Но стоит ли тревожить мировыми драмами нашу рязанскую бой-бедняжку, которая и так обижена всем миром и на весь мир? Не лучше ли сыграть для нее в нашем балагане что-нибудь полегче, попроще, повеселее?

— О достойнейшая дочь славной Рязанщины! — начал один из кавалеров флагманского столика голосом президента, конферансье, базарного зазывалы, голосом нашего сверхгероя. — Нам понятна ваша боль. Вы — особая мученица и страдалица.

— Но не надо горевать! — подхватил другой. — Буквально сию минуту ваша судьба изменится. Надо только довериться нам и стать верной поборницей Особой Колдыбанской Истины. Сокращенно ОКИ.

— В качестве подсказки запомните: О-собое КИ-но, — посоветовал третий.

— И слушайте нас, затаив дыхание, — протрубил четвертый. — Сейчас мы откроем вам секрет вашей особой судьбы и вашего особого счастья.

Мы глянули на потолок. Ну что ж, грозных дымовых валунов над нами больше не было. Вместо них в воздухе парили хоть и дымовые, но все равно нежные цветы. Розы надежды. Нет, пожалуй, пока одуванчики. Дунешь — и исчезнут.

— Чую, хорошее дело вы затеяли, мужики, — с робкой надеждой молвила Степанида, — а насчет меня не беспокойтесь. Я доверчивая и верная. И поборница — хоть куда. Если с кем надо побороться — не подведу. Кровь из носу. И вся ОКИ. В смысле жалуйся хоть куда.

Да не волнуйся ты, баобаб. С тобой ведь колдыбанские удальцы. И мы легко, уверенно, красиво пошли на немыслимо крутой вираж.

— Ваше особое счастье в том, что вы — именно корова, слониха, большая медведица, — начал первый кавалер-удалец. — Все дамочки — газели, лани, антилопочки, но что это значит? Высшее качество? Нет. Просто-напросто стандарт.

— А вы — наоборот. Ни в какой размер, то есть стандарт, не влезаете, — чуть не захлебнулся от восхищения другой. — Вы — женщина нестандартная! И вам ни в коем случае не надо худеть, стройнеть, уменьшаться в размерах — короче, уподобляться другим.

— Вам просто нужна пара. Такой же нестандартный, не похожий на других, особый мужчина, — логично вывел третий. — Такой кавалер оценит вас по достоинству.

— И точка. Вы получаете свое женское счастье. Причем нестандартное. На зависть всем, — уверенно, по-бухгалтерски подытожил четвертый.

Стенька из Рязани по-девичьи зарделась. Словно бы оказалась без халата, в одном купальничке на одних тесемочках. Застеснялась, не знала, что и делать. В сильнейшем смущении она закурила свой «Казбек» и, лишь окутав себя облаком дыма, как покрывалом, пришла в себя и сумела преодолеть робость.

— Мужики, вы чаво? — спросила она из облака. — Шутите?

Мы искренне обиделись.

— Какие шутки! — воскликнул Молекулов. — Лично я исхожу из самой научной теории абсолютности. Теперь вы, Степанида Захаровна, можете смело подходить к зеркалу и с удовольствием смотреть на себя. Из любого положения. Стоя, лежа, в полуприседе и даже сидя на коленях. Разумеется, не на своих, а на коленях кавалера.

— Да что там зеркало! — продолжил Безмочалкин. — Как тонкий ценитель прекрасного считаю, что вы можете теперь без стеснения, зато не без гордости ходить в женское, а лучше — в мужское помывочное отделение бани номер один. Буду рад лично видеть ваш несомненный фурор.

— Да что там баня! — подхватил Профанов. — Интересы просветительства требуют, чтобы Степанида Захаровна обошла, демонстрируя себя, всю Европу. Готов обслуживать эту небывалую акцию своими лекциями.

— Исходя из практики предсказываю, что тут неизбежны эксцессы на почве эротического помешательства обалделых представителей мужского пола. Возможны попытки сексуальных домогательств. Но я готов оградить честь Степаниды Захаровны своим милицейским свистком, — заверил джентльменскую общественность Самосудов.

Как всегда, истинные колдыбанцы верили сами себе на слово. А потому говорили искренне, вдохновенно и даже пожирали восхищенным взором свою девицу.

Правда, в тот момент ее видно не было — лишь облако дыма, напоминающее очертаниями баобаб. Но зато, когда дым рассеялся, мы увидели, что и баобаб, в смысле девица, полон вдохновения.

— Нестандартный, особый кавалер… — взволнованно шептала она. — А ведь истину, мужики, говорите. Сама так всегда считала. Втайне.

Она вздохнула:

— Но где найти такого кавалера, где?

Мы только и ждали этого вопроса. Переходим к главному. Прямо к… Нет, пока еще не к барной стойке. Пока — к Луке Самарычу:

— Действительно, нигде в мире сейчас такого удальца не сыщешь. А вот на Самарской Луке — можно. Есть у нас на Колдыбанщине один такой разудалый молодец. И кличка у него соответственная: Лука Самарыч. Сейчас мы вам о нем с удовольствием расскажем.

— Однажды Лука Самарыч оказался в московском ГУМе, и схватило у него живот…

Нет, кажется, совсем не то.

— Однажды Лука Самарыч летел на самолете в облаках и листал пикантный мужской журнальчик…

Пожалуй, опять не совсем. А что, если без изысков, просто, эдак по-волжски?

— Однажды плыл по Волге большой старый теплоход «Степан Разин».

О! На «Степана Разина» все что хошь грузи. Он видал виды.

— И плыла на этом теплоходе туристская группа из Рязани. А в группе той была одна юная девица.

О! Теперь бы еще Луку Самарыча к ней поближе подвести. Эх, не получится ближе: с его-то животом! А впрочем, зачем близко? На расстоянии такой кавалер, пожалуй, получше.

— Лука Самарыч в это время стоял, как всегда, на крутом волжском берегу и глядел из-под руки на просторы родной реки-матушки.

— А юная рязанская девица в это время как раз вышла на палубу. Как узрел ее Лука Самарыч, так и оторопел: «Богиня! Королева! Да что там: прямо кинозвезда!»

Ну? Кажется, поехали…

— Быстрым соколом слетел Лука Самарыч с крутого берега в свой быстрый челн и — за теплоходом. Вот-вот догонит его, но тут… сломалось весло.

— Быстрой щукой нырнул Лука Самарыч в воду, и снова за теплоходом. Вплавь! Вот-вот догонит, но тут… Прямо перед носом щуки, то есть добра молодца, закрыли шлюз.

— Лишь в Астрахани догнал Лука Самарыч теплоход, но тут… оказывается, был конечный пункт круиза, и пассажиров — уже никого.

В тупик приехали? Ничего подобного: сейчас дальше погоним. Да так далеко, что Интерпол не разыщет.

— Где богиня? — кричит Лука Самарыч.

— Какая такая?

— Которая само совершенство!

— Да это, известное дело, в Италии.

— Лука Самарыч — в Италию. Там ведут его в музей, где показывают Венеру. Действительно божественна. Однако не она.

— Где королева? — вопит Лука Самарыч.

— Какая именно?

— Которая самая-самая!

— Не иначе как в Англии.

— Лука Самарыч — в Англию. Там везут его во дворец, где усаживают за стол с Елизаветой Второй. Ничего не скажешь: царственна. Но не эта.

— Где кинозвезда? — стонет Лука Самарыч.

— Какая персонально?

— Та, что ярче звезд!

— Самой собой, в Америке.

— Лука Самарыч — в Америку. Там, то есть уже за океаном, мчат его в Голливуд и прямо в будуар к Элизабет Тейлор. Да, ослепительна. Но не из Рязани.

Уф! Ну теперь можно и обратно…

— Весь мир облетел на крыльях любви Лука Самарыч, но, увы, так и не нашел своей дамы сердца. Той девицы с теплохода «Степан Разин».

— Вернулся Лука Самарыч домой, упал без сил на диван и горько заплакал. И вот с тех пор так и лежит на диване.

— В этих же трусах и майке, в которых плыл за любимой. Лежит и тоскует. Плачет и майкой слезы вытирает.

— Полиняла майка от слез, вся в разводах и пятнах. А Лука Самарыч все лежит на диване, все тоскует и плачет.

Ах, какая трогательная история! Так и берет до самых печенок. Правда, читатель может сказать, что всего этого не было. Но он будет не прав. Как это так — не было? На Самарской Луке верят на слово. Мы себе верили от слова и до слова. Значит, все было. Слово в слово. Мы аж сами всхлипнули.

Ну а что там наша девица? Степанида выглядела почему-то капризно.

— Зачем вы меня какой-то манной кашей кормите? Я такую кашу не ем, — недовольно пробурчала она. — Плачет ваш Лука Самарыч, ну и что?

— Так ведь от любви плачет, — возразили мы. — Где вы такую любовь видали? Это же просто невиданная любовь.

Степанида опять не поняла, в чем суть.

— Любовь, любовь, — передразнила она. — Что вы мне душу травите? Та девка небось газель была. Лань, антилопочка, стройная березка.

— Ха, газель! — усмехнулся один из гомеров. — Ха-ха, лань. Надо же такое придумать!

— Клянусь, что у той девы грудь была — во! Талия — во! — показал другой. — А ниже талии во-о-о…

Однако ниже талии наш Гомер потерпел фиаско. Хоть и старался, как Гюго, но рук не хватило. На помощь пришел третий:

— Одним словом, слониха. Сам от Луки Самарыча слышал.

— И уж никак не березка, — поддержал четвертый. — Стал бы наш волжский дуб по березке сохнуть! Ему подавай настоящих баб, то есть баобаб.

Степанида сделала вид, что и сейчас ничего не понимает.

— Ну зачем, зачем мне вся эта манная каша? — закапризничала она девочкой. — При чем тут я?

Тут уж мы дали волю своему негодованию:

— Ах, как недогадливы женщины! Кто у нас слониха, большая медведица, баобаб? Вы!

— Значит, вы имеете прямое отношение к предмету невиданной страсти Луки Самарыча.

— Вы и есть тот самый предмет, который разбил сердце нашего удальца.

— Будь моя воля, я судил бы вас за это деяние по всей строгости Уголовного кодекса. Без всяких смягчающих обстоятельств. С полной конфискацией вашего… сердца.

Степанида все еще пыталась увильнуть от ответственности.

— Я? Неужели я? — бестолково бормотала она, как все преступницы. — А вы, мужики, не ошибаетесь? Я ведь, кажется, по Волге и не плавала.

— В прошлом году нет. И в позапрошлом. Иначе об этом до сих пор говорило бы все Поволжье.

— А в юности наверняка плавали. Только забыли.

— Ох, эта девичья память! Натворят дел и забудут.

— Как сейчас помню, после вашей поездки «Степан Разин» пошел в капремонт. Чем бы ему еще надорваться, если он до того любые грузы на борт брал — и ничего? Так что не отпирайтесь.

Степанида, кажется, уже была готова к явке с повинной.

— Может, я и правда запамятовала. Когда же все это было?

— Лет двадцать… нет, пожалуй, двадцать пять тому назад… В том же месяце, в тот же день недели, в тот же час. Только не сейчас, а четверть века тому назад.

Наступила пауза. Как весной на Волге, перед половодьем. Лед уже пошел, но река будто еще спит. На самом деле уже не спит, а собирается с духом. Но вот воспрянула и… Пошла на берег. Да на крутой.

— А какой он из себя, Лука Самарыч? — задала типичный женский вопрос Степанида. — Небось под потолок?

Может быть. Если его на стремянку подсадить, а стремянку на стол поставить.

— Извините, ненаглядная, но вы мыслите по-московски. Разве в росте дело? Надо смотреть на предмет шире.

— Коренастый, значит, — догадалась девица. — Ну что ж, я люблю, чтобы в плечах — косая сажень.

Может, даже и пошире. Только если мерить не плечи, а живот.

— Опять у вас столичный подход. Глубже смотрите, глубже.

— Ну пусть не коренастый, — сообразила девица. — Зато небось силища немереная? Одной рукой меня небось поднимет.

Не исключено. Если с помощью лебедки.

— Давайте все же, ненаглядная и нестандартная, глянем на предмет по-колдыбански, с поворотом.

— Бабник, значит! — ахнула суженая. — Так и знала. Ну погоди, кот мартовский! Ужо я тебе хвост накручу!

Это было сказано с такой нежностью, что у нас от зависти к предмету, коему будет кручен хвост, аж мороз по спине пошел. А что будет, когда девица Стеша узнает, кто есть ее суженый на самом деле? Очень любопытно. Мы не в силах были томить далее ни ее, ни себя.

— Добрейшая Степанида Захаровна, — проникновенно молвили мы. — Прижмите заранее руки к сердцу. Крепче, еще крепче. Сделайте, пожалуйста, глубокий вдох. Продолжительный выдох. Еще раз вдох. Выдох… Знайте же, что ваш Лука Самарыч — не какой-то заурядный удалец с бывшей Малой Хулиганской. Лука Самарыч совершенно особый удалец. Герой нового типа и даже сверхгерой. Без пяти минут… легендарный.

Уф! Выдали жениха. В смысле на-гора выдали. Теперь бы самое время привалиться к барной стойке, то бишь прильнуть к источнику истины.

Но сначала послушаем героическую, она же на сей раз лирическая и романтическая, былину.

* * *

— Легендарный герой? И не хулиган? — подивилась девица Стенька. — Чем же он тогда занимается?

И только молвила она такие слова, как вылетел к ней Лука Самарыч. И соколом, и петухом, и в некотором смысле даже павлином.

— Здравствуй, красна девица! Прослышал я про тебя дивные слухи. Будто ты у нас засиделась, понимаешь ли, в девках. Подобный факт на Самарской Луке является аномальным, и его необходимо поправить. Сейчас я по-быстрому развяжу, как говорится в легендах и былинах, твой девичий поясок. Чтобы, значит, статистику улучшить, заодно, значит, тебя осчастливить, а заодно и родную эпоху прославить до небес.

— Ну что же, — отвечает Стенька из Рязани. — Намерения у тебя, добрый молодец, самые серьезные. Но по-честному предупреждаю: сидит во мне грозная амазонка, и никому ее одолеть не удается.

И рисует ему страшные картины. Ну прямо триллер на триллере. Будто бы многие лихие удальцы уже пытались сделать ее женщиной, да попытка обернулась пыткой. Разумеется, для удальцов.

Например, один такой хлюст подбирался к девице Стеньке по знаменитой системе «Камасутра». Говорят, что этой системой все девицы Индии стопроцентно охвачены. И на что уж они целомудренны, но ни одна не устояла. Вот какая «Камасутра»!

Но с нашей рязанской девицей лихой хлюст по этой системе и до поцелуйчиков не добрался. Такую она ему «каму» показала, что он про «сутру» на всю оставшуюся жизнь позабыл.

Другой хлюст покруче был. Не хлюст, а прямо брандахлюст. Хвалился, что в совершенстве познал «Дао любви». «Дао» — по-китайски значит «путь». Так вот, по этому пути якобы во все времена миллиарды китайских молодок успешно топали куда надо, то есть в роддом. На что уж у них ножки маленькие, а вот на тебе: топ-топ — и уже мамой стала.

Ну так это китаяночки, ножки-лапочки. А у рязанской молодки лапа — сорок восьмого размера. Хватит припечатать не только ниже поясницы, но и по всей спине. Короче, отправился после свиданки брандахлюст если не в последний, то уж точно в свой предпоследний дао, то есть путь. А наша девица так и осталась девицей.

Тогда подъезжает к ней совсем отвязный молодчик. В самых модных джинсах и в огромной техасской шляпе. Дескать, он — ковбой, а по совместительству — плейбой, то есть дамский пастух. Пасет же он как раз всяких ярочек, еще не стриженных, телочек недоеных, лошадок необъезженных. А система у него американская. То есть технически самая современная. Вся любовь (по-американски секс) — на полупроводниках, на микросхемах и даже на автопилоте. Форма расчета любая. Возможны бартер и взаимозачеты. Применяется гибкая система скидок. Короче, но-о-о, тпрру, игого-го… и вот ты уже овца курдючная, корова дойная, кобыла тягловая. Фирма веников не вяжет.

Бахвалится эдак бой и подключает свой персональный компьютер к мировой сети Интернет. Чтобы, значит, крутить любовь на уровне мировых стандартов. А дева-то у нас нестандартная. Не вписалась, понимаешь ли, в формат Интернет-глобал. И не выдержал ихний бой наш рукопашный бой. Дал вместе с Интернетом капитальный сбой. А с девицей опять ничего не случилось. Только сильно переживает она. Надо бы вернуть огромную техасскую шляпу хозяину, да вот никак не может узнать, в какой инвалидный дом пристроили этого «плюйбоя».

Вот такими жуткими триллерами стращала Стенька из Рязани храброго Луку Самарыча, а потом говорит:

— Ну пора, пожалуй. Сплюнем через левое плечо — и, как говорится, стенка на стенку. На вот тебе для пущего куражу и «Камасутру», и «Дао любви», и цельный американский секс-шоп со всеми его прибамбасами. Аренда — безвозмездная. Мне ведь все это досталось задаром, в качестве боевых трофеев. Да вот еще «Виагры» килограммчик на свои деньги прикупила. Дорогая, зараза, но, говорят, из комара слона делает.

— Спасибо за щедрость, — отвечает ей с поклоном Лука Самарыч. — Но все эти хваленые штучки-дрючки нам без надобности. Потому как мы — герои нового типа и покоряем красных девиц совсем особо. По-колдыбански.

И велит, во-первых, принести ему с чердака прадедовскую пудовую кувалду. Затем из местного музея Луке Самарычу доставили стальные боевые латы. А с местной швейной фабрики «Большевичка» — зимний ватник-телогрейку. Которые колдыбанские мастерицы шьют для зэков местной колонии строгого режима.

Дивится рязанская девица, подначивает героя:

— Кавалер, а кавалер! Чать, девицу не ватником греют.

— Конечно, не ватником, — не смутился Лука Самарыч. — Перво-наперво — горячими любовными клятвами.

— Ух ты! — дивится девица. — Ловко заходишь. Ну и чем же ты мне в любви своей клясться будешь? Уж не рыцарской ли честью?

— Что за вздор! — отвечает Лука Самарыч. — Натурально, кулаками. — Да как вдарит кулачищем в грудь! Себя, натурально! Слева, справа. Со всего размаху.

Девица аж ойкнула: убьет сейчас себя кавалер почем зря. И убил бы. Да на что местный зэковский ватник! Полметра толщины.

— Клянусь! — кричит Лука Самарыч. — Чтоб у меня живот посреди Волги схватило. — И шарах себя в область сердца пудовой кувалдой.

— Верю, верю! — не выдержала девица.

Хлебнула корвалольчику, чтобы успокоиться, и хитро заулыбалась:

— Ну раз так крепко любишь меня, дай-ка я тебя крепко обниму. Ух, как я тебя сейчас обниму! Ух, как задушу в своих объятиях! Может, сбегаешь заранее к нотариусу? А то ведь потом и завещание написать не успеешь.

И хвать железной хваткой суженого в обхват! И железно к груди его прижимает. Амба? Натурально. Но на что железные латы? Гнутся, трещат, но держат напор. Крепок напор у девицы. Не слабее давит она, чем кузнечный пресс на орденоносном Колдыбанском металлургическом заводе. Был бы танк — всмятку. Но старые латы из старого уральского металла все же намного крепче нынешнего танка. И хоть немного, но покрепче девичьего бюста. Хоть он и девяносто девятого размера.

Умаялась девица. Валидольчик под язык сунула, чтобы сердечко утихло, посидела минуту.

— Ну ладно, — говорит. — Последнее тебе, кавалер, испытание. Веди меня в чертог любви. Посмотрим, что у тебя там получится. Да не забудь перины пуховые постелить и подушки гагачьи положить. Не только на кровать, но и на потолок. А то ведь как взмахну белой рученькой невзначай, так и улетишь. Не то что на потолок — прямо на телевышку.

— Не хвались, девица, пока не заснула, — поучает Лука Самарыч. — А что такое перины пуховые и подушки гагачьи, мы, колдыбанцы, знать не ведаем. И посему, пожалте, красна девица, вот на этот диванчик. Под головку вместо подушки — газетку. Ну а если уж вы очень хотите, чтобы красиво, то вот, завалялся у нас журнальчик «Свиноводство». С цветными иллюстрациями. Одно загляденье…

— Да это не диванчик, а гроб-рыдванчик, — ворчит девица. Но Лука Самарыч без лишних слов — толк ее легонько на старый атаманский лежак.

И как только этот легендарно-зловредный лежак-диван заполучил дерзкую амазонку, которая осмелилась хаять и бранить его, он так зажал ее своими пружинами-клещами, как слабо было даже самому Стеньке Разину обнять персидскую княжну, хоть и была она в пять раз тоньше тростиночки.

Ни рученькой, ни ноженькой, ни тем более широкими бедрами не может шевельнуть амазонка в объятиях дивана-рыдвана. Смотрит в небо с надеждой на спасение. А с неба, то бишь с потолка, куда она советовала Луке Самарычу перину постлать, вовсе не спасение ей светит. Как раз наоборот — верная погибель. В виде огромного куска штукатурки, который вот уже сто лет метит рухнуть вниз, да все ждет хорошую мишень. Теперь, кажется, дождался…

Ну, тут грозная амазонка не выдержала. Выскочила пугливым зайчиком из рязанской Стеньки — и наутек. И даже пояс девичий прихватить с собой не успела. Оставила его в качестве трофея победителю.

Что остается делать беззащитной Стеньке из Рязани? Всхлипнула она и молвит жалобно Луке Самарычу:

— Твоя взяла. Я — твоя.

Глава одиннадцатая

Ну как, читатель? Отошел немного от удивительной былины? Тогда в приподнятом романтическом и лирическом настроении попробуем вернуться в быль.

— Ненаглядная Степанида Захаровна… вдох-выдох… с Малой Хулиганской… легендарный герой…

Ну! Пошел момент истины…

— Герой? Легендарный? Ой, мужики, что-то я про таких не слышала. Аж оторопь берет.

Продолжительный вдох. Глубокий выдох…

— Ну да ладно: герой так герой. Легендарный так легендарный. В наше время бывает и хуже. Авось как-нибудь обойдется. Главное, что — мой!

Еще раз вдох. Выдох…

— Ну, где он, мой! Уж как я его обниму! Как задушу в своих объятиях!

Ах, хороша девица в свое половодье. Даже если эта девица — хан Батый в юбке.

И теперь, уже ничтоже сумняшеся, наши лоцманы-боцманы двинулись… Нет, не к барной стойке. Пока — к подсобке. Чтобы церемонно пригласить главное действующее лицо на выход. Вылетай, супер! Хоть соколом, хоть щукой. Утри нос этому соломонистому и донжуанистому Гераклу!

Трое боцманов стали как бы в почетный караул, а старший лейтенант Самосудов постучал в дверь.

Но… не тут-то было! Дверь подсобки почему-то не распахнулась. Мало того, она еще плотнее захлопнулась. Более того, церемониймейстеры услышали за дверью странные звуки. Будто бы там зло шуршали змеи, или рычал дракон, или же матерился титан.

— Же… же… — причитала подсобка, — на… на… на…

Чего ты там бормочешь? Что за «же»? Кому «на»? На — тебе. Блистательную победу. Можно сказать, прямо на блюдечке!

— Же-на, же-на! — скулила, мяукала, завывала подсобка.

Жена? В каком смысле? В прямом? Вот это поворот! У нашего Луки Самарыча — жена. Откуда она взялась? С какой стати? По какому такому праву и чьему наущению?

Ушлый и дошлый читатель, возможно, заметит: а чего вы, собственно, удивляетесь? Подумаешь, невидаль какая — жена!

С одной стороны, это верно. Не знаем, как в Элладе и в Москве, но в Колдыбане любой гражданин, даже если у него брюшко с Молодецкий курган, а за душой одни трусы и линялая майка, не залежится в женихах. Даже инвалид романтической любви (а это в наше время — очень тяжелая форма инвалидности) Роман Ухажеров обязательно поведет в загс и под венец строптивую Рогнеду Цырюльникову. Для этого ему не надо даже хоть раз ударить палец о палец. Надо лишь каждый день разбирать железнодорожное полотно вокруг Колдыбана. Чтобы Рогнеда никуда отсюда не уехала. Здесь же она никуда не денется…

Короче, нет ничего удивительного в том, что у сторожа-совместителя, он же — дважды инвалид, у Еремея Васильевича Хлюпикова имеются дома не только полуисправный холодильник, недоломанный пылесос, комод без трех ножек, но и вполне справная супруга.

Но здесь и сейчас, в точке № 13, на которую с верой и надеждой смотрит весь мир, нет Еремея Васильевича Хлюпикова. Здесь и сейчас — без пяти минут легендарный сверхгерой Лука Самарыч. Он не имеет никакой жены. Уж нам-то это доподлинно известно. Ведь это мы, и никто иной, породили его. И при этом предусмотрели все подробности и нюансы. Что и закреплено демократическим голосованием в протоколе за круглой печатью. Загляните, пожалуйста, в протокол. Ну? Где там жена у Луки Самарыча? Нет жены. Не предусмотрена. Да и зачем? С самим-то Самарычем умаялись, еле живы. Не хватало еще с его женой нянчиться!

— Ка-ка-кая еще же-на? — зловещим шепотом вопросили подсобку наши лоцманы-боцманы.

— За-за-законная, — стуча зубами, отвечала подсобка. — Че-че-честное слово.

Слышал, читатель? Слово дает. А на Самарской Луке верят на слово. Значит, здрасте, приехали. Пока верные соратники, рискуя собственной жизнью, подбирали сверхгерою достойную, совершенно особую невесту, он уже успел жениться. На первой встречной. Без согласия коллектива. Тайно. Коварно. Может быть, даже назло.

А рязанская девица знай свое гнет:

— Ну где же он, мой суженый? Дайте мне его сию же минуту!

Ох, как же теперь выплывать?

— Да-да, сию минуту, — засуетились мы. — Будет вам Лука Самарыч. Вручим его прямо в руки. Буквально сейчас. Только… не сейчас. К Луке Самарычу сейчас никак нельзя.

— Нельзя? Почему? — удивилась распаленная особа.

— О, лучше вам не знать об этом!

Флагманский столик в отчаянии закрыл лицо руками и сквозь них глухо обратился к невесте:

— У Луки Самарыча сейчас дома…

— Же… же…

— На… на…

— Же-на.

Невеста Стенька опешила.

— Жена? Не может быть, — залепетала она. — Вы же говорили, что Лука Самарыч помнит меня и ждет. И вдруг — женат…

Ох, девичья логика. Еще прямолинейнее женской.

— Степанида Захаровна! Поразмыслите широко и глубоко. Вот лежит Лука Самарыч на диване. Лежит и думает о вас. Но ведь ему еще и уход нужен.

— А кто обеспечит хороший уход удалому молодцу? Сами понимаете, законная жена.

— Вы должны радоваться, что нашлась дура… в смысле законная жена, которая готовит удальцу обеды, стирает и гладит рубашки, отгоняет от него мух и тещу.

— Ведь без этого удалец просто не долежал бы до нынешнего радостного дня. Одна майка от него осталась бы.

Уф… Да поймут нас правильно олимпийские боги и простят нашу ложь. Ведь она в буквальном смысле во спасение.

Олимпийские боги всё поняли и простили. Степанида Голенищева поняла лишь то, что это ложь. И не простила.

— Ясно, — мрачно сказала она, закуривая свой «Казбек». — А ну выметайся отсюда, скотобаза!

— В каком смысле? — заверещали мы. — Надеемся, в переносном?

— Еще чего, в переносном! Буду я вас переносить. Сами вылетите пробкой.

— Но позвольте! — осмелился заступиться за нас Подстаканников. — Со стороны виднее. Я со стороны барной стойки могу ручаться, что вас обслужили по высшему классу.

— Меня по высшему классу обсчитали, — бушевала несостоявшаяся Брунгильда. — Что вы мне манную кашу про законную жену скармливаете? Когда это было, чтобы жена смогла помешать мужику налево сходить? Ну?

Вот вам и девичья логика! Тоже, оказывается, бывает железной.

— Фук — ваш особый герой. С недовесом! — не унималась обсчитанная царевна прилавка. — И это самое… ваше особое ки-но… или как там… ОКИ. Тоже фук. С обсчетом и без сдачи.

Она кипела, как электросамовар:

— Но я вам отвешу сполна и сдачи дам досыта.

Вот она уже засучила рукава, вот уже замахнулась белой рученькой, на которой каждый пальчик запросто, как макаронину, может сломать трамвайный рельс…

— Не пить вам больше здесь! Ни сейчас и никогда! — огласила приговор неоамазонка. — Вышло ваше время.

Что делать?

Мы поднялись со стульев и на цыпочках приблизились к двери. Дверь широко распахнулась, точнее, слетела с петель и…

«А по шеям? — перебивает нас пытливый читатель. — Разве вы не словили по шеям?»

Словили бы, обязательно словили бы. Если бы мыслили и действовали по-московски. То есть направились бы к входной двери, пытаясь проскользнуть мимо разъяренной слонихи и медведицы. Но…

Мы приблизились на цыпочках к другой двери. Той, которая не хотела выпускать любовника века на свидание века. На сей раз мы попытались открыть ее силой. Сначала вдвоем. Потом втроем. Вчетвером. Потом штурмовики пригласили жестом на помощь Ухажерова.

Но вечный студент сделал хитрые глаза в сторону Голенищевой. Дескать, почему она-то прохлаждается? Хм.

А ведь и правда. Кому нужен позарез Лука Самарыч? Ей, несчастной влюбленной. Вот пусть она и покажет себя поборницей особой любви.

В дальнем углу за барной стойкой висела на гвозде веревка типа канат. Ею пользовались еще наши деды и прадеды. Говорят, что после первого стакана с помощью каната они испытывали силу: кто кого перетянет. После второго — крутили канат вместо скакалки и прыгали: на одной ноге, на одной руке и будто бы даже на голове. Начиная же с третьего стакана, веревкой типа канат связывали завзятых буянов. На всякий случай, для профилактики. Правда, потом все равно развязывали, потому как начинали буянить сами и было бы нечестно лишать этого удовольствия других…

Сейчас мы привязали канат одним концом к ручке упрямой двери, а другой дали в руки хану Батыю в юбке. Она не успела сообразить, а мы не успели пояснить, что все это означает, как прадедовский канат, наверное, и сам любивший побуянить, задрожал от предвкушения еще не виданной им доселе забавы, натянулся и рванул что было сил. Как вы догадываетесь, что было сил в руках хана Батыя в юбке. Дверь широко распахнулась, точнее, слетела с петель, и…

В руки, которые собирались казнить «безрогих скотов», то есть истинных колдыбанцев, вдруг свалился, как с неба, предмет девичьих мечтаний. То есть врио Луки Самарыча. Словно снаряд из зенитки. Словно камень из пращи. Бах! И — прямым попаданием в Степаниду.

Степанида не сразу поняла, что это — не простой камень, а драгоценный. Поэтому она поймала предмет своих мечтаний и держала его без восторга, а лишь с недоумением.

— Ты чего тут летаешь, как муха или комар? — сердито спросила она. — Прихлопну ненароком, а отвечать придется как за настоящего.

Предмет соскользнул с ее рук на пол, и тут же пол «Утеса» задрожал под ударом багра.

— Мне стыдно за вас! — вскричал в нашу сторону предмет голосом партийного демона или же трагика из драмкружка колдыбанского трампарка. — Вся Самарская Лука, вся держава, весь мыслящий мир взирают на вас с верой и надеждой, а вы с позором покидаете поле битвы!

Да, так и сказанул. Даже мы, привыкшие к беспардонности этого пузатого монстра, ошалели. Это он упрекает нас! Он, который все время сидел и жалобно скулил в подсобке, как на горшке в ГУМе.

Ведь это из-за него, из-за того, что у него некстати оказалась жена, нам теперь идти на войну с амазонкой. Мы что ему — пушечное мясо?

Задергался левый глаз у одного генерала, он же солдат. Ему вторил другой. Подыграл третий. Выразил полную солидарность четвертый.

— За победу над дамой, — полились флагманские куплеты, — соратники Луки Самарыча готовы не только головы сложить.

— Но быть первым возлюбленным у девицы — особая честь.

— Эта честь по праву принадлежит первому среди равных, то есть Луке Самарычу.

— Вся держава с завистью смотрит на него.

Степанида, изумленно наблюдавшая всю эту сцену, кажется, наконец сообразила, что она как бы тоже является действующим лицом, ибо спор идет о том, кому быть ее соблазнителем. Точнее сказать — кому не быть. Но до такого ракурса женская, а тем паче девичья логика не дойдет никогда.

— Мужики, в чем проблема-то? — участливо забеспокоилась Степанида. — Может, кому в лапу для ускорения дела сунуть? Всегда пожалуйста. Сколько надо?

И она уже полезла было в вырез блузки. Видать, грузчик Федот не ошибся: там действительно был ларчик, а может, даже и сейф с драгоценностями.

— В «Утесе» предоплата не практикуется, — решительно остановили мы заказчицу. — И вообще, настройтесь на самое удивительное. Вам будет что порассказать внукам и правнукам.

И, ничтоже сумняшеся, мы взяли объект предстоящего высшего блаженства в окружение. Сначала участковый уполномоченный Самосудов ткнул зачем-то ему в нос свое милицейское удостоверение. Словно хотел подвергнуть аресту. На самом же деле арестовывать супергероя он не стал, а вместо этого снял с него верхнюю одежду. То есть плащ-палатку. Причем проделал это так молниеносно и ловко, будто был не страж порядка, а ночной тать-рецидивист. Впрочем, мент Самосудов, может быть, и брал тайно уроки у рецидивистов своего участка. На всякий случай. Например, если ему и его сотрудникам снова будут задерживать зарплату или выдавать ее не деньгами, а разрешением раздевать прохожих.

Короче, не успел супергерой и пикнуть, как остался без своей знаменитой хламиды. Тогда к нему подступил зав мужской помывкой Безмочалкин. В одну секунду наш вожак оказался без штанов и рубахи. Наверное, Колдыбанский Мойдодыр тоже упорно тренировался. По тайному сговору с соседним медвытрезвителем. Там вот уже несколько лет ремонтируется душ. И Безмочалкин вытрезвляет задержанных гуляк с помощью водных процедур у себя в помывочном отделении.

Короче, счастливый любовник остался в трусах и в майке. К делу приступил преподаватель-многопредметник Молекулов. Он руководил работами по возложению обнаженного супера на уникальное ложе «Утеса». То есть на прадедовский диван.

Создатель теории абсолютности и ее прикладной отрасли «Как ни кинь — все клин» тоже проявил выдающуюся изобретательность. Очевидно, учился у своих второгодников. У того же Антоши Добронравова, который ухитряется запрятать вундеркинда Семипядева так, что даже многоопытная колдыбанская служба спасения ищет его и на чердаке школы, и в подвалах, хотя вундеркинд всего-навсего лежит в ящике парты.

После ряда попыток уложить супергероя в привлекательном положении: калачиком, бубликом, рогаликом, щукой под шубой, цыпленком под майонезом — Молекулов велел совместить бренное туловище подопытного с контурами впадины, которую оставили на диване наши разбойные предки-атаманы. В этом положении Самарыч выглядел классическим волжским хахалем. Как ни кинь меня, красна девица, — все равно не кинешь, а будешь как миленькая носить передачи в СИЗО.

То что надо! Все вмиг расступились и передали эстафету луженой глотке суперлектора Профанова. По-профессорски откашлявшись и заглушая слабый писк раздетого субъекта, глотка загрохотала:

— Перед нами — уникальная композиция. В центре ее — загадочная фигура некоего колдыбанца. Обратим внимание сначала на трусы, в которые он облачен. Судя по фасону, впервые они надеты лет двадцать пять назад. Имеют необычайно линялую расцветку. Она явно свидетельствует о том, что в этих трусах было совершено длительное плавание. Как в пресных, так и в морских водах. Очевидно, по Волге — от Самарской Луки до Астрахани. И далее — по Черному морю, по Средиземному, до самых британских морей…

Так говорил Профанов, и мы удивлялись: чего к нему пристает шеф Сократов? Якобы на его лекциях все спят. Вон как встрепенулась Степанида Захаровна Голенищева! Вся в слух обратилась.

— Теперь взглянем внимательно на майку, — продолжала луженая глотка. — Отчего она вся в пятнах и разводах? Может быть, это следы французских вин и немецких ликеров, которые льются рекой на веселых пирушках? О нет, мы видим, что предмет нашего исследования печален и вот-вот разрыдается. Логично предположить, что он уже пролил реки горьких слез. Вот отчего столь ужасна его майка.

Профанов сделал паузу, и Голенищева нетерпеливо дернулась: говори, мол, говори.

— И наконец — живот невиданных размеров! — восхищенно объявила луженая глотка. — Никакими спецрационами, даже с применением генной биоинженерии, невозможно добиться подобных чудес откорма. Такой живот можно отрастить, только лежа на диване в течение очень долгого времени. Нет сомнений, что наш колдыбанец лежит, не вставая, на диване вот уже четверть века. Лежит и думает.

— О чем? О ком? Ответив на этот вопрос, мы разгадаем, что за колдыбанец перед нами, под каким именем он будет занесен в Книгу рекордов Гиннесса и вознесен на вершины славы потомками.

Профанов утомился и, наверное, все-таки заснул бы, но его встряхнула Степанида.

— А ну отойди! — приказала она, вплотную приблизилась к дивану и вопросила возлежавший на нем объект: — Лука Самарыч?

Тот был ни жив ни мертв и действительно готовился заплакать.

— Он самый! — поспешил подтвердить догадливость Степаниды мент Самосудов. — Идентификация точная.

— Абсолютное сходство, — свидетельствовал Молекулов. — Даже если перевернуть предмет вниз животом.

— Даже если помыть его в бане и сменить майку, — заверил Безмочалкин.

— Лука Самарыч! — подытожил Профанов, предлагая Голенищевой еще раз полюбоваться на товар. — В комплекте с диваном — скидка пятнадцать процентов. Плюс уценка за инвалидность. Дешевле некуда. Только для вас!

— Как пить дать! — рявкнул зал.

И без лишних слов истинные колдыбанцы со свойственной им крайней деликатностью повернулись спиной к влюбленной парочке. Лицом, соответственно, — к барной стойке. Влюбленным — полная свобода действий. Пусть делают что хотят и как хотят.

Ну а нам — зеленая улица к заповедным прадедовским стаканам. Кто сказал, что здесь и сейчас мы не выпьем? Еще как выпьем! С восторгом и ликованием. Без всяких недовесов и обсчетов. До последнего грамма и на последнюю копейку.

«Стоп! — восклицает читатель. — А как дать пить? За чей счет? Кому в одолжение?»

Помним, помним, не забыли. Тем более что в кармане — только долги. Но если мы правильно ведем игру, сейчас как раз и будет нужный поворот.

— Эй, мужики! — услышали мы за спиной голос Стеньки и дружно, с готовностью обернулись.

Царевна хлебобулочной торговли, еще недавно именовавшая себя коровой, медведицей, баобабом и т. п., танцевала около дивана что твоя лань, козочка, березка.

— Мужики, что делать-то? — растерянно обратилась влюбленная к коллективу. — Боюсь до него дотронуться. Да и сам он дрожит от страха. Ведь, и впрямь, как обниму — так задушу. И вся любовь.

Ну! Теперь верти-крути, наша удалая мысль, смелее. По-колдыбански.

И мы ударили всесокрушающей колдыбанской логикой из всех орудий:

— О достойнейшая представительница рязанского целомудрия! Вы забыли, что ваш избранник — совершенно особый, удивительный возлюбленный. Это означает, что и ваша любовь автоматически будет совершенно особой и удивительной. Уясните, пожалуйста, что Лука Самарыч — герой нового типа. Коллективный. Он — это мы. Мы — это он. В каждом удалом деянии — и, конечно же, в любовном — Лука Самарыч действует не один. Всегда вместе со своими единомышленниками и соратниками. И каждый из них как истинно колдыбанский удалец считает высшим счастьем полечь на поле любовной брани. В смысле: в объятиях своей прекрасной королевы.

Мы дружно закатили глаза в потолок, на воображаемый киноэкран, и взахлеб, наперебой комментировали эпизоды романа века:

— Первым на поле любовной брани поляжет сам предводитель колдыбанских героев, богатырь богатырей Лука Самарыч. И вся любовь? О нет! Место своего вожака возле королевы спешит занять другой Лука Самарыч. Это безвестный офицер милиции, но известный композитор Самосудов. Он тоже умирает… От блаженства. Но его тут же сменяет невидный педагог, но видный ученый Молекулов. Его постигает та же участь. Кто следующий? Да, конечно же, тихий хозяйственник, но скандальный художник Безмочалкин. А за ним — гонимый лектор, но обгоняющий время просветитель Профанов. Минута, другая… вот и их уже нет в живых. Настает черед скромного студента, но дерзкого ловеласа Ухажерова. Он с радостной улыбкой на устах падает в гибельные объятия королевы. Ухажеров еще дышит, но уже разминается новый Лука Самарыч. И еще один, и еще…

— Лука Самарыч! — воскликнули мы хором. — С чувством белой зависти и глубокого удовлетворения посылаем вас на верную гибель первым. Простимся перед смертью!

Мы аккуратно оттеснили Степаниду от дивана на середину зала, чтобы она хорошо могла видеть легендарную церемонию прощания колдыбанских героев. Не будем подробно описывать это действо. Отметим лишь, что оно было как никогда душераздирающим.

Финальная часть прошла без сучка и задоринки.

— Юрий Цезаревич, как дать пить? При жизни мы не смогли…

— О чем речь! Дать пить, дать! А как — это не вопрос. Перед смертью, перед лютой погибелью… всегда пожалуйста — в кредит.

И вот стаканы наполнены. Крепкие руки удальцов поднимают их в облака. Тост ведь будет сейчас особенно возвышенный.

— За вас, несравненная наша девица! — провозглашает Юрий Цезаревич, и все взоры устремляются на ошалевшую Стеньку из Рязани. — За ваше легендарное женское счастье, которого герои, увы, не увидят, но за которое с радостью сложат голову. Буквально сию минуту!

Ульк?

Нет, конечно. Вы уже знаете: сначала будет диво. Диво от девы. Как только стаканы звонко ударили друг друга в бока, раздался долгожданный возглас нашей подопытной:

— Стоп, мужики! Стоп, родные! Не надо!

Мы с подчеркнутым удивлением оглянулись. Что это с нашей Стенькой? Почему она не жаждет кровопролития? Или она не амазонка?

Ушлый и дошлый читатель, конечно, уже догадался. Здесь и сейчас больше не было амазонки. Потому что для нее открылась наконец последняя истина на предмет современных удальцов. Они, современные удальцы, и так уж настолько обижены судьбой, что не смогут обидеть даже муху. Чего с ними воевать? Не лучше ли воспользоваться слабостью мужчин по-женски? То есть очень неслабо.

— Мужики! Вижу, вы, и правда, совершенно особые удальцы, — растроганно молвила бывшая беспощадная амазонка тире разбойница Стенька, она же хан Батый, а ныне очень даже милое и нежное создание.

— Нешто я какая-нибудь скотобаза рогатая? — продолжало милое создание. — Как можно таких мужиков ради своего удовольствия губить!

Красиво, да? Это вам не мыльная опера. Прямо Моцарт или Верди.

— Кто вас теперь посмеет обидеть, будет иметь дело со мной, — заверило героев нежное создание. — А сейчас выпейте просто так. Ну, можно за меня и… за Луку Самарыча.

Так. Теперь — заключительный аккорд:

— Мы бы с радостью на радостях. Но под радость кредита не бывает.

— Нешто я какая-нибудь скотобаза безденежная, — улыбнулось милое, нежное, да и к тому же еще кредитоспособное создание. — Сделайте одолжение: бахните за мой счет. По-геройски, тройную порцию.

— За Особую Колдыбанскую Истину. За Луку Самарыча! — взревел «Утес». — За его и за нашу королеву!

Ульк? Нет, еще буквально минуту…

— А-а-ах!

Это не эхо в седых Жигулях. Это ахнула Стенька-Степанида-Стеша. Ахнула и рухнула без чувств на свои мешки с крупнокомовым сахаром.

Что с нее взять? Слабое создание. Последними ее словами были такие:

— Я самая счастливая женщина!

Ну, тогда сам Зевс велел. На радостях. Да еще и в одолжение.

Ульк!

* * *

Такова удивительная быль. Ей-ей. Но к ней, как всегда, прилепилась небылица. Тоже удивительная.

Как вы помните, последним желанием Степаниды было, чтобы истинные колдыбанцы выпили на радостях трижды.

Но едва они «улькнули» единожды, как она поднялась. Будто бы вовсе и не лишалась чувств. Во всяком случае, с чувством сказала:

— Орлы! Пить можете. Но теперь будя. Потом допьете. Сначала одно хорошенькое дельце провернуть надо. Да не бойтесь: не мешки таскать. Вы же — не силачи, а народные артисты. Вот и разыграем один хорошенький спектакль. И сами убедитесь, что я как верная ваша поборница стала совсем другой. Поворот во мне произошел. И мысли, и чувства совершенно особые. И очень даже удивительные.

Она по-режиссерски оглядела свою труппу:

— Быстро все раздевайтесь! Что значит, в каком смысле? Как если бы каждый из вас налево загулял, а тут у каждой вашей крали неожиданно муж из командировки явился. Поняли? Кто без рубахи, кто без штанов… Без ботинок? Само собой… Галстук? Можно оставить, любовник при галстуке — лихо… Кто смелый, пусть совсем голый будет…

Неожиданное режиссерское задание было выполнено вдохновенно и творчески. Может быть, кое-кому и личный опыт помог.

— Отлично, — похвалила Голенищева. — Теперь выстройтесь в очередь. Ну, само собой, к своей барной стойке… Стоп, народные артисты! Очередь какая-то неживая.

Забыли, что на халяву? Вот теперь другое дело. Хорошо толкаетесь, хорошо! Можно еще и ногами…

Исполнители входили в роль успешно. Режиссер скомандовала:

— А теперь все… кру-гом!

После этого маневра живая очередь полуголых колдыбанцев оказалась спиной к барной стойке и лицом… к дивану.

На диване по-прежнему лежал героический субъект в трусах и майке. Ни жив ни мертв, но еще с надеждой, что умрет без мук.

— Подвинься, комар, — ласково сказала Голенищева. — В тесноте, да не в обиде.

С этими словами Степанида приземлилась на диван рядом с героем своего романа. Эту операцию она выполнила насколько могла аккуратно, так что не придавила «комара».

— Ну, скотобаза родненькая, не подведи! — молящим взглядом окинула колдыбанцев Голенищева.

Левый глаз ее вдруг хитро и озорно замигал. Точь-в-точь как шалый волжский бакен.

— На героев надейся, а сама не плошай, — заговорщицки молвила Голенищева. — Всё сделаем как надо. По-вашему, по-колдыбански.

Она еще раз придирчивым режиссерским взглядом окинула мизансцену. Видимо, решила усилить ее какой-нибудь особенно выразительной деталью. Взяла руку соседа по дивану и решительно положила ее себе на блузку, а точнее — прямо за пазуху.

— Посмелее, посмелее! — подбодрила героя. — Как если искусственное дыхание делаешь или же бриллианты ищешь. Вот так!

Очень довольная, Степанида сделала глубокий вдох и… Седые Жигули завопили благим матом:

— Караул! На помощь!

Но это, как вы догадались, вопила Стеша, а Жигули всего-навсего послушно вторили ей.

Режиссерский замысел Стеши Голенищевой сработал четко. В зал влетел грузчик, он же телохранитель, он же бугай Федот. Увидев представшую его глазам сцену, он застыл как вкопанный.

— Это чё такое? — только и мог вымолвить пораженный бугай.

— Не видишь сам? — всхлипнула обиженной козочкой Голенищева, изо всех сил удерживая руку нашего врио у себя в блузке. — Хотят меня силой взять. Вон, аж в очередь выстроились.

Колдыбанцы как истинные джентльмены подтвердили ее слова выразительными телодвижениями и мимикой. Особенно был убедителен Роман Ухажеров, раздевшийся по велению режиссера догола. Если бы Рогнеда Цырюльникова увидела своего жениха в этот момент, наверняка потащила бы сразу в загс. Прямо в таком вот убедительном виде.

— Земляки, вы чё? Жить надоело? — изумился Федот. — Она же вас, как комаров, перебьет.

Телохранитель занял позицию уличного зеваки, предвкушающего огромное зрительское удовольствие:

— Ну-ка, Захаровна, покажи им кузькину мать в крапиве!

— Издеваешься? — захныкала Стеша, как бы безуспешно пытаясь вырваться из объятий своего ближнего, который, кстати, вошел во вкус и работал с грудной клеткой своей ближней не хуже опытного массажиста. — Я же слабая женщина.

— Ты? — не веря ни глазам, ни ушам своим, вскричал Федот. — Слабая?

— Совсем слабая, — пропищала рязанская синичка, забыв, что шутя гнет двумя пальцами арматуру. — Когда мужчина обхаживает, откуда ж возьмутся силы сопротивляться?

Если бы в «Утесе» сейчас присутствовал главреж знаменитого МХАТа, он бы позеленел от зависти. За какую-то минуту какой-то самодеятельный театр-балаган довел зрителя до белого каления.

— Чо ж ты до сих пор молчала, Захаровна? — чуть не рыдал Федот. — Кабы я раньше про твой секрет знал!

— Еще не вечер, — тактично намекнула ему Степанида. — Ты только спаси меня от этих бабников-маньяков. А уж я в долгу перед тобой не останусь.

Ну что тут скажешь? Умри, главреж МХАТа, от зависти! На глазах истинных колдыбанцев произошло диво. Бугай-невежда Федот испытал глубокий катарсис, то есть душевное очищение, и вмиг из невежды стал рыцарем.

— Захаровна, я был дурак, но прозрел! — завопил он. — Ты просто королева!

С этими словами грузчик обернулся к полуголой свите своей королевы и… левый глаз его быстро-быстро замигал. И не как-нибудь, а именно волжским бакеном: «Земляки, поняли? Ну тогда не подведите, а магарыч за мной…»

И рыцарь Федот поднял вверх кулаки:

— Ах вы, бабники-маньяки! К слабой женщине приставать? Ужо я вас! Разбегайтесь кто куда, пока целы!

Он аж затопал ногами, но это было уже лишнее. Артисты беспрекословно выполнили указание второго режиссера. Они мгновенно разбежались: по углам, под столы и даже в подсобку.

— Спасибо тебе, мой спаситель, — благодарила рыцаря Голенищева. — Век буду помнить твою удаль и храбрость. От целого коллектива отбил! Такое только в легендах бывает.

Она не смогла удержать слезу восторга и голосом сказочной Василисы-чудесницы, а может даже как сказочная золотая рыбка, молвила голосом человечьим:

— Требуй от меня что только пожелаешь.

Федот не стал ломаться, как красна девица.

— Я все продумал, Захаровна, — деловито заявил он. — Сегодня же — в загс. У меня там блат, распишут за пять минут. «Волга» остается за тобой, а мне иномарку купишь… Далее. Грузчиком, сама понимаешь, мне теперь, твоему супругу, быть не к лицу. Устрой куда-нибудь заместителем директора… Далее. Насчет этой, как ее… насчет любви давай железно договоримся. Я с Нюркой завязываю, а ты с этими — с бабниками-маньяками. Подумаешь, невидаль! Да если надо, я тебе и вампиром буду. По рукам?

Не дожидаясь согласия на свое предложение руки и сердца, жених решительно воззвал к коллективу, который он только что по-рыцарски шуганул:

— Эй, земляки, куда разбежались? А ну подсобите!

С помощью коллектива рыцарь Федот взял свою ненаглядную королеву на руки и церемонно понес на выход. Правда, до сих пор ему доводилось носить не королев или хотя бы фрейлин, а лишь мешки на спине. Поэтому при дворе короля Артура рыцаря Федота, наверное, осмеяли бы или даже казнили бы за халтуру.

Но Степанида Голенищева не была в претензии. Она бы даже сама взяла жениха на руки, но ей вдруг пришло в голову использовать их в других целях. Когда меломанка-дверь «Утеса» распахнулась и заиграла свадебный марш Мендельсона, невеста Степанида обернулась к колдыбанцам и за спиной жениха послала им обеими руками воздушный поцелуй.

* * *

На сей раз, пожалуй, не будем опровергать небылицу. Во-первых, она вольно или невольно засвидетельствовала полную победу Луки Самарыча и его команды.

Вспомните: «…за спиной жениха послала… воздушный поцелуй». Это автоматически означает, что дева Голенищева стала действительно женщиной. Причем абсолютно полноценной. Глаз да глаз за ней! Чего же боле? Для женщины-то…

Во-вторых, стоит ли тратить время на дискуссии, если мы еще не уважили просьбу Захаровны выпить за ее счет трижды. Так поднимем дружно стаканы, а тем временем Лука Самарыч, как всегда, объяснится с тугодумом и маловером Гераклом.

Удивительно, но великий тугодум-маловер не стал копаться в небылицах, вымыслах и домыслах.

— Тут все ясно, — двусмысленно хихикая, сказал он. — А вот по легенде, или, как вы говорите, былине, у меня есть вопросы. Легенда-былина кончается почему-то на самом интересном месте. «Я — твоя», — сказала дева… Ну! И что же дальше было?

— О-о-о… — Лука Самарыч смущенно отвел глаза. — Дальше действительно — самое интересное, но…

— Какие еще могут быть «но»? — возмутился Геракл. — Давай подробности! А то убью от любопытства.

— Нет, деликатность не позволяет мне впасть в натурализм, — заупрямился колдыбанский гусар.

— Ну ты без матерщины. Как Гомер, — пошел на уступку полубог. — Значит, лег ты с ней рядом и… Ну пожалуйста. Умоляю!

— Нет, я не Гомер и даже не Гюго, — скромничал Лука Самарыч.

— Значит, у вас ничего не получилось, — злорадно сделал вывод древний секс-гигант. — И никаких легенд!

— Ах, так! — оскорбился колдыбанский супер. — Ну тогда умрите от зависти!

Он стал в позу поэта Гомера или поэта Гюго, то есть гордо выпятил вперед живот, и пошел бить по голове маловера удивительными фактами.

В первую же минуту, по его словам, недотрога-амазонка познала не виданную доселе радость и залилась слезами. Через час она уже рыдала от счастья. Ей пришлось дать валидол и сердечные капли. К вечеру была вызвана бригада «скорой помощи». Врачи дежурили около дивана до утра, периодически приводя в чувство пациентку, которая в экстазе то и дело теряла сознание. На следующий день влюбленных перевезли прямо на диване в отделение реанимации Колдыбанской клинической больницы. Через неделю для научного наблюдения за удивительной парочкой прилетели специалисты Международного центра по аномальным явлениям. Через месяц роман века был вписан золотыми буквами в Книгу рекордов Гиннесса. Дипломы и награды чемпионы приняли, не вставая с дивана. Церемонию чествования на городской площади Славы пришлось пока отложить.

— Не могу остановиться, — призналась Степанида. — Подождите еще денька два.

Наконец совершенно изнемогшая от счастья бывшая амазонка, не верившая в любовь, сделала официальное публичное заявление: «Вот это любовь!»

— Вот это любовь, — завистливо пробормотал Геракл. — Больше месяца и без перерыва. Как же такое тебе удалось, карп? «Виагры», что ли, пуд съел?

— Вы о чем, аналитик наш хилый? — подивился Самарыч. — Зачем мне «Виагра»? Вы меня еще шпанскими мухами накормите… Мы, чать, не глупостями занимались, которые в эротических фильмах показывают.

— А что же вы делали? — раскрыл рот полубог.

— Плакали, — сообщил Лука Самарыч. — Плакали и рыдали.

— Шутишь? — аж икнул Геракл.

— На полном серьезе, — заверил его, даже не икнув, Лука Самарыч. — Лег я, значит, рядом с красной девицей, положил ее голову себе на плечо. «Ну, душа-зазнобушка! — говорю. — Четверть века я лежал-плакал по тебе и познал, что это и есть особое, высшее счастье в любви. Теперь твой черед страдать». Вот она и дала рёву. За все двадцать пять лет. Женщины — они ведь такие. Им всё счастье враз получить хочется.

— Не утонул? — участливо поинтересовался Геракл. — Слез-то небось целое море было?

— Само собой, — согласился Лука Самарыч. — Но я это предусмотрел. Ватник-телогрейку надел, а сверху еще махровую простыню вчетверо сложил. Все равно, конечно, промок. До нитки. Но не до живота. Потому как на живот под ватник еще клеенку постелил. Учитесь, Геракл Зевсович, пока я жив.

— Герой ты у нас, герой, — двусмысленно хихикнул Геракл. — Только не верю я, что таких героев полюбить можно.

— На скептиков не обижаемся, — парировал выпад Лука Самарыч. — Это, может, в древней Элладе девицы только писаных красавцев любовью и лаской жаловали, а у нас — не так. Бывает, что какой-нибудь писаный красавец изо всех сил за какой-нибудь пигалицей ухлестывает, а она его в упор не замечает. Но стоит какому-нибудь мужичонке слезу майкой утереть, так любая красавица — на тебе. В смысле все ему отдаст.

— О времена, о нравы! — прошептал эллин, конечно же, с завистью. — Но признай же, волжская ты мормышка, хоть один неоспоримый факт! Не кажется ли тебе, Дон Жуан в ватнике и царь Соломон в памперсах, что сорок юных царевен все-таки лучше королевы конкурса толстушек бальзаковского возраста?

— Циник, — вздохнул Самарыч. — Неисправимый циник. Пошто душу зря травите?

Всё. У Геракла больше вопросов нет. У нас же, конечно, есть. К большой нашей науке.

Вот рухнула Степанида Голенищева на мешок с комовым сахаром. И стал он, естественно, уже не комовым сахаром, а как бы пиленым рафинадом. А если учесть, что Степанида была вся в любовных страстях, то комовой сахар превратился, может, даже в сахарную пудру.

Так с какой наценкой пылкая Голенищева пустит теперь этот легендарный мешок в продажу? Очень любопытно…

Глава двенадцатая

Ну что, читатель? Обучаешься потихоньку, глядя на нас, как надо рыцарски служить своей эпохе? Давай не ленись! Заведи специальную тетрадку для конспектов. Если умеешь линейку в руках держать, начерти какие-нибудь графики и диаграммы. Ежели вслух наш учебник по рыцарству штудируешь, то включи магнитофончик, чтобы запись для внуков и правнуков сделать. Особенно хорошо — под гитару или фортепиано. Но можно и а капелла. Только сначала уточни, читатель: не наступил ли тебе медведь на ухо. А то дашь петуха на какой-нибудь ответственной ноте. Например, правительственной ноте. В адрес какой-нибудь Латвии, какой-никакой Грузии или же — таких растаких Соединенных Штатов.

Да, да, мы не оговорились, наша миссия приобретает все больший размах. Новое легендарное деяние истинных колдыбанцев, о котором сейчас будет поведано, совершено на особом поприще: международном и даже межконтинентальном. Здесь так легко промахнуться, ошибиться и заплыть в какой-нибудь Бермудский треугольник, где исчезает все живое. Или еще хуже: в Жигулевский затон. В Бермудском треугольнике работают всякие спецподразделения, которые все-таки иногда спасают. В Жигулевском затоне работает браконьер Акулов, и после него спасать уже нечего.

Итак…

— Да что там царевны-девы! — раздосадовался Геракл после нашей очередной блистательной победы. — А вот однажды мы гигантов метелили. Вот уж это была шпана — зашибись!

— Не волнуйтесь, — отмахнулись мы, допивая второй стакан, — зашибем. По всем олимпийским правилам: ни одна больница не примет.

Но Лука Самарыч, как всегда, оказался дотошнее соратников:

— Позвольте, Геракл Зевсович, уточнить: кто это «мы»?

— Ясно кто. Я и со мной эти… ну, которые боги Олимпа, — заносчиво отвечал герой всех времен.

— Как же так? У вас же первее и выше всех был всегда Зевс. Его что — скинули?

— Скинуть Зевса?! — замахал ручищами Геракл. — Типун тебе, волжская селедка, на язык. Ты мне антизевсовщину не шей. Это вот они, гиганты, хотели его скинуть. Зевса и всю его олимпийскую канцелярию. Да не тут-то было! Канцелярия, то есть боги, как завопят: «Наших бьют!» А я как раз свою дубину из капремонта забрал. Вот, думаю, сейчас и проверим гарантию ремонтной фирмы. И как пошел эту шпану, в смысле гигантов, по башкам трескать! Ух! Аж у самого башка затрещала: очень уж сильный треск был…

— Постойте, — опять занедоумевал Лука Самарыч. — Но ведь, по-вашему, сильнее Зевса никого нет. А тут вдруг он и вся его команда зовут на помощь смертного. Не загибаете, Геракл Зевсович? Перед истинными колдыбанцами просим валить правду, и только правду.

— Фу ты какой! Валил-то не я, а боги. И не правду, а гигантов. Зевс — одного, Аполлон — другого, сеструха Афина — видать, со зла, что ухажеров у нее нет, — аж троих завалила. Но прикончить гигантов богам не дано. Только смертные на это способны. Таковы олимпийские правила. Вот я и добивал гигантов. По всем правилам.

— Ничего не понимаю, — вздохнул Лука Самарыч, на сей раз как бы поменявшись ролями с тугодумом Гераклом.

— О боги Олимпа! — завелся и весь затрясся, как старый муниципальный автобус, сын Зевса. — Вы видели такую бестолочь?

Эту забавную словесную перепалку из легенды мы специально привели на манер Гомера и Гюго, то есть со всеми подробностями. Чтобы лишний раз показать, как трудно одной эпохе понять другую. Ведь всего каких-то три-четыре тысячи лет нас разделяют, а разговор получается — прямо как с родной женой или с родным начальством. В смысле так бы и дал стулом по голове.

Хорошо, что на помощь героям-соперникам пришел вечный студент, он же вечный жених, Роман Ухажеров.

Он заверил, что, будучи школьником, глубоко изучил вышеупомянутую поучительную историю. И не ради пятерки, а потому, что испытывает к так называемым гигантам глубокую неприязнь. Древние легенды, по мнению Ухажерова, дают им очень меткую характеристику.

Прежде всего это как бы сынки бывших партийных и советских шишек. Да, в легенде почти так и сказано: гигантов породила богиня земли Гея из капель крови свергнутого главначальника богов Урана. Папашку свергли, но у последышей осталась «мохнатая рука», то есть связи и поддержка прежней номенклатуры.

Показательная деталь: ноги у гигантов были в виде змей. По мнению Ухажерова, такими они и остались: ведь эти блатные маменькины сынки ходят по жизни не прямыми путями, а петляют по скользкой дорожке — из ресторана в ресторан. А волосы у последышей, как и в древней легенде, длинные и косматые. Якобы мода такая. Но это ерунда. Это последыши — назло Рогнеде. Чтобы она не могла выполнить план по мужской стрижке. И Рогнеда злится, что косматые игнорируют ее, а страдает из-за этого Роман Ухажеров. Ибо в гневе Рогнеда страшна, как Зевс, и когда стрижет Романа под горшок — того и гляди, обстрижет и уши.

— Какую только дрянь не рожает земля! — с чувством воскликнул Роман, имея в виду промашку богини Геи, вследствие которой у него, жениха двадцать первого века, выходят большие неприятности.

— Ваши претензии понятны, — посочувствовал Ухажерову Лука Самарыч. — Но в силу чего неприязненные отношения сложились между гигантами и олимпийскими богами?

— Ах да! — спохватился Ухажеров и пояснил, что кривоногие и лохматые гиганты всех времен строят козни не только Ухажерову, но и Зевсу. В легенде сказано: обладая страшной силой и гордясь своим могуществом (то есть «мохнатой рукой» уцелевшей и лишь перекрасившейся советской номенклатуры — примечание Ухажерова), гиганты хотели отнять власть у олимпийцев. Боги им были не страшны, потому что сердобольная матушка достала для них целебное средство от оружия богов. Лишь смертный мог убить гигантов.

— Очень глубокая мысль! — воскликнул вечный студент и пояснил, как он ее понимает. Действительно, если наши новые боги считают себя демократами, то должны не просто скинуть прежнюю верхушку, но и позвать на помощь гераклов, то есть простых граждан. И уж простые граждане сумеют добить эту живучую дрянь.

— Я давно собираюсь стать в ряды гераклов-мстителей, — объявил Ухажеров. — И тогда у моей невесты Рогнеды не будет проблем с планом по стрижке.

Мы уже вознамерились похвалить Романа за мужество и отвагу и рекомендовать Гераклу надежного оруженосца, как вдруг раздался голос с неба.

— Атас! — вопил Антоша. — Вижу гигантов!

Он указывал в сторону набережной, где красовался орденоносный сажевый комбинат, и далее, где обычно стояли на рейде теплоходы московского агентства «Интурист».

Мы, конечно, сразу поняли, что простой колдыбанский второгодник имеет в виду не наш сажевый гигант, не гигантский теплоход «Лев Толстой» и уж, конечно, не гиганта мировой литературы Льва Толстого. Гигантами наш второгодник, обладающий не столько образным, сколько конкретным мышлением, называл, конечно, интуристов.

Младенец бил в точку. Причем в самом буквальном смысле. И наш сажевый гигант работал на них, которые оттуда, из-за бугра. И гигант-теплоход был закуплен за рубежом для их удовольствия. И ноги у них были в виде змей, если учесть, что стоят они исключительно на долларах. И боги наши, начальнички, которые не боятся ничего, даже закона, перед этими детьми Урана (да что там урана — золота и всяких там бриллиантов) явно пасуют. Уж на что смельчак колдыбанский мэр Поросенков! Если верить слухам, его не испугаешь даже взяткой в особо крупных размерах хоть от самого начальника гормилиции. А вот с гигантов, то бишь с интуристов, самую малость взять не осмелится. И где уж там взятку — хотя бы штраф. Сколько раз экологическая прокуратура представляла ему на согласование протоколы «О наложении штрафа на интуристов за нарушение экологического баланса Волжского бассейна посредством вредного обычая бросать у Жигулевских ворот в реку порожние бутылки»! И что же Поросенков? Всегда — один ответ: «Вы меня с этими иностранцами под Гаагский трибунал не подводите. Бросают бутылки? Ну и пусть. Выловим. Нам все равно стеклотары не хватает».

Признаться, мы тоже поначалу решили не связываться с гигантами. Конечно, мы их совсем не боимся, но… тут никак не обойтись без полномочного посла или хотя бы консула. А поскольку иностранная держава, граждане которой находятся на «Льве Толстом», вряд ли собирается сию же минуту открыть в «Утесе» свое посольство или хотя бы консульство, то мы можем смело повернуться к гигантам задом, а к барной стойке передом.

Так мы и сделали, но… вновь услышали истошный вопль.

— Посол! — вопил жуткий младенец. — От гигантов идет посол.

И действительно, со стороны западного полушария и колдыбанского спецпричала для интуристов к «Утесу» направлялся лучший гид-переводчик Среднего Поволжья Альфонс Захребет-Закавказский. Разумеется, гид был из столицы. Наших, колдыбанских, к иностранцам и близко не подпускали.

— Тремя языками владеет, да еще по-кавказски говорит, — бдительно констатировал Лука Самарыч, обращаясь к Гераклу. — Вам нравится такой посол? Сущий лазутчик.

Геракл без слов потащил соперника-дружка в подсобку. Но тот все же успел дать нам свое наставление:

— Приказываю действовать строго по правилам созданной мною науки тире искусства побеждать! Верю в вас, надеюсь на вас, напутствую вас, мои верные и надежные соратники!

— Спасибо за доверие, — помахали мы главарю на прощание. — Не забудьте явиться за славой!

Входная дверь уже заиграла какую-то вызывающую, откровенно ковбойскую мелодию. Отсюда следовал вывод, что нью-гиганты, прибывшие к Жигулевским воротам, имеют американское подданство, а значит, за ними стоит военный флот Соединенных Штатов со всеми его морскими базами, стратегическим ядерным потенциалом и силами быстрого реагирования. Зачем к нам? Почему к нам? Может быть, все-таки по недоразумению?

— Хэлло, джентльмены! — выкрикнул с порога Захребет-Закавказский, и нам пришлось сделать вывод, что посол ищет именно нас.

— Джентльмены! — повторил он, проходя в зал. — Я по вашу душу. Рад приветствовать вас от имени американских туристов.

Яснее некуда. Опять по нашу душу. Уже оттуда. Из-за бугра. И даже из-за океана.

— От имени присутствующих я тоже прошу передать «хэлло» уважаемым представителям заокеанщины, — вежливо, но строго заявил Юрий Цезаревич. — Однако сразу предупреждаю: «Утес» — передовое предприятие колдыбанского общепита и цитадель колдыбанского духа. Сюда приходят только для того, чтобы испытать восторг и ликование.

— О’кей! — обрадовался Альфонс. — Именно эти чувства я испытываю сейчас, ибо вижу, что не ошибся в вас. Бизнес будет! В переводе на русский, дело пойдет.

— Дело? — усомнился бармен. — Предупреждаю: здесь не бурлаки, а философы-мыслители.

— Знаю, знаю, слышал, слышал, — подтвердил посол. — Философы из народа. Велл! Уверен, что вам по плечу — самые большие задачи. Джентльмены народные философы! Надо выбить из иностранцев доллары. Это задача государственного значения. Помочь в ее решении — долг каждого истинного гражданина.

— Долг платежом красен, — философски высказался гражданин Подстаканников.

— Само собой, — отозвался Закавказский. — «Интурист», то есть я, его агент, плачу по-царски. То есть валютой. Твердой. Десять процентов дохода мне, пять процентов — вам.

— По-вашему, это велл? — спросил Подстаканников.

— Вери велл, — подтвердил посол. — Вы же все-таки не бурлаки, а мыслители.

Юрий Цезаревич хотел бы поторговаться, но твердую валюту, да еще в качестве немыслимого долга — гражданского долга ему хотелось еще больше.

— Ну ладно, джентльмены не торгуются, — сделал он широкий жест. Сначала в переносном смысле, а потом в буквальном, указав рукой на витрину своего сервиса. — Весь мой ассортимент — к услугам заокеанских гостей.

Захребет-Закавказский — что значит гид-переводчик высшего класса! — выдержал этот экзамен отлично. Взглянув на ассортимент Подстаканникова, то есть на пряник-булыжник «Любительский» и приправу-отраву «Пикантную», он даже не икнул, а восхищенно почмокал губами:

— Невиданный ассортимент! Однако интуристы приезжают к нам из-за бугра не объедаться. Они жаждут интересного общения. Вот почему я к вам.

Это нашему бармену было уже не по извилине. Бескорыстный интерес, да еще международный, к его клиентам, точнее, к его вечным должникам? Уж не хотят ли Соединенные Штаты потребовать реструктуризацию этого долга? А может, наоборот, расщедрятся и возьмут его на себя, хотя бы частично, хотя бы в наших «деревянных» рубликах?

В глубокой задумчивости Подстаканников удалился за свой прилавок.

— Бьютифул! — воскликнул посол. — Все будет совсем просто. Как пареная репа.

И он изложил, как именно будет париться репа.

Сейчас мы идем на берег, садимся на катер и едем на теплоход. Поднимаемся сразу на верхнюю палубу. Там нас уже ждут не дождутся. С развешенными до полу ушами. Потому что Закавказский порассказал о нас семь верст до небес. Дескать, есть такие на Самарской Луке «крутые философы». Что? Народная молва нас так окрестила? При чем тут народная молва? Закавказский сам до этого дошел. Своим собственным умом. Рашн мужик-философ. О как! Вери велл. Бьютифул. Сам бы уши до полу развесил, да только полы у нас везде грязные…

Короче, мы — на палубе. Выпьем по рюмочке виски, пожуем икорку, распишемся в ведомости на получение денежного вознаграждения. Всё — по сценарию.

Сначала мы войдем в круг интуристов, и Захребет-Закавказский представит нас. Тут надо поклониться по-русски, то есть в землю. Это очень нравится американцам.

Особенно когда, кланяясь, лбом о палубу ударяют. Очень хорошо такие поклоны получаются у москвичей. Со звоном. Но в столице «Интурист» приглашает обычно ведущих артистов из театров. Нам за ними, конечно, не угнаться. Поэтому лбом о палубу не надо. Лучше поклониться трижды. Как делают хитрые петербуржцы. В пояс, но трижды. Тоже очень нравится американцам.

Итак, мы кланяемся, кланяемся, кланяемся. Теплоходский музрук меж тем уже растягивает меха саратовской гармошки. Американцы обожают саратовскую — с бубенцами. Альфонс привел яркий пример. В Москве к американцам приводили гигантскую белую медведицу из цирка, а в Петербурге — балерин из Мариинского театра. Медведица плясала под саратовскую с бубенцами танец «Яблочко», а балерины изображали маленьких лебедей. Так вот, американцы буквально залапали… нет, не медведицу и даже не столько балерин, сколько гармошку.

Но волжские мужики-философы — это, конечно, хлеще, чем медведица из московского цирка и питерские балерины из Мариинки. Лучший работник «Интуриста» выразил уверенность, что на сей раз главное внимание выпадет не саратовской гармошке, а пляшущим колдыбанцам.

Да, плясать нам придется обязательно. Но не обязательно «Яблочко» и желательно не танец маленьких лебедей. Можно, например, «Цыганочку», «Камаринскую», хорошо — украинский гопак, на худой конец, просто вприсядку. Просто, естественно. Лучше по-медвежьи, чем по-мариински.

Итак, звенят бубенцы саратовской гармошки, пляшут вприсядку колдыбанские философы-мыслители. Тут уж не выдерживают и заокеанские туристы. Сначала выходит в круг какой-нибудь америкэн бой. Потом какая-нибудь америкэн гёрла. Потом несколько мэн и вумэн. И вот уже палуба ходит ходуном, поет и пляшет, визжит и стонет.

Это уже велл. Но еще не бьютифул. К виски и к икорке, а тем более к денежной ведомости спешить рано. Следует еще одна часть волнующего международного праздника. Уже не столько по сценарию, сколько по вдохновению. Нет, нам напрягаться по этой линии не надо. Вдохновляются интуристы. Они умеют. Они не такие скованные, как мы. Заводятся легко, газуют до упора и резвятся, как дети. Очень любят похвастать силой и затевают с нашими вольную борьбу.

Тут все предусмотрено. Теплоходский физрук мигом постелит маты. Зачем? Да затем, что интуристы любят валить нашего брата на палубу. Через бедро, через голову, через что попало. А мы при этом очень уж громко ударяемся. Гремим, как кастрюли, да еще и громко вскрикиваем, когда интуристы применяют болевые приемы.

Кричать не надо. Это раззадоривает заокеанских гостей, особенно гёрлз. Один мариинский бас, например, очень выразительно и артистично кричал. Да еще и голос у него на редкость красивый оказался. Так вот, возбудившиеся гёрлы кидали его через бедро на палубу до тех пор, пока у одной из них вывих бедра не случился. Она, естественно, обратилась с жалобой в «Интурист».

Но и совсем молчать не стоит. Это тоже распаляет иностранцев, особенно боев. Они тогда стараются еще большую силу показать. Например, один силач из московского цирка не подавал совсем голоса, когда его бои мутузили. Ну и, конечно, кончилось тем, что один бой сломал себе руку. Это плохо, потому что страховку пришлось опять-таки платить агентству «Интурист»…

Итак, мутузят нас, значит, иностранцы, и уже раздаются с их стороны восторженные возгласы. Можно переходить к заключительной части веселья. Она тоже традиционная. И тоже не требует от нас никаких усилий. Наоборот, надо расслабиться, чтобы тело было легким и летело как можно дальше. Нет, теперь уже не на палубу. Теперь наши тела полетят за борт. Да, прямо в воду.

— Этот аттракцион придумал лично я! — похвастался За хребет-Закавказский. — И он сразу стал любимой забавой иностранцев.

Альфонс заверил нас, что здесь тоже все предусмотрено. Одновременно с нашими телами в воду полетят надувные круги и подушки. Ну, почти одновременно. Во всяком случае, сразу же, как только матросы их найдут. Не надо только кричать: «Тону! Спасите!» Это провоцирует иностранцев, и они начинают для шутки кидать в тонущего все, что попадет под руку. Например, один московский артист вздумал звать иностранных гостей на помощь. Одна американская гёрла запустила в него, раззадорившись, аж свой чемодан. Пришлось вызывать водолазов. Еле спасли. Да при чем тут артист? Не до него. Спасали, естественно, чемодан, ибо он весь был из натуральной крокодиловой кожи. Да еще эксклюзив.

Итак, не кричать. Но и дельфина из себя изображать не стоит. Один московский мастер спорта стал демонстрировать высший класс по плаванию. Хотел, понятно, угодить гостям, а вышел скандал. Какой-то америкэн мэн стал требовать гарпун, чтобы метать его в новоявленного дельфина. Гарпуна на теплоходе, естественно, не оказалось, и турист настрочил жалобу на плохое обслуживание.

Словом, чувство меры не должно нам изменять. За борт надо лететь с веселым криком. Поза вольная. Но желательно смешная. Очень хорошо дрыгнуть в воздухе ногами. Иностранцам это нравится. Если удастся, то шлепнуть о воду животом или спиной, желательно погромче. Правда, это больно, но зато производит на зрителей самое благоприятное впечатление. Булькнуть надо раза два, не больше, но хлебнуть воды рекомендуется как следует. Иначе не наступает посинение кожи, а это зрителей разочаровывает.

Итак, мы летим за борт, шлепаем спиной или животом о воду, булькаем, захлебываемся, весело кричим, синеем. На палубе — восторг и ликование. Полный восторг и бурное ликование. Бис! Браво! До новых встреч!

Виски? Какое виски? Ах, да! Конечно же, конечно. Из воды вылезаем прямо на палубу. Нет, уже не на верхнюю. На нижнюю. Если точнее, то в трюм. В подсобку для команды. Отжимаем одежду, обтираемся насухо. Тут к нам выходит повариха из матросской столовой и несет на подносе виски с икрой. Виски, правда, не шотландское, а наше, московского производства. Но забористое. Икра, правда, не осетровая, а минтая. Но зато — прямо горлодер. Все это в наших же интересах: деньги, то есть доллары, целее. И, значит, чистый доход от аттракциона больше, а от чистого дохода растет наша доля. Уже не пять процентов, а уже эдак пять с половиной.

— Со мной поедут самые достойные, то есть артистичные, — объявил меж тем лазутчик. — Вы, вы, вы и вы…

Он ткнул пальцем поочередно в каждого за флагманским столиком. Никто, понятно, не поднялся.

— Джентльмены, прошу пошустрее! До начала мероприятия осталось чуть больше получаса.

Ну что ж, пора начинать контрмероприятие. Забегая вперед, отметим, что мы провели его быстро, четко, изящно импровизируя.

Из-за флагманского столика поднялся и застыл, как монумент, Самосудов. Его примеру последовали Безмочалкин, затем Молекулов и, наконец, Профанов. Конечно, с монументом-Самарычем сравниться не дано никому. Но зато сейчас на посла строго взирали сразу четыре монумента. Можно сказать, целый коллектив. Вам доводилось зреть коллектив монументов? Впечатляющее зрелище!

— О времена, о нравы! — возопил первый монумент. — До чего мы дожили, до какого докатились бесславия!

— Как низко пала держава, которую еще вчера именовали великой! — поддержал второй.

— Просить подаяние у иноземцев! — зашелся в возмущении третий.

— Это не укладывается в нашей голове! — гневно прогремел монумент номер четыре.

Иноземный лазутчик почувствовал, что дело плохо.

— Экскьюз ми, джентльмены, — залепетал он. — Экскьюз ми, но…

— Знаем, что вы хотите сказать, ведаем, — прервал его коллектив монументов. — Не только Волга-матушка терпит беспардонное поведение заокеанских толстосумов.

— Весь честной мир кланяется им в пояс и пляшет перед ними вприсядку.

— Так продолжается уже много лет, но дальше так продолжаться не может.

— Здесь, на Самарской Луке, вакханалиям лжегигантов будет положен конец. Баста!

Это прозвучало так грозно, что у столов чуть не отвалились ножки, стулья и табуретки чуть не разлетелись в щепки, а знаменитый прадедовский диван-рыдван чуть не поставил сам себе шишку. У пособника иноземцев Захребет-Закавказского чуть было не пробудилось что-то вроде национальной совести, но ему все-таки оказалось не до этого.

— Джентльмены, как вас понимать? — взмолился он. — Неужели американские доллары уплывут восвояси? Экскьюз ми, но я этого не переживу.

Посол действительно был как бы при смерти. Флагманский столик начал следующий раунд. Но уже совсем в другой манере. Грозные монументы превратились в задушевных и чутких собеседников.

— О благородный сын «Интуристщины»! — задушевно обратился к колорадскому жуку долларовой нивы флагманский столик. — Нам понятна ваша боль. Родине нужны доллары. Родина взывает — и вы спешите на этот зов. Хвала и честь вам, бескорыстный патриот, но… Ваш бизнес-план работает по-московски. То есть мелко, прямолинейно и малоэффективно.

— Мы пойдем другим путем! — по-ленински провозгласили боцманы. — Наш проект культурного вымогательства… экскьюз за оговорку… конечно, речь идет о культурном обслуживании… наш проект разработан на основе самых последних достижений науки и техники. Он является шедевром современной философской и деловой мысли.

— Буквально сию минуту доллары хлынут к нам рекой. Как Волга в большое половодье. И не надо для этого превращаться ни в большую медведицу, ни в маленьких лебедей, ни в гадкого утенка. Все просто, как пареная репа и даже как жареная крапива. От вас как представителя «Интуриста» требуется всего-навсего… стать нашим соратником и ассистентом.

— Вы спросите: кто мы та-та-такие? По скромности, а равно в интересах коммерческой тайны мы называем себя народными философами. На самом же деле мы — не простые философы. Мы…

Флагманский столик начал держать мхатовскую паузу по-колдыбански. То есть так, чтобы проняло аж до зубных нервов. И не только зрителей, но и самих исполнителей.

— Мы…

Но, видно, на сей раз наши режиссеры паузу передержали.

— Мы — шайка! — завопил вдруг истошно исполнитель Ухажеров. — Шайка ушкуйников, ясно? Мы привыкли брать добычу силой!

Так прямо и ляпнул: шайка, да еще ушкуйников. То бишь речных разбойников. Древние афиняне за такой ляп отдали бы его на съедение некормленым львам. Современные москвичи по своему жестокосердию — на съедение закормленным светским львицам. Истинные колдыбанцы не уели недотепу даже укоризненным взглядом. Соратник все-таки. Ну ляпнул — и ляпнул. Ну шайка так шайка. Ушкуйники так ушкуйники. Очень интересный поворот.

— Наш главарь Лука Самарыч — легендарный суперушкуйник! — еще громче зашелся от молчаливого одобрения старших Роман. — Правда, легендарный без пяти минут, но зато на все времена. И для всех народов. Даже для американских чукчей.

После этих слов читателю еще понятнее, почему наш Ухажеров — вечный студент и вечный жених. А вот разбойником вряд ли он будет вечно. После первого же стакана проболтается, после второго — совершит поспешное разбойное нападение. На кого угодно. Даже на самого себя. Хотя гораздо лучше бы — на свою вечную невесту Рогнеду.

Ну это, впрочем, впереди, а сейчас… Сейчас внемлем, затаив дыхание, героической колдыбанской былине.

* * *

— Мы — ушкуйники! — вскричали истинные колдыбанцы. — Знай наших!

Старые волжские предания гласят, что деды и прадеды истинных колдыбанцев любили в часы досуга поушкуйничать на предмет иноземцев. То есть встретить их роскошные суда на своих быстрых ладьях-ушкуях в каком-нибудь тихом местечке, где вопли и крики «Помогите!» не принимает даже чуткое жигулевское эхо.

Станут в засаду удальцы-ушкуйники и ждут, когда мимо поплывут какие-нибудь иноземцы. Точнее, не какие-нибудь, а богатые. То есть все подряд. Потому как иноземец если и приезжает к нам бедным, то уезжает все равно обязательно богатым.

Словом, наши ушкуйники встречали иноземных ушкуйников. Обычно у Жигулевских ворот. Очень уж красивые здесь места, и встреча проходила всегда на самом высоком уровне.

— Ну как вам жигулевские ландшафты? Ништяк? — спрашивают наши. — А пейзажи? Небось даже на полотнах итальянских мастеров такой красоты не видели?

И пока иноземцы любуются ландшафтами и пейзажами, наши выписывают им квитанцию на оплату удивительного погляда.

— Позвольте! — начинают возмущаться неблагодарные клиенты. — Мы царю вашему дорогие дары преподнесли, и бо яр-воевод ваших одарили, и казакам-таможенникам в лапу сунули. А теперь вот вы еще! На вас уже ничего не осталось.

— Да нам лично ничего и не надо, — отвечают удальцы. — Лишь бы Волгу-матушку ублажить.

— Слышь, Волга-матушка! — обращаются удальцы к великой хозяйке Жигулевских гор. — Нет у наших клиентов ни золота, ни бриллиантов, ни даже наших «деревянных» рубликов.

— Прими, матушка, подарок натурой.

— Ты еще такого подарка не видела. Иноземцы — и вдруг бедные. Вот уж диво!

И хвать иноземцев под белы рученьки. И за черны ноженьки. Раз-два-три… И за борт! Вниз головой. Без всяких надувных и прочих спасательных средств. Вообще без всякой страховки.

А зачем страховка? Не было такого случая, чтобы кто-нибудь утонул. Потому как на счет «два» все иноземцы вспоминали, что у них, оказывается, есть и золото, и бриллианты, и валюта. Специально припрятаны для волжских удальцов. Чуяло, мол, сердце, что предстоит с ними встреча. И даже сладкие вина заморские на этот случай заготовлены. Чтобы обмыть приятное знакомство. Чтобы не в последний раз. Как пить дать!

— Ну что ж, давайте пить, — в силу своего знаменитого гостеприимства соглашаются волжские ушкуйники…

— Даешь выкуп, американщина! — вскричал их былинный потомок двадцать первого века Лука Самарыч.

И без лишних слов садится в свой челн, плывет к теплоходу с заморскими наглецами, поднимается на капитанский мостик и приказывает: «Свистать всех наверх!»

— Ой ты, гой еси, американщина заморская! — обращается Лука Самарыч к интуристам. — Желаешь, чтобы Волга-матушка тебя тешила?

— Йес, — отвечают те дружно. — Мы платить вам доллар, а вы нас потешать.

— Ну ладно, — подмигивает Лука Самарыч капитану. — Будет сейчас им потеха. Наша, по-колдыбански.

— Гуд монинг, дяди сэмы! Гуд дэй, тети сэмки! — приветствует американцев Лука Самарыч. — Я вас просить навострить ваши уши. Я есть хранитель завещания легендарного волжского атамана Федьки Кривого, который оставлять после себя огромное богатство. Ви меня понимать?

— Йес, — кричат все. — Огромное богатство мы понимать.

— Опальный Федька Кривой постоянно скрывался от царских ищеек, — повествует меж тем Лука Самарыч. —

Когда он почувствовал, что его обложили со всех сторон, то спрятал свои сокровища в Жигулевских горах, а своему любимому сообщнику — племяннику Ваське Хромому приказал бежать в Америку. До лучших времен… Много лет прошло с тех пор, но Хромой-младший, единственный наследник олигарха-атамана, на Волгу так и не вернулся. Остался в Америке. Ви понимать, куда я клонить?

— О, йес, йес! — кричат иноземцы. — Ви хорошо клонить. Ол райт.

— Согласно воле погибшего атамана, которая передается из поколения в поколение, я ищу его наследников, то есть американских родственников Васьки Хромого. Нет ли их среди вас?

— Йес, йес! — закричали иноземцы. — Еще как есть!

Опять-таки хором. Потеха началась. Родственниками Хромого, а значит, наследниками Кривого объявили себя все без исключения. И один такой широкий-преширокий, ну прямо Шварценеггер. И один такой вертлявый-превертлявый, ну прямо Элвис Пресли. И одна такая воображалистая-превоображалистая, ну прямо Мадонна. И даже один такой черный-пречерный, ну прямо трубочист. Минут пять назад он говорил: «Я есть родня вождю людоедский африканский племень и требуй мне давать три порций русский племень» (то бишь пельменей). А теперь он клялся, что вообще-то всегда был белым, но очень тосковал по великой родине своего русского предка и потому аж почернел — от тоски.

— Итак, все здесь Хромые тире Косые? С чем я вас и поздравлять, — подвел итог Лука Самарыч. — А теперь согласно воле знаменитого атамана я есть делать вам небольшой экзамен.

— Ол райт, экзамен! — кричат все. — Раз плевать.

— Лады. Сейчас расплюемся, — подмигивает Лука Самарыч капитану и снова обращается к «охромевшим» и «окривевшим» иностранцам.

— Провожая своего племянника в Америку, атаман Федька Кривой дал ему золотой рубль и наказал: «Положи его в хороший заокеанский банк. А как приедут лет через двести-триста наши с тобой потомки в Россию, пусть отдадут моим доверенным лицам все, что набежало. На благие на дела. Да только пусть не жадничают, а то пожалеют. Мое завещание сделает всех наследников самыми богатыми людьми в мире».

— Вива Кривой! — закричали новоявленные Федькины «потомки». — Мы ставить ему золотой памятник!

— Мерси, американщина, мерси за щедрость, — благодарит Лука Самарыч и объявляет простые условия экзамена.

Подлинные родственники Васьки Хромого, конечно же, знают, в каком году он прибыл в Америку. Им не составит большого труда посчитать, какая сумма набежала на золотой атаманский рубль. Вот и все. Чек — в конверт. Конверт — лично капитану в руки. На размышления — час.

— Заранее поздравлять вас, мэны и вумэнки, дяди сэмы и тети сэмки.

Иноземцы разбежались по каютам. Кумекают, маркитанят, химичат.

Интересный ход придумал широкий-преширокий (будто Шварценеггер). Дескать, заявлю, что набежало много, но я даже считать не хочу, потому как это все равно ерунда по сравнению с моими сыновними чувствами. И решил отвалить аж сто тысяч долларов.

Вертлявый-превертлявый, под Элвиса Пресли, применил другой отменный финт. Написал, что будто бы банк, куда был положен золотой атаманский рубль, недавно прогорел. Вертлявый истратил на адвокатов и судебные марки раз в десять больше, чем было на счету Васьки Хромого. Отсудить удалось только десять баксов, кои вертлявый и жертвует от всего сердца на благо обожаемой им России.

Столь же хитроумными оказались и другие претенденты на атаманское наследство. Только черному-пречерному (ну прямо трубочист!) не хватило ни хитрости, ни ума, и он высказался прямо. Дайте ему хоть сколько-нибудь, а то его родня (оказывается, по материнской линии) — «африканский людоедский вождь будет съесть его, как русский племень» (то есть пельмень).

И вот на капитанский мостик вышел капитан. Он заявил сгоравшим от нетерпения без пяти минут богачам, что Лука Самарыч, дабы избежать восторженных излияний благодарности, скромно удалился. Точнее, отдалился.

— Вон он! Стоит на вершине легендарного утеса, на котором думал свои думы лихой волжский атаман Федька Кривой. С этого святого для волжских удальцов места Лука Самарыч и огласит итоги экзамена для богачей.

Все глянули в указанную сторону и действительно увидели вдали на утесе силуэт, напоминающий огромный монумент. Капитан велел дать гудок, и монумент поднял в ответном приветствии руку с багром.

— Как доверенное лицо завещателя, — громовым голосом речет Лука Самарыч, — объявляю свое решение.

Все затихли.

— Наследниками Федьки Кривого признаны…

Мхатовская пауза. И — как весенний ликующий гром:

— Все!

Иностранцы обомлели. Им трудно понять: как это так, чтобы все равны?

— Все! Все, кто участвовал в экзамене. Соответственно, каждого из вас знаменитый атаман одарит поровну. Ви бывать согласны?

— Йес! — кричат счастливые наследнички. — Ми бивать в ладоши. Вива Кривой!

— Лады! — громовым голосом басит Лука Самарыч на всю Волгу. — Я есть вскрывать завещаний.

И вскрывает он пакет. Огромный такой пакетище. В нем оказался другой пакет, тоже огромный. В нем — третий. Короче, подобно русским матрешкам, десять конвертов выпрыгнули один из другого. Наконец на свет появился крошечный лоскуток — вроде бы тряпочный, но, может быть, и пергаментный. Издалека не видно.

Лука Самарыч торжественно поднял вверх этот пергамент, но, скорее всего, тряпицу, и загудел старым шаляпинским басом, но, может быть, если уж вслушиваться, то просто старой пароходной трубой:

— Читаю завещание: «Я — легендарный волжский атаман Федька Кривой, прошедший огни, воды и медные трубы, испытавший тысячи бед, передумавший миллион дум и наконец перед смертью просветлившийся и озарившийся, как после бани и ведра рассола, желаю во искупление своих великих грехов сделать своих потомков самыми богатыми людьми в мире и посему каждому, кто объявит себя моим наследником, от всей своей широкой души и своего глубокого ума завещаю…»

Лука Самарыч прервался, чтобы поглубже вдохнуть, а слушатели, наоборот, затаили дыхание.

— «Самым богатым станет тот, — провозгласил басом-трубой монумент с утеса, — кто поймет простую истину…»

Снова — пауза. Примерно такая же, какую делали деды и прадеды, когда, взяв за руки и за ноги иноземную жертву, и уже раскачав ее, и уже сказав «раз-два…», вдруг застывали. Чтобы продлить свое удовольствие. Или чтобы продлить удовольствие жертвы. Без пяти минут утопленника — пока еще живого. И увидевшего мир как бы заново…

— «Не в богатстве счастье!»

— Га-га-га, — по-американски отозвались седые Жигули. — Йе-йе-йе!

Наступила такая тишина, что, кажется, даже палуба удивленно зачмокала: чаво это вдруг иноземная орда не пляшет, не топочет, не плюет под ноги?

— Эй, американщина! — окликает орду Лука Самарыч. — До тебя есть доходить твой бьютифул счастье?

Сначала американщина стала кривой. Уже с маленькой буквы. Потом плюнула на палубу. Потом затопала ногами. Потом заплясала, как людоед во время великого поста.

— Оп-манщик! — кричит «шварценеггер». — Я будет чесать оп тебя свой кулак.

— Я будет ф ты стрелить ружом! — вопит «пресли».

— Я выцарапать твой глаз! — визжит «мадонна».

Негр-трубочист, и тот туда же:

— Линчевать беломазый обесьян! Линчевать и на племень!

На пельмени то есть.

Кто — с пистолетом, кто — с ружьем, кто — с автоматом Калашникова. У одного аж «Стингер» оказался. А негр — с кухонным ножом и с вилкой. Полный вперед!

— Ну погоди, иноземщина, — усмехается Лука Самарыч. — Сейчас изведаешь нашу силушку по-колдыбански.

Снимает свою плащ-палатку да как тряхнет ею изо всех сил. Сразу облако пыли образовалось. А пыль-то не простая — колдыбанская. А ветерок-то — в сторону иноземцев. Закхекали те, зашлись в кашле.

Тогда стаскивает Лука Самарыч сапоги. Отрясает прах иноземцам на голову. А колдыбанский прах — все равно что ядохимикаты против колорадского жука. Заслезились иноземцы, зарыдали. Тогда нюхает Лука Самарыч табачок из местных сигарет «Махорочных» да как чихнет на американщину всей своей антиэкологией, то бишь колдыбанской инфекцией. Ну и хватит. От флюидов с самой высокой в мире ПДК попадали заокеанцы, лежат замертво.

Полный назад! «Скорую помощь»! Врачей!

— Каких врачей изволите? Колдыбанских? Или из Москвы вызывать будем?

— Из Москвы, конечно.

— О’кей. Гони доллары.

Прилетели столичные доктора.

— Необходимо госпитализироваться. Где желаете? В Колдыбане или в столице?

— В столице.

— Ол-райт. Гони доллары.

Положили их в кремлевскую больницу, а там койка — на вес золота.

— Какие препараты принимать будем? Наши или американские?

— Американские.

— Вери гуд. Гони доллары.

Много долларов, потому как их лекарства у нас — по цене бриллиантов.

Короче, стрясли с американцев столько баксов, что дешевле им было бы на Луну слетать или с Луны свалиться.

И главное — им же на пользу, американцам-то. Потому как они, вернувшись в свои Штаты, публично признали, что Лука Самарыч открыл им глаза на предмет счастья. Счастье действительно не в деньгах. Вовсе нет. Истинное счастье в том, чтобы никогда, нигде и ни за что не видеть этого кошмарного Луку Самарыча с Самарской Луки. А уж если видеть, то только в мавзолее, да и то под стеклом.

Глава тринадцатая

Ну что? Гаркнем во всю глотку: «Слава лихому-удалому Луке Самарычу!» — и вернемся в удивительную Колдыбанскую быль.

— Мы — ушкуйники! — выдал Роман Ухажеров. — Ушкуйники — это философы с большой дороги. Тире разбойники. Основной род занятий — грабежи. Вы хотите спросить: уж не собираемся ли мы грабить американских граждан?

— Именно, батенька! — по-ленински вскричал новый Робин Гуд, он же вечный студент Ухажеров. — Грабить, грабить и еще раз грабить!

Ухажеров даже закартавил, как вождь мирового пролетариата.

Агент международного империализма трижды вздрогнул, как ужаленный. Будто перед ним, и вправду, был беспощадный Робин Гуд или неуправляемый Ленин.

— Как вам нравится наш удивительный, совершенно особый уклон? — поинтересовались старшие братья-разбойники. — Не правда ли, романтично?

— Оч-чень, оч-ч-чень ро-романтично, — вынужден был признать делец Закавказский, правда, сильно заикаясь. — К нам приносят всякие проекты культурного обмана… экскьюз ми… обслуживания интуристов. Но ваш — вне всякой конкуренции.

Слышали? Игра пошла в нужном русле. Только не подумайте, что мы уже семечки лузгаем, как на завалинке. Семечки на Самарской Луке лузгают после третьего стакана. До него же, до третьего, пока еще далеко. Сейчас обязательно последует вопрос на засыпку.

— Как бы мне встретиться с вашим… э-э-э… главарем? — вопросил «интуристский» проныра. — Я хотел бы обсудить с ним бизнес-план в деталях. С глазу на глаз.

Ну? Что мы говорили? Конечно, в принципе сейчас для нашего супера — самый подходящий момент. Сейчас бы ему вылететь соколом, наскочить горным козлом, закричать Соловьем-разбойником:

«Чего тут еще обсуждать! Где басурманы? Ужо я их, как персидскую княжну, всех за борт перекидаю. В набежавшую волну».

— Вам Луку Самарыча? — поинтересовались мы как можно громче. — Пожалуйста. Буквально сию минуту…

Подсобка, как и следовало ожидать, была тише воды. Будто заснула так крепко, что даже реактивные сопла, производящие особый храп, автоматически выключились.

Древние афиняне на нашем месте, конечно, выдали бы главаря. Дескать, вон он где прячется. Хватайте его. Делайте с ним что хотите. Современные москвичи наверняка даже связали бы его сами. Может быть, и в тюрьму его сами бы отвезли. Чтобы, значит, вознаграждение побольше получить.

Истинные колдыбанцы тоже понимают свою выгоду. Но мы мужественно преодолели искушение. Никто даже не поинтересовался, сколько нам за атамана могут отвалить. Роман же Ухажеров даже резко съязвил в лицо иноземному ассистенту:

— Ишь, чего захотели! С Лукой Самарычем пообщаться! Вы так и до моей невесты Рогнеды доберетесь.

В другой раз мы обязательно объяснили бы Ухажерову, что лучший способ застраховать Рогнеду от всяких лазутчиков — это как можно скорее добраться до нее самому. Но сейчас было некогда.

— Экскьюз нас, уважаемый без пяти минут партнер, — дипломатично сгладили мы прямолинейность вечного студента жениховских университетов. — Лука Самарыч встретится с вами буквально сию минуту, но… Только не сейчас.

— Лука Самарыч появится в нужное время, — снова влез Роман Ухажеров. — В этом смысле он — как моя невеста Рогнеда. Недавно я спросил ее, когда мы с нею пойдем в загс. Она ответила: «Тогда, когда нужно будет».

— Вери гуд, вери велл! — взмолился полуиноземец Альфонс, поняв, что разбойника всех времен ему сейчас не увидеть. — Пожалуйста, ближе к делу, мистеры романтики.

Ну что ж, истинные колдыбанцы — люди дела.

— Старые волжские предания гласят…

И так далее. Про методы и методики наших предков-ушкуйников.

Деляга из «Интуриста» выслушал нас очень внимательно. И бровью не повел, и глазом не моргнул, и в тигра не превратился. Дабы зарычать от бешенства. Дескать, хватит вешать лапшу на уши.

Видать, удивительный колдыбанский бизнес-план взволновал его. Растрогал душу. Затронул ум.

— Сценарий действительно талантливый, — похвалил он. — Не то что во МХАТе или БДТ. Вери гуд! Но…

— Знаем-знаем, — поспешили перебить его сценаристы. — Вы хотите сказать, что американцы могут грабить кого хотят, но их грабить — и думать не смей. Враз озвереют. И на счет «раз-два» убьют. И ни Интерпол, ни Гаагский трибунал не заступятся. Про наш «Интурист» и говорить нечего. «Интурист» скорее покончит самоубийством, чем осмелится что-нибудь сказать американцам. Хотя бы «Караул!».

— Да, мистеры романтики, да! — подтвердил патриот-добытчик. — Как только вы пойдете на абордаж, американцы вас просто-напросто укокошат. Перебьют, как мух.

Ха! Нашел чем пугать истинных колдыбанцев! Мы только и ждали таких страшных угроз. Все идет по плану. Наши лица расцвели в широких лучезарных улыбках.

— О наивный толмач заокеанщины! — завели мы свой коронный речитатив. — Сейчас вы услышите такое, что вам захочется подпрыгнуть до потолка.

Закавказского усадили на стул и слегка привязали полотенцем. В интересах техники безопасности, сокращенно ТБ. Показательно, что он согласился на эту меру: уже так поверил в нашу особую романтику.

— Вы говорите, что нас укокошат? Как мух?

— О! Тогда дело в шляпе. Полный успех!

— Мы погибнем лютой смертью? О! Даже не верится в такую удачу!

— Каюк, амба, капут? Так это и есть гвоздь нашей программы!

— Знай наших! — грянул хором зал.

Толмач заокеанщины подпрыгнул. Вместе со стулом. Только поэтому он не ушиб наш потолок своей головой. Однако сам выглядел малость ушибленным.

— Вери велл! Но…

— Знаем-знаем! Предвидим и предчувствуем! — заторопились провидцы флагманского столика. — Вы хотите сказать, что лютый коллективный капут — это слишком мрачно.

— Как во МХАТе или БДТ. Или еще хуже: как в Московском театре сатиры.

— Но вы просто еще не видели, как идут на смерть колдыбанские удальцы.

— Как на праздник! О! Это прекрасное и величественное зрелище!

Мы оседлали своего фирменного конька и неслись вскачь:

— Вот чеканным шагом торжественно марширует навстречу смерти Самосудов. Будто идет орден из рук полковника Фараонова получать. Его сменяет Безмочалкин. Он гибнет с таким смаком, словно его пригласили в женское отделение на помывку манекенщиц. Затем на место павших становится Молекулов. Глядя на ликующую физиономию смертника, можно подумать, что его директрису Рогаткину сняли с должности. Вослед за товарищами на верную погибель выступает Профанов. Он тоже очень рад: не каждому ведь дано гикнуться, будучи абсолютно здоровым. А вот, проводив в последний путь своих старших наставников, спешит с улыбкой на устах сложить голову юный Роман Ухажеров. Он весь светится. Наверное, в последнюю минуту мысленно видит свою невесту Рогнеду. В модном траурном головном уборе. Ах, как к лицу ей черный цвет!

— Браво, браво! — не мог сдержать своего восторга Закавказский. — Московские и питерские драмоделы ни за что не придумают такой хитроумный сценарный ход. Я уж не говорю о наших киношниках. По сравнению с вами они — просто сапожники. Вери велл! Но-о-о!

Вот зануда! Сколько можно «но-о-о!», «но-о-о!». Занокался, как ямщик. Будто мы ему — орловские рысаки. И так уж гоним галопом.

— Читаем, читаем ваш крик души на трех языках и даже на международном языке эсперанто! — перебили ямщика наши кони-ясновидцы. — Душа ваша кричит о том, кто же возьмет с американцев доллары, если мы все как один полегли. Нет проблем. В нужный момент, то есть когда мы все поляжем от руки иноземных супостатов, появляется… Лука Самарыч.

На сей раз многозначительную мхатовскую паузу не выдержал зритель.

— С автоматом! — возбужденно догадался он, входя в разбойничий вкус. — С пулеметом! С фугасом! А ТБ? Техника безопасности предусмотрена?

Флагманская ладья ушкуйников снисходительно улыбнулась.

— Вы еще скажите, с поясом шахида, — пожурил ушкуйник-мент Самосудов. — Лука Самарыч явится с… огромным букетов цветов. Дескать, восхищен, как вы, уважаемые басурманы, уложили всех моих разбойничков.

— С букетом и с хлебом-солью, — подхватил ушкуйник-банщик. — Дескать, приезжайте к нам еще. Специально для вас новую шайку соберу.

— С букетом, с хлебом-солью и с огромным мешком, — продолжил ушкуйник-педагог. — Дескать, ничего от вас не надо. Представление было бесплатным. Пожал-те только на памятник невинным вашим жертвам мешок долларов.

— И всё! Занавес! — оглушил придирчивого заказчика ушкуйник-просветитель. — Больше никаких «но»! Все остальное поймете, когда Лука Самарыч будет доллары лопатой грести.

Роман Ухажеров дернул посла за рукав:

— У меня к вам последняя, очень мужская просьба. Когда все закончится, подстригитесь, пожалуйста, у моей невесты Рогнеды Цырюльниковой. До выполнения месячного плана ей не хватает одной стрижки «под горшок», а я ведь ничем уже не смогу помочь. Буквально через несколько минут я сложу свою голову. С улыбкой на устах. С несбывшейся мечтою о медовом месяце.

Он всхлипнул и хотел было разрыдаться, но…

Уже звучит призыв:

— Простимся друзья! Обнимемся перед смертью.

Теперь уже наверняка всхлипывает читатель. Мы понимаем его. Сцену предсмертного прощания колдыбанских удальцов нельзя смотреть без светлых слез. От богатырских объятий расходятся швы на пиджаках. Развязываются шнурки на ботинках. Офицерские погоны встают на попа. Остеохондрозные позвоночники скрючиваются в полувосьмерки. Аллергические носы устраивают ливень. Луженые глотки звенят колоколами: «Как дать пить!»

Это значит, все уже у барной стойки.

— Извините, Юрий Цезаревич. Видно, быть нам вашими должниками вечно…

— О чем речь! Потомки расплатятся. В крайнем случае, заложу в ломбард золотой памятник, который воздвигнет вам Родина.

И вот подняты полные стаканы:

— Ну что ж, друзья! Умрем под волнами!

Ульк?

Нет, конечно же, нет. По классическому сценарию сначала должно произойти диво.

— Умрем!! — по-гладиаторски рявкнул зал.

И диво зашевелилось. В нужное время, то есть когда мы уже действительно умирали от истинной жажды. И в нужном месте, то есть на стуле — из-под полотенца.

— Сто-о-оп! — прерывает нашу предсмертную тираду полпред нью-гигантов.

Развязать иноземного полпреда некому, потому что Ухажеров уже вцепился обеими руками в свой стакан. Но белое полотенце само соскальзывает с Захребет-Закавказского и взлетает вверх. Капитуляция?

— Сдаюсь, — подтверждает пособник нью-гигантов, перевербованный колдыбанскими ушкуйниками. — В чем главная интрига вашего проекта, я так и не понял, но делать нечего. Вы умеете хранить секрет фирмы до конца.

Мы с достоинством молчали. Да, истинные колдыбанцы умеют хранить свой секрет. Особенно когда сами не знают, в чем он, собственно, заключается. И есть ли он вообще.

И вот уже щелкает прадедовский фотоаппарат. Есть кадр для энциклопедий! Волжские неоушкуйники идут карать тире грабить заокеанских неогигантов тире богатеев-невежд.

— Э-э-э! — вдруг затормозил удивительную акцию Захребет-Закавказский. Взгляд опытного деляги вцепился в фотоаппарат:

— Э! Покажите мне хотя бы фотографию легендарного суперразбойника. Ведь я без пяти минут его пособник. Начальство надо знать в лицо!

Это — пожалуйста. Без всякой бюрократической волокиты и предоплаты мы вручили кандидату в наши пособники фотопортреты Луки Самарыча, исполненные Юрием Цезаревичем на радость потомкам. Анфас. Профиль. По пояс. В полный рост. В позе мыслителя на диване. В виде монумента посреди зала. И отдельно вид на Молодецкий курган, то есть на суперживот.

— Любуйтесь, затаив дыхание…

Захребет-Закавказский действительно затаил дыхание, замер и… застонал.

— О-о-о… — простонал он и наконец-то подпрыгнул до потолка.

— Какой же я тупица! Как же я сразу не догадался! Так вот где зарыта колдыбанская собака!

Он провальсировал вокруг своей оси и обратился к нам:

— Джентльмены, мужики, грабители! Это действительно легенда. Лукой Самарычем я утру нос всем. С Лукой Самарычем я озолочусь…

Счастливчик спохватился:

— Вы правильно меня поняли: Родина озолотится. Наша любимая Родина.

Тут же он спохватился еще раз:

— Каков ваш процент? Сколько вы хотите?

— Зачем смертникам золото? — снисходительно улыбнулись мы. — Свой гонорар целиком передаем в казну любимой Родины. А «Интурист» пусть выплатит лишь наш последний кредит, взятый у бармена Подстаканникова.

— О! Сколько он скажет! — в восторге запел казначей Родины. — Столько и еще столько, и еще полстолька, и еще…

Ну вот, по одному пункту традиционного дива можно ставить крыжик. Задача «Как дать пить?» решена, кажется, на пять с плюсом. Теперь самое время привести обалдевшего златолюбца к великой бескорыстной присяге.

— И еще… — продолжал он сулить нам золотые горы.

— Хватит! — остановили мы златолюбца. — И еще… одна совсем маленькая просьба. Последняя. Перед смертью. Когда нас уже не будет, то, пожалуйста… Присягните Особой Колдыбанской Истине. Сокращенно ОКИ.

Вот так. В тысячу раз короче, чем у лучших романтиков — Гомера и Гюго. И в тысячу раз трогательнее. Во всяком случае, трижды (не считая кавказского наречия) неромантичный делец «Интуриста» прослезился.

— При-ся-гаю… — прошептал он. — Ваша ОКИ — О’КЕЙ! Все буквы заглавные.

А что? Удачный перевод. Почти по-колдыбански. Ставим последний крыжик.

— Теперь я полностью прозрел, — вещал меж тем новоиспеченный присяжный служитель ОКИ. — Успех нашей операции обеспечен. Американцы будут рыдать и визжать в своем особом заокеанском экстазе. Мы с вами ограбим их дочиста. Немедленно. Буквально сию минуту!

Он по-чемпионски тире по-разбойничьи потряс руками над головой и… вдруг виновато опустил по швам те же конечности.

— Сию минуту, но… — молвил он совсем по-колдыбански. — Но только не сейчас.

Правильный поворот. Но мы, естественно, изобразили полное недоумение.

— Нет-нет, не возражайте! — поспешно реагировал наш ассистент. — Дело в том, что теплоход должен плыть до Астрахани и обратно. А вдруг янки умрут от восторга здесь и сейчас? Тогда их адвокаты взыщут с «Интуриста» огромную неустойку за срыв круиза.

— Отложим нашу операцию на неделю, — продолжал он. — Ограбим янки на обратном пути.

— Нет-нет, не возражайте! — снова не дал он нам раскрыть рта, хотя мы и не собирались этого делать. — Понимаю, как не терпится удальцам на разбой, догадываюсь, как сушат их душу вынужденные простои.

— Чтобы вы не засохли, — он дружески подмигнул, — выпейте, пожалуйста, за счет «Интуриста». Столько, и еще столько, и еще полстолька, и еще… на похмелье. Сделайте одолжение.

И не успели мы изобразить полное удовлетворение, как наша звезда эстрады, то бишь железная дверь, ликующе заголосила: «Кто к нам с долларом придет, тот железно без него и останется».

След Захребет-Закавказского уже простыл.

— За Луку Самарыча! — Во всю мощь истомившихся от жажды глоток вскричали мы.

Но… атаман не появился. В чем дело? Неужто умер от страха? В ужасе мы бросились к подсобке, сорвали с петель дверь и… узрели дивное зрелище.

Наш атаман натурально спал. Безмятежно, крепко, по-богатырски. О легендарная колдыбанская быль! Нет на тебя гомеров и гюго.

— Лука Самарыч! Мы победили новых гигантов!

— Они бежали без оглядки прочь!

— Мы взяли с них выкуп. Столько и еще столько…

— Впрочем, мы не считали, сколько. Истинные колдыбанцы не торгуются.

Наш атаман вышел на середину зала, занял основную монументальную позицию. И, как он это может, изрек голосом партийного трибуна тире городского сумасшедшего:

— Мне стыдно за вас! Брать с иноземцев выкуп не торгуясь — это не укладывается в моей голове. Что скажут о нас внуки и правнуки?

С досады он хлопнул себя богатырской дланью по лбу. Ну и? Ну конечно, на богатырском его лбу тут же вспыхнул богатырский шишман-фонарь. Теперь теплоход «Лев Толстой» может совершенно спокойно продолжать свое плавание. Даже если вдруг посреди ночи и посреди Волги погаснут все бакены, а на небе — все звезды, все равно будет светло. До самой Астрахани.

— За Луку Самарыча!

— За эпоху! — переборов свой гнев, смилостивился атаман. — За Особую Колдыбанскую Истину!

Ульк!

* * *

Такова быль, которую совершили мы. Как видите, совершенно без участия нашего предводителя. Более того, можно сказать, что мы научились печь удивительные были как блины. Быстро, на уровне мировых стандартов и даже хлеще. Не то что блины от Гомера и Гюго. И даже от тещи Гомера, не говоря уж про тещу Гюго.

Естественно, кое-кому это не по вкусу, и кое-кто стряпает к нашим блинам свою подливу. Сиречь небылицы.

На сей раз небылица утверждает, что Альфонс Захребет-Закавказский обобрал первым делом не американцев, а нас. Так прямо и заявил начальнику круиза, когда примчался на теплоход:

— Халява, сэр! Я обобрал этих колдыбанских простаков.

— Трепач, — отмахнулся тот. — Что с них взять?

— Не скажите, — возразил проныра Альфонс. — У них такой проектик. ОКИ — О’КЕЙ! Все буквы заглавные.

— Ты на каком языке лопочешь? — удивился шеф.

— Слушайте, затаив дыхание, — отвечал ему агент-добытчик. — Старые волжские предания гласят…

— Бьютифул, — согласился шеф, когда выслушал своего менеджера. — Это тебе не московский цирк, не питерская Мариинка. Но…

— Знаю, знаю, — перебил его Альфонс. — Вы хотите спросить, в чем секрет проекта.

— Да, — подтвердил шеф. — Какая там собака зарыта?

— О! — по-американски поднял два пальца вверх Альфонс и водрузил на стол бутылку «Волжской особой». — Буду учить вас мыслить не по-московски, а по-колдыбански.

Выпили по первой.

— Хм, — заметил начальник круиза. — А мысль-то, и правда, течет сразу как-то шире и глубже.

— Тогда полюбуйтесь на это чудо-чудовище. Анфас. Профиль. В полный рост. В положении лежа на диване вверх животом.

И он выдал пасьянс из фоток Самарыча.

— Какое импузантное, от слова «пузо», чудовище! — восхитился начальник. — Ну и пузо! Аж в кадр умещается только наполовину! Гениально. Где он такую огромную надувную подушку достал? Да что там подушка — небось надувную лодку под плащ подложил. А не лопнет, если хорошенько кулаком ткнуть? Что? Это натуральное такое пузо? Да ну? Вот чудеса! Вери гуд!

— А знаете, кто это? — заулыбался довольно Альфонс. — Только не упадите за борт. Это легендарный волжский атаман нашего времени, предводитель лихих разбойников Лука Самарыч с Самарской Луки.

— Вот это собака! — начальник подпрыгнул вместе со стулом и чуть не улетел за борт. — И как хорошо они ее зарыли!

— Засыпали драмой и трагедией, — поддакнул Альфонс. — Но я докопался. Ноу-хау у нас в кармане! Секрет в том, что это ноу-хау…

— Шутка? — догадался шеф. — Розыгрыш?

— Хохма! — подтвердил Альфонс. — Особая Колдыбанская клоунада.

— Ушкуйники, — не без уважения отозвался об истинных колдыбанцах начальник круиза. — Такой проект ни медведем, ни лебедями, ни народными артистами не перешибешь. Что будем делать?

— Надо выпить по второму стакану.

— Наливай.

Приняли вторую дозу.

— Ба! — заметил начальник. — Мысль-то, прямо как Волга, разливается. И вширь, и вглубь. Ни берегов, ни дна.

— Я уже все ввел в нужное русло, все продумал, — радует начальника Альфонс. — Грабить янки будем мы с вами. Закатим им триллер по-колдыбански.

— Дескать, на Самарской Луке, — вдохновенно продолжил он, — появились потомки легендарных волжских пиратов. МВД и ФСБ пасуют. Придется поворачивать назад. Не хотите? Вперед? Ну тогда молитесь на ночь, сэры, пишите домой прощальные письма, заказывайте себе заранее панихиду и т. д. Все спецуслуги оказываем мы с вами. Персонально и исключительно мы. По двойному тарифу! Ночью поднимаем всех по тревоге. Опять — всякие спецуслуги. Продаем лицензии на право самообороны, точим ножи, учим перевязывать раны, кричать по-русски «Сдавайся!», а также «Сдаюсь!». По двойному, нет — по тройному тарифу! До самого рассвета. А как пропели трижды петухи…

Он выдержал паузу, как в московском цирке перед выходом на арену медведя с саратовской гармошкой.

— Третьи петухи пропели, — не вытерпел шеф. — Ну?

— Свистать всех наверх! — по-боцмански заорал Альфонс. — Слева по борту — Лука Самарыч!

— И банда ушкуйников, — подсказал шеф.

— Нет! — вдруг решительно заявил трехъязычный интриган. — Банда нам ни к чему. Конечно, утопить сотню волжских мужичков — оч-ч-чень зрелищно. Но технология аттракциона держится втайне, и в таких условиях я не берусь гарантировать соблюдение ТБ. Да и расходы на ушкуйников большие. Это же вам не труппа Мариинского театра, а банда.

— Мы пойдем другим путем, — по-ленински заявил нью-стратег неограбежа и изложил свой постановочный план.

— Слева по борту — Лука Самарыч!

Все интуристы сразу — в бинокли. В морские. Естественно, напрокат. По двойному тарифу. Чтобы удвоить силу ощущений, то есть страха.

И вот с удвоенным страхом клиенты видят утес. Он совершенно диким мохом оброс. В смысле покрыт спецпленкой. От самого края до вершины. А на вершине заветный камень, на котором волжские атаманы думали свои разбойные думы. Камень отделан под уральский яхонт. А на камне сидит… Нет, возле камня стоит… Нет, пока клиенты ничего этого не видят.

Пока они видят только огромное полушарие, которое выступает над утесом и Волгой метров на сто, на двести… как удастся сделать. Если удастся, то можно и на полкилометра. Это — живот Луки Самарыча.

Затем вдруг вспыхивает спецпрожектор. Он слепит пуще яркого солнца, слепит так, что в глазах становится темно. Зрители с ужасом узнают, что это — шишман на лбу Луки Самарыча. Тут включается корабельная сирена. Разумеется, через спецусилители. Кажется, стонет сама Волга.

— Лука Самарыч! Сдавайся! — кричат одни не столько от храбрости, сколько от страха за свою жизнь.

— Лука Самарыч! Сдаемся! — надрываются другие не столько от страха за свою жизнь, сколько от страха за свои доллары.

Вдруг сирена умолкает. Прожекторы гаснут. Теплоход уже около утеса. Зрители смотрят во все глаза и зрят самого грозного суперразбойника.

Но что это? Главарь ушкуйников стоит не шевелясь. По стойке «смирно». На его разбойничьих руках — наручники. На разбойничьих ногах — кандалы. В разбойничьем рту — кляп. Из разбойничьих очей — слезы. Ручьем. Если удастся — рекой.

Снова включается сирена. Опять же — через спецусилители. Словно это сама Волга. Но уже не стонет, а как бы выводит мелодию. Что за мелодия? Ба, да это знаменитая американская песня «Янки дудль!».

— Добро пожаловать через Жигулевские ворота, леди и джентльмены! С первым апреля вас! Да-да, сегодня — первое апреля. Сегодня, и завтра, и послезавтра, и всегда на Самарской Луке — первое апреля. Такова Особая Колдыбанская Истина, в трех буквах — ОКИ. О’кей?

— И пусть только попробуют пожаловаться в Интерпол или в Гаагский трибунал, — пригрозил нью-Станиславский. — Мы им встречный иск выставим. Дескать, где же ваше хваленое американское чувство юмора? Нету? Тогда платите неустойку. В тройном размере.

— Да нет, до суда не дойдет, — заверил нью-Немирович-Данченко и пояснил, что надо будет впарить американцам еще и контрхохму.

Дескать, буквально накануне Лука Самарыч ограбил французов и немцев. И японцев тоже. И китайцев. Кого они еще, Штаты, недолюбливают? Британцев? Хотя нет, британцы им как родные. А впрочем, можно попробовать. Пусть Лука Самарыч и британцев ограбит.

Зато едва увидел лютый ушкуйник подданных США — сразу задрожал от страха. Как жигулевский кабан, на которого охотится с егерями мэр Поросенков или даже губернатор Свинокотлетов. Понял бедняга, что теперь ему конец. Ну и сам себя заковал в кандалы. И наручники сам на себя надел. А потом и рот кляпом заткнул. Чтобы, значит, перед подданными США даже не пикнуть. И вот только плачет, слезы льет. Чтобы разжалобить грозных, но добрых американских леди и джентльменов.

— Лапша что надо! — восхитился нью-Станиславский. — Лапша прямо по-колдыбански. Американские индюки проглотят ее за милую душу. Причем на полном серьезе.

— Наливай! — скомандовал шеф.

И пока сообщник наполнял стаканы, задал деловой вопрос:

— Кого выставим Лукой Самарычем?

— Ну кого же еще? — булькнул сообщник. — Какого-нибудь клоуна-гастролера.

— Медведь из московского цирка, пожалуй, посмешнее.

— Бегемот из джунглей в роли Луки Самарыча — совсем потешно. Но клоун гораздо дешевле. Особенно если звери-янки все-таки замочат его.

— За Родину, за доллары! — махнул рукой шеф-патриот. — Присягаю Особой Колдыбанской Истине!

— ОКИ О’КЕЙ! — и младший деляга стукнул своим стаканом о стакан старшего. — За Луку Самарыча!

* * *

Вот такая небылица. Чего хотели ее сочинители? Если они хотели умалить значение нового героического деяния истинных колдыбанцев, то зря старались.

Через неделю в «Утес» с теплохода «Лев Толстой» поступила телеграмма. На красочном бланке. С пометкой «Международная». Следующего содержания:

«Дорогие коллеги-ушкуйники! Просим расслабиться! Иноземцы уже наказаны! Подчистую! Патриоты все живы и здоровы! Слава Луке Самарычу!»

И даже на восклицательные знаки патриоты не поскупились. А ведь в телеграмме каждый такой знак — это два слова: «воскл зн». Хоть и сокращенно, а небось на целый доллар тянет. Так-то вот!

А теперь Лука Самарыч по традиции отвечает на вопросы бестолкового Геракла Зевсовича.

— Не пойму я, Самарыч, — спрашивает Геракл Зевсович, — как все-таки ты не перебил этих иноземцев, ежели тебе разбойник имя?

— Да, тут непростой анализ ситуации, — соглашается Лука Самарыч. — По московским меркам, я вроде все предусмотрел. С Гаагским трибуналом вопрос согласовал. «Замочить дядю Сэма? — говорят там. — Да пожалуйста. Хоть в сортире». Европейский Интерпол тоже поклялся, что пальцем не пошевелит из-за каких-то букашек-америкашек. Заручился я и поддержкой Парижского клуба кредиторов. Тот обещал финансировать всякого, кто будет грабить Штаты. Короче, по-столичному всё о’кей, а вот по-колдыбански… Как начали жена плюс ее сестры, тетки, племянницы, подруги, сотрудницы, соседки плюс ненаглядная теща — как начали свою ораторию! «Да вы что, разбойники, затеяли? Да вы понимаете, что будет, если Америку обидеть? Да нам же тогда не видеть, не смотреть заключительной части „Санта-Барбары“! Да это же нам, бедным, — хуже смерти. Да вы уж потерпите немного. Да всего-то тысячу серий досмотреть осталось. Вот узнаем, чем „Санта“ закончилась, тогда уж делайте им, американцам, хоть барбару, хоть варвару». Вот и все дела.

— А скажи-ка, Самарыч, — продолжает Геракл Зевсович, — неужели американцы такие невоспитанные, что пустые бутылки за борт в великую русскую реку Волгу бросают? Что-то не верится.

— Потому что скептик вы, — разъясняет Лука Самарыч. — От американцев можно ожидать все, что хочешь и что не хочешь. Куда до них нашим прадедам-атаманам, хотя ох какие охальники были! Эти американцы, представьте себе, даже Жигули научили русским матом выражаться. Попробуйте в горы сходить после того, как американцы мимо проплывали и во весь голос кричали, чтобы эхо погромче было. Ну! Седые Жигули вас так облают по матушке, что матушку родную не узнаете.

— А признайся-ка, Самарыч, между нами, мальчиками, — ухмыляется Геракл Зевсович. — Все-таки какая-нибудь иноземная горлодёр… ой, нет, гёрла… Небось все-таки взяла тебя на бедро? Да прямо на полу! Ну и как? Только не скромничай — убью. Как она, американская эротика?

— Ох, неисправимый вы циник, — отмахивается Лука Самарыч. — Всё к эротике сведете. Надо как-нибудь показать вам зал восточных единоборств. Увидите тогда, что означает «взять на бедро». Особенно на паркетном полу. Точнее, об пол. Но если уж зашел разговор на предмет бедер американских гёрлз, то предупреждаю заранее: на этот предмет зубы зря не точите. Всякая современная гёрла согласно моде весит от силы два пуда. Минус пуд косметики и полпуда бижутерии. Что остается? Восемь кг. А на бедра? Максимум полкило. Чисто символический предмет. Одно из американских чудес: девушка есть, а бедер нет.

— Хм, — соображает, хоть и туго, Геракл Зевсович. — Надо сеструхе Афине сказать, пусть в Америку едет мужа искать. У нее такой, понимаешь ли, задик… Кого хочешь зад-заденет. В прямом и переносном смысле. Глядишь, и не заметят, что голова у девки шибко умная.

— Ну об этом пусть гёрла Афина не беспокоится, — смело обещал Лука Самарыч. — В Америке и богиню мудрости за дуру держать будут. Почему? Да там умными только себя считают.

— Слухай-ка, Самарыч! — озарился Зевсович. — А может, я — американец? Я ведь тоже всех за дураков держу. Всех, кто умнее меня.

На сей раз Лука Самарыч ничего не стал пояснять. И так все ясно.

Но для большой науки — разумеется, не американской, а нашей — есть вопрос на десерт. Что, если всех граждан нашей необъятной страны с самой колыбели учить плясать перед иностранцами? Как медведь из цирка да как маленькие лебеди из театра. Это ж сколько тогда государство сможет получать валюты! Небось арифмометров не хватит. Ну-ка посчитай, большая наука, на компьютере!

Глава четырнадцатая

Новая страница наших героических деяний во славу эпохи — совершенно особая. Здесь легенды, былины и были, а равно небылицы, вымыслы и домыслы переплелись столь причудливо, что даже наша большая наука не разберет, где тут щи по-московски, а где борщ по-украински, макароны по-флотски и лапша по-пилотски, а еще — почему котлеты по-министерски подают в заводской столовой, а в министерской — утку по-пекински и кролика по-парижски.

Дело было в воскресенье. На сей раз мы собрались прямо с утра. Как это нас отпустили жены? А мы их и не спрашивали! Да, вот эдак. Быль это, быль. Не спрашивали мы жен — и точка. Впрочем, их и не было дома уже с утра. Всей своей компанией они ушли в прачечную. Дескать, там в воскресные дни — скидка пятьдесят процентов. И потому, дескать, они стирают с особым вдохновением. А вот это, конечно, — легенда стопроцентная. Ибо женская компания собирается в прачечной вовсе не стирать, а болтать. С утра пораньше и до упаду. Ну и на здоровье. А мы тем временем — в «Утес».

— Какой немыслимый подвиг провернем сегодня? — обратился к Гераклу Лука Самарыч и добавил: — С утра пораньше, на легкий желудок.

— Подвиг — не волк, в лес не убежит, — загадочно хмыкнул Геракл. — Не подвигом единым славен герой.

Неплохо сказано.

— Неужели вы это сами придумали? — удивился Лука Самарыч.

— Да нет, сеструха Афина, — признался Геракл. — Она все больше тобой интересуется и губы вдруг стала подкрашивать. А что: любовь зла, полюбишь и козла. Но это я к слову… Короче, Афина велела: «Подскажи своему дружку насчет статуи. Герою нужна достойная статуя».

— Спасибо за трогательную заботу, но это уж — не моя проблема, а безутешных современников, которые будут оплакивать мою кончину, — возразил Лука Самарыч. — Пусть сначала узрят незабвенного героя в гробу, переживут тяжесть невосполнимой утраты, а уж только потом испытают радостный прилив вдохновения и возьмутся за увековечение памяти кумира. Словом, торопиться некуда.

— Вот и я рассуждал так же: дескать, успеется. А потом пришлось локти кусать, — не унимался Геракл. — Сколько раз мне Аполлон твердил: «Давай сварганим твою статую, пока тебя не отправили на наш свет». Чтобы правдиво было, чтобы точная копия. А мне все некогда да некогда. Сам знаешь наше геройское рвение: лишь бы план по подвигам на сто и две десятые процента выполнить. Ну вот, наконец преставился. И тут же — к Аполлону: валяй, в смысле ваяй! А он мне шиш под нос: накось выкуси. Оказывается, увековечение памяти проходит на земле не по ведомству богов, а по линии смертных. Ну, смертные мне за все хорошее и удружили. Устроили гадость на века.

Великий герой горестно умолк.

— Позвольте! — сказал Лука Самарыч. — Смертные создали выдающийся скульптурный образ Геракла. На него можно любоваться в оригинале и в копиях во многих музеях мира. А мы, колдыбанцы, с огромным удовольствием зрим репродукцию одной из многих античных статуй, посвященных вам.

И он подал другу знаменитое академическое издание, на обложке которого красовался Геракл.

Полубог невольно глянул на свой «бесфиговый», по выражению мэра Поросенкова, образ.

— Ну и что тут хорошего? — проворчал он.

Мы восхищенно зацокали языком:

— Могучее мускулистое тело. Умное тонкое лицо. От всей фигуры веет изяществом и благородством. К тому же, если не ошибаемся, все это — эгейский мрамор. Или ассирийская бронза. Словом, сплошное эстетическое наслаждение. Не налюбуешься!

— Тоже мне, знатоки, — ухмыльнулся Геракл. — Весь Олимп смеется, а они, понимаешь, наслаждаются. Внимательнее полюбуйтесь.

Ну, раз хороший человек настаивает — пожалуйста.

— Если внимательнее, — зацокали мы языком уже на другой лад, — то статуя доставляет не столько эстетическое наслаждение, сколько огорчение. Тело отнюдь не могучее. Бицепсы слабоваты, трицепсы вяловаты, брюшной пресс никудышный. Короче, слабак. К тому же, наверное, вовсе не бронза, а скорее всего, чугун. Или просто нержавейка.

— Ну, насчет слабака вы зря. Сами вы сморчки, — обиделся Геракл. — Совсем не в том гадость. Еще лучше любуйтесь.

Постараемся:

— Да, на эту халтуру нельзя смотреть без возмущения. Лицо совсем не тонкое и не умное. Черты лица жесткие, как наши пряники. Лоб низкий, как наши потолки. Взгляд бессмысленный, как хождение по нашим магазинам. Словом, недотепа. К тому же, очевидно, кровельное железо. Или даже металлолом.

— Насчет недотепы вы зря, — еще пуще обиделся Геракл. — Сами вы болваны. Да и опять не туда смотрите. Совсем внимательно любуйтесь.

Ага! Догадались:

— Нельзя смотреть без осуждения. Ничего благородного. Ни галстука, ни шарфа. Ни смокинга, ни манишки. Ни порток, ни трусов. Короче, невежда. К тому же наверняка обычный гипс. А то и глина.

— Насчет невежды вы зря, — совсем разобиделся Геракл, тяжко вздохнул и легко завелся:

— Сами вы — сморчки, болваны и хамьё! Ни черта не смыслите в большом искусстве. При чем тут железо и глина? Да хоть из коровьего навоза! При чем тут галстук или трусы? Да хоть энциклопедией прикрывайся. Было бы чего прикрывать — вот в чем вопрос!

Он ткнул пальцем в репродукцию:

— Любуйтесь, что там у меня ниже пояса. Какую мне гадость смертные состряпали! Чуть больше мизинчика годовалого ребенка. Небось по своим меркам, клеветники, мерили. Тьфу!

— Тьфу! — угодливо подтвердил «Утес» хором.

— Наконец-то, — устало молвил полубог. — Спасибо за понимание и сочувствие. Вы — настоящие друзья.

— А это значит, — ловя благоприятный момент, тут же среагировали мы, — надо сию минуту поднять бокалы. С одной стороны, за дружбу, с другой стороны — с горя.

— Нет, это значит, что сию же минуту надо взяться за дело, — категорически заявил Геракл. — Сеструха Афина велела: «Немедленно покажи мне проект статуи Самарыча. Может, я что-нибудь от себя подрисую». Ха! Знаем мы их девичьи художества. Не иначе как в Самарыча втюрилась. А что, любовь — дура, полюбишь и козлотура. Но это я к слову. Короче, валяйте, в смысле ваяйте.

Итак, нам подбрасывают сверхзадачу, с которой не справились бог Аполлон и все супермастера скульптурного цеха. Ну что ж, беремся за нее. С удовольствием.

Мы перемигнулись и… Дальше, наверное, начинается уже быль. А может быть, пополам: и легенда, и быль. А может быть… Впрочем, решайте сами…

— Итак, в повестке дня стоит вопрос о создании статуи легендарного героя Самарской Луки — Луки Самарыча, — объявил просветитель Профанов. — Она должна быть создана немедленно и на самом высоком идейно-художественном уровне. Кто за то, чтобы эту ответственную работу поручить выдающемуся ваятелю современности Валериану Владимировичу Безмочалкину?

Разумеется, единогласно.

— Благодарю! — встал и поклонился наш Мойдодыр, он же Роден. — Доверие коллектива окрыляет. Чувствую, как во мне просыпается вдохновение… Вот оно уже и проснулось!

Мы поаплодировали.

— Итак, — по-плотницки потер руки Безмочалкин. — Вдохновение есть. Натура изучена. Теперь — замысел. Этот пункт при моем художественном воображении не вызывает никаких затруднений. Я уже вижу композицию. Она будет решена в самом современном стиле. Образ, естественно, — волнующий. Оригинал статуи поместим на легендарном Волжском Яру, в центре видовой площадки. Копию — в Лувре, в зале шедевров конца двадцатого столетия.

— Что еще? Не упустить бы из виду какой-нибудь существенный момент. Ведь статуя должна быть не просто художественным шедевром. Подобно своему прототипу, она должна быть легендарной. Что это означает?

Ох, сейчас начнет загибать!

— Это означает, что статуя Луки Самарыча будет… оживать. — И он изложил свой бесподобный, поистине колдыбанский взгляд на предмет разговора.

Статуи, оказывается, имеют свойство оживать и становиться легендарными. Правда, до сих пор легенды про статуи ходят в основном жуткие.

Вот, например, статуя Командора, про которую мы знаем от Мольера. Не приведи вас судьба иметь с ней дело. Однажды небезызвестный Дон Жуан пригласил этого каменного Командора на свой веселый уик-энд с донной Анной. С точки зрения нормального человека, это очень мило.

Правда, эта донна, с которой закрутил роман Дон Жуан, когда-то приходилась Командору супругой. Ну и что? Дон Жуан, может быть, порадовать его хотел: есть, мол, кому позаботиться о твоей вдовушке. Отсюда и действовал не тайно, а официально, чинно. Так сказать, да будет шведская семья, потому как модно.

Ан нет, этот кирпичный монумент оказался страшно ревнивым и разнузданным. Пришел дебошир на дармовой портвейн и пирожки с картошкой и вместо того, чтобы сказать спасибо, взял и грохнул почем зря друга семьи. Причем в самый интересный момент, когда безутешная вдова наконец собралась утешиться…

Итак, запомните, граждане: статую Командора на пикники, именины, свадьбы, торжественные проводы пенсионеров и даже на поминки — не приглашать!

Следует также обходить за версту легендарную статую петербургского Медного Всадника, о чем нас предупреждал еще Пушкин. Этот Всадник однажды темной ночью набросился на бедного прохожего по имени Евгений (отчество, фамилия и род занятий не установлены). И добро бы с целью снять шапку или ограбить на бутылку. Ничего подобного: он, видите ли, обиделся. И ведь чего уж обижаться: этому Медному Всаднику, при жизни — императору Петру Первому, когда-то все подряд кукиш показывали. Да еще в кармане, исподтишка, за глаза. А этот прохожий показал честно, искренне, официально. И не противный кукиш, а приличный кулак. Экое преступление! Что ж тогда боксеры? Все преступники?

Можно было бы прогневаться еще в том случае, если б этот Евгений пытался выцарапать гвоздем или отверткой на постаменте неприличное слово. Тогда, конечно, почему бы не указать ему на недопустимость варварского отношения к памятникам истории и культуры? Но на первый раз все равно в тактичной форме. Как и положено всякому нормальному постовому.

А этот постовой, ну, который медный лоб, до того со зла завелся, что даже свой пост оставил. Бух, бух! И погнал за нашим беззащитным боксером вдоль по Питерской. Да еще на своей медной кобыле, да по гулкой мостовой, да по ночному городу. Безобразие!

И еще одну легендарную статую-безобразницу надо покритиковать со всей прямотой. Это знаменитый Писающий Мальчик. Во субъект! Или объект? Короче, предмет. Из чугуна, кстати. Прототип статуи неизвестен. Очевидно, она сооружена в честь безымянного мальчика, страдающего энурезом, но не желающего идти к врачу, а желающего через этот энурез шалить и безобразничать. На такую мысль наводит то обстоятельство, что «шланг» этого Мальчика функционирует день и ночь, круглосуточно, без перерывов на обед и профилактику.

Интуристы толпами ходят дивиться такому безобразию. Некоторые (очевидно, патологоанатомы и специалисты по подростковому энурезу) подходят к этому Мальчику и трогают его феноменальный предмет. Так этот чугунный безобразник, нет чтобы воздержаться на миг или хотя бы в сторону струю отвести, наоборот, дает напор еще шибче, будто туристы только и мечтали быть обмоченными с головы до ног.

И добро бы это юное хамло выросло в нашем микрорайоне. Здесь, если откровенно, полному энергии отроку больше и нечем себя от хулиганских дел отвлечь, как только писать круглосуточно. А ведь чугунный Мальчик имеет столичную прописку, а уж в столице, тем более западной — и тебе игровые автоматы, и мороженое на каждом углу, и будто бы даже разбитые тобой стекла вставляют за счет школы, а не твоих родителей. Веселись, душа, сколько хочешь. А он писает да писает…

— Небось тоже отличником был, — обличительно прошипели небеса в лице второгодника Добронравова. Но на сей раз его устами глаголила явно зависть.

Выдающийся теоретик искусства Безмочалкин был иного мнения, чем наш выдающийся второгодник. Он пояснил, что дурные манеры и Мальчика, и Командора, и Медного Всадника объясняются природой материала, из которого они сделаны. Камень, медь, чугун, мрамор — все это тяжелая, холодная, бездушная материя. Разумеется, она никак не подходит для Луки Самарыча. Ведь его статуя должна превзойти своих соперников, но не по линии публичных бесчинств, а совсем наоборот.

Поэтому Безмочалкин замыслил изготовить скульптурного Самарыча из самого живого и самого теплого материала. Из дерева!

— Понимаете, насколько грандиозен мой замысел? — самодовольно вещал Безмочалкин. — Обладая самой большой теплотой, деревянный Лука Самарыч направит всю свою неисчерпаемую энергию на дела добрые, общественно полезные. Во имя торжества Особой Колдыбанской Истины.

Великих скульпторов всех времен, не говоря уж про их великие творения, хватила изжога от досады. А волжский ваятель-удалец продолжал:

— Я уже решил, какое дерево особенно соответствует натуре прототипа, то есть Луки Самарыча. Это, разумеется, дуб. Наш родимый жигулевский дуб. Разумеется, столетний. Как пить дать!

Да, это по-колдыбански. Мы, не сговариваясь, двинулись к барной стойке.

— Юрий Цезаревич! Провозглашайте тост. За легендарную статую Луки Самарыча! — раздались голоса.

— Стой, погоди! — закричал Геракл. — Пока есть вдохновение — за дело!

— За дело? — несказанно удивился Безмочалкин. — Ах да, конечно. Буквально сию минуту.

Он вытащил из внутреннего кармана изящный блокнотик и не менее изящную авторучку. Через минуту блокнотный листок украсили… нет, не изящные зарисовки статуи, а изящные строчки. Роман Ухажеров зачитал их вслух:

«Директору Колдыбанского

леспромхоза

ЗАЯВЛЕНИЕ

Коллектив истинных колдыбанцев убедительно ходатайствует срочно выделить (в порядке меценатской акции) мастеру художественного резца Безмочалкину В. В. столетний дуб в виде заготовки (чурбана) для целей создания легендарной статуи легендарного Луки Самарыча…»

— Пожалуйста, — сказал Валериан Владимирович, протягивая листок Гераклу. — Дело сделано.

— Ты чё? — надулся тот. — Я и то понимаю, что столетний чурбан леспромхоз тебе не выделит.

Безмочалкин задумчиво почесал затылок.

— Пожалуй, вы правы, — вздохнул он. — В таком случае акт творчества придется отложить на некоторое время. Вдохновение так и бьет через край, но… что поделаешь? Чурбаны нынче на дороге не валяются. Они сидят в кабинетах. Придется заказывать заготовку в Сибири или же в Канаде.

Правильное решение. Пусть Сибирь, да и Канада тоже поработают во славу эпохи. Как пить дать! А мы тем временем — к барной стойке. Надеемся, стаканы уже наполнены?

— Атас! — раздался вдруг вопль. — Знаю, где чурбан. Валяется на дороге. Прямо под ногами.

Вы поняли, что кричал Антоша. Вот чудовище! Уж лучше бы писал день и ночь.

…На крутом волжском берегу, прямо на дороге, прямо под ногами действительно валялся дубовый чурбан. Один, второй, третий — на роту вдохновенных скульпторов хватит. Будто специально для них буквально сию минуту целую рощу порубили.

Оказывается, и вправду — специально. Только не сию минуту, а лет пять назад. И не для мастеров искусства, а для бывшего колдыбанского прокурора Поганочкина. Он тогда задумал украсить свою ведомственную дачу в стиле сочинской Поляны сказок. Чтобы везде, куда ни пойди, и даже у туалета гостей встречали бы лешие, домовые и всякие другие идолы и истуканы, сделанные из хорошего дерева. По просьбе Поганочкина директор леспромхоза, которому в то время как раз светила за приписки скамья подсудимых, и порубил эти дубы. Причем именно столетние: старался. Но только их, уже в виде заготовок, доставили на дачу прокурора, как тому тоже засветило и тоже благодаря припискам, но не скамья подсудимых, а вышестоящее кресло в областном центре. После отъезда Поганочкина из Колдыбана некоторые граждане осмелели и стали ему вдогонку «телеги» с компроматом катать. Тогда его преемник перестраховался и вывез все дубовые чурбаны, а-ля сочинские сказки, подальше от глаз проверяющих общественных комиссий. Сюда, на волжский берег. Дескать, они всегда тут валялись. И вот какая интересная деталь: несколько лет никто это добро не трогает. Даже отвязный и отмороженный Колдыбанский рэкетир по кличке Свинопас, он же Хряк, откровенно признается: «Боюсь. Все прокурорское — от лукавого».

Не успели мы как следует полюбоваться видом дубов, порубленных на домовых, леших, вурдалаков и прочую нечисть, как услышали ликующий возглас Безмочалкина:

— Статуя! Смотрите: готовая статуя!

Он указывал на предмет, который в отличие от других заготовок под нечисть не валялся под ногами, а стоял перед носом.

— Да ты чё! — удивился Геракл. — Я и то вижу, что это чурбан. Самая обыкновенная коряга.

Роден-банщик высокомерно надулся:

— Если рассуждать по-московски, то перед нами действительно просто неотесанный предмет. Но если взглянуть на предмет по-колдыбански, то он имеет очертания человека. Разумеется, не обычного — в смокинге, галстуке и модных штиблетах. Или наоборот — обнаженного: с бицепсами, трицепсами, брюшным прессом. Речь идет, конечно, о легендарном субъекте. То есть бесформенном. В смысле — в плащ-палатке. Взгляните: вот с этой стороны бревно ровное. Это, очевидно, спина героя. А вот здесь бревно как бы надуто. Это, безусловно, живот. Рук, ног не видно. Они, как и положено, скрыты под плащ-палаткой. Венчает чурбан что-то наподобие головы. С лицевой части торчит мощный сучок. Это нос. Больше никаких особых примет. Они как бы скрыты капюшоном. Высота бревна соответствует росту Луки Самарыча. Чего еще не хватает до полного сходства? Ах да, бревно стоит не лицом к Волге-матушке, а задом. Ну, это легко поправимо.

— Просим, — обратились мы к Гераклу, предоставляя ему невиданную честь поработать подъемным краном на благо высокого искусства.

Полубог обхватил чурбан, поднатужился, оттащил в самый центр видовой площадки и с размаху вбил в землю. Теперь чурбан как бы озирал волжские дали и как бы застыл перед лицом грозных опасностей и коварных недругов.

Возбудившийся Геракл воскликнул:

— И правда, похож! Вылитый Самарыч!

— Без пяти минут, — согласились мы. — Статуя что надо. Шедевр!

Прототип деревянного Самарыча молчал, но видно было, что его собственный образ, такой загадочный, такой величественный, такой монументальный, явно пришелся ему по душе.

— Ну, чего стоишь? — затормошил Геракл Безмочалкина. — Валяй ваяй, делай, что надо. Пусть чурбан оживет. Сию же минуту. Прямо кишки ноют от любопытства, чего он утворит. Вдруг он к сеструхе Афине посватается? Или Артемиду соблазнит! Вот будет смеху!

— Фи! — капризно остановил его наш ваятель. — Вам бы только погоготать. Я же как автор будущего шедевра преисполнен чувством огромной ответственности. Нельзя, чтобы статуя ожила непредсказуемо, стихийно и избрала бы вид деятельности случайно. Толпы туристов будут вечно устремляться к этому легендарному месту. Следовательно, надо сначала изучить запросы и пожелания широких гостевых масс. Здесь нам могут открыться самые неожиданные истины.

Логично. Значит, пора к источнику истины! Мы уже повернулись в сторону родимого «Утеса»…

— Атас! — ошарашил нас знакомый голосок. — Вижу гостевые массы!

Вот палач! Хоть бы раз не увидел! Впрочем, не увидеть было невозможно. Массы были совсем не серые, как иногда, например, на Красной площади в Москве, а наоборот, такие яркие, что слепило глаза.

На видовую площадку поднималась женская стрелковая рота. Кое-кто может нас поправить: женская экскурсионная группа с теплохода «Маршал Жуков». Оно вроде действительно так, но точнее все же будет «стрелковая рота». Потому что «маршалочки» неутомимо стреляли глазками. Разумеется, по живым мишеням. И не просто так, холостыми зарядами. А с целью сразить наповал. Оно и понятно: не для того же брали отпуск и дорогие билеты на круиз, чтобы слушать передового местного экскурсовода Показушникова.

Мы поспешно ретировались в сень деревьев. Для безопасности. И для того, чтобы из засады полюбоваться на хорошеньких путешественниц. Между тем передовой местный экскурсовод Показушников вещал советским, то бишь гомеровским, гекзаметром:

— Вы находитесь на легендарном волжском берегу…

— О-о-о! — обрадовалась хором стрелковая женская рота в предвкушении чего-то необычного.

А одна «маршалочка» решила выступить еще и сольно. Причем пошла дальше дипломатичного «о-о-о».

— О-о-ох! — выразительно пропела она. — Не зря меня сегодня во сне Бельмондо звал на лодочке кататься.

Хм. А мыслит-то наша гостья с поворотом.

Как выяснилось впоследствии, эта молодая солистка по имени Дуся была из Челябинска. Или из Орска. А может, из Перми. Ну, в общем — с Уральского хребта. Ее стройную фигуру облегало легкое, короткое, почти прозрачное платье с глубоким, как уральские озера, вырезом на груди. Обладала уралочка и другими достоинствами, которым Виктор Гюго посвятил бы две главы. Современный язык более выразителен, и мы сможем воспеть прекрасную гостью в двух словах. С первого взгляда было видно, что это — веселая разведеночка. Для Виктора Гюго на всякий случай поясним: женщина, расторгнувшая брак и не испытывающая по этому поводу никакого сожаления.

Между тем Показушников вдохновенно рассказывал про знаменитые выбросы в атмосферу орденоносного колдыбанского резинокомплекса, которые превышают предельно допустимую концентрацию в тридцать, сорок, а иногда и в сто раз. Про гордость всего Среднего Поволжья — сажевый гигант, продукция которого считается самой черной в мире.

— Экскурсия окончена, — объявил наконец певец особых колдыбанских достопримечательностей. — Какие будут вопросы?

— Ну-у-у? — требовательно вопросили «маршалочки» хором.

— Где же знаменитые волжские атаманы, про которых вы рассказывали? — конкретизировала вопрос солистка Дуся. — Не с Бельмондо же нам на лодке кататься!

Хм. А логика-то колдыбанская. Что значит не москвички, а свои родные провинциалочки. С такими мыслителями, хоть и в юбках, можно, пожалуй, поделиться нашими дерзкими замыслами. На предмет, сами понимаете, высокого искусства.

Мы словно по команде сделали шаг вперед и кашлянули. Хором. С напором. Так, чтобы в Жигулевских горах погуляло из края в край богатырское эхо.

«Маршалочки» словно по команде оглянулись.

— О-о-о! — приятно изумились они хором.

— Вот и знаменитые волжские атаманы! — конкретизировала Дуся, и вырез на ее платье сам собой стал глубже, чем уральские озера.

Ее подруги немедленно открыли свой меткий огонь по живым мишеням. Само собой, на поражение. Правда, не у всех «маршалочек» декольте были так же глубоки, как уральские озера. Но ведь каждый регион имеет свои достопримечательности, и гостьи Волги достойно представляли их.

Мы были, естественно, поражены и схватились как по команде за сердце. Пылкий Ромео-Ухажеров даже закачался, словно пьяный, и упал. Но все-таки не навзничь, словно пьяный, а на колени. То есть словно рыцарь.

Милые артемиды остались нами довольны. Зато проявил недовольство и заметал молнии в нашу сторону экскурсовод Показушников.

— Дамы и барышни! — обратился он к своим подопечным милашкам. — Вы имеете редкую возможность видеть на свежем воздухе самую удивительную достопримечательность Самарской Луки. Колдыбанские философы-мыслители. Так сказать, тринадцатое чудо света.

Ирония была очень тонкой. Но недаром говорится: где тонко, там и рвется. Милые посланницы дальних регионов восприняли слова гида буквально.

— Нам нравится число тринадцать, — решительно заявила от их имени Дуся. — В нем есть что-то роковое.

Показушников, однако, продолжал поливать нас дождем своей иронии.

— А еще они именуют себя истинными колдыбанцами, — саркастически характеризовал он своих земляков. — От обычных смертных отличаются тем, что полдня сидят в своем кабачке, а остальные полдня лежат на диване. Силы берегут.

Здесь сарказм гида достиг очень большой тонкости, а где очень тонко, там рвется с особым звуком.

— А-а-а! — уважительно молвила женская капелла.

Солистка-уралочка опять пошла еще дальше.

— А-а-ах! — прямо-таки простонала она. — Нам нравятся мужчины, у которых много нерастраченных сил.

Ну что, читатель? Если даже ты не очень ушлый и не очень дошлый, все равно догадался, что в нашем дивном балагане сегодня состоится совершенно особое, очень увлекательное представление. С новым невиданным поворотом. Занавес уже открыт, игра уже пошла.

— О прекрасные представительницы самоцветной Уральщины, таежной Сибирщины и свободолюбивой Колымщины! — поплыл над великой рекой классический колдыбанский речитатив. — Нам понятна ваша благородная отпускная боль. Вы жаждете удивительных приключений. Таких, о которых можно было бы порассказать внучкам и правнучкам.

— Вам повезло. На Самарской Луке всегда есть место удивительным приключениям. Достаточно стать нашими надежными союзницами и партнершами.

— Предлагаем вам осуществить одну удивительную, совершенно особую акцию, участвуя в которой вы испытаете восторг и ликование.

Мы потомили милашек театральной паузой. От знаменитой мхатовской паузы она отличалась только тем, что никто не хватал милашек с московской жадностью. За талию и за другие классические показатели женской красоты.

Томились сестрички-провинциалочки бесподобно. Во всяком случае, затаив дыхание, с верой и надеждой.

— Наше приятное знакомство, — сделал шаг вперед эстет Безмочалкин, — совпало с другим знаменательным событием, которое потомки назовут историческим. Буквально сию минуту на этом легендарном волжском берегу установлена статуя. Я бы даже сказал, монумент. В честь Луки Самарыча, героя Самарской Луки, без пяти минут легендарного.

— По решению нашего коллектива философов-мыслителей, а равно с согласия самого Луки Самарыча, подхватил Самосудов, — его монументальный двойник будет… оживать.

— Сейчас мы как раз составляем перспективный план легендарной деятельности статуи Луки Самарыча, — вышел на финишную прямую Профанов. — План составляется с учетом запросов и пожеланий гостей города. Какие виды монументальной деятельности могут, на ваш взгляд, стать легендарными?

Нелегкий экзамен мы устроили «маршалочкам». Но верили, что родственные провинциальные души поймут нас как надо. И тогда игра пойдет и будет удивительной.

— У-у-у… — кокетливо зау-у-умничали артемиды.

Судя по интонации, отсутствием воображения они не страдали.

— У-у-ух! — с кокетливым ухарством подтвердила это уралочка Дуся. — Ух, есть такие виды деятельности!

Да, уралочка знала толк в у-у-убийственных междометиях. Видно, была в разводе не первый навигационный сезон.

— Все зависит от того, — продолжила она, — на что способен сам Лука Самарыч. — Как, например, он относится к женскому вопросу, то есть к молодым отпускницам? Чует сердце, ваш лихой монумент хоть и без пяти минут, но в женском вопросе времени зря не теряет. Мы заранее влюбились в него. Где он?

Ну что ж, пожалуй, уже и время переходить к делу.

— Как автор шедевра я счастлив, что его первыми ценителями будете именно вы, — расшаркался Безмочалкин. — Итак… Лука Самарыч-монумент! Прошу жаловать и… любить!

— И-раз, и-два, — затрубил Профанов, — и…

Последовала мхатовская пауза. Нет, не для того, чтобы еще потомить милых путешественниц. Чтобы дать время Луке Самарычу номер один, то есть нашему удалому и лихому врио всех времен, осуществить свой коронный маневр. То есть смыться в кусты. В данном случае — буквально.

— Три!

Мы расступились и…

Ба! Что это?

Нашему взору, а главное, любопытным взорам наших союзниц открылось диво. В центре видовой площадки, купаясь в лучах ясного солнца, красовались два удивительных предмета. С виду похожих на чурбаны. А главное, абсолютно похожих друг на друга.

Очевидно, наш врио тоже увлекся. Заслушался, заинтересовался и остолбенел от любопытства: кто же там в него влюбился?

Мы поняли, что удивительная колдыбанская игра принимает новый поворот.

С этой минуты в ней участвуют два истукана. Сейчас они стоят по стойке «смирно» и даже не дышат. Как часовые у ленинского мавзолея в Москве или как телохранители колдыбанского рэкетира по кличке Хряк.

Провокатор Показушников сразу воспрянул.

— О! — саркастически изобразил он восторг. — Мадам и барышни, вам чрезвычайно повезло. Рядом с нетленным скульптурным образом Луки Самарыча стоит сам герой. Лука Самарыч, здравствуйте!

Ни тот ни другой истукан не удостоил ответом Показушникова. Он растерялся. Зато родственные наши души из далеких регионов правильно оценили ситуацию. Видно, тоже были философами-мыслителями. Хотя и в юбках.

— Лука Самарыч! — от имени всех сказала уралочка Дуся. — Можете не отвечать нам. Мы понимаем, что сейчас вы передаете свою энергию монументу, чтобы он ожил перед нами.

— Опомнитесь, барышня! — воззвал Показушников. — Какой такой монумент! Перед нами — просто чурбан.

Он хотел было постучать пальцем по одному из предметов, но вовремя спохватился. Вдруг не угадает и покажет себя полным невеждой, не способным определить с первого взгляда истинный шедевр высокого искусства.

— Истинный мужской дух может быть везде, даже в чурбане, — назидательно заметила уралочка экскурсоводу. — Сейчас вот оживет и даст нам у-у-ух какой ответ на наш женский вопрос.

— У-у-у… — по-философски глубокомысленно поддержали подругу елочки-сосеночки.

Показушников явно впал в отелловскую ревность.

— Ха-ха, женский вопрос! — запричитал он с сарказмом. — Это же дуб! К тому же престарелый. Посему, мадам-барышни, к женскому вопросу, если мы с вами говорим об одном и том же, монумент интереса не проявляет. В печке горит, но в алькове, ха-ха, не воспламеняется.

Ловко сказано, но зря стараешься. Артемиды вошли в охотничий азарт.

— Не загорается? — вызывающе переспросила уралочка. — Смотря как зажигать. Попробуем это сделать мы. Разу меется, не по-московски, а… по-нашему.

Оба предмета — да что там предметы, теперь мы и сами вкупе с Показушниковым — стояли, как истуканы.

— Сейчас произойдет чудо, — голосом многоопытной колдуньи объявила уралочка-разведеночка и бросила лукавый взгляд на одного из истуканов. — Лука Самарыч! Вы не возражаете, если я поцелую вашу художественную копию?

Предмет, к которому обращались, ответил, естественно, молчанием, и оно, естественно, означало полное согласие. Милая волшебница лукаво улыбнулась, порхнула к другому предмету, стоящему рядом, нежно обвила руками то место, где предположительно должна быть шея, и чмокнула в то место, где игра воображения определила бы щеку. Звонко чмокнула, смачно, с полной самоотдачей.

И… вот чудо! Деревянный неотесанный чурбан мгновенно ожил. То место, которому выпала честь стать объектом поцелуя, а равно симметричный ему объект, иначе говоря, обе щеки чурбана вспыхнули и ярко запылали. Прямо как пионерский костер. Или даже как северное сияние. Наверное, даже и похлеще, но тут, правда, мы не можем дать стопроцентную гарантию, потому что северного сияния никогда не наблюдали…

Правда, Показушников пытался потом доказать, будто бы хитрая уралочка чмокнула вовсе не деревянного истукана, а его двойника, то есть Луку Самарыча. Но мы считаем, что надо верить на слово самой красавице.

— Вот видите! — торжествующе воскликнула она. — Монумент Луки Самарыча обожает женщин. Ах, сердцеед! Я влюбилась в него еще больше.

Уралочка даже схватилась за сердце. Да так отчаянно, что вырез на платье стал совсем глубоким. Если бы на месте истукана был кардиолог, он немедленно приложился бы к тому месту, где возник острый сердечный симптом. Но истукан застеснялся. Может, потому, что на нем не было белого халата. Может, потому, что сам боялся получить инфаркт.

Честно признаемся, у нас тоже перехватило дыхание. Проняло и Показушникова, который воззрился на декольте уралочки с такой пристальностью, будто он Виктор Гюго и ему предстоит описать увиденное не меньше чем в двух главах. Потом гид все-таки вспомнил, что находится при исполнении служебных обязанностей, раздраженно всхлипнул и едко спросил:

— Вы откуда, мадам-синьорина? С Урала? А позвольте уточнить, по какую сторону разделительного меридиана вы проживаете: в Азии или в Европе? Ах, в Азии! Я так и думал. В вас есть что-то дикое, ну прямо очень дикое.

— Да, нам нравится срываться с цепи, — не без гордости заявила уралочка как бы от имени всех своих подруг. — Но мы не кусаемся. Надо продолжить наш совместный эксперимент в более подходящей обстановке. Наш дружный и творческий женский коллектив назначает легендарному дубу… то есть монументу… словом, понятно кому… назначает свидание. Вечером в ресторане «Парус». Будем ждать.

Вся стрелковая рота сделала игривый реверанс и вызывающе стрельнула глазками. Дескать, теперь ваш ход, лихие удальцы.

И тут до нас дошло. Мы, как всегда, увлеклись и доигрались. Слишком круто загнули. Так, что у бедных «маршалочек» закружилась голова. Приглашать на рандеву в ресторан, то есть напоказ всему миру, монумент тире дубовый чурбан? Это все же не легенда, а быль. Хотя бы даже колдыбанская.

— От имени и по поручению монумента благодарим вас за удивительно лестное приглашение, — начал спасительный маневр автор полушедевра Безмочалкин. — Однако он, то есть монумент, не знает, как решить одну деликатную проблему. Джентльмену положено являться на свидание с букетом. Но кто же продаст цветы или даже веник деревянному джентльмену?

Артемиды не растерялись, переглянулись и…

— Вы, пожалуй, правы, но… Букет — не проблема, — отвечала за всех уралочка. — Зачем нам цветочки, когда мы сами — ягодки?

Ловко сказано. Так что и возражать неохота. Но…

— Малину и клубнику, а равно вишню и смородину наш монумент, как и сам Лука Самарыч, обожает, — вступил Самосудов. — Но, будучи деятелем правопорядка, я должен заметить следующее. Монументам, равно как и лицам в нетрезвом состоянии, в грязной спецовке, а также несовершеннолетним, вход в ресторан категорически воспрещен.

Прелестницы и тут не смутились:

— Вы опять правы: рисоваться в ресторане нашему дубу ни к чему. Пусть приходит сразу к нам. Вторая палуба, левая сторона, каюты с десятой по тридцатую.

Красиво выкрутились. А куда же вертануть нам?

— Истинные монументы обожают интим, но… — взялся за руль Профанов. — Но как просветитель должен вас просветить: во всем мире скульптурные шедевры, как и прочие предметы повышенного женского спроса, имеющие тенденцию исчезать, содержатся по ночам под особо строгой охраной.

Путешественницы знающе хихикнули; видно, были просвещенными по данной теме:

— И снова вы правы: исчезать гораздо удобнее днем. Свидание переносится на четырнадцать ноль-ноль. Сразу после обеда. В распоряжении монумента, таким образом, — около часа. Только чур, не опаздывать!

Уралочка Дуся и вся стрелковая рота строго погрозили пальцем.

— Монумент, как и сам Лука Самарыч, всегда появляется в нужном месте и в нужное время, но… — предпринял последнюю попытку выплыть Молекулов.

Но уральские и зауральские, сибирские и засибирские елочки-сосеночки стояли непроходимым бором. Точнее, их несло на вираж. На полной скорости и без всяких тормозов.

— Удалые вы наши, разудалые! — обратилась к нам по-сказочному Дуся; видно, почитывала на досуге знаменитые уральские сказы. — Сейчас произойдет совершенно особое диво. Вам будет о чем порассказать своим внукам и правнукам.

Что же она затеяла?

— Прошу крепко зажмурить глаза! — приказала нам главгероиня голосом высококвалифицированной, а еще более — высокооплачиваемой гастролерши-кудесницы. Считайте вслух до десяти. И-раз!

— Раз! — повторили мы хором, честно играя в жмурки. — Два-а! Три-и-и…

Мы понимали, что милая уральская атаманша вместе со своими милыми разбойницами готовит нам какой-то особый подвох. Но что делать? Мы все-таки надеялись, что наш горе-атаман в последний момент тоже проявит себя как надо. Умником и разумником. То есть провалится сквозь землю. Или хотя бы даст деру без оглядки. А уж без него будет проще. За нами уж дело не станет. В смысле уж нас-то никто не догонит.

— Десять! — нетерпеливо выкрикнула луженая глотка Профанова.

— Десять! — хором гаркнули мы и открыли глаза.

Наши очи узрели… диво. Как и обещала уралочка Дуся, совершенно особое. Во-первых, с глаз долой исчезли сама атаманша и все ее разбойницы. Их короткие юбочки плыли уже по набережной. Во-вторых, вместе с юбочками исчез… Здесь надо бы выдержать тройную мхатовскую паузу, но у нас просто нет сил удержать даже самих себя. Потому как, считай, прямо на наших глазах исчез один из двух бесценных для человечества предметов.

На крутом волжском берегу в центре видовой площадки теперь стоял лишь один истукан. В одном-единственном экземпляре то есть. В количестве одной штуки.

— Что все это означает? — вопросил от имени всего человечества Геракл.

Ответить ему могли бы только короткие юбочки. Но они в последний раз вызывающе мелькнули уже на причале и скрылись. Дескать, теперь, удальцы-философы, соображайте сами, что и как, к чему и зачем.

— Уж не означает ли все это… — начал было Геракл.

Но мы не дали ему продолжить. Ляпнет что-нибудь не так по простоте своей олимпийской, и пойдет гулять по всем меридианам и широтам, на всех языках и на все времена какая-нибудь небылица.

Нет уж, скоропалительные выводы сейчас недопустимы. Ситуация настолько необычная, что надо сразу проникать в истину. И не по-олимпийски, и уж тем более не по-московски. Только по-нашему.

— Срочно к источнику истины! — вскричали мы. — Как пить дать!

Так завершилась эта серия полулегенды-полубыли. Продолжение следует…

Глава пятнадцатая

И вот мы в «Утесе». Вот уже «Волжская особая» попала на нужную извилину. Вот уже знаменитая колдыбанская извилина затрепетала, выбирая единственно правильный поворот мысли…

— Ну? — не терпелось Гераклу. — Кто же остался на берегу? Герой или чурбан? И кто исчез? Чурбан или герой?

Хороший он человек, этот древнеэллинский полубог. Но аналитик никудышный.

Пришлось ему втолковать элементарную истину. Кого приглашали на свидание? Дубового истукана. Так с какой же стати вместо него пойдет подлинный Лука Самарыч? Без приглашения в Колдыбане допустимо заявиться только к следователю прокуратуры. Разумеется, не с жалобой, а с повинной. Да и то если только прокуратура еще не выполнила квартальный план по особо важным делам. А если уже выполнила, то зачем ты ей нужен со своей повинной?

— А почему подлинный Самарыч стоит на месте, как чурбан? — не унимался Геракл.

— Ну, это тоже как дважды два. Ведь истукан ожил за счет Луки Самарыча. И забрал у него весь пыл, в смысле всю энергию. У бедного нашего Луки Самарыча сейчас нет сил и пальцем пошевелить. Он сейчас в буквальном смысле — чурбан. Толкни его с берега, скатится и утонет. И даже не всплывет. Хоть и как бревно.

Нарисованная нами картина, полная истинного драматизма, потрясла отзывчивую душу древнего полубога.

— Что же мы тогда медлим? — завопил он. — Бегом на помощь герою!

Добрый он, герой всех времен. Но циник. И потому истина у него обязательно с извращением. Ну с какой стати простым смертным мчать на помощь герою? Тем более прямо от барной стойки.

Да и что с ним, с героем, случится? Ну дождь проливной пойдет — схватит герой воспаление легких. Эка беда. Ну молния ударит прямо в лоб — будет сотрясение мозга.

Опять же, отлежится наш герой на диване. Ну самое страшное: муха прилетит укусить — молнией улетит герой под диван. Вытащим оттуда как-нибудь.

Словом, за Луку Самарыча волноваться нечего. Не в том глубокая истина момента. Истина по-колдыбански — совсем в другом направлении. Ну-ка, извилина, поднатужься!

В зале засияла традиционная иллюминация. Все разом озарились, за кого сейчас надо волноваться. Конечно же, за милых дам с теплохода «Маршал Жуков».

— С какой стати за них? — удивился полубог.

Ах, олимпийская беспечность! Да ведь милым «маршалочкам» сейчас грозит страшная опасность. Шутить со статуями и монументами, как мы знаем, очень рискованно, а ветреницы из-за Уральского хребта затеяли игру с самым непредсказуемым монументом. Ведь даже мы порой не знаем, что там на уме у Луки Самарыча, чего от него ожидать, какой номер он выкинет. Тем паче нельзя поручиться за оживший монумент героя. Колдыбанская геройская наследственность, если уж честно, — не столько донжуанская, сколько командорская. И даже хуже: атаманская.

К примеру, тот же легендарный Степан Разин. Уж как он любил юную персидскую княжну (ФИО не установлены), как пылал к ней нежной страстью! И вдруг стук атаману в башку: надо княжну утопить. Взять эдак на свои на богатырские руки, поднять высоко над головой — и ух! Бросить за борт в набежавшую волну. В качестве подарка Волге-матушке.

Зачем Волге такой подарок? С какой радости? Что у нее, именины? Или юбилей? Короче, нет никакого повода и никакой необходимости бросать княжну за борт в набежавшую волну. То есть топить, как котенка, даже в качестве подарка. Но башка-то дубовая! Хоть кол на голове теши, хоть пятки чеши. Взял и утопил.

А ну как и нашему чурбану взбредет идея повторить сей удивительный атаманский подвиг?

— Это ужасно! — аж побелел и одновременно посинел колдыбанский Ромео, чувствительный Роман Ухажеров. —

Истукан утопит всех этих сказочных красавиц. Бегом на помощь к ним!

Вот это другое дело.

— Теперь мы слышим речь не мальчика, но мужа, — похвалил Ухажерова Самосудов как бы в пику Гераклу. — Объявляется чрезвычайная операция по… спасению елочек и сосеночек. Под кодовым названием «Зеленый патруль».

— Вперед! На охрану наших вечнозеленых богатств! — подхватил Молекулов. — Пока не поздно.

— Еще не вечер, — оптимистически высказался Профанов уже на ходу.

— Только бы не кончилась в самый неподходящий момент, — уже в дверях бормотал Безмочалкин, — горячая вода в нашей чертовой прачечной.

Обратите внимание! В такой момент, когда уже буквально ни до чего хорошего, мы еще вспомнили о женах. Которые в это время преспокойненько отдавались своему любимому воскресному занятию. То есть вовсю настирывали в прачечной со скидкой пятьдесят процентов. Вот она, знаменитая колдыбанская заботливость по-мужски!

Продолжение следует…

* * *

Они, конечно, уже заждались. Нет, лучше не так! А то еще пойдут гулять по белу свету вымыслы и домыслы. Они, конечно, ни о чем не подозревали. Мы говорим, сами понимаете, не про жен, а про наших бедных артемид.

Когда мы, запыхавшись, примчали на вторую палубу теплохода «Маршал Жуков», они, то есть уралочки и сибирячки, шли как ни в чем не бывало из ресторана с обеда.

— Вы живы? — тревожным голосом вопросил их Самосудов, выходя из-за угла.

— Кажется, живы! — радостно воскликнул Безмочалкин. — И, кажется, невредимы.

Словно не веря своим глазам, Безмочалкин ощупал одну елочку, другую сосеночку, третью и так далее. Затем он взглядом пригласил и нас убедиться таким же образом, что наши милые гостьи пока еще не испытали никакого насилия. Последовав его указанию, мы подвергли милых туристочек тщательному, можно сказать, показательно-врачебному осмотру, наконец успокоились за них и горячо обняли всех по очереди на радостях.

— Что это вы вдруг? — удивились «маршалочки». О, святая наивность! Им все еще не понятно.

— Где истукан? — леденящим душу ментовским шепотом вопросил Самосудов.

Допрашиваемые переглянулись, хихикнули и дружно пожали плечами.

— Не знаете? — ужаснулся Безмочалкин. — А ведаете, что у него на уме?

Женский коллектив привстал на цыпочки от любопытства.

— Мы тоже не знаем, — сообщил Молекулов. — Но можно ручаться, что истукан затеял неслыханное деяние.

— Не описанное даже в больших энциклопедиях, — усилил Профанов.

— Не предусмотренное ни одной статьей Уголовного кодекса, — припечатал для надежности Самосудов.

— Вы понимаете? — хором подвели мы итог.

Они, урало-сибирские артемиды, будто только и ждали такого поворота событий и сразу оживились.

Нет, не так! Они совсем не ожидали такого поворота и сразу оробели.

— А-а-ах! — полным междометием отозвалась пермская артемида-овечка по имени Марфа и в испуге вцепилась в Самосудова. — Я вас никуда не отпущу!

— Мне тоже страшно, — задрожала омская артемида-козочка Дарья. — Спасите нас!

— Заварили кашу! — всхлипнула томская артемида-заинька Анфиса. — Теперь расхлебывайте.

— Время дорого, — подвела итог красноярская артемида-паинька Прасковья. — Уважаемые наши спасатели! Пора приступать к исполнению своего долга.

— Давно пора, — согласились мы. — Только запомните, пожалуйста: мы — спасатели особые. Мы спасаем… эпоху.

— Нам нравятся особые спасатели, — обрадовались наши подзащитные. — И очень нравится, что вы будете спасать так долго… аж целую эпоху.

Ну-ну! Однако возражать некогда. Тем более что логика колдыбанская.

— И еще один пунктик, — заспешили мы. — Просим вас немедленно, буквально сию минуту присягнуть Особой Колдыбанской Истине.

— Давно пора, — согласились присяжные. — Но не здесь же.

Через несколько секунд все спасатели были расхватаны, и двери кают захлопнулись за ними. Остались один Роман Ухажеров и самая мощная, ну то есть самая робкая, овечка-козочка-заинька-паинька с Колымы по имени Глафира.

— Я у дверей вас буду охранять, — объявил Колдыбанский рыцарь своей подзащитной. — С этой стороны.

— Меня надо не охранять, а спасать, — возразила Глафира, взяла Романа под мышку и понесла к себе.

— У меня невеста! — дрыгал ногами колдыбанский Ромео. — Я — жених!

— И я невестой была, — спокойно поведала Глафира. — И у меня женихи были. И не единожды.

— Но я в первый раз жених, — честно отбивался Роман.

— В первый, да не в последний, — успокоила Глафира и, открыв каюту, прямо с порога кинула Романа, как мячик, прямо на диван.

Вечный студент больше не спорил с Глафирой, но мысленно поклялся Рогнеде, что все равно он — именно ее жених. Если уж не в первый раз, то хотя бы в последний. Колдыбанское благородство, не так ли?

…К ужину пугливые уральские овечки, сибирские козочки, дальневосточные заиньки и колымские паиньки наконец-то успокоились. Мы — тоже. В том смысле, что вряд ли теперь истукан заявится в их каюты: нечего тут уже делать.

Первым на палубу вышел от спасенной пермячки Марфы истинный рыцарь Самосудов. Затем — Молекулов, спасший томскую Анфису. К ним присоединился Безмочалкин — от омской Дарьи. Профанов — от красноярской Прасковьи. И так далее. Последним появился Роман Ухажеров. Ему почему-то казалось, что штормит, и он покачивался от борта к борту. Но колымская Глафира выглядела вполне спасенной. Так что Профанов имел все основания поздравить своего юного друга с удачным дебютом в роли дамского угодника… Нет, не так: спасателя.

Да и все истинные колдыбанцы поздравили друг друга: они совершили еще одно удивительное эпохальное деяние.

— Так вы поняли, в чем истинный смысл нашего совместного мероприятия? — на всякий случай еще раз экзаменовали мы своих союзниц и соратниц. — Во имя Особой Колдыбанской Истины, во спасение родной эпохи, по благословению Волги-матушки…

— Да, поняли, поняли, — заулыбались союзницы и соратницы. — Не первый раз в разводе.

— Вы у нас не были, — пояснили они нам.

— Но когда будем плыть из Астрахани, чтобы были у нас как миленькие! Прямо с утра…

Трубачи трубят, гитаристы бренчат, ложечники так и захлебываются хвалебными трелями.

Операция по спасению на водах транзитных дам прошла успешно и без потерь. Но вдруг… нас как током ударило.

— А кто охранял каюту номер двадцать один? — леденящим ментовским шепотом спросил Самосудов.

— Да, кто спасал Дусю? — ужаснулся Безмочалкин.

— Абсолютно никто! — усилил Молекулов.

— Но ведь это значит, что… — хотел припечатать приговор Профанов, но не успел.

Мы уже мчались к каюте номер двадцать один, проклиная вслух свое легкомыслие. Как же это в наши светлые колдыбанские головы сразу не пришло, что Лука Самарыч тире статуя направится прежде всего к своей симпатии? Ах, какое роковое упущение с нашей стороны! Что увидим мы сейчас за порогом двадцать первой каюты? Просто страшно подумать…

Мы хотели сразу же выломать дверь, но Самосудов (все-таки законник) сначала для порядка постучал. Каково же было наше удивление, когда в ответ мы услышали веселый женский голосок: «Одну минуту!» И действительно, в дверях показалась Дуся.

— Чурбан…

— В смысле монумент…

— Ну, в общем, знаете кто…

— Ищет вас!

— Ищет? — улыбнулась в ответ хозяйка. — Давно нашел.

— И вы живы?

— Я бы даже сказала, живу! — похвалилась уральская елочка.

— А дуб?

— Я бы сказала, еще жив.

Елочка (а судя по острым иголочкам — и сосеночка) мельком глянула через плечо:

— Угощается нашей уральской семгой. И шоколадом закусывает. Все-таки вы, колдыбанцы, — большие оригиналы. Даже в виде дуба.

— Можно взглянуть на него? — попросили мы.

— Ах, нет, что вы! — возразила уралочка. — Он же само воплощение колдыбанской скромности и застенчивости. Сами же знаете…

— Хоть одним глазком, — застенчиво попросил один из нас.

— Ведь он — дубликат нашей славы, — скромно пояснил другой.

— Нам же рассказывать об этом внукам и правнукам, — заверил в чистоте намерений третий.

— Очень хочется повествовать интересно и содержательно, — пояснил четвертый.

— Я вас понимаю, — отвечала уралочка и поднесла пальчик к губам. — Чурбан, в смысле монумент, ну, сами знаете кто… обещал покатать меня по Волге на своем легендарном челне. Примерно через час мы будем на берегу. Только, пожалуйста, чтобы он вас не заметил…

— А вы, пожалуйста, проследите уж, чтобы он не упал в набежавшую волну, — попросили мы.

— Потому что плавает он только топором.

— Да и то в положении руками по дну.

— И водолазам его ни за что не достать: живот непреподъемный.

Уралочка закрыла дверь, но…

Продолжение следует…

* * *

Откровенно говоря, мы вовсе не собирались идти на берег, чтобы посмотреть, как дуб-истукан ухаживает за елочкой-шалуньей. Чего смотреть-то? И так уже ясно: не подведет.

Мы зашли в «Утес» лишь для того, чтобы достойно завершить этот удивительный день, то есть поднять вверх стаканы. Но тут Геракл стал, как всегда, донимать нас своими вопросами.

— А что представляет собой жена Луки Самарыча? Ревнивая? Скандальная?

— С какой стати нас это должно интересовать? — удивились мы. — Жена Луки Самарыча — обычная смертная. В ее жизни и деятельности нет абсолютно ничего выдающегося. Она ни с какого боку-припеку не входит в легенду. И поэтому не является предметом для исторических исследований. Не так ли?

— Так, — подтвердил громогласно Геракл. — Так-растак!

— Кого вы эдак? — подивились мы.

— Себя. В кого же еще вы такие ослы, как не в меня! — завелся полубог. — Я тоже жену держал просто за мебель, за предмет домашней утвари. Дескать, куда тебе за мной в легенду! Тем более что у нас в прекрасной Элладе женским равноправием, которое вы сдуру развели, и не пахло. В золотой век человечества, то есть в наши времена, жена только попробуй тявкнуть! На кого тявкаешь, на своих? И — хлоп! Как муху.

Великий эллин даже показал, как он и другие славные герои Эллады прихлопнули бы своих жен, если бы те залаяли по-собачьи.

— И вот эта самая мушенция, которая и тявкнуть не смела, знаете что сделала? — разошелся Геракл. — Как сказал бы мой юный друг Антоша, она сделала… меня. В смысле уделала. Меня! Самого могучего и грозного из героев. Как муху. На липучку! А главное, легенду испортила.

Геракл захлебнулся, горестно умолк и жалобно уставился на своего толмача Ухажерова: переведи, мол, расскажи, как все было.

И Роман на сей раз изложил суть дела не как школьник, хоть и отличник, и не как студент, пусть и двоечник, а как взрослый мужчина: коротко и ясно. Очевидно, озон сибирских сосен в разводе очень даже на пользу юным Ромео.

Оказывается, жена Геракла по имени Деянира однажды очень его возревновала. Основания тому в общем-то были, ибо великий герой положил глаз на прелестную юную особу по имени Иола. И не только глаз положил, но и руки приложил. Ну и что? Все равно это — мелкие подробности жизни, которые Деянира даже не имела права замечать и брать в голову. Но она, нарушая этические законы прекрасной Эллады, заметила и взяла. В результате случилось то, чего и следовало ожидать: слабая женская голова пошла кругом и Деянира двинула к одному такому колдуну. Дескать, спаси каким-нибудь чудом законный брак.

«Нет проблем, — говорит один такой колдун. — Правильно сделала, что пришла сразу ко мне, а не в партком». Дает женщине якобы приворотную мазь и велит натереть ею роскошный плащ, который Деянира собственноручно выткала для любимого мужа. Дескать, от этого волшебного средства Геракл снова влюбится в нее, как мальчик, как поэт, и будет обожать ее, словно она — сама Рогнеда Цырюльникова.

На самом же деле эта мазь была ядовитой. Колдун, оказывается, давно имел большой зуб на Геракла и теперь был рад случаю отмстить.

Деянира, не подозревая, что ей всучили отравленное зелье, натерла им плащ и отправила его в подарок Гераклу. Тот, как всегда, с кем-то воевал и, как всегда, победил. И вот привозят ему подарок от жены в честь победы. Не долго думая — тоже, между прочим, как всегда, — Геракл надевает женин подарок и…

Плащ тут же прилип к телу, и Геракл оказался как муха на липучке в буквальном смысле. Никак не отодрать плащ. А смазан-то он не медом, а ядом. Жжет, как горчичник. Точнее, как раскаленный утюг. Еще точнее, как адский огонь.

«Караул! — закричал Геракл. — Вызывайте „скорую“!»

А чего «скорая» может? Такого пострадавшего ни одно ожоговое отделение не примет: никакого смысла нет переводить на него дорогие импортные препараты — один убыток.

Вот такие дела. Вот что натворила Деянира. Ей, конечно, тоже теперь несладко. Как узнала она от гонца, что собственноручно погубила любимого мужа, так сразу удалилась в свой будуар. А там как назло оказался под рукой обоюдоострый меч. Может, тот же самый мстительный колдун его сюда заслал…

— И вот на глазах у домочадцев разыгрывается трагедия, — гомеровским стилем и с интонациями Гюго вещал Ухажеров. — Деяниру увидела старая няня. Зовет она скорее сына Деяниры — Гилла. Спешит Гилл к матери, но пронзила она уже мечом свою грудь. С громким плачем бросился к матери несчастный сын, он обнимает ее и покрывает поцелуями ее похолодевшее тело. Все вокруг рыдают и вопят…

— Мыльных опер, студент, насмотрелся? — сердито перебил рассказчика Геракл. — Ты про меня говори, про меня…

— В это время приносят ко дворцу страдающего Геракла, — снова запричитал Гомером и Гюго рассказчик. — Он забылся во сне в пути, но когда опустили носилки на землю у входа во дворец, Геракл проснулся.

— Да не тяни кота за хвост! — нетерпеливо перебил великий герой. — Процитируй меня. Что я сказанул на смерть Деяниры. Ну, не я, конечно, это уж потом Гомер придумал. Но все равно складно и душещипательно.

— О боги! — начал цитировать Ухажеров свежеиспеченного вдовца всех времен и народов. — Моя жена умерла, и я не смог, не смог ей отомстить! Не от моей руки погибла коварная Деянира! О, я несчастный!

Раздались, как всегда, Геракловы всхлипывания.

— Ну? Как вам нравится такой Голливуд, в смысле хеппи-энд? — утирая слезу, черно пошутил полубог. — Какая-то мушенция умирает как герой, а величайший герой благодаря ее стараниям — как мушенция. Да еще на липучке… Вот как может испортить самую красивую героическую легенду неразумная женщина!

— Как пить дать! — с полным пониманием и сочувствием отозвались мы и снова двинулись к барной стойке.

— Куда? — взревел колхозным трактором Геракл. — К Самарычу! Бегом! На всех парах!

И мы побежали. Правда, не на всех парах, потому что последний стаканчик нам так и не удалось поднять и пары «Волжской особой» остались выдыхаться на барной стойке. Но все-таки мы шустро бежали. На берег-бережок, где Лука Самарыч держал страховидную прадедовскую деревянную лодку, которую он именовал «волжским челном».

Почему мы обратили стопы в эту сторону, а не в другую, где, согласно официальной версии, в центре видовой площадки застыл Лука Самарыч — герой? Да как сказать? Просто особая колдыбанская интуиция подсказала, что супруга нашего супера в силу загадочной женской логики явится именно сюда, где собрался покататься с транзитной красавицей не Лука Самарыч, а его двойник-чурбан.

Так и случилось. Деянира Вторая, то бишь законная супружница нашего пузана по имени Капитолина (отныне всем и каждому надлежит знать это имя назубок), прибыла именно на волжский берег-бережок. То есть все по своей особой логике перепутала. Тем не менее в легенду (или в быль?) вошла по-колдыбански. То есть как по маслу. И утерла нос не только древнегреческой Деянире, но и всем другим женам супергероев.

Вот как это было.

* * *

Мы прибежали на берег в самый интересный момент. Солнце как раз опускалось за Жигулевские горы, небо было еще позолочено, а гладь реки обрела лирический серебристый оттенок. Страховидный челн нетерпеливо бился о берег, словно горячий рысак, готовый лихо помчать колесницу любви в далекие дали.

Уралочка и ее кавалер-чурбан уже были на месте. В то время, когда мы их узрели, она шаловливо помахивала бутылкой шампанского заходящему солнцу: не исчезай, мол, есть что выпить. Чурбан, кстати, в этот момент не очень походил на Луку Самарыча, ибо был уж чересчур галантен. Ну прямо по-московски. Он поднял даму на руки, чтобы посадить в челн.

И вот когда картина достигла наивысшей лирической выразительности, как будто с неба раздался голос третьего лишнего, то есть Деяниры-2:

— Ах, как мило!

Затем она появилась на берегу. Уже не как бы с неба, а как бы из-под земли. И голос ее, соответственно, звучал не ангельски, а наоборот.

— Черт меня побери, — сказала она неангельски, — если я тоже не хочу покататься. Как пить дать!

«Сцена у фонтана» началась. Ситуация была, прямо скажем, не фонтан. Солнце и то поспешило спрятаться за Жигулевские горы, с неба вмиг сошла позолота, а река покрылась «гусиной кожей», в смысле мелкой рябью. Чурбан? А вот он вел себя адекватно. Не вскрикнул, не побежал наутек и даже не шелохнулся. Просто застыл с прекрасной спутницей на руках — и молчок. Всё как и подобает монументу.

— Что означают ваши слова, о достойнейшая представительница Колдыбанщины? — весело обратилась уралочка к Капитолине в стиле ее мужа. — Уж не означают ли они то, что вы хотите покататься с нами?

— Не с вами, — возразила ей Капитолина. — Вместо вас.

— О-о-о! — пропела в ответ уралочка пока еще не полным междометием. — Вам так нравится мой кавалер?

— Совсем не нравится! — отрезала Капитолина. — Потому что это не ваш кавалер, а мой законный супруг.

Вид у законной супруги был такой, что древняя гречанка на месте уралочки превратилась бы в русалку и, поджав хвост, нырнула на самое дно. Москвичка обернулась бы тигрицей и зарычала: «Ах, ты — жена? Тогда вдень мужу резинку в штаны». Словом, и древняя гречанка, и современная москвичка наверняка поставили бы своего кавалера в неловкое положение. Но уралочка — что значит общение с легендарным предметом, пусть даже чурбаном! — уже мыслила и поступала истинно по-колдыбански.

— О-о-ох! — реагировала она полным междометием. — Неужели я вижу жену легендарного Луки Самарыча?

— Вроде того, — подтвердила ее собеседница и по-колдыбански чопорно представилась: — Капитолина Егоровна.

— А-а-ах! — воскликнула Дуся. — Как я рада вас видеть!

И это были не только слова. Соперница так была рада Капитолине, что даже спрыгнула наконец с рук кавалера, которого Капитолина называла своим мужем. Более того, она подбежала к Капитолине, решительно сунула ей в руку стакан и ловким движением, которому позавидовал бы наш потомственный бармен Подстаканников, откупорила шампанское.

— За приятное знакомство! — провозгласила она тост. — Будем подругами!

Что сделала бы древняя гречанка на месте Капитолины? Превратилась бы в русалку и потащила соперницу на дно реки: пить не шампанское, а промстоки местного кир-комбината. Москвичка обернулась бы тигрицей: «Ты чьим шампанским угощаешь? Ты же последние штаны с моего мужа снимаешь!»

Словом, и древняя гречанка, и нынешняя москвичка заставили бы предмет спора краснеть за них.

Колдыбанка Капитолина поступила, конечно, не так. Она спокойно осушила стакан и спокойно обратилась к своей новой подруге:

— Что все это значит? Уж не значит ли все это, что вам нравится мой муж?

— Ах! Ох! — драматично пропела уралочка и тут же не выдержала — весело переставила звуки в своих междометиях: — Ха-ха! Это же не муж ваш. Это же его двойник. Хо-хо!

— Двойник? — переспросила Капитолина. — В каком смысле?

— В прямом, — ответила Дуся. — Вы разве не знаете, что сегодня вашему легендарному мужу поставлена статуя из столетнего дуба? Статуя тоже легендарная, она обладает способностью оживать. Вы еще не видели ее? А-а-а… Тогда причина недоразумения понятна. Ваш легендарный муж и дубовый чурбан, в смысле двойник, очень похожи друг на друга. О-о-о… Как две капли воды. Ни за что не отличишь. Даю вам слово, а на Самарской Луке верят на слово, не так ли?

— Так, дорогая подруга, так. Но как различаете два неразличимых предмета вы? — задала весьма логичный вопрос Капитолина.

— Очень просто, — ничуть не смутилась экзаменуемая. — Два неразличимых предмета стояли рядом, но я пригласила на свидание именно статую. Так и сказала при свидетелях: «Лука Самарыч! Разрешите покататься на лодке с вашей статуей». Лука Самарыч промолчал, а молчание — знак согласия.

Супружница Луки Самарыча не нашлась что ответить, а молчание — знак согласия.

— Следовательно, данный предмет, — уралочка указала на своего кавалера, — это всего-навсего чурбан. Чурбан не может быть законным супругом. Как пить дать?

— Давайте, — согласилась законная супруга. А что ей еще оставалось делать? Новоиспеченные подруги выпили по второму стакану.

— Будьте любезны ответить мне еще на один вопрос, — чопорно обратилась к Дусе Капитолина. — А с чего это вдруг вам взбрело в голову развлекаться с чурбаном, а не с каким-нибудь кавалером?

— У-у-у, — пропела уралочка. — У-у-ух! Чурбан даст сто очков вперед любому кавалеру. Во-первых, он не рассказывает о своей работе. Во-вторых, не жалуется, что устал. И наконец, когда его, в случае чего, прячешь в шкафу, он не чихает в самый неподходящий момент.

— У вас прекрасный вкус и прекрасная логика, — признала колдыбанская Деянира. — Вы мне открыли глаза на одну интересную истину.

Ага! Что значит два стакана! Пошел момент истины. Будем надеяться, по-колдыбански.

— Итак, подруга, мы с вами установили, что чурбан — это не муж, — констатировала колдыбанка.

— Не муж! — горячо подтвердила уралочка. — Такое абсолютно противоестественно самой природе.

— Но муж-чурбан, — продолжила колдыбанка, — это в порядке вещей.

— И вообще в порядке! — с жаром поддакнула уралочка — Как пить дать!

— Давайте!

Они допили бутылку.

— Э-э-э, подружка, — отбрасывая в сторону Колдыбанскую чопорность, запела Капитолина-Деянира. — Э-э-эх, как я тебе завидую! Я бы тоже не прочь с чурбаном развлечься.

— И-и-и, подружка, — охотно подпевала ей зазноба монумента. — И-и-ишь ты какая! Своя баба, хоть и не разведенная. Развлечься? Нет проблем. Приезжай в отпуск ко мне. Чурбаны будут. В ассортименте. Жду тебя.

— Большое мерси, — с колдыбанской вежливостью поблагодарила Капитолина. — Да только отпуск у меня не скоро, а развлечься не терпится. Давай его, то есть предмет развлечений, поделим. По-братски. В смысле по-женски.

— Идея! — согласилась Дуся. — Месяц — мой, месяц твой.

— Э-э-эх! Целый месяц ждать.

— У-у-ух! Какая ты заводная! Неделю потерпишь? Нет? Ну ладно. На ночь бери чурбан себе, а на день — мне отдашь.

— По-столичному рассуждаешь, — ласково уела подругу колдыбанка. — Ну зачем нам, сама суди, возить чурбан туда-сюда? Еще такси небось придется брать по двойному тарифу. А таскать на руках — надорвешься. Давай лучше делить его по-колдыбански.

— Это как?

— Очень просто. Пополам.

— В каком смысле?

— В прямом, — не моргнув, заявила Деянира-2. — Распилим на две части. И все дела.

Н-да. Вот такая вот удивительная колдыбанская находчивость по-женски. Даже до очень догадливой уралочки она доходила с трудом.

— Распилим? — ахнула та на сей раз без всяких излишеств, то есть без своих коронных междометий. — Как это — распилим?

— Натурально, пилой, — спокойно пояснила Деянира номер два. — Вжик-вжик — и все дела. Правда, дуб большие отходы в виде опилок дает. Зато намного легче станет. В хозяйственной сумке носить можно будет.

Она подошла к челну-гробу и со знанием дела достала из ящика ручную пилу-ножовку.

— Не… не… — залепетала непривычными для нее междометиями Дуся. — Данный предмет не… не… нельзя пилить.

— Почему это нельзя? Где это записано? — искренне удивилась Деянира-дровосек. — Собственно, пусть ответит нам сам чурбан.

Тут они впервые за все время своей беседы обернулись в сторону Луки Самарыча — монумента. Тот по-прежнему стоял, не шелохнувшись. Только вид уже имел не кавалерски лихой, а героически мученический.

— Слушай, чурбан! — обратилась к нему Капитолина. — Решили мы тебя распилить. Не возражаешь?

Как поступили бы на месте нашего истукана другие легендарные статуи? «Полундра!» — закричал бы Командор и провалился бы сквозь землю. «Кукиш вам, а не пилить!» — заорал бы Медный Всадник и припустил бы на своей медной кобыле до самой Невы. Бронзовый Мальчик, наверное, ничего не сказал бы, а просто описал бы этих злых тетей с головы до ног.

Ничего подобного не сделал наш колдыбанский истукан. Он и бровью не повел, не издал ни звука, ему и в голову не пришло похабалить в отместку тетям. К сожалению, новая Деянира толковала его удивительное поведение крайне поверхностно, прямо-таки по-московски.

— Молчание — знак согласия, — комментировала она. Значит, будем пилить.

Можно себе представить наши чувства в этот момент. Как мы хотели бы вылететь соколом из своего укрытия и грудью защитить нашу легендарную святыню! Не сговариваясь, мы стали подавать истукану мысленные сигналы. Спасайся, мол! Чего ждешь, пока опилки из тебя посыплются?

Самые рисковые из нас даже слегка высунулись из-за кустов и отчаянно замахали руками. Оживи, мол, чурбан! Мотай удочки! Чеши, как наскипидаренный! Не пойман — не муж. В смысле не чурбан. Ну, короче, ясно кто, точнее — никто…

Но где там! Чурбан-истукан вышел характером в своего прототипа-героя. Полностью перенял от него геройскую, то есть павлинью, величавость и геройское, то есть ослиное, упрямство. Стоит как вкопанный. Никакого соображения на лице не выказывает. Только на лбу написано: «Вам будет что порассказать своим внукам и правнукам!»

— Ну что, подружка, — говорит меж тем Деянира-2. — За работу, пожалуй. А то ведь с дубом намаешься, особенно если сучок попадется. Я начну, а ты — на смену.

Она по-леспромхозовски поплевала на ладони и взяла наперевес, как автомат, пилу-ножовку:

— Эх-ма!

Мы в ужасе зажмурились и заткнули уши. Не станем разбивать сердца читателей описанием наших терзаний. Хотя Гомер и Гюго развернулись бы тут вовсю. И вдоль по Питерской, и поперек Тверской, и вверх ногами по Ямской. Признаться, и нас подмывает, ну да ладно: опустим душераздирающие страницы.

Минуты, да нет, секунды тянулись, как дни и недели перед получкой. Наконец мы услышали возглас Антоши Добронравова и догадались, что подросток-чудовище, закаленный кошмарными видеотриллерами, прятать взор не собирался, а наблюдал трагедию с полным смаком.

— Атас! — ликующе возгласил смакователь трагедий. — Боевая ничья!

Мы открыли глаза и… узрели диво. Истукан был цел и невредим. Более того, он самостоятельно и уверенно двигал в сторону видовой площадки. Его палачи-подружки удалялись в противоположном направлении — в сторону ресторана «Парус». Иногда они оглядывались и задорно махали истукану платочками. Он в ответ грозил им пальцем.

Главное, что все они — это было совершенно очевидно — испытывали восторг и ликование.

Что же произошло на волжском берегу буквально на наших глазах, которые, к сожалению, были закрыты? Попытаемся воссоздать картину событий, опираясь на свидетельские показания, то есть бессвязную речь второгодника Добронравова и на признания самих злоумышленниц, сделанные ими вскоре весьма откровенно в тесном женском кругу и с полными фужерами в руках.

Итак, Деянира-2, она же супружница Луки Самарыча занесла пилу над его двойником:

— Эх-ма!

Тут уралочка не выдержала:

— Но ведь мы еще не решили, как будем делить дуб.

— Не вижу здесь проблемы, — отвечала дровосек в юбке.

— Есть проблема. Кому достанется верхняя часть предмета, а кому — нижняя?

— Ну? — не поняла жена-пила. — Какая разница?

— Давай определим, в какой части находится то, что считается главным достоинством кавалера, — предложила подружка-разведеночка.

— Наверное, в верхней, — предположила подружка-жена. — Там голова.

— Хорошо, — мгновенно согласилась разведенка. — Верхнюю часть уступаю тебе. Ты все-таки хозяйка, а я всего лишь гостья.

— Ну… — что-то сообразила жена. — Так не пойдет. Закон гостеприимства — прежде всего. Бери себе верх, а я уж, так и быть, возьму низ.

— О-о-ох! — не выдержала щедрая гостья. — Зачем же мне верх?

— Ну! — возразила не менее щедрая хозяйка. — А мне зачем?

— А-а-ах! — воскликнула уралочка. — Перед нами — поистине неразрешимая проблема!

— И главное — выпить больше нечего, — посетовала колдыбанка. — Для правильного направления мысли.

С досады она хлопнула себя по лбу и тут же, как ее великий супруг, озарилась.

— Мы рассуждаем с тобой, подруга, по-московски, сказала она. — Разве обязательно пилить, как всегда, поперек? Давай по-своему: вдоль. Тяжелей, конечно, гораздо, зато поделим всё абсолютно поровну. Пополам.

И снова Деянира Вторая с леспромхозовским шиком поплевала на ладони и занесла пилу над чурбаном. Впрочем, нет, на сей раз пилу она, наоборот, опустила. Потому что решила пилить вдоль не сверху, а снизу. С того места, откуда, как говорится, ноги растут.

— Эх-ма!

Еще секунда, и кощунственный акт вандализма свершился бы. Но… свершилось все-таки колдыбанское диво. Оно же — диво по-колдыбански.

— Мне стыдно за вас! — раздался над Волгой знаменитый возглас. Сообщницы вздрогнули. Оно и понятно: знаменитый возглас приводит в содрогание даже Жигулевские горы.

Как вы догадываетесь, это не выдержал наконец истукан.

— Мне стыдно за вас! — повторил он голосом, каким говорят вожди на партийных съездах, заклинатели духов на спиритических сеансах, криминальные авторитеты на своих бандитских разборках, короче, голосом героя Самарской Луки.

Сие нисколько не удивительно, ведь истукан был двойником Луки Самарыча. С какой стати ему петь чужим голосом?

— Какой стыд! — продолжал обличать женщин двойник Луки Самарыча. — Вы не знаете элементарных истин. Можно разделить пополам руки, ноги, уши. Но как разделить пополам то, что является у мужчины самым важным? Это же неделимо!

— Голова? — полюбопытствовала, приходя в себя, сообщница-жена.

— При чем тут голова! — удивился двойник ее мужа.

— Наверное, сердце? — захотела выпендриться сообщница-разведенка.

— Что за ерунда! — возразил кавалер ее сердца.

— Язык? — догадались обе дуэтом.

— Скажите еще, гланды! Или аппендикс, — сердито цыкнул истукан. — Неужели у вас нет глаз? Ну?

— Ну-у-у… — растерянно пропищали недогадливые женщины, которых не могла выручить даже их знаменитая женская логика. — Ну-у-у?

— Жи-вот! — гневно выпалил дуб. — Главное у мужчины, если он истинный колдыбанец, — это жи-вот!

— Наш живот тире наше нутро! — продолжал партийный трибун, он же заклинатель духов, а равно криминальный авторитет, короче, чурбан. — Именно нутром тире животом мы постигаем удивительные, особые истины.

— Живот истинного колдыбанца не разделишь пополам. Он всегда будет цельным и целым, ибо целиком принадлежит Особой Колдыбанской Истине. Именно в животе у нас сидит и живет эта удивительная эпохальная истина.

— Потому никакие силы, даже безвременье, не способны нанести ни малейшего ущерба мощи удивительного колдыбанского живота.

— Каким был колдыбанский живот, таким и будет! — провозгласил громогласно говорящий чурбан. — Лично я испытываю на этот предмет восторг и ликование.

С этими словами обличитель снова стал полным дубом. То есть самим собой. Застыл и не шелохнется. Хоть кол на голове теши, хоть пятки чеши, хоть гланды, а заодно аппендикс вырезай. Хоть без наркоза.

Минуту-две женщины приходили в себя.

— И ты, подружка, еще сомневалась, что это чурбан, — молвила наконец уралочка. — Разве может человек говорить такие речи?

— Стопроцентный чурбан! — убедилась наконец и колдыбанка. — Хотя утроба у него ненасытная.

— Это ты насчет того, подружка, что он семгу с шоколадом любит? — ляпнула уралочка и поспешила замести следы. — И как же мы теперь, подружка, будем чурбан пилить?

— Зачем его пилить, если он сам раскололся? — вынесла вердикт колдыбанка. — Теперь этот чурбан даже для мебели не годится. Только на дрова.

Обе тяжело вздохнули. Мол, ох как трудно делить женское счастье! Точнее, делиться им. Даже если оно деревянное.

— Есть идея, подружка, — сказала гостья уже с обычной своей задорной интонацией. — Пошли в ресторан? И сами расколемся друг дружке, о чем нутро болит.

— Так ведь там, в ресторане, — все втридорога, — замялась колдыбанка-супружница с обычной своей бережливостью. — Как дать пить?

— За мой счет, разумеется. Я же отпускница, — успокоила разведеночка. — Сделай, подружка, одолжение.

— В одолжение можно, — согласилась колдыбанка. — Как пить дать!

И они с восторгом и ликованием пошли пить. В смысле постигать открывшиеся им истины. И открывать новые. Может быть, даже и правильные. Хотя для женской логики — это поистине подвиг…

Вот и всё. Всё! А ты, читатель, думал, что будет и еще продолжение? Уже с участием наших жен, да? В смысле подозрения, объяснения, а равно скандалы с порчей посуды и других предметов, в смысле наших затылков и макушек.

Оно, конечно, логично. Но мы своевременно предприняли беспрецедентные меры профилактики. Получку отдали до копейки. Сходили с женами на рынок. Некоторые из нас даже выполнили свое давнее обещание: вбили дома гвоздь в стену. Причем на глазах у всего изумленного Колдыбана.

Быль это, читатель, быль. Хотя, конечно, и небывалое диво…

Что? А теперь тебе, ушлый и дошлый, подавай небылицы? Может, еще вымыслы и домыслы? Не будь наивным. Без бурь, гроз и душераздирающих сцен в духе Гомера и Гюго обошлось потому, что мы всё-всё, что дошло до жен, растолковали именно как небылицу. Как вымыслы и домыслы.

Поверили. Однако с тех пор колдыбанки почему-то больше не называют своих мужей чурбанами, истуканами, идолами. Даже будучи в сильном гневе. А то ведь, знаете ли, всегда где-нибудь на дороге прямо под ногами валяется множество чурбанов. А ну как эти чурбаны, услыхав, что очень похожи и на Самосудова, и на Безмочалкина, и на Молекулова, и на Профанова, и уж тем более — на Ухажерова, возомнят себя двойниками названных героев и оживут? У-у-у, какая будет тогда удивительная путаница, у-у-ух!

* * *

Ну а теперь по традиции пусть задает свои вопросы Геракл Зевсович. Что неясно, непонятно?

— Да все ясно и понятно, — с двусмысленной ухмылочкой заявил великий эллин. — Бабники вы, колдыбанцы.

— Тсс, — поспешил остановить его Лука Самарыч. — Разве об этом можно вслух?

Геракл перешел на шепот, но все же довел крамольную мысль до конца:

— У вас чурбан, и тот бабник.

— Н-да. В качестве аналитика, я вижу, вы продвинулись далеко вперед, — вынужден был признать его собеседник. — Ну спросите что-нибудь как скептик. Наверное, вы сомневаетесь, что истукан способен покорить сердце женщины?

— Нет, не сомневаюсь, — опять удивил Геракл. — Даже моя умнеха-сеструха Афина в вашего истукана влюбилась. Говорит Аполлону и Гермесу: «Э-э-эх, были бы вы истуканами, цены бы вам не было». И папашка Зевс вовсю репетирует, в образ входит: хочет в виде чурбана своим подружкам явиться.

— Н-да, — опять развел руками Лука Самарыч. — Ну а что скажете как циник?

— Сам знаешь, — хихикнул Геракл. — Если тебя жена и уралочка с чурбаном путают, надо было жене оставить чурбан, а самому — на Урал. Оплошал ты, Самарыч, опростоволосился.

— Век живи — век учись! — поднял руки вверх колдыбанский сверхудалец. — Но, кстати, навигация на Волге продолжается. Только — молчок. Тсс…

Молчок-то молчок. Да вот большая наука почему-то вдруг заинтересовалась одной такой и даже этакой проблемой. А что если вдруг Деянира Вторая заведет с кем-нибудь роман, то у кого вырастут рога? У дубового истукана? Или у самого Геракла Второго, то бишь у Луки Самарыча? У-у-у, у-у-ух ты!

Часть четвертая

Глава шестнадцатая

Итак, читатель, ты был свидетель умиленный тому, как колдыбанские философы-удальцы, они же удальцы-философы силой своей мысли и удали предложили исчерпывающее решение множеству проблем, которые беспокоят все народы во все времена.

Чтобы ты, ушлый и дошлый, не запинался, когда будешь рассказывать внукам и правнукам о наших свершениях, уточним, что, собственно, имеется в виду.

Прихлопнув на Колдыбанщине филиал столичного неотеррария, то бишь «Мадамского клуба», мы положили конец извечной проблеме «Муж и жена».

Подучив неодракона социологии рычать на своих высоких покровителей из столичного НИИЗЛИ, мы решили проблему равенства.

Показав школьному нео-Атласу, как истинно надо держать небосвод и как стакан, указали педагогике правильные пути воспитания юной смены.

Приспособив обездоленную амазонку-деву замуж за грузчика Федота, нашли стандарт общедоступного личного счастья.

Разработав проект культурного объегоривания заокеанских неогигантов, ввели межгосударственные и межнациональные отношения в русло истинного сотрудничества.

И наконец, мы сняли остроту экологической проблемы, сведя скучающих в отпуске елочек-сосеночек, а равно березок-рябинушек с удивительным нео-Амуром в образе дуба-истукана.

Короче, нет больше проблем! Но вот оказия: взывает к нам большая наука. Просит-упрашивает, молит-умоляет поставить ребром самый головоломный и умопомрачительный, самый непостижимый и каверзный, самый существенный и сущностный вопрос человечества — вопрос о…

смерти,

а равно о…

бессмертии!!!

А что ж ты сама, большая наука? Или не тянешь?

Ах, тянешь, изо всех сил тянешь-потянешь. Да только никак вытянуть не можешь…

Ну ладно. Тогда беремся за дело мы. Однако потом, большая наука, когда будешь миллион диссертаций обмывать, не забудь нас позвать на банкет. Ну а ты, наш умиленный свидетель-читатель, приготовься шапку выше крыши и выше луны кидать. Ибо в смерти, а равно в бессмертии бесстрашный и благородный Самарыч вместе со своими соратниками, как все уже догадываются, напрочь превзошел героя всех широт и меридианов Геракла Зевсовича.

Начнем, как всегда, с колдыбанских легенд и былин.

…Был прекрасный августовский день. В «Утесе» истинных колдыбанцев уже поджидал Геракл. Он имел вид чрезвычайно значительный и загадочный.

— О мои колдыбанские потомки, а называю я вас так потому, что все истинные герои произошли от меня! — по-цицероновски возгласил кумир древнего мира. — Наше заочное сверхисторическое соревнование подошло к завершению. Время подводить итоги, определять победителя, присуждать высшие олимпийские награды. Кто первый? Геракл или Самарыч?

Он попытался выдержать цицероновскую паузу, которая уступает мхатовской лишь тем, что зрители после нее не разбегаются по домам. Однако не вытерпел и затрещал, как отличница на уроке Рогаткиной, то есть как сорока:

— В общем, значит, короче говоря, таким образом, можно сказать, если так можно выразиться… Как известно, я причислен к сонму бессмертных. Стало быть, Самарыч, теперь тебе предстоит проявить себя и на этом особом поприще.

— Соответственно, финал наших состязаний состоится, конечно же, не здесь, в этой занюханной дыре с удивительно кондовым названием Колдыбан, — не без злорадства объвил Геракл. — Конечно, только на Олимпе. Собирайся, Самарыч, на Олимп!

— На Олимп? — закряхтел наш дважды пенсионер, поворачиваясь на диване. — А пенсионные скидки там действуют?

— Эх, несчастный ты колхозан, и радости у тебя колхозанские, — посочувствовал колдыбанскому супергерою Геракл. — Знал бы ты, как живут на Олимпе!

И он взахлеб стал расписывать прелести и радости бытия древнегреческих богов. Из его слов явствовало, что Олимп — это такой сверхблатной вип-регион, где во всех сферах быта налажено удивительное сверхспецснабжение.

Расположен суперэлитный Олимп так высоко, что не добраться до него ни одному смертному, даже если он олимпийский чемпион-скалолаз. В царстве Зевса не бывает ни дождя, ни снега, там вечное золотое спецлето. Над Олимпом раскинулось бездонное небо, и льется с него спецсвет. Как вы уже догадались, золотой. Пируют боги в золотых чертогах, построенных по спецпроекту богом Гефестом. Зевс и его законная жена Гера восседают на золотых тронах. Кушанья и напитки — естественно, по спецменю: нек тар и амброзия. Официантки — вообще! Даже про спец шнапс и спецзакусь забудешь. Потому как обслуживают пир сами дочери Зевса и Геры — прекрасные богини радости и веселья.

— Сказали бы в двух словах: живут как в Москве, на Рублевке, — заметил Гераклу Лука Самарыч.

— Какая такая Москва? Это которая большая деревня? — через губу переспросил Геракл.

— Ну ладно, ладно, уговорили, — примирительно сказал Лука Самарыч. — На Олимп так на Олимп. Но только — да простят меня боги — если даст согласие коллектив.

— Кто за то, чтобы командировать героя Самарской Луки — Луку Самарыча на золотой Олимп? — вопросила луженая глотка Профанова.

Лес рук. Такой густой, в какой можно идти, не боясь волков: они сами-то себя не найдут.

— Дорогие соратники! — взял слово Лука Самарыч. — Заверяю коллектив, что не ударю лицом в грязь перед богами. Тем паче что на Олимпе, судя по всему, грязи совсем нет. Да к тому же в олимпийских богов — пусть простят они мне колдыбанскую откровенность — мы все равно не верим.

— А что, кстати, там у вас от меня требуется? — догадался спросить он Геракла.

— Пока это знает только Зевс, — отвечал ему дружок-соперник. — Но ручаюсь, что приз тебя ожидает такой, что ваша Рублевка от зависти в Гривновку превратится, а то и Тугриковку… Папашка у нас щедрый. Только смотри, чтобы Гера тебе не подкузьмила.

Он чему-то заулыбался и повернулся к Ухажерову:

— Расскажи им, студент. Навякай художественно, как я Геру обхитрил.

— Но в учебнике про ваш олимпийский период, Геракл Зевсович, сказано всего несколько слов, — развел руками Роман. — Цитирую на память: «За все свои подвиги на Земле получил Геракл в жены вечно юную богиню Гебу. И с тех пор живет с нею в сонме бессмертных богов». Точка.

— Вот беспредел и мракобесие! — ругнулся представитель божественного сонма. — Зажимают нас, простых бессмертных, умаляют заслуги, замалчивают достижения… Ну ладно, сейчас сам про себя навякаю. Хоть и не художественно, но все равно от зависти лбы об стенку расшибете.

Если верить Гераклу на слово, то на сей раз он отличился не силой, а представьте себе, смекалкой.

— Привет, сынок! — с распростертыми объятиями встретил свое любимое чадо Зевс. — Заждался я тебя. Проси у меня теперь что хошь. Любое твое желание выполню.

А рядом Гера-мачеха стоит. Вот сестрица Афина братцу и подмигивает. Не будь, мол, дураком: много даст тебе Зевс, но Гера потом со злости отнимет в два раза больше.

В этом Геракла убеждать не надо: столько на Земле по воле мачехи натерпелся, что поумнел насчет нее.

— Есть у меня одно заветное желание, — говорит, прикидываясь робким ягненком, Геракл. — Но, боюсь, вдруг уважаемая Гера возражать будет.

— Вот еще! — захорохорился сразу Зевс. — Стану я с женой советоваться! Верховный я или кто? Проси что хошь и не бойся.

— Всю жизнь Гера была мне мачехой, — начал издалека герой.

— И еще какой мачехой! — уел жену верховный. — Надо бы злее, да некуда.

— Но я знал всегда, что в душе Гера очень, очень и очень даже… добрая, — заявил вдруг пасынок.

Так прямо и сказал. Весь Олимп чуть не упал от такой сенсации. Геракл же — что значит все-таки супергерой — даже не покраснел.

— И вот теперь больше всего на свете я хочу, чтобы добрейшая Гера, — продолжает он арию ягненка, — стала мне… матерью. Мамой. Мамочкой.

Весь Олимп упал в обморок, и, пока еще не пришел в себя, Геракл успел выдать просьбу:

— О всемогущий папа Зевс, сделай, чтобы такое чудо сбылось!

— Неужто сам придумал? — не выдержал и перебил рассказчика Лука Самарыч.

— Ну где мне! — отмахнулся Геракл. — Конечно же, сеструха Афина. Во башка, да? Я как сказал Зевсу: «Сделай Геру моей мамой», — так он сразу опупел.

По словам Геракла, верховный бог даже запинаться стал. Точно так же, как преподаватель всех предметов Молекулов, когда на его урок является директриса Рогаткина.

— Сынок, ты мал-мал того, — начал запинаться папашка Зевс. — От своего героизма, видать, чокнулся. Я хоть и всемогущий, но как же Геру твоей мамой сделать? Честное божественное, не соображу!

А Гера-то, Гера довольна аж до пояса и ниже, то есть до самого педикюра на ногах.

— Небось вчера опять в быка или осла превращался? — говорит она мужу, намекая на то, что он в образе всяких скотов по девкам шастает. — Вот еще и не отошел головой.

Весь Олимп от смеха чуть не подавился. Вслух-то не заржешь, но уж очень метко Гера уела верховного. Зевс только глазами хлоп-хлоп, а возразить-то нечего: вон за ухом, да и на тунике — чужая помада.

— Слышали? Умнее верховного хочет быть! — некстати апеллирует Зевс к сонму подчиненных богов и божеств.

— Раз ты такая у нас шибко умная, — говорит он, обращаясь уже к жене, — на тебе мой скипетр и рули по шибко умному.

— Зачем мне твой скипетр? — недоумевает Гера. — Там, где муж не всемогущ, жене достаточно пальчиком пошевелить.

И манит пальчиком к себе пасынка. И смотрит на него ласково — за то, что помог грозного супруга при всех ослом выставить.

— Исполню я твое заветное желание, герой, — говорит Гера, и хитрее ее только официантки в ресторане «Москва» улыбаются. — Будешь называть меня мамой. И мамой, и мамочкой, и мамулей, и мамусиком. Но в качестве… тещи.

И дает Гераклу в жены свою любимую дочь. Вечно юную красавицу Гебу.

— Мама! — обрадовался благодарный Геракл. — Мамочка, мамуля, мамусик!

Чувства так переполняли его, что он даже и от себя словечко добавил:

— Мамо! — говорит он со слезой в голосе. — Мамо Ге ра…

— Сам придумал? — удивилась Гера.

— Нет, — честно признался Геракл. — Хохлы.

— Ну тогда станцуешь на свадьбе гопак, — повелела Ге ра.

— Браво! — закричал весь Олимп. И пошел на Олимпе пир горой…

— Браво! — заорали, выслушав байку, и колдыбанцы. Они были очень тронуты счастливым поворотом в судьбе полюбившегося им Геракла и со слезами на глазах тронулись к барной стойке.

— За Геракла Зевсовича и за олимпийский триумф Луки Самарыча! — раздался взволнованный голос из самой гущи колдыбанского коллектива.

Уже открыты бутылки, уже пляшут на радостях стаканы, уже прокашлялись седые Жигули, чтобы повторить эхом легендарное «ульк!» на высшем, олимпийском уровне. Но вдруг…

— Стоп, музыка!

Ну да, как всегда, в самый-самый момент Гераклу кажется что-то не так и не эдак. Ну что у вас там, зятек верховной богини?

— Не говори «Да здравствую!», пока еще здравствуешь, — выдал тот на-гора замысловатый афоризм, наверняка заимствованный у премудрой Афины.

— В чем дело? — удивились колдыбанцы. — Решение принято. Исполнитель назначен. Свою задачу он понимает. Стало быть, дело в шляпе.

— Да хоть в фуражке! Хоть в бабьем чепчике! — завелся Геракл вертолетом, который заставляют по воскресеньям на колдыбанской набережной за десятку катать над Волгой балованных беби и воображалистых мисс. — Хоть в белых тапочках! Лишь бы в гробу!

— В гробу? — еще больше удивились колдыбанцы. — Кто в гробу-то?

— Как то есть кто? — захлебнулся от возмущения Геракл, совсем как колдыбанский вертолет, когда взлетает над Волгой и слышит крики баловней-беби и визг барышень-воображал. — Ясно кто. Мой лучший друг и ваш лучший представитель — Лука Самарыч.

— Лука Самарыч — в гробу? — совсем удивились соратники и единомышленники колдыбанского супера.

— Ну да, — отвечал им Геракл. — Ведь бессмертие может наступить только после смерти.

— Только после смерти? — печальным эхом повторили колдыбанцы, почуяв, что суровые олимпийские правила отбрасывают их сейчас от источника истины, то бишь от барной стойки, гораздо дальше вытянутой руки, если не сказать далеко за горизонт. — Что ж вы сразу-то, Геракл Зевсович, не предупредили?

— Ха! — ехидно воскликнул тот. — Так вы же меня за последнего болвана держите. Мог ли предположить последний болван, что такие мыслители, как вы, не знают элементарных истин бытия.

Уел. Но еще не досыта.

— К вышесказанному, мои дорогие платоны и сократы, иначе говоря, волжские сорные рыбешки, — продолжал ехидничать олимпийский гордец, — хочу напомнить еще одно обязательное условие. Герой должен умереть не абы как, лишь бы крыжик в отчете поставить. Да будет моему другу Луке Самарычу смерть не халтурная, а только легендарная!

— Знаете ли вы, парнокопытные, как умирают великие герои? — задрал вверх нос бессмертный эллин. — Расскажи им, жених Ухажеров, какую немыслимую смерть избрал Геракл.

История драматической смерти величайшего героя, оказывается, была особенно близка величайшему горе-жениху. Когда он назубок и с выражением рассказывал эту историю у классной доски, то, не отрываясь, смотрел пристально на одноклассницу Рогнеду, пытаясь донести до ее легкомысленного ума и жестокого сердца не только текст, но и подтекст страшной древней легенды. Подтекст наставлял всех легкомысленных и жестокосердных особ женского пола: вот что бывает, когда они недопонимают мужской пол.

Ближе к делу, а точнее — к телу. Итак, на теле Геракла — плащ, который жена собственными руками пропитала смертельным ядом гидры. По женскому недомыслию сотворила она сию жестокость, но несчастному Гераклу от этого не легче. Все глубже проникает в его жилы чудовищный яд. Рвет с себя Геракл отравленный плащ, но тот плотно прилип к коже, и еще нетерпимее становятся страшные муки.

И пусть Рогнеда отравила Романа не ядом гидры, а ядом своего несправедливого равнодушия, он, Роман, страдал у классной доски и страдает до сих пор так же невыносимо, как величайший герой. И потому ему абсолютно понятно отчаянное решение, принятое мучеником Гераклом.

— Отнесите меня на высокую гору! — заголосил басом Ухажеров, изображая мученика: не то себя, не то Геракла. — Сложите на ее вершине погребальный костер. Подожгите его да не жалейте дров и солярки.

Выполняя волю Геракла, друзья и близкие отнесли его на вершину высокой горы. Там они соорудили громадный костер и положили на него страдальца.

— Огонь! — приказал Ухажеров, наверное, все-таки от имени Геракла. — Вызываю огонь на себя!

Ухажеров сделал учительскую паузу, самую томительную на свете, ибо настоящий учитель успевает во время паузы отобрать у всех мальчиков сигареты, у девочек помаду, записать всем в дневники вызов родителей в школу, а в заключение вытащить за шиворот из класса подростка-чудовище Антошу Добронравова.

— Ярко вспыхнуло пламя костра! — сообщил наконец колдыбанский романтик. — Но еще ярче засверкали молнии Зевса-громовержца. На золотой колеснице, запряженной четверкой коней, примчалась к костру крылатая богиня победы Ника. Она вознесла величайшего из героев на Олимп. Там его встретили боги. И стал Геракл бессмертным…

Ухажеров умолк. Геракл принял абсолютно божественный вид: грудь колесом, руки в боки, глаза на выкате.

Колдыбанцы с большой степенью естественности похлопали в ладоши, и даже привстали при этом, и даже имитировали жесты, которыми к ногам героев бросают цветы. Геракл был очень тронут.

— Ну что ж, смертный подвиг Геракла действительно потрясает душу и воображение, — подделываясь под гомеро-ухажеровскую интонацию, начал Самосудов. — Давайте повторим его один в один, но… Сразу замечу, что место подвига выбрано по-эллински, не совсем логично. Нести героя на вершину высокой горы на носилках? Нет, пусть никто не подумает, что мы боимся надорваться. В конце концов, можно нанять грузчиков. Но, как говорится, умный в гору не пойдет. Мне кажется, мероприятие надо организовать не в горах, а на волжском берегу. Может быть, даже на набережной. Еще лучше — на видовой площадке. Чтобы зрителями стали не только друзья героя, но также широкие массы горожан и туристов.

— Согласен, — поддержал Безмочалкин. — Только надо учесть противопожарные правила. Огромный костер на видовой площадке или посреди набережной представляет собой немалую опасность. В любом случае его потом придется тушить. Нет, не надо думать, что колдыбанская пожарная часть с этим не справится. А если не справится, то не позднее чем через неделю-другую придет подмога из областного центра… Но лучше все-таки огромный костер разжечь не на берегу, а посреди Волги. Прямо на воде.

— Костер посреди Волги — это находка. Особенно если около нефтебазы, — согласился Молекулов. — Только почему именно костер? Вспыхнул, сгорел в одну минуту — и скрипки в печку, в смысле представление окончено. Для усиления впечатления хотелось бы сделать гибель героя медленной. Чтобы душа очевидцев не только разрывалась на части, но и разорвалась… К тому же огонь так или иначе наносит материальный ущерб. К чему такая бесхозяйственность и нерачительность в условиях инфляции и дефицита? Не надо никакого огня. Пусть герой погибнет в речной пучине. В этом случае и челн, и даже некоторые личные вещи героя останутся целы. Таким образом, накладные расходы можно свести к минимуму.

— Отлично, — как бы подытожил Профанов. — Я уже вижу картину гибели героя, как на экране телевизора. Причем по второму каналу: там всегда меньше помех и четкость изображения лучше. Вижу, как на яркое солнце находят лиловые тучи. Деревья клонятся и падают под напором урагана. Речная гладь вздыбилась огромными волнами. Все в страхе, в ужасе, в панике от этого стихийного бедствия. Только Лука Самарыч довольно потирает руки. Вот герой садится в челн. Вот он уже на середине Волги. А вот он уже… на дне. Бездыханный и безжизненный. Всё как полагается. Как в Большой Энциклопедии. А главное — Волга-матушка рада. Любимый сын-удалец встретил свой последний час в ее объятиях.

Геракл, конечно, расчувствовался и захлюпал, как худая калоша в осеннее межсезонье.

— О, если можно было умирать дважды! — прошептал он дрожащими губами. — Второй раз я умер бы именно так, как умрет сейчас мой несравненный друг Лука Самарыч.

— Слово предоставляется нашему герою, — объявил Самосудов. — Как вы оцениваете, Лука Самарыч, сценарий мученической и прекрасной гибели а-ля Геракл?

— В целом приемлемо. Есть основа для творческой работы, — отозвался колдыбанский супер. — Ну а там, в деле, кое-что подкорректируем и усилим.

— Ставлю вопрос на голосование, — объявил Профанов. — Кто за мученическую и прекрасную гибель Луки Самарыча а-ля Геракл, только еще хлеще?

Взметнулся лес рук. Такой густой, что если бы его выставить посреди Волги, никакие бури и волны не пробились бы к челну удальца.

— Единогласно! — объявил председатель собрания. — Поздравляю вас, Лука Самарыч!

Настала минута прощания. Уже? Увы!

Колдыбанцы, конечно, всеми силами пытались отдалить смертный час своего предводителя. Но…

— Дело в том, что мы с Афинкой уже заявку сделали на катафалк, — сообщил Геракл. — Ну, в смысле на золотую колесницу с крылатой богиней Никой.

Он пояснил, что операция под названием «На тот свет без пересадки» — дело архитрудное. Тут такая ювелирная точность требуется, что Зевс только Нике доверяет. Главное — поймать момент, когда герой прощается с жизнью и попадает в объятия смерти.

— И только, значит, эта ненасытная шалава его облапит, но еще не успеет крепко к сердцу прижать, тут неожиданно, подобно ястребу, льву и даже крокодилу, налетает наша крылатая Ника. Хвать прямо из рук у ненасытной шалавы ее добычу! Шиш под нос ей на память — и наутек без оглядки. Хоть на ракете, хоть на метле вдогонку чеши. Скорее себя зубами за хвост поймаешь, чем нашу богиню Нику!

Геракл перевел дух, будто сам чесал без оглядки от шалавой губительницы.

— Вот почему, — сказал он, — на услуги богини Ники цены зверские. А правила обслуживания — еще страшнее. Как у американских империалистов. За вынужденный простой руки-ноги оторвут, за ложный вызов — башку.

Колдыбанцы опустили голову: олимпийские правила не переделаешь.

— Да чего тут базар разводить? — услышали они бодрый голос своего атамана. — Сейчас только штаны подтяну — да и к делу! Пока мухи не кусают.

Герой подтянул штаны до подбородка и даже закрепил их булавкой. Наверное, на тот случай, если обманутая дура-смерть будет хватать его за штанины. Затем он подошел к барной стойке, взял решение общего собрания «О легендарной смерти Луки Самарыча» и вывел внизу печатными буквами: «ПРИВЕДЕНО В ИСПОЛНЕНИЕ СЕГО ЖЕ ДНЯ В 15.00. ОТВЕТСТВЕННЫЙ: ЛУКА САМАРЫЧ».

На часах было 14.30. Значит, до той минуты, на которую Лука Самарыч назначил свой смертный час, оставалось всего полчаса. Мороз по коже пробежал у соратников героя. Но сам он выглядел так, будто собрался не на тот свет, а в баню или к теще на блины.

— Ну что, друзья-соратники! — бодро и даже как-то весело молвил он. — Простимся перед смертью.

Герой подошел к флагманскому столику.

— Прощайте, Демьян Иванович, — обнял он Самосудова. — Не поминайте лихом. И не берите, прошу вас, взяток в особо крупных размерах. Это не вполне законно.

— И не просите, — горько вздохнул участковый мент. — До взяток ли мне сейчас? Надо реквием к вашим похоронам сочинять.

И он задумался. Наверное, в ментовскую голову пришла смелая мысль: что, если его музыкальный шедевр исполнит не милицейский свисток в сопровождении оркестра, а оркестр милицейских свистков? Сколько взяток выложат тогда со страху денежные мешки?

А Лука Самарыч обнимал уже Безмочалкина:

— Прощайте, Валериан Владимирович. И не сажайте, пожалуйста, прекрасную незнакомку к себе на колени. Это не совсем прилично.

— Какие еще незнакомки? — запротестовал завпомывкой. — До прекрасного ли мне сейчас! Мысленно я уже леплю вашу посмертную маску.

Он уставился в пространство: как лепить? Из белого мрамора? Из черного битума? А может быть, совсем новаторски: из жевательной резинки?

— Прощайте, Самсон Сергеевич, — говорил меж тем Лука Самарыч Молекулову. — К вам тоже есть просьба. Не губите больше юных Ломоносовых. Это немножко непедагогично.

— Да пусть живут, — махнул рукой инженер детских душ. — Сейчас у меня руки чешутся не на них. Я чувствую, что посмертно вы очень эффектно вписываетесь в мою теорию «Как ни кинь — всё клин». Причем в каком положении! В гробу!

Лука Самарыч подошел к Профанову:

— Прощайте, Фома Ильич. Всех благ вам тут, на земле. Только не мешайте людям спать на ваших лекциях. Это чуть-чуть негуманно.

— Да и нереально, — согласился просветитель. — Я ведь теперь буду читать лекции про вас, Лука Самарыч. Уверен, что любая аудитория — хоть на Диком Западе, хоть на Дальнем Востоке — заснет самым крепким, а то и летаргическим сном.

Обнял атаман и Ухажерова:

— Прощайте, Роман. Мой последний совет: не цепляйтесь за юбку невесты.

— Слушаюсь, — заверил вечный жених. — Я уговорю Рогнеду носить брюки.

И вот Лука Самарыч — на пороге.

— Вам будет что порассказать своим внукам и правнукам, — в последний раз перед смертью произносит он свою бессмертную фразу…

* * *

Да, удивительны легенды и былины героической Лукиады, но быль все равно хлеще.

Стоял прекрасный августовский день. К тому же воскресный. Небо — такое ясное, будто выходной был не у нас, а у него. Солнце — такое светлое, словно не мы, а оно направлялось в ПОП-трактир «Утес». И только колдыбанские мухи с утра были так злы, точно не нам, а им идти завтра на работу. Но мух можно извинить: им же в «Утесе» никто не нальет в кредит. Даже если они пообещают искусать мэра Поросенкова.

Впрочем, мух истинные колдыбанцы-удальцы после первого стакана не боятся. Поэтому, хотя злые августовские мухи и носились над головами наподобие натовских реактивных истребителей, внимания на них никто не обращал.

Коллектив удальцов пребывал в радужном настроении…

«Стоп! — прерывает нас читатель. — Не время расслабляться. Послушайтесь доброго совета: освободите своего пузатого трижды совместителя от исполнения обязанностей героя Самарской Луки. Увольте его под благовидным предлогом. Или проводите на пенсию. И баста. Ставьте точку в своей игре. Буквально сию минуту!»

Хм. С чего это вдруг, читатель, ты взялся нас учить?

Ах, да! Ты ведь уже знаешь, что бесстрашный Лука Самарыч отправился по примеру Геракла на беспримерный эшафот. Уже, небось, ты и всхлипнул по этому поводу. А теперь вот голову ломаешь: какую же такую быль под эту легенду мы сотворять будем? Ведь в были тире действительности нет никакого бесстрашного Луки Самарыча, а есть ночной сторож Е. В. Хлюпиков. Неужели его, бедного-несчастного дважды инвалида, придется командировать на тот свет? Это же натуральное смертоубийство!

Вот и спешишь ты, наш читатель, упредить сие ужасное событие. Дескать, дайте врио пинка под зад, и лучшего финала вашей Лукиады не придумают даже Гомер и Гюго вместе взятые.

Спорить с тобою, читатель, — все равно что «Волжскую особую» в треснутый стакан наливать. Но мы никак не возьмем в толк, о чем ты толкуешь. Мы ведь в отличие от тебя удивительных колдыбанских легенд еще не слышали. Пока нам известны только гомеровские байки. Их них явствует, что полубог Геракл погорел на самой обыкновенной девчонке-любовнице. Погорел и в переносном, и в буквальном смысле.

Стало быть, наш Лука Самарыч в очередной раз обошел соперника. Причем в таком наитруднейшем виде спорта, как любовный треугольник. Причем так, что на зависть героям всех времен и народов. Сумел не только остаться целым и невредимым, но еще и семги с шоколадом наелся до отвала.

Остается отметить тире обмыть это радостное событие. Так, чтобы было о чем рассказать внукам и правнукам.

Мы повернулись к трону, то бишь дивану-рыдвану нашего триумфатора, чтобы поздравить его. Но что это? Триумфатор, он же Лука Самарыч, почему-то отсутствовал.

Наверное, Деянира-2 все-таки подвергла его домашнему аресту. Женщины, как мы могли убедиться, почему-то не одобряют тяги своих мужей к елочкам, сосеночкам и прочей живой природе. Даже если вам нравится всего-навсего плакучая ива…

Ну и ладно. Запишем предводителю прогул по уважительной причине и обойдемся без него. На крайний случай, для исполнения представительских функций у нас есть теперь его двойник. По природе — деревянный, но в деле — железный. Антоша его именем уже гвозди вбивает в стулья училкам.

Эх, заживем!

— Соратники по исторической победе! — воскликнул флагманский столик. — Не кажется ли вам, что сегодня дать пить надлежит, несомненно, в одолжение какому-то особому титану тире гиганту, он же змей, а равно дракон?

— Не хочет ли нас угостить тот, кому не годится в подметки даже зловреднейший древнеэллинский деспот и тиран — царь Эврисфей?

— Короче говоря, сам… ну, сами понимаете, кто… сам…

На сей раз запнулись даже наши капитаны.

— Сам… мэр Поросенков!

Чего не осмелились сказать вслух лихие удальцы флагманского столика, ляпнул Роман Ухажеров. Да, глядишь, он и правда поведет все-таки в загс Рогнеду Цырюльникову.

— Подать сюда мэра Поросенкова! — шалея от собственной дерзости, завопил вечный студент. — Он будет иметь дело со мной.

— Как пить дать! — хотел было поддержать его зал, как вдруг…

Раздались звуки скрипки. В смысле страшный скрип. Скрипела, конечно, железная дверь-меломанка, так и не смазанная в силу нашей особой занятости. Мотив, который она исполняла, был совершенно незнакомым и загадочным. Даже волжский Бах, он же Бетховен, а заодно Сергей Прокофьев и Арам Хачатурян, то есть мент со свистком, недоуменно пожал плечами.

Тем временем в двери показался багор, а затем — Молодецкий курган. Затем дверь, поднатужившись, вытолкнула перед лицо коллектива самого врио.

На нем буквально не было лица. Он чуть не плакал.

— О, мои верные соратники! Мне стыдно…

Мы ждали продолжения знаменитой фразы. Вот сейчас супер-пупер выдаст «Мне стыдно за вас», а мы ему в ответ с особым смаком поднесем ответную любезность. Дескать, а кто это к нам пожаловал: Лука Самарыч или его дубовый двойник-истукан? Вы ведь — как две капли воды. Предъявите, инкогнито, свой документ!

Милая шутка, не правда ли? Но мы услышали нечто новое.

— Мне стыдно… за себя, — выдохнул Молодецкий курган.

— Стыдно за себя? — удивились наши асы. — В каком смысле?

— Стыдно за себя, Лука Самарыч, нормальным людям бывает перед начальством. Иногда — перед женой. Говорят, что будто бы стыдно за себя бывает еще и перед зеркалом. Но лично мы в это не верим.

— Так или иначе, чтобы не сгореть от стыда, необходимо принять адекватные меры, — продолжал флагстол. — Если вдруг стыдно перед женой, то лучше всего на нее накричать. Стыдно перед начальством — пусть уж оно накричит на вас. Ну а если уж вас пытается пристыдить зеркало, надо просто повернуться к нему спиной.

Но главудалец, кажется, не слышал нас. Он стоял посреди зала, как монумент, к которому водят толпы в дни торжеств и бед народных. Мы жаждали торжеств. Монумент почему-то упорно жаждал бедствовать.

— О мои верные соратники! — всхлипнул он. — Знаете ли вы, что рассказывают про нас наши достопочтенные земляки?

Он тяжело вздохнул и в абсолютной тишине, нарушаемой лишь грозным воем натовских суперистребителей тире колдыбанских мух, поведал нам, о чем сейчас толкует и судачит весь Колдыбан. То есть пересказал всякие небылицы, вымыслы и домыслы.

Напомним, читатель, что тебе чихать с Останкинской телебашни на небылицы, вымыслы и домыслы. Ты уже знаешь, как их запросто опровергнуть. А нам-то, персонажам-простофилям, — пока еще только диву даваться да затылки чесать. Потому как у нас все идет не по композиции, а строго по порядку. Как в милицейском протоколе. И про то, как нам косточки перемывают, мы слышим впервые.

Перемывают, естественно, по-колдыбански. То есть от всей души и без китайских церемоний.

Говорят, например, что, как только истинные колдыбанцы, они же — истинные простофили, устремляются с умным видом на свои философские собрания, их жены, не будь дурами, шмыг из дома — и уже сидят в плавучем ресторане «Парус». И что, вы думаете, они там делают? Вы думаете, они в подражание своим мужьям готовятся к удивительным деяниям во славу эпохи? Ничего подобного. Они просто заказывают и пьют всякие там вина, ликеры, мадеры и даже всякие «Столичные». Да еще и курят! Плюс к тому сплетничают, рассказывают всякие анекдоты и хохочут. Короче, веселятся не хуже, чем в ресторане «Москва».

Все только ахают. «Ну и ну! — говорят другие Колдыбанские жены. — Сроду такого на Самарской Луке не было». А наши жены отвечают: «Да вам-то что: у вас мужья — обыкновенные люди. Вам чего за мужей переживать — знай себе тяни спокойно свою женскую лямку. А наши вот сегодня опять собираются штурмовать в бурю неприступный утес. Да, тот самый, который мохом оброс. А это автоматически означает, что мы опять — без пяти минут вдовы. Ну? Москвички на нашем месте еще бы и не такое устроили. Как пить дать!»

— Что, по-вашему, это означает? — печально вопросил нас пузатый критик, а равно самокритик. И, не дожидаясь ответа, продолжил рассказ о своих открытиях.

Дети наши тоже, оказывается, ничуть не изменились. Точнее, изменились, но не в ту сторону. Они больше не пишут в анкетах, что собираются быть финансовыми акулами, секс-бомбами и паханами в законе. Теперь они твердят, что станут наследниками истинных колдыбанцев, а это автоматически означает, что им достанется истинное наше наследие — легендарный источник истины, то есть барная стойка. Старшие — в ужасе. Якобы создан даже особый фонд для приобретения всяких там велосипедов, компьютеров и просто мороженого эскимо, чтобы отвлекать детей школы № 1 от пагубной ориентации. А начальник колдыбанской милиции полковник Фараонов распорядился поставить всех этих детей на учет как потенциальных правонарушителей и сразу вышел на первое место в области по охвату подростков мент-профилактикой.

Еще одной сенсацией подивил девятиглавый дракон, то бишь В. Г. Краснощеков. Он заявился в московский НИИ ЗЛИ и объявил, что желает защитить докторскую диссертацию «Об истинном равенстве». Теоретическая часть его доклада состояла всего из двух фраз: «Все истинно равны по-колдыбански. То есть после третьего стакана». Затем несколько часов длилось практическое доказательство нового учения. Оно прошло блестяще. Все единогласно голосовали «за». Вопросов к диссертанту не было. Точнее, был один вопрос: «Как дать пить?» На него новоиспеченный доктор истинных наук отвечал без запинки: «Систематически!» После этого он из нештатного младшего научного сотрудника был единогласно произведен в действующие члены Академии. Нет, не в действительные, как всякие обычные академики, а именно в действующие. С тем чтобы свою передовую теорию он систематически приводил в действие.

Говорят, что вдохновленный Краснощеков приступил к экспериментам по созданию очередного сенсационного учения — «Об истинном братстве». Теперь он хочет научно доказать, что если пойти дальше третьего стакана, то можно достичь не только всеобщего равенства, но и братства, о чем так страстно мечтали либеральные мыслители прошлого. Истинное братство, согласно гипотезе Краснощекова, должно систематически наступать после четвертого стакана.

— Что все это означает? — снова вопросил критик, а равно крытик (от слова «крыть»), и продолжил перечисление сенсаций.

Если откровенно, то они нас вовсе не шокировали. Наоборот, показались весьма забавными. Мы даже вознамерились было немного похохотать, похлопать в ладоши, а заодно поинтересоваться, что судачит народ про нашего дубового истукана. Не зарится ли он, деревянный донжуан, теперь на москвичек? Об этом хорошо бы знать заранее. Сами понимаете, столичные львицы — это вам не уральские овечки и козочки. Прежде чем их спасать, неделю надо посидеть на диете. На мясной, усиленной. А то и советы некоторые в журнале «Плейбой» поискать. Например, в каком галстуке джентльмен должен являться на ужин с дамой, если за этот ужин расплачивается она. Подобным тонкостям этики столица придает большое значение…

Мы вознамерились было, но вовремя заметили, что аналитик-крытик-нытик строго хмурится.

— Лука Самарыч! — поспешно загалдели мы. — Всё это небылицы, вымыслы и домыслы. Мы их запросто опровергнем. Буквально сию же минуту.

Флагманский столик тут же и разъяснил, как это можно запросто осуществить.

— С помощью милицейского свистка, — пообещал Самосудов. — Милицейский свисток заглушит не только всякие враки, но и всякую правду.

— Отключение воды во время помывки — тоже проверенный метод, — заверил Безмочалкин. — Даже самые говорливые в один момент становятся немыми.

— А надписи на заборах и в общественных туалетах в духе тех, которыми прославился мой шестой «А» класс! — воодушевился Молекулов. — Все небылицы в сравнении с такими надписями просто-напросто померкнут.

— В запасе есть еще и Большая Академическая Энциклопедия, — напомнил Профанов. — Стоит только показать ее любому нормальному человеку — и он сразу взмолится на коленях: «Ничего не хочу знать! Даже слухи».

— Ну и, наконец, я могу завтра же сделать предложение Рогнеде Цырюльниковой, — расхрабрился вечный жених Ухажеров. — Тогда Колдыбану станет не до сплетен. Все только и будут говорить о том, какое счастье выпало Рогнеде.

Убедительная программа. Однако наш супернытик не успокоился.

— О мои единомышленники и соратники! Я еще не сказал главного. Знаете ли вы, что говорят в Колдыбане о вашем предводителе — бесстрашном и благородном Луке Самарыче?

Мы широко разинули рот. От любопытства, а равно от предвкушения удовольствия. И земляки не обманули наших ожиданий. Оказывается, весь Колдыбан сплетничает на предмет того, зачем ночной сторож, дважды инвалид Хлюпиков затеял удивительную геройскую эпопею по спасанию эпохи. Все сходятся во мнении: затеял он всю эту эпопею для того, чтобы заполучить третью инвалидность. Правда, далее начинаются жаркие дебаты. Одни считают, что третью инвалидность, впервые в истории человечества, Хлюпикову дадут «по вредности геройского производства». Другие полагают: по вредности самого героя. Но в конце концов все опять сходятся на том, что эта удивительная и совершенно особая инвалидность прославит Хлюпикова до небес и ему будет о чем порассказать внукам и правнукам.

— Что это означает? — в пятый или уже в десятый раз вопросил докладчик.

— Это означает, что колдыбанцы до сих пор путают героя Самарской Луки — бесстрашного и благородного Луку Самарыча — с каким-то ночным сторожем-инвалидом Хлюпиковым! — возмущенно вскричал пузан, в кармане которого лежал паспорт на имя Хлюпикова.

С большим трудом мы подавили улыбку.

— Почему, я вас спрашиваю, — продолжал гневаться нелицензированный супер, — почему имя Луки Самарыча не вызывает благоговения и трепета, восторга и ликования? Почему колдыбанцы не слагают легенд и былин о своем удивительном земляке и его славной дружине героев-удальцов?

Н-да. Неужели наш суперфантазер на полном серьезе думает, что наши современники, а уж тем более колдыбанцы, способны слагать не слухи и сплетни, а легенды и былины?

Но мы были по-прежнему игривы.

— Товарищ герой Самарcкой Луки! — козырнул Самосудов. — Из оперативных источников нам совершенно точно известно, что наши современники сгорают от желания стать нашими вдохновенными гомерами и гюго.

— Не хватает буквально одной художественной детали, — подхватил Безмочалкин. — Мы уже нашли ее.

— Надо привести к присяге Особой Колдыбанской Истине и раскатить на угощение нашего мэра! — возликовал Молекулов. — Герой всех времен и народов Геракл небось так и не дождался, чтобы его угощал царь Эврисфей. И потом — разве сравнить какого-то древнеэллинского царька с колдыбанским мэром?

— Третий стакан за счет лучшего расхитителя казны во всем Поволжье! Что может быть хлеще этого удивительного, совершенно особого удовольствия! — захлебнулся от ликования Профанов. — И тогда все современники, забыв все свои заботы, бросив все дела, кинутся слагать про наши деяния и лично про вас, Лука Самарыч, удивительные легенды и былины.

Но супер не просиял. Не пустился на радостях в пляс. Не позвал нас удалым атаманским жестом к барной стойке. Брови его еще жестче навострились, как жигулевские ели и сосны перед решающей схваткой с бригадой подвыпивших лесорубов. Складка на лбу достигла такой глубины, что по ней можно было открывать судоходство. Грудь вздыбилась… нет, точнее, не грудь, а живот. Живот вздыбился, как Молодецкий курган, когда по нему проводят учебные стрельбы ракетные войска Приволжского военного округа.

Супер поднял свой скипетр-багор.

— Волга-матушка! — воззвал он вдруг к потолку. — А что скажешь ты? Твое слово для нас — закон. Вразуми своих верных сынов!

«Полундра! — аж машет руками читатель. — Вы упускаете последний шанс на благополучный исход дела».

Да, читатель, да.

Но мы, как всегда, увлеклись. Уж очень любопытно нам было, что ответит зануде Волга. То есть мы не сомневались ни капельки, что она тоже будет в восторге от наших новейших истин. Дескать, правильным путем плывете, товарищи! Дескать, благословляю. Знай наших!

Мы стояли и ждали. Вот наш оракул наконец-то просиял.

— Спасибо, Волга-матушка, — поклонился он потолку так низко, как позволил живот. — Спасибо за великую науку. Заверяю, что мои удалые собратья не обманут твоих особых надежд.

Ух ты как! Особые надежды. Наверное, Волга-матушка так поверила в своих удалых сынов, что благословляет их выпить в одолжение самому губернатору.

— Узнайте же, бесстрашные удальцы, что Волга-матушка своим материнским словом уберегла нас от трагической ошибки. Наш враг — коварное безвременье — едва не увлекло нас в свою западню.

— Не кажется ли вам, — продолжил бдительный страж, — что для героев эпохи мы устроились слишком благополучно и комфортно. Согласен, что выпить в одолжение Колдыбанскому мэру — особое удовольствие. Но…

— Где же обещанный подвиг во славу эпохи? Мы всё только готовимся совершить его, но, увы, остаемся героями без пяти минут. Вот почему все и вся не верят всерьез в Особую Колдыбанскую Истину.

— Врешь, коварное и жестокое безвременье! — вскричал по-прокурорски супер. — Тебе не удастся переиграть колдыбанских удальцов. Перед нами вдохновляющий пример Волги-матушки. Подобно ей мы сумеем круто повернуть ход событий в нужное русло. Всерьез и до победного конца!

— Лука Самарыч! — изумились мы. — Что все это означает?

— Соратник Лещев-Водолеев! — строго возвысил голос горе-атаман. — Буквально сию минуту подготовьте чрезвычайный приказ за моей подписью. В нем прежде всего необходимо указать на недопустимое затягивание и угрозу срыва выполнения обязательств по спасению родной эпохи от забвения.

— В постановляющей части приказа, — продолжил узурпатор, — обязать истинных колдыбанцев-удальцов нанести коварному безвременью неожиданный и сокрушающий удар.

— В этих целях приказываю совершить легендарный подвиг… Нет, не так. Суперподвиг! Приказываю совершить легендарный суперподвиг в самое ближайшее время… Нет, не так. Сегодня же!

— На подготовку даю час. Максимум полтора часа. Итак: указанный суперподвиг указанные выше удальцы обязаны совершить в пятнадцать ноль-ноль по колдыбанскому времени. Вот так. Только так!

— Подпись: Лука Самарыч, — гордо припечатал самозванец.

Не упал, читатель? Тебе повезло. Стул крепкий попался. А мы упали. Точнее — пали. По крайней мере, духом.

Это надо же! Только что перед нами маячили сияющие горизонты. И вдруг наш корабль ни с того ни с сего круто разворачивают совсем в другую сторону. В сторону Каспийского моря. Откуда нет выхода даже в колдыбанскую лужу.

Как не напрягали мы свою знаменитую колдыбанскую смекалку, чтобы дать происходящему разумное толкование, она безмолвствовала. Мы — соответственно. То есть онемели как волжские сорожки перед браконьером Акуловым.

— Вы меня правильно поняли, мои лихие удальцы? — щерясь, как Дед Мороз, запускающий руку в мешок с подарками, возгласил «браконьер», — я посылаю вас…

Он сделал паузу и повеселел еще больше.

— …на…

Он так светился и сиял, что в нас вспыхнула надежда и сработал привычный рефлекс.

— …на смерть! — весело и светло гаркнула команда «истбанцев», — на лютую смерть-погибель!

И все дружно ринулись… Куда все ринулись, читателю, разумеется, ясно. Однако…

— Куда вы? — остановил нас внезапный крик.

Кто это кричит? Причем так же истошно, как британская королева, если бы ее выдавали замуж за колдыбанско-го бомжа. Юрий Цезаревич? Нет. Это надрывался волжский Геракл.

— Куда?!

— К барной стойке, — не чувствуя за собой никакой вины или оплошности, пояснили мы.

— При чем тут барная стойка? — захлебнулся от удивления главудалец. — Я посылаю вас на берег Волги-матушки!

— При чем тут берег Волги, хотя бы даже и матушки? — захлебнулась от удивления команда.

Пузан мгновенно превратился в монумент, который только что сошел с пьедестала на площади.

— Только там, — ткнул он багром в потолок, — на славных волжских берегах, где творили геройскую быль наши удалые предки, можем совершить свой подвиг и мы.

— Там, в знак истинной и триумфальной победы я первый подниму наш традиционный третий стакан. А здесь и сейчас — не дать, не пить! Докажем всем и вся, что эпопея Лукиада — это драма, а не балаган у барной стойки.

Читатель, слышишь? Ну упади, пожалуйста, от ужаса и страха! Ну хотя бы посочувствуй нам.

Вот это поворотик! До нас дошло, что наш Лука Самарыч, то бишь никакой не Лука Самарыч, а всего-навсего сторож-инвалид Еремей Васильевич Хлюпиков, видимо, с самого начала, когда мы только провозгласили его удалым атаманом тире вторым Гераклом, воспринимал эту особую колдыбанскую игру совершенно по-московски. То есть прямолинейно, буквально и абсолютно нехудожественно.

Н-да. Вот уж правда: игра до добра не доводит. Особенно когда принимаешь в игру инвалида. Причем инвалида мысли.

Доигрались. Буль-буль, полундра, амба. Мы забарахтались и забулькали совсем по-московски. То есть буквально по-собачьи.

— Лука Самарыч! Выслушайте нас! — взмолились мы. — Ну не хотите угощение от мэра, давайте покатаемся на лодочке. С женским эскортом. С ночевкой в Жигулевском заповеднике. Под «крышей» полковника Фараонова. Всё — как у настоящих людей.

— Нет, не возражайте! Не хотите, как у настоящих людей, — можно попроще. Без женского эскорта. Мужской компанией. Не в Жигулевском заповеднике, а в парной бани номер один. Без ночевки, зато и без полковника Фараонова. Всё — как у добропорядочных мужей.

— Стоп! Молчок! Ладно, не надо ни лодочек, ни саун. Ни фрейлин, ни служанок. Ни милиции, ни жен. Давайте посидим просто так. С газеткой, с кроссвордиком, с домино. Всё — как у пенсионеров.

— Еремей Васильевич! — возвысили мы наконец голос совсем по-московски, то есть как президент — на свой парламент, как экстрасенс — на своих духов, как базарный торгаш — на своего покупателя, который всегда прав и потому особо противен.

— Еремей Васильевич! Ведь вы всего-навсего — ночной сторож. Инвалид по вредности.

— У вас совсем запущена дача. Вот и займитесь ею. А хотите — пробьем вам путевку на курорт. Бесплатную. И на дорогу деньги соберем.

— Пора вам отойти от геройских от дел. Самое время на заслуженный отдых, Еремей Васильевич.

Наверное, даже ЮНЕСКО не могла бы в данной ситуации предложить столь удивительную гуманитарную программу.

И что же мы услышали вместо спасибо?

— Здесь и сейчас нет Еремея Васильевича! — на полном серьезе категорически заявил сторож «Утеса» с тройным совместительством, с двойной инвалидностью и без провздевочной резинки в штанах шириною с Ледовитый океан. — Я — герой Самарской Луки, бесстрашный и благородный Лука Самарыч.

— А вы кто здесь и сейчас? — строго обратился он к нам. — Разве передо мною не соратники Луки Самарыча, верные рыцари Особой Колдыбанской Истины и благородные защитники родной эпохи? Или, может быть, вы всего-навсего те самые завсегдатаи забегаловки, про которых весь Колдыбан судачит, что они умрут, если не выпьют? Момент истины требует твердо определиться. Как пить дать!

Ну, вот мы и в Каспийском море. В смысле в дурдоме. Комментарии, видимо, излишни. Даже муха, могучая и беспощадная (по всему видать, атаманша колдыбанских мух), которая села на лоб нашему атаману и уже замахнулась было жалом-кинжалом, чтобы по-дружески врезать ему промеж глаз и вразумить, безнадежно махнула рукой, в смысле передней лапой, отрясла прах с задних лап своих и улетела. Чего, мол, зря стараться: пьяный проспится, супергерой — никогда.

Эх! Хоть бы грохнулся сейчас с потолка на этого супера центнер знаменитой «утесовской» сосулищи-штукатурищи. Ну что ей стоит? Ведь уже сто лет на честном слове держится. Причем на честном слове бармена Подстаканникова, которое городские ревизоры держат за самую смешную хохму.

Бах! Бух! И все бы дела. Все чинно и мирно уладилось бы. Отпевание — с подвыванием, похороны — с оркестром, поминки — с пирогами…

Но, увы, мы не в прекрасной легенде, а в суровой колдыбанской действительности. Дива не дождешься. Особенно когда оно позарез нужно…

Флагманский столик дружно поднялся.

— Здравия желаю! — козырнул зарвавшемуся пузану участковый инспектор Самосудов. — Позвольте доложить: на территории Приволжского микрорайона, находящегося под моим бдительным оком, не занимаются валютной проституцией, не берут взяток в особо крупных размерах, а равно не подают. Даже в субботний день.

— С удовольствием информирую, что вверенное мне помывочное отделение работает по особому режиму, — заявил прима-банщик Безмочалкин. — Разрешается парить спину, поясницу и ниже — вплоть до пяток, но… не мозги. При попытках парить мозги немедленно предлагается баня без пара.

— Вам также будет небезынтересно узнать о моем выдающемся открытии, — сказал Молекулов. — Кому не суждено быть повешенным, тот обязательно будет утоплен. Положение — на выбор: стоя, лежа или задом вверх.

— И наконец, считаю своим долгом просветить вас на тот предмет, — пророкотало общество «Знание — сила» в лице Профанова, — что вы пребываете в той точке земного шара, где Запад и Восток сходятся во мнении: «Как пить дать» — не вопрос. Истинный вопрос, на который не знают ответа ни Запад, ни Восток, — «Как дать пить?».

— Вы нас правильно поняли?

— Пить!

— Дать!

И тут… случилось диво. Еще какое!

— Атас! — раздался знакомый голос нашего глашатая-двоечника.

Бах! Бух!

Да, это низверглась, нарушив честное слово бармена, «утесовская» штукатурка! С потолка, но будто с неба.

Но не спешите поздравлять истинных колдыбанцев со счастливой развязкой. Когда пол перестал стонать и дергаться, а облако самой густой в мире колдыбанской штукатурной пыли начало редеть, мы увидели, что монумент посреди зала стоит цел и невредим. А все, что должно бы согласно логике обрушиться ему на голову, легло на подступах к барной стойке. Точнее, не легло, а поднялось. Подобно крепостному валу.

— Зрите, сыны Колдыбанщины! — торжествующе поднял вверх багор-жезл невредимый, хотя и супервредный монумент. — Сама судьба подтверждает мою волю. Никто не подойдет к барной стойке до тех пор, пока заветный третий стакан не поднимет сам Лука Самарыч. Уже в знак победы. Точка.

И действительно: словно сама судьба твердой и умелой рукой возвела на нашем потомственном пути к источнику истины непреодолимое препятствие. Намеренно и демонстративно.

Дескать, вы пас? Тогда атас. Если вы сдаете игру, то зачем вам вообще дать пить, а равно пить дать? Да еще до дна! Просто так? Пожалуйста. Но… где-нибудь в другом месте. Хоть в местной плавучке «Парус», хоть в столичном ресторане «Москва». А в «Утесе» до дна бутылки пьет только тот, кто ищет там, на дне, истину. Остальные извините и до свидания. Ваше время вышло. Навсегда.

Глава cемнадцатая

Итак, пузатый доброхот эпохи, он же якобы глашатай судьбы, инициировал — наверняка в сговоре со своим подсвинком Добронравовым — падение потолка на пол, а точнее — на нашу голову. А затем — это уже явно в сговоре с Подстаканниковым — громогласно и деспотически отдиктовал нам свою злодейскую волю. Дескать, кончайте свой балаган, барная стойка закрывается.

И тут нас заело. Прямо до гастрита. Проняло до колита. Прошибло до радикулита. И словно десять слонов наступили нам на любимую мозоль.

Это кто повернул нашу игру против нас самих? Кто бросил нам вызов? Не змеи и драконы, не амазонки и титаны. Наш собственный выкормыш! Не мы ли его породили, вынянчили, вывели в люди? И вот теперь его колыбель, его детсад, его обитель, а равно — бесплатный санаторий… это, видите ли, ему несерьезно…

Ну погоди, неблагодарный! Видать, ты не до конца понял, что такое наш балаган. Сейчас ты узнаешь его сполна. Наш ход!

Эй, читатель? Сбегал в аптеку за корвалолом, а лучше — в ларек за пивом? Привязал себя к стулу, чтобы не упасть? Вот и хорошо. Потому что сейчас в «Утесе» произойдет…

«Знаю, знаю, — нетерпеливо перебивает читатель. — Сейчас в „Утесе“ произойдет суд Линча тире самосуд. В смысле — казнь героя».

Хм. Откуда это тебе, ушлый и дошлый, известно?

«Всё оттуда, — поясняет читатель. — Кто станет у вас на пути к барной стойке, тот, считай, на этом свете уже не жилец».

Хм. Ты, читатель, как всегда, зришь в корень. Ну а телефон милиции не забыл? Нет! Почему же тогда не звонишь срочно дежурному? Чтобы, значит, предотвратить суд Линча тире самосуд. В смысле — казнь героя.

Догадываемся почему. Интересно тебе по самую макушку, любопытно тебе, дошлому, аж до холестерина: как же все это произойдет?

Ну, слушай, затаив дыхание, все по порядку…

Только не падай в обморок. Никто не собирается быть киллерами твоего протеже. Не намеревается даже щелкнуть его по задранной вверх сопатке. Мы — не варвары из древней Эллады. Не беспредельщики из нынешней Москвы.

Убрать неблагодарного выкормыша с векового пути «ист-банцев» к барной стойке, разумеется, придется. Но убрать-то достаточно лишь на пять минут. И не обязательно на тот свет. Можно гораздо ближе. В подсобку.

Короче, мы хотели всего-навсего взять на испуг нашего деспота-самодура. Попугать. Разумеется, не абы как, а по-колдыбански. Но вовсе не до смерти. Так, слегка: до третьей инвалидности.

— Удальцы! Слушай мою команду! — гаркнул мент Самосудов. — Кру-гом!

Все решительно и демонстративно повернулись к барной стойке задом. Хороший маневр, да? Монумент-самодур был явно тронут таким нашим послушанием.

— Лука Самарыч! — обратились мы к нему. — Истинные колдыбанцы, спасатели эпохи горят желанием приступить к выполнению вашего исторического чрезвычайного приказа буквально сию минуту. Но…

— Чтобы не повторить прежних и избежать новых ошибок, надо сначала понять, почему же судьба постоянно останавливает нас буквально в пяти минутах от подвига. Очевидно, тут есть какая-то особая проблема.

— Может быть, бесценный геройский опыт нашего достославного соперника поможет найти нужный ответ?

— Давайте внимательно изучим великую эпопею Гераклиаду до конца. И особенно внимательно — последние ее пять минут.

И вот Роман Ухажеров талдычит жутким голосом жуткий миф о жуткой кончине Геракла. Про отравленный плащ и самосожжение на вершине горы. Мы слушали эту гомеровскую байку с наслаждением. Очень к месту и ко времени этот древний триллер. Ведь наш бесстрашный и удалой супер жаждет, чтобы была геройская драма. Пожалуйста.

— Удивительная легенда! — восхитился флагманский квартет. — Она, наверняка, даст нам ключ к разгадке особого секрета Гераклова триумфа. Надо только анализировать текст глубоко, широко и с поворотом.

Слышишь, читатель? Мы прозрачно намекнули твоему подопечному самодуру: глубоко, широко, с поворотом. То есть, прильнув к источнику истины. Ну? Наш намек, увы, понят не был. Придется вести следствие всухую, по жесткой версии.

— Почему посланница Олимпа богиня Ника примчала к Гераклу не сразу? — вопросил колдыбанский Мегрэ Самосудов.

И правда, почему? Хотя пострадавший вопил, как тысяча клиентов римской инквизиции, спасительница явилась лишь после того, как он передислоцировался на костер.

— Геракл тоже ведет себя странно, нелогично, — подхватил нить расследования банщик Безмочалкин.

Действительно. Если уж суровому воину так было невмоготу, то почему он не прикончил себя по примеру хрупкой Деяниры обоюдоострым мечом? Или приказал бы забросить свое тело подальше в болото, в прохладные и болеутоляющие грязи. В конце концов, вызвал бы бельгийских трансплантаторов. Они бы его мигом на запчасти разобрали. Под самым современным наркозом. Да еще заплатили бы за каждый орган и член, даже за ногти.

— Так ведь нет, — развел руками шкраб Молекулов. — Вопреки теории относительности Эйнштейна Геракл отвергает относительно легкую кончину и выбирает абсолютно садистскую. Это, правда, подтверждает мою теорию абсолютности, но я ведь об этом Геракла не просил.

Вот именно. Тем не менее Геракл вдруг командует: «На костер!» То есть буквально из огня да в полымя. Требует, чтобы его зажарили. Прямо как жертвенного барана. Что за каприз такой?

— А может быть, вовсе не каприз? — впал в глубокое подозрение энциклопедист Профанов. — Может быть, неожиданное озарение? Чувствую, что на этот предмет нам должна открыться какая-то особая истина.

Слышишь, читатель? Опять самодур с багром имел возможность одуматься: дескать, особую истину, братцы-мудрецы, для верности ищите в вине. Но он продолжал упрямиться.

Флагманский столик тяжело вздохнул и… разом — а куда ж деваться — раскусил секрет древней легенды.

— Надо читать не только текст, но и подтекст! — стукнуло в голову нашим мудрецам.

Во! Теперь все будет четко и ясно, как в деле, которое шьет лучший следователь Колдыбана майор Чапыжников.

Наверняка, страдалец Геракл призвал свою любимую сестрицу-покровительницу.

— Афинушка, милая! Нешто не видишь, какие адские муки терплю? Забери меня скорее на Олимп!

— Какой тебе Олимп? — сухо и строго одергивает его богиня мудрости.

Дескать, напряги свою единственную полуизвилину. Какой толк, что за тобою тыща подвигов, если ты на финише опозорился! Не иначе как мачеха Гера исподтишка устроила тебе такую подлянку. А теперь вон уж подписи под обращением к Зевсу собирает. Разве, мол, герои так умирают? Козлиная смерть — козлу. Значит, лишить Геракла звания героя! Объявить его козлом и персоной нон грата на золотом Олимпе!

— Змея подколодная! — орет Геракл. — Что же делать-то, Афинушка?

— Умереть красиво! По-геройски! — советует Афина. — Прикажи устроить на высокой горе большой костер. А когда будешь гореть на нем, кричи во всю глотку: «Да здравствует Зевс!»

— На костер! — заголосил Геракл, вдохновленный сестрою. — Видят боги, что я вовсе не умираю, с какой стати! Я добровольно приношу себя в жертву родному Олимпу и лично товарищу верховному богу — горячо любимому Зевсу Кроновичу!

Хитрый ход Афины сработал безотказно. Зевс растрогался, разревелся, раздобрился и… Вот богиня Ника уже мчит Геракла на золотой колеснице прямо на свадьбу с юной красавицей Гебой. Горько-о-о! Хеппи-энд, он же победный конец!

Складно получилось, не так ли? Не то что у Гомера. Но наш слушатель почему-то не испытал восторга и ликования. Возможно, потому, что начал догадываться, куда мы клоним и загибаем.

— Что все это означает? — вопросил он, замахав бровями-елками. Мы только и ждали этого вопроса.

— Мудрая древняя легенда учит, — пошли на новый лихой вираж философы-удальцы, — что великий герой должен быть особо бдительным на финише, когда до победного завершения остается буквально пять минут.

— Если уж полубога Геракла сумел подкузьмить и посрамить какой-то заурядный колдун, то против нас ведь интригует враг, который коварнее в миллионы раз.

— Несомненно, коварное безвременье уже запланировало устроить исподтишка Луке Самарычу серый, бездарный, никчемный, короче — бесславный конец. Такой, о котором стыдно рассказывать внукам и правнукам.

Козни безвременья мы зрели совершенно ясно. Словно на киноэкране.

Вот истинные колдыбанцы буквально сегодня совершают во славу эпохи удивительный суперподвиг. Весь мир ахает от восторга и восхищается. Все меридианы и параллели рукоплещут вожаку героев. Лука Самарыч купается в лучах невиданной славы, завоеванной его верными соратниками. И вот уже пошли легенды?

Ха! Пошли, но… не легенды. Пошел Лука Самарыч в ресторан. На банкет в свою честь. Или повезли Луку Самарыча чествовать в Кремле. Или пригласили на закладку парка имени Луки Самарыча. Или же подвели на книжной выставке к полке, чтобы показать подарочные издания о его геройской жизни и деятельности.

Что тут плохого? Да всё тут хорошо. Кроме одной подробности. Нет рядом с Лукой Самарычем его верных и надежных соратников. Возникает, конечно, вопрос: где же они? Но это очень наивный вопрос, совсем детский. Соратники Луки Самарыча, естественно, полегли. Все до одного. Ведь он собственноручно послал их на верную смерть-погибель, и они пунктуально выполнили чрезвычайный приказ шефа.

И опять-таки все бы ничего, если бы не одна такая особая деталь. Без соратников, самостоятельно, бесстрашный Лука Самарыч не может даже спину себе почесать. То есть перед лицом врага он становится абсолютно беспомощным и беззащитным.

И лукавое безвременье, конечно же, тут как тут. В ресторане оно подсовывает беспомощному и беззащитному герою суп из черепахи. Такой, что не оторвешься. В самолете — другой сюрприз: стюардесса. Такая, что не оторвешь. Или подложит безвременье Луке Самарычу в парке прямо под лопату клад. Мешок с золотом. Такой, что надорвешься и рухнешь. Замертво. А у книжной полки — другой подвох. Большая Энциклопедия. Рухнет на героя и погребет. Заживо.

— Уже вижу, как Лука Самарыч умирает от переедания! — ужаснулся Самосудов.

— От эротических излишеств! — содрогнулся Безмочалкин.

— От жадности! — ахнул Молекулов.

— По глупости! — ахнул Профанов.

«Истбанцы» реагировали на такие страшилки очень бурно.

— Какой конфуз! — застонал весь зал. — Стыд, позор, всемирный скандал…

Это еще больше вдохновило актеров у рампы.

— Примчит ли к такому вот герою богиня Ника на золотой карете? — с мхатовским надрывом вопросил флагманский столик. — К обжоре-то. К бабнику. К жадине. К глупцу. Ну?

— Ни за что! — отвечал хор «истбанцев». — Даже звонок мэра Поросенкова не поможет.

— Вот вам и весь итог эпопеи Лукиада, — скорбно вздохнул флагстол. — Титанические усилия коллектива удальцов — насмарку. Особую Колдыбанскую Истину — в архив. Окончательно посрамленную эпоху — в забвение.

Все очень натурально загоревали. Завздыхали, замычали, замекали.

— Что же делать? — заволновался и сам наш герой, которому накаркали такие напасти.

Хм. Не торопись, баран, в лес. Волки уже здесь. И уже щелкают зубами.

— О, Волга-матушка! — воззвал флагманский столик точно так же, как пузатый Молодецкий курган, то есть — к по толку. — В час решающей схватки с безвременьем взывают к тебе твои верные сыны. Вразуми нас мудрым материнским советом!

Теперь — мхатовская пауза. Новомхатовская. От старой отличается тем, что когда-то сценической паузой театр хотел что-то сказать. Сейчас сказать совершенно нечего, и потому во время сценической паузы актеры просто отдыхают.

Наконец, наш коллективный оракул-флагман просиял.

— Спасибо, Волга-матушка, — поклонился потолку боцманский квартет, один в один копируя сцену, которую десять минут назад разыграл тут сам врио. — Спасибо за великое доверие. Заверяем, что удальцы твоего любимого сына Луки Самарыча не обманут твоих особых надежд.

Любимец великой реки вздрогнул. Пожалуй, даже содрогнулся. Наверное, от неясных, но почему-то беспокойных ощущений.

— Волга-матушка речет, — запели наши волки в овечьей шкуре, не хуже, чем их заволжские заповедные коллеги на луну, — что надо переиграть коварное безвременье. Опередить его своим колдыбанским маневром. Хитроумным, удалым, совершенно особым. Таким, чтобы весь мир ахнул от восторга и ликования.

И без лишних слов полпреды коллектива поднесли на старом прадедовском подносе прямо под нос рекордсмену геройских финалов… Да нет, не орден за отвагу. И не стакан для храбрости. Конечно же, нашу удивительную «Книгу постановлений и приказов». Где уже лежала бумага со штампом и за круглой печатью. И каллиграфическим почерком Лещева-Водолеева была уже сделана историческая запись с учетом новых философских озарений низового коллектива, испытывающего острую истинную жажду.

«Приказ № 13

Во имя полного и окончательного торжества Особой Колдыбанской Истины, а равно во спасение от бесславия родной эпохи приказываю своим верным соратникам и сподвижникам:

1. Превзойти нашего несравненного соперника Геракла на финише исторического соревнования;

2. В этих целях незамедлительно организовать триумфальную кончину бесстрашного и благородного Луки Самарыча;

3. Осуществить ее незамедлительно: в 15.00 сего дня;

4. Ответственность за образцово-показательное осуществление вышеназванного мероприятия возлагаю на верных соратников Луки Самарыча.

Подпись: Лука Самарыч».

— Ну что, коварное безвременье! — закричали наши асы всё на тот же потолок. — Тебе не удалось обмануть рыцарей Особой Колдыбанской Истины и посрамить гордость и славу эпохи — великого Луку Самарыча.

Не упал, читатель? Сидишь, как барон, в кресле? Ну встань, пожалуйста. Ведь Гераклу-2 сейчас на заклание идти. Поставь себя на его место. Тогда, может, поймешь, почему он не захлопал в ладони. Не закричал «ура». Наоборот, стал вдруг заикаться.

— Ко-ко-кончина? — забуксовал наш главудалец. — В ка-ка-ком смысле в пятнадцать ноль-ноль сего дня? Ведь на это время запланирован ваш подвиг.

— В том и состоит наш хитроумный маневр, — охотно пояснили мы. — Безвременье рассчитывает, что в пятнадцать ноль-ноль колдыбанские удальцы как один угробятся, и оно останется один на один с их беззащитным вожаком.

— Ан нет! Удальцы вовсе не угробятся, а угробят своего любимого вожака. Облапошенное безвременье неожиданно для себя окажется лицом к лицу с боевым коллективом. Можно не сомневаться, что они немедленно повергнут противника во прах.

— Ко-ко-кончина, — никак не мог смириться вожак будущих победителей с неприятной неизбежностью. — Но я ведь сначала должен принять на свои плечи бремя славы, завоеванной моими верными соратниками.

— Слава никуда не денется, — успокоили мы горемыку. — Она придет к вам посмертно. Но это, впрочем, мелкие подробности в духе Гомера и Гюго. Главное сейчас — обойти, превзойти на финише несравненного Геракла.

— Это трудно, почти невозможно: ведь Лука Самарыч все-таки не Геракл, а мы — не богиня Ника. Но мы постараемся. Мы будем очень стараться. Наш любимый предводитель умрет так, что Геракл лопнет от зависти. Как пить дать!

Болотные сапоги захлюпали прямо всхлип.

— Но… Но! Но!!! — громко возроптал именинник, а равно без пяти минут триумфатор.

Мы догадались, что он заговорит сейчас по-московски.

— Демьян Иванович! — по-московски обратился к Самосудову суперговорун, будто перед ним был просто мент, а не рыцарь Особой Колдыбанской Истины. — Вы же законник! Вы же должны понимать, что задуманное вами как бы незаконно.

— Валериан Владимирович! — продолжил он без всяких церемоний, словно говорил не более чем с банщиком. — Вы же эстет! Ваш замысел никак не эстетичен.

— Самсон Сергеевич! — протянул руку горе-именинник в сторону Молекулова, спутав его с мелким шкрабом. — Вы же учитель! Все, что сейчас происходит, абсолютно непедагогично.

— Фома Ильич! — чуть не хлопнул по плечу Профанова все тот же близорукий субъект, видящий в нем всегонавсего незнайку. — Вы же просветитель! Как вы можете приветствовать средневековое мракобесие?

— Уважаемые клиенты муниципального предприятия общественного питания номер тринадцать! — совсем уж бесцеремонно воззвал проситель к залу, где вовсе не было ни одного клиента, а сплошь только лихие удальцы. — Вы же нормальные люди! Опомнитесь и одумайтесь! Успокойтесь и утихните! Перестаньте безумствовать! Я согласен: давайте угостимся за счет мэра Поросенкова. Если так уж надо, пусть он берет с собой и фрейлин. В конце концов, пусть даже полковник Фараонов пляшет, как всегда подшофе, танец с саблями.

— Ну? — кратко взмолился он. — Как пить дать?

Мы растолковали этот крик души как надо. Устами нашего крикуна явно говорило коварное безвременье. Так и норовит облапошить, запудрить мозги, увлечь в свою западню.

— Лука Самарыч! — сказали мы монументу, а еще больше — коварному безвременью, которое пряталось за его спиной. — Здесь и сейчас нет тех лиц, которых вы именовали по их паспортным данным.

— Непонятно также, о каких клиентах какого-то Му-ПОП номер тринадцать идет речь. Вы еще скажите: завсегдатаи забегаловки.

— Здесь и сейчас — рыцари Особой Колдыбанской Истины! Спасатели родной эпохи. Верные сподвижники и соратники благородного и бесстрашного Луки Самарыча.

— Нам стыдно за вас, Лука Самарыч! — с особым удовольствием попрекнули мы нашего вечного моралиста его же любимым присловьем. — На вашем месте надо испытывать восторг и ликование. Ведь вы не просто уходите из этой жизни. Вы уходите в легенду.

Ну вот наш Геракл Второй и в Каспийском море. Откуда нет выхода даже в колдыбанскую лужу.

«Есть выход, есть! — волнуется читатель. — Вы только послушайте меня!»

Да знаем, да ведаем, что ты хочешь сказать нам. Что мы, дескать, как всегда увлеклись. Забыли, что собирались просто попугать нашего супера, он же — пупер, то есть безобидный, беспомощный, беззащитный пузан Е. В. Хлюпиков.

А вот и нет. Всё мы помним. Действие развивается в полном соответствии с режиссерским замыслом. Не то что у Станиславского, которому всегда суфлировал, то есть мешал Немирович-Данченко.

— Итак, Лука Самарыч, весь мир сейчас смотрит на вас с верой и надеждой, — подытожил разговор по душам флагманский столик. — Но…

Слушай, читатель, внимательно.

— Но можно дать событиям и совсем другой зигзаг, — резко сменив тон, елейно запели наши асы. — Давайте спрячем в архив приказ о вашей исторической кончине, и все дела. Живите припеваючи еще сто лет. Правда, это автоматически отменяет приказ о нашем историческом подвиге. Ну и что? Эпоха на нас с вами небось не прогневается. Видно, действительно нет сейчас на белом свете героев-удальцов. До лучших времен.

Ну, читатель, ты — свидетель! Мы предоставили твоему подзащитному прекрасный шанс дать задний ход.

Топай, волжская селедка, он же — мойва тире килька, в свою подсобку. Сиди там безвылазно и делай что хошь. Хошь — рыдай и смейся, глядя на воображаемый экран. Хошь — гоняйся с мухобойкой за своим главным супостатом. Хошь — сочиняй для своей жены особо убедительные доказательства, что стройной зеленой елочкой ты называешь во сне именно ее, свою жену, а вовсе не уралочку Дусю. Ну? Чего еще сумлеваешься. Нешто ты — второй Геракл?

Ха-ха-ха…

Это вы не удержались и развеселились, господин аналитик?

Ха-ха-ха…

И вы туда же, господин скептик? Ну что ж, мы понимаем вас. Действительно, человек, которому искуснейшие в мире философы-мыслители подсунули роковой вопрос: «Быть или не быть?» — никакой не Геракл, хотя бы даже тысяча сто первый. Всего-навсего — беспомощный и смешной пузан.

Ха-ха-ха…

А вот теперь остановитесь, господа. Сейчас в Колдыбанской истории — и не в легенде, а в были — произойдет такой поворот, что слезы хлынут из глаз даже у циника. И не ручьем, а прямо фонтанами. И не от смеха, а от восторга и ликования. Потому что наш пузан-то, оказывается, не второй Геракл, но…

Гораздо хлеще Геракла!

— Герои на Самарской Луке были, есть и будут, — сказал человечек, которого весь мир, если бы даже и высматривал во все глаза, все равно не усмотрел бы на дне черной колдыбанской дыры.

На сей раз наш знаменитый буян выдал свой коронный афоризм без крика, без громыхания багром, без перевоплощения в монумент. Так же тихо и спокойно он прибавил:

— Я, Лука Самарыч, готов подписать исторический приказ номер тринадцать и отдать свою жизнь во имя торжества Особой Колдыбанской Истины. Немедленно. Буквально сию минуту.

Эй, герои всех народов и всех времен! Кто из вас, будучи здесь и сейчас, отважился бы повторить удивительное, совершенно особое заявление нашего колдыбанского чуда по кличке Лука Самарыч? Куда уж вам! Даже эллинский полубог Геракл не решился бы так божественно сказануть, оказавшись в самой черной точке планеты. А вот Колдыбанский чудак взял да и сказанул. И обошел на самом черном повороте лихим виражом все героические эпохи.

Мы обалдели.

Эх, сейчас бы сюда Гомера и Гюго с их волшебной лирой! Придется вместо крылатых гюго-гомеровских выражений поставить точки. Целую строчку.

……………………………………………………………………………….

А, может, вызвать сюда срочно современных маэстро? Им-то из Москвы до Колдыбана на самолете — всего час.

Увы. Примчат мигом, но до самого Нового года будут торговаться насчет гонорара. Ну вот им вместо гонорара — точки. Целый мешок.

Ладно, читатель. Балдей вместе с нами молча. Можешь носом шмыгнуть. Слезу пустить. Уже? Ну тогда — к делу.

Торжественную церемонию подписания исторического документа обслуживала флагманская четверка. Безмочалкин двумя руками держал поднос с легендарной бумагой. Молекулов двумя руками — авторучку, коей надлежало потом стать национальной реликвией. Профанов двумя руками поддерживал десницу подписанта, чтобы та не дрогнула в самый ответственный момент. Самосудов по-гвардейски отдавал честь. То есть держал под козырек. И тоже, помнится, обеими руками.

Остальные удальцы держали руки по швам.

Секунда, другая… во всяком случае, не более пяти минут — и вот в эпохальном документе появляется историческая закорючка: «Лука Самарыч».

Ах, какая быль! Нет, супербыль!

Может ты, читатель, вдохновишься и сказанешь что-нибудь по-майорски? От имени всего мира и от себя лично. Ну? Нет слов, говоришь? А выражения? Выражений тоже нет? Ишь ты. Как же тогда с женой и тещей изъясняешься? Ну ладно. Давай изъясняться знаками препинания. От твоего, значит, читатель, имени, от всей твоей широкой и взволнованной души:

……………………………………………………………………………….

— Последнее прижизненное слово предоставляется Луке Самарычу! — огласил наш главглотка Профанов. Мы замерли, как дубы Жигулевского заповедника.

— Славные сыны Колдыбанщины! — молвил наш главный заповедный дуб. — Лука Самарыч оправдает доверие коллектива. В свой последний час он посрамит наглое безвременье и уйдет в легенду непобежденным, как и подобает колдыбанскому удальцу.

— Теперь — о вашем подвиге во имя эпохи, мои собратья и соратники! — продолжил отходящий в мир иной. — Свой приказ на этот предмет я аннулирую. Такие подвиги совершаются не по приказу, а по зову сердца. Уверен, что в момент последней истины ваше бесстрашное и благородное сердце подскажет вам такое удивительное и совершенно особое деяние, которое весь мир с восторгом и ликованием назовет вдохновляющим примером на все времена.

— Это означает, — засветился пророк радостной детской улыбкой, — что вы, мои возлюбленные сподвижники, скоро тоже войдете в легенду.

Его взгляд уплыл в потолок.

— Я уже вижу, как спешит мне навстречу бесстрашный Самосудов. Не отстает от него отважный Безмочалкин. На пятки им наступает доблестный Молекулов. Их догоняет храбрый Профанов, и обгоняет юный смельчак Ухажеров… И вот уже все, все до одного рыцари Особой Колдыбанской Истины бросаются в объятия своего легендарного предводителя! Мы снова вместе и уже навсегда. Вот так прекрасно и радостно начнется легендарная Лукиада.

Честное слово, мы не знали, смеяться нам или плакать.

— Не надо слез в такой момент, мои благородные удальцы! — замахал на нас руками предводитель. — Здесь и сейчас праздник, торжество, исполнение великих планов и надежд.

Ну что ж: последнюю волю вожака надо уважать и уважить.

— Безвременье побеждено! — воскликнули дружным хором благородные соратники.

— Эпоха спасена!

— Особая Колдыбанская Истина торжествует!

Теперь не выдержал легендарный килька-кит, он же гусь-орел, а равно кролик-лев. Хлюпиков тире Лука Самарыч.

— Простимся, собратья! — всхлипнул он. — Обнимемся перед смертью.

* * *

Легендарный приказ № 13 был выполнен как надо. На уровне мировых стандартов. Хлеще, чем в легендах и былинах.

…В 14.00 входная дверь МуПОП № 13 пропела «Марш энтузиастов».

Через пять минут громкоговорители городского пляжа известили загорающих колдыбанцев о том, что сегодняшний день станет для Колдыбана и всего Поволжья историческим. Здесь и сейчас герой Самарской Луки, благородный и бесстрашный Лука Самарыч, без пяти минут легендарный, станет… легендарным. Мероприятие «Проводы Самарыча в легенду» состоится в 15.00.

Еще через пять минут эта сенсационная весть разлетелась по всему городу, и колдыбанцы, оставив свои воскресные хлопоты и забавы, устремились на берег Волги. На пляже стало так много физических лиц, что негде было упасть не только яблоку, но и окурку мэра.

Да, сам господин Поросенков явился со свитой зреть своего налогоплательщика (наш мэр, напомним, называл граждан только так — по их главному признаку и достоинству).

Кстати, насчет окурков мэра — выражение образное. Он, конечно же, никогда не бросает их на родную колдыбанскую землю. Он передает их из рук в руки своим подчиненным. А уж те пристроят окурок своего шефа куда угодно, хоть в музей…

Итак, поголовно все колдыбанцы и окурок мэра Поросенкова благополучно пристроены. Как говорится, трибуны заполнены, можно давать свисток. Ну тогда слушаем радио городской набережной и пляжа:

— Внимание, внимание! Из-за острова на стрежень выплывает супергерой Самарской Луки, соперник непревзойденного Геракла, благородный и бесстрашный…

— …Лука-а-а Сама-а-а-рыч!

Музыка, туш!

Началось. Точно по расписанию. Минута в минуту. И всё — по минутам.

15.00. Из-за острова показался гроб с музыкой, то бишь знаменитый прапрадедовский челн. Посреди гроба, то бишь челна, восседал монумент в плащ-палатке с опущенным капюшоном. Несколько раз он показательно взмахнул огромными бревнами, то бишь веслами. Затем притормозил свое музейное плавсредство и взошел на корму. Все могли видеть его в полный рост и во всей красе.

Защелкали фотоаппараты, затрещали видеокамеры. Раздались рукоплескания. Монумент приложил руку к сердцу и поклонился берегу. Публика сделала глубокий вдох, чтобы закричать «ура».

— У-у-у…

Нет, это не публика. Это вдруг заголосили на всю округу громкоговорители.

— У-у-у…

И тревожный голос дежурного объявил:

— Внимание, внимание! Экстренное штормовое предупреждение. Буквально через минуту на Волге в районе набережной ожидаются ураган, шторм и ледоход. Ввиду непредвиденного стихийного бедствия просим всех немедленно покинуть пляж.

Никто, конечно, не тронулся с места. Все поняли, что им предстоит стать очевидцами чрезвычайного, может, даже ужасного происшествия. От такого удовольствия колдыбанцев не оттащишь ни за штаны, ни за подолы. И уж тем более, когда все без штанов и без юбок, — за уши. Уши-то вовсе не жалко.

15.01. Внезапно откуда ни возьмись со стороны Гималайских гор, сурового Каспия и орденоносного сажевого комбината показалась огромная туча. Она была чернее ваксы и шла на высоте бреющего полета. Казалось, до нее можно дотянуться рукой. И это среди ясного дня!

Представьте себе картину: слева — голубое небо, слепящее солнце, а справа — черная ночь. Жуткое впечатление.

Туча мгновенно скрыла от глаз всю дивную панораму Жигулевских гор. Вот она уже приблизилась к одинокому челну, но…

В этот момент человек в лодке достал из кармана плащ-палатки бутылку. Несомненно, это была «Волжская особая».

Не обращая внимания на грозную тучу, из другого кармана герой извлек стакан.

Берег в восторге ахнул. Остановилась, как вкопанная, туча. Словно тоже залюбовалась лихим удальцом.

— Уф! — выдохнул берег. Есть еще надежда на спасение.

15.02. Внезапно дохнуло холодом, и со стороны Ледовитого океана, морозного Якутского округа и орденоносного завода технического льда на стрежень вынесло огромную ледяную глыбу. Потом — вторую, третью… десятую. Короче, на Самарской Луке в районе пляжа в тридцатиградусную жару начался ледоход.

Представляете? Палящее солнце, черная туча в полнеба и слепящие альпийской белизной ледяные поля в пол-Волги. Нигде еще в мире природа не устраивала таких удивительных зрелищ. Аж мороз по коже!

Ледяные торосы и айсберги, казалось, так и искали себе жертву. Попадись на их пути «Титаник» или даже атомный ледокол «Ленин», от них остались бы только кинофильмы да атомы. А тут — какой-то старый утлый челн…

Но что это? Приблизившись к жалкой посудине, льды вдруг сделали аккуратный объезд и закружились вокруг нее хороводом. Оно и понятно. В эту минуту отважный кормчий как раз лихо опрокинул внутрь себя первый стакан и занюхал его рукавом. Такую ответственную и красивую акцию не посмели сорвать даже ледяные торосы и айсберги.

Уф! Может, все-таки беда минует храбреца?

15.03. Со стороны британских морей, недружелюбной Латвии и Волжского центра гидрокатастроф очевидцам предстала очередная жуть. А именно: не виданная доселе в мире волна. Она катилась поперек Волги узким фронтом. Всего метров в десять. Главное, что река вокруг была абсолютно спокойной и гладь ее можно было сравнить только с импортным шелковым покрывалом. Высотой эта волна, да что там волна — прямо цунами, была с жигулевскую сосну. А то и с Молодецкий курган. Во всяком случае, до верха этой волны явно было не дотянуться даже со стремянки.

Сейчас она уроет этот никчемный гроб-челн на дно речное. Или на километр ниже дна. Или еще хуже: зашвырнет его прямо в недружелюбную Латвию.

Но едва волна-цунами нависла стеной над головой героя Самарской Луки, как вдруг ее буквально подменили. Она буквально остолбенела. То есть превратилась в водяной столб. Точнее, в фонтан. По типу Бахчисарайского или Петергофского. Словом, такого, который без устали и старательно фонтанирует до небес. В честь высочайших и самых достославных особ.

Наверное, вы уже догадались, в чем дело. Волна-цунами засмотрелась, как ее беззащитная жертва хладнокровно и с полным удовольствием потребляет второй стакан «Волжской особой».

Уф! Кажется, все обойдется, и даже очень мило. Надо только проявить ганнибаловскую, цезаревскую, чапаевскую, то бишь супергероическую интуицию. А именно вовремя смыться.

— Самарыч! — закричал пляж. — Атас! На берег! Полный назад!

Тысяча голосов, но удалец на волжском фарватере слышит только один голос. Голос своей бесшабашной отваги. Вот он подтянул штаны, отвесил поклон землякам и жестом триумфатора поднял вверх… Нет, не багор. При чем тут багор? Храбрец держал высоко над головой, конечно же, недопитую бутылку «Волжской особой». Дескать, до последнего дна! Если это даже и до последнего дня. Знай наших!

15.04. Внезапно… Хотя почему внезапно? Тот, кто дразнит судьбу, всегда должен ждать заслуженной кары. Стало быть, отнюдь не внезапно, а отнюдь по логике вещей, по плану, по расписанию… со стороны Бермудского треугольника, военно-воздушных баз НАТО и Жигулевского полигона вихревых космических эффектов Минобороны вырвался смерч. Он яростно подпрыгнул, выскочил на середину Волги, на секунду замер в дикой стойке чемпиона по каратэ и издал дикий чемпионский вопль.

Все поняли: стихия озлилась на колдыбанского сорвиголову и намерена немедленно сорвать голову с него.

Все взяли наизготовку бинокли, фотоаппараты и видеокамеры. Надо все видеть своими глазами, запечатлеть каждую деталь удивительной гибели героя. Надо слышать своими ушами каждый стон и каждое слово, которые вырвутся напоследок из уст страдальца. Ведь обо всем этом очевидцы обязаны рассказать потом внукам и правнукам. Да так, чтобы те испытывали восторг и ликование… пардон, конечно же, ужас и содрогание.

Сейчас, сейчас. Все будет по полной программе.

Человек в плащ-палатке налил третий стакан и бесшабашно подразнил им своего свирепого карателя. Что нам грозы и стихии? Умрем, но выпьем!

Это была уже сверхнаглость.

— Й-е-е-е! — по-бандитски взвыл смерч и ринулся в драку…

Тут же мир вокруг перевернулся. Черная туча буквально рухнула вниз. Наступила абсолютная тьма. Какие там бинокли — приборы ночного видения вышли из строя. Пользуясь случаем, Ледовитый океан дохнул еще злее, и стужа сковала все члены зрителей. Ударил гром. Точнее, громы. С такой силой, что земля, казалось, разверзлась и пляж летит в Тускарорскую впадину. Сущее светопреставление. Спасайся кто как может!

Нетрудно было представить, что творится там, посреди Волги, где на маленькой арене отбивается багром от ледяных торосов, шторма и урагана крохотный гладиатор. Где вы, гомеры и гюго? Ну где?!

15.05. Показательное мероприятие закончилось. Казалось, прошла целая вечность, но когда очевидцы пришли в себя, было всего 15.05 по колдыбанскому времени.

Ураганы и штормы, льды и волны, тучи и громы исчезли так же мгновенно, как и появились. Словно и не было их.

Первым естественным побуждением очевидцев и свидетелей было убедиться, живы ли они. Оказалось, живы.

Второе естественное побуждение — увидеть, что там осталось от героя-удальца.

Увы! Оказывается, не осталось ничего…

Снова ярко сияло солнце. Радовало глаз голубое ясное небо. Гладкой, как импортное шелковое покрывало, была поверхность реки. У берега, уткнувшись в него носом, дремал знаменитый прапрадедовский челн, то бишь гроб с музыкой. Но героя Самарской Луки не было даже в этом гробу.

— Внимание, внимание! — призвали громкоговорители. — Экстренное сообщение. Благородный и бесстрашный Лука Самарыч погиб в борьбе со стихией.

Скорбная пауза. Кажется, громкоговорители сейчас заплачут навзрыд.

— Почтим память героя Самарской Луки минутой молчания!

Первыми поднялись соратники и сподвижники павшего удальца. Затем в положение «стоя» был приведен подчиненными мэр Поросенков. Тут же вскочил на ноги и весь пляж.

«Сто-о-оп! — слышится нам чей-то рыдающий голос. — Вы что же, в самом деле утопили беднягу? Это же расправа, суд Линча, уголовщина!»

Кто это поперед батьки, то бишь мэра Поросенкова, рот разевает? Ты, читатель? Хм. С какой стати тебя развезло?

Ах, тебе жалко Луку Самарыча? Да ведь это же всего-навсего двойной инвалид, трижды совместитель-сторож Еремей Васильевич Хлюпиков.

Ах, тебе именно его жалко? Даже больше, чем легендарного героя Самарской Луки, он же — спасатель твоей обездоленной эпохи?

Ах, ты опять свою философию разводишь. Дескать, Самарыч — лицо виртуальное, а Васильич, хоть и чудо-юдо, но реальное.

Ух ты, какой ушлый, дошлый да еще слабый, в смысле крепкий на слезу!

Итак, по-твоему получается, что лучше принести в жертву, то есть утопить, как Муму, благородного и бесстрашного рыцаря Особой Колдыбанской Истины. А пузатое чудище, которое является всего-навсего подкаблучным Деяниры-2, она же бухгалтер домоуправления № 1 Капитолина Егоровна Хлюпикова, пусть живет и здравствует.

Хм. Любопытный поворот, очень даже удивительный. Пожалуй что по-колдыбански. Ну что ж. Будь по-твоему, наш ушлый, дошлый и добренький читатель.

Тогда не слушай траурную музыку, а вернись вместе с нами в «Утес». Туда, где часом назад наш килька-кит, он же гусь-орел, а равно кролик-лев, но главное — Хлюпиков тире Лука Самарыч по-геройски хлюпнул носом и протянул к нам руки:

— Простимся, собратья! Обнимемся перед смертью.

— Обнимемся? — переспросили своего супергеракла его верные соратники. — Да, конечно. Перед смертью надо обязательно обняться. Буквально сию минуту, но…

— Некогда обниматься, Лука Самарыч. Дел — по самую макушку и выше шляпы.

— А тут еще весь мир с верой и надеждой смотрит под руку. Так что уж обнимемся как-нибудь в другой раз.

— Прощайте, Лука Самарыч! До скорой встречи в легенде. — И не сговариваясь (никто ведь не слышал, чтобы мы сговаривались?) все дружно двинулись на выход.

«Куда же вы! — уже кричит читатель. — А Лука Самарыч?»

Ха, ушлый и дошлый! Вот ты и промахнулся. Хотя и знаешь, чем закончится вся удивительная Лукиада. Лучше нас знаешь, наивных персонажей-простофиль. И все-таки теперешний наш ход не разгадал. Впрочем, это и понятно. Уж очень он удивительный, совершенно особый.

Ну ладно, полуушлый и полудошлый. Пока помолчи, побереги свои голосовые связки. Сейчас будет за тебя кричать тот, кому это положено. По нашему сценарию.

— Куда же вы! — закричал тот, кому надо по сценарию. — А я?

Все с удивлением оглянулись и… Вот теперь, читатель, не пропусти ни слова!

— Мы спешим к Луке Самарычу, — отвечали флагманские персонажи. — А вы тут при чем?

— Но Лука Самарыч — это я! — чуть не захлебнулся от изумления тот, кому это полагалось по сценарию. — Здесь и сейчас…

Тут уж чуть не захлебнулись от изумления все другие персонажи:

— Опомнитесь, уважаемый гражданин! Вы — не кто иной, как Еремей Васильевич Хлюпиков.

— Луки Самарыча здесь и сейчас уже нет.

— Он там, где всегда есть место диву. То есть на самой середине Волги-матушки.

— Буквально через пять минут он отдаст свою жизнь во имя Особой Колдыбанской Истины!

— Как пить дать! — клятвенно рявкнул весь «Утес».

Ну? Каков ход! Лука Самарыч, значит, там, посреди Волги. Он — сам по себе. А ты, пузатое чудище, которое здесь, просто очень похоже на Луку Самарыча. Но никакого отношения к нему не имеешь.

Удивительно, да? Не верится, да? Но… на Самарской Луке верят на слово. Тем более когда это слово означает для тебя помилование. Нежданное да к тому же незаслуженное.

Понял, читатель? Спасли мы силою колдыбанской мысли твоего пузатого дружка. А то ты так за него волновался, что вон уже целый флакон валерьянки выпил. Да еще, кажется, стакан «Столичной». И наверняка еще бутылку пива…

Жив твой дружок-курилка. Будет жить. Натерпелся страху, но ничего. Наведается к врачам. К терапевту, к психиатру. Пропишут ему постельный режим. Будет лежать на диване. Газеткой лицо накроет — и все проблемы. И мухи не кусают, и мир не видно. Тот самый, который на нас с верой и надеждой смотрит.

Вот так, читатель. Ликуй. Кричи: «Браво! Брависсимо!» Мы ведь уже занавес даем. А то источник истины совсем засыхает.

Быстро — обратно на берег Волги! Туда, где весь Колдыбан во главе с мэром стоит по стойке «смирно» и… восхищенно взирает на соратников Луки Самарыча. А они, соратники, победно потрясают бутылкой «Волжской особой». Той самой, которая только и осталась от героя. Смотрите все: бутылка пуста! Лихой удалец все-таки выпил ее до дна!

— Бесстрашный и благородный Лука Самарыч ушел из этой жизни непобежденным, — вещает на всю округу радио. — Он доказал всему миру, что знаменитый Колдыбанский третий стакан — это всерьез. Это стакан подвига и победы!

Мхатовская пауза. До всех дошел особый смысл события? Или еще найдутся на Колдыбанщине горе-аналитики, скептики и циники? Нет таких. Все утирают слезу. С глубокой скорбью, а равно с глубокой радостью.

— Герой умер, но никогда не умрет, — вещают громкоговорители. — Лука Самарыч стал легендарным. Навсегда. Слава герою!

Включается траурная, но торжественная музыка и… Куда сильнее включается еще один «громкоговоритель». —

— Атас! — раздается над пляжем ликующий голос. — Вижу Луку Самарыча!

Кто кричит, конечно, ясно. И почему так ликует милое, оно же ужасное чадо тире исчадье, тоже понятно. Супер-пупер был кумиром Антоши Добронравова.

Чувствительный отрок указывал на крутой берег, где на фоне «Утеса» действительно маячила очень пузатая фигура в плащ-палатке и с багром в правой руке.

Да только зря радовался паршивец. На сей раз его устами глаголила лжеистина. Однако это знали только мы, сподвижники и соратники канувшего героя. И потому возбужденные зрители-очевидцы с радостными криками бегом бросились к «Утесу». Решили, что удивительная героическая драма завершается все-таки благополучным голливудским хеппи-эндом.

Ну пусть, пусть порадуются от всей души. Тем сильнее придется попереживать. Буквально сию минуту.

— Лука Самарыч! — вскричала восторженная и ликующая толпа, окружая пузана с багром. — Вы живы? Вы целы? Вы невредимы?

Толпа хотела поднять его на руки и качать. Секундочку! Сейчас толпе будет и восторг, и ликование, но… По-колдыбански.

— Здесь и сейчас нет Луки Самарыча, — глядя поверх голов, сухо и официально отрезал пузан. — Я — Еремей Васильевич Хлюпиков.

Ясно, граждане? Это — Еремей Васильевич Хлюпиков. Просто внешне он очень похож на Луку Самарыча, которого вы знали. Как две капли воды. Тем не менее Хлюпиков — сам по себе. Он — здесь и сейчас. А Лука Самарыч там, на дне матушки Волги. Сейчас и навсегда.

На Самарской Луке верят на слово. Значит, занавес опущен. Игра закончена. И какой блестящий, потрясающий финал! Выше всех мировых стандартов. На зависть всем временам и всем народам.

Правда, потом некоторые горе-аналитики доказывали, что вся героическая драма, разыгравшаяся посреди Волги на глазах досужих колдыбанцев, — вовсе не драма. Дескать, черную тучу по просьбе завсегдатаев «Утеса» напустили на голубое солнечное небо свои мужики с сажевого комбината. Ледяные айсберги в тридцатиградусную жару организовали свои парни с завода технического льда. Девятый вал на тихой, спокойной реке состряпали хлопцы тоже не чужие — из центра гидрокатастроф. Смерч и ураган — дело рук наших закадычных дружков с полигона вихревых космических эффектов Минобороны. Луку Самарыча в челне изображал якобы вице-чемпион из Колдыбанского клуба аквалангистов. Который на спор переплывает под водой Волгу хоть десять раз. Причем без акваланга. А координировал все чудо-катаклизмы по мобильному телефону референт аж самого… Ух, и фантазия у горе-аналитиков! Аж самого… Нет, не мэра Поросенкова. Бери выше! Главного пахана Средней Волги Шухерова. По кличке Таракан. Вот, мол, почему все грозные стихии были такими дрессированными. Прямо как наши менты. Разумеется, не перед своим шефом — полковником Фараоновым, а перед самим паханом по кличке Таракан.

Скептики яростно возражали аналитикам. Дескать, слабо нашим колдыбанским валенкам да чесанкам устроить такое грандиозное шоу европейского уровня. Наверняка тут не обошлось без Запада. Да и без Востока. Они давно упрашивают Москву уступить им Самарскую Луку в аренду. Или в лизинг. Или просто так. В качестве дружеского презента.

Циники, как всегда, были в своем амплуа. Плевать, говорят, Запад и Восток хотели на Самарскую Луку. На кой хрен и под какую редьку она им нужна?

А насчет наших ребят-умельцев с орденоносных комбинатов у циников особое мнение. Дескать, наши умельцы как раз на все способны. Могут запросто заварганить всемирный потоп. Египетскую тьму. Последний день Помпеи. И прочие подобные казни. Что только вашей душе угодно. Если, конечно, их об этом попросят по-доброму. То есть за бутылку. А могут и просто так. Под настроение. Потехи ради. Одного только не могут наши умельцы: сотворить что-нибудь ради дела, то есть что-нибудь путевое…

Однако мы ставим циникам запятую. Да, за бутылку, конечно, наши ребята на что-нибудь путевое неспособны. А если им поставить две бутылки? Или еще лучше — ящик? Ну?

Так что пусть сначала этим вопросом займется большая наука. А сейчас — о главном.

Главное, что уже в 15.15 по колдыбанскому времени мы стояли у барной стойки и держали в руках полные стаканы:

— За упокой души героя Самарской Луки — легендарного Луки Самарыча!

Стоп! А куда же, спросите вы, девался неприступный крепостной вал? Тот, который сама судьба возвела на пути к источнику истины?

Ни за что не догадаетесь. Путь к источнику нам пробила… свита Поросенкова.

Да, колдыбанский мэр пожелал переступить порог «Утеса». И вот, пока входная дверь тянула ему (ни разу не сфальшивив!) величальную, мэрская свита в один миг не только убрала, как проглотила, тонну штукатурки, но вычистила, как вылизала, все помещение и даже водрузила на барной стойке и везде, куда упадет взгляд шефа, букеты его любимых цветов, которые он с присущим ему юмором называет «гладиолухи».

Поросенков и предложил тост. Сначала он, разумеется, осветил свои успехи на посту главы города. Потом обрисовал захватывающие перспективы Колдыбана, если мэром останется он, Поросенков. Потом он огорчил народ сообщением о том, что его давно сманивают в Москву. Затем успокоил заявлением, что он не дурак и никуда не поедет. Затем призвал голосовать только за него. Наконец Поросенков вспомнил о главном поводе, собравшем всех у барной стойки, и сказал:

— Ну поздравляю, мужики! Наконец-то мы от этого самого Луки Самарыча избавились.

— Жалко, конечно, героя, но мне уж и сны стали видеться кошмарные. Будто к нам приезжает из губернии спецкомиссия. На предмет этого самого Луки Самарыча. Вот еще не было беды!

— В прошлом году из-за сущей ерунды — за срыв отопительного сезона, и то вон как с меня штаны снимали. А тут, видишь ли, героя своего завели. Без разрешения и без согласования.

— За своего героя без разрешения у нас и голову в два счета снимут.

Поросенков обрадовал нас: теперь-то его мэрская душенька спокойна. Нет героя — нет проблемы. И на радостях объявил, как дать пить. Именно так, как мы мечтали. В одолжение мэру! За его счет!

Если точнее, то за счет городской казны, но для нашего мэра она — как своя собственная. Так что не будем придираться к мелочам.

— Я знаю, у вас принято, чтобы тост провозглашал хозяин заведения, — молвил Поросенков. — Мэр Колдыбана чтит традиции. А ну скажи, Юрий Цезаревич, за светлую память героя. Ну и, конечно, за переизбрание мэра Поро-сенкова на третий срок.

Подстаканников вдруг осмелел:

— В «Утесе» поднимают стаканы прежде всего за Особую Колдыбанскую Истину.

— Хорошо сказано! — одобрил мэр. — Действительно, переизбрание меня на третий срок — особая колдыбанская истина.

— За переизбрание мэра Поросенкова! — молниеносным эхом подхватила свита.

— За светлую память героя Самарской Луки! — одиноко воскликнул бармен.

— И чтобы поскорее про него забыть, — добавил свое «алаверды» Поросенков.

Умные слова у нашего начальства. И к месту сказаны.

Ульк!

Седые Жигули на сей раз не ответили нам гулким эхом. Наверное, забыли. Видать, горевали о павшем герое. А может, подобно поросенковской свите, сочли, что повторять эхом обязательно только мэра. Все остальное можно пропустить мимо ушей.

Глава восемнадцатая

Привет, читатель! Еще раз просим принять наши извинения. За то, что пришлось выворачивать твое чувствительное нутро и раздирать в клочья твою отзывчивую душу трагическими сценами гибели героя.

Еще раз принимаем от тебя излияния благодарности. За то, что угробили не твое подопечное чудо-юдо, а незнамо кого, то бишь никого.

Нам совершенно точно известно, что твое чувствительное читательское нутро вернулось на свое место, а отзывчивая душа склеилась и стала прямо как новая. И ты уже пребываешь в состоянии крайнего любопытства: каким образом твой ненаглядный Лука Самарыч, превзошедший непревзойденного Геракла в смерти, теперь превзойдет его и на предмет бессмертия?

Скажем откровенно: мы такой ерундой голову себе не забивали и не собирались делать этого. На девятый день после кончины Луки Самарыча мы собрались в «Утесе», чтобы согласно обычаю отметить эту знаменательную дату.

Настроение у всех было соответствующее. Во всяком случае, до первого стакана. Никто не пытался смешить анекдотами про тещу и про покойников. Никто не устраивал забавных первоапрельских розыгрышей. Никто не запрыгал на радостях, когда Подстаканников сообщил, что сторож Еремей Васильевич Хлюпиков со вчерашнего дня в ПОП № 13 не работает. По собственному желанию и под тем предлогом, что теперь «Утес» никакой культурно-исторической ценности собой не представляет и охранять здесь больше нечего. Ха-ха-ха…

Ох, простите. Конечно же, не «ха-ха-ха», а совсем наоборот:

— За светлую память Луки Самарыча!

Провозглашая этот тост, мы были очень искренни. Кто другой, а уж мы-то будем долго помнить нашего деспотичного диктатора… Ох, простите: любимого вожака. Очень долго. Всю оставшуюся жизнь. И кому другому, а уж нам-то его светлая память всегда будет просветлять мозги. Да и мозжечок на всякий случай. Чтобы и туда не затесалась роковая мысль быть еще когда-нибудь соратниками и сподвижниками еще какого-нибудь легендарного супергероя.

Слушайте наш второй тост:

— За то, чтобы никогда нам больше не быть соратниками и сподвижниками никаких легендарных героев!

Ульк!

У нас было предчувствие, что сейчас нам откроются какие-то новые удивительные истины. Такие, от которых затрепещет в восторге даже бывалая колдыбанская извилина. Как пить дать!

Интересно, по какому же поводу теперь пить? И за чей счет дать?

— Не кажется ли вам, друзья по светлой памяти Луки Самарыча, — начал флагманский столик, — что сейчас наша мысль растечется так глубоко и широко, что затопит бездонный Каспий?

— Не говоря уж про Черные, Красные, Белые и прочие серо-буро-малиновые в крапинку моря, — хотел было подхватить зал, но тут…

Началась новая колдыбанская быль. Сперва раздалось знаменитое:

— Атас!

Только голосил не Антоша Добронравов. Подросток-чудовище оказался на редкость сентиментальным и тяжело переживал утрату своего кумира. Он целыми днями пропадал где-то на крутом берегу. Его видели около сторожа Еремея Васильевича. Он так же, как и Хлюпиков, смотрел неотрывно из-под руки куда-то в волжскую даль и вздыхал. Да так жалостливо, что волжские судаки и щуки выплывали на поверхность вверх животом, будто их глушил лично браконьер Акулов.

Так что роль впередсмотрящего на сей раз взяла на себя железно безотказная дверь «Утеса».

— Атас! — проскрипела она. — На пороге — змеи.

Змеи? Ха-ха, какие змеи? Вы хотите сказать, уважаемая дверь, что к нам идет женсовет Приволжского микрорайона? То бишь наши законные жены? Так ведь эти очковые теперь — неядовитые. По крайней мере, в те дни, когда мы заседаем в ПОП-сарае «Утес». Потому как это автоматически означает, что они заседают в плавучем клубе-ресторане «Парус». А там так по-чемпионски поднимают все паруса, что потом у них нет не только яда для мужей, но даже и трех рублей себе на трамвай.

— З-з-змеи, — упрямо проскрипела дверь и, как бы желая убедить нас в своей правоте, широко распахнулась.

На пороге действительно были… змеи. Какой-нибудь поверхностный аналитик сказал бы: «Да нет, это же ваши законные жены». Оно, конечно, так, но взгляните, горе-аналитик, как сверкают их очки.

— Добро пожаловать! — хором гаркнули мы и шустро натянули на свои лица лучезарные улыбки.

— Добро? — переспросила, грозно сверкая очками, Самосудова.

— Пожаловать? — ехидно удивилась Безмочалкина.

— Кому? — раздраженно ткнула пальцем в зал Молекулова. — Вам, что ли?

— Ишь чего захотели! — задохнулась от гнева Профанова. — Прямо как министры или рэкетиры…

Далее, уважаемый читатель, наш рассказ пойдет без подробностей. И так будешь заикаться. По крайней мере, икать. До самого понедельника, а то и до самого Нового года. Ты только послушай, что выдали нам змеи!

— Как вы посмели сделать это? — спросили они.

Нам, естественно, хотелось уточнить, на какой предмет мы проявили смелость. Если речь идет о том, что администрация «Паруса» закрыла нашим женам кредит, то, честное слово, мы тут ни при чем. Шампанского надо пить меньше, дорогие гусары в юбках.

Но поехидничать вслух нам не пришлось.

— Это просто ужасно! — нагнетая обстановку, воскликнул женсовет.

— Как вы допустили, чтобы Лука Самарыч погиб?

— Почему вы не спасли Луку Самарыча?

— Нашего славного Луку Самарыча!

Слышали! Так прямо и сказали. Как только жало повернулось, в смысле язык! Будто не они, эти самые змеи, первыми после рождения Луки Самарыча примчали к нему. И вовсе не славить, а именно прикончить. Еще в колыбели.

— А что вам, собственно, Лука Самарыч? — только и спросили мы.

— Как это что! — взвился коброй женсовет и не ужалил только потому, чтобы мы не умерли сию же минуту, а продолжали слушать.

— Лука Самарыч понимал нас и учил правильно жить.

— Мы были дурами, а стали совсем не дурами.

— Слава о нас дошла даже до всероссийского телешоу «Мадамский клуб».

— Нас назвали удивительными, совершенно особыми женами.

Вот это да! Как только жало, в смысле язык… Да они просто шутят, смеются над нами.

— Вы шутите? — только и спросили мы.

— А вы шутите. Как шуты гороховые! — облил нас жен-совет ядом и не насмерть только потому, чтобы мы дослушали всё до конца, а потом уж умерли в мучениях.

— Поминки по Луке Самарычу справляете? А вот мы не верим, что он погиб. Чует наше женское сердце, что Лука Самарыч жив.

— Лука Самарыч говорил: я без пяти минут легендарный. Но уже тогда было так удивительно рядом с ним!

— Можно себе представить, какой удивительный, совершенно особый поворот автоматически ожидал нас, его верных соратниц, теперь!

— Ваш долг — найти и вернуть Луку Самарыча. Мы хотим видеть его легендарным и живым!

Да они просто обезумели. Элементарно сошли с ума.

— Вы с ума сошли! — только и сказали мы.

Но женсовет, не удостоив нас взглядом, развернулся на выход. И вот уже предательская дверь поет ему подобострастно вслед: «Без женщин жить нельзя на свете, нет!»

Ты икаешь, уважаемый читатель? Ну а мы — тем более. Быстрее к барной стойке! Припасть к источнику истины и понять: что все это значит?

Но едва мы сделали первый шаг к заветной цели, как дверь снова завопила:

— Атас!

Мы оглянулись и увидели на пороге… Ну конечно же, Краснощекова. Точнее, девятиглавого дракона, который прямо-таки дышал пламенем. Даже нечувствительные колдыбанские мухи отчаянно замахали веерами-крылышками. До того сразу накалилась в зале атмосфера.

— Зачем вы сделали это? — пламенно вопросил нас дракон. — Как вы могли погубить нашего славного Луку Самарыча?

— А вам-то, собственно, какая забота о Луке Самарыче? — с полным на то правом поинтересовались мы у дракона, который не так давно хотел пожрать славного героя с потрохами.

— Да кому же, как не мне, заботиться о Луке Самарыче! — возмутился дракон. — Герой Самарской Луки присвоил мне высокое звание главного научного сотрудника по изучению его легендарного наследия. Да, пока без пяти минут. Но я буквально за минуту родился заново. Согласно моей таблице СОЗЛИ я превзошел личность второго класса «Б» типа жителя Подмосковья или нового микрорайона Санкт-Петербурга. Уже сейчас. А что будет теперь, когда Лука Самарыч стал легендарным?!

— На поминках не шутят, — напомнили мы.

— Поминки? И слышать не хочу! — рассвирепел дракон. — Электронные СМИ ни слова не говорят, а пресса ничего не пишет о гибели Луки Самарыча. Значит, он жив. Ищите и верните нам Луку Самарыча!

— Вы с ума сошли! — запротестовали мы.

Но дракон Краснощеков уже открывал дверь, а та голосисто пела ему, будто куму или свату: «Бывайте здоровы, живите богато».

Ну погоди, ржавая железка, доберемся до тебя как-нибудь! А сейчас, сейчас — срочно к барной стойке.

— Атас!

Еще не оглядываясь, мы поняли: к нам пожаловала правая и левая рука директрисы школы № 1 Атлантида-Указкина. Разумеется, в образе сурового Атласа.

Как только Атлантида-Атлас собралась выпалить по нам пулеметную очередь убийственных словес, мы запулеметили первыми:

— Знаем-знаем: мы зря сделали это. Не надо было губить славного Луку Самарыча. Особенно без разрешения школы номер один.

Учащиеся приучили Указкину к самым неожиданным поворотам, и наш ход не смутил ее.

— Хорошо, что вы хотя бы понимаете свою вину, — привычно, по-учительски отдуплилась она и снова изготовилась изрешетить нас картечью упреков.

Но мы опять пальнули первыми:

— Помним-помним: Лука Самарыч объявил школу номер один наследницей своей геройской славы. Директрисе Рогаткиной уже обещали звание заслуженного учителя, вам — путевку в антиязвенный санаторий, а всех педагогов — премировать гвоздодерами. Чтобы они не рвали штаны и юбки о стулья, которые подставляет им Антоша Добронравов. И это уже вчера. А что будет сегодня, при Луке Самарыче легендарном!

— Хорошо, что вы способны не только шутить, но и серьезно понимать проблемы школы, — вынуждена была признать Указкина. — Однако поминки, которые вы устроили, свидетельствуют о том, что…

Нет, не удастся тебе, учительская твоя душа, расстрелять нас своими поучениями. Заполучи, учителка, гранату:

— Какие еще поминки? Мы только и думаем о том, как буквально сию минуту пойти искать и буквально через пять минут вернуть вам славного Луку Самарыча. И пусть буквально сразу он явится к директрисе Рогаткиной.

Мы попали точно в цель. Наша граната взорвалась. Атлантида-Атлас взлетела на воздух.

— Вы сошли с ума, и я вас поздравляю! — восхищенно прошептала она, и сама воспаряя в облаках над земным благоразумием. — Что значит истинные колдыбанцы! Теперь школа номер один и дело воспитания юной смены окончательно спасены.

Дверь на радостях взвизгнула и затянула знаменитую песнь-хвалу школьной учительнице: «Тебя с седыми прядками над нашими тетрадками…». Окрыленная радужными надеждами, Указкина уже летела по направлению к родной школе, а если точно — в кабинет родной директрисы Рогаткиной. Вполне возможно, уже с «Волжской особой» в кошелке.

Уф! Кажется, все-таки отбоярились от ненормальных. Какая муха их укусила? Впрочем, сейчас не до этого. Барная стойка зовет и взывает. Но тут…

— Атас!

Сообразительный читатель догадался, что началась вторая серия массового колдыбанского сумасшествия. В «Утес» заявилась Степанида Голенищева.

— Говорят, будто вы Луку Самарыча угробили, — залопотала с порога амазонка. — Но я-то, конечно, не верю этому. Понимаю, что это какой-то хитрый маневр в вашем духе. Может, даже из-за меня?

Она пыхнула папиросой, и дым рассеялся по залу девственными ромашками.

— Слышь, скотобаза, в смысле бугаи безрогие, — нежно и доверчиво обратилась к нам амазонка. — Без Луки Самарыча я уже никак не могу. Только подумаю, что он лежит на диване и все плачет по мне, прямо за прилавком начинаю рыдать. Даже обвешивать и обсчитывать забываю. И так хорошо мне, так сладко на душе!

По ланитам бой-бабы потекли чистые слезы.

— Если Лука Самарыч в чем-нибудь сейчас нуждается, обязательно сообщите мне через тетю Настю, — потребовала она. — Ну, передавайте ему тайный привет… от женщины, любящей навек. Он поймет, кто это. Скажите, что она с ума сходит.

Она помялась:

— И еще передайте… поцелуй.

Потом спохватилась:

— И еще пирожки. Сама пекла. Тайно. Ночью.

Мы не выдержали и тоже захотели всхлипнуть. И всхлипнули бы. Но нас уже втягивал в большую международную интригу полпред заокеанских неогигантов:

— Джентльмены ушкуйники! Должен признать: вы тонкие дипломаты. Всех сбили с толку. Мои интуристы в восхищении. Ох, мол, эти русские хитрецы! Бросить в набежавшую волну… своего атамана! Да ведь кому суждено быть повешенным, ни за что не утонет.

— Вери гуд, мистеры бурлаки, что я вам сейчас скажу! Лука Самарыч моих америкашек прямо околдовал. Бутылки за борт больше не швыряют. У Жигулевских ворот кланяются в пояс Волге-матушке. Сейчас вот разучивают под моим руководством русскую поговорку: «Деньги — это зло». Короче, сходят с ума и не лечатся. Полный бьютифул.

— Сэры мыслители с разбойным уклоном, так держать! Хотите, организуем в защиту атамана ноту протеста? Если надо, даже от американского президента. По линии ООН — вообще раз плюнуть. А сейчас распишитесь в ведомости специального фонда «Свободу герою Самарской Луки!». Мне, как всегда, — девяносто процентов, остальные передайте нашему славному Луке Самарычу. Пусть живет и здравствует на радость американским подданным. А уж как вернется он легендарным, то америкашкам так будет всё подано, да и поддано… дань девать будет некуда.

Мы всхлипнули. Да, собрались-таки наконец. Правда, не по поводу удивительных забав американских граждан. Не успел их лазутчик и пособник улетучиться под звуки знаменитой уличной песенки «Не валяй дурака, Америка!» (которую за неимением партитуры гимна США исполнила дверь «Утеса»), как нам была вручена срочная фототелеграмма. Ее прислала от имени прелестных елочек-сосеночек Урала, Сибири и Дальнего Востока незабвенная супердушечка Дуся. Ну как тут было не всхлипнуть!

«Неужели действительно погиб наш славный Лука Самарыч? — телеграфировала душка. — Тот самый Лука Самарыч, который дубовый истукан и который способен оживать и любить крепче всех прочих истуканов? Нет, не верим, что он мог утонуть! Ведь дерево, даже дуб, не тонет».

«Если же все-таки случилась беда, — продолжала сердобольная Дуся, — укажите нам место, где находится топляк. Мы поднимем его, высушим, реставрируем и оживим».

«Для осуществления этого акта готовы прибыть на Самарскую Луку незамедлительно, — заверяла телеграмма от имени любвеобильных елочек-сосеночек. — Встречать не надо. Найдем вас сами».

Ну как тут не всхлипнуть еще раз! И мы обязательно это сделали бы, но барная стойка уже стонала от нетерпения. Мы дружно окружили барную стойку и занесли над ней щедрые подаяния от «Интуриста», как вдруг…

— Ура!

Да, да, не «атас», а именно «ура» прокричала по-гвардейски наша дверь. Причем троекратно, да еще на западноевропейский манер:

— Гип-гип-гип, ура-а-а!

Тебе, читатель, сроду не догадаться, что за петрушка такая. Но весь Колдыбан хорошо знает, что таким образом приветствует и славит своего шефа поросенковская свита. Потому что Поросенков, выйдя по моде из КПСС, сразу же объявил себя либералом и поборником общечеловеческих, то есть западных, ценностей. С тех пор его окружение и надрывается на запманер, словно перед ними — принц датский.

Итак, гип-гип-гип — и вот посреди зала уже стоит и гип-гип-гипнотизирует нас своим начальственным взором сам колдыбанский мэр Поросенков.

— Уважаемый электорат, дорогие налогоплательщики! — официально, как на митинге, сказал мэр. — На предмет Луки Самарыча нами допущена грубая политическая ошибка.

— Губернатор, а он же, как вы знаете, Свинокотлетов, вчера меня отчитал, — уже доверительно, словно в родной компании с олигархами и рэкетирами, сообщил мэр. — «Как это, — кричал губернатор, а он же Свинокотлетов, — как получается, что у нас герои среди бела дня тонут? Как бы этот герой нас за собой на дно не потянул. Когда через пять минут до Москвы дойдет, что мы проявили удивительный бюрократизм. Во всех президиумах и генсоветах сплошь олигархи, рэкетиры да чокнутые правозащитники восседают, а легендарный герой на дне залежался!»

— Да я и сам не дурак, — совсем по-родственному, как у себя дома на кухне, признался мэр. — Выборы на носу. Если за меня Лука Самарыч голос подаст, мне ни рэкетиры наши, ни левая оппозиция — не указ.

— Конечно, Лука Самарыч — герой. Но и мэр Поросенков — не лапоть, не калоша, не губернатор Свинокотлетов. Может, я тоже легендарным стану. Не героем, конечно. Мэром. Дайте мне только пять минут. В смысле изберите еще на пять лет.

— Уважаемые налогоплательщики и избиратели! — сно ва как бы взошел на трибуну мэр. — Мы должны приложить все усилия, чтобы легендарный Лука Самарыч как можно скорее вернулся к активной и плодотворной общественной деятельности на благо родного Колдыбана.

— Но это же безумие! — воскликнули мы в полной растерянности, иначе по-московски.

— Юрий Цезаревич! — взмолились мы в полной растерянности. — Почему вы отмалчиваетесь?

— В стенах МуПОП № 13 «Утес» запрещается безумствовать.

— Потребуйте от посетителей, чтобы они опомнились и одумались!

Но эта паника по-московски была, конечно же, обречена на провал.

— При чем тут я? — удивился лукавый Подстаканников. — Я всего лишь бармен. А соратники и сподвижники Луки Самарыча — вы, и никто иной.

— Вот именно, — строго подтвердил Поросенков. — Дело бармена — озвучить особый тост. В смысле за возвращение Луки Самарыча. А ваше дело, соратники и сподвижники, — вернуть нам Луку Самарыча. И вы уж, пожалуйста, оправдайте доверие. Лично мое, мэра Поросенкова, а равно доверие всего Колдыбана.

Он шагнул на порог. Дверь сама распахнулась настежь. Мы увидели весь Колдыбан. Если точно — мэрскую свиту. Но она у Поросенкова такая многочисленная, что, может, даже и превосходит числом все население Колдыбана.

— Самарыч жил! Самарыч жив! Самарыч будет жить! — вспомнив, очевидно, свои советские университеты, прогорланил Поросенков.

«Ульк!» — подсказывает читатель.

Ну что ты, дорогой! Пошто зря душу травишь? Ведь особого тоста нет. Какое же тебе «ульк!»?

«Неужели вы не выпили свой третий стакан?» — волнуется читатель.

Ну, насчет этого можно не волноваться. Свой третий стакан мы, конечно, выпили. Но… без восклицательного знака. То есть без особого восторга и ликования.

Правда, жигулевское эхо каким-то удивительным образом все же всколыхнулось. Само по себе, по собственной инициативе.

— Улю-лю-лю! — разбойничьим гулом отозвались седые Жигули.

Что это означает?

* * *

На следующий же день мы собрались в «Утесе» на экстренное и чрезвычайное заседание.

Все буквально кипели. Как вулкан Везувий при виде целой и невредимой Помпеи. Как герой древней Эллады Геракл, не успевший пересчитать кому-нибудь зубы или ребра. Как нынешний москвич, которому официант не выдоил до конца бутылку коньяка, оставив на дне целых пять капель.

Да что они, в самом деле, себе позволяют! Эти женсоветы, педсоветы, муниципалитеты и прочие колдыбанские веты-теты. С ума все сошли! Да еще публично. Коллективно. Демонстративно.

— Сходить с ума публично категорически запрещается, — засвидетельствовал средневолжский Мегрэ — Самосудов. — Это выходит за рамки Уголовного кодекса. На моем участке подобных фактов сошествия с ума не случается даже тогда, когда я репетирую на милицейском свистке Вторую рапсодию Листа.

— В моем помывочном отделении, — заверил местный Рембрандт — Безмочалкин, — даже во время учений по линии МЧС, когда одновременно выключаются вода, свет и намыленным гражданам дается команда в течение одной минуты эвакуироваться на улицу, и то не сходят с ума коллективно. Только каждый в одиночку!

— Или взять моих второгодников! — вскипел и наш Эйн штейн — Молекулов. — Даже они, когда срывают урок директрисы Рогаткиной, сходят с ума не демонстративно, а под предлогом, что их всех перекусала бешеная собака.

— Пусть моя невеста хорошенько задумается, — подал голос и Ромео Колхозного тупика Роман Ухажеров. — Что, если и мне взбредет в голову сходить с ума во время медового месяца? Ну?

Словом, мы были так возмущены странным поведением колдыбанских всех и вся, что решили вызвать к ним лично главврача городской психбольницы Недотепкина. Дабы он упрятал их в стенах вверенного ему медучреждения. Прямо в палату номер шесть.

— Как пить дать! — воскликнул хором «Утес».

Колдыбанские былины с абсолютной достоверностью и точностью утверждают, что всего полшага отделяли истинных колдыбанцев от барной стойки и она уже чувствовала себя в их родных объятиях, как вдруг…

Дверь подсобки распахнулась. И все увидели… Геракла.

— Где мой друг Лука Самарыч? — вопил Геракл, будто его искусал уссурийский тигр или еще хуже — Колдыбанская муха. — Куда вы его подевали?

— Геракл Зевсович! С какой стати и вы взялись умничать, то есть сходить с ума? — удивились удальцы-философы. — У вас-то, слава олимпийским богам, в голове совсем нет извилин.

— Что касается вашего любимого Луки Самарыча, то он уже не «где», а нигде. Как говорится, был да сплыл.

— Вниз по течению. Прямо до Астрахани. А может, вверх. До самой Москвы.

— Впрочем, Луку Самарыча с места не сдвинешь. Скорее всего, где лег, там и лежит. Как на диване. Может, даже с газеткой. Но… на дне.

— Сплыл, — передразнил «истбанцев» Геракл, ничуть не смутившись. — Ну и что! Олимп спрашивает вас: почему Самарыч до сих пор не всплыл?

Олимп еще осмеливается допрашивать нас. Как вам это нравится?

— Геракл Зевсович, а что же хваленые ритуальные услуги по-олимпийски? — ехидно поинтересовались колдыбанцы. — Почему богиня Ника не подхватила Луку Самарыча к себе на колесницу в тот момент, когда он утопал?

— Ха! — ощерился полубог. — Ваш Самарыч не утопал, а утопал под воду. Как будто к теще на блины спешил. Хоть бы два раза булькнул. Богиня Ника даже за волосы ухватить его не успела.

— Да, плавает наш атаман топором, — признали соратники героя. — Но ведь сейчас он преспокойно лежит на дне. Почему Ника не подберет его сейчас?

— Ха-ха! — развеселился Геракл. — Станет олимпийская богиня искать какого-то колдыбанского жлоба под водой! От Астрахани до Москвы на золотой карете разъезжать? Да знаете ли вы, селедки под шубой, сколько стоят акваланги для олимпийских лошадей?

— Короче, колхозаны, вынь и положь Самарыча! — рявкнул олимпийский «толкач». — Мне приказано без Самарыча не являться. А значит, мои дорогие андерсены и братья гримм, дать пить — всегда пожалуйста, но… только через мой труп.

Ну тогда, конечно, делать нечего.

— Ладно, Геракл Зевсович, — сказали мы. — Можете доложить Олимпу, что ваш соперник Лука Самарыч всплывет. В самое ближайшее время.

— Как? — взмолился любопытный сын Зевса. — Каким образом?

— Военная тайна, — по-полковничьи пояснили колдыбанцы. — Но именно так, как вы хотели. — Через ваш труп.

— Но я же бессмертный, — захныкал полубог.

— Тем не менее бессмертие Луки Самарыча будет для вас просто убийственным, — пообещали колдыбанские удальцы.

— За возвращение Луки Самарыча! — провозгласил радостный Юрий Цезаревич.

— За! — согласился «Утес». — За Самарыча!

— Ча-ча-ча! — забыв про седины, молодым аргентинским ковбоем откликнулись возликовавшие Жигули. Ульк! Остается добавить, что быль почти полностью совпадает с былиной-легендой. Разве что только Геракла на самом деле не было. Но это подробности для Гомера…

Теперь по существу.

Как вы помните, мы вознамерились упрятать в психбольницу весь Колдыбан. Хорошая мысль, ничего не скажешь. Но она озарила нас после первого стакана. После второго стакана наша мысль, как и положено, потекла еще шире и глубже. Мы решили, что смирительная рубаха в качестве ширпотреба — это, конечно, истинный писк моды, но… Чуть-чуть по-генеральски. И немного по-купечески. И совсем уж по-дворянски. Одним словом, по-московски. Не то Запад, не то Восток…

Опять же, отчего безумствует Колдыбан? Не Москва ведь довела его до такого зигзага, а наша удивительная игра. Поэтому неудивительно, что все и вся завелись на сто проектных мощностей. Дескать, вы наигрались, а теперь и мы хотим. Мы — тоже потомки лихих волжских атаманов, нас тоже тянет загнуть на двести, на пятьсот, а с разгона и на всю тыщу градусов.

Умри, но верни им Луку Самарыча с того света! Ничего не скажешь: лихой поворот. Куда же после этого будет выплывать родимый Колдыбан? Впрочем, всё по порядку. Сейчас наш ход!

«Что это означает? — удивляется столичный аналитик. — Уж не означает ли это, что вы и вправду возмечтали даровать Луке Самарычу бессмертие?»

Совершенно верно, московский Гегель, он же — Фейербах. Почему бы и нет? Олимп, понимаешь ли, имеет своего бессмертного героя, а Колдыбану — заказано?

«Да вы хоть понимаете, что такое бессмертие? — кипятится скептик. — Жизнь без смерти! Такое абсолютно невозможно! Разве что в легенде, но никак не в действительности».

Смотря в какой действительности, милейший вы наш московский Кант, он же Авенариус. В колдыбанской действительности возможно абсолютно все. Не то что жизнь без смерти, но даже жизнь без жизни.

«А как же сплясать на могиле? — сокрушается циник. — Я ведь уже модельные ботинки на специальном каблуке заказал. Чтобы с шиком исполнить чечетку на могиле вашего Луки Самарыча».

Эх, старина циник, слабая у вас фантазия. А еще под Вольтера работаете. Вы вот попробуйте сплясать на своей собственной могиле. Тогда вас так долго будут вызывать на «бис», что проживете, отплясывая, еще лет сто, а то и двести. Красота! Разве что только ноги немного устанут.

* * *

Ну что, ушлый и дошлый читатель?! Небось, не меньше Геракла извелся от любопытства?! Как мы собираемся вернуть того, кого никогда и не было, со дна? А точнее, из небытия.

Ну что ж, учись, читатель, затаив дыхание.

Воскресенье. Полдень. На пляже столько народу, что негде упасть даже окурку мэра Поросенкова. Но это, как вы помните, образное выражение, ибо подчиненные нашего мэра подхватят его окурок на лету, передадут из рук в руки и по этому живому конвейеру — прямо в городской музей…

«Ну ясно, ясно, — скажет читатель. — Всё — как и в тот раз, когда вы показательно утопили Луку Самарыча».

Вот и нет! Всё не так, как в тот раз. И вообще не так. В смысле не как у всех людей. Как ни на одном пляже мира.

Никто не купается и не загорает. Более того, все и вся явились на пляж не в купальниках и трусах, а в двубортных костюмах и в вечерних платьях.

Песок застелен ковровыми дорожками. На них установлены рядами столы, которые ломятся от напитков и закусок. Цены, правда, тоже заломлены такие, что руки ломит, когда расплачиваешься. Зато на сей раз широкие гостевые массы встречают широкой профессиональной улыбкой асы официантского дела из плавучего ресторана «Парус». Сразу видно: спецобслуживание. А значит — праздник. Причем не для интуристов, а для своего народа. Диво!

Звучат оркестры. Большой духовой и малый симфонический. Не по радио, а прямо посреди пляжа.

А вон там, вдалеке — что это? Никак спецы трижды закрытого предприятия Минобороны с поэтическим названием «Ласточка»? Значит, намечается праздничный фейерверк.

А вон и «скорая помощь». Для тех, кто будет падать навзничь. Вон и спецмашина городского вытрезвителя. Для тех, кто падет на четвереньки. Вон и лучший оперативник гормилиции лейтенант Трехкулачный. Для тех, кто будет стоять на ушах.

Но хватит о деталях. Все взгляды устремлены на высокий помост, срочно воздвигнутый у самой кромки Волги. На помосте — трибуна, длинный стол, стулья и корзины цветов. Все взято со сцены сажевого Дворца культуры, где обычно проходят самые торжественные городские собрания. Трибуна, естественно, красная. Полотнище, которым обернут по фасаду помост-сцена, тоже красное. Аршинные буквы возвещают:

«ЛУКА САМАРЫЧ ВОЗВРАЩАЕТСЯ!»

Сверкают микрофоны, усилители, а также, несмотря на яркое солнце, юпитеры. Это — по просьбе местного телевидения. Предусмотрено абсолютно все. Вплоть до глушителей сердечных вздохов Романа Ухажерова, ибо при виде своей Рогнеды Цырюльниковой колдыбанский Вертер не раз заглушал своими вздохами не только супердинамики гастролирующего симфоджаза, но даже рев реактивных двигателей предприятия «Ласточка» во время правительственных испытаний.

И вот большой духовой оркестр умолкает. Малый симфонический — тоже. Хотя, впрочем, его и не было слышно. На помост-сцену взбегает бывший трагик губернского драмтеатра, а ныне тамада колдыбанских свадеб, юбилеев и презентаций, а равно ведущий главных городских торжеств Тигран Львович Леопардов. Зычным голосом, поставленным по системе Станиславского так, что его не берется передразнивать даже нахальное эхо Жигулевских гор, возглашает:

— Торжественный митинг, посвященный возвращению Луки Самарыча, объявляется открытым!

Сначала выступал мэр Поросенков.

— Уважаемые налогоплательщики, дорогой мой электорат! — приветствовал он собравшихся. — Разрешите мне от всей души…

Губернаторские шпионы тут же навострили уши. Не осмелится ли Поросенков накануне колдыбанских выборов впасть в популизм, то есть критиковать ради своей популярности губернские власти и лично Свинокотлетова.

Оно так и случилось. Наш отважный мэр крыл губернских хапуг и особенно ненасытного Свинокотлетова от всей души. И даже колдыбанским высотным матерком.

Однако губернаторские шпионы ничего с этого не поимели. Потому как усилиями ассистентов Поросенкова в нужное время в нужном месте появилась Рогнеда Цырюльникова. В то же мгновение вздохи влюбленного Ухажерова заглушили все звуки в радиусе не менее километра.

Слушателям это ничуть не помешало. Они прекрасно понимали, кому мэр отважно грозит кулаком и что означают его красноречивые жесты в манере азиатских торгашей на колдыбанском рынке. Все ясно и понятно, но… к делу не пришьешь.

Вот мэр уже раскланивается. Тогда и были включены глушители вздохов Ухажерова. Отважному мэру бурно аплодировали. Даже губернаторские шпионы не могли скрыть восторга. Позавидовали бы даже депутаты Госдумы, которые, поднимаясь на трибуну, думают только об одном: как бы не проколоться перед президентом. И потому обязательно прокалываются…

Затем по старой советской традиции на трибуну поднялся «красный» директор орденоносного сажевого комбината Непужайбабко:

— Позвольте заверить, что труженики…

Далее все было слово в слово, как и при советской власти. С той лишь разницей, что вместо родной Коммунистической партии, родного Советского правительства и дорогого Политбюро верноподданный Непужайбабко с чарующим хохлацким акцентом славил родной МВФ (Международный валютный фонд), родную ВТО (Всемирную торговую организацию) и дорогой ВКЭС (Всемирный картель экспортеров сажи).

«Красный» директор пообещал всему белу свету, во-первых, повышение качества своей продукции. Колдыбанская сажа будет еще чернее! Во-вторых, орденоносный комбинат гарантирует и количество. Колдыбанские труженики готовы завалить своей сажей хоть белоснежные Альпы, хоть Кордильеры, хоть Гималаи. Можно всё сразу. Колдыбанские передовики сделают это с чувством высокой ответственности, а равно с чувством высокой гордости за то, что мир от их сажи станет еще чище и светлее…

И вот лучший церемониймейстер города Тигран Леопардов, изображая голосом по системе Станиславского тысячу положительных эмоций, выкрикивает в микрофон:

— На сцену приглашаются единомышленники и соратники нашего любимого Луки Самарыча. Незабвенного и легендарного. Прошу ваши аплодисменты!

Пляж разразился бурной овацией.

Ну что ж, начнем, пожалуй. Кажется, так говорил Евгений Онегин перед тем, как ухлопать ни за что ни про что своего дружка Ленского.

Но сначала, как обычно, послушаем колдыбанскую былину-легенду.

Глава девятнадцатая

И вот вышли к народу — повествует легенда-былина — лихие удальцы из знаменитого «Утеса».

— О достославные сыны и дочери Колдыбанщины! — начали они, точь-в-точь как их незабвенный атаман.

Естественно, и вид они имели соответствующий. То есть очугунели, подобно монументам на пьедестале. Залюбуешься.

— О достославные! — повторно вскричали монументы-удальцы. — Сегодня в предрассветный час, когда вы все еще смотрели сладкие сны и сновидения, выходили мы да натощак, да на высокий на берег крутой.

— Выходили да кланялись до земли Волге-матушке, да говорили ей от вашего имени слова жалостливые: «Ой ты, гой еси, река наша великая! Ой да пожалей ты нас, сиротушек! Да ты верни нам, возврати нашего Луку Самарыча! Очень уж народ честной по герою по своему тоскует».

— И отвечала нам великая наша река: «Ой вы, гой еси, чада мои, чадушки! Непростая ваша просьба ко мне, неслыханная. А потому соберите на брегах моих во полдень да честной народ колдыбанский. Говорить буду с ним. Да по душам, да по уму, да по трезвости».

Честной народ внимает своим ходатаям с полной ответственностью. Мороженое спешит побыстрее доесть, лимонад допить, штаны поддернуть, рот пошире раскрыть, чтобы ни одно слово Волги-матушки мимо не пролетело.

— Поклонимся же до земли нашей великой реке-матушке! — призывают колдыбанские ходатаи и поворачиваются к Волге передом, а к народу — задом. — Говори, Волга! Слушаем твое слово материнское.

И рекла великая река своим журчащим волжским говором:

— Ах вы, чадушки мои неугомонные да непоседливые! И чего вам всё не хватает? Уж и сажа-то у вас самая черная в мире. И по вредным выбросам вы впереди планеты всей. И Колдыбанто ваш — дыра, какой во всей Галактике не сыщешь. А вам всё неймется. Всё новые и новые чудеса вам подавай. Лучше бы городские очистные сооружения наладили, а то сливаете в великую реку просто ужас что. Так бы и утопила вас всех в этой дряни!

Упрек не без основания.

Лучший тамада Средней Волги делает знак, и дисциплинированная колдыбанская публика скандирует что твои «Лужники» на футбольном кубке:

— Вол-га! Вол-га! Вол-га!

— Га-га-га! — ворчливо передразнивает та своих неугомонных и ненасытных на чудеса чадушек. — Вы хоть понимаете, горюшко мое луковое, чего требуете? Утопленника через две недели оживить!

— Покажем Волге-матушке, что не посрамим чести колдыбанской! — снова призывают ходатаи.

И снова колдыбанцы вдохновенно твердят:

— Вол-га! Вол-га! Вол-га!

— Вот вам и га-га-га, — опять ворчит Волга, словно перед закрытым наглухо шлюзом. — Ишь какие вы у меня гуси лапчатые! А я вот, старая, не возьму в толк: в каком же виде-образе вернуть вам Самарыча. Каким должен быть в наше время легендарный герой?

— Вол-га! — сразу реагирует берег. — Вол-га! Вол-га!

— Ну ладно, — задумчиво молвит великая река. — Давайте сделаем так. Покажите вы мне, мои удальцы, моя отрадушка рассольная, кто на что из вас способен. Каковские вы, таков и герой у вас будет.

— Не изволь сомневаться, матушка Вол-га! — ручаются за всех и вся колдыбанские лихие полпреды.

И поворачиваются к Волге-матушке задом. Чтобы, значит, к отрадушке рассольной быть передом.

— Слышали, достославные! Большая радость выпала вам. По хотению и велению матушки Волги каждый из вас имеет возможность показать себя во всей красе и славе. Иначе говоря, совершить удивительный подвиг. Буквально сию минуту. На глазах всего мира.

— Не кажется ли вам, достославные земляки, что честь и слава первым удивить мир своей удалью принадлежит по праву нашему мэру?

Бурные аплодисменты. И мэр Поросенков встает перед лицом честной колдыбанской общественности, она же электорат тире налогоплательщик.

— Благодарю за высокое доверие, — растроганно молвит он и даже трет глаза батистовым платочком от Версаче. — Я понимаю, чего ждет от мэра матушка Волга. На какой удивительный подвиг зовет она меня. Об электорате, то есть о народе, думать надо. Да побольше бы. А о себе — да поменьше бы.

— Ну-у-у… — дивится народ-налогоплательщик своему героическому мэру. Неужели мэр способен на такие подвиги?

— Запросто! — как бы читая мысли своего народа-электората, заявляет Поросенков. — Буквально сию минуту. Но…

Мэр грустно вздыхает:

— Но только не сейчас. Меня же область на конкурс «Лучший мэр Поволжья» выдвинула. Представляете, если до жюри дойдут слухи, что мэр Колдыбана думает не о себе, а о народе? Да какая же мне тогда премия! Разве что в номинации «Чокнутый».

И Поросенков чуть не плача разводит руками: до лучших, мол, до времен.

— Ну что ж, тогда честь и слава совершить показательный публичный подвиг предоставляется… начальнику городской милиции Фараонову!

— Честь имею, — козыряет колдыбанский полицмейстер. — Мы — люди в погонах. Подвиги — это наш прямой служебный долг. Чтобы, значит, ловить всяких отпетых мошенников и сажать всяких отмороженных бандитов.

— Ну-у-у… — опять дивится народ. — Неужто в самом деле?

— Ать-два — и все злодеи за решеткой, — по-офицерски заверяет Фараонов. — Буквально сию минуту. Но… только не сейчас. Дело в том, что отпетые мошенники в настоящее время проводят за свой счет капитальную реконструкцию здания гормилиции, а отмороженные бандиты закупают для нас десять служебных машин и боевое снаряжение. Ну как таких злодеев, в смысле щедрых спонсоров, — за решетку? Пока они не закончили свои добрые дела? Не поймут нас в областном УВД, не похвалят.

И главмент Колдыбана решительно козыряет: дескать, до лучших времен, тогда уж и честь заимеем.

— А что если мы попросим на подвиг тружеников нашей сферы услуг?

— Клиент всегда прав! — с готовностью откликается начальник городской бытовки Неумывакин. — Подвиг так подвиг. Да вот, кстати, у меня в портфеле приказ по управлению лежит. Не хамить и не портачить. Строго-настрого.

— Ну-у-у… — гудит публика. — В каком это смысле?

— Буквально. Сию минуту, — клянется главуслужник. — Но… немного погодя. Иначе за что тогда наши труженики будут зарплату и премии получать? То есть если не хамить и не портачить. Ведь больше они ничего, извините, делать не умеют.

И Неумывакин сует удивительный приказ о культурном обслуживании обратно в портфель. Дескать, лежит он там уже лет сто и еще пусть полежит.

Н-да. Усложняется как-то дело, превращается в проблему. Кого же на подвиг уговорить? Впрочем, что тут голову ломать! Конечно же, школу, героическую, безотказную нашу школу.

— Что скажет на предмет подвига наше славное учительство?

— Всегда готовы! — по-пионерски салютует Дистервег-Песталоцци-Макаренко колдыбанского образца директриса школы № 1 Рогаткина. — Мы хорошо сознаем смысл педагогического подвига. Хватит мучить и терзать детей всякой скучной и пустой белибердой!

— Ну-у-у… — умиляется доверчивая родительская общественность. — Неужели дождемся, что дети будут ходить в школу с радостью?

— Дождетесь, — сулит Рогаткина, она же Дистервег по-колдыбански. — Буквально сию минуту, но… Не раньше чем прикроют всю систему образования. Ну подумайте сами, как это так: не мучить детей? Ведь у них единственный стимул учиться и окончить школу — побыстрее от нее отмучиться.

Вот тебе раз! Дело принимает неожиданный оборот.

Получается, что приплыли. Можно сказать, прямо в тупик Подстаканникова, который много хуже пресловутого Бермудского треугольника. Там, в этом пресловутом, можно, по крайней мере, исчезнуть без следа. А тут, на Самарской Луке, хоть и есть большое желание провалиться сквозь землю, да никто тебя туда не зовет и не пустит.

Призадумались удальцы-философы, они же завсегдатаи «Утеса», а равно соратники лежащего на дне сверхгероя:

— Глянь, Волга-матушка, что вытанцовывается! Какая удивительная, совершенно особая ситуация!

— Родная Колдыбанщина так и кишит удальцами-героями. Так и рвется на подвиг. Буквально сию минуту!

— Но… Сама видишь, матушка, — никаких условий для подвигов. Что же это означает?

— Не означает ли это, что время нынче не то? Какое-то удивительное, совершенно особое время.

— Н-да, — вновь вздохнула Волга-матушка, словно шлюзы отворились, да не в ту сторону. — Герой вам явно нужен совершенно особый. Чтобы хлеще своего времени был. Не вернуть ли вам Самарыча в виде эдакого верзилы-громилы Степана Разина? Только, конечно, еще песеннее. Или даже в образе могучего богатыря Ильи Муромца. Разумеется, еще былиннее. А то, может, сделаем Самарыча под кого-нибудь из новоявленных всемирных суперов? Например, под Рэмбо или Джеймса Бонда. Только еще голливудистее. Или даже выдать его на-гора таким, чтобы все народы от восторга завизжали. Гарри Поттером, то есть. Только еще очкастее. И не на какой-то самой обычной волшебной метле верхом, а на самой поганой…

Почесали затылок волжские мыслители-удальцы и молвили:

— Наверное, Волга-матушка, мы немного по-московски действуем. То есть в лоб да по лбу. Надо попробовать с поворотом. Как ты нас всегда учила. А верни-ка ты нам Луку Самарыча в его собственном натуральном виде.

— Да какой же это легендарный герой! — не выдержала Волга.

— Никакой, — соглашаются удальцы-мыслители. — Но он ведь был без пяти минут. А ныне пробил его час.

— Только пусть он будет не по московскому, не по вашингтонскому и не по пекинскому времени. Пусть будет он точно по времени нашенскому, по нынешнему Колдыбанскому времени.

— Посмотрим, какой у нас получится в таком разе легендарный Лука Самарыч. Авось-небось да как-нибудь…

Молчит Волга. Дескать, умываю руки и никакой персональной ответственности за дальнейшие события не несу.

— Эх, дуби-инушка, ухнем! — берется по-бурлацки за дело весь честной колдыбанский народ. В смысле надрывает сколько есть мочи глотку, чтобы Лука Самарыч там, на дне, раззудил плечо свое супербурлацкое.

— И-ра-аз!

Но нет, не вздымается вверх столб надежды.

— И-два-а!

Даже брызг нет.

— Два с половиной!

Не шелохнется водная гладь.

— Ну, дубинушка! Три-и-и!

Пусто над Волгой, пусто. Знать, совсем тяжелое ноне время. И глоткой его не возьмешь.

Притих берег. Пригорюнились и соратники Самарыча.

— Ну что ж, достославные, — обращаются они к землякам. — Видать, совсем не то нынче время. Видать, не до героев. До лучших, значит, до времен.

И вот уже сматывают удочки, то бишь свои скрипки и трубы, музыканты большого духового и малого симфонического оркестров. Уже открывает свой медвежий зев мэр Поросенков, чтобы со зла зевать на свою свиту. Уже седые Жигули готовятся вторить со смаком многоэтажному мэрскому красноречию.

Как вдруг…

— Мне стыдно за вас!

Все вздрогнули и вперили взоры в волжскую даль. Знаменитая колдыбанская дымка, самая плотная в мире, будто специально пала на Волгу, чтобы скрыть от глаз Луку Самарыча. Но этот голос мог принадлежать только ему.

— Мне стыдно за вас! — гремит голос Луки Самарыча аж до Пемзы, до Москвы и далее, до самых Петергофских фонтанов. — Весь мир смотрит на вас, затаив дыхание, а вы забыли, как совершается на Волге особое диво. Или же иссякла не память, а силушка ваша молодецкая? Так ослабли вы, что не можете до сих пор поднять стакан в честь Волги-матушки? Ждать на Самарской Луке особого дива, будучи ни в одном глазу, — это не укладывается в моей голове!

Вот это загибает! Такого не слышали колдыбанцы от прежнего героя. Когда он был без пяти минут легендарный. А этот Лука Самарыч, который со дна, чувствуется, уже совсем легендарный. Совершенно.

Вот голос Луки Самарыча слышен уже у берега. Интересно, как выглядит герой? Дымка-облако исчезает и… колдыбанцы зрят дивное явление.

Все тот же Лука Самарыч. Точная копия. И вместе с тем — совсем другой. Если посмотреть, конечно, не по-столичному, а по-колдыбански. С одной стороны, вроде коротышка-пузан. С другой — невиданный богатырь. До люстры, чтобы лампочку ввернуть, не дотянется. Зато если станет на стремянку — и муху на потолке прибьет, и потолок головой, как некоторые верзилы, не попортит. Дверь плечом не вышибет. Зато если животом поднажмет, так и стену подвинет. То есть жилплощадь для семьи расширит. Брови-елки, конечно, — ух какие жесткие! Садовым секатором не подрежешь. Зато ими не только полы, но и двор мести можно. Лучше метлы не найдешь. Складка на лбу — тоже ух. Никаким утюгом или пластической операцией не возьмешь. Зато такая широкая и глубокая, что хоть постирушки в ней устраивай и никакого корыта не надо.

Но это еще что! Вы только гляньте, на чем Лука Самарыч прибыл. Это вам не какой-то расписной челн. Или какой-то конь-огонь. А на американские «Боинг» и субмарину — вообще просто тьфу.

Всех своих именитых соперников-героев легендарный Лука Самарыч обошел на… диване. Да, на том самом рыдване местного производства, который красуется в доме всякого истинного колдыбанца. При виде которого впадают в нервную истерику даже самые отпетые в мире Колдыбанские домовые.

— В огне не горит и в воде не тонет, — поясняет ушлый герой. — И время ему не страшно. Еще бабка моя клялась, что выкинет его на свалку, ан нет. Потому как выкинуть диван можно только вместе с мужем, который к нему прирос. А мужем не прокидаешься. Так что диван этот — с гарантией на тыщу лет.

Дивится народ, задает вопросы на засыпку:

— А скажи-ка нам, удалец ты наш удивительный, как тебе удалось всплыть живым со дна? Ведь пока ни одному утопленнику в мире такое не удавалось.

— Благодарю за вопрос, — весело хорохорится, подделываясь под нынешних президентов и эстрадных звезд, Лука Самарыч. — Вас, очевидно, интересует, какая выдающаяся идея помогла мне впервые преодолеть вековые законы природы. Идея проста, как и все гениальное. Я победил пространство и время, конечно же, по-колдыбански. С помощью обыкновенной, правда, самой большой в мире… дыры.

И кажет народу дыру. Где бы вы думали, дыра? Нет, не в голове. В штанах. И рассказывает такое, что сам Гомер и даже сам Гюго уши развесили бы.

Оказывается, на дне Волги только что разыгралась небывалая драма. Оказывается, матушка наша, великая река, вовсе не умывала рук и не снимала с себя ответственность, а просто не знала, как быть и что предпринять. Прямо растерялась и заколдобилась от собственного бессилия.

— Ах ты, дитятко мое непутевое, — запричитала она над Лукой Самарычем. — Знать, не хочет это дохлое время иметь своего живого героя. Знать, суждено мне стать для тебя, мой горемычный, рекой забвения.

Так плакала-причитала Волга. Но не сник и не раскис даже от ее горючих слез колдыбанский удалец.

— Какую-то столичную, то есть банальную философию развела ты, матушка, — возражает он. — Скажи еще, что Волга впадает в Каспийское море. Ну!

И начинает мыслить как можно шире и как можно глубже, а главное, с поворотом. Что мешает всплыть? Живот? Да ну, ерунда. Мы же не в спецназ по контракту комиссию проходим. Плавать не умеем? Совсем пустые отговорки. Древний эллин Архимед тоже плавать не умел, а всплыл как миленький. Хоть и голый был, и, надо полагать, чувство стыда ему все-таки немного мешало. А мы — при полном параде. Даже в кремлевский президиум не стыдно. Только обсохнуть слегка да стаканчик принять. Чтобы зубы от переохлаждения не лязгали.

Тогда в чем же дело? Как бы постичь научные тайны гидродинамики? А впрочем, ну их, тайны. Чать, не в Академии наук доклад читаем. К чему туман напускать?

— А ну-ка, матушка Волга, сделай свой знаменитый зигзаг. Как всегда. Только еще покруче. Особо круто.

— Круче некуда, — отвечает Волга.

— Ну еще чуть-чуть. Хотя бы на тыщу градусов.

— Штаны по шву не разойдутся? — серчает великая река.

Штаны? Штаны… Штаны!

Конечно же, все дело в штанах! Тех самых, которые шириною с Ледовитый океан. Эвон, сколько воды в них набралось! И деваться ей некуда, потому как штаны в болотные сапоги заправлены. Ясно, что при такой загрузке-перегрузке век свободы не видать, а всю жизнь на нарах, то бишь на дне, куковать.

Какой напрашивается вывод? Снять сапоги? С одной стороны, логично: на дне Волги болотные сапоги ни к чему. Однако какой же это колдыбанец-удалец без болотных сапог? Значит, сапоги не тронь.

От штанов избавиться? Фу, какая неприличная мысль! Колдыбанец — не какой-то Архимед, чтобы из воды выскакивать и бежать по улице без штанов. Да еще не «караул» кричать, а «эврика».

И тут…

— Эврика! — вскричал Лука Самарыч, но в отличие от Архимеда в приличном виде.

Зачем двигать с места на место Ледовитый океан, в смысле снимать штаны? Надо просто сделать в них… большую дыру. Как можно больше!

— Ну-у-у… — возражает Волга. — Весь мир смотрит на тебя, затаив дыхание, а ты — в дырявых штанах. Все-таки герой, а не какой-нибудь пемзенский бомж или парижский кутюрье.

— Опять же давай, матушка, рассуждать не по-московски, а по-нашенски, — гнет свой зигзаг Лука Самарыч. — Да, во все времена и во всех краях герои были, так сказать, с иголочки. В золоченых кольчугах, в соболиных папахах, в смокингах от Версаче. Но в нашенском особом Колдыбанском краю всё не так, всё по-особому. И время у нас тоже особое. Сама говоришь: не требуется ему свой герой. Ну и не будем биться лбом об этот валун. Обойдем его нашенским фирменным маневром. То есть игрою колдыбанской мысли. Ну?

— Не томи, — серчает Волга. — А то от любопытства из берегов выйду и гордость края — сажевый комбинат затоплю.

— Быть или не быть герою нашего времени? — по-гамлетовски ставит извечный мировой вопрос Колдыбанский утопленник. — На этот предмет мне открывается ОКИ, то бишь Особая Колдыбанская Истина, все слова — с большой буквы.

— Ну ладно, не манерничай, как Москва-река. Терпеть не могу, — серчает Волга. — Выстреливай быстрее: быть или не быть герою?

— Не быть! — выстреливает озаренный колдыбанец. — Зачем нам герой времени? Нет и не надо.

— Заврался, — разочарованно вздыхает Волга. — Сразу видно: десятидневный утопленник.

— Не быть, но… — пропуская мимо ушей шпильки в свой адрес, хитро щурится десятидневный водяной. — С твоего позволения, матушка Волга, я все-таки буду. Буду героем нашего…

— Не томи! — уже гневается река-матушка. — А то русалок на тебя напущу.

— …безвременья, — завершает мысль хитроумный колдыбанец. — Герой нашего безвременья. Как вам нравится? Еще хлеще. Ну?

— Ну! — восхищается Волга-матушка. — ОКИ!

— Оригинально, уникально и нигде не запатентовано, — развивает похвальное слово новой идее ее автор. — А то вы меня всё на роль второго прочили. Истинный колдыбанец даже вторым Гераклом не желает быть. Только первым.

— Ну и ну! — молвит Волга на радостях за свое чадо. — Колдыбан — дыра. Эпоха — дыра. И герой — штаны с дырой. ОКИ!

— Герой — штаны с дырой, — раскланивается Лука Самарыч уже перед земляками. — Впервые во все времена и во всем мире! К вашим услугам-с.

Затаив дыхание, слушают земляки своего героя. Ах, как загибает!

— И как только я, значит, дырку в штанах проделал, — пошел на последний вираж лихой загибальщик, — так сразу вся вода из них и вылилась. Налегке я тут же, как пробка из шампанского, в смысле как Архимед из ванны, вылетел наружу. Эврика!

— Ври! — подхватило эхо седых Жигулей. — Ври-ка!

Герой нашего безвременья, естественно, не мог оставить без внимания эти оскорбительные намеки на вранье.

— Мне стыдно за вас! — хотел он цыкнуть на Жигули. — Дожили до седин, и не знаете, что на Самарской Луке верят на слово!

Но тут…

— Са-ма-а-арыч! — гремит над Волгой аж до Астрахани и аж до самых Афин голос, тоже знакомый до боли в печенках, во всяком случае, по легендам. — Ах ты, колхозан заевшийся! Убью на месте, как муху!

И все узрели сына верховного олимпийского бога — Геракла…

Продолжение легенды следует.

* * *

Ну а теперь — быль. Только снова и снова напомним тебе, читатель, что это мы вот так особо излагаем: сначала легенда, а потом — быль. На самом деле всегда наоборот: сначала быль, а потом уж из нее рождается легенда. Причем быль, которую сейчас предстоит нам сотворить, должна быть обязательно хлеще той былины-легенды, которую ты, читатель, уже смакуешь. Если былина — конфетка, то быль — шоколадный набор. Былина — тульский пряник; быль — торт «Наполеон». Былина — французский коньяк; колдыбанская быль — «Волжская особая».

Слушай, читатель, затаив дыхание! Истинные колдыбанцы выходят на помост и сразу берут быка за рога:

— Достославные земляки! Не кажется ли вам, что вы ведете себя как-то по-московски?

— Пребывать на брегах Волги-матушки больше пяти минут — и еще ни разу не выпить за нее!

— Это не укладывается в нашей голове.

— Как пить дать!

Во! Помнишь, читатель, легенду? «Покидая берег Волги, не забудьте опрокинуть стаканчик!» Неплохо, конечно. Однако быль, которую мы творим, куда хлеще. Как пришел на Волгу, так сразу и бахни! А уходить не торопись. Это только начало.

— Прошу наполнить стаканы! — громогласно призывает ведущий.

Народ дружно и оперативно откликнулся на этот близкий сердцу каждого призыв.

— За матушку Волгу!

— Ульк! — сообщило миру жигулевское эхо о том, что сыны и дочери Колдыбанщины свято чтут славные волжские традиции.

Особая колдыбанская быль взяла успешный старт.

— Не кажется ли вам, достославные земляки, что теперь наша мысль течет шире и глубже? — вопросил один из боцманов «Утеса» и сам ответил:

— Гораздо шире и гораздо глубже. Вот теперь давайте обратимся к Волге-матушке, и она наверняка выслушает нас.

— Волга-матушка! — подхватил другой боцман. — Просьбу имеем к тебе. Верни, пожалуйста, Луку Самарыча! Весь Колдыбан просит.

— Поклонимся же Волге-матушке, — продолжил третий. — Вот какая у нас нижайшая просьба, прямо до земли…

— А теперь — тсс! — зычно повелела луженая глотка четвертого боцмана. — Слушаем, что речет Волга-матушка. Чу!

Мы выдержали паузу, во время которой застыли, как монументы, приложили ладонь к уху и для вящей убедительности раскрыли рот варежкой, несмотря на то что туда сразу же полетели стаи ворон. Глядя на нас, даже режиссер Станиславский, этот знаменитый фома, не верящий своим актерам, и то бы наверняка воскликнул: «Верю!»

Ну тогда озвучим слово Волги для тех, кто туговат на ухо, а равно на догадливость.

— Достославные земляки! Матушка Волга выслушала нашу просьбу и приняла ее к рассмотрению. Решение будет принято без всякой бюрократической волокиты. Буквально сию минуту по воле народа, по благословению Волги-матушки Лука Самарыч восстанет от смерти к жизни и вернется к своим землякам.

— К торжественной встрече героя Самарской Луки, — возглашает лучший церемониймейстер Средней Волги Тигран Львович Леопардов, — смир-на-а!

— Лука Самарыч! — призвали мы. — Восстань во славу эпохи!

— Ура-а-а! — завопил честной народ.

— Тра-та-та! — грянули оркестры.

Теперь для вящей убедительности раскроем рот варежкой. Пусть туда летят стаи ворон. Зато, глядя на нас, даже фома-маловер Станиславский не мог бы сдержать восхищения: «Верю! Верю, как себе и даже как Немировичу-Данченко».

Чему он поверил, читатель? Неужели все еще не догадываешься?

— Свершилось! — звучит по-над Волгой ликующий возглас соратников народного утопленника.

— Там, за Молодецким курганом!

— Лука Самарыч восстал!

— Как пить дать!

А церемониймейстер таким убедительным жестом призывает честной народ наполнить стаканы, что не только Станиславский, но даже Немирович-Данченко поверил бы: сейчас в мире нет ничего важнее, чем выпить по поводу удивительной колдыбанской сенсации, — и сделал бы это второпях из горлышка.

Ульк!

С помощью жигулевского эха получилось прямо как артиллерийский салют на Красной площади.

— Добро пожаловать на землю славной Колдыбанщины, наш родной и любимый герой — легендарный Лука Самарыч! — отгорланил по нашей шпаргалке тамада всех свадеб и юбилеев, заводила всех партконференций и хозактивов Леопардов.

— Ура-а-а! — вдохновенно стараются все и вся.

— Тра-та-та! — надрываются оркестры.

Вспыхивают юпитеры телевидения. Взяты наизготовку фотоаппараты и кинокамеры. Десятки морских биноклей направлены в сторону Молодецкого кургана. Мэр Поросенков гасит сигарету и передает окурок свите. Очевидно, уверен, что легендарный герой Самарской Луки обязан явиться прежде всего пред его светлое ответ лицо.

Мило, очень мило, но… Всё невпопад. Почему? А потому. Не выплывает из-за острова Лука Самарыч.

Мы стоим, правда, спиной к Волге-матушке. Тем не менее точно знаем, что нет там, на стрежне, никакого героя. Более того, совершенно точно знаем, что и не будет.

И, пожалуйста, не разевай варежкой рот, наш милый читатель. Наглотаешься не только колдыбанских ворон, самых костлявых на Средней Волге, но и колдыбанской сажи, самой черной в мире. Чем ты, собственно, недоволен, ушлый и дошлый? Ах, ты хотел, чтобы Лука Самарыч все-таки выплыл. Прямо на середину Волги. Чтобы подрулил ко всем и вся. Прямо под нос. Чтобы кепку снял, руки всем пожал, автографами или даже памятными сувенирами одарил. Дескать, вот вам, мои былинники речистые, мои волжские гомеры и гюго, убедительные вещдоки. Того, что я истинно есть. Если попросите, могу еще фонарь на лбу засветить. Хоть себе, хоть вам.

Мило, очень мило, но… Но это будет уже удивительная колдыбанская былина. А былины и легенды — не по нашей части. Наше дело — удивительная колдыбанская быль. И мы эту быль уже сотворили.

Да, да, наш ход уже сделан! Сказано: Лука Самарыч всплыл. Значит, так оно и есть. Потому как на Самарской Луке, если загибаешь с поворотом, верят на слово.

Загнули мы на зависть всем временам и всем народам. Нате вам героя!

И точка.

Теперь самое время былины-легенды слагать. Дескать, вон он, Лука Самарыч! Выплывает из-за острова на стрежень. Подруливает прямо под нос. Кепку снимает. Автографы раздает. А на лбу, на лбу-то у него… фонарь! Как звезда у знаменитой Царевны Лебеди горит…

Ну и так далее. Язык прямо чешется. Но… Нам нельзя языки чесать. Это — прямое дело и святая обязанность Колдыбана.

Смелее, Колдыбан! Делай свой ход. Загибай вдоль и поперек, а главное — с поворотом.

Мы по-прежнему стоим спиной к Волге, а лицом — к честной колдыбанской публике и с удовольствием, с особым удовольствием наблюдаем, как она меняется в лице. Как сходит с лица всех и вся энтузиазм. Как воцаряются недоумение и растерянность на лицах даже самых солидных лиц. Оцени, читатель, красоту нашей игры.

— Достославные земляки! Лука Самарыч учил: удальцы творят удивительную быль; народ слагает об этом удивительные легенды. Это означает, что здесь и сейчас для вас наступил момент истины. Как мы хотели бы разделить с вами особую радость этого особого момента! Но…

— Но теперь эстафета — в ваших руках. Ваша игра! Не смеем мешать вам.

— Да и некогда. Нам пора на прадедовскую вахту, в «Утес». Где нас и вас у колыбели легендарного героя ждет победный третий стакан.

— Как встретите Луку Самарыча — милости просим в легендарную точку номер тринадцать, чтобы рассказывать современникам, а равно потомкам удивительные, совершенно особые колдыбанские легенды и былины. Запомните пароль. Вопрос: «Как дать пить?» Истинный ответ: «В одолжение».

Ну что скажешь, читатель? Нет, не говори, будто мы подложили достославным землякам большую свинью. Будто поставили их в дурацкое положение.

Кто жаждал вновь узреть пузатое чудовище? Взыгравший Колдыбан. Тогда почему бы нашим землякам не увидеть здесь и сейчас своего вожделенного Луку Самарыча. Его, правда, нет, но разве это препятствие для истинных колдыбанцев?

Да и куда им деваться? Третий стакан ждет. А без третьего стакана ты вообще не колдыбанец. Никакой.

Так что придется всем и вся увидеть то, чего нет. В смысле своего вожделенного Луку Самарыча. А значит, мы, истинные колдыбанцы, так много пострадавшие во славу их вожделенного героя и сотворившие так много удивительных былей, услышим наконец про все про это былины и легенды.

Мы уже предвкушали скорое и особое удовольствие. Уже видели себя у барной стойки. Уже поднимали налитые в край стаканы. Уже готовы были осушить их. В одолжение родной Колдыбанщине. То есть за счет всех и вся.

Мы уже собирались покинуть сцену, то бишь помост, укутанный в старый советский кумач, но тут…

Глава двадцатая

— Мне стыдно за вас!

Все вздрогнули. Этот голос мог принадлежать только одному человеку в мире.

Все вперили взоры в волжскую даль. Но там никого не было. Зато по шатким ступеням на временную сцену-помост поднимался какой-то субъект.

— Мне стыдно за вас! — вещал он голосом, знакомым нам аж до зубной боли. — Весь мир взирает на Колдыбан с верой и надеждой, а Колдыбан взахлеб проводит пустое мероприятие.

— Лука Самарыч? — изумленно вопросила толпа.

— Еремей Васильевич, — решительно представился колдыбанцам субъект.

На помосте действительно стоял Еремей Васильевич Хлюпиков. Но не в брезентовой плащ-палатке. Не в болотных сапогах. Не в штанах шириною с лужу на площади имени Октябрьской революции. Хлюпиков был в новом двубортном костюме. В белоснежной сорочке. И даже при галстуке, завязанном двойным виндзорским узлом. То есть как все и вся. Очевидно, специально. Чтобы его не путали с Лукой Самарычем.

С какой стати этот монстр заявился сюда как снег на голову? Что он затеял?

— Уважаемые сограждане! — твердо заговорил костюмно-галстучный Хлюпиков. — Позвольте вас спросить: кого вы тут слушаете? Кто такие эти люди?

— Это — удалые соратники нашего легендарного героя Луки Самарыча, — аттестовал нас ведущий Леопардов хорошо поставленным голосом, но явно запинаясь, так что мнительный режиссер Станиславский непременно бы обрадовался: «Не верю!»

— На Самарской Луке верят на слово, — усмехнулся новоявленный инспектор, куда более тонкий, чем знаменитый столичный режиссер, и тонко уточнил:

— Верят тому, кто красиво загибает и при этом не тонет. Вот я и хотел бы проверить этих якобы удальцов-соратников. Не сорвутся ли они на крутом повороте? Что скажет публика?

— За! — не задумываясь, согласилась честная колдыбанская публика, охочая до всяких удивительных представлений, тем более задаром.

Вот это поворот! Мы очугунели, подобно монументу, который стащили с пьедестала, решив, что нечего ему гордо пылить на площади, а пусть пылится где-нибудь в уголке в заводском музее.

А монстр заводился, как на воскресном базаре или как на советском митинге.

— Здесь и сейчас совершилась удивительная Колдыбанская быль: Лука Самарыч восстал от смерти к вечной легендарной жизни, — распинался монстр. — Восстал, но… почему-то не спешит явиться перед лицо родного Колдыбана и родной эпохи? Очевидно, тут есть какая-то особая причина. Если собрание не возражает, я назову ее.

— За! — радуется, как дитя на новогодней елке, любопытный Колдыбан.

— Дело в том, — охотно продолжил выступальщик с двойным виндзорским узлом, — что удивительная колдыбанская быль еще не дошла, точнее — не доведена до истинно победного конца. Расставаясь с верными соратниками-удальцами, Лука Самарыч дал им свой особый атаманский завет…

— Если эти люди — действительно соратники Луки Самарыча, — и он погрозил нам пальцем, как базарным спекулянтам, — они должны знать, о чем идет речь.

Читатель, наверняка, помнит ту околесицу, которую нес Лука Самарыч, то бишь сторож Хлюпиков, после того как сдуру подписал ахинею, то бишь исторический приказ № 13. Мы, конечно, тоже помнили всё слово в слово, но как нормальные люди не хотели и не собирались вспоминать.

— Может быть, Лука Самарыч оставил нам еще и атаманский клад? — попытались отшутиться мы, хотя и по-московски, то есть плоско. — И кто вы, собственно говоря, такой? Если мы не ошибаемся, то вы — Еремей Васильевич Хлюпиков. Не более чем пенсионер и ночной сторож. Насколько нам известно, герой Самарской Луки, наш любимый Лука Самарыч не знал никакого сторожа Хлюпикова. Во всяком случае, мы никогда не видели их вместе.

Вот так, ночной сторож-совместитель! Сделай, пожалуйста, официальное заявление, что ты являлся врио героя Самарской Луки. Но тогда почему ты не на дне Волги? Кого ты отправил в пучину вместо себя?

— Я, Еремей Васильевич Хлюпиков — действительно всего лишь сторож, — охотно подтвердил галстук, завязанный двойным виндзорским узлом. — Но… у меня есть свидетель того, как Лука Самарыч расставался со своими верными соратниками.

— Атас! — раздался тут же знакомый голос, приводящий в истерику даже барабашек.

Мы увидели, как из железных рук оперативника Трехкулачного, который берется на спор ловить руками в Ниле крокодилов, выскользнул, как обмылок, Антоша Добронравов. Вон он уже на помосте.

— Я — свидетель! — звонким и чистым голосом, каким отличники излагают на пять хоть химию, хоть алгебру, объявил трижды второгодник.

— Ну? — по-учительски потребовало честное собрание.

— Свидетельствую, — затараторил чудище-подросток так складно, будто ему пообещали пачку «Мальборо». — Расставаясь со своими верными соратниками, Лука Самарыч завещал им выйти на берег Волги и совершить давно обещанный подвиг во славу эпохи. Такой подвиг, который им подскажет удалое колдыбанское сердце и особая колдыбанская смекалка. Но обязательно — легендарный. Суперподвиг. Чтобы весь мир ахнул от удивления, а они, лихие удальцы, автоматически вошли вослед за Лукой Самарычем в легенду. Чтобы снова быть с ним вместе и теперь уже навсегда… А верные соратники отвечали ему коротко и ясно: «До скорой встречи в легенде».

— Вот оно как должно быть! — возликовал Хлюпиков.

— И если эти люди на почетном помосте — наследники чести героя, то чего они мешкают? На берег Волги-матушки судьба их уже вывела. Остается совершить легендарный подвиг, от которого ахнет весь мир. Ну?

Эх-ма! Случилось бы услышать такую ахинею древним Афинам или нынешней Москве! Освистали бы этого выступальщика. Так, что получил бы инвалидность по полной глухоте аж на четыре уха. Закидали бы гнилыми помидорами. Так, что ни одна химчистка не приняла бы ни костюм, ни галстук, ни самого клиента голышом. Даже по спецтарифу.

Но увы, сейчас мы на Самарской Луке. Неси, выступальщик, хоть какую чушь и абракадабру. Только загибай. Круче крутого кипятка. Все и вся готовы всегда развесить уши до земли. А то и ниже: до самого дна траншеи-оврага на центральной колдыбанской улице.

Мы очугунели. Как монумент, который не только стащили с пьедестала на площади, но раздумали ставить даже в цеховом музее.

— Что означает это молчание? — усердствовал ворон с виндзорским ошейником, тыча в нас пальцем. — Может быть, эти люди только внешне похожи на соратников Луки Самарыча? Может быть, они даже и были все время рядом с ним. Слышали его вдохновенные речи об Особой Колдыбанской Истине. И даже старательно поддакивали ему. Но…

— …но только притворялись единомышленниками героя. Чтобы иметь предлог выпить свой коронный третий стакан. Ведь они умрут, если не выпьют бутылку до дна.

Мы молчали и чугунели. Как монумент, который не только раздумали пристроить в каком-нибудь дальнем пыльном углу, но вообще отправили на металлолом. Зато сторож Хлюпиков каркал на зависть партийным генсекам и базарным спекулянтам.

— Там, за Молодецким курганом, Лука Самарыч кличет своих верных удальцов. И если эти люди в такой момент не слышат властного и вдохновенного веления сердца, то пусть покинут берег Волги-матушки. Как обычные сподвижники… бутылки, иначе — собутыльники. И пусть ноги их больше не будет в «Утесе». В этой легендарной колыбели Луки Самарыча. Как пить дать!

— Ква, ква, ква… — противной лягушкой поддержали нашего обличителя лицемерные Жигули.

Вот такие дела, читатель. Посочувствуй нам хоть ты. Выждал-таки толстопузый монстр свою игру. Подкараулил нас из-за угла на повороте. Отыгрался. Смазал наше удивительное суперпредставление. Под самый под занавес.

А что же честное собрание, достославные наши земляки? Неужто не понимают, чего добивается пузатый монстр-провокатор!

— По-двиг! По-двиг! — скандирует честное Колдыбанское собрание, провоцируя нас на неслыханное безумство. — Су-пер! По-двиг!

— Ик, ик, ик… — аж заикали в азарте и Жигули.

Мы очугунели совсем. Как монумент, который отказались принять даже в лом и повезли выбросить на свалку.

Ну хватит, достославные тире бесславные сыны и дочери Колдыбанщины! Слишком многого хотите. Пора наконец прислушаться к голосу здравого смысла. Опомниться. Одуматься. Обратиться к лучшим психиатрам.

Не было, нет и не будет, удивительные вы, совершенно особые колдыбанские уши, никакого Луки Самарыча, тире Лука Репыча, а равно Арбузыча, он же Ананасович тире Пореич. Короче, никакого такого легендарного героя.

Были, есть и будем только мы. Не соратники, не сподвижники и не удальцы. Но и не пациенты палаты номер шесть. Самые что ни на есть нормальные завсегдатаи Му-ПОП № 13 «Утес». Где не было и нет никакого такого источника истины, а есть самая обычная, точнее, самая убогая барная стойка.

Была, правда, удивительная, совершенно особая колдыбанская игра, но… Но больше ее не будет. Баста! Амба! Каюк! Мы публично сдаем эту игру.

Зачем мы вообще ввязались в эту игру, которой не было ни у каких народов ни в какие времена? Ну что она нам так далась? Что она нам дала?

Третий стакан — в особый кредит, иначе говоря, за так? Да ерунда! Или мы не сумеем заработать лишнюю десятку и сотню? А захотим, так и тысячу, и миллион. Запросто.

Даже студент-недоучка Роман Ухажеров знает железный способ озолотиться. «Зачем я буду оканчивать вуз? — считает он. — Да мне приданого Рогнеды Цырюльниковой за три жизни не расстратить».

Вот так, родной Колдыбан, родная матушка Волга и родная эпоха! Будем пить, как все нормальные. Захотели два стакана — выпили два. Захотели три — выпили три. Если очень захотели… правильно: перепили. Как все народы во все времена. Пусть даже по-московски. Зато без всякой мучительной жажды. То есть жажды истины. Просто в удовольствие.

Короче, ушлый и дошлый читатель, мы уже были без пяти минут счастливчиками. Еще немного, еще чутьчуть — и мы сидели бы с тобой, читатель, за бутылочкой «Волжской особой», и ты слушал бы нас, развесив уши. Ну, пусть не легенды, а, как везде и у всех, просто анекдоты. Чем хуже? Про то, как у Луки Самарыча, или Самара Луковича, или Порея Арбузовича схватило живот. Прямо посреди московского ГУМа. Про то, как он схватил за талию стюардессу. Прямо на крыле летящего самолета. Про то, как он, сидя на горшке или лежа на полке в женской сауне, читает от корки до корки Большую Энциклопедию. И т. д. и т. п. На Самарской Луке умеют загибать не хуже Гомера, получше Гюго, а главное, с поворотом.

Мы уже сделали глубокий вдох. Уже набрали полную грудь самого ядовитого в мире колдыбанского воздуха. Чтобы, значит, вдарить честное собрание в лоб и по лбу самым ядовитым словом. Чтобы сразу всех и вся — наповал. Дескать, все свободны. Балаган закрывается. До лучших времен. То бишь навсегда. Мы уже изрекли классическое вступительное междометие «ну». Но…

Но сделали глубокий выдох. Нет, мы все-таки не можем в лоб и по лбу. То есть по-столичному. Мы решили сдать игру по-колдыбански. То есть тонко. С удивительной, совершенно особой тонкостью.

— Уважаемое честное собрание! — елейно запели мы. — На этом прекрасном волжском пляже в обрамлении цементного и сажевого промгигантов, под дивные звуки «Богатырской симфонии» и «Собачьего вальса», которые по воскресеньям играют наши оркестры, нас, клиентов Му-ПОПа номер тринадцать, естественно, так и подмывает на подвиг во славу эпохи.

— Выполняя завет любимого предводителя, мы буквально сию минуту выплывем на середину Волги и дружно, всем скопом, по примеру любимого предводителя исчезнем в речной пучине. Можно это сделать и никуда не выплывая, прямо у берега. Если хотите — утопнем в нашей знаменитой луже на центральной городской площади. Разумеется, с восторгом и ликованием, с радостной улыбкой на устах.

— Это очень художественно, не запрещено Уголовным кодексом, вписывается в основополагающую теорию относительности и в то же время не описано ни в одной энциклопедии, а потому автоматически означает, что весь мир ахнет от изумления. Но…

— Но зачем тебе, родимый Колдыбан, легендарный подвиг? Только для того, чтобы поднять коронный третий стакан? И вся радость? Как пить дать!

Вот так. А теперь протрем-ка свое пенсне. Глянем-ка всем и вся прямо в лицо. Эх, как они сейчас сядут в лужу! Эх, как ударят лицом в грязь!

И что же мы узрели? Стоит наш честной Колдыбан и все никак не сядет в лужу. И не собирается ударить лицом в грязь. Куда там! Чему-то хитро улыбается, лукаво ухмыляется и… вроде бы как мигает нам левым глазом. Точь-в-точь как ошалевший волжский бакен, которому главбраконьер и большой весельчак Гаврила Акулов ставит под самый глаз-светофор полный стакан французского коньяка.

Дескать, стыдно мне, Колдыбану, за вас, добры молодцы! Дескать, по-московски рассуждаете.

— Как пить дать — на Самарской Луке не проблема, — говорит за всех ночной сторож Хлюпиков. — Как дать пить? Вот в чем вопрос.

И тоже вроде бы как… подмигивает нам левым глазом.

— Что все это означает? — пролепетали мы.

— Ну-у-у… — загудело честное собрание. — У-у-у.

— Ну-у-у, — лучезарно заулыбался Хлюпиков. — Честному колдыбанскому собранию открывается удивительная, совершенно особая истина. С общего согласия я оглашу ее.

— О, верные сыны Колдыбанщины! — воскликнул он, сияя уже обоими «бакенами». — Во-первых, вы хотите слишком легко отделаться. Проводы в легенду Луки Самарыча были организованы показательно, но… зачем же повторяться? Так что утонуть посреди детского пляжа или в луже на центральной городской площади вам не удастся. Придумайте, пожалуйста, что-нибудь похлеще.

— Во-вторых, ваш бесстрашный предводитель только что опроверг истину всех времен и народов на предмет того, что смерть, даже лютая и неминуемая, — это насовсем и навсегда. Здесь и сейчас Лука Самарыч показательно поверг смерть во прах и восстал к новой жизни. Ничто не мешает его сподвижникам последовать этому вдохновляющему примеру. Не так ли?

— Стало быть, родимый Колдыбан поднимет свой коронный третий стакан вовсе не на тех радостях, что клиенты МуПОПа номер тринадцать взяли да и сгинули почем зря. Третий стакан будет поднят по случаю того, что названные сгинувшие лица возьмут да и возродятся. И не абы как, а легендарными героями.

Читатель, мы не ослышались? Кажется, нет. Тогда что же это означает?

— От имени всего честного собрания, — немедля возвестил люкс-церемониймейстер Тигран Львович Леопардов, словно имел в кармане, а может и имел, готовый сценарий, — позвольте заверить вас, соратники Луки Самарыча, что родимый Колдыбан в свою очередь свято помнит и непременно выполнит наказ любимого героя. Доведите удивительную колдыбанскую быль до конца, и мы буквально в ту же минуту вдохновенно положим начало удивительным колдыбанским легендам и былям.

И не успели мы глазом моргнуть, как Леопардов уже гремел на все Поволжье:

— Кто за то, чтобы вдохновенно слагать удивительные легенды и былины о благородном и бесстрашном Луке Самарыче, а равно…

Он вдруг умолк и многозначительно глянул на Хлюпикова. Как бы передавая ему эстафету. И тот принял ее. Не так громогласно, но очень убедительно — прямо по Станиславскому и по Немировичу-Данченко, а пожалуй, даже и по Вахтангову вкупе с Мейерхольдом отчеканил:

— …А равно о его благородных и бесстрашных соратниках-удальцах?!

— За! — не колеблясь ни секунды, ответствовал родимый Колдыбан.

— За! — гаркнули седые Жигули так, что над Олимпом прогремел гром, непосильный самому Зевсу. — Знай наших, знай!

И что ты думаешь, читатель? Да не думай зря. Все равно не додумаешься до того дива, которое случилось.

Мы завелись. В нас заиграла кровь буйных предков. Мы буквально задыхались от удивительной волжской удали.

Расправил по-гвардейски плечи мент Самосудов. Так что погоны стали на попа. Встряхнул по-казацки чубом банщик Безмочалкин. Так что все французские парики облысели от зависти. Выпрямил по-чемпионски свою радикулитную поясницу шкраб Молекулов. Так что «колы» в дневниках его учеников почтительно изогнулись на манер цифры 2. Прокашлялась по-шаляпински луженая глотка антиэнциклопедиста Профанова. Так что знаменитые оперные басы Мари-инки и Ла Скала осипли и дали петуха в самом интересном месте выходной арии. Ну а вечный студент Роман Ухажеров так по-пиратски заиграл желваками, что несравненный рыцарь сэр Ланселот сразу поднял руки вверх от страха.

«Стоп! — кричит читатель. — Пусть сначала вас освидетельствуют психиатры».

Зачем? То, что мы сумасшедшие, ясно и без врача. А куда деваться? Ты же слышал, читатель, какой удивительный ход сделал Колдыбан. «Умрите, но возродитесь! Назло всем смертям всех времен!» Просто с ума сойти! Ну разве могут истинные колдыбанцы сдать игру в такой момент? Наш ход!

«Стоп! — машет руками читатель. — Неужто совсем рехнулись? Ведь вы, в отличие от Луки Самарыча, лица не виртуальные, а совершенно реальные. Ему-то можно и сплыть и всплыть. А вы-то ни за что не всплывете».

Ах, читатель! Ты, конечно, прав, но рассуждаешь все-таки по-московски. А если по-колдыбански, то на Самарской Луке всегда есть место диву…

«Волга-матушка! — мысленно воззвали мы к великой реке, отвесив ей сыновний поклон. — Долго собирались мы на подвиг. И вот собрались. Аж на суперподвиг. Подскажи, пожалуйста, как нам его совершить половчее да похудожественнее? Чтобы весь мир закашлялся от удивления».

И подмигиваем Волге левым глазом. Дескать, вот какие твои сыны удальцы. Но не весела была на сей раз Волга-матушка.

«Ох, ребятушки! — тяжко вздыхает она. — Есть такой суперподвиг. Да не знаю, по плечу ли он вам…»

«Не разводи волокиту, матушка! — продолжаем по-геройски балагурить мы. — Да мы на любой подвиг — как на октябрьский парад, а равно к теще на блины с икрою. Было бы в руках наше непобедимое оружие — наш третий стакан!»

«Ох, ребятушки! — не успокаивается Волга. — В том дело, что без третьего стакана вам идти на подвиг, без него».

«Как же так, матушка! — вскричали мы. — Сама учила: до последнего дня и до последнего дна…»

«Эх, бедолаги вы мои, — горюет Волга. — Пришло ваше время. Точнее — вышло. Ни дня вам больше, ни дна. Ни дна, ни покрышки».

И умолкла. И молчит. Будто не в силах больше произнести ни слова.

Ах, читатель! Прав ты, как всегда, оказался. Надо было нам остановиться, надо было. Зря мы, как всегда, увлек лись, зря. Ты понял, ушлый и дошлый, что совершенно безоружными посылает своих сынов Волга-матушка на страшный бой? Голыми руками придется брать нам за горло нашу лютую погибель-смертушку. А деваться все равно некуда.

Нас ждет не дождется в легенде Лука Самарыч. К нам взывает о спасении обездоленная эпоха. На нас с верой и надеждой взирает вся держава и все благородное человечество. Ну!

Не тратя времени даром, мы дружно и решительно повернулись к честному народу. Берег сразу затих. Все и вся поняли: сейчас на Самарской Луке произойдет суперисторическое событие. Разыграется великая драма.

— О, родимый Колдыбан! — сдерживая, как и подобает супергероям, слезы, рыдания, а равно женскую истерику, сказали мы. — Волга-матушка благословила нас. На удивительный, совершенно особый подвиг. Такой, который и не снился даже самым великим героям старого, доКолдыбанского типа.

Эх, вот сейчас бы Гомер-то пригодился. Конечно, протокол общего собрания, где все единогласно голосуют «за», — не хуже древнегреческой классики. В нем события отражены тоже с подробностями. К тому же за круглой печатью. Но еще бы и гомеровским гекзаметром!

Ну ладно, пошли дальше:

— Наш супергерой Лука Самарыч победил смерть тем, что во славу и честь родной эпохи отдал свою жизнь. Но мы ведь не суперы, мы — простые смертные. Это означает, что нам придется принести в жертву больше, чем жизнь, ибо какова сегодня цена обычной человеческой жизни?

— Все народы во все времена знали, что больше и дороже жизни у человека нет ничего. И только на Самарской Луке, только у нас, истинных колдыбанцев, есть то, что дороже нашей земной жизни.

— Это наш знаменитый, наш заветный…

— Третий стакан!

Да, и Гюго здесь и сейчас не помешал бы. Конечно, местные электронные СМИ и пресса тоже излагают со всеми подробностями, которые состоялись. А равно и с теми, которых не было. Но еще бы и с гюговскими художественными длиннотами!

Ну ладно, загибаем на третий круг:

— Следуя завету прадедов, дедов и отцов, истинный колдыбанец умрет, но выпьет до дна.

— Сейчас перед лицом родного Колдыбана во славу родной эпохи истинные колдыбанцы умрут, но…

Крепкие руки удальцов взметнули вверх полные стаканы:

— Но не выпьют!

Ты понял, читатель, что означают эти точки? Они вместо гекзаметра Гомера и художественных длиннот Гюго. К сожалению, сих выдающихся поэтов на Самарской Луке в тот день не оказалось. Нам же рассказывать байки уже некогда. Так что извини, читатель, и напряги ту извилину, в которой у тебя бездельничает воображение. Пусть проснется и разгуляется. В помощь ему предоставляем видеоматериалы местных электронных СМИ и вырезки из газет.

Пресса утверждает, что удивительное заявление, сделанное истинными колдыбанцами, произвело на всех и вся впечатление разорвавшейся бомбы, как минимум атомной. Все и вся разом ахнули и очугунели. Как если бы на Самарской Луке среди ясного дня случилось полное солнечное затмение, а среди темной ночи — северное сияние. Или даже еще хлеще. Как если бы на прилавки колдыбанского универмага выбросили в изобилии провздевочную резинку.

Сначала наступила знаменитая мхатовская пауза. Та самая, когда актеры сказали буквально всё, что хотели, а публика не может понять буквально ничего.

Первым опомнился бывший трагик губернской сцены, а ныне — лучший тамада и церемониймейстер Средней Волги Тигран Львович Леопардов.

— Они хотят сойти прямо в преисподнюю! — возопил он так, что испугал бы даже тень отца Гамлета, хотя она явилась прямо из ада и ничего уже не боялась. — Остановите их!

Тут же завизжал женсовет Приволжского микрорайона. Женсоветы других микрорайонов, несмотря на давние контры с Приволжским, дружно выразили солидарность подругам по полу. То есть тоже подняли визг.

Лучший оперативник Средней Волги старлей Трехкулачный на всякий случай пустил в ход свои кулаки.

Свита мэра Поросенкова настолько растерялась, что подняла с земли уже затоптанный окурок и вернула его на прежнее место, то есть прямо в зубы шефу.

— Нет! — вопил мэр так, что тень отца Гамлета в испуге снова укрылась в аду. — Я не допущу в моем городе такого изуверства! Тем более накануне выборов.

— За! — гаркнул по инерции берег и тут же спохватился, разумеется, по-колдыбански:

— А-тас! А-тас!

Вот как все было. А может, и не было. Самих истинных колдыбанцев всякие житейские проблемы уже не интересовали. Крепкие руки удальцов держали высоко над головой полные до краев стаканы.

Пора! Наше время пришло. В смысле вышло.

— Волга-матушка! — воззвали мы. — Прими особую колдыбанскую жертву!

— Наш заветный и наш последний — невыпитый! — третий стакан.

— Символ нашей вечной неутолимой жажды истины.

— Прими и передай нашим внукам и правнукам.

И мы перевернули стаканы вверх дном…

……………………………………………………………………………….

Ты понял, читатель, что означают точки? Да, это вместо ста страниц, которые настрочили бы сейчас Гомер и Гюго. Причем без всяких подробностей. А с подробностями — целый бы том.

Так что надо еще точек на целую строчку наставить.

……………………………………………………………………………….

И опять-таки это, хоть и с подробностями, но без бурных эмоций по поводу. Без высоких мыслей по случаю. Без художественных отступлений, они же — наступления на честную читательскую головушку.

Так что еще строчку надо обязательно отточить. Обязательно — с восклицательным знаком.

………………………………………………………………………………!

И, наконец, для полного художественного совершенства — последний штрих. Всего три точки. Да, три малюсенькие точечки.

Это, читатель, — вместо игры твоего воображения. Ну? Ну! Теперь к художественной стороне нашей удивительной летописи о совершенно особом мировом событии на Самарской Луке не придерутся никакие Гомеры и Гюго. Остается изложить голые факты.

…Развязка наступила мгновенно. Этот мир перестал существовать для нас сразу же, как только мы узрели свое последнее дно. В смысле дно своего последнего, так и не выпитого, но пустого стакана.

Для того чтобы пробудить в нас жизнь, были предприняты самые чрезвычайные меры.

Мэр Поросенков кричал, что сделает нам всем бесплатно евроремонт в квартире.

Жены клялись, что вернут все заначки, конфискованные у нас за последнюю пятилетку, да еще дадут придачу.

Директриса Рогаткина обещала установить при входе в школу № 1 спецстенд с нашими портретами и с надписью: «О таких отцах не мечтали Дистервег и Песталоцци».

Краснощеков сулил дать каждому по шапке. Нутриевой или даже соболиной. Сшитой на пемзенский самобытный манер.

Врачи «скорой помощи», благо она дежурила на пляже, оказались рядом с умирающими не как обычно, то есть через сутки, а сразу, как только их втащил на помост за шиворот мент-оперативник Трехкулачный. Эскулапы сделали все, что положено по инструкции. Они будто бы даже хотели поставить нам всем принудительную алкогольную клизму. Для этих целей будто бы исполнительный директор плавучего ресторана «Парус» немедленно поставил дюжину бутылок французского коньяка, ящик натурального бургундского вина и бочку баварского пива. Одна газетка сообщала, что будто бы весь этот шнапс был влит в нас через клизму. Но…

Но уже поднимался на помост главный реаниматолог города заслуженный врач Упокоев. Не для того, конечно, чтобы щупать наш пульс, делать искусственное дыхание, подключать нас к системам жизнеобеспечения или хотя бы взглянуть на нас одним глазом из простого любопытства.

Нет, колдыбанское медицинское светило взошло над честной публикой, чтобы с пафосом изречь свою любимую фразу: «Медицина здесь и сейчас бессильна».

Наступила мертвая тишина.

Вот лучший церемониймейстер Средней Волги Леопардов расправляет плечи и усы, берет в руки микрофон.

— Буквально сию минуту верные соратники и сподвижники легендарного Луки Самарыча умерли, но… — возвещает бывший трагик голосом Станиславского, который наконец понял, что надо верить в любое диво, если только оно происходит на Самарской Луке. — Но не выпили!

И голосом Немировича-Данченко, который понял, что на Самарской Луке надо верить даже в то, во что так и не поверил Станиславский, провозглашает:

— Геройская драма свершилась. Удивительная и совершенно особая колдыбанская драма-быль!

Да не плачь, читатель, не рыдай, не стирай нам своими слезами жилетку, она только что из химчистки. Улыбнись, ощерься, засияй! Сейчас начнется праздник. Удивительный, совершенно особый. Праздник по-колдыбански.

— Ата-ас! — раздается тут же над Волгой аж до самой Астрахани. — Вижу Луку Самарыча!

Это ликует исчадье школы № 1… нет, барабашка «Утеса»… нет, здесь и сейчас — добрый ангел всего Колдыбана Антоша Добронравов.

Все и вся смотрят на трижды ночного сторожа Еремея Васильевича Хлюпикова. Что скажет он? Церемониймейстер протягивает Хлюпикову морской бинокль, но тот решительно отстраняет сей предмет, без которого не могут обойтись капитаны всех широт и всех меридианов.

— На Самарской Луке верят на слово, — назидательно произносит он. — Тем паче младенцам.

Он обращается к младенцу, которого трепещут не только волки, но и волкодавы.

— Будь бдителен, юный наследник легендарной колдыбанской славы! За Луку Самарыча можно принять и какого-нибудь не нашего героя.

— Нет, это наш Лука Самарыч! — ликует гроза всей живой природы, а равно добрый ангел Колдыбана. — Он похож на дядю Самосудова и на дядю Безмочалкина, а равно на дядю Молекулова и дядю Профанова. И на всех истинных колдыбанцев сразу.

— Он плывет на красивом корвете под алыми парусами? — продолжает допрос совершенно иной Хлюпиков. — Или на белоснежном океанском лайнере? Или, может, даже на атомной субмарине?

— Нет! — решительно отвергает всякие голливудские образы будущий волжский удалец. — Лука Самарыч плывет на диване. Гребет скалкой. Рулит пяткой. А на лбу у него — шишман. Величиною с камышинский арбуз!

— Да, это наш легендарный Лука Самарыч, — счастливо вздыхает бывший врио героя. — Как пить дать!

Ты слышишь, читатель? Лука Самарыч легендарный похож… на нас. Эх, взглянуть бы на него хотя бы одним глазком!

И тут… случилось диво. Такое, которое может случиться только на Самарской Луке. Мы вырвались из цепких когтей лютой смерти. Нет, не так. Мы лихо сбросили с себя ее цепи и оковы. А еще лучше вот так: мы повергли лютую смерть во прах. Короче, как сказали бы Гомер и Гюго, забыв от радости и волнения про свои эпитеты и метафоры: мы открыли глаза.

И вот уже ликуют все японские громкоговорители, и даже американские глушители не могут ничуть помешать им:

— Смотри, честной колдыбанский народ! Смотри, Среднее Поволжье! Смотри и дивись, весь мыслящий мир! Здесь и сейчас истинные колдыбанцы не выпили и… и не умерли!!!

— Это ли не легенда?!

Не тратя время даром, весь честной Колдыбан, следуя дирижерским жестам Леопардова, громогласно скандирует:

— Ле-ген-да! Ле-ген-да!!

— Да! Да! Да! — подхватывают эхом седые Жигули. — Дать, дать, дать… пить!

Не тратя время даром, лучший тамада командует:

— За легендарного Луку Самарыча и его легендарных соратников!

— За! — голосует честной народ и, не тратя время даром…

Ульк!

……………………………………………………………………………….

Ты понял, читатель, что означают эти точки? Всё. Вместе с родимым Колдыбаном мы довели удивительную нашу Лукиаду до победного конца. Теперь нам есть о чем порассказать своим внукам и правнукам.

Ты нас, понятно, поздравляешь, но… У тебя есть к нам законный вопрос. Что если ты, читатель, — не с Волги, а, допустим, с Урала, из Сибири или с далекой Колымы, и тебе хочется рассказывать о своем легендарном земляке-герое? Таком же, как наш Лука Самарыч. Ну что ж: тогда собери надежных друзей-соратников и, следуя вдохновляющему колдыбанскому примеру, сотвори вместе с ними во славу нашей неудалой эпохи какую-нибудь удивительную, совершенно особую быль. Может быть, у вас получится даже хлеще, чем у нас. И тогда автоматически появится на свете легендарный Урал Уралыч, и Сибир Сибирович, и Колым Колымыч. А там, глядишь, поднатужатся и москвичи. Возьмут да и произведут какого-нибудь неосупера нового типа по геройской кличке Столиц Столицыч. И хотя по этому случаю придется пить не «Волжскую особую», а «Столичную», мы примем ее на грудь с восторгом и ликованием. Вот так: ульк!

«Мечтать, конечно, не вредно, — спешит поставить нам какую-то запятую аналитик. — Но сначала объясните мне вот что. В легенду вы своего Луку Самарыча пристроили. Но где же он есть в жизни?»

В нас он есть, Лука Самарыч. Внутри нас он сидит. Да и в вас, господин аналитик. Хотя бы немного. Разве вы никогда не испытывали истинно рыцарское желание: взять да и спасти весь мир? Буквально сию минуту. И конечно же, не отходя от барной стойки. Ну!

«Но почему все-таки ваш герой — штаны с дырой? — недоумевает скептик. — Зачем дыра?»

Чтобы не лез, как все великие, на высокий пьедестал со своим указующим перстом наперевес. Чем выше себя ставишь, тем виднее твоя прореха. А будешь лежать тихонько на диване — никаких изъянов в тебе вроде и нет.

Кстати, г-н скептик! Надеемся, вы не упустили из виду одну существенную деталь. Хотя штаны у нашего героя с дырой, сам он — не просто дыра. Точнее — не простодыра.

«Итак, ваш подвиг в том, что вы „завязали“ на предмет сорокаградусной?» — вопрошает ехидно циник.

Ошибаетесь, г-н циник. Подвиг наш не в том, что мы «завязали», а в том, что свое заветное место у барной стойки великодушно уступили другим. На такое, согласитесь, способны только истинные герои-удальцы.

Ну а теперь, по традиции, задаем вопрос нашей большой науке. Вот обрел Лука Самарыч бессмертие. Так доживет ли хотя бы он, бессмертный, до того дня, когда на нашей улице Жигулевской закопают яму?

Ух, какой каверзный вопрос! Наверняка, даже у большой науки случится от него мигрень, нервный тик, а заодно уж и сибирская чесотка.

Как пить дать!

Глава двадцать первая

Итак, cлушай, читатель, удивительные, совершенно особые колдыбанские были, а равно легенды, они же мифы тире сказания, саги, баллады, оды, гимны и все такое прочее, чем славят все народы своих героев.

«…Увидев впервые Луку Самарыча с Самарской Луки легендарный герой всех народов и всех времен Геракл вскричал:

— Да как смеешь ты, задрипанный мужичишка из какой-то занюханной черной дыры, равняться со мною!»

Стоп! Ведь эту легенду только мы, чесанки эдакие без калош, впервые слушаем. А ты ведь, читатель, ее с самого начала знаешь. И эту легенду, и многие другие. И сейчас тебя больше всего интересует, чем и как отличился Лука Самарыч на Олимпе.

На чем мы там остановились? Ах да, вспомнили. На том, что Лука Самарыч всплыл…

Всплыл, значит, Лука Самарыч, но тут…

— Са-ма-а-арыч! — гремит над Волгой аж до Астрахани и аж до самых Афин. — Ах ты, колхозан заевшийся!

И все узрели легендарного Геракла.

— Килька ты бесхвостая! — продолжал бушевать эллинский полубог. — Десятый день тут из-за тебя околачиваюсь. На вашей занюханной тире загазованной Самарской Луке. Ты забыл, что тебя на Олимпе ждут?

— Забыл, — честно признался герой Самарской Луки. — А что мне там, на Олимпе, делать?

— А тебя, треска ты трескучая, не спросили! — злорадно объявил полубог. — Вот резолюция вашего коллектива по месту жажды: «Командировать Луку Самарыча на Олимп». Единогласно. За круглой печатью. Ну?

— Ну! — поднял руки вверх перед эллинским полубогом-полугероем колдыбанский полугерой-получеловек. — Согласно протоколу я хоть куда. Хоть на Олимп. Где там ваша богиня Ника, которая должна меня этапировать?

— Ха! — усмехнулся вечный соперник Луки Самарыча. — Ника-то — вон, на золотом облаке по приказу Зевса тебя дожидается. Да только как ты на золотую олимпийскую спецколесницу в штанах с дырой полезешь? Не положено. Заштопай сначала дыру-то. Желательно золотыми нитками.

— Не положено! — возражает в сердцах Лука Самарыч. — Лучше уж мы обойдемся без богинь. Сейчас всё по-нашему организуем. По-колдыбански.

И кличет своих давних знакомцев, они же его неудачные губители, — Ветрилу Урагановича, Тучу Градовну, Волну Штормищевну.

— Сдается мне, уважаемые мои лютые недруги, — говорит стихиям удалец, — что с олимпийскими эвакуаторами кашу не скоро сваришь. И останусь я с вами до лучших времен. Нравится вам такая волокита?

— Нет! — признаются честно бесхитростные стихии. — Избавиться бы от тебя навек, и побыстрее!

— Золотые слова, и вовремя сказаны, — доволен герой. — Объявляю субботник по этапированию героя на Олимп.

Стихии аж вытянулись по струнке.

— Ну-ка, тетенька Туча, вытянись до самого горизонта. Да не как на диване, а под углом сорок пять градусов. О! Классный трамплин получился, получше олимпийского! А ты, свояченица Волнища, прямо вместе с гробом, в смысле с челном, подымай меня вверх. Видишь, как мне туча скатертью дорожку выстелила? Вот сюда и прыгай с моим гробом. Ну а ты, дяденька Ветрище, поднатужься и дуй, как будто палец кипятком ошпарил. Дуй и гони Волну до самого Олимпа.

И-раз. И-два. И-три-и!

И помчал легендарный атаманский челн. Быстрее межконтинентальной баллистической ракеты. Только успевай натовские локаторы и радары сигналы тревоги включать!

Вот летит Лука Самарыч мимо золотой колесницы Ники:

— Алло, богиня победы! Давай-ка и тебя на буксир прихватим. Да не беспокойся — бесплатно. Колдыбанцы с богов денег не берут.

Хлоп багром колесницу за задник! Пое-е-ехали!

И видят олимпийские боги сверху удивительную картину. Несется по небу невиданный кортеж. Впереди — огромный дубовый гроб с музыкой. В нем возлежит вверх животом барин в плащ-палатке. Живот — выше Олимпа. Звезды задевает, аж искры сыплются.

А за этим чудным экипажем чудесная золотая колесница мчит. На буксире. Задом наперед. Кони не успевают ногами перебирать — просто вытянули их, как грабли: только бы не поломать. Богиня Ника — тоже задом наперед и даже обернуться боится. Впрочем, и некогда. Обеими руками подол держит. А волжский Ветрило Ураганович подольчик этот — и вправо, и влево, и вверх, и вниз. Нет, точнее, все время вверх. То ли расшалился-расхулиганился, то ли, наоборот, повышенным чувством ответственности проникся. Как на коммунистическом субботнике. Не догадалась богиня победы флаг прихватить, вот и приспособим вместо флага подол юбки. А что? Если откровенно — просто божественно! Гомер и Гюго глаз бы не отвели…

— Что всё это означает? — вопросил Геракл.

— Истина — на дне бутылки, — напомнил ему честной колдыбанский народ — наследник и продолжатель самой стоической в мире философской школы. — В «Утес»! К источнику истины!

Легче ветра-урагана примчали все и вся к легендарному сарай-бару, сильнее тучи-града ударили в неповоротливую дверь, стремительнее девятого вала вкатились в зал.

— Как дать пить!

Но тут…

О диво! Истинное диво!!!

На диване возлежал… легендарный герой Самарской Луки — Лука Самарыч. Да, тот самый, который только что улетел к эллинским богам на небо.

— С Луны свалился? — только и молвил Геракл.

— С Олимпа, — уточнил Лука Самарыч. — Привет тебе от жены и тещи.

С этими словами он взял стоящую возле дивана бутылку «Волжской особой» и налил себе стакан до краев. В глаза бросилась деталь, которую, возможно, упустили бы из виду Гомер и Гюго, но не колдыбанцы. Содержимое початой бутылки не уменьшилось ни на грамм. Непостижимым образом она оставалась по-прежнему полной. Да, Лука Самарыч явно побывал в потустороннем мире.

— Что все это означает? — не выдержал Геракл. — Давай по порядку.

Как всегда, герой всех времен и народов был по-женски любопытен, и прежде всего его интересовало, кто как там выглядел, кто больше всех выпендривался, кто кому и какие устраивал подставы.

— Все небось угорали от смеха, когда ты Нику за подол на Олимп притащил? Так ей и надо, меньше воображать будет. Она самого Зевса сколько раз подставляла! Про себя я уж молчу: хоть бы раз мне эта богиня победы без халтуры помогла. И, главное, напортачит, а верховному докладывает, что, дескать, твой сынок сам во всем виноват, потому как олух. А олух тот, кто победой заведовать женщину назначил…

Потом Геракл расспрашивал, по каким приметам его земной дружок узнал богиню Афину:

— Подмигнула тебе, говоришь? Ишь ты! Точно, она к тебе нехладно дышит. Понравилась? Да? Я всегда говорил, у тебя хороший вкус. Ну толстоморденькая, ну задик тяжеловат, ну разъелась, конечно, чего греха таить. Зато ума палата. С такой мудрой женой любой балбес запросто сможет получить какое-нибудь среднетехническое образование, а то даже и неполное высшее. Я считаю: для широких мужских масс лучше невесты не найти!

Потом пришел черед других богинь:

— А как тебе Афродита? Вот и я говорю, ничего особенного, хоть и богиня красоты. Не заводит, да? Смотри, как у нас с тобой вкусы сходятся!

Дошла очередь и до супруги верховного — богини Геры.

— А теща моя? Ну скажи, скажи, пожалуйста, про нее какую-нибудь гадость. Ну! Не может быть, чтобы она тебе понравилась. Это противоестественно. Очень мило, говоришь, вела себя? Странно. Зевсу назло, что ли?

Наконец Геракл хватился:

— Ну ладно, что мы всё про бабье! Как папашка тебя встретил?

Хозяин Олимпа оказал представителю Колдыбанщины царский прием:

— Ну вот ты, Самарыч, и в легенде. И не абы как, а в самом легендарном месте всех времен и всех народов на золотом Олимпе.

— Добро пожаловать… Надеюсь, ты не притащил с собой английский ящур, а то ведь я в быка иногда превращаюсь… Справа от меня, будьте знакомы, — супруга Гера. Слева — дочка Афина. Прямо по коридору, будьте любезны, — мужской туалет…

Словом, полное радушие.

— С прибытием, — поздравила и Гера. — Потешил ты нас своим дебютом на олимпийской сцене, позабавил. Лично я считаю, а со мной спорить вряд ли кто станет, что ты снова превзошел Геракла, хотя он и сын самого Зевса. Впрочем, мне-то Геракл, положим, всего-навсего зять, и если говорить откровенно…

Что хотела откровенно сказать про Геракла-зятя главбогиня, осталось неизвестным, ибо ее поспешно перебил главбог:

— Короче, Самарыч, я тебя поздравляю и ручаюсь, что ты сейчас от радости подпрыгнешь до луны или даже укусишь свой собственный локоть. Ты ведь, наверняка, думаешь, что мы призвали тебя с целью окончательно определить, кто из вас двоих с Гераклом — первый. И вам буквально сию минуту придется драться-биться. Не на толстый на живот, а на лютую на смерть. Небось, уж и завещание составил. Признавайся: кому отписал свои допотопные болотные сапоги? Небось, пемзенским бомжам или парижским кутюрье. А я-то надеялся, что мне. Гы-гы-гы…

— Увлеклись, ваше божественное величество, — строго одернула его Гера. — Вы хотели сказать, что…

— Да, мое божественное величество, — спохватился Зевс, — хотело сказать, что свои допотопные сапоги и свой доисторический багор ты, Самарыч, можешь сдать в колдыбанский краеведческий музей. Или в музей мадам Тюс-со. А то и сразу на аукцион Сотбис. Теперь тебе эти неандертальские доспехи не понадобятся.

— Мое божественное величество, — продолжал он, — полюбило тебя, Самарыч, как сына, и приняло мудрое решение. Никаких дуэлей у вас с Гераклом не будет. Ни на шпагах, ни на пистолетах; ни багром по шее, ни сапогом под копчик. Зачем? Ну какая нам, чать, разница, кто из вас чемпион, а кто вице. Вице-дрице, сзади шлица, гы-гы-гы… Пусть над этим ломают голову народы всех времен. Может, они вообще решат, что вы — два сапога пара. Причем на одну ногу. Ту самую, на которой любимая мозоль, гы-гы-гы…

— Короче, — приосанился Зевс, — совет олимпийских богов под моим мудрым руководством постановил нижеследующее: впервые за всю историю человечества предоставить тебе, Самарыч, безродному, понимаешь ли, смертному, право постоянной, то бишь вечной, понимаешь ли, прописки на золотом, понимаешь ли, Олимпе!

У Зевса, кажется, аж дыхание сперло от такой всемирно-исторической сенсации. У Луки Самарыча — тем паче. Эх, как возликует родимый Колдыбан, все Среднее Поволжье, вся держава… да чего уж там — все передовое человечество!

— Не знаю, что и сказать, Зевс Кронович, — честно признался колдыбанец.

— А ты и не говори, — снисходительно разрешил Зевс. — Просто прыгни выше луны или укуси свой собственный локоть. А еще лучше — исполни танец Молодецкого кургана, то бишь своего живота, гы-гы-гы…

— Ближе к делу, муженек! — не выдержала и уже без китайских тире олимпийских церемоний напомнила Гера.

— Итак, Самарыч, — торжественно поднял свой скипетр Зевс, — ты начинаешь новую, вечную жизнь легендарного героя. В сонме богов, полубогов и прочих божественных персон. Правда, языческих, но это, я думаю, подробности для Гомера и Гюго.

— Что от тебя требуется, Самарыч? Да всего ничего. Надо просто выбрать подходящий тебе образ вечной жизни. Так сказать, олимпийский эталон бессмертия. Чтобы у всех твоих современников слюнки потекли. Чтобы они от зависти облетели вокруг Луны и укусили себя за локоть, а еще лучше — за пятку…

— Только помни, колдыбанец, — снова вмешалась Гера, — что согласно законам вечного бытия выбираешь ты раз и навсегда. Твой соперник Геракл не промахнулся. Как известно тебе и всему миру, отхватил он себе в жены вечно юную Гебу, а в тещи — главную олимпийскую богиню. Я уж молчу о том, какое он отхватил приданое. Вот уж действительно: умный зять знает как взять…

— Ее главязычество, — на сей раз поспешил вмешаться Зевс, — хотело сказать, что…

— Желаю и тебе, колдыбанец, — взяла себя в руки теща Геракла, — сделать такой же удачный, образцово-показательный, идеальный выбор.

— Эх и повезло тебе, Самарыч, эх и пофартило, — аж причмокнул Зевс. — Все утехи и удовольствия, о которых мечтают смертные, у нас тут в избытке и в изобилии. Хочешь, отдам тебе в жены одну из моих прекрасных юных дочерей? У меня их тыща, а может, и две. Что твой Париж: выбирать замучаешься.

— Спасибо, но… — замешкался колдыбанский аскет.

— Ну да, ты же у нас шибко серьезный и деловой, — замечает Зевс. — Тогда хочешь, посажу тебя на какой-нибудь главк или министерство? Геракл и то бог без портфеля. А у тебя, как у Апполона, Гефеста, Гермеса, будет своя сфера. Например, департамент по делам пузатых. Это, небось, полчеловечества, а то и больше. Большим бугром заделаешься.

— Большое спасибо, но… — осторожничает Колдыбанский скромник.

— Какой ты, однако, привередливый, — дивится Зевс. — О! Бери себе мой дворец. Это не какое-то там Фонтенбло или ваш Зимний. У меня даже унитазы — из чистого золота. А коврик в сауне знаешь из чего? Из бриллиантов. Чтобы после парной пятки чесать, гы-гы… Короче, вселяйся — не пожалеешь.

— Восторг и ликование, — вежливо покланялся колдыбанец, — но…

— Опять «но»? — изумился Зевс. — Тогда, честное олимпийское, не представляю, чем тебе, Самарыч, по мозгам вдарить? Даже я, верховный бог, не могу придумать ничего более удивительного, чем золото, власть и женщины. Ну а ты, смертный, тем более не укумекаешь…

И действительно, Лука Самарыч что-то не очень кумекает. Трудно без поддержки родного коллектива, без колдыбанских удальцов-мыслителей. Да и свое нутро не дает подсказ. Видимо, потому, что давно к источнику истины не припадало.

— Уважаемые товарищи боги и лично Зевс Кронович! — вежливо молвит колдыбанец. — А нельзя ли, как у нас принято, гостю бутылочку поставить? С дороги, ради приятного знакомства, ну и чтобы разговор душевнее пошел.

— Да ради бога, он же лично я, — шутит Зевс. — Угощайся.

Лука Самарыч угостился, естественно, по-молодецки: весь стакан опрокинул разом. Ульк! Но нет, не посыпались хрустальные окна во дворце Зевса, и вулкан Этна не закашлялся. Лишь струны на золотой лире бога Аполлона отозвались мелодичным звоном. А все потому, что очень мягко, нежно, ласково пошло удальцу внутрь удивительное питие от бога Зевса. И сразу попало в голову, прямо на главную философскую извилину. Но не загнуло ее извечным вопросом: «Ради чего всё это?», а выпрямило в восклицательный знак: «Эх, хорошо всё это!» То есть совсем не по-колдыбански, а вовсе по-столичному. Но Лука Самарыч этой метаморфозы в себе не улавливает, не замечает, не усекает. Испытывает восторг и больше ничего.

— Что это такое? — спрашивает, указывая на бутылку. — Французский коньяк пять звездочек?

— Гы-гы, — усмехается Зевс. — Французским коньяком мы копыта нашим козлам протираем. Напиток, которым, Самарыч, я тебя потчую, называется амброзия. Выдержка его составляет действительно пять… только не лет, а пять тысячелетий. Сладко?

— Слаще некуда! — восторгается колдыбанец.

— Некуда? А ты еще стаканчик опрокинь.

На сей раз удалец не стал пить махом. Принял вторую дозу неспешно, со смаком, даже с легким блаженным стоном. Сладко!

А бармен Зевс снова берет в ловкие руки чудо-бутылочку.

— С третьего стакана, Самарыч, ты и сам в сахар превратишься. В цветочный мед, в малиновое варенье, в шоколадное крем-брюле.

Третий стакан? Это значит, что сейчас момент истины. Но… голова абсолютно пуста.

— Ува-важаемые бо-боги и лично Зевс Кро… — лопочет разомлевший удалец. — А когда же бу-бу-будет истина?

— Не понял, — удивился Зевс. — Ты сладчайшее вино пьешь. При чем тут истина?

— Так ведь мы, ист… банцы… в ви-вине истину ищем.

— Какую такую истину?

— О времени и о себе, — собрался и выдал без запинки Лука Самарыч. — О смысле нашей жизни.

Сначала на Олимпе наступила молчаливая пауза. Потом Зевс обратился к сотоварищам по божественности:

— Мы не ослышались? Он ищет смысл жизни?

Не говоря больше ни слова, главбог схватил себя за бока и загоготал. Так, что заплясали облака, задымился Везувий, посыпались бронированные стекла в спецокнах — короче, ни дать ни взять колдыбанский мэр Поросенков. Все остальные божества тоже надорвали животы. Точно как подчиненные Поросенкова. Только не в порядке подхалимажа, а от всей души.

— Гы-гы-гы… Он жаждет истины! — не меньше часа по олимпийскому времени умирал со смеху Олимп. — Гы-гы-гы… Он ищет смысл жизни!

— Ну, потешил ты нас, позабавил, — сказала наконец главбогиня Гера. — Извини уж, пожалуйста, но для истинных олимпийцев искать смысл жизни — это очень, очень смешно. Как говорится, нарочно не придумаешь.

— Ты еще скажи, дорогой, — все еще давясь от смеха, предложил Зевс, — что жизнь коротка и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Ну скажи, скажи! Хотя нет, не говори, а то лопну от хохота.

— Ты же на золотом Олимпе, колдыбанец! — поучает не без пафоса Гера. — Смысл жизни на золотом Олимпе — вечное наслаждение. Вот и вся истина.

— Скажи, Самарыч: «Гуд бай, истина, пусть земля тебе будет пухом. Пухом и периной», — пошутил Зевс. — Ну говори, говори. Присягай Моему Сладостному Язычеству, все три слова с большой буквы…

Он совсем завелся и даже ударил о золотое облако своим золотым скипетром:

— Да леший с тобой, Самарыч! Бери все сразу. И вечно юную красавицу, и министерский сан, и золотой дворец… Будешь как бог! Пусть все простые смертные всех времен и народов укусят от зависти себя за пятку. Как пить дать!

Закружилась головушка у колдыбанского мужичка. Он, выходец из безвестной и беспросветной точки номер тринадцать, и вдруг на тебе: как бог! Правда языческий, но это, пожалуй, действительно подробности для Гомера и Гюго. Вот порадуется-то Волга-матушка!

— Волга-матушка! — воззвал он мысленно к великой реке. — Слышишь, как высоко твой сын вознесся? Порадуйся и благослови!

Но… что это? Совсем не радостным был голос Волги. Не ласков, а суров был ее ответ:

— Вознесся ты действительно в облака, да притом золотые. Вот и забыл свое звание, а зря. Ты ведь герой штаны с дырой. Чем выше возносишь себя, тем виднее твоя прореха.

— В каком смысле, матушка? — засмущался-заволновал ся колдыбанец. — Чем я проштрафился-провинился?

— Ты еще спрашиваешь! — возмутилась Волга. — Обещал соратникам, что встретишь их в легенде, если они выполнят твой наказ. Удальцы свое слово сдержали: совершили удивительный, совершенно особый подвиг. Теперь весь Колдыбан, все Среднее Поволжье ожидают тебя. Со славой ожидают. А ты? Ты вознамерился сбежать в далекие чужие края, чтобы жить там припеваючи в свое удовольствие. Эмигрант! Вот кто ты такой! — в сердцах ругнулась Волга. — Забыть, что родился на Самарской Луке! Это не укладывается в моей голове.

И сердито умолкла. И гневно молчит.

И тогда сразу вспомнил Лука Самарыч старинные волжские предания о том, как манили-сманивали Волгу ее меньшие сестры бежать от своей трудной судьбы в благополучную Атлантику. Как послушалась она было этого совета и повернула свои воды на запад, но… Узрела, что в благополучной Атлантике хорошо только самым обычным рекам, а ей, Волге, тесно там, мелко, несвободно. Поняла, что останется от великой реки в этих игрушечных западных краях речушка, а то и вовсе ручеек…

И тут наконец-то осенило Луку Самарыча. Если осядет он на Олимпе, пусть даже зятем самого Зевса, то эллинским богом, пусть и древним, языческим, ему все равно не быть. А быть самым заурядным пустоцветом, а то и сорняком. Наподобие новорусских божков-выскочек. В позолоте, но в свиной коже. Ничего себе — вдохновляющий пример для широких масс современников.

— Прости, Волга-матушка! — возопил мысленно блудный ее сынок. — Научи-подскажи, как быть да плыть.

— А ты вспомни, что порешила я, когда меня склоняли-соблазняли сменить свою горькую судьбу на сладкую судьбу, но чужую. Ну?

И снова вспомнил Лука Самарыч старинные волжские предания. О том, как развернула Волга свой бег обратно. От чужой и тесной Атлантики на свою Русскую равнину, самую большую и просторную на всей планете. Потому как негоже убегать от своей судьбы. Да и кто сказал, что мы горемычные! Нам только дай, где разгуляться. И лучшей доли не надо…

— Благославляю! — одобряет-ободряет Волга своего любимца. — Крутани на пятьсот градусов. А то и на всю тыщу. Чего тебе? Небось штаны не затрещат. Они же у тебя как раз с дырой. Ну!

И воспрянул колдыбанский герой. Колючими жигулевскими елками, то бишь своими бровями разогнал сгустившиеся над ним золотые облака. Самарскую Луку, то бишь складку на своем лбу, сделал такой глубокой, что богиня красоты Афродита только ахнула: ах, зачем же она вышла из какого-то Эгейского моря, а не из этой дивной колдыбанской бездны. А Молодецким курганом, то бишь своим богатырским животом, Самарыч подвинул аж самого Зевса. Тактично, конечно, как бы нечаянно, но метров эдак на десять, а то и на километр…

— Как пить дать — на Самарской Луке не проблема, — начинает загибать издалека ас колдыбанской мысли. — Как дать пить? Вот в чем вопрос.

— А расклад получается такой, Зевс Кронович. Жить с вечно юной красавицей — значит уподобиться Гераклу, то есть полубогу. Сидеть вечно в министерском кресле — значит жить, как олимпийский бог. Приватизировать Зевсов дворец — считай, стать почти ровней самому царю эллинских богов. Все это, конечно, легенда красивая, но…

— Но не греет широкие массы моих современников. Не служит для них вдохновляющим примером. Так что благодарю Олимп за самые лестные предложения, но легендарный эталон-образец вечной жизни тире бессмертия я выбираю… не по-олимпийски, а по-колдыбански.

— Бессмертие по-колдыбански? — от изумления царь Олимпа раскрыл рот так широко, что в него легко влетело золотое облако. — Что это означает?

— Это означает, — отвечал полпред земной тринадцатой точки, — что каким я был, таким и останусь. И в колдыбанских былях, и в колдыбанских легендах буду вместе со своими удальцами-мыслителями, они же мыслители-удальцы, вечно искать истину. О смысле нашей земной, а равно — о смысле вечной жизни.

Олимп затих. Как прокомментирует такое вызывающее кредо начальник высшего золотого общества?

— Самарыч, ты совсем опупел? — только и молвил главбог Зевс, проглотил с десяток золотых облаков, штук двадцать серебряных и умолк.

— Его божественное величество хотело сказать, что… — пришла на помощь главбогиня Гера, — что ты, колдыбанец, не отдаешь отчет в своих словах. Если ты хочешь и в легенде мучить себя поиском истины, то придется тебе вернуться на Самарскую Луку, в свою родовую и родимую тринадцатую точку, самое некомфортное и непрестижное место всех времен и народов.

— Само собой, — отозвался Лука Самарыч. — Естественно.

— Ты навсегда так и останешься в своей несуразной плащ-палатке, в своих нелепых болотных сапогах, на своем ужасном прапрадедовском диване-рыдване.

— Само собой, — опять подтвердил Лука Самарыч. — Естественно.

— Нет, это не естественно! — не выдержал Зевс. — Это балаган!

— Наш балаган, по-колдыбански, — уточнил упрямец из тринадцатой точки. — Удивительный и совершенно особый. Потому вы и не видите, в чем тут изюминка, она же — ноу-хау тире открытие.

— Да, — с гордостью продолжил он, — я буду вечно в некомфортных резиновых сапожищах, в двухпудовой брезентовой хламиде, на разваленном диване-садисте да к тому же в штанах шириною с Ледовитый океан и без провздевочной резинки, но…

— Но зато в руках у меня вечно будет… бутылочка «Волжской особой»!

— Обычная бутылка сорокаградусной горькой? — изумился Зевс.

— Почему же обычная? — уверенно возразил вожак колдыбанских удальцов-мыслителей. — Я же теперь в легенде. Вот и бутылка моя будет легендарной.

— Это ка-как же та-так? — вопросил начальник Олимпа.

— По-колдыбански, — уверенно заявил рядовой бара-сарая. — Вечно початая и одновременно вечно полная. Легендарная бездонная бутылка! Хватит всегда, на всех и на каждого. Ну!

— Променять бесконечную сладкую жизнь на бутылку горькой! — тоном мхатовского трагика воскликнул Зевс. — Ну растолкуй, Самарыч, ради бога, он же — я, чего ты и твои друзья к этой горькой прилепились? Какая удивительная и совершенно особая радость в этой самой горькой?

— Вопрос на засыпку, — признал Лука Самарыч. — Можно сказать, вопрос вопросов всех времен и всех народов. На него надлежит дать ответ не по-столичному, то есть мелко, узко и прямолинейно, а обязательно широко, глубоко и с художественным поворотом, то есть по-колдыбански. А для этого нам с вами, любознательное олимпийское величество, надо здесь и сейчас… жадно прильнуть к нашему прапрадедовскому источнику истины, то бишь к бутылке этой самой горькой.

— И выпить ее до дна. И занюхать драным рукавом, — ехидно подхватил Зевс. — Пардон, Самарыч, но это выше моих сил.

— Как же так, ваше высочайшее язычество? — подделываясь под тон Зевса, вопрошает Лука Самарыч. — Вы же, вроде того, всемогущий? И вдруг не можете опрокинуть три стакана без закуски. Это не укладывается в моей голове.

— Фу, какой ты, право, колхозан! Чтоб тебе жить на одни трудодни! — завелся Зевс. — Я все могу! Даже укусить себя за пятку. Без закуски. Но… Прежде всего принципы! В нашем легендарном золотом мире избранных счастливчиков имеет место быть только все сладкое. Ну разве еще и сладчайшее. И никакой, ни малейшей горечи!

— Вдруг ваша бутылка горькой, — подхватила Гера, — откроет нам какую-то горькую истину на предмет нашей сладкой жизни. Ужас! Еще ужаснее — какая-нибудь истина про нас самих. Дескать, а знаете ли вы, счастливые и благополучные языческие боги, почему и отчего вам вечно быть только с маленькой буквы и никогда не быть с красной строки?

— Да я лучше превращусь в задрипанного колхозного быка, а всех подчиненных мне богов превращу в баранов, козлов, да хоть и в ношеные чесанки без калош, но не позволю ни себе, ни им слушать такие беспардонные истины! — захлебнулся от негодования атаман олимпийских счастливчиков.

— Так что, Самарыч, а равно все удальцы-мыслители планеты Земля, — заключил он, подняв свой золотой эксклюзивный скипетр, — пейте свою человеческую горькую истину без нас. Сделайте одолжение!

— В одолжение олимпийским богам? — оживился полпред удальцов-мыслителей. — Ну что ж, это по-нашему, по-колдыбански.

И бах своим эксклюзивным ржавым багром по золотому облаку, которое уже истомилось под его болотными резиновыми сапогами.

Не выдержало золотое облако, разломилось надвое. Лука Самарыч — бух! И прямо в «Утес». Прямо на прапрадедовский диван. Натурально, вверх животом. А в руке уже бутылка «Волжской особой». Уже откупоренная.

Эй, достопочтенные современники, а равно внуки и правнуки! Есть среди вас удальцы, которые жаждут истины до последнего дна и до последнего дня? Легендарный Лука Самарыч с Самарской Луки зовет вас к своей легендарной бездонной бутылке. Вы, конечно, понимаете, что это означает. Это означает то, что в поисках истины ни последнего дна, ни последнего дня не было, нет и не бывает.

«Но ведь это бутылка самой горькой!» — сокрушается аналитик.

По-столичному рассуждаете, синьор. Горько, когда бутылка кончается. А если она вечно початая и вечно полная, то и самая горькая из такой бутылочки — только всласть.

«Не сопьетесь?» — подначивает скептик.

Нет, месье. От истины трезвеют. А пьянеют от неправды. Особенно если она разбавлена патокой или сладчайшим импортным сахарозаменителем.

«Короче, — ухмыляется циник, — не было бы шнапса, не было бы и удальцов».

Не так, мистер. Были бы удальцы, а шнапс для них всегда найдется.

Точка. Полная ясность по всем пунктам и параграфам. Хотя к большой науке есть один такой вопрос. Как бы это изобрести бездонную бутылку не только в легенде, но и в на шей-то действительности. Это, пожалуй, для всех и вся куда как интереснее, чем модная нынче проблема земного бессмертия.

Как пить дать!

Как бы от столичного издателя

Итак, если вы помните: бесцеремонный провинциал, он же летописец удивительных колдыбанских былей, а равно собиратель особых колдыбанских былин и небылиц Лещев-Водолеев оказал мне свое высочайшее провинциальное доверие. То есть поручил прочесть его «достоверный и художественный» опус, исправить орфографические ошибки, расставить правильно запятые, дать заглавие и, наконец, выпустить опус в свет.

Скажу честно: опус валялся у меня в столе, а может быть, и под столом целый год, и я про него забыл. И вдруг в один прекрасный день, в самый пик рабочего вдохновения, когда одной рукой я крепко сжимал тонкую талию рюмки, а другой — тончайшую талию моей юной помощницы, меня кольнула, точнее, ударила, как обухом по голове, удивительная, совершенно особая мысль: «А вам не стыдно за себя, господин москвич? Весь мир смотрит на вас с верой и надеждой, а вы злостно уклоняетесь от выполнения своей исторической миссии».

«Чего-чего? — поперхнулся я. — Какая еще миссия?»

И тут я вспомнил про колдыбанского летописца-мыслителя и его опус. И произошло диво. Не на брегах Волги, как в опусе. А в самом центре столицы.

— Ах-ах, мне стыдно до самых подметок! — воскликнул я с тонкой столичной иронией, но с каким-то особым чувством. — Придется засучить рукава, а то еще, и правда, канет из-за меня в Лету родная эпоха.

Не теряя времени даром, я засучил рукава. В смысле выпустил на время из своих объятий коньяк и юную сотрудницу. Достал из-под стола удивительный опус и прочитал его от начала до конца.

Ну что сказать? Забавная сказка. Ох, извините, летописец Лещев-Водолеев: легенды и были. Правда, хорошо бы знать, а что все-таки в ваших колдыбанских былях — быль? Ручаюсь, там ее нет. Ни капли.

И тем не менее буквально сию минуту я уже звонил в справочное бюро железной дороги и с тонкой столичной иронией спрашивал:

— Скажите, пожалуйста, где-то на Средней Волге есть такая станция либо полустанок: Калды-балды… или же Клады-далбы? Ну что-то в этом роде. Кажется, Колдыбан.

— Есть, — ответили мне. — Фирменный скорый поезд «Москва — Жигули» отправляется ежедневно от Казанского вокзала. Время пребывания в пути — двенадцать часов.

И тут снова случилось диво. Я помчал. Я полетел. Хоть и на тяжелых колесах, но словно на легких крыльях.

Как только нога моя ступила на землю Колдыбанщины, я, не торгуясь, взял такси и помчал-полетел. Нет, не в ресторан, не в казино, не на пляж. Буквально через пять минут я был в самом центре самой черной мировой дыры. Ну да, на видовой площадке, куда приводят туристов с теплоходов «Москва», «Лев Толстой», «Маршал Жуков».

Туристы уже были на месте, и гид, судя по гомеровскому гекзаметру — Показушников, повествовал им об удивительных достопримечательностях Самарской Луки.

Я попал к занавесу, но сразу догадался, почему у слушателей уши висят так низко, что ими можно подметать пыльную колдыбанскую набережную. Показушников повествовал… ну конечно же, про Луку Самарыча.

— Итак, достопочтенные гости Колдыбанщины, как пить дать — на Самарской Луке не проблема! — патетически завершил беседу гид. — В этом вы можете убедиться буквально сию минуту. В банкетном зале плавучего ресторана-казино «Парус» вас ждет праздничный обед. Все напитки — в одолжение фирме, то есть бесплатно. Добро пожаловать!

Туристов, словно волжской волной, смыло с видовой площадки. Прямо в банкетный зал плавучки «Парус». Ну что ж: вот, кажется, и началась истинная колдыбанская быль. Что дальше? И я приступил к Показушникову.

— Как пить дать — не проблема, — огорошил я его. — Но… как дать пить?

— Я к вашим услугам, — сразу же по-гвардейски вытянулся Показушников и, кажется, даже козырнул. — Чем могу быть полезен?

— Скажите, пожалуйста, как поживают сейчас участковый оперуполномоченный Самосудов, зав. мужским помывочным отделением Безмочалкин, учитель-многопредметник Молекулов, лектор-просветитель Профанов?

— Самосудов ныне является заместителем начальника городского управления милиции. Безмочалкин — замначальника управления бытового обслуживания. Молекулов вырос до заместителя начальника гороно. Профанов выдвинут на должность зама руководителя управления культуры.

— Вот как? Любопытно. Я хотел бы встретиться с вышеупомянутыми лицами за рюмкой лучшего коньяка! — вдохновился я.

— Вышеупомянутые лица с некоторых пор не употребляют алкогольных напитков, — остудил гид мой пламенный порыв.

— Значит, это быль? — искренне подивился я. — Но кто же тогда посещает знаменитый ПОП номер тринадцать «Утес»?

— Предприятие общественного питания «Утес» приватизировано и временно закрыто. В дальнейшем «Утес» станет мемориальным центром культурно-развлекательного комплекса для туристов «У Луки Самарыча».

— Значит, легендарная Лукиада, как и всё в наши дни, свелась к прибыльному коммерческому проекту, — разочарованно констатировал я. — И это вся особая Колдыбанская быль?

Я преисполнился праведного негодования.

— Хотелось бы мне здесь и сейчас встретиться с этим вашим Лещевым-Водолеевым, — грозно фыркнул я. — Поговорить с ним по душам…

— По душам? — с прищуром посмотрел на меня гид. — Тогда рекомендую встретиться прямо с самим Лукой Самарычем.

Так и сказанул.

— Встретиться с Лукой Самарычем, — эхом повторил я местный бред. — В каком смысле?

— В прямом, — спокойно разъяснил гид.

Ловким движением он вытащил из своего портфеля и сунул в мой какой-то сверток.

— «Волжская особая», — заговорщицки шепнул Показушников. — Официально снята с производства. Достал по величайшему блату.

Он опять сунул руку в портфель и протянул мне нечто вроде булыжника. Я догадался: это пряник «Мятный» местного производства. Вместо закуски.

— На берегу, за сажевым комбинатом, в тени дерев, очень удобные пни… и совершенно никого, — снова зашептал по-шпионски Показушников. — Там все и произойдет.

Левый глаз его мигнул особым манером. Теперь я наглядно узнал, как мигает неисправный волжский бакен.

— Желаю успеха, — напутствовал меня Показушников. — Только не забудьте: момент истины — между вторым и третьим стаканом.

И я, вместо того чтобы опомниться, одуматься и буквально через пять минут сидеть в итальянском кресле в плавучем ресторане «Парус» — короче, поступить истинно по-московски… вместо этого я поступил по-колдыбански.

Буквально через минуту я уже был на берегу в тени дерев. И уже откупорил бутылочку «Волжской особой».

— За тебя, Волга-матушка! — галантно поклонился я самой знатной российской даме. Ульк!

— Ульк! — гостеприимно отозвалось эхо седых Жигулей. — Только не буль-буль-кай!

Предупреждение было кстати. Сначала мне показалось, что я сию минуту умру. Или даже уже умер. В следующее мгновение меня охватило небывалое чувство радости. Кажется, я еще жив, и если хорошо заплатить врачам из реанимации, то меня, возможно, даже спасут.

А еще через пару мгновений я почувствовал, что «Волжская особая», не тратя время даром, пошла сразу в голову. Мгновенно вымыла из всех извилин все мои изящные столичные установки. И от этого промывания мозгов мысль вдруг потекла глубоко и широко. А главное — с неожиданным поворотом.

Прежде всего, что такое Колдыбан? Если мыслить широко и глубоко, то Колдыбан — это же, в сущности, вся наша родимая держава.

Истинные колдыбанцы — это не только те, что на Самарской Луке самой черной сажей и самым серым цементом дышат. Это, пожалуй, весь наш честной российский народ.

Ну а Лука Самарыч тире Еремей Васильевич Хлюпиков, а равно наоборот: Е. В. Хлюпиков тире Лука Самарыч — это, бесспорно, главная всероссийская достопримечательность. Суперчудак, который даже в нынешний, такой гламурный век сможет спокойно прожить без ананасов, без шампанского и даже без штанов, но… никак не обойдется без подвигов. Которого и десятью инвалидностями не отучишь тягаться как минимум с самим Гераклом.

Вот такая быль. Как пить дать!

Ульк!

— Ульк! — одобрительно отозвались седые Жигули. — Ты — прямо ума полный куль!

После второго стакана мысль моя потекла еще шире и еще глубже.

Что такое Особая Колдыбанская Истина, все три слова — с большой буквы? Да это же образ нашей вечной национальной идеи! Не без иронии образ, но, пожалуй, в точку. На предмет того, что наша особая миссия — спасать мир. От чего именно спасать? Ну, это подробности для всяких гомеров и гюго. Спасать — и весь разговор. Главное — чтобы пострадать! За всех и вся. Принести себя в жертву на алтарь.

Вот такая быль. Как пить дать!

Стоп! Только не «Волжскую». Хватит. Запью свои философские открытия французским коньяком, зажую севрюжиной с хреном. Заслужил.

Я уже повернулся лицом к вип-ресторану «Парус». И тут меня кольнуло: «Момент истины — между вторым и третьим стаканом!»

Да-да, помню. Конечно же, помню, но…

«Волга-матушка! — обратился я мысленно к наставнице и советчице истинных колдыбанцев. — Какая еще истина может открыться мне?»

«Здесь и сейчас ты не для того, чтобы сладкие вина пить, — укорила меня Волга. — Твой черед последовать вдохновляющему примеру удальцов».

«Мой черед? Уподобиться колдыбанцам? — растерялся я. — В каком смысле? Надеюсь, в переносном?»

«Сыграй свой балаган, — подсказала Волга, — и все поймешь…»

И вместо того чтобы позвонить по мобильному телефону в местную службу спасения и попросить забрать меня отсюда за любое вознаграждение, я заорал так, что седые Жигули зажали уши:

— Лука Самарыч! Явись! Пароль «Как дать пить?»

Диво не заставило себя ждать. Не успело эхо даже икнуть — «ить, ить», как из-за острова на стрежень, на простор речной волны выплыл легендарный герой Самарской Луки.

Я сразу узнал его. Он плыл, конечно же, на допотопном диване-рыдване. В смысле возлежал на нем. Прямо в болотных сапогах. В допотопной плащ-палатке. Бровями-елками он подметал Молодецкий курган. В смысле поглаживал себя по животу. А багром почесывал… Нет, не живот и не спину. А лоб и затылок. Судя по всему, напряженно думал свою великую думу об эпохе. Мысль его явно воспаряла очень высоко, прямо в облака, ибо над головой супера парило облачко. Впрочем, может, это была знаменитая колдыбанская дымка. В смысле промвыбросы в 100 ПДК орденоносного цементного комбината.

— Приветствую вас, наш благородный и бесстрашный герой, уже пять минут как легендарный! — раскланялся я и по колдыбанскому уставу, и в то же время по-столичному, то есть с изящной подначкой. — Я прибыл аж из самой столицы. У меня к вам разговор по душам.

Лука Самарыч почесал багром затылок. Весь вид его говорил: да ты ведь аналитик-то столичный. Небось, еще и скептик. А то и циник. Где тебе понять нашу заветную истину!

И снова со мною случилось диво. Наверное, потому, что я находился на Самарской Луке, и немного, может быть, оттого, что «Волжская особая» накатывала на мои полушария на зависть знаменитому девятому валу Айвазовского. Так или иначе, я, человек хладнокровный и сдержанный, завелся. Не хуже старенького «Москвича», которого обгоняет новенький «Мерседес».

— Лука Самарыч! — крикнул я на всю Самарскую Луку. — Объявляю себя вашим сподвижником!

— Мне не терпится сразиться с врагом родной эпохи коварным безвременьем! — все сильнее заводился я. — Немедленно, буквально сию минуту!

— Пусть Волга-матушка благословит меня на подвиг, который потрясет человечество! — перекричал я, кажется, даже музыку ресторана «Москва».

Как вы помните, на Самарской Луке верят на слово. Даже самому себе. Я верил и потому смело и прямо взглянул на Луку Самарыча. Ну!

Он уже не лежал на диване. Он стоял, как монумент на высоком постаменте. Правда, постаментом ему служил старый дубовый табурет, но это для будущих былинников и сказителей — несущественная деталь. Гораздо удивительнее то, что сие подножие, несмотря на всю тяжесть Молодецкого кургана (вы поняли, о чем речь?), легко держалось на поверхности воды. И вроде бы даже парило над ней.

Весь вид моего предводителя как бы говорил: «О достойный сын достославной Московщины! Я знал, я верил, что дух нынешней столицы и душа истинных москвичей — совсем не одно и то же. Сейчас на тебя с верой и надеждой смотрит весь мир. Именем Волги-матушки посылаю тебя на…»

— Ата-а-ас! — не дослушав команды, возопил я так, что даже бывалые Жигули затряслись от страха.

Сейчас я покажу столичный масштаб и класс! Вспомнив, что имею спортивный разряд по боксу, я занял чемпионскую стойку, но… Рефери посреди Волги замахал мне багром. Дескать, опомнись, добрый молодец! Кулаки — совсем не то. Это как у всех героев всех времен. А ты же геройствуешь по-колдыбански!

Он решительно полез в карман своей плащ-палатки. Я замер от любопытства. Наверное, там у него на всякий случай припрятана граната. Или же автомат Калашникова. А то и зенитно-ракетный комплекс «Березка», при одном упоминании которого НАТО бросает в дрожь.

И-и-и-раз! И Лука Самарыч выхватил из своих секретных запасников… Что это? Наш супер держал наперевес…

…знаменитую русскую комбинацию из трех пальцев. Шиш. Он же кукиш. Тире фига. А равно — дуля.

Эх, как это я сам не догадался: ведь мы играем балаган! И добрый молодец, то есть я, тут же обзавелся удивительным колдыбанским орудием. Полюбовался им. Потом с помощью мизинца и безымянного пальца я находчиво смастерил на правой руке еще одну фигу. Усовершенствованная композиция из пяти пальцев производила очень глубокое впечатление. Таким же образом я вооружил свою левую руку.

Затем с молодецким азартом я решительно и отважно запулил связку кукишей в космос. Туда, где согласно большой науке имеют место быть страшные черные дыры. Другой набор своих снарядов я метнул себе под ноги, в землю. Где согласно той же науке находятся жуткие огненные бездны. Потом я лихо, как казак шашкой, рубанул фигой налево. Вдарил ею, как богатырь копьем, направо. Припал на одно колено, как спецназовец с автоматом, и застрочил врагу в упор из всех четырех кукишей.

Словом, разминка прошла образцово-показательно. Не хуже, чем в кино или телесериале.

— Лука Самарыч, разрешите доложить! — обратился я к своему фельдмаршалу. — Герой нового типа к бою готов. Где таится самое страшное чудовище безвременья? Из какой черной дыры выползает оно, чтобы терзать весь мир? Здесь и сейчас я повергну его во прах!

Вместо ответа Лука Самарыч укоризненно покачал головой. Дескать, неужели ты, такой просвещенный мыслитель, не ведаешь, где надо искать нашего главного врага? И, как фельдмаршал жезлом, указал своим багром истинное направление. Багор почти уткнулся… мне в живот.

Что это означает? При чем тут мой брюшной пресс? Кстати сказать, на зависть некоторым, прекрасно тренированный, считай, прямо выставочный.

«Эх, московский аналитик! — сердито погрозил мне багор. — Живот твой действительно ни при чем. Нутро! Вот что испытай прежде всего. Загляни-ка внутрь себя!»

Да пожалуйста, если вам так угодно. И мысленным взором я заглянул себе в душу. Как всегда, я узрел коммуникабельного, улыбчивого, обаятельного, остроумного, короче, славного парня. Это и требовалось доказать?

«Здесь и сейчас — момент истины, — словно сама Волга напомнила мне. — Открой глаза на себя истинного!»

Хм. Странная постановка вопроса. Ну да ладно.

«Эй! — приказал я себе. — Какой же ты истинный?»

И тут же… опешил. Перед моим мысленным взором пыжилось чудище. Серое, нелепое, несимпатичное, но… таких огромных габаритов, что враз заслонило собой «славного парня».

«Ты кто та-та-такой?» — спросил я, почему-то запинаясь.

«Я — твоя альфа и омега, — с гордостью представилось чудище. — Твое самомнение, самовозношение, самолюбование, самооправдание и всякая прочая самость. Это я, именно я, всегда утешаю, успокаиваю, убаюкиваю твою душеньку. Откровенно говоря, очень капризную…»

«Но кукишем ты работаешь лихо, — похвалило меня чудище. — Так держать! Всегда иди по жизни с кукишем в вытянутой руке. Суй его всем и вся. Столичный класс!»

«Сгинь!» — рявкнул я.

«Ха-ха! — развеселилось чудище. — Да ты без меня никто. Присягай мне на верность и будешь у меня центр вселенной и пуп земли!»

Чудище еще больше напыжилось и уже закрывало мне чуть ли не весь белый свет.

И тут меня проняло. От модных вихров на макушке до модных подметок. Я понял, в чем сокровенная Колдыбанская правда. В том, что самая «черная дыра» таится в наших внутренних глубинах. А это означает, что главная драка с безвременьем, всегда здесь и сейчас. Там, где я. И на меня действительно с верой и надеждой смотрит вся честная планета.

Я развернулся на сто восемьдесят градусов, точнее, развернул свой кукиш и решительно сунул его… себе. В нутро. Туда, где бесчинствует мой внутренний враг.

Вот тебе фига! И еще одна. И еще. А теперь, ваше высоколобие, заполучи все четыре дули в комплекте! Вот твоя корона. В самый раз!

И опять произошло диво. Суетное, тщеславное, ничтожное «я, я, я…», которое всегда вожделеет вопреки всем правилам быть заглавной буквой, стоять во главе всего алфавита и рисоваться обязательно с красной строки, — здесь и сейчас исчезло.

Всем своим нутром я испытал особый восторг и особое ликование.

— Лука Самарыч! — возопил я так, что олимпийские боги поперхнулись своей небесной амброзией, а земные божки — волжской севрюжиной. — Скажите тост под третий стакан!

Я обернулся в сторону Волги.

Луки Самарыча там не было. Как и не бывало. Но… мне явственно слышался его ликующий голос: «Ну что, никчемное безвременье? Мы снова повергли тебя во прах!»

Поразительно, но его интонации абсолютно совпадали с моими. Что это означает? Я догадался, что теперь Лука Самарыч — во мне. Есть и будет.

Быль это, читатель, быль. Все, что я тебе поведал, как на духу. Неопровержимое тому доказательство полный до краев стакан, который стоит передо мной. Он так и просится в руки.

Налей-ка себе и ты, читатель. Слушай, затаив дыхание. Тост скажу я.

Самый коварный враг, он же — тяжкий недуг всех народов и всех времен — человеческая гордыня. Но нам против нее досталось от дедов и прадедов очень надежное противоядие. Это твой, это мой, это наш балаган. И если уж на то пошло, не столько в вине, сколько в нашем балагане мы ищем свою истину. Ту самую, которая обязательно с лихим, но изящным поворотом, с озорным, но художественным коленцем.

За наш удивительный, за наш совершенно особый Балаган!!!

Ульк!

А вместо закуски — вопрос на засыпку для большой науки: что за сила такая дивная в нашем простом русском кукише?! Особенно когда подносишь его под нос самому себе.

Другой ревизор, или Сказ про золотой унитаз (Повесть-спектакль)

Вместо посвящения

Навстречу красной, а, по мнению многих, прекрасной юбилейной дате: столетию Октября 1917 года

Вместо эпиграфа

Я понял страшную ложь великих революций и ужаснулся ей.

Так говорил Солженицын.

Мы поняли курьезную правду великих революций и посмеялись над ней.

Так не говорит пока никто, но… может быть, пора?

Вместо предисловия

Лучше сделать ревизовку всему, что ни есть в нас, во внутреннем нашем душевном городе, теперь же. А не то придет совсем другой ревизор…

Об этом предупреждал Гоголь.

Разрушим до основания старый мир и на его обломках построим новый. Такой замечательный, что унитазы будем делать из золота.

Это обещал Ленин.

Время и место действия

Согласно классическому афоризму: в самое нужное время и в самом нужном месте. Но можно сказать и наоборот: всегда не ко времени и везде не к месту.

Впрочем, автор бессмертного «Ревизора» рассуждал совсем иначе. Дескать, зачем гадать, где тот город, который выведен в пьесе? Это же наш душевный город! И сидит он у всякого из нас внутри.

Так что если мы подойдем к делу по-гоголевски и, глядя на сцену, храбро и пристально взглянем себе в душу, то сможем весьма точно определить и место и время событий. И нам, может быть, гораздо легче будет искать ответ на вечные российские вопросы: Кто виноват? Что делать? Над кем смеемся?

Часть первая

Акт первый

Итак, некий город. Назовем его условно: Тьмутаракань. То бишь наша далекая провинция. По мнению столицы, еще и очень недалекая. Если так, тогда, пожалуй, стоит заметить, что, по мнению Запада, которому наша столица заглядывает в глаза и смотрит в затылок, она и сама — далекая недалекая провинция, то бишь Тьмутаракань… Но это мы так, к слову, не для политики, а просто для разговора. Пока еще занавес не поднят. Впрочем, тс-с… На авансцене появляется некий лицедей. Сразу видно, что это ветеран подмостков. Назовем его условно: СТЕКЛОТАРОВ.

СТЕКЛОТАРОВ. Вот она, наша Тьмутаракань! На драму или трагедию пирогами не заманишь, с милицией не затащишь. Как что повеселее — полон зал. Любит, обожает Тьмутаракань поразвлечься. Нарядилась, причесалась, благоухает французскими духами. Нет слов!

Сегодня мы покажем вам одну такую историю. Такую, знаете ли, эдакую. Весьма забавную. И весьма необычную. Можно даже сказать… как это? От слова «бес»… Ага: бесподобную. Ну, сами увидите… А сейчас я хочу представить вам своих сегодняшних партнеров. (Жест за кулисы.) Прошу!

На сцену грациозно выплывает молодая эффектная особа. Назовем ее МИЗИНЧИКОВОЙ.

МИЗИНЧИКОВА (делает публике кокетливый реверанс). Мизинчикова. Амплуа — первая героиня.

СТЕКЛОТАРОВ (поясняет публике). Офелия, к примеру. Или Дездемона. И тэ дэ. Умеет чувство чувство сыграть. Как скажет «а-а-ах», так здесь сразу «о-о-ох»… Нет, не здесь… вот тут… или там? Короче, где язва… Ну скажите нам «а-а-ах».

МИЗИНЧИКОВА. А-а-ах…

СТЕКЛОТАРОВ. О-о-ох… (Застыл, держась за поясницу.)

Тем временем, не дожидаясь, когда Стеклотаров придет в себя, на сцену легко и озорно вылетает славный малый. Назовем его СВЕРЧКОВЫМ.

СВЕРЧКОВ (поклон в зал). Сверчков. (Принимает позу.) Быть или не быть?

СТЕКЛОТАРОВ. Гамлет, Отелло и тэ дэ и тэ пэ.

СВЕРЧКОВ (снова в позе). Умри, несчастная!

СТЕКЛОТАРОВ. Одним словом, традиционный первый герой.

Из-за спины первого героя, словно цирковой иллюзионист, возникает тип строгого вида. Назовем его Ядохимикатовым. Впрочем, если химикаты наши, то само собой — яд. Значит, просто ХИМИКАТОВ.

ХИМИКАТОВ (по-цирковому выбрасывая руку вверх). Алле-гоп! Химикатов.

СТЕКЛОТАРОВ. Яго, Ричард Третий и тэ дэ, и тэ пэ, и прр…

СВЕРЧКОВ (с явным ехидством). Одним словом, злодей-интриган.

ХИМИКАТОВ. Даю правильную формулировку: антипод. Анти всяких так называемых положительных героев и под… них.

СВЕРЧКОВ (с похвальной интонацией). Наш злодей. Ну чем не плох!

ХИМИКАТОВ (не поняв иронии). Да, Химикатов ответственно относится к порученному делу. В отличие от всяких выскочек (намек явно в адрес Сверчкова) всегда старается держаться… алле!.. (Жест профессионального циркового мастера. Тут же на Химикатова дают затемнение.) в тени. Тонкий пропагандистский трюк! Чтобы не давать пищи для антиобщественных слухов, будто наша держава — империя зла.

СТЕКЛОТАРОВ. Спасибо, злодей, за державу, но из-за ваших трюков я забыл свою фамилию. Помню, что от слова «бутылка», но какая это бутылка… Из-под пива или из-под кефира?

МИЗИНЧИКОВА (с улыбкой). Пустая. Вы — Стеклотаров. А ваше классическое амплуа — отец семейства, резонер, мудрец. Король Лир, канцлер Полоний, Венецианский дож…

СТЕКЛОТАРОВ. Дож… Как бы запомнить… От слова «дож-дь» или от слова «дош-лый»? (Задумался.)

СВЕРЧКОВ (указывая на Стеклотарова). Это надолго. (В зал.) Продолжим наше знакомство. Сейчас наша Офелия-Мизинчикова еще раз скажет свое коронное «а-а-ах». Уже с особым чувством.

МИЗИНЧИКОВА. На что вы намекаете?

СВЕРЧКОВ. Говорят, вы разводитесь…

МИЗИНЧИКОВА (вмиг заводится). А что, нашей бедной женщине уж и развестись нельзя?

СВЕРЧКОВ. Если не ошибаюсь, вы разводитесь в шестой раз.

МИЗИНЧИКОВА. Ну что, что вы хотите этим сказать? Что я ведьма? Ну ведьма, да. Типичная. Со ступой и с помелом, да. А почему? (Это вопрос уже к залу.) Правильно. Потому что у нашей женщины ступа и помело… (изображает женщину на кухне: что-то толчет, подметает и т. д.) уже вот здесь, внутри сидят.

СТЕКЛОТАРОВ. Ну подарим, подарим мы вам на Восьмое марта вместо ступы кухонный комбайн.

МИЗИНЧИКОВА. Комбайн у меня был. Да сплыл. Первый муж при разводе отсудил. Комбайн и половину всего, что в доме. А ведь клялся, что лучшая половина — я. Где справедливость? И второй муж так же. И третий, и четвертый… Правда, у четвертого уже я половину отсудила. Но худшую. Что же, я спрашиваю, нашей бедной женщине остается?

СВЕРЧКОВ. По-моему, и дача, и машина.

МИЗИНЧИКОВА. Остается… (Снова ищет поддержку у зала.) Правильно… быть худшей половиной. Вот я и ведьма. Принципиально.

СВЕРЧКОВ. Зачем же вы тогда седьмой раз замуж собираетесь?

МИЗИНЧИКОВА. Чтобы исправиться… Теперь отсужу себе все. Сполна. И вот тогда стану полным ангелом.

СВЕРЧКОВ. С помелом.

МИЗИНЧИКОВА. А вы, вы… Ну расскажите, расскажите нам, благородный наш Гамлет, как с завтрашнего дня вы начинаете новую, праведную жизнь. Пьете только соки, не играете в казино, вступаете в законный брак…

СВЕРЧКОВ (с детской искренностью). С завтрашнего дня! Честное гусарское!

ХИМИКАТОВ. С бородой анекдот.

СТЕКЛОТАРОВ. Эх, Гамлет, Гамлет. Тридцать лет, а в голове — сплошной зюйд-вест.

СВЕРЧКОВ (беззаботно). Неправда. В голове у меня не только зюйд-вест. Еще и норд-ост. Не голова, а роза ветров. После вчерашнего мальчишника. (Трет лоб, как от головной боли.) Давайте выпьем шампанского!

МИЗИНЧИКОВА. Пополам с керосином.

СВЕРЧКОВ (театрально). Я — гусар. Ну пусть — драгун. В крайнем случае — улан… Я умею держать стакан на высоте. Их Гамлет у нас давно бы керосинил по-черному. А я… (Жест в зал.) Вон ребята из ночного клуба «Русалочка» подтвердят… Да, шампанское пополам. Но не с керосином. Со «Столичной». Это будет белый медведь… Шампанское с коньяком. Бурый медведь… Шампанское плюс водка, плюс коньяк, плюс портвейн. Уссурийский…

МИЗИНЧИКОВА. Уссурийских медведей не бывает.

СВЕРЧКОВ. Да, это уже тигр. Уссурийский тигр… Ну и, наконец, плюс пиво. Волжский…

МИЗИНЧИКОВА. Волжский тигр?

СВЕРЧКОВ. Ерш… Ну и еще… иногда… когда русалочки на дно тащат…

МИЗИНЧИКОВА. Денатурат.

СВЕРЧКОВ. Никогда! С русалочками, а также с похме… ну, сами понимаете… никаких таких коктейлей. Бр-р-р.

МИЗИНЧИКОВА (ехидно). Только кефир.

СВЕРЧКОВ. Только спирт. Волжский, уссурийский, гималайский… хоть муравьиный. Но никогда, ничем… не разбавленный.

МИЗИНЧИКОВА. Роза ветров… на спирту.

ХИМИКАТОВ (саркастически). Вот кто ходит у нас в героях. Но есть, есть ему антипод. Химикатов (поклон в зал) — человек, который потребляет только молочнокислые и фруктовые напитки, который еще в юные свои лета записался не в гусары, а в правящую марксистскую партию, который роняет чистые слезы умиления при виде танцующих в цирке дрессированных животных, который…

СВЕРЧКОВ (перебивает его). Тогда почему же вы добровольно согласились на роль злодея?

ХИМИКАТОВ (с пафосом). Это мой гражданский подвиг. (В зал.) Вы держите на кого-нибудь зло? А вы? Может быть, вы? Нет. Вот и Химикатов такой же, но… Сальто-мортале, то бишь диалектика! Жизнь — это постоянная борьба зла и добра. Нет зла — нет добра. Кто же возьмется в нашей самой беззлобной державе творить зло? Только очень ответственный человек. Химикатов — заместитель секретаря партбюро по идеологической работе. Роль злодея для него — почетное партийное поручение. Держава может гордиться Химикатовым. Алле!

СТЕКЛОТАРОВ (Химикатову). Повезло державе с вами, замсекидейраб, очень повезло. Но хватит. Переодеваться!

Выпроваживает жестом партнеров за кулисы. Партнеры удаляются.

(Ворчит им вслед.) Вот так всегда. Как соберутся вместе, обязательно первое апреля устроят. А сегодня, между прочим, не первое апреля. Сегодня неблагоприятный день. (В зал.) Не знаю, как у вас, а у меня — полный джентльменский набор. Ринит, гастрит, язва, ишемия, ишиас, седалищный нерв и эта… как ее… которая прыг-скок… ну, жена Ивана-царевича… ага, жаба… только грудная. Ну и само собой, это… которое у всех ветеранов… (Прислушивается к залу.) Старческое слабоумие? Фу на тебя, галерка! А вот первые ряды правильно угадали: скле-роз… (Помолчал.) Значит так. (Загибает пальцы.) Офелия опять разводится, Гамлет керосинит с русалочками, злодей стережет честь державы, а жаба прыг-скок… Что еще? (Постучал себя ладонью по лбу.) Ага! Вспомнил! Весьма забавная, весьма необычная, бесподобная история. Музыка, туш!

Вместо музыки под сводами театра раздается вдруг возглас: «Э-э-э!»

СТЕКЛОТАРОВ (в зал). Что вы сказали?.. Это не вы?.. Вы?.. Нет?.. Кто сказал «э-э-э»? Ты, галерка? В чем дело? Что-то не так?

Звук повторяется: «Э-э-э!»

Ах, это наши вредители! В смысле — рабочий класс… Ну, правильно меня поняли: операторы. Всегда невпопад. Надо музыку включить, а у них заэ-э-эло. Слышите, вредители, в смысле — пролетариат? Устройте нам музыку!

Снова «Э-э-э!» Но это уже с таким возгласом выбегает на сцену МИЗИНЧИКОВА.

МИЗИНЧИКОВА (взволнованно). Э! К нам ревизор!

СТЕКЛОТАРОВ (удивленно). Не ваша реплика. И не из той оперы. Это же из Гоголя. (В зал.) «Э! — сказали мы с Петром Иванычем…» (Актрисе.) Что с вами, Мизинчикова? (Догадывается.) Ах, она импровизирует! (Мизинчиковой.) Но я еще не переоделся.

«Э-э-э!»

На сцену вылетает СВЕРЧКОВ.

СВЕРЧКОВ (не столько взволнованно, сколько озорно). Э! Ревизор! Прямо из столицы!

СТЕКЛОТАРОВ (Сверчкову, иронично). Столица, значит, о нас соскучилась? А я еще не переоделся.

«Э-э-э!»

Возникает ХИМИКАТОВ.

ХИМИКАТОВ (как будто объявляет цирковой номер). Ревизор! Из столицы! Ин-ког-нито!

СТЕКЛОТАРОВ (иронично.) Инкогнито, говорите? Пренеприятнейшее известие.

СВЕРЧКОВ (в том же тоне). Придется взятки давать, а у вас и снега зимой не выпросишь.

ХИМИКАТОВ (гневно). Наши ревизоры не берут взяток! И кто вам сказал, что в нашей великой державе надо выпрашивать даже снег зимой? Это обывательские антиобщественные слухи.

СВЕРЧКОВ (с похвальной интонацией). Наш злодей.

СТЕКЛОТАРОВ (иронично). Он — злодей, а я — непереодетый муд… (Вдруг задумался, глядя на коллег.) Муд…

МИЗИНЧИКОВА. Сейчас ляпнет! …рец!

СТЕКЛОТАРОВ. Рец. Но вы, оказывается, тоже непереодетые. Все переодеваться!

ВСЕ ТРОЕ. Ревизор! Из столицы! Инкогнито!

СТЕКЛОТАРОВ (до него, наконец, доходит суть происходящего). Прямо по Гоголю? Не может быть! Какого Гоголя… в смысле — какого лешего?

СВЕРЧКОВ. Во-первых, от столицы всегда жди пакость.

МИЗИНЧИКОВА. Во-вторых, сегодня во сне я каталась (шепотом) в ступе и с помелом.

ХИМИКАТОВ. В-третьих, ревизор… тсс… уже здесь!

СТЕКЛОТАРОВ (в зал). Вы? Нет. Вы? Нет… Неужели на галерке?

ХИМИКАТОВ. Инкогнито… тсс… в туалете. (Жест за кулисы.) Администратора сюда!

Появляется АДМИНИСТРАТОР.

Доложите.

АДМИНИСТРАТОР (активно жестикулируя). Дзынь… хрр… шмыг… прыг…

СТЕКЛОТАРОВ. Что за чушь, детский лепет, иностранный язык?

СВЕРЧКОВ. Перевожу. Дзынь — дали третий звонок. Администратор — к служебному входу: может, какое-нибудь начальство, как всегда, задерживается? Хрр — наш вахтер, как всегда, спит. Вдруг мимо вахтера крадется какой-то подозрительный тип с дорожным баулом. Заметил администратора и шмыг — скрылся в туалете. Администратор за ним — прыг: «Ваш билет?» А он… (Ждет от администратора продолжения.)

АДМИНИСТРАТОР. Цыц… ксива… цук… рук…

СВЕРЧКОВ. «Молчать!» — говорит тип. И под нос администратору — удостоверение. Цукрук… (Замялся.) Непереводимо.

ХИМИКАТОВ (гневно). Не знать, как именуется наша родная высшая инстанция! (Талдычит.) Центральная Управляющая Контора… по руководству и инструктированию… по научным и методическим указаниям… по финансированию, учету и контролю… за подведомственными учреждениями культуры. Сокращенно: ЦУК рукинструк-мукнаук-фук-пук.

СВЕРЧКОВ. В двух словах: ЦУК пук.

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины, мужчины, ну будьте женщинами! Неужели нельзя интеллигентно? Пу-ка-а…

ХИМИКАТОВ (спрашивает администратора). Удостоверение с гербом? (Получает утвердительный ответ.) Значит, он! Ревизор из столицы!

СТЕКЛОТАРОВ. О-о-ох… В зале — публика, а в туалете — столица. Оказались мы между Сциллой и этой… как ее… которая от слова «харя».

МИЗИНЧИКОВА. Харибда.

СТЕКЛОТАРОВ. Зверь! С туалета начал вынюхивать, что не так. (В зал.) Достопочтенная Сцилла! Ну как тут вдохновляться, тебя за душу брать, воспарять на вершину творчества? Мы, значит, воспаряем, а он нам яму копает. Мы, значит, тебя за душу берем, а он нас сзади — за самый ишиас.

СВЕРЧКОВ (беззаботно). Давайте выпьем шампанского! Всё равно Харибда съест.

ХИМИКАТОВ. Анти! В наших высших эшелонах нет людоедов!

СВЕРЧКОВ (словно дитя играет). Ам! (Химикатову.) С рожками. (Мизинчиковой.) С ножками. (Стеклотарову.) И пяточными шпорами не подавится. Ам, ам, ам…

СТЕКЛОТАРОВ. Ин-ког-нито. Зачем, почему, на каком основании? Вот чепэ, вот заварушка, вот SOS!

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины, мужчины, не будьте женщинами! Хватит паниковать. Не такие уж вы рогатые, а за наши ножки не беспокойтесь: не первый раз замужем.

Как-нибудь выкрутимся. (В зал.) Я правильно говорю?

В зале раздается многоголосый гвалт.

«Э-э-э!»

МИЗИНЧИКОВА. Не все сразу. И не вслух. Я все понимаю по глазам… (Всматривается в зал.) Ух, какая тушь! Где брали?.. Друг достал? А друга где достали? По объявлению? (Увлеклась «беседой».)

СВЕРЧКОВ. Это надолго. (В зал.) Со мной можете объясняться ушами. Кроме шуток. В ГИТИСе, в театральном институте, который я, между прочим, окончил с отличием (эта реплика специально в пику Химикатову), нас учили определять, чем дышит зритель, по ушам. (Присматривается.) Ух, какие локаторы! Тоже вчера были в «Русалочке»? Вот где русалочки, да? (Тоже увлекся.)

ХИМИКАТОВ. Бывший маэстро цирковой арены Химикатов (поклон в зал) читает мысли на расстоянии. Даже самые потаенные, самые задние мысли. Анкор! (Поймал чью-то мысль.) Вы тоже любите аттракцион, когда танцуют лошади и прочие парнокопытные? О! А когда женщин распиливают пополам? О-о! Но разумеется, с обратной сборкой. Алле…

СТЕКЛОТАРОВ (жалуется залу). Чепэ, заварушка, а им лишь бы первое апреля устроить.

МИЗИНЧИКОВА (спохватывается). По глаз ам… На до эту столичную штучку как следует… Что? Не понимаю…

СВЕРЧКОВ. По ушам… все понятно. Ревизора надо… в доску, в стельку, вдрызг, в умат…

ХИМИКАТОВ. Даю правильную формулировку: оказать традиционное провинциальное гостеприимство.

СВЕРЧКОВ. Я и говорю: коньяк, водка, ликер, портвейн… и пиво.

ХИМИКАТОВ. И тормозная жидкость.

СВЕРЧКОВ (восхищенно). Наш злодей!

ХИМИКАТОВ. Это не моя мысль. Чья-то из тринадцатого ряда.

СВЕРЧКОВ. Все равно вашу руку! (Администратору.) Что вы стоите? Тащите зверя в наш бар!

АДМИНИСТРАТОР (жестикулируя). Ап… Буль-буль… Му-у-у…

СТЕКЛОТАРОВ. Опять по-английски.

СВЕРЧКОВ. Перевожу. Ап! Зверя в бар уже затащили. Буль-буль… Уже угощают. Му-у-у… Парным молоком.

СТЕКЛОТАРОВ. У нас в баре ферма?

СВЕРЧКОВ. Не ферма, но фирма. Фирменное «молоко» — пять звездочек. В фарфоровой чашечке. В быту называется: спецобслуживание под одеялом. Начальство так любит.

СТЕКЛОТАРОВ. Ну и что зверь под пять звездочек?

АДМИНИСТРАТОР. Чик… чирик… круть-верть… ка…

СВЕРЧКОВ (переводит). Зверь клюнул, клюкнул, расчирикался. Уверяет, что круть-верть… инспектирует нашу ка… канализационную систему.

СТЕКЛОТАРОВ. Вот те раз! Чего это вдруг столица взялась за нашу канализацию?

ХИМИКАТОВ. Тонкий ревизорский трюк. Якобы их интересует ка-канализационная система, а на самом деле: сценическая.

СТЕКЛОТАРОВ. А что наша сценическая? У нас — система Станиславского. И Вахтангова используем. И Мейерхольда куда-нибудь пристроим. Как у всех, как везде… Пусть там наш завлит Харибду вразумит.

АДМИНИСТРАТОР (сокрушенно жестикулируя). Ой… ай… ай-яй-яй!

СТЕКЛОТАРОВ. Он еще и китайским языком владеет?

СВЕРЧКОВ. Дела наши ай-яй-яй… Про Станиславского, про Вахтангова, про Мейерхольда инкогнито уже толковали, а он…

АДМИНИСТРАТОР. Бай-бай… и-го-го… тык-пык…

СВЕРЧКОВ. Говорит, что наших сантехников он бай-бай… в гробу видел. Таким мастерам только и-го-го… в конюшне канализацию мастерить…

АДМИНИСТРАТОР. Ка… ни ку…

СВЕРЧКОВ. «А ваше ка», — говорит инкогнито… То есть наша система… ни ку… никуда не годится.

СТЕКЛОТАРОВ. Ох, ринит, гастрит… Всё это знаете, к чему? Опять у столицы ишиас чешется. Очередную пертурбацию, наверняка, затеяли. Где у нас эти… как их… которые сверху, как из рога изобилия, но не манна, не макароны, а наоборот… в смысле — несъедобные… От слова «пост» и от слова «лень».

МИЗИНЧИКОВА. Постановления?

СТЕКЛОТАРОВ. Ага… ления. Где они у нас?

ХИМИКАТОВ. У нас — всегда под рукой. Анкор! (Профессиональный жест фокусника, и у него в руках — раскрытая папка. Читает.) Входящие по линии ЦУК рукин-струк… Постановление номер одна тысяча первое.

СТЕКЛОТАРОВ. Читайте первую строчку.

ХИМИКАТОВ. «Одобрить новаторский эксперимент столичных УКа по сценической реорганизации. Объявить кампанию»…

СТЕКЛОТАРОВ (прерывает его). Постановление тыща второе?

ХИМИКАТОВ. «Одобрить эксперимент столичных… Объявить кампанию по сценической реформе…» Постановление одна тысяча третье…

СТЕКЛОТАРОВ. Да хватит. Галерке и то уже ясно, зачем столица все эти пертурбации затевает. Чтобы себя еще выше превознести, а провинцию еще ниже опустить. Московские пука опять будут новаторы, зачинатели, починатели. Их — на первую строчку. Им — пряник. А нас, как всегда, объявят консерваторами. Дескать, вот она какая недалекая Тьмутаракань. И — в хвост…

МИЗИНЧИКОВА (поправляет). На последнюю строчку.

СТЕКЛОТАРОВ. Нет, в хвост. И в гриву. Получай, Тьмутаракань, кнут!

МИЗИНЧИКОВА (возмущенно). Вот еще! Что мы, кобылы? Мой муж… кажется, второй… сравнил меня однажды с кобылой. Я его так прокатила… Норковой шубой едва отделался.

СВЕРЧКОВ. И сотрясением мозга. Это был третий муж.

МИЗИНЧИКОВА. А что, нашей бедной женщине по кухне на помеле голой скакать?

СТЕКЛОТАРОВ (сам с собой). Хоть голый, хоть в шубе — все равно консерватор. Узнать бы, что там у него в бауле. Какую такую кампанию хотят объявить? Почему в секрете держат? Ре-организация, ре-форма, ре-структуризация… Что за блажь еще бывает на «ре»?

СВЕРЧКОВ. Ре… прессии.

СТЕКЛОТАРОВ. Фу на вас!

СВЕРЧКОВ (с невинным видом). А что? С последующей ре-абилитацией.

«Э-э-э!»

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины, мужчины, вы опять женщины! У вас совершенно девичья память. Про публику-то забыли! Наши зрители нам что-то подсказывают. (Всматривается в зал.) Ре… а дальше? Во… Револьвер, что ли? При чем тут револьвер? Я не умею стрелять.

СВЕРЧКОВ (вглядываясь в зал). Лю… ция… Да, была у меня такая подруга: Люция. Русалочка! Но мы с ней расстались…

ХИМИКАТОВ. Тихо! Читаю задние мысли тринадцатого ряда. Анкор! (Поймал мысль.) Я так и думал. Что значит в душе у нас с вами — цирк. (Громко, как будто объявляет номер.) Аттракцион, который задумала ЦУК, называется ре-волюция!

СТЕКЛОТАРОВ. Не может быть! (В зал.) Он это как злодей?

МИЗИНЧИКОВА (встрепенулась). Точно! Революция. Между купальниками и колготками. В нашем женском журнале. На одной странице — модные купальники, на другой — колготки. И то, и другое под рубрикой. «Революционные фасоны». Слышите? Ре-волюционные… Ну вот. А между этими страницами — театральное обозрение. Мне особенно запомнилось, что в одном московском театре идут на бис сцены с раздеванием.

СТЕКЛОТАРОВ. По-вашему, это сценическая революция?

МИЗИНЧИКОВА. Ну не Станиславский же!

СВЕРЧКОВ (в тон Мизинчиковой). Я тоже вспомнил! Между правой — под дых, и левой — под штангу. По телеканалу «Культура и спорт». Один комментатор в голос кричал: «Какой революционный бокс!», а другой: «Какой революционный футбол!» И правда: боксер вдарил ногой, а футболист — рукой… Ну вот. А между этими репортажами показывали культурные сенсации. Как в одном московском театре по ходу действия коньяк пьют. Прямо из горлышка. А главное — без всякой бутафории.

СТЕКЛОТАРОВ. Это, конечно, театральная революция.

СВЕРЧКОВ. Во всяком случае, ни Вахтангов, ни Мейерхольд до такого не додумались. Хоть и великие, но… не гусары.

ХИМИКАТОВ. Тс-с. Теперь нам открывается тайна интриги. Понятно, почему инкогнито. Зачем кодовое название операции и шифровка информации… Революция всегда предполагает особую конспирацию. Аттракцион-люкс!

СТЕКЛОТАРОВ (хватаясь за голову). О-о-о, старый… о-о-о, старый…

МИЗИНЧИКОВА. …мудрец.

СТЕКЛОТАРОВ. О-о-осёл! Ведь говорили умные люди: садись на заслуженный отдых. Так нет, захотелось золотое яичко высидеть… ну, персональную пенсию. Вот и высидел… революцию… О-о-о…

МИЗИНЧИКОВА. Осёл.

СТЕКЛОТАРОВ (уточняет, хватаясь за грудь). Жаба! Теперь нас объявят не просто консерваторами, а контр-р-р-ре… Ну а контру, сами понимаете, — и в хвост, и в гриву, и — дальше канализации… Вот на что нам инкогнито своим «ка» намекает… Что же SOS… что делать? Может, занавес? (В зал.) Достопочтенная Сцилла… Ну в смысле — дорогие зрители! Давайте разбежимся. Вы — по домам, мы — по врачам. Пока не поздно. Ну?

«Э-э-э!»

МИЗИНЧИКОВА. Публика категорически против. Вон какие сердитые глаза! Как у моего третьего мужа, когда он меня ревновал. Разумеется, к столбу…

СВЕРЧКОВ. Между прочим, с этим столбом вы и сочетались четвертым браком.

МИЗИНЧИКОВА (на него). Ух, зюйд-вест… (В зал.) Поняла, поняла. Надо воспользоваться тем, что эта столичная штучка у нас в руках, вытащить его, тепленького, прямо на сцену и…

СВЕРЧКОВ (в зал). Сэр, ушки на макушку! Тоже хотите новую жизнь начинать? А жениться не страшно?

МИЗИНЧИКОВА (толкает его). …и?

СВЕРЧКОВ. …и выведать с помощью зала, какую они там затеяли революцию. А дальше видно будет…

ХИМИКАТОВ. Главное — была бы интрига.

СТЕКЛОТАРОВ. Ох, что-то у меня ишиас зачесался. И грудная жаба заквакала… Посоветуюсь с ветеранами. Я их по копчику понимаю. Если копчик влево — значит, надо усилить. Копчик вправо — ослабить. Вперед — разрешить. Назад — запретить. Прямо, как истукан, — значит… нет, не то подумали… махнуть рукой. Ну-ка, ветераны, копчиком, копчиком! Не страшно: столичную Харибду прямо на сцену и прямо за ишиас… ну, за хвост? (Всматривается в зал.) Махнем рукой? (Восхищенно.) Какая Тьмутаракань! Не боится даже нашей столицы.

СВЕРЧКОВ. Где наша каша ни пригорала! В крайнем случае, запьем шампанским. Прямо из горлышка.

Общее оживление.

СТЕКЛОТАРОВ. Герой! Грудь колесом — и на амбразуру!

СВЕРЧКОВ. Может, лучше героиня?

МИЗИНЧИКОВА. На амбразуру? Не мое амплуа.

СТЕКЛОТАРОВ (взглянув на нее). Это как посмотреть. Героиня грудь колесом, пожалуй, лучше. Ярко, выпукло… аж зажмуриться охота.

СВЕРЧКОВ. А мы уж колесом — спину… (Шутовски кланяется, но за спиной крутит кукишем.)

МИЗИНЧИКОВА. Ах, как интеллигентно.

СТЕКЛОТАРОВ. Гамлет, будьте интеллигентом, спрячьте кукиш в карман. Вот так, по-эзоповски, по-крыловски…

ХИМИКАТОВ. Предлагаю провозгласить здравицу высокому гостю. И чтобы ее подхватил весь зал. (Зрителям.) «Слава-ва!» Дружно, громко, вдохновенно. И-раз, и-два, и-три!

Реакция не та.

СВЕРЧКОВ. Наш зритель — не хор Александрова, чтобы столичному начальству серенады петь.

ХИМИКАТОВ. Смотря какой дирижер. Ассистенты! (Жест за кулисы, потом снова — команда залу.) И-и-и… (Взмах рукой.)

Внезапно звучит словно гром: «Слава! Слава! Сла-ва!»

СТЕКЛОТАРОВ. Ва-ва-ва… Аж мороз по коже.

ХИМИКАТОВ (горделиво). Классика нашего цирка. Руководство обожает.

СТЕКЛОТАРОВ. Значит, бюст, кукиш, ва-ва-ва… Что еще? Ага! Харибде ни слова про забавную историю. Ни-ни. Дескать, мы тут вовсе не забавляемся. Мы тут это… того… мировую классику играем. (В зал.) Ты помнишь, публика, что такое мировая классика? Это Шиллер, Шеридан, Шоу… Ну и, конечно, этот… который самый-самый… прямо наш царь и бог… тоже на букву «ша»… Кто помнит? Ты, галерка? А ну! (Прислушивается.) Шварц? Какой такой?.. Негр? Где вы видели, чтобы Шварц и вдруг негр!.. Ах, Шварценеггер… Фу на тебя, галерка!.. А вот ветераны правильно подсказывают: Шекспир… Чтобы ты знала, галерка: Шекспир — это… это вершина… вершина… как его… ну который в парной… сердечникам и беременным противопоказан… Ветераны, неужели и вы не помните? От слова «ух»… Ухо…уха… Надо же! Совсем недавно вроде бы эта самая штуковина в моде была. И вот никто не помнит. Ух ты, ух…

МИЗИНЧИКОВА. Дух, что ли?

СТЕКЛОТАРОВ. Ага. Вершина духа… Значит, бюст, кукиш, ва-ва-ва, Шекспир… И еще это… У нас с тобой, публика, все время должно быть полное… как его… ну которое у молодоженов в медовый месяц… на букву «е»…

МИЗИНЧИКОВА. Сейчас ляпнет! Единство?

СТЕКЛОТАРОВ. Ага. Все время на букву «е».

Возглас: «Э-э-э!»

СТЕКЛОТАРОВ. Во-во. Если что не так, сразу: «Э!»

МИЗИНЧИКОВА. И глазами нам…

СВЕРЧКОВ. И ушами…

СТЕКЛОТАРОВ. И задами… ну в смысле — копчиком…

ХИМИКАТОВ (жест-команда за кулисы). Алле… гоп!

Акт второй

На сцене, поддерживаемый АДМИНИСТРАТОРОМ, появляется реви… Впрочем, пока документы этого типа мы не видели, а поэтому будем называть его «НЕКТО». Ничем не примечателен, кроме того, что крепко пьян. Пока не осознает, что находится на глазах у публики.

НЕКТО. Чур об мой пиджак руки не вытирать.

АДМИНИСТРАТОР. Я не вытираю.

НЕКТО (самодовольно). Шутка. Обслуживанием доволен. Везде бы так. А то не успеешь глазом моргнуть, тык-пык — об тебя уже руки вытерли.

АДМИНИСТРАТОР. У нас салфетки.

НЕКТО. И чашечки. Везде бы так. А то ширь-пырь в бумажный стакан. Пей, ханыга. Неку… некультура! Что мы пили?

АДМИНИСТРАТОР. Парное молоко.

НЕКТО. Буль-буль… Под матрасом… хи-хи…

АДМИНИСТРАТОР. Под одеялом.

НЕКТО. Хорошо пошло. Просто озвереть… Сколько с меня?

АДМИНИСТРАТОР. Когда-нибудь…

НЕКТО. Когда-нибудь — это ку… культура… Только ша… между нами. А то прослышат в нашей ЦУК — обязательно дойдет до Самого. У нас теперь новый Сам. Мы его зовем: Самый Сам. У-у-у…

СТЕКЛОТАРОВ подталкивает МИЗИНЧИКОВУ и СВЕРЧКОВА: на «амбразуру».

МИЗИНЧИКОВА (кокетливо). Здравствуйте!

СВЕРЧКОВ. И да здравствуйте! (Церемонно раскланивается, но за спиной, работая на публику, крутит кукишем.)

НЕКТО (c удивлением смотрит на нашу парочку). Кто такие? (Смотрит в зал.) Где я? В милиции? Как много задержанных! Все хулиганы?

МИЗИНЧИКОВА. «Хулиганы»… Как остроумно!

СВЕРЧКОВ. Это храм Мельпомены.

НЕКТО. Два раза «ме»? А что вы тут ме по ме?

СВЕРЧКОВ (в своей манере). Да так, знаете ли… Вдохновляемся, озаряемся, воплощаемся. Играем потихоньку, творим полегоньку, утверждаем от нечего делать добро.

НЕКТО (с некоторым облегчением). Значит, не милиция. А вы кто здесь, в хра-м-м-ме?

СВЕРЧКОВ. Всего-навсего действующие лица и исполнители.

НЕКТО. Вы думаете, у меня в глазах двоится? И лица, и исполнители — так не бывает. Или — лицо, или — исполнитель…

МИЗИНЧИКОВА (изображает восхищение). Какая игра слов!

АДМИНИСТРАТОР (не выдержав этой игры). Это театр.

НЕКТО. Это где бель-этажи, бенуар-ложи, грим-уборные?

АДМИНИСТРАТОР. Это актеры.

НЕКТО. Это которые менуэт, пируэт, бл-бл-бл?

АДМИНИСТРАТОР. Это публика.

НЕКТО (в зал). Массовый клиент? Это который «браво», «бис», «сапо-о-ожники»? Вот я куда, оказывается, попал! Надо же… (Вдруг его что-то кольнуло.) А зачем на сцену вывели? Чтобы насмехаться? (Грозно.) Ух, провинция нетесаная, деревня непуганая, Тьмутаракань нестреляная! Над кем смеетесь? Вы думаете, я простой сантехник? Я — ас! Ас-унитаз. Главный специалист по унитазам. Сейчас же на поезд и — сразу в ЦУК. Прямо к Самому. К Самому Самому! А Самый Сам — тык-пык! Как ваша контора называется? Театр? Это где играют? Ширь-пырь! Закрыть! Шарах-бабах! Отыгрались.

СТЕКЛОТАРОВ (дрожит). Ва-ва-ва…

СВЕРЧКОВ. Что вы на меня лаете? Я тоже лаять могу. Ав-ав-ав…

Химикатов дает отмашку ассистентам. Под сводами театра звучит:

«Слава! Слава-ва-ва!»

НЕКТО. Просто озвереть. Это кому «ва-ва»?

СВЕРЧКОВ. Ва-ва-вам. Вы у нас сегодня… (легко врет в глаза) стотысячный зритель.

МИЗИНЧИКОВА (игриво подхватывает «экспромт»). Да, сегодня у нас особый день. С утра ждем стотысячного зрителя, и вот… совершенно случайно… им оказались вы.

СВЕРЧКОВ. Аплодисменты, аплодисменты, аплодисменты!

НЕКТО (важно кланяется). Тьмутаракань, ты мне нравишься. Хорошая Тьмутаракань. Тесаная, пуганая.

СТЕКЛОТАРОВ. И стреляная. Еще как стреляная!

НЕКТО. Тараканите как надо… Хотя «ка» у вас не «ку». Сто лет такой дрянной системы не видел. Закрывать вас надо.

СТЕКЛОТАРОВ. Ва-ва-ва…

НЕКТО (почти ласково). Ав-ав-ав… Сами видите, я не злой.

ХИМИКАТОВ. По традиции вы получаете от нас ценный памятный подарок. Алле-гоп! (В руках у него откуда ни возьмись оказывается нечто в красивой упаковке. Он ловко загружает подарок в баул инкогнито.) А теперь… просим высказать нам свои пожелания и напутствия.

НЕКТО. Ценный подарок? Ку! Свои пожелания? (Засмотрелся на фигуру Мизинчиковой.) У-у-у…

МИЗИНЧИКОВА. Можно с вами откровенно? Разумеется… (многозначительно) под одеялом.

НЕКТО. С вами хоть под матрасом.

МИЗИНЧИКОВА. Как мы поняли, вы с новым руководством на короткой ноге…

НЕКТО. На короткой ноге и на длинном стакане. Тараканите?

МИЗИНЧИКОВА. Каков он, новый Самый Сам? Наверное, решительный новатор?

НЕКТО. Под одеялом? Да ничего он у нас не решает.

МИЗИНЧИКОВА. Ну тогда он, может быть, крутой реформатор?

НЕКТО. Под матрасом? Крутой у нас только я.

МИЗИНЧИКОВА. В таком случае ваш новый Сам, наверняка, ре-волюционер.

НЕКТО. У-у-ух ты! У-угадали. Ре-волюционер. Как появился у нас, так сразу и заявил: «Я — ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный».

МИЗИНЧИКОВА. Как образно и поэтично! Совсем по Маяковскому.

НЕКТО. Нет, не по Маяковскому. По этому делу. У нас революция… только ша… совершенно секретно… всегда по этому делу. (Красноречивый жест выпивохи.) Вот скажем, бабах… Самый Сам начал это дело, но до нормы еще далеко. Шарах кулаком по столу. «У-у-у, — говорит, — наели животы. Ух, устрою я вам революцию. Кто был всем, станет никем!» (Полюбовался впечатлением.) Потом бабах-бабах… Это дело подходит к норме. Настроение уже другое. Шарах… но не по столу, а себя по животу. «У-у-у, — говорит, — наелся. Аж в животе революция. Был никем, стал всем». (Снова полюбовался впечатлением.) И вот это дело бабах-бабах-бабах… уже в самый раз. Шарах по животу… но уже по нашему. Всех по очереди. Будто на барабане играет. Играет и приговаривает: «Ух, устроим мы с вами как-нибудь под настроение мировую революцию!» (Поет на известный мотив.) «Ведь от тайги до британских морей / нет ничего нашей ка важней». (Застыл под впечатлением от собственной тирады.)

МИЗИНЧИКОВА (партнерам и зрителям). Вот вам и недалекая провинция! Провинция зрит в корень!

ХИМИКАТОВ. Интрига есть! Продолжение следует…

СВЕРЧКОВ. Аплодисменты, аплодисменты. Но интрижка с Люцией гусару все же милей ре-волюции.

Под сводами звучит: «Э-э-э!»

НЕКТО (очнулся). Что э-э-это?

СТЕКЛОТАРОВ. Это на… на…

ХИМИКАТОВ. На-ш на-род проявляет э-э-энтузи-азм.

МИЗИНЧИКОВА («ревизору»). Вы не поверите, но буквально только что мы с публикой говорили о нашей «ка». Как сделать ее всего важней. И представьте себе, пришли к выводу: почему бы нам не устроить революцию? Вот только какую?

СТЕКЛОТАРОВ. Такую? Или эдакую? Живи не хочу… или мало что ты хочешь?

ХИМИКАТОВ. Даю правильную формулировку: что хочет ЦУК?

НЕКТО. У нас по этому делу… всегда дебаты. У-у-у… до упаду.

МИЗИНЧИКОВА. А-а-ах! Расскажите! Публика сгорает от любопытства.

НЕКТО (в зал). Массовый клиент! Тебе это интересно? (Доволен реакцией зала.) Хорошая Тьмутаракань. Обязательно расскажу Самому… Ну давайте вместе помечтаем. А ну, менуэт-пируэт, начинай ты!

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины, мечтать — это по вашей линии.

СВЕРЧКОВ (в своем тоне). Да чего тут мечтать! Надо как-нибудь модерно и сногсшибательно поставить мировую классику, и все дела… Нас так в институте учили. Честное гусарское!

НЕКТО. Мировая классика? Кака така?

СВЕРЧКОВ. Шиллер, Шеридан, Шоу. А лучше всего… (Увлекся, принял позу Гамлета.) «Быть иль не быть?» Взяться за самого Шекспира!

НЕКТО (насторожился). Менуэт-пируэт, вы про что? Чур, об мой пиджак руки не вытирать.

МИЗИНЧИКОВА. Мы про то, про то. Всё про нашу канализационную систему. Просто у нас привычка изъясняться образно. Например, Шиллер — это образ… (Дергает Сверчкова: дескать, проштрафился — теперь исправляйся.)

СВЕРЧКОВ (легко находится). Шиллер — это образ широкой канализационной трубы. Там вода — шилль-шилле… Шеридан — это узкие трубы. Они всегда стучат: шерри… да-да-дан… Шоу — это вентиль. Обязательно стонет: оу-оу-оу… Ну а Шекспир — это ш-ш-ш… ксс… пиррр… (Замялся в определении образа.)

НЕКТО (оживленно). Догадался! Шекспир, по-вашему, — это смывной бачок.

СВЕРЧКОВ (изумлен). Нет, это уже по-вашему. Я бы до такого никогда не додумался. Шекспир — смывной бачок. Я сейчас чокнусь. (Поймал на себе укоризненный взгляд партнеров.) В том смысле, что вы (обращается к «ревизору») дали потрясающий образ! Он войдет во все учебники и хрестоматии.

НЕКТО (снова заважничал). Ну что ж, не возражаю, ничего не имею против, приветствую… Но чего вы, собственно, так влюбились в своего Шекспира?

СВЕРЧКОВ. Ну это как бы… наша альфа и омега, начало и конец, икона и святыня… Честное драгунское! Нас так в институте учили.

НЕКТО (насмешливо качает головой). Да вы никак с нашим первым замом сговорились? Он у нас тоже помешан на смывном бачке. Проталкивает идею, чтобы бачок с музыкальным сливом сделать. Ха! Уж если по-революционному — то с цветомузыкой. И с радиоустановкой. Чтобы заодно «Эхо Москвы» слушать. Небось сразу и забудешь, зачем в туалет пришел… (Меняет тон.) Чушь все это. Мы… я и Самый Сам… вынашиваем другие планы. (Величаво выпрямляется.) Мы пойдем… другим путем!

Все в некоторой растерянности: не попали в струю.

Первой встряхивается Мизинчикова.

МИЗИНЧИКОВА («ревизору»). Откройте же нам скорее, куда мы пойдем!

НЕКТО (важно). Под кроватью?

МИЗИНЧИКОВА. Да хоть под креслом.

НЕКТО. Что в нашей системе самое главное? Ну? Это така штука…

МИЗИНЧИКОВА. Штука? Мужчины, это наверняка по вашей линии.

НЕКТО (игриво). И по вашей тоже. Подсказываю. У-у-у…

МИЗИНЧИКОВА. У-у-у…

НЕКТО. Ни-и-и…

МИЗИНЧИКОВА. Ни-и-и…

НЕКТО. Таа-аз…

МИЗИНЧИКОВА. Таз? Очень уж фигурально.

НЕКТО (загляделся на ее фигуру). Оч-чень фигура-а-а-льно.

МИЗИНЧИКОВА. Вы про что?

НЕКТО (с трудом отрываясь взглядом от Мизинчиковой). Про унитаз.

МИЗИНЧИКОВА. Но мы же — про революцию.

НЕКТО. Так и я про нее. Революция, о которой я мечтаю, у-у-у… у-ни-таз-ная! (Мечтательно.) Представьте себе: совершенно особый унитаз-спецзаказ. (Входит в раж.) Думаете, бухарская керамика? Фи. Или эгейский мрамор? Фиг. Или египетская бронза? Ни фига… (Завелся.) По окружности… Нет, вы не поверите… По окружности и по бокам… Нет, вы сейчас упадете… Весь как есть, целиком, унитаз будет… (шепотом) из золота. (Торжественно, как с трибуны.) Золотой унитаз! Вот наша альфа и омега. Вот заветная и светлая мечта человечества. Золотой унитаз! Это понятно, близко и дорого всем и каждому, самым низам. Лозунг нашей великой революции: «Под наши низы — золотые унитазы!»

Аж сам обалдел и замер. Наши персонажи тоже в возбуждении.

СТЕКЛОТАРОВ. Я — муд… я — рец… я читаю внукам мудрые сказки. Про золотые яблоки, золотую рыбку, золотую жар-птицу… Но золотой унитаз! Это ни в сказке сказать, ни пером описать. Паче всякой мудрости!

МИЗИНЧИКОВА. Видимо, речь идет о самом аховом репертуаре. Золотой унитаз — значит, неслыханные темы, сюжеты, концепции… Ну и само собой, я думаю, сцены с раздеванием.

СВЕРЧКОВ. Да, новая драматургия плюс самая авангардистская режиссура. Сногсшибательные сценические аллегории, аллюзии, антиномии, антитезы… И никакой бутафории! Я имею в виду коньяк из горлышка.

ХИМИКАТОВ. Химикатов уверен, что золотой унитаз означает ввод в спектакль цирковых аттракционов. Чтобы светлые общечеловеческие идеи обрели новое, мощное звучание. Например, верблюд, танцующий вальс Штрауса. Гуманный смысл: горбатого исправляет не могила, а прекрасное искусство. Или распиловка женщины. Аттракцион наглядно демонстрирует: в нашей женщине прекрасно и ценно все. Не только ноги, но и голова.

Некто приходит в себя.

НЕКТО. Ме по ме! Вы про что тут бл-бл-бл?

МИЗИНЧИКОВА. Разумеется, про золотой унитаз. Про его первую постановку. Кому будет доверено ее осуществление? Несомненно, вам?

НЕКТО. Кому же еще! Я — ас-унитаз.

МИЗИНЧИКОВА. А-а-ах! И где же, в каком избранном пу-ка-а, вы намерены поставить этот замечательный шедевр? Наверное, в Москве на Таганке?

НЕКТО. В тюрьме? Нет, там же строгий режим.

СВЕРЧКОВ. В столичном театре абсурда?

НЕКТО. В Государственной думе? Нет смысла. Там и на золотом унитазе спать будут.

СТЕКЛОТАРОВ. Может, в Малом художественном?

НЕКТО. В детсаду? Но там же все художества делают в горшки или в памперсы.

Мужчины в растерянности, но Мизинчикова уверенно гнет свою линию.

МИЗИНЧИКОВА («ревизору»). Судя по всему, вы еще не приняли окончательного решения. В таком случае, почему бы не начать… с нас? Мы… (Кивает Химикатову.)

ХИМИКАТОВ (с пафосом). Мы готовы выступить зачинателями кампании по унитазной революции!

СТЕКЛОТАРОВ. Мы и на-на-на. Наш надежный народ. Он тоже с нами. На букву «е».

СВЕРЧКОВ (в своем тоне). Е-е-ентузиасты мы! Не то что москвичи и гости столицы.

НЕКТО (изумленно). Что с тобой, Тьмутаракань? Золотой унитаз захотела? Ну где тебе! Ваша система даже с керамическим шекспиром не монтируется.

МИЗИНЧИКОВА. А мы ее круть-верть…

СВЕРЧКОВ. Переделаем, переустроим, перекроим, переладим, перекурочим… Любые пере. На заказ!

НЕКТО (пытается выкрутиться). Ну ладно, ладно. Ку… Только в другой раз. Как-нибудь.

МИЗИНЧИКОВА. Сейчас! Мы так и рвемся разобраться со старой, изжившей себя системой. Испытайте нас!

ХИМИКАТОВ. Вы только дайте команду. Алле! И мы сию же минуту «гоп»! Наш фирменный аттракцион. Всегда на бис.

МИЗИНЧИКОВА. Будет о чем рассказать Самому.

НЕКТО (растерянно). Что, все сейчас в туалет пойдем? (Обводит рукой зал.) Так ведь не поместимся.

МИЗИНЧИКОВА. Ну, пожалуйста, хоть раз без одеяла! Всё сделаем здесь, на сцене. Вы только согласитесь быть нашим режиссером.

НЕКТО. Режиссер? Кака така?

МИЗИНЧИКОВА (с досадой). Ах, опять эта конспирация!

НЕКТО (тоже не без досады от недопонимания). Ну Тьмутаракань! Так темнит — десять тараканей не разберут. (В зал.) Массовый клиент! О чей пиджак здесь руки вытирают? (Присматривается, прислушивается.) Да ну? Ну да? Ну и ну! И тебе забавно? Ну тогда ку. Гудеть так гудеть!

«Э-э-э!»

НЕКТО. Я тоже на э-э-это дело э-э-энтузиаст.

СТЕКЛОТАРОВ. На-на-на.

НЕКТО. Давайте. Заказываю парное молоко.

Тут же в руках у «аса» — чашечка. Уже наполненная.

НЕКТО. Бесплатно?

ХИМИКАТОВ. С доплатой… вам.

НЕКТО. За ва-ва-вас. (Выпил.) Хорошо пошло. Просто озвереть… Так чего вы от меня хотите?

ХИМИКАТОВ. На глазах восхищенных зрительских масс мы провозглашаем вас светочем, родоначальником и основоположником великого учения об унитазной революции.

МИЗИНЧИКОВА. Нашей революции!

НЕКТО (размышляет вслух). Светоч… Это который так засветит, что темно… Основоположник… И положит, и разложит… Родоначальник… Начальник родов и… уродов. Ха! Значит, засветить как следует, разложить, сделать уродом… Как наш Самый Сам! Я — Самый Сам?

МИЗИНЧИКОВА. Наш Самый Сам!

НЕКТО. Где трибуна?

ХИМИКАТОВ. Алле!

Появляется красная трибуна.

НЕКТО. Графин…

ХИМИКАТОВ. Алле!

На трибуне — графин.

НЕКТО (в зал). Ну, массовый клиент! Вытрем руки о пиджак. Без одеяла, прямо на перине.

Скрывается за трибуной.

СВЕРЧКОВ (Химикатову). Надеюсь, в графине не бутафория?

ХИМИКАТОВ. Три нормы.

СВЕРЧКОВ. О! С завтрашнего дня становлюсь светочем.

Некто на трибуне.

НЕКТО (очень важно). Благодарю за оказанное доверие. Заверяю, что приложу весь свой опыт. Не пожалею сил и здоровья. (Выпивает стакан до дна.) У-у-у… Заелись! Все вкалывают от звонка до звонка, а они играют. Вдохновляются, озаряются, утверждают добро. (Саркастически.) Действующие лица… Много на себя берете. Лицо — это Самый Сам. Вот он и утверждает добро. Вверху бумаги, наискось, красными чернилами. (Будто держит перед собой важную официальную бумагу и как бы читает.) «Кто был всем, станет никем». (Как бы пишет резолюцию.) «Добро. Утверждаю». (Наливает второй стакан и осушает его.) У-у-у… Наелся. Был никем, стал всем… Учение хотите? Научу. Как положим вдоль, как засветим поперек, так и родите без наркоза. (Саркастически.) Храм? Тык-пык. В контору!.. Лица? Ширь-пырь. В безлица!.. Класси-ка? Ка да не така. Шарах-бабах. На свалку! (Выпивает третий стакан.) У-у-у… Слышь, Тьмутаракань хорошая! Хошь золотой унитаз? Тогда — все разрушить, все поломать! До основанья! И никаких озарений, вдохновений, менуэт-пируэт, ложей-бенуар! Не потерплю! Такую тьму наведу — ни одна таракань света не взвидит. Чтобы всё по-унитазному! Чтобы озвереть!

СТЕКЛОТАРОВ. Ва-ва-ва…

НЕКТО. Не так лаете… Лаять по-нашему! Аф-аф-аф… Выручают звукооператоры. Под сводами звучит: «Сла ва-аф-аф-аф»!

НЕКТО. Доб-ро. У-у-у… утвер-жд-даю! (Резко падает на трибуну, переваливается через нее, как мешок с отрубями, делает кувырок и приземляется мягким местом, словно сел в кресло.)

Акт третий

«Вождь» не шевелится.

ХИМИКАТОВ (указывая на неподвижное тело, словно объявляет цирковой номер). Оригинальный аттракцион: переворот с красной трибуны!

СТЕКЛОТАРОВ. Вы это как злодей?

ХИМИКАТОВ (стоит на своем). Коронный отечественный номер! За рубежом не исполняется!

СТЕКЛОТАРОВ. Он еще SOS? В смысле — дышит?

ХИМИКАТОВ (наклоняется над «акробатом», щупает пульс). Признаков клинической смерти не обнаружено. Наши вожди живее всех живых!

МИЗИНЧИКОВА. Копия — мой третий муж. Кажется, все, конец, вдова. Но не тут-то было. Через полчаса очнулся и опять на коньяк просит. (В зал за сочувствием.) Ну бедная женщина и рада стараться.

СВЕРЧКОВ. Гуманно, но непонятно: с какой радости?

МИЗИНЧИКОВА. Как же! На гробу сэкономила.

СВЕРЧКОВ (восхищенно). Женюсь! С завтрашнего дня.

СТЕКЛОТАРОВ (машет на него рукой). Зюйд-вест. (Указывает на «мешок с отрубями».) Куда бы нам его с дороги убрать?

СВЕРЧКОВ (рабочим сцены). Эй, гегемон! Тело вождя — в мавзолей!

ХИМИКАТОВ. Анти! На что вы намекаете обывателю? Будто наши вожди — живые трупы.

СВЕРЧКОВ. А еще в директоры метите. Мавзолеем у нас называют директорскую ложу. Там всегда спят мертвым сном.

ХИМИКАТОВ (командует ассистентам, которые несут «светоча» в директорскую ложу). Осторожно! Нет, не так… Не лежа… Сидя, обязательно сидя… Правую руку на лоб. Будто поглощен великими революционными думами… Вот так… Живее всех живых!

СТЕКЛОТАРОВ. Уф… Достопочтенная публика! Спасибо за «е»… Правильно поняли: за поддержку. Низкий поклон. Ловко мы с вами столичную харю…

ХИМИКАТОВ. Тс-с… (Жест за кулисы.) Попрошу мой аттракцион номер шесть.

В районе директорской ложи звучит музыка и как бы уходит внутрь нее.

ХИМИКАТОВ. Сейчас ложа под музыкальным занавесом. Теперь нас не слышат.

СТЕКЛОТАРОВ. Перестраховщик… Харибда вовсю храпит.

ХИМИКАТОВ. О! Это же классический трюк. Нас хитро экзаменуют. Дают возможность свободно показать себя. И в то же время как бы умывают руки.

СВЕРЧКОВ. А может быть, вытирают руки? Причем о наш пиджак.

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины, мужчины, раскиньте мозгами по-женски. Если новая, сенсационная драматургия, то, значит, — и сенсационный кассовый успех. А это (Стеклотарову) персональная пенсия. (Химикатову.) Звание заслуженного деятеля. (Сверчкову.) Долгожданная квартира… А мне (аж зажмурилась) — гастроли в Москву. А-а-ах.

СТЕКЛОТАРОВ. На золотом унитазе да с золотым яичком… правильно поняли: с персональной пенсией — это, конечно, о-ля-ля… сказки Венского леса. Но… ишиас, седалищный нерв, мандраж в коленках… Аттракцион-то (показывает, как «вождь» перевернулся с трибуны) уж очень у-у-у… убийственный.

МИЗИНЧИКОВА (осуждающе). Вот мужская логика! Мне четвертый муж… или пятый… еще и не такие аттракционы предлагал. Никогда не раздумывала. Неужели на сторону отпускать? От имени женщин заявляю: революция на сторону не уйдет! Публика — за! Вон какие глаза!

СВЕРЧКОВ. Ну-ка по ушам… Быть или не быть?

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины! Что вы заладили: быть или не быть? Будьте хоть раз женщинами: была не была!

СТЕКЛОТАРОВ. Ну что, народ? Как ты насчет того… этого… чтобы по-женски… в смысле после трех шарах-бабах… чтобы озвереть.

Под сводами звучит как бы в ответ: «Э-э-э!»

СТЕКЛОТАРОВ. Это ты, бельэтаж, голосуешь? Да, у тебя голос сильный…

«Э-э-э!»

СТЕКЛОТАРОВ. И партер тоже озвереть желает… А что ветераны? Ну-ка копчиком! Вправо… влево… (Оглашает мнение своего зрителя.) Что-то усилим, что-то ослабим… Что-то разрешим, что-то запретим… Теперь, как истуканы… Махнем рукой? (Театрально восхищается.) Какая Тьмутаракань! Даже унитазной революции не боится. Нет слов, нет выражений.

СВЕРЧКОВ. Где наше молоко не выкипало!

ХИМИКАТОВ. Промедление смерти подобно!

СТЕКЛОТАРОВ. Ярко, выпукло, прямо как в реанимации.

ХИМИКАТОВ. Предлагаю осуществить сценический переворот в исторически кратчайшие сроки. До звонка. Чтобы дать возможность нашему режиссеру (жест в сторону ложи) начать постановку аттракциона «Золотой унитаз» уже во втором действии. (Стеклотарову.) Как старший и как мудрец объявляйте первоочередные задачи революции.

СТЕКЛОТАРОВ. Объявляю перво… зад… рев… ох, склероз, язва, нервные судороги… Давайте уж вы!

ХИМИКАТОВ. Увы! Злодею дозволено действовать только из-за чужой спины.

СТЕКЛОТАРОВ. Да ладно, чего теперь стесняться… Революция!

ХИМИКАТОВ (за кулисы). Снимите с директорской ложи звуковую завесу. (Хлопок в ладоши. Его распоряжение выполнено. Химикатов принимает позу трибуна. Возвышает голос.) Вперед! На штурм старого сценического мира-а-а!

Ему помогают динамики: «А-а-а!!»

ХИМИКАТОВ. Огласить учение вождя о новом мироустройстве!

ГОЛОС ИНКОГНИТО (в записи). Как положим вдоль, как засветим поперек!

ХИМИКАТОВ. Ниже. Где тык-пык.

ГОЛОС ИНКОГНИТО. Храм? В контору!

ХИМИКАТОВ. Заветы вождя — в жизнь! (Команда ассистентам.) Прошу явить широким зрительским массам соответствующий моменту сценический образ. Алле… гоп!

Из-за кулис выезжают столы-тумбы и неуклюжие стулья. Обращают не себя внимание такие атрибуты, как лопата, заступ, молоток, пара венков с траурными лентами и крышка гроба.

МИЗИНЧИКОВА (явно смущена). Оч-чень оригинальный интерьер, но… ведь это, кажется, контора… ритуальная?

ХИМИКАТОВ (невозмутимо). Перед нами действительно контора похоронных услуг. Но в свете революционного учения мы преисполняемся сейчас не печалью, а радостью. Ведь речь идет об особых похоронах…

Хлопок в ладоши. Вспыхивает вывеска с названием.

ХИМИКАТОВ (читает вслух, торжественно). Контора по погребению старой сценической системы!

СВЕРЧКОВ. Сокращенно: КаПээСэСэС.

На вывеске вспыхивает: «КПССС».

МИЗИНЧИКОВА. По-моему, одно «эс» — лишнее.

СВЕРЧКОВ. Буква «с» — свистящая. Чем дольше с-с-свистим (лихо присвистнул), тем художественнее.

ХИМИКАТОВ. Революционная интрига идет, продолжение следует! (Операторам.) Дайте указания светоча о кадрах!

ГОЛОС. Никаких менуэт-пируэт!

ХИМИКАТОВ. Не то. Там, где светоч еще не совсем наелся.

ГОЛОС. Лица? Не потерплю! Всех — в безлица!

ХИМИКАТОВ. Кадры решают всё. Революционной сцене нужны новые герои. Начнем с главного персонажа. Кто он на поверку?

МИЗИНЧИКОВА (игриво). Только чистосердечно, господин Гамлет.

СТЕКЛОТАРОВ. Как в парной… ну, как на духу…

ХИМИКАТОВ (оператору). Юпитеры на старорежимного героя!

СВЕРЧКОВ. Умен. Бесстрашен. Выступаю против самозваных тиранов. Всегда готов обнажить шпагу за честь женщины. В поисках истины и правды… Впрочем, хватит, а то юпитеры перегорят. Какие будут соображения по данному облику?

ХИМИКАТОВ. На мой взгляд, в свете указаний свыше перед нами не облик, а обличье. «Против самозваных тиранов». Вопиющее анти! Сразу пойдут инсинуации, будто наших вождей никто не звал… Позор!

МИЗИНЧИКОВА (с удовольствием). Я тоже испытываю за попутчика жгучее чувство стыда. «Со шпагой за честь женщины…» Кто вас об этом просил? (К залу.) И так кавалеров днем с огнем не сыщешь, а тут еще честь… под защитой. Последние храбрецы разбегутся… Насчет ума — тоже зря. «Умен…» Знаем мы вас, умников. С умом лучшую половину отсудите.

ХИМИКАТОВ. Итак, в лице первого героя мы видим тяжкое наследие дореволюционных времен.

СВЕРЧКОВ (в своем тоне, беззаботно). Эй, там! Смените свет! Побольше серых тонов… Был умен, но… одумался.

ХИМИКАТОВ. Похвально. Так и запишем: не дурак.

СВЕРЧКОВ. В драки за честь не ввязываюсь.

ХИМИКАТОВ. Давно бы так. Запишем: в быту морально устойчив.

СВЕРЧКОВ. Тиранам… пардон, начальству заглядываю в рот… Нет, где уж там! Не поднимаю взгляда выше начальственного пупка.

ХИМИКАТОВ. Политическая зрелость на должном уровне.

СВЕРЧКОВ. Но теперь встает вопрос: кем же мне в этой конторе быть… или не быть?

ХИМИКАТОВ. Это не вопрос. (Ставит на стол рядом со Сверчковым табличку: «Гробовщик».)

СВЕРЧКОВ. Принц Гамлет — гробовщик?!

ХИМИКАТОВ. Не надо скромничать. При старом режиме по ходу действия одноименной пьесы вы сумели угробить всех главных персонажей в количестве семь единиц. В том числе (указывает на Мизинчикову) свою невесту, ее почтенного (указывает на Стеклотарова) отца и… с особой жестокостью своего (кланяется Сверчкову) родного дядю.

СВЕРЧКОВ (руки к сердцу). Приношу искренние извинения. Но это же все я не по собственной воле. Виноват Шекспир. Он ведь и мне в конце концов гроб сколотил.

ХИМИКАТОВ. Он — вам. Теперь вы — ему. Как говорится, долг платежом красен.

СВЕРЧКОВ. Под симбирского ерша? Уговорили.

СТЕКЛОТАРОВ. Дивлюсь, умиляюсь, пускаю слезу…

СВЕРЧКОВ. Офелия, ваша очередь! (За кулисы.) Эй, там! Розовый свет!

МИЗИНЧИКОВА (отмахивается). Мне больше идет бирюзовый. И пониже, пожалуйста.

СТЕКЛОТАРОВ. Да, героиня грудь колесом — это вам не Гамлет с кукишем. Натура хоть куда.

МИЗИНЧИКОВА. Натура как раз никудышная. Я имею в виду Офелию классическую. Сплошное «ах»… «Ах, мой принц, благородный принц! Ах, как я о вас мечтала, ах, как ждала!» Конец цитаты. Что в результате? Ахнула в свадебное путешествие на тот свет. (Деловым тоном.) Личное дело Офелии… Тьмутараканской. Родилась. Не в частном роддоме, как некоторые принцессы, а в муниципальном. Посещала детсад. Муниципальный. Училась в школе. Муниципальной. Переболела скарлатиной, корью и свинкой. Лечилась в муниципальной больнице.

СВЕРЧКОВ. Продолжайте, пожалуйста.

МИЗИНЧИКОВА. Всё.

СВЕРЧКОВ. Всё-ё?

МИЗИНЧИКОВА. Мало? Ну что ж, пожалуйста. Благородных принцев никогда не встречала, не искала, не ждала. Зато шестой раз состою в законном браке. Мало? Могу выйти замуж в седьмой раз.

СВЕРЧКОВ. Достаточно.

ХИМИКАТОВ. Кристально чистый образ! (Хлопок в ладоши, и перед Мизинчиковой появляется табличка: «Плакальщица».) Вы много пролили слез на старой сцене. Теперь можно всплакнуть о ней самой.

МИЗИНЧИКОВА. С большим энтузиазмом. Слезами радости.

СТЕКЛОТАРОВ. Ох, как усилили. Может, немного ослабим?

ХИМИКАТОВ. Махнем рукой. На вас. Время классического мудреца вышло… Какой прикажете свет?

СТЕКЛОТАРОВ. Все равно. Лишь бы погорячее… (Ассистентам.) Ну куда вы на склероз-то! Вот сюда, на ишиас… Уф, прямо заново рождаюсь… (Химикатову.) У вас там есть табличка: «Сторож»? А ну-ка, сюда ее! (На столе появляется табличка: «Кладбищенский сторож».) Вот и родился заново. Что такое кладбище? Место забвения. Кого надо забыть? Шиллера, Шеридана, Шоу? Извольте. Я даже как жену зовут, не помню.

ХИМИКАТОВ. Наш мудрец! На своем месте.

СВЕРЧКОВ (Химикатову, не без иронии). Пришла очередь перерождаться и злодею… Эй, там! Самый черный цвет!

ХИМИКАТОВ. И самый… белый. Основоположники учат: жизнь — это сальто-мортале, то бишь диалектика. Я всегда был антиподом шекспировских любимчиков. Время подтвердило мою правоту. Анти всяких выскочек-принцев! Под них! Но теперь уже не тайно, не исподтишка, а под руководством родной ЦУК.

СВЕРЧКОВ. Красиво копает!

ХИМИКАТОВ. Да, теперь антипод Химикатов — передовой могильщик старого. (Хлопок в ладоши, и на одном из столов появляется табличка: «Могильщик». Химикатов гордо становится за этот стол.) Триумфальное шествие революции продолжается!

СВЕРЧКОВ (в своем тоне). Всё у-у-унитазно!

ХИМИКАТОВ. Прошу главный наказ вождя!

ГОЛОС ИНКОГНИТО. Не так лаете. Лаять по-нашему!

ХИМИКАТОВ. Выше. Перед тем, как вождь наводит тьму.

ГОЛОС. Мировая классика? Ка, да не така!

ХИМИКАТОВ. Как долго мы были слепы, но наконец прозрели! Что такое мировая классика? Шиллер, Шеридан, Шоу. Ну и конечно же… (очень иронически) сам Шекспир. По меткому выражению нашего светоча — смывной бачок старых подмостков.

СТЕКЛОТАРОВ. Товарищ злодей! Может, ослабим про Шекспира? Все-таки это… вершина… как его… ну, который в парной… сердечникам и беременным противопоказан.

ХИМИКАТОВ (едко). А кому он, собственно, сейчас показан? Шекспир-то. Даже по каналу «Культура». Небось, не Шварценеггер.

СВЕРЧКОВ (его явно подмывает похабалить). Да что Шекспир! Цитирую его Гамлета: «Слова, слова, слова…» Но мы теперь тоже не бессловесные. В крайнем случае в Большую Энциклопедию заглянем. Или в любой школьный туалет. Там не только слова, но и выражения имеются… Предлагаю лишить Шекспира слова!

ХИМИКАТОВ. Что же в таком случае остается от Шекспира?

СВЕРЧКОВ. Только знаки препинания. Запятые да точки. Так и запишите: Шекспира — до точки.

СТЕКЛОТАРОВ (понимая иронию своего подопечного). Товарищ Гамлет! Ну женим вас, женим на принцессе. Успокойтесь!

СВЕРЧКОВ (не унимается). Хватит! Поиздевались классики над нами, беззащитными персонажами. Цитирую классическую ремарку: «Входит-уходит-застреливается». Как вам это нравится? Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает Гамлет мой… Может, я сначала опохмелиться желаю!

СТЕКЛОТАРОВ. Ну хотите царевну в жены? Только ослабьте!

СВЕРЧКОВ (разошелся). Мы — не рабы! Долой королей сцены! (Хватает молоток, берет огромный гвоздь и становится у крышки гроба, на которой появляется надпись: «Классика».) Забиваю символический гвоздь в символический саркофаг мировой классики. (Примеряется.) И-раз…

ХИМИКАТОВ (останавливает его). Есть мысль, которая идет прямо из глубины сердца. Пусть последнюю точку в истории старой сцены поставит сам основоположник и родоначальник нашей революции.

СВЕРЧКОВ (Химикатову, не без облегчения). Вашу руку.

ХИМИКАТОВ. Рапортует мудрец. (Стеклотарову.) Только без отсебятины. (Пишет ему шпаргалку.) И без ринита с ишиасом.

СТЕКЛОТАРОВ. Секунду! Прорепетирую. (Бормочет, то и дело заглядывая в текст и сбиваясь.) Опираясь на рукинструк… следуя мукнаук… проявляя небывалый фук… фу! энтузиазм… коллектив УК… успешно… предначертания ЦУК…

ХИМИКАТОВ (не выдерживает). Великий переворот, о котором говорили наши основоположники, победоносно совершен!

Включаются динамики: «Сла-ва-а-а!»

Занавес директорской ложи взлетает вверх. Юпитеры — на ложу. В ложе… никакого «светоча» нет. Ни в кавычках, ни без кавычек. Только администратор «кавычкается», в смысле пытается из кресла подняться.

СВЕРЧКОВ (глядя на администратора, сразу определяет). Коньяк, водка, ликер, портвейн (потянул носом)... и пиво.

СТЕКЛОТАРОВ (по инерции). Опираясь на рукин-струк… Где Харибда?

АДМИНИСТРАТОР (эдак шутливо, видно, действительно хорошо заглотнул). Тю-тю. На ту-ту-у-у… В спальном вагоне.

СТЕКЛОТАРОВ. Зачем, почему, на каком основании?

АДМИНИСТРАТОР (острит). На собственном основании. И на моей шее. Таксист взял по двойному тарифу. Зато обещал прямо в купе загрузить.

МИЗИНЧИКОВА. Уехать, даже не попрощавшись! Как же так?

СВЕРЧКОВ (ерничает, как всегда). По-английски. Раз — и митькой звали.

ХИМИКАТОВ. Не плетите «анти». А то пойдут слухи, что у нас в руководстве одни митьки.

СВЕРЧКОВ. На самом же деле одни ваньки.

МИЗИНЧИКОВА. Неужели он ничего не велел нам передать?

АДМИНИСТРАТОР. Под… расписку. На фирменном бланке. (Начинает себя ощупывать. Беспомощно разводит руками.) Тю-тю.

ХИМИКАТОВ. Алле! (Выхватывает откуда-то из недр администраторского пиджака бумагу. Демонстрирует залу. Убедитесь мол, своими глазами: бланк фирменный.)

СВЕРЧКОВ (заглянул в бумагу). ЦУК… Хм… Тогда в чем хохма?

ХИМИКАТОВ (довольный). Рукинструк! Мукнаук!

СТЕКЛОТАРОВ. А фук, фук? (Заглянул и успокоился.) Ага, есть фук!

МИЗИНЧИКОВА (нашла свой пунктик). Пу-ка-а…

СТЕКЛОТАРОВ (взял бумагу, торжественно читает). «Всем!» (Тут же сбился.) Всем… всем… всем… Без очков… да еще после революции… куриная слепота…

ХИМИКАТОВ (читает). «Всем доволен, приеду — и сразу к Самому. Про нашу с вами революцию».

МИЗИНЧИКОВА. «Про нашу с вами!» Мужчины, вы поняли, что это значит? Игра сделана!

СВЕРЧКОВ. Э-э-э. На обороте еще что-то написано.

ХИМИКАТОВ (читает на обороте бланка.) «Совершенно секретно!» (Явно удивлен.) «Читать в грим-уборной после спектакля».

СВЕРЧКОВ. Во! Запахло хохмой.

ХИМИКАТОВ. Это, видимо, мукнаук по закулисной части. Всякие спецтрюки… алле, анкор, сальто-мортале…

СВЕРЧКОВ (заглядывая в бумагу). «Ну а золотой унитаз я поставлю вам как-нибудь в другой раз. Когда аналогичный курьез случится. Я ведь попал к вам чисто случайно».

ХИМИКАТОВ. «Случайно. Очень приспичило. Еще бы минута — и хана».

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины, это про что?

СТЕКЛОТАРОВ (добродушно). Про революцию… Она же это… как ее… смерти подобна… в смысле без промедления… вынь да положь.

ХИМИКАТОВ (читает). «Совсем, было, описался». (Умолкает, меняется в лице.)

СВЕРЧКОВ. Что это вы на верблюда стали похожи? Правда, не танцуете, а только горбом шевелите.

ХИМИКАТОВ (почти шепотом). «Ваш Ас-унитаз». Ас — с большой буквы. «Описался» подчеркнуто. Дважды.

СТЕКЛОТАРОВ (разомлел). Как в отчетном докладе. Только не пойму, какого Гоголя он описался?

ХИМИКАТОВ (шепотом). Какой-то тонкий мукнаук. (И раз — на второй план. А бумагу спихнул Мизинчиковой.)

МИЗИНЧИКОВА (пожимает плечами). Столичный стиль. Слишком образно. (И раз — бумагу Стеклотарову.)

СТЕКЛОТАРОВ (бормочет). Описался… Ничего не пойму. Совсем по-эзоповски, по-крыловски, по-шпионски. Нет слов.

СВЕРЧКОВ (радостно потирает руки). Зато есть ударение. Вы ударяете на «а-а-а». А может, лучше на «о-о-о». Но лучше некуда на «и-и-и». Описа или опи? Вот в чем вопрос.

СТЕКЛОТАРОВ (удивлен). Опи? (Шепчет про себя загадочное слово с нужным ударением. Дошел до смысла.) Опи… Не может быть. Ехать в Тьмутаракань, чтобы опи… Неужели в нашей ЦУК нет туалетов?

СВЕРЧКОВ. Дайте бланк. (Читает.) «ЦУК рукинструк мукнаук фук… пу… ка». По-моему, кто-то очень хотел «ка-а-а». (Сует бумагу Мизинчиковой.) Читайте внизу полное название.

МИЗИНЧИКОВА (читает). «Центральная управляющая контора… подведомственных учреждений ка… на…» Вот те на! (С умоляющим видом передает эстафету Химикатову.)

ХИМИКАТОВ (читает). «Ка-на-ли…». Не может быть! Это происки ка-на-лий.

СТЕКЛОТАРОВ (читает). «Ка-на-ли-за-ции…»

СВЕРЧКОВ. Вот кака истинная «ка»!

СТЕКЛОТАРОВ. О-о-о… опи. (Химикатову с упреком.) Вместо алле оп — опи…

СВЕРЧКОВ (в своем тоне). Оп-лодисменты, оп-лодисменты, оп-лодисменты!

СТЕКЛОТАРОВ. Фу на вас… Занавес!

Часть вторая

Акт первый

СТЕКЛОТАРОВ. Вот она, наша Тьмутаракань! Все такая же нарядная, причесанная, благоухающая. Нет слов. От имени и по поручению выражаю тебе, достопочтенная публика, горячую благодарность… Как это за что? За то, что не разбежались. Спасибо, низкий поклон, браво… Буквально сию минуту мы исполним свое обещание: покажем вам забавную историю. Вот только переоденусь и…

Под сводом раздается знакомое: «Э-э-э…»

СТЕКЛОТАРОВ. Кто сказал «Э»? Что-то не так?

«Э-э-э…»

На сцену вылетает МИЗИНЧИКОВА.

МИЗИНЧИКОВА. Ревизор!

СТЕКЛОТАРОВ. Опять импровизирует. (Иронично, подыгрывая ей.) Наша ведьмочка, она же — Офелия в красной косынке… Ревизор, а у нее шесть мужей по шкафам прячутся.

МИЗИНЧИКОВА (не может не уточнить). Два с половиной. Остальные мужья — просто мебель.

Летит СВЕРЧКОВ.

СВЕРЧКОВ. Ревизор!

СТЕКЛОТАРОВ. Наш ангелочек, он же Гамлет в лаптях… «Ревизор», а он все еще «Женитьбу» репетирует.

СВЕРЧКОВ (не может без хохмы). Женитьбу я всегда могу исполнить без репетиции. А вот как бы без алиментов?

Возникает ХИМИКАТОВ.

ХИМИКАТОВ. Ревизор!

СТЕКЛОТАРОВ. Наш идейный фокусник, он же злодей на все времена. Ревизор, а он…

СВЕРЧКОВ (встревает)....все взятки растранжирил.

ХИМИКАТОВ. Анти! В нашей великой державе взяток хватит на всех.

СТЕКЛОТАРОВ. И… наш мудрец. (Кланяется.) Ревизор, а он… вместо сердечных капель слабительное принял… Даешь золотой унитаз с музыкой! Ля-ля, ля-ля… По-чайковски, по-мусоргски, но хватит, хватит импровизировать. Скоро уж действительно первое апреля, а мы еще не переоделись.

ВСЕ (хором). Ревизор! Из столицы! Инкогнито!

АДМИНИСТРАТОР (высовываясь из-за к улис). Ту-ту… Хр-р-р… Ни-ни… Ш-ш-ша… Дзынь… По тройному тарифу.

СТЕКЛОТАРОВ. Что за чушь, абракадабра, тюркско-монгольское наречие?

МИЗИНЧИКОВА. Всё как раз по-русски. Ту-ту… Московский поезд прибыл не по расписанию, а, как всегда, с большим опозданием. Десять минут назад.

СТЕКЛОТАРОВ. Ну и какая тут язва?

СВЕРЧКОВ. Х-р-р… Из спального вагона на перрон вышел подозрительный тип. Уж очень аккуратный, слишком уж приветливый и абсолютно ни-ни… трезвый.

СТЕКЛОТАРОВ. Ну и в чем тут гастрит?

СВЕРЧКОВ. Подозрительный тип подошел к таксисту и ш-ш-ша… шепотом спрашивает: «У вас тут где-нибудь играют на интерес по-крупному?»

СТЕКЛОТАРОВ. Подумаешь, какой колит…

МИЗИНЧИКОВА. Ну до вас доходит… как до ветерана. Играют. Крупно. Интересно. Это же про наш театр!

СВЕРЧКОВ. Таксист оказался тот самый, который отвозил унитазного инкогнито. Сразу сообразил, что на сей раз настоящий ревизор прибыл, и дзынь… позвонил нашему администратору.

СТЕКЛОТАРОВ. Ну а при чем тут тройной тариф?

СВЕРЧКОВ. Подозрительно трезвый тип обещал заплатить таксисту по тройному тарифу. «Ты, — говорит, — проведи меня тайком через служебный вход, чтобы не узнали по портретам».

ХИМИКАТОВ. Это он! Ин-ког-нито.

СВЕРЧКОВ. Ам, Харибда, ам! С ножками, с рожками, а пяточными шпорами облизнется.

ХИМИКАТОВ. Анти! Наше руководство никогда не облизывается.

СТЕКЛОТАРОВ. Вот чепэ, вот скандал, вот SOS! Как столичной Харибде, в смысле уважаемому руктоварищу, в глаза смотреть будем? Ассенизатора сделали светочем. Гения уделали в смывной бачок. Храм Мельпомены переделали в общественный туалет. Эх, ринит, гастрит, ревматические спазмы… Да и ты хороша, Тьмутаракань хорошая! Эх, большие глаза. Эх, длинные уши. Эх, мыслительные аппараты. А копчики! Вот уж в ком не сомневался, как в себе. И те подвели… Ведь вы же все со стороны видели, догадались, проникли, что этот ку… этот ка… ни ку, ни ка… нику-какой не ревизор, не Харибда. Просто харя… ну в смысле — прохиндей… И хоть бы у кого глаза забегали. Хоть бы уши завяли. Хоть бы кто-нибудь, хотя бы в задних мыслях себя верблюдам почувствовал… Бежать от стыда, бежать немедленно! Да только вот куда? После такого курьеза… унитазного! Не только в своей грим-уборной, но даже просто в уборной не спрячешься. Тык-пык. Наигрались, доигрались, отыгрались. Занавес!

«Э-э-э!»

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины, мужчины! Вы что, женщины? Чуть что — сразу в уборную. Посмотрите лучше в зал. Наша публика в хорошем настроении. Вон какие у всех оживленные веселые глаза!

СТЕКЛОТАРОВ (вглядывается в зал). Ты чего щеришься, галерка? Чему улыбаешься, бельэтаж? А вы, первые ряды, с какой стати подмигиваете и перемигиваетесь? Какого Гоголя смеетесь? Над кем смеетесь?

МИЗИНЧИКОВА. Если я не ошибаюсь, а наша женщина никогда не ошибается… то все, что произошло на этой сцене, напоминает зрителям некий грандиозный спектакль, который был сыгран когда-то в их театре.

СТЕКЛОТАРОВ. Ихтеатр? Что за слово такое? Гамлет, переведите.

СВЕРЧКОВ. Ну это еще Шекспир говаривал: «Весь мир — театр. Все люди в нем — актеры». В данном случае публика считает, что наше театральное зеркало отразило определенные исторические события. В театре, который весь мир, во время оно тоже случилась какая-то революция.

ХИМИКАТОВ. Не случилась, а была совершена. И не какая-то, а Великая. С самой большой буквы!

СТЕКЛОТАРОВ. Вот это жаба! Значит, тоже тык-пык, ширь-пырь, шарах-бабах? Да еще с большой буквы? (Получив утвердительный жест-ответ.) Нет слов! А как насчет этого… ну который так засветит, что темно… Был такой персонаж в театре-их? В смысле — в жизни.

МИЗИНЧИКОВА. Читаю по глазам… Был! И славили этого персонажа точно так же: светоч, основоположник, вождь.

ХИМИКАТОВ. Уточняю: великий вождь. Самый великий!

СТЕКЛОТАРОВ. Короче, Самый Сам. Вот это артроз! Но неужели он… не тазобедренный артроз, а этот великий Самый Сам тоже рассказывал сказки Венского леса? В смысле — вешал лапшу на уши про золотой унитаз. (Сверчкову.) Товарищ Гамлет, что вы читаете по ушам про лапшу?

СВЕРЧКОВ. Был лапшевник, был. Цитирую того самого, их-основоположника: «Из золота будем делать унитазы».

СТЕКЛОТАРОВ. Ну это вы как зюйд-вест!

СВЕРЧКОВ. Честное гусарское! Слово в слово.

СТЕКЛОТАРОВ. Ну это он, наверное, Самый Самих… опи. В смысле — описался.

СВЕРЧКОВ. Наоборот. Как написал, так прямо во все учебники и вошло. Одним словом: ас-унитаз.

ХИМИКАТОВ. Анти! Тот исторический светоч был вовсе не золотарь. Все передовое человечество называло его кремлевским мечтателем. Само собой, великим!

Сами собой включаются динамики: «Слава! Слава!»

СТЕКЛОТАРОВ. Сплю? (Ущипнул себя.) Нет, не сплю. Значит, вижу сон наяву. Всё порушили и поломали, похоронили и похерили, потоптали и попинали. И оказывается — не в курьез, а всерьез. Не сдуру, а от большого ума.

МИЗИНЧИКОВА (спешит увести разговор от всякой драмы). Короче, у нас с вами — никакого скандала и стыда! Хорошо время провели. Весело, забавно, бесподобно.

СВЕРЧКОВ. Аплодисменты, аплодисменты, аплодисменты!

ХИМИКАТОВ (словно объявляет цирковой номер). Интрига идет! Продолжение следует…

Все, кроме Стеклотарова, оживляются.

СТЕКЛОТАРОВ. Стоп, товарищи интриганы! Я — рец. В смысле — до меня не доходит, какая такая сейчас интрига?

СВЕРЧКОВ. Все та же. Что и всегда. Столица снова и снова хочет задвинуть нас на последнюю строчку. Чтобы пряник снова и снова достался столичным, так сказать, новаторам. Ну а провинция, дескать, опять сухой корочкой обойдется.

МИЗИНЧИКОВА. Как бы не так! Надо обставить столицу. Пряник должен быть наш!

СТЕКЛОТАРОВ. С пряником в зубах да еще впереди москвичей… Хороший сюжет. Прямо Александр Дюма, Жорж Санд, почти Дарья Донцова. Но на что вы намекаете, товарищ Офелия? Уж не хотите ли вы сказать, что мы снова должны выступить энтузиастами и зачинателями какого-нибудь исторического… как его… который от слова «эксперт» и от слова «мент»…

МИЗИНЧИКОВА. Новый исторический эксперимент. Почему бы нет? Не первый раз замужем.

СТЕКЛОТАРОВ. Помню, помню. На шести свадьбах лично гулял. Только ведь нам не тот эксперимент нужен, который ваш третий или пятый муж придумал, а такой… эдакий… от большого ума.

МИЗИНЧИКОВА. У нас ума… палата. Вот она — наша публика! (Спрашивает зал.) Э?

«Э-э-э!»

СТЕКЛОТАРОВ. Ну и что советуют наши Бобчинские и Добчинские? Как надо э-э-э от слова «мент»? Ага: экспериментировать?

МИЗИНЧИКОВА. Так же, как в театре под названием жизнь.

СТЕКЛОТАРОВ. Ва-ва-ва… А впрочем, чего старому мудрецу бояться жизни? Двум гастритам не бывать, а одного ишиаса все равно не миновать. Махнем рукой!

ХИМИКАТОВ. Анкор! (Взмах рукой, и вот он уже держит какой-то увесистый фолиант.) В руках у меня — учебник истории. Открываем нужный раздел. Алле! Переводим все на сценический язык. (Учебник открыт, но Химикатов глаголет, не заглядывая в него.) Весь мир насильно мы разрушим…

МИЗИНЧИКОВА (в роли ассистента)....сценический мир…

ХИМИКАТОВ….до основанья. А затем / мы наш, мы новый мир…

МИЗИНЧИКОВА (вставляет опять скороговоркой). …сценический…

ХИМИКАТОВ….построим!

СТЕКЛОТАРОВ. Ярко, выпукло, прямо фокус-мокус.

ХИМИКАТОВ (с пафосом за кулисы). Прошу явить актуальный сценический образ. Алле!

На сцену вновь выезжает контора. Но уже не та. Она напоминает строительный вагончик. Вспыхивает название. На первый взгляд, такое же, как и было.

СТЕКЛОТАРОВ. Опять КаПээСэСэС?

ХИМИКАТОВ. Вы не заметили еще одно «эС». Но одна буковка может в корне изменить дух исторических событий. Вспыхивают слова, расшифровывающие аббревиатуру КПСССС.

ХИМИКАТОВ (читает вслух). Контора по построению самой совершенной сценической системы.

МИЗИНЧИКОВА. Ручаюсь, что ревизор это блюдо скушает. За милую душу.

СТЕКЛОТАРОВ. А что скажет наша Сцилла?

СВЕРЧКОВ. КаПэ… эсэсссс… (Артистически свистит.) Сойдет? (Это он спрашивает зал.) Сойдет. Наш народ любит художественный свист.

СТЕКЛОТАРОВ (доволен своим любимцем). Умеет работать на публику!

ХИМИКАТОВ (не без ехидства). Умеет работать? Ну что ж: так тому и быть. (Ставит на стол перед Сверчковым табличку: «Рабочий-каменщик».)

СВЕРЧКОВ. Я — рабочий? Я!

МИЗИНЧИКОВА (ехидно). А вы хотели в эпоху построения остаться интеллигентом? Чтоб опять кукиш в кармане держать?

СВЕРЧКОВ. Да пожалуйста, могу (по-гамлетовски акцентирует) быть… и каменщиком. Но учтите: теперь вместо интеллигентского кукиша в кармане… у меня будет… пролетарский камень за пазухой. (Занимает свое место и указывает на другую табличку.) «Отделочница»? (Мизин-чиковой.) Опять мы смежники. Справитесь?

МИЗИНЧИКОВА. Вы намекаете на моего первого мужа? Да он дешево от меня отделался. Остальных я отделала под орех.

СВЕРЧКОВ. И под каблук, и под долговую яму. (Заметив, что Химикатов успел занять место с табличкой: «Зам».) Зам по злодейству?

ХИМИКАТОВ. В жизни это называется: по производству.

СТЕКЛОТАРОВ. А куда, интересно, меня построят?.. Или пристроят? Или приткнут? (Перед ним появляется табличка, он читает ее.) «На-чаль-ник…» В смысле — шеф? Но я же мудрец. Зачем шефу быть мудрецом? И так хорошо.

СВЕРЧКОВ. С другой стороны, эпоха построения наверняка много чего намудрит.

СТЕКЛОТАРОВ. Ну что ж, давайте помудрим… Что у нас получается? Фокус-мокус, как в жизни. Правильно поняли: были гробокопатели, стали созидатели… Свистим на пять октав. В смысле — система наша на пять с плюсом… Вместо кукиша — кирпич. То бишь интеллигентов больше не держим… Вроде ку. Что еще?

СВЕРЧКОВ. Хорошо бы еще выяснить, что представляет собой конкретно самая-самая система, которую нам предстоит показать во всей красе.

МИЗИНЧИКОВА (листает учебник). Уже ищу.

СТЕКЛОТАРОВ (размышляет). Если как в жизни, как в театре-их… Вспомнил! Во времена оны я целый сезон был в роли директора столовой. Так вот, вверенное мне предприятие, как и все во времена оны, работало по системе… Сейчас скажу… Бл… бл… а в конце буква «я»…

МИЗИНЧИКОВА. Сейчас ляпнет!

СТЕКЛОТАРОВ. Бл… бл… я.

ХИМИКАТОВ. Тс-с. А то обыватели разнесут по всему свету, будто наша великая держава… (Шепчет что-то на ухо Стеклотарову.)

СТЕКЛОТАРОВ. Фу на вас! Как вы могли подумать такое? Такой задней мысли у меня даже в седалищном нерве нет. Просто у меня вставная челюсть. И дикция иногда того… Не б-бл, а (старательно выговаривает) п-пл. Как из автомата. Пл-пл-пл… и всё в меня… в смысле — последний «я».

МИЗИНЧИКОВА (листает книгу). Пятилетний пл… ан, пл… ановое задание, пл… ановые показатели… Наверное, и система пл… ановая?

СТЕКЛОТАРОВ. Ну конечно! Я же помню: кормили мы по пл-пл-плану. В ресторане «Интурист» — ешь что хочешь. А у нас — что дадут… В смысле — комплексный обед. Первое, второе, третье…

МИЗИНЧИКОВА. Теперь переводим на язык сцены. Что такое в сущности спектакль? Завязка, интрига, кульминация, развязка. Иначе говоря, сюжетно-фабульный план.

СТЕКЛОТАРОВ (продолжает вспоминать). Борщ по-украински, макароны по-флотски, компот по-сызрански. В праздничные дни — пирожное типа «наполеон».

СВЕРЧКОВ. По-нашему: счастливый конец… Вот вам и сценический шедевр! Любая кухарка состряпать может.

СТЕКЛОТАРОВ. Ослабьте, Сверчков, а то быстро язву схлопочете.

ХИМИКАТОВ (указывая на учебник). Уточняю официальную цитату: «Любая кухарка может управлять государством».

СТЕКЛОТАРОВ. Вот это сибирская чесотка!

ХИМИКАТОВ (с пафосом). Да, не зря мы с вами отреклись от нашего боженьки-творца Шекспира и свергли всех царей старой сцены. Теперь на этих подмостках хозяева — мы! Кто был никем, стал — всем!

МИЗИНЧИКОВА. Какой хотим спектакль, такой и сотворим!

СТЕКЛОТАРОВ. А как же это… которое от слова «вдох-выдох»? Ага, вдохновение… Они ведь, мировые классики-то, всегда творили по вдохновению свыше.

ХИМИКАТОВ. А мы — по указанию сверху. Вдохновение свыше то есть, то его нет. Указания сверху были, есть и будут постоянно. (В руках у него — папка с документами ЦУК.) Постановление одна тысяча первое, одна тысяча второе, одна тысяча третье… Тс-с! Воссоздаю образ танцующего верблюда. Озаряюсь светлой новаторской мыслью. Анкор! (Что-то пишет на бумажке Стеклотарову.) Огласите как мудрец.

СТЕКЛОТАРОВ (читает). Наш лозунг: «Догнать и перегнать!» Хорошая мысль. Как в зале лечебной физкультуры. А кого мы будем по-чемпионски?.. Как эти… которые палками друг друга толкают и еле дышат… ага, лыжники…

ХИМИКАТОВ. Мы посрамим мировую классику. Шиллера, Шеридана, Шоу… Ну и, самого… Вам слово, мудрец.

СТЕКЛОТАРОВ. Товарищ интриган! Неужели вы хотите обойти этого… который пар без бани… в смысле — вершина духа?

МИЗИНЧИКОВА. Догнать и перегнать Шекспира? Что ж тут такого! (Сверчкову.) Гамлет, вы как после мальчишника? В форме?

СВЕРЧКОВ. А после финиша гималайский медведь будет? (Получает утвердительный кивок.) Тогда чего тянем время? Побежали!

ХИМИКАТОВ. Мы выиграем историческое соревнование со старой сценой! (Словно объявляет номер.) Великий тьмутараканский эксперимент! Впервые в Европе, Азии и на Сахалинской гряде!

СТЕКЛОТАРОВ (загибает пальцы). Значит, КаПэ-эСэС как на футболе. В смысле — с-с-с-вистит. Шекспира палками. В смысле — пл-пл-планом по-чемпионски. Вроде бы всё ку.

МИЗИНЧИКОВА. Не упустить бы главное. То, ради чего так стараемся.

СТЕКЛОТАРОВ (расхрабрился). Не упустим! А ради чего, кстати, мы так стараемся?

МИЗИНЧИКОВА. Нет, я сейчас ляпну. (Стеклотарову.) Знаете, кто вы после этого?

СТЕКЛОТАРОВ (поспешно, чтобы опередить ее). Унитаз! Правильно вспомнил? Мы ведь за унитаз стараемся?

ХИМИКАТОВ. Уточняю. За самый-самый унитаз. Золотой!

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины. Насчет золотого унитаза надо сразу брать быка за рога. Но вот под каким одеялом? Если этот столичный гусь действительно трезвенник, то его и под матрасом за рога не возьмешь.

Из-за к улис опять высовывается АДМИНИСТРАТОР.

АДМИНИСТРАТОР. Так-так… бряк… по лбу… пятьсот восемьдесят пятая проба…

СВЕРЧКОВ. Даю подстрочник. Таксист брякнул инкогнито прямо в лоб: у нас, дескать, ставят на кон золотой унитаз.

СТЕКЛОТАРОВ. Ну и что Харибда?

СВЕРЧКОВ (разъясняет жестикуляцию администратора). Столичный гость сразу завелся. «Азартные у вас ребята, — говорит. — Видать, хорошо блефуют, темнят, передергивают. Посмотрю, — говорит, — сначала, как они игру ведут. Потом сыграем в подкидного дурака. На подгузники из крокодильей кожи… Потом — в покер. На памперсы из соболей… Перекинемся в бридж — на позолоченный антикварный горшок… Ну а если потянут в преферанс и прикуп хороший будет, то почему бы не поставить и золотой унитаз».

Пауза. Все обдумывают откровения московского гостя.

СТЕКЛОТАРОВ. Прикуп. Что это значит?

СВЕРЧКОВ. Это значит, что взятку придется все-таки давать. Притом — хорошую.

СТЕКЛОТАРОВ. А зачем он подгузники, памперсы, ночной горшок сюда приплел?

СВЕРЧКОВ. Вроде как в струю шутит. Комедиографа из себя корчит.

МИЗИНЧИКОВА. А почему у него такая странная картежная образность?

СВЕРЧКОВ. Потому что вся столичная элита не вылезает из казино. Покер, бридж, преферанс — такими образами наш столичный туз как бы заявляет себя приверженцем высокоинтеллектуального театра.

МИЗИНЧИКОВА. Ух, московские пижоны! Слова в простоте не скажут.

СТЕКЛОТАРОВ (с обидой на слова инкогнито). «Сначала посмотрю… Подкидного дурака с ними разыграю…» Вот зверь!

МИЗИНЧИКОВА. Ну и ладно. А мы ему сыграем подкидную дурочку. Не первый раз замужем. От имени женщин заявляю: золотой унитаз налево не уйдет.

СТЕКЛОТАРОВ. С пряником в зубах да на золотом унитазе. Такого действительно даже на полуострове Таймыр не видывали… И все-таки я — рец. В смысле — так и не пойму, что за сказка такая: золотой унитаз. Если не в курьез, а всерьез.

ХИМИКАТОВ (кладет перед ним учебник истории). Читайте!

СТЕКЛОТАРОВ (извиняется). Без очков.

ХИМИКАТОВ (цитирует на память). «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! Создадим изобилие земных, материальных благ!» (Помахал «талмудом».) Как видите, для режиссеров нашей великой истории золотая мечта человечества абсолютно понятна. И определяют ее они реально, зримо, весомо.

СТЕКЛОТАРОВ (мечтательно). Изобилие… Это что же? Золотое яичко… в смысле — персональная пенсия… не только начальству, а всем, кто захочет?

СВЕРЧКОВ (мечтательно). Изобилие… Это кредит всем, кто попросит? Естественно, без всяких процентов. Нет, без отдачи! А еще лучше: с отдачей, но с хохмой. В кредит беру я, а расплачивается — Химикатов.

МИЗИНЧИКОВА (нашла в книге волнующую строку, цитирует). «Каждому — по потребностям…» Неужели каждой женщине — по шесть мужей? Да еще без вредных привычек?

ХИМИКАТОВ. Согласно диалектике, нет зла — нет добра. Вам надо добро в изобилии? Тогда дайте возможность каждому творить зло по потребности!

СТЕКЛОТАРОВ (в зал). Хорошо ты устроилась, товарищ публика, в своем большом миру. Какой размах, какие запросы! Куда нам до тебя. Нам бы в наш маленький мирок, хотя бы фук… в смысле — немного финансов подбросили. Чтобы полы, как пьяные, не плясали. Чтобы крыша на голову не съехала. Чтобы занавес новый купить, а этот наконец-то подарить бомжам. Если, конечно, возьмут…

МИЗИНЧИКОВА. Эх, муд, муд… Сейчас ляпну со зла. Пусть наш мирок маленький, но с какой стати умалять свои потребности. Вам (это Стеклотарову) — персоналка плюс… госпремия. (Сверчкову.) Вам… нет, почему квартира? Коттедж! (Химикатову.) Вам — звание заслуженного и, конечно же… должность директора театра. А мне… гастроли в столице. Не в нашей, конечно, вот еще! В каком-нибудь Берлине. Нет, в Париже. Хотя ну ее, провинцию Европу. Поеду на… Бродвей!

Все застыли в мечтательных позах.

«Э-э-э!»

СТЕКЛОТАРОВ. Подожди, товарищ публика! Дай еще немного посидеть на золотом унитазе.

АДМИНИСТРАТОР (отчаянно жестикулируя). Тпрру… Топ-топ-топ… Н-но-о-о!

СТЕКЛОТАРОВ. Почему по-лошадиному?

СВЕРЧКОВ. Тпрру… Такси прибыло. Топ-топ… Инкогнито уже ведут через служебный вход. Н-но-о-о! Пора начинать унитазную показуху.

СТЕКЛОТАРОВ (сразу растерялся). Ва-ва-ва! SOS, караул, туши свет!

Свет моментально гаснет.

СВЕРЧКОВ (операторам). Эй, гегемон! Стакан мимо рта не пронесешь?

ХИМИКАТОВ. Тс-с… Всё по нашему сценарию. Двери в зал открыты. Инкогнито входит под покровом тьмы. Мы делаем вид, будто ничего не подозреваем.

СТЕКЛОТАРОВ (сокрушенно). Опять между Сциллой и Харибдой.

СВЕРЧКОВ. Играем «ку» — на публи-ку. И «ка» — на этого столичного умни-ка ка-ртежни-ка.

СТЕКЛОТАРОВ (в зал, всё еще в темноте). Товарищ Сцилла! Как заметишь «ку»… в смысле уж очень культурную физиономию… значит, это харя…

МИЗИНЧИКОВА. И все время над глазами…

СВЕРЧКОВ….и ушами…

СТЕКЛОТАРОВ….и задами… Чтобы, как у молодоженов. На букву «е».

ХИМИКАТОВ. Монолитное единство!

«Э-э-э!»

Акт второй

Свет зажигается.

СТЕКЛОТАРОВ (шепотом). Ну как? Фокус удался?

ХИМИКАТОВ. Тс-с… Интрига идет. (Громко.) Спектакль продолжается! Слово имеет наш мудрец. (Сует Стеклотарову шпаргалку.)

СТЕКЛОТАРОВ. «От имени и по поручению сцены и зала позвольте высказать наше самое сокровенное желание. Как нам всем хочется, чтобы сейчас рядом с нами был…» (отвлекся от шпаргалки) руктоварищ оттуда… как это… не с луны, не с облаков… не с больной головы на здоровую… Фу, склероз!

ХИМИКАТОВ. Предлагаю избрать желанного представителя нашей родной ЦУК рукинструк мукнаук фукпука нашим почетным зрителем. Пусть он незримо присутствует среди нас.

Почти незаметный жест и под сводами звучит: «Сла-ва!»

СТЕКЛОТАРОВ. Дорогой товарищ невидимка… в смысле — незримый руктоварищ! (Заглядывает в шпаргалку.) «Позвольте рапортовать о наших делах и свершениях. Руководствуясь передовым учением основоположников, опираясь на…» (потерял нужную строчку) на-на-на… наш народ надежный… Фу, артроз! (Нашел нужный текст.) …«На поддержку широких зрительских масс, труженики сцены подведомственного УКа с невиданным энтузиазмом…» (Увлекся.) Тык-пык… без одеяла… Извините, энтузиазм подвел… (по шпаргалке) «успешно совершили (берет высокую ноту) революционный пере… пере…» (задохнулся от пафоса) ох, жаба, да и день неблагоприятный… «переворот!»

ХИМИКАТОВ (тычет в шпаргалку). На обороте — доклад незримому, но дорогому руководству о наших новых грандиозных планах.

СТЕКЛОТАРОВ (по шпаргалке). «Отражая великие исторические события в ярких правдивых и художественных образах, коллектив нашего УКа обязуется…» (увлекся) ширь-пырь… прямо на простыне… извините, без очков… да и весь ум от энтузиазма в склероз ушел… (нашел строчку) «в кратчайшие сроки построить новый, образцовый сценический мир». (Повертел шпаргалку. Химикатову.) Что же вы не написали про этих… которых мы будем палками… с невиданным энтузиазмом?

ХИМИКАТОВ. Вызываем на соревнование всю мировую классику. Догнать и перегнать!

СВЕРЧКОВ (не выдержал, в своей манере). Где наши лапти не отплясывали!

СТЕКЛОТАРОВ. Объявляю этот… как его… от слова «показуха», но без «уха»… и без… «ухи»… ага… показательный спектакль.

Звучит знаменитый «Марш энтузиастов». Персонажи чинно, степенно, словно истуканы — короче, по-конторски застыли на своих местах.

СТЕКЛОТАРОВ. Товарищи энтузиасты! Поздравляю с началом рабдня. Буквально с этой минуты мы заступаем на ударную трудвахту. Наша задача — выполнить и перевыполнить сюжетно-фабульный план. Товарищ зам! Какое предлагаете меню? Рыбное, мясное?.. В смысле — драму, трагедию. Или, может, что-то вегетарианское?

ХИМИКАТОВ. Сценический переворот мы совершили, революционно разыграв знаменитую тему Гамлета. Для показательного сценического созидания нам подойдет другой шекспировский шедевр: «Отелло». Лозунг эпохи построения: «Всё для человека, всё во имя человека!» В упомянутом произведении есть как раз то, что всегда вызывает огромный интерес широких зрительских масс.

МИЗИНЧИКОВА (театральным возвышенным тоном). Любовь, любовь, любовь!

СВЕРЧКОВ (не выдержал ее патетики). И ревность, ревность, ревность! (Театрально.) Молилась ли ты на ночь, Дездемона?

СТЕКЛОТАРОВ. Товарищ каменщик! Спрячьте своей коронный камень за пазуху.

СВЕРЧКОВ. Извините. Нашло вдохновение.

СТЕКЛОТАРОВ. У нас тут не как у Шекспира. Не по вдохновению, а по инструкции… Молиться будем по мере производственной необходимости. Сначала необходимо принять повышенные обязательства.

ХИМИКАТОВ. Вот теперь инициатива должна исходить от рабочего. Пункт первый: сроки и объемы.

СВЕРЧКОВ (недолго думая). Догоним и перегоним! Шекспировский театр едва справляется со спектаклем за шесть-семь часов. Предлагаю завершить выполнение производственного задания в рекордно сжатые сроки. За полчаса. Таким образом мы добьемся и рекордных объемов: за одну условную шекспировскую смену — двенадцать норм!

СТЕКЛОТАРОВ. Одобряю, поддерживаю, ликую. Шекспир, значит, на лыжах… ну, в карете прошлого… А мы, значит, на заводском автобусе, на такси (посмотрел в зал), а кто-то и на персональном «мерседесе».

ХИМИКАТОВ. Пункт второй: качество. Тут уместно проявить себя нашей производственнице. Женщины всегда требовательны к качественным показателям.

СТЕКЛОТАРОВ. Товарищ отделочница! Прошу отделать Шекспира по вопросу качества. Да как следует. Дескать, не умеешь — не берись.

МИЗИНЧИКОВА. Ну что Шекспир? Сам себя характеризовал: «Нет повести печальнее на свете…» Не качество, а одни слезы. Брак.

СТЕКЛОТАРОВ. Как можно планировать брак? Это ж прямо первое апреля!

МИЗИНЧИКОВА. Мы будем выпускать продукцию только отличного качества. В скобках — счастливый конец.

СТЕКЛОТАРОВ. Ярко, выпукло, но немного не по-нашенски. Счастливый конец — это у них… там… откуда интуристы. «Хапи-энд» называется. От слова хапать. Несолидно. У нас пусть будет: финал. Такой… эдакий… от слова «оп!» и от слова «мистика»…

МИЗИНЧИКОВА. Оп… мистика… Оптимистический?

СТЕКЛОТАРОВ. Ага. Опфинал. И никаких жалоб. Жалобная книга под замком… Ох, извините. Вспомнил, как я столовой руководил…

ХИМИКАТОВ. Обязательства приняты. Приступаем к плановой завязке. Шекспировский вариант: «Она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним». Сейчас наш герой и наша героиня наполнят эту старорежимную формулу любви новаторским содержанием.

СТЕКЛОТАРОВ. Прошу завязывать с огоньком, с подъемом, как на колхозном рынке.

Герой и героиня, в некотором смысле Дездемона и в таком же смысле Отелло, застыли в картинных позах.

Друг на друга не смотрят.

СТЕКЛОТАРОВ. Товарищи полуфабрикаты… ну, созидатели! Заснули? Прошу в кастрюлю… ну, в действие… Даешь борщ… или щи… А то, может, и суп из черепахи получится.

МИЗИНЧИКОВА. Я жду.

СВЕРЧКОВ. Нет, это я жду.

МИЗИНЧИКОВА. С какой стати вы? Я — женщина.

СВЕРЧКОВ. С точки зрения производства это не имеет никакого значения.

МИЗИНЧИКОВА. Но не мне же ухаживать за вами?

СВЕРЧКОВ. Лучше именно так, ибо мужчина сговорчивее. Значит, будет экономия времени и средств.

МИЗИНЧИКОВА. А ваша гусарская галантность?

СВЕРЧКОВ. Вспомнили… Это всё дореволюционные пережитки, от которых мы ушли далеко вперед. У нас сейчас эпоха построения. Так что давайте, как принято на стройке: мужик, баба.

МИЗИНЧИКОВА. Фи!

СТЕКЛОТАРОВ. Товарищ баба… ну, энтузиастка! План, график, первая декада. Почему сбои, простои, неполадки?

МИЗИНЧИКОВА. Смежник не обеспечивает мне нулевой цикл.

СВЕРЧКОВ. Ничего подобного. Я строго придерживаюсь рукинструк и мукнаук. Пункт первый: «Она его…» (Мизинчиковой.) Значит, вы меня… Что дальше? «Полюбила…» Значит, прошу любить.

МИЗИНЧИКОВА. Но в плане указано: «Она его за муки…» Где муки?

СВЕРЧКОВ. «Муки» — это второстепенный член предложения, а главный — «полюбила».

МИЗИНЧИКОВА. Но по духу и по смыслу — сначала муки, а потом уж любовь… Требую мук!

СВЕРЧКОВ. Как совместить муки с энтузиазмом?

СТЕКЛОТАРОВ. Товарищ зам! Шекспир со своим духом и смыслом тянет нас назад. Нам нужны новые… эти, как их, которые в воздухе витают, но не мухи… От слова «иди-иди»…

МИЗИНЧИКОВА. Идеи?

СТЕКЛОТАРОВ. Ага. (Химикатову.) Подбросьте, товарищ зам, рабочему человеку какую-нибудь передовую идею. Чтобы он мучился с энтузиазмом.

ХИМИКАТОВ. Алле! Наполняю отсталое шекспировское сознание новым, жизнеутверждающим пафосом. Все, что до великой революции считалось муками, в эпоху планового построения… сальто-мортале, то бишь диалектика… называется подвигом. Разумеется, это не какое-нибудь допотопное и бесполезное деяние со шпагой в руках, а наш, новаторский подвиг. Мускулистый, мозолистый, трудовой!

СВЕРЧКОВ (в зал). Слышали? Превратили-таки наши фокусники работягу в двугорбого верблюда. И революция, и созидание — всё на этой шее… Трудовой подвиг. С чем его едят? (Присматривается к залу.) Ты чего, галерка, на ушах стоишь?.. Понял! Классная хохма! (Что-то пишет на бумаге и кладет ее на стол шефа.)

ХИМИКАТОВ (хватает бумагу, читает вслух). «Прошу рассмотреть и одобрить мой новаторский трудовой подвиг. Примерные расчеты прилагаются… Десять с копейками умножить на ползала… равняется… бухгалтерия подсчитает… разделить на сто с копейками… равняется… бухгалтерия… руб. коп…» Что за анти?

СВЕРЧКОВ. Цену билета умножьте на число моих зрительниц… Это доход, который я приношу государству. А сто с копейками — мой сегодняшний заработок. Итого: рентабельность десять тысяч процентов. Невиданный трудовой подвиг. В рублях и копейках!

МИЗИНЧИКОВА (апеллирует к начальству). У Шекспира трагедия, а наш горе-созидатель комедию ломает.

СВЕРЧКОВ (в ударе). Знаем мы их заокеанские трагедии! (Театрально.) «Полцарства за коня!» Ха! Да я тут за руб-коп пашу, как конь, как ярославский тяжеловоз, как цирковой верблюд.

ХИМИКАТОВ. Анти! В наших цирках не пашут на верблюдах!

СВЕРЧКОВ. Без денег, без штанов, после вчерашнего мальчишника… Мучаюсь на всю катушку!

МИЗИНЧИКОВА. Сигнализирую: так мы завязку не сделаем. Хотя бы на уровне Шеридана и Шиллера. Налицо полное отсутствие материала!

СТЕКЛОТАРОВ. Нашли, чем пугать, товарищ Дездемона. Это в мировой классике всегда всё, как в ресторане «Интурист». Как по маслу. А чуть нехватки, недопоставки, дефицит, так Шиллер сразу затылок чешет, Шеридан себя по лбу кулаком бьет, Шоу оу-оу… стонет, как в зубном кабинете. Я уж не говорю про Шекспира. Он из любого пустяка драму или трагедию устроит… Но мы, энтузиасты, к трудностям привычные. Помню, когда я работал директором столовой, у нас через день не то, что масла, даже соли не было. Да и спичек тоже. И ничего. Такие комплексные обеды исхитрялись стряпать — пальчики оближешь. В смысле — никто не умер… Тов. зам! Прошу мобилизоваться, исхитриться, удумать новаторскую махинацию… фу!.. ценное рацпредложение.

ХИМИКАТОВ. Алле! Исхитрился, удумал, вношу ценное рацпредложение. Предлагаю перебросить муки в другой производственный цикл. Лучше всего — в интригу. За этот участок деятельности отвечаю персонально я. Высокое качество гарантирую.

СТЕКЛОТАРОВ. Декадник мук переносим на конец квартала. Что тогда у нас получается?

ХИМИКАТОВ. «Она — его». И точка.

СТЕКЛОТАРОВ. Ценное предложение. Настоящее рац… Что дальше?

ХИМИКАТОВ. «Он ее — за состраданье к ним».

СТЕКЛОТАРОВ. Очень трогательно. Когда я был директором столовой, клиенты тоже очень любили меня за состраданье к ним… Товарищи полуфабрикаты… ну, любовники… прошу на сковородку… Даешь макароны по-флотски или яичницу по-пилотски, а может, и рубленый бифштекс по-министерски получится.

Снова звучит музыка. Снова герои даже не смотрят друг на друга.

МИЗИНЧИКОВА (нетерпеливо призывает). Я жду.

СВЕРЧКОВ. Нет, я жду.

МИЗИНЧИКОВА. Вы? С какой стати? В плане четко сказано: «Он — ее». Вы — меня.

СВЕРЧКОВ. Правильно. Но не с бухты-барахты, а за… состраданье. Прошу сострадать.

МИЗИНЧИКОВА. Ишь чего захотел! Я что, не в своем уме? Вы меня еще идиоткой назовите… Ну назовите, назовите!

СВЕРЧКОВ. А что, идиотки от сострадания освобождаются?

МИЗИНЧИКОВА. Каков нахал! Не вам, а мне все должны сострадать. Почему? Да потому что у меня любовник… ну, смежник — дурак.

СВЕРЧКОВ. Уточняю: энтузиаст.

МИЗИНЧИКОВА. Без штанов. Мой второй муж на что был смежник… ну, любовник… нет, дурак… или энтузиаст? Но ушел от меня красиво. Без спального гарнитура. Без посуды, без машины…

СВЕРЧКОВ. Значит, все-таки без штанов.

МИЗИНЧИКОВА. Но ушел. А вы без штанов пришли. Я леплю яркий образ женщины эпохи построения. И что я могу слепить в паре с бесштанным персонажем? Золушку?

ХИМИКАТОВ. Женщина эпохи построения — не Золушка. Она — труженица, товарищ, мать.

МИЗИНЧИКОВА. И не буду сострадать!

ХИМИКАТОВ. Предлагаю перенести сострадание в интригу.

СТЕКЛОТАРОВ. Бесценное рац. Прямо рец. Или даже муд… да не ляпну, не ляпну. Очень мудро получается. «Она — его, он — ее». Без всяких излишеств. По нашей самой передовой системе… Есть новаторская завязка! Крепко завязали, мастерски, прямо как этот… ну, который полундра, надевай акваланги, иди ко дну…

МИЗИНЧИКОВА. Морской узел.

СТЕКЛОТАРОВ. У Шекспира от зависти аж руки дрожат. Поздравляю коллектив с невиданным трудовым успехом. (В зал.) Товарищ публика! На-на-на? Благодарю за «е»… Продолжаем успешное выполнение плана. Объявляю интригу. Ответственным назначаю персонально товарища Яго. Нашего Яго!

ХИМИКАТОВ. Доверие оправдаю. Алле! Перед мысленным взором — танцующий верблюд. Озаряюсь передовой идеей! Согласно шекспировскому сюжету движущей силой интриги должна сейчас стать ревность пылкого влюбленного. Несозидательно! Мы пойдем другим путем!

СВЕРЧКОВ (машет рукой). Чао, Шекспир!

ХИМИКАТОВ. Историю Отелло называют «драмой ревности». Мы же сыграем драму ревности… к производству! То бишь самого ревностного отношения к делу выполнения плана. Вношу предложение на уровне изобретения. Предлагаю все силы сосредоточить на досрочном достижении конечного результата. Я имею в виду аттракцион «Умри, несчастная!»

СВЕРЧКОВ (не может удержаться). Нет, не так. (Очень театрально. Наверное, как учили его в ГИТИСе.) Умри… несчастная!

ХИМИКАТОВ. Браво! Надеюсь, коллега, вы не пожалеете сил?

СВЕРЧКОВ. Я как-никак из ГИТИСа… Придушу за милую душу. (Красноречивый жест.) Но… ведь мы обещали счастливый конец…

ХИМИКАТОВ. Дорогая труженица, товарищ мать! Готовы ли вы отдать свою жизнь ради планового производства?

МИЗИНЧИКОВА (обменивается с Химикатовым понимающим взглядом). Наша женщина ради плана умрет… счастливой!

СТЕКЛОТАРОВ. Не возражаю, ничего не имею против, заранее получаю огромное удовольствие.

ХИМИКАТОВ. Интрига идет, продолжение следует!

МИЗИНЧИКОВА (томно). Я жду.

СВЕРЧКОВ (галантно). Услуги в ассортименте. Если желаете, могу придушить подушкой… Или — мешок на голову… Правда, тогда прическу испортим.

МИЗИНЧИКОВА (умоляюще). Бусы не порвите… Приготовились…

Сверчков кладет руки на шейку героини.

ХИМИКАТОВ. И-раз…

МИЗИНЧИКОВА (недовольна Сверчковым). Что за поза у вас? Будто берете лошадь под уздцы. Пожалуйста, станьте вот так…

ХИМИКАТОВ. И-два…

МИЗИНЧИКОВА (снова поправляет душегуба). Будто собираетесь овцу стричь…

ХИМИКАТОВ. Два с половиной…

МИЗИНЧИКОВА (Сверчкову). Ну что я вам, корова дойная? (Заставляет его принять совсем причудливую позу.)

ХИМИКАТОВ. Три! Алле…

СВЕРЧКОВ. Умри, несчастная!

МИЗИНЧИКОВА. Гоп! (Переводит дух.) И кончен бал.

О! Это надо видеть! Молниеносным движением миниатюрная Мизинчикова перекинула своего палача через бедро. Тот, как мешок, плюхнулся на пол и не успел взвыть, как на нем уже — наручники. Вот, оказывается, зачем так старательно устанавливала его перед собой Мизинчикова.

ХИМИКАТОВ (аплодирует ей). Браво! Аттракцион люкс!

МИЗИНЧИКОВА (скромно). Не первый раз замужем.

СТЕКЛОТАРОВ (с тревогой). Товарищ Отелло, вы живы? Что? Ишиас отшибли? Ну-ка, сделайте вот так… и так… Ну ничего. До свадьбы заживет.

СВЕРЧКОВ. А до поминок — нет. (Стонет.) Умира-аю…

Тем временем на стол директора ложится бумага. Ее с важным видом подает Мизинчикова. Химикатов нетерпеливо хватает бумагу и торжественно зачитывает.

ХИМИКАТОВ. «Директору конторы. Копия: в прокуратуру. Копия: в женсовет. Копия: в общество защиты животных… Заявление. Прошу разобрать аморальное поведение гражданина Сверчкова, который на почве беспричинной неприязни в присутствии свидетелей оскорблял меня словесно, угрожал расправой, предпринял попытку задушить… Прошу принять в отношении хулигана самые строгие меры воздействия». Конец цитаты. Вот это сальто-мортале!

СТЕКЛОТАРОВ (тоже восхищен). Ярко, выпукло, по-достоевски. Товарищ баба, благодарю за творческий подход к решению сложной производственной задачи. Массовый клиент и руктоварищи всегда проявляли большой интерес к де Бальзаку… или к де Мопассану?.. нет, к этой… как ее… от слова «Жорж Санд»… ага, к аморалке.

ХИМИКАТОВ (хмыкает). Аморалка? Да тут стопроцентное бытовое хулиганство! Запросто уголовное дело раскрутим… Подчеркиваю новаторский характер интриги: у Шекспира герой закалывается, мы же режем его без ножа.

СВЕРЧКОВ (пытается шутить). Шекспир облизывается, Шиллер исходит слюной, у Шоу — колики в желудке.

СТЕКЛОТАРОВ. Объявляю плановую кульминацию!

ХИМИКАТОВ. Слушается дело о…

СВЕРЧКОВ (вскакивает с пола). Музыка! Да не романс! Перепляс!.. Где там у вас розы? (Семенит к Мизинчиковой. В связанных руках — букет.) Дорогая, начнем все сначала!

МИЗИНЧИКОВА (даже не взглянула на цветы). Фи! Бутафория.

СВЕРЧКОВ. После спектакля куплю настоящие. Честное гусарское.

МИЗИНЧИКОВА (холодно). И вся любовь?

СВЕРЧКОВ. В ресторан! За мой счет! Впервые в жизни!

МИЗИНЧИКОВА. Хочу анекдот. Ваш старый смешной анекдот насчет женитьбы.

СВЕРЧКОВ (растерянно). Насчет женитьбы я серьезно. С завтрашнего дня.

МИЗИНЧИКОВА. Ха-ха-ха… Рассказывайте. Но… по писаному.

Протягивает ему лист бумаги. Сверчков не понимает, в чем дело, читает вслух.

СВЕРЧКОВ. «Директору конторы… Копия: в прокуратуру… Копия: в психлечебницу… Прошу дать согласие на законный брак с гражданкой Мизинчиковой…»

МИЗИНЧИКОВА. Распишитесь, мой принц.

СВЕРЧКОВ. Пожалуйста. (Связанными руками ставит свою подпись.)

ХИМИКАТОВ. Поздравляю. Свадьба сегодня?

МИЗИНЧИКОВА. Сразу после спектакля.

СВЕРЧКОВ. Как то есть после спектакля? Стоп! (Указывает на бумагу, то бишь на свое брачное заявление.) А зачем тут печать? Почему круглая? На каком основании с гербом?

МИЗИНЧИКОВА. Ха-ха-ха.

СВЕРЧКОВ (засуетился). Нет, вы играйте, да не переигрывайте. (В зал.) Вы все — по домам, а меня — в загс. (Совсем разволновался.) Где мой кинжал? Я сделаю себе харакири!

СТЕКЛОТАРОВ. Тихо, спокойно, радостно. Теперь все вам будет делать жена. И яичницу, и язву, и харакири.

МИЗИНЧИКОВА (благодушно). Жить будете. Правда, без штанов.

СВЕРЧКОВ. Нет, кроме шуток…

ХИМИКАТОВ (удовлетворенно). Вот вам и муки, и страданья. Всё, как и было запланировано.

СВЕРЧКОВ. На помощь!

МИЗИНЧИКОВА (не наглядится на смежника). Как мучается! Любо-дорого… Усилить?

СТЕКЛОТАРОВ (обеспокоенно). По-достоевски, но… рискованно. Смотрите: вон блондинка в бельэтаже… шатенка в седьмом ряду… а вон еще две Дездемоны, жгучие брюнетки… ох, как сострадают нашему новатору! Так и хотят его за муки полюбить.

СВЕРЧКОВ. Дайте мне мышьяку! Полцарства за мышьяк!

СТЕКЛОТАРОВ. Да, по графику пора… Объявляю развязку! Прошу развязывать осторожно.

МИЗИНЧИКОВА (дразнит). Бедненький зюйд-вес-тик. Сейчас я вас развяжу… (Принимается за дело.) Несчастненький норд-остик. Вот таким я вас люблю.

ХИМИКАТОВ (провозглашает). Она его за муки полюбила!

СТЕКЛОТАРОВ. Поздравляю с трудовым достижением!

МИЗИНЧИКОВА (звонко целует смежника). Ах, дурачок! Что я, Золушка? С нашим героем в загс идти. Ха-ха-ха… (Картинно рвет его заявление.)

СВЕРЧКОВ (зачарованно). Какая женщина! Богиня… Нет, ведьма… Да что там! Труженица, товарищ, мать! М-м-м… (Горячо целует ей руки, плечи, подол.)

ХИМИКАТОВ. Она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним!

СТЕКЛОТАРОВ. Трогательно, душещипательно, как в бане… нет, как в балете… фу! Ну где все в мыле… ага, в мыльной опере.

СВЕРЧКОВ. Шекспир шмыгает носом. Шиллер роняет слезу. Шоу рыдает навзрыд.

СТЕКЛОТАРОВ. Кушать подано. Сейчас только еще одну иди-иди… ага, идейку… под занавес протащу… (Эпически.) Когда я был директором столовой, то прошел хорошую школу жизни. Познал, где… не доложить… кому — переложить… а главное — как доложить. Не удался, скажем, борщ по-украински, не получились макароны по-флотски, а компот по-сызрански вообще в рот не возьмешь. И сразу же — контролеры, ревизоры, и тэ дэ, и тэ пэ, и прр… пр-роверяющие. В чем дело? — спрашивают. (Сверчкову.) А ну, что отвечает им шекспировский герой?

СВЕРЧКОВ (театрально). Неладно что-то в Датском королевстве.

СТЕКЛОТАРОВ. Мудро, но… теперь это уже карета прошлого. В ней можно доехать до того, что даже эти… которые сверху спускают… несъедобные… ага, рукинструк… не такие. Дальше поехали: мукнаук — не сякие. Совсем далеко: ЦУК — не такая и не сякая. Дальше некуда: лично товарищ Самый Сам… такой-сякой. Приехали!

ХИМИКАТОВ. Уточняю. Докатились до вопиющего анти.

СТЕКЛОТАРОВ. Потому что «кушать подано» не так. Причины ошибок, промахов, провалов и всех прочих бед надо искать не вверху, а всегда ниже. Это такие нижеследующие причины. А — гастрит. То есть: ух они, наше горе-ученые. Ошиблись. Бэ — пониже. Колит то есть. Ах они, наши инженеры, тоже горе. Просчитались. Вэ — еще ниже: седалищный нерв. Ну прорабы, значит, наши. То еще горюшко. Промахнулись. Гэ — совсем низко: пяточные шпоры. Догадались? Правильно: эх наш народ, горе горькое. Сам во всем виноват… В крайнем случае можно потрогать выше пояса. Хронический бронхит. То есть: ох они, директора наши. Перестарались немного… Но никак не выше. Голову, то есть высшее руководство, никогда не тронь! Недоложили — виноват гастрит. Переложили — колит. Бывает сразу и недо, и пере. Недопере. Значит — седалище. Ну а если, уж и недо не и пере не…. недоперене… Тогда ух она, жаба! (Ударил себя в грудь, охнул.) Нет, все-таки лучше пятки. Ух они! (Потопал как следует ногами.) Больно, конечно, зато голова цела… (Сверчкову.) Итак, товарищ герой! Прошу подать кушать ревизорам правильно.

СВЕРЧКОВ. В Датском королевстве все неладно, а у нас все на лад. И под лад. В смысле — налажено и подлажено. Под мудрое руководство ЦУК.

ХИМИКАТОВ. Уточняю формулировку: под мудрым руководством ЦУК!

СТЕКЛОТАРОВ. Ну вот теперь можно и пирожное «наполеон» подавать.

ХИМИКАТОВ (в зал). Предлагаем вашему вниманию заключительную операцию производственного цикла: финал. Наш оптимистический финал. Немыслимый в мировой классике.

СТЕКЛОТАРОВ (отмахивается от мировой классики). Куда им! У них там, откуда интуристы, хапи-энд…

ХИМИКАТОВ. То бишь все случайно. У нас — все по плану.

СТЕКЛОТАРОВ. У них — что удастся хапнуть. У нас — отдай не греши.

ХИМИКАТОВ (объявляет, как в цирке). Внимание, внимание! Коронный аттракцион люкс, популярный со времен античного мира: «Бог из машины!» Алле-гоп! И бог прямо оттуда… (показывает, как с потолка спустят «бога» с помощью механизмов) тут как тут! Мы прибегаем к этому классическому приему, чтобы наполнить его новым содержанием и наглядно, в сравнении, продемонстрировать преимущества нашей системы.

СТЕКЛОТАРОВ. Понял, товарищ народ? У них — бог. У нас — руктоварищ. У них — из самодельной машины. У нас — из зимовской бронированной «Чайки».

СВЕРЧКОВ. Да разве наш пролетариат сумеет лучше, чем в древнем мире?

ХИМИКАТОВ. У нас все будет новаторски.

СТЕКЛОТАРОВ. У них бог — прямо как снег на голову. Как кирпич с крыши, а может, даже с луны.

ХИМИКАТОВ. У нас… впервые под луной… прямо… из зала! Алле!

На сцене появляется красная трибуна.

СТЕКЛОТАРОВ (обращаясь в пространство). Дорогой товарищ харя… Фу! Опять склероз от волнения. (Мизинчиковой.) Товарищ главная энтузиастка! Давайте лучше вы. Грудь колесом, без одеяла и тэ дэ, и тэ пэ, и пр.

МИЗИНЧИКОВА. Дорогой наш инкогнито! Мы, конечно же, знали, что вы здесь, с нами. Но виду не подали. Зачем? Ведь нам нечего от вас скрывать, зато есть что показать.

ХИМИКАТОВ. Плановое преобразование сценической действительности успешно завершено!

МИЗИНЧИКОВА. Поставьте свою резолюцию: «Добро. Утвержда-а-а-ю».

ХИМИКАТОВ. Красные чернила наготове.

МИЗИНЧИКОВА (приглашает инкогнито на сцену). Милости просим.

СВЕРЧКОВ (сгибает спину и обретает вид кукиша). Просим милости.

Сцена ждет, но… никто не поднимается со своего места.

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины, мужчины. Вы как девушки на выданье… совсем незрелые. Про всенародную поддержку забыли!

ХИМИКАТОВ. Родной, любимой ЦУК и лично незримому руководителю… Сла… (Делает жест ассистентам.) Под сводами звучит: «Ав-ав-ав!»

СВЕРЧКОВ. Пролетариат, не умничай!

ХИМИКАТОВ (шипит сквозь зубы). Там, где тык-пык, никаких вдохновений и грим-уборных…

«Слава! Сла-ва-ва-ва!»

СТЕКЛОТАРОВ. Ух! Как на пленарном заседании. Нет, как на чрезвычайном съезде… Даже как на войне… Ва-ва-ва… Добро пожалова-ва-ать!

Томительная пауза.

СТЕКЛОТАРОВ. Что за чепэ? Вроде все допере…

ХИМИКАТОВ (шепчет Стеклотарову, различимы только отдельные слова). Прикуп… обывательские слухи… конспирация.

СТЕКЛОТАРОВ (с некоторой досадой). Вот передо-пе… в смысле — перестраховщик. Туши свет!

Свет тут же гаснет. Но это то, что нужно.

СТЕКЛОТАРОВ (в темноте). Товарищ Мизинчикова! Придется все-таки под одеялом. На вас надежда.

МИЗИНЧИКОВА (с готовностью). А-а-ах!

СТЕКЛОТАРОВ. Грудь колесом не обязательно, все равно в темноте не видно. А вот на-на-на… не забудьте.

МИЗИНЧИКОВА (в темноте). Дорогой наш инкогнито! Вот мы уже совсем-совсем замаскировались. Вы только голос подайте. Шепотом. Шепните нам потихонечку: у вас есть золотой у-ни-таз? А-а-ах?

Безмолвие.

МИЗИНЧИКОВА (как бы поясняя партнерам ситуацию). Золотой унитаз — ах… (Опять обращается к невидимому ревизору.) Ну а позолоченный горшок? Не обязательно антикварный. Лишь бы проба пятьсот восемьдесят пятая… Ответа нет.

МИЗИНЧИКОВА. Ну хорошо. Тьмутаракань не гордая. Пусть будут соболя!

СВЕРЧКОВ. В смысле — хотя бы памперсы. Вот я, например, ГИТИС с отличием окончил, пашу за руб-коп, а даже комнату никак не выпрошу.

СТЕКЛОТАРОВ. Гастрит, колит… в смысле — ветеран. Яичко высидел, но не золотое. Персоналку бы мне. Хотя бы местного значения.

ХИМИКАТОВ. Пять лет в театре злодеем тружусь, а директором всё не назначают.

МИЗИНЧИКОВА. Про себя уж молчу. Хоть бы раз на гастроли вывезли. Что же, бедной женщине в седьмой раз замуж выходить опять за местного?

Все тот же молчок.

СТЕКЛОТАРОВ. Вот чепэ!

Включается свет.

СТЕКЛОТАРОВ. Недопере что ли? Товарищ харя… ну, правильно поняли: руктоварищ! Прикуп будет. Хороший. Просто озвереть.

ХИМИКАТОВ. Даю правильную формулировку: в твердой валюте.

СТЕКЛОТАРОВ. Мы вам — ку. Вы нам — ка. В смысле, давайте сыграем хотя бы в подкидного дурака. Можете даже нам шестерки на погоны повесить, только подкиньте немного фук. На крышу, на полы, на подгузники… Фу! Хотел сказать: занавес нам новый нужен, а то этот даже бомжи не берут даже на подгузники…

Томительная пауза.

СТЕКЛОТАРОВ (в отчаянии). Вот чепэ! Недопере, передопере, недопере-недопе!

Под сводами звучит: «Э-э-э!».

Вбегает АДМИНИСТРАТОР.

АДМИНИСТРАТОР. Э-э-эврика! Таксист — урод… Зверь — не зверь… Тройка, семерка, туз.

СТЕКЛОТАРОВ. Это он на древнеримском?

СВЕРЧКОВ. Перевожу. Таксист ошибся… Тип с московского поезда оказался не ревизором. Гаишник опознал в нем карточного шулера в розыске.

СТЕКЛОТАРОВ. Сплю и сон вижу… Товарищ незримый инкогнито! Что же выходит? Выходит, вас нет? До меня правильно доходит?

СВЕРЧКОВ. Выходит-доходит-застреливается… Говорил, давайте выпьем…

СТЕКЛОТАРОВ. Значит, мудрый руктоварищ сверху нам привиделся. Хуже — приснился. Совсем плохо — мы его вообразили. Хуже некуда — посадили себе на шею. О-о-о…

МИЗИНЧИКОВА. О-осёл.

СТЕКЛОТАРОВ. О-опи! Вместо оп-финала опи. Опять, снова, номер два…

СВЕРЧКОВ. Оп-лодисменты, оп-лодисменты, оп-ло-дис-менты!

Часть третья

Акт первый

СТЕКЛОТАРОВ (в своем духе, эпически). Вот она, наша Тьмутаракань…

МИЗИНЧИКОВА (нетерпеливо перебивает). Тертая, пуганая, не первый раз замужем и тэ дэ… Без подробностей.

СТЕКЛОТАРОВ. Ну что, большие глаза, длинные уши, вертлявые копчики, пляшущие верблюды и тэ пэ… ну, в смысле… эти…

МИЗИНЧИКОВА. Соучастники…

СТЕКЛОТАРОВ. Вы, конечно, знали, что в зале ни «ка», ни «ку»… Но все-таки ва-ва-ва… в смысле подавай-вай вам это самое… Чепэ, SOS, зава-ва-ва-рушку…

ХИМИКАТОВ. Плановое созидание.

СТЕКЛОТАРОВ. Узнали себя в нашем зеркальце?

СВЕРЧКОВ (берет в руки книгу, театрально докладывает). Как явствует из учебника отечественной истории, в том театре, который весь мир и где актеры — все люди, на протяжении нескольких долгих актов и, считай, без антрактов разыгрывалась великая показуха.

СТЕКЛОТАРОВ. Пл-пл-пл, а на поверку бл-бл-бл… Так никого и не перегнали, не догнали, а только пяточные шпоры намяли.

СВЕРЧКОВ. Делали-делали унитаз из золота, благо земля наша обильна и богата, но… Унитаз, который сделали, оказался почему-то не золотой. Ка… да не така!

СТЕКЛОТАРОВ. Про харю тоже скажите… в смысле — про муд… муд…

МИЗИНЧИКОВА. Про мудрое руководство.

СВЕРЧКОВ (листает учебник). Сколько ни было в ми ру-театре умников-режиссеров, все блефовали, передергивали, подтасовывали… всех их, в порядке очередности, объявляли шулерами, но… тут же объявлялся другой ас и тут же начинал сулить свой невиданный унитаз… Нет, не так. (Встает в позу.) Под наши низы золотые унитазы!

СТЕКЛОТАРОВ. Ну что ты щеришься, галерка? Чему радуешься, партер? А ты, четвертый ряд, ты какого Гоголя улыбаешься? Ведь по контрамаркам сидишь… в смысле — одно начальство… До вас доходит, что опи все время случается не столько у нас, сколько у вас?

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины, мужчины! Хватит. Пора уже быть женщинами! Поныли для порядка и — марш на кухню. Зритель ждет, когда мы наконец состряпаем ему забавную историю, обещанную еще в первом действии.

СВЕРЧКОВ. Обещанного три действия ждут.

СТЕКЛОТАРОВ (виновато). Извини, товарищ публика. Действительно долго запрягаем. Но… никакого склероза. Помним всё, что обещали. Буквально через минуту переоденемся и…

«Э-э-э!»

СТЕКЛОТАРОВ (операторам). Вредители! Дайте же нам переодеться.

«Э-э-э!» С этим возгласом появляется АДМИНИСТРАТОР.

АДМИНИСТРАТОР (как всегда, бурно жестикулируя). Алло, цук! Когда же пук?.. Дундук! Опи в зале… К такой-то маме!

СТЕКЛОТАРОВ. Членораздельно заговорил. К чему бы это?

СВЕРЧКОВ. Перевожу. Администратор звонит в ЦУК. Спрашивает: когда же прибудет ас с золотым унитазом? А ему отвечают: «Дундук! Искомый господин давно сидит у вас в зале. Там его среди своих и найдете. А от нас идите куда подальше…»

СТЕКЛОТАРОВ. Сплю? (Ущипнул себя.) Нет. Значит, сон наяву вижу… Ревизор — и вдруг не из Москвы. (В зал.) Вы? Нет. Вы? Нет. Вы?.. Не признается. Значит, зверь. И с самого начала сидит! Видел все, что было.

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины, мужчины, давайте по-женски. Что было, то было. А сейчас… будь что будет!

«Э-э-э!»

МИЗИНЧИКОВА. Слышите? Зал с нами, зал нас ободряет. Во-первых, инкогнито — из наших. Может быть, даже кто-то из моих бывших мужей. Третий муж, например, все время прятался. Да и четвертый тоже. Бабники-с. Зато не жадные.

СВЕРЧКОВ. Во-вторых, если мистер Икс сидит в зале с самого начала и не ушел, и не заснул, значит, ему наше представление небезынтересно.

ХИМИКАТОВ. В-третьих, и это главное… (Становится в позу циркового конферансье.) Интрига идет, продолжение следует!

СТЕКЛОТАРОВ. Какая такая интрига?

ХИМИКАТОВ. Точно такая же, как в жизни.

СТЕКЛОТАРОВ. Неужели в жизни опять… этот… тык-пык, ширь-пырь, шарах-бабах… исторический эксперимент? Не может быть.

«Э-э-э!»

МИЗИНЧИКОВА. Слышите? Э-э-эксперимент! И еще какой!

ХИМИКАТОВ. Алле! (В руках у него уже знакомая папка с официальными бумагами из ЦУК. Не заглядывая туда, как бы читает.) «Постановление номер одна тысяча такое-то… Об отмене ранее одобренных и осуществленных исторических экспериментов по линии великой сценической революции и по линии великого преобразования сценической действительности… Объявить эти эксперименты анти… историческими и анти… сценическими».

СТЕКЛОТАРОВ. Ну вы и злодей!

ХИМИКАТОВ (как бы продолжает зачитывать). «Одобрить и повсеместно начать исторический эксперимент по внедрению импортной сценической системы, являющейся анти… подом бывшей самой совершенной отечественной системы».

СТЕКЛОТАРОВ. Нет. Все-таки сплю.

ХИМИКАТОВ (продолжает). «Краеугольным камнем новой системы считать полную сценическую свободу».

СТЕКЛОТАРОВ. Нет, не сплю. Импортная свобода и в страшных снах не бывает… Ну и как же называется новая система? Если иностранная, значит, опять от какого-нибудь слова «хапи». Что теперь хапать будем?

ХИМИКАТОВ. Тс-с… Новая система называется… Демо… будто глотаешь шпагу! Кра… словно жуешь железо! Ти… точно танцуешь с верблюдом!

СТЕКЛОТАРОВ. Неужели такая-растакая?

ХИМИКАТОВ. Демо-кра-ти-я!

СТЕКЛОТАРОВ. Ну это вы как интурист.

ХИМИКАТОВ. Даю голову на распиловку!

СТЕКЛОТАРОВ. А я — на склероз.

ХИМИКАТОВ (сурово как бы читает строки инструкции). «В случае невнедрения демократии… привлекать, подвергать, лишать…»

СТЕКЛОТАРОВ. Ва-ва-ва… Добро пожалова-вать но-ва-вая система!

МИЗИНЧИКОВА. Вот это по-бабьи! Демократия на сторону не уйдет. Не первый раз…

СТЕКЛОТАРОВ. Помним, помним… шесть раз.

СВЕРЧКОВ (не может без собственного комментария). Не считая курортных романов.

МИЗИНЧИКОВА. Нет, вы дождетесь, я вас женю на своей бабушке.

СТЕКЛОТАРОВ (Химикатову). Не обращайте внимания на первое апреля.

ХИМИКАТОВ (командует за кулисы). Прошу явить актуальный образ. Алле!

На сцену вновь вползает контора. Разумеется, совсем не такая, что в эпоху построения. Не вагончик, а просторные аппартаменты.

Не обстановка, а обстановочка, то бишь евродизайн.

ХИМИКАТОВ (озвучивает новую аббревиатуру на вывеске). Ка Пэ эСэСэСэСэСэС — Контора по подражанию самой современной, совершенно свободной, сша-европейской системе.

СВЕРЧКОВ. Шесть свистящих! Это уже по-соловьиному. Я имею в виду Соловья-разбойника. Ну-ка! (Выводит руладу, но срывается.) Извините, дал петуха. Но с шампанским вытянем. Разумеется, с импортным шампанским.

СТЕКЛОТАРОВ. Зюйд-вест. Лучше насвистите, как эту новую пертурбацию «кушать подано»? Щи со сметаной или суп из топора? Макароны с фаршем или гуляш по коридору? Торт «Наполеон» или Наполеон без торта?

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины, мужчины, давайте по-женски. Были мы революции верны, теперь… неверны.

СВЕРЧКОВ. Были ручные коллективисты, теперь — дикие индивидуалисты.

ХИМИКАТОВ. Были антизападниками, стали под Запад.

СТЕКЛОТАРОВ. А как же с этим… которое на букву «е»? Нет теперь монолитного единства? Значит, молодожены в медовый месяц поврозь будут мед пить?

СВЕРЧКОВ (в своем духе). Все, что было правдой, стало неправдой. И наоборот.

СТЕКЛОТАРОВ. Но это всерьез или в курьез?

СВЕРЧКОВ. Какая разница? Лишь бы озвереть.

СТЕКЛОТАРОВ. Ох, ринит, гастрит, атипичная пневмония. Что скажешь, товарищ народ?

«Э-э-э!»

СВЕРЧКОВ. Где наши лапти не разваливались!

СТЕКЛОТАРОВ. Ну ладно. Значит, все разрешено, ничего не запрещено, на все махнули рукой.

ХИМИКАТОВ (объявляет новый коронный номер). Тройное сальто-мортале! Задом наперед! Впервые во все времена и на всех пространствах! Алле!

Звучит музыка. Непонятная. Вроде классической фуги, но под модное буги-вуги.

Первой бросается в новую жизнь (сценическую) наша героиня.

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины, мужчины, я первая! Свобода. Наша бедная женщина так долго ее ждала… Ну пожалуйста. Уж я-то знаю, что надо моему зрителю. Да и вам же легче: баба с возу.

СТЕКЛОТАРОВ. Товарищ баба… Или теперь не товарищ? (Химикатову.) Вице-дрице, какая сейчас шлица?

ХИМИКАТОВ. Согласно официальным установкам вводятся дореволюционные обращения: господин, госпожа, господа.

СВЕРЧКОВ. Сокращенно: г-н, г-жа, г-да.

СТЕКЛОТАРОВ. По-тургеневски, по-сержантски… Г-жа баба, а кто персонально ваши зрители? Вижу, вижу: уже зашевелились… Да, это гда… Желаю, напутствую, заранее испытываю необъяснимый страх.

МИЗИНЧИКОВА. Не первый раз… и не последний… (Приняла театральную позу.) Сценическая свобода является исполнением заветной мечты каждой актрисы-героини с ее вечной темой любви. Музыка, блюз!

Звучит музыка. Мизинчикова церемонно приглашает на танец Сверчкова.

МИЗИНЧИКОВА. Ну герой! Только без интеллигентского кукиша.

Танцуют.

МИЗИНЧИКОВА. Демократия дает небывалые возможности для раскрытия женской натуры. (Начинает раздеваться.)

СВЕРЧКОВ (ликует). Какая натура!

СТЕКЛОТАРОВ. Г-жа героиня! Что вы делаете?

МИЗИНЧИКОВА. Освобождаюсь от тяжкого груза ошибок.

СТЕКЛОТАРОВ. А это не того… не пере?

МИЗИНЧИКОВА. Это сцена с раздеванием.

СТЕКЛОТАРОВ. Зачем, почему, на каком диване… фу, основании?

МИЗИНЧИКОВА. Так свобода же. (Начинает раздевать и своего партнера.)

СТЕКЛОТАРОВ. И Гамлета на диван?

МИЗИНЧИКОВА. Я вовлекаю его в демократический процесс.

СВЕРЧКОВ. Наша демократия. Раздет сам — раздень другого.

Скрываются за ширмой. Оттуда Сверчков появляется уже наполовину Адамом. Мизинчикова устремляется к Химикатову.

СВЕРЧКОВ (не без ревности). Это же злодей!

МИЗИНЧИКОВА (увлекает Химикатова в танец). Прежде всего — демократ!

СТЕКЛОТАРОВ (глядя на них). О-о-ох. Запрещаю… Разрешаю… А-а-а… махнем рукой.

ХИМИКАТОВ (растрогался). Мне хочется плакать! Третий раз в жизни. Первый раз я плакал, когда увидел в цирке танцующих верблюдов…

МИЗИНЧИКОВА. Это еще не цирк. (Оставляет Химикатова, делает реверанс Стеклотарову.)

СТЕКЛОТАРОВ. Нет! (Отмахивается.) Склероз… ишиас… ветеран…

МИЗИНЧИКОВА. Прежде всего поборник демократии… Полечку. Полегонечку. И-раз… (Танцуют.) Где ишиас?

СТЕКЛОТАРОВ (завелся, даже притопывает). Ишиас… вот здесь. (Тычет Мизинчикову чуть ниже поясницы.) Смотри-ка ты! У Евы, оказывается, не только грудь колесом… Что значит демократия!

МИЗИНЧИКОВА. А-а-ах! Сбылась заветная мечта. (Приглашает жестом всех своих коллег.) Теперь все вместе! Назло шекспирам и другим врагам демократии. Из-за какого-то несчастного треугольника — столько драм и трагедий! А у нас — пожалуйста: четырехугольник… равнобедренный. (Поводит бедрами во все стороны.) Все равны и всем весело.

Ее партнеры изображают восторг.

МИЗИНЧИКОВА (по очереди каждому). Лю… бэ… лю… Теперь вы меня! Лю! (Поцелуй.) М-м-м… Бэ! М-м-м… Лю! М-м-м…

Кажется, все наконец-то утомились.

СВЕРЧКОВ. И вся любовь. Уф-ф…

МИЗИНЧИКОВА (снисходительно). Копия — мои мужья. Первый тире остальные… А публика? (В зал.) В зале есть демократы? Вы? Лю… И вы? Бэ… Вы тоже? Лю… (Сыплет во все стороны воздушные поцелуи.) Даешь демократический многоугольник!

СТЕКЛОТАРОВ. Товарищ баба, в смысле гжа! Пере-допе-ре!

МИЗИНЧИКОВА. Раздеваются все!

СТЕКЛОТАРОВ. Гын Гамлет! На Офелию… ну, на амбразуру!

МИЗИНЧИКОВА. Демократия для всех! Чтобы мне замужем не быть.

СВЕРЧКОВ. Стоп! Быть или не быть — мой вопрос. Бы-ы-ыть или не бы-ы-ть? (Перекричал бедную женщину.)

МИЗИНЧИКОВА (жалуется). Чего он голосит, как баба?

СТЕКЛОТАРОВ. Гжа героиня, прошу соблюдать очередь на демократию. Вы отоварились… фу, оталонились… ага, надемократились. Другие тоже свободы хотят… пока еще не по талонам…

ХИМИКАТОВ (Сверчкову). Напоминаю, герой хороший: ваша вечная тема — поиск правды. Халтуры не допустим!

СТЕКЛОТАРОВ. Гын Гамлет! Прошу искать правду. Ярко, выпукло. Кукиш можете не прятать. Свобода.

СВЕРЧКОВ. Правда… (Театрально.) А собственно, в чем вопрос? Правды у нас — завались. В нашем газетном киоске, например. Вся в кавычках, но зато в большом ассортименте. Дряхленькая «Правда», то есть партийная. «Рабочая правда», «Крестьянская правда» и даже «Коммерсантская»… Правда, интеллигентской «Правды» нет. Пока не вышла. Очевидно, потому, что не вышла лицом.

МИЗИНЧИКОВА. Ну пошел философствовать!

СТЕКЛОТАРОВ. Гын герой! Философия — это того… облака. Спускайтесь.

СВЕРЧКОВ. Правда бывает горькая. Сладкой правды почему-то нет. Ну и ладно: пусть горькая. Главное — чтобы не меньше сорока градусов. Если сорок пять, то сойдет и полуправда. Ноль пять то есть. (Демонстрирует бутылку.) Но лучше, конечно, правда ноль семь. Совсем хорошо — литровая. Лучше некуда — четверть. Наша правда!

ХИМИКАТОВ. Под кого он работает? Сам же уверял, что его публика — женщины.

СТЕКЛОТАРОВ. Гын Гамлет, прошу работать под женские низы.

СВЕРЧКОВ. Так я туда и клоню. Неуклонно. Но… наши зрительницы любят с подходом, с поворотом, с изюминкой. Итак… Бывает всякая правда, но я нашел свою. Самую свободную правду. Это та правда, которая… в разводе и навсегда освободилась от всех былых иллюзий. Ей не надо врать. Она хорошо знает, что нынешний гусар — это тот еще гусь, улан — так просто мужлан, а гренадер в любую минуту готов дать хорошего деру… Всю правду знает и обо мне моя зрительница, но… все же аплодирует и даже кричит: «Бис!» Ну и я ей: «Браво!» Пусть не без греха моя возлюбленная, зато загляни ей в глаза. Вся правда там. В загс не потянет. На алименты не подаст. В холодильнике всегда бурый медведь. Ты только будь истинным правдолюбцем! (Смотрит в зал.) Правда? Ну! Тьмутараканская правда-разведеночка! Лучшая в мире! Прошу любить и жаловать!

МИЗИНЧИКОВА. Поздравляю! (Делает реверанс дамочке, которую высмотрел Сверчков.) А все остальные — лишние? Хороша демократия. Для избранных.

СВЕРЧКОВ. Ничего подобного! Правда-разведеночка не ревнивая… Можно переглянуться с вашей правдой-подружкой? Ах, это правда-сестра! Очень приятно! А это, кажется, правда-дочка. Не ваша? Не беда. Главное — уже в разводе… Угадал? Поздравляю. Хотите, я и вам всю правду?.. Что? К вам правда-тетка приставлена? Ну и хорошо. Пусть будет и правда-тетка… И правда-бабка еще есть? Отлично. Есть такие бабули — всю правду забудешь…

МИЗИНЧИКОВА. У, дамский угодник! (Не может больше сердиться на него.) Копия — мой пятый муж. Ведьме зубы заговорит.

СТЕКЛОТАРОВ. Как мы в молодости. Ляпнуть, что ли?

СВЕРЧКОВ. Шампанское мне! За вас, правда-мамочка! (Выпил.) За вас, правда-дочка!

ХИМИКАТОВ (Стеклотарову). Сигнализирую: наш герой пьет без бутафории.

СТЕКЛОТАРОВ. А что поделаешь?.. Сами говорили: при демократии даже верблюды пьют.

СВЕРЧКОВ. За правду-тетку! (Выпил.) За правду-бабулю! Где вы, дорогая? Вас уже две?

МИЗИНЧИКОВА. Сбылась мечта. Опохмелился прямо на сцене… Ну хватит, хватит!

СВЕРЧКОВ. Есть и еще одна мечта. Налива-ва-вай! Дочке, мамочке, бабуле. Предлагаю на брудершафт. И тоже без всякой бутафории. Надоело целоваться с первой героиней по Станиславскому. Сплошная показуха. Желаю создать в паре со зрительницами правдивый образ. Все сюда! Целуемся взаправду!

СТЕКЛОТАРОВ (в зал). Дама! Куда вы?.. А вы, девушка?.. А вы, не знаю, как вас назвать?.. Чепэ, SOS… (Химикатову.) Гын вице-дрице! Женские низы пропадают почем зря. Пропадут — отвечать будете вы.

ХИМИКАТОВ. Маэстро цирка Химикатов распиливал женщин с закрытыми глазами, и ни один низ еще ни разу не пропал. Анкор!

Откуда ни возьмись в руках у фокусника оказывается огромное ожерелье.

Смежники направляют на него свет.

ХИМИКАТОВ (отмахивается). Нет, нам не надо юпитеров. Мы умеем блистать и в тени.

И действительно, ожерелье в руках Химикатова сверкает, как елка в огнях. Зал завороженно созерцает этот аттракцион.

МИЗИНЧИКОВА. Какие бриллианты!

ХИМИКАТОВ (самодовольно). Вот она где, правда. Бриллианты и при демократии бриллианты. И демократия при бриллиантах — именно то, что надо.

СВЕРЧКОВ (не без удивления). Это ожерелье, которое я подарил Клеопатре в шекспировской драме «Антоний и Клеопатра». Почему оно у вас?

ХИМИКАТОВ. Анкор! (В руках у него уже другое украшение.) А это узнаёте?

СВЕРЧКОВ. Подвески французской королевы. Вместе с тремя мушкетерами я добыл их шпагой.

ХИМИКАТОВ. Анкор!

СВЕРЧКОВ. Колье Марии Стюарт! Я проливал за него кровь.

ХИМИКАТОВ. Еще анкор!

СВЕРЧКОВ. Браслет принцессы Турандот! Он едва не стоил мне жизни.

ХИМИКАТОВ. Зря старались. Теперь это все мое.

СВЕРЧКОВ. С какой стати? Ценности принадлежат театру. Они — наше общее достояние.

ХИМИКАТОВ. Пока вы искали правду, я эти ценности приватизировал.

СВЕРЧКОВ. Вы не имеете на это право. Вы — злодей.

ХИМИКАТОВ. Король арены Химикатов умеет постоять за бриллианты не хуже д\'Артаньяна. Это дает мне законное основание приватизировать не только их, но заодно и роль первого героя, в которой до сих пор подвизались вы. Тем более что я по-прежнему состою в правящей партии. Правда, уже антимарксистской, но это нюансы.

СВЕРЧКОВ. Партия клоунов или фокусников?

ХИМИКАТОВ. Это ваше последнее «анти». К барьеру! (В руках у него — шпага.)

СВЕРЧКОВ (тоже вооружается). Если бы вы знали, как я владею шпагой! Даже с похмелья.

ХИМИКАТОВ. Если бы вы знали, как Химикатов глотает шпаги! Даже на сытый желудок.

МИЗИНЧИКОВА. Они подерутся. Какой ужас!

СТЕКЛОТАРОВ. Вы не ужасайтесь, а разнимите их.

МИЗИНЧИКОВА. Какой ужас, что они подерутся из-за каких-то принципов, а не из-за меня. Ах, бедная наша женщина! Мужчины, будьте мужчинами! Подеритесь, пожалуйста, из-за женщины.

СТЕКЛОТАРОВ. Г-жа Мизинчикова! Ротик на замок, язычок на цепь, губки бантиком. Объявляю вам и нашим петухам благодарность. Хорошо закрутили эту… как ее… не обманешь — не проживешь… Да нет, не демократию… ага, интригу. Прямо шекспировская пьеска… Эта… как ее… от слова «ха-ха» и от слова «ах-ах».

МИЗИНЧИКОВА. «Комедия ошибок»?

СТЕКЛОТАРОВ. Ну да. Там — два близнеца, которых все путают одного с другим. Вот и мы при демократии запутались: кто — герой, кто — злодей, а кто — танцующий верблюд.

СВЕРЧКОВ (поднимает шпагу). Спор решит дуэль. Партийных клоунов — в цирк!

ХИМИКАТОВ. За демократию без интеллигентов-гитисов!

СТЕКЛОТАРОВ. Гда петухи, перестаньте кукарекать! Шпаги положите на место. Шпаги — это инвентарь, мы несем за них матответственность… Вот так… Объявляю кульминацию! Перед нами в небывалой остроте возникла эта… как ее… про… пробль…

МИЗИНЧИКОВА (поспешно). Проблема.

СТЕКЛОТАРОВ. Да, проблема выбора. Истина тут? Или там? Главный персонаж — герой? Или злодей? Решат эту пробль… проблему… не шпаги, а на-на-на… Всенародный референдум.

МИЗИНЧИКОВА. А-а-ах!

ХИМИКАТОВ. Аттракцион люкс!

СВЕРЧКОВ. Ничего не скажешь: унитазно.

СТЕКЛОТАРОВ. Чтобы референдум был на уровне импортных стандартов, надо обязательно взять наш народ и сделать его этим… как его… от слова «электричество» и от слова «орать».

МИЗИНЧИКОВА. Электорат?

СТЕКЛОТАРОВ. Ага. Надо сделать народ электоратом и разделить его на два непримиримых лагеря. Чтобы орали, как от электричества.

ХИМИКАТОВ. У меня есть очень подходящая аудиозапись. Импортная!

СТЕКЛОТАРОВ. Нет. Будем работать без бутафории. Теперь наши массы — не какие-то нули без палочки. Каждый и муд, и рец, и в политику игрец. (В зал.) Начнем с левой стороны. Что вы думаете, левые гда, о нашей демократии? Недо, пере, недоперене? Как доложить? Так? Или так?

СВЕРЧКОВ. Или, может, так-растак?

ХИМИКАТОВ. Анти! И без того уж ходят обывательские слухи, будто наша демократия — дом терпимости.

СТЕКЛОТАРОВ (в зал). Усильте… ослабьте… копчиком, копчиком… как истуканы… Ну? Что намудрили? (Прислушивается.) Не разберу. Давайте по слогам. (Прислушивается.) «Без»… В смысле «без палочки»? Ах, не «з-з-з», не комар, не муха… «С-с-с»… Понял: с-с-ам черт… в смысле: «бес-с-с». Что дальше? «Придел»?.. Черт приделал? Кого-чего? Палочку или нуль? Как?.. Демократию черт приделал!.. Не может быть… Ах, пре-е-е-дел… В смысле, за пределами… то есть — заграница… Значит, демократию нам приделал интурист?.. Уф, неблагоприятный день! Гамлет! Что в результате получилось?

СВЕРЧКОВ. Бес-пре-дел.

СТЕКЛОТАРОВ. Беспредел. В смысле: все дела все равно не переделаешь? По-пушкински. Или по-гоголевски? Нет, прямо по-тьмутаракански. Но! Еще правая сторона не высказалась… Слушаю вас, гда правые… По слогам… «Вос»… Что это такое? С чем едят? Ах, не «с-с-с», как у левых, не сам черт, а помягче… Как комар, как муха… «З-з-з»… Значит: воз… на котором баба… Правильно? Ну! Дальше поехали… Как?.. От слова «родить»? Понял: «рождение». Значит, баба родила… ну, не баба, конечно, — демократия… И что дальше? Родила — и с возу. Да? Нет? Так и едет… Куда? К маме? Нет? Туда, где зюйд-вест? На Запад, значит. Вот те раз! А зачем Западу наша баба… фу, демократия? Ну, Запад, допрыгался! Получай жабу, ишиас, предынфарктное состояние… Яго! Кушать подано…

ХИМИКАТОВ. Воз-рож-дение!

СВЕРЧКОВ. Тире беспредел.

СТЕКЛОТАРОВ. Опять мы Шекспира — палками! У него — «Комедия ошибок», а у нас — комедия сшибок. Вон как шибко сшибаемся. Да прямо лбами… Опять же у Шекспира перепутали всего-навсего детишек какого-то купца. А у нас близнецов породила сама демократия. Да еще вон каких!

ХИМИКАТОВ. Возрождение без предела!

СВЕРЧКОВ. Беспредел без возрождения!

СТЕКЛОТАРОВ. Ух ты! Руки так и чешутся. Нет, не на демократию. Голосовать руки чешутся. Объявляю голосование!

ХИМИКАТОВ. Возрождение! Кто за? Поднимите правую руку.

СВЕРЧКОВ. Беспредел! Кто за? Левую руку.

МИЗИНЧИКОВА. Правые. Левые. А наша бедная баба опять ни при чем. Влезу в центр!

ВСЕ ТРОЕ. Кто за?

Начинают считать своих сторонников. Шум, гам, буза.

«Э-э-э!»

СТЕКЛОТАРОВ. Смотрю и умиляюсь: вот это кульминация! Массы пришли в движение. Эх, как кульминируют! С треском. С огоньком. Прямо как на пожаре.

«Э-э-э!»

СТЕКЛОТАРОВ. Стоп, склероз! А что трещит? Лбы? Или обивка на креслах?

СВЕРЧКОВ. «Бec»! Левой, левой!

ХИМИКАТОВ. «Воз»! Правой, правой!

МИЗИНЧИКОВА. Баба в центре! Обеими руками!

СТЕКЛОТАРОВ. А обивка! Лопнет ведь обивочка… от движения масс. Вон какая масса в третьем ряду слева… О-о-ох…

СВЕРЧКОВ. Левой!

ХИМИКАТОВ. Правой!

МИЗИНЧИКОВА. Из-за бабы, из-за бабы!

СТЕКЛОТАРОВ. Ох, какие массы, а обивка-то не резиновая! Чепэ, SOS, ноль один! Но-о-оль оди-и-ин!

Звучит сирена. Выбегает ПОЖАРНЫЙ. В полной боевой форме, с брандспойтом в руках.

ПОЖАРНЫЙ. Боевой наряд к подавлению стихийного очага бедствия готов!

ХИМИКАТОВ. Даю правильную формулировку: к подавлению несанкционированного митинга.

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины! Неужели у вас поднимется рука на наших бедных женщин? Смотрите: они же все в королевских нарядах!

СТЕКЛОТАРОВ. Наряд! По бедным в королевских нарядах…

«Э-э-э!»

Зал смолк…

СТЕКЛОТАРОВ. Уфф… Ну, Тьмутаракань! И пуганая, и стреляная, а туда же… совсем без знаков препинания… Чуть было бедное пука и пу и ка… чуть не разнесли…

МИЗИНЧИКОВА. Но как надемократились! И замуж не надо. А-а-ах.

СТЕКЛОТАРОВ. Оглашаю итоги референдума. Победила… демократия!

СВЕРЧКОВ. Демократия из брандспойта. (Химикатову.) Это анти?

ХИМИКАТОВ. Нет, почему же. Как раз — под. Под стандарты наших вчерашних антиподов.

СВЕРЧКОВ. Аплодисменты, аплодисменты, аплодисменты. (Стеклотарову.) А кого избирком объявляет новым главным персонажем?

СТЕКЛОТАРОВ. Спрашиваете. Демократия ведь. Значит, везде, повсюду и повсеместно главный персонаж н-на… Нет, скажу без запинки. Главный персонаж здесь и сейчас — наш народ!

Акт второй

СВЕРЧКОВ (за кулисы). Эй, гегемон! Ты что же растерялся? Где слава народу? (Выкрикивает.) Слава! Ва! Ва!

Динамики почему-то молчат. Появляется, точнее — важно и вальяжно выдвигается на авансцену.

АДМИНИСТРАТОР.

АДМИНИСТРАТОР (важно, по-хозяйски). Отставить славу народу!

СТЕКЛОТАРОВ (изумленно). По-русски заговорил. Значит, SOS.

АДМИНИСТРАТОР (все так же, по-директорски). Перевожу со старорусского на новорусский. Главным персонажем здесь и сейчас является наш… ревизор. Без всяких запинок и заминок. Слава ревизору!

Динамики послушны: «Слава-ва-ва!»

СТЕКЛОТАРОВ. Ва-ва-ва. Но где же он?

АДМИНИСТРАТОР. Разумеется, в випложе.

СТЕКЛОТАРОВ. Вип? От какого слова?

СВЕРЧКОВ. От слова «выпь… болотная».

АДМИНИСТРАТОР (строго). Отставить тьмутараканское наречие… (Простирает руку в сторону закрытой ложи.) В вип-ложе располагаются наши многоуважаемые господа олигархи и лично наш главный персонаж — КаПэ-ПэПэ… эСэСэСэСэС… эСэСэС… ссс.

СВЕРЧКОВ. Вот это да! Не только всех и вся пересссс-свистел, но и п-п-п-переплюнул.

АДМИНИСТРАТОР (с большим почтением расшифровывает странную аббревиатуру). Капиталист и… податель просящим пособие… самый-самый, совершенно сказочно состоятельный, сиятельный и светлейший… спон-сор-ссс! (На последнем «с», означающем, очевидно, «сударь», делает особое ударение.)

Динамики: «Слава-а-а!!!»

Пауза. Все приходят в себя.

МИЗИНЧИКОВА (не зная, с чего начать). А почему — инкогнито? Здесь же все свои. Что за причина прятаться? От скромности?

СВЕРЧКОВ. От налоговой полиции. Заодно — от прокуратуры. Короче, от закона.

ХИМИКАТОВ. Анти! В нашей великой державе олигархи прячутся от закона вместе с полицией и прокуратурой.

АДМИНИСТРАТОР (назидательно). Наш самый-самый КаПэПэПэ дружит с силовыми структурами. А также со всеми, кто умеет ему угодить. Мы ему угодили, и он желает нам покровительствовать. Все, о чем мы могли только мечтать, сбывается. (Подтягивается, повышает голос.) К торжественному вносу нашей заветной золотой мечты прошу всех… застыть! (Командует за кулисы.) Внести заветную золотую мечту!!!

Парадным маршем, под фанфары и барабаны, под световые эффекты и тэ дэ, и тэ пэ, и пр — словом, как и положено при выносе знамен и прочей высшей атрибутики, на сцену выносят у-у-у… Ага, правильно догадались: унитаз. Не простой, разумеется. Сияющий, сверкающий, блистающий, излучающий и тэ дэ, и тэ пэ, и пр — короче, золотой.

МИЗИНЧИКОВА. А-а-а-а-ах!

СТЕКЛОТАРОВ. Вот это седалищный нерв! Сколько же на него золотых яичек… ну, в смысле — персональных пенсий угрохали?

СВЕРЧКОВ (пренебрежительно). Наверняка бутафория.

ХИМИКАТОВ. Проверим кислотой (что-то химичит). Попробуем на зуб (буквально вгрызается в изделие). Чистое золото и никаких фокусов. (С пафосом объявляет как цирковой номер). Золотой унитаз! Впервые на планете и в Галактике!

АДМИНИСТРАТОР. С чувством законной гордости имею честь довести до сведения тьмутараканской общественности, что выставленный на всеобщее обозрение экспонат изготовлен лучшими столичными ювелирами.

Постановку золотого унитаза планируется осуществить в загородном холостяцком коттедже нашего самого-самого эСэСэСэСэС… Спонсора-ссс. А сейчас мы имеем редкую и счастливую возможность своими глазами полюбоваться на это невиданное доселе творение человеческого ума и мастерства.

Динамики, очевидно, от восторга проявляют инициативу: воспроизводят голос Ас-унитаза: «Чтобы озвереть!»

СТЕКЛОТАРОВ. Я муд… я рец. Дивлюсь, умиляюсь, проливаю слезы радости. Не пойму только: при чем тут мы?

АДМИНИСТРАТОР. Золотой унитаз идет к нам прямо в руки. (Показывает какую-то бумагу.) Вот проект, который наш Самый Сам гениально назвал «Золотое дно». Исполнительным директором «Дна» назначен я. От имени и по поручению… (поклон в сторону вип-ложи) приглашаю вас участвовать в этом коммерческом проекте в качестве высокооплачиваемых сотрудников. У вас будут и евроаппартаменты, и американские тачки, и счета в зарубежных банках. Звания, бенефисы, всякие престижные премии — это вообще семечки. Купим вам за счет фирмы.

Снова раздается голос хмельного Ас-унитаза: «Гудеть так гудеть!» Наши персонажи под большим впечатлением от неслыханных посулов впадают в мечтательный раж.

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины, мужчины, что я вам говорила! Будьте женщинами, и — то ли еще будет!

СТЕКЛОТАРОВ. Сплю? (Хочет себя ущипнуть, но останавливается.) Нет, не буду просыпаться. Уж очень сон сладкий. Прямо на букву «е»… Ага, как у молодоженов в медовый месяц.

СВЕРЧКОВ. Так, так… А если и жена за счет фирмы… Ежегодно, ежеквартально, каждый месяц… Придется ведь жениться.

ХИМИКАТОВ. Аппартаменты. С верандой… Сальто-мортале, то бишь диалектика. Выйду из партии и заведу танцующего верблюда.

Знакомый голос «основоположника»: «Чур, об мой пиджак руки не вытирать».

АДМИНИСТРАТОР. Переходим к распределению новых ролей. Роли подбирал Самый Сам-ссс (поклон в сторону ложи). Они идеально соответствуют возможностям каждого исполнителя. Наша Офелия будет руководить стриптиз-залом. Нашему Гамлету доверено заведовать вип-рестораном. Наш Яго получает в свое распоряжение целое царство современнейших аттракционов и игровых автоматов. Ну а нашему королю Лиру самое место… в детской комнате. Пока вип-родители будут по полной программе оттягиваться на ниве забав и развлечений, их вип-киндеры будут слушать сказки братьев Гримм и прочий детский лепет в исполнении дедушки муд-муд-реца.

Голос «светоча»: «И никаких озарений и вдохновений!» Молчание. Сказать нечего.

МИЗИНЧИКОВА. Мужчины, мужчины, мы опять под одеялом? Что это за образы: стриптиз, ресторан, двурукие бандиты?

СТЕКЛОТАРОВ (администратору). Вы ку или ка? На кукаком языке говорите?

АДМИНИСТРАТОР. На общепринятом. На языке бизнеса.

СТЕКЛОТАРОВ. При чем тут бизнес? Здесь театр?

АДМИНИСТРАТОР. Согласно проекту «Золотое дно», УКа театр меняет профиль и преобразуется в УКа ЦээРУ: центр развлечений и удовольствий.

СВЕРЧКОВ. Одумайтесь, еретики! Вы поднимаете руку на храм Мельпомены!

АДМИНИСТРАТОР. Ни в коем случае. Брэнд сохраняется. ЦээРУ «Храм Мельпомены»! (Командует смежникам.) Прошу показать наглядно. (Вспыхивает шикарное панно. Название на нескольких языках: английском, немецком, французском, китайском… и в конце — вроде бы даже и на русском.) Шик! Вип! Ку!

СТЕКЛОТАРОВ. А как же Шекспир?

АДМИНИСТРАТОР. Никаких шшше-кссс-пиррров! В новейших сантехнических евросистемах, которыми будут оборудованы туалеты ЦээРУ, смывной бачок не предусмотрен.

СВЕРЧКОВ. Мы про Шекспира с большой буквы.

АДМИНИСТРАТОР. Про того, который великие драмы и трагедии сочинял? Ну, это еще больший анахронизм. Кому сейчас нужны великие драмы и трагедии? Массовый клиент требует развлечений, удовольствий и забав.

Ас-унитаз снова подает голос из динамиков:

«Такую тьму наведу — ни одна таракань света не взвидит!»

СТЕКЛОТАРОВ. Нет слов! Одно слово «опи». Очередное «опи».

«Э-э-э!»

СВЕРЧКОВ. Мы на дне. Оп-лодисменты, оп-лоди смен-ты, оп-лодисменты!

Эпилог, или Продолжение следует

СТЕКЛОТАРОВ. Вот она, наша родная Тьмутаракань. Сидит, как ни в чем ни бывало. Ждет, когда ей будет да будет забавная история. (Услышав зал.) Что? Уже была да была? Неужели?

МИЗИНЧИКОВА. Кого вы разыгрываете! Наша публика. Ума палата.

СВЕРЧКОВ. Своим умом давно уже дошла, что наша сценическая история с самой крохотной буковки — это пародия на историю с самой огромной буквы…

МИЗИНЧИКОВА….что в нашем маленьком, да удаленьком, в простодушном, но непослушном, незлобивом, но смешливом сценическом зеркальце отразился…

СВЕРЧКОВ. …небезызвестный и незабвенный, грандиозный и одиозный, восславленный и ославленный, неповторимый и без конца повторяемый Русский Революционный Эксперимент.

ХИМИКАТОВ (в своей цирковой манере). Смертельный номер под куполом истории! С завязанными глазами и без страховки! Нигде в мире! Только у нас!

СВЕРЧКОВ. Аплодисменты, аплодисменты, аплодисменты… (В зал.) Мы вам аплодируем. Всем, кто сегодня подсказывал нам, что и как. Этот спектакль сделан по вашему хотению и по вашему же велению.

ХИМИКАТОВ. Формулирую чеканно: зрительские массы — главное действующее лицо нашего спектакля, движущая сила нашей истории… В скобках — сценической.

ВСЕ ВЧЕТВЕРОМ. Браво! Браво! Бра-ви-сси-мо!

Под сводами раздается: «Э-э-э…»

СТЕКЛОТАРОВ (в зал). Слышите? Вредители напоминают: по Гоголю осталась заключительная сцена.

СВЕРЧКОВ. Гоголевские рукинструк помню наизусть со студенческой скамьи: «Особое внимание следует обратить на последнюю сцену. Последнее слово должно произвести электрическое потрясение».

СТЕКЛОТАРОВ. До самых пяточных шпор. (Потопал ногами.) Хоть плачь, хоть пляши вскачь. Но без потрясений никак нельзя.

СВЕРЧКОВ (в зал). Да ничего особенного. Милые дамы и лихие гусары! Согласно классической традиции нам с вами надлежит дать ответ на вечные российские вопросы: кто виноват? что делать? над кем смеемся?

СТЕКЛОТАРОВ. Первое, второе, третье. Фирменный комплексный обед.

СВЕРЧКОВ. Всего-навсего.

СТЕКЛОТАРОВ. Сначала борщ по-украински. А ну, кто у нас тут бе-е-е? Ну которому рога отпускают без очереди и бесплатно.

МИЗИНЧИКОВА. Козел отпущения.

СВЕРЧКОВ. По-гоголевски это звучит так: «Кто первый сказал „э“?»

Под сводами звучит: «Э-э-э…»

СТЕКЛОТАРОВ. Во-во! Помните? Надо было включить музыку, а у них заэ-э-эло… Значит, заварушку начали наши вредители. В смысле — рабкласс.

СВЕРЧКОВ. Точно! (За кулисы.) Это ты, гегемон, все время возникал: э, э, э! Разве не так? Поклянись бутылкой! Клянешься? Ну тогда извини…

СТЕКЛОТАРОВ (вспоминает). Я говорю: «Дайте музыку!» — и вдруг выбегает Офелия: «Э!» И вы, Гамлет. И Яго туда же… Значит, вы втроем и заварили кашу.

МИЗИНЧИКОВА (сердится). Вот старческая тугоухость! Совсем не слышите? У меня же — мариинское сопрано! Причем лирическое. Даже тогда, когда кричу на своих мужей.

СВЕРЧКОВ. У меня — лемешевский тенор. Даже после астраханского ерша.

ХИМИКАТОВ. У маэстро Химикатов — шаляпинский бас. Даже когда он глотает шпаги и дышит пламенем.

«Э-э-э…»

СТЕКЛОТАРОВ. Я — рец! Это всё, конечно же, галерка набедокурила. Там же молодежь, она любит эти… как их… от слова «два с минусом»… нет, даже от слова «кол»…

МИЗИНЧИКОВА. Приколы.

СВЕРЧКОВ. Признавайся, галерка: э-э-это ты прикалывалась? (Прислушивается.) Нет, галерка не колется.

СТЕКЛОТАРОВ. Товарищи ветераны! Может, кто из вас э-э-эхнул? Нечаянно. Тогда всё на гастрит и колит спишем. А то и жабу можно козлом сделать…

СВЕРЧКОВ (в своем тоне). Чего маемся? Давайте вызовем собаку-ищейку.

ХИМИКАТОВ. Анти! В нашей великой державе ответ на вопрос «кто виноват?» всегда искали не овчарки и бульдоги, а великие умы.

«Э-э-э…»

СТЕКЛОТАРОВ. Ну кому же рога и копыта приделать? Кто крайний?

ХИМИКАТОВ. Предлагаю ответ на данный вопрос перенести. В интригу.

СТЕКЛОТАРОВ. Разве мы еще не все интриги разыграли?

ХИМИКАТОВ. Вижу образ танцующего верблюда. Это означает, что под самый занавес нас ожидает какая-то специнтрига. Алле!

СТЕКЛОТАРОВ. А книга жалоб под замком! Подаем макароны по-флотски. В смысле — второй извечный российский вопрос: что делать?

СВЕРЧКОВ. На него во времена оны взялся ответить сам Николай Васильевич Гоголь. Цитирую его комментарий к «Ревизору»: «Надо сделать ревизовку всему, что ни есть в нас, во внутреннем нашем душевном городе. А не то придет совсем другой ревизор».

МИЗИНЧИКОВА. «А не то…» Ох и строг наш Николай Васильевич!

СТЕКЛОТАРОВ. Строже некуда. Ну какая такая может быть ревизовка во внутреннем душевном городе? Там у нас разве тоже гастрит-колит и привычные вывихи?

МИЗИНЧИКОВА. Не первый раз замужем, но… в душу к себе никогда не заглядывала.

СВЕРЧКОВ. После гималайского медведя, после уссурийского тигра, ну и еще когда русалочки на дно утащат… случается зюйд-вест. Или норд-ост. Но это в голове. А в душе — всегда тишь и гладь.

ХИМИКАТОВ (как всегда патетически). Смотрю на партнеров, смотрю в зал. Все вы такие добрые и милые. Один я злодей. Но сальто-мортале, то бишь диалектика! Если копнуть на глубину души, то вдруг окажется наоборот. Один я — добряк и миляга, а все вы — злодеи… Курьез, анекдот, анти! И главное — зачем тогда вопрос «что делать»? Тут уж ничего не поделаешь.

СТЕКЛОТАРОВ. Гжа публика, она же — тов! Подскажи что-нибудь насчет ревизовки во внутреннем душевном городе. Как вы ее делаете там, в миру, после своих грандиозных исторических спектаклей?

МИЗИНЧИКОВА. Читаю по глазам… (Всматривается, пожимает плечами.) Зал делает большие глаза: дескать, что за новости? (Обращается к публике.) Дорогие современники! Но ведь это не мы про ревизовку придумали. Сам Николай Васильевич… (Комментирует реакцию зала.) Теперь глаза почему-то забегали. Вон как бегают!

СВЕРЧКОВ. Не догоняете? Попробуем по ушам… (Смотрит в зал, комментирует.) Уши торчат, краснеют, вянут, но… про ревизовку ничего слышать не хотят.

ХИМИКАТОВ. Читаю мысли на расстоянии. Анкор! Еще анкор! Нет. Мысль о ревизии своей души не улавливается в широких массах даже на линии горизонта.

СТЕКЛОТАРОВ. Но… что делать?

ХИМИКАТОВ. Ответ на данный животрепещущий вопрос предлагаю перенести в интригу под занавес.

СТЕКЛОТАРОВ. Уговорили. Подаем третье блюдо. Извечный вопрос: над кем смеемся?

СВЕРЧКОВ. Цитирую гоголевские мукнаук: «Над собой смеемся». Причем: «Смех сквозь слезы!»

СТЕКЛОТАРОВ. Отменный десерт. Прямо халва, козинак, ватрушки с ягодой бузина. Лично мне такие лакомства противопоказаны. У меня гастрит, колит, рефлюкс эзофагит.

ХИМИКАТОВ. Наш ответ на извечный вопрос «над кем смеемся?» переносится в интригу под занавес.

СТЕКЛОТАРОВ. Соблазнили, но… Но занавес уже пора давать. Когда же она будет, заключительная интрига?

«Э-э-э!»

ХИМИКАТОВ. Так вот же она! Интрига по Гоголю. С самого начала идет и продолжается.

СТЕКЛОТАРОВ. «Другой ревизор?» Так ведь мы таких ревизоров во всех трех действиях уже встречали!

СВЕРЧКОВ. И хлебом, и солью, и грандиозными унитазными экспериментами. Даешь революцию-разруху! План-показуху! Демократию-бормотуху! Сдуру. На дурака. До одури.

СТЕКЛОТАРОВ. Тык-пык, ширь-пырь, шарах-бабах! Родную матушку Историю в хвост и в гриву, в глаз и в ишиас. Что же еще?

ХИМИКАТОВ. Сальто-мортале, то бишь диалектика. Теперь сама матушка История идет к нам ревизором.

«Э-э-э!»

СТЕКЛОТАРОВ. Ва-ва-ва… Возьмите, злодей, свои страшные слова назад!

«Э-э-э!»

СВЕРЧКОВ. Да это сами стены вопиют!

СТЕКЛОТАРОВ. Вот это чепэ, SOS, конец света!

МИЗИНЧИКОВА. Поистине шекспировская трагедия!

СВЕРЧКОВ (тут же принимает позу Гамлета). Быть нам или не быть?

МИЗИНЧИКОВА. А-а-ах…

СТЕКЛОТАРОВ (тоже принимает трагическую позу). О-о-о…

МИЗИНЧИКОВА. При чем тут о-осёл?

СТЕКЛОТАРОВ. Не о-осел. О-о-о, Тьмутаракань! Родная родная Тьмутаракань! Может, все-таки одумаемся? Может, прозреем? Может, осознаем и переродимся? Устроим это, как его… лбом бах-бабах. Да нет, не об стенку… об пол. От слова «пока». И я ни «е»…

МИЗИНЧИКОВА. Пока… я… ни… е… Покаяние?

СТЕКЛОТАРОВ. Ну да… Голову — пеплом, лбом бах-бабах… Давайте все вместе покаемся!

СВЕРЧКОВ. Не покаешься — не согрешишь, а грешить — ох как охота… Каемся!

ХИМИКАТОВ. Мысленно вижу чеканные строки: «Одобрить почин по линии всеобщего покаяния»… Впервые от Колымы до Питера. Слезы, вопли, рыдания! (За кулисы.) Ассистенты, и-раз…

СВЕРЧКОВ. Нет уж, нет! Без бутафории. Вопить, плакать и рыдать зал будет натурально.

МИЗИНЧИКОВА (хнычет). Ну зачем плакать и рыдать? Так хорошо посидели — и вдруг на тебе: всё насмарку. Тушь, помада, хорошее настроение. Мужчины, мужчины, ну будьте козлами отпущения… без женщин!

ХИМИКАТОВ (в зал). Плачут и рыдают все! Только у нас!

СТЕКЛОТАРОВ (в театральной позе). Да будет великое покаяние! Даешь перестройку, пертурбацию и самую-самую истинную революцию… внутри себя!

«Э-э-э!»

ПОЖАРНЫЙ (вбегает). Разрешите доложить!

ХИМИКАТОВ. Вы же — по стихийным бедствиям. А тут — сама наша История!

ПОЖАРНЫЙ. Никак нет. Это наша канализация. Руководству неоднократно было доложено, что она находится в аварийном состоянии. Однако все заявки о срочном ремонте руководство оставило без внимания. И вот результат: канализацию с минуты на минуту прорвет.

«Э-э-э!»

Пауза. Первой приходит в себя Мизинчикова.

МИЗИНЧИКОВА (радостно, широко раскрывая объятия). Наша канализация! Всего-навсего. С самого начала и до конца. Альфа и омега. Наша родная, родненькая «ка»!

СТЕКЛОТАРОВ. Тьмутаракань, ты поняла? Никакого курьеза, никакого скандала, никакого чепэ. Просто неисправна канализация. Самая нижеследующая причина. Ниже пяточных шпор. Вот это уж действительно э-э-эврика!

СВЕРЧКОВ. Вот вам и вся тьмутараканская правда-разводочка. Развод у нас получается с Гоголем. (В своем ироническом стиле.) Пардон, Николай Васильевич: снимаем вас с афиши. Уж как вы нас стращали грандиозной бедой, а мы беду руками развели. Даже не руками, а унитазом.

ХИМИКАТОВ. Гениальный спецтрюк! Впервые в прошлом и в настоящем!

СТЕКЛОТАРОВ. Ну ж был денек… Какой неблагоприятный… Как в тысяча девятьсот таком-то. И эдаком… и таком-растаком… Но зато теперь… Никакого ринита, гастрита, и копчик — пистолетом. Даже жаба куда-то ускакала. Короче, не опи, а оп!

ХИМИКАТОВ (объявляет, как в цирке). Русский классический спектакль!

МИЗИНЧИКОВА. Сегодня, завтра, всегда.

СВЕРЧКОВ. Для завязки — наша вечная мечта о золотом унитазе.

ХИМИКАТОВ. Для интриги — ревизор из столицы.

СТЕКЛОТАРОВ. И Добчинский с Бобчинским всегда под рукой.

ХИМИКАТОВ. Я бы сформулировал иначе: буревестник новых бурь, глашатай новых эпох, трубадур новых исторических экспериментов.

«Э-э-э!»

МИЗИНЧИКОВА. Пожалуйста. В главной роли — наша канализация.

ХИМИКАТОВ. Вот вам и электрическое потрясение. Специнтрига успешно осуществлена!

СТЕКЛОТАРОВ. Стоп! А бах-бабах… лбом об пол… ну в смысле — покаяние?

МИЗИНЧИКОВА. Покаяние… (машет рукой) пока. В смысле — до свидания. (В зал.) Женщины! Сделали глазки! (Оглашает женский вердикт.) Правильно: ангелами будем в следующем сезоне. А сейчас нам и ведьмами хорошо. Особенно если в ступе, с помелом, да еще на «мерседесе».

СВЕРЧКОВ. Мужчины! Ушки на макушку! Грешим по-гусарски, по-драгунски, по-улански. А до покаяния, может, и не доживем.

СТЕКЛОТАРОВ. С золотым яичком да без покаяния. Воистину оптимистический финал!

ХИМИКАТОВ. Сплошное анти. Ну да ладно. Если герои не хотят каяться, злодею можно выйти из тени. Парад-алле!

Динамики словно с цепи сорвались: «Аф-аф-аф!»

ХИМИКАТОВ. И сальто-мортале, то бишь наоборот…

Динамики кричат наоборот: «Слава-ва-ва!»

СТЕКЛОТАРОВ. Ну что, Тьмутаракань? Пора занавес давать, а так хорошо, что и расходиться неохота.

Канализация меж тем буквально надрывается: «Э-э-э!» Снова вбегает ПОЖАРНЫЙ.

ПОЖАРНЫЙ. Авария!

МИЗИНЧИКОВА (отмахивается, как от мухи). Не первый раз замужем…

ПОЖАРНЫЙ. Потоп!

СВЕРЧКОВ (тоже благодушно). После шампанского хоть потоп…

ПОЖАРНЫЙ. Катастрофа!

СТЕКЛОТАРОВ. Авария, потоп, катастрофа, а как хорошо! Все наболевшие проблемы решены… Кто виноват?

СВЕРЧКОВ. Никто. У нас виноватых нет.

СТЕКЛОТАРОВ. Что делать?

МИЗИНЧИКОВА. Ничего. Нам делать абсолютно нечего.

СТЕКЛОТАРОВ. Над кем смеемся? Над собой?

ХИМИКАТОВ. Чтобы посмеяться над собой, надо встать перед зеркалом. (Как бы сделал это.) Тс-с! Сальто-мортале, то бишь диалектика… передо мной — образ танцующего верблюда!

СТЕКЛОТАРОВ. Ярко, выпукло, прямо Наполеон с тортом! Над собой пусть смеются эти… которые оттуда. А мы смеемся над верблюдом… Последний вопросик: смех сквозь слезы?

ХИМИКАТОВ. Лжеаттракцион. В нашей великой державе смеются до слез.

ВЧЕТВЕРОМ. Ха-ха-ха…

ПОЖАРНЫЙ. Караул! SOS! Занавес!

СТЕКЛОТАРОВ. Стоп, занавес! Мы еще долго будем смеяться. До слез.

«Э-э-э!»

ВЧЕТВЕРОМ. Ха-ха-ха!

«Э-э-э!»

ХИМИКАТОВ (в зал). Смеются все!

«Э-э-э!»

ВСЕ. Ха-ха-ха!!!

Оглавление

Русская комедия (Роман-балаган)

  Как бы от столичного издателя

  Часть первая

    Глава первая

    Глава вторая

  Часть вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

  Часть третья

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

  Часть четвертая

    Глава шестнадцатая

    Глава cемнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

    Глава двадцать первая

  Как бы от столичного издателя

Другой ревизор, или Сказ про золотой унитаз (Повесть-спектакль)

  Время и место действия

  Часть первая

    Акт первый

    Акт второй

    Акт третий

  Часть вторая

    Акт первый

    Акт второй

  Часть третья

    Акт первый

    Акт второй

  Эпилог, или Продолжение следует Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg