«Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме»

Андрей Бабиков ИЗОБРЕТЕНИЕ ТЕАТРА

Внезапно произошло нечто особенное: рухнула будто какая-то внутренняя преграда, и уже теперь звуки проявились с такой выпуклостью и силой (мгновенно перейдя из одного плана в другой — прямо к рампе), что сразу стало ясно: они вот тут, сразу за тающей, как лед, стеной, и вот сейчас, сейчас прорвутся.

Приглашение на казнь

«Правда ли, что Вы написали пьесу?»

В конце тридцатых годов прошлого века в Париже неожиданно заставил говорить о себе драматург Владимир Сирин. Известный писатель Сирин, автор «Защиты Лужина», «Отчаяния», «Приглашения на казнь», на несколько месяцев уступил свое место в критических обзорах русских газет и журналов автору «драматической комедии» «Событие». К тому времени никто уже не помнил десятилетней давности дебют Сирина-драматурга на сцене русского театра в Берлине, вследствие чего «Событие» было названо первым драматургическим опытом писателя. «Правда ли, что Вы написали пьесу? — с некоторым удивлением спрашивал Владислав Ходасевич Набокова в январе 1938 года. — Приедете ли, как подобает драматургу, на премьеру? Будете ли выходить на вызовы? Влюбитесь ли в исполнительницу главной роли? Я, впрочем, все равно решил идти на первый спектакль — из любви к Вам и назло человечеству, так как на пьесы Алданова и Тэффи идти отказался»{1}. Много лет спустя, в 1966 году, знаменитый американский писатель Набоков, автор «Лолиты» и «Бледного огня», вновь «дебютировал» как драматург, выпустив английскую версию драмы «Изобретение Вальса», которая в 1968 году, то есть ровно через тридцать лет после ее издания, была впервые поставлена на сцене любительского театра в Англии. Не получивший в свое время должного признания, театр Набокова и поныне остается наименее известным и по-настоящему не оцененным разделом его искусства. Создававшийся в два приема, с десятилетним перерывом, он поначалу казался критикам побочным продуктом его поэзии (первые стихотворные драмы и трагедия), затем — прозы (пьесы «Человек из СССР», «Событие» и «Изобретение Вальса»). Исследований, посвященных набоковскому театру, ничтожное число, да и те за редкими исключениями сводятся к отдельным наблюдениям со смотровых площадок его же романов, что-то привносящим в изучение набоковской беллетристики, но едва ли раскрывающим своеобразие его драматургии{2}. Не так ли поступает современный театральный режиссер, предпочитающий переделать для сцены какой-нибудь из романов Набокова, вместо того чтобы поставить его пьесу?

Не способствовали подъему интереса к драматургии Набокова позднейшие заявления писателя о его равнодушии к театру и сделанное им в семидесятых годах признание, что по натуре он не драматург. После первого издания в России сборника набоковской драматургии в отечественной критике закрепилось представление о случайном, зависимом, «экспериментальном» характере его пьес, из которых «ни одна не выходит за пределы основного творческого потока, ни одна не противостоит большим или малым произведениям писателя»{3}.

На это следует заметить, что в случае Набокова, чьи произведения насквозь проникнуты тематическим единством и некой общей поэтической интонацией, традиционное разделение на «главное» и «второстепенное», служащее для удобства литературоведческого препарирования, не идет на пользу не только «второстепенной» его части, но и «главной». Границы между прозой, поэзией, драмой, научными штудиями были у Набокова довольно прозрачны, что позволяло ему называть себя «поэтом прозы», писать роман в форме комментария к поэме и обдумывать замысел «романа в форме пьесы»{4}. Драматургия не была у него ни искусственно привитым жанром, ни жанром «второго сорта». Как видно из письма Набокова жене, в котором он рассказывал об одном из своих драматургических замыслов, предшествовавших «Событию», сочинение пьесы требовало от него по крайней мере столь же стремительного разбега пера, что и сочинение романа: «Пьесу писать мучительно… Но начал-то я было писать другую вещь — и ничего не вышло — яростно разорвал пять страниц. Теперь ничего, покатилось, может быть даже колесиками оторвусь от земли, и побежит по бумаге та двукрылая тень, ради которой только и стоит писать»{5}.

В кругу исследователей утвердилось также мнение, что оригинальная писательская стратегия Набокова не могла проявиться в должной мере в ограниченной скудными средствами ремарок и реплик драматической форме{6}. Действительно, несмотря на то что в драмах Набокова встречаются приемы его повествовательной прозы (разнонаправленные аллюзии, анаграмматические задачи, закругление и замыкание композиции и другие), что в них, как заметил Дмитрий Набоков, мы находим то же неизменное подводное течение, которое есть в каждом из его романов{7}, несмотря на то, иначе говоря, что и в пьесах Набокова сквозит его особый «водяной знак», видимый под другим углом, чем в романах и рассказах, в силу самих условий драматической формы они не могут соперничать с изощренным набоковским повествованием. Все это, однако, отнюдь не значит, что в пьесах Набокова отсутствует собственная, драматургическая стратегия, та особого рода художественная интрига, которую порождают сами ограничения и условности драматического рода литературы.

Главная трудность в оценке Набокова-драматурга (долговременная недоступность для исследователей рукописи «Трагедии господина Морна», впервые изданной лишь в 1997 году) служила также препятствием, как теперь выяснилось, для заключений более общего порядка. Отсутствие «Трагедии» среди опубликованных произведений Набокова стало той внутренней преградой, без устранения которой невозможно было по-настоящему оценить пройденный им путь. Считалось, что поворотным пунктом его искусства явился переход от стихотворений, рассказов и переводов к «Машеньке», первому роману, написанному в 1925 году. Публикация «Трагедии» представила раннего Сирина в новом свете и заставила исследователей перевести стрелки на хронометре его искусства на несколько лет назад{8}. Стало очевидно, что переход Набокова к сложным повествовательным конструкциям в 1925 году оказался возможен благодаря опыту создания в 1923 — начале 1924 года композиционно-сложной, тематически-многоярусной, психологически выверенной «Трагедии господина Морна» и ее подробного предварительного изложения в прозе. Освоив в «Трагедии» сложную композицию, охватывающую четыре года действия и множество персонажей, в первом своем романе Набоков открывает для себя иные возможности и навсегда оставляет стихотворную драму, если не считать «Заключительной сцены к пушкинской „Русалке“» (1942). Вскоре после «Машеньки» Набоков, по его собственному выражению, «изобретает» драму в прозе «Человек из СССР», третье свое большое произведение, в котором резко меняет направление, обратившись к драматургии чеховского образца.

С драматургией у Набокова связаны и некоторые другие любопытные закономерности его творчества. Первой и последней сценической драмой — «Трагедией» и «Изобретением Вальса» — зафиксированы два крайних пункта его русскоязычного периода, между которыми помещается вся сиринская серия романов, завершенная написанием «Дара» в 1938 году. Причем в «Изобретении Вальса» зеркально отразились некоторые основные темы и приемы «Трагедии» и так же было использовано сновидческое условие действия. Подобно тому, как «Трагедия» положила начало крупной формы у Набокова, «Изобретение Вальса» создается им в другой переломный момент, непосредственно перед сочинением первого романа на английском языке.

Трагедия трагедии

Успех парижской постановки «События» прославил Набокова-драматурга в эмигрантских кругах Парижа, Праги, Варшавы, Белграда, Нью-Йорка. В декабре 1938 года Жарль Приэль перевел «Событие» на французский язык под названием «Катастрофа», а следующая пьеса Набокова «Изобретение Вальса», в том же 1938 году, была переведена на английский и польский для постановки ее в Лондоне и Варшаве. В лондонском «Русском клубе» в начале 1939 года в честь Набокова были прочитаны такие стихи: «Всех Михайло Сумароков бил на теннисных плацах, а теперь всех бьет Набоков в прозе, драме и стихах»{9}. Переехав в следующем году в Америку, Набоков не оставляет мыслей о сочинении пьес. Он подумывает написать пьесу о Фальтере, персонаже незавершенного романа «Solus Rex», над которым работал незадолго до этого{10}. Тогда же он принимается за инсценировку «Дон Кихота» по заказу Михаила Чехова, и в работе над ней применяет некоторые новые драматургические приемы, такие как появление авторского представителя (ключевой прием многих его романов), который как бы руководит действием, и особое видение Кихотом людей и предметов{11}. Позднее, в апреле 1943 года, Набоков получает через Добужинского предложение композитора Лурье составить либретто для оперы по «Идиоту» Достоевского. О том, что предложение это Набоков не счел шуткой, а, напротив, не ограничившись одним «во-первых», внимательно рассмотрел и даже ознакомился со статьей Лурье о музыке, свидетельствует его ответ Добужинскому: «С „Идиотом“, к сожалению, ничего не выйдет. Во-первых, потому, что не терплю Достоевского, а во-вторых, потому, что у меня с Лурье (судя по его статье о музыке — в Новом Журнале, кажется) взгляды на искусство совершенно разные»{12}. И здесь мы подходим к самому главному.

Дело в том, что по мере того как определялись представления Набокова об искусстве вообще, они все больше расходились с традиционными представлениями об искусстве драмы. Эти расхождения обозначились очень рано, уже в «Трагедии господина Морна», и с этого времени драматургия среди прочего многосоставного литературного багажа Набокова становится «незаконной» кладью, единственным у него разделом литературы, не оплаченным данью восхищения. Испробовав и самостоятельно, и в соавторстве все мыслимые драматические формы — стихотворные petites drames, трагедию, либретто, сценки для кабаре, инсценировку, киносценарии, — написав для сцены четыре драмы, три из которых были поставлены и имели успех, создав подробнейший сценарий по «Лолите», который он назвал как-то своим «самым дерзким предприятием в области драматургии»{13}, Набоков драматургию как таковую ставил очень невысоко, признавая во всей мировой литературе всего несколько пьес достойными сравнения с многочисленными образчиками высокой поэзии и прозы.

Набоковское «отрицание театра», последовательно изложенное в курсе американских лекций, посвященных искусству драмы (1941), вместе с тем не было запоздалым раскаянием в собственных драматических опытах, но явилось подробным отчетом о тех открытиях, которые он сделал, работая над «Трагедией» и «Событием». Разнося драму в пух и прах перед студентами с отделения драматургического искусства, мечтавшими о Бродвее и ожидавшими от «русского драматурга» — как он был им представлен{14} — скорейшей передачи из рук в руки приемов успешной пьесы, Набоков, по-видимому, не оставлял надежды изобрести «совершенную пьесу», «все компоненты которой есть в наличии», но которая все еще «не написана ни Шекспиром, ни Чеховым». Она, по мысли Набокова, должна стать в один ряд с совершенными романами, стихотворениями, рассказами, и «однажды будет создана — либо англосаксом, либо русским»{15}. Вполне возможно, Набоков еще помнил об этом, когда в конце шестидесятых годов обдумывал идею романа в форме пьесы.

Об отношении Набокова к современному театру можно судить по собранной нами небольшой коллекции отзывов писателя на спектакли конца тридцатых годов: «Представление <„Азеф“ по роману Р. Гуля в парижском Русском театре> третьего дня было прескверное»{16}; «…бездарнейшая, пошлейшая пьеса»{17} — после посещения лондонского театра; «…поехали с Гаскеллем в театр — шекспировское представление на вольном воздухе, Much ado about nothing <„Много шума из ничего“> — во всех смыслах»{18}; «…дурацкий revue, very topical[1], ужасная пошлость…»{19} — о спектакле в одном из лондонских театров. Не менее резки рассыпанные в письмах, лекциях и интервью Набокова суждения о современных драматургах. «Я не терплю театра, — заявляет в „Лолите“ Гумберт Гумберт, к слову сказать, беллетрист Гумберт, которому в романе противостоит драматург Куильти, — вижу в нем, в исторической перспективе, примитивную и подгнившую форму искусства, которая отзывает обрядами каменного века и всякой коммунальной чепухой, несмотря на индивидуальные инъекции гения, как, скажем, поэзия Шекспира или Бен Джонсона, которую, запершись у себя и не нуждаясь в актерах, читатель автоматически извлекает из драматургии»{20}. Набоков полагал несовместимой с понятием искусства саму основу основ драмы — управляемый причинно-следственными законами конфликт, порождающий всю прочую «коммунальную чепуху». Особая примета искусства, на которую Набоков не однажды указывал, служила ему одновременно и главной уликой против театра. «Наивысшие достижения поэзии, прозы, живописи, режиссуры характеризуются иррациональностью и алогичностью, — утверждал Набоков в „Трагедии трагедии“, формулируя центральный постулат своих американских лекций о литературе, — тем духом свободной воли, который прищелкивает радужными пальцами перед чопорной физиономией причинности». Другими словами, «искусство, — занимая у главного действующего лица „События“ удачный афоризм, — движется всегда против солнца». И если, например, в одной только русской литературе Набоков признавал «совершенными» «не менее трехсот» стихотворений («О Ходасевиче»), то во всей русской драматургии — Пушкина, Гоголя, Островского, Чехова — смог назвать великими лишь две пьесы («„Горе“ и „Ревизор“ — только эти две великие пьесы и есть у нас»{21}), найдя в них то «подлинное искусство», «цель которого лежит напротив его источника»{22}. За два года до этого, в неопубликованных лекциях о советской драме, Набоков назвал несколько большее число великих русских пьес — перечень их стремительно сокращался по мере того, как определялась его концепция «совершенной пьесы»: «Вклад русской драматической литературы в мировую сокровищницу драматургии, где остается лишь самое лучшее, совсем невелик в смысле количества, но очень значителен в смысле качества. Кроме бессмертной комедии Гоголя, трех или четырех пьес Чехова и лирических драм Александра Блока, я не думаю, что Россия дала что-нибудь еще на этом очень высоком уровне»{23}.

В эссе, написанном на смерть Владислава Ходасевича (1939), Набоков намечает суждения, развитие которых продолжит в «Трагедии трагедии» и в лекции «Искусство литературы и здравый смысл» (1942). Главная мысль «Трагедии трагедии» состоит в том, что драматург-художник, в отличие от драматурга-детерминиста, предстает в своем произведении создателем собственного мира, в котором события согласуются по особому, найденному им принципу, неподвластному здравому смыслу с его причинно-следственным аппаратом. Другими словами, действие в пьесе должно строиться не по законам здравомыслия или правдоподобия, а по иррациональному закону искусства. Этот закон применительно к драме он для удобства называл «логикой сновидения» или «кошмара», противопоставив всем остальным пьесам «трагедии-сновидения» — «Короля Лира», «Гамлета» и «сновидческого» «Ревизора». «Великая литература всегда на краю иррационального, — писал Набоков в предисловии к сборнику повестей Гоголя. — „Гамлет“ — это дикий сон гениального школяра-неврастеника. Гоголевская „Шинель“ — рваная рана, черная дыра в тусклой ткани повседневности»{24}. Последний образ, позаимствованный, несомненно, из «Балаганчика» Блока, с его финальным «бумажным разрывом», точнее всего передает атмосферу того театра, от которого автор-детерминист «убегает стремительно». Как писал поэт Мейерхольду по поводу его постановки «Балаганчика» в театре Комиссаржевской: «…всякий балаган, в том числе и мой, стремится стать тараном, пробить брешь в мертвечине…»{25}.

Ключевое положение Набокова об иррациональной основе литературы восходит к «Negative Capability» («Отрицательная Способность») Джона Китса. Способностью «находиться во власти колебаний, фантазии, сомнений, не имея привычки назойливо докапываться до реальности и здравого смысла»{26}, по мнению Китса, в полной мере обладал Шекспир, в драмах которого высшее проявление иррационального усматривал и Набоков.

Но можно ли отыскать среди современников Набокова кого-нибудь, чьи взгляды на искусство драмы были ему близки? Оказывается, можно, и даже из близкого круга писателей-эмигрантов. Речь о книге Владимира Вейдле «Умирание искусства» (1937), в которой мы находим истолкование слов Китса, легшее в основу «Трагедии трагедии» и «Искусства литературы». «Отрицательная Способность, — писал Вейдле, — умение пребывать в том, что здравому смыслу кажется неясностью и что „Просвещение“ объявляет темнотой, в том, что представляется безрассудным и противологическим с точки зрения рассудка и логики, но, быть может, окажется превыше рассудка и по ту сторону логики с точки зрения более общей и высокой…»{27}. В другом пассаже, который вызывает в памяти помимо «Искусства литературы» французское эссе Набокова «Пушкин, или Правда и правдоподобие» (1937), Вейдле замечает следующее: «Из фактов и здравого смысла жизни не создать — разве лишь сколок, отражение, подобие. Истинный художник ищет не правдоподобия, а правды, подражает не жизни, а силам, рождающим жизнь»{28}. Близки Набокову были также мысли Вейдле о «падении театра, принужденного отказаться от поэзии, от искусства и, собственно, от драмы, чтобы сохранить свое театральное бытие…»{29}. В качестве свидетельства этого упадка Вейдле приводит в своей книге знаменитую драматическую трилогию О'Нила «Траур — участь Электры». Разносу ее отведена и порядочная часть «Трагедии трагедии». Желая показать американским студентам «все губительные результаты приверженности причинно-следственной связи, старательно упакованные в одну пьесу», Набоков избрал для этой цели произведение родоначальника американской драмы, нобелевского лауреата и самого известного американского драматурга тех лет. «Здесь же имеется пара самоубийств самого ужасного рода, — говорил о трилогии Набоков. — Здесь также наличествует Рок, ведомый под один локоток автором, а под другой — покойным профессором Фрейдом». Единственное, что Набоков не находил в трагедии, это искусство. Несколькими годами ранее о том же писал и Вейдле: «Исходя из теории комплексов, можно сочинить разве нечто вроде новой Орестейи американского драматурга О'Нила, где всем действующим лицам надлежало бы поехать полечиться в Вену, но где трагедии нет, потому что нет личности, нет греха, нет очищающего ужаса и высокого страдания»{30}.

Слова Вейдле об отсутствии в трагедии О'Нила личности пересекаются с главным вопросом, поставленным Набоковым в «Трагедии трагедии». Суть его сводится к следующему: если драма, скованная одряхлевшими традициями и условностями, исключающими малейшую возможность случайного поворота событий, искусством по большому счету не является, если даже «величайшие из драматургов так и не сумели понять, что… в основе трагедий реальной жизни лежит красота и ужас случайности», то есть что драматическую ситуацию может разрешить не только заблаговременно заданное конечное следствие, «Deus ex machina» традиционной драмы, но и «бог-изобретатель» случай, то в чем же тогда состоит драматическое искусство? Ответ Набокова возвращает нас к разговору о его понимании «подлинного искусства», «цель которого лежит напротив его источника, т. е. в местах возвышенных и необитаемых» («О Ходасевиче»): «Высшей формой трагедии мне представляется создание некоего уникального узора жизни, — завершал он „Трагедию трагедии“, — в котором испытания и горести отдельного человека будут следовать правилам его собственной индивидуальности, а не правилам театра, какими мы их знаем».

Знакомые Станиславские

Помимо книги Вейдле, в своей критике современного театра Набоков опирался на творческий и полемический опыт русских теоретиков и практиков театра начала XX века. С некоторыми из них Набоков в разное время был знаком лично: с Максимилианом Волошиным беседовал о поэзии в Крыму, с Юлием Айхенвальдом подружился в Берлине в 20-е годы, с Николаем Евреиновым встречался в Париже в 30-х годах, с Михаилом Чеховым в начале 40-х работал в Коннектикуте над инсценировкой «Дон Кихота». Театральным знакомствам Набокова способствовало увлечение театром его отца, Владимира Дмитриевича. Знаток оперного искусства, страстный театрал, оставивший воспоминания о театральной жизни Петербурга 1880–1890-х годов и дебюте Московского художественного театра{31}, он был в приятельских отношениях со Станиславским и Книппер-Чеховой и принимал их в своей берлинской квартире во время зарубежных гастролей части труппы МХТа в 1921 году{32}, чем, похоже, и объясняется та легкость, с какой в «Событии» упоминаются некие знакомые Станиславские. О театре писал и дядя Набокова, дипломат Константин Дмитриевич Набоков. Нечто в высшей степени набоковское сквозит в финале его статьи, написанной на смерть Сары Бернар: «Сара Бернар, быть может, бессмертна во Франции, ибо в ее таланте и ее сценических приемах отразилось все специфически французское. Но причислять ее к мировым гениям потому, что она гастролировала по всему миру, вплоть до деревянного театра в Токио, не значит ли смешивать искусство со способностью к далеким путешествиям?»{33}

Суждения Набокова о драме большей частью ограничены рамками той необычайно широкой, знаменитой своими крайностями дискуссии (от «отрицания театра» Айхенвальдом до «открытия» инстинкта театральности Евреиновым), которая в начале прошлого века была развернута театральными модернистами вокруг вопросов, как театр соотносится с жизнью и литературой и каким должен быть театр будущего{34}. Набоков лишь перенес центр тяжести с проблем собственно сценических на проблемы драматургические, но тем самым коренным образом изменил само качество проблемы. В то время много говорилось об упадке натуралистического театра, «кризисе» и «конце» театра вообще, необходимости перехода к «условной технике», новом сценическом пространстве и отказе от границы рампы. Волошин описал сложившуюся в 10-х годах ситуацию следующим образом: «В России сцена находится в периоде полной революции: все разрушается, все перестраивается, все находится в движении и все находится под сомнением, как у публики, так и у драматургов»{35}. Утверждая в лекции «Ремесло драматурга», что «достоинства пьесы как таковой раскрываются через печатное слово — не больше и не меньше» и что «хорошая пьеса… доставляет нам одинаковое наслаждение и в театре и дома», Набоков лишь смягчал (а в приведенной отповеди театру в «Лолите» даже и не смягчал) высказывания Айхенвальда в его лекции 1913 года «Литература и театр», вызвавшей множество толков после того, как она была опубликована под названием «Отрицание театра» (в книге «В спорах о театре»). «Писаная драма закончена и совершенна сама по себе и ни в каком „довоплощении“ не нуждается, — утверждал Айхенвальд, — напротив, всякая прибавка ее только губит. Сцена может только иллюстрировать текст пьесы, и потому она доставляет удовольствие лишь тому, кто любит „книги с картинками“. Современному читателю… она абсолютно не нужна, напротив, он во сто раз больше получает от пьесы, когда читает ее один, в своей комнате, за рабочим столом, при свете одинокой лампы, нежели смотря ее в пышных залах…»{36} Со взглядами Айхенвальда на театр Набоков мог познакомиться в первой половине 20-х годов в Берлине, когда вокруг известного критика образовался Литературный клуб, в котором принимал участие и Набоков и на одном из вечеров которого он выступил с чтением «Трагедии господина Морна».

Сродни Набокову оказалось также многое из того, о чем писал в своих театроведческих статьях Волошин, один из лучших знатоков европейского театра своего времени. Как и Волошин, особенностью русского театра Набоков считал блестящее развитие режиссуры и актерского мастерства при крайней скудости драматургической литературы. Как и Волошин, Набоков видел в Достоевском несостоявшегося драматурга. «Несомненно, что „Братья Карамазовы“ есть трагедия, облеченная в форму романа», — писал Волошин в статье «Русская трагедия возникнет из Достоевского» (1913){37}. «Казалось, самой судьбой ему было уготовано стать величайшим русским драматургом, — писал в свою очередь Набоков, — но он не нашел своего пути и стал романистом. Роман „Братья Карамазовы“ всегда казался мне невероятно разросшейся пьесой…»{38} Важная для понимания набоковской концепции драмы мысль о «логике сновидений», замещающей «элементы драматического детерминизма», последовательно воплощенная писателем в его собственных пьесах, вызывает в памяти высказывания Волошина о том, что «законы театра тождественны с законами сновидения» и что зритель в театре «должен уметь внимательно спать, талантливо видеть сны» («Театр как сновидение»){39}. И хотя Волошин имел в виду в первую очередь законы сцены, то есть постановки драмы, а Набоков — законы самой драмы, суть их взглядов сводится к одному: «логика… действительности и логика театра не совпадают»{40}. О том же, в сущности, писал Евреинов в «Театре как таковом» (1912, берлинское издание — 1923), отстаивая свою концепцию театральности: «Под сценическим реализмом я разумею театрально-условный реализм, т. е. такой, который, коренясь в нашей творческой фантазии, заменяет точность исторической и современной нам действительности обманной ее видимостью, властно требующей к себе равного с нею доверчивого отношения»{41}. К созданию сновидческой атмосферы на сцене тяготела и разработанная Евреиновым в 1908 году «монодрама» с ее единственным «субъектом действия», который преломляет в своей игре игру всех других участников драмы: «Наибольшее приближение к монодраме в том смысле, как я ее понимаю, обнаруживается в драматических произведениях, представляющих сон или длящуюся галлюцинацию, например, „Ганнеле“ Гауптмана, „Синяя птица“ Метерлинка, „Черные маски“ Л. Андреева и др.»{42}.

Позднее, в 1941 году, Набокову довелось сотрудничать с выдающимся театральным модернистом первой половины XX века Михаилом Чеховым, с двадцатых годов претворявшим логику сна в сценическое действие в знаменитой трактовке гоголевского Хлестакова как «фантазии Городничего». «Городничий — это как бы кусок земли, твердый, тяжелый. А Хлестаков — фантазия, фантазия Городничего. Он не существует реально. Городничий от акта до акта как бы творит его»{43},— пояснял Михаил Чехов свою интерпретацию «Ревизора», по которой, как в евреиновской монодраме, Городничий становился единственным «субъектом действия». Обсуждая парижскую постановку «Ревизора» пражской труппой МХТа в 1935 году с М. Чеховым в роли Хлестакова, Владислав Ходасевич заметил, что такое понимание пьесы приводит к открытию в «реалистической комедии» Гоголя «элемента нереального»{44}. К идее гениального актера Набоков обратится сорок лет спустя в последнем своем завершенном романе «Взгляни на арлекинов!» (1974), описывая замысел постановки «Ревизора», по которому все происходящее не более как «кошмар старого мошенника» городничего{45}. Сходство взглядов на «Ревизора» помогало Набокову и Чехову найти общий язык во время совместной работы над инсценировкой «Дон Кихота», оставшейся незавершенной. Оба художника намеревались наполнить ее действие сновидческой атмосферой{46}.

Не менее важное место в лекциях Набокова о драме занимает еще один подраздел театральной дискуссии начала прошлого века — о довольно странной и во многом симптоматичной идее, поддержанной рядом выдающихся художников тех лет, — объединить актера и зрителя в некое новое творческое целое. Еще сохранявшая в 20–30-х годах реформаторский дух, но уже вырождавшаяся в эффект, идея эта покушалась, по Набокову, на самое главное — собственно на театр, возникающий из отъединенности действия на сцене от бездействия в зале, из разделения пространства «четвертой стеной» на два мира, сосуществующих вместе и одновременно, и при этом независимо друг от друга. Граница не может быть пересечена без того, чтобы не распались чары искусства, — утверждал Набоков, «соборный» же театр лишался главной интриги — линии рампы, — и представлялся Набокову формой балагана. Традиционный дуалистический театр, напротив, казался ему отличным примером отношения человека и мира, поскольку «четвертая стена» равнозначна «непреодолимой преграде, отделяющей „я“ от „не-я“», «без которой ни „я“, ни мир существовать не могут» («Ремесло драматурга»). В художественном мире Набокова «стена» становится первичным оплотом самости, и разрушение ее означает крушение мира, что и происходит в финале «Приглашения на казнь» (1936).

Одним из первых об отмене рампы всерьез заговорил Вячеслав Иванов в статье «Предчувствия и предвестия. Новая органическая эпоха и театр будущего» (1906). Полагая, что «сценическая иллюзия уже сказала свое последнее слово», Иванов предлагал вернуться к истокам театра, дионисийской пляске, в которой «зритель должен стать деятелем, соучастником действа»{47}. Федору Сологубу также виделись в будущем хороводы, когда «пляшущий зритель и пляшущая зрительница придут в театр и у порога оставят свои грубые, свои мещанские одежды, и в легкой пляске помчатся…»{48}. Мейерхольд осуществлял слияние актера со зрителем и на деле, доведя одно из своих представлений до… мюзик-холла, со столиками в зале и актерами среди зрителей{49}. «Сцена должна перешагнуть за рампу и включить в себя общину, или же община должна поглотить в себе сцену»{50}, — утверждал Иванов, проецируя идею «соборного театра» на общество и развивая ее в духе «мистического анархизма»: «Театры хоровых трагедий, комедий и мистерий должны стать очагами творческого, или пророчественного, самоопределения народа… И только тогда… осуществится действительная политическая свобода, когда хоровой голос таких общин будет подлинным референдумом истинной воли народной»{51}.

Утопическая идея «организации всенародного искусства» посредством «театра будущего», предстающего у Иванова новой формой государственного устройства, примечательным образом отозвалась в лекции Набокова «Ремесло драматурга», целиком посвященной рассмотрению единственной, по его мнению, и необходимой условности сцены. Вовлеченный в балаган зритель волен в любой момент покинуть театр, — говорит Набоков в лекции, — однако ему приходится играть, хочешь не хочешь, когда сама «общественная жизнь представляет собой непрерывную и всеобщую игру в том жутком фарсе, который сочинил охочий до театра Отец Народов». В лекциях о советской драме Набоков по этому поводу замечает, что советские драматурги «эксплуатируют то обстоятельство, что граждане в Советском Союзе тоже актеры в великом коммунистическом Бурлеске: либретто Маркса, музыка Ленина, постановка Иосифа Сталина»{52}. Подобную модель общества Набоков создает в «Приглашении на казнь» (и позднее в романе «Под знаком незаконнорожденных»), ведь преступление Цинцинната в том и состоит, что он только кажется прозрачным, а в действительности «непроницаем», как стена, являясь «препоной» для прочих, и поэтому он оказывается единственным сущим в мире-балагане, где ходом представления беспрепятственно руководит взаимопроницаемая и взаимозаменяемая «публика».

В первые два десятилетия двадцатого века о театре было написано и сказано больше, чем, кажется, за все предшествующее столетие. Со своими программными книгами о театре выступили Станиславский, Таиров, Мейерхольд, Евреинов, были изданы в русских переводах манифесты европейского модернизма, среди которых «Искусство театра» Г. Крэга и «Революция в театре» Г. Фукса, переводились новейшие европейские пьесы, в новой технике ставились классические спектакли. В апреле 1914 года на сцене Тенишевского училища, где в то время учился Набоков, Мейерхольд поставил спектакль по «Незнакомке» и «Балаганчику». В «Событии» и «Изобретении Вальса» влияние Блока окажется не менее заметным, чем влияние Гоголя, причем Блока в постановке Мейерхольда, обнажавшей театральность, условность происходящего, с выкроенными из картона и раскрашенными «мистиками» и построенным на сцене «театриком»{53}. Театр Мейерхольда вообще был для Набокова, по-видимому, примером одного из высших достижений режиссуры, несмотря даже на его эксперименты с рампой. Не столько в духе самого Гоголя, сколько в духе последней сцены мейерхольдовского «Ревизора» (1926) Набоков написал свою Немую сцену в «Событии», с нарисованными на полупрозрачном среднем занавесе «гостями», изображения которых должны были накладываться на реальных актеров, застывших позади манекенами. У Мейерхольда гости городничего заменялись фигурами из папье-маше, дублировавшими ушедших со сцены актеров. Об этой постановке Набоков писал: «Русский режиссер Мейерхольд, несмотря на все искажения и отсебятину, создал сценический вариант „Ревизора“, который в какой-то мере передавал подлинного Гоголя»{54}.

Одним из самых ярких театральных впечатлений юного Набокова стал спектакль-пародия Евреинова «Ревизор», поставленный в петербуржском «Кривом зеркале» в сезон 1912/13 года. В этой остроумной буффонаде один и тот же отрывок из гоголевской пьесы разыгрывался пятью различными способами: классически, под Станиславского, в манере новомодных иностранных режиссеров, Макса Рейнгардта и Гордона Крэга (гротескной и мистериальной), и в приемах кинематографа. Вспоминая об успехе своей буффонады, Евреинов писал, что ее посмотрели «все театралы тогдашнего Петербурга, почти все члены Государственной думы, чуть ли не вся гвардия, великие князья» и сам Николай II{55}. Побывал на «Ревизоре» Евреинова и Владимир Набоков. Тридцать лет спустя, являя еще один пример своей поразительной памяти, он сделал об этом спектакле запись в дневнике. Самой удачной в спектакле была пародия на «жизненную» постановку Станиславского: «Смысл ее состоял в том, что первое действие должно происходить в воскресенье утром, потому что в другой день чиновники вряд ли могли бы собраться в доме городничего, а если это воскресное утро, тогда колокола соседней церкви должны были звонить. А если колокола звонят, то они должны заглушать голоса на сцене — что и происходило. Это было ужасно забавно»{56}.

В Крыму Набоков сочиняет свою первую стихотворную драму «Весной» («нечто лирическое в одном действии») и исполняет роль в спектакле. В «Других берегах» он вспоминал, что в Ялте, неподалеку от которой обосновалась семья Набоковых, покинувших Петербург после большевистского переворота, «как почему-то водилось в те годы, немедленно возникли всякие театральные предприятия»{57}. В одном из таких полупрофессиональных начинаний, а именно в постановке на сцене маленького загородного театра пьесы Артура Шницлера «Liebelei» (1896), шедшей под названием «Забава», девятнадцатилетний Набоков сыграл Фрица Лобгеймера, драгуна и студента, обреченного после нескольких любовных связей погибнуть на дуэли{58}. Полвека спустя Набоков описал эту постановку в «Пнине» (1957), перенеся ее из Ялты 1918-го в поместье под Петербург 1916 года и придав ей черты, характерные для натуралистических любительских спектаклей того времени.

Скетчи, «кватчи» и сценарии

Как это ни удивительно (помня об отношении Набокова к «коммунальному» творчеству), но в берлинские 20-е годы он был увлечен именно низкими, балаганными формами театра (включая «световые балаганы» кинематографа), сотрудничая с русским кабаре, составляя сценарии для музыкальных представлений и принимая время от времени участие в театрализованных вечерах. В начале 20-х годов в Берлине один за другим возникали русские театры-кабаре, предлагавшие разнообразные программы из смеси подновленного репертуара десятилетней давности, новых номеров, большей частью лубочно-ностальгических, ориентированных на эмигрантов, и русской «экзотики» для немецкой публики: «Синяя птица»/«Der Blaue Vogel» Я. Южного, «Ванька-встанька» Н. Агнивцева, русско-немецкий театр «Карусель» Б. Евелинова, репертуаром которого заведовал знаменитый Дон-Аминадо. Из менее известных, а также тех, что приезжали на гастроли из Парижа, можно назвать театр русской сказки «Гамаюн» А. Воротникова и А. Черкасова, театр «Кикимора», ставивший в Берлине «Покрывало Пьеретты» Шницлера, театр-кабаре «Эмигрант» Л. Кушера и П. Карамазова, угощавший русскую публику миниатюрами, танцами и песнями, а немецкую — «Квартетом сибирских бродяг»{59}. Набоков довольно долго состоял автором «Синей птицы», для которой совместно с Иваном Лукашем написал пантомиму «Живая вода» и серию скетчей.

Кабаре Южного, открывшееся в декабре 1921 года, было поставлено на широкую ногу — издавало собственный художественный журнал с одноименным названием, привлекало помимо артистов русских театров целый ряд немецких сценических деятелей, поскольку в программу «Синей птицы» входили немецкие номера, а одной из целей ее было «познакомить немецкую публику со стилем и традициями русского кабаретного искусства»{60}. На открытии театра Южный сообщил публике факты своей биографии: умер в 1918 году в Москве, родился в 1921 году в Берлине{61}. Представление о тоне, взятом «Синей птицей», можно составить по следующему зазывному описанию: «Все красочно и весело. Ласкает взгляд общая лепка каждой картинки, видишь знакомые жесты, улыбки, слышишь родные песни. Милый „Стрелочек“, красочный хор девок, знакомый трактир, далекая потешная песенка „Что танцуешь, Катенька?“. Солдатики, куклы, игрушки, пляс… Красиво и тонко стилизованный фон для романсов Глинки, тургеневской „пастели“, „Как хороши, как свежи были розы“, для „Вечернего звона“»{62}. На этом «густоватом» фоне (если воспользоваться подходящим словцом Кузнецова, «человека из СССР») и ставились те шутливые сценки, которые придумывали Набоков и Лукаш. О цикле таких скетчей под названием «Путешествие» Набоков много лет спустя рассказал А. Аппелю:

«В одном из них… действие происходило на железнодорожной платформе. Появлялся красноносый носильщик, который катил на тележке очень большой и очень плохо закрытый чемодан. В какой-то момент чемодан открывался, и из него чуть было не вываливался скелет, но носильщик ногой заталкивал его обратно и шел дальше. В другом скетче <…> играл актер маленького роста, и его голова была спрятана под воротником, а сверху крепилась голова манекена, чье лицо почти полностью скрывали густые длинные бакенбарды и очень длинные волосы. Парикмахер долго-долго его брил, и когда работа была закончена, совсем крошечная голова манекена выглядывала, словно набалдашник с большущими ушами… Для третьего скетча фоном служила Венеция. По берегу канала брел слепец, постукивая тростью. <…> Слепец подходил все ближе и ближе, и в самый последний момент, когда он уже заносил ногу над водой, он доставал платок, сморкался и, повернувшись кругом, уходил, постукивая тростью… Каждый из номеров программы продолжался около пяти минут и сопровождался музыкой и песенками, в которых объяснялось и комментировалось все происходящее. Тексты песен я тоже писал. Кажется, мне довелось увидеть только одно представление… платили хорошо»{63}.

Весьма любопытной страничкой в биографии Набокова является также его участие в театрализованных представлениях. Свою следующую, после пьесы Шницлера, роль он исполнил в пантомимах по Боккаччо «О ревнивом муже» и «О любви и любовных путах» в театре Л. Рындиной «Балаган» в 1925 году (в исполнителях числился, между прочим, некий Барский, упомянутый впоследствии в пятой главе «Дара» в рецензии Христофора Мортуса среди вымышленных имен){64}. Представление, громко названное открытием нового театра, в котором «воскрешается театральный примитив»{65}, с треском провалилось: «Если бы „Балаган“ этот протекал в… домашней обстановке… все обстояло бы очень хорошо, — раздраженно писал режиссер, поэт, автор „Театральных фельетонов“ Юрий Офросимов, через два года поставивший „Человека из СССР“. — Но г-жа Рындина для чего-то вынесла свою драматическую затею на публику, оторвала многих почтенных людей от их прямых обязанностей, а созвав рецензентов — сыграла с ними очень нехорошую шутку. И так в эмиграции полную оценку приходится давать только настоящему, большому искусству — но что же можно сказать об этом Боккаччо, облеченном якобы в пантомиму…»{66}

Намного более удачными были выступления Набокова на литературных вечерах-представлениях, имевших прямое отношение к его писательскому ремеслу. Летом 1926 года он исполнил роль Василия Позднышева на разыгранном литераторами суде над «Крейцеровой сонатой», составив блестящую речь подсудимого. «В его творческой вдохновенной передаче толстовский убийца-резонер стал живым, страдающим человеком, сознавшим свою вину перед убитой женой, перед погубленной им возможностью настоящей подлинной любви», — писала об этом выступлении Раиса Татаринова{67}. Набоков относился к этой затее с большой долей иронии, и восторг публики вызвал у него раздражение: «Опять похвалы, похвалы… мне начинает это претить: ведь дошли до того, что говорили, что я „тоньше“ Толстого. Ужасная вообще чепуха», — написал он жене после «суда»{68}.

Через год была другая «чепуха» — Набоков выступил в роли известного драматурга Евреинова в «веселом обозрении» с немецким названием «Кватч» («Чушь»). В «обозрении» приняло участие около сорока человек, в том числе Айхенвальд и Офросимов, изображавших «некий союз», который «ставит благотворительный спектакль». «Несчастный „главный устроитель“ ведет одновременно бурное заседание дамского комитета и репетицию „Самого Главного“. Приезжает сам автор (Вл. Сирин, отлично загримированный под Евреинова) и приходит в ужас от всего виденного и слышанного и иронически рекомендует вместо пьесы поставить обозрение — каковое предложение немедленно с энтузиазмом осуществляется — со всеми атрибутами „всамделишного“ ревю»{69}.

В первой половине 20-х годов Набоков, подобно многим своим соотечественникам, снимался в кино в качестве статиста, «продавая свою тень» немецким фильмовым компаниям, что было им описано в ироничном ключе в «Машеньке» и представлено — уже сатирически — в «Человеке из СССР». В письме матери Набоков рассказывал об этом так: «Сегодня у меня брови еще черны (от нестирающегося грима) и в глазах плавают светлые пятна, когда смотрю на белое (кстати, выпал снег), что всегда бывает после ослепительного света, которым палят, как из пушек, на статистов. Мне заплатили за это удовольствие 10 марок»{70}. В то же время у него завязывались знакомства в кинематографических кругах, дававшие ему надежду на возможность выгодно продать сценарий. Но если бы Набоков мог знать, когда брался за писание «многочисленных сценариев» и признавался матери в 1924 году, что решил «творить для кинематографа»{71}, что ни один из них так и не будет воплощен на экране! Что даже специально написанный для Стэнли Кубрика script «Лолиты», одобренный режиссером и провозглашенный им лучшим сценарием, созданным в Холливуде{72}, будет использован в фильме (1962) весьма незначительно! «Мне никогда не везло со сценариями», — признался в 1951 году Набоков Роману Гринбергу, отвечая на его предложение написать для кинематографа{73}.

В предисловии к сценарию «Лолиты» Набоков окончательно определил свое отношение к театру и кино: «По натуре я не драматург, я даже не сценарист-поденщик; но если бы я отдавал сцене или экрану столь же много от самого себя, сколько тому роду литературного творчества, при котором ликующая жизнь заключается под обложку книги, я бы любыми способами защищал и проводил систему тотальной тирании, отстаивая право самому ставить пьесу или картину, выбирать декорации и костюмы, вселял бы в актеров страх, смешиваясь с ними в эпизодической роли Тома или фантома, суфлировал бы им, — одним словом, стремился бы охватить все представление искусством и волей одного человека: на свете нет ничего столь же мне ненавистного, как групповая деятельность…»{74} Подобную фантомную роль он придумал и для фильма Кубрика, введя в круг персонажей собственную маску — излюбленный набоковский прием. Речь идет о сцене, в которой Гумберт спрашивает у лепидоптеролога «Владимира Набокова» дорогу. Она начинается с изображения ловитвы:

«Одним сжатием большого и указательного пальцев сквозь складки маркизета Набоков казнит свою пленницу и, с трудом высвободив мертвое насекомое из сетки, кладет себе на ладонь.

Гумберт. Редкий экземпляр?

Набоков. Экземпляр не может быть распространенным или редким, он может быть лишь плохеньким или превосходным.

Гумберт. Не будете ли вы так добры…

Набоков. Вы хотели сказать „редкий вид“. Это, правильнее сказать, хороший экземпляр редко встречающегося подвида»{75}.

Недоступность ремарки зрителю, остающемуся в неведении относительно личности этого эпизодического педанта, могла бы компенсироваться зрительным узнаванием автора нашумевшего романа, если бы сцена эта вошла в фильм с самим Набоковым в роли «охотника на бабочек».

На этом кинематографическая тема не завершилась. Вскоре по окончании сценария «Лолиты» Набоков получил от А. Хичкока предложение написать для него сценарий по двум сюжетам, которые режиссер предложил Набокову на выбор. За один из них (это была история девушки, чей отец — владелец большой гостиницы, в которой служат все его родственники, составляющие, как выясняется по ходу фильма, шайку мошенников) Набоков готов был взяться, но при условии «совершенной свободы, которую, как я полагаю, вы готовы мне предоставить»{76}. В свою очередь Набоков предложил знаменитому режиссеру два собственных сюжета: о любви и космических странствиях и о диссиденте, живущем под опекой друзей в Соединенных Штатах в постоянном страхе похищения советскими агентами. «Я уже придумал несколько дивных сцен на ранчо и очень печальный финал»{77}.

Petite drames (1921–1924)

Первая пьеса Набокова, написанная в эмиграции и символично названная «Скитальцы», стала его первым шагом на пути литературного лицедейства и замысловатой игры с русско-французско-английским литературным наследием. Сочиненная в 1921 году в Кембридже и подписанная недавно взятым псевдонимом «Владимир Сирин», драма эта была выдана Набоковым за перевод первого действия старинной, якобы 1768 года, английской трагедии некоего Вивиана Калмбруда, но тема ее — возвращение домой после долгих скитаний в чужих краях — была, несомненно, русская, эмигрантская. «Там все хорошо… но Батово, дом и службы сожжены дотла (был случайный пожар), — писал Набоков матери в 1926 году, получив сведения о родных усадьбах под Петербургом. — Полагаю, что мы все скоро вернемся»{78}.

Двадцатидвухлетний Набоков в этой пьесе поставил перед собой задачу непомерной трудности — облачить серьезную, волнующую его тему в пестрый наряд мистификации, но так, чтобы при этом нисколько не снизилось ее значение. Грубовато-сочный язык «Скитальцев» призван был, очевидно, напомнить Шекспира, но оказался еще ближе языку повести Роллана «Colas Breugnon», перевод которой с французского Набоков незадолго до этого закончил. Ни родители Набокова, которым он послал пьесу в первую очередь, ни рецензенты альманаха, напечатавшего ее, не заметили, что имя вымышленного драматурга, Vivian Calmbrood, указанное в заголовке «перевода», помимо откровенного намека на розыгрыш по созвучию с «каламбуром», является анаграммой имени и фамилии русского автора, укрывшегося под маской переводчика. В эту литературную вязь, кроме того, вплетены были мотивы другой известной мистификации — пушкинского «Скупого рыцаря», имеющего подзаголовок «Сцены из Ченстоновой траги-комедии „The Covetous Knight“», то есть из произведения английского поэта Вильяма Шенстона (1714–1763), «современника» Калмбруда, в действительности ничего похожего на «Скупого рыцаря» не написавшего. К десятилетней годовщине литературного рождения Калмбруда (1931) Набоков написал стихотворение «Из Калмбрудовой поэмы „Ночное путешествие“ (Vivian Calmbrood. „The Night Journey“)», в которой пушкинский Ченстон становится попутчиком вымышленного Калмбруда: «Тут я не выдержал: „Скажите, / как ваше имя?“ Смотрит он / и отвечает: „Я — Ченстон“. / Мы обнялись…»{79}. «Ночное путешествие» Набоков в том же году прочел в берлинском клубе поэтов, предварив его подробностями Калмбрудовой «биографии»{80}.

В «Скитальцах» Набоков впервые под личиной Сирина вывел персону третьего порядка — вымышленного автора с полномочиями автора настоящего, — как много лет спустя, будучи уже признанным мастером, для мистификации другого рода, он придумает поэта Василия Шишкова. Как и в последующих своих произведениях, вовлекающих читателя в напряженный поиск скрытых планов, в этой пьесе Набоков оставляет подсказки ищущим. Так, для создания эффекта недостоверности «перевода» он включает в него слегка завуалированные заимствования из Пушкина и Блока, а также из собственных стихотворений, вводит вымышленные топонимы. Изобретенная им в 1921 году анаграмма собственного имени будет многократно варьироваться в позднейших произведениях.

Со «Скитальцев» берут начало набоковские «Маленькие трагедии», намеренно и из различных резонов обращенные к пушкинским. В следующих трех коротких пьесах — «Смерти», «Дедушке» и «Полюсе» — Набоков вслед за Пушкиным использует нерифмованный пятистопный ямб, также относит действие каждой из них к событиям прошлого и за пределы России, также избирает, подобно Пушкину в «Моцарте и Сальери», реальных исторических героев — полярного исследователя Скотта в «Полюсе», Байрона в «Смерти». В эти драмы Набоков вводит малоприметные ориентиры, по которым, однако, можно найти дорогу к источнику. Так, указание на время действия «Дедушки» отсылает к трагедии Джона Вильсона «The City of the Plague» (1816), сцену из которой Пушкин использовал для создания «Пира во время чумы»; в «Смерти» ревнивый Гонвил произносит слегка измененную реплику пушкинского Сальери.

Написанная на годовщину трагической гибели отца, «Смерть» (1923) открывает в творчестве Набокова ряд лабиринтообразных произведений, в которых, может быть, и не следует искать выхода, во всяком случае, выхода в понятиях «здравого смысла». Как и в повести «Соглядатай» (1930), вопрос о смерти героя в этой пьесе не имеет окончательного решения. Умер ли все-таки Эдмонд, существовала ли когда-либо его возлюбленная Стелла, или он был «влюблен» в пузырек яда, который «действует мгновенно, как любовь», или, может быть, она была лишь плод его воображения, которое подзуживал жестокий Гонвил? Справедливое замечание А. Долинина о том, что «в условных сюжетах драм Набоков нащупывает некоторые ситуации своих будущих романов»{81}, можно дополнить тем, что в первых своих драмах Набоков опробовал также некоторые приемы, которыми его романы станут знамениты.

В отличие от других «Маленьких трагедий» Набокова, лишь в общем ориентированных на пушкинские, в сюжетную основу «Смерти» заложены определенные темы и мотивы «Моцарта и Сальери»: предательство дружбы, «жажда смерти», яд, «дар любви» у Пушкина и яд «как любовь» у Набокова, «черный человек» у Пушкина и Стелла, которая «всегда… в темном», как персонификации смерти, заимствована его композиция. Весь сюжет драмы Набокова можно вывести из начальной сентенции Сальери и слов Моцарта в первой сцене: «Вдруг: виденье гробовое, / Незапный мрак иль что-нибудь такое…». Астральное имя таинственной Стеллы вызывает в памяти, кроме того, Астарту из «драматической поэмы» Байрона «Манфред». Астарта, умершая возлюбленная Манфреда, будучи вызвана из небытия, сообщает ему о его скорой смерти. Окончательно образ набоковской Стеллы определила «Дева-звезда» Блока, «прекрасная женщина в черном, с удивленным взором расширенных глаз», чье сердце «ядом исполнено» («Незнакомка»).

Желающим поломать голову над решением этой изящной загадки Набоков предлагает (и впоследствии он доведет этот прием до совершенства) проследить направление путеводных нитей, тянущихся к другим произведениям, обнаружить, например, в одной строке пульсацию флорентийских стихотворений Блока или сопоставить заключительные строки песни Мери в «Пире во время чумы» со стихотворением Байрона «К музе вымысла».

Морн — утро. Дандилио — одуванчик. Мидия — древнее царство. Тременс смертен

Иррациональный план, в драматургии Набокова впервые возникающий в «Смерти» как альтернатива «жизни», в «Трагедии господина Морна», начатой в том же 1923 году, воплощается уже со всей полнотой — как альтернатива реальности. «Теперь я знаю, что действительно разум при творчестве — частица отрицательная, а вдохновение — положительная, но только при тайном соединении их рождается белый блеск, электрический трепет творенья совершенного», — завершая «Трагедию», писал Набоков своей будущей жене Вере Слоним в одном из самых важных для понимания его раннего творчества писем{82}.

Фундаментальный вопрос «Трагедии»: реально ли ее действие или же оно является только сложным сновидением Иностранца, влечет за собой другой: кто истинный автор этой драмы, этот самый Иностранец, «пьяный поэт» из «пасмурной действительности» Советской России, или же творец народной мечты Морн? Само двусмысленное название «Трагедии» побуждает задуматься об авторе. Творя яркую и счастливую жизнь, Морн однажды изменил своему дару, и после страшного обрушения созданного им гармоничного мира, вызванного этой изменой, он сознает, что возврата к прежнему замыслу больше нет. «Вторглась вдруг реальность, — говорит Морн, воображавший себя королем некой благополучной державы, — …царство мое обманом было». Вместе с тем весь этот сложный мир помещается внутри другого, еще более обширного, границы которого обозреть нам не дано. «Я хорошо вас выдумал», — заявляет Иностранец Морну.

Двойственный образ Морна напоминает шекспировского Просперо, который в одно и то же время законный герцог Миланский и могущественный волшебник на далеком острове. В финале «Бури» Просперо отрекается от своего волшебства, Морн же отказывается от творческой власти в начале «Трагедии», причем последствия этого отказа и составляют ее действие, представляющее собой лишь долгую агонию г-на Морна.

Из другой литературной традиции Морн унаследовал черты пушкинского Бориса Годунова, а именно его страсть к ворожбе, но не в прямом значении, а в смысле творческого волшебства. Глава крамольников Тременс называет короля «высоким чародеем». В первом акте возлюбленная Морна признается ему: «…мне кажется, ты можешь, проходя / по улицам, внушать прохожим — ровным / дыханьем глаз — что хочешь: счастье, мудрость, / сердечный жар…». В четвертом акте, расставаясь с ней, Морн воскрешает этот свой образ, о котором она — тонкая деталь, напоминающая зрелого Набокова, — уже забыла:

Так слушай — вот: когда с тобой в столице мы виделись, я был — как бы сказать? — волшебником, внушителем… я мысли разгадывал… предсказывал судьбу, хрусталь вертя; под пальцами моими дубовый стол, как палуба, ходил, и мертвые вздыхали, говорили через мою гортань, и короли минувших лет в меня вселялись… Ныне я дар свой потерял…

Финал «Трагедии», когда окруженный призраками Морн сознает свой королевский долг художника и говорит: «Я вижу вкруг меня обломки башен, / которые тянулись к облакам. / Да, сон — всегда обман, все ложь, все ложь», очень близок той сцене в «Буре», когда Просперо, устроив волшебное представление, со светлой печалью произносит свой знаменитый монолог:

Окончен праздник. В этом представленье Актерами, сказал я, были духи. И в воздухе, и в воздухе прозрачном, Свершив свой труд, растаяли они. — Вот так, подобно призракам без плоти, Когда-нибудь растают, словно дым, И тучами увенчанные горы, И горделивые дворцы и храмы, И даже весь — о да, весь шар земной. И как от этих бестелесных масок, От них не сохранится и следа. Мы созданы из вещества того же, Что наши сны. И сном окружена Вся наша маленькая жизнь.{83}

В отличие от Просперо, над Морном тяготеет его долг государя, и здесь Набоков вновь обращается к драматургии Пушкина. Приведя страну к благополучию, установив твердую власть, основанную на вере народа в его чудесную силу и исключительное благородство, король, следуя романтическому порыву и увлекшись своей маской блистательного Морна, соглашается на дуэль с мужем любовницы Ганусом. Не в силах выполнить условие дуэли и тем самым кончить созданную им сказку, навсегда оставшись в памяти народной образцом чести и мужества, Морн решается бросить страну на произвол{84}. Прямым следствием его сделки с совестью будет поднятый Тременсом кровавый мятеж и гибель юного наследника престола. Так Набоков обыгрывает сюжет «Бориса Годунова»: Годунов вначале совершает злодейство, а потом, придя к власти, старается щедротами снискать народную любовь и тем искупить принесенную им жертву царевича. «Я отворил им житницы, я злато / Рассыпал им, я им сыскал работы», — говорит царь у Пушкина, а у Набокова о том же с презрением говорит Тременс: «Набухли солнцем житницы тугие, / доступно всем наук великолепье, / труд облегчен игрою сил сокрытых, / и воздух чист в поющих мастерских…»

Мы не предполагаем здесь вдаваться в разбор «Трагедии», о которой уже писали Брайан Бойд и Геннадий Барабтарло{85} и которую ожидают еще новые исследования, укажем лишь на одну интересную особенность состава ее dramatis personae. Как было отмечено исследователями, большинство персонажей «Трагедии», подобно героини «Смерти» Стелле или некоторым действующим лицам «События», носят «говорящие» имена. Так, Морн (morn) по-английски значит «утро», Дандилио (dandelion) значит «одуванчик», имя слагателя од Клияна, славящего бесчинства Тременса, напоминает о музе Клио, которую также называли Клия (первоначально — муза, которая прославляет), и так далее. Но то, что Г. Барабтарло, обративший внимание на этот прием «Трагедии», назвал «одной из слабостей пьесы»{86}, на наш взгляд, является хитро устроенной ловушкой. Дело в том, что среди нескольких охотно «говорящих» имен «Трагедии» звучное имя бунтовщика Тременса, образованное от латинского tremens («дрожащий») и намекающее на медицинское название белой горячки — «delirium tremens», парадоксальным образом немотствует, будучи прочитано таким образом, то есть в согласии с выставленной Набоковым напоказ системой маскарадных имен «Трагедии».

С первых же строк «Трагедии», которая открывается монологом Тременса, Набоков заставляет читателя обратить внимание на связь латинского значения имени крамольника с его хронической лихорадкой. Однако это действительное значение служит лишь прикрытием значению действенному, которое прочитывается не так, как все прочие «говорящие» (пусть некоторые и шепотом) имена «Трагедии», а тем способом, которым Г. Барабтарло сумел прочесть имя героя первого английского романа Набокова «Истинная жизнь Севастьяна Найта» (Sebastian Knight), как анаграмму английской фразы «Knight is absent», «Найта нет»{87}, раскрыв тем самым и подлинное назначение заглавия-подсказки романа. Подобно этой анаграмме, изобретенной Набоковым в конце тридцатых годов, имя ТРЕМЕНС, простой перестановкой букв дающее «СМЕРТЕН», проливает неожиданно-яркий свет на все произведение. Анаграмма в первом английском романе Набокова, к вящему сходству в построении, так же, как и в «Трагедии», прикрыта отвлекающим значением фамилии Севастьяна: Knight — рыцарь — шахматный конь{88}. Обе анаграммы, кроме того, представляют собой короткие утверждения: как «Найта нет», так и «Тременс (или „Дрожащий“) смертен», если прочитать его латинское имя в связке с русским словом, полученным в результате анаграмматической перегонки смысла. Это лаконичное утверждение, в свою очередь, напоминает заключение известного силлогизма «Все люди смертны. Сократ — человек. Следовательно, Сократ смертен». Таким образом, имя бунтовщика в «Трагедии» представляет собой сложную трехсоставную шараду, первая часть которой — латинское слово в русской транскрипции с адекватным значением, вторая — русская анаграмма этого слова, также с адекватным значением, и третья, то есть целое, — утверждение, аналогичное заключению силлогизма, названного схоластами «Barbara».

Теперь посмотрим, как анаграмма в имени персонажа, будто некое проклятие, отражается на его судьбе. Тременс, занимающий в «Трагедии», на первый взгляд, позицию морновского антагониста, на самом деле близок ему, как доктор Джекил господину Хайду. Подобно Морну, он отказывается от своего дара художника и, не выдержав испытания смертью любимой жены (как Морн не выдержал дуэльного «экзамена»), придумывает нехитрую философию смерти, в согласии с которой горит желанием истребить бессмысленный, по его мнению, род людской.

Огромная дистанция, которую Набоков создает между собой и своими персонажами уже в этом раннем произведении, выражается в той высокой иронии, с какой он позволяет им развивать свои ущербные взгляды на мир. При этом внимательному читателю Набоков дает возможность взглянуть на этих персонажей с той точки зрения, с какой их видит автор. Так, Тременс, исповедующий и олицетворяющий в «Трагедии» смерть, не замечает анаграмматического клейма в собственном имени, и в конце концов сам оказывается смертен. Скрытое за отвлекающим латинским значением его имени качество проясняет причину его смертоносного помешательства. «Набоков словно хочет сказать, — замечает Г. Барабтарло в очерке о „Пнине“, — что мы лишены способности увидеть рисунок своей судьбы, оттого что мы расположены внутри этого рисунка»{89}. Лишен такой способности и Тременс. Смерть жены отвращает его от живописи, которая кажется ему теперь бессмыслицей в бессмысленном мире. В последней драме Набокова потеря близкого человека влечет такие же точно последствия для Сальватора Вальса, который оставляет поэзию ради фантазий о безграничной власти. Уничтоженная им цветущая Пальмора — это та же блестящая столица Морна, сожженная Тременсом, которому мнится, что люди только мученики на земле и поэтому их следует поскорее облагодетельствовать смертью, чтобы сразу «валили на праздник вечности». Тременс не видит, что окружающий его мир в действительности счастлив, и переписывает «нарядную» сказку Морна в собственную картину горя и страданий. Преображая толстовского Позднышева, Набоков заставляет его понять, что «зло, то страшное зло, которым казалось напоено все человечество… это зло жило только в моей собственной душе. <…> Я понял, что жизнь человечества во сто крат благополучнее…»{90}. Тременса к этой же мысли очень близко подводит Дандилио, единственный из персонажей «Трагедии», которому позволено высказать авторские суждения. Расстрелянный вместе с Тременсом{91}, но будучи, по-видимому, наделен тем же иммунитетом к смерти, что и Цинциннат Ц., старик Дандилио в последней сцене пьесы возникает вновь в образе «Седого гостя».

Другая пьеса

К иному роду драматургии обращается Набоков в следующей драме, написанной два года спустя по предложению Юрия Офросимова. Принимаясь за «Человека из СССР», Набоков исходил уже из собственного прозаического опыта «Машеньки», а в качестве драматургического образца избирает на этот раз более подходящие для «тутошней» жизни пьесы Чехова. Но, несмотря на реалистическое действие, разворачивающееся в эмигрантском Берлине, с его русскими ресторанами и пансионами, и у этой пьесы есть свой иррациональный задник. Сложность перехода от Шекспира, Пушкина и Блока к Чехову и Ибсену заключалась в том, что саму драматургию Чехова и Ибсена Набоков принимал с оговорками и теперь должен был противостоять «окостеневшим» правилам «угождающего» зрителю детерминистского театра, так сказать, на его игровом поле.

В «Трагедии господина Морна» Набоков, прибегая к старинным приемам продвижения действия, вроде «выболтавшего» лишнее письма, которое Мидии почему-то вздумалось послать Ганусу, к раскритикованной им впоследствии заданной развязке, создает вместе с тем мощный иррациональный противовес причинно-следственной структуре традиционной драмы (вводя образ Иностранца), соответствующий сказочному колориту и образной поэтической речи этого произведения. В «Человеке из СССР» Набоков находит такой противовес сценическому натурализму и реалистическому действию в подчеркивании театральной, бутафорской природы представляемой им на сцене жизни. Все настоящее, проникнутое подлинным чувством либо отнесено в прошлое и будущее, либо выражается в нескольких «мимоходом» или под занавес сказанных словах, либо вообще скрыто за двусмысленностью. Напоказ же выставлено все ненатуральное. Ненастоящий сюжет пьесы о ловком человеке из СССР, приехавшем в Берлин по своим темным делам и немедленно вступившем в связь с русской актрисой, служит в драме Набокова как бы декорациями, среди которых идет настоящее живое действие. Подобно тому, как за съемками лубочного фильма о русской революции кроется мечта Кузнецова о свободной от рабства России, за его холодным романом с Марианной, составляющим главную интригу пошлого внешнего действия, разворачивается драматическая история его любви к собственной жене, с которой он вынужден жить врозь. Недоумение эмигрантских критиков по поводу Кузнецова, «не то авантюриста, не то „борца за белое дело“»{92}, было вызвано непониманием этой скрытой интриги. Но если взглянуть на пьесу с точки зрения противопоставления скрытого действия внешнему, разрыв Кузнецова с женой предстанет подлинной драмой, а «все театральное, жалкое», говоря словами Цинцинната Ц., отойдет на задний план, и станет ясно, зачем человеку из «Триэсэр» понадобилась интрижка с Марианной, выставленная им на всеобщее обозрение, — чтобы отвести своих соглядатаев от самого дорогого, что у него есть в жизни, то есть сделать то, что не удалось Адаму Кругу в романе «Под знаком незаконнорожденных»{93}.

Начиная с «Трагедии господина Морна», где в сцене возвращения Гануса домой, к неверной жене, инвертирован сюжет «Отелло» и загримированный под шекспировского мавра муж Мидии играет собственный моноспектакль на званом вечере, театр в театре становится у Набокова одним из способов создания эффекта театральной двойственности. В «Человеке из СССР» Набоков включает в представление выступление эмигрантского лектора, остающееся за кулисами, и выводит таким образом действие за границу кулис, разыгрывая на оставшемся узком пространстве, ограниченном, с одной стороны, реальным зрительным залом, а с другой — предполагаемым лекционным, неприметно-важную сцену. Эта сцена кончается «громом аплодисментов» — но не настоящих зрителей, а закулисных, аплодирующих неизвестному автору. Затем Набоков переносит действие в киноателье, и на фоне съемок фильма завершает линии двух персонажей. Дмитрий Набоков в этой связи обратил внимание на то, что в «Человеке» и «Событии» «Набоков создает иллюзию… что подлинное действие развивается где-то в другом месте», за сценой{94}. Он заставляет зрителей представлять себе внешность, манеры, поступки персонажей, которые так и не являются на сцене во плоти, но разыгрывают представление в своем потустороннем театре, играя в другой пьесе, о замысле которой зрителю остается только догадываться.

Трагедия, вписанная в фарс

В двух своих последних пьесах — «Событии» (1937) и «Изобретении Вальса» (1938), написанных во Франции для Русского театра в Париже, — Набоков возвращается к сновидческой подоплеке действия, примененной в «Трагедии господина Морна». Случайно или нет, но эти пьесы оказались в духе новейших исканий французского театра, прежде всего возникшего в 20-е годы сюрреалистического театра, с его логикой сна, в особенности «Крюотического» театра А. Арто, вводившего, как и Набоков в «Изобретении Вальса», манекенов среди актеров («Семья Ченчи», 1935) и декларировавшего в 1932 году такой тип действия, где «человеку остается лишь снова занять свое место где-то между сновидениями и событиями реальной жизни»{95}. Сходные суждения высказывал и постановщик «События» Юрий Анненков, ученик Евреинова и художник «Ревизора» в спектакле М. Чехова, хорошо знакомый с современным французским театром: «Наша жизнь слагается не только из реальных фактов, но также из нашего к ним отношения, из наших снов, из путаницы воспоминаний и ассоциаций, а от драматурга почему-то требуют односторонних вытяжек: либо — все реально, либо — откровенная фантастика»{96}. Вместе с тем Набоков оставался чужд творческим поискам французских новаторов, связанным с преодолением «четвертой стены», доказав в «Событии», что ее художественные возможности еще далеко не исчерпаны. Понимая, что условность лежит в самой основе театра, Набоков не стремится создать иллюзию жизни на сцене, не допускает того, чтобы зритель «забылся». Традиционный спектакль служит ему подкидной доской: как в романах и рассказах он обнажает прием, в пьесах он раскрывает внутренности театральной машинерии: показывает, как «четвертая стена» воспринимается персонажами, обращает внимание на сценическую мишурность чувств и положений. Когда во втором действии «Человека» Марианна начинает говорить с Кузнецовым закушенными фразами мелодрамы и удивляется, отчего он молчит в ответ, Кузнецов отвечает: «Забыл реплику». Когда в «Событии» приходит известие о выходе из тюрьмы Барбашина, поклявшегося убить Трощейкина, писательница Опаяшина обращает внимание на драматический характер происходящего и говорит, что «все это можно без труда подвзбить» в «преизрядную пьесу». Как в ранних пьесах Метерлинка, составивших его «театр смерти», а лучше было бы сказать — «ожидания смерти», само ожидание становится в них главным событием, так и в «драматической комедии» «Событие», как кажется, ничего не происходит, кроме напряженного ожидания грозного Барбашина. Набоков в «Событии» избирает в качестве путеводной мысль Гоголя в «Театральном разъезде» о том, что «Завязка должна обнимать все лица, а не одно или два… <…> А завязать может все: самый ужас, страх ожидания, гроза идущего вдали закона…»{97} В «Человеке из СССР» подлинная драма хотя и загромождена грубой бутафорией мелодрамы, но ей все же оставлено место в «реальном» действии. Так и в «Событии» за комедией, вариацией «Ревизора» в модерновых декорациях, приправленного Пиранделло и Евреиновым, дается совсем другая пьеса, проступает вторая, драматическая часть ее подзаголовка. Некоторые зрители и даже читатели так и восприняли «Событие», как «вариацию на гоголевскую тему без гоголевской трагической силы», как «водевиль обыкновенный»{98}.

«Событие» следует рассматривать в соответствии с примененной Набоковым в «Человеке из СССР» стратегией противопоставления внешнего действия внутреннему. Внешнее действие обращено к зрителю, и в нем есть эффектные сценические приемы, хлесткие фразы, смешной сыщик, гротескный портрет престарелой знаменитости, легко угадываемые отсылки к «Ревизору», «Вишневому саду», «Евгению Онегину» и писателю Сирину. В нем справляются именины бездарной Опаяшиной и ждут от Барбашина отчаянной выходки. Это «Событие», так сказать, относительное, компромиссное, зависящее от таланта постановщика и исполнителей, а также от чуткости зрителя к намекам. Это общедоступное «Событие» Набоков и имел в виду, говоря о пьесе «мой фарс», когда после нью-йоркской постановки «События» послал редактору «Нового русского слова» письмо в ответ на грубую рецензию{99}. «Второе» «Событие» — абсолютное, предъявляющее, как и все другие произведения Набокова в любом жанре, необычайно высокие требования к читателю. В нем справляются поминки по художественному дару Трощейкина в кругу призраков и зловещих масок, ждут появления Смерти (а она тут же позирует для поясного портрета), в нем щель на ту сторону сцены превращается в Щеля, торгующего самым популярным способом покончить с собой, а потом становится обычной мышиной щелкой, которой зритель видеть не может, но о которой читатель узнает из ремарки, в нем шут Барбошин убивает художника наповал, назвав его картины подделкой, и уже нет никакой надобности появляться на сцене Барбашину. В этом тайном «Событии» Трощейкин страшится не отчаянного Барбашина, а «бедной маленькой тени» своего умершего ребенка, которому через два дня исполнилось бы пять лет, и речь в нем идет, таким образом, о со-бытии Трощейкина, Любови и их маленького сына, чье незримое присутствие — в детских мячах, в шумном сынке ювелира, разбивающим за сценой зеркало, — и придает действию подлинный драматизм. Набокову удается создать тот «уникальный узор жизни» Трощейкина и Любови, о котором он говорит в «Трагедии трагедии» как о высшей цели драматурга. Этот особый узор делает их фигуры трагичными, несмотря на то что они вписаны в «комедию». Заданный по всем правилам традиционной причинно-следственной драмы финал отвергается Набоковым как мелодраматический, снижающий, и вместе с ним отвергается конечное всеразрешающее следствие, которое должно вполне удовлетворить зрителя, желающего знать, чем все кончилось. В этом настоящем «Событии», наконец, очень многое дается тоже тайно — вокруг двух реально действующих лиц (поскольку только двое в этой пьесе страдают) вырастает целый мир литературно-театральных реминисценций, намеков, провокаций. Настоящий зритель набоковского «События» и «Изобретения Вальса» это, как ни странно, читатель.

«Событие» — это и les comedie des comediens, комедия комедиантов, если вспомнить название старинной французской пьесы, в которой одна часть персонажей изображает актеров, а другая часть — зрителей, наблюдающих за переживаниями первых. Ко второй части Набокову удается присоединить настоящих зрителей, когда Трощейкин, как умирающий Гамлет, вдруг начинает различать по ту сторону рампы «глаза, глаза, глаза, глядящие на нас, ждущие нашей гибели». Набоков как будто хочет сказать этим, что театр не ограничивается сценой, и хотя «в зале автора нет» («Парижская поэма»), как не было самого Набокова на спектаклях «События» в зале Русского театра в Париже, зрители охвачены его замыслом точно так же, как и персонажи, и переживания их — это тоже театр в Театре{100}.

«Событие» было написано Набоковым в период глубочайшего упадка русского театра. Возникшая было в эмиграции серьезная драматургия — пьесы М. Алданова, Тэффи, Н. Берберовой, шедшие в том же Русском театре, где было поставлено «Событие», — существовала очень недолго, до закрытия русских театров вследствие начавшейся войны, помешавшей постановке «Изобретения Вальса». Советский театр к концу тридцатых годов, когда ушел из жизни Станиславский, был арестован Мейерхольд, запрещались спектакли Таирова, ограничивался либо классическим репертуаром, либо пропагандистским, за теми редчайшими исключениями, к которым относится драматургия Булгакова, тоже, впрочем, завершенная к 1939 году. Гастроли приехавшего в Париж в 1937 году МХАТа произвели тягостное впечатление: «Перед нами уже не только не прежний Художественный театр, но и вообще не тот театр, а какой-то другой, далеко не лишенный оттенков провинциальности, а то и просто балагана», — с горечью писал Ходасевич{101}. Так сложилось, что в 1937–1939 годах именно парижский Русский театр оказался единственным свободным театром, продолжавшим в меру своих скромных возможностей лучшие театральные традиции России на уровне высокого искусства. За четыре сезона, которые выдержал Русский театр, в нем были поставлены пьесы Островского, Фонвизина, Гольдони, Чехова, Тургенева, Алданова, Тэффи, Сирина, Берберовой, пьесы советских авторов А. Толстого, Шкваркина, Киршона… Постановки осуществляли такие выдающиеся деятели русской сцены, как Н. Евреинов, Ю. Анненков, М. Германова, Г, Хмара, М. Крыжановская{102}.

«Чем так трагична его фигура?»

Свое окончательное оформление набоковская концепция драмы-сновидения получает в «Изобретении Вальса». В этой пьесе о горе-изобретателе Вальсе, предвосхитившей антигитлеровский памфлет Брехта «Карьера Артуро Уи, которой могло не быть» (1941), логика сновидения, а с третьего действия и кошмара, определяет развитие действия от начала до конца. Житейской логике в пьесе оставлена лишь пара финальных реплик.

Способ развертывания действия, найденный Набоковым в «Событии», послужит и для его последней драмы. «Событие» и «Изобретение Вальса» лишены медлительной чеховской экспозиции «Человека из СССР», в котором драма дается под занавес. В них по три стремительных действия: в первом происходит катастрофический слом привычного уклада жизни, второе посвящено фантастическим последствиям этого слома и вызывает на сцену персонажей-персонификаций — Щели в «Событии», Сна в «Изобретении Вальса», — и в третьем смещенная реальность фатально водворяется на свое место, без каких-либо видимых последствий для персонажей. То, что происходит до начала действия и что служит толчком к тому самому слому жизни, дающему ход всему представлению, подлинный конфликт этих пьес, так и остается неразрешенным. Вальс не терпит даже косвенных напоминаний об этом событии, некой собственной драме, остающейся для зрителя тайной. Если в «Событии» о смерти ребенка становится известно с самого начала, то о несчастье Вальса, послужившего, очевидно, причиной его помешательства, зритель должен догадываться по рассыпанным в пьесе намекам. Вальсу мерещится игрушечный автомобиль в руках у одного из генералов, в самом начале он уничтожает гору, как кажется, только потому, что, по преданию, на ней некогда жил колдун и белая серна, став диктатором, он закрывает лавки игрушек, запрещает громкий смех и шумную возню в играх. От «Человека из СССР» к «Событию» и «Изобретению Вальса» Набоков все дальше за пределы действия выводит настоящую драму, о главном говорит все больше обиняками. Почему Вальс мечтает о всевластии? Не потому ли, что диктаторская власть представляется ему лучшей оградой от всего того, что может напомнить о пережитом горе? Как Морн бежит от позора на южную виллу и как Трощейкин мечтает уехать на Капри, Вальс надеется укрыться от горы своего горя на острове. «Чем так трагична его фигура? — спрашивает Набоков в предисловии к „Изобретению Вальса“ для русского переиздания пьесы в Америке. — Что так ужасно расстраивает его, когда он замечает игрушку на столе? Напоминает ли это ему его собственное детство? Какой-нибудь горький момент этого детства? Может быть, не собственного его детства, а детства ребенка, которого он потерял? Какие другие бедствия, кроме банальной бедности, претерпел он?»{103} Все эти вопросы не имеют в пьесе прямого ответа.

Ведущую тему драматургии Набокова можно определить как испытание художника смертью. В ранних пьесах герой Набокова также оказывается перед лицом смерти, но это еще не герой-художник «Трагедии». В последнем русском романе Набокова писатель Федор Годунов-Чердынцев, потерявший отца, тщится преобразить серый мир мещанского Берлина в яркое полотно. Художник Синеусов из неоконченного романа «Solus Rex» погружен в состояние напряженного осмысления смерти жены и пытается силой своего дара приблизиться к ней в сумрачной реальности второго порядка. Живописец Трощейкин, напротив, со смертью сына постепенно вырождается в «провинциального портретиста», а Вальс забывает собственные стихи. Эта необыкновенно стойкая у Набокова тема дается полностью, со всеми обертонами уже в «Трагедии господина Морна», где Тременс — персонифицированная огневица, сжигающая столицу-сказку Морна, как ворох исписанных листов, — не кто иной, как тихий, не лишенный таланта пейзажист, потерявший жену и стремящийся во что бы то ни стало забыть ее и свое искусство, таинственным образом с нею связанное. Трощейкин и Вальс, эти «траурные трусы», как художники бесплодны: задумав интересное полотно, Трощейкин тут же отказывается от своего замысла, и когда этот замысел все же начинает проступать сквозь разыгранный его страхом фарс, он говорит: «Скверная картина…». «Трусы мечты не создают», — замечает господин Морн перед тем, как вернуться к своей сказке про короля. Из сохранившихся фрагментов финала «Трагедии» становится ясно, что Морн открывает в искусстве единственный путь спасения, и под занавес он вновь становится тем «высоким чародеем», каким был в начале. В уже приводившемся пражском письме, написанном за два дня до окончания «Трагедии господина Морна», Набоков признается: «Я все тверже убеждаюсь в том, что the only thing that matters[2] в жизни есть искусство».

А. Бабиков

Владимир Набоков ПЬЕСЫ

СКИТАЛЬЦЫ (THE WANDERERS) Vivian Calmbrood 1798 г. Лондон Трагедия в четырех действиях Перевод с английского Влад. Сирина

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Трактир «Пурпурного Пса». Колвил — хозяин — и Стречер — немолодой купец — сидят и пьют.

Стретчер.

Я проскочил, он выстрелил… Огонь вдогонку мне из дула звучно плюнул и эхо рассмешил и шляпу сдунул; нагнулся я, — и вынес добрый конь… Вина, вина испуг мой томный просит… Я чувствую, — разбойник мой сейчас свой пистолет дымящийся поносит словами окровавленными!

Колвил.

                                       Спас тебя господь! Стрелок он беспромашный, а вот поди ж, — чуть дрогнула рука.

Стретчер.

Мне кажется, — злодей был пьян слегка: когда он встал, лохматый, бледный, страшный, мне, ездоку, дорогу преградив, — поверишь ли, — как бражник он качался!

Колвил.

Да, страшен он, безбожен, нерадив… Ох, Стречер, друг, я тоже с ним встречался! Сам посуди, случилось это так: я возвращался с ярмарки и лесом поехал я, — сопутствуемый бесом невидимым. Доверчивый простак, я песенку мурлыкал. Под узорной листвой дубов луна лежала черной и серебристой шашечницей. Вдруг он выскочил из лиственного мрака и — на меня!

Стретчер.

Ой, грех, — мой бедный друг!

Колвил.

Не грех, а срам! Как битая собака, я стал юлить (я, — видишь ли, — кошель червонцев вез) и выюлил пощаду… «Кабатчик, шут, — воскликнул он, — порадуй побасенкой, — веселою, как хмель, бесстыдною, как тысяча и десять нагих блудниц, да сочною, как гусь рождественский! Потешь меня, не трусь, ведь все равно потом тебя повесить придется мне». Но худо я шутил… «Слезай с коня», — мучитель мой промолвил. Я плакать стал; сказал, что я, — Джон Колвил, — пес, раб его; над страхом распустил атласный парус лести; побожился, что в жизни я не видел жирных дней; упомянул о Сильвии моей беспомощной, — и вдруг злодей смягчился: «Я, — говорит, — прощу тебя, прощу за имя сладкозвучное, которым ты назвал дочь: но, помни, — с договором! Лишь верю я вот этому пращу носатому, с комком сопли свинцовой в ноздре стальной, — всегда чихнуть готовой и тьму прожечь мокротой роковой… Но так и быть: поверю и Горгоне, уродливо застывшей предо мной. Вот договор: в час бури иль погони пускай найду в твоем трактире „Пса Пурпурного“ приют ненарушимый, бесплатный кров; я часто крался мимо, хохочущие слышал голоса, завидовал… Ну что же, ты согласен?» Он отдал мне червонцы, и бесстрастен был вид его. Но странно: теплоту и жажду теплоты — я, пес трусливый, почуял в нем, как чуешь в день тоскливый стон журавлей, в туманах на лету рыдающих… С тех пор раз восемь в месяц приходит он спокойно в мой кабак, как лошадь, пьет, грозит меня повесить иль Сильвию, шутя, вгоняет в мак.

Входит Сильвия.

Вот и она. Ты побеседуй, Стречер, а у меня есть дело…

(Уходит в боковую дверь.)

Стретчер.

                             Добрый вечер, медлительная Сильвия; я рад, что здесь, опять, склоняюсь неумело перед тобой; что ты похорошела; что темные глаза твои горят, лучистого исполнены привета, прекрасные, как солнечная ночь, — когда б господь дозволил чудо это…

Сильвия.

Смеетесь вы…

Стретчер.

                      Смеяться я не прочь; но, Сильвия, смеяться я не смею перед святыней тихой чистоты…

Сильвия.

Мы с мая вас не видели…

Стретчер.

                                      И ты скучала?

Сильвия.

              Нет. Скучать я не умею: все божьи дни — души моей друзья, и нынешний — один из них…

Стретчер.

                                       Мне мало… Ах, Сильвия, ты все ли понимала, когда вот здесь тебе молился я и вел с тобой глубокую беседу и объяснял, что на лето уеду, чтоб ты могла обдумать в тишине мои слова. Печально, при луне, уехал я. С тех пор тружусь, готовлю грядущее. В июне я торговлю открыл в недальнем Гровсей. Я теперь уж не бедняк… О, Сильвия, поверь, куплю тебе и кольца, и запястья, и гребешки… Уже в мешках моих немало тех яичек золотых, в которых спят — до срока — птицы счастья…

Сильвия.

Вы знаете, один мне человек На днях сказал: нет счастия на свете; им грезят только старики да дети; нет счастия, а есть безумный бег слепого, огневого исполина, и есть дешевый розовый покой{104} двух карликов из воска. Середина отсутствует…

Стретчер.

                    Да, сказано… Какой дурак изрек загадку эту?

Сильвия.

                                    Вовсе он не дурак!

Стретчер.

                   А! Знаю я его! Не царствует ли это божество в глухих лесах от Глумиглэн до Гровсей и по дороге в Старфилд?

Сильвия.

                                    Может быть…

Стретчер.

Так этот волк, так этот вор кровавый тебе, тебе приятен? Боже правый! Отец твой — трус: он должен был убить, убить его, ты слышишь? Что ж, прекрасно устроился молодчик: пьет и жрет да невзначай красотку подщипнет.. У, гадина!..

Сильвия.

                Он — человек несчастный…

Незаметно возвращается Колвил.

Стретчер.

Несчастного сегодня встретил я… Конь шагом шел, в седле дремал я сладко; вдруг из кустов он выполз, как змея; прищурился, прицелился украдкой; тогда, вздохнув, — мне было как-то лень, — я спешился и так его шарахнул, так кулаком его по брылам трахнул, что крикнул он и тихо сел на пень, кровавые выплевывая зубы… «Несчастный» — ты сказала? Да, ему бы давно пора украсить крепкий сук осиновый! «Несчастный» — скажет тоже! Он подошел, а я его по роже как звездану…

Колвил.

                    Э, полно, полно, друг! Хоть ты у нас боец не безызвестный, — но мнится мне, что воду правды пресной ты подцветил вином невинной лжи.

Стретчер.

Ничуть… Ничуть!

Колвил.

                        Твой подвиг беспримерен, и ты — герой; но, друг мой, расскажи, как это так, что в мыле смирный мерин, а сам герой без шапки прискакал?

Сильвия.

Оставь, отец: меня он развлекал лишь вымыслом приятным и искусным. Он говорил…

Стретчер.

                  Я говорил одно: я говорил, что Сильвии смешно умильничать с бродягой этим гнусным, я говорил, что кровью все леса измызгал он, что я его, как пса…

Колвил.

Довольно, друг! Задуй свой гнев трескучий, не прекословь девическим мечтам; ведь сто очей у юности, и там, где видим мы безобразные тучи, она увидит рыцарей, щиты, струящиеся перья и кресты лучистые на сумрачных кольчугах. Расслышит юность в бухающих вьюгах напевы дивья. Юность любит тьму лесную, тьму высоких волн, туманы, туманы и туманы, — потому, что там, за ними, радужные страны{105} угадывает юность… Подожди, о, подожди, — умолкнут птицы-грезы, о сказочном сверкающие слезы иссякнут, верь, как теплые дожди весенние, и выцветут виденья…

Стретчер.

Давно я жду, и в этом наслажденья Не чувствую; давно я, как медведь, вокруг дупла душистого шатаюсь, не смея тронуть мед… Я допытаюсь, я доберусь… Я требую ответ, насмешливая Сильвия: пойдешь ли ты за меня?..

Стук в наружную дверь.

                  Слыхали?.. Этот стук… Он, может быть…

Колвил.

О нет; наш вольный друг стучит совсем иначе.

Стук повторный.

Голос за дверью.

                              Отопрешь ли, телохранитель Вакха?

Колвил.

                               Это он, — хоть стук и необычен. Стречер, милый, куда же ты?

Стретчер.

                 Я очень утомлен, пойду я спать…

Голос.

                    Открой! Промокли силы… Ох, жизнь мою слезами гасит ночь.

Стретчер.

Я, право, утомлен…

Колвил.

                           Ступай же, дочь, впусти его; а нашему герою тем временем я норку покажу. Колвил и Стречер уходят.

Голос.

Да это гроб, а не кабак!..

Сильвия.

(идет к двери)

                                   Открою, открою…

Входит Проезжий.

            Ах!..

Проезжий.

                  Однако, — не скажу, красавица, чтоб ты спешить любила, хоть ты любить, пожалуй, и спешишь… Да что с тобой? Ты на меня глядишь растерянно… Ведь я же не грабила…

Сильвия.

Простите, путник строгий…

Проезжий.

                                      Позови хозяина. Прости и мне; брюзгливо я пошутил; усталость неучтива. Мне нравятся печальные твои ресницы.

Сильвия.

              Плащ снимите да садитесь сюда, к огню.

Сильвия выходит в боковую дверь. Меж тем кучер и трактирный слуга вносят вещи Проезжего и выходят опять. Он же располагается у камина.

Проезжий.

                    Ладони, насладитесь живым теплом алеющих углей! Подошвы, задымитесь, пропуская блаженный жар! И ты будь веселей, моя душа! Смотрю в огонь: какая причудливая красочность! Смотрю — и город мне мерещится горящий, и вижу я сквозь траурные чащи пунцовую, прозрачную зарю, и голубые ангелы на глыбах оранжевых трепещут предо мной! А то в подвижных пламенных изгибах как будто лик мне чудится родной: улыбка мимолетная блистает, струятся пряди призрачных волос, — но паутина радужная слез перед глазами нежно расцветает и ширится, скрывая от меня волшебный лик — мой вымысел минутный, — и вновь сижу я в полумгле уютной, обрызганной рубинами огня…

Входит Колвил.

Колвил.

(про себя)

Дочь не шутила… Впрямь он незнаком мне… Но голос…

Проезжий.

              Здравствуй, друг бездомных! Помни пословицу: кто всем приют дает, себе приют в любой звезде найдет…

Колвил.

Мне голос ваш напомнил, ваша милость, ночь в глушнике…

Проезжий.

                        …И, верно, вой зверей голодных. Да, — душа моя затмилась от голода… Но прежде — лошадей и моего возницу (мы изрядно сегодня потрепались) накорми.

Колвил.

Слуга мой Джим займется лошадьми и остальным… Но вам, о гость отрадный, чем услужу? Тут, в погребе сыром, есть пенистое пиво, рьяный ром, степенный порт, малага-чародейка…

Проезжий.

Я голоден!

Колвил.

                Есть жирная индейка с каштанами, телятина, пирог, набитый сладкой дичью…

Проезжий.

                                    Это вкусно. Тащи скорей.

Хозяин и дочь его хлопочут у стола.

(Про себя.)

Узнать, спросить бы… да, спрошу… нет, страшно…

Колвил.

(суетится)

                              Хлеб-то где ж? Беда с тобою, дочь!

Проезжий.

(про себя)

                    Спрошу…

Колвил.

                              Червяк капустный — ох, Сильвия, — в салат попал опять!

Проезжий.

(про себя)

Нет…

Колвил.

     Кружку! Да не эту! Вот разиня… Да двигайся! Подумаешь, — богиня ленивая… Ну вот. Ты можешь спать теперь идти.

Сильвия уходит.

Проезжий.

(садится за стол)

                    Отселе — далеко ли до Старфильда?

Колвил.

                        Миль сорок пять, не боле.

Проезжий.

Там… в Старфильде… семья есть… Фаэрнэт, — не знаешь ли? Быть может, вспомнишь?

Колвил.

                                                          Нет, не знаю я; бываю редко в этом плющом увитом, красном городке. В последний раз, в июне этим летом, на ярмарке…

(Смолкает, видя, что Проезжий задумался.)

Проезжий.

(про себя)

                  Там, в милом липнике, я первую прогрезил половину нескучной жизни. Завтра, чуть рассвет, вернусь туда; на циферблате лет назад, назад я стрелку передвину, и снова заиграют надо мной начальных дней куранты золотые… Но если я — лишь просеки пустые кругом найду, но если дом родной давно уж продан, — Господи, — но если все умерли, все умерли, и в кресле отцовском человек чужой сидит, и заново обито это кресло, и я пойму, что детство не воскресло, что мне в глаза с усмешкой смерть глядит!

(Вздыхает и принимается есть.)

Колвил.

Осмелюсь понаведаться: отколе изволите вы ехать?

Проезжий.

                            Да не все ли тебе равно? И много ль проку в том, что еду я, положим, из Китая, — где в ноябре белеют, расцветая, вишневые сады, пока в твоем косом дворце огонь, со стужей споря, лобзает очарованный очаг?..

Колвил.

Вы правы, да, вы правы… Я — червяк в чехольчике… Не видел я ни моря, ни синих стран, сияющих за ним, — но любопытством детским я дразним… Тяжелый желтый фолиант на рынке для Сильвии задумчивой моей я раз купил; в нем странные картинки, изображенья сказочных зверей, гигантских птиц, волов золоторогих, людей цветных иль черных, одноногих иль с головой, растущей из пупа… Отец не слеп, а дочка не глупа: как часто с ней, склонившись напряженно, мы с книгою садимся в уголке, и, пальчиком ее сопровожденный, по лестницам и галереям строк, дивясь, бредет морщинистый мой палец, как волосатый сгорбленный скиталец, вводимый бледным, маленьким пажом в прохлады короля страны чудесной!.. Но я не чувствую, что здесь мне тесно, когда в тиши читаю о чужом чарующем причудливом пределе; довольствуюсь отчизною. Тепло, легко мне здесь, где угли эти рдели уж столько зим, метелицам назло…

Проезжий.

(набивая трубку)

Ты прав, ты прав… В бесхитростном покое ты жизнь цедишь… Все счастие мирское лишь в двух словах: «я дома»…

Троекратный стук в дверь.

Колвил.

(идет к двери)

                                             Вот напасть…

Осторожно входит Разбойник.

Разбойник.

Пурпурный пес, виляй хвостом! Я снова пришел к тебе из царствия лесного, где ночь темна, как дьяволова пасть!

Он и Колвил подходят к камину. Проезжий сидит и курит в другом конце комнаты и не слышит их речей.

Мне надоела сумрачная пышность дубового чертога моего… Ба! Тут ведь пир! Кто это существо дымящее?

Колвил.

               Проезжий, ваша хищность. Он возвращается из дальних стран, из-за морей…

Разбойник.

                  …А может быть, из ада? Не правда ли? Простужен я и пьян… Дождь — эта смесь воды святой и яда — всю ночь, всю ночь над лесом моросил; я на заре зарезал двух верзил, везущих ром, и пил за их здоровье до первых звезд, — но мало, мало мне: хоть и тяжел, как вымище коровье, в твой кабачок зашел я, чтоб в вине промыть свою раздувшуюся душу; отрежь и пирога.

(Подходит к Проезжему.)

                         Кто пьет один, пьет не до дна. Преславный господин, уж так и быть, подсяду я, нарушу задумчивость лазурного венка, плывущего из вашей трубки длинной…

Проезжий.

Тем лучше, друг. Печалью беспричинной я был увит.

Разбойник.

                Простите простака, но этот луч на смуглой шуйце вашей не камень ли волшебный?

Проезжий.

                                      Да, — опал. В стране, где я под опахалом спал, он был мне дан царевною, и краше царевны — нет.

Разбойник.

                      Позвольте, отчего ж смеетесь вы — так тонко и безмолвно? Или мое невежество…

Проезжий.

                                Да полно! Смешит меня таинственная ложь моих же чувств: душа как бы объята поверием, что это все когда-то уж было раз: вопрос внезапный ваш и мой ответ; мерцанье медных чаш на полке той; худые ваши плечи и лоск на лбу высоком, за окном — зеркальный мрак; мечтательные свечи и крест теней на столике резном; блестящие дубовые листочки на ручках кресла выпуклых и точки огнистые, дрожащие в глазах знакомых мне…

Разбойник.

                     Пустое… Лучше мне бы порассказали вы, — в каких морях маячили, ночное меря небо? Что видели? Где сердце и следы упорных ног оставили, давно ли скитаетесь?

Проезжий.

                 Да что ж; по божьей воле, семнадцать лет… Эй, друг, дай мне воды, во мне горит твое сухое тесто.

Колвил.

(не оглядываясь, из другого конца комнаты)

Воды? Воды? Вот чудо-то… Сейчас.

Разбойник.

Семнадцать лет! Успела бы невеста за это время вырасти для вас на родине… Но, верно, вы женаты?

Проезжий.

Нет. Я оставил в Старфильде родном лишь мать, отца и братьев двух…

Колвил.

(приносит и ставит воду перед Разбойником)

                                                Вином вы лучше бы запили…

Разбойник.

                               Шут пузатый! Куда ж ты прешь? Куда ж ты ставишь, пес? Не я просил, — а дурень мне принес! Ведь я не роза и не рыба… Что же ты смотришь так?

Колвил.

                         Но ваши голоса так жутко, так причудливо похожи!

Проезжий.

Похожи?..

Колвил.

              Да: как морось и роса, Заря и зарево, слепая злоба и слепота любви; и хриплы оба: один — от бочек выпитых, другой — простите мне, о гость мой дорогой, — от тайной грусти позднего возврата…

Разбойник.

(обращаясь к Проезжему)

Как звать тебя?

Проезжий.

                      Мне, право, странно…

Разбойник.

                                                     Нет, ответь!..

Проезжий.

          Извольте: Эрик Фаэрнэт.

Разбойник.

Ты, Эрик, ты? Не помнишь, что ли, брата? Роберта?

Эрик.

Господи, не может быть!..

Роберт.

Не может быть? Пустое восклицанье!..

Эрик.

О, милый брат, меня воспоминанье застывшее заставило забыть, что должен был твой облик измениться… Скорей скажи мне: все ли живы?

Роберт.

                                                Все…

Эрик.

Благодарю вас, дни и ночи!.. Мнится, уж вижу я — на светлой полосе родной зари — чернеющую крышу родного дома; мнится мне, уж слышу незабываемый сладчайший скрип поспешно открываемой калитки… Брат, милый брат, все так же ль листья лип лепечут упоительно? Улитки все так же ль после золотых дождей на их стволах вытягивают рожки? Рыжеют ли коровы средь полей? Выходят ли на мокрые дорожки танцующие зайчики? Скажи, все так же ли в зеленой полумгле скользит река? И маленькие маки алеют ли в тумане теплой ржи? А главное: как вам жилось, живется? Здорова ль мать и весел ли отец? Как брат Давид, кудрявый наш мудрец? Все так же ль он за тучи молча рвется, в огромные уткнувшись чертежи? И кто ты сам? Что делаешь, скажи? Я признаюсь: мне вид твой непонятен; в глазах — тоска, и сколько дыр и пятен на этих кожаных одеждах… Что ж, рассказывай!

Роберт.

                   Ты хочешь? Пес пурпурный, скажи — кто я?

Колвил.

                     Вы — честный…

Роберт.

                                          Лжешь…

Колвил.

Вы — честный, но мятежный…

Роберт.

                                          Лжешь…

Колвил.

                                                    Вы — бурный, но добрый…

Роберт.

                Лжешь!

Колвил.

                           Вы — князь лесной, чей герб — кистень, а эпитафия — веревка!

Роберт.

Вот это так! Ты, брат, слыхал? Что, ловко?

Эрик.

Не шутку ли ты шутишь?..

Роберт.

                                   Нет. В ущерб твоей мечте, — коль ты мечтал увидеть все качества подлунные во мне — разбойник я, живущий в глубине глухих лесов… Как стал я ненавидеть сиянье дня, как звезды разлюбил, как в лес ушел, как в первый раз убил — рассказывать мне скучно… Я заметил — зло любит каяться, а добродетель — румяниться; но мне охоты нет за нею волочиться… Доблесть — бред, день — белый червь, жизнь — ужас бесконечный очнувшегося трупа в гробовом жилище…{106}

Эрик.

            Словно в зеркале кривом я узнаю того, чей смех беспечный так радовал, бывало, нашу мать…

Роберт.

Убийца я!

Эрик.

              Молчи же…

Роберт.

                             …бесшабашный убийца!

Эрик.

           О, молчи! Мне сладко, страшно над бездною склоняться и внимать твоим глазам, беспомощно кричащим на ломаном и темном языке о царстве потонувшем, о тоске изгнанья…

Роберт.

             Брат! По черным, чутким чащам, — живуч, как волк, и призрачен, как рок, — крадусь, таюсь, взвинтив тугой курок: убийца я!

Эрик.

              Мне помнится: в далеком краю, на берегу реки с истоком неведомым, однажды, в золотой и синий день, сидел я под густой лоснящейся листвою, и кричали, исполнены видений и печали, лазоревые птицы, и змея блестящая спала на теплом камне; загрезил я — как вдруг издалека мне послышалось пять шорохов и я увидел вдруг между листов узорных пять белоглазых, красногубых, черных голов… Я встал — и вмиг был окружен… Мушкет мой был, увы, не заряжен, а слов моих они не понимали; но, сняв с меня одежды, дикари приметили вот это… посмотри… головки две на выпуклой эмали, — ты и Давид: тебе здесь восемь лет, Давиду — шесть; я этот амулет — дар матери — всегда ношу на теле; и тут меня он спас на самом деле: поверишь ли, — что эти дикари метнулись прочь, как тени — от зари, ослеплены смиренным талисманом!

Роберт.

О, говори! Во мне светлеет кровь… Не правда ль, мир — любовь, одна любовь, — румяных уст привет устам румяным? Иль мыслишь ты, что жизнь — больного сон? Что человек, должник природы темной, отплачивать ей плачем обречен? Что зримая вселенная — огромный, холодный монастырь, и в нем земля — черница средь черниц золотоглазых — смиренно смерти ждет, чуть шевеля губами? Нет! В живых твоих рассказах не может быть печали; уловлю в их кружеве улыбку… Брат! Давно я злодействую, но и давно скорблю! Моя душа — клубок лучей и гноя, смесь жабы с лебедем… Моя душа — молитва девушки и бред пирата; звезда в лазури царственной и вша на смятом ложе нищего разврата! Как женщина брюхатая, хочу, хочу я Бога… Бога… слышишь, — Бога! Ответь же мне, — ты странствовал так много! — Ответь же мне — убийце, палачу своей души, замученной безгласно, — встречал ли ты Его? Ты видел взор персидских звезд; ты видел, странник страстный, сияющие груди снежных гор, поднявшие к младенческой Авроре рубины острые; ты видел море, — когда луна голодная зовет его, дрожит, с него так жадно рвет атласные живые покрывала и все сорвать не может…                                    И ласкал мороз тебя в краю алмазных скал, и вьюга в исступленье распевала… А то вставал могучий южный лес, как сладострастие, глубоко-знойный; ты в нем плутал, любовник беспокойный, распутал волоса его; залез, трепещущий, под радужные фижмы природы девственной… Счастливый брат! Ты видел все и все привез назад, что видел ты! Так слушай: дай мне, выжми весь этот мир, как сочно-яркий плод, сюда, сюда, в мою пустую чашу: сольются в ней огонь его и лед; отпраздную ночную встречу нашу; добро со злом; уродство с красотой, как влагу сказочную выпью!..

Эрик.

                                         Стой! Твои слова безумны и огромны… Ты мечешься, обломки мысли темной неистово сжимая в кулаке, и тень твоя, — вон там на потолке, — как пьяный негр, шатается. Довольно! Я понял ночь, увидя светляка: в душе твоей горит еще тоска, — а было некогда и солнце… Больно мне думать, брат, о благостном былом! Ты помнишь ли, как наша мать, бывало, нас перед сном так грустно целовала, предчувствуя, что ангельским крылом не отвратить тлетворных дуновений, самума сокрушительных тревог?.. Ты помнишь ли, как дышащие тени блестящих лип ложились на порог прохладной церкви и молились с нами? Ты помнишь ли: там девушка была с глубокими, пугливыми глазами, лазурными, как в церкви полумгла; две розы ей мы как-то подарили… Пойдем же, брат! Довольно мы бродили… Нас липы ждут… Домой, пора домой — к очарованьям жизни белокрылой!{107} Ты скрыл лицо? Ты вздрагиваешь? Милый, ты плачешь, да? Ты плачешь? Боже мой! Возможно ли! Хохочешь ты, хохочешь!..

Роберт.

Ох… уморил!..

Эрик.

                   Да что сказать ты хочешь?

Роберт.

Что я шутил, а гусь поверил… Брось, святоша, потолкуем простодушней! Ведь из дому ты вылетел небось как жеребец — из сумрачной конюшни! Да, мир широк, и много в нем кобыл, податливых, здоровых и красивых, — жен всех мастей, каурых, белых, сивых, и вороных, и в яблоках, — забыл? Небось пока покусывал им гривы, не думал ты, мой пилигрим игривый, о девушке под липами, о той, которую ты назвал бы святой, Когда б она теперь не отдавала своей дырявой святости внаем?

Эрик.

Я был прельщен болотным огоньком: твоя душа мертва… В ней два провала, где очи ангела блистали встарь… Ты жалок мне… Да, видно, я — звонарь в стране, где храмов нет…

Роберт.

                                     Зато есть славный кабак. Холуй, вина! Пей, братец, пей! Вот кровь моя… Под шкурою моей она рекой хмельной и своенравной течет, течет, — и пляшет разум мой, и в каждой жиле песня.

Эрик.

                                   Боже, Боже! Как горестно паденье это! Что же я расскажу, когда вернусь домой?

Роберт.

Не торопись, не торопись… Возможно, что ты — простак, а я — свидетель ложный и никого ты дома не найдешь… Возможно ведь?

Эрик.

                        Кощунственная ложь! Хозяин, повели закладывать… Не в силах я дольше ждать!

(Ходит взад и вперед)

Роберт.

                        Подумай о могилах, которые увидишь ты вокруг скосившегося дома…

Эрик.

                             Заклинаю тебя! Признайся мне, — ты лгал?

Роберт.

                                                Не знаю.

Колвил.

(возвращается)

Возок ваш на дворе.

Эрик.

                                Спасибо, друг.

(К Роберту.)

Последний раз прошу тебя… а впрочем, — ты вновь солжешь…

Роберт.

                            Друг друга мы морочим: ты благостным паломником предстал, я — грешником растаявшим! Забавно…

Эрик.

Прощай же, брат! Не правда ль, время славно мы провели?

Колвил и кучер выносят вещи.

Колвил.

(в дверях)

                …а дождик перестал…

Эрик.

(выходит за ним)

Жемчужный щит сияет над туманом.

В комнате остается один Роберт.

Голос кучера.

Эй, милые…

Пауза. Колвил возвращается.

Колвил.

                  Да… братья… грех какой!

Роберт.

Ты что сказал?!

Колвил.

                      Я — так, я — сам с собой.

Роберт.

Охота же болтать тебе с болваном!..

Колвил.

Да с кем же мне? Одни мы с вами тут…

Роберт.

Где дочь твоя?

Колвил.

                     Над ней давно цветут сны легкие…

Роберт.

(задумчиво)

                 Когда бы с бурей вольной меня в ночи сам бес не обвенчал — женился б я на Сильвии…

Колвил.

                                    Довольно и бури с вас.

Роберт.

                   Ты лучше бы молчал. Я не с тобой беседую.

Колвил.

                                 А с кем же? Не с тем же ли болваном, с кем и я сейчас болтал?

Роберт.

                      Не горячись. Не съем же я Сильвии, — хоть, впрочем, дочь твоя по вкусу мне приходится…

Колвил.

                                     Возможно…

Роберт.

Да замолчи! Иль думаешь, ничтожный, что женщину любить я не могу? Как знаешь ты: быть может, берегу в сокровищнице сердца камень нежный, впитавший небеса? Как знаешь ты: быть может, спят тончайшие цветы на тихом дне под влагою мятежной? Быть может, белой молнией немой гроза любви далекая тревожит мою удушливую ночь? Быть может…

Колвил.

(перебивает)

Вот мой совет: вернитесь-ка домой, как блудный сын, покайтесь, и отрада спокойная взойдет в душе у вас… А Сильвию мою смущать не надо, не надо… слышите!

Роберт.

                            Я как-то раз простил тебе, что ты меня богаче случайно был… теперь же за совет твой дерзостный, за этот лай собачий убью тебя!

Колвил.

                Да что-то пистолет огромный ваш не страшен мне сегодня! Убийца — ты, а я, прости, не сводня, не продаю я дочери своей…

Роберт.

Мне дела нет до этой куклы бледной, но ты умрешь!

Колвил.

                     Стреляй же, гад, скорей!

Роберт.

(целясь)

Раз… два… аминь!

Но выстрелить он не успевает: боковая дверь распахивается и входит, вся в белом, Сильвия, она блуждает во сне.

Сильвия.

                           О, бедный мой, о, бедный… Как холодно, как холодно ему в сыром лесу осеннею порою!.. Тяжелый ключ с гвоздя сейчас сниму… Ах, не стучись так трепетно! Открою, открою, мой любимый… Ключ держу в руке… Нет! Поздно! Превратился он в лилию… Ты — здесь, ты возвратился? Ах, не стучись! Ведь только лунный луч в руке держу, и эту дверь нет мочи им отпереть…

Колвил.

(уводит ее)

                   Пойдем, пойдем… Храни тебя Господь… Не надо же… Сомкни незрячие, страдальческие очи.

Сильвия.

Ключ… Лилия… Люблю… Луна…

Колвил.

                                              Пойдем.

Оба уходят.

Роберт.

(один)

Она прошла прозрачно-неживая и музыкой воздушною весь дом наполнила; прошла, — как бы срывая незримые высокие цветы, и бледные протягивались руки таинственно, и полон смутной муки был легкий шаг… Она чиста… А ты, убогий бес, греши, греши угрюмо! В твоих глазах ночная темнота… Кто может знать, что сердце жжет мне дума об ангеле мучительном, мечта о Сильвии… другой… голубоокой? Вся жизнь моя — туманы, крики, кровь, но светится во мгле моей глубокой, как лунный луч, как лилия, — любовь…

Конец первого действия

1923

Примечания

Вивиан Калмбруд (Vivian Calmbrood)

Скитальцы (The Wanderers). 1768. Лондон

Перевод с английского Влад. Сирина

Трагедия в четырех действиях

Впервые: Грани. 1923. Кн. 2.

Пьеса была написана в октябре — ноябре 1921 г. в Кембридже, где в 1919–1922 гг. Набоков занимался естествознанием и филологией, и отправлена родителям в Берлин под видом перевода из английской трагедии. Первыми жертвами литературной мистификации Набокова стали его родители. Написав им 24 октября 1921 г.: «Пишу я день деньской (английская драма) и наслаждаюсь своими вымыслами» (BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov), он вскоре спрашивает: «Понравилось ли вам первое действие „Скитальцев“? В нем есть грубые места, они еще грубее в подлиннике (определение пистолета и рассуждение о кобылах)» (Там же. Письмо от 6 ноября 1921 г.), — и затем признается: «„Скитальцы“ is meant to look like a translation,[3] так что я не жалею, мамочка, что вы были обмануты» (Там же. Письмо от 1 декабря 1921 г.).

В январе 1924 г. Набоков собирался написать продолжение «Скитальцев», что явствует из его письма В. Е. Слоним: «После „Господина Морна“ я напишу второе — заключительное — действие „Скитальцев“. Вдруг захотелось» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 8 января 1924 г.). Этот замысел, очевидно, осуществлен не был.

Рецензенты альманаха не обратили внимания на игровые приемы пьесы, и первая набоковская мистификация удалась вполне: «По отлично переведенному В. Сириным отрывку из старинной английской трагедии В. Калмбрууда <sic!> „Скитальцы“ трудно, однако, судить о значительности этой вещи», — писал Арсений Мерич [Августа Даманская] (Дни. 1923. 1 апр.); «Интересна трагедия „Скитальцы“ Кэлмбруда, переведенная с английского В. Сириным, — заметил также Б. А[ратов], — но трудно составить себе полное представление о ней, ибо в альманахе помещено лишь первое действие» (Воля России. 1923. № 11. С. 91). Общий набросок мотивов «Скитальцев» содержится в стихотворении Набокова «Странствия», написанном в мае 1921 г.

Указанный Набоковым год написания трагедии отсылает к роману Л. Стерна «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» (1768), название же, несущее первостепенные для раннего творчества Набокова эмигрантские коннотации, характерно для английского готического романа (напр., «Мельмот-Скиталец» Ч. Р. Мэтьюрина, 1820) и книг о Вечном жиде (напр., «драматическая легенда» «Агасфер-Скиталец» Т. Медуина, 1823). Подробнее о пьесе в контексте ранних произведений Набокова см. нашу статью: A. Babikov. On Germination of Nabokov's «Main Theme» in His Story «Natasha» // Cycnos. «Annotating vs. Interpreting Nabokov». Actes du colloque. Nice — 21-22-23 June 2006. Vol. 24. n. 1 / Ed. by M. Couturier. Nice, 2007. P. 131–137.

А. Бабиков

СМЕРТЬ Драма в двух действиях

Действие происходит в университетском городе Кембридж, весною 1806 г.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Комната. В кресле, у огня, — Гонвил, магистр наук.

Гонвил.

…и эту власть над разумом чужим сравню с моей наукою: отрадно заране знать, какую смесь получишь, когда в стекле над пламенем лазурным медлительно сливаются две соли, туманную окрашивая колбу. Отрадно знать, что сложная медуза, в шар костяной включенная, рождает сны гения, бессмертные молитвы, вселенную…                   Я вижу мозг его, как будто сам чернилами цветными нарисовал, — и все же есть одна извилина… Давно я бьюсь над нею, — не выследить… И только вот теперь, теперь, когда узнает он внезапно — а! в дверь стучат… Тяжелое кольцо бьет в медный гриб наружный: стук знакомый, стук беспокойный…

(Открывает.)

Вбегает Эдмонд, молодой студент.

Эдмонд.

                            Гонвил! Это правда?..

Гонвил.

Да… Умерла…

Эдмонд.

                     Но как же… Гонвил!..

Гонвил.

                                                   Да… Не ожидали… Двадцать лет сжималось и разжималось сердце, кровь живую накачивая в жилы и обратно вбирая… Вдруг — остановилось…

Эдмонд.

                                                Страшно ты говоришь об этом… Друг мой… Помнишь? Она была так молода!..

Гонвил.

                                   Читала вот эту книжку: выронила…

Эдмонд.

                                        Жизнь — безумный всадник. Смерть — обрыв нежданный, немыслимый. Когда сказали мне — так, сразу, — я не мог поверить. Где же она лежит? Позволь мне…

Гонвил.

                                      Унесли…

Эдмонд.

Как странно… Ты не понимаешь, Гонвил: она всегда ходила в темном… Стелла — мерцающее имя{108} в темном вихре. И унесли… Ведь это странно, правда?..

Гонвил.

Садись, Эдмонд. Мне сладко, что чужая печаль в тебе находит струны… Впрочем, с моей женой ты, кажется, был дружен?

Эдмонд.

Как ты спокоен, Гонвил, как спокоен! Как утешать тебя? Ты словно — мрамор: торжественное белое страданье…

Гонвил.

Ты прав, не утешай. Поговорим о чем-нибудь простом, земном. Неделю ведь мы с тобой не виделись. Что делал? О чем раздумывал?

Эдмонд.

                            О смерти.

Гонвил.

                                          Полно! Ведь мы о ней беседовали часто. Нет — будем жить. В темницу заключенный за полчаса до казни паука рассматривает беззаботно. Образ ученого пред миром{109}.

Эдмонд.

                                 Говорил ты, что наша смерть…

Гонвил.

                         …быть может, удивленье, быть может — ничего. Склоняюсь, впрочем, к последнему; но есть одно: крепка земная мысль — прервать ее стремленье не так легко…

Эдмонд.

                    Вот видишь ли — я мучусь… Мне кажется порой: душа в плену, — рыдающая буря в лабиринте гудящих жил, костей и перепонок. Я жить боюсь. Боюсь я ощущать под пальцами толчки тугие сердца, здесь — за ребром — и здесь, на кисти, — отзвук. И видеть, мыслить я боюсь — опоры нет у меня, зацепки нет. Когда-то я тихо верил в облачного старца, сидящего средь призраков благих. Потом в опустошительные книги качнулся я. Есть книги как пожары… Сгорело все. Я был один. Тянуло пустынной гарью сумрачных сомнений, — и вот, в дыму, ты, Гонвил, появился — большеголовый, тяжкий, напряженный, в пронзительно сверкающих очках, с распоротою жабой на ладони… Ты щипчиками вытащил за узел мои слепые слипшиеся мысли, распутал их, — и страшной простотой мои сомненья заменил… Наука сказала мне: «Вот — мир», — и я увидел ком земляной в пространстве непостижном — червивый ком, вращеньем округленный, тут плесенью, там инеем покрытый{110}… И стала жизнь от этой простоты еще сложней. По ледяной громаде я заскользил. Догадки мировые — все, древние и новые, — о цели, о смысле сущего — все, все исчезли пред выводом твоим неуязвимым: ни цели нет, ни смысла; а меж тем я втайне знал, что есть они!.. Полгода так мучусь я. Бывают, правда, утра прозрачные, восторженно-земные, когда душа моя — подкидыш хилый — от солнца розовеет и смеется и матери неведомой прощает… Но, с темнотой, чудовищный недуг меня опять охватывает, душит: средь ужаса и гула звездной ночи теряюсь я; и страшно мне не только мое непониманье — страшен голос, мне шепчущий, что вот еще усилье и все пойму я… Гонвил, ты любил свою жену?..

Гонвил.

                  Незвучною любовью, мой друг, незвучной, но глубокой… Что же меня ты спрашиваешь?

Эдмонд.

                                 Так. Не знаю… Прости меня… Не надо ведь о мертвых упоминать… О чем мы говорили? Да, — о моем недуге: я боюсь существовать… Недуг необычайный, мучительный, — и признаки его: озноб, тоска и головокруженье. Приводит он к безумию. Лекарство, однако, есть. Совсем простое. Гонвил, решил я умереть.

Гонвил.

                          Похвально. Как же ты умереть желаешь?

Эдмонд.

                                Дай мне яду.

Гонвил.

Ты шутишь?

Эдмонд.

                  Там, вон там, в стене, на полке, за черной занавеской — знаю, знаю,— стоят, блестят наполненные склянки, как разноцветные оконца — в вечность…

Гонвил.

…Иль в пустоту. Но стой, Эдмонд, послушай, — кого-нибудь ведь любишь ты на свете? Иль, может быть, любовью ты обманут?

Эдмонд.

Ах, Гонвил, знаешь сам!.. Друзья мои дивятся все и надо мной смеются, как, может быть, цветущие каштаны над траурным смеются кипарисом.

Гонвил.

Но в будущем… Как знать? На перекрестке… нечаянно… Есть у тебя приятель, поэт: пусть скажет он тебе, как сладко над женщиной задумчивой склоняться, мечтать, лежать с ней рядом, — где-нибудь в Венеции, когда в ночное небо скользит канал серебряною рябью и, осторожно, черный гриф гондолы проходит по лицу луны…

Эдмонд.

                                     Да, — правда, в Италии бывал ты, и оттуда привез…

Гонвил.

          …жену…

Эдмонд.

                       Нет, — сказочные смерти, играющие в полых самоцветах… Я, Гонвил, жду… Но что же ты так смотришь, гигантский лоб наморщив? Гонвил, — жду я, ответь же мне! Скорее!

Гонвил.

                                   Вот беспечный! Ведь до того, как друга отравлять, мне нужно взвесить кое-что,  — не правда ль?

Эдмонд.

Но мы ведь выше дружбы — и одно с тобою чтим: стремленье голой мысли… А! Просветлел… Ну что же?

Гонвил.

                                         Хорошо, согласен я, согласен… Но поставлю условие: ты должен будешь выпить вот здесь, при мне. Хочу я росчерк смерти заметить на твоем лице. Сам знаешь, каков твой друг: он, как пытливый Плиний, смотреть бы мог в разорванную язву Везувия{111}, пока бы, вытекая, гной огненный шипел и наступал…

Эдмонд.

Изволь… Но только…

Гонвил.

                               Или ты боишься, что свяжут смерть твою со смертью… Стеллы?

Эдмонд.

Нет, — о тебе я думал. Вот что! Дай мне чернил, бумаги. Проще будет.

(Пишет.)

                                             Слышишь, перо скрипит, как будто по листу гуляет смерть костлявая…

Гонвил.

                                     Однако! Ты весел…

Эдмонд.

                Да… Ведь я свою свободу подписываю… Вот… Я кончил. Гонвил, прочти.

Гонвил.

(читает про себя)

            «Я умираю — яд — сам взял — сам выпил…» Так.

Эдмонд.

                          Теперь давай; готов я…

Гонвил.

Не вправе я удерживать тебя. Вот — пузырек. Он налит зноем сизым, как утро флорентийское… Тут старый и верный яд. В четырнадцатом веке его совали герцогам горячим и пухлым старцам в бархате лиловом. Ложись сюда. Так. Вытянись. Он сладок и действует мгновенно, как любовь.

Эдмонд.

Спасибо, друг мой… Жил я тихо, просто а вот не вынес страха бытия… Спасаюсь я в неведомую область.{112} Давай же мне; скорей…

Гонвил.

                                   Эдмонд, послушай, — быть может, есть какая-нибудь тайна, которую желал бы ты до смерти…

Эдмонд.

Я тороплюсь… Не мучь меня…

Гонвил.

                                           Так пей же!{113}

Эдмонд.

Прощай. Потом плащом меня накроешь.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же комната. Прошло всего несколько мгновений.

Эдмонд.

Смерть… Это — смерть. Вот это — смерть…

(Медленно привстает.)

                                                               В тумане дрожит пятно румяное… Иначе быть не могло… О чем же я при жизни тревожился? Пятно теперь яснее. Ах! Это ведь пылающий провал камина… Да, — и отблески летают. А там в углу — в громадном смутном кресле,— кто там сидит, чуть тронутый мерцаньем? Тяжелый очерк выпуклого лба; торчащая щетина брови; узел змеиных жил на каменном виске… Да полно! Узнаю! Ведь это…

Человек в кресле.

                                       …Эхо твоих предсмертных мыслей…

Эдмонд.

                                            Гонвил, Гонвил,— но как же так? Как можешь ты быть здесь — со мною, в смерти? Как же так?..

Гонвил.

                                                Мой образ продлен твоею памятью за грань земного. Вот и все.

Эдмонд.

                           …Но как же, Гонвил: вот комната… Все знаю в ней… Вон — череп на фолианте; вон — змея в спирту, вон — скарабеи в ящике стеклянном, вон — брызги звезд в окне, — а за окном,— чу! слышишь, — бьют над городом зубчатым далекие и близкие куранты; скликаются,  — и падает на дно зеркальное червонец за червонцем… Знакомый звон… И сам я прежний, прежний, — порою только странные туманы проходят пред глазами… Но я вижу свои худые руки, плащ и сборки на нем — и даже, вот, — дыру: в калитку я проходил — плащом задел цветок чугунный на стебле решетки… Странно, все то же, то же…

Гонвил.

                          Мнимое стремленье, Эдмонд… Колеблющийся отзвук…

Эдмонд.

                                                Так! Я начинаю понимать… Постой же, постой, я сам…

Гонвил.

                    …Жизнь — это всадник. Мчится. Привык он к быстроте свистящей. Вдруг дорога обрывается. Он с края проскакивает в пустоту. Ты слушай, внимательно ты слушай! Он — в пространстве, над пропастью, но нет еще паденья, нет пропасти! Еще стремленье длится, несет его, обманывает; ноги еще в тугие давят стремена, глаза перед собою видят небо знакомое. — Хоть он один в пространстве, хоть срезан путь… Вот этот миг — пойми, вот этот миг. Он следует за гранью конечного земного бытия: скакала жизнь, в лицо хлестала грива, дул ветер в душу, — но дорога в бездну оборвалась,  — и чем богаче жизнь, чем конь сильней…

Эдмонд.

                          …тем явственней, тем дольше свист в пустоте, свист и размах стремленья, не прерванного роковым обрывом,— да понял я… Но — пропасть, как же пропасть?

Гонвил.

Паденье неизбежно. Ты внезапно почувствуешь под сердцем пустоту сосущую и, завертевшись, рухнет твой мнимый мир. Успей же насладиться тем, что унес с собою за черту. Все, что знавал, что помнишь из земного, — вокруг тебя и движется земными законами, знакомыми тебе. Ведь ты слыхал, что раненый, очнувшись, оторванную руку ощущает и пальцами незримыми шевелит? Так мысль твоя еще живет, стремится, — хоть ты и мертв: лежишь, плащом покрытый; сюда вошли; толпятся и вздыхают; и мертвецу подвязывают челюсть… А, может быть, и больший срок прошел: ведь ты теперь вне времени… Быть может, на кладбище твой Гонвил смотрит молча на плоский камень с именем твоим. Ты там под ним, в земле живой и сочной; уста гниют и лопаются мышцы, и в трещинах, в глубокой черной слизи шуршат, кишат белесые личинки… Не все ль равно? Твое воображенье, поддержанное памятью, привычкой, еще творит. Цени же этот миг, благодари стремительность разбега…

Эдмонд.

Да, мне легко… Покойно мне. Теперь хоть что-нибудь я знаю точно — знаю, что нет меня. Скажи, мое виденье, а если я из комнаты твоей — стой! сам скажу: куранты мне напели: все будет то же, встречу я людей, запомнившихся мне. Увижу те же кирпичные домишки, переулки, на площади — субботние лотки и циферблат на ратуше. Узнаю лепные, величавые ворота; в просвете — двор широкий, разделенный квадратами газона; посередке фонтан, журчащий в каменной оправе, и на стенах пергаментных кругом узорный плющ; а дальше — снова арка, и в небе стрелы серого собора{114}, и крокусы вдоль ильмовых аллей, и выпуклые мостики над узкой зеленою речонкой, — все узнаю, — а на местах, мной виденных не часто иль вовсе не замеченных, — туманы, пробелы будут, как на старых картах, где там и сям стоит пометка: Terra incognita. Скажи мне, а умерших могу я видеть?

Гонвил.

                      Нет. Ты только можешь соображать, сопоставлять явленья обычные, понятные, земные, — ведь призраков ты не встречал при жизни. Скажи, кого ты вызвать бы хотел?

Эдмонд.

Не знаю…

Гонвил.

              Нет, подумай…

Эдмонд.

                                    Гонвил, Гонвил, я что-то вспоминаю… что-то было мучительное, смутное… Постой же, начну я осторожно, потихоньку,— я дома был, — друзья ко мне явились, к дубовому струился к потолку из трубки дым, вращающийся плавно. Все мелочи мне помнятся: вино испанское тепло и мутно рдело. Постой… Один описывал со вкусом, как давеча он ловко ударял ладонью мяч об каменные стенки; другой втыкал сухие замечанья о книгах, им прочитанных, о цифрах заученных, но желчно замолчал, когда вошел мой третий гость — красавец хромой, — ведя ручного медвежонка московского, — и цепью зверь ни разу не громыхнул, пока его хозяин, на стол поставив локти и к прозрачным вискам прижав манжеты кружевные, выплакивал стихи о кипарисах{115}. Постой… Что было после? Да, вбежал еще один — толстяк в веснушках рыжих — и сообщил мне на ухо с ужимкой таинственной… Да, вспомнил все! Я несся, как тень, как сон, по переулкам лунным сюда, к тебе… Исчезла… как же так?.. …она всегда ходила в темном. Стелла… мерцающее имя в темном вихре, души моей бессонница…

Гонвил.

                                  …Друг друга любили вы?..

Эдмонд.

                   Не знаю, было ль это любовью или бурей шумных крыльев… Я звездное безумие свое, как страшного пронзительного бога от иноверцев, от тебя — скрывал. Когда порой в тиши амфитеатра ты взмахивал крылатым рукавом, чертя скелет на грифеле скрипучем, и я глядел на голову твою тяжелую, огромную, как ноша Атланта, — странно было думать мне, что ты мою бушующую тайну не можешь знать… Я умер — и с собою унес ее. Ты так и не узнал…

Гонвил.

Как началось?..

Эдмонд.

                      Не знаю. Каждый вечер я приходил к тебе. Курил, и слушал и ждал, томясь, — и Стелла проплывала по комнате и снова возвращалась к себе наверх по лестнице витой, а изредка садилась в угол с книгой, и призрачная пристальность была в ее молчанье. Ты же, у камина проникновенно пальцами хрустя, доказывал мне что-нибудь — Systema Naturae сухо осуждал{116}… Я слушал. Она в углу читала, и когда страницу поворачивала, в сердце моем взлетала молния… А после, придя домой, — пред зеркалом туманным я длительно глядел себе в глаза, отыскивал запечатленный образ… Затем свечу, шатаясь, задувал, и до утра мерещилось мне в бурях серебряных и черных сновидений ее лицо склоненное, и веки тяжелые, и волосы ее, глубокие и гладкие, как тени в ночь лунную; пробор их разделял, как бледный луч, и брови вверх стремились к двум облачкам, скрывающим виски… Ты, Гонвил, управлял моею мыслью; отчетливо и холодно. Она же мне душу захлестнула длинным светом и ужасом немыслимым… Скажи мне, смотрел ли ты порою, долго, долго, на небеса полночные? Не правда ль, нет ничего страшнее звезд?

Гонвил.

                                         Возможно. Но продолжай. О чем вы говорили?

Эдмонд.

…Мы говорили мало… Я боялся с ней говорить. Был у нее певучий и странный голос. Английские звуки в ее устах ослабевали зыбко. Слова слепые плыли между нами, как корабли в тумане… И тревога во мне росла. Душа моя томилась: там бездны раскрывались, как глаза… Невыносимо сладостно и страшно мне было с ней, и Стелла это знала. Как объясню мой ужас и виденья? Я слышал гул бесчисленных миров в ее случайных шелестах. Я чуял в ее словах дыханье смутных тайн и крики и заломленные руки неведомых богов! Да, — шумно, шумно здесь было, Гонвил, в комнате твоей, хоть ты и слышал, как скребется мышь за шкафом и как маятник блестящий мгновенья косит… Знаешь ли, когда я выходил отсюда, ощущал я внезапное пустынное молчанье, как после оглушительного вихря!..

Гонвил.

Поторопи свое воспоминанье, Эдмонд. Кто знает, может быть, сейчас стремленье жизни мнимое прервется, — исчезнешь ты, и я — твой сон — с тобою. Поторопись. Случайное откинь, сладчайшее припомни. Как признался? Чем кончилось признанье?

Эдмонд.

                                       Это было здесь, у окна. Мне помнится, ты вышел из комнаты. Я раму расшатал, и стекла в ночь со вздохом повернули. Все небо было звездами омыто, и в каменном туманном переулке, рыдая, поднималась тишина. И в медленном томленье я почуял, что кто-то встал за мною. Наполнялась душа волнами шума, голосами растущими. Я обернулся. Близко стояла Стелла. Дико и воздушно ее глаза в мои глядели — нет, не ведаю, — глаза ли это были иль вечность обнаженная… Окно за нами стукнуло, как бы от ветра… Казалось мне, что, стоя друг пред другом, громадные расправили мы крылья, и вот концы серпчатых крыльев наших, — пылающие длинные концы — сошлись на миг… Ты понимаешь — сразу отхлынул мир; мы поднялись; дышали в невероятном небе{117}, — но внезапно она одним движеньем темных век пресекла наш полет — прошла. Открылась дверь дальняя, мгновенным светом брызнув, закрылась… И стоял я весь в дрожанье разорванного неба, весь звенящий, звенящий…

Гонвил.

                Так ли? Это все, что было, один лишь взгляд?

Эдмонд.

                           Когда бы он продлился, душа бы задохнулась. Да, мой друг,— один лишь взгляд. С тех пор мы не видались. Ты помнишь ведь — я выбежал из дома, ты из окна мне что-то крикнул вслед. До полночи по городу я бредил, со звездами ночными говорил… Все отошло. Не выдержал я жизни, и вот теперь…

Гонвил.

                    Довольно!

Эдмонд.

                                   Я за гранью теперь — и все, что вижу…

Гонвил.

                                       Я сказал: довольно!

Эдмонд.

                Гонвил, что с тобой?..

Гонвил.

                                                Я долго тебя морочил — вот и надоело… Да, впрочем, ты с ума сошел бы, если я продолжал бы так шутить… Не яду ты выпил — это был раствор безвредный: он, правда, вызывает слабость, смутность, колеблет он чувствительные нити, из мозга исходящие к глазам, — но он безвреден… Вижу, ты смеешься? Ну что ж, я рад, что опыт мой тебе понравился…

Эдмонд.

                  Ах, милый Гонвил, — как же мне не смеяться? Посуди! Ведь — это я сам сейчас придумываю, сам! Играет мысль моя и ткет свободно цветной узор из жизненных явлений, из случаев нежданных, но возможных, возможных, Гонвил!

Гонвил.

                              Это бред… Очнись! Не думал я… Как женщина, поддался… Поверь, — ты так же жив, как я, и вдвое живуче…

Эдмонд.

             Так! не может быть иначе! В смерть пролетя, моя живая мысль себе найти старается опору, — земное объясненье… Дальше, дальше, я слушаю…

Гонвил.

                Очнись! Мне нужно было, чтоб спотыкнулся ты; весь ум, всю волю я приложил… Сперва не удавалось, — уж мыслил я: «В Милане мой учитель выкалывал глаза летучей мыши — затем пускал, и все же при полете она не задевала тонких нитей, протянутых чрез комнату: быть может, и он мои минует нити». Нет! Попался ты, запутался!..

Эдмонд.

                                   Я знаю, я знаю все, что скажешь! Оправдать, унизить чудо — мысль моя решила. Но подожди… в чем цель была обмана? А, понял! Испытующая ревность таилась под личиной ледяной… Нет, — погляди, как выдумка искусна! Напиток тот был ядом в самом деле, и я в гробу, и все кругом — виденье, — но мысль моя лепечет, убеждает: нет, нет — раствор безвредный! Он был нужен, чтоб тайну ты свою открыл. Ты жив, и яд — обман, и смерть — обман, и даже…

Гонвил.

А если я скажу тебе, что Стелла не умерла?

Эдмонд.

                 Да! Вот она — ступень начальная… Ударом лжи холодной ты вырвать мнил всю правду у любви. Подослан был, тот, рыжий, твой приятель, ты мне внушил — сперва чужую смерть, потом — мою, — чтоб я проговорился. Так, кончено: подробно восстановлен из сложных вероятностей, из хитрых догадок, из обратных допущений знакомый мир… Довольно, не трудись, — ведь все равно ты доказать не можешь, что я не мертв и что мой собеседник не призрак. Знай, — пока в пустом пространстве еще стремится всадник, — вызываю возможные виденья. На могилу слетает цвет с тенистого каштана. Под муравой лежу я, ребра вздув, но мысль моя, мой яркий сон загробный, еще живет и дышит и творит. Постой, — куда же ты?

Гонвил.

                                А вот сейчас увидишь…

(Открывает дверь на лестницу и зовет.)

              Стелла!

Эдмонд.

                         Нет… не надо… слушай… мне почему-то… страшно… Не зови! Не смей! Я не хочу!..

Гонвил.

                               Пусти, — рукав порвешь… Вот сумасшедший, право…

(Зовет.)

                                                      Стелла! А слышишь: вниз по лестнице легко шуршит, спешит…

Эдмонд.

                          Дверь, дверь закрой! Прошу я! Ах, не впускай. Дай мне подумать… Страшно… Повремени, не прерывай полета, — ведь это есть конец… паденье…

Гонвил.

                                              Стелла! Иди же…

Занавес

6-17 марта 1923

Примечания

Смерть. Драма в двух действиях

Впервые: Руль. 1923. 20 мая; 24 мая.

Пьеса написана в марте 1923 г. в Берлине. На выбор темы и сюжета пьесы повлияли два события в жизни Набокова: трагическая смерть отца, В. Д. Набокова, убитого 28 марта 1922 г., и расторжение помолвки со Светланой Зиверт в январе 1923 г. Тема «инерции» жизни после смерти была развита затем Набоковым в рассказе «Катастрофа» (1924) и повести «Соглядатай» (1930).

А. Бабиков

ДЕДУШКА Драма в одном действии

Действие происходит в 1816 году{118}, во Франции, в доме зажиточной крестьянской семьи. Просторная комната, окнами в сад. Косой дождь. Входят хозяева и незнакомец.

Жена.

             …Пожалуйста. Тут наша гостиная…

Муж.

               Сейчас мы вам вина дадим.

(К дочке.)

          Джульетта, сбегай в погреб, — живо!

Прохожий.

(озирается)

Ах, как у вас приятно…

Муж.

                                Вы садитесь, — сюда…

Прохожий.

         Свет… Чистота… Резной баул в углу, часы стенные с васильками на циферблате…

Жена.

                       Вы не вымокли?

Прохожий.

                                                Нисколько! Успел под крышу заскочить… Вот ливень так ливень! Вас я не стесняю? Можно здесь переждать? Как только перестанет…

Муж.

Мы рады, рады…

Жена.

                        Вы из наших мест?

Прохожий.

Нет — странник я… Недавно лишь вернулся на родину. Живу у брата, в замке де Мэриваль… Недалеко отсюда…

Муж.

А, знаем, знаем…

(К дочке, вошедшей с вином.)

                        Ставь сюда, Джульетта. Так. Пейте, сударь. Солнце, — не вино!

Прохожий.

(чокается)

За ваше… Эх, душистое какое! И дочь у вас — хорошая… Джульетта, душа, где твой Ромео?

Жена.

(смеется)

                                  Что такое — «Ромео»?

Прохожий.

            Так… Она сама узнает когда-нибудь…

Джульетта.

                     Вы дедушку видали?

Прохожий.

Нет, не видал.

Джульетта.

                     Он — добрый…

Муж.

(к жене)

                                         Где он, кстати?

Жена.

Спит у себя — и чмокает во сне, как малое дитя…

Прохожий.

                        Он очень стар — ваш дедушка?

Муж.

                        Лет семьдесят, пожалуй… Не знаем мы…

Жена.

                     Ведь он нам не родня: мы дедушкой его прозвали сами.

Джульетта.

Он — ласковый…

Прохожий.

                        Но кто же он?

Муж.

                                            Да то-то оно и есть, что мы не знаем… Как-то, минувшею весною, появился в деревне старец, — видно, издалека. Он имени не помнил своего, на все вопросы робко улыбался… Его сюда Джульетта привела. Мы накормили, напоили старца: он ворковал, облизывался, жмурясь, мне руку мял с блаженною ужимкой, — а толку никакого: видно, разум в нем облысел… Его мы у себя оставили, — Джульетта упросила… И то сказать: он неженка, сластена… Недешево обходится он нам.

Жена.

Не надо, муж, — он — старенький…

Муж.

                                                 Да что же, — я ничего… так, — к слову… Пейте, сударь!

Прохожий.

Спасибо, пью; спасибо… Впрочем, скоро домой пора… Вот дождь… Земля-то ваша задышит!

Муж.

             Слава Богу! Только это одна игра — не дождь. Глядите, солнце уж сквозь него проблескивает… эх!..

Прохожий.

Дым золотой… Как славно!

Муж.

                                        Вот вы, сударь, любуетесь — а нам-то каково? Ведь мы — земля. Все думы наши — думы самой земли… Мы чувствуем, не глядя, как набухает семя в борозде, как тяжелеет плод… Когда от зноя земля горит и трескается, — так же у нас ладони трескаются, сударь! А дождь пойдет — мы слушаем тревожно — и молим про себя: «Шум, свежий шум, не перейди в постукиванье града!..» И если этот прыгающий стук об наши подоконники раздастся, — тогда, тогда мы затыкаем уши, лицо в подушки прячем, — словно трусы при перестрелке дальней! Да — немало у нас тревог… Недавно вот, — на груше червь завелся — большущий, в бородавках, зеленый черт! А то — холодной сыпью тля облепит молоденькую ветвь… Вот и крутись!

Прохожий.

                     Зато какая гордость для вас, какая радость, — получать румяное, душистое спасибо деревьев ваших!

Жена.

                         Дедушка — вот тоже — прилежно ждет каких-то откровений, прикладывая ухо то к коре, то к лепестку… Мне кажется, — он верит, что души мертвых в лилиях, в черешнях потом живут.

Прохожий.

                   Не прочь я был бы с ним потолковать… люблю я этих нежных юродивых…

Жена.

                Как погляжу на вас — мне ваших лет не высчитать. Как будто не молоды, а вместе с тем… не знаю…

Прохожий.

А ну прикиньте, угадайте.

Муж.

                                        Мирно вы прожили, должно быть. Ни морщинки на вашем лбу…

Прохожий.

                        Какое — мирно!

(Смеется.)

                                                Если б все записать… Подчас я сам не верю в свое былое! От него пьянею, как вот — от вашего вина. Я пил из чаши жизни залпами такими, такими… Ну и смерть порой толкала под локоть… Вот, — хотите вы послушать рассказ о том, как летом, в девяносто втором году, в Лионе, господин де Мэриваль, — аристократ, изменник, и прочее, и прочее — спасен был у самой гильотины?

Жена.

                             Расскажите, мы слушаем…

Прохожий.

                    Мне было двадцать лет в тот буйный год. Громами Трибунала я к смерти был приговорен, — за то ли, что пудрил волосы{119}, иль за приставку пред именем моим, — не знаю: мало ль за что тогда казнили… В тот же вечер на эшафот я должен был явиться, — при факелах… Палач был, кстати, ловкий, старательный: художник, — не палач. Он своему парижскому кузену все подражал, — великому Самсону{120}: такую же тележку он завел, и головы отхваченные — так же раскачивал, за волосы подняв… Вот он меня повез. Уже стемнело, вдоль черных улиц зажигались окна и фонари. Спиною к ветру сидя в тележке тряской и держась за грядки застывшими руками, думал я, — о чем? — да все о пустяках каких-то, — о том, что вот — платка не взял с собою, о том, что спутник мой — палач — похож на лекаря почтенного… Недолго мы ехали. Последний поворот — и распахнулась площадь, посредине зловеще озаренная… И вот, когда палач, с какой-то виноватой учтивостью, помог мне слезть с тележки — и понял я, что кончен, кончен путь, тогда-то страх схватил меня под горло… И сумрачное уханье толпы, — глумящейся, быть может, (я не слышал), — движенье конских крупов, копья, ветер, чад факелов пылающих — все это как сон пошло, и я одно лишь видел, одно: там, там, высоко в черном небе, стальным крылом косой тяжелый нож меж двух столбов висел, упасть готовый, и лезвие, летучий блеск ловя, уже как будто вспыхивало кровью! И на помост, под гул толпы далекой, я стал всходить — и каждая ступень по-разному скрипела. Молча сняли с меня камзол и ворот до лопаток разрезали… Доска была, — что мост взведенный: к ней — я знал — меня привяжут, опустят мост, со стуком вниз качнусь, между столбов ошейник деревянный меня захлопнет, — и тогда, тогда-то смерть, с грохотом мгновенным, ухнет сверху! И вот не мог я проглотить слюну, предчувствием ломило мне затылок, в висках гремело, разрывалась грудь от трепета и топота тугого, — но, кажется, я с виду был спокоен…

Жена.

О, я кричала бы, рвалась бы, — криком пощады я добилась бы… Но как же, но как же вы спаслись?

Прохожий.

                                  Случилось чудо… Стоял я, значит, на помосте. Рук еще мне не закручивали. Ветер мне плечи леденил… Палач веревку какую-то распутывал. Вдруг — крик: «Пожар!» — и в тот же миг всплеснуло пламя из-за перил, и в тот же миг шатались мы с палачом, боролись на краю площадки… Треск, — в лицо пахнуло жаром, рука, меня хватавшая, разжалась, — куда-то падал я, кого-то сшиб, нырнул, скользнул в потоки дыма, в бурю дыбящихся коней, людей бегущих, — «Пожар! пожар!» — все тот же бился крик, захлебывающийся и блаженный! А я уже был далеко! Лишь раз я оглянулся на бегу и видел — как в черный свод клубился дым багровый, как запылали самые столбы и рухнул нож, огнем освобожденный!

Жена.

Вот ужасы!..

Муж.

                 Да! Тот, кто смерть увидел, уж не забудет… Помню, как-то воры в сад забрались. Ночь, темень, жутко… Снял я ружье с крюка…

Прохожий.

(задумчиво перебивает)

                        Так спасся, — и сразу как бы прозрел: я прежде был рассеян, и угловат, и равнодушен… Жизни, цветных пылинок жизни нашей милой я не ценил — но, увидав так близко те два столба, те узкие ворота в небытие, те отблески, тот сумрак… И Францию под свист морского ветра покинул я, и Франции чуждался, пока над ней холодный Робеспьер зеленоватым призраком маячил, — пока в огонь шли пыльные полки за серый взгляд и челку Корсиканца{121}… Но нелегко жилось мне на чужбине: я в Лондоне угрюмом и сыром преподавал науку поединка. В России жил, играл на скрипке в доме у варвара роскошного… Затем по Турции, по Греции скитался. В Италии прекрасной голодал. Видов видал немало. Был матросом, был поваром, цирюльником, портным — и попросту — бродягой… Все же ныне благодарю я Бога ежечасно за трудности, изведанные мной, — за шорохи колосьев придорожных, за шорохи и теплое дыханье всех душ людских, прошедших близ меня…

Муж.

Всех, сударь, всех? Но вы забыли душу того лихого мастера, с которым вы встретились, тогда — на эшафоте…

Прохожий.

Нет, не забыл. Через него-то мир открылся мне. Он был ключом, — невольно…

Муж.

Нет, не пойму…

(Встает.)

                         До ужина работу мне кончить надо… Ужин наш — нехитрый… Но может быть…

Прохожий.

                        Что ж — я не прочь…

Муж.

                                                     Вот ладно!

(Уходит.)

Прохожий.

Простите болтуна… Боюсь — докучен был мой рассказ…

Жена.

                          Да что вы, сударь, что вы…

Прохожий.

Никак, вы детский чепчик шьете?..

Жена.

(смеется)

                                                   Да. Он к рождеству, пожалуй, пригодится…

Прохожий.

Как хорошо…

Жена.

                  А вот другой младенец… вон там, в саду…

Прохожий.

(смотрит в окно)

                        А, — дедушка… Прекрасный старик… Весь серебрится он на солнце. Прекрасный… И мечтательное что-то в его движеньях есть. Он пропускает сквозь пальцы стебель лилии — нагнувшись над цветником, — лишь гладит, не срывает, и нежною застенчивой улыбкой весь озарен…

Жена.

                   Да, лилии он любит, — ласкает их и с ними говорит. Для них он даже имена придумал, — каких-то все маркизов, герцогинь…

Прохожий.

Как хорошо… Вот он, верно, мирно свой прожил век, — да, где-нибудь в деревне, вдали от бурь гражданских и иных…

Жена.

Он врачевать умеет… Знает травы целебные. Однажды дочку нашу…

Врывается Джульетта с громким хохотом.

Джульетта.

Ах, мама, вот умора!..

Жена.

                                 Что такое?

Джульетта.

Там… дедушка… корзинка… Ах!..

(Смеется.)

Жена.

                                                Да толком ты расскажи…

Джульетта.

                    Умора!.. Понимаешь, я, мама, шла, — вот только что — шла садом за вишнями, — а дедушка увидел, весь съежился — и хвать мою корзинку — ту, новую, обитую клеенкой и уж запачканную соком — хвать! — и как швырнет ее — да прямо в речку — Ее теперь теченьем унесло.

Прохожий.

Вот странно-то… Бог весть мосты какие в его мозгу раскидывает мысль… Быть может… Нет…

(Смеется.)

                           Я сам порою склонен к сопоставленьям странным… Так — корзинка, обитая клеенкой, покрасневшей от ягод — мне напоминает… Тьфу! Какие бредни жуткие! Позвольте не досказать…

Жена.

(не слушая)

                    Да что он, право… Папа рассердится. Ведь двадцать су — корзина.

(Уходит с дочкой.)

Прохожий.

(смотрит в окно)

Ведут, ведут… Как дуется старик забавно. Впрямь — обиженный ребенок…

Возвращаются с дедушкой.

Жена.

Тут, дедушка, есть гость у нас… Смотри какой…

Дедушка.

          Я не хочу корзинки той. Не надо таких корзинок…

Жена.

                         Полно, полно, милый… Ее ведь нет. Она ушла. Совсем. Ну успокойся… Сударь, вы его поразвлеките… Нужно нам идти готовить ужин…

Дедушка.

                       Это кто такой? Я не хочу…

Жена.

(в дверях)

                Да это гость наш. Добрый. Садись, садись. А он какие сказки нам рассказал, — о палаче в Лионе, о казни, о пожаре!.. Ай, занятно. Вы, сударь, — повторите.

(Уходит с дочкой.)

Дедушка.

                                        Что такое? Что, что она сказала? Это странно… Палач, пожар…

Прохожий.

(в сторону)

                     Ну вот, перепугался… Эх, глупая, зачем сказала, право…

(Громко.)

Я, дедушка, шутил… Ответь мне лучше — о чем беседуешь в саду, — с цветами, с деревьями? Да что же ты так смотришь?

Дедушка.

(пристально)

Откуда ты?

Прохожий.

                Я — так, — гулял…

Дедушка.

                                             Постой, постой, останься тут, сейчас вернусь я.

(Уходит.)

Прохожий.

(ходит по комнате)

Какой чудак! Не то он всполошился, не то он что-то вспомнил… Неприятно и смутно стало мне, — не понимаю… Вино тут, видно, крепкое…

(Напевает.)

                                        Тра-рам, тра-ра… Да что со мною? Словно — какое-то томленье… Фу, как глупо…

Дедушка.

(входит)

А вот и я… Вернулся.

Прохожий.

                               Здравствуй, здравствуй…

(В сторону.)

Э, — он совсем веселенький теперь!

Дедушка.

(переступает с ноги на ногу, заложив руки за спину)

Я здесь живу. Вот в этом доме. Здесь мне нравится. Вот — например — смотри-ка, — какой тут шкаф…

Прохожий.

                        Хороший…

Дедушка.

                                      Это, знаешь, — волшебный шкаф. Что делается в нем, что делается!.. В скважинку, в замочек, взгляни-ка… а?

Прохожий.

                      Волшебный? Верю, верю… Ай, шкаф какой!.. Но ты мне не сказал про лилии: о чем толкуешь с ними?

Дедушка.

Ты — в скважинку…

Прохожий.

                            Я вижу и отсюда…

Дедушка.

Нет, — погляди вплотную…

Прохожий.

                                       Да нельзя же, — стол — перед шкафом, стол…

Дедушка.

                                          Ты… ляг на стол, ляг… животом…

Прохожий.

                      Ну право же, — не стоит.

Дедушка.

Не хочешь ты?

Прохожий.

                   …Смотри, — какое солнце! И весь твой сад блестит, блестит…

Дедушка.

                                                  Не хочешь? Жаль… Очень жаль. Там было бы, пожалуй, удобнее…

Прохожий.

             Удобней? Для чего же?

Дедушка.

Как — для чего?..

(Взмахивает топором, который держал за спиною.)

Прохожий.

                        Брось! Тише!

(Борются.)

Дедушка.

                                            Нет… Стой… Не надо мешать мне… Так приказано… Я должен…

Прохожий.

(сшибает его)

Довольно!               …Вот оно — безумье!.. Ох… Не ожидал я… Мямлил да мурлыкал — и вдруг…              Но что я? Словно — это раз уж было… или же приснилось? Так же, вот так же я боролся… Встань! Довольно! Встань… Отвечай… Как смотрит он, как смотрит! А эти пальцы, — голые, тупые… Ведь я уже их… видел! Ты ответишь, добьюсь я! Ах, как смотрит…

(Наклоняется над лежащим.)

                                         …Нет… не скажет…

Джульетта.

(в дверях)

Что сделали вы с дедушкой…

Прохожий.

                                          Джульетта… ты… уходи…

Джульетта.

                 Что сделали вы…

Занавес

30 июня 1923

Примечания

Дедушка. Драма в одном действии

Впервые: Руль. 1923. 14 октября.

Пьеса написана в июне 1923 г. в имении Домэн де Больё, Солье-Пон (вблизи Тулона), где Набоков работал на фруктовых плантациях друга В. Д. Набокова Соломона Крыма (N84. Р. 287).

А. Бабиков

АГАСФЕР Драматический монолог, написанный в виде пролога для инсценированной симфонии

Пролог

(голос в темноте)

Все, все века, прозрачные, лепные тобой, любовь, снутри озарены, — как разноцветные амфоры… Сны меня томят, апокрифы земные… Века, века… Я в каждом узнаю одну черту моей любви. Я буду и вечно был: душа моя в Иуду врывается, и — небо продаю за грешницу… Века плывут. Повсюду я странствую: как Черный Паладин с Востока еду в золотистом дыме… Века плывут, и я меняюсь с ними: Флоренции я страстный властелин, и весь я — пламя, роскошь и отвага!.. Но вот мой путь ломается, как шпага: я — еретик презренный… Я — Марат, в июльский день тоскующий… Бродяга — я, Байрон, — средь невидимых дриад в журчащей роще — что лепечет влага? Не знаю, — прохожу… Ловлю тебя, тебя, Мария, сон мой безглагольный, из века в век!.. По-разному любя, мы каждому из тех веков невольно цвет придаем, — цвет, облик и язык, ему присущие… Тоскуем оба: во мне ты ищешь звездного огня, в тебе ищу земного. У меня — два спутника: один — Насмешка; Злоба — другой; и есть еще один Старик — любви моей бессмертный соглядатай… А вкруг тебя скользят четой крылатой два голубиных призрака всегда… Летит твоя падучая звезда из века в век, — и нет тебе отрады: ты — Грешница в евангельском луче; ты — бледная Принцесса у ограды; ты — Флорентийка в пламенной парче, вся ревностью кипящая Киприда! Ты — пленница священного Мадрида, в тугих цепях, с ожогом на плече… Ты — девушка, вошедшая к Марату{122}… Как помню я последнюю утрату, — как помню я!.. Гречанкою слепой являешься — и лунною стопой летаешь ты по рощице журчащей. Иду я — раб, тоску свою влачащий… Века, века… Я в каждом узнаю одну черту моей любви; для каждой черты — свой век; и все они мою тоску таят… Я — дух пустынной жажды, я — Агасфер{123}. То в звездах, то в пыли я странствую. Вся летопись земли — сон обо мне. Я был и вечно буду. Пускай же хлынут звуки отовсюду! Встаю, тоскую, крепну… В вышине Моя любовь сейчас наполнит своды!.. О, музыка моих скитаний, воды и возгласы веков, ко мне… ко мне!..

1923

Примечания

Агасфер. Драматический монолог, написанный в виде пролога для инсценированной симфонии

Впервые: Руль. 1923. 2 декабря.

Сценарий пантомимы на симфоническую музыку В. Ф. Якобсона Набоков писал в соавторстве с И. С. Лукашем в сентябре — ноябре 1923 г. Пролог написан Набоковым самостоятельно — под его текстом в газете значится «В. Сирин».

В газетной публикации драматическому монологу предшествовала заметка, подписанная «Л. С. Я.», одним из авторов которой был Набоков (если инициалы раскрыть как «Лукаш, Сирин, Якобсон»):

«На днях Иван Лукаш и Владимир Сирин, совместно с композитором В. Ф. Якобсоном, закончили работу над симфонией его, предназначенной для театральной постановки.

После нескольких месяцев труда авторам и композитору удалось найти для симфонии этой форму сценического воплощения. Это — драматическая пантомима в пяти частях.

Творческий ее замысел таков: дать оправданную музыкой театральную игру, драматические столкновения и степень переживаний которой были бы выразителями соответствующих музыкальных сочетаний симфонии.

Следуя романтическим сменам музыкального стиля композитора, авторы создали романтическую эпопею о любви, скитающейся по земле, как вечный скиталец Агасфер. Духовные волны, настроения, переживания симфонии нашли свое выражение в тех или иных актах, приобщенных к эпохам, наиболее мощно воплощающим эти духовные волны симфонии.

В пантомиму авторами введено слово и диалог, которые врываются в пластическую, немую игру там, где для этого есть действительная драматическая необходимость.

„Агасфер“, или „Апокриф любви“, по содержанию — вечное столкновение мужчины и женщины, вечное искание и вечное ненахождение любви.

Эта новая музыкально-сценическая работа будет на днях прочтена, в сопровождении музыки, для представителей русской прессы и русского театра в Берлине».

О чтении «Агасфера» в «Руле» вскорости появился отзыв:

«Недавно в частном доме состоялось эскизное исполнение на рояле М. <sic!> Якобсоном музыки для пантомимы „Агасфер“ с параллельным чтением сценария авторами его В. Сириным и И. Лукашем. Сюжет трагической пантомимы по широте замысла претендует на философско-символическое значение и сквозь разные эпохи проводит идею вечного странствования любви, неудовлетворенности и роковой обреченности. Но как часто в таких произведениях основная мысль (выраженная в красивых стихах пролога) туманно мерцает, дробится — символы проведены недостаточно последовательно и не чувствуется выдержанной аналогии в стилизациях разных эпох. Основным образом сомнительно<е> превращение Иуды в Агасфера и романтическое истолкование предательства Иуды ради отвергающей его Магдалины неинтересно после сложно-психологического освещения Андреева и Гедберга. Совершенно неравнозначны дальнейшие воплощения Агасфера в Черного Паладина, торжествующего героя Герцога, бродячего пророка времен инквизиции, Марата, убиваемого Шарлоттой вне любовного конфликта, Байрона, и современного героя северного городка. Хороша местами красочная сторона, большие постановочные возможности и требования современной изобретательности и пышности, от осуществления которых будет зависеть в большой мере общее впечатление…»

(Л.Л<андау>. Агасфер, пантомима // Руль. 1924. 9 января).

В январе 1924 г. Набоков писал Вере Слоним о своем заказчике: «А, знаешь, бедный наш Якобсон третьего дня бросился в Шпрей, пожелав, как Садко, дать маленький концерт русалкам. К счастью, его подводный гастроль был прерван доблестным нырком „зеленого“, который вытащил за шиворот композитора с партитурой подмышкой. Лукаш мне пишет, что бедняга сильно простужен, но, в общем, освежен. Так-то» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 17 января 1924 г.). Впечатление от В. Якобсона Набоков сохранил надолго: четверть века спустя он писал Р. Гринбергу: «„Взялся за гуж, полезай в кузов“, как говорил некто Якобсон, музыкант, страшно сопел, когда брал аккорды» (Друзья, бабочки и монстры. Из переписки Владимира и Веры Набоковых с Романом Гринбергом / Публ. Р. Янгирова // Диаспора: новые материалы. Париж; СПб.: Athenaeum — Феникс, 2001. Т. 1. С. 500). О самом либретто «Агасфера» Набоков впоследствии отзывался так: «Ужасно! Если я только завладею им, если я увижу его, я его уничтожу!» (A. Field. VN. The Life and Art of Vladimir Nabokov. London: Macdonald Queen Anne Press, 1987. P. 123).

Вместе с И. С. Лукашем (1892–1940), прозаиком, поэтом, журналистом, Набоков входил в «содружество молодых писателей и музыкантов» «Веретено» и писал либретто для пантомим русского кабаре в Берлине «Синяя птица», которое в 1921 г. открыл Я. Южный.

24 января 1924 г. Набоков писал Вере Слоним из Праги: «Что до пантомимы нашей, то ее облюбовала некая Аста Нильсен — но просит кое-что изменить в первом действии. Другая наша пантомима, „Вода Живая“, пойдет на днях в „Синей птице“» (BCNA. Letters to Vera Nabokov).

Вернувшись из Праги в Берлин в январе 1924 г., Набоков подробно рассказал матери о продвижении «Агасфера» и своих — общих с Лукашем — планах, связанных с театром: «Кроме того, в воскресенье мы будем требовать совершенно решительно от Якобсона 1000 долларов отчасти в виде аванса, отчасти как плату за оконченную пантомиму — в новом виде. Я как раз сейчас работал над ней, переписывал. Наконец, через очаровательного композитора Эйлухена мы проникаем в театральные дебри, причем нам заказаны оперетта и небольшая пьеса — вроде нашей „Воды Живой“ — за которые мы тоже сперва должны получить аванс в размере 100–200 долларов. <…> Однако наше общее с ним (Лукашем. — А. Б.) будущее — театральное — может быть лучезарным в финансовом смысле — но после стольк<их> разочарований он не решается отдаваться слишком акварельным надеждам» (BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov. 31 января 1924 г.). Работа над «Агасфером», начатая, по-видимому, в сентябре 1923 г., продолжалась до середины февраля 1924 г.: «Пантомима подходит к концу (6 месяц<ев> с лишком, шутка сказать) и вообще „перспективы“ самые цветистые» (Там же. 14 февраля 1924 г.); финансовым же надеждам, связанным с этой работой, сбыться так и не пришлось: два года спустя Лукаш все еще писал Сирину: «Хватайте сукина сына Якобсона за фалды» (LCNA. Box I, fol. 31. 1 февраля 1926 г.).

Значительно более основательным было сотрудничество Набокова с «Синей птицей», которое продолжалось несколько лет, — в начале 1926 г. Набоков писал матери: «Маленькая трагедия: пошли (с Верой Набоковой. — А. Б.) в „Синюю птицу“ и как раз в этот вечер моя вещь не шла» (BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov. 7 января 1926 г.).

Лукаш и Сирин писали не только для кабаре и музыкального театра, они брались и за киносценарии, причем кино Набоков отдавал приоритет: «Сейчас мы заняты писанием кинематографических сценариев. Пишу с Лукашем, пишу с Горным, пишу с Александровым и пишу один. Посещаю кинематографических див, которые зовут меня „английским принцем“. Работы много, денег достаточно — но вот Я<кобсон> и Ю<жный> медлят. С первым мы все время в переписке. Он послал нам извещенье из Театрального Интендантства о том, что вещь наша еще не читалась, но на днях читаться будет. Как только я получу эти 1000–1500 марок, которые я должен получить либо за пьеску, либо за один из многочисленных сценариев, — то приеду в Прагу…» (Там же. Июль (?) 1924 г.). Летом 1924 г. Набоков работал сразу с несколькими режиссерами, причем Елена Ивановна Набокова также была, по-видимому, вовлечена в эти проекты: «Только что был у меня Лукаш, работали над сценарией (для тебя). Как будто выйдет недурно. Сценарий заказали мне трое разных режиссеров — на них громадный спрос, а оплата от 1000 до 3000 долларов за экспозе. Но я понял, что нужно действительно творить для кинематографа, а это не так легко. Я добьюсь» (Там же. Июль (?) 1924 г.).

После «Агасфера» другой композитор, А. Элюхин, заказал Набокову и Лукашу сценарий балета-пантомимы «Кавалер лунного света», который они написали в феврале 1924 г. Как сообщает Б. Бойд, сценарий «был прост — этакий современный танец смерти: залитая лунным светом терраса, принцесса, которую пользуют четыре вполне прозаических врача, закутанный в плащ кавалер Смерть, стремительно проносящийся по темной сцене и в конце концов уносящий с собой сопротивляющуюся принцессу» (Б01. С. 268). Текст этого сценария сохранился в альбоме матери Набокова (архив Набокова в Монтрё). Известно название еще одного номера для «Синей птицы», музыку к которому вновь написал Элюхин, — «Китайские ширмы»; о нем Набоков упоминает в письме к матери: «Как я тебе уже писал, мы продали одну из наших вещиц („Китайские ширмы“) Южному за 100 долларов, то есть на мою долю пришлось 15 долларов всего. Не густо!» Далее он вновь рассказывает о своих кинематографических надеждах: «Наконец, очень рассчитываю на посылаемый тебе сценарий, над которым я потел чрезвычайно. Завтра сажусь писать новый рассказ, а также хочу кончить мой сценарий „Любовь карлика“» (BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov. Июль 1924 г.).

Однако ни один из этих многочисленных сценариев не был принят. Сценическое воплощение имели лишь кабаретные номера в «Синей птице» и — на большой сцене — «Кавалер лунного света»: «24 февраля в оперном театре в Кенигсберге с громадным успехом был поставлен балет Александра Элухона <sic!> „Кавалер лунного света“, по тексту И. Лукаша и В. Сирина. Блестящая постановка балетмейстера Землера с балериной Швалиннер и танцовщиком Леонтьевым в главных ролях вызвала в публике несмолкаемые аплодисменты» (Руль. 1925. 27 февраля); «Музыка этого балета <…> интересная, из сущности танца рожденная, богатая для создания иллюзий, и в лучшем значении слова импрессионистическая <…> Балет предполагается к постановке на различных сценах Германии…» (Руль. 1925. 25 марта).

ПОЛЮС Драма в одном действии

…He was a very gallant gentleman{124}.

Из записной книжки капитана Скотта

Внутренность палатки. Четыре фигуры: капитан Скэт, по прозванию «Хозяин», и Флэминг полусидят, Кингсли и Джонсон спят, с головой закутавшись. У всех четверых ноги в меховых мешках.

Флэминг.

Двенадцать миль всего, — а надо ждать… Какая буря!.. Рыщет, рвет… Все пишешь, Хозяин?

Капитан Скэт.

(перелистывая дневник)

           Надо же…                         Сегодня сорок четыре дня, как с полюса обратно идем мы, и сегодня пятый день, как эта буря держит нас в палатке без пищи{125}…

Джонсон.

(спросонья)

                   Ох…

Капитан Скэт.

                        Проснулся? Как себя ты чувствуешь?

Джонсон.

                      Да ничего… Занятно… Я словно на две части разделен: одна — я сам — сильна, ясна; другая — цинга — все хочет спать… Такая соня…

Капитан Скэт.

Воды тебе не надо?

Джонсон.

                             Нет, — спасибо… И вот еще: мне как-то в детстве снилось, — запомнилось — что ноги у меня, — как посмотрел я, — превратились в ноги слона.

(Смеется.)

         Теперь мой сон сбылся, пожалуй. А Кингсли — как?

Капитан Скэт.

                         Плох, кажется… Он бредил, теперь — затих.

Джонсон.

                       Когда мы все вернемся,— устроим мы такой, такой обед — с индейкою, — а главное, с речами, речами…

Капитан Скэт.

            Знаем, — за индейку сам сойдешь, когда напьешься хорошенько? А, Джонсон?..                     Спит уже…

Флэминг.

                                   Но ты подумай — двенадцать миль до берега, до бухты, где ждет, склонив седые мачты набок, корабль наш… между синих льдин! Так ясно его я вижу!..

Капитан Скэт.

                   Что же делать, Флэминг… Не повезло нам. Вот и все…

Флэминг.

                                        И только двенадцать миль!..                             Хозяин, — я не знаю — как думаешь — когда б утихла буря, могли бы мы, таща больных на санках, дойти?..{126}

Капитан Скэт.

           Едва ли…

Флэминг.

                        Так. А если б… Если б их не было?

Капитан Скэт.

                 Оставим это… Мало ль, что можно допустить…                                  Друг, посмотри-ка, который час.

Флэминг.

                   Ты прав, Хозяин… Шесть минут второго…

Капитан Скэт.

                       Что же, мы до ночи продержимся… Ты понимаешь, Флэминг, ведь ищут нас, пошли навстречу с моря — и, может быть, наткнутся… А покамест давай-ка спать… Так будет легче…

Флэминг.

                                                   Нет, — спать не хочу.

Капитан Скэт.

                    Тогда меня разбудишь — так — через час. Не то могу скользнуть… скользнуть… ну, понимаешь…

Флэминг.

                                          Есть, Хозяин.

(Пауза.)

Все трое спят… Им хорошо… Кому же я объясню, что крепок я и жаден, что проглотить я мог бы не двенадцать, а сотни миль? — так жизнь во мне упорна. От голода, от ветра ледяного во мне все силы собрались в одну горячую тугую точку… Точка такая может все на свете…

(Пауза.)

                                      Джонсон, ты что? Помочь?

Джонсон.

                        Я сам — не беспокойся… Я, Флэминг, выхожу…

Флэминг.

                               Куда же ты?..

Джонсон.

Так, — поглядеть хочу я, не видать ли чего-нибудь. Я, может быть, пробуду довольно долго{127}…

Флэминг.

                           Ты — смотри — в метели не заблудись…                      Ушел… Вот чудо: может еще ходить, хоть ноги у него гниют…

(Пауза.)

          Какая буря! Вот палатка дрожит от снегового гула…

Кингсли.

(бредит)

                                        Джесси, моя любовь, — как хорошо… Мы полюс видали, я привез тебе пингвина. Ты, Джесси, посмотри, какой он гла… гла… гладенький… и ковыляет… Джесси, ты жимолость{128}…

(Смеется.)

Флэминг.

                          Счастливец… Никого-то нет у меня, о ком бы мог я бредить… У капитана в Лондоне жена, сын маленький{129}. У Кингсли — вот — невеста, почти вдова… У Джонсона — не знаю, мать, кажется{130}… Вот глупый, — вздумал тоже пойти гулять. Смешной он, право, — Джонсон. Жизнь для него — смесь подвига и шутки, не знает он сомнений, и пряма душа его, как тень столба на ровном снегу… Счастливец… Я же трус, должно быть: меня влекла опасность, — но ведь так же и женщин пропасти влекут. Неладно я прожил жизнь… Юнгой был, водолазом; метал гарпун в неслыханных морях. О, эти годы плаваний, скитаний, томлений!.. Мало жизнь мне подарила Ночей спокойных, дней благих… И все же…

Кингсли.

(бредит)

Поддай! Поддай! Так! Молодец! Скорее! Бей! Не зевай! По голу!.. Отче наш, иже еси…

(Бормочет.)

Флэминг.

             …и все же нестерпимо жить хочется… Да, — гнаться за мячом, за женщиной, за солнцем, — или проще — есть, много есть, — рвать, рвать сардинок жирных из золотого масла, из жестянки… Жить хочется до бешенства, до боли — жить как-нибудь…

Капитан Скэт.

                         Что, что случилось? Кто там? Что случилось?..

Флэминг.

                        Ничего, Хозяин. Спокойно все… Вот только Кингсли бредит…

Капитан Скэт.

                                                               Ох… Мне снился сон какой-то, светлый, страшный. Где Джонсон?

Флэминг.

                    Вышел… Посмотреть хотел он, не видно ли спасенья.

Капитан Скэт.

                                Как давно?

Флэминг.

Минут уж двадцать…

Капитан Скэт.

                            Флэминг! — что ж ты, право, не надо было выпускать его… но впрочем…                    Помоги мне встать, скорей, скорей… Мы выйдем…

Флэминг.

                                Я, Хозяин, думал…

Капитан Скэт.

Нет, ты не виноват.                             Ух, снегу сколько!

Уходят вместе. Пауза.

Кингсли.

(один, бредит)

Ты не толкай — сам знаю — брось — не нужно меня толкать…

(Приподнимается.)

                   Хозяин, Флэминг, Джонсон! Хозяин!..             Никого… А! Понимаю, втроем ушли. Им, верно, показалось, что я уж мертв… Оставили меня, пустились в путь…                          Нет! Это шутка! Стойте, вернитесь же… хочу я вам сказать… хочу я вам… А! Вот что значит смерть: стеклянный вход… вода… вода… все ясно…

Пауза. Возвращаются Капитан и Флэминг.

Капитан Скэт.

Вот глупо — не могу ступать.                                           Спасибо… Но все равно. Мы Джонсона едва ли могли б найти… Ты понял, что он сделал?

Флэминг.

Конечно… Ослабел, упал; бессильный, Звал, может быть… Все это очень страшно…

(Отходит в глубь палатки.)

Капитан Скэт.

(про себя)

Нет, — он не звал. Ему лишь показалось, что он — больной — мешает остальным, — и вот ушел… Так это было просто и доблестно… Мешок мой словно камень — не натянуть…

Флэминг.

                 Хозяин! Плохо! Кингсли скончался… Посмотри…

Капитан Скэт.

                                  Мой бедный Эрик! Зачем я взял его с собой? Средь нас он младший был… Как он заплакал, — помнишь, — когда на полюсе нашли мы флаг норвежский… Тело можно тут оставить, — не трогай…

Пауза.

Флэминг.

                Мы одни теперь, Хозяин…

Капитан Скэт.

Не надолго, друг мой, не надолго…

Флэминг.

Пурга смолкает…

Капитан Скэт.

                       Знаешь ли — я думал — вот, например, — Колумб… Страдал он, верно, — зато открыл чудеснейшие страны, а мы страдали, чтоб открыть одни губительные белые пустыни… И, знаешь, — все-таки так надо…

Флэминг.

                                              Что же, Хозяин, — не попробовать ли нам? Двенадцать миль — и спасены…

Капитан Скэт.

                                              Нет, Флэминг, встать не могу…

Флэминг.

                      Есть санки…

Капитан Скэт.

                                      Не дотащишь — тяжелый я. Здесь лучше мне. Здесь тихо. Да и душа тиха, — как воскресенье в шотландском городишке… Только ноги чуть ноют, — и бывают скучноваты медлительные воскресенья наши… Жаль, — шахмат нет. Сыграли бы…

Флэминг.

                                                  Да, жалко…

Капитан Скэт.

Послушай, Флэминг, — ты один отправься…

Флэминг.

Тебя оставить здесь? И ты так слаб… Сам говоришь, что ночь едва ли можешь…

Капитан Скэт.

Иди один. Я так хочу.

Флэминг.

                                Но как же…

Капитан Скэт.

Я дотяну, я дотяну… Успеешь прислать за мной, когда достигнешь бухты. Иди! Быть может, даже по дороге ты наших встретишь. Я хочу, иди же… Я требую…

Флэминг.

               Да, — я пойду, пожалуй…

Капитан Скэт.

Иди… Что ты возьмешь с собою?

Флэминг.

                                                 Санок не нужно мне, — вот только эти лыжи да палку…

Капитан Скэт.

              Нет, постой, — другую пару… Мне кажется, запяточный ремень на этой слаб…                    Прощай… Дай руку… Если — нет, — все равно…

Флэминг.

                         Эх, — компас мой разбит…

Капитан Скэт.

Вот мой, бери…

Флэминг.

                      Давай…                                Что же, я готов… Итак, — прощай, Хозяин, я вернусь с подмогой, завтра к вечеру, не позже…

Капитан Скэт.

Прощай.

Флэминг уходит.

           Да, — он дойдет… Двенадцать миль… К тому же пурга стихает…

(Пауза)

                                    Помолиться надо… Дневник, — вот он, смиренный мой и верный молитвенник… Начну-ка с середины…

(Читает.)

«Пятнадцатое ноября; луна горит костром; Венера, как японский фонарик{131}…»

(Перелистывает)

                 «Кингсли — молодец. Все будто играет, — крепкий, легкий… Нелады с собачками: Цыган ослеп, а Рябчик исчез: в тюленью прорубь, вероятно, попал{132}…              Сочельник: по небу сегодня Aurora borealis{133} раздышалась…»

(Перелистывает)

«Февраль, восьмое: полюс. Флаг норвежский торчит над снегом… Нас опередили{134}. Обидно мне за спутников моих. Обратно…»

(Перелистывает)

             «Восемнадцатое марта. Плутаем. Санки вязнут. Кингсли сдал. Двадцатое: последнее какао и порошок мясной… Болеют ноги у Джонсона{135}. Он очень бодр и ясен. Мы все еще с ним говорим о том, что будем делать после, возвратившись». Ну, что ж… Теперь прибавить остается — Эх, карандаш сломался…                                    Это лучший конец, пожалуй{136}…                               Господи, готов я. Вот жизнь моя, как компасная стрелка, потрепетав, на полюс указала, и этот полюс — Ты…                              На беспредельных Твоих снегах я лыжный след оставил. Всё. Это всё.

(Пауза.)

                   А в парке городском, там, в Лондоне, с какой-нибудь игрушкой, — весь солнечный, — и голые коленки… Потом ему расскажут…

(Пауза.)

                                Тихо все. Мне мнится: Флэминг по громадной глади идет, идет… Передвигая лыжи так равномерно, — раз, два… Исчезает… А есть уже не хочется… Струится такая слабость, тишина по телу…

(Пауза.)

И, вероятно, это бред… Я слышу… я слышу… Неужели же возможно? Нашли, подходят, это наши, наши… Спокойно, капитан, спокойно… Нет же, не бред, не ветер. Ясно различаю скрип по снегу, движенье, снежный шаг. Спокойно… Надо встать мне… Встретить…                                                            Кто там?

Флэминг.

(входит)

Я, Флэминг…

Капитан Скэт.

                 А!.. Пурга угомонилась, не правда ли?..

Флэминг.

                     Да, прояснилось. Тихо…

(Садится.)

Шатер-то наш сплошь светится снаружи — опорошен…

Капитан Скэт.

                Есть ножик у тебя? Мой карандаш сломался. Так. Спасибо. Мне нужно записать, что ты вернулся.

Флэминг.

Добавь, что Джонсон не вернулся.

Капитан Скэт.

                                                   Это одно и то же…

Пауза.

Флэминг.

                    Наш шатер легко заметить, — так он светится…                                           Да, — кстати — про Джонсона: наткнулся я на тело его. Ничком зарылся в снег, откинув башлык…

Капитан Скэт.

            Я к сожаленью замечаю, что больше не могу писать{137}… Послушай, скажи мне, — отчего ты воротился…

Флэминг.

Да я не мог иначе… Он лежал так хорошо, — так смерть его была уютна. Я теперь останусь…

Капитан Скэт.

                                      Флэминг, ты помнишь ли, как в детстве мы читали о приключеньях, о Синдбаде, — помнишь?

Флэминг.

Да, помню.

Капитан Скэт.

                Люди сказки любят, — правда? Вот мы с тобой — одни, в снегах, далеко… Я думаю, что Англия…

Занавес

Domaine Beaulieu (War)

6–8.VII.1923

Примечания

Полюс. Драма в одном действии

Впервые: Руль. 1924. 14 августа; 16 августа.

Первый вариант драмы был завершен 8 июля 1923 г. в Домэн де Больё. В апреле 1924 г., в Берлине, перед публичным чтением «Полюса» на очередном заседании Союза русских театральных работников, Набоков сделал его новую редакцию (N84. Р. 267; Б01. С. 271). «Полюс» — первая драма Набокова, которая была переведена на иностранный язык. В июне 1924 г. Набоков пишет матери: «Карташевская сделала прекрасный перевод на немецкий „Полюса“» (BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov. 14 июня 1924 г.). В архиве Набокова в Библиотеке Конгресса США нами была исследована рукопись перевода пьесы на немецкий язык («Der Pol»), однако в качестве его автора указан «Bar. E. Rausch v. Traubenberg» (LCNA. Box 12, fol. 12), то есть один из родственников Набокова, барон Е. Рауш фон Траубенберг.

Участники английской экспедиции к Южному полюсу на обеде в честь дня рождения капитана Р. Скотта (в центре) 6 июня 1911 г. Публикуется по изданию: Scott's Last Expedition. The Personal Journals of Captain R. F. Scott, R. N., C. V. O., on Ms Journey to the South Pole. London: John Murray, 1929

Источником драмы послужила книга: «Scott's Last Expedition. The Personal Journals of Captain R. F. Scott, R. N., C. V. O., on his Journey to the South Pole. London, 1913» («Последняя экспедиция Скотта. Личные дневники капитана Р. Ф. Скотта, военно-морской флот Великобритании, кавалер ордена Королевы Виктории 2-й степени, о его путешествии на Южный полюс»), которую Набоков предположительно читал на юге Франции (N84. Р. 10). Еще раньше Набоков видел дневники Скотта, выставленные в Британском музее, рядом с рукописью Диккенса и черновиком сонета Р. Брука (что описано им в эссе «Руперт Брук», см.: Н1. С. 733). Однако с дневниками Скотта Набоков мог познакомиться еще до своего отъезда из России — например, по дореволюционному русскому изданию: Дневник капитана Р. Скотта / Пер. с англ. 3. А. Рагозиной. М.: «Прометей», издательство Н. Н. Михайлова, б. г.

«Полюс» — первое произведение Набокова, полностью основанное на документальном материале; прием художественной об-работки путевых записей экспедиций Набоков развил впоследствии во второй главе «Дара». Для того чтобы показать, как соотносится фактический материал и вымысел в пьесе, приведем краткую историческую справку об экспедиции Скотта.

Роберт Фалкон Скотт (1868–1912) — английский первопроходец и исследователь Антарктиды, дважды возглавлял Британскую национальную экспедицию на Южный полюс. Во второй экспедиции (1910–1912) Скотт и его группа погибли. 17 января 1912 г. капитан Скотт, доктор Эдуард Уилсон, лейтенант Генри Боуэрс, капитан Лоренс Отс и старшина Эдгар Эванс достигли Южного полюса, где обнаружили норвежский флаг, установленный за месяц до этого группой Р. Амундсена. Возвращение полярников затянулось, и они сильно ослабли от цинги и голода. Первым умер от истощения Эванс, затем Отс ушел из палатки — и его больше не видели. В конце марта Скотт, Уилсон и Боуэрс, оставшиеся без еды и топлива, были вынуждены пережидать бурю в палатке, не дойдя всего 18 километров до промежуточного склада. Их тела и записи были найдены поисковой партией в октябре на шельфовом леднике Родса. Скотту поставлено одиннадцать памятников в ряде стран; его имя носят горы, два ледника, остров и две полярные станции.

Согласно списку членов экспедиции, Р. Скотт, Г. Боуэрс, Л. Отс и Э. Эванс — офицеры, доктор Э. Уилсон — начальник научной группы, зоолог, окончивший Кембридж. Против его фамилии в списке значится «Cantab.» — сокращение от Cantabrigian — выпускник Кембриджского университета (см.: Scott's Last Expedition. L: John Murray, 1929. P. XXV); в 1920–1922 гг. Набоков, также изучавший в Кембридже зоологию, использовал псевдонимы Cantab и V. Cantaboff. Внимание Набокова, кроме того, могла привлечь фамилия единственного русского в составе береговой партии — Антона Омельченко (Ibid. P. XXVI). В раннем варианте пьесы, как указывает Д. В. Набоков, Скотт был выведен под именем Беринг, имена прочих персонажей также прошли ряд изменений и (за исключением Скотта) в окончательном виде не имеют ничего общего с именами реальных участников экспедиции (N84. Р. 10–11).

(Слева направо) Л. Отс, Г. Боуэрс, Р. Скотт, Э. Уилсон, Э. Эванс на Южном полюсе 17 января 1912 г. (Scott's Last Expedition)

В России пьеса впервые была опубликована в 1989 г. («Полюс» В. Набокова и «Последняя экспедиция Скотта» / Публ., предисл. и коммент. Н. И. Толстой // Русская литература. 1989. № 1. С. 136–144). Н. И. Толстая указала в пьесе ряд параллельных мест к путевым дневникам Скотта. Выдержки из «Scott's Last Expedition» даются в нашем переводе (А. Б.).

А. Бабиков

ТРАГЕДИЯ ГОСПОДИНА МОРНА

АКТ I

Сцена I

Комната. Шторы опущены. Пылает камин. В кресле у огня, закутанный в пятнистый плед, дремлет Тременс. Он тяжело просыпается.

Тременс.

Сон, лихорадка{138}, сон; глухие смены двух часовых, стоящих у ворот моей бессильной жизни…                                    На стенах цветочные узоры образуют насмешливые лица; не огнем, а холодом змеиным на меня шипит камин горящий… Сердце, сердце, заполыхай! Изыди, змий озноба!.. Бессилен я… Но, сердце, как хотел бы я передать мой трепетный недуг столице этой стройной и беспечной, чтоб площадь Королевская потела, пылала бы, как вот мое чело; чтоб холодели улицы босые, чтоб сотрясались в воздухе свистящем высокие дома, сады, статуи на перекрестках, пристани, суда на судорожной влаге!..

(Зовет.)

                                 Элла!.. Элла!..

Входит Элла, нарядно причесанная, но в халатике.

Тременс.

Портвейна дай, и склянку, ту, направо, с зеленым ярлыком…                               Так что же, едешь плясать?

Элла.

(открывает графин)

            Да.

Тременс.

                Твой Клиян там будет?

Элла.

                                                 Будет.

Тременс.

Любовь?

Элла.

(садится на ручку кресла)

            Не знаю… Странно это все… Совсем не так, как в песнях… Этой ночью мне чудилось: я — новый, белый мостик, сосновый, кажется, в слезах смолы, — легко так перекинутый над бездной… И вот я жду. Но — не шагов пугливых, нет, — жаждал мостик сладко поддаваться, мучительно хрустеть — под грубым громом слепых копыт… Ждала — и вот, внезапно, увидела: ко мне, ко мне, — пылая, рыдая, — мчится облик Минотавра, с широкой грудью и с лицом Клияна! Блаженно поддалась я, — и проснулась…

Тременс.

Я понял, Элла… Что же, мне приятно: то кровь моя воскликнула в тебе, — кровь жадная…

Элла.

(готовит лекарство)

                    Кап… кап… пять, шесть… кап… семь… Довольно?

Тременс.

Да. Одевайся, поезжай… уж время… Стой, — помешай в камине…

Элла.

                                         Угли, угли, румяные сердечки… Чур — гореть!

(Смотрится в зеркало.)

Я хорошо причесана? А платье надену газовое, золотое. Так я пойду…

(Пошла, остановилась.)

                 …Ах, мне Клиян намедни стихи принес; он так смешно поет свои стихи! Чуть раздувая ноздри, прикрыв глаза, — вот так, смотри, ладонью поглаживая воздух, как собачку…

(Смеясь, уходит.)

Тременс.

Кровь жадная… А мать ее была доверчивая, нежная такая; да, нежная и цепкая, как цветень, летящий по ветру — ко мне на грудь… Прочь, солнечный пушок!.. Спасибо, смерть, что от меня взяла ты эту нежность: свободен я, свободен и безумен… Еще не раз, услужливая смерть, столкуемся… О, я тебя пошлю вон в эту ночь, в те огненные окна над темными сугробами — в дома, где пляшет, вьется жизнь… Но надо ждать… Еще не время… надо ждать.

Задремал было. Стук в дверь.

Тременс.

(встрепенувшись)

                                          Войдите!..

Слуга.

Там, сударь, человек какой-то — темный, оборванный — вас хочет видеть…

Тременс.

                                                Имя?

Слуга.

Не говорит.

Тременс.

                 Впусти.

Слуга вышел. В открытую дверь вошел человек, остановился на пороге.

Тременс.

                            Что вам угодно?

Человек.

(медленно усмехнувшись)

…и на плечах все тот же пестрый плед.

Тременс.

(всматривается)

Позвольте… Муть в глазах… но — узнаю, но узнаю… Да, точно… Ты, ты? Ганус?

Ганус.

Не ожидал? Мой друг, мой вождь, мой Тременс, не ожидал?..

Тременс.

                  Четыре года, Ганус!..

Ганус.

Четыре года? Каменные глыбы — не годы! Камни, каторга, тоска — и вот — неописуемое бегство!.. Скажи мне, что — жена моя — Мидия…

Тременс.

Жива, жива… Да, узнаю я друга — все тот же Ганус, легкий, как огонь, все та же страстность в речи и в движеньях… Так ты бежал? А что же… остальные?

Ганус.

Я вырвался — они еще томятся… Я, знаешь ли, к тебе, как ветер, — сразу, еще не побывал я дома… Значит, ты говоришь, Мидия…

Тременс.

                               Слушай, Ганус, мне нужно объяснить тебе… Ведь странно, что главный вождь мятежников… Нет, нет, не прерывай! Ведь это, правда, странно, что смею я на воле быть, когда я знаю, что страдают в черной ссылке мои друзья? Ведь я живу, как прежде; меня молва не именует; я все тот же вождь извилистый и тайный… Но, право же, я сделал все, чтоб с вами гореть в аду: когда вас всех схватили, я, неподкупный, написал донос на Тременса… Прошло два дня; на третий мне был ответ. Какой? А вот послушай: был, помню, вечер ветреный и тусклый. Свет зажигать мне было лень. Смеркалось. Я тут сидел и зыблился в ознобе, как отраженье в проруби. Из школы еще не возвращалась Элла. Вдруг — стучат, и входит человек: лица не видно в потемках, голос — глуховатый, тоже как бы подернут темнотой… Ты, Ганус, не слушаешь!..

Ганус.

                     Мой друг, мой добрый друг, ты мне потом расскажешь. Я взволнован, я не слежу. Мне хочется забыть, забыть все это: дым бесед мятежных, ночные подворотни… Посоветуй, что делать мне: идти ль сейчас к Мидии, иль подождать? Ах, не сердись! не надо!.. Ты — продолжай…

Тременс.

                         Пойми же, Ганус, должен я объяснить! Есть вещи поважнее земной любви…

Ганус.

                     …так этот незнакомец… — рассказывай…

Тременс.

                  …был очень странен. Тихо он подошел: «Король письмо прочел и за него благодарит», — сказал он, перчатку сняв, и, кажется, улыбка скользнула по туманному лицу. «Да… — продолжал посланец, театрально перчаткою похлопывая, — вы — крамольник умный, а король карает одних глупцов; отсюда вывод, вызов: гуляй, магнит, и собирай, магнит, рассеянные иглы душ мятежных, а соберешь — подчистим, и опять — гуляй, блистай, притягивай…» Ты, Ганус, не слушаешь…

Ганус.

                   Напротив, друг, напротив… Что было дальше?

Тременс.

                          Ничего. Он вышел, спокойно поклонившись… Долго я глядел на дверь. С тех пор бешусь я в страстном бездействии… С тех пор я жду; упорно жду промаха от напряженной власти, чтоб ринуться… Четыре года жду. Мне снятся сны громадные… Послушай, срок близится! Послушай, сталь живая, пристанешь ли опять ко мне?..

Ганус.

                                           Не знаю… Не думаю… Я, видишь ли… Но, Тременс, ты не сказал мне про мою Мидию! Что делает она?..

Тременс.

                        Она? Блудит.

Ганус.

Как смеешь, Тременс! Я отвык, признаться, от твоего кощунственного слога, — и я не допущу…

В дверях незаметно появилась Элла.

Тременс.

                     …В другое время ты рассмеялся бы… Мой твердый, ясный, свободный мой помощник — нежен стал, как девушка стареющая…

Ганус.

                                     Тременс, прости меня, что шутки я не понял, но ты не знаешь, ты не знаешь… Очень измучился я… Ветер в камышах шептал мне про измену. Я молился. Я подкупал ползучее сомненье воспоминаньем вынужденным, — самым крылатым, самым сокровенным, — цвет свой теряющим при перелете в слово, — и вдруг теперь…

Элла.

(подходя)

                       Конечно, он шутил!

Тременс.

Подслушала?

Элла.

                   Нет. Я давно уж знаю — ты любишь непонятные словечки, загадки, вот и все…

Тременс.

(к Ганусу)

                            Ты дочь мою узнал?

Ганус.

         Как, неужели это — Элла? Та девочка, что с книгою всегда плашмя лежала вот на этой шкуре, пока мы тут миры испепеляли?..

Элла.

И вы пылали громче всех, и так накурите, бывало, что не люди, а будто привиденья плещут в сизых волнах… Но как же это вы вернулись?

Ганус.

Двух часовых поленом оглушил и проплутал полгода… А теперь, добравшись, наконец, — беглец не смеет войти в свой дом…

Элла.

                          Я там бываю часто.

Ганус.

Как хорошо…

Элла.

                  Да, очень я дружна с женою вашей. Мы в гостиной темной о вашей горькой доле не однажды с ней говорили… Правда, иногда мне было трудно: ведь никто не знает, что мой отец…

Ганус.

                     Я понимаю…

Элла.

                                      Часто, вся в тихом блеске, плакала она, как, знаете, Мидия плачет, — молча и не мигая… Летом мы гуляли по городским окраинам — там, где вы гуляли с ней… На днях она гадала, на месяц глядя сквозь бокал вина… Я больше вам скажу: как раз сегодня я на вечер к ней еду, — будут танцы, поэты…

(Указывает на Тременса.)

          Задремал, смотрите…

Ганус.

                                        Вечер — но без меня…

Элла.

                  Без вас?

Ганус.

                               Я — вне закона: поймают — крышка… Слушайте, записку я напишу — вы ей передадите, а я внизу ответа подожду…

Элла.

(закружившись)

Придумала! Придумала! Вот славно! Я, видите ли, в школе театральной учусь: тут краски у меня, помады семи цветов… Лицо вам так размажу, что сам Господь в день Страшного Суда вас не узнает! Что, хотите?

Ганус.

                                       Да… Пожалуй, только…

Элла.

                         Просто я скажу, что вы актер, знакомый мой, и грима не стерли — так он был хорош… Довольно! Не рассуждать! Сюда садитесь, к свету. Так, хорошо. Вы будете Отелло — курчавый, старый, темнолицый Мавр. Я вам еще отцовский дам сюртук и черные перчатки…

Ганус.

                             Как занятно: Отелло — в сюртуке!..

Элла.

                               Сидите смирно.

Тременс.

(морщась, просыпается)

Ох… Кажется, заснул я… Что вы оба, с ума сошли?

Элла.

                   Иначе он не может к жене явиться. Там ведь гости.

Тременс.

                                               Странно: приснилось мне, что душит короля громадный негр…

Элла.

                        Я думаю, в твой сон наш разговор случайный просочился, смешался с мыслями твоими…

Тременс.

                                            Ганус, как полагаешь, скоро ль?.. скоро ль?..

Ганус.

                                                       Что?..

Элла.

Не двигайте губами — пусть король повременит…

Тременс.

                  Король, король, король! Им все полно: людские души, воздух, и ходит слух, что в тучах на рассвете играет герб его, а не заря. Меж тем — никто в лицо его не знает. Он на монетах — в маске. Говорят, среди толпы, неузнанный и зоркий, гуляет он по городу, по рынкам.

Элла.

Я видела, как ездит он в сенат в сопровожденьи всадников. Карета вся синим лаком лоснится. На дверце корона, а в окошке занавеска опущена…

Тременс.

            …и, думаю, внутри нет никого. Пешком король наш ходит… А синий блеск и кони вороные для виду. Он обманщик, наш король! Его бы…

Ганус.

          Стойте, Элла, вы мне в глаз попали краской… Можно говорить?

Элла.

Да, можете. Я поищу парик…

Ганус.

Скажи мне, Тременс, непонятно мне: чего ты хочешь? По стране скитаясь, заметил я, что за четыре года блистательного мира — после войн и мятежей — страна окрепла дивно. И это все свершил один король. Чего ж ты хочешь? Новых потрясений? Но почему? Власть короля, живая и стройная, меня теперь волнует, как музыка… Мне странно самому, — но понял я, что бунтовать — преступно.

Тременс.

(медленно встает)

Ты как сказал? Ослышался я? Ганус, ты… каешься, жалеешь и как будто благодаришь за наказанье!

Ганус.

                                       Нет. Скорбей сердечных, слез моей Мидии я королю вовеки не прощу. Но посуди: пока мы выкликали великие слова — о притесненьях, о нищете и горестях народных, за нас уже сам действовал король…

Тременс.

(тяжело зашагал по комнате, барабаня на ходу по мебели)

Постой, постой! Ужель ты правда думал, что вот с таким упорством я работал на благо выдуманного народа? Чтоб всякая навозная душа, какой-нибудь пьянчуга-золотарь, корявый конюх мог бы наводить на ноготки себе зеркальный лоск и пятый палец отгибать жеманно, когда он стряхивает сопли? Нет, ошибся ты!..

Элла.

                 Чуть голову направо… каракуль натяну вам…                                Папа, садись, прошу я… Ведь в глазах рябит.

Тременс.

Ошибся ты! Бунты бывали, Ганус… Уже не раз на площадях времен сходились — низколобая преступность, посредственность и пошлость… Их слова я повторял, но разумел другое, — и мнилось мне, что сквозь слова тупые ты чувствуешь мой истинный огонь, и твой огонь ответствует. А ныне он сузился, огонь твой, он ушел, в страсть к женщине… Мне очень жаль тебя.

Ганус.

Чего ж ты хочешь? Элла, не мешайте мне говорить…

Тременс.

                     Ты видел при луне в ночь ветреную тени от развалин? Вот красота предельная, — и к ней веду я мир.

Элла.

                 Не возражайте… Смирно!.. Сожмите губы. Черточку одну высокомерья… Так. Кармином ноздри снутри — нет, не чихайте! Страсть — в ноздрях. Они теперь у вас, как у арабских коней. Вот так. Прошу молчать. К тому же отец мой совершенно прав.

Тременс.

                                        Ты скажешь: король — высокий чародей. Согласен. Набухли солнцем житницы тугие, доступно всем наук великолепье, труд облегчен игрою сил сокрытых, и воздух чист в поющих мастерских — согласен я. Но отчего мы вечно хотим расти, хотим взбираться в гору, от единицы к тысяче, когда наклонный путь — к нулю от единицы — быстрей и слаще? Жизнь сама пример — она несется опрометью к праху, все истребляет на пути своем: сперва перегрызает пуповину, потом плоды и птиц рвет на клочки, и сердце бьет снутри копытом жадным, пока нам грудь не выбьет… А поэт, что мысль свою на звуки разбивает? А девушка, что молит об ударе мужской любви? Все, Ганус, разрушенье. И чем быстрей оно, тем слаще, слаще…

Элла.

Теперь сюртук, перчатки — и готово! Отелло, право, я довольна вами…

(Декламирует.)

«Но все же я тебя боюсь. Как смерть, бываешь страшен ты, когда глазами вращаешь так. Зачем бы мне бояться, — не знаю я: вины своей не знаю, и все же чувствую, что я боюсь{139}…» А сапоги потерты, да уж ладно…

Ганус.

Спасибо, Дездемона…

(Смотрится в зеркало.)

                              Вот каков я! Давно, давно… Мидия… маскарад… огни, духи… скорее, ах, скорее! Поторопитесь, Элла!

Элла.

                              Едем, едем…

Тременс.

Так ты решил мне изменить, мой друг?

Ганус.

Не надо, Тременс! Как-нибудь потом поговорим… Сейчас мне трудно спорить… Быть может, ты и прав. Прощай же, милый.. Ты понимаешь…

Элла.

                       Я вернусь не поздно…

Тременс.

Иди, иди. Клиян давно клянет тебя, себя и остальное. Ганус, не забывай…

Ганус.

                 Скорей, скорее, Элла…

Уходят вместе.

Тременс.

Так мы одни с тобою, змий озноба? Ушли они — мой выскользнувший раб и бедная кружащаяся Элла… Да, утомленный и простейшей страстью охваченный, свое призванье Ганус как будто позабыл… Но почему-то сдается мне, что скрыта в нем та искра, та запятая алая заразы, которая по всей моей стране распространит пожар и холод чудной, мучительной болезни: мятежи смертельные; глухое разрушенье; блаженство; пустота; небытие.

Занавес

Сцена II

Вечер у Мидии. Гостиная; налево проход в залу. Освещенная ниша направо у высокого окна. Несколько гостей.

Первый гость.

Морн говорит, — хоть сам он не поэт, — «Должно быть так: в мельканьи дел дневных, нежданно, при случайном сочетаньи луча и тени, чувствуешь в себе божественное счастие зачатья: схватило и прошло; но знает муза, что в тихий час, в ночном уединеньи, забьется стих и с языка слетит огнем и лепетом…»

Клиян.

                         Мне не случалось так чувствовать… Я сам творю иначе: с упорством, с отвращеньем, мокрой тряпкой обвязываю голову… Быть может, поэтому и гений я…

Оба проходят.

Иностранец.

                            Кто этот — похожий на коня?{140}

Второй гость.

                          Поэт Клиян.

Иностранец.

Искусный?

Второй гость.

               Тсс… Он слушает…

Иностранец.

                                         А тот — серебряный, со светлыми глазами, — что говорит в дверях с хозяйкой дома?

Второй гость

Не знаете? Вы рядом с ним сидели за ужином — беспечный Дандилио, седой любитель старины.

Мидия.

(к старику)

                                      Так как же? Ведь это — грех: Морн, Морн и только Морн. И кровь поет…

Дандилио.

                   Нет на земле греха. Люби, гори — все нужно, все прекрасно… Часы огня, часы любви из жизни выхватывай, как под водою раб хватает раковины — слепо, жадно: нет времени расклеить створки, выбрать больную, с опухолью драгоценной… Блеснуло, подвернулось, так хватай горстями, что попало, как попало, — чтоб в самый миг, как лопается сердце, пятою судорожно оттолкнуться и вывалить, шатаясь и дыша, сокровища на солнечную сушу к ногам Творца — он разберет, он знает… Пускай пусты разломанные створки, зато гудёт все море в перламутре. А кто искал лишь жемчуг, отстраняя за раковиной раковину, тот придет к Творцу, к Хозяину, с пустыми руками — и окажется в раю глухонемым…

Иностранец.

(подходя)

                   Мне в детстве часто снился ваш голос…

Дандилио.

               Право, никогда не помню, кому я снился. Но улыбку вашу я помню. Все хотелось мне спросить вас, учтивый путешественник: откуда приехали?

Иностранец.

              Приехал я из Века Двадцатого, из северной страны, зовущейся…

(Шепчет.)

Мидия.

                Как? Я такой не знаю…

Дандилио.

Да что ты! В детских сказках, ты не помнишь? Виденья… бомбы… церкви… золотые царевичи… Бунтовщики в плащах… метели…

Мидия.

           Но я думала, она не существует?

Иностранец.

                      Может быть. Я в грезу вошел, а вы уверены, что я из грезы вышел… Так и быть, поверю в столицу вашу. Завтра — сновиденьем я назову ее…

Мидия.

                 Она прекрасна…

(Отходит.)

Иностранец.

Я нахожу в ней призрачное сходство с моим далеким городом родным, — то сходство, что бывает между правдой и вымыслом возвышенным…

Второй гость.

                                        Она, поверьте мне, прекрасней всех столиц.

Слуги разносят кофе и вино.

Иностранец.

(с чашкой кофе в руке)

Я поражен ее простором, чистым, необычайным воздухом ее: в нем музыка особенно звучит; дома, мосты и каменные арки, все очертанья зодческие — в нем безмерны, легкие, как переход счастливейшего вздоха в тишину высокую… Еще я поражен всегда веселой поступью прохожих; отсутствием калек; певучим звуком шагов, копыт; полетами полозьев по белым площадям… И, говорят, один король все это сделал…

Второй гость.

                                          Да, один король. Ушло и не вернется былое лихолетье. Наш король — гигант в бауте{141}, в огненном плаще — престол взял приступом, — и в тот же год последняя рассыпалась волна мятежная. Был заговор раскрыт: отброшены участники его — и, между прочим, муж Мидии, только не следует об этом говорить — на прииски далекие, откуда их никогда не вызовет закон; участники, я говорю, но главный мятежник, безымянный вождь, остался ненайденным… С тех пор в стране покой. Уродство, скука, кровь — все испарилось. Ввысь тянутся прозрачные науки, но, красоту и в прошлом признавая, король сберег поэзию, волненье былых веков — коней, и паруса, и музыку старинную, живую, — хоть вместе с тем по воздуху блуждают сквозные, электрические птицы…

Дандилио.

В былые дни летучие машины иначе строились: взмахнет, бывало, под гром блестящего винта, под взрывы бензина, чайным запахом пахнёт в пустое небо… Но позвольте, где же наш собеседник?..

Второй гость.

                         Я и не заметил, как скрылся он…

Мидия.

(подходит)

Сейчас начнутся танцы…

Входит Элла и за нею Ганус.

Мидия.

А вот и Элла!..

Первый гость.

(Второму)

                    Кто же этот черный? Страшилище какое!

Второй гость.

                            В сюртуке, подумайте!..

Мидия.

                  Озарена… воздушна… Как твой отец?

Элла.

                     Все то же: лихорадка. Вот — помнишь, говорила? — трагик наш… Я упросила грим оставить… Это Отелло…

Мидия.

            Очень хорошо!.. Клиян, идите же… Скажите скрипачам, чтоб начали…

Гости проходят в залу.

Мидия.

                    Что ж Морн не едет? Не понимаю… Дандилио!

Дандилио.

                                        Надо любить и ожиданье. Ожиданье — полет в ночи. И сразу — свет, паденье в счастливый свет, — но нет уже полета… А, музыка! Позвольте же вам руку калачиком подать.

Элла и Клиян проходят.

Элла.

                            Ты недоволен?

Клиян.

Кто спутник твой? Кто этот чернорожий твой спутник?

Элла.

                    Безопасный лицедей, Клиян. Ревнуешь?

Клиян.

                          Нет. Нет. Нет. Я знаю, ты мне верна, моя невеста… Боже! Войти в тебя, войти бы, как в чехол тугой и жгучий, заглянуть в твою кровь, кости проломить, узнать, постичь, ощупать, сжать между ладоней сущность твою!..{142} Послушай, приходи ко мне! Ждать долго до весны, до нашей свадьбы!..

Элла.

Клиян, не надо… ты мне обещал…

Клиян.

О, приходи! Дай мне в тебя прорваться! Не я молю — голодный гений мой, тобой томясь, коробится во прахе, хрустит крылами, молит… О, пойми, не я молю, не я молю! То — руки ломает муза… ветер в олимпийских садах… Зарей и кровью налились глаза Пегаса… Элла, ты придешь?

Элла.

Не спрашивай, не спрашивай. Мне страшно, мне сладостно… Я, знаешь, белый мостик, я — только легкий мостик над потоком…

Клиян.

Так завтра — ровно в десять — твой отец ложится рано. В десять. Да?

Проходят гости.

Иностранец.

                                          А кто же, по-вашему, счастливей всех в столице?

Дандилио.

(нюхая табак)

Конечно — я… Я выработал счастье, установил его — как положенье научное…

Первый гость.

             А я внесу поправку. В столице нашей всякий так ответит: «Конечно — я!»

Второй гость.

                     Нет. Есть один несчастный: тот темный, неизвестный нам, крамольник, который не был пойман. Где-нибудь теперь живет и знает, что виновен…

Дама.

Вон этот бедный негр несчастен тоже. Всех удивить хотел он видом страшным, — да вот никто его не замечает. Сидит в углу Отелло мешковатый, угрюмо пьет…

Первый гость.

                   …и смотрит исподлобья.

Дандилио.

А что Мидия думает?

Второй гость.

                              Позвольте, опять пропал наш иностранец! Словно меж нас пройдя, скользнул он за портьеру…

Мидия.

Я думаю, счастливей всех король… А, Морн!

Со смехом входит Господин Морн, за ним Эдмин.

Морн.

(на ходу)

             Великолепные блаженны!{143}..

Голоса.

Морн! Морн!

Морн.

                  Мидия! Здравствуйте, Мидия, сияющая женщина! Дай руку, Клиян, громоголосый сумасшедший, багряная душа! А, Дандилио, веселый одуванчик… Звуков, звуков, мне нужно райских звуков!..

Голоса.

Морн приехал, Морн!

Морн.

Великолепные блаженны! Снег какой, Мидия… Снег какой! Холодный, как поцелуи призрака, горячий, как слезы на ресницах… Звуков, звуков! А это кто? Посол с Востока, что ли?

Мидия.

Актер, приятель Эллы.

Первый гость.

                                 Мы без вас решить старались: кто всего счастливей в столице нашей; думали — король; но вы вошли: вам первенство, пожалуй…

Морн.

Что счастие? Волненье крыльев звездных. Что счастие? Снежинка на губе{144}… Что счастие?..

Мидия.

(тихо)

                    Послушай, отчего так поздно ты приехал? Скоро гости разъедутся: выходит так, как будто нарочно мой возлюбленный приехал к разъезду…

Морн.

(тихо)

                  Счастие мое, прости мне: дела… Я очень занят…

Голоса.

                               Танцы, танцы!

Морн.

Позвольте, Элла, пригласить вас…

Гости проходят в залу. Остались: Дандилио и Ганус.

Дандилио.

                                                 Вижу, Отелло заскучал по Дездемоне. О, демон в этом имени{145}…

Ганус.

(глядя вслед Морну)

                                    Какой горячий господин…

Дандилио.

                           Что делать, Ганус.

Ганус.

Вы как сказали?

Дандилио.

                       Говорю, давно ли покинули Венецию?{146}

Ганус.

                            Оставьте меня, прошу…

Дандилио проходит в залу. Ганус поник у стола.

Элла.

(быстро входит)

Здесь никого нет?..

Ганус.

                          Элла, мне тяжело…

Элла.

Что, милый?..

Ганус.

                   Я чего-то не понимаю. Этот душный грим мне словно сердце сводит…

Элла.

                                        Бедный мавр…

Ганус.

Вы давеча мне говорили… Был я так счастлив… Вы ведь говорили правду?

Элла.

Ну, улыбнитесь… Слышите, из залы смычки сверкают!

Ганус.

                          Скоро ли конец? Тяжелый, пестрый сон…

Элла.

                                  Да, скоро, скоро…

Ганус проходит в залу.

Элла.

(одна)

Как это странно… Сердце вдруг пропело: всю жизнь отдать, чтоб этот человек был счастлив… И какой-то легкий ветер прошел, и вот я чувствую себя способною на самый тихий подвиг. Мой бедный мавр! И, глупая, зачем я привела его с собою? Прежде не замечала — только вот теперь, ревнуя за него, я поняла, что тайным звоном связаны Мидия и быстрый Морн… Все это странно…

Дандилио.

(выходит, ища кого-то)

                                                 Ты не видела? Тут этот иностранец не проходил?

Элла.

                    Не видела…

Дандилио.

                                   Чудак! Скользнул, как тень… Мы только что вели беседу с ним…

Элла и Дандилио проходят.

Эдмин.

(подводит Мидию к стулу)

                    Сегодня вам, Мидия, не пляшется.

Мидия.

                   А вы, как и всегда, таинственно безмолвны, — не хотите мне рассказать, чем занят Морн весь день?

Эдмин.

Не все ль равно? Делец ли он, ученый, художник, воин, просто человек восторженный — не все ли вам равно?

Мидия.

Да сами вы чем заняты? Оставьте — охота пожимать плечами!.. Скучно мне с вами говорить, Эдмин…

Эдмин.

                                          Я знаю…

Мидия.

Скажите мне, когда здесь Морн, один вы сторожите под окном, а после уходите с ним вместе… Дружба дружбой, но это ведь…

Эдмин.

                 Так нравится мне…

Мидия.

                                           Разве нет женщины — неведомой, — с которой вы ночи коротали бы приятней, чем с призраком чужого счастья, — в час, когда здесь Морн?.. Вот глупый — побледнел…

Морн.

(входит, вытирая лоб)

Что счастие? Клиян пронесся мимо и от меня, как ветер, Эллу взял…

(К Эдмину.)

Друг, прояснись! Сощурился тоскливо, как будто собираешься чихнуть… Поди, танцуй…

Эдмин выходит.

Морн.

                    …О, как же ты похожа на счастие, моя Мидия! Нет, не двигайся, не нарушай сиянья… Мне холодно от счастья. Мы — на гребне прилива музыкального… Постой, не говори. Вот этот миг — вершина двух вечностей…

Мидия.

                       Всего-то прокатилось два месяца с того живого дня, когда ко мне таинственный Эдмин тебя привел. В тот день сквозным ударом глубоких глаз ты покорил меня. В них желтым светом пристальная сила вокруг зрачка лучится… Иногда мне кажется, ты можешь, проходя по улицам, внушать прохожим — ровным дыханьем глаз — что хочешь: счастье, мудрость, сердечный жар… Вот я скажу, — не смейся: к твоим глазам душа моя прилипла, как в детстве прилипаешь языком к туманному металлу, если в шутку лизнешь его, когда мороз пылает… Теперь скажи, чем занят ты весь день?

Морн.

А у тебя глаза, — нет, покажи, — какие-то атласные, слегка раскосые… О, милая… Мне можно поцеловать лучи твоих ключиц?

Мидия.

Стой, осторожно, — этот черный трагик за нами наблюдает… Скоро гости уйдут… Ты потерпи…

Морн.

(смеется)

                            Да мне нетрудно: ты за ночь надоешь мне…

Мидия.

                                    Не шути, я не люблю…

Музыка смолкла. Из залы идут гости.

Дандилио.

(к Иностранцу)

                 Куда вы исчезали?

Иностранец.

Я просыпался. Ветер разбудил. Оконницу шарахнуло. С трудом заснул опять…

Дандилио.

                   С трудом вам здесь поверят.

Морн.

А, Дандилио… Не успел я с вами поговорить… Что нового собрали? Какие гайки ржавые, какие жемчужные запястья?

Дандилио.

                               Плохо дело: на днях я огненного попугая — громадного и сонного, с багряным пером в хвосте — нашел в одной лавчонке, где вспоминает он туннель дымящий тропической реки… Купил бы, право, да кошка у меня — не уживутся загадочные эти божества… Я каждый день хожу им любоваться: он попугай святой, не говорящий.

Первый гость.

(ко Второму)

Пора домой. Взгляни-ка на Мидию: мне кажется, ее улыбка — скрытый зевок.

Второй гость.

         Нет, подожди, несут еще вина. Попьем.

Первый гость.

                     А стало скучновато…

Морн.

(открывая бутылку)

Так! Вылетай, космическая пробка, в лепные небеса! Взрывайся, пена, как хаос бьющий, прущий… тпру… меж пальцев Творца.

ГОСТИ:

           За короля! За короля!

Дандилио.

Вы что же, Морн? Не пьете?

Морн.

                                        Нет, конечно. Жизнь отдают за короля; а пить — зачем же пить?

Иностранец.

                      За этот край счастливый!

Клиян.

За Млечный Путь!

Дандилио.

                          От этого вина и в голове польются звезды…

Элла.

                                          Залпом за огненного попугая!

Клиян.

                               Элла, за наше «завтра»!

Морн.

                         За хозяйку дома!

Ганус.

Хочу спросить… Неясно мне… Что, выпить за прежнего хозяина нельзя?

Мидия.

(роняет бокал)

Так. Всё на платье.

Пауза.

Первый гость.

                             Сóлью…

Дандилио.

                                      Есть поверье: слезами счастья! Всякое пятно мгновенно сходит…

Мидия.

(к Элле, тихо)

                           Слушай, твой актер пьян, вероятно…

(И трет платье.)

Морн.

                       Я читал в одном трактате редкостном — вот, Дандилио, вы книгочий, — что, сотворяя мир, Бог пошутил некстати…

Дандилио.

                                В той же книге, я помню, было сказано, что дому приятен гость и нужен, как дыханье, но ежели вошедший воздух снова не выйдет — посинеешь и умрешь. Поэтому, Мидия…

Мидия.

                        Как? так рано?

Дандилио.

Пора, пора. Ждет кошка…

Мидия.

                                    Заходите…

Первый гость.

И мне пора, прелестная Мидия.

Мидия.

Нехорошо! Остались бы…

Элла.

(к Ганусу, тихо)

                                    Прошу вас, вы тоже уходите… Завтра утром зайдете к ней… Она устала.

Ганус.

(тихо)

                                         Я… не понимаю?

Элла.

(тихо)

                 Где же радость встречи, когда спать хочется?..

Ганус.

(тихо)

                               Нет, я останусь…

Отходит в полутьму к столу круглому. Одновременно прощались гости.

Иностранец.

(к Мидии)

Я не забуду пребыванья в вашей столице колдовской: чем сказка ближе к действительности, тем она волшебней. Но я боюсь чего-то… Здесь незримо тревога зреет… В блеске, в зеркалах, я чувствую…

Клиян.

                Да вы его, Мидия, не слушайте! Он к вам попал случайно. Хорош волшебник! Знаю достоверно — он у купца на побегушках… возит образчики изделий иноземных… Не так ли? Ускользнул!

Мидия.

                                 Какой смешной..

Элла.

Прощай, Мидия…

Мидия.

                       Отчего так сухо?

Элла.

Нисколько… Я немножечко устала…

Эдмин.

Пойду и я… Спокойной ночи.

Мидия.

                                          Глупый!..

(Смеется.)

Второй гость.

Прощайте. Если правда, гость — дыханье, то выхожу отсюда, как печальный, но кроткий вздох…

Все вышли, кроме Морна и Гануса.

Мидия.

(в дверях)

                           До будущей недели.

(И возвращается на середину гостиной.)

А! Наконец-то!

Морн.

                     Тсс… Мы не одни.

(Указывает на Гануса, сидящего незаметно.)

Мидия.

(к Ганусу)

Я говорю, что вы добрее прочих моих гостей; остались…

(Садится рядом.)

                                  Расскажите, вы где играли? Этот грозный грим прекрасен… Вы давно знакомы с Эллой? Ребенок… ветер… блеск воды… В нее влюблен Клиян, тот, с кадыком и с гривой, — плохой поэт… Нет, это даже страшно — совсем, совсем араб!.. Морн, перестаньте свистеть сквозь зубы…

Морн.

(в другом конце комнаты)

                               Тут у вас часы хорошие…

Мидия.

             Да… старые… Играет в их глубине хрустальный ручеек.

Морн.

Хорошие… Немного отстают, не правда ли?

Мидия.

                     Да, кажется…

(К Ганусу.)

                                       А вы… вы далеко живете?

Ганус.

                           Близко. Рядом.

Морн.

(у окна, с зевком)

Какие звезды…

Мидия.

(нервно)

                     В нашем переулке, должно быть, скользко… Снег с утра кружил.. Я на катке была сегодня… Морн, как птица, реет по льду… Что же люстра горит напрасно…

(На ходу, тихо, к Морну.)

                       Погляди — он пьян…

Морн.

(тихо)

Да… угостила Элла…

(Подходит к Ганусу.)

                            Очень поздно! Пора и по домам. Пора, Отелло! Вы слышите?

Ганус.

(тяжело)

                   Ну, что ж… я вас не смею удерживать… идите…

Мидия.

                              Морн… мне страшно… Он говорит так глухо… словно душит!..

Ганус.

(встает и подходит)

Довольно… голос оголю… довольно! Ждать дольше мочи нет. Долой перчатку!

(К Мидии.)

Вот эти пальцы вам знакомы?

Мидия.

                                           Ах!.. Морн, уходите.

Ганус.

(страстно)

                      Здравствуй! Ты не рада? Ведь это я — твой муж! Воскрес из мертвых!

Морн.

(совершенно спокойно)

Воистину.

Ганус.

              Вы здесь еще?

Мидия.

                                   Не надо! Обоих вас прошу!..

Ганус.

                           Проклятый фат!..

Морн.

Горячий свист твоей перчатки черной приятен мне. Отвечу тем же…

Мидия.

                                           А!..

Она бежит в глубину сцены, к нише, и распахивает рывками окно. Морн и Ганус дерутся на кулаках.

Морн.

Стол, стол смахнешь!.. Вот мельница!.. Не так размашисто! Стол… ваза!.. Так и знал!.. Ха-ха! Не щекочи! Ха-ха!..

Мидия.

(кричит в окно)

                                      Эдмин! Эдмин! Эдмин!..

Морн.

                      Ха-ха! Стекает краска!.. Так, рви ковер!.. Смелее! Не сопи, не гакай!.. Чище, чище! Запятая и точка!

Ганус рухнул в углу.

Морн.

            Олух… Развязал мне галстук.

Эдмин.

(вбегает, в руке пистолет)

Что было?

Морн.

               Только два удара: первый зовется «крюк»{147}, второй — «прямая шуйца». А между прочим, этот господин — Мидиин муж…

Эдмин.

                   Убит?

Морн.

                          Какое там… Смотри, сейчас очнется. А, с приходом! Мой секундант к услугам вашим…

(И замечает, что Мидия лежит в обмороке в глубине, у окна.)

                                                Боже! О, бедная моя!.. Эдмин… постой… Да позвони… О, бедная… Не надо, не надо же… Ну, право… Мы играли…

Вбегают две служанки: они и Морн ухаживают за Мидией в глубине сцены.

Ганус.

(тяжело поднимается)

Я… вызов… принимаю. Гадко… Дайте платок мне… Что-нибудь. Как гадко…

(Вытирает лицо.)

                                                     Десять шагов и первый выстрел — мой… по праву: я — оскорбленный…

Эдмин.

(оглянувшись, порывисто)

                           Слушайте… постойте… Покажется вам странно… но я должен… просить вас… отказаться от дуэли…

Ганус.

Не понимаю?..

Эдмин.

                   Если вам угодно, я — за него — под выстрел ваш… готов я… Хотя б сейчас…

Ганус.

                     По-видимому, я с ума схожу.

Эдмин.

(тихо и быстро)

                  Так вот, нарушу слово!.. Открою вам… мне долг велит… Но вы должны поклясться мне — своей любовью, презреньем, ненавистью, чем хотите, что никогда вы этой страшной тайны…

Ганус.

…Извольте, но к чему все это?

Эдмин.

                                             Вот, открою вам: он — этот человек — он… не могу!..

Ганус.

                    Скорей!..

Эдмин.

                                Э, будь что будет! Он…

(И шепчет ему на ухо.)

Ганус.

      Это ложь!

(Эдмин шепчет.)

                    Нет, нет… Не может быть! О, Господи… что делать?..

Эдмин.

                                    Отказаться! Нельзя иначе… Отказаться!..

Мидия.

(к Морну в глубине)

                                         Радость, не уходи…

Морн.

             Постой… сейчас я…

Ганус.

(твердо)

                                         Нет!

Эдмин.

Зачем же я нарушил…

Морн.

(подходит)

                              Что, решили?

Ганус.

Решили, да. Я не гожусь в убийцы: мы драться будем à la courte paille.{148}

Морн.

Великолепно… Выход найден. Завтра подробности решим. Спокойной ночи. Еще могу добавить, что дуэли не обсуждают с женщиной. Мидия не выдержит. Молчите до конца. Пойдем, Эдмин.

(К Мидии.)

                       Я ухожу, Мидия. Ты будь спокойна…

Мидия.

                           Подожди… мне страшно… чем кончилось?

Морн.

                       Ничем. Мы помирились.

Мидия.

Послушай, увези меня отсюда!..

Морн.

Твои глаза — как ласточки под осень, когда кричат они: «На юг!..» Пусти же…

Мидия.

Постой, постой… смеешься ты сквозь слезы!..

Морн.

Сквозь радуги, Мидия! Я так счастлив, что счастие, сияя, через край переливается. Прощай, Эдмин, пойдем. Прощай. Все хорошо…

Морн и Эдмин уходят.

Пауза.

Ганус.

(медленно подходит к Мидии)

Мидия, что же это? Ах… скажи мне что-нибудь — жена моя, блаженство мое, безумие мое, — я жду… Не правда ли, все это — шутка, пестрый, злой маскарад, как господин во фраке бил крашеного мавра… Улыбнись! Ведь я смеюсь… мне весело…

Мидия.

                                          Не знаю, что мне сказать тебе…

Ганус.

                               Одно лишь слово; всему поверю я… всему поверю… Меня пустая ревность опьянила — не правда ли? — как после долгой качки вино в порту. О, что-нибудь…

Мидия.

                                         Послушай, я объясню… Ушел ты — это помню. Бог видел, как я тосковала. Вещи твои со мною говорили, пахли тобой… Болела я… Но постепенно мое воспоминанье о тебе теряло теплоту… Ты застывал во мне — еще живой, уже бесплотный. Потом ты стал прозрачным, стал каким-то привычным призраком; и, наконец, на цыпочках, просвечивая, тихо ушел, ушел из сердца моего… Я думала: навеки. Я смирилась. И сердце обновилось и зажглось. Мне так хотелось жить, дышать, кружиться. Забвенье подарило мне свободу… И вдруг, теперь, вернулся ты из смерти, и вдруг, теперь, врываешься так грубо в тебе чужую жизнь… Не знаю, что сказать тебе… Как с призраком ожившим мне говорить? Я ничего не знаю…

Ганус.

В последний раз я видел сквозь решетку твое лицо. Ты подняла вуаль, чтоб нос — комком платочка — так вот, так вот…

Мидия.

Кто виноват? Зачем ушел? Зачем бороться было — против счастья, против огня и правды, против короля?..

Ганус.

Ха-ха… Король!.. О, Господи… Король!.. Безумие… Безумие!..

Мидия.

                             Мне страшно, — ты так не смейся…

Ганус.

                         Ничего… Прошло… Три ночи я не спал… устал немного. Всю осень я скитался. Понимаешь, Мидия, я бежал: не вынес кары… Я знал бессонный шум ночной погони. Я голодал. Я тоже не могу сказать тебе…

Мидия.

                  …И это для того, чтоб выкрасить лицо себе, а после…

Ганус.

Но я хотел обрадовать тебя!

Мидия.

…а после быть избитым и валяться, как пьяный шут, в углу, и все простить обидчику, и, в шутку обратив обиду, унижаться предо мною… Ужасно! На, бери подушку эту, души меня! Ведь я люблю другого!.. Души меня!.. Нет, только может плакать… Довольно… Я устала… уходи…

Ганус.

Прости меня, Мидия… Я не знал… Так вышло, будто я четыре года подслушивал у двери — и вошел, и — никого. Уйду. Позволь мне только видать тебя. В неделю раз — не боле. Я буду жить у Тременса. Ты только не уезжай…

Мидия.

               Оставь мои колени! Уйди… не мучь меня… Довольно… Я с ума сойду!..

Ганус.

                   Прощай… Ты не сердись… прости меня — ведь я не знал. Дай руку, — нет, только так — пожать. Я, вероятно, смешной — размазал грим… Ну вот… Я ухожу… Ты ляг… Светает…

(Уходит.)

Мидия.

                                         Шут!..

Занавес

АКТ II

Комната Тременса. Тременс в той же позе, как в I сцене I акта. У стола сидит Ганус, рассыпает карты.

Тременс.

Блаженство пустоты… Небытие… Так буду повторять тебе, покамест дрожащими руками не сожмешь взрывающейся головы; покамест твоей души не оглушу громами моей опустошительной мечты!.. Терзаюсь я бездействием; но знаю: моя глухая воля — как вода, что, каплею за каплею спадая на темя осужденного, рождает безумие, протачивая череп и проедая разум; как вода, что, каплею за каплею сквозь камень просачиваясь в огненные недра земные, вызывает изверженье вулкана — сумасшествие земли… Небытие… Я, сумрак возлюбивший, сам должен жить и жизнью быть язвимым, чтоб людям дать усладу вечной смерти — но стойкая душа моя не стонет, распятая на костяном кресте скелета человечьего, — на черной, на громовой Голгофе бытия… Ты бледен, Ганус… Перестань же карты раскладывать, ерошить волос буйный, в лицо часам заглядывать… Чего же бояться?

Ганус.

            Замолчи, прошу тебя! Без четверти… Невыносимо! Стрелки, как сгорбленные, идут; как вдовица и сирота за катафалком…

Тременс.

                                   Элла! Лекарство!..

Ганус.

Тременс… нет… пускай не входит!.. О, Господи…

Элла.

(лениво входит, волоча шаль)

                 Тут холодно… Не знаю, верны ли…

(Смотрит на стенные часы.)

Тременс.

               А тебе-то что?

Элла.

                                    Так. Странно: камин горит, а холодно…

Тременс.

                              Мой холод, мой холод, Элла! Зябну я от жизни, но подожди — я скоро распущу такой огонь…

Ганус.

                  Невыносимо!.. Элла, вы склянками звените… ради Бога, не надо… Что хотел сказать я? Да: вы мне намедни обещали дать{149} конверт и марку…

Тременс.

                        …С человеком в маске…

Элла.

Я принесу… Тут холодно… Быть может, мне кажется… Сегодня все зеваю…

(Уходит.)

Ганус.

Ты что сказал?

Тременс.

                     Я говорю: на марке изображен наш добрый…

Ганус.

                                   Тременс, Тременс, о, если бы ты знал!.. Не то. Послушай, нарочно Эллу я просил… Ты должен услать ее, куда-нибудь, на час… Они сейчас придут: решили в десять, ведь сам ты проверял картель{150}… Прошу, дай порученье ей…

Тременс.

                           Напротив, Ганус. Пусть учится. Пусть видит страх и смелость. Смерть — зрелище, достойное богов.

Ганус.

Ты — изверг, Тременс! Как же я могу под взглядом детских глаз ее… О, Тременс, прошу тебя!..

Тременс.

                   Довольно. Это входит в мой замысел. Сегодня открываю мой небывалый праздник. Твой противник — как бишь его? — забыл я…

Ганус.

                                     Тременс! Друг мой! Осталось шесть минут! Я умоляю! Они сейчас придут… Ведь Эллы… жалко!

Тременс.

…противник твой — какой-нибудь летучий, блестящий шелопай; но если смерть он вытянет за белое ушко из кулака, — доволен буду: меньше одной душой на этом свете… Спать как хочется…

Ганус.

                  Пять, пять минут осталось!..

Тременс.

Да: это час, когда я спать ложусь…

Возвращается Элла.

Элла.

Берите, вот. Насилу отыскала… Мое лицо плывет из полутьмы навстречу мне, как смутная медуза, а зеркало — как черная вода… А волосы устало растрепались… А я — невеста. Я — невеста… Ганус, вы рады за меня?..

Ганус.

                          Не знаю… Да, конечно, — рад…

Элла.

                       Ведь он — поэт, он — гений, не то что вы…

Ганус.

                   Да, Элла… Так… так… сейчас пробьют… пробьют мне душу… Э, все равно!..

Элла.

                    Мне можно вас спросить — вы ничего мне, Ганус, не сказали, — что было там, когда ушли мы? Ганус! Ну, вот — молчит… Ужели на меня вы сердитесь? Ведь, право, я не знала, что маскарад наш маленький не выйдет… Как мне помочь? Быть может, есть слова цветут они в тени высоких песен, — я их найду. Какой надутый, глупый, кусает губы, знать меня не хочет… Я все пойму… Взгляните же… Со мною грешно молчать. Как мне еще просить?

Ганус.

Что, Элла, что вам нужно от меня? Вам говорить угодно? О, давайте, давайте говорить! О чем хотите! О женщинах неверных, о поэтах, о духах, о потерянных очках слепой кишки, о моде, о планетах, — шептаться, хохотать, наперебой болтать, болтать — без умолку! Ну, что же? Я веселюсь!.. О, Господи…

Элла.

                                      Не надо Мне больно… Вы не можете понять. Не надо… А! Бьет десять…

Ганус.

                                     Элла — вот — я вам скажу… я попросить вас должен… послушайте…

Элла.

                  Какая карта? Чет?

Ганус.

Чет — все равно… Послушайте…

Элла.

                                             Восьмерка. Я загадала. В десять ждет Клиян. Когда пойду — все кончено. Мне вышло — остаться…

Ганус.

             Нет — идите! ах, идите! Так суждено! Поверьте мне!.. Я знаю — любовь не ждет!..

Элла.

                         Безвольная истома и холодок… Любовь ли это? Впрочем, я поступлю, как скажете…

Ганус.

                                     Идите, скорей, скорей! — пока он не проснулся…

Элла.

Нет, почему же, он позволит мне… Отец, проснись. Я ухожу.

Тременс.

                                     Ох… тяжко… Куда же ты так поздно? Нет, останься, ты мне нужна.

Элла.

(к Ганусу)

                     Остаться?

Ганус.

(тихо)

                                  Нет, нет, нет… я умоляю, умоляю!..

Элла.

                             Вы… вы… жалкий.

(Уходит, накинув меховой плащ.)

Тременс.

                   Элла! Стой! А ну ее…

Ганус.

Ушла, ушла… Дверь ухнула внизу стеклянным громом… Ах, теперь мне легче…

(Пауза.)

Одиннадцатый час… Не понимаю…

Тременс.

Опаздывать — дуэльный этикет. А может быть, он струсил.

Ганус.

                                       И другое есть правило: не оскорблять чужого противника…

Тременс.

                 А я скажу тебе вот так: душа должна бояться смерти, как девушка любви боится. Ганус, что чувствуешь?

Ганус.

                        Огонь и холод мести, и пристально гляжу в глаза кошачьи стального страха: знает укротитель, что только отвернется, — вспрыснет зверь{151}. Но, кроме страха, есть другое чувство, угрюмо стерегущее меня…

Тременс.

(зевает)

Проклятая дремота…

Ганус.

                             Чувство это страшней всего… Вот, Тременс, — деловое — пошлешь по почте; вот — письмо к жене — сам передашь… О, как ударит в нёбо, о, как ударит!.. Смирно…

Тременс.

                                    Так. А марку ты рассмотрел? Под пальцами всегда я чувствую тугое горло это… Ты помоги мне, Ганус, если смерть тебя минует… Помоги… Отыщем неистовых наемников… Проникнем в глухой дворец…

Ганус.

                         Не отвлекай меня безумным и дремотным бормотаньем. Мне, Тременс, очень трудно…

Тременс.

                                           Сон всегдашний… Сон сладостный… Слипаются ресницы. Разбудишь…

Ганус.

                Спит. Спит… Пламенный слепец! Открыть тебе? Открыть?.. О, как они опаздывают! Это ожиданье меня погубит… Господи!.. Открыть? Так просто все: не встреча, не дуэль, а западня… один короткий выстрел… сам Тременс это сделает, не я, и скажет сам, что ставлю выше чести холодный долг мятежника, и станет благодарить… Прочь, прочь, соблазн дрожащий! Один ответ, один ответ тебе, — презрительный ответ: неблагородно. А вот — идут… О, этот смех беспечный за дверью… Тременс! Просыпайся! Время!

Тременс.

Что? А? Пришли? Кто это там смеется? Знакомый перелив…

Входят Морн и Эдмин.

Эдмин.

                            Позвольте вам представить господина Морна.

Тременс.

                                             Счастлив вам услужить. Мы с вами не встречались?

Морн.

(смеется)

Не помню.

Тременс.

               Мне спросонья показалось… но это все равно… А где посредник? Тот старичок воздушный — Эллин крестный как звать его… вот память!

Эдмин.

                                       Дандилио сейчас придет. Он ничего не знает. Так лучше.

Тременс.

                Да: судьба слепая. Шутка не новая. Дрема долит{152}. Простите, я нездоров…

Две группы: направо, у камина, Тременс и Ганус; налево — в более темной части комнаты — Морн и Эдмин.

Ганус.

                Ждать… Снова ждать… Слабею, не вынесу…

Тременс.

               Эх, Ганус, бедный Ганус! Ты — зеркало томления, дохнуть бы теплом в тебя, чтоб замутить стекло. Вот, например: какой-то тенью теплой соперник твой окутан. На картины мои глядит, посвистывает тихо… Не вижу я, но, кажется, спокойно его лицо…

Морн.

(к Эдмину)

              Смотри: зеленый луг, а там, за ним, чернеет маслянисто еловый бор, — и золотом косым пронизаны два облака… а время уж к вечеру… и в воздухе, пожалуй, церковный звон… толчется мошкара… Уйти бы — а? — туда, в картину эту{153}, в задумчивые краски травяные, воздушные…

Эдмин.

                 Спокойствие твое — залог бессмертья. Ты прекрасен.

Морн.

                                                 Знаешь, забавно мне: ведь я уж здесь бывал. Забавно мне, все хочется смеяться… Противник мой несчастный мне не смеет в глаза глядеть… Напрасно, повторяю, ты рассказал ему…

Эдмин.

                          Но я полмира хотел спасти!..

Тременс.

(с кресел)

                     Какая там картина вам нравится? Не вижу я… Березы над заводью?

Морн.

                   Нет, — вечер, луг зеленый… Кто написал?

Тременс.

                  Он умер. Кость осталась холодная. На ней распято что-то — лохмотье, дух{154}… О, право, я не знаю, зачем храню картины эти. Бросьте, не нужно их смотреть!

Ганус.

                                 А! В дверь стучат! Нет, человек с подносом… Тременс, Тременс, не смейся надо мной!..

Тременс.

(слуге)

                                 Поставь сюда. На, выпей, Ганус.

Ганус.

                         Не хочу.

Тременс.

                                     Как знаешь. Не откажитесь, судари мои, прошу.

Морн.

         Спасибо. Но скажите, Тременс, с каких же пор писать вы перестали?

Тременс.

С тех пор, как овдовел.

Морн.

                                  И вас теперь не тянет вновь просунуть палец в пройму палитры?

Тременс.

             Слушайте, мы собрались, чтоб смерть решать, — вопрос отменно важный; не к месту здесь цветные разговоры. Поговорим о смерти. Вы смеетесь? Тем лучше; но поговорим о смерти. Что — упоенье смерти? Это — боль, как молния. Душа подобна зубу, и душу Бог выкручивает — хрясь! — и кончено… Что дальше? Тошнота немыслимая и потом — зиянье, спирали сумасшествия — и чувство кружащегося живчика, — и тьма, тьма, — гробовая бархатная бездна, а в бездне…

Эдмин.

               Перестаньте! Это хуже, чем о плохой картине рассуждать! Вот. Наконец-то.

Слуга вводит Дандилио.

Дандилио.

                          Добрый вечер! Ух, как жарко тут! А мы давненько, Тременс, не виделись — отшельником живете. Я изумлен был вашим приглашеньем: мудрец-де приглашает мотылька. Для Эллы — вот — коробка глянцевитых засахаренных слив — она их любит. Морн, здравствуйте! Эдмин, вы дурно спите — бледны, как ландыш… Ба! Неужто — Ганус? Ведь мы знакомы были. Это — тайна, не правда ли, что вы к нам воротились? Когда вечор мы с вами… как узнал я? Да по клейму, по синей цифре — тут — повыше кисти: заломили руки, и цифра обнажилась. Я приметил и, помнится, сказал, что в Дездемоне…

Тременс.

Вот вам вино, печенья… Скоро Элла вернется… Видите, живу я тихо, но весело. И мне налейте. Кстати, тут вышел спор: вот эти господа решить хотят, кому из них платить за ужин… в честь одной плясуньи модной. Вот если б вы…

Дандилио.

                     Конечно! Заплачу с охотою!

Тременс.

              Нет, нет, не то… Сожмите платок и выпустите два конца, — один с узлом…

Морн.

                    …невидимым, конечно. Ведь он дитя, — все объясняй ему! Вы помните, беспечный одуванчик, я ночью раз на уличный фонарь вас посадил: просвечивал седой ваш хохолок, и вы цилиндр мохнатый старались нахлобучить на луну и чмокали так радостно…

Дандилио.

                                    И после в цилиндре пахло молоком. Шутник, прощаю вам!

Ганус.

                   Скорей же… вас просили… ведь надо кончить…

Дандилио.

                           Полно, полно, друже, — терпенье… Вот платок мой. Не платок, а знамя разноцветное. Простите. Спиною стану к обществу… Готово!

Тременс.

Платить тому, кто вырвет узел. Ганус, тяни…

Ганус.

       Пустой!

Морн.

                  Вам, как всегда, везет…

Ганус.

Я не могу… что сделал я!.. не надо…

Тременс.

Сжал голову, бормочет… Ведь не ты — он проиграл!

Дандилио.

                   Позвольте, что такое… ошибся я… узла и вовсе нет, не завязал, смотрите, вот так чудо!

Эдмин.

Судьба, судьба, судьба решила так!.. Послушайтесь судьбы! Так и выходит! Прошу вас — я прошу вас — помиритесь! Все хорошо!..

Дандилио.

(нюхает <табак>)

                   …И я плачу за ужин.

Тременс.

Знаток картин волнуется… Довольно с судьбой шутить: давай сюда платок!

Дандилио.

Как так — давай? Он нужен мне — чихаю, — он в табаке, он сыроват; к тому же простужен я.

Тременс.

                  Э, проще мы устроим! Вот — с картами…

Ганус.

(бормочет)

                        Я не могу…

Тременс.

                                       Скорей, какая масть?

Морн.

                  Ну что же, я люблю цвет алый — жизнь, и розы, и рассветы..

Тременс.

Показываю! Ганус, стой! вот глупый — бух в обморок!..

Дандилио.

                        Держите, ух, тяжелый! Держите, Тременс, — кости у меня стеклянные. А, вот — очнулся.

Ганус.

                                             Боже, прости меня…

Дандилио.

                  Пойдем, пойдем… приляжем…

(Уводит его в спальню.)

Морн.

Он рокового повторенья счастья не вынес. Так. Восьмерка треф. Отлично.

(К Эдмину.)

Бледнеешь, друг? Зачем? Чтоб выделять отчетливее черный силуэт моей судьбы? Отчаянье подчас — тончайший живописец… Я готов. Где пистолет?

Тременс.

                    Пожалуйста, не здесь. Я не люблю, чтоб в доме у меня сорили.

Морн.

            Да, вы правы. Спите крепко, почтенный Тременс. Дом мой выше. Выстрел звучнее в нем расплещется, и завтра заря взойдет без моего участья{155}. Пойдем, Эдмин. Я буду ночевать у Цезаря.

Морн и Эдмин, первый поддерживая второго, уходят.

Тременс.

(один)

              Спасибо… Мой озноб текучею сменился теплотою… Как хороши — предсмертная усмешка и отсвет гибели в глазах! Бодрится, играет он… До самого актера мне дела нет, но — странно — вот опять сдается мне, что слышу голос этот не в первый раз: так — вспомнится напев, а слов к нему не вспомнишь; может статься их вовсе нет; одно движенье мысли — и сам напев растаял… Я доволен сегодняшним разнообразным действом, личинами неведомого. Так! Доволен я — и ощущаю в жилах живую томность, оттепель, капели… Так! Вылезай, бубновая пятерка, из рукава! Не знаю, как случилось, но, жалости мгновенной повинуясь, я подменил ту карту, что схватил — малиновые ромбы — той, другой, что показал. Раз-два! Восьмерка треф! — пожалуйте! — и выглянула смерть из траурного клевера на Морна! Пока глупцы о розах говорят — мазком ладони, перелетом пальцев так быстрая свершается судьба. Но никогда мой Ганус не узнает, что я схитрил, что выпала ему, счастливцу, смерть…

Из спальни возвращается Дандилио.

Дандилио.

                             Ушли? А вот проститься со мной забыли… Эта табакерка — старинная… Три века табаку не нюхали: теперь опять он в моде. Желаете?

Тременс.

              Что с Ганусом? Припадок?

Дандилио.

Так, пустяки. Приник к постели, что-то бормочет и выбрасывает руки, как будто ловит за края одежд невидимых прохожих.

Тременс.

                                Пусть, — полезно. Научится.

Дандилио.

              Да, всякое зерно годится в житницу души, вы правы…

Тременс.

Я разумел иначе… А, шаги моей влюбленной Эллы! Знаю, знаю, куда она ходила…

Входит Элла.

Элла.

                         Дандилио!

Дандилио.

Что, милая, что, легкая моя?..

Элла.

Остались щепки… щепки!.. Он… Клиян… О, Господи… Не трогайте! Оставьте… Я — липкая… Я вся холодной болью пропитана. Ложь! Ложь! Не может быть, чтоб это вот звалось блаженством. Смерть, а не блаженство! Гробовою крышкой задели душу… прищемили… больно…

Тременс.

То — кровь моя. Пускай она поплачет.

Дандилио.

Ну вот… Ну вот… Дай отодвину локон… Жемчужины и розы на щеках, блеск, волосы, росистые от снегу… Ты — глупая. Все хорошо. Играя, ребенок поцарапался — и плачет. Жизнь обежит, шумя летучим платьем, все комнаты, как молодая мать, падет перед ребенком на колени, царапинку со смехом поцелует…

Занавес

АКТ III

Сцена I

Громадный кабинет. В высоких окнах — ночь звездная, но сцена в темноте. И осторожно входят две фигуры.

Морн.

Итак — конец. Я буду ночевать у Цезаря!.. Итак — конец, мой милый… В последний раз, как два цареубийцы, мы за полночь по тайным переходам прокрались в мой дворец… Зажги свечу. Воск потечет — ты вставь ее прямее. Еще одну… Так. Вместо лампы трезвой! Теперь послушай. Я возможность смерти предусмотрел. Вот тут, в столе, в дубовых и малахитовых глубинах спят мои бумаги — договоры, планы, черновики законов… и сухие цветы… Ключи передаю тебе. Передаю и это завещанье, где сказано, что в приступе видений слепительных и сладких я решил склониться в смерть. Пускай мою корону, — как мяч тугой, откинутый пинком, — поймает и сожмет в охапку юный племянник мой, пускай седые совы — сенаторы, что пестуют его — моей страной повластвуют бесшумно, покамест на престоле — только мальчик, болтающий ногами… А народ не должен знать. Пускай моя карета, блистая синим лаком и гербом, по площади и через мост, как прежде, проносится. Я призраком пребуду. А подрастет наследник мой — хочу, чтоб он открыл, как умер я: он сказку начнет со сказки. Мантия моя, расшитая пожарами, быть может, ему придется впору… Ты, Эдмин, советник мой, наперсник мой тишайший, ты светлою своею тишиной смягчай углы, прохладой окружай движенья власти… Понял?

Эдмин.

                                     Все исполню…

Морн.

Еще одно: сегодня в час раздумья ребяческий, но нужный мне указ составил я — что всяк, кому удастся бежать из ссылки, будет за отвагу помилован…

Эдмин.

                Исполню все. И если б ты намекнул одним движеньем век, чтоб я тебе в неведомую вечность сопутствовал…

Морн.

                   …Зажги и эти свечи. Пусть зеркала виденьями, ветрами наполнятся… Сейчас вернусь. Иду я в ту горницу, где вот четыре года горит и дышит в бархатном гнезде моя корона огненная; пусть она сожмет брильянтового болью мне голову, чтоб с головы скатиться, когда я навзничь…

Эдмин.

                         …Государь мой, друг бесценный мой!..

Морн.

                        …Не выстрел, нет, не выстрел! Взрыв музыки! как бы на миг открылась дверь в небеса… А тут — какие струны звук удлинят! Какую сказку людям дарую!.. Знаешь, в темноте коленом об кресло я ударился. Болит.

(Уходит.)

Эдмин.

(один)

О, я подобен воску!.. Не забудет мне летопись вот этого бессилья… Виновен я… Зачем не порываюсь его спасти?.. Встань, встань, душа моя! Нет, вязкая дремота… Я бы мог мольбами, убежденьями, — я знаю, такие есть, — остановить… И что же? Как человек во снах не может двинуть рукою, — я не в силах и продумать то, что сейчас случится… Вот оно — возмездие!.. Когда, однажды, в детстве, мне запретили к пчельнику пойти, я в помыслах на миг себе представил смерть матери и то, как без надзора ем светлый мед, — а мать свою любил я до слез, до сердцебьенья… Вот оно — возмездие. Теперь я к сладким сотам опять прилип. Одно теперь я вижу, одно горит мне в сумраке: поутру весть об измене принесу! Как некий преступник, отуманенный вином, войду, скажу, — Мидия будет плакать… И слов своих не слыша, и дрожа, и лаской утешенья лицемерной к ней прикасаясь незаметно, буду ей лгать, дабы занять чужое место. Да, лгать, рассказывать — о чем? — о мнимой неверности того, перед которым мы с нею — пыль! Когда б он жить остался, я до конца молчал бы… Но теперь мой бог уйдет… Один останусь, слабый и жадный… Лучше смерть! О если бы он приказал мне умереть!.. Гори, безвольный воск… Дышите, зеркала, пыланьем погребальным…

(Зажигает свечи. Их много.)

Морн.

(входя обратно)

                                       Вот корона. Моя корона. Капли водопадов на остриях… Эдмин, пора мне. Завтра ты созовешь сенат… объявишь… тайно… Прощай же… мне пора… Перед глазами столбы огня проносятся… Да, слушай — последнее… пойдешь к Мидии, скажешь, что Морн — король… нет, не король, не так. Ты скажешь: умер Морн… постой… нет… скажешь уехал… нет, не знаю я! Ты лучше сам что-нибудь придумай, — но не надо про короля… И очень тихо скажешь, и очень мягко, как умеешь… Что же ты плачешь так? Не надо… Встань с колен, встань… у тебя лопатки ходят, словно у женщины… Не надо плакать, милый… Поди… в другую комнату: когда услышишь выстрел — возвращайся… Полно, я умираю весело… прощай… поди… постой! Ты помнишь, как однажды мы из дворца во мраке пробирались, и часовой пальнул в меня, и ворот мне прострелил?.. Как мы тогда смеялись… Эдмин? Ушел… Один я, а кругом пылающие свечи, зеркала и ночь морозная… Светло и страшно… Я с совестью наедине. Итак, вот пистолет… старинный… шесть зарядов… мне одного достаточно… Эй, кто там над крышами? Ты, Боже? Так прости мне, что люди не простят! Как лучше — стоя иль сидя?.. Лучше — сидя. Живо. Только не думать!.. Хлоп — входи, обойма! Дуло — в грудь. Под ребро. Вот сердце. Так. Теперь предохранитель… Грудь в пупырках. Дуло прохладно, словно лаковая трубка, приставленная доктором: сопит он, слушает… и лысина, и трубка в лад с грудью поднимаются…                                           Нет, стой! Так люди не стреляются… Ведь нужно осмыслить… Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Шесть шагов от кресла до окна. Снег светится. Как вызвездило! Боже, дай силы мне, дай силы мне, прошу — дай силы мне… Вон спит моя столица, вся в инее, вся в синей поволоке. О, милая!.. Прощай, прости меня… Я царствовал четыре года… создал век счастия, век полнозвучья… Боже, дай силы мне… Играючи, легко я царствовал; являлся в черной маске в звенящий зал к сановникам моим, холодным, дряхлым… властно оживлял их — и снова уходил, смеясь… смеясь… А иногда, в заплатанных одеждах, сидел я в кабаке и крякал вместе с румяными хмельными кучерами: пес под столом хвостом стучал, и девка меня тащила за рукав, хоть нищим я с виду был… Прошло четыре года, и вот теперь, в мой лучезарный полдень, я должен кинуть царство, должен прыгнуть с престола в смерть — о, Господи, — за то, что женщину пустую целовал и глупого ударил супостата! Ведь я бы мог его… О, совесть, совесть — холодный ангел за спиною мысли: мысль обернется — никого; но сзади он встал опять… Довольно! Должен, должен я умереть! О, если б можно было не так, не так, а на виду у мира, в горячем урагане боевом, под гром копыт, на потном скакуне, — чтоб встретить смерть бессмертным восклицаньем и проскакать с разлету через небо на райский двор, где слышен плеск воды, и серафим скребет коня Святого Георгия! Да, смерть тогда — восторг!.. А тут — один я… только пламя свеч — тысячеокий соглядатай — смотрит из подозрительных зеркал… Но должен я умереть! Нет подвига — есть вечность и человек… К чему корона эта? Впилась в виски, проклятая! Долой! Так… так… катись по темному ковру, как колесо огня… Теперь — скорее! Не думать! Разом — в ледяную воду! Одно движенье: вогнутый курок нажать… одно движенье… сколько раз я нажимал дверные ручки, кнопки звонков… А вот теперь… а вот теперь… я не умею! Палец на курке слабей червя… Что царство мне? Что доблесть? Жить, только жить… О, Господи… Эдмин!

(Подходит к двери; как дитя, зовет.)

Эдмин!..

Тот входит. Морн стоит к нему спиною.

             Я не могу…

(Пауза.)

                            Что ж ты стоишь, что смотришь на меня! Иль, может быть, ты думаешь, что я… Послушай, вот я объясню… Эдмин… ты понимаешь… люблю ее… люблю Мидию! Душу и царство я готов отдать, чтоб только не расставаться с нею!.. Друг мой, слушай, ты не вини меня… ты не вини…

Эдмин.

Мой государь, я счастлив… Ты — герой… Я не достоин даже…

Морн.

                            Правда? Правда?.. Ну, вот… я рад… Любовь земная выше, сильнее доблести небесной… Впрочем, не любишь ты, Эдмин… понять не можешь, что человек способен сжечь миры за женщину… Так значит — решено. Бегу отсюда… нет пути иного. Ведь правда же — беспечностью я правил. Беспечность — власть. Она ушла. О, как же мне царствовать, когда лукавый сам на бедной голове моей корону расплавил?.. Скроюсь… Понимаешь, я скроюсь, буду тихо доживать свой странный век, под тайные напевы воспоминаний царственных. Мидия со мною будет… Что же ты молчишь? Ведь я же прав? Мидия без меня умрет. Ты знаешь.

Эдмин.

                           Государь мой, я одно прошу: мучительная просьба, преступная пред родиной… пускай! Прошу тебя: возьми меня с собою…

Морн.

О, как меня ты любишь, как ты любишь, мой милый!.. Я не властен отказать тебе… Я сам преступник… Слушай, помнишь, как я вступил на царство, — вышел в маске и в мантии на золотой балкон, — был ветер, пахло почему-то морем, и мантия сползала все, и сзади ты поправлял… Но что же я… Скорей, часы бегут… тут это завещанье… Как изменить?.. Что делать нам? Как быть-то? Я там пишу, что… Жги! Жги! Благо свечи горят. Скорей! А я пока иначе составлю… Как? Ум опустел. Пером вожу, как по воде… Эдмин, не знаю. Ты посоветуй — надо нам спешить, к рассвету кончить… Что с тобой?

Эдмин.

                                                 Шаги… Сюда идут… По галерее…

Морн.

                                    Живо! Туши огни! В окно придется! Ах, поторопись! Я не могу ни с кем встречаться… Будь что будет… Что же взять-то? да, пистолет… туши, туши… бумаги, алмазы… так. Отпахивай! Скорее… Плащ зацепился — стой! Готово! Прыгай!..

На сцене темнота.

Старик в ливрее, сутулясь, входит со свечой в руке.

Старик.

Никак возились тут… Горелым пахнет. Стол не на месте… Эвона — корону куды забросили. Тьфу… тьфу… Блести… потру… Опять же и окошко настежь. Не дело… Дай послушаю у двери.

(Сонно пересекает сцену и слушает.)

Спит сорванец… спит государь. Ведь пятый часок, поди… Ох, Господи Исусе! Вот так и ломит, так и ломит. Повар совался с мазью, — говорит, попробуй, помажь… Толкуй там… Очень нужно… Старость не рожа на заборе… не замажешь…

(И, бормоча, уходит.)

Занавес

Сцена II

Та же декорация, что и в предыдущей сцене: кабинет короля. Но теперь ковер местами прорван и одно зеркало разбито. Сидят Четверо Мятежников. Раннее утро. В окне солнце, яркая оттепель.

Первый мятежник.

Еще пальба у западных ворот распахивает быстрые объятья, чтоб подхватить — то душу, то напев, то звон стекла… Еще дома дымятся, горбатые развалины сената, музей монет, музей знамен, музей старинных изваяний… Мы устали… Ночь напролет — работа, бури… Час уже восьмой, должно быть… Вот так утро! Сенат пылал, как факел… Мы устали, запутались… Куда нас Тременс мчит?

Второй мятежник.

Сквозной костяк облекся в плоть и в пламя. Он ожил. Потирает руки. Черни радушно отпирает погреба. Любуется пожарами… Не знаю, не знаю, братья, что замыслил он…

Третий мятежник.

Не так, не так мы думали когда-то отчизну осчастливить… Я жалею бессонницы изгнанья…

Первый мятежник.

                               Он безумен! Он приказал летучие машины сжечь на потеху пьяным! Но нашлись герои неизвестные, схватились за рычаги и вовремя…

Четвертый мятежник.

                               Вот этот приказ, что переписываю, страшен своей игривостью тигриной…

Второй мятежник.

                                         Тише… Вот зять его…

Поспешно входит Клиян.

Клиян.

                   Блистательная весть! В предместии веселая толпа взорвала школу; ранцы и линейки по площади рассыпаны; детей погибло штучек триста. Очень Тременс доволен.

Третий мятежник.

             Он… доволен! Братья, братья, вы слышите? Доволен он!..

Клиян.

                                       Ну, что ж, я доложу вождю, что весть моя не очень вас порадовала… Все, все доложу!

Второй мятежник.

                  Мы говорим, что Тременс мудрее нас: он знает цель свою. Как сказано в последней вашей оде, он — гений.

Клиян.

                 Да. В грома моих напевов достоин он войти. Однако… солнце… в глазах рябит.

(Смотрит в окно.)

                      А вот — предатель Ганус! Там, меж солдат, стоящих у ограды: смеются. Пропустили. Вон идет по тающему снегу.

Первый мятежник.

(смотрит)

                            Как он бледен! Наш прежний друг неузнаваем! Все в нем взгляд, губы сжатые, — как у святых, написанных на стеклах… Говорят, его жена сбежала…

Второй мятежник.

                            Был любовник?

Первый мятежник.

Нет, кажется.

Четвертый мятежник.

                    По слухам, он однажды вошел к жене, а на столе — записка, что так и так, решила переехать одна к родным… Клиян, что тут смешного?

Клиян.

Все доложу! Вы тут плетете сплетни, как кумушки, а Тременс полагает, что вы работаете… Там пожары, их нужно раздувать, а вы… скажу, все, все скажу…

(Ганус стал в дверях.)

                      А! Благородный Ганус… Желанный Ганус… Мы вас ждали… рады… пожалуйте…

Первый мятежник.

                 Наш Ганус…

Второй мятежник.

                                Здравствуй, Ганус…

Третий мятежник.

Ты нас не узнаешь? Твоих друзей? Четыре года… вместе… в ссылке…

Ганус.

                                                 Прочь, наемники лукавого!.. Где Тременс? Он звал меня.

Клиян.

                    Допрашивает. Скоро сюда придет…

Ганус.

                   Да он не нужен мне. Сам приглашал, и если… нет его…

Клиян.

Постойте, позову…

(Направляется к двери.)

Первый мятежник.

                          И мы пойдем… Не так ли, братья? Что тут оставаться…

Второй мятежник.

Да, столько дел…

Третий мятежник.

                        Клиян, мы с вами!

(Тихо.)

                                                   Братья, мне страшно…

Четвертый мятежник.

                  Допишу я после… Пойду…

Третий мятежник.

(тихо)

          Брат, брат, что совершаем мы…

Клиян и мятежники ушли. Ганус один.

Ганус.

(оглядывается по сторонам)

…Здесь жил герой…

Пауза.

Тременс.

(входит)

                             Спасибо, что пришел, мой Ганус! Знаю, жизненной печалью ты отуманен был. Едва ль заметил, что с месяц — да, сегодня ровно месяц — я обладаю пьяною страной. Я звал тебя, чтоб ты сказал мне прямо, чтоб объяснил… — но дай сперва счастливцу поговорить о счастии своем! Ты знаешь сам — всех лучше знаешь, Ганус, — дня моего я ждал в бреду, в ознобе… Мой день пришел — нежданно, как любовь! Слух пламенем промчался, что в стране нет короля… Когда и как исчез он, кто задушил его, в какую ночь, и как давно мертвец страною правил, никто теперь не знает. Но народ обмана не прощает: склеп — сенат — злым топотом наполнился. Как пышно, как строго умирали старики, и как кричал — о, слаще страстной скрипки — мальчишка, их воспитанник! Народ мстил за обман, — я случай улучил, чтоб полыхнуть, и понял, что напрасно я выжидал так долго: короля и вовсе не было, — одно преданье, волшебное и властное! Очнувшись, чернь ворвалась сюда, и только эхо рассыпалось по мертвому дворцу!..

Ганус.

Ты звал меня.

Тременс.

                    Ты прав, давай о деле: в тебе я, Ганус, угадал когда-то мне родственную огненность; тебе я одному все помыслы доверил. Но ты был женщиной гоним; теперь она ушла; я спрашиваю, Ганус, в последний раз: что, помогать мне будешь?

Ганус.

Напрасно ты призвал меня…

Тременс.

                                       Обдумай, не торопись, я срок даю…

Поспешно входит Клиян.

Клиян.

                                     Мой вождь, там этих самых, что намедни пели на улицах, пытают… Никого нет, кто б допросил… Помощников твоих — как бы сказать — подташнивает…

Тременс.

                                               Ладно, иду, иду… Ты у меня, Клиян, ведь молодец!.. Давно известно… Кстати, на днях я удивлю тебя: велю повесить.

Клиян.

              Тременс… Вождь мой…

Тременс.

                                              Ты же, Ганус, подумай, я прошу тебя, подумай…

Тременс и Клиян уходят.

Ганус.

(один)

Меня томит единственная дума: здесь жил герой… Вот эти зеркала — священные: они его видали… Он тут сидел, в могучем этом кресле. Его шаги остались во дворце, как в памяти — смолкающая поступь гекзаметра… Где умер он? Где выстрел его раздался? Кто слыхал? Быть может, там — за городом, в траурной дубраве, в снегах ночных… и бледный друг в сугробе похоронил горячий труп… Грех, грех немыслимый, как искуплю тебя? Вся кровь моя благодарит за гибель соперника и вся душа клянет смерть короля… Мы двойственны, мы слепы, и трудно жить, лишь доверяя жизни: земная жизнь — туманный перевод с божественного подлинника; общий понятен смысл, но нет в его словах их первородной музыки… Что страсти? Ошибки перевода… Что любовь? Утраченная рифма в передаче на несозвучный наш язык… Пора мне за подлинник приняться!.. Мой словарь? Одна простая книжечка с крестом на переплете… Каменные своды я отыщу, где отгулы молитв и полный вздох души меня научат произношенью жизни…                                 Вон в дверях остановилась Элла, и не смотрит, задумалась, концы перебирая ленивой шали… Что бы ей сказать? Тепла ей нужно. Милая. Не смотрит…

Элла.

(в сторону)

Вот весело!.. Я вскрыла и прочла письмо чужое… Почерк, словно ветер, и запах юга… Склеила опять, как мне, шутя, показывал однажды отец… Морн и Мидия вместе! Как же мне дать ему? Он думает, — она живет в глуши родимой, старосветской… Как дать ему?..

Ганус.

(подходит)

                     Вы встали спозаранку, я тоже… Мы теперь не часто, Элла, встречаемся: иное торжество совпало с вашей свадьбой…

Элла.

                                        Утро — чудо лазурное — не утро… каплет… шепчет… Ушел Клиян?

Ганус.

                  Ушел… Скажите, Элла, вы счастливы?

Элла.

                     Что счастие? Шум крыльев, а может быть, снежинка на губе — вот счастие… Кто это говорил? Не помню я… Нет, Ганус, я ошиблась, вы знаете… Но как светло сегодня, совсем весна! Все каплет…

Ганус.

                                      Элла, Элла, вы думали когда-нибудь, что дочь бунтовщика беспомощного будет жить во дворце?

Элла.

                       О, Ганус, я жалею былые наши комнатки, покой, камин, картины… Слушайте: на днях я поняла, что мой отец безумен! Мы даже с ним поссорились; теперь не говорим… Я верила вначале… Да что! Мятеж во имя мятежа и скучен, и ужасен — как ночные объятья без любви…

Ганус.

                             Да, Элла, верно вы поняли…

Элла.

               На днях глядели в небо все площади… Смех, крики, гул досады… От пламени спасаясь, летуны со всех сторон взмывали, собирались, как ласточки хрустальные, и тихо скользила прочь блистающая стая. Один отстал и замер на мгновенье над башнею, как будто там оставил свое гнездо, и нехотя догнал печальных спутников, — и все они растаяли хрустальной пылью в небе… Я поняла, когда они исчезли, когда в глазах заплавали — от солнца — слепые кольца, вдруг я поняла… что вас люблю.

Пауза. Элла смотрит в окно.

Ганус.

                      Я вспомнил!.. Элла, Элла… Как страшно!..

Элла.

                    Нет, нет, нет — молчите, милый. Гляжу на вас, гляжу в дворцовый сад, в себя гляжу, и вот теперь я знаю, что все одно: моя любовь и солнце сырое, ваше бледное лицо и яркие текучие сосульки под крышею, янтарное пятно на сахаре сугроба ноздреватом, сырое солнце и моя любовь, моя любовь…

Ганус.

                  Я вспомнил: было десять часов, и вы ушли, и я бы мог вас удержать… Еще один слепой, мгновенный грех…

Элла.

                         Мне ничего не нужно от вас… Я, Ганус, больше никогда вам не скажу. — А если вот сейчас сказала вам, так только потому, что нынче снег такой сквозистый… Право, все хорошо… За днями дни… А после я буду матерью… другие мысли меня займут невольно. Но сейчас ты — мой, как это солнце! Протекут за днями дни. Как думаешь — быть может, когда-нибудь… когда твоя печаль…

Ганус.

Не спрашивайте, Элла! Не хочу и думать о любви! Я отвечаю, как женщина… простите. Но иным пылаю я, иного я исполнен… Мне снятся только строгие крыла, прямые брови ангелов. На время я к ним уйду — от жизни, от пожаров, от жадных снов… Я знаю монастырь, опутанный прохладою глициний. Там буду жить, сквозь радужные стекла глядеть на Бога, слушать, как меха органа выдыхают душу мира в торжественную вышину, и мыслить о подвигах напрасных, о герое, молящемся во мраке спящих миртов средь гефсиманских светляков…

Элла.

                                               Ах, Ганус… Забыла… вот письмо вчера пришло… на имя моего отца, с припиской, что это вам…

Ганус.

                 Письмо? Мне? Покажите… А! Так и знал! Не надо…

Элла.

                                 Значит, можно порвать?

Ганус.

             Конечно.

Элла.

                         Дайте…

Ганус.

                                  Подождите… не знаю… этот запах… Этот почерк, летящий опрометью в память, в душу ко мне… Стой! Не впущу.

Элла.

                                    Ну что ж, прочтите…

Ганус.

Впустить? Прочесть? Чтоб снова расклубилась былая боль? Когда-то вы спросили, идти ли вам… Теперь я вас спрошу, прочесть? Прочесть?

Элла.

                              Отвечу: нет.

Ганус.

                                               Вы правы! Так! На клочки… И эту горсть сухих падучих звезд сюда… Под стол… в корзину с гербом витым… Духами пахнут руки… Вот. Кончено.

Элла.

                    О, как светло сегодня!.. Сквозит весна… Чириканье… Снег тает. На черных сучьях капельки… Пойдемте, пойдемте, Ганус, погулять… хотите?

Ганус.

Да, Элла, да! Свободен я, свободен! Пойдем!

Элла.

             Вы подождите здесь… Оденусь… недолго мне…

(Уходит.)

Ганус.

(один, смотрит в окно)

                   А правда — хорошо; прекрасный день! Вон голубь пролетел… Блеск, сырость… Хорошо! Рабочий забыл лопату… Как-то ей живется там, у сестры, в далеком захолустье? Известно ль ей о смерти… Бес лукавый, покинь меня! Из-за тебя отчизну я погубил… Довольно! Ненавижу я эту женщину… Ко мне, назад, о музыка раскаянья! Молитвы, молитвы… Я свободен, я свободен…

Медленно возвращаются Тременс, Четверо Мятежников, сзади — Клиян.

Первый мятежник.

Будь осторожней, Тременс, не сердись, пойми — будь осторожней! Путь опасный… Ведь ты слыхал: они под пыткой пели о короле… все тоньше, все блаженней… Король — мечта… король не умер в душах, а лишь притих… Мечта сложила крылья, мгновенье — и раскинула…

Клиян.

                                      Мой вождь, девятый час; проснулся город, плещет… Тебя народ на площадь призывает…

Тременс.

Сейчас, сейчас…

(К Первому мятежнику.)

                       Так что ж ты говоришь?

Первый мятежник.

Я говорю — летит, кренясь, на солнце, крылатая легенда! Детям сказку нашептывают матери… За брагой бродяги именуют короля… Как ты поставишь вне закона — ветер? Ты слишком злобен, слишком беспощаден. Опасный путь! Будь осторожней, просим, нет ничего сильней мечты!..

Тременс.

                                         Я шею скручу ей! Вы не смеете меня учить! Скручу. Иль, может быть, и вам она мила?

Второй мятежник.

              Ты нас не понял, Тременс, хотели мы предупредить…

Клиян.

                                     Король — соломенное пугало.

Тременс.

                             Довольно! Отстаньте, траурные трусы! Ганус, ну что же, ты… обдумал?

Ганус.

                                    Тременс, право, не мучь меня… сам знаешь. Мне молитву, мне только бы молитву…

Тременс.

                                   Уходи, и живо! Долго я терпел тебя… Всему есть мера… Помоги, Клиян, он дверь открыть не может, теребит…

Клиян.

Позвольте, вот — к себе…

Ганус.

                                    …Но, может быть, она меня зовет! А!

(Бросается к столу.)

Клиян.

                           Стойте… Тише… Спасайся, Тременс, он…

Ганус.

                                   Пусти! Ты только меня не трогай, понимаешь — трогать не надо… Где корзина? Отойдите. Корзину!..

Тременс.

              Сумасшедший…

Ганус.

                                    Вот… клочки… в ладонях… серебро… о, этот почерк стремительный!

(Читает.)

                       Вот… вот… «Мой веер… выслать… Замучил он»… Кто он? Кто он? Клочки все спутаны… «Прости меня»… Не то. Опять не то… Какой-то адрес… странно… на юге…

Клиян.

           Не позвать ли стражу?

Ганус.

                                           Тременс!.. Послушай… Тременс! Я, должно быть, вижу не так, как все… Взгляни-ка… После слов «и я несчастна»… Это имя… Видишь? Вот это имя… Разбираешь?

Тременс.

                                       «Марк со мною» — нет, не Марк… «Морн», что ли? Морн… Знакомый звук… А, вспомнил! Вот так славно! Вот так судьба! Так этот шелопай тебя надул? Куда? Постой…

Ганус.

                                      Морн жив, Бог умер. Вот и все. Иду я Морна убить.

Тременс.

         Постой… Нет, нет, не вырывайся… Мне надоело… слышишь? Я тебе о безднах говорил, об исполинах — а ты… как смеешь ты сюда вносить дух маскарада, лепет жизни, писк мышиной страсти? Стой… Мне надоело, что ставишь ты свое… томленье — сердце, червонный туз, стрелой пробитый, — выше моих, моих грохочущих миров! Довольно жить тебе в томленье этом! Ревную я! Нет, подними лицо! Гляди, гляди в глаза мне, как в могилу. Так, значит, хочешь пособить судьбе? Не вырывайся! Слушай-ка, ты помнишь один веселый вечерок? Восьмерку треф? Так узнай, что я — проклятый Тременс — твою судьбу…

Элла.

(в дверях)

                   Отец, оставь его!

Тременс.

…твою судьбу… жалею. Уходи. Эй, кто-нибудь! Он ослабел — под локти!

Ганус.

Прочь, воронье! Труп Морна — мой!

(Уходит.)

Тременс.

                                                     Ты двери закрой за ним, Клиян. Плотнее. Дует.

Второй мятежник.

(тихо)

Я говорил, что есть любовник…

Первый мятежник.

                                             Тише, мне что-то страшно…

Третий мятежник.

                             Как нахмурен Тременс.

Второй мятежник.

Несчастный Ганус…

ЧЕТВЕРТЫЙ МЯТЕЖНИК:

                          Он счастливей нас…

Клиян.

(громко)

Вождь! Я осмелюсь повторить. Народ на площади собрался. Ждет тебя.

Тременс.

Сам знаю… Эй, за мной, бараны! Что вы притихли так? Живей! Я речь такую произнесу, что завтра от столицы останется лишь пепел. Нет, Клиян, ты с нами не пойдешь: кадык твой слишком открыто на веревку намекает.

Тременс и мятежники уходят. На сцене Клиян и Элла.

Клиян.

Ты слышала? Отец твой славно шутит. Люблю. Смешно.

(Пауза.)

                        Ты, Элла, в белой шляпе, куда-нибудь уходишь?

Элла.

                                 Никуда. Раздумала…

Клиян.

                Жена моя прекрасна. Не успеваю говорить тебе, как ты прекрасна. Только иногда в моих стихах…

Элла.

                     Я их не понимаю.

За сценой крики.

Клиян.

Чу! Гул толпы… Приветственный раскат!

Занавес

АКТ IV

Гостиная в южной вилле. Стеклянная дверь на террасу, в причудливый сад. Посредине сцены накрытый стол с тремя приборами. Ненастное весеннее утро. Мидия стоит спиной, смотрит в окно. Где-то слуга бьет в гонг. Звуки затихли. Мидия все неподвижна. Входит слева Эдмин с газетами.

Эдмин.

Опять нет солнца… Как вы спали?

Мидия.

                                                Навзничь, и на боку, и даже в положеньи зародыша…

Эдмин.

               Мы кофе пьем в гостиной?

Мидия.

                                                      Да, как видите. В столовой мрачно.

Эдмин.

                                               Вести еще страшнее прежних… Не газеты, а саваны, пропитанные смертью, могильной сыростью…

Мидия.

                               Их промочило у почтальона в сумке. Дождь с утра и темен гравий. И поникли пальмы.

Эдмин.

Вот, слушайте: горят окрайны… толпы разграбили музеи… жгут костры на площадях… и пьют, и пляшут… Казни за казнями… И в пьяную столицу вошла чума…

Мидия.

                 Как думаете, скоро дождь кончится? Так скучно…

Эдмин.

                                          Между тем, их дикий вождь… вы дочь его знавали…

Мидия.

Да, кажется… не помню… Что мне гибель, разгромы, кровь, когда я так тоскую, что некуда деваться! Ах, Эдмин, он бриться перестал, в халате ходит, и сумрачен, и резок, и упрям… Мы словно переехали из сказки в пошлейшую действительность. Все больше тускнеет он, сутулится, с тех пор как тут живем, в болоте этом… Пальмы мне, знаете, всегда напоминают прихожие купцов богатых… Бросьте, Эдмин, газеты… глупо… Вы со мною всегда так сдержанны, как будто я блудница или королева…

Эдмин.

                                    Нет же… Я только… Вы не знаете, Мидия, что делаете!.. Господи, о чем же нам говорить?

Мидия.

                    Я смех его любила: он больше не смеется… А когда-то казалось мне, что этот вот высокий, веселый, быстрый человек, должно быть, какой-нибудь художник, дивный гений, скрывающий свои виденья ради любви моей ревнивой, — и в незнаньи был для меня счастливый трепет… Ныне я поняла, что он пустой и скучный, что в нем мечта моя не обитает, что он погас, что разлюбил меня…

Эдмин.

Так сетовать не нужно… Кто же может вас разлюбить? Такая вы… ну, полно, ну, улыбнитесь же! Улыбка ваша — движенье ангела… Прошу!.. Сегодня у вас и пальцы неподвижны… тоже не улыбаются… Ну вот!..

Мидия.

                                   Давно ли?

Эдмин.

Давно ли что, Мидия?

Мидия.

                               Так. Занятно… Я вас таким не видела. Нет, впрочем, однажды я спросила вас, что толку вам сторожить на улице…

Эдмин.

                                    Я помню, я помню только занавеску в вашем мучительном окне! Вы проплывали в чужих объятьях… Я в метели плакал…

Мидия.

Какой смешной… И весь растрепан… Дайте, приглажу. Вот. Теперь смеются пальцы? Оставьте… ах, оставь… не надо…

Эдмин.

                                              Счастье мое… позволь мне… только губы… только коснуться… как касаются пушка, биенья бабочки… позволь мне… счастье…

Мидия.

Да нет… постой… мы у окна… садовник… ………………………………………………

Мидия.

Мой маленький… не надо так дышать… Стой, покажи глаза. Так, ближе… ближе… Душе бы только нежиться и плавать в их мягкой тьме… Постой… потише… после.. Вот! Гребень покатился…

Эдмин.

                                   Жизнь моя, любовь моя…

Мидия.

                  Ты — маленький… Совсем, совсем… Ты — глупый мальчик… Что, не думал, я так умею целовать? Постой, успеешь ты, ведь мы с тобой уедем в какой-нибудь громадный, шумный город и будем ужинать на крыше… Знаешь, внизу, во тьме, весь город, весь — в огнях; прохлада, ночь… Румяный отблеск рюмки на скатерти… И бешеный скрипач, то скрюченный, то скрипку в вышину взвивающий! Ты увезешь меня? Ты увезешь? Ах… шарканье… пусти же… он… отойди…

Входит Господин Морн, в темном халате, взъерошенный.

Морн.

                  Ночь? Утро? Перехода не замечаю. Утро — продолженье бессонницы. Виски болят. Как будто мне в голову вдавили, завинтили чугунный куб. Сегодня выпью кофе без молока.

(Пауза.)

                 Опять газеты всюду валяются! Однако… ты невесел, Эдмин!.. Вот удивительно: мне стоит войти, и сразу вытянуты лица — как тени при вечернем солнце… Странно…

Мидия.

Ненастная весна…

Морн.

                        Я виноват.

Мидия.

…и новости ужасные…

Морн.

                               И в этом я виноват, не правда ли?

Мидия.

                                    Столица горит. Все обезумело. Не знаю, чем кончится… Но, говорят, не умер король, а в подземелье замурован крамольниками.

Морн.

                       Э, Мидия, будет! Я, знаешь, запрещу, чтоб приносили газеты. Мне покоя нет от этих догадок, слухов, новостей кровавых и болтовни досужей. Надоело! Передо мной, поверь, Мидия, можешь не умничать… Скучай, томись, меняй прически, платья, удлиняй глаза чертою синей, в зеркало глядись, — но умничать… Да что с тобой, Эдмин?

Эдмин.

(встает из-за стола)

Я не могу…

Морн.

               Что с ним? Что с ним? Куда ты? Там на террасе сыро…

Мидия.

                               Ты его оставь. Я все скажу тебе. Послушай, я тоже больше не могу. Его я полюбила. С ним уеду. Ты привыкнешь. Я тебе ведь не нужна. Друг друга мы замучим. Жизнь зовет… Мне нужно счастья…

Морн.

                             Я понимаю, где сахарница?.. А, вот. Под салфеткой.

Мидия.

Ты что ж, не хочешь слушать?..

Морн.

                                            Нет, напротив — я слушаю… вникаю, постигаю, чего же боле? Ты сегодня хочешь уехать?

Мидия.

           Да.

Морн.

               Мне кажется, тебе пора и собираться.

Мидия.

                            Да. Ты можешь не гнать меня.

Морн.

                    По правилам разрывов — через плечо еще должна ты кинуть: «Я проклинаю день…»

Мидия.

                                Ты не любил… Ты не любил!.. Да, проклинать я вправе неверный день, когда в мой тихий дом твой смех вошел… Зачем же было…

Морн.

                                                    Кстати, скажи, Мидия, ты писала мужу отсюда?

Мидия.

           Я… Я думала — не стоит докладывать… Да, мужу написала.

Морн.

Что именно? Гляди же мне в глаза.

Мидия.

Так, ничего… Что я прошу прощенья, что ты со мной, что не вернусь к нему… что тут дожди…

Морн.

                     И адрес свой послала?

Мидия.

Да, кажется… Просила веер выслать… там, у себя, забыла…

Морн.

                             Ты когда же отправила?

Мидия.

               Недели две тому.

Морн.

                                         Отлично…

Мидия.

Я пойду… там надо… вещи…

Уходит направо.

Морн один. На террасе, сквозь стеклянную дверь видна неподвижная спина Эдмина.

Морн.

Отлично… Ганус, получив письмо, мой долг напомнит мне. Он проберется из марева столицы сумасшедшей, из сказки исковерканной, сюда, на серый юг, в мои глухие будни. Недолго ждать. Должно быть, он в пути. Мы встретимся опять, и, протянув мне пистолет, он, стиснутый и бледный, потребует, чтоб я себя убил, и буду я готов, быть может: смерть созреет в одиночестве…                                   Мне дивно… не верится… так резко жизнь меня покинула. И только бы не думать о родине, — не то метаться буду в темнице с тюфяками вместо стен и с цифрою безумия над дверью… Не верится… Как жить еще? Эдмин! Поди сюда! Эдмин, ты слышишь? Руку, дай руку мне… Мой верный друг, спасибо.

Эдмин.

Что мне сказать? Не кровь — холодный стыд течет по жилам… Чувствую: ты должен глядеть теперь в глаза мне, как глядят на те срамные снимки, что за грош увидеть можно в щелку… Стыдно сердцу…

Морн.

Нет, ничего… Я только изумлен… Смерть — изумленье. В жизни иногда нас так же изумляют: океан, цвет облака, изгиб судьбы… Как будто на голове стою. Все вижу так, как, говорят, младенцы видят: пламя свечи, концом направленное вниз…

Эдмин.

Мой государь, что мне сказать тебе? За женщину ты царство предал; дружбу я предаю за женщину — все ту же… Прости меня. Я только человек, мой государь…

Морн.

                     А я, я — Господин Морн — вот и все; пустое место, слог неударяемый в стихе без рифмы. О, королю никто бы никогда не изменил… Но — Господину Морну… Ты уходи. Я понял — это кара. Я не сержусь. Но уходи. Мне тяжко с тобою говорить. Одно мгновенье, и словно в трубке стеклышки цветные встряхнул, взглянул — и жизнь переменилась.. Прощай. Будь счастлив.

Эдмин.

                                   Я вернусь к тебе, лишь позовешь…

Морн.

                       Тебя я встречу только в раю. Не раньше. Там, в тени оливы, тебя представлю Бруту. Уходи…

Эдмин уходит.

Морн.

(один)

Так. Кончено.

Пауза.

Проходит слуга.

Морн.

                     Тут надо со стола убрать. Живей… Заказана коляска?

СЛУГА:

Да, сударь.

Морн.

                Завтра утром чтоб пришел из города цирюльник — тот, усатый, неразговорчивый. Все.

Слуга уходит. Пауза. Морн смотрит в окно.

                                   Небо мутно. В саду дрожат цветы… Чернеет грот искусственный: по черному струнами протянут дождь… Теперь одно осталось: ждать Гануса. Душа почти готова. Как лоснится сырая зелень… Дождь играет, точно в старческой дремоте… А дом проснулся… Суетятся слуги… Стук сундуков… Вот и она…

Входит Мидия с открытым чемоданом.

                                       Мидия, ты счастлива?

Мидия.

                    Да. Отойди. Мне нужно тут уложить…

Морн.

                   Знакомый чемодан: я нес его однажды на заре. И снег хрустел. И мы втроем спешили.

Мидия.

Сюда пойдут вот эти вещи — книги, портреты…

Морн.

              Это хорошо… Мидия, ты счастлива?

Мидия.

                    Есть поезд ровно в полдень: я улечу в чужой чудесный город… Бумаги бы — пожалуй, разобьется… А это чье? твое? мое? не помню, не помню я…

Морн.

                 Не надо только плакать, прошу…

Мидия.

          Да, да… ты прав. Прошло… не буду… Не знала я, что так легко, покорно меня отпустишь… Я рванула дверь… Я думала, ты крепко держишь ручку с той стороны… Рванула что есть сил, — ты не держал, легко открылась дверь, и падаю я навзничь… Понимаешь, я падаю… в глазах темно и зыбко, и кажется, погибну я, — опоры не нахожу!..

Морн.

                 С тобой Эдмин. Он — счастье…

Мидия.

Я ничего не знаю!.. Только странно: любили мы — и все ушло куда-то. Любили мы…

Морн.

                 Вот эти две гравюры твои, не правда ли? И этот пес фарфоровый.

Мидия.

                 …Ведь странно!..

Морн.

                                        Нет, Мидия. В гармонии нет странного. А жизнь — громадная гармония. Я понял. Но, видишь ли, — лепная прихоть фризы на портике нам иногда мешает заметить стройность общую… Уйдешь; забудем мы друг друга; но порою названье улицы или шарманка, заплакавшая в сумерках, напомнят живее и правдивее, чем может мысль воскресить и слово передать, то главное, что было между нами, то главное, чего не знаем мы… И в этот час душа почует чудом очарованье мелочи былой, и мы поймем, что в вечности все вечно — мысль гения и шуточка соседа, Тристаново страданье колдовское и самая летучая любовь{156}… Простимся же без горечи, Мидия: когда-нибудь узнаешь, может быть, причину несказанную моей глухой тоски, холодного томленья…

Мидия.

Мечтала я вначале, что под смехом скрываешь тайну… Значит, тайна есть?

Морн.

Открыть тебе? Поверишь ли?

Мидия.

                                          Поверю.

Морн.

Так слушай — вот: когда с тобой в столице мы виделись, я был — как бы сказать? — волшебником, внушителем… я мысли разгадывал… предсказывал судьбу, хрусталь вертя; под пальцами моими дубовый стол, как палуба, ходил, и мертвые вздыхали, говорили через мою гортань, и короли минувших лет в меня вселялись… Ныне я дар свой потерял…

Мидия.

                             И это все?

Морн.

И это все. Берешь с собою эти тетради нот? Дай всуну, — нет, не лезут. А эту книгу? Торопись, Мидия, до поезда осталось меньше часу…

Мидия.

                                                 Так… Готова я…

Морн.

             Вот твой сундук несут. Еще. Гроба…

(Пауза.)

                 Ну что ж, прощай, Мидия, будь счастлива…

Мидия.

                       Все кажется мне — что-то забыла я… Скажи — ты пошутил насчет столов вертящихся?

Морн.

                                       Не помню… не помню… все равно… Прощай. Иди. Он ждет тебя. Не плачь.

Оба выходят на террасу.

Мидия.

                                    Прости меня… Любили мы — и все ушло куда-то… Любили мы — и вот любовь замерзла, и вот лежит, одно крыло раскинув, поднявши лапки, — мертвый воробей на гравии сыром… А мы любили… летали мы…

Морн.

                Смотри, выходит солнце… Не оступись — тут скользко, осторожно… Прощай… прощай… ты помни… помни только блеск на стволе, дождь, солнце… только это…

Пауза.

Морн на террасе один. Видно, как он медленно поворачивает лицо слева направо, следя за уезжающей. Затем возвращается в гостиную.

Морн.

Так. Кончено…

(Вытирает платком голову.)

                    На волосах остался летучий дождь…

(Пауза.)

                        Я полюбил ее в тот самый миг, когда у поворота мелькнули шляпа, мокрое крыло коляски, — и в аллее кипарисной исчезли… Я теперь один. Конец. Так, обманув свою судьбину, бесу корону бросив на потеху, другу возлюбленную уступив…

(Пауза.)

                                  Как тихо она по ступеням сходила, ставя вперед все ту же ногу, — как дитя… Стой, сердце! Жаркий, жаркий клекот, гул встает, растет в груди… Нет! Нет! Есть способ: глядеться в зеркало, чтоб удержать рыданье, превращающее в жабу лицо… А! Не могу… В пустынном доме и с глазу на глаз с ангелом холодным моей бессонной совести… как жить? что делать? Боже мой…

(Плачет.)

                                 Так… так… мне легче. То плакал Морн; король совсем спокоен. Мне легче… Эти слезы унесли соринку из-под века — точку боли. Я Гануса, пожалуй, не дождусь… Душа растет, душа мужает, — к смерти, что к празднику, готовится… Но втайне пускай идут приготовленья. Скоро настанет день — я Гануса, пожалуй, и не дождусь, — настанет, и легко убью себя. А мыслью напряженной не вызвать смерти; смерть сама придет, и я нажму курок почти случайно… Да, легче мне, — быть может, это — солнце, блестящее сквозь дождь косой… иль нежность — сестра меньшая смерти — та, немая, сияющая нежность, что встает, когда навеки женщина уходит… А эти ящики она забыла задвинуть…

(Ходит, прибирает.)

               …Книги повалились на бок, как мысли, если вытянет печаль и унесет одну из них; о Боге… Рояль открыт на баркароле: звуки нарядные она любила… Столик, что скошенный лужок: тут был портрет ее родных, еще кого-то, карты, какая-то шкатулка… Все взяла… И — словно в песне — мне остались только вот эти розы{157}: ржавчиною нежной чуть тронуты их мятые края, и в длинной вазе прелью, смертью пахнет вода, как под старинными мостами. Меня волнует, розы, ваша гниль медовая… Воды вам надо свежей.

(Уходит в дверь направо.)

Сцена некоторое время пуста. Затем — быстрый, бледный, в лохмотьях — с террасы входит Ганус.

Ганус.

Морн… Морн… где Морн?.. Тропою каменистой, между кустов… Какой-то сад… и вот — я у него в гостиной… Это сон, но до того как я проснусь… Здесь тихо… Неужто он ушел? На что решиться? Ждать? Боже, Боже, Боже, ты позволь мне с ним встретиться наедине!.. Прицелюсь и выстрелю… И кончено!.. Кто это?.. Ах, только отраженье оборванца… Я зеркалов боюсь… Что делать дальше? Рука дрожит, напрасно я вина там выпил, в той таверне, под горою… И шум в ушах… А может быть? Да, точно! Шуршат шаги… Теперь скорей… Куда бы…

И прячется слева за угол шкафа, выхватив пистолет. Возвращается Морн. Возится с цветами у стола, спиной к Ганусу. Ганус, подавшись вперед, дрожащей рукой целится.

Морн.

О, бедные… дышите, пламенейте… Вы на любовь похожи. Для сравнений вы созданы; недаром с первых дней вселенной в ваших лепестках сквозила кровь Аполлона{158}… Муравей… Смешной: бежит, как человек среди пожара…

Ганус целится.

Занавес

АКТ V

Сцена I

Комната старика Дандилио. Клетка с попугаем, книги, фарфор. В окнах — солнечный летний день. По комнате тяжело мечется Клиян. Слышна отдаленная стрельба.

Клиян.

Как будто умолкает… Все равно: я обречен! Ударит в мозг свинец, как камень в грязь блестящую — раз — мысли разбрызгаются! Если б можно было жизнь прожитую сочно отрыгнуть, прожвакать{159} вновь и проглотить, и снова воловьим толстым языком вращать, выдавливать из этой вечной гущи былую сладость трав хрустящих, пьяных от утренней росы, и горечь листьев сиреневых! О, Боже, если б вечно смертельный ужас чувствовать! И это — блаженство, Боже! Всякий ужас значит «я есмь», а выше нет блаженства! Ужас — но не покой могильный! Стон страданья — но не молчанье трупа! Вот где мудрость, и нет другой! Готов я, лязгнув лирой, ее разбить, мой звучный дар утратить, стать прокаженным, ослабеть, оглохнуть, — но только помнить что-нибудь, хоть шорох ногтей, скребущих язву, — он мне слаще потусторонних песен! Я боюсь, смерть близится… тугое сердце тяжко подскакивает, как мешок в телеге, гремящей под гору, к обрыву, к бездне{160}! Не удержать! Смерть!

Из двери справа входит Дандилио.

Дандилио.

                                 Тише, тише, тише… Там Элла только что уснула; кровью бедняжка истекла; ребенок умер, и мать второй души лишилась — главной. Но лучше ей как будто… Только, знаешь, не лекарь я, — какие книги были, использовал, но все же…

Клиян.

                                    Дандилио! Мой добрый Дандилио! Мой прекрасный, мой светлый Дандилио!.. Не могу, я не могу… меня ведь тут поймают! Я обречен!

Дандилио.

                Признаться, я не ждал таких гостей; вчера меня могли бы предупредить: я клетку попугаю украсил бы — он что-то очень мрачен. Скажи, Клиян, — я Эллою был занят, не понял хорошенько, — как же это ты спасся с ней?

Клиян.

                        Я обречен! Ужасно… Какая ночь была! Ломились… Элла все спрашивала, где ребенок… Толпы ломились во дворец… Нас победили: пять страшных дней мы против урагана мечты народной бились; в эту ночь все рухнуло: нас по дворцу травили — меня и Тременса, еще других… Я с Эллою в руках из залы в залу, по галереям внутренним, и снова назад, и вверх, и вниз бежал и слышал гул, выстрелы, да раза два — холодный смех Тременса… А Элла так стонала, стонала!.. Вдруг — лоскут завесы, щелка за ней, — рванул я: ход! Ты понимаешь, — ход потайной{161}…

Дандилио.

                         Я понимаю, как же… Он, думаю, был нужен королю, чтоб незаметно улетать — и, после крылатых приключений, возвращаться к трудам своим…

Клиян.

                       …и вот я спотыкался в могильной тьме и шел, и шел… Внезапно стена: толкнул — и оказался чудом в пустынном переулке! Только выстрел порой стучал и разрывался воздух по шву… Я вспомнил, что живешь ты рядом, — и вот… к тебе… Но что же дальше делать? Ведь оставаться у тебя — безумно! Меня найдут! Ведь вся столица знает, что с сумасшедшим Тременсом когда-то ты дружен был и дочь его крестил!..

Дандилио.

Она слаба: еще такой прогулки не вынесет. А где же Тременс?

Клиян.

                                              Бьется… Не знаю, где… Он сам мне накануне советовал, чтоб я к тебе мою больную Эллу… но ведь тут опасно, я обречен! Пойми, — я не умею, я не умею умирать, и поздно — не научусь, нет времени! За мною сейчас придут!..

Дандилио.

                      Беги один. Успеешь. Дам бороду поддельную, очки{162}… пойдешь себе.

Клиян.

                     Ты думаешь?..

Дандилио.

                                         А хочешь — есть у меня и маски, что носили на масленицу в старину…

Клиян.

                                   …Да, смейся! Ты знаешь сам, что никогда не кину моей бессильной Эллы… Вот где ужас — не в смерти, нет, — а в том, что в кровь вселилось какое-то рыдающее чувство, смесь ревности неведомой и жажды отверженной и нежности такой, что все закаты перед нею — лужи малярной краски, — вот какая нежность! Никто не знал! Я — трус, гадюка, льстец, но тут, — вот тут…

Дандилио.

                          Друг, будет… успокойся…

Клиян.

Любовь в ладони сжала сердце… держит… не отпускает… Потяну — сожмет… А смерть близка… но как мне оторваться от своего же сердца? Я — не ящер, не отращу…

Дандилио.

               Ты бредишь, успокойся: тут безопасно… Улица пустынна и солнечна… Ты где же смерть приметил? На корешках моих уснувших книг — улыбка. И спокоен, как виденье, мой попугай святой.

Клиян.

                             От этой птицы рябит в глазах… Пойми, сейчас нагрянут — нет выхода!..

Дандилио.

                  Опасности не чую: слепая весть, повеявшая с юга, что жив король, так опьянила души неслыханною радостью, — столица от казней так устала, — что, покончив с безумцем главным, с Тременсом, едва ли начнут искать сообщников его.

Клиян.

Ты думаешь? Да, правда, светит солнце… И выстрелы умолкли… Не открыть ли окно, не посмотреть ли? А?

Дандилио.

                                        К тому же есть у меня одна вещица… хочешь, я покажу? Вот тут, в футляре мягком… Мой талисман… Вот, посмотри…

Клиян.

                                              Корона!

Дандилио.

Постой, уронишь…

Клиян.

                          Слышишь?.. Боже… Кто-то… По лестнице… А!

Дандилио.

                         Говорил — уронишь!

Входит Тременс.

Тременс.

Гром золотой! Я тронут. Но напрасно вы собрались меня короновать. Поздравь, Клиян: обещано полцарства за плешь мою!..

(К Дандилио.)

                      Скажи-ка, светлый старец, как и когда тебе достался этот кусок сверканья?

Дандилио.

                         Продал за червонец один из тех, кто некогда дворец обыскивал.

Тременс.

                Так, так… Давай-ка. Впору. Но я сейчас, признаться, предпочел бы ночной колпак. Где Элла?

Дандилио.

                                      Рядом. Спит.

Тременс.

А… хорошо. Клиян, чего ты стонешь?

Клиян.

Я не могу… Зачем я, Тременс, Тременс, шел за тобой?.. Ты — смерть, ты — бездна! Оба погибнем мы.

Тременс.

                    Ты совершенно прав.

Клиян.

Мой друг, мой вождь… Ведь ты мудрее всех. Спаси меня — и Эллу… Научи — что делать мне?.. Мой Тременс, что мне делать?

Тременс.

Что делать? Спать. Я снова зябну; снова наложница нагая — лихорадка — льнет к животу холодной ляжкой, спину ладонью ледяной мне гладит, гладит… Дай на плечи мне что-нибудь накинуть, старик. Вот так. Да, милый мой Клиян, я убедился — правы были наши друзья, когда предупреждали… Кстати, всех четверых я истребил — предать они меня пытались… Очень нужно! Я буду спать. Пускай солдаты сами найдут меня.

Клиян.

(кричит)

                   А!..

Дандилио.

                      Не кричи… не надо… Вот. Так и знал.

Входит Элла, справа.

Тременс.

                        Дочь, Элла, ты не бойся: все хорошо! Клиян тут распевает последние свои стихи…

Элла.

                                 Отец, ты ранен? Кровь…

Тременс.

                        Нет.

Элла.

                              У тебя рука опять, опять холодная… а ногти, как будто ел ты землянику… Я останусь, Дандилио, здесь… Прилягу, подушку дайте… Право, лучше мне… Всю ночь палили… мой ребенок плакал… А где же ваша кошка, Дандилио?..

Дандилио.

Шутник какой-то каменной бутылкой хватил ее… Иначе попугая я б не купил…

Элла.

                   Да, огненный… Да, помню… Мы пили за его здоровье… Ах!..

(Смеется.)

«…И все же я тебя боюсь… Как смерть, бываешь страшен ты…» — откуда это? Откуда? Нет, забыла.

Клиян.

                               Полно… Элла… моя любовь… Прикрой глаза…

Элла.

                                          …Ты — белый, как свежая сосновая доска… и капельки смолы… Мне неприятно… ты отойди…

Клиян.

               Прости меня… не буду, я только так… Хотел тебе подушку поправить… Вот…

(Он поникает у ее изголовья.)

Тременс.

                       Что бишь я говорил? Да: плохо ищут; там, вокруг сената, вокруг дворца народ толпится: чистят покои королевские, ковры вытряхивают — и мои окурки, и шпильки Эллы выметают… Очень занятно! И какой занятный слух, что будто бы грабитель — где-то там на юге, видите ли, в дом забрался и бац в башку хозяина, — а тот — извольте — объявился властелином, свою столицу кинувшим полгода тому назад… Я знаю, знаю, — это все выдумки. Но выдумкой такой меня смели… Вот Элла спит. Мне тоже пора бы… Гладит, крадется озноб вверх по спине… А жалко, Дандилио, что вымышленный вор не уничтожил придуманного короля!.. Смеешься? Что, славно я шучу?

Дандилио.

                             Да — бедный Ганус! Не повезло…

Тременс.

                 Как — Ганус?..

Дандилио.

                                    Он письмо ведь получил… Мне Элла говорила… Как хорошо бедняжка спит… Клиян, прикрой ей ноги чем-нибудь…

Тременс.

                                           Послушай, послушай, Дандилио, может быть, есть у тебя среди твоих игрушек старинных, безделушек пыльных, книг магических — полдюжины хороших горячечных рубашек? Одолжи…

Дандилио.

Давно бы дал, да были бы они — малы тебе… Но что сказать ты хочешь?

Тременс.

Когда-то, Дандилио, мы дружили, о живописи спорили… Потом я овдовел… потом мятеж — тот, первый, — увлек меня, — и мы встречались реже… Не склонен я к чувствительности праздной, но я прошу во имя этой дружбы, такой далекой, расскажи мне ясно, что знаешь ты — о короле!..

Дандилио.

                                        Как, разве не понял ты? Все очень просто было. Однажды я — тому четыре года, — зайдя к тебе, замешкался в передней средь вешалок, в шершавой темноте, и входят двое; слышу быстрый шепот: «Мой государь, опасно: он мятежник безудержный…» Другой в ответ смеется и — шепотом: «Ты обожди внизу, недолго мне…» И снова смех негромкий… Я спрятался. Через минуту — вышел и, хлопая перчаткою, сбежал по лестнице — твой легкий гость…

Тременс.

                                                 Я помню… конечно… Как же я не сопоставил…

Дандилио.

Ты погружен был в сумрачную думу. Я промолчал. Мы виделись не часто: я хмурых и холодных не люблю. Но помнил я… Прошло четыре года — все помнил я; и вот, встречаясь с Морном на вечерах недавних, я узнал смех короля… Когда же в день дуэли ты подменил…

Тременс.

                   Позволь, позволь, и это заметил ты?

Дандилио.

                 Да, к мелочам случайным мой глаз привык, исследуя прилежно ходы жучков и ссадины на теле старинной мебели, чешуйки красок, пылинки на полотнах безымянных.

Тременс.

И ты молчал!..

Дандилио.

                    Из двух — то сердце было дороже мне, чья страсть была острей. Есть третье сердце: посмотри — с печалью и нежностью, не свойственной ему, Клиян глядит на дремлющую Эллу, как будто с ней и страх его уснул…

Тременс.

О, мне смешно, что втайне от меня работали моя же мысль и воля, что как-никак я сам, своей рукою смерть королю — хоть мнимую — послал! И в Ганусе я втайне не ошибся: он был слепым орудием слепца… Не сетую! С холодным любопытством разглядываю хитрые узоры — причины и последствия — на светлом клинке, приставленном к груди… Я счастлив, что хоть на миг людей я научил уничтоженья сладостному буйству… Да, не пройдет урок мой без следа! И то сказать, нет помысла, мгновенной нет слабости, которые в грядущем поступке не сказались бы: король еще обманет явно…

Клиян.

                           Ты проснулась? Спи, Элла, спи… Так страшно думать, Элла…

Тременс.

О, мне смешно! Когда б я знал все это, народу бы я крикнул: «Ваш король — пустой и слабый человек. Нет сказки, есть только Морн!»

Дандилио.

                           Не надо, Тременс, тише…

Элла.

Морн и… король? Ты так сказал, отец? Король в карете синей — нет, не то… Я танцевала с Морном — нет… позволь… Морн…

Дандилио.

         Полно, он шутил…

Тременс.

                                  Клиян, молчи, не всхлипывай!.. Послушай, Элла…

Дандилио.

                                                  Элла, ты слышишь?

Тременс.

                   Сердце бьется?

Дандилио.

                                         Да. Сейчас пройдет.

Тременс.

Глаза открыты… видит… Элла! Столб соляной{163}… Не знал я, что бывают такие обмороки…

Клиян.

                        Голоса! На улице… Они!

Тременс.

                       Да. Мы их ждали. Посмотрим-ка…

Открывает окно; с улицы внизу слышны быстрые голоса.

Первый голос.

                      …дом.

Второй голос.

                              Ладно! Не уйдет он. Все выходы?

Первый голос.

                  Все…

Тременс.

                        Можно и захлопнуть…

(Закрывает окно.)

Клиян.

(мечется)

Спаси меня… скорее… Дандилио… куда-нибудь… я жить хочу… скорей… успеть бы… А!

(Кидается прочь из комнаты в дверь направо.)

Тременс.

                    Как будто и конец?

Дандилио.

Да, кажется.

Тременс.

                  Я выйду к ним, чтоб Элла не видела. Ты чем питаешь эту оранжевую птицу?

Дандилио.

                          Ей полезны яички муравьиные, изюм… Хорошая, не правда ли? А, знаешь, попробуй на чердак, затем — по крыше…

Тременс.

Нет, я пойду. Устал я.

Направляется к двери, открыл ее, но Капитан и четверо солдат оттесняют его обратно в комнату.

Капитан.

                                Стой! Назад!

Тременс.

Да, да, я — Тременс; только потолкуем на улице…

Капитан.

             Назад. Так.

(Солдату.)

                             Обыщи-ка обоих.

(К Дандилио.)

         Ваше имя?

Дандилио.

                       Вот, табак просыпали, эх вы! Кто ищет имя у человека в табакерке? Можно вас угостить?

Капитан.

                   Вы тут хозяин?

Дандилио.

                                       Как же.

Капитан.

А это кто?

Дандилио.

                Больная.

Капитан.

                            Вы напрасно скрывали тут преступника…

Тременс.

(с зевком)

                                       Случайно я забежал…

Капитан.

               Вы — Тременс, бунтовщик?

Тременс.

Спать хочется. Скорее…

Капитан.

                                  По приказу, сенатом изданному нынче, июня девятнадцатого, будет на месте… Ба! там кто-то есть еще.

(Солдатам.)

Держите их. Я погляжу…

Уходит в дверь направо. Тременс и Дандилио говорят меж собой, окруженные безмолвными, как бы неживыми солдатами.

Тременс.

                                   Вот медлит… Спать хочется…

Дандилио.

                     Да, выспимся…

Тременс.

                                         Мы? Полно, тебя не тронут. Смерти ты боишься?

Дандилио.

Все это я люблю: тень, свет, пылинки в воронке солнца; эти лужи света на половицах; и большие книги, что пахнут временем. Смерть — любопытна, не спорю…

Тременс.

              Элла словно кукла… Что с ней?..

Дандилио.

Да, так нельзя.

(К солдату.)

                      Послушай, братец мой, снеси-ка, вот, больную рядом, в спальню, а погодя за лекарем пошлем. Ты что — оглох?

Тременс.

                       Оставь его. Не нужно. Меня уложат где-нибудь в сторонке, она и не увидит. Дандилио, ты говорил о солнце… Это странно, мне кажется, мы — схожие, а в чем — не уловлю… Давай сейчас рассудим. Ты принимаешь смерть?

Дандилио.

                                   Да. Вещество должно истлеть, чтоб веществу воскреснуть — и вот ясна мне Троица. Какая? Пространство — Бог, и вещество — Христос, и время — Дух. Отсюда вывод: мир, составленный из этих трех, — наш мир — божественен…

Тременс.

                    Так. Продолжай.

Дандилио.

                                            Ты слышишь, какой там топот в комнатах моих? Вот сапоги!

Тременс.

                И все-таки наш мир…

Дандилио.

…божественен; и потому все — счастье; и потому должны мы распевать, работая: жить на земле и значит на этого работать властелина в трех образах: пространство, вещество и время. Но кончается работа, и мы на праздник вечности уходим, дав времени — воспоминанье, облик — пространству, веществу — любовь.

Тременс.

                                                   Вот видишь — в основе я согласен. Но мне рабства счастливого не нужно. Я бунтую, бунтую против властелина! Слышишь! Я всех зову работу бросить! Прямо — валяй на праздник вечности: там в безднах блаженных отдохнем.

Дандилио.

                                Поймали. Крик.

Тременс.

Я и забыл Клияна…

Врывается справа Клиян.

Клиян.

                           А! Западня! И здесь они!

Кидается обратно, в комнату направо.

Элла.

(приподнимаясь)

                  Морн… Морн… Морн… Я как будто во сне слыхала голос: Морн — король…

(Снова застыла.)

Голос Капитана.

(в комнате направо, дверь которой осталась открытой)

Довольно вам по комнатам носиться!

Голос Клияна.

Я умоляю…

Голос Капитана.

               Имя!

Голос Клияна.

                       Умоляю… Я молод… Я так молод! Я велик, я — гений! Гениев не убивают!..

Голос Капитана.

Вы отвечайте на вопросы!

Голос Клияна.

                                      Имя мое Клиян… Но буду королю служить… Клянусь… Я знаю, где корона… Отдам… клянусь…

Голос Капитана.

                          Э, не хватай за икры, я прострелю себе сапог.

Голос Клияна.

                                   Поща-а…!

Выстрел.

Тременс и Дандилио, окруженные неподвижными солдатами, продолжают свою беседу.

Тременс.

Пространство — Бог, ты говоришь. Отлично. Вот объясненье крыльев — этих крыльев, которыми мы населяем рай…

Голос Клияна.

А!.. Нет конца… конца…

Голос Капитана.

                                  Живуч, бедняга.

Дандилио.

Да. Нас волнуют быстрые полеты, колеса, паруса и — в детстве — игры, и в молодости — пляски{164}.

<…>

[Сцена II]

[Морн].

<…> Не следует убитых пулей в сердце бить этой мелкой дробью толков… Ночь сегодня будет синяя, как триста июльских дней, сгущенных, потемнелых от густоты, скрипящих под нажимом то сладострастьем жабьим на прудах, то маслянистой судорогой листьев… Когда б я не был королем, то стал бы поэтом, жаркой лирой в эту ночь, насыщенную синевою, в эту живую ночь, что вздрагивает длинно под роем звезд, как чуткая спина Пегаса — вороного… Мы не будем — не правда ли? — о смерти говорить, — но светлою беседою о царстве, о власти и о счастии моем мне освежайте душу, отгоняйте широких мягких бабочек от света — и за глотком вина еще глоток, чтоб искренней и слаще раздавались слова души… Я счастлив.

Дама.

                                     Государь, а танцы будут?..

Морн.

                      Танцы? Негде, Элла.

Дама.

Меня зовут не Элла…

Морн.

                             Я ошибся… так… вспомнилось… Я говорю, что негде тут танцевать. Но во дворце, пожалуй, устрою бал — громадный, при свечах, да, при свечах, под пышный гул органа…

Дама.

Король… король смеется надо мною.

Морн.

Я счастлив!.. Если я и бледен — это от счастия!.. Повязка… слишком… туго… Эдмин, скажи… нет, впрочем, сам… поправь.. так… хорошо…

Седой гость.

                    Король устал, быть может? Быть может, гости…

Морн.

                            Ох, как он похож!.. Ты погляди, Эдмин, — похож как!.. Нет, я не устал. Давно ты из столицы?

Седой гость.

Мой государь, я был грозой гоним: чернь, от тебя шарахнувшись, случайно меня толкнув, едва не отдавила мне душу. Я бежал. С тех пор я мыслил и странствовал. Теперь я возвращусь, благословляя скорбное изгнанье за сладость возвращенья… Но в вине есть крылышки пчелиные; в отраде — есть для меня прозрачная печаль: мой старый дом, где сыздетства я жил, мой дом сожжен…

Эдмин.

                          Но спасена отчизна!

Седой гость.

Как объясню? Отчизна — божество бесплотное; а наш любимый угол на родине — вот это зримый образ бесплотного. Мы только знаем Божью бородку раздвоенную; отчизну мы узнаем в чертах родного дома. От нас никто ни Бога не отнимет, ни родины. Но теплый образок жаль потерять. Мой дом погиб. Я плачу.

Морн.

Клянусь, такой же дом, на том же месте я для тебя построю. И не зодчий — твоя любовь проверит чертежи; не плотники — твои воспоминанья помогут мне; не маляры — глаза живые твоего же детства: в детстве мы видим душу красок…

Седой гость.

                                  Государь, благодарю: я знаю — ты волшебник, я счастлив тем, что понял ты меня, но мне не нужно дома…

Морн.

                                 Клялся я… Что клятва? Лепет гордости. А смотришь — смерть тут как тут. Что клятва? И звезда обманывает душу звездочета, в условный срок порой не возвращаясь. Постой… скажи… Ты знал ли старика такого — Дандилио?

Седой гость.

                             Дандилио? Нет, государь, не помню…

Второй посетитель.

(тихо)

                                     Посмотри на короля, он чем-то недоволен…

Третий посетитель.

(тихо)

Как будто тень — тень птицы — пролетела по ясному, но бледному лицу… А это кто?

Налево у двери движение.

Голос.

              Позвольте… ваше имя? Сюда нельзя!

Иностранец.

                   Я — иностранец…

Голос.

                                           Стойте!

Иностранец.

Нет… я пройду… я — так. Я — ничего. Я только сплю…

Голос.

                      Он пьяный, не пускайте!..

Морн.

А, новый гость! Сюда, сюда, скорее! Так счастлив я, что принял бы с улыбкой и ангела, под траурным горбом сложенных крыл влачащегося скорбно; и нищего блестящего лжеца; и палача, в опрятный свой сюртук затянутого наглухо… Гость милый, что ж, подходи!

Иностранец.

                        Вы, говорят, король?

Эдмин.

Как смеешь ты!..

Морн.

                       Оставь. Он — иноземец. Да, я король…

Иностранец.

                   Так, так… Приятно мне: я хорошо вас выдумал…

Морн.

                                  Молчи, Эдмин, — занятно. Ты издалека, туманный гость?

Иностранец.

                       Из обиходной яви, из пасмурной действительности… Сплю… Все это сон… сон пьяного поэта… Повторный сон… Однажды вы мне снились: какой-то бал… какая-то столица… веселая, морозная… Но только иначе звались вы…

Морн.

                          Морн?

Иностранец.

                                   Морн. Вот, вот… Нарядный сон… Но знаете, я рад был проснуться… Помню, что-то было в нем неладное. А что — не помню…

Морн.

                                           Все ли у вас в стране так говорят… дремотно?

Иностранец.

О, нет! У нас в стране нехорошо, нехорошо… Вот я проснусь — скажу им, какой король мне грезился прекрасный…

Морн.

Чудак!

Иностранец.

         Но отчего же мне неловко? Не знаю… Как и в прошлый раз… Мне страшно… Должно быть, в спальне душно. Отчего-то страх чувствую… обман… Я постараюсь проснуться…

(Уходит.)

Морн.

                 Стой!.. Куда же ускользнул мой призрак?.. Стой, вернись…

Голос.

(слева)

                                               Держи!

Второй голос.

Не вижу…

Третий голос.

             Ночь…

Эдмин.

                     Мой государь, как можешь выслушивать…

Морн.

                    У прежних королей шуты бывали: говорили правду хитро, темно, — и короли любили своих шутов… А у меня вот этот сомнительный сомнамбул…                                       Что же вы притихли, дорогие гости? Пейте за счастие мое! И ты, Эдмин. Эй, прояснись! Все пейте! Сердце Вакха — граненое стекло: в нем кровь и солнце…

Гости.

Да здравствует король!

Морн.

                                  Король… король… В земном глаголе рокотанье грома небесного… Так! Выпито! Теперь я подданных порадую: намерен я завтра же вернуться!

Эдмин.

                                  Государь…

Гости.

Да здравствует король!

Эдмин.

                                 …прошу тебя… врачи…

Морн.

Довольно! Я сказал, что — завтра! Назад, назад, — в гробу летучем! Да, в стальном гробу, на вычисленных крыльях! И вот еще: вы говорили «сказка»… А мне смешно… Со мною Бог смеется! Не знает одураченная чернь, что скованное в сказочные латы темно и потно рыцарское тело…

Голос.

(тихо)

Что говорит король?..

Морн.

                              …она не знает, что бедная восточная невеста едва жива под тяжестью косматой, но за морем бродяги-трубадуры о сказочной любови запоют, — солгут векам, чуть пальцами касаясь овечьих жил, — и грезой станет грязь!

(Пьет.)

Голос.

Что говорит король?

Второй голос.

                             Он во хмелю!..

Третий голос.

Его глаза безумием сияют!..

Морн.

Эдмин, налей еще…

Дама.

(кавалеру)

                            Уйдем… Мне страшно…

<…>

[Король].

Сон прерванный не может продолжаться, и царство, плывшее в мечте передо мной, вдруг оказалось просто на земле стоящим. Вторглась вдруг реальность. Та, которая и плоть, и кровь, казалось, ступала, как эфир прозрачный, вдруг растопавшись, как грубый великан, вошла в мой сон, устойчивый, но хрупкий. Я вижу вкруг меня обломки башен, которые тянулись к облакам. Да, сон — всегда обман, все ложь, все ложь.

Эдмин.

Она и мне лгала, мой государь.

Король.

Кто лгал, Эдмин?

(Спохватывается.)

                        Ах, ты о ней?.. Нет, царство мое обманом было… Сон был ложью.

<…>

[Морн].

Эдмин, отдай!.. Как мне еще просить? Пасть на колени? Хочешь? Ах, Эдмин, я должен умереть! Я виноват не перед Ганусом, а перед Богом, перед тобой, перед самим собою, перед моим народом! Я дурным был королем: незримый, без придворных, обманом правил я… Вся мощь моя была в моей таинственности… Мудрость законов? Творчество и радость власти? Любовь толпы? Да. Но пуста и лжива, как бледный гаер в лунном балахоне, душа у властелина! Я являлся то в маске на престоле, то в гостиной у щегольской любовницы… Обман! И бегство — ложь, уловка — слышишь? — труса! И эта слава только поцелуй слепого… Разве я король? Король, убивший девушку? Нет, нет, довольно, я падаю — в смерть, — в огненную смерть! Я только факел, брошенный в колодец, пылающий, кружащийся, летящий, летящий вниз, навстречу отраженью, растущему во мраке, как заря… Молю тебя! Молю тебя! Отдай мне мой черный пистолет! Молчишь?

(Пауза.)

                                                Ну, что же, не надо… В мире есть другие смерти: обрывы и водовороты; яды, и лезвие, и узел; нет! Не можешь ты помешать — ни гению родиться, ни грешнику убить себя!

(Пауза.)

                                    Да впрочем, я просьбами напрасно унижаюсь… Скучна такая сложная игра с такой простой развязкою.

(Пауза.)

                                        Эдмин, я — твой король. Дай. Понял ты?

Эдмин, не глядя, протягивает ему пистолет.

Морн.

                                                 Спасибо. Я выйду на террасу. Только звезды меня увидят. Счастлив я и ясен; сказать правдивей не могу… Эдмин, твой легкий лоб легко я поцелую… Молчи, молчи… Твое молчанье слаще всех слышанных напевов. Так. Спасибо.

(Идет к стеклянной двери.)

Ночь синяя меня уносит!

(Выходит на террасу. Его фигура, озаренная лучами ночи, видна сквозь стеклянную дверь.)

Эдмин.

……………………………… ……………………………… …Никто не должен видеть, как мой король являет небесам смерть Господина Морна.

Занавес

ПРИЛОЖЕНИЯ

[ИЗЛОЖЕНИЕ]{165}

I ДЕЙСТВИЕ

I Картина

Комната. У огня, закутанный в ягуаровый плед, сидит Тременс. Его всегда трясет лихорадка (…я такого дня не помню, чтоб не ползли змееныши озноба вдоль по спине, чтоб не стучали зубы, как костяные кастаньеты смерти, танцующей без роздыху…). Его монолог. Входит дочь его Элла. Говорит, что звана на вечер, что должна переодеться. Вся она — широко открытые девичьи глаза, а Тременс — груб, тяжел, но по-своему любит дочь. Она уходит к себе. Слуга приносит вино, лекарства. Затем докладывает, что пришел неизвестный человек. Входит Ганос. Тременс плохо видит, не различает его черты. Тот заговорил, и Тременс узнал одного из той шайки мятежников, которой он, Тременс, руководил. Ганос, как и все остальные крамольники, кроме вождя их, был сослан на дальние рудники. Ганос бежал. Тременс рассказывает, что, когда суд вынес приговор над пойманными мятежниками, он, Тременс, написал королю письмо, в котором отдавал себя королевской власти. На следующий день вечером в комнату к Тременсу вошел человек, который себя не назвал и лица которого Тременс не разобрал из-за сумерек и полуслепоты своей. Человек спокойно объявил Тременсу, что король не преследует ума, будь он и тлетворен, а карает глупость, слушающуюся чужого ума. То есть умный вождь прощен, но все его подчиненные сосланы. Пусть же Тременс продолжает свои беззаконные попытки — все будет тщетно, так как он только помогает королю собирать, сосредоточивать в одно место мятежные части народа, которые и караются нужным образом. Король поощряет Тременса, как невольного своего помощника. Сказав все это, человек поклонился и вышел. С тех пор Тременс все собирается с силами, у него одна мечта: истребить, разрушить, придать стране красоту развалин. Ганос признается Тременсу, что за время трехлетней ссылки он понял, что напрасно пытался свергнуть власть, что король какой-то волшебной силой своей создал из страны, истерзанной войнами и мятежами, громадное и гармоническое государство, управляемое пристально и твердо. «Ты меня не понял, — говорит Тременс, — я проповедовал власть народную, но разумел под этим безвластие, божественный хаос. Король, — продолжал он, — все по-прежнему никогда не показывается, и эта таинственность дает ему новую силу, какой не имел ни один король». Тременс признает, что король — первый работник в стране, что он один властвует над вялым сенатом, над обществом, над чернью, и что все законы его — глубокие, мудрые; что в стране нет обездоленных; что смертная казнь отменена; что государство подобно исполинской житнице, полной душистого, золотого хлеба. «Но, — повторяет Тременс, — мне беззаконие нужно, а не закон, как бы мудр он ни был, ибо довольство — тупик. Чтоб горел живой огонь человечества, нужно топливо. Разрушать нужно, и тогда будет наслаждение — в страданиях. Говорят, — продолжает он, — что король часто мешается с толпой, посещает кабаки, рынки, мастерские, дабы точно знать, что кому нужно». Ганос замечает, что все это еще больше убеждает его в преступности мятежа. Тременс шагает из угла в угол, дрожа под пледом и проповедуя свою истребительную веру. Ганос сразу же, как прибыл в город, зашел к Тременсу и еще не знает, в том же ли доме, как прежде, живет его — Ганосова — жена и что делала она эти три года. На его вопрос, что делает она, Тременс коротко отвечает: «Блудит». Входит Элла в золотистом газе, готовая ехать, и отец к ней грубо и тяжело обращается с вопросом: «Ведь правда, Мидия блудит?» Элла привычно отделывается шуткой. Ганос, давно знающий Тременса, все же поражен его нарочитой грубостью. С трудом узнает он Эллу, которая за эти три года превратилась, как говорится, из девочки в женщину. Ганос взволнован тем, что она едет на вечер к его же жене, а он сам ехать не может: там много людей, узнают его. Случайный ответ Тременса, который, кстати, у Мидии не бывает, все же смутил Ганоса, но он не решается что-либо спросить у Эллы. Элла, которая учится в драматической школе, предлагает Ганосу загримировать его, и тогда он может поехать — как жених ее, что ли, — и, оставшись после ухода всех гостей, изумить и обрадовать Мидию. Тременс вставляет несколько массивно-грубых замечаний. Ганос соглашается. Садится перед зеркалом, и Элла начинает мазать ему лицо маслянистыми театральными красками. Между ними шутливый разговор, а между тем Тременс снова заговорил о своей жажде разрушения, о том, что он ждет только предлога, чтобы начать, о том, что Ганос должен ему помогать — и Ганос старается одновременно отвечать шуткам Эллы, мажущей ему губы и глаза, и возражать ее отцу, тяжко шарахающемуся по комнате в припадке огневицы{166}; из угла в угол хищно и зябко шагает он, барабаня пальцами по столам, по спинкам стульев, шелестя пальцами по корешкам книг, когда проходит он мимо полки. «Готово!» — кричит Элла, и Ганос в зеркале не узнает себя. Тременс сердится на него, что он не загорается ознобом, трясущим его, Тременса — вождя мятежников. Ганос повеселел, зная, что сейчас увидит жену, и вспоминая другие дни, маскарады, танцы. Элла прощается с отцом, который хмуро рухнул в кресло. Ганос обещает его часто посещать и уходит вместе с Эллой. Монолог Тременса.

II Картина

Вечер у Мидии. Поэты, артисты. Звонко, пьяновато, в воздухе пузырьки шампанского. Когда занавес поднимается, только что кончил читать свою поэму длинноволосый человек с сумасшедшими бычьими глазами, встает из-за стола в глубине сцены, говорит: «Конец», — и дрожащими длинными пальцами перебирает листки на столе. Быстрая тишина, затем восторженный всплеск голосов. Молодого поэта сравнивают с тем таинственным поэтом, который живет при дворе, — и потрясает, и нежит страну своими безымянными стихами. Это — неоромантика. И король, и общество, и толпа, и вся жизнь, и самые улицы в этой столице, блистательно очнувшейся после годин гнева и грома, — романтичны. Есть в ней что-то от венецианского XVII столетия времен Казановы{167} и от тридцатых годов петербургской эпохи. Романтическое уныние перешло в романтическую радость жизни. Разговоры по этому поводу среди гостей. Веселый белый старичок Дэндилэо, весь мягкий и легкий, как одуванчик, рассказывает о прошлом. Мидия с каким-то искристым волнением ждет главного гостя — Господина Морна. Затем другой писатель — Клиян — читает свое произведение, но оно банальное, отжившее, т. е. в стиле Пильняков, Лидиных и т. д.{168} Его чтение прерывается добродушным смехом гостей. Клиян, который сперва отказывался читать, ожидая прихода любимой им Эллы, теперь рад, что чтение произошло без нее. Вот она входит — легкая, прохладная, в золотистом газе, в сопровождении загримированного Ганоса, которого она представляет как своего знакомого актера. Ганос сперва с лукавым и беспечным удовольствием играет свою роль, хотя ему не терпится остаться наедине с Мидией. Говорит он глуховатым голосом, ходит осторожно и не показывает рук, по которым Мидия могла бы его узнать. Мидия счастлива: сейчас придет ее любовник, которому сопутствует всегда тихий, молчаливый человек с мечтательными, но быстрыми глазами — Эдмин. В глубине комнаты — игры, песни. Мидия летает от одного гостя к другому. К ней подходит Элла, наивно замечает: «Как ты можешь быть так весела, когда муж твой томится в тюрьме?» Мидия обнимает ее, целует в лоб, ладонями откинув ей волосы, и отвечает, что Элла маленькая, что, может быть, когда-нибудь она поймет, что бывают в жизни часы, когда потухни солнце, как фонарь, разбитый хулиганом, все равно душа счастлива, слепо мчится куда-то. Наконец за дверью раздался раскат знакомого мягкого смеха и вошел Господин Морн, за ним — тихий Эдмин. Гости еще больше повеселели, и нетрудно заметить, что Мидия и Морн опьянены друг другом. Меж тем Клиян несколько раз подходил к Элле, ревнуя и мучась. Она отделывается летучими движеньями, шутками… А Ганос начинает тускнеть и томиться, смутно понимая, что Мидия от него ушла. Элла мимолетно подошла к нему, кинула: «Я всегда гуляю по утрам до школы в Серебряном саду, вы приходите как-нибудь, я покажу вам мое любимое дерево и статую одну со снегом в складках одежд». Ганос занят думами своими: оба они не заметили, что Клиян подслушал. Господин Морн и Мидия руководят вечером. Морн рассказывает о странах, которые он видал, показывает фокусы, играет на гитаре, со всеми одинаково приветлив — какой-то лучистой приветливостью. Гости начинают расходиться, к тайной радости Морна и Мидии. Клиян, хмурый и тяжкий, увлек с собой Эллу. Старик, похожий на одуванчик, уходит в лавровом венце, который ему нацепили. Один гость — кроме Морна — не уходит: это Ганос. Он сидит у стола, прямой и неподвижный, с лицом лоснистым и восковым из-за душного грима. Морна сперва смешит эта неучтивость гостя, который должен бы понять, что хотят, чтобы он поскорее убрался. Мидия сперва натянуто занимает его. Он отвечает глухо и тихо и сидит как деревянный, заложив руки за сюртук, данный ему Тременсом. Мидия начинает смутно бояться чего-то, как бы подсознательно догадываться. Морн, все еще благодушный, прозрачный, намекает гостю, что, мол, пора и честь знать. Ганос вдруг тяжело задышал, встал, опустив ладонь на стол. Мидия глянула на его руку, в его глаза, мгновенно поняла, обращается к любовнику: «Господин Морн, позвольте вам представить моего мужа». Ганос не знает, что сказать, путается. Господин Морн с улыбкой поклонился. Ганос, тяжело вспыхнув, кинулся к нему, пытается ударить. Борьба между ними. Падает столик. Завернулся край ковра. Мидия кинулась в углубление сцены, распахнула окно, хлынула морозная звездная ночь. Мидия зовет: «Эдвин!» (Она знает, что Эдвин всегда сторожит под окном, когда Морн у нее.) Морн и Ганос дерутся, Ганос — по-мужичьи, Морн — как атлет, и притом смеется отрывисто и беззаботно, словно борется с ребенком. Наконец Ганос, оглушенный прямым ударом, рухнул в угол. Морн, весело блестя глазами, оправляет галстук, белый жилет. Врывается Эдвин с черным револьвером в руке, который он, впрочем, тут же сует себе в задний карман. Мидия закрыла лицо руками, дрожит у окна. Ганос поднимается, вытирает лицо платком, стирая кровавый жир грима. Морн в двух словах объясняет другу положение и шепотом просит быть его секундантом. Затем идет в глубину сцены к Мидии, которая склонилась в полуобмороке. Вбегают слуги, служанки, кладут Мидию на кушетку у окна, над ней нагибается Морн и все смеется, легко и нежно. Ганос, подступив к Эдмину, требует дуэль на пяти шагах. Эдмин, оглянувшись, уводит его в угол и шепотом, тревожно и убедительно говорит ему что-то. Ганос рванулся, смотрит через комнату на Господина Морна в изумлении, в тоске, борется сам с собой. Эдвин продолжает шептать ему что-то. Ганос решился, твердо закачал головой. Морн, когда Мидия очнулась, подошел к другу и к противнику. Ганос подошел вплотную и тихо сказал: «Что ж! Не хочется мне быть убийцей, мы будем драться à la courte paille!» Морн кинул быстрый укоризненный взгляд на друга (тот отвечает: «Простите, долг мой был сказать ему, предупредить»), затем добродушно поклонился. Учтиво простился с Мидией, которая словно хочет удержать его. Он говорит, что он с Ганосом помирился («Не правда ли?» — «Да, сударь…» — отвечает Ганос). Затем Морн и Эдмин уходят. Акт заканчивается сценой между Ганосом и его женой. Он умоляет ее хоть позволить ему иногда видеть ее. Мидия как бы оскорблена тем, что муж ее так слаб, позволил себя избить, а теперь в кротком отчаянии унижается перед ней. Она холодно разрешает ему жить в том же городе, в гостинице, что ли… Поникнув, шатаясь, как хмельной, Ганос уходит. Мидия взглянула, усмехнулась: «Шут!»

III Картина

Городской сад — так называемый Серебряный сад. Чугунные решетки, деревья в узорном снегу, статуи. На скамье сидит человек, уткнув лицо в каракулевый воротник. Поднимает лицо — это Ганос. Его монолог — философский: «Что же, смерть, иди…» Затем о тайне. Проходит Элла, садится рядом с ним. Он рассказывает ей только, что жена его разлюбила. Элла гладит ему руки, предлагает муфту, так как пальцы у него оледенели. Ганос говорит о любви, о своей изломанной неудачной жизни. По синеватой тропинке, по гололедице, окропленной посередине рыжеватым песком, проходят люди с портфелями, школьники, дети, тянущие за собой санки, и т. д. Проходит и старик Дандэлио. Он стучит палкой по статуям, стряхивая снег, смеется, скользит по ледку. (Ганос отсел, уткнув нос в воротник.) Узнает Эллу, мягко и нежно беседует с ней (скрывает, что узнает и Ганоса, которого он несколько раз встречал до тюрьмы. Впрочем, он узнал его еще раньше, на вечере, добродушно и тонко подшутил над ним тогда). Старик говорит Элле, что получил от Тременса приглашение на следующий день, что он придет непременно. Говорит о Тременсе (она тоже все знает про него, но хранит тайну). Дандэлио, объяснив, что ему нужно пойти очистить от снега еще много статуй по бокам других тропинок, уходит. Тут Ганос говорит Элле, что раньше встречал Дандилио, но что он, Ганос, так изменился за эти три года, что вряд ли старик признает в нем его случайного знакомого. Элла любовно говорит о старике; стараясь развеселить Ганоса, подводит его к одной из статуй, рассказывает о ней. Ганос вспоминает, как он на этом же месте встречал когда-то Мидию, и, зарыдав, снова садится на скамейку. Элла утешает его, гладит его по рукаву. Он наклонился головой к ее плечу. Элла быстро рассказывает ему что-то, свое, девическое, безотносительное, но в ее словах просвечивает любовь к усталому, оскорбленному человеку. Выходит Клиян{169}. Стараясь казаться непринужденным, он подходит к Элле, здоровается с ней. Холодно и удивленно повернулся к Ганосу, который встал, нервно запахивая шубу. Элла (как бы боясь, что Ганос понесет новое оскорбление, что еще осложнится его положенье) громко говорит, указывая мотком головы на Клияна: «Мой жених». Ганос грустно и мягко улыбается, кланяется, говорит, что ему нужно уйти. Скользя и горбясь, уходит. Клиян удивленно смотрит ему вслед, спрашивает грубо у Эллы, кому еще она назначает тут свидания. Много ли их, молодцов таких? Встречалась ли она с тем шутом, который тогда был на вечере у Мидии? Элла вдруг разрыдалась. Клиян меняет тон свой. Просит ее объяснить, почему она изменилась к нему и будет ли она его женой. «Буду», — отвечает Элла. Клиян повеселел, безвкусно говорит о славе, ожидающей его как поэта. По набережной, видной в глубине сада, проносится карета, за нею всадники. В окне штора спущена. Карета пронеслась в снеговом вихре. Мелькнула огненная корона на темно-синей дверце. Клиян снял меховую шапку. Говорит: «Это король поехал в сенат». Элла зябко прижимает муфту к подбородку. Клиян поставил одну ногу на скамью, говорит о том, что жаль, Элла не приехала на вечер раньше, а то услышала бы, как он великолепно читал, как рукоплескали ему. Элла говорит: «Мне холодно». Клиян продолжает говорить, кашляя, — курит на морозе. Элла повторяет: «Мне холодно, пойдем». Клиян уходит с ней, говорит, как он счастлив — счастлив как вот король, что только что проехал.

N.B. Иногда в карете никого не бывает. Это для виду — король ходит пешком.

II АКТ

[I Картина]

Та же комната, что в первом действии. Так же закутанный в пестрый плед, сидит Тременс у огня. У ног его на шкуре лежит плашмя Элла и, подперев лицо руками, читает. Ганос, очень бледный, с прядью волос на лоснистом лбу, раскладывает пасьянс. Тременс доканчивает фразу — все о том же: о хаосе. Элла захлопывает книгу, встает, потягиваясь; говорит, ни к кому не обращаясь: «А я невеста». Искоса взглянула на Ганоса. Он мешает колоду, смотрит на часы. Элла обращается к нему: «Что же вы меня не поздравите?» Ганос рассеянно улыбается ей. Снова тревожно взглянул на часы. Встал, прошелся по комнате. Тременс заговорил о любви — грубо и пламенно, как всегда. Ганос, хрустя пальцами, ходит по комнате. Повернулся на каблуке к Элле, которая устало поправляет прическу, глядясь в наклонное зеркало. «Элла, принесите мне стакан воды, прошу вас…» Тременс засмеялся трескучим смехом, встал перед камином, сильно забило его. Как только Элла вышла, Ганос обращается к Тременсу, прося его, умоляя услать дочь, ибо сейчас должны прийти Господин Морн, Эдвин и Дандилио, арбитр дуэли, о которой он, старик, не знает. Тременс, дрожа от вечной своей лихорадки, пожимает трясущимися плечами, отвечает: «Пусть она привыкнет видеть смерть». Ганос смотрит на часы, осталось десять минут до назначенного срока, умоляет Тременса. Тот качает головой, потирает руки перед огнем. Входит обратно Элла, осторожно неся на подносе стакан воды и изображая театральную субретку{170}. Ганос судорожно пьет, умоляюще смотрит на Тременса, на часы стенные и опять на Тременса, который сел снова в кресло и прикрыл глаза… Элла быстро подходит к Ганосу, старается успокоить его, думая, что причина его тоски — уход жены. Рассказывает, что читала только что, как женщина ушла от любившего ее, а затем вернулась. Тременс, не открывая глаз, нехорошо улыбнулся. Ганос сел у стола, ерошит волосы, сыплет сквозь пальцы карты. Элла тоже стала волноваться, тоже смотрит на часы, на мигающий маятник. Тихо спрашивает у Ганоса: «Да? Нет?» Ганос, барабаня пальцами по стулу, отвечает: «Да… да… да». Элла быстро и тихо говорит ему: «Знаете, что я загадала? Меня ждет Клиян у себя. Если я пойду, то уже неизбежно стану его женой. Понимаете? И вот вы сказали: да! Так. Я пойду». Ганос просветлел, странно просиял. Повторяет: «Да, да, да, идите… пока не проснулся Тременс». Элла взглянула на Ганоса, изменилась в лице. «Нет, — говорит, — отец меня не отпустит. Папа, я должна уйти». Тременс открыл глаза, снова улыбнулся, говорит, зябко потягиваясь: «Останься, Элла. Почитай мне что-нибудь». Элла обернулась к Ганосу. Тот, вцепившись в стол, жарко шепчет ей: «Да… да… так нужно». Тременс повторил: «Я говорю тебе, останься». Но Элла сорвалась с места. Посмотрела на отца, кинула: «Нет, папа, я должна», — и вышла. Ганос тяжело дышит, говорит: «Теперь легче». Тременс кричит: «Элла, Элла…» Ганос: «Нет, дверь внутрь захлопнулась». Тременс: «Что же, будь по-твоему». Снова закрыл глаза. Пауза. Монолог Ганоса. Пауза. Входит слуга, вводит Господина Морна и Эдмина. Тременс встал, Ганос отошел к камину, греет руки, стоя спиной к остальным. Тременс, дрожа и щурясь, здоровается с Морном и Эдмином. Эдмин спрашивает: «Что же старика еще нет<?> Пора». Тременс, вглядываясь в Господина Морна, говорит: «Странно, я как будто где-то видел вас, не знаю…» Проводит ладонью по лбу. Отходит к огню, сел в кресло. Морн искоса усмехнулся, сказал: «Что же, подождем». Тихо ходит по левой стороне комнаты, заложив руки за спину, осматривает темные картины на стенах. Все четверо ждут. Налево — Господин Морн и Эдвин. Направо — Тременс и Ганос. Морн и Эдвин тихо переговариваются между собой о стихах, о картинах и т. д. Стрелка часовая движется. Тременс, зевнув, спрашивает: «Что же, видно, судьба ваша не придет», Морн спокойно засмеялся. Тременс опять зевнул. Стал говорить о смерти. Ганос почти крикнул: «Перестань, прошу тебя». Он и Эдвин волнуются больше всех. Стук в дверь, все взглянули. Входит слуга. Ганос вздрогнул, напрягся. Тременс затрещал смехом. Слуга ставит на стол вино, рюмки. Тременс приглашает отпить. Один Ганос не пьет. Снова входит слуга, впускает Дандэлио. Старик весел, как дитя, радостно и доверчиво щурится на всех, здоровается. Ставит на стол белую коробку, перевязанную цветной лентой, — конфеты, принесенные им для Эллы. Спрашивает, где она. Тременс отвечает: «Ушла, и все тут». Старик пьет вино, шутит, лукаво поглядывает на всех. Морн шутит вместе с ним. Тременс наслаждается напряженным состоянием Ганоса и Эдвина. Эдвин не выдержал. Подходит к старику. Говорит: «Тут у нас вышел спор, кому платить за ужин и т. д. Будьте добры завязать узел на платке и протянуть господину Морну и господину Ганосу два ушка, зажав платок в кулаке». Старик блеснул на всех очками, говорит беспечно: «Нет, что вы, я сам заплачу…» Тременс грубо говорит: «Коли просят они, слушайся их, старик». Дандэлио вытаскивает просторный платок в клетку, повернулся спиной к зрителям, обернулся, протягивает кулак: «Ну что же, тащите». Ганос сорвался с места, вытащил, хрипло крикнул: «Пустое, Морн, узел ваш». Морн схватился за ручку стула, но продолжает улыбаться. Тременс привстал, зевая, и, сгорбленный, поправляет на плечах плед. Ганос, шатаясь, отошел к камину, бормочет что-то: «Я не могу… <не> могу». Эдвин схватил Морна за руку, заглядывает ему в глаза нежно. Старик, стоявший посередине комнаты, вдруг рассмеялся, показывая платок, на котором узла и не было. Закружился на одной ноге, помахивая платком, смеется: «А узла и нет, узла и нет…» Эдвин кинулся вперед, страстно говорит, обращаясь к Морну и к Ганосу: «Господа, это сама судьба, слепая судьба, не знающая, что она делает. Она пощадила вас, послушайтесь ее». Морн сложил руки на груди. Ганос закрыл голову руками. Тременс тяжко вскочил: «Давай платок<!>». Старик: «Простите, у меня насморк» (сморкается). Ганос истерически захохотал, захлебывается. Тременс оттолкнул старика. Плед с плеч его сполз. Он очень худ. Вынул свой платок. У всех на виду завязал крупный узел. Протянул костлявый кулак. Морн и Ганос оба разом подошли, выхватили ушки. Ганос, посмотрев, закачался, рухнул в обмороке, стянув скатерть со стола. Посыпались карты. Господин Морн, держа в руке платок, говорит: «Узел у меня». Тременс: «Он больше вас испугался». Старик под руки держит Ганоса (говорит: «Ганос, Ганос, успокойся. Ты был спокойней, когда жена твоя… да, да, я знаю все, я знаю все»), который сразу очнулся. Тременс к Морну: «Не стреляйтесь, пожалуйста, здесь». Морн поклонился. «Сегодня в полночь я выполню условия дуэли». Швырнул скомканный платок на пол. Вышел с Эдвином. Тременс сел в кресло, прикрыл глаза. Старик сидит у стола, бережно раскладывает пасьянс. Ганос мечет<ся> по комнате — сумасшедший диалог{171}: «Я погубил мир целый за тебя…» Входит Элла, снимая шляпу на ходу, вяло встряхнула головой. Дандэлио потянулся к ней. Она всхлипывает, говорит: «Все кончено, я отдала свой дивный мир». Тременс улыбается во сне. Ганос поник в кресле налево.

II Картина

Кабинет короля во дворце. Три громадных окна. В проймах тяжелых штор морозная звездная ночь, черные тонкие сучья среди звезд. Дубовый письменный стол посередине, боком. Налево и направо двери. Когда занавес поднимается, на сцене темно. Затем дверь, что налево, открывается, и входят две фигуры. Та, что поменьше и потоньше, зажигает электрическую лампу на столе, под опаловым куполом абажура. Видно: это Господин Морн и Эдмин, оба в шубах. Эдмин обращается к Господину Морну как подданный к королю. Морн во всех движениях своих — властителен. Их разговор. Господин Морн (король) твердо и почти весело отдает последние приказания относительно наследника — племянника его, которого воспитывают мудрые старые сенаторы, — относительно Мидии, относительно государственных бумаг и т. д. Затем все так же бодро прощается с Эдмином, просит его пройти в спальню направо. Теперь Господин Морн один. И внезапно вся его бодрость исчезает. Он из особой породы трусов. Трус, который на людях, в минуты волнения и блеска способен на величайшие подвиги, на веселье безумца. Но теперь в пустой, одинокой, огромной комнате он чувствует, что сил нет в нем исполнить условие поединка. Сперва с какой-то брезгливой решительностью — еще играя перед самим собой — он выхватывает из ящика стола небольшой черный пистолет и тотчас же опускает его на стол. Монолог Морна. Он вспоминает то громадное, романтическое царство, которое он создал, вспоминает простую сладость жизни. Знает, что если он себя не убьет, то не сможет остаться королем. Мысль о том, не подослать ли убийцу к Ганосу или попросту схватить его — как беглеца из ссылки, приходит к нему, но сразу же исчезает. Морн — трус благородный. Снова он берется за пистолет, снова опускает его. Просматривает бумаги на столе, говорит о них с любовью. Ходит по комнате. Схватил телефонную трубку, звонит к Мидии, держа в другой руке пистолет. Если б Мидия откликнулась, то он нашел бы в себе силы застрелиться, ибо это было бы подвигом в ее глазах. Но ответа не следует (номеров телефонных нет в столице, вместо них как бы названия стихотворных сборников — «светлое озеро», «белая ночь» и т. д.). Он бросает трубку, снова садится за стол, прикладывает в третий раз дуло к виску… и затем решительно встает, подходит к двери направо, зовет: «Эдмин!» Снова зовет — плачущим голосом: «Эдмин!» Эдмин входит. Господин Морн стоит спиной к нему посреди сцены, говорит, словно дитя: «Я не могу…» И затем начинает объяснять Эдмину, почему. Но дает не истинную, коренную причину (боязнь и т. д.), а причину побочную: любовь к Мидии. Эдмин понимает его, так как сам волнуем глубоко возлюбленной своего короля и друга. Он даже видит великолепное геройство, неслыханную доблесть в том, что король готов пожертвовать царством ради жизни, то есть ради Мидии, которая умерла бы без него. Эдмин просит Морна взять его с собой, несмотря на то, что Морн просит его остаться, ибо опытом своим он поможет государству, — быть может, предотвратит мятеж и развал. Просьбу же его Морн, конечно, понимает так, как Эдмин хочет быть понятым, то есть как желание не покидать короля; личность ставится выше целой страны в обоих случаях: Морн, по понятию Эдмина, отдает царство за женщину, Эдмин, по понятию Морна, отказывается от долга своего по отношению к государству ради друга. Оба лгут. Эдмин просто не может жить без Мидии. И Господин Морн медленно наполняется обычной своей радостной бодростью, как бы убедив себя, что все именно так, как понял Эдвин, а это — подвиг. Господин Морн решил бежать. Эдмин должен будет тотчас же отправиться к Мидии (которая к тому же давно молила Морна увести ее) и с ней приехать на вокзал, где будет ждать их Господин Морн. Морн решил никаких объяснений{172} не оставлять и как бы предаться молве. Он берет только чемодан, заполняет его бумагами, ценностями, украдкой сует туда же пистолет — и вот готов. Но тут — Эдмин прислушался. Слева, за дверью (то есть с той стороны, откуда вошел он, и там тайный выход прямо на улицу. Такой выход избирает король, когда не хочет пройти через главную дверь, где всегда стоит дворцовая стража), послышались шаги. Господин Морн потушил свет, метнулся к окну. Он и Эдмин прыгают в звездный сумрак. Слева входит старый лакей в пышном фраке, в белых чулках. Говорит, что послышались ему голоса — словно король дома и вот надо его «уложить». Зевает в ладонь. Прикрывает раму окна, качая головой: стар, мол, забыл запереть. Его сонный монолог. Он подходит к двери спальни — направо. Слушает <стоя> боком. Ему кажется, что король уже спит. Тихо и дремотно проходит обратно, справа налево, через сцену.

III Картина

Мутная полоса зари, но еще темно. Горят газовые фонари. Часть станционной платформы. Холодный длинный блеск рельсов. Снег на шпалах, на навесе. Господин Морн с чемоданом, в черной шубе. Его монолог. Он понимает весь ужас того, что он делает — но старается забыть, что он король, говорит себе: «Я просто Господин Морн, бегущий на юг с чужой женой». И, как преступник, он долго и невнятно объясняет носильщику, который предложил свои услуги, что он деловой человек, что едет туда-то и вот ждет международного. Носильщик заспанный, озябший, глуховатый, но Господину Морну кажется, что он на него посматривает подозрительно. Резко гонит его. Проходят двое других ожидающих поезда — господин и дама, — господин вежливо спрашивает у Морна: «Позвольте закурить». Морн пугается опять. Те проходят. До поезда осталось всего несколько минут. Морн бесконечно волнуется. Уже носильщики прокатывают сундуки на железных тележках. Начальник станции прошел, зевая в кулак… (N.B. Дворец короля находится за городом, так что это не столичный вокзал, а просто платформа под навесом). Толчками движется стрелка станционных часов. Черные тучи заволокли узкую зимнюю зарю. Морн ходит взад и вперед. Его монолог. Неужели Мидия и Эдвин не приедут? (Это опять ожидание — мотив первой картины.) Мелодично пролетел звонок. Далече вспыхнули два круглых желтых огня и третий, повыше их, — алый. Это поезд. Морн засмеялся безнадежным смехом. Кругом обычное станционное волнение, но притушенное сумерками, холодом. Круглые огни растут, близятся. Внезапно пробегают по платформе Мидия и Эдвин. Мидия кидается к Морну, обнимает его. Быстрый, страстный разговор. Огни растут.

III АКТ

I Картина

Угол площади. Солнечный морозный день. В отдалении легкая тугая трескотня перестрелки. Вдоль углового дома крадутся встревоженные люди. Голоса. Никто ничего не может понять. Порхают нелепые слухи. Пробегают солдаты, ложатся, стреляют вдоль площади. Скрываются. Суматоха горожан. Старичок Дандилио семенит бесстрашно через площадь, приговаривая что-то свое и бережно неся в руках конус, обернутый рогожей. Рогожа сползает, видно — это большая клетка и в ней громадный, невозмутимый яблочно-зеленый попугай. Старичок торопливо поправляет рогожку, приговаривая что-то, и проходит. Бегут навстречу испуганные горожане, один без шапки. Их возгласы. Перестрелка вдали смолкла. Вдоль стены проходят Клиян и Элла. Клиян крепко трусит. Дать почувствовать разницу между его трусостью и трусостью Морна. Элла радостно встревожена. Кровь отца как бы восклицает в ней. Из их слов — так же, как из предыдущих возгласов — только одно понятно: где-то стреляют, где-то мятеж. Клиян тянет Эллу обратно домой. Она сопротивляется. Их догоняет Тременс, весь пылающий, взволнованный, в распахнутой шубе. Он молча машет Элле и Клияну, уходите, мол, и радостно пробегает по направлению вновь застучавшей перестрелки. Элла рвется за ним, но Клиян, решительно сгорбясь, уводит ее направо. Сцена пуста, затем слева, размахивая тростью, не обращая никакого внимания на снующих людей и на дальние звуки барабанного боя и выстрелов, машистой, но неверной походкой проходит Ганос — пьяный. Он всходит по ступеням крыльца (углового дома), садится на каменный выступ, чертит снег тростью, судорожно закидывает голову. Его монолог. Он только что был у Мидии, жены своей, хотел было в последний раз умолить ее (ведь Морн теперь убит — Морн! Морн! — а вовсе не король. Кто говорит, что Морн — король? Бред! Бред! Просто Господин Морн, осужденный на смерть. И Ганос бросает шапку оземь, как мужик во хмелю…), умолить хотел ее, а нашел пустой дом и письмо Мидии, в котором она пишет ему, что вот уехала одна, навсегда, навеки, просит не разыскивать ее… Отчаяние Ганоса как бы снутри разогрето и окрашено вином. Его несколько раз прерывают всполошенные прохожие, стараются его убедить, что вот стреляют — опасно… Он в громадной пьяной тоске отмахивается. Он ничего не признает, кроме личного своего горя. Снова (обратно) вбегает Тременс, потный, медно-блестящий, с прядью черно-седых волос, выбившейся из-под бобровой шапки. С ним взволнованные солдаты и офицеры, которых он посылает куда-то. Повернулся на каблуке, как человек, у которого тысяча дел, которые надо быстро разрешить. Заметил Ганоса. Тот припал к его плечу, выпаливает рассказ об окончательном уходе жены. Тременс еле слушает его, не замечает сперва, что Ганос пьян, и в радостной тревоге начинает говорить о том, что происходит. Дело сводится к следующему. По слухам, короля задушили честолюбивые старики-сенаторы. Толпа восстала за своего короля против дворянства и сановников. И вот Тременс улучает момент, чтобы пустить восстание по тому пути, о котором он давно мечтал. Тременс дышит полнее в этом воздухе смуты и суеты, он освободился от своей лихорадки, как бы передав ее городу. Он знает, что добьется того, что каждый будет против каждого, и тогда великолепно рухнет стройное государство. Ганос сразу трезвеет, сразу сообразил это, о чем он раньше как-то не думал, ибо Морн для него был просто соперник, а не король. Он соображает теперь, что король застрелился, скрывшись куда-нибудь. И так <как> Ганос человек единой мысли, то, уцепившись за одну мысль, он развивает, углубляет ее, а отнюдь не старается найти каких-либо противоположных мыслей: он не умеет сомневаться. И весь его путь был таков: 1) он верил, что жена ждет его, любит его; 2) он сразу понимает, что она ему изменила; 3) он, говоря с Эллой, верит, что жена «перебесится» и позволит пока хотя бы видеть ее; 4) он понял, что она совершенно для него потеряна (во время этих четырех стадий король был, главным образом, соперник, и Ганос подавлял в себе те чувства благоговения перед гениальным властелином, которые вызывала в нем просто внешняя причина — голос, вид, походка, весь облик яркого господина Морна). А теперь еще одна стадия: 5) жена забыта — все заглушает новое чувство, исполинское какое-то чувство, что вот из-за него, Ганоса, погибла его дивная, мелодичная родина. Таким образом, он сперва видит только следствие, и в этой картине его, главным образом, занимает именно оно. А через него, то есть через следствие, он приходит к причинам, и это стадия 6) Ганос понимает, что он преступник, так как заставил застрелиться того человека, который столько сделал для отчизны и еще рос, обещал новые достиженья. Находясь в пятой стадии, он и отшатывается от Тременса, предлагающего ему помочь разрушенью — и тут, когда Ганос отрезвился, Тременс видит, что он пил — и вскользь упомянув о поединке и Мидии, покидает его, спешит куда-то, сказав, что, когда Ганос выспится, пусть придет он туда-то. Ганос остается один на площади. Опять вдали вспыхнула перестрелка. Ганос вступил в свою шестую стадию. Безмерное отчаяние. Снова пробежала толпа (со знаменами). Толпа захлестнула его.

II Картина

Большая комната в вилле. В глубине налево большая стеклянная дверь, выходящая на открытую белую террасу. Направо высокое окно с подушками на очень низком подоконнике. За стеклами видны тусклые, озябшие пальмы, качающиеся на ветру. Серая морось южной зимы. Утро. Спиной к зрителям, показывая белый нежный затылок, сидит Мидия у столика с выгнутыми ножками и пишет. Ее слова. Стук. Входит с террасы благодушный почтальон — принес газеты. Мидия дает ему запечатанное письмо, которое при нем же докончила. Почтальон ушел. Мидия заламывает руки перед окном. Ее слова (она все написала мужу): тоска и новая надежда. Входит Эдвин. (Слуга принес кофе, поставил на стол <который> стоит посередине комнаты.) Войдя, Эдмин издали здоровается с ней (он живет в той же вилле и вот сошел к утреннему завтраку), долго и молча взглянув сперва{173} на Мидию, стоящую к нему спиной. Она не ответила, не обернулась, застыла с раскинутыми, как крылья, локтями (она в легком кружевном просторном платье с широкими открытыми рукавами). Эдмин рывком берет газету, разворачивает, восклицает, читая вслух о том, что на родине небывалый мятеж и у власти стоит безумный Тременс. Мидия круто оборачивается и, вовсе не внимая этим страшным вестям, начинает говорить о своей тоске. Эдмин пытается занять и ее и себя чтением газеты. Она прерывает его. Он не выдерживает, предупреждает ее, что она, мол, давно знает, что ему очень трудно спокойно говорить с ней. Она опять прерывает его. Эдмин, потеряв голову, обнимает ее. Она блаженно изогнулась, выпал гребень. Эдмин, как человек, который долго и напряженно сдерживался, <весь согрелся?>, умоляет Мидию бежать с ним, наступил на газету, вспомнил, спохватился, сжал голову, восклицает, как низко он поступает по отношению к Морну, к другу своему. Мидия пламенно говорит о том, как Морн опустился, потускнел непонятно; то, как ребенок, сердится, то мрачно поникает, как старик, и кричит во сне, даже ходит. Входит Морн. Мидия отошла от Эдмина, дрожащей рукой разливает кофе. Морн — в халате, неряшлив, небрит. Берет газету, пробегает глазами, бросил, в тоске сел у накрытого стола, мнет волосы рукой. Эдмин не глядит на него. Мидия деланно и быстро говорит о пустяках. Морн заметил гребень на полу и бледность Эдмина, и блеск в глазах Мидии. Как все люди с нечистой совестью, он болезненно подозрителен. Сказал: «Тут словно возился кто-то». Эдмин встал, не отвечая на странный взгляд Морна, сказал: «Я уезжаю». Мидия, встретив взгляд Морна, говорит: «Я уезжаю тоже…» И начинает ему признаваться во всем: в том, что ошиблась, не может жить в какой-то унылой дыре с ипохондриком и т. д. Эдмин отошел к двери террасы, стал спиной. Морн все понял. Говорит Мидии: «Уезжай тотчас». Она выходит из комнаты, спокойно согласившись. Эдмин все стоит у окна. Морн говорит: «Спасибо, Эдмин». Тот бросается к нему, объясняет, просит прощения. Морн понимает, что это — кара. Кроток и спокоен. Но говорит: «Прошу тебя, уходи, я не могу, ведь мне очень тяжело видеть тебя». Эдмин, зарыдав, уходит (он тоже — обманщик). Морн один. Вдруг превратился в зверя — топчет газеты, мечется по комнате. В дорожном платье, в синей вуали, входит Мидия с открытым чемоданом, сует в него разные безделушки с этажерок и т. д., не глядя на Морна. Затем Морн, снова как-то светло и лирически поникнув (не униженно, как Ганнос), начинает ей помогать. Их тихий разговор. Одно мгновенье Морн открыл было Мидии, кто он, но спохватился, промолчал. Продолжают тихо разбирать вещи. Через комнату горничная и лакей проносят сундук. Снова Морн и Мидия одни. Тихо прощаются. Мидия склонилась, просит прощения, говорит о глазах Эдмина. Уходит. Морн постоял посередине комнаты. Затем быстро вышел на мокрую от дождя террасу. В глубине, в пройме открытой белой двери виден он, стоящий на балюстраде: он глядит вниз, медленно поворачивая голову слева направо, как человек, следящий за уходящим. Затем, бережно закрыв за собой стеклянную дверь, он возвращается в комнату, платком вытирает волосы, намоченные косым дождем, начинает аккуратно прибирать комнату, задвигает ящики и т. д. Его монолог: тихая и бесконечная скорбь. Все рухнуло. Но убить себя он не в силах.

III Картина

Кабинет короля во дворце. Яркая оттепель. В углу окна видны крученые прозрачные бирюзовые сосульки. С них стекают алмазные капли. В прежнем королевском кабинете, в сизых волнах папиросного дыма сидят пятеро: Тременс, Клиян и еще трое. Только что окончилось чрезвычайное заседание. Разговор о том, что романтика в стране еще осталась: ходит в народе легенда, что король жив, вернется. Ее нужно вытравить, задушить — романтику эту, Тременс уверен, что он это сделает. Ему возражают: мечту убить невозможно. Трое уходят. Клиян говорит Тременсу о том, что Ганнес, когда-то самый рьяный из заговорщиков, теперь не желает принимать никакого <участия> в делах. Тременс отвечает, что он как раз послал за Ганнесом. Клиян — всецело орудие Тременса. Это слабый, трусливый, речистый человек. Тременс ему дает поручение, тот уходит. Тременс один. Его монолог. Он достиг своего, только вот эта сказка, что живет в глубинах народа, тревожит пламенного истребителя. Входит Ганнес. Он находится в шестой своей стадии: в экстатическом и скорбном настроении, он волнуем раскаяньем и громадной любовью к королю, им погубленному. Слушая смутную его речь, Тременс приходит к заключению, что Ганнес сошел с ума (сперва пьяный, теперь безумный). Ганнес просит Тременса простить его. Входит Элла и, слыша обидные и жестокие слова Тременса, закрывает ему ладонью рот. Входят к Тременсу люди, зовущие его на сборище. Ганнес и Элла остались одни. Ганнес в стадии 7). Он говорит о том, что собирается в монастырь, ибо на душе его громадный грех. Он чувствует милосердную нежность ко всему: к легкой, взволнованной Элле, к бирюзовому текучему льду в окне — и даже к грозному Тременсу. Элла просто и почти спокойно признается ему в том, что она любит его, говорит, что искала забвения в гражданской буре — но вот теперь поняла: 1) как не прав, как преступен отец; 2) как некрасив, незвучен мятеж; 3) и как глубоко и беззаветно любит Ганнеса. Он говорит ей, какую нежность он к ней чувствует, но объясняет, что жизнь его кончена. В жизни для него осталась только лучистая печаль, мучительная прозрачность. Элла, как бы вспомнив, вынимает из мешочка письмо: «Я к вам заходила, захватила письмо, которое вам пришло, лежало на вашем столе». Ганнес берет: почерк Мидии! Короткий монолог Ганнеса. Он рвет письмо, не читая. Элла чудесно повеселела, а Ганнес потух. Возвращается Тременс, разгоряченный, довольный. Элла к нему весело ластится. Ганнес хмуро отвечает на шутки Тременса. Тременс сел у стола, пишет. Элла смотрит через его плечо. Входят другие корявые возбужденные люди. Внезапно Ганнес кидается к столу, хватает из-под него корзину, роется в ней, находит и складывает вместе разорванные лоскутки. Его обступили. Он кидается вперед — он все понял. Кричит бессвязные слова, что он обманут, что прольется, прольется кровь!.. Обращается к Тременсу. Говорит, что уезжает за границу. Тременс пожимает плечами, говорит друзьям: «Уберите этого буйно помешанного». Ганнес уходит — он в 8) стадии, тождественной с 2), но еще более острой: опять жена, опять соперник, только соперник, которого нужно убить. Тременс заговорил с подчиненными о делах. Клиян косится на Эллу, которая поникла, плачет.

IV ДЕЙСТВИЕ

I Картина

Сад, облитый металлическими потоками луны. Синеватый гравий, черные кусты. В глубине — терраса виллы, белесая балюстрада и справа ступеньки, веером заворачивающие вниз. За террасой — стеклянная дверь. Из сочной черноты цветущих кустов выходит на лунный гравий фигура Ганнеса. Он принужден ждать утра, чтобы войти в дом и убить Господина Морна. Проникнуть в спящий дом он не решается — слишком рискованно, примут за грабителя, расположение комнат он не знает — разбудит челядь. А ждать у себя в гостинице он не может — слишком привлекает его эта белесая каменная вилла, где (по словам им встреченного по пути почтальона) живет его соперник — не король, а хищный и хитрый соперник — этот Господин Морн, который сперва увлек, а затем бросил (так, по крайней мере, Ганнес понял из довольно смутного письма, им разорванного на клочки), бросил Мидию. Монолог Ганнеса. Его ожидание. Лунное наводнение. И вдруг, тихо поблескивая, медленно раскрывается стеклянная дверь на меловой террасе, появляется фигура Господина Морна в легких, светлых ночных одеждах (белые шелковые штаны и такая же рубашка) и, с медленной гибкостью поднявшись на белую балюстраду, что тянется вдоль довольно высокой террасы, ступает босыми серебристыми ногами по балюстраде этой — блаженно и дико улыбаясь полной луне и чуть покачивая раскинутыми руками. Ганнес гакнул и выстрелил. Господин Морн зашатался и соскользнул по ту сторону балюстрады. Пуля звонко вызвездила стекло двери за террасой. Господин Морн, скрытый балюстрадой, свежо смеется, поняв, что вот он ходил во сне, что-то разбудило его — и как хорошо, что он упал налево, а не направо, вниз, на крепкий гравий садовой площадки. Ганнес окликает его, подбежав к лестнице. Смех Морна затих. Он подымается из-за балюстрады и медленно и твердо начинает спускаться по ступеням к Ганнесу. Как все люди, только что проснувшиеся, Морн ясен и безбоязнен. Ганнес говорит ему: «Я смерть твоя, я пришел за тобой». Морн внезапно попятился назад, кричит: «Стреляй, стреляй, пока я не проснулся!» Меж тем на террасу из стеклянной двери выбежали двое полуодетых слуг. Ганнес спрашивает: «Ты боишься?» Морн: «Да, но я готов. Стреляй». Ганнес метнулся, выстрелил и тотчас же скрылся в лунной черноте. Господин Морн рухнул на ступень. К нему кидаются слуги. Поднимают его. Тревожно и суетливо переговариваясь, уносят в дом.

II Картина

Комната Дэндилио. Клетка с попугаем в глубине между двух окон. Голубые розы стенных обоев. По комнате, по серому ковру, шагает, мечется Клиян. Монолог из междометий. Он в безудержном, откровенно животном ужасе. Заглядывает в окно. Осторожно прикрыв за собой дверь справа, входит на цыпочках Дэндилио. Клиян, дрогнув, круто обернулся. Дэндилио: «Элла уснула». Клиян: «Что же это такое… Боже мой… Что же это такое…» Из их диалога выясняется: вспыхнул новый мятеж — против Тременса. Ибо пришла весть, что король жив, собирается вернуться и, по слухам, уже в пути. Романтической бурей чернь хлынула на диктаторов. Клиян и Элла бежали и вот нашли приют у тихого, ясного Дэндилио. Тременс еще борется где-то. Но бури не остановить. Народ уже занял дворец, выметает сор, моет окна, рассыпает цветы, готовя дворец к въезду страстно ожидаемого короля. Дэндилио мало занимает все это. Он весел и легок, как всегда, и только заботится о том, чтобы Клиян своими вскриками — вскриками затравленного, кружащегося зверя — не разбудил бы Эллы, уснувшей после бессонной ночи в соседней комнате. Дверь налево вылетает: в разорванном, окровавленном пальто тяжко врывается Тременс. Тременс: «Все кончено». Дэндилио: «Тсс… Элла спит». Тременс рассказывает, как ему удалось бежать от законных мятежников; как старики уже собрались в сенате; как толпы на площадях поют песни, сочиненные королем. Клиян жалок Тременсу в своей трусости. Сам Тременс холодно принимает неудачу и почти неизбежную гибель. Лихорадка снова трясет его. Выходит из двери направо Элла. Бросается к отцу. В первый раз за всю трагедию он обращается с нею, как отец с дочерью. Продолжает рассказывать: пришла достоверная весть, что король, бежав с женщиной, им любимой, но имени которой не знает никто, прожил вот эти три месяца за границей, и теперь объявился и будет назад. Элла начинает в глубокой тоске соображать что-то. У ней вырывается имя Морна. Тременс мучительно дрожит от лихорадки, трет лоб рукой. Дэндилио спокойно и весело рассказывает, что однажды в передней у Тременса он видел двоих вошедших, из которых один обращался к другому «Ваше величество», не заметив Дэндилио, который зашел за вешалку. Тот, к которому так обратился говоривший, рассмеялся чему-то и стал подниматься по лестнице, другой остался внизу на улице{174}. Дэндилио оста<ва>лся спрятанным, пока «его величество» не сошел вниз. Тогда, как, может быть, Тременс вспомнит, он, Дэндилио, зашел к нему, но Тременс ничего не сказал ему о своем госте. Теперь Тременс, слушая беспечный рассказ Дэндилио, начинает все понимать. «Морн, Морн!» — кричит Элла. Дэндилио весело кивает. Тременс вдруг проясняется, тихо говорит старику: «Но ведь помнишь дуэль? Он ведь должен <был> убить себя». Дэндилио спокойно кивает головой: «Жизнь сильнее смерти». Клиян, за все время этих разговоров — не принимая в них никакого участия — мечется по комнате, подходя то к одному, то к другому — спрашивал, заклиная бежать. И все по-своему отталкивают его. Элла, поняв, что Морн завлек жену Гануса (и теперь узнав об их столкновении), прониклась сразу женским истерическим презрением к личности короля (перед которым она благоговела, несмотря на ее участие в работе отца — каковое участие имело другую подкладку: забыться). У Эллы только одно — любовь к Ганусу. У Тременса: холодная улыбка, холодное сознание гибели и вот теперь какое-то злорадное чувство, основанное на том, что король такой же слабый человек, как все, и что рано или поздно эта слабость скажется и в управлении его, ибо каждая духовная черта в человеке должна — хоть будь она ревностно таима — выразиться когда-то в каком-нибудь действии — в действии дурном, если черта эта дурная, в хорошем, если наоборот. У Клияна — все растущий страх перед смертью. У Дэндилио — спокойное и как бы лучистое отношение ко всему: для него все в мире — игра, всегда одинаково занятная, всегда одинаково случайная. Вот Клиян шарахнулся от окна. Кричит: «Идут, идут!» Метнулся в дверь направо. Тременс говорит спокойно дочери: «Только помни — молчи. И тебя тогда не тронут». Дэндилио сыплет зерно попугаю, щелкает пальцами сквозь решетку. Слева вошли пятеро солдат с офицером. Офицер подходит к Тременсу. Офицер: «Оружие». Тременс пожал плечами. Офицер обратился к солдатам: «Расстрелять». Дэндилио все играет с попугаем. Офицер с пистолетом в руке подходит к нему. Спрашивает: «Вы кто?» Старик отвечает спокойной шуткой, объясняет наивно, что вот он, Тременс, его друг. Элла метнулась к отцу, который стоит посреди комнаты. Офицер, указав на Дэндилио: «Расстрелять». Элла, захлебываясь, закричала, что народ обманут, что король просто пошлый искатель приключений, похититель чужих жен, трус. «Расстрелять», — говорит офицер тем же тоном. Те втроем стоят посреди комнаты, вокруг — спокойные солдаты. Офицер толкает дверь, что направо, дулом пистолета, выходит. Через мгновение слышен отчаянный лепет Клияна, который клянется, что хоть он и принадлежал к мятежникам, но всегда стоял за короля. Офицер зовет солдат и пленных. Солдаты, Тременс, Элла и Дэндилио проходят направо. Слышен опять голос офицера: «Всех четверых расстрелять». Офицер затем выходит, проходит справа налево. Сцена пуста. За дверью направо слышно: дикий, нестерпимый вопль Клияна, который захлебывается, молит, клянется, рыдает. Два-три раза Тременс прерывает его холодным окриком. Нараспев вдруг заговорила Элла, выливая свою тоску, словно она одна и вот бредит. Выстрел — голос Эллы оборвался. Снова кричит Клиян. Выстрел. Клиян продолжает неистово вопить. Выстрел. Голос Клияна что-то тихо и как-то буднично говорит. Выстрел. Все тихо. Выходят и, как офицер, проходят справа налево солдаты, хмуро-спокойные. Сцена опять пуста. Затем слышно: стон справа, и ползком из открытой двери, зажимая грудь, тянется Тременс. Его прерывистый монолог: «Мечта, ты победила…» Упал ничком. Умер.

III Картина

Комната в вилле Господина Морна — только теперь в стеклянной двери, ведущей на террасу, звездообразная дыра от выстрела Гануса. Широкий солнечный день. Пальмы лоснятся. На террасе пятна солнца. Одна половина стеклянной двери — цельная — открыта. На кушетке у распахнутого окна лежит Господин Морн в черном шелковом халате с белыми отворотами. Голова — в черной повязке. У кушетки с бюваром в руке стоит Эдмин. Господин Морн необычайно весел и бодр, как человек, переживший тяжелую болезнь. Из их разговора выясняется следующее: Морн был только слегка ранен в голову пулей Гануса. Узнав о том, что будто бы грабитель напал на Морна (так поняли слуги), Эдмин сразу же пришел к нему и нашел прежнего, лучезарного властелина своего, который решил открыть тайну о том, кто он, и оповестить мир о своем возвращении. Эдмин тотчас же принял надлежащие меры. И вот на родине короля ждут, и весь мир потрясен романтическим подвигом короля, отдавшего царство за женщину (и при этом причину того, что вспыхнул мятеж видят не в этом побеге, а в нерешительности сената, который вместо того, чтобы… и т. д.). Король говорит Эдмину, что после выстрела Гануса (а с тех пор прошла неделя) он — свободен. А у бедного Эдмина горе, которое, однако, как бы заглушено радостью видеть в Морне опять короля и знать, что, как только доктора позволят, Морн как король вернется в свою страну, где снова налажен порядок, хоть и тут и там жестокость смирителей еще вызывает мятежи. Горе же Эдмина заключается в том, что Мидия, лукавая и лживая, ищущая в жизни только блеска и смеха, не любит его, хотя с ним и ушла. А Морну теперь Мидия не нужна, он весь полон новым планом, весь охвачен славой своего возвращения и едва слушает Эдмина, когда тот говорит о Мидии. Начинают являться посетители, сановники других дворов, изгнанники, бежавшие от буйства Тременса, а также и журнальные проныры, фотографы и т. д. Эдмин и слуги помогают Господину Морну перекочевать на солнечную террасу, а в комнате толпятся люди, по одному впускаются к королю. Их разговор, расспросы. Эдмин рассказывает им о том, как король бежал, невольно приукрашивая действительность, и когда его тихо спрашивают, а где же она — героиня царского романа, он говорит, что она отказалась от любви короля, дабы он мог спокойно возвратиться и царствовать. Затем доктор говорит, что королю еще нужен покой, и посетители расходятся. На террасе видны: Эдмин у кушетки Морна, который продолжает отдавать приказы. В комнате пусто. Вдруг справа выходит дама в синей вуали — Мидия. Ее монолог. Она долго боролась с собой, раньше, чем <прийти?>. Эдмин замечает ее, идет к ней с террасы, где Морн задремал. Мидия говорит Эдмину, что ей нужно видеть Морна. Эдмин спрашивает: «Но скажи, любишь ли ты меня?» Она машет головой. У Мидии такая душа: она снова по-своему полюбила Морна, когда узнала, что он будто бы сделал ради нее. Тут, конечно, есть мысль, что вот король на ней женится и она станет королевой. Эдмин понимает это. Меж тем король на террасе своей проснулся, поднялся, входит в комнату. Одну минуту вид Мидии пробудил в нем соленое, острое воспоминание, любовь, музыку прошлого, но сразу же величавое и радостное настроение возвращается к нему. Эдмин, поникнув, уходит на террасу. Морн говорит Мидии о том, что будет делать, приехав обратно. Мидия говорит: «Я ошиблась. Я вернулась к тебе. Прости меня. Я только тебя люблю». Морн качает отрицательно головой: «Поздно, Мидия, я слишком горько думал о тебе, любовь моя умерла, не возбуждай ее опять. Мы будем оба несчастны». Мидия растерялась, заплакала, говорит о письме, которое получила от Гануса из дальнего монастыря, куда он навсегда скрылся после неудачного (он знает, что он был неудачный, и об этом не жалеет) выстрела. Король, видя ее растерянность, окончательно умиленный, обнимает ее. Говорит: «Пойди в свою комнату, в нашу комнату, там все осталось по-прежнему. Подожди меня там, я должен подумать». Мидия целует ему руку. Уходит, вся повеселев. Король зовет: «Эдмин!» — и опять: «Эдмин!» — и звучит та же плачущая нота, что звучала тогда, когда, не будучи в силах убить себя, <он> звал друга. Эдмин с террасы вернулся в комнату (он сидел на балюстраде, лихорадочно курил и глядел в сад во время разговора короля и Мидии) и молчит, не глядя на Морна. Морн стоит посреди комнаты, затем метнулся, замер вновь. Говорит: «Эдмин, ведь это все ложь!..» Эдвин: «Да, государь». Король: «Ты что сказал?» Эдвин: «Я говорю: она теперь влюбилась в твою корону». Король: «Я не про то, Эдвин, пойми, все ложь… ложь, не только любовь Мидии. Все». Эдмин: «Успокойся, государь…» Король: «Все ложь, обман необычайный…» Бесконечное отчаяние, непонятное Эдмину, завладевает королем. Эдмин не знает, что сказать. Монолог короля. Он говорит, что он, король-обманщик, обманул смерть, обманул судьбу и теперь будет тайно обманывать свою страну. «Ты создал мечту, государь…» — говорит Эдмин. «Мечта, — повторяет король тоскливо, — трусы мечты не создают». Он сел у стола. Эдмин не смотрит на него, занятый другой тоской — своей любовью к Мидии. Начинает о ней говорить — говорит, что и он обманывает теперь короля тем, что вернулся к нему, ибо, благодаря любви своей к Мидии, он тайно возненавидел соперника. Король отвечает ему односложно, занятый тем, что, вынув пистолет из ящика стола, вкладывает патроны; втолкнул обойму. Что-то щелкнуло. Эдмин быстро обернулся. Король улыбнулся, сказал последние свои слова, приложил дуло к груди — глухой выстрел — выпрямился король — и рухнул. Эдмин кинулся к нему. В дверях появилась Мидия, говоря что-то свое, житейское. Оцепенела, увидев.

[ЛИНИИ ПЕРСОНАЖЕЙ]{175}

Линия Морна — необычайно богата изломами — и душа его всегда искрится, играет, смотрит во все глаза: в минуту высшего отчаяния замечает смешную мелочь.

Линия Гануса — изломана тоже, но душа Гануса видит только данное свое чувство, данную мысль — как сложный глаз мухи видит только то{176}, на что обращена одна клетка глаза.

Линия Эдмина — глухая борьба благородства и лукавой любви — и все изломы ее построены на этих двух чувствах.

Линия Эллы — любовь, ищущая себе приюта или прикрытия — и не находящая ни того ни другого.

Линии остальных четырех типов куда проще, цельнее.

Тременс — весь — бунт, пламенный, бесстрашный, грузный.

Клиян — краснобай и трус, но по-своему умеющий любить. Человек доморновского времени. Скверный поэт.

Дэ<н>дилио — лучистый и легкий старичок, с душой, как одуванчик. Для него все — игра, всегда занятная, всегда случайная.

Мидия — лукавая любовница, льнущая к блеску и к веселью.

[РАЗВИТИЕ ЛИНИЙ ОТДЕЛЬНЫХ ПЕРСОНАЖЕЙ]

Линия Гануса

1) Вера — после тяжелого опыта — в гармонию жизни, в счастье и в людей. Душевная страстная легкость (I картина I акта и начало II картины);

2) Крутой перелом — боль от острых углов жизни, разочарованье в счастье и страстная злоба против людей (середина II картины I акта);

3) Попытка вернуть счастье при помощи кротости и покорности. Любовь, победившая злобу (конец II картины I акта);

4) Скорбь, согретая кроткой надеждой и слепое желание как-нибудь удалить то, что надежде мешает (вся III картина I акта);

5) То же слепое желание уничтожить помеху — соперника — и борьба между этим чувством и сознанием несказанной и бесконечной по своим последствиям преступности такого уничтожения. Внешний упадок при внутренней борьбе (I картина II акта);

6) Слепой хмель отчаяния: счастье ушло, несмотря на уничтожение помехи (начало I картины III акта);

7) Сознание преступления при созерцании его последствий (середина I картины III акта);

8) Сознание преступления как тако<во>го, сознание блистательной сущности устраненной «помехи» (конец I картины III акта и начало III картины III акта);

9) Расширение этого чувства в экстатическое раскаяние, в лучистую безнадежность (середина III картины III акта);

10) Вспышка прежнего желания счастья, прежней страстной любви и внешний упадок (эпизод с письмом в III картине III акта);

11) Полное торжество страстной злобы, вызванной прежней помехой не как таковой, а как воспоминание таковой. <Дух> борьбы <как в?> I картине II акта (конец III картины III акта и вся I картина IV акта);

12) Освобождение духовное. Религиозная лучистость, как естественное продолжение настроения в середине III картины III акта (его письмо в III картине IV акта).

Линия Эдмина

1) Чувство любви, заглушаемое благородством дружбы и верности королю (II картина I действие);

2) Боязнь за жизнь друга и короля <и>

3) <Боязнь> уступок чувству любви к Мидии и внутренняя ложь под прикрытием все того же благородства (конец II картины II действия);

4) Борьба меж чувством долга и любовью — и быстрое торжество последней, но глубокое сознание вины (II картина III действия);

5) Попытка вернуться к другу, к королю — при сознании потери быстрого счастья любви Мидии (начало и середина III картины IV акта);

6) «Он делает чистую грудь всего»{177}, как говорят англичане. Признается в обмане, но ничего изменить не может (конец III картины IV акта).

Линия Эллы

1) Легкая девичья душа, цепкая, как цветень, летит к человеку, много испытавшему, страстному и смелому (I картина I действия);

2) Борьба между воздушным влечением этим и влечением другим — острой, несладкой страстью к грубому красивому мужчине с крикливой душой (II картина I действия);

3) Мечтательное влечение углубляется, переходит в жертвенную любовь при виде чужого незаслуженного страдания (III картина I действия);

4) Но душа, видя, что любовь ее не нужна и безответна, закрывается, и горько торжествует то другое чувство — прищуренная страсть, — которое живет в Элле, как черта, переданная ей отцом (I картина II действия);

5) И в другом заговорила отцовская кровь и ж<ж>ение ее пытается заглушить любовь к Ганусу (I картина III действия);

6) Но любовь прорвалась — и рухнуло отцовское наследие. Любовь эта беззаветна и очень проста (III картина III действия);

7) Другая отцовская черта тоже нарушена благодаря жалкой трусост<и> Клияна, и осталась только громадная любовь и неистовое презрение к тому, кто принес столько горя Ганусу (II картина IV действия).

[ПЛАН РАННЕГО ВАРИАНТА]

<Действующие лица>

Господин Морн.

Возлюбленная его.

Друг.

Муж.

Предатель.

Легкий старик.

Министры, придворные и т. д.

I ДЕЙСТВИЕ

I Картина

Комната Предателя. Муж возвращается из ссылки — бежал. Является сразу к Предателю (Предателя всегда трясет лихорадка). Их разговор — о короле. Муж понял, что все они, то есть остальные крамольники, находящиеся в ссылке, и Предатель, их неуловимый вождь, поступают неправильно, идя против короля и его стройной и твердой власти. Предатель пытается снова зажечь в нем огонь мятежа.

II Картина

Вечерний праздник у Возлюбленной. Среди гостей — легкий старик. Наконец — беззаботный хохот за дверью, и входит Господин Морн — жданный гость. С ним его Друг. Идет кутеж. Затем гости расходятся. Морн и его Возлюбленная одни. Столкновение между Господином Морном и Мужем. Врывается Друг, который сторожил внизу, старается удержать Мужа. Господин Морн все весел. Друг шепчет Мужу о том, кто Господин Морн. Душевная борьба Мужа.

II ДЕЙСТВИЕ

I Картина

Дуэль «à la courte paille». Комната Предателя — секунданта Мужа. Сидят по двум сторонам комнаты — Муж и Предатель с одной стороны — Господин Морн с другой. Ждут. Является приглашенный — легкий старик, ничего не знающий о дуэли. Он шутит с Господином Морном, который беззаботен как всегда. Просят старика разрешить какой-то пустячный спор — для этого он должен завязать узел на платке и т. д. Тянут. Муж в порыве смертной тоски рухнул в кресло. Морн недвижен: это он вытянул узелок, т. е. должен стреляться. Говорит, что покончит с собою дома у себя в ту же ночь — должен еще привести в порядок кое-какие дела. Уходит с Другом. Разговор между Предателем и Мужем: второй все знает, но хранит тайну.

II Картина

Кабинет короля во дворце. Входят: Господин Морн (Король) и Друг его. Их разговор. Король еще бодрится. Затем прощается с Другом, который уходит в соседнюю комнату. Господин Морн вынимает пистолет из письменного стола. Монолог его. Он не может решиться. Звонит к Возлюбленной своей — но не может доб<иться?>. Ходит по комнате. Несколько раз приставляет дуло к виску. Садится писать, рвет, опять берет пистолет и т. д. Наконец зовет в дверь Друга — детским голосом говорит, что застрелиться не может. Осталось одно — бежать, покинуть тайком трон, царство. Еще раз он звонит к Возлюбленной, говорит, что он, Господин Морн (она ничего не знает кто он на самом деле — и о дуэли тоже не знает), решил увести ее. Она соглашается. Господин Морн назначает ей быть на вокзале в условный час. Затем, как вор, король с Другом своим бежит из дворца.

III Картина

На вокзале Друг просит его взять с собой. Salle d'allente.[4] Часы, пыльный ананас, кожаные диваны и т. д. Уезжают втроем.

III ДЕЙСТВИЕ

<I Картина>

Встреча Мужа и Предателя у решетки сада (зима, иней). Они случайно столкнулись. Муж говорит, что жена его бежала, оставив письмо, <где> говорит, что будет жить одна. Предатель сообщает ему то, что уже знает весь город, вся страна: король исчез, власти нет, все внезапно потеряли голову. То, прежнее царство, которое король создал после войн и мятежей, теперь должно рухнуть. Муж продолжает хранить тайну. Он еще верит, что король застрелился — где-нибудь за городом. Предатель говорит, что пора начать действовать, забирать власть на <слово нрзб>. Муж отклоняется от какой-либо мятежной деятельности.

II Картина

За границей. Вилла на юге Земли. Большая комната с видом на веранду. Идет дождь, ветер. Пальмы зябли. Господин Морн, его Возлюбленная, Друг. Он несчастлив. Возлюбленная к нему охладела — оказывается она и Друг полюбили друг друга. Любовь в нем сильнее дружбы. Господин Морн делает последнюю попытку ее удержать — рассказывает правду, смешанную с ложью, т. е. открыв ей, что он король, он скрывает истинную причину своего бегства, представляя ей заключить, что он отдал царство за нее. Друг печально и твердо подтверждает эти слова. Но Возлюбленная после таинственных колебаний говорит, что все-таки она от него уйдет. Говорит также, что написала мужу письмо, в котором она во всем сознается и просит его простить ее и согласиться на ее второй выбор. Морн понимает, что теперь Муж узнает, где он и потребует исполнения дуэльного решения. Друг и Возлюбленная уходят — он кротко отпускает их. Теперь совершенно один. Но убить себя он не в силах. Дождь, ветер, пальмы качаются за стеклами, зябко и тускло.

III Картина

Бунт, развал… Предатель забрал власть. Цветущая страна испепели<ла>сь. Кабинет во дворце. Муж всеми презираем за свое бездействие — хотя он является причиной всего. Он получил письмо от прежней жены. Он думает, что Господин Морн сам охладел и бросил ее. Он понимает из письма, что Морн еще жив и адрес тоже узнает — по штемпелю. Говорит Предателю, что он не может оставаться в стране бунта и крови. Его пытаются арестовать{178}.

IV ДЕЙСТВИЕ

I Картина

Металлически светлая лунная ночь. Кричат лягушки. Вид виллы со стороны сада — высокая терраса, ступени. Из цветущих кустов, хрустя гравием, выползает Муж. Его монолог. Ему удалось бежать из родной страны — и теперь он пришел совершить то, что король сам не в состоянии сделать. Он понимает{179}, что проникнуть в дом он не может и потому ждет дня, чтобы войти. Вдруг стеклянные двери, тихо блеснув, распахиваются, и на террасе появляется Господин Морн, босой, в легкой ночной одежде — белые шелковые штаны и открытая у шеи сорочка. Он ходит во сне. Тихо поднимается на балюстраду террасы и ступает по ней, раскачивая <?> рук<ами>, словно призрак. Муж стреляет. Звон разбитого стекла. Господин Морн, очнув<шись>, соскользнул с балюстрады на террасу — и заливается хохотом, поняв, что он ходил во сне. Муж окликает его. Господин Морн появляется на ступенях — прислушался. Их диалог. Морн говорит, что он готов. Муж стр<еляет>. Меж тем, уже выбегают слуги, заслыша<в> выстрел. Муж, торопясь, стреляет опять — и скрывается в лунный сумрак. Господин Морн падает. Слуги обступают его, уносят в виллу.

II Картина

Комната в вилле с выходом на террасу. Ясный голубой и серебряный день. На кушетке, с головой, повязанной черным шелком, лежит Король — Господин Морн. Рана его уже заживает. Он очень весел и бодр — как человек, перенесший тяжкую болезнь. Теперь он свободен и может вернуться. Рядом с ним его Друг, который сообщил теперь всем кто Господин Морн. Из родной страны приходят вести о новых восстаниях — за короля — и весь мир потрясен тем, что открылось. Конечно, все видят в бегстве короля лишь волнующую романтическую любовь. Народ толпится в дверях — своеземцы-изгнанники, корреспонденты и т. д. Приходит Возлюбленная, которая просит прощения, говорит, что счастлива с Другом. Она же больше теперь не нужна Морну. Друг читает письмо, присланное тем, кто стрелял — письмо благородное и как бы извинительное. Морн уже начал рассылать приказы. Но в самый разгар его новой славы, он вдруг вскакивает (он один с Другом) и говорит: «Ведь это все ложь»{180}. Господин Морн стоит у стола. Друг говорит, глядя в сад. Господин Морн стреляет себе под левую грудь, падает меш<ком> на стол.

Примечания

Единственный раз «Трагедия» с ее прозаическим изложением была напечатана в журнале «Звезда» (1997. № 4) по тексту, подготовленному к публикации Сереной Витале и Эллендеей Проффер. Печатается по светокопии машинописного текста, имеющего несколько рукописных вставок и исправлений, и рукописному беловику, хранящихся в архиве Набокова (LCNA. Box 12, fol. 14–18), с учетом журнального текста.

Первыми публикаторами была проделана большая работа по подготовке текста «Трагедии», однако сверка журнального текста с архивными текстами «Трагедии» выявила многочисленные искажения и пропуски, допущенные при ее публикации, что в первую очередь относится к рукописному изложению «Трагедии», представляющему собой подробный рабочий план пьесы. Несколько страниц из первого акта, отсутствующие в машинописном тексте, восстановлены по рукописи (беловик первых двух актов), также несущей следы незначительной правки. «Трагедия» сохранилась не полностью, отсутствуют фрагменты двух последних сцен (см. заключительный комментарий к «Трагедии»).

Для публикации в настоящем издании нами были подготовлены следующие тексты: план более раннего варианта «Трагедии» и рабочие материалы по разработке линий отдельных персонажей (рукопись).

Автограф страницы беловика «Трагедии господина Морна»

Сведения об источнике замысла Набокова, ходе работы над «Трагедией» немногочисленны и содержатся по большей части в пражских письмах Набокова в Берлин, адресованных Вере Слоним. Поскольку «Трагедия» во многом определила дальнейшие пути всего сиринского периода творчества Набокова и занимает совершенно особое место как в его поэзии и драматургии, так и в ряду других крупных произведений, написанных им в 20—30-х гг., а с другой стороны, о сложностях, с которыми столкнулся Набоков при ее создании, обстоятельствах ее написания, планах публикации и постановки известно очень немного (что объясняется крайне неудачно сложившейся судьбой этого произведения, не опубликованного при жизни автора и частично утраченного), нам представляется уместным изложить ее краткую историю, восстановленную по архивным материалам.

Начало работы над «Трагедией» приходится, по-видимому, на осень 1923 г. 25 декабря 1923 г. в берлинской газете «Дни» сообщалось, что Сирин работает над пятиактной драмой в стихах «Трагедия господина Морна». Набоков продолжил работу над пьесой в Праге в конце декабря 1923 — январе 1924 г. «Сейчас я работал, сидел у меня Морн, — писал он Вере Слоним в Берлин, — он просит передать тебе „сердечный привет“» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 30 декабря 1923 г.). К началу января 1924 г. у Набокова вчерне была готова большая часть «Трагедии»: «…я отсюда выберусь только 17-го — хочу кончить моего Морна — а то еще один переезд и он рассыплется. Это человек, который совершенно не переносит чувства новоселья. Вчера за весь день я написал всего две строчки, и то я их вычеркнул сегодня. Сейчас пошло неожиданно хорошо, так что завтра кончу первую сцену третьего акта. Я почему-то очень touchy[5] относительно этой вещи. Зато с каким наслаждением я читал ее двум людям — тебе и вот на днях маме. Третий человек, который понимал каждую запятую, оценивал мне дорогие мелочи — был мой отец. <…> Автомобили Карамаржа <sic!>,[6] его мраморная ванна, слуги — меня бесят <…> Мне, понимаешь, нужны удобства не ради удобств, а затем, чтобы не думать о них — и только писать, писать, и развернуться, громыхнуть… А, в конце концов, кто знает, может быть оттого, что я пишу „Господина Морна“ сидя в шубе на арестантской кровати при свете огарка (это, впрочем, почти поэтично) он выйдет еще лучше. Не терпится мне прочесть тебе пятую сцену. <…> Я за последнее время столько говорю пятистопным ямбом, что трудно писать прозу» (Там же. Письмо ошибочно датировано 3 декабря 1923 г., вместо, по-видимому, 3 января 1924 г.). Несколько дней спустя «Трагедия» уже близилась к завершению: «„Морн“ растет, как пожар в ветреную ночь! У меня осталось всего две сцены сочинить, причем уже есть самый конец последней — восьмой — сцены. Я пишу Лукашу, что это все — блистательный пустяк — но не верю… Впрочем…» (Там же. 8 января 1924 г.); вскоре, однако, работа затормозилась: «Мне приходится отложить мой приезд в Берлин на неопределенный срок, ввиду бесконечной медлительности, с которой я работаю. Иногда после целого дня творческих потуг мне удается написать всего две-три строки. Я выкинул из второй сцены рассказ Клияна и все, что относится к этому месту. Сейчас барахтаюсь в мутной воде сцены шестой. Устаю до того, что мне кажется, что голова моя кегельбан — и не могу уснуть раньше пяти-шести часов утра. В первых сценах — тысяча переделок, вычерков, добавок. И в конце концов буду награжден очередной остротой: „…не лишен поэтического дара, но нужно сознаться…“ и т. д. <…> Но — дудки! Так развернусь, что, локтем заслонившись, шарахнутся боги… Или голова моя лопнет или мир — одно из двух» (Там же. Позднее 8 и ранее 17 января 1924 г.). В письме Вере Слоним от 10 января Набоков рассказывает о своей прогулке к Вышеграду, подробно описывает церковь Святых Петра и Павла и «католическую скудельницу», после чего вновь возвращается к «Трагедии»: «Шел я по краю крепостной стены. Внизу в густом тумане лежала старая Прага. Громоздко и смутно теснились снежные крыши; дома казались свалены кое-как, в минуту тяжкой и фантастической небрежности. В этой застывшей буре очертаний, в этой снежной полумгле горели фонари и окна теплым и сладким блеском, как обсосанные пуншевые леденцы. В одном месте только виднелся алый огонек: капля гранатового соку. И в тумане кривых стен, дымных углов я угадывал древнее Гетто, мистические развалины, переулок Алхимиков… А на обратном пути я сочинил небольшой монолог, который Дандилио скажет в предпоследнем действии <…> Все эти дни я нахожусь в напряженном и восторженном настроении, так как сочиняю, „буквально“, не переставая» (Там же). 17 января Набоков сообщает: «Мне осталось полторы сцены до конца моей пресловутой трагедии; в Берлине попробую издать», — затем пишет о берлинской жизни, между прочим, предвосхищая свой будущий отъезд в Америку: «Когда же заработок мой лопнет — америкну, с тобою вместе» (Там же). Наибольший интерес представляет собой письмо Набокова от 24 января 1924 г., посвященное «Трагедии». Рассказав о хлопотах, связанных с переездом семьи на другую квартиру, он пишет: «Одно меня радует: послезавтра застрелится Морн — мне осталось каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят строк в последней — восьмой — сцене. Конечно, придется еще долго подпиливать и лакировать всю вещь — но главное будет сделано. <…> Я неимоверно устал от своей работы. Мне снятся ночью рифмованные сны и весь день ощущаю привкус бессонницы. Толстая моя черновая тетрадь пойдет к тебе — с посвящением в стихах. Косвенно, извилистыми путями — подобными историй мидян — эту вещь внушила мне ты; без тебя я бы этак не двинул, говоря языком цветов. Но я устал. Когда мне было семнадцать лет, я в среднем писал по два стихотворения в день, из коих каждое отнимало у меня минут двадцать. Качество их было сомнительное, но я лучше писать и не старался, считая, что я творю маленькие чудеса, а при чудесах думать не надобно. Теперь я знаю, что действительно разум при творчестве — частица отрицательная, а вдохновение — положительная, но только при тайном соединении их рождается белый блеск, электрический трепет творенья совершенного. Теперь, работая по семнадцати часов, я в день могу написать не больше тридцати строк (которых я после не вычеркну) и это одно уже есть шаг вперед. <…> Я все тверже убеждаюсь в том, что the only thing that matters[7] в жизни есть искусство. Я готов испытать китайскую муку за находку единого эпитета, — и в науке, в религии меня волнует и занимает только краска, только человек в бачках и в цилиндре, опускающий — за веревку — трубу первого смешного паровоза, проходящего под мостом и влачащего за собой вагончики, полные дамских восклицаний, движений маленьких цветных зонтиков, шелеста и скрипа кринолина; или же — в области религии — тени и красные отблески, скользящие по напряженному лбу, по жилистым дрожащим рукам Петра, греющегося у костра на холодной заре…» Далее Набоков пишет о прочитанном им в газетах известии о смерти Ленина и о том, что он собирается пойти «проветриться к Марине Цветаевой. Она совершенно прелестная» (Там же).

Закончив «Трагедию» 26 января 1924 г., Набоков, по его словам, ощущал себя «как дом, откуда с тихим громом / громадный унесли рояль» (посвящение к «Трагедии господина Морна», цит. по: Б01. С. 261). Вернувшись в Берлин, он пишет матери, что, помимо заказов на пантомимы и оперетты, у него появилась «еще одна театральная надежда — боюсь, менее сбыточная, чем остальные. Дело в том, что у Гессена будет устроено чтенье „Трагедии господина Морна“ в присутствии — между прочим — Шмитта <sic!> и Полевицкой, которая будто бы может в ней играть» (BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov. 31 января 1924 г.). Чтение, которое И. В. Гессен предложил устроить у себя на дому перед избранной публикой, включавшей театрального режиссера И. Ф. Шмидта и актрису Елену Полевицкую, не состоялось. Вместо этого в начале марта 1924 г. Набоков читал пьесу на другой квартире в кругу литераторов, критиков (Ю. Айхенвальд, М. Алданов, Л. Львов и др.) и знакомых, затем состоялось чтение в кафе «Леон» на очередном собрании Литературного клуба, образовавшегося вокруг Ю. Айхенвальда. Параллельно планам постановки «Трагедии», Набоков пытался (безуспешно) заинтересовать ею издателей: «Сунулся я с моей трагедией к Гржебину… но оказалось, что он печатает по новому правописанью, что, конечно, мне не подходит. Тогда я обратился к Ладыжникову и есть надежда, что он примет. Ответ мне будет в понедельник — так как нужно четыре дня, чтобы прочесть эту махину» (BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov. 6 марта 1924 г.).

6 апреля в «Руле» появилась заметка, подписанная «Е. К-н» <Евгения Каннак>, с цитатами из текста пьесы, которые мы опускаем:

«Трагедия господина Морна»

Под таким названием прочел В. Сирин на очередном собрании Литературного клуба свое новое драматическое произведение — трагедию в пятистопных ямбах, в пяти актах и восьми картинах.

Трагедия господина Морна — трагедия короля, который, подравшись инкогнито на дуэли a la courte paille с мужем возлюбленной, принужден застрелиться, но вместо этого, после страшных колебаний, решается бросить царство. Вместо покоя, бывшего короля встречают душевное смятение, измена Мидии, его возлюбленной, чудовищный мятеж, охвативший страну, и, наконец, выстрел прежнего соперника, настигшего господина Морна в его уединении. Раненный в голову, Морн оправляется и, уверив себя, что теперь он выполнил дуэльный долг, решает вернуться на царство. Романтическим блеском окружено его воскресение, но слишком много зла наделал его побег, и в мгновение наибольшей напряженности блеска и счастья он кончает самоубийством. Вся вещь так построена, что каждое драматическое движение того или иного лица отражается на всех остальных. Трагедия самого короля вовлекает и Эдмина, нежного и безвольного друга Морна, с которым Мидия, пустая и страстная женщина, изменяет королю, и Гануса, мужа Мидии, <…> и Тременса, вождя крамольников, огненного разрушителя, и слабую светлую Эллу, дочь его — невесту, а затем жену страстного и трусливого Клияна, — и, наконец, старичка Дандилио, похожего на одуванчик, — ясного старичка, любящего весь мир и малейшие пылинки мира. Все они — косвенно через господина Морна — сталкиваются со смертью, и все по-разному принимают ее. Сам Морн трус, но из породы великолепных трусов…

В прямом отличии от психологического труса — Морна — является Клиян — трус животный <…>. Тременс, верный своей теории разрушения <…> и Дандилио, знающий, что «вещество должно истлеть», встречают смерть каждый по-своему, — последний, задумчиво проговорив: «прибрать бы вещи»…

Наконец сам Морн после сложных переживаний принимает смерть, как король принял бы царство. Король в нем победил блестящего труса.

Вот в самых общих чертах канва этой трагедии. Она происходит в небывшую эпоху и на фоне несуществующей столицы, где, по словам таинственного иностранца, приехавшего из века двадцатого, из обиходной яви: «Я нахожу в ней призрачное сходство — / с моим далеким городом родным».

Трагедия эта — трагедия личностей, индивидуальностей, аристократических, как всякая индивидуальность. Толпа остается где-то на втором плане, как далекий гул моря. Только страсти человеческие движут героями, являясь либо всепоглощающими (Ганус, живущий только мучительной любовью к жене, или Элла, жена Клияна, живущая ясной любовью к Ганусу), либо разносторонними, олицетворением которых является король, господин Морн, — смесь великолепия, смеха и вдохновенной трусости, и Клиян — смесь животной боязни смерти и всесильной нежности к Элле.

Господин Морн прежде всего — натура романтическая; но, создав сказку, он сам разрушает ее…

Потерпев неудачу с постановкой «Трагедии» в русских эмигрантских театрах, Набоков предпринял попытку увлечь ею театры немецкие: в июне он пишет матери о том, что посылает «Трагедию» в немецкий театр в Кенигсберге «для перевода и постановки» (BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov. 14 июня 1924 г.). Из этих планов также ничего не вышло, и «Трагедия господина Морна» так и не получила — до настоящего времени — сценического воплощения. Не удались также планы К. Проффера издать «Трагедию» в 1976 г.: перечитав пьесу, Набоков решил, что публиковать ее не следует (см.: Переписка Набоковых с Профферами / Публ. Г. Глушанок, С. Швабрина // Звезда. 2005. № 7. С. 163–166).

Публикация «Трагедии» в 1997 г. заставила исследователей, обратившихся к ней, по-новому оценить весь ранний период творчества Набокова и определить то место, которое она занимает в корпусе его oeuvres.

Б. Бойд, прочитавший «Трагедию» задолго до ее опубликования и метко назвавший ее «трагедией о счастье», предположил, что дуэльная тема в ней имеет биографическую подоплеку: в конце 1923 г. знакомый Набокова литератор А. Дроздов опубликовал в просоветской берлинской газете «Накануне» «подлую» статью о поэзии Набокова, в которой набросал карикатурный портрет Набокова-человека, якобы возникающий из его стихов. При этом Дроздов сделал вид, что лично с Набоковым не знаком. Посчитав себя оскорбленным, Набоков вызвал Дроздова на дуэль, но ответа не получил. Через неделю после выхода статьи редакция газеты сообщила, что Дроздов отбыл на постоянное жительство в Москву (Б01. С. 259). Профессору Бойду принадлежит и первый содержательный анализ пьесы: «Несомненно, самое значительное из всех написанных к тому времени произведений Набокова в любом жанре <…> В четырех коротких пьесах, предшествовавших „Морну“, Набоков идет вслед за пушкинскими стихотворными трагедиями, в „Морне“ же он, несомненно, тянется за Шекспиром <…> Хотя действие пьесы происходит в неопределенном будущем — почти синхронном условному времени шекспировской Венеции, Вероны или Вены, Набоков как бы проецирует на циклораме за спинами актеров события русской революции <…> Тем не менее „Морн“ заново открывает шекспировские возможности, которые, казалось, давно уже исчерпаны: царство — завоеванное, утраченное и обретенное вновь, король-инкогнито, переодевание, пересекающиеся любовные линии на колоритном фоне охватившего страну мятежа, в изображении которого сочетаются мерцание фантазии и смертный ужас реальности <…> „Трагедия господина Морна“ полемизирует с приемами Шекспира и других драматургов и придает им тонкую огранку. Набоков не принимает фатализм трагедии, неумолимость рока, которая очевидна с самого начала, железную логику причины и следствия <…> Он возражает против того, чтобы характер рассматривался как набор изначально заданных возможностей, и добивается, чтобы его персонаж полностью обманывал все ожидания, — и не один раз, а дважды и трижды» (Там же. С. 261–264).

В интересном очерке, посвященном «Трагедии», Г. Барабтарло пишет, что в этом произведении «Набоков обнаруживает зрелое владение всеми художественными планами <…> словесным, тематическим, композиционным, психологическим и даже метафизическим. Такой сложности не предполагалось у него до „Защиты Лужина“… Пьеса эта представляет собою скороходную, полноразмерную, пяти-актную лирическую трагедию белым пятистопным ямбом, невероятно высокого драматического и поэтического достоинства. По чисто выразительной своей силе она гораздо выше всего, что Набоков сочинил в стихах до нее, и в смысле общей художественной ценности она превосходит и его тогдашнюю прозу <…> Непрерывный поток богатых метафор; то тут, то там вспышки свежих каламбуров и звуковых эффектов; ровное и скорое качение; отличная координация трех основных частей сюжета (дилемма Морна, мучение Гануса, лихорадка Тременса); осложнение в виде сверхъестественного ревизора (Иностранца) и все-охватывающего и все-разрешающего учения (Дандилио) — все эти и другие особенные черты и тематические линии трагедии Набоков потом перенес в свою прозу…» (Г. Барабтарло. Сверкающий обруч. О движущей силе у Набокова. С. 233–234, 235).

А. Бабиков

ЧЕЛОВЕК ИЗ СССР Драма в пяти действиях

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Кабачок-подвал. В глубине — узкое продольное окно, полоса стекла, почти во всю длину помещения. Так как это окно находится на уровне тротуара, то видны ноги прохожих. Слева — дверь, завешенная синим сукном, ее порог на уровне нижнего края окна, и посетитель сходит в подвал по шести синим ступенькам. Справа от окна — наискось идущая стойка, за ней — по правой стене — полки с бутылками, и поближе к авансцене — низкая дверь, ведущая в погреб. Хозяин, видимо, постарался придать кабачку русский жанр, который выражается в синих бабах и павлинах, намалеванных на задней стене, над полосой окна, но дальше этого его фантазия не пошла. Время — около девяти часов весеннего вечера. В кабачке еще не началась жизнь — столы и стулья стоят как попало{181}. Фёдор Фёдорович, официант, наклонившись над стойкой, размещает в двух корзинах фрукты. В кабачке по-вечернему тускловато, — и от этого лицо Фёдор Фёдоровича и его белый китель кажутся особенно бледными. Ему лет двадцать пять, светлые волосы очень гладко прилизаны, профиль — острый, движенья не лишены какой-то молодцеватой небрежности. Виктор Иванович Ошивенский, хозяин кабачка, пухловатый, тяжеловатый, опрятного вида старик с седой бородкой и в пенснэ, прибивает к задней стене справа от окна большущий белый лист, на котором можно различить надпись «Цыганский Хор». Изредка в полосе окна слева направо, справа налево проходят ноги. На желтоватом фоне вечера они выделяются с плоской четкостью, словно вырезанные из черного картона{182}.

Ошивенский некоторое время прибивает, затем судорожно роняет молоток.

Ошивенский. Чорт!.. Прямо по ногтю…

Фёдор Фёдорович. Что же это вы так неосторожно, Виктор Иванович. Здорово, должно быть, больно?

Ошивенский. Еще бы не больно… Ноготь, наверно, сойдет.

Фёдор Фёдорович. Давайте я прибью. А написано довольно красиво, правда? Нужно заметить, что я очень старался. Не буквы, а мечта.

Ошивенский. В конце концов, эти цыгане только лишний расход. Публики не прибавится. Не сегодня завтра мой кабачишко… — как вы думаете, может быть, в холодной воде подержать?

Фёдор Фёдорович. Да, помогает. Ну вот, готово! На самом видном месте. Довольно эффектно.

Ошивенский. …не сегодня завтра мой кабачишко лопнет. И опять изволь рыскать по этому проклятому Берлину, искать, придумывать что-то… А мне как-никак под семьдесят. И устал же я, ох как устал…

Фёдор Фёдорович. Пожалуй, красивей будет, если так: белый виноград с апельсинами, а черный с бананами. Просто и аппетитно.

Ошивенский. Который час?

Фёдор Фёдорович. Девять. Я предложил бы сегодня иначе столики расставить. Все равно, когда на будущей неделе начнут распевать ваши цыгане, придется вон там место очистить.

Ошивенский. Я начинаю думать, что в самой затее кроется ошибка. Мне сперва казалось, что эдакий ночной кабак, подвал вроде «Бродячей Собаки»{183}, будет чем-то особенно привлекательным. Вот то, что ноги мелькают по тротуару, и известная — как это говорится? — ну, интимность, и так далее. Вы все-таки не слишком тесно ставьте.

Фёдор Фёдорович. Нет, по-моему, так выходит хорошо. А вот эту скатерть нужно переменить. Вино вчера пролили. Прямо — географическая карта.

Ошивенский. Именно. И стирка обходится тоже недешево, весьма недешево. Я вот и говорю: пожалуй, лучше было соорудить не подвал, — а просто кафе, ресторанчик, что-нибудь очень обыкновенное. Вы, Федор Федорович, в ус себе не дуете.

Фёдор Фёдорович. А зачем мне дуть? Только сквозняки распускать. Вы не беспокойтесь, Виктор Иванович, как-нибудь вылезем. Мне лично все равно, что делать, а лакеем быть, по-моему, даже весело. Я уже третий год наслаждаюсь самыми низкими профессиями, — даром что капитан артиллерии.

Ошивенский. Который час?

Фёдор Фёдорович. Да я же вам уже сказал: около девяти. Скоро начнут собираться. Вот эти ноги к нам.

В полосе окна появились ноги, которые проходят сперва слева направо, останавливаются, идут назад, останавливаются опять, затем направляются справа налево. Это ноги Кузнецова, но в силуэтном виде, то есть плоские, черные, словно вырезанные из черного картона. Только их очертанья напоминают настоящие его ноги, которые (в серых штанах и плотных желтых башмаках) появятся на сцене вместе с их обладателем через две-три реплики.

Ошивенский. А в один прекрасный день и вовсе не соберутся. Знаете что, батюшка, спустите штору, включите свет. Да… В один прекрасный день… Мне рассказывал мой коллега по кабацким делам, этот, как его… Майер: все шло хорошо, ресторан работал отлично, — и вдруг нате вам: никого… Десять часов, одиннадцать, полночь — никого… Случайность, конечно.

Фёдор Фёдорович. Я говорил, что эти ноги к нам.

Синее сукно на двери запузырилось.

Ошивенский. Но случайность удивительная. Так никто и не пришел.

Раздвинув сукно, появляется Кузнецов и останавливается на верхней ступеньке. Он в сером дорожном костюме, без шапки, желтый макинтош перекинут через руку. Это человек среднего роста с бритым невзрачным лицом, с прищуренными близорукими глазами. Волосы темные, слегка поредевшие на висках, галстук в горошинку бантиком. С первого взгляда никак не определишь, иностранец ли он или русский.

Фёдор Фёдорович (бодро). Гутенабенд. (Он включает свет, спускает синие шторы. Проходящих ног уже не видно.)

Ошивенский (низко и протяжно). Гутенабенд.

Кузнецов (осторожно сходит в подвал). Здравствуйте. Скверно, что прямо от двери вниз — ступени.

Ошивенский. Виноват?

Кузнецов. Коварная штука, — особенно если посетитель уже нетрезв. Загремит. Вы бы устроили как-нибудь иначе.

Ошивенский. Да, знаете, ничего не поделаешь, — подвал. А если тут помост приладить…

Кузнецов. Мне сказали, что у вас в официантах служит барон Таубендорф. Я бы хотел его видеть.

Ошивенский. Совершенно справедливо: он у меня уже две недели. Вы, может быть, присядете, — он должен прийти с минуты на минуту. Федор Федорович, который час?

Кузнецов. Я не склонен ждать. Вы лучше скажите мне, где он живет.

Фёдор Фёдорович. Барон приходит ровно в девять. К открытию сезона, так сказать. Он сию минутку будет здесь. Присядьте, пожалуйста. Извините, тут на стуле коробочка… гвозди…

Кузнецов (сел, коробка упала). Не заметил.

Фёдор Фёдорович. Не беспокойтесь… подберу… (Упал на одно колено перед Кузнецовым, подбирает рассыпанные гвозди.)

Ошивенский. Некоторые как раз находят известную прелесть в том, что спускаешься сюда по ступенькам.

Кузнецов. Вся эта бутафория ни к чему. Как у вас идет дело? Вероятно, плохо?

Ошивенский. Да, знаете, так себе… Русских мало, — богатых то есть, бедняков, конечно, уйма. А у немцев свои кабачки, свои привычки. Так, перебиваемся, каля-маля. Мне казалось сперва, что идея подвала…

Кузнецов. Да, сейчас в нем пустовато. Сколько он вам стоит?

Ошивенский. Дороговато. Прямо скажу — дороговато. Мне сдают его. Ну — знаете, как сдают: если б там подвал мне нужен был под склад — то одна цена, а так — другая. А к этому еще прибавьте…

Кузнецов. Я у вас спрашиваю точную цифру.

Ошивенский. Сто двадцать марок. И еще налог, — да какой…

Фёдор Фёдорович (он заглядывает под штору). А вот и барон!

Кузнецов. Где?

Фёдор Фёдорович. По ногам можно узнать. Удивительная вещь — ноги.

Ошивенский. И с вином не повезло. Мне навязали партию — будто по случаю. Оказывается…

Входит Таубендорф. Он в шляпе, без пальто, худой, с подстриженными усами, в очень потрепанном, но еще изящном смокинге. Он остановился на первой ступени, потом стремительно сбегает вниз.

Кузнецов (встал). Здорово, Коля!

Таубендорф. Фу ты, как хорошо! Сколько зим, сколько лет! Больше зим, чем лет…

Кузнецов. Нет, всего только восемь месяцев. Здравствуй, душа, здравствуй.

Таубендорф. Постой же… Дай-ка на тебя посмотреть… Виктор Иванович, прошу жаловать: это мой большой друг. Ошивенский. Айда в погреб, Федор Федорович.

Ошивенский и Федор Федорович уходят в дверь направо.

Таубендорф (смеется). Мой шеф глуховат. Но он — золотой человек. Ну, Алеша, скорей — пока мы одни — рассказывай!

Кузнецов. Это неприятно: отчего ты волнуешься?

Таубендорф. Ну, рассказывай же!.. Ты надолго приехал?

Кузнецов. Погодя. Я только с вокзала и раньше всего хочу знать…

Таубендорф. Нет, это удивительно! Ты чорт знает что видел, что делал, — чорт знает какая была опасность… и вот опять появляешься — и как ни в чем не бывало!.. Тихоня…

Кузнецов (садится). Ты бы, вероятно, хотел меня видеть с опереточной саблей, с золотыми бранденбургами? Не в этом дело. Где живет теперь моя жена?

Таубендорф (стоит перед ним). Гегельштрассе, пятьдесят три, пансион Браун.

Кузнецов. А-ха. Я с вокзала катнул туда, где она жила в мой последний приезд. Там не знали ее адреса. Здорова?

Таубендорф. Да, вполне.

Кузнецов. Я ей дважды писал. Раз из Москвы и раз из Саратова. Получила?

Таубендорф. Так точно. Ей пересылала городская почта.

Кузнецов. А как у нее с деньгами? Я тебе что-нибудь должен?

Таубендорф. Нет, у нее хватило. Живет она очень скромно. Алеша, я больше не могу, — расскажи мне, как обстоит дело?

Кузнецов. Значит, так: адрес, здоровье, деньги… Что еще? Да. Любовника она не завела?

Таубендорф. Конечно, нет!

Кузнецов. Жаль.

Таубендорф. И вообще — это возмутительный вопрос. Она такая прелесть — твоя жена. Я никогда не пойму, как ты мог с ней разойтись…

Кузнецов. Пошевели мозгами, мое счастье, — и поймешь. Еще один вопрос: почему у тебя глаза подкрашены?

Таубендорф (смеется). Ах, это грим. Он очень туго сходит.

Кузнецов. Да чем ты сегодня занимался?

Таубендорф. Статистикой.

Кузнецов. Не понимаю?

Таубендорф. По вечерам я здесь лакей, — а днем я статист на съемках. Сейчас снимают дурацкую картину из русской жизни.

Кузнецов. Теперь перейдем к делу. Все обстоит отлично. Товарищ Громов, которого я, кстати сказать, завтра увижу в полпредстве, намекает мне на повышение по службе — что, конечно, очень приятно. Но по-прежнему мало у меня монеты. Необходимо это поправить: я должен здесь встретиться с целым рядом лиц. Теперь слушай: послезавтра из Лондона приезжает сюда Вернер. Ты ему передашь вот это… и вот это… (Дает два письма.)

Таубендорф. Алеша, а помнишь, что ты мне обещал последний раз?

Кузнецов. Помню. Но этого пока не нужно.

Таубендорф. Но я только пешка. Мое дело сводится к таким пустякам. Я ничего не знаю. Ты мне ничего не хочешь рассказать. Я не желаю быть пешкой. Я не желаю заниматься передаваньем писем. Ты обещал мне, Алеша, что возьмешь меня с собой в Россию…

Кузнецов. Дурак. Значит, ты это передашь Вернеру и, кроме того, ему скажешь…

Ошивенекий и Федор Федорович возвращаются с бутылками.

Таубендорф. Алеша, они идут обратно…

Кузнецов. …что цены на гвозди устойчивы… Ты же будь у меня завтра в восемь часов. Я остановился в гостинице «Элизиум»{184}.

Таубендорф. Завтра что — вторник? Да — у меня как раз завтра выходной вечер.

Кузнецов. Отлично. Поговорим — а потом поищем каких-нибудь дамочек.

Ошивенский. Барон, вы бы тут помогли. Скоро начнут собираться. (Кузнецову.) Можно вам предложить коньяку?

Кузнецов. Благодарствуйте, не откажусь. Как отсюда пройти на улицу Гегеля?

Ошивенский. Близехонько: отсюда направо — и третий поворот: это она самая и есть.

Фёдор Фёдорович (разливая коньяк). Гегельянская.

Таубендорф. Да вы, Виктор Иванович, знакомы с женой господина Кузнецова.

Кузнецов. Позвольте представиться.

Ошивенский. Ошивенский. (Пожатие рук.) Ах! Простите, это я нынче молотком тяпнул по пальцу.

Кузнецов. Вы что — левша?

Ошивенский. Как же, как же, знаком. На Пасхе познакомились. Моя жена, Евгения Васильевна, с вашей супругой в большой дружбе.

Таубендорф. Послушай, как ты угадал, что Виктор Иванович левша?

Кузнецов. В какой руке держишь гвоздь? Умная головушка.

Ошивенский. Вы, кажется, были в отъезде?

Кузнецов. Да, был в отъезде.

Ошивенский. В Варшаве, кажется? Ольга Павловна что-то говорила…

Кузнецов. Побывал и в Варшаве. За ваше здоровье.

Входит Марианна. Она в светло-сером платье-таер{185}, стриженая. По ногам и губам можно в ней сразу признать русскую. Походка с развальцем.

Таубендорф. Здравия желаю, Марианна Сергеевна.

Марианна. Вы ужасный свинтус, барон! Что это вы меня не подождали? Мозер меня привез обратно на автомобиле, — и для вас было бы место.

Таубендорф. Я, Марианночка, одурел от съемки, от юпитеров, от гвалта. И проголодался.

Марианна. Могли меня предупредить. Я вас там искала.

Таубендорф. Я прошу прощения. Мелкий статист просит прощения у фильмовой дивы.

Марианна. Нет, я очень на вас обижена. И не думайте, пожалуйста, что я зашла сюда только для того, чтобы вам это сказать. Мне нужно позвонить по телефону. Гутенабенд, Виктор Иванович.

Ошивенский. Пора вам перестать хорошеть, Марианна Сергеевна: это может принять размеры чудовищные. Господин Кузнецов, вот эта знаменитая актрисочка живет в том же скромном пансионе, как и ваша супруга.

Марианна. Здравствуйте. (Кивает Кузнецову.) Виктор Иванович, можно поговорить по телефону?

Ошивенский. Сколько вашей душе угодно.

Марианна подходит к двери направо, возле которой телефон.

Фёдор Фёдорович. А со мной никто не хочет поздороваться.

Марианна. Ах, простите, Федор Федорович. Кстати, покажите мне, как тут нужно соединить.

Фёдор Фёдорович. Сперва нажмите сосочек: вот эту красную кнопочку.

Кузнецов (Таубендорфу). Коля, вот что называется: богатый бабец. Или еще так говорят: недурная канашка. (Смеется.) Артистка?

Таубендорф. Да, мы с ней участвуем в фильме. Только я играю толпу и получаю десять марок, а она играет соперницу и получает пятьдесят.

Марианна (у телефона). Битте, драй унд драйсих, айне нуль.[8]

Кузнецов. Это, конечно, не главная роль?

Таубендорф. Нет. Соперница всегда получает меньше, чем сама героиня.

Кузнецов. Фамилия?

Таубендорф. Таль. Марианна Сергеевна Таль.

Кузнецов. Удобно, что она живет в том же пансионе. Она меня и проводит.

Марианна (у телефона). Битте: фрейляйн Рубанская{186}. Ах, это ты, Люля. Я не узнала твой голос. Отчего ты не была на съемке?

Фёдор Фёдорович. Пожалуй, уж можно дать полный свет, Виктор Иванович. Скоро десять.

Ошивенский. Как хотите… У меня такое чувство, что сегодня никто не придет.

Федор Федорович включает полный свет.

Марианна (у телефона). Глупости. Откуда ты это взяла? Последняя съемка через неделю, они страшно торопят. Да.

Таубендорф. Алеша, прости, но я хочу тебя спросить: неужели ты все-таки — ну хоть чуть-чуть — не торопишься видеть жену?

Марианна (у телефона). Ах, он так пристает… Что ты говоришь? Нет, — конечно, нет. Я не могу сказать, — я тут не одна. Спроси что-нибудь, — я отвечу. Ах, какая ты глупая, — ну конечно, нет. Да, он обыкновенно сам правит, но сегодня — нет. Что ты говоришь?

Кузнецов. А тебе, собственно, какое дело, тороплюсь ли я или нет? Она замужем?

Таубендорф. Кто?

Кузнецов. Да вот эта…

Таубендорф. Ах, эта… Да, кажется. Впрочем, она живет одна.

Марианна (у телефона). Какая гадость! Неужели он это сказал? (Смеется.) Что? Ты должна кончать? Кто тебе там мешает говорить? Ах, понимаю, понимаю… (Певуче.) Ауфвидерзээйн.

Кузнецов (Марианне). А вы говорили недолго. Я думал — будет дольше.

Ошивенский (Марианне). Двадцать копеечек с вас. Спасибо. Это мой первый заработок сегодня.

Марианна (Кузнецову). Почему же вы думали, что выйдет дольше?

Кузнецов. Хотите выпить что-нибудь?

Марианна. Вы что — принимаете меня за барышню при баре?

Фёдор Фёдорович. Барбарышня.

Кузнецов. Не хотите — не надо. (Таубендорфу.) Коля, значит, — до завтра. Не опаздывай.

Марианна (Кузнецову). Погодите. Сядемте за тот столик. Так и быть.

Фёдор Фёдорович. Огромный зал не вмещал грандиозного наплыва публики.

Ошивенский. Знаете что, Федор Федорович, потушите, голубчик, большой свет. Только лишний расход. (Он садится в плетеное кресло у стойки и без интереса просматривает газету. Потом задумывается, раза два зевает.)

Таубендорф (подходит к столику на авансцене, у которого сели Марианна и Кузнецов). Что прикажете? Вина, ликёру?

Кузнецов. Все равно. Ну, скажем, шерри-бренди.

Марианна. Странно: мне Ольга Павловна никогда ничего не рассказывала про вас.

Кузнецов. И хорошо делала. Вы завтра вечером свободны?

Марианна. А вам это очень интересно знать?

Кузнецов. В таком случае я вас встречу ровно в десять часов, в холле гостиницы «Элизиум». И Люлю притащите. Я буду с Таубендорфом.

Марианна. Вы с ума сошли.

Кузнецов. И мы вчетвером поедем в какое-нибудь резвое место.

Марианна. Нет, вы совершенно невероятный человек. Можно подумать, что вы меня и мою подругу знаете уже сто лет. Мне не нужно было пить этот ликёр. Когда я так устаю, мне не нужно пить ликёр. А я ужасно устала… Эти съемки… Моя роль — самая ответственная во всем фильме. Роль коммунистки. Адски трудная роль. Вы что, — давно в Берлине?

Кузнецов. Около двух часов.

Марианна. И вот представьте себе, — я должна была сегодня восемнадцать раз, восемнадцать раз подряд проделать одну и ту же сцену. Это была, конечно, не моя вина. Виновата была Пиа Мора. Она, конечно, очень знаменитая, — но, между нами говоря, — если она играет героиню, то только потому, что… ну, одним словом, потому что она в хороших отношениях с Мозером. Я видела, как она злилась, что у меня выходит лучше…

Кузнецов (Таубендорфу, через плечо). Коля, мы завтра все вместе едем кутить. Ладно?

Таубендорф. Как хочешь, Алеша. Я всегда готов.

Кузнецов. Вот и хорошо. А теперь…

Марианна. Барон, найдите мою сумку, — я ее где-то у телефона посеяла.

Таубендорф. Слушаюсь.

Кузнецов. А теперь я хочу вам сказать: вы мне очень нравитесь, — особенно ваши ноги.

Таубендорф (возвращается с сумкой). Пожалуйте.

Марианна. Спасибо, милый барон. Пора идти. Здесь слишком романтическая атмосфера. Этот полусвет…

Кузнецов (встает). Я всегда любил полусвет. Пойдемте. Вы должны мне показать дорогу в пансион Браун.

Фёдор Фёдорович. А ваша шляпа, господин Кузнецов?

Кузнецов. Не употребляю. Эге, хозяин задрыхал. Не стану будить его. До свидания, Федор Федорович, — так вас, кажется, величать? Коля, с меня сколько?

Таубендорф. Полторы марки. Чаевые включены. До завтра, Марианночка, до завтра, Алеша. В половине девятого.

Кузнецов. А ты, солнце, не путай. Я сказал — в восемь.

Кузнецов и Марианна уходят.

Фёдор Фёдорович (приподымает край оконной шторы, заглядывает). Удивительная вещь — ноги.

Таубендорф. Тише, не разбудите старикана.

Фёдор Фёдорович. По-моему, можно совсем потушить. И снять этот плакат. Вот уж напрасно я постарался. Цы-ган-ский хор.

Таубендорф (зевает). Х-о-ор. Да, плохо дело. Никто, кажется, не придет. Давайте, что ли, в двадцать одно похлопаем…

Фёдор Фёдорович. Что ж — это можно…

Они садятся у того же столика, где сидели Кузнецов и Марианна, и начинают играть. Ошивенский спит. Темновато.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ II

Комната. Налево окно во двор. В задней стене дверь в коридор. В левом углу зеленого цвета кушетка, на ней зеленая яйцевидная подушка; рядом столик с круглой лампой. У правой стены за зеленой ширмой постель: видна зрителю только металлическая шишка изножья. Посредине круглый стол под кружевной скатереткой. Подле него в кресле сидит Ольга Павловна Кузнецова и вышивает шелковую сорочку. Она в очень простом темном платье, не совсем модном: оно просторнее и дольше, чем носят теперь; лицо молодое, мягкое; в нежных чертах и в гладкой прическе есть что-то девичье. Комната — обыкновенная комната обыкновенного берлинского пансиона, с потугами на буржуазное благополучие, с псевдо-персидским ковром, с двумя зеркалами: одно в дверце пузатого шкапа у правой стены, другое — овальное — на задней стене; во всем какая-то неприятная пухлявая круглота, в креслах, в зеленом абажуре, в очертаньях ширмы, словно комната развилась по концентрическим кругам, которые застыли там — пуфом, тут — огромной тарелкой, прилепившейся к пионистой обойной бумаге и родившей, как водяной круг, еще несколько штук помельче по всей задней стене. Окно полуоткрыто — весна, светло; время — послеобеденное. За окном слышны звуки очень плохой скрипки. Вышивая, Ольга Павловна прислушивается, улыбается. Скрипка последний раз потянулась, всхлипнула и умолкла. Пауза. Затем за дверью голос Кузнецова: «Wo ist mein Frau?» и сердитый голос горничной: «Da — nächste Tur».[9]

Ольга Павловна (все бросает, бежит к двери, открывает ее). Алеша, я здесь. Иди сюда.

Кузнецов (входит, через руку перекинут макинтош). Здравствуй. Что за манера сидеть в чужой комнате?

Ольга Павловна. Марианна ничего не имеет против. А у меня в комнате убирают — я поздно встала. Клади пальто.

Кузнецов. А она сама-то где?

Ольга Павловна. Право не знаю. Ушла куда-то. Не знаю. Алеша, уже прошло четыре дня, а я прямо не могу привыкнуть к тому, что ты в Берлине, что ты ко мне приходишь —

Кузнецов (прогуливается, поднимает со столика снимок в рамке). Тут жарко и скверно пахнет духами. Кто этот субъект?

Ольга Павловна. — что не нужно ждать от тебя писем, думать о том, где ты, жив ли…

Кузнецов. Это кто, ее муж, что ли?

Ольга Павловна. Да, кажется. Я его не знаю. Садись куда-нибудь. Ты не можешь себе представить, какою Россия кажется мне огромной, когда ты туда уезжаешь. (Смеется.)

Кузнецов. Глупости какие. Я, собственно говоря, зашел только на минуту. У меня еще уйма дел.

Ольга Павловна. Ну, посиди немножечко, пожалуйста…

Кузнецов. Я попозже зайду к тебе опять. И прилягу.

Ольга Павловна. Десять минут можешь остаться… Я хочу тебе что-то сказать. Что-то очень смешное. Но мне как-то неловко сказать, может быть, потому что я тебе сразу не сказала, когда ты приехал…

Кузнецов (сел). В чем дело?

Ольга Павловна. В понедельник, около девяти — в день твоего приезда, значит, — я шла домой и видела, как ты прокатил с чемоданами на автомобиле. Я, значит, знала, что ты в Берлине, и знала, что тебе неизвестен мой адрес. Я была ужасно счастлива, что ты приехал, и вместе с тем было мучительно. Я побежала на ту улицу, где я прежде жила, там швейцар мне сказал, что ты только что заезжал, что он не знал куда тебя направить. Я столько раз меняла жилье с тех пор. Это все ужасно глупо вышло. И потом я вернулась домой, забыла в трамвае пакет, — и стала ждать. Я знала, что через Таубендорфа ты сразу найдешь меня. Но очень было трудно ждать. Ты пришел только после десяти —

Кузнецов. Слушай, Оля —

Ольга Павловна. И сразу ушел. И с тех пор только раз был у меня, и то на минутку.

Кузнецов. Слушай, Оля, когда я решил, что нам лучше не жить вместе, ты со мной согласилась, и сказала, что и ты не чувствуешь больше любви. Когда же ты так говоришь, как сейчас, мне начинает казаться — нет, дай мне сказать — мне начинает казаться, что ты не прочь возобновить эту любовь. Мне было бы очень неприятно, если оказалось бы, что все-таки, несмотря на наше решение, ты относишься ко мне иначе, чем я к тебе.

Ольга Павловна. Я сегодня не могу об этом говорить. Не надо. Я думала тебя рассмешить историей с пакетом.

Кузнецов. Нет, я хочу выяснить…

Ольга Павловна. Сегодня вышел такой день… Но все равно ты массу вещей не можешь понять. Ну, представь себе, что скверная скрипка под окном играла — ну, только что, скажем, до твоего прихода, — это на самом деле не так, потому что если бы она и играла даже, то мне было бы все равно… Не смотри на меня так. Я тебе говорю, мне было бы все равно. Я тебя не люблю. Никакой скрипки не было.

Кузнецов. Я не понимаю, о чем ты говоришь?

Ольга Павловна. Нет, ты и не можешь понять.

Кузнецов (встает). Знаешь, я лучше пойду…

Ольга Павловна. Два года тому назад, когда мы здесь в Берлине жили вместе, была какая-то глупая, глупая песенка, танец какой-то, мальчишки на улице высвистывали ее и шарманки играли. Если бы ты сейчас услышал бы именно ту песенку, ты бы даже ее не узнал…

Кузнецов. Это все очень досадно.

Ольга Павловна. Перестань. Я не могу, когда ты так сердишься. У тебя делаются желтые глаза. Я же ничего не сказала. Я сегодня просто нервна. Не надо. Ты… ты доволен своим отелем?

Кузнецов. Знаешь, вышла бы ты опять замуж.

Ольга Павловна. Да-да, я выйду, я все сделаю, что хочешь. Ну вот, хочешь, поклянусь, что я тебя не люблю? Я тебя не люблю! Слышишь?

Кузнецов. Да, слышу. Но мне все-таки неприятно, что у нас вышел этот разговор. У меня сейчас просто нет времени, чтобы работать душой. А такие разговоры заставляют работать душой. Я тебе скажу, мне совершенно нестерпима мысль, что кто-нибудь может думать обо мне с любовью, с тоской, с заботой. Это мне мешает.

Ольга Павловна. Ты прав, Алеша, ты прав. Я тебе не хочу мешать. Ну вот, все кончено… Ничего и не было. Знаешь, за мной Таубендорф как будто немножечко ухаживает. (Смеется.) Он мне очень нравится. Правда, очень нравится.

Кузнецов. Я не совсем им доволен. Он глуповат. С этой своею романтикой он только воду возит. Ну-с, мне пора.

Ольга Павловна. Алеша, ты когда-нибудь думаешь о том, что ты… что тебя… ну, одним словом, об опасности?

Кузнецов. Думают только индейские петухи и китайский император. Я зайду через полчаса. (Идет к двери.)

Ольга Павловна (вдогонку). Надень пальто, свежевато.

После ухода Кузнецова Ольга Павловна остается стоять у стола, водит пальцем по узорам скатерти. Потом ходит по комнате, видно, что сдерживает слезы. Услышав за дверью шаги, садится на прежнее место, берется за рукоделье. Не стуча, входит Марианна. Она очень нарядна.

Марианна (с разбегу). Я вашего мужа встретила на улице. Сколько ему лет? (Смотрит мельком на рукоделье.) Ах, это очень мило. Сколько ему лет?

Ольга Павловна. Тридцать два. Почему вы спрашиваете?

Марианна (снимает пальто, шляпу, трясет волосами. Она блондинка — с помощью перекиси водорода). Я никогда ничего подобного не видела. Там на улице такое страшное движенье, автомобиль на автомобиле, полицейский ручками всякие фигуры выделывает, пешеходы жмутся, ждут, чтобы он задержал движенье, — а ваш муж, как ни в чем не бывало, взял да и прошел! Напрямик. Автомобили рычат на него, полицейский застыл от удивленья в позе Нижинского{187}, — а он: ноль вниманья. Напрямик. Ведь он на вид такой тихий… Тут что, ажур будет или кружевце?

Ольга Павловна. Кружевце.

Марианна. Я так рада, сегодня съемки не было. И мне Мозер ужасно надоел. Так пристает, так пристает! Другая, конечно, воспользовалась бы этим, чтобы сделать карьеру. Но я не могу. Я не знаю, поймете ли вы меня, милая: для меня искусство — это выше всего. Искусство — святое. Вот такая, как Пиа Мора, которая из рук в руки переходит, может там с Мозером на автомобиле кататься. А я не могу. Меня ничего в жизни не интересует, кроме искусства. Ничего. Но как я устаю! У меня самая ответственная роль, весь фильм держится на мне. Представляю, какое мне будет наслажденье все это потом увидеть на экране. Господи, да что с вами, миленькая, что такое? Ольга Павловна! Что вы плачете, что случилось, Ольга Павловна?

Ольга Павловна. Не обращайте вниманья… Это ничего… Это сейчас пройдет… (Она плачет, вытирая глаза пальцами, по-детски.)

Марианна. Да в чем дело? Какие-нибудь неприятности? Скажите же, миленькая.

Ольга Павловна. Дайте мне платочек.

Марианна. Он не совсем чистый. Я вам дам другой.

Ольга Павловна. Ничего, ничего… Ну вот, прошло… Я просто дурно спала.

Марианна. Хотите, я сбегаю за какими-нибудь каплями?.. Ах, подождите, у меня тут есть валерьянка.

Ольга Павловна. Не надо. Спасибо, Марианна Сергеевна. Правда, не надо. Все уже прошло.

Марианна. Ах, вы опять плачете. Как это нехорошо. Вот. Выпейте. Медленно. Теперь сидите спокойно. О чем-нибудь поговорим.

Ольга Павловна. О чем-нибудь поговорим. (Сморкается и смеется.)

Марианна. Вот. Я вас давно хотела спросить. Чем, собственно говоря, занимается Алексей Матвеевич?

Ольга Павловна. Я точно не знаю. (Смеется.) Ваш платочек совсем промок, смотрите. У него всякие коммерческие дела.

Марианна. Вам, может быть, будет неприятно: вы как-никак с ним остались, кажется, в дружеских отношениях, но я все-таки хочу вас спросить… Он не большевик?

Ольга Павловна. Вы очень не любите большевиков, Марианна Сергеевна?

Марианна. Я их презираю. Искусство выше политики… Но они унижают искусство, они жгут чудные русские усадьбы. Ольга Павловна, неужели ваш муж?..

Ольга Павловна. Меня его личная жизнь не касается. Я ничего не хочу знать.

Марианна (живо). И он вам вообще ничего — ничего — не говорит?

Ольга Павловна. Ничего.

Марианна. А-а. (Короткая пауза.) А у меня есть очень сильные подозрения. Представьте себе, Ошивенский рассказывает, что он третьего дня видел Алексея Матвеевича сидящим в кафе с известным чекистом из полпредства. Они очень дружески беседовали. Ошивенский и Евгения Васильевна страшно возмущены.

Ольга Павловна. Они как раз собирались ко мне сегодня. Мне эта дама не особенно нравится, не знаю, зачем она ко мне ходит. А он — славный старик, и очень его жалко.

Марианна. Но все-таки это ужасно, если это правда.

Ольга Павловна. У вас, кажется, в вашей фильме показывают большевиков?

Марианна. Ах, это замечательный фильм! Сейчас еще, конечно, трудно говорить о фабуле, так как, знаете, снимают по кусочкам. Я точно знаю только свою собственную роль. Но сюжет, в общем, из русской революции. Ну и, конечно, с этим сплетается любовная интрига. Очень, кажется, захватывающе, шпанненд.[10] Героя играет Харри Джой. Он — душка.

Стук в дверь. Входит Кузнецов.

Кузнецов. Ты, Оля, все еще в этой комнате…

Марианна. Ах, Алексей Матвеевич, мне только приятно —

Ольга Павловна. Как ты скоро вернулся!

Кузнецов. Да. (К Марианне.) А вы, матушка, должны меня научить танцевать.

Марианна. Можно? Хотите сейчас?

Ольга Павловна (оживилась, лицо ясное). Что с тобой, Алеша? Ты так весел!

Марианна. Я сейчас попрошу у хозяйки граммофон. (Выбегает.)

Кузнецов. Оля, дело вышло. Я получаю даже больше, чем ожидал. Через десять дней я поеду обратно.

Ольга Павловна. Но ты будешь осторожен, да?

Кузнецов. При чем тут осторожность? Я говорю о монете.

Ольга Павловна. Я этот раз особенно боюсь. Но я рада за тебя. Я, правда, очень рада.

Кузнецов. Вот и хорошо.

Вбегает обратно Марианна.

Марианна. Хозяйка сегодня не в духах: говорит, что граммофон испорчен.

Ольга Павловна. Ну, ничего, в другой раз.

Марианна. Я сказала горничной подать кофе. Она тоже, кажется, не в духах.

Стук в дверь, голос горничной: Besuch für Frau Kuznetsoff[11].

Ольга Павловна. Фюр мих?[12] (Выходит.)

Марианна. Ну, целуй меня. Скорей!

Кузнецов. Нет, уж пожалуйста, не торопите меня.

Марианна. Почему «вы»? Почему всегда «вы»? Когда ты научишься говорить мне «ты»? Ты поцеловать меня не хочешь? Алек!

Кузнецов. Отчего же, можно…

Марианна. Нет, теперь я не хочу.

Кузнецов. Да, все забываю вам сказать: вы бы вовсе не душились.

Марианна. Это чудные духи. Ты ничего не понимаешь. Убиган.[13]

Кузнецов (напевает). А мой милый хулиган подарил мне Убиган… Это ваш муж — на столике?

Марианна. Нет. Бывший поклонник. Ты ревнуешь?

Кузнецов. Хотите, Марианна Сергеевна, знать правду?

Марианна. Да, конечно.

Кузнецов. Так вот: я не ревную вовсе. (Снова смотрит на карточку.) Знакомое лицо.

Марианна. Его расстреляли в прошлом году. В Москве. (Пауза.) И почему ты меня называешь по имени-отчеству? Это, наконец, невыносимо! Алек, проснись!

Кузнецов. Невыносимо? Более выносимо, чем «Алек».

Марианна (садится к нему на ручку кресла и меняет тон). Ты ужасно странный человек. У меня еще никогда не было такого странного романа. Я даже не понимаю, как это случилось. Наше знакомство в подвале. Потом этот пьяный безумный вечер с бароном и Люлей… Всего четыре дня — а как это кажется давно, не правда ли? Я не понимаю, почему я тебя люблю… Ведь ты замухрышка. Но я тебя люблю. У тебя масса шарма. Я люблю тебя целовать вот сюда… и сюда…

Кузнецов. Вы мне обещали кофе.

Марианна. Сейчас будет, мой милый, сейчас будет. Как ты думаешь, если б твоя жена… Ах, скажи, ты не большевик?

Кузнецов. Большевик, матушка, большевик.

Марианна. Оставь, ты все шутишь со мной. Это странно. Ты совершенно не ценишь, что такая утонченная женщина, как я, увлеклась именно тобой. Ты не думай, это не любовь, это только увлечение. Когда мне надоедает любовник, я бросаю его, как увядший цветок. Но сегодня ты мой, ты можешь меня любить сегодня. Отчего ты молчишь?

Кузнецов. Забыл реплику.

Марианна. Несносный какой! Ты… ты… Я просто не знаю, кто ты. Ты ничего не хочешь рассказать про себя. Погоди, постой же… Милый мой… Слушай, Алек, почему ты не хочешь, чтобы я переехала к тебе в отель? Ведь мы и так встречаемся только там. Алек?

Кузнецов. Давайте-ка, Марианна Сергеевна, условимся раз навсегда: никаких вопросов.

Марианна. Ну не буду, не буду. Только я не понимаю — почему?

Голоса за дверью. Затем Ольга Павловна вводит Евгению Васильевну Ошивенскую, сзади следует сам Ошивенский. Евгения Васильевна старая дама, полная, вся в черном, глаза немного навыкате.

Ольга Павловна. Тут хотят к вам перекочевать, Марианна Сергеевна.

Ошивенский. Мы только взглянуть на вас. Ручку пожалуйте.

Ошивенская. Очень вам к личику это платьице, Марианночка.

Марианна. Вот это — муж Ольги Павловны…

Ошивенский (сухо). Честь имею.

Марианна. Да что я… Вы ведь, кажется, уже знакомы. Садитесь, дорогая Евгения Васильевна. Вот сюда. Ольга Павловна, вы не хотите похозяйничать за меня? Я так плохо хозяйничаю. Садитесь, пожалуйста, господа.

Тем временем вошла горничная с подносом. На подносе кофейник и чашки. Ставит («bitte…»[14]) и уходит.

Ошивенская (Марианне). Как вы поживаете, душенька? Все фотографией занимаетесь?

Ошивенский. Ах, Женя, как ты всегда путаешь! Это называется: съемки. Кинематографические съемки.

Ошивенская. Коммунистов, говорят, изображаете?

Марианна. Возьмите же пирога! Ольга Павловна, разрежьте. Да, это очень интересный фильм. Конечно, о нем трудно еще судить, так как он снимается (пожалуйста…) по кусочкам.

Ошивенский. Спасибо, кусочек, так и быть, возьму. (Он поглядывает на Кузнецова, который с чашкой отошел к кушетке в левом углу.) И зачем этих мерзавцев изображать!

Ольга Павловна. Виктор Иванович, как поживает ваш кабачок?

Ошивенский. А вы, Ольга Павловна, зачем разговор меняете? Я повторяю: этих господ нужно душить, а не выводить на сцену.

Ошивенская. Я бы Троцкого своими руками задушила.

Марианна. Конечно, искусство выше политики, но они все осквернили — красоту, поэзию жизни…

Ошивенская. У них, говорят, какой-то великий поэт есть — Блок или Блох, я уж там не знаю. Жидовский футурист{188}. Так вот они утверждают, что этот Блох выше Пушкина-и-Лермонтова. (Произносит как «Малинин и Буренин»{189}.)

Ольга Павловна. Господь с вами, Евгения Васильевна. Александр Блок давно умер. А главное —

Ошивенская (спокойно плывет дальше). Да в том-то и дело, голубушка, что он жив. Это нарочно врут. Вот, как врали про Ленина. Было несколько Лениных. Настоящего убили в самом начале.

Ошивенский (все поглядывая налево). От этих мерзавцев всего можно ожидать. Простите… Ольга Павловна, как имя-отчество вашего…

Кузнецов. Алексей Матвеич. К вашим услугам.

Ошивенский. Я хотел вас спросить, Алексей Матвеич, отчего это вы улыбаетесь?

Кузнецов. Из вежливости. Вы все время коситесь на меня.

Ошивенский. Вам, кажется, эмигрантские разговоры не по нутру. А вот попробовали бы, батюшка —

Ольга Павловна (Ошивенскому). Можно вам еще кофе?

Ошивенский. — вот попробовали бы пожить, как мы живем. Сами бы заговорили по-эмигрантски. Возьмите меня, например. Я — старый человек. У меня все отняли. Сына убили. Я восьмой год мытарствую заграницей. И теперь я не знаю, что будет дальше. У нас совсем другая психология, чем у вас.

Кузнецов (смеется). Да что это вы в самом деле так на меня напали?

Ошивенская. Марианночка, нам, к сожалению, скоро нужно уходить. (Скороговоркой, вполголоса.) Простите, mais je ne peux pas supporter la compagnie d'un bolchevik.[15]

Ошивенский. Нет, я не нападаю, но просто иногда трудно сдержаться. Может быть в Варшаве другое настроение, чем здесь. Вы ведь в Варшаве были?

Кузнецов. Проездом. Я вам уже отвечал на этот вопрос.

Ошивенский. И что ж, вы долго здесь намерены прожить?

Кузнецов. Нет, скоро отбуду.

Ошивенский. И куда же?

Кузнецов. Как куда? В Триэсэр, конечно.

Молчание.

Ошивенская. М-сье Кузнецов, вы были бы, может быть, так добры взять посылочку? У меня внучка в Петербурге.

Ошивенский. Женя!

Кузнецов. Если посылка небольшая, возьму.

Ошивенский. А позвольте вас спросить, как это вас так пускают в Россию?

Кузнецов. А почему же меня не пускать?

Марианна. Алексей Матвеич, бросьте шутить. Можно Бог знает что подумать!

Кузнецов. Если анкета кончена, разрешите откланяться. Я, Оля, хотел бы у тебя в комнате прилечь на часок: у меня еще вечером дело.

Ольга Павловна. Постой, я там тебе устрою…

Ошивенский. Однако!{190}

Ошивенская. Я это предчувствовала. Бедная Ольга Павловна… Теперь я многое понимаю…

Ошивенский. И она тоже хороша… Если уж разошлась с мужем, так не видайся, не сюсюкайся с ним. Я ему руки больше не подам, вот честное слово — не подам.

Марианна. Виктор Иванович, вы не правы; уверяю вас, что Алексей Матвеевич только шутил. Вы погорячились.

Ошивенский (медленно успокаиваясь). Нет, я ненавижу таких господ. Можно мне еще кофе? (Марианна наклоняет кофейник.)

Занавес

ДЕЙСТВИЕ III

Очень голое помещение — вестибюль, нечто вроде зачаточного фойе. В аспидный цвет выкрашенная стена идет справа вдоль по авансцене и, оборвавшись посредине сцены, уходит под перспективным углом вглубь, где видна дверь, ведущая в концертно-лекционный зал. Справа, у самого края сцены, ступени вправо и вниз, медные перила. У стены, против зрителя, красный плюшевый диванчик. У левого края сцены, спереди, стол, служащий кассой, и простой стул. Таким образом, человек, пришедший на лекцию, поднимается справа по ступеням, проходит справа налево, мимо аспидной стены, оживленной красным диванчиком, и либо переходит сцену до самого левого края к столу, где продаются билеты, либо, дойдя до середины сцены, где стена обрывается, поворачивает в глубину и там уходит в дверь, ведущую в зал. На левой стене надпись: «Toilette»[16] и красный конус минимакса над свернутой кишкой. У стола сидит Люля, шустрая барышня, миловидная, с косметическими примечаниями, и рядом с ней сидит Таубендорф. Проходят через сцену в глубину несколько человек (типичных эмигрантов), ударяет звонок, бессвязный шум голосов, сцена пустеет. Все ушли в заднюю дверь, остались только Люля и Таубендорф.

Люля. Давайте сосчитаем, сколько билетов продано. Погодите, мы так сделаем —

Таубендорф. Кажется — немного. А почему эти деньги отдельно лежат?

Люля. — восемнадцать — не мешайте — восемнадцать с полтиной, девятнадцать —

Таубендорф. Ах, сколько уж раз я проделал все это!.. Мне везет: как только устраивается какая-нибудь лекция, или концерт, или бал, меня непременно приглашают распорядителем. У меня даже установилась определенная такса: за бал — четвертной билет.

Люля. Ну вот, я спуталась!.. Тцц! Все сначала.

Таубендорф. Лекции, дурацкие доклады, благотворительные балы, годовщины, — сколько их уже было! Я тоже, Люля, спутался. Вот сейчас кто-то что-то читает, а кто и что — мне, собственно говоря, наплевать с высокого дерева. А может быть это вовсе и не лекция, а концерт, или какой-нибудь длинногривый кретин читает стихи. Послушаете, Люля, давайте я за вас сосчитаю.

Люля. Вы ужасно странно говорите, Николай Карлович. Сегодня как раз очень должно быть интересно. И масса знакомых. Эта пятимарковка совсем рваная.

Таубендорф. И все те же люди. Тот же профессор Волков, барышни Фельдман, журналисты, присяжные поверенные… Всех, всех знаю в лицо…

Люля (пудрится). Ну, если вы будете такой добренький и сосчитаете, то я пойду в залу — мне очень интересно. Можно вам нос напудрить?

Таубендорф. Покорно благодарю. Кстати, не забудьте: завтра последняя съемка. Идите, идите, я тут все сделаю.

Люля. Вы очаровательны!

Уходит в заднюю дверь. Таубендорф садится у стола, считает деньги. Справа входит в пальто и шляпе Ольга Павловна.

Ольга Павловна. Алеша здесь?

Таубендорф. Вот неожиданная гостья!.. Нет, я его не видал.

Ольга Павловна. Странно.

Таубендорф. Да и он никогда бы не пошел на такой дивертисмент.

Ольга Павловна. Ведь тут какая-то лекция? Он в четверг мне сказал, что намерен пойти.

Таубендорф. Право, не знаю. Я его вчера встретил на улице. Он ничего не говорил об этом.

Ольга Павловна. Значит, я напрасно пришла.

Таубендорф. Мне кажется, его не могут интересовать эмигрантские лекции. Впрочем, только сейчас началось. Он, может быть, еще придет.

Ольга Павловна. Разве что… Давайте, сядем куда-нибудь.

Они садятся на красный диванчик.

Таубендорф. Я не понимаю, неужели Алеша не бывал у вас эти дни?

Ольга Павловна. Последний раз он был у меня, когда приходили Ошивенские — значит, в четверг. А сегодня — воскресенье. Я знаю, что он очень занят и все такое. Но я как-то волнуюсь, я очень нервна эти дни. Меня, конечно, волнует не то именно, что он ко мне не приходит, а вот его дело… Хорошо ли все идет, Николай Карлович?

Таубендорф. Чудесно. У меня иногда прямо голова кружится, когда я думаю о том, что происходит.

Ольга Павловна. Но ведь коммунисты умные, ведь у них есть шпионы, провокаторы… Алексей Матвеевич может попасться каждую минуту —

Таубендорф. В том то и дело, что они не особенно умные{191}.

Ольга Павловна. Я хотела бы жить так: в пятидесятых годах прошлого века, где-нибудь в Глухове или Миргороде. Мне делается так страшно и так грустно.

Таубендорф. Ольга Павловна, вы помните наш последний разговор?

Ольга Павловна. Это какой? До приезда Алексея Матвеевича?

Таубендорф. Да, я говорил вам — вы, может быть, помните — что когда вам грустно и страшно, как вы сейчас изволили сказать, то я говорил вам, что вот в такие минуты я готов… словом, я готов все сделать для вас.

Ольга Павловна. Помню. Спасибо, милый. Но только —

Таубендорф (встает и ходит по сцене). Нет такой вещи… Я вас знаю уже три года. Я был вашим шафером — помните? — в Тегельской церковке. Потом, когда вы разошлись, когда вы разлюбили мужа — и остались одни, — я уже тогда хотел вам многое сказать. Но у меня сильная воля. Я решил, что не буду спешить. Три раза Алеша уезжал в Россию, я вас навещал — не очень часто, не правда ли? Нарочно. Мне казалось — ну, мало ли что, — что вы, может быть, кого-нибудь другого… или что перед Алешей… ну, нехорошо как-то. Но теперь я понял…

Ольга Павловна. Николай Карлович, ради Бога, не надо…

Таубендорф. Теперь я понял, что дольше ждать не нужно, — я понял, что Алеша и вы совершенно, совершенно друг другу чужие. Он все равно не может вас понять. Я это не ставлю ему в вину, — вы понимаете, я не имею права не только осуждать его, но даже разбирать его поступки. Он изумительный, он что-то совсем особенное… Но — он променял вас на Россию. У него просто не может быть других интересов. И поэтому я не виноват перед ним.

Ольга Павловна. Я не знаю, Николай Карлович, должны ли вы говорить мне все это.

Таубендорф (опять садится). Конечно, должен. Молчать — прямо невозможно. Слушайте: я у вас ничего не прошу. То есть, это глупости, — я очень даже прошу. Может быть, если постараться, поднатужиться, можно заставить себя — ну хотя бы заметить человека?

Ольга Павловна. Постойте же… Тут происходит недоразуменье.

Таубендорф. Нет, нет! Я все знаю, что вы скажете. Я знаю, что я для вас просто Николай Карлович, — и никаких испанцев! Но ведь вы вообще никого не замечаете. Вы тоже живете только мечтой о России. А я так не могу… Я бы для вас все бросил… Мне черт знает как хочется перебраться туда, но для вас я бы остался, я бы все для вас сделал…

Ольга Павловна. Ну, постойте. Успокойтесь. Дайте мне вашу руку. Ну, успокойтесь. У вас даже лоб вспотел. Я хочу вам сказать что-то совсем другое.

Таубендорф. Но почему? Почему? Вам со мной никогда не было бы грустно. Ведь вам грустно только потому, что вы одна. Я бы вас окружил… вы — мое упоенье…

Ольга Павловна. Я скажу вам то, чего никогда никому не говорила. Вот. Вы… вы немного ошиблись. Я вам скажу правду. Меня Россия сейчас не интересует, то есть интересует, но совсем не так страстно. Дело в том, что я никогда не разлюбила моего мужа.

Молчание.

Таубендорф. Да. Да, это совершенно все меняет.

Ольга Павловна. Никто не знает этого. Он сам не знает.

Таубендорф. Да, конечно.

Ольга Павловна. Он для меня вовсе не вождь, не герой, как для вас, а просто… просто я люблю его, его манеру говорить, ходить, поднимать брови, когда ему что-нибудь смешно. Мне иногда хотелось бы так устроить, чтобы его поймали и навсегда засадили бы в тюрьму, и чтобы я могла быть с ним в этой тюрьме.

Таубендорф. Он бежал бы.

Ольга Павловна. Вы сейчас хотите мне сделать больно. Да, он бежал бы. Это и есть мое горе. Но я ничего не могу поделать с собой.

Таубендорф. Тринадцать.

Ольга Павловна. Простите?

Таубендорф. Я только что деньги считал, и когда вы вошли было тринадцать: несчастное число.

Молчание.

Ольга Павловна. А всего много набрали?

Таубендорф. Нет, кажется немного. Едва-едва окупится зал. Не все ли равно?

Ольга Павловна. Николай Карлович, вы, конечно, понимаете, что Алеша не должен знать то, что я вам сказала. Не говорите с ним обо мне.

Таубендорф. Я все понял, Ольга Павловна.

Ольга Павловна. Я думаю, что он уже не придет.

Оба встают.

Таубендорф. Мы условились с ним встретиться завтра утром на съемке. Это ужасно глупое место для деловой встречи, но иначе никак нельзя было устроить. Передать ему что-нибудь?

Ольга Павловна. Нет, ничего. Я уверена, что он и так ко мне завтра заглянет. А теперь я пойду.

Таубендорф. Пожалуйста, простите меня за… разговор. Я ведь не знал.

Ольга Павловна. Да. Вероятно, я сама виновата, что так вышло. Ну, до свидания.

Таубендорф. Я, Ольга Павловна, преклоняюсь перед вами. Вы просто чудесный человек. Алеша не понимает.

Ольга Павловна. Ах, Николай Карлович, ну, право, не будем больше об этом говорить… Я же не китайский язык, который можно понимать и не понимать. Поверьте, во мне никакой загадочности нет.

Таубендорф. Я не хотел вас рассердить. Ольга Павловна. Вот я как-нибудь взбунтуюсь, тогда посмотрим… (Смеется.) Ох, как взбунтуюсь!..

Она уходит. Таубендорф возвращается к столу, садится. В зале — за сценой — гром аплодисментов.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ IV

Передняя кинематографического ателье. Справа, вдоль сцены, та же серая стена, как и в предыдущем действии. Левее — широкий проход, заставленный кинематографическими декорациями, что напоминает одновременно и приемную фотографа, и балаганные будни, и пестрые углы футуриста. (Среди этих углов очень заметны три купола — один побольше, другие поменьше — охряные луковицы лубочного храма. Тут же валяется балалайка и наполовину развернутая карта России.) В этих декорациях неровные лазейки и просветы (видны в глубине очертанья огромных ламп-юпитеров). Все это напоминает зрителю разноцветную складную картину, небрежно и не до конца составленную. Когда поднимается занавес, на авансцене толпятся русские эмигранты, только что пришедшие на съемку. Среди них — Люля. Быстро и упруго протискивается на сцену через декорации, загромождающие проход, Помощник режиссера — рыжий, с брюшком, без пиджака и жилета, — и сразу начинает очень громко говорить.

Помошник режиссера. Гримироваться, господа, гримироваться! Дамы налево, мужчины направо. Что ж это Марианны до сих пор нет. Сказано было в девять часов…

Сцена пустеет. Затем двое голубых рабочих проносят лестницу. Голос Помощника режиссера (уже за сценой): «Курт, Курт! Во ист Курт? Манн мусс…»[17] Голос теряется. Затем справа входят Марианна и Кузнецов.

Марианна (на ходу прижимает руки к вискам). Это так возмутительно… Это так возмутительно с твоей стороны!..

Кузнецов. …в жизни только одно бывает интересным: то, что можно предотвратить. Охота вам волноваться по поводу того, что неизбежно?

Оба остановились.

Марианна. Ты, значит, своего решения не изменишь?

Кузнецов (осматривается). Забавное место… Я еще никогда не бывал в кинематографической мастерской. (Заглядывает за декорации.) Какие здоровенные лампы!..

Марианна. Я, вероятно, до гроба тебя не пойму. Ты, значит, решил окончательно?

Помошник режиссера. (выбегает справа). Да что же это вы, Марианночка! Так нельзя, так нельзя… Хуш[18] в уборную!

Марианна. Да-да, я сейчас.

Помошник режиссера. Не сейчас, а сию минуту. Курт! (Убегает.)

Марианна. Ты все же подумай… Пока я буду переодеваться, ты подумай. Слышишь?

Кузнецов. Эх, Марианна Сергеевна, какая вы, право…

Марианна. Нет-нет, подожди меня здесь и подумай. (Уходит направо. Слева выбегает Помощник режиссера.)

Помошник режиссера. Пожалуйста, идите гримироваться. Ведь сказано было!

Кузнецов. Спокойно. Я посторонний.

Помошник режиссера. Но тут посторонним нельзя. Есть правила.

Кузнецов. Пустяки.

Помошник режиссера. Если господин Мозер —

Кузнецов. Друг детства.

Помошник режиссера. Ну, тогда все хорошо. Извиняюсь.

Кузнецов. Фольклор у вас того, густоватый. Это что, купола?

Помошник режиссера. Да. Сегодня последняя съемка, сцена восстания. Мы очень спешим, так как к субботе фильм должен быть уже склеен. Пардон, я должен бежать. (Убегает.)

Кузнецов. Пожалуйста, пожалуйста. (Прогуливается, поднимает и разворачивает огромную карту, на которой грубо изображена Россия. Улыбаясь, разглядывает ее. Входит справа Таубендорф. Из-под пальто видны смазные сапоги, в руках чемоданчик.)

Таубендорф. А, ты уже здесь, Алеша. Как тебя впустили?

Кузнецов. Очень было просто. Выдал себя за молочного брата какого-то Мозера. Тут Крым вышел совершенно правильным ромбом.

Таубендорф. Россия… Да. Вероятно мои коллеги уже гримируются. Но это ничего. Тут всегда тянут… тянут… Алеша, я все исполнил, что ты приказал. Вернер уже уехал.

Кузнецов. Ух, какая пылища! (Бросает карту в угол. Она сама скатывается. Хлопками сбивает с рук пыль.)

Таубендорф. Алеша, когда ты устроишь и мне паспорт?

Кузнецов. Погодя. Я хотел тебя видеть вот почему: в субботу я возвращаюсь в Россию. Недели через две приедет сюда Демидов. Я тебя попрошу… Тут, однако, не очень удобно беседовать.

Таубендорф. Пройдем вон туда: там сзади есть пустая комната. Я заодно загримируюсь.

Кузнецов. Э-ге! Ты в смазных сапогах…

Оба проходят налево. Через сцену пробегает Помощник режиссер а и юркает за декорации. Рабочие проносят расписные ширмы. Загримированные статисты (в русских рубахах) и статистки (в платочках) выходят справа и слева и постепенно скрываются за декорациями. Помощник режиссера выбегает опять, в руке — огромный рупор.

Помошник режиссера. Господа, поторопитесь, поторопитесь! Все в ателье! Как только будут готовы Гарри и Марианна, мы начнем.

Люля (в платочке). Гарри давно уже готов. Он пьет пиво в кантине.[19] (Уходит с остальными.)

Помошник режиссера. Он этим пивом испортит себе фигуру. (Двум замешкавшимся статистам.) Поторопитесь, господа!

Справа входит Марианна: резко загримированная, в папахе, револьвер за поясом, кожаная куртка, на папахе — звезда.

Помошник режиссера (к Марианне). Наконец-то!..

Марианна. Вы не видели… Тут был господин… с которым я приехала…

Помошник режиссера. Да что вы в самом деле!.. Ведь мы тут делом занимаемся, а не глупостями. Пожалуйте в ателье! (Он убегает. Слева входит Кузнецов.)

Марианна. Алек, тут такая суматоха… Мы так с тобой и не договоримся… Алек, ты передумал?

Кузнецов. Я вас сразу не узнал. Хороши! Желтая, лиловая.

Марианна. Ах, так нужно. На экране получается совсем иначе… Алек!

Кузнецов. И звезда на папахе. Кого это вы изображаете?

Марианна. Ты меня с ума сведешь!

Вбегает Помощник режиссера.

Помошник режиссера. Съемка начинается! Господи, да идите же! Ведь уже в субботу все это должно быть на экране. Марианна! (Орет в рупор прямо в нее.) На съемку!!

Марианна. Вы отвратительный грубиян. Алек, умоляю, подожди меня… Я сейчас…

Марианна и Помощник режиссера уходят. Слева появляется Таубендорф: он с приклеенной бородой, в русской рубахе и картузе.

Таубендорф. Ну вот я и готов.

Кузнецов. Хорош, хорош. Там, кажется, уже началось. Ваш командир очень волнуется.

Таубендорф. Так всегда. Сперва будут бесконечные репетиции этой самой сцены восстания. Настоящая съемка начнется значительно позже. (Закуривает.) Алеша, мы обо всем поговорили? Больше ничего? (Говоря, прислоняется к стене, на которой большой плакат: «Rauchen verboten!»[20]. Продолжает курить.)

Кузнецов. Больше ничего. Остальное ты сам знаешь.

Таубендорф. Остальное?

Кузнецов. Да. Насчет Ольги Павловны. Ты заботься о ней, как и в прежние разы. Навещай ее изредка, да помогай ей, если что нужно.

Таубендорф. Алеша, я…

Кузнецов. Что с тобой?

Таубендорф (очень сильно волнуясь). Дело в том…

Кузнецов. Валяй.

Таубендорф. Алеша, умоляю тебя, я хочу с тобой! Слышишь, я хочу с тобой!{192} Тут я пропаду…

За сценой жужжанье юпитеров, затем голос Помощника режиссера в рупор.

Голос в рупор за сценой. Господа, вы в России! На площади! Идет восстание! Группа первая машет флагами! Группа вторая бежит от баррикады налево! Группа третья двигается вперед!

Кузнецов. Ты мне, брат, надоел. Я тебе уже все сказал.

Таубендорф. Я не смею спорить с тобой. Ты как, уходишь сейчас? Я тебя еще увижу?

Голос в рупор за сценой. Ахтунг![21]

Кузнецов. Нет, не думаю. Эти последние несколько дней у меня будет мало досуга. К Ольге Павловне зайду ненадолго сегодня, а потом уже только в субботу перед отъездом. Я хотел тебя еще спросить: ты что — будешь продолжать служить в кабаке?

Таубендорф. Да нет. Он завтра закрывается. И съемка сегодня тоже последняя. Я уж что-нибудь найду.

Кузнецов. Ну-с, по-немецки — орех, по-гречески — надежда{193}, — давай простимся. (Целуются.)

Таубендорф. Храни тебя Господь…

Когда Таубендорф уходит из двери{194}, Кузнецов выхватывает браунинг и целится в него{195}.

Кузнецов. Стой!

Таубендорф. Алеша, ведь могут увидеть. (Уходит.)

Кузнецов. Молодец… Не дрогнул… А ты, господин хороший, не подведи. (Обращается к револьверу, целится в публику.) Если что придется — не подведи. Детище мое, пистолетище… (Кладет его обратно в карман.)

Пробегает рабочий, уносит карту и балалайку. Кузнецов смотрит на часы. За сценой жужжанье ламп. Быстро входит Марианна. Скидывает папаху, встряхивает волосами.

Кузнецов. Марианна Сергеевна, я, к сожалению, должен уходить.

Марианна. Алек!

Кузнецов. Вы что, уже отыграли свою роль?

Марианна. Нет-нет… Я только сейчас начну. У меня сцена с героем. Но не в этом дело. Алек, ты все-таки решил в субботу ехать?

Кузнецов. Да.

Марианна. Я не могу этому поверить. Я не могу поверить, что ты меня оставишь. Слушай, Алек, слушай… Я брошу сцену. Я забуду свой талант. Я уеду с тобой. Увези меня куда-нибудь. Будем жить где-нибудь на юге, в Ницце… Твои глупые коммерческие дела подождут. Со мной происходит что-то ужасное. Я уже заказала платья, светлые, чудные, для юга… Я думала… Нет, ведь ты не уедешь от меня! Я буду тебя ласкать. Ты ведь знаешь, как я умею ласкать. У нас будет вилла, полная цветов. Мы будем так счастливы… Ты увидишь…

Голос в рупор за сценой. Все назад, все назад! Ни к черту не годится! Слушать: когда я скажу «раз!», группа первая поднимается. Когда скажу «два!», группа вторая бежит влево. Смирно! Ахтунг!

Кузнецов. Мне было приятно с вами. Но теперь я уезжаю.

Марианна. Алек, да что ж это такое!

Голос в рупор за сценой. Раз!

Кузнецов. Я, кажется, никогда не давал вам повода думать, что наша связь может быть долгой. Я очень занятой человек. По правде сказать, у меня нет даже времени говорить, что я занятой человек.

Марианна. Ах, ты, значит, вот как…

Кузнецов. Полагаю, что вы понимаете меня. Я не ваш первый любовник и не последний. Мелькнули ваши ноги, мне было с вами приятно, а ведь больше ничего и не требовалось.

Марианна. Ты, значит, вот как… Так позволь и мне сказать. С моей стороны это все было комедией. Я только играла роль. Ты мне только противен. Я сама бросаю тебя, а не ты меня. И вот еще… Я знаю, ты большевик, чекист, Бог знает что… Ты мне гадок!

Голос в рупор за сценой. Два!

Марианна. Ты — большевик! Уходи. Не смей ко мне возвращаться. Не смей мне писать. Нет, все равно, я знаю, ты напишешь… Но я буду рвать твои письма.

Голос в рупор за сценой. Три!

Кузнецов. Да нет же, Марианна Сергеевна, я писать не собираюсь. И вообще вы сейчас только задерживаете меня. Мне пора.

Марианна. Ты понимаешь, ты больше никогда меня не увидишь?

Кузнецов. Ну да, ну да, охота вам все повторять то же самое. Проститесь со мной.

Марианна (отвернулась). Нет.

Кузнецов кланяется, не спеша уходит направо. Навстречу рабочие несут знамена, связку ружей. Он замедлил шаг, глядя на них с беглой улыбкой. Затем уходит. Марианна осталась стоять у декорации налево.

Голос в рупор за сценой. Назад. Все назад! Никуда не годится! Господа, последний раз прошу слушать: группа первая…

Занавес

ДЕЙСТВИЕ V

Комната Ошивенских. Налево дверь в прихожую, в задней стене дверь поменьше, в соседнюю комнату, справа окно во двор. У задней стены слева от двери голый металлический костяк двуспальной кровати с обнаженными пружинами; рядом ночной столик (прислоненный к стене, очевидно из-за того, что одна ножка отшиблась) с широко открытой дверцей; перед кроватью коврик лежит криво и один угол загнулся. Справа от двери несколько чемоданов (один открыт), русский баул со скрепами, корзина, продавленная картонка, большой тюк. Пол около чемоданов испещрен белыми и коричневыми лоскутами бумаги; голый стол отодвинулся к окну, а мусорная корзина осталась там, где он стоял раньше (посредине комнаты) и, лежа на боку, извергает всякую дрянь. Стулья стоят как попало, один приставлен к шкапу (у задней стены, справа от двери), с верхушки которого, видимо, кое-что поснимали, так как с края свесился цельный газетный лист. Стены комнаты в подозрительных потеках и чудовищная люстра, свисающая с потолка (баварское изделье: Гретхен с дельфиновым хвостом, от которого исходят, загибаясь вверх, оленьи рога, увенчанные лампочками), укоризненно глядит на пыль, на нелепое положение стульев, на чемоданы переезжающих жильцов.

Ошивенский (кончая укладывать чемодан). Труха…

Ошивенская. Хорошо бы еще веревочку…

Ошивенский. Нету больше веревок. Труха.

Ошивенская. И куда это мы теперь денемся? Господи ты Боже мой…

Ошивенский. Прямо в царство небесное переедем. Там, по крайней мере, не нужно платить вперед за квартиру.

Ошивенская. Страм, Витя, говорить так. Стыд и страм. Помоги-ка этот сундучок запереть.

Ошивенский. Эх, грехи наши тяжкие… Нет уж, довольно!

Ошивенская. Только ты, Витя, будь осторожен, когда станешь говорить-то с ним… Сундучок можно пока к стенке.

Ошивенский. К стенке… К стенке… Нет уж, довольно, натерпелись. Все лучше. И за стенку спасибо.

Ошивенская. Ты его так, больше расспрашивай — что, мол, как, мол…

Ошивенский. И чести не жалко. Довольно. О чем ревешь-то?

Ошивенская. Васиной могилки все равно не найдем. Нет могилки. Хоть всю Россию обшарь…

Ошивенский. Ты лучше посылочку приготовь. Черт побрал бы эти газеты — так и шуршат под ногами… Я и сам сейчас зареву. Брось, Женя…

Ошивенская. Не верю я ему. Такой и украсть может.

Ошивенский (сел у стола). Чепуху мелешь; не в том дело. И зачем халву посылаешь, — тоже неизвестно.

Ошивенская. Да халва это так. Главное, чтобы материю довез…

Ошивенский. А вот где денег взять, чтобы с хозяйкой разделаться, — ты вот что скажи мне! (На слове «денег» сильно бьет ладонью по столу.) Крик ее попуга<и>чий так мне все и слышится…

Ошивенская. Еще бы веревочку…

Стук в дверь, входит Марианна. Она в скромном темном костюме, словно в трауре.

Ошивенский (без энтузиазма). А, добро пожаловать…

Марианна. Простите… вы укладываетесь… я вам помешаю…

Ошивенская. Входите, голубушка, ничего — мы уже кончили.

Марианна. Да… Если можно…

Ошивенский. Погребок-то мой помните? А? Хороший был погребок, а? Проходящие ноги, а? Вот и допрыгались. Четвертым классом к праотцам.

Ошивенская. Бледная вы какая. Голубушка, да что с вами? Лица на вас нет.

Марианна. Ах, не надо так на меня смотреть. Пожалуйста, не надо.

Ошивенский (встает). Ну, Женя, благослови. Пойду с хозяйкой разговоры разговари<ва>ть. Может быть сжалится.

Ошивенская. Иди, иди. Мы здесь с Марианночкой чайку попьем. Ах, забыла я — простите — посуда-то вся уложена. (Ошивенский ушел.)

Марианна. Евгения Васильевна, со мной случилось несчастье.

Ошивенская. То-то я смотрю, душенька, вы такая вялая, тихая, узнать нельзя.

Марианна. Да, большое несчастье. Я только что была на первом представлении{196}.

Ошивенская. Какое такое представленье, душенька?

Марианна. Ах, вы же знаете. Я играла для кинематографа. И вот вчера в первый раз показывали фильм.

Ошивенская. Так какое же несчастье? Пожар, что ли, был?

Марианна. Да, пожар. У меня все сгорело: мои мечты, моя вера в себя, моя жизнь. Полный банкрот.

Ошивенская. А я как раз хотела вас кое о чем попросить, моя дорогая. Но это после, после. Говорите.

Марианна. Я увидела себя на экране. Это было чудовищно. Я так ждала минуты, когда увижу себя, и вот дождалась. Сплошной ужас. В одном месте, например, я лежу плашмя на диване и потом встаю. И вот пока снимали, мне казалось, что я такая легкая, такая живая. А тут… Евгения Васильевна, я встала, простите, задом, — выпятила зад и грузно повернулась. И все было в таком же духе. Жесты фальшивые, убийственные{197}. А тут эта гадина, Пиа Мора, плывет, как лебедь. Стыдно…

Ошивенская. Не беда, голубушка. Вот посмотрели бы вы, как я выхожу на паспортных карточках. Бог знает, какая морда.

Марианна. И это еще цветочки: фильм показывали только своим. Но теперь он пойдет по Берлину, а потом по всему миру и вместе с ним мои дурацкие жесты, мои гримасы, моя невероятная походка…

Ошивенская. Я вот что хотела попросить вас, моя дорогая. Нам нужно переезжать и нет ни гроша. Не могли бы вы — ну, так марочек пятьдесят — одолжить?

Марианна. Одолжить? Ах, вы вот о чем?.. Да… Я сегодня как в тумане. Нет, Евгения Васильевна, у меня тоже ничего нет. Весь мой заработок я потратила на платья.

Ошивенская. Ах вы, модница. Ну, ничего не поделаешь…

Марианна. На платья! Я себе купила дивное, белое, модель. И знаете для чего? Чтобы… Ах, да что говорить!..

Ошивенская. Говорите, говорите; я, знаете, гроб-могила, никогда не сплетничаю.

Марианна. Наплевать мне на фильм. Вовсе не в нем дело. А дело в том, что я полюбила, полюбила, как дура. Попалась, значит. И он меня бросил. Вот и все.

Ошивенская. Кто же это, немец, что ли?

Марианна. Пускай будет немец, китаец — не все ли равно… Или американец.

Ошивенская. Перемелется, душенька. Всем не сладко живется. Марочку, вашу тезку и мою внучку, тоже вот муж бросил. Значит, за то, что гражданским браком венчались. Да, житье не сладкое. Куда мы вот денемся с моим стариком, куда денемся, просто не знаю.

Марианна. Евгения Васильевна, можно по телефону поговорить?

Ошивенская. А вы в комнату пройдите. Там съехал жилец, а телефон остался. Не бойтесь, не бойтесь, пустая комната. (Марианна уходит в дверь, что в задней стене.)

Ошивенская, кряхтя, придерживая рукой подол, отпихивает ногой чемодан в угол. Нагибается, пробует замок. Стук в дверь.

Ошивенская. Войдите — херайн. (Входит поспешно Кузнецов.)

Кузнецов. Однако и катавасия у вас!

Ошивенская. Вот спасибо, что зашли… Вот спасибо…

Кузнецов. Мне жена передала вашу просьбу. Я пришел за пакетом.

Ошивенская. Как же, как же… большое вам спасибо.

Кузнецов. Я спешу.

Ошивенская. Ах, да, ведь муж хотел с вами побеседовать. У него очень важный к вам разговор.

Кузнецов. Мой поезд уходит в семь часов. Мне до отъезда еще нужно побывать в одном месте.

Ошивенская. Муж внизу, он сию минутку придет. Обождали бы, батюшка?

Кузнецов. Сейчас не могу. А пакетик ваш не легкий. Если хотите, могу еще раз заглянуть — по дороге на вокзал?

Ошивенская. Вот уж было бы хорошо! Тут вот адрес записан, разберете?

Кузнецов. Да, конечно. Только теперь не Морская, а улица Герцена{198}.

Ошивенская. Куды нам знать: Герцен, Троцкий, не разберешь их… Посылочку не потеряйте. Привет милой Ольге Павловне.

Кузнецов. Да нет, я уж с ней простился. До свиданья. Зайду через полчаса. (Он уходит.)

Марианна возвращается, вяло переходит через комнату, вяло опускается на стул.

Марианна. Он уехал.

Ошивенская. Вы о ком, голубушка?

Марианна (злобно). Ну и скатертью дорога!

Ошивенская. Много на свете дорожек. В мое время одна дорога была — прямая, широкая, а теперь видимо-невидимо развелось — и вкривь и вкось. Треплет нас, ох как треплет! И вот хотите, я вам скажу, откуда все зло берется, откуда зло выросло…

Входит Ошивенский.

Ошивенский. Ничего не вышло. Заговорила о полиции. (Садится, стучит пальцами по столу.)

Ошивенская. Что-то теперь будет, Господи ты мой…

Ошивенский. Только не хнычь.

Марианна. Я пойду.

Ошивенская. Грустная вы сегодня, душенька. Ну, идите, Бог с вами. И у нас не весело.

Ошивенский. Всего доброго, всего доброго. В раю небесном, дай Бог, увидимся.

Марианна (безучастно). Да, да, как-нибудь созвонимся. (Уходит.)

Ошивенский. Фря.[22]

Ошивенская. Витя, я не хотела при ней сказать, а то весь Берлин узнал бы, что к нам большевики ходят. Он приходил за посылочкой.

Ошивенский. Что же ты его не задержала. Ах, ты, право, какая!

Ошивенская. Да ты постой… Он обещал, что еще зайдет до отъезда. (Стук в дверь.) Войдите — херайн.

Входит Федор Федорович. Он в костюме цвета хаки, с кушачком, в руке тросточка.

Фёдор Фёдорович. Я Марианну Сергеевну встретил, у самых дверей вашего дома, и, представьте, она не узнала меня. Прямо удивительно!

Ошивенская. Ну, что слышно, Федор Федорович? Нашли?

Фёдор Фёдорович. Нашел. Paradiserstraße, пять, bei Engel;{199} это во дворе, пятый этаж. Комнатка непрезентабельная, но зато крайне дешевая.

Ошивенская. Сколько же?

Фёдор Фёдорович. Двадцать пять. С газовым освещением и пользованием кухни.

Ошивенский. Все это праздные разговоры. Мы все равно не можем выехать отсюда, не заплатив. А денег — нема.

Фёдор Фёдорович. Да вы не беспокойтесь, Виктор Иванович. У меня, правда, тоже нет, но я, пожалуй, соберу к завтрашнему вечеру.

Ошивенский. Выехать нужно сегодня. (Стукнул по столу.) Впрочем, это не важно. Не тут подохнем, так там.

Ошивенская. Ах, Витя, как это ты все нехорошо говоришь. Вы как сказали, Федор Федорович, с пользованием кухни?

Фёдор Фёдорович. Так точно. Хотите сейчас пойдем посмотреть?

Ошивенская. Давайте, голубчик. Что ж время терять попусту.

Фёдор Фёдорович. А я сегодня в ужасно веселом настроении. Один мой приятель, в Париже, купил четыре таксишки и берет меня в шоферы. И на билет пришлет. Я уже хлопочу о визе.

Ошивенский (сквозь зубы, тряся в такт головой). Ах, как весело жить на свете, не правда ли?

Фёдор Фёдорович. Конечно весело. Я люблю разнообразие. Спасибо коммунизму — показал нам белый свет. Увижу теперь Париж, новый город, новые впечатления, Эйфелеву башню. Прямо так легко на душе…

Ошивенская. Ну вот, я готова. Пойдем же.

Ошивенский (Федору Федоровичу). Эх вы… впрочем…

Фёдор Фёдорович. Да вы не беспокойтесь, Виктор Иванович. Все будет хорошо. Вот увидите. Комнатка чистенькая, очень даже чистенькая.

Ошивенская. Ну, поторопитесь, голубчик.

Фёдор Фёдорович. Досвиданьице, Виктор Иванович. (Федор Федорович и Ошивенская уходят.)

Ошивенский сидит некоторое время неподвижно, сгорбившись и распялив пальцы отяжелевшей руки на краю стола. Затем под окном начинают петь звонкие переливы очень плохой скрипки. Это тот же мотив, что слышала Ольга Павловна в начале II действия.

Ошивенский. Ух, музычка проклятая! Я бы этих пиликанов… (С крепким стуком быстро входит Кузнецов с двумя чемоданами. Ставит их в угол. Он тоже услышал скрипку и, опуская чемодан, на секунду подержал его на весу. Музыка обрывается.) Вас-то я и ждал. Присядьте, пожалуйста.

Кузнецов. Забавно: я этот мотив знаю. (Садится.) Да. Я к вашим услугам.

Ошивенский. Вы меня видите в ужасном положении. Я хотел вас попросить мне помочь.

Кузнецов. Я слыхал, что ваш кабачок лопнул, не так ли?

Ошивенский. В том то и дело. Я вложил в него свои последние гроши. Все пошло прахом.

Кузнецов. Эта мебель ваша?

Ошивенский. Нет. Сдали мне с комнатой. У меня своего ничего нет.

Кузнецов. Что же вы теперь намерены делать?

Ошивенский. То-то оно и есть. Вы мне не можете дать какой-нибудь совет? Мне очень хотелось бы <у>слышать от вас совета.

Кузнецов. Что-нибудь практическое, определенное?

Ошивенский. Я хочу вас спросить вот что: не думаете ли вы, что в самой затее кроется какая-нибудь ошибка?

Кузнецов. К делу, к делу. В какой затее?

Ошивенский. Ладно. Если вы не хотите понять меня с полслова, буду говорить без обиняков. Я, Иванов да Петров, да Семенов решили несколько лет тому назад прозимовать у раков, иначе говоря, стать Божьей милостью эмигрантами. Вот я и спрашиваю вас: находите ли вы это умным, нужным, целесообразным? Или это просто глупая затея?

Кузнецов. Ах, понимаю. Вы хотите сказать, что вам надоело быть эмигрантом.

Ошивенский. Мне надоела проклятая жизнь, которую я здесь веду. Мне надоело вечное безденежье, берлинские задние дворы, гнусное харканье чужого языка, эта мебель, эти газеты, вся эта труха эмигрантской жизни. Я — бывший помещик. Меня разорили на первых порах. Но я хочу, чтоб вы поняли: мне не нужны мои земли. Мне нужна русская земля. И если мне предложили бы ступить на нее только для того, чтобы самому в ней выкопать себе могилу, я бы согласился.

Кузнецов. Давайте все это просто, без метафор. Вы, значит, желали бы приехать в Триэсэр, сиречь Россию?

Ошивенский. Да, я знаю, что вы коммунист, поэтому и могу быть с вами откровенен. Я отказываюсь от эмигрантской фанаберии. Я признаю Советскую власть. Я прошу у вас протекции.

Кузнецов. Вы это все всерьез говорите?

Ошивенский. Сейчас такое время… Я не склонен шутить. Мне кажется, что если вы мне окажете протекцию, меня простят, дадут паспорт, впустят в Россию…

Кузнецов. Раньше всего отучитесь говорить «Россия». Это называется иначе. Затем должен вам вот что объявить: таких, как вы, Советская власть не прощает. Вполне верю, что вам хочется домой. Но вот дальше начинается ерунда. От вас на тысячу с лишком верст пахнет старым режимом. Может быть, это и не ваша вина, но это так.

Ошивенский. Да позвольте, как вы смеете говорить со мной таким тоном? Что вы, поучать меня собираетесь?

Кузнецов. Я исполняю вашу просьбу: вы ведь хотели знать мое мненье.

Ошивенский. Да наплевать мне на ваше мненье. У меня тут тоска, тощища, а вы мне про какие-то старые режимы. Извольте, все вам скажу. Вот хотел на старости лет подлизаться — ан, не умею. Смертельно хочу видеть Россию, правильно. Но кланяться Советской власти в ножки… нет, батенька, не на такого напали. Пускай… если позволите, заполню анкету… да и поеду, а там возьму и наплюю в глаза вашим молодчикам, всей этой воровской шушере.

Кузнецов (смотрит на часы). Ну, теперь вы, по крайней мере, искренни. Можно считать наш разговор оконченным.

Ошивенский. Эх, много бы я вам еще наговорил. Да вы у меня в доме, неловко…

Кузнецов. Разрешите откланяться?

Без стука входит Ольга Павловна, останавливается в дверях.

Кузнецов. Не думал, что еще тебя увижу до отъезда.

Ошивенский. Что вы, Ольга Павловна, как вкопанная остановились. Входите, входите…

Ольга Павловна. Да, Алеша, я тоже не ожидала. (К Ошивенскому.) Собственно говоря, я зашла, потому что мне недавно звонила Марианна и сказала, между прочим, что вы собираетесь переезжать — ах, твои чемоданы тоже здесь с тобой — и… да… я подумала, что вам очень трудно, что у вас совсем денег нет…

Ошивенский. Нет, ничего. Где-нибудь раздобудем. Это большого значенья не имеет.

Ольга Павловна. Все-таки. У меня есть немного свободных денег.

Ошивенский. Ну, если так… Благодарствуйте. Да, да, вполне достаточно. Через три дня отдам.

Ольга Павловна. Вот и хорошо. Чудно. Мне не к спеху.

Ошивенский. Я вас покину. Спасибо за приятнейшую беседу, господин Кузнецов. Я должен пойти вниз, кое о чем переговорить с хозяйкой. (Быстро уходит.)

Ольга Павловна. Алеша, прости, что мы опять увиделись. Ты сейчас должен ехать на вокзал, да? Отчего ты так молчишь?

Кузнецов. Это сиянье на твоем лице… Эх, Оля, Оля…

Ольга Павловна. Конечно, я рада, что так вышло. Какой ты смешной. Тебе сейчас нужно ехать?

Кузнецов. Да, через десять минут. Черт меня подрал прийти к этому старому хрычу. Кстати, знаешь, будь он моложе, он, пожалуй, мне пригодился бы для какой-нибудь мелкой работы. Совместно с Таубендорфом, что ли.

Ольга Павловна. Слушай, не будем сейчас говорить о пустяках. Когда мы прощались нынче, я сдержалась. А теперь мне хочется побунтовать.

Кузнецов. Ты называешь мою работу пустяками? Так неужели правда? Неужели ты меня все-таки обманывала?

Ольга Павловна. Алеша, ты отлично знаешь, что я тебя обманывала. Если ты не хочешь видеть — твое дело. Я, может быть, завтра пожалею, что тебе все это выпаливаю. Но сейчас я не могу иначе.

Кузнецов (улыбается). Оля, пожалуйста, не надо выпаливать.

Ольга Павловна. Нет, нет, постой. Ведь мы с тобою уже простились. Ты уехал. Представь себе, что ты уехал. А сейчас ты меня только вспоминаешь. Ничего нет честнее воспоминанья…

Кузнецов. Оля, я тебе еще раз скажу. Моя работа для меня… Это… впрочем, ты знаешь. Но вот чего ты не знаешь: я делал вещи, после которых никакая личная жизнь — жизнь сердца и так далее — для меня невозможна.

Ольга Павловна. Ах, Алеша, это все глупости. Мне надоело. Раз уж так судьба решила, что мы сейчас встретились, так я знаю, чего судьба хочет.

Кузнецов. В прошлом году, когда я был в России, произошел такой случай. Советские ищейки что-то пронюхали. Я почувствовал, что если не действовать решительно, то они постепенно докопаются. И знаешь, что я сделал? Сознательно подвел под расстрел трех человек, мелкие пешки в моей организации. Не думай, я нисколько не жалею. Этот гамбит спас все дело. Я хорошо знал, что эти люди возьмут всю вину на себя, скорее чем выдать хоть какую-нибудь деталь, относящуюся к нашей работе. И следы канули в воду.

Ольга Павловна. Это все очень страшно. Но я не вижу, как это может что-нибудь переменить. Если бы ты стал рисовать деньги, то и это ничего бы не изменило. Правда, Алеша, будем говорить по-человечески.

Кузнецов. Но как ты хочешь, чтобы при такой жизни я имел бы еще какие-нибудь душевные привязанности? А главное — и я тебе это уже говорил — мне не хочется их иметь; мне не хочется, чтобы кто-нибудь боялся за меня, думал обо мне, ждал бы меня, убивался бы, если по какой-нибудь дурацкой случайности… Что же ты улыбаешься, Оля, это ведь глупо.

Ольга Павловна. Если бы ты меня не любил, то тебе было бы все равно, что я боюсь за тебя и жду тебя. И, понимаешь, я буду гораздо меньше бояться, если ты уедешь, зная, что я тебя люблю. Это очень смешно: я тебя в тысячу Раз больше люблю, чем вначале, когда мы жили вместе.

Кузнецов. Мне нужно ехать. Оля, так и быть, я признаюсь тебе: некоторыми чувствами мне жертвовать нелегко. Но до поры до времени нужна жертва. А теперь пойдем. Проводи меня до автомобиля.

Ольга Павловна. Но постой, сперва сядем. Мы в прошлое время всегда садились перед каким-нибудь отъездом. (Садятся на корзину.)

Кузнецов. Хорошо. Только не улыбайся так. Ведь нужно молчать.

Ольга Павловна. Ты тоже улыбаешься…

Кузнецов. Нет, молчи…

Часы бьют семь.

Кузнецов (встает). Ну-с, мне пора.

Ольга Павловна (бросается к нему). А если я тебя не отпущу? Как мне жить без тебя?

Кузнецов (кладет руки ей на плечи). Оля, я еду в СССР для того, чтобы ты могла приехать в Россию. И все будут там… И старый Ошивенский доживет, и Коля Таубендорф, и этот смешной Федор Федорович. Все.

Ольга Павловна (к нему прижимается). А ты, Алеша, а ты?

Кузнецов (одной рукой берет свой чемодан, другой обнимает жену и оба тихо идут к двери, причем Кузнецов говорит мягко и немного таинственно). А ты слушай. Жил да был в Тулоне артиллерийский офицер{200}. И вот этот самый артиллерийский офицер…

Уходят.

Занавес

Примечания

Первое действие: Руль. 1927. 1 янв. Остальные четыре действия по-русски не публиковались и в настоящем издании печатаются впервые. Полностью драма была издана впервые по-английски в переводе Д. В. Набокова (N84) по тексту, частью машинописному, частью рукописному (далее — Рукопись), сохранившемуся в альбоме матери Набокова. Первые четыре действия в Рукописи представляют собой машинописный черновик, финал второго действия дописан от руки (одна страница Рукописи). Пятое действие, целиком рукописное, первоначально завершалось словами Кузнецова «Нет, молчи…»; после этих слов Набоков вычеркнул «Занавес» и «Конец» и добавил еще одну страницу Рукописи.

Первое действие печатается по тексту, опубликованному в «Руле», с исправлением ошибок (выпущенные в газетной публикации места воспроизводятся в примечаниях по Рукописи), остальные — по светокопии Рукописи, сохранившей следы редактирования (правки, вставки, вымарывания и т. п.), хранящейся в архиве Набокова в Монтрё и любезно предоставленной для настоящей публикации Б. Бойдом с согласия Д. В. Набокова; Рукопись сверена нами с машинописным текстом пьесы, хранящимся в BCNA. В театральных афишах драма имела подзаголовок «Сцены из эмигрантской жизни» (Б01. С. 310).

Пьеса была заказана Набокову режиссером, театральным критиком и поэтом Ю. В. Офросимовым (1894–1967) для его театральной «Группы». 1 апреля 1926 г. Набоков пишет матери: «Были мы на представлении „Не все коту масленица“. По-моему довольно удачно. Офросимов мне предложил написать для его театра пьесу, я с ним должен встретиться на днях, переговорить» (BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov). Уже 6 апреля они условились: «С Офросимовым собираюсь написать пьесу (вернее, я ее напишу, а он ее поставит)» (Там же).

Набоков работал над драмой до конца октября 1926 г., впервые исходя из возможностей — весьма ограниченных — конкретного эмигрантского театра и рассчитывая на гонорар, который мог бы поправить его сложное материальное положение. Рассказывая в феврале 1927 г. своему другу Г. П. Струве о своих новых произведениях, Набоков сообщает о скорой постановке пьесы: «Вообще я теперь пишу с потуженкой, с расстановкой. За эти последние месяцы изобрел рассказ „Ужас“ <…>, поэму о Кэмбридже <…> и стихотворенье <…>. Еще изобрел драму „Человек из СССР“, которая сейчас очень успешно репетируется группой Офросимова и вероятно в начале марта пойдет здесь. (Буду, кстати, очень вам благодарен, Глеб Петрович, если-б вы о ней как-нибудь поместили заметку в „Возрождении“)» (В. Набоков. Письма к Глебу Струве / Публ. Е. Б. Белодубровского и А. А. Долинина // Звезда. 2003. № 11. С. 125.). В марте 1927 г. Набоков уже был занят выбором костюмов: «Сегодня иду с моими двумя актрисами выбирать им платья, шляпы и манто в одном Салоне Мод. Все говорят о моем эсесерном человечке. Началась продажа билетов — и на днях выйдет в „Руле“ великолепное объявление. В следующую субботу напечатаю второе действие. Все думаю, как устроить твой приезд сюда — хотя бы ко второму представленью! Конечно, ежели не будет грандиозного провала на первом… Вообще, все это очень волнительно» (BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov. 18 марта 1927 г.).

Премьера «Человека из СССР» состоялась в Берлине 1 апреля 1927 г. в зале «Гротриан-Штайнвег». Хотя спектакль прошел с успехом, «Группа», не имевшая собственной сцены, смогла дать всего два представления (Б01. С. 320).

В. Набоков с женой Верой (сидит крайняя слева в среднем ряду) и актеры театра «Группа», поставившего «Человека из СССР» (Берлин, 1927)

А. Б. Элькин, пославший Набокову по прочтении «Speak, Memory» («Память, говори») письмо о своих берлинских встречах 20-х гг. с его отцом, вспоминает и о спектакле Офросимова: «Я отлично помню Сирина на любительской постановке его пьесы „Человек из СССР“. Пьеса, вспоминается, кончалась словами: „Был в Тулоне капитан…“ Так ведь? В ответ на вызовы публики автор появился на сцене — стройный, худощавый, молчаливый, едва улыбающийся. Появился в тонком макинтоше» (BCNA. Letters to and from miscellaneous correspondents. 1925–1976. 12 ноября 1964 г.).

Отзывы на постановку пьесы были крайне скупы, в связи с чем особенно ценным представляется разбор пьесы, сделанный Б. Бродским. Отметив, что «стихия, питающая Сирина», это «тоска по родине», Бродский назвал «Человека из СССР» «первой пьесой из эмигрантской жизни» (Б. Бродский. «Человек из СССР» (На постановке пьесы В. Сирина) // Руль. 1927. 5 апр.). Удача Набокова, по мнению рецензента, в том, что «чувство художественной меры заставило его подняться над барьером, разделяющим современных гогов и магогов и быть объективным. Он не насмехается, не проклинает, он печально улыбается <…> автору представился случай отлично использовать свои изобразительные средства для противопоставления враждующих лагерей. По эту сторону — безволие, растерянность и болтливая неврастения с наивной верой в чудеса. Там — стиснутые зубы, никаких сантиментов и умная сдержанность». Автор рецензии отметил скупость, отчетливость диалога, полновесность слов и незлобивый юмор пьесы. Сценическое воплощение также было признано удачным: «То, что „Группа“ в поисках материала для очередной работы остановилась на драме В. Сирина <…> показательно <…> Там, где главное дано штрихами и события довольно сложные сжаты в пяти небольших актах — естественно предъявляются сравнительно большие требования к исполнителям. <…> Трудность воплощения пяти актов (и пяти смен декораций) на маленькой и мало приспособленной сцене „Группа“ преодолела успешно. Удачно разрешена постановка в сукнах с декоративными намеками. Изящны туалеты дам. Переполненный зал и большой внешний успех спектакля…»

В статье «О молодой эмигрантской литературе» С. Постников, рассмотрев «Машеньку» Набокова, уделил несколько слов и его пьесе: «Новая драма <…> Вл. Сирина „Человек из СССР“ опять же из жизни берлинского пансиона <sic>, с каким-то непонятным героем, не то авантюристом, не то „борцом за белое дело“…» (Воля России. Прага, 1927. № 5–6. С. 217–218). В заключение, обобщая сказанное им о творчестве Набокова, критик замечает: «Автор весь в традиции, в культуре прошлого. Его собственный стиль, его индивидуальность как бы поглощены тем, что он в изобилии получил от воспитания. Но положительное в авторе то, что он живет в окружающем, он откликается на все, наблюдает глазом художника Берлин, с его „вещами“<…> и жизнь соотечественников, и немцев, и все, с чем сталкивается» (Там же. С. 224–225).

Б. Бойд связывает замысел «Человека из СССР» с участием Набокова в 1926 г. в литературном обществе, организованном его приятелем, литератором и педагогом Н. В. Яковлевым. Общество ставило перед собой задачу бороться с большевизмом на идеологическом фронте (см.: Б01. С. 306). Набоков, по-видимому, серьезно отнесся к этой затее; во всяком случае, именно в этот период он активно пишет о советских реалиях, обрушиваясь прежде всего на советскую литературу. Одной из таких «идеологических» пощечин стал доклад, озаглавленный по-пушкински «Несколько слов об убожестве советской беллетристики и попытка установить причины оного», другой — заметка «Юбилей», написанная в 1927 г. к десятилетию большевистской власти, где находим то же противопоставление России и «Триэсэр», что и в «Человеке»: «Мещанской скукой веет от серых страниц „Правды“, мещанской злобой звучит политический выкрик большевика, мещанской дурью набухла бедная его головушка. Говорят, поглупела Россия; да и немудрено… Вся она расплылась провинциальной глушью, — с местным львом-бухгалтером, с барышнями, читающими Вербицкую и Сейфуллину, с убого затейливым театром…» (Н2. С. 646). К этим произведениям Набокова примыкают «Рождественский рассказ» (1928), «Разговор» (1928) и памфлет о советской литературе «Торжество добродетели» (1930).

В газетной публикации список действующих лиц «Человека из СССР» был опущен, мы приводим его по Рукописи:

Кузнецов, Алексей Матвеевич, коммерсант.

Ольга Павловна, его жена.

Ошивенский, Виктор Иванович, хозяин кабачка, бывший помещик.

Евгения Васильевна, его жена.

Марианна Сергеевна Таль, кинематографическая актриса.

Люля <Рубанская>, ее подруга.

Барон Таубендорф, Николай Карлович, официант, бывший офицер.

Федор Федорович, официант, бывший офицер.

Помощник режиссера.

Эмигранты, статисты, рабочие и проходящие ноги.

Действие происходит в наши дни, в Берлине.

Согласно немецко-русской афише театра «Группа», действующие лица и исполнители были следующие:

Алексей Матвеевич Кузнецов, коммерсант, — Б. Алекин.

Ольга Павловна, его жена, — В. Галахова.

Виктор Иванович Ошивенский, хозяин кабачки, бывший помещик, — Г. Жданов.

Евгения Васильевна, его жена, — Т. Тикстон.

Марианна Сергеевна Таль, кинематограф. артистка, — Е. Очагова.

Люля, ее подруга, — Ю. Деспотули.

Барон Таубендорф — А. Длужневский.

Федор Федорович — Ю. Джанумов.

Помощник режиссера в кино-ателье — И. Бугаенко.

Горничная в пансионе — Г. Роот

(N84. Р. 32).

А. Бабиков

СОБЫТИЕ Драматическая комедия в трех действиях

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Мастерская Трощейкина. Двери слева и справа. На низком мольберте, перед которым стоит кресло (Трощейкин всегда работает сидя), — почти доконченный мальчик в синем, с пятью круглыми пустотами (будущими мячами), расположенными полукольцом у его ног. К стене прислонена недоделанная старуха в кружевах, с белым веером. Окно, оттоманка, коврик, ширма, шкап, три стула, два стола. Навалены в беспорядке папки.

Сцена сначала пуста. Затем через нее медленно катится, войдя справа, сине-красный детский мяч. Из той же двери появляется Трощейкин. Он вышаркивает другой, красно-желтый, из-под стола. Трощейкину лет под сорок, бритый, в потрепанной, но яркой фуфайке с рукавами, в которой остается в течение всех трех действий (являющихся, кстати, утром, днем и вечером одних и тех же суток). Ребячлив, нервен, переходчив.

Трощейкин. Люба! Люба!

Слева, не спеша, входит Любовь: молода, хороша, с ленцой и дымкой.

Трощейкин. Что это за несчастье. Как это случаются такие вещи? Почему мои мячи разбрелись по всему дому? Безобразие. Отказываюсь все утро искать и нагибаться. Ребенок сегодня придет позировать, а тут всего два. Где остальные?

Любовь. Не знаю. Один был в коридоре.

Трощейкин. Вот, который был в коридоре. Недостает зеленого и двух пестрых. Исчезли.

Любовь. Отстань ты от меня, пожалуйста. Подумаешь — велика беда! Ну — будет картина «Мальчик с двумя мячами» вместо «Мальчик с пятью»…

Трощейкин. Умное замечание. Я хотел бы понять, кто это, собственно, занимается разгоном моих аксессуаров… Просто безобразие.

Любовь. Тебе так же хорошо известно, как мне, что он сам ими играл вчера после сеанса.

Трощейкин. Так нужно было их потом собрать и положить на место. (Садится перед мольбертом.)

Любовь. Да, но при чем тут я? Скажи это Марфе. Она убирает.

Трощейкин. Плохо убирает. Я сейчас ей сделаю некоторое внушение…

Любовь. Во-первых, она ушла на рынок; а во-вторых, ты ее боишься.

Трощейкин. Что ж, вполне возможно. Но только мне лично всегда казалось, что это с моей стороны просто известная форма деликатности… А мальчик мой недурен, правда? Ай да бархат! Я ему сделал такие сияющие глаза отчасти потому, что он сын ювелира.

Любовь. Не понимаю, почему ты не можешь сперва закрасить мячи, а потом кончить фигуру.

Трощейкин. Как тебе сказать…

Любовь. Можешь не говорить.

Трощейкин. Видишь ли, они должны гореть, бросать на него отблеск, но сперва я хочу закрепить отблеск, а потом приняться за его источники. Надо помнить, что искусство движется всегда против солнца. Ноги, видишь, уже совсем перламутровые. Нет, мальчик мне нравится! Волосы хороши: чуть-чуть с черной курчавинкой. Есть какая-то связь между драгоценными камнями и негритянской кровью. Шекспир это почувствовал в своем «Отелло». Ну, так. (Смотрит на другой портрет.) А мадам Вагабундова чрезвычайно довольна, что пишу ее в белом платье на испанском фоне, — и не понимает, какой это страшный кружевной гротеск… Все-таки, знаешь, я тебя очень прошу, Люба, раздобыть мои мячи, я не хочу, чтобы они были в бегах.

Любовь. Это жестоко, это невыносимо, наконец. Запирай их в шкап, я тебя умоляю. Я тоже не могу, чтобы катилось по комнатам и лезло под мебель. Неужели, Алеша, ты не понимаешь, почему?

Трощейкин. Что с тобой? Что за тон… Что за истерика…

Любовь. Есть вещи, которые меня терзают.

Трощейкин. Какие вещи?

Любовь. Хотя бы эти детские мячи. Я не могу. Сегодня мамино рождение, значит, послезавтра ему было бы пять лет. Пять лет. Подумай.

Трощейкин. А… Ну, знаешь… Ах, Люба, Люба, я тебе тысячу раз говорил, что нельзя так жить, в сослагательном наклонении. Ну — пять, ну — еще пять, ну — еще… А потом было бы ему пятнадцать, он бы курил, хамил, прыщавел и заглядывал за дамские декольте.

Любовь. Хочешь, я тебе скажу, что мне приходит иногда в голову: а что если ты феноменальный пошляк?

Трощейкин. А ты груба, как торговка костьём.[23] (Пауза. Подходя к ней.) Ну-ну, не обижайся… У меня тоже, может быть, разрывается сердце, но я умею себя сдерживать. Ты здраво посмотри: умер двух лет, то есть сложил крылышки и камнем вниз, в глубину наших душ, — а так бы рос, рос и вырос балбесом.

Любовь. Я тебя заклинаю, перестань! Ведь это вульгарно до жути. У меня зубы болят от твоих слов.

Трощейкин. Успокойся, матушка. Довольно! Если я что-нибудь не так говорю, прости и пожалей, а не кусайся. Между прочим, я почти не спал эту ночь.

Любовь. Ложь.

Трощейкин. Я знал, что ты это скажешь!

Любовь. Ложь. Не знал.

Трощейкин. А все-таки это так. Во-первых, у меня всегда сердцебиение, когда полнолуние. И вот тут опять покалывало, — я не понимаю, что это такое… И всякие мысли… глаза закрыты, а такая карусель красок, что с ума сойти. Люба, улыбнись, голуба.

Любовь. Оставь меня.

Трощейкин (на авансцене). Слушай, малютка, я тебе расскажу, что я ночью задумал… По-моему, довольно гениально. Написать такую штуку, — вот представь себе… Этой стены как бы нет, а темный провал… и как бы, значит, публика в туманном театре, ряды, ряды… сидят и смотрят на меня. Причем все это лица людей, которых я знаю или прежде знал и которые теперь смотрят на мою жизнь. Кто с любопытством, кто с досадой, кто с удовольствием. А тот с завистью, а эта с сожалением. Вот так сидят передо мной — такие бледновато-чудные в полутьме. Тут и мои покойные родители, и старые враги, и твой этот тип с револьвером, и друзья детства, конечно, и женщины, женщины — все те, о которых я рассказывал тебе — Нина, Ада, Катюша, другая Нина, Маргарита Гофман, бедная Оленька, — все… Тебе нравится?

Любовь. Почем я знаю? Напиши, тогда я увижу.

Трощейкин. А может быть — вздор. Так, мелькнуло в полубреду — суррогат бессонницы, клиническая живопись… Пускай будет опять стена{201}.

Любовь. Сегодня к чаю придет человек семь. Ты бы посоветовал, что купить.

Трощейкин (сел и держит перед собой, упирая его в колено, эскиз углем, который рассматривает, а потом подправляет). Скучная история. Кто да кто?

Любовь. Я сейчас тоже буду перечислять: во-первых, его писательское величество, — не знаю, почему мама непременно хотела, чтоб он ее удостоил приходом; никогда у нас не бывал, и говорят, неприятен, заносчив…

Трощейкин. Да… Ты знаешь, как я твою мать люблю и как я рад, что она живет у нас, а не в какой-нибудь уютной комнатке с тикающими часами и такой таксой, хотя бы за два квартала отсюда, — но извини меня, малютка, ее последнее произведение во вчерашней газете — катастрофа.

Любовь. Я тебя не это спрашиваю, а что купить к чаю?

Трощейкин. Мне все равно. Аб-со-лютно. Не хочу даже об этом думать. Купи что хочешь. Купи, скажем, земляничный торт… И побольше апельсинов, этих, знаешь, кислых, но красных: это сразу озаряет весь стол. Шампанское есть, а конфеты принесут гости.

Любовь. Интересно, где взять в августе апельсинов? Между прочим, вот все, что у нас есть в смысле денег. В мясной должны… Марфе должны… Не вижу, как дотянем до следующей получки.

Трощейкин. Повторяю, мне решительно все равно. Скучно, Люба, тоска! Мы с тобой шестой год киснем в этом сугубо провинциальном городке, где я, кажется, перемалевал всех отцов семейства, всех гулящих жёнок, всех дантистов, всех гинекологов. Положение становится парадоксальным, если не попросту сальным. Кстати, знаешь, я опять на днях применил мой метод двойного портрета. Чертовски забавно. Под шумок написал Баумгартена сразу в двух видах — почтенным старцем, как он того хотел, а на другом холсте, как хотел того я, — с лиловой мордой, с бронзовым брюхом, в грозовых облаках, но второго, конечно, я ему не показал, а подарил Куприкову. Когда у меня наберется с двадцать таких побочных продуктов, я их выставлю.

Любовь. У всех твоих планов есть одна замечательная особенность: они всегда как полуоткрытые двери, и захлопываются от первого ветра.

Трощейкин. Ах, скажите, пожалуйста! Ах, как мы все это умеем хорошо подметить да выразить!.. Ну, если бы это было так, то мы бы с тобой, матушка, давно подохли с голода.

Любовь. А этой «торговки» я тебе не прощу.

Трощейкин. Мы начинаем утро с брани, что невыразимо скучно. Сегодня я нарочно встал раньше, чтобы кое-что доделать, кое-что начать. Приятно… У меня от твоего настроения пропала всякая охота работать. Можешь радоваться.

Любовь. Ты лучше подумай, с чего сегодня началось. Нет, Алеша, так дольше невозможно… Тебе все кажется, что время, как говорится, врачует, а я знаю, что это только паллиатив — если не шарлатанство. Я ничего не могу забыть, а ты ничего не хочешь вспомнить. Если я вижу игрушку и при этом поминаю моего маленького, тебе делается скучно, досадно, — потому что ты условился сам с собой, что прошло три года и пора забыть. А может быть… Бог тебя знает, — может быть, тебе и нечего забывать.

Трощейкин. Глупости. Что ты, право… Главное, я ничего такого не сказал, а просто что нельзя жить долгами прошлого. Ничего в этом ни пошлого, ни обидного нет.

Любовь. Все равно. Не будем больше говорить.

Трощейкин. Пжалста… (Пауза. Он фиксирует эскиз из выдувного флакона, потом принимается за другое.) Нет, я тебя совершенно не понимаю. И ты себя не понимаешь. Дело не в этом, а в том, что мы разлагаемся в захолустной обстановке, как три сестры. Ничего, ничего… Все равно, через годик придется из города убираться, хочешь не хочешь. Не знаю, почему мой итальянец не отвечает…

Входит Антонина Павловна Опояшина, мать Любови, с пестрым мячом в руках. Это аккуратная, даже несколько чопорная женщина, с лорнетом, сладковато-рассеянная.

Антонина Павловна. Здравствуйте, мои дорогие. Почему-то это попало ко мне. Спасибо, Алеша, за чудные цветочки.

Трощейкин (он не поднимает головы от работы во всю эту сцену). Поздравляю, поздравляю. Сюда: в угол.

Любовь. Что-то ты рано встала. По-моему, еще нет девяти.

Антонина Павловна. Что ж, рано родилась. Кофеек уже пили?

Любовь. Уже. Может быть, по случаю счастливого пятидесятилетия ты тоже выпьешь?

Трощейкин. Кстати, Антонина Павловна, вы знаете, кто еще, как вы, ест по утрам три пятых морковки?

Антонина Павловна. Кто?

Трощейкин. Не знаю, — я вас спрашиваю.

Любовь. Алеша сегодня в милом, шутливом настроении. Что, мамочка, что ты хочешь до завтрака делать? Хочешь, пойдем погулять? К озеру? Или зверей посмотрим?

Антонина Павловна. Каких зверей?

Любовь. На пустыре цирк остановился.

Трощейкин. И я бы пошел с вами. Люблю. Принесу домой какой-нибудь круп или старого клоуна в партикулярном платье.

Антонина Павловна. Нет, я лучше утром поработаю. Верочка, должно быть, зайдет… Странно, что от Миши ничего не было… Слушайте, дети мои, я вчера вечером настрочила еще одну такую фантазию, — из цикла «Озаренные Озера»{202}.

Любовь. А, чудно. Смотри, погода какая сегодня жалкая. Не то дождь, не то… туман, что ли. Не верится, что еще лето. Между прочим, ты заметила, что Марфа преспокойно забирает по утрам твой зонтик?

Антонина Павловна. Она только что вернулась и очень не в духах. Неприятно с ней разговаривать. Хотите мою сказочку прослушать? Или я тебе мешаю работать, Алеша?

Трощейкин. Ну, знаете, меня и землетрясение не отвлечет, если засяду. Но сейчас я просто так. Валяйте.

Антонина Павловна. А может, вам, господа, не интересно?

Любовь. Да нет, мамочка. Конечно, прочти.

Трощейкин. А вот почему вы, Антонина Павловна, пригласили нашего маститого? Все ломаю себе голову над этим вопросом. На что он вам? И потом, нельзя так: один ферзь, а все остальные — пешки.

Антонина Павловна. Вовсе не пешки. Мешаев, например — —

Трощейкин. Мешаев? Ну, знаете…

Любовь. Мамочка, не отвечай ему, — зачем?

Антонина Павловна. Я только хотела сказать, что Мешаев, например, обещал привести своего брата, оккультиста.

Трощейкин. У него брата нет. Это мистификация.

Антонина Павловна. Нет, есть. Но только он живет всегда в деревне. Они даже близнецы.

Трощейкин. Вот разве что близнецы…

Любовь. Ну, где же твоя сказка?

Антонина Павловна. Нет, не стоит. Потом как-нибудь.

Любовь. Ах, не обижайся, мамочка. Алеша!

Трощейкин. Я за него.

Звонок.

Антонина Павловна. Да нет… Все равно… Я сперва перестукаю, а то очень неразборчиво.

Любовь. Перестукай и приди почитать. Пожалуйста!

Трощейкин. Присоединяюсь.

Антонина Павловна. Правда? Ну ладно. Тогда я сейчас.

Уходя, сразу за дверью, она сталкивается с Ревшиным. который сперва слышен, потом виден: извилист, черная бородка, усатые брови, щеголь. Сослуживцы его прозвали: волосатый глист{203}.

Ревшин (за дверью). Что, Алексей Максимович вставши? Жив, здоров? Все хорошо? Я, собственно, к нему на минуточку. (Трощейкину.) Можно?

Трощейкин. Входите, сэр, входите.

Ревшин. Здравствуйте, голубушка. Здравствуйте, Алексей Максимович. Все у вас в порядке?

Трощейкин. Как он заботлив, а? Да, кроме финансов, все превосходно.

Ревшин. Извините, что внедряюсь к вам в такую рань. Проходил мимо, решил заглянуть.

Любовь. Хотите кофе?

Ревшин. Нет, благодарствуйте. Я только на минуточку. Эх, кажется, я вашу матушку забыл поздравить. Неловко как…

Трощейкин. Что это вы нынче такой — развязно-нервный?

Ревшин. Да нет, что вы. Вот, значит, как. Вы вчера вечером сидели дома?

Любовь. Дома. А что?

Ревшин. Просто так. Вот, значит, какие дела-делишки… Рисуете?

Трощейкин. Нет. На арфе играю. Да садитесь куда-нибудь.

Пауза.

Ревшин. Дождик накрапывает.

Трощейкин. А, интересно. Еще какие новости?

Ревшин. Никаких, никаких. Так просто. Сегодня я шел, знаете, и думал: сколько лет мы с вами знакомы, Алексей Максимович? Семь, что ли?

Любовь. Я очень хотела бы понять, что случилось.

Ревшин. Ах, пустяки. Так, деловые неприятности.

Трощейкин. Ты права, малютка. Он как-то сегодня подергивается. Может быть, у вас блохи? Выкупаться нужно?

Ревшин. Все изволите шутить, Алексей Максимович. Нет. Просто вспомнил, как был у вас шафером и все такое. Бывают такие дни, когда вспоминаешь.

Любовь. Что это: угрызения совести?

Ревшин. Бывают такие дни… Время летит… Оглянешься…

Трощейкин. О, как становится скучно… Вы бы, сэр, лучше зашли в библиотеку и кое-что подчитали: сегодня днем будет наш маститый. Пари держу, что он явится в смокинге, как было у Вишневских.

Ревшин. У Вишневских? Да, конечно… А знаете, Любовь Ивановна, чашечку кофе я, пожалуй, все-таки выпью.

Любовь. Слава тебе боже! Решили наконец. (Уходит.)

Ревшин. Слушайте, Алексей Максимович, — потрясающее событие! Потрясающе-неприятное событие!{204}

Трощейкин. Серьезно?

Ревшин. Не знаю, как вам даже сказать. Вы только не волнуйтесь, — и, главное, нужно от Любови Ивановны до поры до времени скрыть.

Трощейкин. Какая-нибудь… сплетня, мерзость?

Ревшин. Хуже.

Трощейкин. А именно?

Ревшин. Неожиданная и ужасная вещь, Алексей Максимович!

Трощейкин. Ну так скажите, черт вас дери!

Ревшин. Барбашин вернулся.

Трощейкин. Что?

Ревшин. Вчера вечером. Ему скостили полтора года.

Трощейкин. Не может быть!

Ревшин. Вы не волнуйтесь. Нужно об этом потолковать, выработать какой-нибудь модус вивенди.[24]

Трощейкин. Какое там вивенди… хорошо вивенди. Ведь… Что же теперь будет? Боже мой… Да вы вообще шутите?

Ревшин. Возьмите себя в руки. Лучше бы нам с вами куда-нибудь… (Ибо возвращается Любовь.)

Любовь. Сейчас вам принесут. Между прочим, Алеша, она говорит, что фрукты — — Алеша, что случилось?

Трощейкин. Неизбежное.

Ревшин. Алексей Максимович, Алеша, друг мой, — мы сейчас с вами выйдем. Приятная утренняя свежесть, голова пройдет, вы меня проводите…

Любовь. Я немедленно хочу знать. Кто-нибудь умер?

Трощейкин. Ведь это же, господа, чудовищно смешно. У меня, идиота, только что было еще полтора года в запасе. Мы бы к тому времени давно были бы в другом городе, в другой стране, на другой планете. Я не понимаю: что это — западня? Почему никто нас загодя не предупредил? Что за гадостные порядки? Что это за ласковые судьи? Ах, сволочи! Нет, вы подумайте! Освободили досрочно{205}… Нет, это… это… Я буду жаловаться! Я — —

Ревшин. Успокойтесь, голубчик.

Любовь (Ревшину). Это правда?

Ревшин. Что правда?

Любовь. Нет — только не поднимайте бровей. Вы отлично понимаете, о чем я спрашиваю.

Трощейкин. Интересно знать, кому выгодно это попустительство. (Ревшину.) Что вы молчите? Вы с ним о чем-нибудь?..

Ревшин. Да.

Любовь. А он как — очень изменился?

Трощейкин. Люба, оставь свои идиотские вопросы. Неужели ты не соображаешь, что теперь будет? Нужно бежать, а бежать не на что и некуда. Какая неожиданность!

Любовь. Расскажите же.

Трощейкин. Действительно, что это вы как истукан… Жилы тянете… Ну!

Ревшин. Одним словом… Вчера около полуночи, так, вероятно, в три четверти одиннадцатого… фу, вру… двенадцатого, я шел к себе из кинематографа на вашей площади и, значит, вот тут, в нескольких шагах от вашего дома, по той стороне, — знаете, где киоск, — при свете фонаря, вижу — и не верю глазам — стоит с папироской Барбашин.

Трощейкин. У нас на углу! Очаровательно. Ведь мы, Люба, вчера чуть-чуть не пошли тоже: ах, чудная фильма, ах, «Камера обскура» — лучшая фильма сезона!..{206} Вот бы и ахнуло нас по случаю сезона. Дальше!

Ревшин. Значит, так. Мы в свое время мало встречались, он мог забыть меня… но нет: пронзил взглядом, — знаете, как он умеет, свысока, насмешливо… и я невольно остановился. Поздоровались. Мне было, конечно, любопытно. Что это, говорю, вы так преждевременно вернулись в наши края?

Любовь. Неужели вы прямо так его и спросили?

Ревшин. Смысл, смысл был таков. Я намямлил, сбил несколько приветственных фраз, а сделать вытяжку из них предоставил ему, конечно. Ничего, произвел. Да, говорит, за отличное поведение и по случаю официальных торжеств меня просили очистить казенную квартиру на полтора года раньше. И смотрит на меня: нагло.

Трощейкин. Хорош гусь! А? Что такое, господа? Где мы? На Корсике? Поощрение вендетты?

Любовь (Ревшину). И тут, по-видимому, вы несколько струсили?

Ревшин. Ничуть. Что ж, говорю, собираетесь теперь делать? «Жить, говорит, жить в свое удовольствие», — и со смехом на меня смотрит. А почему, спрашиваю, ты, сударь, шатаешься тут в потемках?.. То есть я это не вслух, но очень выразительно подумал — он, надеюсь, понял. Ну и — расстались на этом.

Трощейкин. Вы тоже хороши. Почему не зашли сразу? Я же мог — мало ли что — выйти письмо опустить, что тогда было бы? Потрудились бы позвонить, по крайней мере.

Ревшин. Да, знаете, как-то поздно было… Пускай, думаю, выспятся.

Трощейкин. Мне-то не особенно спалось. И теперь я понимаю, почему!

Ревшин. Я еще обратил внимание на то, что от него здорово пахнет духами. В сочетании с его саркастической мрачностью это меня поразило, как нечто едва ли не сатанинское.

Трощейкин. Дело ясно. О чем тут разговаривать… Дело совершенно ясно. Я всю полицию на ноги поставлю! Я этого благодушия не допущу! Отказываюсь понимать, как после его угрозы, о которой знали и знают все, как после этого ему могли позволить вернуться в наш город!

Любовь. Он крикнул так в минуту возбуждения.

Трощейкин. А, вызбюздение… вызбюздение… это мне нравится. Ну, матушка, извини: когда человек стреляет, а потом видит, что ему убить наповал не удалось, и кричит, что добьет после отбытия наказания, — это… это — не возбуждение, факт, кровавый, мясистый факт… вот что это такое! Нет, какой же я был осел. Сказано было — семь лет, я и положился на это. Спокойно думал: вот еще четыре года, вот еще три, вот еще полтора, а когда останется полгода — лопнем, но уедем… С приятелем на Капри начал уже списываться… Боже мой! Бить меня надо.

Ревшин. Будем хладнокровны, Алексей Максимович. Нужно сохранить ясность мысли и не бояться… хотя, конечно, осторожность — и вящая осторожность — необходима. Скажу откровенно: по моим наблюдениям, он находится в состоянии величайшей озлобленности и напряжения, а вовсе не укрощен каторгой. Повторяю: я, может быть, ошибаюсь.

Любовь. Только каторга ни при чем. Человек просто сидел в тюрьме.

Трощейкин. Все это ужасно!

Ревшин. И вот мой план: к десяти отправиться с вами, Алексей Максимович, в контору к Вишневскому: раз он тогда вел ваше дело, то и следует к нему прежде всего обратиться. Всякому понятно, что вам нельзя так жить — под угрозой… Простите, что тревожу тяжелые воспоминания, но ведь это произошло в этой именно комнате?

Трощейкин. Именно, именно. Конечно, это совершенно забылось, и вот мадам обижалась, когда я иногда в шутку вспоминал… казалось каким-то театром, какой-то где-то виденной мелодрамой… Я даже иногда… да, это вам я показывал пятно кармина на полу и острил, что вот остался до сих пор след крови… Умная шутка.

Ревшин. В этой, значит, комнате… Тцы-тцы-тцы.

Любовь. В этой комнате, — да.

Трощейкин. Да, в этой комнате. Мы тогда только что въехали: молодожены, у меня усы, у нее цветы — все честь честью: трогательное зрелище. Вот того шкала не было, а вот этот стоял у той стены, а так все, как сейчас, даже этот коврик…

Ревшин. Поразительно!

Трощейкин. Не поразительно, а преступно. Вчера, сегодня все было так спокойно… А теперь — нате вам! Что я могу? У меня нет денег ни на самооборону, ни на бегство. Как можно было его освобождать после всего… Вот смотрите, как это было. Я… здесь сидел. Впрочем, нет, стол тоже стоял иначе. Так, что ли. Видите, воспоминание не сразу приспособляется ко второму представлению. Вчера казалось, что это было так давно…

Любовь. Это было восьмого октября, и шел дождь, — потому что, я помню, санитары были в мокрых плащах, и лицо у меня было мокрое, пока несли. Эта подробность может тебе пригодиться при репродукции.

Ревшин. Поразительная вещь — память.

Трощейкин. Вот теперь мебель стоит правильно. Да, восьмого октября. Приехал ее брат, Михаил Иванович, и остался у нас ночевать. Ну вот. Был вечер. На улице уже тьма. Я сидел тут, у столика, и чистил яблоко. Вот так. Она сидела вон там, где сейчас стоит. Вдруг звонок. У нас была новая горничная, дубина, еще хуже Марфы. Поднимаю голову и вижу: в дверях стоит Барбашин. Вот станьте у двери. Совсем назад. Так. Мы с Любой машинально встали, и он немедленно открыл огонь.

Ревшин. Ишь… Отсюда до вас и десяти шагов не будет.

Трощейкин. И десяти шагов не будет. Первым же выстрелом он попал ей в бедро, она села на пол, а вторым — жик — мне в левую руку, сюда, еще сантиметр — и была бы раздроблена кость. Продолжает стрелять, а я с яблоком, как молодой Телль. В это время… В это время входит и сзади наваливается на него шурин: вы его помните — здоровенный, настоящий медведь. Загреб, скрутил ему за спину руки и держит. А я, несмотря на ранение, несмотря на страшную боль, я спокойно подошел к господину Барбашину и как трахну его по физиономии… Вот тогда-то он и крикнул — дословно помню: погодите, вернусь и добью вас обоих!

Ревшин. А я помню, как покойная Маргарита Семеновна Гофман мне тогда сообщила. Ошарашила! Главное, каким-то образом пошел слух, что Любовь Ивановна при смерти.

Любовь. На самом деле, конечно, это был сущий пустяк. Я пролежала недели две, не больше. Теперь даже шрам не заметен.

Трощейкин. Ну, положим. И заметен. И не две недели, а больше месяца. Но-но-но! Я прекрасно помню. А я с рукой тоже немало провозился. Как все это… Как все это… Вот тоже — часы вчера разбил — чорт! Что, не пора ли?

Ревшин. Раньше десяти нет смысла: он приходит в контору около четверти одиннадцатого. Или можно прямо к нему на дом — это два шага. Как вы предпочитаете?

Трощейкин. А я сейчас к нему на дом позвоню, вот что.

Уходит.

Любовь. Скажи, Барбашин очень изменился?

Ревшин. Брось, Любка. Морда как морда.

Небольшая пауза.

Ревшин. История! Знаешь, на душе у меня очень, очень тревожно. Свербит как-то.

Любовь. Ничего — пускай посвербит, прекрасный массаж для души. Ты только не слишком вмешивайся.

Ревшин. Если я вмешиваюсь, то исключительно из-за тебя. Меня удивляет твое спокойствие! А я-то хотел подготовить тебя, боялся, что ты истерику закатишь.

Любовь. Виновата. Другой раз специально для вас закачу.

Ревшин. А как ты считаешь… Может быть, мне с ним поговорить по душам?

Любовь. С кем это ты хочешь по душам?

Ревшин. Да с Барбашиным. Может быть, если ему рассказать, что твое супружеское счастье не ахти какое — —

Любовь. Ты попробуй только — по душам! Он тебе по ушам за это «по душам».

Ревшин. Не сердись. Понимаешь, голая логика. Если он тогда покушался на вас из-за твоего счастья с мужем, то теперь у него пропала бы охота.

Любовь. Особенно ввиду того, что у меня романчик, — так, что ли? Скажи, скажи ему это, попробуй.

Ревшин. Ну знаешь, я все-таки джентльмен… Но если бы он и узнал, ему было бы, поверь, наплевать. Это вообще в другом плане.

Любовь. Попробуй, попробуй.

Ревшин. Не сердись. Я только хотел лучше сделать. Ах, я расстроен!

Любовь. Мне все совершенно, совершенно безразлично. Если бы вы все знали, до чего мне безразлично… А живет он где, все там же?

Ревшин. Да, по-видимому. Ты меня сегодня не любишь.

Любовь. Милый мой, я тебя никогда не любила. Никогда. Понял?

Ревшин. Любзик, не говори так. Грех!

Любовь. А ты вообще поговори погромче. Тогда будет совсем весело.

Ревшин. Как будто дорогой Алеша не знает! Давно знает. И наплевать ему.

Любовь. Что-то у тебя все много плюются. Нет, я сегодня решительно не способна на такие разговоры. Очень благодарю тебя, что ты так мило прибежал, с высунутым языком, рассказать, поделиться и все такое — но, пожалуйста, теперь уходи.

Ревшин. Да, я сейчас с ним уйду. Хочешь, я подожду его в столовой? Вероятно, он по телефону всю историю рассказывает сызнова. (Пауза.) Любзик, слезно прошу тебя, сиди дома сегодня. Если нужно что-нибудь, поручи мне. И Марфу надо предупредить, а то еще впустит.

Любовь. А что ты полагаешь: он в гости придет? Мамочку мою поздравлять? Или что?

Ревшин. Да нет, так, — на всякий пожарный случай. Пока не выяснится.

Любовь. Ты только ничего не выясняй.

Ревшин. Вот тебе раз. Ты меня ставишь в невозможное положение.

Любовь. Ничего — удовлетворись невозможным. Оно еще недолго продлится.

Ревшин. Я бедный, я волосатый, я скучный. Скажи прямо, что я тебе приелся.

Любовь. И скажу.

Ревшин. А ты самое прелестное, странное, изящное существо на свете. Тебя задумал Чехов, выполнил Ростан и сыграла Дузе{207}. Нет-нет-нет, дарованного счастья не берут назад. Слушай, хочешь, я Барбашина вызову на дуэль?

Любовь. Перестань паясничать. Как это противно. Лучше поставь этот стол на место, — все время натыкаюсь. Прибежал, запыхтел, взволновал несчастного Алешу… Зачем это нужно было? Добьет, убьет, перебьет… Что за чушь, в самом деле!

Ревшин. Будем надеяться, что чушь.

Любовь. А может быть, убьет, — Бог его знает…

Ревшин. Видишь: ты сама допускаешь.

Любовь. Ну, милый мой, мало ли что я допускаю. Я допускаю вещи, которые вам не снятся.

Трощейкин возвращается.

Трощейкин. Все хорошо. Сговорился. Поехали: он нас ждет у себя дома.

Ревшин. А вы долгонько беседовали.

Трощейкин. О, я звонил еще в одно место. Кажется, удастся добыть немного денег. Люба, твоя сестра пришла: нужно ее и Антонину Павловну предупредить. Если достану, завтра же тронемся.

Ревшин. Ну, я вижу, вы развили энергию… Может быть, зря, и Барбашин не так уж страшен; видите, даже в рифму.

Трощейкин. Нет-нет, махнем куда-нибудь, а там будем соображать. Словом, все налаживается. Слушайте, я вызвал такси, — пешком что-то не хочется. Поехали, поехали.

Ревшин. Только я платить не буду.

Трощейкин. Очень даже будете. Что вы ищете? Да вот она. Поехали. Ты, Люба, не волнуйся, я через десять минут буду дома.

Любовь. Я спокойна. Вернешься жив.

Ревшин. А вы сидите в светлице и будьте паинькой. Я еще днем забегу. Дайте лапочку.

Оба уходят направо, а слева неторопливо появляется Вера. Она тоже молода и миловидна, но мягче и ручнее сестры.

Вера. Здравствуй. Что это происходит в доме?

Любовь. А что?

Вера. Не знаю. У Алеши какой-то бешеный вид. Они ушли?

Любовь. Ушли.

Вера. Мама на машинке стучит, как зайчик на барабане. (Пауза.) Опять дождь, гадость. Смотри, новые перчатки. Дешевенькие-дешевенькие.

Любовь. У меня есть тоже обновка.

Вера. А, это интересно.

Любовь. Леонид вернулся.

Вера. Здорово!

Любовь. Его видели на нашем углу.

Вера. …Недаром мне вчера снился.

Любовь. Оказывается, его из тюрьмы выпустили раньше срока.

Вера. Странно все-таки: мне снилось, что кто-то его запер в платяной шкап, а когда стали отпирать и трясти, то он же прибежал с отмычкой, страшно озабоченный, и помогал, а когда наконец отперли, там просто висел фрак. Странно, правда?

Любовь. Да. Алеша в панике.

Вера. Ах, Любушка, вот так новость! А занятно было бы на него посмотреть. Помнишь, как он меня всегда дразнил, как я бесилась. А в общем, дико завидовала тебе. Любушка, не надо плакать! Все это обойдется. Я уверена, что он вас не убьет. Тюрьма не термос, в котором можно держать одну и ту же мысль без конца в горячем виде. Не плачь, моя миленькая.

Любовь. Есть граница, до которой. Мои нервы выдерживают. Но она. Позади.

Вера. Перестань, перестань. Ведь есть закон, есть полиция, есть, наконец, здравый смысл. Увидишь: побродит немножко, вздохнет и исчезнет.

Любовь. Ах, да не в этом дело. Пускай он меня убьет, я была бы только рада. Дай мне какой-нибудь платочек. Ах, Господи… Знаешь, я сегодня вспомнила моего маленького, — как бы он играл этими мячами, — а Алеша был так отвратителен, так страшен!

Вера. Да, я знаю. Я бы на твоем месте давно развелась.

Любовь. Пудра у тебя есть? Спасибо.

Вера. Развелась бы, вышла за Ревшина и, вероятно, моментально развелась бы снова.

Любовь. Когда он прибежал сегодня с фальшивым видом преданной собаки и рассказал, у меня перед глазами прямо вспыхнуло все, вся моя жизнь, и, как бумажка, сгорело. Шесть никому не нужных лет. Единственное счастье — был ребенок, да и тот помер.

Вера. Положим, ты здорово была влюблена в Алешу первое время.

Любовь. Какое! Сама для себя разыграла. Вот и все. Был только один человек, которого я любила.

Вера. А мне любопытно: он объявится или нет. Ведь на улице ты его, наверное, как-нибудь встретишь.

Любовь. Есть одна вещь… Вот, как его Алеша ударил по щеке, когда Миша его держал. Воспользовался. Это меня всегда преследовало, всегда жгло, а теперь жжет особенно. Может быть, потому, что я чувствую, что Леня никогда мне не простит, что я это видела.

Вера. Какое это было вообще дикое время… Господи! Что с тобой делалось, когда ты решила порвать, помнишь? Нет, ты помнишь?

Любовь. Глупо я поступила, а? Такая идиотка.

Вера. Мы сидели с тобой в темном саду, и падали звезды, и мы обе были в белых платьях, как привидения, и табак на клумбе был, как привидение, и ты говорила, что не можешь больше, что Леня тебя выжимает: вот так.

Любовь. Еще бы. У него был ужасающий характер. Сам признавался, что не характер, а харакири. Бесконечно, бессмысленно донимал ревностью, настроениями, всякими своими заскоками. А все-таки это было самое-самое лучшее мое время.

Вера. А помнишь, как папа испуганно говорил, что он темный делец: полжизни в тени, а другая половина зыбкая, зыбкая, зыбкая.

Любовь. Ну, это, положим, никто не доказал. Лене просто все очень завидовали, а папа вообще считал, что, если заниматься денежными операциями, ничем, в сущности, не торгуя, человек должен сидеть либо за решеткой банка, либо за решеткой тюрьмы. А Леня был сам по себе.

Вера. Да, но это тоже повлияло тогда на тебя.

Любовь. На меня все насели. Миша сидел всей своей тушей. Мама меня тихонько подъедала, как собака ест куклу, когда никто не смотрит. Только ты, моя душенька, все впитывала и ничему не удивлялась. Но, конечно, главное, я сама: когда я по нашим свиданиям в парке представляла себе, какова будет с ним жизнь в доме, то я чувствовала — нет, это нельзя будет выдержать: вечное напряжение, вечное электричество… Просто идиотка.

Вера. А помнишь, как он, бывало, приходил мрачный и мрачно рассказывал что-нибудь дико смешное. Или как мы втроем сидели на веранде, и я знала, что вам до крика хочется, чтоб я ушла, а я сидела в качалке и читала Тургенева, а вы на диване, и я знала, что, как только уйду, вы будете целоваться, и поэтому не уходила.

Любовь. Да, он меня безумно любил, безумно невезучей любовью. Но бывали и другие минуты — совершенной тишины.

Вера. Когда папа умер и был продан наш дом и сад{208}, мне было обидно, что как-то в придачу отдается все, что было в углах нашептано, нашучено, наплакано.

Любовь. Да, слезы, озноб… Уехал по делам на два месяца, а тут подвернулся Алеша, с мечтами, с ведрами краски. Я притворилась, что меня закружило, — да и Алеши было как-то жаль. Он был такой детский, такой беспомощный. И я тогда написала это ужасное письмо Лене: помнишь, мы смотрели с тобой посреди ночи на почтовый ящик, где оно уже лежало, и казалось, что ящик разбух и сейчас разорвется, как бомба.

Вера. Мне лично Алеша никогда не импонировал. Но мне казалось, что у тебя будет с ним замечательно интересная жизнь, а ведь мы до сих пор, собственно, не знаем, великий ли он художник или чепуха. «Мой предок, воевода четырнадцатого века, писал Трощейкин через „ять“{209}, а посему, дорогая Вера, прошу и вас впредь писать так мою фамилию».

Любовь. Да, вот и выходит, что я вышла замуж за букву ять{210}. А что теперь будет, я совершенно не знаю… Ну скажи: почему у меня было это бесплатное добавление с Ревшиным? На что это мне: только лишняя обуза на душе, лишняя пыль в доме. И как это унизительно, что Алеша все отлично знает, а делает вид, что все чудно. Боже мой, Верочка, подумай: Леня сейчас за несколько улиц от нас, я мысленно все время туда ускакиваю и ничего не вижу.

Входит Марфа с двумя мячами. Это краснолицая старуха с двумя мясистыми наростами на висках и у носа.

Вера. Во всяком случае, все это безумно интересно.

Марфа убирает чашку от кофе.

Марфа. А что купить к чаю-то? Или вы сами?

Любовь. Нет, уж вы, пожалуйста. Или, может быть, заказать по телефону? Не знаю, — я сейчас приду и скажу вам.

Вбегает Трощейкин. Марфа уходит.

Любовь. Ну что?

Трощейкин. Ничего: в городе спокойно.

Вера. А ты что, Алеша, предполагал, что будут ходить с флагами?

Трощейкин. А? Что? Какие флаги? (К жене.) Она уже знает?

Любовь пожимает плечами.

Трощейкин (Вере). Ну, что ты скажешь? Хорошее положение, а?

Вера. По-моему, замечательное.

Трощейкин. Можешь меня поздравить. Я с Вишневским немедленно разругался. Старая жаба! Ему и горя мало. Звонил в полицию, но так и осталось неизвестно, есть ли надзор, а если есть, то в чем он состоит. Выходит так, что, пока нас не убьют, ничего нельзя предпринять. Словом, все очень мило и элегантно. Между прочим, я сейчас из автомобиля видел его сподручного — как его? — Аршинского. Не к добру.

Вера. О, Аршинского? Он здесь? Тысячу лет его не встречала. Да, он очень был дружен с Леней Барбашиным.

Трощейкин. Он с Леней Барбашиным фальшивые векселя стряпал, — такой же мрачный прохвост. Слушай, Люба, так как на отъезд нужны деньги, я не хочу сегодня пропускать сеансы, — в два придет ребенок, а потом старуха, но, конечно, гостей нужно отменить, позаботься об этом.

Любовь. Вот еще! Напротив: я сейчас распоряжусь насчет торта. Это мамин праздник, и я ни в коем случае не собираюсь портить ей удовольствие ради каких-то призраков.

Трощейкин. Милая моя, эти призраки убивают. Ты это понимаешь или нет? Если вообще ты относишься к опасности с такой птичьей беспечностью, то я… не знаю.

Вера. Алеша, ты боишься, что он проскользнет вместе с другими?

Трощейкин. Хотя бы. Ничего в этом смешного нет. Га-стей ждут! Скажите, пожалуйста. Когда крепость находится на положении осады, то не зазывают дорогих знакомых.

Любовь. Алеша, крепость уже сдана.

Трощейкин. Ты что, нарочно? Решила меня извести?

Любовь. Нет, просто не хочу другим портить жизнь из-за твоих фанаберии.

Трощейкин. Есть тысяча вещей, которые нужно решить, а мы занимаемся черт знает чем. Допустим, что Баумгартен мне добудет денег… Что дальше? Ведь это значит, все нужно бросить, — а у меня пять портретов на мази, и важные письма, и часы в починке… И если ехать, то куда?

Вера. Если хочешь знать мое мнение: ты это слишком принимаешь к сердцу. Мы тут сейчас сидели с Любой и вспоминали прошлое, — и пришли к заключению, что у тебя нет никакого основания бояться Лени Барбашина.

Трощейкин. Да что ты его все Леней… Кто это — вундеркинд? Вот Вишневский меня тоже ус-по-каивал. Я хорошо его осадил. Теперь уж на казенную помощь надеяться не приходится, — обиделась жаба. Я не трус, я боюсь не за себя, но я вовсе не хочу, чтобы первый попавшийся мерзавец всадил в меня пулю.

Вера. Я не понимаю, Алеша, одной маленькой вещи. Ведь я отлично помню, не так давно мы как-то все вместе обсуждали вопрос: что будет, когда Барбашин вернется.

Любовь вышла.

Трощейкин. Предположим…

Вера. И вот тогда ты совершенно спокойно… Нет, ты не стой ко мне спиной.

Трощейкин. Если я смотрю в окно, то недаром.

Вера. Боишься, что он подкарауливает?

Трощейкин. Э, не сомневаюсь, что он где-то поблизости и ждет момента…

Вера. …Ты тогда спокойно все предвидел и уверял, что у тебя нет злобы, что будешь когда-нибудь пить с ним брудершафт. Одним словом, кротость и благородство.

Трощейкин. Не помню. Напротив: не было дня, чтобы я не мучился его возвращением. Что ты полагаешь, — я не подготовлял отъезда? Но как я мог предвидеть, что его вдруг простят? Как, скажи? Через месяца два была бы моя выставка… Кроме того, я жду писем… Через год уехали бы… И уже навеки, конечно!

Любовь возвращается.

Любовь. Ну вот. Мы сейчас завтракаем. Верочка, ты остаешься у нас, правда?

Вера. Нет, миленькая, я пойду. К маме еще раз загляну и уж пойду к себе. Знаешь, Вашечка из больницы приходит, надо его накормить. Я приду днем.

Любовь. Ну, как хочешь.

Вера. Между прочим, эта его ссора с мамой меня начинает раздражать. Обидеться на старую женщину оттого, что она посмела сболтнуть, что он кому-то неправильно диагноз поставил. Ужасно глупо.

Любовь. Только приходи сразу после завтрака.

Трощейкин. Господа, это чистейшее безумие! Я тебе повторяю в последний раз, Люба: нужно отменить сегодняшний фестиваль. К чорту!

Любовь (Вере). Какой он странный, правда? Вот, он будет так зудить еще час и нисколько не устанет.

Трощейкин. Превосходно. Только я присутствовать не буду.

Любовь. Знаешь Верочка, я, пожалуй, выйду с тобой до угла: солнышко появилось.

Трощейкин. Ты выйдешь на улицу? Ты — —

Вера. Пожалей мужа, Любинька. Успеешь погулять.

Трощейкин. Нет, милая моя… если ты… если ты это сделаешь…

Любовь. Хорошо, хорошо. Только не ори.

Вера. Ну вот, я пошла. Тебе, значит, нравятся мои перчатки? Симпатичные, правда? А ты, Алеша, успокойся… Возьми себя в руки… Никто твоей крови не жаждет…

Трощейкин. Завидую, голубушка, твоему спокойствию! А вот когда твою сестру ухлопают наповал, тогда вот ты вспомнишь — и попрыгаешь. Я, во всяком случае, завтра уезжаю. А если денег не достану, то буду знать, что хотят моей гибели. О, если я был бы ростовщик, бакалейщик, как бы меня берегли! Ничего, ничего! Когда-нибудь мои картины заставят людей почесать затылки, — только я этого не увижу. Какая подлость! Убийца по ночам бродит под окнами, а жирный адвокат советует дать утрястись. Кто это будет утряхиваться, собственно говоря? Это мне-то в гробу трястись по булыжникам? Нет-с, извините! Я еще постою за себя!

Вера. До свиданья, Любинька. Значит, я скоро приду. Я уверена, что все будет хорошо, правда? Но, пожалуй, все-таки лучше сиди дома сегодня.

Трощейкин (у окна). Люба! Скорей сюда. Он.

Вера. Ах, я тоже хочу посмотреть.

Трощейкин. Там!

Любовь. Где? Я ничего не вижу.

Трощейкин. Там! У киоска. Там, там, там. Стоит. Ну, видишь?

Любовь. Какой? У края панели? С газетой?

Трощейкин. Да, да, да!

Входит Антонина Павловна.

Антонина Павловна. Дети мои, Марфа уже подает.

Трощейкин. Теперь видишь? Что, кто был прав? Не высовывайся! С ума сошла!..

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Гостиная, она же столовая. Любовь, Антонина Павловна. Стол, буфет. Марфа, краснолицая старуха, с двумя мясистыми наростами на виске и у носа, убирает со стола остатки завтрака и скатерть.

Марфа. А в котором часу он придет-то, Любовь Ивановна?

Любовь. Вовсе не придет. Можете отложить попечение.

Марфа. Какое печение?{211}

Любовь. Ничего. Вышитую скатерть, пожалуйста.

Марфа. Напугал меня Алексей Максимович. В очках, говорит, будет.

Любовь. Очки? Что вы такое выдумываете?

Марфа. Да мне все одно. Я его сроду не видала.

Антонина Павловна. Вот. Нечего сказать — хорошо он ее натаскал!..

Любовь. Я никогда и не сомневалась, что Алеша собьет ее с толка. Когда он пускается описывать наружность человека, то начинается квазифантазия или тенденция. (Марфе.) Из кондитерской все прислали?

Марфа. Что было заказано, то и прислали. Бледный, говорит, ворот поднят, а где это я узнаю бледного от румяного, раз — ворот да черные очки? (Уходит.)

Любовь. Глупая бытовая старуха.

Антонина Павловна. Ты, Любушка, все-таки попроси Ревшина последить за ней, а то она вообще от страху никого не впустит.

Любовь. Главное, она врет. Превосходно может разобраться, если захочет. От этих сумасшедших разговоров я и сама начинаю верить, что он вдруг явится.

Антонина Павловна. Бедный Алеша! Вот кого жалко… Ее напугал, на меня накричал почему-то… Что я такого сказала за завтраком?

Любовь. Ну, это понятно, что он расстроен. (Маленькая пауза.) У него даже начинаются галлюцинации… Принять какого-то низенького блондина, спокойно покупающего газету, за — — Какая чушь! Но ведь его не разубедишь. Решил, что Барбашин ходит под нашими окнами, значит, это так.

Антонина Павловна. Смешно, о чем я сейчас подумала: ведь из всего этого могла бы выйти преизрядная пьеса.

Любовь. Дорогая моя мамочка! Ты чудная, сырая женщина. Я так рада, что судьба дала мне литературную мать. Другая бы выла и причитала на твоем месте, а ты творишь.

Антонина Павловна. Нет, правда. Можно было бы перенести на сцену, почти не меняя, только сгущая немножко. Первый акт: вот такое утро, как нынче было… Правда, вместо Ревшина я бы взяла другого вестника, менее трафаретного. Явился, скажем, забавный полицейский чиновник с красным носом или адвокат с еврейским акцентом. Или, наконец, какая-нибудь роковая красавица, которую Барбашин когда-то бросил. Все это можно без труда подвзбить. А дальше, значит, развивается.

Любовь. Одним словом: «Господа, к нам в город приехал ревизор». Я вижу, что ты всю эту историю воспринимаешь как добавочный сюрприз по случаю твоего рождения. Молодец, мамочка! А как, по-твоему, развивается дальше? Будет стрельба?

Антонина Павловна. Ну, это еще надобно подумать. Может быть, он сам покончит с собой у твоих ног.

Любовь. А мне очень хотелось бы знать окончание. Леонид Викторович говорил о пьесах, что если в первом действии висит на стене ружье, то в последнем оно должно дать осечку{212}.

Антонина Павловна. Ты только, пожалуйста, никаких глупостей не делай. Подумай, Любушка, ведь это — счастье, что ты за него не вышла. А как ты злилась на меня, когда я еще в самом начале старалась тебя урезонить!

Любовь. Мамочка, сочиняй лучше пьесу. А мои воспоминания с твоими никогда не уживаются, так что не стоит и сводить. Да, ты хотела нам почитать свою сказку.

Антонина Павловна. Прочту, когда соберутся гости. Ты уж потерпи. Я ее перед завтраком пополнила и отшлифовала. (Маленькая пауза.) Не понимаю, отчего мне от Миши не было письмеца. Странно. Не болен ли он…

Любовь. Глупости. Забыл, а в последнюю минуту помчится галопом на телеграф.

Входит Ревшин, чуть ли не в визитке.

Ревшин. Еще раз здравствуйте. Как настроеньице?

Любовь. О, великолепное. Что вы, на похороны собрались?

Ревшин. Это почему? Черный костюм? Как же иначе: семейное торжество, пятидесятилетие дорогой писательницы. Вы, кажется, любите хризантемы, Антонина Павловна… Цветок самый писательский.

Антонина Павловна. Прелесть! Спасибо, голубчик. Любушка, вон там ваза.

Ревшин. А знаете, почему цветок писательский? Потому что у хризантемы всегда есть темы.

Любовь. Душа общества…

Ревшин. А где Алексей Максимович?

Антонина Павловна. Ах, у бедняжки сеанс. Рисует сынка ювелира. Что, есть у вас какие-нибудь вести? Беглого больше не встречали?

Любовь. Так я и знала: теперь пойдет слух, что он сбежал с каторги.

Ревшин. Особых вестей не имеется. А как вы расцениваете положение, Антонина Павловна?

Антонина Павловна. Оптимистически. Кстати, я убеждена, что, если бы мне дали пять минут с ним поговорить, все бы сразу прояснилось.

Любовь. Нет, эта ваза не годится. Коротка.

Антонина Павловна. Он зверь, а я со зверьми умею разговаривать. Моего покойного мужа однажды хотел обидеть действием пациент, — что будто, значит, его жену не спасли вовремя. Я его живо угомонила. Давай-ка эти цветочки сюда. Я сама их устрою — у меня там ваз сколько угодно. Моментально присмирел.

Любовь. Мамочка, этого никогда не было.

Антонина Павловна. Ну, конечно: если у меня есть что-нибудь занимательное рассказать, то это только мой вымысел. (Уходит с цветами.)

Ревшин. Что ж — судьба всех авторов!

Любовь. Наверное, ничего нет? Или все-таки позанялись любительским сыском?

Ревшин. Ну что ты опять на меня ополчаешься… Ты же… вы же… знаете, что я — —

Любовь. Я знаю, что вы обожаете развлекаться чужими делами. Шерлок Холмс из Барнаула.

Ревшин. Да нет, право же…

Любовь. Вот поклянитесь мне, что вы его больше не видели!

Страшный звон. Вбегает Трощейкин.

Трощейкин. Зеркало разбито! Гнусный мальчишка разбил мячом зеркало!

Любовь. Где? Какое?

Трощейкин. Да в передней. Поди — поди — поди. Полюбуйся!

Любовь. Я тебя предупреждала, что после сеанса он должен сразу отправляться домой, а не шпарить в футбол. Конечно, он сходит с ума, когда пять мячей… (Быстро уходит.)

Трощейкин. Говорят, отвратительная примета. Я в приметы не верю, но почему-то они у меня в жизни всегда сбывались. Как неприятно… Ну, рассказывайте.

Ревшин. Да кое-что есть. Только убедительно прошу — ни слова вашей женке. Это ее только взбудоражит, особенно ввиду того, что она к этой истории относится как к своему частному делу.

Трощейкин. Хорошо, хорошо… Вываливайте.

Ревшин. Итак, как только мы с вами расстались, я отправился на его улицу и стал на дежурство.

Трощейкин. Вы его видели? Говорили с ним?

Ревшин. Погодите, я по порядку.

Трощейкин. К чорту порядок!

Ревшин. Замечание по меньшей мере анархическое, но все-таки потерпите. Вы уже сегодня испортили отношения с Вишневским вашей склонностью к быстрым словам.

Трощейкин. Ну, это начхать. Я иначе устроюсь.

Ревшин. Было, как вы знаете, около десяти. Ровно в половине одиннадцатого туда вошел Аршинский, — вы знаете, о ком я говорю?

Трощейкин. То-то я его видел на бульваре, — очевидно, как раз туда шел.

Ревшин. Я решил ждать, несмотря на дождик. Проходит четверть часа, полчаса, сорок минут. «Ну, — говорю, — он, вероятно, до ночи не выйдет».

Трощейкин. Кому?

Ревшин. Что кому?

Трощейкин. Кому вы это сказали?

Ревшин. Да тут из лавки очень толковый приказчик и еще одна дама из соседнего дома с нами стояли. Ну, еще кое-кто — не помню. Это совершенно не важно. Словом, говорили, что он уже утром выходил за папиросами, а сейчас, наверное, пойдет завтракать. Тут погода несколько улучшилась…

Трощейкин. Умоляю вас — без описаний природы. Вы его видели или нет?

Ревшин. Видел. Без двадцати двенадцать он вышел вместе с Аршинским.

Трощейкин. Ага!

Ревшин. В светло-сером костюме. Выбрит, как бог, а выражение на лице ужасное: черные глаза горят, на губах усмешка, брови нахмурены. На углу он распрощался с Аршинским и вошел в ресторан. Я так, незаметно, профланировал мимо и сквозь витрину вижу: сидит за столиком у окна и что-то записывает в книжечку. Тут ему подали закуску, он ею занялся, — ну а я почувствовал, что тоже смертный, и решил пойти домой позавтракать.

Трощейкин. Значит, он был угрюм?

Ревшин. Адски угрюм.

Трощейкин. Ну, кабы я был законодателем, я бы за выражение лица тащил бы всякого в участок — сразу. Это все?

Ревшин. Терпение. Не успел я отойти на пять шагов, как меня догоняет ресторанный лакей с запиской. От него. Вот она. Видите, сложено и сверху его почерком: «Господину Ревшину, в руки». Попробуйте угадать, что в ней сказано?

Трощейкин. Давайте скорей, некогда гадать.

Ревшин. А все-таки.

Трощейкин. Давайте, вам говорят.

Ревшин. Вы бы, впрочем, все равно не угадали. Нате.

Трощейкин. Не понимаю… Тут ничего не написано… Пустая бумажка.

Ревшин. Вот это-то и жутко. Такая белизна страшнее всяких угроз. Меня прямо ослепило.

Трощейкин. А он талантлив, этот гнус. Во всяком случае, нужно сохранить. Может пригодиться как вещественное доказательство. Нет, я больше не могу жить… Который час?

Ревшин. Двадцать пять минут четвертого.

Трощейкин. Через полчаса придет мерзейшая Вагабундова: представляете себе, как мне весело сегодня писать портреты? И это ожидание… Вечером мне должны позвонить… Если денег не будет, то придется вас послать за горячечной рубашкой для меня. Каково положение! Я кругом в авансе, а в доме шиш. Неужели вы ничего не можете придумать?

Ревшин. Да что ж, пожалуй… Видите ли, у меня лично свободных денег сейчас нет, но в крайнем случае я достану вам на билет, — недалеко, конечно, — и, скажем, на две недели жизни там, с условием, однако, что Любовь Ивановну вы отпустите к моей сестре в деревню. А дальше будет видно.

Трощейкин. Ну, извините: я без нее не могу. Вы это отлично знаете. Я ведь как малый ребенок. Ничего не умею, все путаю.

Ревшин. Что ж, придется вам все путать. Ей будет там отлично, сестра у меня первый сорт, я сам буду наезжать. Имейте в виду, Алексей Максимович, что когда мишень разделена на две части и эти части в разных местах, то стрелять не во что.

Трощейкин. Да я ничего не говорю… Это вообще разумно… Но ведь Люба заартачится.

Ревшин. Как-нибудь можно уговорить. Вы только подайте так, что, дескать, это ваша мысль, а не моя. Так будет приличней. Мы с вами сейчас говорим как джентльмен с джентльменом, и, смею думать, вы отлично понимаете положение.

Трощейкин. Ну, посмотрим. А как вы считаете, сэр, — если действительно я завтра отправлюсь, может быть, мне загримироваться? У меня как раз остались от нашего театра борода и парик. А?

Ревшин. Почему же? Можно. Только смотрите, не испугайте пассажиров{213}.

Трощейкин. Да, это все как будто… Но, с другой стороны, я думаю, что если он обещал, то он мне достанет. Что?

Ревшин. Алексей Максимович, я не в курсе ваших кредитных возможностей.

Входят Любовь и Вера.

Вера (Ревшину). Здравствуйте, конфидант.

Трощейкин. Вот, послушай, Люба, что он рассказывает. (Лезет в карман за запиской.)

Ревшин. Дорогой мой, вы согласились этого рискованного анекдота дамам не сообщать.

Любовь. Нет, сообщите немедленно.

Трощейкин. Ах, отстаньте вы все от меня! (Уходит.)

Любовь (Ревшину). Хороши!

Ревшин. Клянусь, Любовь Ивановна…

Любовь. Вот о чем я вас попрошу. Там, в передней, бог знает какой разгром. Я, например, палец порезала. Пойдите-ка — нужно перенести из спальни другое зеркало. Марфа не может.

Ревшин. С удовольствием.

Любовь. И вообще вы будете следить, чтоб она не шуганула какого-нибудь невинного гостя, приняв его за вашего сегодняшнего собеседника.

Ревшин. Любовь Ивановна, я с ним не беседовал — вот вам крест.

Любовь. И заодно скажите ей, чтоб она пришла мне помочь накрыть к чаю. Сейчас начнут собираться.

Вера. Любочка, позволь мне накрыть, я это обожаю.

Ревшин. Увидите, буду как цербер. (Уходит.)

Любовь. Всякий раз, когда ожидаю гостей, я почему-то думаю о том, что жизнь свою я профукала. Нет, лучше маленькие… Так что ж ты говоришь? Значит, у него все та же экономка?

Вера. Да, все та же. Эти?

Любовь. Хотя бы. А откуда Лиза ее знает?

Вера. Она как-то рекомендовала Лизу Станиславским{214}, а я ее от них получила. Я как сегодня пришла от тебя, застала ее за оживленной беседой с дворником. Барбашин да Барбашин — сплошное бормотание. Словом, оказывается, что он приехал без предупреждения, вчера около семи вечера, но все было в полном порядке, так как экономка там все время жила.

Любовь. Да, я хорошо помню эту квартиру.

Вера. Нынче ночью он выходил куда-то, а потом чуть ли не с утра писал на машинке письма.

Любовь. Ах, Вера, как это все, в общем, плоско. Почему я должна интересоваться сплетнями двух старых баб?

Вера. А все-таки интересно, сознайся! И немножко страшно.

Любовь. Да — и немножко страшно…

Входят Марфа с тортом и Антонина Павловна с фруктами.

Вера. Вдруг он правда замышляет что-нибудь зловещее? Да, вот еще: будто бы очень отощал в тюрьме и первым делом заказал котлет и бутылку шампанского. Вообще Лиза тебя очень жалела… Сколько будет человек приблизительно? Я правильно сосчитала?

Любовь. Писатель… Тетя Женя, дядя Поль… Старушка Николадзе… Мешаев… Ревшин… Мы четверо… кажется, все. На всякий случай, еще один бокал поставим.

Вера. Для кого это? Или?..

Антонина Павловна. Мешаев говорил, что, может быть, будет его брат. А знаешь, Любуша…

Любовь. Что?

Антонина Павловна. Нет, ничего, я думала, что это из старых вилочек.

Входит Трощейкин.

Трощейкин. Ну вот, слава богу. Люди начинают просыпаться. Люба, сейчас звонил Куприков и умолял нас не выходить на улицу. Он сейчас у меня будет. Очевидно, есть что-то новое. Не хотел по телефону.

Любовь. Очень жаль, что придет. Я совершенно не выношу твоих коллег. Видишь, Вера, бокал пригодится. Ставь-ка еще лишний.

Трощейкин. Да, кажется, люди начинают понимать, в каком мы находимся положении. Ну, я, знаешь, подкреплюсь.

Любовь. Оставь торт, не будь хамом. Подожди, пока соберутся гости, тогда будешь под шумок нажираться.

Трощейкин. Когда придут гости, то я буду у себя. Это уж извините. Хорошо, я возьму просто конфету.

Вера. Алеша, не порти. Я так чудно устроила. Слушай, я тебя сейчас шлепну по пальцам.

Антонина Павловна. Вот тебе кусочек кекса.

Звонок.

Трощейкин. А, это старуха Вагабундова. Попробую сегодня дописать. У меня руки трясутся, не могу держать кисть, — а все-таки допишу ее, черт бы ее взял! Церемониться особенно не буду.

Вера. Это у тебя от жадности — руки трясутся.

Входит Ревшин.

Ревшин. Господа, там пришла какая-то особа: судя по некоторым признакам, она не входит в сегодняшнюю программу. Какая-то Элеонора Шнап. Принимать?

Трощейкин. Что это такое, Антонина Павловна? Кого вы зазываете? В шею!

Антонина Павловна. Я ее не приглашала. Шнап? Шнап? Ах, Любушка… Это ведь, кажется, твоя бывшая акушерка?

Любовь. Да. Страшная женщина. Не надо ее.

Антонина Павловна. Раз она пришла меня поздравить, то нельзя гнать. Не мило.

Любовь. Как хочешь. (Ревшину.) Ну, живо. Зовите.

Вера. Мы ее последний раз видели на похоронах…

Любовь. Не помню, ничего не помню…

Трощейкин (собирается уйти налево). Меня, во всяком случае, нет.

Вера. Напрасно, Алеша. Племянница ее первого мужа была за двоюродным братом Барбашина.

Трощейкин. А! Это другое дело…

Входит Элеонора Шнап: фиолетовое платье, пенсне.

Антонина Павловна. Как любезно, что вы зашли. Я, собственно, просила не разглашать, но, по-видимому, скрыть невозможно.

Эленора Шнап. К сожаленью, об этом уже говорит вес, вес город.

Антонина Павловна. Именно, к сожалению! Очень хорошо. Я сама понимаю, что этим нечего гордиться: только ближе к могиле. Это моя дочь Вера. Любовь, вы, конечно, знаете, моего зятя тоже, а Надежды у меня нет.

Эленора Шнап. Божмой! Неужели безнадежно?

Антонина Павловна. Да, ужасно безнадежная семья. (Смеется.) А до чего мне хотелось иметь маленькую Надю с зелеными глазками.

Эленора Шнап. Т-ак?

Любовь. Тут происходит недоразумение. Мамочка!

Антонина Павловна. Присаживайтесь, пожалуйста. Сейчас будем чай пить.

Эленора Шнап. Когда я сегодня узнала, то приам всплеснула руками. Думаю себе: нужно чичас проведать пойти.

Любовь. И посмотреть, как они это переживают?

Антонина Павловна. Да она-то откуда знает? Алеша, ты разболтал?

Любовь. Мамочка, я тебе говорю, тут происходит идиотская путаница. (К Шнап.) Дело в том, что сегодня рождение моей матери.

Эленора Шнап. Несчастная мать! О, я все пан-маю…

Трощейкин. Скажите, вы, может быть, этого человека — —

Любовь. Перестань, пожалуйста. Что это за разговоры?

Эленора Шнап. Друг спознается во время большого несчастья, а недруг во время маленьких. Так мой профессор Эссер{215} всегда говорил. Я не могла не прийти…

Вера. Никакого несчастья нет. Что вы! Все совершенно спокойны и даже в праздничном настроении.

Эленора Шнап. Да, это хорошо. Никогда не нужно поддаваться. Нужно держаться — так! (К Любови.) Бедная, бедная вы моя! Бедная жертвенница. Благодарите бога, что ваш младенчик не видит всего этого.

Любовь. Скажите, Элеонора Карловна… а у вас много работы? Много рожают?

Эленора Шнап. О, я знаю: моя репутация — репутация холодного женского врача… Но, право же, кроме щипцов я имею еще большое грустное сердце.

Антонина Павловна. Во всяком случае, мы очень тронуты вашим участием.

Любовь. Мамочка! Это невыносимо…

Звонок.

Трощейкин. Так, между нами: вы, может быть, этого человека сегодня видели?

Эленора Шнап. Чичас заходила, но его не было у себя. А что, желайте передать ему что-либо?

Входит Ревшин.

Ревшин. К вам, Алексей Максимович, госпожа Вагабундова.

Трощейкин. Сию минуту. Слушай, Люба, когда придет Куприков, вызови меня немедленно.

Вагабундова{216} входит как прыгающий мяч: очень пожилая, белое с кружевами платье, такой же веер, бархотка, абрикосовые волосы.

Вагабундова.

Здрасте, здрасте, извиняюсь за вторженье! Алексей Максимович, ввиду положенья — —

Трощейкин. Пойдем, пойдем!

Вагабундова.

— и данных обстоятельств — —

Любовь. Сударыня, он сегодня очень в ударе, увидите!

Вагабундова.

Без препирательств! Нет — нет — нет. Вы не можете рисовать мой портрет. Господи, как это вам нравится! Убивать такую красавицу!

Трощейкин. Портрет кончить необходимо.

Вагабундова.

Художник, мне не нужно геройства! Я уважаю ваше расстройство: я сама вдова — и не раз, а два. Моя брачная жизнь была мрачная ложь и состояла сплошь из смертей. Я вижу, вы ждете гостей?

Антонина Павловна. Присаживайтесь, пожалуйста.

Вагабундова.

Жажду новостей!

Трощейкин. Послушайте, я с вами говорю серьезно. Выпейте чаю, съешьте чего хотите, — вот эту гулю с кремом, — но потом я хочу вас писать! Поймите, я, вероятно, завтра уеду. Надо кончать!

Эленора Шнап. Т-ак. Это говорит разум. Уезжайте, уезжайте и опять уезжайте! Я с мосье Барбашиным всегда была немножко знакома запанибрата, и, конечно, он сделает что-либо ужасное.

Вагабундова.

Может быть, метнет бомбу? А, — хватит апломбу? Вот метнет и всех нас сейчас — сейчас разорвет.

Антонина Павловна. За себя я спокойна. В Индии есть поверье, что только великие люди умирают в день своего рождения. Закон целых чисел.

Любовь. Такого поверья нет, мамочка.

Вагабундова.

Поразительное совмещенье: семейный праздник и — это возвращенье!

Эленора Шнап. Я то же самое говорю. Они были так счастливы! На чем держится людское счастье? На тоненькой-тоненькой ниточке!

Вагабундова (к Антонине Павловне).

Какое прелестное ситечко! Мне пожиже, пожиже… Да, счастье, — и вот — поди же!

Вера. Господи, что же вы их уже отпеваете? Все отлично знали, что Барбашин когда-нибудь вернется, а то, что он вернулся несколько раньше, ничего, в сущности, не меняет. Уверяю вас, что он не думает о них больше.

Звонок.

Вагабундова.

Не говорите. Я все пережила… Поверьте, тюрьма его разожгла! Алексей Максимович, душенька, нет! Забудем портрет. Я не могу сегодня застыть. Я волнуюсь, у меня грудь будет ходить.

Ревшин входит.

Ревшин. Евгенья Васильевна с супругом, а также свободный художник Куприков.

Трощейкин. А, погодите. Он ко мне. (Уходит.)

Эленора Шнап (Вагабундовой). Как я вас понимаю! У меня тоже обливается сердце. Между нами говоря, я совершенно убеждена теперь, что это был его ребеночек…

Вагабундова.

Никакого сомненья! Но я рада услышать профессиональное мненье.

Входят тетя Женя и дядя Поль. Она: пышная, в шелковом платье, была бы в чепце с лентами, если бы на полвека раньше. Он: белый бобрик, белые бравые усы, которые расчесывает щеточкой, благообразен, но гага.[25]

Евгения Васильевна. Неужели это все правда? Бежал с каторги? Пытался ночью вломиться к вам?

Вера. Глупости, тетя Женя. Что вы слушаете всякие враки?

Евгения Васильевна. Хороши враки! Вот Поль его сегодня… Сейчас он это сам расскажет. Он мне чудесно рассказывал. Услышите. (К Антонине Павловне.) Поздравляю тебя, Антонина, хотя едва ли это уместно сегодня. (Любови, указывая на Шнап.) С этой стервой я не разговариваю. Кабы знала, не пришла… Поль, все тебя слушают.

Дядя Поль. Как-то на днях…

Тетя Женя. Да нет, нет: нынче.

Дядя Поль. Нынче, говорю я, совершенно для меня неожиданно, я вдруг увидел, как некоторое лицо вышло из ресторана.

Вагабундова.

Из ресторана? Так рано? Наверное, пьяный?

Антонина Павловна. Ах, зачем ты меня так балуешь, Женечка? Прелесть! Смотри, Любушка, какие платочки.

Эленора Шнап. Да. Плакать в них будете.

Дядя Поль. Делая поправку на краткость моего наблюдения и быстроту прохождения объекта, утверждаю, что я был в состоянии трезвом.

Тетя Женя. Да не ты, а он.

Дядя Поль. Хорошо: он.

Вера. Дядя Поль, тебе это все померещилось. Явление не опасное, но нужно следить.

Любовь. Вообще это все не очень интересно… Что тебе можно? Хочешь сперва торта? Нам сейчас мама будет читать свою новую сказку.

Дядя Поль. Мне так показалось, и нет такой силы, которая могла бы меня заставить изменить показание.

Тетя Женя. Ну-ну, Поль… продолжай… ты теперь разогрелся.

Дядя Поль. Он шел, я шел. А на днях я видел, как расшиблась велосипедистка.

Вагабундова.

Положение ужасно! Надо уезжать — это ясно! Всем! А я еще этого съем.

Антонина Павловна. Может быть, Любушка, подождать, пока все придут?

Любовь. Нет-нет, ничего, начни.

Антонина Павловна. Что ж, приступим. Итак, этой сказкой или этюдом завершается цикл моих «Озаренных Озер». Поль, друг мой, садись, пожалуйста.

Дядя Поль. Предпочитаю стоять.

Звонок.

Тетя Женя.

Не понимаю. Он это рассказывал так красочно, так хорошо, — а теперь у него что-то заскочило. Может быть, потом разойдется. (К мужу.) Ты мне не нравишься последнее время.

Входит Ревшин, пропуская вперед старушку Николадзе, сухонькую, стриженую, в черном, и Известного писателя: он стар, львист, говорит слегка в нос, медленно и веско, не без выигрышных прочищений горла позади слов, одет в смокинг.{217}

Антонина Павловна. А, наконец!

Писатель. Ну что же… Надо вас поздравить, по-видимому.

Антонина Павловна. Как я рада вас видеть у себя! Я все боялась, что вы, залетный гость, невзначай умчитесь.

Писатель. Кажется, я ни с кем не знаком…

Николадзе. Поздравляю. Конфетки. Пустячок.

Антонина Павловна. Спасибо, голубушка. Что это вы, право, тратитесь на меня!

Писатель (к Вере). С вами я, кажется, встречался, милая.

Вера. Мы встречались на рауте у Н. Н.{218}, дорогой Петр Николаевич.

Писатель. На рауте у Н. Н. … А! Хорошо сказано. Я вижу, вы насмешница.

Любовь. Что вам можно предложить?

Писатель. Что вы можете мне предложить… Н-да. Это у вас что: кутья? А, кекс. Схож. Я думал, у вас справляются поминки.

Любовь. Мне нечего поминать, Петр Николаевич.

Писатель. А! Нечего… Ну, не знаю, милая. Настроение что-то больно фиолетовое. Не хватает преосвященного.

Любовь. Чего же вам предложить? Этого?

Писатель. Нет. Я — антидульцинист{219}: противник сладкого. А вот вина у вас нету?

Антонина Павловна. Сейчас будет Моэт,[26] Петр Николаевич. Любушка, надо попросить Ревшина откупорить.

Писатель. А откуда у вас Моэт? (Любови.) Все богатеете?

Любовь. Если хотите непременно знать, то это виноторговец заплатил мужу натурой за поясной портрет.

Писатель. Прекрасно быть портретистом. Богатеешь, рогатеешь. Знаете, ведь по-русски «рогат» — значит «богат»{220}, а не что-нибудь будуарное. Ну а коньяку у вас не найдется?

Любовь. Сейчас вам подадут.

Вагабундова.

Петр Николаевич, извините вдову… Вижу вас наконец наяву. Страшно польщена. И не я одна. Все так любят ваши произведенья.

Писатель. Благодарю.

Вагабундова.

А скажите ваше сужденье… Насчет положенья?

Писатель. Насчет какого положенья, сударыня?

Вагабундова.

Как, вы не слыхали? Вернулся тот, которого не ждали.

Антонина Павловна (взяла у Марфы из рук). Вот, пожалуйста.

Писатель. Да, мне об этом докладывали. (К Любови.) А что, милая, поджилочки у вас трепещут? Дайте посмотреть… Я в молодости влюбился в одну барышню исключительно из-за ее поджилочек.

Любовь. Я ничего не боюсь, Петр Николаевич.

Писатель. Какая вы отважная. Н-да. У этого убийцы губа не дура.

Николадзе. Что такое? Я ничего не понимаю… Какая дура? Какой убийца? Что случилось?

Писатель. За ваше здоровье, милая. А коньяк-то у вас того, неважнец.

Эленора Шнап (к Николадзе). О, раз вы ничего не знаете, так я вам расскажу.

Вагабундова.

Нет, я. Очередь моя.

Эленора Шнап. Нет, моя. Оставьте, не мешайтесь{221}.

Любовь. Мамочка, пожалуйста.

Антонина Павловна. Когда вы пришли, Петр Николаевич, я собиралась прочитать присутствующим одну маленькую вещь, — но теперь я при вас что-то не смею.

Писатель. Притворство. Вам будет только приятно. Полагаю, что в молодости вы лепетали между поцелуями, как все лживые женщины.

Антонина Павловна. Я давно-давно это забыла, Петр Николаевич.

Писатель. Ну, читайте. Послушаем.

Антонина Павловна. Итак, это называется «Воскресающий Лебедь»{222}.

Писатель. Воскресающий лебедь… умирающий Лазарь{223}… Смерть вторая и заключительная… А, неплохо…

Антонина Павловна. Нет, Петр Николаевич, не Лазарь: лебедь.

Писатель. Виноват. Это я сам с собой. Мелькнуло. Автоматизм воображения{224}.

Трощейкин появляется в дверях и оттуда

Трощейкин. Люба, на минутку.

Любовь. Иди сюда, Алеша.

Трощейкин. Люба!

Любовь. Иди сюда. Господину Куприкову тоже будет интересно.

Трощейкин. Как знаешь.

Входит с Куприковым и репортером. Куприков — трафаретно-живописный живописец, в плечистом пиджаке и темнейшей рубашке при светлейшем галстуке. Репортер — молодой человек с пробором и вечным пером.

Трощейкин. Вот это Игорь Олегович Куприков{225}. Знакомьтесь. А это господин от газеты, от «Солнца»: интервьюировать.

Куприков (к Любови). Честь имею… Я сообщил вашему супругу все, что мне известно.

Вагабундова.

Ах, это интересно! Расскажите, что вам известно!

Тетя Женя. Вот теперь… Поль! Блесни! Ты так чудно рассказывал. Поль! Ну же… Господин Куприков, Алеша, — вот мой муж тоже…

Дядя Поль. Извольте. Это случилось так. Слева, из-за угла, катилась карета «скорой помощи», справа же мчалась велосипедистка — довольно толстая дама, в красном, насколько я мог заметить, берете.

Писатель. Стоп. Вы лишаетесь слова. Следующий.

Вера. Пойдем, дядя Поль, пойдем, мой хороший. Я дам тебе мармеладку.

Тетя Женя. Не понимаю, в чем дело… Что-то в нем испортилось.

Куприков (к Писателю). Разрешите?

Писатель. Слово предоставляется художнику Куприкову.

Любовь (к мужу) Я не знаю, почему нужно из всего этого делать какой-то кошмарный балаган. Почему ты привел этого репортера с блокнотом? Сейчас мама собирается читать. Пожалуйста, не будем больше говорить о Барбашине.

Трощейкин. Что я могу… Оставь меня в покое. Я медленно умираю. (К гостям.) Который час? У кого-нибудь есть часы?

Все смотрят на часы.

Писатель. Ровно пять. Мы вас слушаем, господин Куприков.

Куприков. Я только что докладывал Алексею Максимовичу следующий факт. Передам теперь вкратце. Проходя сегодня в полтретьего через городской сад, а именно по аллее, которая кончается урной, я увидел Леонида Барбашина сидящим на зеленой скамье.

Писатель. Да ну?

Куприков. Он сидел неподвижно и о чем-то размышлял. Тень листвы красивыми пятнами лежала вокруг его желтых ботинок.

Писатель. Хорошо… браво…

Куприков. Меня он не видел, и я за ним наблюдал некоторое время из-за толстого древесного ствола, на котором кто-то вырезал — уже, впрочем, потемневшие — инициалы. Он смотрел в землю и думал тяжелую думу. Потом изменил осанку и начал смотреть в сторону, на освещенный солнцем лужок. Через минут двадцать он встал и удалился. На пустую скамью упал первый желтый лист.

Писатель. Сообщение важное и прекрасно изложенное. Кто-нибудь желает по этому поводу высказаться?

Куприков. Из этого я заключил, что он замышляет недоброе дело, а потому обращаюсь снова к вам, Любовь Ивановна, и к тебе, дорогой Алеша, при свидетелях, с убедительной просьбой принять максимальные предосторожности.

Трощейкин. Да! Но какие, какие?

Писатель. «Зад, — как сказал бы Шекспир, — зад из зык вещан». (Репортеру.) А что вы имеете сказать, солнце мое?

Репортер. Хотелось задать несколько вопросов мадам Трощейкиной. Можно?

Любовь. Выпейте лучше стакан чаю. Или рюмку коньяку?

Репортер. Покорнейше благодарю. Я хотел вас спросить, так, в общих чертах, что вы перечувствовали, когда узнали?

Писатель. Бесполезно, дорогой, бесполезно. Она вам ничегошеньки не ответит. Молчит и ждет. Признаться, я до дрожи люблю таких женщин. Что же касается этого коньяка… словом, не советую.

Антонина Павловна. Если позволите, я начну…

Писатель (к репортеру). У вас, между прочим, опять печатают всякую дешевку обо мне. Никакой повести из цыганской жизни я не задумал и задумать не мог бы. Стыдно.

Антонина Павловна. Петр Николаевич, позволяете?

Писатель. Просим. Внимание, господа.

Антонина Павловна. «Первые лучи солнца…». Да, я забыла сказать, Петр Николаевич. Это из цикла моих «Озаренных Озер». Вы, может быть, читали… «Первые лучи солнца, играя и как будто резвясь, пробно пробежали хроматической гаммой по глади озера, перешли на клавиши камышей{226} и замерли посреди темно-зеленой осоки. На этой осоке, поджав одно крыло, а другое…».

Входят Ревшин и Мешаев — румяный блондин с букетом таких же роз.

Ревшин. Вот, Любовь Ивановна, это, кажется, последний. Устал… Дайте — —

Любовь. Шш!.. Садитесь, Осип Михеевич, мама читает сказку.

Мешаев. Можно прервать чтение буквально на одну секунду? Дело в том, что я принес сенсационное известие.

Несколько голосов. Что случилось? Говорите! Это интересно!

Мешаев. Любовь Ивановна! Алексей Максимович! Вчера вечером. Вернулся. Из тюрьмы. Барбашин!

Общий смех.

Писатель. Все? Дорогой мой, об этом знают уже в родильных приютах. Н-да — обарбашились…

Мешаев. В таком случае ограничусь тем, что поздравляю вас с днем рождения, уважаемая Антонина Павловна. (Вынимает шпаргалку.) «Желаю вам еще долго-долго развлекать нас вашим прекрасным женским дарованием. Дни проходят, но книги, книги, Антонина Павловна, остаются на полках, и великое дело, которому вы бескорыстно служите, воистину велико и обильно, — и каждая строка ваша звенит и звенит в наших умах и сердцах вечным рефреном. Как хороши, как свежи были розы!{227}» (Подает ей розы.)

Аплодисменты.

Антонина Павловна. Спасибо на добром слове, милый Осип Михеевич. Но что же вы один, вы ведь обещали привести деревенского брата?

Мешаев. А я думал, что он уже здесь, у вас. Очевидно, опоздал на поезд и приедет с вечерним. Жаль: я специально хотел вас всех позабавить нашим разительным сходством. Однако читайте, читайте!

Писатель. Просим. Вы, господа, разместитесь поудобнее. Это, вероятно, надолго. Тесней, тесней.

Все отодвигаются немного вглубь.

Антонина Павловна. «На этой осоке, поджав одно крыло, а другое широко расправив, лежал мертвый лебедь. Глаза его были полураскрыты, на длинных ресницах еще сверкали слезы. А между тем восток разгорался{228}, и аккорды солнца все ярче гремели по широкому озеру. Листья от каждого прикосновения длинных лучей, от каждого легковейного дуновения…».

Она читает с ясным лицом, но как бы удалилась в своем кресле, так что голос ее перестает быть слышен, хотя губы движутся и рука переворачивает страницы. Вокруг нее слушатели, тоже порвавшие всякую связь с авансценой, сидят в застывших полусонных позах{229}: Ревшин застыл с бутылкой шампанского между колен. Писатель прикрыл глаза рукой. Собственно, следовало бы, чтобы спустилась прозрачная ткань или средний занавес, на котором вся их группировка была бы нарисована с точным повторением поз.

Трощейкин и Любовь быстро выходят вперед на авансцену.

Любовь. Алеша, я не могу больше.

Трощейкин. И я не могу…

Любовь. Наш самый страшный день — —

Трощейкин. Наш последний день — —

Любовь. …обратился в фантастический фарс. От этих крашеных призраков нельзя ждать ни спасения, ни сочувствия.

Трощейкин. Нам нужно бежать…

Любовь. Да, да, да!

Трощейкин. …Бежать, — а мы почему-то медлим под пальмами сонной Вампуки{230}. Я чувствую, что надвигается — —

Любовь. Опасность? Но какая? О, если б ты мог понять!

Трощейкин. Опасность, столь же реальная, как наши руки, плечи, щеки. Люба, мы совершенно одни.

Любовь. Да, одни. Но это два одиночества, и оба совсем круглы. Пойми меня!

Трощейкин. Одни на этой узкой освещенной сцене. Сзади — театральная ветошь всей нашей жизни, замерзшие маски второстепенной комедии, а спереди — темная глубина и глаза, глаза, глаза, глядящие на нас, ждущие нашей гибели{231}.

Любовь. Ответь быстро: ты знаешь, что я тебе неверна?

Трощейкин. Знаю. Но ты меня никогда не покинешь.

Любовь. Ах, мне так жаль иногда, так жаль. Ведь не всегда так было.

Трощейкин. Держись, Люба!

Любовь. Наш маленький сын сегодня разбил мячом зеркало. Алеша, держи меня ты. Не отпускай.

Трощейкин. Плохо вижу… Все опять начинает мутнеть. Перестаю тебя чувствовать. Ты снова сливаешься с жизнью. Мы опять опускаемся, Люба, все кончено!

Любовь. Онегин, я тогда моложе, я лучше… Да, я тоже ослабела. Не помню… А хорошо было на этой мгновенной высоте.

Трощейкин. Бредни. Выдумки. Если сегодня мне не достанут денег, я ночи не переживу.

Любовь. Смотри, как странно: Марфа крадется к нам из двери. Смотри, какое у нее страшное лицо. Нет, ты посмотри! Она ползет с каким-то страшным известием. Она едва может двигаться…

Трощейкин (к Марфе). Он? Говорите же: он пришел?

Любовь (хлопает в ладоши и смеется). Она кивает! Алешенька, она кивает!

Входит Щель: сутулый, в темных очках.

Щель. Простите… Меня зовут Иван Иванович Щель. Ваша полоумная прислужница не хотела меня впускать. Вы меня не знаете, — но вы, может быть, знаете, что у меня есть оружейная лавка против Собора.

Трощейкин. Я вас слушаю.

Щель. Я почел своей обязанностью явиться к вам. Мне надо сделать вам некое предупреждение.

Трощейкин. Приблизьтесь, приблизьтесь. Цып-цып-цып.

Щель. Но вы не одни… Это собрание…

Трощейкин. Не обращайте внимания… Это так — мираж, фигуранты, ничто. Наконец, я сам это намалевал. Скверная картина — но безвредная.

Щель. Не обманывайте меня. Вон тому господину я продал в прошлом году охотничье ружье.

Любовь. Это вам кажется. Поверьте нам! Мы знаем лучше. Мой муж написал это в очень натуральных красках. Мы одни. Можете говорить спокойно.

Щель. В таком случае позвольте вам сообщить… Только что узнав, кто вернулся, я с тревогой припомнил, что нынче в полдень у меня купили пистолет системы «браунинг».

Средний занавес поднимается, голос чтицы громко заканчивает: «…и тогда лебедь воскрес». Ревшин откупоривает шампанское. Впрочем, шум оживления сразу пресекается.

Трощейкин. Барбашин купил?

Щель. Нет, — покупатель был господин Аршинский. Но я вижу, вы понимаете, кому предназначалось оружье.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Опять мастерская. Мячи на картине дописаны. Любовь одна. Смотрит в окно. затем медленно заводит штору. На столике забытая Ревшиным с утра коробочка папирос. Закуривает. Садится. Мышь (иллюзия мыши), пользуясь тишиной, выходит из щели, и Любовь следит за ней с улыбкой; осторожно меняет положение тела, нагибаясь вперед, но вот — мышь укатилась.

Слева входит Марфа.

Любовь. Тут опять мышка.

Марфа. А на кухне тараканы. Все одно к одному.

Любовь. Что с вами?

Марфа. Да что со мной может быть… Если вам больше сегодня ничего не нужно, Любовь Ивановна, я пойду.

Любовь. Куда это вы собрались?

Марфа. Переночую у брата, а завтра уж отпустите меня совсем на покой. Мне у вас оставаться страшно. Я старуха слабая, а у вас в доме нехорошо.

Любовь. Ну, это вы недостаточно сочно сыграли. Я вам покажу, как надо. «Уж простите меня… Я старуха слабая, кволая… Боязно мне… Дурные тут ходют…». Вот так. Это, в общем, очень обыкновенная роль… По мне, можете убираться на все четыре стороны.

Марфа. И уберусь, Любовь Ивановна, и уберусь. Мне с помешанными не житье.

Любовь. А вам не кажется, что это большое свинство? Могли бы хоть эту ночь остаться.

Марфа. Свинство? Свинств я навидалась вдосталь. Тут кавалер, там кавалер…

Любовь. Совсем не так, совсем не так. Больше дрожи и негодования. Что-нибудь с «греховодницей».

Марфа. Я вас боюсь, Любовь Ивановна. Вы бы доктора позвали.

Любовь. Дохтура, дохтура, — а не «доктора». Нет, я вами решительно недовольна. Хотела вам дать рекомендацию: годится для роли сварливой служанки, — а теперь вижу, не могу дать.

Марфа. И не нужно мне вашей рукомандации.

Любовь. Ну, это немножко лучше… Но теперь — будет. Прощайте.

Марфа. Убивцы ходют. Ночка недобрая.

Любовь. Прощайте!

Марфа. Ухожу, ухожу. А завтра вы мне заплатите за два последних месяца. (Уходит.)

Любовь. Онегин, я тогда моложе… я лучше, кажется… Какая мерзкая старуха! Нет, вы видели что-нибудь подобное! Ах, какая…

Справа входит Трощейкин.

Трощейкин. Люба, все кончено! Только что звонил Баумгартен: денег не будет.

Любовь. Я прошу тебя… Не волнуйся все время так. Это напряжение невыносимо.

Трощейкин. Через неделю обещает. Очень нужно! Для чего? На том свете на чаи раздавать?

Любовь. Пожалуйста, Алеша… У меня голова трещит.

Трощейкин. Да, — но что делать? Что делать?

Любовь. Сейчас половина девятого. Мы через час ляжем спать. Вот и все. Я так устала от сегодняшнего кавардака, что прямо зубы стучат.

Трощейкин. Ну, это — извините. У меня будет еще один визит сегодня. Неужели ты думаешь, что я это так оставлю? Пока не буду уверен, что никто к нам ночью не ворвется, я спать не лягу, — дудки.

Любовь. А я лягу. И буду спать. Вот — буду.

Трощейкин. Я только теперь чувствую, какие мы нищие, беспомощные. Жизнь как-то шла, и бедность не замечалась. Слушай, Люба. Раз все так складывается, то единственный выход — принять предложение Ревшина.

Любовь. Какое такое предложение Ревшина?

Трощейкин. Мое предложение, собственно. Видишь ли, он дает мне деньги на отъезд и все такое, а ты временно поселишься у его сестры в деревне.

Любовь. Прекрасный план.

Трощейкин. Конечно, прекрасный. Я другого разрешения вопроса не вижу. Мы завтра же отправимся, — если переживем ночь.

Любовь. Алеша, посмотри мне в глаза.

Трощейкин. Оставь. Я считаю, что это нужно сделать, хотя бы на две недели. Отдохнем, очухаемся.

Любовь. Так позволь тебе сказать. Я не только никогда не поеду к ревшинской сестре, но вообще отсюда не двинусь.

Трощейкин. Люба, Люба, Люба. Не выводи меня из себя. У меня сегодня нервы плохо слушаются. Ты, очевидно, хочешь погибнуть… Боже мой, уже совсем ночь. Смотри, я никогда не замечал, что у нас ни одного фонаря перед домом нет. Посмотри, где следующий. Луна бы скорее вышла.

Любовь. Могу тебя порадовать: Марфа просила расчета. И уже ушла.

Трощейкин. Так. Так. Крысы покидают корабль. Великолепно… Я тебя на коленях умоляю, Люба: уедем завтра. Ведь это глухой ад. Ведь сама судьба нас выселяет. Хорошо, предположим, будет при нас сыщик, но нельзя же его посылать в лавку. Значит, надо завтра искать опять прислугу, как-то хлопотать, твою дуру сестру просить… Это заботы, которые я не в силах вынести при теперешнем положении. Ну, Любушка, ну, детка моя, ну, что тебе стоит. Ведь иначе Ревшин мне не даст, — это же вопрос жизни, а не вопрос мещанских приличий.

Любовь. Скажи мне, ты когда-нибудь задумывался над вопросом, почему тебя не любят?

Трощейкин. Кто не любит?

Любовь. Да никто не любит: ни один черт не одолжит тебе ни копейки. А многие относятся к тебе просто с каким-то отвращением.

Трощейкин. Что за вздор. Наоборот, ты сама видела, как сегодня все заходили, интересовались, советовали…

Любовь. Не знаю… Я следила за твоим лицом, пока мама читала свою вещицу, и мне казалось, я понимаю, о чем ты думаешь и каким ты себя чувствуешь одиноким. Мне показалось, мы даже переглянулись с тобой, — как когда-то, очень давно, переглядывались. А теперь мне сдается, что я ошиблась, что ты не чувствовал ничего, а только все по кругу думал, даст ли тебе Баумгартен эти гроши на бегство.

Трощейкин. Охота тебе мучить меня, Люба.

Любовь. Я не хочу тебя мучить. Я хочу поговорить хоть раз с тобой серьезно.

Трощейкин. Слава Богу,  —а то ты как дитя относишься к опасности.

Любовь. Нет, я не об этой опасности собираюсь говорить, а вообще о нашей жизни с тобой.

Трощейкин. А — нет, это — уволь. Мне сейчас не до женских разговоров, я знаю эти разговоры, с подсчитыванием обид и подведением идиотских итогов. Меня сейчас больше интересует, почему не идет этот проклятый сыщик. Ах, Люба, да понимаешь ли ты, что мы находимся в смертельной, смертельной…

Любовь. Перестань разводить истерику! Мне за тебя стыдно. Я всегда знала, что ты трус. Я никогда не забуду, как ты стал накрываться вот этим ковриком, когда он стрелял.

Трощейкин. На этом коврике. Люба, была моя кровь. Ты забываешь это: я упал, я был тяжело ранен… Да, кровь. Вспомни, вспомни, мы его потом отдавали в чистку.

Любовь. Ты всегда был трусом. Когда мой ребенок умер, ты боялся его бедной маленькой тени и принимал на ночь валерьянку. Когда тебя хамским образом облаял какой-то брандмайор за портрет, за ошибку в мундире, ты смолчал и переделал. Когда однажды мы шли по Заводской и два каких-то гогочущих хулигана плыли сзади и разбирали меня по статям, ты притворился, что ничего не слышишь, а сам был бледен, как… как телятина.

Трощейкин. Продолжай, продолжай. Мне становится интересно! Боже мой, до чего ты груба! До чего ты груба!

Любовь. Таких случаев был миллион, но, пожалуй, самым изящным твоим жестом в этом жанре было, когда ты воспользовался беспомощностью врага, чтобы ударить его по щеке. Впрочем, ты даже, кажется, не попал, а хватил по руке бедного Миши.

Трощейкин. Великолепно попал — можешь быть совершенно спокойна. Еще как попал! Но, пожалуйста, пожалуйста, продолжай. Мне крайне любопытно, до чего ты можешь договориться. И это сегодня… когда случилось страшное событие, перевернувшее все… Злая, неприятная баба.

Любовь. Слава богу, что оно случилось, это событие. Оно здорово нас встряхнуло и многое осветило. Ты черств, холоден, мелочен, нравственно вульгарен, ты эгоист, какого свет еще не видал. Ну а я тоже хороша в своем роде. Только не потому, что я «торговка костьём», как вы изволили выразиться. Если я груба и резка, то это ты меня сделал такой. Ах, Алеша, если бы ты не был так битком набит самим собой, до духоты, до темноты, — ты, вероятно, увидел бы, что из меня сделалось за эти последние годы и в каком я состоянии сейчас.

Трощейкин. Люба, я сдерживаю себя, — сдержись и ты. Я понимаю, что эта зверская ночь выбивает из строя и заставляет тебя говорить зверские вещи. Но возьми себя в руки.

Любовь. Нечего взять — все распалось.

Трощейкин. Ничего не распалось. Что ты фантазируешь? Люба, опомнись! Если мы иногда… ну, орем друг на друга, — то это не значит, что мы с тобой несчастны. А сейчас мы как два затравленных животных, которые грызутся только потому, что им тесно и страшно.

Любовь. Нет, неправда. Неправда, Дело не в наших ссорах. Я даже больше тебе скажу: дело не в тебе. Я вполне допускаю, что ты был счастлив со мной, потому что в самом большом несчастье такой эгоист, как ты, всегда отыщет себе последний верный оплот в самом себе. Я отлично знаю, что, случись со мной что-нибудь, ты бы, конечно, очень огорчился, но вместе с тем быстренько перетасовал бы свои чувства, чтобы посмотреть, не выскочит ли какой-нибудь для тебя козырек, какая-нибудь выгода — о, совсем маленькая! — из факта моей гибели. И нашел бы, нашел бы! Хотя бы то, что жизнь стала бы ровно вдвое дешевле. Нет-нет, я знаю, это было бы совсем подсознательно и не так грубо, а просто маленькая мысленная субсидия в критический момент… Это очень страшно сказать, но когда мальчик умер, вот я убеждена, что ты подумал о том, что одной заботой меньше. Нигде нет таких жохов, как среди людей непрактичных. Но, конечно, я допускаю, что ты меня любишь по-своему.

Трощейкин. Это, вероятно, мне все снится: эта комната, эта дикая ночь, эта фурия. Иначе я отказываюсь понимать.

Любовь. А твое искусство! Твое искусство… Сначала я действительно думала, что ты чудный, яркий, драгоценный талант, но теперь я знаю, чего ты стоишь.

Трощейкин. Что это такое? Этого я еще не слыхал.

Любовь. Вот услышишь. Ты ничто, ты волчок, ты пустоцвет, ты пустой орех, слегка позолоченный, и ты никогда ничего не создашь, а всегда останешься тем, что ты есть, провинциальным портретистом с мечтой о какой-то лазурной пещере{232}.

Трощейкин. Люба! Люба! Вот это… по-твоему, плохо? Посмотри. Это — плохо?

Любовь. Не я так сужу, а все люди так о тебе судят. И они правы, потому что надо писать картины для людей, а не для услаждения какого-то чудовища, которое сидит в тебе и сосет.

Трощейкин. Люба, не может быть, чтобы ты говорила серьезно. Как же иначе, — конечно, нужно писать для моего чудовища, для моего солитера, только для него.

Любовь. Ради бога, не начинай рассуждать. Я устала и сама не знаю, что говорю, а ты придираешься к словам.

Трощейкин. Твоя критика моего искусства, то есть самого моего главного и неприкосновенного, так глупа и несправедлива, что все прочие твои обвинения теряют смысл. Мою жизнь, мой характер можешь поносить сколько хочешь, заранее со всем соглашаюсь, — но вот это находится вне твоей компетенции. Так что лучше брось.

Любовь. Да, говорить мне с тобой не стоит.

Трощейкин. Совершенно не стоит. Да сейчас и не до этого. Нынешняя ночь меня куда больше тревожит, чем вся наша вчерашняя жизнь. Если ты устала и у тебя заходит ум за разум, то молчи, а не… Люба, Люба, не мучь меня больше, чем я сам мучусь.

Любовь. О чем тебе мучиться? Ах, как тебе не совестно. Если даже представить себе маловероятное — что Леонид Барбашин сейчас проломит дверь, или влезет в это окно, или выйдет, как тень, из-за той ширмы, — если бы даже это случилось, то поверь, у меня есть простейший способ сразу все повернуть в другую сторону.

Трощейкин. В самом деле?

Любовь. О, да!

Трощейкин. А именно?

Любовь. Хочешь знать?

Трощейкин. Скажи, скажи.

Любовь. Так вот что я сделаю: я крикну ему, что я его люблю, что все было ошибкой, что я готова с ним бежать на край света…

Трощейкин. Да… немного того… мелодрама? Не знаю… А вдруг он не поверит, поймет, что хитрость? Нет, Люба, как-то не выходит. Звучит как будто логично, но… Нет, он обидится и тут же убьет.

Любовь. Вот все, что ты можешь мне сказать по этому поводу?

Трощейкин. Нет-нет, это все не то. Нет, Люба, — как-то не художественно, плоско… Не знаю. Тебе не кажется, что там кто-то стоит, на той стороне? Там, дальше. Или это только тень листвы под фонарем?

Любовь. Это все, Алеша?

Трощейкин. Да, только тень.

Любовь. Ну, ты совсем как младенец из «Лесного царя». И главное — это все было уже раз, все-все так было, ты сказал «тень», я сказала «младенец», и на этом вошла мама.

Антонина Павловна. Я пришла с вами попрощаться. Хочу раньше лечь сегодня.

Любовь. Да, я тоже устала.

Антонина Павловна. Какая ночь… Ветер как шумит…

Трощейкин. Ну, это по меньшей мере странно: на улице, можно сказать, лист не шелохнется{233}.

Антонина Павловна. Значит, это у меня в ушах.

Трощейкин. Или шепот музы.

Любовь. Алеша, сократись.

Трощейкин. Как хорошо и приятно, Антонина Павловна, правда? По городу — может быть, в двух шагах от нас — гуляет на воле негодяй, который поклялся убить вашу дочь, а у нас семейный уют, у нас лебеди делают батманы{234}, у нас машиночка пишущая постукивает…

Любовь. Алеша, перестань моментально!

Антонина Павловна. Милый Алеша, ты меня оскорбить не можешь, а что до опасности — все в Божьих руках.

Трощейкин. Не очень этим рукам доверяю.

Антонина Павловна. Потому-то, голубчик, ты такой жалкий и злой.

Любовь. Господа, бросьте ссориться.

Трощейкин. Ну что ж, Антонина Павловна, не всем дана буддийская мудрость.

Звонок.

Трощейкин. А, слава богу. Это мой сыщик. Слушай, Люба, я знаю, что это глупо, но я боюсь отпереть.

Любовь. Хорошо, я отопру.

Трощейкин. Нет-нет, погоди, как бы это сделать…

Антонина Павловна. А разве Марфа уже спит?

Любовь. Марфа ушла. Алеша, пусти мою руку,

Антонина Павловна. Я отопру. Оставайтесь здесь. Меня Барбашиным не испугаешь.

Трощейкин. Спросите сперва через дверь.

Любовь. Я с тобой, мамочка.

Опять звонок. Антонина Павловна уходит направо.

Трощейкин. Странно. Почему он так энергично звонит? Как неприятно… Нет, Люба, я тебя все равно не пущу.

Любовь. Нет, ты меня пустишь.

Трощейкин. Оставь. Не вырывайся. Я ничего не слышу.

Любовь. Ты мне делаешь больно.

Трощейкин. Да ты не вертись. Дай послушать. Что это? Слышишь?

Любовь. Какая ты дрянь, Алеша!

Трощейкин. Люба, уйдем лучше! (Тащит ее налево.)

Любовь. Вот трус…

Трощейкин. Мы успеем по черному ходу… Не смей! Стой!

Она вырывается. Одновременно входит справа Антонина Павловна.

Антонина Павловна. Знаешь, Любушка, в передней до сих пор хрустит под ногами.

Трощейкин. Кто это был?

Антонина Павловна. К тебе. Говорит, что ты его вызвал из сыскного бюро.

Трощейкин. А, так я и думал.

Трощейкин уходит.

Антонина Павловна. Довольно странный персонаж. Сразу пошел в уборную.

Любовь. Напрасно ты его впустила.

Антонина Павловна. Как же я его могла не впустить, если Алеша его заказал? Должна тебе сказать, Люба, мне искренне жаль твоего мужа.

Любовь. Ах, мама, не будем все время кусаться.

Антонина Павловна. Какой у тебя усталый вид… Ложись, милочка.

Любовь. Да, я скоро пойду. Мы еще, вероятно, будем додираться с Алешей. Что это за манера — звать сыщика в дом.

Трощейкин возвращается.

Трощейкин.

Антонина Павловна, где он? Что вы с ним сделали? Его нигде нет.

Антонина Павловна. Я тебе сказала, что он пошел руки мыть.

Трощейкин. Вы мне ничего не сказали.

Трощейкин уходит.

Антонина Павловна. А я, знаешь, Любинька, пойду лягу. Спокойной ночи. Хочу тебя поблагодарить, душенька…

Любовь. За что?

Антонина Павловна. Да вот за то, как справили мой день рождения. По-моему, все было очень удачно, правда?

Любовь. Конечно, удачно.

Антонина Павловна. Было много народу. Было оживленно. Даже эта Шнап была ничего.

Любовь. Ну, я очень рада, что тебе было приятно… Мамочка!

Антонина Павловна. А?

Любовь. Мамочка, у меня ужасная мысль. Ты уверена, что это пришел сыщик, а не кто-нибудь… другой?

Антонина Павловна. Глупости. Он мне сразу сунул свою фотографию. Я ее, кажется, передала Алеше. Ах нет, вот она.

Любовь. Что за дичь… Почему он раздает свои портреты?

Антонина Павловна. Не знаю, — вероятно, у них так полагается.

Любовь. Почему он в средневековом костюме? Что это — король Лир? «Моим поклонникам с поклоном». Что это за ерунда, в самом деле?

Антонина Павловна. Сказал, что от сыскного бюро, — больше ничего не знаю. Вероятно, это какой-нибудь знак, пароль… А ты слышала, как наш писатель выразился о моей сказке?

Любовь. Нет.

Антонина Павловна. Что это нечто среднее между стихотворением в прозе и прозой в стихах. По-моему, комплимент. Как ты думаешь?

Любовь. Разумеется, комплимент.

Антонина Павловна. Ну а тебе понравилось?

Любовь. Очень.

Антонина Павловна. Только некоторые места или все?

Любовь. Все, все. Мамочка, я сейчас зарыдаю. Иди спать, пожалуйста.

Антонина Павловна. Хочешь моих капель?

Любовь. Я ничего не хочу. Я хочу умереть.

Антонина Павловна. Знаешь, что мне напоминает твое настроение?

Любовь. Ах, оставь, мамочка…

Антонина Павловна. Нет, это странно… Вот когда тебе было девятнадцать лет и ты бредила Барбашиным, и приходила домой ни жива ни мертва, и я боялась тебе сказать слово.

Любовь. Значит, и теперь бойся.

Антонина Павловна. Обещай мне, что ты ничего не сделаешь опрометчивого, неразумного. Обещай мне, Любинька!

Любовь. Какое тебе дело? Отстань ты от меня.

Антонина Павловна. Я совсем не того опасаюсь, чего Алеша. У меня совсем другой страх.

Любовь. А я тебе говорю: отстань! Ты живешь в своем мире, а я в своем. Не будем налаживать междупланетное сообщение. Все равно ничего не выйдет.

Антонина Павловна. Мне очень грустно, что ты так замыкаешься в себе. Я часто думаю, что ты несправедлива к Алеше. Он все-таки очень хороший и обожает тебя.

Любовь. Это что: тактический маневр?

Антонина Павловна. Нет, просто я вспоминаю некоторые вещи. Твое тогдашнее сумасшествие и то, что папа тебе говорил.

Любовь. Спокойной ночи.

Антонина Павловна. И вот все это как-то повторяется. Ну, помоги тебе бог справиться и теперь с этим.

Любовь. Перестань, перестань, перестань… Ты меня сама вовлекаешь в какую-то мутную, липкую, пошлую обстановку чувств. Я не хочу! Какое тебе дело до меня? Алеша лезет со своими страхами, а ты со своими. Оставьте меня. Не трогайте меня. Кому какое дело, что меня шесть лет медленно сжимали и вытягивали, пока я не превратилась в какую-то роковую уездную газель — с глазами и больше ни с чем? Я не хочу. И главное, какое ты имеешь право меня допрашивать? Ведь тебе решительно все равно, ты просто входишь в ритм и потом не можешь остановиться…

Антонина Павловна. Один только вопрос, и я пойду спать: ты с ним увидишься?

Любовь. Я ему с няней пошлю французскую записку,{235} я к нему побегу, я брошу мужа, я…

Антонина Павловна. Люба, ты… ты шутишь?

Любовь. Да. Набросок третьего действия.

Антонина Павловна. Дай бог, чтобы он тебя разлюбил за эти годы, а то хлопот не оберешься.

Любовь. Мама, перестань. Слышишь, перестань!

Трощейкин входит справа и обращается назад в дверь.

Трощейкин. Сюда, пожалуйста…

Антонина Павловна (к Любови). Спокойной ночи. Храни тебя бог.

Трощейкин. Что вы там в коридоре застряли? Это просто старые журналы, хлам, — оставьте.

Антонина Павловна. Спокойной ночи, Алеша.

Трощейкин. Спите, спите. (В дверь.) Пожалуйте сюда.

Антонина Павловна уходит, входит Барбошин: костюм спортивный, в клетку, с английскими шароварами, но голова трагического актера{236} и длинные седовато-рыжие волосы. Он движется медленно и крупно. Торжественно-рассеян. Сыщик с надрывом. Войдя, он глубоко кланяется Любови.

Барбошин. Не вам, не вам кланяюсь, а всем женам, обманываемым, душимым, сжигаемым, и прекрасным изменницам прошлого века, под густыми, как ночь, вуалями.

Трощейкин. Вот это моя мастерская. Покушение случилось здесь. Боюсь, что именно эта комната будет его притягивать.

Барбошин. Дитя! О, обаятельная, обывательская наивность!{237} Нет, место преступления привлекало преступников только до тех пор, пока этот факт не стал достоянием широкой публики. Когда дикое ущелье превращается в курорт, орлы улетают. (Опять глубоко кланяется Любови.) Еще кланяюсь женам молчаливым, задумчивым… женской загадке кланяюсь…

Любовь. Алеша, что этому господину от меня нужно?

Трощейкин (тихо). Не бойся, все хорошо. Это лучший агент, которого мне могло дать здешнее бюро частного сыска.

Барбошин. Предупреждаю влюбленных, что я научен слышать апартэ яснее, чем прямую речь. Меня этот башмак давно беспокоит. (Стаскивает его.)

Трощейкин. Я еще хотел, чтобы вы исследовали окно.

Барбошин (исследуя башмак). Так и знал: гвоздь торчит. Да, вы правильно охарактеризовали меня вашей супруге. Последний весенний сезон был особенно для меня удачен. Молоточек, что-нибудь… Хорошо, дайте это… Между прочим, у меня было одно интереснейшее дело, как раз на вашей улице. Ультраадюльтер типа Б, серии восемнадцатой. К сожалению, по понятным причинам профессиональной этики я не могу вам назвать никаких имен. Но вы, вероятно, ее знаете: Тамара Георгиевна Грекова, двадцати трех лет, блондинка с болонкой.

Трощейкин. Окно, пожалуйста…

Барбошин. Извините, что ограничиваюсь полунамеками. Тайна исповеди. Но к делу, к делу. Что вам не нравится в этом отличном окошке?

Трощейкин. Смотрите: совсем рядом водосточная труба, и по ней легко можно взобраться.

Барбошин. Контрклиент может себе сломать шею.

Трощейкин. Он ловок, как обезьяна!

Барбошин. В таком случае могу вам посоветовать один секретный прием, применяемый редко, но с успехом. Вы будете довольны. Следует приделать так называемый фальш-карниз, то есть карниз или подоконник, который срывается от малейшего нажима. Продается с гарантией на три года. Вывод ясен?

Трощейкин. Да, но как это сделать… Нужно звать рабочих… Сейчас поздно!

Барбошин. Это вообще не так важно: все равно я буду до рассвета, как мы условились, ходить у вас под окнами. Между прочим, вам будет довольно любопытно смотреть, как я это делаю. Поучительно и увлекательно. В двух словах: только пошляки ходят маятником, а я делаю так. (Ходит.) Озабоченно иду по одной стороне, потом перехожу на другую по обратной диагонали… Вот… И так же озабоченно по другой стороне. Получается сначала латинское «н». Затем перехожу по обратной диагонали накрест… Так… Опять — к исходной точке, и все повторяю сначала. Теперь вы видите, что я по обеим панелям передвигаюсь только в одном направлении, чем достигается незаметность и естественность. Это способ доктора Рубини. Есть и другие.

Любовь. Алеша, отошли его. Мне неприятно. Я сейчас буду кричать.

Барбошин. Вы можете абсолютно не волноваться, мадам. Можете спокойно лечь спатки, а в случае бессонницы наблюдать за мной из окна. Сегодня луна, и получится эффектно. Еще одно замечание: обычно беру задаток, а то бывает, что охраняемый ни с того ни с сего исчезает… Но вы так хороши, и ночь такая лунная{238}, что я как-то стесняюсь поднимать этот вопрос.

Трощейкин. Ну, спасибо. Это все очень успокоительно…

Барбошин. Что еще? Слушайте, что это за картины? Уверены ли вы, что это не подделка?

Трощейкин. Нет, это мое. Я сам написал.

Барбошин. Значит, подделка! Вы бы, знаете, все-таки обратились к эксперту. А скажите, что вы желаете, чтобы я завтра предпринял?

Трощейкин. Утром, около восьми, поднимитесь ко мне. Вот вам, кстати, ключ. Мы тогда решим, что дальше.

Барбошин. Планы у меня грандиознейшие! Знаете ли вы, что я умею подслушивать мысли контрклиента? Да, я буду завтра ходить по пятам его намерений. Как его фамилия? Вы мне, кажется, говорили… Начинается на «ш». Не помните?

Трощейкин. Леонид Викторович Барбашин.

Барбошин. Нет-нет, не путайте, Барбошин, Альфред Афанасьевич{239}.

Любовь. Алеша, ты же видишь… Он больной.

Трощейкин. Человека, который нам угрожает, зовут Барбашин.

Барбошин. А я вам говорю, что моя фамилия Барбошин. Альфред Барбошин. Причем это одно из моих многих настоящих имен. Да-да… Дивные планы! О, вы увидите! Жизнь будет прекрасна. Жизнь будет вкусна. Птицы будут петь среди клейких листочков, слепцы услышат, прозреют глухонемые. Молодые женщины будут поднимать к солнцу своих малиновых младенцев. Вчерашние враги будут обнимать друг друга. И врагов своих врагов. И врагов их детей. И детей врагов. Надо только верить{240}… Теперь ответьте мне прямо и просто: у вас есть оружье?

Трощейкин. Увы, нет! Я бы достал, но я не умею обращаться. Боюсь даже тронуть. Поймите: я художник, я ничего не умею.

Барбошин. Узнаю в вас мою молодость. И я был таков — поэт, студент, мечтатель… Под каштанами Гейдельберга я любил амазонку… Но жизнь меня научила многому. Ладно. Не будем бередить прошлого. (Поет.) «Начнем, пожалуй…».{241} Пойду, значит, ходить под вашими окнами, пока над вами будут витать Амур, Морфей и маленький Бром{242}. Скажите, господин, у вас не найдется папироски?

Трощейкин. Я сам некурящий, но… где-то я видел… Люба, Ревшин утром забыл тут коробку. Где она? А, вот.

Барбошин. Это скрасит часы моего дозора. Только проводите меня черным ходом, через двор. Это корректнее.

Трощейкин. А, в таком случае пожалуйте сюда.

Барбошин (с глубоким поклоном к Любови). Кланяюсь еще всем непонятым…

Любовь. Хорошо, я передам.

Барбошин. Благодарю вас.

Уходит с Трощейкиным налево. Любовь несколько секунд одна. Трощейкин поспешно возвращается.

Трощейкин. Спички! Где спички? Ему нужны спички.

Любовь. Ради бога, убери его скорей! Где он?

Трощейкин. Я его оставил на черной лестнице. Провожу его и сейчас вернусь. Не волнуйся. Спички!

Любовь. Да вот — перед твоим носом.

Трощейкин. Люба, не знаю, как ты, но я себя чувствую гораздо бодрее после этого разговора. Он, по-видимому, большой знаток своего дела и какой-то ужасно оригинальный и уютный. Правда?

Любовь. По-моему, он сумасшедший. Ну, иди, иди.

Трощейкин. Я сейчас.

Трощейкин убегает налево.

Секунды три Любовь одна. Раздается звонок. Она сперва застывает и затем быстро уходит направо. Сцена пуста. В открытую дверь слышно, как говорит Мешаев Второй, — и вот он входит с корзиной яблок, сопровождаемый Любовью. Его внешность явствует из последующих реплик.

Мешаев Второй. Так я, наверное, не ошибся? Здесь обитает г-жа Опояшина?

Любовь. Да, это моя мать.

Мешаев Второй. А, очень приятно!

Любовь. Можете поставить сюда…

Мешаев Второй. Нет, зачем, — я просто на пол. Понимаете, какая штука: брат мне наказал явиться сюда, как только приеду. Он уже тут? Неужели я первый гость?

Любовь. Собственно, вас ждали днем, к чаю. Но это ничего. Я сейчас посмотрю, — мама, вероятно, еще не спит.

Мешаев Второй. Боже мой, значит, случилась путаница? Экая история! Простите… Я страшно смущен. Не будите ее, пожалуйста. Вот я принес яблочков, — и передайте ей, кроме того, мои извинения. А я уж пойду…

Любовь. Да нет, что вы, садитесь. Если она только не спит, она будет очень рада.

Входит Трощейкин и замирает.

Любовь. Алеша, это брат Осипа Михеевича.

Трощейкин. Брат? А, да, конечно. Пожалуйста.

Мешаев Второй. Мне так совестно… Я не имею чести лично знать госпожу Опояшину. Но несколько дней тому назад я известил Осипа, что приеду сюда по делу, а он мне вчера в ответ: вали прямо с вокзала на именины, там, дескать, встретимся.

Любовь. Я сейчас ей скажу.

Любовь уходит.

Мешаев Второй. Так как я писал ему, что приеду с вечерним скорым, то из его ответа я естественно заключил, что прием у госпожи Опояшиной именно вечером. Либо я переврал час прихода поезда, либо он прочел невнимательно — второе вероятнее. Весьма, весьма неудачно. А вы, значит, сын?

Трощейкин. Зять.

Мешаев Второй. А, супруг этой милой дамы. Так-так. Я вижу, вы удивлены моим с братом сходством.

Трощейкин. Ну, знаете, меня сегодня ничто не может удивить. У меня крупные неприятности…

Мешаев Второй. Да, все жалуются. Жили бы в деревне!

Трощейкин. Но, действительно, сходство любопытное.

Мешаев Второй. Сегодня совершенно случайно я встретил одного остряка, которого не видел с юности: он когда-то выразился в том смысле, что меня и брата играет один и тот же актер, но брата хорошо, а меня худо.

Трощейкин. Вы как будто лысее.

Мешаев Второй. Увы! Восковой кумпол, как говорится.

Трощейкин. Простите, что зеваю. Это чисто нервное.

Мешаев Второй. Городская жизнь, ничего не поделаешь. Вот я — безвыездно торчу в своей благословенной глуши — что ж, уже лет десять. Газет не читаю, развожу кур с мохрами,[27] пропасть ребятишек, фруктовые деревья, жена — во! Приехал торговать трактор. Вы что, с моим братом хороши? Или только видели его у бель-мер?[28]

Трощейкин. Да. У бель — парастите па-пажалста…

Мешаев Второй. Ради бога. Да… мы с ним не ахти как ладим. Я его давненько не видел, несколько лет, — и признаться, мы разлукой не очень тяготимся. Но раз решил приехать — неудобно, знаете, — известил. Начинаю думать, что он просто хотел мне свинью подложить: этим ограничивается его понятие о скотоводстве.

Трощейкин. Да, это бывает… Я тоже мало смыслю…

Мешаев Второй. Насколько я понял из его письма, госпожа Опояшина литераторша? Я, увы, не очень слежу за литературой!

Трощейкин. Ну, это литература такая, знаете… неуследимо бесследная. Ох-ха-а-а.

Мешаев Второй. И она, видимо, тоже рисует.

Трощейкин. Нет-нет. Это моя мастерская.

Мешаев Второй. А, значит, вы живописец! Интересно. Я сам немножко на зимнем досуге этим занимался. Да вот еще — оккультными науками развлекался одно время. Так это ваши картины… Позвольте взглянуть. (Надевает пенсне.)

Трощейкин. Сделайте одолжение. (Пауза.) Эта не окончена.

Мешаев Второй. Хорошо! Смелая кисть.

Трощейкин. Извините меня, я хочу в окно посмотреть. Мешаев Второй (кладя пенсне обратно в футляр). Досадно. Неприятно. Вашу бель-мер из-за меня разбудят. В конце концов, она меня даже не знает. Проскакиваю под флагом брата.

Трощейкин. Смотрите, как забавно.

Мешаев Второй. Не понимаю. Луна, улица. Это, скорее, грустно.

Трощейкин. Видите — ходит. От! Перешел. Опять. Очень успокоительное явление.

Мешаев Второй. Запоздалый гуляка. Тут, говорят, здорово пьют.

Входят Антонина Павловна и Любовь с подносом.

Антонина Павловна. Господи, как похож!

Мешаев Второй. Честь имею… Поздравляю вас… Вот тут я позволил себе… Деревенские.

Антонина Павловна. Ну, это бессовестное баловство. Садитесь, прошу вас. Дочь мне все объяснила.

Мешаев Второй. Мне весьма неловко. Вы, верно, почивали?

Антонина Павловна. О, я полуночница. Ну, рассказывайте. Итак, вы всегда живете в деревне?

Трощейкин. Люба, по-моему, телефон?

Любовь. Да, кажется. Я пойду…

Трощейкин. Нет, я.

Трощейкин уходит.

Мешаев Второй. Безвыездно. Кур развожу, детей пложу, газет не читаю.

Антонина Павловна. Чайку? Или хотите закусить?

Мешаев Второй. Да, собственно…

Антонина Павловна. Люба, там ветчина осталась. Ах, ты уже принесла. Отлично. Пожалуйста. Вас ведь Михеем Михеевичем?

Мешаев Второй. Мерси, мерси. Да, Михеем.

Антонина Павловна. Кушайте на здоровье. Был торт, да гости съели. А мы вас как ждали! Брат думал, что вы опоздали на поезд. Люба, тут сахару мало. (Мешаеву.) Сегодня, ввиду события, у нас в хозяйстве некоторое расстройство.

Мешаев Второй. События?

Антонина Павловна. Ну да: сегодняшняя сенсация. Мы так волнуемся…

Любовь. Мамочка, господину Мешаеву совершенно неинтересно о наших делах.

Антонина Павловна. А я думала, что он в курсе. Во всяком случае, очень приятно, что вы приехали. В эту нервную ночь приятно присутствие спокойного человека.

Мешаев Второй. Да… Я как-то отвык от ваших городских тревог.

Антонина Павловна. Вы где же остановились?

Мешаев Второй. Да пока что нигде. В гостиницу заеду.

Антонина Павловна. А вы у нас переночуйте. Есть свободная комната. Вот эта.

Мешаев Второй. Я, право, не знаю… Боюсь помешать.

Трощейкин возвращается.

Трощейкин. Ревшин звонил. Оказывается, он и Куприков засели в кабачке недалеко от нас и спрашивают, все ли благополучно. Кажется, напились. Я ответил, что они могут идти спать, раз у нас этот симпатяга марширует перед домом. (К Мешаеву.) Видите, до чего дошло: пришлось нанять ангела-хранителя.

Мешаев Второй. Вот как.

Любовь. Алеша, найди какую-нибудь другую тему…

Трощейкин. Что ты сердишься? По-моему, очень мило, что они позвонили. Твоя сестричка небось не потрудилась узнать, живы ли мы.

Мешаев Второй. Я боюсь, что у вас какие-то семейные неприятности… Кто-нибудь болен… Мне тем более досадно.

Трощейкин. Нет-нет, оставайтесь. Напротив, очень хорошо, что толчется народ. Все равно не до сна.

Мешаев Второй. Вот как.

Антонина Павловна. Дело в том, что… справедливо или нет, — но Алексей Максимович опасается покушения. У него есть враги… Любочка, нужно же человеку что-нибудь объяснить… А то вы мечетесь, как безумные… Он бог знает что может подумать.

Мешаев Второй. Нет, не беспокойтесь. Я понимаю. Я из деликатности. Вот, говорят, во Франции, в Париже, тоже богема, все такое, драки в ресторанах…

Бесшумно и незаметно вошел Барбошин. Все вздрагивают.

Трощейкин. Что вы так пугаете? Что случилось?

Барбошин. Передохнуть пришел.

Антонина Павловна (к Мешаеву). Сидите. Сидите. Это так. Агент.

Трощейкин. Вы что-нибудь заметили? Может быть, вы хотите со мной поговорить наедине?

Барбошин. Нет, господин. Попросту хочется немного света, тепла… Ибо мне стало не по себе. Одиноко, жутко. Нервы сдали… Мучит воображение, совесть неспокойна, картины прошлого…

Любовь. Алеша, или он, или я. Дайте ему стакан чаю, а я пойду спать.

Барбошин (к Мешаеву). Ба! Это кто? Вы как сюда попали?

Мешаев Второй. Я? Да что ж… Обыкновенно, дверным манером.

Барбошин (Трощейкину). Господин, я это рассматриваю как личное оскорбление. Либо я вас охраняю и контролирую посетителей, либо я ухожу и вы принимаете гостей… Или это, может быть, конкурент?

Трощейкин. Успокойтесь. Это просто приезжий. Он не знал. Вот, возьмите яблоко и идите, пожалуйста. Нельзя покидать пост. Вы так отлично все это делали до сих пор!..

Барбошин. Мне обещали стакан чаю. Я устал. Я озяб. У меня гвоздь в башмаке. (Повествовательно.) Я родился в бедной семье, и первое мое сознательное воспоминание — —

Любовь. Вы получите чая, — но под условием, что будете молчать, молчать абсолютно!

Барбошин. Если просят… Что же, согласен. Я только хотел в двух словах рассказать мою жизнь. В виде иллюстрации. Нельзя?

Антонина Павловна. Люба, как же можно так обрывать человека…

Любовь. Никаких рассказов, — или я уйду.

Барбошин. Ну а телеграмму можно передать?

Трощейкин. Телеграмму? Откуда? Давайте скорее.

Барбошин. Я только что интерцептировал[29] ее носителя, у самого вашего подъезда. Боже мой, боже мой, куда я ее засунул? А! Есть.

Трощейкин (хватает и разворачивает). «Мысленно присутствую обнимаю поздрав…». Вздор какой. Могли не стараться. (Антонине Павловне.) Это вам.

Антонина Павловна. Видишь, Любочка, ты была права. Вспомнил Миша!

Мешаев Второй. Становится поздно! Пора на боковую. Еще раз прошу прощения.

Антонина Павловна. А то переночевали бы…

Трощейкин. Во-во. Здесь и ляжете.

Мешаев Второй. Я, собственно…

Барбошин (к Мешаеву). По некоторым внешним приметам, доступным лишь опытному глазу, я могу сказать, что вы служили во флоте, бездетны, были недавно у врача и любите музыку.

Мешаев Второй. Все это совершенно не соответствует действительности.

Барбошин. Кроме того, вы левша.

Мешаев Второй. Неправда.

Барбошин. Ну, это вы скажете судебному следователю. Он живо разберет!

Любовь (к Мешаеву). Вы не думайте, что это у нас приют для умалишенных. Просто нынче был такой день, и теперь такая ночь…

Мешаев Второй. Да я ничего…

Антонина Павловна (к Барбошину). А в вашей профессии есть много привлекательного для беллетриста. Меня очень интересует, как вы относитесь к детективному роману как таковому.

Барбошин. Есть вопросы, на которые я отвечать не обязан.

Мешаев Второй (к Любови). Знаете, странно: вот — попытка этого господина, да еще — одна замечательная встреча, которая у меня только что была, напомнили мне, что я в свое время от нечего делать занимался хиромантией, так, по-любительски, но иногда весьма удачно.

Любовь. Умеете по руке?..

Трощейкин. О, если бы вы могли предсказать, что с нами будет! Вот мы здесь сидим, балагурим, пир во время чумы, — а у меня такое чувство, что можем в любую минуту взлететь на воздух. (Барбошину.) Ради Христа, кончайте ваш дурацкий чай!

Барбошин. Он не дурацкий.

Антонина Павловна. Я читала недавно книгу одного индуса. Он приводит поразительные примеры…

Трощейкин. К сожалению, я неспособен долго жить в атмосфере поразительного. Я, вероятно, поседею за эту ночь.

Мешаев Второй. Вот как?

Любовь. Можете мне погадать?

Мешаев Второй. Извольте. Только я давно этим не занимался. А ручка у вас холодная.

Трощейкин. Предскажите ей дорогу, умоляю вас.

Мешаев Второй. Любопытные линии. Линия жизни, например… Собственно, вы должны были умереть давным-давно. Вам сколько? Двадцать два, двадцать три?

Барбошин принимается медленно и несколько недоверчиво рассматривать свою ладонь.

Любовь. Двадцать пять. Случайно выжила.

Мешаев Второй. Рассудок у вас послушен сердцу, но сердце у вас рассудочное. Ну, что вам еще сказать? Вы чувствуете природу, но к искусству довольно равнодушны.

Трощейкин. Дельно!

Мешаев Второй. Умрете… вы не боитесь узнать, как умрете?

Любовь. Нисколько. Скажите.

Мешаев Второй. Тут, впрочем, есть некоторое раздвоение, которое меня смущает… Нет, не берусь дать точный ответ.

Барбошин (протягивает ладонь). Прошу.

Любовь. Ну, вы не много мне сказали. Я думала, что вы предскажете мне что-нибудь необыкновенное, потрясающее… например, что в жизни у меня сейчас обрыв, что меня ждет удивительное, страшное, волшебное счастье…

Трощейкин. Тише! Мне кажется, кто-то позво-нил… А?

Барбошин (сует Мешаеву руку). Прошу.

Антонина Павловна. Нет, тебе почудилось. Бедный Алеша, бедный мой… Успокойся, милый.

Мешаев Второй (машинально беря ладонь Барбошина). Вы от меня требуете слишком многого, сударыня. Рука иногда недоговаривает. Но есть, конечно, ладони болтливые, откровенные. Лет десять тому назад я предсказал одному человеку всякие катастрофы, а сегодня, вот только что, выходя из поезда, вдруг вижу его на перроне вокзала. Вот и обнаружилось, что он несколько лет просидел в тюрьме из-за какой-то романтической драки и теперь уезжает за границу навсегда{243}. Некто Барбашин Леонид Викторович. Странно было его встретить и тотчас опять проводить. (Наклоняется над рукой Барбошина, который тоже сидит с опущенной головой.) Просил кланяться общим знакомым, но вы его, вероятно, не знаете…

Занавес

1938

Ментона

Примечание

Событие

Драматическая комедия в трех действиях

Впервые: Русские записки. 1938. № 4.

Пьеса была написана в ноябре — декабре 1937 г. в Ментоне (Франция).

В начале 1936 г. в Париже был основан новый постоянно действующий репертуарный «Русский драматический театр» (Русский театр), для которого И. И. Бунаков (Фондаминский), оказывавший финансовую и организаторскую поддержку этому начинанию, предложил Набокову сочинить пьесу.

Набоков был увлечен этой идеей, по-видимому, уже с июня 1936 г.: «Сочинял я ночью пьесу и отвратительно спал», — писал он жене 11 июня 1936 г. (BCNA. Letters to Vera Nabokov). Пьеса была, очевидно, отложена, и новые упоминания о драматургических занятиях относятся уже к февралю 1937 г. Однако, прежде чем написать «Событие», Набоков работал над другой пьесой для Русского театра, судя по ее сюжету, ничего общего с «Событием» не имевшей. Ей, в свою очередь, предшествовал иной замысел: «Видаюсь с актерами, актрисами (моя leading lady[30] Бахарева очаровательна, вчера у нее обедали с Ильюшей <sic> и В. М. [Зензиновым]) <…> пьесу писать мучительно (я тебе рассказывал ее тему: веселая, милая барышня появляется с матерью в курорте — и все это только interv.<al> luc.<id>[31] — и кончается — неизбежно — тем, что она возвращается в свое („театральное“) безумие). Но начал-то я было писать другую вещь — и ничего не вышло — яростно разорвал пять страниц. Теперь ничего, покатилось, может быть даже колесиками оторвусь от земли, и побежит по бумаге та двукрылая тень, ради которой только и стоит писать» (Там же. 10 марта 1937 г.). О поступившем Набокову заказе и о его работе над пьесой в это время уже было известно артистам Русского театра: несколькими днями ранее Набоков писал жене о литературно-театральной «вечеринке», на которой Е. Кедрова, «очень глазастая актрисочка, которую Алданов считает новой Комисаржевской <sic!> <…> бесстыдно клянчила у меня роль» (Там же. 7 марта 1937 г.).

Набоков возвращается к сочинению пьесы для Русского театра осенью 1937 г. на юге Франции. В декабре 1937 г. в письме Г. П. Струве Набоков писал: «Живу и работаю в апельсиново-пальмово-синей Ментоне. Кончаю „Дар“ и оскоромился пьесой» (В. Набоков. Письма к Глебу Струве / Публ. Е. Б. Белодубровского // Звезда. 1999. № 4. С. 29).

Новое обращение Набокова к драматическому жанру было продиктовано отчасти финансовыми соображениями. В январе 1938 г. М. Алданов писал Набокову: «Думаю, что пьеса поправит Ваши дела. Моя „Линия Брунгильды“ принесла мне больше, чем я думал, хотя ни на один язык пока не переведена (да и не годится для этого) <…> Оказалось, что русских театров не так уж мало. Большая часть их ставит пьесу один или два раза» (LCNA. Box I, fol. 3. 29 января 1938 г.). В письме М. Алданову от 3 февраля 1938 г. Набоков признается: «Мое карманное положение совершенно отчаянное, для меня загадка, как существую вообще» (цит. по: Б01. С. 556).[32]

Квитанция о получении В. Набоковым гонорара за представления «События». Публикуется впервые

Премьера «События» состоялась 4 марта 1938 г. в Русском театре (Париж, зал газеты «Журналь»). Режиссер-постановщик, автор костюмов и декораций — Ю. П. Анненков. Прошло четыре представления в исполнении труппы Русского театра.

М. Бахарева, исполнительница роли жены художника в спектакле Ю. Анненкова по пьесе «Событие» (Иллюстрированная Россия. Париж, 19 марта 1938 г.)

Ю. П. Анненков (1889–1974) — художник, режиссер, литератор (псевд. Б. Темирязев). В 1910-е гг. сотрудничал с Н. Н. Евреиновым в «Кривом зеркале», в 1920 г. участвовал в постановке массовых театрализованных представлений — первомайского празднества «Освобождение труда», «Взятие Зимнего дворца», писал портреты Ленина, Троцкого, Луначарского, выступал с теоретическими работами о театре: «Ритмические декорации», «Театр до конца» и др.; эмигрировал в 1924 г.; художник спектаклей «Пиковая дама» Н. Балиева и Ф. Комиссаржевского (Париж, театр «Мадлэн», 1931), «Ревизор» М. Чехова (Париж, театр «Эберто», 1934); оформлял миниатюры русских и французских авторов в парижском кабаре «Радуга» Ф. Комиссаржевского и театре миниатюр «Летучая мышь» Н. Балиева;[33] автор «Повести о пустяках» (Берлин, 1934), книги воспоминаний.

В лучших традициях русских театральных премьер, первое представление «События» было провальным. Как вспоминал В. С. Яновский, «предел недоброжелательства к Набокову обнаружился, когда Фондаминский ставил его пьесы; самого автора тогда не было в Париже. И бедный Фондаминский почти плакал: „Это ведь курам на смех. Сидят спереди обер-прокуроры и только ждут, к чему бы придраться…“» (В. С. Яновский. Поля Елисейские. СПб.: Изд-во Пушкинского фонда, 1993. С. 230). Прежде чем снять спектакль, администрация Русского театра решила дать еще одно представление, прошедшее на этот раз с никем не чаянным успехом, а после третьего представления пьесы в «Последних новостях» появилось следующее объявление: «3-е представление пьесы Сирина собрало переполненный зал, и многим желавшим попасть на спектакль пришлось уйти за неимением мест. Наибольший успех имел 2-ой акт, после которого артистов вызывали 5 раз» (15 марта 1938 г.).

Сцена из спектакля по пьесе «Событие», слева направо: М. Бахарева, Н. Токарская, А. Телегин, М. Крыжановская, Близ. Кедрова, Ю. Загребельский, В. Мотылева, В. Чернявский, Евг. Скокан, С. Бартенев, Н. Петрункин, В. Бологовский и А. Богданов (Иллюстрированная Россия. Париж, 19 марта 1938 г.)

Набокову, который не смог приехать на представления «События», о спектаклях подробно написали друзья. «Мне и Илье Исидоровичу (Фондаминскому. — А. Б.) СПЕКТАКЛЬ <…> очень понравился, — писал В. Зензинов, — это был, по нашему искреннему убеждению, прямо ПРЕКРАСНЫЙ спектакль. Интересная, острая, остроумная, очень приятная для глаза постановка. Многое задумано очень смело, кое-что, пожалуй, даже слишком смело. И многое, вероятно, спорно <…> В работу как Анненковым, так и артистами вложено много любви, увлечения, труда. Репетиции бывали по два раза в день. Все артисты в один голос говорили, что никогда им еще не было так интересно работать, как с Анненковым. Сам он действовал уверенно и настойчиво, подчиняя всех своей воле и всех заражая своим увлечением настолько, что все охотно за ним шли, часто даже не отдавая себе отчета в том, куда — это выяснилось для них позднее». Рассказав о том, что настроение зрителей на премьере было «фиолетовым» и что создано оно было «первыми двумя рядами, которые заняты были, по определению Анненкова, „маститыми“ и „дядями Полями“», Зензинов описал подъем публики на втором представлении и высказал надежду на то, что публикация положительной рецензии на спектакль, поместить которую ему обещал редактор «Последних новостей», вызовет повышенный интерес к пьесе и «явится условием ее успеха» (LCNA. Box I, fol. 58. 7 марта 1938 г.).

В тот же день написали Набокову и Гессены: «Я указывал Козлику (другу Набокова Г. Гессену. — А. Б.) среди публики нек<ото>рых персонажей, бывших на сцене», — сообщал И. Гессен (LCNA. Box I, fol. 17. 8 марта 1938 г.), а Г. Гессен подробно описал спектакль и разговоры в публике: «Мне очень понравилась твоя вещица, я „получил большое удовольствие“, много смеялся и был тронут — хотя бы прелестным сыщиком. Играли хорошо. <…> Прилагаю афишку с отметками по пятибалльной системе. Разве только Богданов в роли Пиотровск…,[34] пардон, Трощейкина, слабоват <…> Мы сидели в I ряду. Налево, рядом с папой, Ходасевичи. Ему очень нравилось, и он много смеялся и дергал ножкой. <…> Тенор Поземковский: ведь в этой пьесе ни одной мысли. <…> Одна дама сказала, что это совсем как в „Ревизоре“, ведь и там ревизор не приезжает (?). Вообще, тебя окончательно ведут от Гоголя, Гоголя, Гоголя. Анненков — молодец. Отличные костюмы и то, что называется атмосфера. <…> Фунды (Фондаминского — А. Б.) не было, но был очаровательный Зенз.<инов>. Впрочем он больше давал разъяснения по поводу московск.<ого> процесса, который бьет все твои приглашения на казнь» (Там же. Box I, fol. 16). Афиша спектакля с оценками Г. Гессена сохранилась (обозначения и замечания Гессена даются в кавычках):

Алексей Максимович Трощейкин — «~3=>3+» (А. Богданов)

Любовь Ивановна Трощейкина — «3 (но красивая)» (М. Бахарева)

Антонина Павловна Опаяшина — «4» (В. Мотылева)

Вера — «I действ.: 5, II д.: 4» (Близ. Кедрова)

Рёвшин — «3» (Н. Петрункин)

Вагабундова — «4-» (М. Крыжановская) Мешаев I — «4», Мешаев 11 — «5-» (В. Чернявский)

Элеонора Шнап — «5» (Евг. Скокан)

Тетя Женя — «3» (Н. Токарская)

Дядя Поль — «4+ (плюс за золотую рыбку)» (А. Телегин)

Писатель — «4-» (С. Бартенев)

Куприков — «4» (В. Бологовской)

Иван Иванович Щель — «3+» (Ю. Загребельский)

Сыщик — «4+» (В. Субботин)

Марфа— «3+» (М. Токарская)

Анненков — «5»

(N84. Р. 123).

В мае 1938 г. «Событие» было поставлено в Праге. В декабре 1938 г. Жарль Приэль (J. Priel) перевел «Событие» на французский язык (см.: «Catastrophe. Comedie en 3 actes de Sirine» // LCNA. Box 12, fol. 13). Сохранилось его письмо Набокову от 6 декабря 1938 г. с вопросами по переводу, но цель этой работы — постановка «События» во французском театре — достигнута не была. В 1941 г. «Событие» шло в Варшаве и Белграде. В том же году, 4 апреля, состоялась премьера «События» в «Театре Русской Драмы» (на сцене детского Хекшер-театра, Нью-Йорк) в постановке Г. С. Ермолова и под контролем автора, переехавшего к тому времени в США. Костюмы и декорации создал М. Добужинский; оформление включало акварель «Лиловая Дама», треснувшую настенную «тарелку» и «фотографии» сына Трощейкина (N84. Р, 124). «Если будете когда-нибудь в Кэмбридже и посетите нас, то увидите, что наша гостиная отделана… Добужинским: мы развесили по стенам „фотографии“ и „тарелку“ от „События“, и получился какой-то будуар начала века», — писал Набоков Добужинскому из американского городка в Нью-Йорк в 1942 г. (Переписка В. Набокова с М. В. Добужинским / Публ. В. Старка // Звезда. № 11. 1996. С. 99). В настоящее время эти работы художника хранятся в доме Д. В. Набокова в Монтрё.

Программа спектакля «Событие» в «Театре Русской Драмы». Постановка Г. С. Ермолова (Нью-Йорк, 1941). Публикуется впервые

При жизни Набокова пьеса больше не ставилась, за исключением телеспектакля, показанного финским телевидением (см.: V. Nabokov. Strong Opinions. N. Y.: McGraw-Hill, 1973. P. 162). Постановка «События» в СССР состоялась в 1988 г. в ленинградском театре-студии «Народный дом». В 2002 г. швейцарский режиссер Франсуа Роше поставил «Событие» на сцене московского театра «Школа современной пьесы»; в 2004 г. пьеса была поставлена Павловским дворцовым театром (реж. В. Абрамов) в Санкт-Петербурге.

«Событие» вызвало необычайно широкое по меркам эмигрантского театра обсуждение. Как отмечал в своей второй, извинительной, заметке о «Событии» известный критик Л. Львов, «Пьеса В. Сирина-Набокова <…> вызывает большие толки и породила уже целую литературу о себе, содержащую самые различные отзывы» (Л. Львов. Еще о «Событии». Послесловие к рецензии о пьесе В. Сирина // Иллюстрированная Россия. 1938. 19 марта. С. 17).

Основной реакцией на постановку было недоумение, смешанное с раздражением. По «Событию» ударила шрапнель «разгромных» рецензий. Приведем фрагменты некоторых из них.

«Сцена не терпит капризной разбросанности в развитии сюжета, метания из стороны в сторону <…> Эти строгие рамки сцены никому так не чужды, как Сирину, творческая фантазия которого то и дело скользит из одной плоскости в другую, от быта в область полусознательного <…> Да и язык Сирина <…> изобилует такими причудливыми узорами, что дать диалог простой и разнообразный, как того требует сцена <…> представляло бы для него трудности почти непреодолимые. <…> Все свелось к фарсу, и хоть автор назвал свою пьесу „драматической комедией“, но драматический элемент (что будет с супругами после их столкновения?) оставляется им в стороне. Его занимает смешная сторона „события“ <…> Но как гротеск нас не смешил, так и полубредовое состояние героев — в стиле сиринских вещей — нас не трогало. <…> Пьеса не могла поэтому дать того эффекта, на который имел право рассчитывать наш театр. Винить ли в том артистов и режиссера <…>? Думаю, что это было бы несправедливо и что даже театр Вахтангова не мог бы справиться с такими трудностями»

(К. П. <Парчевский> Русский театр: «Событие» В. Сирина // КБР. С. 163–165).

«Люди, которым пьеса не понравилась, утверждают, что в ней „ничего нет“. Люди, которым она понравилась, удивляются, что „из ничего“ Сирин сумел сделать пьесу. С первых же сцен стало ясно, что „Событие“ навеяно „Ревизором“ <…> Кое-где Сирин подбавил Пиранделло, далее — Леонида Андреева. Но в целом остался верен Гоголю. О сравнении, конечно, не может быть и речи. В „Ревизоре“ есть Хлестаков. Ему сто лет, а он юн по-прежнему. Наши современные литературные герои едва ли обладают этим „секретом вечной молодости“»

(Сизиф [Г.Адамович]. Отклики // Последние новости. 1938. 10 марта).

«Ошибок много. Самая центральная и роковая — это то, что высшее напряжение пьесы дано в начале I акта: Барбашин вышел из тюрьмы. Эта нота уже не снижается до последнего занавеса. Большой актер может найти вариации, которые сделают интересной даже медвежью болезнь. Актеру среднему остается только на этой высокой ноте визжать на протяжении трех актов. Чтобы ему и публике отдохнуть, Сирин, как в „Рабынях веселья“, ввел дивертисмент. В этом дивертисменте можно не только читать сказки, но и петь под гитары и даже пройтись в танце. Сирин сделал это под гоголевских свиных рыл»

(И. С. «Событие», пьеса В. Сирина // Возрождение. 1938. 11 марта).

Л. Львов подытожил:

«Такой пьесе трудно дойти „до нутра“ нашего рядового зрителя — обывателя, приходящего в театр за совсем другого рода переживаниями, чем те парадоксы, которые преподносит автор „События“»

(Л. Львов. «Событие». Первая пьеса В. Сирина на сцене Русского театра в Париже // Иллюстрированная Россия. 1938. 12 марта. С. 14).

О том же писала впоследствии Н. Берберова:

«Публика хотела театра реалистического, она мечтала видеть на сцене, как пили чай из самовара, а Набоков давал ей „Событие“…»

(Н. Берберова. М.: Согласие, 2001. С. 403).

Но, очевидно, в театр приходили не только каламбурные «рядовые зрители» и любители МХТ-кого натурализма: после второго представления «События» «Последние новости» напечатали «Письмо в редакцию» за подписью «Зритель из XIV аррондисмана» (10 марта 1938 г.). Процитированное письмо В. Зензинова Набокову позволяет установить, что послано это письмо в редакцию было «по инициативе „четырех зрителей из Медона“», т. е., по-видимому, друзьями Набокова (о чем свидетельствует знание текста пьесы, к тому времени еще не опубликованного):

В день второго спектакля, утром, появился в «Последних новостях» критический отзыв о представлении, и шел я в театр предубежденный. Если «осудили», да еще такого хорошего писателя, значит, правда — дело плохо! <…> Я был приятно поражен <…>.

После первого акта — в публике недоумение: «Почему же говорили, что это плохо?.. Да нет, это совсем хорошо!»

Первый акт смотрели с неослабным интересом. Мастерские диалоги, отличная постановка, превосходное исполнение. Что за притча!.. После второго акта стало понятно, почему зрители разделились на два лагеря: замысел автора и его выполнение не могли не вызвать спора.

Феноменальная трусость Трощейкина доводит его, а вслед за ним и жену, до кошмара, до полубредовых видений. Сквозь призму переживаемого героями страха, в карикатурно преувеличенном виде, с обычными чертами их характеров, но доведенными до чудовищно-нелепых размеров, представлены гости. Это было очень хорошо сделано, ловко сыграно и вызывало взрывы хохота в публике. Разумеется, не все в зрительном зале освоились с внезапным переходом, и не всё звучало убедительно. Почему у любовника Любы вдруг выросли длинные, как иглы, усы и в петлице появился какой-то невероятный цветок, величиной с тарелку, а ведет он себя точно так, как в первом акте<?>. Почему, когда свет слабеет на сцене, а бред Трощейкина достигает пароксизма, появляется, как Мефистофель, страшная фигура Щели, и испуганный художник, показывая на гостей в полутьме, говорит: «Мы здесь одни. Эти рожи я сам намалевал»? По пьесе, кажется, тут, правда, опускается посреди сцены занавес с намалеванными рожами… По техническим условиям, наш театр сделать этого, очевидно, не мог.

От таких причин, по-моему, и возникли некоторые недоразумения, помешавшие части публики освоиться с замыслом автора. Возможно, что и замысел третьего акта стал бы яснее, если бы развязка его — заключительные слова Мешаева — говорились несколько иначе и В. Чернявский не ограничил бы свою роль только «бытовыми тонами». Ведь в третьем акте смешение действительности с бредом продолжается…

(КБР. С. 159–160)

Затем выступил постановщик пьесы Ю. Анненков, дав интервью «Последним новостям», отчасти разъяснительного свойства:

Я считаю, что за последние годы в русской литературе «Событие» является первой пьесой, написанной в плане большого искусства <…> Русские писатели разучились писать незлободневно для театра. Сирин пробил брешь. Его пьеса, при замене собственных имен, может быть играна в любой стране и на любом языке с равным успехом. Если говорить о родственных связях «События», то здесь яснее всего чувствуется гоголевская линия. Однако еще заметнее родство «События» с гравюрами Хогарта.

<…> «Событие» написано на редкость живым, типичным языком <…> нашей теперешней, подпорченной, бесстильной, разорванной речью. Эта особенность «События» устраняет обычную условность театральной пьесы и делает ее исключительно жизненной, правдивой. Жизненная правдивость «События» подчеркивается еще тем, что драма тесно переплетена с комедией, реальность — с фантастикой. Последнее обстоятельство особенно существенно, так как, на мой взгляд, нет ничего более условного, чем так называемые «натуралистические пьесы»

(Н.П.В. <Н. П. Вакар> «Событие» — пьеса В. Сирина (беседа с Ю. П. Анненковым) // КБР. С. 165–166).

Вскоре появилась заметка режиссера и театрального критика Ю. Сазоновой, предложившей рассматривать «Событие» как «попытку создания нового сценического жанра»: «Попытки в таком роде уже делались на французской сцене молодыми авторами, бравшими тему одиночества и стремившимися передать в сценическом плане не внешние, а внутренние события, — писала она, — но до сих пор полностью осуществить такой замысел не удавалось. Характер творчества Сирина помог ему сделать такую попытку» (Ю. Сазонова. В русском театре // Последние новости. 1938. 19 марта).

Нью-Йоркская постановка «События» не имела такого успеха, как парижская, и о ней почти не писали, зато в защиту своей пьесы впервые выступил Набоков, задетый рецензией, напечатанной в одной из самых уважаемых русских газет в США. Автор ее прямо писал, что «во втором отделении Сирин сводит счеты с писателем, явно принадлежащим к нашей эмиграции и всем нам известным. Шарж, надо отдать справедливость, удался блестяще. <…> Г. Далматов в роли писателя Петра Николаевича <…> понял, кого Сирин имел в виду…» (М Железное. «Событие» В. В. Сирина // Новое русское слово. 1941. 6 апр.). Набоков немедленно отправил редактору газеты следующее письмо:

Милостивый Государь Господин Редактор, Сообразно с добрым обычаем русской печати покорнейше прошу Вас поместить следующее:

«Сирин, — замечает г. Железнов по поводу моего „События“… — сводит счеты с писателем… всем нам известным. <…>

Слова эти не только неприличны, но и бессмысленны. Тень смысла была бы в них, если бы они относились к постановке „События“ в Париже, где режиссер, безо всякого моего намерения и ведома, придал такой поворот „Петру Николаевичу“, что парижский зритель усмотрел в нем повадку действительного лица; но здесь, в Нью-Йорке ничто в отличной игре Далматова не намекало и не могло намекать на мимическую связь с каким-либо прототипом. В чем же дело? Что именно „понял“ Далматов — или, вернее, что „понял“ за меня и за него рецензент? С кем и какие „свожу счеты“, по легкому выражению г-на Железнова? Оглашая мое недоумение, я лишь пытаюсь пресечь полет предположений столь же загадочных, сколь и вздорных. При этом борюсь с заманчивой мыслью, что М. Железнов — попросту один из моих беспечных персонажей и жительствует в том самом городке, где происходит мой фарс.

Примите уверение в совершенном моем уважении»

(LCNA. Box I, fol. 65. 7 апреля 1941 г.).

Несколько дней спустя протест Набокова был опубликован (см.: В. Сирин. По поводу рецензии М. Железнова // Новое русское слово. 1941. 11 апр.), но споров вокруг пьесы, как случилось в Париже после публикации письма в редакцию озадаченного «зрителя», не вызвал; других спектаклей не последовало.

Иное направление приобрела дискуссия о «Событии» после его публикации. Из общего числа выделялись рецензии двух влиятельнейших критиков русского зарубежья, смотревших спектакль и дважды о «Событии» писавших, — многолетнего набоковского оппонента Г. Адамовича и В. Ходасевича.

Повторив собственные положения о важности литературной составляющей в драме, высказанные в первом отклике на постановку «События», Адамович нашел, что пьеса «проще постановки и лишена того подчеркнуто „модернистического“ привкуса, который был придан ей театром <…> В постановке режиссерская фантазия кое-что заслонила, кое-что сгустила, и вообще обошлась с авторским замыслом приблизительно так, как Мейерхольд поступил с „Ревизором“: затушевала реализм, подчеркнула „гротеск“. Особенно это чувствуется во втором акте, где у Анненкова на сцене с самого начала был сон, сумасшедший дом, кукольное царство, все что угодно, только не жизнь и где отдельные реплики падали так же безумно, как „сыр бри“ в блоковской „Незнакомке“» (Г. Адамович. <Рец.> Русские записки. 1938. № 4 // КБР. С. 167). Затем Адамович, сравнив «Событие» с двумя новыми пьесами, «Половчанские сады» Л. Леонова и «Асмодей» Мориака (причем сравнение оказалось в пользу последних в силу их «жизненности»), приходит к выводу, что «Событие» — «сущий пустячок, вариация на гоголевскую тему без гоголевской трагической силы, квазиметафизический водевиль, при ближайшем рассмотрении оказывающийся водевилем обыкновенным» (Там же).

Насколько неожиданным явлением в литературе русского зарубежья оказалось «Событие», можно судить по двум, совершенно различным по тону, отзывам на пьесу вообще исключительно чуткого к произведениям Набокова В. Ходасевича. В своем первом обстоятельном очерке, посвященном «Событию», Ходасевич дал краткий обзор того «печального зрелища», которое являет собой репертуар эмигрантского театра. Постановка «События», по мнению критика, — первая попытка, сделанная «за все время эмиграции <…> разрешить некую художественную задачу <…> До сих пор и плохие, и хорошие пьесы ставились „по старинке“, даже как бы с нарочитым стремлением ни в чем не отступать от российского провинциального шаблона, никаким новшеством или намеком на „дерзание“ не потревожить низового зрителя. „Русский“ театр впервые рискнул показать пьесу нового автора — в более или менее своеобразных приемах игры и постановки» (В. Ходасевич. «Событие» В. Сирина в Русском театре // КБР. С. 169–172). Разобрав пьесу в ее отношении к «Ревизору» и высказав в этой связи ряд важных замечаний, Ходасевич перешел к самой постановке: «Режиссер <…> вполне прав, когда делит всех персонажей на две части, отнеся к одной — чету Трощейкиных, к другой — всех прочих, как бы порожденных или видоизмененных трощейкинским ужасом. <…> Самый характер гротеска превосходно, с большим вкусом и очень в сиринском духе найден режиссером и выдержан исполнителями. Весь вопрос только в том, надо ли было вообще вводить этот гротеск? <…> Было бы художественно питательнее — упростить постановку, сохранить для всех действующих лиц более реалистические черты, заставить зрителя только угадать и почувствовать, как окружающий мир меняется и уродуется в потрясенном сознании Трощейкиных, нежели прямо показывать это изменение в готовом виде <…>» (Там же).

Несмотря на обстоятельность разбора, Ходасевич не дал в первом очерке собственно оценки литературных и сценических качеств пьесы, и сделал это во втором:

«„Событие“ В. Сирина <…> не принадлежит к лучшим вещам этого автора. Его исключительное дарование блещет и в „Событии“, но мне кажется, что Сирину не удалось найти равновесие между очень мрачным смыслом пьесы и ее подчеркнуто комедийным стилем. Моя любовь к Сирину, столько раз засвидетельствованная, дает мне право быть к нему очень требовательным. Поэтому укажу и на архитектурный недостаток „События“, в котором кульминация приурочена к концу второго действия, а третье, заключительное, совершенно лишено движения и до тех пор тянется в разговорах, пока автор получает, наконец, возможность вывести на сцену Мешаева 2-го, своего deus ex machina, который и разрубает все узлы единым ударом. Прибавлю еще, что ни в театре, ни в чтении я не понял, чем мотивирована рифмованная речь Вагабундовой»

(В. Ходасевич. Книги и люди. <Рец.> Русские записки. Апрель — июль // Возрождение. 1938. 22 июля).

Не принятый Ходасевичем прием персонификации смерти в образе балаганной Вагабундовой является у Набокова отражением традиции символистского и народного театра. Он проявляется в первую очередь в развитии темы «Балаганчика» А. Блока, в зачине которого Третий мистик говорит: «Наступит событие», — а затем событием оказывается приход Смерти: «Весь вечер мы ждали событий. Мы дождались. Она пришла к нам — тихая избавительница. Нас посетила смерть». С. Сендерович и Е. Шварц заметили, что в «Событии» «ждут смерти в лице ревнивца с револьвером и не замечают ее появления в лице Вагабундовой, постаревшей и овдовевшей блоковской Невесты/Смерти» (С. Сендерович, Е. Шварц. Балаган смерти: заметки о романе В. В. Набокова «Bend Sinister» // Культура русской диаспоры: Владимир Набоков—100. С. 357).

Оригинальные черты зрелой драматургии Набокова проявились ярче и определеннее всего в «Событии» — насыщенность реплик литературным подтекстом, цитатами, аллюзиями и реминисценциями, рассчитанных на чтение пьесы или же неоднократный просмотр ее в адекватной постановке; пристальное внимание к возможным литературно-драматургическим ассоциациям и вовлечение зрителя в разгадывание все более тонких намеков, открывающих все более глубокие планы; обыгрывание сцен других пьес и постановок, доведенное на низовом уровне восприятия до пастиша («Ревизор»); введение во внешнюю сюжетную канву скрытого внутреннего действия, показывающего подлинный мир драмы лишь соответственно подготовленному зрителю/читателю.

Как было замечено С. Карлинским, уже сами имена персонажей носят явные литературно-драматургические ассоциации: Трощейкина зовут как Горького, Опаяшину как Чехова в женском роде (см.: S. Karlinsky. Illusion, Reality, and Parody in Nabokov's Plays // Nabokov: The Man and His Work. Madison, 1967. P. 187–188); к этому остается добавить, что у известного писателя имя и отчество Сорина из «Чайки» и что имена некоторых закулисных персонажей отсылают к деятелям русского театра.

Название пьесы перекликается с подзаголовком «Женитьбы» Н. В. Гоголя: «Совершенно невероятное событие в двух действиях», тогда как подзаголовок отсылает к известной пьесе Н. Н. Евреинова «Самое главное. Для кого комедия, а для кого и драма» (премьера 1921 г.).

При публикации пьесы в «Русских записках» Набоков опустил список действующих лиц; Д. В. Набоков восстановил его в английском издании пьесы (здесь приводится в переводе с английского):

Алексей (Алеша) Максимович Трощейкин, портретист.

Любовь (Люба) Ивановна Трощейкин а, его жена.

Антонина Павловна Опаяшина, ее мать.

Рёвшин.

Вера, сестра Любови.

Марфа, прислуга.

Элеонора Карловна Шнап, акушерка.

Г-жа Вагабундова.

Евгения Васильевна (Тетя Женя), тетка Любови и Веры.

Дядя Поль, ее муж.

Известный писатель (Петр Николаевич).

Старуха Николадзе.

Игорь Олегович Куприков, художник.

Репортер.

Мешаев Первый (Осип Михеевич Мешаев).

Иван Иванович Щель, торговец оружием.

Альфред Афанасьевич Барбошин, частный детектив.

Мешаев Второй (Михей Михеевич Мешаев), близнец Мешаева Первого.

Леонид (Леня) Викторович Барбашин (не появляется).

Аршинский (не появляется)

(N84. Р. 125).

А. Бабиков

ИЗОБРЕТЕНИЕ ВАЛЬСА Драма в трех действиях

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Кабинет военного министра. В окне вид на конусообразную гору{244}. На сцене, в странных позах, военный министр и его личный секретарь.

Полковник. Закиньте голову еще немножко. Да погодите — не моргайте… Сейчас… Нет, так ничего не вижу. Еще закиньте…

Министр. Я объясняю вам, что — под верхним веком, под верхним, а вы почему-то лезете под нижнее.

Полковник. Все осмотрим. Погодите…

Министр. Гораздо левее… Совсем в углу… Невыносимая боль! Неужели вы не умеете вывернуть веко?

Полковник. Дайте-ка ваш платок. Мы это сейчас…

Министр. Простые бабы в поле умеют так лизнуть кончиком языка, что снимают сразу.

Полковник. Увы, я горожанин. Нет, по-моему, все чисто. Должно быть, давно выскочило, только пунктик еще чувствителен.

Министр. А я вам говорю, что колет невыносимо.

Полковник. Посмотрю еще раз, но мне кажется, что вам кажется.

Министр. Удивительно, какие у вас неприятные руки…

Полковник. Ну, хотите — попробую языком?

Министр. Нет, — гадко. Не мучьте меня.

Полковник. Знаете что? Садитесь иначе, так света будет больше. Да не трите, не трите, никогда не нужно тереть.

Министр. Э, стойте… Как будто действительно… Да! Полегчало.

Полковник. Ну и слава Богу.

Министр. Вышло. Такое облегчение… Блаженство. Так о чем мы с вами говорили?

Полковник. Вас беспокоили действия — —

Министр. Да. Меня беспокоили и беспокоят действия наших недобросовестных соседей. Государство, вы скажете, небольшое, но ух какое сплоченное, сплошь стальное, стальной еж… Эти прохвосты неизменно подчеркивают, что находятся в самых амикальных с нами отношениях,[35] а на самом деле только и делают, что шлют к нам шпионов и провокаторов. Отвратительно!

Полковник. Не трогайте больше, если вышло. А дома сделайте примочку. Возьмите борной или, еще лучше, чаю…

Министр. Нет, ничего, прошло. Все это, разумеется, кончится громовым скандалом, об этом другие министры не думают, а я буду вынужден подать в отставку.

Полковник. Не мне вам говорить, что вы незаменимы.

Министр. Вместо медовых пряников лести вы бы лучше кормили меня простым хлебом добрых советов. О, скоро одиннадцать. Кажется, никаких дел больше нет…

Полковник. Позвольте напомнить вам, что в одиннадцать у вас назначено свидание.

Министр. Не помню. Ерунда. Оставьте, пожалуйста, эти бумаги…

Полковник. Еще раз позвольте напомнить вам, что в одиннадцать явится к вам по рекомендации генерала Берга — —

Министр. Генерал Берг — старая шляпа.

Полковник. Вот его записка к вам, на которую вы изволили ответить согласием. Генерал Берг — —

Министр. Генерал Берг — старый кретин.

Полковник. …Генерал Берг посылает к вам изобретателя… желающего сделать важное сообщение… Его зовут: Сальватор Вальс.

Министр. Как?

Полковник. Некто Сальватор Вальс.

Министр. Однако! Под такую фамилию хоть танцуй{245}. Ладно. Предлагаю вам его принять вместо меня.

Полковник. Ни к чему. Я знаю этих господ, изобретающих винтик, которого не хватает у них в голове… Он не успокоится, пока не доберется до вас — через все канцелярские трупы.

Министр. Ну, вы всегда найдете отговорку. Что ж, придется и сию чашу выпить… Весьма вероятно, что он уже дожидается в приемной.

Полковник. Да, это народ нетерпеливый… Вестник, бегущий без передышки множество верст, чтобы поведать пустяк, сон, горячечную мечту…

Министр. Главное, генерал мне уже посылал таких. Помните дамочку, выдумавшую подводную спасательную лодку?{246}

Полковник (берется за телефон). При подводной же. Да. Я помню и то, что свою выдумку она впоследствии продала другой державе.

Министр. Ну и помните на здоровье. Дайте мне трубку… Что, пришел… как его… Сильвио… Сильвио…

Полковник. Сальватор Вальс.

Министр (в телефон). Да, да… Превосходно… Пускай явится. (К полковнику.) Мало ли что дураки покупают. Их она объегорила, а меня нет-с, — вот и все. Продала… Скажите, пожалуйста! Ради бога, не двигайте так скулами, это невыносимо.

Полковник. Тут еще нужна будет ваша подпись на этих бумагах.

Министр. Я расстроен, я сердит… Завтра уже газеты поднимут шум вокруг этой шпионской истории, и придется выслушивать всякий вздор… И я недоволен официальной версией… Надобно было составить совсем по-другому…

Входит Сальватор Вальс.

Вальс (к полковнику). Вы — министр?

Полковник. Господин министр готов вас принять.

Вальс. Значит — не вы, а — вы?

Министр. Присаживайтесь… Нет, — если вам все равно, не рядом со мной, а насупротив.

Пауза.

Вальс. А! Как раз видна гора отсюда.

Министр. Итак… я имею удовольствие говорить с господином… с господином… Э, где письмо?

Полковник. Сальватор Вальс.

Вальс. Ну, знаете, это не совсем так. Случайный псевдоним, ублюдок фантазии. Мое настоящее имя знать вам незачем.

Министр. Странно.

Вальс. Все странно в этом мире, господин Министр.

Министр. Вот как? Словом, мне генерал пишет, что у вас есть нечто мне сообщить… Открытие, насколько я понял?

Вальс. В ранней молодости я засорил глаз, — с весьма неожиданным результатом. В продолжение целого месяца я все видел в ярко-розовом свете, будто гляжу сквозь цветное окно{247}. Окулист, который, к сожалению, меня вылечил, назвал это оптическим заревом. Мне сорок лет, я холост. Вот, кажется, все, что могу без риска сообщить вам из своей биографии.

Министр. Любопытно, — но, насколько я понял, вы пришли ко мне по делу.

Вальс. Формула «насколько я понял», — вы уже дважды ее повторили, — равняется прямому утверждению своей правоты. Я люблю точность выражений и не терплю обиняков, этих заусениц речи.

Полковник. Позвольте вам заметить, что вы занимаете время господина министра именно обиняками. Господин министр очень занятой человек.

Вальс. А неужели вам до сих пор не ясно, отчего подступ мой столь медлителен?

Полковник. Нет, — отчего?

Вальс. Причина проста, но болтлива.

Полковник. Какая причина?

Вальс. Ваше присутствие.

Министр. Но-но-но… вы можете говорить совершенно свободно в присутствии моего секретаря.

Вальс. И все-таки я предпочитаю говорить с вами с глазу на глаз.

Полковник. Нагло-с!

Вальс. Ну, каламбурами вы меня не удивите. У меня в Каламбурге две фабрики и доходный дом{248}.

Полковник (к министру). Прикажете удалиться?

Министр. Что ж, если господин… если этот господин ставит такое условие… (К Вальсу.) Но я вам даю ровно десять минут.

Полковник выходит.

Вальс. Отлично. Я вам их возвращу с лихвой — и, вероятно, сегодня же.

Министр. Ох, вы выражаетесь весьма замысловато. Насколько я понимаю, то есть я хочу сказать, что мне так сообщили, — вы — изобретатель?

Вальс. Определение столь же приблизительное, как и мое имя.

Министр. Хорошо, пускай приблизительное. Итак — я вас слушаю.

Вальс. Да, но, кажется, не вы одни… (Быстро идет к двери, отворяет ее.)

Полковник (в дверях). Как неприятно, я забыл свой портсигар, подарок любимой женщины. Впрочем, может быть, и не здесь{249}… (Уходит.)

Министр. Да-да, он всегда забывает{250}… Изложите ваше дело, прошу вас, у меня действительно нет времени.

Вальс. Изложу с удовольствием. Я — или, вернее, преданный мне человек— изобрел аппарат. Было бы уместно его окрестить так: телемор{251}.

Министр.Телемор? Вот как.

Вальс. При помощи этого аппарата, который с виду столь же невинен, как, скажем, радиошкаф, возможно на любом расстоянии произвести взрыв невероятной силы. Ясно?

Министр. Взрыв? Так, так.

Вальс. Подчеркиваю: на любом расстоянии, — за океаном, всюду.{252} Таких взрывов можно, разумеется, произвести сколько угодно, и для подготовки каждого необходимо лишь несколько минут.

Министр. А! Так, так.

Вальс. Мой аппарат находится далеко отсюда. Его местонахождение скрыто с верностью совершенной, магической. Но если и допустить пошлый случай, что наткнутся на него, то, во-первых, никто не угадает, как нужно им пользоваться, а во-вторых, будет немедленно построен новый, с роковыми последствиями для искателей моего клада.

Министр. Ну, кто же этим станет заниматься…

Вальс. Должен, однако, вас предупредить, что сам я ровно ничего не смыслю в технических материях, так что даже если бы я этого и желал, то не мог бы объяснить устройство данной машины. Она — работа моего старичка{253}, моего родственника, изобретателя, никому не известного, но гениального, сверхгениального! Вычислить место, наставить, а затем нажать кнопку, этому я, правда, научился, но объяснить… нет, нет, не просите. Все, что я знаю, сводится к следующему смутному факту: найдены два луча, или две волны, которые при скрещении вызывают взрыв радиусом в полтора километра, кажется — полтора, во всяком случае не меньше… Необходимо только заставить их скреститься в выбранной на земном шаре точке. Вот и все.

Министр. Ну, что ж, вполне достаточно… Чертежей или там объяснительной записки у вас с собой, по-видимому, не имеется?

Вальс. Конечно, нет! Что за нелепое предположение.

Министр. Я и не предполагал. Напротив. Да… А вы сами по образованию кто? Не инженер, значит?

Вальс. Я вообще крайне нетерпеливый человек, как правильно заметил ваш секретарь. Но сейчас я запасся терпением, и кое-какие запасы у меня еще остались. Повторяю еще раз: моя машина способна путем повторных взрывов изничтожить, обратить в блестящую ровную пыль целый город, целую страну, целый материк.

Министр. Верю, верю… Мы с вами об этом еще как-нибудь…

Вальс. Такое орудие дает его обладателю власть над всем миром. Это так просто! Как это вы не хотите понять?

Министр. Да нет, почему же… я понимаю. Очень любопытно.

Вальс. Все, что вы можете мне ответить?

Министр. Вы не волнуйтесь… Видите ли… Простите… очень надоедливый кашель… схватил на последнем смотру…

Входит полковник.

Вальс. Вы отвечаете мне кашлем? Так?

Министр (к полковнику). Вот, голубчик, наш изобретатель рассказал тут чудеса… Я думаю, мы его попросим представить доклад. (К Вальсу.) Но это, конечно, не к спеху, мы, знаете, завалены докладами.

Полковник. Да-да, представьте доклад.

Вальс (к министру.) Это ваше последнее слово?

Полковник. Десять минут уже истекли, и у господина министра еще много занятий.

Вальс. Не смейте мне говорить о времени! Временем распоряжаюсь я, и, если хотите знать, времени у вас действительно очень мало.

Министр. Ну вот, потолковали, очень был рад познакомиться, а теперь вы спокойно идите, как-нибудь еще поговорим.

Вальс. А все-таки это удивительно! Представьте себе, что к жене моряка является некто и говорит: вижу корабль вашего мужа на горизонте. Неужели она не побежит посмотреть, а попросит его зайти в среду с докладной запиской, которую даже не собирается прочесть? Или вообразите фермера, которому среди ночи пришли сказать, что у него загорелся амбар, — неужели не выскочит он в нижнем белье? И, наконец, когда полководец въезжает во взятый им город, неужели бургомистр волен гаркнуть ему, чтоб он представил на гербовой бумаге прошение, коли хочет получить ключи города?

Министр (к полковнику.) Я не понимаю, что он говорит.

Полковник. Уходите, пожалуйста. Все, что вы сообщили, принято к сведению, но теперь аудиенция окончена.

Вальс. Я черпаю из последних запасов. Я говорю с вами идеально точным человеческим языком, данным нам природой для мгновенной передачи мысли. Воспользуйтесь этой возможностью понять. О, знаю, что, когда представлю вам доказательство моей силы, вы мне выкажете куда больше внимания… Но сначала я хочу позволить себе роскошь чистого слова, без наглядных пособий и предметных угроз. Прошу вас, переключите ваш разум, дайте мне доступ к нему, — право же, мое изобретение стоит этого!

Министр (звонит). Мы вполне его оценили, все это весьма интересно, но у меня есть неотложное дело… Потом, попозже, я опять буду к вашим услугам.

Вальс. Отлично. В таком случае я подожду в приемной. Полагаю, что вы меня скоро пригласите опять. Дело в том — —

Вошел слуга Горб{254}.

Полковник (к Горбу). Проводите, пожалуйста, господина Вальса.

Вальс. Невежа! Дайте, по крайней мере, докончить фразу.

Полковник. А вы не грубите, милостивый государь!

Министр. Довольно, довольно.

Вальс. Какой у вас прекрасный вид из окна! Обратите внимание, пока не поздно. (Уходит.)

Министр. Каков, а?

Полковник. Что ж, — самый дешевый сорт душевнобольного.

Министр. Экая гадость! Отныне буду требовать предварительного медицинского освидетельствования от посетителей. А Бергу я сейчас намылю голову.

Полковник. Я как-то сразу заметил, что — сумасшедший. По одежде даже видно. И этот быстрый волчий взгляд{255}… Знаете, я пойду посмотреть — боюсь, он наскандалит в приемной. (Уходит.)

Министр (по телефону). Соедините меня с генералом Бергом. (Пауза.) Здравствуйте, генерал. Да, это я. Как поживаете нынче? Нет, я спрашиваю, как вы нынче поживаете. Да, я знаю, что люмбаго{256}, — но как, — лучше? Ну, весной всегда так бывает… Кто? А, мне еще не докладывали. Этой ночью? Жаль! Слава Богу, что умер во сне, бедняга. Да, я пошлю моего полковника. Ну, конечно, достойна пенсии. Только этим не занимается мое министерство. Думаю, что ей дадут. Да я же говорю вам, что это не я решаю, я тут совершенно ни при чем. Ах, Боже мой! Хорошо! Хорошо, постараюсь. Послушайте, генерал, я между прочим хотел вам сказать относительно вашего протеже, словом, про этого изобретателя, которого вы ко мне послали… В том-то и дело, что он был у меня, и оказывается, что это просто-напросто умалишенный. (Входит полковник и передает министру в машинальную руку письмо.) Понес такую дичь, что пришлось его выпроводить чуть ли не силой. Какое там открытие! Старая история о фантастической машине, которая будто бы производит взрывы на расстоянии. Скажите, пожалуйста, как он, собственно, к вам попал? Ну да, а к майору он попал еще через кого-нибудь. Так, по ступенькам, долез. Нет, я нисколько не сержусь на вас, но он со своим бредом отнял у меня массу ценного времени, а, кроме того, такой может и убить. Да-да, я это все понимаю, но все-таки, знаете, надо быть сугубо осторожным. Убедительно прошу вас не посылать мне больше таких фруктов. А вы скорей поправляйтесь. Да-да, это очень мучительно, я знаю. Ну, вот… Передайте привет вашей Анабеллочке. А, ездит верхом? Что ж, скоро будет брать призы, как ее папаша в молодости… Да-да, вдовы не забуду. Будьте здоровеньки, до свидания. (К полковнику.) Что это за письмо?

Полковник. А вы посмотрите. Не лишено интереса.

Министр. Ну, знаете, тут ничего нельзя разобрать. Что это такое? Не почерк, а какая-то волнистая линия{257}. От кого это?

Полковник. Мне его дал для вас давешний сумасшедший.

Министр. Послушайте, это уже переходит всякие границы. Увольте.

Полковник. Я, признаться, разобрал и сейчас вам прочту. Уверяю вас, что очень забавно. «Господин военный министр, если бы наш разговор вас больше заинтересовал, то намеченное мною событие явилось бы просто иллюстрацией; теперь же оно явится устрашением, как, впрочем, я и предполагал. Короче говоря, я сли… сло…» Не понимаю. Ага! «…сговорился со своим помощником, что ровно в полдень он, из того… отдаленнейшего пункта, где находится мой аппарат, вызовет взрыв в тридцати трех верстах от сего места, то есть, другими словами, взорвет красивую полу… получу…». Вот пишет человек! «…красивую…»

Министр. Охота вам разбирать патологический вздор.

Полковник. «Голубую», должно быть. Да «…красивую голубую гору, которая так ясно видна из вашего окна. Не пропустите минуты, эффект будет замечательный. Ожидающий у вас в приемной Сальватор Вальс».

Министр. Действительно… Комик!

Полковник. Вы бы посмотрели, с каким видом он мне это всучил.

Министр. Бог с ним. Посидит и уйдет. И уж конечно, если вернется когда-нибудь опять, сказать, что нет приема.

Полковник. Ну, это — разумеется.

Министр. А нашего генерала я так огрел по телефону, что, кажется, у него прошла подагра. Между прочим, знаете, кто нынче ночью помер? Старик Перро, — да, да{258}. Вам придется поехать на похороны. И напомните мне завтра поговорить с Бругом насчет пенсии для вдовы. Они, оказывается, последнее время сильно нуждались, грустно, я этого даже не знал.

Полковник. Что ж, такова жизнь. Один умирает, а другой выезжает{259} в свет. У меня лично всегда бодрое настроение, каждый день новый роман!

Министр. Ишь какой.

Полковник. Сегодня весна, теплынь. Продают на улицах мимозу.

Министр. Где вы сегодня завтракаете? Хотите у меня? Будет бифштекс с поджаренным лучком, мороженое…

Полковник. Что ж, — не могу отказаться. Но извините, если не задержусь: роман в разгаре!{260}

Министр. Извиню. О-го — без десяти двенадцать.

Полковник. Ваши отстают. У меня без двух, и я поставил их правильно, по башне.

Министр. Нет, вы ошибаетесь. Мои верны, как карманное солнышко.

Полковник. Не будем спорить, сейчас услышим, как пробьет.

Министр. Пойдемте, пойдемте, я голоден. В животе настраиваются инструменты.

Бьют часы.

Полковник. Вот. Слышите? Кто был прав?

Министр. Допускаю, что в данном случае — —

Отдаленный взрыв страшной силы{261}.

Министр. Матушки!

Полковник. Точно пороховой склад взорвался. Ай!

Министр. Что такой… Что такой…

Полковник. Гора! Взгляните на гору! Боже мой!

Министр. Ничего не вижу, какой-то туман, пыль…

Полковник. Нет, теперь видно. Отлетела верхушка!

Министр. Не может быть!

Вбегают Горб и 1-й чиновник Герб.

1-й чиновник. Вы целы, ваше высокопревосходительство? Какой-то страшный взрыв! На улице паника. Ах, смотрите…

Министр. Вон! Убирайтесь вон! Не смейте смотреть в окно! Это военная тайна… Я… Мне… (Лишается чувств.)

Вбегают 2-й чиновник и швейцар министерства с булавой.

Полковник. Министру дурно. Помогите его уложить удобнее! Принесите воды, мокрое полотенце…

2-й чиновник Бриг. Покушение! Министр ранен!

Полковник. Какое там ранен… Вы лучше взгляните на гору, на гору, на гору!

Вбегают трое людей.

1-й чиновник. Это не может быть, это обман зрения.

Безнадежно звонит телефон.

Швейцар министерства Гриб. Горе, горе… Пришли времена бед великих и потрясений многих… Горе!

1-й чиновник. И как раз сегодня мои именины.

2-й чиновник. Какая гора? Где гора? Полцарства за очки!{262}

Полковник. Еще… Что вы только мундир мочите… Лоб! Его большой, добрый, бедный лоб… Ах, господа, какая катастрофа!

Вбегает 3-й чиновник.

3-й чиновник Брег. Все пожарные части уже помчались. Полиция принимает меры. Отдан приказ саперам —  — Что случилось, отчего он лежит?

2-й чиновник. Взрывом выбило стекла, его убило осколком.

3-й чиновник. А я вам говорю, что это землетрясение. Спасайся кто может!

Полковник. Господа, прекратите эту безобразную суету. Кажется, приходит в себя.

Министр. Холодно… Зачем эти мокрые тряпки? Оставьте меня, я хочу встать. И убирайтесь все отсюда, как вы смеете толкаться у меня в кабинете, вон, вон… (Комната пустеет.) Полковник!..

Полковник. Пересядьте сюда. Успокойтесь.

Министр. Да понимаете ли вы, идиот, что случилось? Или это какое-то кошмарное стихийное совпадение{263}, или это он сделал!

Полковник. Успокойтесь. Сейчас все выяснится.

Министр. Во-первых, оставьте мое плечо. И скажите, чтобы прекратили этот галдеж под окнами… Я должен спокойно, спокойно подумать. Ведь если это он… Какие возможности, — с ума сойти… Да где он, зовите его сюда, неужели он ушел?..

Полковник. Умоляю вас прийти в себя. В городе паника, и прекратить шум невозможно. Вероятнее всего, что произошло вулканическое извержение.

Министр. Я хочу, чтобы тотчас, тотчас был доставлен сюда этот Сильвио!

Полковник. Какой Сильвио?{264}

Министр. Не переспрашивать! Не играть скулами! Изобра… изобру… изобри…

Полковник. А, вы хотите опять видеть этого горе-изобретателя? Слушаюсь. (Уходит.)

Министр. Собраться с мыслями… собраться с мыслями… Мой бедный рассудок, труби сбор! Произошло фантастическое событие, и я должен сделать из него фантастический вывод. Дай мне, Боже, силу и мудрость, укрепи меня и наставь, не откажи в своей спасительной{265}… Черт, чья это нога?

Репортер (Граб) (Выползает из-под письменного стола). Ничего, ничего, — я случайно сюда попал, воспользовавшись суматохой. Итак — позвольте вас спросить: по некоторым вашим словам я заключаю, что министерство каким-то образом причастно к этой национальной катастрофе…

Министр. Я вас сейчас застрелю!

Репортер. …или, во всяком случае, догадывается о ее причине. Если б вы согласились разъяснить…

На звонок вбегают Бриг, Брег, Герб.

Министр. Уберите его, заприте где-нибудь! Постойте, — поищите, нет ли еще под мебелью.

Находят еще одного.

2-й репортер (Гроб) (к первому). Стыдно! Если сам попался, нечего было доносить.

1-й репортер. Клянусь, что не я!

2-й репортер. Ничего, ничего… Наломаю тебе ребра.

Их волокут вон.

1-й репортер (на волочке). Господин министр, распорядитесь, чтоб меня посадили отдельно, у меня семья, дети, жена в интересном — —

Министр. Молчать! Я уверен, что тут еще спрятаны… Негодяи!.. Свяжите их, бросьте их в погреб, отрежьте им языки… Ах, не могу! Где этот человек, почему он не идет?

Входят полковник и Вальс. Вальс, не торопясь, на ходу, читает газету.

Полковник. Вообразите, насилу отыскал! Чудак спокойно сидел в нише и читал газету.

Министр. Ну-ка, подойдите ко мне. Хороши…

Вальс. Одну минуточку, дайте дочитать фельетон. Я люблю старые газеты…{266} В них есть что-то трогательное, как, знаете, в болтливом бедняке, которого кабак давно перестал слушать.

Министр. Нет, я отказываюсь верить! Невозможно. Полковник, поддержите меня… Скажите мне, что он сумасшедший!

Полковник. Я это всегда говорил.

Министр (к полковнику). Мне нравится ваша пошлая самоуверенность. (К Вальсу.) Ну? Взгляните в окно и объясните.

Полковник. Мне кажется, что господин Вальс даже не заметил взрыва. В городе циркулирует несколько версий…

Министр. Полковник, я вас не спрашиваю. Мне хочется знать его мнение.

Вальс (складывает газету). Ну что же, вам понравился мой маленький опыт?

Министр. Неужели вы хотите, чтобы я поверил, что это сделали вы? Неужели вы хотите мне внушить… Полковник, удалитесь. Я при вас теряю нить, вы меня раздражаете.

Полковник. Люди уходят, дела остаются. (Уходит.)

Вальс. Какая перемена вида! Был конус, Фудзияма{267}, а теперь нечто вроде Столовой Горы.[36] Я выбрал ее не только по признаку изящной красоты, а также потому, что она была необитаема: камни, молочай, ящерицы… Ящерицы, впрочем, погибли.

Министр. Послушайте, понимаете ли вы, что вы под арестом, что вас будут за это судить?

Вальс. За это? Эге, шаг вперед. Значит, вы уже допускаете мысль, что я могу взорвать гору{268}?

Министр. Я ничего не допускаю. Но рассудок мой отказывается рассматривать этот… это… словом, эту катастрофу как простое совпадение. Можно предсказать затмение, но не… Нет-нет, стихийные катастрофы не происходят ровно в полдень, это противно математике, логике, теории вероятности.

Вальс. И потому вы заключаете, что это сделал я.

Министр. Если вы подложили динамита и ваши сообщники произвели взрыв, вас сошлют на каторгу, — вот и все, что я могу заключить. Полковник! (Звонит.) Полковник! (Входит Полковник.) Донесение какое-нибудь получено?

Полковник. Извольте.

Министр. Давайте сюда… Ну, вот… «Начисто снесена верхняя половина горы, именуемой в просторечии» — — дурацкое многословие… «…или, иными словами, пирамида в 610 метров высоты и в 1415 метров ширины базы. В уцелевшем основании горы образовался кратер глубиной в 200 с лишком метров. Взорванная часть обратилась в мельчайшую пыль, осевшую на нижних склонах горы и до сих пор, как туман, стоящую над полями у ее подножья. В близлежащих селах и даже на окраине города в домах выбиты стекла, но человеческих жертв покамест не обнаружено. В городе царит сильное возбуждение, и многие покинули свои жилища, опасаясь подземных толчков…» Прекрасно.

Вальс. Как я вам уже говорил, я в технике профан, но, мне кажется, вы злоупотребляете моим невежеством, когда заявляете, что я или мои сообщники произвели втайне сложнейший подкоп. Кроме того, не верю, что вы, дока, действительно думаете, что такого рода взрыв может быть вызван посредством динамита.

Министр. Послушайте, полковник, допросите этого человека, я с ним не могу говорить. Он меня нарочно сбивает.

Полковник. К вашим услугам. Итак, вы утверждаете, господин Вальс, что вы непричастны к этому делу?

Министр. Наоборот, наоборот! Вы не с того бока… Наоборот же: он говорит, что — —

Полковник. Ага. Итак, вы сознаетесь, господин Вальс, что данное дело не обошлось без вашего участия?

Министр. Нет, это невозможно… Что это вы, право, ставите вопрос криво! Человек утверждает, что он вызвал этот взрыв посредством своей машины.

Вальс. Эх, дети, дети… Когда вы наконец поумнеете?

Полковник. Итак, господин Вальс… Ну, о чем мне его еще спросить?

Министр. Господин Вальс, слушайте… Я старый человек… я видел в свое время смерть на поле битвы, я много испытал и много перевидел… Не скрываю от вас: то, что сейчас случилось, наполнило меня ужасом, и самые фантастические мысли одолевают меня…

Вальс. А вы свой портсигар нашли, полковник?

Полковник. Не ваше дело. И вообще — позволю себе сделать маленькое предложение: вы, ваше высокопревосходительство, утомились, вы сейчас отдохнете, позавтракаете, а я этого господина отправлю в сумасшедший дом. Затем соберем ученую комиссию, и в два счета она дознается до истинной геологической причины катастрофы.

Министр (к Вальсу). Извините его… Он в самом деле дитя, — и притом дитя не очень умное. Я к вам обращаюсь сейчас как старый человек, обремененный печалью и предчувствиями… Я хочу знать правду, — какова бы ни была эта правда… Не скрывайте ее от меня, не обманывайте старика!

Вальс. Я вам сказал правду за час до опыта. Теперь вы убедились, что я не лгал. Ваш секретарь прав: успокойтесь и хорошенько все обдумайте. Уверяю вас, что, несмотря на кажущуюся жестокость моего орудия, я человек гуманный, — гораздо более гуманный, чем вы даже можете вообразить. Вы говорите, что вы в жизни многое претерпели; позвольте вам сказать, что моя жизнь состояла из таких материальных лишений, из таких нравственных мук, что теперь, когда все готово измениться, я еще чувствую за спиной стужу прошлого, как после ненастной ночи все чувствуешь зловещий холодок в утренних тенях блестящего сада. Мне жаль вас, сочувствую рвущей боли, которую всяк испытывает, когда привычный мир, привычный уклад жизни рушится вокруг. Но план свой я обязан выполнить.

Министр. Что он говорит… Боже мой, что он говорит…

Полковник. Мое мнение вам известно. Безумец пользуется понятным волнением, которое в вас возбудило бедственное озорство природы. Представляю себе, что делается в городе, улицы запружены, я вряд ли попаду на свидание…

Министр. Послушайте меня… я — старый человек… У меня — —

Из шкафа выходит Сон, журналист. Его может играть женщина.

Сон. Не могу больше слушать эту канитель. Да-да, господин министр, сознаю, что мое появление не совсем прилично, но не буду вам напоминать, сколько я исполнил ваших секретных поручений в газетной области и как крепко умею держать красный язык за белыми зубами. Коллега Вальс, моя фамилия Сон, — не путайте меня с фельетонистом Зоном, это совсем другой коленкор{269}. Руку!

Полковник. Бесстыдник! Вывести его?

Министр. Мне все равно. Оставьте…{270} Душа в смятении… Я сейчас рад всякому советнику.

Вальс. Вот вам моя рука. Только — почему вы меня назвали коллегой? Я в газетах никогда не писал, а свои юношеские стихи я сжег.

Сон. О, я употребил этот термин в более глубоком смысле. Я чую в вас родственную душу, — энергию, находчивость, жар приключений… Не сомневаюсь, что когда-нибудь потом, на досуге, вы мне объясните, как вы угадали точное время этого интересного явления, столь изменившего наш прославленный пейзаж… а сейчас я, конечно, готов поверить, что вы изобрели соответствующую машину. Господин министр, мое чутье подсказывает мне, что этот человек не безумец.

Министр (к полковнику). Видите, не я один так думаю.

Полковник. Пока его не осмотрит врач, я придерживаюсь своего первоначального мнения.

Сон. Вот и чудно. Каждый пускай придерживается своего мнения, и будем играть.

Вальс. Да, будем играть. Полковник меня считает параноиком, министр — едва ли не бесом, а вы — шарлатаном. Я, разумеется, остаюсь при мнении особом.

Министр. Видите ли, Сон… в каком мы странном положении — —

Сон. Дорогой министр, в жизни ничего странного не бывает. Вы стоите перед известным фактом, и этот факт нужно принять или же расписаться в своей умственной некомпетенции. Предлагаю следующее: пускай будут произведены еще испытания. Ведь это вы сможете организовать, господин Вальс?

Вальс. Да, придется. По-видимому, почва еще недостаточно подготовлена.

Сон. Ну, с почвой-то вы обращаетесь довольно своеобразно. (К министру.) Что же, как вы относитесь к моему предложению?

Министр. Я думаю. Я думаю.

Сон. Лучше не думайте, будет только хуже.

Полковник (к Вальсу). Нет, пожалуйста, отодвиньтесь. Я хочу быть рядом с моим начальником.

Вальс. Мне здесь удобнее.

Полковник. А я вам говорю — —

Сон. Господа, не ссорьтесь. (К министру.) Ну что, додумали?

Министр. Ответственность колоссальна… решимости никакой… возможность оказаться в смешном положении — невыносима… президент выпустит на меня общественное мнение… меня разорвут…

Вальс. Это теперь совершенно не важно. Я спрашиваю вас, желаете ли вы еще демонстраций или вам достаточно сегодняшней? Вот в чем вопрос.

Полковник. Я не позволяю так разговаривать с моим министром…

Сон. Господа, все мы немножко взволнованы, и потому некоторая резкость речи простительна. (К министру.) Кончайте думать, пожалуйста.

Министр. …А посоветоваться не с кем… Боязно эту тайну разгласить… Боязно…

Сон. Это так просто: составьте комиссию из верных людей, и будем играть. Полковник, оставьте этот стул, право же, не до мелочей…

Полковник. Я не хочу, чтобы он там сидел.

Сон. Оставьте, оставьте. Итак, господин министр?

Министр. Не знаю… Не умею…

Вальс. Он слишком долго думает. Противно. Пойдемте, Сон. Вы мне пригодитесь.

Министр. А! Вас удивляет мое состояние? Так разрешите мне вам сказать, что я понимаю кое-что, чего не понимаете вы. Я человек воображения, и мне до того ясно представилось все, что наша страна может извлечь… А с другой стороны… Хорошо, я рискну! Да будут произведены еще испытания.

Сон. Слова исторические, я рад и горд, что их слышу. Да, мне кажется, что испытания должны быть сделаны и что наш изобретатель блестяще выйдет из положения. Не правда ли, Вальс?.. Конечно, вам дадут время для подготовки, будут с вами советоваться…

Вальс. Все, что мне нужно, это — возможность отдать распоряжение по радио за полчаса до опыта.

Сон. Да, конечно, конечно… Ну вот, я очень доволен, что это дело я уладил.

Министр. Но если из этих опытов ничего не выйдет, то две вещи погибнут невозвратно: моя репутация и жизнь этого господина.

Вальс. Замечу только, что логика не терпит того смешения опасения и угрозы, которое вы делаете.

Полковник. Посмотрим, посмотрим! Интересно, какое у вас будет личико, когда эксперты выяснят причину распада горы. А как она была прелестна! По вечерам ее лиловатый конус на фоне золотого неба возбуждал не раз во мне и в минутной подруге чудные мысли о ничтожестве человека, о величии и покое матери-природы. Я плакал.

Сон. Матери-природе господин Вальс подставил подножку{271}. (К министру.) Итак — конкретно: что дальше?

Министр. Дальше… Да вот, — сперва три-четыре испытания. Надо будет собрать положительных людей и выбрать пункты.

Вальс. И сделать это как можно скорее.

Министр. И сделать это как можно скорее… То есть, позвольте, почему такая спешка? Или вы думаете этим заинтересовать… кого-нибудь другого?

Вальс. Мое нетерпение вам должно быть понятно: чек выписан и предъявлен к уплате. Нет смысла задерживать ее.

Министр. Голубчик мой, только не говорите притчами, — говорите так, чтобы вас понимали люди, — люди притом усталые и нервные.

Сон. Спокойно, спокойно. Теперь мы все решили и можем разойтись по домам.

Полковник. Мы даже не знаем адреса лечебницы, откуда он сбежал.

Вальс. Я стою в гостинице… Вот — здесь указано.{272}

Сон. Да-да, мы вам верим{273}. Значит, так. Не откладывайте же, господин министр. Соберите комиссию, и хоть завтра начнем. А вы, Вальс, не кипятитесь. Я уж послежу, чтобы не было волокиты.

Вальс. Я подожду три дня, не больше.

Сон. Сойдемся на четырех. Знаете, все это почтенные старцы, поднять их нелегко…

Министр. Но одно условие я должен поставить, господа. Все, что здесь говорилось, — строжайшая военная тайна, так что ни звука не должно дойти до публики.

Сон. Так и быть. Моя газета будет молчать, — во всяком случае, до кануна разоблачений в органах конкурентов.

Министр. Как вы это нехорошо сказали… Какой вы дрянной человек… Слушайте, полковник, а эти газетчики, которых здесь выловили…

Полковник. Сидят взаперти. Но смею заметить, что долго держать их невозможно. Это вообще против закона. Будет запрос в парламенте, а вы сами знаете, как это скучно.

Министр. Ничего, я поговорю с президентом. Заставим молчать негодяев.

Вальс. Странно, этот географический атлас{274}, именно этот, был у меня когда-то в школе. И та же клякса на Корсике.

Полковник. Только это не Корсика, а Сардиния.

Вальс. Значит, надпись неправильна.

Полковник. Ваше высокопревосходительство, скажите, чтобы он меня не дразнил.

Сон. Тише, тише. Я думаю, Вальс, что теперь все улажено и мы можем ретироваться.

Министр. Только помните о тайне, умоляю вас! Пустите у себя версию о землетрясении, о вулкане, о чем хотите, — но только чтобы ни звука, господа, ни звука…

Входят генерал Берг и его дочка Анабелла.

Генерал Берг. Мы без доклада, пустяки, мы тут свои человеки, грах, грах, грах (такой смех).

Министр. Генерал, я сейчас не могу, я занят…

Генерал Берг. А, вот он, виновник торжества{275}, грах, грах, грах. Ну что, дорогой министр, мой протеже не так уж безумен, ась?

Министр. Ради бога, генерал, не громыхайте на все министерство, мы с вами потом потолкуем…

Генерал Берг. Каков взрыв! Великолепно по простоте и силе! Как ножом срезало этот пломбир. А вы мне говорите: лунатик{276}. Вот вам и лунатик.

Министр. Почему вы думаете, что это он? Мы еще ничего не знаем…

Генерал Берг. А кто же, — конечно, он. Экий молодчага! (К Вальсу.) Вы мне должны показать свой аппарат.

Вальс. Да, вот этого недоставало.

Генерал Берг. И притом петух!.. Нет, это замечательно… Это даже художественно. Я сразу понял, что в нем что-то есть. (К министру.) А скажите, вы не забыли распорядиться насчет вдовицы? Я, между прочим, забыл добавить, что…

Министр. Потом, потом… Господа, вы меня извините, я ухожу, я истомился, пожалейте меня!

Анабелла (подойдя к Вальсу). Значит, это действительно вы разрушили гору?

Вальс. Да, я так приказал.

Анабелла. А известно ли вам, что там некогда жил колдун и белая, белая серна?{277}

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

За длинным столом сидят: военный министр, полковник и одиннадцать старых генералов — Берг, Бриг, Брег, Герб, Гроб, Граб, Гриб, Горб, Груб, Бург, Бруг{278} (последние трое представлены куклами, мало чем отличающимися от остальных){279}.

Министр. Ну, кажется, все в сборе.

Гроб. А где Бриг? Брига еще нет.

Герб. Как нет? Да вот он.

Берг. Грах, грах, грах.

Граб (к Бригу). Что это вас, генерал, не замечают? Вы ведь не такой уж маленький.

Гроб. Виноват, я вас как-то проглядел. Да, значит — все.

Министр. Хорошо… начнем.

Берг (к Бригу). Быть богатым!

Брег (к Гробу). Вы, вероятно, его не заметили оттого, что он близорук.

Все смеются.

Бриг. Да, это мое несчастье.

Гроб. Нет, я просто не видел, как генерал вошел. Между прочим, знаете что, господа: нас ведь тринадцать!

Министр. Изобретателя мы можем пригласить только по окончании прений, а президент раньше пяти не будет. Это неприятно, что тринадцать{280}…

Полковник. Я могу удалиться, если кто-нибудь согласится быть секретарем вместо меня.

Министр. Нет, зачем же… Только это неприятно…

Полковник. Пожалуйста, я уйду.

Министр. Да что вы обижаетесь на всякое слово! Скучно, ей-Богу.

Граб. Можно пригласить этого моего милого инженера, знаете, — этого блондина с бакенбардами, — он ведь все равно в курсе?

Герб. Предложение незаконное. Я протестую{281}.

Министр. Скажите, пожалуйста, что это за сундук в углу?

Полковник. Ах, это из архива. В нем карты.

Брег. Игральные или генеральные?

Берг. Грах, грах, грах.

Полковник. Географические, конечно. Я велел принести, думая, что пригодятся{282}. Если желаете, можно убрать.

Министр. Откройте-ка этот сундук, дорогой Полковник.

Из сундука выходит Сон.

Министр. Я так и думал.

Сон. Куда прикажете сесть?

Гроб. Нас все-таки тринадцать!{283} Раз, два, три… (Считает.) Вот оказия!

Бриг. Вы опять меня забыли.

Гроб. Да, правильно.

Министр. Ну вот, теперь приступим. Только помните, Сон, вы голоса не имеете, сидите и молчите.

Герб. Я протестую. Лишних людей не должно быть.

Берг. Полноте, генерал. Это так — фикция{284}. Ведь это — Сон. Нас столько же, сколько и было.

Герб. В таком случае я снимаю свой протест.

Министр. Господа! Сейчас мы заслушаем доклад относительно тех трех испытаний, которые произвел… произвел… Сальватор Вальс. Это как будто формальность, ибо вы все так или иначе уже знаете их результаты; но вместе с тем это есть формальность необходимая, как база нашего дебата. Попрошу вас сосредоточить все свое внимание. Мы сегодня же должны принять ответственное и важное решение, все значение которого трудно умалить. Господа, попрошу вас насторожиться, — и по возможности, генерал Гриб, не рисовать во время доклада.

Гриб. Это помогает мне слушать, уверяю вас.

Министр. Нет, вы всегда рисуете какие-то сложные вещи. И, смотрите, даже тень штрихуете… Это противно.

Граб (к Грибу). Покажите-ка. Ну, если это автомобиль, то не очень похоже.

Министр. Словом, прошу вас прекратить. Заседание открыто, и мы сейчас заслушаем доклад. У кого доклад? Кажется, у вас, Граб?

Граб. Нет, он у генерала Гроба.

Гроб. Нет, извините, не у меня. Нечего фискалить.

Министр. У кого же, господа? Ведь вы его, Граб, писали.

Граб. Составляли сообща, а затем генерал Герб передал дальше.

Министр. Кому вы его передали, Герб?

Герб. Интересно знать, почему генерал Граб сваливает на других? Доклада я не видал. Но случайно знаю, что он у генерала Брега.

Брег. Какой доклад?

Бриг. Позвольте мне сказать. Доклад переписывал Груб, а сверял Бург.

Министр (к Грубу и Бургу). Значит, он у вас?

Те, понятно, молчат.

Берг. Плыл да сбыл. Грах, грах, грах.

Министр. Хорошо, мы сделаем иначе. Попрошу того, у кого доклад, поднять руку. Никто руки не поднимает? Прекрасно. Значит, доклад потерян, — если был составлен вообще.

Герб. Я вношу по этому поводу предложение: составить доклад снова и отложить заседание на другой день.

Министр. Вы не знаете, что вы говорите. Стыдно! Гадко! Послушайте, полковник, как это такая вещь могла произойти? Что это такое?

Полковник. Я абсолютно ни при чем.

Министр. А я вам говорю: при чем. И знаете почему? С самого начала вы заняли такую позицию, что, мол, это все не ваше дело, что… что… мы занимаемся пустяками, что… этот изобретатель просто сумасшедший… Ходите надутый, — ну вот и получилось, можете радоваться.

Полковник. Ваше высокопревосходительство, служебный долг свой я обязан исполнять, и я его исполняю по мере своих слабых сил. Но личное свое мнение я изменить не могу.

Гроб. Присоединяюсь к предложению Герба. Дорогой министр, отложим все это дело, — ну зачем, право, терять время даром?.. Соберемся на следующей неделе, свеженькие, — право же.

Министр. Прекрасно. Тогда я немедленно подаю в отставку. Кто за высказанное предложение? Кто «за» — встать. Никто не встает? Предложение отклонено. Теперь предложение сделаю я. Попрошу вас, генерал Герб, доклад сделать устно.

Герб. Почему, собственно, я? Мы все писали.

Министр. Прекрасно. Заседание закрыто, и я немедленно прошу президента найти мне заместителя.

Герб. Погодите, погодите… Что это вы так… Вот вы генерала Горба не спросили, — почему вы его не спрашиваете?

Горб встает; он немой, но пытается что-то сказать знаками.

Министр. К сожалению, я не понимаю языка немых. Лечились бы, если вы немой. Гадко! Есть профессор, который научает… хотя бы мычанию{285}.

Голоса. Расскажите! Ах, расскажите! Очень просим! Это интересно!

Министр. Молчать! Единственный выход, который я вижу из этого безобразного положения — —

Сон. Могу я вставить словечко?

Герб. Это незаконно.

Сон. Я вставлю словечко, как денежку в автомат: все сразу двинется, вот увидите!

Министр. Говорите. Мне все равно. Безобразие!

Сон. Доклад сделаю я. Ведь я так же хорошо осведомлен, как и все вы, если не лучше. Принято?

Герб. Я снимаю свой протест.

Министр. Ну что ж… Господа, я думаю, что мы Сона попросим… В конце концов, это формальность, мы все знаем содержание доклада, но зато он придаст ему сжатую и точную форму. Я думаю, что голосовать не стоит. Все согласны? Сон, мы вас слушаем.

Сон. Я буду краток. Третьего дня Сальватору Вальсу было предложено выполнить три задания; во-первых: взорвать скалистый остров, находящийся в двухстах километрах от пустынного берега, — вы меня извините, господа, я сознательно никаких названий мест не упоминаю, дабы не отягчать своего доклада, — а вы все равно знаете, о каких местах идет речь.

Голоса. Да-да, не нужно… Это подробности… Мелкий шрифт!..

Сон. Следующие намеченные нами пункты были: один — посреди обширного, непроходимого болота, другой — в песчаной пустыне. Точное местоположение этих пунктов было сообщено Вальсу ровно в шесть часов утра, и он тотчас удалился, сказав, что снесется со своим компаньоном. Наблюдение показало, что он действительно отдал распоряжения по радио, зашифрованные им, дабы не испугать случайного слуха. Заблаговременно были высланы самолеты, которые на приличном расстоянии наблюдали за результатами. В половине седьмого, то есть ровно через полчаса, был начисто взорван намеченный остров. Ровно в семь произошел взрыв в болоте, а еще через полчаса ахнуло в пустыне.

Сенсация.

Голоса. Замечательно! Это замечательно! Вы подумайте! Совершенно неслыханная история!

Сон. Не обошлось, однако, без курьезов, — и при этом довольно досадных. Среди самолетов, наблюдавших за уничтожением острова, затесался какой-то кретин на частной машине, совершавший рекордный рейд. Взрыв в болоте каким-то образом вызвал немедленное обмеление реки, обслуживающей главный город области. Наконец, третье, и самое досадное: через несколько часов после взрыва известный путешественник — фамилию вы узнаете из газет — набрел на колоссальную воронку посреди пустыни и, как видно, весьма ею заинтересовался.

Голоса. Ну, это, знаете, действительно интересно. Еще бы не заинтересоваться! Вот так штука!

Министр. Должен ли я понять из ваших слов, что сегодня же пронесется по городу весть об этих трех… явлениях?

Сон. Увы, это неизбежно, — и надо будет придумать что-нибудь погуще версии о землетрясении, пущенной насчет нашей обезглавленной горы. Тем более что публика этой версии не поверила.

Министр. Да-да, мы придумаем. Я не знаю… Голова идет кругом… Это мы потом, потом обсудим.

Бриг. У меня есть вопрос: не следует ли искать причины интересных явлений, которые так живо описал докладчик, не следует ли, говорю, искать их причины в перенагревании почвы, в результате нынешней необычно жаркой весны?

Министр. Я не понимаю, что вы говорите.

Сон. Ничего, ничего, — генерал просто так, — знаете, научные гипотезы… Позвольте, однако, досказать. Все вы, господа, участвовали в выборе пунктов, и все вы слышали донесения с мест. Таким образом, вы убедились, что: примо, Сальватор Вальс выполнил задание, и, секундо, выполнил его в такой срок и в таких условиях, что всякую идею массового сообщничества следует с негодованием отмести.

Голоса. Да! Разумеется! Это само собой понятно! Ясно!

Сон. При этом я позволю себе обратить ваше внимание на следующее. Не зная, где находится аппарат Вальса, мы, конечно, не можем судить о том, прав ли Вальс в своем утверждении, что этот телемор, как он его ласково обзывает, бьет на любое расстояние. Однако тот факт, что второй предложенный пункт находился от первого в семистах километрах, доказывает, что диапазон боевой мощи аппарата превосходит самые смелые мечты!

Министр. Вы кончили, Сон?

Сон. В общих чертах это, кажется, все.

Министр. Кто-нибудь желает высказаться по существу дела? Никто? Я вижу, полковник, на вашем лице улыбку.

Полковник. Вы знаете мое мнение, господин министр. Покуда душевное здоровье этого Вальса не будет засвидетельствовано врачами, я не могу к нему относиться серьезно.

Герб. Присоединяюсь. Предлагаю все отложить до врачебного осмотра.

Гроб. Присоединяюсь и я. Прежде всего мы должны знать, с кем мы имеем дело.

Министр. Прекрасно. Заседание закрыто. Не сомневаюсь, что президент сегодня же примет мою отставку.

Герб. Беру свое предложение назад.

Гроб. Присоединяюсь.

Герб. Откройте опять заседание.

Голоса. Просим, просим!

Министр. Предупреждаю, что, если снова будет высказан хотя бы намек на ненормальность изобретателя, я надеваю фуражку и ухожу. Заседание открыто. Беру слово. Итак, господа, испытания были произведены, и они дали результат более чем положительный. (К Грибу.) Вы хотите что-то сказать, генерал?

Гриб. Нет, нет, — я ищу свой карандашик.

Министр. Более чем положительный. Изобретатель доказал, что его машина обладает фантастической силой. Другими словами, государство, которое пользовалось бы таким орудием уничтожения, заняло бы на земле положение совершенно особое. В нынешний момент, ввиду козней наших драчливых соседей{286}, такое положение исключительно заманчиво. Не мобилизуя ни одного солдата, мы были бы способны продиктовать свою волю всему миру. Вот тот единственный вывод, который мы обязаны сделать, а потому теперь же, не откладывая, я хочу вам поставить, господа, вопрос, на который требую вдумчивого и определенного ответа: каков, фактически, должен быть наш следующий шаг? Бриг, попрошу вас.

Бриг. Наш следующий шаг, наш вдумчивый и ответственный шаг, должен быть… должен быть… он должен быть определенным.

Министр. Все?

Бриг. Я, собственно… Да, это все.

Министр. Садитесь. Пожалуйста, — Гроб.

Гроб. Я?

Министр. Да-да, вы. Ну, пожалуйста.

Гроб. Я сегодня не подготовился… Хотелось бы, знаете, поближе изучить… Я был болен… легкий склероз…

Министр. В таком случае нужно было представить свидетельство от ваших детей. Плохо! Садитесь. Гриб!

Гриб. Извините, я не слышал вопроса.

Министр. Неудивительно, что не слышали. Я повторю. Каков, по вашему мнению… Вы, Бруг, кажется, поднимаете руку. Нет? Очень жаль. Садитесь, Гриб. Плохо! Герб, пожалуйста.

Герб.

К Душе

Как ты, душа, нетерпелива, Как бурно просишься домой — Вон из построенной на диво, Но тесной клетки костяной!{287} Пойми же, мне твой дом неведом, Мне и пути не разглядеть, — И можно ль за тобою следом С такой добычею лететь!

Министр. Вы что — в своем уме?

Герб. Стихотворение Турвальского. Было задано.

Министр. Молчать!{288}

Брег. Можно мне? Я знаю.

Министр. Стыдно, господа. Вот — смотрите, самый старый и дряхлый из вас знает, а вы — ни бельмеса. Стыдно! Пожалуйста, Брег.

Брег. Наш следующий шаг должен заключаться в следующем: мы должны просить его (указывает на Сона) изложить все это письменно и представить нам полное описание своего мухомора.

Министр. Очень хорошо! Только, к сожалению, генерал, речь идет не об этом господине. Можете сесть. Вот, полковник, полюбуйтесь, вот — результат вашего настроения. Никто ничего не знает и не хочет знать, а между тем мы стоим перед проблемой государственной важности, от разрешения коей зависит все наше будущее. Если вы не хотите работать, господа, то незачем приходить, сидите себе на солнышке да чмокайте губами, это будет самое лучшее.

Мертвое молчание.

Министр. Может быть, вы ответите, Сон?

Сон. Ответ кристально ясен.

Министр. Пожалуйста.

Сон. Следует немедленно купить у Сальватора Вальса его замечательную штуку.

Министр. Ну вот. Это правильно. Новичок, а сразу сказал, между тем как другие, старые, сидят балдами. Да, господа, надо купить! Все согласны?

Голоса. Купить, купить!.. Отчего же, можно… Конечно, купить…

Берг. Все куплю, сказал мулат{289}. Грах, грах, грах.

Министр. Итак, принято. Теперь мы должны поговорить о цене. Какую цифру мы можем назначить?

Герб. Девятьсот.

Гроб. Девятьсот двадцать.

Граб. Тысяча.

Герб. Две тысячи.

Пауза.

Министр. Итак — была названа сумма…

Гроб. Две тысячи двести.

Герб. Три тысячи.

Министр. Названа сумма — —

Гроб. Три тысячи двести.

Пауза.

Министр. …Сумма в три тысячи двести…

Герб. Десять тысяч.

Гроб. Десять тысяч двести.

Герб. Двадцать тысяч.

Брег. А я говорю — миллион.

Сенсация.{290}

Министр. Я думаю, мы остановимся на этой цифре.

Голоса. Нет, зачем же!.. Было интересно!.. Давайте еще!..

Министр. Прекратить шум! Миллион — та цифра, до которой мы можем дойти, если он станет торговаться, а предложим мы ему, скажем, две тысячи.

Гроб. Две тысячи двести.

Министр. Прения по этому вопросу закончены, генерал.

Сон. И пора пригласить продавца.

Министр. Полковник, прошу вас, позовите его.

Полковник. Умолчу о том, чего мне это стоит: я исполняю свой долг.

Министр. Ну, знаете, в таком состоянии вам лучше не ходить. Сидите, сидите, ничего, мы еще об этом с вами поговорим, будьте покойны… Сон, голубчик, сбегайте за ним{291}. Он ожидает, если не ошибаюсь, в Зале Зеркал. Вы знаете, как пройти?

Полковник, будируя,[37] отошел к окну.

Сон. Еще бы не знать. (Уходит.)

Министр. Прерываю заседание на пять минут.

Граб. Ох, ох, ох, — отсидел ногу…

Герб. Да позвольте, позвольте, — это у вас протез.

Граб. А, вот в чем дело.

Бриг (к Бергу). Что же это, генерал, вы свою дочку держите в такой строгости? Мои говорят, что вы ее не пускаете вдвоем с товаркой в театр?

Берг. Не пущаю, верно.{292}

Министр. Ах, если бы вы знали, господа, как у меня башка трещит… Третью ночь не сплю…

Гроб. Как вы думаете, угощения не предвидится?

Герб. Прошлый раз напились, вот и не дают.

Гроб. Это поклеп… Я никогда в жизни…

Полковник (у окна). Боже мой, что делается на улице! Шествия, плакаты, крики… Я сейчас открою дверь на балкон.

Все высыпают на балкон, кроме Бурга, Груба, Бруга и Гриба, который все рисует.{293}

Входят Сон и Вальс.

Сон. Где же остальные? А, видно, заинтересовались демонстрацией. Садитесь, будьте как дома.

Вальс. Чем больше я наблюдаю вас, тем яснее вижу, что вы можете мне весьма пригодиться.

Сон. Всегда готов к услугам.

Вальс. Но только я вас заранее прошу оставить залихватский, подмигивающий тон, в котором вы позволяете себе со мной разговаривать. Моим сообщником вы не были и не будете никогда, а если желаете быть у меня на побегушках, то и держитесь как подчиненный, а не как подвыпивший заговорщик.

Сон. Все будет зависеть от количества знаков благодарности, которое вы согласитесь мне уделять ежемесячно. Видите, — я уже выражаюсь вашим слогом.

Вальс. Благодарность? Первый раз слышу это слово.{294}

Сон. Вы сейчас удостоверитесь сами, что я хорошо поработал на вас. Старцы вам сделают небезынтересное предложение, только не торопитесь. А без меня они бы не решили ничего.

Вальс. Я и говорю, что ваше проворство мне пригодится. Но, разумеется, слуг у меня будет завтра сколько угодно. Вы подвернулись до срока, — ваше счастье, — беру вас в скороходы{295}.

Сон. Заметьте, что я еще не знаю в точности правил вашей игры, я только следую им ощупью, по природной интуиции.

Вальс. В моей игре только одно правило: любовь к человечеству.

Сон. Ишь куда хватили! Но это непоследовательно: меня вы лишаете мелких прав Лепорелло{296}, а сами метите в мировые Дон-Жуаны.

Вальс. Я ни минуты не думаю, что вы способны понять мои замыслы. Мне надоело ждать, кликните их, пора покончить со старым миром.

Сон. Послушайте, Вальс, мне ужасно все-таки любопытно… Мы оба отлично друг друга понимаем, так что незачем держать фасон. Скажите мне, как вы это делаете?

Вальс. Что делаю?

Сон. Что, что… Эти взрывы, конечно.

Вальс. Не понимаю: вы хотите знать устройство моего аппарата?

Сон. Да бросьте, Вальс. Оставим аппарат в покое, — это вы им объясняйте, а не мне. Впрочем, мне даже не самый взрыв интересен, — подложить мину всякий может, — а мне интересно, как это вы угадываете наперед место?

Вальс. Зачем мне угадывать?

Сон. Да, я неправильно выразился. Конечно, наперед вы не можете знать, какое вам место укажут, но вы можете, — вот как фокусник подсовывает скользком карту… Словом, если у вас есть тут помощники, то не так трудно внушить нашим экспертам, какой пункт назначить для взрыва, — а там уже все подготовлено… Так, что ли?

Вальс. Дурацкая процедура.

Сон. О, я знаю, я знаю: все это на самом деле сложнее и тоньше. Вы игрок замечательный. Но я так, для примера… Ведь я сам, знаете, ловил ваши темные слова на лету, старался угадать ваши намерения… и ведь, например, остров подсказал я, — мне казалось, что вы его мельком упомянули. А?

Вальс. Вздор.

Сон. Вальс, миленький, ну, будьте откровеннее, ну, расстегните хоть одну пуговку и скажите мне. Я обещаю, что буду ваш до гроба.

Вальс. Куш.

Сон. Хорошо, но когда вы мне скажете, — скоро? завтра?

Вальс. Позовите-ка этих господ, пожалуйста.

Сон. Крепкий орешек!

Он исполняет приказ. Все возвращаются с балкона, делясь впечатлениями.

Граб. Весьма живописная манифестация. Особенно в такую великолепную погоду{297}.

Брег. А последний плакат вы прочли?

Гроб. Какой? «Мы желаем знать правду!» — это?

Брег. Нет-нет, последний: «Сегодня взрывают пустыни, завтра взорвут нас». Что за притча? По какому поводу? Выборы?

Министр. Все это до крайности прискорбно. Как это не уметь соблюсти военную тайну!

Берг. А мне больше всего понравилось: «Долой наймитов динамита»{298}, — просто и сильно.

Герб (толкуя знаки Горба). Горб говорит, что такого волнения не было со времен убийства короля.

Бриг. Мое несчастье, что я близорук…

Министр. Скучно, обидно. Придется завербовать ученых… пускай как-нибудь объяснят… (Заметив Вальса.) А, вот он. Здравствуйте. Присаживайтесь. Господа, занимайте места. Заседание продолжается. Итак… Полковник!

Полковник. Чего изволите?

Министр. У вас там под рукой — — Нет, не то, — записка с фамилией… Спасибо. Итак… господин Сальватор Вальс, комиссия под моим председательством, после усиленных занятий, досконально рассмотрела и обсудила результаты ваших опытов. После зрелого и всестороннего изучения мы пришли к заключению, что ваше открытие представляет для нас некоторый интерес. Другими словами, мы были бы склонны вступить с вами в переговоры относительно возможности приобретения вашего изобретения.

Берг. Или изобретения вашего приобретения, — грах, грах, грах.

Министр. Неуместная шутка. Прекратить смех! Граб, перестаньте шушукаться с соседом{299}. Что это за фырканье? Как вы себя ведете? Я продолжаю… Мы склонны приобрести… или, вернее, купить ваше изобретение. Правда, в данное время казна у нас не богата, но все-таки льщу себя надеждой, что сумма, которую мы можем вам предложить, покажется вам вознаграждением более чем щедрым. Мы предлагаем вам две тысячи.

Вальс. Я не совсем уловил, — за что вы хотите мне платить? За эти опыты?

Министр. Не удивительно, что не уловили, — обстановка невозможная. Господа, я отказываюсь говорить, если вы будете продолжать шептаться и хихикать. В чем дело? Что у вас там под столом? Гриб! Гроб!

Гриб. Мы ничего не делаем, честное слово.

Министр. Тогда сидите смирно. Я говорю не об опытах, я вам предлагаю продать нам ваш аппарат за две тысячи. Разумеется, трансакция[38] осуществится только в тот момент, когда вы нам его покажете.

Вальс. Какое очаровательное недоразумение! Вы хотите купить мой аппарат? За две тысячи?

Министр. Да. Полагаю, впрочем, что мы можем — в виде большого исключения — повысить плату до трех.

Вальс. Сон, они хотят купить мой телемор! Сон, слышите?

Сон. Торгуйтесь, торгуйтесь! Козырь у вас.

Министр. Мне кажется, что три — ну, скажем, четыре, — тысячи составят сумму, значительно превосходящую себестоимость вашей машины. Как видите, мы идем вам навстречу.

Вальс. Вы не идете, вы мчитесь. Но, увы, мне приходится пресечь ваш бег. Вы увлеклись ерундой. Я не продаю своего аппарата.

Легкая пауза.

Министр. То есть как это так, — не продаете?

Вальс. Конечно, не продаю! Что за дикая идея.

Сон. Маленький совет большого дельца: Вальс, не нажимайте слишком педаль.

Министр. Мой дорогой, вы меня, вероятно, не поняли. Я готов, я вполне готов предложить вам другую цену, если эта кажется вам недостаточной, — хотя мне лично… хотя я… Словом, хотите десять тысяч?

Вальс. Бросьте. Пора перейти к делу.

Министр. Да я и перехожу к делу! Ну, скажем, двадцать, скажем, пятьдесят… Господа, поддержите меня, что вы сидите дубинами?

Брег. Миллион.

Министр. Хорошо: миллион. Это… это — фантастическая цена, придется ввести новые налоги, — но все равно, иду на это: миллион.

Сон. Вальс, это большие деньги.

Вальс. А я вам говорю, что я ничего никому продавать не намерен.

Сон. Ну и выдержка у этого человека!

Министр. Правильно ли я понял, что вы и за миллион не согласитесь продать нам машину?{300}

Вальс. Правильно.

Министр. И что вы сами не назначите своей цены? Заметьте, что мы готовы рассмотреть всякую вашу цену.

Сон. Стоп, Вальс. Теперь пора.

Вальс. Довольно! Я сюда пришел не для этого. Господа, у меня для вас нет товара.

Министр. Это ваше последнее слово?

Вальс. По этому вопросу — да. Сейчас мы будем говорить совсем о другом предмете.

Министр. Вы правы. Вы совершенно правы, господин изобретатель. Мы действительно будем сейчас говорить о другом. Вы изволили крикнуть «довольно». Вот я тоже хочу сказать: «Довольно!» Раз вы не желаете уступить нам свое изобретение, то я немедленно арестую вас и вы будете сидеть за семью замками, покуда не согласитесь на сделку. Довольно, господин изобретатель! Вы увидите… вы… я вас заставлю, — или вы сгниете в каменном мешке… и меня все в этом поддержат, ибо то, чем вы владеете, предмет слишком опасный, чтобы находиться в частных руках. Довольно хитрить! Вы что думаете, мы дураки? Думаете, что завтра пойдете торговаться с нашими соседями? Как бы не так! Или вы немедленно согласитесь, — или я зову стражу.

Вальс. Это, кажется, уже второй раз, что вы грозите лишить меня свободы, — как будто меня можно лишить свободы.

Министр. Вы арестованы! Вас больше нет! Полковник, распорядитесь…

Полковник. О, с удовольствием: давно пора!

Голоса. Да, пора… Рубите его… В окно его… Четвертовать… Правильно!

Сон. Одну минуточку, генерал: не будем терять голову, — какова бы она ни была, это все-таки голова, терять не нужно, дорога как память. Господа, — и вы, любезный Вальс, — я уверен, что эти меры воздействия излишни. Дайте Вальсу спокойно обдумать ваше предложение, то есть один миллион до доставки машины и один миллион — после, — и я убежден, что все кончится абсолютно мирно. Не правда ли, Вальс?

Вальс. Я устал повторять, что аппарата я не продаю.

Министр. Полковник, живо! Убрать его, связать, уволочь! В тюрьму! В крепость! в подземелье!

Вальс. И через семь часов, то есть ровно в полночь, произойдет любопытное и весьма поучительное явление.

Министр. Постойте, Полковник. (К Вальсу.) Какое… явление?

Вальс. Предвидя, что вы сегодня можете попытаться применить ко мне силу, я условился с моим старичком так: если до полуночи я ему не дам о себе знать, то он должен немедленно взорвать один из ваших самых цветущих городов, — не скажу, какой, — будет сюрприз.

Министр. Это не может быть… Судьба ко мне не может быть так жестока…

Вальс. Но это не все. Если спустя пять минут после взрыва не последует от меня знака, то и другой городок взлетит на воздух. Так будет повторяться каждые пять минут, пока не откликнусь. И сами понимаете, господа, что если меня уже не будет в живых, то вряд ли я стану с того света производить спиритические стуки.[39] Следовательно, всё не получая от меня известия, мой аппарат довольно скоро обратит всю вашу страну в горсточку пыли.

Министр. Он прав… Он прав… Он предусмотрел все!.. Несчастные, да придумайте вы что-нибудь! Герб! Берг!

Герб. В тюрьму, в тюрьму.

Берг. А я вот думаю иначе. Вы его все ругаете, а мне он по душе. Смелый парень! Назначьте его обер-инженером палаты, — вот это будет дело.

Полковник. Перед тем как произвести харакири, я еще раз поднимаю голос и твердо повторяю: отправьте этого человека в сумасшедший дом.

Вальс. Я думаю, не стоит ждать президента. Приступим. Потеснитесь, пожалуйста, а то мне тут неудобно. Теперь извольте меня выслушать.

Министр (опускается на пол). Господин изобретатель, я очень старый, очень почтенный человек, — и видите, я перед вами стою на коленях. Продайте нам ваш аппаратик!

Голоса. Что вы, что вы… Вставайте, ваше высокопревосходительство… Перед кем… Где это видано…

Полковник. Не могу смотреть на это унижение.

Министр. Умоляю вас… Нет, оставьте меня, — я его умолю… Сжальтесь… Любую цену… Умоляю…

Вальс. Уберите его, пожалуйста. Он мне замусолил панталоны.

Министр (встал). Дайте мне что-нибудь острое! Полковник, мы с вами вместе умрем. Дорогой мой Полковник… Какие страшные переживания… Скорей кинжал! (К Грабу.) Что это?

Граб. Разрезательный нож. Я не знаю — это Бург мне передал.

Голоса. Ах, покажите, как это делается… Попробуйте этим… Чудно выйдет… Просим…

Полковник. Предатели!

Сон. Тише, господа, тише. Сейчас, по-видимому, будет произнесена речь. Дорогой министр, вам придется сесть на мой стул, я вам могу дать краешек, ваше место теперь занято. Мне очень интересно, что он скажет.

Вальс. Вниманье, господа! Я объявляю начало новой жизни. Здравствуй, жизнь!

Герб. Встать?

Гроб. Нужно встать?

Вальс. Вы можете и сидя, и лежа слушать. (Общий смех.) Ах, как вы смешливы.

Министр. Это они так, — от волнения. Нервы сдали… Я сам… Говорите, говорите.

Вальс. Покончено со старым, затхлым миром!{301} В окно времен врывается весна{302}. И я, стоящий ныне перед вами, — вчера мечтатель нищий, а сегодня всех стран земных хозяин полновластный, — я призван дать порядок новизне и к выходам сор прошлого направить. Отрадный труд! Можно вас спросить, — я вашего имени не знаю…

Граб. Это Гриб.

Вальс. Можно спросить вас, Гриб, почему вы держите на столе этот игрушечный автомобиль? Странно…

Гриб.Я ничем не играю, вот могут подтвердить…

Вальс. Так вы его сейчас спрятали под стол. Я отлично его видел. Мне даже показалось, что это именно тот, красный, с обитым кузовком, который у меня был в детстве. Где он? Вы только что катали его по столу.{303}

Гриб. Да нет, клянусь…

Голоса. Никакой игрушки нет… Гриб не врет. Честное слово…

Вальс. Значит, мне почудилось.

Министр. Продолжайте, продолжайте. Ожидание вашего решения невыносимо.

Вальс. Отрадный труд! Давно над миром вашим, — как над задачей, столько содержащей неясных данных, чисел-привидений, препятствий и соблазнов для ума, что ни решить, ни бросить невозможно, — давно я так над вашим миром бился, покуда вдруг живая искра икса не вспыхнула, задачу разрешив. Теперь мне ясно все. Снаряд мой тайный вернее и наследственных венцов, и выбора народного, и злобы временщика, который наяву за сны свои, за ужас ночи мстит. Мое правленье будет мирно. Знаю, — какой-нибудь лукавый умник скажет, что, как основа царствия, угроза — не то, что мрамор мудрости… Но детям полезнее угроза, чем язык увещеваний, и уроки страха — уроки незабвенные… Не проще ль раз навсегда запомнить, что за тень непослушанья, за оттенок тени немедленное будет наказанье, чем всякий раз в тяжелых книгах рыться, чтобы найти двусмысленную справку добра и мудрости? Привыкнув к мысли, простой, как азбука, что я могу строптивый мир в шесть суток изничтожить, всяк волен жить, как хочет, — ибо круг описан, вы — внутри, и там просторно, там можете свободно предаваться труду, игре, поэзии, науке…{304}

Дверь распахивается.

Голос. Господин Президент Республики!

Генералы встают, как бы идут навстречу и возвращаются, словно сопровождая кого-то, но сопровождаемый — невидим. Невидимого Президента подводят к пустому креслу, и по движениям Герба и министра видно, что невидимого усаживают.

Министр (к пустому креслу). Господин Президент, позволяю себе сказать, что вы пожаловали к нам весьма своевременно! За сегодняшний день, — полковник, придвиньте к Президенту пепельницу, — за сегодняшний день случилось нечто столь важное, что ваше присутствие необходимо. Господин Президент, по некоторым признакам приходится заключить, что мы находимся накануне государственного переворота, — или, вернее, этот переворот происходит вот сейчас, в этой зале. Невероятно, но так. Я, по крайней мере, и вот — комиссия, и… и, словом, все тут считаем, что нужно покориться, нужно принять неизбежное… И вот мы сейчас слушаем речь, — я затрудняюсь охарактеризовать ее, но она… но она, господин Президент, она — почти тронная!..

Сон. Ну, Вальс, валяйте дальше. Я любуюсь вами, вы гениальны.

Министр. Вот вы послушайте, господин Президент, вы только послушайте…

Вальс. О, вижу я — вы жаждете вкусить сей жизни новой, жизни настоящей: вполне свободен только призрак, муть, а жизнь должна всегда ограду чуять, вещественный предел, — чтоб бытием себя сознать. Я вам даю ограду. Вьюном забот и розами забав вы скрасите и скроете ее, — но у меня хранится ключ от сада… Господин Президент, вы тоже не замечаете заводного автомобильчика, который эти господа пускают между собой по столу? Нет, не видите? А я думал, что, благодаря некоторой вашей особенности, вы как раз в состоянии заметить невидимое.

Сон. Вальс, не отвлекайтесь. Все сидят абсолютно смирно, игрушки никакой нет. Мы слушаем вас{305}. Кстати: как прикажете вас именовать?

Вальс. Я не решил. Быть может, я останусь правителем без имени. Посмотрим. Я не решил и общего вопроса: какую дать хребту и ребрам мира гражданскую гармонию, как лучше распределить способности, богатства и силы государства моего. Посмотрим… Но одно я знаю твердо: приняв мою ограду и о ней — не позабыв, — но память передав в распоряженье тайное привычки, — внутри пределов, незаметных детям, мир будет счастлив.{306} Розовое небо распустится в улыбку. Все народы навек сольются в дружную семью. Заботливо я буду надзирать, сверять мечту с действительностью плавкой, и расцветет добро, и зло растает в лучах законов, выбранных из лучших, когда-либо предложенных… Поверьте, — мне благо человечества дороже всего на свете!{307} Если б было верно, что ради блага этого мне нужно вам уступить открытие мое, или разбить машину, или город родной взорвать{308}, — я б это совершил. Но так пылать такой любовью к людям и не спасти слепого мира, — нет, как можно мне от власти отказаться? Я начал с вас, а завтра я пошлю всем прочим странам тоже приказанье, — и станет тихо на земле. Поймите, не выношу я шума, — у меня вот тут в виске, как черный треугольник, боль прыгает от шума… не могу… Когда ребенок в комнате соседней терзает нас игрою на трубе, как надо поступить? Отнять игрушку. Я отниму. Приказ мой для начала: весь порох, все оружье на земле навеки уничтожить, — до последней пылинки, до последней гайки, — все! Чтоб память о войне преданьем стала, пустою басней деревенских баб, опровергаемой наукой{309}. Шума не будет впредь, а кто горяч не в меру и без суда желает проучить обидчика, пускай берет дубинку. Таким образом — вот декрет, которым я начинаю свое правление. Он послужит естественным основанием для всеобщего благоденствия, о формах коего я сообщу вам своевременно. Мне не хотелось бы снова упоминать о способностях телемора, а потому, почтенный Президент, было бы желательно, чтобы вы мне без лишних слов теперь же ответили, согласны ли вы немедленно приступить к исполнению моей воли?

Пауза. Все смотрят на пустое кресло.

Вальс. Мне кажется, что ныне, в провозглашенную мной эру тишины, я должен рассматривать ваше молчание как посильное выражение согласия.{310}

Министр. Да, он согласен. Он согласен… Господа, он согласен, — и я первый приношу присягу верности… я буду стараться… новая жизнь… слово старого солдата… (Рыдает.)

Голоса. Ах, мы вам верим… Тут все свои… Что за счеты…{311}

Вальс. Старик слезлив. Снег старый грязно тает…{312} Довольно, встать. Прием окончен. Будьте любезны приступить к работе. Я останусь здесь, — где, кажется, немало великолепных комнат… Больше всех мне нравится ваш кабинет. Полковник, распорядитесь.

Сон.

Он победил, — и счастье малых сих Уже теперь зависит не от них.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Обстановка первого действия. Вальс за письменным столом. Голова забинтована. Тут же полковник.{313}

Вальс. Нет, больше не могу… На сегодня будет.

Полковник. Увы, это все дела неотложные.

Вальс. Здесь холодно и мрачно. Я никогда не думал, что громадная, светлая комната может быть так мрачна.

Полковник. …А кроме того — неотложность дел возрастает с их накоплением.

Вальс. Да-да, это все так… Что же мой Сон не идет? Пора.

Полковник. Получается невозможный затор и нагромождение. Вместо оживленного перекрестка — жизнь нашей страны находит у вас в кабинете опасный тупик.

Вальс. Вы бы все-таки перестали мне делать замечания, — скучно.

Полковник. Виноват, Ваше Безумие, но я только исполняю свои прямые обязанности.

Вальс. Титул звучный… Вы довольно угрюмый шутник. Если я вас держу в секретарях, то это лишь потому, что я люблю парадоксы. Ну — и вам в пику тоже.

Полковник. Мне кажется, что я службу свою исполняю. Большего от меня требовать сам Господь Бог не может. А что у меня тут, в груди, — это никого не касается.

Вальс. Тем более что это у вас не грудь, а живот… Нет, не могу сегодня больше работать, — вот не могу… Тяжелая голова…

Полковник. Голова у вас не должна больше болеть: рана была пустяковая.

Вальс. Она и не болит… Нет, просто скучно, надоело… Все так сложно и запутано, — нарочно запутано. Рану я забыл, но покушение — помню. Кстати, маленькое воздушное распоряжение, которое я только что сделал, минут через двадцать будет проведено в жизнь. Надо надеяться, что кто-нибудь сразу нас известит о результате.

Полковник. Об этих ваших делах позвольте мне не знать. Я в них некомпетентен. Но у вас сейчас на рабочем столе вздрагивает и хрипит в невыносимых мучениях моя несчастная отчизна.

Вальс. Кабы не косность олухов да проделки плутов, она давно была бы счастливой. Но вообще, знаете, полковник, я решил, что делами буду заниматься только раз в неделю, скажем — по средам.

Полковник. Моя обязанность — вам заметить, что тем временем страна гибнет.

Вальс. Ну уж и гибнет. Не преувеличивайте, пожалуйста.

Полковник. Нет, Ваше Безумие, я не преувеличиваю.

Вальс. Пустяки.

Полковник. Пустяки? То, что миллионы рабочих{314}, выброшенных с заводов, остались без хлеба, — это пустяк? А дикая неразбериха, царящая в промышленности? А потеря всего экономического равновесия страны благодаря вашему первому человеколюбивому декрету? Это пустяк? И я не говорю о том, что во всех областях жизни — смута и зловещее возбуждение, что никто ничего не может понять, что в парламенте бедлам, а на улицах стычки и что, наконец, из соседнего государства целые отряды преспокойно переходят там и сям нашу границу, чтоб посмотреть, что, собственно, у нас происходит. Добро еще, что они не совсем знают, как быть, а только принюхиваются, — слишком, видно, удивлены тем, что сильная и счастливая держава начала вдруг, здорово живешь, уничтожать всю свою военную мощь. О, разумеется, вы правы, это все пустяки!

Вальс. Вы отлично знаете, что я отдал приказ и соседям и всем прочим народам мира последовать примеру нашей страны.

Полковник. Хорошо исполняются ваши приказы! Когда наш посол в Германии объявил ваш ультиматум, немцы, без объяснения причин, попросили нас немедленно его отозвать, и, не дожидаясь отозвания, выслали его сами: он теперь находится в пути, — в приятном пути. Посол наш в Англии был выслушан спокойно, но после этого к нему направили врачей и так крепко внушили ему мысль о внезапном припадке дипломатического помешательства, что он сам попросился в желтый дом. Посол наш во Франции отделался сравнительно легко, — его предложение возбудило бурю веселого смеха в газетах, и нашей стране присужден первый приз на конкурсе политических мистификаций. А наш посол в Польше — старый мой друг, между прочим, — получив ваш приказ, предпочел застрелиться.

Вальс. Все это не важно…

Полковник. Самое страшное, что вы даже не удосужились ознакомиться с этими донесениями.

Вальс. Совершенно не важно. Небольшое воздействие, которое сегодня, через… двенадцать минут будет произведено на некое царство, тотчас отрезвит мир.

Полковник. Если во всем мире настанет такое же благоденствие, как теперь у нас…

Вальс. Послушайте, что вы ко мне пристали? Я просто вам говорю, что сегодня устал и не могу целый день разбирать дурацкие доклады. Разберу в среду, — велика беда. Наконец, разберите сами, если вам не терпится, — я с удовольствием подпишу, и — баста.

Полковник. Я буду до конца откровенен. Сняв ответственность за раздор и развал с естественных носителей власти, вы сами, однако, этой ответственностью пренебрегли. Получается так, что без ваших санкций ничего не может быть предпринято для прекращения гибельных беспорядков, но позвольте вам сказать, что вы неспособны разобраться ни в одном вопросе, что вы даже не поинтересовались узнать, каковы вообще правовые, экономические, гражданские навыки страны, выбранной вами для своих экспериментов, что вы ни аза не смыслите ни в политических, ни в торговых вопросах и что с каждым днем чтенье бумаг, которому вы сначала предались с убийственным для нас рвением, становится вам все противнее.

Вальс. Я не обязан изучать схоластические паутины былого быта. Разрушитель может и не знать плана сжигаемых зданий, — а я разрушитель. Вот когда начну строить, увидите, как будет все хорошо и просто.

Полковник. С вами говорить бесполезно. Все мы только участники вашего бреда, и все, что сейчас происходит, лишь звон и зыбь в вашем больном мозгу.

Вальс. Как вы сказали? Повторите-ка. Полковник, полковник, вы слишком далеко заходите. Парадокс мне может надоесть.{315}

Полковник. Я готов быть уволенным в любую минуту.

Телефон.

Вальс. О, это, верно, Сон. Скорее зовите его.

Полковник (по телефону). Слушаюсь… Слушаюсь. (К Вальсу.) Господин военный министр к вам, по важному делу, — насчет покушения. Следует принять, конечно.

Вальс. А я надеялся, что Сон… Что ж — придется и сию чашу выпить.

Полковник (по телефону). Господин Вальс просит господина министра пожаловать.

Вальс. В одном вы действительно правы. Беспорядки нужно прекратить. Но из этого отнюдь не следует, что я должен от зари до зари потеть над бумагами…

Полковник. Вы меня извините, — я хочу пойти моему бывшему шефу навстречу.

Входит военный Министр.

Полковник. Здравия, здравия желаю{316}. Я — —

Министр. Сейчас, голубчик, сейчас. Некогда… я в ужасном состоянии. (К Вальсу.) Клянусь вам, клянусь…

Вальс. Что с вами? Опять истерика?

Министр. Меня только что известили… с непонятным опозданием… о дерзком покушении на вашу особу… И вот — я хочу вам поклясться…

Вальс. Оно — мое частное дело, и я уже принял меры.

Министр. Позвольте, позвольте… Какие меры?.. Клянусь — —

Полковник. Успокойтесь, мой дорогой, мой незабвенный начальник. Нам пока ничто не угрожает. Вчера на улице безвестный смельчак, — которого, к сожалению, еще не поймали, но поймают, — выстрелил из духового ружья, вот… в него, ну и пуля оцарапала ему голову.

Вальс. Заметьте: духовое ружье. Тонкое внимание, остроумная шпилька.

Министр. Клянусь вам всем, что мне в жизни дорого, клянусь и еще раз клянусь, что к этому преступлению непричастен ни один из моих сограждан и что поэтому страна в нем неповинна, — а напротив — скорбит, негодует…

Вальс. Если бы я подозревал, что тут замешан какой-нибудь местный дурак, то, вероятно, уже полстраны носилось бы легкой пылью в голубом пространстве.

Министр. Вот именно! Меня охватил ужас… Клянусь, что это не так. Более того, я получил точные сведения, что выстрел был произведен провокатором, подкинутым к нам соседней страной.

Вальс. Я получил те же сведения и думаю, что виновная страна уже наказана. (Смотрит на часы.) Да. Уже.

Министр. Ясно! Каверзники хотели вас вовлечь в гибельные для нас репрессии. Ох, отлегло… Да-да, это прекрасно, надо наказать… Фу… А вы, милый полковник, похудели за эти дни — и как-то, знаете, возмужали… Много работы?{317}

Вальс. Не ласкайте его, он себя ведет неважно. Вот что, полковник, пойдите-ка узнайте, нет ли уже известий оттуда.

Полковник (к министру). Я еще увижу вас? На минуточку, может быть? В галерее, скажем, — знаете, у статуи Перикла?{318}

Вальс. Никаких статуй. Ступайте.

Полковник уходит.

Министр. Он очень-очень возмужал. И эти новые морщинки у губ… Вы заметили?

Вальс. Я его держу из чистого озорства, пока мне не надоест, а это, вероятно, случится скоро. Видом он похож на толстого голубя, а каркает как тощая ворона. Вот что я хотел вам сказать, дорогой Министр. Мне доносят, что в стране разные беспорядки и что разоружение происходит в атмосфере скандалов и задержек. Мне это не нравится. Смута и волокита — ваша вина, и поэтому я решил так: в течение недели я не буду вовсе рассматривать этих дел, а передаю их всецело в ваше ведение. Спустя неделю вы мне представите краткий отчет, и если к тому сроку в стране не будет полного успокоения, то я вынужден буду страну покарать. Ясно?

Министр. Да… ясно… Но — —

Вальс. Советую вам изъять словечко «но» из вашего богатого лексикона.

Министр. Я только хочу сказать… такая ответственность!.. Людей нет… Все растерялись… Не знаю, как справлюсь…

Вальс. Ничего, справитесь. Я здесь не для того, чтоб заниматься черной работой.

Министр. Ваше приказание меня, признаться, несколько взяло врасплох. Я, конечно, постараюсь…

Входит полковник.

Вальс. Ну что, полковник? Новости веселые?

Полковник. Я военный, мое дело — война, и меня веселит сражение; но то, что вы сделали, это — не война, это — чудовищная бойня.

Вальс. Словом, взлетела Санта-Моргана{319}, не так ли?

Министр. Санта-Моргана! Их любимый город, Веньямин их страны![40]

Полковник. Эта страна давно нам враг, — знаю. Знаю, что и она бы не постеснялась внести сюда разрушение. Но все-таки повторяю: то, что вы сделали, — чудовищно.

Вальс. Меня мало интересует ваша оценка. Факты.

Полковник. На месте великолепного города — пустая яма. По первому подсчету погибло свыше шестисот тысяч человек, то есть все бывшие в городе.

Вальс. Да, это должно произвести некоторое впечатление. Маленькая царапина обошлась кошке недешево.

Министр. Шестьсот тысяч… В одно мгновение!..

Полковник. В число населения Санта-Морганы входило около тысячи человек наших граждан. Я даже кое-кого знавал лично, — так что нам радоваться особенно нечему.

Министр. Эх, неудачно! Портит картину…

Вальс. Напротив… Рассматривайте это как побочное наказание вашей стране за шум и нерадивость. А какова там реакция?

Полковник. Оцепенение, обморок.

Вальс. Ничего. Скоро очнутся. (Телефон.) Это уже, наверное, Сон. Довольно государственных дел на сегодня.

Полковник занялся телефоном.

Вальс (к министру). Между прочим, мне не нравится ваша форма. Ходите в штатском. Что за пошлые регалии!.. Или вот что: я как-нибудь на досуге выдумаю вам мундир… Что-нибудь простое и элегантное.

Министр. Эти ордена — вехи моей жизни.

Вальс. Обойдетесь без вех. Ну что, полковник, где Сон?

Полковник. К сожалению, это не ваш маклер, а здешний представитель наших несчастных соседей: он просит у вас немедленной аудиенции.

Вальс. Быстро сообразили. А я думал, что сначала обратятся к господам геологам. Помните, полковник, вы в свое время предлагали?

Полковник. Я тогда же исправил мою ошибку и предложил прибегнуть к помощи психиатров. Вы посланника сейчас примете?

Вальс. Я его вообще не приму. Очень нужно!

Министр. Хотите, я с ним поговорю?

Вальс. Я даже не понимаю, какого черта он смеет являться ко мне.

Полковник. Его направил к вам наш министр иностранных дел.

Министр. Я с ним поговорю с удовольствием. У меня есть кое-какие счеты с этими господами.

Вальс. Делайте как хотите, меня ваши счеты не касаются.

Министр. А ваши директивы?

Вальс. Обычные. Скажите ему, что, если его страна не сдастся мне до полуночи, я взорву их столицу.

Полковник. В таком случае я предлагаю сообщить нашему тамошнему представителю, чтобы немедленно началась оттуда эвакуация наших сограждан, — их там обосновалось немало.

Вальс. Не знаю, почему они не могут присутствовать. Подумаешь!.. Словом, делайте как хотите. Ах, как мне уже приелись эти слова: ультиматум, взрыв, воздействие, — повторяешь их, а люди понимают тебя только постфактум. Я вас больше не задерживаю, дорогой Министр.

Министр. Это мы сейчас… Полковник, направьте его ко мне.

Полковник. А он в приемной сидит.

Министр. Превосходно. Бегу. Дорогой полковник, если вы хотите меня потом повидать — —

Вальс. Цыц!

Полковник. Вот, вы видите мое положение.

Министр. Ничего… Ободритесь. Предвкушаю немалое удовольствие от беседы с господином гох-посланником.[41] (Уходит.)

Вальс. Если Сон не придет до двенадцати, попрошу его отыскать. Вашу форму я тоже изменю. Может быть, одеть вас тореадором?

Полковник. В мои служебные обязанности входит также и выслушивание ваших острот.

Вальс. Или — неаполитанским рыбаком? Тирольцем? Нет, — я вас наряжу самураем.

Полковник. Если я не покончил самоубийством, то лишь потому, что бред безумца не стоит моей смерти.

Вальс. Я, кажется, вам уже запретил разговоры о бреде.

Полковник. Как вам угодно. (Пауза.) А какой был собор в Санта-Моргане… приезжали туристы, прелестные девушки с «кодаками»…

Вальс. Во всяком случае, вы не можете пожаловаться на то, что я мало сегодня поработал.

Сон (из-за двери). Можно?

Вальс. Не можно, а должно! Все готово?

Сон. Да. Думаю, вы будете довольны.

Вальс. Я вас ждал с величайшим нетерпением. С тех пор как я решил этот кабинет покинуть, он возбуждает во мне скуку, неприязнь и даже, знаете, Сон, какой-то страх. Ну, что ж, — когда смотрины?

Полковник. Я, разумеется, не вправе вмешиваться… однако разрешите узнать: вы что же, собираетесь переехать?

Вальс. Как, дорогой полковник, разве я вас еще не посвятил в свою маленькую тайну? Какая неосмотрительность! Да, уезжаю.

Полковник. И куда, смею спросить?

Вальс. А, вот в этом-то вся штука. Вы, кажется, не очень сильны в географии?

Полковник. Мои успехи в этой области критике не подлежат.

Вальс. Тогда вы, конечно, слыхали о небольшом острове Пальмора{320} в восьмистах морских милях от южнейшего мыса вашей страны? Ага! Не знаете!

Полковник. Такого острова нет.

Вальс. Двойка с минусом, полковник. Словом, этот остров мной реквизирован. Мне даже кажется по временам, что и начал-то я с вашей страны именно потому, что среди ваших владений есть такой самоцвет. Избавило меня от лишних хлопот… Нежнейший климат, вечная весна, радужные птички… И величина как раз мне подходящая: Пальмору можно объехать на автомобиле по береговой дороге в… в сколько часов, Сон?

Сон. Скажем, в пять, если не слишком торопиться.

Вальс. О, я и не буду торопиться. Я истосковался по покою, по тишине, — вы не можете себе представить, как я люблю тишину. Там растут ананасы, апельсины, алоэ — словом, все растения, начинающиеся на «а». Впрочем, вы все это найдете, полковник, в любом учебнике… Вчера я отдал приказ в двухдневный срок очистить остров от его населения и снести к чертовой матери виллы и гостиницы, в которых прохлаждались ваши разбогатевшие купцы. (К Сону.) Это, конечно, исполнено?

Сон. Еще бы.

Вальс. Не огорчайтесь, полковник, я, вероятно, выберу вашу столицу в столицы мира и буду к вам наезжать — этак, раз в три месяца, на несколько дней, посмотреть, все ли благополучно. Ну, конечно, и туда будете мне посылать доклады, — живым языком написанные, — и, главное, без цифр, без цифр, без цифр… Там буду жить в дивном дворце, — и вот этот милый человек{321} только что набрал для меня целый штат. Оттуда буду спокойно править миром, — но при этом моя машиночка останется там, где находится сейчас, — весьма далеко отсюда, — и даже не в той стране, откуда я родом — и которой вы тоже не знаете, — а в другой, в области… Смотрите, я чуть не проболтался! Вот было бы хорошо… Я вижу, что вы оба навострили ушки, а теперь опять приуныли. Слава Богу, больше не увижу этого письменного стола, который щерится на меня и выгибает спину. На Пальмору, скорей на Пальмору!{322} (К полковнику.) Ну, что — мой план вам ясен?

Полковник. Более чем ясен.

Вальс. Вот и отлично. А теперь я должен заняться с милым Соном, и посему, полковник, вас попрошу испариться. Да, кстати, заберите все эти дела и разрешите их вместе с вашим бывшим шефом, я ему дал все полномочия.

Полковник. Непоправимость питается чужой ответственностью. (Уходит.)

Вальс. Идите, идите. Итак, Сон, показывайте ваши находки. Что вы так смотрите на меня?

Сон. Ваша нервность, должно быть, следствие вчерашнего нападения. Не трогайте повязки. Помните, что наложил ее я, и, таким образом, я отвечаю за ваше здоровье. Дайте поправлю.

Вальс. Оставьте. Я уже давно забыл… К чорту. (Срывает повязку.)

Сон. Нет, вы решительно мне не нравитесь сегодня. Как это вы так быстро остыли к тем грандиозным реформам, с которыми вы еще так недавно носились?

Вальс. Ничего не остыл. Просто хочется отдохнуть…

Сон. Смотрите, Вальс, это опасная дорога!

Вальс. Не ваше дело… Ваше дело исполнять мои личные поручения. Между прочим, скажите… нет ли какого-нибудь способа без шума отделаться от полковника?

Сон. Как это — отделаться?

Вальс. Он мне больше не нужен, а человек он неприятный, и вот, я хотел бы — ну, словом, чтоб он исчез, совсем, — несчастный случай и все такое. Как вы думаете, можно устроить?

Сон. Опомнитесь, Вальс. Это вы сегодня вкусили крови.

Вальс. Шутка, шутка… Пускай живет. Довольно приставать ко мне с идиотскими вопросами! Зовите этих людей, — где они?

Сон. За дверью. Я думаю, что сперва вам нужно повидать архитектора, — ну, и повара.

Вальс. А, повар — это хорошо, повар — это великолепно. Давайте начнем… Я действительно сегодня как-то неспокоен.

Сон. Сейчас. (Уходит.)

Вальс. И знаете, что еще, Сон… Мне начинает казаться, что напрасно, может быть, я побрезговал громоподобным званием и не помазался на царство по всем требованиям истории — мантия, духовенство, народные праз… Ах, его нет… Как глупо! (Стук.) Да!

Архитектор Гриб. Я явился… позвольте представиться…

Вальс. А, это хорошо, это великолепно. Вот я вам сейчас скажу все, что я люблю, и, может быть, вы сразу приготовите мне что-нибудь вкусное. В молодости, знаете, я питался отчаянно скверно, всегда, всегда был голоден, так что вся моя жизнь определялась мнимым числом: минус-обед. И теперь я хочу наверстать потерянное. До того как взять вас с собою на Пальмору, я должен знать, хорошо ли вы готовите бифштекс с поджаренным луком?

Гриб. Простите… видите ли, я — —

Вальс. Или, например… шоколадное мороженое… почему-то в бессонные нищие ночи, особенно летом, я больше всего мечтал именно о нем, — и сытно, и сладко, и освежительно. Я люблю еще жирные пироги и всякую рыбу, — но только не воблу… Что же вы молчите?

Гриб. Видите ли, ваше… ваше сиятельство, я, собственно, архитектор.

Вальс. А… так бы сразу и сказали. Глупое недоразумение. Мне от него захотелось есть. Отлично. Вам уже сообщили, что мне нужно?

Гриб. Вам нужен дворец.

Вальс. Да, дворец. Отлично. Я люблю громадные, белые, солнечные здания. Вы для меня должны построить нечто сказочное, со сказочными удобствами. Колонны, фонтаны, окна в полнеба, хрустальные потолки…{323} И вот еще, — давняя моя мечта… чтоб было такое приспособление, — не знаю, электрическое, что ли, — я в технике слаб, — словом, проснешься, нажмешь кнопку, и кровать тихо едет и везет тебя прямо к ванне… И еще я хочу, чтоб во всех стенах были краны с разными ледяными напитками… Все это я давно-давно заказал судьбе, — знаете, когда жил в душных, шумных, грязных углах… лучше не вспоминать.

Гриб. Я представлю вам планы… Думаю, что угожу.

Вальс. Но главное, это должно быть выстроено скоро, я вам даю десять дней. Довольно?

Гриб. Увы, одна доставка материалов потребует больше месяца.

Вальс. Ну, это — извините. Я снаряжу целый флот. В три дня будет доставлено…

Гриб. Я не волшебник. Работа займет полгода, минимум.

Вальс. Полгода? В таком случае убирайтесь, — вы мне не нужны! Полгода! Да я вас за такое нахальство…

Входит Сон.

Сон. В чем дело? Отчего крик?

Вальс. Этому подлецу я даю десять дней, а он — —

Сон. Пустяки, недоразумение. Разумеется, дворец будет готов в этот срок, — даже скорее{324}. Не правда ли, господин архитектор?

Гриб. Да, в самом деле, я не совсем понял… Да, конечно, будет готов.

Вальс. То-то же. Сегодня же распорядитесь насчет каменщиков, я вам даю сто поездов и пятьдесят кораблей.

Гриб. Все будет исполнено.

Вальс. Ну вот, идите, приготовьте… Стойте, стойте, вы забыли пакет.

Гриб. Вот голова! Это я сыну купил заводную игрушку. Хотите посмотреть?

Вальс. Нет-нет, не надо. Ни в коем случае. Прошу вас, не надо. Уходите, пожалуйста.

Гриб уходит.

Вальс. Дальше, Сон, дальше… У меня нет терпения для отдельных аудиенций, зовите их скопом. Все эти задержки крайне раздражительны. А завтра я прикажу закрыть все магазины игрушек.

Сон (в дверь). Господа, пожалуйте.

Входят повар Гриб, шофер Бриг, дантист Герб, надзирательница Граб, учитель спорта Горб, садовник Брег, врач Гроб. Все в одинаковых черных костюмах, причем Гриб надел поварской колпак, а Граб — юбку.

Вальс. Ну, Сон, говорите мне, кто чем занимается. Вот этот старик кто, например?

Сон. Это шофер Бриг.

Вальс. Ага, шофер. Но я бы сказал, что он несколько дряхл.

Бриг. Зато опыт у меня колоссальный. Маленькая справка: в детстве к моему трехколесному велосипеду мой дядя Герман, большой шутник, приделал нефтяной двигатель, после чего я два месяца пролежал в больнице. В зрелом возрасте я был гонщиком, и если не брал призов, то лишь вследствие крайней моей близорукости. В дальнейшем я служил у частных лиц и был за рулем роскошной машины, когда в ней был убит выстрелом в окно наш последний король, — Бог ему судья.

Сон. Это лучший шофер в городе.

Бриг. Имею рекомендации от многих коронованных и некоронованных особ. Кроме того, я позволил себе принести небольшую модель машины, которая для вас заказана… (Собирается развязать пакет.)

Вальс. Нет-нет, это лишнее… Ай, не хочу. Сон, скажите ему, чтоб он не разворачивал. Я вас беру, беру… Отойдите. Следующий.

Сон. Дантист Герб, светило.

Вальс. Необходимая персона! Если б вы знали, какой это адский ужас часами ждать в амбулатории, с огненной болью в челюсти, и потом, наконец, попасть в лапы к нечистоплотному и торопливому коновалу…

Герб. Я не верю в экстракцию,[42] а моя бормашина абсолютно бесшумна.

Вальс. Беру и вас на Пальмору. А эта дама кто?

Сон. Это, так сказать, надзирательница, мадам Граб.

Вальс. А, понимаю. Скажите, Сон… Господа, не слушайте… мне тут нужно несколько слов… (Отходит и шепчется с Соном, который кивает.) Ну, это чудно. (К Грабу) Я надеюсь, мадам, что вы будете… то есть… не то… да уж ладно… после.

Граб. Я двадцать лет с лишком стояла во главе знаменитого заведения, о, классического, древнегреческого образца. Питомицы мои играли на флейтах. Я даже сама ходила в хитоне. И сколько было за эти годы перебито амфор…

Вальс. Ладно, ладно. Мы потом… сейчас неудобно. А этот кто?

Сон. Горб, учитель спорта. Вы ведь говорили, что — —

Вальс. О да! Я, видите ли, сам не очень… знаете — лишения, узкая грудь… признаки чахотки… перевес умственных занятий… но я всегда завидовал молодцам с мускулами. Какое, должно быть, удовольствие прыжком превысить свой рост или ударом кулака наповал уложить гиганта-негра! Да, я хочу ежедневно заниматься физическими упражнениями! Я велю устроить всевозможные площадки, не забыть напомнить архитектору, — отметьте, Сон. (К Горбу.) А вы сами можете прыгнуть — ну, скажем, отсюда дотуда? Покажите-ка! Что вы молчите?

Сон. Это спортсмен замечательный, но, к сожалению, немой от рождения.

Вальс. А я хочу, чтобы он прыгнул.

Сон. Он мне знаками показывает, что тут паркет слишком скользкий.

Вальс. А я хочу.

Сон. Оставьте его, Вальс, в покое, все в свое время. Обратите теперь внимание на известнейшего — —

Вальс. Нет, я хочу непременно.

Сон. …на известнейшего садовода. Он вам создаст…

Вальс. Не понимаю, почему не делают того, что я хочу. Какой садовод, где? Не нужно мне садоводов.

Брег. Моя фамилия Брег. Я придаю лицам моих цветов любое выражение радости или печали. У моих роз пахнут не только лепестки, но и листья. Я первый в мире вывел голубую георгину.{325}

Вальс. Хорошо, хорошо… Выводите… А это, по-видимому, повар?

Повар Гриб. Повар Божьей милостью.

Вальс. Ну, я уже говорил о своих кулинарных запросах с архитектором, — пускай он вам передаст, скучно повторять.

Сон. Засим, особенно рекомендую этого дворецкого. (Неопределенный жест.)

Вальс. Да, да, пускай сговорятся. Много еще?

Сон (опять неопределенный жест). Король книгохранителей.

Вальс. Его я попрошу из всех библиотек мира набрать мне уникумов. Я хочу библиотеку, состоящую исключительно из уникумов. Теперь, кажется, все проинтервьюированы?{326}

Сон. Нет.

Вальс. А кто еще? Этот?

Сон. Нет.

Вальс. Не знаю, не вижу…

Сон. Вы забыли врача. Вот это — доктор Гроб.

Вальс. А, очень приятно.

Гроб. Как вы себя чувствуете сегодня?

Вальс. Превосходно. Только, пожалуйста, меня не трогайте.

Гроб. Аппетит есть? Спали хорошо?

Вальс. Я здоров, я здоров. Видите, я даже снял повязку. Что с вами? Прошу помнить, что беру вас с собой только на всякий случай, — так что приставать ко мне не надо, не надо, не надо…

Гроб. Да-да, разумеется. Если я вас спрашиваю, то это только из приятельских побуждений.

Вальс. Сон, я знаю этого человека!

Сон. Успокойтесь, Вальс. Никто вам вреда не желает.

Гроб. Да не бойтесь меня, я вам друг.

Вальс. Я знаю его! Я его где-то уже видел!

Гроб. Только пульсик…{327}

Вальс. Конечно, я его уже видел! И всех этих я тоже видел когда-то!.. Обман! Заговор! Оставьте меня!..

Гроб. Мы сегодня очень беспокойны… Придется опять сегодня вечером — —

Вальс. Сон, уберите его! Уберите всех!

Сон. Да, да, сейчас. Не кричите так.

Представлявшиеся постепенно уходят.

Вальс. Какой неприятный! И вообще — это все очень странно… Мне это не нравится…

Сон. Ну, что ж, вы их берете с собой на ваш… как бишь вы говорили? Пальмин? Пальмарий?{328} Берете?

Вальс. Скучно, — не могу заниматься целый день подбором лакеев. Это ваше дело, а не мое. Во всяком случае, обойдусь без услуг медицины… Знаю этих шарлатанов! Не смейте качать головой. Я не ребенок. Ну, дальше, дальше…

Сон. Надеюсь, что следующая партия несколько улучшит ваше настроение. Ага, я вижу, что вы уже улыбаетесь!

Вальс. Где они?

Сон. В соседней комнате. Желаете посмотреть?

Вальс. Вы знаете, Сон, — должен вам сознаться, — я на вид, конечно, человек немолодой, — ну, и прошел через многое, тертый калач и все такое… но вот, вы не поверите… я очень, очень застенчив. Серьезно. И как-то так случилось — знаете, нужда, хмурость нищего, перегар зависти и брезгливость мечты, — как-то так случилось, Сон, что я никогда, никогда… И вот — сейчас у меня бьется сердце, бешено, и губы сухие… Глупо, конечно! Но какие, какие были у меня видения, как играло мое бедное одиночество… какие ночи… Такая, знаете, сила и яркость образов, что утром было даже немножко удивительно не найти в комнате ни одной шпильки, — честное слово! Погодите, погодите, не зовите их еще, дайте немножко справиться… Слушайте, у меня к вам просьба: нет ли у вас для меня маски?

Сон. Что это вы? Карнавал затеваете? Нет, я не припас, не знал.

Вальс. Я хотел бы не полумаску, — а такую… как вам объяснить, — чтобы скрыть все лицо…

Сон. А, это дело другое. Тут, в шкафу, верно, найдется. Сейчас посмотрим.

Вальс. Вроде, знаете, рождественской…

Сон. Вот — как раз такие нашлись. Пожалуйста, выбирайте. Рождественский дед, например. Не годится? Ну а эта — свинья? Не хотите? Вот хорошая, — а? Вы привередливы. Эту?

Вальс. Да, хотя бы эту.

Сон. Она страшноватая. Тьфу!

Вальс. Лицо как лицо. Как она нацепляется…

Сон. Не понимаю, почему вы хотите принимать дам в таком виде…

Вальс. Вот и отлично. Ну, живо! Не разговаривайте так много. Зовите их.

Сон бьет в ладоши, и входят пять женщин.

Сон. Я объехал всю страну в поисках красавиц, и, кажется, мои старания увенчались успехом. Каковы?

Вальс. И это все?

Сон. Как вы сказали? Бормочет сквозь маску… Что?

Вальс. Это все? Вот эти две?

Сон. Как — две?.. Тут пять, целых пять. Пять первоклассных красоток.

Вальс (к одной из двух помоложе). Как ваше имя?

Та. Изабелла. Но клиенты меня зовут просто Белка.

Вальс. Боже мой… (Ко второй.) А ваше?

Вторая. Ольга. Мой отец был русский князь. Дайте папироску.

Вальс. Я не курю. Сколько вам лет?

Изабелла. Мне семнадцать, а сестра на год старше.

Вальс. Это странно, вам на вид гораздо больше. Сон, что это такое происходит? А эти… эти?..

Сон. Какая именно? Вот эта? Что, недурна? В восточном вкусе, правда?

Вальс. Почему она такая… такая…

Сон. Не слышу?

Вальс. Почему… почему она такая толстая?

Сон. Ну, знаете, не все же развлекаться с худышками. А вот зато сухощавая.

Вальс. Эта? Но она страшна… Сон, она страшна, — и у нее что-то такое… неладное…

Толстая.

(Начинает вдруг петь, — на мотив «Отойди, не гляди»{329}.)

Темнота и паром, и вдали огоньки, и прощанье навек у широкой реки. И поет человек неизвестный вдали… Я держала тебя, но тебя увели… Только волны, дробя отраженья огней, только крики солдат да бряцанье цепей в темноте мне твердят, что вся жизнь моя — прах, что увозит паром удальца в кандалах…

Вальс. Странная песня! Грустная песня!{330} Боже мой — я что-то вспоминаю… Ведь я знаю эти слова… Да, конечно! Это мои стихи… Мои!

Толстая. Я кроме арестантских знаю и веселые.

Вальс. Перестаньте, заклинаю вас, не надо больше!

Изабелла. А вот она умеет играть на рояле ногами и даже тасовать колоду карт.

Сухощавая. Я родилась такой. Любители очень ценят…

Вальс. Сон, да ведь она безрукая!

Сон. Вы просили разнообразия. Не знаю, чем вам не потрафил…

Старая блондинка. А я скромная… Я стою и смотрю издали… Какое счастье быть с вами в одной комнате…

Сон. Это поэтесса. Талант, богема. Влюблена в вас с первого дня.

Старая блондинка (подступая к Вальсу). А вы спросите, как я достала ваш портрет… Посмотрите на меня: вот — я вся как есть ваша, мои золотые волосы, моя грусть, мои отяжелевшие от чужих поцелуев руки… Делайте со мной что хотите… О, не забавляйтесь этими хорошенькими куклами, — они недостойны вашей интуиции… Я вам дам то счастье, по которому мы оба истосковались… Мой деспот…{331}

Вальс. Не смейте меня касаться! Старая гадина…

Толстая. Цыпанька, идите ко мне…

Сухощавая. Венера тоже была безрукая…

Вальс. Отвяжитесь, вон! Сон, что это за кошмар! Как ты смел, негодяй… (Срывает маску.) Я требовал тридцать юных красавиц, а вы мне привели двух шлюх и трех уродов… Я вас рассчитаю! Вы предатель!

Сон. Уходите, красотки. Султан не в духах.

Они гуськом уходят.

Вальс. Это, наконец, просто издевательство! На что мне такая шваль? Я вам заказал молодость, красоту, невинность, нежность, поволоку, кротость, пушок, хрупкость, задумчивость, грацию, грезу…

Сон. Довольно, довольно.

Вальс. Нет, не довольно! Извольте слушать! Кто я, — коммивояжер в провинциальном вертепе или царь мира, для желаний которого нет преград?{332}

Сон. Право, не знаю. Вопрос довольно сложный…

Вальс. Ах, сложный? Я вам покажу — сложный! Вы мне сегодня же доставите альбом с фотографиями всех молодых девушек столицы{333}, — я уж сам выберу, сам. Какая наглость!.. Вот что, — прекрасная мысль: не так давно… а может быть, давно… не знаю… но, во всяком случае, я ее видел, — такую, совсем молоденькую… а, вспомнил, — дочь этого дурака-генерала. Так вот, — извольте распорядиться, чтоб она тотчас была доставлена ко мне.

Сон. Ну, это вы уж поговорите с ее папашей{334}.

Вальс. Хорошо, — доставьте папашу, — но только тотчас…

Входит, быстро хромая, генерал Берг.

Берг. Вот и я! Видите, подагра не удержала меня в постели, — вскочил с одра вроде исцеленного. Что, как дела? Корона кусается, одолели бармы?[43] Грах, грах, грах!

Вальс (к Сону). Сообщите ему мое желание.

Сон. А мне как-то неловко…

Вальс. Умоляю вас, Сон, умоляю…

Сон. Ладно, — только это уже из последних сил… Послушайте, генерал, где сейчас ваша прелестная дочка, — дома?

Берг. Никак-с нет. По некоторым соображениям военно-интимного характера мне пришлось отослать мою красавицу за границу.

Вальс. Ах, соображения? Вы уже смеете у меня соображать?

Берг. Петух, сущий петух! Другие бранят, а вот я — люблю вас за эту отвагу. Ей-Богу!

Сон. Не стоит, Вальс, бросьте… Переменим разговор…

Вальс. Я вам переменю… Отлично… Одним словом, генерал, потрудитесь немедленно известить вашу дочь, что за ней будет послан самолет. Где она?

Берг. Что это вы, голубчик, что это вы так меня пугаете: дочка моя никогда не летала и, покуда я жив, летать не будет.

Вальс. Я вас спрашиваю: где — ваша — дочь?

Берг. А почему, сударь, вам это приспичило?

Вальс. Она должна быть немедленно доставлена сюда… Немедленно! Кстати — сколько ей лет?

Берг. Ей-то? Семнадцать. Да… Моей покойнице было бы теперь пятьдесят два года.

Вальс. Я жду. Живо — где она?

Берг. Да на том свете, поди.

Вальс. Я вас спрашиваю: где ваша дочь? Я везу ее с собой на мой остров. Ну?

Берг (к Сону). Никак не пойму, чего он от меня хочет… Какой остров? Кого везти?

Вальс. Я вас спрашиваю — —

Сон. Вальс, будет, перестаньте… Это нехорошо!

Вальс. Молчать, скотина! Я вас спрашиваю в последний раз, генерал: где находится ваша дочь?

Берг. А я вам сказать не намерен, грах, грах, грах.

Вальс. То есть — как это не намерены? Я… Значит, вы ее от меня спрятали?

Берг. И еще как спрятал. Ни с какими ищейками не добудете.

Вальс. Значит, вы… вы отказываетесь ее мне доставить? Так?

Берг. Голубчик, вы, должно быть, хлопнули лишка… а если это шутка, то она в сомнительном вкусе.

Вальс. Нет, это вы шутите со мной! Признайтесь, — а? Ну, что вам стоит признаться?.. Видите, я готов смеяться… Да — шутите?

Берг. Нисколько. Румяную речь люблю{335}, — есть грех, — но сейчас я серьезен.

Сон. Вальс, это так! Это так! Что-то изменилось! Он в самом деле не шутит!

Вальс. Отлично. Ежели ваша дочь не будет здесь, в этой комнате, завтра — вы понимаете, завтра же, — то я приму страшные, страшнейшие меры.

Берг. Примите любые. Моей девочки вы не увидите никогда.{336}

Вальс. О, я начну с меры несколько старомодной: вы, генерал, будете повешены, — после длительных и весьма разнообразных пыток. Достаточно?

Берг. Честно предупреждаю, что у меня сердце неважнец, так что вряд ли программа пыток будет особенно длительной, — грах, грах, грах.

Сон. Вальс! Генерал! Довольно, дорогой генерал, оставьте его… вы же видите…

Вальс. Я приму другие меры, и приму их сию же минуту. Или вы мне доставите эту девчонку, или вся ваша страна, город за городом, деревня за деревней, взлетит на воздух.

Берг. Видите ли, я никогда не понимал благородных дилемм трагических героев. Для меня все вопросы — единороги. Взрывайте, голубчик.

Вальс. Я взорву весь мир… Она погибнет тоже.

Берг. Иду и на это. Вы не хотите понять, дорогуша, простую вещь, а именно, что гибель мира плюс моя гибель плюс гибель моей дочери в тысячу раз предпочтительнее, чем ее, извините за выражение, бесчестие.

Вальс. Быть по-вашему, — я женюсь на ней.

Берг. Грах, грах, грах! Уморили, батюшка…

Вальс. А если я буду великодушен? Если я буду безмерно щедр? Генерал, я вам предлагаю миллион… два миллиона…

Берг. Ну вот, — я же говорил, что все это шутка…

Вальс. …один тотчас, другой по доставке… Впрочем, сами назначьте цену…

Берг. …и притом шутка довольно хамская.

Вальс. Я больше не могу… Где она, где она, где она?

Берг. Не трудитесь искать: она так же хорошо спрятана, как ваша машина. Честь имею откланяться. (Уходит.)

Вальс. Держите его! Сон, я должен знать… Не может быть, чтобы не было способа… Сон, помогите!{337}

Сон. Увы, игра проиграна.

Вальс. Какая игра? Что вы такое говорите?.. Вы опутываете меня дикими, смутными мыслями, которые я не хочу впускать к себе, — ни за что… Вот увидите… завтра же я начну такой террор, такие казни…

Сон. Вальс, я вас поощрял, я поддакивал вам до сего времени, ибо все думал: авось такой способ вам может пойти на пользу, — но теперь я вижу…

Вальс. Молчать! Не потерплю! Этот тон запрещен в моем царстве!

Сон. Напротив, — вижу, что он необходим…

Вальс. Вон отсюда.

Сон. Сейчас ухожу, — я в вас разочаровался, — но напоследок хочу вам поведать маленькую правду. Вальс, у вас никакой машины нет.

Заходит за его спину и исчезает за портьеру. Уже вошли: военный министр и полковник, оба теперь в штатском; первый сразу садится за стол, как сидел в первом действии, и склоняется над бумагами.

Вальс. Сон! Где он? Где…

Подходит к столу, где сидит министр.

Министр (медленно поднимает голову). Да, это, конечно, любопытно.

Вальс. Значит, вы полагаете, что все это выдумка, что я это просто так?..

Министр. Постойте, постойте. Во-первых, успокойтесь. Во-вторых, постарайтесь понять то, что я вам скажу…

Вальс. Ну, погодите… Теперь я знаю, как мне нужно поступить.

Министр. А скажу я вам вот что: ваше открытие, как бы оно ни было интересно и значительно — или, вернее, именно потому, что вы его таким считаете…

Вальс. Ну, погодите…

Министр. …не может быть темой того беспокойного разговора, который вы со мной, у меня в служебном кабинете, изволили вести. Я попрошу вас…

Вальс. Хорошо же! Я вам покажу… Ребенку, отсталому ребенку было бы ясно! Поймите, я обладаю орудием такой мощи, что все ваши бомбы перед ним ничто — щелчки, горошинки…

Министр. Я попрошу вас не повышать так голоса. Я принял вас по недоразумению, — этими делами занимаюсь не я, а мои подчиненные, — но все же я выслушал вас, все принял к сведению и теперь не задерживаю вас. Если желаете, можете ваши проекты изложить в письменной форме.

Вальс. Это все, что вы можете мне ответить? Мне, который может сию же секунду уничтожить любой город, любую гору?

Министр (звонит). Надеюсь, что вы не начнете с нашей прекрасной горки.{338} (Полковник отворил окно.) Смотрите, как она хороша… Какой покой, какая задумчивость!

Вальс. Простак, тупица! Да поймите же, — я истреблю весь мир! Вы не верите? Ах, вы не верите? Так и быть, — откроюсь вам: машина — не где-нибудь, а здесь, со мной, у меня в кармане, в груди… Или вы признаете мою власть со всеми последствиями такового признания — —

Уже вошли соответствующие лица: Гриб, Граб, Гроб.

Полковник. Сумасшедший. Немедленно вывести.

Вальс. …или начнется такое разрушение… Что вы делаете, оставьте меня, меня нельзя трогать… я — могу взорваться.{339}

Его выводят силой.

Министр. Осторожно, вы ушибете беднягу…

Занавес

Сентябрь 1938

Cap d'Antibes

[ПРЕДИСЛОВИЕ К «ИЗОБРЕТЕНИЮ ВАЛЬСА» ДЛЯ РУССКОГО ПЕРЕИЗДАНИЯ]

«Изобретение Вальса» было написано в Cap d'Antibes на Ривьере в сентябре 1938 г. и было впервые напечатано в ноябре того же года в парижском эмигрантском журнале «Русские записки». Русская театральная труппа готовилась ее в Париже поставить в следующем сезоне и уже начала репетировать под управлением талантливого режиссера Юрия Анненкова, когда разразившаяся Вторая мировая война помешала осуществлению проекта.

Читателю и зрителю следует помнить два обстоятельства. Во-первых, что телетаназия была в тридцатых годах гораздо менее популярная тема, чем теперь: иные места в пьесе звучат пророчески — даже вдвойне пророчески — не только в отношении последовавшего «атомистицизма», но и как предтечи позднейших пародий на эту тему, и это является — пусть маленьким, пусть малозаметным — но все же рекордом. Во-вторых: чтобы защитить сегодняшнего читателя от неуместных предположений, хочу как можно решительнее заявить, что в моей пьесе не только нет никакой политической пропаганды, но что даже сегодня в ней нет политической актуальности. Я не стал бы выдумывать моего бедного Вальса сегодня, если бы из-за этого хоть какая-либо часть меня, хоть бы одно плечо моей тени, могла показаться примкнувшим к тем демонстрациям «за мир», которые организуются пожилыми прохвостами и молодыми болванами на радость беспощадным интриганам, сидящим в Томске или Атомске. Смею утверждать, что трудно было бы ненавидеть всякое кровопролитие, включая войну, сильнее, чем ненавижу я, но еще труднее было бы превзойти мою ненависть к самой сущности тоталитарных режимов, для которых побоище всего лишь административная деталь.

Главные изменения, внесенные в настоящий текст, основаны на замысле, которому более четверти века, поскольку он явился мне летом 1939 г. в Seytenex, Haute Savoie, Fréjus, Var, когда, между собиранием дневных бабочек и приманиванием ночниц, я подготовлял эту вещь для сцены. К настоящей категории изменений относятся пропуски в речи Вальса, написанной белым стихом, новые детали, относящиеся к смерти Перро, Сон с более женственным обликом и диалог с Анабеллой в действии втором.

Если происходящее на сцене с самого начала абсурдно, то это оттого, что безумец Вальс так его воображает, пока ожидает снаружи, до начала спектакля, в викингового стиля кресле, того интервью, которое ему удалось выторговать через генерала Берга, и его баснословных последствий, — того интервью, которое на самом деле ему назначат только в последней сцене последнего действия. Пока развивается его мечта в ожидальной, прерываемая антрактами забвения между актами его феерии, там и сям внезапно протирается ткань, на протертых местах бледнеют яркие краски, и начинает сквозь них просвечивать низший слой жизни. Чем так трагична его фигура? Что так ужасно расстраивает его, когда он замечает игрушку на столе? Напоминает ли это ему его собственное детство? Какой-нибудь горький момент этого детства? Может быть, не собственного его детства, а детства ребенка, которого он потерял? Какие другие бедствия, кроме банальной бедности, претерпел он? Что за мрачное и таинственное воспоминание связывает его с Сибирью, так странно разбуженное арестантской песней, пропетой гулящей женщиной? И что дает мне право ставить такие вопросы?

После ужасающих поражений, понесенных фрейдистами при чтении моих других книг, я надеюсь, что они воздержатся от навязывания моему Вальсу сублимации чувства власти, даваемого автоматической кнопкой, как например, при орудовании лифтом (вверх: эрекция; вниз: месть при помощи самоубийства). Не могу также ничем пособить критику из доброй старой школы, стороннику отраженной биографии, рассматривающему литературное произведение, которого он не понимает, сквозь призму жизни автора, которой он не знает. Я никогда не жаждал абсолютной политической власти, а дочка Берга на пять лет старше Лолиты.

Когда бы ни случилось «Изобретению Вальса» увидеть огни рампы, и черную бездну за ними, надо надеяться, что кто бы его ни ставил, и кто бы в нем ни играл, не оставит без внимания поэзию и пафос в основе этого яркого, безумного сна. Ради контраста с черной бездной реальности, декорации должны быть богатыми и правдоподобными, как полотно фламандского мастера. Пожалуйста пусть не будут гнусных пожарных лестниц, мусорных бочек, скелетов платформ с актерами в спецодежде стоящими на разных уровнях Я хочу того, чего хотел Вальс — настоящих ковров, хрустальных дверных ручек, и рельефных кресел в золотой кожаной обивке, которые он так любил (он их не упоминает, но я-то знаю). И военная форма одиннадцати генералов должно быть великолепна, должна блистать, как рождественская елка.

Примечания

Изобретение Вальса

Драма в трех действиях

Впервые: Русские записки. 1938. № 11.

Пьеса написана в сентябре 1938 г. на Кап д'Антиб.

В письме кн. 3. Шаховской, посланном во время работы над пьесой, Набоков сообщал:

«У нас сейчас особенно отвратительное положение, никогда такого безденежья не было, эта медленная гибель никого не огорчает и даже не волнует <…> Мы сейчас находимся в русской, очень русской инвалидной вилле, среди старых грымз на Кап д'Антиб, который сам по себе упоителен. В Париже ходит легенда, что мы сидим на Ривьере ради прекрасных глаз моря, эти завистливые идиоты не понимают, что нам просто деваться некуда» (LCNA. Box 22. fol. 2). Вполне возможно, что персонажи пьесы были списаны Набоковым «с натуры»: по свидетельству кн. Шаховской, этой виллой заведовал «какой-то генерал»

(3. Шаховская. В поисках Набокова. Отражения. М.: Книга, 1991. С. 29).

В 1939 г. Набоков переработал пьесу, и эта редакция легла в основу английского перевода, осуществленного его сыном в 1964 г. В результате развития линии Анабеллы и страстного увлечения ею Вальса изменилась тональность пьесы, обнаружилось ее неожиданное сюжетное сходство с повестью «Волшебник», написанной вскоре после «Изобретения Вальса». Опубликовав английский перевод пьесы, Набоков планировал переиздать ее по-русски в редакции 1939 г. Об этом свидетельствует сохранившийся перевод на русский язык предисловия к английскому изданию драмы (BCNA. [Izobretenie Val'sa] Foreword). Перевод предисловия публикуется в настоящем издании впервые. Последнюю русскую редакцию пьесы разыскать, к сожалению, не удалось. Все дополнения и изменения, возникшие в английском варианте, отражены в примечаниях, как относящиеся к замыслу 1939 г.

Постановку драмы в Русском театре осуществлял Ю. Анненков. 13 ноября 1938 г. на квартире у Анненкова Набоков прочел пьесу перед труппой Русского театра, состоялось распределение ролей (в роли Вальса — известный артист и режиссер Г. Хмара), и начались репетиции. 16 ноября Вера Набокова писала 3. Шаховской: «2-го декабря Володин вечер, а числа 15-го — премьера его новой „загадочной“ пьесы „Изобретение Вальса“ — причем Вальс, конечно, не танец, а человек, как ты уже, верно, знаешь, если читала „Русск<ие> Зап<иски>“» (LCNA. Box 22, fol. 13). Премьера, назначенная на 10 декабря 1938 г., была отменена: «Володина премьера отложена из-за Анненкова, кот.<орый> рассердился из-за каких-то пустяков на руководителей театра. Если он не вернется, будут ставить без него, но уж во всяком случае не раньше января» (Там же. 29 ноября 1938 г.). Начавшаяся война перечеркнула планы постановки «Изобретения Вальса».

В первой публикации список действующих лиц был опущен, в американском издании пьесы он приводится с изменениями в именах персонажей:

«Сальватор Вальс, изможденный изобретатель; соавтор.

Военный министр, тихий старик.

Полковник Пламп, его советник, лысеющий хлыщ.

Генерал Гамп, отец Анабеллы; человек промежуточный между необыкновенным и фантастическим.

Близорукий Бамп, чиновник; генерал; шофер.

Дамп, натурализованный ютинец, привратник; генерал; архитектор и повар.

Хамп, немой коротышка, слуга; генерал и герольд; учитель спорта.

Тучный Ламп, чиновник; генерал; дантист.

Рыжий Мамп, репортер; генерал; врач.

Межполый Рамп, репортер; генерал; надзирательница.

Одноногий Стамп, чиновник; генерал; садовник.

Виола Транс, репортер и правая рука Вальса; это изящная женщина лет 30-ти в черном мужском платье шекспировски-маскарадного стиля.

Анабелла Гамп, очень хорошенькая юная барышня, более или менее реальная.

Клеопатра, проститутка.

Ольга, ее сестра.

Толстая, цыганское контральто.

Сухощавая, экстравагантная пианистка.

Старая блондинка, богемная поэтесса.

Первый и третий акты проходят в кабинете военного министра. Второй акт — в Зале совещаний кабинета министров. Действие совершается в воображаемой стране; время действия — приблизительно 1935 г.»

(N66. Р. 4. Здесь и далее переводы из английской версии пьесы сделаны нами. — А. Б.).

Опубликованному переводу пьесы предшествовал перевод, сделанный в 1938 г. по тексту, напечатанному в «Русских Записках» («The Waltz Invention. A play in three acts by Vladimir Nabokoff-Sirin» — BCNA). Автор этого перевода неизвестен, однако по некоторым признакам можно предположить, что Набоков принимал в нем участие, на что указывает выбор английских имен персонажей. Сон превратился в Sandman (англ. детск. дрёма, сказочный человечек, который сыпет детям в глаза песок), имя одного из генералов (Grubb) намекает на англ. grub (энтом. личинка), фамилия «Турвальский» заменена на «Waltzingham» (вписано в машинописный текст, вероятно, рукой Набокова), т. е. на имя пушкинского персонажа из «Пира во время чумы» Вальсингама. На пушкинскую пьесу намекает в этом переводе и название аппарата Вальса — telepest (от англ. pest — чума). Перевод «Изобретения Вальса» на английский, как и выполненный в то же время перевод «События» на французский, понадобился Набокову для того, чтобы выйти из рамок зависимого от слишком большого числа обстоятельств эмигрантского театра (в 1938 г. «Изобретение Вальса» было переведено также на польский язык: «Wynalazek Walca», пер. Piotr Niklewicz. — BCNA). Еще в начале 1937 г. Набоков получил в Лондоне заказ на пьесу, «не только годную для русского театра, но и для Кортнера…» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 27 февраля 1937 г.), то есть для Фрица Кортнера, продвигавшего набоковские сценарии в кинокомпании. Позднее, в 1939 г., Набоков пытался увлечь английские театры постановкой «Изобретения Вальса». Некая пьеса, судя по всему, английская версия «Изобретения Вальса», несколько раз упоминается в письмах Набокова из Лондона весной — летом 1939 г.: «Вчера отнес Родзянке пьесу, долго у него сидел (в громадной студии, полной его — совершенно бездарных и мертвых — картин), тепло поговорили. <…> Он обещал все сделать, что может…» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 7 апреля 1939 г.). «Шувалов (служащий в Paramount декоратором) обещал мне хорошего театрального агента, у которого оставлю пьесу, если у Родзянки ничего не выйдет. Были сказаны стихи (в русском клубе. — А. Б.): „Всех Михайло Сумароков бил на теннисных плацах, в теперь всех бьет Набоков в прозе, драме и стихах“» (Там же. 10 апреля 1939 г.).

В июне Набоков пишет: «Пьесой занят Любржинский. Когда есть всего один экземпляр, то вообще трудно что-либо сделать» (Там же. 8 июня 1939 г.).

Переехав в США, Набоков предпринял новую попытку устроить английского «Вальса» — и вновь безуспешно. «Уверяю тебя, что с пьесой будет лишь безнадежная возня, — писал Набоков жене 13 октября 1942 г., — но если подвернется Bunny (Э. Уилсон. — А.Б.), дай ему прочесть, объяснив, что я не сам переводил, и что много оттенков пропало» (BCNA. Letters to Vera Nabokov). Пьеса была послана Уилсону только в следующем году. 7 марта 1943 г. Набоков писал ему: «В другой день я нашел свою старую пьесу, которая была переведена на английский несколько лет назад. Прочти ее, пожалуйста. Возможно, с ней можно будет что-нибудь сделать. Английский очень ходульный — это не мой» (The Nabokov — Wilson Letters. 1940–1971 / Ed. by S. Karlinsky. N. Y., 1979. P. 97). Уилсону пьеса не понравилась, и постановка ее показалась ему маловероятной (Ibid. P. 99).

Потерпев неудачу с постановкой пьесы в США, Набоков в 1954 г. дает согласие на ее перевод на французский и последующую постановку в Париже: «Володя очень рад будет, если тебе удастся устроить постановку его пьесы (или пьес) в Париже, и ты имеешь его благословение (авторское) на это дело, — писала Вера Набокова кн. 3. Шаховской. — Если возможно, ему хотелось бы видеть текст перевода, когда ты его закончишь» (LCNA. Box 22, fol. 3. 5 августа 1954 г.). О том, был ли выполнен этот перевод, ничего не неизвестно.

Впервые по-русски пьеса была поставлена Русским Клубом Оксфордского университета (реж. David Bellos) в 1968 г. В письме Вере Набоковой режиссер рассказал о постановке, отметив, что эта премьера, прошедшая на любительской сцене в скромных декорациях и костюмах, несмотря на свой успех, не могла быть той, которой заслуживала пьеса (BCNA. Bellos, David. Letters to Vera Nabokov. 20 марта 1968 г.). «Изобретение Вальса» было затем поставлено Истсайдским театром в Сент-Пол (1968) и Хартфордской постановочной компанией в Нью-Хейвене (1969). В СССР пьеса впервые была показана в 1988 г. на сцене Рижского ТЮЗа в постановке Адольфа Шапиро.

В связи с тем, что постановка «Изобретения Вальса» в Париже так и не состоялась, отклики на ее публикацию в эмигрантской печати были единичны. В рецензии, подписанной «М. К.», Сальватор Вальс интерпретировался как «помесь Бэла-Куна с Хлестаковым» (М. К. Явление Вальса // Современные Записки. 1938. Кн. LXIX. С. 355–363), Г. Адамович писал о влиянии «Балаганчика» А. Блока:

«К чему близко это водворение здравого смысла в правах, после долгих испытаний его? К „Балаганчику“, конечно. Совсем другой тон, гораздо меньше лиризма, гораздо больше уступок злободневности, но приемы те же. Генералы у министра на совещании — почти слепок с блоковских мистиков»

(Г. Адамович. <Рец.>: Русские записки. 1938. № 11 // КБР. С. 176).

Современные исследователи установили ряд источников драмы. Б. Бойд отметил возможное влияние на пьесу драматической фантасмагории 15-го эпизода «Улисса» (1922) Дж. Джойса, в которой Леопольд Блум возвышается до мирового господства и затем развенчивается: «По сути дела, сон Вальса, кажется, отчасти ведет свое происхождение от того места в эпизоде „Улисса“, где Блум берется реформировать мир» (Б01. С. 569). Р. Д. Тименчик остроумно указал на возможное развитие в пьесе пушкинского определения вальса, данное в «Евгении Онегине», — «Однообразный и безумный», и раскрыл «геометрический» характер противостояния Вальса, исповедующего спасительность круга, с одной стороны, и прямолинейных Полковника и Берга, с другой (см.: Р. Тименчик. Читаем Набокова: «Изобретение Вальса» в постановке Адольфа Шапиро // Родник. 1988. № 10. С. 46–48). На вероятную пушкинскую генеалогию героя драмы указали также С. Сендерович и Е. Шварц, предположив, что «у Набокова существует ассоциация между мотивами вальса и ужаса смерти <…> Вполне возможно, что в основе этой ассоциации лежит имя главного героя <…> „Пира во время чумы“ Вальсингама. В таком случае у Набокова речь идет о вальсе во время чумы» (С. Сендерович, Е. Шварц. «Вербная штучка». Набоков и популярная культура. С. 221). Предположение это тем более интересно, что в первом английском переводе пьесы Вальсингам называется прямо.

Порочный круг любой диктатуры, от банального обещания всеобщего благоденствия до заурядного зверства, отражен в самой композиции пьесы. Драматическая канва «Изобретения Вальса» восходит к пьесе Педро Кальдерона «Жизнь есть сон» (1635), в первых двух действиях которой принц Сехизмундо описывает круг, спящим попадая из тюрьмы во дворец и получая власть в государстве и затем во сне водворяясь обратно в тюрьму. Период необузданного властвования расценивается им как сон. В «Изобретении Вальса», как и в первых двух действиях пьесы Кальдерона, круговая композиция обусловлена сновидческим характером происходящего. Однако обращение к Кальдерону у Набокова происходит не напрямую, а через другой драматургический источник, написанную по мотивам Кальдерона «фантастическую драму в стихах» Д. С. Мережковского «Сильвио» (1890). Пьеса Мережковского завершается раскаянием принца Сильвио, злоупотребившего властью и жаждущего во искупление вины осчастливить свой народ посредством утопических реформ. У Набокова, напротив, Вальс забывает свои высокие цели ради стандартных удовольствий тирана.

В пьесе совмещены две темы, популярные в литературе межвоенного времени, — тема мирового господства на почве открытия небывало мощного лучевого оружия, имевшего в 10—30-х гг. расхожее название «лучи смерти», и тема всеобщего разоружения во имя вечного мира. Из произведений, повлиявших на замысел Набокова или же отразившихся в нем, можно назвать, в частности, пьесу Б. Шоу «Дом, где разбиваются сердца. Фантазия в русском стиле на английские темы» (1919), с ее полоумным изобретателем капитаном Шотовером, ищущим некий «психический луч», способный взорвать все взрывчатые вещества мира и уничтожить таким образом оружие на земле; роман А. Н. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» (1925–1927), в котором открытие теплового луча служит средством к достижению мирового господства; романы Андрея Белого «Московский чудак» (1926) и «Москва под ударом» (1927), в которых изобретение русского профессора, дающее возможность использовать в военных целях лучи большой разрушительной силы, становится объектом охоты для немецкого шпиона.

А. Бабиков

РУСАЛКА Заключительная сцена к пушкинской «Русалке»

Берег.

Князь.

Печальные, печальные мечты вчерашняя мне встреча оживила. Отец несчастный! Как ужасен он! Авось опять его сегодня встречу, и согласится он оставить лес и к нам переселиться…

Русалочка выходит на берег.

                                   Что я вижу! Откуда ты, прекрасное дитя?{340}

Русалочка.

Из терема.

Князь.

                Где ж терем твой? Отсюда до теремов далече.

Русалочка.

                             Он в реке.

Князь.

Вот так мы в детстве тщимся бытие сравнять мечтой с каким-то миром тайным. А звать тебя?

Русалочка.

                   Русалочкой зови.

Князь.

В причудливом ты, видно, мастерица, но слушатель я слишком суеверный, и чудеса ребенку впрок нейдут вблизи развалин, ночью. Вот тебе серебряная денежка. Ступай.

Русалочка.

Я б деду отнесла, да мудрено его поймать. Крылом мах-мах и скрылся{341}.

Князь.

Кто — скрылся?

Русалочка.

                       Ворон.

Князь.

                                Будет лепетать. Да что ж ты смотришь на меня так кротко? Скажи… Нет, я обманут тенью листьев, игрой луны. Скажи мне… Мать твоя в лесу, должно быть, ягоду сбирала и к ночи заблудилась… иль попав на топкий берег… Нет, не то. Скажи, ты — дочка рыбака, меньшая дочь, не правда ли? Он ждет тебя, он кличет. Поди к нему{342}.

Русалочка.

                       Вот я пришла, отец.

Князь.

Чур, чур меня!

Русалочка.

                      Так ты меня боишься?{343} Не верю я. Мне говорила мать, что ты силен, приветлив и отважен, что пересвищешь соловья в ночи, что лань лесную пеший перегонишь. В реке Днепре она у нас царица; «Но, говорит, в русалку обратясь, я все люблю его, все улыбаюсь, как в ночи прежние, когда бежала, платок забывши впопыхах, к нему за мельницу».

Князь.

                     Да, этот голос милый{344} мне памятен. И это все безумье — и я погибну…

Русалочка.

                   Ты погибнешь, если не навестишь нас. Только человек боится нежити и наважденья, а ты не человек. Ты наш, с тех пор как мать мою покинул и тоскуешь. На темном дне отчизну ты узнаешь, где жизнь течет, души не утруждая. Ты этого хотел. Дай руку. Видишь, луна скользит, как чешуя, а там…

Князь.

Ее глаза сквозь воду ясно светят{345}, дрожащие ко мне струятся руки! Веди меня, мне страшно, дочь моя{346}…

Исчезает в Днепре.

Русалки.

(поют){347}

Всплываем, играем и пеним волну. На свадьбу речную зовем мы луну. Все тише качаясь, туманный жених на дно опустился и вовсе затих. И вот осторожно, до самого дна, до лба голубого доходит луна. И тихо смеется, склоняясь к нему, Царица-Русалка в своем терему.

Скрываются. Пушкин пожимает плечами.

1942

Примечания

Русалка

Заключительная сцена к пушкинской «Русалке»

Впервые: Новый журнал. 1942. № 2.

Сцена была написана предположительно в 1939 г., в Париже, как сочинение Федора Годунова-Чердынцева, которое должно было войти составной частью во второй том «Дара» (Б01. С. 597); переехав в США, Набоков переработал сцену и опубликовал как самостоятельное произведение.

В сохранившихся набросках неосуществленного Набоковым продолжения «Дара» Федор Годунов-Чердынцев признается Кончееву: «Меня всегда мучил оборванный хвост „Русалки“, это повисшее в воздухе, опереточное восклицание „откуда ты, прекрасное дитя“. <…> Я продолжил и закончил, чтобы отделаться от этого раздражения» («Дар. II часть. И „Русалка“». Цит. по: А. Долинин. Загадка недописанного романа // Звезда. 1997. № 12. С. 218). Как не раз отмечалось исследователями, образ Кончеева в «Даре» построен во многом из черт В. Ф. Ходасевича, который в своем «Романсе» (1924) развил и закончил пушкинский набросок «Ночь светла; в небесном поле…» (Х96. С. 307). В. Ходасевич и В. Брюсов, предпринимавшие попытки окончить пушкинский текст, упоминаются в конспекте продолжения «Дара». Во второй главе «Дара» приводится завершение пушкинского наброска «О, нет, мне жизнь не надоела…» (Н5. С. 282; см. также комм. А. Долинина — с. 665–666). По замыслу продолжения «Дара», Федор должен был читать завершение «Русалки» Кончееву в Париже. Таким образом, это чтение явилось бы во втором томе «Дара» своего рода ответом на вопрос Кончеева в его «беседе» с Федором о русской литературе в главе первой «Дара»: «Но мы перешли в первый ряд. Разве там вы не найдете слабостей? „Русалка“…», на что Федор отзывается кратко и категорично: «Не трогайте Пушкина: это золотой фонд нашей литературы» (Н4. С. 257).

То, что для завершения Набоков избрал произведение Пушкина, а из всех незавершенных пушкинских произведений — «Русалку», свидетельствует о влиянии Ходасевича, которого Набоков в эссе-некрологе назвал «Крупнейшим поэтом нашего времени, литературным потомком Пушкина по тютчевской линии» (В. Набоков. О Ходасевиче // Н5. С. 587). За несколько дней до его смерти (В. Ходасевич, с которым Набоков несколько раз встречался в Париже в последний год его жизни, умер 14 июня 1939 г.) Набоков написал из Лондона жене: «Сегодня был разбужен необыкновенно живым сном: входит Илюша (И. И. Фондаминский. — А. Б.) (кажется, он) и говорит, что по телефону сообщили, что Ходасевич „окончил земное существование“ — буквально» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 9 июня 1939 г.). Представляется, что именно смерть поэта, которого Набоков ставил необыкновенно высоко, вновь обратила его к образу Кончеева и, возможно, послужила толчком к продолжению «Дара», начало работы над которым, как показал А. Долинин, относится к концу осени — зиме 1939 г. (А. Долинин. Загадка недописанного романа. С. 219).

В. Ходасевич неоднократно писал о пушкинском замысле «Русалки». В 1924 г. Ходасевич опубликовал статью о «Русалке» в «Современных записках» (кн. XX), еще раньше выступил с докладом «Почему Пушкин написал „Русалку“» на вечере клуба писателей в берлинском кафе «Леон» (Клуб писателей <Объявление> // Руль. 1923. 7 окт.), в котором в то время часто бывал Набоков. Как известно, Ходасевич подвергся жесткой критике за попытку биографического истолкования «Русалки» в своем «Поэтическом хозяйстве Пушкина» (см.: И. Сурат. Пушкинист Владислав Ходасевич. М., 1994. С. 54–58) и впоследствии исключил статью о «Русалке» из итоговой книги «О Пушкине» (1937), однако нет оснований считать, что он переменил свое мнение о том, как пьеса Пушкина должна была завершаться: «У русалки <…> есть готовый план мести. Каков он в точности, мы не знаем, так как пьеса обрывается на первом моменте встречи князя с русалочкой. Но несомненно, что дальнейшее течение драмы должно было содержать осуществление этого плана. <…> Еще не зная, возгорится ли снова любовь к ней в сердце князя, она готовится возбудить эту любовь своей притворной любовью. <…> Как именно развернулся бы далее сюжет „Русалки“ и чем бы закончился, сказать нельзя. Ясно одно: эта любовь к мстящему призраку, „холодной и могучей“ русалке должна была привести князя к гибели.

„Русалка“ должна была стать одной из самых мрачных страниц в творчестве Пушкина» (В. Ходасевич. Поэтическое хозяйство Пушкина. Л.: Мысль, 1924. С. 151). Эта трактовка «Русалки» отражается не только в замысле Набокова по продолжению пушкинского произведения, но и в замысле продолжения самого «Дара», в котором любовь Федора к Зине возобновляется после ее смерти с новой и трагической силой. Как пишет А. Долинин, на потерю жены Федор Годунов-Чердынцев «отвечает символическим литературным актом: он дописывает незавершенную драму Пушкина о человеке, мучимом раскаянием, — драму, которая, по предположению Ходасевича, „должна была стать трагедией возобновившейся любви к мертвой“» (А. Долинин. Загадка недописанного романа. С. 222).

В XIX в. было предложено несколько вариантов окончания пушкинской «Русалки». С. А. Фомичев в статье о набоковском продолжении «Русалки» приводит следующие. А. Ф. Вельтман в конце 30-х гг. переложил стихами сцену встречи князя с русалочкой и составил план еще нескольких сцен. С 1856 г. ставилась опера А. С. Даргомыжского, в финале которой мельник сталкивает князя в воду и русалки влекут его к ногам своей повелительницы. В 1866 г. А. Крутогоров опубликовал окончание «Русалки», в котором также русалки уносили князя на дно Днепра, а затем, после проведенной с русалкой ночи, он возвращался домой, где умирал от тоски по прежней возлюбленной. В 1877 г. свое окончание предложил А. Ф. Богданов (под инициалами «И. О. П.», что расшифровано как «Исполнитель Обязанностей Пушкина»), а в 1897 г. вышло окончание, выданное за подлинный пушкинский текст, якобы записанный со слов поэта, — на самом же деле фальсификация Д. П. Зуева, варьирующая интерпретации Богданова и Крутогорова (см.: С. А. Фомичев. Набоков — соавтор Пушкина (Заключительная сцена «Русалки») // А. С. Пушкин и В. В. Набоков. Сборник докладов международной конференции 15–18 апреля 1999 г. СПб.: Дорн, 1999. С. 211–212).

В письме Э. Уилсону (соавтору Набокова по переводу «Моцарта и Сальери»), предложившему другой, по его мнению, более подходящий к пушкинскому замыслу финал «Русалки» (встретившись с днепровской царицей, князь сходит с ума, как мельник), Набоков категорично заявил, что экономный Пушкин никогда бы не сделал безумными двух персонажей и что «окончание, которое я придумал, идеально соответствует концовкам русских сказок о русалках и феях, — смотрите, например, „Русалку“ Лермонтова или поэму „Русалка“ А. К. Толстого и т. п.» (The Nabokov — Wilson Letters: 1940–1971 / Ed. by Simon Karlinsky. N. Y.; L., 1979. P. 65). К этому остается добавить, что избранный Набоковым вариант концовки близок и ранней шутливой «Русалке» (1819) Пушкина, которая завершается так: «…Монаха не нашли нигде, / И только бороду седую / Мальчишки видели в воде» (А. С. Пушкин. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 1. С. 322), и другого пушкинского стихотворения, посвященного той же теме, «Как счастлив я, когда могу покинуть…» (1826), в котором герой «рад оставить жизнь» ради любви и ласк русалки (Там же. Т. 5. С. 478).

Сценой на днепровском дне завершался также фильм В. Гончарова «Русачка. Народная драма в 6 сценах с апофеозом» (1910): князь возлежит у ног сидящей на троне русалки-царицы (см.: Великий кинемо. С. 68–69).

Однако первый черновой вариант завершения «Русалки» (далее обозначаемый, как Р1), следующий в набросках к продолжению «Дара» после визита родственника Зины Кострицкого и перед описанием свиданий Федора с проституткой Ивонн, был иной: князь не поддается на призыв русалочки и убегает в лес, где вешается (см. об этом варианте завершения «Русалки»: Дж. Грейсон. Метаморфозы «Дара» // В. В. Набоков: Pro et contra. СПб.: РХГИ, 1997. Т. 1. С. 596–597). Его последние слова: «О смерть моя! Сгинь, страшная малютка», — после чего следует ремарка: «Убегает». Хор русалок поет о «тени, качающейся в петле». Дж. Грейсон, исследовавшая Р1, обратила внимание на то, что первоначально образ русалочки был иным, более привлекательным и индивидуализированным (Там же. С. 597). Сохранился еще один черновик завершения «Русалки» (Р2), близкий к окончательному тексту, на котором Набоков написал «А. Пушкин», стилизовав характерный пушкинский росчерк (LCNA. Box 13, fol. 29).

Русалочья тема у Набокова возникает уже в ранних стихотворениях «Русалка» (сб. «Горний путь», 1923), «Река» (1923) и в других произведениях (см.: D. B. Johnson. «L'Inconnue de la Seine» and Nabokov's Naiads // Comparative Literature. V. 44, № 1 (1992) P. 225–248; J. Grayson. «Rusalka» and The Person from Porlok // Symbolism and After: Essays on Russian Poetry in Honor of G. Don-chin / Ed. by A. McMillin. L: Bristol Classical Press, 1992. P. 162–185).

А. Бабиков

ЛЕКЦИИ О ДРАМЕ

Дмитрий Набоков ПРЕДИСЛОВИЕ

Лекции «Трагедия трагедии» и «Ремесло драматурга» были написаны для курса драматургического мастерства, который Набоков читал в Стэнфорде летом 1941 года. В Америку мы прибыли в мае 1940-го, и, если не считать отдельных выступлений там или здесь в качестве приглашенного лектора, это был первый лекционный курс, прочитанный отцом в американском университете. Стэнфордский курс, помимо прочего, включал в себя обсуждение ряда американских пьес, обзор советского театра и анализ высказываний о драматургии некоторых американских критиков.

Две представленных здесь лекции выбраны в качестве приложения к пьесам Набокова по той причине, что они в сжатом виде содержат многие из основных принципов, которыми он руководствовался при сочинении, чтении и постановке пьес. Читателю следует, однако, помнить, что в позднейшие годы отец мог бы выразить некоторые мысли совсем иначе.

Лекции были частью отпечатаны на машинке, частью написаны от руки, они пестрят поправками, вставками, вычеркиваниями Набокова, изредка описками, а также ссылками на предыдущие и последующие части курса. Я ограничился редактированием, которое представлялось мне необходимым для того, чтобы придать лекциям форму эссе. Если бы Набоков был жив, он, возможно, подверг бы их куда более радикальной хирургической операции. Он мог бы добавить, к примеру, что отвратительные корчи реалистического самоубийства, которые он находит неприемлемыми для сцены (в «Трагедии трагедии»), стали ныне повседневной пищей, предлагаемой телевидением детям, между тем как «взрослые» развлечения давно уже превзошли по части кровопролития Гран-Гиньоль. Он мог бы отметить также, что отказ от главной театральной условности, приводящий к уничтожению иллюзорного барьера, отделяющего сцену от зала, — а он считал «сумасбродными» сами попытки устранить этот барьер, — давно уже стали общим местом: актеры бродят по залу, смешиваясь с публикой; публику приглашают участвовать в действии, а затем исполнители аплодируют ей — странноватый обмен ролями, бывший особым шиком советского театра, где исполнителям надлежало имитировать мизансцены партийных съездов; что понемногу устаревает даже понятие «хэппенинг». Он мог бы отметить, что погоня за оригинальностью ради оригинальности уже привела к нелепым крайностям и что в спонтанном театре царит теперь та же неразбериха, что и в спонтанной музыке, и в спонтанной живописи.

В то же время собственные пьесы Набокова показывают, что можно с уважением относиться к драматическим канонам и при этом сохранять оригинальность, как можно писать оригинальные стихи, не пренебрегая основными требованиями просодии, или, если перефразировать Т. С. Элиота, блестяще играть в теннис, не убирая сетки.

Были люди, которым лекторская ипостась отца представлялась странной и чем-то предосудительной. Он не только был противником вторжения административного быта в академический и растрачивания драгоценного времени на жизнерадостное участие в делах университетского кампуса, но еще и читал тщательно подготовленные лекции, вместо того чтобы предаваться болтливым импровизациям. «Я вдруг понял, — сказал однажды Набоков, — что совершенно не способен говорить на публику. И решил загодя написать добрую сотню лекций… Благодаря этой методе я никогда не запинался, а аудитория получала чистый продукт моего знания»{348}. Надо думать, что с того времени, как различные лекции Набокова, восстановленные по набросанным им больше трех десятилетий назад заметкам, начали появляться в печати, по крайней мере некоторые из его оппонентов поняли, что целеустремленность и скрупулезность отца имели свои преимущества.

Некоторые высказывали даже возмущение тем, что Набокова приглашали читать лекции, ибо это представляло угрозу для укрепившейся в университетах ученой посредственности. Вспоминается неудачная острота Романа Якобсона, сказанная в тот момент, когда обсуждалась возможность предоставления Набокову постоянного места в Гарварде: «А почему бы, в таком случае, не пригласить слона заведовать кафедрой зоологии?» А почему нет, если слон еще и блестящий ученый и лектор, которого (как выразился его прежний коллега по Корнельскому университету Дэвид Дэйчес) все находили «неотразимым»? Как бы там ни было, время расставило все по своим местам: те, кто (внимательно) слушал лекции Набокова, не скоро их позабудут. Те же, кто их пропустил, теперь жалеют об этом, но хотя бы имеют возможность наслаждаться их опубликованными версиями. Что до профессора Якобсона, я вовсе не хочу его обидеть, но сколько ни ломаю голову, не могу, хоть убей, припомнить, довелось ли мне за четыре года, проведенных в Гарварде, слушать какой-нибудь из его курсов. Возможно, для этого требуется слоновья память.

Дмитрий Набоков

РЕМЕСЛО ДРАМАТУРГА

{349}Мне представляется приемлемой одна-единственная сценическая условность, которую я описал бы следующим образом: люди на сцене, которых вы видите или слышите, ни в коем случае не могут видеть и слышать вас. Эта условность является в то же время уникальной особенностью драматического искусства, ведь ни при каких обстоятельствах человеческой жизни даже самый потаенный из подсматривающих или подслушивающих не может уберечься от возможности разоблачения теми, за кем он следит, — не какими-то конкретными людьми, но миром в целом. Близкую аналогию дают нам отношения между индивидуумом и внешним миром; это, однако, ведет к философской идее, к которой я обращусь под конец моей лекции. Спектакль — это идеальный сговор, поскольку, несмотря даже на то, что в нем все выставлено на наше обозрение, мы так же бессильны воздействовать на ход событий, как обитатели сцены бессильны увидеть нас, воздействуя при этом на наше сокровенное «я» с легкостью почти сверхчеловеческой. Стало быть, мы сталкиваемся с парадоксом незримого мира вольных духов (это мы сами), наблюдающих за неподвластными нам, но вполне земными происшествиями, которые — вот компенсация — наделены властью производить именно то духовное воздействие, возможности коего мы, незримые наблюдатели, столь парадоксальным образом лишены. С одной стороны — видеть и слышать, но не влиять, с другой — оказывать духовное воздействие без возможности видеть и слышать, — вот главная интрига, вызванная тем прекрасно сбалансированным и совершенно справедливым разграничением, которое установила линия рампы. Можно доказать далее, что такая условность — это естественное правило театра и что любая сумасбродная попытка нарушить его приводит к тому, что либо нарушение это оказывается иллюзорным, либо пьеса перестает быть пьесой. Вот почему я полагаю, что опыты советского театра по вовлечению зрителей в театральное действие — нелепость. Эти потуги связаны с предположением, что и актеры — тоже зрители; действительно, нам нетрудно вообразить начинающих лицедеев, исполняющих в небрежной постановке роли безмолвных слуг, которые, так же, как и мы, обычные зрители, забывают обо всем на свете, следя за игрой великого исполнителя главной роли. Однако, если оставить в стороне опасность выхода даже самого незначительного актера за рамки пьесы, существует еще и неотвратимый закон (сформулированный Станиславским, этим гением сцены), — закон, который делает несостоятельными любые доводы, основанные на том заблуждении, что рампа вовсе не образует столь уж четкой границы между зрителем и актером, как то подразумевается нашей главной сценической условностью. В общих чертах этот закон гласит, что зритель, при условии, что он не досаждает соседям, волен вести себя как ему заблагорассудится — зевать или смеяться, опоздать к началу или покинуть зал, если пьеса ему прискучила или если у него есть дела в другом месте; человек же на сцене, сколько бы ни был он бездеятелен и бессловесен, целиком и полностью связан сценическим сговором и его главной условностью, а именно, он не может взять да и убрести за кулисы, чтобы выпить или поболтать, равно как не вправе удовлетворить какую бы то ни было физическую надобность, несовместимую с идеей его роли. И наоборот: представим себе некоего драматурга или постановщика, распираемого идеями коллективизма и любви к народным массам (убийственным для любого искусства), который вовлекает зрителей в представление (скажем, в качестве толпы, реагирующей на некие действия или реплики), и даже заходит так далеко, что раздает зрителям листки со словами, которые они должны выкрикивать, а то и вовсе оставляет реплики на ее усмотрение, превращает сцену и зал в единое пространство, в котором актеры мешаются с публикой, и так далее. Даже если забыть о постоянно грозящей опасности того, что пьеса может быть погублена каким-нибудь местным умником, взявшимся за ее постановку, или роковым образом пострадать от неуклюжести случайных актеров, — такой подход уже сам по себе есть вопиющая профанация, поскольку вовлеченный в эти дурачества зритель сохраняет за собой полную свободу в любой момент отказаться от участия в них и покинуть театр. Когда же ему приходится играть волей-неволей, поскольку речь в пьесе идет о Совершенном Государстве, а постановка осуществлена государственным театром страны, которой правит диктатор, спектакль обращается попросту в варварскую церемонию или в урок воскресной школы, посвященный изучению полицейских предписаний, — словом, происходящее в театре сводится к тому, что происходит в стране диктатора, где общественная жизнь представляет собой непрерывную и всеобщую игру в том жутком фарсе, который сочинил охочий до театра Отец Народов.

До сих пор я рассматривал главным образом зрительскую сторону дела: осведомленность и невмешательство. Но разве нельзя представить себе актеров, которые, руководствуясь прихотью драматурга или какой-то давно износившейся идеей, все-таки видят публику и обращаются к ней со сцены? Иными словами, я пытаюсь выяснить, точно ли в этом, по моему мнению, необходимом законе, необходимой и единственной условности сцены, нет никакой лазейки? Я помню несколько пьес, где этот трюк использовался, однако решающим в этом приеме является то обстоятельство, что, когда актер подходит к рампе и обращается к публике с предполагаемым объяснением или пылким призывом, эта публика является вовсе не реальной, сидящей перед ним публикой, но той, которую создал в своем воображении драматург, то есть чем-то таким, что все еще относится к сцене, театральной иллюзией, набирающей тем большую силу, чем естественнее и непринужденнее такое обращение. Иначе говоря, черта, которую персонаж не может перейти без того, чтобы не нарушить ход спектакля, это как раз и есть отвлеченное представление драматурга о своей аудитории; как только он начинает видеть в ней розоватое скопление знакомых физиономий, пьеса перестает быть пьесой. Вот вам пример: мой дед с материнской стороны, большой русский оригинал, надумал устроить у себя в доме частный театр{350} и приглашал величайших актеров своего времени, чтобы те развлекали его самого и его друзей — завзятый театрал, он был на дружеской ноге с большинством артистов русской сцены. Однажды вечером в одном из театров Санкт-Петербурга прославленный Варламов{351} изображал человека, пьющего на веранде чай и одновременно беседующего с прохожими, которых публика видеть не могла. Роль эта Варламову наскучила, и в тот вечер он решил разукрасить ее кое-какой безобидной отсебятиной. Так вот, в некий миг Варламов повернулся к моему деду, которого углядел в первом ряду, и совершенно естественно произнес, словно продолжая разговор с воображаемым прохожим: «Кстати, Иван Василич, боюсь, не удастся мне закусить с вами завтра». И только потому, что Варламов был великим волшебником и ухитрился так натурально вставить эту фразу в сцену, моему деду даже в голову не пришло, что его друг действительно отменяет назначенное на завтра свидание, — иными словами, власть сцены такова, что даже если, как иногда случается, актер посреди своего выступления падает в глубоком обмороке или рабочий сцены после поднятия занавеса, совершив ужасную оплошность, оказывается на сцене среди персонажей, зрителю на осознание этого несчастья, этой ошибки требуется гораздо больше времени, чем на осознание любого из ряда вон выходящего события, произошедшего в зрительном зале. Развейте эти чары, и вы погубите спектакль.

Поскольку моя тема — это ремесло драматурга, а не постановщика, я не буду вдаваться в то, что в конечном итоге привело бы меня к обсуждению психологии актерского мастерства. Меня интересует, повторяю, лишь проблема одной условности, правильное понимание которой позволит подвергнуть резкой критике и отвергнуть другие, более мелкие условности, отравляющие драматургию. Я надеюсь показать, что постоянная оглядка на них медленно, но верно убивает сочинение пьес как искусство и что избавиться от них навеки не так уж сложно, даже если это потребует изобретения новых средств, которые в свой черед обратятся со временем в традиционные условности, каковые опять-таки придется отбросить, когда они окостенеют и начнут сковывать искусство драмы, угрожая ее существованию. Спектакль, в основе которого лежит изложенный мною принцип, можно уподобить часам; но если драма превращается в игру с публикой, она уподобляется заводному волчку, который, столкнувшись с препятствием, взвизгивает, валится на бок и замирает. Отметьте также, что принцип действует не только тогда, когда вы смотрите спектакль, но и когда вы читаете пьесу в книге. И тут я подхожу к очень важному моменту. Существует давнее заблуждение, согласно которому одни пьесы предназначены для зрителей, а другие — для читателей. В самом деле, пьесы бывают двух разновидностей: «глагольные» и «прилагательные», незамысловатые сюжетные пьесы и цветистые описательно-образные — однако, даже оставляя в стороне то обстоятельство, что такая поверхностная классификация выдумана попросту для удобства, хорошая пьеса любой разновидности доставляет нам одинаковое наслаждение и в театре, и дома. Единственная оговорка состоит в том, что пьеса, в которой поэзия, символика, описания, длинные монологи тормозят драматическое действие, в крайней своей форме становится уже и не пьесой, а пространной поэмой или торжественной речью, так что вопрос о том, что лучше — читать ее или смотреть, уже и не возникает, поскольку она просто-напросто не пьеса. Тем не менее в определенном смысле пьеса «прилагательная» выглядит на сцене ничуть не хуже, чем пьеса «глагольная», хотя самые лучшие пьесы обычно представляют собой сочетание и действия, и поэзии. Отложим пока дальнейшие объяснения и будем считать, что пьеса может быть какой угодно — статичной или ритмичной, экстравагантной или классической по форме, проворной или величавой, лишь бы это была хорошая пьеса.

Нам следует четко разграничить талант автора и тот вклад, который вносит театр. Я говорю только о первом, к последнему же обращаюсь лишь постольку, поскольку автор предопределяет его. Совершенно ясно, что дурная постановка или плохой состав исполнителей могут погубить и наилучшую из пьес и что театр способен обратить все, что угодно, в несколько часов мимолетного колдовства. Гениальный режиссер или актер могут придать сценическую форму бессмысленному стишку; декорации, созданные одаренным художником, способны обратить незатейливую шутку в великолепный спектакль. Но все это не имеет отношения к задаче драматурга — постановка способна лишь прояснить и воплотить его замысел или даже придать плохой пьесе видимость — но только видимость — хорошей, а вот в печатном виде пьеса предстает такой, какова она есть — не лучше и не хуже. В сущности, я не могу припомнить ни одной удачной драмы, которая не доставляла бы наслаждения как при ее просмотре, так и при чтении, хотя, разумеется, удовольствие, получаемое при свете рампы, в определенном смысле отличается от удовольствия, извлекаемого из пьесы при свете настольной лампы, — в первом присутствует чувственная составляющая (хорошее зрелище, прекрасная игра актеров), во втором ее замещает составляющая чисто образная (компенсирующая тот факт, что любое конкретное воплощение это всегда ограничение возможностей). Однако основная и наиболее важная часть наслаждения в обоих случаях остается одной и той же. Это наслаждение гармонией, художественной правдой, чарующими сюрпризами и глубокое удовольствие от самого состояния удивления, которое они вызывают, причем удивление это возникает каждый раз, сколько бы вы ни смотрели пьесу или перечитывали ее. Совершенное удовольствие там, где сцена не слишком отдает книгой, а книга сценой. Наверное, вы замечали, что сложные описания обстановки (множество подробностей и очень пространно) встречаются на страницах худших пьес (исключение составляет Шоу), и наоборот, что очень хорошие пьесы к этой стороне дела скорее безразличны. Такая нудная инвентаризация атрибутов, вкупе, как правило, с вводными описаниями персонажей и целой серией курсивных ремарок к каждой реплике пьесы, является, чаще всего, следствием не оставляющего автора чувства, что пьеса его говорит не все, что он намеревался сказать, — вот он и предпринимает жалкие многоречивые попытки спасти дело словесным декорированием. В более редких случаях такие излишества диктуются желанием упрямого автора увидеть пьесу на сцене в точности такой, какой он ее задумал, — но даже и в этом случае подобный прием в высшей степени раздражает.

Итак, теперь мы готовы, видя поднимающийся занавес или открывая книгу, рассмотреть структуру самой пьесы. Но при этом мы должны с полной ясностью понимать одно: с этого момента, приняв исходную условность — бесплотное всеведенье и невозможность физического воздействия с нашей стороны, физическое неведенье и значительное воздействие со стороны пьесы, — все остальные следует отбросить.

В заключение позвольте мне — теперь, когда я очертил общую мысль, — несколько иными словами повторить первичную аксиому драматургии. Если, а мне сдается, что так и есть, единственным допустимым дуализмом является непреодолимая преграда, отделяющая «я» от «не-я», то мы можем сказать, что театр дает нам хороший пример этой философской фатальности. Мой исходный принцип, относящийся к публике в зале и драме на сцене, может быть выражен так: первая осознает вторую, но не властна над ней, вторая ничего не знает о первой, но обладает властью ее волновать. В общем и целом, все это очень близко с тем, что происходит между мной и окружающим меня миром, и это не просто формула существования, но также и необходимая условность, без которой ни «я», ни мир существовать не могут.{352} Я рассмотрел некоторые следствия, происходящие из принципа театральной условности, и нашел, что ни сцена, переливающаяся через край в зрительный зал, ни публика, навязывающая свою волю сцене, не могут нарушить эту условность без того, чтобы не уничтожить основную идею драмы. И здесь мы вновь, уже на более высоком уровне, можем сопоставить эту концепцию с философией существования, сказав, что и в жизни любая попытка переиначить мир или любая попытка мира переиначить меня — чрезвычайно рискованное дело, даже если при этом обеими сторонами движут самые благие намерения. И наконец, я уже говорил об этом, чтение пьесы и просмотр спектакля соответствуют проживанию жизни и грезам о ней — и тот, и другой опыт позволяют получить одинаковое наслаждение, пусть и несколько различными способами.

ТРАГЕДИЯ ТРАГЕДИИ

{353}Обсуждение приемов современной трагедии наводит меня на довольно мрачные мысли о том, что можно назвать трагедией искусства трагедии. Горечь, с которой я взираю на нынешнее состояние драмы, вовсе не означает, что все потеряно и что современный театр можно просто отвергнуть жестом пренебрежения — пожав плечами. Я хочу сказать, однако, что если что-то не будет сделано, и сделано поскорее, ремесло драматурга перестанет быть предметом сколько-нибудь серьезного разговора о литературе. Драма целиком перейдет в разряд зрелищ, будучи полностью поглощена другим искусством — постановки и актерского мастерства, искусством, несомненно, великим и мною страстно любимым, но столь же далеким от основного писательского занятия, как живопись, музыка или танец. Пьеса будет создаваться театральным начальством, актерами, рабочими сцены — и парой кротких сценаристов, с которыми никто не считается; она станет плодом совместной работы, а сотрудничество, безусловно, не способно породить ничего столь же долговечного, как труд одного человека: какими бы талантами соавторы ни обладали по отдельности, конечный результат неизбежно окажется компромиссом между их дарованиями, чем-то усредненным, подрезанным и подвзбитым, рациональным числом, добытым путем перегонки смеси иррациональных. Все, что связано с драмой, окажется в тех руках, в которые, по твердому моему убеждению, должен падать уже зрелый плод (итог усилий одного человека), — довольно грустная перспектива, но она может стать логическим разрешением конфликта, который раздирает драматургию, и в особенности трагедию, на протяжении уже нескольких столетий.

Прежде всего давайте попробуем определить, что мы подразумеваем под «трагедией». В обыденной речи «трагедия» настолько близка понятию судьбы, что почти синонимична ему, в особенности если предположительная судьба нас отнюдь не прельщает. Трагедия в этом смысле, то есть лишенная подоплеки рока, рядовым наблюдателем как таковая и не воспринимается. Скажем, если один человек пошел и убил другого человека, более или менее того же пола, что и он, — просто потому, что в этот день он был более или менее расположен кого-нибудь убить, — то никакой трагедии тут нет, или, говоря точнее, убийца не становится в этом случае трагической фигурой. Он скажет полиции, что день с самого утра не заладился, и по его душу призовут психиатров, — вот и все. А вот если вполне респектабельный человек медленно, но неумолимо (кстати сказать, «медленно» и «неумолимо» так часто используются вместе, что стоящее между ними «но» следовало бы заменить обручальным кольцом «и») подводится к убийству судорогами и попустительством обстоятельств, или долго сдерживаемой страстью, или чем-то таким, что давно уже подмывает его волю, — короче, чем-то, против чего он безнадежно и даже, может быть, самоотверженно боролся, — тогда, каково бы ни было совершенное им преступление, мы видим в нем фигуру трагическую. Или опять-таки: вы встречаете в обществе человека, внешне совершенно заурядного, добродушного, хоть и несколько жалкого, приятного, но немного занудного, отчасти глуповатого, быть может, но не более всех остальных, персонажа, к которому вам и в голову никогда не придет приложить эпитет «трагический», а затем вдруг узнаете, что несколько лет назад человек этот был силою обстоятельств поставлен во главе некой великой революции, разразившейся в далекой, почти мифической стране, а после, силою уже совсем иных обстоятельств, был изгнан в вашу часть света, где он и влачит теперь существование, как призрак своей прошлой славы. Тут же все то, что представлялось вам в этом человеке банальным (собственно говоря, сама заурядность его облика), становится для вас чертами подлинно трагическими. Король Лир, дяденька Лир, даже более трагичен, когда он бездельничает во дворце, чем в тот миг, когда он убивает тюремного стража, повесившего его дочь.

Итак, каков же итог предпринятого нами скромного исследования обиходного значения слова «трагедия»? Итог таков: мы обнаружили, что термин «трагедия» является тождественным не только року, но также и нашей осведомленности о чей-то медленной и неумолимой судьбе. Нашим следующим шагом должно быть определение значения «судьбы» или «рока».

Из двух намеренно расплывчатых примеров, выбранных мною, можно, однако, вывести одно четкое умозаключение. Мы знаем о судьбе другого человека гораздо больше того, что знает о ней он сам. Строго говоря, осознай он себя как трагическую фигуру и начни вести себя соответственно, мы тут же утратим к нему всякий интерес. Наше знание его судьбы не является знанием объективным. Наше воображение рождает чудовищ, которых предмет нашего сочувствия, возможно, никогда и не видел. Вполне возможно, что он сталкивался с иными ужасами, переживал другие бессонные ночи, другие душераздирающие события, о которых нам ничего не известно. Нить судьбы, которая представляется нам ex postfacto[44]тянущейся так прямо, на самом деле могла быть необыкновенно запутанной, вплетенной в чужую судьбу или судьбы, столь же отчаянно запутанные. Та или иная общественная или экономическая подоплека (если мы привержены марксизму), сыгравшая, как нам кажется, в жизни интересующего нас человека такую важную роль, в том или ином конкретном случае могла не иметь никакого значения, хотя ею как будто все и объясняется, да еще так наглядно. В результате все, чем мы располагаем, чтобы составить собственное суждение о трагической судьбе другого человека, это пригоршня фактов, большую часть которых он попросту отвергнет; однако к ним добавляется еще и то, что подсказывает нам воображение, а наше воображение руководствуется логикой здравого смысла, которая, в свою очередь, до того заворожена общепринятыми представлениями о причинах и следствиях, что она готова скорее изобрести причину и приладить к ней следствие, чем вообще остаться без них.

А теперь посмотрите, что произошло. Праздное обсуждение чьей-нибудь судьбы автоматически приводит нас к сочинению вполне сценичной трагедии — отчасти потому, что мы уже много их видели в театре или иных увеселительных заведениях, но главным образом потому, что мы цепляемся за те самые старые железные прутья детерминизма, в клетке которого уже давным-давно томится душа драматического искусства. Вот тут и кроется трагедия трагедии.

Рассмотрим следующее странное положение: с одной стороны, трагедия принадлежит к области литературного творчества, хоть и цепляется в то же время за одряхлевшие правила, за мертвые традиции, которые другие формы литературы с наслаждением нарушают, находя в этом процессе великолепную свободу, свободу, без которой не может развиваться никакое искусство; с другой стороны, трагедия принадлежит также сцене — но и театр тоже упивается свободой фантастических декораций и гениальностью актерской игры. Наивысшие достижения поэзии, прозы, живописи, режиссуры характеризуются иррациональностью и алогичностью, тем духом свободной воли, который прищелкивает радужными пальцами перед чопорной физиономией причинности. Но где же соответствующие достижения драматургии? Какие шедевры могли бы мы перечислить, кроме нескольких ослепительных в их гениальности трагедий-сновидений, таких как «Король Лир» или «Гамлет», гоголевского «Ревизора» и еще, возможно, одной-двух пьес Ибсена (эти — с оговорками), какие шедевры сравнятся со славой многочисленных романов, рассказов и стихотворений, созданных за последние три или четыре столетия? Какие пьесы, говоря напрямик, перечитывают?

Самые популярные пьесы вчерашнего дня по своим художественным достоинствам не превышают уровня его же самых дурных романов. Лучшие пьесы дня сегодняшнего находятся на уровне журнальных историек и пухлых бестселлеров. А высшая форма драматического искусства — трагедия — это в лучшем случае изготовленная в Греции механическая игрушка, которую дитя заводит, сидя на ковре, чтобы потом ползать за ней на четвереньках.

Я назвал две величайшие пьесы Шекспира трагедиями-сновидениями, в том же самом смысле я отнес бы «Ревизора» Гоголя к числу пьес-сновидений, а «Бувар и Пекюше» Флобера — романов-сновидений. Это определение никак не связано с особого рода претенциозными «пьесами-сновидениями», которые были одно время столь модными и которые, в действительности, управлялись самой что ни на есть трезвой причинностью, если не чем похуже, вроде фрейдизма. Я называю «Короля Лира» и «Гамлета» трагедиями-сновидениями потому, что логика сна или, возможно, лучше будет сказать, логика кошмара замещает в них элементы драматического детерминизма.{354} И кстати, хочу подчеркнуть одно обстоятельство — то, как Шекспира ставят по всему миру, к Шекспиру никакого отношения не имеет, это всего лишь искаженные его версии, сдобренные разного рода причудливыми выдумками, иногда забавными, как в русском театре, иногда тошнотворными, как, например, в скверной стряпне Пискатора{355}. Существует нечто, в чем я абсолютно уверен, а именно, что пьесы Шекспира следует ставить in toto,[45]{356} не выпуская ни единого слога, — или не ставить вообще. Однако с позиций здравомыслия и причинности, то есть с позиций современных постановщиков, и «Лир», и «Гамлет» пьесы невозможно плохие, и, смею сказать, ни один современный общедоступный театр не ставит их, строго придерживаясь текста.{357}

Знатоки и получше меня изучали влияние греческой трагедии на Шекспира. В свое время я читал греков в английских переводах и нашел их авторами гораздо более слабыми, чем Шекспир, несмотря на то что здесь и там обнаруживалось сходство. Огни в «Агамемноне» Эсхила, эстафетой перелетающие через равнину, вспыхивающие над озером, перешагивающие горы, или раздирающая шафрановую тунику Ифигения — все это волнует меня, потому что напоминает Шекспира.{358} Но меня нисколько не трогают отвлеченные страсти и туманные чувства героев, безглазых и безруких, вроде той статуи, которая по непонятной причине считается идеалом красоты; более того, я не совсем понимаю, каким образом Эсхил может оказывать прямое воздействие на наши чувства, если даже самые проницательные из ученых не способны с уверенностью сказать, о чем, собственно, идет речь в том или ином месте его трагедии, как надо понимать то, а как это, и под конец своих рассуждений сообщают лишь, что отнятие артикля у того или иного слова затемняет фразу и, по сути, делает невнятным как смысл ее, так и синтаксис. Воистину, именно в обширных и дотошных подстрочных примечаниях и разворачивается главная драма. Однако восторги вдохновенного грамматика — это не совсем те чувства, которые приветствуются театром, с другой же стороны, то, что сходит на нашей сцене за греческую трагедию, так далеко от оригинала, настолько зависит от той или иной сценической редакции и сценической новации, которые, в свой черед, находятся под таким влиянием вторичных условностей, порожденных первичными условностями греческой трагедии, что трудно сказать, что мы, собственно, имеем в виду, когда восхваляем Эсхила.

Впрочем, одно можно сказать наверняка: идея справедливого рока, которую мы, к несчастью, унаследовали от древних, до сих пор держит драму в подобии концентрационного лагеря. Время от времени гению удается сбежать оттуда: Шекспиру удавалось проделывать это не единожды, Ибсену почти удалось в «Кукольном доме»{359}, а в его «Боркмане» драма, по сути дела, сходит со сцены и отправляется извилистой дорогой к далеким холмам{360} — любопытный символ испытываемой гением потребности сбросить бремя условности. Однако и он грешен: годы, проведенные Ибсеном в Скрибии{361}, привели к невероятно абсурдным результатам, которые порождает условность причинно-следственной связи и которые столь явственны в его «Столпах общества». Сюжет этой пьесы вертится, как вы помните, вокруг двух кораблей, хорошего и плохого. Один из них, «Пальма», находящийся в превосходном состоянии и готовящийся отплыть в Америку, стоит на верфи, принадлежащей главному действующему лицу пьесы. Другой, «Индианка», благословен всеми бедами, какие только могут выпасть на долю корабля. Он стар и непрочен, команда его беспробудно пьянствует, и перед обратным плаванием в Америку его, вместо того чтобы поставить на ремонт, лишь кое-как подлатывает на скорую руку корабельный мастер (акт саботажа, направленный против новых машин, из-за которых сокращаются заработки рабочих). Брату главного действующего лица предстоит отплыть в Америку, а у лица этого имеются причины желать, чтобы брат оказался на дне морском. В то же самое время его сынишка втайне готовится сбежать из дому в море. В таких обстоятельствах гоблины причины и следствия заставляют автора подчинить судьбы этих кораблей разного рода эмоциональным и физическим движениям персонажей, дабы достичь высшего напряжения именно в тот момент, когда в море одновременно отплывают и брат, и сын — брат на хорошем корабле вместо плохого, которому злодей, зная, насколько тот прогнил, разрешает, вопреки всем правилам, выйти в море, а горячо любимый сын этого злодея — на плохом, так что ему суждено погибнуть по вине отца. Ходы пьесы чрезвычайно усложнены, а погода — то штормовая, то ясная, то снова ненастная, — прилаживается к этим ходам, причем всегда таким образом, чтобы напряжение было максимальным, вне зависимости от степени правдоподобия. Прослеживая эту «линию верфи» на протяжении всей пьесы, обнаруживаешь, что она образует рисунок, весьма комичным образом приспособленный к нуждам автора, и исключительно к ним. Погоду заставляют вытворять самые жуткие диалектические фокусы, и, когда под счастливый конец суда выходят в море (без мальчика, которого как раз вовремя сняли с борта, но с братом, который в последний момент доказал, что убивать его все же не стоит), погода вдруг устанавливается не просто ясная, но сверхъестественно ясная — и это подводит меня к обсуждению одной из самых важных особенностей убогой техники современной драматургии.

Погода, как я уже говорил, лихорадочно меняется на протяжении всей пьесы, следуя лихорадочному движению сюжета. И вот, когда под конец пьесы мы узнаем, что ни один из кораблей не обречен на гибель, погода проясняется, и мы понимаем — к этому я и веду, — что она так и останется метафизически ясной даже после того, как опустится занавес, на веки вечные.{362} Это то, что я называю идеей «абсолютной завершенности». Сколь бы ни были противоречивы на протяжении всех четырех актов пьесы действия человека и небес, они тем не менее неизменно сведутся к тому исключительной важности действию, которое происходит в самый последний момент заключительного акта. Идея «абсолютной завершенности» непосредственно проистекает из идеи «причины-и-следствия»: следствие окончательно, поскольку мы ограничены принятыми нами тюремными правилами. В так называемой «реальности» каждое следствие является в то же самое время причиной какого-то нового следствия, так что их сортировка — не более чем вопрос точки зрения. И хотя в «реальности» мы не в состоянии отсечь один побег жизни от других ее ветвящихся побегов, мы производим эту операцию на сцене, отчего следствие становится окончательным, ибо не предполагается, что оно содержит в себе некую новую причину, которая готова распуститься где-нибудь по ту сторону пьесы.

Суть «абсолютной завершенности» хорошо раскрывается на примере сценического самоубийства. Вот что здесь происходит. Единственный логичный способ добиться того, чтобы окончание пьесы стало чистой воды следствием, то есть устранить малейшую возможность какого-либо его преобразования в новую причину по ту сторону пьесы, состоит в том, чтобы одновременно с пьесой завершить и жизнь ее главного действующего лица. Казалось бы, идеальное решение. Но так ли это? Давайте посмотрим, каким образом можно избавиться от человека навсегда. Существует три пути: естественная кончина, убийство и самоубийство. Ну-с, естественную кончину мы отбрасываем сразу, потому что как бы тщательно она ни подготавливалась, сколько бы сердечных приступов больной ни перенес по ходу пьесы, драматургу-детерминисту почти невозможно убедить зрителей-детерминистов, что Господь в этом деле обошелся без его помощи; публика непременно сочтет такую естественную кончину уверткой, случайностью, слабым и неубедительным финалом, и в особенности потому, что смерть должна наступить почти мгновенно, иначе она подпортит последнее действие никому не нужным изображением агонии. Я предполагаю, разумеется, что наш пациент боролся с судьбой, что он грешил и т. д. Я не хочу, конечно, сказать, будто естественная кончина непременно неубедительна: это только идея «причины-и-следствия» заставляет вовремя приключившуюся смерть казаться ловким трюком. Итак, первый способ исключается.

Второй путь — убийство. Однако убийство хорошо лишь в начале пьесы. К концу ее оно становится до крайности неудобным. Человек, который грешил, боролся и проч., вне всяких сомнений, устраняется, но убийца-то его остается, и даже если у нас имеются разумные основания для веры в то, что общество простит его, у нас все равно останется неуютное ощущение, что мы не знаем в точности, каково ему будет все те долгие годы, которые последуют за падением занавеса, и не повлияет ли каким-то образом то обстоятельство, что он убил человека — каким бы неизбежным ни был этот поступок, — на всю его дальнейшую жизнь, к примеру на его отношения с еще не родившимися, но вполне вообразимыми детьми. Иными словами, полученное следствие порождает бесформенную, но крайне неприятную маленькую причину, которая живет себе, словно червячок в малине, продолжая мучить нас и после падения занавеса. Рассматривая этот способ, я, разумеется, исхожу из предположения, что убийство представляет собой прямое следствие некоего возникшего ранее конфликта, и в этом смысле ввести его проще, чем естественную кончину. Однако, как я уже сказал, убийца не устранен и следствие не окончательно.

Таким образом, мы приходим к третьему способу, к самоубийству. Этот способ может применяться либо косвенно (убийца сначала приканчивает героя, а потом и себя, устраняя все следы того преступления, которое на самом деле совершает автор), либо прямо — главное действующее лицо само лишает себя жизни. Опять-таки провернуть это дело легче, чем естественную кончину, поскольку то, что человек после безнадежной борьбы с безнадежными обстоятельствами берет свою судьбу в свои же руки, представляется вполне правдоподобным. Не удивительно, стало быть, что из трех названных способов самоубийство оказывается фаворитом нашего детерминиста. Но тут возникает новое ужасное затруднение. Хотя убийство может быть, a la rigueu,[46] представлено на сцене прямо на наших глазах, поставить хорошее самоубийство чрезвычайно трудно. Эта задача была осуществима в давние времена, когда применялись такие символичные средства, как кинжалы и стилеты, но в наши дни невозможно показать со всей убедительностью человека, перерезающего себе на сцене горло бритвенным лезвием «Gillette». Если же воспользоваться ядом, агония самоубийцы может выйти слишком страшной или слишком долгой, чтобы за ней можно было наблюдать, уверения же в том, что яд был до того уж силен, что принявший его человек сразу рухнул замертво, почему-то не кажутся ни искренними, ни достаточными. Вообще говоря, самое лучшее в этом случае это выстрел из пистолета, однако и такое самоубийство показать вживе невозможно — потому что, опять-таки, реалистичное изображение его слишком неблаговидно для сцены. Более того, любое самоубийство на сцене отвлекает внимание публики от этического посыла пьесы или от ее сюжета, разжигая в нас вполне простительный интерес к тому, удастся ли актеру покончить с собой правдоподобным, благовоспитанным образом, с максимальной добросовестностью и минимальным кровопролитием. Конечно, искусство организации зрелищ может предложить ряд полезных рецептов, позволяющих оставить актера умирать на сцене, однако, как я уже сказал, чем прихотливее постановка смерти, тем активнее наш разум переключается от внутренней жизни умирающего персонажа на внешнюю сторону изображаемой им кончины — я исхожу из того, что речь идет об обычной, построенной на причинах и следствиях пьесе. Таким образом, у нас остается всего одна возможность: персонаж должен застрелиться за сценой. Вы наверняка помните, что в сценических ремарках автора обычно фигурирует «глухой выстрел». Не оглушительное «ба-бах», а «глухой выстрел», так что у персонажей, находящихся на сцене, по поводу этого звука иногда даже возникают сомнения, даром что публике точно известно его значение. И тут опять возникает новое и теперь уже совершенно ужасное затруднение. Статистика — а статистика это единственный источник постоянного дохода нашего детерминиста, так же как источником постоянного дохода определенного сорта людей является осмотрительная игра на бирже, — показывает, что в действительности три из десяти попыток покончить с собой при помощи пистолета кончаются неудачно, пять приводят к длительной агонии и только две увенчиваются мгновенной смертью. Следовательно, даже если действующие лица пьесы сразу понимают, что произошло, одного только глухого выстрела недостаточно, чтобы убедить нас в том, что персонаж действительно мертв. Поэтому распространенный способ действия — после того, как глухой выстрел известил о чем следует, — отправить кого-либо из действующих лиц проверить, что случилось, а после вернуть его обратно с новостью, что-де такой-то мертв. Однако, за вычетом тех редких случаев, когда роль посыльного отводится настоящему врачу, простая фраза вроде: «Он мертв», а то и нечто более «глубокое», к примеру: «Он уплатил по всем долгам», навряд ли прозвучит убедительно в устах человека, который, как предполагается, не настолько учен и не настолько небрежен, чтобы отмахнуться от любой, пусть даже самой зыбкой возможности, что жертву самоубийства еще можно вернуть к жизни. Если же, с другой стороны, посыльный возвращается с воплем: «Джек застрелился! Зовите скорее доктора!», и сразу за этим падает занавес, мы покидаем театр в сомнениях, не может ли, в наше время латаемых сердец, хороший эскулап спасти ранившего себя беднягу. В итоге следствие, которое любовно задумывалось как окончательное, становится, по ту сторону пьесы, началом ошеломительной карьеры гениального молодого врача, спасающего человеческие жизни. Так что же, мы должны дождаться врача, услышать, что он скажет, и только после этого дать звонок к спуску занавеса? Невозможно — на то, чтобы и дальше удерживать публику в напряжении, попросту не остается времени: человек, кем бы он ни был, уплатил по всем долгам, и спектаклю конец. Выходит, что после слов «по всем долгам» следует еще добавить фразу: «Врача звать поздно»; то есть мы вводим слово «врач» как своего рода символический или масонский знак — не подразумевая, скажем, что мы (посыльный) достаточно учены и в достаточной мере несентиментальны, чтобы понять — никакой врач уже не поможет, — но стараясь с помощью этого условного знака, с помощью короткого слова «врач», заставить публику поверить в абсолютную завершенность следствия. Однако в действительности сделать самоубийство окончательным финалом невозможно, если только, как я уже говорил, наш вестник не врач по профессии. Итак, мы приходим к весьма курьезному выводу о том, что настоящая бронированная трагедия, без единой щелки в причинах и следствиях, — то есть идеальная пьеса, писанию которой учат пособия и которой настойчиво требуют театральные деляги, — что этот шедевр, независимо от его сюжета и места действия, 1) должен завершаться самоубийством; 2) среди действующих лиц должен быть по меньшей мере один врач; 3) врач этот должен быть хорошим врачом и 4) именно он должен обнаружить тело. Иными словами, из самого факта, что трагедия является тем, чем она является, мы вывели современную пьесу{363}. И в этом состоит трагедия трагедии.

Говоря о драматургической технике, я начал с финала современной трагедии, чтобы показать, к чему ей следует стремиться, если она желает быть совершенно, совершенно последовательной. В действительности пьесы, памятные всем нам, не обязательно удовлетворяют столь строгим канонам, а потому не только плохи сами по себе, но даже не пытаются придать видимость правдоподобия тем дурным правилам, которым следуют. Ибо условность причинно-следственной связи с неизбежностью порождает множество других условностей. Сейчас мы коротко рассмотрим некоторые из них.

Существует несколько более затейливая форма экспозиции, чем французское «протирание мебели», это когда мы видим на сцене не камердинера и горничную, а двух визитеров, прибывающих прямо к поднятию занавеса и обсуждающих других людей, присутствующих в доме, и причину своего прихода. Перед нами, таким образом, трогательная попытка исполнить просьбу критиков и знатоков, настаивающих на том, что экспозиция должна совпадать с действием, — и в самом деле, выход двух гостей на сцену — это уже действие. Но почему, скажите мне ради бога, двое людей, ехавших в одном поезде и имевших в своем распоряжении уйму времени, чтобы обсудить все, что угодно, по дороге, почему они силились сохранять молчание до самого выхода на сцену, а выйдя, тут же принялись перемывать хозяевам кости, избрав для этого худшее, какое только можно представить, место — их гостиную? Почему? Потому что автору необходимо, чтобы они вели себя подобно бомбе с часовым механизмом, и их прорвало именно здесь.

Следующий трюк, если ограничиться наиболее очевидными, это обещание чьего-то приезда. Ожидается такой-то. Мы знаем, что появление такого-то неотвратимо. Он или она приедет, и очень скоро. На самом деле гость является через минуту после того, как нам сообщают, что он будет здесь, возможно, после обеда, а возможно, и завтра утром (последнее необходимо, чтобы сделать его появление внезапным: «О, я взял билет на более ранний поезд» — таково обычное объяснение). Если тот, кто обещает публике появление гостя, замечает, что такой-то, между прочим, скоро приедет, — то его «между прочим» представляет собой жалкую попытку утаить то обстоятельство, что имяреку предстоит сыграть в пьесе одну из важнейших, если не самую важную роль.{364} На самом деле это «между прочим», как правило, вводит в действие так называемого «оплодотворяющего персонажа». Такие обещания, будучи звеньями в железной цепи трагических причин и следствий, выполняются неукоснительно. Так называемая scêne a faire, обязательная сцена, это вовсе не какая-то одна сцена пьесы, как, похоже, полагает большинство критиков, — на самом деле таковой является каждая следующая, насколько бы автор ни был изобретателен по части сюрпризов, или, вернее, именно потому, что сюрпризов-то от него и ждут. Упоминается, скажем, Австралийский родственник; по той или иной причине действующие лица ожидают увидеть старого холостяка-брюзгу, при этом публика, разумеется, не желает, чтобы на сцену явился старый холостяк-брюзга, и «Австралийский родственник» оказывается очаровательной юной племянницей холостяка. Ее прибытие — это обязательная сцена, поскольку любая искушенная публика смутно надеется, что автор каким-то образом устранит из действия старого зануду. Этот пример относится скорее к комедии, чем к трагедии, однако подобные методы используются и в большинстве серьезных пьес: например, в советских трагедиях, где ожидаемый комиссар, случается, оказывается девчушкой, почти ребенком, — а затем, когда какой-то другой персонаж оказывается замаскированным буржуазным донжуаном, выясняется, что девчушка эта мастерски орудует револьвером.{365}

Среди современных трагедий имеется одна, которую любому, кто желает ознакомиться со всеми губительными результатами приверженности причинно-следственной связи, старательно упакованными в одну пьесу, следует изучить с особым вниманием. Это «Траур — участь Электры»{366} О'Нила. Подобно тому как в драме Ибсена погода меняется в согласии с настроениями и поступками людей, в трагедии О'Нила мы наблюдаем явление не менее удивительное — молодая женщина, отличающаяся в первом действии плоскогрудостью, после поездки на Южные острова становится пышнотелой красавицей, а затем, пару дней спустя, вновь превращается в изначальное плоскогрудое существо с острыми локотками.{367} Здесь же имеется пара самоубийств самого ужасного рода, а «абсолютное завершение» обеспечивается заявлением героини перед самым концом пьесы о том, что она не покончит с собой, но так и будет жить в мрачном доме и т. д., хотя ничто не мешает ей передумать и воспользоваться тем же самым старым армейским пистолетом, который с таким удобством подсовывался другим несчастливцам пьесы. Здесь также наличествует Рок, ведомый под один локоток автором, а под другой — покойным профессором Фрейдом. Имеются также портреты на стенах, творения хотя и бессловесные, но пригодные в качестве адресатов монологов — на том несуразном основании, что обращенный к чьему-либо портрету монолог становится диалогом. Таких интересных вещей в этой пьесе множество. Но, пожалуй, самая замечательная из них, со всей очевидностью указывающая на неизбежную искусственность трагедий, основанных на логике судьбы, это та морока, на которую обрекает себя автор, пытаясь удержать на сцене того или иного персонажа, в то время как некий жалкий дефект всего механизма наводит на мысль, что наиболее естественным поступком в этой ситуации было бы поспешное бегство. Например: ожидается, что завтра или, может быть, послезавтра действующее лицо трагедии, пожилой джентльмен, возвратится домой с войны — это означает, что он появится практически сразу после начала очередного акта, имея в запасе обычное объяснение насчет поездов. Холодный вечер. Единственное, на что можно присесть, это ступеньки веранды. Старый джентльмен утомлен, голоден, он сто лет не был дома, к тому же у него серьезные нелады с сердцем — боль точно нож, говорит он, — так подготавливается его смерть в следующем акте. Теперь перед автором возникает кошмарная задача — оставить этого несчастного пожилого господина в продувном саду, на сырых ступеньках ради пространного разговора с дочерью и женой, с женой — в первую очередь. То там, то здесь вставляемые в разговор неосновательные причины, будто бы не позволяющие ему уйти в дом, самым завораживающим образом исключают одна другую — и трагедией этого действия становится не трагедия отношений между пожилым господином и его женой, а трагедия честного, усталого, голодного и беспомощного человека, которого автор до самого конца безжалостно не подпускает к ванне, домашним тапочкам и ужину.

Странные приемы этой пьесы, как и других пьес, принадлежащих другим авторам, являют собой не столько следствие скудости дарования, сколько неизбежный результат, к коему приводит иллюзия, согласно которой жизнь, а стало быть, и отображающее жизнь драматическое искусство должны плыть по спокойному течению причин и следствий, несущему нас к океану смерти. Темы, идеи трагедий определенно изменились, но, к несчастью, изменения коснулись лишь костюмерной, это лишь новые маски, которые только выглядят новыми, в то время как отношения между ними остались прежними: конфликт между тем и этим, а следом все те же железные правила, приводящие либо к счастливому, либо к несчастливому концу, но всегда к некоторому концу, с неизбежностью заложенному в причине. В трагедии ни один затеплившийся огонек не угасает, хотя, возможно, одна из трагедий жизни в том-то и состоит, что даже самые трагичные столкновения просто сходят на нет. На все, что может показаться случайным, наложено табу. Конфликтующие персонажи суть не живые люди, а типы — и это особенно заметно в нелепых, пусть даже написанных из лучших побуждений пьесах, которые, как предполагается, изображают, если не разрешают, трагедию нашего времени. В такого рода пьесах применяется прием, который я бы назвал «остров», или «Гранд-отель», или «Магнолия-стрит»{368}, это когда автор мобилизует людей в сценически удобном, строго ограниченном пространстве, рассредоточиться из коего им не позволяет либо общественная традиция, либо какое-то внешнее бедствие. В таких драмах старый беженец из Германии, будучи во всех иных отношениях человеком совершенно бесстрастным, непременно любит музыку, русская эмигрантка — обворожительная роковая женщина — бредит царями и снегами, еврей женат на христианке, шпион — благовоспитанный блондин, а молодая супружеская пара — наивна и трогательна, и так далее, и тому подобное, — и где бы автор их ни собрал, все идет заведенным порядком (испробовали даже трансатлантический лайнер, и никто, разумеется, не прислушался к критикам, смиренно вопрошавшим, какие именно технические средства позволили заглушить рев гребных винтов). Замена конфликта страстей конфликтом идей ничего в основной модели не меняет, — разве что делает ее еще более искусственной. Попытки заигрывать с публикой при помощи хора приводят только к нарушению главного и непреложного уговора, без которого сценической драмы нет. Уговор этот таков: мы воспринимаем действующих на сцене лиц, но не можем на них воздействовать, они нас не воспринимают, но воздействуют на нас — совершенное разделение, и если нарушить его, драма превратится в то, чем она теперь и является.

Советские трагедии, в сущности, это последнее слово в причинно-следственной модели плюс нечто такое, что безнадежно пытается нащупать буржуазная сцена: добрый бог из машины, который позволяет отделаться от необходимости поисков правдоподобного конечного следствия. Этот бог, неизменно появляющийся в финале советской трагедии, а на самом деле правящий пьесой в целом, есть не что иное, как идея совершенного государства, каким его представляют себе коммунисты. Я не хочу сказать, что меня раздражает здесь пропаганда. Собственно говоря, я не понимаю, почему если, скажем, один театр может потакать патриотической или демократической пропаганде, то другой не может потакать пропаганде коммунистической или какой угодно еще. Я не вижу тут разницы потому, возможно, что любая разновидность пропаганды оставляет меня совершенно равнодушным, независимо от того, вызывает ли во мне ответное чувство сам ее предмет или нет. Я хочу сказать, что всякий раз, как появляется пьеса, содержащая в себе пропаганду, детерминист еще туже затягивает петлю на шее трагической музы. В советских трагедиях, кроме того, присутствует дуализм особого рода, делающий их почти непереносимыми — по крайней мере, в чтении. Чудеса режиссуры и актерской игры, которые сохранились в России еще с девяностых годов прошлого века, когда возник Художественный театр, безусловно способны сделать зрелищной даже отчаянную халтуру. Дуализм, о котором я говорю и который представляет собой самую типическую и примечательную особенность советской драмы, состоит в следующем: мы знаем, и советские авторы знают тоже, что диалектическая идея любой советской трагедии должна заключаться в том, что партийные эмоции, эмоции, связанные со служением Государству, выше обычного человеческого или буржуазного чувства, так что любая форма нравственного или физического насилия, если и поскольку таковая ведет к торжеству социализма, вполне допустима. С другой стороны, поскольку пьеса, чтобы увлечь воображение публики, должна быть хорошей мелодрамой, существует странное соглашение о том, что даже самый последовательный большевик некоторых поступков совершать не может — он не может быть жестоким с детьми или предавать друга; то есть с наиболее традиционной героикой всех времен сочетается самая что ни на есть розовая сентиментальность старомодной беллетристики. Так что, в конечном счете, самая крайняя форма левого театра, при всей его молодцеватости и динамичной соразмерности, оказывается на деле реставрацией наиболее примитивных и банальных форм литературы.

Мне не хотелось бы, однако же, создать впечатление, что, поскольку никакого духовного волнения современная драматургия во мне не пробуждает, я считаю ее совершенно никчемной. На самом деле то там, то здесь, у Стриндберга, у Чехова, в блестящих фарсах Шоу (особенно в «Кандиде»{369}), по меньшей мере в одной пьесе Голсуорси (к примеру, в «Схватке»{370}), в одной-двух французских (к примеру, в пьесе Ленормана «Время есть сон»{371}) и в одной-двух американских, скажем, в первом действии «Детского часа»{372} и в первом действии «О мышах и людях»{373} (остаток пьесы представляет собой унылую чушь), — во многих существующих пьесах встречаются по-настоящему великолепные места, художественно переданные чувства и, самое главное, та особая атмосфера, которая указывает на то, что автор свободно создает собственный мир. И все же совершенной трагедии никто пока не сочинил.

Идея конфликта стремится к тому, чтобы наделить жизнь логикой, которой та не обладает. Трагедии, основанные исключительно на логике конфликта, настолько же ложны по отношению к жизни, насколько идея вездесущей классовой борьбы ложна по отношению к истории. Самые страшные и глубокие человеческие трагедии вовсе не следуют мраморным правилам трагического конфликта, они брошены на произвол штормовой стихии случая. Эту стихию случая драматурги из своих сочинений исключают настолько категорично, что любая развязка с использованием землетрясения или автомобильной катастрофы поражает публику как нечто в высшей степени неуместное, если, конечно, землетрясение не ожидалось в течение всей пьесы, а автомобиль не был с самого начала окутан драматическими ассоциациями. Сама, так сказать, жизнь трагедии слишком коротка, чтобы в ней происходили катастрофы; но в то же самое время традиция требует, чтобы на сцене жизнь развивалась в соответствии с правилами — правилами неистового конфликта, — торжественное шествие которых, в конечном счете, столь же забавно, сколь и ерничанье случая. И даже величайшие из драматургов так и не сумели понять, что случай ерничает далеко не всегда и что в основе трагедий реальной жизни лежат красота и ужас случайности — а не просто ее смехотворность. Пульсацию этого потаенного ритма случайности и хотелось бы нащупать в венах трагической музы. Иначе, следуя только законам конфликта и рока, божественного правосудия и неизбежности смерти, трагедия ограничивается собственными догмами и собственным же неотвратимым Судным днем, обращаясь, в конечном итоге, в безнадежную потасовку приговоренного с палачом. Однако жизнь — не эшафот, как склонны считать драматурги. Трагедии, которые я видел на сцене или читал, так редко брали меня за живое, потому что я никогда не верил в принятые ими нелепые законы, которым они следуют. Для меня обаяние трагического гения — обаяние Шекспира или Ибсена — кроется в совершенно другой области.

Чем же, в таком случае, должна быть трагедия, если я отрицаю то, что считается самой фундаментальной ее характеристикой — конфликт, управляемый причинно-следственными законами человеческой судьбы? Прежде всего, я сомневаюсь в существовании этих законов в той незатейливой и строгой форме, в какой их принимает сцена. Я сомневаюсь в том, что можно провести четкую линию между трагическим и шутовским, роковым и случайным, зависимостью от причин и следствий и капризом свободной воли. Высшей формой трагедии мне представляется создание некоего уникального узора жизни, в котором испытания и горести отдельного человека будут следовать правилам его собственной индивидуальности, а не правилам театра, какими мы их знаем. Вместе с тем, было бы нелепостью считать, что несчастьям и случайностям должно позволить на сцене всячески коверкать жизнь человека. Однако утверждение, что гениальный писатель способен совершенно точно найти правильную согласованность подобных случайных событий и что эта согласованность, без каких бы то ни было намеков на железные законы трагической обреченности, в состоянии отразить некоторые вполне определенные сочетания, которые встречаются в жизни, вовсе не является нелепым. Да и пора бы уже драматургам расстаться со своими заблуждениями насчет того, что они должны угождать зрителю и что зрители состоят из недоумков; что в первые десять минут в пьесе, как важно заявил один из писавших на эту тему, ни в коем случае не должно происходить что-либо важное, — по той, видите ли, причине, что нынче в моде поздние обеды; и что каждую важную деталь надлежит повторять, дабы идея дошла и до самого тупого зрителя. Единственный зритель, о котором драматургу следует думать, это зритель идеальный, то есть он сам. Все прочее относится к театральной кассе, а не к драматическому искусству.

«Все это очень хорошо, — сказал продюсер, откидываясь на спинку кресла и попыхивая сигарой, которую беллетристика вменяет в обязанность курить людям его профессии, — все это очень хорошо, но дело есть дело, и как же вы можете надеяться, что пьесы, основанные на некой новой технике, которая делает их непонятными для широкой публики, пьесы, не просто отступающие от традиции, но щеголяющие своим пренебрежением к представлениям зрителей, трагедии, которые высокомерно отвергают причинно-следственные основания той самой формы драматического искусства, которую они представляют, — как же можете вы надеяться, что такие пьесы будут ставиться каким бы то ни было солидным театром?» Так я и не надеюсь — и в этом тоже состоит трагедия трагедии.

Дмитрий Набоков НАБОКОВ И ТЕАТР

{374}Причисляя писателей к школам, движениям или общественным группировкам, скрывая их индивидуальность за дымкой «влияний», ученые создают плодородное поле для бесплодных изысканий. Отец же был убежден, что смысл «сравнительного» литературоведения состоит в том, чтобы выявить своеобразие, а не сходство. Его интересовали одинокие пики, а не плоские плато.

Выискивать лейтмотивы и иные переклички в произведениях отдельного автора — еще одно притягательное, но заведомо скучное занятие. Все же отдельные образы и темы, которые полыхают отраженными вспышками среди набоковских вершин, безусловно заслуживают комментария, поскольку высвечивают основные грани его книг.

Глубинным подтекстом многих сочинений отца, который ощущается как подводное течение и во всех его драматических произведениях, является театральность вещей, обманчивость вымышленной реальности: нам дают возможность проникнуть сквозь завесу вымышленного мира, заглянуть в его закулисную жизнь, его подоплеку. «Бутафорство» того, что открывается взгляду, может оказаться (по авторской воле) не самого высшего разбора — но таково и есть нутро настоящего театра; он может отвлечь, дать нам передышку от очередного тягостного кошмара, который разыгрывается вне сцены; или растревожить, наведя на мысль, что хотя весь мир — театр, сцена стала миром, сущность которого не сводится к одному лишь развитию действия пьесы или романа на очевидных уровнях, миром, где случается усомниться даже в реальности нереального.

В пьесах отца есть поразительные примеры такой слоистой реальности: это «альтернативный» финал «Изобретения Вальса» — пьесы, которая, в определенном смысле, представляет собой сон главного героя, им же направляемый; это ключевая сцена «События», где на один хрупкий, волшебный миг, попав в совершенно иное измерение, второстепенные персонажи превращаются в раскрашенные декорации, а Трощейкин с женой открывают, может статься, свои подлинные «я», при этом мы с особой остротой воспринимаем то, что один рецензент назвал «сомнамбулической атмосферой»; это последняя страница «Дедушки», где герой, Прохожий, внезапно задается вопросом о реальности всего, что приключилось раньше; это Кузнецов в «Человеке из СССР», который в ответ на обращенную к нему Марианной почти неприкрытую мольбу: «Отчего ты молчишь?» — отвечает: «Забыл реплику»; это Ольга Павловна, которая говорит Кузнецову: «Я тебя не люблю, никакой скрипки не было», — хотя все мы отчетливо слышали звуки скрипки в начале действия. Собственно, беспорядочно сваленные декорации в четвертом действии и «неровные лазейки и просветы», сквозь которые проблескивают клиговые лампы реальности второй степени (фильм, который снимают за сценой, развенчан обнажением механических украшательств), сами по себе говорят о хрупкой мимолетности того, на что смотрят зрители. Все это напоминает обморочную пульсацию реальности в «Посещении музея» и «Terra incognita», финал «Приглашения на казнь», содержащий намек, что все предшествующие события были всего лишь сценическими условностями чьего-то кошмара, и, разумеется, противоположение миров и реальностей в «Подлинной жизни Себастьяна Найта», «Аде» и «Бледном пламени».

С атмосферой двоящейся реальности тесно связан двойник, так называемый набоковский doppelgänger. Сущность и степень сходства между оригиналом и двойником — в широком смысле этого слова — могут быть самого разного свойства. Такую «пару» могут составить случайные персонажи, наделенные некоторым внешним сходством, как Мешаев Первый и Второй в «Событии»: «…меня и брата играет один и тот же актер, но брата хорошо, а меня худо». Или это почти что тезки, но принадлежащие в сценическом мире к противоположным лагерям, как, например, грозный Барбашин, остающийся за сценой, и фарсовый Барбошин, нанятый его выслеживать. Бывают даже двойники, существующие только в виде собственного портрета: «…написал Баумгартена сразу в двух видах — почтенным старцем, как он того хотел, а на другом холсте, как хотел того я, — с лиловой мордой, с бронзовым брюхом, в грозовых облаках» (намек для проницательных на то, что в Трощейкине, за довольно неприглядным фасадом, который он демонстрирует большую часть времени, сокрыта определенная глубина). Может существовать и непохожий doppelgänger, нежеланный попутчик: палач, который вместе со своей жертвой едет на тележке к эшафоту в «Дедушке» и который является зловещим прообразом гротескного мсье Пьера из «Приглашения на казнь», или подставное лицо, чье сходство с персонажем существует только в воображении последнего, как, например, в «Отчаянии». Феномен двойственности, изобретательно воплощенный в новые художественные формы, играет ведущую роль в других романах: в «Подлинной жизни Себастьяна Найта», в незавершенном «Solus Rex» и его реинкарнации «Бледном пламени» и, разумеется, в «Аде», где целый мир обретает брата-близнеца. Нельзя не вспомнить тут и «Сцены из жизни двойного чудища» — фрагмент большого незаконченного произведения — и, разумеется, «Подлинник Лауры», где о Флоре говорится: «Изысканное строение ее костяка проникло в роман, образовав, по сути, скрытый костяк этого романа и походя послужив опорой еще для нескольких стихотворений»{375}.

Странствие как таковое и, в частности, научная экспедиция, а также то, что, в определенном смысле, является его антитезой — возвращение в Россию, — вот еще одно арпеджио, которое постоянно разыгрывается в драмах и других произведениях отца. Мечта о путешествиях не оставляла его с самого детства: приключения Филеаса Фогга были одной из его любимейших книг (как у героя «Защиты Лужина» в детстве). По иронии судьбы жизнь в изгнании вынудила его покрыть расстояния куда большие, чем преодолел по собственной воле герой Жюля Верна, и эти скитания часто давали пищу его воображению: вспомним эмигрантов из его романов и рассказов, которые трясутся в своих купе четвертого класса, или беднягу Пнина, который не знает, что сел не в тот поезд, или странствие Гумберта и Лолиты через всю Америку. Средства и атрибуты путешествий обладали для Набокова особой романтикой: примечательно, с какой приязнью описывает он в автобиографии и в романах роскошные поезда-экспрессы в пору их расцвета, огни проносящихся мимо городов, которые можно различить, приподняв кожаную шторку на окне спального вагона, чемоданы и несессеры. Примечательны и элегантные, аппетитные, тщательно выбранные дорожные вещи, которые пережили отца и хранятся в Монтрё.

Но еще больший смысл обретает в произведениях отца путешествие к определенной цели. Его всегда завораживала романтика экспедиций. Однажды, уже на склоне лет, он признался мне, что прожил удивительно счастливую жизнь, достиг всего, чего хотел, и осуществил практически все свои мечты. Однако два желания остались неутоленными, и оба связаны с путешествиями.

Первое — вернуться в Россию, где нет большевиков. Эта мысль, прошедшая через калейдоскоп его воображения, присутствует, помимо прочего, в «Подвиге» (Мартын, канувший во тьму Советского Союза), в «Посещении музея» (пока орфография не открывает герою, что его напоминающее кошмар блуждание по музейным залам было перемещением в пространстве, а не во времени, и он очутился в современной, советской России) и, разумеется, в «Человеке из СССР».

Загадочные поездки Кузнецова в Советский Союз не только образуют одну из центральных тем пьесы, они служат ключом ко всей ее атмосфере. Набоков создает иллюзию (так же, как несколько иным способом в случае с находящимся за сценой Барбашиным в «Событии»), что подлинное действие развивается где-то в другом месте. В самом общем смысле это так и есть: нам кажется, что взаимоотношения персонажей, вокруг которых строится действие пьесы, заслонены куда более значимыми событиями, развивающимися вне пределов сцены, театра, страны. Кузнецов жертвует своими чувствами, своей семейной жизнью в берлинском изгнании во имя опасной нелегальной деятельности в Советской России. Если же рассмотреть, как это воплощается в структуре пьесы, мы увидим, в двух действиях, удивительный контраст между тем, что происходит у нас на глазах, и куда более масштабными, но незримыми событиями, которые развиваются за пределами сцены (являясь при этом, однако, лишь фоном для сценического диалога): громкие аплодисменты, сопровождающие неслышную лекцию на невидимой кафедре; съемочная площадка, орущий мегафон, бесконечные дубли одного и того же эпизода — восстания — за пределами заваленной декорациями сцены.

Подобные контрасты странным образом напоминают финал «Кармен» (за сценой Эскамильо под восторженные крики зрителей убивает быка; на сцене, представляющей собой пустую площадь рядом с ареной, происходит последний, роковой диалог между Кармен и доном Хозе). Хотя «Кармен» была одной из немногих опер, которые отец любил, я не рискну предположить, что параллель эта является преднамеренной. Тем не менее общность драматического накала, который этот прием создает в обоих произведениях, весьма примечательна, а кроме того, невозможно в очередной раз не задуматься над тем, как мы воспринимаем, или как нам предлагают воспринимать, разные уровни иллюзии и реальности на новом их пересечении. То, что предположительно происходит или существует за пределами сцены, является, в простейшем понимании, такой же иллюзией, как то, что разыгрывается на подмостках. Нам прекрасно известно, что перед нами декорации, а не настоящая комната или настоящая площадь, так же как мы прекрасно знаем, что за бутафорской площадью нет никакого боя быков, никакого леса, идущего на Макбета, никакой амбразуры в стенах замка Сан-Анджело, из которой выбрасывается Тоска. Однако существует еще и промежуточная сценическая реальность: должен ли зритель считать вещи и события за сценой столь же реальными, как те, что представлены на ней? Разумеется, подложный мир за сценой может быть разрушен вторжением неприкрытого бутафорства, например, когда мы видим, как корпулентная Флория Тоска подскакивает на слишком пружинистом матрасе, положенном сразу за стеной замка. Однако подложность, или как минимум сомнительность того, что происходит вне сцены, по сравнению с тем, что происходит на ней, может быть и вполне преднамеренной. Возникает подозрение, что Набоков, намекая нам на грандиозные события, происходящие где-то в другом месте, нарочно приоткрывает свою талью ровно настолько, чтобы зритель мог усомниться в подлинности того, что вынесено за сцену: лекционного зала, съемочной площадки, подвигов рыцаря плаща и шпаги Кузнецова, душегубства Барбашина, похожих на страшный сон воспоминаний де Мэриваля. Зачем это нужно? Цель — и результат — применения подобного приема в этих и других произведениях Набокова сводится к тому, чтобы внимание зрителя или читателя отскочило рикошетом от сомнительной реальности за сценой, вернулось обратно и с новой силой сосредоточилось на зримом микрокосме пьесы, который приобретает в результате новую, до тех пор не существовавшую рельефность.

Переложение любого драматического произведения для кинематографа приводит к размыванию контуров. Кинематограф способен перенести нас из заново отстроенного театра «Глобус» в гущу реалистической битвы при Агинкуре или из окрестностей Стокгольмской оперы в сюрреалистическую обстановку испытаний Тамино в кинематографическом чистилище за пределами сцены как таковой. Хотя Набоков признавал, что некоторым его произведениям свойственна «кинематографичность»{376}, я не стал бы включать киносценарий «Лолиты» в список его драматических произведений; скорее, сценарий мог бы стать темой отдельного очерка, озаглавленного «Набоков и кинематограф».

В непосредственной связи с темой «странствий», от которой отталкиваются наши рассуждения, находится тема нищего странника (вымышленного родственника русского эмигранта), скитающегося с места на место, с одной работы на другую. Де Мэриваль в «Дедушке» описывает, где он блуждал и чем занимался после того, как избежал эшафота:

…я в Лондоне угрюмом и сыром преподавал науку поединка. В России жил, играл на скрипке в доме у варвара роскошного… Затем по Турции, по Греции скитался. В Италии прекрасной голодал. Видов видал немало. Был матросом, был поваром, цирюльником, портным — и попросту — бродягой…

Ему вторит Флэминг в «Полюсе»:

Юнгой был, водолазом; метал гарпун в неслыханных морях. О, эти годы плаваний, скитаний, томлений!..

Федор Федорович в «Человеке из СССР» отдает дань той же теме: «Я уже третий год наслаждаюсь самыми низкими профессиями, — даром что капитан артиллерии». К капитану артиллерии мы вернемся позже. Сейчас же, дабы читатель не понял меня превратно, хочу подчеркнуть, что я привожу эти примеры отнюдь не для того, чтобы продемонстрировать некий сомнительный символизм или сублимацию доли изгнанника. Я лишь хочу показать, каким именно образом этот мотив проявляется в творчестве отца — причем зачаток его отчетливо прослеживается в одном из аспектов отцовского эмигрантского существования, в новых и неожиданных комбинациях.

Второй так и не воплощенной мечтой Набокова была мечта о лепидоптерологической экспедиции в какие-нибудь экзотические, неизведанные земли. Отец мечтал о Кавказе, об Эльбрусе, а в более поздние годы все чаще говорил об Амазонке. Опять же самое поразительное здесь — не просто ассоциативная связь идей и не романтизация невоплощенной фантазии, а то, какой поэтический узор рождается из этой мечты, складываясь в «Terra incognita», энтомологические странствия Годунова-Чердынцева-старшего в «Даре», космические полеты далекого будущего в «Лансе» и маленькую трагедию «Полюса».

«Полюс» представляет собой намеренно-вольное переложение дневников Скотта. Набоков не ставил цели сделать точный репортаж, скорее, путем перекомпоновки элементов, создать напряженную драму человеческих отношений. Даже эпиграф и его атрибуция:

…Не was a very gallant gentleman{377}.

Из записной книжки капитана Скотта

намеренно неточны. Скотт этих слов не говорил. Их авторство принадлежит членам поисковой группы 1912 года под руководством Э. Л. Аткинсона и А. Черри Жеррарда, которая обнаружила тело полярника. В точности слова эти звучат так: «На этом месте погиб очень храбрый человек». Надпись эта цитируется в двадцать первой главе книги «Последняя экспедиция Скотта», которую Набоков, вероятно, читал на юге Франции в издании 1913-го или 1915 года. Имена также подверглись изменениям, причем в несколько этапов, и, за исключением самого Скотта, ни один из полярников не был назван так, как в действительности. И даже Скотт в ранней рукописной редакции назван Берингом. Абзац в конце пьесы, полностью взятый из дневника Скотта, подчеркнуто изменен Набоковым; то же самое касается многих дат и расстояний. Даже «aurora australis» заменена на «aurora borealis» — думаю, потому, что именно это выражение было распространено в России и, в расширенном смысле, употреблялось для обозначения не только северного, но и южного сияния. Примечательно, что напрямую заимствованы у Скотта лишь две чуть не самых пронзительных фразы. «Я, может быть, пробуду довольно долго…» — говорит Джонсон в пьесе и Оутс в дневнике Скотта, прощаясь со спутниками и уходя умирать среди снегов, дабы не быть им в тягость; «Обидно мне за спутников моих» — слова Скотта. Что касается строчек:

Я, к сожаленью, замечаю, Что дольше не могу писать… —

то это дословно процитированное последнее предложение из дневника Скотта; впрочем, там есть еще подпись и постскриптум: «Ради всего святого, позаботьтесь о наших людях». «Я, к сожаленью…» — дословная цитата, хотя Скэт произносит эти слова вслух, обращаясь к Флэмингу, а не зачитывает их из своей тетради.

Почему Набокова так привлекали образы бесстрашных первооткрывателей? Роберт Фалькон Скотт воплощал все лучшее, что есть в британцах: хладнокровие перед лицом опасности, тягот и боли, неустанную заботу о своих спутниках и неуклонное следование своему пути, каковой есть одновременно и героическое проявление физической выносливости, и приключение, ставящее своей целью научное открытие. Его неоспоримое мужество, его любовь к точности и поэтизация природы, его сострадание ко всему, что его окружает, — подобными качествами обладал и отец (позднее он наделил ими и равно обреченного Грегсона из «Terra incognita» и, в определенной степени, главного героя «Ланса»); кроме того, даже в самых тяжелых ситуациях Скотту не изменяло чувство юмора (последнее письмо он адресовал «Моей вдове» — Набоков передал эту мысль своему Флэмингу, который говорит: «У Кингсли — вот — невеста, почти вдова…»). Флэминг стоически пытается сохранить — по крайней мере, внешне — оптимизм, показать, что надежда теплится даже тогда, когда трагическая развязка уже неизбежна. В предсмертном бреду Кингсли мерещится, что он привозит своей невесте «гла…гла…гладенького» пингвина (именно так говорил обо мне отец, когда я был совсем маленьким, и до чего же дивно звучат в памяти эти текучие русские слоги!). У Скэта и Джонсона есть реальные прототипы, только у второго изменено имя; у Флэминга и Кингсли — в меньшей степени (некий Кинси был в составе экспедиции, но не в последней партии). Однако суть не в этом: участники реальной экспедиции Скотта и их судьбы являются не более чем отправной точкой. Куда важнее то, как, посредством перекомпоновки и смены фокуса, из исходной ситуации рождается трогательная человеческая драма, со своим миром и своей поэзией. Набоков однажды сказал, что писатель обязан подмечать «то, что есть удивительного в этом веке, малое… и большое, как, например, беспрецедентная свобода мысли, и Луна, Луна. Я помню, с каким восторгом, завистью, смятением я наблюдал на телеэкране первые парящие шаги человека по припорошенной поверхности нашего спутника и как отчаянно я презирал тех, кто считал, что прогулка в пыли мертвого мира не стоит всех этих денег»{378}. (А я помню, с каким негодованием слушал писателя, весьма популярного в определенных кругах, который, во время роскошного ужина для господ радикалов, выразил надежду, что наши астронавты навсегда застрянут в космосе.)

Кстати, победа Амундсена в гонке к Южному полюсу не является, строго говоря, победой на все времена. Несколько лет назад выяснилось, что положение полюса смещается, так что его пришлось заново «открывать» и наносить на карту. Труд этот взял на себя журналист Хью Дауне, при поддержке сотрудницы Американского топографического центра, картографа Лорин Утс; они снимали один из сюжетов для телевизионной программы «20/20» (ее авторы, видимо, поняли, что полюс и поныне не утратил своей притягательности).

Итак, в «Полюсе» искусство, в определенном смысле, намеренно подражает жизни, но существует пример и прямо противоположный: жизнь (сама того не ведая) подражает искусству. Мало того, что многие военно-политические прогнозы Набокова в «Изобретении Вальса» стали провозвестниками современных событий и проблем, — не так давно в итальянской прессе прозвучал явственный отголосок этой пьесы. Как мы помним, Вальс угрожает взорвать большую и весьма отдаленную гору в случае, если правительство не примет его условия, а потом исполняет свою угрозу. Не так давно некий шофер Антонио Каррус, из деревушки неподалеку от Генуи, позвонил в одно из самых крупных информационных агентств Италии и заявил, что в течение ближайших суток в далеком Поззуоли произойдет колебание земной коры. Колебание действительно произошло, после чего Каррус позвонил снова, чтобы «записать землетрясение на свой счет», однако при этом отказался пояснить, как он узнал о нем заранее. «Прибор, открытие, система — думайте что хотите, — сказал он. — Я объясню подробнее, только если правительство начнет серьезно ко мне относиться». Здесь мы почти что слышим голос Вальса, так похожи ситуация, манера поведения и сами слова.

Помимо того, о чем мы говорили выше, следует вспомнить и о других набоковских темах, или подтекстах, которые впервые проявляются именно в пьесах. Особенно это касается «Дедушки», где мы видим начатки образов, которые будут полностью раскрыты в поздних книгах отца. Я уже упомянул палача — предшественника мсье Пьера, — с которым де Мэриваль, или Прохожий, снова встречается в «Дедушке». Любопытной параллелью к сюрреалистическому микрокосму этой пьесы является стремительно разрастающийся кошмар в «Посещении музея». Отдаленные намеки, «сопоставленья странные», возникающие у де Мэриваля, когда ему рассказывают, как Дедушка гладит стебли лилий, которым он дал имена «маркизов, герцогинь», как он швыряет в речку корзинку Джульетты, залитую красным вишневым соком, — это холодящие душу отсылки к революционной Франции, в которых очень много общего с запредельным странствием героя «Посещения музея» через музейные залы в послереволюционную Россию.

Пожар, охвативший эшафот и спасший жизнь де Мэривалю, является предвестником того пламени, которое будет вспыхивать и бушевать на страницах других книг. В «Лолите» поворотным моментом в судьбе Гумберта становится пожар, уничтоживший дом, где он должен был поселиться. Пожар, охвативший «Неопалимый Овин», является «преднамеренным совпадением», делающим возможной решающую встречу Вана и Ады. В «Прозрачных вещах» огонь перерастает из темы в наваждение, а потом в развязку.

Спасаясь от пламени, де Мэриваль оказывается среди «потоков дыма», «дыбящихся коней», «людей бегущих». Невольно вспоминается Антон Петрович из рассказа «Подлец», его рывок к спасению, скольжение по почти отвесному, заросшему бузиной склону. Та же тема «скольжения сквозь слои» разовьется в «Бледном пламени» и «Прозрачных вещах» в мотив метафизической проницаемости твердых предметов, мотив слоящихся времени и пространства.

В самом начале этого очерка я говорил, что некоторые темы, снова и снова возникающие в пьесах отца и в других его произведениях, заслуживают отдельного разговора. Теперь же, рассмотрев их, пусть и вкратце, давайте попробуем понять, куда они ведут.

Я уже высказал некоторые соображения, могущие послужить ключами к творчеству Набокова, — особенно важны два из них. Я отметил его пристрастие к превращению жизни в искусство, в чем он упражнялся на шахматной доске комбинаторных возможностей. Подобно тому, как он изобретал «не противоречащих науке» бабочек и «новые деревья» (в Ардисе), он посредством комбинаций превращал жизнь в фантастическую, но правдоподобную реальность. «Я абсолютно убежден, — говорил Набоков, — что между определенными образами моих книг и блистательными, но трудноразрешимыми шахматными задачами — магическими загадками, каждая из которых есть плод тысяча и одной бессонной ночи, — существует непосредственная связь»{379}.

Отправной точкой Набокову может служить чистый вымысел (как в «Смехе в темноте», «Отчаянии», «Лолите», «Изобретении Вальса»), переосмысленный собственный опыт (как в «Машеньке» или «Даре»), сознательное удвоение реальности (как в «Аде», «Бледном пламени» и, на одно мгновение, в «Событии»), преломление чьей-то фантазии (как в «Защите Лужина», «Подвиге», «Человеке из СССР»), пережитые другими приключения (как в «Terra incognita», «Лансе», «Полюсе») или исторические события (как в «Дедушке» или, если смотреть через призму, в «Под знаком незаконнорожденных»). Его метод — перекомпоновка материала в своего рода гегельянскую триаду (которую Набоков представлял в виде спирали). Тезис триады (исходный сюжет, событие или идея) расчленяется под микроскопом творчества, и при этом обнажаются его тайны и темные места, в которых обнаруживается антитеза (antiterra incognita, искривление времени и пространства, осязаемое сквозь ткань вымысла). После взаимного наложения и слияния два первых элемента, или витка, триады порождают синтез (элементы, заново организованные в самобытное художественное целое).

«Я нашел в природе те „бесполезные“ упоения, которых искал в искусстве. И та, и другое суть формы магии, и та, и другое — игры, полные замысловатого волхвования и лукавства»{380}, — сказал Набоков. Кому, кроме художников и богов, дано переиначивать реальность? Это захватывающий акт творчества. Однако если заниматься такими перекомпоновками только ради них самих, они превращаются в бесплодные упражнения. Та двойственность, та неопределенность, о которой шла речь выше, это не просто игра. Если говорить о включенных в эту книгу драматических произведениях, то она появляется мимоходом в «Человеке из СССР», возникает в неожиданном ракурсе в «Дедушке» и на мгновение искривляет время и сценическое пространство в «Событии». В других произведениях она получает более отчетливое выражение. Например, в «Даре»:

На другой день он, Александр Яковлевич Чернышевский, умер, но перед тем пришел в себя, жаловался на мучения и потом сказал (в комнате было полутемно из-за спущенных штор): «Какие глупости. Конечно, ничего потом нет». Он вздохнул, прислушался к плеску и журчанию за окном и повторил необыкновенно отчетливо: «Ничего нет. Это так же ясно, как то, что идет дождь».

А между тем за окном играло на черепицах крыш весеннее солнце, небо было задумчиво и безоблачно, и верхняя квартирантка поливала цветы по краю своего балкона, и вода с журчанием стекала вниз.

Если это так же ясно, как то, что идет дождь, то, выходит, совсем не ясно, ибо дождь — иллюзия. Значит ли это, что потом что-то есть?

Ощущение хрупкой, двоящейся реальности еще отчетливее в «Бледном пламени». В состоянии клинической смерти Шейд видит фонтан, а не более привычный туннель. Пораженный этим явлением, он отыскивает женщину, которая, как он узнал из газетной статьи, испытала то же самое. Однако выясняется, что она видела вулкан, причем довольно неубедительный: «Жизнь вечная, построенная впрок на опечатке». Далее следует любопытная инверсия силлогизма Чернышевского:

Я верую разумно: смерти нам Не следует бояться — где-то там Она нас ждет, как верую, что снова Я встану завтра в шесть, двадцать второго Июля, в пятьдесят девятый год, И верю, день нетягостно пройдет. Что ж, заведу будильник, и зевну, И Шейдовы стихи в их ряд верну.{381}

Но в тот же день Шейд закончит свою поэму — и погибнет от пули. Соответственно, уверенность в том, что дочь его по-прежнему жива в ином мире, столь же спорна, как и уверенность в том, что он благополучно проснется на следующее утро (подразумеваемый смысл слов Чернышевского: да, возможно, что-то там существует; слов Шейда: нет, по всей видимости, ничего нет).

Впрочем, в случае с Шейдом этот вывод не является окончательным. Набоков был глубоко убежден — это видно из некоторых его стихотворений, отдельных мест в «Даре», «Прозрачных вещах» и других произведениях, — что ему открыты некоторые истины иного мира, к которым нет доступа другим. Именно этой уверенностью объясняется его удивительная безмятежность (подобная той, что свойственна была Скотту) в самые трудные минуты; публично же он высказался об этом лишь однажды, в одном интервью. На вопрос: «Верите ли вы в Бога?» — отец ответил: «Говоря совершенно откровенно, — сейчас я скажу то, чего никогда раньше не говорил, и надеюсь, слова мои вызовут легкий целительный холодок, — я знаю больше, чем могу высказать словами; и то немногое, что я высказал, осталось бы невысказанным, не будь мне ведомо большее»{382}.

Перед смертью Шейд ненадолго начинает говорить устами Набокова-художника. Суть искусства Шейда, как мы знаем из Песни Третьей, это

…некий вид Соотнесенных странностей игры, Узор…

Теперь же, в конце четвертой и последней песни, Шейд заходит еще дальше:

И мне посильно Постигнуть бытие (не все, но часть Мельчайшую, мою) лишь через связь С моим искусством, с таинством сближений, С восторгом прихотливых сопряжений;[47] Подозреваю, мир светил, — как мой, — Весь сочинен ямбической строкой.

Набоковские пьесы открывают и еще одну, связанную с первой, грань его искусства, которая реже встречает понимание, нежели упомянутый восторг сопряжений.

Говоря словами Мартина Эмиса, Набоков изображает своих наиболее отвратительных персонажей «с таким нравственным усилием», пытаясь по мере сил искупить их вину, что «нравственная картина всегда совершенно прозрачна… Однако попытка инкриминировать то отвратительное, что есть в романах, самому Набокову обречена изначально. Просто дело в том, что отвратительная сторона искусства — это одна из тех вещей, которые Набокову интересны»{383}.

Были и такие, кто, подобно покойному Эдмунду Уилсону, инкриминировали Набокову Schadenfreude, считая его бездушным кукловодом, отстраненно равнодушным ко всем горестям своих героев и окружающего мира. Те, кто был знаком с ним ближе, знают, что это решительно не так. А тем, кто знаком с ним не был, вдумчивое и чуткое чтение его книг позволяет увидеть (говоря словами профессора Дениса Донахью) «удивительную нежность к сломанным предметам, искалеченным жизням и людям, не сумевшим понять, кто они такие»{384}.

Какую жалость вызывают пожилые, довольно несимпатичные Ошивенские, которых выселяют из квартиры в последнем действии «Человека из СССР». Пусть они лишены душевной чуткости, пусть Ошивенскому не нравится скрипка под окном, но они остались без гроша, а скоро останутся и без крова. Появляется Федор Федорович и объявляет, что нашел им жилье по другому адресу. Адрес этот — «Парадизерштрасе, у Энгеля». Здесь не просто пародируется «парадиз». Это отзвук слов Ошивенского, сказанных непосредственно перед приходом Федора Федоровича:

«В раю небесном, дай Бог, увидимся», а также его разговора с женой несколькими минутами раньше:

ОШИВЕНСКАЯ. И куда это мы теперь денемся? Господи ты Боже мой…

ОШИВЕНСКИЙ. Прямо в царство небесное переедем. Там, по крайней мере, не нужно платить вперед за квартиру.

Эти слова предвосхищают заключительную речь Кузнецова: «Оля, я еду в СССР для того, чтобы ты могла приехать в Россию. И все будут там… И старый Ошивенский доживет, и Коля Таубендорф, и этот смешной Федор Федорович. Все». Можно предположить, что все они отправляются в один и тот же путь; что Ошивенские переселяются не на «Райскую улицу», а «к ангелам, в рай», что поездка в СССР (который никогда не станет прежней Россией) будет для Кузнецова последней. Скрипка, жалобная, «очень плохая» скрипка, звучит снова; Кузнецов замолкает, узнает мелодию, и порожденная этими звуками нежность, которую он подавлял на протяжении всей пьесы, выплескивается в последних строках на поверхность.

Это произведение, удивительно цельное и изысканное, с его игрой тончайших нюансов и особой атмосферой берлинской эмиграции, которую отец так хорошо знал, совершенно уникально. Помимо плохой скрипки есть в нем плохой немецкий язык Кузнецова и его цветистый русский, его откровенно любительская тайная агентурная деятельность. Есть тихая, покорная, беззаветно любящая Ольга Павловна — единственный человек, который одалживает деньги отчаянно нуждающимся в них Ошивенским. Есть беззаботный Федор, который заявляет в самом начале пьесы, что он «капитан артиллерии», — и эти слова находят любопытный отклик в заключительной реплике Кузнецова:

ОЛЬГА ПАВЛОВНА (к нему прижимается). А ты, Алеша, а ты?

КУЗНЕЦОВ (одной рукой берет свой чемодан, другой обнимает жену и оба тихо идут к двери, причем Кузнецов говорит мягко и немного таинственно). А ты слушай. Жил да был в Тулоне артиллерийский офицер. И вот этот самый артиллерийский офицер…

Уходят.

Значит ли это, что у них с Федором тайный сговор? Или Федора готовят к тому, чтобы он, подобно Наполеону (который, в бытность свою капитаном артиллерии, жил в Тулоне), двинулся на Россию? Может, ему повезет больше? Или Кузнецов еще раз напоминает о своем всеведении, на которое уже намекал раньше («И все будут там…»): там, где я окажусь, мне будет ведомо все, возможно, я даже смогу что-то изменить.

Реакция на «Человека из СССР» некоторых читателей в 1985 году вынуждает меня остановиться на одном из аспектов этой пьесы, который может пройти незамеченным для тех, кто не знаком с ее фоном. Но для персонажей это нечто очевидное, насущное и всепроникающее.

Многим из нас доводилось переживать потери и невзгоды, но чаще всего — в качестве сторонних зрителей или временных, второстепенных участников. В большинстве случаев наши взгляды — в том числе и тех из нас, кто бунтует против жизненной рутины, — обусловлены устойчивостью основ и постоянством параметров. Мы испытываем тревогу, когда это устойчивое основание начинает шататься или давать трещины, но нам трудно даже вообразить ситуацию, в которой наши тела и души будут либо заключены в клетку, либо необратимо, неотвратимо вырваны с корнями из родной почвы. А ведь микрокосм русского эмигранта, мающегося без гражданства по Европе в двадцатые — тридцатые годы, был невероятно шатким, лишенным корней и уверенности в будущем. Его Россия более не существовала, Европа, в которую ему пришлось бежать, сотрясалась от подземных толчков надвигающегося катаклизма, статус его был призрачным, заработок и выживание зависели от сметки и удачи. Со временем история и атмосфера эмиграции будут увидены с должного расстояния, но пока события эти слишком свежи в памяти, а их историческая ниша слишком уникальна.

На фоне этой зыбкой, словно кошмарное сновидение, действительности пьеса обретает совершенно особую ауру. В ней заключено куда больше, чем просто тоска по родине. Подлинный фон неустроенного, неприкаянного существования персонажей — ужас и обреченность. Теперь, когда мы рассмотрели иные аспекты пьесы, мы не можем не вернуться к трагическому осознанию того, что судьба этих людей, со всеми их мечтаниями, их прихотями, их слабостями, по сути, предрешена. И только совсем уж невосприимчивый зритель не поймет, что главный герой — не просто антибольшевик, но и человек великого мужества; что его поездка в Россию, по всей видимости, станет последней; что он по-человечески трогателен, слегка смешон и вдобавок отстал от века.

Давайте еще раз, но уже под иным углом, бросим взгляд на «Событие». Ключевая сцена, о которой я уже говорил, возможно, выглядит ирреальной, однако в ней немало реального сострадания. Раздражительная Любовь вдруг становится трогательной, нежной, чуткой. И она, и Трощейкин изо всех сил стараются удержать это состояние смещенного времени и пространства. Но волшебный миг начинает ускользать от обоих. Любовь произносит знаменитые слова Татьяны из «Евгения Онегина»:

Онегин, я тогда моложе, Я лучше, кажется, была…—

и на этом все заканчивается. Финансовые проблемы, «мерзкая» прислуга Марфа, страх перед Барбашиным наваливаются на них снова. И все же Любовь успевает сказать (и этого уже никто не отнимет): «Наш маленький сын сегодня разбил мячом зеркало. Алеша, держи меня ты. Не отпускай». Мальчик давно умер. Вокруг нет никаких мячей, кроме тех, которые служат реквизитом для написания портрета совсем другого ребенка. Если кто и разбил зеркало, так именно этот ребенок. Трощейкин отпускает ее. Безумный гроссмейстер Рубинштейн, живший на рубеже веков, предпочитал играть, обратившись лицом не к сопернику, а к пустому стулу и зеркалу, в котором он видел «собственное отражение или, возможно, настоящего Рубинштейна»{385}. Зеркало — а с ним и заклятие — разбито. Который Трощейкин — настоящий?

Трагический пафос «Полюса» остается постоянным на протяжении всей пьесы. Благородные спортсмены-первооткрыватели обречены на гибель. Кингсли (хотя, в иных смыслах, не он, а Скотт является предтечей Грегсона) бредит. Безликий, одномерный полярный ландшафт (который позднее и, возможно, преднамеренно будет перекомпонован в переплетение тропических тропок в «Terra incognita») служит фоном для порой сюрреалистической атмосферы, созданной внутри человеческой души. Кстати, этот полярный кошмар обладает некоторым сходством с причудливыми видениями и ощущениями, о которых рассказывали первые покорители Эвереста, и даже Уимпер, который вместе со своими спутниками наблюдал загадочных очертаний туманные радуги на Маттерхорне (было ли это вызвано перепадом высот и недостатком кислорода или новизной самого процесса покорения вершины — или полюса — для человеческого рассудка?).

И наконец, давайте опять ненадолго вернемся к «Дедушке». В других пьесах сырьем для перекомпоновки служили вымысел, приключения, автобиографический опыт; здесь же materia prima является исторической, а центральной темой служит извечная нравственная проблема.

Я отношусь к числу тех, кто в настоящее время не считает возможным выступать против смертной казни как способа оградить общество от его неисправимо-вредоносных и очевидно-виновных членов, отец же был убежденным противником этого вида наказания, как и его отец, Владимир Дмитриевич Набоков. Отец был убежден: малейшая возможность того, что хотя бы одна человеческая жизнь будет оборвана незаслуженно, делает смертную казнь совершенно неприемлемой (помню, главной тревогой отца, когда он увидел схваченного Освальда, в синяках и кровоподтеках, было: а вдруг арестовали и избили ни в чем не повинного человека).

В «Дедушке» Набоков выражает свою точку зрения с куда большей силой, чем самый «социально-ориентированный» современный автор. И это невзирая на то, что его в первую очередь интересовало, насколько любой предмет, о котором он станет писать, поддается комбинаторике. Однако точка зрения есть точка зрения, а настоящее искусство, возможно, является наиболее эффективным способом ее выразить.

Осужденный, который лишь по счастливому стечению обстоятельств избежал гильотины, много лет спустя встречает своего палача. Палач обуреваем желанием довести свою работу до конца: таким его сделало общество, потому что сам процесс казни плодит новых убийц. До самой развязки он одержим потребностью убивать. И здесь в разговор вступает художник, чтобы рассмотреть некоторые возможные пути развития этой ситуации.

Процесс творчества, представленный в «Дедушке», может, пожалуй, послужить незаменимым ключом для тех, кто не до конца понимает Набокова, кто критикует его за отстраненность от предмета изображения, Schadenfreude, игру ради игры, асоциальность и прочее. В образ палача, безнадежно искалеченного обществом, в котором он живет, как и в образ деспота Падука в «Под знаком незаконнорожденных», и в образы незримых вершителей власти в «Приглашении на казнь», отец безусловно вкладывает глубочайшее личное чувство. Кто решится утверждать, что чувство это становится менее искренним или воздействует с меньшей силой оттого, что преломляется через призму искусства?

Говоря о том, что профессор Донахью определяет как набоковскую «эстетическую соотнесенность с русской литературой и существующей в ней взаимосвязью между искусством и пропагандой»{386}, Альфред Казин указывает, что Набоков воспринял и развил традицию некоторых русских формалистов, как поэтов, так и ученых, которые «прежде всего интересовались искусством, в особом смысле этого слова». Это не было «искусство ради искусства» в традиционном смысле, но скорее

«идея искусства как новой реальности… идея, с которой Набоков не расставался никогда… Он чувствовал — и в этом смысле он был пророком, что… Ленин ставил своей целью не социальные реформы и не социальную революцию, а нечто совсем иное… Набоков понимал, что Ленину нужна была своя особая реальность. А как мы теперь знаем, например, одна из причин абсолютной безжалостности тоталитаризма заключается в том, что он представляет… коммунизм как особую реальность, приходящую на смену капитализму, и что любой, подвергающий это малейшему сомнению, превращается во врага системы; таким образом, мы имеем дело с эксклюзивной идеей спасения, что само по себе страшно. И Набоков это понимал»{387}.

К сожалению, климат той эпохи и ограниченность набоковской аудитории не позволили этим пророчествам повлиять на ход событий. Однако если верно то, что искусство — это реальность и частью этой реальности является взгляд на общественную ситуацию, вправе ли мы обвинять Набокова в отсутствии социальной сознательности?

Набоков ставил знак равенства между красотой, с одной стороны, и состраданием, поэзией, самой жизнью с ее сложными узорами — с другой. Он ненавидел жестокость и несправедливость как в отношении группы людей, так и в отношении отдельного человека. Он с равным состраданием относился и к жертве преступления, и к тому, кто безвинно понес за это преступление кару. Негодование дидактического толка, на какие бы литературные достоинства оно ни претендовало, какую бы точку зрения ни выражало, остается бесплодным. Сострадание истинного художника обладает почти что болезненной остротой; возможно, именно это и вызывает неприятие у некоторых критиков.

ПРИМЕЧАНИЯ (к книге Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме)

Драматургия В. В. Набокова (1899–1977), за исключением сценария по «Лолите», целиком принадлежит «русскому» периоду его творчества. Сохранилась первая, всего в 61 строку, драма Набокова «Весной» («нечто лирическое в одном действии»), которая была написана в 1918 г. в Крыму (Б01. С. 172). За двадцатилетие с 1923 по 1942 г. Набоков опубликовал в периодических изданиях Берлина, Парижа и Нью-Йорка шесть пьес, драматический монолог, первое действие драмы «Человек из СССР» и заключительную сцену к пушкинской «Русалке». При жизни Набокова пьесы не переиздавались. Самое крупное произведение, «Трагедия господина Морна», а также полный текст «Человека из СССР» (в английском переводе) увидели свет только после смерти автора. Набоков издал в США лишь одну свою пьесу — «Изобретение Вальса», переведенную на английский язык сыном писателя Д. В. Набоковым в 1964 г. (V. Nabokov. The Waltz Invention. N.Y.: Phaedra, 1966).

Другие пьесы в переводе Д. В. Набокова составили книгу: V. Nabokov. The Man from the USSR and Other Plays. San Diego; New York; London: Broccoli Clark / Harcourt Brace Jovanovich, 1984, в которую вошли «Человек из СССР», «Событие», «Полюс» и «Дедушка», а также лекции Набокова о театре: «Playwriting» («Ремесло драматурга») и «The Tragedy of Tragedy» («Трагедия трагедии»).

Набоков намеревался издать русский сборник своей драматургии до конца 1976 г. (Б04. С. 771). Он перевел на русский язык предисловие к английскому изданию «Изобретения Вальса» и запросил из отдела рукописей Библиотеки Конгресса США свои драматургические произведения, хранившиеся там, «включая „Трагедию господина Морна“» (V. Nabokov. Selected Letters. 1940–1977 / Ed. by Dmitri Nabokov and M. J. Broccoli. N. Y.: Harcourt Brace Jovanovich / Broccoli, Clark, Layman, 1989. P. 475). Эта книга, в отличие от собрания стихотворений, которое Набоков успел подготовить, так и не была составлена, оставшись среди других нереализованных русских проектов писателя, подобно русской версии «Strong Opinions» под названием «Кредо», над которой он работал в 1973 г.

В 1960 г., по предложению Д. Б. Харриса и С. Кубрика, Набоков написал сценарий «Лолиты», который затем переработал и издал: V. Nabokov. Lolita: A Screenplay. N. Y.: McGraw-Hill, 1974.

В России попытка издать все опубликованные пьесы Набокова впервые была предпринята в 1990 г. (В. Набоков. Пьесы / Сост., вступ. ст. и коммент. Ив. Толстого. М.: Искусство, 1990); это издание до сих пор оставалось самым полным собранием набоковской драматургии.

Драматургия Набокова отнюдь не охватывается рамками изданных им пьес. Утрачены написанные в соавторстве с И. С. Лукашем в 1923–1924 гг. либретто и скетчи для русского кабаре «Синяя птица» (Берлин), сценарии балетов-пантомим и других музыкальных представлений. Из этих произведений был опубликован только драматический монолог «Агасфер», сохранился сценарий балета-пантомимы «Кавалер лунного света» (его, как и пьесу «Весной», Набоков, по сообщению Д. В. Набокова, публиковать запретил).

К жанру драматического монолога относится также «Речь Позднышева», написанная Набоковым в июле 1926 г. для импровизированного суда над героем «Крейцеровой сонаты», устроенном правлением союза журналистов в Берлине. В письме жене Набоков рассказывал: «На обратном пути (из Груневальда. — А. Б.), переходя то место мостовой на углу Лютер и Клейст, где идет оргия починки, встретил рамолистого проф.<ессора> Гогеля, который мне сказал: „А вы будете играть Позднышева. Да-да-да…“ Думая, что он меня с кем-то спутал, я улыбнулся, поклонился и пошел дальше» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 29 июня 1926 г.). Вскоре были распределены роли: «Айхенвальд („прокурор“), Гогель („эксперт“), Волковыский („второй прокурор“), Татаринов („представитель прессы“), Фальковский („защитник“), Кадиш („председатель“), Арбатов („секретарь“) — и маленький я (Позднышев). Было не без юмора отмечено, что в этой компании евреи и православные представлены одинаковым числом лиц» (Там же. 7 июля 1926 г.). 11 июля Набоков окончил «Речь Позднышева», а на следующий день состоялось представление. В своем драматическом монологе, черновик которого сохранился в архиве писателя, Набоков во многом отступает от замысла Л. Н. Толстого, хотя, в общем, следует его тексту и воспроизводит интонации рассказчика. Несколько фрагментов «Речи» дают представление об этом выступлении Набокова:

«Убийство, совершенное мной, это не просто удар кинжала, ночью, пятого октября, в ярко освещенной гостиной. Убийство, совершенное мной, явленье продолжительное и скорее подобно действию медленного яда, нежели сверканью лезвия стали. Смею надеяться, что огромное, сумрачное раскаянье, в котором с тех пор теряется моя жизнь, никаким образом не повлияет на решение суда.

Полагаю, что внешние очертанья моего прошлого достаточно вам известны. Год рожденья, школа, университет, карьера — все это особого значения не имеет. Было бы куда умнее, мне кажется, задавать человеку не просто обычный вопрос: когда ты родился? А вопрос, когда ты впервые пал? И на этот вопрос я, Василий Позднышев, ответил бы так: мне было невступно 16 лет, я еще не знал женщин, но уже был развращен скверным шепотом анекдотов и бахвальством сверстников. И вот знакомый студент, товарищ брата, повез меня в то место, которое так великолепно зовется „дом терпимости“. Я не помню ни имени, ни лица женщины, меня научившей любви. Но я помню, что в этом падении было что-то особенное и трогательное — мне было грустно, грустно, — это чувство непоправимого, невозвратимого я испытал всего только два раза в жизни: когда вот глядел на одевавшуюся проститутку и много лет спустя, когда глядел на мертвое лицо жены. <…> Вы понимаете, я по слепоте своей решил про себя, что мне нужно только ее тело, решил, что она знает это, — о чем же было толковать? А теперь я иногда думаю, может быть этих-то именно слов, которых у меня не было, она и ждала, ждала от меня, может быть, если бы я их нашел… Страшно вспоминать. У меня были нелепейшие, грубейшие мысли насчет женщин. Я верил, например, в мировое властвование женщины — женщины с большой буквы, — чувствуете, какая пошлость <?> Я верил в это, как иные верят, что миром управляют масоны… У меня была теория, что вся роскошь жизни требуется и поддерживается женщинами. А сказать вам по правде, я женщин не знал вовсе — а судил о них так, здорово живешь, — о душе женщины никогда не за-дум<ыв>ался.

И вот наступил медовый месяц. Что тут скрывать — наша первая ночь была ужасно неудачна. Ведь нельзя так. Ведь она была совсем, совсем чистой девушкой. Я ни разу не поцеловал ее до этой ночи, я не окружил ее той нежностью, которая должна быть постепенной сияющей стезей, ведущей к любовному счастью. Повторяю, между нами не было слов, не было нежности. В эту ночь она ужасом, рыданьями ответила на мою страсть. Это невыносимо вспоминать. Я же к ней подходил, как к лукавому врагу, как к этой самой страшной, сладкой и слегка презренной силе, которою для меня являлась женщина. Я своей глупой и грубой теорие<й> осквернил эту ночь. Мудрено ли, что это было насилие, а не объятье, мудрено ли, что она с отвращеньем вырывалась из моих рук? <…> Я измучил ее. Я спросил, почему она грустна — я видел в этой грусти униженье для себя, моя мужская гордость была как-то задета этой грустью. Я упрекнул ее в капризе. Она обиделась. Нас обоих охватило нелепое раздраженье… И потом ссоры участились, мое самолюбие было вечно воспалено — и эта грусть ее, эти приступы грусти, — ах, если бы я тогда понял в чем дело…

Вы думаете, что я убил ее 5-го октября кривым дамасским кинжалом? Как бы не так… Нет, господа, я убил ее гораздо раньше, я убивал ее постепенно, я не замечал, как убиваю. И теперь каждую ночь, каждую ночь она со своей удивительной улыбкой ленивым грациозным движением проходит через мой сон. <…>

Господа, я усталый и несчастный человек. Но в самом несчастии моем есть позднее для меня утешенье. Я понял, что зло, то страшное зло, которым мне казалось напоено все человечество, — я понял, что это зло жило только в моей собственной душе. Я понял, что грешен — не брак вообще, а грешен был именно мой брак, оттого, что я грешил против любви. Я понял, что жизнь человечества во сто крат благополучнее <…> Господи, когда я вошел в комнату, где она умирала, первое, что бросилось мне в глаза, было ее светло-серое платье на стуле, все черное от крови. И не кровь была страшна, а страшны были эти складки на платье, которые так недавно жили ее движеньями, ее теплом. <…> И потом я видел ее в гробу. И нельзя было ни на одну секунду переставить назад стрелку часов, ни на один листок нельзя было восстановить опавший календарь, — а как хотелось мне этого, как пронзительно хотелось мне сызнова начать и окружить ее, милую мою жену, той простой нежностью, при свете которой так были бы сме<шны> ревность, гордость, все теории брака, все эти дрязги досужего ума»

(BCNA. Rech' Pozdnysheva).

«Был я не в смокинге (подсудимому все-таки как-то неудобно быть в смокинге), а в синем костюме, крэмовой рубашке, сереньком галстухе, — рассказывал Набоков после представления. — Народу набралось вдоволь <…>, сыграли presto из Крейцеровой сонаты. <…> Арбатов — довольно плохо — прочел обвинительный акт, Го-гель <…> говорил о преступленьях, которые можно простить, затем председатель задал мне несколько вопросов, я встал и не глядя на заметки, наизусть, сказал свою речь <…> Говорил я без запинки и чувствовал себя в ударе. После этого обвиняли меня Волковыский (сказавший: мы все, когда бывали у проституток…) и Айхенвальд (сказавший, что Позднышев совершил преступленье против любви и против музыки). Защищал меня — очень хорошо — Фальковский. Так как я дал совершенно другого Позднышева, чем у Толстого, то вышло все это очень забавно. Потом публика голосовала — и я ныне уже пишу из тюрьмы»

(BCNA. Letters to Vera Nabokov. 13 июля 1926 г.).

В заметке о «суде» Раиса Татаринова обратила внимание на своеобразие созданного Набоковым образа:

«…вечер, устроенный союзом журналистов и литераторов, вышел подлинно приятным и подлинно литературным. Большой и неожиданный интерес придало ему участие В. Сирина, мастерски составившего и прочитавшего „объяснения подсудимого“ Позднышева. Молодой писатель, правда, сильно отступил от образца, созданного Толстым. Сиринскому Позднышеву дано было после убийства понять, что ненависть его к жене была ничем иным, как истинной любовью, которую он убивал в себе из-за ложного отношения к женщине. <…> Большинством 86 против 29 голосов Позднышеву был вынесен обвинительный приговор»

(Р. Т. <Раиса Татаринова> Суд над «Крейцеровой сонатой» // Руль. 1926. 18 июля).

Еще менее, чем о кабаретных сценках Набокова, известно о его киносценариях 20—30-х гг. В 1924 г. Набоков пишет сценарий по собственному рассказу «Картофельный эльф» (сохранилось лишь название сценария — «Любовь карлика»), пишет несколько сценариев в соавторстве с Лукашем. В 1936 г. в Париже Набоков вновь много работает над сценариями, причем некоторые завершает, что следует из его писем жене: «Час битый разговаривал с Шифриным в его конторе <…> и условились, что я для него приготовлю сценарию, причем он подробно объяснил мне свои requir<e>ments.[48] Я уже кое-что сочинил: история мальчика, сына короля; его отца, как тогда в Марселе, убивают, и он становится королем… Потом революция и он возвращается к игрушкам и к радио — это звучит довольно плоско, но можно сделать очень забавно» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 8 (?) февраля 1936 г.). В другом письме Набоков сообщает: «Пишу четыре, нет, даже пять сценариев для Шифр.<ина> — причем мы с Дастаниаком на днях пойдем регистрировать их — против кражи» (Там же. Февраль 1936 г.). Ни один из этих проектов не нашел своего воплощения, как не сохранились и тексты самих сценариев.

Из других несохранившихся или незавершенных драматургических произведений Набокова наибольший интерес представляет инсценировка «Дон Кихота» по заказу Театра Михаила Чехова (Риджфилд, Коннектикут), над которой Набоков работал в 1940–1941 гг. До сих пор считалось, что участие Набокова в этом проекте ограничилось обсуждением его общих черт и составлением плана (см.: Б04. С. 35), однако хранящиеся в архиве Набокова письмо М. Чехова и письмо Набокова жене из чеховского театра свидетельствуют, что Набоков не только приступил к инсценировке, но и закончил ее предварительный вариант. После первой встречи Набокова с Чеховым, на которой была достигнута договоренность о совместной работе над «Дон Кихотом», Чехов по просьбе Набокова выслал ему план инсценировки, который мог бы служить ему отправной точкой для пьесы:

«Основная атмосфера, фон, на котором разыгрываются события пьесы: напряженное, беспокойное, трагичное даже, пожалуй, хаотичное состояние, в котором живут люди. Чувствуется: нужна помощь, сострадание, нужны человеческие чувства. Инквизиция, войны, бессердечие дошли до предела <…> Кихот ложно понял свою миссию и вместо того, чтобы помочь тем, кто на земле — вознесся и над землей и над всеми ее обитателями. В конце пьесы Кихот спустился на землю, поняв ее нужды через свои собственные страдания и ошибки. Санчо совершает обратный путь — от слишком земного к земно-духовному. Оба героя в своих конфликтах невольно учат друг друга истине. Оба в конце приходят ко Христу, но не в церковном смысле, а в смысле конкретного переживания Христа как друга, как старшего брата. Говорили мы с Вами об Иезуитах, преследующих свои цели, как матерьяльные, так и духовные <…> Говорили мы также о сложной сети шпионажа в среде иезуитов: не разберешь, кто начальник и кто подчиненный, графиня оказывается чуть ли не рабой того, кого мы принимали за последнюю и незначительную сошку и т. д. Ловя Кихота и влияя на него душевно и физически, иезуиты, сами того не подозревая, толкают его на истинный путь — так они вплетаются в идеологический рисунок пьесы. Центральным событием и поворотным пунктом пьесы может, как мне кажется, быть сцена у графини. Там измышления врагов Кихота достигают апогея, там же душа Кихота начинает просветляться, там же Санчо губернаторствует и тоже начинает прозревать правду по-своему. Отсюда пьеса быстро несется к концу: все темное превращается в свет, радость и, главное, выступает конкретно, хотя и не видимо, Третий между Кихотом и Санчо (Христос, которому можно протянуть руку) <…> Сцены, которые хотелось бы иметь в пьесе: отъезд Кихота и Санчо ночью, тайно и странно. Посвящение Кихота в рыцари в трактире. Издевательства, клоунада, проститутки, погонщики, хозяин трактира, мистицизм наизнанку. Кихот горит, душа его пылает искренним желанием добра <…> Затем сцена с освобождением каторжан, где вместо благодарности Кихот встречает животную жажду свободы, грубейший эгоизм, отвратительный инстинкт жизни. Затем — кукольный театр, где Кихот видит себя самого, но может быть еще не узнает и не понимает значения увиденного. А может быть и понимает — это будет зависеть от того, в какое место пьесы Вы вставите эту сцену. <…> Хорошо бы иметь сцену на улице, где над Кихотом издевается толпа в то время, когда он уже почти прозрел. <…> Дульцинея, которая в начале, может быть, дала ему даже пощечину, неверно истолковав его к ней стремление — теперь первая понимает его и как-то (по-СИРИНСКИ) сливается с образом Третьего. Говорили мы с Вами также и о необходимости иметь постоянно насыщенные атмосферы (настроения). Говорили также и о том, как одни лица странным образом напоминают других и как бы все снова и снова предстают перед Кихотом, хотя на самом деле они и другие. Это я считаю очень важным. Это избавит спектакль от необходимости быть плоско-натуралистичным, чего я боюсь на сцене до ужаса. Это просвечивание лиц представляется мне как сон, который показывает вам вашу мать, которая в то же время ваша жена, и та, казалось бы, забытая первая любовь, где-то в далеком детстве, в Удельной. Тут в таком конкретном сне видишь ту Судьбу, которая преследует тебя сквозь всю твою жизнь: в образе ли первой любви, матери или жены. Такой сон конкретнее действительности и не забывается никогда. Так же, по-моему, и с Кихотом: Судьба ставит перед ним задачу — в течение действия пьесы Ких.<от> разрешает эту задачу. Помнится, говорили мы и о том, что пьеса должна быть смешная и занятная. Идейная сторона должна быть угадана публикой <…> Я бы не побоялся смешать и переплести хороший, настоящий, глубокий мистицизм с юмором: юмор сверху, а мистика — андернис. <…> Пьеса должна быть короткая, не больше двух часов с антрактом. <…>

3. Насчет лица, которое появляется изредка, как бы руководя действием, я хотя и не знаю его, но от всей души приветствую. Чую, что в нем есть и странность и театральность.

4. О том, как Кихот видит людей и предметы я могу сказать только, что это целиком и вполне в том плане, который мне кажется правильным и по стилю и по эффекту, и с точки зрения основной идеи хороший прием.

5. Насчет ритмов и того, что по интонациям человека, говорящего в соседней комнате по телефону можно узнать с кем он говорит — я уже в восторге! Приезжайте скорей! <…> Покажем Вам наш театр, школу и пр.»

(BCNA. Letters to and from miscellaneous correspondents. 1925–1976. Letters from The Chekhov Theatre. 12 декабря 1940 г.).

В конце марта 1941 г. Набоков приехал к Чехову в Риджфилд:

«Вечером часа четыре беседовал с Чеховым о „Дон Кихоте“, ему очень понравилась моя штучка, и изменения, которые он хочет, просты и, в общем, в тоне. Но это будет, конечно, не моя вещь. Христианские просветления и т. д. Сегодня вечером будем опять работать. <…> Меня устроили в актерском общежитии <…> Солнце, тени, живопись Жуковского. Чехов — какая-то часть Лукаша плюс гениальность. Сейчас иду на репетицию»

(BCNA. Letters to Vera Nabokov. 31 марта 1941 г.).

Пометки Набокова на письме Чехова показывают, что он планировал инсценировку романа из семи сцен в следующем порядке: 1) отъезд Кихота и Санчо; 2) посвящение Кихота в рыцари; 3) освобождение каторжников и, вероятно, сцена с Дульсинеей; 4) вероятно, сцена у графини; 5) кукольный театр; 6) Кихот и толпа; 7) вновь Дульсинея и Кихот.

Поскольку материалы инсценировки разыскать не удалось, трудно сказать, какой она приобрела вид и была ли окончена. Во всяком случае, в мае 1941 г. инсценировка еще не была завершена, о чем свидетельствует письмо администратора чеховского театра Е. И. Сомова Набокову. Сомов извещал Набокова о том, что пьеса не может быть включена в репертуар осени 1941 г. и что ближайшее время, когда она может пойти, это сезон 1942/43 г. При этом театр не мог оплатить работу Набокова до начала следующего сезона и предложил ему приостановить работу над пьесой до конца года, чтобы потом вернуться к ней снова (BCNA. Letters from The Chekhov Theatre. 13 мая 1941 г.). Вероятно, по этим причинам Набоков, не слишком увлеченный идеей инсценировки и находившийся в это время в стесненных обстоятельствах, отказался от дальнейшего сотрудничества.[49] В 1951/52 учебном году Набоков читал курс лекций о романе Сервантеса в Гарварде, охарактеризовав «мир книги» как «безответственный, инфантильный, жестокий и варварский» (В. Набоков. Лекции о «Дон Кихоте». М.: Независимая газета. 2002. С. 129. — Пер. Н. Кротовской).

В настоящее издание вошли все опубликованные Набоковым драматические произведения, за исключением сценария «Лолиты», перевод которого мы планируем подготовить отдельно. Текст «Трагедии господина Морна», а также ее «изложение», напечатанные в периодической печати, заново сверены с рукописью; в приложении впервые публикуются рабочие материалы, отражающие этапы воплощения замысла «Трагедии».

Впервые на русском языке издается драма «Человек из СССР», известная до сих пор лишь по первому действию. Ранние пьесы сверены с текстами их единственных публикаций, пьесы «Дедушка» и «Полюс» сверены, кроме того, с рукописями. Опубликованные пьесы Набокова печатаются по текстам первых публикаций. В текстах «События» и «Изобретения Вальса», печатавшихся до сих пор по их единственным журнальным публикациям, учтены исправления, сделанные Набоковым на страницах двух экземпляров «Русских записок», хранящихся в компании Glenn Horowitz Bookseller (Нью-Йорк), возможностью ознакомиться с которыми я обязан Саре Фанке. Отдельное место в книге занимают переводы лекций Набокова о драматическом искусстве, публикуемые впервые.

Цель настоящего издания и предлагаемых вниманию читателя примечаний — представить со всей возможной полнотой текстологически выверенное собрание драматических произведений Набокова и его теоретические воззрения на драму, восстановить обстоятельства создания и постановки пьес. Особенный характер драматургического стиля Набокова потребовал обширного литературного комментария, что относится прежде всего к «Событию» и «Изобретению Вальса»; примечания к этим двум пьесам, написанные нами для публикации в Н5, в настоящем издании значительно переработаны. Орфография и пунктуация произведений приведены к современным нормам, с сохранением особенностей, отражающих авторскую манеру.

Считаю приятным долгом выразить глубокую признательность Дмитрию Владимировичу Набокову за предоставленную мне возможность ознакомиться с архивными материалами его отца в Нью-Йорке и Вашингтоне и за разрешение использовать некоторые из них в настоящем издании. Профессор Брайан Бойд (Окленд, Новая Зеландия) оказал всемерную помощь в составлении книги, за что я хотел бы его сердечно поблагодарить. Я благодарен также профессору Геннадию Александровичу Барабтарло (Колумбия, Миссури), согласившемуся прочитать рукопись вступительной статьи к настоящему изданию и высказавшему в отношении ее ряд важных замечаний, большинство из которых нами учтено. Я признателен за разнообразную и бескорыстную помощь, ценные советы, критику, а также за внимание к настоящему изданию Ольге Ворониной (Гарвард), профессору Александру Алексеевичу Долинину (Мэдисон), профессору Дональду Б. Джонсону (Санта-Барбара), Зигрун Франк-Гольпон (Оксфорд), Стивену Круку (Нью-Йорк), Саре Фанке (Нью-Йорк). Я благодарен за дружеское содействие и участие Светлане Лифшиц и Вадиму Шапочке. Любые слова благодарности будут ничтожно малы в сравнении с усилиями Ульяны Кожевниковой, помогавшей в составлении примечаний.

Список используемых сокращений

Н1 — В. Набоков. Русский период. Собр. соч.: В 5 т. СПб.: Симпозиум, 1999. Т. 1.

Н2 — В. Набоков. Русский период. СПб.: Симпозиум, 1999. Т. 2.

Н3 — В. Набоков. Русский период. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 3.

Н4 — В. Набоков. Русский период. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 4.

Н5 — В. Набоков. Русский период. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 5.

Н97 — В. Набоков. Американский период. Собр. соч.: В 5 т. СПб.: Симпозиум, 1997. Т. 2.

Н96 — В. Набоков. Лекции по русской литературе. М.: Независимая газета, 1996.

Б01 — Б. Бойд. Владимир Набоков. Русские годы: биография. М.; СПб.: Независимая газета, Симпозиум, 2001.

Б04 — Б. Бойд. Владимир Набоков. Американские годы: биография. М.; СПб.: Независимая газета, Симпозиум. 2004.

КБР — Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова. М.: НЛО, 2000.

Словарь Даля — В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М.: Русский язык, 1998.

Х96 — В. Ф. Ходасевич. Собр. соч.: В 4 т. М.: Согласие, 1996. Т. 1.

Х97а — В. Ф. Ходасевич. Собр. соч.: В 4 т. М.: Согласие, 1997. Т. 3.

Х97б — В. Ф. Ходасевич. Собр. соч.: В 4 т. М.: Согласие, 1997. Т. 4.

BCNA — Vladimir Nabokov Archives // The W. Henry and A. Albert Berg Collection of English and American Literature. The New York Public Library.

Letters to Elena Ivanovna Nabokov — BCNA. 99 A. L S., 3 postcards to Elena Ivanovna Nabokov.

Letters to Vera Nabokov — BCNA. 65 A. L. S., 2 A.N., 10 postcards / 121 A. L. S., 20 A.N. S., 45 postcards, 4 telegrams to Vera Nabokov.

LCNA — Vladimir Nabokov Archives // Collection of the Manuscript Division, The Library of Congress. Washington, D. С.

N84 — V. Nabokov. The Man from the USSR and Other Plays. San Diego; New York; London: Bruccoli Clark / Harcourt Brace Jovanovich, 1984.

N66 — V. Nabokov. The Waltz Invention. N.Y.: Phaedra, 1966.

Основные периодические издания русского зарубежья, упоминаемые в примечаниях

Возрождение. Париж, 1925–1940. Орган русской национальной мысли.

Воля России. Прага, 1922–1932. Журнал политики и культуры / Ред. В. И. Лебедев, М. Л. Слоним, В. В. Сухомлин.

Грани. Берлин, 1922–1923. Литературный альманах / Ред. Саша Черный (А. Гликберг).

Дни. Берлин, Париж, 1922–1933. Респ. — дем. ежедневная газета / Ред. А. Милашевский.

Иллюстрированная Россия. Париж, 1924–1939. Еженедельный литературно-иллюстрированный журнал / Ред. М. П. Миронов, с № 323 (1931) — А. И. Куприн.

Круг. Берлин, с кн. 3 (1938) — Париж, 1929–1938. Альманах. Основан И. И. Бунаковым (Фондаминским).

Новый журнал. Нью-Йорк, осн. в 1942. Литературно-политическое издание / Ред.: М. М. Карпович, Р. Гуль, Ю. Денике, Н. Тимашев, Г. Андреев и др.

Новое русское слово. Нью-Йорк / Ред. В. Шимкин, с 1910. Ежедневная газета.

Последние новости. Париж, 1920–1940. Ежедневная газета / Ред.: М. Л. Гольдштейн, П. Н. Милюков.

Россия. Париж, 1927–1928. Еженедельная газета / Ред. П. Струве. С 1 декабря 1928 — «Россия и славянство».

Руль. Берлин, 1920–1931. Ежедневная газета / Отв. ред. И. В. Гессен, при участии А. А. Аргунова, А. И. Каминки, В. Д. Набокова.

Русские записки. Париж, Шанхай, 1937–1939. Общественно-политический и литературный журнал / Ред. П. Н. Милюков, при участии Н. Д. Авксентьева, И. И. Бунакова (Фондаминского), М. В. Вишняка, В. В. Руднева.

Современные записки. Париж, 1920–1940. Ежемесячный общественно-политический и литературный журнал / Редколлегия: Н. Д. Авксентьев, И. И. Бунаков (Фондаминский), М. В. Вишняк, А. И. Гуковский, В. В. Руднев.

Театр и жизнь. Берлин, 1921–1922 (№ 1—10). Двухнедельный журнал / Ред. Е. Грюнберг.

Сноски

1

Очень злободневный (англ.).

(обратно)

2

Единственное, что имеет значение (англ.).

(обратно)

3

Должны выглядеть как перевод (англ.).

(обратно)

4

Зал ожидания (фр.).

(обратно)

5

Чувствителен (англ.).

(обратно)

6

Имеется ввиду Карел Крамарж, чешский государственный деятель и русофил, помогавший Набоковым устроиться в Праге.

(обратно)

7

Единственное, что имеет значение (англ.).

(обратно)

8

Пожалуйста, тридцать три один ноль (нем.).

(обратно)

9

«Где моя госпожа?» — «Там — следующая дверь» (нем.).

(обратно)

10

Увлекательно (нем.).

(обратно)

11

Гости к госпоже Кузнецовой (нем.).

(обратно)

12

Ко мне? (нем.)

(обратно)

13

Убиган — модные в 20-е годы прошлого века духи от французского парфюмерного дома Hubigant.

(обратно)

14

«Пожалуйста…» (нем.).

(обратно)

15

…я не хочу оставаться в компании этого большевика (фр.).

(обратно)

16

«Уборная» (фр.).

(обратно)

17

Где Курт? Нужно… (нем.)

(обратно)

18

Здесь: быстренько (нем.).

(обратно)

19

Столовой (нем.).

(обратно)

20

«Курить воспрещается!» (нем.)

(обратно)

21

Внимание! (нем.)

(обратно)

22

Фря (ирон.) — важная особа (Словарь Даля).

(обратно)

23

Костьё — кости со скотобоен или от падали (Словарь Даля).

(обратно)

24

Модус вивеиди.(латин.): образ жизни, способ существования.

(обратно)

25

Гага — старик, впавший в детство.

(обратно)

26

Моэт. — Moet et Chardon (франц.) — одна из известнейших марок шампанского.

(обратно)

27

Развозку кур с мохрами — т. с. пышноперых кур.

(обратно)

28

Бель-мер. — Belle-mere (франц.) — теща или свекровь; мачеха.

(обратно)

29

Интерцептировал — перехватил.

(обратно)

30

Здесь: ведущая актриса (англ.).

(обратно)

31

Вернее, lucid interval — период ясного сознания, светлый промежуток (при психозе) (англ.).

(обратно)

32

Согласно квитанции о получении гонорара, выписанной французским обществом актеров и драматургов, членом которого состоял Набоков, год спустя, 14 марта 1939 г., за четыре представления «События» Набокову причиталось всего 485 франков без вычета налогов (LCNA. Box 21, fol. 9).

(обратно)

33

См.: А. Шик. Русские эмигранты в мировом театре драмы и комедии // Возрождение. 1969. № 213 (сент.). С. 116–118.

(обратно)

34

Вероятно, имеется в виду поэт В. Л. Корвин-Пиотровский (1901–1966), стихотворные драмы которого Набоков рецензировал в 1930 г. (см.: В. Набоков. «Беатриче» В. Л. Пиотровского // Н3. С. 681–684).

(обратно)

35

…в самых амикальных… отношениях — т. е. дружеских, приятельских, от amie — друг (франц.)

(обратно)

36

Столовая гора — гора с плоской горизонтальной вершиной.

(обратно)

37

Будируя (франц. bouder) — проявляя недовольство, дуясь.

(обратно)

38

Трансакция (латин. transactio) — сделка, соглашение.

(обратно)

39

Спиритические стуки. — Обычно на спиритическом сеансе духи общаются с участниками сеанса условленными стуками (например: «Дух, если ты здесь, стукни два раза»).

(обратно)

40

Их любимый город, Венъямин их страны. — Веньямин (библ.) — младший любимый сын Якова.

(обратно)

41

Гох-посланник — от Hoch (нем.) — высший, чрезвычайный посланник.

(обратно)

42

Экстракция — от extrahere (латин.) — извлечение, удаление.

(обратно)

43

Бармы — часть парадной одежды московских князей и царей в виде широкого оплечья с нашитыми на него изображениями и драгоценными камнями. Здесь, возможно, содержится намек на следующее место в трагедии Пушкина «Борис Годунов»: «Вчерашний раб, татарин, зять Малюты, / Зять палача и сам в душе палач, / Возьмет венец и бармы Мономаха…» (А С. Пушкин. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 5. 189).

(обратно)

44

Здесь: задним числом (лат.).

(обратно)

45

Целиком (лат.).

(обратно)

46

В крайнем случае (фр.).

(обратно)

47

Курсив мой. — Д. Н.

(обратно)

48

Требования (англ.).

(обратно)

49

Примечательно, что весной 1941 г. в СССР состоялась премьера инсценировки «Дон Кихота», написанная М. А. Булгаковым в конце 30-х гг.

(обратно)

Комментарии

1

В. Ф. Ходасевич. Собр. соч.: В 4 т. М.: Согласие, 1997. Т. 4. С. 533.

(обратно)

2

Показательно, что в энциклопедии творчества Набокова всем его пьесам посвящена общая статья, в то время как другие его крупные произведения рассматриваются отдельно: G. Diment. Plays // The Garland Companion to Vladimir Nabokov / Ed. by V. Alexandrov. N.Y.; London: Garland Publishing, Inc., 1995. Незначительный интерес к этой теме у отечественных исследователей отражает: В. В. Набоков. Библиографический указатель / Сост. Г. Г. Мартынов. СПб.: Фолио-пресс, 2001. Вместе с тем тема «Набоков и кино» изучена значительно лучше; см.: Alfred Appel, Jr. Nabokov's Dark Cinema. N.Y., 1974; Barbara Wyllie. Nabokov at the Movies: Film Perspectives in Fiction. Jefferson, NC & London: McFarland, 2003.

(обратно)

3

Ив. Толстой. Набоков и его театральное наследие // В. Набоков. Пьесы. М.: Искусство, 1990. С. 5. В конце 80-х — начале 90-х гг. в России вышло несколько статей, посвященных двум последним пьесам Набокова; Р. Тименчик. Читаем Набокова: «Изобретение Вальса» в постановке А. Шапиро // Родник. 1988. № 10; Е. Шиховцев. Театр Набокова // Театр. 1988. № 5; С. Залыгин. Театральный Набоков // Новый мир. 1989. № 2; П. Паламарчук. Театр Владимира Набокова // Дон. 1990. № 7.

(обратно)

4

The W. Henry and A. Albert Berg Collection of English and American Literature. The New York Public Library (далее — BCNA). Diaries, 1943–1973. Записная книжка Набокова за 1969 г., запись от 8 июня.

(обратно)

5

BCNA. Letters to Vera Nabokov. 10 марта 1937 г.

(обратно)

6

См.: Б. Бойд. Владимир Набоков. Русские годы. М.: Независимая газета; СПб.: Симпозиум, 2001. С. 558; Г. Барабтарло. Сверкающий обруч. О движущей силе у Набокова. СПб.: Гиперион, 2003. С. 232–233.

(обратно)

7

Д. Набоков. Набоков и театр. См. наст. изд. С. 519.

(обратно)

8

См.: Г. Барабтарло. Сверкающий обруч. О движущей силе у Набокова. С. 234.

(обратно)

9

BCNA. Letters to Vera Nabokov. 10 апреля 1939 г.

(обратно)

10

Б. Бойд. Владимир Набоков. Американские годы. М.: Независимая газета; СПб.: Симпозиум, 2004. С. 31.

(обратно)

11

BCNA. Letters to and from miscellaneous correspondents. 1925–1976. Letters from The Chekhov Theatre. Письмо М. Чехова от 12 декабря 1940 г.

(обратно)

12

Переписка Владимира Набокова с М. В. Добужинским / Публ. В. Старка // Звезда. 1996. № 11. С. 100–101. Еще несколько лет спустя Добужинский написал Набокову о замысле Лурье создать оперу по «Арапу Петра Великого» Пушкина и вновь предложил ему стать автором либретто. «Что касается моего активного участия в составлении либретто, — отвечал Набоков, — то, как мне ни жаль, не могу найти времени, чтобы сделать все нужные для этого изыскания» (Там же. С. 103).

(обратно)

13

В. В. Набоков. Интервью Альфреду Аппелю, сентябрь 1966 г. // В. В. Набоков. Собр. соч. американского периода: В 5 т. СПб.: Симпозиум 1999. Т. 3. С. 618–619. — Пер. С. Ильина.

(обратно)

14

Б. Бойд. Владимир Набоков. Американские годы. С. 31.

(обратно)

15

Нотабене к лекциям о драме. Цит. по: Б. Бойд. Владимир Набоков Американские годы. С. 40.

(обратно)

16

BCNA. Letters to Vera Nabokov. 17 мая 1937 г.

(обратно)

17

BCNA. Letters to Vera Nabokov. 16 апреля 1939 г.

(обратно)

18

BCNA. Letters to Vera Nabokov. 4 июня 1939 г.

(обратно)

19

BCNA. Letters to Vera Nabokov. 11 июня 1939 г.

(обратно)

20

В. В. Набоков. Собр. соч. американского периода. Т. 2. С. 246.

(обратно)

21

В письме Э. Уилсону от 11 июня 1943 г.: В. Набоков. Из переписки с Э. Уилсоном // Звезда. 1996. № 11. С. 120.

(обратно)

22

В. В. Набоков. О Ходасевиче // В. В. Набоков. Собр. соч. русского периода: В 5 т. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 5. С. 587.

(обратно)

23

BCNA. The Soviet drama. Holograph and typescript draft of two lectures. Здесь и далее английские цитаты, если не оговорено иное, даются в нашем переводе. — А. Б. Ср. замечание А. Блока, относящееся к 1907 г., о случайном характере русской драмы, в которой отсутствует «техника, язык и пафос», а действие «парализовано лирикой» (А. Блок. О драме // А. Блок. Собр. соч.: В 8 т. М; Л., 1962. Т. 5. С. 172).

(обратно)

24

В. В. Набоков. Н. В. Гоголь. Повести. Предисловие // В. В. Набоков. Собр. соч. русского периода. Т. 5. С. 598.

(обратно)

25

А. Блок. Собр. соч. М; Л., 1963. Т. 8. С. 169.

(обратно)

26

Письмо от 22 декабря 1817 г. (Цит. по: Литературные манифесты западноевропейских романтиков / Сост. А. С. Дмитриев. Изд-во МГУ, 1980. С. 351. — Пер. С. Таска).

(обратно)

27

В. В. Вейдле. Умирание искусства. СПб.: Аксиома, 1996. С. 123.

(обратно)

28

В. В. Вейдле. Умирание искусства. СПб.: Аксиома, 1996. С. 37.

(обратно)

29

В. В. Вейдле. Умирание искусства. СПб.: Аксиома, 1996. С. 29.

(обратно)

30

В. В. Вейдле. Умирание искусства. СПб.: Аксиома, 1996. С. 51.

(обратно)

31

Воспоминания печатались в журнале «Театр и жизнь» (1921. № 1–2, № 5–6; 1922. № 7, № 8, № 9).

(обратно)

32

Н. Набоков. Багаж. Мемуары русского космополита. СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2003. С. 131–132.

(обратно)

33

Н. Набоков. Сара Бернар // Руль. 1923. 24 апреля.

(обратно)

34

Наиболее полно полемика представлена в изданиях: Театр. Книга о театре: Сб. ст. СПб., 1908; В спорах о театре: Сб. ст. М., 1914.

(обратно)

35

М. Волошин. Современный французский театр // М. Волошин. Лики творчества. Л.: Наука, 1988. С. 130.

(обратно)

36

Цит. по: Е. Зноско-Боровской. Русский театр начала XX века. Прага: Пламя, 1925. С. 243. См. об этом: В. В. Иванов. От ретеатрализации театра к театральной антропологии // Театр XX века. Закономерности развития / Под ред. А. В. Бартошевича. М.: Индрик, 2003. С. 131.

(обратно)

37

М. Волошин. Лики творчества. С. 365.

(обратно)

38

В. Набоков. Лекции по русской литературе. М.: Независимая газета, 1996. С. 183. — Пер. А. Курт.

(обратно)

39

М. Волошин. Лики творчества. С. 355. Статья была опубликована в Московском театральном журнале «Маски» (1912–1913. № 5) под названием «Театр и сновидение».

(обратно)

40

М. Волошин. Лики творчества. С. 352.

(обратно)

41

Н. Евреинов. Демон театральности. М.; СПб.: Летний сад, 2002. С. 42.

(обратно)

42

Н. Евреинов. Демон театральности. М.; СПб.: Летний сад, 2002. С. 104.

(обратно)

43

Перед представлением «Ревизора»: Беседа с М. А. Чеховым // Возрождение. 1935. 27 января.

(обратно)

44

В. Ф. Ходасевич. По поводу «Ревизора» // В. Ф. Ходасевич. Собр. соч.: В 4 т. М.: Согласие, 1996. Т. 2. С. 341–342.

(обратно)

45

V. Nabokov. Look at the Harlequins! Penguin Books, 1990. P. 9.

(обратно)

46

BCNA. Letters to and from miscellaneous correspondents. 1925–1976. Письмо М. Чехова Набокову от 12 декабря 1940 г. В 30-е гг. Чехов вынашивал идею сновидческого спектакля «Дворец пробуждается», очень близкую замыслу «Изобретения Вальса»: «Вся декорация 1-го акта желательна в округлых формах… Округлость форм проистекает от сна. Сон и сон во всем. За окном сон, на сцене — сон, все закруглилось во сне…» (цит. по: М. Литаврина. Русский театральный Париж. СПб.: Алетейя, 2003. С. 57).

(обратно)

47

Вяч. Иванов. Родное и вселенское. М., 1994. С. 48; 44.

(обратно)

48

Е. Зноско-Боровской. Русский театр начала XX века. С. 237.

(обратно)

49

Е. Зноско-Боровской. Русский театр начала XX века. С. 273.

(обратно)

50

Вяч. Иванов. Родное и вселенское. С. 45.

(обратно)

51

Вяч. Иванов. Родное и вселенское. С. 50.

(обратно)

52

BCNA. The Soviet drama. Аналогичные высказывания были не редки в эмигрантской печати: «При изучении официальной стороны советской жизни прежде всего бросается в глаза „театрализация“ всех событий <…> На роли фигурантов призываются теперь все советские граждане» (Ю. Сазонова. Советский театр // Современные записки. 1937. Кн. LXV. С. 418–421).

(обратно)

53

Мейерхольд и художники / Сост. А. А. Михайлова и др. М.: Галарт, 1995. С. 85–86; 89.

(обратно)

54

В. Набоков. Лекции по русской литературе. С. 57. — Пер. Е. Голышевой под ред. В. Голышева.

(обратно)

55

Н. Евреинов. В школе остроумия. М.: Искусство, 1998. С. 331.

(обратно)

56

Дневник В. Набокова, 1943, 25–30 января. Цит. по: Б. Бойд. Владимир Набоков. Русские годы. С. 126.

(обратно)

57

В. В. Набоков. Собр. соч. русского периода. Т. 5. С. 279.

(обратно)

58

Б. Бойд. Владимир Набоков. Русские годы. С. 179.

(обратно)

59

Театр-кабаре «Эмигрант» <Объявление> // Руль. 1923. 1 января.

(обратно)

60

Театр «Синяя птица» // Театр и жизнь. 1921. № 4. С. 11. Литературной частью театра заведовал Ф. Р. Яроши, среди художников значились К. А. Богуславская, Е. Лисснер, П. Челищев, ставший вскоре известным художником, главный режиссер — И. Э. Дуван-Торцов.

(обратно)

61

Театр «Синяя птица» // Театр и жизнь. 1921. № 4. Объявление № 5–6. С. 20.

(обратно)

62

Театр «Синяя птица» // Театр и жизнь. 1921. № 4. Объявление № 5–6. С. 20.

(обратно)

63

Цит. по: Б. Бойд. Владимир Набоков. Русские годы. С. 272. См.: A. Appel, Jr. Nabokov's Dark Cinema. P. 155.

(обратно)

64

«Балаган» // Руль. 1925. 17 марта.

(обратно)

65

«Балаган» // Руль. 1925. 17 марта.

(обратно)

66

«Балаган» <Объявление> // Руль. 1925. 22 марта.

(обратно)

67

Суд над «Крейцеровой сонатой» // Руль. 1926. 18 июля. Подписано: «Р. Т.».

(обратно)

68

BCNA. Letters to Vera Nabokov. 12 июля 1926 г.

(обратно)

69

«Кватч» // Руль. 1927. 1 июня. Подписано: «He-критик». См. также заметку в «Руле» «Званый вечер у литераторов» от 22 мая. Без подписи.

(обратно)

70

BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov. 13 марта 1925 г.

(обратно)

71

BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov. Июль (?) 1924 г.

(обратно)

72

Б. Бойд. Владимир Набоков. Американские годы. С. 487.

(обратно)

73

Друзья, бабочки и монстры. Из переписки Владимира и Веры Набоковых с Романом Гринбергом / Публ. Р. Янгирова. // Диаспора: новые материалы. Париж; СПб.: Athenaeum — Феникс, 2001. Т. 1. С. 500.

(обратно)

74

V. Nabokov. Lolita: A Screenplay. N. Y.: McGraw-Hill, 1974. P. x.

(обратно)

75

V. Nabokov. Lolita: A Screenplay. N. Y.: McGraw-Hill, 1974. P. 128.

(обратно)

76

V. Nabokov. Selected Letters. 1940–1977 / Ed. by Dmitri Nabokov and Matthew J. Bruccoli. N.Y.: Harcourt Brace Jovanovich/Bruccoli, Clark, Layman, 1989. P. 363–364; 365.

(обратно)

77

V. Nabokov. Selected Letters. 1940–1977. P. 365–366.

(обратно)

78

BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov. 10 июля 1926 г.

(обратно)

79

В. В. Набоков. Собр. соч. русского периода. Т. 3. С. 670.

(обратно)

80

Б. Бойд. Владимир Набоков. Русские годы. С. 434.

(обратно)

81

А. Долинин. Истинная жизнь писателя Сирина. СПб.: Академический проект, 2004. С. 35.

(обратно)

82

BCNA. Letters to Vera Nabokov. 24 января 1924 г.

(обратно)

83

Буря, акт IV, сц. 1. — Пер. М. Донского.

(обратно)

84

В положении Морна — короля, принявшего вызов, но не исполнившего дуэльный долг, в результате чего он перестал быть королем, — обыгран, как кажется, приведенный отцом писателя, В. Д. Набоковым, случай со шведским королем Густавом Адольфом. Он «сам издал эдикт против дуэли, но, когда ему случилось нанести оскорбление одному из своих генералов, который выехал за пределы Швеции, король последовал за ним и, заявив: „здесь я больше не король“, предложил ему поединок» (В. Д. Набоков. Дуэль и уголовный закон. СПб.: Типография т-ва «Общественная польза», Б. Подьяческая, 39, 1910. С. 19).

(обратно)

85

См.: Б. Бойд. Владимир Набоков. Русские годы. С. 261–266; Г. Барабтарло. Сверкающий обруч. О движущей силе у Набокова. С. 233–262. См. также: В. П. Старк. Воскресение господина Морна // Звезда. 1997. № 4. С 6–8.

(обратно)

86

Г. Барабтарло. Сверкающий обруч. О движущей силе у Набокова. С. 261–262.

(обратно)

87

Г. Барабтарло. Сверкающий обруч. О движущей силе у Набокова. С. 67–68.

(обратно)

88

Сюда же относится игра с английскими омофонами: «knight» — «night» (рыцарь — ночь).

(обратно)

89

Г. Барабтарло. Сверкающий обруч. О движущей силе у Набокова. С. 169.

(обратно)

90

BCNA. Rech' Pozdnysheva.

(обратно)

91

Что следует из прозаического изложения пьесы, так как в «Трагедии» эта сцена сохранилась не полностью.

(обратно)

92

С. Постников. О молодой эмигрантской литературе // Воля России. 1927. № 5–6. С. 217.

(обратно)

93

Насколько необычной для эмигрантского театра 20-х гг. была эта Драма, можно судить из сравнения ее со сходными по теме, но не сопоставимыми по исполнению пьесами, вошедшими в театральный сборник «Отрыв» (Берлин: Петрополис, 1938): «Корабль праведных» Н. Евреинова, «Ка-эры» А. Матвеева и «Эмигрант Бунчук» Вс. Хомицкого. У Матвеева «сцены из жизни эмиграции» имеют качество «живых картин», Евреинов использует эмигрантскую тему для очередной иллюстрации своей идеи театра в жизни, сводя все действие к манифестации, у Хомицкого — типичная бытовая комедия с уклоном в фарс (см.: Ю. Мандельштам. «Отрыв». Театральный сборник // Возрождение. 1938. 7 января.).

(обратно)

94

См. наст. изд. С. 522.

(обратно)

95

А. Арто. Театр и его Двойник. СПб.; М., 2000. С. 184.

(обратно)

96

Н.П.В. <Н. П. Вакар> «Событие» — пьеса Сирина (беседа с Ю. П. Анненковым) // Последние новости. 1938. 12 марта. Цит. по: Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова / Сост. Н. Г. Мельникова и О. А. Коростелева. М.: НЛО, 2000. С. 165–166.

(обратно)

97

Н. В. Гоголь. Театральный разъезд после представления новой комедии // Н. В. Гоголь. Комедии. Л.: Искусство, 1988. С. 264.

(обратно)

98

Г. Адамович. Рец.: Русские записки. 1938. № 4 // Классик без ретуши. С 167–168.

(обратно)

99

В. Сирин. По поводу рецензии М. Железнова // Новое русское слово. 1941. 11 апреля. См. наст. изд. С. 591.

(обратно)

100

Подробнее о набоковском театре фиктивного зрителя см.: А. Бабиков. «Событие» и самое главное в драматической концепции В. В. Набокова. // В. В. Набоков: Pro et contra. СПб.: РХГИ, 2001. Т. 2. С. 572–586; A. Babikov. The Event and the Main Thing in Nabokov's Theory of Drama // Nabokov Studies. Vol. 7. 2002/2003 / Ed. by Z. Kuzmanovich. P. 161–174.

(обратно)

101

В. Ходасевич. Художественный театр. Вечер первый: «Враги» М. Горького. Вечер второй: «Любовь Яровая» К. Тренева // Возрождение. 1937. 13 августа.

(обратно)

102

См.: Н. Евреинов. Памятник мимолетному (из истории эмигрантского театра в Париже). Париж, 1953. С. 36–37.

(обратно)

103

Переиздание русского текста «Изобретения Вальса» не было осуществлено. Текст предисловия, до сих пор не публиковавшийся, был обнаружен нами в BCNA. См. наст. изд. С. 481.

(обратно)

104

…нет счастия на свете <…> а есть безумный бег <…> и есть дешевый розовый покой… — Перефразированные строки стихотворения А. С. Пушкина «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…», ср.: «На свете счастья нет, но есть покой и воля»; «Давно, усталый раб, замыслил я побег» (А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. В 10 т. Л.: Наука, 1977. Т. 3. С. 258).

(обратно)

105

…кресты / лучистые на сумрачных кольчугах. / Расслышит юность в бухающих вьюгах / <…> туманы <…> радужные страны… — Рифмы и лексика стихотворений А. Блока «Снежная дева», 1907 (ср.: «Она дарит мне перстень вьюги / За то, что плащ мой полон звезд, / За то, что я в стальной кольчуге, / И на кольчуге — строгий крест». — А. Блок. Собр. соч.: В 8 т. М; Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. Т. 2. С. 268), «Не ты ль в моих мечтах, певучая, прошла…», 1901 (1913) (ср.: «Тебя пою, о да! Но просиял твой свет / И вдруг исчез — в далекие туманы. / Я направляю взор в таинственные страны…» — Там же. С. 109) и др., а также автореминисценция стихотворения «За туманами плыли туманы» (1921), написанного на смерть Блока: «За туманами плыли туманы, / за луной расцветала луна… / Воспевал он лазурные страны…» (Н1. С. 448).

(обратно)

106

…в гробовом / жилище… — Этот мотив разовьется затем у Набокова в целую группу образов, связанных центральным образом тела-дома. Сравнение тела с домом-гробом души на семантическом уровне исходит из значений «домовье», «домовина» — гроб; связь этих двух значений обыгрывается в русских поговорках: «дома нет, а домовище будет» и (с противопоставлением родины-дома чужбине-гробу) «на чужбинке, словно в домовинке» (В. И. Даль. Пословицы и поговорки русского народа. СПб.: Диамант, 1998. С. 132; 154). «Домовище» также означает всякое временное жилье vs. собственный дом — нередко встречаемая у Набокова оппозиция. Ср. этот же мотив в стихотворении Набокова «Комната» (1926): «И может быть, — когда похолодеем /и в голый рай из жизни перейдем, — / забывчивость земную пожалеем, / не зная, чем обставить новый дом» (Н2. С. 540), а также в действ. V «Человека из СССР». В романах Набокова «Приглашение на казнь», «Дар», «Другие берега» развивается представление о неподвижном времени — «жилище» человека (заключенного в камере), смерть же уподобляется выходу из дома (подробнее об этом см.: А. Бабиков. Образ дома-времени в произведениях В. В. Набокова // Культура русской диаспоры: Набоков — 100. Таллинн, 2000. С. 91–99).

(обратно)

107

Довольно мы бродили… / <…> Домой, пора домой — / к очарованьям жизни белокрылой! — Ср. этот мотив в стихотворении Набокова «К кн. С. М. Качурину» (1947): «Мне хочется домой. Довольно / <…> к чарующему „чапаралю“…» (Н5. С. 430–431).

(обратно)

108

Стелла — / мерцающее имя… — Значение имени Стелла (от лат. Stella — звезда) многократно обыгрывается в стихах Дж. Свифта, обращенных к Эстер Джонсон, которую он называл Стеллой, ср.: «Когда же за деканом вслед / Покинет Стелла белый свет…» («День рождения Бекки»), «…И Стелла в восемьдесят лет / Тебя затмит, чаруя свет» («День рождения Стеллы») (пер. В. Микушевича). В «Лолите» упоминается «очаровательная Стелла, которая дает себя трогать чужим мужчинам» (Н97. С. 69), ее имя в конце романа, как заметил К. Проффер, сквозит в эпитете «астральный» (см.: К. Проффер. Ключи к «Лолите». СПб.: Симпозиум, 2000. С. 23–24). «Мерцающее» имя носит Зина Мерц, возлюбленная героя в романе «Дар» (1938), ср.: «…Ты полу-Мнемозина, полу-мерцанье в имени твоем» (Н4. С. 337–338). Набоков обыгрывал также имя своей невесты Светланы Зиверт (повлиявшей на образ Стеллы) в обращенных к ней стихах 1921–1922 гг. (напр., «Ее душа, как свет необычайный…» из сб. «Гроздь», 1923).

(обратно)

109

…за полчаса до казни — паука / рассматривает беззаботно. Образ / ученого пред миром. — Ср. как в «Даре» Федор Годунов-Чердынцев представляет расстрел своего отца, ученого-энтомолога: «И если белесая ночница маячила в темноте лопухов, он и в эту минуту, я знаю, проследил за ней тем же поощрительным взглядом, каким, бывало, после вечернего чая, куря трубку в лешинском саду, приветствовал розовых посетительниц сирени» (114. С. 319–320).

(обратно)

110

…«Вот — мир» <…> ком земляной в пространстве непостижном /<…> тут плесенью, там инеем покрытый… — Весь пассаж не что иное, как поэтическое переложение начальных фраз второго тома «Мира как воли и представления» А. Шопенгауэра в переводе Ю. И. Айхенвальда (в полном собр. соч. А. Шопенгауэра, вышедшем в Москве в 1901 г.), с которым Набоков близко сошелся в 20-е годы в Берлине. Ср.: «В беспредельном пространстве бесчисленные светящиеся шары; вокруг каждого из них вращается около дюжины меньших, освещенных; горячие изнутри, они покрыты застывшей, холодной корой, на которой налет плесени породил живых и познающих существ, — вот эмпирическая истина, реальное, мир» (А. Шопенгауэр. Собр. соч.: В 6 т. М.: Терра, 2001. Т. 2. С. 4). По сути, в пьесе, как затем в «Соглядатае», на сам сюжет спроецирована шопенгауэровская идея мира как представления, «мнимого мира», как его назовет ниже Гонвил (и позднее Цинциннат в «Приглашении на казнь», IV), созидаемого разумом, ср. у Шопенгауэра: «…мир <…> надо признать родственным сновидению и даже принадлежащим к одному с ним классу вещей. Ибо та функция мозга, которая во время сна какими-то чарами порождает совершенно объективный, наглядный, даже осязаемый мир, должна принимать такое же точно участие и в созидании объективного мира бодрствования» (Там же. С. 5).

(обратно)

111

…Плиний, / смотреть бы мог в разорванную язву / Везувия… — Плиний Старший (23 или 24–79), римский писатель и ученый. Его обширный труд «Естествознание» явился сводом знаний античности о природе, человеке и искусстве. Погиб при извержении Везувия. Отправившись на корабле к Везувию наблюдать за извержением, Плиний Старший, по словам Плиния Младшего в знаменитом письме Тациту, «свободный от страха <…> диктует и зарисовывает все замеченные глазом движения этого бедствия, все очертания» (Плиний Старший. Естествознание. Об искусстве. М.: Научно-издательский центр «Ладомир», 1994. С. 26–27).

(обратно)

112

…страха бытия… / Спасаюсь я в неведомую область. — Переосмысление классического источника — излюбленный прием Набокова-драматурга, ср. монолог Гамлета (акт III, сц. 1): «…но страх, внушенный чем-то / за смертью — неоткрытою страной…» (пер. Набокова, цит. по: Н3. С. 677).

(обратно)

113

Так пей же! — Переиначенная реплика пушкинского Сальери, после того как он бросил яд в стакан Моцарта («Моцарт и Сальери», сц. 2), ср.: «Ну, пей же» (А. С. Пушкин. Поли. собр. соч.: В 10 т. 1978. Т. 5. С. 314).

(обратно)

114

…стрелы серого собора… — Под собором подразумевается самое монументальное строение Кембриджа — позднеготическая капелла Кингсколледжа (XV — нач. XVI в.), увенчанная четырьмя высокими шпилями. Ср. описание Кембриджа в стихотворении Байрона «Гранта» (1806): «Прогулка кончилась моя. <…> / Прощайте, шпили старой Гранты!» (пер. В. Васильева).

(обратно)

115

…красавец / хромой, — ведя ручного медвежонка / московского <…> выплакивал стихи о кипарисах. — В 1806 г., к которому приурочено действие пьесы, в том же кембриджском Тринити-Колледже, что кончил Набоков, учился Байрон. Однако ручного медведя Байрон завел не в 1806 г., а позднее, в 1808 г., протестуя против запрета держать на территории университета собак. На вопрос кого-то из начальства колледжа, что он собирается делать с медведем, Байрон ответил: «Подготовить его в кандидаты на кафедру» (А. Моруа. Дон Жуан, или Жизнь Байрона. М.: Молодая гвардия, 2000. С. 92). Медвежонок Байрона упоминается в эссе Набокова «Кембридж» (1921) и позднее, в 1927 г., в «Университетской поэме»: «Держа московского медведя, / боксеров жалуя и бредя / красой Италии, — тут жил / студентом Байрон хромоногий» (Н2. С. 563–564). Московское происхождение медведя — домысел Набокова. Упоминание стихов о кипарисах также является набоковским анахронизмом: подразумеваемое стихотворение Байрона «К музе вымысла» написано в 1807 г., ср.: «Сочувствие, в одежде черной / И кипарисом убрано, / С тобой пусть плачет непритворно, / За всех кровь сердца льет оно! / Зови поплакать над утратой / Дриад: их пастушок ушел / <…> / Оплачете ль меня печально, / Покинувшего милый круг?» (пер. В. Брюсова). Ср. мотивы этого стихотворения Байрона с романтическим конфликтом Эдмонда: «Но знаю: ты лишь имя! Надо / Сойти из облачных дворцов, / Не верить в друга, как в Пилада, / Не видеть в женщинах богов! / Признать, что чужд мне луч небесный, / Где эльфы водят легкий круг, / Что девы лживы, как прелестны, / Что занят лишь собой наш друг. <…> Глупец! Любил я взор блестящий / И думал: правда скрыта там!»

(обратно)

116

…Systema / Naturae сухо осуждал… — Как указала М. Маликова (Н1. С. 806), здесь имеется в виду труд Карла Линнея (1707–1778) «Система природы» («Systema Naturae Fundamenta Botanica», 1735), положивший начало современной систематике. В его десятом издании (1758) была установлена иерархия таких таксономических категорий, как тип, класс, отряд, род и вид. Линней указал естественную единицу — вид — как отправную точку классификации. Слабым пунктом его теории оказался принцип постоянства вида. После смерти Линнея его коллекции, в том числе бабочек, попали в Лондон, где их видел Набоков.

(обратно)

117

…ее глаза в мои глядели <…> мы поднялись; дышали / в невероятном небе… — Детали в описании этого вознесения напоминают начало третьей кантики «Божественной Комедии», когда Данте, неотрывно глядя в глаза Беатриче, устремленные к солнцу, возносится вместе с нею в небесные сферы («Рай», I, 64–91; II, 22–25). История любви Данте Алигьери к флорентийке Беатриче Портинари (ср. флорентийские мотивы в пьесе), о которой известно, что она вышла замуж за Симоне де'Барди и умерла двадцати пяти лет от роду, возможно, оказала влияние на сюжет пьесы. Догадку эту подкрепляет тот факт, что Беатриче, вообще крайне редко возникающая в русских произведениях Набокова, упоминается в рассказе «Боги», написанном в том же 1923 г., когда Набоков написал «Смерть». Рассказ был опубликован по-английски в переводе Д. Набокова; вот это место в нашем обратном переводе с английского: «Я уверен, они говорят терцинами. А ваша соседка, та девушка в светло-желтом пальто, сидящая с опущенными ресницами, — может быть это Дантова Беатриче?» (The Stories of Vladimir Nabokov. Vintage, 1997. P. 47). В «Комедии» Беатриче претворяется в символ откровения, а тема загробного опыта Данте находит свое разрешение в потусторонней встрече с возлюбленной; все три кантики «Комедии» заканчиваются словом «stelle» — звезды.

(обратно)

118

Действие происходит в 1816 году… — Не раз отмечалось, что короткие пьесы Набокова в общем ориентированы на «Маленькие трагедии» Пушкина; исследователями и комментаторами, однако, не вскрывались отсылки Набокова к ним. В 1816 г. написана трагедия Джона Уильсона «The City of the Plague», четвертую сцену первого акта которой Пушкин использовал для создания «Пира во время чумы».

(обратно)

119

Громами Трибунала /я к смерти был приговорен — за то ли, / что пудрил волосы… — Имеется в виду революционный трибунал, орган Якобинской диктатуры, каравший не только тех, кто надеялся воскресить старый порядок, но и тех, кто своим поведением или видом всего лишь напоминал о нем.

(обратно)

120

Самсон — точнее, Сансон Шарль-Анри (1740–1793) — потомственный парижский палач, казнивший Людовика XVI и умерший в том же году.

(обратно)

121

Корсиканец — прозвище Наполеона Бонапарта, уроженца Корсики.

(обратно)

122

…девушка, вошедшая к Марату… — Шарлотта Корде (Корде д'Армон) (1768–1793), французская дворянка, проникшая в дом к Ж. П. Марату и заколовшая его кинжалом, за что была казнена.

(обратно)

123

Агасфер — согласно христианской легенде позднего западноевропейского Средневековья, отказал Иисусу в отдыхе во время его пути на Голгофу и велел ему идти дальше, за что был осужден скитаться из века в век. К легенде об Агасфере обращались И. В. Гёте, П. Б. Шелли, В. Жуковский, немецкие поэты-романтики (К. Ф. Шубарт, Н. Ленау) и др.

(обратно)

124

…Не was a very gallant gentleman. — «Он был очень мужественным человеком» (англ.). Художественное преображение реальных записей Скотта начинается уже с эпиграфа, в котором, как заметила М. Маликова (см.: Н1. С. 807), Набоков совмещает следующую запись от 16/17 марта 1912 г. относительно решения Отса уйти из группы, чтобы не быть обузой оставшимся: «Не was a brave soul»; «… it was the act of a brave man and an English gentleman» (Scott's Last Expedition. P. 462: «Он был храбрым человеком»; «…это был поступок смелого человека и английского джентльмена») с эпитафией на памятнике, воздвигнутом поисковой партией на месте предполагаемой гибели Отса: «Hereabouts died a very gallant gentleman…» (Ibid. P. 468: «Рядом с этим местом скончался очень мужественный человек…»)

(обратно)

125

Сегодня сорок / четыре дня, как с полюса обратно / идем мы <…> пятый день <…> без пищи… — Возвращение группы Скотта длилось значительно дольше, с 19 января 1912 г. по конец марта. Последний лагерь был разбит 20 марта, и с этого времени полярники не могли продолжать движение из-за бури. Уилсон и Боуэрс дважды предпринимали попытки выступить к складу. 29 марта Скотт сделал свою последнюю запись в дневнике, в которой говорит, что с 20 марта у них оставалось топлива, чтобы приготовить по две чашки чаю на каждого, и двухдневная пайка (Ibid. Р. 464).

(обратно)

126

И только / двенадцать миль!.. <…>/ когда б утихла буря, / могли бы мы, таща больных на санках, / дойти?.. — Ср. последнюю запись в дневнике Скотта: «Каждый день мы были готовы идти, — а до склада всего 11 миль, — но нет возможности выйти из палатки, так снег несет и крутит. <…> Мы выдержим до конца, но мы, понятно, все слабеем, и конец не может быть далек» (Дневник капитана Р. Скотта. С. 414).

(обратно)

127

Я, может быть, пробуду / довольно долго… — Набоков под именем Джонсона вывел Лоренса Отса. Ср. запись от 16 марта: «Он (Отс. — А. Б.) в течение многих недель без жалоб переносил жестокие страдания и до самого конца был в состоянии разговаривать о посторонних предметах. <…> Это была бесстрашная душа. Конец же был вот какой: он проспал предыдущую ночь, надеясь не проснуться, однако утром проснулся. <…> Была метель. Он сказал: „Пойду пройдусь. Может быть, не скоро вернусь“. Он вышел в метель, и мы его больше не видали. <…> Мы знали, что бедный Отс идет на смерть, и отговаривали его, но в то же время сознавали, что он поступает как благородный человек и английский джентльмен» (Там же. С. 411–412).

(обратно)

128

…моя любовь/<…> ты жимолость… — Сравнение указывает на одну из поэтических вариаций легенды о Тристане и Изольде — куртуазную новеллу Марии Французской «Жимолость» (к. XII в.), написанную в жанре «лэ». В ней рассказывается о том, как Тристан, разлученный с Изольдой и мучимый любовной тоской, отправляется из Уэльса в Корнуэльс и тайно встречается с Изольдой в лесу. Изольда сравнивается с жимолостью, льнущей к орешнику — Тристану, их разлука символизирует увядание. Вернувшись в Уэльс, Тристан слагает песнь о жимолости (см.: Легенда о Тристане и Изольде. М.: Наука, 1976). Надежность этой отсылки подкрепляется тем, что Тристан в произведениях Набокова — в первую очередь странник, тоскующий по далекой возлюбленной (ср. в стихотворении «Тристан» (1921): «Я странник. Я Тристан. Я в рощах спал душистых / и спал на ложе изо льда…» — Н1. С. 460). Старинной французской литературой Набоков занимался в Кембридже.

(обратно)

129

У капитана в Лондоне жена, / сын маленький. — В прощальном письме жене, приложенном к дневнику, Скотт просит ее увлечь сына естествознанием и вырастить его сильным человеком (см.: Scott's Last Expedition. P. 475).

(обратно)

130

У Джонсона <…> мать… — Ср. запись Скотта от 16/17 марта 1912 г.: «Последние мысли Отса были о его матери…» (Ibid. P. 461).

(обратно)

131

…луна / горит костром; Венера как японский / фонарик… — Запись от 19 июля 1911 г.: «Мы наблюдали очень странные проявления небесных тел <…> Примерно в середине зимы луна появилась сильно искаженной по форме и кроваво-красного цвета. Ее можно было принять за красную сигнальную ракету или за пламя дальнего костра, но никак не за луну. Вчера Венера предстала подобным образом — как судовой отличительный огонь или японский фонарик» (Ibid. P. 279).

(обратно)

132

…Цыган ослеп, а Рябчик / исчез: в тюленью прорубь, вероятно, / попал… — Береговая партия шла на русских собаках, доставленных из Владивостока. В «Scott's Last Expedition» дается список собак, среди которых есть и Цыган и Рябчик. О снежной слепоте собак Скотт пишет 10 января 1911 г., Цыгана упоминает 20 марта 1911 г., Рябчика — 11 февраля 1911 г. и 19 апреля 1911 г., заметив, что он выглядит хуже остальных. Потерялся же другой пес — Жулик, о чем Скотт сделал запись от 29–30 июля 1911 г.: «Одна из наших лучших ездовых собак, Жулик, пропала. <…> Мирз <…> полагает, что пес попал в тюленью прорубь или расселину. <…> Это ужасная неприятность» (Ibid. P. 281).

(обратно)

133

Aurora borealis — Северное сияние (лат.). Д. В. Набоков указал, что в рукописи вначале было правильное «Aurora australis» (Южное полярное сияние), но автор заменил его термином, более известным в России (N84. Р. 11). Описанию этого явления Скотт посвятил небольшую и очень красочную заметку на страницах своего дневника (запись от 21 мая 1911 г.), а также сделал конспект лекции метеоролога Симпсона «Солнечные короны, ореолы, радуги и Южное полярное сияние» (запись от 3 мая 1911 г.).

(обратно)

134

«Февраль, восьмое: полюс. Флаг норвежский <…> /Нас опередили.» — Группа Скотта обнаружила след норвежцев еще задолго до полюса, и надежда их стать первооткрывателями таяла по мере приближения к нему; 16 января 1912 г. Скотт записал: «Вся история как на ладони: норвежцы нас опередили, — первые достигли полюса. Ужасное разочарование, и мне больно за моих верных товарищей. <…> Конец всем нашим мечтам; печальное будет возвращение» (Дневник капитана Р. Скотта. С. 370). 17 января Скотт записывает: «Полюс. <…> Отвратительный день: к нашим разочарованиям добавился встречный ветер…» (Scott's Last Expedition. P. 424).

(обратно)

135

Болеют ноги у Джонсона. <…> возвратившись. — Запись от 7 марта 1912 г.: «Наутро одна нога у Отса очень плоха <…> он удивительно стоек. Всё говорим с ним о том, что будем делать, когда вернемся домой» (Ibid. P. 457).

(обратно)

136

…эх, карандаш сломался… Это лучший / конец, пожалуй… — Этот мотив найдет развитие в «Приглашении на казнь» (1936) Набокова, где, как заметил Г. Барабтарло, приближение смерти Цинцинната соотнесено с убыванием карандаша, которым он делает записи: «Он зачеркивает это слово (смерть) своим сделавшимся теперь „карликовым“ карандашом, который уже трудно держать и совсем невозможно очинить наново» (Г. Барабтарло. Сверкающий обруч. О движущей силе у Набокова. СПб.: Гиперион, 2003. С. 49–50).

(обратно)

137

Я, к сожаленью, замечаю, / что больше не могу писать… — запись от 29 марта, которой оканчивается дневник Скотта: «It seems a pity, but I do not think I can write more» (Scott's Last Expedition. P. 464).

(обратно)

138

Тременс <…> лихорадка… — Имя бунтовщика, образованное от лат. tremens («дрожащий»), намекает на delirium tremens (букв.: «дрожательный бред»), медицинское название белой горячки. Г. Барабтарло в этой связи заметил: «Одна из слабостей пьесы та, что она кишит так называемыми говорящими именами, более или менее прозрачными: Морн акустически соотносится с английским утром (но и с горестным плачем), Тременс — со своей хронической лихорадкой, Мидия (ударение на втором слоге) — с английским произношением Медеи, Эдмин (ударение на последнем слоге) — с английским корнем слова „прислуживающий“ („администратор“), Ганус значит „светлый“, и может быть здесь имеется в виду какое-то соотнесение с Янусом и даже Ясоном. Старик Дандилио своим именем (и отчасти видом) напоминает одуванчик (dandelion по-английски), о чем упоминается в прозаическом изложении, где он назван „Дандэлио“» (Г. Барабтарло. Сверкающий обруч. О движущей силе у Набокова. С. 261–262). К этим наблюдениям остается добавить, что Мидия — царство в Иране (VII в.), в имени Тременса, помимо латинского значения, содержится русская анаграмма «смертен», а имя поэта Клияна, прославляющего в одах Тременса, напоминает о Клио, которую также называли Клия (первоначально — муза, которая прославляет).

(обратно)

139

«Но все же я тебя боюсь <…> / и все же чувствую, что я боюсь». — Перевод слов Дездемоны, обращенных к Отелло в финальной сцене трагедии Шекспира («Отелло», акт V, сц. 2). Ср. пер. Б. Пастернака: «Но ты меня пугаешь. Ты зловещ, / Когда вращаешь в бешенстве глазами, / И, как я ни чиста перед тобой, / Мне страшно».

(обратно)

140

Кто этот — / похожий на коня? <…> Поэт Клиян. — В «Изложении» «Трагедии» этот образ еще раздвоен: помимо Клияна в «Изложении» действует и другой поэт, безымянный, «длинноволосый человек с сумасшедшими бычьими глазами». В итоге Клиян вобрал в себя черты этого персонажа, представ, с одной стороны (во сне Эллы), в образе Минотавра, а с другой, — «громоголосым сумасшедшим», как его называет далее Морн. Безымянный поэт «Изложения» возникает вновь, уже как тип дурного поэта, в «Человеке из СССР»: ср. «Какой-нибудь длинногривый кретин читает стихи».

(обратно)

141

Баута (ит. bautta — домино) — венецианская маска, первоначально — смерти, изображавшаяся на средневековых миниатюрах. Подробное описание бауты приводит П. П. Муратов: «Венецианская „баутта“ состояла из белой атласной маски с резким треугольным профилем и глубокими впадинами для глаз и из широкого черного плаща с черной кружевной пелериной. К маске был прикреплен кусок черного шелка, совершенно закрывавший нижнюю часть лица, шею и затылок. На голову надевалась треугольная черная шляпа, отделанная серебряным галуном. При „баутте“ носили белые шелковые чулки и черные туфли с пряжками» (П. П. Муратов. Образы Италии. М.: Республика, 1994. С. 24). В commedia dell'arte в бауту облачен Капитан — образ трусливого бахвала.

(обратно)

142

Войти в тебя <…> кости проломить / <…> сжать между ладоней сущность / твою! — Самое раннее проявление мотива, получившего у Набокова развитие в двух планах, «физическом» и «метафизическом», ср. в «Даре»: «Он старался <…> вообразить внутреннее прозрачное движение другого человека, осторожно садясь в собеседника, как в кресло, так чтобы локти того служили ему подлокотниками и душа бы влегла в чужую душу» (Н4. С. 222); в «Музыке» (1932): «Она была вся бархатистая, ее хотелось сложить <…> а что потом? Как овладеть ею полностью? „Я люблю твою печень, твои почки, твои кровяные шарики“» (Н3. С. 589). Ср. также в «Лолите»: «Упрекаю природу только в одном — в том, что я не мог, как хотелось бы, вывернуть мою Лолиту наизнанку и приложить жадные губы к молодой маточке, неизвестному сердцу, перламутровой печени, морскому винограду легких, чете миловидных почек!» (Н97. С. 204).

(обратно)

143

Великолепные блаженны!.. — Смысловая инверсия библейского «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5:3).

(обратно)

144

Что счастие? Волненье крыльев звездных. / Что счастие? Снежинка на губе… — Определения Морна, по-видимому, полемически обращены к стихотворению А. Блока «Миры летят. Года летят. Пустая…» с его финальным восклицанием «Как страшно все! Как дико!», ср.: «Что счастие? Вечерние прохлады / В темнеющем саду, в лесной глуши? / Иль мрачные, порочные услады / Вина, страстей, погибели души? / Что счастие? Короткий миг и тесный, / Забвенье, сон, и отдых от забот… / Очнешься — вновь безумный, неизвестный / И за сердце хватающий полет…» (А. Блок. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1960. Т. 3. С. 41).

(обратно)

145

…Отелло заскучал по Дездемоне. / О, демон в этом имени… — Ср. в «Уроках английского» (сб. «Сестра моя — жизнь», 1922) Б. Пастернака: «Когда случилось петь Дездемоне / И голос завела, крепясь, / Про черный день чернейший демон ей / Псалом плакучих русл припас…» (Б. Пастернак. Собр. соч.: В 5 т. М.: Художественная литература, 1989. Т. 1. С. 133). 20 октября 1922 г. Пастернак читал стихи из «Сестры» на литературном вечере в берлинском кафе «Леон» (см.: Е. Пастернак. Борис Пастернак. Биография. М.: Цитадель, 1997. С. 349–350), где два дня спустя, на вечере содружества «Веретено», со своими произведениями выступил Набоков (Б01. С. 236). Сборник «Сестра моя — жизнь» комплиментарно упомянут в рассказе Набокова «Тяжелый дым» (1935).

(обратно)

146

…давно ли / покинули Венецию? — В шекспировской трагедии Отелло отправляется на Кипр из Венеции.

(обратно)

147

«Крюк» — т. е. «хук», короткий боковой удар левой в боксе (от англ. hook — крюк); ср. в заметке Набокова «Брайтенштретер — Паолино» (1925), посвященной боксу: «Но Паолино, вобрав в плечи голову, отвечал короткими крюками снизу вверх…» (Н1. С. 753).

(обратно)

148

A la courte paille (букв.: по короткой соломинке — фр.) — дуэль по жребию: вытянувший жребий должен застрелиться. Противоположная форма — дуэль a volonte? — т. е. по желанию, когда противники стреляли по команде или по собственному усмотрению.

(обратно)

149

…вы мне намедни обещали дать… — Эти слова есть в беловике, однако в машинописном тексте «Трагедии» они пропущены («Да: / конверт и марку»).

(обратно)

150

Картель (фр. cartel) — письменный вызов.

(обратно)

151

…вспрыснет зверь. — Так в машинописном тексте и в рукописи. Вероятно, написано и перепечатано ошибочно вместо «вспрыгнет». В журнальной публикации неоправданное «вспорскнет» (Звезда. 1997. № 4. С. 39).

(обратно)

152

Дрема долит. — Одолевает (арх.). Выражение «дремота долит» (которое встречается у Набокова впервые в переводной книге «Николка Персик», 1922) почерпнуто, очевидно, из песни второй пушкинской «Полтавы», где описывается Кочубей перед казнью: «Заутра казнь. Но без боязни / Он мыслит об ужасной казни; / О жизни не жалеет он. / Что смерть ему? желанный сон. / Готов он лечь во гроб кровавый. Дрема долит…» (А. С. Пушкин. Поли. собр. соч.: В 10 т. Т. 4. С. 199). То же выражение Набоков использует в «Приглашении на казнь» (гл. XIV), указав тем самым на «Полтаву» как на один из источников романа и сопоставив двух узников, Кочубея и Цинцинната, ожидающих смерти. В журнальной публикации «Трагедии» ошибочно: «давит» (с. 40).

(обратно)

153

Уйти бы — а? — туда, в картину эту… — Мотив перехода в мир картины как ухода от действительности развивается в рассказе Набокова «Венецианка», написанном вскоре после «Трагедии», и затем в романе «Подвиг» (1932).

(обратно)

154

Он умер. Кость осталась / холодная. На ней распято что-то — лохмотье, дух… — В беловике можно разобрать предыдущий (вымаранный) вариант фразы: «На ней распято что-то — и смотрит в ночь».

(обратно)

155

Морн <…> заря взойдет без моего участья. — На выбор «говорящего» имени для героя «Трагедии», возможно, повлияла персонификация утра в «Гамлете» У. Шекспира (акт I, сц. 1), ср.: «But, look, the morn, in russet mantle clad, / Walks o'er the dew of yon high eastern hill…» («Но вот и Утро, в мантии багряной, / Ступает по росе восточных гор»; пер. М. Лозинского). Ср. название «предутренней стражи» на вымышленном Набоковым языке некой северной державы в неоконченном романе «Solus Rex» (1940): «morndammer wagh» (Н5. С. 85). He исключено также, что, создавая образ Морна-короля, Набоков исходил из отождествлений Короля и зари в драме А. Блока «Король на площади» (1918), в третьем действии которой Дочь Зодчего говорит: «Король! Я не хочу убивать тебя. Если ты угаснешь, угаснет и вот та узкая полоса зари» (А. Блок. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1961. Т. 4. С. 57).

(обратно)

156

…Тристаново страданье колдовское / и самая летучая любовь. — В журнальной публикации ошибочно: «Тристрамово старанье…» (с. 69). Имеется в виду легенда о Тристане, рыцаре «Круглого стола» короля Артура, и дочери короля Ирландского Изольде. Выпив по ошибке любовного зелья, Тристан оказался навек связан с Изольдой страстью. Изольда становится женой короля Марка, но изменяет ему с Тристаном, любить которого ей суждено до самой смерти. Любопытно, что в предыдущем акте Тременс прочитывает имя Морна в письме Мидии, как «Марк». Этому предшествуют слова Мидии «и я несчастна». Таким образом, Морн соотносится не с Тристаном, а с королем Марком, с которым Изольда была несчастна; роль же Тристана в «Трагедии» отводится Эдмину. Образу влюбленного и скитающегося Тристана посвящено стихотворение Набокова «Тристан» (1921); в 1922–1923 гг. Набоков входил в литературный кружок «Братство Круглого Стола».

(обратно)

157

И — словно в песне — мне остались только / вот эти розы… — Имеется в виду известный романс «Две розы» (сл. Д'Актиля, муз. С. Покрасса), в котором есть следующие слова: «Счастья было столько, сколько влаги в море, / Сколько листьев юных на седой земле. / И остались только, как memento more, / Две увядших розы в синем хрустале…»

(обратно)

158

…с первых дней / вселенной в ваших лепестках сквозила / кровь Аполлона… — Возможно, имеется в виду миф об Аполлоне и юноше Гиакинфе, которого Аполлон, соревнуясь с ним в метании диска, смертельно ранил. Из крови Гиакинфа (а не Аполлона) выросли цветы, но не розы, а гиацинты, — как бы обагренные кровью (см.: Овидий, «Метаморфозы», X, 162–219).

(обратно)

159

Прожвакать — согласно Словарю Даля, синоним к «прожамкать», «прочавкать», «прожевать».

(обратно)

160

…в телеге, / гремящей под гору, к обрыву… — Реминисценция пушкинской «Телеги жизни», ср.: «Но в полдень нет уж той отваги; / Порастрясло нас; нам страшней / И косогоры и овраги…» (А. С. Пушкин. Собр. соч.: В 10 т. 1977. Т. 2. С. 148).

(обратно)

161

…ход потайной… — Г. Барабтарло обратил внимание на развитие этого мотива бегства короля через потайной ход в «Бледном огне» (1962) Набокова (см.: Г. Барабтарло. Сверкающий обруч. О движущей силе у Набокова. С. 239).

(обратно)

162

Дам бороду поддельную, очки… — Трусу Клияну наследовал Трощейкин в «Событии», который подумывал бежать от Барбашина в накладной бороде.

(обратно)

163

Столб соляной… — Имеется в виду ветхозаветное предание о Лоте и его жене. Когда ангелы, посланные истребить погрязших в грехе жителей Содома и Гоморры, выводили семью Лота из обреченного города, жена его, нарушив запрет, оглянулась на испепеляемый город и превратилась в соляной столп (Быт. 20–33). Это же предание об истреблении Содома и Гоморры, вероятно, подразумевается в «Парижской поэме» (1943) Набокова, в зачине которой поэт просит ангелов пощадить всех русских, как в воюющей России, так и тех, кто «у чужого огня», т. е. в эмиграции и оккупации, — спасти «всю ораву», включая и самого патриарха евреев Авраама, чье имя неожиданно возникает в ряду русских имен.

(обратно)

164

…и в молодости — пляски. — На этих словах в машинописном тексте (с. 15) обрывается сцена I заключительного акта. По сохранившемуся «Изложению» «Трагедии», в финале этой сцены следует расстрел Клияна, Эллы, Тременса и, предположительно, Дандилио. Сколько страниц утеряно в конце этой сцены, установить невозможно. Однако сопоставление «Трагедии» с «Изложением» показывает, что здесь утрачен небольшой фрагмент текста; сцена должна была, по-видимому, завершаться монологом смертельно раненного Тременса «Мечта, ты победила…». Поскольку каждая сцена в машинописном тексте имеет свою пагинацию, легко установить, что восемь страниц текста (не менее 200 строк) в начале сцены II отсутствуют. Следующая страница машинописного текста начинается с обрывка реплики Морна, со слов, относящихся, по-видимому, к Тременсу и его сподвижникам. Действие в сцене II, сохранившейся в отрывках, перенесено из столицы на виллу Морна, где он оправляется после ранения от выстрела Гануса.

(обратно)

165

Рукопись «Изложения» «Трагедии» носит рабочий характер и отражает этапы становления замысла перед его окончательным стихотворным воплощением. Первоначально Набоков задумал трагедию в четырех действиях из десяти сцен, и составил развернутый план; затем, в настоящем «Изложении», при сохранении деления на четыре акта, расширил ее до двенадцати сцен. Свой окончательный вид «Трагедия» обрела в пяти актах и восьми сценах, существенно отличающихся по разработке сюжета и характеров от «Изложения». Некоторые сцены в «Изложении» не вошли в «Трагедию», другие, напротив, получили развитие. То, что журнальными публикаторами «Изложения» было принято за плод авторской небрежности, в действительности есть не что иное, как результат колебаний Набокова в выборе и написании имен некоторых персонажей, часто в пределах одной сцены (Ганус — Ганос — Ганнос — Ганнес; Дэндилэо — Дандилио — Дандилио; Эдмин — Эдвин); поскольку сам ход работы над «Трагедией» представляет большой интерес, написание имен нами не унифицируется. Помимо «Изложения» «Трагедии», сохранились записи с детальной разработкой психологической динамики отдельных персонажей, а также подробный план более раннего замысла «Трагедии», тяготеющий к лаконичному изложению.

(обратно)

166

Огневица — «огневой недуг», горячка (Словарь Даля).

(обратно)

167

Есть в ней что-то от венецианского XVII столетия времен Казановы… — Описка Набокова: венецианский авантюрист Джакомо Казанова жил в XVIII столетии (1725–1798). Венецианская жизнь XVIII в., ярко изображенная Казановой в «Мемуарах», представляется вечным праздником; П. Муратов назвал XVIII век в Венеции «веком романтизма, музыки и маски». «Маска стала почти что государственным учреждением, одним из последних созданий этого утратившего всякий серьезный смысл государства» (П. П. Муратов. Образы Италии. С. 23).

(обратно)

168

…банальное, отжившее, т. е. в стиле Пильняков, Лидиныхи т. д. — Одно из самых ранних проявлений резко отрицательного отношения Набокова к советской беллетристике. Б. А. Пильняк (Вогау) (1894–1938) был известен к тому времени как автор романа «Голый год» (1922), вышедшего одновременно в Москве и Берлине (в издательстве Гржебина) и получившего известность как авангардистское изображение быта революционной эпохи, повести «Иван-да-Марья» (Берлин, 1922) и рассказов, отличающихся экспрессивной манерой. На излишнюю манерность, нарочитую небрежность, стилизованность языка Пильняка неоднократно указывал М. Горький, оценивший его следующим образом: «Пильняк характерен для современной литературы русской только как явление болезненное, как неудачный подражатель Ремизова и Белого» (М. Горький и И. Ф. Каллиников. Переписка / Публ. Л. А. Спиридоновой // С двух берегов. Русская литература XX века в России и за рубежом. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 710; 731). В 1922 г. Пильняк побывал в Берлине, выступал с чтением своих рассказов, агитировал за возвращение в Россию. Ко времени начала работы Набокова над «Трагедией» в Берлине вышли также «Повести о многих днях» (1923) плодовитого беллетриста В. Г. Лидина (Гомберга) (1894–1979), который, как и Пильняк, приезжал в Берлин в 1922 г. Позднее, в 1926 г., Набоков выступил на собрании Берлинского литературного кружка с докладом «Несколько слов об убожестве советской беллетристики и попытка установить причины оного». В этом докладе, разбирая сочинения Пильняка «Мать сыра-земля», «Английские рассказы» и повесть «Заволочье», Набоков замечает: «Но как не придти в уныние, как даже у писателя, как, например, Пильняк, у которого так хочется найти что-нибудь хорошее, — оттого, что у него есть по крайней мере известный размах — как не придти в уныние, когда у него читаешь такой нелепый, ненужный, лживый рассказище, как, например, его „Мать сыра-земля“» (В. Набоков. Несколько слов об убожестве советской беллетристики и попытка установить причины оного / Публ. А. Долинина // Диаспора: Новые материалы. Вып. 2. СПб.: Феникс, 2001. С. 15–16). Знакомство Набокова с книгами Лидина подтверждается этим же докладом: «Я, например, даже не упомянул о Лидине и об Яковлеве, хотя читал их» (Там же. С. 21). Готовясь к докладу, Набоков читал также Л. Леонова и Л. Сейфуллину; в письме Вере Набоковой он пишет: «До обеда читал „Барсуков“ Леонова. Немного лучше, чем вся остальная труха — но все-таки не настоящая литература» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 6 июня 1926 г.). В заключение доклада Набоков приводит пять причин «временного упадка российской литературы»: вера в исторические катаклизмы, классовое мировосприятие, узость поля зрения, некультурность, цензура (В. Набоков. Несколько слов об убожестве советской беллетристики… С. 20). В памфлете «Торжество добродетели», написанном в 1930 г., Набоков назвал советскую литературу «в лучшем случае второсортной», сравнив ее с «елейной» тюремной библиотекой — «для просвещения и умиротворения заключенных» (Н2. С. 685). В письме 3. Шаховской от 15 октября 1934 г. Набоков признался: «Мне противна вся советская беллетристика (Леонов и лубочный А. Толстой включительно), с ее правительственным фаршем…» (LCNA. Box 22, fol. 1).

(обратно)

169

Выходит Клиян. — В рукописи сохранился первоначальный вариант этого предложения: «Из-за статуи выходит Клиян, который юркнул за нее еще раньше, когда он, проходя по дорожке, заметил на скамье Эллу, старика и человека, уткнувшегося в поднятый воротник».

(обратно)

170

Субретка — тип бойкой и хитрой плутовки в комедиях.

(обратно)

171

…сумасшедший диалог… — вероятно, описка; следует читать: «сумасшедший монолог».

(обратно)

172

…никаких объяснений… — в рукописи описка: «никогда объяснений».

(обратно)

173

…долго и молча взглянув сперва… — в рукописи описка: «взглянув» вместо «поглядев».

(обратно)

174

…в передней <…> стал подниматься по лестнице <…> на улице. — Несообразность возникла из-за сохранения в рукописи двух вариантов описания прихода Морна к Тременсу: в первом Дандилио услышал изобличающее Морна обращение Эдмина на лестнице, ведущей к Тременсу, когда эти двое обогнали его, во втором — в передней Тременса.

(обратно)

175

Сохранившиеся заметки, в которых Набоков описывает психологическую динамику характеров, относятся к четырехактному варианту «Трагедии», но составлены позднее «Изложения», либо непосредственно перед окончательным (так как были и предыдущие пробы) стихотворным воплощением замысла, либо даже в ходе его. План раннего замысла «Трагедии», напротив, написан прежде «Изложения» и, возможно, является первичным наброском к «Трагедии». Если в «Изложении» Набоков еще колеблется в выборе и написании имен некоторых персонажей, то в заметках все они, за исключением Дандилио, определены окончательно; в плане раннего варианта «Трагедии» персонажи, за исключением Морна, еще безымянны, и их всего шесть. Таким образом, последовательность сопутствующих «Трагедии» материалов следующая: 1) план раннего замысла «Трагедии»; 2) «Изложение»; 3) Линии персонажей и их развитие.

Материалы публикуются впервые.

(обратно)

176

…глаз мухи видит только то… — После слова «только» следовало «одним фацетом», вычеркнутое Набоковым.

(обратно)

177

«Он делает чистую грудь всего…» — Подразумевается выражение «to make a clean breast of it» (англ.), т. е. «чистосердечно раскаяться».

(обратно)

178

Его пытаются арестовать. — Далее следовало «Он опять бежит…», зачеркнутое Набоковым.

(обратно)

179

Он понимает… — Первоначально было написано: «Он ждет первого луча рассвета…».

(обратно)

180

«Ведь это все ложь». — Далее следовали две вычеркнутые фразы: «Просит показать письмо <одно слово — нрзб.> его. В нем — новые угрозы».

(обратно)

181

…стоят как попало. — В Рукописи: «…как попало, белые, угловатые пятна там и сям развернутых скатертей».

(обратно)

182

…из черного картона. — В Рукописи следует продолжение: «Если сравнить действие на сцене с музыкой, то эти силуэты ног служат как бы черными музыкальными нотами. Разумеется, проходят они не беспрерывно, а со значительными промежутками. С поднятия занавеса и до той минуты, когда Федор Федорович, при появлении Кузнецова, спустит шторы, проходит всего десять пар ног, из которых две встречные, две непосредственно следуют одна за другой, а остальные проходят по одиночке».

(обратно)

183

«Бродячая Собака» — знаменитое литературное кабаре Петербурга, официально называвшееся «Художественное общество Интимного театра» (1911–1915).

(обратно)

184

…в гостинице «Элизиум». — Инверсия названия берлинской гостиницы «Eden» (нем. рай), находившейся против Зоологического сада, которую Набоков упоминает в рассказе «Путеводитель по Берлину» (1925). В «Одиссее» Гомера, «Энеиде» Вергилия элизиум — та часть Аида, где находятся души праведников.

(обратно)

185

Платье-таер — платье строгого покроя

(обратно)

186

Рубанская — такую же фамилию носит персонаж романа Набокова «Машенька» (1926) Людмила.

(обратно)

187

…в позе Нижинского… — В. Ф. Нижинский (1889 или 1890–1950), русский артист балета, балетмейстер. Его последнее публичное выступление состоялось в 1919 г. Экспериментальная техника Нижинского вызывала недоумение у публики — кукольные позы в балете «Петрушка» (1911) на музыку И. Стравинского, угловатые позы фавна в «Послеполуденном отдыхе фавна» (1912) на музыку К. Дебюсси, где был всего один прыжок и никакой виртуозной балетной техники.

(обратно)

188

…Блок или Блох… Жидовский футурист. — Ср. в рассказе «Адмиралтейская Игла» (1933): «В среде — пускай светской, — к которой Катя принадлежала, вкусы были по меньшей мере отсталые. Чехов считался декадентом, К. Р. — крупным поэтом, Блок — вредным евреем, пишущим футуристические сонеты…» (Н3. С. 623). В 1927–1928 гг. Набоков рецензировал стихи двух эмигрантских поэтов, носящих фамилию Блох (Н2. С. 649; 653–654).

(обратно)

189

Малинин и Буренин. — Имеются в виду А. Ф. Малинин (1834–1888) и К. П. Буренин (ум. в 1882), соавторы гимназических учебников по разным разделам физико-математических знаний («Собрание арифметических задач», «Физика» и др.), выдержавших множество переизданий и отличавшихся неясностью изложения, неточностью и расплывчатостью определений. В шутливом контексте упоминаются в рассказе Набокова «Подлец» (1927).

(обратно)

190

Однако! — Этим восклицанием Ошивенского, вероятно, первоначально должно было оканчиваться второе действие: далее в Рукописи следует одна страница дописанного от руки текста до слова «Занавес».

(обратно)

191

…не особенно умные. — Далее в Рукописи следует фраза, вычеркнутая Набоковым: «Да и вообще, этого не может быть, история, так сказать, не допустит…»

(обратно)

192

…я хочу с тобой! Слышишь, я хочу с тобой! — В Рукописи реплика первоначально была иной: «…я хочу в Россию! Слышишь, я хочу в Россию! Туда, где опасность, туда, где ты, Алеша!»

(обратно)

193

Ну-с, по-немецки — орех, по-гречески — надежда… — Трехъязычная шарада, включающая русское междометие, немецкое Nuß (орех) и термин античной философии «нус», означающий, однако, не надежду, а разум, мысль, дух. Возможно, «нус» в значении «надежда» имеет здесь иносказательный смысл: в философии Аристотеля («перводвигатель») и христианской теологии (Бог как «нус»; «умная» природа ангелов) «нус» сближается с понятием Бога. Если так, то Кузнецов, прощаясь, попросту говорит: «Ну, с Богом» (на что намекает и следующая реплика Таубендорфа). В 1919 г. Набоковы покинули Россию на греческом судне «Надежда».

(обратно)

194

Когда Таубендорф уходит <…> Кладет его обратно в карман. — Более поздняя вставка на отдельной странице (обрамленная словами: «вставка в Четвертом действии» и «Выход Марианны»). Первоначально после слов Таубендорфа «Храни тебя Господь» следовало: «(Уходит за декорации.) Кузнецов (ему вослед с улыбкой). Хорош, хорош. Сапоги даже со скрипом».

(обратно)

195

Выхватывает браунинг и целится в него. — Как и многие другие русские эмигранты в Берлине в 20-х годах прошлого века, Набоков подрабатывал статистом на киносъемках. В одной из картин, куда его пригласили как обладателя смокинга, действие разворачивалось в театре, на сцене которого происходило убийство: «Помню, как я стоял в ложе бутафорского театра и хлопал, а на воображаемой сцене что-то происходило: „настоящее“ убийство, которое театральная публика должна была принимать за сцену спектакля» (Б01. С. 242). Описание этих берлинских съемок вошло в роман «Машенька» (1926): «На экране было светящееся, сизое движение: примадонна, совершившая в жизни своей невольное убийство, вдруг вспоминала о нем, играя в опере роль преступницы, и, выкатив огромные неправдоподобные глаза, валилась навзничь на подмостки» (Н1. С. 60).

(обратно)

196

Я только что была на первом представлении. <…> И вот вчера в первый раз показывали фильм. — Несообразность, указывающая на незавершенность работы над пятым действием в сохранившейся Рукописи драмы.

(обратно)

197

Я увидела себя на экране. Это было чудовищно. <…> я встала, простите, задом… — Ср. в «Камере обскура» (1933) Набокова описание кинематографического дебюта героини: «Угловатая, неказистая, с припухшим, странно изменившимся ртом, черным, как пиявка, с неправильными бровями и непредвиденными складками на платье, невеста дико взглянула перед собой, а затем легла грудью на подоконник, задом к публике» (Н3. С. 338).

(обратно)

198

Только теперь не Морская, а улица Герцена. — В Санкт-Петербурге, в доме 47 по Большой Морской (с 1902 г. — Морская), в 1899 г. родился и до 1917 г. жил Набоков. В 1920 г. Морская была переименована в улицу Герцена. В настоящее время улица вновь называется Большой Морской.

(обратно)

199

Paradiserstrafie, пять, bei Engel… — В Рукописи адрес написан сокращенно: «Paradiser str., 5, b/Engel». К адресу добавлена «говорящая» фамилия хозяина квартиры: «у Энгеля» (т. е. у Ангела), которой отвечает название улицы («Райская»). Ср. в рассказе Набокова «Звонок» (1927): «Адрес: Планнерштрассе 59, бай Баб…» (Н2. С. 495). Персонаж по фамилии Энгель, «представитель <…> очень иностранной» фирмы (Н3. С. 559), возникнет затем у Набокова в рассказе «Занятой человек» (1931).

(обратно)

200

Жил да был в Тулоне артиллерийский офицер. — Как заметил Д. В. Набоков, под этим офицером подразумевается Наполеон, который в начале своей карьеры был назначен начальником артиллерии в армию, осаждавшую занятый англичанами Тулон. Бонапарт осуществил блестящую военную операцию, Тулон был взят, а сам он получил в 24 года звание бригадного генерала. Продолжение истории артиллерийского офицера, начатой Кузнецовым в финале пьесы, должно было бы, следовательно, привести к рассказу о том, как этот офицер, став императором, однажды отправился покорять Россию.

(обратно)

201

Пускай будет опять стена. — Вопросу «четвертой стены» как фундаментальной условности театра Набоков посвятил лекцию «Ремесло драматурга» (1941). Ср. в буффонаде Н. Евреинова «Четвертая стена» (1915), пародирующей крайности сценического натурализма МХТа: «Директор. Ставьте четвертую стену! <…> Четвертая стена!.. Вот она заря нового театра! — театра свободного от лжи, комедиантства, от недостойных чистого искусства компромиссов!» (Н. Н. Евреинов. Драматические сочинения. Пг.: Academia, 1923. С. 63).

(обратно)

202

…из цикла «Озаренные Озера». — Прозрачная аллюзия на название стихотворного сборника М. А. Кузмина «Осенние озера» (1912).

(обратно)

203

…черная бородка <…> волосатый глист. — Ср. в письме Набокова сходную характеристику: «Демидов, этот бородатый глист, со мной холодно-любезен» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 5 мая 1937 г.).

(обратно)

204

…потрясающее событие! Потрясающе-неприятное событие! — Первая из ряда отсылок к «Ревизору», ср.: «Бобчинский. Чрезвычайное происшествие! Добчинский. Неожиданное известие!» (Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч.: В 23 т. М.: Наука, 2003. Т. 4. С. 16).

(обратно)

205

Что за гадостные порядки? <…> Освободили досрочно… — В 1936 г. был досрочно освобожден из заключения один из экстремистов, совершивших убийство В. Д. Набокова, что ускорило переезд семьи Набоковых из Берлина в Париж в 1937 г. (Б01. С. 498). Об условиях досрочного освобождения Набоков консультировался у знакомого юриста, попросив его ориентироваться на законы, общие для европейских стран, включая и законы дореволюционной России (Там же. С. 557).

(обратно)

206

…«Камера Обскура» — лучшая фильма сезона!.. — Имеется в виду роман Набокова «Камера обскура» (1933), надежда на экранизацию которого возникла у Набокова в 1937 г., когда этим проектом занялся Фриц Кортнер. Планы обсуждались во время лондонской поездки Набокова в феврале 1937 г.: «Прочел (Кортнер. — А. Б.) мне два versions'a „Камеры“ — ужасающих, по-моему. Кречмара вылечивает окулист, но он, возвратившись, скрывает от Магды свое прозрение и, притворяясь слепым, накрывает изменницу. Завтра опять встречаюсь, чтобы договориться окончательно об условиях. Он настроен крайне оптимистически, но нес, вообще, страшную ахинею» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 27 февраля 1937 г.). Вернувшись в Париж, Набоков вновь писал об этих планах: «…Camera выйдет под другим заглавием, если будут фильмовать. Кроме слепоты, кажется, ничего там не останется» (Там же. Март 1937 г.). Фильм был снят только в 1969 г. Тони Ричардсоном по сценарию Э. Бонда.

(обратно)

207

…выполнил Ростан и сыграла Дузе. — Эдмон Ростан (1868–1918) — французский поэт и драматург, чей стих в героической комедии «Сирано де Бержерак» (1897) считался образцом пластичности и выразительности. Элеонора Дузе (1858–1924) — знаменитая итальянская драматическая актриса, выступавшая с успехом во многих странах, в том числе в России (в 1891–1892, 1908 гг.). Ее игра отличалась революционным для того времени выражением личной, а не актерской индивидуальности. Прославилась исполнением ролей в пьесах Г. Д'Аннунцио и особенно Г. Ибсена.

(обратно)

208

…был продан наш дом и сад… — Отсылка к пьесе А. Чехова «Вишневый сад»; Любовь Раневская кроме имения продала также дачу в курортной Ментоне, где Набоков написал «Событие».

(обратно)

209

«Мой предок, воевода четырнадцатого века, писал Трощейкин через „ять“»… — Ирония Набокова заключается в том, что фамилия героя образована от презрительной формы Трощейка (от «тростить» — «свивать пряди; сдваивать», или, в переносном смысле, «повторять одно и то же, упорно стоять на своем» — Словарь Даля); вместе с тем боярин Трощейкин (фамилия которого писалась через «е», а не «ять») действительно жил в конце XIV— начале XV в. (см.: Н. М. Тупиков. Словарь древнерусских личных собственных имен. М.: Русский путь, 2004. С. 789).

(обратно)

210

…я вышла замуж за букву «ять». — Отсылка к пьесе А. Чехова «Свадьба», один из персонажей которой носит имя Иван Михайлович Ять.

(обратно)

211

Можете отложить попечение. Марфа. Какое печение? — Прием провоцирующего на поиски аллюзии вопроса-повтора, не раз примененный в пьесе, в данном случае призван напомнить монолог Бориса из трагедии А. Пушкина «Борис Годунов»: «Я думал свой народ / В довольствии, во славе успокоить, / Щедротами любовь его снискать — / Но отложил пустое попеченье: / Живая власть для черни ненавистна» (А. С. Пушкин. Полн. собр. соч.: В 10 т. 1978. Т. 5. С. 208).

(обратно)

212

…о пьесах <…> должно дать осечку. — Набоков обыгрывает известный афоризм А. П. Чехова, о котором впоследствии писал в связи со стилем Гоголя: «Знаменитый драматург как-то заявил <…> что если в первом действии на стене висит охотничье ружье, в последнем оно непременно должно выстрелить. Но ружья Гоголя висят в воздухе и не стреляют; надо сказать, что обаяние его намеков и состоит в том, что они никак не материализуются» (В. Набоков. Николай Гоголь // В. Набоков. Американский период. Собр. соч.: В 5 т. СПб., 1997. Т. 1. С. 435).

(обратно)

213

…если действительно я завтра отправлюсь <…> У меня как раз остались от нашего театра борода и парик. <…> Только смотрите, не испугайте пассажиров. — Реплики отсылают к двум эпизодам из чеховских пьес, ср. в «Чайке»: «Нина. <…> Вчера поздно вечером я пошла посмотреть в саду, цел ли наш театр. <…> Завтра рано утром ехать в Елец в третьем классе…» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения. М.: Наука, 1978. Т. 13. С. 57); в «Трех сестрах»: «Кулыгин. Вчера в третьем классе у одного мальчугана я отнял вот усы и бороду <…> Наташа. <…> (Увидев Кулыгина, вскрикивает: тот смеется и снимает усы и бороду.) Ну вас совсем, испугали!» (Там же. С. 185–186).

(обратно)

214

Она как-то рекомендовала Лизу Станиславским… — Имена этих закулисных персонажей, как и упомянутого ранее Вишневского, возможно, отсылают к знаменитой постановке «Горя от ума» в МХТе (режиссеры В. И. Немирович-Данченко, К. С. Станиславский, 1906), с К. С. Станиславским в роли Фамусова и А. Л. Вишневским, одним из ведущих актеров МХТа первой трети XX в., в роли князя Тугоуховского. Лиза, служанка в доме Фамусовых в пьесе Грибоедова, таким образом, соотносится с Вериной прислугой Лизой.

(обратно)

215

…профессор Эссер… — Немецкое происхождение Шнап позволяет предположить, что здесь подразумевается одна из самых одиозных фигур в окружении Гитлера в 1920-х гг. Герман Эссер (Esser) (1900–1981), получивший скандальную известность своими любовными похождениями и фанатичным антисемитизмом. О. Штрассер назвал его «сексуальным маньяком» и «демагогом самого низкого пошиба» (О. Штрассер. Гитлер и я. Ростов-на-Дону: Феникс, 1999. С. 79). Эссер вместе с Ю. Штрайхером «организовал „Антисемитское движение“, где они дали выход своей болезненной сексуальности, произнося непристойные речи, обличающие евреев во всех смертных грехах» (Там же. С. 80).

(обратно)

216

Вагабундова. — Речь этого персонажа представляет собой модернизированный раёшник балагана (ср. слова Любови: «Почему нужно из всего этого делать какой-то кошмарный балаган»). С. Сендерович и Е. Шварц трактуют образ Вагабундовой как «персонификацию балагана смерти», она «пришла посмотреть на смерть героя, и смерть — ее главная тема… О ее балаганном происхождении говорит ее фамилия — старинные кукольники-балаганщики были бродягами, вагабондами, или, на немецкий лад, вагабундами…» (С. Сендерович, Е. Шварц. Балаган смерти: заметки о романе B. В. Набокова «Bend Sinister». С. 356). Из многочисленных драма тических произведений, где персонифицированная смерть вводилась в круг персонажей, которые могли повлиять на образ Вагабундовой, помимо «Балаганчика» Блока, следует указать на «арлекинаду» Н. Евреинова «Веселая смерть», в которой появляется «Смерть с ухватками балаганной героини…» (см.: Н. Н. Евреинов. Драматические сочинения. СПб.: Издательство Бутковской, 1914. Т. 2. C. 89). В комедии Евреинова «Фундамент счастья» смерть предстает в образе «Черной дамы», которая в финале говорит стихами. В пьесе Рашильд «Madame la Mort» (1891, переведена О. И. Петровской под названием «Госпожа Смерть» и поставлена в театре В. Ф. Комиссаржевской в 1908 г.) смерть персонифицирована как «Женщина в вуали», в авторском определении которой указывается, что «это только образ, а не живое существо» (Французский символизм. Драматургия и театр. СПб.: Гиперион, 2000. С. 86).

(обратно)

217

…Известного Писателя: он стар, львист, говорит слегка в нос… — Несмотря на то что Набоков отрицал наличие прототипа у этого персонажа (см. вводный комментарий к пьесе), некоторые черты И. А. Бунина в нем очевидны. Это, конечно, отнюдь не означает, что Набоков таким образом «свел счеты» с писателем, как безапелляционно утверждал рецензент «Нового русского слова». Вероятно, в этом портрете отразилось впечатление Набокова от встреч с Буниным в Париже в январе 1936 г. и в начале 1937 г. В письме жене от 30 января 1936 г. Набоков рассказывал: «Только я начал раскладываться — было около половины восьмого, — явился в нос говорящий Бунин и, несмотря на ужасное мое сопротивление, „потащил обедать“ к Корнилову — ресторан такой. Сначала у нас совершенно не клеился разговор <…> меня раздражало все, — и его манера заказывать рябчика, и каждая интонация, и похабные шуточки, и нарочитое подобострастие лакеев <…> Я так сердился (что с ним поехал обедать), как не сердился давно, но к концу и потом когда вышли на улицу, вдруг там и сям стали вспыхивать искры взаимности, и когда пришли в Кафе Мюра, где нас ждал толстый Алданов, было совсем весело. <…> Очень мне хорошо рассказывал Ив<ан> Ал<ексеевич>, как он был женат в Одессе, как сын у него шестилетний умер» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. См. также об этой встрече: В. В. Набоков и И. А. Бунин. Переписка / Публ. Р. Дэвиса и М. Д. Шраера // С двух берегов. Русская литература XX века в России и за рубежом. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 176–177). С середины 1930-х гг. восхищение Набокова Буниным постепенно сменяется критическим отношением: продолжая ценить его как поэта, Набоков пересмотрел свое мнение о нем как прозаике. Весной 1937 г. в Париже Набоков часто встречался с Буниным на людях, причем встречи эти только усиливали взаимное раздражение: «Какой это неприятный господин — Бунин, — писал Набоков жене. — С музой моей он еще туда сюда мирится, но „поклонниц“ мне не прощает» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. Весна 1937 г.). Рассказывая жене о «вечеринке» в обществе литераторов, артистов Русского театра и других лиц, объединенных идеей поддержания Русского театра, Набоков нелестно отнесся и о Бунине: «На днях приятненькая была вечеринка, нечего сказать: тра-ла-ла, Алданов во фраке, Бунин в мерзейшем смокинге, Хмара с гитарой и Кедровой, Ильюша <sic> в таких узких штанах, что ноги как две черных колбасы, милая, старая Тэффи — и все это в гнусно-роскошном особняке <…> Ну, конечно, пение пошлейшей „чарочки“, одинокая ваза с шоколадом, крик хозяйки (про меня) „ой, он съедает весь шоколад!“, вид из сплошного окна на остов растущей выставки, на луну. <…> Бунин все изображал мою „надменность“ и потом прошипел: „вы умрете один и в страшных мученьях“» (Там же. 7 марта 1937 г.). Эти слова вложены Набоковым в уста Бунина в сцене обеда в ресторане, описанной в «Других берегах» (гл. 13, 3). 1 апреля 1937 г. Набоков разыграл Бунина, пустив слух, что ночью, пока «он кутил», его квартиру ограбили. Наутро к «весьма сердитому Ивану» прибыли репортеры (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 1 апреля 1937 г.). В то время Набоков позволял себе шутливо-ироничные высказывания о Бунине, как, например, в открытке 3. Шаховской, посланной в 1938 г.: «Накануне нашего отъезда, средь ералаша укладки явился к нам Лексеич, нобелевский» (В. В. Набоков и И. А. Бунин. Переписка // С двух берегов. С. 179).

(обратно)

218

Мы встретились на рауте у Н. Н… — Намек на гл. 8 «Евгения Онегина», в которой описан раут у князя N.

(обратно)

219

Я — антидулъцинист: противник сладкого. — Неологизм «антидульцинист» (от лат. dulcis — сладкий; нежный) здесь, по-видимому, иронично намекает на «Dolce stil nuovo» («Новый сладостный стиль»), направление в итальянской поэзии XIII в., воспевавшее в изящных стихах возвышенную любовь к женщине. Вместе с тем «противник сладкого», возможно, намекает также на безымянного персонажа, описанного в сцене раута в «Евгении Онегине»:

Тут был на эпиграммы падкий,

На все сердитый господин:

На чай хозяйский слишком сладкий,

На плоскость дам, на тон мужчин,

На толки про роман туманный,

На вензель, двум сестрицам данный,

На ложь журналов…

(А. С. Пушкин. Полн. собр. соч.: В 10. Т. 5. С. 151–152.)

Некоторые из этих предметов вызывают недовольство и Петра Николаевича, приобретающего таким образом черты пушкинского «сердитого господина». Туманному роману соответствует «сказка» Антонины Павловны, раздражающая писателя; двум сестрицам — Люба и Вера; ниже писатель выразит свое недовольство также ложью журналов.

(обратно)

220

…«рогат» значит «богат»… — Ср.: «Они рогато живут — в избытке, богато» (Словарь Даля), «Мужик богатый, что бык рогатый» (В. И. Даль. Пословицы и поговорки русского народа. С. 27).

(обратно)

221

Оставьте, не мешайтесь. — Ср. препирательства Бобчинского с Добчинским в «Ревизоре»: «Бобчинский. Уж не мешайте, пусть я расскажу, не мешайте!» (Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч.: В 23 т. Т. 4. С. 17).

(обратно)

222

«Воскресающий Лебедь» — иронично переиначенное название знаменитого балетного номера М. М. Фокина «Умирающий лебедь» (1908) на музыку К. Сен-Санса, поставленного для А. П. Павловой. В 1917 г. вышел фильм «Умирающий лебедь. Трагическая новелла», с балериной В. Каралли в роли немой танцовщицы Гизеллы (реж. Е. Бауэр). В этом фильме показан художник, одержимый идеей изобразить на полотне смерть. Он уговаривает позировать ему несчастную Гизеллу, известную исполнительницу танца «Умирающего лебедя». Картина близится к концу, но в это время Гизелла встречает человека, в которого влюбляется, и приходит на последний сеанс полная жизни. Художник, видя крушение своего замысла, в маниакальном припадке душит Гизеллу, застывшую перед ним в позе умирающего лебедя (см.: Великий кинемо. Каталог сохранившихся игровых фильмов России 1908–1919. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 355). В одном из отзывов на картину упоминаются эскизы скелетов в мастерской художника, «влюбленного в смерть» (Там же. С. 356). В эскизах к нью-йоркской постановке «События», выполненных М. Добужинским, в мастерской Трощейкина на переднем плане изображен скелет в женской шляпе (воспроизведены в: N84. Р. 264).

(обратно)

223

…умирающий Лазарь… — Контаминация названия балетного номера «Умирающий лебедь» с евангельским сюжетом о воскрешении Лазаря. Кроме того, здесь, возможно, кроется аллюзия на «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского. В ряде реплик персонажей «События» прослеживается подтекст романов Достоевского, которым близка сама атмосфера «надрыва», созданная Трощейкиным. Упоминание Лазаря отсылает к одной из ключевых сцен в «Преступлении и наказании», когда Раскольников просит Соню почитать о «воскрешении Лазаря», о чем он затем вспоминает в эпилоге. Именно на это место в романе Достоевского Набоков впоследствии указал как на самое слабое:

«Мне было двенадцать лет, когда <…> я впервые прочел „Преступление и наказание“ и решил, что это могучая и волнующая книга. Я перечитал ее, когда мне было 19, в кошмарные годы Гражданской войны в России, и понял, что она затянута, нестерпимо сентиментальна и дурно написана. В 28 лет я вновь взялся за нее, так как писал тогда книгу, где упоминался Достоевский. Я перечитал ее в четвертый раз, готовясь к лекциям в американских университетах. И лишь совсем недавно я, наконец, понял, что меня так коробит в ней.

Изъян, трещина, из-за которой, по-моему, все сооружение этически и эстетически разваливается, находится в 10-й главе четвертой части. В начале сцены покаяния убийца Раскольников открывает для себя благодаря Соне Новый Завет. Она читает ему о воскрешении Лазаря. Что ж, пока неплохо. Но затем следует фраза, не имеющая себе равных по глупости во всей мировой литературе: „Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги“. <…> Это ключевая фраза романа и типично Достоевский риторический выверт»

(Н96. С. 189). (обратно)

224

…лебедь. <…> Мелькнуло. Автоматизм воображения. — «Мертвый» лебедь Опаяшиной ассоциируется с чеховской чайкой, убитой Треплевым также на озере («Чайка», действ. 2). Ср. слова «известного писателя» Тригорина:

«ТРИГОРИН: Красивая птица. <…>

НИНА: Что это вы пишете?

ТРИГОРИН: Так, записываю… Сюжет мелькнул… <…> Сюжет для небольшого рассказа: на берегу озера…»

(А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения. Т. 13. С. 31). (обратно)

225

Игорь Олегович Куприков. — Имя персонажа, по замечанию Пекки Тамми, соотнесено с именами русских князей Игоря и Олега, настойчиво повторяющимися в произведениях Набокова в связи со «Словом о полку Игореве» (П. Тамми. Поэтика даты у Набокова // Литературное обозрение. 1999. № 2. С. 28). Ср. персонажа «Олега Игоревича» в романе Набокова «Взгляни на арлекинов!» (1974).

(обратно)

226

…хроматической гаммой по глади озера, перейти на клавиши камышей… — Реминисценция «Исторического вечера» А. Рембо, входящего в цикл стихотворений в прозе «Озарения» (1886), ср.: «…руки маэстро заставляют звучать клавесины полей; кто-то в карты играет в глубинах пруда <…> во время заката появляются покрывала монахинь, и святые, и дети гармонии, и хроматизмы легенд» (пер. М. Кудинова). Хроматическая гамма — звукоряд, включающий все 12 входящих в октаву звуков. Объектом пародии в «сказке» является собственно жанр стихотворения в прозе и символистская описательность с ее условным изображением природы.

(обратно)

227

Как хороши, как свежи были розы! — В контексте события вечера эта популярная в литературе строка И. П. Мятлева («Розы», 1835) приобретает оттенок двусмысленности, отсылая к концовке одноименного стихотворения в прозе И. С. Тургенева (сб. «Senilia»), где говорится об одинокой старости: «И все они умерли… умерли…» (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч.: В 28 т. М.; Л.: Наука, 1967. Т. 13. С. 193), и к концовке стихотворения Игоря Северянина «Классические розы» (1925): «Но дни идут — уже стихают грозы, / Вернуться в дом Россия ищет троп… / Как хороши, как свежи будут розы / Моей страной мне брошенные в гроб!» (И. Северянин. Тост безответный. М.: Республика, 1999. С. 327).

(обратно)

228

…мертвый лебедь. Глаза его были полураскрыты, на длинных ресницах еще сверкали слезы. А между тем восток разгорался… — В русской литературе тема умирающего лебедя, восходящая к стихотворению В. А. Жуковского «Умирающий лебедь» (1827), была особенно популярна у символистов, например «Лебедь» К. Д. Бальмонта (1895); ср. также сонет С. Малларме «Le vierge, le vivace et le bel aujourd'hui…» (1885) о застывающем во льду озера лебеде, имеющий богатую традицию русских переводов под заглавием «Лебедь» (В. Брюсов, М. Волошин и др.). Главным объектом пародии в «сказке» является бальмонтовский «Лебедь», ср.: «Заводь спит. Молчит вода зеркальная. / Только там, где дремлют камыши, / Чья-то песня слышится печальная, / Как последний вздох души. / Это плачет лебедь умирающий, / Он с своим прошедшим говорит, / А на небе вечер догорающий / И горит и не горит» (К. Д. Бальмонт. Стихотворения. М.: Советский писатель, 1969. С. 98).

(обратно)

229

…сидят в застывших полусонных позах <…> спустилась прозрачная ткань или средний занавес, на котором вся их группировка была бы нарисована… — В авторском указании к «немой сцене» обнаруживается сходство с мейерхольдовской постановкой «Ревизора» (1926, зарубежные гастроли 1930), в которой «немую сцену» изображали куклы: «Мы сделаем монтаж света, а потихоньку в глубине соберем куклы. <…> Дается штора. <…> Потом надо дать сигнал, по которому выедут все фигуры» (Мейерхольд репетирует. М.: «Артист. Режиссер. Театр». Профессиональный фонд «Русский театр», 1993. Т. 1. С. 94–96). Предположение о влиянии постановки Мейерхольда на «Событие» высказала в рецензии на пьесу Л. Червинская: «Пьеса очень напоминает гоголевского „Ревизора“ (особенно в постановке Мейерхольда), и не только по признакам внешним» (Л. Червинская. По поводу «События» В. Сирина // КБР. С. 174). Об этой постановке Набоков хвалебно отозвался в книге «Николай Гоголь» (1942). Впрочем, сведения об источнике, по которому Набоков судил о «Ревизоре» Мейерхольда, отсутствуют.

(обратно)

230

…Бежать, — а мы почему-то медлим под пальмами сонной Вампуки. — Имеется в виду опера-пародия «Вампука, невеста Африканская. Образцовая во всех отношениях опера» (музыка и либретто В. Г. Эренберга по фельетону А. Манценилова (М. Н. Волконского), премьера в театре «Кривое зеркало» в 1908 г., реж. А. Р. Унгерн фон Штернберг). Н. Евреинов вспоминал, что «в результате своего ошеломительного успеха „Вампука“ стала магическим словом, от которого сразу же зашаталось и рухнуло трафаретное оперное искусство, чтобы дать место противоположному, творчески оригинальному, а главное, елико возможно, естественному и убедительному искусству» (Я. Евреинов. В школе остроумия. М.: Искусство, 1998. С. 76–77). «Вампукой» стали называть все искусственное, ходульное в театральных постановках. В буффонаде Евреинова «Четвертая стена» Директор, дав указание установить четвертую стену на сцене, восклицает: «Камня на камне не оставлю от нашей прежней постановки! — Это все-таки „Вампука“, что там ни говори» (Н. Евреинов. Драматические сочинения. Т. 3. С. 64). Разговор Трощейкиных на авансцене отсылает к тому эпизоду «Вампуки», в котором влюбленная парочка выходит к рампе, чтобы поделиться своим счастьем с публикой. В этот момент обнаруживается погоня, и Вампука, усевшись со своим возлюбленным на холмистое возвышение на фоне пальм, начинает распевать: «Спешим же, бежим же! / Бежим же, спешим же! / Бежим!», не двигаясь с места (см.: Н. Евреинов. В школе остроумия. С. 97–98). Эту же сцену имел в виду Набоков, когда писал Г. Струве 26 октября 1930 г.: «Мы с женой все продолжаем переселяться в Париж — в несколько вампучьем темпе» (В. Набоков. Письма к Глебу Струве // Звезда. 2003. № 11. С. 136). «Вампука» оставалась популярной и в эмигрантских театрах: Набоков мог видеть одну из вариаций на ее сюжет, например оперу-пародию А. И. Лабинского «Невеста Африканская» (реж. Ю. В. Озаровский), которая была поставлена в берлинской «Карусели» весной 1923 г. (см.: <Объявление> // Руль. 1923. 27 февр.).

(обратно)

231

…темная глубина и глаза <…> глядящие на нас… — Восприятие зрительного зала как потусторонности, восходящее к финалу «Гамлета», в котором умирающий принц обращается к зрителям: «You that look pale and tremble at this chance, / That are but mutes or audience to this act» («Вам, трепетным и бледным, / Безмолвно созерцающим игру» (пер. М. Лозинского). Подобное обращение к зрителям как драматургический прием Набоков рассматривает в лекции «Ремесло драматурга». Подробнее о соотношении сцены и зрительного зала у Набокова см.: A. Babikov. The Event and the Main Thing in Nabokov's Theory of Drama // Nabokov Studies. Vol. 7, 2002 / 2003. P. 161–174.

(обратно)

232

…портретистом с мечтой о какой-то лазурной пещере Имеется в виду «Лазурный грот», знаменитая, но сильно перехваленная достопримечательность Капри. Ср., напр., в рассказе И. Бунина «Остров сирен» (опубликованном 29 мая 1932 г. в «Последних новостях» под заглавием «Капри»): «…какой-то немецкий поэт случайно открыл в скалистых обрывах северного берега Капри грот, столь волшебно освещаемый солнцем и волнами, проникающими в него, что Капри сразу стал известен всему миру как „истинно обетованная страна всех живописцев и любителей Натуры“, непрестанное и многолюдное паломничество которых на „божественный остров“ уже никогда не прекращалось с тех пор…» (И. А. Бунин. Собр. соч.: В 6 т. М.: Художественная литература, 1988. Т. 5. С. 491).

(обратно)

233

Какая ночь… Ветер как шумит <…> на улице, можно сказать, лист не шелохнется. — Двунаправленная аллюзия — на «Лесного царя» В. Жуковского (ср.: «О нет, мой младенец, ослышался ты, / То ветер, проснувшись, колыхнул листы») и на пьесу М. Метерлинка «Непрошеная», где семейство в замке ожидает прихода смерти. В. Е. Александров, без связи с «Событием», обратил внимание на то, что возникающий в произведениях Набокова «легкий ветерок можно рассматривать как пародию на распространенный (нередко в слишком очевидной форме) в символической литературе образ потусторонности, например в „Непрошеной“ М. Метерлинка» (В. Е. Александров. Набоков и потусторонность. СПб.: Алетейя, 1999. С. 92). Ср. в «Непрошеной»: «Дед…Откуда эти звуки? / Старшая Дочь. Это лампа вспыхивает, дедушка. / Дед. Мне кажется, что она очень тревожная… очень тревожная… / Дочь. Это ветер ее качает… / Дядя. Ветра нет, окна закрыты» (пер. К. Бальмонта). Вместе с тем, в сцене пародируется драматический прием искусственного нагнетания напряжения посредством описания бурной погоды, как бы отражающей душевное состояние героев, высмеянный Набоковым в лекции «Трагедия трагедии».

(обратно)

234

…лебеди делают батманы… — Батман (от фр. battement — биение, удары) в балете — группа движений классического танца, часть ежедневного урока танцовщика. Трощейкин ассоциирует сказку Опаяшиной с балетными партиями «Умирающего лебедя» («Умирающий лебедь» М. Фокина и «Лебединое озеро» П. И. Чайковского).

(обратно)

235

Я ему с няней пошлю французскую записку… — В «Евгении Онегине» Татьяна просит няню послать внука с французским письмом к Онегину (3, XXXIV).

(обратно)

236

…голова трагического актера… — В образе этого персонажа отразились черты Актера на роли любовников, действующего в пьесе Евреинова «Самое главное», где этот профессиональный актер исполняет роль сыщика в «театре жизни». Нанятый Дамой с собачкой для розыска троеженца, он приходит к гадалке: «Ведь это мой первый дебют в роли сыщика… Я так волнуюсь, как никогда на сцене со мной не бывало. Ведь вы, конечно, понимаете, что провалить роль на сцене — от этого никому ни холодно ни жарко, а здесь… ведь это значит проиграть все дело, расписаться в бессильи правосудия, закона, общества, наконец, среди которого живет безнаказанно страшное подобие „Синей Бороды“» (Н. Н. Евреинов. Самое главное. Пг.: Государственное изд-во, 1921. С. 24). Абсурдность его поисков состоит в том, что этим троеженцем оказывается сама гадалка, одна из личин Параклета. Другая аллюзия на «Самое главное», связанная с этим сюжетом о троеженце, возникает далее в реплике Барбошина об одном его «интереснейшем деле» — «ультраадюльтере», в котором задействована «блондинка с болонкой», т. е. евреиновская Дама с собачкой, получившая имя по названию чеховского рассказа (см. об этой параллели к «Самому главному»: А. Медведев. Перехитрить Набокова // Иностранная литература. 1999. № 12. С. 227). Влияние «Самого главного» на «Событие» впервые было отмечено в рецензии на нью-йоркскую постановку пьесы: «Хотя пьеса названа комедией, она не заражает весельем. В самой теме нет ничего смешного. Это не шесть действующих лиц, ищущих автора, как у Пиранделло, хотя в пьесе Сирина имеется кое-что от Пиранделло. Это не люди в поисках самого главного, хотя влияние Евреинова очень заметно…» (М. Железное. «Событие» В. В. Сирина // Новое русское слово. 1941. 6 апр.).

(обратно)

237

Не вам, не вам кланяюсь, а всем женам <…> Дитя! О, обаятельная, обывательская наивность! — В репликах Барбошина, сама характеристика которого, «сыщик с надрывом», прямо отсылает к «надрывным» персонажам Достоевского, пародируется стиль и кроется подтекст его произведений. В четвертой главе «Преступления и наказания» Раскольников говорит Соне: «— Я не тебе поклонился, а всему страданию человеческому поклонился…» (на эту отсылку к Достоевскому впервые обратили внимание С. Сендерович и Е. Шварц в статье: «Вербная штучка». Набоков и популярная культура // Новое литературное обозрение, 1997. № 26. С. 220); ср. также восклицание героя «Записок из подполья»: «О младенец! О чистое, невинное дитя!» (гл. 7). Набоков приводит отрывок из повести с этими словами в своей лекции о Достоевском в качестве образчика его стиля и затем резюмирует: «Назойливое повторение слов и фраз, интонация одержимого навязчивой идеей, стопроцентная банальность каждого слова, дешевое красноречие отличают стиль Достоевского» (Н96. С. 196–197).

(обратно)

238

…вы так хороши, и ночь такая лунная… — Реминисценция популярного романса на стихи Аполлона Григорьева «О, говори хоть ты со мной…» (1857), ср.: «Душа полна такой тоской, / А ночь такая лунная…».

(обратно)

239

…Барбашин <…> Нет-нет, не путайте — Барбошин… — Семантические двойники «Барбашин» и «Барбошин» своим происхождением обязаны разнице значений, отмеченных в Словаре Даля, где наряду с «барабошить — пугать, суматошить, тревожить», есть и «барабоша — бестолковый, суетливый, беспорядочный человек». В этом контексте фамилия сыщика напоминает о балаганном Филимошке, которого в шутку именовали Барабошкой. Ср. сходные препирательства в сценке «Петрушка и Филимошка» из корпуса пьес о Петрушке:

«ФИЛИМОШКА: Меня звать Филимошка.

ПЕТРУШКА: Ах, какое хорошее имя — Барабошка.

ФИЛИМОШКА: Не Барабошка — Филимошка»

(Русский фольклор. М.: Олимп, 1999. С. 346).

Вместе с тем имена этих персонажей имеют реальную основу. Еще задолго до начала работы над «Событием» Набоков получил от своего приятеля Н. Яковлева, литератора и знатока русской старины, список угасших русских дворянских фамилий, которые понадобились ему для художественных целей: «Барбашин, Чердынцев, Качурин, Рёвшин, Синеусов» (см.: Б01. С. 300). Все эти фамилии впоследствии были введены Набоковым в его произведения. Фамилия главного закулисного персонажа — Барбашин — отсылает к московскому воеводе XVI в. князю Ивану Барабашину (см.: Н. М. Тупиков. Словарь древнерусских личных собственных имен. С. 470). Фамилия сыщика отсылает к князю Василию Барбошину, жившему также в XVI в. Суздальский князь Василий Барбошин выведен в исторической драме Л. А. Мейя (1822–1862) «Псковитянка» (1859).

Альфред Афанасьевич. — Имя создает утрированный (или пародийный) образ поэта-романтика. Альфред отсылает сразу к двум французским поэтам-романтикам: Альфреду Виктору де Виньи (1797–1863) и Альфреду де Мюссе (1810–1857), стихи которого Набоков переводил в разные годы, а также к двум английским поэтам: сентименталисту Альфреду Теннисону (1809–1892) и Альфреду Эдуарду Хаусмену (1859–1936), поэту-«георгианцу», оказавшему некоторое влияние на поэзию Набокова. Отчество «Афанасьевич» отсылает к Афанасию Афанасьевичу Фету.

(обратно)

240

О, вы увидите! Жизнь будет прекрасна. <…> Птицы будут петь среди клейких листочков, слепцы услышат, прозреют глухонемые. Молодые женщины будут поднимать к солнцу своих малиновых младенцев. Вчерашние враги будут обнимать друг друга. <…> Надо только верить… — В речи Барбошина содержатся многочисленные литературные подтексты, начиная с библейского: «И в тот день глухие услышат слова Книги, и прозрят из тьмы и мрака глаза слепых» (Ис, 29:18). Обыгрываются здесь и финальные реплики Сони из «Дяди Вани»: «…увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся <…> Я верую, верую…» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения. Т. 13. С. 115). Вместе с тем в монологе Барбошина обнаруживается пародия на «Братьев Карамазовых». «Клейкие листочки» — символ жизни у Ивана, ср.: «Жить хочется, и я живу… Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие распускающиеся весной листочки…» (Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1976. Т. 14. С. 209–210); «обнимающиеся враги» напоминают его слова: «Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва и как зарезанный встанет и обнимется с убившим его» (Там же. С. 222). Пародируется также стиль речей «Великого инквизитора» из придуманной Иваном легенды, ср.: «О, мы убедим их наконец не гордиться <…> Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. <…> Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин…» (Там же. С. 236).

(обратно)

241

(Поет.) «Начнем, пожалуй…» — Имеется в виду партия Ленского из оперы П. И. Чайковского «Евгений Онегин» (1878), о которой Набоков отзывался с неизменным отвращением: «Бесполезно повторять, что создатели либретто, эти зловещие личности, доверившие „Евгения Онегина“ посредственной музыке Чайковского, преступным образом уродуют пушкинский текст…» (В. Набоков. Пушкин, или Правда и правдоподобие // Н96. С. 414). В заметке «Прямой. Важный. Пожалуй», вошедшей в книгу «О Пушкине» (1937), В. Ходасевич отметил ошибочность интерпретации в опере Чайковского этих слов Ленского: «…когда Онегин спрашивает: „Что ж, начинать?“ — Ленский ему отвечает не с колебанием, не на высокой, унылой ноте, как в опере Чайковского, а с твердостию и мужеством: „Начнем, пожалуй“, — то есть начнем, изволь» (Х97а. С. 442). Эта реплика в очередной раз вскрывает евреиновскую генеалогию Барбошина, поющего подобно Комику из «Самого главного», который переиначивает хор из «Пиковой дамы» Чайковского: «Благодетельница наша, как изволили гулять? / Свет наш барынюшка хочет, верно, почивать!». Ср.: «Комик (поет). Мария Яковлевна, благодетельница» (Н. Н. Евреинов. Самое главное. С. 80).

(обратно)

242

Амур, Морфей и маленький Бром. — Наряду с именами римского божества любви и греческого божества сновидений Барбошин называет в усеченном виде одно из прозвищ Диониса — Бромий, соотнеся его с расхожим названием успокоительного средства. Ирония Набокова заключается в том, что Бромий (греч. «бурный», «шумный») никоим образом не способствует спокойному сну.

(обратно)

243

…и теперь уезжает за границу навсегда. — Набоков пародирует старомодное построение пьесы с обязательной scene-a-faire (кульминация, сцена, которую с нетерпением ждет зритель), тем, что, опровергнув ожидания зрителей и самих персонажей, так и не выводит на сцену в решающем действии своего «ревизора» (не случайно поэтому в пьесе упоминается его роман «Камера обскура», в котором используется тот же прием). В этом смысле развязка пьесы противопоставлена «Ревизору», в связи с чем Ходасевич заметил следующее: «Тот факт, что гоголевская комедия кончается грозным известием о прибытии ревизора, у Сирина же, напротив, Трощейкин узнает, что Барбашин навсегда уехал за границу, мне кажется, следует истолковать, как признак пронзительного сиринского пессимизма: все в мире пошло и грязно, и так и останется: ревизор не приедет, и можно его не бояться…» (В. Ходасевич. «Событие» В. Сирина в Русском театре // КБР. С. 171). Последнее замечание Ходасевича полемизирует с мнением Ю. Анненкова, считавшего, что пьеса «глубоко оптимистична: она говорит о том, что самая реальная жизненная угроза, опасность, совсем не так страшна, как то представляют себе люди <…> На деле же все обстоит благополучно („и Барбашин не так уж страшен“), и даже знаменитый писатель — для поддержания равновесия — оказывается в натуре невзрачным головастиком» (Н.П.В. <Вакар> «Событие» — пьеса В. Сирина // КБР. С. 166).

(обратно)

244

В окне вид на конусообразную гору. — Параллель к пьесе Б. Шоу «Дом, где разбиваются сердца», ср. в начальной ремарке: «Живописный гористый пейзаж Суссекса открывается из окон дома…» (пер. А. Образцовой, С. Боброва и М. Богословской). В черновой рукописи «Изобретения Вальса» начальная ремарка была иной: «В окне солнечный вид на конусообразную гору. На сцене в странных позах Военный министр, сановитый старик с седым бобриком, и его личный секретарь, толстый, розовый, как марципан, полковник. Оба в пышных оперных мундирах» («оперных» зачеркнуто) (LCNA. Box 10, fol. 28).

(обратно)

245

Сальватор Вальс <…> Под такую фамилию хоть танцуй. — Источник необычного имени главного действующего лица, помимо пушкинского Вальсингама, следует, по-видимому, искать в повести А. И. Тарасова-Родионова (1885–1938) «Шоколад» (1922), героиня которой, бывшая балерина, при советский власти связавшаяся с английским шпионом, носит имя Елена Вальц. В 1931 г. у Набокова состоялась встреча с Тарасовым-Родионовым в Берлине, на которой пролеткультовец уговаривал Набокова вернуться на родину (Б01. С. 438). Набоков вспомнит этот эпизод и даже название повести Тарасова-Родионова в интервью Г. Голду и Дж. А. Плимптону (1966). Возможно также, что на выбор имени для эксцентричного Вальса повлияло реальное лицо — декоратор и машинист сцены в Большом театре К. Ф. Вальц (1846–1929), чьи феерические представления получили широкую известность в России в конце XIX — начале XX в.

(обратно)

246

Помните дамочку, выдумавшую подводную спасательную лодку? — Вновь отсылка к «Дому, где разбиваются сердца» Б. Шоу, ср.: «Капитан Шотовер. А где все деньги за патент на мою спасательную лодку? <…> Но ведь это было судно… для охоты за подводными лодками. Разве при нашем образе жизни можно позволить себе тратить время на какие-то спасательные приспособления?».

(обратно)

247

…будто гляжу сквозь цветное окно. — В английском переводе следует: «…церкви Св. Розы» (N66. Р. 10; далее для всех выдержек из этого издания указываются только номера страниц).

(обратно)

248

У меня в Каламбурге две фабрики и доходный дом. — Ср. в «Лолите» один из вымышленных адресов в книге гостиничных постояльцев — «Джеймс Мавор Морелл, Каламбург, Англия» (ч. II, гл. 23). К. Проффер отметил, что «Каламбург» — это аллюзия на «драматическую мистерию» Б. Шоу «Кандида» (1894–1895), действие которой происходит в районе Лондона Хокстон, название которого намекает на англ. hoax — обман, розыгрыш (К. Проффер. Ключи к «Лолите». СПб.: Симпозиум, 2000. С. 37). Эту пьесу Набоков упоминает в лекции «Ремесло драматурга». В английском переводе игра слов еще более изощренна: «in Old Chestnut street, Punnington» (11) (букв.: «на Старой Каштановой улице в Паннингтоне»), что можно перевести как «на улице Заезженного Анекдота, в Каламбурге» (от одного из значений англ. chestnut — избитый анекдот; пошлый мотив; и от англ. pun — игра слов, каламбур).

(обратно)

249

…может быть, и не здесь… — В английском переводе «в уборной» (Ibid.).

(обратно)

250

…он всегда забывает… — В английском переводе добавлено «…женщин, то есть вещи» (Ibid.).

(обратно)

251

Телемор — неологизм Набокова, означающий умерщвление на расстоянии (от греч. «теле» — действующий на дальнее расстояние, и рус. «мор» — повальная смерть). В английском переводе далее следует: «…или сохранить его греческое название „телетаназия“. Но это слишком длинно» (Ibid.).

(обратно)

252

…За океаном, всюду. — В английском переводе: «за тысячу и одно темное море»

(обратно)

253

Она — работа моего старичка <…> изобретателя… — В английском переводе реплика продолжается: «…моего родственника, седобородого человека, также по имени Вальс, Вальтер Вальс, Вальт Вальс…» (12). В научно-фантастическом романе А. Н. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» изобретателем лучевого аппарата также был не заботящийся о мировом господстве Гарин, а престарелый ученый Манцев. Набокову был известен этот роман Толстого. В интервью А. Аппелю он вспоминал: «С Алексеем Толстым я был знаком <…> Он был небесталанным писателем, написавшим два-три запоминающихся научно-фантастических рассказа или романа» (В. Набоков. Американский период. Т. 3. СПб.: Симпозиум, 1999. С. 615–616).

(обратно)

254

Вошел слуга Горб. — В английском переводе дана его характеристика: «Он немой и пользуется языком жестов. Привлекая внимание своего хозяина, он трясет погремушкой» (Ibid.).

(обратно)

255

И этот быстрый волчий взгляд. — В образе Вальса отражены черты Адольфа Гитлера, ср. стихотворение Набокова «О правителях» (1945): «Но детина в регалиях или / волк в макинтоше, / в фуражке с немецким крутым козырьком, / охрипший и весь перекошенный…» В примечании к этим строкам Набоков указал, что «здесь на мгновение появляются советский генерал и Адольф Гитлер» (В. Набоков. Стихи. Анн Арбор: Ардис, 1979. С. 320). В английском переводе Набоков изменил «волчий» на «дикий» (16).

(обратно)

256

Люмбаго (от лат. lumbus — поясница) — острая боль (прострел) в нижней части спины (пояснице) независимо от причин ее возникновения и характера проявления. В основном причинами люмбаго являются перенапряжение поясничной области, поясничные грыжи, смещение позвонков или же врожденные аномалии позвонков.

(обратно)

257

Не почерк, а какая-то волнистая линия. — В английском переводе: «Так дети изображают морские волны» (17).

(обратно)

258

Старик Перро, — да, да. — Отсылка к французскому писателю и сказочнику Шарлю Перро (1628–1703). В английском переводе следует:

«Кажется, только вчера он рассказывал свои чудные сказки — на Рождественских вечерах для инвалидов войны и в той замечательной психиатрической лечебнице — как она называлась? — где два ваших родственника находились на лечении…

ПОЛКОВНИК. О, весьма дальние родственники. Что вы говорите?

МИНИСТР. Или то были братья Гримм? Ладно, неважно. О чем бишь я?

ПОЛКОВНИК. Похороны. Министр. Ах, да» (19).

(обратно)

259

Один умирает, а другой выезжает… — В английском переводе: «Один утопает, другой выпивает» (Ibid.).

(обратно)

260

…роман в разгаре! — В английском переводе каламбур: «…сердечный жар сильнее изжоги» (burning heart — heartburn) (Ibid.).

(обратно)

261

Отдаленный взрыв страшной силы. — Ср. в финале пьесы Б. Шоу «Дом, где разбиваются сердца»: «Страшный взрыв сотрясает землю».

(обратно)

262

Полцарства за очки! — Иронично переиначенное восклицание Ричарда в «Короле Ричарде III» У. Шекспира: «Коня! Коня! Корону за коня!» (акт V, сц. 4. — Пер. Мих. Донского), причем Набоков отсылает не к самой знаменитой фразе («A horse! A horse! My Kingdom for a horse!»), а к ее известнейшему русскому переводу Я. Г. Брянского, относящемуся к 1833 г.: «Полцарства за коня!» В английском переводе «Изобретения Вальса»: «Царство за пару очков!» (21). Ср. восклицание Вершинина в «Трех сестрах» А. Чехова: «Чаю хочется. Полжизни за стакан чаю!» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения. Т. 13. С. 145).

(обратно)

263

…стихийное совпадение… — В английском переводе: «космическое совпадение» (21)

(обратно)

264

Какой Сильвио? — Имя, которым Министр упорно называет Вальса, носит герой-сновидец драмы Д. Мережковского «Сильвио», обретающий полноту власти в некоем сказочном государстве и мечтающий провести революционно-утопические реформы.

(обратно)

265

…не откажи в своей спасительной… — На спасительную миссию указывает придуманный Вальсом псевдоним: Сальватор (от лат. salvator — спаситель, избавитель). В переводе пьесы 1938 г. (см. вводный комментарий к пьесе) Вальс носит имя Salvation (англ. спасение; вечное блаженство).

(обратно)

266

…старые газеты… — В английском переводе следует: «Лохмотья минувшего» (25)

(обратно)

267

Был конус, Фузияма… — В английском переводе: «Минуту назад был элегантный конус, живописная Фудзияма…» Также полубезумный Герман в романе Набокова «Отчаяние» (1934) описывает гору, находящуюся вблизи города Икс (в английском переводе «Отчаяния» назван город Пиньян, на юге Франции): «Вдали лиловато-белым конусом выделялась на беспощадной синеве гора, похожая на Фузияму» (Н3. С. 508).

(обратно)

268

…взорвать гору? — Уничтожение гор, как гипербола принципа равенства, входит в «свод законов» вымышленной страны Зоорландии в романе Набокова «Подвиг», ср.: «…пора пригладить гористую страну, взорвать горы, чтобы они не торчали так высокомерно» (Н3. С. 206). Ср. также в «Solus Rex» (1940) столь же фантастическое предложение придворного инженера «поднять центральную часть островной равнины, обратив ее в горный массив, путем подземного накачиванья» (Н5. С. 86).

(обратно)

269

…не путайте меня с фельетонистом Зоном, это совсем другой коленкор. — Игра со значением слова «зон» — коленкор, миткаль (Словарь Даля), а также, возможно, намек на известного театрального антрепренера И. С. Зона, владевшего до революции в Москве и Петербурге театром «Зон», где ставились главным образом оперетты, и руководившего в 20-х гг. в эмиграции русским театром «Маски». В английском переводе эта фраза отсутствует.

(обратно)

270

Оставьте… — В английском переводе: «Пусть он останется. То есть она» (26)

(обратно)

271

…поставил подножку. — В английском переводе добавлено: «…и она упала плашмя» (Ibid.).

(обратно)

272

Вот — здесь указано. — В английском переводе: «Вот адрес. (Записывает).»

(обратно)

273

…мы вам верим. — В английском переводе добавлено: «…как говаривал мой бывший муж» (Ibid.).

(обратно)

274

Странно, этот географический атлас… — В английском переводе этим словам предшествует ремарка: «ВАЛЬС (глядя в большую книгу на столе)…»

(обратно)

275

…виновник торжества… — В английском переводе: «преступник, прична общего потрясения» (36)

(обратно)

276

…лунатик. — Намек на психическое состояние Вальса дан через английское значение слова lunatic — безумный. Таким образом, за счет различия значений в русском и английском языках совмещаются два основных мотива, сопутствующие Вальсу, — безумия и сна.

(обратно)

277

А известно ли вам <…> белая серна? — В английском переводе финал действия изменен:

«А знаете ли вы, кто жил там когда-то?

ВАЛЬС: Нет. Кто?

АНАБЕЛЛА: Старый волшебник и снежно-белая газель» (37).

(обратно)

278

…Берг <…> Бруг. — Анаграмматические и созвучные имена для действующих лиц изобретались драматургами нередко, напр. Виола, Оливия, Мальволио в шекспировской «Двенадцатой ночи» (в английском переводе «Изобретения Вальса» Транс названа по-шекспировски Виолой), чиновники Герц, Шерц, Шмерц в драме А. В. Сухово-Кобылина «Дело» (1861), Эрм, Мирм, Зирм в пьесе В. Брюсова «Диктатор» (1921) и др.; однако у Набокова этот прием не ограничивается игровой функцией, поскольку чехарда звуков и смыслов в именах генералов непосредственно отражается в самом действии пьесы, в абсурдной взаимозаменяемости и перевоплощаемости персонажей. В английском переводе пьесы в именах генералов также выстраивается длинный и гораздо более отчетливый ассоциативный ряд (не аналогичный русскому), связанный с сюжетом и некоторыми привнесенными в переводе мотивами. При моделировании этих имен Набоков мог исходить из звукоподражательного ряда «Гриб. / Грабь. / Гроб. / Груб» стихотворения В. Маяковского «Хорошее отношение к лошадям» (1918).

(обратно)

279

За длинным столом сидят <…> одиннадцать старых генералов <…> (последние трое представлены куклами…) — Ср. «Балаганчик» А. Блока в постановке В. Э. Мейерхольда, в которой также использовались куклы: «На сцене <…> длинный стол, за которым сидят „мистики“» (В. Э. Мейерхольд. О театре. СПб., 1912. С. 198); «…мистики так опускают головы, что вдруг за столом остаются бюсты без голов и без рук» (Мейерхольд и художники. М.: Галарт, 1995. С. 85). Постановку этого спектакля 1914 г. Набоков мог видеть на сцене Тенишевского училища в Петербурге, в котором учился с 1911 но 1916 гг.

(обратно)

280

Это неприятно, что тринадцать… — В английском переводе далее следует реплика Гампа и ремарка: «Да, но один из нас не имеет голоса. Хар-хар! (Подразумеваемый Хамп энергично трясет погремушкой.)» (39).

(обратно)

281

Я протестую. — В английском переводе далее следует:

«РАМП (с тоской). Вы его так полюбили с тех пор, как я вас познакомил в клубе „Аметист“» (40).

(обратно)

282

В нем карты. <…> Я велел принести… — В английском переводе добавлены реплики; игра слов строится на паронимических созвучиях «maps (географические карты) — chaps (парни) — caps (фуражки)» и «charts (схемы, планы) — marts (торговые центры, аукционные залы)», которую можно передать лишь приблизительно:

«В нем карты и планчики.

СТАМП: Вы сказали траты и мальчики?

ГАМП: Хар, хар, хар!

ПОЛКОВНИК: Нет, я сказал „карточки“. То есть „карты“» (Ibid.).

(обратно)

283

Нас все-таки тринадцать! — Это несчастное число объявляют Кулыгин в действ. I «Трех сестер» А. Чехова и Таубендорф в третьем действии «Человека из СССР».

(обратно)

284

Это так — фикция. — В английском переводе: «Он только плод воображения. Транс, оцепенение, сон» (41)

(обратно)

285

…хотя бы мычанию. — Вероятный намек на сборник стихов В. Маяковского «Простое, как мычание» (1916).

(обратно)

286

В нынешний момент, ввиду козней наших драчливых соседей… — В 1935 г., к которому в английском переводе отнесено время действия пьесы, гитлеровская Германия начала вести агрессивную политику против Чехословакии.

(обратно)

287

«К Душе» <…> Как бурно просишься домой <…> тесной клетки костяной! — Мотивы стихотворения многократно варьировались Набоковым в поэзии и прозе. Ср. раннее стихотворение Набокова «О как ты рвешься в путь крылатый» (1923): «О как ты рвешься в путь крылатый, / безумная душа моя, / из самой солнечной палаты / в больнице светлой бытия! / И, бредя о крутом полете, / как топчешься, как бьешься ты / в горячечной рубашке плоти, / в тоске телесной тесноты!» (Н1. С. 608). Образ души-пленницы, бьющейся в своей темнице, развивается в «Душе» Б. Пастернака (сб. «Поверх барьеров», 1916): «О вольноотпущенница, если вспомнится, / О, если забудется, пленница лет. <…> / Ты бьешься, как билась княжна Тараканова…» (Б. Пастернак. Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. С. 73). Ср. также «Искушение» (1921) В. Ходасевича: «Душа! Тебе до боли тесно / Здесь, в опозоренной груди. / Ищи отрады поднебесной, / А вниз, на землю, не гляди» (Х96. С. 201). Тема инобытия в стихотворении «К Душе» восходит к стихотворению Ф. Тютчева «О вещая душа моя!..» (1855).

(обратно)

288

Молчать. — В английском переводе далее следует: «(Хамп гремит погремушкой.) О, будь она неладна, я не желаю больше слышать эту штуку. Кто-нибудь, заберите ее у него! (Выполняют.)» (41).

(обратно)

289

Все куплю, сказал мулат. — Иронично переиначенная строка пушкинского стихотворения «Золото и булат» (1827–1836), ср.: «„Все мое“, — сказало злато; / „Все мое“, — сказал булат. / „Все куплю“, — сказало злато, / „Все возьму“, — сказал булат» (А. С. Пушкин. Поли. собр. соч.: В 10 т. 1977. Т. 3. С. 351).

(обратно)

290

Сенсация. — В английском переводе следует: «Амп съезжает со своего кресла на пол и его подсаживают обратно»

(обратно)

291

Сон, голубчик, сбегайте за ним. — В английском переводе фраза звучит иначе и содержит каламбур, основанный на созвучии France — Trance: «Мисс Франция, то есть мисс Транс, не могли бы вы привести его?» (53).

(обратно)

292

Не пущаю, верно. — В английском переводе следует: «(Сверяется с часами.) Нельзя опоздать на похороны. Нагоню по дороге» (53)

(обратно)

293

…который все рисует. — В английском переводе: «…дуется, или спит, или то и другое вместе» (53)

(обратно)

294

Первый раз слышу это слово. — В английском переводе следует: «Благодарность: темный рубин. Гм» (55).

(обратно)

295

…беру вас в скороходы. — В английском переводе: «в помошники» (55).

(обратно)

296

…Лепорелло <…> в мировые Дон Жуаны. — Лепорелло— слуга Дон Жуана, например в «Каменном госте» Пушкина, где он наделен правами ближайшего доверенного лица. Ср.: в романе Андрея белого «Москва по ударом» фон-Мандро, шпион в интересах готовящегося мироправления, приблизил к себе урода Кавалькаса, который стал его Лепорелло по части разврата (Андрей белый. Москва. М.: Советская Россия, 1989. С. 294).

(обратно)

297

Особенно в такую великолепную погоду. — Вместо этих слов в английском переводе сказано: «Те школьники в самом деле прелестны!» (57).

(обратно)

298

«Долой наймитов динамита»… — В английском переводе: «разорвать взрывателей!» (57).

(обратно)

299

…перестаньте шушукаться с соседом. — В английском переводе далее следует:

«Гамп, перестаньте смотреть на часы. Кто хихикает? Как вы себя ведете? Я продолжаю… Скажите, куда это вы собрались идти, генерал?

ГАМП: Похороны! Едва не забыл про похороны Перро. Перехвачу его у края могилы — хар… (С хохотом уходит.)» (59).

(обратно)

300

Правильно ли я понял <…> и за миллион не соглашаетесь продать нам машину? — Ср. в «Москве под ударом» Андрея Белого о покупке изобретения у профессора Коробкина: «…не знаю, что вас побудило тогда пренебречь предложением моим; я давал пятьсот тысяч; но вы, при желанье, могли бы с меня получит миллион» (Андрей Белый. Москва. С. 346). Этот мотив звучит также в «Белой болезни» К. Чапека (1937), во втором действии которой доктор Гален требует от правительств всех государств дать обет вечного мира в обмен на средство от смертельной болезни.

(обратно)

301

Покончено со старым затхлым миром! — Обыгрываются слова революционного гимна П. Л. Лаврова (1823–1900) «Отречемся от старого мира…» Ср. также финал «Сильвио», в котором герой провозглашает: «И все сердца и все желанья / В один порыв соединим. / Разрушим мир — и силой знанья / Из праха новый создадим!» (Д. Мережковский. Драматургия. Томск: Водолей, 2000. С. 172).

(обратно)

302

В окно времен врываетс весна. — Г. Адамович в рецензии на «Изобретение Вальса» приводит строки из «балаганчика» А. Блока, аллюзия на которые присутствует в речи Вальса (см.: Г. Адамович. <Рец.>: русские записки. 1938. № 11 // КБР. С. 176), ср.: «Здраствуй мир! Ты вновь со мною! / Твоя душа близка мне давно! / Иду дышать весною / В твое золотое окно!» (ср. также слова Вальса «Здравсвуй жизнь!», перефразированное восклицание блоковского Арлекина.)

(обратно)

303

…катали его по столу. — В английском переводе следует ремарка: «Сверху доносится музыка» (64)

(обратно)

304

Отрадный труд! <…> всяк волен жить как хочет, — ибо круг описан, вы — внутри, и там просторно, там можете свободно предаваться труду, игре, поэзии, наукам… — Примечательно, что в пьесе В. Брюсова «Диктатор», которая не могла быть известна Набокову (она написана в 1921 г. и тогда же прочитана в зале Московского Дома печати, но впервые опубликована в: Современная драматургия. 1986. № 4), диктатор Орм излагает свою программу сходным образом, ср.: «Вы откроете возможности новой жизни, спокойной, полной довольства, где труд вновь станет радостью, а досуг будет отдан разуму — науке, искусствам!» (В. Брюсов. Заря времен. М.: Панорама, 2000. С. 412).

…как основа царствия, угроза не то, что мрамор мудрости… Но детям полезнее угроза <…> уроки страха… — В программе Вальса обнаруживается влияние платоновской концепции идеального государства, основанного на детальной регламентации воспитания и поведения, начиная с младенчества, и жестокой системе наказаний, которые устанавливаются часто даже не за сам факт преступления, а лишь за намерение его совершить («Законы», IX–XII). Любопытно, что Набоков связывал платоновское государство с немецким фашизмом: «…я не особенный любитель Платона, и я не смог бы долго протянуть при его германском военно-музыкальном режиме» (V. Nabokov. Strong Opinions. N.Y.: McGraw-Hill, 1973. P. 70).

(обратно)

305

Мы слушаем вас. — В английском переводе следует:

«ВАЛЬС: Но эта музыка наверху! Она сводит с ума. (Транс выходит.)

ПОЛКОВНИК: Она доносится из солярия на крыше. Немного музыки: ничего вредного.

МИНИСТР: Верно, верно. Продолжайте, Президент ждет.

ТРАНС: (возвращаясь; музыка прекратилась). Это дочка генерала Гампа предлагала себя солнцу. Теперь всё в порядке.

ВАЛЬС: (продолжает речь, читая ее теперь по записной книжке). Но у меня хранится ключ от сада. (Аплодисменты.)» (Ibid.)

(обратно)

306

…приняв мою ограду <…> внутри пределов <…> мир будет счастлив. — Ср. в финале «Трех сестер» Чехова: «Счастье и мир настанут на земле» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения. Т. 13. С. 188). Во время встречи с советским писателем Тарасовым-Родионовым в 1931 г. Набоков на его предложение вернуться в Россию сказал, что вернется с радостью, при условии, что «он будет пользоваться такой же неограниченной свободой творчества, как и за границей». Тарасов-Родионов на это ответил: «Разумеется, мы можем гарантировать вам лучшую из всех возможных свобод — свободу в границах, установленных коммунистической партией» (Б01. С. 438).

(обратно)

307

…и зло растает в лучах законов <…> мне благо человечества дороже всего на свете! — В английском переводе речь разбита на части, между которыми помещена сцена с Анабеллой, добавлены реплики:

«(Осторожно входит Анабелла.)

ВАЛЬС. Вот, господин Президент, возьмите эти заметки и читайте дальше мою речь. (Все сгрудились вокруг и вскоре выбирают Хампа чтецом.)

АНАБЕЛЛА. Эй! Да эй же!

ТРАНС. Барышня, мы заняты, ступай себе.

ВАЛЬС. О, нет, пусть останется. „Барышня“ — какое неожиданное слово, какой рык восторга. Утром она говорила про волшебника и газель — о, я хочу послушать еще…

АНАБЕЛЛА. Вы остановили мою музыку.

ТРАНС. Она хочет сказать, что ей нравятся вспыльчивые, неврастеничные, небритые мужчины.

ВАЛЬС. Нас прервали, помнишь? Внезапный занавес или еще что-то. Думаю, я потерял сознание.

АНАБЕЛЛА. Вы не должны уничтожать природные заповедники, вам надо отдохнуть. Вот хорошенький журнал. Если вы посмотрите симпатичные картинки, у вас не будет дурных снов.

ТРАНС. Бестактная дева.

ВАЛЬС. Что ты можешь знать о мужских сновидениях, сомнениях, демонах?

АНАБЕЛЛА. Я могу подойти к закрытой книге с открытой душой.

ТРАНС. Это обещание поцелуя: открой рот и закрой глаза. Дерзкая девчонка!

ВАЛЬС. Шш! Моя речь.

ХАМП (совершенно новым мегафонным голосом)…» (69–70).

(обратно)

308

…или город родной взорвать… — В английском переводе следует:

«ВАЛЬС: Ах подлый! Эта лента из ада — надменная манера бесчувственного герольда. (Продолжает по памяти.)» (71)

(обратно)

309

Чтоб память о войне <…> опровергаемой наукой. — В английском переводе:

«Так, чтобы старые фильмы о войне, дожде, траншеях, / Казались причудливыми наскальными рисунками, / Искусством человекообразных обезьян, служащим лишь поводом для перебранки знатоков» (Ibid.).

(обратно)

310

…посильное выражение согласия. — В английском переводе: «…ваше молчание как лучший способ выразить согласие с моими требованиями. Ах, она ушла!»

(обратно)

311

Что за счеты… — В английском переоде следует:

«Не принимайте близко к сердцу босс… Возьмите чистый платок… Вам нужно выпить… Нам всем не мешало бы подкрепиться…» (72).

(обратно)

312

Старик слезлив. Снег старый грязно тает… — Здесь перефразированы и переложены в пятистопный ямб следующие строки из «Евгения Онегина» Пушкина: «Играет солнце; грязно тает / На улицах разрытый снег» (А. С. Пушкин. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 5. С. 159).

(обратно)

313

Тут же полковник. — В английском переводе следует: «Прошло десять минут или десять месяцев» (73).

(обратно)

314

То, что миллионы рабочих… — В английском переводе реплика расширена, и в нее включен намек на легендарного богача Тимона Афинского, который, спустив состояние, жил в пещере (см. «Тимон Афинский» У. Шекспира): «Миллионы безработных — результат вашего замечательного декрета: „Один богач делится своим состоянием с девятью бедняками“. Ну почему с девятью, ради всего святого? И где они, ваши богачи? В своих пещерах? В Америке?» (75).

(обратно)

315

Парадокс мне может надоесть. — В английском переводе: «Вы мне можете надоесть господин Парадокс!» (77)

(обратно)

316

…здравия желаю. — В английском переоде следует: «У вас руки холодные, щеки, как мрамор!» (78)

(обратно)

317

Много работы? — В английском переоде следует: «Полковник: О, мое превосходное, превосходное Превосходительство…» (79)

(обратно)

318

…у статуи Перикла. — Диктатору Вальсу противопоставляется древнегреческий политик и полководец Перикл (ок. 490–429 до н. э.), проведший демократические реформы в Афинах. Его образ является олицетворением добра в «Перикле» (1609) У. Шекспира, ср.: «Могучий царь пред вами был: / Дитя свое он совратил. / Но лучший царь явился вам: / Хвала перикловым делам. / <…> И в Тарсе, где герой живет, / Такой от всех ему почет, / Что статую его отлили…» (акт II, пролог; пер. Т. Гнедич).

(обратно)

319

Санта-Моргана. — Название вымышленного города напрямую отсылает к фата-моргане. Вместе с тем этот призрачный город связывается с потусторонним «островом блаженных», Аваллоном в кельтской мифологии, чаще всего помещавшимся на далеких «западных островах». В представлениях европейского Средневековья, хозяйкой «острова блаженных» была фея Моргана, которая, по преданию, перенесла на свой остров смертельно раненного короля Артура. Там он и возлежит во дворце на вершине горы. Рассказывая в «Других берегах» о своих детских книгах, Набоков вспоминал истории о короле Артуре: «Со скалы, на средневековом ветру, юноша в трико и волнистоволосая дева смотрели вдаль на круглые Острова Блаженства» (Н5. С. 191).

(обратно)

320

…Пальмора <…> Такого острова нет. — Название острова образовано от реального топонима «Тадмора», великолепной столицы древнего сирийского царства, контаминированного с «Пальмирой» — названием Тадморы, принятым в античном мире. Пальмора Вальса напоминает также о Северной Пальмире — распространенном в русской литературе XVIII–XIX вв. названии Санкт-Петербурга. Кроме того, из Пальморы вычленяется фамилия Томаса Мора, с «Утопией» (1516) которого, описывающей вымышленный остров с идеальным общественным строем, остров Вальса связывают его утопические реформы.

(обратно)

321

…милый человек… — в английском переводе: «молодая дама» (86)

(обратно)

322

На Пальмору, скорей на Палъмору! — Отсылка к «Трем сестрам» А. Чехова, ср.: «Ольга. Да! Скорее в Москву» (А. П. Чехов. Поли. собр. соч. и писем: В 30 т. Т. 13. С. 120).

(обратно)

323

Да, дворец. <…> Я люблю громадные, белые, солнечные здания. Вы для меня должны построить нечто сказочное… — Сказочный мотив дворца на острове развивается в «Гиперболоиде инженера Гарина», ср.: «Дворец в северо-восточной части Золотого острова был построен по фантастическим планам <…> Это было огромное сооружение из стекла, стали, темно-красного камня и мрамора» (А. Н. Толстой. Поли. собр. соч.: В 15 т. М.: ОГИЗ, 1947. Т. 5. С. 214). Остров и дворец в «Гиперболоиде» первоначально возникают в сновидении героини: «Ах, друг мой, никто не знает, что Золотой остров — это сон, приснившийся мне однажды в Средиземном море, — я задремала на палубе и увидела выходящие из моря лестницы и дворцы, дворцы…» (Там же. С. 256).

(обратно)

324

…даже скорее. — В английском переводе следует предложение, в котором содержится намек на английское выражение «castles in Spain», имеющее значение «воздушные замки»: «Мы наймем испанских рабочих, чтобы построить один из тех дворцов, характерный исключительно для их страны. Вы понимаете, что я имею в виду, господин Дамп?» (91).

(обратно)

325

Я первый в мире вывел голубую георгину. — Отсылка к «поэме в прозе» Ш. Бодлера «Приглашение на путешествие» из цикла «Парижский сплин» (1869), в которой описывается сказочная страна Изобилия:

«Пусть они ищут, пусть ищут еще, пусть непрестанно отодвигают пределы своего счастья, эти алхимики садоводства! <…> Я же, я нашел свой черный тюльпан и свою голубую георгину.

О несравненный цветок, мой вновь обретенный тюльпан, о аллегорическая георгина, туда бы, не правда ли, в ту прекрасную страну, столь безмятежную и мечтательную, туда бы уйти нам жить и цвести» (пер. Эллиса).

Как не раз отмечалось исследователями, это произведение Бодлера, с его темой ухода в идеальный мир, послужило одним из подтекстов набоковского «Приглашения на казнь».

(обратно)

326

Я хочу библиотеку <…> все проинтервьюированы? — В рукописи пьесы разговор о книгах на этом не заканчивался:

«Я хочу библиотеку исключительно из уникумов. Пять тысяч, десять тысяч томов, словом, сколько наберется. И отдельное помещение с полным комплектом легкомысленных романов — и в резиновых переплетах, пожалуйста, чтобы можно было бы их читать, купаясь.

СОН. Мне кажется, что кроме того вам нужны книги по различным государственным вопросам и, конечно, географические карты.

ВАЛЬС. Ты бы еще предложил учебник арифметики в мраморной обложке. Или там, логорафмы <sic!>. Нет, нет, не хочу в своих шкапах хранить бациллы бессонницы»

(LCNA. Box 10, fol. 28).

Со слов «И отдельное помещение…» и до конца цитаты этот фрагмент вычеркнут.

(обратно)

327

Только пульсик… — В английском переводе: «Просто позволь мне, как хороший мальчик, пощупать твой пульс» (97)

(обратно)

328

Пальмин? — По-видимому, намек на русского поэта и переводчика Л. И. Пальмина (1841–1891), чей «Requiem» («He плачьте над трупами павших борцов…», 1865) стал популярной революционной песней.

Пальмарий? — Название острова Вальса перекликается с названием острова Пальмария (Palmaria) в Лигурийском море.

(обратно)

329

«Отойди, не гляди» — начальные слова «Романса» (1858) А. И. Бешенцова, расхожие экстатические мотивы которого обыгрываются в пьесе, с реализацией трафаретной метафоры неравного брака как торговой сделки:

Отойди, не гляди, Скройся с глаз ты моих; Сердце ноет в груди, Нету сил никаких. Отойди, отойди! Мне блаженства с тобой Не дадут, не дадут; А тебя с красотой Продадут, продадут. Отойди, отойди! Для меня ли твоя Красота, — посуди. Денег нет у меня, Один крест на груди. Отойди, отойди! Иль играть хочешь ты Моей львиной душой И всю мощь красоты Испытать надо мной? Отойди, отойди! Нет! с ума я сойду, Обожая тебя, Не ручаюсь, убью И тебя и себя. Отойди, отойди!

(Сочинения А. Бешенцова. М.: Издательство Каткова, 1858 г.). В английском переводе указано: «„Отойди, не гляди“ — русская цыганская песня» (101).

(обратно)

330

Грустная песня! — В английском переводе следует: «Боже мой… Широкая, пустынная сибирская река…» (101)

(обратно)

331

Мой деспот… — В английском переводе: «Мой господин! Мой безжалостный деспот!»

(обратно)

332

Кто я, — коммивояжер в провинциальном вертепе или царь мира… — Еще одна параллель к «Сильвио» Мережковского, вскрывающая кальдероновскую (сновиденческую) подоплеку Вальсова царствования: «СИЛЬВИО: И это не мечта, не ложь, не сновиденье… / Я царь» (Д. Мережковкий. Драматургия. С. 129)

(обратно)

333

Вы мне сегодня же доставите альбом с фотографиями всех молодых девушек столицы… — Ср. в «Сильвио» Мережковского: «Церемониймейстер (на ухо Силъвио). Государь, прости — / На пару слов: скажи, кого ты любишь боле, / Брюнеток иль блондинок? Принц, по воле / Твоей доставить я готов / Красавиц лучших в целом свете…» (Д. Мережковский. Драматургия. С. 129).

(обратно)

334

…поговорите с ее папашей. — В английском переводе:

«Погоди, Вальсик, тебе не кажется, что ты невежлив? Я очень привлекательная молодая женщина, изящная и порочная, как всякая морганатическая жена.

ВАЛЬС. Приведи ту девчонку.

ТРАНС. Не интересуешься мной?

ВАЛЬС. Нет, Транс, нет. Приведи ко мне ее.

ТРАНС. Мой повелитель упускает последний шанс начать более приятный сон.

ВАЛЬС. Ты приведешь ее? Да или нет?» (104).

(обратно)

335

Румяную речь люблю… — В реплике генерала вновь кроется пушкинский подтекст, на этот раз из «Евгения Онегина»; ср: «Как уст румяных без улыбки, / Без грамматической ошибки / Я русской речи не люблю…» (Там же. С. 59).

(обратно)

336

Моей девочки вы не увидите никогда. — В сцене травестируется легенда о Дон Жуане, в соответствии с которой Берг играет роль командора, погибшего от рук Дон Жуана, защищая честь дочери от его посягательств. Берг, «человек-гора» (от нем. Berg — гора), ассоциируется с явившейся Дон Жуану статуей командора и, по преданию, ввергнувшей его в ад (ср. слова Вальса: «Никаких статуй»).

(обратно)

337

Сон, помогите! — В английском переводе следует:

«Я застрелю его. Где мой позолоченный пистолет?

ТРАНС. У вас его никогда не было, дорогой» (109).

(обратно)

338

Надеюсь, что вы не начнете с нашей прекрасной горки. — Композиция пьесы подчинена правилам вальса — кругового танца, в соответствии с которым Вальс, завершив тур, возвращается в первоначальное положение (его партнером являлся Сон, которого, согласно авторской ремарке, «может играть женщина»).

(обратно)

339

…меня нельзя трогать <…> я — могу взорваться. — Мотив тела-бомбы развивается в пятой главе романа Андрея Белого «Петербург» (1913) во сне Николая Аблеухова: «Николай Аполлонович понял, что он — только бомба; и, лопнувши, хлопнул…» (Андрей Белый. Петербург. Л.: Наука, 1981. С. 239); ср. также в шестой главе: «Просто черт знает что — проглотил; понимаете ли что значит? То есть стал ходячею на двух ногах бомбою с отвратительным тиканьем в животе» (Там же. С. 258). Этот роман Набоков перечитывал четырежды (Б01. С. 183).

(обратно)

340

Берег. Князь. Печальные, печальные мечты <…> прекрасное дитя? — Набоков вводит в свое продолжение «Русалки» финальную часть монолога князя и последние строки, на которых обрывается пушкинский текст. В последнем и на сегодняшний день наиболее полном собрании набоковской поэзии, эдиция которого, к сожалению, подготовлена крайне неряшливо, в «Русалке» вместо «прекрасное дитя» напечатано «прелестное дитя» (см.: В. Набоков. Стихотворения / Сост., прим. М. Э. Маликовой. СПб.: Академический проект, 2002. С. 358).

(обратно)

341

Я б деду отнесла, да мудрено его поймать. Крылом мах-мах и скрылся. <…> Ворон. <…> ты — дочка рыбака… — Набоков совмещает здесь две сцены из «Русалки» — «Светлицу», в которой мамка говорит: «Княгинюшка, мужчина что петух: / Кири куку! мах мах крылом и прочь» (А. С. Пушкин. Поли. собр. соч.: В 10 т. Т. 5. С. 375), и «Днепр. Ночь», в которой помешавшийся мельник в разговоре с князем называет себя вороном. Затем мельник рассказывает, что за ним присматривает «внучка», «русалочка». Таким образом очевидно, что Набоков не ставил перед собой цели последовательного продолжения пушкинского текста (как и стилизации пушкинского стиха), поскольку князю должно быть ясно, во-первых, о чем говорит русалочка, когда упоминает деда-ворона (с которым он встретился всего за день до этого), и, во-вторых, что она его собственная дочь. Кроме того, нельзя назвать логичным повтор реплики мамки. Не соответствует пушкинскому и сам образ бесхитростной русалочки, заговорившей у Набокова усложненно-образной речью.

(обратно)

342

Поди к нему. — В Р2 за этой фразой первоначально следовало: «Д<очь>. Ты слеп, отец, иль воздух / земной не так прозрачен, как вода».

(обратно)

343

Так ты меня боишься? <…> она у нас царица… — В Р1:

Дочь. Полно, ты не бойся. Потешь меня. Мне говорила мать, что ты прекрасен, ласков и отважен. Восьмой уж год скучаю без отца, а наши дни вместительнее ваших и медленнее кровь у нас течет. В младенчестве я все на дне сидела и вкруг остановившиеся рыбки дышали и глядели. А теперь я часто выхожу на этот берег и рву цветы для матери ночные…

Замечание, которое Кончеев высказывает по поводу этих строк в конспекте заключительной части продолжения «Дара» («К.: мне только не нравится насчет рыб. Оперетка у вас перешла в аквариум. Это наблюдательность двадцатого века» — цит. по: А. Долинин. Загадка недописанного романа. С. 218), вызывает в памяти образы стихотворения Ходасевича «Берлинское» (1922): «А там, за толстым и огромным / Отполированным стеклом, / Как бы в аквариуме темном, / В аквариуме голубом — / Многоочитые трамваи / Плывут между подводных лип, / Как электрические стаи / Светящихся ленивых рыб» (Х96. С. 258).

(обратно)

344

Да, этот голос милый / мне памятен. <…> Видишь, луна… — В Р1:

КНЯЗЬ.

Да, этот голос милый мне памятен, и вздох ее и ночь…

ДОЧЬ.

Отец, не хмурься, расскажи мне сказку. Земных забав хочу я! Научи свивать венки, а я зато… Ах, знаю, дай руку. Подойдем поближе. Видишь: играет рябь, нагнись, смотри на дно

Дай руку. Видишь, /луна… — параллель к главе пятой «Дара», ср.: «Дай руку, дорогой читатель, и войдем со мною в лес. Смотри: сначала сквозистые места…» (Н4. С. 506), — призванная, вероятно, обозначить связь двух произведений в рамках неосуществившегося замысла продолжения «Дара».

(обратно)

345

Ее глаза сквозь воду ясно светят… — Ср. в стихотворении Пушкина «Как счастлив я, когда могу покинуть…» описание русалки: «Ее глаза то меркнут, то блистают, / Как на небе мерцающие звезды…» (А. С. Пушкин. Поли. собр. соч.: В 10 т. Т. 5. С. 478).

(обратно)

346

Веди меня, мне страшно, дочь моя… — В Р1 Набоков записал два варианта развязки: в первом князь говорит: «Веди меня в свой терем, дочь моя», в следующем за ним: «Князь (ступ<ив> к реке). О смерть моя! Сгинь, страшная малютка. (Убегает.)». Колебания в выборе развязки отражены также в Р2.

(обратно)

347

Русалки (поют)… — Песнь русалок в Р1 начиналась с четырех строк из песни русалок пушкинской сцены «Днепр. Ночь» и несколько измененных слов «Другой» русалки:

РУСАЛКИ.

Любо нам порой ночною дно речное покидать, любо вольной головою высь речную разрезать.

ОДНА.

Между месяцем и нами кто там ходит по земле?

ДРУГАЯ.

Нет, под темными ветвями тень качается в петле. Кушаком да сапогами это ветер шевелит. Скрылся месяц, все сокрылось, сестры, чу, река бурлит.

ВСЕ.

Это гневная царица, не дождавшись мертвеца, лютой мукой дочку мучит, упустившую отца

(LCNA. Box 2, fol. 6).

Ср. песнь русалок в Р2:

Всплываем, играем и пеним волну. На свадьбу речную зовем мы луну. В подводное царство сошел и затих на ложе холодном безмолвный жених. И тихо смеется, склоняясь к нему царица русалка в своем терему

(Box 13, fol. 29).

(обратно)

348

«Apostrophes», Французское телевидение, 1975 (Фонд хранения в рамках завещания В. Набокова, номер 38).

(обратно)

349

В 1941 г. Набоков читал курс лекций о драме в Стэнфордском университете в США. С этих лекций, если не считать нескольких выступлений, началась преподавательская деятельность Набокова в американских университетах. Помимо изложения теоретических воззрений на драму, Стэнфордский курс включал разбор ряда американских пьес и обзор советской драматургии.

В письме Э. Уилсону (от 5 марта 1941 г.) Набоков сообщает о своей работе над статьей о советской литературе 1940 г.: «Я написал обозрения последних выпусков „Красной нови“ и „Нового мира“ для „Decision“ и предполагал сделать разбор поэзии и романа для „New Republic“; но то, что я успел прочесть, так меня подкосило, что я не могу себя заставить двинуться дальше… У меня уже написано про „характеры в советской драме“, — довольно ли этого?» (В. Набоков. Из переписки с Эдмундом Уилсоном // Звезда. 1996. № 11. С. 114; пер. С. Таска).

Заметки о действующих лицах в советских пьесах вошли в лекции «О советской драме» (32 страницы черновика, частью написанные от руки, частью машинописные), которые сохранились в архиве Набокова. Некоторые пассажи о детерминизме и соотношении сцены и зрительного зала в них близки или тождественны соответствующим пассажам в публикуемых лекциях, в которых они получают развитие. Весной 1941 г. Набоков с успехом читал лекции «О советской драме» в колледже Уэлсли: «Про лекции я и не говорю. Всякий раз (вчера „Пролетарский роман“, сегодня была „Советская драма“) больше народу и аплодисменты, и похвалы, и приглашения и т. д.» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 19 марта 1941 г.). В этих лекциях Набоков подробно разбирает «Оптимистическую трагедию» (1933) Вс. Вишневского и останавливается на «Аристократах» (1934) Н. Погодина. Разбор предваряется введением, в котором Набоков дает общую характеристику советского театра: «С точки зрения удовольствия, эмоциональности, артистической опьяненности и долговременной ценности великого достижения, вся продукция русских драматургов <…> советского периода, начиная с двадцатых годов и до цветущего настоящего, столь же никудышна, сколь и обширна. Если добавить, что структура и атмосфера этих пьес может оказаться, в сущности, такой же, как и в определенного сорта европейских и американских пьесах, идущих на сцене с семидесятых годов прошлого века, или около того, то вы можете сильно усомниться в том, действительно ли рассмотрение советской драмы стоит моего и вашего времени. Но, как я надеюсь показать, это действительно весьма любопытное занятие» (BCNA. The Soviet drama. Holograph and typescript draft of two lectures. Здесь и далее пер. наш. — А. Б.). Сравнивая советских персонажей с «буржуазными», Набоков замечает, что в советских пьесах «хороший коммунист может погибнуть лишь в том случае, если на сцене появится другой — еще лучше, но подлинный герой пьесы — неугасающая Революция. Другими словами, — продолжает Набоков, — добро в политическом смысле всегда торжествует над злом, и эта победа — скрытая от наших глаз, в последнем акте — должна наступить неизбежно, потому что в противном случае Правительство не утвердило бы пьесу. Стало быть, каким бы драматическим талантом драматург ни обладал, он вынужден удовольствоваться извлечением наибольшего количества драматического сомнения и удивления из таких ситуаций и таких характеров, которые не обнаруживают в первых сценах своей сущностной идеи или истины. С головы до ног замаскированный контрреволюционный злодей создан, чтобы действовать подобно лояльному ленинисту, до тех пор, пока диалектика драмы не обнаружит, что он саботажный изверг. Появляется персонаж более мягкого сорта, с ним всё в порядке, и публика уже близка к тому, чтобы избрать его в качестве доброго коммуниста пьесы, как вдруг комбинация событий или развитие конфликта открывают, что он так и не сумел избавиться от мелких буржуазных или либеральных привычек и потому обречен. Если в пьесе имеется ведущая женская роль, мы можем быть уверены, что хотя она никогда и не читала Ленина, ее незамутненное пролетарское происхождение вскоре проявит себя, и она окажется ближе к советскому богу, чем педант, пустозвон, чья политическая программа звучит вполне удовлетворительно, но чьи семейные связи с бывшим лавочником портят все дело. Мужчина советской драмы — серьезный, склонный к нравоучительным замечаниям, зазря не болтающий парень с железной волей и сияющими глазами, — вам знаком этот тип: сильный мужчина, с такой восхитительной человечностью возящийся со щенком или ребенком и затем вновь затвердевающий и посылающий неких негодяев на расстрел. Этот персонаж, чрезвычайно популярный у советских драматургов, не что иное, как символ Ленина, которого биографы также изображают как марксистского робота со сверкающими проблесками юмора. В самом деле, что может быть трогательнее улыбки хозяина? Кто бы не пожелал быть трепетной маленькой девочкой в воскресном платьице, преподносящей букет роз священному диктатору, выходящему из своего священного автомобиля?» (Ibid.). Говоря затем о пьесе Вишневского, представляющей собой «самый дряхлый и изношенный род мелодрамы», Набоков отмечает использование им греческого хора, который «после каждой сцены объясняет в терминах диалектического материализма, что только что произошло. Сцены сами по себе просто иллюстрируют ту или другую идею» (Ibid.). В другом месте Набоков развивает свою мысль о хоре, при помощи которого советские драматурги «пытаются сочетать различные вещи — традиционный контакт с наличествующей аудиторией, прямое обращение к Ивану Ивановичу в первом ряду и эксплуатацию того обстоятельства, что граждане в Советском Союзе тоже актеры в великом коммунистическом Бурлеске: либретто Маркса, музыка Ленина, постановка Иосифа Сталина» (Ibid.). Выискивание в пьесе настоящих большевиков или предателей Набоков сравнивает с проблемой детективной пьесы «кто убийца?»: «В этой и других советских пьесах действие приобретает вид следствия в отношении каждого лица, судебного процесса, и, если хорошо сыграть (а русские пьесы с конца прошлого века исполняются и ставятся великолепно), они доставят того же рода удовольствие, что и сенсационные разоблачения или поиски и поимка злоумышленников» (Ibid.).

В заключение Набоков разбирает «Аристократов» Погодина, «в которых рассказывается о целительном, более того, волшебном влиянии Тяжкого Труда в концентрационном лагере на Белом море на вредителей, воров, уголовников, проституток, бывших министров и убийц, „перекованных“ в добрых советских граждан <…> Интеллектуальный уровень пьесы — это уровень журналов для детей; с точки зрения нравственной, она на уровне фальсификаций или подхалимства. Впрочем, один или два пункта имеют некоторую ценность с научной точки зрения. Мы находим в этой пьесе, как и в „Оптимистической трагедии“, тот же комический дуализм, который сплетает этику большевизма с этикой традиционного гуманизма. Преступники, которые вначале отказывались работать и смеялись над государственными идеалами <…> соблазняются на строительство канала, подрыв скал, осушение болот, рубку леса и тому подобные занятия, что, по замыслу, должно пробудить в них те же чувства и состояния разума, что и у людей любых классов и вероисповеданий: дух соперничества, гордость, честь, мужественность и т. д. С одной стороны, у нас имеются эти совершенно лживо задуманные персонажи, экс-инженеры, экс-бандиты, эск-все-что-угодно, чья безраздельная преданность государству может быть оплачена соблазном все новых подачек, добрым отношением и остроумными уловками укротителей; с другой стороны, у нас есть руководитель, который возвышается над любой человеческой эмоцией, Чекист, Железный человек коммунизма, чей идеал — Совершенное государство. Этого-то двойного искажения жизни (здесь надо подчеркнуть, что в настоящем советском лагере подобных тонкостей не сыскать: только надсмотрщик над рабами и сами рабы — избиения, кровь и болота) довольно для того, чтобы любые литературные притязания любого автора потерпели поражение, потому что даже если кто-то может решить, что натяжки в книге или пьесе проистекают из какого-нибудь одного и всепроникающего заблуждения относительно политической реальности, он не в силах принять произведения, основанного одновременно на двух ложных посылках, исключающих одна другую. Находясь в очень доброжелательном расположении духа, мы можем благосклонно отнестись к пьесе, которая зиждется лишь на благословении убийства во имя совершенного социализма, как мы можем в том же настроении снисходительно отнестись к пьесе о доброй женщине, стремящейся помочь уэльскому углекопу поступить в университет. Но мы не можем принять сочетание стали и патоки — просто не сочетаемые вещи, — если сталь не превратится в жесть или патока не станет машинным маслом. Трагедия советских драматургов в том, что они пытаются совместить две традиции: традицию стали и традицию патоки. И если какой-нибудь гений, появившись среди них, использует пропаганду как реквизит***, чтобы вскоре оставить ее и податься к звездам, ангелы-хранители истинной веры тут же схватят его за лодыжки» (Ibid.).

В отличие от лекций о советской драме, публикуемые в настоящем издании лекции Набокова носят более теоретический характер и, по замечанию Д. Набокова, «в сжатом виде содержат многие из основных принципов, которыми он руководствовался при сочинении, чтении и постановке пьес». В «нотабене» к этим лекциям Набоков записал: «<…> 1а) Драматургия существует, существуют и все компоненты совершенной пьесы, но эта совершенная пьеса, при том, что существуют совершенные романы, рассказы, стихи, эссе, еще не написана ни Шекспиром, ни Чеховым. Ее можно вообразить, и однажды она будет создана — либо англосаксом, либо русским. 16) Взорвать миф о рядовом зрителе. 2) Рассмотреть условности и идеи, препятствующие написанию и постановке такой пьесы. 3) Суммировать уже известные положительные силы, предложить на их основе новый метод…» (цит. по: Б04. С. 40). Перевод выполнен по N84, с учетом текста лекций, хранящегося в BCNA.

(обратно)

350

…мой дед <…> надумал устроить у себя в доме частный театр… — Имеется в виду И. В. Рукавишников (1841–1901), о котором Набоков писал в «Других берегах» так: «…тревожно-размашистый чудак с дикой страстью к охоте, с разными затеями, с собственной гимназией для сыновей, где преподавали лучшие петербургские профессора, с частным театром, на котором у него играли Варламов и Давыдов…» (Н5. С. 182).

(обратно)

351

К. А. Варламов (1849–1915), знаменитый русский актер, выступавший в Александрийском театре в Петербурге, был известен своей манерой почти фамильярного обращения с публикой: вступал в диалог с залом, включал в свою роль целые монологи от себя.

(обратно)

352

…непреодолимая преграда, отделяющая «я» от «не-я» <…> необходимая условность, без которой ни «я», ни мир существовать не могут. — Эта мысль, имеющая особое значение для понимания финала «Приглашения на казнь», встречается у Набокова в «Изобретении Вальса» (действ. II) и в статье «Искусство литературы и здравый смысл», ср.: «Вы одновременно чувствуете и как вся Вселенная входит в вас, и как вы без остатка растворяетесь в окружающей вас Вселенной. Тюремные стены вокруг эго вдруг рушатся, и не-эго врывается, чтобы спасти узника, а тот уже пляшет на воле» (В. Набоков. Лекции по зарубежной литературе. М.: Независимая газета. 1998. С. 474. — Пер. Г. Дашевского).

(обратно)

353

«Трагедия трагедии» занимала ключевое место в лекциях Набокова о драме и с успехом читалась писателем в различных учебных заведениях США. В письме жене из негритянского колледжа Атланты Набоков рассказывает о чтении лекции о Пушкине и упоминает «Трагедию трагедии»: «Лекция моя о Пушкине (негритянская кровь!) встречена была с почти комическим энтузиазмом. Я решил ее закончить чтением Моцарта и Сальери, а так как здесь не токмо Пушкин, но и музыка в большой чести, у меня явилась несколько вздорная мысль вбутербродить скрипку, а затем рояль в тех трех местах, где Моцарт (и нищий музыкант) производит музыку. При помощи граммофонной пластинки и пианистки получился нужный эффект — опять-таки довольно комический. <…> Буду еще читать о „Tragedy“ („Трагедии трагедии“. — А. Б.) — в понедельник» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 11 октября 1942 г.).

Высказанные Набоковым в этой лекции положения о детерминизме как пагубном начале современной драмы близки взглядам противников сценического натурализма, например Н. Евреинову, критиковавшему натурализм с позиции разработанной им теории «театральности». В своей книге «Театр как таковой» Евреинов писал: «Если вы дадите мне все то на сцене, что и в жизни, что останется тогда на долю моей фантазии, грубо плененной завершенностью круга, непрерывностью цепи? Только и останется, что вновь стремиться вырваться из этих оков, как из оков второй действительности» (Н. Евреинов. Демон театральности. М.; СПб.: Летний сад, 2002. С. 74).

Лекция сохранилась не полностью, отсутствует одна страница машинописного текста.

(обратно)

354

...логика сна <…> замещает <…> элементы драматического детерминизма. — Ср.: «Изумительное явление — театр! Он вызывает в вас совсем другую логику чувств, совсем другие „отношения“. В нем свой реализм, сценический реализм, почти ничего не имеющий общего с жизненным реализмом» (Н. Евреинов. Демон театральности. С. 73).

(обратно)

355

…к Шекспиру никакого отношения не имеет <…> в скверной стряпне Пискатора. — Э. Пискатор (1893–1966) — немецкий режиссер. Отрицательное отношение Набокова к нему связано с политической направленностью театра Пискатора. В 1920 г. он организовал в Берлине «Пролетарский театр», где выпускал спектакли агитационного содержания, чуждые эстетических проблем. В октябре 1920 г. Пискатор поставил программу «День России», состоявшую из трех пьес откровенно агитационного содержания: «Калеки», «У ворот», «День России». Затем он руководил «Народной сценой», где ставил спектакли, прославляющие победу революции в России («Знамена», «Буря над Готландом»). В том же 1927 г., когда состоялось представление «Человека из СССР» Набокова, Пискатор поставил пьесу А. Толстого и П. Щеголева «Заговор императрицы» (под названием «Распутин, Романовы, война и восставший против них народ»). В 1929 г. он поставил спектакль по пьесе Вальтера «Берлинский купец» — переработку шекспировского «Венецианского купца».

(обратно)

356

. …пьесы Шекспира следует ставить in toto… — Ср. противоположное мнение М. Чехова, неоднократно ставившего Шекспира: «В мире существует лишь один театр <…> который ставит перед собой цель играть Шекспира без купюр <…> Люди идут в этот театр на шесть-семь часов с определенной целью: слушать полный текст Шекспира <…> „Гамлета“ надо воспринимать динамически, а не статически, рассматривать как живое целое, а не как памятник бывшей жизни» (М Чехов. Путь актера. М.: ACT; Транзиткнига, 2003. С. 305–306).

(обратно)

357

Однако с позиций здравомыслия <…> придерживаясь текста. — После этого предложения в рукописи лекции отсутствует страница 6, где, по-видимому, речь шла о «Гамлете». На странице 7, до предложения «Знатоки и получше меня изучали влияние греческой трагедии на Шекспира», следует часть текста, которую Д. В. Набоков исключил в своей публикации лекции как относящуюся к утраченной части. Этот фрагмент интересен тем, что в нем Набоков разъясняет свое понятие «трагедия-сновидение» на примере «Гамлета»: «Но мы, читающие пьесу, мы, отказывающиеся смотреть мелодрамы про фарсового короля и его вульгарную жену, которые дурачатся по дороге в ад, мы, кого не трогают эти сентиментальные представления, как и подобные им третьесортные книги, вроде „Хижины дяди Тома“ или „По ком звонит колокол“ — мы открыты для того, чтобы нас охватила невероятная красота этого сновидения, — в самом деле, все происходящее в „Гамлете“ представляется сновидением принца, который погрузился в него еще прежде, чем корабль, на котором он возвращается домой на каникулы из своего германского университета, достиг берега, и тогда все несообразности пьесы обретают сновидческую логику, которая кроется за логикой жизни. Необыкновенная красота „Гамлета“, возможно, величайшего чуда во всей литературе, содержится не в его фальшивых этических посылах, не в мелодраме, в которую сцена обряжает его, — источник удивления и радости содержится в драматическом духе каждой подробности этого сна, каждом слове, — и, увы, мы никогда не узнаем, что это был за странный напиток, от которого отказывался Гамлет во время своего состязания с Лаэртом! Примечания в хорошем издании Шекспира так же увлекательны, как и огни рампы» (BCNA. The tragedy of tragedy. Holograph and typescript draft (incomplete) of lecture; пер. наш. — А. Б.). Этому пассажу очень близко то, что Набоков писал в предисловии к «Изобретению Вальса» о сновидении героя пьесы.

(обратно)

358

Огни в «Агамемноне» Эсхила <…> или раздирающая шафрановую тунику Ифигения <…> напоминает Шекспира. — Имеется в виду сравнение вестовых огней с факельной эстафетой бегунов (293–325) и сцена заклания кроткой, подобно Дездемоне, Ифигении (241–250) в первой части трилогии Эсхила «Орестея».

(обратно)

359

«Кукольный дом» (1879) — пьеса Г. Ибсена, получившая огромный общественный резонанс.

(обратно)

360

…в его «Боркмане» драма <…> сходит со сцены и отправляется извилистой дорогой к далеким холмам… — Драма Ибсена «Йун Габриэль Боркман» (1896) завершается символичным уходом-освобождением героев из особняка по лесной тропинке к поляне, откуда открывается вид на высокие дальние кряжи.

(обратно)

361

…в Скрибии… — Образовано от имени плодовитого французского драматурга Эжена Скриба (1791–1861), автора комедии «Стакан воды» (1840), исторической драмы «Адриенна Лекуврер» (1849, совместно с Э. Легуве), либретто многих опер. В тетради заметок к лекциям о драме Набоков пометил: «Scribia = Stageland», что можно передать как «Скрибия = Сценландия» (BCNA. [Notebook for lectures (1940–1941)]).

(обратно)

362

…погода проясняется <…> на веки вечные. — Имеются в виду восклицания Марты в финале пьесы Ибсена «Столпы общества» (1877): «Как небо прояснилось! Как светло над морем! Счастье сопутствует „Пальме“» (пер. А. и П. Ганзен).

(обратно)

363

…вывели современную пьесу. — Имеется в виду чеховская «Чайка», полностью соответствующая перечисленным условиям. В «Заметках о „Чайке“», вошедших в собрание лекций о русской литературе, Набоков, разобрав некоторые драматические приемы А. П. Чехова и обнаружив в них пагубное воздействие детерминизма, резюмирует: «…я думаю, он был недостаточно знаком с искусством драматургии, не проштудировал должного количества пьес, был недостаточно взыскателен к себе в отношении некоторых технических приемов этого жанра» (Н96. С. 366).

(обратно)

364

…появление гостя <…> которому предстоит сыграть в пьесе <…> важную роль. — Ср. в «Николае Гоголе» Набокова: «Мы все давно знаем, чего стоят якобы незначащие упоминания в начале первого действия о какой-то тете или о незнакомце, встреченном в поезде. Мы знаем, что „случайно“ упомянутые лица — незнакомец с австралийским акцентом или дядюшка с забавной привычкой — ни за что не были бы введены в пьесу, если бы минуту спустя не появились на сцене. Ведь „случайное упоминание“ — обычный признак, масонский знак расхожей литературы <…> Всем нам давно известен этот банальный прием, эта конфузливая уловка, гуляющая по первым действиям у Скриба, да и ныне по Бродвею» (Н96. С. 60).

(обратно)

365

…оказывается замаскированным буржуазным донжуаном <…> девчушка эта мастерски орудует револьвером. — Подразумевается сцена в первом акте «Оптимистической трагедии» Вишневского: на Балтийский флот прибывает ожидавшийся комиссар, который оказывается, к всеобщему удивлению, молодой женщиной. Она убивает матроса, пытавшегося ее изнасиловать: «Полуголый матрос. Н-но… у нас не шутят. (И он из люка кинулся на женщину.) Комиссар. У нас тоже. (И пуля комиссарского револьвера пробивает живот того, кто лез шутить с целой партией <…>) Ну, кто еще хочет попробовать комиссарского тела? <…> Вот что. Когда мне понадобится — я нормальная, здоровая женщина, — я устроюсь. Но для этого вовсе не нужно целого жеребячьего табуна» (Вс. Вишневский. Оптимистическая трагедия. М., 1981. С. 23). Об этой сцене в лекциях о советской драме Набоков сказал следующее: «Второй сюрприз. Реакция хорошего большевика: с великой простотой она стреляет одному из мужчин в живот. Все это — ожидавшийся старый зануда, превратившийся в хорошенькую женщину, деликатная девушка, оказывающаяся сильнее кучки диких мужчин, — было вконец заезжено на буржуазной сцене, с той пустяковой разницей, что убийственный ответ заменили револьверы» (BCNA. The Soviet drama. Holograph and typescript draft of two lectures).

(обратно)

366

«Траур — участь Электры» (1931) — трилогия американского драматурга и нобелевского лауреата Ю. О'Нила (1888–1953), удостоенная самых высоких оценок американских и иностранных критиков и писателей. Упоминая ниже 3. Фрейда, Набоков намекает на то, что в своей трагедии О'Нил отдал дань модному в 30-х гг. в США учению психоанализа, с его разработкой понятия эдипова комплекса и комплекса Электры. Влияние Фрейда на трагедию отмечалось многими американскими критиками, сам же писатель признавал лишь влияние Ф. Достоевского.

(обратно)

367

…молодая женщина <…> становится пышнотелой красавицей, а затем, пару дней спустя, вновь обращается в изначальное плоскогрудое существо… — Набоков несколько утрирует метаморфозы Лавинии, персонажа трилогии О'Нила: в первой части она «худа, плоскогруда и угловата», затем, в заключительной части, она «немного располнела, движения утеряли свою угловатость», и, наконец, в финале о ней говорится, что «три прошедших дня резко изменили ее облик. Фигура, облаченная в глубокий траур, вновь кажется плоскогрудой и сухой» (Ю. О'Нил. Траур — участь Электры. Трилогия. М.: Искусство, 1975. С. 15; 164; 202.— Пер. В. Алексеева).

(обратно)

368

«Гранд-отель» — пьеса американской писательницы австрийского происхождения В. Баум (1888–1960) по ее собственному роману «Люди в отеле» (1929); «Магнолия-стрит» (1932) — роман и пьеса английского писателя Л. Голдинга (1895–1958). Любопытно, что случай свел Набокова с этим автором на шекспировской постановке в Лондоне: «В семь часов обедали и поехали с Гаскеллем в театр — шекспировское представленье на вольном воздухе, Much ado about nothing („Много шума из ничего“. — А. Б.) — во всех смыслах, — писал Набоков жене в 1939 г. — <…> Небо и парк играли одно, а люди другое, а потом, когда наступила ночь, небо стало совсем лиловым, а освещенные деревья — ядовито-зелеными и совсем похожие на плоские, условно-вырезанные декорации. Летало много ночных бабочек, а рядом с нами сидел симпатичный, но архи-бездарный автор „Магнолия-стрит“» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 4 апреля 1939 г.).

(обратно)

369

«Кандида» (1895) — пьеса Б. Шоу из цикла «Приятные пьесы».

(обратно)

370

«Схватка» (1909) — пьеса Д. Голсуорси о забастовке на листопрокатном заводе.

(обратно)

371

«Время есть сон» (1919) — пьеса французского драматурга А.-Р. Ленормана (1882–1951), в произведениях которого заметно влияние З. Фрейда;

(обратно)

372

«Детский час» (1934) — пьеса Л. Хеллман (1905–1984) о болезненно мстительной школьнице, опорочившей двух учительниц;

(обратно)

373

«О мышах и людях» (1936) — повесть и пьеса Д. Стейнбека (1902–1968).

(обратно)

374

Предисловие Д. В. Набокова к собранию пьес В. В. Набокова в: V. Nabokov. The Man from the USSR and Other Plays. San Diego; New York; London: Bruccoli Clark / Harcourt Brace Jovanovich, 1984.

(обратно)

375

Фонд хранения в рамках завещания В. Набокова, номер 3b; незаконченный и неопубликованный роман.

(обратно)

376

В. Набоков. Предисловие к «Картофельному эльфу» // A Russian Beauty and Other Stories. New York: McGraw-Hill, 1973.

(обратно)

377

Он был очень храбрым человеком (англ.).

(обратно)

378

Из интервью французской телепрограмме «Apostrophes», 1975.

(обратно)

379

Из интервью «Apostrophes».

(обратно)

380

«Память, говори» (Пер. С. Ильина).

(обратно)

381

Здесь и далее пер. С. Ильина.

(обратно)

382

Интервью Элвину Тоффлеру для журнала «Плэйбой», № 11 (январь 1964 г.); перепечатано в «Твердых убеждениях». Я подробно пишу об этой «потусторонности» в: Translating with Nabokov // The Achievements of Vadimir Nabokov / Ed. by George Gibian and Stephen Jan Parker. Ithaca, New York, Center for International Studies, Cornell University, 1984.

(обратно)

383

«Владимир Набоков, великий волшебник». Радиопередача Би-би-си, март 1982 г

(обратно)

384

«Владимир Набоков, великий волшебник». Радиопередача Би-би-си, март 1982 г

(обратно)

385

Из интервью «Apostrophes».

(обратно)

386

«Владимир Набоков, великий волшебник»

(обратно)

387

"Владимир Набоков, великий волшебник»

(обратно)

Оглавление

Андрей Бабиков ИЗОБРЕТЕНИЕ ТЕАТРА

  «Правда ли, что Вы написали пьесу?»

  Трагедия трагедии

  Знакомые Станиславские

  Скетчи, «кватчи» и сценарии

  Petite drames (1921–1924)

  Морн — утро. Дандилио — одуванчик. Мидия — древнее царство. Тременс смертен

  Другая пьеса

  Трагедия, вписанная в фарс

  «Чем так трагична его фигура?»

Владимир Набоков ПЬЕСЫ

  СКИТАЛЬЦЫ (THE WANDERERS) Vivian Calmbrood 1798 г. Лондон Трагедия в четырех действиях Перевод с английского Влад. Сирина

    ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

    Примечания

  СМЕРТЬ Драма в двух действиях

    ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

    ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

    Примечания

  ДЕДУШКА Драма в одном действии

    Примечания

  АГАСФЕР Драматический монолог, написанный в виде пролога для инсценированной симфонии

    Пролог

    Примечания

  ПОЛЮС Драма в одном действии

    Примечания

  ТРАГЕДИЯ ГОСПОДИНА МОРНА

    АКТ I

      Сцена I

      Сцена II

    АКТ II

    АКТ III

      Сцена I

      Сцена II

    АКТ IV

    АКТ V

      Сцена I

      [Сцена II]

    ПРИЛОЖЕНИЯ

      [ИЗЛОЖЕНИЕ]{165}

        I ДЕЙСТВИЕ

          I Картина

          II Картина

          III Картина

        II АКТ

          [I Картина]

          II Картина

          III Картина

        III АКТ

          I Картина

          II Картина

          III Картина

        IV ДЕЙСТВИЕ

          I Картина

          II Картина

          III Картина

      [ЛИНИИ ПЕРСОНАЖЕЙ]{175}

      [РАЗВИТИЕ ЛИНИЙ ОТДЕЛЬНЫХ ПЕРСОНАЖЕЙ]

        Линия Гануса

        Линия Эдмина

        Линия Эллы

      [ПЛАН РАННЕГО ВАРИАНТА]

        <Действующие лица>

        I ДЕЙСТВИЕ

          I Картина

          II Картина

        II ДЕЙСТВИЕ

          I Картина

          II Картина

          III Картина

        III ДЕЙСТВИЕ

          <I Картина>

          II Картина

          III Картина

        IV ДЕЙСТВИЕ

          I Картина

          II Картина

    Примечания

  ЧЕЛОВЕК ИЗ СССР Драма в пяти действиях

    ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

    ДЕЙСТВИЕ II

    ДЕЙСТВИЕ III

    ДЕЙСТВИЕ IV

    ДЕЙСТВИЕ V

    Примечания

  СОБЫТИЕ Драматическая комедия в трех действиях

    ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

    ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

    ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

    Примечание

  ИЗОБРЕТЕНИЕ ВАЛЬСА Драма в трех действиях

    ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

    ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

    К Душе

    ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

    [ПРЕДИСЛОВИЕ К «ИЗОБРЕТЕНИЮ ВАЛЬСА» ДЛЯ РУССКОГО ПЕРЕИЗДАНИЯ]

    Примечания

  РУСАЛКА Заключительная сцена к пушкинской «Русалке»

    Примечания

ЛЕКЦИИ О ДРАМЕ

  Дмитрий Набоков ПРЕДИСЛОВИЕ

  РЕМЕСЛО ДРАМАТУРГА

  ТРАГЕДИЯ ТРАГЕДИИ

  Дмитрий Набоков НАБОКОВ И ТЕАТР

ПРИМЕЧАНИЯ (к книге Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме)

  Список используемых сокращений

  Основные периодические издания русского зарубежья, упоминаемые в примечаниях Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg