«Южный Урал, № 2—3»

Южный Урал, № 2—3

МОСКВА, КРЕМЛЬ.

ВЕЛИКОМУ ВОЖДЮ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПАРТИИ

И СОВЕТСКОГО НАРОДА ТОВАРИЩУ

ИОСИФУ ВИССАРИОНОВИЧУ СТАЛИНУ

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Мы, участники торжественного заседания челябинских областных и городских партийных, советских и общественных организаций, в день Вашего семидесятилетия от лица трудящихся Челябинской области шлем Вам, гениальному вождю и учителю большевистской партии и советского народа, свой горячий, сердечный привет и пожелания долгих лет жизни и здоровья.

Этот знаменательный и радостный для советских людей и всего прогрессивного человечества день наша великая Родина встречает в обстановке небывалого политического и трудового подъема, невиданным размахом всенародного социалистического соревнования. Со всех концов нашей необъятной Родины в столицу идут радостные вести о том, что рабочие, колхозники, интеллигенция с честью выполняют принятые на себя обязательства, демонстрируют беспредельную преданность великой партии Ленина — Сталина и Вам, своему любимому вождю и учителю. Тысячами тонн сверхпланового металла, многими эшелонами угля, стахановской работой электростанций, рудников, паровозных колонн, новыми успехами в борьбе за высокий урожай, за претворение в жизнь чудесных сталинских предначертаний по преобразованию природы, за досрочное выполнение трехлетнего плана развития общественного колхозного и совхозного продуктивного животноводства отвечают трудящиеся на Ваш призыв о непрерывном укреплении могущества нашей Родины, на Вашу заботу о дальнейшем повышении благосостояния советских людей.

Безгранична преданность и любовь к Вам героического советского народа. Вы вместе с великим Лениным создали и закалили в классовых битвах партию большевиков. Гений Ленина — Сталина провел нашу страну сквозь бурю трех революций и обеспечил построение социализма в СССР. Вы, вождь славной большевистской партии, величайший полководец современности, вдохновляли советский народ в дни Великой Отечественной войны и привели его к немеркнущей победе над фашистскими варварами.

Вы подняли на новые вершины марксистско-ленинскую науку. Ваши преобразующие мир идеи являются животворным источником вдохновенного творческого труда советского народа, успешно выполняющего послевоенную сталинскую пятилетку и создающего невиданные богатства материальной и духовной культуры страны социализма.

Семидесятилетие со дня Вашего рождения вместе с советским народом отмечает все прогрессивное человечество. В Вашем лице миллионы трудящихся всего мира видят испытанного вождя, друга и учителя. Растет и крепнет возглавляемый Вами лагерь мира, демократии и социализма. Мы живем в великую сталинскую эпоху, когда все дороги ведут к коммунизму. И нет на свете таких сил, которые бы остановили это победоносное движение.

От имени всех трудящихся города Челябинска и Челябинской области мы выражаем Вам, родной товарищ Сталин, глубокую благодарность за Ваше внимание к развитию экономики и социалистической культуры Южного Урала, за Вашу отеческую заботу о благосостоянии трудящихся наших городов и сел.

Практическое осуществление Вашего гениального плана о создании Урало-Кузнецкого комбината позволило значительно приумножить индустриальную мощь нашей могучей советской Родины и внесло огромный вклад в нашу победу в Великой Отечественной войне.

Вместе со всем советским народом трудящиеся Челябинской области успешно борются за претворение в жизнь Ваших гениальных предначертаний по построению коммунизма в нашей стране.

Мы с радостью сообщаем Вам, что промышленность нашей области заканчивает досрочно выполнение пятилетнего плана по уровню производства и по объему выпускаемой продукции. Широко развернулась на наших предприятиях борьба за высокое качество продукции, за лучшее использование оборотных и основных средств, за высокую культуру производства.

Впереди всех предприятий области идут заводы Вашего имени: Магнитогорский металлургический комбинат, Уральский автомобильный, Челябинский кузнечно-прессовый, Златоустовский металлургический и другие заводы. Устойчиво, ритмично, перевыполняя планы, работают металлургический, трубный и ряд машиностроительных заводов города Челябинска.

Наши успехи, как и успехи всего советского народа в борьбе за полную победу коммунизма, будут и впредь быстро расти и умножаться. Порукой этому организаторская работа партии большевиков, Ваше мудрое руководство.

Партия и Сталин в понятии народа — неразрывное целое: мы говорим — Сталин, подразумеваем — партия, говорим — партия, подразумеваем — Сталин. Сталин и партия — это ум, честь и совесть нашей эпохи.

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Трудящиеся города Челябинска и Челябинской области, заверяют Вас, что вместе со всем нашим народом отдадут все силы делу дальнейшего укрепления нашего социалистического Отечества, великому делу строительства коммунизма, которому Вы посвятили всю свою жизнь.

От всей души желаем Вам, родной Иосиф Виссарионович, многих лет жизни и здоровья на благо советского народа и трудящихся всего мира.

Да здравствует наша могучая социалистическая Родина!

Да здравствует партия Ленина — Сталина!

Слава великому Сталину, гениальному вождю и учителю советского народа, ведущему нашу социалистическую Родину к сияющим вершинам коммунизма!

Письмо принято на торжественном заседании Челябинских областных и городских партийных, советских и общественных организаций в день семидесятилетия И. В. Сталина.

А. Сурков ВОЖДЮ НАРОДОВ

Над морем, над степями ветровыми, Над ледниковой горной крутизной Звучит, товарищ Сталин, Ваше имя В просторах необъятности земной. Любовь и нежность матери-отчизны Сегодня Вам несут ее сыны. Ведь семь десятилетий Вашей жизни Столетиям в истории равны. Ваш подвиг благородный, величавый Не выразить ни песне, ни словам. Ведь всем своим величием и славой Народ обязан Ленину и Вам. Бессмертного заветы год от года Вы воплощали в славные дела. И в слове КОММУНИЗМ любовь народа Два ваших светлых имени слила. Всех, кто чернить святую цель посмели, Гнев миллионов смел с лица земли. Вы чистоту и ясность нашей цели От происков врагов оберегли. Их побеждал Ваш светоносный гений, Как солнце побеждает силы тьмы. В рабочих буднях и в огне сражений, На Вас равняясь, научились мы По-сталински смотреть на мир широко, Событий предугадывая ход; По-сталински, без страха и упрека, Служить народу, верить в свой народ. Мы прожитые годы не забудем. Их светлый след в сердцах неизгладим. За то, чтоб жили Вы на радость людям, Мы кровь свою по капле отдадим. Мы возмужали, счастье созидая, И жизнь в труде полна и хороша. Нам светит Ваша вечно молодая, Над временем летящая душа. Настанет, в песнях солнечных воспетый, Обетованный, долгожданный час, Когда, исполнив Ленина заветы, В мир коммунизма Вы введете нас. Союз сердец объединит народы. Дороги горя порастут быльем. Свои незабываемые годы Мы СТАЛИНСКОЙ ЭПОХОЮ зовем.

И. В. СТАЛИН — ОРГАНИЗАТОР И ВДОХНОВИТЕЛЬ СОЗДАНИЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО УРАЛА

В обстановке небывалого подъема творческой активности многомиллионных масс трудящихся советская страна отметила знаменательную историческую дату — семидесятилетие со дня рождения великого вождя коммунистической партии, народов СССР и всего прогрессивного человечества — товарища И. В. Сталина. Советские люди отметили дорогую для них дату новым мощным подъемом всенародного социалистического соревнования. Вдохновенным созидательным трудом на благо Родины рабочие, колхозники, интеллигенция нашей страны выражают свою безграничную любовь, сыновнюю преданность, сердечную признательность отцу и другу, вождю и учителю, мудрому и родному Сталину. Обращая свои лучшие мысли и чувства к великому Сталину, советские люди шлют Иосифу Виссарионовичу Сталину горячие, полные любви и привета пожелания долгих, долгих лет жизни, здоровья и сил на счастье и радость советского народа и всего прогрессивного человечества.

Своей кипучей работой славят великого Сталина и трудящиеся Урала — одного из самых развитых в индустриальном отношении районов нашего государства. Возрождение Урала, превращение старого, «седого», демидовского Урала в Урал социалистический, бурное развитие уральской индустрии и культуры, рост новых людей — творцов и строителей новой жизни, — все это неразрывно связано с именем товарища Сталина.

Народ любовно называет новый, социалистический Урал — Сталинским Уралом. И это название, таящее в себе величайшую правду и глубочайший смысл, вошло в быт, в литературу, в устное народное творчество. Слава о Сталинском Урале гремит на весь мир, и каждый советский человек с гордостью и радостью называет Урал — Сталинским, ибо он знает, что организатором и вдохновителем создания социалистического Урала является великий Сталин.

* * *

Что представлял собою Урал до Октябрьской социалистической революции? В. И. Ленин в ряде своих произведений дает исключительно глубокий анализ старого, демидовского Урала, вскрывает причины возвышения Урала в XVIII столетии и его застоя, а затем и упадка в период развития промышленного капитализма в России. В. И. Ленин показывает, что крепостное право, которое «служило основой высшего процветания Урала», которое «помогло Уралу подняться так высоко в эпоху зачаточного развития европейского капитализма», явилось причиной образовавшегося на Урале к концу XIX века промышленного застоя, жесточайшего экономического кризиса, сведшего на нет все достижения уральской металлургии. Ленин показывает, как постепенно старая, технически отсталая металлургия Урала, сохранившая «непосредственные остатки дореформенных порядков», вытесняется крупной капиталистической индустрией, возникшей во второй половине XIX века на юге страны.

В. И. Ленин рисует картину технической отсталости Урала. «На Урале, — пишет он, — преобладает выделка чугуна на древесном топливе, при старинном устройстве доменных печей с холодным или слабо нагретым дутьем» (Сочинения, изд. 3, том III, стр. 426). Наряду с этим В. И. Ленин отмечает кабальное положение уральских рабочих. Он показывает, что средством приобретения рабочих рук на Урале являются не только наем, но и отработки. Тысячи крестьян, получая от горнопромышленника, владеющего громадными земельными пространствами, право пользования бесплатно или за пониженную плату землей, выгоном, покосами, лесом, вынуждены отрабатывать это на заводах на кабальных условиях. «Заводы, — указывает Ленин, — получают «своих», привязанных к заводу и дешевых рабочих» (там же, стр. 425). Ленин приводит данные о том, что на Юге заработная плата рабочих вдвое и даже втрое выше, чем на Урале. «На Урале же мечтать о сносном заработке не доводится», — говорит Владимир Ильич.

«Самые непосредственные остатки дореформенных порядков, сильное развитие отработков, прикрепление рабочих, низкая производительность труда, отсталость техники, низкая заработная плата, преобладание ручного производства, примитивная и хищнически-первобытная эксплуатация природных богатств края, монополии, стеснение конкуренции, замкнутость и оторванность от общего торгово-промышленного движения времени — такова общая картина Урала» (там же, стр. 427). Эта, данная ещё в девяностых годах прошлого столетия, яркая характеристика старого демидовского Урала с его вековой отсталостью, с чрезвычайной живучестью крепостнических, средневековых пережитков была научно обоснованным отображением типичных сторон уральской жизни, сохранившихся вплоть до Великой Октябрьской социалистической революции.

* * *

Великая Октябрьская социалистическая революция открыла в истории Урала новую эпоху. Перед Уралом, как и перед всей советской страной, открылись богатейшие перспективы роста и процветания. Трудящиеся Урала получили возможность строить новую свободную, счастливую жизнь, без помещиков и капиталистов, без средневекового рабства и дикой эксплоатации, процветавших на Урале в течение столетий.

Об использовании богатств Урала, о мобилизации их на службу социалистическому строительству В. И. Ленин ставит вопрос с первых же дней существования Советской власти. В 1918 году в статье «Очередные задачи Советской власти» Владимир Ильич писал: «Российская советская республика находится постольку в выгодных условиях, что она располагает… гигантскими запасами руды (на Урале), топлива в Западной Сибири (каменный уголь), на Кавказе и на юго-востоке (нефть), в центре (торф), гигантскими богатствами леса, водных сил, сырья для химической промышленности (Карабугаз) и т. д.». (Сочинения, изд. 3, том XXII, стр. 453). Ленин тогда еще ставит вопрос о разработке этих естественных богатств приемами новейшей техники, что даст основу невиданного прогресса производительных сил. В статье «Набросок плана научно-технических работ» В. И. Ленин ставит вопрос о рациональном размещении промышленности в России «с точки зрения близости сырья и возможности наименьшей потери труда при переходе от обработки сырья ко всем последовательным стадиям обработки полуфабрикатов вплоть до получения готового продукта» (там же, стр. 434).

Ленинские указания о развитии тяжелой индустрии Урала и Сибири нашли отражение в решениях первого Всероссийского съезда советов народного хозяйства в июне 1918 года. По ленинскому плану ГОЭЛРО, горячо поддержанному товарищем Сталиным и одобренному в 1920 году VIII Всероссийским съездом Советов, предполагалось создание на Урале мощных металлургических заводов — в первую очередь в районе горы Магнитной, в Высокогорском и Богословском районах. Было намечено также развитие на Урале производства электростали и электросплавов, машиностроительной, химической и лесобумажной промышленности, создание большой электроэнергетической системы из ряда крупных районных электростанций, работающих на кизеловских и челябинских углях.

Гражданская война, навязанная советской республике иностранными империалистами и внутренней контрреволюцией, прервала работу по подъему и развитию народного хозяйства и культуры Урала. В те годы Ленин и Сталин оказывают повседневную помощь трудящимся Урала в их борьбе против Дутова, Колчака и других контрреволюционных сил.

В период борьбы с колчаковщиной Восточный фронт был главным фронтом для Советской России, оборонявшейся от наседавшего почти со всех сторон врага. По призыву Ленина лучшие силы партии и комсомола направляются на Восточный фронт «для борьбы за Волгу, за Уральский край».

Ленин требует усиления помощи Уралу. Однако предатель Троцкий не принял необходимых мер для обороны Перми. Третья армия, стоявшая на этом участке фронта, была доведена троцкистами до разложения и потери боеспособности. В результате Пермь была эвакуирована, Колчаку был открыт путь на Запад. Ленин и ЦК партии для ликвидации прорыва посылают на Восточный фронт товарищей Сталина и Дзержинского. Товарищ Сталин разоблачает предательскую политику Троцкого, железной рукой наводит порядок в тылу и на фронте. Красная Армия переходит в наступление.

Весной 1919 года Антанта решила комбинированным ударом сил Колчака — Деникина — Юденича задушить Советскую Россию. Главный удар должен был нанести Колчак, собравший огромные силы. Положение на Восточном фронте вновь осложнилось. «Все против Колчака!», «Все на фронт!», «Все на Урал!» — таковы были призывы Ленина и Сталина. Вскоре Красная Армия нанесла Колчаку серьезное поражение. Началось отступление колчаковской армии по всему фронту.

В разгар наступательных операций Красной Армии враг народа Троцкий предложил прекратить наступление, остановиться под Уфой по линии реки Белой и снять часть войск с Восточного фронта. Это был предательский план, оставлявший Урал с его заводами и железнодорожной сетью в руках врага. Центральный Комитет партии, Ленин и Сталин отвергли этот план. Троцкий был отстранен от руководства Восточным фронтом. Ленин и Сталин поставили задачу — в кратчайший срок прогнать Колчака за Уральский хребет, в сибирские степи. «Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной», — писал Ленин. По плану Ленина и Сталина Красная Армия громила Колчака, одерживая на Урале одну победу за другой. 1 июля была взята Пермь.

ЧЕЛЯБИНСК. ЦЕНТР. С гравюры худ. Д. Фехнера.

4 июля 1919 года В. И. Ленин в докладе «О современном положении и ближайших задачах советской власти» вновь с большой радостью и волнением говорит о победах Красной Армии на Урале. Он заявляет о том, что «решительный перелом наступил» и что «мы победим на Урале», что «получился полный развал Колчакии, который мы осязаем руками, когда наши красноармейцы подходят к Уралу, как освободители…».

Героическими усилиями советского народа Урал был освобожден от Колчака.

* * *

Идеи В. И. Ленина о хозяйственном и культурном подъеме Урала и Сибири были гениально развиты и претворены в жизнь И. В. Сталиным, выдвинувшим стройный и научно-обоснованный план создания Урало-Кузнецкого комбината — второй угольно-металлургической базы на Востоке нашей страны.

Уже в 1924—1925 гг., после пуска коксовых батарей в Кемерово, начинают работать на кузнецком коксе и угле 4 доменных печи на трех старых уральских заводах. С 1925 года начинаются работы по проектированию Магнитогорского металлургического комбината — первого гиганта металлургической промышленности на Востоке страны. В 1927—1929 гг. по инициативе товарища Сталина ЦК партии и правительство принимают ряд решений о строительстве на Урале заводов черной и цветной металлургии, предприятий машиностроительной и химической промышленности.

В 1927 году правительство приняло решение о строительстве в Свердловске крупного завода тяжелого машиностроения, как базы снабжения мощным оборудованием предприятий металлургической и горной промышленности. В 1928 году правительство утвердило проект Магнитогорского металлургического завода, и уже весной 1929 года было начато строительство этого гиганта. Тогда же начались работы по строительству Челябинского завода ферросплавов и по организации центра производства высококачественных сталей в Златоусте. В 1927 году строительством большого Красноуральского медеплавильного завода, а в 1928—1929 гг. Свердловского электролитного и Уфалейского никелевого заводов было положено начало широкому развитию цветной металлургии на Урале.

В 1929 году V Всесоюзный съезд Советов принял решение о строительстве большого тракторного завода в Челябинске. В этом же году началось строительство химического комбината в Березниках.

Большое значение для развития химической промышленности Урала имело принятое по инициативе товарища Сталина постановление ЦК ВКП(б) от 29 августа 1929 года, в котором указывалось что «Урал — район величайших и разнообразнейших сырьевых ресурсов», что он «является одной из решающих баз для развития основной химии, туковой и коксобензольной промышленности, лесохимии и т. д.».

* * *

В 1929 году был утвержден план первой сталинской пятилетки развития народного хозяйства СССР. Уралу, его промышленности и культуре в этом плане, как и в последующих планах, уделялось исключительно большое внимание. Намечая большое развитие металлургии, машиностроения и химической промышленности нашего края, план предусматривал превращение Урала в индустриальную и оборонную базу СССР.

Гениальное положение о создании Урало-Кузбасса, как жизненно необходимом условии быстрой индустриализации СССР, товарищ Сталин с исчерпывающей глубиной развил в своем докладе на XVI съезде ВКП(б). Говоря о необходимости укрепления и дальнейшего развития южной угольно-металлургической базы, товарищ Сталин указывал, что «новое в развитии нашего народного хозяйства состоит, между прочим, в том, что эта база уже стала для нас недостаточной. Новое состоит в том, чтобы, всемерно развивая эту базу и в дальнейшем, начать вместе с тем немедленно создавать вторую угольно-металлургическую базу. Этой базой должен быть Урало-Кузнецкий комбинат, соединение кузнецкого коксующегося угля с уральской рудой». (Вопросы ленинизма, изд. X, стр. 400).

Сталинская идея создания Урало-Кузнецкого комбината овладела миллионными массами трудящихся и стала великой организующей силой. Невиданными в мире темпами воздвигались новые заводы, шахты, электростанции, социалистические города. В этой гигантской стройке принимала участие вся страна. По призыву партии и великого Сталина на строительство предприятий Урало-Кузбасса были направлены десятки и сотни тысяч рабочих, инженеров и техников. Советские патриоты, воодушевленные гениальными сталинскими предначертаниями, охваченные пафосом социалистического строительства, со всех концов страны стекались сюда и располагались великим строительным лагерем в дотоле глухих и безлюдных уральских степях и сибирских лесах.

Демидовский Урал безвозвратно уходил в прошлое. Здесь, на Востоке СССР, по воле партии Ленина — Сталина проходила передовая линия борьбы за социалистическую индустриализацию страны.

Выполняя сталинский план создания социалистического Урала, уральцы с помощью трудящихся всей страны уже в годы первой пятилетки добились значительных успехов. Было построено и пущено полностью или частично 149 крупных предприятий. Среди них — Магнитогорский металлургический комбинат, Челябинский тракторный завод, Уральский завод тяжелого машиностроения, Челябинский завод ферросплавов, Березниковский химкомбинат и многие другие. Кроме того, к концу первой пятилетки около 100 старых заводов были коренным образом реконструированы. За годы первой пятилетки продукция крупной промышленности Урала возросла почти в 2,5 раза. Причем выпуск чугуна увеличился в 2 раза, а продукция машиностроительной и металлообрабатывающей промышленности — почти в 4 раза. Наряду с этим на Урале был создан ряд новых производств, которых раньше промышленность Урала не знала.

Вместе с заводами, фабриками, шахтами и электростанциями возникли новые города с театрами, клубами, школами, больницами, библиотеками, институтами. Характерным представителем этих новых городов является Магнитогорск — детище первой сталинской пятилетки. Значительно возросла социалистическая культура и преобразился облик старых уральских городов — Свердловска, Челябинска, Молотова, Златоуста и др. Так, в результате героического труда миллионов людей, горевших желанием претворить в жизнь гениальный план своего вождя, Сталинский социалистический Урал стал реальной действительностью, красой и гордостью нашей страны.

Подводя итоги первой пятилетки и отмечая главные победы советского народа, товарищ Сталин заявил: «У нас была лишь одна единственная угольно-металлургическая база — на Украине, с которой мы с трудом справлялись. Мы добились того, что не только подняли эту базу, но создали еще новую угольно-металлургическую базу — на Востоке, составляющую гордость нашей страны».

Вторая сталинская пятилетка была периодом еще большего размаха строительных работ на Урале. Так, капиталовложения в промышленность Урала достигли 8,5 миллиарда рублей против 2,5 миллиарда рублей, вложенных в промышленность за четыре года первой пятилетки. По вложениям в тяжелую промышленность Урал занял второе место в СССР. Одновременно с ведением грандиозных строительных работ развернулась напряженная борьба за освоение мощностей построенных предприятий, за увеличение выпуска продукции, за освоение высокой культуры социалистического производства.

В результате успешного выполнения планов первой и второй сталинских пятилеток мощность уральской промышленности по сравнению с 1913 годом возросла в десять раз-Урал стал одним из наиболее крупных промышленных районов Советского Союза, заняв по мощности своей индустрии четвертое место в стране (после Московского, Ленинградского и Украинского районов).

Дальнейшее развитие народное хозяйство и культура Сталинского Урала получили в годы третьей сталинской пятилетки. В 1937—1940 гг. Урал занял первое место в СССР по производству цветных и легких металлов, второе — по производству черного металла и добыче нефти, третье — по добыче угля и мощности энергетической системы, четвертое — по машиностроению.

* * *

В. И. Ленин, отмечая в одной из своих работ, что «Урал — не маленький «уголок», это — громаднейшая и богатейшая область», мечтал о том времени, когда неисчислимые богатства Урала будут использоваться в интересах трудящихся. Советский народ под руководством великого Сталина — организатора и вдохновителя создания социалистического Урала — осуществил эту мечту.

В борьбе за создание социалистического Урала пришлось преодолеть большие препятствия и трудности. Враги народа — троцкисты, бухаринцы и их подголоски пытались сорвать строительство мощной индустриальной и оборонной базы на Востоке СССР. Они это делали по прямому заданию их хозяев — империалистов всех стран, видевших в росте социалистической индустрии Урала смертельную опасность для себя. Вражеская фашистская агентура на Урале всячески стремилась затормозить строительство, а позднее — освоение Магнитогорского и Тагильского металлургических заводов, Уральского вагонного, Челябинского тракторного и ряда других заводов, замедлить развитие энергетической базы, создать диспропорцию между отдельными отраслями народного хозяйства. Но ставка врагов была бита. Они были пойманы с поличным, разоблачены и уничтожены. Советские люди, преодолев все трудности, успешно выполнили сталинские указания о социалистическом преобразовании Урала.

В борьбе за выполнение сталинской программы создания нового, социалистического Урала росли и совершенствовались люди, формировалось их социалистическое сознание, складывалось новое отношение к труду, закалялась воля к победе, к преодолению трудностей. Сталинский Урал, как и вся наша страна в целом, — это школа воспитания нового человека — строителя коммунизма. К Уралу, как и ко всей нашей стране социализма, относятся прекрасные слова А. М. Горького о том, что «радостно жить и бороться в стране, где великая мудрость партии и железная воля ее вождя Иосифа Сталина навсегда освобождает человека от проклятых навыков и предрассудков прошлого».

Еще в 1931 году ЦК ВКП(б) в своем постановлении о строительстве Магнитогорского завода поставил перед магнитогорской партийной организацией задачу — сделать Магнитогорск «практической школой создания новых методов и форм социалистического труда, техники и подготовки кадров для дальнейшей индустриализации Союза». Это указание большевики Магнитогорска и всего Южного Урала приняли, как руководство к действию.

Каждый завод, каждая новостройка на Урале являются кузницей наших большевистских кадров. За годы сталинского строительства на Урале выросла многочисленная армия стахановцев, новаторов производства, выросли кадры инженерно-технической интеллигенции, врачей, учителей и других работников науки и культуры.

Товарищ Сталин в речи на совещании хозяйственников 23 июня 1931 г. говорил о том, что в недавнем прошлом, когда «основным источником всей нашей промышленности служила украинская угольно-металлургическая база… мы имели три основных очага выработки командного состава промышленности: юг, Московский район, Ленинградский район». Но создание второй угольно-металлургической базы, развитие металлургии в Сибири, Казахстане, Туркестане показало, что «старых очагов формирования инженерно-технических сил уже недостаточно, что необходимо создать целую сеть новых очагов — на Урале, в Сибири, в Средней Азии». Это указание вождя претворено в жизнь. Сталинский Урал сейчас — это не только база высокоразвитой индустрии, но и мощный очаг формирования высококвалифицированных, преданных народу и партии инженерно-технических и командных кадров народного хозяйства.

Социалистическая индустрия Урала, созданная по плану великого Сталина мощная угольно-металлургическая база на Востоке СССР, сыграла огромнейшую, решающую роль в годы Великой Отечественной войны. Что было бы с нами во время войны, когда были оккупированы гитлеровцами Украина, Донбасс и некоторые другие промышленные районы страны, если бы у нас не была создана в годы довоенных сталинских пятилеток социалистическая индустрия Урала и Сибири, не было бы Урало-Кузнецкого комбината, не было бы второй угольно-металлургической базы на Востоке СССР!

«Разве не очевидно, — говорит тов. Г. М. Маленков, — что без Кузбасса и без промышленности Урала мы бы проиграли войну? Все это надо было заранее видеть. Сталин велик тем, что он в мирное время видел то, что всем стало ясно во время войны».

В создании социалистического Урала, Урало-Кузнецкого комбината, в развитии мощной индустрии на Востоке СССР еще и еще раз проявились мудрость, гениальная прозорливость, научное предвидение товарища Сталина, который смотрел далеко вперед и вел советский народ по трудному, но единственно правильному пути укрепления обороноспособности нашей страны. В этом — великое счастье советского народа, идущего вперед от победы к победе под водительством товарища Сталина.

В годы Великой Отечественной войны Сталинский Урал стал металлической опорой фронта, становым хребтом нашей обороны.

Урал в обороне! Здесь также проходила линия фронта. Здесь так же, как под Москвой и Ленинградом, Сталинградом и Севастополем, Орлом и Курском, был передний край нашей обороны. Здесь ковалась победа. Она ковалась в горячем, напряженном, героическом труде, которому отдавались все силы, вся энергия. Здесь все было подчинено интересам фронта. Здесь люди, так же как и там, на фронте, жили, боролись только во имя победы.

Товарищ Сталин назвал Урал могучим арсеналом Красной Армии. «Линией Сталина» назвал народ Урал — эту гигантскую кузницу оружия. В годы войны перед трудящимися Сталинского Урала партией, правительством, товарищем Сталиным были поставлены задачи величайшей важности. От успешного решения этих задач в огромной мере зависели исход войны, судьба Родины. От Урала, ставшего районом наибольшей концентрации средств и ресурсов индустриального развития, Родина потребовала максимального расширения и увеличения промышленного производства.

На Урал была эвакуирована главная масса промышленных предприятий из временно оккупированных и прифронтовых районов. Эти предприятия в кратчайший срок требовалось разместить, восстановить и пустить в ход. Наряду с этим шло широкое строительство новых заводов, фабрик, цехов, агрегатов, расширялись и реконструировались ранее работавшие уральские заводы, шла борьба за более полное использование производственных мощностей, переводились на выпуск военной продукции предприятия местной, легкой, пищевой, кооперативной промышленности. Вся эта работа, небывалая в истории по своим масштабам и темпам, проводилась по единому, четко продуманному плану, за реализацией которого лично следил товарищ Сталин, повседневно уделявший Уралу огромное внимание, оказывавший ему необходимую помощь и поддержку.

Внимание товарища Сталина, его повседневное участие в делах уральцев явились источником трудовой и творческой активности трудящихся масс, вдохновляли их на трудовые подвиги во имя победы, во славу Родины. В своих рапортах товарищу Сталину уральцы подводили итоги работы за год или полугодие, рассказывали об успехах и брали на себя новые обязательства по увеличению выпуска продукции, необходимой для фронта. Источником массового трудового героизма и нового производственного подъема были ответы товарища Сталина на рапорты о выполнении правительственных заданий по строительству новых объектов, цехов, заводов. Такие крупнейшие события в жизни Урала и всей страны, как пуск пятой и шестой доменных печей и седьмой коксовой батареи на Магнитогорском заводе, пуск металлургического и трубопрокатного заводов в Челябинске, освоение на полную мощность Красногорской ТЭЦ и Среднеуральской ГРЭС, пуск Алапаевской гидростанции, турбогенератора большой мощности на Челябинской ТЭЦ и т. д., отмечены приветственными телеграммами товарища Сталина, в каждой из которых великий вождь подчеркивал значение труда уральцев для достижения победы над врагом.

Так, например, поздравляя строителей и металлургов Магнитогорска с пуском шестой доменной печи, товарищ Сталин указал, что Родина и наша славная Красная Армия никогда не забудут их самоотверженной работы в деле непрерывного наращения производственных мощностей и снабжения военной промышленности металлом. Высокая оценка вождем труда уральцев вызвала у них новый прилив сил и энергии, новый подъем трудового энтузиазма.

Под руководством товарища Сталина Урал в годы Великой Отечественной войны поднялся на еще более высокую ступень промышленного и культурного развития. Уральцы вместе со всем советским народом выражают товарищу Сталину горячую признательность и величайшую благодарность за то, что он спас нашу Родину, спас наш народ от порабощения, за то, что он привел нас к великой победе над врагом.

* * *

После победоносного окончания Великой Отечественной войны трудящиеся Сталинского Урала, как и все народы нашей могучей Родины, воодушевленные гениальными сталинскими предначертаниями о построении коммунизма в нашей стране, всю свою волю, всю энергию, все силы направляют на досрочное завершение послевоенного пятилетнего плана. Труженики социалистического Урала, созданного великим Сталиным, внесли свою лепту в те победы, которые одержаны советским народом в послевоенный период мирного развития нашего государства.

Как и все советские люди, трудящиеся Урала повседневно ощущают отеческую заботу великого Сталина об их нуждах, о дальнейшем подъеме их культурно-бытового и материального положения, заботу вождя о непрерывном росте могущества нашей страны, являющейся оплотом мира во всем мире. Эта сталинская забота наполняет величайшим счастьем сердца советских патриотов, вдохновляет уральцев, как и всех советских людей, на новые трудовые подвиги во славу Родины, во имя построения коммунизма.

С именем Сталина связана вся история создания социалистического Урала. С именем Сталина связаны все успехи, достигнутые уральцами в годы предвоенных сталинских пятилеток, в годы Великой Отечественной войны, в годы послевоенной сталинской пятилетки. С именем Сталина неразрывно связаны каждый день, каждый час жизни и работы трудящихся Урала и всего Советского Союза. С именем Сталина, под боевым знаменем коммунистической партии трудящиеся социалистического Урала вместе со всем советским народом идут вперед, к великой цели — к коммунизму!

А. Салынский СЕМЬЯ БУТОРИНЫХ Пьеса в трех действиях, пяти картинах

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч  Б у т о р и н, старый горняк.

О л ь г а  С а м с о н о в н а, его жена.

И л ь я, проходчик }

В а с и л и й, проходчик }

Н а с т е н ь к а, электрослесарь } их дети.

А л е к с а н д р  Е г о р о в и ч  Е ф и м у ш к и н, секретарь парткома рудника.

В е р а  Щ а д н ы х, инженер-геолог.

Н и к о л а й  П о р ф и р ь е в и ч  Ф у р е г о в, директор рудника.

М а л а ш а  К у з о в к о в а, машинист электровоза.

И в а н  П е т р о в и ч  Н и к о н о в, главный инженер.

М и х а и л  Г а й н у т д и н о в, бурильщик.

В л а д и с л а в  С е р г е е в и ч  Б е з у г л ы й, начальник отдела организации труда.

П а в е л  Т и м о ф е е в и ч  Я с т р е б о в, бурильщик в бригаде Ильи.

А л е к с е й  Б а д ь и н, рабочий.

С е м е н  К а р п у ш к и н, рабочий.

С е к р е т а р ь  д и р е к т о р а.

Действие происходит на Урале, в наши дни. Между вторым и третьим действием проходит пять месяцев.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Комната в большом и просторном доме Буториных. Двери: входная, во внутренние комнаты и слева — в комнату Ильи, отделенную перегородкой. Добротная старая мебель. На правой стороне, среди семейных фотографий, выделяется портрет погибшего на фронте старшего сына Михаила, Героя Советского Союза. За окном, на фоне бледного осеннего неба, голый тополь, вдалеке копры шахт. На широкой тахте полулежит Василий, рассматривая альбом с вырезками из газет, повествующими о его стахановской славе. Рядом, занятая вышивкой, Настенька. Максим Федосеевич курит у окна, Ольга Самсоновна стоит посреди комнаты, прислушиваясь. Из комнаты Ильи доносится его голос: «Весь в белой пене, седой и сильный, он резал гору…» Вкладывая в слова какой-то особый смысл, Илья повторяет: «Он резал гору…» Илья быстро ходит по комнате, и Ольга Самсоновна, прислушиваясь к его энергичным шагам, сокрушенно качает головой.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Ходит и ходит…

В а с и л и й. Поршень…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Большое дело задумал, вот и ходит.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Всю ночь у него свет горел. Совсем себя парень изведет.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Сдюжит, не хилого рода.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Я-то уж, было, обрадовалась, когда он машину свою кончил: отдохнет теперь. А ему все перерыва нету.

Входит Илья. Подходит к телефону, который стоит в углу на круглом столике, набирает номер.

И л ь я (набирает номер.) Иван Петрович? Докладываю… Выверил. В рабочих расчетах никаких отклонений не было. Всю ночь просидел. Да… Значит, опять неувязка. Что? Вместе? Тогда до завтра. До свидания. (Опускает трубку.)

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Неужто снова машиной своей занимаешься?

В а с и л и й. Гениальное изобретение.

И л ь я (резко повертываясь к Василию). Сколько лет существует перфоратор? Десятки! А ты его то так, то этак переделываешь… То колонку к нему, то каретку… Да большая ли польза? (Уходит в свою комнату.)

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Если б он один!.. А то… Никонов-то ведь — не только главный наш инженер, он еще, если ты хочешь знать, и кандидат наук, ученый.

В а с и л и й. Дружила галка с пескарем…

Максим Федосеевич входит в комнату Ильи.

И л ь я. Понимаешь, отец, бурю вчера на втором участке. Порода ужасная. Не камень — броня. И вдруг чувствую: штанга под рукой дрожит как-то необычно. В чем дело? Оказывается, коронки сразу на трех бурах сели. Сменил буры. Приходит Никонов. Рассказываю. «Гадкий, говорит, признак. А ну, бури еще». Бурю час, другой, кончается смена — чуем: горелой резиной пахнет. Разобрали, посмотрели — обмотка на всех четырех моторах загорелась. Ночью расчеты проверил. Моторы горят потому, что слишком высокая скорость вращения. А коронки садятся потому, что сплав, из которого сделаны, мягковат. Здесь и неувязка…

Н а с т е н ь к а (вдохновенно). А если так: тверже сплав и меньше скорость, а?

И л ь я (с улыбкой). Только и всего.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Скоро сказка сказывается… (Вздыхает.)

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Действуй, сын, действуй… К Ивану Петровичу прислушивайся. (Пауза.) Про то и я давно мыслю, как нашему брату горняку труд облегчить да больше руды на-гора выдавать. С вашей машиной на руднике большие надежды связывают.

И л ь я. Пытаемся оправдать.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. А что это тебя вчера вечером Ефимушкин искал? Свиделись вы с ним?

И л ь я. Виделись… Я у него рекомендацию попросил. Ну, вот, он вчера…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Обещает?

И л ь я. Да. Иван Петрович и Ястребов уже дали. Теперь только Ефимушкин…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Добро, добро. Хватит в кандидатах ходить. Слышь, Оля, еще один орел в нашей семье. (Шутливо толкает Илью в бок.) Ты, да я, да мы с тобой.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Будь бы Мишенька жив — трое было бы… (Пауза.) Вступай, сынок. (Выходит.)

И л ь я (сурово). Слушаюсь, мама.

В а с и л и й (читает). «И в душе Василия Буторина созрела высокая мечта»… Ишь ты!

Н а с т е н ь к а. А такое вот фото я у Малаши видела.

В а с и л и й. Неужели?

Н а с т е н ь к а. Честное комсомольское. (Спохватившись.) Ой, опять я честное комсомольское по пустякам дала…

В а с и л и й. Какие же тут пустяки?.. Тут… тут… Прямо, значит, у Малаши и видела?

Н а с т е н ь к а. Ага. У нее тоже альбомчик есть, только не такой, как у тебя, не из газет, а такой, знаешь, с фотографиями… (Выбегает, Василий — за нею).

И л ь я. И вот хочется в честь этого… Понимаешь, отец? (Восторженно.) Член партии! А членом этой партии был Ленин. И Сталин — тоже член партии. Это же… надо быть достойным товарищем, а?!

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Хотя бы приблизительно.

И л ь я. А мечта у меня… даже говорить как-то неудобно!

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. А ты… будто как про себя.

И л ь я. Не сочти, отец, что хвалюсь я, но, знаешь, хочется сделать такое, чтобы вот… Сталин заметил!

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Чего ж тут неудобного? Сейчас оно… почитай, у каждого такая же думка.

Входят Настенька и Василий.

В а с и л и й. Ну, а других ты там… значит, ну… других в ее альбоме ты не видела?

Н а с т е н ь к а. Каких же это других?

В а с и л и й. Ну, что значит — каких? Вообще…

Н а с т е н ь к а. Почему же, есть у нее там и папа, и мама, и тетушки всякие.

В а с и л и й. А… а дядюшки там, случаем, нет?

Н а с т е н ь к а. Вот не присматривалась. Кажется, лишь ваша милость.

В а с и л и й. Сомневаюсь. Холодновата она что-то.

Н а с т е н ь к а. Значит, есть причина.

В а с и л и й. Убей — не вижу.

Входит Ольга Самсоновна.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Максим! Где ты тут? (Максим Федосеевич выходит из комнаты Ильи.) Вы там про то да про другое, а я про свое. Дом ремонтировать надо, Максим. Как построили, так десять лет без ремонту. Который раз уж про то трублю…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Прикидываю, Оля, прикидываю.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Все бы вам прикидывать. Мужиков полон дом.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Самим тут не обойтись. Работа серьезная. (Выходит.)

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Вот и решай с ним! Нет, на этот раз я не отступлю. (Выходит вслед за мужем.)

Н а с т е н ь к а (понизив голос, чтоб не слышал Илья). Между прочим, ты эту новую машину думаешь в свою бригаду взять?

В а с и л и й. Зачем она мне?

Н а с т е н ь к а. А ребята — непрочь.

В а с и л и й. Кто? Мишенька твой, Гайнутдинов?

Н а с т е н ь к а. Не только… (Убежденно.) Может, ее на всем руднике внедрять будут.

В а с и л и й. Это ты для чего же мне говоришь? Не из уважения ли к изобретателям? Так свое уважение к одному из них ты можешь и по более вескому поводу высказать. Вот, хотя бы, скажем, что он в институте учится, это — да! Здесь я перед Ильей, как говорится, и голову склоняю.

Н а с т е н ь к а. Еще бы не склонять! Работать да еще и учиться — это, знаешь… Ого, какая воля и сколько ума нужно.

В а с и л и й (тихо). А это изобретение, этот электробуровой агрегат… Рискованная штука. Бурили мы без него простым перфоратором и, как видишь, недурно выходило (подбрасывает на руке свой альбом), не только что Урал, а и Москва меня знает. И в «Труде» писали, и даже в самой «Правде» маленькая заметочка мелькнула… А все эти новости дело такое… еще неизвестно — хорошее или дрянь.

Н а с т е н ь к а. Скажу откровенно, не нравится мне твое рассуждение, честное комсомольское.

В а с и л и й. Да я тебя знаю. Тоже, как Илья, фантазерка.

Входят Ольга Самсоновна и Максим Федосеевич.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Созовем вот всех и решим. Обещанья твои — плохая утеха. (Зовет.) Илья!

И л ь я (выглядывает из своей комнаты.) Я занят.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Все мы занятые. Все на своих постах инженеры. (Прячет за пояс передника кухонную тряпку.) А сейчас у нас летучка будет. (Илья выходит в общую комнату.) Говори, Максим.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Считаю — не время. А не согласна — докладывай сама.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Десять лет без ремонту живем, а ему все не время. Вестимо, на зиму глядя, не станем, а готовиться уже теперь надо.

В а с и л и й. А что тут особенно готовиться? За деньгами остановки не будет. Месяца два-три мы с Ильей рубанем хорошенько — вот и порядок.

И л ь я. Мне пока не до того. Покончу с машиной, тогда и займусь. (Направляется в свою комнату.)

В а с и л и й. Штучки всё.

И л ь я (останавливается). А если конкретнее?

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Вася, Васенька…

В а с и л и й. Агрегаты, автоматы, домкраты, самокаты… Знаем. Попыхтят, покряхтят с ними месяц-другой, а потом — на склад. А жизнь требует каждый день дай сто, а то и все двести процентов. План требует. Спешить нужно с планом-то. Надеюсь, обзор международного положения во вчерашней «Правде» читал? Вперед надо смотреть.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Ишь, с каких высоких позиций!

И л ь я. А видишь ты, дорогой братец, не дальше своего носа.

В а с и л и й. Дальнозоркий…

И л ь я. Жизнь, план… А я что же — мимо жизни? Тоже мне пророк. «Вперед смотреть…» Верно. Да как смотреть, какими глазами.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Затылком он смотрит, куда там глаза.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Максим, ребятушки…

В а с и л и й. Я-то? Я?! Да я… да меня (трясет альбомом), меня весь Урал знает! Художники меня рисуют.

Н а с т е н ь к а. Внешность им твоя нравится.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Настька!

В а с и л и й. Да я, что ни смена…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (подхватывая). Два, самое большое — три цикла.

В а с и л и й. И все равно я первый. Сколько мы с тобой соревнуемся, Илья? Седьмой месяц. Хоть раз ты меня обогнал? Кто — кого? (Показывает в альбоме.) Вот, даже в газете… дружеский шарж… «Первый по силе, конечно, Василий».

И л ь я. Пропадаю от зависти.

В а с и л и й. Чего ты смеешься? Давать бы тебе, и с этим твоим самокатом-перекатом, два-три цикла!

И л ь я. Не два, а шесть и семь будет.

В а с и л и й. Ого! (Смеется.)

И л ь я. А знаешь ли ты, сколько мы теряем на пневматическом бурении? Девяносто пять и семь десятых процента электрической энергии бесполезно теряется по пути к кончику бура, к его коронке! А мы в своем агрегате подаем на коронку бура почти сто процентов электричества! Мы создаем совершенно новую машину. Принципиально новую!

Н а с т е н ь к а (горячо). Электрическую, вот!

В а с и л и й. Ассистент кафедры проходчика Буторина.

И л ь я. В нескольких забоях сразу. Один обурил, пока там отпалка да уборка, — во второй да в третий — там убирают — в четвертый да в пятый. Или — в одном забое шесть-семь циклов! Такой будет ход… Я пойду под землей, как танк.

В а с и л и й. Жюль Верн! Ха-ха-ха! Восемьдесят тысяч верст под землей. Жюль Верн!

И л ь я. А ты? Ты… трус. Ни шагу без оглядки. Рисковать? Вдруг — провал? Авторитет, фотографии, заметки… Куда там! Нет, лучше с оглядочкой.

В а с и л и й. Брось-ка, брось. Я тоже за риск. Только разумный, с головой. Нас тому и партия учит. Так я говорю, батя? Ты же старый коммунист… Ну, что же ты молчишь?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (улыбаясь). Разумный риск. Старый щит, Вася. Все осторожненькие за этот щит прячутся. А уж этому-то партия как раз и не учит.

В а с и л и й (с досадой). Рассудил…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Рассудил.

И л ь я. А что же, по-твоему, те, кто и впрямь рискуют, — без разума что ли?

В а с и л и й. Горы книг, которыми ты обложился, — это еще не разум.

Н а с т е н ь к а. А что же — разум?

В а с и л и й. Сказано — молчать! Я хорошо знаю твою машину, Илья. Давать несколько циклов за смену — соблазн большой.

Н а с т е н ь к а. А на установке, на забуривании, других мелочах — сколько времени экономится! В пять-шесть раз быстрее.

В а с и л и й. Не лезь, говорят. Математик Софья Ковалевская. (Настенька, обиженная, отходит и садится в сторонке.) Во-первых, какая у нас подача воздуха…

И л ь я (смеется). Подача воздуха!.. Отец, слышишь?.. (Сквозь смех). Да нам — ни одной атмосферы… Мы же — электричеством, на сверхвысоких скоростях.

В а с и л и й (смущенный). Знаю, знаю… Это я… по привычке. (Снова переходя в наступление.) Скажешь, и бурами тебя сполна обеспечат?

И л ь я. Вырву.

В а с и л и й. Попробуй. Меня сам директор, Николай Порфирьевич, поддерживает, и то, бывает, в обрез, дают да оглядываются. Условия, браток, условия. А главное — будем откровенны… Машина-то сама… Была б она безупречна, другой разговор, а то: пробовали — хороша, а в производство пустили — на первых же циклах заедает. Что же вы, уважаемый, пыль в глаза пускаете?! Не выйдет! (Уходит.)

И л ь я (гневно, вслед Василию). Выйдет! Наперекор таким, как ты — выйдет! (Уходит в свою комнату.)

О л ь г а  С а м с о н о в н а (вздыхает). Ильюша-то… кипяток-парень.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Лучше кипяток, чем теплая водица. (Заглядывает к Илье.) Ильюш, отдохнул бы ты…

И л ь я. Успею, высплюсь. (Максим Федосеевич, в нерешительности потоптавшись, выходит.)

Стук в дверь.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Можно.

Входит Вера.

В е р а. Простите, наверное у вас не работает звонок… (Проходит и здоровается.)

О л ь г а  С а м с о н о в н а (сердито). Ничего здесь не работает, милая, весь дом запустили. (Ласково.) Здравствуйте! Спасибо, что забежали.

В е р а. Илья дома?

Н а с т е н ь к а (прыснув). Дома.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Самоварчик пойду поставлю. (Выходит, подмигнув Настеньке).

Н а с т е н ь к а (чинно). А что сегодня в кино идет?

В е р а. Какая-то заграничная чепуха. Мечта… нето утопленника, нето разбойника, в общем — не наша.

Н а с т е н ь к а. Значит, лучше на танцы. (Стучит в дверь Ильи и уходит.)

Входит Илья.

И л ь я. Вера…

В е р а (здороваясь). Вы так хмуритесь, Илья, будто не рады моему приходу.

И л ь я. Что вы! Разговор тут у нас был… семейного порядка.

В е р а. А я — на минуту. Завтра в пять часов в маркшейдерском отделе обсуждается мой проект.

И л ь я. Знаю. Вчера в парткоме Ефимушкин говорил.

В е р а (испытывая неловкость). Вот, собственно, и все. Итак, завтра в пять. (Прощается.)

И л ь я. А куда вы спешите?

В е р а. Да так…

И л ь я. Ко мне — лишь по-пути?

В е р а. Но вы-то ведь ко мне и по-пути не заходите. В первые дни нашего знакомства вы лучше управляли своим досугом.

И л ь я. Тогда мне казалось, что вам со мною не очень скучно.

В е р а. А теперь не кажется?

И л ь я. Какое веселье… Шахта да машина — вот и весь мой разговор.

В е р а. Низкая тема, проза жизни? Так знайте же, если что-нибудь сейчас и определяет поэзию моей жизни, так это прежде всего ваша машина.

И л ь я. Да ну?

В е р а. Да, да, пройти квершлаг, пробить четырестаметровый коридор к обедненным рудам мы сможем лишь с помощью вашего агрегата.

И л ь я. Это, пожалуй, верно…

В е р а. А для меня этот проект знаете что? Первый широкий шаг в жизнь. Ведь после института — это мое первое большое дело.

И л ь я. И для меня… Фронт подземных работ, моему оружию — поле боя.

В е р а. Мы же союзники!

И л ь я. Получается так.

В е р а. Вот и докажите мне свою верность. Завтра, на совещании.

И л ь я (понурившись). Кто меня слушать станет? Оружие-то мое осечку дает.

В е р а. Агрегат?

И л ь я. Да, что-то мы с Иваном Петровичем не дотянули.

В е р а (с тревогой). Вы меня просто пугаете, Илья. Ведь если ваша машина, то и… Нет, нет, даже говорить страшно! Она должна работать, слышите?

И л ь я. Слышу.

В е р а. И вы должны выступить на совещании.

И л ь я. Понятно.

В е р а. Ох, как вы меня напугали. Что с машиной? Исправили?

И л ь я. Завтра с утра попытаемся отрегулировать. Опять — скорость, опять — сплав…

В е р а. У вас и у Никонова дорога почти неизведанная… (С легкой грустью.) У меня ж… (Вдруг весело тряхнув головой.) А знаете, оказывается, даже вынимая давно открытые земные клады, можно чувствовать себя первооткрывателем.

И л ь я. Да, если б не так… я и одного цикла не сделал бы.

В е р а (с увлечением). А когда сам, когда первый… Вот вы же ходите на лыжах?

И л ь я (улыбаясь). Как себя помню, так и ходить стал.

В е р а. Не могу бежать по чужой лыжне, хоть и легче. Люблю — по нетронутому снегу… Только елочки мелькают!

И л ь я. Эх, повел бы я проходку этого квершлага… Только б стоечки крепления мелькали!

В е р а. Поведете, Илья. (Смотрит на свои ручные часы, Илья берет ее за руку. Вера отходит на середину комнаты). Тогда… разрешите присесть…

И л ь я (спохватившись). Простите. (Ставит в центре комнаты стул). Садитесь, пожалуйста.

В е р а (садится). Задержали, так развлекайте меня теперь.

Илья не находит чем бы занять Веру. Он с тоской оглядывается, переставляет на столе вазу, подходит к радиоприемнику и включает его. Передается вальс Чайковского.

И л ь я. Гм… Ну, вот… здесь я, значит, живу… (Входит в свою комнату.)

В е р а. Вижу. (Смеется). Развлек! (Входит в комнату Ильи.) Что это? Ах, распорядок дня. Позвольте?

И л ь я (пытается выхватить листок из рук Веры). Да ничего особенного.

В е р а. А мы рассмотрим. (Читает.) «Подъем — четыре тридцать». В такую-то рань встаете? Я бы ни за что на свете. «Зарядка, умывание»… Ну, это и я делаю, умываюсь. Кстати, вы «заряжаетесь» в комнате или на улице?

И л ь я. Только на улице.

В е р а. А зимой, в мороз?

И л ь я. И зимой. Я, в основном, бегаю… бегаю вокруг дома.

В е р а (не давая Илье выхватить листок). Да, картина: совершенно взрослый человек в четыре часа утра бегает вокруг дома… Загляденье.

И л ь я. Никто же не видит! Все еще спят.

В е р а. «Утренний урок… Завтрак — десять минут». — Бедненький, что же вы успеваете проглотить за такой срок?

И л ь я. Все, что поставят. Аппетит зверский.

В е р а. Это хорошо. «Шахта… Обед и отдых (чтение) — существенное примечание! Вечерний урок… Ужин и сон…» Плотно вы живете. (Выходит из комнаты Ильи.) Ой, мне страшно на вас смотреть. Весь в часах и минутах. (Серьезно.) Позвольте-ка, ведь сейчас у вас что-то должно быть? А я срываю!

И л ь я. По воскресеньям особое расписание. Читаю.

В е р а. Должна сознаться: я и месяц не прожила бы по такому распорядку.

И л ь я. Армия приучила… Года через два все изменится. Последний курс буду очно заниматься. А пока трудновато, — вот я и…

В е р а. Ничего. Держитесь! Я училась во время войны… День — в аудиториях, а вечером, всем факультетом — на шахту, руду выдавать. Да и сейчас нелегко… (Пауза.) Тоже о партии мечтаю. Но мне еще в кандидаты. Вот, если удастся моя работа…

И л ь я. Удастся, ручаюсь.

В е р а. Ну, вы еще пока не директор.

И л ь я (настойчиво). А все равно будет по-нашему.

В комнату заглядывает Максим Федосеевич.

В е р а. Обязательно будет! Вот таким я вас люблю.

Максим Федосеевич скрывается.

И л ь я. Как вы сказали?..

В е р а (смущенно улыбаясь). Да просто… когда вы такой, то вы мне… очень… нравитесь.

И л ь я. А разве я другим бываю?

В е р а. Случается.

И л ь я. Пойдемте куда-нибудь, а?

В е р а. А распорядок?

И л ь я. Наверстаем! (Быстро собирается.) Входит Ольга Самсоновна с самоваром.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Самовар-то вскипел.

И л ь я. Вскипел, мама, вскипел! (Уходит с Верой.)

О л ь г а  С а м с о н о в н а (смотрит им вслед с улыбкой). А ежели вскипел, то и заварить недолго.

Входит Максим Федосеевич.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (усмехаясь, поглаживает усы). Ушли?

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Отправились.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Геолог, инженер.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. А что тут такого? Илья тоже инженером будет.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Инженер-геолог да инженер-механик… подходяще. Девка-то больно хороша.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Разбираешься?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Не разбирался б, так и тебя б не заметил. (Расправляет грудь.) Оно и мы с тобой погуляли славно.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Погуляли, да ранехонько ты меня полонил. С другими полюбезничать не успела.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Зато со мной наверстала.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Годы-то летят. Седые мы с тобой, Максим.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Души бы не седели, а кудри и подкрасить можно… (Обнимает Ольгу Самсоновну.)

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Но, но! Не балуй! Ты мне перво-на-перво скажи, как же все-таки с ремонтом? Разругались тут, про ремонт и думать забыли. И дома-то покою нету.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Теперь, Оленька, и в доме шахта, и в шахте дом.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Ну, так и обнимайся в своей шахте с вагонетками!

З а н а в е с

КАРТИНА ВТОРАЯ

Кабинет директора рудника, Николая Порфирьевича Фурегова, помещающийся в новом здании рудоуправления. В одном из кресел, стоящих перед директорским столом, сидит Безуглый с папкой «для доклада». Входит Вера. Увидав, что Безуглый в кабинете один, она останавливается у двери.

Входит Вера. Она в форме горного инженера третьего ранга.

Б е з у г л ы й. Проходите, проходите, Вера Ивановна. Вы — по какому делу?

В е р а. Принесла свой проект, с поправками.

Б е з у г л ы й. Скоро же вы справились. Ведь совещание было в понедельник… Два дня.

В е р а. Живу этим проектом, Владислав Сергеевич. А где же директор?

Б е з у г л ы й. Вышел в диспетчерскую. Очень жаль, что я не могу вам его заменить.

В е р а. Да, не можете. (Садится.) А вам скорее пошло бы сидеть в этом кресле. (Указывает на кресло директора.) У вас такой… внушительный вид.

Б е з у г л ы й. Нет, с некоторых пор моя стихия: тишина и глубокая душевная работа. В этом же кабинете я ни на одном совещании не высиживаю больше часа. Уважаемый Николай Порфирьевич глух, как стена. Все телефоны у него звонят, как пожарные колокола. Радиоприемник ревет на весь рудник. А когда говорит сам Николай Порфирьевич, мне так хочется заглянуть ему в горловой аппарат, не скрывается ли там особый звукоусилитель. Если бы я занял этот кабинет… впрочем, я ни за что не согласился бы на это! Я это говорю лишь к тому, что в моем кабинете, в главке, всё было иначе… (Вздыхает). Когда меня… когда мне предложили другую работу, в мой кабинет сел какой-то ортодокс. Я в первый же день убрал мой толстый ковер, зуммерные телефоны сменил на звонковые.

В е р а. Печальные воспоминания.

Б е з у г л ы й. Как полна еще наша жизнь всякими странностями. Я решительно рос, я заведывал крупнейшим отделом главка и вдруг… Оказывается, у меня были враги, о которых я и не подозревал. Когда человек идет вверх, появляется масса завистников и недоброжелателей. Нет, я больше не хочу сидеть в высоком кресле.

В е р а. Вы — тоже по делу?

Б е з у г л ы й. Ставлю вопрос о внедрении многозабойного метода бурения.

В е р а. Все еще ставите вопрос? На всех заседаниях болтаем о новаторстве, изобретательстве, рационализации. А где же дело, дело где?!

Б е з у г л ы й. Ой, ой! Ради бога, тише. Не горячитесь. Это так несимпатично.

В е р а. Я надеюсь, вы обеспечиваете Илье Буторину хотя бы два-три забоя в смену?

Б е з у г л ы й. Я… я делаю все возможное.

В е р а. Вот это действительно несимпатично. А вы должны это делать.

Б е з у г л ы й. Я ставлю вопрос шире: надо внедрять многозабойный метод вообще, не только для машины Буторина.

В е р а. Хотя бы раз от своего заоблачного «вообще» снизойдите к частностям жизни рудника. Ведь что такое машина Буторина? Поймите, — это знамя многозабойного метода, это техника для проходки квершлага. А вы, начальник отдела организации труда, на совещании даже словом не обмолвились об этом.

Б е з у г л ы й. Но здесь-то уже не совещание, а вы все еще нервничаете. Должен сказать, вы защищаете Буторина так рьяно, как… как Буторин — вас.

В е р а. Ну, что ж, у нас одна дорога, Владислав Сергеевич.

Входит Фурегов.

Ф у р е г о в. Не диспетчерская, а сборище бездельников.

В е р а. Здравствуйте.

Ф у р е г о в. А, добрый день. (Включает радио.) Нервы, нервы, дьявол их возьми, простите меня. (По радио передается какая-то мощная симфония. Приемник гремит.)

Б е з у г л ы й (поеживаясь). Да, музыка действует успокоительно.

Ф у р е г о в. Вы, Владислав Сергеевич, пришли первый, но, как говорится, дорогу женщине.

Б е з у г л ы й. Я готов обождать, только если вы выключите эту… бурю.

Ф у р е г о в. Пожалуйста, пожалуйста. (Выключает радио.) Такой интеллигентный человек, и не любит музыку! Слушаю вас, Вера Ивановна.

В е р а. Я учла все замечания, которые были высказаны на совещании по моему проекту, и принесла его вам с поправками. Думаю, что теперь можно говорить о практической стороне вопроса. (Передает проект Фурегову.)

Ф у р е г о в (кладет на стол проект). Говорить, конечно, можно.

В е р а. Я имею в виду ваше положительное решение.

Б е з у г л ы й. Пора, давно пора.

Ф у р е г о в. Посмотрим, посмотрим.

В е р а. Мне кажется уже достаточно смотрели. Вот вам иллюстрация к нашему позавчерашнему совещанию. Газета «Уральский рабочий», посмотрите… (Передает Фурегову газету.) Как разнесли руководство Корунинского рудоуправления. А за что? За то же самое… Выборочная выемка только богатых руд, по сути — хищническая эксплоатация. Будто про нас написано.

Ф у р е г о в (просматривая газету). Разумеется, сплошная, валовая добыча всей рудной массы — единственно правильная система эксплоатации… (Мечтательно.) Если к тому же построить обогатительную фабрику…

В е р а. Конечно же! Обязательно надо строить. Большую, мощную!

Ф у р е г о в (увлекаясь). Да, да… Хорошо бы. Ах, как хорошо! Согласен ведь, и я с вами согласен. (Расчувствовавшись.) Дорогая Вера Ивановна, я всегда прислушиваюсь к голосу товарищей. Я же не какой-нибудь Грудищев, или как его? Знаете, директор Корунинского рудоуправления? (Указывает на газету.) Это же феодал! Критика, предложения — для него пустые звуки. Я! Я! Я! Сплошное ячество. Все — единовластно. Никого, нахал, не признает.

Б е з у г л ы й. Слетит.

Ф у р е г о в. Определенно. А я… вот, понимаете, всей душой с вами.

В е р а (обрадованная). Николай Порфирьевич… Если бы вы знали!.. Ну, спасибо вам. Этот проект — моя первая большая работа!

Звонок телефона.

Б е з у г л ы й. Т-с, междугородняя…

Ф у р е г о в (снимает трубку). Москва? Да, да, слушаю… Кто? Начальник главка? Есть. Да, Фурегов у телефона. Здравия желаю, товарищ Курбатов. Что? Даем, даем. А? На то и трудности, чтобы их преодолевать. Кто сказал? Да я и говорю. (Невесело смеется.) Будем нажимать. Есть! До свидания. (Опускает трубку.) Вот вам и клюква… Мало, говорит, руды даете. Куда тут с проектами…

В е р а (с тревогой). Николай Порфирьевич… Ведь вы только что… так по-человечески…

Ф у р е г о в. Да вот видите, как нас план поджимает. (Ворчливо.) Человечески… А сколько мы сможем проходить в месяц? Не больше семидесяти метров. Значит, ваши четыреста метров я буду долбить шесть месяцев. Это же… разор!.. Я провалю план, с треском.

В е р а. С буровым агрегатом мы пройдем квершлаг за один месяц.

Ф у р е г о в. Это еще… вилами по воде писано. А я за шесть месяцев новую шахту построю!

В е р а. Надо полагать, на участке богатых руд?

Ф у р е г о в (обозленный). Да, богатых! (Крякнул, оборвав себя.) Если каждый инженер и каждый проходчик будут мне диктовать… (Снова сдерживая себя.) Давайте ваш проект.

В е р а. Он у вас на столе.

Ф у р е г о в. Хорошо, посмотрю. До свидания.

В е р а. До свидания. И не забудьте все-таки до конца дочитать статью в газете. (Уходит.)

Ф у р е г о в (больше недовольный собою, чем Верой, с глухим раздражением). Эти вчерашние студенты думают, что их ближайшая задача — перевернуть мир верх тормашками. А наломают бока на практике — совсем другими становятся. Шутка сказать, она предлагает проходку квершлага. А что это значит? Лучшие проходческие бригады занять по существу на подготовительных работах, бросить туда подсобные силы, оборудование, оголив основные участки. И когда?! Когда решается судьба плана добычи. Бред!

Б е з у г л ы й. Положение сложное. Однако, я рекомендовал бы вам поостеречься… Сегодня она доказывает свою правоту в этом кабинете, а завтра, чего доброго, выступит в прессе.

Ф у р е г о в. О, критиковать теперь все мастера. Я задыхаюсь сегодня, сейчас, каждый день, каждую минуту, а они хотят… (Резко.) Что у вас?

Б е з у г л ы й (робко). План… планчик мероприятий.

Ф у р е г о в. Конкретнее?

Б е з у г л ы й (передает Фурегову бумажку). Приказец бы по руднику… О мерах развития многозабойного метода. Необходимость и перспектива, так сказать…

Ф у р е г о в. Перспектива, альтернатива… Вижу и я перспективу. Вижу. Но — без особых прикрас. Подумайте о наших условиях. Это не месторождение, а болото, начиненное каменьем. Здесь на каждом шагу вода. Здесь надо работать не проходчикам, а водолазам. Хорошо еще, что мы успешно тянем план. А вы тут со своими прожектами…

Б е з у г л ы й. Но, Николай Порфирьевич… Каждый рудник имеет свои условия. И наши в этом смысле не так уж беспросветны. Когда я работал в главке, я иногда выезжал, и представляю…

Ф у р е г о в. Ничего вы теперь не представляете. Все изменилось.

Входит секретарь.

С е к р е т а р ь. Вы вызывали проходчика Василия Буторина… Он пришел.

Ф у р е г о в. Ну-ка, зовите его сюда. (Вспомнив.) Да, передайте в АХО, пусть проверят, все ли семейные рабочие обеспечены овощами? У кого мало — подбросим с подсобного. (Секретарь выходит.) И дрова, дрова… (По телефону.) Петр Лукьяныч, ты всем рабочим забросил дрова? Хорошо. А этому больному, крепильщику… Терехину? Неделю назад — и не доложил?.. (Опускает трубку.) В такой кутерьме собственное имя забудешь. Этот буровой агрегат всех с ума свел. Хочу вот узнать, что проходчики думают. И вам полезно послушать, Владислав Сергеевич.

Входит Василий.

В а с и л и й. Прибыл, товарищ директор.

Ф у р е г о в (встретил Василия почти у дверей, здоровается с ним, усаживает в кресло возле своего стола и сам садится напротив). Гвардия моя стахановская… Как работается, рассказывай.

В а с и л и й. Ничего, в основном, нормально, Николай Порфирьевич.

Ф у р е г о в. В основном, говоришь? Значит, что-то не того?

В а с и л и й. Воздух зажимает, Николай Порфирьевич. Последние дни — не больше трех-четырех атмосфер.

Ф у р е г о в. Вот лодыри! Сколько раз я говорил… (Снимает телефонную трубку.) Дайте компрессорную… Товарищ Мазайкин? Тебя-то мне и нужно, дружище. Когда вы перестанете зажимать воздух для Северной? Что? Опять объективные причины?! Судить буду, Мазайкин… Что? Ну, посмотрю, посмотрю. (Кладет трубку.) Ну вот и накачал.

В а с и л и й. Не больше, как на неделю. Опять выдохнется.

Ф у р е г о в. А вот мы разберемся. (Записывает у себя в памятке.) Ну, а скажи-ка ты мне, Василий Максимович, как ты относишься к этой машине, что брат соорудил?

В а с и л и й. Как вам сказать… Рискованная штука…

Ф у р е г о в. Слышите, Владислав Сергеевич?

Б е з у г л ы й. Слышу, слышу.

В а с и л и й. Да еще, откровенно вам скажу, если бы это в Москве сделали, конструктор какой-нибудь известный, а то ведь брат меньшой Ильюшка. Институт закончить не успел, а уже торопится в изобретатели.

Б е з у г л ы й (смеется). Действительно.

Ф у р е г о в. Да он же не один, а с Никоновым.

Б е з у г л ы й. Но идея-то — его!

В а с и л и й. Ну, это я так, шутки ради. Реальная ли вещь — вот о чем думать надо.

Звонок телефона.

Ф у р е г о в (в телефон). Фурегов… Кто? По какому делу? А-а, понятно… (Соображает, с улыбкой косится на Василия.) Давай-ка, заходи сейчас… (Опускает трубку.) Ну, Василий Максимович, так что же еще неладно?

В а с и л и й (мнется). Есть кое-что…

Ф у р е г о в. Смелей, смелей. Ты ж меня знаешь: всегда выслушаю и помогу. Скажи-ка, когда я тебе обещал, а не помог?

В а с и л и й. Не было таких случаев, Николай Порфирьевич.

Ф у р е г о в. Ну, вот… У меня, браток, у самого рабочая закваска. С обушка начинал. (Безуглому.) Я, между прочим, здешний. Мы здесь в двадцать первом году вместе с его отцом, Максимом Буториным, после беляков шахты восстанавливали. Сняли шинелки, да в забой… Он, Максим, и в горняки меня вывел. Оно уже после — и высшее техническое образование, и все прочее, а десять лет чисто рабочего стажа.

Б е з у г л ы й. Ощущается. В положительном смысле.

Ф у р е г о в. Все твои нужды, Василий Максимыч, знаю насквозь и даже глубже. (Хохочет.) Вот мнешься, а я уже чувствую, что у тебя на душе наболело.

В а с и л и й. Может, и чувствуете, Николай Порфирьевич… очень даже возможно…

Ф у р е г о в. Обижаешься ведь, а? На начальство обижаешься?!

В а с и л и й. Как в воду глядели, Николай Порфирьевич.

Ф у р е г о в (довольный, смеется). Насквозь вижу. (Серьезно.) Говори.

В а с и л и й. Заботы не замечаю, товарищ директор. Все ж, как никак, а меня и в Москве знают… А тут перестают отличать. Решил я месяц-другой рубануть, что называется, на всю катушку. Говорю с начальником шахты. А мне: инструмент — как для всех, забой готовят — тоже как для всех. А я так понимаю: если ты настоящий, заслуженный стахановец — тебе и внимание особое… Работай на благо родины. Бей свои же рекорды. Гони вперед, что бы и рудник тобою гордился, и сам в шахту шел… как на первомайскую демонстрацию.

Входит секретарь.

С е к р е т а р ь. Проходчик Илья Буторин. Говорит, что вы по телефону…

Ф у р е г о в. Да, да, пускай войдет. (Секретарь выходит.)

Б е з у г л ы й (потирая руки). Ситуация…

Входит Илья.

Ф у р е г о в (встречает Илью так же вежливо, как и Василия, не более сдержанно и даже суховато). Прошу, Илья Максимович, прошу. (Здоровается с Ильей за руку.) Здесь у тебя родственная встреча.

И л ь я. Вижу.

В а с и л и й (встает). Так у меня, собственно, больше ничего…

Ф у р е г о в. Сиди, сиди, Василий Максимович. Надеюсь, брат секреты свои от тебя не прячет. (Василий садится.)

В а с и л и й. А я, признаться, в них не особенно и нуждаюсь. О своем деле голова болит.

И л ь я (садится на указанное Фуреговым место, обращается к Фурегову). В понедельник с утра мы с Иваном Петровичем машину отрегулировали. Всю смену в понедельник, вчера и вот сегодня действовала безотказно.

Ф у р е г о в. Надолго ли?

И л ь я. Думаю, да.

Ф у р е г о в. И что же ты хотел?

И л ь я. Это уже старый вопрос, Николай Порфирьевич. Но мы никак не можем его решить. Дайте мне возможность работать с агрегатом в трех-четырех забоях.

Ф у р е г о в. Гм-м… А знаешь ли ты, Илья Максимович, что думают о твоей машине рабочие?

И л ь я. Рабочие у нас разные…

Ф у р е г о в. А вот передовые рабочие, стахановцы… Вот, к примеру, как на это дело смотришь ты, Василий Максимович?

В а с и л и й. Да я уж… Не хотел бы я тут…

Ф у р е г о в. Ох ты, братец ты мой! Где же твоя принципиальность?

В а с и л и й (глядя в сторону). Не очень я верю в эту штуковину.

Ф у р е г о в. Почему же ты не веришь?

В а с и л и й. Больно уж она сложная. А мне руками дай на перфоратор нажать, тогда и душа на месте. Тоже и многозабойное бурение. Дело хорошее, только до него ли нам, когда для одного забоя запасных буров бывает в обрез.

Ф у р е г о в (Илье). Слышал?

И л ь я. Для меня это не новость.

Ф у р е г о в. Заметь, говорит передовой рабочий, стахановец… А если послушать рядового…

И л ь я. Должен заметить, что Василия Буторина я ни передовым, ни даже рядовым не считаю. Человек смотрит назад, а не вперед…

Б е з у г л ы й. Ну, ну, позвольте, дорогой товарищ… Мы знаем его, как лучшего производственника, как мастера скоростной проходки.

И л ь я. Дешевая реклама.

Б е з у г л ы й. А пресса?

И л ь я. Дутая фигура. Медвежья сила — и ни капли творчества. (Василий, в замешательстве, встает.) Его просто сделали знаменитостью. Вы опекаете его, Николай Порфирьевич. Он ходит к вам жаловаться, как только замечает, что его поставили в равные с другими условия. Иждивенец начальства, а не стахановец. Соревнование для него все равно, что спортивный бег. Дайте ему то, что даете другим рабочим, и уже через неделю его слава лопнет, как мыльный пузырь. Уж я-то его знаю лучше вашего: мы живем под одной крышей.

В а с и л и й (сдерживая гнев). Спасибо за характеристику, братуха. (Фурегову.) Позвольте уйти?

Ф у р е г о в. Да, пожалуйста… (Василий уходит.)

И л ь я. Жаль, что вы опираетесь на таких вот «стахановцев».

Ф у р е г о в (грозно). Товарищ Буторин…

И л ь я. Прикажете молчать?

Ф у р е г о в (махнув рукой). Говори, что угодно и сколько угодно. Но знай — наши условия имеют свою специфику. Так, Владислав Сергеевич?

Б е з у г л ы й (в замешательстве). Вам… с этого кресла… виднее.

И л ь я. Сомневаюсь.

Ф у р е г о в. Так, может, тебе виднее?!

И л ь я. А что ж? На жизнь я не в щелку смотрю. Мне из моей шахты вся страна видна, со всеми планами…

Входит Никонов.

Н и к о н о в. Мое почтение. Всем. (Тяжело садится в кресло.) Уф-ф…

Ф у р е г о в. Я сегодня с утра тебя жду, Иван Петрович. Надо посоветоваться о способе крепления на Южной.

Н и к о н о в. А я вот с Ильей Максимычем всю смену работал. Агрегат действует безупречно. Ильюш, ты говорил?

И л ь я. Говорил…

Н и к о н о в. Вот и я пришел к тебе посоветоваться, Николай Порфирьевич. Как мы — прежде твое, потом мое?

Ф у р е г о в. Как угодно.

Н и к о н о в. Тогда начнем с моего, оно важней. Кстати и Илья Максимыч тут. Так вот… Я предлагаю добиться изготовления нескольких машин, а затем начнем широкое внедрение на всех шахтах рудника.

Ф у р е г о в. Поймите, здесь не научно-исследовательский институт, здесь производство!

Н и к о н о в. Да, кстати, ученый совет института горной механизации одобрил нашу работу.

Ф у р е г о в. Ох и началось… Ты уверен, что конструкция уже совершенна?

Н и к о н о в. Да, вполне.

Ф у р е г о в. К-хм… А вдруг еще какой-нибудь изъянчик?

Н и к о н о в. Не думаю, не думаю. Хотя вообще-то, конечно, ручаться головой было бы глупо.

Ф у р е г о в. Ага, стало быть, не ручаешься? А ты, Илья Максимович?

И л ь я. Каждую вещь можно улучшать до бесконечности.

Ф у р е г о в. Тонко, тонко… (Резко повысив голос.) Что же вы хотите? Внедрять машины, не имея абсолютной уверенности в их совершенстве! Похвальная смелость. Новаторство чистой воды. (Хохочет.)

Н и к о н о в. Речь идет пока не о серийном производстве. Только четыре машины, пока хотя бы по одной на шахту. (Как бы между прочим.) Александр Егорович смотрит на это дело положительно.

Ф у р е г о в. Ефимушкин? Положительно… Гм-м… (Мягко.) Четыре машины… А где мы электрооборудование, где приборы возьмем?

Н и к о н о в. Было бы желание.

Входит Ефимушкин. Кивком головы здоровается с Ильей и Никоновым. Останавливается и слушает.

Ф у р е г о в. Это у меня-то нет желания? Уже — упрек. Что ж, с вами не легко спорить. Сейчас у нас так: возрази против какого-то новшества — мгновенно тебе ярлычок: консерватор. Ходи тогда с этой вывеской и разбирайся, доказывай, кто прав, кто виноват. А я, дорогие мои товарищи, еще в ноябре семнадцатого года штыком голосовал за все наши новшества, — которые есть и которые будут. Что же касается этой каверзной проблемы, должен сказать: ключ тут в насыщенности техникой.

Е ф и м у ш к и н. Если ты, Николай Порфирьевич, видишь ключ именно в этом, то могу тебя обрадовать: этот ключ лежит в нашем кармане.

Ф у р е г о в. С каких пор, Александр Егорович?

Е ф и м у ш к и н. Сегодня пришел наряд.

Ф у р е г о в. Министерский?!

Е ф и м у ш к и н. Да, большая партия электрического оборудования, приборов и инструмента.

Ф у р е г о в. Добрая весть! И как ты умудрился узнать раньше меня?

Е ф и м у ш к и н. Да так уж умудрился.

Ф у р е г о в (по телефону). Дайте отдел технического снабжения… Не отвечает? Как появится Михайлов — соедините меня с ним. (Опускает трубку, встает и, обрадованный, ходит по кабинету.) Хорошо, очень хорошо! Эх, приберечь бы это оборудование… Богатство! Растянуть его экономненько…

Е ф и м у ш к и н (иронически). Мечта… Сам Плюшкин позавидовал бы.

Ф у р е г о в (еще в плену своей «мечты»). А? Что?

Н и к о н о в (сухо). Итак, Николай Порфирьевич, насыщенность техникой прекрасная… Остается только приступить к нашему делу.

Ф у р е г о в. Ой, навязались вы на мою голову с этими новинками! Журавль в небе. Все ломать, пересматривать, людей переучивать… И затраты, затраты какие! Одних высококачественных моторов — шестнадцать штук. Грабеж!.. А будет ли толк?

Н и к о н о в. За моторы и все прочее можешь не беспокоиться. Пока мы до конца не уверимся в первой, пробной машине, мы ни в коем случае не станем делать новых.

Ф у р е г о в. Вот это другой разговор!

Н и к о н о в. Еще недельку переждем, посмотрим, как поведет себя первая, а потом и приступим.

Ф у р е г о в. Одну недельку? Не маловато? (Торгуется.) Две.

Н и к о н о в. Можно и две.

Ф у р е г о в. Вот, вот… Лучше две.

Н и к о н о в (пожимая плечами). Важно твое принципиальное согласие. Мастерским надо подготовиться.

Е ф и м у ш к и н (улыбаясь). По всему видать, придется тебе, милый наш хозяин, раскошеливаться.

Ф у р е г о в. Петлю, петлю на шее затягиваете…

И л ь я. А как же все-таки с забоями? Товарищи, не меньше трех.

Ф у р е г о в. Конечно, новое дело… Может быть, очень хорошее дело…

Е ф и м у ш к и н. Да не тяни же, Порфирьич.

Ф у р е г о в. Что? Забои? Владислав Сергеич, займитесь. (С улыбкой.) Признаться, маленькая надежда и у меня теплится. Однако прошу учесть одно мое условие… При первых же признаках угрозы для плана, для реальных задач, я всю эту рискованную затею свертываю, — и можете жаловаться хоть в Совет Министров.

Н и к о н о в. С таким-то условием?..

Е ф и м у ш к и н. И все-таки мы начнем!

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Площадка у копра шахты Северная, где работает со своей бригадой Илья Буторин, и где начальником смены Максим Федосеевич. Только что кончилась вторая смена. Рабочие, поднявшиеся на-гора, выходят из клетевого помещения и проходят через площадку.

Б а д ь и н (поет). Он пел про далекий, родимый Урал, — угрюмые, слушали волны…

К а р п у ш к и н. Вот соловей! Тут не знаешь, куда от тоски деваться, а он…

Я с т р е б о в. Пускай поет. И ты нос не вешай. Сейчас нам знаешь, как надо держаться? На нашу бригаду сейчас весь рудник смотрит.

К а р п у ш к и н. Смотреть-то уж нечего.

Б а д ь и н. Никогда бы из тебя, Карпушкин, моряк не получился. Маленькая пробоина — а ты уже с корабля за борт.

К а р п у ш к и н. Дураков мало. Вон в бригаде Василия Буторина, на Южной — там работают, ничего не скажешь. А мы… Где наши обязательства? Нас не то что Василий — самая последняя бригада обгонит. Возимся с этой моторной рогозой, как дитятя с побрякушкой. А она вот смену подрожала да в стала. Будь бы совсем намертво, а то ведь, неровен час, и еще возиться придется. Сотворили диковинку.

Я с т р е б о в. По первому разу даже блин у твоей жинки комом получается, да ты ей прощаешь, а тут машина. Рассуждать надо.

К а р п у ш к и н. Рассуждаем… Люди вон бригады отличного качества создают, а мы… Первый забой кое-как обурили, — во второй метнулись. Кто просил? Кому надо? (Со злом сплюнул.) Лешак нас туда понес.

Я с т р е б о в. Не лешак, а машина. Второго-то забоя не было.

Б а д ь и н. Начальство не заботится… Обещали тремя забоями обеспечивать…

Я с т р е б о в. Обещать обещали, а вот уже неделя проходит, а нам и один-то забой как следует не готовят. Старик Буторин и рад бы помочь, да не все от него зависит.

К а р п у ш к и н. Вчера в одном забое три цикла сделали.

Я с т р е б о в. Потому что машина работала безотказно.

К а р п у ш к и н. Взяли бы перфораторы…

Б а д ь и н. А «диковинку» прямым сообщением на склад?

К а р п у ш к и н. Чего еще с ней, ежели она подводит.

Я с т р е б о в. А почему подводит? Разобрался?

Б а д ь и н. Илья этой машине два года жизни отдал.

Я с т р е б о в. Он, может, сотни книг изучил, да таких книг, где каждая формула — на несколько страниц. Надо ж ему теперь знать, чем его дитя болеет.

К а р п у ш к и н. Видать и родилась-то с брачком.

Я с т р е б о в. Допустим. А в чем он, тот брачок? Вот Илья и пошел во второй забой, потому как первый обурили, а во втором порода твердая — и все недостатки машины подметить проще.

К а р п у ш к и н. А этот второй забой — обводненный…

Я с т р е б о в. Так бригадир же прямо сказал, что бурим на собственный риск и страх.

К а р п у ш к и н. Ох, как бы и впрямь страху-то не попробовать…

Б а д ь и н. Пойдем-ка в душ. Там мы из тебя горячей водицей мигом страх выгоним, судак сухопутный.

К а р п у ш к и н. Спасибо!.. Идем. Илью, видать, не дождемся. (Уходят.)

Входит Настенька. Заметив приближающегося к шахте Гайнутдинова, прячется за угол основания копра. Однако Гайнутдинов замечает Настеньку, и та выходит из-за угла, состроив серьезную мину.

Г а й н у т д и н о в. Мальчик пришел далеко-далеко, а девочка прячется.

Н а с т е н ь к а. Положим, мальчик не пришел, а прибежал. Ишь, запыхался.

Г а й н у т д и н о в. Спешил тебя на шахте застать.

Н а с т е н ь к а. Мог бы спешить к другой девочке. Теперь мне все понятно.

Г а й н у т д и н о в. Тебе понятно, мне не понятно, почему прямо не говоришь?

Н а с т е н ь к а. Обманщик!

Г а й н у т д и н о в. Я?!

Звонит телефон, висящий на стенке копра. Настенька подходит, снимает трубку и слушает.

Н а с т е н ь к а. Шахта Северная… Начальника? Он бюллетенит. С вами говорит электрослесарь. А кто это? С Южной… За начальника шахты остался начальник смены товарищ Буторин. Да, Максим Федосеевич. Что? Я же вам говорю: за начальника шахты остался начальник смены товарищ Буторин Максим Федосеевич. Его здесь нет. Я сама его ищу. Пожалуйста. (Вешает трубку и хочет уйти.)

Г а й н у т д и н о в. Стой! Не уходи. Почему оскорбила?

Н а с т е н ь к а. Заслужил. Ты обманывал меня целых восемь дней. Ты говорил, с Зойкой все кончено.

Г а й н у т д и н о в. А что у меня с ней был? Ничего не был! Один раз музыка слушал, немножка домой проводил.

Н а с т е н ь к а (недоверчиво). А Василий говорил…

Г а й н у т д и н о в. Несерьезный человек твоя братишка. Тебе наплел, мне наплел — кому это надо?

Н а с т е н ь к а (примирительно). Тебе наплел, мне наплел… Ладно, проверю.

Г а й н у т д и н о в. Большой дело, малый дело — один цена словам. Я его прошу: давай возьмем в наша бригада буровой агрегат, большой успех иметь будем. (Махнув рукой.) Как стенка горох. Жуляр малай.

Н а с т е н ь к а. Якши малай.

Г а й н у т д и н о в. Син?

Н а с т е н ь к а. Син.

Г а й н у т д и н о в. —

Кошен кора,       Кошен кора Кошен нан.       Кузен кора. Нинди уранда       Терасен койсе Автобус бора.[1]

Н а с т е н ь к а. Плохо дело у Ильи, Михаил.

Г а й н у т д и н о в. Что ты говоришь?! Почему плохо?

Н а с т е н ь к а. В машине что-то разладилось.

Г а й н у т д и н о в. Разладилось?!

Н а с т е н ь к а. Отец еще ничего не знает, вот ищу его. Он всю смену на дальнем участке провозился. Пути там перестилали.

Входит Максим Федосеевич. Увидав Настеньку и Гайнутдинова, кашлянул. Ребята обернулись.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (с напускной суровостью). Свиданий мне здесь не устраивать.

Г а й н у т д и н о в. Деловой разговор.

Н а с т е н ь к а. Пап, а пап…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Ну, что тебе, пап?

Из копра выходит Илья.

Н а с т е н ь к а. А вот и он сам… (Уходит с Гайнутдиновым.)

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Эй, бригадир, слышал, Южная повышенные обязательства берет.

И л ь я (мрачно). У меня никогда не было заниженных.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Смотри, как бы тебя Василий снова в хвосте не оставил.

И л ь я. Сегодня он меня уже оставил. И завтра… Может, и на месяц его победа затянется.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Нажимай.

И л ь я (с печальной улыбкой). Нечем, отец.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Как это нечем?

И л ь я. Стала машина.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Стала?..

И л ь я. Опять — скорость, опять — сплав… Спалил все четыре мотора.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Да как же ты это?.. Когда? Ты бы меня с первого-то участка вызвал…

И л ь я. Зачем? Сейчас бы Никонова сюда…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Вот горе-то еще. Стыда не оберешься… Неужто — совсем?

И л ь я (решительно). Нет. Что ты, отец! Просто… хотел я ее на самой твердой породе, на двенадцатой категории, проверить.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Погоди-ка, а где ты встретил такую породу?

И л ь я. Во втором забое.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. У тебя ведь был только один подготовленный забой.

И л ь я (со злом). Один, один… Хотя и обещали три… Я сделал в этом забое цикл и сразу пошел во второй. В первом-то порода мягкая, вот я и решил на твердой догадку свою проверить.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Во втором-то?.. Вера ж Ивановна законсервировала этот забой, как обводненный.

И л ь я. Да это она так, на всякий случай…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Придуриваешься ты, что ли?

И л ь я (неуверенно). Примерно метр прошли — ничего, никакой воды. Слегка только сочится.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (крича). Да каждую минуту может хлынуть в забой! В два счета шахту зальет… (Быстро направляется в надстволовое помещение. Илья, понурившись, идет за ним. Максим Федосеевич сердито оглядывается.) Без тебя обойдусь. (Илья поворачивается и уходит.)

Слева, откуда появился и Гайнутдинов, т. е. со стороны шахты Южной, входит Ефимушкин. Он в рабочем горняцком костюме, испачкан рудной пылью и, как видно, основательно устал. Судя по быстрой походке и выражению лица — чем-то озабочен. Ефимушкин подходит к телефону, снимает трубку.

Е ф и м у ш к и н. Коммутатор? Прошу кабинет директора…

Входит Фурегов.

Не отвечает? (Вешает трубку.)

Ф у р е г о в. Кому ты тут названиваешь?

Е ф и м у ш к и н. Тебе.

Ф у р е г о в. Фурегов у телефона. Хочу посмотреть, как тут сегодня Максим Федосеевич за начальника и сменного справляется. Ох, кремневый старик. Горняк от прадеда. Руками таких, как он, и рудник поднялся. Когда-то и я у него школу прошел. Да что ты косишься так? Ты сейчас откуда?

Е ф и м у ш к и н. С Южной.

Ф у р е г о в. Кто тебе там настроение испортил?

Е ф и м у ш к и н. Ты.

Ф у р е г о в. Да я там сегодня и не был.

Е ф и м у ш к и н. Дух твой там присутствует. Знаешь, Николай Порфирьевич, за счет чего взяли повышенные обязательства на Южной?

Ф у р е г о в. Конечно. Энтузиазм… ну, и… подъем соревнования…

Е ф и м у ш к и н. Там взяли повышенные обязательства за счет выемки богатых руд на новом горизонте. Работа на остальных участках просто-напросто свертывается. Так-то действуют на тебя звонки из главка.

Ф у р е г о в. Пойми, Александр Егорыч, звонил сам Курбатов.

Е ф и м у ш к и н. И ты не нашел лучшего способа выполнить его указания?.. Вынимаем только богатые руды. Крадем сами у себя.

Ф у р е г о в. Не вижу ничего другого.

Е ф и м у ш к и н. А квершлаг?

Ф у р е г о в. Да что вы с этим квершлагом носитесь! Ну, поведем, давай поведем его, а кто за нас будет план выполнять?

Е ф и м у ш к и н. Проект Щадных, который ты положил под сукно, предусматривает и план. Сегодня я видел Щадных на Южной. Она смотрела, как замирают участки с обедненной рудой, и плакала от обиды и злости.

Ф у р е г о в. Девчонка.

Е ф и м у ш к и н. Она — геолог. Она оплакивала судьбу рудника.

Ф у р е г о в (повышая голос). Да что я руднику — враг? Не плачьте, руды здесь (стучит ногой о землю) на наш век хватит.

Е ф и м у ш к и н. А что такое наш век? Не будет ли вернее заглядывать подальше? Хозяева мы тут навсегда.

Ф у р е г о в. Да, да, именно навсегда! И квершлаг этот мы рассчитывали проходить через два года, не раньше.

Е ф и м у ш к и н. Стоп, дружище, спокойно… Тогда у нас не было бурового агрегата.

Ф у р е г о в. Я еще не уверен, есть ли он сейчас.

Е ф и м у ш к и н. Четыре машины мы будем иметь через месяц. (Улыбаясь.) Уж тогда-то я тебя прижму.

Ф у р е г о в (остывая). Светишься, чертяга… Сколько я вашего брата, партийных работников, перевидел на своем служебном веку! Со всякими работал. Один — умен и деловит, а нахрапом берет, норовит тебя под пятку свою прибрать; другой — в кильватере смирнехонько держится, лишь бы самого не беспокоил, третий… А, разве перечтешь! (Пауза.) Только тебя вот никак не разгляжу. Тихий ты, как я понимаю, только с виду, а внутри пружинка сильно каленая. А?! Скажи — неправ? (Смеется.) Поссориться бы, что ли? В горячности человек полнее раскрывается. А с тобой и погорячиться нельзя. Улыбнешься — и все мои нервы мягче травы шелковой. Откуда у тебя улыбка такая?

Е ф и м у ш к и н. Брось ты, дорогой мой, идеалистику разводить. Пойдем лучше сходим в компрессорную. С воздухом опять волынка. (Уходят.)

Входит Илья. Он идет медленно, в тяжелом раздумьи. С противоположной стороны появляются Ястребов, Бадьин и Карпушкин. Они уже побывали в душе, и теперь, умытые и переодетые в чистые костюмы, направляются домой. По их мрачным лицам видно, что в душе они окончательно разругались. Все трое молча проходят мимо Ильи.

И л ь я (свернувший было к надстволовому помещению, останавливается). Ребята! Вы что это?..

Я с т р е б о в. Поклевались маленько. А ты почему бродишь тут, как неприкаянный?

И л ь я. В шахту хочу спуститься. Там отец. (С тоской смотрит на товарищей.) Почему же ты не поешь, Алеша?

Б а д ь и н. Карпушкин не разрешает.

И л ь я. Скучный ты человек, Карпушкин.

К а р п у ш к и н. А ну, сядь. (Садится и усаживает рядом Илью. Ястребов и Бадьин тоже садятся.) Скажи ты нам по совести, будет она, диковинка-то, иль…

И л ь я (поняв). Будет, ребята, будет. Ведь это свое дело я… партии посвящаю. Как же можно его до конца не довести?! Только вы помогите мне — верой своей. Станем вот все, как один… Эх, на фронте бывало!.. Там эта спайка… Помню, однажды вырвались мы вперед, в наступлении под Бреслау. Рота наша, примерно, метрах в трехстах, а немцы возьми да и зайди моему отделению в тыл. Отрезали — и давай жать. Хотели, видно, живьем хотя бы одного захватить. Что ж вы думаете, в первые минуты растерялись мои ребята. Прут фрицы с трех сторон, из автоматов строчат, — головы не поднимешь. Одного из наших убило, двух ранило. Паника в таких случаях — самый злой враг. А был у меня в отделении боец по фамилии Четверушкин. Курносенький такой лопушок…

Я с т р е б о в. Вроде нашего Карпушкина.

К а р п у ш к и н. Осторожней.

И л ь я. Нет, внешностью не похож. А вот характером — чуточку есть… Ну, так вот этот Четверушкин такого дрожака продает, что зуб на зуб не попадает. «Холодно, говорю, Четверушкин?» — «Нет, говорит, жарко, товарищ командир».

К а р п у ш к и н. Я-то, положим, не испугался.

И л ь я. А разве я про тебя говорю?

Б а д ь и н. Что за привычка — перебивать!

И л ь я. Немцы ближе, ближе… Морды разглядеть можно. Тут я и говорю Четверушкину: «У нас еще Берлин впереди, а ты стрелять разучился. Ты же — пулеметчик!» Посмотрел на меня Четверушкин и улыбнулся. Да так улыбнулся!.. «Эх, Четверушкин, дорогой ты мой землячок!» — обнял я его и поцеловал. «Давай, говорю, к пулемету…» Вот Четверушкин и начал… Поливает фрицев, к земле их прижал. Тогда я вскочил и в атаку. За мной все мои девять ребят, а Четверушкин с «Дегтяревым» в руках. Так и прорвались. Одного еще только ранило.

К а р п у ш к и н. А Четверушкин?

И л ь я. Живой-здоровый вернулся в роту. Спрашиваю после: «Как же ты, Четверушкин, страх свой переборол?» — «А, говорит, сердце загорелось». (С воодушевлением). Если бы у вас у всех так вот сердце загорелось!..

Я с т р е б о в. Оно у нас и не гасло.

Б а д ь и н. Вся бригада — в боевом походном.

Я с т р е б о в. Разве лишь Карпушкин…

К а р п у ш к и н. А я — что?.. Я — как и все…

И л ь я. Эх, Семен Васильич… Дай тебя немножко замажу. (Обнимает Карпушкина.) По чужому следу итти всегда легче. Да большая ли в этом честь? В легкости ли счастье? Вчера мой брат давал два цикла, через месяц — то же. Сидеть и радоваться этим двум циклам? Ведь наша руда — это же… блюминги, паровозы, рельсы, станки… А техника эта на коммунизм работает! Кто это сделает? За нас-то?

К а р п у ш к и н. Известно, самим надо.

Я с т р е б о в. А в таком деле без риска не обойдешься!

Б а д ь и н. Эх, был бы я металлург… Сделал бы я для наших коронок такой сплав, чтоб тверже алмаза…

К а р п у ш к и н. А по-моему в трансформаторе болячка.

Я с т р е б о в. Моторы да сплав… Тут оно все и кроется.

И л ь я (тепло, с благодарностью). Эх, ребята… фронтовые мои дружки!..

Пауза.

Б а д ь и н (Карпушкину). А ты говорил — купаться… (Поет.) И снова пошли они строем вперед, одев нараспашку бушлаты… Напутственной дробью стучал пулемет, орудий гремели раскаты.

Входит Ефимушкин.

Е ф и м у ш к и н (задерживаясь). Привет, товарищи. (Рабочие отвечают.) Мне сказали в компрессорной, что агрегат стал?..

Я с т р е б о в. Стал… А вы знаете, что нас всю неделю в одном забое держали?

Е ф и м у ш к и н (промолчав). А все же подводит нас новинка… Этак мы и на табачок не заработаем.

К а р п у ш к и н. А мы курить бросаем.

Е ф и м у ш к и н. Так-таки все и бросаете?

К а р п у ш к и н. Все.

Е ф и м у ш к и н. Полезное решение, очень полезное. А вообще-то говоря, мы еще и «Казбеком» подымим. Верно, Максимыч?

И л ь я. Надеемся.

Е ф и м у ш к и н (тихо Илье). Что это ты… передерганный весь?.. Почему твой старик по телефону из шахты аварийную бригаду вызвал?

И л ь я. Аварийную?.. (Делает движение в сторону шахты.)

Е ф и м у ш к и н. Спокойно. (Уходит с Ильей в шахту.)

К а р п у ш к и н. Чего-то они сорвались?

Я с т р е б о в (встает). Не во втором ли забое?..

Б а д ь и н. Карпушкин, полундра! (Встает и вместе с Ястребовым направляется в шахту.)

К а р п у ш к и н (на мгновение задерживается, с сожалением оглядывая свой чистый костюм). Достанется мне от Натальи… Эх, семь бед — один ответ (Уходит вслед за товарищами.)

Из шахты раздаются частые звонки, сигналы тревоги.

Пробегает Настенька и уходит в шахту. Некоторое время на площадке пусто, затем появляется Малаша. За бугром голос Василия: «Малаша-а!» Входит Василий. И Малаша и Василий в рабочей одежде, и еще не успевшие умыться после смены.

В а с и л и й. Почему ты от карьера поезда водишь?

М а л а ш а. Сегодня на моем участке в шахте пути перестилали.

Неловкое молчание.

В а с и л и й. Где ты мое фото достала?

М а л а ш а (скрывая смущение). Какое? Вот новости.

В а с и л и й. Из авторитетных источников.

М а л а ш а. Очень мне нужно твое фото. Будто я тебя годами не вижу.

В а с и л и й. А в альбоме?

М а л а ш а. Там у меня все больше виды. Гораздо интереснее. Гора какая-нибудь, историческое место или просто личность.

В а с и л и й. Все-таки личности встречаются?

М а л а ш а. Только исторические.

В а с и л и й. Да я не против, если и обыкновенные. Здесь только… вопрос количества.

М а л а ш а. Сколько же ты допускаешь?

В а с и л и й. Не больше одного.

М а л а ш а. Это скучно, Василек.

В а с и л и й. С одним, значит, скучно?

М а л а ш а. У меня друзей много… как у секретаря комсомольской организации шахты. И есть настоящие друзья.

В а с и л и й. Знаем мы этих друзей. Сегодня у него всякие посторонние темы, а завтра, смотришь, и в любви признается. (Вздыхая). Эх, если б я хоть капельку был уверен…

М а л а ш а. Всю свою уверенность в забое расходуешь?

В а с и л и й. Да что мне забой! Я в забое… корреспондентов принимаю. В общем, там у меня уверенность полная.

М а л а ш а. Ох, Василий, напрасно ты этак… обо мне тоже в газетах пишут, а я каждый раз думаю: стоит ли, по заслугам ли? Задумаешься да и решишь: нет, не по заслугам балуют, — и еще крепче за работу. А ты как-то слишком легко…

В а с и л и й. А чего тут особенно пыжиться. Брат-то мой, Илья, захотел от самого солнца прикурить и обжегся. Машинка-то его, говорят, сегодня… кувыркнулась.

Быстро входит Вера. Не задерживаясь, направляется в шахту.

М а л а ш а. Вера Ивановна!

В е р а. Некогда, Малаша… (Уходит.)

В а с и л и й. Геологическое начальство… А почему же торопится?

Входит Ольга Самсоновна. В руке у нее узелок с едой.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Где тут мой старик? Вася, отца не видал?

В а с и л и й. Нет, не видал.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Большим начальством заделался. Вторая смена кончилась, а у него, почитай, с полудня маковой росинки во рту не было. (Показывает узелок.) Термосок вот принесла. (Присматривается к Малаше.) А это ж кто?

В а с и л и й. Малаша. Знакомьтесь… моя мать. (Малаша подает руку.)

О л ь г а  С а м с о н о в н а. На шахте работаете?

М а л а ш а. Да, машинистом электровоза.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Вот хорошо. А то у Ильюши — инженерша… Хоть одна работящая невестка в доме будет.

В а с и л и й. Хватила ты, мамаша…

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Вижу, сколь тут хватать! Мне только глазом повести — сразу вашей завесы как не бывало. Сама помню, как язык-то сохнет, а глаза песни поют.

М а л а ш а. Смотри-ка, смотри, Фурегов с Никоновым с того хода побежали…

В а с и л и й. Похоже, авария… А мы-то стоим и не знаем… (Направляется в шахту.) Ну, пока.

М а л а ш а. Пока?.. А, может, мне расставаться не хочется! (Уходит за Василием в шахту.)

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Свят, свят… (Пробегает Гайнутдинов. Ольга Самсоновна хватает его за рукав.) Стой-ка, паренек! Старика моего, Максима Буторина, случаем, не видал?

Г а й н у т д и н о в (вырываясь). В шахта, шахта…

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Ну, коль все мои там… (Направляется к шахте.)

Г а й н у т д и н о в (задерживает ее). Стой, бабушка. Ярами́, ярами́!

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Какая тебе Арамиль?

Г а й н у т д и н о в. Там вода!

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Везде, милый, вода. И в колодце вода, и на кухне вода. Замочу подол — выжму. (Пытается обойти Гайнутдинова.)

Г а й н у т д и н о в. Какой слова говоришь!.. (Входит Безуглый.) Товарищ начальник, не пускай бабушка шахта! (Скрывается в клетевом помещении.)

Б е з у г л ы й. Редкая дерзость. Он смеет мне поручать…

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Моих зальет — пущай и меня заливает.

Б е з у г л ы й (сообразив, что в шахте случилась какая-то беда, пятится от шахты). За-зачем же вам… з-заливаться?.. (Оглянувшись по сторонам, цепко хватает Ольгу Самсоновну за руку.) Тем более, мне поручено…

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Э-э, мил человек, двоим тут околачиваться несподручно.

Б е з у г л ы й. Но… поручено…

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Да что ты в меня клещем-то вцепился?!

Б е з у г л ы й. Ваша жизнь…

О л ь г а  С а м с о н о в н а (вырвавшись). Ладно, остаюсь тут. А ты валяй в шахту. Как-никак, мужская сила, хоть и душа-то комариная.

Входит Бадьин. Он еле держится на ногах. Измокшая спецовка разодрана, в руке еще светящий аккумулятор.

Б а д ь и н. Перехватили… Задраили.

Б е з у г л ы й (с облегчением). Уже?!. (Одергивает костюм.) Упряма, бабушка… В шахту ей!.. В такой момент меня задержала. (Уходит в клетевое помещение.)

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Тьфу, тебе, перевертень!

Входит Карпушкин.

К а р п у ш к и н. Ну и досталось…

Б а д ь и н. Зажали. Максим Федосеевич во-время аварийщиков вызвал.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Живой он там?

Б а д ь и н. Абсолютно. Ему бы не сменным, а боцманом на китобойце. (Карпушкину.) Аварийщики работали, как хорошие матросы у пробоины.

К а р п у ш к и н. Колотит всего… Стопку бы теперь пропустить… (С восторгом.) Ну, бабуся, моли бога за здоровье парторга нашего, Александра Егоровича.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Давно не молюсь, любезный.

К а р п у ш к и н. Си-илен! Как в бою. Спокойненько так, без паники.

Б а д ь и н. А кто там, в самом забое застонал?

К а р п у ш к и н. Илья… Максимыч…

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Ильюшенька?!

К а р п у ш к и н. В самую прорву полез, ну и…

Слева, где предполагается другой выход из шахты, входят Василий, Малаша, Гайнутдинов, Настенька, Ястребов.

Я с т р е б о в (возбужденный, рассказывает). Кричу ему: «Зачем туда, бригадир?! Придавит!» — «Плевать, говорит, Ястребов», — и полез… Мы ему — одно бревно, щит, еще бревно, щит… Потом на него… глыба…

Из клетевого помещения выходят Илья и Максим Федосеевич. Илья опирается на плечо отца. Левая рука у него перебинтована и держится на перевязи.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Сыночек…

В а с и л и й. Доработались, механики.

Максим Федосеевич на ходу гневно оглядывается на Василия.

М а л а ш а. Как ты можешь?!

И л ь я. Машина… Главное — машина не пострадала…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. А имя твое? Разве оно тебе не дорого?

И л ь я. Мое имя — это мое дело.

В а с и л и й. Бесполезное дело, братуха. Амба.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (разгневанный, берет Василия за грудь.) Цыц! Мозгляк… (Отталкивает Василия.)

М а л а ш а (закрывает лицо руками). Позор… какой позор…

В а с и л и й (догоняет Малашу). А ты… ты — что?

М а л а ш а. Оставь меня. (Уходит.)

В а с и л и й. Мам, дай мне ключи от дому.

Ольга Самсоновна подает Василию ключи.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Дай, дай ему ключи! Первым домой придет, брата ласковым словом встретит… (Кричит.) Не давать ему ничего! (Вырывает у Ольги Самсоновны ключи.)

О л ь г а  С а м с о н о в н а. В своем ли ты уме? Сына-то родного…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Сыновья — да разные.

В а с и л и й. Для приезжих и бездомных в городе есть гостиница. (Уходит.)

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Вася! (Максиму Федосеевичу.) Сердца у тебя нет… (Уходит.)

Входит Вера.

И л ь я. Простите, я наделал и вам хлопот.

В е р а (горько, с укором). Эх вы, союзник…

И л ь я. Вера…

Вера расстроенная, отходит.

Я с т р е б о в. Крепись, бригадир.

Б а д ь и н. Бригада — в боевом походном.

Входят Ефимушкин, Фурегов, Никонов и Безуглый.

И л ь я. Александр Егорыч… выслушай меня!

Е ф и м у ш к и н (сурово). Стоп. Разберемся.

Ф у р е г о в. Вот ваша новинка! Доехали.

Н и к о н о в. Дело тут не в этом, Николай Порфирьевич.

Е ф и м у ш к и н. Почему бригада имела только один забой? Этим должны были заниматься вы, товарищ Безуглый.

Б е з у г л ы й. В горячке работы… не мудрено и упустить.

Е ф и м у ш к и н. Не понимаю, какая у вас может быть «горячка работы» важнее внедрения многозабойного метода? Запирать агрегат в одном забое — это все равно, как если бы просто в помещении опробовать летные качества самолета. В общем, не мытьем, так катаньем…

Ф у р е г о в (Илье). Почему ты полез в этот забой?!

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Разберемся… во всем, что и почему. (Понизив голос.) Но главного виновника я вижу в вашем лице, товарищ директор.

Ф у р е г о в (деланно смеется). Сыночка защищаешь, с больной головы на здоровую хочешь вину свалить.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Ошибаешься товарищ Фурегов. Сорвись мой сын на бесчестьи, я ему был бы первый судья. В нашем роду совестью никогда не баловались. А тут… С него вины не снимаю, но главный виновник — вы. Это думает весь рудник. С той поры, как стало понятно ваше отношение к новой машине и многозабойной системе. (Тихо в лицо Фурегову.) Эх, плохо я учил тебя, Николай Порфирьев.

Б е з у г л ы й. Разобраться мы, конечно, разберемся, но все-таки товарищ Буторин… Ведь вы же, я слышал, в партию вступаете…

И л ь я. Да, вступаю, чтобы… ломать старье. И вы меня не остановите.

З а н а в е с.

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Кабинет парткома. Вечер. Прошло шесть дней после аварии на Северной.

Е ф и м у ш к и н (у телефона). Да… Секретарь горкома? Слушаю, Вадим Фомич. Вы откуда? А, вы уже здесь. Хотя бы на несколько минут зашли в партком! Что? Шахта — по пути? Да, это верно. Что? Буторин еще на бюллетене, уже седьмой день. Переживает… Главное — моральная сторона дела. Авария-то пустяковая. Однако, забой подзапорол. Да, собирались принимать. Я ему и рекомендацию обещал… Знал, что парень горячий. Конечно, хорошо! Но такого выверта и от него не ожидал. Лезет в опасный забой. Авария, травма… Что? А, у меня… Виноватым себя чувствую. Да за все. И прежде всего — за будущее рудника… Обстановка, конечно, сложная. С глазу на глаз? Давайте. В шахте и встретимся. Есть. (Опускает трубку. Некоторое время в раздумьи ходит по кабинету. Затем набирает номер телефона.) Вера Ивановна? Рад, что застал… Не думал, что так поздно задержитесь. Не зайдете ли ко мне на пяток минут? Прошу, прошу. (Опускает трубку. Стук в дверь.) Войдите.

Входит Ястребов.

Я с т р е б о в. Здравствуй, Александр Егорыч.

Е ф и м у ш к и н. Добрый вечер, Павел Тимофеевич. Садись, пожалуйста. (Ястребов садится.)

Я с т р е б о в. Словно, как похудел ты, Александр Егорыч.

Е ф и м у ш к и н. Дела не радуют.

Я с т р е б о в. Дела. (Пауза.) Хорошо, что вызвал меня, сам к тебе собирался.

Е ф и м у ш к и н. Что же ты мне хотел сказать?

Я с т р е б о в. Да я теперь тебя послушаю.

Е ф и м у ш к и н. Гм… Как дела в бригаде?

Я с т р е б о в. На перфораторы перешли. Совсем другой табак.

Е ф и м у ш к и н. Лучше?

Я с т р е б о в. Какое — лучше? Хуже! Один месяц поработали с агрегатом, а так привыкли, что перфораторы — хорошие машины — теперь каким-то ископаемым инструментом кажутся. Карпушкин, и тот по новинке тоскует. «Культурный, говорит, механизм».

Е ф и м у ш к и н. Значит, вообще на шахте такое мнение?

Я с т р е б о в. Другого и быть не может. Это же — техника! Каких бы трудностей не стоило, а мы без такой машины не останемся. Жизнь требует.

Е ф и м у ш к и н (после паузы). Ты, кажется, дал Илье рекомендацию?

Я с т р е б о в. Да.

Е ф и м у ш к и н. Ну, и что ты теперь думаешь?

Я с т р е б о в. Отбирать не собираюсь. В его положении я, может быть, сделал бы то же самое…

Е ф и м у ш к и н. Прямо-таки то же самое?

Я с т р е б о в (неуверенно). Ну, может, и не в точности, а…

Е ф и м у ш к и н. И удержать не пытался?

Я с т р е б о в (смущенно). Пытался… Да разве ж его остановишь?

Е ф и м у ш к и н. Так-так… А что же Илья? Ты у него бываешь?

Я с т р е б о в. Бываю. Поправился. Завтра на шахту собирается. А директор, говорят, хочет его с бригады снимать…

Е ф и м у ш к и н. Не слыхал.

Я с т р е б о в (недоверчиво взглянув на Ефимушкина.) Полюбопытствуй. А я хочу тебе заявить, Александр Егорыч… буду за Илью драться. Как коммунист, я тоже отвечаю за дисциплину на шахте. И дисциплина у нас железная. А этот случай — особый случай… Безуглые под ногами путаются. (Гневно.). Ух, я бы их… Знаешь, Егорыч, если я драться начну… я могу и глаза выклевать!

Е ф и м у ш к и н. Не даром у тебя фамилия Ястребов.

Я с т р е б о в. Почему до сих пор мы терпим Фурегова! Вот обожди, буду в горкоме…

Е ф и м у ш к и н. Сейчас на твоей шахте находится секретарь горкома. Иди и говори.

Я с т р е б о в. И пойду, и скажу!

Е ф и м у ш к и н. Что же ты ему скажешь?

Я с т р е б о в. Уберите, хватит! — вот что я скажу.

Е ф и м у ш к и н. Эх, Ястреб, Ястреб, злая ты птица. Ну, разве можно так с людьми?

Я с т р е б о в. Филантропией увлекаешься, Александр Егорович? Этак мы и с врагами…

Е ф и м у ш к и н (резко). Стоп. Говори да не заговаривайся. (Злым шопотом.) Ты когда-нибудь слышал, как горло под пальцами хрустит? Нет?.. А я… десантник я. Понятно? (Пауза.) Враги — это враги. А у нас тут люди. Разные, но наши. Советские люди. Проходчики, директора, колхозники, академики… С ними и в коммунизм идем. А ты… Эх, Ястребов…

Я с т р е б о в. Так, тридцать же с лишним лет воспитываем!

Е ф и м у ш к и н. А человек прожил тысячи лет! И все это время ему мешали и сейчас еще мешают быть человеком. А мы за тридцать лет… Да посмотри на себя, ты, старый шахтер. На улице дождь, слякоть, ночь… А ты пришел. Что тебя привело? Шкурный интерес? Нет! За товарища дерешься. За его — значит и за твое — дело. За дело рудника, а, стало быть, и всей страны. Так? Так. Вот они, эти тридцать лет, Павел Тимофеич.

Я с т р е б о в (после паузы, покашливая). Как же с Ильею? Крестник он мой: рекомендую.

Е ф и м у ш к и н. Посмотрим. Мне ведь он тоже не чужой.

Я с т р е б о в. Что ж, пока.

Е ф и м у ш к и н. Пока.

Я с т р е б о в (идет к выходу, но останавливается). А с бригадирства снимать — ни-ни! (Уходит.)

Ефимушкин, сумрачно улыбаясь, смотрит вслед Ястребову. Пауза. Звонок телефона.

Е ф и м у ш к и н (по телефону). Да. Здравствуйте, товарищ Безуглый. План мероприятия? Обращайтесь к директору. Видите ли, товарищ Безуглый, у меня на ваши планы особый взгляд. Да, да, высосаны из пальца. Один забой, которого не хватало Илье Буторину дороже всех ваших планов… (Опускает трубку. Но сразу — новый звонок.) Да, слушаю. Почему сердит? Все те же причины. А тут еще звонок за звонком. По всем производственным и даже хозяйственным вопросам находят необходимым звонить в партком. А мне хотя бы вытянуть главное. Жалуюсь тебе, дорогая жена, как члену ревизионной комиссии горкома… Нет. Аничка, я приду не скоро, прости. Разве он еще не спит? (Неохотно.) Ну, давай, ладно… Ни-ки-тка! (Постучавшись, входит Вера. Ефимушкин не видит.) Это — папа. (Увлекся.) Обожди, Аня, ты нам не мешай… Никитка! А-а, узнал, разбойник! (Замечает Веру.) Ладно, бай. (Опускает трубку.) Правительственный разговор.

В е р а. Сколько ему?

Е ф и м у ш к и н. Почти два года. Требует а́бу. На его языке «абу» — это яблоки, мандарины, виноград и все прочие фрукты.

В е р а. Маловато сюда фруктов возят.

Е ф и м у ш к и н. Ничего, скоро мы свои сады разведем. Персики будут расти.

В е р а. Возможная вещь. (Пауза.) Между прочим, как легко мы верим в мечту. Почему это, а?

Е ф и м у ш к и н. Привыкли мы видеть, как самые высокие наши мечты явью становятся.

В е р а. А знаете, Александр Егорович, не всегда… Конечно, большие мечты, когда весь народ мечтает, эти — да, сбываются. Но вот маленькие, личные… Вот я, например, в институте мечтала… Забраться бы далеко-далеко, в тундру куда-нибудь, и открыть месторождение угля, железа или каких-то редких металлов. Богатую залежь! Такую, чтоб новый Донбасс возник бы, или новое Криворожье.

Е ф и м у ш к и н. Дельная мечта… и совсем не маленькая.

В е р а. А вот не сбывается. Стала я, как видите, геологом-эксплоатационником. Вместо походной палатки — квартира с электричеством и ванной. И пища, которую я каждый день готовлю, не пахнет дымом костра…

Е ф и м у ш к и н (с улыбкой). А главное — новый Донбасс откроет кто-то другой.

В е р а. Да, кто-то другой. Конечно, этому другому я желаю удачи, но вы же понимаете… (Пауза.) Выучилась, время идет, а что я для Родины сделала? Почему, вы думаете, я так настаиваю на своем проекте? Если хотите, это моя не сбывшаяся тундра, это мой новый Донбасс. Пусть маленький, даже очень маленький, но — мой. Я его для страны своей, для коммунизма открываю. Ведь если ничего не открывать, то лучше уж совсем не жить.

Е ф и м у ш к и н. Да, все мы — первооткрыватели и первопроходчики… Вот и Илья такой же. (Вера хмурится.) Разве вам это не кажется?

В е р а. Казалось.

Е ф и м у ш к и н. А сейчас?

В е р а. Если он первопроходчик, он не должен терять голову. И подводить товарищей. (С обидой.) Он ведь знал, что я запретила работу в обводненном забое. Почему же бурил? Мне не поверил… Какой из девчонки геолог!

Е ф и м у ш к и н. А вы, я вижу, всерьез расстроились. Даже в тундру собрались перекочевать.

В е р а (удивленно). Откуда вы знаете?

Е ф и м у ш к и н. Земля слухами полнится. А ведь правда, собираетесь уходить?

В е р а. Да. Пойду в какую-нибудь поисковую партию. В тундру или тайгу, поближе к моему Донбассу.

Е ф и м у ш к и н. А здешний квершлаг?

В е р а. Об этом, Александр Егорыч, вам лучше знать.

Е ф и м у ш к и н (твердо). И я знаю.

В е р а. Что?

Е ф и м у ш к и н. Проходку вашу мы начнем весной. Мы начнем ее в апреле-мае, когда создадим необходимые условия. А рычаг, которым к весне мы перевернем все — это буровой агрегат. Как говорил здесь один проходчик, без такой машины мы не останемся. Сама жизнь требует. Так, что ваш новый Донбасс, правда не в тундре, создается не только вами. (С улыбкой.) И если вы настоящий первооткрыватель, вы не должны терять голову и… подводить товарищей.

В е р а. Товарищи подводят.

Е ф и м у ш к и н. Мелкая обида. Надо быть выше. (Задушевно, неожиданно перейдя на «ты».) Ты же комсомолка, Верочка. А обижаешься, как обычная Вера Ивановна. (Пауза.) Ты же любишь его? (Вера смущенная молчит.) Любишь, несмотря ни на что. Так помоги же ему! Стань выше — и поддержи его. Вместе с тобою он открывает и новый Донбасс, и новое Криворожье.

Звонит телефон.

Е ф и м у ш к и н (слушает). Да… Что у тебя такое срочное? Хорошо. (Опускает трубку.)

Входит Илья. За шесть дней, прошедших после аварии на шахте, он осунулся, побледнел. Небритый и как-будто на несколько лет постаревший, смотрит мрачновато, изподлобья.

Е ф и м у ш к и н. О, не ждали… Солдат уж на ногах.

И л ь я. Нет, еще в медсанбате. В строй не пускают. (Здоровается с Верой и Ефимушкиным и по молчаливому приглашению последнего садится.) А мне все расчеты надо в мастерских да в забое вместе с Никоновым проверять.

Е ф и м у ш к и н. Извините, товарищи, я на минутку к хозяину. (Выходит.)

Оставшись одни, Илья и Вера чувствуют себя неловко.

И л ь я (прерывая затянувшееся молчание). Есть такой обычай: навещать больных.

В е р а. Да, если они приятны.

И л ь я. Больные всегда неприятны. Хотя бы тем, что болеют.

В е р а. Хороши они разве лишь тем, что почти не имеют возможность делать глупости. Во всяком случае, они не лезут в обводненный забой. Не посчитавшись с указаниями специалистов горного дела, они вынуждены считаться с предписаниями врачей.

И л ь я. Видно, мне придется зайти попозже… (Идет к выходу.)

В е р а. Постойте! (Илья останавливается.) Куда же вы бежите? Мы ведь не виделись почти целую неделю.

И л ь я. И вы так соскучились, что сразу взялись меня отчитывать.

В е р а. Ладно, я согласна перенести это мероприятие на более удобное время.

И л ь я. И место.

В е р а. Ладно. Как вы себя чувствуете?

И л ь я. Очень плохо.

В е р а (с тревогой). Так зачем же вы встали?!

И л ь я. Чортовски плохо себя чувствую: ничего с машиной не получается.

В е р а. А-а… Я-то уж подумала…

И л ь я. Здоровье — что! Груженые вагонетки, вместо электровоза, повезу. (С болью.) Скорость вращения и сплав…

В е р а. Копировать и повторять пройденное, конечно, легче. А вы… вы же — первый! Слышите? (Присев на краешек дивана, где сидит Илья, неожиданно тепло.) Не отступайте. Мы же — союзники, Илюша.

И л ь я. Вера…

В е р а. Союзник вы мой… дорогой.

Илья быстро подходит к Вере. Она доверчиво протягивает ему руки.

Илья радостно и растерянно смотрит на Веру — и вдруг неловко целует ее в голову.

В е р а (испуганно). Илюша!..

И л ь я. А что мы плохого делаем?

В е р а. Впрочем, да. Мы просто… любим. И больше ничего.

И л ь я. Любим?!

В е р а. Очень!

Они стоят, держась за руки, совершенно счастливые.

Вера припадает к плечу Ильи. Случайно она запрокидывает голову и замечает портрет, на котором Сталин и Горький. Портрет замечает и Илья, и они, смущенные, отодвигаются друг от друга.

Входит Ефимушкин. Илья и Вера, как по команде, встают.

Е ф и м у ш к и н (подходит к своему столу). Задержался.

В е р а. Я тоже… задержалась. (Прощается за руку с Ефимушкиным.) Да, Александр Егорович, ведь вы вызывали меня по делу? А я заговорила вас, простите меня, болтушку, и… Я вас слушаю.

Е ф и м у ш к и н (хитровато поглядывая на Илью и Веру). Да, собственно, дело так заметно поправилось, что нет смысла о нем и говорить.

В е р а. Тогда… до свиданья.

Е ф и м у ш к и н. Всего доброго. (Вера уходит.) Какая она умница…

И л ь я. Пожалуй.

Е ф и м у ш к и н. И красавица.

И л ь я. Вот уж не сказал бы.

Е ф и м у ш к и н. Ах, плут! (Серьезно.) До́ма-то как?

И л ь я. Так себе. (Пауза.) Василий в общежитии живет. Дома так и не появляется.

Е ф и м у ш к и н. Нужно найти с ним общий язык. Терпеливо воспитывать.

И л ь я. Трудно.

Е ф и м у ш к и н. А, думаешь, с тобой легко? (Сухо.) Зачем ты пришел?

И л ь я. Выздоровел я… На работу надо. Что мне делать… и как?

Е ф и м у ш к и н. Почему ты спрашиваешь об этом у меня? Здесь не отдел кадров.

И л ь я. Я считал, что… как коммунист, я должен…

Е ф и м у ш к и н. Коммунист, говоришь?

И л ь я. Неужели мой поступок.. Не из корысти же я, Александр Егорович. И не по глупости нашкодил… Сколько я раз просил: дайте забои. Одни добрые пожелания… За директором — Безуглый. Ну, сердце у меня и вырвалось… Обводненный забой, не обводненный — определенно это не было известно. Я и… рискнул…

Е ф и м у ш к и н. Очертя голову… Узнаю молодца по походке.

И л ь я. Для себя ли я, Александр Егорович?

Е ф и м у ш к и н. Спокойно! Без истерики… Знаю, что не для себя.

И л ь я. Не из честолюбия!

Е ф и м у ш к и н. Тоже знаю.

И л ь я. Зажимают… палки в колеса…

Е ф и м у ш к и н. Зажимают, мешают… Ты же так гордишься тем, что ты проходчик. А знаешь, какие мы проходчики? Идем сквозь многовековую толщу эгоизма и косности — особой твердости порода. Значит и выдержка нам нужна особая. А у тебя? Кандидат партии… Где твоя выдержка? Разум твой — помутился? Думаешь, дорога в партию открывается каким-то исключительным делом? Чудак!.. Если бы даже твоя машина совсем не удалась, — эта дорога тебе не заказана. А вот за такие выверты… тут и десять изобретений не помогут. (Пауза.) Ты достоин, очень во многом достоин, а все же… оступился ты…

Пауза.

И л ь я. Два года… дни и ночи… Ведь все, все — и машина эта, и работа… учеба даже, и все, что у меня дальше — для партии, без остатка…

Входит Никонов. Вернее, он врывается, усталый и радостно взволнованный.

Н и к о н о в (сразу направляясь к Илье). Здесь! Поймал… Простите, товарищи, у вас какой-то разговор? Но это неважно… То есть по сравнению с тем, что у меня… (Трясет за плечи Илью.) Я к тебе домой бегал. Да, да, туда и обратно — при моей-то комплекции… Сказали — в парткоме…

Е ф и м у ш к и н. Может, вы присядете, Иван Петрович?

Н и к о н о в (садится). Понимаете, ведь я нашел! Нашел дефект конструкции и устранил его.

И л ь я. Неужели?!

Н и к о н о в. Вот мои вычисления… (Показывает Илье листок.) Смотрите… (Илья читает про себя написанное. Хватает карандаш, проверяет вычисления.) Теперь конструкция безупречна. В серийное производство!

Е ф и м у ш к и н. Сделайте пока хотя бы несколько экземпляров.

Н и к о н о в. Недельку мы посидим в механических мастерских, потом — в забой.

И л ь я (окончив вычисления). Правильно!

Н и к о н о в. То-то же, молодой человек. (Обнимается с Ильей.) В мастерские, завтра же в мастерские. (Илья заметно смущен.) Что ты? Думаешь, за неделю не успеем?

И л ь я. Нет… я еще…

Н и к о н о в. Ты не поправился?

И л ь я. Я не знаю, как тут со мною…

Н и к о н о в. Ну, ну, молодой человек! Сейчас я с директором. Он здесь, в коридоре, коменданта общежития распекает… (Никонов выходит, а затем входит с Фуреговым.)

Ф у р е г о в (задерживается в дверях и кричит в коридор). Каждую неделю менять постельное белье! Повесить портреты, гардины, поставить цветы… Там живут молодые рабочие, наш золотой фонд!

Н и к о н о в. Я не думаю, чтобы Николай Порфирьевич в такой ответственный момент…

Ф у р е г о в. Какой тут еще момент?

Н и к о н о в. Я устранил дефект конструкции.

Ф у р е г о в. А? Как?..

Н и к о н о в. Так, что наши четыре бура будут входить в самую твердую породу, в колчедан, как в простую глину. Двенадцать тысяч оборотов в минуту!

Ф у р е г о в. И на долго этот восторг?

Н и к о н о в. Навсегда.

Ф у р е г о в. Дай-то боже.

Н и к о н о в. Теперь — мастерская, потом — шахта… И я не могу без Ильи Максимовича.

Ф у р е г о в. Что же вы хотите? Чтобы я допустил к работе лихача? Кто гарантирует, что завтра он не повторит своей мальчишеской выходки?

Е ф и м у ш к и н. Я.

Ф у р е г о в. Что?

Е ф и м у ш к и н. Я гарантирую… Иван Петрович, будьте добры зайдите пожалуйста с Буториным в парткабинет.

Никонов и Илья выходят.

Ф у р е г о в. Не быть ему бригадиром, простым бурильщиком не быть! Не в шахту, а на конный двор, милости просим.

Е ф и м у ш к и н. Стоп, не зарывайся. (Пауза.) Ты, оказывается, наложил-таки лапку на министерский наряд.

Ф у р е г о в. Решил инструмент расходовать экономно.

Е ф и м у ш к и н. А как же многозабойное обуривание, постройка буровых агрегатов?

Ф у р е г о в. Будем двигать. И люди найдутся. На Буторине свет клином не сошелся. Осмотримся, соберемся с силами — и будем двигать. Новаторский метод! — кто посмеет зажимать? Новому, передовому — самую широкую дорогу.

Е ф и м у ш к и н. Интересная деталь… Когда люди хотят скрыть свою неприглядную наготу, они напяливают на себя самые передовые лозунги. Юлишь, Порфирьич, юлишь.

Ф у р е г о в. С моей-то простотой? Зол ты, Егорыч, зол на меня.

Е ф и м у ш к и н. А и не скрываю. Зол. Очень зол! Сними лапу с наряда. Дай новаторам дорогу.

Ф у р е г о в. Инструмент ломать? Забои топить?

Е ф и м у ш к и н. Если бы мы обеспечили Буторину два подготовленных забоя — аварии не произошло бы. Ты обещал ему несколько забоев — что ты ему дал?

Ф у р е г о в. Защищаешь?

Е ф и м у ш к и н. Нет, я его не защищаю. Ты это еще увидишь. Я требую внимания к новому. Я требую пересмотра нашей системы эксплоатации месторождения. Судьба проекта Щадных и этой новой машины — это и судьба нашего рудника.

Ф у р е г о в. Думаю и я о судьбе рудника, Егорыч. Рудник для меня все: и жизнь тут моя и все мои радости. Думаю… Иногда поспорю с тобой или вот — с Буториным… поспорю, а на душе так гадко… Вижу ведь и пользу квершлага, даже каким-то уголком души верю и в эту машину. Но, понимаешь, боюсь… Сегодня, сегодня — ни дохнуть, ни охнуть. А квершлаг — это ведь еще для завтра…

Е ф и м у ш к и н. Слушай, Николай Порфирьич, скажи мне по совести, чем ты помимо службы занимаешься?

Ф у р е г о в. Помимо службы? Не знаю даже, бывает ли у меня такое время. Ну, если выпадет минутка — семья… Туфельки там всякие… А почему ты так это вдруг?..

Е ф и м у ш к и н. А ты читаешь?

Ф у р е г о в. Что?

Е ф и м у ш к и н. Книги.

Ф у р е г о в. Каждый день, перед сном… Вчера, например, так и уснул с «Белой березой». Захватывающая вещь.

Е ф и м у ш к и н. Так-так… А что-нибудь другое раскрываешь? Ну, скажем, из классиков марксизма…

Ф у р е г о в. А как же! Разве без этого можно? И сталь покрывается ржавчиной, если ее не чистить.

Е ф и м у ш к и н. Хлестко сказано. Что же ты в последнее время изучаешь? Прости мое любопытство.

Ф у р е г о в. Гм… ну, вообще… И Ленина, и Сталина. У меня весь Маркс и Энгельс…

Е ф и м у ш к и н. В шкафу на полке?

Ф у р е г о в. А где же им еще?..

Е ф и м у ш к и н (стучит себе пальцем по голове). Более обязательное место.

Ф у р е г о в. Мне кажется, ты хотел говорить о Буторине?

Е ф и м у ш к и н. Давай пока о Фурегове… Что ты будешь делать завтра? Пятилетка-то кончается.

Ф у р е г о в. Вообще-то говоря, будет завтра — будет и новое задание. Но какое это имеет отношение?

Е ф и м у ш к и н. Обожди… Совершенно верно, новое задание будет. Мы пойдем дальше, до самого коммунизма. Но как ты готов к новым, завтрашним планам? Как готов наш рудник? Нужно уже сейчас думать о новом разбеге. А рудник живет на коротком дыхании. Почему? Потому, что его руководитель потерял перспективу… Теперь ты, наверное, понимаешь, что мой интерес к твоей учебе продиктован не простым любопытством. Вот какое тут отношение, дорогой товарищ.

Ф у р е г о в (волнуясь, ходит по кабинету). Перспектива!.. Три года жизни я отдал этому руднику. Я поднял его из ямы. Здесь было две жалких шахтенки. Я создал большой рудник. А это здание? Рудоуправление помещалось в бараке. Я построил дворец. И дальше… и дальше имею планы. Широкие планы! О-о, я тоже люблю мечтать. Но я прежде всего выполняю ближайшую задачу. Я — солдат пятилетки. Приказано — есть!

Е ф и м у ш к и н. В наших пятилетках каждый солдат должен быть и генералом… А ты мне напоминаешь неопытного пловца, который барахтается, не умея оторвать голову от воды. Знаешь, что Сталин о таких пловцах говорил? Они «гребут честно, не покладая рук, плывут плавно, отдаваясь течению, а куда их несет — не только не знают, но даже не хотят знать». А ведь воздух настоящих пловцов, воздух большевиков — перспектива. Мы потому и дышим глубоко, что в каждом взмахе руки видим приближение цели. Сознайся, у тебя нет этого ощущения… Отсюда и все твои ошибки.

Ф у р е г о в. Все грешны, все хоть чуточку ошибаются, один Ефимушкин — святой праведник…

Е ф и м у ш к и н. Нет, и я вижу свои ошибки. До боли четко их вижу… Моя вина в том, что я работал с тобой больше года и никогда всерьез не задумался о тебе, не толкал тебя к росту, давно не поссорился с тобой, как поссорился сейчас, и не указал тебе на твое делячество. Моя вина в том, что я увлекся производством и упустил политическую, воспитательную работу среди коллектива. Не случайно процветает у нас тип этакого парадного стахановца, а массовое соревнование в загоне. Вот мои ошибки. И мне очень тяжело теперь, мучительно тяжело… (Пауза.) А по поводу Буторина… Я думаю, доделать агрегат сейчас более важно, чем наказать одного из его творцов отстранением от работы — и тем самым поставить все под угрозу.

Ф у р е г о в. Но мы не можем обойти этот поступок.

Е ф и м у ш к и н. И мы не обойдем его. Я имею для Буторина гораздо более строгую меру, чем хотел бы ты. Подумай.

Ф у р е г о в (после паузы.) Зови.

Е ф и м у ш к и н. Да, на шахте Северная находится секретарь горкома. Я сейчас пойду к нему. (Пауза.) Я хотел было поставить вопрос о наших делах на парткоме рудника, но, видно, разговаривать нам, Николай Порфирьевич, на бюро горкома.

Ф у р е г о в. Нужно ли… сор из избы?

Е ф и м у ш к и н. Нужно — и подальше. (Зовет.) Иван Петрович, Буторин! (Входят Илья и Никонов.) Николай Порфирьевич, твое решение?..

Ф у р е г о в (идя к выходу). Работайте, Буторин.

И л ь я. Спасибо… Ну, теперь я!..

Е ф и м у ш к и н. Иван Петрович, одну минутку… (Никонов, поняв, выходит вслед за Фуреговым. Ефимушкин подходит к Илье, берет его за плечи). А что касается моей рекомендации… я, пока, воздерживаюсь.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

КАРТИНА ПЯТАЯ

В доме Буториных, через пять месяцев. Утро. Илья работает в ночной смене, еще не пришел из шахты. Ольга Самсоновна и Настенька выставляют вторые рамы. Максим Федосеевич по пояс высунулся в раскрытое окно.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Гляньте-ка, гляньте…

Н а с т е н ь к а. Ласточки! Гнезда под крышей лепят.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (свистит). Фить-фить-фить… Ишь сколько землищи в клювике тащит! Целый кирпич…

О л ь г а  С а м с о н о в н а (передает Настеньке раму). Бери-ка.

Н а с т е н ь к а. Последняя… (Уносит раму.)

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. А трава, травища-то… Апрель… Фить-фить-фить!.. Эк, резвятся…

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Что им еще делать-то?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. А под землей, на всех горизонтах шахт, гремит Ильюшкина машина. Тоже ласточка…

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Электрическая-то машина?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Еще какая ласточка! Послушай-ка, что умные люди говорят. Комиссия к нам из Министерства приехала… Говорят, ласточка нового! «Такие ласточки, говорят, коммунизм возвещают!»

О л ь г а  С а м с о н о в н а. А скажи ты мне толком, Максим, когда ж он, коммунизм, начнется?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Да он уже начался.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Где ж это он начался? Что-то я не приметила…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Да вот хотя бы тут, под нашей крышей.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Грешно изгаляться-то… Пустяки тебе, что ли?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (сердито). Толкуй, что откуда… Ильюшка наш — кто?

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Известно, проходчик.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Знамо, не инженер-конструктор. А машину выдумал! Как, почему? Потому, что грамота, потому, что интерес широкий. И, думаешь, один он такой? Числа им нет! Да, да. Кто же они — рабочие иль инженеры? И то, и другое. Вот тебе и коммунизм!

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Маленько развидняется…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Или, вот, скажем, ты нынче у бабки Прасковьи гостила?

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Гостила.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Деревня?

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Покровка-то? Да что ты ума пытаешь? Известно, не город. Кругом — тайга.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. А свет, а радио? Во-до-про-вод! Кино, десятилетка, музыкальная школа! А машины там какие! Тро-ту-а-ры! Одежда, одежда какая на людях? А главное — интерес у людей какой! Деревня, говоришь… А, может, город? А?

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Так уж и город! Хоть и пустяковая, да все же разница.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Во, во! И здесь разница, и между Ильей да Василием — тоже еще разница… А вот когда все эти разницы, как последние тучки, скроются, — тогда оно, солнце-то наше, в полный свет и засияет.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Мы-то с тобой — доживем, ай нет?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Такую задачу поставим — непременно доживем.

О л ь г а  С а м с о н о в н а (вздохнув). Ну, ежели не мы, то хотя бы дети наши…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. А я, не доживу если, так и на том свете буду жителям коммунизма завидовать. Сам хочу! (Закуривает и снова высовывается в окно.) Фить-фить-фить…

О л ь г а  С а м с о н о в н а (передразнивает). Фить-фить-фить… Просвистели зимушку. На дворе весна, а на ремонт и виду никакого.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Зима зиме рознь… (Вздыхает.) Хуже нет во вторую смену работать: весь день пила на шее. Материал-то мы подвезли! Лесу да кирпича целую гору навалили. Три-четыре недели — и будет наш дом как новенький.

О л ь г а  С а м с о н о в н а (вглядывается в окно). Постой, никак Василий прошел…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Примерещилось тебе. Мимо дома бы не прошел. Надо же когда-то возвращаться.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. А походка его… и фигура. Вчера тоже мне показалось, будто прошел… Сердце, знать, еще не улеглось. Гордец! Пять месяцев в родном доме не показываться. Это ж от одной тоски…

Возвращается Настенька.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Тоже, скажешь, тоской изныла, пять месяцев не видала? Кому каждое воскресенье таскаешь жареное да пареное?

О л ь г а  С а м с о н о в н а (растерянно). Ах, шпиён… Пролаза… А-а-а…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Ребята из общежития говорят: всю комнату по воскресеньям Васька Буторин кормит. А Настюшка — так та и по будням бегает.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Подробности-то, подробности какие!.. А сам-то? Сам? Во сне-то намедни кого выкрикивал?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Когда это ты слышала? Сплю спокойно. (Пауза.) Фон-барон!.. Здесь люди себя не щадят, новые тропки к будущему ищут, а он торной дорожкой прогуливается да еще и нос кверху.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Теперь уж — книзу.

Н а с т е н ь к а. Вполне понятно. Все проходческие бригады на буровой агрегат переходят, а у него, видите ли, амбиция: по-старому работает, с перфораторами. И в бригаде из-за того сплошной разлад.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. А тебя кто с этими известиями просит?

Звонок. Настенька выходит в переднюю и возвращается с пачкой писем.

Н а с т е н ь к а. Илье! Снова целая дюжина. (Рассматривает штемпели на конвертах.) Кривой Рог… Златоуст… Копейск…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Илья-то — в гору да в гору. По всему белу свету о его выдумке да скоростной проходке слава шумит.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Теперь-то уж, поди, не откажут… в партию?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Да что — теперь? Ему бы еще зимой, со всем бы удовольствием…

О л ь г а  С а м с о н о в н а (в недоумении). Ну, так чего ж он, Илья-то?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. А кто его знает. Заладил одно: не готов еще, да не готов. С Ефимушкиным повстречается — опять же этот вопрос бочком обходит.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Еще подумают: куражится.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Какой же в таком деле кураж? Говорит — не готов, стало быть, особую строгость к себе имеет. (Пауза.) Я вот за Василия боюсь. Другим бы каким боком не забурился. Друзей-то умных поблизости нет, все зелень пискливая…

Н а с т е н ь к а. А я что знаю! Он себе нового друга нашел: с Ефимушкиным самим подружился.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (удивленно). Ну? Си-илен…

Н а с т е н ь к а. В партком к нему ходит. А тот — общежитие навещает. Книги ему парторг дает.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Во как!..

Н а с т е н ь к а (перебирает конверты). Кемерово.. Магнитогорск… Коунрад…

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Большого тепла человек Александр наш Егорович…

Н а с т е н ь к а. А фамилия какая-то несерьезная: Ефимушкин.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (с улыбкой). Знамо, фамилия Гайнутдинов куда серьезнее.

Н а с т е н ь к а. Прозрачные намеки…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. А его, Ефимушкина, фамилия как раз очень серьезная. Деда его по отцовской линии, Ефима Рудакова, Ефимушкой звали. Любили его друзья-рудокопы. За песни. Запоет, бывало, Ефимушка — по всему поселку эхо перекатывается… В самом цвету погиб человек. Подрядчик, хозяин шахты, именины праздновал. Ну, и пригласил Ефимушку петь. А тот наотрез: «Не был я хозяйским соловьем и не буду». И угрозами подрядчик, и деньгами — не берет. Так, и не пел у него Ефимушка. Подрядчика заело. Подкупил каких-то пришлых бродяг. Устерегли Ефимушку ночью и… кислоты какой-то в рот залили… Неделю помучился и помер. Дети остались. Всем поселком их растить помогали. Фамилия забылась, так и звали: «Ефимушкины дети». А он уж — внук…

О л ь г а  С а м с о н о в н а (вздыхает). А что же эта Малаша с Васенькой-то?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Чего не знаю — того не знаю. Не по моей части.

Н а с т е н ь к а. Не встречаются, целых пять месяцев. С того дня, как у Ильи на шахте случилось.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Упрямится-то кто — он иль она?

Н а с т е н ь к а. Нет, она! Да и один ли только Вася по Малашеньке сохнет? Ее портреты прямо из газет мальчики на память вырезают.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. А много ль расходится экземпляров?

Н а с т е н ь к а. Расходится, да никому не приходится. (Перебирает конверты.) Сталино… Североуральск… Воркута…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Методом его интересуются. (Берет у Настеньки письма.) Давай-ка, на стол ему положу. (Выходит в комнату Ильи.)

Входит Гайнутдинов, одетый в парадный костюм горного мастера второго класса. Он в доме своей любимой впервые, и поэтому держится очень робко.

Г а й н у т д и н о в. Здравствуйте.

Н а с т е н ь к а (удивлена появлением Гайнутдинова). Явился… Какой расфуфыренный… (Знакомит мать.) Это — Миша.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Очень приятно.

Н а с т е н ь к а. Проходи, Миша, только ступай по этой вот половице. Я подметать буду.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Так-так, доченька, сразу их надо приучать, чтобы по одной половице ходили. (Отходит, обтирает подоконники).

Г а й н у т д и н о в (шопотом). Серьезная у тебя мамаша.

Н а с т е н ь к а. А я вся в нее. Берегись. (Строго.) Ты почему пришел, если я тебя не приглашала?

Г а й н у т д и н о в. Я совсем не к тебе пришел. Твоя братишка, Вася, мне нужен.

О л ь г а  С а м с о н о в н а (оглядывается). Что там про Васю-то?

Н а с т е н ь к а. В одной бригаде и не мог увидаться и поговорить?

Г а й н у т д и н о в. Особый разговор.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Он же в общежитии живет.

Г а й н у т д и н о в. А ребята сказал: домой ушел.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Максим, слышал? Говорила я тебе, фигура его и походка…

Входит Василий. Он входит одетый в пальто.

В а с и л и й. Ну… доброе утро.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Васенька! (Настенька с радостью бросается к Василию. Максим Федосеевич выходит из комнаты Ильи. Пытается казаться суровым.) Легок-то на помине… Не разделся чего?

В а с и л и й. Да я так, на минутку… По стенам соскучился.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Стены как стены, стояли и стоят. Обои все того же цвета.

В а с и л и й. А я сегодня во сне видел, будто переменились.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. И часто ты этакие сны видел?

В а с и л и й (насупившись). Доводилось.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Раздевайся, пойдем.

В а с и л и й. Сам еще в этом доме дороги не забыл.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Тогда я на стол подавать буду. Винишка бутылочку припасла.

В а с и л и й. Вот это хорошо. К сестре, вон, гость. (Выходит, затем входит в костюме.)

Г а й н у т д и н о в. Я к тебе, Вася.

В а с и л и й. Ко мне? Ну-ну.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Закусочку приготовлю. (Выходит.)

Н а с т е н ь к а. Секреты?

Г а й н у т д и н о в. Маленький беседа между нами. Не мешай, пожалуйста.

Н а с т е н ь к а. Ах, я уже мешаю? Джуляр малай! (Рассерженная выходит.)

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Беседуйте. (Понимающе улыбаясь, выходит.)

Г а й н у т д и н о в. Скажи, бригадир, когда мы в свою бригаду агрегат возьмем?

В а с и л и й. А ты что надулся так, словно посол иностранной державы? (Гайнутдинов стоически переносит насмешку. Это настраивает Василия на более уважительный тон.) Взять агрегат — не штука.

Г а й н у т д и н о в. Золотой слова, бригадир!

В а с и л и й (продолжая мысль). Да как теперь на это посмотрят? Чего доброго скажут: Василий Буторин длинные рубли учуял…

Г а й н у т д и н о в. Какой дурак скажет?

В а с и л и й. Найдутся.

Г а й н у т д и н о в. Плохой причина, бригадир. (Собравшись с духом.) Если ты не хочешь немедленно брать машина, ты не будешь руководить бригада.

В а с и л и й. Ты… угрожать?

Г а й н у т д и н о в. Это не я, Вася, это — мы… Мы будем просить начальство заменить бригадира. Так решил бригада.

В а с и л и й. Бригада?..

Г а й н у т д и н о в. Да, ребята просил тебе передать.

В а с и л и й (после паузы). За все мои старания… награда… (Вспыхнув.) Кто вас горняками сделал, сопляки? Тебя, тебя кто сделал? Перфоратора боялись… отладка была для вас черной магией… Выросли, меня переросли? Дудки!

Входит Вера. Она раскраснелась и запыхалась.

В е р а. Товарищи! Дорогие мои… Где Илья?

В а с и л и й. Наверно, еще на шахте.

В е р а. Родные мои!.. Что же делать?.. Да вы ничегошеньки не знаете! (Хлопает в ладоши и смеется.)

В а с и л и й. Что случилось?

В е р а (радостно). Уж такое случилось… Бегу на шахту! (В дверях сталкивается с входящим Фуреговым.) Простите…

Ф у р е г о в. Куда вы так разогнались?

В е р а. На шахту, за Ильей Максимовичем.

Ф у р е г о в. А разве он еще не пришел? Я звонил в шахту.

В е р а (шопотом). Не говорите ничего, пока Илью не приведу, прошу вас. (Уходит).

В а с и л и й (Гайнутдинову). Что это с ней?

Г а й н у т д и н о в. Какой-то большой радость… Вася, я побежал посмотреть. (Уходит.)

Входит Максим Федосеевич.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (настолько удивлен приходом Фурегова, что даже растерялся.) Заходите, товарищ директор…

Фурегов держится как-то необычно, серьезно и торжественно. Он в форме горного директора.

Ф у р е г о в. Пришел, так уж войду.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Садитесь, Николай Порфирьевич. Гостем будете.

Ф у р е г о в (садится). Спасибо. (С горечью.) Да, гостем… А праздник сегодня… (Вспомнив просьбу Веры — молчать — оборвал себя.) К-хм… (Пауза.) Скажу я тебе, Максим Федосеевич… Не пришел бы я, да… в общем, пришел я к тебе не как директор, а просто как старый товарищ. С сегодняшнего дня директора у нас нет.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. За что ж тебя сняли? Насколько я знаю, министерская комиссия отмечает, что рудник работает хорошо?

Ф у р е г о в. А почему хорошо?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Ну, буровой агрегат, многозабойный метод по всем шахтам…

Ф у р е г о в. Вот именно. А как я этому делу помогал? Помнишь октябрь?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Припоминаю.

Ф у р е г о в. Чужие заслуги присваивать не хочу.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Так-таки сам и уходишь?

Ф у р е г о в. Уже заявление подал.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (сильно дымя трубкой, ходит по комнате, затем подходит к Фурегову, строго смотрит ему в лицо.) А мы тебя не отпустим.

Ф у р е г о в. Кто это — вы?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Мы? Рудник — вот кто мы. Не отпустим и все тут.

Входит Ольга Самсоновна.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Здравствуйте, Николай Порфирьевич. (Стелет на стол скатерть.) А у нас-то радость…

Ф у р е г о в. Так, вы знаете?

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Что Васенька-то вернулся? (Счастливая, смеется.) Знаю, кому же еще знать!

Ф у р е г о в. Поздравляю.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Максим, помоги-ка мне, пожалуйста… (Шепчет.) Консервы там надо раскрыть. Извините, Николай Порфирьевич. (Выходит с Максимом Федосеевичем.)

Входит Ефимушкин.

Е ф и м у ш к и н. Илья пришел?

Ф у р е г о в. Нет, Вера Ивановна побежала за ним. Просила старикам не говорить, пока самого не приведет.

Е ф и м у ш к и н (озорно улыбаясь). Правильно! (Затуманился вдруг.) Что же ты, начальство?..

Ф у р е г о в. Считай, бывшее.

Входит Максим Федосеевич. Увидев Ефимушкина, остановился.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Прямо диву даюсь: весь генералитет у меня собирается! (Здоровается с Ефимушкиным.)

Ф у р е г о в (вздохнув). Генералитет…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (неодобрительно кивает в сторону Фурегова). Это ж додуматься надо!

Е ф и м у ш к и н. Откровенно говоря, когда я узнал, я обиделся. Такой шаг, и со мной — ни слова.

Ф у р е г о в. Я боялся, что ты… помешаешь моему решению.

Е ф и м у ш к и н. Может быть, хоть объяснишь?

Ф у р е г о в. Долго рассказывать… (Пауза.) Я еще осенью задумался. Помнишь, мы как-то говорили в парткоме? Затем — бюро горкома. А главное — жизнь. За пять месяцев эта новая машина все перевернула. Ясно, рассуждать не о чем.

Е ф и м у ш к и н. Видел я, как холодно тебе на свежем ветру… Все ясно. А рассуждать — и очень серьезно рассуждать, Николай Порфирьевич, нужно! Я видел, как холодно тебе на свежем ветру…

Ф у р е г о в. Вчера я нашел подлинного виновника аварии на Северной. Это — я… Прав ты был тогда, Максим Федосеевич. Да, и во всем — не Безуглый, а я. Илья твой — выдержанный человек. Но он просто человек, и не больше. А у человека бывает предел терпению.

Е ф и м у ш к и н. На поступок Ильи у меня особый взгляд. У коммуниста не должно быть предела терпению. Об этом спорить не будем. А твое признание… дорогое признание!

Ф у р е г о в (с улыбкой). Может быть, это случилось потому, что некоторые книги начали перемещаться из книжного шкафа в более обязательное место… Да и критика одна не ходит. Самокритику в подружки берет… Рубанул ты меня, а потом я и сам…

Е ф и м у ш к и н. Вот-вот, с этой лесенки и посмотри на свой уход, как ты выглядишь?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Скажем прямо, неважнецки выглядит.

Е ф и м у ш к и н. Открыл правду, испугался и бежать.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Тебя всегда любил коллектив, и ты его любил. Только последнее время…

Е ф и м у ш к и н. Да, когда ты хотел переспорить все четыре шахты, уважение пошатнулось. Но у тебя столько возможностей его укрепить! (Пауза.) Скажи откровенно, разве тебе не жаль расставаться с рудником?

Ф у р е г о в. Как — не жаль? Мое детище.

Е ф и м у ш к и н. Знаешь, в чем твоя беда? Туго ты новое принимаешь. А истина в том, что новое неизменно побеждает. Это — правило без исключений. Если хочешь, в этом — наше постоянство. Ты усвоил это, наконец, — значит, ты нашел себя.

Ф у р е г о в. Утешаешь?

Е ф и м у ш к и н. Нет, я радуюсь, Порфирьич. Ты нашел себя, поверь мне! Увидел свои ошибки, пережил горе — значит, поднимаешься.

Ф у р е г о в. Это правильно.

Е ф и м у ш к и н. Ну, вот видишь. Тяжело признавать свои ошибки. Горе… Но, подумай, Порфирьич, какое это все же светлое горе! (Пауза.) А вообще-то у меня сегодня чудесно начался день. В техотдел пришел механик Чугунов и принес такую мысль, что и агрегату нашему не уступит.

Ф у р е г о в. Чугунов — это с Четвертой?

Е ф и м у ш к и н. Да. Творит народ! Весь народ творит. (Пауза.) Эх, Порфирьич… Такие люди, такой рудник!..

Ф у р е г о в. Что и говорить. Мой рудник.

Е ф и м у ш к и н. Конечно, твой!

Ф у р е г о в. Но как мне с этой комиссией? Я же им заявил…

Е ф и м у ш к и н. Как-нибудь объяснимся.

Ф у р е г о в (после паузы, растроганный). Хорошо ты учил меня, Максим Федосеев.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (пожимает протянутую Фуреговым руку). У всех у нас одна учительница — партия наша. (Пауза.) Да, кстати, пока не забыл… Скажите ж вы мне, какую экономическую выгоду дает применение электробурового агрегата? Говорят, комиссия подсчитала?

Е ф и м у ш к и н. Миллионы, Максим Федосеевич, большие миллионы. Сын твой, Илья Буторин — миллионер. Миллионы Буториных… Были приваловские миллионы, где-то там — миллионы морганов и рокфеллеров, а у нас — буторинские миллионы. Вот она, материальная база коммунизма.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Главное — своими руками. (Пауза.) Ну, а коли уж Буторины миллионщиками стали, то и выпить не грех! А здесь еще сын вернулся. Да гости такие… Дозвольте распорядиться!

Е ф и м у ш к и н. Дело хозяйское.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Мигом обернусь. (Уходит.)

Входит Никонов. Он тоже в форме.

Н и к о н о в. И тут его нет!.. Здравствуйте. (Здоровается с Ефимушкиным и Фуреговым.) Куда же наш герой сбежал? Это уже становится загадкой.

Е ф и м у ш к и н. А мы пока поздравим того героя, который появился. (Обнимает Никонова; Фурегов тоже поздравляет главного инженера.)

Н и к о н о в. Вы меня, друзья, не обнимайте. Все равно, даже взявшись за руки, не обнимете. Вот летом возьму отпуск, поеду на Кавказ, буду лазать по горам и стану легким, как молодой олень. (Тяжело садится.) Эта министерская комиссия меня вконец измотала.

Е ф и м у ш к и н. Ничего, комиссии хороши тем, что они рано или поздно уезжают.

Н и к о н о в (мрачно косясь на Фурегова). Но эта, кажется, уедет не одна: увезет нашего уважаемого директора.

Е ф и м у ш к и н. Уже не увезет.

Н и к о н о в. О-о-о!

Ф у р е г о в. Ефимушкин не отпускает.

Н и к о н о в. Молодец.

Е ф и м у ш к и н (у телефона). Прошу Северную… Дежурный? Позовите Буторина.

В комнату Ильи, где уронив голову на руки, сидит за столом Василий, с внутренней стороны входит Гайнутдинов.

Г а й н у т д и н о в (весело). Убежала.

В а с и л и й (поднимает голову). Кто?

Г а й н у т д и н о в. Вера. И Настенька за ней.

В а с и л и й (вздыхает). От меня тоже… все бежит…

Г а й н у т д и н о в (не поняв Василия). Какой бес ты ноешь? Бежит, не замечает… Разве мужчина так надо? Ах, не замечаешь? Прощай. Мы с тобой далеко-далеко. Ты — себе, я — себе, одно удовольствие. Серьезный характер не имеешь!

В а с и л и й. А-а, ты вот о чем… Да, и здесь не везет. Легко сказать… Пять месяцев дуется, выдержи-ка тут характер.

Е ф и м у ш к и н. Алло, алло!..

Г а й н у т д и н о в. От чистой сердца говорю, я бы на тебе, Вася, без разговоров женился. Брови черные, зубы белые, профессия богатая — что еще нужно человеку? Забывай скорей свою Малашу, пускай после плачет, извини пожалуйста.

Е ф и м у ш к и н. Северная… алло… Я жду…

Г а й н у т д и н о в. Я тебе татарский девушка выпишу. Одно удовольствие! Глаза черные, зубы белые, танцовать пойдет — каблуки горят, работать пойдет — руки горят, обнимать начнет — совсем сожжет, головешка станешь.

В а с и л и й. Нет уж, Миша, ты эту свою девушку лучше какому-нибудь пожарнику сосватай. А я, брат, боюсь.

Е ф и м у ш к и н. Да, жду…

Г а й н у т д и н о в. Невесту боишься, технику тоже боишься…

В а с и л и й (вспыхнув). Врешь, ничего не боюсь. Я эту технику… Давно я к ней присматриваюсь. Я ее так знаю, что…

Г а й н у т д и н о в. Возьмем?

В а с и л и й. Только я… иждивенцем быть не желаю. Предложение у меня…

Е ф и м у ш к и н. Ушел? Хорошо. Дайте распорядочную.

Г а й н у т д и н о в. Давай сейчас! В той комнате вся дирекция собралась.

Василий решительно входит в общую комнату, но, увидав здесь все начальство, оробевший останавливается.

Е ф и м у ш к и н (с телефонной трубкой в руке). А, Василий Максимыч… (В трубку.) Буторин Илья приходил в душ? Не приходил? Странно… (Опускает трубку.) Телефон мы твой оккупировали. Ты — звонить?

В а с и л и й. Нет, предложение у меня.

Е ф и м у ш к и н. Предложение?

В а с и л и й. Да, по составу проходческой бригады.

Е ф и м у ш к и н. Так ты что — сейчас?

В а с и л и й. А чего тянуть.

Е ф и м у ш к и н. Ладно, выкладывай.

В а с и л и й. Я думаю, что можно сокращенный при агрегате состав сократить еще на половину.

Ф у р е г о в. Это как же?

В а с и л и й. Основной бурщик, он же бригадир и машинист погрузочной машины. Хочу вот сам прежде попробовать.

Ф у р е г о в (размышляя). Двое… Бурщик, машинист… Это, мне кажется, возможная вещь. Попробуй.

Н и к о н о в. Да это и просто, и хорошо!

Е ф и м у ш к и н. Сильное ты надумал дельце, Василий Максимович. Спасибо тебе.

В а с и л и й (потупившись). Да ведь рудник-то мой, не чужой.

Е ф и м у ш к и н (хитро посматривая на Фурегова). Твой, Василий, твой, в этом-то и все дело.

Ф у р е г о в. Давай-ка подсчитаем, сколько у нас высвободится проходчиков. (Сгрудились у стола, подсчитывают.)

В комнату Ильи с внутренней стороны входит Настенька.

Н а с т е н ь к а. Ах, вы здесь?

Г а й н у т д и н о в. Настенька!

Н а с т е н ь к а. Стосковались? Может быть, я вам еще мешаю?

Г а й н у т д и н о в. Не сердись, пожалуйста. Мы говорили с Васей между нами. Понятно? Есть мудрый восточный пословица: не скажи своей жене половина того, что знаешь.

Н а с т е н ь к а. Жене?!

Г а й н у т д и н о в. Вообще девочка, извини пожалуйста.

Н а с т е н ь к а. Не заговаривайся.

Г а й н у т д и н о в (после паузы). Позволь родным, Татария, письмо про тебя написать?

Н а с т е н ь к а. Рано, Мишенька.

Г а й н у т д и н о в (умоляюще). Милая!

Н а с т е н ь к а (с иронией). Дорогая?

Г а й н у т д и н о в. Дорогая.

Н а с т е н ь к а. Когда вы, мужчины, научитесь красиво говорить про любовь. (С недовольным видом отходит.)

Г а й н у т д и н о в (подходит к Настеньке). Если ты меня бросишь…

Н а с т е н ь к а. Что, что?

Г а й н у т д и н о в (отчаянно). Если ты меня бросишь…

Настенька, не выдержав, смеется. Гайнутдинов, обиженный, резко повертывается и идет к выходу.

Н а с т е н ь к а. Миша! (Гайнутдинов останавливается). Иди ко мне, Миша. (Гайнутдинов подходит. Настенька от всего сердца улыбается ему.)

Г а й н у т д и н о в (радостно). Солнышка моя, глазам больно…

Н а с т е н ь к а. Что же ты напишешь своим родным?

Г а й н у т д и н о в. Я напишу… что я люблю тебя так… как трава любит солнце, как проходчик любит шахта… Можно?

Н а с т е н ь к а. Пиши, Мишенька. (Гайнутдинов внезапно целует Настеньку, и та, счастливая, устыдившись, выбегает. Гайнутдинов следует за нею.)

Ф у р е г о в (окончив подсчет). Армия! Целая армия! Мы двинем ее на проходку квершлага.

Е ф и м у ш к и н, Никонов. Квершлага?

Ф у р е г о в (с улыбкой). Надо же когда-то начинать!

Е ф и м у ш к и н. Совершенно верно.

Ф у р е г о в. Безо всякой угрозы для плана… А вечерком зайдемте ко мне. Я вам покажу одну смету… Обогатительную фабрику надо строить.

Н и к о н о в. А уходить собирался!

Ф у р е г о в. Знаешь, русскую пословицу: умирать собирайся, а рожь сей.

Входит Безуглый.

Б е з у г л ы й. Добрый день, товарищи. (Оглядывается.) В этот простой и скромный дом сегодня вошло счастье.

Е ф и м у ш к и н. А мне думается, оно вошло сюда еще в семнадцатом году.

Б е з у г л ы й (смеется). Пожалуй, вернее. (Направляется к Никонову.) Позвольте, дорогой Иван Петрович, пользуясь вашим здесь присутствием, поздравить вас от всего сердца.

Н и к о н о в. Благодарю вас, Владислав Сергеевич.

Входит Малаша. Она не ожидала встретиться здесь с начальством и поэтому сразу стушевалась. На Василия она не смотрит.

М а л а ш а. Здравствуйте… Я пришла поздравить Илью Максимовича…

В а с и л и й. Да с чем?!

Е ф и м у ш к и н (быстро, подмигнув Малаше). Он скоро сам будет. А здесь есть кого поздравлять.

М а л а ш а (смущенно пожимает руку Никонову). Очень вас поздравляю. (Входит переодетая в праздничный наряд Ольга Самсоновна). И вас разрешите, за сына…

О л ь г а  С а м с о н о в н а (с улыбкой, косясь на Василия). Благодарствуем.

Е ф и м у ш к и н (подталкивает локтем Василия). Гляди орлом, орлом гляди!

М а л а ш а. Сегодня этого орла с большой высоты сняли.

Е ф и м у ш к и н. Откуда же это?

М а л а ш а. Портрет его в Дворце культуры, среди знатных стахановцев висел… Значит, это не вы распорядились?

Е ф и м у ш к и н. Нет, нет.

М а л а ш а. Там был товарищ Безуглый…

Б е з у г л ы й. Да, я, так сказать, подметил…

М а л а ш а (неожиданно подходит к Василию сжимает его руку.) Ничего, Василек, ничего.

В а с и л и й. Лашенька…

М а л а ш а. Я тебя сама еще раньше сняла.

В а с и л и й. Но я вернусь, ты веришь? Издохну, а вернусь.

М а л а ш а (сдерживая слезы). Вот и хорошо. Только бы светлым тебя видеть, совсем светлым. Чтобы чувства свои перед собой же не приходилось оправдывать. А вся эта слава… была бы совесть чиста! (С вызовом.) Все равно я тебя люблю. Слышишь? Никогда ведь не говорила, все только тебя слушала, а сейчас, вот, хочешь — при людях… Люблю, люблю… (Плачет.)

О л ь г а  С а м с о н о в н а (утешает Малашу). И-и, милая… Мой Максим не в такие переплеты попадал. А я… чем горше горе, тем сильней его любила. И все перенесли.

Входит Максим Федосеевич. Изо всех его карманов торчат бутылки вина. Бутылками донельзя заняты и его руки.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Освободите мои руки… (Фурегов и Никонов бросаются помогать Максиму Федосеевичу. Бутылки составляют на стол.)

Е ф и м у ш к и н (сурово). Ваша инициатива, товарищ Безуглый, развивается, мягко говоря, не в том направлении.

Б е з у г л ы й. Но человек ведь уже давно в числе передовых не значится…

Е ф и м у ш к и н. Все течет, все изменяется, товарищ Безуглый.

М а л а ш а (утирая слезы). Ох, и мудрая ж наука эта диалектика, Александр Егорович.

В а с и л и й. И не сразу дается.

Б е з у г л ы й. Товарищи… я ни на одну минуту не хотел бы омрачать наш праздник… (Подходит к Фурегову.) В этот день хочется отдать должное вам, Николай Порфирьевич, как человеку, без которого были бы невозможны нынешние успехи и торжество.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Праздник… торжество?..

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Разве еще что-нибудь приключилось?

Е ф и м у ш к и н. Потерпите минуточку.

Ф у р е г о в. Спасибо за искренность, Владислав Сергеевич… Но… мы вынуждены будем очень серьезно с вами разговаривать.

Б е з у г л ы й. Я… не вижу причины…

Ф у р е г о в. На нашем руднике не остается места для тишины.

Б е з у г л ы й. Но я… готов…

Е ф и м у ш к и н. Что? Шуметь?

Ф у р е г о в. Вы пойдете работать начальником смены.

Б е з у г л ы й. Я, горный директор третьего ранга?! Александр Егорович, вы, как сама справедливость…

Е ф и м у ш к и н. Я согласен с директором.

Б е з у г л ы й. Хорошо… я подумаю. (Уходит.)

Е ф и м у ш к и н (Безуглому). Подумайте, и хорошенько, обо всем!

Вбегают Настенька и Гайнутдинов.

Н а с т е н ь к а. Мам… папочка!..

О л ь г а  С а м с о н о в н а  и  М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Что? Что?

Н а с т е н ь к а. Они идут!

Г а й н у т д и н о в. Ой, какой праздник!

Входят Илья и Вера. Они держатся за руки. Илья в рабочем костюме, испачканный рудной пылью и машинным маслом. Он улыбается, и зубы его блестят как у негра. Вера несет на руке свое пальто. Все, кроме стариков и Василия, хлопают в ладоши. Затем наступает тишина.

В е р а. Вот он, Илья Буторин!

Н и к о н о в. Долго же вы его сюда вели.

И л ь я. Полем шли…

В е р а. Шли, как пьяные, по полю… И ничего не видели.

И л ь я. Кофточку вот выпачкал.

В е р а. Чистить не буду. Повешу в шкаф — пускай висит.

Входят Ястребов, Бадьин и Карпушкин. Здороваются.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Да весь рудник у меня! (Вопросительно оглядывается.) Товарищи?!

Е ф и м у ш к и н. Вера, твое слово.

В е р а. Нет, правда, ничего не сказали?!

Ф у р е г о в. Распоряжение исполнено.

В е р а. Спасибо! (Вынимает из кармана Ильи свернутую и уже испачканную газету, разворачивает ее и громко, торжественно читает.) Проходчику Красногорского железного рудника Буторину Илье Максимовичу и главному инженеру того же рудника Никонову Ивану Петровичу за изобретение электробурового агрегата оригинальной конструкции и развитие многоцикличного метода бурения — Сталинская премия первой степени!

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Батюшки мои!

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Ну, сын… (Идет к Илье, но неожиданно поворачивается к Ольге Самсоновне.) Поздравляю вас, Ольга Самсоновна.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Так же и вас, Максим Федосеевич.

Старики торжественно кланяются Илье, затем целуют его.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Вот… сам товарищ Сталин и заметил.

Ф у р е г о в (подходит к Илье, жмет руку). Гвардия моя стахановская…

Е ф и м у ш к и н. Ты, Илья, на директора не дуйся. Как сказано когда-то, он — уже не он, а кто-то другой.

Н и к о н о в. Поздравляю, Илья Максимович?

И л ь я. Замажу.

Н и к о н о в. Давай, покрепче. (Обнимаются.)

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Главный инженер и простой шахтер, а дорожкой, гляди-ко, не разминулись.

Е ф и м у ш к и н. Время такое, Ольга Самсоновна. Многие стираются меточки. (Жмет руку Илье.) Так-то, Максимыч…

Н а с т е н ь к а (бросаясь на шею Илье). Пустите, я! Ой, какое ура! (Целует Илью.)

Г а й н у т д и н о в (причмокнув). Одно удовольствие.

Е ф и м у ш к и н. Поздравляю и тебя, Вера… Мы на подступах к твоему Донбассу: Николай Порфирьевич принял решение начать проходку квершлага.

В е р а. Николай Порфирьевич, точно?

Ф у р е г о в. С одним условием. (Вера вопросительно смотрит на Фурегова.) После — гулять у вас на свадьбе.

В е р а. Принимаю!

И л ь я (с трудом отрывая от себя сестренку). Хватит, Настенька… (Осмотрелся.) Ух, народищу навалило. (Рассмеялся, все улыбаются. Замечает Василия, который, понурившись, стоит в стороне). Вася… (Идет к брату). Бродяга ты, бродяга… (Обнимается с Василием).

В а с и л и й. Братуха…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Когда-то уж все мои дети коммунистами станут?..

И л ь я. Станут, отец.

Н а с т е н ь к а. Станут. Все смотрят на Василия.

В а с и л и й (упрямо вскинув голову). Да, станут!

Е ф и м у ш к и н. Слышите, Максим Федосеевич?..

И л ь я. А теперь, Александр Егорыч, прошу твою рекомендацию!

Е ф и м у ш к и н. Давно написана. (Вынимает из внутреннего кармана аккуратно свернутый листок). Вот… (Обращаясь к зрителям). Проходчики мы — этим все сказано. Человечеству дорогу пробиваем.. В том и радость наша, и лучшая судьба. (Вручает Илье рекомендацию). Шагай, Максимыч. В добрый путь!

К О Н Е Ц.

Д. Захаров СТИХИ

ВЕСНА НА ВОЛГЕ

Весна в Ульяновске. Старинный дом и сад. В оградке тихой по-апрельски сыро. Вот комната: здесь Ленин родился — здесь началась весна для угнетенных мира. …Спокойна Волга, скованная льдом. Но лед подточен и трещит кругом, под ним могучая клокочет сила. Она поднимется, покров сорвет — и двинется гремучий ледоход: не зря весна в свои права вступила… Весна на Волге… Да, пришла она к нам в Октябре Семнадцатого года в порыве гневном русского народа, Свободы долгожданная весна. Ровесник мой! Во веки не забудь, на юность нашу благодарно глянув, что в светлый мир нас вел тяжелый путь, который начал юноша Ульянов. Мой друг и сверстник! Помнишь — мы клялись друг другу в дружбе нерушимой, вечной? Мы возмужали. Мы познали жизнь, простившись с детством, милым и беспечным. Где юность есть — счастливей, чем у нас? Где есть Отечество — светлей и краше? Вот берег Волги: может, первый раз здесь Ленин думал об Отчизне нашей. Мы не забудем клятвы — пронесем ее по всем дорогам нашей жизни. И будем же достойными — во всем — великих дел во имя коммунизма… …Весна в Ульяновске. Старинный дом и сад. В оградке тихой по-апрельски сыро. Вот комната: здесь Ленин родился, и родилась весна для угнетенных мира… Она прошла по выжженным следам вслед за победою к славянским странам, и возмущенный подняла Вьетнам, и к греческим проникла партизанам. Она проходит сквозь огонь боев и мимо атомных зловещих вспышек. Уж благотворным воздухом ее народ Китая полной грудью дышит. …Цветут степные свежие сады, шумят весенние в пустынях воды — все это — ленинской мечты плоды, плоды великой сталинской работы. Так будет край наш вечно молодым, как Правда, как бессмертие народа. 1949.

УРАЛ-ТАУ

Как в папахе, в облаках белесых, Тишиною древнею повит И укрытый мелкорослым лесом Он столетья непробудно спит. Он лежит века невозмутимо, Открывая грудь шальным ветрам. Лишь стальные воды Киолима Урал-Тау режут пополам. Знаю я:          по Сталинскому плану Люди дерзновенные придут, И разбудит темные шиханы Их победный, вдохновенный труд.

ТАГАНАЙ

Вековые, пасмурные глыбы, Сизые, седые валуны. По тропинке узкой мы могли бы, Кажется, добраться до луны. Радостнее зрелища такого Я нигде, признаться, не видал. От седого гребня Откликного Дымчатый раскинулся Урал. Не охватишь напряженным взором Из-под лунной этой высоты — Дальние Потанинские горы, Звонкие дороги и мосты. Знаю, здесь с эпохи неолита Человек ни разу не бывал, Только нам везде пути открыты, Только нам покорен ты, Урал!

В ПОЛЯХ

Я сын Урала. Сердцем благодарен Ему за прожитые здесь года. Иду полями, вижу: вновь в разгаре Широкая, осенняя страда. Прошли года… сраженья огневые… И столько памятных доныне мест: Багровый Днепр, пылавший дважды Киев И намертво опустошенный Брест. Нет, эту боль не надо снова трогать, Тут не прошел кровавым следом бой, Но полевая пыльная дорога Мне показалась трассой фронтовой. Комбайнер пот со лба утер пилоткой, И за штурвалом, устремясь вперед, Как будто не комбайн, а самоходку Он в жаркое сражение ведет. А вечером за ужином артельным Я слушаю беседы земляков: Тот дрался под Уманью, тот под Ельней, А этот был у эльбских берегов. И думается мне: я на привале, Вокруг меня товарищи лежат. А мимо нас, гудеть не уставая, Машины к элеватору спешат.

УРАЛЬСКИЙ ЗАВОД. С гравюры худ. Д. Фехнера.

С. Васильев СТИХИ

СИЛЬНА СТРАНА МОЯ!

Сильна страна моя, сильна! Согласьем душ озарена. Тепло, тепло несметных рук Смыкает доброй воли круг. Мы день труда встречать идем Рожденьем песни золотой — Добычей,            выпечкой,                        литьем, Уменьем,            дерзостью,                        мечтой. Еще решительный размах, Еще сильнее разворот. На стройках,                шахтах,                           на полях Еще дружнее шум работ. Еще ловчей полет иглы, Еще искусней кисти след, Еще призывней свист пилы, Еще щедрей тепло и свет. Смелее!           К счастью путь открыт. За труд, помноженный стократ, Чтоб каждый был обут и сыт И прочной радостью богат. Еще нам тело жгут рубцы Недавних,              тяжких ран сквозных, А мы уже дома-дворцы Возводим для детей своих. Еще на памяти свежи Разрывов гром, сирены вой, А наших здравниц этажи Уже осенены листвой. Мы дружной поступью идем Однажды избранным путем. И прям и светел этот путь, И ровно,            вольно дышит грудь, И твердо, в лад сердца стучат, И чувства в лад,                        и мысли в ряд. Любовь и жизнь!                       Но нас опять Стращают завтрашней войной, И стали снова наряжать Бродягу-смерть броней стальной. И только свастики паук Поджал кривые лапки вдруг, И для близира круглым стал, И мертвым светом заблистал. Сильна страна моя, сильна! Бессмертны павших имена. И будут вечно тени их Примером чести для живых. На нас спускают псов с цепи — А мы       сажаем лес                      в степи. На нас возводят клевету — А мы       чисты,               как лен в цвету. Мы делом заняты своим, Богатым,            кровным                        дорогим — Мы строим дом своей мечты Почти небесной высоты. И взоры всех людей простых Спокойный наш находят взгляд, И видят наших часовых, И держат мысли с нами в лад. И пусть задумаются те, Кто, утопая в клевете, Играет бомбой,                     как мячом, Над нашим раненым плечом. Такая подлая игра Не доведет их до добра. Порукой этому — народ, Простой народ                     со всех широт. Он любит нас,                    он знает нас — Он обмануть себя не даст! Сильна страна моя,                            сильна, Как полноводная весна, Как солнца доброго восход, Как ветер с облачных широт.

УРАЛЬСКИЙ ТАНК

Вот он стоит, умолкший ветеран. Приземистый.                   Тяжелый.                               Несравненный. На грозовой броне его толстенной Видны рубцы совсем недавних ран. Как тонко краска затянула швы! А приглядись, —                      так их не счесть, пожалуй. Стремительный,                       обстрелянный,                                          бывалый Прошел он до Берлина от Москвы. Он разлучен с пространством и огнем. Под мирным ветром грудь его остыла. Но и теперь живет в нем та же сила, И тот же смерч незримо дремлет в нем. В любое время, в час и миг любой Он, подчиняясь воле командира, Рванется в бой,                      но только в правый бой, Не ради войн, а только ради мира.

НОВОСИБИРСК — МОСКВА

Любо, товарищи, мчать далеко, В поезде ехать, который Кто-то назвал хорошо и легко, Точно и весело: скорый! Так и мелькают столбы за окном, Так и летят перелески. — Ну-ка, откинь-ка, сосед-агроном, В сторону шелк занавески! Видишь, под горку идет грузовик, Белый дымок завивает? — Вижу отлично, сосед-плановик, Что тебя в нем привлекает? — Как это «что»? Здесь одни журавли Жили в болоте когда-то. В прошлом году здесь шоссе провели Прямо к цехам комбината. — Это не шутка! Ты глянь вон туда. Там был участок пропащий, Густо росла лишь одна лебеда, А нынче здесь сад настоящий. Яблони с кедрами рядом растут. Вот, брат, дела-то какие! А там вон плотину возводят, а тут Строят дома заводские. Глядят пассажиры на вехи пути, Покрытые снежною пряжей, Глядят и не могут глаза отвести От мимо летящих пейзажей. — А вы, молодой человек, до Москвы? — В Москву. Из Москвы до Рязани. — Понятно, понятно, голубчик… А вы В Москву, дорогая маманя? — А я на доклад в Министерство угля. Впервые в столицу… Приятно! И все же, вы знаете, думаю я Скорее вернуться обратно. Всего только сутки в пути нахожусь, А сердце тоскует по дому. Выходит, никак в москвичи не гожусь, Привык я к Кузбассу родному. …Синеет, темнеет уже за окном. Колышется песня, крепчая, Согретая добрым холодным вином, Кружкой горячего чая. Секут темноту паровоза гудки. Бушует огонь поддувала. И с насыпи в поле летят светляки, Как в ночь на Ивана Купала.

Р. Шнейвайс ОГНИ МАГНИТОГОРСКА (Послевоенные очерки)

ПЛАВИТСЯ СТАЛЬ

В городском театре проходил общезаводской слет стахановцев. До начала оставалось еще минут двадцать, и народ группами собирался в фойе, курилке, буфете, шел во Дворец культуры металлургов, что по соседству, чтобы посмотреть выставку картин художника Георгия Соловьева.

Соловьев — старейший художник Магнитогорска, мастерски владеющий и кистью, и карандашом, и резцом. Выставленные им картины, эскизы, наброски, гравюры полны жизни, радости и света. Острым, наблюдательным взглядом художник улавливает такие детали, которые, действительно, характерны для молодого, растущего города. Каждое полотно и рисунок отражают все то новое, что рождается в этом удивительном городе.

Смотришь на все эти картины, эскизы, гравюры, рисунки и кажется, что они ведут по историческим местам, живописно, правдиво и наглядно рассказывают были горы Магнитной с давних дней до нашего времени.

Вот прошлое: горы, покрытые снегом, черными пятнами выделяются ямы рудных разработок; люди в старомодных кафтанах лопатами выгребают куски железной руды, кладут ее на носилки, засыпают ею плетеные сани. Длинной вереницей уходит вдаль обоз с рудой — ее везут за сто верст, на Белорецкий завод купца и промышленника Пашкова.

Да вот и он — горнопромышленник Пашков — самодовольный и хищный, жестокий и хитрый. Он стоит на крыльце в окружении компаньонов и провожает взглядом обоз с рудой; вдали виднеются контуры старого уральского завода.

Старозаветный уральский горнопромышленник против обновления техники доменного дела, ему ни к чему печи, работающие на коксе. Достаточно жадными руками выгребать с горы Магнитной богатую железом руду и выплавлять чугунные чушки, а весной, в половодье, сплавлять их на баржах по многочисленным мелким уральским рекам в Центральную Россию. Алчным взглядом провожает он обоз с рудой горы Магнитной. Идут и идут обозы, и рядом плетутся понурые, уставшие возчики, прошагавшие всю многоверстную дорогу через горные перевалы Белорецкого тракта.

Вот первый полотняный город у подошвы горы Магнитной — жилище строителей и зачинателей Магнитки. Март 1929 года; тучи нависли над вершиной горы, и резкий ветер треплет брезентовый полог палаток; группа строителей, наклонив головы, решительно шагает навстречу ветру, зажав в руках топоры, ломы, кирки и лопаты; они спускаются вниз, идут туда, где среди необозримой приуральской степи виднеются первые леса стройки.

Итак, если итти от полотна к полотну, от рисунка к рисунку, то кажется, что читаешь увлекательную повесть о делах и людях Магнитогорска, создавших по воле большевистской партии новый город и величайший комбинат, широко раскинувшийся на границе Европы и Азии, как мощная крепость индустриализации.

Январская ночь 1932 года! Забудем ли мы ее когда-нибудь! Изгладятся ли из памяти эти волнующие минуты пуска первой доменной печи? Когда смотришь на картину «Первый чугун», то хочется прильнуть к полотну и найти, разыскать себя в этой ликующей толпе, озаренной светом первого магнитогорского чугуна. Люди целуются, обнимают друг друга, пожимают руки, гордость светится в их глазах, и радость чувствуется в каждом порывистом движении. Только там, где-то в затемненной стороне, стоит особняком группа людей и среди них толстый приземистый человек с трубкой в зубах — американский «консультант» мистер Хейвен — представитель фирмы Мак-Ки. Он сделал все, что в его силах, чтобы доменная печь не была задута, чтобы не было чугуна, не было радости. Он возражал, писал меморандумы, снимал с себя ответственность. Через несколько минут мистер Хейвен подойдет к людям, церемонно обнажит голову и поклонится:

— Я поражен смелостью и настойчивостью, с которой в столь тяжелых условиях совершен пуск доменной печи, — скажет мистер Хейвен. — Я преклоняю голову и восхищаюсь. В Америке нет такой практики.

— Но мистер Хейвен, — скажут ему вежливо, — в американской практике нет и советской власти…

Рядом новое полотно — Серго Орджоникидзе с группой магнитогорцев идет по горячим путям доменного цеха; он что-то показывает спутникам, и рука его протянута вперед, как будто он призывает людей не останавливаться, а итти все дальше и дальше.

«Огни Магнитогорска!» — так называется это чудесное полотно. Огни Магнитогорска — это немеркнущие огни социализма, которые зажгла великая партия большевиков, это — свет, озаривший старый Урал, в котором воздвигнута новая высокосовершенная индустрия, новые поселки и города; это — электрическая лампочка в квартире бывшего кочевника, свет дворцов и школ, институтов и больниц. Огни Магнитогорска — это чудесная панорама радостного труда. Они неугасимы! Нет конца этим огням, они уходят ввысь и вдаль, светят высоко в небе, и их видно далеко за пределами Уральских гор. Как опытный следопыт по еле заметным следам угадывает жизнь леса, так художник Соловьев по вспышкам и мерцанию разноцветных огней разгадал тайны ночного Магнитогорска. Не видно громад корпусов, и только угадываются контуры уходящих в небо труб, но завод живет, работает. Вот сейчас выдается очередной багровокрасный коксовый пирог, фейерверком искрится новая плавка чугуна, в небе вьется разноцветный газовый клубок, выброшенный из трубы мартеновской печи; ярко озарены окна здания блюминга и кажется: вглядишься внимательно и увидишь, как кран «Тиглер» тянет своими стальными пальцами из нагревательных колодцев раскаленный добела слиток…

У одного из полотен — группа рабочих: слышны говор, шутки. Полотно, которое привлекло зрителей — «Сталевары» — изображает двух широко известных на площадке сталеваров, самого старого и самого молодого.

Два сталевара — два поколения металлургов. Плотный старик, с энергичным лицом, сильными руками с двумя орденами Ленина в петлице — это представитель старейшего поколения Григорий Егорович Бобров. Рядом с Бобровым — его ученик — сталевар Петр Лапаев.

Бобров и Петр Лапаев стояли здесь же и принимали активное участие в разгоревшемся споре: точно или неточно изобразил их художник.

— Вот познакомьтесь, — шутя говорит старик Бобров, показывая на портрет. — Изобразили, как икону разукрасили. Это вот, стало быть, я и есть — Бобров Григорий Егорович. А этот вихрастый — Лапаев Петр. Видали, какие ныне знаменитые сталевары пошли? Тебе сколько, Петр, лет? В твои годы меня, дружок, не только сталеваром, а подметальщиком не хотели сделать. А вот с него портреты пишут. В старое время такие портреты с царей да фабрикантов писали. Вот висел, помню, в конторе портрет самого господина директора…

Лапаев смеется:

— Выходит, что и я директор по тем временам?

— Оно и по нынешним временам выходит, что не последний ты человек. Сталевар Магнитки — это тебе что? Гордая, дружок, должность. Перед нашим братом не один европеец должен шапку снять да в ноги поклониться. Помнишь, Рязанов, польских партизан? — обратился Бобров к молодому мастеру. — Помнишь? Расскажи-ка эту историю.

— Да ничего особенного, — говорит Рязанов, — приехала в Магнитогорск делегация бывших партизан Польши. Ну, известное дело, устраиваем встречу — вот здесь — во Дворце дело было. Рядом со мной один молодой партизан. Посмотрел на меня, увидел орден и спрашивает: «За что?» Я отвечаю: за броневую сталь. «Вы броневую сталь делали?», — спрашивает он и пристал ко мне: расскажи, как броневую сталь варили. Вышел я на трибуну и рассказал, как дело было. Вот и все.

— Не все, Рязанов, не все. Расскажи, что дальше было, — говорит Бобров.

— А что дальше? Кончил я рассказ, и вдруг подбегает ко мне поляк, обнимает, а у самого слезы на глазах и все твердит: «благодарю!» За что, спрашиваю, благодарите? Партизан по-русски плохо говорит, еле-еле разбираю слова, но все-таки понятно: хочу, говорит, выразить чувство уважения к русскому народу — к солдатам, к рабочим, которые помогли освободить нашу Родину. Без вашей помощи нам бы не победить.

— Вот видишь, — говорит Бобров Лапаеву, — нашего брата весь народ Европы знает и ценит.

— Кое-кто забывать начинает, — говорит Рязанов.

— Народ не забудет, — ответил Бобров. — Народ и зло помнит и добро не забудет. Вот, Петр, прикинь теперь, на каком посту стоишь, на какой вышке? Тебя отсюда очень далеко видно. Понял? Будь моя власть, я бы всем сталеварам особое звание присвоил: гвардия. А что, хорошо бы — гвардии сталевар.

— Ну чего еще, Григорий Егорыч, выдумываешь, — посмеиваясь говорит Лапаев. — Это почему же такой особый почет сталеварам?

— Потому, что труд у сталевара смелый и гордый. Он всегда у огня, у расплавленной стали. Он, как гвардии солдат, на самом трудном и опасном участке. Ты, Петр, смотрел когда-нибудь этак со стороны и вдумчиво на труд сталеваров? Смотрел, говоришь, а что видел? Что понял? Если глубоко вдуматься в наш с тобой труд, так мы очень большая сила государства. Сталь — наравне с хлебом, а может и того повыше! А как же!

Посетители выставки услышали спор и собрались вокруг сталеваров. Обычно мало разговорчивый, Бобров сейчас к всеобщему удивлению говорил горячо и убежденно. По всему видно было, что разговор коснулся самых чувствительных струн его души. Он сел на мягкий диван, обитый темнозеленым бархатом, и вокруг него собралась молодежь.

— Вот я вам расскажу одну историю, если на то пошло. — Бобров удобнее уселся, вынул было коробку папирос, но увидев, как распорядитель выставки замахал руками, виновато улыбнулся и положил коробку в карман. — Было это лет пятьдесят тому назад. Отец мой и брат работали тогда на Белорецком заводе у Пашкова сталеварами. Жить, понятно, было тяжело, семья большая и решили меня — мальчишку — к делу пристроить, на завод. Как раз в это время пришел какой-то важный заказ на особо чистую пашковскую сталь, и было объявлено: кто выдаст первую плавку этой стали — тот получит премию и будет награжден «памятной медалью». Надо вам сказать, что до этого один сталевар в России получил «памятную медаль» — это Плечков, который на Сормовском заводе сварил плавку в первом русском мартене. Больше не было. Так вот разгорелась борьба среди сталеваров — кто первый.

Это сейчас вот, в наше время, так друг дружке помогают, подтягивают, учат, потому что у нас у всех общий государственный интерес. А в те времена каждый старался только для себя, тащил в свою берлогу. Да и чего было стараться: хозяина сделать богаче, своего врага заклятого сделать сильнее?

Борьба была, как сейчас вот помню, — злая, волчья, утомительная. На каждой печи работали с оглядкой, втихомолку. Не в медали, конечно, дело было — все понимали, что это просто хозяйская приманка. Надо было премию заработать, чтобы, может быть, отложить копейку на черный день. А потом, скажу я вам, любит русский человек свое мастерство. Испокон веков у нас заведено — делать дело так, чтобы оно душу радовало, отрадой сердцу было. Уральские металлурги — известные кудесники. Они, между прочим, секрет булатной стали нашли. Да, вот как.

Бобров замолк, как бы вспоминал что-то, и глаза его стали задумчивыми и строгими. Потом он встрепенулся и продолжал рассказ.

— И вот, значит, в эти-то горячие дни появился я в цехе подносчиком у одной печи. Как увидел меня сталевар, так аж позеленел:

— Ты чего, шпионить сюда пришел, принюхиваться?! Чтоб я тут и духа твоего не чуял! — Боялся сталевар, чтобы я его секрет не выведал. Да еще боялся он моей молодости и силы. Ведь, как молодой человек в цех пришел, так он старается себя показать, а старику в те времена трудно было тягаться с молодым… Старики боялись, как бы не пришлось еще больше жилы натягивать и, как говорят, в оглоблях не упасть.

— Ну, а как же с медалью? — нетерпеливо спросил Лапаев.

— А с медалью вышло совсем плохо. Отец мой отличный мастер был, он первым сварил плавку, но задумал на этом случае старшего брата моего выдвинуть в сталевары, — его, мол, заслуга.

И вот через несколько дней приходит ответ от хозяина: Боброва-сына за отличие поставить в сталевары, а Боброва-отца за нерадивость и лень — в подручные к нему. Вот какая грустная история приключилась пятьдесят лет тому назад.

— А хозяин что? — спросил Лапаев.

— Что — хозяин? Пашков на этом деле сотни тысяч заработал и в Париж укатил.

История, рассказанная Бобровым, взволновала молодежь. Глядя на этого могучего старика с орденами Ленина в петлице, окруженного молодежью, люди невольно сравнивали прошлое и настоящее: какая новь!

Вот стоят здесь и Рязанов, и Князев, и Лапаев, и Корчагин, вчера только кончили они ремесленное училище и пришли на выучку к Григорию Боброву, а сегодня они уже с ним рядом, как бойцы — плечом к плечу. Старый сталевар не боится их силы, их молодости, их знаний. Наоборот, большинство из них — это его выученики. Но жизнь идет вперед в наше время очень быстро, и каждый день она приносит много нового. Нельзя отстать от жизни — и старик Бобров садится рядом на одну скамью с Лапаевым в школе мастеров социалистических методов труда и учится, изучает новую технологию, теорию металлургических процессов, скоростные методы сталеварения. Когда говорят Боброву:

— Чего же это, Григорий Егорович, ведь отдыхать пора, а вы учиться.

— Отдыхать? — улыбается он. — Раз вот задумал пойти на отдых, пятьдесят лет у печи отработал, можно, мол, и на покой. Нагрянула война и опять в цех вернулся. Да и подумать тоже: как советскому человеку без труда обойтись, в нем ведь и жизнь и радость.

* * *

Когда сталевары вернулись в зрительный зал театра, почти все места были заняты. В креслах партера, в ложах и на балконе сидели горняки, коксовики, металлурги в добротных костюмах с поблескивающими в петлицах орденами и знаками лауреатов Сталинских премий. Сидела молодежь и рядом — седоусые, коренные уральские металлурги, инженеры, партработники.

Яркий электрический свет играл на узорах уральского мрамора, которым отделаны стены и ложи, он переливался на темновишневом бархате тяжелого занавеса. Света было очень много, и много было также живых цветов, которые заполнили авансцену и стол президиума.

Слет стахановцев был посвящен обсуждению обращения трудящихся Ленинграда о выполнении пятилетки в четыре года! С докладом выступил директор комбината Григорий Иванович Носов.

Директор говорил об автоматизации мартеновских печей, об электрификации, механизации труда и десятках других больших, смелых дел, называл цифры, которые волновали каждого сидящего здесь. Надо добиться коэфициента использования полезного объема доменных печей ниже 0,90, съема стали не менее чем 6 тонн с каждого квадратного метра площади пода мартеновской печи. Может быть, другим эти цифры говорят очень мало, а металлурги гордо улыбаются, многозначительно переглядываются и радуются этим цифрам — они открывают замечательные пути для движения вперед.

— За несколько военных лет мы совершили такой взлет, который, пожалуй, в другое время не совершили бы и за много лет, — говорит докладчик. — Но мы видим перед собой другие, еще более высокие вершины, которые должны завоевать.

Речь директора становится более горячей и страстной, и зал отвечает гулом одобрения.

— Мы перекрыли технические мощности доменных печей, — продолжает Носов. — Ну что из этого? А стахановцы-доменщики внесли свои поправки, они перешагнули запроектированный технический коэфициент использования полезного объема домны — единицу. Эта цифра теперь для них — дело прошлого. Мы на большинстве прокатных станов перекрыли проектные нормы. Ну, так что из этого? Кто устанавливал эти предельные технические нормы? Американская фирма «Фрейн», немецкая фирма «Демаг». Они исходили из своего, капиталистического, способа производства, а наши стахановцы внесли свои поправки. Они исходят из нашего, социалистического, способа производства.

Директор говорит о людях комбината, о людях социалистического производства с их новым отношением к труду, горячим сердцем патриотов и неукротимым желанием победить. Эти люди ищут и находят новое, раскрывают огромные резервы, обеспечивающие невиданный рост производства. Они — опора и надежда пятилетки.

— Мне, — говорит Носов, — рассказывал мастер третьего мартена товарищ Лупинов, что к нему, как депутату Верховного Совета РСФСР, пришла с жалобой группа сталеваров. Они жаловались на нас — руководителей завода, что мы не создаем им условий для работы: печи много времени простаивают из-за отсутствия чугуна. Я спросил у товарища Лупинова, кто жалуется — не Петр ли Бревешкин? — Он. — А какой, спросил я, у него съем стали? Оказывается, товарищ Бревешкин снимает в отдельные дни 8—9 тонн стали с одного квадратного метра площади пода. Вы подумайте, товарищи, об этой цифре. Она в полтора — два раза больше того, что было запланировано конструкторами.

Сталевар Бревешкин поднимается из-за стола президиума.

— Я, Григорий Иванович, не жаловался, а, действительно, просил, можно сказать, требовал. У нас в мартене сейчас жаркая борьба разгорелась за скоростные плавки, и мы будем давать по 8—9 тонн стали. Я беру такое обязательство и вызываю на соревнование всех сталеваров.

— Вы слышите, товарищи руководители? Вы слышите заявление товарища Бревешкина? — говорит Носов. — За нами теперь дело. Народ поднимается на призыв Родины, партии большевиков, на призыв нашего Сталина…

* * *

Народ поднимается!

В мартеновском цехе № 1 атмосфера всеобщего подъема и творческого напряжения. Листовки-«молнии» говорят словами боевой сводки о победах на разных участках цеха. «Боевые листки» висят в каждом пролете, напоминая фронт и солдат, которые после удачной атаки, примостившись у борта машины, старательно выводили слова привета отличившимся товарищам.

На огромном щите — диаграмма: две стрелы, одна — сплошная, поднимающаяся круто вверх, показывала рост съема стали по цеху за последние месяцы (в тоннах) — 5,68; 5,77; 5,96; 6,25…; другая стрела тоже шла вверх, плавно закругляясь полудугой, она показывала рост скоростных плавок по месяцам — 23; 30; 51; 82… Эти стрелы точь-в-точь похожи на те, которые чертили в военные дни на топографических картах, изображая прямой жирной красной стрелой направление главного удара и полукругом — обход и охват противника с флангов, чтобы железными клещами зажать его и раздавить. И это волнующее ощущение, словно ты находишься на передовой линии фронта, уже не покидает тебя в цехе.

Секретарь цехового партбюро Павел Батиев, большого роста, плечистый, с веселыми, как бы вечно смеющимися, глазами, только собрался было выйти из своего кабинета, как открылась дверь, и в партком вошел молодой человек, одетый по-праздничному.

— А-а-а, товарищ Любенков, заходи, заходи, чем могу помочь? — спросил Батиев, и веселые, со смешинкой глаза его смотрели приветливо, но испытующе.

Любенков потоптался, словно не зная с чего начать.

— Я по поводу того дела… ну, насчет «Крокодила». Ведь зря нас с Яковлевым опозорили на весь цех.

— Почему же зря? Сто тонн стали недодали — факт, брак сварили — тоже факт.

— Так-то оно так, да мы ж не виноваты. Опыта мало.

— Опыта, говоришь, мало, — ответил Батиев, — а у Корчагина больше опыта? У молодого мастера Захарова тоже больше? У комсомольца Лапаева Петра неужто больше опыта, чем у тебя? Нет, товарищ Любенков, не опыта у тебя меньше, а совести, честности советского человека меньше. Весь народ вперед пошел, а вы двое на месте остаться хотите. Не так ли?

Любенков слушал Батиева, виновато опустив голову. Он мял в руках шапку, расстегнул тужурку и по слипшимся на лбу волосам и выступившим каплям пота видно было, до чего жарко человеку. Любенков вскинул голову и с явной обидой в голосе сказал:

— Да что вы в самом деле, товарищ Батиев. Где же это видно, чтобы мы на месте стояли! Я в начале года давал какой съем — 4,9 тонны, а сейчас больше пяти тонн. Так разве это называется стоять? Я же к вам в партком пришел правду искать, а вы такие горькие слова говорите.

Батиев подошел к сталевару:

— Пойдем, товарищ Любенков. Если ты пришел к нам правду искать, так я тебе эту правду сейчас покажу.

И они вышли в цех, направляясь к мартеновской печи через всю литейную площадку.

Трудовые будни цеха оказывали на Батиева необыкновенное действие и приносили глубокую радость. Бывший рабочий и сын рабочего, он любил цех, его огни, звуки и запахи; он всегда гордился своей профессией металлурга и считал ее одной из самых благородных смелых и увлекательных профессий. И теперь, идя по цеху и наблюдая за работой бригады, он пытливо всматривался в каждую мелочь и втайне гордился тем, что все окружающее ему понятно и доступно, что и он частицей своего труда помогает варить сталь.

Заливочный кран держал навесу огромный ковш с чугуном, наклоняя его к жолобу, оранжевый поток чугуна был окружен ореолом пляшущих искр. У другой печи шла завалка. Стальной хобот завалочной машины легко захватывал мульду, наполненную шихтой, и, опорожнив ее в печи, как бы спешил избавиться от языков пламени, охвативших его со всех сторон. Печные бригады точными, размеренными движениями бросали в печь заправочные материалы, а мастера, приложив к глазам синие стекла, пытливо смотрели, как бурлит стальное месиво в мартеновской печи.

Звон колокола завалочной машины, шум мостового крана, сигнал паровоза, гул печей, шелест лопат — все это сливается в могучую музыку труда. Среди всего этого шума, каскада искр и яркого света, вырывающегося иногда из завалочных окон, человека не сразу заметишь. Но настоящий хозяин здесь все-таки он — человек, и ему, его размеренным четким движениям, его воле подчиняется здесь все кругом.

Батиев подошел к будке мартеновской печи в то время, когда бригада Владимира Захарова начала самую ответственную операцию — доводку плавки. Невысокий, коренастый, крепкий, он стоял у завалочного окна и напряженно всматривался в глазок, похожий на яркую звезду на темном небе.

— Ваня! — крикнул он подручному Акимочкину, — узнай анализ. Что они там в лаборатории мешкают?

Акимочкин подбежал к телефону и звонким голосом, нараспев быстро заговорил:

— Девушки, девушки, четвертая говорит, как там анализ пробы? Быстрее, очень прошу быстрее. Кремний? Углерод? Марганец? Спасибо! — и с сияющим лицом побежал к сталевару.

— В норме, — говорит он на ходу, — в норме, Володя.

Захаров снял фуражку, вытер пот со лба, провел пальцами руки по слипшимся светлым волосам и пошел навстречу мастеру блока Корчагину.

— Начну доводить, — говорит сталевар, — на три часа раньше графика идем, Алеша, понимаешь, на три часа. Хочу за 11 часов 30 минут плавку сварить.

— Это что же, еще тридцать минут скинул?

— Да!

Мастер молча направляется к печи и с напряженным вниманием изучает каждый уголок огнеупорной утробы, в которой вместе с кипящей сталью беснуется огненный вихрь раскаленных газов. Потом с удовлетворением отходит в сторону:

— Давай!

Доводка велась энергично. Увлеченный быстрым темпом работы бригады, Батиев не заметил, как прошло время. «Как красиво работают», — восхищался он, наблюдая, как четко и быстро трудилась бригада.

Подручный, сталевара подошел к доске, на которой был расчерчен график длительности плавки, и в графе «доводка» рядом с надписью «по графику 3-55» написал мелом: «фактически 1-40». Начали подходить рабочие заступающей смены и, посмотрев на доску показателей, с восхищением восклицали:

— Вот это так, дали жару!

— Ну и захаровцы!

У всех собравшихся у печи нарастало чувство огромного нетерпения, и каждый с волнением смотрел на стрелки часов, приближающихся к цифре 12.

Подручные начали разделку летки, и все перешли на площадку разливочного пролета, чтобы посмотреть на выдачу плавки.

— Эй, Захаров, — кричит старший разливщик сталевару, — говорят рекордную плавишь?

— Стараюсь…

— Ну, давай, давай новорожденную…

— Получай, скоростную, — говорит Захаров, и в эту минуту из летки с шумом вырывается ослепительно яркая струя стали и потоком устремляется в ковш. Весь разливочный пролет до самых фонарей на крыше озарен светом, словно солнце вышло из-за туч и бросило все свои лучи в окна мартеновского цеха. Захаров несколько минут наблюдает за течением металла, а потом, увидев Батиева, довольный, радостный подошел к нему:

— Комсомол рапортует, — говорит он и шутливо прикладывает руку к козырьку, — 300-тонная плавка сварена за 11 часов 27 минут.

Какой-то паренек тут же у печи дописал цветным карандашом в листовку-«молнию» время выдачи скоростной плавки и прикрепил ее к доске:

«Слава сталеварам-скоростникам — Захарову, Корчагину, Зинурову, — сварившим скоростную 300-тонную плавку за 11 часов 27 минут. Желаем молодым стахановцам новых успехов в труде!»

Вокруг листовки собрались и сталевары заступающей смены. Сменщик Захарова, коммунист Гаврин, протягивает руку другу:

— Давай и я тебя поздравлю, Володя, хорошо сработали.

— Ну и тебе смену подготовили, можете работать на славу.

— А мы собираемся тебя перекрыть, не возражаешь?

Захаров обнимает товарища и так, в обнимку, веселые и радостные оба поднимаются на литейную площадку.

В это время Батиев увидел Любенкова, который стоял у перил мостика, сняв тужурку и расстегнув ворот рубашки.

— Ну, что, Любенков, — спросил Батиев, — жарко стало? Видал, как настоящие люди дорогу вперед прокладывают? То-то, братец. Вот она, правда, которую ты ищешь, товарищ Любенков, подумай о ней, — сказал Батиев, показывая на листовку-«молнию».

* * *

После окончания смены Захаров зашел в партбюро и застал там одного Батиева, который, сидя за столом, что-то писал.

— Не помешал?

— Заходи, заходи, Володя, — ответил Батиев, поднимаясь и идя навстречу молодому сталевару. Захаров успел уже помыться и переодеться. Глядя на этого улыбающегося парня, трудно было сказать, что вот только полчаса тому назад он отошел от мартеновской печи, сварив рекордную, скоростную плавку.

— Тебе учиться надо, Захаров, — сказал Батиев, как бы выражая вслух свои мысли.

— Где? — не понял Захаров.

— Дальше учиться, на инженера.

— А-а-а… Я уж думал об этом. Вот приеду со Всесоюзного съезда комсомола и тогда решим. Я этот вопрос с ребятами обсуждал — нас много набирается.

Батиев по-отечески обнял Захарова.

— Ну как, Володя, доволен плавкой?

— Доволен. В такие минуты не только доволен, но, вот честно говорю, даже петь хочется.

— Петь? Ну что ж, пой, не возражаю. Песня душу веселит. Но вот у меня, Володя, к тебе другое дело, другая песня. Тебе, как коммунисту и члену партийного бюро, мы поручаем организовать стахановскую школу. Потом тебе надо подготовиться к лекции для молодежи о своем методе работы.

Захаров засмеялся.

— Товарищ Батиев, так вы ж мне учиться советуете, на инженера, когда же я все успею.

— Ничего, ничего, это как раз и будет отличной подготовкой для будущей твоей инженерной учебы и работы. В самый раз. В наше время только так и растут инженеры. Сталевар-скоростник — это уже на 50 процентов инженер и есть, понял?

— Это, конечно, понятно, — ответил Захаров. — Но вот у меня другое на уме. Думаю я сегодняшний рекорд перекрыть. Завтра перекрыть, сварить плавку за 11 часов.

Батиев, улыбаясь, посмотрел на Захарова.

— Беспокойная твоя душа… Ну, садись, расскажи: какие у тебя расчеты? Ты с бригадой советовался?

— С бригадой не советовался, а считать — считал.

— Тогда расскажи мне, какие твои расчеты.

Оказалось, что Захаров, действительно, считал, и очень кропотливо и вдумчиво. Он вынул записную книжку, в которой было подробно записано время, затраченное на различные периоды плавки. Он анализировал, выяснял, на какой операции сколько времени можно сэкономить, и получалось, что 300-тонную плавку можно вполне сварить за 11 часов.

Батиев слушал горячую речь молодого коммуниста, его глубокие, вдумчивые выводы и думал о том, как быстро в наше время растут люди. Совсем недавно Захаров пришел из ремесленного училища, а сегодня он с глубоким знанием дела рассуждает о тепловом режиме, о новом графике ведения плавки, который сулит большую экономию времени.

Захаров закрыл записную книжку и внимательно смотрит на Батиева.

— Ну, как, правильно?

— Возможно, что правильно, надо еще подсчитать, посоветоваться с инженерами.

Захаров энергично встал.

— Я, товарищ Батиев, каждую цифру на деле проверил.

— Проверил… А с бригадой не говорил. Как же ты бороться будешь за свой график? Ты — коммунист, и должен думать не только о том, чтобы самому хорошо работать, но и о других.

— Это правильно, — сказал Захаров, — мое упущение.

— Вот давай вместе и побеседуем с ребятами да начальника цеха пригласим. А потом — за дело. Начинай, а за тобой и другие пойдут.

— Хорошо. Завтра и соберемся. Спокойной ночи.

Захаров ушел, но Батиев долго еще ходил по кабинету, потом подошел к стене, на которой висела диаграмма, показывающая рост скоростных плавок. Он смотрел на аккуратно вычерченные кривые, и ему казалось, что вовсе не обыкновенная линия нарисована здесь, а тропинка в гору. И вот на эту тропинку вышел Захаров. Какой он коренастый, крепкий, сильный! Его только подбодрить надо, поддержать, и он уверенно вперед пойдет и других за собой поведет. Пройдет еще несколько месяцев, и по всей стране узнают имя Захарова.

…Из цеха Батиев ушел, наполненный чувством радости и счастья, словно провел он несколько часов на народном торжестве. И действительно, это был праздник, торжество труда. А Захаров?! Как он увлекся и загорелся плавкой, как глубоко чувствует то замечательное новое, что каждодневно рождается на его глазах! Надо поднять этого 23-летнего светловолосого парня и показать всему народу: вот он — богатырь труда! За ним пойдут десятки новых людей, которых увлечет захаровская любовь к труду, творческая смелость его дерзания и сила его убеждений. Ничего, что он еще молод и за плечами нет и десяти лет работы. Партия — отличный мастер, она выплавляет у этих молодых парней характер и волю, которые крепче любой стали.

ИСКАТЕЛИ НОВОГО

Стоял октябрь. Из-за гор все чаще и чаще набегали холодные ветры, подхватывали клубы дыма и газа, перемешивали их и носили по городу. Казалось, что ветры эти хотят помешать людям, пытаются охладить огонь их сердец. Но осеннее увядание природы не коснулось людей. Наоборот, праздничной радостью веяло кругом: народ готовился к великому торжеству — годовщине Октября и по хорошей традиции стремился отметить его подарками и победами. Радостные вести шли из цехов, комбинат набирал темпы. Предоктябрьская борьба за первенство в социалистическом соревновании развертывалась все шире, и каждый час приносил вести о производственных победах.

Главный инженер комбината Константин Иванович Бурцев с большой радостью воспринимал это горячее дыхание жизни. Он большую часть времени бывал в цехах, часто беседовал с рабочими, мастерами, инженерами.

Увлеченный повседневными делами, Бурцев считал, что все идет наилучшим образом, и приходил в заводоуправление возбужденный, в прекрасном настроении, и рассказывал директору комбината о росте успехов.

Носов, однако, очень сдержанно выслушивал его и неизменно спрашивал:

— А что, на домнах, не жалуются?

— Да что вы, Григорий Иванович, доменщики в самой боевой форме, Орлов там чудеса творит, Савичев, Шатилин следом за ним идут. Только вот…

— Что?

Бурцеву показалось, что вопрос Носова прозвучал тревожно.

— Да ничего особенного. Борисов жаловался на качество руды. Печи расстраиваются.

— Вот это самая неприятная весть, Константин Иванович, очень грустная весть. Мы несколько увлеклись сегодняшними делами, радуемся успехам наших людей, а мы обязаны смотреть в завтрашний день и думать о том, что будет у нас по крайней мере через год, два, а то и больше. С рудой дела у нас складываются весьма неблагоприятно.

— Это верно. Анализ руд весьма неприятный.

— Вот видите… Это очень серьезная угроза, очень.

Анализы руд показывали, что забои вплотную подошли к границам массового выхода сернистых руд, которые без специальной обработки непригодны для выплавки чугуна. Окисленных доменных руд в забоях становилось все меньше, а мобильные запасы отсутствовали. Сернистые (сульфидные) руды создавали тяжелые условия для работы доменщиков. У самого начала металлургического конвейера могли произойти серьезные неприятности.

— Нам надо бросить все силы на скорейшее окончание первой очереди фабрик по обработке сернистых руд и агломерации. Это — наша центральная задача сегодня. Нам с вами особенно нельзя успокаиваться, должность не позволяет, — улыбается Носов. — А вот еще один проект.

Носов взял со стола сверток чертежей и схем и развернул его перед Бурцевым. Главный инженер долго и внимательно изучал чертежи, потом спокойно свернул их.

— Прошу вас, — сказал Носов, — ознакомиться с этим проектом подробнее и дать свое заключение. Дело, не терпящее отлагательства. Идет зима — нельзя оставлять транспорт в теперешнем состоянии. Опять снежные заносы, опять потухшие паровозы, размороженные колонки. Домны без руды, коксовые батареи без угля. Довольно! Так больше не должно быть и не будет!

Бурцев вопросительно посмотрел на Носова.

— Надо электрифицировать внутризаводской транспорт.

— Электровозы?

— Да, электровозы. Будем электрифицировать собственными силами. К зиме надо пустить первые электропоезда на самых ответственных участках.

Магнитогорский комбинат работает без промежуточных складов, при громадных масштабах производства и непрерывных перевозках сырья, жидкого металла, готовой продукции, технологических отходов. Становилось очевидным, что в условиях стремительного роста производства паровозная тяга не в состоянии дальше обеспечить быстрые перевозки на основных, наиболее загруженных перегонах, где учет ведется на минуты.

Бурцев, не забыл уральскую зиму, ледяные наросты на домнах, похожих на сталактитовые пещеры, не забыл и «снежные субботники», когда поголовно все население мобилизовалось на очистку путей. Пора, конечно, разрубить и этот узел. Однако весь огромный объем работы главный инженер оценил только тогда, когда вместе с заместителем директора комбината инженером Кращенко начал изучать проект электрификации внутризаводских путей. Предстояло от начала до конца восстановить и реконструировать своими силами большое количество электровозов, построить линии электропередач и тяговые подстанции, обучить кадры эксплоатационников. И все это в очень короткие сроки, в условиях, когда нельзя ни на минуту остановить движение поездов на перегонах.

Бурцев, однако, ошибся, полагая, что он сумеет безраздельно заняться делами электрификации. Жизнь ставила все новые и новые проблемы, которые требовали безотлагательных решений.

Когда он пришел к Носову со своими соображениями о проекте транспортников, директор комбината выслушал его и вдруг неожиданно сказал:

— А я ведь время зря тоже не терял. Знакомился с вашими соображениями об автоматизации станов. Преинтереснейшее, я бы даже сказал, увлекательное дело.

— Да, дело стоящее, перспективное, — ответил Бурцев.

— А как вы думаете, — спросил Носов, — сумеем мы вести одновременно все эти работы — аглофабрики, транспорт, автоматизацию? Не распылим мы силы?

— Думаю, что одно другому не помешает.

Носов закурил и молча несколько раз прошелся по кабинету.

— Ну что же, — решил он, — я беру на себя электрификацию транспорта, а вы двигайте вперед автоматизацию прокатных станов…

* * *

Автоматизация! Идея, как будто и не новая. Мы видим триумфальное шествие автоматики во всех областях техники. Автоматическая сварка голым электродом, станки с приборами автоматического контроля, электронные и ионные приборы, автоматизированные гидростанции — все крупнейшие достижения передовой техники связаны с автоматизацией и телемеханикой.

И все-таки то, что задумали сделать магнитогорцы, — было оригинальным, захватывающе смелым.

Светлая и яркая мечта родилась здесь: полностью автоматизировать весь процесс прокатки металла, облегчить труд сварщика, вальцовщика, оператора, решительно подняться выше, на новую ступень культуры металлургического производства. Никто никогда еще до сих пор в черной металлургии не ставил проблему автоматизации с такой широтой и смелостью.

Знакомясь с планами автоматизации, Носов спросил у Бурцева:

— Какие конкретные задачи вы ставите перед автоматизаторами?

— Вы спросите лучше о другом, — ответил он, — какие задачи мы не ставим перед ними. Самые широкие задачи, самые смелые цели. Мы настолько технически и культурно выросли, что нам просто тесно в рамках старой техники.

— Старой техники? — удивился Носов. — Ведь у нас собрана самая передовая техника, какую только знает металлургия мира.

— И все-таки нам уже тесно. Кроме того, имеются причины, которые заставляют нас спешить с автоматизацией проката. Очень беспокоит разрыв между возросшим уровнем выплавки стали и возможностями ее прокатки. Надо поднять прокат, поднять во что бы то ни стало.

…В один из дождливых осенних дней сорок шестого года в кабинете главного инженера комбината собрались руководящие работники комбината.

Бурцев сидел, потонув своим большим, сильным телом в мягком кресле и, казалось, не сводил глаз с окон, по которым стекали ручейки дождевой воды. Но по тому, как он часто делал заметки в большом блокноте, видно было что главный инженер внимательно слушает доклад начальника планового отдела Перлина.

Перлин говорил языком цифр и четких экономических выводов. Иногда он позволял себе «лирическое отступление», вызывавшее улыбку инженеров и несколько смягчавшее безжалостный и неумолимый анализ цифр.

— Итак, — заключал он свой доклад, — получается следующая картина: прокатные цехи, вместо того, чтобы поддерживать спокойный, уверенный ритм комбината и поглощать весь поток металла, идущего из мартенов, превратились в тупик, в котором скапливается незавершенное производство в виде холодных слитков стали. Количество слитков растет в опасной для комбината прогрессии. Стало быть, прокатные цехи на данном уровне технологии производства отстают от уровня производства стали. Где же выход?

Перлин обвел взглядом присутствующих и встретился, наконец, глазами с Бурцевым.

— Я здесь выступаю, как экономист, я только анализирую. Дело технологов предложить наиболее эффективный метод решения вопроса. Или мы найдем пути для резкого увеличения производительности прокатных цехов, или ножницы между мартеновским и прокатным производством будут все больше расходиться, что поставит нас в очень затруднительное положение. Как говорят любители латыни: терциум нон датур — третьего не существует.

Последние слова Перлина вызвали всеобщее оживление и смех.

— Нам предстоит, — заметил Бурцев, — решить задачу не вообще повышения производительности прокатных цехов, а коренного изменения технологии прокатного производства, которое подняло бы самые глубинные резервы и принесло максимальный эффект. В таком деле спешить нельзя. Но и медлить нельзя. Ваше слово, Валентин Петрович.

Главный прокатчик комбината — инженер Кожевников изложил общие контуры плана подъема производства проката.

Прокатные цехи Магнитогорска представляют собой такую комбинацию мощностей и техники, которую трудно встретить в практике металлургии. Представьте себе источник, откуда берет начало большая река, которая, разлившись широко и привольно, вбирает в себя все больше и больше притоков. Блюминги Магнитогорска — это своеобразные источники, откуда берет начало река товарного металла.

Блюминги питают сортовые, проволочные, штрипсовые, листовые станы заготовкой разных сечений. Рольганги, транспортеры, краны, толкатели, цепи — все это несет, везет, тащит и толкает то с огромной скоростью, то очень медленно слитки, заготовки, полосы. Пройдя через весь этот железный конвейер, они ложатся ровными штабелями на складах готовой продукции в виде уголка, тавра, балки, штрипса или сутунки. От проволоки толщиной в 5 миллиметров до круга диаметром в 100 миллиметров — таков диапазон прокатного производства.

План, о котором рассказал Кожевников, затрагивал, по существу, весь конвейер проката от блюмингов до складов готовой продукции, он касался почти всех профессий — от сварщиков нагревательных колодцев до обрубщиков на адьюстане. Предстояло решать такие коренные задачи технологии прокатного производства, как дальнейшая реконструкция нагревательных колодцев блюминга, перевод их на работу с жидким шлаком (освобождаясь, таким образом, от трудоемких процессов по удалению шлака), сокращение количества пропусков при обжатии слитков (рост производительности в горячий час!), изменение методов перевалок и увеличение стойкости валков, что резко сократит простои станов. Речь шла о развернутом плане наступления на прокатном участке.

Обсуждение плана затянулось до поздней ночи. Никто не высказывал сомнений в его реальности. Спор шел только о сроках и средствах его выполнения. Наиболее неясным остался пункт об автоматизации. По какой линии она пойдет, какой стан будет выбран, какая схема будет принята? Всех увлекла идея автоматизации, но пока это еще была только наметка, скелет без мяса.

Одна из самых решающих, важнейших работ, которую предстояло выполнить, — это опытная работа по автоматизации одного из сортовых станов, по образцу которого можно было бы в дальнейшем автоматизировать все прокатные станы в течение 2—3 лет. Эту работу должен был провести цех «КИП и автоматика», во главе с инженером Хусидом, в тесном контакте с производственниками.

* * *

Инженер Хусид принадлежит к той категории людей, которые умеют по-настоящему увлечься какой-нибудь мыслью, работой и не останавливаются ни перед какими преградами для осуществления цели. В работе, в борьбе с трудностями он проявляет неистощимую изобретательность.

— Трудности для большевика, — говорит он, — то же, что огонь для стали — огонь закаляет сталь.

Кожевников давно знал Хусида и помнил его среди энтузиастов монтажа и освоения первого блюминга. Его черные глаза из-под густых нависших бровей горят и сверкают — это всегда выдает его творческую взволнованность. Когда Хусид пришел к главному прокатчику, чтобы обсудить свои наметки, и Кожевников увидел его глаза, то понял, что решение принято.

— Ну, как? Решил?

— Решил. Будем автоматизировать стан «300» № 3…

— Так это же самый сложный вариант.

— Вот потому я его и выбрал. Решим этот узел, и дальше быстрее пойдет дело.

— А как Бурцев?

— Утвердил. Ведем уже исследования. Людей себе подобрал для этого дела — кудесники! Самая главная находка — инженер Ситков. Он из архангельских рыбаков — смел и решителен, как моряк, усидчив и терпелив, как рыболов. Виртуоз и чародей эксперимента и влюблен в дело.

Среди многих станов Магнитки, стан «300» № 3 один из наиболее загруженных. Он особенно тормозил темп прокатного производства. Опытный электрик, прошедший многолетнюю практическую школу на Магнитке, Хусид взялся за решение самого трудного варианта и для эксперимента выбрал именно стан «300» № 3.

Была создана оперативная группа, в которую входили инженер Ситков, мастер коммунист Королев, техник Соловьев, электромонтеры Горюнов и Никишин. Эту группу в шутку назвали «бюро мечтателей». Но занялась она весьма прозаическими делами — подсчетами, замерами, экспериментами.

Стан «300» № 3 — это, по существу, огромный прокатный цех, оснащенный самой совершенной техникой. Его нагревательные печи, клети, транспортирующие устройства, электрохозяйство — буквально все носит характер технического совершенства. Казалось, трудно найти такую брешь в этом конвейере, на которую можно было бы указать: вот, мол, чем надо заняться.

Одна за другой выскальзывали раскаленные заготовки из нагревательных печей на подводящий рольганг. Валки первой клети жадно хватали ее и втягивали в прокатный конвейер. Как будто все механизировано, а между тем…

Между тем на площадках операторов стояли пять человек, которые управляли стремительным бегом прокатываемых полос. И эти пять человек, чтобы угнаться за темпом прокатки, должны были делать за смену 100 тысяч переключений контроллеров. Точность работы исчислялась долями секунды.

Вот к десятой клети стана по рольгангу идет прокатываемая штука. Ее скорость — около девяти метров в секунду. В пяти метрах от клети расположен кантовальный аппарат, который должен повернуть заготовку на 90 градусов. В распоряжении оператора меньше полсекунды. Такое испытание точности можно провести один раз. Но когда оператор должен за смену более трех тысяч раз проделать такую операцию, то это уже требует особого и большого искусства, напряжения сил, физической закалки. Темп производства находится в зависимости от качества работы вот этих пяти человек.

«Бюро мечтателей» ринулось на эти участки. Они начали экспериментировать, изобретать автоматы и приспособления. Но на первых порах их усилия, как волны о прибрежные скалы, разбивались о неумолимые законы конвейера. Стоило только ускорить темп работы на одном участке, как это неминуемо влекло за собой задержки на другом. Одно звено тянуло за собой другое и, казалось, не будет конца этой цепи.

— Мы что-то упускаем, — говорил Хусид на очередном рапорте у главного инженера комбината Бурцева. — Не пойму только, что именно.

— В вашей работе нет целеустремленности, — ответил Бурцев. — Вы кидаетесь на узкие места, не имея ясного общего плана. Надо себе ясно представить общую техническую идею всего этого дела и тогда решать частные задачи. Следует определить максимально возможный темп работы стана на каждом профиле и создать, скажем, автоматический регулятор темпа. Пусть он диктует нам скорости и указывает узлы, которые необходимо автоматизировать.

Родилась новая идея — автоматический регулятор темпа. Сколько усилий было потрачено, чтобы решить задачу создания конструкции автоматического регулятора.

Хусид шутил, обращаясь к инженеру Ситкову:

— Михаил Андреевич, ты — земляк Ломоносова, создай что-нибудь гениальное, особенное.

И это особенное рождалось в напряженном труде и выкристаллизовывалось из десятков вариантов и схем.

В основу конструкции регулятора темпа была положена мысль: создать такой аппарат, который автоматически регулировал бы подачу заготовок в первую клеть стана. Инженеры Хусид и Ситков создали конструкцию электронного аппарата, который несмотря на сложность электро-технической схемы, весьма прост в обращении и эксплоатации. Сам факт рождения автоматического регулятора темпа есть уже принципиально новое слово в технике металлургии, имеющее большое будущее.

…Начальник смены подходит к регулятору, поворачивает рукоятку и задает нужный ему темп. А дальше? Ведь все участки стана должны работать так, чтобы не тормозить высокий темп производства. «Группа мечтателей» с огромным упорством и настойчивостью продвигалась вперед. Медленно, очень медленно двигалась работа, результатов которой с таким нетерпением ожидали на комбинате.

Шла зима, комбинат стоял на пороге нового года, надо было спешить с автоматикой, иметь ясную перспективу в планировании производства на новый год. Прокатные цехи, правда, набирали темпы и шли вперед, но и мартеновцы не отставали, повышая с каждым днем выплавку стали. Ножницы между производством стали и проката сдвигались очень медленно.

В горкоме состоялось совещание по вопросу автоматизации. Здесь были Носов, Бурцев, Хусид с его группой, производственники, цеховые партработники, партгруппорги.

На совещании наметили план разъяснительной работы, решили широко вовлечь весь коллектив в работу по автоматизации, увлечь рабочего яркой перспективой завтрашнего дня.

После совещания в горкоме обер-мастер стана «300» № 3 Кандауров пригласил начальника стана инженера Синдина к себе — хотелось немедленно обсудить практические вопросы дальнейшей работы по автоматизации. Инженеры сидели в рабочей комнате Кандаурова. Дверь в соседнюю комнату была полуоткрыта, и оттуда неслась музыка.

— Чайковский… — сказал Синдин. — Какая прелесть…

— Да, хорошо.

Несколько минут они сидели молча, наслаждаясь музыкой. Мягкий свет настольной лампы освещал лицо Синдина — молодое, энергичное и несколько задумчивое.

— Мне, порой, даже не верится, — сказал он Кандаурову, что мы действительно живем в Магнитогорске.

— Почему же не верится?

— Слишком памятна еще эта степь, палатки, пронизывающий холод. Мне кажется только вчера это было, когда мы нерешительно смотрели на ящики с оборудованием для стана, а сейчас…

— Чего назад оглядываться, — сказал Кандауров, — давайте лучше вперед смотреть.

Кандауров развернул план стана «300» № 3, и головы инженеров наклонились над чертежом.

Когда первые лучи наступившего утра начали проникать в комнату, два мечтателя все еще сидели, наклонившись над письменным столом.

Наконец, Синдин резко поднялся и так потянулся всем телом, что кости затрещали.

— Ну, вот и утро! — сказал он. — Не заметил, как и ночь прошла.

* * *

…Автоматизация кантователя у клети № 10 оказалась делом очень сложным и трудным. Какую бы схему не создавал инженер Ситков, она на практике не выдерживала испытания. Механизм кантователя не успевал вернуться в исходное положение, как уже набегала следующая полоса, и все летело ко всем чертям. Десять схем уже было забраковано. Только хладнокровие Ситкова и огромная вера в свое дело заставляли автоматизаторов вновь и вновь приниматься за конструирование.

— Может, оставить здесь оператора, как раньше было, — высказывали предложение некоторые работники. А Ситков ответил на это:

— Оставить этот участок в прежнем положении — значит оставить блоху, которая нас будет часто и больно кусать. Потом это значило бы признать себя побежденными тогда, когда впереди предстоят еще более серьезные трудности. Нет, это не в нашем характере. Начнем сначала.

На испытание одиннадцатого варианта автоматического кантователя собрались многие работники. Небольшими группами стояли у клети № 10 в ожидании полосы.

Очередная полоса начала свой стремительный бег через клети стана все больше и больше вытягиваясь, похожая на журчащий ручеек, освещенный золотыми лучами солнца. Вот уже раскаленный язычок показался в валках девятой клети, и полоса, извиваясь и подпрыгивая, словно ей тесно в объятиях жолоба, устремилась вперед. С разбега она ударила флажок, который мгновенно качнулся и включил автомат. Полоса повернулась, несколько мгновений лежала без движения и, схваченная валками, вновь помчалась вперед.

Но еще не успел хвост первой полосы скрыться за валками, как следующая начала набегать и конвульсивно биться на рольгангах.

— Стой! — закричал мастер и начал подавать условные знаки крановщику. Опять неудача.

Хусид, Ситков и Синдин, огорченные неудачей, стояли у клети, обсуждая, что предпринять дальше. К ним подошел обер-мастер стана «300» № 3 Кандауров. Сравнительно молодой еще человек, Кандауров пользуется в Магнитогорске известностью одного из способнейших и плодовитых рационализаторов. О нем можно с полным правом сказать, что у него золотые руки и инженерный талант. Он и краснодеревщик, и живописец, и слесарь. Ему принадлежит ряд очень ценных нововведений на стане, которые принесли государству большую пользу.

— Значит опять неудача, — сказал он.

— Да, опять начинать сначала.

— А не попробовать ли начать возвращение механизма кантования в момент прокатки полосы, а? — сказал Кандауров и, остановившись, испытывающе посмотрел на Ситкова. Тот как бы встрепенулся, потер лоб и начал быстро барабанить пальцами по железным перилам переходного мостика.

— А скручивать полосу не будет? — спросил он и, получив отрицательный ответ, забарабанил еще быстрее. — А что скажет командир? — обратился он к Хусиду.

— Мысль, пожалуй, правильная. Мы можем найти недостающие нам доли секунды для возвращения механизма кантования в исходное положение, — ответил Хусид.

Ситков, этот спокойный, уравновешенный Ситков, неожиданно стукнул кулаком по перилам и воскликнул:

— Чего же вы молчали? Почему вы раньше это не подсказали?

Кандауров засмеялся:

— Гениальные решения приходят в голову не сразу.

— Мне не терпится! — воскликнул Ситков. — Пойдемте обсудим этот вариант.

Предложение, внесенное Кандауровым, оказалось тем недостающим винтиком, без которого не мог заработать механизм. Практический опыт обер-мастера оказал решающую помощь конструктору в решении одной частной, но все-таки весьма важной задачи.

Сказалась не только помощь Кандаурова. Партийная организация цеха через своих агитаторов приковала внимание всего коллектива к работе автоматизаторов. Десятки советов и предложений рядовых рабочих облегчали конструкторам и монтажникам работу. Это было подлинное содружество науки и производства, которое, в конечном счете, и принесло успех.

* * *

Группа инженеров стояла на переходном мостике стана «300» № 3 и следила за быстрым бегом полос. Директор комбината Носов детально проверял каждый автомат, каждый узел. Здесь и Хусид, и начальник сортопрокатного цеха Лаур, и начальник стана Синдин.

— Включите на оптимальный темп! — говорит Носов.

Начальник смены инженер Салтыков переключает регулятор темпа, и все почувствовали, что скорость течения металла увеличилась.

— Сколько штук максимально давали раньше на холодильник в одну минуту? — спрашивает Носов.

— Максимум четыре.

— А сейчас?

— Шесть.

— Пауза между штуками?

— 0,2—0,5 секунды!

— Хороший темп, — говорит Носов, обращаясь к начальнику цеха, — при таком темпе работы вы можете свою пятилетку выполнить меньше чем в четыре года. Теперь только давай вам металл и успевай вывозить прокат.

У клетей стояла группа молодых вальцовщиков. Они спокойно наблюдали за прокаткой, без суеты, то подобьют проводку, то подвернут гайку.

Носов подозвал молодого вальцовщика.

— Ну как, товарищ Тришкин, легче работается с автоматикой?

— Кто как понимает, — ответил молодой рабочий.

— Ну, например, вы вот, на ваш взгляд: легче стало или труднее?

— На мой взгляд, труднее…

— Как же так труднее? — удивился директор.

Тришкин спокойно вытер платком лицо и по-мальчишески наклонил голову набок, как бы что-то прикидывая в уме.

— Конечно, когда не было автоматики, физически было тяжелее. Сейчас маяты меньше, зато умственной работы куда больше.

Носов рассмеялся, но Тришкин не обиделся и даже не изменил позы.

— Ничего тут смешного нет, Григорий Иванович, вот, скажем, вальцовщик. Теперь около тебя металл рекой течет и автомат работает. Ты ж ему — автомату этому — не крикнешь: стой! когда у тебя неполадки у клети. Вот поэтому стоишь и думаешь: и о нагреве заготовки, и о профиле, и о валках. Как ни говорите, а автомат очень много думать заставляет рабочего человека. Намного надо быть грамотнее.

— Так надо учиться, товарищ Тришкин, — говорит Носов.

— А мы и учимся — как же иначе, — ответил тот. — И я, и Осколков, и Маслов — все учимся. — Тришкин спокойно вернулся на свое место.

К группе инженеров подошел невысокого роста коренастый человек в очках. Увидев его, Носов пошел навстречу и протянул руку.

— Здравствуйте, Михаил Иванович, что делает ученый в цехе?

— Как всегда, Григорий Иванович, пекусь о процветании отечественной науки. Вот с Кашинцевым пришел изучать автоматику.

Вальцовщик Кашинцев стоял несколько в стороне, наблюдая за работой автоматического кантователя. Он готовился к защите дипломного проекта в Магнитогорском горнометаллургическом институте и сейчас вместе с заведующим кафедрой кандидатом технических наук М. И. Бояршиновым пришел в цех, чтобы изучить работу автоматических устройств. Носов заинтересовался темой дипломного проекта.

— Автоматизированный стан «250», — ответил Бояршинов.

— Вот видите, — воскликнул Носов, — ученые нас опережают. Мы только со станом «300» № 3 разделываемся, а вы уже на стан «250» заглядываете. Впрочем, это хорошо. Включайтесь на помощь.

Беседуя, вся группа инженеров вошла в кабинет начальника сортопрокатного цеха. Резкий телефонный звонок прервал беседу.

— Вас, — сказал начальник цеха, передавая трубку.

Носов взял трубку.

— Я, слушаю, товарищ Кращенко. Все готово к испытаниям? Прекрасно, сейчас едем. — Он положил трубку на рычаг и сказал:

— Сейчас начнется испытательный пробег первого электропоезда на электрифицированном участке. Сегодня уж такой счастливый день выпал — дважды рождается новое.

СЛАВА

Группе инженеров: Константину Бурцеву, Николаю Рыженко, Борису Бахтинову, Валентину Кожевникову — вручали медали лауреатов Сталинских премий.

Сталинская премия была присуждена инженерам за освоение прокатки новых профилей металла, имеющих большое значение для народного хозяйства, и коренные усовершенствования в производстве проката. Все лауреаты — инженеры советской школы. Закончив институты, они прошли большую практическую школу в цехах Магнитогорска, росли вместе с заводом и совершенствовались вместе с ним. Трудно, например, отделить калибровочное бюро от главного калибровщика комбината Бориса Петровича Бахтинова. История создания и развития этого очень важного для комбината участка неразрывно связана с жизнью и борьбой советского инженера Бахтинова.

Уже первые шаги Бахтинова на площадке Магнитки отмечены борьбой. Первые схватки произошли у него с известным французским калибровщиком Корнибером. Этот «заграничный гость» был приглашен в качестве руководителя калибровочного дела для помощи в подготовке прокатных валков к пуску первых станов. Ему за это платили золотом, валютой. Но занимался Корнибер совсем иными делами, не имеющими ничего общего с калибровкой. Это был старый, обрюзгший буржуа с маленькими крысиными глазками и помятым лицом пьяницы. Теоретических знаний у него не было и на грош, а весь «практический багаж» был заперт в огромный сундук, в котором хранились шаблоны различных калибровок.

«На кой чорт притащили этого «знатного иностранца», тупого и наглого рантье, который нас за дурачков считает», — так думал Бахтинов, вспоминая свои споры в техническом отделе комбината.

Однажды Корнибер пришел раздраженный и злой и заявил, что «в этой азиатской стране совершенно невозможно существовать».

— Что это вас так раздражает в нашей стране, мосье Корнибер? — спросил Бахтинов.

Он, оказывается, целый день бродил по базару и, к своему огорчению, нигде не нашел… салата, самого обыкновенного салата.

— Вас беспокоит отсутствие салата, — возмутился Бахтинов, — но почему вас не беспокоит отсутствие многих схем калибровок? Мне кажется, что вы слишком медленно и неохотно оплачиваете советское золото. Вы торгуете своей славой, мосье Корнибер.

Француз спокойно, даже несколько добродушно ответил:

— Молодой человек, я сорок лет шел к своей славе. Понимаете, сорок лет. Кор-ни-бер! Меня вся Европа знает. Так вы, что же, хотите, чтобы я за несколько золотых рублей отдал вам всю свою славу сразу. Хо-хо-хо! Я буду продавать ее граммами, маленькими частицами, а вы будете платить за нее золотом.

Корнибер пожевал своими мясистыми губами.

— Вы, Бахтинов, не знаете цену славе. Это, прежде всего, золото, и ее надо расходовать экономно, очень экономно, молодой человек…

Бахтинова до предела возмутила эта наглая торгашеская философия «знаменитости».

— Нам такой славы не надо, которой торгуют. А вы просто злоупотребляете доверием нашего народа и занимаетесь вымогательством. В нашей стране никому не позволено спекулировать своими знаниями.

Корнибер смешно жевал губами, вытянув их в трубочку, И удивленно смотрел на советского инженера.

— Странный вы народ, русские, совершенно непонятные у вас мысли и поступки.

Бахтинов видел, что этот французский купец, нашедший покровителей в техническом отделе, может только затянуть время, необходимое для подготовки к пуску прокатных цехов. Он с жадностью взялся за книги и расчеты, завел широкую переписку с заводами Юга и Урала, окружил себя группой энергичной молодежи и начал систематически готовиться к пуску станов, пересчитывая и критически проверяя проектные схемы калибровок.

Очень скоро Корнибер поблек, растерял весь свой апломб и вынужден был уехать во Францию.

Инженер Бахтинов остался руководителем калибровочного бюро. Чувство большой ответственности за порученное дело, желание найти новые пути для решения многих сложных вопросов калибровки заставили его взяться за углубленную научную и экспериментальную работу.

Однако в одиночку нечего было и думать решить так много теоретических и практических задач. Коллектив, крепкий, энергичный, работоспособный коллектив — вот что нужно было прежде всего. Бахтинов создал школу калибровщиков, взялся читать лекции в горно-металлургическом институте, писал статьи в периодической печати, выступал против обветшалых, дедовских методов, против голой эмпирики, знахарства, боролся за глубоко научный, прогрессивный метод калибровки, который соответствовал бы современному уровню развития металлургии.

К началу войны калибровочное бюро комбината стало экспериментальным центром, где решались многие важнейшие вопросы подъема производительности станов, повышения культуры работы.

…И вот сейчас Бахтинов стоял на сцене, опираясь на край стола, в своем обычном черном костюме и сам такой обыкновенный, простой и скромный, что даже трудно было представить себе его среди бега раскаленных полос и грохота вращающихся валков. Все такой же неугомонный искатель и борец. И улыбка все та же — Бахтиновская.

* * *

— Поздравляю, Борис Петрович, от всей души поздравляю, — приветствовал Бахтинова заместитель начальника обжимного цеха инженер Савельев, встретив его во время перерыва в фойе.

— Спасибо, спасибо… Но знаешь, все это очень утомительно. Шумно очень, непривычно шумно.

— Вот тебе раз. Тебе ли жаловаться на шум. В прокатных цехах, кажется, шуму несколько побольше.

— Цех — это совсем другое дело…

— Нет, Борис. Петрович, ты просто славы испугался, — пошутил Савельев. — Чеховский рассказ «Пассажир 1 класса» помнишь? Помнишь инженера Крикунова? Он на Руси десятка два великолепных мостов соорудил, в трех городах водопроводы построил, нашел способы добывания органических кислот, а своему случайному спутнику в поезде жаловался, что он известен в стране столь же, как черная собака, что бегала по насыпи. Крупный инженер, а прозябал в безвестности. А ты вот совсем на другое сетуешь: много шуму. Чья же ноша тяжелее, Борис Петрович?

Бахтинов взял Савельева под руку:

— Что ты меня убеждаешь, — сказал он тихо, — я и так сейчас самый счастливый человек в мире…

Они вышли на балкон. Ночь была звездная и тихая, легкий ветерок доносил запахи цветов и особенно крепкий запах табака. Электрические фонари освещали асфальтированную площадь, кусты зелени, скамейки, на которых приютилась молодежь. Откуда-то снизу, из темноты неслись звуки баяна, и девушка невысоким, приятным голосом пела.

Бахтинов закурил.

— Знаешь, — сказал он, — у меня теперь такое же чувство, как тогда, помнишь, когда прокатали первый броневой слиток на блюминге…

Бахтинов облокотился на перила и молчал, поглощенный воспоминаниями. Вспомнил он ночь, когда собрались они у блюминга. Решался успех целого периода напряженной борьбы за выполнение важнейшего задания Родины, это были минуты рождения магнитогорской броневой стали. Бахтинов видел, как старший оператор поднимался на пост управления блюминга, как доставали из нагревательных печей первый слиток броневого металла и как его положили на рольганг. В эту минуту его охватило мучительное волнение…

Когда слиток выскочил из валков после последнего обжатия, стало так радостно на душе, словно в эту минуту была получена большая и радостная весть с фронта… Бахтинов провел рукой по лицу, словно смывая задумчивость, и обратился к Савельеву:

— Ну, пошли домой, завтра у нас большой день.

— Ты о предложении Тищенко говоришь?

— О нем…

— Действительно, завтра большой день. Этот Тищенко наш, молодец, мудрая голова…

Они вышли в фойе. Здесь было пусто — все, повидимому, ушли слушать концерт. Спустившись вниз по лестнице, они вышли на театральную площадь. Играл баян, и молодежь, образовав широкий круг, с азартом плясала.

* * *

На следующий день Савельев зашел к Бахтинову в кабинет в тот момент, когда он и старший оператор блюминга Алексей Ильич Тищенко обсуждали вопрос о предстоящем испытании новой схемы калибровки, предложенной стахановцем. Тищенко стоял у стола заваленного схемами. Это был высокий, плечистый парень с простым и красивым лицом, с густыми, вьющимися каштановыми волосами. Одет он был в обычную синюю спецовку, заправленную в сапоги.

Савельев помнил Тищенко еще с той памятной июльской ночи тридцать третьего года, когда в присутствии Серго Орджоникидзе был прокатан первый слиток на магнитогорском блюминге. Сейчас это был уже не тот вихрастый паренек, каким он помнил его, а возмужалый, опытный рабочий, прославившийся своим стахановским трудом, коммунист, награжденный орденом Ленина за свое неутомимое новаторство и мастерство.

Тищенко держал в руках блокнот и о чем-то, повидимому, рассказывал Бахтинову.

— Так ты, Алексей Ильич, говоришь, уже пробовал катать по новой схеме?

— Пробовал, Борис Петрович, вот какое обжатие давал, посмотрите. — Бахтинов внимательно изучал записи в блокноте Тищенко.

— Так, так. Очень хорошо, Алексей Ильич, очень хорошо… Значит в отдельные часы катал на 6 слитков больше прежнего? Ну что же, давай начнем удивлять мир, Алексей Ильич.

— Удивлять, это, конечно, можно, Борис Петрович. Да мы-то решили не только мир удивить, но кое-что поважнее: хотим взять новые социалистические обязательства и вызвать на соревнование всех прокатчиков.

— А кто это — мы?

— Мы — партийная группа бригады. Сейчас собираемся, будем обсуждать этот вопрос. Вот Георгий Васильевич будет, — показал он на Савельева. — Не зайдете ли?

— Хорошо, сейчас придем, — сказал Бахтинов.

Тищенко ушел, и Бахтинов смотрел ему вслед сквозь большое, почти во всю стену, окно.

— Красивый парень, — сказал он. — И внешне красив и душа у него замечательно красивая. К каждому делу, как хозяин подходит, как государственный человек.

Бахтинов развернул перед Савельевым схему калибровки блюминга, составленную калибровочным бюро на основе опыта и предложения Тищенко.

— Понимаешь, что получается, — сказал он Савельеву, — ведь и мы думали насчет сокращения количества пропусков, думали и сомневались: выдержат ли валки, справятся ли с таким темпом другие станы, освоят ли его операторы. Всякие сомнения возникали. Сомневались ведь, товарищ инженер?

— Ну что ж, сомневались. А теперь не сомневаемся.

— Правильно, — весело сказал Бахтинов, — а теперь не сомневаемся… А почему? Пришел такой человек как Тищенко и говорит: я на практике все это уже испробовал и прекрасно получается, а теперь, товарищи инженеры, давайте узаконим это. Вот как учит нас рабочий класс. Учит и подталкивает.

— Да, Борис Петрович, Тищенко мыслит по-инженерному.

Бахтинов возразил:

— Скажи лучше: мыслит новаторски, по-стахановски. Сейчас такое пошло, что не всегда разберешь, где в стахановце кончается рабочий и начинается инженер.

— Дела хорошие, — серьезно говорит Савельев, — радостные…

Тищенко решил собрать партийную группу, чтобы проверить, все ли готово, все ли коммунисты поняли свою задачу в борьбе за внедрение нового метода работы. Теперь, когда и руководители цеха, и главный калибровщик одобрили его предложение, важно было тщательно подготовиться к новому испытанию, мобилизовать всю бригаду.

Когда Бахтинов и Савельев пришли в красный уголок, здесь уже сидели начальник смены Синьковский, мастер Розенков, второй оператор Неделько, электрик Козыренко, вальцовщик Пономаренко. Это был боевой отряд бригады, его костяк. Мастер Николай Розенков вот уже полтора десятка лет идет рука об руку с партгруппоргом Тищенко. Оба они награждены орденом Ленина, оба учились в школе мастеров социалистического труда, вместе они сейчас изучают историю большевистской партии; электрик Козыренко — бывший фронтовик, заслуженный боевой командир, а теперь отличный производственник, пропагандист и агитатор. Да и все коммунисты бригады — это закаленные, волевые люди. И даже кандидат партии Василий Сабаев, пришедший недавно из ремесленного училища, и тот чувствует себя среди этих людей уверенно и твердо.

Тищенко встал и по привычке пригладил волосы.

— Товарищи коммунисты, наше предложение одобрили и сейчас пришло время действовать, — сказал он спокойно и твердо. — В нашем почине, скажу не хвалясь, заинтересован весь завод, и потому на нас ложится большая ответственность: уж коли начнем, так ни шагу назад, итти только вперед. Николай Ильич, — обратился он к Розенкову, — все у нас готово?

— Сделано все необходимое. Сомнения у меня нет.

— Механики, у вас?

— Готово.

— Сварщики?

— Все в порядке.

— Вальцовщики?

— От блюминга не отстанем.

— Сменный инженер, Василий Кириллович, ваше слово.

Синьковский встал, вынул небольшую бумажку, разгладил ее.

— Предлагаю сегодня перед работой на собрании бригады принять такое обращение: «Товарищи прокатчики! Вся наша Родина борется за досрочное выполнение пятилетки. Каждый советский человек хочет добиться новых трудовых успехов и порадовать родного товарища Сталина. Мы предлагаем организовать социалистическое соревнование бригад, смен и прокатных цехов за досрочное выполнение месячного плана. Наша бригада обязуется внедрить метод работы знатного вальцовщика Магнитки Алексея Тищенко, повысить темпы работы и выполнить план на четыре дня раньше срока».

Синьковский увидел, как Тищенко нетерпеливо начал теребить свою шевелюру:

— Ничего, ничего, Алексей Ильич, — сказал он. — Никакого греха нет в том, что мы назовем твое имя. На заводе тебя знают. Предлагаю этот текст одобрить. Товарищи коммунисты в народе говорят: слово большевика — крепкое слово. И надо сказать, что коммунисты третьей бригады крепко держат свое слово. Но сейчас мы бросаем клич всем прокатчикам и обязательство берем очень ответственное. Стало быть, каждый коммунист должен помнить, что на него направлены сейчас все взоры, он организатор нашей победы на своем участке. Вот, что я хотел напомнить. Наша задача — добиться производительности за смену 300 слитков.

Электрик Козыренко слушал немногословные и горячие выступления коммунистов, видел их спокойные, решительные лица и думал о том, что вот здесь, сейчас эта небольшая группа большевиков обдумывает план большого наступления, что уже сегодня они выступят первыми, поднимаясь во весь рост, и поведут за собой бригаду. За ней пойдут другие бригады, смены, цехи, и волна могучего соревнования прокатится по всему заводу, поднимая на борьбу десятки новых людей, имена которых узнает народ.

Огромная движущая сила заключена в этой небольшой группе людей, именуемой партийной группой. Вспомнилось Козыренко, как он на фронте перед атаками создавал ударные группы политбойцов среди десантников, которые должны были первыми соскакивать с машин и бросаться в атаку навстречу бушующему огню противника. В центре этой группы были два-три коммуниста, а вокруг сплачивались наиболее смелые, проявившие себя, отважные в бою воины… Вспомнилось, как сигнальная ракета взвивалась высоко в небо, ревущие танки на несколько секунд останавливали свой стремительный бег, и в эти мгновения поднимались группы политбойцов, прыгали с танков и грозный, страстный призыв — «За Родину! За Сталина!» — раздавался со всех сторон…

Вот они — политбойцы: Тищенко, Розенков, Неделько… Нужен только сигнал! Коммунисты уже стоят на своих местах, изготовившись, глубоко продумав свой план наступления.

— Прошу слова…

Козыренко поднимается и оглядывает всех собравшихся. Он говорит о политбойцах, коммунистах в бою, о том, как самоотверженно они боролись за Родину, с каким самопожертвованием они шли на борьбу за счастье народа.

— Зачем я говорю вам об этом, товарищи коммунисты, когда война кончилась и мы заняты мирным трудом? Я говорю вам об этом для того, чтобы напомнить — какую огромную роль играет сила личного примера коммуниста, который встает первым и, окруженный верными товарищами, начинает борьбу. Сейчас весь советский народ пошел в наступление, начался всенародный поход за досрочное выполнение пятилетки. Самоотверженность и смелость, товарищи, сейчас требуется от каждого коммуниста не в меньшей степени, чем в военное время.

— Правильно, Козыренко! — горячо восклицает Тищенко. — Правильно.

Козыренко сел и, когда волнение несколько улеглось, тихо сказал Тищенко:

— Хотел говорить спокойно о практических делах, а кажется, погорячился…

— Ты хорошо, очень хорошо сказал. Самое нужное, — также тихо ответил ему Тищенко и пожал горячую руку товарища.

* * *

Перед началом смены рабочие третьей бригады обсуждали предложение партгруппы о том, чтобы вызвать на социалистическое соревнование другие бригады, взять обязательство о прокатке в смену 300 слитков. Предложение единодушно одобрили. Разошлись по местам сразу же после сменно-встречного собрания. У всех было приподнятое настроение. В конце концов, прокатать 300 слитков — это, действительно, событие в жизни обжимного цеха. Техническая мощность, установленная проектом, была равна 180 слиткам значительно меньшего развеса. До войны производительность в 200 слитков считалась отличным показателем.

— Ну что же, товарищ инженер, — говорит Савельев, обращаясь к Бахтинову, — в данную минуту наша с тобой задача: быть начеку, наблюдать и наблюдать.

— О, должен тебе сказать, что наблюдение — великая вещь — оно дает факты, а факты это уже большая сила, когда наступает время действовать.

— Согласен, будем накапливать факты. Пошли на пост управления старшего оператора.

Пост управления старшего оператора возвышается в цехе, как капитанский мостик на корабле. Его видно во всех уголках цеха — от нагревательных колодцев и до склада заготовок. Вся бригада видела, как поднимались по лестнице Тищенко и Неделько, как они вошли на пост управления и сели на свои места.

Первый слиток лежал уже на подводящем рольганге, вздрагивая, словно от нетерпения, потом неожиданно рванулся вперед, навстречу открытой пасти валков блюминга. Раздался треск, сильный удар, и слиток, сбрасывая с себя потускневшую рубашку окалины, очутился по другую сторону валков, ослепляя ярким светлооранжевым блеском. Расчет ускоренной прокатки Тищенко строил именно на том, чтобы экономить каждую секунду времени и каждый градус тепла слитка. Не мало ночей провел он над тем, чтобы обдумать, обосновать и подтвердить на практике возможность ускорения темпа прокатки.

С помощью инженера Савельева и главного калибровщика Бахтинова оператор Тищенко проверил свои расчеты. В душе у него не было никакого сомнения в правильности своего предложения. Однако сейчас это надо доказать работой, обеспечив невиданный еще темп прокатки.

Чтобы прокатать один слиток, оператор должен сделать 85 операций. Ноги его упираются в педали и руки беспрерывно переключают контроллер. За одну минуту он успевает сделать 50 операций. Движения его плавные и быстрые, словно все это дается ему шутя. Только серьезный, внимательный взгляд его показывает, что не так-то все это просто, как кажется. Работу оператора при высоком темпе прокатки можно сравнить, пожалуй, с работой и напряжением шофера, который ведет машину на большой скорости по сильно пересеченной местности. А еще правильнее было бы сравнить его напряжение с тем, которое испытывает механик — водитель танка, когда он ведет свою машину в атаку…

На доске, которая висит у поста управления, отмечается почасовая производительность в слитках. После первого часа работы появилась цифра «36». Бахтинов, показывая Савельеву рукой на эту цифру, наклонился к самому его уху.

— Разбег замечательный…

Ка доску показателей смотрели со всех сторон. Прибегал сварщик с колодцев и, увидев цифру «36», бросился сообщить радостную весть сварщикам. Вальцовщики увидели эту цифру и энергичнее захлопотали, у клетей… Паузы между слитками уменьшились, и поток металла почти не прерывался. Весь цех был озарен светом полос и, казалось, что по всем рольгангам — куда ни глянь — сверкает своим оранжевым блеском металл.

На доске появляются цифры 37, 38, 39… Тищенко видит в зеркало, которое висит перед ним, как Бахтинов на площадке поста управления о чем-то горячо говорит Савельеву, вынимает блокнот, что-то чертит, потом показывает Савельеву.

Савельев берет у Бахтинова бумажку и кладет ее перед глазами Тищенко. Он читает: «Темп очень хороший, валки ведут себя отлично. Так держи». Губы Тищенко расплываются в улыбку, он утвердительно качает головой, потом отрывает на секунду руку с контроллера и показывает на нагревательные колодцы. Савельев понял: Тищенко беспокоится, чтобы не было перебоев в подаче слитков. Он быстро спустился вниз и побежал к сварщикам…

Когда стрелки часов показали четыре, никто и не заметил, как прошла смена. Тищенко встал с сиденья и вышел на площадку. Еще сверху он крикнул:

— Николай Ильич, сколько?

— 303! — отвечает мастер Розенков.

— А можно больше дать? — спрашивает Бахтинов.

— Можно, если, скажем, уменьшить паузы между подачами слитков на рольганг, — отвечает Тищенко.

Инженер Савельев шутливо машет руками.

— Что вы, в самом деле, мировые рекорды установить хотите, мировую славу завоевать?

Бахтинов подошел к Тищенко и протянул ему руку:

— Отлично, Алексей Ильич, поздравляю с успехом.

— Вам спасибо за помощь, Борис Петрович, это и ваш успех.

Бахтинов, Савельев и Тищенко пошли рядом, направляясь к конторе. Лицо Тищенко, покрытое капельками пота, сияло от счастья.

— Вы, Георгий Васильевич, — обратился он к Савельеву, — между прочим, о славе сказали, о мировой славе. Так мы нисколько не против, наоборот даже. Вы покажите нам, как за нее ухватиться, так мы за нее уцепимся двумя руками.

— Чего вам показывать, вы и так превысили мировые рекорды производительности на блюминге в горячий час. Или мало вам этого? — сказал Бахтинов.

Тищенко остановился и серьезно посмотрел на инженеров:

— Для отечества — мало!

ПИСЬМО

Собрание доменщиков должно было состояться после второй смены, в 12 часов ночи. Заместитель секретаря парткома завода Буйвид посмотрел на часы и, увидев, что времени осталось мало, заторопился. До собрания в доменном цехе ему хотелось еще выступить на семинаре агитаторов, которых собирал партком.

На улице — непроглядная темень, накрапывал дождь. Буйвид удобнее укутался в плащ, поднял капюшон и решительно шагнул в темноту.

Апрель боролся с маем и не хотел уступать, несмотря на то, что из-за гор все чаще налегали теплые ветры, солнце по-весеннему пригревало, таял снег, оголяя вершины гор, и все, предсказывало наступление весеннего паводка.

Решительная схватка зимы с весной произошла неожиданно. Началась она бурными порывами ветра и ливнем такой силы, который Буйвиду приходилось видеть только на юге.

Дождь лил не переставая, заполняя улицы, тротуары, дороги бурлящими потоками. Трамвайная линия скрылась под водой, и только металлические мачты, стоящие среди этого озера, выдавали ее существование. Трамвайные поезда, застигнутые ливнем, стояли потухшие, безмолвные, ушедшие колесами в воду.

У самой заводской ограды, там, где проходили мутные воды рудных фабрик, вода клокотала, бурлила и ревела, как зверь. Кюветы не смогли вместить эти потоки воды, и она, опрокинув часть кирпичной стены, ворвалась на территорию заводской площадки.

У этой бреши метались тени, мигали одиночные огоньки, и кто-то кричал:

— Мешки-и-и! Тащите мешки с землей! Бревна поперек ставить. Заваливай! Завалива-а-ай!

Откуда-то доносились глухие взрывы, напоминающие далекие разрывы тяжелых снарядов. Это специальные команды копрового цеха вступили в единоборство со льдами, отстаивая мосты и переправы через реку Урал.

В темноте Буйвиду с трудом удалось добраться до человека, который руководил работой. В длинном плаще, освещаемый тусклым светом ручного фонаря, этот человек стоял на возвышенности у самого пролома стены и среди разбушевавшейся стихии с завидным спокойствием и твердостью отдавал приказания, пытаясь построить плотину из бревен и мешков, наполненных землей, и преградить путь воде.

— Что произошло? — спросил Буйвид.

— Вода третий раз прорывается на заводскую площадку, она подходит к стенам прокатных цехов. Нельзя допустить воду к боровам нагревательных колодцев. Надо вызвать подмогу.

Буйвид бросился бежать, скользя и падая, к сторожевой будке, чтобы вызвать подмогу. У линии железной дороги он натолкнулся на группу людей.

— Эй, человек! — кричал кто-то. — Эй!

— Я!

— Где здесь стену проломило, а?

— Вы что, на помощь?

— Ну да, веди скорее…

— За мной идите.

Он повернул обратно, радуясь, что так скоро пришла помощь. Правда, их было всего семь человек, но взялись они за дело энергично. Мешки и рогожи, наполненные землей, летели один за другим, закрывая брешь, баррикада росла быстро, и, несмотря на всю злость и упорство, воде пришлось, в конце концов, отступить. Волею людей она была загнана в русло проточных канав и, беснуясь и ворча, понеслась к Уралу.

Как только была заделана брешь, Буйвид зашел в конторку склада. Все, кто только что с ожесточением боролся с водой, собрались у печурки и, мирно беседуя, сушили одежду.

Он подошел к молодому парню, сидящему на табуретке у печки. Брезентовая куртка, одетая поверх ватной фуфайки, насквозь промокла и почернела; с мокрой кепки по лицу текли грязные ручейки.

— Это вы пришли на помощь?

— Мы, а что?

— А кто послал вас? Диспетчер завода?

— Нет, сами пришли. Мы из листопрокатного.

— А кто, все-таки, послал вас? — допытывался он у парня. — Откуда вы узнали о прорыве воды?

— Стрелочник с путей прибежал и рассказал. Тут каждому понятно, что в таком деле лишний человек всегда пригодится. Если бы вода к цеху подошла — была бы тогда потеха. Вот мы собрались и пошли.

— Сами, значит?

— Ага. А чего допытываетесь? Странный человек, ей богу, — сказал парень, — он снял мокрую кепку, выжал ее и снова одел. Потом посмотрел на Буйвида и уже как бы примирительно, с улыбкой, сказал:

— Завод-то не чужой, а наш собственный. Правильно?

— Конечно, — ответил Буйвид, обрадовавшись простым и искренним словам молодого рабочего. Эти несколько слов по-новому осветили все происшедшее здесь за последние тридцать минут. Здесь проявилось благородство души рабочего, его любовь к своему заводу, его высокое сознание и понимание самого главного — завод-то не чужой, а наш собственный…

Когда Буйвид пришел в партком, агитаторы уже собрались. Буйвид все время находился под впечатлением того, что произошло на складе, и тотчас рассказал об этом парторгу ЦК ВКП(б) на заводе Корнилову.

— А ты расскажи об этом агитаторам, — посоветовал он. — Факт, казалось бы, исключительный, а, все-таки, очень характерный, очень.

Агитаторы завода собрались послушать инструктивный доклад на тему о борьбе за бережливость и экономию. Буйвид все думал, как ему увязать случай, о котором ему хотелось рассказать, с темой беседы.

— Да ты не увязывай. Расскажи и все, — сказал Корнилов. — Молодые прокатчики проявили настоящее хозяйское отношение к своему заводу — чего же тут еще увязывать.

Буйвида выслушали с большим интересом, и, когда он назвал фамилии молодых рабочих, раздались аплодисменты.

Корнилов в своей горячей, взволнованной речи перед агитаторами завода приводил другие факты, взятые из жизни завода. Обыкновенные будничные на первый взгляд случаи и поступки людей наполнялись новым содержанием.

— Случается, — говорил он, — простая шкатулка наполнена драгоценностями, они близки, доступны, стоит только по-настоящему взяться за дело, открыть шкатулку. И вот вам пример. Известно, что москвичи обратились к трудящимся нашей страны с призывом — организовать поход за экономию средств и материалов. Москвичи показали нам новый источник, откуда мы можем черпать средства для нашего строительства. Как на это ответили магнитогорцы? Я хочу несколько приоткрыть дверцы нашей Магнитогорской шкатулки и показать вам ее драгоценности…

Корнилов взял кусок мела, подошел к висевшей на стене обыкновенной классной доске и написал — 250 тонн.

— Такое количество топлива в условном исчислении сберегли за месяц три наших сталевара — Скоморохов, Мухутдинов и Киселев. Этого топлива достаточно для того, чтобы отопить шесть двухэтажных домов в течение зимы или для выплавки тысячи шестисот тонн стали.

Потом Корнилов написал — 1200 тысяч киловатт-часов.

— Такое количество электроэнергии сэкономил коллектив блюминга № 2 за один месяц. Этого количества электроэнергии достаточно для того, чтобы освещать все дома правобережного района в течение целого месяца.

На доске появилась новая цифра — 78 часов.

— Сталевар-скоростник Мухамед Зинуров, выдав 38 скоростных плавок, сэкономил 78 часов. Сколько средств получило государство, если известно, что сокращение длительности плавок в мартеновских печах на 10 минут дает экономию в месяц четверть миллиона рублей?

Счет продолжался. Корнилов переходил от одной фамилии к другой, от одного цеха к другому, наглядно и ярко показывая, что значит один процент экономии кокса, воды, топлива, уменьшение на один процент простоя домен, станов, мартенов. Парторг писал цифру за цифрой, с аккуратностью прилежного ученика располагал их одну под другой в столбик, потом провел жирную черту и написал — итого.

— Подсчитаем? — спросил он улыбаясь. — Не надо, товарищи, мы уже подсчитали. Заранее скажу вам итог: сорок пять миллионов рублей.

Раздался не то общий вздох, не то возглас удивления, и кто-то крикнул:

— Сколько?

— Сорок пять миллионов! Если мы проведем в жизнь все мероприятия по механизации, внедрению передовых методов труда, то в этом году мы дадим экономию… вот на эту сумму. Арифметика, скажете вы, простое действие — сложение? Нет, тут одной арифметики недостаточно, тут нужна большевистская арифметика, основанная тоже на правилах сложения, — сложение наших усилий, настойчивости в достижении цели.

Пока Корнилов писал на доске отдельные цифры, его слушали внимательно, делали записи в блокнотах, чтобы потом привести их во время беседы или на плакате, использовать в «боевом листке» или в докладе. Это были интересные, замечательные цифры, которые вооружали каждого фактами большой агитационной силы. Но когда Корнилов объявил итог, наступило то всеобщее оживление, когда неожиданно узнают о чем-то совершенно исключительном. Сорок пять миллионов! На эти деньги можно построить и оборудовать большой завод или выстроить несколько многоэтажных жилых домов, клубов, школ.

Заместитель секретаря партбюро доменного цеха, прославленный мастер Николай Ильич Савичев попросил слово. Он встал, волнуясь, несколько раз провел рукой по волосам, одернул пиджак.

— Товарищи… Товарищи коммунисты, у меня предложение. Здесь товарищ Корнилов подвел итог, показал, какую экономию мы можем дать государству. Оказывается, мы можем дать огромную сумму — сорок пять миллионов! Такая цифра, я думаю, очень порадует нашего родного Сталина. Предлагаю написать от имени трудящихся комбината письмо товарищу Сталину и взять обязательство: дать стране в этом году не менее сорока пяти миллионов рублей экономии.

— Правильно! Правильно, Савичев! — раздались возгласы, и неожиданно вспыхнули аплодисменты. Порой казалось, что аплодисменты начинают затихать, но на самом деле они нарастали с еще большей силой, напоминая морской прибой, когда вслед за первой волной, обрушившейся на берег, набегает вторая и третья, захлестывая и сметая на своем пути все преграды. В задних рядах запели, песню подхватили все, и слова Гимна Советского Союза зазвучали торжественно и величаво:

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы, И Ленин великий нам путь озарил. Нас вырастил Сталин — на верность народу, На труд и на подвиги нас вдохновил.

* * *

Во всех цехах комбината обсуждали письмо товарищу Сталину.

Письма Сталину! В них вкладывается вся мудрость народа, все его чаяния и надежды, в них слышен голос миллионов людей, поверяющих вождю, учителю и другу свои сокровенные мысли и чувства. Эти письма раскрывают огромный мир, в котором идет увлекательная, суровая и настойчивая борьба. Пишут ли металлурги Урала или лесорубы Карелии, шахтеры Донбасса или хлеборобы Украины, раздается ли голос хлопководов Узбекистана или строителей Белоруссии — в каждой строке ощущается великий созидательный труд строителей коммунизма и неугасимое пламя народной любви к партии, к Сталину.

Письма Сталину — это поэмы о возрождении Днепрогэса и шахт Донбасса; это — волнующая повесть о покорителях Голодной степи и завоевателях Северного полюса.

Люди, осушающие болота, строящие заводы, добивающиеся рекордных урожаев, люди, изобретающие новые машины, заставившие отступить засуху, ученые, писатели, живописцы, музыканты — все обращаются со словами любви к родному вождю и учителю. Это стало таким же естественным и необходимым, как естественно и необходимо трудиться и дышать.

В красном уголке доменного цеха уже собралась вся смена. Сидели пожилые мастера доменного дела, пришедшие со старых белорецких домен, и молодежь, недавно окончившая ремесленное училище. Рядом с инженером Борисовым сидел бывший горновой, а теперь начальник разливочных машин Георгий Герасимов, вместе с мастером Николаем Савичевым сидел самый молодой мастер домны Владимир Хабаров.

Семнадцать лет стоит на своем посту у магнитогорских домен мастер Переверзев, и столько же лет дает магнитогорский чугун мастер Шатилин.

Эти люди зажигали доменные печи Магнитки и в годы первой пятилетки, и в суровые годы Отечественной войны. Это они писали товарищу Сталину в 1932 году письмо, обязуясь в короткий срок освоить технику первой домны-уникум. Это они писали товарищу Сталину в годы войны, рапортуя о пуске и освоении новых крупнейших в Европе доменных печей. Товарищ Сталин отвечал на их письма, он поздравлял с победой, теплым отеческим словом подбадривал и звал вперед к достижению новых побед.

В аппаратной доменной печи № 5 к стене прикреплена мемориальная доска, на которой навечно запечатлена поздравительная телеграмма товарища Сталина. Это было в разгар войны, в дни самых ожесточенных битв под Сталинградом. Именно в эти суровые морозные декабрьские дни Переверзев, Шатилин, Савичев и другие герои тыла задували сверхмощную, построенную военными темпами, доменную печь. И как награда победителям, как признание их великих заслуг перед Родиной прозвучали горячие слова сталинского приветствия, слова, отлитые сейчас в чугуне.

«Горячо приветствую вас и поздравляю с пуском самой мощной в СССР доменной печи. Своей успешной работой вы на деле показали прочность советского тыла и его способность не только обеспечивать нужды славной Красной Армии всеми видами вооружения и боеприпасами, но и в исключительно короткий срок создавать новые производственные мощности. В этом залог великой победы над немецко-фашистскими захватчиками. Желаю вам, товарищи магнитогорцы, новых успехов в вашей работе. Сталин».

И вот вновь собрались доменщики обсудить письмо товарищу Сталину.

Шатилин сидит на самом краю скамьи и, облокотившись на перила, сосредоточенно слушает, только черные глаза его горят, выдавая внутреннее волнение человека, который всегда спокоен среди огня и потоков расплавленного металла.

Хабаров немного приподнялся даже, и вся его поза выражала напряженное ожидание и сдерживаемую радость. Горновой Пащенко стоял у окна, опираясь одной рукой о подоконник, а в другой, полусогнутой руке он держал потухшую, как видно, папироску, забыв о ней и обо всем на свете.

За столом, покрытым кумачом, сидел Николай Савичев.

Письмо читал Корнилов. Читал сначала спокойно, внятно, стараясь, чтобы каждое слово было услышано.

— «Дорогой Иосиф Виссарионович, — читал Корнилов. — Коллектив Магнитогорского металлургического комбината успешно завершил государственный план 1948 года по всему металлургическому циклу.

Комбинат в 1948 году досрочно выполнил годовой план и дал значительный прирост производства металла, по сравнению с 1947 годом. Производительность в 1948 году возросла на 8,2 процента и превысила довоенную производительность труда на 16,8 процента.

За 1948 год комбинат дал сверхплановое снижение себестоимости свыше 58 миллионов рублей.

Этих успехов наш коллектив добился благодаря Вашей постоянной заботе о развитии металлургической промышленности…»

Чем дальше читал Корнилов, тем взволнованней становился его голос, и, прочитав слова: «Мы берем на себя следующие обязательства», он остановился, обвел глазами собрание и торжественно, как клятву, громко продолжал:

«1. Выдать сверх плана чугуна 60 тысяч тонн, стали 80 тысяч тонн, проката 40 тысяч тонн.

2. Дать сверхплановой прибыли 45 миллионов рублей…»

И снова Корнилов остановился и обвел глазами собравшихся, но никто не проронил ни слова, стояла все та же торжественная тишина.

«Заверяем Вас, дорогой Иосиф Виссарионович, — читал Корнилов, — что не пожалеем своих сил для перевыполнения заданий послевоенной сталинской пятилетки. Принятые на себя обязательства выполним с честью.

Со всей большевистской настойчивостью мы будем бороться за строжайший режим экономии, за культурные социалистические методы хозяйствования.

Пусть каждый сэкономленный государственный рубль пойдет на ускорение темпов социалистического строительства!

От всей души благодарим Вас, Иосиф Виссарионович, за Вашу заботу о советских людях, за Ваше повседневное внимание и помощь, оказываемую уральцам. Желаем Вам долгих лет жизни и доброго здоровья на благо трудящихся нашей страны и всего передового человечества».

Словно какая-то неведомая сила сорвала всех со своих мест, и грохот аплодисментов покрыл последние слова. Корнилов несколько раз пытался продолжать, но не мог. Сквозь грохот аплодисментов донесся его голос:

— Да здравствует товарищ Сталин!

И когда установилась тишина, Савичев сказал:

— Товарищи, здесь записаны обязательства всего комбината, значит, каждого из нас. Поэтому, я думаю, что каждый должен поставить свою подпись под этим письмом.

— Верно! Правильно, Николай Ильич! Все подпишем! — раздались со всех сторон голоса.

— Разрешите мне первому подписать, товарищи? — продолжал Савичев. — Но прежде, чем поставить свою подпись, я хотел бы сказать два слова. Я родился и вырос здесь — в станице Магнитной. Сейчас уже нет этой станицы — на ее месте разлился заводской пруд, на берегу которого стоит наш город. Мы называем наш город Магнитогорском. Может быть, это и правильно с точки зрения географии. Но я думаю, что правильнее было бы назвать наш город — городом Сталина. Все, что мы имеем сейчас, все что нас окружает — все это связано с его именем, с его идеями, с его мыслью. Я ставлю свою подпись под письмом товарищу Сталину и обязуюсь со своей бригадой выплавить сверх плана пять тысяч тонн самого дешевого в Советском Союзе чугуна. Вызываю на соревнование бригаду мастера Шатилина.

Савичев быстро взял карандаш и расписался. Потом он оглядел всех присутствующих и встретился глазами с Шатилиным.

— Следующий — мастер Шатилин!

Шатилин подошел к столу:

— Вызов Савичева принимаю. Бригада обязуется кроме того снизить простой печи, что принесет в месяц экономии 15 тысяч рублей.

— Горновой Пащенко! — вызвал Савичев.

Пащенко подошел к столу.

— Обязуюсь со своей бригадой снизить расход руды и агломерата на тонну чугуна на один процент. Дадим государству экономию в месяц 77 тысяч рублен.

— Водопроводчик Извеков!

— Обязуюсь снизить расход воды и удешевить на этом каждую тонну чугуна на 21 копейку.

Так подходили доменщики один за другим к столу, покрытому кумачом, ставили свою подпись и торжественно брали на себя обязательства: экономить кокс, руду, воду, пар, экономить время, экономить деньги, повышать выплавку чугуна…

Савичев подошел к Корнилову и показывает на Извекова:

— Вот человек, уж и до копеек добрался. На обыкновенной воде копейки и рубли экономить научился. 21 копейку — на тонну.

— А почему 21 копейку?

— А это они подсчитали точно, на сколько копеек на тонну чугуна перерасходуют воды, и решили сбросить этот перерасход и выйти, как говорят, в ажуре. — Кто-то из присутствующих напомнил Корнилову его слова о чудесной шкатулке.

— Вот крышечка и открылась, парторг, а?..

Корнилов радостно улыбнулся:

— Это что, крышка только приоткрывается. Увидите: какие еще драгоценности откроем!

Л. Татьяничева ПРИСЯГА Стихотворение

В 1942 г., в армейской газете «За родину», была опубликована заметка фронтового корреспондента. В ней рассказывалось о погибшем командире, в планшете которого был найден томик стихов Пушкина.

Был жаркий бой. Земля в разрывах рваных, И смерть на лица наводила мел. В бою сразило пулей капитана. Он, умирая, крикнуть не успел. Его похоронили на рассвете На высоте, отбитой у врагов. В разорванном осколками планшете Нашли мы томик пушкинских стихов. Залиты кровью белые страницы, Но и сквозь кровь, через громаду лет, У смерти, у бессмертья на границе, Мы голос твой услышали, поэт. Твои стихи на битву призывали, И, сгрудившись у свежего холма, Мы, как присягу, громко повторяли: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!»

Я. Вохменцев СТИХИ

ПЕВЕЦ СВОБОДЫ

Когда, припав к душе народной, Услышал ты глубокий стон, — Твой ум, живой и благородный, Был самовластьем возмущен. Столетья под ярмом тяжелым Томилась русская страна. Ты знал, что царским произволом, Как цепью, скована она. Как рокот бури отдаленной, Не умолкал восстаний гул. И над злодейскою короной Твой гнев, как молния, сверкнул. Еще яснее в дни изгнанья Увидел твой орлиный взор Отчизны горькие страданья И рабства дикого позор; Увидел, как народ унижен, Хотя и славен и могуч. Но ты мечтал, чтоб в сумрак хижин Проник свободы светлый луч. И, не страшась судьбы опальной, Сердца людей глаголом жег Певец России гениальный, Грядущей вольности пророк. Твой голос был, как зов набата Для сыновей родной земли, Что мрачной площадью Сената На смерть и каторгу прошли. Могучий сеятель свободы, Свершая свой отважный труд, Ты верил: пронесутся годы — И злаки чистые взойдут. Хотя стоял двуглавой тенью Стервятник злобный над страной, — Ты знал Руси предназначенье, Ты верил в свой народ родной. И вот свершилось. Самовластья Давно развеян темный прах. Твои стихи, как гимны счастья, У всех народов на устах.

НАЧАЛО

Сад за окном гудит метелью, Сверкает иней на окне. К тебе в студенческую келью Явилась муза в тишине. Горячий воск струили свечи Среди раскиданных томов. Ты был то весел и беспечен, То неподвижен и суров. И вдруг оставлены в покое Жуковский, Данте и Дидро. Ты над зачеркнутой строкою Грызешь гусиное перо. Как трудно с буйным сердцем сладить! Горят зрачки орлиных глаз. Не в эту ль ночь в твоей тетради Арист поднялся на Парнас? Потом твое стихотворенье Друзья украдкой в город шлют. Там полудетское творенье Уже тисненью предают. Но предсказать была не в силах Словесность русская пока, Какое мощное светило Пробьет лучами облака. …В лицее — праздник. Строгим лицам Под стать колонный строгий зал. Вот имя новое Куницын С улыбкой гордою назвал. Выходит юноша, робея, Затрепетав, читает он. И зал притихшего лицея Могучим чувством потрясен. Как будто настежь створки ставен… Не в окна, — в сердце хлынул свет. И встал восторженный Державин Благословить тебя, поэт. Твой каждый стих был чист и звонок, И ум, и страсть пылали в нем. Взмахнувший крыльями орленок Себя почувствовал орлом.

БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ

…Опять от невесты ни слова! И даже оказии нет. Тоскует ли там Гончарова, Как здесь, в карантине, поэт? Хоть знала б, что Пушкин тревожен Которые сутки подряд. Поехать? Проезд невозможен — Посты на дорогах стоят. Но ты, сохраняя презренье К своей беспощадной судьбе, В работе найдешь наслажденье. А осень — по нраву тебе. Пусть скажет скорее Татьяна Все то, что сказать суждено. Последние главы романа Читатели просят давно. Вот в сказочно-пышных владеньях Гостей принимает Салтан; Вот в храм пробирается тенью Закутанный в плащ Дон-Гуан; Вот злобная зависть Сальери Уже превращается в яд… В труде пролетают недели. Стихи, как рубины, горят. Ты любишь бродить вечерами, Ни с кем не чуждаешься встреч. Ты любишь сидеть с мужиками И слушать крестьянскую речь. На улице встретив поэта, Рассказывал нищий один, Что будто поблизости где-то Уже отменен карантин; Что где-то в каком-то поместье Попойкой встречали чуму. И Пушкин… За редкие вести Червонца не жалко ему. А утром взволнованно снова К перу потянулась рука… Сверкает граненое слово, Бежит за строкою строка. Шумят и толпятся виденья, Тебя окружая, певец. И жар твоего вдохновенья Согреет мильоны сердец.

Д. Захаров СТИХИ

ЭРЗЕРУМ

Бездушный, чопорный и пестрый — холодный Невский — позади. Шлагбаумы и версты, версты мелькают мимо на пути. В ямской измучился карете: дорожной скуки — хуже нет. И вновь Кавказа вольный ветер вдыхал взволнованно поэт. Кавказский конь под ним горячий, свобода с ним — пускай на миг! Он в русский стан поспешно скачет, где доблесть воинов гремит. Там янычары в беспорядке, оставив крепость Эрзерум, знамена кинув, без оглядки бегут от русских наобум. Там в рядовом строю солдатском лишены званья и чинов герои площади Сенатской его встречали у шатров. Бокалы шумно наполняли друзья, поэта окружив. Но стынет, стынет пунш в бокале: печален Пушкин, молчалив. …И снова — в путь: к гремучим рекам, к вершинам гор восходит он — и над Кавказом, как над Веком, — стоит, сияньем окружен.

ОРЕНБУРГ

По степям оренбургским травы пугачевский укрыли след. По дорогам мятежной славы к Оренбургу спешит поэт. На пространстве — широком, диком — веют горькие ветерки. Там летали с казацким гиком по-над Каспием и Яиком злые, огненные клинки. Там по сытым дворянским поместьям «шкура вон и долой душа!» — удалое ходило возмездье, правый суд и расправу верша. Там по всем крепостям царевым гнев народный прошел с мечом. И не зря атаман суровый назван запросто — Пугачем. …Слушал в избах поэт подолгу сказы старых казачек — быль. …Плыли виселицы по Волге, и пожаром метался ковыль. Сонно пряжу старушка тянет да нескоро ведет рассказ. И сдается поэту — няню будто слышит он в тихий час. Вновь, как в детстве, волнуясь, слушает, (вьет лучина едучий дым) и уже — не Пугач с Хлопушею, — а Добрыня с Бовой пред ним. …Полночь. Бродит луна на страже. Сны бегут от поэта прочь. Гончаровой Натальей Маша капитанская входит дочь… Пыль дорожная. Долгим думам нет конца, как дороге степной. Что-то тянет ямщик угрюмый. Что он тянет — ямщик удалой?.. И опять — как всегда виноватый Гончаровой покорный взгляд… В оренбургской степи закаты — как казацкая кровь — горят.

К. Боголюбов УРАЛЬСКИЙ САМОЦВЕТ (Главы из повести о Д. Н. Мамине-Сибиряке)

ОПЯТЬ НА УРАЛЕ

1

В окне вагона мелькали леса, перелески, зеленые квадраты озимых, бурые полосы паров. Изредка показывалась деревенька. Серые избы, крытые соломой, подслеповатые окошки. На станциях толпились мужики и бабы в лаптях, в домотканных зипунах. И опять леса… Убогая и бессильная, могучая и обильная, тянулась бесконечными пространствами Русь.

Попутчиком оказался земляк, екатеринбургский промышленник. Человек пожилой, осанистый, но расторопный, бойкий. Седая бородка, в узеньких черных глазках — плутоватая усмешка. Такому не клади пальца в рот — всю руку откусит.

— Как спалось?

— Благодарствуйте. Сон у меня легкий. В дороге я самый счастливый человек: ем да сплю. Только вот денег дорогой порастряс. Одна Москва чего стоила. В Славянском базаре, знать-то, сотни три оставил.

— Полноте! Вам ли скупиться? Об уральских промышленниках не только в России — за границей говорят.

— Славны бубны за горами. Побывал бы, кто говорит, в нашей шкуре — запел бы Лазаря.

— Да ведь слезы-то ваши дешевые! Сегодня убыток — завтра барыш.

— То-то и беда, что барыш мимо рук плывет. Уральское горное дело на ладан дышит. Был я на нижегородской ярмарке прошлый год, так, поверите, плюнул только с досады. Юз своим железом всех наших заводчиков прихлопнул. Всю цену, понимаете ли, сбил. Ему хорошо, конечно, у него, подлеца, пудлинговые печи, у него уголь под током. А мы все за старинку держимся. Вот она и подвела, старинка-то. На южных заводах теперь и производство ширится. А мы столько лет Расею-матушку железом кормили, и вот тебе на — хоть сам железо грызи, И не знаешь, в которую сторону податься. Цены снизить нельзя — потому как прямой убыток. Казна, понятно, не выручит, капиталу запасного нет. Пошли искать компаньонов. Весь Урал теперь акционерами только и держится. На миру, говорится, и смерть красна. Вот они каковы дела-то уральские! А вы говорите: барыш.

Промышленник тяжело вздохнул, вытер пот шелковым платочком и стал развязывать саквояж. Оттуда он вынул бутылку коньяку, балык, банку с икрой и порядочный кусок пирога.

— Ох, горе душам нашим! Нешто закусить. Присаживайтесь за компанию.

Вагоны стучали на стыках. Поезд замедлил ход. Из веселой березовой рощи вынырнули станционные домики.

— Далека наша путь… Говорят, Горнозаводскую строить собираются. Тогда до Екатеринбурга будет рукой подать… Да вы кушайте, молодой человек, не стесняйтесь. Пока, слава богу, живем при своем капитале.

2

По каменистой дороге меж сосняка подвода медленно ползла в гору. Дмитрий Наркисович дышал и не мог надышаться густым смолистым ароматом сосновых лесов.

«И вот они опять, знакомые места!»

Миновали Тагил. Как мало изменился этот крупнейший уральский завод, демидовская вотчина! Восемнадцатым столетием пахнуло от закопченных фабричных корпусов, громыхавших железом. Так же возвышалось над площадью здание заводского правления, ползли бесконечные возы с дровами и углем, и над величественным прудом поднималась Лисья гора с башенкой на вершине. Так же раскинулись домики на Ключах и Тальянке, где обитали потомственные демидовские мастеровые. И все так же на мосту между заводоуправлением и фабрикой сидел слепой нищий. На рудничной работе ему порохом выжгло глаза. Пятнадцатый год сидел старик на одном и том же месте и просил подаяния.

Дорога шла в гору. Вот, наконец, показалась и Нижняя Салда. Подвода заворотила к домам церковного причта. Навстречу вышел отец. Как он изменился! Встретил сына со слезами радости.

— Думал, не дождусь. Болею…

Мать не сводила с своего любимца глаз. Уж очень похудел Митя — одни скулы торчат, глаза сделались точно еще больше, еще чернее. Тужурка на плечах, как на вешалке. Мать подкладывала на тарелку кусок за куском.

— Ешь, поправляйся.

— Ничего, мама, Урал для меня будет лучше всякой лечебницы. Расскажите, как вы живете здесь?

Дела были неважные. Брат Николай оказался неудачником. Бурса морально изуродовала его: человек безвольный, он страдал запоем и нигде не мог устроиться на службу, приходилось ему же еще помогать. Сестра Лиза училась в гимназии. Учился и младший брат Володя. Семья жила бедно.

Но, кроме домашних дел, Дмитрий Наркисович интересовался уральской жизнью, уральской «злобой дня».

Через несколько дней он отправился на фабрику наблюдать «заводское действие».

— Сейчас будут прокатывать рельс, — сказал ему надзиратель.

В глубине фабрики показался яркий свет — это была рельсовая болванка, имевшая форму вяземского пряника. Рабочий быстро катил высокую железную тележку, на платформе которой лежал раскаленный кусок железа, осветивший всю фабрику ослепительным светом. Другой рабочий в это время поднял шест. Тяжело загудела вода, и с глухим ропотом грузно повернулось водяное колесо. Вся фабрика разом вздрогнула, и валы катальной машины начали вращаться все быстрей и быстрей.

Двое рабочих в кожаных передниках с тяжелыми железными клещами в руках встали на противоположных концах катальной машины. Тележка с болванкой подкатилась к машине, и вяземский пряник точно сам собой нырнул в ближайшее отверстие между валами.

Это была поистине артистическая работа уральских мастеров, требовавшая исключительной ловкости и силы.

Рабочие подхватывали красную, все удлинявшуюся полосу железа, и она, как игрушка, мелькала в их руках. Просто не хотелось верить, что эта игрушка весила двенадцать пудов и что в десяти шагах от нее сильно жгло и палило лицо.

— Ну, что? Хороша работа? — спросил надзиратель.

Со смешанным чувством удивления и грусти вышел Мамин из этого пекла. Вдруг в обычный заводской шум ворвался страшный нечеловеческий крик.

Дмитрий Наркисович бросился в катальную. Толпа рабочих молча обступила лежавшего на полу у катальной машины молодого парня, который стонал и ползал по чугунному полу, волоча за собой ногу, перебитую рельсом. Кровь сильно сочилась из раны, лицо было бледно, в глазах ужас.

— Ой, смертынька моя… братцы, — стонал раздавленный раздирающим душу голосом.

— Доктора! — закричал Дмитрий Наркисович. — Бегите сейчас же за доктором!

Несколько человек кинулись к выходу. В это время в дверях фабрики появился господин с толстым красным лицом и вытаращенными глазами. Он размахивал руками и кричал на всю катальную.

— А, шорт взял!.. Сукина сына… Швин… Канайль… Кто раздавиль? Где раздавиль?

Рабочие хмуро расступились, снимая шляпы. Это был заводский управитель.

Дмитрий Наркисович машинально прошел в дальний конец фабрики, где стояли домны, и опустился на низенькую скамеечку, у стены какого-то кирпичного строения. За стеной разговаривали двое рабочих.

— Степку-то, слышь, ладно давануло.

— У нас, почитай, кажну неделю кого-нибудь срежет у машины.

«Вот она, уральская злоба дня», — с тоской подумал Дмитрий Наркисович.

Бесконечный роман из уральской жизни пополнялся живыми наблюдениями. Нужно было долго прожить вдали от родины, чтобы выяснить, чем отличалась жизнь уральского населения. За внешними формами выступало глубокое внутреннее содержание.

3

Светлое июльское утро. Край солнца выглядывает из-за зубчатой линии леса, а в низких местах стоит еще ночная сырость. На траве дрожат капельки росы. Охотник в болотных сибирских сапогах пробирается по дороге мимо глубоких шурфов в сторону выработки, где добывают золотоносный песок. Охотника тянет на прииск посмотреть, как работают у вашгерда, как живут приисковые артели. Его уже здесь знают.

— Иди в выработку — лопатка и на твою долю найдется…

— Отдохни, Никита! Покурим, — говорит охотник.

Никита бросает кайло и садится рядом. Они набивают из кисета трубки и беседуют.

— Прежде, когда за барином жили, бывало, как погонят мужиков на прииски, так бабы коровами ревели. Потому, известно, каторжная наша приисковая жизнь. Ну, а тут, как объявили волю да зачали по заводам рабочих сбавлять, — где робило сорок человек, теперь ставят тридцать, а то и двадцать, — вот мы тут и ухватились за прииски обеими руками… Все-таки с голоду не помрешь. Прежде один мужик маялся на прииске да принимал битву, а теперь всей семьей страдуют… И выходит, что наша-то мужицкая воля поравнялась, прямо сказать, с волчьей! Много через это самое золото, барин, наших мужицких слез льется. Вон погляди: бабы в брюхе еще тащат робят на прииски, да так и пойдет с самого первого дня, как колесо: в зыбке старатель комаров кормит, потом, чуть подрос, садись на тележку, вози пески, а потом становись к грохоту или полезай в выработку. Еще мужику туды-сюды, оно и тяжело, а все мужик — мужик и есть, а вот бабам, тем, пожалуй, и вовсе невмоготу эти самые прииски.

Никита снова берется за кайло, а охотник идет дальше. Он вынимает записную книжку и быстрым бисерным почерком записывает в нее все, что слышал и видел.

Домой приходит усталый. Ночью сидит над рукописью. Из темноты выплывает рябое лицо Никиты, покрытое крупными каплями пота. Мутная лужа на дне выработки. На краю лужи узелок с краюхой черствого ржаного хлеба — завтрак, обед и ужин. По деревянному жолобу ровной струей льется на песок вода, моет золото…

4

Побывал Дмитрий Наркисович и в Нижнем Тагиле. Он пытался здесь устроиться на работу, но ничего не вышло — спроса на интеллигентный труд не было. Тогда он решил взяться за репетиторство. В Тагиле же накупил учебников и принялся повторять семинарские азы: грамматику русского языка, арифметику, алгебру.

Но главное в этих поездках заключалось в новых знакомствах. Он часами ходил по улицам Тагила, и каждый кусок картины могучего уральского завода вызывал отклик в его душе. Здесь перед ним было живое воплощение народного труда и богатств Урала.

Здесь же он познакомился с Дмитрием Петровичем Шориным. Его небольшой домик представлял из себя настоящую коллекцию. У него в виде редкостей оказались два эскиза Айвазовского, работы Брюллова и местных художников-иконописцев. Сам Дмитрий Петрович несколько раз бывал в Петербурге и хорошо знал Эрмитаж. Но главную гордость хозяина составляли витрины с уральскими камнями.

Дмитрий Петрович происходил из старых демидовских служащих. Один из его родственников был в числе «заграничных». Так называли детей крепостных, которым Николай Демидов дал образование за границей. Все они получили высшее образование в лучших институтах Европы. Но меценат умер, когда крепостные инженеры возвратились в Тагил. Здесь они попали в лапы грубого и безжалостного крепостного начальства. «Заграничным» сразу дали понять, что они прежде всего крепостные. Инженеров поставили конторщиками, строптивых отправили «в гору» на рудничную работу. «Заграничные» кончили плохо: кто самоубийством, кто сумасшествием. В этой истории отразился весь ужас крепостного права.

В лице Дмитрия Петровича Мамин нашел родную душу. Он также оказался горячим патриотом Урала и рассказывал гостю о том, какие богатства таятся в его недрах.

— Видите вон ту гору? Это Высокая. В ней миллионы пудов железной руды. Да еще медный рудник. Ведь это неисчислимое сокровище! А как еще мало сделано для того, чтобы использовать его.

— Глядя на картину Тагила, — отвечал Мамин, — я каждый раз думаю, что, вероятно, уже недалеко то время, когда этот завод сделается русским Бирмингамом и, при дружном содействии других уральских заводов, не только вытеснит с русских рынков привозное железо до последнего фунта, но еще вступит в промышленную борьбу на всемирном рынке с английскими и американскими заводами.

5

Семью Маминых постигло страшное горе: скончался Наркис Матвеевич. Особенно тяжело переживал эту потерю Дмитрий Наркисович: отец для него служил олицетворением душевного благородства, доброты и заботы.

После похорон собрали семейный совет. Что делать дальше? Оставаться в Салде или ехать в другое место? Все зависело от того, найдет или нет Митя работу. В Салде, в Тагиле рассчитывать на это не приходилось. Оставался Екатеринбург.

В сущности говоря Дмитрий Наркисович остался единственной опорой семьи. Он оказался горячо любящим сыном и братом. Целиком взял он на себя заботы об устройстве семьи, хотя у самого надежды на будущее были смутными.

Переехали в Екатеринбург. Поселились сначала в доме на Большой Вознесенской, потом перебрались в дом Черепанова на Офицерской улице.

С работой попрежнему дело обстояло плохо. Устроиться на службу не удавалось. Придет в учреждение, документы подаст…

— Так вы не окончивший студент?

И в голосе — лед.

— Зайдите как-нибудь… Хотя ничего определенного обещать не можем.

Заходить было бесполезно. Диплом решал все. Но учиться — значило бросить семью на произвол судьбы. На это Дмитрий Наркисович никогда бы не пошел. Зато удалось приобрести несколько частных уроков. Очень скоро за Маминым упрочилась слава лучшего репетитора в Екатеринбурге. Репетиторство давало гроши и на эти гроши приходилось жить впятером.

Николай Наркисович пробавлялся случайным заработком, чаще всего он брал работу у местных благочинных. От него Дмитрий Наркисович узнал много историй из жизни городского и сельского духовенства.

Семья настолько нуждалась, что Николай Наркисович, по поручению брата, каждую субботу ходил в ломбард закладывать его часы или выкупать их, притом всегда по одной и той же таксе — за шесть рублей.

И все-таки Дмитрий Наркисович не оставлял литературного труда. Он работал каждый день, буквально не разгибая спины. Роман, задуманный им еще в Петербурге, назывался сейчас «Каменный пояс». Первоначально он носил название «Семья Бахаревых». И в том и в другом варианте мысли о народе не покидали автора. Лучшие из его героев думали о народе, о его судьбе, о том, как изменить его тяжкую участь. Каменный пояс — это древнее название Урала.

На горе, в центре города, возвышался Харитоновский дворец. Дмитрий Наркисович подолгу любовался красивым зданием, высокими стройными колоннами, громадной триумфальной аркой каменных ворот, бельведером и чудесным ансамблем надворных построек и простиравшегося за домом сада. Благо, квартира была недалеко и отсюда к тому же открывалась панорама города и городского пруда.

Старичок-сторож сидел на скамейке у ворот.

— Где хозяева-то?

— Уехали хозяева.

Перед ним был живой свидетель истории харитоновского дома. Другой старичок, екатеринбургский старожил Погодаев рассказывал Дмитрию Наркисовичу о Зотовых, Рязановых, Баландиных, Нуровых, Казанцевых — об этих династиях уральских промышленников, о «золотом веке» в истории Екатеринбурга, когда миллионы текли в руки местных богачей, когда лошадей мыли шампанским и улицы устилали коврами для потехи одуревших от вина и удачи екатеринбургских купцов.

Старичок-капельмейстер Мещерский, доживший до девяноста лет, рассказывал Дмитрию Наркисовичу о Зотове, генерале Глинке:

— Как-то у Тита Поликарпыча играли. Он стоит на балконе, а мы в саду играем… Любил русские песни Тит Поликарпыч и за каждую песню бросал с балкона оркестру по сотенной… А Глинка?.. Развеселится — и курьеров сейчас в Богословск и Златоуст, где были свои военные оркестры. Ну, на тройках и мчат музыку, куда велит Глинка. Танцовали тогда мазурку часов до шести… Музыканты в обморок падали, а бал с девяти часов вечера до девяти утра…

Из этих воспоминаний слагались картины уральской старины. Дмитрий Наркисович старался осмыслить историческое прошлое, ибо «прошлое, — говорил он, — чревато будущим». Старался понять пути развития народной жизни. То, что он видел перед собой, заставляло глубоко задуматься над переменами, происходившими в жизни родного края.

— Реформа произвела коренной и глубокий перелом в основаниях всей русской жизни, — говорил он. — На смену крепостному праву пришла новая страшная сила — капитал. Его рука заграбастала не только естественные богатства края, но стремится забрать в свои руки труд всего населения. Что принесет с собой этот новый период в истории Урала? Может быть, еще худшие страдания принесет он народу?

6

Над Ирбитом серебряная февральская ночь. Морозное небо вызвездило. Под полозьями звонко скрипит снег. Колокольцы заливаются под дугой. Кошева, ныряя на ухабах, мчится вдоль улиц Ирбита.

Лавки уже закрыты, но площадь в центре города забита возами с товарами, так что нет свободного места. Днем и ночью ползут сюда обозы, вихрем летят бешеные тройки с пьяным гиканьем, с песнями. Из Москвы и Читы, из Лондона и Парижа, из Персии и Китая — со всех сторон съехались сюда, в этот незаметный уездный городок купцы и промышленники, фабриканты и торговцы пушниной и хлебом. Здесь заключаются миллионные сделки. Шумит, гремит на всю Россию Ирбитская ярмарка.

— В «Биржевую»!

В окнах сквозь ледяные узоры мелькают фигуры гостей. Из дверей вырываются белые клубы пара. Откуда-то доносятся звуки визгливой музыки и обрывки пьяной песни.

Лестница, устланная коврами, ведет в самое пекло. В зале, уставленном столиками, сидят и выпивают коммерческие тузы, дельцы с именами и без имен. Любители половить рыбку в мутной воде. Шабаш хищников.

— Шире бери… Валяй! — орет во всю глотку купчик с лицом, опухшим от ярмарочного разгула. Два лакея держат его под руки.

На эстраде полупьяные и полуголые арфистки поют надсаженными голосами:

Ах ты, береза, Ты, моя береза…

— Привел господь, в шестьдесят первый раз приехал на Ирбит, — благочестиво говорит седобородый купчина, попивая горячий чай.

Толпа напоминает ликующую шайку разбойников. Казалось, вся эта страшная сила прилаженных к делу капиталов бурлит, как вода в котле, и вот-вот разорвет котел и опустошительным потоком разольется по всей стране.

С той же мыслью о власти капитала, пришедшей на смену власти помещика, наблюдал молодой писатель и жизнь деревни. Не раз ездил он к своему двоюродному брату Луканину в Бобровку. И здесь видел он, что деревня превратилась в арену борьбы противоположных интересов.

— Привести бы сюда народников да ткнуть их носом, — говорил он, — вот она, ваша деревенская идиллия. Нет ее и не будет.

Побывал он и в Ревде и в Кыштымских заводах. Повидал разоренные башкирские деревни, тихо и покорно вымиравшие. После этих поездок с новой энергией садился он за письменный стол и снова безустали писал. Большая часть написанного представляла заготовки впрок. Он строго относился к себе и не торопился печатать.

— Я неудач не боюсь. Я буду работать еще годы, пока не добьюсь своего. Я должен сказать правду об Урале, о людях Урала. Какой здесь удивительный народ! Типов не оберешься. Бери кисть и пиши.

Целыми днями бродил он по окрестностям города с ружьем за плечами и записной книжкой в кармане. Не за полевой и не за боровой дичью он охотился, а за бывалыми и интересными людьми.

Однажды шел он вырубкой, густо поросшей березняком, и думал о том, что с этим деревом связано предание: куда шел русский человек, туда, как живое, шло за ним «белое дерево». Думал и о том, как бессмысленно и бесхозяйственно истребляются леса. В то время как на Юге знают только минеральное топливо, на Урале еще губят лесное богатство.

Солнце спустилось за горизонт, и небо стало глубоким и синим. Предстояла ночевка в лесу.

Вдруг мертвую тишину прорезал звук человеческого голоса. Мамин пошел на голос. Вскоре послышался собачий лай, переливы гармоники и уральская песня.

Лес точно раздвинулся, и перед глазами раскинулся лог. На всем пространстве его горели огни костров и стояло несколько старательских балаганов.

Перед одним из балаганов стоял высокий седой старик в белой холщевой рубахе. Это оказался висимский знакомец.

— Здорово, Хома!

Старик поглядел внимательно и сказал так, как будто они вчера только расстались.

— Здоровы булы… Як же вас занесло у нашу сторону?

Они пошли к балагану, и Хома, раскурив трубку, повел неторопливый рассказ о том, как они с кумом в свое время, после объявления «воли», искали счастья в Уфимской губернии. Но вышла из этой поездки «одна морока». Хома все сваливал на баб, отвыкших от крестьянской работы. Пришлось возвращаться несолоно хлебавши в Висим. А теперь вот и мают горе по приискам.

Потрескивали сучья в костре. Голубые и желтые язычки лизали подвешенный над огнем котелок. Причудливые тени плясали по сторонам. Старик курил трубку, и лицо его выражало немую скорбь.

— И земля панская и лес панский, — бормотал он, — то где ж наше, мужицкое?

— Как же так, ведь крепостного права уже нет?

— Такочки балакают: щука умерла, а зубы остались…

Костер догорел. Прохладная северная ночь плыла над Уралом. Лунный свет серебрился на верхушках елей и пихт. В трепетном сиянии луны чернели массивные силуэты гор. На дне лога одетая туманом сонно лепетала горная речушка.

Рано утром Дмитрий Наркисович отправился в город.

7

Не один раз с чувством гордости за родное гнездо любовался он великолепной панорамой домов, садов и церквей. Что-то полное деятельности, энергии и предприимчивости чувствовалось в этой картине города с тридцатитысячным населением, города, заброшенного на рубеж между Европой и Азией.

Один из красивейших городов России, он расположился вдоль берегов Исети. Широкое зеркало пруда, окруженное деревьями, лежало в центре его. Высокие каменные белые дома с зелеными крышами из листового железа, похожие на плиты малахита, поднимались над деревянными домами. Вдали на горизонте виднелись волнообразные очертания Уральских гор.

Он крепко полюбил его, этот бойкий промышленный городок, в самом центре горнозаводского Урала, этот узел, завязанный могучей рукой Петра. Он полюбил его, несмотря на то, что многое в нем не нравилось.

Не нравилось, например, что на главной улице бойко торговал стальными изделиями английский магазин, что за границу везли уральский хромистый железняк и получали изделия из этого железа за двойную цену, что английские рельсы лежали на Уральской железной дороге, что уральская платина, драгоценнейший металл, уплывала туда же, в Англию.

— Придет же все-таки конец этому, — говорил он. — Будет покончено с такой несообразностью, когда мы, екатеринбуржцы, для своего домашнего обихода покупаем павловские железные изделия или английские.

Не нравилась ему и общественная жизнь Екатеринбурга.

В городе было два клуба: общественное собрание и коммерческое. Дмитрий Наркисович бывал в том и другом. Сидя за столиком и слушая, как плохонький оркестр пиликает польку, он смотрел на танцующие пары, на солидных дельцов, шествовавших в буфет или в биллиардную, или за зеленый стол играть в штосс.

Что ни лицо, то живая иллюстрация к истории уральской промышленности.

Вот купец Рязанов, потомок салотопов-кержаков, наживших торговлей и плутнями немалые капиталы. Рязановы давно перешли в единоверие, чтобы поладить с властями, чтобы уберечь свое миллионное состояние. Рязановские дома, похожие на дворцы, стояли на берегу Исети, на месте прежних заимок и салотопенных фабрик.

Высокий красивый старик любезно раскланивается на обе стороны. Его знают все и заискивающе улыбаются. Кто бы подумал, что у этого элегантного господина какое-то темное прошлое. А оно есть. После того как таинственным образом исчез транспорт с вином, так и не доехав до Тюмени, Поклевский купил винный завод. Сейчас у него миллионное дело и четырнадцать винокуренных заводов по обе стороны Урала.

Покачивающейся походкой прошел местный адвокат Зубков, атлетического сложения мужчина, с густым басом и меднокрасным лицом. Это светило местной адвокатуры. Надежда и упование богатых мошенников, потому что за приличный гонорар Иван Тимофеевич готов защищать любого, самого отъявленного негодяя. Коммерческий мир Екатеринбурга — его неограниченная клиентура.

Но ведь не только эти «трехэтажные паразиты» определяют лицо города. Было бы страшно жить, если бы только они задавали тон общественной жизни. Нет, есть в Екатеринбурге и люди другого склада. Например, директор Сибирского банка Маклецкий, хотя он и директор банка, но увлекается искусством и литературой. Он создал в Екатеринбурге музыкальный кружок.

Далеко за пределами Урала известно Уральское Общество любителей естествознания. В нем работает Чупин — старый ученый, историк и краевед. Клер — бессменный секретарь Общества, Вологодский и Малахов. Все они посвятили свою жизнь изучению Урала.

Есть, наконец, и газета «Екатеринбургская неделя» — первая частная газета на Урале.

8

Круг екатеринбургских знакомых все более расширялся. Дмитрий Наркисович обладал на редкость общительным характером. Сердце его всегда было открыто для дружбы с теми, кто казался ему искренним и честным, в ком он замечал желание работать на общую пользу. Таких людей он ценил и уважал.

Случай свел его с Борисом Осиповичем Котелянским. Они сошлись быстро, как люди одного душевного склада.

Борис Осипович жил в Екатеринбурге уже несколько лет, но определенного места службы получить не мог: помехой являлось еврейское происхождение. Он был опытный, знающий врач, но обращались к нему за помощью только бедняки, к которым не ехали другие врачи. Так он и остался врачом для бедных. Несмотря на постоянную нужду, Борис Осипович никогда не жаловался. Он много работал по специальным вопросам из медицинской практики. И в то время, когда другие врачи отдыхали по вечерам дома за карточным столом или в клубе, он возился с микроскопом и писал статьи.

— Я просто начинаю опасаться, что в одно прекрасное время сделаюсь знаменитостью, — шутил он.

В глазах Дмитрия Наркисовича он был примером труженика, который вошел в жизнь народа деятельным началом.

— Только так и следует жить, — говорил Мамин.

Другое знакомство оказало ему существенную помощь в литературной работе. Наркис Константинович Чупин жил в доме главного горного начальника Иванова. Мамин познакомился с ним вскоре после приезда в Екатеринбург. Разговорились об уральской старине.

— Заходите ко мне, — пригласил старик. — Чайку попьем. Покажу вам, батенька мой, такие уникумы, что ахнете.

Дмитрий Наркисович воспользовался приглашением и в первый же свободный вечер отправился в дом горного начальника. Чупин жил в нижнем этаже. Квартира выходила окнами на улицу. В комнате бросалось в глаза множество книг, в беспорядке разбросанных везде, где только было возможно: на полках, на столе, на стульях, на полу. Низкий потолок по углам оплела паутина. В комнате стоял тяжелый, затхлый воздух. Все здесь производило впечатление заброшенности, одинокой, бесприютной старости.

Хозяин с желтым худым лицом, с длинными седыми волосами, в старой студенческой шинели приветливо встретил гостя, засуетился, снял с одного из стульев горку книг и поставил кипятить чайник.

— Вы уж простите меня, старика, за беспорядок.

— Не беспокойтесь, Наркис Константинович. И чаю я не хочу, я к вам за духовной пищей пришел.

— Одно другому не мешает, батенька мой…

Пока хозяин хлопотал насчет угощения, Дмитрий Наркисович рассматривал книги. Были здесь и записки путешествия академика Лепехина, и «Хозяйственное описание Пермской губернии» Попова, и много других материалов по уральской старине. Даже косяки дверей были испещрены всякого рода записями. Одна из них гласила:

«Татищев маэору Угримену: «Татарина Тойгильду за то, что, крестясь, принял паки махометанский закон, — на страх другим, при собрании всех крещеных татар, сжечь; а жен и детей его, собрав, выслать в русские городы для раздачи; из оных двух прислать ко мне в Самару».

— Так, значит, по приказу Татищева Тойгильда был сожжен?

— Точно-с. Это был последний случай сожжения. Стыдно сказать, что распоряжение-то дал Татищев… Сей птенец гнезда Петрова, ученый, умнейший человек своего времени. Да-с… История, батенька, кровью пахнет.

— Петр, Татищев — это были гиганты. Урал их будет помнить.

— Еще бы! Когда Татищев предложил Петру проект промышленной компании и сослался при этом на Саксонию, Петр ответил: «Саксонский манир отставить!»

— Как вы сказали? «Саксонский манир отставить?» Ха-ха-ха! Великолепно сказано! Я знаю в истории еще одну самобытную фигуру — это протопоп Аввакум. Какая сильная и цельная натура!

— Вот и чайник вскипел… Присаживайтесь к столу!

Чупин закашлялся.

— Старость!.. Вот надо бы написать историю горных заводов. Боюсь сил нехватит. Вам, молодым, нужно за это дело взяться. Читал я ваши статейки в «Екатеринбургской неделе». Слышал, вы над романом работаете. Я вот сам хоть не писал художественных сочинений, а за писателя головомойку получил. Как-то на экзамене в горном училище у меня присутствовать изволил сам начальник Уральского горного хребта Глинка. Артиллерийский генерал, аракчеевской выучки, самодур и деспот. Продиктовал я ученику у доски отрывок из «Мертвых душ»… что-то о Чичикове. Генерал как рявкнет: «Как, Чичиков? Это, значит, Гоголь — щелкопер! Как не стыдно тебе, Наркис Константинович? Почтенный ты человек, а диктуешь на казенном экзамене такую мерзость! Никогда тебе не забуду этого. Сейчас же стереть с доски! Продиктуй что-нибудь из сочинений многоуважаемого Василия Андреевича Жуковского…» Вот, батенька мой, как вашего брата литератора делят: на чистых и нечистых… Хе-хе!

Он засмеялся беззвучным стариковским смехом.

С грустью уходил Дмитрий Наркисович. Ему было жаль Чупина. Он испытывал к нему уважение за его труд землепроходца в области изучения родного края. И в то же время Мамин понимал, что эта египетская работа очень тускло освещена творческим горением.

— От чупинской работы пахнет погребом, — говорил он, вспоминая холодную комнату с грудами книг и рукописей.

Для него лично история являлась спутницей современности. В прошлом Урала он искал объяснения событий сегодняшней уральской жизни.

9

В Екатеринбурге так называемое «общество» разбивалось на кружки. Существовал кружок инженеров, кружок любителей музыки, театральный кружок. Дмитрий Наркисович при своей общительности и жадному интересу к людям не замыкался в себе. Наоборот, он сам стал центром, вокруг которого группировались передовые представители екатеринбургской интеллигенции.

В этот маминский кружок входил следователь Климшин, присяжный поверенный Магницкий, земский служащий Фолькман, Кетов, Казанцев.

Сам Мамин душой отдыхал среди простых и скромных людей. В тихой Коробковской улице стоял низенький деревянный домик. В маленьких комнатках, уставленных старинной мебелью, пахло деревянным маслом, на полу лежали пестрые половики. Здесь жило семейство Климшиных. Старшего брата, Ивана Николаевича, Мамин знал, еще когда тот учился в гимназии. Веселый, жизнерадостный, Иван Николаевич любил острую шутку, песни, дружную компанию. Пописывал стихи, чаще всего экспромты. Начальство пермской гимназии, однако, не очень ценило эти таланты: Ивану Николаевичу за его экспромты сбавляли отметку по поведению.

Любил Дмитрий Наркисович и его мать. Бывало, не застав приятеля, он уходил в комнату Марьи Кирилловны.

— Здравствуйте, Марья Кирилловна! Можно посидеть у вас?

— Садись, садись, голубчик. Спасибо, что вспомнил старуху. Садись, побеседуем.

На столе появлялся чай со сливками и калачами, которые отлично пекла Марья Кирилловна. За чаем текла неторопливая беседа.

Старушка хорошо помнила крепостное право. Сама она получила вольную еще до манифеста. Было о чем рассказать. Дмитрий Наркисович слушал чуть дрожащий старческий голос, повествовавший о жизни в доме купца-миллионера, где одной только домашней прислуги было сорок человек.

— В ногах валялась у госпожи, выпрашивала позволения учиться… Шибко меня к грамоте тянуло. Я толковая была… Нет, не дала учиться барыня. «Сиди за пяльцами — вот тебе и все ученье». Перечить не станешь, не своя воля — господская. Так и осталась темной на всю жизнь…

Чаще всего, однако, Дмитрий Наркисович бывал в доме на Колобовской улице. Вскоре он снял здесь квартиру. Хозяйка дома, Мария Якимовна Алексеева, молодая красивая женщина, нисколько не походила на екатеринбургских дам. Она была умна, образованна, обладала блестящим музыкальным дарованием. Муж ее служил инженером в Нижне-Салдинском заводе. С ним она разошлась. По своему рождению и родственным связям Мария Якимовна была «коренных заводских кровей» и превосходно знала уральскую жизнь, в особенности быт уральских промышленников и горных инженеров. В доме имелась богатая библиотека, в которой особую ценность представляли книги по горному делу.

Дмитрий Наркисович познакомился с ней еще в Нижней Салде. Вместе с семьей Маминых Алексеева переехала в Екатеринбург. В ее лице Дмитрий Наркисович нашел не только умную собеседницу, но и чуткого, преданного друга. Она поддерживала в молодом писателе уверенность в литературных силах. Она помогала ему в его громадном труде.

В уютных комнатах дома на Колобовской улице собирался тесный дружеский кружок. Приходили Магницкий, Иван Николаевич Климшин, Фолькман, Казанцев. Загорались споры о литературе. В моду начинали входить певцы разочарования и бездорожья. На смену Некрасову пришел Надсон. Иван Николаевич превосходно декламировал стихи:

Проснись, певец, — мне слышится кругом, — Есть дни, когда молчать нечестно и позорно, Когда один холоп безмолвствует покорно, Склоненный рабски в прах под тягостным ярмом. И слыша этот зов, и слыша этот стон, Стоустый горький стон, стоящий над отчизной, Хочу развеять я гнетущий душу сон И грянуть на врага правдивой укоризной. Хочу и не могу…

— Это нытье, сапоги всмятку и вообще галиматья, — возмущался Дмитрий Наркисович. — Что-то худосочное, больничное и вообще противное здоровому человеку. Поэт должен возбуждать во мне высокие чувства, поднимать дух. Что жить скверно — я знаю и без него. Истинная поэзия не должна знать слез. Истинная поэзия, по-моему, — это поэзия силы, широкого размаха, энергии, неудержимого движения вперед… Так, друзья?

Хозяйка садилась за рояль. Мелодия шопеновского ноктюрна звучала в вечерней тишине. Багряный закат глядел в окна.

— Споем, братцы, нашу студенческую!

Дмитрий Наркисович тенором запевал:

Выпьем мы за того, Кто «Что делать?» писал, За героев его, За его идеал.

Друзья хором подхватывали припев. И снова лились слова боевой демократической песни:

Выпьем мы и за тех Женщин русской земли, Что тернистым путем К свету знания шли…

В окно виднелись источенные солнцем, почерневшие сугробы. На дворе был март. Слышался великопостный перезвон колоколов. 1 марта совершилась казнь над царем. Среди фамилий арестованных Мамин увидел фамилию Кибальчича.

— Что их ожидает? — спросила Мария Якимовна со страхом и жалостью. — Смертная казнь?

— Они и шли на смерть. Это лучшие люди России. Нет подвига выше, чем умереть за свой народ.

Мамина и его друзей тревожила мысль о том, как изменятся народные судьбы после событий 1 марта.

Время шло, и будущее не сулило ничего доброго.

ЛУЧИ УСПЕХА

1

Порядок дня установился твердый. С утра — работа над рукописями. После обеда — книги и опять работа над рукописями. Ночь смотрит в окно. В соседнем дворе поет петух. Тихо в комнате. Время за работой летит незаметно.

Дмитрий Наркисович пишет много. Он сотрудничает в местной газете «Екатеринбургская неделя». Редактор ее Штейнфельд тесно связан с горным миром. «Екатеринбургская неделя» печатает статьи по экономическим вопросам, рассказы и стихи, а больше всего местную хронику. Критика осторожная, с оглядкой на большое начальство. Сломала лошадь ногу при переезде через Исетский мост — вот уже и событие. Подрался пьяный ветеринар — материал для фельетона строк на двести.

Дмитрий Наркисович пишет на «злобу дня». Однако репортаж не удовлетворяет его. Да и трибуна «Екатеринбургской недели» очень уж невысока. Пробовал посылать свои очерки в столичные журналы, но регулярно получал отказы. Разница заключалась лишь во времени: из Петербурга присылали раньше, из Москвы — позже. Особенно огорчила неудача с очерком «Старатели». Он путешествовал по журналам второй год. Над ним автор много и упорно работал. Редактор в любезном письме отметил несомненную даровитость автора, но каждая страница рукописи была буквально испещрена замечаниями, уличавшими его в литературной неграмотности. Мамин вспомнил петербургского друга репортера. Тот говорил:

— У вас язык свежий, но необработанный. Если вы хотите знать, что такое хороший стиль, подсчитайте, сколько раз на каждой странице встречается  б ы л  и к о т о р ы й.

И снова началась кропотливая работа над языком. Боролся Дмитрий Наркисович и с «был», и с «который», и с тяжеловесными семинарскими периодами. С десяти часов утра и до четырех часов дня не вставал он из-за письменного стола, но после неудачи со «Старателями» упал духом.

— Нет у меня таланта! Не стоит работать. Ничего из меня не выйдет.

Однако настало утро, и рука вновь потянулась к перу. Лежали готовыми очерки «Золотуха», «Бойцы», большой рассказ «Мудреная наука», «В худых душах». Но главное место занимала работа над уральским романом. Около десяти лет работал он над ним. Не один раз коренным образом менялось содержание, появлялись новые действующие лица. Соответственно содержанию изменялись и заголовки: «Семья Бахаревых», «Каменный пояс», «Сергей Привалов», «Последний из Приваловых». Из семейно-бытовой хроники роман все более превращался в роман социальный.

Работая над этой вещью, Мамин рос как писатель, мужал и закалялся идейно, обогащал себя знанием жизни. Трудным и медленным, но зато прямым и верным путем шел он в большую литературу.

2

Осенью 1881 года Дмитрий Наркисович и Алексеева поехали в Москву. Мамин вез рукописи. Приехав в Москву, они поселились в меблированных комнатах Азанчевской на Кисловке.

Две цели ставил перед собой Дмитрий Наркисович: во-первых, приобрести все же высшее образование, во-вторых, пристроить свои литературные детища.

Вскоре после прибытия он отправился в Московский университет. На просьбу о приеме ему холодно ответили, что он опоздал: прием заявлений прекращен. Причина отказа была явно формальной.

Дмитрий Наркисович вышел из помещения старейшего в России высшего учебного заведения, и взгляд его упал на статую Ломоносова. Он смотрел на памятник этому великому сыну русского народа, человеку огромного ума и воли, и собственная неудача показалась ему смешной и ничтожной.

Мария Якимовна по выражению его лица поняла, что с университетом ничего не вышло.

— Не думай, что на меня подействуют неудачи, — сказал Дмитрий Наркисович. — Они мне придают только больше силы.

И на другой же день он отправился в Петербург. Однако и Петербургский университет отказал в приеме. Осталась одна надежда — на литературу.

Дмитрий Наркисович засел в меблированных комнатах на Кисловке за свой уральский роман. Он был закончен и назывался «Приваловские миллионы». Автор нарисовал в нем «широкую картину подлости» капиталистических хищников и показал крушение народнических иллюзий. Ирбитская ярмарка, деревня Бобровка, Кыштымские заводы, воспоминания о Зотовых и Харитоновых — все нашло отклик в этом монументальном произведении. Автор высказался в нем во весь голос.

Каждый вечер Дмитрий Наркисович садился за работу. Мария Якимовна помогала править. Обсуждали фразу за фразой по всей строгости литературных и грамматических канонов.

Первым рассказом, который удалось пристроить в журнал «Слово», оказался рассказ «Мудреная наука». Однако «Слово» вскоре «ухнуло», и Скабичевский, принявший рукопись, сообщил, что она будет принята во вновь сооруженный журнал «Устои». Кстати, Скабичевский оказался недоволен заглавием и предложил свое — «На рубеже Азии».

Посчастливилось, наконец, и «Старателям»: они были приняты редакцией «Русской мысли», а журнал «Дело» взял два рассказа: «Все мы хлеб едим» и «В камнях». Кроме того, Дмитрию Наркисовичу удалось договориться с редакцией «Русских ведомостей» о целой серии очерков «От Урала до Москвы». Первый из них он тотчас же представил в редакцию.

Обо всем этом Дмитрий Наркисович сообщал в письме к матери:

«Милая мама, ты можешь себе представить мою радость. Десять лет самого упорного и настойчивого труда начинают освещаться первыми лучами успеха, который дорог именно в настоящую минуту по многим причинам. Целый вечер я провел как в лихорадке и едва в состоянии был заснуть».

3

Вернувшись на Урал, Мамин целиком отдался уральской теме. Он раздобыл корреспондентский билет для присутствия на втором съезде уральских горнозаводчиков. Он не пропустил ни одного заседания. С трибуны съезда выступали управляющие горными заводами, яростно защищавшие интересы уральских магнатов.

Еще на первом съезде, когда зашел вопрос о причинах истребления невьянских лесов, Котляревский, горный инженер и управитель одного из лучших заводов на Урале, не постыдился заявить, что невьянские леса истреблены… невьянскими сундучниками.

Лесное богатство Урала хищнически эксплоатировалось заводчиками. Они чувствовали себя монополистами, видели за собой поддержку правительства и не стеснялись выпрашивать субсидий.

Вопрос о наделении заводского населения землей являлся одним из самых «проклятых» вопросов уральской жизни.

По этому вопросу выступил управляющий Нижнетагильскими заводами Вальдстедт. Он цинично заявил:

— Пространство около завода должно остаться во владении завода. Нам невыгодно отдавать его населению… Вопрос о земельных угодьях имеет для мастеровых второстепенное значение. Они существуют заводскими работами, а не угодьями.

На трибуне стоял человек с брезгливым выражением лица, с калошеобразной челюстью. И голос у него был резкий, напоминавший клегот хищной птицы.

— Скоро ли вырастет та осина, на которой всех вас повесят, — говорил про себя Мамин. Перо его быстро скользило по листкам записной книжки.

Он послал в столичную прессу два отчета о съезде, но ни один из них не был напечатан.

4

— Поздравляйте, получил письмо от дедушки Евграфыча… От самого Салтыкова! — с торжеством объявил Дмитрий Наркисович матери и брату Николаю (Владимир уже учился в университете).

А в письме сообщалось, что очерк «Золотуха» охотно принят в «Отечественные записки», что автор получит повышенный гонорар. Через три месяца Щедрин запрашивал:

«Ежели у вас есть что-нибудь готовое, то вы весьма обяжете, прислав ваше новое произведение в редакцию «Отечественных записок».

Дмитрий Наркисович выслал очерк «Бойцы», а вскоре первую часть романа «Горное гнездо». Салтыков-Щедрин отвечал, что ему весьма понравилась эта первая часть. В постскриптуме он запрашивал curriculum vitae. «Горное гнездо» было также принято.

Наконец-то они поняли друг друга. То, о чем писал Мамин, отвечало требованиям революционно-демократического журнала. Общественные проблемы лежали в основе нового романа: об истинном смысле реформы 1861 года, об отношениях труда и капитала, о судьбах рабочего населения уральских горных заводов. Роман звал на помощь народу. Роман гневно обличал хищников «горного гнезда».

Мария Якимовна сообщала богатые сведения из жизни управления горнозаводского Тагильского округа. Интриги при дворе начальника горного правления Грамматчикова, быт и нравы заводской администрации были ей хорошо известны.

Но вначале роман вращался в сфере узкого интеллигентского кружка и был семейным романом. Назывался он «Омут». Но глаз автора становился социально более зорким. Его не удовлетворяли рамки частной жизни, и роман вышел на передовые позиции общественной борьбы — он стал романом социальной сатиры.

Память сохранила впечатления о встрече Демидова в Висиме: одутловатое, с безразличным взглядом лицо барина, короткая шотландская юбочка. Инженеры, правящая каста — тоже знакомые фигуры, хоть с натуры пиши. А эти охотники до чужого добра с иностранными фамилиями? О, давно они протягивают руки к богатствам Урала. Или многочисленные представители иностранных фирм? Юркие коммивояжеры, газетчики. Они вынюхивают, где будут проложены новые железнодорожные линии, где открыты новые рудные месторождения. Интеллигенция заводская — любители поболтать за рюмкой водки о падении нравов, о всесилии «золотого тельца». «Ученый генерал» Добровольский, ссылаясь на Кэри и Мальтуса, обосновывает необходимость сохранения status quo: «Лучше заводам — лучше заводовладельцу и рабочим». А на мосту рядом с заводоуправлением сидит рабочий с выжженными порохом глазами. «Уставная грамота» составлена крепостными крючкотворами в том смысле, что заводским мастеровым земельный надел не нужен, даже вреден. Но мастеровые надеются, что «вот приедет барин — барин все рассудит». Барин приехал, отведал гастрономических яств, поволочился за хорошенькой девушкой и уехал. И получилось точно по Некрасову. Рабочую плату урезали, а гора Благодать, обложенная двумя рублями семнадцатью копейками земских налогов, была совсем освобождена от обложения. Хищники горного гнезда могли торжествовать победу.

Всему этому хору ликующих, праздно болтающих, проституированных ученых, либеральных болтунов и барских холуев Мамин противопоставил заводскую рабочую массу. Это был народ, страдающий, трудящийся, но он безмолвствовал.

5

«Приваловские миллионы» были напечатаны в журнале «Дело». С этим романом имя Мамина-Сибиряка стало известно всей читающей России.

— Я работал над ним десять лет, — говорил о своем детище Дмитрий Наркисович, — и на нем я выучился писать.

Прочли «Приваловские миллионы» и в Екатеринбурге. Роман вызвал много толков. Например, в Хионии Алексеевне Заплатиной — «трехэтажном паразите» — безошибочно угадали жену местного чиновника Дарью Игнатьевну Ярутину, злостную городскую сплетницу.

— Читали вы, Дарья Игнатьевна, «Приваловские миллионы»?

— Нет, душечка, этот народник заврался… Типы у него фальшивые, — трещала Дарья Игнатьевна. — Кому же интересно читать такие вещи?

Светило екатеринбургской адвокатуры Иван Тимофеевич Зубков страшно обиделся на Мамина. Говорили, что он-то и есть Nicolas Bеревкин, беспринципный делец и кутила «с лицом благочестивого разбойника», каким изображен он в «Приваловских миллионах». Вообще кое-кто с кислой миной узнавал себя в персонажах романа и в так называемом «обществе» об авторе отзывались очень нелестно.

А Дмитрий Наркисович радовался. То слово правды, которое так давно хотелось ему сказать во всеуслышание, было, наконец, сказано. Он никогда не болел тщеславием и выстраданная за долгие трудовые годы слава не ослепила его. Он знал, что много и много еще нужно работать, чтобы быть полезным для народа.

«Родина — наша вторая мать, — писал он в Москву брату Владимиру, — а такая родина, как Урал, тем паче. Припомни «братца Антея» и наших богатырей, которые, падая на сырую землю, получали удесятеренную силу. Это — глубоко верная мысль. Время людей — космополитов и всечеловеков миновало, нужно быть просто человеком, который не забывает своей семьи, любит свою родину и работает для своего отечества».

Эти слова стали девизом его жизни и литературной деятельности.

6

Осенью пришло письмо от Салтыкова-Щедрина. Он писал, что роман ему понравился, но напечатать его можно будет только в начале следующего, 1884 года. Номер получили с запозданием. В нем была напечатана первая часть «Горного гнезда».

Какая это была радость — напечатать такую крупную вещь в «Отечественных записках». Журнал Щедрина явился единственным рупором прогрессивной общественной мысли. Дмитрий Наркисович гордился сотрудничеством в нем. Дорого было внимание сурового редактора, беспощадного обличителя общественной лжи и неправды. Больше всего он уважал в нем неподкупную честность писателя-гражданина, его «тоскующую любовь» к родной стране, его уменье сочетать широкий художественный размах с жгучей злободневностью.

— Это наш великий сатирик. Он будит лучшие чувства и мысли.

— Только бы не лишили его возможности печататься и печатать, — сказала Мария Якимовна.

Слова ее оказались пророческими.

На дворе уже стояло апрельское тепло. Дмитрий Наркисович строил планы весенних поездок по приискам и заводам.

— Поездка мне положительно необходима. Что я вижу здесь? Пьяные морды купеческих сынков… Чорт их всех подери! Я народ хочу видеть…

Мария Якимовна сказала, что полностью разделяет его точку зрения: сидя в кабинете, ничего путного не напишешь. В передней послышался нервный звонок, а затем чьи-то торопливые шаги. В дверях появился взволнованный, запыхавшийся Кетов, один из непременных членов маминского кружка. Мария Якимовна испугалась, взглянув на его бледное лицо.

— Что случилось, Михаил Константинович?

— «Отечественные записки»… закрыты, — с трудом выговорил Кетов и опустился на стул, закрыв лицо руками.

— Закрыты? — машинально спросила Мария Якимовна и тоже побледнела.

— Да… по распоряжению правительства.

— Палачи! — с ненавистью проговорил Дмитрий Наркисович. Он отошел к окну, закусив губу, и невидящими, полными слез глазами стал смотреть на улицу.

7

Владимир Мамин учился в Москве, сначала на историко-филологическом, затем на юридическом факультете. Способности у него оказались прекрасные. Дмитрий Наркисович был для него настоящим опекуном. Он руководил его образованием и все время оказывал материальную поддержку. Благодаря заботам брата, молодой человек ни в чем не нуждался. Довольно самоуверенный, Владимир к тому же переживал период юношеского критицизма и к литературным занятиям брата относился немного скептически. В глубине души он считал, что брат много уделяет внимания низким темам, а это далеко от настоящего искусства. Однако за его литературными шагами он следил внимательно и охотно помогал критическими замечаниями, в которых Дмитрий Наркисович находил много «чистоплюйства».

Так, прочитав «Золотуху», Владимир написал брату длинное письмо-рецензию. Дмитрий Наркисович прочел это послание и рассердился.

— Послушай-ка, что Володька пишет, — горячился он. — Упрекает меня в том, что я иду по стопам Глеба Успенского и Златовратского. Он, видишь ли, находит «Золотуху» произведением недостаточно эстетическим. А мне плевать на эстетическую литературу, и народу она не нужна. Пишет еще: «народники ввели мужика в салон». А что это, плохо?

Мария Якимовна пожала плечами.

— Конечно, ничего плохого в этом нет. Но не следует и волноваться из-за пустяков.

— Нет, это не пустяки. Я ему отвечу. Я выскажу ему мое credo.

Дмитрий Наркисович написал ответ и в нем высказал свои взгляды на литературу.

«Мы, русские, — писал он, — можем справедливо гордиться такими именами, как Глеб Успенский, Златовратский и т. д. Они откинули все лохмотья и декорации старинной выдохшейся эстетики и служат боевую службу, которая им в свое время зачтется. Важно то, что ни в одной европейской литературе ты не найдешь ничего подобного, например, «Власти земли» Успенского, что вся эта школа слишком серьезно взялась за изучение народа и не хочет преклониться перед порнографическо-эстетическими требованиями публики, — в этом я полагаю особенную их заслугу. Ты метко выразился, хоть и чужой фразой, что народники «ввели мужика в салон», — совершенно верно и паки верно: время салонной эстетики миновало да и салонной беллетристики тоже. Салоны теперь являются только для отрицательной стороны жизни — не больше. Итак, сиволапый, беспортошный мужик торжествует в литературе к ужасу эстетически надушенной критики. Но это не так ужасно, как кажется на первый взгляд, потому что этот мужик является подавляющей девятидесятимиллионной массой сравнительно с тоненькой и ничтожной салонной лепкой».

8

Толчок на базарной площади по воскресеньям особенно люден и шумен. Базарная площадь уставлена деревянными рядами с мелочными лавками, мучными лабазами. В ненастье здесь застрял целый экипаж. Рядом Исеть, мутная, как большая канава. На берегу сидят оборванцы, пьют водку прямо из бутылок и поют песни. Плотно стоят возы шарташских огуречников, огородников из Решет и Арамиля. Городские барыньки брезгливо перебирают мясо и овощи и торгуются из-за каждой копейки. В толпе шныряют длинноволосые странники и монахи с котомками, с кружками «на построение храма». Слепой, наклонившись над тарелкой с медяками, сиплым голосом тянет «Лазаря».

С краю площади виднеется деревянный навес, под ним длинные столы и скамейки. Это так называемая «обжорка». Здесь можно заказать щи, рубец, пирожки и даже пельмени. Мухи роем кружатся над столами. Застолье полное, сидят плечом к плечу, отирая пыльными рукавами пот.

Дмитрий Наркисович частенько наведывается сюда. И сегодня можно видеть в толпе его коренастую фигуру в серой визитке, в высоких охотничьих сапогах, в белом летнем картузе. Он заказал пельмени, присел на скамью и ждет, посасывая коротенькую трубку-носогрейку. А сам прислушивается.

Рядом идет серьезный разговор. Сосед, повидимому, кержак — черные волосы в скобку подстрижены и тронуты, как инеем, сединой, речь степенная.

— Тесное житьишко подходит, что говорить: всем одна петля-то. Ежели бы еще землей наделили мужичков, так оно бы другой разговор совсем, а то не у чего биться. Обижают землей народ по заводам…

Товарищ его, худой, с реденькой бородкой и острым взглядом лихорадочно горящих глаз, горячо подхватывает:

— Я вот ходоком выбран от общества… Так не то что землю присудить, меня же в остроге боле года продержали. Вот и пробираюсь в родные места. Жена ревет. А что я ей скажу? — «Не плачь, мол, Агафья, не нам, так детям нашим земля выйдет…»

9

Николай Владимирович Казанцев, сам начинающий писатель, относился к Дмитрию Наркисовичу прямо с благоговением. Был он на три года старше Мамина и некоторое время служил в Сибирском банке. В молодости отдал дань «хождению в народ» и даже основал колонию где-то около Петропавловска. Он очень увлекался театром, и однако его пьеса «Всякому свое» поставлена была в Москве у Корша.

Казанцевы были фамилией екатеринбургских промышленников. Однажды Николай Владимирович передал своему другу приглашение одного из своих богатых родственников прийти на именины.

— О чем я с ним буду говорить? — недовольно спросил Дмитрий Наркисович.

— Да вы и не говорите, а только смотрите да слушайте. Семья патриархальная. Понаблюдаете нравы нашего именитого купечества, глядишь, пригодится для романа.

— Так-то разве…

И Дмитрий Наркисович начал собираться в гости.

Казанцевы имели в городе несколько домов. Старинная старообрядческая семья, пользуясь видным положением в старообрядческой общине, накопила богатое состояние. Сперва Казанцевы открыли салотопенные и кожевенные заведения, а потом и в Сибирь за «золотой крупкой» потянулись. При этом беспощадно притесняли своих единоверцев, из которых многим, кроме богатых «милостивцев», и податься некуда было. Так строилось благополучие рода Казанцевых.

Гостей встречал сам хозяин, лысый, тучный старик. Дмитрий Наркисович пришел как раз к обеду. На длинном столе, покрытом белоснежной скатертью, красовались многочисленные блюда и вина. Гигантской величины осетр растянулся посередине, вызывая всеобщее изумление. Гости шумно и весело рассаживались по местам. Перед каждым лежала карточка с именем и фамилией, с чином и званием.

Дмитрий Наркисович сразу пришел в дурное состояние духа. С трудом разыскав свою карточку, он уселся с мрачным видом, решив уйти тотчас же, как только кончится обед. Но в это время он заметил кучку гостей, их усаживали в этой же комнате за отдельный стол, сервированный совсем бедно.

— Что это за люди? Почему их сажают за отдельный стол?

— Это бедные родственники хозяина, — отвечал сосед. — Посадили их за так называемый «кошачий стол». Ну, и кушанья подают попроще.

Дмитрий Наркисович вспыхнул.

— Возмутительная вещь! Я не желаю оставаться в доме, где на глазах у всех творится такая несправедливость!

Он поднялся из-за стола и ушел не простившись.

На другое утро Николай Владимирович пришел извиняться за дикие нравы своих родичей.

10

Литературный успех принес с собой и материальное благополучие. Дмитрий Наркисович на гонорар от «Приваловских миллионов» купил дом на Соборной улице. Домик был одноэтажный на несколько комнат, со службами на дворе и небольшим садиком. Теперь семья получила возможность жить в своем гнезде. Покупая дом, Дмитрий Наркисович думал о том, как лучше устроить судьбу своих родных: любимой матери и сестры.

В том же квартале жил в собственном щеголеватом доме с готическими окнами Николай Флегонтович Магницкий — друг и приятель. Из-за него Дмитрий Наркисович жестоко поссорился с редактором «Екатеринбургской недели» Галиным. Газета допустила грубую выходку против Магницкого, и Дмитрий Наркисович, возмущенный несправедливостью, пошел объясняться с редактором. Оба они оказались людьми вспыльчивыми и наговорили друг другу неприятных вещей.

— Больше я не буду писать в «Екатеринбургскую неделю», — сказал Мамин.

Однако с жизнью города он связывался все крепче и крепче. Его избрали в действительные члены Уральского Общества любителей естествознания, в гласные городской думы. Еще шире стал круг знакомств.

В то же время он готовил книжку своих «Уральских рассказов».

В этих рассказах Урал вставал во всей своей дикой и суровой красоте. Книга дышала лесным ароматом. С грохотом и прохладой проходили над шиханами летние грозы, лучи месяца ломались в бойких горных ключах. На лесных полянках тихо качались ромашки, пахло земляникой и еловой смолой. Красавица Чусовая катила свои неспокойные воды в угрюмых скалистых берегах.

А по Чусовой бежали барки с железом, и сплавщик Савоська зорко глядел на «боец» впереди. Немало барок пошло ко дну в этих местах, немало погибло людей, которых голод согнал сюда за скудным заработком.

Много зла и несправедливости в жизни. Вот два простодушных старика — поп Яков и матушка Руфина. Надо хоронить от глаз начальства сына, бежавшего из ссылки. Дочь сошла с ума, замученная допросами и тюрьмами. И оба старика живут «в худых душах». Горька доля женщины-крестьянки. Умирают в эпидемию дети, а помощи нет. В мире уродливых общественных отношений человек теряет ценность, топчется его человеческое достоинство. «Башка», трактирный завсегдатай, бесприютный бродяга, испытал уважение и хорошую человеческую жалость к товарищу по несчастью — бывшей актрисе, и над ним жестоко посмеялось человеческое отребье.

Тоска по настоящему человеку, глубокий искренний демократизм пронизывали рассказы. Среди тех, кто носил даже не имена, а клички — Спирек, Савок, Савосек — писатель искал и находил чувство чести и достоинства, сочувствие чужому горю и упрямую, несгибаемую силу, порой буйную и непокорную.

ПУТИ И РОССТАНИ

1

1885 год. Осень. Снова Москва. Снова увидел Дмитрий Наркисович дорогие сердцу русские святыни: и кремлевские башни, и Василия Блаженного, и памятник Минину и Пожарскому на Красной площади, и Малый театр с пьесами Островского. Снова история встала перед ним на том месте, «откуда есть, пошла русская земля».

Времена меняются. Давно ли он, провинциал из медвежьего угла, обивал пороги редакций, выслушивал обидно-вежливые отказы и, стиснув зубы, опять брался за перо, пришпоривал мысль. Теперь он имел литературное имя. Но тщеславие было чуждо ему. Он попрежнему трудился изо дня в день, оттачивал свой превосходный реалистический талант.

Москва, которую он всегда особенно любил, встретила его на этот раз особенно приветливо. В доме на Тверской, где он поселился с Марией Якимовной, появлялись все новые и новые знакомые. Было много хороших запомнившихся на всю жизнь встреч: с Короленко, недавно вернувшимся из якутской ссылки, с Златовратским, самым крупным писателем-народником, с редактором «Русской мысли» Гольцевым.

Златовратский оказался невысокого роста, кряжистый, длинноволосый и бородатый, с неожиданно звонким тенором. Разговорились о литературе.

— Худо с литературой, — сказал Златовратский. — Мы здесь в Москве перебиваемся с хлеба на квас. В деревню надо, в деревню. Наш русский мужик выработал широкие и глубоко гуманные основы для совместного существования… Изучать их надо… изучать.

Дмитрий Наркисович поморщился.

— Современная деревня представляет собой арену ожесточенной борьбы. Там сталкиваются совершенно противоположные элементы и инстинкты. Вот что такое современная деревня.

Златовратский неопределенно улыбался и перевел разговор на другую тему. Одет он был плохо и выглядел очень жалким. Вообще он показался Мамину скучным, неинтересным. Разговор не клеился. Мария Якимовна пыталась приобщить Дмитрия Наркисовича к музыкальной жизни Москвы.

— Рубинштейн дает концерты. Ты подумай только — сам Рубинштейн! Пойдем сегодня, — упрашивала она.

Дмитрий Наркисович уступил. Но на следующий раз откровенно признался, что не понимает слишком серьезной музыки.

— Зато я бы с удовольствием послушал наши уральские проголосные песни. Народную музыку я люблю и понимаю.

Через неделю Златовратский прислал приглашение прийти к нему. Писал, что будет кой-кто из писателей. Дмитрий Наркисович решил пойти. У Златовратского он встретил Короленко. Они поздоровались как давнишние приятели. Владимир Галактионович с добродушным юмором рассказывал, как он в лютые морозы согревался у камелька в юрте, как на дымок заехал к нему однажды «соколинец», бежавший с каторги.

— Хороший был человек, душевный…

Вскоре пришло еще несколько гостей. Среди них писатели Мачтет, Пругавин и господин в учительском вицмундире. О нем Короленко сказал:

— Московский пророк. Говорят, самого Льва Толстого наставляет.

«Пророк», оказавшийся преподавателем одного из московских училищ, быстро овладел разговором. Он безжалостно громил науку, искусство, цивилизацию. Уверял, что спасение человеков заключается в ручном труде и религии. Особенно напирал на необходимость отыскать бога, — успокоить свою совесть и воздержаться от мясоядения.

Дмитрий Наркисович слушал и хмурился.

— Ну, как? — спросил Владимир Галактионович.

— Не понимаю я и не признаю этого мракобесия.

— Поживете в столице, так не то еще увидите. Все это ненастоящее. Настоящее там, где-нибудь на берегах Ветлуги или у вас на Каме, на Чусовой.

— Настоящая жизнь и настоящие люди, действительно, там — в глубине России…

Шатания и растерянность видел он в среде литераторов. Происходил какой-то большой подспудный процесс, под натиском новых капиталистических отношений и в городе и в деревне шла огромная ломка. А литература как будто стояла в стороне от жизни. Не стало «Отечественных записок». Зато появилось много юмористических журналов, хотя веселиться было не с чего. Черная ночь победоносцевской реакции опускалась над Россией.

2

Поездка в Москву помогла крепче завязать связи с журналами, в первую очередь с «Русской мыслью». Редактор журнала Виктор Александрович Гольцев встретил радушно. «Русская мысль» являлась знаменем народнического либерализма и претендовала на роль ведущего общественно-литературного органа. Естественно Гольцев рассчитывал, что имя молодого талантливого писателя украсит страницы журнала. Здесь в 1886 г. начал печататься новый роман Мамина «На улице», являвшийся в известном смысле продолжением «Горного гнезда». Но Дмитрию Наркисовичу не хотелось связывать себя с единственным журналом.

В литературе он шел своей дорогой, сохраняя независимость мысли.

Возвратившись в Екатеринбург, он с наслаждением отдался давнишней страсти к поездкам, дорожным встречам и впечатлениям. Как губка, впитывал он в себя самый разнообразный материал. Он испытывал жадное любопытство к людям и фактам. На протяжении каких-нибудь трех — четырех лет он объездил и облазил чуть не весь Урал. Поднимался на Иремель, побывал в Ныробе. Коллекционировал уральские самоцветы и ездил на их родину в село Мурзинку. Производил даже археологические раскопки и однажды где-то около Камышлова откопал с приятелем-крестьянином кость мамонта. Кость была торжественно передана Уральскому Обществу любителей естествознания. Принимал участие и в театральной жизни Екатеринбурга, готовил для постановки в местном театре пьесу «Золотопромышленники».

Ее ставили. Театр был битком набит. Вызывали автора. Дмитрий Наркисович, однако, возвратился из театра в грустном настроении.

Играли местные любители и играли плохо. Но это бы еще с полбеды. Главное заключалось в сознании, что пьеса не вышла как пьеса, богатый материал не умещался в четырех действиях. Взыскательный к самому себе, писатель находил еще много недостатков, не замеченных другими.

3

— Ну я за вами… Одевайтесь и едем.

— Куда?

— Говорю: одевайтесь… У меня и лошадь у ворот.

— Что за спешка?

В дверях стоял широкоплечий плотный мужчина с круглым лицом и бойкими глазами. Он в высоких охотничьих сапогах, в кожаной куртке, с сумкой через плечо. Это Иван Васильевич Попов, старый знакомый. «Разбитной уралец» — зовет его Дмитрий Наркисович. Это один из тех простых людей, с которыми так любил бывать и беседовать писатель.

— Куда же ехать-то?

— А какое у нас сегодня число? Двадцать седьмое апреля… Так? А через три дня, что у нас будет?

— Первое мая будет… Но что из этого следует?

— Ах, боже мой, да где же это вы живете? На луне, вероятно. Говорю: одевайтесь, а потом на лошадь и в дорогу.

— На заявку?

— Наконец-то догадались… Говорите спасибо, что заехал. Другого такого случая и не дождетесь.

Через несколько минут коробок бойко катился сперва по городским улицам, а потом свернул на березовский тракт. Дмитрий Наркисович тоже оделся по-дорожному. Жадно вдыхал он свежий утренний воздух. По обеим сторонам дороги бежал сосновый лес. Весеннее солнце играло в воде, наполнившей ложбины.

Иван Васильевич с увлечением рассказывал о вновь открытых платиновых приисках. Вспомнился родной Висим. В детстве видел Дмитрий Наркисович платину у Матвеича в пузырьке из-под лекарства. Старик сам работал на промыслах.

— Дурни мы все, — говорил, высыпая платину на шершавую ладонь. — По десяти копеек платину сдаем немцу, а ведь она дороже золота!.. От так… Дурни, говорю.

Наступило лето и снова путь. На этот раз на Южный Урал — в башкирские степи.

Синь. Простор. Солнце палит нестерпимо. Степная даль почти сливается с синевой неба, и воздух, нагретый с утра, струится чуть видимыми волнами. Деревушка бедная. Возле изб стоят одинокие чувалы — в них нечего печь.

Спускается вечер, и быстро наступает темнота. Небо становится еще синей. Далеко разносится заунывная мелодия, бесконечная, как сама степь. Это играет на курае старый слепой певец.

Вся деревня собирается слушать старинные песни. Башкиры в дырявых азямах сидят вокруг костра. Слепой байгуш Надыр поет дрожащим старческим голосом:

«О проклятый, проклятый генерал Соймонов… Ты поставил на горе двенадцать каменных столбов, на каменных столбах поставил двенадцать железных шестов, а на шесты посадил двенадцать башкирских старшин, лучших башкирских старшин, проклятый, генерал Соймонов…»

Потом байгуш Надыр поет о старом Сеите, об Алдар-бае и Салавате…

Дмитрий Наркисович хлопотал по башкирским делам и садился «ашать» со всеми из общего котла.

Степными просторами, запахом полыни, кумачевыми закатами, тоскующей песней вошла в сердце Башкирия. И казалось, точно он прикоснулся к душе обиженного историей народа. Он стремился понять его мудрость, его поэзию.

Много было передумано в эти знойные дни и прохладные темные ночи, под небом глубоким и синим, где лихорадочно светились звезды.

Он думал о жизни и смерти, и образ старого байгуша Надыра вставал передним. Он пел, и в песне слышался голос самого народа, бессмертного народа.

«Лебедь Хантыгая, ты боишься того, что не существует… Смерть — это когда ты думаешь об одном себе, и ее нет, когда ты думаешь о других. Как это просто, лебедь Хантыгая!.. Созревший плод падает па землю — разве это смерть?»

Лебедь Хантыгая — это мудрейший из мудрых Бай-Сугды, чьи песни разносятся по всему ханству, как прилетевшие весной птицы. Он поет «о счастье трудящихся, о счастье любящих, о счастье простых». Лебедь Хантыгая!

Так родились прелестные миниатюры-легенды. Их создал многогранный и могучий талант русского писателя, которого захватила трагическая судьба башкирского народа.

4

Неизгладимое впечатление произвела на Дмитрия Наркисовича поездка вверх по Каме от Перми до Чердыни.

В Перми он посетил Василия Никифоровича Шишонко, «пермского Нестора». Его «Пермскую летопись» Мамин знал чуть не наизусть. Шишонко был уже старик, больной и дряхлый.

— Не знаю, удастся ли докончить летопись, — говорил с невольной грустью. — Сейчас у меня пойдет восемнадцатый век, а его надолго хватит.

Он показал гостю свой архив.

— Однако же, Василий Никифоровым, какой большой у вас запас еще ненапечатанных материалов, — удивлялся Мамин, перелистывая рукописи.

— Да ведь двадцать пять лет собирал…

Перед ним был один из маленьких героев, кто бескорыстно и честно служил отечественной науке.

В тот же вечер на небольшом пароходе он выехал в Чердынь.

Несколько молодых людей стояли на палубе и оживленно разговаривали между собой. Оказались студенты-горняки. Дмитрий Наркисович познакомился с ними. Студенты расспрашивали о состоянии горного дела на Урале. Разговор затянулся далеко за полночь. С удовольствием беседовал писатель с серьезной и умной молодежью. Двое оказались болгарами и хорошо помнили последнюю русско-турецкую войну.

— Первые болгарские горные инженеры.

Утром Дмитрий Наркисович проснулся рано, часов в шесть, и вышел на палубу. Волнистая пелена тумана кое-где еще стояла над водой, но солнце уже поднялось довольно высоко. Светлая голубая дорога Камы бежала меж бесконечных заливных лугов и редких лесков. Берега Камы были пустынны и хмуры. Но эта живая движущаяся дорога вызывала такое бодрое и хорошее чувство, как будто весь мир раздвигался перед тобой.

Здесь когда-то шел древний исторический путь, связывавший мифическую Биармию с Волгой и Каспием. Сюда из таинственных глубин Средней Азии завозились дорогие восточные товары. Когда татары загородили дорогу на юг, пришли сюда новгородцы. А потом Строгановы начали рубить острожки и ставить соляные варницы. Край становился русским.

Теперь это бурное историческое прошлое позади. Убогая деревушка редко-редко встанет на берегу, и снова пустынно и дико вокруг, только хлопают плицы колес, и бежит вспененная вода, и вал, бегущий за пароходом, слизывает с отлогого берега ракушки и валежник.

Когда же оживут эти берега?

Сидя в каюте, Дмитрий Наркисович читал очерки Василия Ивановича Немировича-Данченко «Кама и Урал». Читал и делал на полях злые пометки. Чувствовалось, что писатель наблюдал жизнь из окна вагона и писал свои зарисовки только для того, чтобы занять внимание неприхотливого читателя. Это был один из представителей литературы «благополучных концов».

Через двое суток пароход вошел в устье Вишеры. До Чердыни оставалось еще верст шестьдесят.

На рассвете вдали показался красавец Полюд. Своей формой эта высокая гора напомнила Дмитрию Наркисовичу подножие памятника Петру, только увеличенное в тысячу раз. Далеко-далеко над лесистой равниной, над волнистой линией гор поднялся Полюд-Камень.

А через несколько часов пароход подходил к Чердыни. Город стоял на высокой горе. С реки виднелись только белые колокольни древнего монастыря.

Вот она, Пермь, или Великая Чердынь! Город новгородской старины. Бедность чердынского населения вошла в поговорку. Край удален от учебных центров, но в городе ни одного среднего учебного заведения. Общественной жизни в Чердыни нет и званья. Тон задают купцы, ведущие торговлю с Печерским краем, — Алины, Пешехоновы, Надымовы. Весь необъятный край находится в кабале у десятка чердынских толстосумов.

Сидя на постоялом дворе, Дмитрий Наркисович писал в Екатеринбург Ивану Васильевичу:

«Не подумайте, что за несколько часов моего пребывания в Чердыни я подмахну целое описание этого города во всех отношениях, — описание будет, но самое коротенькое, ибо интерес Чердыни — в далеком историческом прошлом».

Действительно Дмитрий Наркисович пробыл в Чердыни несколько часов. Стояла чудесная погода, и он решил отправиться дальше. Ехали ночью по Чердынскому тракту на север. До села Вильгорт считалось семнадцать верст. Было уже около полуночи, когда подъезжали к Вильгорту. Небо над лесом горело пурпуровым закатом. Красный цвет навевал жуткое настроение. В этой северной заре было много крови и вообще чего-то зловещего, точно в зареве невидимого пожара. По обе стороны зубчатой стеной тянулся угрюмый ельник. Где-то ухал филин. А на горизонте возвышалась мощная громада Полюдова Камня.

5

Стояла весна. Тепло в этом году наступило рано. Экипаж ехал по изрытому ухабами Челябинскому тракту. Огромного роста, широкоплечий мужик брел по обочине. Его шатало с голодухи.

— Из городу, дядя? — спрашивали встречные с котомками за плечами.

— Из городу, — мрачно отвечал великан.

— А не слыхал, милый человек, насчет работы?

— Никакой такой работы в городе нету… Задарма шесть недель прошлялся, а теперь вот домой бреду. Надо к пахоте готовиться… Дружно ударила весна-то, а земля не ждет. Напрасно идете в город.

— Да уж что бог даст, милый человек… Не от радости идем.

Все разговоры шли на один лад: о работе, о хлебе, о голодовке. По деревням жаловались.

— У соседей худо, у нас тошней того… Мужики разбрелись, а бабы с ребятами маются. Тоже через день едят. Ну, и отощали: идет другая баба по деревне и повалится — голову стало относить с голоду. Потом хворь прикинулась: животами больше маются. Охвостьем прежде свиней кормили, а теперь в хлеб мешают, да и охвостья не стало.

Этой весной Дмитрий Наркисович побывал в Шадринске. Город расположен был на Исети, в центре когда-то хлебородного Зауралья. Теперь и сюда протянулись загребущие руки банковских дельцов и предпринимателей капиталистической складки.

В номере гостиницы спалось плохо: пьяная компания по соседству буянила до утра. Серый день начался перезвоном колоколов. Монотонно раздавались их медные голоса, начиная с самого маленького колокола, кончая самым большим. Служили панихиду, отпевали несколько покойников зараз.

Дмитрий Наркисович увидал возле церкви старика в заплатанном нагольном тулупе. У старика было восковое лицо и горячие, совсем молодые глаза. Всей своей наружностью и складом речи он напоминал раскольничьего начетчика.

— Божие наказание за грехи наши, — сказал старик и набожно перекрестился. — Народ с голодухи глину ест, а мы чревоугодию предаемся. Вон Ушков поехал беса тешить. Люди в церковь, а он в ресторан.

Мимо пронеслась кошева с бубенцами. В ней сидел господин в лисьей шубе и бобровой шапке. Это был знаменитый Амплий Гаврилович Ушков. Отец его, демидовский крепостной Гаврила Ушков, строил всевозможные заводы, и про Амплия Ушкова говорили: «Ежели у него завелось пять кирпичей, так он фабрику строит». Даже на городской земле ухитрился он поставить винокуренный завод.

— Народ с голоду помирает, а он его водкой спаивает, — говорил старик. — Как только бог за грехи терпит. Истинно, последние веки живем.

Познакомившись с городскими делами, Дмитрий Наркисович увидал строгого старика в хлебном магазине. Над дверями висела большая вывеска. Почтенный старец оказался одним из крупнейших тузов города Шадринска — Мокеевым. Вместе с другими шадринскими купцами он придерживал хлеб, выжидая «подходящих» цен. Шла отвратительная спекуляция на голоде.

Здесь Дмитрию Наркисовичу рассказали о страшных шадринских пожарах, уничтожавших сотни домов. Во время одного из пожаров сгорел купец Вагин, известный тем, что убил из ревности жену и был оправдан судом.

Водочный король Поклевский спаивал всю округу. Деревня нищала, разорялась. Хлеб, основа мужицкого благополучия, шел на винокуренные заводы.

С чувством отвращения писатель покидал это разбойничье гнездо. Побывал он и в Долматове. Толстые стены Долматовского монастыря ограждали немалый капитал. Отцы-монахи лебеду не собирали. В монастырских закромах находилось достаточно полновесного пшеничного зерна. Глядя на эту монастырскую крепость, Мамин вспоминал кровавые дни «дубинщины», когда восставшие крестьяне крепко тряхнули святой обителью. Стены как будто еще хранили горячие укусы пуль, а из монастырских подземелий точно слышались стоны пытаемых.

6

После каждой очередной поездки Дмитрий Наркисович возвращался в город освеженным и помолодевшим. Перед ним еще мелькали лески и перелески, в ушах еще звенело комариное пенье, и одежда пропитана была запахом дыма охотничьих костров. Он привозил полные карманы материала для работы. Оставалось только сесть за письменный стол с любимой трубкой в зубах.

Но жизнь врывалась и сюда, в тихий домик на Соборной улице.

На морозовской фабрике грянула забастовка восьми тысяч рабочих. Правительство выслало войска на подавление стачки. Сотни рабочих арестованы…

Скончался Михаил Викторович Малахов — молодой ученый-труженик… Скончался старик Чупин…

А в литературе началось какое-то оскудение. Рождалось новое поколение писателей — Минский, Дедлов, Варанцевич, Щеглов. Не об этом ли поколении пишет «Неделя», что

«оно не чувствует презрения и ненависти к обыденной человеческой жизни, не понимает и не признает обязанности человека быть непременно героем… Оно прониклось сознанием того, что все в жизни вытекает из одного источника — природы, все являет собою одну и ту же тайну бытия, все одинаково прекрасно для свободного художественного созерцания мира…»

Какая гнусность!

На собрании Уральского Общества любителей естествознания выступал с докладом о поездке на Новую Землю земляк-уралец Носилов. Третью зимовку провел он на Новой Земле среди полярной ночи и льдов…

Перед городской думой ставился вопрос в приобретении богатейшей по содержанию чупинской библиотеки. Дума отказала «за неимением средств»…

В местном театре шли последние спектакли. Антрепренер делал судорожные попытки расшевелить публику и ставил «Войну с тещей», «Балканскую невесту» с канканом и музыкой. Ничего не помогало!

Дядя Листар, то есть сам редактор Галин, писал в «Екатеринбургской неделе»:

«В свое время мы отмечали талантливое исполнение одних артистов и бесшабашную бездарность других, а теперь ради дней поста и всепрощения попросим, читатель, г-на Аполлона купно с г-жами Мельпоменой, Талией, Евтерпой, Клио и остальными их пятью сестрами отпустить великие драматические прегрешения многих бездарностей, лицедействовавших перед нами в продолжение целого полугодового сезона…»

Дмитрий Наркисович, не дочитав, отбросил газету.

В передней послышались звонки и знакомый голос:

— Дома Дмитрий Наркисович?

— Дома, дома.

Навстречу — улыбающееся лицо и пышные бакенбарды Онисима Егоровича Клера. Зачем пожаловал секретарь УОЛЕ? Оказывается, по очень важному делу. Есть проект организовать в Екатеринбурге Сибирско-Уральскую научно-промышленную выставку. Ее задача — показать, чем богаты Урал и Сибирь.

— Это великолепно! — воскликнул Дмитрий Наркисович. — Можете рассчитывать на полное мое содействие этой идее.

Выставка раскинулась на обширной территории монетного двора яркими цветастыми павильонами. Она широко рекламировалась в печати. Посетители могли дивиться образцам продукции Верх-Исетского, Уфалейского, Надеждинского, Тагильского и других заводов, ювелирной работе каслинских литейщиков, екатеринбургских гранильщиков, златоустовских лекальщиков. Почетное место занимала минералогическая коллекция Калугина — мурзинские топазы, аметисты и бериллы, полдневские хризолиты. Среди экспонатов выставки находился даже чум обитателей заполярной тундры.

Дмитрий Наркисович отдался выставке всей душой.

— Пусть все знают, какие богатства таятся в недрах Урала и как мы ими не умеем пользоваться, — говорил он профессору Анучину, приехавшему сделать описание выставки. — Народное богатство не принадлежит народу.

Сам он неутомимо корреспондировал в петербургские «Новости». Целый день проводил он на выставке в горнозаводском отделе, где выполнял обязанности секретаря.

Между тем в экономике края кризис бушевал с прежней силой. Прекратили деятельность Суксунские заводы, Кыштымские дышали на ладан. В Зауралье хлебный червь уничтожил пшеницу. Ожидался снова голодный год.

7

Побывал Дмитрий Наркисович и на родине — в Висиме. Мертвая тишина встретила его на заводе. Не дымили фабричные трубы, не лязгало железо. Даже на покосах не слышалось песен, не курились огоньки костров. Население работало на промыслах. В то же время появились новые раскрашенные дома, магазины: Висим стал столицей уральского платинового дела.

— Как вы будете жить, когда платина выработается? — спрашивал Дмитрий Наркисович старожила-висимца.

— А как жить — известно… Разбредется народ, куда глаза глядят — только и всего. Не у чего будет жить-то… Теперь к нам на промысла идут, а тогда мы пойдем. Конечно, платина на исходе. Обыскано все, а ежели где и найдем новую, так где ни на есть в горе, в самом камню, где уж ее неспособно будет и взять.

Народ перебивался с хлеба на квас. Зато вместо старого кабака появился новый трактир.

«Вон кровосос сидит, — на нашей беде распух, как клоп», — говорили мастеровые.

Из-за прилавка выглядывала лоснящаяся красная рожа.

В Висиме еще жива была старая начетчица. Старуха болела. Узнала Дмитрия Наркисовича и растрогалась. Жаловалась на смуту и шатание среди людей древнего благочестия.

— Попы наши совсем с кругу спились… Большой упадок старой вере…

— Правду ли рассказывают, что нынче ваши женятся на православных?

— Сводом женятся.

— А ваши девки тоже сводом уходят за православных?

Старуха только махнула рукой.

Висимские впечатления отливались в роман. Это было воплощение заветной мечты — осветить заводскую тему, еще никем не поднятую в литературе, показать как отразился на судьбе народной переход от крепостнических порядков к капиталистическим.

О своем предприятии Мамин писал Гольцеву:

«Осенью было начал «агромаднейющий» роман из горнозаводского быта, но засел на второй части — очень уж велик выходит. Десять печатных листов написал и сам испугался. Теперь и не знаю, что делать: то ли продолжать, то ли расколоть его на мелкие части. Мелкие вещи автору писать выгоднее и легче в десять раз, но бывают темы, которых не расколешь, так и настоящая. Дело вот в чем: завод, где я родился и вырос, в этнографическом отношении представляет замечательную картину…»

Над этим романом Дмитрий Наркисович работал три года и назвал его по имени трех поселков, образовавших Висимо-Шайтанский завод, «Три конца», а в подзаголовке написал: «Уральская летопись».

8

Березовский завод — одно из старейших поселений на Урале и родина золотого дела. Здесь сто лет назад Ерофей Марков нашел первое золото в России, и здесь же простой русский штейгер Брусницын изобрел способ дробить и промывать золотосодержащую руду.

Во времена крепостного права здесь была каторга. Местные жители хорошо помнили старые порядки. По барабану вставали и спать ложились, по барабану обедали, даже в церковь ходили под барабанный бой. После раскомандировки на работы за партией рабочих тянулись два воза: один с провиантом, другой с розгами. Не стало каторги, но осталась страшная память о ней, остались лиловые рубцы на спинах.

Не один раз Дмитрий Наркисович бывал в Березовском заводе, всегда его поражал отпечаток чего-то временного, непрочного, лежавший на всем. Дома строены на скорую руку: где нехватает крыши, где ворота не поставлены. Даже заново поставленные избы, не потерявшие еще нарядной желтизны свежевысгруганного дерева, говорят о немногих счастливцах, у которых сегодняшняя удача вот-вот обернется вчерашней нищетой. Улица тоже напоминает о промыслах. Там и сям зияют провалы: шахты подходят под самое селение. Местами путь преграждает свалка пустой породы.

«Не настоящая жизнь», подумал Дмитрий Наркисович, побывав первый раз в Березовске.

Больше всего поразило его тупое отчаяние, написанное на лицах старателей. Разговоры с ними многое объяснили писателю. Березовская дача, буквально усыпанная золотом, давала акционерным компаниям миллионные прибыли. Земли у березовцев не было. Приходилось работать у той же компании на любых условиях.

— Нужда заставит песни петь. Нам за золотник хозяева платят по два рубля, а казне сдают по четыре с полтиной.

— Как вы работаете? На каких условиях?

— Кто на поденщине, кто на отрядных работах. Кто на отрядные работы, тому и землю дают, только золото доставай. Да тоже радость не велика…

— Кругом золото, посередке — бедность.

— Золото моем, сами голосом воем.

Оставалась надежда на «дикое счастье». Кому повезло наткнуться на золото, тот, глядишь, и выбился из нужды. Только надолго ли?

— Вон идет вчерашний богач… Откантовал!

По улице нетвердой походкой шел мужчина с опухшим багровым лицом, босой, в рубахе с расстегнутым воротом, желтой от глины. Не глядя ни на кого, он свернул к полукаменному дому с приметной вывеской: «Питейное заведение».

— Родная дочь подвела. Он ее посылал в дудке золото добывать. Девка не будь дура, покуда родитель пировал, натаскала себе на приданое да и сбежала. Теперь он всего лишился: компания дудку отобрала, а дочь вышла замуж за шарташского кержака.

Разбирая в заводской конторе дела, Дмитрий Наркисович наткнулся на сообщение о штейгере, который сошел с ума и затопил шахту. Сухие строки официального донесения скрывали тяжелую человеческую драму. Те, кто знал, рассказывали о семейной неурядице. И снова причиной являлось золото. Золото ломало семью, толкало на преступления, доводило до самоубийства. В воздухе точно носились чумные бактерии…

После одной из поездок Дмитрий Наркисович написал рассказ «Глупая Окся» о старателе, обманутом дочерью. И когда написал, то понял, что к теме о золоте он еще вернется, что это будет роман о людях, искалеченных золотой лихорадкой, что новая вещь станет еще одной частью одной гигантской картины — Урал.

9

Дмитрий Наркисович провел зиму в самом кипучем литературном труде. Во-первых, заканчивал «Три конца», во-вторых, написал очерк о городе Екатеринбурге, предназначенный для сборника историко-статистических и справочных сведений. Издавал его городской голова Илья Симонов, владелец паровой мельницы, один из екатеринбургских богачей. Он же фактически прибрал к рукам и «Екатеринбургскую неделю». Несмотря на всю свою антипатию к Симонову, Дмитрий Наркисович принял заказ на очерк, потому что считал эту работу делом своей гражданской чести. Правда, она потребовала усидчивого изучения исторических документов и архивных материалов. Художник превращался в ученого-исследователя.

Он дал в своем очерке историю любимого города, как историю его хозяйственного развития, и закончил словами, выражавшими надежду на лучшее будущее:

«Формы — дело известного времени, а знание и труд — единственные двигатели всяких форм. Пожелаем же Екатеринбургу движения вперед в этом единственном направлении, чтобы он сделался действительно сердцем неистощимых сокровищ Урала».

Любовь к Екатеринбургу являлась выражением любви к Уралу, любви ко всей необъятной Родине. Эта любовь носила деятельный характер. Мамин участвовал в общественной жизни своего города. И литературная работа и работа общественная дополняли одна другую, завязываясь в один крепкий узел.

Участие в комиссии по ревизии банка помогло понять, какую роль играет это учреждение в капиталистическом освоении края, в его экономике. Особенно ясно писатель это понял, побывав в Шадринске. Банк походил на огромного паука, и в его тенетах безнадежно запутывались большие и маленькие мухи. Писатель увидел прямую связь между разорением деревни и накоплением миллионов. Вторгаясь в деревню, капитал превращал хлеб в товар и создавал крупных хлебных монополистов.

Так вырисовывались контуры нового романа — о хлебе.

10

Зимний сезон 1890—91 года в екатеринбургском театре открылся драмой Потехина «Нищие духом». Афиши сообщали о новом составе труппы. Дмитрий Наркисович любил театр, любил хорошие пьесы и хорошую игру. Но театральное дело ставилось на коммерческую ногу и, подлаживаясь к так называемой «чистой» публике, антрепренеры составляли сногсшибательные дивертисменты. Екатеринбургский театр не представлял исключения. И здесь тон задавала «золотая молодежь» — купеческие сынки, не знавшие, где убить время.

На этот раз, однако, труппа оказалась «с искрой». Особенно хороши были в женских ролях Морева и Абрамова. На следующий день его познакомили с Абрамовой.

— Я очень рад, что могу выполнить просьбу Владимира Галактионовича, — сказала артистка. — Я заезжала к нему в Нижний… Вы знаете, он мой бывший учитель… Он большой поклонник вашего таланта и просил меня передать вам в подарок его портрет.

— Спасибо, — ответил Дмитрий Наркисович.

Запомнились большие ясные глаза и красивый грудной голос артистки.

Ветер трепал афишу на углу Большой Вознесенской. На афише крупно выделялось: «Гроза». Роль Екатерины исполняла Абрамова. Дмитрий Наркисович зашел в театр и купил билет. Он сидел в первом ряду и не отрываясь смотрел на сцену.

Абрамова-Катерина подняла белые круглые руки и замерла в страстном порыве.

— Я говорю, отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать, нешто, теперь?

Может быть, не так уж хорошо играла артистка. Может быть, не совсем верно понимала она Островского. Но столько было в ней обаяния молодости и жизни, так проникал в душу ее голос…

После окончания спектакля Мамин увидал смеющееся бритое лицо антрепренера.

— А ведь меня Мария Морицевна спрашивала о вас. Какое-то поручение от Короленко…

Они прошли за кулисы. Навстречу им вышла сама Абрамова. Она стирала на ходу следы грима. И снова ее яркие глаза поразили Дмитрия Наркисовича.

— Вот госпожа Абрамова. Литератор Мамин-Сибиряк. Прошу любить и жаловать.

Мария Морицевна улыбнулась.

— Мы уже знакомы.

Он пошел ее провожать. Она рассказала историю своей двадцатипятилетней жизни, короткой и бурной. Мария Морицевна Гейнрих родилась в Перми в семье фотографа. Училась в местной гимназии. Короленко, в те годы высланный в Пермь под надзор полиции, репетировал ее. Еще в гимназии Мария Морицевна увлекалась театром, а по окончании ученья участвовала в любительских спектаклях. Потом вышла замуж за своего партнера на любительской сцене — секретаря уездного воинского присутствия Абрамова. С твердым намерением стать профессионалами, супруги отправились в Оренбург. Однако после первого же сезона их пути разошлись. Мария Морицевна выступала сначала в городах Поволжья, затем уехала в Москву. Здесь она сделала попытку организовать свой театр. Но попытка эта в конечном счете провалилась. И вот она снова на Урале, где не была столько лет.

Дмитрий Наркисович молча слушал ее откровенный рассказ и ему хотелось, чтобы эта ночь длилась как можно дольше. Он проводил ее до квартиры, и снова ее лучистые глаза улыбнулись ему. Он видел их перед собой, когда шел по заснеженным улицам ночного Екатеринбурга.

11

Они встречались еще несколько раз. Творческое горение, то, что больше всего Дмитрий Наркисович ценил в людях, привлекало его в Абрамовой. Она любила свое дело, и эта любовь дала ей силу пройти через грязь и пошлость кулис, сквозь пытку общественного мнения.

— Мы белые негры, — говорила она, — зато нет счастья выше, чем стоять у рампы, загораться самой и зажигать всех, кто тебя видит и слышит… А разве жизнь — не та же сцена, только самая скверная сцена, с плохим освещением, сквозным ветром и грязью. Настоящая жизнь — только на сцене!

Чем больше Дмитрий Наркисович узнавал ее, тем больше она ему нравилась. Это было не мимолетное увлечение, а настоящее большое чувство. И этому чувству он отдался весь, так как никогда и ничего не умел делать наполовину.

За окном трещал декабрьский мороз, а здесь, в уютной, по-женски прибранной комнате, царили тепло и тишина. И молодая женщина с густой волной каштановых волос, с прекрасными сияющими глазами читала наизусть Некрасова.

Грозой разбило дерево, А было соловьиное На дереве гнездо…

Он смотрел на нее и думал, что соловьиное гнездо должно быть у них. Он сказал ей об этом и, когда возвращался в дом на Соборной улице, то не замечал ни сорокаградусного мороза, ни извозчиков, гревшихся у трактира на углу Главного проспекта и Вознесенской. Огромное счастье наполняло все его существо.

Вскоре, однако, это счастье омрачилось. Оказалось, что брак Дмитрия Наркисовича и Абрамовой официально не мог быть совершен, потому что Абрамов не давал жене развода. Закон всецело поддерживал супруга. Создалось очень неприятное положение. Екатеринбургское общество не могло простить связи с женщиной, не получившей бракоразводного документа, да к тому же еще артисткой. Местные блюстители нравственности почувствовали себя задетыми. В пику Мамину и Абрамовой местные «интеллигенты» устраивали овации и «подношения» артистке Моревой и бойкотировали спектакли с участием Абрамовой. Ханжи и кумушки сумели настроить против Дмитрия Наркисовича даже близких ему людей.

Создалась такая атмосфера, что оставалось одно — покинуть Екатеринбург. Весной 1891 года Мамин и Абрамова уехали в Петербург.

Я. Вохменцев СТИХИ

ОТРЫВКИ ИЗ ПОЭМЫ

1. В МЕТРО

Замечательная штука — Это самое метро! Только высшая наука Так придумала хитро. Петр застыл от удивления И растерянно глядит: Как по щучьему велению, Книзу лестница бежит. Без толчков ступени тянет, До чего спокойный ход: Коль поставить чай в стакане — Не уронит, не всплеснет. Петр глядит в глаза Ивану, Словно ждет узнать секрет: «Как, мол, там, по прочим странам, Есть такое или нет?» Едут, едут без машины. Сбоку — словно верстаки, Где ползунка из резины Как опора для руки. Едут, едут по туннелю На ступеньках во всю прыть После хватит на неделю Про такое говорить. Сердце радостью исходит — Песню б грянуть в самый раз, Да неловко при народе — Просмеют тебя тотчас, Скажут, сразу скажут — пьяный, Хоть не пил ты десять лет. Под Петром и под Иваном Сходит лестница на нет — Под пол катится с разгона, Только ноги подбирай. Прямо с лестницы, к вагонам… Не езда, а просто рай. Но как раз пред мужиками Что-то сделалось с дверьми: Вдруг они закрылись сами. — Опоздали, чорт возьми! Укатился в бездну грохот, Тишина пришла в метро. — Тут, по-моему, не плохо, Как ты думаешь, Петро? И с улыбкой неизменной Молча смотрят мужики На шлифованные стены, На лепные потолки. Всюду чисто и красиво, Даже робостно сперва. Но дивиться… Что за диво? Как же иначе? — Москва. Лучшее, что есть на свете, В ней найдешь наверняка. По туннелю мчится ветер, Гром бежит издалека. Нет ни дыма, ни угара — Воздух чист внутри земли. В этот поезд, вместо пара, Электричество впрягли. Стоп, машина! Без заминки — Дело хитрого ума — Сразу на две половинки Дверь расходится сама. Мужики вошли и сели На диван возле окна. Мягко, словно на постели, Словно дома после сна. Дверь закрылась осторожно, Поезд тронулся. И вновь Звуки музыки дорожной Старикам волнуют кровь. Лишь за окнами вагона Различают иногда, Как по темному бетону Пробегают провода. Поезд мчится, как ракета, Словно рвется из земли. Призрак солнечного света Разрастается вдали. Это станция. С перрона Подошел к дверям народ. Пополняются вагоны И опять летят вперед. И опять беззвучно жмутся В мягких стыках буфера. Не успеешь оглянуться, Как уже сходить пора. Все в порядке, честь по чести — Ни вокзала, ни звонка. Из вагона вышли вместе Два приезжих старика. Все как надо, все по форме — Лампы весело горят. У проходов на платформе Двадцать памятников в ряд. — Что за чудо, в самом деле, Как музей внутри земли? — Постояли, посмотрели, Улыбнулись и пошли. Вот и снова удивление. Петр растерянно глядит: Как по щучьему велению, Снова лестница бежит. На ступеньках едут в гору. Что ты там не говори — Этих штук в былую пору Не видали и цари. И, восторга не скрывая, Петр Ивану от души: — Хороша езда такая, И порядки хороши. Замечательная штука — Это самое метро. Только высшая наука Так придумала хитро!

2. МАВЗОЛЕЙ

…С тех пор как вестью роковою Сердца до боли обожгло, Здесь с обнаженной головою Полчеловечества прошло. Но и теперь, не иссякая, К нему течет издалека Разноязыкая, людская, Как лента гибкая, река. Увлек пришельцев из Сибири Поток большой людской реки. В минуту шага по четыре Едва ступали старики. Пиджак расправлен на Иване, Старик подтянут, как солдат. — Знатье, так надо бы поране… Боюсь — ни с чем пойдем назад. — Конечно, мы, кацо, проспали… — Промолвил кто-то впереди. Иван глядит. Подобием шали Башлык завязан на груди, В гармошку собраны карманы, В рога закручены усы. — Да ни! Ще даже снидать рано, Ось подывытесь на часы. — Что знают трое друг о друге, Коль не встречались до сих пор? Но, как соседи на досуге, Они вступают в разговор, И незаметно переходят, Теченьем дум увлечены, От замечаний о погоде К вопросам будущей войны. Они с пристрастьем вникли в дело, И все сошлися на одном, Что надо б Трумена не в Белый, А, по приметам, в желтый дом. Дивясь начитанности брата, Петр, незаметный до сих пор, Вдруг заявил, что он когда-то Уж слышал этот разговор. — Та це ж не тильки наше мненье. Як не слыхать, колы воно Теперь уже в любом селенье И в каждой хате решено. Куранты дважды прозвенели — В их звоне музыка слышна. На смену утренней метели Пришла дневная тишина. Мир посветлел. Еще не грея, Взглянуло солнце из-за туч. Упал к подножью мавзолея В снегу теряющийся луч. Там, где в почетном карауле Стоит недвижим часовой, Кумач багряный развернули, Знамена с траурной каймой. И, снявши шапку перед входом, Вошли под мавзолейный свод, Где спит оплаканный народом Вождь, вдохновивший свой народ. Он спит, как будто отдыхая, Под вечной крышей из стекла. И мысль его, всегда живая, У глаз морщинками легла. Пускай уста его сомкнуты И неподвижны много лет, — Сам Сталин в трудные минуты К нему приходит на совет.

БАЛЛАДА О КОРОМЫСЛЕ

Не полвека ль назад, высока и стройна, В этот домик вступила хозяйкой она: Уложила в сундук подвенечный наряд И привычно взялась за горшки да ухват. Чтоб тяжелые ведра не резали рук, Ей с базара привез коромысло супруг. Был подарок его расписной красоты — От крючка до крючка петухи и цветы. Что река далеко — ни к чему молодой, Танцовала под тяжестью ведер с водой. И не знала она, что за нею вослед Беспричинно вздыхал неженатый сосед. Но прошли вереницей глухие года, И тяжелою стала речная вода. Кто считал, сколько раз на крестьянском веку С коромыслом ходила она на реку? Если б камнем тропинку устлать до воды, То, наверно, б на камне остались следы. Серебром зализала виски седина. В коромысле согнулась устало спина. И в подарке не стало былой красоты, Вместе с краской сошли петухи и цветы. Год, как выдана замуж последняя дочь, Год, как некому больше старухе помочь. Силы будто бы есть, да одышка берет. Разве мог безучастным остаться народ! Чтобы каждой хозяйке облегчить судьбу, Вдоль села под землей проложили трубу. Возле дома разрыли немного земли И к старухе на кухню трубу провели. Желтой медью сияет начищенный кран, Лишь откроешь — со звоном ударит фонтан. Из-под крана вода и вкусна и светла, А тропинка к реке лебедой заросла, И уже коромысло в чердачной пыли Тонкой пряжей своей пауки оплели.

Н. Кутов СТИХИ

НА УЛИЦАХ МОСКВЫ

Здесь асфальт натерт до блеска, Словно бархаткой сапог. Звон трамвая, ветра всплески, Суета, машин поток. Не конвейер ли в движенье Увидали в цехе вы? Не его ли продолженье Эти улицы Москвы, Что выносят поминутно Лимузины к площадям? — С непривычки очень трудно Здесь приходится гостям, Прибывающим в столицу Каждый день из разных мест — Из аула, из станицы — Кто на слет, а кто на съезд. Ждут они, не скрыв волненья, Терпеливо ждут, пока Не замедлит вдруг теченья Где-то улица-река. За машиною машина! Сосчитать их кто бы смог? Все гудки слились в единый, Несмолкаемый гудок. Средь машин на магистралях Я и нашу узнаю, Что рождалась на Урале, Далеко, в лесном краю. Там, где был при мне построен Первый цех и первый дом, Где завод, красив и строен, Загремел в горах потом. И пойду ли влево, вправо — Замечаю снова я: Мрамор — мой уральский мрамор Сталь — уральская моя. Лак блестящий лимузина И тяжелой ручки медь На дверях у магазина — Все — на что ни посмотреть — Все напомнит об Урале, Все расскажет нам о нем, Словно мы не уезжали, По Уралу мы идем. И заметить мне отрадно, Что летит, касаясь, щек, Ветерок метро, прохладный, Как уральский ветерок.

ТАНКИ

Кто военных парадов Позабудет красу? Танки всех танкоградов Нам напомнят грозу. Не грозу, страшный гром их Нам напомнит обвал. Сколько танков огромных Бросил в битву Урал. Видел я на Урале, Как рождались они В брызгах света и стали, В гуле, в звоне брони. Кран тяжелые башни Брал железной рукой… Это день наш вчерашний. Залпов гром над рекой, В бой идущие части, По Берлину удар, И с улыбками счастья Освещенный бульвар. Даль огнем отсверкала, И рассеялась мгла. На гранит пьедестала Слава танк подняла. В Бухаресте и Праге Наши танки стоят, О гвардейской отваге Всем они говорят. И, волнуясь, в газете Я читаю о том, Что не смолк на планете Грозный танковый гром. В дальних штатах «свободных» Танки брошены в бой С беззащитной, голодной Безоружной толпой. А у нас на парадах В звоне праздничных струн Танки всех танкоградов Мимо шумных трибун Грохоча проплывают, Вдаль уходят они И броней прикрывают Наши мирные дни.

Т. Тюричев НОЧЬЮ Стихотворение

Отпылало зарево заката, На причалы встали облака, Ночь свежа и звездами богата И, как юность светлая, легка. Ночь такая, кажется, что мало Ей сегодня места на земле, И дыханье жаркое Урала Согревает снова сердце мне. Горный ветер чуть листву колышет И разносит песен голоса. С каждым днем всё шире и всё выше Вырастают строек корпуса. Я иду по улицам и вижу Новых фабрик яркие огни, В их сиянье видятся мне ближе Коммунизма радостные дни. Мне легко о будущем здесь думать, О делах свершенных вспоминать — Город, в прошлом старый и угрюмый, Стал столицу мне напоминать. Как и днем — здесь все опять в движенье, Жизнь на каждой улице кипит. Тишину взрывая, в отдаленье Гром цехов торжественно гремит.

Л. Татьяничева СТИХИ

* * *

Как весеннее русло вода, Как плоды и колосья земля, Так великая жажда труда Каждый день наполняет меня. Выхожу я из дома чуть свет Вместе с теми, кто в цехи идут. Знаю — там быть обязан поэт, Где искусством становится труд.

ПАРК УДАРНИКОВ

Он стоит на вершине холма Звонколистый, слегка запыленный, Как боец в плащпалатке зеленой, И веселый, как юность сама, А у ног его город шумит, А над ним облака проплывают… В нашем городе помнят и знают Чем он дорог нам, чем знаменит. Он нам дорог как память о том, Как в степи, где лишь ветры гуляли, Молодым, вдохновенным трудом Мы цеха и дома воздвигали. Как мечтали о смелой судьбе, О счастливой весне коммунизма. И без подвигов ради отчизны Мы не мыслили счастья себе! Помнишь, друг, как в тридцатом году Мы в брезентовом городе жили, После смен, на осеннем ветру Этот парк на холме посадили? Крупным шрифтом, чтоб каждый читал И встречал наших первенцев лаской, Голубой несмываемой краской «Парк ударников» ты начертал. Мы с тобой и сегодня горды, Что за нами завидное право По веленью великой державы Строить домны, проспекты, сады, И как детям своим имена, Им давать дорогие названья… …Погляди — на вершину холма Парк поднял нашей юности знамя.

СЫН БОЛЬШЕВИКА

Школьный сад до листика раздет. Улетают журавли на юг. И ребята смотрят им вослед из-под смуглых, загорелых рук. Для чего вам, птицы, улетать, за Днипро, за голубой Дунай? Все равно нигде не повстречать вам раздольней, чем уральский край. Круглый год красив сосновый бор, а в озерах — синева до дна. Только жаль, — зима Уральских гор для пернатых слишком холодна. Видят дети: за далекий лес улетает журавлиный клин. — Мы заставим зимовать их здесь, — говорит курносый гражданин, мальчуган четырнадцати лет, пионерский галстук на груди. Для него несбыточного нет, перед ним открыты все пути. Мальчик говорит своим друзьям: — От отца я слышал много раз; вся природа покорится нам, будет в подчинении у нас! В нашей власти — климат изменить, сделать зиму мягче и добрей. Захотим — и мы заставим жить здесь весь год залетных журавлей. Яблони растут у нас? — Растут. Виноград мы вырастили? — Да. Это чудо? — Это просто труд. Нет чудес, ребята, без труда. Галстука два огненных конца на груди горят у паренька. Я не знаю — в мать он иль в отца, знаю лишь одно наверняка: каждый, кто послушает мальца, скажет:           это сын большевика!

ЧЕЛЯБИНСК. ПАРК КУЛЬТУРЫ И ОТДЫХА. С гравюры худ. Д. Фехнера.

ОДНАЖДЫ ВЕСНОЙ (Лирическая хроника)

I

Все тело тяжким сковано недугом: Ни говорить, ни мыслить, ни читать, Не в силах даже улыбнуться другу И бодрым словом успокоить мать… А за окном воды столпотворенье, Лучи ломает молодой апрель. Как хорошо бы выбежать за дверь И Пушкина прочесть стихотворенье. …И снова жар. И снова — пить, Но «пить» уже звучит как «жить». Он выживет. Видать, упрямый. Связав разорванную нить, Василий произносит: «Мама».

II

Как медленно процеживает время Больничная глухая тишина, Когда всю ночь ворочаясь без сна, Следит Василий мысленно за теми, Кто в этот час работает в цехах, Склоняясь над резцом или над фрезой, И в чьих умелых молодых руках Светлеет сталь, Смягчается железо. И тысячами ламп озарены, Ритмично дышат сильные моторы, Гиганты-краны и станки, в которых Мы ощущаем пульс своей страны. Перед Василием его станок. — Конечно, Павел выполнит заданье. Как зримый огонек соревнованья Горит над ним стахановский флажок. Стремительно, почти без напряженья Снимает Павел теплую деталь. Послушный фрезеровщику металл Стал шестерней — посредницей движенья. Она войдет, поблескивая остро, В сложнейшую систему передач… Василий после многих неудач Нарезку шестерен повысил до ста. И это, безусловно, не предел. Станок таит возможностей немало. Вот если бы болезнь не помешала, Он, может быть, осуществить сумел Одну мечту… …Они решили с Павлом к Первомаю Заданье года выполнить сполна… Забот и дум горячая волна Его несет, легко приподнимая…

III

— Скажите, доктор, что вам за охота Меня держать здесь… Лишние труды. Я поправляться буду на работе, Я без нее, как рыба без воды. Скучает по рукам моим станок, Весна, теплынь, Набухли ветки сада. Я вас прошу… — Просить меня не надо, Вас отпустить я не могу, дружок. Задача ваша — набираться сил. Я помогу вам как умею в этом. А чтоб вы не скучали, я просил Сестру достать вам книги и газеты.

IV

— Василий, Вася, Здравствуй, милый друг! Да он, ребята, выглядит героем. — Вот погоди такой банкет устроим, Когда ты выйдешь. И десятки рук Стремятся к другу с лаской грубоватой. — Зашли мы всей бригадой. Как один. (Крахмальные больничные халаты Трещат в плечах, расходятся в груди.) А у дверей, ни на кого не глядя, Березки вешней тоньше и стройней, Стоит, потупясь, крановщица Надя. (Василий помнил и в бреду о ней.) Когда все поздоровались, несмело Она к его кровати подошла. — Садитесь, Наденька. — Я к вам зашла Лишь на минутку… У меня к вам дело. — Какое? — После, Пусть сперва они. Они спешат. Им на учебу нужно… Большое чувство прячется в тени — Будь то любовь иль истинная дружба.

V

Нам без друзей, Как без родной семьи. В работе — слава, В дружбе — наша сила. …Ведут счет дружбе Павел и Василий От первой ученической скамьи. Они спешили вместе на завод, И вместе пробу на разряд держали, За честный труд почетные медали Друзьям вручили также в один год. Когда один брал верх в соревнованье Другой бывал немножко огорчен, Но стоило замешкаться — и он Спешил на помощь…

VI

— Наше обещанье Мы выполним, Василий, так и знай. Что не успел ты — сделает бригада. Мы, старина, наш славный Первомай И встретим, и отпразднуем как надо. Сейчас на сборке жаркая пора — Ведь близится в колхозах посевная — С конвейера, как лента броневая, Идут по всем дорогам трактора. Мы думаем, как нам еще ускорить Нарезку… Что я, ты ж совсем устал. Вот я принес «Как закалялась сталь», Чтоб мог ты хворь скорее переспорить.

VII

Дома в тумане, словно корабли. Как много впечатлений за день! На ветке вербы, принесенной Надей, Комочки почек, словно воробьи. (Любовь… Ее он не назвал еще. Язык любви Василием не найден. Но счастье для него заключено, Как в почках — листья, В синеглазой Наде.) И запах веток с жадностью вдыхая, Он к ним губами бережно приник… — Есть у меня, товарищ скоростник, Для вас одна идея неплохая. Мы с вами не знакомы, между прочим, Почти коллега, Черемных Кирилл. (Ну, наконец, сосед заговорил, А был все время он неразговорчив. А потому Василию казалось, Что общего у них, наверно, нет. Соседу было верных сорок лет. Когда нам восемнадцать — это старость.) Сосед своею мыслью увлечен, Прошелся по палате осторожно. — Я убежден, что для нарезки можно Брать не одну, а много шестерен. Я этот метод применял не раз. Здесь главное — изобрести крепленье. А чтоб скорее вы нашли решенье, Я в принципе с ним познакомлю вас. …И разницы в годах как не бывало. Кровати сдвинув, перешли на ты. Одни заботы, общие мечты — Их все как есть роднило и сближало. — Теперь-то я решу определенно Задачу эту… — Что ж, давай дерзать!.. Искателям, в свой смелый труд влюбленным, Дается ночь не для того, чтоб спать.

VIII

Разбужен город зычными гудками И радиоконцертом из Москвы. Асфальт и гравий влажных мостовых Обкатан до бела грузовиками. Друзья Василия со всех сторон Спешат к заводу. К песням и работе. Они не знают, что в его блокноте Есть новый путь нарезки шестерен. Еще он не оформлен чертежами. Не все детали в нем пока сошлись. Но смелая новаторская мысль Стремится стать конкретными делами.

* * *

Василий крепко, словно в детстве, спит. На веках солнца нежное свеченье. Довольный результатами леченья Врач отмечает:                     — Превосходный вид! И, отменив микстуры и пилюли, Усиленное выписал меню… Путь очищая солнечному дню, Все облака на запад повернули!

Н. Кондратковская СТИХИ

В КУЗНИЦЕ

В колхозной кузне — двери                                           настежь. Здесь все готово про запас. Механик запасные части Уже проверил в сотый раз. А молот — словно в руки врос — Минуты нет скрутить цыгарку! И курят хлопцы «Нашу марку», Хоть и не любят папирос.

НАШ ПУТЬ

Любой из нас к победам шел Крутой тропой, взрывая кручи, И если было хорошо, То мы хотели сделать лучше. Чеканной поступью идя, Воздвигли мы за зданьем зданье, Ответив творческим дерзаньем На мудрый замысел вождя. Нас чужеземец не сломил, — Мы и в огне держались стойко. На месте взорванных стропил Опять грохочут новостройки. И мы рубеж за рубежом Опять берем, взрывая кручи, И если скажут: — Хорошо, — То мы ответим: — Будет лучше!

Б. Балабанов СТИХИ

НАСТУПЛЕНИЕ

Еще земля не высохла в низинах, Найдешь овраги, полные воды, А с поля тянет запахом бензина, И слышится команда: «Заводи!». Упругий ветер рвется в радиатор, Ощупывает свежие пласты. Сегодня наступление — и надо, Чтобы солдатом был сегодня ты, Чтобы привык приказу подчиняться И подчинять рокочущий мотор. Пускай тебе лишь только восемнадцать, Пускай в глазах мальчишеский задор, И пусть звенит тугою тетивою Степная ширь — ты чувствуешь уже, Что начат бой, Что ты сегодня воин На новом, На исходном рубеже.

НА НОВОМ МОСТУ

Наверно, скоро здесь пройдут трамваи, Не удивив, конечно, никого. И вспомним мы: на деревянных сваях, Над бездною, в просторе ветровом Гремела дни и ночи эстакада, Гудел и гнулся тоненький настил, И шли на приступ славные бригады Во всеоружье знания и сил. И управляя времени теченьем, Они сражались с вьюгой неспроста, — Дугою вознеслись пролетные строенья Прекрасного, высокого моста! Минуют дни — узнают наши дети: Моста прочнее не было и нет — Он перекинут к будущим столетьям, Незыблемый, как слава наших лет.

Г. Громыко СТИХИ

НОЧЬ

В Магнитке ночь. Неугомонный ветер И тот прилег на пустыре вздремнуть. И кажется, что мы одни на свете Не спим, чтобы украдкою приметить, Какие сны таит земная грудь. Напоминанье зимнего мороза — Здесь воздух ночи холоден и чист. Здесь не цветут изнеженные розы, А окрики дежурных паровозов Давно спугнули соловьиный свист. Но и без этих декораций пышных Прекрасна ночь над городом моим: Цветеньем дикой ароматной вишни, Гудков хоралом, издалёка слышным, Сверканьем звезд над садом молодым… Мерцают рельс серебряные нити, Как светляки — на стрелках фонари. И ночь полна движенья и событий, Труда, борьбы, исканий и открытий До самой светлой утренней зари. И не беда, что есть на свете стужа — Нас греет жар мартеновских печей, И мы горды: наш труд Отчизне нужен, А ночь уральская ничуть не хуже Прославленных украинских ночей.

НАШ ГОРОД

Давно ли здесь холмов вершины Травой лохматились в пыли? А нынче — взглядом не окинешь, Какой мы город возвели! Над ним размеренно и строго Звучит гудка призывный альт, И одеваются дороги В свой плащ резиновый — асфальт. Как прежде, зимние бураны Ведут годам суровый счет, Но стройки гомон неустанный Над нашим городом течет, И с каждым днем домов громады К зениту тянутся смелей, И вдоль, широкой автострады Растет шеренга тополей. Здесь нам не раз бывало трудно, Но мы стремились много лет, Чтоб, наконец, над кладом рудным Возник немеркнущий рассвет, Чтоб в необъятные просторы Огни Магнитки гнали тьму! …Пусть с каждым днем растет наш город И вместе с ним —                        Любовь к нему.

И. Иванов ПРИВАЛ Стихотворение

На ученье шли солдаты По дороге полевой, За плечами автоматы, Каски, ранцы за спиной. Шли они, стряхнув усталость, Любовались на хлеба. А в колхозе начиналась У дороги молотьба. На привал остановились, Закурили — благодать! К лейтенанту обратились: — Можно ль плечи поразмять? Меж собой переглянулись, Каждый тронул козырек, Подбодрились, подтянулись — И к колхозникам на ток. Молотилка пела звонко, Пыль над током, что туман. Черноглазая девчонка Подавала в барабан. К ней сержант подходит бравый: — К пыли мне не привыкать, А давно хотелось, право, Научиться подавать. А девчонка: — Вот как? Что же, — Если только вы не прочь, В этом деле я, быть может, Вам вполне могу помочь! Начинайте! Так вот сразу… — Хорошо! Понятна суть, — Улыбнулся черноглазой, — Может, справлюсь как-нибудь. Для меня, как для солдата, Все легко… Снопы давай! Шевели коней, ребята! Поспевай-ка, Поспевай! Сам смеется:                 — По секрету Признаюсь, подружка,                                  в том, Что с лихой машиной этой С малолетства я знаком. Нету лучше настоящей Русской хватки,                        замечай! Голоса бойцов все чаще: — Поспевай-ка, поспевай! Всплески шуток, прибауток, Не смолкают голоса. Незаметно, как минута, Пролетели два часа. Стихли смех и разговоры, Пыль седая жмется вниз… Дан приказ бойцам для сбора И команда — «Становись!» — Ну, пока! В дорогу надо, — Чуть коснулись козырька, И крестьянки теплым взглядом Проводили: — Ну, пока! Проводили молодые, Словно братьев и друзей, Проводили пожилые, Как залетных сыновей… Уходили вдаль солдаты По дороге полевой, За плечами автоматы, Каски, ранцы за спиной. Вот они шагают строем, Вижу каждого бойца, И в сражении — героя, И в работе — удальца!

Ефим Ховив СТИХИ

РУДА

Сюда подняться можно лишь на крыльях. Гремят обвалы горным рекам в лад… Вчера руду геологи открыли, И в Министерство полетел доклад. Сто тысяч лет скрывавшейся в земле, Ей все же быть участницей полета В какой-нибудь детали самолета, Иль трактором явиться на селе!

ЗВЕЗДА

Звезда высокая, сияя, Плывет, как птица, над страной — Над синей шапкой Таганая, Над Волги синею волной,        Над проводами, хоть потрогай,        Дрожит в апрельской синеве,        И медленно своей дорогой        Перемещается к Москве. Она летит в кольцо созвездий, Что над Москвой в ночи горят, И огоньки на переезде С ней по-земному говорят.

В. Оглоблин МОТОРИСТ Стихотворение

Рябит в глазах… Дымок лизнул лицо. Железо, Шлак, Лебедки, Глина, Камень… И экскаватор розовый песок Ворочает железными руками. Стучит мотор… Безусый моторист, Покрыть стараясь сотни зычных звуков, Кричит, к губам прикладывая руки: — А ну, держись! Подвижный Смуглый, В блеске серых глаз Задумчивость, Упрямство, Непокорность, — Такой огня попробовал не раз, Такому в жизни, как в степи, просторно. Задорный смех, Спокойный говорок, Движения рассчитаны и метки… Здесь будет цех, Здесь пустят в краткий срок Великое творенье пятилетки. Свистят пары, Дымят внизу костры, Над стройкой — дым лиловыми платками, И экскаватор бойко у горы Ворочает железными руками.

В. Щербаков СТИХИ

ЗАПЕВАЛО

О парне в сибирской ушанке Я этот рассказ поведу. Дружил он с мехами тальянки, И был он с ладами в ладу.    И сердцем и песней крылатой    Умел он всегда уловить    И грустные думы солдата,    И ярость святую в крови. На немцев за правое дело К атаке готовится взвод, — Он песню поет о Гастелло, О Чайкиной Лизе поет.    Коль отдых — не часто, но были    Такие минуты в бою —    Тогда он сибирской кадрилью    Изводит тальянку свою. То песню, то снова частушки В ее переборы вплетет. И пляшут бойцы на опушке, В атаках бывалый народ.    Так жил у костров, на привалах,    С тальянкой своей сибиряк.    Солдатской души запевало,    Войну переживший земляк. Сейчас он во взводе не служит, В колхозе плетет невода, И с новою песнею дружит, С крылатою песнью труда.

У КОСТРА

Взрывы землю не качают — Передышка до утра, Значит, можно выпить чаю, Сесть поближе у костра.         Курим много, курим долго,         Руки греем на огне.         — Как живет родная Волга,         Есть ли вести о жене? Письма все перечитаем, Как читают на войне, Снова курим и мечтаем О любимой стороне.         Эти ночи пролетели…         Друг, припомни! До утра         Не с тобой ли мы сидели         У далекого костра?

ДЕВУШКА У СТАНКА

Передовой стахановке токарно-механического завода Анне Сергеевой

С подругами веселыми Задолго до гудка Пришла и встала девушка У своего станка.         Направила, нацелила         Резца тугую сталь         И циркулем измерила         Шершавую деталь. Ложатся строго линии, Послушные резцу, И вьются стружки синие, Как кудри по кольцу.         Все девушкой любуются         И любят за дела,         Как будто в цех не девушка —         Сама весна пришла.

СТАЛЕВАР

Сталевару-скоростнику Кыштымского механического завода А. Крюкову

Пробита летка. Знойный жар Струею льется в ковш висячий, Но видит старый сталевар Иным металл, в ковше кипящий. Не побежденным. Нет! Другим, — Освобожденным от опоки, В каскадах вольтовой дуги, Где вскрылил фермы мост широкий, В машинах на поле колхозном, В отбойном молотке для руд, В штыке и танке — силе грозной, Оберегающей наш труд. Он видит свой металл везде: В хозяйстве дорогой Отчизны И даже в маленьком гвозде На стройке зданья коммунизма.

СВЕТЛАНА

Волчий след. Мела пурга… По тропинкам в горы Уходили на врага Горняки-шахтеры. Ночью их скрывала мгла, Снежные метели, И с отрядом вместе шла Девушка в шинели. Много раз наверняка Пулеметной строчкой Вышивала белякам Смертные сорочки. Но не слышать больше нам Ее голос нежный, — Умерла она от ран В камышах прибрежных. Спит давно в земле сырой, В камышах лимана Пулеметчик молодой — Девушка Светлана.

Н. Дубинин НИКОЛАЙ ПАНАРИН Очерк

Мощные взрывы один за другим раздались на дне разреза. Клубы дыма и пыли поднялись высоко в небо. Тысячетонная масса угля с грохотом скатилась на рабочую площадку.

Как только рассеялся дым и пыль немного улеглась, огромная машина на гусеничном ходу подползла к разрыхленному углю, точно присматриваясь к рабочему месту.

Огромный ковш, казавшийся до сих пор ненужным придатком машины, вдруг ожил, медленно врезался в угольную массу и стал загребать уголь. Затем вся верхняя часть машины повернулась, неся в воздухе наполненный углем ковш. Над бункером ковш открылся и ссыпал уголь. Машина быстро повернулась назад, и ковш опустился. Так завершился цикл. Машина погрузила около шестисот килограммов угля. Эластичные движения этой огромной погрузочной машины-экскаватора поразительно четки и экономны. Ни одного рывка, ни одного лишнего движения. Это — результат совершенства, достигнутого в управлении этим сложным и громоздким механизмом. Три раза в минуту успевает ковш зачерпнуть уголь, и три раза разгрузить его над бункером. Двести циклов в час. Тысяча четыреста ковшей в смену. Ни один экскаватор этого типа в мире не достигал такой производительности. На этом экскаваторе типа ПДГ работает Герой Социалистического Труда Николай Фомич Панарин.

Задолго до начала второй смены приходит в раскомандировочную Николай Фомич. Небольшого роста, худощавый, он ничем не отличается от других рабочих и быстро теряется в толпе. Он приходит на работу за час до смены не для того, чтобы встретиться со своими товарищами и поговорить. Час до смены для него является подготовительным, и от него часто зависит успех всей смены. До прихода своей бригады он выясняет у начальника участка положение в забое, у главного механика он узнает, готова ли деталь, которую он заказал, и как идет изготовление детали для предстоящего текущего ремонта. Он получает задание на свою смену и затем спускается в разрез со своим помощником. Николай Фомич всегда застает первую смену еще в работе с тем, чтобы проверить состояние экскаватора. При передаче машины первой смены Панарин осматривает ее и, убедившись в ее исправности, отпускает бригаду первой смены.

Каждая смена начинается с отпалки угля. На эту операцию уходит час. Николай Фомич всегда использует это время на осмотр и даже на ремонт ее, не прибегая к помощи слесарей. Вся его бригада знает слесарное дело, а с прошлого года этим искусством овладели и все машинисты экскаваторов первого разряда по инициативе т. Панарина.

* * *

В 1934 году двадцатилетний Панарин уехал из своего села Мало-Шумаково, Челябинской области, и поступил грузчиком на шахту в Еманжелинке. Работая лопатой, он мечтал о механизации процесса погрузки, но на шахте, где работал Панарин, погрузочных машин не было.

Однажды Николай Фомич спросил у механика шахты:

— Существуют ли погрузочные машины для угля и породы?

— Существуют и для угля и для породы. Есть даже большие погрузочные машины-экскаваторы, — ответил механик.

С этих пор Панарин стал думать об экскаваторах и, взяв расчет, уехал в Челябинск. «Город большой, промышленный, наверное, экскаваторы где-нибудь работают», думал молодой механизатор. Он ходил от предприятия к предприятию, но экскаваторов не находил. Уезжать из Челябинска он не хотел и поступил на тракторный завод формовщиком.

В это время недалеко от Челябинска геологи обнаружили огромные запасы угля, залегающие очень близко от поверхности. Такое месторождение было выгодно разрабатывать открытым способом, и возле Коркино был заложен величайший в мире разрез. Много писали об этом новом и важном предприятии. Панарин узнал, что на разрезе применяют мощные погрузочные машины. Николай Фомич поехал в Коркино. В это время на новом предприятии нехватало рабочих разных квалификаций и особенно бурильщиков и взрывщиков. Панарину предложили быть бурильщиком.

— Я хочу работать только на машине. Я затем и приехал сюда из Челябинска. Я пять лет мечтаю о машине, — сказал молодой рабочий.

— Иди к механику, если подойдешь, пусть принимают, — сказал техник.

Панарин не пошел к механику. Он узнал, где работает экскаватор, и направился туда. Большой неуклюжий паровой экскаватор «Ковровец» пыхтел, грузя уголь. Николай Фомич замер. Он впервые увидел машину, о которой так долго мечтал. Сложная машина, точно гигантский организм, работала огромной лопатой-ковшом, зачерпывая каждый раз около тонны угля. Когда машина на мгновенье остановилась, Панарин приблизился к ней и обратился к машинисту:

— Примите меня на работу.

— Мне нужен кочегар, но ты уже больно того… и ростом маловат и в теле слаб, а работа здесь тяжелая, — ответил машинист экскаватора Андрей Ищенко.

— А вы не смотрите на мою худобу, я в работе горяч. Мне это дело нравится. Я давно мечтаю о машине.

— Ишь ты какой, значит будет из тебя толк, раз давно задумал быть машинистом. После смены пойдем к главному механику.

Всю смену простоял молодой Панарин возле экскаватора, любуясь его четкими движениями. Кончив смену машинист повел Панарина к главному механику.

— Вот хочу взять этого парня кочегаром, — сказал машинист.

— Слабоват, а работа тяжелая, — заметил механик.

— Дело не в силе, а в охоте — возразил машинист.

На следующий день Николай Фомич вышел на работу. Машинист Ищенко учил его:

— Машина требует любовного ухода. Не нужно содержать в чистоте и порядке и знать как свои пять пальцев. Тогда она не подведет.

Молодой ученик любовно рассматривал каждую часть машины, обращаясь с вопросами к машинисту. Но Ищенко был слабо подготовлен теоретически и поэтому не на все вопросы любознательного ученика мог ответить. В один из выходных дней едет кочегар Панарин в Челябинск и приобретает в книжном магазине все, что было по экскаваторному делу. Он долго не уходил из магазина, просматривая в купленных книгах чертежи экскаватора. Он радовался, когда по чертежам узнавал уже знакомый ему паровой «Ковровец».

Так прошло полгода. Панарин хорошо знал свою машину. Он также изучил по книгам экскаваторы других систем.

Вскоре он был переведен в помощники машиниста. Еще будучи кочегаром он часто садился за рукоятку управления и освоил это дело настолько, что мог самостоятельно управлять сложной машиной.

Через несколько месяцев мечта Николая Фомича осуществилась. Он был назначен машинистом экскаватора.

Двадцатидвухлетний Панарин, самый молодой машинист разреза № 1, сразу выдвинулся на первое место.

Вскоре он был переведен на менее мощный, старый экскаватор ПДГ с небольшой емкостью ковша.

Панарин не унывал. Он принял растрепанный экскаватор, в течение нескольких дней изучил его в натуре и по книгам и составил акт ремонта. Главный механик удивился полноте обследования, но все было обосновано. Приступили к ремонту экскаватора.

Николай Фомич целые дни сидел в мастерских, следил за изготовлением деталей, помогал как мог, и через несколько дней экскаватор был отремонтирован.

* * *

В разрезе было несколько участков. Были лучшие, где зачерпывание угля производилось быстрее и полнее, были и неудобные участки. «Молодой машинист учится работать в любых производственных условиях», думал начальник участка, выделяя рабочее место для экскаватора Панарина.

В первые же дни экскаватор Николая Фомича давал на двадцать процентов больше, чем прежде.

Главный механик, обходя забой, подолгу останавливался около экскаватора ПДГ, любуясь его четкой безаварийной работой. Экскаватор, который прежде шумел и стучал на весь разрез, теперь работал бесшумно, ритмично. «Чтобы так работать, нужно любить машину», подумал главный механик, уходя из забоя.

Прошел месяц. Экскаватор Панарина, увеличивая темпы, стал выполнять план на пятьдесят, на сто и, наконец, на двести процентов. Прежние четыреста ковшей в смену выросли за три месяца до тысячи двухсот. Старые машинисты не верили такой производительности экскаватора типа ПДГ и требовали создания комиссии. Однажды, неожиданно для Панарина, на его рабочей площадке в начале смены появилась комиссия во главе со сменным горным мастером Хомутининым. Условия работы в этот день были хуже обычных. После взрыва обрушились крупные глыбы угля, затруднявшие зачерпывание.

Комиссия стояла в стороне и считала количество ковшей. Первый час сто девяносто, второй — сто девяносто пять, третий — двести десять, четвертый — двести тридцать пять. За четыре часа восемьсот тридцать ковшей, в отдельные минуты по пять циклов. Процент перевыполнения — триста. Комиссия прекратила счет ковшей и ушла с площадки.

Ни у кого не было сомнения в том, что Николай Фомич Панарин — лучший машинист экскаватора.

* * *

На разрез поступил подросток Саша Юрбагушев. Он работал выборщиком породы. Часто во время вынужденных остановок в работе он издали наблюдал, как поднимались и опускались ковши экскаваторов. Он видел, что эта механическая лопата набирает уголь во сто раз больше, чем его ручная, и безустали может работать всю смену. С тех пор подросток не переставал думать о машине.

Однажды, идя на работу, Панарин увидел Сашу Юрбагушева, пристально смотрящего куда-то в глубину разреза.

— Куда это ты смотришь?

— Смотрю, как работают большие машины. Как мне хочется работать на такой машине!

— Так в чем дело? Открывается новый забой. Количество экскаваторов удваивается. Люди нужны.

— Я уже просился. Не берут, — ответил Юрбагушев.

— Ну, так вот что. Если ты так же любишь машину, как и я, то возьму тебя в помощники.

— Я вам буду очень благодарен, товарищ машинист.

— Благодарить не надо. Каждый машинист обязан обучать молодых рабочих. Я горжусь тем, что мои ученики уже работают не хуже меня. Бакина слыхал? Это мой ученик. Богаров — вон на том экскаваторе работает. Это тоже мой. Кучкин — первоклассный машинист — тоже у меня учился. Приходи завтра к наряду. Будем оформлять тебя.

На другой день Юрбагушев, окончив свою работу, побежал разыскивать вчерашнего машиниста. Панарин привел паренька к начальнику участка и заявил, что хочет взять Юрбагушева в помощники. Начальник участка посмотрел на молодого рабочего и сказал:

— Не годится. Мал.

— И мне тоже говорили. А вышел из меня не плохой машинист, — со злостью заметил Панарин. — Я ручаюсь за него. Вижу, что он машину любит, значит, будет толк.

В этот же день Юрбагушев направился с Панариным в забой. Он спотыкался, спускаясь по стремянкам, спеша за своим учителем.

Когда окончили отпалку угля, Панарин взял в будку экскаватора своего нового помощника и стал объяснять ему назначение каждой ручки и детали. Юрбагушев внимательно следил за каждым движением Панарина и, желая запомнить их, повторял в воздухе жесты своего учителя.

— Ты учись и на практике и по книгам. Так скорее научишься. Приходи ко мне. Я дам тебе книгу, а по четвергам буду объяснять.

Через несколько месяцев Юрбагушев стал одним из лучших помощников машиниста, а через год — знатным машинистом экскаватора.

* * *

Ветер уносил дым и угольную пыль после очередной отпалки. Разрыхленная масса лежала у самого экскаватора. Несколько обычных движений рукоятками — и огромная машина, зачерпывая уголь, разгружала его в бункер. Была жаркая пора. Разрез не выполнял государственного плана — и каждая минута была дорога. Николай Фомич Панарин сидел у рукояток и методически передвигал их своими опытными руками. Его экскаватор должен был выручать план всего разреза. Другие экскаваторы не выполняли своего плана из-за частых аварий. Экскаватор Николая Фомича работал безотказно. Он давно установил порядок планово-предупредительного ремонта. Каждый день по плану, составленному Панариным, приходили слесаря и меняли ту или другую деталь, поэтому и редки были аварии. Два дня осталось до конца месяца. Незначительный срыв в работе в эти два напряженных дня мог отразиться на месячном плане.

Прошло полсмены. Уже было погружено семьсот ковшей. Николай Фомич обещал дать в эту смену тысячу четыреста, и тогда суточный план по разрезу был бы выполнен на сто пять процентов. Погрузил тысячу, тысячу двести ковшей, и вдруг за два часа до конца смены что-то рвануло, и экскаватор остановился.

«Что бы это могло быть?» подумал Николай Фомич. Он быстро бросился к месту аварии и, выяснив в чем дело, послал своего помощника за слесарем. На разрезе был заведен порядок: машинист управляет машиной, ремонт производят слесаря. Поэтому Николай Фомич послал своего помощника вызвать дежурного слесаря для срочного ремонта экскаватора. Слесаря в дежурной не оказалось. Он был занят ремонтом соседнего экскаватора и до конца смены не явился. Пришел машинист второй смены.

— Сдаю машину в аварийном состоянии, — сообщил ему Панарин.

— Что случилось? — спросил тот.

— Авария ерундовая. Шпонка лопнула, но мы с тобой слесарным делом не занимаемся. У нас даже инструмента нет, — ответил Николай Фомич. — Вот совсем было бы другое дело, если бы мы обучились и слесарному делу и сами ремонтировали бы экскаватор. Авария-то ерундовая, а стоим уже два часа.

— Что же это мы будем все профессии изучать? Всего не схватишь. Где это видано, чтобы машинист был и слесарем? Машинист — это более высокая квалификация. Снижать ее не следует, — заявил сменный машинист.

Наконец, пришел слесарь, осмотрел место поломки и приступил к ремонту.

— Что это ты, Панарин, не идешь домой, смена-то твоя кончилась? — спросил слесарь.

— Смена моя кончилась, но я плана не выполнил. Теперь я хочу знать, сколько нужно времени, чтобы сделать ремонт, — ответил Николай Фомич.

— А ты этим не интересуйся. Это наше дело. За сколько времени отремонтирую, столько и будет. А вот кончу ремонт, тогда начнется твое дело, полезай в будку и начинай грузить уголь. А сейчас не мешай мне работать.

Панарин не пошел домой. Он остался у экскаватора, помогал слесарю, несмотря на то, что тот говорил ему «не мешай», и через полчаса работа была закончена.

— Вот видишь, если бы мы с тобой владели этой специальностью, мы бы сами машину ремонтировали. Я выполнил бы свой план, и ты бы не сорвался, — сказал Панарин своему сменному товарищу и пошел домой.

* * *

— Панарин, что это ты слесарным делом занялся? — спрашивали товарищи, увидев его за тисками в слесарной мастерской.

— Машинист экскаватора должен быть и слесарем, — ответил Панарин.

Каждый день, вернувшись с работы, Панарин отдыхал один час и уходил в мастерскую осваивать новую специальность под руководством опытного слесаря Балабанова, точно выполняя все его поручения.

Прошел месяц. Николай Фомич овладел основными элементами этой несложной, но очень важной специальности. Он выполнял уже серьезные поручения своего учителя, и вскоре, когда была Панариным самостоятельно изготовлена одна очень сложная деталь, главный механик сказал ему:

— Вот что, Николай Фомич. У нас мало хороших слесарей, а заказы пошли серьезные. Переходи слесарем в мастерскую, слесарь из тебя получится первоклассный.

Но механику не удалось уговорить Панарина. Николай Фомич продолжал повышать слесарную специальность и несколько месяцев проработал в двух сменах: первой — как машинист, и второй — как добровольный слесарь. Он постиг в совершенстве не только слесарное дело, но и организацию быстрого ремонта экскаваторов на ходу. С этого момента Панарин больше не появлялся в слесарной мастерской.

* * *

Первая смена, как обычно, началась со взрыва угольного массива. Затем три экскаватора подползли к разрыхленному углю и начали его грузить. Первым стоял экскаватор Панарина. Его движения были плавны, эластичны, без рывков. Второй экскаватор машиниста Смоленцева работал рывками, останавливаясь на мгновенье раз в продолжение цикла. В первом экскаваторе цикл состоит из замкнутых полудуг, цикл второго — из неправильного многоугольника. Первый экскаватор делает в каждую минуту три цикла, второй экскаватор — два.

Прошло четыре часа. Экскаватор Панарина погрузил восемьсот тридцать четыре ковша, второй экскаватор — триста двадцать, третий — триста пять. После тысячного ковша на первом экскаваторе лопнула деталь. Николай Фомич, затормозив машину, бросился к месту аварии. Обнаружил причину и, взяв инструмент, быстро произвел замену детали. На ремонт понадобилось семь минут. Панарин опять сел за рукоятку экскаватора и начал работать еще быстрее, наверстывая потерянное. Через час произошла поломка во втором экскаваторе. Четыреста двадцать ковшей было на его счету. Машинист пытался выяснить причину аварии, осматривал механизм, затем послал своего помощника за слесарем. Через полчаса пришел слесарь и после тщательного осмотра машины выяснил, что необходимо менять деталь, которой в запасе на экскаваторе не оказалось. Машина простояла два часа. За эту смену первый экскаватор погрузил тысячу пятьсот семьдесят ковшей, второй — пятьсот двадцать, третий — семьсот пятнадцать.

* * *

В январе тысяча девятьсот сорок восьмого года ленинградцы сделали патриотический почин — взяли на себя обязательство досрочно выполнить годовой план и обратились с призывом к трудящимся нашей Родины последовать их примеру.

Во всех частях Советского Союза откликнулись на этот призыв сотни коллективов. Как только услыхал Николай Фомич об этом замечательном почине ленинградцев, он немедленно созвал всех своих подсменных машинистов и помощников и предложил им откликнуться на призыв ленинградцев и дать слово товарищу Сталину выполнить годовой план досрочно. Совещание бригады проходило в забое, возле экскаватора.

— Давайте подсчитаем, сколько мы можем обещать товарищу Сталину дать сверх плана угля в этом году. Каждый машинист взял свою записную книжку, куда записывается ежедневная выработка, и начал считать.

— Я обещаю дать десять тысяч тонн сверх плана, — сказал Иван Валько.

— А ты сколько? — спросил Николай Фомич у машиниста Василия Синицына.

— Тоже десять тысяч могу обещать.

— Ну, а у меня получается пятнадцать. Всего, значит, мы можем дать нашим экскаватором тридцать пять тысяч тонн сверх плана, — подсчитал Николай Фомич.

Парторг ЦК ВКП(б) Иван Леонтьевич Осауленко каждый день был на нарядах и часто спускался в забой разреза. Особенно часто он бывал у Панарина и, беседуя с ним, выяснял обстановку, в которой приходится работать знатному машинисту, давал советы, как опытный инженер. Однажды, придя в забой, Иван Леонтьевич застал всю бригаду.

— Что случилось? Почему вся бригада в сборе? — спросил Осауленко.

— Сегодня мы прочитали в газете о вызове ленинградцев, вот мы и собрались для того, чтобы откликнуться на замечательный почин наших товарищей.

— Я приветствую такое решение, — ответил парторг.

— Мы подсчитали наши возможности и берем на себя обязательство — дать государству тридцать пять тысяч сверх плана, — ответил Панарин.

С того времени установилась тесная связь между Иваном Леонтьевичем и Николаем Фомичом. Панарин часто заходил в парткабинет, еще чаще Осауленко спускался в забой к экскаватору, помогая бригаде выполнять взятые на себя смелые обязательства. Бригада набирала темпы. Все остальные бригады включились в соревнование. Машинисты других экскаваторов обучились слесарному делу. Уменьшились аварии, текущий ремонт производили машинисты, не ожидая слесарей.

Машинисты экскаваторов набирали темпы и в третьем квартале закончили годовой план. К концу года все экскаваторы дали сверх плана тысячи тонн угля, а бригада Панарина тридцатого декабря рапортовала о выполнении своих социалистических обязательств. Страна получила много тысяч сверхпланового угля в обеспечение пятилетки в четыре года. Решением Президиума Верховного Совета Панарину присвоено звание Героя Социалистического Труда.

* * *

Небольшая усадьба. Старый домик. Здесь живет Панарин со своей многочисленной семьей. Каждый день после обеда Николай Фомич проверяет дневник своей дочери Зинаиды, ученицы четвертого класса. По вечерам, когда уснут малыши Геннадий и Николай, он читает своей жене, Евдокии Трофимовне, книгу. Любознательный Виктор, бойкий пятилетний мальчуган, ложится поздно. Он всегда, сидя у матери на коленях, внимательно слушает. Евдокия Трофимовна — болезненная женщина, а потому все хозяйство по дому ведет ее мать Акулина Павловна.

Последние месяцы живет Николай Фомич в этом старом доме. Предприятие строит ему большой дом со всеми удобствами в центре города.

— Вот перееду в новый дом, тогда выделю себе комнату для занятий. Хочу учиться на курсах без отрыва от производства. Хочу повысить свою квалификацию и культурный уровень. Тогда я буду еще полезнее государству, — сказал Николай Фомич секретарю горкома партии товарищу Михайленко, пришедшему в гости к Герою Социалистического Труда.

— Я счастлив, — продолжает он, — что дал стране миллион тонн угля, я еще более счастлив, что дал за последние пять лет сто эшелонов угля сверх плана. Я счастлив, что своим трудом помогаю советскому государству быстрее итти к коммунизму.

А. Лесков ВЕЛИКИЙ РУССКИЙ МЕТАЛЛУРГ Очерк

Русский народ внес неоценимый вклад в дело прогресса мировой культуры.

Можно с уверенностью сказать, что нет ни одной отрасли науки и техники, в которую наш великий русский народ не внес бы своего замечательного труда, своих глубоких знаний, где не проявил бы своих изумительных сверкающих талантов.

Начиная от гениального русского энциклопедиста XVIII века Михаила Васильевича Ломоносова и до наших дней, русские ученые неустанно обогащали человеческие знания, прокладывали новые пути в науке и технике, утверждали приоритет русской научной мысли.

Имя Павла Петровича Аносова, посвятившего всю свою жизнь служению Родине, отдавшего весь свой блистательный талант ученого — исследователя, изобретателя, производственника — возвеличению своей отчизны, никогда не будет забыто нашим народом. Оно особенно близко и дорого нам — южноуральцам потому, что тридцать лет своей жизни Аносов отдал изучению и освоению богатств Южного Урала, потому что его творческий гений проявился с особенной силой в той области производства, которая является ведущей в нашем индустриальном крае.

Нам, советским людям, дорого имя Павла Петровича Аносова не только потому, что он явился великим первооткрывателем важнейших законов в металлургии, но и потому, что он утвердил приоритет русской науки в этой важнейшей области производства.

* * *

В начале прошлого столетия Россия, как известно, занимала первое место в мире по выплавке чугуна. Правда, производство чугуна в России составляло тогда всего лишь 200 тысяч тонн в год, 85 % его выплавки падало на Урал.

«Во времена оны, — писал Ленин, — крепостное право служило основой высшего процветания Урала… Но то же самое крепостное право, которое помогло Уралу подняться так высоко в эпоху зачаточного развития европейского капитализма, послужило причиной упадка Урала в эпоху расцвета капитализма».

На заводах Урала господствовали старинный кричный способ получения железа и водяные молоты. Техника производства была очень примитивной. Крепостной труд на всех заводах был малопроизводительным. Все это сильно тормозило внедрение технических новшеств, постановку дела на научных основах. Царское правительство мяло, душило каждое проявление живой, творческой мысли.

В этот период времени, в первой половине прошлого века, и прошла жизнь и деятельность П. П. Аносова. Отец его, служивший секретарем Берг-Коллегии, оставил после своей смерти четырех малолетних детей и в том числе Павла, которого воспитал его дед, работавший механиком на Камских заводах.

Окончив с отличием Горный корпус, Павел Аносов в конце 1817 г. приехал в Златоуст, где и провел свои лучшие годы жизни.

Златоуст в то время представлял из себя маленький городишко с шестнадцатью тысячами человек населения. На Златоустовском заводе сталь получали путем обработки сырых криц под колотушным молотом и затем из этой стали делали в небольшом количестве холодное оружие. В «украшенном» цехе самобытные искусные граверы, уральские «умельцы», золотом наносили рисунки на клинки.

В то время Златоустовский, Кусинский, Саткинский и Миасский заводы только что перешли от частных хозяев в казну и образовали Златоустовский Горный округ. На этих казенных заводах работали десятки иностранных немецких мастеров, которые в своем подавляющем большинстве, обучаясь искусству производства холодного оружия у русских мастеров, получали в 8 раз больше своих учителей.

П. П. Аносов очень высоко ценил русскую смекалку, умение и народные таланты. Пройдя за 30 лет своей жизни в Златоусте все стадии заводской работы, до директора фабрики и горного начальника Златоустовского округа, он писал:

«Россия, богатая железными рудами различного свойства, не бедна и искусными руками».

Аносов не мало сделал для освобождения завода от иностранного засилия. Он на редкость умел очень тепло подходить к русским работным людям и пользовался их уважением и любовью.

Как подлинный патриот своей Родины, П. П. Аносов очень много сделал для освобождения отечественной промышленности от иностранной зависимости. Вместо немецких тиглей, которые ввозились по баснословно дорогой цене из Пассау, Аносов начал варить сталь в тиглях, сделанных из челябинской глины, угля и мелко просеянного мусора. Эти тигли оказались лучше пассауских и стоили почти в 100 раз дешевле.

Затем молодой инженер начал искать для производства сабель и клинков новые сорта стали, заменяя английскую литую сталь и шведское железо златоустовский металлом. Успешно решив и эту задачу, Аносов приступил к выполнению своей заветной мечты — производству русского булата.

В то время секрет легендарной булатной стали, за клинок из которой платили сотни червонцев, был утрачен.

Раскрытием тайны булата занимались металлурги всего мира. Но все опыты в этом деле — Фарадея в Англии, Карстена в Германии, Ринмана в Швеции, Бертье во Франции и других западноевропейских ученых — не увенчались успехом.

Один лишь Аносов разгадал тайну булата, разгадал ее, не путешествуя по Индии и Персии, как об этом пишут в романах, а нашел ее путем долгих кропотливых опытов на златоустовских плавильных печах.

В течение нескольких лет, вместе с плавильщиком Швецовым и другими русскими мастерами, Аносов дни и ночи проводил за шихтовкой, за плавлением и охлаждением стали, неустанно следя за температурой и подачей воздуха в печи.

В результате этого упорного и настойчивого труда, преодолевающего на своем пути все преграды и трудности, П. П. Аносов наконец решил поставленную задачу — клинок, сделанный из булатной стали, свободно сгибался в полуокружность и, не получая зазубрин, перерубал знаменитую золингенскую саблю; при этом клинок имел красивый рисунок и узоры, естественно получаемые в самом процессе его производства. Недаром златоустовские булатные клинки заслужили мировую известность и славу.

Но П. П. Аносов был далек от пожинания славы за выпуск замечательного холодного оружия, способ производства которого он нашел новыми, до сих пор неизвестными путями. В своем классическом произведении «О булатах» он мечтал:

«Скоро наши земледельцы будут обрабатывать землю булатными орудиями, наши ремесленники выделывать свои изделия булатными инструментами».

Однако этими замечательными практическими делами в производстве высококачественной стали далеко не исчерпывается деятельность П. П. Аносова. В отличие от своих предшественников, занимавшихся производством булата кустарно, как кудесники, работавших ощупью, на глаз, вкус и слух, путем передачи секретов от отца к сыну, П. П. Аносов занимался производством литой высококачественной стали на подлинно научных основах.

Он тщательно изучал физическую структуру металла и его химический состав. Он впервые применил микроскоп для исследования металлов, опередив английского ученого Сорби на 33 года, он положил начало микроанализу металлов и металлографии, без которых современная металлургия немыслима.

Он разработал и описал все стадии производства металла: плавку, разливку, ковку, термическую и механическую обработку, контроль ее качества по макроструктуре, микроструктуре и механическим свойствам.

Эти впервые с такой тщательностью и научной добросовестностью разработанные основы технологии производства стали явились надежным и прочным фундаментом, на котором зиждется современная качественная металлургия.

Аносов раскрыл сущность цементации, показав ошибочность взглядов на это дело знаменитого французского ученого Гей-Люссака, английского физика Фарадея и других европейских ученых.

Аносов своими опытами 1837 года по переделу чугуна в сталь на 30 лет предвосхитил этот способ производства стали французскими инженерами братьями Мартен. Аносов дал полную разработку процесса выплавки стали, включая и скрап-рудный процесс.

Строго говоря, завоевавший сейчас самое широкое распространение в мире мартеновский процесс производства стали следовало бы называть аносовским процессом.

Аносов весьма подробно исследовал влияние на качество стали кислорода, марганца, хрома и титана, имеющих большое применение в настоящее время. В процессе исканий он испытал и такие добавки к стали, как золото, серебро и платину, и затем отбросил эти опыты, как ненужные.

Неоценимая заслуга Аносова для нашей отечественной и мировой металлургии состоит в том, что он нанес сокрушительный удар западноевропейским теориям знаменитого французского ученого Ле Шателье и других металлургов о необходимости получения только однородного металла. Он доказал, что качественная сталь может быть получена лишь при структурно неоднородном металле, предвосхитив теорию дендритного строения стали, развитую позже нашим знаменитым ученым, отцом металлографии Черновым.

Также принципиальным решением вопроса была установленная Аносовым роль углерода на качество стали и ее кристаллизацию. Он отбросил (как совершенно ненужные, мистические) добавки в сталь алмазов, слоновой кости и полевых цветов, заменив эти добавки обыкновенным графитом — наиболее простым и удачным носителем углерода.

П. П. Аносов был разносторонне образованным инженером. Наряду со своим замечательным открытием производства литой высококачественной стали, он очень много сделал и для развития в России горного дела. Он первый составил геологический разрез Урала от Златоуста до Миасса. Эти плодотворные геологические работы, успешные поиски полезных ископаемых раскрывали природные богатства Урала, расширяли сырьевую базу нашей отечественной промышленности.

Не, мало труда положил Аносов в развитие золотодобывающей промышленности. Он изобрел золотопромывальную машину и внедрил ее на Миасских золотых промыслах. Ныне действующие во всем мире огромные кораблеподобные драги работают по принципу аносовских золотопромышленных машин. Он предложил и осуществил в жизнь смелый проект извлечения золота путем массовой переплавки золотоносных песков.

Таков путь жизни и деятельности П. П. Аносова, основоположника и родоначальника нашей отечественной металлургии качественной стали и горного дела, горячо любившего свою Отчизну.

Какой одухотворенной любовью к Родине, к Уралу звучит его статья «Геогностические наблюдения в округе Златоустовских заводов»!

«Златоустовский Урал, — писал Аносов, — является в грозном величии. Природа его в сих местах дика и угрюма. Величественные леса, мало еще истребленные, прозрачные струи вод, с шумом бегущие по своим крутокаменистым днам; уединенно лежащие нагорные озера, бедные, кое-где раскинутые юрты полуоседлых башкиров, их невозделанные поля и, наконец, дикие перпендикулярно вздымающиеся сопки Таганая, то совершенно голые, то покрытые лесом, дают истинное понятие о характере и красоте здешней природы».

* * *

Павел Петрович Аносов работал и творил в трудное время, в условиях косности царского самодержавия, раболепия правящих классов перед заграницей, в условиях крайне низкого уровня развития техники когда о каких-либо научных основах ведения процесса производства не было и речи. Не было и сколько-нибудь обобщенного опыта, накопленного за многие века русскими мастерами, превосходящими по своему умению заграничных мастеров.

Нашему великому соотечественнику предстояло идти по непроторенному пути.

Подобно родоначальнику и основоположнику русской науки М. В. Ломоносову Аносов противопоставил холодному бюрократизму царской России горячую жажду дела и волю к живой творческой работе. Он смело встал на этот путь и добился блестящего успеха. Его труды открыли новый этап в высококачественной металлургии.

На протяжении десятилетия велась упорная и настойчивая борьба за новый способ производства, раскрывались тайны природы и создавалась новая техника — техника металлургии высшего класса.

Высококачественную металлургию нельзя было иначе создавать. Высококачественный металл можно получить только при условии, если все стадии производства металла, начиная от выплавки и кончая последней операцией — термической обработкой изделий, — проводятся на надлежащем техническом уровне.

Отличительная особенность высококачественной металлургии в том и заключается, что все стадии производства выполняются по строго определенной технологии. Величайшей заслугой П. П. Аносова, блестящим успехом его многолетних исканий именно и является то, что он охватил все стадии производства и по всем его стадиям дал разработанную технологию, неустанно сочетая теорию с практикой, науку с техникой.

Рассматривая итоги творческой деятельности П. П. Аносова, видишь и понимаешь его как человека незаурядного ума, несгибаемой воли и, самое главное, как верного сына своего народа, пламенного патриота Родины.

На своих смелых опытах и их описаниях П. П. Аносов воспитал множество талантливых последователей, блестящую плеяду смелых новаторов, внесших ряд ценных открытий в мировую металлургию.

Особая роль в этом деле принадлежит Златоусту, который стал школой русских металлургов, давших стране ряд видных инженеров и ученых, которые сыграли большую и важную роль в развитии нашей отечественной металлургии.

На Златоустовском заводе начала протекать плодотворная деятельность Лаврова и Калакуцкого, открывших ликвацию и пустоты в стальном слитке, законы развития этих пороков стали и методы борьбы с ними, что дало человечеству дополнительно сотни миллионов тонн годного металла.

На Златоустовском же заводе начал свою деятельность Износков, впервые внедривший в России на основе опытов Аносова так называемый мартеновский процесс.

Когда Аносова назначили начальником Алтайских заводов, его преемник на Златоустовском заводе Обухов впервые в России, пользуясь аносовскими рецептами, отлил стальную пушку.

Златоустовская сталь, изготовленная для этой пушки Обуховым, была в 18 раз дешевле и в 30 раз прочней заграничной.

Раболепствовавший перед заграницей русский царь Александр II только тогда допустил эту пушку к испытанию, когда Обухов уверенно заявил, что он сядет на нее верхом во время выстрелов.

Пушка блестяще выдержала испытание. Так Златоуст нанес удар пушечной монополии Круппа.

На Златоустовском же заводе еще в 1859 году, следуя традициям Аносова, было сделано крупное изобретение мастером Пятовым по прокатке брони. Царское правительство послало это изобретение на «консультацию» в Англию, где некий Браун на заводе в Шеффельде украл его и затем взял на него патент. Приоритет России на производство брони был украден.

В годы первой мировой войны мастеровой Златоустовского завода Павел Сабуров, воспитанный на традициях Аносова и Пятова, подал проект создания русского танка, но генерал Ренненкампф положил его под сукно, и приоритет в изобретении танка остался за Англией.

Так правящие классы царской России, зараженные низкопоклонством перед заграницей, толкали нашу страну в пучину дикости и отсталости.

В сохранении отсталости и бескультурья русского народа они видели средство поддержания своего господства и поэтому продавали интересы России оптом и в розницу.

* * *

Великая Октябрьская социалистическая революция, раскрепостив творческие силы нашего народа, положила начало новой эры в развитии отечественной науки и техники.

Партия большевиков, партия Ленина — Сталина, весь советский народ всегда считали и считают развитие науки и техники своим кровным делом.

«Раньше весь человеческий ум, весь его гений, — говорил Владимир Ильич Ленин, — творил только для того, чтобы дать одним все блага техники и культуры, а других лишить самого необходимого — просвещения и развития. Теперь же все чудеса техники, все завоевания культуры станут общенародным достоянием… И разве во имя этой величайшей исторической задачи не стоит работать, не стоит отдать всех сил?».

Наш народ, всегда отличавшийся и отличающийся высокими качественными особенностями народа-труженика, созидателя, народа-героя и проявивший ум, революционный размах и деловитость в борьбе за благо человечества, выдвинул из своей среды целую плеяду талантливых людей, внесших огромный вклад в сокровищницу мировой культуры.

«Европа беднее нас талантливыми людьми», — не без гордости говорил в свое время Ленин.

Советские ученые самоотверженно служат народу, они отдают все свои силы на благо родной страны.

Советские ученые, деятели науки и культуры внесли неоценимый вклад в дело превращения нашей страны в могучую индустриальную державу, в страну, независимую от заграницы.

Советский строй, сталинские пятилетки создали все необходимые материальные предпосылки для широчайшего внедрения в производство самых передовых достижений науки, самых смелых изобретений.

Используя эти возможности, работники советской науки и техники продолжили и усилили свою огромную работу в период Великой Отечественной войны, закончившейся полным разгромом фашистской Германии и империалистической Японии.

В послевоенное время советская наука и техника, повседневно направляемые и поддерживаемые большевистской партией и советским правительством, лично товарищем Сталиным, движутся вперед семимильными шагами.

Вдохновляемые великой партией Ленина — Сталина, советские ученые достигают все новых и новых вершин человеческих знаний. Ежегодное присуждение Сталинских премий ученым, деятелям культуры, инженерам, новаторам производства, прокладывающим новые пути в науке и технике, — яркое тому доказательство.

Советские ученые являются достойными преемниками славных традиций великих русских ученых-самородков, новаторов, первооткрывателей, в различные времена истории отдававших свой труд, свою жизнь нашей Родине.

Самоотверженно работая на свою страну, на свой народ, на благо всего человечества, советские ученые в своей практической деятельности неустанно приумножают традиции великих мужей науки и техники прошлого, таких в том числе, как и Павел Петрович Аносов.

* * *

Состоявшаяся в сентябре месяце конференция работников металлургии Южного Урала еще раз отметила за русским металлургом приоритет в создании учения о высококачественной стали и наметила ряд путей дальнейшего развития качественной металлургии области, вытекающих из учения о стали П. П. Аносова. Ныне отказ от приоритета нашей страны в том или ином открытии или изобретении равносилен измене Родине, предательству своего народа.

Желание установить или сохранить приоритет за русской советской наукой, вытекающее из чувства патриотизма, вовсе не является признаком какой-либо национальной ограниченности, узости, обособленности нашего государства.

«Советский патриотизм, — говорил товарищ Молотов, — вовсе не признак национальной ограниченности. Настоящий советский патриотизм растет в массах, как сознание великой революционной силы союза рабочих и крестьян всех наций СССР, как сознание великого интернационального значения успехов строительства социализма для трудящихся всех стран».

Творчество советских ученых и изобретателей глубоко партийно, оно пронизано идеей социалистического гуманизма, пониманием того, что в СССР научно-технические открытия не могут быть использованы во вред народным массам, что эти открытия служат интересам трудящихся.

Иные теории проповедуются в капиталистических странах.

В американской печати в последнее время много пишется о «независимости» и «беспристрастности» науки в Соединенных Штатах, которая якобы стоит вне политики.

Но вполне очевидные многочисленные факты говорят о совершенно обратном — о том, что наука в США с каждым днем все больше подчиняется промышленно-финансовым монополиям и оголтелым милитаристам, стремящимся использовать науку в целях осуществления своих авантюристических планов завоевания мирового господства.

Достаточную известность приняло учение одного американского ученого Фогта, занимающегося проблемой сознательного умерщвления различными путями значительной части человечества.

Этот американский «ученый» возрождает варварские, каннибальские теории Мальтуса и Гитлера — таков путь растленной философии Запада!

Соратники Фогта, создавшие атомную бомбу, мечтают об изобретении такой машины, которая от включения рубильника могла бы сразу разрушить целый цветущий край. Таковы мечты апологетов воинствующего империализма.

Такова действительная цена «независимости» и «беспристрастности» науки в США.

Разве не ясно после этого, что наука в Америке на самом деле является верной служанкой сил реакции, капиталистических монополий, поджигателей новой войны.

Большевистская партия воспитывает трудящихся в духе советской национальной гордости, и это является важным средством борьбы против влияния капиталистического мира, против буржуазной идеологии.

В известных постановлениях партии по идеологическим вопросам — по вопросам литературы и искусства, критики и философии, о положении в сельскохозяйственной науке — по-большевистски вскрыты природа, а также фермы и методы проявления антипатриотического пережитка — преклонения перед заграницей, перед мнимыми, лженаучными и просто не существующими «достижениями» буржуазной культуры.

В решениях партии указаны пути борьбы с этим пережитком.

Советские ученые, деятели науки и техники, все советские люди должны всегда неуклонно следовать этим мудрым указаниям нашей партии. Необходимо особенно зорко оберегать все наши открытия и изобретения, направленные на благо народа. Мы всегда должны помнить, что наши враги, потрясающие атомной бомбой, сколачивающие всевозможные агрессивные блоки и союзы, направленные против СССР и стран народной демократии, не стесняются в средствах, чтобы перехватить чужие открытия и изобретения и использовать их в своих гнусных целях, в преступлениях перед человечеством.

* * *

Советский Союз является страной металлической, страной с развитой металлургической промышленностью, составляющей основу основ всего нашего социалистического народного хозяйства.

Южный Урал занимает в этом отношении особо важное место в стране. Это, прежде всего, край металлургии вообще, качественной металлургии в частности.

За годы сталинских пятилеток и в период Великой Отечественной войны у нас созданы такие гиганты металлургии, как Магнитогорский комбинат, Челябинские металлургический и трубопрокатный заводы и др.

Коренным образом реконструированы на базе современной техники старые заводы, в том числе Златоустовский, где более века назад жил и трудился наш славный соотечественник П. П. Аносов.

Советская страна ставит гигантские задачи по дальнейшему развитию отечественной металлургии.

«Нам нужно добиться того, — указывает товарищ Сталин, — чтобы наша промышленность могла производить ежегодно до 50 миллионов тонн чугуна, до 60 миллионов тонн стали…»

Эта установка товарища Сталина, без которой нельзя решить главную экономическую задачу СССР, выдвигает перед деятелями науки и техники, работающими в области металлургии, перед всеми работниками этой ведущей отрасли народного хозяйства новые, огромные по своим масштабам технические задачи.

Для того, чтобы успешно решить задачу, поставленную товарищем Сталиным, добиться нового, огромного скачка вперед нашей металлургии, необходимо разрабатывать и находить новые, наиболее эффективные, революционные пути и способы получения металла, улучшения его качества, удешевления его стоимости.

Наши советские металлурги, борясь за решение этих поистине исторических задач, должны постоянно помнить о работах П. П. Аносова и его учеников, об их смелости в научно-технических дерзаниях.

Прошло уже более 100 лет со времени аносовских открытий и изобретений, а многие мысли его живы и действенны до сих пор!

Что дало возможность великому русскому металлургу совершить свои первооткрытия? Теснейшая связь его научных исканий с жизнью, с практикой, его стремление поставить науку на службу человека!

П. П. Аносов, глубокий, проникновенный ум которого ничего не принимал на веру, требовал проверки теоретических заключений на практике ради того, чтобы внести изменения в самую практику, в жизнь в интересах человека.

Его методам работы, его настойчивости и подлинной научной добросовестности должны учиться работники нашей промышленности, наших лабораторий и институтов.

Наши советские металлурги — последователи П. П. Аносова — все время обогащают технику производства металла новыми достижениями.

Комплексные бригады рационализаторов, состоящие из рабочих и инженеров, в содружестве с заводскими лабораториями вносят все время новое в работу своих цехов.

Десятки проблем решаются сегодня на металлургических заводах и комбинатах. И всем лучшим начинаниям, каждому дельному передовому почину на том или ином заводе дают широкое развитие во всей металлургической промышленности. Для этого в нашей стране, где нет конкуренции, имеются все возможности. Чем сильнее развивается и растет наша страна, тем все большие требования предъявляются к качественной металлургии — новые машины, механизмы, аппараты и приборы требуют новых, более совершенных марок стали.

Советские ученые, инженеры и техники глубоко, всесторонне осваивают богатое наследие славного сына великого русского народа П. П. Аносова, и все наиболее ценное, не утратившее значения и по сей день прилагается к практической работе по дальнейшему подъему и развитию народного хозяйства.

В ИЛЬМЕНСКОМ ЗАПОВЕДНИКЕ. С гравюры худ. Д. Фехнера.

ПО НАШЕМУ КРАЮ

Е. Васнецова, С. Ушков ИЛЬМЕНСКИЙ ЗАПОВЕДНИК

I

На Южном Урале, между городами Златоуст и Челябинск, в Ильменских горах находится замечательный уголок Советского Союза — Ильменский государственный заповедник имени В. И. Ленина.

Если мы поедем от Златоуста к Челябинску, то, перевалив через хребет Большого Урала, попадем в золотоносную долину реки Миасс. Много сотен пудов золота дали пески этой реки. А за долиной реки Миасс, как бы отделенный рекой от гор главного хребта, одиноко возвышается Ильменский хребет, самая восточная, сравнительно невысокая, горная цепь Южного Урала. Он тянется от Ильменского озера, которое расположено у подножья его южной оконечности, на север до впадения реки Миасс в озеро Аргази. На юге, в 3 километрах от Ильменского хребта, находится золотопромышленный город Миасс, а на севере город Карабаш, известный своим медеплавильным заводом. Общая площадь заповедника 500 кв. км. Протяженность его с юга на север — 60 км, с запада на восток ширина его колеблется от 4 до 15 км.

Территория заповедника включает в себя весь Ильменский хребет и восточное предгорье с многочисленными озерами.

На юге граница его проходит несколько южнее оз. Ильменского, а на севере — около озера Аргази. Западной границей заповедника является сам Ильменский хребет, а восточной — озера Малое Миассово и Большой Кисегач.

Территория заповедника охраняется штатом специальной лесной охраны.

На южном склоне Ильменского хребта, в 1,5 км от ж. д. станции Миасс, в тенистом естественном парке из вековых сосен и лиственниц находится Управление заповедника. В отдельных коттэджах — музей, кабинеты научных работников, лаборатории, клуб и квартиры сотрудников. Из окон домиков заповедника открывается исключительный по красоте вид на Ильменское озеро и Чашковские горы. В парке стоит памятник, великому Ленину.

28 лет тому назад 14 мая 1920 года наш гениальный учитель и основоположник партии, советского государства Владимир Ильич Ленин подписал декрет о запрещении каких-либо горных работ в Ильменских горах и об учреждении в этом месте минералогического заповедника.

В 1940 году, в год, когда праздновали 20-летний юбилей заповедника, правительство присвоило ему имя Ленина.

До советской власти в Ильменских горах производились хищнические разработки недр. В погоне за прибылью, за добычей драгоценных камней и металлов горщики-старатели везде, где только могли, разрушали горные породы. Своей хищнической работой они истощали залежи ценных камней в горах. Советская власть положила конец этим хищениям. Сейчас в Ильменах запрещены промышленные разработки недр. Ученые не только Советского Союза, но и всего мира имеют полную возможность изучить минеральные богатства Ильмен в их естественной обстановке.

200 лет тому назад, когда в России еще не изготовляли стекло, был большой спрос на белую слюду — мусковит.

Этот минерал имеет свойство расщепляться на тончайшие прозрачные пластинки, которые раньше употребляли вместо стекла. Тот, кто имеет возможность побывать в Москве, может увидеть такие слюдяные оконца в домике русского боярина на Варварке.

В период развития горнозаводского дела на Урале спрос на белую слюду резко возрос. От Златоустовских заводов на поиски слюды был послан горный мастер Раздеришин; поехал он к востоку от своего города и нашел большие залежи мусковита в Ильменских горах. Очень ценили горщики ильменскую слюду. Нигде они не встречали в другом месте такие большие кристаллы мусковита. Больше 30 лет добывали они слюду для Златоустовских заводов, следы их разработок сохранились по сие время в виде копей, носящих имя Раздеришина.

Во время этих разработок слюды старатели находили и другие ценные минералы, многим тогда еще не известные.

В 1768 году ильменские разработки посетил известный натуралист и путешественник того времени Паллас. Описывая свое путешествие на Урал, он первый принес миру известие о минеральных богатствах Ильменских гор. А когда в 1780 году казак Чебаркульской крепости Прутов случайно натолкнулся на драгоценные камни, прозрачные и сверкающие топазы — слава о богатстве Ильменских гор разнеслась по всему миру.

К Ильменам потянулись горщики — старатели, много интересного они встретили в горах: кроме топазов, прозрачные, чуть фиолетовые флюориты, сверкающие фенакиты… И сейчас в заповеднике, в горах, можно встретить старые выработки, оставшиеся еще со времени первых горных разработок. Огромные отвалы горных пород около этих ям густо заросли кустарником и столетними соснами.

В начале XIX столетия Ильменские горы становятся широко известными научному миру. Образцы Ильменских минералов появляются во всех крупных минералогических музеях не только в России, но и за границей. Об Ильменских горах упоминается в учебниках географии, геологии и минералогии. Многие русские ученые-исследователи потрудились над изучением недр Ильменских гор.

Увлекательно, захватывающе интересно рассказывает в своих книгах об ильменских минералах академик А. Е. Ферсман.

Ученые — минералоги и геологи — всего Союза стремятся побывать и поработать в Ильменских горах, в этой сокровищнице минералов. И поистине этот уголок нашей Родины не имеет себе равных по разнообразию и богатству минералов. Более 140 минералов, различных по химическому составу, найдены в Ильменских горах. Некоторые из них впервые открыты в Ильменах и названы именем этих гор: ильменит, ильменорутил, горная порода миаскит и др.

Минералогическое богатство Ильмен объясняется сложной геологической обстановкой, создавшейся в период формирования горной системы Урала.

Много миллионов лет тому назад на месте Ильменских гор плескалось широкое море. Горные породы его берегов разрушались под могучими ударами прибойной волны. Морские течения уносили далеко в море продукты этого разрушения в виде гравия, гальки, песка и глины. Организмы, населяющие толщу воды, отмирая, падали на дно. Так в течение многих тысячелетий на дне древнего моря накапливались отложения.

Но вот наступил период, когда море сменили горы. Под влиянием внутренних сил земли, морское дно поднялось, горизонтальные напластования осадочных пород сменились складками, и на месте бывшего моря выросли горные хребты…

Горнообразовательные процессы почти всегда сопровождаются поднятием из недр земли расплавленной огненно-жидкой массы, так называемой «магмы».

В некоторых случаях магма изливалась на поверхность, в других — она внедрялась в пласты осадочных пород, изменяя их, и застывала не излившись, образуя глубинные кристаллические горные породы.

Вот такими кристаллическими породами (миаскитами, сиенитами и гранитогнейсами) наполнены Ильменские горы. Эти горные породы по своему химическому и минералогическому составу совершенно различны.

Но не вся магма поднималась из глубин земли. В глубоких, нижележащих слоях оставалась еще огненно-жидкая масса, богатая тяжелыми, более редкими расплав-лепными минералами, насыщенная летучими соединениями и водяными парами.

Эта остаточная магма под влиянием сильного внутреннего давления стремилась подняться вверх, внедряясь по трещинам в ранее образовавшиеся горные породы. В трещинах она застывала и выкристаллизовывалась, не выходя на поверхность, образуя пегматитовые жилы. Такие жилы богаты всевозможными редкими минералами, кристаллы которых достигают очень крупных размеров.

В начале XIX столетия один зарубежный ученый, посетив Ильменские горы, сказал:

«Кажется, минералы всего света собраны в одном удивительном хребте сем и много еще предлежит в оном открытий, кои тем более важны для науки, что представляют все почти вещества других стран в гигантском размере».

Пегматитовые жилы, образовавшиеся среди горных пород Ильмен — миаскитов, сиенитов и гранитогнейсов, — различны по составу образующих их минералов.

Сравнительно на небольшой территории Ильменского заповедника все вышеуказанные породы с различным составом пегматитовых жил залегают в непосредственном соседстве друг с другом. Эта разнородность пегматитовых жил обусловливает то многообразие и богатство минералов, которые создали заповеднику мировую известность.

По всей территории заповедника можно встретить довольно глубокие выемки в горных породах — это минералогические копи.

Некоторые из них заложены сравнительно недавно, но большинство их имеет столетнюю давность.

В южной части заповедника, недалеко от Ильменского озера, на Косой горе находятся самые старые выработки, в которых впервые были найдены драгоценные камни: прозрачные сверкающие топазы, кроваво-красные гранаты и многие другие ценные минералы.

Во всех копях, где были найдены драгоценные камни, всегда встречались очень красивые яркозеленые полевые шпаты — амозониты. Присутствие в жиле этих камней являлось первым признаком наличия самоцветов.

Здесь же, на Косой горе, в гранитных пегматитах взаимно проросшие кристаллы кварца и полевого шпата образовали камни с причудливыми узорами, напоминающими древнееврейские письмена. В этом же районе находится месторождение белой слюды, поиски которой привели к раскрытию минералогических богатств Ильменских гор.

Горная порода миаскит, из которой в основном состоит южная и средняя части Ильменского хребта, богата редкими и интересными минералами.

Здесь можно найти зеленовато-желтые кристаллы апатита, содержащие фосфор.

Впервые найден в Ильменских горах рудный минерал ильменит — черный тяжелый, похожий на железную руду, идущий на изготовление самых лучших титановых белил.

И здесь же в копях миаскитовых пегматитов можно встретить уральские самоцветы: красивые желтые канкриниты, голубые содалиты, синие вишневиты, которые являются прекрасным поделочным материалом для всевозможных художественных изделий.

В кратком очерке трудно отразить все минералогические богатства Ильменского заповедника. Несмотря на то, что минералогические запасы Ильменских гор промышленного значения не имеют, по количеству и разнообразию минералов Ильменский заповедник не имеет себе равных.

Но не только минералами богат заповедник, не менее ценны богатства живой природы: животный мир, леса, растительность, большие прозрачные озера с их обитателями — все это является предметом особой охраны и изучения. Развитие охотничьего промысла на Урале, рубка лесов вызвали резкое снижение численности животных.

В течение длительного периода времени охота была основным промыслом уральских народов. Еще сравнительно недавно, сто лет тому назад, в пределах Южного Урала водился медведь, дикая лошадь, бобр, антилопа, сайга и др. ныне исчезнувшие животные. Благородный северный олень встречался еще при наших дедах. Последний экземпляр куницы был встречен в заповеднике в 1925 году.

Теперь на Южном Урале этих животных нет. Они полностью истреблены человеком. Весьма значительно снизилась численность белки, горностая. Все это заставило обратить серьезное внимание на меры сохранения охотничьих богатств.

Ильменский заповедник, бывший ранее только минералогическим, в 1935 году специальным постановлением правительства был превращен в полный заповедник. В настоящее время все его природные богатства находятся под охраной.

Сейчас в заповеднике обычными обитателями являются: сибирская козуля, лисица, заяц, барсук, белка и другие. Лось еще несколько лет тому назад был только летним гостем, теперь он поселился на территории заповедника оседло, и поголовье его уже исчисляется в 10—15 голов взрослых животных. С Большого Урала заходит в заповедник и рысь.

Задачей заповедника является не только охрана и изучение живущих на его территории животных, но и акклиматизация некоторых ценных видов животных, которые, прижившись на его территории, могли бы расселиться по всему Южному Уралу. Таким опытом акклиматизации послужило переселение сюда пятнистого оленя с Дальнего Востока. В 1938 году их было привезено 27 голов. Это красивое животное ценится благодаря своим рогам. Его молочные рога, пронизанные кровеносными сосудами, называют пантами. Из пант добывается замечательное лекарство «пантокрин», поддерживающее силы и бодрость человека. Пятнистый олень, найдя в Ильменском заповеднике благоприятные условия для своего существования, стал быстро размножаться, и его численность достигает уже 100 голов.

Сейчас перед заповедником стоит серьезная задача реакклиматизировать, т. е. восстановить обитание, на Южном Урале бобра. Бобр ценится благодаря своей шкуре, имеющей большую ценность и спрос как у нас в Союзе, так и за границей. В 1948 году летом из Воронежского бобрового заповедника привезли несколько семейств бобра. Зоологи обследовали удобные места для их обитания.

Из промысловых птиц здесь обитает глухарь, тетерев, рябчик и многочисленные представители водоплавающей птицы.

В заповеднике охраняют и изучают не только промысловых птиц. Многие лесные маленькие птички приносят большую пользу человеку: дятел, синица, поползень уничтожают громадное количество лесных вредителей насекомых, портящих леса. На дереве под корой живут личинки этих насекомых; лесные птички раздалбливают носиком кору дерева и извлекают оттуда этих вредителей, предохраняя дерево от гибели.

Из числа хищных здесь обитают: орел-беркут, сокол-сапсан, ястреб, коршун, филин, сова, сыч и др.

Существует неправильное мнение, что все хищные птицы приносят вред хозяйству. Вред и хищность — разные понятия, и многие хищные птицы приносят большую пользу человеку, уничтожая мышей, крыс, полевок. Одна сова в ночь уничтожает до 10 полевых мышей, а мышь за год съедает около 2 кг зерна. Таким образом, целые тонны зерна сохраняются народному хозяйству. Вот какую большую услугу оказывают эти хищники человеку, уничтожая мышевидных грызунов.

Большинство из хищников, особенно соколы и орлы, очень малочисленны и размножаются медленно. На отвесной скале в живописном месте гнездится сокол-сапсан. Научные сотрудники наблюдают за птицами и умудряются заснять фотоаппаратом отдельные моменты их жизни. Есть исключительно ценные снимки, где запечатлены все этапы их развития, начиная от яиц и кончая уже оперившимися соколятами. В центре заповедника гнездится орел-беркут. Сокол и орел на Южном Урале встречаются редко.

Охрана животного мира сопряжена со значительными трудностями. Для животных надо создать такие условия, в которых они находили бы спокойную обстановку для своей жизни, особенно в период размножения.

На случай снежной и затяжной зимы для подкормки пятнистого оленя, лося, козули заготовляется сено и оставляется на всю зиму в лесу.

В последние годы, когда окружающие заповедник районы усиленно застраиваются и заселяются, нетронутых уголков природы почти не остается, значение заповедника для сохранения животного мира Урала еще более возрастает.

Растительный мир заповедника представляет также большой научный интерес. Находясь на границе лесостепи, заповедник включает ряд районов, типичных для восточных предгорий Урала. Основными типами растительности являются сосновые леса с примесью лиственницы, березовые леса и сопутствующие им кустарники и травы. В составе растительности Ильменского заповедника сохранилось много видов, которые встречаются в немногих местах Союза.

Урал — это одна из самых древних горных систем. Прошли многие миллионы лет с начала образования Урала. Солнце, морозы, водные потоки размыли, снизили их вершины. Здесь нет высоких остроконечных скал, нет глубоких ущелий, узких ущелий, которые встречаются в более молодых, позднее образовавшихся горах Кавказа и Средней Азии.

Ильменские горы имеют округлые, мягкие очертания, вершины их покрыты лесами.

С Ильменского хребта на запад и восток стекает большое количество горных речек и ручьев. За многие тысячелетия они врезались в горные породы, проточили их и образовали довольно глубокие лога. Весной, когда тают снега, горные речки и ручьи большим потоком, пенясь, с грохотом несутся по каменистому порожистому дну. Летом они усыхают, их течение делается более спокойным: тихо журча, они перекатывают свои воды по камням. В жаркую погоду некоторые ручьи совсем пересыхают.

Глубокие лога речек и ручьев расчленяют Ильменский хребет на отдельные вершины, которые имеют свои названия, как например, гора Фирсова, Лохматая, Белая и т. д.

Параллельно Ильменскому хребту, к востоку от него, тянется невысокая скалистая гряда, носящая название Косой горы, а дальше к востоку отдельные невысокие холмы и увалы переходят в просторы Сибирской равнины.

Между Ильменским хребтом и скалистыми грядами предгорий раскинулись многочисленные большие и малые озера заповедника. Голубые водные пространства их окружены сосновыми лесами, подступающими вплотную к воде. Всего здесь насчитывается 49 озер. Большая часть озер представляет собой небольшие водоемы, но некоторые из них достигают значительных размеров, как, например: Аргази, Большое и Малое Миассово, Большой и Малый Кисегач, Ишкуль, Таткуль, Теренкуль и Ильменское. Все это большие, горные озера, глубокие, с крутыми берегами, с чистой прозрачной водой.

Особое место среди озер заповедника занимает озеро Аргази. Это самое большое озеро (площадь его составляет около 100 кв. км). Оно находится в северной части заповедника. Происхождение его иное, чем других озер: река Миасс, огибая Ильменский хребет, впадает в северную часть оз. Аргази и вытекает из него в юго-восточной части. Более 100 лет тому назад в том месте, где теперь выходит из озера р. Миасс, богатый башкир построил мельницу, загородив плотиной течение реки. Плотина подняла уровень реки, вода затопила болотистую низину, образовался большой неглубокий пруд, называемый теперь оз. Аргази.

Малые озера по численности преобладают в заповеднике. Обычно эти небольшие, сильно заросшие водоемы служат убежищем для водоплавающей птицы.

Весной, когда из жарких стран летят на север утки, гуси, гагары и др. птицы в места своего гнездования, многие из них опускаются отдохнуть на широкие глади Ильменских озер. Некоторые из них остаются у нас и в густых зарослях камыша небольших озер и заливов вьют свои гнезда; другие, отдохнув, улетают дальше — на север.

Осенью, при возвращении птицы на зимовку в теплые страны, на озерах заповедника можно наблюдать громадные стаи уток, которые обычно очень осторожны, не подплывают к берегу и держатся скученно на середине озера. В Ильменский заповедник залетает отдохнуть даже такая редкая для наших мест птица, как пеликан.

Рыбное население озер довольно разнообразно, в них живет 13 пород рыб; наиболее распространены из них щука, линь, окунь, чебак, карась, ерш. Кроме того, в озера Б. Кисегач и Б. Миассово несколько лет тому назад были выпущены икринки чудского сига и рипуса. Когда произвели опытную облаву заповеднических озер, в сети попадали взрослые большие сиги. В этом году в оз. Б. Миассово был пойман сиг-гигант.

Ильменский заповедник как научное учреждение ведет исследовательскую работу по изучению своих разнообразных природных объектов. Научные сотрудники — геологи и минералоги занимаются изучением горных пород, пегматитовых жил, прорезающих эти породы, и многочисленных минералов, заключающихся в жилах. Изучаются физические свойства и химический состав минералов. Для этой цели в заповеднике имеется химическая лаборатория, шлифовальная мастерская, изготовляющая тонкие прозрачные пластинки горных пород и минералов (шлифы), которые подвергаются в дальнейшем изучению под микроскопом.

В заповеднике ведутся постоянные наблюдения над животным миром, изучается влияние изменений условий обитания животных на их поведение, кочевку и размножение. Ежегодно в заповеднике производится количественный учет основных видов животных, особенно копытных; учитываются и птицы, обитающие в заповеднике: глухарь, тетерев, рябчик, различные породы уток и их выводки. Результат учета животных и птиц позволяет судить об изменениях их численности, о причинах этих изменений и дает возможность установить условия, способствующие увеличению их поголовья.

Изучается растительность заповедника, составляются подробные карты ее распределения по заповедной территории.

В заповеднике имеется метеорологическая станция, которая ведет непрерывные наблюдения за погодой…

В жизни животных и растений погода имеет очень большое значение. От погоды зависит срок прилета, отлета и гнездования птиц, сроки цветения деревьев, трав, сроки созревания ягод и плодов, развитие вредных насекомых и многое другое.

В заповеднике в годы войны отстроен новый музей. В нем богато и разносторонне представлены образцы живой и мертвой природы Ильменских гор. Тысячи экскурсантов стремятся посетить Ильменский заповедник и его музей.

Работы заповедника широки и многообразны, как многообразны природные богатства и сама природа его территории.

Е. Васнецова

II

Исчез последний снег. Бурлят речки, по-весеннему весело шумят леса. А еще совсем недавно они стояли, окутанные серебристым инеем, засыпанные снегом.

Живительные лучи солнца растопили снега, разбудили природу. День ото дня она оживает. Над просторами полей, над ледяной гладью озер с песней вьется один из первых гонцов весны — жаворонок. Летят караваны гусей, одна за другой мчатся стаи быстрокрылых уток, ржанок, чибисов, тянутся косяки журавлей, и их громкое курлыканье далеко разносится по просторам Зауралья.

Ни днем, ни ночью не умолкает гомон птичьих голосов: стаями, одиночками летят они на далекий север. Наряду с такими крупными и сильными птицами, как гуси, лебеди, журавли, летят малюсенькие пичужки, пеночки, славки, вес которых составляет около одной пятисотой части веса гуся. Они летят из далекой жаркой Африки в суровую тайгу Урала, в далекую тундру, за несколько тысяч километров, летят, повинуясь могучему зову природы. Они летят и днем и ночью, бесстрашно преодолевая высокие горы, бурные моря, подвергаясь неисчислимым опасностям, летят на свою родину.

В лесу жизнь бьет ключом. Долины речек, родников наполнены ароматом цветущей черемухи. Как пестрым, узорным ковром, покрыты склоны холмов цветами сон-травы, горицвета и разноцветных медунок. На полянках, купаясь в солнечных лучах, порхают пестрокрылые бабочки: крапивницы, яркожелтые лимонницы, жужжат толстые неповоротливые шмели, вьются пчелы, копошатся неутомимые муравьи.

На опушках лесов и в светлом березняке звонко поют зяблики, щеглы, скрипят вьюрки, меланхолично насвистывает овсянка.

А когда завечереет, звонко зазвучит песня белобрового дрозда, с характерным «хорканьем» полетят, «потянут» вальдшнепы, запоет чародей весны — соловей.

Весенняя ночь коротка. До самого рассвета слышится плеск крыльев пролетающих утиных стай, посвистывание куличков и много других звуков, разгадать которые не всегда удается.

Поутру, когда чуть забелеет восток, померкнут яркие звезды, прокричит журавль, опять, как вечером, полетят вальдшнепы, польется своеобразная песня красавца уральской тайги — глухаря, а чуть позднее забормочет, зачуфыкает краснобровый косач и барашком заблеет где-то высоко-высоко в небе бекас.

В долинах речек, по заболоченным берегам и на болотах громко, с переливом кричат кроншнепы, кувыркаются в воздухе тупокрылые, хохластые чибисы, а по разливу речек, по окраинам залитых водою болот бегают кулички, летают стаи уток, где-то в болоте задорно, громко кричит крякуша, да вдали, в густых зарослях тростника, громко ухает выпь.

В середине мая прилетит большинство насекомоядных птичек: ласточки, славки, значительно больше становится мухоловок, горихвосток, начинает куковать кукушка, поет соловей. В последней декаде мая появляются последние, гнездящиеся у нас птицы: козодой и стриж. Стриж очень постоянен во времени прилета — ежегодно он прилетает почти в один и тот же день, и его появление здесь знаменует наступление теплой погоды. Глухарки и тетерева сидят на гнездах, у сокола-сапсана, орла-беркута, белохвоста выходят птенцы. В первой декаде мая у козули заканчивается развитие рогов, а пятнистый олень сбрасывает старые. С начала второй декады мая начинается отел у лося, козули, оленя.

В начале июня расцветает яблоня, вишня, земляника и клубника; пышно развивается вся растительность.

В эти дни склоны Ильменских гор местами сплошь бывают покрыты цветущей вишней и клубникой. Неисчислимое количество пчел, шмелей вьется около цветущих кустарников.

Попрежнему кипит жизнь среди пернатых. У большинства мелких птичек, прилетавших к нам в мае, самки сидят на гнездах, а самцы поют, зорко охраняя свой гнездовой участок. Весь день кричит иволга, кукует кукушка, а ночами скрипит коростель, мурлычет козодой, тянут вальдшнепы. На озерах и болотах уже реже слышится рев выпи и громкий крик чернозобой гагары, не видно здесь теперь и той суеты, какая наблюдалась в мае среди уток и куликов — все самки сидят на гнездах, а большинство уток-самцов сбилось в небольшие стайки, забралось в самые глухие части озер и болот для смены своего цветного весеннего наряда на скромный летний. Некоторые самцы уток — кряквы для этой цели улетают от нас в дельту Волги, на морские лиманы.

В начале июня появляются птенцы кряквы, тетерева, рябчика, дроздов, коршуна. Несколько позднее выходят птенцы у большого подорлика, канюка, большого и малого ястребов.

С выходом птенцов опять оживляются леса и озера. У каждой птички настала трудная пора — выращивание потомства. Трудовой день у птиц длится 18—20 часов. Птенцы едят очень много, больше, чем взрослые птицы. Наблюдения показывают, что наш обыкновенный скворец за период воспитания своих птенцов истребляет не менее 5000 майских жуков да сверх того — массу всяких слизней, личинок и т. д. Грач истребляет еще больше вреднейших насекомых — личинок жука-щелкуна или так называемых проволочных червей, борьба с которыми чрезвычайно трудна. Известен факт, когда стая грачей очистила от проволочников шесть гектаров пашни. Большая птица, или, по-местному, сальничек, подлетает к гнезду с пищей до 600 раз в течение дня. Кукушка не кормит своих птенцов, но сама съедает до 12 шт. крупных волосатых гусениц в день. Если всех насекомых, съедаемых в течение одного дня белобровым дроздом, разложить в одну линию, то она составит четыре метра.

Но не одними насекомыми птицы выкармливают своих птенцов. Многие из них, например почти все хищные птицы, сойки, сороки, вороны, сорокопуты и др., в большом количестве истребляют мышей, полевок, крыс, хомяков и сусликов и этим оказывают неоценимые услуги нашему хозяйству. В июне вылетают из гнезда молодые птицы многих видов. Еще в самом начале месяца вылетают воронята, сорочата, во второй половине — горихвостки и дрозды. Скворцы через день — два, после оставления гнезда, собираются в большие стаи и до отлета живут в кустарниках по речкам или в огромных зарослях тростника по озерам Зауралья.

В конце месяца, а иногда несколько ранее поспевают ягоды земляники, клубники, черники. Выводки глухарей, тетеревов, рябчиков вылетают кормиться этими ягодами; нередко прилетают сюда и выводки журавлей.

В июле многие птицы держатся выводками, семьями, у других семьи разбиваются, и молодежь начинает самостоятельную жизнь. В эти дни, проходя по лесу, по опушкам полян, по дорожкам, то и дело встречаешь неуверенно перепархивающих молодых горихвосток, дроздов и слышишь тревожные крики обеспокоенных «стариков». У тетерева, глухаря, рябчика молодежь к этому времени уже подрастает, полностью оперяется и, зачастую потревоженная, с шумом сразу взлетает вверх и рассаживается по деревьям. У крупных хищников: беркута, белохвоста и филина молодые птенцы, полностью оперившись, продолжают еще оставаться в гнезде. Накормить таких «птенчиков» досыта стоит много труда, хотя в гнезде их бывает всего один — два и редко — три птенца.

В Ильменском заповеднике, в гнезде белохвоста найдено 72 головы щук, весьма различной величины, съеденных двумя орлятами за время пребывания в гнезде. Могучая птица с самого раннего утра облетает озера, высматривая рыб, поднявшихся в верхние слои воды. Зрение у всех хищных птиц развито остро, например, сокол-сапсан видит горлицу величиною несколько больше скворца на расстоянии километра. Грифы и сипы обнаруживают падаль, которой они питаются, на большом расстоянии. Отлично видит и белохвост. Летая кругами над озером, он с большой высоты замечает рыбу и крупными спиралями быстро снижается вниз со сложенными крыльями, выставив вперед могучие когтистые ноги, мгновенно падает на рыбу, нередко погружаясь в воду, и опять появляется над водою со своей добычей. Отчаянно бьется рыба в его когтях, а он, набирая высоту, все быстрее летит к своему гнезду. Иногда белохвост заходит, в воду и подолгу стоит, выжидая рыб. Такие охоты не всегда безопасны для белохвоста. Иногда ему попадают в когти крупные щуки, справиться с которыми у него нехватает сил. Уральским рыбакам известны случаи, когда на спине у рыб обнаруживались остатки ног белохвоста или скопы.

В конце месяца поднимаются на крыльях выводки хохлатых и красноголовых нырков, ранние выводки кряквы собираются в стаи и начинают регулярные перелеты утиных стай.

Август — тяжелое для птиц время. В лесу совсем не слышно песен, многие певцы сидят нахохлившись и только порой, разыскивая корм, коротко, деловито перекликаются между собою. В этом месяце большинство птиц линяет, сменяя старое изношенное оперение на новое, часто другой расцветки. Процесс смены наряда вообще болезненный, многие птицы болеют и, бывает, что гибнут. У некоторых птиц, например, у всех уток, гусей, лебедей, при линьке почти сразу выпадают все маховые перья, и птицы лишаются на некоторое время способности летать, они забираются в самые глухие недоступные места — крепи — и живут до тех пор, пока не отрастут новые перья.

В августе уже начинается отлет некоторых пернатых на юг. Первыми улетают стрижи. Эти птички удивительно постоянны во времени появления на местах гнездования и исчезновения с них. На Ильменах стрижи появляются между 23 и 26 числами мая и исчезают между 10 и 12 августа. Следовательно, колебание крайних дат отлета составляет всего два дня.

Такое раннее исчезновение стрижей кажется непонятным; в августе часто стоят отличные теплые дни, летает масса насекомых, и среди других гнездующих здесь птиц не замечается признаков приближения отлета, а между тем стрижей уже нет, они улетели в далекую Африку.

Объясняется это просто: стрижи питаются исключительно насекомыми и схватывают их только на лету, высоко над землей, где птицы не могут встретить каких-либо препятствий при своем стремительном полете, а из верхних слоев воздуха насекомые исчезают значительно раньше, чем из более низких слоев, и, таким образом, стриж, прежде чем другие птицы, лишается корма, и это вынуждает его к отлету.

Вслед за стрижами, несколько позднее, улетают от нас иволга, городская ласточка, горихвостка, появляются пролетные кукушки, кулички-песочники. На озерах появляются стаи чернозобых гагар.

В августе у козули происходит гон. В это время самцы, разыскивая самок, бегают по лесу с низко опущенной головой, налитыми кровью глазами, с пеной у рта, сопя и фыркая. Они мало обращают внимания на окружающее и нередко наскакивают даже на людей. Очень часто бывают встречи двух равносильных самцов, и между ними разгорается бой, обычно заканчивающийся гибелью одного из них. Бывает, что во время удара рога о рог, козлы сплетаются рогами и не в состоянии разъединиться погибают оба.

Листья на березах, боярке, осинах начинают желтеть, травостой ложится, приближается осень.

Долгими и темными становятся ночи. Многие птенцы уже улетели в далекую Африку, на юг нашей страны. Утки собираются в огромные стаи и регулярно перелетают: днем на озера, ночью на поля, на хлеба, на кормежку. Появляются стаи гусей, журавлей, пролетных уток. Шумно бывает в это время на озерах, гомон птичьих голосов не смолкает ни днем, ни ночью. Менее шумно в лесу. Здесь, среди тишины старого соснового бора, вдруг появится стайка веселых синиц, в сопровождении юркого поползня да большого пестрого дятла. Вмиг птички осаждают старую сосну, одни из них производят поиски в трещинах коры, другие исследуют хвою, а дятел, взобравшись на сухую вершину, старательно долбит ее своим крепким клювом, добывая забравшихся туда личинок жуков, короедов и усачей. Пять, шесть минут — и старая сосна исследована. Птички, весело перекликаясь, летят дальше. Порой появится на сучьях белочка, зашумит старый глухарь да свистнет полосатый бурундук, и снова все затихает в лесу.

У зверей осенью больше работы: птицы при наступлении зимы улетают туда, где больше корма, где теплее, а звери живут почти круглый год в одних местах, и им надо приготовить на зиму нору, дупло и корм.

Вот, например, барсук. Он, как заботливый хозяин, давно уже вычистил свою нору, натаскал в нее свежей, сухой травы и устроил мягкую постель. Такой же травой он заткнет вход в нору, когда окончательно уйдет сюда на зиму. Много работы у бурундука, у хомяка; им надо заготовить достаточно корма. В такие дни не трудно видеть, как зверушки бегают с полей в лес и обратно с туго набитыми зерном защечными мешками. Наблюдалось, что хомяк натаскивает в нору до 20 килограммов разных зерен. Это обстоятельство создало особый вид охотничьего промысла. Охотник, раскопав нору хомяка, добывает шкурку ее хозяина и забирает все запасы зерна.

В октябре на Южном Урале часто уже стоит глубокая осень. Желтеют березы, в багрянец одевается осина, рябина, черемуха. При каждом порыве ветра тучи листьев кружатся в воздухе и, падая, пестрым ковром покрывают землю.

Утрами становится холодно, туманно. Низко тянутся тучи, задевая своими лохматыми краями вершины гор.

Большинство гнездующих здесь птиц уже улетает на далекий теплый юг: одни — в Африку, другие — в Индию, третьи будут зимовать на юге Европы и на юге нашей страны — в Крыму, в Закавказье. В октябре улетят и утки. Тысячные стаи крохалей следуют одна за другой. Мчатся, как пули, маленькие чирки, тянутся стаи крякв, серух, широконосок, свиязей, хохлатых и красноголовых нырков, гоголей. Иногда пролетит запоздалая стаичка гусей или казарок.

Тысячи птиц в это время собираются на озерах Зауралья. Кроме уток и гусей здесь собираются гагары, поганки, чайки.

В последней декаде октября покрывается льдом большинство озер. Оставшиеся стаи крохалей, гоголей, нырков переселяются на большие глубоководные, поздно замерзающие озера и живут на них до ледостава.

В первой декаде ноября выпадает снег и покрываются льдом все остальные озера. Начинается зима. Под тяжестью выпавшего снега склоняются мохнатые лапы сосен, елей, пихт и ветлы стройных березок, местами прилегает к земле молодой лес. Но жизнь здесь попрежнему не замерла, она чувствуется во всем и везде, попрежнему кипит борьба, вечная, непрерывная — борьба за жизнь. В поле, над белоснежной гладью летает полярная красавица — белая сова. Она жительница далекой тундры и у нас бывает только зимою и не каждый год. Здесь же иногда огромной стаей появляются другие обитатели тундр — пуночки, подорожники. Среди ивовых кустов по окраинам болот часто встречается белоснежная куропатка, можно увидеть следы горностая, ласки, зайца-беляка или четкую цепочку следов лисицы, а иногда широкие, глубоко уходящие в рыхлый снег, следы волка.

Зимою волку нечего делать в поле. Он уходит в лес, в горы, где собрались козули. Козуля и волк — два соседа, два врага, враги вечные и непримиримые.

Для козули, оленя и даже для могучего лося зима — самое трудное время. Глубокий и, особенно, оледенелый снег, затрудняют передвижение и добычу корма козули и вместе с тем увеличивают ее опасность от врагов. На Большом Урале, на западном его склоне, высота снежного покрова достигает двух метров. Козули и лоси в такие многоснежные зимы уходят на восточные предгорья Урала, на Ильмены, в лесостепь, где снегу бывает значительно меньше. Во время таких переходов животные иногда гибнут от волков и людей.

Зимою в лесу чаще, чем летом, можно встретить голубокрылую сойку, красногрудых снегирей и дятлов. Иногда с северного Урала прилетают красивые свиристели, щуры, клесты. С шумом, с гамом пролетает стайка веселых, краснорозовых с белыми поясами птичек, с причудливо изогнутыми, крепкими клювами. Они стаями садятся на унизанную шишками лиственницу. Одна за другой летят вниз срываемые птичками шишки, и скоро от них чернеет под деревом снег.

Для клестов семена хвойных деревьев составляют почти единственный вид корма зимою; их массивные клещеобразные клювы легко обрывают и разделывают по чешуйке крепкие шишки сосны. Здесь также можно увидеть малюсеньких, сереньких птичек с темнобурой шапочкой на голове. Это — гаички. Они небольшой стайкой старательно исследуют щели в коре старых сосен, берез и осин, извлекая из них оцепеневших букашек. Иногда с полянки, разбрасывая снег, вылетает глухарь. Эта массивная птица, как и ее родственники — тетерев, белая куропатка и рябчик, в морозное время года большую часть времени проводит в снегу и только на очень короткий срок взлетает на сосны покормиться хвоей — единственной своей пищей зимою. Бывает, что в холодные, но малоснежные зимы тетерева, рябчики и куропатки, не имея возможности зарыться в снег, в значительном своем числе погибают. Порою вдоль опушки леса как бы украдкой пролетает свирепый большой ястреб или тетеревятник — гроза и бич всех птиц, появление которых обычно создает панику среди птиц.

Почти пять месяцев здесь длится зима. Зачастую она сопровождается буранами и большими снегопадами. Но самым большим злом для лесных жителей бывают зимние оттепели, после которых леденеют снег и деревья, и для птиц наступает самая трудная пора.

С. Ушков

КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ

К. Боголюбов ПЕВЕЦ ТРУДА И СИЛЫ НАРОДНОЙ (К 70-летию со дня рождения П. П. Бажова)

В книге «Малахитовая шкатулка» есть изумительный по глубине и лирической задушевности сказ «Каменный цветок». Сказ про горного мастера Данилу с его вдохновенной мечтой — «полную силу камня самому поглядеть и людям показать».

Большая мысль заключена в этом сказе. Мысль о том, что истинная красота — это красота правды, что служение этой красоте есть служение народу, что нет свободы художника без свободы народа и что подлинное искусство всегда народно и глубоко человечно. Символичен путь Данилы из подземных чертогов Хозяйки Медной горы к людям, к живой жизни с ее радостями и горестями, с ее борьбой и трудом. Таков путь настоящего художника и настоящего искусства. Он тем благородней, чем выше озаряющая его цель.

Бажову этот путь указала Великая Октябрьская революция.

— Вероятно, никаких литературных работ у меня не было бы, если бы не революция, — говорит он.

* * *

Старый дореволюционный Екатеринбург. Центр горнозаводского Урала, «живой узел», как называл его еще Мамин-Сибиряк. Бойко торговали в Гостином дворе и мучных лабазах на Уктусской улице, а на папертях церквей толпились нищие и калеки. Был ресторан «Пале-Рояль» и целые кварталы публичных домов. Было полдюжины церквей и даже монастырь, но не было ни одного высшего учебного заведения. Было и так называемое «общество»: юркие дельцы с немецкими фамилиями, дамы-патронессы, «столпы города» — фабриканты Макаровы, заводчики Злоказовы, купцы Агафуровы.

Но был и другой Екатеринбург — город рабочей и ремесленной бедноты, ютившейся в подслеповатых избенках на Загородных, на Мельковке, на бесконечных Опалихах. Город искусных мастеров-гранильщиков, чьи изделия гремели на весь мир, город верх-исетских металлургов, ткачей с макаровской фабрики. Город, в котором Свердлов сплачивал боевые рабочие дружины, — цитадель большевизма на Урале.

Больше 20 лет прожил Бажов в старом Екатеринбурге. Здесь он учился и здесь он учил. Никогда не порывалась его кровная связь с народом. Вместе с ним он встретил революцию.

В 1918 году вступил он в ряды большевистской партии, расстался с профессией педагога и перешел на боевую работу газетчика, агитатора и пропагандиста.

Газета! Какой великолепной литературной и политической школой оказалась она для молодого большевика. Газета учила видеть и отбирать факты, прививала чувство нового, помогала стать ближе к жизни народа, к его интересам. Но прежде всего и больше всего учила партийной оценке явлений.

— Газета пробудила во мне любовь к очерку и быту, — вспоминает Павел Петрович. — Стал я еще сильнее присматриваться к особенностям народного языка.

В отделе писем в редакции «Крестьянской газеты» не один год провел он за изучением человеческих документов — селькоровских заметок и писем крестьян. Часто можно было видеть здесь его характерную фигуру, склонившуюся над столом. Острый глаз газетчика-большевика угадывал за строчками, выведенными неопытной рукой, факты большого культурного значения. Он видел рождение нового в экономике, в быту, в сознании.

Разумеется, не только письма из деревни изучал Бажов — он изучал самую жизнь. В течение ряда лет наблюдал он социалистическое развитие деревни Любиной в Краснополянском районе. «Пять ступеней коллективизации» назвал он свою книгу-очерк об этой деревне. С каким проникновением описывал он процесс великого перелома, происходивший на его глазах.

Работа в газете показала ему огромное значение для писателя наблюдений над жизнью. Об этом он не устает напоминать своим товарищам по перу.

— Почему мы пишем слабо? От бедности впечатлений. Отсюда и самоповторение… У Мамина-Сибиряка тоже встречается самоповторение, но все-таки «Горное гнездо» и «Хлеб» — это два разных романа. Он умел наблюдать и брал из самой гущи жизни… Хорошо… Почему нужно ехать куда-то? Может быть, для того только, чтобы вставить пейзаж… Белая березка и прочее… Правда, у нас в городе, пожалуй, не найдешь пейзажа с березкой. Зато здесь есть труд и люди труда, а значит, и поэзия труда. Идите на любой завод, понаблюдайте, и перед вами откроется такой мир, такая масса творческого материала, что вы поразитесь… Мы не должны замыкаться в четырех стенах.

* * *

От наблюдений над действительностью, над простыми людьми и их трудом от знания их дум вел путь к созданию сокровищ «Малахитовой шкатулки».

Создать эту книгу мог только поэт огромной силы, художник и мыслитель. Сам же он называет автором чудесных сказов народ. Да, он учился у народа. Он с детства слышал его голос, видел его слезы и труд.

Родина образов «Малахитовой шкатулки» — один из самых поэтических уголков Урала. Здесь, в округе сысертских заводов, возвышаются овеянные легендами Думная и Азов-гора, а рядом Гумешевский рудник — богатейшее месторождение малахита и медного колчедана. Зеленый шум и розоватые вспышки пламени над домнами. Мечта найти золотой самородок и жизнь, от которой «некуда податься, кроме как в землю».

В изумительном сочетании реального с фантастическим — обаяние бажовских сказов. Вымысел в них становится поэзией, но за фантастическим узором всегда прощупывается плотная ткань действительности. Сказочные образы не уводят от земли, а, наоборот, еще резче подчеркивают реальность классовой борьбы и жгучей ненависти к Северьянам-убойцам, к Турчаниновым и их «подлокотникам», ко всему несправедливому строю жизни.

Тема ненависти идет рядом с темой любви. «Малахитовая шкатулка» — книга о любви к труду, книга о счастье творчества мастеров, вдохновенных искателей, новаторов своего дела. И до чего это современная книга!

Как-то в беседе Павел Петрович привел такой пример.

— Жил старик один. Каждую ночь у него огонь в избе горел. Поглядят в окно и видят: сидит старик над книгой. А пошла про него молва: «ученый». Помер старик. Стали искать плоды его труда. И что же оказалось? Оказывается, он подсчитывал, сколько букв в библии. Вот тебе и ученый!

Человек — это он сам и его труд. И тем достойнее человек, чем полезнее его труд. Подлинно прекрасен лишь человек труда, творческого горения. «Работа — она штука долговечная. Человек умрет, а дело его останется». Эти слова — лейтмотив всего, что пишет Бажов. Честь художнику, постигшему красоту этой правды я правду этой красоты!

* * *

Он, как его герой горный мастер Данило, всегда с людьми. В день объявления войны, давно уже бывший пенсионером по старости, пришел он в издательство и попросил принять его на работу. Он не мог поступить иначе. И голос его в эти годы зазвучал молодо и гневно, как голос бойца.

Вот он поднимается на трибуну. Перед ним тысячная красноармейская аудитория. Мужественные лица воинов, уже понюхавших пороху. Старый человек на трибуне читает сказ «Тараканье мыло» о том, как немцы пробовали заводить свои порядки на Урале и какой из этого получился для них конфуз. Читает он по-народному, просто, как будто сам дедушка Слышко ведет неторопливый рассказ у караулки на Думной горе. И каждое слово его доходит до сердца, потому что идет из сердца. Сколько любви, сколько гордости за русского человека, за его смекалку и «живинку в деле», отличающую «мастерство с полетом» от бескрылого ремесленничества. Какое глубокое уважение к народу!

Однажды, выслушав юмористический рассказ Горбунова, Павел Петрович заметил:

— Не люблю я его. Это с его легкой руки пошли Ваньки-Таньки. И просто неприятно, когда слышишь, как большие артисты читают: бонба, оттедова… Высмеивают фонетические неправильности. Вон, мол, как они говорят, сиволапые… А кого высмеивают? Народ высмеивают.

* * *

Доклады его — не доклады в общепринятом смысле слова, это задушевная беседа, увлекательная по остроте и богатству мысли, оригинальная по форме. Мудрая простота его речи делает ее одинаково доступной и для научных работников, и для пионеров, и для бойцов Советской Армии. И всегда он остается самим собой — живым воплощением мудрости народной, трудового народного опыта.

Коренной уралец, он горячо любит свой край.

— У нас на Урале столько профессий, да таких, каких нигде не бывало. Например, горщики. Ведь это одна из исконных уральских профессий. А сколько в ней поэзии!

В то же время он всегда резко выступает против сторонников уральской исключительности и подчеркивает исторические связи Урала с остальной Россией.

С особенной любовью говорит он о старых уральских мастерах, об их трудовых традициях.

— Возьмем историю золотого дела на Урале. Найти-то золото нашли, а вот что с ним дальше делать не знали. Стали плавить. Выплавили за пять лет всего восемьдесят четыре пуда. Простой рабочий Брусницын предложил свой способ: дробить и промывать руду. И в первый же год добыли двести пудов золота. Так и стали после этого называть: «брусницынское золото». Вот где корни современного новаторства… Или, например, каслинское литье. Оно пользуется мировой известностью. Нигде в мире нет лучше каслинского литья. А в чем его секрет? То ли чугун такой особенный, то ли опоки, то ли руки такие у каслинских мастеров?

Речь заходит об уральском фольклоре.

— Вот говорят мне молодые фольклористы: «Вам, Павел Петрович, хорошо. Вам старики все рассказывают, а нам нет»… Нет, и мне старики не все рассказывают… А надо собирать их рассказы. Ведь на Урале население-то заводское коренное. Заводы-то еще при феодализме строились. Поезжайте хотя бы в Невьянск. Там из одних Поляковых можно конференцию собрать да Шмелевых столько же. Это целая история завода. Спросите о прошлом и в любой семье вам ответят: это мне дедушка рассказывал, а про это бабушка говорила. У нас на Урале фольклор особенный — он не успел отстояться…

* * *

Необычайно широк у него круг интересов и необычайно богатство знаний. О камнерезном деле он говорит так, как будто сам был всю жизнь камнерезом, об истории края как историк и краевед.

Сам он упорно и давно занимается вопросами истории. Историческая тема проходит и через книгу «Малахитовая шкатулка». Есть в сказе «Шелковая горка» замечательное место. Вот оно:

«…Всякий, кому понадобится рассказывать о заводской старине, непременно с нашего завода начинает. Случалось мне, читывал. Не одна книжка про это написана. Одно плохо — говорят больше о хозяевах, о Демидовых то есть. Сперва побасенку расскажут, как Никита Демидов царю Петру пистолет починил и за это будто бы в подарок казенный завод получил, а потом и начнут расписывать про демидовскую жизнь.

На деле-то не так было. Все-таки не сами Демидовы руду искали, не сами плавили да до дела доводили. Много зорких глаз, умелых рук, большой смекалки да выдумки приложено, чтобы демидовское железо по всему государству на славу вышло и за границу поехало. Знаменитые мастера были, да в запись не попали»…

Его мысль — написать историю Урала, как историю труда, написать о первых «мужицких заводах» на Урале.

— Вот профессор Смирнов сказал насчет Ивана Калиты: от лемеха пошла Москва. Я думаю, что в этом есть рациональное зерно… Или так: «Пришел атаман с пятидесятью товарищами и покорил Камчатку». Шутка ли! Значит, не в оружии дело, а в том, что новое, лучшее несли наши люди. Колонизация наша не похожа на американскую. То же и на Урале. Пришел монах Долмат и основал монастырь… А ведь дело-то, наверно, было в другом… Ключевский добросовестно исследовал прошлое, но он был человеком другой эпохи, другого класса. Так же и в отношении Чупина: не всему нужно верить у него. Другими глазами он видел. Я вот думаю, что уральские-то заводы строили нижегородские да павловские мастера, а немцы тут не при чем…

Сам правдивый изобразитель прошлого, он со строгим критерием правды подходит и к историческим романам.

— Историческая-то тема, можно сказать, еще и не начиналась, — говорит он. — Возьмем, например, Костылева «Иван Грозный». Ну к чему все эти канаусовые рубахи, аксамиты и прочее? Ведь деталь только тогда хороша, когда она помогает раскрыть и понять образ. С историческими деталями надо уметь обращаться. Есть там такая сцена, когда Темрюковна в штанах скачет на аргамаке, а Иван ее снимает с коня. Разве так могло быть? Ведь это польский обычай, а совсем не московский. Никогда московский царь и московская царица не могли этого себе позволить.

* * *

Труд народа и сила народа — вот что лежит в основе сказов Бажова. Вот почему его творчество всеми корнями уходит в почву современности. С чувством гордости за советского человека говорит он о достижениях в области экономики и культуры.

— Раньше поколение-то измерялось десятилетиями, а теперь пятилетками. Да что пятилетками? Каждый год производят сотни тысяч высокообразованных молодых людей. А что будет через пять лет, через десять лет, мы даже представить себе не можем…

И с восхищением рассказывает о том, что в одном из московских издательств слышал, как двое молодых людей свободно разговаривали между собой на иностранном языке.

— Скоро у нас кончающий вуз будет владеть тремя иностранными языками.

Зашла речь о научно-фантастических романах.

— Трудно писать фантастические романы. Нужно в будущее-то глядеть марксистским глазом… Раньше в толстых журналах печатали переводные романы вроде послесловия в конце книги. Вот такой роман с продолжением был напечатан в конце 70-х годов в «Русском вестнике». Какой-то француз писал… «Железная рабыня» называется. Писал этот француз о том, что через пятьдесят лет даст электричество. И не нашел ничего лучше, как очистка Сены. До чего убогая фантазия! Посмотрел бы этот француз, что у нас получилось. Вот бы этот роман найти и сопоставить с нашей электрификацией. Любопытный факт!..

С уважением говорит он о советской женщине-матери.

— Читаю журнал «Советская работница». Пишут в нем о докторах химии, о лауреатах, о Героях Социалистического Труда… Хорошо… И тут же фотография: звено Макаровых. Восемь женщин и все Макаровы, заметь. Значит, одна семья. Вот и суди — женская профессия сказалась. Воспитала, значит, какая-то мать этих восьмерых, да еще как воспитала… Вот я и думаю, что мало мы пишем о женской-то профессии. А ведь она и почетная, и тяжелая, и самая главная…

* * *

Одноэтажный домик с крыльцом на углу улиц Большакова и Чапаева. В долгие зимние ночи, когда уже давно погасли соседние огни и лишь изредка промчится авто, освещая фарами примятый снег, только в этом домике ярко сияет квадрат окна. За столом среди книг и рукописей сидит человек. У него открытый широкий лоб мыслителя, седая борода ложится на грудь. Он — русский всем своим обликом и красив той благородной старости красотой, которую дает людям большая, честно прожитая жизнь.

Как искусный мастер — гранильщик, шлифует он слова-самоцветы. Со страниц этой книги поднимаются незабываемые поэтические образы людей труда, и поет в них душа человека — сильная и прекрасная душа народа, творчески преображающего мир для счастья всего человечества. Богатый жизненный опыт он пополняет из всех отраслей знания. Чувство нового развито в нем очень сильно, потому что он сам идет в первых рядах строителей этого нового.

Завтра вы увидите, как он неторопливой походкой старого человека шагает к зданию облисполкома. Четверг — приемный день у депутата Верховного Совета СССР. Здесь, в дежурной комнате, Павел Петрович выслушивает посетителей, их жалобы, предложения, помогает удовлетворить одни, продвинуть другие.

Из облисполкома идет он на другой четверг — литературный. Обсуждается новая вещь. Споры, реплики, критические замечания. Павел Петрович молча слушает, наклонив голову. Он скажет в конце, поправит, укажет на то, чего никто из критиков не заметил, но что как раз и является главным. Здесь он учитель одного из самых трудных видов мастерства — литературного. И первое, чему он учит, — это быть ближе к жизни, к простым людям, к их труду. Учит искать живинку, которая «во всяком деле есть, впереди мастера бежит и человека за собой тянет».

По всему свету разносит крылатое слово уральского сказочника Бажова трудовую славу уральских богатырей, славных сталинских мастеров.

* * *

«Когда писатель чувствует свою кровную связь с народом, — это дает красоту и силу ему». Эти слова Горького целиком относятся к творчеству и личности Павла Петровича Бажова.

Реалист огромной художественной силы, создатель советской рабочей сказки, поэт и мыслитель, он возвеличил в своих произведениях народ как творца духовных и материальных ценностей, как носителя идеи справедливости и неустанного движения вперед. Тема героики народного труда проходит через все творчество Бажова, начиная с его первых газетных очерков. Связь с народом дала невиданную поэтическую мощь его произведениям.

Удостоенная Сталинской премии книга его чудесных сказов «Малахитовая шкатулка» явилась блестящим достижением советской литературы на Урале, она стала одной из любимейших книг советского читателя, эта книга представляет крупнейшее событие в истории литературы вообще. Это книга мирового значения. Она переведена на десятки языков.

Сказы Бажова — это новое художественное открытие Урала. Народной поэзией овеяны их образы. Жизненная правда лежит в их основе, мудрость народная наполняет их.

Перед читателем проходят незабываемые фигуры молодых умельцев Данилы, Иванки-Крылатки, образы металлургов, горщиков, камнерезов — орлиного племени мастеров «с полетом», с «живинкой в деле». В этих любимых образах Бажов воплотил основы передовой идеологии советского человека с ее гуманизмом, радостью жизни, верой во всепобеждающую творческую силу труда.

Силой и красотой овеяны женские образы сказов. Женщина в них не слабое, беззащитное существо, покорная раба мужа. Она его товарищ по работе и верный помощник, при случае она сама умеет постоять за себя. Гордо и независимо держит себя Танюша с господами и не теряется даже в царском дворце. Это чувство достоинства и силы рабочего человека — достоинство и сила самого народа.

Образ бунтаря, смелого и мужественного человека, который не боится хозяйской палки, вырисован Бажовым с особенной теплотой и сочувствием. Один из прекраснейших образов Бажова — образ дедушки Слышка. Старый рабочий, он доживает свой долгий трудовой век в караулке на горе Думной. Много он перенес и испытал, но сохранил светлый взгляд на жизнь и людей.

Историческая правда лежит в основе рабочих сказок Бажова. Колонизация Урала, походы Ермака, пугачевское восстание — все это подлинные события. Историческая правда заключена и в сказах о мастерах, изготовивших чудесный хрустальный лак, о каслинских литейщиках и златоустовских мастерах стали. Всюду сквозь фантастический цветистый узор просвечивает реальная жизнь, реальные люди с их борьбой и трудом.

Но прошлое в сказах Бажова всеми гранями отсвечивает в наше время. Это поистине «мост длиной в сто лет». Зорким глазом писателя-большевика Бажов схватывает в явлениях их прогрессивное, ведущее начало. В каждой строчке, написанной им, дышит страсть гражданина и патриота, живущего сегодняшним днем своей Родины и зовущего в сияющие просторы коммунистического завтра.

Народная мудрость его сказов — в возвеличении труда и людей труда. Это — гимн народу-мастеру, народу-творцу, великому хозяину великой земли. Он звучит над всем миром, как песня нашей силы и славы. Гордо и радостно сознавать, что с нами его певец, могучий самобытный талант, выращенный нашим народом, нашей партией.

В. Люце О ТВОРЧЕСТВЕ Д. Ф. ФЕХНЕРА

Величественно поднимающийся ввысь ствол огромной сосны четко прорезает первый план уральского пейзажа, подчеркивая и углубляя перспективу зеркально блестящего пруда и раскинувшегося на его берегу заводского городка. В глубине — вершины уральских гор и высокое уральское небо.

Перед нами гравюра на линолеуме, украшающая обложку альбома пейзажей Южного Урала, созданного вдохновением и рукой челябинского художника Д. Ф. Фехнера.

На создание этого альбома художник затратил около трех лет напряженного творческого труда.

Дмитрий Федорович Фехнер родился в 1897 году. По окончании художественной школы в Тифлисе (ныне Тбилиси) был призван в армию, участвовал в империалистической и гражданской войнах. По окончании военной службы художник поселяется на Урале. С 1920 г. работает в Челябинске, потом в Свердловске и до нынешнего дня вновь в Челябинске. Он работает в редакциях газет и в издательствах как художник-график, не оставляя занятий живописью и рисунком.

Богатейшая природа Южного Урала, где Д. Фехнер провел большую часть своей творческой жизни, становится основным источником его художественных замыслов. Живописные уральские пейзажи, своеобразный облик уральских городов, индустриальные пейзажи уральских заводов и строек запечатлены, можно сказать, с поэтической выразительностью в многочисленных рисунках и гравюрных листах художника.

По жанру Д. Фехнер — художник-пейзажист. Традиции живописно-образного восприятия природы — велики и глубоки в истории нашего русского изобразительного искусства. Тот поистине поэтический мир, который заключен для всякого русского человека в картинах природы нашей необъятной родины, издавна привлекал внимание крупнейших русских художников-живописцев.

Сильвестр Щедрин, М. Воробьев, А. Саврасов, И. Шишкин, Ф. Васильев, А. Куинджи, И. Левитан и другие великие классики русского пейзажа настойчиво и упорно искали и открывали своим современникам новое в могучей красоте русской природы. Эти художники показали миру красоту пейзажей нашей родины с подлинно поэтическим вдохновением и мастерством.

Они не пассивно воспроизводили, копировали ее. Они давали глубоко правдивое изображение природы, овеянное любовью к родной стране, раскрывавшее содержание современной жизни, выражавшее мысли и чувства человека, живущего на этой прекрасной родной земле.

Наша современность — наша советская действительность — ставит перед советским художником-пейзажистом задачи еще большего углубления и утверждения великих традиций русского реалистического искусства изображения природы. Красоты нашей родной природы, впервые в истории нашей родины, стали настоящим достоянием хозяина нашей земли — трудящегося. С большей силой, с большей поэтической выразительностью должны быть показаны красота и богатство нашей родной земли, мысли и чувства человека, преобразующего нашу землю.

Наш советский художник-пейзажист должен решить в своем творчестве и новую художественную задачу: он должен, изображая природу, показать как преображается она усилиями творческого труда человека, как труд миллионов советских людей изменяет географию и облик нашей великой Родины.

«Изменился облик наших крупных городов и промышленных центров… Еще больше изменился облик деревни. Старая деревня с ее церковью на самом видном месте, с ее лучшими домами урядника, попа, кулака на первом плане, с ее полуразваленными избами крестьян на заднем плане — начинает исчезать. На ее место выступает новая деревня с ее общественно-хозяйственными постройками, с ее клубами, радио, кино, школами, библиотеками и яслями, с ее тракторами, комбайнами, молотилками, автомобилями…»

Так говорил в отчетном докладе XVII съезду партии товарищ Сталин еще в 1934 году. С тех пор неизмеримо украсилась, обогатилась и изменилась земля нашей великой Родины.

«Мы все плохо видим действительность, — говорил на Первом Всесоюзном съезде писателей Максим Горький. — Даже пейзаж страны резко изменился, исчезла его нищенская пестрота…»

Горький призывал писателей показать этот новый пейзаж, изменивший лицо нашей земли.

Именно эту задачу должны выполнить и художники-пейзажисты.

Стремление показать природу, индустриальный и городской пейзаж Южного Урала, запечатлеть в серии гравюр его сегодняшний, многообразный живописный облик уже, само по себе, является заслугой художника. Альбом цветных гравюр на линолеуме Д. Ф. Фехнера является одной из удачных попыток творчески решить эту увлекательную задачу современности. Д. Фехнеру удалось показать в своем альбоме сегодняшний живописный облик Южного Урала во всем его богатом многообразии. На листах альбома возникают перед нами заповедные, мало видевшие человека, Уральские горы, леса и озера: и старые уральские заводские городки, а рядом с ними художник запечатлел современные здания в центре Челябинска, индустриальную красоту Магнитогорска, стальные переплеты цехов и тракторы завода имени Сталина.

Вот возникает перед нами величественная картина озера Тургояк после грозы. Цепи гор, водная ширь, огромные величественные сосны… Но вот уже на листе, изображающем Ильменский заповедник, мы видим животных: это не извечные обитатели этих мест — они разведены и акклиматизированы в заповеднике человеком — хозяином, бережливо сохраняющим для потомства богатства природы Южного Урала. На другом листе, где показаны те же места, лесной массив расчищен рукой человека.

Под вековыми деревьями, окаймляющими берег озера Миассово, склонилась маленькая женская фигура, собирающая цветы. Постепенно человек входит, вписывается в древний уральский пейзаж. И вот под горой Таганай уже вьется дорога, возникают столбы уходящей вдаль высоковольтной передачи, и два молодых человека с рюкзаками за спиной и альпенштоками в руках идут изучать горные богатства Урала, чтобы заставить их служить человеку. Вот динамическая многофигурная композиция. Живописный берег реки Юрюзань, бригада сплавщиков гонит лес по реке. А за тянущимися к небу соснами, на берегу пруда, раскинулся старейший город уральских металлургов — индустриальный Златоуст, родина русского булата; группа молодых рабочих ведет беседу о прошлой славе и славном будущем своего родного города. Огромный цех Челябинского тракторного завода уходит в перспективу переплетами стальных форм, стоят готовые к выпуску тракторы, а на первом плане — лучшие люди цеха. И, наконец, перед нами крупнейший город области, центр Южного Урала — Челябинск. На гравюре, изображающей центр города, огромные здания, построенные за годы сталинских пятилеток, и маленький домик кинотеатра, ныне уже не существующий, красноречиво рассказывает о прошлом и будущем нашего города.

Очень хороша по смелости, лаконичности выражения и ощущению движения гравюра, изображающая вход в Челябинский облисполком. Ощущение солнечного зимнего дня, движения и живого дыхание морозного воздуха, живая динамика древесных ветвей, осыпанных снегом, — прекрасная находка художника.

Каждая гравюра альбома — реалистически правдивое, но и поэтическое изображение. Д. Фехнер рассматривает природу, пейзаж пытливыми глазами современника, вглядываясь в его прошлое и угадывая черты будущего.

Листы гравюр Д. Фехнера строги и лаконичны по своей композиции. И в картинах природы и в городских архитектурных пейзажах он сосредоточивает наше внимание на небольшом количестве зрительных объектов, еще более концентрируя его выделением центра композиции за счет деталей. Это придает изображаемому величественность, несмотря на малый размер гравюр.

Пейзажи Д. Фехнера не только величественны, возвышенны, но и жизнерадостны, они полны жизнеутверждения, любви к окружающей нас жизни.

Но иногда эта возвышенность переходит границы. Художник уходит от живой конкретности изображаемого, создает не живое, а уже несколько театральное очарование (уголок Челябинского парка культуры и отдыха).

Но в большинстве листов художник, при большом чувстве декоративности, идет путем простого и вместе с тем глубокого восприятия природы, передачи, прежде всего, ее внутренней красоты, чувства любви к окружающей нас жизни.

Особая техника цветной гравюры на линолеуме ограничивает возможности применения цвета как средства изображения. Но эта же ограниченность заставляет художника пользовать два, три, четыре цвета с предельной выразительностью. Попытки перегрузки цветом, увеличения количества досок («Гора Таганай») убеждают нас в том, что такой путь не расширяет творческих возможностей цветной гравюры, а, наоборот, делает из гравюры маловыразительную картину. Законы ограничения — здесь законы художественного богатства. Необходимо подчинять себя этим законам, а трудности техники подчинить себе, что в большинстве работ Д. Фехнеру и удается.

Альбом Д. Фехнера — большой, серьезный творческий труд талантливого художника-уральца, любовно ощущающего красоту природы родной земли, умеющего заразить других этим ощущением и верой в то, что труд советских людей умножает красоту нашей земли.

Вл. Ситов ГОРДОСТЬ И СЛАВА РУССКОЙ МЕТАЛЛУРГИИ

В одном из залов Государственной Оружейной палаты московского Кремля в стеклянном ларце хранится чудесный булатный клинок работы златоустовского мастера-умельца Ивана Бушуева.

На плоскости клинка вычеканен миниатюрный рисунок, изображающий битву русских войск с наполеоновскими, а возле эфеса — изображение крылатого коня Пегаса — заводской марки Златоустовской казенной оружейной фабрики и дата — 1823 год.

Русский булат! В родословной книге передовой отечественной науки с открытием сверхкрепкой булатной стали тесно связано имя родоначальника русской металлургии Павла Петровича Аносова.

Современник и сверстник великого национального поэта Александра Пушкина Аносов был одним из образованных и талантливых представителей дворянской интеллигенции первой трети XIX века, которые под благотворным влиянием патриотического подъема русского народа в войну 1812 года,

«…Влюбившись от души в науки… Перо и книгу брали в руки» (Ф. Глинка).

Внук и сын горных чиновников, Гвардейского корпуса горных инженеров генерал-майор П. П. Аносов тридцать лет провел на Южном Урале, возглавляя Златоустовские заводы и прииски. Всю свою жизнь отдал он научному творчеству и практическому развитию русской металлургии, создав значительно раньше западноевропейских ученых стройную теорию высококачественных сталей.

До наших дней не потерял научного значения его классический труд «О булатах» с описанием производства качественной стали.

Ни прославленные багдадские и харасанские мечи, ни знаменитая золингенская и английская сталь не могли итти в сравнение с булатными клинками Аносова — Бушуева, один из образцов которых хранит государственная сокровищница СССР.

Рабочие, мастера и инженеры Сталинского Урала свято чтят память о пламенном патриоте Родины, великом русском металлурге П. П. Аносове. В мае-июле прошлого года областная газета «Челябинский рабочий» напечатала серию статей о жизни, трудовой деятельности и научных открытиях основоположника учения о стали П. П. Аносова. Ныне эти материалы изданы отдельной книгой.[2]

Министр высшего образования С. В. Кафтанов, академик И. П. Бардин, секретарь Челябинского обкома ВКП(б) А. В. Лесков, профессор Д. А. Прокошкин, доктор технических наук И. Богачев, инженеры К. Бурцев, М. Колосов, Г. Даниленко и другие в своих статьях и сообщениях раскрывают светлый образ выдающегося труженика русской науки и техники.

«Мы с гордостью можем сказать, — пишет академик Бардин, — что производство высококачественных сталей, достигшее сейчас в нашей стране такого совершенства и размаха, берет свое начало в трудах нашего соотечественника, опередившего металлургов Запада».

В 1827 году, когда А. С. Пушкин написал свое знаменитое четырехстишие «Злато и булат», в далеком Златоусте начались знаменитые опыты по производству русского булата, продолжавшиеся одиннадцать лет. В сочинении «О булатах» Аносов писал позднее:

«Россия, богатая железными рудами различного свойства, не бедна и искусными руками. Ей недоставало только совершенства в общеупотребительном металле — в стали, а это есть булат».

Аносов провел огромное количество опытных плавок, изучил и обосновал все стадии производства стали, включая плавку, разливку, ковку, отжиг, закалку, отпуск, механическую обработку и контроль качества стали по макро- и микроструктуре и механическим свойствам. Он дал строго определенную технологию высококачественных сталей, четкий научный метод исследования металла.

При разработке процесса выплавки стали Аносов сделал ряд выдающихся открытий, делающих честь нашей отечественной металлургии: способ прямого получения железа из руд в тиглях, способ получения стали путем передела чугуна переплавкой (более чем за 30 лет до того, как братья Мартен сделали «открытие» мартеновского способа производства стали); он был основоположником металлографии, впервые применив микроскоп для исследования строения стали на полированных и травленых шлифах.

Современники Аносова — иностранцы: немец Карстен, швед Ринман, англичанин Фарадей, француз Бертье и другие — во многих случаях оставались еще средневековыми алхимиками, надеявшимися на свое «чутье», на опыт, но не придававшими значения разработке научного метода. Не зная роли углерода, как элемента, они при плавках стали придавали мистическое значение присадкам в плавки полевых цветов, листьев дерева, алмаза и т. д. Аносов реалистически разобрался в роли углеродистых добавок и смело стал вводить графит, как наиболее благоприятную присадку.

В более позднее время знаменитый русский металлург Д. К. Чернов, изучив методику работы и записи Аносова, которые велись во время опытов, легко воспроизвел плавки булатной стали по способу Аносова.

Имя П. П. Аносова известно не только в металлургии, но и в области геологии, горного дела, организации металлургического производства. Ему принадлежат ценные геологические исследования Южного Урала, им изобретена золотопромывальная машина, предложен смелый проект извлечения золота путем массовой переплавки золотоносных песков.

Советские металлурги глубоко ценят, изучают и обогащают творческий опыт выдающегося ученого, исследователя и производственника, утверждая приоритет передовой отечественной науки.

Инженер Златоустовского металлургического завода Г. Даниленко пишет:

«Аносов был почти одинок в своих исканиях. Он опирался только на узкий круг энтузиастов».

В самом деле, в условиях крепостнической России передового ученого поддерживали лишь такие мастера, по-нашему новаторы, как Иван Бушуев, Николай Швецов, Иван Бояршинов, еще не вышедшие из крепостного состояния, готовые отдать свои таланты для пользы государственной.

«В наше советское время, — пишет дальше инженер Даниленко, — новаторов производства поддерживают партия, правительство, весь советский народ. Какое бы дело ни начинали новаторы, их неизменно окружают вниманием и заботой, они встречают горячую поддержку».

О чести и славе передовой советской металлургии пишет в книге об Аносове главный инженер Магнитогорского металлургического комбината имени Сталина К. Бурцев:

«То, что сегодня достигнуто в наших цехах советскими людьми в деле освоения передовой техники, оставляет далеко позади показатели Европы и Америки; их металлургия давно уже не является для нас примером. Наоборот, вся мировая металлургия может только мечтать о том, чтобы достигнуть таких показателей в использовании полностью объема доменных печей, съема стали и производительности прокатных цехов, какие достигнуты в цехах Магнитки» (стр. 49).

От первых примитивных оружейных заводов Петровской эпохи начала XVIII века, от плавок булатной стали Павлом Аносовым и Николаем Швецовым до строительства крупнейших в мире, совершенных металлургических предприятий — таков путь «седого» Урала. Сталинская индустриализация страны превратила Урал в крепость обороны, в гигантский арсенал, сыгравший столь важную роль в годы Великой Отечественной войны.

Советский народ с благодарностью вспоминает имена первооткрывателей, новаторов и творцов отечественной науки и техники. Осенью 1948 года Совет Министров СССР принял специальное постановление об увековечении памяти основоположника русской металлургии Павла Петровича Аносова. В городе Златоусте сооружается памятник П. П. Аносову. В нескольких вузах Москвы, Ленинграда, Свердловска, в Златоустовском техникуме сельскохозяйственного машиностроения имени Аносова для наиболее успевающих студентов установлены стипендии имени великого металлурга.

Президиум Академии наук СССР один раз в три года будет присуждать премию имени Аносова в размере 10 тысяч рублей за лучшую работу в области металлургии стали, металловедения и термической обработки стали. В 1949—50 гг. будут изданы научные труды П. П. Аносова.

Выпуск в свет небольшого сборника о жизни и научном творчестве родоначальника отечественной качественной металлургии вполне своевременен. Он окажет существенную пользу научным работникам и пропагандистам, выступающим с лекциями о приоритете русской науки, о наших замечательных ученых — патриотах, укреплявших своими трудами могущество Родины.

Жизнь и работа великого русского металлурга П. П. Аносова — благодатная тема для писателей и драматургов. Но, взявшись за такой труд, они не должны уподобляться ленинградскому писателю Федорову, который в своей книге «Тайна булата» подменил историю русской науки эстетскими финтиклюшками. Федоров изобразил Аносова в виде сказочного странника, по азиатским базарам разыскивающего в кустарных мастерских «тайну» булатной стали. Этого не было. Аносов не искал тайных рецептов на базарах Ближнего Востока и Средней Азии. Несколько десятилетий своей прекрасной жизни он отдал подлинно научному творчеству, выработав свой метод исследования, свои рецепты, вывел свои научные законы, намного опередив не только кудесников металла из кустарных мастерских Востока, но и хваленых алхимиков от науки Запада. Присочинять же историю по методу Федорова бесполезно и нечестно.

Русский булат — высококачественная сталь — имеет своего творца и мастера — славного сына Отечества Павла Петровича Аносова.

КНИГИ ЧЕЛЯБИНСКОГО ОБЛАСТНОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО ИЗДАТЕЛЬСТВА за 1946, 1947, 1948 и 1949 (январь — сентябрь) гг.

ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Амосов Н. Что дала советская власть трудящимся. 1946. 25 стр. Тираж 10 000 экз. Цена 70 к.

Переберин Б. Николай Ковалев и Алексей Васин. Рассказ о знатных стахановцах Юж. Урала. 1947. 32 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 70 к.

Сержантов В. Шахтер-новатор Петр Томилов. 1947. 31 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 60 к.

Левандовский В. Знатный машинист П. Агафонов. 1947. 20 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 60 к.

Григорьев С. Бригадир тракторного отряда Семен Гусев. 1947. 23 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 50 к.

Шнейвайс Р. Сталевар Мухамед Зинуров. 1947. 23 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 50 к.

Иванов А. Мой опыт работы. 1947. 20 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 60 к.

Кузнецова Х. Хирург Тарасов. 1947. 27 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 50 к.

Агарков Е. Мой метод. 1947. 25 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 70 к.

Гравишкис В. После войны. Очерк о стахановцах послевоенной пятилетки. 1948. 42 стр. Тираж 3 000 экз. Цена 70 к.

Манернов Г. Колхоз высоких урожаев. 1948. 49 стр. Тираж 3 000 экз. Цена 1 р. 10 к.

Портной Е. Партийная группа в тракторной бригаде. 1948. 42 стр. Тираж 3 000 экз. Цена 60 к.

Заржевский Н. Строгальщик Г. А. Титов. 1949. 28 стр. Тираж 3 000 экз. Цена 60 к.

Хорошавин Л. Мастер высоких урожаев Евдокия Кондакова. 1949. 32 стр. Тираж 4 000 экз. Цена 55 к.

Аркадьев А. Лучшая доярка Т. Д. Васильева, 1949. 24 стр. Тираж 4 000 экз. Цена 35 к.

Гравишкис В. Нина Назарова и ее последователи. 1949. 24 стр. Тираж 4 000 экз. Цена 50 к.

Сергеева Л., Карташов Н. Красный вымпел (Очерки об учащихся ремесленного училища № 2). 1949. 60 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 1 р. 45 к.

Валеев Н. Бригада отличного качества. 1949. 32 стр. Цена 60 к.

Наша пятилетка (Рассказы передовиков уральского автомобильного завода имени Сталина о их вкладе в послевоенную сталинскую пятилетку). 1949. 39 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 75 к.

Больше угля родине (Рассказы Героев угольщиков Челябинского бассейна). 1949. 62 стр. Тираж 3 000 экз. Цена 1 р. 30 к.

Передовые люди Южно-Уральской (Сборник очерков о стахановцах Южно-Уральской дороги), 1949. 83 стр. Тираж 3 000 экз. Цена 1 р. 80 к.

Ситов В. В борьбе за высокую культуру земледелия. (Заметки о работе колхозной партийной организации). 1949.39 стр. Тираж 3 000 экз. Цена 60 к.

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ

Пушкин А. С. Проза. 1949. 248 стр. Тираж 20 000 экз. Цена 12 руб.

Содержание: Арап Петра Великого. Повести покойного Ив. Петр. Белкина. История села Горюхина. Рославлев. Дубровский. Пиковая дама. Кирджали. Египетские ночи. Капитанская дочка. Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года.

Горький М. Избранное. 1947. 202 стр. Тираж 12 000 экз. Цена 7 руб.

Содержание: Макар Чудра. Челкаш. Старуха Изергиль. Песня о Соколе. Коновалов. Двадцать шесть и одна (поэма). Песня о Буревестнике. 9-е Января. Рождение человека. Сказки об Италии. «Страсти-мордасти». Девушка и смерть (сказка).

Толстой Л. Н. Казаки. 1948. 148 стр. Тираж 15 000 экз. Цена 6 руб. 50 к.

Гоголь Н. В. Избранные повести. 1949. 399 стр. Тираж 20 000 экз. Цена 11 руб. 50 коп.

Содержание: Сорочинская ярмарка. Ночь перед Рождеством. Иван Федорович Шпонька и его тетушка. Старосветские помещики. Тарас Бульба. Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Невский проспект. Нос. Шинель. Коляска. Записки сумасшедшего.

Мамин-Сибиряк Д. Н. Повести и рассказы. (Иллюстр. М. Ткачева). 1949. 355 стр. Тираж 15 000 экз. Цена 12 р.

Сборник содержит: Охонины брови. Бойцы. В худых душах. Летные. Озорник. Первые студенты. Вольный человек Яшка. Лебедь Хантыгая. Ночевка.

Бубеннов М. Белая береза. Книга первая. 1948. 295 стр. Тираж 15 000 экз. Цена 9 руб. 25 коп.

Бажов П. П. Иванко-Крылатко. 1947. 12 стр. Тираж 20 000 экз. Цена 1 руб.

Бажов П. П. Каменный цветок. 1949. 178 стр. Тираж 20 000 экз. Цена 15 руб.

Содержание: Богатырева рукавица. Орлиное перо. Солнечный камень. Дорогое имячко. Ермаковы лебеди. Ключ земли. Синюшкин колодец. Серебряное копытце. Шабраев ходок. Про великого полоза. Змеиный след. Золотой волос. Огневушка-Поскакушка. Голубая змейка. Две ящерки. Кошачьи уши. Медной горы хозяйка. Приказчиковы подошвы. Травяная западинка. Таюткино зеркальце. Малахитовая шкатулка. Сычневые камешки. Живинка в деле. Каменный цветок. Горный мастер. Хрупкая девочка. Железковы покрышки. Иванко-Крылатко. Чугунная бабушка. У старого рудника.

Фадеев А. Молодая гвардия. Роман. 1946. 474 стр. Тираж 25 000 экз. Цена 17 руб.

Толстой Л. Рассказы. 1949. 208 стр. Тираж 20 000 экз. Цена 6 р. 50 к.

Содержание: Люцерн. Франсуаза. Фальшивый купон. После бала. За что? Хозяин и работник. Холстомер.

Полевой Б. Повесть о настоящем человеке. 1948. 305 стр. Тираж 20 000 экз. Цена 8 руб.

Павленко П. Счастье. Роман. 1948. 270 стр. Тираж 15 000 экз. Цена 8 руб. 75 коп.

Гончар А. Знаменосцы. 1948. 225 стр. Тираж 15 000 экз. Цена 7 р. 50 к.

Гончар А. Злата Прага. «Знаменосцы» — книга третья. 1949. 126 стр. Тираж 30 000 экз. Цена 4 р. 80 к.

Козакевич Э. Звезда. 1948. 87 стр. Тираж 15 000 экз. Цена 2 руб. 10 коп.

Бабаевский С. Кавалер золотой звезды. Книга первая и вторая. 1948. 449 стр. 15 000 экз. Цена 14 р. 25 к.

Эренбург И. Буря. 1948. 653 стр. Тираж 15 000 экз. Цена 22 р. 30 к.

Панферов. Борьба за мир. Книга первая. 1947. 315 стр. Тираж 10 000 экз. Цена 7 руб.

Федоров Е. Демидовы. Исторический роман. Изд. 3-е исправленное и дополненное. 1946. 303 стр. Тираж 10 000 экз. Цена 11 руб.

Ликстанов И. Малышок. 1949. 220 стр. Тираж 25 000 экз. Цена 7 р. 90 к.

Коптяева А. Товарищ Анна. Роман. 1948. 407 стр. Тираж 9 600 экз. Цена 10 р. 10 к.

Урал — земля золотая. (Книга пионеров и школьников Челябинской, Свердловской и Молотовской областей). Составитель и организатор А. Климов. 1948. 200 стр. Тираж 10 000 экз. Цена 7 р. 50 коп.

Шагинян М. Южный Урал. 1946. 140 стр. Тираж 10 000 экз. Цена 6 р.

Самсонов С. По ту сторону. Повесть. 1949. 202 стр. Тираж 15 000 экз. Цена 7 р. 10 к.

Устинов Г. Волки. Научно-популярная повесть. 1948. 104 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 2 р. 80 к.

Рябинин Б. Олений камень. Рассказы. 1947. 55 стр. Тираж 10 000 экз. Цена 1 р. 50 коп.

Народ выбирает (литературно-художественный сборник. 2 выпуска). 1946. Тираж 8 000 экз. Цена 1 р. 40 к.

Русские народные сказки. (Составили: Л. Преображенская, Е. Ларионова. Иллюстр. М. Ткачева). С цветн. вкл. 1949. 108 стр. Тираж 20 000 экз.

Содержание сборника: Теремок. Курочка ряба. Колобок. Репка. Лиса и журавль. Заюшкина избушка. Волк и семеро козлят. Медведь и девочка. Липовая нога. Лисичка-сестричка и волк. Нет козы с орехами. Петушок — золотой гребешок. Лиса и дрозд. Как лиса училась летать. Зимовье зверей. Мужик и медведь. Глупый волк. Коза-дереза. Пузырь, соломинка и лапоть. Петушок и бобовое зернышко. Лиса и кувшин. Лиса и козел. Ворона и рак. Лиса и собаки. Кот и лиса. Собака и волк. Три медведя. Мороз. Солнце и Ветер. Откуда ветер дует. Иван Царевич и серый волк. Царевна-лягушка. Сестрица Аленушка и братец Иванушка. Петух и жерновки. Терешечка. Гуси-лебеди. Мальчик-с-пальчик. Морозко.

Глебов Н. Колокольчик в тайге. (Рассказы для детей). 1949. 30 стр. Тираж 10 000 экз. Цена 1 р. 25 к.

АЛЬМАНАХИ

«Южный Урал». Литературно-художественный альманах № 1. 1948. 191 стр. Тираж 10 000 экз. Цена 11 р.

Содержание: А. Климов «Молчаливый», П. Мещеряков «Рождение крепости», B. Байдерин «Дружба двух сталеваров», Е. Федоров «Детство в Магнитной», Б. Кедров «Куликовский знак», Н. Заржевский «Дружба», В. Савин «Старый мастер», Н. Рахвалов «Встреча», Н. Шлыкунов «Богатыри», Л. Преображенская «Бабушкина команда», Х. Кузнецова «Художники» и др. Стихи: К. Мурзиди, Н. Кутова, Т. Тюричева, А. Гольдберга, Л. Татьяничевой, Я. Вохменцева, Н. Кондратковской, Г. Громыко, C. Яловецкого, Л. Рогачевского, Н. Головина, А. Лозневого, И. Иванова, Д. Захарова, Н. Гущенского, В. Кузнецова, Л. Преображенской.

«Уральские огоньки». Альманах для детей № 1. 1948. 84 стр. Тираж 10 000 экз. Цена 7 руб. 50 коп.

Содержание: Н. Заржевский «Уралочка», «Песня о Родине», Л. Преображенская «Пропавшая грамота», «Музей в селе Уйском», Г. Спектор «Памятный подарок», О. Колесникова «В гостях у юных натуралистов», Е. Салтейский «Белинский» (к 100-летию со дня смерти), Горький (к 80-летию со дня рождения), Ф. Ефимов «Книга уральских ребят» и др. Стихи: Н. Кутова, Т. Тюричева, В. Голенко, Я. Вохменцева, В. Кузнецова, И. Иванова.

СТИХИ

Щипачев С. Стихи. 1945. 175(7) стр. Тираж 10 000 экз. Цена 5 руб.

Тюричев Т. День начинается. Стихи. 1946. 46 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 2 р.

Кронгауз. Урал-река. Стихи. 1946. 41 стр. Тираж 3 000 экз. Цена 2 р.

Кузнецов В. Н. На прополке. (Стихи для детей). 1946. 24 стр. Тираж 10 000 экз. Цена 3 р.

Кузнецов В. Н. Базар. (Рис. С. Алюхина). 1946. 23 стр. Тираж 15000 экз. Цена 3 руб.

Яшин А. Клятва. Стихи. 1946. 70 стр. Тираж 3 000 экз. Цена 2 р. 50 к.

Кузнецов В. Н. Рыжик. (Стихи для детей). Рис. М. Ткачева. 1947. 14 стр. Тираж 15 000 экз. Цена 1 р.

Львов М. Стихи. Под ред. К. Симонова. 1947. 87 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 2 р. 50 к.

Гольдберг А. Мужество. Стихи. 1947. 70 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 2 р.

Ружанский Е. Дружок. 1947. 12 стр. Тираж 20 000 экз. Цена 1 р.

Михалков С. Дядя Степа. 1947. 20 стр. Тираж 15 000 экз. Цена 1 р.

Преображенская Л. Зимним вечерком. 1947. 15 стр. Тираж 20 000 экз. Цена 1 р.

Иванов И. Аленушка. Сказка. 1948. 20 стр. Тираж 15 000 экз. Цена 1 р. 10 к.

Кузнецов В. Н. В добрый час. (Сборник стихов для детей), 1948. 39 стр. Тираж 15 000 экз. Цена 2 р. 30 к.

Львов М. Галя учит уроки. 1948. 7 стр. Тираж 20 000 экз. Цена 50 к.

Татьяничева Л. Отчий дом. Лирика. 1948. 77 стр. Тираж 5 000 экз. Цена. 1 руб. 75 коп.

Стихи о Сталинском Урале. 1948. 132 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 6 р.

Стихи поэтов: В. Маяковского, Б. Балабанова, С. Васильева, Я. Вохменцева, A. Гольдберга, Г. Громыко, Б. Дижур, Е. Долматовского, А. Жарова, С. Караваевой, Н. Кондратковской, А. Кронгауза, B. Кузнецова, Н. Кутова, Н. Куштума, М. Львова, Б. Михайлова, К. Мурзиди, Л. Преображенской, Л. Рогачевского, Е. Ружанского, Л. Татьяничевой, Е. Трутневой, Т. Тюричева, Е. Хоринской, Б. Ширшова, C. Щипачева, С. Яловецкого, А. Яшина.

Татьяничева Л., Гольдберг А. На Уральской земле. (Литературные зарисовки). 1948. 45 стр. Тираж 3 000 экз. Цена 1 р. 50 к.

Васильев С. У нас в России. 1948. 206 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 6 р.

Преображенская Л. А. Как ребята осень искали. (Сказка-инсценировка). Муз. М. Барташова. 1949. 19 стр. Тираж 15 000 экз. Цена 1 р. 10 к.

Утро в горах. (Сборник поэтов Южного Урала: Я. Вохменцева, Н. Кутова, А. Лозневого, Т. Тюричева). 1948. 159 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 4 р. 50 к.

Преображенская Л. Мой лучший друг. (Стихи для детей младшего возраста). 1949. 43 стр. Тираж 10 000 экз. Цена 1 р. 90 к.

Уральцы. Сборник стихов о послевоенной сталинской пятилетке. 1949. 77 стр. Тираж 3 000 экз. Цена 3 р. 35 к.

Стихи поэтов: К. Мурзиди, Л. Татьяничевой, Я. Вохменцева, Т. Тюричева, Д. Захарова, Н. Кутова, В. Кузнецова, В. Оглоблина, Ф. Астафьева.

ИСКУССТВО

Репертуарный сборник. 1947. 80 стр. Тираж 2 000 экз. Цена 3 р. 50 к.

Репертуарный сборник (В помощь сельской художественной самодеятельности). Составил В. Н. Озирный. 1948. 87 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 3 р. 85 к.

Песни (Сборник советских и русских народных песен). Составил В. Сержантов. 1947. 108 стр. Тираж 5000 экз. Цена 4 р.

Репертуарный сборник «30 лет Ленинского Комсомола». (В помощь коллективам художественной самодеятельности). Составил И. Зайцев. 1948. 135 стр. Тираж 3 000 экз. Цена 5 р.

Сборник массовых игр и песен. Составил А. Песков. 1948. 63 стр. Тираж 6 000 экз. Цена 2 р.

Выставка работ художника-фронтовика М. И. Глущенко. Каталог. (Предисловие А. Сабурова). 1945. 8 стр. с иллюстр. Тираж 150 экз. Цена 3 р.

Выставка произведений художников Южного Урала. Каталог. (Предисловие А. Сабурова). Челяб. обл. союз художников. 1945. 16 стр. Цена 3 р.

Выставка работ художника М. Ткачева. Каталог. 1947. 9 стр. Цена 2 р.

Тюричев и Гак. Цвети земля народная (ноты). 1947. 5 стр. Тираж 4 000 экз.

Тартаковский, Тюричев. Уральская физкультурная. 1947. 13 стр. Тираж 3 000 экз.

ИСТОРИЧЕСКАЯ

Уральские большевистские организации в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции (апрель 1917—1918 гг.) 1946. 50 стр. Тираж 10 000 экз. Цена 80 к.

Павлов А. Рабочее движение на Южном Урале в 1905—1907 годах. 1949. 126 стр. Тираж 7 000 экз. Цена 2 р. 15 к.

Дягилев Д. Большевики Челябинска в революции 1905—1907 гг. 1949. 191 стр. Тираж 7 000 экз. Цена 4 р. 10 к.

Великий русский металлург П. П. Аносов. Сборник материалов к 150-летию со дня рождения. 80 стр. Тираж 10 000 экз. Цена 1 р. 35 к.

Содержание: А. Лесков «Предисловие», С. В. Кафтанов «Выдающийся ученый-патриот», И. П. Бардин «Выдающийся труженик русской науки и техники высококачественной металлургии», И. Богачев «Творческий научный метод выдающегося инженера», Н. Косиков «Аносов в Златоусте», К. Бурцев «Творческие силы русского народа», М. Колосов «Содружество науки и производства», Д. Пиунов «Разносторонний ученый», А. Салмин «Неустанно совершенствовать технику», Г. Даниленко «Наследники», Приложения (П. П. Аносов «О булатах» — в сокращенном виде, список трудов П. П. Аносова, литература о П. П. Аносове и его работах).

Катаев И. На берегах Волги. 1948. 103 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 3 р. 25 к.

Сальников К. Древнейшее население Челябинской области. 1948. 60 стр. Тираж 3 000 экз.

ГЕОГРАФИЯ, КРАЕВЕДЕНИЕ, ФОЛЬКЛОР

Васнецов В. А., Постоев К. Н. и Ушков С. Л. Ильменский государственный заповедник имени В. И. Ленина, Путеводитель. 1946. 137 стр. Тираж 15000 экз. Цена 4 р.

Старцев В. С. По Южному Уралу (в помощь экскурсантам и туристам). 1946. 148 стр. с илл., 1 л. карта. (Челябинское областное отделение Всесоюзного Географического общества). Тираж 10 000 экз. Цена 3 р. 50 к.

Михайлов Н. Просторы и богатства нашей родины. 1947. 120 стр. Тираж 10 000 экз. Цена 3 р. 70 к.

Сержантов В. Магнитогорск (Краткий очерк). 1947. 68 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 1 р. 50 к.

Гравишкис В. УралЗИС (заметки к истории Уральского автомобильного завода имени Сталина) 1947. 72 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 1 р. 40 к.

Усынин П., Осауленко И. Коркино. (Краткий очерк). 1947. 23 стр. Тираж 6 000 экз. Цена 50 к.

Лукин И. (Либензон) Сатка — Бакал — Зюраткуль. (Краткий очерк). 1947. 23 стр. Тираж 5 000 экз. Цена 70 к.

Мещеряков П. Челябинск. 1947. 79 стр. Тираж 15 000 экз. Цена 2 р. 10 к.

Зайцев И. Народное творчество Южного Урала. 1948. 135 стр. Тираж 10 000 экз. Цена 7 р.

Составил А. Шепелев.

Примечания

1

Смысл этой песенки такой: ты хороша собою, у тебя черные брови и белые зубы, я хочу тебя проводить; скажи мне, где ты живешь и номер автобуса, которым можно ехать.

(обратно)

2

«Великий русский металлург П. П. Аносов», Челябинское областное государственное издательство, 1949, 80 стр.

(обратно)

Оглавление

А. Сурков ВОЖДЮ НАРОДОВ

И. В. СТАЛИН — ОРГАНИЗАТОР И ВДОХНОВИТЕЛЬ СОЗДАНИЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО УРАЛА

А. Салынский СЕМЬЯ БУТОРИНЫХ Пьеса в трех действиях, пяти картинах

  ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

  ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

  ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Д. Захаров СТИХИ

  ВЕСНА НА ВОЛГЕ

  УРАЛ-ТАУ

  ТАГАНАЙ

  В ПОЛЯХ

С. Васильев СТИХИ

  СИЛЬНА СТРАНА МОЯ!

  УРАЛЬСКИЙ ТАНК

  НОВОСИБИРСК — МОСКВА

Р. Шнейвайс ОГНИ МАГНИТОГОРСКА (Послевоенные очерки)

  ПЛАВИТСЯ СТАЛЬ

  ИСКАТЕЛИ НОВОГО

  СЛАВА

  ПИСЬМО

Л. Татьяничева ПРИСЯГА Стихотворение

Я. Вохменцев СТИХИ

  ПЕВЕЦ СВОБОДЫ

  НАЧАЛО

  БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ

Д. Захаров СТИХИ

  ЭРЗЕРУМ

  ОРЕНБУРГ

К. Боголюбов УРАЛЬСКИЙ САМОЦВЕТ (Главы из повести о Д. Н. Мамине-Сибиряке)

  ОПЯТЬ НА УРАЛЕ

  ЛУЧИ УСПЕХА

  ПУТИ И РОССТАНИ

Я. Вохменцев СТИХИ

  ОТРЫВКИ ИЗ ПОЭМЫ

  БАЛЛАДА О КОРОМЫСЛЕ

Н. Кутов СТИХИ

  НА УЛИЦАХ МОСКВЫ

  ТАНКИ

Т. Тюричев НОЧЬЮ Стихотворение

Л. Татьяничева СТИХИ

  * * *

  ПАРК УДАРНИКОВ

  СЫН БОЛЬШЕВИКА

  ОДНАЖДЫ ВЕСНОЙ (Лирическая хроника)

Н. Кондратковская СТИХИ

  В КУЗНИЦЕ

  НАШ ПУТЬ

Б. Балабанов СТИХИ

  НАСТУПЛЕНИЕ

  НА НОВОМ МОСТУ

Г. Громыко СТИХИ

  НОЧЬ

  НАШ ГОРОД

И. Иванов ПРИВАЛ Стихотворение

Ефим Ховив СТИХИ

  РУДА

  ЗВЕЗДА

В. Оглоблин МОТОРИСТ Стихотворение

В. Щербаков СТИХИ

  ЗАПЕВАЛО

  У КОСТРА

  ДЕВУШКА У СТАНКА

  СТАЛЕВАР

  СВЕТЛАНА

Н. Дубинин НИКОЛАЙ ПАНАРИН Очерк

А. Лесков ВЕЛИКИЙ РУССКИЙ МЕТАЛЛУРГ Очерк

ПО НАШЕМУ КРАЮ

  Е. Васнецова, С. Ушков ИЛЬМЕНСКИЙ ЗАПОВЕДНИК

КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ

  К. Боголюбов ПЕВЕЦ ТРУДА И СИЛЫ НАРОДНОЙ (К 70-летию со дня рождения П. П. Бажова)

  В. Люце О ТВОРЧЕСТВЕ Д. Ф. ФЕХНЕРА

  Вл. Ситов ГОРДОСТЬ И СЛАВА РУССКОЙ МЕТАЛЛУРГИИ

  КНИГИ ЧЕЛЯБИНСКОГО ОБЛАСТНОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО ИЗДАТЕЛЬСТВА за 1946, 1947, 1948 и 1949 (январь — сентябрь) гг. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg