«Формула любви (Повести и пьесы для театра и кино)»

Григорий Горин Формула любви

Повести и пьесы для театра и кино

Посвящение

Эта книга начала сочиняться двадцать лет тому назад. В памятный дгпь 1974 года молодой Марк Захаров несколько раз перекувырнулся от радости через голову перед входом в здание московского театра, куда он только что был назначен главным режиссером, и затем, стряхивая снег, произнес короткое, как выдох, слово: «Тиль»!

Удивленные прохожие, наблюдавшие эту сцену, вряд ли могли тогда понять, что так будет называться пьеса о Тиле Уленшпигеле и что зарождается новая жизнь всего театрального коллектива, который станет впоследствии знаменитым «Ленкомом»…

Скажу честно, и я тогда не очень догадывался, что это кувыркание на снегу — старт нашего долгого совместного пути в театре и кино с этим замечательным режиссером и его актерами-единомышленниками, и что наступит момент, когда они все вместе как бы соберутся здесь под обложкой этого сборника пьес и сценариев.

Так что без всякого бахвальства каждый «ленкомовец» может заявить, что в определенной мере и он автор. Кто более режиссера и актеров способен сделать осязаемой идею драматурга?

«Автор книги, как Творец во Вселенной — должен быть невидим, но присутствовать всюду», — писал А. Франс. Он, автор, здесь и присутствует. Читая пьесы и сценарии, уже, вероятно, невозможно отделить Мюнхгаузена от Олега Янковского, Тиля от Николая Караченцова, Тевье от Евгения Леонова… Да и любая, не совсем главная роль как бы навсегда закреплена за И. Чуриковой, А. Абдуловым, Л. Броневым, С. Фарадой (список можно продолжить). Это нисколько не противоречит и моему авторскому замыслу! Убежден, что присутствие в подсознании знакомого лица не только не сужает фантазию читателя, мо позволяет ему ярче увидеть любую сцену, вдохновенно и впервые сыгранную для него здесь талантливым актером.

Так что «с премьерой тебя, читатель!»

«С премьерой!» — дорогие коллеги, соавторы! Вот уже двадцать лет мы работаем вместе и, верю, не собираемся следовать чужим дурным примерам: ссориться, разбегаться, делиться славой и имуществом…

Эта книга имеет начало в 1974-м, но концовка ее не определена, и дата последней премьеры не обозначена.

Пьеса «Чума на оба ваши дома!..» только передана Марку Захарову и его театру. Ее еще будем править все вместе, оживлять актерскими лицами и голосами. А пока первый вариант спектакля читатель может срежиссировать на свой вкус и раздать роли соответственно собственным симпатиям.

Название книги мы выбрали вместе с издательством «Ладъ», решив, что оно наиболее уместно для коллективного сотворчества.

«Формулу любви» на бумаге с помощью цифр и расчетов безуспешно пытался вывести в одноименном фильме маг и чародей граф Калиостро. Мне эта формула открылась довольно просто, потому что в работе со мной всегда были только друзья. Им, друзьям-единомышленникам, я с благодарностью и адресую свое посвящение…

Григорий ГОРИН

Тиль

Шутовская комедия в двух частях по мотивам народных фламандских легенд

Пролог

Дом угольщика Клааса. Клаас и Рыбник пьют пиво и играют в кости.

Посредине сцены — беременная Сооткин. Рядом на лавке Каталина рубит капусту.

Рыбник (бросает кости). Три — три…

Клаас. Нос подотри! (Бросает кости.) Пять и шесть!

Каталина (задумчиво). Я животных люблю… Коров, собак, птичек… Всем своим слабым сердцем люблю. Я скорей себе наврежу, чем им, беззащитным…

Рыбник (бросает кости). Три — три!..

Клаас. Нос подотри!

Рыбник. Ты уже говорил…

Клаас. А ты еще подотри…

Сооткин (вздохнула). О-ох!

Рыбник (обернувшисъ). Началось?

Каталина. Нет. Он еще спит, наш мальчик. Ему еще рано выходить на дорогу жизни.

Клаас. Когда ж соберется с силами этот шалопай? Сколько можно тянуть? Клянусь, если он сегодня не появится на свет, мне придется за ним слазить.

Рыбник. Не торопись. Сегодня, завтра — какая разница?

Клаас. Нет, нет — сегодня! Этот майский день тысяча пятьсот двадцать шестого года меня вполне устраивает… Мне нужен сын, а Фландрии нужен герой. У греков есть Геракл, у англичан — Робин Руд, у испанцев — Дон Кихот, и только мы, фламандцы, за тысячи бессонных ночей не смогли сделать ни одного героя. Стыдно!

Рыбник. М-да, неловко как-то… А почему ты решил, что от тебя — и герой?!

Клаас. Время подошло… И Каталине было видение.

Каталина. Сперва призраки косили людей… На их трупах палач плясал. Камень девять месяцев кровоточил, потом распался… Потом увидела: два младенца народились, один в Испании, принц Филипп, другой во Фландрии, сын Клааса, прозвище ему — Уленшпигель. Филипп станет палачом, а из Уленшпигеля выйдет великий балагур и проказник, и странствовать ему по белу свету, славя все доброе и прекрасное и над глупостью хохоча до упаду… И весь свет он пройдет, и никогда не умрет, потому что он — дух Фландрии.

Клаас. Во как! Слыхал? А я назову его Тилем, Тильбертом, что в переводе означает «живой» или «подвижный». И сегодня же начнутся его славные приключения, если, конечно, мамаша Сооткин поднатужится!

Входит Палач с указом.

Палач. Указ императора. Будете слушать?

Клаас (равнодушно). Можно. (Дает кружку пива Палачу.)

Палач. Спасибо, а то совсем охрип… Ну, слушайте! «Отныне всем и каждому возбраняется печатать, читать, хранить и распространять писания, книги и учения Мартина Лютера, Ионна Виклиха, Яна Гyca, Марсилия Падуанского, Эколомпадия…»

Клаас. Неужели и Эколомпадия тоже?

Палач. Да. И Эколомпадия… «…а также Франциска Ламберта, Юста Ионаса и Иона Пупериса…»

Клаас. И Иона Пупериса?… Нет! Как же так — не читать Иона Пупериса? Да я без Пупериса как без рук! Что-то, брат, ты напутал с Пуперисом…

Палач. Ничего я не напутал! На, читай сам!..

Клаас. Чего — читай?! Я неграмотный…

Палач. А неграмотный — на кой же тебе Пуперис?!

Клаас. Имя хорошее…

Палач. Не дури! Дальше самое интересное: «Лица же, впавшие в ересь или же закосневшие в таковой, подлежат сожжению, а какому именно — на медленном или на быстром огне, — это по усмотрению судьи. За прочие преступления дворяне подлежат сечению, крестьяне — повешению, а женщины — закапыванию в землю живьем… Доносчикам же его святейшее высочество выделяет треть всего принадлежавшего казненным…»

Рыбник. Стоп, стоп! Это важный пункт… Что там насчет денег?

Палач. Доносчик получает треть имущества…

Рыбник. Интересно… (Встает, обходит дом, оглядывается.) А как вот, скажем, стол делить… или лошадь?

Клаас. Эй, Иост, ты решил сделаться доносчиком?

Рыбник. Ну, что значит — решил?… Такие вещи не решают, это приходит как-то само собой… по вдохновению.

Клаас. Подлый ты человек, рыбник…

Рыбник. Да не я! Время такое, Клаас. Господи, да родись я в какой-нибудь ренессанс, я, может быть, музыку бы писал, мадонн разных. Но сейчас-то — инквизиция! Костры, плахи… Где ж тут талантливому человеку развернуться? Время такое…

Сооткин (вдруг хватается за живот, кричит). О-ох! О-ох!

Все вскочили с мест.

Клаас (радостно). Началось! Пришел час! Врешь, рыбник, время подлым не бывает — только люди. А время у нас веселое. Время рождаться Тилю! (Обнимает живот жены.) Давай, мой мальчик: пробивай лбом дорожку. Заждались мы тебя, захирели ожидаючи… Давай. Свет! Музыка! Фландрия! Встречайте его… Все еще только начинается!..

Полный свет, музыка, песня.

Часть первая Дом

Каталина

Город Дамме. Площадь Большого Базара перед зданием суда. Монах Корнелиус продает индульгенции.

Монах (заунывно). Купите индульгенции. Христиане, купите отпущение грехов своих! Это святая торговля. За несколько флоринов вы попадете в рай!

Неожиданно из здания суда доносится отчаянный женский крик: «Больно! Огонь! Дайте мне яду!.. Ой!..» Монах испуганно крестится. Крик стихает. Из здания суда выходят Палач, Профос и Рыбник.

Профос (Палачу). Все! Ее можно отпустить. Каталина не колдунья!

Палач (снимая маску и перчатки). Ясное дело, господин профос. Кабы была колдунья, она б призналась… Огоньком я ее прижег на совесть!

Рыбник (задумчиво). Ах, как это все-таки жестоко… Пожилую женщину — огнем…

Профос. Я и сам переживаю… Но надо же, в конце концов, установить: ведьма или не ведьма?

Рыбник. Конечно, конечно… Я не об этом. Я говорю: в городе Брюгге как-то гуманней это делается. Связывают женщину, бросают в реку: если тонет-значит, не ведьма!

Палач. Так у нас и реки нет.

Рыбник (печально). Да, да… Как это все непродуманно!

Монах (заунывно). Купите индульгенции! Купите отпущение грехов!..

Появляется Клаас. Все поспешно бросаются к нему.

Профос. Ну что?… Как она себя чувствует?…

Клаас. Жена повела ее домой… По-моему, Каталина лишилась рассудка.

Рыбник. Бедная!.. Ах, как это все жестоко…

Палач (отводит Кпааса в сторонку). Клаас, я уж старался как мог… поаккуратней…

Клаас (задумчиво). Да, да, молодец!

Палач. Хитрость-то в чем: пакля сырая. Дыму много, а огонек не очень… Оно и не так больно!

Клаас. Да, да, спасибо! (Дает Палачу деньги.)

Монах. Купите индульгенции. Купите отпущение грехов!

Профос (достает кошелек). Дай мне, монах! Пусть Господь простит нам нашу суровость! (Покупает индульгенцию.)

Клаас (строго, Рыбнику). А ты, Иост?

Рыбник. А что я? Ты считаешь — грех на мне?… Клаас, я ведь не настаивал на пытке!.. Я просто хотел ясности… Ты ведь сам видел: Каталина делала какие-то отвары из трав, все время что-то бормотала… У нее видения бывали!.. Я ведь с ней искренне, по-соседски: Каталина, говорю, не надо видений!.. А она не слушается!.. (Вздохнул.) Слава богу что оказалось — не ведьма!.. Впрочем, грех откупить всегда полезно ! (Порылся в карманах.) Клаас, не одолжишь флорин?

Клаас (протянул кошелек). Бери!.. Больше бери!

Рыбник (заглянув в кошелек). Откуда столько денег?!

Клаас. Не волнуйся, деньги честные!.. Наследство от покойнго брата.

Рыбник. Как? Твой братец… того? Поздравляю, Клаас… Вернее, сочувствую… Ну, в общем, ты понимаешь?… Везет же людям!.. Вот так живешь, живешь — и раз… брата нет! (Покупает индульгенцию.)

Профос (подойдя к Клаасу) . Если увидишь Каталину, передай ей мое искреннее сочувствие… Надо ж, чтоб именно сегодня, в базарный день… такое… Ах! (Покачал головой, ушел.)

За ним ушли Рыбник и Палач. На сцене остались Клаас и Монах.

Ламме

Появляется Ламме. Он ведет за руку упирающуюся жену, Калликен.

Калликен. Не надо, Ламме, милый! Пойдем домой…

Ламме. Нет, пусть нас рассудят!.. Если не веришь мне, послушай умного человека. Вот — Клаас! У него была большая жизнь, он мудрее.

Калликен. Стыдно, Ламме!..

Ламме. Ничего стыдного… Дело житейское… Клаас, рассуди нас с женой!

Клаас. Здравствуй, Ламме! Здравствуй, Калликен!

Калликен. Здравствуйте, папаша Клаас… Образумьте его. (Указала на мужа.)

Ламме. Нет, погоди… Дай сказать мне!.. Клаас, ты знаешь, что я женился на этой женщине, потому что влюбился в нее. И каждый влюбится, если он не слепой. Стоит только взглянуть на эти румяные щеки, на эту лебединую шейку, на эти мраморные плечики, на эту нежную грудь, на этот упругий живот, на эти крутые бедра, на эти круглые колени…

Калликен (жалобно). Ламме!

Ламме. Не перебивай! (Клаасу.) И вот, когда я на всем ЭТОМ женился, моя жена отказывает мне в законных супружеских наслаждениях, поскольку кто-то внушил ей, что это — грех!

Монах. Ты права, дочь моя. Это тяжкий грех!

Ламме (Монаху). Не вмешивайтесь, святой отец! (Клаасу.) Что за напасть? Как только монах или, прости господи, евнух, так обязательно лезет с советами к новобрачным!.. Ну, слушай! Я ей говорю: дорогая жена, Господь сотворил нас мужчиной и женщиной вовсе не для того, чтоб мы в постели вели философские беседы! Он создал нас для любви! А она…

Калликен. Безбрачие — путь к совершенству. Не думай о теле, Ламме, думай о душе!

Ламме. Милая, у меня большая душа, но тело гораздо больше. Как же о нем не думать?!

Клаас (улыбнувшись). И давно у вас этот спор?

Ламме. С самой свадьбы.

Клаас. Бедный Ламме! (Калликен.) Дочка, кто научил тебя этой глупости?

Калликен. Святой проповедник.

Клаас (зло). Старый козел! А он не подумал, что если б его матери внушили это, то его бы не было?… Доченька, на свете ничего нет чище любовного греха… Ты ведь любишь Ламме?

Калликен (робко). Люблю.

Клаас. Да и как не полюбить нашего Ламме? Стоит только взглянуть на его румяные щечки, на эту лебединую шею, на этот здоровый живот, на эти кривые ноги…

Калликен нежно смотрит на Ламме, Ламме протягивает к ней руки, Калликен делает ему шаг навстречу, но тут же отскакивает.

Калликен. Нет! Нет! Нельзя! Я поклялась святой мадонне.

Ламме (в отчаянии) . Но сперва ты поклялась мне!.. Господи, ну кто же вразумит эту женщину?! Тиль! Где Тиль?!

Клаас. Где-то шляется, чертов сын! Сейчас появится… Начинается базар…

Базар

На площади с шумом появляются торговцы, ремесленники, горожане. Среди них вновь Рыбник и Палач. Шум, гомон, песни.

Хозяин. Пиво! Пиво! Кому пиво? Свежее пиво!

Несколько человек подходят с кружками. Дно бочки с треском открывается, из нее выскакивает Тиль.

Ты?!

Тиль. Я.

Хозяин. А пиво?

Тиль (погладив живот). Во мне!.. Иначе б я захлебнулся!.. Если вы недовольны — могу вернуть!..

Хозяин. Убью! (Гонится за Тилем, тот уворачивается.)

Клаас. Не сердись, хозяин, я заплачу. (Дает Хозяину деньги. Сердито, Тилю.) Ты когда-нибудь угомонишься, чертов сын?!

Тиль. Не оскорбляйте моего отца, папа!

Ламме. Где ты был? Я тебя везде искал…

Тиль. И я был везде. Странно, что мы не встретились…

Рыбник. И когда ты угомонишься, Тиль?

Тиль. Сразу после смерти!

Палач. Тебе когда-нибудь вырвут язык.

Тиль. Прекрасно! Во рту станет больше места для пищи.

Монах. Купи индульгенцию, сын мой! Купи прощенье грехов!

Тиль. Отличная мысль. А за будущие грехи можно откупиться?

Монах. Хоть на сто лет вперед.

Тиль. Столько я вряд ли проживу. (Достал монету.) Отрежь на полчаса, святой отец!

Монах берет монету, протягивает Тилю индульгенцию. Тиль тут же вытаскивает у него из кармана кошелек.

Монах. Стой! Что ты делаешь? Мой кошелек! Тиль (увертываясь от погони) . Этот грех мне прощен, монах. Я откупился! Господь свидетель!

Все смеются.

Калликен (жалобно). Не надо, Тиль! Не смейся над праведником! Нехорошо!

Тиль (сразу посерьезнел). Не смеяться?! А что ж нам еще остается, Калликен?! (Презрительно швырнул Монаху кошелек.) Эти толстопузые святоши заполонили Фландрию как саранча! По их милости на дорогах проросли виселицы и дым пахнет человечиной! Испанцы отбирают наши дома, король Филипп — кошельки, инквизиторы — души, а мы не имеем права даже смеяться?! Для чего ж тогда жить?!

Рыбник (выбежал вперед, взял Тиля за руку) . Тиль, умоляю, больше ни слова! Здесь люди! Свидетели!

Тиль. Разве я не прав?

Рыбник. Позволь мне как старшему, как другу дома посоветовать: не надо, Тилюшка!.. Ведь за такие слова — сразу в тюрьму!.. Пожалей мать, отца, меня… Ведь я буду вынужден… Шутишь — и шути! А серьезно — не надо!

Тиль. Да, конечно, Иост! Ты, как всегда, я рад!.. Будем шутить! (Вытаскивает большую круглую раму.) Посмотрите, какую штуку я придумал. Это — зеркало! Каждый может увидеть себя здесь со стороны! Всего за один флорин даю полное портретное сходство!.. (Влезает в раму, поет.)

Зовет зеркальное кольцо: Остановись, прохожий! Приди, подставь свое лицо — В ответ увидишь рожу!

Все (поют).

О-ля-ля! О-ля-ля! В ответ увидишь рожу!

Клаас. Покажи меня, сынок!

Тиль. Пожалуйста. (Поет, пародируя Клааса.)

Всегда во всем примером был Мой скромненький папаша. Монахов очень не любил… Зато любил монашек!

Все.

О-ля-ля! О-ля-ля! В ответ увидишь рожу!

Рыбник (смеясь). Это остроумно. А меня?

Тиль (поет, пародируя Рыбника).

Я — честный рыбник. Вот горой Товар мой перед вами. Торгую семгой и икрой И изредка… друзьями!

Все.

О-ля-ля! О-ля-ля! В ответ увидишь рожу!

Рыбник (печально). Остроумно… (Уходит за кулисы)

Ламме. Тиль, покажи меня!

Тиль (поет, изображая Ламме).

Я — толстый Ламме. Целый день Готов сидеть и лопать! Не помещается в седле Моя большая… шея!

Все.

О-ля-ля! О-ля-ля! В ответ увидишь рожу!

Появляются Профос и Рыбник.

Рыбник. Вот послушайте, господин профос. Хотите, он и вас покажет?…

Профос. Интересно… А ну-ка, Тиль, меня…

Тиль (после некоторого колебания). Ну, если просите… (Поет.)

Профос — начальник! О-ля-ля! Его и трогать боязно. Ведь он целует короля… Да жаль, что ниже пояса!..

Профос (мрачно). Я что-то не понял. Что имеется в виду?

Рыбник (угодливо). Он шутит… Юмор!

Профос. «Целует ниже пояса…» Вы считаете, это смешно?!

Тиль. О, извините, господин профос, я не знал, что у вас это серьезно!

Рыбник (в отчаянии). Тиль!

Профос (мрачно). Опять не понял шутки… Ну да, впрочем, и ни к чему… Палач!

Палач бросается к Тилю, Профос останавливает его рукой.

А это я пошутил!.. А серьезно будет вот что, Тиль Уленшпигель. Всякому терпению есть предел! Как профос города Дамме приговариваю тебя к изгнанию! Ты пойдешь в Рим и будешь молить прощения у Папы! Вернешься, когда поумнеешь! Все!

Калликен. Простите его, господин профос. Не сердитесь…

Профос. Я и не сержусь, детка. Иначе б его казнили… (Уходит).

Рыбник. Тиль. Я ведь просил тебя, умолял… Зачем ты меня так мучаешь?! (Опечаленный, уходит.)

Клаас (мрачно). Доигрался, дурак? Я всегда говорил: не дразни гусей!

Тиль. Отец, я бы их с удовольствием не дразнил, а жарил!

Все расходятся. На сцене — Тиль. Появляется Неле.

Прощание

Неле. Тиль! (Со слезами бросается ему на шею.)

Тиль (гладит ее по волосам). Не плачь, Неле, не надо! Они все равно не оценят этот самый красивый фонтан на городской площади.

Неле. Бесчувственный! Бросаешь меня на целый год, а может, на два…

Тиль. Что поделаешь, милая? Лучше разлука на свободе, чем свидания в тюрьме.

Неле. А обо мне ты подумал?

Тиль. Подумал! Клянусь жизнью, подумал!.. Когда я стал петь этот куплет профосу в лицо, то подумал: «Неле! Тебя разлучат с Неле!» Но тут же подумал, что, если струшу и не спою, моя Неле разлюбит меня.

Неле. Господи, почему мне так не повезло? Все девушки влюбляются в тихих, работящих парней, заводят семью, детей и по воскресеньям любуются на закат… И только мне в мужья достанется бродяга и шут.

Тиль (ласково). Мужей не выбирают, Неле. Муж — это Божий крест, который вам носить на себе всю жизнь.

Неле (строгим тоном). Где ты был сегодня днем?

Тиль (слегка смутившись). Не помню.

Неле. Тебя видели в лесу с какой-то итальянкой.

Тиль. А что мне с ней там делать? Я ни слова не знаю по-итальянски…

Неле (в отчаянии). Тиль, почему ты меня обманываешь?!

Тиль. Неле, душой я верен тебе!.. Ну, только не надо слез… Я тебе все объясню. Я искал тебя с самого утра. А потом встретил на улице эту итальянку, которая, кстати, очень похожа на тебя. Я даже подумал: «Это Неле!» Потом, когда мы шли в рощу, я твердо понял, что это не Неле. Я даже подумал: «Как можно было этот мешок с соломой принять за Неле? Да она в подметки не годится моей Неле…»

Неле (улыбаясь сквозь слезы). Откуда ты знаешь, какая я?… Ведь ты ни разу не водил меня в рощу…

Тиль. Мы пойдем туда, милая. А пока — дай мне насладиться ожиданием…

Неле (со вздохом). Ладно. Мне пора домой. (Протягивает Тилю котомку.) Я собрала тебе кое-что в дорогу… Прощай, Тиль. Ты будешь в пути вести себя благоразумно?

Тиль. Нет!

Неле. Ты не станешь задираться и паясничать?

Тиль. Стану!

Неле. Ты не будешь кутить в каждой харчевне, которую встретишь?

Тиль. Буду!

Неле. Ну, слава богу, тогда я спокойна за тебя. Прощай! (Повернулась и пошла.)

Тиль провожает ее нежным взглядом.

Тиль. Неле!

Та обернулась.

Обещай мне: если я умру — ты не будешь плакать над моей могилой!

Неле (сдерживая слезы). И не подумаю…

Тиль. И сразу же выйдешь замуж.

Неле. За первого встречного!

Тиль. Спасибо!

Неле ушла. Появляются Сооткин и Клаас. Подходят к Тилю.

Клаас. Давай прощаться, сынок!

Сооткин (обняв Тиля). Береги себя, Тиль.

Тиль. Береги себя, мама!

Клаас. Помолчим перед дорогой, Тиль. Помолчим!

Все садятся, каждый думает о своем.

Сооткин (думает). Как он быстро стал взрослым, мой мальчик! Еще вчера я кормила его с ложечки и он спал у меня на руках, а сегодня он уходит… Господи, награди меня поскорее внуком, я так скучаю о маленьком Тиле…

Клаас (думает). Чертенок, как он похож на меня! Красив, как я, и уродлив, как я… Он — мое продолжение! Я самый богатый человек — у меня две жизни…

Тиль (думает). Бедные старики. Почему мы думаем о них, только когда прощаемся?… Они-то думают о нас все время. Если мы ушибаемся-им больно, если мы болеем — у них жар… Надо чаще прощаться с родными. Мы уходим от них редко, а они от нас — каждый день…

Клаас (встал). Ну, все! До свиданья, сын! (Обнял Тиля.)

Тиль. Выше голову, отец! Не хныкать!.. Ты ведь остаешься в доме за старшего. (Обнял мать.) Не плачь, мама! У меня длинные ноги, я мигом сбегаю в Рим!.. Идите домой, накрывайте на стол, готовьтесь к встрече…

Клаас и Сооткин уходят. Появляется плачущий Ламме.

Что еще случилось?

Ламме, всхлипывая, развязал узелок, достал бутылку вина, колбасу, принялся за еду.

Ну что ты ревешь? Или в пище не хватает соли?

Ламме. Она ушла от меня, Тиль! Она покинула меня… Господи, за что мне такое наказание? (Выпил.) Этот подлый монах увел ее! (Вскочил.) Дай мне нож, я распорю его жирное пузо!

Тиль протягивает Ламме нож, тот берет его, начинает резать колбасу.

Какая она была ласковая, легкая, нежная… Хочешь колбаски, Тиль?… Она готовила мне самые вкусные обеды в мире!.. И еще она пела… Как жаворонок… Милая Калликен, где ты? (Выпивает.)

Тиль. Надо искать ее!

Ламме. Я и ищу.

Тиль. На дне стакана?

Ламме. А куда идти, я не знаю… Этот монах спрятал ее в монастыре или, не дай бог, в склепе… (Вскочил.) Дай мне топор, Тиль, я изрублю его на мелкие кусочки!

Тиль. Нет топора… И все кусочки ты доел!.. Пошли со мной!

Ламме. Зачем мне с тобой?! Я должен искать жену, а тебе — в Рим.

Тиль. Все дороги ведут в Рим — значит, нам по пути… И к тому же у меня полная котомка еды…

Ламме (обрадовано). Что ж ты молчал?… Конечно, нам по пути. (Потянулся к котомке.)

Тиль. Нет! Потерпи!

Ламме. Время обеда.

Тиль. Обед надо заработать ногами… Пошли! (Перекинул котомку через плечо.)

Ламме (со вздохом). Пошли! Но должен заметить: пишу носить гораздо удобнее в животе, чем на плечах…

И они пошли по дороге, напевая песенку.

ДОРОЖНАЯ ПЕСЕНКА ТИЛЯ

А вот и где мои слуги, моя свита, пажи, стражи, кони, герцогини? А вот и нет, ни графиней нет, ни коней: будто я святой Антоний во пустыне. А вот они, моя свита, мои слуги, хамы и хапуги, мое сито-решето. А вот они, мои кони, оба-двое, берегут промеж собою кое-что. Ой, тили-тили Тиль — будем петь и веселиться! Ой, тили-тили Тиль — по ком-то плачет виселица… А где тот край, где бродяги, словно боги, знай живут себе в чертоге на диване. Сидят и жрут, и подносят им католики вино, а пиво — лютеране. А в том краю Мартин Лютер с Папой к девкам ходят тихой сапой. Хочу и я попастись на той же травке вместе с Мартином Лютером и Папой! Ой, тили-тили Тиль — будем петь и веселиться. Ой, тили-тили Тиль — по ком-то плачет виселица!

Филипп

Спальня короля Филиппа Второго.

Справа — альков, в котором возлежит королева Мария. Сам Филипп сидит в кресле, рядом с ним — Инквизито р с папкой бумаг. Перед ними дворцовый Художник демонстрирует картины.

Филипп (всматриваясь в картину). Вот эта ничего… (Пригляделся, отрицательно покачал головой.) Нет. Не волнует… Убрать!

Художник сменяет картину.

Мария (из алькова, томно). Ваше величество, я изнемогаю.

Филипп (недовольно). Подождите, Мария. Я не готов. (Инквизитору.) Так что слышно?

Инквизитор. О чем, ваше величество?

Филипп. Обо мне.

Инквизитор. Слышно разное, ваше величество, и в основном — кощунственные домыслы, касающиеся вашей особы.

Филипп. Например?

Инквизитор. В Англии говорят, что вы отцеубийца и слуга сатаны, во Франции — что вы садист и палач, в Германии — тиран и кровопийца…

Филипп. Помедленней, помедленней, друг мой…

Инквизитор. В Ирландии сделали гравюру из меди, на коей вы изображены играющим на клавесине из кошек, которых вы держите за хвосты…

Филипп. Какая чушь! Это были детские шалости…

Инквизитор. Особо опасное положение во Фландрии. Здесь ересь гнездится в каждом доме. Над монахами издеваются, церквам не платят налог, в лесах появились гезы…

Филипп. Кто?

Инквизитор. Гезы! Нищие-разбойники, ваше величество! Они убивают испанских солдат, грабят монастыри, требуют отделения Фландрии. С ними часть дворянства во главе с принцем Оранским…

Мария (томно). Придите ко мне, ваше величество. Я сгораю… Я чувствую, что сегодня ночью мы подарим Испании наследника.

Филипп. Вы мне обещали это в прошлом месяце, Мария. Я вам поверил — и все зря!

Мария. Сегодня ваши старания будут не напрасны! Я это ощущаю всем телом.

Филипп. А я пока нет. (Вгляделся в очередную картину.) Нет, не интересно… Убрать! (Инквизитору.) Скучные картины, скучные новости, ваше преосвященство! Меня ненавидит весь мир, а мне скучно отвечать ему тем же… Что же делать?

Инквизитор. Служить верой церкви!

Филипп. Я более римский, чем сам Папа, и более католический, чем Вселенский собор. Но что из этого? Разве реформаторов стало меньше?

Инквизитор. Необходимо послать во Фландрию больше солдат.

Филипп. Больше солдат — больше гезов. Сила рождает силу. Хитрость рождает хитрость… Сколько мы платим доносчикам?

Инквизитор. Треть имущества казненного…

Филипп. Надо давать половину!

Инквизитор. Половина доносчику, половина королю — что же останется церкви, ваше величество?

Филипп. Идея. Что может быть дороже идеи?… Вы будете уничтожать еретиков бескорыстно, это произведет хорошее впечатление на умы…

Инквизитор. А король?

Филипп. Королю нельзя быть бескорыстным, у него слишком много долгов… И я устал от идей, я хочу только одного — порядка! Хочу, чтоб работник слушался хозяина, хозяин — профоса, профос — короля! Порядка я хочу! Ночью — сон, днем — работа, в воскресенье — месса… Никаких отклонений!.. Все остальное — от лукавого. (Вскочил, нервно заходил по зале) .Порядок. Непорядочных — на костер! Бог поставил меня следить за порядком, и я выполняю свою миссию… (Протянул руки к небу.) Господи, укрепи мою душу и тело… Дай мне силу, Господи, дай мне сил!.. (Решительно направляется к алькову.)

Инквизитор. Ваше величество…

Филипп. Нет-нет, сейчас меня не отвлекайте!.. (Лезет в постель.)

Затемнение

Арест

Снова дом угольщика Клааса. Сооткин, Каталина, чуть поодаль — Неле. Неле тихо напевает песенку.

ПЕСЕНКА НЕЛЕ

Молодой рыбак в море синее ушел За удачей. Ему ветер друг, ему холод нипочем: Он горячий. Прошумит волна, пролетит беда — До свиданья. Тяжелей беды, солоней волны Ожиданье. Молодой рыбак погуляет по морям Да устанет. На глаза ему попадется бережок — Он пристанет. Отдохнет чуть-чуть — да и снова в путь Соберется.

Каталина (обхватив голову руками, бормочет). Больно! Душа просится наружу!.. Ганс, мой миленький Ганс, приезжай скорей… Где ты, мой милый жених? Мой черный рыцарь?… Трижды три — девять, священное число. У кого ночью глаза светятся, тот видит тайное…

Сооткин (вздохнув). Господи, спаси умалишенную!.. Кого она зовет, Неле?…

Неле. Не знаю.

Каталина. Ганс — хороший. Неле — злая… Зачем ты умчал, ненаглядный Ганс?… Руки холодные, ноги холодные, сердце горячее.

Неле. Я боюсь ее…

Сооткин. Не бойся, доченька, от безумных зла не бывает…

Входит Клаас.

Клаас. Женщины, я принес вам весточку от Тиля! (Достал рваный башмак) Мне передал его паломник, который встретился с ним в Италии.

Сооткин (рассматривая башмак). Что значит это послание?

Клаас. Это значит, что он прошел половину пути! Это значит, что он скоро вернется — одна нога здесь, другая там! Это значит, что надо накрывать на стол, поскольку ботинок просит каши!..

Неле. А на словах он ничего не передавал?

Клаас. Как же! Он велел сказать, что любит Неле, что помнит о Неле, что тоскует о своей милой Неле…

Неле. Это был не Тиль!

Клаас. Это был Тиль! Он сидел в пивной, и у него на коленях была пухлая блондинка!

Неле. Да, тогда это он.

Сооткин (мужу). Зачем ты рассказываешь ей такие вещи?

Неле. Нет-нет, ничего… Я все равно буду его ждать и любить.

Сооткин. Молодец, дочка! Люби его… У него доброе сердце.

Неле (зло). Доброе для всех, кроме меня! Для меня у него хитрые глаза и длинные зубы, которые он скалит. Для меня у него лживые слова и запах толстых блондинок, которыми он провонял насквозь!.. Пусть только вернется! Пусть только подойдет на расстояние оплеухи!..

Клаас (весело). Так его, мерзавца!.. А я добавлю! Уж мы ему пересчитаем ребрышки!..

Неле. И плюну! Прямо в рожу его наглую плюну!.. А потом уйду с первым же парнем, которого встречу на улице!

Сооткин (ласково). Как ты его страстно ненавидишь, дочка! Какой он счастливый, мой Тиль!

Открылась дверь, вошел Палач.

Палач. День добрый, хозяева!

Каталина (вскочила, заметалась по комнате). Огонь! Больно!.. Не надо!.. Ганс, милый Ганс, спаси меня!..

Клаас (усаживая ее). Ну, ну, что ты испугалась, глупая? Это ж палач!.. (Палачу.) Проходи, садись. Сейчас время обеда…

Палач (усаживаясь). Обеда не надо, хозяин, а вот винца бы…

Клаас. И то верно… (Наливает вина себе и Палачу.) Ну, как жизнь?

Палач. Да, слава богу, все по-старому…

Клаас. Устаешь, поди?

Палач. А то как же! Целый день на ногах… А иногда и ночью, если срочное дело… Вот!.. (Замялся.) Хозяин, а я ведь и к тебе по делу…

Клаас. Говори! (Налил кружку.)

Палач. Легко сказать — говори… (Отпил.) Ну, в общем, Клаас, донос на тебя.

Клаас (сохраняя спокойствие). Во как! И что в доносе?

Палач. Да как обычно — мол, еретик ты!.. Над церковью глумишься, святые иконы поносишь… И все такое! Брат, мол, у тебя протестант.

Клаас. Он умер.

Палач. А наследство — тебе… Стало быть, одно к одному!.. Ну да я тонкостей-то не знаю. Профос велел тебя, стало быть, под арест…

Клаас. Так.

Палач. Он солдат хотел, а я говорю — ни к чему… Уж лучше я сам приведу. Столько лет знакомы, слава богу!.. Вот!..

Клаас. Выпить-то еще раз время есть?

Палач. Само собой. Обожду!

Клаас и Палач молча пьют. Сооткин и Неле с ужасом наблюдают за ними.

Клаас. Ячмень в этом году вроде неплохой уродился, а?

Палач. Должно, неплохой. Если только дожди в мае не зарядят…

Клаас. Теплый май обещали…

Палач. Апрель был холодный — значит, май теплый.

Клаас (задумчиво). Теплый… (Встает.) Ну, пошли!

Палач. Тут еще такое дело… Клаас, я ведь тебя должен связанного привести. (Достал веревку.)

Клаас. Если должен, чего уж… (Отводит руки за спину.)

Палач. Да нет, можно и спереди… Оно так удобней будет. (Начинает связывать Клааса.) Хитрость-то небольшая, а все рукам полегче. И веревку я взял невощеную, чтоб не врезалась…

Сооткин (вдруг издает протяжный крик). О-о-оой! За что?! (Валится перед мужем, хватает его за ноги.) За что?! Отпустите его!

Палач (смущенно). Не надо, хозяюшка, не надо. Все образуется!

Каталина (вскочила, забегала по комнате). Огонь! Огонь! Душа просится наружу! Прорубите голову!..

Клаас. Встань, Сооткин! Встань!

Неле (успокаивая). Не надо, Сооткин. Встаньте. Все обойдется. Они не имеют права!

Сооткин (обнимая мужа). Не уходи!.. За что?… Пусть возьмут и меня!

Клаас. Меня отпустят, Сооткин, вот увидишь … (Орет Палачу.) Что встал?! Веди скорей, дурак!

Палач. Да я что? Во мне, что ль, дело? (Оттаскивает Сооткин.) Отойди, хозяйка! Ну что за люди? Хочешь как лучше, а оно вон как! Пошли, пошли, хозяин!..

Выводит Клааса, за ним выбегают Сооткин и Неле.

Каталина (бродит по комнате, бормочет). Пить!.. Пить!.. Жарко!.. Огонь!..

Входит Рыбник, Каталина бросается к нему.

Ганс! Миленький Ганс мой!.. Наконец ты пришел!

Рыбник (отстраняя ее). Каталина, я же просил не называть меня так.

Каталина. Почему, милый?… Ты разлюбил свою девочку?… Не бросай меня, Ганс.

Рыбник. Я не бросаю, успокойся… (Огляделся.) А где все?… Его уже увели?

Каталина. Какой ты белый, мой Ганс, какой красивый… А глаза черные, а шпоры острые… У меня в голове огонь, проруби мне дырочку…

Рыбник. Подожди! (Посадил ее на лавку.) Послушай, Каталина…

Каталина. Ты меня любишь?…

Рыбник. Люблю, люблю…

Каталина. Ты мой, Ганс, мой черный рыцарь?

Рыбник. Да, да… Успокойся, Каталина, ты должна знать, где Клаас прячет деньги. Это очень важно… Деньги, которые ему оставил брат.

Каталина. Я не знаю, милый. Я поищу… А хочешь, я найду тебе клад?… Где цветет орешник, там клад зарыт… Ганс, я знаю, где растет орешник… Подождем лета…

Рыбник (нетерпеливо). При чем здесь орешник?… Это тут, в доме…

Открылась дверь. Неле ввела плачущую Сооткин. Пауза.

Неле. Вон отсюда!

Каталина. Не надо! Ганс — хороший, Неле — злая…

Рыбник. Сооткин, я знаю, как тебе тяжело, но пойми и меня… Все может еще обойтись, если Клаас чистосердечно признается и вы отдадите все деньги… Я пришел это сказать, потому что по-прежнему люблю вас всех…

Сооткин. Будь проклят!.. Пусть ни один священник не отпустит тебе грехи! Пусть исповедь для тебя будет мукой, причастие — ядом! Пусть сахар тебе покажется солью, говядина — дохлой собакой, хлеб — золою! Пусть солнце тебе будет льдиной, а снег — огнем адским! Пусть дети твои родятся уродами! Пусть у них будет обезьянье тело и свиное рыло! Будь трижды проклят, предатель! Пусть боль, слезы и стенания будут твоим уделом как в этом мире, так и в ином!.. Пусть душу твою рвут бесы на части, а могила твоя пусть станет отхожим местом!.. И пусть навозные черви воздадут тебе по заслугам. Будь проклят! (С рыданьями опускается на лавку.)

Рыбник (печально). Как это все жестоко… Но я на тебя даже не сержусь… (Ушел.)

Каталина (ходит по комнате, бормочет). По лугу течет ручеек, прозрачный ключик… Вода в нем хорошая, холодная… Бог и ангелы сидят в раю, едят яблочки… Трижды три — девять, священное число…

Затемнение

Блондинка

С веселой песенкой на сцену выезжают Тиль и Ламме.

Останавливаются возле забора дома.

Ламме. Тиль, я устал. Так тяжело носить пустой живот… Давай попросим здесь еду.

Тиль. Стыдно, мой друг! Еду можно купить, выменять, украсть, но не просить. Мы не нищие, мы — неимущие!

Ламме (подошел к забору, заглянул в щель). Пахнет жареной бараниной… А подлива — из томатов и чеснока… Надо бы еще добавить тертой корицы… Какое варварство — делать подливу и не класть корицу… (Пригляделся.) Там хозяйка… (Кричит.) Эй! Девушка! Эй!

Над забором появляется голова Блондинки.

Блондинка. Чего орешь? Какая я тебе девушка?

Тиль. Не обижайтесь на моего друга, сударыня. Он всегда что-нибудь ляпнет…

Блондинка. Вы бродяги?

Тиль. Мы паломники, сударыня. Мы ходили в Рим и встречались с Папой.

Блондинка (недоверчиво). Врать-то!.. И чего вам сказал Папа?

Тиль. Он сказал: «Дети мои, если вы встретите на пути аппетитную блондинку по имени…» Как вас зовут, сударыня?

Блондинка. Беткин.

Тиль. «…блондинку по имени Беткин, скажите ей, чтоб она накормила вас и уложила спать».

Блондинка. Врать-то! Откуда Папа знает про меня?

Тиль. Вы же знаете про Папу — почему бы Папе не знать про вас?

Блондинка. Болтун. Деньги-то у вас есть?

Ламме. Дура. Если б у нас были деньги, стали б мы с тобой разговаривать…

Тиль (в притворном негодовании). Что?! Ты посмел?… Ты оскорбил мою Беткин?! Сейчас прольется кровь! (Бросается на Ламме.)

Блондинка (выбежав из-за забора). Э-э, перестаньте! (Хватает Тиля за руку.) Ты его убьешь!

Тиль. И не один раз! (Ламме.) Марш отсюда! Иди займись бараниной, мерзавец! И посмей только не положить в подливу корицу!..

Ламме поспешно скрывается за забором.

Блондинка. Какой ты бурный!..

Тиль. Когда обижают близкую мне женщину…

Блондинка (перебивая). Врать-то! Близкую… Ты меня первый раз видишь…

Тиль. А во сне?… Сколько раз ты мне являлась во сне… И вот вчера, после обеда… Мы сидели с тобой близко-близко … (Усаживает Блондинку, обнимает ее.) Моя рука была на твоем плече, твоя нежная головка-на моем… И ты шептала…

Блондинка (млея). Чего?

Тиль. Ты шептала: «Тиль, милый Тиль, я так давно жду тебя…»

Блондинка (повторяет голосом Неле). Тиль, милый Тиль, я так давно жду тебя…

Тиль. «Мои глаза устали смотреть на дорогу…»

Блондинка. Мои глаза устали смотреть на дорогу…

Тиль. «Мое сердце сжалось в комочек…»

Блондинка. Мое сердце сжалось в комочек…

Тиль. «Когда ты придешь к своей Неле?…»

Блондинка. Меня зовут Беткин.

Тиль. Не спорь, милая, я лучше знаю… (Обнимает ее.)

Появляются двое испанских солдат. Один из них трогает Тиля за плечо.

Солдат. Тиль Уленшпигель!

Тиль (недовольно). Вы же видите, что человек занят!

Солдат. Встань, собака, когда с тобой говорит испанец!

Тиль нехотя встает.

Руки на голову! Повернись спиной! (Обыскивает Тиля.)

Тиль. Только не щекочите, я очень смешливый…

Солдат. Сейчас тебе будет не до смеха! Пошли! (Толкает в спину.)

Тиль. Может быть, скажете — куда?

Солдат. Увидишь! Застегнись…

Тиль (приводя себя в порядок). Пардон! (Застегивается. Блондинке.) Нет-нет, сударыня, вы не одевайтесь, я скоро вернусь…

Солдат (с усмешкой). В кандалах!

Тиль (Блондинке). Не бойся, голубка, всего не закуют…

Появляется Ламме.

Ламме. Жаркое готово! (Увидев солдат.) Ох, господа, опять не поедим…

Солдат (Тилю). Эта образина с тобой?

Тиль. Со мной.

Солдат (Ламме). Пошли тоже!

Блондинка (словно сообразив, что происходит, заголосила). Ой, пожалейте его… Он хороший… (Вопит.) Он хороший!

Солдаты уводят Тиля и Ламме.

Портрет его величества

Зала во дворце короля Филиппа Второго. Король Филипп и королева Мария играют в кости.

Филипп (бросает кости). Три-три…

Мария. Нос подотри… (Бросает кости.) Шесть-шесть.

Филипп (бросает кости). Ах черт, опять не повезло.

Мария. Я выиграла, Филипп! (Протягивает к нему руки.)

Филипп (со вздохом). Да, да. (Обнимает Марию, равнодушно целует, та обвивает его руками. Филипп вырывается.) Не надо.

Мария (с обидой). Почему вы так холодны ко мне, ваше величество? Для кого вы бережете свою страсть: для принцессы Эболи? Или для какой-нибудь придворной шлюхи?!

Филипп. Фи, Мария, что за выражения?

Мария. Я люблю вас, Филипп!

Филипп. Вы так часто говорите об этом, что я начинаю сомневаться.

Мария. Я вам много раз доказывала свои чувства.

Филипп. Чувства не теорема, они не требуют доказательств… Они видны. Или видно, что их нет…

Мария. Значит, вы не верите в любовь?

Филипп (поморщившись). Язычество? Все эти Афродиты, Медеи — язычество. Примитивные идолы на пути к подлинному божеству…

Мария. Для чего вы женились на мне, Филипп?

Филипп. Для Испании. Для наследника. Для народа. Все для других, Мария, для себя мы только болеем и умираем…

Входит солдат.

Солдат. Мы привели его, ваше величество.

Филипп. Хорошо. Пусть войдет.

Второй солдат вводит Тиля.

Твое имя?

Тиль. Тиль Уленшпигель.

Филипп. Уленшп… Трудно выговорить.

Тиль. Очень, ваше величество, поэтому зовите меня просто «эй ты»!..

Филипп. Ты шут?

Тиль. Немножко. Кроме того, я лекарь, музыкант и художник.

Филипп. Это ты нарисовал мой портрет на городской стене? С ослиными ушами?…

Тиль. Я, ваше величество!

Мария . Наглец!

Филипп. Не вмешивайтесь, Мария. (Тилю.) Почему ты признался? Ты не боишься умереть?

Тиль. Боюсь, ваше величество. Но у меня есть подозрение, что рано или поздно это случится.

Филипп. Между прочим, портрет исполнен неплохо… Яркие краски, свободная линия. Чувствуется фламандская школа… Послушай, эй ты, смог бы ты выполнить серьезный заказ?

Тиль. Для меня всякая работа — серьезна!

Филипп. Но это заказ особый. И дорого оплачиваемый…

Тиль. О, меня охватывает вдохновение! Что я должен изобразить?

Филипп. Меня и моих приближенных…

Тиль. В натуральную величину?

Филипп (поморщившись). Попробуй секунду не острить… Ты понимаешь, что при дворце достаточно знаменитых живописцев, но я хочу, чтоб меня нарисовал фламандец… Я дам эту картину в дар Фландрии. Пусть она увидит меня твоими глазами… Я понимаю, ты меня в душе ненавидишь, но, если ты подлинный художник, ты не должен идти против истины… Ау меня нет ослиных ушей, и я не похож на дьявола… И я добр — не казню тебя, а даю почетную работу… И говорю с тобой как с равным…

Тиль. Я это ценю, ваше величество.

Филипп. Врешь. Может быть, потом, когда-нибудь, оценишь, а пока не лги… Лучше скажи — как ты представляешь себе композицию будущей картины? Я хочу, чтоб она понравилась твоим соотечественникам.

Тиль. Кого из приближенных вы хотите там поместить?

Филипп. Королеву, великого инквизитора, герцога Альбу, несколько принцев, ну и… Кого ты подскажешь?

Тиль. Борзых!

Филипп. Что?

Тиль. Борзых собак, ваше величество… Несколько борзых собак очень украсят полотно. Во-первых, во Фландрии любят животных, во-вторых, борзые — самые верные ваши соратники, они не метят на ваше место… Извините!

Филипп. Продолжай!

Тиль. Королеву Марию я бы изобразил в профиль, она так прекрасна, что фламандцам незачем показывать ее всю, достаточно половины…

Мария. Филипп, он издевается!

Филипп (Тилю). Продолжай.

Тиль. Великого инквизитора я бы изобразил со спины: для его же безопасности не надо, чтобы фламандцы запомнили его в лицо. Герцога Альбу, которого у нас в народе ласково называют «кровавым», я бы изобразил в условной манере — маленький холмик, крестик и надпись «Альба»!

Мария. Да прекратит он когда-нибудь?!

Филипп (Тилю). А меня?

Тиль. Вас, ваше величество, я бы советовал рисовать маленьким ребенком с белокурыми волосиками и голубыми глазками. Таким образом мы убедим фламандцев, что вы тоже человек, что вас когда-то рожала мать и пела вам колыбельные песенки…

Филипп (решительно встал, подошел к Тилю). Зачем? Зачем ты так ведешь себя? У меня теперь нет выхода…

Тиль. Знаю, ваше величество, но ничего не могу с собой поделать.

Филипп (зло). Вошь! И вся ваша Фландрия — вошь на теле Господнем! С вами нельзя договориться, вас надо выжигать, как чумные дома! (Кричит.) Солдат, на колени его!

Подбегает солдат, ставит Тиля на колени.

Нож!

Солдат вынимает нож, приставляет к горлу Тиля.

Сейчас тебя прирежут здесь как курицу…

Мария (в ужасе). Филипп, разрешите мне удалиться!

Филипп. Останьтесь, Мария! Вы королева, имейте мужество! (Тилю.) Проси! Проси пощады, сволочь!

Тиль. Вы все равно не выполните моей последней просьбы!

Филипп. Проси! Последнюю волю смертника я исполню.

Тиль. Это не в вашей власти!

Филипп. Ты не знаешь пределов моей власти, дурак! Проси!

Тиль. Слово короля?

Филипп. Слово короля.

Тиль. Ваше величество, поцелуйте меня в уста, которыми я не говорю по-фламандски!

Мария. Фу ! (Закрыла лицо руками.)

Филипп (после паузы). Браво! (Аплодирует.) Браво! (Солдату.) Отпустить! (Бросает Тилю кошелек.) Пошел вон, шут! Ты меня развлек. И я тебя перехитрил. Ты хотел умереть героем, а я тебя оставил паяцем!.. Иди и передай своим согражданам, что король Филипп Второй настолько могуч, что может не только казнить, но и прощать… Вон!

Солдат уводит Тиля.

Мария (подошла к Филиппу, тронула его за руку). Как вы великодушны, ваше величество…

Филипп (заорал). Ты замолчи! Дура! (Грустно.) Обними меня, моя девочка, мне страшно…

Затемнение

Казнь

Громко и тревожно звучит городской колокол. На площади перед зданием городского суда установлен помост, ведущий вверх и в глубь сцены, к месту казни.

Появляется Инквизитор. Профос, судьи рассаживаются перед помостом. Горожане окружают их толпой. Солдат и Палач вводят связанного Клааса, лицо и тело его в ранах и кровоподтеках после пыток.

Каталина (выбежав вперед). Солнышко! Белое солнышко! Сегодня праздник веселый. Трижды три — священное число! (Садится.)

Профос. Начинается последнее заседание по делу угольщика Клааса, уроженца Дамме, мужа Сооткин, урожденной Иостенс. В течение пяти дней суд в составе его преосвященства великого инквизитора, профоса и двух выборных инквизицией судей разбирал преступления вышеупомянутого Клааса и установил:

Первое. Угольщик Клаас уже давно втайне вышел из лона святой римской церкви, впал в ересь, произносил кощунственные речи о Боге, о его наместнике Папе Римском и о святых иконах, называя их «погаными идолами». (Крестится.)

Второе. Угольщик Клаас поддерживал постоянную связь со своим братом, протестантом и еретиком, а после его смерти принял от него наследство, которое отказался передать во владение короля и церкви, как то следует по закону. Обо всем этом свидетельствовал доноситель, имя которого суд обязуется хранить в тайне, а в случае вынесения приговора передать ему половину имущества приговоренного.

Клаас (Рыбнику). Рыбник, не радуйся! Тебе не найти моих денег!

Рыбник. При чем здесь деньги, Клаас? Как ты плохо обо мне думаешь!..

Инквизитор. Угольщик, тебе запрещается разговаривать. Отвечай только на вопросы суда: признаешь ли ты себя виновным?

Клаас. Меня это уже спрашивали под пыткой, ваше преосвященство.

Инквизитор. Отвечай сейчас. Считаешь ли ты католическую веру единственно правильной и святой?

Клаас. Нет! Каждый вправе иметь свою веру.

Инквизитор. Считаешь ли ты Папу Римского наместником Бога на земле?

Клаас. Да! Но в той мере, в какой каждый человек есть наместник Бога, не больше.

Инквизитор. Веришь ли ты в святую Деву Марию, в Иисуса Христа — Сына Божьего?

Клаас. Верю. Верю в Марию, жену плотника Иосифа, верю в их сына, нареченного Иисусом, такого же человека, как я и мой сын, верю в честность его и доброту, горжусь той стойкостью, с какой он принял свою смерть.

Инквизитор (Профосу). Я думаю, нет смысла продолжать допрос. Преступник использует его для проповеди своих заблуждений. Можно выносить приговор.

Профос. Еще минуту, ваше преосвященство… (Обращаясь к Клаасу). Угольщик, мы знаем друг друга много лет, мне больно, что ты так глубоко погряз в ереси… Еще есть время, совсем немного времени для раскаяния.

Клаас. Мне не надо времени для раскаяния, господин профос, у меня было много времени для раздумий…

Профос (солдатам). Приведите Сооткин!

Клаас. Я протестую! Меня уже пытали много дней… В день казни вы не имеете права!

Солдат и Неле вводят Сооткин.

Профос. Женщина! Я обращаюсь к твоему сердцу, к твоей любви. Вот твой муж. Его сейчас сожгут, если он не раскается… Скажи ему!

Сооткин. Что?

Профос. Ты сама знаешь… Найди слова!

Сооткин. Мы прожили вместе двадцать пять лет, господин профос, за это время мы научились понимать друг друга молча…

Клаас. Спасибо, Сооткин.

Профос. Ты не женщина. Вы не люди! У вас вместо сердца булыжники!

Клаас. Не верь ему, жена!.. Я знаю твое сердце — такого больше нет на земле… После смерти я поселюсь там, и мне будет хорошо…

Сооткин (нежно, мужу). Красивый мой… Мы скоро встретимся.

Клаас. Мы не расстанемся, милая… У нас есть Тиль!

Инквизитор (встает, зачитывает приговор). «Суд святой инквизиции при участии магистрата города Дамме, рассмотрев дело о богоотступнике Клаасе, признает его виновным в ереси и связи с еретиками и приговаривает его к сожжению перед зданием ратуши на медленном огне!»

Толпа заволновалась.

Голоса из толпы. Позор!

— Несправедливо!

— Нельзя мучить человека!..

Профос (вскочил). Ваше преосвященство, я протестую! Клаас преступник, но он честно жил и честно работал. Его любили и уважали в городе. Как представитель магистрата я требую сожжения на быстром огне! Церковь должна быть гуманна, ваше преосвященство!

Голоса из толпы. Правильно!

— На быстром!

— Нельзя мучить человека!

Инквизитор. Если он не думает о душе своей, пусть страдает телом! Суд инквизиции требует медленного огня!

Голоса из толпы. Живодеры!

— Да разве так можно?!

Из толпы выскакивает Хозяин пивной.

Хозяин пивной. Ваше преосвященство! Дозвольте сказать. Я простой человек, и все мы тут простые люди, но так нельзя, ваше преосвященство… Он, угольщик, всегда ко всем с уважением… Копейки лишней не брал… А мы что, звери, что ли?… На быстром!..

Профос. Ваше преосвященство, я не ручаюсь за порядок в городе!

Инквизитор (пошушукавшись с судьями). Хорошо! Суд учитывает ходатайство горожан. Клаас будет сожжен на быстром огне!

Голоса из толпы. Вот это другое дело!

— А то — на медленном!..

— Ишь чего выдумали!

Клаас. Благодарю вас, господин профос. (Кланяется толпе.) Спасибо вам, земляки! Спасибо, что в тяжкую минуту вы помогли своему угольщику… Теперь я легко улечу от вас, словно искорка… А уголь мой еще не скоро кончится, и вы, сидя у камина, будете еще долго вспоминать папашу Клааса и греться его теплом… Одно вам скажу, братцы, — жалко мне вас! Я-то ухожу — а вам тут оставаться. Я помру сразу — а вам умирать каждый день от страха. Медленная смерть, медленней, чем на самом медленном огне!.. И долго вы еще будете стараться не заглядывать в глаза друг дружке, потому что пусто там, в глазах, ничего нет, кроме страха… И не понять вам, как легко, когда вытряхнешь этот страх изнутри… Я вот вытряхнул — и все, и теперь словно птица… И если правда есть на небе Бог, то мы встретимся с Ним на равных. Он — свободен, и я — свободен! И мы обнимемся с Ним как братья и пойдем по облакам… И не будет у нас страха, который тянет вниз… Прощайте, братцы! Не взыщите, что говорю вам на прощанье горькие слова — от сладких тошнит перед смертью…

Палач (тронув Клааса за руку). Пойдем, хозяин.

Клаас. Пойдем, друг!.. Ну, не робей! Работа есть работа!

Палач и Клаас поднимаются вместе по помосту. Печально гремит колокол. С веселой песенкой появляются Тиль и Ламме.

Тиль (весело). Ого! Сколько народу! Подтяни живот; Ламме, нам приготовили пышную встречу! Привет, сограждане!

Толпа расступается, Тиль видит отца.

Отец! (Подбегает к отцу, тот обнимает его.)

Клаас. Успел все-таки, чертенок! А я думал — не простимся.

Тиль. За что они тебя, отец?

Клаас. За все, сынок. За все сразу… А знаешь, я им тут сказал пару слов на прощанье… Пусть почешутся!.. Надоело как-то шутить. Сказал — и точка!.. Ну, ну, только без слез!.. Ты и маленький-то не плакал, а теперь вон какой верзила… Как это ты пел:

Всегда во всем примером был Мой скромненький папаша! Монахов очень не любил, Зато любил монашек!.. О-ля-ля! О-ля-ля!..

Уходит за край помоста. Звонят колокола, и разгорается пламя костра.

Рыбник

Все упали на колени, молятся. Звон колоколов.

Светится яркий огонь костра.

Каталина (глядя на небо). Колокольчики, колокольчики!.. Почему ты плачешь, Боженька? Тебе грустно?…

На помосте появляется Палач, идет к толпе.

Палач (крестясь). Все!.. Отмаялся!

Инквизитор (встал с колен, крестясь). Прими, Господь, заблудшую душу.

Рыбник (встав с колен, крестясь). Прости нас, грешных! (Подходит к Инквизитору.) Ваше преосвященство, у меня к вам просьба…

Инквизитор. Не сейчас, друг мой. Потом!

Рыбник. Я хотел бы вам исповедаться! Только вам!..

Инквизитор. Вы считаете, что это для меня большая честь? Я очень занят, голубчик… (Уходит.)

Рыбник (подходит к Профосу). Господин профос, чтобы избежать ненужных кривотолков, я отказываюсь от своей доли наследства Клааса!..

Профос. Это твое дело.

Рыбник. Я передаю эти деньги городу Дамме. Могу сделать публичное заявление!

Профос (поморщившись). Хватит заявлений, Иост!.. Отдохни!.. (Уходит.)

Рыбник (направляясь к Палачу). Послушай!..

Палач (зло). Отвали, стерва!

Рыбник (обращаясь к толпе). Монах, послушай… Эй, пивовар…

Все отшатываются от него.

Палач (подойдя к Сооткин). Мамаша, я тут, стало быть, принес тебе… (В его ладонях-горсть пепла.) Сердце его, стало быть… Пепел.

Сооткин (ссыпала пепел в ладанку, подошла к сыну). Возьми, Тиль, оно еще теплое… (Вешает ему ладанку на грудь.) Вот так… Теперь оно стучит… (Молча отходит.)

Палач. Эх, дела! Дружки мы с ним были…

Рыбник (подходит к Тилю). Тилюшка, я бы хотел поговорить с тобой…

Тиль, не отвечая, вынул нож, шагнул навстречу.

Что ты?… Меня?…

Палач (обращаясь ко всем). Ну что, соседи, пойдем по домам?

Рыбник (пятясь от ножа). Он убьет меня! Меня убивают!..

Палач (обращаясь к толпе). По домам, братцы! Без вас тут разберутся…

Все расходятся. Площадь опустела, только Каталина с безумной улыбкой наблюдает за происходящим. Рыбник бросился к ней.

Рыбник. Каталина, спаси меня!

Каталина. Ганс, мой хороший, какой ты сейчас красивенький!.. Давай улетим, а?

Рыбник (отшатнулся от нее, пошел навстречу Тилю, упал на колени). Тиль, пощади меня!

Тиль. Нет!

Рыбник (обреченно). Ну что ж, убей! Убей старого человека… Я тоже устал жить. Мы нелюди, мы хуже зверей!.. Мы не знаем милосердия… Мсти за отца, убей невиновного! Теперь я готов к смерти… Только секунду погоди… Сейчас я тебе помогу! (Достал темный платок, завязал себе глаза.) Вот так… Теперь тебе легче… Я не вижу твоих глаз, и ты можешь со спокойной совестью перерезать мне горло… Я помню твои глаза, когда ты был ребенком… Я стоял у постели, когда рожала Сооткин, она кричала, а я гладил ее по голове и говорил: «Спокойней, милая, будет хороший мальчик»… Зарежь меня, Тиль!.. Это так просто — зарезать человека… Мы не хотим понимать других! Так удобно ножом решать все вопросы… Я захлебнусь кровью, а ты исполнишь долг чести… И соседи будут говорить: «Молодец, отомстил за отца!»

Тиль. Замолчи, Иуда!

Рыбник. Да, я люблю Клааса, а Иуда любил Христа. Как никто, больше всех. Все другие отреклись и спрятались, а Иуда страдал. И еще неизвестно, кому было тяжелее: распятому или проклятому… Ну, что же ты медлишь?… Я донес на твоего отца. Я не думал, что его казнят, но уж твердо знал, что со мной за это рассчитаются… Кругом злоба и месть!.. Мне страшно! Господи, почему я живу сейчас, в это время, а не раньше или потом?! Я совсем потерял сон, Тиль… Я думаю, думаю… Убей же меня!.. Я истерзался мыслями и хочу покоя!..

Тиль. Мразь! (Толкнул Рыбника ногой, бросил нож.)

Рыбник (снял повязку). Как ты добр… Весь в отца. Он тоже не сердился на меня… За что я люблю вас всех и призываю жить праведно… И я добьюсь своего, Тиль!.. Даже если мне придется донести на весь мир … (Уходит.,)

Каталина (задумчиво). Ганс — хороший, Тиль — хороший. Все — хорошие… Сядь, отдохни… Хочешь, спою тебе песенку?

Появляется Неле.

Неле. Ты звал меня?

Тиль. Нет.

Неле. Я слышала, как ты кричал…

Тиль. Я никого не звал, Неле. Я хочу побыть один…

Неле. Хорошо, хорошо, поэтому я и пришла к тебе… (Садится рядом.) Не надо кричать, Тиль, не надо… Криком ничему не поможешь…

Тиль (положил на ладанку руку). Оно еще теплое.

Неле. Обжигает кожу…

Каталина. Клаас счастливый… Он уже снял с себя тело, и ему легко…

Тиль. Замолчите все!

Неле. Ты разговариваешь с отцом?… Прости нас… Мы не будем мешать… Вы так долго не виделись… (Подошла к Каталине.) Мама, дай нам той воды…

Каталина (протягивая кувшин). Глупенькие!.. Как вы трудно любите друг друга… Все по-своему хотите, по-своему… А уж все давно продумано и установлено… Ты и он! Она и ты! И вам хорошо вдвоем. А Боженьке плохо — он одинок…

Неле (протягивая кувшин Тилю). Выпей, Тиль. Тебе надо забыться…

Каталина. Выпей лесной водички. Я сама ее набрала. Это слезы камней, роса облаков… Выпей-придет дурман!

Тиль сделал глоток.

Слетятся духи… Споют песенку!.. Тиль — добрый. Неле — добрая, духи — добрые…

Меркнет свет. Начинается шабаш духов.

Шабаш

Словно сошедшие с офортов Гойи, на сцену в дикой пляске врываются духи, ведьмаки, чудища. Закружили Тиля и Неле в бесовском хороводе, оглушили своей песней.

Духи. Люди! Здесь люди!.. Добро пожаловать, черви земные! Вы еще не всех сожгли? Еще есть на растопку? Эй, кому нужны мальчишка с девчонкой?!

Неле. Тиль, мне страшно!

Тиль. Не бойся, Неле… Я здесь… я спрошу их!

Духи. Спрашивай, мы ответим…

Тиль. Эй вы, бесплотные! Если вы вправду над нами, ответьте: зачем мне жить?

Первый дух (подскочил к Тилю, взял его под руку). Глупый вопрос, мой мальчик. В самом вопросе скрыт ответ. Зачем жить?… А и не надо!.. Ты ведь не просился в жизнь, тебя вытолкнула природа головкой вперед. Но теперь-то ты взрослый и сам можешь распорядиться… Зачем жить, когда можно умереть?… И тогда — конец всем вопросам. И боли нет, и тоски нет… Только пространство!.. Решись, мальчик, решись… Ибо, как скажет Гете: «Пока нет в тебе этой жажды гибели, этого — умри и обновись, ты только унылый гость на темной земле…»

Тиль. Да. Так! Умри и обновись! (Достал нож.)

Неле (бросаясь к нему). Тиль! А я?… А дети наши, которых нет? А внуки наши, которых нет?… Не верь ему!.. Надо жить, надо!

Тиль. Зачем?

Неле. Чтобы жить!

Второй дух (подбежав к Тилю). Девушка абсолютно права. Жить, чтобы жить… В этом высший смысл! Есть, спать, размножаться… Это естество! Почему мы стесняемся? Олень не стесняется, лев не стесняется, а человек — что ж он, глупее?… Построить дом, растить потомство, ходить за пищей, мыться в реке… Счастье?

Тиль. Счастье!

Второй дух. И есть горячий суп. И запивать холодным пивом… И сидеть у теплого камина… И, помешивая пепел кочергой, вспоминать про папочку! (С хохотом отбегает.)

Тиль. Пошел прочь!

Третий дух (схватил Тиля за руку). Кого ты слушаешь, безумец! Тебе ли, оскорбленному, искать покоя?… Мстить — вот он, смысл жизни! Мстить всем! Всегда!.. На пинок отвечать оплеухой, на удар — десятью. Кровь смывается кровью! Ты — один, против тебя — все! Мсти!

Тиль. Пепел Клааса стучит в мое сердце!

Третий дух. Отомсти за него! Кругом предатели! И мой тебе совет: для начала убей мать!

Тиль (отшатнувшись). Что?!

Третий дух. Она предала отца: он мертв, а она жива! (С хохотом отбегает.)

Неле (кричит). Тиль, убежим отсюда!.. Дай мне руку!

Тиль. Я всех ненавижу!

Неле. И меня?

Тиль. И тебя!

Духи с ликованием окружили Неле.

Духи. Девочка! Хорошая девочка, пойдем с нами!.. (Срывают с нее одежды.) Поиграем! Поиграемся!.. Кто тебе из нас первым нравится?… А?… Мы мальчики веселые!..

Неле. Тиль! Не бросай меня!.. (Вырывается из объятий духов.) Я боюсь… Куда ж я без тебя, любимый мой?… Мне страшно… Я не хочу одна… Пожалей меня, пожалуйста!

Театр им. Ленинского Комсомола. Тиль — Н. Караченцов, Неле — И. Чурикова.

Тиль. Прости. (Обнял ее.) Сам не знаю, что говорю…

Неле (покрывая его лицо поцелуями). Хороший мой. Спасибо, господин мой… Ну, ну, не бойся! Я с тобой!.. Я сильная, Тиль, я за тебя глаза выцарапаю… Вот так! Успокойся, милый. Потерпи… Все обойдется. Обними меня крепче… А хочешь — поплачь! Не стыдись, я пойму… Садись со мной… Вот так, миленький, вот так… Сейчас будет хорошо… Не бойся, это дурман, это пройдет…

Духи молча отступают. Тиль и Неле лежат в объятиях друг друга.

Каталина подходит к ним.

Каталина. Ты счастлив, Тиль?

Тиль. Да.

Каталина (вдруг став злой). Успокоился, стало быть?… Насытился? Слизняк!.. Затих на теплой груди, заслюнявился… Все вы одинаковы! Пыжат из себя героев, а сами сделаны из того же мяса, из которого делают кабанов!.. Ты не дух Фландрии — ты ее непристойный звук!.. Плюю на тебя! На все свои надежды плюю… Господи, спасибо Тебе, что сделал меня безумной, так мне легче жить на этой земле!..

Каталина уходит. Тиль и Неле остаются одни.

Неле. Не сердись на нее, Тиль. Пожалей ее…

Тиль. Я ей завидую.

Неле. Все будет хорошо…

Тиль (задумчиво). К сожалению, да. (Тронул ладанку.) Оно уже остыло, Неле… Совсем холодное…

Часть вторая Родина

Молчание

Прошло сорок дней. Дом угольщика Клааса. Все готовятся к поминкам по угольщику: Сооткин хлопочет по хозяйству, Неле ей помогает, даже Тиль с безучастным видом рубит капусту, Каталина причесывается перед зеркалом.

Каталина. Неле, можно я надену твои красные бусы? Красные бусы, белые волосы — красиво!

Сооткин. Грех, Каталина! Грех старой женщине наряжаться словно девушке…

Каталина. Сегодня я венчаюсь. Ганс будет в черном камзоле, а я-в белом платье… И мы дадим клятву у алтаря!

Неле. Что ты придумываешь, мама? Какой алтарь? Нету никакого Ганса…

Каталина (усмехнувшись). Глупенькая… (Тилю.) Тиль, ты будешь у меня посаженым отцом на свадьбе?

Тиль молчит.

Неле (Каталине). Не приставай к нему… (Подошла к Тилю, забрала у него нарубленную капусту, чмокнула его в щеку.) Вот молодец! Теперь закуски хватит на всех гостей…

Тиль безучастно молчит.

Сооткин. Надо пойти у лавочника ветчины купить… (Тилю.) Сынок, разрешишь мне взять еще немного из тех денег?…

Тиль молчит.

Все-таки поминки… Нехорошо, если стол бедный…

Тиль молчит.

Ну, спасибо… (Лезет в тайник, достает деньги.) Неле. Сооткин, надо бы перепрятать деньги… Положи в тот тайник, у колодца.

Сооткин. Да и здесь никто не найдет…

Тиль (задумчиво). Буду, чего ж…

Сооткин. Ты про что, сынок?

Тиль. Буду посаженым отцом…

Сооткин, покачав головой, ушла. Появляется Ламме с гусем под мышкой.

Ламме (бросая гуся на стол). Привет! Во чего раздобыл! Поджарить да набить тушеными яблочками — чудо! Верно, друг? (Хлопает Тиля по плечу, тот безучастно молчит.) Любишь гусятинку?…

Неле. Спасибо, Ламме.

Ламме. Не за что!.. А я этого гусака давно заприметил… Плавает, мерзавец, в лужей гогочет… Я думаю: ну давай-давай, гогочи! С вином-то лучше поплывешь… Верно, тетушка Каталина? (Оглядел Каталину.) Чего это она наряжается?…

Неле (с усмешкой). Замуж собралась!

Ламме. Во как? Ну что ж, пора… (Подсел к Тилю.) Слушай, Тиль, дело тут одно намечается… В Амстердаме на той неделе ярмарка будет. Праздник! Ну, вот они, стало быть, просили, чтоб и ты приехал…

Неле. Это зачем же?

Ламме. Помнишь, у нас на базаре он песенку пел? «Я — толстый Ламме, целый день готов сидеть и лопать…» Смешная такая песенка… Вот просят исполнить! Обещали хорошо заплатить…

Неле. За нее уж раз платили ссылкой…

Ламме. Ну что равнять нас и Амстердам? Столица, культурный город! Конечно, там слова надо поправить… Чтоб не зло, по-доброму… А шутить там можно. Шутить разрешается. Ты как, Тиль?

Тиль молчит.

Две сотни флоринов обещали… Деньги!.. У них там целое представление будет… Цыгане, медведи… Наш рыбник на мандолине играет…

Неле. Кто?

Ламме. Рыбник!.. (Замялся.) Сволочь, конечно, но на мандолине так научился бренькать!..

Неле. Ты в своем уме?… Ты о чем говоришь?! Чтоб Тиль и рыбник — вместе?…

Ламме. Чего «вместе»? Каждый сам по себе… Да и потом, это ж работа. Мало ли что… Вон я в цирке видел: свинья с волком из одной миски жрали…

Тиль (задумчиво). С яблоками, говоришь?

Ламме. Кто?

Тиль. Гусь.

Ламме (обрадованно). С яблоками! С тушеными… А самого — жарить! (Пауза.) Так чего сказать амстердамцам?

Тиль молчит.

Ну и правильно! Я сам их хотел послать куда подальше, да решил сперва с тобой посоветоваться… Вот! (Замялся.) А может, пойдем выпьем, а?

Неле. Куда ему такому?… Видишь, человек не в себе…

Ламме. Так я потому и зову… Отвлечь хотел!..

Каталина. Ламме добрый…

Ламме. Добрый, тетушка… А только через эту доброту мне же хуже… Сегодня какой-то мальчишка прибегает, кричит: «Дяденька, помоги! Мой отец с соседом дерется!» Ну, я влез в драку, кричу: «А кто твой отец?» А он орет: «Так из-за этого они и дерутся!..»

Тиль (решительно встал). Только много, ладно?

Ламме. Чего?

Тиль. Много выпьем, ладно?

Ламме (обрадованно). Конечно, много… Немногой дома можно… Пошли, друг!

Тиль и Ламме уходят. Раздается крик совы.

Каталина вскочила, заметалась по комнате.

Каталина. Он летит ко мне, мой Ганс!.. Сейчас это совершится…

Неле (испуганно). Кого ты ждешь?

Каталина. Никого, никого… Иди к себе, дочка, я потом позову…

Неле хочет выйти на улицу. Каталина хватает ее за руку.

Нет-нет! Нельзя! Ганс рассердится… Иди ложись, Неле, спи… Я разбужу, когда все случится… (Почти насильно утаскивает Неле в соседнюю комнату.) Дочка, не печаль свою маму… У мамы сегодня счастье! Ступай…

Крик совы.

Венчание

Появляется Рыбник с Напарником. На Рыбнике — черный камзол, лицо вымазано мукой, глаза подведены. В руках — мандолина.

Рыбник. Вот мы и на месте. (Оглядывается.) Никто не увидит!

Напарник. Что-то мне боязно, Иост.

Рыбник. Я — Ганс! Зови меня правильно… И не дрожи! Мы не воры — мы дьяволы!

Напарник (крестясь). Не шути так! Грех!

Рыбник. Этот грех простится!.. Чтобы победить дьявола, я готов сам стать исчадьем ада… (Достает зеркальце, подрисовывает себе глаза, приклеивает нос.) Вот так!.. Страшно?! Ага!.. Как глупо устроены люди! Будь ты с ножом или топором — тебя не боятся, а сделай нос чуть подлиннее, выпучи глаза, оскаль зубы — и внушаешь ужас!..

Напарник. А вдруг кто придет?

Рыбник. Не бойся… Она обещала быть одна… Разве что Неле? Хочешь молоденькую, а?… Хочешь, по глазам вижу… Только не робей!.. Я теперь понял: в этой жизни робость — худший из недостатков. Я жил смиренно, страдал за людей — и вот я ими проклят!.. Но теперь они меня надолго запомнят. Хватит защищаться — пора нападать!.. (Поет романс.)

РОМАНС ЧЕРНОГО РЫЦАРЯ

Я черный рыцарь Ганс — Пою тебе романс, Как юноша влюбленный, под балконом. Не мучь меня! Не мучь! Отдай от сердца ключ! Прошу тебя, любимая, со стоном! Припев: Звенит мандолина. О, выйди, Каталина! Я тайну открою, Как стать молодою! Тебя я унесу, Мы скроемся в лесу И предадимся там безумной страсти! Я дьявольски везуч! Отдай от сердца ключ, И счастье ты найдешь в своем несчастье! Припев: Звенит мандолина. О, выйди, Каталина! Я тайну открою, Как стать молодою!

Появляется Каталина в белом подвенечном платье.

Каталина. Я здесь, мой Ганс!

Рыбник. О, этот чудный миг! Пусть звезды навсегда исчезнут с неба, пусть скроет безобразная луна свой белый лик в вуали облаков! Каталина здесь — и всем другим светилам постыдно появляться рядом с ней!..

Каталина. Как ты красив! Как голос твой прозрачен! Тебя, должно быть, ангел научил так говорить…

Рыбник. Да, ангел, но не тот, что в небесах, а тот, что под землей. Его зовут все дьяволом, а он — такой же ангел, только черен цветом… Он проклял день, но он придумал ночь… И воздух весь закрасил черной краской, чтоб скрыть от глаз убийства и любовь… (Протягивает к ней руки.) Девочка, сегодня наша ночь… Сегодня наши судьбы соединятся…

Каталина. Как я счастлива, милый… Скажи только, что любишь меня.

Рыбник. Люблю.

Каталина. Не спеши отвечать… Посмотри на меня: я старая.

Рыбник. Ложь! Ты самая юная из всех девушек мира!

Напарник хихикает.

Каталина (увидев Напарника). Кто с тобой, Ганс?

Рыбник. Тот, кто узаконит наш союз… Дай твою руку, жена моя… (Встает с Каталиной на колени, перед Напарником.) Святой отец, соедини нас! Благослови на любовь, на жизнь и на смерть!

Напарник (простер над ними руки). Раб Божий Ганс, с чистым ли сердцем берешь ты в жены Каталину?

Рыбник. Да.

Напарник. Раба Божья Каталина, с любовью берешь ли ты в мужья Ганса?

Каталина. Да!

Напарник. Готовы ли вы внести выкуп дьяволу за свой союз?

Рыбник. Да! Все, что у меня есть, — ему! (Высыпает из кармана деньги.)

Напарник (Каталине). Ты, дочь моя?

Каталина. У меня ничего нет.

Рыбник (обнимая ее). Отдай ему все, Каталина! Отдай…

Каталина. У меня правда нет, милый…

Рыбник. А в доме?

Каталина. В доме спрятаны деньги Клааса… Но их нельзя трогать… Это тайна!..

Рыбник (встав с колен). Прощай! (Напарнику.) Прости меня, святой отец! Прости, что я подбил тебя на постыдное дело… Я думал взять в подруги любящую душу, а пригрел змею…

Каталина. Не уходи, любимый!

Рыбник. Прочь, лживое отродье!.. Чужая тайна для тебя дороже своей!.. Клаас совершил тяжкий грех, утаив наследство, его выкормыш усугубляет этот грех, а ты им потворствуешь… Прощай!

Каталина. Милый мой Гансик… Не бросай свою девочку…

Рыбник. Взгляни в зеркало, старуха!.. Щупай сама свою дряблую кожу, гладь сама свои редкие волосенки… Голько бесовская сила на миг возвращает тебе молодость, а ты не хочешь за это даже платить?!

Каталина. Я боюсь… Тиль убьет меня!.. Клаас умер, не сказав… Я не знаю, где тайник…

Рыбник (обнял ее). Поищи, милая… Твоя любовь укажет… Это дьявол посылает тебе испытание… Надо выдержать его… Ступай, ступай!..

Каталина (сдаваясь). Неле услышит!

Рыбник (Напарнику). Пойди займись девчонкой!

Каталина (испуганно). Не надо!

Рыбник. Не бойся, не бойся… Он ее отвлечет!

Напарник проскальзывает в дом.

Пошли и мы… (Вводит Каталину в дом) Ищи, ищи, голубка… Это где-то здесь спрятано… А я буду тебе пока говорить слова любви… «Нет ничего на этом белом свете сильней и ярче жаркого огня, что в сердце загорается моем, когда тебя я вижу…» Вот тут смотри, милая. Может, это спрятано в стене?… Или там, за бочкой?… «Какое счастье — взять и утонуть на дне твоих зрачков лучистых, на самом дне твоих глубоких глаз…» Вон в углу что-то сверкнуло… Не то?… Вспоминай, голубка, — куда они это спрятали, а?… «В час радости и в смертную минуту я буду повторять любимой имя!..»

За стеной слышны звуки борьбы, крик.

Не дрожи, милая… Все будет хорошо… Твой Ганс с тобой!.. «Моя любовь, мой стон, мое дыханье — все для тебя, все только для тебя…»

Каталина (достает из тайника деньги). Вот! Возьми, любимый! (Падает без чувств.)

Вбегает окровавленный Напарник.

Напарник (всхлипывая). Она меня ножом… Сука!

Рыбник (склонился над Каталиной). Прости меня, голубка!.. Прости!.. (С ненавистью оглянулся.) Святое семейство! Сколько зла от их добродетели!..

Напарник. Бежим отсюда… Кто-то идет!.. Да плюнь ты на эту старуху!

Рыбник. Молчи, мерзавец! Я прощаюсь с женой… (Целует Каталину, убегает вместе с Напарником.)

Вбегает Неле, платье на ней порвано, лицо исцарапано. Склоняется над Каталиной. За сценой крики: «Стой! Держи их!..» Врываются возбужденные Тиль и Ламме.

Злая песня

Каталина (приходя в себя). Ганс, любимый!.. Где ты?

Тиль (свирепо). Кто здесь был? Я спрашиваю…

Неле. Не знаю.

Тиль. Не знаешь?

Неле. Не знаю… Двое в черном… Один ворвался ко мне в спальню…

Тиль. Не знаешь! (Подходит, дает ей пощечину.) Прикрой груди, невеста!

Каталина. Не бей ее! Это я отдала деньги Гансу! Тиль бросается к тайнику.

Ганс заплатил выкуп дьяволу, и я буду молодой…

Тиль (отрешенно). Нас обокрали, отец! (Надвигается на Каталину.)

Ламме преграждает ему путь.

Ламме. Погоди! Надо разобраться!

Тиль. Отец сгорел — не сказал… Мать пытали! И вот эта старая шлюха со своей дочкой…

Неле (подошла к Тилю, отвесила ему пощечину). Давай, Тиль! Ори! Бей! Воюй! С бабами у тебя это хорошо получается!..

Ламме. Успокойся, друг… Так нельзя!

Тиль (Ламме). Ты молчи! Твое дело — жрать гусей и растить брюхо! Где жена твоя?… Уже не тоскуешь? Успокоился? Еще бы!.. Она, поди, вышла за эскадрон испанских кавалеристов. Пусть возьмет Неле в подружки, вдвоем веселее!..

Ламме. Вот ты каким стал?

Тиль. Не стал. Сделали!.. Сорок дней я тащу этот дом на себе, как улитка… Сорок дней меня бьют по башке словами… Вон, поминки уже устраиваем. Пирогов напекли!.. «Приходите, добрые люди, выпьем-закусим за упокой души угольщика! А сынок вам песенку споет!.. Шутку сшутит! Он теперь хозяин. Как медведь сидит в берлоге, зиму перезимовывает!» Черта с два! Все равно собаки по запаху нашли!.. Пусто в доме! Молодец, Каталина, прокутила денежки… Урок мне дала!.. Так мне и надо!.. Если Бог создал тебя овцой, нечего обижаться, что стригут. Только я еще подожду блеять. У меня хватит сил взять мир за глотку и трахнуть, чтоб легче дышалось… Пепел Клааса снова стучит в мое сердце! Он горячий, обжигает кожу!.. Время сейчас горячее, как пепел отца!.. И не будет мне покоя, пока дымятся костры, и не будет у нас счастья, пока в садах на каждой яблоне, на каждой ветке не вырастет по испанцу… В путь, Ламме! Нас ждут…

Ламме. Пошли, друг!

Тиль. Прощай, Неле!.. Не поминай лихом!.. Господь сделал меня мужчиной, но не мужем, а женщинам дал юбки не для того, чтоб нам там прятаться!..

Ламме. Верно, Тиль! Стыдно нам с бабами воевать…

Тиль (вдруг грустно). Дурак! С бабами-то труднее всего… С испанцами легче…

ЗЛАЯ ПЕСНЯ ТИЛЯ

Что за сладостный край, где всего через край, Где полно и жратвы, и питья! Так что, черт побери, знай живи, пей да жри. И да здравствует Фландрия! На зеленых дубах, на дубовых столбах Круглый год в этом щедром краю Вырастают плоды с языком до пупа — Даровая жратва воронью. И хоть в этой стране древесина в цене, Всюду весело пышет огонь: Жжем живьем вместо дров и сироток, и вдов — И тепло, и приятная вонь. И тепло, и приятно, и весело знать, Что всегда можно руки согреть. Волоки на костер хоть родимую мать — Ты получишь законную треть. И не бойся потом перед Божьим судом, Отыщи и представь короля: «О Господь! Это он меня сделал скотом, Это он виноват, а не я!» И да здравствует Фландрия!

Гезы

С громкой солдатской песней маршируют по сцене гезы — лесные разбойники, армия принца Оранского. К ним пристроились Тиль с Ламме; у Тиля вместо шпаги — метла. Командует отрядом Бригадир. Здесь же — немецкий офицер-наемник Ризенкрафт.

Бригадир. Отряд, смирно! (Подходит к Ризенкрафту.) Господин Ризенкрафт, отряд гезов на учение построен.

Ризенкрафт (презрительно оглядев гезов). Это не есть, отряд, это есть толпа! (Идет вдоль строя.) Швах! Зер швах! (Останавливается возле Ламме.) Это что есть?

Бригадир. Новобранец, господин Ризенкрафт. Сегодня утром пришли!

Ризенкрафт (Ламме). О майн готт, какой пузо!.. На войне нельзя такой пузо!

Ламме. Извиняюсь, господин офицер, оно у меня еще с мирного времени!

Ризенкрафт. Молчать! Ложись!

Ламме. Зачем?

Ризенкрафт. Лечь!

Ламме ложится.

Встать! Ауфштейн!

Ламме. Вы же велели лечь?

Ризенкрафт. Встать!

Ламме встает.

Лечь!

Ламме ложится.

Встать!

Ламме (задыхаясь) Нет, так не пойдет, господин офицер! Вы уж выберите что-то одно: либо лежать, либо стоять…

Ризенкрафт. Молчать, болван! (Всем.) Вы — свиньи! Грязные, вонючие фламандцы!

Тиль. А ну полегче, господин офицер! А то мы и вас понюхаем.

Ризенкрафт. Что такой? (Указывает на метлу.) Что это есть?!

Тиль. Моя шпага!

Ризенкрафт. Шпага?! Ты есть смеяться?! (Выхватывает свою шпагу.) Тогда защищайся!.. Я тебе сделаю дырка!

Тиль (отступая). Это ни к чему, господин офицер. У меня их хватает!

Ризенкрафт бросается на Тиля, тот отбивается метлой.

Ламме. Что же это, братцы?… Он же его убьет! Так нельзя… (Бросается к дерущимся.)

Гезы удерживают его.

Бригадир. Не лезь! Твой дружок сам виноват…

Ламме. Да я за офицера беспокоюсь.

Тиль сбивает с ног Ризенкрафта, тычет ему метлой в нос.

Тиль. Не угодно ли пообедать свежим веником, господин Ризенкрафт?!

Появляется принц Оранский.

Оранский. Прекратить! Что здесь происходит?!

Тиль (отпустив Ризенкрафта). Извините, ваше высочество. У нас тактические занятия…

Ризенкрафт (поднимаясь). Я отказываюсь командовать эта банда!

Оранский. Вы за это получаете деньги, Ризенкрафт!

Ризенкрафт. Я отказывайся деньги… Я не могу управлять стадо. Я не пастух — я германский офицер! (Уходит.)

Оранский (Тилю). Твое имя?

Тиль. Тиль Уленшпигель, ваше высочество!

Оранский. Шут?

Тиль. Так точно!..

Оранский. Надо знать место шуткам! Ты совершил тяжкое преступление и будешь наказан по военным законам. (Бригадиру.) Расстрелять!

Тиль. Ваше высочество, он первым начал… Он сказал: «вонючие фламандцы»…

Оранский (не слушая его). На прицел, солдаты!

Солдаты поднимают ружья.

Тиль. Он сказал: «Грязные, вонючие фламандцы»…

Оранский (Тилю). Ты обязан был стерпеть!

Тиль. Я бы стерпел, ваше высочество, но я подумал: а вдруг он имеет в виду вас?!

Оранский. Солдаты! Пли!!

Солдаты щелкают курками.

В чем дело?

Бригадир. У нас кончились патроны… Еще вчера во время боя…

Оранский. Взять в арсенале!

Бригадир. Арсенал закрыт.

Оранский. Где комендант?

Бригадир. Убит, ваше высочество.

Оранский. Назначить нового!

Бригадир. Новый назначен!

Оранский. Где же он?

Бригадир. Ушел хоронить старого!..

Оранский. Привести немедленно!

Бригадир. Теперь уж только «принести», ваше высочество. Он на поминках выпил!

Оранский (в бешенстве). Взломать арсенал!!!

Бригадир. Слушаюсь! (Гезам.) Отряд, направо, шагом марш! (Уводит гезов.)

Тиль остается.

Оранский. Позор! Это не армия! Сборище бестолковых деревенских мужиков!.. Против нас — регулярные войска. Обученные, хорошо оснащенные. А у нас одно ружье на троих, да и то не заряжено!.. Я вынужден приглашать наемников, вынужден платить им золотом, а вы, вместо того чтобы научиться у них военному искусству, бьете их вениками по лицу! Позор!

Тиль. Я готов принести ему свои извинения!

Оранский. Молчать! Через пять минут тебя расстреляют.

Тиль. Тогда я не должен молчать. У меня важное сообщение, ваше высочество: в эту среду испанцы начнут наступление.

Оранский. Откуда тебе это известно?

Тиль. Я пробирался к вам две недели по территории, занятой неприятелем… Филипп стянул сюда, к реке Маас, много войск, а обозы с провиантом застряли в тылу возле Брюгге… Чтобы отвлечь солдат от голода, король начнет наступление в среду.

Оранский. Но почему именно в среду?

Тиль. По четвергам офицерам платят жалованье. Филипп скуп! Он пошлет их в бой в среду, чтобы сэкономить на погибших.

Оранский. Тогда почему не в понедельник или не во вторник?

Тиль. Испанцы — набожные люди, ваше высочество. Они не любят воевать в праздники. А в понедельник — день святого Антония, во вторник — святого Марка, в четверг — святого Луки!.. Свободной остается только среда…

Оранский. Резонно!.. А сколько примерно солдат у Филиппа?

Тиль. Шесть тысяч двести сорок шесть человек, ваше высочество!

Оранский. Ты их считал?

Тиль. Никак нет! Вычислил… В расположение испанских войск прибыло несколько притонов с девицами. Я пересчитал девиц, помножил на норму, сделал поправку на темперамент и получил искомое число!..

Оранский. Молодец!.. Может, ты знаешь и количество пушек?

Тиль. Так точно! Тридцать три! Причем пять орудий было неисправных, но я их починил.

Оранский. Зачем?

Тиль. Теперь они будут стрелять в обратную сторону!..

Оранский. Браво! Ты отличный воин, Тиль… Но ты плохой солдат! Ты нарушил дисциплину и, к сожалению, должен быть наказан…

Тиль. Я готов умереть, ваше высочество! Тем более что испанцы назначили за мою голову двести флоринов, вы сможете их получить и заплатить жалованье Ризенкрафту…

Оранский. Наглец! Ты забываешься!.. (Спокойно.) Я все понял, Уленшпигель, ты опасный человек! Где бы ты ни находился, ты несешь с собой смуту и разрушение, поэтому для нас лучше, когда ты в армии врага!

Появляются гезы и Бригадир.

Бригадир. Ружья заряжены!.

Оранский. Отлично. Солдаты, Уленшпигель нарушил дисциплину и должен быть наказан, но он совершил подвиг и должен быть награжден. Объединив все это, я пришел к решению назначить Уленшпигеля комендантом города Бриля!

Тиль. Ваше высочество, но там сейчас испанцы!

Оранский. Это меня не касается… Приступай к исполнению своих обязанностей!

Тиль. Снова в тыл?… Нет. На кой черт я пробивался к вам две недели, чтобы тут же тащиться обратно?…

Оранский. Опять неповиновение?! Солдаты! Поднять ружья!

Тиль. Хорошо. Согласен.

Оранский. Выше ружья… Еще выше! Салют в честь коменданта Бриля! Пли!..

Крепость генерала

Город Бриль. Замок командующего береговой охраной генерала де Люмеса. В зале — жена генерала Анна, миловидная брюнетка. Вбегает Генерал, он в халате, ночном колпаке, очень взволнован.

Анна. Что случилось, генерал?

Генерал. Король! Его величество… (Бегает по зале.) Черт побери, где мой мундир?

Анна. Я отдала его слугам вычистить!

Генерал. Пусть принесут немедленно! Король! Сам король объезжает гавань Бриля! Сейчас он направляется к нам!.. Господи, где же шпага?… (Взглянув в окно.) Он идет. А я в таком виде… Анна! Что будет?! Мерзавцы! Меня же никто не предупредил…

Анна. Возьмите себя в руки! Я сейчас пришлю слугу… (Уходит.)

Открывается дверь, быстро входит Филипп. Он явно рассержен.

Генерал. Ваше величество… (Склоняется в почтительном поклоне.)

Филипп. Вы кто?!

Генерал. Начальник береговой охраны генерал де Люмес.

Филипп. Генерал?! А я думал — ключник!.. Или провизор.

Генерал. Ваше величество, мне не сообщили… Я был не готов…

Филипп. А гезы вам тоже будут сообщать о нападении?! Позор! Идет война! Против нас — хорошо оснащенная армия, а командующий спит после обеда!..

Появляется Слуга с мундиром.

Оденьтесь. На вас стыдно смотреть!..

Генерал поспешно одевается. Его мундир увешан орденами и крестами.

Много железа на груди, генерал! Придется половину снять, чтоб было легче стоять перед королем!.. Старый осел! Во что вы превратили береговую охрану?! Я проплыл всю гавань — и ни одной пушки, ни одной мортиры!.. Ни одной крепости на горизонте!

Генерал. Я счастлив, ваше величество!

Филипп. Что?!

Генерал. Счастлив, ваше величество! Если даже ваш зоркий глаз не заметил береговых орудий, значит, они надежно укрыты… Соблаговолите подойти к карте, ваше величество… (Расстилает карту.) Вот секретная схема береговой охраны… Практически простреливается каждый дюйм гавани… Даже здесь, на каждом островке, стоят пушки, но все тщательно укрыто… Если Оранский пошлет шпионов, они ничего не увидят, кроме камней и прибрежного песка…

Филипп (смягчившись). Ну что ж, это меняет дело…

Генерал. Эти укрытия мы строили целый год, ваше величество. Гавань превращена в западню. Когда корабли гезов посмеют приблизиться к Брилю, мы их подпустим к самому берегу, а потом расстреляем с четырех сторон!

Филипп. Недурно!.. И все-таки, генерал, вы должны понять мой гнев: когда король инспектирует войска, командующий должен встречать его как положено!

Генерал. Абсолютно верно, ваше величество!.. Но если я сумел неплохо скрыть пушки, то вы еще более умело засекретили свой приезд!..

Филипп. Хорошо! Будем считать, что мы обменялись комплиментами… Прикажите подать вина!.. Я устал!

Генерал. Слушаюсь. (Хлопает в ладоши.)

Появляются слуги с подносами. Вместе с ними входит Анна; она в элегантном военном костюме, при шпаге, на груди — боевой крест.

Анна (отвесив поклон). Я счастлива видеть вас, ваше величество!

Филипп. Боже, какая прелесть! (Генералу.) Ваша дочь?

Генерал. Супруга, ваше величество!

Филипп. Жаль!.. Все равно — прелестная амазонка!.. (Указывает на крест.) Это украшение?

Анна. Это боевой крест, ваше величество!

Генерал. Она его заслужила… Два месяца назад на нашу карету напали гезы, и Анна собственноручно пристрелила двоих!

Филипп. Браво. Поздравляю вас, сударыня! (Кладет руку на крест.) Носите его с гордостью! Вы его заслужили… Женщины, служащие королю, — те же солдаты!

Анна. Так точно, ваше величество!

Филипп (не убирая руки с ее груди). Желаю вам новых подвигов! Пусть здесь… здесь… засверкают новые награды! (Генералу.) Прелестная дочь у вас, генерал!

Генерал. Супруга, ваше величество!

Филипп (нехотя убирая руку). Я помню… Налейте вина!

Слуги наливают бокалы.

За вас, генерал, за вас, сударыня, за королевство!

Все выпивают. Появляется Солдат, подходит к Генералу, что-то шепчет ему на ухо.

Генерал (Солдату). Потом займусь!

Филипп. В чем дело?

Генерал. Привели перебежчика из армии гезов, ваше величество.

Филипп. Надо срочно допросить! Ступайте, генерал!

Генерал. Могу ли я менять общество вашей особы…

Филипп (перебивая). Дело прежде всего! Ступайте, генерал, а я пока поболтаю здесь с вашей очаровательной дочерью.

Генерал (жалобно). Супругой…

Филипп. Ну-ну, не будем спорить… Ступайте!

Генерал уходит, Филипп пододвигает к себе второе кресло.

Садитесь!

Анна. Считаю за честь стоять перед своим королем!

Филипп. Ну, будет, будет… А то вы вправду заставите меня поверить, что вы солдат… Садитесь! (Усаживает ее, кладетруку на плечо.) Господи, что с нами со всеми делает эта война! Даже хорошенькие женщины должны жертвовать собой, совершать ратные подвиги…

Анна. Ну, это выглядело все не так героически, ваше величество.

Филипп. Да я не про то… Я про ваше замужество! Выйти за такого облезлого старика… Вот подвиг! У него же, наверно, руки трясутся… (Обнимает ее.)

Анна (отстраняется). Не надо, ваше величество!

Филипп (раздасадованно). Ну вот… «Не надо»!.. Чуть что — сразу «не надо»!.. (Снова обнимает.) Ну что ты боишься, глупенькая?… Ведь ты же смелая… Расскажи, как ты пристрелила двух разбойников, а?

Анна. У меня не было выхода, ваше величество, они пытались меня обнять!

Филипп (отпрянув). Дерзкая. Ты перечишь королю!

Анна. Простите меня, ваше величество, я верная слуга, я люблю своего короля…

Филипп. Так в чем же дело?

Анна. … и королеву Марию!

Филипп (зло). Чудовище! Я ее ненавижу!.. Холодная жаба!.. (Жалобно.) Я несчастен в супружеской жизни, Анна… У меня нет к ней чувств. Ну пожалей же меня… Я приказываю! (Снова обнял ее.) Ты обязана выполнять желания короля! Ты — солдат! Смирно!!

Вбежал Генерал.

Генерал. Ваше величество!

Филипп (сердито). Зачем вы вбежали?

Генерал. Перебежчик сообщил очень важные сведения! Я подумал…

Филипп (недовольно). Не вовремя подумали, генерал! (Успокоившись.) Ладно! Ведите перебежчика… (Садится в кресло.)

Солдаты вводят Рыбника.

Рыбник (поклонившись королю). Ваше высочество…

Генерал (поправляя). «Ваше величество»… Перед тобой — король Испании.

Рыбник (Встав на колени). Простите, ваше величество. Не узнал. Я видел ваше лицо только на деньгах, и то в профиль…

Филипп. Кто ты?

Рыбник. Торговец. Рыбник Иост Грейпстюнер из города Дамме.

Филипп. Фламандец?

Рыбник. К сожалению.

Филипп. Нехорошо стыдиться своей нации…

Рыбник. Моя нация погрязла в ереси и братоубийственных войнах… Мы плодим разбойников и бродяг. Могу ли я после этого гордиться своим происхождением?

Филипп. Ну, ну… Не буду настаивать. Так с какими известиями ты пришел к нам, рыбник?

Рыбник. Я пришел из расположения войск Оранского. Три дня назад корабли гезов подняли паруса и двинулись в устье Мааса, Шельды и Зейдер-Зее. Они идут в море, ваше величество. Через несколько дней будут штурмовать Бриль.

Филипп. Этого надо было ожидать… Что еще?

Рыбник. Второе известие может показаться незначительным, но, уверяю вас, оно не менее важно, чем первое: в Бриль послан некий Тиль Уленшпигель…

Филипп. Шут?

Рыбник. Это очень опасный человек, ваше величество…

Филипп. Я и говорю: шут!!

Рыбник. Не исключено, что Оранский поручил ему подготовить встречу кораблей.

Филипп (Генералу). Уленшпигеля поймать и казнить!

Рыбник. Ваше величество, прошу поручить это мне.

Филипп (недовольно). Откуда такое рвение?

Рыбник. Он хитер и неуловим. Я же знаю его в лицо… Кроме того, у меня с ним свои счеты…

Филипп. А почему я должен тебе верить?! Может, ты вообще с ним заодно? Где доказательства?

Рыбник. Я убежденный католик, ваше величество. Это может подтвердить его преосвященство инквизитор. Я донес на отца Тиля, и его сожгли. Это подтвердит любой человек в Дамме. Семья Тиля скрыла деньги во время обыска, но я проник в дом и забрал их… (Лезет за пазуху, достает набитый кошелек.) Эта половина принадлежит королю, я принес ее вам! Меня пытались убить, я изгнан и проклят!.. Все! Других доказательств у меня нет

Филипп. Этого достаточно… Хорошо! Поручаю тебе организовать арест Уленшпигеля!.. Возьми солдат, шпионов, осведомителей… Ну, ты лучше знаешь! Иди!

Рыбник. Благодарю вас, ваше величество.

Филипп (отшвырнул ногой кошелек). Деньги возьми себе.

Рыбник. Нет-нет, ваше величество… Это ваша часть!

Филипп (вдруг сорвался на крик). Прекратить торг!.. Здесь не базар! Пошел вон!!!

Рыбник поднимает кошелек, уходит.

Черт знает с кем приходится якшаться в этой войне!.. Враги — оборванцы, друзья — подонки!.. Что за нация? Действительно, их надо всех выжечь… Всех! Как это ни жестоко, но всех! Даже детей! Ибо если во Фландрии останется хоть один мальчик и одна девочка, то все начнется сначала… (Анне) Не так ли, сударыня?!

Анна. Мне трудно судить, ваше величество, — я фламандка!

Филипп. Ах так?… Вот откуда в вас эта нордическая жестокость, эта северная неприступность?… Поздравляю вас, генерал! У вас засекречены не только пушки, но и супруга.

Генерал. Анна — истинная католичка, ваше величество! Душой она принадлежит Испании!

Филипп. Душой — Испании, а телом — вам… (Хохотнул, но сразу осекся.) Шутки у меня, однако… Совсем осолдафонился в этих походах… Прощайте! (Уходит, сопровождаемый Генералом.)

Оставшись одна, Анна выхватывает шпагу и несколько раз с ненавистью рубит воздух, потом неожиданно всхлипывает и садится на скамью. Все это наблюдает Тиль, появившийся в окне.

Тиль. Браво, сударыня! Так их…

Анна. Кто вы?

Тиль. Прохожий.

Анна. Что вам надо?

Тиль. Я ищу противоположную сторону улицы… Не скажете, где это?

Анна (показывает). Там.

Тиль. Странно. Я был там, мне сказали, что здесь… (Влезает в окно.)

Анна (выхватив пистолет). Ни с места!

Тиль. Осторожней, сударыня! Вы можете попасть в сердце, а оно принадлежит вам!

Анна. Считаю до трех: если вы не скажете, кто вы…

Тиль (перебивая). Влюбленный! Обыкновенный влюбленный — неужели это сразу не понятно? Вторую неделю я хожу за вами по городу, бегу за вашей каретой, брожу под вашим балконом. Почему вы не замечаете меня? Почему не отвечаете на мои письма?

Анна. Я не получала никаких писем!

Тиль. Неужели они не дошли? Странно… Я указал на конверте адрес: «Самой красивой женщине Брили»… Наверное, это ошибка. Надо было писать: «Самой прекрасной женщине Фландрии»…

Анна. Не думайте, что я поддамся этой грубой лести!

Тиль. А вы попробуйте, сударыня. Это так приятно. Мы стали недоверчивы к словам друг друга и забываем, что некоторые из них — правда!.. Разве вы не допускаете, что из-за вас кто-то может потерять голову?… Разве вы не достойны истинной любви?

Анна. Я этого не говорила. Но чем вы докажете, что вы тот, за кого себя выдаете?

Тиль. Да чем угодно! (Шагнул к ней.)

Анна. Ни с места! Доказывайте без рук!..

Тиль. Хорошо… Попробуем, хотя вы меня лишаете очень веского аргумента… Я влюбился в вас с первого взгляда. Увидел на улице — и остолбенел…

Анна. С вами это часто бывает?

Тиль. Часто, сударыня. Но это не значит, что я ветреная натура. Правильней сказать — ищущая!.. Человек должен влюбляться много раз, чтоб полюбить всего одну женщину…

Анна (с иронией). И эта женщина — я?… Господи, почему я слушаю весь этот бред? Почему не пристрелю вас или не выгоню?

Тиль. Потому что вам этого не хочется… Вам хочется, чтоб я остался и говорил… Можно бороться с этим желанием, но глупо… Мы проводим всю жизнь в борьбе… Боремся с врагами, боремся со стихией, — надо хоть с собой жить в мире…

Анна. Что вы хотите от меня?

Тиль. Что может хотеть влюбленный от любимой?… Ничего. Только быть рядом, только видеть лицо, слышать голос… (Садится рядом) Вот так… Говори, милая, говори…

Анна. Что?

Тиль. Ты забыла?… Не может быть!.. Каждую ночь ты повторяешь эти слова… «Тиль, милый Тиль, я так давно жду тебя…»

Анна (голосом Неле). Тиль, милый Тиль, я так давно жду тебя…

Тиль. «Мои глаза устали смотреть на дорогу…»

Анна. Мои глаза устали смотреть на дорогу…

Тиль. «Мое сердце сжалось в комочек…»

Анна. Мое сердце сжалось в комочек…

Тиль. «Когда ты придешь к своей Неле?»

Анна. Меня зовут Анной.

Тиль. Не спорь, милая, я лучше знаю…

Пауза.

Анна. Уже уходишь?

Тиль. Да. Мне пора. Светает…

Анна. Побудь еще немного…

Тиль. Не могу…

Анна. Ты вернешься?

Тиль. Нет. Не сердись.

Анна. Я это знала. Все равно я буду тебя ждать…

Тиль. Прощай…

Анна. Возьми карту. Ты ведь за ней приходил, Уленшпигель?

Тиль. Да… Наверное… Теперь уже не знаю. (Берет карту.) Все равно, все, что я ей говорил, — правда!

Анна. Конечно, милый… Иди!

Тиль уходит. Анна, задумавшись, сидит в кресле. Вбегает Рыбник.

Рыбник. Это Тиль. Я видел, как он перескочил через ограду. Он был здесь? (Анне) Сударыня, я вас спрашиваю: он был здесь или нет?

Анна. Это и я хотела бы знать… (Уходит.)

Рыбник (выйдя на авансцену).

Итак, беглец бежал! Преследователь следом помчаться должен по его следам, чтобы догнать? А может, лишь затем, чтоб просто поменяться с ним ролями и самому стать беглецом…

(Поморщился.) Плохие стихи, Иост! «Преследователь следом… по следам»… Чушь какая-то! Бог не дал тебе поэтического дара… (Поднял глаза к небу.) Ты вообще не щедр ко мне, Господь… Ты обделил меня талантом. И наделил разумом: я все понимаю и ничего не умею. Это несправедливо. Я служу Тебе верой и правдой, предаю огню твоих врагов, а Ты равнодушен к моим стараниям… Я устал, Боже! Не позволяй меня оскорблять! Никому! Даже королю! Я отдал Тебе все: дом, родину, друзей!.. Я прошу что-то взамен!.. Хоть одну улыбку… Иначе я не выдержу! Силы мои на исходе, и, если Ты проклял меня, я отвечу Тебе проклятьем! Будь проклят, Боже! (Упал на колени.) Прости меня, Боже, прости… Я сам не понимаю, что говорю… Не оставляй меня, Боже, прости… Не оставляй меня! Одиночества я не перенесу… (Тихо молится.)

Затемнение

Форт

Один из фортов гавани города Бриля.

На сцене — несколько испанских солдат и Капрал. Быстро входит офицер-наемник Ризенкрафт .

Капрал. Отряд, смирно! (Подходит к Ризенкрафту.) Господин Ризенкрафт, караульный отряд форпоста испанских войск на учение построен!

Ризенкрафт (недовольно оглядев строй). Швах! Зер швах! Это не есть отряд, это есть толпа…

Капрал. Так точно, господин офицер!

Появляется Тиль, он одет в форму солдата испанской армии.

Тиль. Господин капрал, разрешите встать в строй?!

Ризенкрафт (увидев Тиля). Это кто есть?

Капрал. Новенький, господин офицер! Сегодня утром назначен к нам в караул…

Ризенкрафт. Новенький… О майн готт! Это же… это…

Тиль (перебивая). Господин капрал, разрешите обратиться к господину офицеру?

Ризенкрафт. Я хочу им сказать, что ты служиль гезам!

Тиль. И вы служили гезам, не так ли?

Ризенкрафт (испуганно). Это была ошибка. Я изменяйт гезам…

Тиль. И я изменяйт гезам…

Ризенкрафт. Я теперь служу Испании…

Тиль. И я…

Ризенкрафт. Ты врешь!

Тиль. И ты врешь! (Зло.) Кончим этот базар, господин Ризенкрафт! Для нас обоих лучше помолчать… Иначе расстреляют, причем вас — раньше!. Гут?

Ризенкрафт. Гут! Встать в строй…

Тиль встает в строй.

Отряд, начинайт учение! На месте шагом марш! Раз-два, раз-два…

Тиль. Господин капрал, разрешите обратиться к господину офицеру?

Капрал. Обращайтесь!

Тиль. Господин офицер, можно вас еще на минуточку? (Берет Ризенкрафта под руку, отводит в сторону.) Господин Ризенкрафт, меня это топтание на месте не устраивает.

Ризенкрафт. Что такой?!

Тиль. Нужно, чтоб вы увели солдат куда-нибудь подальше. Мне необходимо остаться здесь одному… Срочно!

Ризенкрафт (возмущенно). Ты мне приказывает?!

Тиль. Да! Если вам дорога ваша жизнь… Раз уж служите и нашим и вашим, то по крайней мере отрабатывайте свои деньги… (Крикнул.) Выполнять!

Ризенкрафт (щелкнул каблуками). Яволь! (Солдатам.) Отряд, направо! Бегом шагом марш!

Капрал. Господин офицер, мы не имеем права оставлять форт.

Ризенкрафт. Не рассуждайт.

Капрал. Господин офицер, это рубеж береговой охраны. Здесь…

Ризенкрафт (перебивая). Молчать! Вы — грязные вонючие испанцы… (Тилю.) Ты будешь охранять форпост! (Солдатам.) Вперед!

Отряд уходит.

О, это не есть война, это есть сумасшедший дом! (Уходит.)

Тиль встает на посту. Быстро входит Генерал де Люмес.

Генерал. Часовой!

Тиль. Я!

Генерал. Почему стоишь как пень? Почему не спрашиваешь пароль?

Тиль. Я вас и так узнал, ваше высочество!

Генерал. Все равно, ты обязан у каждого спрашивать пароль.

Тиль. Слушаюсь! (Поднял ружье.) Пароль?

Генерал (замешкался). Ну вот… Теперь я его забыл… Ладно, опусти ружье! Здесь не было посторонних?

Тиль. Кроме вас — никого!

Генерал. Я не посторонний, болван!

Тиль. Так точно. Вы — свой!

Генерал. Без тебя знаю… Где отряд?

Тиль. Ушел на строевые занятия.

Генерал. Ушел?… Да они в своем уме?!

Тиль. Не могу знать! Господин Ризенкрафт увел их маршем вдоль берега.

Генерал. В такое время?… Идиоты!.. Здесь передовая линия обороны, здесь подступ к Брилю… Черт знает что!.. Деревенские мужики!.. Я вынужден приглашать наемников, вынужден платить им золотом, а они занимаются муштрой в самый напряженный момент!.. Каждую минуту может начаться наступление… (Вгляделся в даль.) Что это там?

Тиль. Не могу знать!

Генерал. Там мелькнули тени… Это может быть авангард гезов!

Тиль. Сейчас проверим! (Кричит.) Эй, гезы! Это вы?… Отзовись! Ау!

Генерал. Что ты орешь, идиот!.. Ну вот… Они скрылись.

Тиль. Стало быть, не гезы, ваше высочество. Иначе б они отозвались.

Генерал. Дурак! Откуда только в моей армии такие солдаты? Я тебя спрашиваю: ты откуда, кретин?

Тиль. Из Барселоны.

Генерал (вдруг подобрел). Ох черт, и я из Барселоны! Давно оттуда?

Тиль. Всего неделю, ваше высочество!

Генерал. Ну что там? Как?

Тиль. Там сейчас весна!

Генерал. Без тебя знаю! Раз здесь весна, значит, и там весна.

Тиль. Никак нет! Там другая весна!.. Каштаны цветут… Клубника первая пошла…

Генерал. Клубника?… (Печально вздохнул.) Ах., Барселона, Барселона… Сколько лет я уж там не был, господи!.. Ну, расскажи, парень, что там?… Как идет жизнь?

Тиль (несколько растерян). Да так, ваше высочество, все по-старому… Барселонцы гуляют… с барселонками… Дети бегают… барселончики…

Генерал (мечтательно). Да, да!.. А над памятником святого Франциска летают голуби…

Тиль. Летают, ваше высочество!.. А иногда даже садятся…

Генерал. Так, так… (Вздохнул.) А здесь все война, война… И нет ей конца. Какого черта нас занесло в эту северную страну, солдат?

Тиль. Не могу знать!

Генерал (печально). И я… (Стал сразу строгим.) Отставить разговоры! Ты охраняешь самый передовой рубеж нашей обороны! Здесь вход в гавань. Будь начеку!

Тиль. Так точно! Буду!

Генерал (грустно). Так, говоришь, клубника уже пошла?

Тиль. Полным ходом, ваше высочество!

Генерал. Ну, ну… Береги себя, дурачок! (Уходит.)

Тиль задумчиво смотрит ему вслед. Появляются несколько гезов. Один из них подкрадывается к Тилю, замахивается дубинкой.

Тиль (не оборачиваясь). Осторожней, друг! Проломишь голову, а потом будешь отвечать!

Гез. Тиль! Ребята, это Тиль!.. (Кричит.) Ваше высочество, здесь Уленшпигель!

Быстро входит Оранский.

Тиль. Ваше высочество, комендант Бриля встречает вас на подступах к городу!

Оранский. Я представляю тебя к награде!

Тиль. Спасибо! Несколько бочек вина мне не повредят… (Достает карту.) Это карта береговой охраны, ваше высочество. Она поможет вам провести корабли в гавань…

Оранский. Ты их поведешь!

Тиль. Нет. Я вынужден вернуться в город… Мне надо найти Ламме!

Оранский. Черт с ним, с Ламме!

Тиль. Он мой друг!

Оранский. Глупо рисковать собой накануне победы…

Тиль. Глупо!.. Но он мой друг!

Один из гезов. Где ты его будешь искать ночью?… Он, поди, пьет сейчас в каком-нибудь притоне…

Тиль. Ради друга я готов пойти даже туда…

Затемнение

Притон

Заведение старухи Стивен. Несколько девушек с серебряными кружками на левом рукаве — знак их недостойного ремесла — поют песенку,

ПЕСНЯ ДЕВИЦ

Ах, для чего на рассвете Есть на цветочках роса? Ах, для чего нежной деве Слезы туманят глаза? Припев: Стынет напрасно жаркая кровь, Ах, для чего есть на свете любовь? Пчелка росу собирает, Милый целует в уста, Пчелка к цветочку вернется, Милый ко мне — никогда! Припев: Стынет напрасно жаркая кровь, Ах, для чего есть на свете любовь?

Входят Рыбник и Стивен.

Рыбник. Приветствую вас, дочери Евы, служанки Амура, искусительницы рода человеческого!

Стивен (обращаясь к девицам и как бы переводя слова Рыбника на понятный им язык). Господин говорит: «Здорово, девочки!»

Рыбник. Король и святая инквизиция поручают вам важное и ответственное задание…

Стивен. «Будет работа»…

Рыбник. В городе появился опасный преступник, гез Тиль Уленшпигель.

Стивен. «Клиент»!

Рыбник. Он высок ростом…

Стивен. «Фитиль».

Рыбник. Черноволос и привлекателен внешне.

Стивен. «Брюнет-симпомпончик»…

Рыбник. Его необходимо найти…

Стивен. «Надыбать»…

Рыбник. Обольстить…

Стивен. «Приклеить»…

Рыбник. Заманить сюда!

Стивен. «Прищемить»…

Рыбник. Остальное доделают мои люди…

Стивен. «Коты»…

Рыбник. Все ясно?

Одна из девиц. Какой навар?

Стивен (Рыбнику). Девочки интересуются наградой.

Рыбник. Триста флоринов!

Стивен (девицам). Сто монет!

Рыбник. Я же сказал — триста!

Стивен. А я поделила: сто — им, сто — мне, сто — вам.

Рыбник (печально). Вот я и сутенер. (Вновь обратился к небу…) Где предел, Боже?… (Девицам.) Итак, задело! Тащите всех подозрительных… Лучше поймать сто Уленшпигелей, чем пропустить одного! Вперед, дочери сатаны! Бог вам в помощь!..

Девицы расходятся. Рыбник уходит.

Появляется монах Корнелиус, он ведет за руку Калликен.

Калликен. Отпустите меня, святой отец. Лучше умереть…

Корнелиус. Это всегда успеешь, дочь моя… Не бойся! Стивен. Хозяйка, я привел к вам заблудшую овечку.

Стивен. Вижу! (Критически, оглядывает Калликен.) Что-то последнее время у вас совсем никудышный товар.

Калликен. Я боюсь… Отпустите меня.

Корнелиус. Чтобы попасть в рай, дочь моя, надо пройти все тяготы мира… Эта — последняя… (Стивен.) Почему «никудышный»? Очень даже кудышный…

Стивен. Худа!

Корнелиус. На любителя…

Стивен. Сейчас любят полненьких…

Корнелиус. Мода так переменчива…

Стивен. Ладно. Сто флоринов дам.

Корнелиус. Побойся Бога! Пятьсот!

Стивен. Бога в наши дела путать нечего… Сто двадцать пять!

Корнелиус. Грех! Это цена корове, а не человеку… Четыреста…

Стивен. С коровой меньше хлопот: ни одевать, ни обувать, ни причесывать… Сто пятьдесят!

Корнелиус. Да ты посмотри на нее… У нее улыбка Мадонны. (Калликен.) Улыбнись, дочь моя…

Калликен (плача). Святой отец, я этого не вынесу…

Корнелиус. А голос? Нежный такой голос…

Стивен. Двести — точка!

Корнелиус. Ну накинь хоть полсотни!.. Она же латынь знает!

Стивен. Это нам без надобности… Двести! Или ведите ее в монастырь…

Корнелиус (со вздохом). Ладно. Договорились! (Калликен.) Дочь моя, теперь эта женщина-твоя госпожа. Служи ей верно, пройди путь Магдалины — и станешь святой… (Стивен.) Ты не обижай это дитя, Стивен.

Стивен. Хорошо. (Калликен, резко.) А ну, утри слезы, дура! Марш наверх! Переоденься, подмажься… Сейчас гости придут!

Калликен уходит.

Буду любить ее как родную дочь, святой отец!

Корнелиус. Вот и спасибо. Теперь моя душа спокойна… (Уходит.)

Открывается дверь, одна из девиц втаскивает упирающегося Ламме.

Девица. Ну пойдем, красавчик! Хоть на часок…

Ламме. Оставь меня, пожалуйста! Мне совсем это не нужно…

Девица. Здесь хорошо, здесь весело… (Стивен.) Хозяйка, уговори гостя остаться!

Стивен (тихо, Девице). На кой черт ты его привела? Сказано ж было: длинный, тощий, брюнет. А у этого все наоборот!

Девица (тихо). Похоже, что он из гезов… Он знает Тиля…

Стивен (тихо). Ладно, разберемся. (Ламме.) Не обижай нас, господин. Останься, повеселись…

Ламме. Не нужно мне это. Я женат!

Стивен. И на здоровье. Я тебя не венчаться зову… Мои девочки семей не разбивают, это для нас святыня… Семью разбивают честные женщины — они в душу лезут и денег берут больше…

Ламме. Не нужны мне твои девочки! Я люблю только свою жену, и никого больше.

Стивен. Да что ж она за птица, жена твоя?

Ламме. Моя жена чудная… Нежная, стройная, белокурая… Такой второй нет на свете.

Стивен. Подберем!

Ламме. Замолчи, старая блудница!.. Не смей касаться святых вещей!

Стивен. Ну, хоть поесть-то ты у нас можешь?

Ламме. Поужинать можно… Пива выпью… Но больше — ничего!

Стивен. И на том спасибо. Проходи, пожалуйста… (Ведет его за ширму, усаживает за стол.) Вот тут уютно, никто не помешает… А девушку я тебе все-таки пришлю…

Ламме. Я сказал: не надо!

Стивен. Она входит в оплату ужина… Пришлю в твоем вкусе: стройную, белокурую…

Ламме. Мне все равно. Я ее и пальцем не трону!

Стивен. Это как знаешь! У каждого гостя свои причуды…

Стивен вышла из-за ширмы, навстречу ей Калликен. Она уже одета как все девицы заведения.

Новенькая, ступай к гостю! (Тихо.) Постарайся расколоть…

Калликен. Что?

Стивен. Разговори его, поняла? Узнай, кто он, откуда… Не из гезов ли?

Калликен. Я не сумею.

Стивен. Сумеешь!.. Да не дрожи как лист… Гости этого не любят! (Вталкивает ее за ширму.)

Ламме (увидев Калликен). Ты?! (Бросается к ней, осыпает ее поцелуями.)

Калликен беззвучно плачет.

Стивен прислушивается, с любопытством заглядывает за ширму, видит Ламме и Калликен в объятиях друг друга.

Стивен (усмехнувшись). Ну вот… А говорил: пальцем не трону!.. Все они одинаковы… Поначалу ворчат, а потом не выгонишь…

Вбегает Тиль.

Тиль (подошел к Ламме, тронул его за плечо). Послушай, друг!

Ламме (обрадованно). Ты! Как я рад, что ты пришел!

Тиль. Тихо! Мы в западне!

Ламме. Тиль, я встретил Калликен… Она здесь, жена моя в этом доме!..

Тиль. Нашел чему радоваться!.. Бежим!

Ламме. Она чиста, как прежде… Не смей думать о ней плохо!

Тиль. Я не думаю о ней плохо, я думаю, как не оставить ее вдовой. Очнись, наконец!.. Этот притон — ловушка! Забирай Калликен, и бежим отсюда…

Калликен. Они нас не выпустят, Тиль! У выхода стоят солдаты…

Появляется Стивен, подходит к Тилю.

Стивен. Садитесь, господин. Сейчас вам принесут вина. Вам понравилась эта или позвать другую девушку?

Тиль. Другую. Вернее, других… Зови всех, старуха!

Стивен. Всех? Не надорвешься ли? Я боюсь за твою жизнь!

Тиль. Ничего. Из всех способов самоубийства этот самый приятный. Зови!

Стивен. Как знаешь… (Кричит.) Девушки! Идите к гостю. (Тихо, Калликен.) Это Уленшпигель! Не спускай с него глаз. Я приведу рыбника… (Уходит.)

Появляются девушки, обступают Тиля, скептически оглядывают его, хихикают.

Тиль. Женщины! Поговорим о возвышенных вещах…

Девушки. Фу! Болтун!.. Да это проповедник… А говорил — будет любовь…

Тиль. Любовь будет, но в свое время… Поговорим о душе… У вас есть заветная мечта?

Одна из девиц. Есть.

Тиль. Какая?

Девушка. Выспаться.

Тиль. Это несбыточная мечта! Поговорим о мечтах доступных… Вы бы хотели выйти замуж?

Девушка. Кто нас возьмет? Мы даром никому не нужны, только за деньги…

Тиль. Неправда! Несколько тысяч женихов пробиваются к вам с боями через всю Фландрию. Это гезы! Молодые, лихие, холостые… Они послали меня, чтобы предложить вам руку и сердце…

Одна из девиц. Не верьте ему — это шпион.

Тиль. Глупенькая, я — сват! Я пришел устроить вашу судьбу… Хватит работать на хозяйку! Поживем для себя!

Одна из девиц. Врет он все… Пусть докажет!

Тиль. Эх, женщины, вы совсем одичали в своем заведении и разучились верить людям… Ладно, сейчас вам докажу! (Указывает на Ламме.) Вот один из наших лихих парней! Он пришел к вам в заведение, ему приглянулась девушка, и… Ламме, ты готов взять ее в жены?

Ламме. Да!

Тиль (Калликен). Девочка, ты пойдешь замуж за этого красавца?

Калликен. Да!

Тиль. Одна судьба устроена… Кто следующий?

Девушки. Я!.. Я!.. Я!..

Тиль. Не ссорьтесь. Каждой подберем по вкусу… Непьющих, работящих, блондинов и брюнетов… Только есть еще одно дело. На рассвете ваши женихи пойдут в бой! Мы будем штурмовать Бриль!.. Многие могут сложить головы, если вы не поможете! Девушки, обидно овдоветь до свадьбы!

Девушка. Что нам делать? Говори!

Тиль. Если б каждая из вас заманила на ночь по одному испанскому офицеру из береговой охраны, кораблям гезов было б легче дойти до цели!

Одна из девиц. А что скажут нам наши мужья?

Тиль. Они простят этот последний грех! И потом, любовь с врагом — это не любовь! Это месть!

Девушки. Согласны!

Тиль. Тогда вперед, новобранцы!

Распахиваются двери, вбегают солдаты, Стивен, Рыбник.

Рыбник. Остановись, Тиль! Ты окружен!

Тиль. Опять ты? Эх, жаль, я тогда тебя не прибил, рыбник… (Выхватил шпагу.)

Одна из девиц. Тиль, беги к окну! Там есть потайной ход!..

Тиль валит лавки, столы, отбивается от солдат. Девушки помогают ему. Тиль вскакивает на подоконник. В этот момент Рыбник подбегает к Калликен, приставляет ей к горлу нож.

Рыбник. Тиль! Смотри!

Все замерли.

Еще одно движение — и я перережу этой девке горло… Клянусь, я это сделаю! Тиль, хватит спасать себя, спаси чужую душу.,

Калликен. Беги, Тиль! Не надо жалеть меня…

Ламме. Не трогайте ее! (Бросается к Калликен, его хватают солдаты.)

Рыбник. Я воткну нож, Тиль!

Тиль. Твои условия?

Рыбник. Ты останешься — она уходит.

Тиль. Нет! Я остаюсь — они все свободны!

Рыбник. Согласен!

Ламме. Ни за что! Лучше всем умереть!

Тиль. Всем умирать глупо, Ламме… Десять жизней — столько за меня еще никогда не давали!.. Уходите!.. (Закричал) Уходите, черт бы вас побрал!

Все расходятся. Тиль бросает шпагу.

В атаку, солдаты!

Солдаты хватают его, связывают.

Рыбник. Все, мальчик! Теперь это действительно конец!

Тиль. Тогда почему ты так дрожишь, рыбник?

Затемнение

Ночь перед казнью

Тюремная камера, в которую заточен Тиль. Решетка. Полумрак. Тишина.

Тиль (прошелся по камере, попробовал прутья решетки на прочность, крикнул кому-то в темноту). Эй! Отзовись! Эй, солдат!

Голос из-за кулис: «Со смертниками запрещено разговаривать».

Тиль. Почему?… Эй!.. (Прислушался.) Молчишь? Зря! Потом захочешь поболтать со мной, ан будет поздно… Ну, не хочешь — не надо… (Тихо запел.) «Ой, Тили-тили Тиль — будем петь и веселиться, ой, Тили-тили Тиль…»

Голос из-за кулис: «Петь запрещено!»

Что за черт, все запрещено… А думать можно? Эй, солдат, думать можно?

Голос из-за кулис: «Не знаю».

Ну, сходи у начальства выясни!.. (Сел, задумался. В его воображении возникает Клаас.) Здравствуй, отец!

Клаас. Я пришел проводить тебя.

Тиль. Ты хочешь сказать — встретить?

Клаас. Я говорю то, что говорю… Я пришел проститься…

Тиль. Не валяй дурака! Мы скоро свидимся… Иди приготовь мне на небе облачко помягче…

Клаас. Тиль, у меня для тебя плохие новости: там ничего нет!.. Ни рая, ни ада… Ничего! Одно пространство и тишина.

Тиль. Не дури!.. Что-то должно же быть… Ты, поди, не разглядел спьяну-то?

Клаас. Я не шучу… Оказывается, сынок, мы живем только тут, на земле. И при жизни, и после смерти… И я жил только в твоей памяти. Не станет тебя — не станет и меня… Поэтому давай прощаться!

Тиль. К чему ты клонишь?… Ты пришел меня проверить: не начну ли я цепляться за жизнь?… Думал, стану кататься по полу и выть по-собачьи?…

Клаас. Только попробуй!

Тиль. Ах старый плут!.. Неужели ты во мне сомневался? Да я без тебя знаю, что там ничего нет. Если б на том свете было лучше, чем на этом, здесь никого бы не осталось!.. Так что зря волнуешься: я знаю, на что иду!

Клаас. Послушай, Тиль, я пришел не за тем, чтоб сломать твою волю, но… Как тебе это объяснить? Ерунда получается: я сгорел — думал, у тебя жизнь по-иному сложится… А у тебя то же самое! И конца этому не видно… И мы все умираем, умираем… А умирать-то — самое последнее дело…

В воображении Тиля возникает король Филипп.

Филипп. Старик прав!

Тиль. Я не звал вас, ваше величество…

Филипп. Но ты подумал обо мне?

Тиль. В такие минуты в голову всегда лезет всякая ерунда!..

Филипп. Да послушай, Тиль, послушай… Не спеши перебивать! Ты идешь на плаху без тени сомнения и наивно полагаешь, что в этом есть какой-то смысл… А вдруг смысл — только в твоей дальнейшей жизни?… Ты художник, ты мог бы написать удивительные полотна, которые, возможно, прославили б тебя на века… Сопоставь! Взвесь!.. Что ценнее для человечества: художник Уленшпигель или безвестный шут, казненный в эпоху Филиппа Второго?…

Тиль (нетерпеливо). Ваше величество…

Филипп. Погоди! Дослушай до конца… Ты мстишь мне за убитых соотечественников, за сожженные дома… Но подумай: а вдруг это все — естество? Ты же не испытываешь ненависти к землетрясению или к извергающейся лаве вулкана? При этом тоже гибнут люди… Ну и что? Природа, уничтожая, обновляется… Короли-тоже порождение природы… За что ж ты ненавидишь меня? И вообще, что ты знаешь обо мне?… О моих мыслях? О моих бессонных ночах? О моих страданиях?… Почему нам не попытаться понять друг друга?

Тиль. Потому что это невозможно!

Филипп. Но почему?!

Тиль. Потому что на сто ваших вопросов я задам сто своих!.. Что нам делать с пеплом отца, ваше величество? Что нам делать с десятью тысячами гугенотов, убитых в Варфоломеевскую ночь? Что нам делать с тем ребенком, который родился в ту ночь и не был еще ни католиком, ни гугенотом, но которого сожгли за компанию?! Пока вы не ответите на мои вопросы, я не стану думать над вашими! И плевать мне, что вы — порождение природы. Я и природу ненавижу, когда она сеет смерть… Когда-нибудь я и с вулканами рассчитаюсь, пока просто руки не доходят!.. Так что не ищите во мне сочувствия, ваше величество!.. Ступайте отсюда! Бог подаст!..

Филипп уходит.

Клаас. Здорово ты ему вмазал!

Тиль. Нет, отец, плохо… Я не сказал и трети того, что должен… Слова! Не могу отыскать слова…

Клаас. Нет, лихо… Я-то вообще так не могу… Я, бывало, чуть что: раз — в морду! И весь спор!

Тиль. Сейчас другое время, отец. Сейчас надо бить не в морду, а в мозги! А для этого нужны слова…

Клаас. Ну, тогда скажи что-нибудь и мне на прощанье…

Тиль. Хорошо… (Пауза.) Помолчим.

Клаас. Помолчим. Ты не беспокойся обо мне, сынок. Меня уж нет.

Клаас уходит. Его место в воображении Тиля занимает Неле. Впрочем, это пока не Неле — это Блондинка, с которой Тиль встречался когда-то.

Тиль. Здравствуй, Неле!

Неле-Блондинка. Чего ж ты наврал-то? Сказал — скоро вернусь, а сам не вернулся. А я как дура жду, жду…

Тиль. Я шел к тебе, милая, но на дорогах столько войны.

Неле-Блондинка. А я жду, жду… Говорил, будто Папа про меня рассказывал, говорил, будто снюсь я тебе…

Тиль. Все правда.

Неле-Блондинка. Сватать меня приходили. Я думала — это ты, а как согласилась — вижу, что нет… И вот все жду, жду…

Блондинка исчезает. Ее место занимает Анна.

Неле-Анна. Тиль, ты нашел противоположную сторону улицы?

Тиль. Нет. Все ищу…

Неле-Анна. И я ищу… Я убежала из дому, Тиль… Обегала весь город, все противоположные стороны улиц, всю Фландрию.

Анна исчезает. Теперь Неле — это Неле.

Тиль. Ну наконец мы встретились, Неле!

Неле (зло). Наконец!.. Всегда так!.. Даже в твоих мыслях я занимаю последнее место!

Тиль. Неправда, Неле! Ты всегда на первом месте, просто моя голова поставлена задом наперед!.. Слушай, Неле, мне надо сказать тебе одну очень важную вещь: я очень люблю тебя!.. Сто раз я говорил тебе эти слова, но оказалось, что так оно и есть на самом деле.,… Вот ведь какая интересная штука!.. Ты мне веришь?

Неле. Верю. Но только у нас все нескладно получается… То я тебя все жду-жду, то бегаю за тобой по всей Фландрии…

Тиль. Конечно, нескладно. Но почему у нас должно быть все складно? Чем мы хуже других?…

Неле. Тиль, милый Тиль, я так давно жду тебя… Мои глаза устали смотреть на дорогу… Мое сердце сжалось в комочек… Пойдем домой, Тиль!

Тиль. Да. Да. Сейчас!

Неле. Опять ты обманываешь?

Слышен лязг открываемых дверей.

Тиль. Нет. Правда! Сейчас, только… тут у меня одно небольшое дело… Но это недолго!.. Прощай!

Неле исчезает. В камеру входит Палач.

Палач. Я пришел за тобой. Молись, парень.

Тиль. Ни к чему! Господь Бог не понимает по-фламандски.

Палач. Ну, как знаешь…

Тиль. Что решил трибунал: плаха или петля?

Палач. Костер!

Тиль. Ну что ж… Эта дорожка протоптана для меня отцом. Пошли!

Палач (достал повязку). Дай завяжу тебе глаза.

Тиль. Это несправедливо. Я тоже хочу посмотреть на свою казнь!

Палач. Не положено! (Подходит к Тилю, вглядывается ему в лицо.) Черт возьми, да это ж сын Клааса!.. Здорово, Тиль! Я тебя в темноте и не признал… (Снял с себя маску.) Узнаешь? Это ж я — палач из Дамме!

Тиль. Да узнал я, узнал. Не ори!

Палач (радостно). Вот так встреча!.. А меня сегодня вызывают, говорят: будешь казнить геза. Ну, мне что: геза так геза!.. А это наш Тиль. Во дела!.. Здорово, друг, очень рад встрече!

Тиль. Я тоже!

Палач. А я слышу в темноте — голос знакомый… Чей, думаю? А это ты! Вот!.. (Задумался.)

Тиль. Давно ты здесь служишь?

Палач. Нет. Всего третий день… Знаешь, Тиль, как я отца твоего проводил, у меня вся жизнь поломалась… Ушел я из Дамме. Всю семью забрал и пошел… Чувствую, не могу больше людей губить… На сенокосе работал, грузчиком нанимался… пастухом… Только на это как сейчас проживешь?… У меня ж трое детей, Тиль!.. Старшему семь лет… Выпьем, Тиль, а? (Достал флягу.) За твою удачу! (Отхлебнул.)

Тиль. Спасибо! Чтоб и тебе так повезло!

Палач (продолжая рассказ). Ну вот. Помыкался я, помыкался — и не удержался… Прихожу в Бриль, узнаю: испанцам экзекутор требуется… Я и знать-то не знал, что это есть — «экзекутор»… Думал, по столярной части… А это опять, стало быть, палач… Ну, черте вами, думаю, подработаю малость, подкоплю деньжонок, и все! Уйду на волю!..

Тиль. Сколько ж за меня дадут?

Палач. Две сотни!

Тиль. Нормально! По сегодняшним ценам даже хорошо… Шубу жене справишь…

Палач (отхлебнул из фляги). Перебьется. Я, Тиль, решил дом строить. Чтоб настоящий сруб и крыша из черепицы.

Тиль. На дом меня не хватит. Надо еще человек десять: черепица нынче дорогая…

Палач. Дорогая!.. (Отхлебнул, задумался.) «Экзекутор»! Вишь, слово какое, сволочи, придумали… Эх, Тиль, мне особо тошно, что я испанцам служу… Когда на своих работал — еще ничего, но на испанцев — это уж совсем паскудно получается… (Потянулся к фляге.)

Тиль (останавливая). Хватит! Уж и так нализался… Не доведешь меня до места.

Палач. Ничего… Я теперь трезвым на эшафот не выхожу.

Тиль. Ну, как знаешь… Пошли! На рассвете гезы ворвутся в город… Не успеешь на черепицу заработать.

Палач. Издеваешься?

Тиль. А что ж, плакать над тобой, что ли?…

Палач. Знаешь, Тиль, я бы сам к гезам подался, но, боюсь, не поймут и повесят…

Тиль. Вполне может быть!

Палач. Не то обидно, что повесят, а то, что не выслушают! А я, может, вам сочувствующий?… Вот вы испанцев разбили, они грустят — а мне весело… Я вообще иногда веселый бываю… Такие шутки отчубучу — ты ахнешь!.. Вот тут как-то нарядился испанкой… серьгу надел… и одному солдату говорю: иди сюда! Иди!.. Он подошел, а я его кастаньетами по носу! (Хохочет) Вот я какой бываю!.. Слушай, а хочешь, мы их всех надуем?… (Срывает с себя одежду палача.) Сейчас ты помрешь со смеху, чего я придумал… Дай мне твой колпак… Дай, не бойся… (Надевает шутовской колпак Тиля.) Во!.. Теперь я — вроде ты! (Смеется) A ты оденься в мое… И пойдем!.. Они-то подумают; что тебя казнят; а на самом деле — не тебя… Вот смеху-то!..

Шум. В глубине сцены появляется Рыбник. В его руке пистолет.

Рыбник. Гезы в городе! Тиль, тебе опять повезло!.. Радуйся! (Стреляет Палачу в спину.) Все! Я привел приговор в исполнение!

Палач (Тилю). Во, один дурак уже перепутал! (Падает.) За что я люблю тебя, Тиль, — с тобой всегда весело! (Умирает.)

Рыбник (подбежал к Палачу). Я выполнил Божью волю: Тиль Уленшпигель мертв!

Тиль. Тиль Уленшпигель жив!

Рыбник (в отчаянии). Этого не может быть! Тиль. Во Фландрии все может быть!

Рыбник в упор стреляет в Тиля. Тиль, невредимый, идет к выходу.

Ну вот… Ты опять мне не веришь…

Рыбник снова стреляет в Тиля. Тиль невредим.

Ой, как тебе не везет, рыбник… Ты бездарный человек. Даже на убийство у тебя нет таланта. (Уходит.)

Рыбник. Ты опять посмеялся надо мной, Боже?! Мне подложили холостые патроны… (Стреляет в себя.) Нет! Настоящие… Извини… (Умирает.)

Эпилог

На пустой сцене сидят Тиль и Ламме, задумчиво смотрят в зал.

Ламме. Тиль, не молчи… Говори про что-нибудь, а?…

Тиль. Про что?

Ламме. Про что хочешь!.. Слова какие-нибудь говори… А то, когда ты молчишь, мне не по себе… Ерунда всякая в голову лезет.

Тиль. Живой я, Ламме, живой! Сколько повторять?

Ламме. Так я понимаю, а все-таки… Ведь ты лежал. Когда мы ворвались в тюрьму, ты лежал…

Тиль. Ну, лежал…

Ламме. Зачем?

Тиль. Стреляли крутом… Чего стоять-то?

Ламме. Я к тебе нагнулся, а ты не дышишь!

Тиль. Это я пошутил.

Ламме. Шутки у тебя, Тиль, какие-то безвкусные!.. Раньше, бывало, на осла задом наперед сядешь или, помнишь, на базаре пел «Не помещается в седле его большая шея!»… Это да! Это всем на радость. А тут вдруг лежишь… Над тобой — знамена. Оранский речь говорит, а ты и не шелохнешься…

Тиль. Заслушался. Ведь так красиво говорил: «Тиль — дух Фландрии. Великий гез Уленшпигель!»…

Ламме. Это конечно… Такое про себя послушать каждому приятно… Ну а потом?…

Тиль. Что потом?

Ламме. Зачем потом тебя плащом накрыли?

Тиль. Холодно было…

Ламме. Ну, а на похороны ты зачем согласился?

Тиль. Ребята упросили… Поминки все-таки… Оранский шесть бочек вина выставил… Не пропадать же добру?

Ламме. Это конечно… Погуляли хорошо… (Сердито.) И все-таки зря! Теперь расхлебывай!.. Ведь многие и вправду думают, что тебя нет. Памятник, говорят, тебе решили ставить… Только не знаю где. Одни говорят — в Амстердаме, другие — в Бриле, а третьи — вот тут, на дороге… Очевидцы все спорят, где ты почил… Ты сам-то кому отдаешь предпочтение?

Тиль. Я лично за Амстердам.

Ламме. И я… Уж соглашаться — так на столицу… (Сердито.) Кончай дурить, Тиль! Давай объявись!.. В магистрат, что ль, сходим или просто на площадь. Выйди, крикни: «Вот он я!» Должны ж поверить, не слепые ведь…

Тиль. Оно конечно… Но тоже, с другой стороны, — зачем людей беспокоить? Все уже свыклись с мыслью, что меня нет… Не время сейчас, Ламме!

Ламме. Вот упрямый! Ну, как хочешь… Только со мной не молчи! Говори про что-нибудь!..

Тиль. Хватит говорить. Скоро люди соберутся, а у нас ничего не готово… Давай дело делать!..

Вдвоем они поднимают большой деревянный крест, устанавливают посреди сцены.

Ламме. Вот так… Ничего!.. Эх, табличку бы надо… «Здесь покоится прах духа Фландрии…» Нет! «Дух праха…» Фу, запутался!

Тиль. Да ну их, таблички… (Вешает на крестовой шутовской колпак.) Так понятней будет!

Один за другим появляются друзья, соратники, родные Тиля, печально рассаживаются вокруг креста, склоняют головы.

М. Захаров, Г. Горин на премьере пьесы «Тиль». Московский театр им. Ленинского Комсомола. 1974 г.

Ламме. Тиль! А может, пора объявиться?! Ведь все собрались… Самое время!

Тиль. Еще не время, Ламме. Мое время придет… Знаешь, Ламме, когда мир и покой, когда все хорошо, я, может, и не очень нужен. А вот случись в доме беда, когда опасность… тут я объявлюсь! Тут я уж точно объявлюсь!.. (Тихо запел.)

А вот и где мои слуги, моя свита, пажи, стражи, кони, герцогини?

Ты не бойся: люди услышат! Не глухие же!.. (Громко запел.)

Ой, тили-тили Тиль — будем петь и веселиться! Ой, тили-тили Тиль — по ком плачет виселица!..

Занавес

Тот самый Мюнхгаузен

Часть первая

Сначала был туман. Потом он рассеялся, и стала видна группа охотников в одеждах VIII века. (Впрочем, охотники всегда одевались примерно одинаково.) Их недоуменные взгляды были устремлены на высокого человека с веселыми глазами, в парике, с дымящейся трубкой в зубах. Он только что произнес нечто такое, от чего потрясенные охотники замерли с открытыми ртами. Заметим, что люди часто слушали этого человека с открытыми от удивления ртами, ибо звали рассказчика барон Мюнхгаузен. Полное имя — барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен. Мы застали его в тот момент, когда знаменитый рассказчик наслаждался паузой. Потом его рука неторопливо потянулась к большому блюду с огненно-красной вишней, и, изящно выплюнув косточку, он изрек первую фразу:

— Но это еще не все!

— Не все? — изумился один из охотников.

— Не все, — подтвердил Мюнхгаузен. — Мы выстояли и ударили с фланга. Я повел отряд драгун через трясину, но мой конь оступился и мы стали тонуть. Зеленая мерзкая жижа подступала к самому подбородку. Положение было отчаянным. Надо было выбирать одно из двух: погибнуть или спастись.

— И что же вы выбрали? — спросил один из самых любопытных охотников.

— Я решил спастись! — сказал Мюнхгаузен. Раздался всеобщий вздох облегчения.

— Но как? Ни веревки! Ни шеста! Ничего! И тут меня осенило. — Мюнхгаузен хлопнул себя ладонью по лбу. — Голова! Голова-то всегда под рукой, господа! Я схватил себя за волосы и потянул что есть силы. Рука у меня, слава Богу, сильная, голова, слава Богу, мыслящая… Одним словом, я рванул так, что вытянул себя из болота вместе с конем.

Снова наступило молчание.

— Вы что же… — заморгал глазами один из охотников, — утверждаете, что человек может сам себя поднять за волосы?

— Разумеется, — улыбнулся Мюнхгаузен. — Мыслящий человек просто обязан время от времени это делать.

— Чушь! — воскликнул один из охотников. — Это невозможно! Какие у вас доказательства?

— Я жив, — невозмутимо ответил Мюнхгаузен. — Разве этого недостаточно? Если бы я тогда не поднял себя за волосы, как бы я, по-вашему, выбрался из болота?

Аргумент показался убедительным.

Барон с удовлетворением оглядел потрясенных охотников и продолжал:

— Но если говорить о моих охотничьих приключениях, то самым любопытным я все-таки считаю охоту на оленя. Кстати, именно в этих краях год назад я, представьте себе, сталкиваюсь с прекрасным оленем. Вскидываю ружье — обнаруживаю: патронов нет. Ничего нет под рукой, кроме… вишни. — Он снова взял с блюда горсть ярко-красной вишни. — И тогда я заряжаю ружье вишневой косточкой. Стреляю! Попадаю оленю в лоб. Он убегает. А этой весной, представьте, я встречаю в этих лесах моего красавца оленя, на голове которого растет роскошное вишневое дерево.

— На голове! — снова вздрогнул самый непоседливый охотник. — Дерево?… — Охотник издал смешок и с любопытством посмотрел на остальных.

— Дерево?! На голове у оленя?! — воскликнул другой охотник. — Да сказали бы лучше — вишневый сад! — И захохотал довольный. Его поддержали остальные.

— Если бы вырос сад, я бы сказал — сад, — объяснил Мюнхгаузен. — Но поскольку выросло дерево, зачем мне врать? Я всегда говорю только правду.

— Правду?! — воскликнули остальные охотники и закатились от смеха.

В глазах Мюнхгаузена отразилось молчаливое удовлетворение. Он с удовольствием оглядел хохочущих охотников, которые неожиданно вдруг словно окаменели. Через мгновение они как по команде вскочили на ноги и сгрудились вокруг Мюнхгаузена. Их взгляд был прикован к опушке леса.

Из-за дальних зарослей орешника под плавные звуки торжественной увертюры гордо и величественно ступал царственной походкой красавец олень с белоснежным вишневым деревом на голове.

И тогда поплыли титры по белым цветам распустившегося вишневого дерева и дальним зарослям орешника. Весело, торжественно и немного загадочно.

Густая туманная пелена несла в себе музыку напряжения и таинственных предчувствий. Сразу отметим, что туман довольно частое явление в городе Боденвердере, находящемся неподалеку от города Ганновера в Южной Саксонии. Одним словом, в тех местах, где жил знаменитый барон Мюнхгаузен. В это утро туман был особенно плотным, и в двух шагах ничего не было видно. Так что сначала долго был слышен топот коней, и только потом из тумана появились двое всадников. Один — молодой, лет девятнадцати, в форме корнета — Феофил фон Мюнхгаузен, сын знаменитого барона. Другой — постарше и в штатском — господин Рамкопф, адвокат.

— Здесь развилка дорог, — сказал Феофил, мучительно пытаясь вглядеться в белую пелену. — Пастор может проехать отсюда или отсюда! — Он дважды ткнул пальцем.

— Или отсюда! — Рамкопф показал пальцем в противоположную сторону. — Мы заблудились, Феофил, неужели не понимаете? Надо искать обратную дорогу…

— Никогда! — Феофил побагровел от возмущения, и багровость его лица приятно контрастировала с белизной тумана. — Я не пропущу его в замок отца!

Тут они замерли, ибо до их слуха донесся отдаленный топот копыт и скрип колес.

— Там! — Феофил ткнул пальцем в одну сторону.

— А по-моему, там! — Рамкопф ткнул в другую.

Они некоторое время вертелись на месте, напряженно вглядываясь в плотную туманную пелену, затем стремительно поскакали прочь в противоположные стороны.

Через мгновение по мосту, на котором они только что находились, проехала бричка с пастором.

На покосившихся воротах висел родовой герб барона фон Мюнхгаузена. Обшарпанная стена, примыкавшая к воротам, была исписана многочисленными надписями, в том числе и не очень лицеприятными для барона. Некоторые надписи сопровождались иллюстрациями.

Бричка пастора остановилась напротив ворот. Пастор в нерешительности покрутил головой, ожидая встречи. Затем неторопливо ступил на землю, приблизился к воротам. Поискал ручку звонка. Увидел бронзовый набалдашник, привязанный за цепочку к большому колокольчику над воротами, потянул. Звона не последовало. Пастор рванул сильнее и тут же испуганно отскочил — колокольчик оторвался и грохнулся на землю.

Тотчас откуда-то сбоку появился пожилой человек в стоптанных башмаках со стремянкой. Это был слуга барона — Томас.

— Ну, конечно, — пробормотал Томас, поднимая колокольчик с земли и разговаривая скорее с самим собой, чем с пастором. — Дергать мы все умеем. — Это было началом длинного монолога. — Висит ручка — чего не дернуть! А крюк новый вбить или кольцо заменить — нет! Этого не допросишься… И глупости всякие на стенах писать мы умеем. На это мы мастера… — Он влез на стремянку, повесил колокольчик на место, дернул за цепочку. — Ну вот, теперь нормально. Теперь будет звонить. — Томас спустился, взял стремянку и исчез так же неожиданно, как появился.

Подождав секунду, пастор вновь взялся за набалдашник и нерешительно потянул. На этот раз оторвалась веревка…

— Кто там? — спросил приятный голос из-за стены.

— Пастор Франц Мусс! — ответил гость.

— Прошу вас, господин пастор! — Ворота распахнулись, и перед пастором предстал Томас.

Они шли длинным мрачноватым коридором. Слева и справа взору пастора представали чучела разных животных.

— Послушай, — пастор покосился на Томаса, — твой хозяин и есть тот самый барон Мюнхгаузен?

— Тот самый, — кивнул Томас.

— А это, стало быть, его охотничьи трофеи? — поинтересовался пастор.

— Трофеи! — подтвердил Тома. — Господин барон пошел в лес на охоту и там встретился с этим медведем. Медведь бросился на него, а поскольку господин барон был без ружья…

— Почему без ружья?

— Я же говорю: он шел на охоту… Пастор растерянно поглядел на Томаса:

— А?… Ну-ну…

— И когда медведь бросился на него, — объяснял Томас, — господин барон схватил его за передние лапы и держал до тех пор, пока тот не умер.

— От чего же он умер?

— От голода, — тяжело вздохнул Томас. — Медведь, как известно, питается зимой тем, что сосет свою лапу, а поскольку господин барон лишил его такой возможности…

— Понятно, — кивнул пастор и, оглядевшись по сторонам, спросил: — И ты в это веришь?

— Конечно, господин пастор, — удивился Томас и указал на чучело. — Да вы сами посмотрите, какой он худой!

Открылась дверь, бесшумно вошли три музыканта: виолончель, скрипка, кларнет. Деловито уселись на стульях, посмотрели на Томаса. Тот повернулся к пастору и спросил:

— Не возражаете?… С дороги… Чуть-чуть, а?

— В каком смысле? — не понял пастор.

— Согреться, — пояснил Томас. — Душой… Чуть-чуть… До еды, а? Не возражаете?

— Не возражаю, — сказал пастор.

— Вам фугу, сонату или можно что-нибудь покрепче? — спросил один из музыкантов.

Пастор недоуменно пожал плечами.

— На ваш вкус, — пояснил Томас.

Музыкант понимающе кивнул головой, сделал знак своим коллегам — и полилась щемящая музыка.

Музыкантов неожиданно прервал бой стенных часов. Откуда-то сверху раздалось два выстрела. Пастор вздрогнул. Музыканты вопросительно посмотрели на Томаса, Томас — на музыкантов.

Среди причудливо развешанных гобеленов появилась красивая молодая женщина с приветливой улыбкой.

— Фрау Марта, я не расслышал, который час? — спросил Томас.

— Часы пробили три, — сказала женщина. — Барон сделал два выстрела. Стало быть всего пять.

— Тогда я ставлю жарить утку?

— Да, пора.

Барон Мюнхгаузен появился неожиданно с дымящимся пистолетом. Он прошел мимо коллекции часовых механизмов, весело побуждая их к движению: в песочные досыпал песку, паровому механизму поддал пару, кукушке из ходиков дал крошек хлеба на ладони. Часы радостно затикали, кукушка закуковала…

— Ты меня заждалась, дорогая? — спросил Мюнхгаузен. — Извини! Меня задержал Ньютон.

— Кто это? — спросила Марта.

— Англичанин. Умнейший человек… Я непременно тебя с ним познакомлю. Однако сейчас шесть часов. Пора ужинать.

— Не путай, Карл, — сказала Марта. — Сейчас пять. Ты выстрелил только два раза…

— Ладно, добавим. — Мюнхгаузен не спеша поднял пистолет.

— Карл, не надо, — зажав уши, жалобно произнесла Марта. — Пусть будет пять. У Томаса еще не готов ужин.

— Но я не голоден, — улыбнулся Мюнхгаузен и все-таки нажал на курок, но пистолет дал осечку. — Черт возьми, получилось полшестого!

В ту же секунду Марта заметила пастора и смущенно остановилась на месте.

— У нас гости, Карл!.. Извините, Бога ради, господин пастор, мы не заметили вас…

Пастор вежливо поклонился.

— Рад видеть вас в своем доме, господин пастор! — весело произнес Мюнхгаузен.

М. Захаров на съемках фильма. 1980 г.

— Я тоже… рад вас видеть, барон. Я приехал по вашей просьбе…

— Очень мило с вашей стороны. Как добрались из Ганновера?

— Спасибо. Сначала был ужасный туман, но потом…

— Да, да, вы правы… Потом я его разогнал, — улыбнулся Мюнхгаузен. — Теперь я хочу познакомить вас с женой.

Снова возникла тихая музыка, и Мюнхгаузен взял Марту за руку:

— Это Марта.

— Очень приятно, баронесса, — поклонился пастор.

— К сожалению, она не баронесса. Она просто моя жена. Мы не обвенчаны. Именно поэтому я и просил вас приехать. Вы не согласились бы совершить этот святой обряд?

— Я высоко ценю оказанную мне честь, но разве у вас в городе нет своего священника? — удивился пастор.

— Есть, но он не отказывается нас венчать.

— Почему?

Мюнхгаузен резко отошел в сторону:

— Потому что он… он…

Марта испуганно рванулась к Мюнхгаузену.

— Ни слова больше… прошу тебя… ты обещал. — Она обернулась к пастору с улыбкой: — Мы вам все объясним, святой отец, но позже… Сначала ужин! Я пойду потороплю Томаса, а ты займи гостя, Карл.

— Да, да, конечно! — оживился Мюнхгаузен, увлекая за собой пастора. — Хотите осмотреть мою библиотеку, пастор?

— С удовольствием! Я уже обратил внимание. У вас редкие книги.

— Да! — В глазах Мюнхгаузена мелькнули дерзкие огоньки. — Многие из них с автографами.

— Как приятно.

— Вот, например, Софокл! — Мюнхгаузен быстро снял с полки толстый папирус.

— Кто?

— Софокл. Это лучшая его трагедия: «Царь Эдип». С дарственной надписью.

— Кому? — Пастор вздрогнул и переменился в лице.

— Ну, разумеется, мне.

— Извините меня, барон. — Пастор откашлялся и приготовился к решительному разговору. — Я много наслышан о ваших… о ваших, так сказать, чудачествах… Но позвольте вам все-таки сказать, что этого не может быть!

— Но почему? — огорчился Мюнхгаузен.

— Потому что этого не может быть! Он не мог вам писать!

— Да почему, черт подери?! Вы его путаете с Гомером. Гомер действительно был незрячим, а Софокл прекрасно видел и писал.

— Он не мог вам написать, потому что жил в Древней Греции.

Глаза Мюнхгаузена продолжали смеяться, но сам он принял позу огорченного и глубоко задумавшегося человека:

— Я тоже жил в Древней Греции. Во всяком случае, бывал там неоднократно. У меня в руках документ. — Мюнхгаузен с наивной улыбкой протянул папирус. Пастор открыл рот, но не нашел что сказать.

В дверях появились Томас и Марта.

— Ужин готов! — объявила Марта. — Надеюсь, вы не скучали здесь, пастор?

Пастор вытер платком лоб и тихо пробормотал:

— Господи, куда ж я попал?

— Вы попали в хороший дом, пастор. Здесь весело, — подмигнул Мюнхгаузен. — Не будем ссориться. Я возьму как-нибудь вас с собой в Древние Афины. Не пожалеете! А сейчас, — он обернулся к музыкантам, — перед ужином… для тонуса… Несколько высоких нот мне и нашему гостю! — Он взмахнул рукой, словно дирижер. И зазвучала уже знакомая нам мелодия. Немного грустная, но, видимо, одна из любимых для хозяина дома.

— Зелень, ветчина, рыба! — воскликнул Мюнхгаузен, выкатывая стол на середину комнаты. — А где утка, Томас?

— Она еще не дожарилась, господин барон. Мюнхгаузен изменился в лице:

— Как? До сих пор? — Он закрыл глаз и тяжело опустился в кресло. — Никому ничего нельзя поручить. Все приходится делать самому… — Затем он поглядел на карманные часы, задумался и спросил: — Посмотри, Томас, они летят?

Томас бросился к окну и приставил к глазам подзорную трубу:

— Летят, господин барон!

Мюнхгаузен резко поднялся с места и ловким жестом снял со стены ружье. Музыка оборвалась. Все замерли.

Рамкопф поспешно привязал лошадь к дереву и нырнул в кустарник. Затем осторожно выглянул оттуда и посмотрел в сторону дома.

В окне дома торчала фигура Томаса с подзорной трубой, направленной в небо.

Рамкопф посмотрел вверх.

Высоко под облаками летела стая диких уток.

— Сейчас пролетят над нашим домом! — взволнованно объявил Томас, оторвавшись от подзорной трубы.

Мюнхгаузен бросился к камину, засунул туда ружье, сосредоточился:

— Командуй!

Томас снова прильнул к подзорной трубе:

— Внимание!.. Пли! Мюнхгаузен нажал на курок.

Рамкопф услышал выстрел. Огляделся вокруг. Потом взглянул на небо. Утки скрылись за кронами деревьев.

Мюнхгаузен стремительно отбросил ружье, схватил со стола большое блюдо, засунул его в камин и стал ждать.

Пастор незаметно для других осенил себя крестным знамением.

Марта бросила тревожный взгляд на Томаса.

Но в дымоходе послышался шум, и через мгновение на блюдо упала жареная утка.

— Попал! — гордо произнес Мюнхгаузен, предоставив возможность всем убедиться в его удачном выстреле. — Она хорошо поджарилась!

— Она, кажется, и соусом по дороге облилась, — ехидно заметил пастор.

— Да? — удивился Мюнхгаузен. — Как это мило с ее стороны!.. Итак, прошу за стол!

— Нет, у меня что-то пропал аппетит, — быстро проговорил пастор. — К тому же я спешу… Прошу вас, еще раз изложите мне суть вашей просьбы.

— Просьба проста. — Мюнхгаузен сделал знак музыкантам, и снова возникла наивно-шутливая тема, которая придала ему силы. — Я хочу обвенчаться с женщиной, которую люблю. С моей милой Мартой. С самой красивой, самой чуткой, самой доверчивой… Господи, зачем я объясняю — вы же ее видите!

Пастор сделал над собой усилие и постарался оставаться спокойным:

— Но все-таки почему отказывается венчать ваш местный пастор?

— Он говорит, что я уже женат.

— Женаты?

— Именно! И вот из-за этой ерунды он не хочет соединить нас с Мартой!.. Каково?! Свинство, не правда ли?

Марта, взглянув на пастора, испуганно вмешалась:

— Подожди, Карл! — Она быстро приблизилась к пастору. — Дело в том, что у барона была жена, но она ушла!

— Она сбежала от меня два года назад! — подтвердил Мюнхгаузен.

— По правде сказать, я бы тоже это сделал, — сказал пастор.

— Поэтому я и женюсь не на вас, а на Марте, — заметил Мюнхгаузен.

Пастор поклонился.

— К сожалению, барон, я вам ничем не смогу помочь!

— Почему?

— При живой жене вы не можете жениться вторично.

— Вы говорите «при живой»? — задумался Мюнхгаузен.

— При живой, — подтвердил пастор.

— Вы предлагаете ее убить?

— Упаси Бог! — испугался пастор. — Сударыня, вы более благоразумный человек. Объясните барону, что его просьба невыполнима.

— Нам казалось, что есть какой-то выход… — Марта с трудом сдерживала слезы. — Карл уже подал прошение герцогу о разводе. Но герцог не подпишет его, пока не получит на это согласие церкви.

— Церковь противится разводам! — невозмутимо отчеканил пастор.

— Вы же разрешаете разводиться королям! — крикнул Мюнхгаузен.

— В виде исключения. В особых случаях… Когда это нужно, скажем, для продолжения рода…

— Для продолжения рода нужно совсем другое!

— Разрешите мне откланяться! — пастор решительно двинулся к выходу.

Мюнхгаузен посмотрел на Марту, увидел ее молящий взгляд, бросился вслед за пастором.

— Вы же видите — из-за этих дурацких условностей страдают два хороших человека, — говорил он быстро, шагая рядом. — Церковь должна благословлять любовь.

— Законную!

— Всякая любовь законна, если это любовь!

— Позвольте с этим не согласиться!

Они уже вышли из дома и стояли возле брички.

— Что же вы мне посоветуете? — спросил Мюнхгаузен.

— Что ж тут советовать?… Живите, как жили. Но по людским и церковным законам вашей женой будет по-прежнему считаться та женщина, которая вам уже не жена.

— Бред! — искренне возмутился Мюнхгаузен. — Вы, служитель церкви, предлагаете мне жить во лжи?

— Странно, что вас это пугает, — пастор вскарабкался в бричку. — По-моему, ложь — ваша стихия!

— Я всегда говорю только правду! — Мюнхгаузен невозмутимо уселся рядом с пастором.

Лошадь помчала рысью.

— Хватит валять дурака! Вы погрязли во вранье, вы купаетесь в нем, как в луже… — пастора мучила одышка, и он яростно погонял лошадь. — Это грех!

— Вы думаете?

— Я читал вашу книжку!

— И что же?

— Что за чушь вы там насочиняли!

— Я читал вашу — она не лучше.

— Какую?

— Библию.

— О Боже! — Пастор натянул вожжи. Бричка встала как вкопанная.

— Там, знаете, тоже много сомнительных вещей… Сотворение Евы из ребра… Или возьмем всю историю с Ноевым ковчегом.

— Не сметь! — заорал пастор и спрыгнул на землю. — Эти чудеса сотворил Бог!

— А чем же я-то хуже! — Мюнхгаузен выпрыгнул из брички и уже стоял рядом с пастором. — Бог, как известно, создал человека по своему образу и подобию!

— Не всех! — Пастор стукнул кулаком по бричке.

— Вижу! — Барон тоже стукнул кулаком по бричке. — Создавая вас, он, очевидно, отвлекся от первоисточника!

То ли от этих слов, то ли от стука лошади заржали и рванулись вперед с пустой бричкой. Пастор побежал за ними.

— Вы… Вы… чудовище! — кричал пастор, на бегу оглядываясь. — Проклинаю вас! И ничему не верю! Слышите? Ничему! Все — ложь! И ваши книги, и ваши утки, все — обман! Ничего этого не было!

Мюнхгаузен грустно улыбнулся и пошел в обратную сторону.

Из дверей дома вышли обеспокоенные музыканты.

Мюнхгаузен сделал им знак рукой, и возникла музыка.

Марта стояла в открытом окне второго этажа. Лицо ее было печально, по щекам текли слезы.

Дирижируя оркестром, Мюнхгаузен попытался ее успокоить:

— Это глупо. Дарить слезы каждому пастору слишком расточительно.

— Это уже четвертый, Карл…

— Плевать! Позовем пятого, шестого, десятого… двадцатого…

— Двадцатый придет как раз на мои похороны, — улыбнулась Марта сквозь слезы.

— Перестань! — поморщился Мюнхгаузен. — Стоит ли портить такой вечер. Смотри, какая луна! И я иду к тебе, дорогая!..

Рамкопф прижался к стволу дерева и осторожно выглянул оттуда.

Марта на мгновение исчезла, а затем выбросила из окна веревочную лестницу. Лестница упала к ногам Мюнхгаузена. И он ловко полез вверх под соответствующее музыкальное сопровождение.

Потом они уселись на подоконнике, свесив ноги, и Марта сказала:

— Мне больно, когда люди шепчутся за моей спиной, когда тычут пальцем: «Вон идет содержанка этого сумасшедшего барона…» А вчера наш священник заявил, что больше не пустит меня в церковь.

— Давай поговорим лучше о чем-нибудь другом, — предложил Мюнхгаузен, вздыхая. — Смотри, какой прекрасный вечер! — Он указал на голубое небо и солнце, которое стояло в зените.

— Сейчас вечер? — спросила Марта, вытирая слезы.

— Разумеется, — улыбнулся Мюнхгаузен. — Поздний вечер.

Он прыгнул в комнату. Зажег свечи, и появившийся в доме оркестр заиграл вечернюю мелодию.

— Прости меня, Карл, я знаю, что ты не любишь чужих советов… — Марта неуверенно приблизилась к нему. — Но, может быть, ты что-то делаешь не так?! А! — Он повернулся к ней, и они внимательно посмотрели друг другу в глаза. — Может, этот разговор с пастором надо было вести как-то иначе? Без Софокла…

— Ну, думал развлечь, — попытался объяснить барон. — Говорили, пастор — умный человек…

— Мало ли что про человека болтают, — вздохнула Марта.

— Не меняться же мне из-за каждого идиота?!

— Не насовсем!.. — тихо произнесла Марта и потянулась к нему губами. — На время. Притвориться! — Она закрыла глаза, их губы соединились. — Стань таким, как все… — Марта целовала его руки. — Стань таким, как все, Карл… Я умоляю…

Он открыл глаза и огляделся вокруг:

— Как все?! Что ты говоришь?

Он попятился в глубь комнаты. Приблизился к музыкантам, внимательно разглядывая их лица.

— Как все… Не двигать время?

— Нет, — с улыбкой подтвердил скрипач.

— Не жить в прошлом и будущем?

— Конечно, — весело кивнул второй музыкант.

— Не летать на ядрах, не охотиться на мамонтов? Не переписываться с Шекспиром?

— Ни в коем случае, — закрыл глаза третий.

— Нет! — крикнул Мюнхгаузен, и музыканты перестали играть. — Я еще не сошел с ума, чтобы от всего этого отказываться!

Марта бросилась к нему. Попыталась обнять:

— Но ради меня, Карл… ради меня…

— Именно ради тебя! — тихо сказал он, отстраняясь. — Если я стану таким, как все, ты меня разлюбишь. И хватит об этом. Ужин на столе.

— Нет, милый, что-то не хочется… Я устала. — Она медленно пошла к двери.

— Хорошо, дорогая, — задумчиво сказал он, глядя ей вслед. — Поспи. Сейчас я сделаю ночь. — Он посмотрел на неподвижных музыкантов и громко крикнул им: — Ночь!

Они спохватились и поспешно бросились прочь из комнаты, снимая на ходу сюртуки, взбивая подушки, укладываясь в постели…

Рука Мюнхгаузена перевела стрелки часов на двенадцать. Появился довольный Томас с подносом:

— Господин барон!

Мюнхгаузен резко обернулся и гневно произнес:

— Что ты орешь ночью?

— Разве уже ночь? — изумился Томас.

— Ночь.

— И давно?

— С вечера. Посмотри на часы.

— Ого!

— Что еще?

Томас перешел на зловещий шепот:

— Я хотел сказать: утка готова.

— Отпусти ее. Пусть летает.

Мюнхгаузен устало прислонился к стене и закрыл глаза.

Томас с некоторым сомнением повертел зажаренную утку в руках и швырнул ее в открытое окно…

Наблюдающий за домом Рамкопф от неожиданности едва не свалился с дерева.

Из окна дома, хлопая крыльями, вылетела дикая утка и скрылась за развесистыми кронами деревьев.

Рамкопф выскочил из кустов и подбежал к дому барона. Окно по-прежнему было распахнуто, и из него по стене спускалась веревочная лестница.

Рамкопф огляделся и быстро полез по лестнице вверх. Убедившись, что его никто не видит, перебрался в дом. Озираясь и пробираясь на цыпочках, он сделал несколько осторожных движений. Взгляд его упал на секретер. Перед ним лежал лист бумаги, на котором было что-то начертано. Рамкопф быстро схватил бумагу, спрятал в нагрудный карман. Послышались чьи-то шаги. Он вздрогнул. Метнулся к окну. Перемахнул через подоконник.

Через несколько мгновений он уже был в седле и мчался галопом в сторону леса…

— Нельзя!.. Нельзя так сидеть и ждать! Ведь в конце концов он обвенчается с этой девкой! — кричал Феофил Мюнхгаузен, с пафосом заламывая руки.

— Успокойся, Фео! — Баронесса ринулась через гостиную к двери. — Что можно сделать? Сегодня должен приехать бургомистр. Он был в канцелярии герцога…

— Что могут решить чиновники, мама! — взвизгнул Феофил и бросился вдогонку. — Надо действовать самим!

Баронесса стремительно вышла из гостиной. У балюстрады ее встретил лакей:

— Господин Рамкопф.

Генрих Рамкопф стоял внизу у парадной лестницы. По его взгляду баронесса поняла, что есть важная новость.

Они бросились навстречу друг другу.

Рамкопф вынул из нагрудного кармана лист и протянул баронессе. Она быстро пробежала его глазами. Потом взглянула на Рамкопфа:

— Браво, Генрих! Это ценная улика.

Он поцеловал ей руку. Приблизился к ее губам. И тотчас сверху закричал Феофил:

— Господин Рамкопф, вы друг нашей семьи, вы много делаете для нас. Сделайте еще один шаг!

— Все, что в моих силах! — любезно отозвался Рамкопф. Феофил сбежал вниз по лестнице:

— Вызовите отца на дуэль!

— Ни в коем случае! — побледнел Рамкопф.

— Но почему?

— Во-первых, он меня убьет, — начал объяснять Рамкопф. — Во-вторых…

— И первого достаточно, — перебила его баронесса. — Успокойся, Фео!

— Я не могу успокоиться, мама! — Феофил заметался по дому, сжимая кулаки. — Все мои несчастья из-за него! Мне уже девятнадцать, а я всего лишь корнет, и никакой перспективы… Даже на маневры меня не допустили. Полковник заявил, что он отказывается принимать донесения от барона Мюнхгаузена. — Он остановился перед портретом Мюнхгаузена. — Почему ты держишь в доме эту мазню?

— Чем она тебе мешает? — в свою очередь вспылила баронесса.

— Она меня бесит! — взвизгнул Феофил и схватил шпагу. — Изрубить ее на куски!

— Не смей! — баронесса бросилась к сыну. — Он утверждает, что это работа Рембрандта.

— Чушь собачья! Вранье!

— Конечно, вранье! — согласилась баронесса. — Но аукционеры предлагают за нее двадцать тысяч.

— Так продайте, — посоветовал Рамкопф.

— Продать — значит признать, что это правда. В дверях появился лакей:

— Господин бургомистр.

— Наконец-то! — облегченно вздохнула баронесса. Бургомистр был явно растерян.

— Добрый день, господа! — Он приложился к ручке баронессы. — Вы, как всегда, очаровательны. Рамкопф, вы чудесно выглядите. Как дела, корнет? Вижу, что хорошо.

— Судя по обилию комплиментов, вы вернулись с плохой новостью, — прервала его баронесса.

Бургомистр пожал плечами:

— Судья считает, что, к сожалению, пока нет достаточных оснований для конфискации поместья барона и передачи его под опеку наследника.

— Нет оснований! — возмутился Рамкопф. — Человек разрушил семью, выгнал жену с ребенком.

— Каким ребенком?! — возмутился Феофил. — Я — офицер.

— Выгнал жену с офицером! — продолжал с пафосом Рамкопф.

— Насколько я знаю, они сами ушли, — возразил бургомистр.

— Да! — подтвердила баронесса. — Но кто может жить с таким человеком?

— Видите, фрау Марта — может.

— Но ведь она — любовница! — воскликнул Рамкопф. — Господа, давайте уточним! Имеешь любовницу — на здоровье! Все имеют любовниц. Но нельзя же допускать, чтобы на них женились. Это аморально!

— Господин бургомистр, я прошу вас меня сопровождать! — решительно воскликнула баронесса. — Я немедленно отправляюсь к его величеству герцогу Георгу вместе с моим адвокатом, — она взглянула на Рамкопфа.

Баронесса рванулась к выходу, за ней все остальные.

— Немедленно заложить лошадей!

— Карета готова! — крикнул кучер. Бургомистр догнал ее возле открытого экипажа:

— Умоляю вас, баронесса, я не хотел огорчать вас сразу.

— Что?

— Его величество герцог удовлетворил прошение барона о разводе.

Наступила секундная пауза.

— Не может быть…

Побледневшую баронессу поддержал подоспевший Рамкопф.

— К сожалению, это факт, — вздохнул бургомистр. — Это даже больше, чем факт, — так оно и было на самом деле. Последнее время наш обожаемый герцог находится в некоторой конфронтации с нашей обожаемой герцогиней. Будучи в некотором нервном перевозбуждении, герцог вдруг схватил и подписал несколько прошений о разводе со словами: «На волю! Всех — на волю!» Теперь, если духовная консистория утвердит это решение, барон может жениться во второй раз!

— Так! Доигрались! — взвизгнул Феофил и обнажил шпагу. — Ну нет! Дуэль! Только дуэль!..

— Немедленно к герцогу! — придя в себя, воскликнула баронесса и бросилась в экипаж.

— Успокойтесь, баронесса — последовал за ней бургомистр. — Надо все хорошенько обдумать…

— Я уже все обдумала. — Экипаж покатился к воротам. Рамкопф прыгнул в него на ходу. — Раз он хочет жениться — мы посадим его в сумасшедший дом!

— Дуэль! — закричал Феофил и взмахнул шпагой. — Господин барон, я убью вас! — Он нанес несколько ударов по предметам, которые появились на его пути, и сделал ряд эффектных фехтовальных выпадов. — Кровь! Пусть прольется кровь!..

Замелькала анфилада комнат. Перед стремительно шагающей баронессой засуетился, забегал, задергался юркий, маленький секретарь герцога:

— Это невозможно! Это немыслимо! Это неприемлемо!.. — торопливо произносил он, то забегая вперед и расставляя руки, то отставая от проворно шагающих баронессы, бургомистра и Рамкопфа.

— Ни в коем случае! — Секретарь уперся спиной в массивные двери кабинета. — Его величество занят важнейшими государственными делами. Он проводит экстренное совещание. Его вообще нет на месте!!

Умные глаза герцога отражали напряженную работу мысли.

— Ваше величество, — послышался волевой женский голос, — может быть, все дело в нашем левом крыле?

— Да, пожалуй…

Герцог понял свою ошибку и горько усмехнулся. К нему приблизилась Первая фрейлина.

— Может быть, нам стоит урезать верха и укрепить центр? — тихо предложила она.

— Так и сделаем, — задумчиво сощурился герцог. — Опустим правую бретельку и чуть заузим лиф. — С этими словами он склонился над швейной машинкой и быстро прострочил нужную линию. — Два ряда выточек слева, два — справа! — с азартом произнес он, неистово крутя машинку. — Все решение в талии! Как вы думаете, где мы будем делать талию? На уровне груди! — Герцог подскочил к манекену и показал, как это будет выглядеть.

— Гениально! — ахнула фрейлина. — Гениально, как все истинное.

— Именно на уровне груди! — воскликнул герцог, делая необходимые замеры портновским сантиметром. — Я не разрешу опускать талию на бедра. В конце концов, мы — центр Европы, и я не позволю всяким там испанцам диктовать нам условия. Хотите отрезной рукав, пожалуйста! Хотите плиссированную юбку с выточками, принимаю и это! Но опускать линию талии не дам!

Рабочий момент съемок

— Я с вами абсолютно согласна, — поклонилась фрейлина. Открылась дверь кабинета и заглянул бледный от волнения секретарь:

— Ваше величество, баронесса Якобина фон Мюнхгаузен умоляет принять ее по срочному делу!

— Я занят! — недовольно крикнул герцог.

— Я сказал, — оправдывался секретарь. — Я даже сказал, что вас нет, но она умоляет…

— Черт подери, — недовольно пробурчал герцог, — просто совершенно не дают сосредоточиться!.. Ладно, проси!

Обернувшись к фрейлине, он с сожалением развел руками. Фрейлина быстро двинулась во внутренние комнаты, захватив с собой манекен. Герцог ловким и привычным движением опрокинул швейную машинку. Он ушла в глубь образовавшейся плоскости большого письменного стола, на котором была закреплена стратегическая карта Европы. Герцог взял в руки красный карандаш и принял позу озабоченного полководца.

— Ваше величество! — Баронесса, бургомистр и Рамкопф быстро вошли и склонились в почтительном поклоне. — Бога ради, извините, что отвлекаю вас от государственных проблем! — Баронесса приблизилась к герцогу. — Но случилось невероятное. Вы подписали прошение барона Мюнхгаузена о разводе…

— Я подписал? — удивился герцог и посмотрел на секретаря. Тот молча кивнул. — Да! Подписал! — строго сказал герцог.

— Значит, он может жениться на Марте? — негодуя произнесла баронесса.

— Почему жениться? — удивился герцог и посмотрел на секретаря. Тот молча кивнул. — Да, он может жениться! — строго сказал герцог.

Рабочий момент съемок

— Но он не имеет права жениться! — поспешно объяснила баронесса. — Сумасшедшим нельзя жениться! Это противозаконно! И я надеюсь, что ваше величество отменит свое решение.

— Почему?

— Потому что барон Мюнхгаузен сумасшедший.

— Баронесса, я понимаю ваш гнев, — улыбнулся герцог, украдкой измеряя сантиметром длину ее рукава. — Но что я могу сделать? Объявить человека сумасшедшим довольно трудно. Надо иметь веские доводы.

— Хорошо! — воскликнула баронесса. — Сейчас я познакомлю вас с одним документом, и вам станет ясно, составлен ли он человеком в здравом рассудке или нет. Эта бумажка случайно попала мне в руки. Прочтите, господин Рамкопф.

— «Распорядок дня барона Карла Фридриха Иеронима фон Мюнхгаузена на 30 мая 1776 года», — прочел Рамкопф.

— Любопытно, — оживился герцог.

— Весьма, — согласился Рамкопф. — «Подъем — шесть часов утра».

Все переглянулись. Герцог задумался:

— Ненаказуемо.

— Нет, — подтвердил бургомистр и добавил: — То есть я согласен, вставать в такую рань для людей нашего круга противоестественно.

— Читайте дальше, Генрих! — перебила баронесса.

— «Семь часов утра — разгон тумана, установление хорошей погоды…»

Герцог молча отправился к окну и посмотрел на небо:

— Как назло, сегодня чистое небо.

— Да, — быстро согласился подошедший бургомистр. — С утра действительно был туман, но потом он улетучился.

— Вы хотите, сказать, господин бургомистр, что это его заслуга? — воскликнула баронесса.

— Я ничего не хочу сказать, баронесса, — пожал плечами бургомистр. — Я просто отмечаю, что сегодня — великолепный день, хотя с утра был туман. У нас нет никаких оснований утверждать, что он его разогнал, но и говорить, что он не разгонял тумана, значит, противоречить тому, что видишь.

— Вы смеетесь надо мной? — взвизгнула баронесса. — Читайте дальше, Генрих.

— «С восьми утра до десяти — подвиг», — зачитал Рамкопф.

— Как это понимать? — удивился герцог.

— Это значит, — произнесла баронесса, пылая от возмущения, — что с восьми до десяти утра у него запланирован подвиг… Что вы скажете, господин бургомистр, о человеке, который ежедневно отправляется на подвиг, точно на службу?

Бургомистр показался озадаченным:

— Я сам служу, сударыня. Каждый день к девяти мне надо идти в магистрат. Не скажу, что это подвиг, но вообще что-то героическое в этом есть…

— Господа, мы дошли до интересного пункта… — объявил Рамкопф. — «В шестнадцать ноль-ноль — война с Англией».

Наступила пауза.

Бургомистр растерянно произнес:

— Господи, чем ему Англия-то не угодила?

Герцог вытянул шею и, многозначительно подняв брови, двинулся к столу.

— Один человек объявляет войну целому государству! — взнервляя обстановку, выкрикнула баронесса. — И это нормально?!

— Нет, — строго оглядел присутствующих герцог. — Это уже нечто.

— Да, это можно рассматривать как нарушение общественного порядка, — сказал бургомистр.

— Где она? — строго сказал герцог, пристально вглядываясь в карту. — Где, я вас спрашиваю?

— Кто?

— Англия!

— Секунду, ваше величество… — секретарь пробежал глазами карту. — Вот!

— А где мы? — спросил герцог.

— А мы — вот!

Герцог выхватил сантиметр, измерил расстояние:

— Это же рядом! Возмутительно! Нет, это не шуточки! Война есть война! — закричал он, обращаясь к советнику. — Передайте приказ: срочно разыскать и задержать барона Мюнхгаузена. В случае сопротивления — применять силу! Командующего ко мне!

— Слушаюсь! — рявкнул тот.

В дверях звякнул шпорами командующий.

— Приказ по армии: всеобщая мобилизация! Отозвать всех уволенных в запас! Отменить отпуска! Гвардию построить на центральной площади. Форма одежды — летняя, парадная: синие мундиры с золотой оторочкой, рукав вшивной, лацканы широкие, талия на десять сантиметров выше, чем в мирное время!

— Будет исполнено! — командующий отдал честь и бросился вон из кабинета.

Баронесса подлетела к Рамкопфу:

— Генрих, как адвокат скажите, что его ждет?

— Честно говоря, даже не знаю… — растерянно пробормотал Рамкопф. — В кодексе не предусмотрен такой случай.

— Двадцать лет тюрьмы! — закричала баронесса. — Ваше величество, я требую двадцать лет! Столько, сколько я была за ним замужем!

— Война есть война! — все более воодушевляясь, прокричал герцог. — Господин бургомистр! Закрыть все входы и выходы из города! Перекрыть все городские ворота и мосты!

— Слушаюсь!

Бургомистр вместе с баронессой и Рамкопфом бросились к выходу. Герцог, впав в ажиотацию, продолжал кричать им вслед:

— Война есть война! Где мой военный мундир?!

— Сейчас, ваше величество, сейчас! — Секретарь вынес на вешалке сверкающий пуговицами мундир полководца. — Прошу вас!

— Что?! — побагровел герцог. — Мне… в этом? В однобортном? Да вы что?! Не знаете, что сейчас в однобортном никто уже не воюет? Безобразие!.. Война у порога, а мы не готовы! — Он резким движением перевернул стол, уселся за швейную машинку и начал лихорадочно перешивать мундир.

Горнист издал пронзительно-тревожный сигнал. Солдаты на ходу разбирали ружья. Грянул духовой оркестр. Командующий поднял коня на дыбы и обнажил шпагу. Конная гвардия, поднимая пыль, поскакала по улицам города.

Взрыв хохота потряс трактир.

— Но это не все! — объявил Мюнхгаузен, подняв указательный палец. — Дальше самое трудное, господа! Темно, холодно, и ни одной спички, чтоб разжечь костер. Что делать? Замерзнуть? Никогда!.. Голова-то всегда под рукой, не так ли? Со всей силой я ударил себя кулаком в лоб, из глаз тут же посыпались искры. Несколько из них упало в костер, и костер разгорелся!..

За окном трактира послышался звук боевой трубы.

С соседнего столика к Мюнхгаузену наклонился Томас:

— Господин барон, по-моему, это по вашу душу.

В дверях трактира появилась группа гвардейцев. Послышалась грозная команда:

— Всем оставаться на местах!

Мюнхгаузен открыл крышку карманных часов:

— Половина четвертого. Срок моего ультиматума истекает через тридцать минут.

— Я могу чем-нибудь помочь? — поинтересовался Томас.

— Барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен! — громко произнес приблизившийся офицер. — Приказано вас арестовать! В случае сопротивления приказано применить силу.

— Кому? — вежливо спросил Мюнхгаузен.

— Что «кому»? — не понял офицер.

— Кому применить силу в случае сопротивления, вам или мне?

Офицер задумался. По его лицу было видно, что это занятие для него не из легких.

— Не знаю, — наконец честно признался он.

— Может, послать вестового и переспросить? — посоветовал барон.

— Нет! — принял решение офицер и обнажил шпагу.

— Отлично! — Мюнхгаузен ответил тем же. — Будем оба выполнять приказ. Логично? — После чего он ловким движением, как и положено в подобных случаях, опрокинул стол. — Музыка не повредит?

— Что?! — изумился офицер.

— Несколько аккордов… Для бодрости! — Мюнхгаузен сделал знак музыкантам.

Музыканты дружно заиграли проникновенную мелодию. Мюнхгаузен совершил бросок, последовал молниеносный обмен ударами, и противники замерли в напряженных позах.

— Нет, господа, не то, — обернулся Мюнхгаузен к музыкантам. — Здесь пианиссимо… Вы согласны? — спросил он офицера.

— В каком смысле? — опять не понял тот.

— Это место играется тоньше и задушевнее. Подержите, пожалуйста. — Он протянул шпагу офицеру. — Я сейчас покажу. — Передав оружие офицеру, он принял скрипку у музыканта и заиграл. — Мое любимое место! — Он кивнул головой посетителям трактира, и хор поддержал слова второго куплета.

Чистая, щемящая душу мелодия понеслась из открытых окон трактира. Второй вооруженный отряд гвардейцев обнаружил у трактира плотную толпу слушателей.

Мюнхгаузен был в ударе. Многие плакали. Играл мастер.

На центральной площади у ратуши герцог Георг в военном мундире сидел на белом коне в окружении советников.

— Сколько можно ждать? — нервничал герцог, поглядывая на часы. — Неужели так трудно арестовать одного-единственного человека?!

— Ваше величество, — попросту объяснил один из военных советников, — с ним ведь все не так просто. С ним всегда морока. Небось опять задурил всем головы…

— Он что же, по-вашему, начал им что-то рассказывать?

— Наверное, — кивнул главный военный советник, — что-нибудь насчет охоты…

— На кого? — заинтересовались другие советники.

— На мамонта, кажется… Он стрелял ему в лоб, а у того выросло на голове вишневое дерево.

— У кого выросло? — спросил младший офицер.

— У медведя.

— А стрелял в мамонта?

— Вы только не путайте! — В споре приняли участие почти все присутствующие. — Он выстрелил в медведя косточкой от черешни. Это всем известно.

— Нет, нет… Стрелял он, во-первых, не черешней, а смородиной.

— Правильно, когда тот пролетал над его домом.

— Медведь?

— Ну не мамонт же… Их там была целая стая.

— Прекратить! — закричал герцог. — Через двадцать минут начнется война с Англией!

— Англия тоже, ваше величество, хороша, — заметил кто-то из ближайшего окружения. — Привыкли все — Англия, Англия…

В дальнем конце площади появился Мюнхгаузен.

— Почему он с оркестром? Где моя гвардия? — заинтересовался герцог.

— Ваше величество, — начал неуверенно главнокомандующий, — ситуация сложная… Сначала намечались торжества… Потом аресты… Потом решили совместить…

— А где гвардия?

— Очевидно, обходит с тыла…

— Кого?!!

— Всех, — подумав, завершил отчет, главнокомандующий. Мюнхгаузен приблизился к герцогу. Тотчас подтянулись любопытные граждане.

— Добрый день, господа! Я от души приветствую вас, ваше величество! Здравствуй, Якобина! Господин бургомистр, мое почтение!

Герцог, не удержавшись от любопытства, слез с лошади и подошел к Мюнхгаузену. Наступила пауза. Мюнхгаузен улыбнулся:

— Вы позвали меня помолчать?

— Видите ли, дорогой мой, мне тут сообщили довольно странное известие… — как-то несмело начал герцог. — И вот господин бургомистр это подтвердит…

— Действительно, — согласился бургомистр.

— Даже не знаю, как и сказать… — замялся герцог. — Ну… будто бы вы… объявили войну… Англии.

— Пока еще нет, — быстро ответил Мюнхгаузен и достал часы. — Война начнется в четыре часа, если Англия не выполнит условий ультиматума.

— Ультиматума? — вздрогнул герцог.

— Да. Я потребовал от британского короля и парламента прекратить бессмысленную войну с североамериканскими колонистами и признать их независимость. Срок ультиматума истекает сегодня в шестнадцать ноль-ноль. Если мои условия не будут приняты, я начну войну.

— Интересно, как это будет выглядеть? — удивился бургомистр. — Вы станете палить по ним отсюда из ружья или пойдете врукопашную?

— Методы ведения кампании — военная тайна! — учтиво заметил Мюнхгаузен. — Я не могу ее разглашать, тем более в присутствии штатских.

— Так! — строго произнес герцог. — Господин барон, я думаю, нет смысла продолжать этот бессмысленный разговор. Послав ультиматум королю, вы тем самым перешли все границы! — И неожиданно заорал: — Война — это не покер! Ее нельзя объявлять, когда вздумается! Сдайте шпагу, господин барон!

— Ваше величество, — спокойно сказал Мюнхгаузен, — не идите против своей совести. Я ведь знаю, вы — благородный человек и в душе тоже против Англии!

— Да, против! — крикнул герцог. — Да, они мне не нравятся! Ну и что? Я сижу и помалкиваю! Одним словом, вы арестованы, барон! Сдайте шпагу!!

В следующее мгновение Феофил обнажил свою шпагу и бросился вперед:

— Господин барон, я вызываю вас на дуэль!

— Уберите мальчика! — попросил герцог.

Феофила мгновенно и небрежно оттащили под руки двое офицеров.

— Я жду, — сказал герцог.

Мюнхгаузен взялся за шпагу и медленно стал вытягивать ее из ножен, внимательно глядя на герцога.

Послышался топот бегущего человека. Расталкивая всех, тяжело дыша, появился Томас:

— Господин барон, вы просили вечернюю газету! Вот! Экстренное сообщение. Англия признала независимость Америки.

Удивленная свита спешилась и, оживленно переговариваясь, столпилась над раскрытой газетой. Мюнхгаузен взглянул на часы:

— Без четверти четыре! Успели!.. Их счастье!.. — шпага послушно легла в ножны. — Честь имею! — Улыбнувшись, Мюнхгаузен повернулся и пошел прочь под звуки знакомой и любимой им мелодии.

Маленький оркестр вдохновенно играл посередине большой площади.

— Немыслимо! — прошептал Рамкопф, глядя на безмолвно застывшего герцога.

— Он его отпустил! — простонала баронесса.

— Что он мог сделать? — вздохнул бургомистр.

— Это не герцог, это тряпка, — прошептала баронесса.

Бургомистр поднял брови:

— Сударыня, ну что вы от него хотите? Англия сдалась!

По противоположной стороне площади на высокой скорости с оглушительным топотом промчался кавалерийский отряд и завернул в переулок. Раздались выстрелы.

— Почему еще продолжается война? — упавшим голосом спросил герцог. — Они что у вас, газет не читают?!

Музыканты заиграли торжественный свадебный марш. Открылась дверь спальной комнаты, и вошла Марта в белом подвенечном платье. Медленно и величественно. К ее ногам полетели красные гвоздики.

— Браво! — произнес Мюнхгаузен откуда-то сверху, разбрасывая цветы. — Тебе очень идет подвенечный наряд.

— Он идет каждой женщине, — ответила Марта.

— Тебе особенно!

— Я мечтала о нем целый год, — сказала Марта. — Жаль, его надевают всего раз в жизни.

— Ты будешь ходить в нем каждый день! — сказал барон. — И мы будем каждый день венчаться! Хорошая идея?

— Отличная! — сказала Марта. — Но сначала надо развестись. Ты не забыл, дорогой, что через полчаса начнется бракоразводный процесс?

— Он начался давно, — улыбнулся барон. — С тех пор, как я увидел тебя!.. Ах, любимая, какой подарок я тебе приготовил!

Он неожиданно замер. Жестом прервал музыкантов и попятился назад, в свой кабинет. Резко обернулся и оглядел длинные столбцы цифр и замысловатых геометрических построений.

— Да, — прошептал Мюнхгаузен. — Сегодня или никогда! Он услышал голос Марты:

— Карл, я хочу знать, что ты придумал!

— Тсс! — Мюнхгаузен поднял палец к губам. — Не торопись… Пусть это будет для тебя сюрпризом.

Она подошла сзади и обняла его. Тихо возникла тема их шутливого танца.

— Карл, это не повредит нам? Может, обойдемся без сюрприза? В такой день…

— Именно в такой день!.. Посмотри на их лица, — Мюнхгаузен указал на ряд портретов. Из золоченых рамок на Мюнхгаузена и Марту смотрели ученые мужи и блестящие мыслители древности.

— По-моему, они улыбаются нам, — прошептал Мюнхгаузен. — От тебя я держу свое открытие в тайне, но им я уже рассказал…

Некоторые лица, изображенные на портретах этой домашней галереи, слегка посветлели…

Галерея живых современников Мюнхгаузена, восседающих в первых рядах зала для судебных заседаний, выглядела гораздо торжественнее и монументальнее.

Судья говорил с пафосом:

— Господа, процесс, на котором мы присутствуем, можно смело назвать необычным, ибо в каждом городе Германии люди женятся, но не в каждом им разрешают развестись. Именно поэтому первое слово благодарности мы приносим его величеству герцогу, чья всемилостивейшая подпись позволила нам стать свидетелями этого праздника свободы и демократии!

Он ударил молоточком в медный гонг, раздались аплодисменты.

К зданию ганноверского суда подкатила карета, из которой проворно выбрался Мюнхгаузен, завершая на ходу длительный диалог с Мартой.

— Нет, нет, на ходу этого все равно не объяснишь… — поспешно говорил Мюнхгаузен. — Если я тебе скажу, что в году триста шестьдесят пять дней, ты не станешь спорить, верно?

— Пойми, дорогой, если это касается нас.

— Это касается всех. Земля вращается вокруг солнца по эллиптической орбите, с этим ты не станешь спорить?

— Нет!

— Все остальное так же просто… — он бросился к центральному входу. Марта осталась в карете.

На трибуне стояла баронесса.

— Трудно говорить, когда на тебя смотрят столько сочувствующих глаз. По традиции мужчину после развода объявляют свободным, а женщину брошенной… Не жалейте меня, господа! Подумайте о себе! Много лет я держала этого человека в семейных узах и тем самым спасала от него общество. Теперь вы сами рубите это сдерживающее средство. Что ж… — она усмехнулась и закончила с пафосом: — Мне жалко вас! Не страшно, что я брошена, страшно, что он СВОБОДЕН!

Толстые разодетые горожане из первых рядов отдувались и вытирали слезы кружевными платочками.

Мюнхгаузен с трудом протиснулся в переполненный зал и остановился в дверях.

— О чем это она? — спросил он у стоящего рядом горожанина.

— Как — о чем? — горожанин даже не повернул головы. — Барона кроет.

— Что ж она говорит? — поинтересовался барон.

— Ясно что: подлец, мол, говорит. Псих ненормальный!

— И чего хочет? — вновь полюбопытствовал барон.

— Ясно чего: чтоб не бросал.

— Логично, — заметил Мюнхгаузен и стал пробираться через переполненный зал.

— Почему так поздно, Карл? — спросил встревоженный бургомистр, усаживая его рядом с собой.

— По-моему, рано. Еще не все глупости сказаны. Бургомистр поморщился:

— Только умоляю тебя!..

— Понял! Ни одного лишнего слова!

— Это главное, — согласился бургомистр.

— Главное в другом, — тихо шепнул Мюнхгаузен. — Я сделал удивительное открытие.

— Опять?! — вздрогнул бургомистр.

— Все вы ахнете. Это перевернет жизнь в нашем городе.

— Умоляю, барон, — встревожился бургомистр, — только не сегодня.

— Ответьте мне на один вопрос: сколько дней в году?

— Триста шестьдесят пять…

— Ладно, — отмахнулся Мюнхгаузен. — Остальное потом.

— Вызывается барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен! — провозгласил судья, и, сопровождаемый любопытными взглядами публики, барон легко взбежал на возвышение.

— Я здесь, господин судья!

— Барон, что бы вы могли сообщить суду по существу дела?

— Смотря что вы имеете в виду.

— Как — что? — недовольно проворчал судья. — Объясните, почему разводитесь? Как это так: двадцать лет было все хорошо и вдруг — такая трагедия.

— Извините, господин судья, — с улыбкой сказал Мюнхгаузен. — Существо дела выглядит не так: двадцать лет длилась трагедия, и только теперь должно быть все хорошо. Объясню подробней: дело в том, что нас поженили еще до нашего рождения. Род Мюнхгаузенов всегда мечтал породниться с родом фон Дуттен. Нас познакомили с Якобиной еще в колыбели, причем она мне сразу не понравилась, о чем я и заявил со всей прямотой, как только научился разговаривать. К сожалению, к моему мнению не прислушались, а едва мы достигли совершеннолетия, нас силой отвезли в церковь. В церкви на вопрос священника, хочу ли я взять в жены Якобину фон Дуттен, я честно сказал: «Нет!» И нас тут же обвенчали…

Слушавший речь барона пастор попытался что-то возразить, но судья остановил его жестом.

— После венчания, — продолжал Мюнхгаузен, — мы с супругой уехали в свадебное путешествие: я — в Турцию, она — в Швейцарию, и три года жили там в любви и согласии. Затем, уже находясь в Германии, я был приглашен на бал-маскарад, где танцевал с одной очаровательной особой в маске испанки. Воспылав чувством к незнакомке, я увлек ее в беседку, обольстил, после чего она сняла маску и я увидел, что это — моя законная жена. Таким образом, если я и изменял когда-нибудь в супружестве, то только самому себе. Обнаружив ошибку, я хотел тут же подать на развод, но выяснилось, что в результате моей измены у нас должен кто-то родиться. Как порядочный человек, я не мог бросить жену, пока ребенок не достигнет совершеннолетия. Я вернулся в полк, прошел с ним полмира, участвовал в трех войнах, где был тяжело ранен в голову. Вероятно, в связи с этим возникла нелепая мысль, что я смогу прожить остаток дней в кругу семьи. Я вернулся домой, провел три дня, общаясь с женой и сыном, после чего немедленно направился к аптекарю купить яду. И тут свершилось чудо. Я увидел Марту. Самую чудную, самую доверчивую, самую честную, самую… Господи, зачем я вам это говорю, вы же все ее знаете…

Марта выбралась из кареты и бросилась бежать. У ступенек собора она опустилась на колени, с мольбой посмотрела на распятие:

— Великий Боже, сделай так, чтоб все было хорошо. Помоги нам, Господи! Мы так любим друг друга… И не сердись на Карла, Господи! Он тут что-то опять придумал, Господи! Он дерзок, он часто готов спорить с тобой, но ведь ты, Господи, старше, ты мудрее, ты должен уступить… Уступи, Господи! Ты уже столько терпел. Ну потерпи еще немного!..

— Итак, господа, — провозгласил судья, — наше заседание подходит к концу… Соединить супругов не удалось, да и тщетно было на это надеяться. Если за двадцать лет столь уважаемые люди не могли найти путь к примирению, глупо было бы верить, что это произойдет в последнюю минуту. Что ж, начнем процедуру развода. Господин барон, госпожа баронесса, прошу подойти ко мне и ознакомиться с разводными письмами…

Барон и баронесса подошли к столу, взяли в руки подготовленные документы, стали читать вслух:

— «Я Карл фон Мюнхгаузен, будучи в здравом рассудке и ясной памяти, добровольно разрываю брачные узы с Якобиной фон Мюнхгаузен и объявляю ее свободной».

— «Я, Якобина фон Мюнхгаузен, урожденная фон Дуттен, будучи в здравом рассудке и ясной памяти, добровольно разрываю брачные узы с Карлом фон Мюнхгаузеном и объявляю его свободным».

— Скрепите эти документы своими подписями! Поставьте число! — скомандовал судья. — Теперь передайте эти письма друг другу!

Не скрывая неприязни, баронесса протянула Мюнхгаузену свое письмо, взяла у него такой же лист и передал его своему адвокату Рамкопфу.

Пастор поднялся со своего места и провозгласил:

— Именем святой духовной консистории объявляю вас свободными…

Он начал торжественно поднимать руку, и вдруг раздался истошный вопль Рамкопфа: — Остановитесь! Пастор замер с протянутой рукой.

— Остановитесь! — кричал Рамкопф, размахивая листом бумаги. — Наш суд превращен в постыдный фарс! Господин судья, прочтите внимательно письмо барона Мюнхгаузена…

Судья взял письмо:

— «Я, Карл фон Мюнхгаузен…»

— Дату! Читайте дату!

— «Тысяча семьсот семьдесят шестой год, тридцать второе мая…»

В зале раздался шум, недоуменные возгласы.

— Барон, — сказал судья, — вы ошиблись… такого числа не бывает.

— Бывает! — сказал Мюнхгаузен и торжествующе посмотрел в зал.

— Но если вчера было тридцать первое мая, то сегодня какое?

— Тридцать второе! — провозгласил ликующий Мюнхгаузен.

Шум в зале суда усилился, часть публики вскочила со своих мест.

— Господа! — воскликнул Мюнхгаузен. — Сейчас я вам все объясню… Этот день — мое открытие! Мой подарок родному городу!

— Фигляр! — закричала баронесса. — Сумасшедший! Зал засвистел, затопал ногами.

— Да подождите! — умолял публику барон. — Позвольте я вам объясню… Это правда… Существует такой день! Вернее, он должен существовать! Это необходимо!..

— Что вы натворили, Карл? — Бургомистр в отчаянии всплеснул руками.

— Я не шучу, — искренне сказал барон, но его голос потонул в общем шуме.

— Будь проклят, исчадье ада! — крикнул пастор. — Будь проклят каждый, кто прикоснется к тебе!

— Суд оскорблен! — кричал судья и бил молоточком в гонг. — Решение о разводе отменяется! Заседание закрывается!

Публика шумно поднялась с мест. Кто-то смеялся, кто-то улюлюкал, кто-то кричал что-то, указывая в сторону Мюнхгаузена.

— Ведь я умолял вас! — бургомистр обхватил голову руками. — Почему нельзя было подождать хотя бы до завтра!

— Потому что каждый лишний час дорог… Я вам сейчас все объясню. — Мюнхгаузен попытался овладеть вниманием бургомистра, схватил его под руку, но тот в отчаянии затряс головой:

— Я старый больной человек. У меня слабое сердце. Мне врачи запретили волнения.

Взглянув еще раз на распятие, Марта услышала все нарастающий шум голосов. Она испуганно обернулась, попятилась и бросилась бежать.

Бургомистр в изнеможении сидел в углу кабинета, обхватив голову руками.

— Вы — умный человек, вы должны понять, — говорил Мюнхгаузен, стоя перед бургомистром.

— Я глупый… Я не хочу этого знать…

— Сколько дней в году? Триста шестьдесят пять! Точно?… Нет, не точно, — Мюнхгаузен ласково погладил бургомистра, пытаясь его ободрить. — В обыкновенном году триста шестьдесят пять дней и шесть часов. Эти шесть часов суммируют, и возникает еще один день, то есть каждый четвертый год становится високосным! Но казалось, что и этого недостаточно. В обычном году — триста шестьдесят пять дней, шесть часов и еще… еще… три СЕКУНДЫ! Это подтвердит вам любой астроном. Надо лишь взлететь к звездам с хронометром в руках и проследить за вращением Земли. Три секунды неучтенного времени! Три секунды, которые сбрасывают почему-то со счета!.. Почему? — он стремительно обернулся к двери. Перед ним стояла Марта.

Не замечая ее дорожного наряда, он бросился к ней, восторженно обнял за плечи. — Милая! Все дело в том, что в нашем распоряжении есть лишние секунды, но мы их не учитываем! Но ведь за годы эти секунды складываются в минуты, за столетия — в часы… И вот, дорогие мои, оказалось, что за время существования нашего города нам натикало лишний день. Тридцать второе мая!

— Все? — устало спросил бургомистр.

— Все! — сказал счастливый барон.

— И вы ничего умней не придумали, как сообщить об этом на суде?

— При чем тут суд? — удивился барон. — Мне важно было сообщить об этом людям, и я это сделал. — Только теперь он заметил, что за спиной Марты стоял испуганный Томас, за Томасом — растерянные музыканты.

— Вы надеялись, вам поверят? — Бургомистр поднялся со своего места.

— Ну а куда ж деться от фактов? Ну не идиоты же мы, чтоб отказываться от лишнего дня в жизни? — Мюнхгаузен подошел к Томасу. — Томас, ты доволен, что у нас появилось тридцать второе мая?

— Вообще-то… — замялся Томас, — не очень, господин барон, первого июня мне платят жалованье…

— Ты не понял, — недовольно поморщился барон. — Появился лишний день, глупый. А вы рады новому дню? — обратился он к музыкантам.

— Смотря на что он падает, — ответил за всех скрипач. — Если на выходной, то обидно, а если, скажем, на понедельник, то зачем нам два понедельника?…

— Убирайтесь! — гневно крикнул барон. Томас и музыканты поспешно удалились.

— Вы напрасно сердитесь, — усмехнулся бургомистр. — Люди не любят новшеств… Есть порядок… Скажу вам по секрету, я тоже не очень доволен нашим календарем. Но я не позволяю себе срывов! Время для срывов не пришло…

— А ты, Марта? — барон грустно посмотрел на жену. — Ты-то понимаешь, что я прав?

— Извини меня, Карл, — Марта отвела взгляд. — У меня все перепуталось в голове… Наверное, ты прав. Я плохо разбираюсь в расчетах… Но нас уже не обвенчают. Это я поняла. И я ухожу. Не сердись, милый… Я устала…

Музыканты заиграли в отдалении тему их томно-шутливого танца.

— Я люблю тебя, — растерянно и тихо сказал Мюнхгаузен.

— Я знаю, милый, — вздохнула Марта. — Но ради меня ты не хочешь поступиться даже в мелочах… Помнишь, когда мы встречались с Шекспиром, он сказал: «Все влюбленные клянутся исполнить больше, чем могут, а не исполняют даже возможного…»

— Но потом добавил: «Препятствия любви только усиливают ее».

— У нас их чересчур много, этих препятствий, — улыбнулась Марта сквозь слезы. — Они мне не по силам… Господи ну почему ты не женился на Жанне д'Арк? Она ведь была согласна… А я — обыкновенная женщина. Я не гожусь для тридцать второго мая.

— Послушайте, — вмешался бургомистр, — дорогой барон, нельзя так испытывать терпение женщины. Ради нее, ради вашей семьи вы можете признать, что сегодня тот день, который в календаре?

— Как же это можно? Ведь я говорю правду!

— Да черт с ней, с правдой, — закричал бургомистр. — Иногда необходимо соврать… Господи, и такие очевидные вещи приходится объяснять барону Мюнхгаузену. С ума сойдешь с вами!

— Ты тоже так считаешь? — спросил барон Марту.

Та пожала плечами, хотела что-то сказать, барон остановил:

— Нет. Не говори! Я сам пойму!

Она не ответила. Он подошел к ней, заглянул в глаза.

— Хорошо! — вздохнул барон. — Ладно. Пусть будет по-вашему. Что мне надо сделать, бургомистр?

За столом сидел печальный и озабоченный герцог Георг. Рядом с ним — пастор Франц Мусс и группа ближайших советников.

Мюнхгаузен, как провинившийся ученик стоял в центре кабинета. У двери расположился бургомистр, который изо всех сил пытался выглядеть спокойным.

— Да, — сочувственно вздохнул герцог. — Да! Да! Да! В мире существует определенный порядок. Один день сменяет другой, за понедельником наступает вторник… Нельзя менять ход времени! Это недопустимо! Люди не будут различать праздники и будни! Возникает путаница, что надевать: деловой сюртук или нарядный камзол!

— Самое страшное, — вмешался пастор, — прихожане не смогут точно знать, когда Рождество, а когда Пасха.

— Ваше величество, — осторожно вмешался бургомистр, — барон осознал свою ошибку. Он погорячился и теперь раскаивается…

— Значит, вы готовы признать, что сегодня первое июня? — спросил герцог.

— Хоть десятое! — устало сказал Мюнхгаузен.

— Не десятое, а первое! — возмутился пастор. — И не делайте нам одолжения!

— Барон, ведь вы разумный человек, — примирительно сказал герцог. — Я всегда относился к вам с симпатией…

— Всегда! — кивнул пастор.

— Вы правильно и со вкусом одеты: свободная линия плеча, зауженные панталоны… Вы могли бы стать примером для молодежи. И если вы встанете на верный путь, я уверен, наш уважаемый пастор обвенчает вас с вашей избранницей! Не так ли, святой отец?

— Да, — сказал пастор. — Но при одном условии: барон должен отказаться от всего…

— От «всего»? — вздрогнул Мюнхгаузен.

— От всех ваших богомерзких фантазий! — сухо пояснил пастор. — Вы должны публично признать, что все это — ложь! Причем я требую, чтобы это было сделано письменно!

— Письменно?

— Да. Письменно врали, письменно отрекайтесь.

— Мне не написать второй книги, — вздохнул Мюнхгаузен. — Я и на эту истратил целую жизнь…

— Никто от вас книги и не требует, — сказал герцог. — Все должно быть сделано в форме официального документа: «Я, барон Мюнхгаузен, заявляю, что я обыкновенный человек, я не летал на Луну, не вытягивал себя за волосы из болота, не скакал на ядре…»

— «…Не отпускал жареных уток, — подхватил пастор, достав книгу барона и листая ее, — не выращивал на голове оленя вишневого дерева…» И так далее. По всем пунктам!

Мюнхгаузен безучастно поглядел в окно.

— Хорошо! — устало вздохнул он. — Я все подпишу… Раз новый день никому не нужен, пусть будет по-вашему…

— Ну вот и славно, — довольный герцог поднялся с места и похлопал барона по плечу. — И не надо так трагично, дорогой мой. Смотрите на все это с присущим вам юмором. В конце концов, и Галилей отрекался!

— Поэтому я всегда больше любил Джордано Бруно! — с улыбкой ответил Мюнхгаузен.

Марта на цыпочках пересекла гостиную и, улыбнувшись музыкантам, торжественно взмахнула рукой.

Музыканты тихо заиграли.

В одной из дверей показалась встревоженная физиономия бургомистра. С верхней галереи смотрел вниз озадаченный Томас.

Марта успокоила их взглядом. Приблизилась к кабинету Мюнхгаузена и осторожно заглянула в дверь.

Возле пылающего камина барон Мюнхгаузен сжигал свои рукописи, рисунки, замысловатые схемы… Потом в его руках появилась книга.

Он перевел взгляд на приоткрытую дверь.

Бургомистр, Марта и Томас стояли на пороге и смотрели на него с напряженным вниманием.

Бургомистр сделал успокаивающий жест и прошептал:

— Но помните, что втайне вы можете верить! Втайне…

— Я не умею втайне, — вздохнул барон. — Я могу только открыто.

Он начал листать книгу.

— Ну-ну, мой друг, — бургомистр сделал шаг вперед, с трудом подыскивая нужные слова, — во всем есть хорошая сторона. Во всяком случае, город перестанет смеяться над вами.

— Да! — Мюнхгаузен отступал в темный угол кабинета, словно готовясь к прыжку. — Я не боялся казаться смешным…

Это не каждый может себе позволить. — Он ринулся прочь мимо растерянных друзей, удивленных музыкантов. Марта первая бросилась следом.

— Карл! Не надо! Я умоляю!.. Замелькали предметы, захлопали двери…

Марта, бургомистр, Томас заглядывали во все углы, смотрели в окна, пока не раздался выстрел. Они замерли на месте, не понимая, где именно это случилось.

Наступила продолжительная пауза.

Томас перевел взгляд на музыкантов, тихо прошептал:

— Я не понял… Это который час?!

Музыканты поспешно схватили инструменты и, весело смеясь, заиграли стремительную и отчаянную тему барона Мюнхгаузена.

По лицам улыбающихся музыкантов поплыли финальные титры.

Конец первой части

Часть вторая

Написанный на холсте глаз смотрел на мир с сожалением.

— Итак, господа, я заканчиваю, — прозвучал голос Генриха Рамкопфа. — Три года прошло с того дня, как перестало биться сердце барона Мюнхгаузена!

Написанный на холсте глаз являлся составной частью известного портрета барона Мюнхгаузена. Известный портрет барона висел в изголовье большой деревянной кровати, на которой полусидели, прикрывшись общим одеялом, баронесса Якобина фон Мюнхгаузен и Генрих Рамкопф. Перед Рамкопфом лежала дощечка с чернильницей и большим гусиным пером. Генрих вдохновенно, с выражением бесконечной скорби зачитывал только что написанные строчки:

— «И все три года этот прославленный герой живет в сердцах своих благодарных соотечественников. Пусть же этот памятник, который мы устанавливаем в его честь, станет символом беззаветной любви города к своему гражданину…»

— Нет, — поморщилась баронесса, — «станет символом» — как-то вяло.

— Хорошо, — согласился Генрих, — пусть «станет не только символом».

— Лучше.

— Так! — Генрих взялся за перо. — «Не только символом беззаветной любви города к своему гражданину…»

— Лучше: «…к своему великому сыну».

— Лучше, — согласился Генрих и тотчас продолжил: — «Пусть он будет источником отваги, смелости и родником живительного оптимизма, который никогда не перестанет»… Может быть, «напоминать»?…

— Лучше «струиться».

— Лучше! «Струиться в душе каждого истинного германца!» Как?

— Хорошо!

Генрих выскочил из-под одеяла и прошелся по комнате.

— Не высокопарно?

— Нет, Генрих, — с большим внутренним волнением сказала баронесса, — этого требует торжественность момента.

Одеваясь на ходу, Генрих поспешно выбежал из спальни…

Распахнулась дверь кабинета. Не обращая внимания на протесты чиновников, ожидающих в приемной, Генрих бросился к письменному столу, из-за которого поднялся бургомистр.

Чиновники в приемной повскакивали со своих мест и, негодуя, попытались воспрепятствовать визиту Генриха, но были оттеснены обратно к дверям решительным секретарем бургомистра.

— «И все три года этот прославленный герой, — зачитывал Генрих, все более воодушевляясь, — живет в сердцах своих благодарных соотечественников!»

— Да, да, да, — взволнованно кивал бургомистр, расхаживая вокруг Генриха, — мое сердце принадлежит ему. Он постоянно со мной…

С этими словами бургомистр перевел взгляд на картину, висящую на стене. Картина изображала задушевную беседу двух неразлучных друзей — барона Мюнхгаузена и бургомистра.

— Не могу забыть его юмора, Генрих! Не все понимали его, а я всегда смеялся, — сказал бургомистр и заплакал. — Я думаю, он одобрил бы наш проект.

С этими словами бургомистр сдернул полотно с макета, и взору Генриха открылась передняя часть лошади, на которой восседал Мюнхгаузен. Голова лошади была опущена, как и положено при водопое.

— Ты помнишь эту историю? — спросил довольный бургомистр. — Он оказался на разрубленной лошади, первая половина которой не могла утолить жажду, в то время как вторая половина мирно паслась неподалеку. На всякий случай мы изготовим и вторую половину. Можно установить ее на другой площади.

— Да, да, я вспоминаю, — улыбнулся Генрих, — забавная шутка!

— Нет, Генрих, — метафора! — поправил бургомистр. — Когда прозвучит фраза «пусть же он струится в душе каждого истинного германца», из лошади польется вода…

Из скульптуры брызнула струя воды.

— В окружении советников герцог поднялся с места:

— Так! — на лице герцога появились следы творческого вдохновения. — В целом, господа, мне нравится!

— Да! Хорошо! — тотчас поддержали герцога советники. Его величество приблизился к скульптуре.

— Выразительная штуковина! — сощурясь произнес он. — Жаль только, что одна половина…

Советники понимающе вздохнули, искренне сожалея.

— А куда, собственно, девалась вторая? — заинтересовался герцог.

— Согласно известному рассказу барона, она мирно паслась неподалеку, — быстро пояснил бургомистр.

— А что если все-таки как-то хотя бы… приблизить?

Среди помощников и адъютантов возникло ложное движение, завершившееся быстрым появлением второй половины, которую внесли в кабинет и поставили неподалеку от передней половины.

— Уже точнее, — обрадовался герцог.

— Да! — согласились советники. — Гораздо точнее. Уже.

— Но поскольку скульптура барона состоит у нас из двух половин, впечатление от барона все-таки раздваивается, — горестно вздохнул герцог.

— В том-то и дело! — сокрушенно произнес один из советников.

— Неудобно. Человек многое сделал и для Ганновера и для всей Германии, — продолжал размышлять герцог. — Чего нам, собственно, бояться?

— Не надо бояться! — сказал один из самых смелых советников.

— Но ведь в этом, так сказать, весь смысл изваяния, — попробовал возразить бургомистр. — В этом вся соль! Это смешно…

— Кто же с этим спорит? Но именно поэтому не хотелось бы рассматривать заднюю часть барона отдельно от передней, — сказал герцог и сделал жест, характерный для человека ищущего и глубоко творческого. — Что если… а?

— Соединить их воедино! — предложил самый молодой советник.

— Кто такой? — тихо спросил герцог, бросив быстрый взгляд на советников.

— Прикажете отметить?

— Нет, пока просто понаблюдайте!

Секретарь сделал пометку в блокноте, в то время как задняя часть скульптуры была благополучно сомкнута с передней. Среди советников возникло тревожное ожидание.

— А?! — сказал герцог. — Так даже смешнее. Бургомистр, потрясенный случившимся, приблизился к скульптуре и почувствовал себя неуверенно:

— Откуда же тогда будем лить воду? — тихо спросил он. — Из какого места?

Среди присутствующих воцарилось молчание. Многие искренне озадачились.

Герцог внимательно оглядел скульптуру и пришел к заключению:

— Из Мюнхгаузена воду лить не будем. Незачем. Он нам дорог просто как Мюнхгаузен, как Карл Фридрих Иероним, а пьет его лошадь или не пьет — это нас не волнует!

Герцога поддержал гул одобрительных голосов и аплодисменты.

— Но в одном я решительно не согласен с проектом, — резко произнес герцог, приблизившись к бургомистру. — Почему у барона зауженный рукав и плечо реглан? Нет, нет, двойная петля на кушаке. — Он показал, какая именно и где. — Здесь тройная оборка, и все! Никаких возражений! Все!

Присутствующие дружно устремились к дверям.

Грянули дружные аплодисменты посетителей трактира. На маленькой эстраде, где выступали музыканты, скрипач сделал шаг вперед:

— А сейчас, по просьбе уважаемой публики… Гвоздь сезона! Песня «С вишневой косточкой во лбу»!

Трактир содрогнулся от восторженного рева. Перед оркестром появилась певица — любимица Ганновера. И зажигательная песня полетела по улицам города.

Заплаканная физиономия Феофила не вынесла летящего над городом припева: «С вишневой косточкой во лбу я брожу, по улицам Ганновера и жду, когда у меня на голове вырастет вишневое дерево».

Такие или приблизительно такие слова ворвались в раскрытое настежь окно и повергли Феофила в горечь воспоминаний. Он громко всхлипнул.

— Так нельзя, Фео! Будь мужчиной! — прикрикнула баронесса, входя в гостиную.

На ней был траурный наряд. Рядом — Рамкопф в черном сюртуке. Позади — хмурый Томас.

В центре просторной гостиной красовался пышно сервированный стол.

— Да, да, конечно, извините меня. — Феофил мужественно боролся со слезами. — Нервы! Когда я слышу о нем, то вспоминаю… Господи, Господи! Как мы были несправедливы к нему, как жестоки…

— Дорогой мой, — торжественно изрек Генрих, — кто же знал, что так все обернется? Мы были искренни в своих заблуждениях. Время открыло нам глаза!

Баронесса многозначительно вздохнула:

— Такова судьба всех великих людей: современники их не понимают.

— Современники — возможно! — воскликнул Феофил. — Но мы-то родственники! Страшно вспомнить: я мечтал о дуэли с отцом. Я хотел убить его! И убил…

— Прекрати, Фео! — снова прикрикнула баронесса. — Мне надоели твои истерики!

Феофил посмотрел на мать затуманенным взором и гневно процитировал:

— «Еще и башмаков не износила, в которых гроб отца сопровождала в слезах, как Ниобея!»

— Ой, ой, ой, — затыкая уши, застонала баронесса, — что за пошлость, Фео!

— Это не пошлость, мама, это монолог Гамлета! Я тоже переписываюсь с Шекспиром!

— Ну и как? — заинтересовался Генрих.

— Уже отправил ему письмо.

— А он?

— Пока не отвечает.

— Ты совершенно теряешь голову, Фео! — Баронесса с трудом сдерживала негодование. — Допустим, мы тоже виноваты, допустим! Но нельзя же теперь всю жизнь казнить себя!

— Прошу прощения, — произнес Томас, приблизившись к баронессе. — Господин барон просил предупредить его…

Феофил пришел в состояние крайнего возбуждения:

— Они летят?!

— Летят, господин барон! — подтвердил Томас. — Сейчас будут как раз над нашим домом.

— Опять? — усмехнулся Генрих. — Феофил, вам не надоело?

— Пусть попробует еще раз! — по-матерински нежно произнесла баронесса.

— Да, мама! — Феофил рванулся в сторону и снял со стены ружье. — Еще разок! Сегодня я чувствую вдохновение… Командуй, Томас!

Феофил сунул ружье в камин, на его лбу выступил пот.

Томас с подзорной трубой занял место у окна:

— Минуточку, господин барон… приготовились…

На лицах присутствующих отразилось возрастающее напряжение.

Никем не замеченный, в дверях появился пастор Франц Мусс.

— Пли! — закричал Томас.

Грянул выстрел. Наступила тишина. Феофил засунул голову в очаг и стал смотреть в дымоход.

Через секунду он с остервенением повторил выстрел и полез вверх по дымоходу.

Баронесса поморщилась.

— Томас, когда молодой барон вернется, помойте его пемзой. Боже, как я измучилась с ним, — дрожащим голосом произнесла она и вынула носовой платок. — Сегодня утром я случайно увидела, как он стоял на стуле и тянул себя за волосы… Это так глупо!

— И очень больно, — добавил Генрих, поправляя волосы.

— Вы тоже пробовали?

— Господин пастор Франц Мусс! — неожиданно объявил Томас.

Стоящий в дверях пастор поклонился:

— О, — всплеснула руками баронесса, — какой приятный сюрприз! Я уже отчаялась увидеть вас! Прошу!

Баронесса сделала гостеприимный жест. Все прошли к столу. Сели. Наступило неловкое молчание.

— Как добрались? — улыбнулась хозяйка.

— Скверно, — ответил пастор. — Дождь, туман… Вся ганноверская дорога размыта.

— Да-а, — задумчиво протянул Генрих, — после смерти барона льют такие дожди…

— Не вижу никакой связи между этими двумя явлениями, — недовольно произнес пастор.

— Я тоже, — поспешно согласилась баронесса. — Не говори ерунды, Генрих.

— А что тут такого? — удивился Рамкопф. — Все говорят, что с его уходом климат изменился.

Пастор отложил обеденный прибор:

— Глупое суеверие.

— Абсолютно с вами согласна, пастор. — Баронесса бросила недовольный взгляд на Генриха. — Вообще мне не хотелось бы, чтобы наша беседа начиналась так напряженно… Но раз уж вы приехали к нам, несмотря на вашу занятость, давайте поговорим откровенно. Не буду вам рассказывать, какие сложные отношения были у нас с мужем. Однако время идет, обиды и чудачества забываются. Остается светлая память и всеобщая любовь сограждан, которую вы не сможете отрицать.

— Я и не отрицаю, — ответил пастор. — Я не одобряю ее.

— Почему? — спросил Генрих.

— Популярность барона растет, — улыбнулась баронесса, — а оппозиция церкви идет только ей же во вред. Разумно ли это? Не правильней ли проявить милосердие и снять негласное проклятие?

— Это невозможно! — пастор вышел из-за стола. — Церковь не может признать истинными так называемые подвиги барона. Они — результат фантазии и непомерного самомнения. Простой смертный не может совершить ничего похожего. Стало быть, барон либо хвастун и враль, либо… святой?

— А почему бы и нет? — Баронесса решительно приблизилась к пастору, и в глазах ее заиграли дерзкие огоньки.

Пастор открыл рот и, не найдя подходящих слов, сперва молча поклонился, потом быстро двинулся к выходу. Баронесса догнала его и некоторое время шла рядом:

— Избави Бог, я не утверждаю, что барон был святым. Было бы нескромно говорить так про собственного мужа. Но согласитесь, что некоторая сверхъестественная сила ему сопутствовала. Иначе как объяснить такое везение во всем?

На лице пастора возникла саркастическая улыбка:

— От дьявола!

— Не будем делать поспешных выводов, — ласково предложила баронесса. — Вы знаете, пастор, что господин Рамкопф готовится защищать научный трактат о творчестве моего покойного мужа. Так вот, представьте, изучая его литературное наследие, он вдруг наткнулся на редкий экземпляр Библии…

Генрих мгновенно приблизился к баронессе и передал ей книгу. Баронесса протянула ее пастору.

— Что же в Библии? — недоверчиво произнес пастор, заложив руки за спину.

— А вы посмотрите… — опустив глаза, скромно попросила баронесса и протянула Библию, раскрыв ее на титульном листе. На уголке листа вилась надпись на иврите: «Дорогому Карлу от любящего его»…

Побледнев, пастор надел очки.

— «…от любящего его Матфея»?! — Он в ужасе отпрянул от Библии. — Неслыханное кощунство!

— Возможно, — кивнула баронесса. — Хотя подпись святого Матфея достаточно разборчива.

— Мерзкая фальшивка! — Пастор почувствовал, что задыхается.

— Вероятно, так, — вздохнула баронесса. — Но мы обязаны передать эту реликвию на экспертизу. Вы знаете, что в духовной консистории у вас достаточно противников. Дело наверняка передадут в Церковный совет. Начнутся долгие споры…

— Которые еще неизвестно чем кончатся, — вставил Генрих.

— Вот именно, — согласилась баронесса, открывая маленький пузырек и капая в рюмку лекарство. — Представьте: победят ваши противники, что тогда? Барон причисляется к лику святых, а его недоброжелатели с позором изгоняются. Поймите, дорогой мой, речь идет о вашей духовной карьере!

Пастор дрожащей рукой опрокинул рюмку с лекарством.

— Боже мой, — прошептал он, — за что такие испытания? Что вы от меня хотите?

— Милосердия! — почти пропела баронесса. — Чуть-чуть милосердия… О, если бы сам пастор Франц Мусс принял участие в торжественной литургии и прочитал проповедь на открытии памятника…

— Нет! Никогда! — у пастора подкосились ноги, и он почувствовал, что теряет сознание. — Я не могу… я не готов!..

— А я вам дам свой конспект! — воскликнул Рамкопф.

— Обойдусь! — оттолкнул Рамкопфа пастор.

— Разумеется, — согласилась баронесса. — Вы сами найдете нужные слова. А можно и под музыку. — Она сделал знак музыкантам. Музыканты запели: «С вишневой косточкой во лбу!»

— И тут вступает орган, — напирал на пастора Рамкопф. — И за ним сразу детский хор…

— И вы, пастор Франц Мусс, стоите на амвоне с Библией в руках, на которой оставил подпись сам святой Матфей! — продолжала натиск баронесса, засовывая Библию пастору под мышку. — Как это величественно!

Ударили колокола Ганновера, раскачиваясь в такт церковному песнопению, в котором легко угадывалась все та же мелодия. У городских торговых рядов царило предпраздничное оживление.

Особенно бойко раскупались цветы…

В небольшой цветочной лавочке согбенная спина хозяина мелькала перед лицами покупателей.

— Тюльпанчики, господа, тюльпанчики! — звучал скрипучий голос хозяина. — Всего по талеру за штучку!

— Как это «по талеру»? — возмутилась покупательница. — Еще вчера они шли по полталера.

— Вчера — это вчера, — скрипел хозяин, — а сегодня — праздник! Годовщина со дня смерти нашего славного барона, упокой, Боже, его душу.

— Гвоздики почем? — спросила покупательница.

— По два талера.

— Да вы что? — возмутилась покупательница, брезгливо разглядывая гвоздики. — Они ж вялые!

— Вялые! — кивнул хозяин. — Наш барон, пока был жив, тоже дешево ценился, а завял — стал всем дорог.

— На, подавись! — покупательница швырнула монеты, схватила цветы и вышла. Хозяин суетливо стал подбирать рассыпавшиеся деньги.

Открылась дверь. В лавку вошел Томас с корзинкой. Огляделся.

— Чем могу служить? — спина хозяина приняла форму вопросительного знака. — Астры? Левкои? Гвоздики?

— Мне бы фиалки! — сказал Томас.

— Фи! — поднял плечи хозяин. — Дикий лесной цветок. У меня в лавке культурные растения. Оранжерейные! Вот рекомендую каллы… Всего по три талера!

— Нет! — вздохнул Томас. — Мой покойный хозяин любил фиалки!

— Грубый вкус, — отозвался хозяин и замер на месте.

— Что-что?

— Ваш хозяин не умел ценить истинную красоту…

— Да кто вы такой, чтобы рассуждать о моем хозяине? — Томас приблизился вплотную к владельцу цветочной лавки, и его пристальный негодующий взгляд позволил нам наконец рассмотреть лицо этого человека.

С едва заметной печальной улыбкой на Томаса взирал не кто иной, как несколько подобревший и отчасти постаревший барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен.

В первую секунду Томас от неожиданности даже не шелохнулся. Во вторую секунду корзина выпала из рук Томаса, и он осторожно, чтобы отдалить момент возможного потрясения, повернулся к двери и двинулся на цыпочках. Потом силы оставили его и он, резко обернувшись, пошатнулся.

— «С вишневой косточкой во лбу, — громко пропели за окнами цветочной лавки, — я хожу по улицам Ганновера и жду, когда у меня на голове вырастет вишневое дерево!»

Слезы выступили на глазах Томаса, он рванулся к Мюнхгаузену.

— Здравствуйте, господин барон!

— Тссс!.. — зашипел Мюнхгаузен. — Не называй меня так. Я — Миллер. Садовник Миллер. Понятно?

— Понятно, — кивнул Томас. — Здравствуйте, господин Миллер, господин барон.

Он бросился в объятия бывшему хозяину, и слезы выступили на его глазах.

— Я знал! Я верил! Не могло быть, чтобы мы не встретились…

— Конечно, конечно, — Мюнхгаузен высвободился из его объятий и поспешно закрыл лавку на ключ.

— Я знал, я не верил, что вы умерли, — причитал Томас. — И когда в газетах сообщили, не верил… И когда отпевали, не верил, и когда хоронили — сомневался. Ах, как я счастлив, господин барон!

— Умоляю, не называй меня так, — замахал руками Мюнхгаузен. — Говорят же тебе — Миллер.

— Для меня вы всегда — барон Мюнхгаузен.

— Тогда добавляй «покойный» или «усопший», как тебе удобней.

Новая группа уличных музыкантов подхватила песню. Чуть протяжнее, чуть печальнее. Вечерние тени упали на землю.

В опустевшем трактире они сидели вдвоем за дальним столиком. Перед ними стояла бутыль вина и блюдо с жареной уткой.

— И тогда я пальнул в воздух, — закончил свой рассказ Мюнхгаузен, — попрощался со своей прошлой безумной жизнью и стал обыкновенным садовником по фамилии Миллер.

— Откуда такая фамилия? — удивился Томас.

— Самая обыкновенная. В Германии иметь фамилию Миллер — все равно что не иметь никакой.

Томас улыбнулся:

— Вы шутите?

— Давно бросил. Врачи запрещают.

— С каких это пор вы стали ходить по врачам?

— Сразу после смерти, — объяснил Мюнхгаузен.

— И не шутите?

— Нет.

Томас огорчился:

— А говорят, ведь юмор — он полезный. Шутка, мол, жизнь продлевает…

— Не всем, — перебил барон. — Тем, кто смеется, тем продлевает, а тому, кто острит, — укорачивает.

Томас кивнул:

— И чего делаете?

— Ничего. Живу. Ращу цветочки.

— Красивые?

— Выгодные. По талеру за штуку. А если учесть количество свадеб, юбилеев, премьер… Да одни мои похороны дали мне больше денег, чем вся предыдущая жизнь.

— А по виду не скажешь, — усмехнулся Томас. — Одеты вы скромно.

— Не хочу бросаться в глаза, — подмигнул барон. — Зачем мне разговоры: простой садовник, а живет лучше барона. Вот я хожу в холстине… Зато белье! — Он рванул рубаху на груди. — Батист с золотым шитьем! Можешь потрогать. Томас с восхищением покачал головой:

— А как фрау Марта?

— Все хорошо, — он принялся жевать мясо, — то есть, значит, все тихо. У нас сыночек родился.

— Ну? — Да!

— Хороший мальчик? — оживился Томас.

— Двенадцать килограмм.

— Бегает?

— Зачем? Ходит.

— Болтает?

— Молчит.

— Умный мальчик. Далеко пойдет.

— Знаешь что, — сказал Мюнхгаузен, — едем ко мне. Покажу дом… Для Марты это будет сюрприз…

Свет от канделябра расцветил тысячами огней хрустальные вазы, засветились ажурной голубизной фарфоровые сервизы и украшенные позолотой статуэтки.

Мюнхгаузен вел Томаса по залу, уставленному антикварной мебелью.

— Мебель павловская… из России, — хвастал захмелевший барон. — Это саксонский фарфор… Это китайский… А вон там — индийский… Только руками ничего не трогай. Это там… в том доме все было шаляй-валяй, а здесь порядок!

— Извините, конечно, господин, Миллер, — Томас печально посмотрел на Мюнхгаузена. — А не скучно?

— Что? — не понял барон.

— Не скучно вам здесь?

— Почему? — пожал плечами барон. — У меня музыка есть… — он подошел к огромной шарманке, взялся за ручку. — Музыкантов я прогнал. Ящик надежней! Все ноты правильно берет и в нужной тональности…

Он закрутил ручку, раздалось невнятное бренчание, которое доставило Мюнхгаузену видимое удовольствие.

— Марта, Марта! — громко позвал он. — Иди к нам!

В дверях появился испуганный мажордом в расшитой золотом ливрее.

Его взгляд насторожил Мюнхгаузена. Он бросил шарманку:

— Где Марта?

Мажордом не ответил, отвел испуганный взгляд. Побежали быстрые тени. Мюнхгаузен с горящим канделябром вошел в огромную темную комнату.

Повсюду были следы торопливых сборов. В распахнутом шкафу все платья висели на своих местах. Но на огромном зеркале губной помадой было начертано: «Прости, дорогой, но мне все осточертело. Больше так жить не могу. Прощай. Марта».

Мюнхгаузен приблизился к зеркалу. В его тусклых глазах вдруг появился какой-то странный лихорадочный блеск.

В комнату вошел Томас, изумленно уставился на фарфоровые вазы, стоявшие на подставках.

— И это саксонский? — спросил он, указывая на одну из ваз.

— Нет, — ответил барон. — Это дневнеиндийский.

— Да как же вы их различаете?

— По звону! — объяснил Мюнхгаузен и с силой запустил вазу в зеркало. Осколки разлетелись в разные стороны. — Слышишь? А это — саксонский! — Взял вторую вазу и с силой шарахнул ее об стену.

— Точно! Саксонский, — удовлетворенно кивнул Томас.

Мажордом выскочил в коридор и замер от ужаса. Вслед ему донесся новый удар и звон разбитой посуды.

— Китайский, — заключил мажордом.

Баронесса прошла через гостиную к огромной картине, изображающей героического Мюнхгаузена на вздыбленном коне, и поправила стоящие возле картины цветы.

С кресла поднялся ожидающий ее молодой офицер и ринулся к ней с букетом в руках.

— Как вы сюда попали, Вилли? — спросила баронесса с улыбкой.

— Через дверь, естественно, — поклонился офицер.

— Какая проза! — поморщилась баронесса. — Я же вам, кажется объясняла… Существуют определенные традиции.

— Момент! — Офицер тотчас бросился прочь из дома.

Баронесса прошла в свой будуар и выбросила через окно веревочную лестницу.

Сверху было видно, как по ней стал быстро взбираться мужчина.

Баронесса приняла несколько рискованную, но эффектную позу.

— Ты спешишь ко мне?

— Да! — раздался голос за окном, и на подоконник влез Мюнхгаузен.

Баронесса вскрикнула, инстинктивно запахнула пеньюар.

— Не волнуйся, свои! — Мюнхгаузен спрыгнул в комнату.

— Карл! — ужаснулась баронесса. — Какое безрассудство!.. Тебя могли увидеть… Кто-нибудь из прислуги.

— Ничего страшного! — подмигнул ей Мюнхгаузен. — Сочтут за обыкновенное привидение.

— Что тебе надо?

— Поговорить с тобой.

— Сегодня? Мюнхгаузен кивнул.

— Ты сошел с ума! — Баронесса нервно заметалась по комнате. — Я занята. Завтра годовщина твоей смерти. Ты хочешь испортить нам праздник? Это нечестно. Ты обещал… Сюда идут! Боже милостивый, умоляю тебя, поговорим в другой раз…

— Хорошо. Сегодня в полночь у памятника.

— У памятника кому?

— Мне! — Барон направился к окну. В окне появилась физиономия офицера.

— Я здесь, — радостно сообщил он.

— Очень приятно, — вежливо сказал Мюнхгаузен. — Прошу! Офицер спрыгнул с подоконника, барон занял его место и быстро начал спускаться по веревочной лестнице.

Несколько мгновений офицер оставался неподвижным, затем бросился к окну:

— Ой! Разве вы не умерли?

— Умер, — спокойно отозвался барон.

— Слава Богу, — офицер вытер вспотевший лоб. — Я чуть было не испугался!

Рамкопф с победоносным видом оглядел студенческую аудиторию:

— Таким образом, господа, мой научный трактат разрушает последние возражения моих оппонентов и свидетельствует о том, каким порой извилистым путем шагает истина во второй половине восемнадцатого столетия, иными словами, в наше время. — Он откашлялся и подошел к огромной схеме — плакату, на котором был изображен барон Мюнхгаузен, утопающий вместе с конем в болоте. — Перед нами уже ставшая классической схема вытягивания самого себя из болота за волосы, гениально проделанная в свое время незабвенным бароном! Нынешние схоласты и демагоги и сегодня еще кое-где твердят: не-воз-мож-но! — Рамкопф усмехнулся. — Как близкий человек покойного, я неоднократно видел этот взлет своими собственными глазами… Как ученый и теоретик утверждаю: главное — правильный вектор приложения рычага! Берется голова, — Рамкопф указал на схему, — берется рука…

Неожиданно из-за схемы появилась чья-то рука и взяла его за шиворот.

— После чего рука подтягивает туловище вверх, — объяснил Рамкопф.

Появившаяся рука подняла Рамкопфа и утащила за схему. Здесь он нос к носу встретился с Мюнхгаузеном.

— Ровно в полночь! — прошептал барон. — У моего памятника. Важный разговор. Быть обязательно. — И он разжал ладонь.

Рамкопф шлепнулся на пол на глазах изумленной аудитории. Студенты вскочили со своих мест.

— Вот и все, — сказал Рамкопф, вставая с пола. — Видите, как просто. Есть вопросы?

В ответ раздался гром аплодисментов.

Кабанчик бежал по лесу, сопровождаемый далеким улюлюканьем охотников и лаем собак. Неожиданно на него накинули сеть, и кабанчик беспомощно забарахтался в веревках, которые держали егеря.

На лесную поляну верхом на лошади выскочил бургомистр, недовольно посмотрел на кабанчика и егерей.

— Господин бургомистр, — быстро доложил старший. — Его величество герцог опять промахнулись. Четвертый раз гоним этого кабанчика мимо его величества, а его величество, извините за выражение, мажет и мажет.

— Прикажете прогнать в пятый раз? — спросил другой егерь.

— Нет, — сказал бургомистр. — Неудобно… он уже запомнил его в лицо.

— Кто кого?

— Герцог кабанчика! — строго пояснил бургомистр. — Позор! И это — королевская охота! Докатились! С одним кабанчиком справиться не можем…

— Осмелюсь доложить, господин бургомистр, — заметил старший, — его величество вообще в этот раз лесом недоволен. Вот если бы, говорит, подстрелить медведя!

— Где я ему возьму медведя? — в отчаянии воскликнул бургомистр.

— Разве у цыган одолжить? — предложил кто-то из егерей.

— Одалживайте! — крикнул бургомистр и спрыгнул с лошади. — Через полчаса медведь должен быть в лесу! Все!

Егеря бросились к лошадям.

Бургомистр, тяжело вздохнув, уселся в тени развесистого дуба.

Тотчас чья-то заботливая рука протянула ему флягу. Бургомистр охотно принял ее и сделал несколько глотков:

— С ума можно сойти!

Он вернул флягу ее владельцу. Им оказался сидящий под тем же дубом барон Мюнхгаузен.

— Кстати, барон, давно хотел вас спросить, где вы, собственно, доставали медведей?

— Уже не помню, — пожал плечами Мюнхгаузен. — По-моему, прямо в лесу и доставал.

— Абсолютно исключено, — отмахнулся бургомистр. — У нас они не водятся.

— И тем не менее нам надо поговорить.

— Докатились! — возмутился бургомистр.

— Сейчас вам не до меня. Буду ждать вас ровно в полночь у памятника.

— У цыган одалживаем медведей!

— Прошу вас. Очень важно.

— А ведь были буквально родиной медведей, — продолжал бургомистр. — А теперь и это — проблема.

Позади беседующих появился медведь, который с любопытством обнюхал обоих.

— Итак, до встречи! — улыбнулся Мюнхгаузен и, похлопав бургомистра по плечу, быстро пошел прочь.

Бургомистр задумчиво посмотрел на появившуюся перед ним морду медведя.

— Не надо, барон, — сказал он с недовольной гримасой. — Мне сейчас не до шуток. Оставьте это для другого раза. Нельзя же каждый раз, ей-богу, любое дело превращать в розыгрыш!

Часы на городской башне пробили ровно полночь.

Огромное белое полотнище, закрывающее памятник, глухо трепетало под порывами ветра.

В глубине темного пространства остановилась карета. Через секунду рядом с ней застыла вторая. Еще через мгновение появился третий экипаж.

Одновременно раскрылись дверцы, и на мостовую сошли Якобина фон Мюнхгаузен, бургомистр и Генрих Рамкопф.

Они торопливо приблизились к памятнику и недоуменно огляделись по сторонам.

Некоторое время слышалось только завывание ветра, потом прозвучал звук английского рожка.

Все трое ринулись на звуки знакомой мелодии, откинули край материи и заглянули под белое полотнище. В глубине образовавшегося пространства, уютно развалившись в кресле возле самого постамента, сидел барон Мюнхгаузен.

— Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить пренеприятное известие, — приветливо произнес он и улыбнулся. — Черт возьми, отличная фраза для начала пьесы… Надо будет кому-нибудь предложить…

— Карл, если можно, не отвлекайтесь. — Баронесса вошла под навес вместе с бургомистром и Генрихом.

Мюнхгаузен сделал обнадеживающий жест и решительно поднялся с кресла:

— Итак, дорогие мои, три года назад по обоюдному согласию я ушел из этой жизни в мир иной и между нами было заключено джентльменское соглашение о том, что ни я вас, ни вы меня беспокоить не станем. Я условия этого соглашения соблюдал честно, чего нельзя сказать про вас…

— Но, Карл… — попробовал вмешаться Рамкопф.

— Оправдания потом! — резко перебил его Мюнхгаузен. — Пока вы хоронили мое бренное тело, я старался не обращать внимания, но когда вы стали отпевать мою душу…

— Я не понимаю, о чем речь? — удивился бургомистр.

— Об этом! — Мюнхгаузен поднял вверх книгу. — «Полное собрание приключений барона Мюнхгаузена».

— Что ж вам не нравится? — изумился Рамкопф. — Прекрасное издание!

— Это не мои приключения, это не моя жизнь, — резко возразил Мюнхгаузен. — Она приглажена, причесана, напудрена и кастрирована.

— Не согласен, — обиделся Рамкопф. — Обыкновенная редакторская правка.

— Когда меня режут, я терплю, но когда дополняют — становится нестерпимо. Какая-то дурацкая экспедиция на Борнео, затем чудовищная война в Австралии…

— Да поймите, наконец, что вы уже себе не принадлежите. — В голосе Рамкопфа зазвучали проникновенные нотки. — Вы — миф, легенда! И народная молва приписывает вам новые подвиги.

— Народная молва не додумается до такого идиотизма.

— Ну знаете ли…

— Да, господин Рамкопф! — повысил голос Мюнхгаузен. — Я требую изъятия этой вздорной книги… Теперь о памятнике. Он мне не нравится.

Мюнхгаузен приблизился к пьедесталу и оглядел барельефы.

— Извини, мы с тобой не посоветовались, — злобно усмехнулась баронесса.

— И напрасно! — Мюнхгаузен сделал над собой усилие и спокойно продолжал: — Скульптура еще ничего, но барельефы омерзительны. Взять хотя бы картину, где я шпагой протыкаю десяток англичан…

— Но, дорогой, — улыбнулся бургомистр, — вы же воевали с Англией?!

— Вы знаете, что в этой войне не было пролито ни капли крови.

— А я утверждаю, что было! — воскликнул Рамкопф. — У меня есть очевидцы.

— Я никогда не шел с таким зверским лицом в атаку, как изображено, — спокойно объяснил Мюнхгаузен, — и не орал: «Англичане — свиньи». Это гадко. Я люблю англичан, я дружил с Шекспиром… Короче, я запрещаю ставить этот памятник.

— Послушайте, Карл! — ласково вмешался бургомистр. — Наверное, мы все виноваты перед вами. — Он взглядом остановил негодующий порыв баронессы. — Наверное, допущен ряд неточностей. Но поверьте мне, вашему старому другу, это произошло от безмерной любви и уважения. Рамкопф прав: вы уже себе не принадлежите. Вы — наша гордость, на вашем примере мы растим молодежь. Поэтому мы и возводим этот памятник. Бог с ними, с неточностями… Через год воздвигнем другой, более достоверный.

— Нет! — покачал головой Мюнхгаузен.

— Сейчас мы просто не успеем переделать! — вспыхнула баронесса. — Съехались гости. Завтра — тридцать второе мая!

— Именно поэтому памятник не годится!

— Что за спешка? — Бургомистр подошел вплотную к Мюнхгаузену и внимательно посмотрел ему в глаза. — Вы словно с цепи сорвались… Какие-нибудь неприятности с торговлей? Что-нибудь случилось? Ну, откройтесь мне как другу.

— От меня ушла Марта, — тихо произнес Мюнхгаузен.

— Это не страшно. Мы ее уговорим! — уверенно произнес бургомистр.

— Нет, — усмехнулся Мюнхгаузен. — Вы ее плохо знаете. Чтобы вернуть ее, придется вернуть себя.

— Как это понимать? — удивился Рамкопф.

— Я решил воскреснуть.

— Вы этого не сделаете, Карл! — решительно произнес бургомистр.

— Сделаю, — печально вздохнул Мюнхгаузен.

— Вы умерли, барон Мюнхгаузен, — взволнованно объяснил Рамкопф. — Вы похоронены, у вас есть могила.

— Придется снести! — Настроение Мюнхгаузена изменилось. Он резко поднялся на ноги…

— Как бургомистр я буду вынужден принять экстренные меры!

— Это меня не остановит. — Мюнхгаузен двинулся к краю полотнища, задержался на мгновение, обернулся к бургомистру: — Прощайте, господа, я искренне сожалею, но…

— И я сожалею, — тяжело вздохнул бургомистр и опустил глаза.

Мюнхгаузен отбросил полотнище и вышел на площадь. Впереди стояли плотные ряды вооруженных гвардейцев. Он огляделся вокруг — площадь была оцеплена со всех сторон.

На лице его возникла печальная улыбка, и он с сожалением посмотрел на бургомистра. Бургомистру было мучительно тяжело.

— Я должен был это сделать, — тихо объяснил он. — Бургомистр не может позволить самозванцам посягать на святые имена. Мне не хотелось бы, чтобы это сделали наши солдаты. — Он раскрыл маленький саквояж и, смущаясь, достал наручники. — Они грубый народ. Наденьте их сами… пожалуйста…

— Вы очень изменились, господин бургомистр, — улыбнулся Мюнхгаузен.

— А вы зря этого не сделали! — ответил бургомистр с тяжелым вздохом.

Перед зданием суда шумела толпа.

Карета под усиленной охраной остановилась у ворот. Из нее вывели Мюнхгаузена в наручниках. Гвардейцы с трудом сдерживали натиск любопытствующих горожан.

— Какой самозванец?

— Мюнхгаузен.

— А выдает себя за кого?

— За Мюнхгаузена же и выдает.

Судья зазвонил в колокольчик, требуя тишины:

— Начинаем второй день судебного заседания по делу садовника Миллера. Слово представителю обвинения. Прошу вас, господин Рамкопф.

— Уважаемый суд, — взволнованно произнес Рамкопф, — могу смело сказать, что за процессом, который происходит в нашем городе, с затаенным дыханием следит вся Европа. Популярность покойного барона Мюнхгаузена столь велика, что, естественно, появилось немало мошенников, стремящихся погреться в лучах его славы…

Мюнхгаузен оглядел присутствующих в зале, нашел глазами Томаса, едва заметно подмигнул ему, потом покосился на охранявших его гвардейцев.

— Один из них сидит передо мной на скамье подсудимых, — продолжал Рамкопф. — Воспользовавшись своим внешним сходством с покойным бароном, овладев его походкой, голосом и отпечатками пальцев, подсудимый коварно надеется, что будет признан тем, кем не является на самом деле. Прошу уважаемый суд ознакомиться с вещественными доказательствами, отвергающими притязания подсудимого. — Рамкопф положил на стол судьи несколько документов. — Справка о смерти барона, выписка из церковной книги, квитанция на гроб…

— Считает ли подсудимый эти документы убедительным доказательством его вины? — спросил судья.

— Нет, — ответил Мюнхгаузен.

— Прекрасно, — воскликнул Рамкопф. — Послушаем голоса родных и близких… Вызываю в качестве свидетельницы баронессу Якобину фон Мюнхгаузен!

Судья поднялся с места:

— Баронесса, прошу вас подойти сюда!

Баронесса появилась в зале суда, сопровождаемая гулом возрастающего интереса.

— Поклянитесь на Святом писании говорить только правду.

— Клянусь! — торжественно произнесла баронесса.

— Свидетельница, посмотрите внимательно на подсудимого, — предложил Рамкопф. — Знаком ли вам этот человек?

— Да.

— Кто он?

— Садовник Миллер.

— Откуда вы его знаете?

— Он поставляет цветы на могилу моего супруга. Рамкопф сделал многозначительный жест:

— Простите за такой нелепый вопрос: а не похож ли он на покойного барона? Присмотритесь повнимательней…

Мюнхгаузен подмигнул баронессе. Баронесса снисходительно улыбнулась:

— Некоторое сходство есть, но очень незначительное. Карл был выше ростом, шире в плечах… другой взгляд, короче усы…

— Благодарю вас, — поклонился Рамкопф. — У меня больше нет вопросов.

Судья обернулся к Мюнхгаузену:

— Подсудимый, вы хотите задать вопрос свидетельнице?

— Да, господин судья, — весело кивнул Мюнхгаузен и поднялся. — Простите, сударыня, как вас зовут?

— Не понимаю, — фыркнула баронесса.

— Меня интересует ваше имя!

— Протестую! — тотчас возразил Рамкопф.

— Почему? Это тайна? — удивился Мюнхгаузен. Баронесса покосилась на Рамкопфа, потом на судью:

— Мое имя, сударь, Якобина фон Мюнхгаузен.

— А как вы можете доказать, что вы та, за кого себя выдаете? — быстро спросил Мюнхгаузен.

— Протестую! — Рамкопф рванулся к судейскому столу.

— Отвожу ваш протест, обвинитель, — сказал судья и обернулся к заволновавшимся членам суда. — Подождите, это интересно…

— Я спрашиваю, — громко повторил Мюнхгаузен, — чем вы можете доказать, что вы баронесса Якобина фон Мюнхгаузен, супруга знаменитого барона?

— По-моему, это излишне доказывать. — Баронесса старалась оставаться спокойной.

— Отнюдь! — воскликнул Мюнхгаузен. — Я иду тем же логическим путем, что и наш уважаемый суд. Документы ничего не доказывают, они могут быть присвоены, свидетели могут ошибаться — вы очень похожи на настоящую баронессу.

— Что значит «похожа»? — возмутилась баронесса. — Я есть я!

— Это надо доказать! — Мюнхгаузен жестом призвал присутствующих в зале соблюдать тишину. — Если взять известные портреты баронессы, то свидетельница на них мало похожа. Та баронесса и моложе и красивей. Если взять платья баронессы, то свидетельница в них просто не влезет!

— Влезу! — не выдержала баронесса. В зале поднялся невообразимый шум. Испуганный Томас попятился к выходу.

— Неслыханно! Я протестую! — срывающимся голосом кричал Рамкопф.

Судья зазвонил в колокольчик:

— Протест принимается. Вы свободны, баронесса.

— Я протестую! — не уступал Мюнхгаузен. — До тех пор, пока не установлена личность свидетельницы, вы не должны называть ее баронессой…

— Успокойтесь, подсудимый! — Судья поднялся с места. — Лишаю вас слова!..

Томас с силой барабанил в дверь аптеки.

— Фрау Марта! Фрау Марта! У нас беда! Барон воскрес! В окне аптеки появилось испуганное лицо Марты…

Зал суда взревел с удвоенной силой.

— Господин барон, вы узнаете подсудимого? — громко вопрошал Рамкопф.

Феофил с презрением взглянул на Мюнхгаузена.

— Нет!

— Можете ли вы хоть отдаленно признать в нем своего покойного родителя?

— Никогда!

— Достаточно, — тотчас прервал его Рамкопф. — Я прошу суд избавить ранимую душу юноши от дальнейших расспросов.

— Почему же? — Мюнхгаузен поднялся с места. — Я бы тоже хотел кое о чем спросить.

— Подсудимый, — вмешался судья, — если вы еще раз собираетесь поставить под сомнение личность свидетеля…

— Нет-нет, — покачал головой Мюнхгаузен, — к сожалению, это действительно мой сын.

— Протестую! — немедленно воскликнул Рамкопф.

— Извините — сын барона!.. — поправился Мюнхгаузен. — Хотя это звучит так же парадоксально. Но, очевидно, в этом есть какое-то непонятное свойство природы: вино переходит в уксус, Мюнхгаузен — в Феофила.

— Ненавижу! — закричал Феофил. — Дуэль! Немедленно! Стреляться!

— Прекратить! — Судья зазвонил в колокольчик. — Свидетель, вы свободны!

К Феофилу быстро подошла баронесса и демонстративно прижала его к груди, как нежная мать.

Зал дружно отреагировал на материнскую любовь.

— Прошу господина бургомистра! — объявил Рамкопф.

Бургомистр беспокойно огляделся по сторонам. Поднялся с кислой улыбкой:

— Извините, я бы хотел уклониться от этой неприятной обязанности.

— Это невозможно, — сказал судья. — Вы были другом покойного барона, ваши показания необходимы.

— Господин судья, — взмолился бургомистр, — я старый человек. У меня слабые глаза и совершенно ненадежная память. Я могу ошибиться…

Судья поднялся со своего места:

— Но вы узнаете в подсудимом барона или нет?

— Не знаю, — огорчился бургомистр. — Честное слово… Иногда мне кажется, что это он, иногда — нет… Полностью доверяю суду. Как решите, так и будет!

Зал тревожно загудел.

— Какой позор! — воскликнула баронесса. — И это — наш бургомистр!

— Извините, баронесса, — развел руками бургомистр. — Извините, подсудимый… Я на службе. Если решат, что вы Мюнхгаузен, я паду вам на грудь, если Миллер — посажу за решетку. Вот все, что я могу для вас сделать…

— Садитесь, свидетель, — сказал судья. — Господин обвинитель, у вас все?

— По-моему, достаточно.

— Подсудимый, — обратился судья к Мюнхгаузену, — нет ли у вас свидетелей в вашу защиту?

Мюнхгаузен оглядел суд и печально пожал плечами.

— Есть! — раздался чей-то уверенный голос.

Все присутствующие в зале обернулись. Марта стояла в дверях.

— Есть, — спокойно повторила она. Мюнхгаузен рванулся к ней:

— Марта?!

Конвойный тотчас схватили его за руки. Зал отчаянно зашумел.

— Прошу отложить судебное разбирательство, — закричал Рамкопф. — Мне плохо…

— Врача! — крикнула баронесса.

— Судебное заседание переносится на завтра, — громко объявил судья.

Люди повскакивали со своих мест. Одни устремились к выходу, другие к судьям.

Гвардейцы оттеснили Мюнхгаузена за дверь, расположенную сзади скамьи подсудимых.

Замелькали лица любопытных. Марта быстро ринулась прочь по коридору. Ее окружил водоворот вопросов, вздохов, воплей и причитаний. Она ускорила шаг. Вылетев из здания суда, Марта бросилась к карете, Томас помог ей, открыл дверцу и тотчас отлетел в сторону, получив сильную оплеуху.

Карета рванулась с места.

Баронесса откинула вуаль. Она сидела напротив Марты:

— Вы хотите участвовать в этом процессе?

— Я хочу сказать правду, — ответила Марта.

Сидящий рядом с кучером Рамкопф указал ему направление, затем проворно полез на крышу кареты. Свесился вниз, заглянув в окно экипажа. Постучал по стеклу:

— Имейте в виду, если он раскается, мы добьемся помилования. Иначе как минимум десять лет тюрьмы. — Он показал на пальцах. — Десять!..

— Успокойся, Генрих, — сказала баронесса и задвинула занавеску на окне кареты. — Если человек хочет сказать правду, он имеет на это право. — Она внимательно посмотрела на Марту с едва заметной улыбкой. — Мне бы только хотелось знать, какую правду вы имеете в виду.

Марта выдержала ее взгляд:

— Правда одна.

— Правды вообще не бывает, — снова улыбнулась баронесса. — Правда — это то, что в данный момент считается правдой… Вы скажете суду, что он — Мюнхгаузен. Но разве это так? Этот сытый торговец, этот тихий семьянин — Мюнхгаузен? Побойтесь Бога! Нет, я не осуждаю вас, фрау Марта, наоборот, восхищаюсь. За три года вам удалось сделать из моего мужа то, что мне не удалось и за двадцать. Но теперь, когда мы совместными усилиями добились успеха, зачем начинать все сначала?

— Я люблю его, — сказала Марта.

— И поэтому ушли из дома?

Марта посочувствовала своей собеседнице:

— У каждого своя логика, сударыня. Вы понимаете, что можно выйти замуж не любя. Но чтобы уйти любя, этого вам не понять!

Баронесса искренне оскорбилась:

— А что она ему дала, ваша любовь? Серую жизнь, скамью подсудимых… А завтра — тюрьму или… смерть.

Рамкопф перебрался на другую сторону, и его физиономия появилась в противоположном окне экипажа.

— Имейте в виду, фрау Марта, — прокричал он, — если судебное расследование зайдет в тупик, мы будем вынуждены произвести экспертизу!

— Успокойтесь, Генрих. — Баронесса задвинула занавеску.

— Что это значит? — насторожилась Марта.

— Его бросят в болото или заставят прокатиться на ядре, — объяснила баронесса. — На настоящем ядре, фрау Марта!

— Господи!.. На глазах Марты появились слезы. — Неужели вам обязательно надо убить человека, чтобы понять, что он живой?

— У нас нет выхода, — вздохнула баронесса. — А теперь, когда вы знаете все, решайте… И мой вам совет — не торопитесь стать вдовой Мюнхгаузена. Это место пока занято.

Дверь тюремной камеры с лязгом распахнулась.

— Подсудимый Миллер, — объявил появившийся фельдфебель, — вам разрешено свидание.

Мюнхгаузен стремительно ринулся из камеры. В комнате для свиданий за решеткой стояла Марта. Они осторожно приблизились друг к другу и не произнесли ни слова.

— Можно разговаривать, — объяснил фельдфебель. — Говорите.

Они молча смотрели друг на друга. Потом где-то вдалеке зазвучала их мелодия.

Музыка становилась громче. Мелодия обретала силу и размах.

— Я согласна вернуться… я буду терпеть… — пропели ее глаза, но губы не произнесли ни звука.

— Меня? — кисло усмехнулся Мюнхгаузен, не говоря ни слова. Он отрицательно покачал головой.

— Разговаривайте! — крикнул фельдфебель.

— Никогда! — она услышала его голос, но он молчал.

— Тебе грозит тюрьма! — Теперь услышал он и обрадованно кивнул: — Чудесное место! Здесь рядом со мной Овидий и Сервантес. Мы будем перестукиваться.

— При свидании положено разговаривать! — прикрикнул фельдфебель. — Приказываю разговаривать!

— Карл, ты не знаешь самого главного, — Марта попыталась улыбнуться, но это оказалось выше ее сил. — Они придумали какую-то страшную экспертизу. Они хотят убить тебя. Понимаешь?

Он кивнул, он понял.

— Что же, — ободрил Марту его взгляд. — Будем честными до конца.

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, милый, — пропели ее глаза. — На это я не соглашусь. — Видно, уж такая моя судьба — в самый трудный момент отступать.

— Последний раз предупреждаю, — крикнул фельдфебель, — если не заговорите, свидание будет прекращено! Говорить!!!

— Я буду свидетельствовать, что ты — Миллер. — Она испуганно и неподвижно смотрела на Мюнхгаузена. Мелодия шутливого танца придавала ей силы. — Я предам тебя!

Он впился лицом в железные прутья и с мольбой посмотрел на нее:

— Не делай этого, Марта!

Она чуть отступила назад, и взгляд ее принял твердую обреченность принятого решения:

— Ты — Миллер, садовник, я — твоя жена Марта, нас обвенчали в сельской церкви, у нас родился мальчик.

К измученному фельдфебелю приблизился офицер:

— Ну что они там? Разговаривают?

— Так точно, — сообщил фельдфебель. — Но как-то не по-нашему… Молча.

Жерло огромной пушки медленно поднималось ввысь. Пушка стояла возле крепостной стены, и вокруг нее суетились солдаты.

У крепостных ворот царил нездоровый ажиотаж. Визгливая дама пыталась пройти в крепость без пропуска.

— Я по приглашению баронессы Якобины фон Мюнхгаузен! — возбужденно объяснял солидный господин в цилиндре.

Караульный офицер пытался воспрепятствовать стихийному наплыву публики:

— Господа, господа, повторяю, это закрытый судебный эксперимент!.. Только по специальному разрешению!.. Попрошу соблюдать порядок! Господа!..

Томас подбежал к крепостной стене с лестницей. Оглядевшись по сторонам, быстро полез вверх с большим мешком за плечами. У смотровой бойницы наткнулся на солдата.

— Скоро начнут? — спросил он как ни в чем не бывало.

— Скоро, — буркнул солдат.

— Какой калибр?

— Тридцать дюймов.

— Нормально, — Томас, оглядевшись, указал на узелок. — Вот собрал ему кое-что в дорогу…

— Какая дорога? — усмехнулся солдат. — Как он до нее доберется, когда облака на небе и Луны не видно?

Томас с видом знатока посмотрел на небо.

— Когда видно, и дурак долетит, — объяснил он. — Барон любит, чтобы задача была не адекватна своему решению.

— Ясное дело, — согласился солдат.

В ворота крепости въехал экипаж. Из него с шумом вылетел Феофил, за Феофилом — баронесса:

— Фео, успокойся! Умоляю!

— Оставьте меня! — Феофил ринулся к пушке и был встречен испуганным фельдфебелем:

— Туда нельзя, господин барон!

— Пропустите! Я имею право!

— Фео, не сходи с ума! — крикнула баронесса.

— Хватит! — взвизгнул Феофил. — Я всю жизнь не сходил с ума. Мне это надоело! А вдруг он долетит, и мы снова в дураках? Нет. Такой случай упустить нельзя. Я полечу вместе с ним!

Феофила подхватил Рамкопф и увлек к наскоро сколоченным трибунам со скамейками для зрителей. Зрители уже шумно занимали места. Повсюду царило праздничное оживление.

— Не будьте идиотом! — Рамкопф попытался усмирить разбушевавшегося Феофила. — Во-первых, вы вдвоем не поместитесь… Во-вторых… — он понизил голос, — никакого полета не будет.

— Что это значит? — изумился Феофил.

— Это судебная тайна, — быстро пояснил Рамкопф. — Сугубо между нами. Все заранее срепетировано. Мы положили сырой порох.

— Зачем?

— Не убийцы же мы, в самом деле… Барон пролетит не больше двух саженей и шлепнется на землю. Таким образом, мы спасем его! Смотрите, это герцог! Можно начинать!

В крепости появился герцог со свитой и, приветствуемый бургомистром и всеми присутствующими, проследовал в отведенную для него ложу.

— Все идет по плану, ваше величество, — докладывал на ходу бургомистр. — После увертюры — допрос свидетельницы и подсудимого, затем производим залп и объявляем танцы.

— Господи, прости всех нас и благослови, — пастор осенил себя крестным знамением.

— Господа! Прошу занять места и соблюдать полное спокойствие! — судья занял место в судейской ложе. Его встретили вежливыми аплодисментами.

Рамкопф сделал ответственный кивок головой. Дирижер взмахнул палочкой. Зазвучала торжественная и плавная увертюра.

— Выпускайте фрау Марту, — тихо шепнул Рамкопф судебному секретарю.

Секретарь быстро переместился вдоль огражденного пространства.

Из крепостных ворот медленно и скорбно явилась Марта.

Некоторые зрители приставили к глазам лорнеты и бинокли.

Герцог удовлетворенно кивнул, откинувшись на спинку кресла.

— Хорошо, — заметил он склонившимся советникам. — Розовое платье на сером фоне. Смотрится. Талия немного завышена, но в целом неплохо.

— Здравствуйте, фрау Марта, — торжественно произнес Рамкопф. — Вы принесли ходатайство о помиловании?

— Принесла, — Марта протянула бумагу.

— Зачитайте! — зазывно и бодро предложил Рамкопф. Дирижер эффектным жестом добился задушевного пианиссимо.

Герцог удовлетворенно переглянулся с советниками и кивком головы одобрил бургомистра.

Из-за дальней колонны выглянул Мюнхгаузен, готовясь к выходу в сопровождении эскорта гвардейцев.

— …И я, Марта Миллер, прошу вас помиловать моего ненормального мужа, — отрешенно закончила Марта. — Ваше величество, я припадаю к вашим стопам. Сего тысяча семьсот семьдесят девятого года, мая тридцать… тридцать… — Она перевела взгляд на Рамкопфа и шепотом попросила: — Разрешите хоть поставить другой день.

— Ни в коем случае, — затряс головой Рамкопф.

— Тридцать второго мая! — объявила Марта. Раздались дружные аплодисменты.

Рамкопф подал Марте руку и отвел ее за руку.

— Фрау Марта, бесподобно, — тихо шепнул он.

— Но вы обещаете, что с ним ничего не случится? — быстро спросила Марта.

Рамкопф с укоризной развел руками.

— Я же объяснил. Сырой порох. Он вывалится из ствола и шлепнется здесь же при всех под общий хохот.

Они обернулись на барабанную дробь. Мюнхгаузен уже стоял перед судейской ложей без камзола, в белой рубашке, со связанными руками.

— Подсудимый, — торжественно зачитывал судья, — объявляю вам решение ганноверского суда: «В целях установления вашей личности и во избежание судебной ошибки суд предлагает вам повторить при свидетелях известный подвиг барона Мюнхгаузена — полететь на Луну». Предупреждаю вас: вы имеете право отказаться.

— Нет, я согласен, — твердо сказал Мюнхгаузен. К нему приблизился пастор:

— Не хотите исповедаться?

— Нет! Я это делал всю жизнь, но мне никто не верил. Рамкопф взглянул в свои записи и не нашел этой реплики.

— Прошу вас, облегчите свою душу, — громко и торжественно предложил пастор.

— Это случилось само собой, пастор! — Мюнхгаузен медленно оглядел собравшихся. — У меня был друг — он меня предал, у меня была любимая — она отреклась. Я улетаю налегке…

— А вот это уже зря, — недовольно поморщился герцог. — Это, по-моему, лишнее. Ни к чему… Грубо.

— Да, да, — поспешно кивнул бургомистр, — я просил этого не говорить. Но с ним договориться невозможно…

— Зачем ты согласилась играть эту комедию, Марта? — грустно спросил Мюнхгаузен.

Дирижер, искусно варьируя нюансами оркестрового звучания, попытался слиться с произносимым текстом.

— Я это сделала ради нашей любви, — тихо произнесла Марта, приблизившись к Мюнхгаузену.

— Я перестал в нее верить, — печально улыбнулся он и посмотрел вокруг. — Помнишь, когда мы были у Архимеда, он сказал: «Любовь — это теорема, которую надо каждый день доказывать»!

— А почему не слышно? Я не понимаю, о чем они там говорят? — Герцог с недовольным видом обернулся к бургомистру.

Бургомистр заглянул в листочек.

— Подсудимый благодарит городские власти и одновременно как бы шутит со своей возлюбленной.

— Хорошо, — кивнул герцог. — Особенно жабо и передняя выточка. Ему очень к лицу.

Мюнхгаузен подошел к пушке и обернулся:

— Скажи мне что-нибудь на прощанье! Марта попятилась от него:

— Что?

— Подумай. Всегда найдется что-то важное для такой минуты…

— Я буду ждать тебя. — Она говорила с трудом и продолжала отступать. Губы ее пересохли. Дыхание участилось. Рамкопф с беспокойством вглядывался в ее лицо.

— Нет-нет, не то… — Мюнхгаузен в отчаянии ударил кулаком по стволу пушки.

— Я очень люблю тебя! — Марта отошла в противоположный конец огражденного пространства.

Дирижер с удивлением обернулся. Оркестр прекратил играть.

— Карл… я…

Рамкопф делал ей отчаянные знаки.

— Не то! — гневно крикнул Мюнхгаузен.

— Я… — Марта попыталась что-то сказать и вдруг закричала что есть силы: — Карл! Они положили сырой порох!

Наступила мертвая тишина.

И вдруг трое музыкантов, отделившись от свободного оркестра, заиграли наивную тему их старого шутливо-томного танца.

Мюнхгаузен ощутил себя счастливым человеком:

— Спасибо, Марта!

— Мерзавка! Убийца! — закричала баронесса, вскочив со своего места.

Рамкопф бросился со всех ног к судье. Волнение охватило зрителей. Мюнхгаузен ликовал.

— Пусть завидуют! — И закричал еще громче: — У кого еще есть такая женщина? Томас, ты принес то, что я просил?

— Да, господин барон! — крикнул Томас с городской стены. — Вот этот сухой, проверенный!

Он швырнул бочонок с порохом. Мюнхгаузен ловко поймал его. Передал артиллерийскому офицеру.

— Прощайте, господа! — гордо и весело произнес Мюнхгаузен. И трио музыкантов вдохновенно вышло на самую проникновенную часть мелодии. — Сейчас я улечу. И мы вряд ли увидимся. Когда я вернусь, вас уже не будет. На земле и на небе время летит неодинаково. Там — мгновение, здесь — века. Впрочем, долго объяснять…

Бургомистр быстро отвел герцога в глубь ложи:

— Так. Положение серьезное, ваше величество, сейчас он рванет так, что не только пушка, крепость может не выдержать…

— Предлагаете построить новую крепость? — спросил герцог.

— Ваше величество, — заволновался бургомистр, — я хорошо знаю этого человека. Сейчас будет такое, что мы все взлетим на воздух!

— Что, и я тоже? — удивился герцог.

— Я и говорю — все.

— Зажечь фитиль! — скомандовал Мюнхгаузен.

К пушке приблизился солдат с зажженным фитилем.

— А потом она его разлюбит? — спросил зритель в цилиндре.

— Если вы знаете дальше, так не рассказывайте, — недовольно ответила сидящая рядом дама.

В ложе герцога возникла паника. Туда прибежал судебный секретарь и тотчас убежал назад. Феофил обернулся к матери:

— Я уже ничего не понимаю. Так это он или не он? Ударила барабанная дробь.

— Остановитесь, барон! — громко произнес судья, получив в руки депешу от секретаря. — Высочайшим повелением, в связи с благополучным завершением судебного эксперимента, приказано считать подсудимого бароном Карлом Фридрихом Иеронимом фон Мюнхгаузеном!

Раздались аплодисменты и приветственные возгласы. Рамкопф стукнул себя по лбу:

— Господи, как мы сами-то не догадались!

Баронесса рванулась из ложи, мучительно вглядываясь в лицо Мюнхгаузена:

— Это он! Карл, я узнаю тебя! Фео! Что ты стоишь? Разве не видишь? Это твой отец!

— Па-па! — хрипло закричал Феофил с глазами, полными слез, и бросился на шею Мюнхгаузену.

Дирижер взмахнул палочкой. Грянул стремительный праздничный галоп.

Кто-то кого-то целовал, кто-то кричал что-то восторженное. Марту оттеснили какие-то громогласные ликующие горожане.

Мюнхгаузен потерял ее в этой взбесившейся толпе жителей Ганновера, хотел что-то сказать, но ему не дали. Рамкопф подхватил его под руку:

— Поздравляю вас, барон!

Мюнхгаузен взглянул себе под ноги: на земле судорожно отбивал земные поклоны пастор:

— Господи, спасибо! Ты совершил чудо! Господи, спасибо…

Нахлынувшая толпа закружила его, и он попал в руки бургомистра, который его неожиданно и крепко поцеловал:

— Я знал. Знал… но это так неожиданно. Поздравляю от всей души!..

— Но с чем? — изумился Мюнхгаузен.

— Как «с чем»?! С успешным возвращением с Луны. Мюнхгаузен огляделся по сторонам, ища сочувствия:

— Но я не был на Луне.

— Как это не был, когда уже есть решение, что был, — с укором произнес бургомистр. — Мы все свидетели.

— Это неправда! — закричал что есть силы Мюнхгаузен. — Неправда-а-а!..

Воцарилось глубокое и тягостное молчание. Все замерло. Мюнхгаузен смотрел перед собой, не зная, что еще сказать людям. Он почувствовал, что остался один.

Впереди стоял большой банкетный стол, за которым сидел добрый герцог и улыбался. Бесшумно скользили вышколенные официанты. Некоторые ему улыбались из-за стола, другие накладывали кушанья в тарелки.

— Присоединяйтесь, барон… Присоединяйтесь! — подмигнул ему бургомистр.

Рамкопф помахал ладошкой.

— Да, конечно, — вежливо улыбалась баронесса. — Когда мой муж улетал, я безумно волновалась, но могу сказать одно: верила, что прилетит.

Герцог встал с кресла и поднял бокал. Все затихли.

— Присоединяйтесь, господин Мюнхгаузен, — тихо и проникновенно произнес он. — Прошу! Присоединяйтесь!

Все дружно подняли бокалы.

— Господа, — спокойно и задумчиво произнес Мюнхгаузен. — Вы мне все очень надоели. — Воцарилась мертвая пауза. Он не тронулся с места. Он остался стоять там, где стоял, напротив герцога. — Поймите же, Мюнхгаузен славен не тем, что летал или не летал, а тем что не врет. Я не был на Луне. Я только туда направляюсь. Конечно, это не просто. На это уйдет целая жизнь, но что делать… придется. — Он попятился к пушке и взял из рук артиллериста горящий фитиль.

Раздался общий тревожный вздох, все поднялись со своих мест, звякнули тарелки.

Мюнхгаузен передал горящий фитиль Марте:

— Ты готова?

— Да, — прошептала она.

Он потрепал по плечу стоящего рядом Томаса:

— Ступай домой, Томас, готовь ужин. Когда я вернусь, пусть будет шесть часов.

— Шесть вечера или шесть утра? — заинтересовался Томас.

— Шесть дня, — улыбнулся Мюнхгаузен.

Потом он подошел к лестнице, приставленной к жерлу пушки, взглянул вверх и сказал, обернувшись к замершим людям:

— Я понял, в чем ваша беда. Вы слишком серьезны. Серьезное лицо — еще не признак ума, господа. Все глупости на земле делаются именно с этим выражением. Вы улыбайтесь, господа, улыбайтесь! — Он подмигнул своему музыкальному трио, раздались звуки его вечной темы.

Потом он не спеша, с видом знатока, поплевал на руки, взялся за лестницу и полез вверх, ловко, не торопясь, легко и целеустремленно. Музыка летела рядом с ним, она дарила ему уверенность и отвагу. За первыми метрами подъема побежали новые, еще и еще, без всякой надежды на окончание. Но он был весел, и это занятие нравилось ему. И когда на фоне его движения возникли финальные титры, он не прекратил своего подъема.

Даже после надписи «Конец фильма» он весело и отчаянно лез вверх.

Формула любви

Фантазия по мотивам повести А. Н. Толстого «Граф Калиостро»

Удар барабана. Грохот погремушек. Звон колокольчиков…

Весело прыгает по дороге группа скоморохов.

Они задают ритм этой невероятной истории, случившейся лет триста назад.

Озорную пляску сменяет топот копыт. Это мчится по дорогам России карета. В ней восседает известный всей Европе маг и чародей граф Калиостро. Гордое, холодное, аскетическое лицо, большие проницательные глаза. Рядом на сиденье — пышная блондинка по имени Лоренца. Напротив — слуга Маргадон, усталый мужчина неопределенного возраста, похожий на кота и мышь одновременно. На козлах — кучер Жакоб, долговязый детина с пышной, завитой крупными кольцами шевелюрой.

Вся эта странная компания без всякого интереса поглядывает на проносящиеся мимо поля, березы, церкви, покосившиеся деревенские избы… Еще одна незнакомая страна в длинном списке бесконечных странствий…

Вот на обочине дороги возникла экзотическая группа людей в шутовских колпаках. Гремят барабаны, звенят бубенцы. Скоморохи скачут, пытаясь привлечь внимание чужестранцев. Но некогда, господа! Не до вас!

Обдав скоморохов клубами пыли, карета скрылась за поворотом…

* * *

— О мама миа, коза дичи! Нон вольво! Э пойзо! Дьяболо! — Разгневанная Лоренца в ярости расхаживала по гостиничному номеру, швыряя на пол платья и костюмы.

За ней спокойно и чуть иронично наблюдали выразительные глаза Калиостро.

— Нет, нет, не понимаю, синьора! Вы приехали в Россию и извольте говорить по-русски!

— Я не есть это мочь! — в отчаянии закричала Лоренца. — Моя голова… ничт… не мочь это запимоинайт…

— Может! — спокойно сказал Калиостро. — Голова все может…

Камера отъехала, и теперь стала очевидна правильность этих слов: голова графа лежала на медном подносе, стоявшем на невысоком гостиничном столике.

— Русская речь не сложнее других, — продолжала голова, вращаясь на подносе, и вдруг, рванувшись, поднялась вверх и… обрела шею, туловище и ноги. — Маргадон, проверьте крепление зеркал… — Граф отделился от столика сел в кресло. — Стыдитесь, сударыня! Маргадон — совсем дикий человек — и то выучил…

— Пожалуйста! — Маргадон сделал легкий поклон и продекламировал: — «Учиться — всегда сгодится! Трудиться должна девица. Не плюй в колодец — пригодится»…

— Черт вас всех подрать! — огрызнулась Лоренца.

— Уже лучше! — одобрил Калиостро. — А говорите: не запомню. Теперь с самого начала…

Лоренца подошла к зеркалу, секунду смотрела с ненавистью на собственное отражение, потом по складам произнесла:

— Здрав-стфуй-те!

— Мягче, — попросил Калиостро, — напевней… Он сузил зрачки, словно гипнотизируя ее, заставляя подчиниться собственной воле.

Лицо Лоренцы преобразилось. Появилась приветливая улыбка.

— Добрый вечер, дамы и господа! — произнесла она ангельским голоском. — Итак, мы начинаем…

Зазвучала музыка, в зеркалах вспыхнули огненные языки свечей. Поплыли титры фильма…

Над большим хрустальным бокалом, в котором пенилась и переливалась радужными красками красноватая жидкость, появились две руки. Левая сняла с правой золотой перстень с крупным изумрудом, бросила в бокал. Перстень опустился на дно… Вокруг него забурлила, запенилась жидкость, образуя целое облачко из пляшущих пузырьков, в котором перстень вдруг растворился без остатка…

Кто-то ахнул, на него зашикали. Наступила тишина. И в этой тишине четко и властно стал звучать мужской голос:

— Я, Джузеппе Калиостро, магистр и верховный иерарх сущего, взываю к силам бесплотным, к великим таинствам огня, воды и камня, для коих мир наш есть лишь игралище теней. Я отдаюсь их власти и заклинаю перенесть мою бестелесную субстанцию из времени нынешнего в грядущее, дабы узрел я лики потомков, живущих много лет тому вперед…

Словно в подтверждение этих слов из облака дыма возникло лицо графа Калиостро.

— О, я вижу вас, населяющих грядущее бытие! — воскликнул Калиостро и приветливо улыбнулся. — Вас, наделенных мудростью и познаниями, обретших память прожитых веков, хочу вопрошать я о судьбах людей, собравшихся в Санкт-Петербурге, сего числа одна тысяча семьсот восьмидесятого года…

Несколько знатных особ обоего пола сидели вокруг стола и с затаенным дыханием следили за манипуляциями прославленного магистра. Тускло горели свечи. Тлели сандаловые палочки, распространяя оранжевый дым и благовоние. Калиостро стоял над огромным бокалом и напряженно вглядывался в красноватую жидкость, которая бурлила под действием тайных сил… У ног магистра на полу, скрестив по-турецки ноги, сидела Лоренца.

— Я вопрошаю вас… — повторил Калиостро. — Вопрошаю!.. Бокал качнулся и сделал несколько едва заметных перемещений по инкрустированной поверхности стола.

Снова кто-то восхищенно охнул.

Сморщенная старушенция в белоснежном парике и многочисленных украшениях, облепляющих ее морщинистую шею, вдруг сорвала с мочки уха изумрудную подвеску и, протянув ее Калиостро, прошептала:

— Спроси, граф, у судьбы! Спроси! Долго ль мне носить еще это осталось?!

Лоренца проворно вскочила, положила подвеску на ладонь и передала Калиостро. Тот равнодушным движением швырнул ее в бокал. Всплеск жидкости отозвался высоким музыкальным аккордом. Камни опустились на дно и… исчезли, смешавшись с облачком пузырьков.

Калиостро, не мигая, уставился на поверхность розоватой жидкости. На ней, как на экране, стали возникать отдельные светящиеся точки, которые понемногу собрались в единую римскую цифру XIX…

— Девятнадцать! — воскликнул кто-то.

И тут же кто-то прошептал:

— А как понять сие?

— Век грядущий, — нараспев произнес Калиостро. — Век девятнадцатый успокоит вас, сударыня.

Лицо старушки озарилось неподдельным восторгом:

— Ну, батюшка, утешил! Я-то помирать собралась, а мне вона сколько еще на роду написано. — Она засуетилась, лихорадочно сорвала вторую подвеску. — Спроси, милый, спроси… Может, замуж еще сходить напоследок?

Собравшиеся зашумели. Руки начали лихорадочно снимать с пальцев кольца, браслеты… Все это потянулось к Калиостро и его ассистентке.

— Спросите, граф… И про нас спросите!

— Мне сколько жить, граф?

— Имение продавать аль нет?

— Да погодите вы… с ерундой! — громыхнул какой-то генерал и, сорвав алмазный знак с груди, швырнул его Калиостро. — Про турок спроси! С турками война когда кончится?

Калиостро обвел всех невидящим взором, сделал шаг назад и… исчез в дыму…

Наступавшие на него гости вскрикнули и отпрянули назад.

— Переместился, — ахнула старушка и перекрестилась. — Как есть начисто!

— Я здесь! — неожиданно сказала Лоренца абсолютно мужским голосом. — Вопрошайте! Вопрошайте!

Она проворно вскочила, достала из-под себя серебряный поднос и протянула его гостям.

На поднос полетели драгоценности…

К особняку подъехала карета. Из нее вышли офицер и двое солдат.

Через секунду офицер уже стоял в нижнем вестибюле. Его встречал дворецкий.

— Доложи! — сухо сказал офицер. — От светлейшего князя Потемкина. Срочно!

На лестнице показалась хозяйка дома. Офицер отдал честь:

— Имею предписание задержать господина Калиостро и препроводить его в крепость для дачи объяснений!

— Это невозможно! — сказала хозяйка. — Граф в настоящий момент отсутствует.

— Велено живого или мертвого! — сухо объявил офицер.

— Но его и вправду нет! — сказала хозяйка. — Он… как бы это выразиться… Дематериализовался…

— Ах, каналья! — выругался офицер и решительно направился вверх по лестнице.

— Вы не смеете! — Хозяйка встала у него на пути. — Он в грядущем!

— Достанем из грядущего! — твердо ответил офицер. — Не впервой.

Весь этот разговор Калиостро слушал, стоя за портьерой.

Едва офицер, сопровождаемый возмущенной хозяйкой, скрылся наверху, Калиостро проскользнул по лестнице, открыл дверь в лакейскую.

Здесь шла карточная игра. Несколько лакеев сгрудились вокруг столика, сидя за которым метал банк слуга Калиостро, Маргадон. Свою игру он сопровождал приговорками и шутливыми замечаниями в адрес партнеров.

— Маргадон! — тихо сказал Калиостро. — Атанде!

— Слушаюсь! — откликнулся тот, после чего моментально выложил четыре туза и сгреб банк. — Все, братцы! Конец — всему делу молодец!

— Погодь! Погодь, любезнейший, — заволновались лакеи. — Откеда тузы? Тузы ушли!

— Тузы не уходят, — насмешливо произнес Маргадон. — Тузы удаляются.

Он швырнул колоду легким веером, и она, к общему изумлению, оказалась состоящей из одних тузов.

Калиостро усмехнулся и тихо дунул. Все свечи в лакейской в момент погасли.

Через мгновение Калиостро и Маргадон уже выбежали во двор к стоявшей карете. На козлах сидел Жакоб. Вид у него был достаточно аристократический: цилиндр, фрак, пенсне… В зубах он держал толстую сигару.

— Жакоб, гони! В гостиницу! Живо! — крикнул Калиостро, влезая вместе с Маргадоном в карету.

— Я вас понял, сэр! — невозмутимо произнес Жакоб. Сунул недокуренную сигару в карман, поправил пенсне и вдруг лихо, по-разбойничьи присвистнув, заорал: — Но!! Залетные!!!

Карета стремительно рванулась со двора, обдав пылью офицера и солдат, выбежавших из подъезда…

* * *

Карета неслась по сумеречным улицам Санкт-Петербурга.

Лицо Калиостро было спокойно, взгляд чуть отрешенный, задумчивый. Равнодушным движением он извлек из кармана горсть драгоценных перстней, протянул слуге.

Маргадон привычно ссыпал их, не считая, в деревянную шкатулку.

— Что у нас еще на сегодня? — спросил Калиостро. Маргадон достал записную книжечку, надел очки, стал зачитывать:

— «Визит к генералу Бибикову, беседа о магнетизме…» Калиостро поморщился: мол, пустое дело. Маргадон вычеркнул грифелем запись, продолжал:

— «Визит к камер-фрейлине Головиной с целью омоложения оной и превращения в девицу…»

Калиостро глянул на карманные часы:

— Не поспеваем!

Маргадон вычеркнул камер-фрейлину.

— У Волконских. «Варение золота из ртути…»

— Хватит! — вдруг резко сказал Калиостро. — Экий ты меркантильный, Маргадон… О душе бы подумал!

Маргадон полистал книжечку.

— Мария, — шепотом произнес он.

— Мария, — задумчиво повторил Калиостро. Его взгляд потеплел, он услышал звучание скрипок, нежное и печальное. — Мария…

Мария Гриневская, молодая, чрезвычайно красивая девушка в строгом платье, стояла в кабинете своего отца и со страхом наблюдала за сеансом лечения.

Ее отец, небогатый дворянин Иван Антонович Гриневский, лежал на диване. Возле него сидел Калиостро и делал странные манипуляции руками. Здесь же в кабинете находилась жена Гриневского и Маргадон.

Сеанс подходил к концу. Калиостро стиснул зубы, напрягся, последний раз провел рукой над бледным лбом больного, собрал «энергетическое облачко» и швырнул его в угол. В углу что-то отозвалось легкой вспышкой и исчезло. Жена Гриневского испуганно перекрестилась.

— На сегодня все! — устало сказал Калиостро и встал со стула. — Вам легче, сударь?

— Вроде бы так, — сказал Гриневский. — Отпустило!

Он попытался сесть, улыбнулся, радостно посмотрел на жену и дочь.

— Волшебник! Истинно волшебник! — всплеснула руками жена Гриневского. — Уж как мне вас благодарить?!

— Никак! — сухо прервал ее Калиостро. — Благодарите природу. Она лечит. Я лишь жалкий инструмент в ее руках… — Он посмотрел на больного. — Еще бы несколько сеансов, Иван Антонович, и ваш недуг навсегда бы отступил… Но… — Он сделал паузу. — Но, увы! Дела заставляют меня срочно покинуть Санкт-Петербург…

— Никак нельзя задержаться? — спросила жена Гриневского.

— Увы! Меня ждут Варшава и Париж… Калиостро нужен всюду.

Граф оглянулся на слугу, как бы в подтверждение своих слов, и Маргадон авторитетно кивнул.

— А как же папенька? — тихо спросила Мария и умоляюще посмотрела на Калиостро.

— Не знаю, — вздохнул тот. — Есть один план, но, боюсь, он будет неверно истолкован… Со мной может поехать кто-то из близких больного. Таким образом, я смогу осуществлять лечение опосредованно… Через родного человека.

Жена Гриневского испуганно глянула на мужа:

— Да кто ж у нас есть? Я да… Машенька…

— Ну уж нет! Как можно? — заволновался Гриневский. — Молодая девушка… Одна… В мужском обществе… Никогда!

— Я знал, что буду неверно понят, — сухо сказал Калиостро. — В благородство человеческое уже давно никто не верит! А жаль!

Он взял шляпу и решительно направился к дверям.

— Мария побежала за ним:

— Граф! Господин Калиостро… Подождите! Он не слушал ее, быстро шел коридором. Она догнала его у дверей.

— Подождите!.. Я согласна.

Калиостро обернулся, внимательно посмотрел девушке в глаза.

— А вдруг я лгу? — неожиданно сказал он. — Вдруг я влюблен в вас и мечтаю похитить? А? Что тогда?!

Мария отшатнулась.

— Полно шутить, — тихо сказала она. — Когда любят, тогда видно…

— Что видно?

— Не знаю… Это словами не прояснишь…

— И все-таки? Что? — Калиостро пристально смотрел в глаза девушке. — Что?

Взгляд Марии потеплел, она улыбнулась:

— Неужто ни разу и не чувствовали? Калиостро вздрогнул, потупил глаза…

Стоявший сзади Маргадон деловито достал книжечку, вынул грифель и что-то записал…

Где-то в глуши, в Смоленском уезде, среди холмистых полей, покрытых полосками хлебов и березовыми лесками, стояла старинная усадьба под названием Белый Ключ.

Центром усадьбы был большой каменный дом с колоннами, выходивший к реке и запущенному старому парку. На аллеях парка стояли выцветшие скамейки да несколько пожелтевших и основательно засиженных голубями скульптур в греческом стиле, что свидетельствовало о вкусах его прежних хозяев.

Теперь хозяевами имения были старенькая помещица Фе-досья Ивановна Федяшева и ее племянник Алексей Федяшев — молодой человек с печальными глазами. Печаль его происходила от мечтательности нрава и склонности к ипохондрии, распространенной среди молодых образованных людей того времени.

Дни свои он проводил в чтении книг и абстрактных рассуждениях. Вот и сейчас, сидя в гостиной с книгой, он вслух прочитал четверостишие:

…Из стран Рождения река По царству Жизни протекает, Играет бегом челнока И в Вечность исчезает…

— Каково сказано? — Алексей посмотрел на Федосью Ивановну, сидевшую напротив и с аппетитом уплетавшую лапшу.

— И то верно, — сказала тетушка. — Сходил бы на речку, искупался… Иль окуньков бы половил.

— Вы ничего не поняли, тетушка! — воскликнул Федяшев. — Река жизни утекает в Вечность. При чем тут «окуньки»?

— Думала, ухи хочешь, — сказала Федосья Ивановна. — Ну нет, так нет… И лапша хороша!

— Ох, тетушка! — вздохнул Федяшев. — Мы с вами вроде по-русски говорим, да на разных языках. Я вам про что толкую? Про СМЫСЛ БЫТИЯ! Для чего живет человек на земле? Скажите!

— Да как же так сразу? — смутилась Федосья Ивановна. — И потом — где живет?… Ежели у нас, в Смоленской губернии, это одно… А ежели в Тамбовской — другое…

— Нет! Сие невыносимо! — воскликнул Федяшев, встал и начал расхаживать по комнате.

— Жениться тебе пора! — вздохнула Федосья Ивановна. — Не век же в самом деле на меня, гриба старого, смотреть. Так ведь с тобой что-нибудь скверное сделается.

— Жениться? — Федяшев удивленно посмотрел на тетушку. — Зачем? Да и на ком прикажете?

— Да вот хоть у соседей Свиньиных — три дочери, все отменные… Сашенька, Машенька, Дашенька… Ну чем не хороши?

— Ах, тетушка. Для того ли я оставил свет, убежал из столицы, чтоб погрязнуть в болоте житейском?… Ну женюсь, и что будет? Стану целыми днями ходить в халате да играть в карты с гостями… — Федяшева даже передернуло. — А жена моя, особа, которая должна служить идеалом любви, будет, гремя ключами, бегать в амбар. А то и… совсем страшно… закажет при мне лапшу и начнет ее кушать?

— Зачем же она непременно лапшу станет кушать, Алексей? — чуть не подавилась тетушка. — Да хоть бы и лапшу… Ну, что тут плохого?

— Нет, миль пардон, Федосья Ивановна! Не об этом я грежу в часы уединения…

— Знаю, о ком ты грезишь! — сказала Федосья Ивановна и обиженно поджала губы. — Срам один! Перед людьми стыдно…

— Это вы… о ком? — настороженно спросил Федяшев.

— О ком! О БАБЕ КАМЕННОЙ, вот о ком!.. Тьфу! — тетушка даже сплюнула. — Уж вся дворня смеется!

— О Боже! — в отчаянии воскликнул Федяшев, и его лицо исказила гримаса страдания. — За мной шпионят? Какая низость… — он схватил шляпу и стремглав выбежал…

В деревенском пруду старый кузнец Степан вместе с дворовой девкой Фимкой ловили сетью карасей. Завидев молодого барина, оставили на время свое занятие, склонились в поклоне.

Федяшев, не обратив на них внимания, быстро прошел мимо.

— Опять с барином ипохондрия сделалась, — сказала Фим-ка, с сожалением глядя в сторону промчавшегося Федяшева.

— Пора, — сказал Степан. — Ипохондрия всегда на закате делается.

— Отчего же на закате, Степан Степанович?

— От глупых сомнений, — подумав, объяснил Степан. — Глядит человек на солнышко, и начинают его сомнения раздирать: взойдет оно завтра или не взойдет? Ты, Фимка, поди, о сем и не помышляла никогда.

— Когда тут! — кивнула Фимка. — Бегаешь целый день, мотаешься… потом только глаза закроешь — а уж и солнце взошло.

— Вот посему тебе ипохондрия и недоступна. Как говорили латиняне: «Квод лицет йови, нон лицет бови» — «Доступное Юпитеру недоступно быку».

Фимке очень понравилось изречение, и она восхищенно улыбнулась:

— И давно я спросить хотела вас, Степан Степанович… Откуда из вас латынь эта выскакивает? Сами-то вы вроде не из латинцев.

— От барина набрался, — вздохнул Степан. — Старый барин повелел всем мужикам латынь изучить и на ей с им изъясняться. Я, говорит, не желаю ваше невежество слушать… Я, говорит, желаю думать, что я сейчас в Древнем Риме… Вот так! Большой просветитель был! Порол нещадно! — «Аут ни-гель, аут Цезарь!» Во как!

— Красиво! — согласилась Фимка. — А как у их, у латинцев, к примеру, «любовь» обозначается?

— «Любовь», Фимка, у их слово «амор»! И глазами так зыркнуть… Ух-х! — Степан показал как надо зыркать глазами.

Федяшев, естественно, не слышал этого разговора. Он шел тенистой аллеей парка, где справа и слева белели старинные скульптуры, выполненные в греческом стиле. Мраморные лица с выпуклыми белыми глазами уставились на Алексея Алексеевича, усиливая приступ ипохондрии.

Федяшев дошел в самый конец аллеи, где в лучах заходящего солнца перед ним предстала скульптура молодой женщины в древнегреческой тунике.

Федяшев посмотрел на скульптуру нежным, влюбленным взглядом.

Женщина и вправду была необычайно хороша: изящная фигурка, маленькая головка с тонкими чертами лица, странный всплеск рук: левую женщина как бы предлагала для поцелуя, а правой приглашала куда-то вдаль, в неизвестное…

— Здравствуйте, сударыня! — тихо прошептал Федяшев и поклонился мраморной женщине. — И вновь тоска и серость обыденной жизни привела меня к вашим стопам!.. Впрочем, нет! Будь эта жизнь во сто раз веселей и разнообразней, все равно она была бы лишена смысла, ибо нет в ней вас… А в той незримой дали, где есть вы, нет меня!.. Вот в чем превратность судьбы! И никогда нам не воссоединиться, как несоединим жар моего сердца и холод вашего мрамора…

При сих словах Федяшев приподнялся на цыпочки и припал губами к левой руке скульптуры.

Сзади послышался шум и легкое покашливание.

Федяшев резко обернулся и увидел дворовую девку Фимку с тряпкой и ведром, полным мыльной воды.

— Ты что? Зачем? — ахнул Федяшев.

— Барыня велела помыть, — равнодушно сказала Фимка. — А то, говорит, еще заразу какую подцепите…

— Пошла вон! — закричал Федяшев.

В тот же вечер странная картина предстала перед всеми жителями усадьбы.

По главной дороге медленно и торжественно ехала подвода. Лошадь под уздцы вел кучер, рядом шагал Алексей Федяшев, в самой подводе, приветствуя селян кокетливым взмахом рук, стояла мраморная женщина в древнегреческой тунике…

Эта процессия прошествовала двором, подъехала к подъезду главного дома.

Стоявшие у подъезда Степан и Фимка многозначительно переглянулись, а Степан оценил увиденное латинским изречением:

— Центрум квиа импосибиле ест! («Это достоверно, уже хотя бы потому, что невозможно»).

— Степан! — крикнул Федяшев. — Помоги!

Степан подошел к подводе, кучер взвалил статую ему на спину, и Степан понес ее к подъезду, сгибаясь под тяжестью. Наблюдавшие селяне одобрительно загудели, оценивая главным образом физическую силу Степана:

— Здоровый чертяка!

Степан с трудом поднялся по ступенькам, но тут дверь дома распахнулась, и перед собравшимися появилась разгневанная Федосья Ивановна.

— Куда? Назад! — закричала она на Степана, и тот послушно соскочил со ступенек, едва не уронив каменную барышню.

— Что ж вы меня срамите, сударь? — продолжала Федосья Ивановна, уже обращаясь к племяннику. — Зачем ЭТО домой? Что ж у нас здесь, кладбище, прости Господи?!

— Ma тант! — строго сказал Федяшев, сбиваясь частично на французский язык и тем самым пытаясь сделать непонятной ссору для наблюдавших простолюдинов. — Не будем устраивать эль скандаль при посторонних. Я хочу, чтоб это произведение искусства стояло у меня в кабинете… — И добавил, обращаясь к Степану: — Неси!

Степан стал подниматься по ступенькам.

— Стой! — крикнула тетушка и оттолкнула Степана. — Да как же это можно! Постороннее изваяние — и в дом? Откуда нам знать, с кого ее лепили? Может, эта девица была такого поведения, что и не дай Бог… ее ж при деде вашем ставили, дед был отменный развратник. Старики помнят…

Несколько стариков, стоявших среди дворни, авторитетно закивали и захихикали.

— На Прасковью Тулупову похожая, — сказал один дед. — Была тут одна… куртизаночка…

— И вовсе не Прасковья! — сказал другой старик. — Это Жазель, француженка… Я ее признал… По ноге! Ну-ка, Степан, подтащи поближе…

Степан, кряхтя, поднес статую к деду, тот заглянул в каменное лицо.

— Она! — авторитетно сказал дед. — А может, и не она… Та была брунетка, а это вся белая…

— Замолчите все! — крикнул взволнованный Федяшев. — Не смейте оскорблять своими домыслами сие небесное создание! Она такова, какой ее вижу я! И вам того увидеть не дано! Отдай, Степан!

Федяшев схватил статую и попытался поднять на вытянутых руках, но, не удержав, рухнул на ступеньки, придавленный ее тяжестью…

Очнулся Федяшев на диване, в своем кабинете. Голова его была забинтована. Рядом хлопотала Федосья Ивановна, ставя на столик микстуры и липовый чай.

— Ну как, милый, отходишь?

Федяшев застонал и попытался приподняться:

— Где она? Где?!!

— Да вот же… Господи! Что с ней станется…

Только тут Федяшев увидел, что его обожаемая статуя уже находится в кабинете, в углу. Правда, местами она потрескалась, а правая рука и вовсе отвалилась.

Возле статуи возились Степан и Фимка, прилаживая отлетевшую руку…

— На штырь надо посадить! — сказал Степан. — Глиной замазать. А потом — алебастром… «Ре бена геста» — «Делать так делать»!

— Уйдите! — взмолился Федяшев. — Не мучайте меня! Дворовые смутились.

— Да мы чего, барин… Мы как лучше…

Степан и Фимка робко двинулись к выходу.

— Руку-то оставьте, ироды! — крикнула тетушка. Степан испуганно положил мраморную руку на столик:

— Прощенья просим! Тут гончара надо. Он враз новую слепит.

— И вы, тетушка, ступайте! — попросил Федяшев. — Оставьте нас одних.

— Кого «нас»? — Тетушка перекрестилась. — Совсем ты головой ушибся, Алексис… Скорей бы доктор ехал.

К вечеру из города приехал доктор. Толстенький господин в засалившемся парике и круглых очках. Он был слегка навеселе.

Осмотрел больного, как умел, проверил рефлексы.

— Ну что же-с! — сказал он. — Ребра, слава Господи, повреждений не имеют-с, а голова — предмет темный и исследованию не подлежит. Завязать да лежать!

— Мудро! — закивала Федосья Ивановна, накрывая маленький столик и ставя на нем графинчик. — Отужинать просим чем Бог послал.

— Отужинать можно, — согласился доктор. — Если доктор сыт, так и больному легче… — Он пропустил рюмку и с аппетитом разгрыз зеленки огурец…

Федяшев прикрыл глаза и печально вздохнул.

— Ипохондрией мается, — пояснила тетушка.

— Вижу! — сказал доктор и снова налил рюмку. — Ипохондрия есть жестокое любострастие, которое содержит дух в непрерывном печальном положении… Тут медицина знает разные средства… Вот, к примеру, это… — Он поднял наполненную рюмку.

— Не принимает! — вздохнула тетушка.

— Стало быть, запустили болезнь, — покачал головой доктор и выпил. — Еще есть другой способ: закаливание души путем опускания тела в прорубь…

— Мудро! — одобрила тетушка. — Но только ведь лето сейчас стоит, где ж прорубь взять?

— То-то и оно, — вздохнул доктор. — Тогда остается третий способ — беседа. Слово лечит, разговор мысль отгоняет. Хотите беседовать, сударь? — Доктор насытился и закурил трубку.

— О чем? — усмехнулся Федяшев.

— О чем прикажете… О войне с турками… О превратностях климата… Или, к примеру, о… графе Калиостро.

— О ком?! — Федяшев даже присел на диване.

— Калиостро! — равнодушно сказал доктор. — Известный чародей и магистр тайных сил. Говорят, в Петербурге наделал много шуму… Камни драгоценные растил, будущность предсказывал… А вот еще, говорят, фрейлине Головиной из медальона вывел образ ее покойного мужа, да так, что она его осязала и теперь вроде как на сносях…

— Материализация! — воскликнул Федяшев и, вскочив, нервно стал расхаживать по кабинету. — Это называется «материализация чувственных идей». Я читал об этих таинствах… О Боже!

— Да что ж ты так разволновался, друг мой?! — забеспокоилась тетушка. — Тебе нельзя вставать!

— Тетушка, дорогая! — радостно закричал Федяшев. — Ведь я думал о нем, о Калиостро. Собирался писать в Париж… А он тут, в России…

— Мало сказать, в России, — заметил изрядно захмелевший доктор. — Он в тридцати верстах отсюда. Карета сломалась, а кузнец в бегах. Вот граф и сидит в гостинице, клопов кормит…

— Клопов?! — закричал Федяшев. — Великий человек! Магистр!.. И клопов?!

— Та они ж, сударь, разве разбирают, кто магистр, кто нет, — усмехнулся доктор. — Однако куда вы?

Федяшев не ответил. Стремглав он сбежал по лестнице, выскочил во двор и закричал:

— Степан! Коня!

Изумленная тетушка из окна увидела, как Федяшев верхом проскакал по дороге и скрылся в пелене начавшегося дождя.

— Ну, доктор, вы — волшебник! — ахнула тетушка. — Слово, и ушла ипохондрия…

— Она не ушла. Она где-то здесь еще витает… — вздохнул доктор и снова налил. — Она заразная, стерва… хуже чумы! Он оперся подбородком о кулак и вдруг тоскливо запел:

Из стран Рождения река По царству Жизни протекает… …Играет бегом челнока И в Вечность исчезает! —

закончил куплет романса Маргадон. Он сидел в гостиничном номере, наигрывая на гитаре.

Напротив сидел Жакоб с отрешенным видом, изредка доставая табачок из табакерки и втягивая его поочередно то левой, то правой ноздрей.

Из-за двери, выходящей в соседнюю комнату, доносились приглушенные голоса — мужской и женский.

— Тоска! — вздохнул Маргадон, отшвырнув гитару. — Жуткий город. Девок нет, в карты никто не играет. В трактире украл серебряную ложечку, никто даже и не заметил. Посчитали, что ее и не было!

— Чем же вы недовольны, сэр? — спросил Жакоб.

— Я оскорблен, — гордо сказал Маргадон. — Я не могу обманывать людей, которые не способны оценить мое искусство. А здесь люди доверчивы как дети. Варварская страна! Меня тянет на родину, Жакоб.

— А где ваша родина, сэр?

— Не знаю… Говорят, я родился на корабле. А куда он плыл и откуда, никто не помнит… А где вы родились, Жакоб?

— Я вообще еще не родился, сэр! — печально сказал Жакоб. — Мне предстоит цепь рождений, в результате чего я явлюсь миру принцем Уэльским… Но это будет не скоро. Через пару сотен лет… Так мне предрек мистер Калиостро. Поэтому нынешнее существование для меня не имеет значения.

— А для меня имеет! Потому что в будущем я стану котом.

— Кем?

— Котом… И даже не сиамским, а обыкновенным… беспородным. Так что меня ждут грязные помойки и благосклонность бродячих кошек.

— Небогатая перспектива, сэр! — сочувственно вздохнул Жакоб.

— Да уж… Поэтому в этой жизни мне дорог каждый час… И я не понимаю, чего мы здесь сидим, в этом убогом городишке?!

— Мы ждем Лоренцу, сэр.

— Плевать ему на Лоренцу! И плевать ему на нас! — зло зашипел Маргадон, действительно приобретая кошачьи черты. — Ему важно охмурить эту русскую мадемуазель!! Старый развратник хочет чистой любви…

— Что ж здесь плохого, сэр?

— Тигр не должен быть вегетарианцем! — воскликнул Маргадон. — Мошенник не должен быть добродетельным. Знаете ли, Жакоб, однажды я нашел на улице кошелек с сотней золотых. Так я чуть с ума не сошел, пока не разыскал хозяина и не вернул ему деньги…

— Зачем?

— Чтобы потом украсть! Мне не нужны благодеяния. Деньги надо зарабатывать честным трудом!

В соседней комнате Калиостро расхаживал перед сидевшей в кресле Марией. Лицо Марии было испуганно. Калиостро протянул к ней руку, Мария сжалась, напряглась…

— Мне трудно, сударыня, — строго сказал Калиостро и отдернул руку. Затем он подошел к белоснежной розе, стоявшей в вазочке и коснулся ее рукой.

Белоснежная роза стала наливаться красным цветом. Мария задрожала от страха.

— Мне трудно, сударыня! — устало повторил Калиостро. — Разве вы не хотите помочь страждущему?

— Я думаю о папеньке… Думаю, — испуганно заверила Мария.

— Это я должен думать о вашем папеньке. А вы думайте обо мне! — резко произнес Калиостро — И, по возможности, без неприязни…

— Ах, что вы говорите! — залепетала Мария. — Какая неприязнь? Я вам так благодарна за старания. Да я… Ей-богу…

— Природу не обманешь! — усмехнулся Калиостро. — От ваших мыслей она увядает. — Он тронул розу рукой. Цветок сжался, его лепестки осыпались. — Если так пойдет дальше, мы погубим здесь всю оранжерею, — улыбнулся Калиостро. — Неужели я вам настолько противен?

— Да что вы, господин Калиостро, — снова попыталась оправдаться Мария.

— Джузеппе! — перебил ее Калиостро. Я же просил вас называть меня по имени — Джузеппе. Или совсем попросту: Джузи. Так меня звала матушка… и гладила по голове… Вот так, — он взял руку Марии и провел по своим волосам.

На лице Марии мелькнул неподдельный страх, она отдернула руку.

— Ваше сиятельство… — почти плача сказала она, — я и так в вашей власти… ни людей не побоялась, ни молвы. Живу с вами в одной гостинице. Зачем же вы мучаете меня? Мне теперь ни смерть не страшна, ни что другое.

Калиостро устремил на нее полный страсти, пронзительный взгляд.

Она молча кивнула несколько раз, покорно поднялась, потупив глаза, и расстегнула пуговицу на платье. Его рука остановила ее движение.

— Я не тиран, сударыня, — произнес он над ее ухом. — Мне нужны чувства, а не покорность.

— Так сердцу не прикажешь, — вздохнула Мария. — Так… народ говорит.

— Глупость он говорит, ваш народ, — усмехнулся Калиостро. — Сердце такой же орган, как и иные… И подвластен приказу свыше, — он постучал по своему лбу, потом взял руку Марии и прижал ее к груди.

Мария услышала, как забилось его сердце.

— Вот оно забилось часто-часто… А вот реже… — оглушительный ритм бьющегося сердца неожиданно замедлился.

Калиостро попятился, прижался к стене затылком, побледнел, испарина выступила на его лбу:

— А вот… и совсем остановилось… Ощущаете?

Наступила мертвая тишина.

Мария испуганно молчала

— Прикажете ему замереть навсегда? Или пустить? — спросил Калиостро.

— Христос с вами! — воскликнула Мария. — Пустите!

— Пускаю! — торжественно объявил Калиостро, и снова раздались громкие удары его сердца. Он медленно двинулся к Марии. — Как видите, человек хозяин всему, что в нем заключено.

— Мне так не суметь, — попыталась улыбнуться Мария.

— Сумеете, — властно произнес Калиостро, заглянул в ее глаза. — Вы чисты и доверчивы, сударыня. Ваше сердце еще не огрубело.

— Да, — кивнула Мария. — Но я не люблю вас, ваше сиятельство. Неужели вы этого не видите?

— Разумеется, вижу, — улыбнулся Калиостро. — Но мы в начале опыта… Золото из ртути возникает на десятый день, любовь из неприязни — на пятнадцатый… Мы с вами две недели в пути. Наступает критический момент!

Он сделал шаг в сторону и с силой ударил ногой по двери. Маргадон, глядевший в замочную скважину, со страшным воплем отлетел от двери и схватился за лоб.

Калиостро заглянул в комнату к слугам и тихо сказал:

— Бездельники…

Жакоб и Маргадон испуганно и проворно схватили музыкальные инструменты: Жакоб — гитару, Маргадон — мандолину. Зазвучала трогательная неаполитанская мелодия:

Уно, уно, уно, уно моменто! Вита, дольчевита, комплименто!

Это был стихийный набор итальянских слов, но Жакоб и Маргадон пели их с такой страстностью и отчаянием, что Мария невольно заслушалась…

— Что означает сия песня? — прошептала она. Жакоб стал объяснять деловито и подробно.

— В этой народной песне поется о бедном рыбаке и влюбленной девушке. Каждое утро рыбак уходил в море, а бедная девушка ждала его на берегу. Но однажды в море разыгрался страшный шторм, и утлая лодка рыбака не вернулась в Неаполь…

На глазах Марии выступили слезы. Жакоб продолжал:

— Всю ночь простояла бедная девушка на берегу, а когда утром набежавшая волна вынесла на песок обломки лодки, — голос его дрогнул, — бедная девушка скинула с себя последнюю одежду и шагнула в бушующую стихию.

Музыка достигла кульминации.

Руки Калиостро потянулись к Марии.

Ее губы приблизились к его губам.

— И море расступилось перед нею, — воскликнул Маргадон. — И яркий свет озарил бездну… И бедная девушка узрела бедного юношу.

Мария пошатнулась, закрыла глаза, Калиостро подхватил ее на руки и быстро понес через анфиладу комнат.

Двери распахивались перед ним, и только одна последняя дверь осталась закрытой, и когда Калиостро сильным ударом ноги распахнул ее, то замер на месте, потому что перед ним стоял промокший до нитки человек с виноватой улыбкой — Алексей Федяшев.

— Извините, сударь, здесь проживает господин Калиостро?

— Маргадон! — что есть силы закричал Калиостро. — Почему открыта дверь? Кто открыл дверь?

— Эскюз ми, магистр, — испуганно пробормотал Маргадон. — Варварская страна. Ключи дают, а замков нет.

— Ах, — совсем смутился Федяшев, — я, кажется, не вовремя.

Мария опустилась на ноги, с удивлением глядя на Федяшева, потом отступила.

— Не вовремя, — развел руками Федяшев.

— Вы, сударь, не вовремя появились на свет, — заметил Калиостро. — А теперь уж что поделаешь… Входите.

Мария попятилась, тихо проскользнула в соседнюю комнату, повалилась в постель, лицом в подушку.

— Ну, слушаю вас! — недовольно произнес Калиостро, садясь в кресло. — Только покороче!

— Благодарю! Сердечно благодарю, граф. Прежде всего разрешите представиться: местный помещик, дворянин, Федяшев Алексей Алексеевич…

— Я же просил: короче! — поморщился Калиостро.

— Да как уж короче-то? — замялся Федяшев. — Тогда просто Алексис… или Алеша… Тетушка зовет меня Алексисом, а покойная матушка звала Алешей…

— Дальше!

— Дальше что ж… узнав, что вы, граф, в России, да еще рядом, бросился к вам… Дабы иметь счастье лицезреть, а также пригласить погостить в свое имение.

— Это вам зачем?

— Для вашего удовольствия. Здесь, в гостинице, я вижу, вы терпите неудобства, а у меня и комнаты просторные, и кузнец есть, отменный мастер. Мигом карету починит!

— И все? — Калиостро внимательно посмотрел на Федяшева.

— Все! — сказал тот и опустил глаза…

— Вы не умеете лгать, молодой человек, — презрительно сказал Калиостро. — А я достаточно пожил, чтоб не верить в благотворительность… Все люди разделяются на тех, которым что-то нужно от меня, и на остальных, от которых что-то нужно мне. Вы ко второму разделу не принадлежите. Следовательно… Выкладывайте, что вам угодно?

— Ах, граф, от вас ничего не утаить! — смутился Федяшев. — Я пришел вас просить о чуде. Дело в том, что я влюблен! Влюблен страстно и безнадежно…

…При этих словах в соседней комнате Мария замерла и прислушалась к словам, доносящимся из-за двери.

— Я влюблен! — повторил Федяшев.

— Ну а я-то при чем? — усмехнулся Калиостро.

— Дело в том, что предмет моей любви существует только в моем воображении, — с пафосом произнес Федяшев. — Его телесные контуры намечены в скульптурном изваянии, выполненном когда-то неизвестным художником… Но это мрамор. Холодный мрамор, магистр! И если б вы взялись свершить чудо…

— Я не занимаюсь чудесами, — резко сказал Калиостро, — я действую только в границах физических сил природы… Я — материалист…

— Да-да, конечно! — поспешно согласился Федяшев. — Я и имею в виду «материализацию чувственных идей», которой, по слухам, вы владеете в совершенстве…

— Ну, предположим…

— Воссоздайте мою мечту, ваше сиятельство! — тихо произнес Федяшев, и на его глазах выступили слезы. — Без нее я не вижу смысла своего существования! Вдохните жизнь в нее, как некогда греческие боги вдохнули жизнь в каменную Галатею…

— Ну, то в Греции, — усмехнулся Калиостро, — здесь у вас и климат другой, и Галатеи крепче сколочены. Таких изнутри трудно прошибить! Верно, Маргадон?

Стоявший в дверях Маргадон, уловив непристойный смысл шутки, захохотал.

Мария, взволнованно слушавшая этот разговор в соседней комнате, недовольно поморщилась.

— Она прекрасна! — тихо сказал Федяшев. — Если б вы ее увидели…

— И не собираюсь! — строго сказал Калиостро. — Материализация чувственных идей, сударь, есть труднейшая и опаснейшая задача научной магии! Она требует огромных энергетических затрат.

— Все, что у меня есть! — воскликнул Федяшев. — Имение, дом…

— Ах, сударь, о чем вы! — отмахнулся Калиостро. — Богатство давно меня не интересует.

— Тогда возьмите… саму жизнь мою! — крикнул Федяшев. — Может, она сгодится для каких опытов… — он выхватил шпагу. — Прикажите только!

В этот момент распахнулась дверь, и в комнате вновь появилась Мария. Она с ненавистью посмотрела на Калиостро.

— Зачем вы мучаете юношу? — тихо спросила она. — Скажите честно, что не можете свершить подобные чудеса… Он ведь и вправду влюблен… Вы же видите!

— Чужие страдания вам заметны, мои — нет! — грустно сказал Калиостро и прикрыл глаза, словно раздумывая о чем-то. Потом решительно поднялся.

— Я попробую материализовать ваш идеал, сударь! — обратился он к Федяшеву. — Получится это или нет, не знаю… Сие будет зависеть не от нас с вами, а от женщины… — и он с насмешкой посмотрел на Марию.

По извилистой дороге, поднимая пыль, двигался странный кортеж. Впереди скакали три всадника: Федяшев, Мария и Калиостро. За ними катилась легкая бричка, которой управлял Маргадон. К бричке с помощью толстой веревки была привязана поломанная карета, ехавшая на одном колесе.

Несмотря на это, восседавший на козлах Жакоб был, как всегда, невозмутим, хотя его изрядно и потряхивало на ухабах и поворотах.

Замыкала процессию невесть откуда взявшаяся телега с разряженными музыкантами, которые игрой, пением и странными телодвижениями придавали некую театральность происходящему… Кортеж въехал в усадьбу Белый Ключ.

Немногочисленная дворня высыпала к подъезду.

— Тетушка, встречайте гостей! — крикнул Федяшев и спрыгнул с коня.

Федосья Ивановна уже спускалась по ступенькам. Следом за ней шла дворовая девка Фимка, держа на подносе хлеб-соль.

— Силь ву пле, дорогие, силь ву пле, — бормотала Федосья Ивановна. — Же ву тру… А, черт, все слова-то со страху повыскакивали. Или они по-нашему понимают, Алексис?

— Они понимают! — сдержанно ответил Калиостро и, указывая на дары, сказал слуге: — Прими, Маргадон!

Маргадон деловито взял у Фимки хлеб, ссыпал соль к себе в карман, потом, оценив взглядом солонку, кинул ее туда же…

Дворня обрадованно зашумела:

— Понравилось, видать… Молодец!

Маргадон презрительно оглядел собравшихся и направился в дом вслед за хозяином и Федосьей Ивановной.

Слуги начали вытаскивать из кареты огромные чемоданы. Федяшев, заметив в толпе Степана, поманил его пальцем.

— Степан, у гостя карета сломалась…

— Вижу, барин. Ось полетела, да спицы менять надо.

— Починить сможешь?

— За день сделаю.

— А за два?

Степан глянул на барина, перевел взгляд на карету:

— Можно и за два.

— А за пять?.

Степан задумчиво почесал в затылке:

— Трудновато, барин. Но ежели постараться, можно и за пять…

— А за десять дней? Степан аж крякнул:

— Ну, барин, тут тогда самому не справиться. Помощник нужен. Хомо сапиенс!

— Бери помощников! — приказал Федяшев и, многозначительно подмигнув, поднялся по ступенькам в дом.

Степан начал осматривать карету. К нему подошла Фимка:

— Чудные господа какие-то!

— А как же, — заметил Степан. — «Ален ноби, ностра плюс алис» — «Чужое нам, а наше чужое иным»…

— Долго гостить-то собираются, не слыхал?

— Долго, — сказал Степан и потянул дверь кареты. Та не поддавалась. — Однако крепко сделана, — вздохнул Степан. — И не отдерешь!

В тот же вечер в доме был в честь гостей дан торжественный обед.

Длинный стол ломился от обильной еды, слуги, и в первую очередь Фимка, носились взад-вперед с подносами… В центре стола, одетый в яркую восточную одежду, восседал Калиостро. Справа от него с отрешенным видом сидела Мария. Напротив — Федяшев, тетушка, доктор и специально приехавший поглазеть на знаменитого гостя сосед-помещик Свиньин с дочерьми.

— Благодарю за угощение, — вежливо сказал Калиостро, закончив трапезу и откинувшись в кресле. — Было вкусно.

— Да вы и не ели ничего, ваше сиятельство, — заохала Федосья Ивановна.

— Кто ест мало, живет долго, — сказал Калиостро. — Ибо ножом и вилкой роем мы могилу себе. Посему переведем трапезу в беседу. По глазам собравшихся читаю я многочисленные вопросы относительно себя. Готов ответить! Неутоленное любопытство страшнее голода.

— Ах, граф, как вы добры! — воскликнул Федяшев. — Мы так много наслышаны о вас. Но что правда, что нет, уяснить не дано.

— Да-да, — согласился Калиостро. — Обо мне придумано столько небылиц, что я устаю их опровергать. Между тем биография моя проста и обычна для людей, носящих звание магистра… Начнем с самого детства. Родился я в Месопотамии, недалеко от слияния рек Тигр и Евфрат, две тысячи сто двадцать пять лет тому назад… — Калиостро оглядел собравшихся, как бы давая им возможность осознать услышанное. — Вас, вероятно, изумляет столь древняя дата моего рождения?

— Нет, не изумляет, — невозмутимо сказал доктор. — У нас писарь в уезде был, в пачпортах, где год рождения, одну цифирку только обозначал. Чернила, шельмец, вишь, экономил. Потом дело прояснилось, его в острог, а пачпорта переделывать уж не стали. Документ все-таки. — Он повернулся к Федосье Ивановне, как бы ища поддержки. — Ефимцев, купец, третьего года рождения записан, Куликов — второго…

— Да много их тут — долгожителей, — подтвердила Федосья Ивановна.

Теперь все повернулись к Калиостро. Калиостро достал трубку, начал медленно набивать ее табаком.

— Аналогия неуместна, — строго произнес он. — Я не по пачпорту, как вы изволили выразиться, а по самой жизни урожден две тысячи лет назад… В тот год и в тот час произошло извержение вулкана Везувий. Очевидно, вследствие этого знаменательного совпадения часть энергии вулкана передалась мне…

Калиостро сунул трубку в рот, огляделся, как бы ища огня. Федяшев потянулся к подсвечнику, но Калиостро остановил его.

— Благодарю! Не требуется! — Он коснулся мизинцем трубки и потянул воздух. Из-под мизинца, к изумлению гостей, вспыхнул огонек и пошел дым.

Калиостро с блаженным выражением затянулся и опустил кончик мизинца в бокал с водой. Мизинец зашипел, как раскаленный паяльник, обильно образуя пар. После этого Калиостро посмотрел на доктора, который хранил невозмутимое спокойствие.

— Надеюсь, сударь, в вашем уезде подобного не случалось? — спросил Калиостро.

— От пальца не прикуривают, врать не буду! — сказал доктор. — А искры из глаз летят… Вот хоть у господина За-госина о прошлом годе мужик с воза свалился да лбом об оглоблю. Ну, я вам доложу, был фейерверк…

— Все сено сжег, — подтвердил Свиньин. — Да какое сено! Чистый клевер…

Мария хмыкнула и с трудом сдержала смех. Это заметил Калиостро.

— Ах, Господи, да что ж вы такое говорите?! — взорвался Федяшев. — Какое непонимание! Наш гость повествует о совсем иных явлениях!

— Успокойтесь, друг мой! — строго сказал Калиостро. — Я чувствую, здесь собрались люди скептического нрава… Мне ничего бы не стоило поразить их воображение рассказами о таинствах материи, о переходах живой энергии в неживую, о парадоксах магнетизма… — Он покосился на доктора и усмехнулся. — Но, боюсь, все это будет несколько сложно для вашего, сударь, поверженного алкоголем ума. Посему лучше вернемся к трапезе. Видите эту вилку?

— Ну? — сказал доктор.

— Хотите, я ее съем?

— Сделайте такое одолжение! — сказал доктор. Федосья Ивановна всплеснула руками:

— Да что вы, граф? Помилуй Бог! Да это вы меня как хозяйку позорите… Сейчас десерт! Фимка! Ну что стоишь, дура! Неси шоколад!

— Не беспокойтесь, сударыня! — сказал Калиостро. — Я же объяснял про взаимный переход энергии… И с этой стороны у шоколада не больше достоинств, чем у сего железного предмета.

После этих слов Калиостро постучал вилкой по звонкому бокалу, потом эффектным движением сунул вилку в рот, с аппетитом прожевал ее и благополучно проглотил… После чего взглянул на доктора.

Доктор, подумав, ободрил Калиостро взглядом. Кивнул:

— Да! — сказал он. — Это от души… Это достойно восхищения. Ложки у меня пациенты глотали много раз, не скрою, но вот так, чтобы за обедом… на десерт… и острый предмет… замечательно! За это вам искренняя сердечная благодарность. Ежели, конечно, еще кроме железных предметов и фарфор можете употребить… — Он взялся за большую тарелку и оглядел ее со всех сторон. — Тогда просто нет слов!

Все обернулись в сторону Калиостро.

— Мда… Однако это становится утомительным, — вздохнул Калиостро и встал из-за стола. — Благодарю, сударь. Я уже сыт, пора и делом заняться. Ну, где там ваш идеал, господин Федяшев? Показывайте…

Освещая дорогу канделябром с горящими свечами, Федяшев повел Калиостро наверх, в свой кабинет. Следом шли Мария, Федосья Ивановна и Маргадон.

Статуя стояла в самом углу на небольшой подставке. Отломанная рука была прибинтована к плечу.

Калиостро оглядел статую и удовлетворенно покачал головой:

— Прекрасное создание! Браво сударь! Мне нравится ваш вкус!

— Славная фемина! — поддакнул Маргадон и прищелкнул языком.

— Узнаешь. Маргадон?

— Натюрлих! — ответил Маргадон почему-то по-немецки. — Только плечи пошире… И бедра…

Калиостро гневно глянул на Маргадона и что-то резко сказал ему по-итальянски. Тот пристыжено смолк.

— Нельзя говорить со слугой о возвышенном, — иронично заметил Калиостро. — Ум невежды — в молчании! Однако сейчас он сказал правду. Мы действительно встречали эту прекрасную даму…

— Как? — ахнул Федяшев. — Вы ее видели?

— И не раз! — спокойно сказал Калиостро. — Я же вам объяснял, сколь долга была моя жизнь. Неудивительно, что судьба позволяла мне лицезреть и этот образ. Когда-то давно ее звали Елена… Елена Прекрасная…

— Елена! — шепотом повторил Федяшев.

— Позже ее звали Беатриче…

— Беатриче… — повторил Федяшев.

— Прасковья ее звали, — вмешалась тетушка. — Лепили ее с Прасковьи Тулуповой! У деда Лешиного была тут одна… извиняюсь…

— Неважно, с кого ее «лепили», — с улыбкой ответил Калиостро. — Истинный художник копирует не натуру, но лишь свое воображение. Думаю, вы это понимаете, друг мой, — добавил он, обращаясь к Алексею, — и не ждете от меня портретного сходства?!

— В общем-то… конечно, — растерянно пробормотал Федяшев. — Но с другой стороны… я думал — будет похожа.

— Материализация идей есть материализация идей! — строго заметил Калиостро. — Она зримо воплощает фантазию. С первоосновой же сохраняет лишь общие контуры. Тем более что и сама модель у вас… в скверном состоянии. — Он внимательно оглядел статую. — Вы роняли ее, что ли?

— Говорила, не надо трогать… Говорила, — запричитала Федосья Ивановна.

— Она стояла в парке… — начал пояснять Федяшев. — Я подумал: там дождь, голуби…

— Ах как неосмотрительно! — покачал головой Калиостро. — Идеал нельзя отрывать от почвы! Нарушаются магнетические связи! Извольте водрузить на место! И немедленно! Теперь уж даже и не знаю, как она будет выглядеть, ваша Лаура…

— Лаура? — воскликнул Федяшев. — Не Лаура ли это, воспетая великим Петраркой?

— Когда-то она была ею, — спокойно ответил Калиостро. — Я же говорю: она являлась миру под разными именами: Лаура, Джульетта… Даже и не ведаю, какое имя она выберет в нашем веке? Может быть, Мария? Вы не возражаете, сударыня? — Он повернулся к Марии и в упор посмотрел ей в глаза.

Мария вздрогнула, но выдержала взгляд и ответила:

— Отчего же! Это честь для меня. Не я сама, то хоть имя мое послужит чьей-то любви.

— А вы, сударь? — Калиостро вонзил свой взгляд в Федяшева.

— О! Это прелестное имя! — Федяшев нежно посмотрел на Марию. — Да я и внешний облик вашей спутницы воспринял бы с радостью…

Наступила пауза. Маргадон от неожиданности икнул и с недоумением посмотрел на магистра.

Калиостро побледнел, закрыл глаза. Его лицо исказила гримаса, словно он ощутил физическую боль. Однако он взял себя в руки и через секунду улыбнулся.

— Должен вас огорчить, друзья! Сейчас мне было видение… — Он еще раз оглядел статую. — Галатею будут звать ЛОРЕНЦИЕЙ!

После обеда хозяева и гости разбрелись по своим комнатам на полуденный отдых.

Маргадон и Жакоб от нечего делать опробовали столы в биллиардной.

— И здесь тоска! — сказал Маргадон, забивая очередной шар. — Кормят до отвала. Двери не запирают. У ключницы попросил три рубля — дала и не спросила, когда отдам. Честное слово, Жакоб, они меня доконают!!

— Погрузитесь в себя, сэр! — посоветовал Жакоб. — В тайники своей души…

— Там холодно и страшно, — отмахнулся Маргадон. — Лучше уж заботиться о теле.

Он увидел, что мимо окон идет розовощекая Фимка, и отложил кий.

— Селянка! — крикнул он. — Подь сюда… Фимка покорно подошла:

— Чего изволите?!

— Хочешь большой, но чистой любви? — бесцеремонно сказал Маргадон.

— Как не хотеть! — ответила Фимка.

— Однако! — ухмыльнулся Маргадон. — Мне нравится твоя простота. Придешь сегодня в полночь на сеновал?

— Придем-с… — сказала Фимка. — Только уж и вы приходите. А то вон тот сударь тоже позвал, а опосля испугался…

Маргадон удивленно уставился на Жакоба.

— Она с кузнецом придет! — спокойно объяснил Жакоб.

— С каким кузнецом?

— Дядя мой… Степан. Он мне заместо отца.

— Какой кузнец? Зачем кузнец? — изумился Маргадон. — Я не лошадь!

— Благословлять, — простодушно сказала Фимка. — Вы ж изволите предложение делать или как?

Маргадон секунду обалдело смотрел на нее, потом его ус нервно задергался:

— Ступай, селянка! Видишь, играем. Не мешай!

Режиссер М. Захаров, драматург Г. Горин, оператор В. Нахабцев

Из окна своего кабинета Федяшев увидел, как из дома вышла Мария. Он поспешно завязал галстук, надел новый сюртук и спустился вниз.

Мария сидела в беседке возле пруда и печально смотрела на водную гладь…

Сзади послышался шорох. Она испуганно оглянулась, увидела Калиостро.

— Извините, что прервал ваше уединение, — сказал Калиостро. — Мне сейчас было послание от вашего папеньки.

— Как? — ахнула Мария. — Где же оно? — И нетерпеливо протянула руку.

— Мысленное послание, — улыбнулся Калиостро. — Он явился ко мне во сне… Выглядел хорошо. Пульс ровный… Дыхание размеренное… Румянец.

Мария подозрительно посмотрела на Калиостро:

— Граф, коли так — я счастлива! — Но если вы обманываете меня, это грех. И небо покарает вас!

— Если б я был обманщиком, — спокойно возразил Калиостро, — у неба было достаточно времени для возмездия. Но если я уже две недели безвинно терплю вашу подозрительность и неприязнь, не кажется ли вам, сударыня, что это жестоко? Как мне доказать свои чувства? Застрелиться? Так пуля меня не берет… Утопиться? — Он глянул на пруд и с ужасом увидел, что к ним направляется лодочка. На веслах сидел Федяшев, рядом с ним лежала огромная охапка ромашек… — Или утопить этого надоедливого субъекта?! — зло закончил Калиостро.

— За что вы на него сердитесь? — с улыбкой спросила Мария. — Он наивный, но трогательный.

— Я плохо понимаю происхождение отдельных русских слов, — сухо сказал Калиостро. — «Трогательный» от глагола «трогать»? Я этого не люблю… — Он круто повернулся и пошел из беседки. На ступеньках остановился. — Думайте больше о папеньке, Мария! Пусть и дальше приходит ко мне живым и здоровым…

— Прошу простить за дерзость! — сказал Федяшев, протягивая цветы Марии.

— В чем же дерзость?

— Я насчет того, что помыслил придать идеалу черты ваши и публично о сем сказал…

— Теперь, стало быть, передумали?

— Ах, что вы! — вспыхнул Федяшев. — Был бы счастлив… Но мне казалось, я нарушил куртуазность поведения. Да и граф обиделся!

— Так вы цветы ему принесли?

— Почему? Что вы, Мария Ивановна… Ах, совсем я запутался! — Федяшев смутился, цветы посыпались из его рук.

— Странный вы, Алексей Алексеевич, — улыбнулась Мария. Так сложно изъясняетесь. И вроде живете на природе, среди простых нормальных людей. — Она склонилась к нему, помогая собрать ромашки. Их руки коснулись друг друга, лица оказались рядом. — А мыслите все о каких-то идеалах бестелесных! — Мария смотрела на Федяшева чуть насмешливо.

— Но так и великий Петрарка мечтал о своей Лауре… — в смущении пробормотал Федяшев.

— Неправда! — вдруг резко сказала Мария. — Петрарка любил земную женщину, да еще жившую по соседству. А уж потом чувством своим вознес ее до небес. А у вас все наоборот, сударь! Небеса на землю мечтаете притянуть! Хитростями да магнетизмом счастья любви не добьешься!

— Ну тогда скажите, сударыня, как достичь его?! — воскликнул Федяшев.

— Не знаю! — печально ответила Мария. — Знала бы, сама была бы счастлива…

Так, тихо разговаривая, они вышли из беседки пошли по дорожкам парка.

Наступал вечер, на небе показалась первая звезда. Калиостро наблюдал за прогуливавшимися Алексеем и Марией, стоя на балкончике второго этажа. Потом достал подзорную трубу: лица Марии и Алексея укрупнились… За спиной Калиостро неожиданно вырос Маргадон:

— Магистр! Извините, что отвлекаю от визуальных наблюдений…

— Что тебе? — сердито обернулся Калиостро.

— Лоренца приехала! — шепотом сообщил Маргадон…

Лоренца сидела в открытой бричке. Бричка стояла метрах в пятистах от усадьбы, прямо посреди поля. Светила луна.

Лоренца с улыбкой наблюдала, как через поле к ней быстро приближаются три мужских фигуры. Кто-то из бегущих споткнулся и упал на траву. Лоренца громко засмеялась.

— Тсс! — по-кошачьи зашипел первый из подбежавших. Это был Маргадон. — Я тебе сказал: ни звука!

Тут же из темноты возникло лицо Калиостро. Сзади, прихрамывая, появился Жакоб.

— Здорово, ребяты — весело крикнула Лоренца.

— Тсс! — снова зашипел Маргадон. — Ты ж обещала… Тихо!

— Зачем вы приехали, Лоренца? — строго спросил Калиостро. — Вас могли увидеть… Вы получили мою записку?!

— Получила… Ну и что? Какого черта?! — Лоренца попыталась глотнуть из горлышка, но Калиостро решительно вырвал из ее рук бутылку, зашвырнул в темноту.

— Какого черта? — снова хмельно закричала Лоренца. — Бросаете меня в Петербурге… Я одна мчусь через всю страну… Жру дорожную пыль и вытряхиваю кишки на ухабах. А когда приезжаю, то мне, оказывается, даже нельзя появляться никому на глаза?! Что за… елки-моталки?!

Калиостро улыбнулся:

— Я смотрю, вы хорошо освоили русский язык, Лоренца. Даже чересчур… Но все равно это не дает вам права орать! Вас действительно никто не должен видеть до… — он засмеялся, — …до той сложной мистерии, которую я намерен здесь учинить.

— Опять «материализация»? — скривилась Лоренца. — Опять краситься, мазаться белилами? Тьфу! Надоело!

Калиостро с гневом обернулся к Маргадону:

— Это вы уже разболтали?

— Что вы, магистр? — испугался тот. — Я был нем как рыба…

— Лжете! И быть вам за это рыбой… Мерзкой скользкой рыбой на самом дне моря, в вечной темноте!

— Он не виноват, — засмеялась Лоренца. — Я научилась считывать мысли. Мы все понемногу овладеваем вашим искусством, Джузеппе… Однако еще одна мысль терзает мозг нашего Маргадоши: а на кой черт нам это надо?! Когда материализуешься в столице для какого-нибудь князя или маркиза, это можно понять… Но здесь, в провинции? Ни денег, ни славы!.. Неужели только для того, чтобы позабавить вашу русскую мадемуазель?

— Ты так думал?! — свирепо спросил Калиостро и схватил Маргадона за ворот. — Ты?!

— О нет! Магистр!.. Быть мне рыбой!.. — захрипел тот, но вдруг, вырвавшись и отбежав в сторону, крикнул: — Да! Чем бы это мне ни грозило: да! Это моя мысль!

— Так! — вздохнул Калиостро и обернулся к Жакобу. — И ваша тоже, Жакоб?

— Сэр, — невозмутимо ответил тот, — вы знаете: мои мысли всегда далеко-далеко… в будущем. Но, сказать откровенно, если в палате лордов мне зададут вопрос: зачем, принц, вы столько времени торчали под Смоленском? — я не буду знать, что ответить…

— Так! — снова повторил Калиостро, и в его голосе послышались металлические ноты. — Значит — бунт?! Меня предупреждали, что пребывание в России действует разлагающе на некрепкие умы, но я не полагал, что это касается близких мне людей… Ничтожества! Вы требуете отчета от меня, дарующего богатство и вечную жизнь? Жалкие комедианты! Я бы мог вас испепелить, превратить в прах! Тайным заклинанием я бы мог обратить вас в насекомых и поместить в прозрачную склянку, дабы видеть, как вы там прыгаете и бьетесь о стенки… Но я не стану тратить на вас магическую энергию! Вы сего недостойны! Я поступлю с вами проще: сдам в участок. Вас станут судить за кражу серебряных ложек и неоплаченные счета в трактире! А потом публично выпорют, как бродяг, и отправят в Сибирь убирать снег!

— Весь? — ужаснулся Маргадон.

— Весь! — ответил Калиостро. — Он повернулся к слугам спиной, давая понять, что разговор окончен.

Маргадон и Жакоб переглянулись и растворились в темноте.

Калиостро сел рядом с Лоренцей в бричку, тронул вожжи. Лошадка медленно пошла по дороге, освещенной белым светом луны. Лоренца глянула на магистра, ее взгляд потеплел, она склонила ему голову на плечо…

— Ты опять колдуешь любовь, Джузеппе? — тихо спросила Лоренца.

Калиостро молча кивнул.

— Ну и как?

— Поначалу все шло по плану. Мы виделись, она согласилась поехать со мной. А теперь…

— Что теперь? Неужели соперник?

— Соперник? — Калиостро засмеялся. — Желторотый птенец! Слюнявый мечтатель…

— Ого! Ты уже ревнуешь? Бедный Джузеппе, — засмеялась Лоренца.

Калиостро резко остановил бричку.

— Не смей меня жалеть! В этот раз все получится! Я уверен! Не может быть, чтоб человек, открывший философский камень, постигший тайну перехода энергий, не смог бы понять столь нехитрую механику. Сие несправедливо! Тогда нарушаются все законы материи!

— Не кричи, я рядом, — улыбнулась Лоренца.

— Я не для тебя кричу! — вновь крикнул Калиостро и поднял лицо к звездному небо. — И Тот, Кому я кричу сейчас, слышит меня! Несправедливо! Зачем было открывать тайны сложного, если неразрешимы загадки простого?!

— Бедный Джузеппе! — Лоренца погладила его по волосам. — Ты устал… Ты слишком долго живешь.

— Помоги мне, Лоренца! — страстно заговорил Калиостро. — Я на пороге величайшего открытия. Все лучшие умы мира вычерчивали формулу любви, и никому она не давалась. И только мне, кажется, суждено ее постичь… — Он достал бумагу, испещренную какими-то знаками и цифрами. — Смотри! Здесь все учтено… Знакомство… Тайное влечение… Ревность… Отчаяние… Все это подлежит моделированию. И если в конце вспыхнет огонь чувств, то значит, не Бог его зажег, а человек. И стало быть, мы равны…

— Вот ты с кем соревнуешься, — покачала головой Лоренца.

— Да! — торжественно произнес Калиостро. — Другие соперники мне неинтересны…

Лоренца взяла бумагу, с любопытством оглядела ее:

— А где же тут я?

— Ты X! Ты воздействуешь на соперника своими чарами, и тогда он отпадет… из числителя в знаменатель…

— Хорошо! Сделаю все что захочешь, — засмеялась Лоренца. — Воздействую, убью, лишь бы ты не страдал, Джузеппе. Однако хватит сверять расчеты… смотри, как здесь красиво! Луна, поле… Словно у нас в Сицилии, помнишь?…

— Да, — кивнул Калиостро. — Только не хватает моря…

— Верно, — согласилась Лоренца. — Море бы не помешало…

Они тихо заговорили по-итальянски, уже не ссорясь и не крича друг на друга, а покойно и мирно, как говорят родные люди на родном языке.

И тогда полилась музыка, и шум травы стал похож на шум морской волны.

А где-то в другом конце поля появилась телега. На телеге стояла многострадальная статуя, которую приказано было водрузить на место.

За телегой шли Степан и Фимка. Степан что-то негромко напевал, и эта русская песня сливалась с печальной итальянской мелодией…

Не мог уснуть в эту ночь и Алексей Федяшев. Сидя у раскрытого окна, при свече, он читал стихи.

В дверь тихо постучали. Вошла Федосья Ивановна в халате и ночном колпаке.

— Не спится, Алеша?

— Нет, тетушка… Готовлюсь. Вот послушайте, как великий пиит обращается к предмету сердца своего… — Алексей нараспев прочитал несколько строф. — Великолепно, не правда ли? Мне так самому никогда не изъясниться!

— Не нравится мне все это, Алеша, — вздохнула Федосья Ивановна.

— Как? Великий Петрарка и не нравится?!

— Бог с ним, с Петраркой, — отмахнулась Федосья Ивановна. — У него своя тетушка была, это ее заботы. А ты у меня один племянник, и я тебе так скажу: ежели ты человек, то и люби человека, а не мечту какую-то бесплотную, прости Господи! Да и что за особу тебе сей чародей сотворит?! Это ведь не вилку сглотнуть, Алеша!

— Ах, тетушка, не травите душу! — Федяшев вскочил и начал нервно расхаживать по комнате. — Я и сам теперь в опасении! Слышали, что граф сказал: энергетические связи нарушены… Только по мыслям моим сможет он идеал воссоздать. А мысли мои сейчас сплошной туман.

— Ну и откажись! Скажи — передумал.

— Неловко, тетушка. Сам кашу заварил, а теперь в кусты? Не по-мужски! Я вот что решил… Я во время материализации про Марию буду думать. Лицо ее буду вспоминать, глаза, руки…

— Час от часу не легче! — всплеснула руками Федосья Ивановна. Да что ж думать, когда все это рядом в натуральном виде ходит?

— Что ж вы такое говорите, тетушка? Сами же в детстве учили: на чужой каравай рот не разевай!

— Мало ли я глупостей говорю?! Да и потом, когда любят, разве советы слушают?!

— Что ж вы мне предлагаете, право?! — совершенно растерялся Алексей. — Отбить ее у графа?!

— А хоть бы и отбить, — спокойно сказала тетушка. — Ты, Алеша, все только готовенькое хочешь. Придумал, видишь, идеал, и подай ему на блюдечке. Чужой мечте чужие стишки читать — не велика доблесть. Небось твой Петрарка за свою Лауру еще как бился…

Федяшев, раскрыв рот, смотрел на Федосью Ивановну, а затем рассмеялся:

— А вы, тетушка, не так глупы, как казались!

— Благодарю покорно, — обиженно ответила тетушка. — У человека, Алеша, есть два ума. Один на виду, а другой, главный, глубоко спрятан. Его по пустякам тратить негоже. Одно тебе скажу: не любит Маша этого Калиостру. Как уж он ее в сети поймал, не знаю, а только страдает она.

— Она сама говорила вам об этом?

— Когда говорят, тогда и страданий нет. А когда молчат, да плачут, да по ночам на пруд бегают… Это добром не кончается!

— Что?! Какой пруд?! Вы видели, как она пошла на пруд ночью?!!

— Доктор видел, — сказала тетушка. — Он мне и сказал… А я сразу к тебе…

— Да как же? Да что же? — Федяшев даже задохнулся от возмущения. — Жизнь человеческая в опасности, а вы молчите?

— Где ж молчу? — снова обиделась Федосья Ивановна. — Я тебе о чем полчаса толкую?

— Ну, тетушка! — крикнул Федяшев. — Не знаю, как второй ум… А первый у вас совсем плох!.. — И стремглав выскочил из комнаты…

Начинало светать. Над тихим прудом поднимался белый пар. Запели птицы.

Мария подошла к самому краю воды, тронула ее босой ногой. Потом скинула платье, вошла в воду и поплыла к самой середине пруда, плавно разгребая зеленоватую воду руками. Скоро ее голова уже виднелась среди белых лилий, густо населявших пруд…

В этот момент в кустах раздался треск, и на берег, запыхавшись от бега, выскочил Федяшев.

— Мария! — крикнул он. — Я здесь! — И, не раздеваясь, прыгнул в воду…

Однако прыжок получился неудачным. Кто-то подставил ногу, Федяшев зацепился и смешно шлепнулся у самого берега в густую тину.

Он тут же вскочил и гневно оглянулся. На берегу стоял Калиостро и с улыбкой глядел на него.

— Вы, кажется, упали, Алексис?

— Я? Почему?… С чего вы взяли? — растерянно забормотал Федяшев и выбрался на берег. — А если и упал, так что?

— Ничего, — сухо ответил Калиостро. — Если упали, примите сочувствие, а коли за купающейся девушкой подсматривали, так сие не галантно.

— Как вы смеете? — вспыхнул Алексей. Он обернулся к пруду и увидел, что Мария спокойной плавает между лилий. — Я подумал — она тонет.

— А хоть бы и тонет? — усмехнулся Калиостро. — Вам-то что за печаль?! Вам о своем идеале надобно думать, а не на чужие засматриваться.

— Послушайте, граф! — сказал Федяшев, отряхиваясь и отжимая промокшую одежду. — Я… того… Всю ночь думал и решил… Я отказываюсь от материализации.

— То есть как? — нахмурил брови Калиостро.

— Передумал… Мое душевное состояние изменилось!

— Да вы что, сударь?! — зашипел Калиостро. — На базар пришли?! Я уже вступил во взаимодействие с силами магнетической субстанции. Я разбудил стихию, энергетический поток которой направлен на указанный предмет… А ну пошли! — Он схватил Федяшева за рукав и решительно потащил от пруда.

— Куда? Куда? — упирался Федяшев.

— Сами увидите! — зло сказал Калиостро, и поскольку был физически намного сильнее, то буквально проволок Федяшева сквозь кусты, по аллее парка, к месту, где некогда стояла злосчастная статуя.

Она и сейчас там стояла, только черты ее были не видны, поскольку сверху на нее накинули белое шелковое покрывало. Площадка перед статуей была очерчена магическими кругами и обнесена веревками. Здесь же была разбита небольшая палатка, служившая как бы магнетической лабораторией… В ней кипели какие-то колбы, курился оранжевый дым.

Возле палатки горел костер, у костра сидели Маргадон и Жакоб, размешивая в ведрах какую-то странную беловатую смесь.

— Глядите! — Калиостро указал на траву. — Вот знаки зодиака! Вот двадцать четыре кабалистических символа… Вот ключ. Врата. И семь сфер. Все уже дышит и приведено в действие. — Он взмахнул рукой, и оранжевый дым начал подниматься клубами вокруг статуи…

— Ах, несчастный я человек! — заплакал Федяшев. — Но что же делать, господин Калиостро?! Я не о ней теперь грежу. Я полюбил другую…

— Другую? — усмехнулся Калиостро. — Когда же вы успели… другую? Вы и видели-то ее всего два дня.

— Разве этого мало? Иногда и двух минут хватит… Одного взгляда… И все перевернется в душе! Вы же знаете, как это бывает!

— Не знаю, — холодно ответил Калиостро, — и знать не хочу! Все это мальчишество и воспаленный бред. Вы получите то, что желали… Согласно намеченным контурам…

— К черту! — неожиданно закричал Федяшев. — К черту контуры! Я их уже ненавижу! И если вы не можете остановить таинство, я сам разрушу это каменное изваяние!

Он оттолкнул Калиостро, бросился к костру, схватил огромное тлеющее полено и побежал к статуе…

Оторопевшие Маргадон и Жакоб вскочили. Раздался пронзительный женский визг. Покрывало дрогнуло, «статуя» присела от страха и вытянула вперед руки, как бы защищаясь от удара.

Федяшев обмер и выронил полено. От земли поднялось облако оранжевого дыма…

— Обман… — прошептал Федяшев. — Что же это, Господи? Да вы, сударь, обманщик и злодей! Я убью вас!

— Это вызов? — улыбнулся Калиостро…

В кузнице Степана пылал горн. Степан орудовал огромным молотом, дубася раскаленный кусок железа. По всему полу кузницы была разбросала разломанная карета: колеса, двери, поручни.

В дверь постучали. Вошел Жакоб.

— Здравствуйте, сэр! — учтиво сказал он.

— Здравия желаем! — ответил Степан, с интересом разглядывая гостя.

— Мой патрон, мистер Калиостро, интересуется: будет ли готова карета?

— Обязательно, ваше превосходительство. — Через неделю — как новенькая…

— А к завтрашнему дню?

— К завтрашнему — никак. Тут ось полетела, да спицы менять…

Жакоб с интересом оглядел разобранную карету:

— Простите мое любопытство, сэр, но, насколько я понимаю, вы к спицам пробираетесь через крышу?

— Так точно! — сказал Степан. — Так оно… сподручней. «Лабор ест этиам ипсе волюптас», что означает: «Труд — уже сам по себе есть наслаждение!»

Жакоб царственно кивнул:

— Я рад, что вы, сэр, изучаете латынь во время работы. Это достойный пример! Если б я был принцем, я бы вас повесил в назидание другим… Благодарю за интересную беседу! — Жакоб кивнул и удалился.

Степан крякнул от досады и со всего маху грохнул молотом по раскаленному железу…

Стрелялись днем в лесу, на небольшой полянке среди берез. Маргадон подал каждому по пистолету, противники разошлись на несколько шагов, потом начали сближаться…

Лицо Калиостро выражало бесстрастность и равнодушие.

Федяшев был взволнован.

Так они сближались до тех пор, пока не подошли друг к другу вплотную. Это их озадачило. Они помолчали, и Калиостро спросил:

— Что ж вы медлите, сударь?

— Вы — гость, — угрюмо ответил Федяшев. — Вам положено стрелять первым.

— У нас, сударь, дуэль, а не светский раут, — возразил Калиостро. — Повторим еще раз, и извольте стрелять, ежели вы не трус.

— Я не трус! — воскликнул Федяшев, поднял пистолет и выстрелил в воздух. — Не трус… — тихо повторил он, — но и не подлец. Пока вы в моем доме, я не могу причинить вам вреда.

— Но мы в лесу…

— И лес мой… — вздохнул Федяшев.

— Что же нам, за тысячу верст отъезжать, что ли? — удивился Калиостро.

— Жуткие нравы! — произнес Маргадон. — Уж где только не дуэлировали… и во Франции… и в Голландии… Быстро и четко, как принято у цивилизованных людей: рраз — и наповал!

— Коли вы своим оружием, милостивый государь, выбрали благородство, — насмешливо произнес Калиостро, — то я им тоже владею. Подозреваю, что у меня и рука тверже и глаз верней.

Он повернулся к Маргадону. Тот привычным жестом поставил себе на макушку яблоко. Калиостро выстрелил, яблоко разлетелось на куски…

— Уравняем шансы! — улыбнулся Калиостро, взял из рук Федяшева пистолет и вместе со своим протянул Маргадону. — Ну-ка заряди только один!

Маргадон исполнил приказание, затем ловко перетасовал пистолеты, протянул их Федяшеву.

— Прошу! — улыбнулся Калиостро. — Сама судьба станет нашим арбитром. Надеюсь, застрелиться в присутствии гостя не противоречит вашим обычаям?

Федяшев глянул на Калиостро исподлобья, затем нерешительно потянулся к оружию…

— Страшно? — спросил Калиостро.

— Страшно! — признался Федяшев и взял один из пистолетов. — Тетушке, граф, ничего не говорите про дуэль. Просто скажите: дематериализовался Алеша, мол, и все! И Марии… — Он вдруг улыбнулся. — А вообще, граф, я вам благодарен. Обещали явить мне мою мечту и явили… За нее и жизнь отдать не жалко. Прощайте, мечта моя, Мария Ивановна! — Он зажмурил глаза, приставил пистолет к сердцу, нажал курок.

Раздался сухой щелчок.

У Федяшева вырвался непроизвольный вздох облегчения, и он открыл глаза.

— Поздравляю, — сухо произнес Калиостро и потянулся к футляру.

— Полно, граф, — Федяшев попытался остановить его. — Ну погорячились, и будет!.. Я вас прощаю… Ничья!

— Пусть Бог прощает, сударь, это его забота, — твердо произнес Калиостро. — Мой выстрел! Извольте не мешать! — Он попятился и стал медленно подносить дуло к виску.

— Остановитесь! — вдруг произнес чей-то громкий голос. Калиостро обернулся. Мария стояла в нескольких шагах

— Не делайте этого, — тихо попросила она и посмотрела на Калиостро глазами, полными слез. — Я люблю вас… правда! Ваш опыт удался, я полюбила вас и готова ехать с вами хоть на край света. Вы, граф, умный… нежный… а главное — несчастный. Вы без меня пропадете.

Федяшев хотел что-то сказать, но Мария опередила его.

— Такова судьба, Лешенька, — улыбнулась она ему сквозь слезы. — Будем страдать. Страданиями душа совершенствуется. Папенька говорит: «Одни радости вкушать недостойно…»

— Да пропади он пропадом, ваш папенька с его советами! — в сердцах воскликнул Федяшев. — Без вас мне и жить незачем!

Резким движением он выхватил из рук Калиостро пистолет и, отскочив в сторону, приставил его к сердцу:

— Прощайте, госпожа Калиостро! Мария в ужасе вскрикнула.

Федяшев нажал курок, однако выстрела не последовало. В пистолете что-то зашипело, и из него тоненькой струйкой вяло пополз дымок. Потрясенный Федяшев поднял шипящий пистолет к своему носу, потом перевел взгляд на смущенного Маргадона.

— Мерзавец! Хоть один-то надо было зарядить! — И Федяшев что есть силы швырнул пистолет в Маргадона, который вовремя успел пригнуться. Пистолет ударился о ствол дерева и упал на землю. — Бесчестный человек!

— Кабы я был честным, — отозвался Маргадон, — столько бы народу полегло, ужас!

Калиостро поднял пистолет, задумчиво осмотрел его, потом, направив дуло вверх, спустил курок. Раздался выстрел. Калиостро прицелился в ближайшую березу и вновь спустил курок…

Снова грохнул выстрел, посыпалась опаленная кора…

Федяшев и Мария изумленно смотрели на это чудо.

— Вот как? — улыбнулся Калиостро и посмотрел на небо. — Значит, ты все-таки решил меня проверить? Думаешь, Калиостро страшно умереть? Да ничуть… Все равно умерли чувства и желания… Остался только разум… Разум, который Ты мне дал и который рвется взаперти. Что ж, забери и его…

Калиостро приставил дуло к виску и стал медленно отступать в глубь леса. Лицо его сделалось бледным и страшным…

Федяшев, Мария и даже Маргадон с ужасом наблюдали за ним.

Неожиданно за спиной Калиостро раздалось вежливое покашливание. Он резко обернулся.

Перед ним стоял доктор.

— У нас в уезде был аналогичный случай, — невозмутимо произнес доктор. — Вам, граф, напоследок это будет весьма интересно. Стрелялся, стало быть, некий помещик Кузякин…

Калиостро безумным взором оглядел доктора, пробормотал:

— Это невыносимо… — И спустил курок.

Из пистолета вырвался сноп огня и дыма…

Когда дым рассеялся, стал виден двор усадьбы, по которому, весело щебеча, бежала маленькая русоголовая девочка. Она подбежала к окну барского дома, встала на цыпочки, заглянула в окно. Здесь же собрались группа любопытных детей и местный художник Загосин с мольбертом и небольшим холстом, натянутым на раму…

Калиостро почувствовал на себе любопытные взгляды, покосился в сторону окна. Плотно перебинтованая голова его покоилась на подушке. Сверху бинтов был кем-то напялен ночной колпак. Выглядел магистр довольно жалко и беспомощно.

— Ну вот, — раздался скрипучий голос доктора, сидевшего рядом у постели, — так я дорасскажу… Стрелялся, стало быть, у нас некий помещик Кузякин. Приставил пистолет ко лбу, стрельнул — осечка! Стрельнул другой раз — осечка! Э, думает, видно не судьба! И точно! Продал пистолет, а он у него дорогой был, с каменьями… Продал пистолет и на радостях напился… а уж потом спьяну в сугроб упал да замерз…

Калиостро с ужасом посмотрел на доктора.

— Это он к тому говорит, — пояснила Федосья Ивановна, — что каждому свой час установлен и торопить не надо!

— Абсолютно верно, — кивнул доктор, приставив деревянную трубку к груди Калиостро, — тем более что организм ваш, батенька, совсем расстроен неправильным образом жизни… Дышите!.. Печень вялая, сердечко шалит… — Он отложил трубку. — Как вы с ним две тыщи лет протянули, не пойму! Кончать надо с хиромантией, дружок! Пальцем искрить, вилки глотать в нашем возрасте уже не годится. И с барышнями поаккуратней! Мраморные они, не мраморные — наше дело сторона! Сиди на солнышке, грейся!

— Травами бы хорошо подлечиться, — добавила тетушка. — Отвар ромашки, мяты… У вас в Италии мята есть?

— Ну откуда в Италии мята? — возразил доктор. — Видел я их Италию на карте, сапог сапогом, и все!

В дверь заглянула смущенная Мария.

— А вот и Галатея наша, — радостно объявила Федосья Ивановна. — Подойди к магистру, не бойся…

Мария потянула за собой упирающегося Федяшева.

— Вы же обещали, Алеша, — шепотом укорила она его.

— Мы, граф, — пояснила Федосья Ивановна, — соседям-то сказали, что материализация состоялась. Да-с! Вчистую! Вот, мол, было изваяние, а теперь стала Мария Ивановна. Многие верят.

— Ему плохо? — спросила Мария, приблизившись и держа за руку Федяшева.

— Ему хорошо, — ответил доктор. — Живым все хорошо… Пуля-то, слава Богу, только кожу задела. Рука у вас, граф, выходит, умней головы… Та говорит: «Стреляй в меня», а эта не хочет.

— Куда едет Маргадон? — вдруг тихо спросил Калиостро.

— Я его в город послала, — Федосья Ивановна выглянула в окошко. — Говорят, какой-то штабс-капитан вас разыскивает. От князя Потемкина…

В это время Маргадон выходил из дома с дорожным баулом. Конюх держал под уздцы оседланного коня.

— Маргадон! — тихо позвал Калиостро. Маргадон вздрогнул, обернулся в сторону дома.

Мария незаметно подтолкнула Федяшева, и он тотчас произнес:

— Граф, я прошу вас погостить у нас еще несколько дней. В воскресенье помолвка. Я сделал Марии Ивановне предложение…

— Да погодите вы, — сказала Мария. — Я же сказала: без папеньки решиться не могу.

— Помогите нам, граф! — взмолился Федяшев. — На вас одна надежда… Мария Ивановна говорит: у вас с ним астральная связь. Спросите его благословения, умоляю!

— Ах, Алеша! — возмутилась Мария. — Ну до того ли сейчас господину Калиостро?

Все посмотрели на магистра.

Калиостро закрыл на мгновение глаза, напрягся, потом твердо произнес:

— Папенька согласен. — После этого он тихо попросил: — Теперь уйдите!

Все быстро проследовали к двери, где возник встревоженный Маргадон.

— Ты хотел бросить хозяина? — спросил Калиостро.

— Я подумал: хозяин умер. — Маргадон не спеша оглядел комнату. — А мертвым слуги не нужны… Вы всегда играли чужими жизнями, но не собственной. Вы изменили своему призванию! За вами гонятся, а вы лежите в халате и предаетесь мечтам.

— Ты думаешь, что мое призвание — уходить от погони?

— Конечно. Потому что, когда уходишь от погони, ни о чем другом уже не думаешь.

— Ты рассуждаешь как мыслящий человек, — кивнул Калиостро. — Карета готова?

— Конечно, нет.

— Тогда едем! — Калиостро резким движением сбросил одеяло. Как ни странно, под одеялом он лежал в дорожном костюме и сапогах со шпорами.

Он поднялся, сбросил колпак и повязку. Под повязкой оказалась совершенно седая голова. Рана в правой стороне лба зарубцевалась.

— Браво, магистр! — радостно произнес Маргадон. — Теперь я узнаю вас!

Калиостро выглянул в окно: от синеющего вдалеке леса через огромное поле медленно двигалась карета в сопровождении четырех вооруженных всадников.

Калиостро переглянулся с Маргадоном и тихо позвал:

— Жакоб!

Жакоб вздрогнул, поднял голову:

— Я здесь, сэр!

…Он лежал на сеновале, обнявшись с Фимкой. Фимка тоже вскочила, стала поспешно застегивать блузку…

— Мне пора, леди! — сурово произнес Жакоб.

— Но, синьор, но! — запричитала Фимка по-итальянски. — Аморе… — сверкнула глазами, как учил Степан, потом запричитала уже по-русски: — Жакобушка! Останься, сокол. Я тебе ребеночка рожу, заживем, как люди.

— Я вернусь! — тихо произнес Жакоб. — Вернусь… принцем.

— А сейчас ты кто? — заголосила Фимка. — Ты и есть принц, Жакобушка!

На глазах Жакоба навернулись слезы, но неведомая сила рванула его и вынесла прочь…

Во дворе Степан держал под уздцы лошадей, запряженных в карету. В карете сидели Лоренца и Маргадон. Жакоб прыгнул на козлы, свистнул. Карета объехала дом, остановившись с тыльной стороны, напротив окна спальни Калиостро.

К Степану подбежал негодующий Федяшев:

— Куда они? Зачем? Почему карету починил, бездельник?

— Бес попутал, — сокрушенно вздохнул Степан. — Прости, барин. Уж так старался, так старался… А вечор с кумом посидел, выпил и… спьяну за час все собрал… «Хомо сум, эвон сум» — «Ничто человеческое нам не чуждо»!

В этот момент во двор усадьбы въехала карета и четверо вооруженных всадников. Из кареты выпрыгнул офицер, направился к Федяшеву:

— Где господин Калиостро, господа? Имею предписание на его арест…

Калиостро распахнул окно, легко перепрыгнул через подоконник.

Маргадон услужливо распахнул дверь кареты. Через секунду они уже ехали усадебным парком.

Калиостро угрюмо смотрел через стекло. Все напряженно молчали.

— Стоп! — вдруг тихо произнес Калиостро.

Карета резко остановилась. Калиостро вышел, сопровождаемый недоуменными взглядами попутчиков, быстро прошел по садовой дорожке и остановился у мраморного постамента, на котором когда-то стояла злосчастная скульптура. Сама скульптура лежала здесь же, неподалеку, привалившись затылком к пеньку… Калиостро в задумчивости подошел к ней, тронул рукой. Сзади зашевелились кусты. Калиостро резко обернулся и увидел маленькую русоволосую девочку.

— Дедушка Калиостро, — тихо сказала она, — а вы правда мою бабушку оживлять будете?

— Ты кто? — спросил Калиостро.

— Прасковья Тулупова…

Калиостро вздрогнул, потом вдруг широко и весело улыбнулся, поднял девочку на руки.

— Магистр! — не выдержал Маргадон, выглянув из кареты. — Магистр!..

Калиостро даже не повернул головы в его сторону.

Из кустов появился запыхавшийся художник Загосин.

— Ваше сиятельство, — пробормотал он, явно стесняясь, — будучи местным жителем и имея пристрастие к живописи, покорнейше бы просил оказать честь и позволить написать ваш портрет… Ежели бы у вас выдалось время. Разумеется, не сейчас…

— Отчего ж не сейчас? — пожал плечами Калиостро.

— Благодарю! Сердечно благодарю! — разволновался Загосин, не веря в такую удачу. Он стал поспешно устанавливать мольберт, смешивать краски.

Калиостро водрузил девочку на пьедестал, сам присел рядом.

Маргадон печально посмотрел на хозяина, закрыл дверь кареты. Карета тронулась и поехала прочь по дороге…

Со стороны усадьбы появилась толпа людей, сопровождаемая офицером и солдатами. Увидев Калиостро и художника, толпа нерешительно остановилась. Офицер подошел к Калиостро, отдал честь, что-то тихо сказал ему. Калиостро умиротворенно кивнул, что-то тихо ответил, сделал знак офицеру, приглашая присесть рядом. Офицер, подумав, согласился.

Постепенно все жители усадьбы, включая Федяшева, Марию, тетушку, Степана и Фимку, обступили Калиостро и пьедестал, на котором улыбалась крохотная Прасковья Тулупова.

Счастливый художник вдохновенно наносил их лица на холст.

Неторопливый доктор, стоявший чуть поодаль, вдруг повернулся неизвестно к кому и произнес:

— В тысяча семьсот девяносто первом году Джузеппе Калиостро вернулся на родину в Рим, где неожиданно сдался в руки правосудия. Суд приговорил его к пожизненному заключению. Лоренца навещала его. Незадолго до его смерти она передала ему рисунок неизвестного художника, присланный из России. Кто был изображен на сем рисунке и что означали эти люди в судьбе великого магистра, историкам так и не удалось установить.

Сообщив эту информацию, доктор поспешил к сгрудившимся землякам и занял, как и положено, одно из центральных мест.

Лица людей обрели графическую четкость, затем растаяли ненужные детали, придавая полотну условность старинного рисунка, по которому медленно поплыли титры…

Конец

Дом, который построил Свифт

Идет съемка фильма, и этого не скрывают. Шум голосов, отдельные команды, звуки настраиваемых инструментов. Рука художника рисует на полотне шутливый портрет человека в старинном парике.

— Кто это? — спросил чей-то женский голос.

— Свифт!

— Свифт? — растерянно засмеялись. — Не похож!

— Похож! — категорически заявил режиссер. — Нам не нужно портретного сходства. У нас не биографический фильм. Музыка!

Вступила музыкальная увертюра. Сквозь портрет стала видна старинная карета, в которой сидел человек в дорожном камзоле, шляпе…

— Поехал, доктор!

Карета тронулась. Доктор занялся завтраком: почистил крутое яйцо, съел.

— Едет! — комментирует режиссер. — Оглядывается по сторонам. Колокол!!

Печально зазвонил колокол.

— Дублин! — скомандовал режиссер…

Возникла дублинская площадь перед собором Святого Патрика. Звук колокола усилился. Несколько горожан остановились перед собором, опустили головы, мужчины сняли шляпы.

Доктор Симпсон (так звали человека в дорожном камзоле) выглянул из кареты, недоуменно осмотрел печально стоявших людей.

— Эй, господа, скажите, что случилось? — спросил он, обращаясь ко всем сразу. — По ком вдруг колокол печально зазвонил? Кто умер?

— Умер Свифт, — вздохнул один из горожан.

— Кто?

— Мистер Свифт. Декан собора Святого Патрика, — пояснил он и печально продолжил: — Заступник наш и добрый покровитель обиженных, убогих и несчастных.

— Как жаль… Когда случилось это? — спросил доктор, выйдя из кареты.

— Сегодня, как обычно, в пять часов, — сказал горожанин.

— Что значит «как обычно»?

— Как обычно, — невозмутимо сказал горожанин.

— Ты думаешь, болван, что говоришь?! — закричал доктор. Его тронула за рукав горожанка:

— Ах, сударь, вы издалека, наверное?

Не знаете характера декана. Он очень пунктуальный человек Во всем порядок любит, аккуратность, И если переходит в мир иной, То ровно в пять, хоть проверяй часы…

— Так жив он? — совсем растерялся доктор.

— Кто? — Горожане тупо смотрят на него.

— Декан!

— Как жив, когда вам говорят, что умер, — заговорили горожане наперебой. — Уж и в газетах было извещенье. И колокол собора затрезвонил… Да вот он сам идет…

— Кто?!

— Свифт. Хоть у него спросите…

Раздались громкие аплодисменты. Сопровождаемый пестрой свитой шутов и юродивых от здания собора показался высокий человек в черной сутане с белым пятном четырехугольного жабо. Глаза его закрывала черная повязка.

Доктор с изумлением наблюдал за ним:

— Он слеп?

— Напротив, сэр! — зашептал один из горожан. — Декан прекрасно видит… Но часто видит все наоборот. Поэтому он и прикрыл глаза, чтоб взглядом никого не беспокоить.

Горожанин засмеялся. Доктор сделал несколько решительных шагов к Свифту. Свифт остановился, за ним вся свита.

— Простите, мистер Свифт! Я доктор Симпсон. К вам сюда направлен из Лондона. По просьбе Опекунского совета. Чтоб, оказав вам помощь и леченье, избавить от душевного недуга. И вдруг мне эти люди говорят, что вы… простите…

Свифт снял повязку, открылись его глаза — веселые и печальные одновременно. Глаза эти стали рассматривать доктора в упор. Доктор чуть отступил:

— …что вы… простите… умерли!

Свифт кивнул, как бы подтверждая случившееся. Толпа засмеялась, Доктор остался серьезным:

— Но, извините, сэр, все это — бред! Навязчивая глупая идея, которую мы мигом излечим. — Он полез в карман, достал бумагу. — Вот письмо, подтверждающее мои полномочия. Здесь подпись губернатора, сэра Уолпа.

Свифт взял протянутое письмо. Сложил его раз, другой. Загнул конец. Получился симпатичный бумажный голубь. Свифт посмотрел в небо и, размахнувшись, направил голубя к облакам.

Голубь взлетел и начал совершать круги над площадью.

Из толпы вылез карлик, вынул огромный пистолет, прицелился, пальнул. Крылья голубя раскрасились оранжевыми языками пламени. Все восторженно зааплодировали…

Свифт еще раз глянул на разгневанное лицо доктора, надел на глаза повязку и пошел прочь, сопровождаемый свитой. Оставшиеся на площади горожане обступили доктора. Доктор неприязненно озирался.

— Послушайте, кто вы такие?

— Мы — гости сэра Свифта! — зашумели горожане. — Нас в дом его любезно пригласили, чтоб вместе с ним его же помянуть…

Доктор усмехнулся:

— Ах, вот как? Значит, вы безумны тоже?

— Конечно, сударь! — согласились горожане. — Вы-то разве нет?

Доктор не успел ответить. Грохотнул гром, и с неба хлынул обильный дождь.

Безумные горожане обрадованно запрыгали, затанцевали, подставляя лица струйкам дождевой воды и как бы приглашая доктора присоединиться к их танцу.

— Подите прочь! — пробормотал доктор и, расталкивая прыгающих горожан, поспешил к карете.

Скоро карета уже стремительно неслась по улицам Дублина навстречу титрам фильма, спускавшимся с небес на землю…

Часть первая

1. ГОСТИ ДОМА СВИФТА

Неожиданно громовой раскат закончился звоном разбитого стекла. Камень, брошенный с улицы, влетел в одну из комнат большого дома, принадлежащего Джонатану Свифту. Любопытные лица прильнули к стеклам, но тут же со смехом отпрянули, — в комнате появился дворецкий Патрик, мужчина средних лет с бесстрастным лицом. Бросив негодующий взгляд на окна, он взял веник и совок, начал сметать осколки стекла.

Следом за ним в комнату вошла домоправительница Ванесса. Подойдя к бюро, достала оттуда журнал, перо…

— «Пятое октября. В доме Джонатана Свифта разбито оконное стекло», записала она.

— Осмелюсь добавить: четвертое за неделю, — сказал Патрик.

— «…Четвертое за неделю…» Как вы думаете, Патрик, кто это мог сделать?

— Наверное, йеху… Или кто-то из гостей.

— В доме много гостей? — спросила Ванесса.

— Как обычно, — пожал плечами Патрик.

— Кто именно?

— Я не всех знаю… Великан Глюм… Потом этот человек с летающего острова… Лошади…

— Гуигнгнмы, — поправила Ванесса, тщательно произнося это сложное слово. — Гу-игн-гнмы… Я же объясняла.

— Да. Да. Гу-инг-мы, — повторил Патрик. — Потом этот, который живет вечно…

— Мистер Некто?

Патрик равнодушно посмотрел на нее, потом скосил глаз в сторону окна: похоже, кто-то подглядывал за ними. Патрик перевел взгляд на Ванессу:

— И лилипуты, мисс! Под ногами все время шмыгают лилипуты. Очень мешают работать!

— Направляйте всех гостей в сад! — сказала Ванесса, отложила перо и двинулась к выходу.

— Очень мешают работать! — сказал Патрик и кивнул в сторону окон, где появились чьи-то любопытные глаза. Появились и исчезли. — А ведь у лакеев тоже есть нервы!

— Я это помню, Патрик, — холодно ответила Ванесса, — особенно когда плачу вам жалованье…

Она вышла. Патрик проводил ее недобрым взглядом, затем стал готовить чай: выкатил столик, зажег спиртовку.

В этот момент в одной из дверей появилась странная фигура в довольно нелепом одеянии: черный английский котелок, сюртук, внизу что-то среднее между юбкой и туникой. На ногах были надеты древнегреческие сандалии.

— Добрый вечер, Патрик! — произнес он, застенчиво улыбаясь. — Я — Некто.

— Не смею спорить, сэр, — сказал Патрик довольно равнодушно. — Всех гостей Просили пройти в сад.

— А может быть, сейчас утро? — доверчиво спросил Некто.

— Вполне может быть, сэр. — Патрик начал теснить гостя к дверям.

— А число? — упирался Некто. — Какое число?

— Пятое октября.

— А год?

— Вы спрашивали об этом уже утром.

— Да? Не помню. А утром какой был год?

— Тысяча семьсот сорок пятый!

— До рождества Христова или после?

Патрик, явно потеряв терпение, подошел к Некто, вытолкнул его в одну из дверей. Через секунду Некто появился из другой двери. В третью дверь сильно постучали. Патрик открыл дверь и увидел два огромных башмака.

— Ланцелот! — раздался чей-то крик сверху. Патрик посмотрел наверх и увидел в окне чью-то голову. — Ланцелот!

Патрик вздохнул, пошел вверх по лестнице:

— Так и будем стучать целый день, сэр?

— Мне нужен рыцарь Ланцелот! — сказала голова на третьем этаже и сердито топнула башмаком на первом. — Где Ланцелот?!

— Не знаю! — проворчал Патрик, задернул штору наверху, захлопнул дверь внизу.

— Ланцелот? — удивился Некто, все еще стоявший, к неудовольствию Патрика, в комнате. — Откуда Ланцелот? Разве мы в средневековье, Патрик?

— Вполне может быть, сэр! — проскрежетал зубами Патрик. — вы сами уйдете, сэр, или вам помочь?

Некто заискивающе улыбнулся:

— Не сердитесь на меня, господин дворецкий. Я всего лишь пытаюсь сориентироваться во времени. Когда человек живет на земле вечно, как я, время спрессовывается в голове и года наслаиваются друг на друга. Иногда я просто не могу понять, в каком я тысячелетии. Где мы сейчас, Патрик?

Патрик старался сдержать гнев:

— Сэр, я разливаю чай! Нельзя приставать с такими идиотскими вопросами к людям, у которых в руках кипяток.

— С кем же мне поговорить?

Патрик взял Некто за руку, подвел к окну:

— Видите — растет дуб? Вон тот, огромный… Прекрасный собеседник для вас: ему тоже лет пятьсот.

— Уже пятьсот? Боже! Я ведь помню его еще желудем. Эта реплика возымела свое действие — чайник упал, ошпарив Патрику ногу.

— Чай испорчен, сэр! — сказал Патрик, всем своим видом давая понять, что страдает только из-за испорченного чая. После этого он взял брезгливо Некто за шиворот и вытолкнул за дверь. Подошел к окнам и задернул шторы. Потом оглянулся назад и увидел в дверях человека в дорожном камзоле.

— Я доктор Симпсон! — сказал вошедший.

— А на тебя, мерзавец; сил уже не осталось! — проскрежетал Патрик, схватил вошедшего за шиворот и потащил к выходу. Доктор отчаянно сопротивлялся…

Через секунду доктор кубарем скатился со ступенек дома. Еще через секунду над ним склонилось участливое лицо Патрика.

— Простите, сэр, как, вы сказали, вас зовут?

— Доктор Симпсон. Психиатр.

— О! — лицо Патрика осветила приветливая улыбка. — Очень рад! Меня предупредили, что вы должны приехать.

— И поэтому меня спустили с лестницы?

— Приношу свои извинения, сэр. Но ведь и у лакеев есть нервы, не так ли? — Стряхивая пыль с камзола гостя, Патрик вежливо ввел его в дом.

— Что это все значит? — недовольно спросил доктор.

— Сумасшедший дом! — ответил Патрик. — Обыкновенный сумасшедший дом…

— Я в этом не уверен. — Доктор оглядывался. За окном мелькнули хихикающие рожи. — У меня есть опыт работы в подобных заведениях, но здесь все выглядит иначе. Эти люди не похожи на больных.

Патрик обрадовался этим словам:

— И у меня такое же подозрение… Жулики, сэр! Жулики и проходимцы!

— Зачем пустили?

— Таков приказ декана. Его последняя воля! — Заметив недоумение на лице гостя, Патрик начал поспешно пояснять: — Видите ли, сэр, когда наш дорогой хозяин в последний раз умер, он огласил такое завещание: «Дом и все средства передаются в пользу безумных». Слыханное ли дело?! Кто сейчас нормален? И, разумеется, со всей Ирландии в этот дом двинулись дармоеды: великаны, гуингмы, какие-то «летающие острова»… И самое страшное — лилипуты!

— Кто?! — Доктор изучающе разглядывал Патрика.

— Лилипуты, сэр! По всему дому шмыгают лилипуты… Шмыг! Шмыг! — Он хлопнул в ладоши, под столом что-то пискнуло и зашуршало. — О, видели! Мы ходим, как цапли по болоту, боимся наступить. А ведь и у лакеев есть нервы, не так ли?

Доктор решительно подошел к Патрику, заглянул ему прямо в зрачки:

— Я наведу здесь порядок!

Патрик печально посмотрел на доктора:

— Сколько вам лет, сэр?

— Тридцать. Какое это имеет значение?

— Предыдущему доктору тоже было тридцать, — вздохнул Патрик. — Ушел от нас — семидесяти. А проработал всего неделю…

Доктор еще раз внимательно посмотрел на Патрика, по его бесстрастному лицу было невозможно определить, шутит он или нет.

— Где-то в глубине дома раздался звон колокольчика. В глубине коридора показались Свифт и Ванесса.

— Прикажете доложить? — тихо спросил Патрик.

— Нет. Я бы хотел сначала понаблюдать… — Доктор склонился к уху Патрика, что-то прошептал

Патрик понимающе кивнул, щелкнул по-военному каблуками:

— Браво, сэр! Такой человек здесь необходим!

Он подошел к большому книжному шкафу, распахнул дверь, приглашая в шкаф доктора.

Доктор секунду поразмышлял, затем нырнул в шкаф. Патрик поспешно закрыл дверь…

…Сквозь стеклянную дверь книжного шкафа доктору был виден стол, за который сел Свифт. Вокруг него суетился Патрик, пододвигая кресло, повязывая хозяину салфетку, наливая чай. Лицо декана было абсолютно безучастно.

Доктор прислушался к разговору Ванессы и Патрика.

Ванесса. Доктор еще не появлялся?

Патрик. Появлялся, мисс Ванесса… Я хотел доложить, но доктор не позволил. Он сказал, что вначале хочет здесь осмотреться…

Ванесса (недовольно). Что это значит, Патрик? Вы обязаны выполнять мои распоряжения.

Патрик. Я объяснял это доктору, мисс. Но он сказал, что в присутствии доктора распоряжения медсестры теряют силу.

Ванесса. Вот даже как? Интересно… А как вы его вообще нашли, Патрик? Вам не показалось, что у нового доктора глуповатое лицо?

Патрик (растерянно). Я бы этого не сказал.

Ванесса. Глуповатое и самодовольное. Во всяком случае, так говорят все, кто его видел. Вот и у декана такое же мнение. Не правда ли, ваше преподобие?

Свифт безучастен.

Совершенно с вами согласна… Впрочем, раз эта кандидатура одобрена Опекунским советом и губернатором, от нее многого ждать не приходится. Не правда ли, господин декан? Свифт безучастен.

Очень остроумно подметили, сэр. Очень… (Улыбается). И в этом я с вами согласна!

Патрик (нарочито громко). Осмелюсь заметить, господин декан, что лично на меня новый доктор произвел хорошее впечатление. Уверенный взгляд, волевое лицо… Надеюсь, и слух хороший…

Ванесса (сухо). Мы учтем ваше мнение, Патрик. Ступайте!

Патрик. Слушаюсь! (Сделал несколько шагов, но тут же споткнулся, словно боясь наступить на что-то невидимое). Кыш! Шмыгают тут, проклятые! Ну, ничего! Недолго вам осталось! (Уходит).

Ванесса (Свифту). Если не возражаете, сэр, я могла бы во время чая ознакомить вас с сегодняшней почтой. (Взяла поднос с письмами и газетами). Здесь в основном отклики на очередную кончину. Все газеты признают, что поминание в этом году проходит особо бурно. По всей Ирландии манифестации. В Дублине отмечались уличные беспорядки. В связи с этим, выступая в парламенте, депутат Орнэрри заявил: «До каких пор декан Свифт будет издеваться над Британией?» Он даже выдвинул законопроект, запрещающий вам умирать. (Улыбнулась). Законопроект провалился. Представитель оппозиции заявил, что Англия — демократическая страна, и если в ней нельзя свободно жить, то умирать каждый может, когда ему вздумается! (Улыбнулась). Замечание в вашем духе, сэр, не правда ли? Письмо из Франции. Один из ваших поклонников передает отзыв Вольтера на ваше творчество: «Свифт — крупнейший сатирик нашего века, но сатира для него не просто жанр, а трагическая необходимость идейного неучастия в современности». Каково ваше мнение, сэр?

Свифт внимательно разглядывал чашку, в которой был налит чай. Вдруг его лицо исказила гримаса боли. Он резко сжал ладонями виски…

Наблюдавший за ним доктор услышал странный шум, напоминавший шум толпы, отдельные резкие голоса, выкрики, свист… Шум усиливался. Стали слышны отдельные слова: «Позор!» «Этот человек позорит Британию!», «Да прекратится это когда-нибудь?» Снова свист. Затем строгий голос спросил: «А почему этот человек до сих пор жив?» Кто-то подобострастно ответил: «Он репетирует свою смерть, ваше превосходительство!» Снова заревела толпа. Потом голос ребенка произнес: «Мама, дай мне эту книгу!» Женский голос нежно ответил: «Не прикасайся к ней, мой мальчик! Это ужасная книга, написанная ужасным человеком в ужасное время»…

Свифт разжал ладони, сжимавшие виски. Голоса стали стихать. Зазвучал нежный женский голос, напевавший какую-то песенку.

В открытом окне комнаты появилась женщина с безумными глазами. В руках она держала букетик полевых цветов.

Заметив ее, Ванесса помрачнела, подошла к окну:

— Мисс Джонсон, декан сейчас занят. Будьте добры, пройдите в сад.

— Добрый день, сестра, — с улыбкой ответила мисс Джонсон. — Я принесла ему цветы.

— Цветов в доме более чем достаточно!

— Это полевые! — сказала мисс Джонсон и улыбнулась. — Декан любит полевые… — Она поставила цветы в вазочку. — И еще пудинг. Его любимый пудинг с яблоками…

— Декан не ест пудинг с яблоками! — строго сказала Ванесса, пытаясь задернуть штору. — Уверяю вас, я не хуже знаю, что любит декан! — Она задергивала шторы, мисс Джонсон тянула их обратно. — Вы порвете шторы, мисс Джонсон!!

— Я сошью вам новые, сестра! — сказала мисс Джонсон. — Голубые в горошек. Они создают радостное настроение!

— Меня не интересует ваш мещанский вкус, мисс Джонсон! — сердито крикнула Ванесса. — Пройдите в сад или я позову слуг и они вас выпроводят силой! — Она резко задернула штору.

Лицо декана исказила гримаса боли. Он отодвинул чай, встал, сделал шаг. Пошатнулся. Ванесса бросилась к нему:

— Что с вами, декан? Извините меня, я и не думала обижать эту женщину… Это не Стелла. Я же вам объясняла, это просто одна из ваших безумных посетительниц. А Стелла умерла. Давно. Много лет назад. Вы же знаете… Эта женщина и не похожа на Стеллу. А если чуть и похожа, так что ж из этого? Я вообще никогда не понимала, как вам могла нравиться женщина с такой внешностью? У вас же тонкий вкус… — Заметив гневный взгляд декана, она пробормотала: — О, простите, сэр! Я бестактна! Я сама не понимаю, что говорю.

Свифт молча пошел к выходу.

— Простите меня, сэр… Вы даже не допили чай… Ах, что я наделала… — Поддерживая Свифта под руку, Ванесса вышла вместе с ним из комнаты.

Доктор вылез из своего укрытия, размял затекшее тело, огляделся. Бросил взгляд на многочисленные картины и книги. Направился к столу, но вдруг услышал слабый писк и споткнулся. Посмотрел под ноги. Никого…

В задумчивости сел за стол, за которым только что сидел Свифт. Пламя свечи задрожало и погасло. Наступил полумрак. И в этом полумраке доктору почудилось, что кто-то, зашуршав, стал взбираться на край стола. Скоро в полумраке стал отчетливо виден крохотный человечек. Затаив дыхание, доктор наблюдал за ним.

2. ЛИЛИПУТЫ

Край стола. Огромная чашка с дымящимся чаем. Здесь же рядом на столе, — тарелка с недоеденным кремовым тортом. Десертная вилочка. На соседнем блюдечке пара кусков пиленого сахара.

По скатерти на стол вскарабкался Первый лилипут. Оглянулся. Потом подошел к чашке, примериваясь к ней. Чашка оказалась в два раза выше него. Тогда он подошел к кускам сахара, тяжело пыхтя, попытался приподнять один из них. Это у него не получилось.

В это время на стол тихо взобрался Второй лилипут, секунду понаблюдал за Первым.

Второй. Сладенького захотелось?

Первый (испуганно). Кто здесь? Это ты, Рельб?

Второй. А ты как считаешь?

Первый. Я спрашиваю: это ты, Рельб?

Второй. Странный вопрос, Флим. (Усмехается). Звучит, как анекдот: в доме всего два лилипута, они встречаются, и один другого спрашивает: «Это ты?»

Первый. Здесь темно. Я испугался, подумал — мышь.

Второй. Я похож на мышь?

Первый. Я не сказал, что ты похож на мышь. Я просто подумал, что это могла быть мышь.

Второй. Зачем ты залез сюда, Флим?

Первый. Я хотел пить.

Второй. Очень интересно. А что у тебя за поясом?

Первый. Фляга.

Второй. Зачем?

Первый. Почему ты меня допрашиваешь?

Второй. Потому что ты заврался и не хочешь сказать правду! А поскольку правду кто-то должен сказать, скажу ее я: ты, Флим, и не собирался пить чай. Ты хотел отнести его Бетти.

Первый. Ну и что?

Второй. Хорошенькое дело: «ну и что?» Посторонний мужчина обслуживает мою жену, а когда я его ловлю с поличным, он говорит мне: «ну и что?»

Первый. Она больна.

Второй, (не может успокоиться). Главное дело: «ну и что?»

Первый. Ей нужен чай с лимоном.

Второй. (зло). Послушай, Флим, я не люблю, когда про мою жену говорят «она». Моя жена больна, у моей жены жар, моей жене нужен чай с лимоном! И мое дело об этом позаботиться.

Первый. Но тебя не было.

Второй. Тем более. Посторонний мужчина не должен заходить в комнату к женщине, когда мужа нет дома. Она звала тебя?

Первый. Да.

Второй. Как?

Первый. Она стонала.

Второй. Это разные вещи, Флим! Зовут кого-то конкретно. А стонут — вообще, в пространство. (Забирает у Первого флягу). И прошу ВАС не заходить в нашу комнату, когда конкретно ВАС не зовут… (Направляется к чашке, только тут понимает, что ему не достать до края. Беспомощно оглядывается).

Первый. Высоко!

Второй. Ненавижу этот саксонский фарфор. То ли дело японские сервизы — прекрасные изящные чашечки по грудь, а эти какие-то громадные безвкусные уроды.

Первый. Я хотел подложить под ноги кусок сахара.

Второй. Ну и что ж?

Первый. Он тяжелый. Одному не поднять.

Второй, (усмехнувшись). А мы попытаемся… (Подходит к куску сахара, с трудом отрывает его от тарелки, делает несколько нетвердых шагов по столу, неожиданно кричит). Помоги! Флим! Помоги!

Первый бросается ко Второму на помощь, вдвоем они укладывают кусок сахара у основания чашки. Молча идут за вторым куском. Этот кусок поменьше. Думаю, я сам справлюсь. Первый, (миролюбиво). Ладно. Чего уж… С трудом поднимают второй кусок, несут к чашке, кладут на первый.

Второй, (садится на сахар). Фу! Устал… Отдохнем… Чертовы англичане! Почему надо выпускать такие сахарные глыбы? Сколько нормальных людей можно было бы накормить одним таким куском рафинада. Сколько можно было б сделать вкусных конфет. Леденцов для девушек. Или «тянучек»…

Первый. Куда им!

Второй. Вот будут портить сахар, выпекать всякие приторные торты, заливать их лужами крема. А простые вкусные, дешевые «тянучки» — нет!

Первый. Куда им!

Второй. Нет, я ж ничего не говорю. Страна действительно развитая.

Первый. Это конечно.

Второй. Дороги здесь ровные. Дома красивые. Экипажи…

Первый. Это конечно.

Второй. Ив смысле науки они далеко ушли вперед.

Первый. Ньютон, например.

Второй. Я же не спорю… При чем тут Ньютон?

Первый. Я имею в виду закон всемирного тяготения.

Второй. При чем здесь всемирное тяготение?…

Первый. Ну в том смысле, что мы его там и не знали, а они тут уже им вовсю пользуются.

Второй (подумав). Я же не спорю: страна развитая… Но многое им не дано.

Первый. Это конечно.

Второй. Леденцы, например…

Первый. Куда им!

Второй. Или вот это еще. Помнишь? Как это у нас там называлось? Ну это… как его… Вот черт, забыл. (Задумался). А вообще мне здесь нравится.

Первый (вздохнув). И мне здесь нравится!

Второй. Не ври.

Первый (твердо). Мне здесь нравится!

Второй. Опять врешь! (Начинает злиться.) Что? Что тебе здесь может нравиться?! Спать на краешке дивана? Воровать чай из хозяйской чашки?

Первый. Замолчи!

Второй. Бродить среди огромных домов? Каждую минуту бояться, что на тебя вдруг наступят копытом, лапой, сапогом?

Первый. Замолчи, прошу тебя!

Второй. Знаешь, как нас здесь похоронят?

Первый. Замолчи!

Второй. В спичечном коробке! Всех троих — в одном спичечном коробке!

Первый (орет). Замолчи! (Бросается на Второго.)

Секундная борьба.

Второй. Отпусти! Отпусти, тебе говорят! (Вырывается из рук Первого.) И не смейте приходить в нашу комнату, если вас конкретно не зовут! (Влезает на сахар, пробует дотянуться до края чашки, это ему не удается.) Больше подложить нечего?

Первый. Только кусок торта.

Второй. Ну его к черту. Он липкий. (Спрыгивает на стол.) Пошли отсюда. Попытаемся нагреть воду там, внизу. (Со злобой взглянув на чашку.) У, понастроили! Мерзавцы! (Грозит чашке кулаком.)

Первый. Стой! Я придумал! Я придумал, как можно зачерпнуть чай.

Второй. Ну?

Первый. Нужно, чтоб один встал на другого…

Второй. Еще чего?

Первый (обрадованно). Конечно. Это же так просто: один встанет сюда, другой взберется ему на плечи — и все получится.

Второй. Чепуха! И потом, я не позволю, чтоб кто-то ходил по мне ногами.

Первый. А я не против…

Второй. Хочешь сразить меня благородством?

Первый. И вовсе нет! Так выгодней для дела. Я выше, поэтому тебе будет удобней.

Второй (перебивая). Что?

Первый. Я говорю, поскольку я выше ростом…

Второй. Кто выше ростом? Ты?

Первый. Это же очевидно.

Второй. Что значит «очевидно»? Для меня это совсем не очевидно.

Первый. Перестань, Рельб. Сколько можно выяснять этот вопрос.

Второй. Не понял…

Первый. Я говорю, сколько можно выяснять… Всегда считалось, что я выше тебя. Вспомни: в армии я был правофланговым, а ты стоял далеко сзади. И на балах я всегда шел в первых парах.

Второй. Это ничего не значит. С тех пор прошло много времени.

Первый. Ну и что? Люди растут только до двадцати лет.

Второй. А я — после двадцати!

Первый. Ну хорошо. Зачем нам спорить? Давай померимся.

Второй. Давай, но только трудно без арбитра. Пойдем к Бетти!

Первый. Зачем сюда впутывать Бетти? Встанем спина к спине, все будет ясно.

Второй неохотно подходит к Первому. Они встают друг к другу спинами. Первый оказывается выше.

Первый. Ну?

Второй. Трудно понять… Какие у тебя туфли?

Первый. Такие же, как у тебя.

Второй. А прическа? У тебя же волосы торчат вверх, а у меня приглажены.

Первый. Перестань, Рельб! Сколько раз мы с тобой меримся, и каждый раз ты ищешь какие-то причины.

Второй. Все равно внизу встану я.

Первый. Нечестно, Рельб.

Второй. Внизу встану я, потому что я сильнее!

Первый. Это для меня новость.

Второй. Опять будем спорить?

Первый. Ладно. Становись где хочешь. Но имей в виду, я вынужден буду пройтись по тебе ногами.

Второй (с усмешкой). А что от тебя можно еще ожидать? (Влезает на сахар). Дай-ка мне вилку!

Первый (испуганно). Зачем?

Второй. Для упора, для чего ж еще!

Первый подает Второму десертную вилочку. (Упирается руками). Лезь!

Первый (с опаской). А ты меня не уронишь, Рельб?

Второй. Не знаю. Как пойдет.

Первый. Ты не должен злиться, Рельб. В конце концов, тот факт, что ты оказался внизу, нисколько тебя не унижает. Наоборот! Это благородно. Ты ведь терпишь ради больной жены. Ради нашей замечательной Бетти. Это очень благородно! И еще: раз ты стал внизу, значит, ты — сильный. Самый сильный. В цирке у акробатов внизу становится самый сильный.

Второй. Да лезь ты!

Первый. А я и не выше тебя, а длиннее. Помнишь, меня и в школе прозвали Длинным…

Второй. Тебя в школе прозвали Глистом.

Рабочий момент съемок. Флим — А. Збруев.

Первый. Ну так имелось в виду, что я длинный, как глист.

Второй. Вовсе не это имелось в виду. Имелось в виду, что у тебя нельзя разобрать, где голова, а где… (Смеется.)

Первый. Ну наконец-то! Наконец к тебе вернулось чувство юмора. Чувство юмора — это главное, что мы привезли оттуда, Рельб. Верно? Здесь так шутить не умеют.

Первый. Куда им…

Первый (похлопав Второго по плечу). Ну я пошел?

Второй (подставляя спину). Счастливого пути!

Первый взбирается Второму на плечи, подтягивается на руках, садится на ребро чашки.

Первый. Ух, как тут жарко! Как в бане… (Нагибается.) Ах, черт возьми!

Второй. Что?

Первый. Хозяин отпил половину. Не достать. Придется сделать так… (Снимает пояс, привязывает к нему флягу, спускает флягу в чашку.) Ну вот! Теперь можно попытаться зачерпнуть. (Вглядываясь в даль.) Какой вид отсюда, Рельб!

Второй. Какой оттуда может быть вид?

Первый. Потрясающе! Знаешь, Рельб, отсюда виден край буфета. В нем стоят хрустальные бокалы. И вот лунный свет упал на них, и теперь они играют разноцветными огоньками. Ах, как красиво! Жаль, что ты не видишь этого… Безумно красиво, Рельб. Очень похоже на фейерверк. Помнишь, как у нас там под Новый год устраивали фейерверки? Хочешь, я помогу тебе подтянуться?

Второй. Вот еще.

Первый. Но я хочу, чтоб ты это увидел.

Второй. Делать мне нечего…

Первый. Когда Бетти выздоровеет, надо будет слазить с ней на буфет. Она так любит эти фейерверки…

Пауза. Некоторое время Первый сидит молча, глядя в сторону буфета, Второй, задумавшись, прохаживается у основания чашки.

Второй. Флим, можно я тебе задам один вопрос?

Первый. Конечно.

Второй. Тебе очень нравится моя жена?

Пауза.

Что ты молчишь?

Первый. Думаю, как ответить… Скажу «очень» — обидишься ты, скажу «не очень» — обидно для Бетти. Я не стану отвечать на твой вопрос, Рельб.

Второй. Ну хорошо. Сформулируем вопрос иначе: а ты хотел бы переспать с моей женой? Первый. Нет. Второй. Почему? Первый. Я очень уважаю тебя, Рельб.

Второй. И только поэтому?

Первый. А еще я слишком люблю Бетти, чтобы позволять о ней так говорить! (После паузы.) Извини.

Второй. Все правильно… За что сердиться? Ты сказал правду. Я никогда не сержусь на правду. Вот когда ты перед этим врал, что, мол, просто пришел сюда выпить чаю, это было противно. А на правду я не сержусь…

Пауза.

Первый. Я скоро уеду от вас, Рельб.

Второй. Куда это?

Первый. Пока не решил. Перееду в другой город.

Второй. Зачем?

Первый. Надо же как-то со всем этим кончать. Мы скитаемся вместе и только мучаем друг друга. Пора разрушить этот дурацкий треугольник. Я уеду.

Второй. Ты пропадешь один.

Первый. Найду какое-нибудь занятие. Все-таки я пианист, Рельб. Я хороший пианист.

Второй. Не говори ерунды. Ты видел здешние инструменты? Каждая клавиша как бревно. Как ты собираешься играть?

Первый. Ногами, Рельб! Я все продумал. Если быстро прыгать с клавиши на клавишу, то получается совсем неплохо.

Второй. Перестань! Ты серьезный музыкант и не должен опускаться до примитивных мотивчиков.

Первый. Кто здесь знает, что я серьезный музыкант?

Второй. Я знаю, Бетти знает…

Первый. Поэтому я и хочу от вас уехать.

Второй. Не говори ерунды! Унизительно прыгать с клавиши на клавишу, точно блоха. Ты — человек и не должен терять достоинства. Ты — мой друг, ты любишь мою жену. А главное — мы оттуда. Три нормальных человека в этой огромной, богом проклятой стране. Нам обязательно надо держаться друг друга. Не бросай нас, Флим!

Первый. Да, конечно, Рельб. Это у меня так… фантазии.

Второй. И приходи к нам.

Первый. Спасибо.

Второй. Всегда, когда хочешь. Даже когда тебя конкретно и не зовут.

Первый. Спасибо, Рельб. Ты очень добр.

Пауза.

Второй (вдруг обращает внимание на туфли Первого). Что это у тебя?

Первый (глядя в сторону буфета). Поразительно, как они светятся…

Второй. Что это, я тебя спрашиваю? (Показывает на туфли.)

Первый. О чем ты?

Второй. Что у тебя в ботинке? Внутри!

Первый (чуть смущен) Ну что ты пристал?

Второй. Ах ты сукин сын! Стельки! Огромные пробковые стельки! И потайные каблуки! Ах, мерзавец!

Первый. Кто дал тебе право оскорблять меня?

Второй. Трижды мерзавец! Я с ним меряюсь по-честному, а он…

Первый. Я тебе предложил быть наверху, сам отказался…

Второй. И давно у тебя эти штуки?

Первый. Мое личное дело.

Второй (распаляясь). Значит, давно. Негодяй! Значит, во всех наших спорах ты был нечестен. И там, в армии, когда стоял правофланговым, а я плелся где-то сзади… И на приемах, когда ты первым открывал танец как самый высокий… И перед Бетти!

Первый. Не заводись!

Второй. Ты больше мне не друг, Флим! Ты обманул меня! Ты обманул мою жену. Наивная женщина, я видел, как она смотрела на тебя восхищенными глазами. Смотри, Рельб, говорила она мне, наш Флим с каждым днем становится выше и выше, наверное, он много работает над собой. О, если б она знала…

Первый (кричит). Знала! Второй. Что?

Первый. Она зна-ла! Потому что видела меня без туфель! И без всего!

Второй (тихо). Замолчи!

Первый. Почему? Это же правда. А на правду ты не сердишься. Так слушай! Мы с Бетти давно любим друг друга. И я хожу в вашу комнату, потому что она зовет меня… конкретно!

Второй. Замолчи!

Первый. Я всегда был выше тебя, Рельб! И дело тут не в каблуках… Просто я всегда наверху! Вот и сейчас. Я достиг края чашки и любуюсь радугой на буфете, а ты, как всегда, струсил и ругаешься внизу.

Второй. Я убью тебя, Флим.

Первый. Сначала дотянись! Пигмей.

Второй. Кто?!

Первый. Да. Это мы с Бетти так тебя называем.

Второй. Да я тебя! (Схватил десертную вилочку, бросился на чашки.)

Первый (вскочил на ребро чашки). Не достанешь! Не достанешь! (Бегает по ребру.) Лилипут несчастный! (Неожиданно покачнулся.) Рельб! Помоги мне, я падаю… Рельб! (Падает в чашку.)

Второй. Флим! Что с тобой? (Беспомощно бегает вокруг чашки.) Флим! Отзовись! Не бросай меня, Флим! (Стучит кулаками в стенку чашки.) ЛЮДИ! ПОМОГИТЕ НАМ!

Наступила полная темнота.

Потом свет начал медленно разгораться: в дверях стояли Патрик и Ванесса со свечами в руках.

Доктор с изумлением обнаружил рядом с собой Свифта, который внимательно разглядывал чашку.

— Я, кажется, задремал, — пробормотал доктор, поспешно вставая.

— Мистер Свифт, я хочу представить вам нашего нового доктора, мистера Симпсона, — сказала Ванесса.

— Мы уже виделись, — заметил доктор. — Я встретил декана на прогулке. Правда, он не пожелал со мной разговаривать. Ну ничего… Мы подружимся. Не так ли, декан?

Свифт печально разглядывал чашку.

— Что с вами, сэр? — спросил доктор. — У вас на глазах слезы…

— Наверное, чай остыл! — пояснил Патрик.

— Не стоит огорчаться из-за такой ерунды! — Доктор подошел к Свифту, заглянул в чашку. — В чашку что-то упало. Очевидно, мушка… Позвольте! — Он хотел взять чашку из рук Свифта, тот не выпускал ее. — Позвольте! Нет, сэр, я не люблю, когда пациенты меня не слушаются… Позвольте! — Он сжал с силой руку Свифта, отнял чашку, пальцем достал мушку, стряхнул на пол. — Вот и все! Теперь нет повода для огорчений. — С улыбкой протянул чашку Свифту. — Не так ли, друг мой?

Свифт внимательно посмотрел на доктора, потом решительно плеснул чай ему в лицо…

3. ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

Утром следующего дня доктор осматривал пациента. Ему помогали Ванесса и Патрик.

Обнаженный по пояс Свифт равнодушно глядел куда-то за окно, где по дорожкам сада прогуливались гости. Здесь же, усевшись прямо на землю под окном, какой-то бродячий шут напевал песенку.

— Закройте окна, Патрик! — приказал доктор. — И скажите этому бродяге, чтоб перестал нудить всякую чушь.

— Но это Шекспир, доктор, — заметила Ванесса, имея в виду текст песенки. — «Король Лир»…

— Не знаю, — отмахнулся доктор. — Мы живем при короле Георге, и давайте заниматься делом. — Он обмакнул перо, пододвинул к себе чистый лист бумаги: — Заполним историю болезни. Помогайте, сестра… Итак, полное имя?

— Джонатан Свифт, — произнесла Ванесса.

— Через «ф»?

— Что?

— Я спрашиваю «Свифт» пишется через «ф»? Патрик и Ванесса переглянулись.

— Разумеется, доктор…

— Год рождения?

— Тысяча шестьсот шестьдесят седьмой.

— Род занятий?

— Священнослужитель, философ, писатель…

— …писатель, — доктор старательно вписал слово в историю болезни. — Интересно… Оказывается, наш декан еще и сочиняет…

Патрик и Ванесса вновь переглянулись.

— Вы шутите, доктор? — поинтересовалась Ванесса.

— Я никогда не шучу, сестра, тем более во время работы.

— Вы не читали книг мистера Свифта?!

— Я вообще не читаю беллетристики. Времени едва хватает на специальную литературу.

Ванесса скосила взгляд в сторону Свифта. Он был безучастен.

— И вы никогда не слышали о его памфлетах? Доктор пожал плечами.

— О знаменитых «Приключениях Гулливера»?

— Гулливер?! Подождите… — Доктор наморщил лоб, что свидетельствовало о работе мысли. — Что-то припоминаю. Такой толстый. Много ест…

— Это — Гаргантюа, сэр. Автор — Рабле. Гулливер — совсем другое.

— Тогда не помню, — пожал плечами доктор.

— Простите, доктор, но мне кажется, вы не сможете помочь мистеру Свифту. Лечить художника, не зная его творений… Я буду вынуждена обратиться в Опекунский совет с просьбой прислать другого доктора.

— Это ваше право, Ванесса! Но я боюсь, что Опекунский совет сочтет, что проще заменить сестру!

Патрик хихикнул. Ванесса строго посмотрела на него, двинулась к выходу.

— Подождите! — остановил ее доктор. — Я вспомнил… Гулливер? Это что-то детское…

— Книга написана для взрослых!

— Странно… Я слышал, как няня читала ее малышам. Врач, который побывал в стране лилипутов, потом в стране великанов, потом еще где-то…

— Не «где-то», — возмутилась Ванесса, — а в Лапуту. В Бальнибарби. В Лагнег. В Глабдобдриб. И, наконец, в стране гуигнгнмов.

— Боже, какие названия! И в чем там дело?

— Это очень серьезная книга, сэр, — торжественно произнесла Ванесса. — Я думаю, нет смысла опошлять ее вульгарным пересказом, тем более в присутствии автора. Гораздо полезней ее прочесть.

Патрик достал с полки книгу, положил перед доктором. Затем, сопровождая Свифта, Ванесса и Патрик покинули комнату. Доктор проводил их взглядом, перевел его на книгу, послюнявил палец, начал листать…

Перед ним поплыли странные картинки: большой человек тянет за ниточки маленькие кораблики… маленький человек сидит на громадной ладони… лошади разглядывает голого человека…

Зевнув, доктор захлопнул книгу и посмотрел за окно. За ним с интересом наблюдала мисс Джонсон.

— Кто вы? — недовольно спросил доктор.

— Меня зовут Эстэр… Эстэр Джонсон.

— И что из этого следует? Мисс Джонсон пожала плечами.

— Не сердитесь на Ванессу, — сказала она после небольшой паузы. — Она плохо воспитана, но она любит декана.

— Вас это радует или огорчает?

Мисс Джонсон снова пожала плечами и улыбнулась:

— Она помогает ему в работе…

Доктор приблизился к окну, изучающе осмотрел мисс Джонсон:

— Странно, что вы… за нее заступаетесь!

— Приходится проявлять к ней снисходительность, — вздохнула Эстер. — Ведь она… безумна.

Доктор усмехнулся:

— Вы в этом уверены?

— Да, сэр! — Эстэр снисходительно улыбнулась. — Видите ли, много-много лет назад декан был знаком с одной девушкой по имени Ванесса. Он даже посвятил ей поэму: «Ванесса светоч для сердец, всех женщин лучший образец!» — засмеялась Эстер. — Какие строчки, а? Так вот, сестра Ванесса и решила, что она именно та Ванесса. А ведь это имя он придумал. «Ванессой зваться будешь ты, и это имя красоты лишь в небесах богам известно. В земных пределах — неуместно…» Эстэр заговорила неожиданно зло: — Бедняжка! Как глупо доверять поэзии… Когда декан был в ударе, он мог рифмой воспеть даже метлу! Нет, доктор! Он любил другую женщину. Всю жизнь!

— Надеюсь, ее звали не вашим именем? — спросил доктор.

— Ее он звал Стеллой. Это имя он тоже придумал. Он вообще большой выдумщик, наш декан. Стелла! Красиво, не правда ли?… «Ты знаешь, Стелла, каждый год декан хвалу тебе поет…»

— Так на ком он все-таки был женат, ваш декан?

— Он вообще не был женат, доктор. В его жизни были две женщины, и он не смог нанести рану ни одной из них…

— Они обе умерли?

— Да.

— Одновременно?

— Почему? — не поняла Эстэр.

— Иначе он мог бы жениться на оставшейся. — Доктор был явно доволен логичностью вопроса.

Эстер внимательно посмотрела на доктора:

— Простите, сэр, вы из Ноттингемшира?

— Да. А что?

Эстэр сочувственно вздохнула:

— Я так и подумала, сэр… Прочтите книгу. Может быть, тогда вы поймете, что в этом доме со смертью особые счеты: здесь все умирают и не умирает никто.

Появился Патрик, стал сердито задергивать шторы:

— Не мешайте доктору, мисс Джонсон! Пройдите в сад. Эстер отошла от окна. Патрик направился к другому окну, но неожиданно споткнулся, перепрыгнул через невидимое препятствие.

— Опять эти лилипуты! Кыш!

Доктор встал, подошел к Патрику, закричал:

— Прекратите валять дурака! Какие лилипуты?! Откуда?! Или они вам приснились в страшном сне?

— А вам?

— Не имеет значения, — замялся доктор.

— Вдвоем? Возле чашки чая, да? Один пианист, другой женат… Тот, который со стельками, выше… Так?

— Нет. Выше как раз тот, что без стелек, — подумав, сказал доктор.

— Вот до какого кошмара мы дошли! Здесь всем уже снятся одинаковые сны. А все он, декан Свифт! Его пагубное влияние!

— Но ведь он не говорит ни слова…

— Осторожней, сэр! Этот человек проповедует молча. Даже с амвона. — Огляделся, перешел на шепот: — Придет, встанет перед прихожанами… и молчит. И те молчат… И все! Ирландцам уже почему-то сразу не нравится губернатор и раздражает нищета.

Раздался сильный стук в дверь.

— Вот, пожалуйста… Пример его пагубного влияния. Этот сумасшедший великан снова будет требовать рыцаря Ланцелота! — Патрик открыл дверь. Стали видны два огромных башмака. — Господин Глюм, я же просил вас не приходить. Что? Я вас не слышу… Какого рыцаря? Где я вам возьму рыцаря?

— Кто этот человек на ходулях? — спросил доктор.

— На ходулях? — Патрик был искренне удивлен. — Вы думаете, это не настоящие ноги? Ах, мерзавец! Вот мы сейчас проверим… Эй! Сэр! Слезайте, — пнул он ногой великана. — Надо попробовать кипятком!

— Прекратите, Патрик! — поморщился доктор.

— Нет, доктор, надо проверить! И у лакеев есть нервы…

— Проверим иначе. — Доктор подошел к доспехам рыцаря, висящим на стене, снял меч, шлем. — Поднимитесь наверх, Патрик, и скажите этому великану, что рыцарь Ланцелот приехал… Вы поняли?

Патрик изумленно смотрел на доктора. Доктор надел шлем на голову. В шлеме он выглядел довольно нелепо.

— Ланцелот приехал и готов сразиться с великаном, — продолжал доктор. — Если, конечно, этот… как его… великан Глюм спустится вниз и оговорит условия поединка. Вы меня поняли?

Патрик наконец все понял и возликовал:

— О! Разумеется, доктор! О, я чувствую, вы наведете здесь порядок! — Он полез в шкаф и неожиданно вытащил оттуда боевую трубу. — Разрешите трубить сигнал?

— Это необязательно, — поморщился доктор.

— Нет, сэр… — Патрик умоляюще смотрел на доктора. — Пусть все будет, как на настоящих турнирах! Иначе они не поверят!

Он громко затрубил и двинулся по лестнице. Через секунду откуда-то сверху послышался его голос:

— Великан! Доблестный рыцарь сэр Ланцелот принимает твой вызов!

Ему ответил радостный рев толпы. В окнах появились ликующие лица горожан. Грянула песня:

Труба трубит! Сигнал зовет! Толпа валит гурьбой. Наш славный рыцарь Ланцелот Опять выходит в бой. Огнем играет медный шлем И с золотом шитье. Всегда при нем, на горе всем, Огромное копье! Да здравствуют наши традиции — Сражаться при всей амуниции!

Горожане расставили лавки и стулья, уселись возле окон, предвкушая интересное зрелище…

4. БОЙ С ВЕЛИКАНОМ

Доктор стоял посреди комнаты, опираясь на меч. Открылась дверь. Патрик ввел в комнату невысокого полноватого человека с печальными глазами.

Патрик. Джентльмены, разрешите вас представить друг другу. Мистер Глюм, великан. (Жест в сторону доктора.) Сэр Ланцелот.

Глюм. Доблестный рыцарь, я рад, что вы приняли мой вызов! Надеюсь, поединок наш будет честным и бескомпромиссным!

Доктор (отложив меч). Я не люблю глупых шуток, мистер Глюм. Я приехал драться с великаном. Вы же человек среднего роста. Футов шесть, не больше…

Глюм. Пять футов восемь дюймов. И все-таки, сэр, я действительно великан. Самый настоящий! Я понимаю, в это трудно поверить, но это так. Я опустился.

Доктор. Каким образом?

Глюм. Если хотите, расскажу.

Доктор. Только, пожалуйста, коротко.

Глюм (печально). Хорошо.

Доктор. Садитесь к столу. А вы, Патрик, задерните шторы. Нечего на нас глазеть!

Патрик слегка задернул шторы, к явному неудовольствию глазеющих зрителей.

Глюм (заискивающе). И если можно, бокал вина… Патрик вопросительно посмотрел на доктора, тот кивнул. Патрик ушел за вином, недовольно ворча.

Доктор (рассматривая Глюма). Давно пьете? Г л ю м. Давно. Но это не пьянство, это — лечение. Впрочем, разрешите все по порядку… Так вот, сэр Ланцелот, я на самом деле великан, хотя сегодня в это трудно поверить. Другое дело мой отец, Глюм-старший. В нем было двести футов росту, он был выше Дублинского собора. Это казалось святотатством, и местный епископ требовал, чтобы отец ходил согнувшись. Бедняга так и проходил всю жизнь, словно больной радикулитом. Родом он был из Бробдингнега. Это страна великанов, описанная Свифтом. Вы, конечно, читали о ней?

Доктор. Ну, предположим. Дальше.

Глюм. Отец попал в Англию во время кораблекрушения и прожил здесь недолго, мучительно страдая. Сначала его показывали в цирке как диковину, потом зрелище всем надоело, и отца бросили на произвол судьбы… Он очень тосковал, просился назад в Бробдингнег, но ему никто не мог предоставить нужного корабля. Так он мыкался, перебиваясь случайной работой: перетаскивал камни в горах, прочищал трубы в высоких зданиях. Последнее время служил маяком в гавани. Целыми ночами простаивал у причала, держа огонь на вытянутой руке. Здесь и погиб во время сильной грозы. Молнии, сэр, всегда выбирают высокие объекты… Черт возьми, где же Патрик? Можно ли так долго ходить?

Появился Патрик с подносом.

Патрик. Потише, сэр! Здесь не пивная! Пришли на поединок, так ведите себя прилично.

Глюм. Да-да, извините! (Залпом выпил вино и продолжал). Так вот, об отце. Незадолго до смерти он женился на высоченной англичанке — Высокой Анне. Может, читали в газетах? Ну не важно. Важно, что в результате этого странного брака появился на свет я, Глюм-младший, полувеликан, полуангличанин, несчастнейшее существо. Несчастье мое состояло еще и в том, что кроме огромного роста родители наградили меня непомерным мозгом, из-за чего я начал стремительно развиваться. Разговаривать начал пяти дней от роду, причем сразу на нескольких языках. Писать, читать, считать стал в колыбели. Курс гимназии прошел за три дня, колледж — за месяц. Через год, занимаясь исключительно самообразованием, достиг уровня знаний члена Британской академии… Сначала это восхищало соотечественников, потом стало раздражать. Непомерно развитой мальчишка оскорблял достоинство седовласых ученых. А я продолжал углубляться в науки, открывая законы и истины, и тут же понимал их несостоятельность и необходимость новых законов и новых истин, «ибо, умножая знания, умножаем скорбь»… А тут еще я начал расти не по дням, а по часам, поднимаясь фут за футом над уровнем сограждан. Скоро я уже наблюдал свою землю с высоты птичьего полета. Я видел, как она прекрасна, как живописны ее холмы и горы, но я видел, как ее губят, как жгут леса, как бездумно полосуют наделами без всякого плана и мысли, как люди убивают друг друга из-за акра земли. Сэр, у великанов, к сожалению, все чрезмерно — зрение, слух, совесть. Каждый выстрел отзывался в моих ушах, каждая смерть рвала на части мое сердце… Я решил сделать страну счастливой. Мне казалось, я знаю, как помирить всех и в чем смысл бытия… Я пошел к королю. Он меня не принял… Сэр, прикажите Патрику принести еще рюмочку. Мы подходим к печальному моменту.

Патрик. Это уже лишнее, сэр!

Доктор. Принесите, Патрик!

На улице зашумели. В окно стали стучать.

Патрик (недовольно приоткрыл штору). Тихо! Спокойно! Скоро начнут! Я говорю — скоро! Разминаются… (Задернул штору, ворча, удалился).

Глюм. Король меня не принял! Он сказал, что не намерен выслушивать чьи-то советы, глядя снизу вверх. Я сказал, что готов упасть перед ним ниц. Но король сказал, что советы снизу ему не интересны. И вообще, сказал король, неужели в Англии не найдется смелого рыцаря, который бы проучил этого выскочку? Так мне объявили войну! Десятка полтора рыцарей двинулись в поход на великана. Я бы мог их положить одним ударом руки, но это были мои соотечественники. Я понял, что сильный должен уступить. Я готов был погибнуть и хоть этим принести славу отчизне… Я вышел на бой с рыцарями! (Встал из-за стола и принялся расхаживать по комнате.)

Доктор напряженно наблюдал за ним.

Мне чертовски не везло! Рыцари оказались бездарными! Их кони сбрасывали седоков, их стрелы летели мимо, их копья даже не пробивали моих штанов… Король направил мне тайное письмо: «Перестань позорить Британию! Уезжай отсюда на все четыре стороны!» Я написал в ответ: «Ваше величество, здесь моя родина! Я хочу принести ей пользу. Не гоните меня! Я сделаю для нее все, что вы прикажете!» Король ответил запиской: «Тогда не валяй дурака, стань таким, как все!»

Вошел Патрик, поставил перед Глюмом новый бокал вина.

Патрик. Это последний, сэр! Больше не просите. (И, отойдя в сторону, принялся слушать беседу.)

Глюм (с отчаянием). Итак, я стал уменьшаться! (Выпил вино.) Это самое страшное из всех наказаний. Всякий знает, как трудно взбираться наверх, но обратный путь всегда тяжелей. Не спрашивайте, как я это делал. Специальная гимнастика, диета, разнообразные поклоны, приседания… Я спускался вниз, как по тропинке, фут за футом, ежедневно приближаясь к уровню сограждан. С головой было труднее всего, но тут помог алкоголь. Ежедневный трехкратный прием алкоголя, и ты очищаешь свою башку от ненужных знаний и мыслей. Первый год я с трудом забывал все то, что усвоил в академии, затем пошло легче. За месяц я забыл колледж, за неделю — гимназию. На забывание философии ушло дня три, на историю — сутки. Потом на эту… как ее… ох, господи… В общем, ее забыл почти без напряжения часа за два. Одним словом, постепенно превратился в нормального господина средних размеров. Устроился здесь, в Дублине, нашел службу в одной конторе, неплохо зарабатывал. Женился, построил домик… Отличный домик, сэр. Маленький, с участком. И вдруг этот декан Свифт начинает звонить в колокол и собирать безумных. Мы с женой сначала просто посмеялись, а потом закралась у меня мысль: не тряхнуть ли тебе стариной, Глюм?! Не подняться ли снова до облаков?! Риск, думал я, небольшой. Посмеюсь, подышу озоном… Выпить дадут!

Патрик. Я говорил! Все дело в выпивке на дармовщинку…

Доктор. Принесите вина!

Патрик. Но, сэр…

Доктор (строго, тоном приказа). И мне тоже. Патрик, недовольно ворча, удалился.

Глюм. Я сам построил эти башмаки, на это у меня хватило соображения. А потом, когда встал на них и снова поднялся к облакам, вы знаете, мистер Ланцелот, что-то шевельнулось здесь (он ткнул себя в лоб). Еще не все потеряно! Я стал вспоминать… Понемножку… Понемножку… Там, наверху, чистый воздух. Мысли начинают бежать быстрее. И снова, сэр, захотелось что-то сделать для страны. Как великану мне в жизни не повториться, но, может быть, в смерти, сэр? Вот поэтому я послал вызов Ланцелоту… Я очень благодарен, что вы отозвались. Я слышал, вы — смелый и бесстрашный рыцарь, сэр, и не откажетесь сойтись со мной в поединке?! Ваша победа прославит родину!

Доктор изучающе посмотрел на Глюма. Тот в ответ посмотрел спокойно и печально. Доктор не выдержал взгляда.

Доктор. К сожалению, это невозможно.

Глюм. Почему?

Доктор. Я не испытываю к вам никакой вражды, и вообще я против дуэлей.

Глюм. Это не дуэль, а турнир. Здесь торжествует смелость и ловкость. Вы видите, как народ жаждет поединка. Люди соскучились по мужественным бойцам. Нам нужны герои. Ну?! Смелее, сэр Ланцелот..

Доктор. Я доктор. Доктор Симпсон.

Глюм (зло). Я не люблю глупых шуток! Можно сказать, что я сумасшедший, а вы доктор, но я встану на ходули, а вы наденете шлем — и великан с Ланцелотом сойдутся в схватке.

Доктор. Проводите его, Патрик.

Глюм. Трус! Будете хвастать в пивных прошлыми победами, а когда настал миг проверить себя — в кусты? О Англия, у тебя не осталось героев!

Патрик. Пойдем, пойдем… Набрался, приятель.

Глюм (свирепо). Ну нет! Если ваша рука разучилась владеть мечом, то моя — не дрогнет… (Рванулся к доспехам и, прежде чем доктор смог ему помешать, выхватил меч.) Я сниму грех с вашей души. Вам останутся только аплодисменты! (Распахнул дверь и закричал.) Да здравствует бесстрашный Ланцелот! (Вонзил меч себе в грудь.)

Доктор. Что мы натворили, Патрик?!

Патрик. Успокойтесь, доктор, успокойтесь… Это несчастный случай.

Доктор оттолкнул дворецкого, бросился к дверям. Ему навстречу ворвалась ликующая толпа горожан. Толпа подхватила его, начала подкидывать вверх, восторженно крича: «Да здравствует смелый Ланцелот!», «Слава герою!» Гремела песня:

Как хорошо, что стали вновь турниры воскрешать. Пускай рекой польется кровь. Пусть кости затрещат! Пусть череп лопнет пополам И полетят мозги! Ведь надо же когда-то нам Их показать другим! Да здравствуют наши традиции — Сражаться при всей амуниции!

5. ВСЕ ЭТО — ТЕАТР

По коридорам огромного дома Свифта быстро шли доктор и судья Бигс — толстый мужчина в парике и мантии. За ними два огромных констебля буквально волокли за шиворот Патрика. Патрик хныкал и упирался.

Увидев вошедших, Ванесса нахмурила брови. Свифт оставался, как всегда, безучастным.

— Ваше преподобие, — громко произнес доктор, — у нас сообщение чрезвычайной важности!

Констебли внесли Патрика, швырнули на пол.

— Что все это значит? — зло спросила Ванесса. — Почему здесь судья и констебли? Это частный дом!

— Извините, сестра, — сухо перебил судья. — Когда в частный дом проникают мошенники, то вслед за ними рано или поздно приходит закон!

Он пригласил жестом взглянуть в окно. Там стоял большой полицейский фургон, обтянутый мешковиной. Констебли вталкивали в него «гостей» декана, среди которых были лилипут Рельб, великан Глюм, Некто…

— Какая жестокость! — воскликнула Ванесса. — Доктор, как вы можете позволить, чтобы наших пациентов…

— Это актеры, сударыня! — с улыбкой перебил ее доктор. — Обыкновенные бродячие актеры. И они будут наказаны.

— Вот, уважаемый декан, как злодеи воспользовались вашим гуманным завещанием, — пояснил судья. — Вы думали облегчить жизнь несчастным, а пригрели шарлатанов. — Он подошел к Патрику: — Ну, мошенник, рассказывай хозяину, как его обманули.

Свифт повернул голову, с интересом посмотрел на Патрика. Патрик сделал несколько шагов и рухнул перед деканом на колени:

— Простите, сэр! Я хотел только добра… Не думал, что ace так получится… Всему виной ваше завещание. Когда вы его написали, я подумал: «А что ж будет, если к нам в дом и вправду начнут стекаться ненормальные? Ведь мы лакеи, а не санитары, и у нас есть нервы!» А тут как раз в Дублине и появился этот бродячий театр. Я пришел к ним, говорю: «Джентльмены, есть неплохая работа! Вы поселяетесь в доме мистера Свифта, мы вас кормим-поим, а вы за это… тихо валяете дурака!» О, простите, сэр! Я имел в виду, чтоб они изображали разных смешных героев, которых вы, сэр, насочиняли…

— Какая низость! — патетически воскликнул судья.

— Ну что вы, сэр… — продолжал бормотать Патрик. — Я знал, что декан не рассердится. Он сам всегда любил такие шутки. — Патрик повернулся к декану, как бы ища подтверждения. Свифт почему-то посмотрел на потолок и начал его изучать. — Вот! — обрадованно констатировал Патрик. — И поначалу все шло очень хорошо… Забавно! Кто прикинется лилипутиком, кто — великаном… Лошадки паслись! Все по-доброму… Но потом эти мерзавцы увлеклись. Стали топить друг друга в чашках, полилась кровь…

— Они взбудоражили весь город! — заметил судья, обращаясь к доктору. — Эпидемия безумия!

— Актеры, сэр! — вздохнул Патрик, кивнув в сторону окна. — Импровизация, страсти… Каждый в душе — Гамлет!

— Что будет с этими людьми? — тихо спросила Ванесса, разглядывая стоявший там фургон.

— Посидят в тюрьме! — с улыбкой сообщил судья. — У нас прекрасное помещение для искусства подобного рода. — Он засмеялся и подмигнул доктору. Тот в ответ вежливо улыбнулся.

— Но ведь я чистосердечно признался, — заканючил Патрик.

— Не волнуйтесь, Патрик, — решительно сказала Ванесса, — Вы вообще ни при чем. За все, что происходит в этом доме, отвечает домоправительница.

— Рад этому заявлению, — сказал судья. — Итак, мисс Ванесса, вы признаетесь, что тоже участвовали в обмане?

— Я выполняла волю декана! — сказала Ванесса. — И не брошу гостей, кем бы они ни были… Можете меня арестовать!

— Мы подумаем над этим! — строго сказал судья. — А пока должен сообщить, что Опекунский совет отстраняет вас от всех обязанностей по уходу за деканом Свифтом. Вы уволены! Потрудитесь передать ключи новой домоправительнице!

Открылась дверь. В кабинет вошла Эстэр Джонсон. Она была одета в темное платье сестры милосердия, волосы аккуратно причесаны, глаза смотрели холодно и строго.

— Мисс Эстэр Джонсон, — представил судья доктору.

— Мы знакомы с доктором, — сухо заметила Эстэр. — Правда, он принимал меня за помешанную…

— Скорее уж за актрису, — смутился доктор.

— Зато я никогда не заблуждалась на ваш счет, мисс Джонсон, — заметила Ванесса. — Для актрисы у вас слишком мало таланта, для безумной — искренности чувств. Впрочем, я рада, что Опекунский совет выбрал вас. Надеюсь, то время, пока вы бродили здесь и подслушивали под окнами, скажется на вас благотворно.

— Мне жаль, что я вытесняю вас, сестра, — с улыбкой сказала Эстэр. — Но главное, чтоб декан был здоров и окружен заботой. Не так ли?

— Разумеется, мисс Джонсон. — Ванесса старалась быть любезной. Это ей удавалось с большим трудом. — Но у меня к вам просьба; не вешайте здесь занавески с цветочками. Декан вам не сделает замечания, но будет страдать. Он не переносит пошлость.

— Хорошо, сестра, — с той же любезностью ответила Эстэр. — Но эти шторы сниму немедленно. Они слишком мрачны и унылы, хотя и соответствуют последней моде, сестра…

— Вы сделаете мне большое одолжение, мисс Джонсон, если перестанете меня именовать сестрой. Я уволена! Теперь я для всех просто мисс Ванесса или, еще короче, — мисс.

— Хорошо, мисс!

Доктор и судья с любопытством наблюдали за этой вежливой перебранкой. Свифт смотрел куда-то отсутствующим взглядом и, казалось, ничего не слышал.

Ванесса отцепила от пояса связку ключей, протянула мисс Джонсон:

— Прошу вас! Этот — от комнаты, этот — от кухни. Здесь ключи от книжных шкафов. Пожалуйста, к бюро, мисс Джонсон. Я покажу, как должны лежать бумаги. Декан любит, чтоб они лежали вот в таком порядке. Надеюсь, здесь ничего не пропадет и не затеряется? Впрочем, от этих бумаг я вас избавлю. — Ванесса взяла пачку писем. — Это моя личная переписка с деканом. Я могу взять эти письма?

— Разумеется, мисс. Я не думаю, что исследователям жизни и творчества декана это будет интересно, — улыбнулась Эстэр.

— Очень верное замечание, сестра. Вас не обижает, что я вас так называю? Так вот, мисс Джонсон, я считаю, что вы абсолютно правы, и немедленно сожгу эти никому не нужные листочки.

Ванесса с пачкой писем решительно направилась к камину. Доктор поморщился:

— Может быть, не сейчас, мисс Ванесса? Это может травмировать декана.

— О, что вы, доктор! — Ванесса швырнула письма в огонь. — Декана это ничуть не волнует! — Она повернула заплаканное лицо к Свифту. — Я не ошиблась, ваше преподобие? А может быть, вас вообще радует приход этой женщины? Почему вы молчите?

— Но он всегда молчит, — растерянно пробормотал доктор.

— Для вас, доктор! — зло сказала Ванесса и вышла из кабинета.

Доктор в недоумении повернулся к судье:

— Что она этим хотела сказать?

Тот не успел ответить. Лицо декана исказила гримаса, он резко встал, шагнул к камину.

Эстэр бросилась к нему:

— Что с вами, декан? Не надо… Это не та Ванесса! Та Ванесса давно умерла, вы же знаете… Ну хорошо, хорошо… — Голос ее задрожал. — Раз вам так дороги эти письма… — она сунула руку в камин, морщась от боли, стала собирать обгоревшие листки, — я все восстановлю… Каждое слово… Она мне продиктует…

Свифт секунду смотрел на нее, потом взял ее обожженную, покрытую копотью руку, поцеловал. Эстэр заплакала…

— О, сэр! Неужели вам так дорога эта девушка, что из-за нее вы готовы терпеть и меня? Благодарю вас! Вы очень добры! — Она попыталась улыбнуться. — Благодарю вас… — Она взяла его под руку, и они вдвоем тихо пошли к выходу.

Возле самой двери мисс Джонсон обернулась:

— Господин судья, декан просит не увозить сегодня этих людей. Пусть погостят еще денек. Поминки не кончились.

Судья вопросительно посмотрел на доктора. Тот кивнул.

— Ну, хорошо! — сказал судья. — Под вашу ответственность, доктор… — И добавил, обращаясь к констеблям: — Только никаких представлений! Толпу разогнать! Актеров держать в фургоне под охраной… Вы меня поняли, констебль?!

Высокий черноволосый констебль щелкнул каблуками:

— Слушаюсь, сэр!

Доктор посмотрел за окно: двое полицейских прилаживали решетку к заднику фургона…

6. НЕКТО

Поздний вечер. В дальнем углу сада стоял огромный фургон, обтянутый мешковиной. Сквозь решетку были видны лица актеров. Один из актеров тихо напевал песенку.

Перед фургоном, охраняя его, прохаживались два констебля, рыжий и черный, о чем-то тихо переговаривались.

Неподалеку, оставаясь незамеченным, стоял декан Свифт.

Сзади него послышался шорох, появился доктор. Свифт не повернул головы…

Заслышав шорох, черный констебль оглянулся, никого не увидел, но на всякий случай подошел поближе к фургону. Доктор перевел взгляд в его сторону…

Черный констебль. Прекратить петь!

Рыжий констебль. Пускай… Они ж негромко…

Черный констебль. Не разрешено никаких представлений. Народ начнет толпиться.

Рыжий констебль. Это правильно! Но вообще жалко. Я, знаешь, кое-что у них смотрел. Мне понравилось… Про лилипутов.

Черный констебль. Это когда в чашке-то утоп? Ха!

Рыжий констебль. И про великана неплохо… Но вот особенно с этим умора… который живет вечно.

Черный констебль. Это который?

Рыжий констебль. Ну который сам себя забыл. (Показывает за решетку.) Вон сидит… «Дубу, говорит, пятьсот лет, а я его желудем помню…» Эй ты! Иди-ка сюда.

Черный констебль. Не трогай ты их.

Рыжий констебль. Да ладно, поболтаем только.

К решетке приблизился Некто.

Некто. Вы меня, джентльмены?

Рыжий констебль. Одет-то… Одет-то как! Ну, умора. Как тебя зовут?

Некто. Видите ли, я так давно живу на свете, что уже забыл свое имя. Поэтому называйте меня просто Некто.

Рыжий констебль. «Некто»? (Смеется.) Ну, артисты… Скажи, сколько же ты живешь?

Некто. Несколько тысяч лет.

Рыжий констебль. Несколько, говорит, тысяч… (Смеется.)

Черный констебль. Потеха!

Некто (печально). Напрасно вы смеетесь, джентльмены. Каждый человек живет на земле несколько тысяч лет. Или больше. Просто у многих отшибло память. (Вглядывается в лицо рыжего констебля). Вас, сэр, я где-то видел. Лет пятьдесят назад…

Рыжий констебль. Пятьдесят? А вот и врешь! Мне всего сорок пять.

Некто. В этой жизни. В этой! А в той жизни, что была до этой, мы с вами встречались. Прекрасно помню. Вы стояли на посту на базарной площади. Возле городской тюрьмы.

Черный констебль. Да он сейчас там стоит.

Некто. Это сейчас. А то было тогда, при короле Георге Первом. (Вглядывается в рыжего.) Ну точно — вы. Я обратил внимание: рыжие усы и веснушки… Да вы сами сможете вспомнить, если напряжете хоть немного свой мозг.

Рыжий констебль. Как это?

Некто. Закройте глаза.

Рыжий констебль. Ну… (Закрывает глаза.)

Некто. Вам сейчас, говорите, сорок пять?

Рыжий констебль. Да.

Некто. Теперь постарайтесь спокойно, не торопясь, оглядеть свою прожитую жизнь. Вот вам тридцать. Вспоминаете?

Рыжий констебль. Ну вспоминаю…

Некто. А двадцать? Вы — молодой, здоровый, румянец во всю щеку… Помните?

Рыжий констебль. Ну помню… Конечно. Я тогда женился на Полли.

Некто. Прекрасно. А теперь вам десять лет. Помните?

Рыжий констебль. Ну так, вообще… Мы тогда жили под Глазго, в деревне.

Некто. Не отвлекайтесь. Сейчас наступает самый трудный момент. Вот вам уже пять лет. Вспоминаете?

Рыжий констебль (подумав). Чуть-чуть…

Некто. Теперь четыре года… Три… Два… Один… Теперь вы в утробе!

Рыжий констебль. Где?

Некто. В утробе! Вы лежите, свернувшись калачиком, через вас бежит кровь матери. Вспоминайте! Ну? Вспоминайте! Вот вы выходите из этой жизни в прошлую… Рра-а-аз! И вот вы стоите в форме и каске на рыночной площади Дублина, возле тюрьмы. Мимо вас проезжают кареты. Над вами летают голуби. А вы стоите и глазеете на них.

Рыжий констебль (в ужасе открыв глаза. А-а! Вспомнил!

Черный констебль. Врешь!

Рыжий констебль. Клянусь! Вспомнил! Стою на рыночной площади…

Черный констебль. Ты там и сейчас стоишь!

Рыжий констебль. То сейчас, а то — тогда. Ох, Господи! (Испуганно крестится.) Пресвятая Дева… Вспомнил! У меня ведь всегда было такое странное чувство, будто бы я жил прежде.

Некто. Разумеется! Все люди жили прежде, надо лишь научиться это вспоминать. Так проповедует декан Свифт!

Черный констебль (заметив подошедшего доктора). Тихо! Замолчите. (Тянет рыжего констебля за руку.) Пошли, Джек, будут неприятности.

Рыжий констебль (не может успокоиться). Стою на рыночной площади! Точно! Стою на площади!

Черный констебль. Ну стоишь… Стоишь! Чего тебя так разобрало?

Они ушли. Доктор приблизился к Свифту, нерешительно начал разговор.

Доктор. Сэр, мне бы хотелось, чтоб мы как-то понимали друг друга… Не знаю, что для этого надо сделать, но, поверьте, я вам хочу только добра. (Улыбнулся.) Я не верю, что вы безумны!

Свифт внимательно посмотрел в глаза Доктору, приложил палец к губам.

Свифт. Тсс…

Доктор. Что? Скажите, декан… Скажите!

Возле решетки фургона вновь появился рыжий констебль. Он не заметил Свифта и доктора.

Рыжий констебль (постучал по решетке). Мистер Некто!

Некто (появляясь у решетки). Что вам, констебль?

Рыжий констебль. Извините, что мешаю спать. Но мне хотелось бы еще немного продвинуться вглубь…

Некто. В каком смысле?

Рыжий констебль. Вспомнить прошлую жизнь. Значит, мы остановились на том, что я стою на рыночной площади.

Некто. Это уже при короле Георге?

Рыжий констебль. Да.

Некто. Ну и вспоминайте дальше.

Рыжий констебль (закрыв глаза). Потом мне, стало быть, тридцать… Двадцать… Я женюсь на Полли.

Некто. В прошлой жизни вы тоже женились на своей Полли?

Рыжий констебль (мучительно напрягая память). Получается так. Только та Полли была помоложе. И не такая толстая. Она больше похожа на Кэтти, одну девицу, с которой у меня было кое-что, когда ездил к родственникам в Манчестер.

Нек о. Не отвлекайтесь. Вспоминайте сосредоточенно. Вот вам двадцать, и вы женитесь на Полли, похожую на Кэтти, потом вам десять, потом вам пять… четыре… три… два… один… Вы в утробе… Назад! Назад! И вот вы в своей позапрошлой жизни…

Рыжий констебль. Это, значит, уже при короле Эдуарде?

Некто. Да. Вспомнили что-нибудь?

Рыжий констебль (испуганно). Вспомнил.

Некто. Что?

Рыжий констебль. Стою возле тюрьмы на рыночной площади…

Некто. Не путаете?

Рыжий констебль. Нет, точно: стою на посту, охраняю тюрьму.

Некто (печально). Да. Я так и думал.

Рыжий констебль. Что это значит, сэр?

Некто. Нет смысла вспоминать дальше, Джек. Боюсь, что картина будет одна и та же: время станет меняться, а вы все будете стоять на посту на рыночной площади.

Рыжий констебль (чуть обиженно). Почему?

Некто. Очевидно, такова ваша судьба, Джек.

Рыжий констебль. Это очень обидно, сэр. Я предполагал, что в прошлом мне не пришлось быть каким-нибудь важным лордом или деканом, вроде нашего Свифта, но, с другой стороны… За что ж так со мной? Стою и стою, и ничего не меняется.

Некто. Извините, Джек, но в этом вы сами виноваты.

Рыжий констебль. Я?

Некто. Разумеется. Что вы сделали для того, чтоб хоть чуть-чуть изменить свою судьбу? Был ли в вашей прошлой жизни хоть один решительный поступок? Вы всегда охраняли тюрьму. И при Георге. И при Эдуарде. И при Генрихе.

Рыжий констебль. Но ведь в тюрьмах сидят разбойники!

Некто. Это как посмотреть, Джек. Робин Гуд был разбойником, а впоследствии стал героем. Жанна д'Арк — еретичкой, а через сотню лет — святой. И только вы, Джек, тупо стережете замки тюрьмы из века в век, не раздумывая и не размышляя! Вот и сейчас — чем вы заняты?

Рыжий констебль. В каком смысле?

Некто. Ну чем сейчас здесь заняты? Для чего поставлены?

Рыжий констебль. Сторожить…

Некто. Значит, через сотню лет, если вам вдруг захочется освежить память об этом дне, что вам суждено припомнить? А ничего хорошего. Вы снова стоите и сторожите безвинных людей, которых упрятали за решетку.

Рыжий констебль. А за что они вас посадили?

Некто. За что сажают в Ирландии? За что угодно. Меня — за то, что вечно живу. Скажите, Джек, разве это преступление?

Рыжий констебль угрюмо задумался.

Доктор (Свифту). Извините, сэр, я вынужден вмешаться. Такие разговоры опасны. Пойерьте, я не новичок в психиатрии.

«Тсс!» — этот звук раздался откуда-то сзади. Доктор испуганно обернулся и увидел, что сзади стоят несколько горожан и прикладывают палец к губам: «Тсс!» Рыжий констебль вновь подошел к решетке фургона.

Рыжий констебль. Господин Некто!

Некто. Я здесь, Джек.

Рыжий констебль. Господин Некто, скажите, как далеко это зашло?

Некто. Что именно?

Рыжий констебль. С какого времени я охраняю тюрьмы?

Некто. Этого я не знаю, Джек. Вспоминайте сами.

Рыжий констебль. Но ведь вы говорите, что живете несколько тысяч лет.

Некто. Да, это так. Но я не обязательно должен был встречаться с вами. Что вас волнует? Средние века? Нашествие норманнов?

Рыжий констебль. Тридцать третий год.

Некто. Что?

Рыжий констебль. Тридцать третий год от Рождества. Год распятия! (Переходя на шепот.) Я набожный человек, сэр. Я прощу себе все, кроме этого. Вспомните: тридцать третий год… Иерусалим… Городская тюрьма… Стражники выводят Иисуса из тюрьмы…

Некто. Бог с вами, Джек, я этого не помню.

Рыжий констебль. Зато другие помнят. У нас в соборе расписан купол. Там есть и такая картина: его ведут связанного. Рядом толпа, легионеры. А справа на посту стоит стражник. Рыжие усы. Веснушки. Уши торчат. (Заскрежетал зубами.)

Некто. Образумьтесь, Джек! Это были не вы!

Рыжий констебль (в отчаянии). А кто же?

Некто. Уверяю вас. Это был другой человек.

Рыжий констебль. Тогда почему я помню, как все было? Явственно помню, словно случилось это вчера. Помню, как вывели его, как орала толпа, «как воины, раздевши Его, надели на Него багряницу и, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость, и, становясь перед Ним на колени, насмехались над Ним, говоря — радуйся…». А я стоял рядом. Вооруженный. Смотрел… И пальцем не пошевелил, чтоб спасти невинного.

Некто. Вы ошибаетесь, Джек!

Рыжий констебль. Нет, сэр! Теперь понимаю, — это был я. И вот откуда началась моя судьба! И повторяться ей несчетное количество раз, если б вы, сэр, не научили меня вспоминать. А теперь я должен что-то изменить… (Полез за пояс, достал ключ, начал открывать замок решетки.) Доктор (выбежав из укрытия). Что вы делаете, сержант? Рыжий констебль (выхватил пистолет, навел на доктора). Не подходить! Я, сержант Джек, считаю этих людей невиновными и дарую им свободу.

Вбежал черный констебль.

Черный констебль. Джек, что ты делаешь?

Рыжий констебль (наводя на него пистолет). Не подходи! Я, сержант Джек, выпускаю этих людей…

Черный констебль. А что я скажу судье?!

Доктор. Констебль! Вас накажут! Вас сурово накажут!

Черный констебль. Нам грозит трибунал, Джек. Одумайся!

Рыжий констебль. Ты сам одумайся. Вспомни! Сходи в храм, посмотри картину, не найдешь ли свою рожу среди легионеров?

Черный констебль. Каких легионеров? Он совсем свихнулся!

Рыжий констебль (актерам). Я вас отпускаю! (Вставил ключ в замок, повернул.)

Черный констебль. Стой! (Неожиданно выхватил пистолет, выстрелил в рыжего констебля.) Извини, Джек! Но это мой долг! Я на службе! (Кричит.) Тревога! Тревога! (Убегает.)

Рыжий констебль пошатнулся, упал на руки доктора. Из фургона вышел Некто, склонился над констеблем.

Рыжий приподнял лицо, которое при свете луны выглядело мертвенно-бледным, попытался улыбнуться:

— Ну вот и все, сэр. Теперь у меня все будет по-другому?

— Конечно, Джек, — прошептал Некто. — Все по-другому. Теперь пошел новый отсчет. Совсем новый.

— Нет, нет, сэр, — Рыжий попытался приподняться, но не смог. Застонал. — Совсем по-новому не обязательно… Пусть Полли повторится… И Кэтти…

— Хорошо, — пообещал Некто. — Пусть повторятся. Но финал теперь будет другим, Джек. Теперь у вас будет спокойно на душе. И вы всегда будете видеть это звездное небо. Как сейчас…

Рыжий констебль прикрыл глаза. Доктор опустил его безжизненное тело на землю. Из фургона вышли все актеры, молча встали вокруг, склонили головы…

Неожиданно с разных сторон раздались аплодисменты.

Доктор испуганно оглянулся — несколько горожан с безумными лицами улыбались и аплодировали.

Доктор в ужасе посмотрел на них, потом на свои ладони, испачканные кровью…

— Но ведь это кровь! — в отчаянии закричал доктор, обращаясь к Свифту. — Скажите им! ЭТО — КРОВЬ!

Свифт молча и печально смотрел на него. Аплодисменты усиливались…

Часть вторая

— Дом, который построил Свифт. Часть вторая, — объявил голос режиссера. Слышен шум съемочной площадки. Актеры в париках и буклях, с подзорными трубами в руках начали занимать свои места на балконе губернаторского дворца.

— Запускаем комету! — скомандовал режиссер.

— Летающий остров, — поправил кто-то.

— Небесное тело…

— Тишина на площадке! — прикрикнул режиссер. — Пусть они сами разбираются. Запускайте!!

Зазвучала музыка. Большой округлый предмет стремительно поднялся в небо, завис между облаками.

7. ОПЕКУНСКИЙ СОВЕТ

Подзорные трубы были направлены в небо. Члены Опекунского совета, столпившись на балконе, обменивались негромкими репликами:

— Вот она!

— Где? Я ничего не вижу…

— Да вот же… Круглая… Похожа на блюдце.

— Комета, господа!

— А я говорю — знак Божий.

— Да где? Ничего не вижу…

Доктор Симпсон, похудевший и осунувшийся за эти дни, стоял чуть поодаль, наблюдая за столпившимися на балконе. В зал вошел лакей, торжественно провозгласил:

— Губернатор Ирландии, сэр Уолп!

Балкон моментально опустел. Все расселись вокруг большого круглого стола.

Появились озабоченные губернатор и судья Бигс. Губернатор занял почетное место, судья стоя начал речь:

— Господа! Начинаем экстренное заседание Опекунского совета, который я собрал по распоряжению лорда-губернатора.

Все посмотрели в сторону губернатора, тот сидел с непроницаемым лицом.

— Губернатор поручил мне сказать, что он крайне обеспокоен состоянием здоровья нашего дорогого декана Свифта и положением дел в стране. Надо ли говорить, как нас всех тревожит душевный недуг нашего великого современника? Но что поделать, если медицина еще так несовершенна? Однако с радостью хочу сообщить, что новый доктор, мистер Симпсон, вселяет в нас надежду. Всего несколько дней этот молодой эскулап провел в доме декана, а уже сделано много полезного: арестованы актеры, уволена сестра Ванесса, разоблачен мошенник слуга…

— Браво! — воскликнул кто-то из членов совета.

Все одобрительно посмотрели на доктора. Тот хотел возразить, но судья перебил его:

— Не надо скромничать, доктор! Успех — это успех! Однако кое-что еще внушает тревогу: актеры сбежали, погиб полицейский, мошенник слуга восстановлен в прежней должности…

— Вчера в Дублинском порту опять утонули две шхуны, — неожиданно вспомнил один из членов совета.

— Груженых? — поинтересовался кто-то.

— Разумеется. Груженных сукном. Прекрасным английским сукном.

— Не забудьте про волнения в Ковентри, — подсказал епископ. — А также о том трудном положении, в котором находится принцесса Маргрет.

— Принцесса в положении? — неожиданно заинтересовался губернатор.

— В переносном смысле, — пояснил судья.

— Да? — лицо губернатора отразило работу мысли. — И от кого?

Все задумались.

— Трудно сказать, — наконец выдавил из себя судья, — но переписывалась она с Вольтером…

Это сообщение озадачило губернатора. Он строго посмотрел на судью:

— Получается, у нас нет своих философов?! Наступила пауза. Вопрос всех поставил в тупик.

— Продолжим! — сказал губернатор.

Судья напрягся, вспоминая, о чем говорили, потом изрек:

— И вот теперь этот странный летающий предмет, который появился в небе Ирландии, вызывая страх у населения.

Все повернулись к окнам.

— Комета, господа, типичная комета! — заметил ученый член совета.

— Где ж у нее хвост? — поинтересовался кто-то.

— Это бесхвостая комета… Типичная бесхвостая…

— Это — знак Божий! — вмешался епископ. — Предвестие Страшного суда.

— А я говорю — комета! — настаивал ученый. — Поверьте, ваше преподобие…

— Оставьте хоть небо церкви!

— Нет! — воскликнул ученый. — Нет уж, позвольте… Небо — часть космоса, оно принадлежит науке!

Губернатор недовольно нахмурил брови.

— Небо над Ирландией — часть Ирландии! — изрек он тихо, но для всех. — И принадлежит оно… Англии!

— Бесспорно, сэр! — обрадованно согласился судья. — Именно поэтому мы запросили Лондон о характере наблюдаемого явления…

— И что они ответили? — заволновался ученый. — Бесхвостая комета?

— Если бы, — вздохнул судья.

— Страшный суд? — с надежной спросил епископ.

— Хуже! Они пишут: «Решайте сами»! Возникла пауза.

— Есть мнения на этот счет? Все молчали.

— Тогда есть общее мнение: считать этот небесный предмет как бы и не существующим!

Раздался всеобщий вздох облегчения. Все заулыбались, заговорили:

— Правильно!

— Верно!

— Как будем рассматривать? — поинтересовался ученый. — Мираж? Сон? Видение?

— Это уж как решим, — сказал судья. — Здесь полная свобода выбора.

— Тогда — галлюцинация! — предложил ученый. — Наука предлагает термин: «галлюцинация»! Это подтверждается неоспоримыми фактами…

— Да уж, — вздохнул один из членов совета, — как только на земле нет порядка, так в небе появляются всякие летающие…

— галлюцинации, — подсказали ему.

— Да, галлюцинации… Вспомните историю Британии. Так было во время восстания Кромвеля, во время знаменитого лондонского пожара…

— Во время повышения цен на виски! — заметил кто-то.

— А вот теперь — Свифт!

— Да уж, конечно… Глупо было бы, чтоб при нем и не было…

Доктор мучительно сжал виски. Он никак не мог уловить смысл происходящего, и это доставляло ему страдания…

— Что с вами, доктор? — спросил судья. Все посмотрели на доктора.

— Извините, сэр. Но я что-то не понимаю… При чем здесь Свифт?

Сидевшие за столом переглянулись.

— А вы, доктор, случайно родом не из Ноттингемшира? — в свою очередь спросил ученый.

— Да. А что?

— Ничего. Я так и подумал…

Все оживились, заулыбались, снисходительно поглядывая на доктора.

— Вы читали третью часть «Приключений Гулливера»? — снова спросил ученый.

— Я начал. Но она мне показалась скучной.

— Скучной? — ученый недовольно покачал головой, извлек откуда-то книгу. — А вот прочтите-ка здесь, на странице двести семидесятой.

Доктор взял книгу, с недоумением оглядел сидевших за столом.

— Вслух, пожалуйста! — приказал губернатор. Доктор начал медленно читать:

— «Вдруг стало темно, но совсем не так, как от облака… Я оглянулся назад и увидел в воздухе большое непрозрачное тело, заслонившее солнце. Читатель едва ли будет в состоянии представить себе, с каким удивлением смотрел я на парящий в небе остров…»

— «Парящий в небе остров»… Красиво! — вздохнул губернатор.

— Безусловно, сэр! Стиль у него безупречный. Читайте дальше, доктор.

— «…Остров этот имеет форму круга диаметром 7837 ярдов, или около четырех с половиной миль…».

Ученый глянул в окно через подзорную трубу:

— Как всегда, он точен. Галлюцинация именно этих размеров!

Доктор отложил книгу:

— Я все понял, господа!

— Наконец-то! Поздравляем, — улыбнулся ученый.

— Погодите поздравлять! — сказал епископ. — Надо узнать сначала, что он понял. Он же из Ноттингемшира…

— Вы хотите это, — доктор сделал жест в сторону окна, — приписать Свифту?

— Что значит «приписать»? — недовольно перебил судья. — Выбирайте выражения! Все им давно написано. Вы должны понимать, что столь подробное и художественное описание может вызвать у всего народа довольно зримую галлюцинацию.

— Эпидемия безумия, — быстро сформулировал ученый. — Когда сходит с ума простой человек — это незаметно, но когда взрывается такой мощный интеллект, как Свифт, мысли и образы летят во все стороны.

Доктор неприязненно глянул на него, потом тихо сказал:

— Но декан Свифт — не сумасшедший!

Сидевшие за столом замерли, испуганно оглянулись на губернатора. Тот сидел с непроницаемым лицом.

— Не горячитесь, доктор, не горячитесь, — шептали слева и справа.

— Декан Свифт абсолютно здоров! О чем я и сообщил в Лондон!

Возникло замешательство.

— Когда сообщили? Кому?

— Несколько дней назад я выслал письмо…

— Кому? Кому вы писали, сэр?! — настаивал судья.

— Меня просил об этом один депутат…

— Неосмотрительно, молодой человек! — Один из членов совета схватился за голову. — Весьма неосмотрительно…

Губернатор вдруг резко встал, направился к доктору и начал его разглядывать, словно видел впервые. Потом круто повернулся к судье:

— А как вообще он здесь? Судья опустил глаза.

— Я спрашиваю, — медленно произнес губернатор, — как получилось, что этот человек находится здесь? Кто назначил?!

Наступила пауза. Губернатор гневно обвел глазами членов совета, потом остановил взгляд на судье. — Кто назначил? — Вы, сэр, — шепотом произнес судья.

— Я знаю, — согласился губернатор. — Я спрашиваю, кто мне рекомендовал?!

— Мы полагали, — начал объяснять судья, — у этой кандидатуры масса достоинств: молод, глуп, необразован… Не попадает под влияние декана…

— Кто конкретно его утвердил?!

— Свифт, — нерешительно произнес судья. Губернатор слегка поднял бровь.

— Да, сэр, — повторил судья. — Из всех предложенных кандидатур декан почему-то выбрал этого доктора из Ноттингемшира.

— Перерыв! — сказал губернатор и решительно пошел к выходу. Судья бросился за ним:

— Перерыв, господа! Они скрылись за дверью.

Члены Опекунского совета, перешептываясь, встали со своих мест, столпились у окна, изредка поглядывая на небо, где в зените стояла «летающая галлюцинация».

Доктор остался в одиночестве. Он задумчиво прохаживался по зале, затем попытался у кого-то спросить:

— А что, собственно, случилось?

Ему не ответили.

Тогда он закричал, уже обращаясь ко всем сразу:

— Да что произошло, черт подери?!

Один из членов совета взял доктора под руку, отвел в сторону, зашептал:

— Не надо кричать, молодой человек. Что произошло, мы узнаем, когда вернутся судья и губернатор. Могу вам сообщить свои соображения: вы погубили нас, вы погубили Ирландию, вы погубили Свифта.

— Но почему?

— Вам ведь объяснили: Свифт — великий сатирик. Это судя по законам искусства.

Второй член совета подошел с другой стороны:

— А если просто по законам, то за каждый памфлет ему полагается минимум пожизненное заключение. И вот сама жизнь подсказала выход: декан объявляется безумным, мы его опекаем. Он пишет, что хочет, мы возмущаемся, как можем.

— И все чисты перед Богом! — вставил епископ.

— И перед правительством! — заметил ученый.

— И перед народом! — выдохнули все.

— Понимаете, какую гармонию вы разрушили, доктор? — спросил ученый.

— Но я всего лишь установил диагноз, — сказал доктор.

— Бывает время, сэр, когда и диагноз — это донос! в Открылась дверь. Вошли озабоченные губернатор и судья.

Все поспешно расселись вокруг стола.

— Господа! — начал судья. — Продолжаем заседание Опекунского совета. Лорд-губернатор, сэр Уолп, поручил мне сообщить, что после важного открытия, которое сделал наш Доктор, мы уже не можем ждать указаний из Лондона и спокойно взирать на поведение декана. Все его чудачества, особенно эти нелепые похороны, которые он проводит в отношении себя, должны закончиться немедленно!

— Но как? — испуганно спросил кто-то.

— Самым естественным образом!

Пауза. Все опустили глаза, доктор растерянно посмотрел на судью:

— Простите… Я что-то не понимаю…

— Читать надо больше, молодой человек! — Судья положил перед доктором книгу. — Страница двести восемьдесят вторая.

Доктор открыл книгу. Возник рисунок, на котором был изображен огромный круглый предмет, парящий в облаках. Доктор тихо начал читать:

— «Если какой-нибудь город поднимает мятеж и мятежники продолжают упорствовать, король прибегает к радикальному средству: „летающий остров“ опускается прямо на головы непокорных и сокрушает их вместе с домами!»

Губернатор одобрительно поцокал языком: — «Сокрушает вместе с домами». Довольно зримый образ. Нет, что ни говорите, а покойный был замечательным стилистом.

Все послушно закивали. Епископ начал читать молитву.

8. ГУЛЛИВЕР

По аллее сада, тихо напевая песенку, шла Ванесса. Она очень изменилась за эти дни: волосы распущены, одежда порвана, взгляд принял печально-безумное выражение…

Подойдя к дому Свифта, она остановилась возле окон кабинета.

Эстэр почувствовала на себе ее взгляд.

— Я закрою окно, ваше преподобие, — сказала она декану, — становится сыро… — И добавила, уже обращаясь к Ванессе: — Пожалуйста, девушка, пройдите в сад. Там накрыт столик для гостей. Вас накормят.

Ванесса опустила голову, отошла.

— Поразительно, как эта бродяжка похожа на Ванессу, — сказала Эстэр, закрывая окно и задергивая шторы. Шторы теперь были светлыми, в цветочек. — Я имею в виду не ту Ванессу, которую вы любили… — осеклась она. — Извините, сэр! Я вторглась в ваши воспоминания. Продолжим работу! — Она достала блокнот. — Итак, ваш ответ на статью лондонского критика. «Вы пишете, что я мизантроп. Что ж, может быть, и так… Главная цель, которую я поставил себе во всех моих трудах, это скорее обидеть людей, нежели развлечь их. В принципе я ненавижу и презираю животное, именуемое человеком, хотя сердечно люблю конкретно Джона, Питера, Тома и так далее… Я убедился, что существующее определение „человек — разумное животное“ фальшиво и несколько преждевременно. Правильней формулировать: „человек — животное, восприимчивое к разуму…“ На этой базе мизантропии воздвигнуто все здание моих „путешествий“». — Эстэр опустила блокнот. — Я все правильно записала?

Свифт задумчиво смотрел куда-то вдаль.

— Не слишком оскорбительно для человечества, ваше преподобие? Вспомните шутку ваших друзей: «Если б Свифт и вправду ненавидел людей, он бы не делал это так страстно».

Свифт встал, подошел к окну, прижал лицо к стеклу.

— Декан, вы отвлекаетесь, — тихо сказала Эстэр. — Я устаю. Очень трудно понять человека, который думает сразу о всем человечестве и о девушке за окном.

Свифт повернулся к ней лицом.

— Нет, сэр, я уже вам говорила, я не знаю, где Ванесса похоронена. Мы наводили справки, но безрезультатно… — Неожиданно Эстэр заговорила со злостью: — Между прочим, могила Стеллы находится здесь, у стены собора. Там третий день не меняют цветы. А ведь она так любила полевые цветы…

Раздался звон разбитого стекла. Камень, брошенный чьей-то рукой, влетел в кабинет и упал у ног Свифта. За окном послышался шум, смех и свист.

— Опять эти ужасные йеху! — воскликнула Эстэр. — Здесь небезопасно оставаться, ваше преподобие!

Свифт словно не слышал ее слов.

За окном мелькнула чья-то тень, раздался чей-то стон, за-тем дверь распахнулась, и доктор втащил в кабинет упирающегося Патрика.

— Да это не я, доктор! Не я… — бормотал Патрик. — Вам показалось…

— Показалось? — доктор вывернул карман камзола Патрика, несколько камней высыпалось на пол. — Показалось? — Он повернул гневное лицо к декану. — Еще бы немного, и этот негодяй переколотил бы здесь все окна!

Свифт подошел к Патрику, печально заглянул ему в глаза, потом, круто повернувшись, направился к выходу. Патрик бросился зa ним:

— Неправда, господин декан! Это не я. Это — они! Йеху! Я просто гнал их и махал руками, а доктору померещилось, что кидаю я…

Свифт вышел.

Патрик повернул к доктору лицо, полное отчаяния:

— Что вы натворили, сэр? Вы ранили декана в самое сердце. Доктор просто задохнулся от возмущения:

— Много наглецов я видел на своем веку, но такого… Эстэр подошла к Патрику:

— Оставьте нас одних, Патрик. Доктор, безусловно, ошибся, и я постараюсь его в этом убедить.

— Объясните все хозяину, мисс Джонсон, — тихо попросил Патрик. — Это — главное! У него утром был сердечный приступ.

— Постараюсь. Идите, друг мой. — Они обменялись красноречивыми взглядами, Патрик подобрал рассыпавшиеся камни, вышел.

Доктор секунду наблюдал за ним, потом торжествующе произнес:

— Так! Я все понял! Здесь — заговор!

— Вот как? — Эстэр с любопытством посмотрела на Доктора.

— Да! Заговор! Вы, мисс Джонсон… Этот мошенник слуга… Опекунский совет… Вы все хотите смерти декана. Мне намекнули сегодня, что здесь может произойти несчастный случай. Теперь я понимаю, кто его готовит.

Эстэр нахмурилась:

— Извините, доктор, я всегда была невысокого мнения о вашей догадливости. Наверное, потому, что вы из Ноттингемшира.

— Какого черта вы прицепились ко мне с этим Ноттингемширом?

— Говорят, там чрезмерные туманы и район сильно отстает в своем развитии. Поэтому, умоляю вас, не будьте категоричны! Вы находитесь в необычном доме, общаетесь с неодномерными людьми. Не торопитесь делать о них выводы! И если вам показалось вдруг, что кто-то бросил камень…

— Не кто-то, а Патрик! Я это видел собственными глазами!

— Даже если так. Подумайте — зачем? Хотел ли он причинить зло или, наоборот, стремился сделать хозяину приятное?

— Приятное? — доктор обалдело посмотрел на Эстэр.

— Сатирикам принято бить стекла. В этом специфика жанра. Поэтам бросают цветы, обличителям — булыжники. Это их слава и гонорар… Сатирик, который перестал возмущаться, — кончился. Его жизнь потеряла смысл. Вот почему ваш поступок так огорчил декана.

— Я же и виноват! Вы здесь устраиваете спектакли, а я виноват… Может, он плохой сатирик, ваш Свифт?!

— Свифт — гений! — гневно воскликнула Эстэр. — Но он в западне. Его загнали в этот дом, заткнули рот, окружили стеной непонимания… Она решительно схватила доктора за руку, подтащила к окну, распахнула шторы.

Странное зрелище открылось доктору: перед домом на лавках сидели горожане, равнодушно разглядывающие окна. Многие держали в руках бинокли. Кто-то пил пиво, кто-то дремал…

— Вот они — настоящие йеху! — прошептала Эстэр. — Вглядитесь в эти тупые физиономии. Их ничто не волнует, ничто не может растормошить! Свифт окружен стеной непонимания. Он нанял актеров, чтоб те несли людям его мысли, власти оказались хитрей — они наняли зрителей. Круг замкнулся!

Кто-то из сидевших зааплодировал, Эстэр резко задернула штору.

— Впрочем, я никого не виню. Время изменилось, сэр. Кто сейчас реагирует на намеки и подтексты, которыми так славился декан? Все всё давно понимают, и уже ничто никому не кажется смешным… Атрофировалась совесть! Вот что терзает душу Свифта. Вы подозреваете, что здесь может произойти убийство? Оно уже происходит! Для этого не нужно ножа или яда. Можно убивать непониманием. Ежесекундно, планомерно, не нарушая закона. И в этом, может быть, самая главная роль отведена вам. Так уж губернатор с судьей постарались. Вы можете, сэр, доконать любого человека. С более крепким здоровьем, чем у нашего декана.

Доктор подошел к окну. За разбитым стеклом моросил дождь. Горожане прикрылись зонтиками, но продолжали сидеть.

— Хорошо, я уеду, — сказал доктор после долгого молчания.

— Не уверена, что это будет правильным решением.

— Нет-нет. Я уеду. Я врач. Первая заповедь Гиппократа: «Не вреди!» Я не хочу быть причиной ничьей гибели. Зачем? В конце концов я не просился сюда. Я жил спокойно в своем маленьком Ноттингемшире, ходил каждый день на службу, у меня была нормальная жена, нормальные дети, и я нормально лечил нормальных сумасшедших… Зачем меня притащили сюда, в этот странный дом, построенный неизвестно для кого? — Он бросился в соседнюю комнату, стремительно начал доставать из шкафа свои вещи, запихивать их в саквояж… — Будь он проклят со своими розыгрышами и мистификациями! Здесь нет ничего святого! Смерть, любовь, вера — лишь повод позубоскалить! Все! Пора уходить! — Он защелкнул саквояж. — Помочь я никому не смог, но зато сам не сошел с ума! И на том спасибо!

В комнату заглянула Эстэр:

— И все-таки я просила бы вас остаться. Декан считает, что вы ему очень нужны.

— Откуда вы знаете, что он считает? — доктор шагнул к выходу, Эстэр преградила ему путь.

— Мне трудно вам все сразу объяснить, доктор. — Она сняла с полки книгу. — Прочтите книгу декана, сэр. Вдруг вам что-то станет понятней. — Эстэр положила книгу перед Доктором и направилась к двери.

Доктор секунду смотрел ей вслед, затем в гневе закричал:

— Передайте декану, что его книга имеет у меня оглушительный успех! — Размахнулся и со всей силы запустил книгой в стекло. За окном зааплодировали.

Эстэр смерила доктора презрительным взглядом:

— Декан прав: человек может быть худшим из всех зверей! Обезьяны бьют зеркала, потому что им не нравятся собственные физиономии, но бить писателю окна его же книгами — до этого может додуматься только царь природы! — Она вышла, хлопнув дверью.

Дождь усиливался. Доктор глянул в окно. Разорванные листы книги трепал ветер. Патрик смешно суетился, ловя их. Доктор секунду наблюдал за ним, потом выбежал, стал помогать. Скоро они вернулись в дом вместе, мокрые, но умиротворенные.

Патрик раскладывал листки у камина:

— Ничего, ничего, сэр! Высушим, разгладим утюгом, переплетем… Будет как новенькая.

Доктор почувствовал неловкость:

— Извините меня, Патрик! Я разволновался, был взбешен…

— Что вы, сэр! Предыдущий доктор вместе с книгой кинул в окно и себя. А у вас — вполне нормальная реакция. Декан говорит: «Моя задача не развлекать, а вызывать суровое негодование». На гробовой доске, которую он заказал, сказано: «Суровое негодование уже не раздирает здесь его сердце».

Неожиданно Патрик подсел к стоявшему в комнате клавесину, заиграл что-то торжественное и печальное. Доктор с изумлением наблюдал за ним, потом тихо спросил:

— Скажите, Патрик, а вы тоже слышали, как декан разговаривает?

— Неоднократно, сэр…

— Только честно…

— Я бы даже сформулировал так: он практически ке замолкает…

Доктор устало прикрыл глаза:

— Пошел вон!

— Слушаюсь, сэр! — Патрик захлопнул крышку клавесина, встал. — Только вы напрасно обижаетесь, доктор. Вы спросили, я ответил…

— Хотите меня уверить, что декан болтун?

— Разумеется, нет, сэр. К нему вообще такое определение не подходит. Декан перестал пользоваться словами. Они искажают смысл. Особенно в наше время. Мы заврались: думаем одно, говорим другое, пишем вообще непонятно что… Декан сделал шаг вперед: он изъясняется мыслями! Это высший способ общения разумных существ — минуя уши, не разжимая рта. Напрямую!

— И вы его понимаете?

— Не всегда и не все. Но иногда… Вот сегодня утром он поделился со мной мыслями о Декарте.

— О ком?

— Ну вот, вы и не слышали о таком философе. Вам будет непонятно.

Доктор рассердился:

— Не наглейте, Патрик! Не забывайтесь: я — доктор, вы — лакей.

— Не в этом дело, сэр. Вы здесь всего несколько дней, а я много лет. Тут каждый год идет за два университетских.

— Я должен понять… Научите меня, Патрик!

— Да я только этим и занимаюсь, сэр! Но что делать, если на все нужно время и терпение? Вспомните, сколько сил потратила ваша маменька, сколько носила на руках, кормила грудью, делала агу-агу… И все для чего? Чтоб научить вас говорить! А молчать? На это уходит жизнь! Нет! Необходимо начинать с самого начала… Прочтите книгу декана.

— Она скучная, — поморщился доктор.

— Нет! — закричал Патрик. — Не скучная! Не капризничайте! Ну, хорошо, вот вам детское издание. — Он достал книгу с полки. — Адаптированное. Ну хоть картинки полистайте. Картиночки! Ну!

Патрик вновь сел за клавесин, заиграл нечто лирическо-сентиментальное.

Доктор неохотно раскрыл книгу. Перед ним мелькнуло несколько иллюстраций. Небольшой белопарусный корабль вдруг показался из-за горизонта, двинулся навстречу плывущему к нему человеку… Матросы махали руками…

Доктор потряс головой, прогоняя наваждение, поднял глаза и… увидел картину, висевшую на стене. Удивительно похожий на кого-то человек смотрел с картины.

— Шляпу! — тихо прошептал доктор.

— Что? — Патрик перестал играть.

— Шляпу!! — заорал доктор.

— Какую, сэр?!

— Большую. И камзол. Дорожный камзол.

— Сейчас. Сейчас! — Патрик заметался, распахнул шкаф, достал зеленый дорожный камзол, шляпу.

Доктор выхватил одежду из его рук, поспешно стал переодеваться:

— Я Гулливер!

— Кто? — шепотом переспросил Патрик.

— Я Гулливер! Из Ноттингемшира! Тут же написано: «Мой отец имел небольшое поместье в Ноттингемшире». Доктор из Ноттингемшира, Лемюэль Гулливер… Как я сразу не понял? — Подбежал к зеркалу. — Я Гулливер! — Затанцевал, бросился к клавесину, застучал по клавишам.

— В Ноттингемшире! В Ноттингемшире! В Ноттингемшире! Тара-ра-ра! Самые глупые, глупые в мире Живут доктора…

— Ну, слава богу! Наконец-то… — Патрик вытер пот и торжественно пошел к выходу. — Мисс Джонсон! У нас радость! Доктор тронулся!

Доктор продолжал барабанить по клавишам. Звуки стали вырастать в мелодию, слова — в песню. Ее подхватили горожане, облепившие окна. Песня закончилась громким ликующим аккордом. В безумном порыве доктор вскочил на подоконник и прыгнул в сад. Раздались аплодисменты, грохот падающего тела, и наступила темнота.

9. ЛАПУТЯНЕ

Темнота постепенно стала рассеиваться, давая очертания предметам. Возникли неясные звуки, голоса. Такое ощущение бывает, когда возвращаешься из забытья.

Доктор открыл глаза и как бы увидел самого себя, лежащего на диване в кабинете Свифта. Над ним склонились Эстэр и Патрик.

Эстэр (разглядывая доктора). Поразительно… У него изменилось лицо!

Патрик. Обратите внимание на зрачки. Совсем другой взгляд.

Доктор с удивлением как бы увидел собственные зрачки.

Эстэр. Да-да. И там, на дне, — таинственность и отблеск страданий.

Доктор застонал.

(Заботливо) Как вы себя чувствуете, доктор? Вы не совсем удачно вышли через окно.

Доктор вновь застонал.

— Ничего страшного. Здесь это бывает… И пожалуйста, не разговаривайте…

Патрик. Да-да, сэр. Попробуйте отвечать молча. Мыслью! Вы же хотели научиться…

Доктор сел на диване, обалдело посмотрел на Патрика, затряс головой.

— Нет, мимика не нужна. Только взглядом.

Марк Захаров на съемках телефильма «Дом, который построил Свифт»

Доктор посмотрел на него.

— Вот! Я все понял. Вы мысленно спросили: какого черта вам надо? Замечательно! Объясните все доктору, мисс Джонсон! (Подошел к окну, в подзорную трубу стал наблюдать за небом.)

Эстэр (шепотом). Доктор… У меня нет времени все подробно рассказывать, но если вы и вправду беспокоитесь за жизнь декана, то можете ему помочь! Вы только сейчас ощутили себя Гулливером и сделали, на мой взгляд, это убедительно.

Патрик (нервно). К делу, мисс Джонсон. Некогда! Они зависли над садом.

Эстэр (испуганно оглядываясь). Этот «парящий остров»!.. Мы все гадали, что это: комета или посланцы иных миров? Сегодня утром здесь появились какие-то люди, которые заявили, что они — «пришельцы из будущего». Лапутяне.

Доктор потряс головой.

Да, сэр, я тоже сделала такой жест, но они убедили меня, что это правда и что они прилетели, чтобы встретиться с деканом Свифтом, поскольку у них там отмечается трехсотлетие его смерти. И тут мы с Патриком подумали: а вдруг это обман? Вдруг это подосланные губернатором наемники? Можем ли мы подвергать такой опасности декана?!

Доктор взглянул на нее, мучительно соображая, потом встал, направился к письменному столу.

Патрик (радостно). Вы все правильно поняли, сэр! Они не знают его в лицо. Я бы сам сел, но у меня глаз пустой. Вызовет сомнения.

Эстэр (усаживая доктора в кресло). Вот так. Возьмите в правую руку перо. Так его обычно изображают художники. Накинем мантию.

Патрик. Скорей, мисс Джонсон! Остров идет на посадку! (Подбежал к доктору, положил перед ним пистолет.) На всякий случай, сэр! И мы тут рядом, за стеной.

Эстэр. Благослови вас Бог!

Патрик (поспешно зашторивая окна). Не волнуйтесь, доктор. Сидите, наблюдайте. Нам только выяснить… (Обернулся и, увидев пронзительный взгляд доктора, склонился в почтительном поклоне). Извините, господин декан! Я всегда лезу с идиотскими советами…

Патрик и Эстэр исчезли. Зазвучала загадочная музыка. Пронзительный звук приближался, нарастая. Послышался треск.

Разрывая стены, в кабинет ворвалась толпа странных людей в кожано-нейлоновых одеяниях. Мелькают блицы фотоаппаратов, стрекочут кинокамеры. Толпа «гостей» обступила доктора. Неожиданно из толпы выскочил вперед лапутянин, заговорил в бодром темпе, извергая информацию и явно не стесняясь присутствием хозяина.

Лапутянин. Благоговение, друзья! Благоговение! Вы в доме Джонатана Свифта. Год рождения — тысяча шестьсот шестьдесят седьмой, смерти — тысяча семьсот сорок пятый. В ряду великих сатириков прошлого у Свифта особое место. Не ищите в нем радостного оптимизма Рабле, изящной иронии Вольтера, скептицизма Франса. Свифт яростно саркастичен!

Один из гостей (испуганно поглядывая в сторону доктора). Вы уверены, что он нас не замечает?

Лапутянин. Я объяснял — декан невменяем. В последние годы жизни впал в безумие. Обратите внимание: отсутствующий взгляд, на лице выражение опустошенности, полное отсутствие рефлексов! (Изящным движением достал булавку, уколол доктора в плечо.)

Доктор не шелохнулся.

Один из гостей. Миньерова болезнь?

Лапутянин. Специалисты считают, что так. Таким образом, мы его вряд ли беспокоим. Мы у него где-то в подсознании, мы для него — видение.

Один из гостей. Бедняжка! Почему он не похож на свой портрет?

Лапутянин. Вы имеете в виду работу Джеверса в Национальной галерее? Она недостоверна. Внешний облик декана — одна из многих загадок исследователей. (С улыбкой посмотрев на доктора.) Мистификатор! Художникам не позировал, собственные книги не подписывал. Даже рукопись «Гулливера» подбросил издателю анонимно. Под дверь…

Один из гостей. Какая беспечность! Она могла пропасть.

Лапутянин (с усмешкой). Разве классики думают о нас? Жгут рукописи, рвут черновики.

Один из гостей. В чем причина его мрачного сарказма?

Лапутянин. Эпоха! Конец феодализма, бурный рост новой буржуазной формации, в идеалах которой он быстро разочаровался. А тут еще превратности судьбы…

Одна из гостей. Вы имеете в виду Стеллу или Ванессу?

Лапутянин. Я имею в виду обеих. Две прекрасные женщины любили его, он погубил их своей черствостью и эгоизмом. Бедняжки умерли совсем молодыми!

Гостья, похожая на Эстэр. Неправда!

Лапутянин. Простите, что именно? Неправда, что они умерли, или неправда, что их было только две?

Смешок среди гостей.

Гостья, похожая на Эстэр (выходя вперед). Не собираюсь подсчитывать количество женщин, встретившихся на пути мужчины. Все равно главной остается одна. Единственная! Так было и так будет.

Гостья, похожая на Ванессу. Вы, конечно, уверены, что это Стелла?

Гостья, похожая на Эстэр. Как вы догадались?

Гостья, похожая на Ванессу. Вы на нее похожи.

Гостья, похожая на Эстэр. Не важно, кто на кого похож. Есть дневники Свифта.

Гостья, похожая на Ванессу. Можно верить тому, что пишет мужчина о женщине? Главное, что происходит в его подсознании. Судя по портретам Ванессы, она была значительно красивей соперницы.

Гостья, похожая на Эстэр. Но, судя по ее письмам, значительно глупей.

Смешок среди гостей.

Лапутянин. Благоговение, друзья! Благоговение!

Гостья, похожая на Ванессу. Зачем нам спорить в присутствии первоисточника? Давайте спросим у декана: Стелла или Ванесса? (Решительно направляется к доктору.)

Лапутянин (испуганно). Но декан не разговаривает!

Гостья, похожая на Эстэр. А нам достаточно только взгляда, (доктору.) Стелла или Ванесса?

Гостья, похожая на Ванессу (требовательно). Ванесса или Стелла? Ваше преподобие, бесчестно быть таким нерешительным!

Доктор испуганно прячет глаза. Шум среди гостей.

Лапутянин. Благоговение, друзья! Благоговение! Не будем переходить границы приличия. Тем более в присутствии хозяина.

Один из гостей. Вы же говорили, что декану это безразлично.

Лапутянин (смущен). До известных пределов.

Одна из гостей. Нет, вы скажите точно: мы для него видение или нет?

Лапутянин. Видение! Но не надо превращать его в кошмар. Будем сдержанны, друзья мои! Пройдите в сад. Осмотрите цветники… архитектуру… А в полночь, когда зазвонят колокола, прошу всех собраться у собора на площади. Начнется самое интересное!

Гости исчезают. Лапутянин задерживается, подходит к доктору. Браво, доктор! Вы замечательно промолчали свою роль…

Доктор не отвечает.

Не хотите говорить? Спектакль не окончен? (Подбегает к шкафу, аплодирует.) Браво, декан! Гости от души посмеются, узнав, как остроумно вы их одурачили. (Распахнул дверцу шкафа, заглянул.) А где же наш шутник? Уверен, что он где-то прячется. (Начинает сердиться.) Глупо дальше молчать, доктор. Некрасиво! Декану, очевидно, надоело смеяться над современниками, он решил поиздеваться над потомками. Опасный эксперимент! Когда кого-то не уважаешь, можешь нарваться на ответное чувство. Это я вам говорю как специалист, как исследователь его жизни и творчества. Писатель-то он, честно говоря, средний. И неблагодарный. Я бы мог посвятить жизнь Диккенсу… Теккерею… Голсуорси, наконец! А я с юности просиживал штаны в библиотеках и архивах, изучая Свифта, и вот как он меня встречает! (Кричит невидимому Свифту.) Вы — забытый писатель, сэр! Хрестоматийный классик, которого никто не читает! Спросите у читателей, что такое «гуигнгнмы», «Глобдробдриб», «Бробдигнег»? Половина не слышала, половина не выговорит. У вас не сложилась судьба, сэр! А заодно и у меня, потому что я писал о вас! И все потому, что вы не сумели прожить жизнь… достойно серьезного писателя.

Доктор молча поднял пистолет, навел на лапутянина. Тот вздрогнул, но взял себя в руки, усмехнулся.

А вот это совсем пошло! Пистолеты, шпаги оставим Вальтеру Скотту! Это, скорей, в его стилистике. У Свифта все проще. Не волнуйтесь, его никто не убивал. Это я вам говорю как специалист. Он умер обычно и невыразительно от обыкновенного сердечного приступа. Девятнадцатого октября тысяча семьсот сорок пятого года. Это написано во всех энциклопедиях. Могу показать… (Достал из портфеля книгу, положил перед доктором.) «Записки Опекунского совета», академическое издание. И не смотрите на меня как на сумасшедшего, доктор! Тот факт, что я появился здесь, в приюте, ни о чем не говорит. Нам, пришельцам из будущего, приходится часто прикидываться безумными. Иначе нам бы не простили наши пророчества. Ну что? Будете стрелять или поверите на слово?

Доктор опустил пистолет.

Благодарю! А теперь я, пожалуй, пройду к гостям. Эти «эрудиты» так и норовят в каждой эпохе оставить надпись на стене. А потом историки ломают головы, откуда в восемнадцатом веке мог появиться фломастер?! (Исчез.)

Доктор открыл книгу, начал листать. В кабинет вбежали Патрик и Эстэр.

Патрик (с досадой). Надо было спустить курок, доктор! Если это был человек… оттуда, пуля бы ему не повредила, а если человек губернатора — тем более!

Эстэр (взяла книгу из рук доктора). Но она издана двадцать лет спустя…

Доктор. Может быть, фальшивка?

Патрик. Эх, сэр, надо было спустить курок!

Эстэр {открыла книгу, начала медленно читать вслух). «Девятнадцатого октября тысяча семьсот сорок пятого года не стало Джонатана Свифта. Накануне вечером он испытывал странное беспокойство, точно предчувствуя свой последний миг. По воспоминаниям близких декана, он даже неожиданно заговорил после долгих лет молчания. Первое слово, произнесенное Свифтом, было: „Когда?“»

Распахнулась дверь. На пороге стоял Свифт. Эстэр испуганно захлопнула книгу.

10. ПОСЛЕДНЯЯ СМЕРТЬ ДЖОНАТАНА СВИФТА

— Когда? — тихо произнес Свифт.

Доктор вздрогнул, тряхнул головой. Нет, это уже не было похоже на видение. Свифт говорил.

— Когда?

— Не понимаю, о чем вы спрашиваете, декан, — нерешительно произнес доктор.

— Уверен, эти люди сообщили вам точную дату…

— Глупости! — доктор попытался улыбнуться. — И вообще, вам не идет болтовня, сэр… Молчащим вы, извините, казались умней.

— Когда я умру, доктор?

— Вдвойне бестактный вопрос! Если б я и знал, не сказал бы. Есть врачебная этика. Я давал клятву!

— Хорошо. Я избавлю вас от необходимости нарушать эту клятву. Ваш ответ никак не отразится на самочувствии вашего пациента. Дело в том, что я не Свифт! Вернее, неизвестно, действительно ли я Джонатан Свифт…

Доктор многозначительно посмотрел в сторону Эстэр, заулыбался:

— Так! Понятно… Другое дело… Это — нормальный параноидный бред, который я понимаю и знаю, как лечить. — Он попытался взять Свифта за руку, тот недовольно отстранился:

— Подтвердите, Патрик!

— А что — Патрик? — заворчал слуга, пряча глаза. — Мне нечего подтверждать, сэр. Я ни в чем не уверен.

— Расскажите, как все было.

— Не старайтесь, Патрик. Все равно не поверю, — сказал доктор.

— И правильно сделаете, сэр. Можно ли верить в такую чушь?! А дело было, значит, так… Много лет назад я пошел приглашать в наш дом бродячий театр. Ну чтоб они здесь изображали психов, вы знаете… Так вот, среди них был один актеришка… (Свифту.) Извините, сэр, не хочу никого обидеть… (Доктору.) Так вот, там был один актеришка, очень похожий на нашего декана. Я даже подумал: не брат ли? Рассказал об этом декану. Он пригласил этого парня в наш дом. Потом они вместе ходили, беседовали… молчали… Потом он исчез…

— Кто? — спросил доктор.

— Как это «кто»? Ясно кто! — Патрик осторожно посмотрел на Свифта. Тот подмигнул. — Господа, не надо сбивать меня вопросами. И у лакеев есть нервы!

— Он прав, — сказал декан. — И кто б я ни был, мне необходимо знать свой час, доктор. Все равно: доиграть или дожить. И то и другое надо сделать достойно. Я сам хочу решить, как мне распоряжаться остатком отпущенного времени… Когда?

Доктор молчал.

— Хорошо! — вздохнул Свифт. — Попробуем понять друг друга молча. Вы этому долго учились, теперь ваши старания увенчаются успехом.

Он подошел к доктору, заглянул прямо в глаза:

— Неужели завтра?

— Я этого не говорил! — крикнул доктор, отступая к стене.

— Значит, завтра, — печально повторил Свифт. — Девятнадцатого октября… А если точней? Утром? Вечером? В таком деле каждый час дорог.

— Не отвечайте, доктор! — в отчаянии закричал Патрик. — Не думайте про это!

— Ровно в полночь? — спросил Свифт и посмотрел на часы, висевшие в кабинете. — Осталось всего два часа…

— Ну просили же мысленно помолчать! — Патрик схватился за голову.

— Молчите все! — сердито произнес Свифт. — Вы и так отняли у меня много времени. — Он подошел к зеркалу, посмотрел на свое отражение, усмехнулся, — «Джонатан Свифт»… Год рождения… Год смерти… Все расписано на небесах. Что же остается человеку? Подробности! Придумай подробности — сочинишь судьбу! — Он повернулся к присутствующим. В его глазах появился какой-то веселый азарт. — Знаете, друзья, почему человек боится смерти? Потому что у нее преимущество: она знает час своего прихода, а человек в неведении. Но теперь мы с ней на равных! — Он взял у Эстэр книгу. — Ну, что тут напридумано? «Девятнадцатого октября плачем, стонами и рыданиями наполнился дом Джонатана Свифта…»

Патрик рухнул перед хозяином на колени, обхватил голову руками, громко зарыдал.

— Пошло! — поморщился Свифт.

— Пошло, сэр! — быстро согласился Патрик, встал с колен, отряхнулся.

— Да кто же это пишет? — Свифт повертел книгу в руках. — Губернатор Уолп? Наглый враль! Все будет не так! Я столько раз это репетировал, чтоб избежать банальностей. Два часа — не так мало! Мы успеем подготовиться. — Его движения сделались порывистыми, глаза смотрели вдохновенно. — Патрик! Мисс Джонсон! Соберите актеров! Всех! Вы меня понимаете? Всех!!

— Разумеется, декан! — Эстэр поспешила к дверям.

— Передайте: у нас последнее представление и необходимо кое-что обсудить! Вам понятно?

— Безусловно, сэр! — Патрик вышел вслед за Эстэр.

Свифт некоторое время расхаживал по кабинету, о чем-то сосредоточенно рассуждая, затем вдруг охнул, схватился за грудь.

— Что с вами? — крикнул доктор. Свифт засмеялся.

— Вы меня очень огорчаете, декан, — сердито заметил доктор. — Словно нарочно делаете все, чтобы предсказание сбылось.

— Наоборот! Мы его перечеркнем, и вы мне в этом поможете. — Свифт взял бумагу, перо, положил все это перед доктором. — Плевать нам на мемуары какого-то губернатора! У историков будут воспоминания лечащего врача. Юридический документ, который невозможно опровергнуть!

— Имейте в виду, я стану писать только правду!

— Конечно! — воскликнул Свифт. — Правду в высшем смысле. Пишите! Я, доктор Симпсон из Ноттингемшира, свидетельствую о последних минутах пребывания моего пациента Джонатана Свифта в Дублине… Поздно вечером, накануне всем памятного девятнадцатого октября тысяча семьсот сорок пятого года декан неожиданно привел меня в свой кабинет и сказал: «Доктор! Я хочу написать продолжение „Приключений Гулливера“… Пятую часть этой книги. Самую важную! Последнюю! „Путешествие в страну мертвых“».

— Успокойтесь, декан! Вам вредно так волноваться… Свифт передразнил:

— «Успокойтесь, декан, вам вредно так волноваться!» — воскликнул я, но декан ответил: «Волноваться всегда полезно!» — Он вложил перо в руку доктора. — Пишите! Я диктую.

— Но вы бледны, у вас частый пульс! — запротестовал доктор.

— «Но вы бледны, у вас частый пульс!» — снова крикнул я, но декан дал мне руку, и я убедился, что пульс у него отменный… — Он протянул руку доктору, тот проверил пульс. Свифт продолжал диктовать: — «Сегодня в полночь, когда зазвонит колокол на соборе, я отплыву в страну, где до меня побывал разве что один Данте. Данте дал гениальное описание этой страны, но, увы, чересчур мрачное! Уверен, что и там есть много забавного и нелепого, просто это не каждому дано увидеть. Смерть боится казаться смешной! Это ее уязвимое место… Того, кто над ней смеется, она обходит стороной…» Пишите, доктор! И даже когда уйду, вслушивайтесь, я буду диктовать!

За окнами зазвучала музыка. Факелы высветили аллеи сада. Свифт стремительно направился к выходу. Доктор поспешил за ним. У входа в дом собралась толпа актеров: яркие костюмы, маски, факелы…

— Все готовы, ваше преподобие! — сказал Патрик. — Свифт поднялся на возвышение:

— Друзья! Сегодня в полночь я умру в последний раз! Это — важное представление, поэтому мне хочется быть в нем максимально убедительным… Посмешней изображайте скорбь. Если я пошатнусь — громко кричите…

— И я? — спросил Второй лилипут. — Меня все равно не услышат… Я лилипут!

— Неважно! — сказал Свифт. — Сегодня ваш крик не для других, а для себя.

Послышался громкий топот огромных башмаков: перешагивая через кусты, к ним приближался Глюм.

— Глюм! — радостно крикнул Свифт. — Вам стоит переобуться. У вас недостаточно высокие ходули для такого случая.

Глюм засмеялся, задрал брюки:

— Это ноги, господин декан! Я снова стал расти. По-настоящему! Так интересней, не правда ли?!

Декан повернул счастливое лицо к доктору:

— Записывайте, доктор, записывайте… «Так интересней!» — Он подозвал Некто. — Вы, мистер Некто, проводите меня печальным взглядом, но с легким оттенком зависти: мол, везет же людям… умирают! А мне еще жить и жить…

Некто понимающе кивнул, потом печально продолжил:

— Но я вам действительно завидую, декан. Вы умрете, все газеты напишут: «Умер Свифт!» А случись это со мной, что писать? «Такого-то числа умер Некто»… Все равно что «никто»…

— Браво! — воскликнул Свифт и обнял Некто. — Эту шутку произнесите погромче. После нее я упаду. Все молча склонятся надо мной. Подойдет доктор, констатирует смерть, и составит протокол. После этого я исчезну. Совсем!

— И даже не выйдете на аплодисменты? — спросил кто-то.

— В этот раз — нет…

Актеры переглянулись.

— Аплодисментов может и не быть, — заметил Глюм. — Это вам кажется, ваше преподобие, что всех уж так интересует игра вашего ума. Публику волнует совсем другое. Кто кого любит? «Стелла или Ванесса? Ванесса или Стелла?»

Все собравшиеся закивали в знак согласия.

— Мне не даются лирические сцены, — печально вздохнул Свифт. — Это пробел в моем творчестве…

— Не наговаривайте на себя, сэр! — крикнул Глюм. — Чтобы классик, да еще сумасшедший, не смог придумать эффектную сцену про любовь?! Придумайте, ваше преподобие!

Актеры одобрительно зашумели:

— Придумайте!

— Где-нибудь у алтаря! — подсказал Патрик. — Под звук органа…

Все зааплодировали, предвкушая красивую сцену. Свифт обернулся к Эстэр:

— Вы мне поможете… Стелла?

— Мисс Джонсон вздрогнула:

— Вы обращаетесь ко мне: ваше преподобие?

— Да! Вы так на нее похожи… И я хотел бы с этого момента называть вас Стеллой. И чтоб мы прошли с вами к алтарю в соборе… И чтоб звучал орган…

— Может, еще позвать епископа? — предложил Патрик.

— Нет! — сказал Свифт. — Я все сделаю сам. За свою жизнь я стольких венчал и благословлял, что заслужил право один раз проделать этот обряд с самим собой.

— А мы будем свидетелями! — обрадовался Патрик.

— Да. И доктор это все опишет.

— Что? Что я должен описывать? — не понял доктор.

Декана обступили актеры и зрители, страстно наперебой заговорили:

— Как это «что»? — Вы станете сейчас Свидетелем венчания декана… — Вы, молодой и честный человек, Вам долго жить! Расскажете потомкам, Что не был Свифт чудовищем жестоким, А был он просто слабый человек, И очень трудно приходил к решенью. — Зато, решив, он становился сильным, Сильнее всех превратностей судьбы… — И все узлы, что наплела она. Он разрубил при вас одним ударом… И сделал выбор!

Сопровождаемый этими разговорами, доктор вместе со всей процессией двинулся по улицам Дублина.

Гремела музыка, мелькали огни… Прохожие присоединялись к этому импровизированному карнавалу.

Скоро толпа подошла к собору Святого Патрика.

Здесь их ожидало уже множество зрителей, среди которых мелькали лица и фотоаппараты лапутян.

Двери собора распахнулись. Свифт взял под руку Эстэр, приглашая войти. Она вдруг испуганно попятилась:

— Избавьте меня, ваше преподобие! Я не умею притворяться. Можно обмануть друзей или слуг, но не женщину, которая вас любит… Вы на этот раз уходите по-настоящему!

— Пусть так! — тихо ответил Свифт. — Поэтому я и хотел наконец все расставить по местам…

— Я это поняла, — сказала Эстэр. — И я вам помогу. — Она оглядела толпу и вдруг закричала:

— Ванесса!

— Что вы? — испугался Свифт. — Зачем?

— О, как вы ее любите! — улыбнулась Эстэр. — Какая она счастливая…

Из толпы вышла Ванесса:

— Вы меня звали, сестра?

— Вас пригласил декан. Он прощается с нами и хотел… как бы лучше это сказать… хотел сообщить вам нечто важное… Я ведь правильно все говорю, декан?

Свифт молчал.

— Декан хочет покончить с таким противоестественным положением, в котором он, вы и я пребывали долгие годы. Он сделал выбор… Принял решение…

— И поручил сообщить его вам? — усмехнулась Ванесса. — Не очень удачная шутка, ваше преподобие. Я так всегда ценила изящество вашего юмора, а тут… не очень… — Она повернулась к зрителям: — Вы как считаете?

— Не очень… — сказал кто-то. — Но, может быть, дальше пойдет Поживей?

Эстэр и Ванесса неожиданно бросились друг к другу, заговорили страстно, перебивая.

Эстэр. Не делайте глупостей, Ванесса. Он вас любит! Я знаю! Много лет! Он перечитывает ваши письма… Шепчет стихи…

Ванесса. Замолчите! Вы унижаете меня своим благородством! Я не хуже вас понимаю молчание декана!

Эстэр. Вы ему нужней!

Ванесса. Нет, вы!

Раздались аплодисменты. Свифт растерянно улыбнулся, обернулся к толпе:

— Я же предупреждал: эта сцена у нас никак не получается. Мы ее репетируем много лет. И ничего определенного. Тут ирония не годится, а в лирике я… не силен. Извините! Жизнь сложна и никак не выстраивается в сюжет. Обе женщины поместились в сердце моем, и нет у меня сил и права предпочесть одну другой… Так и запишите, доктор: «Жили на земле Стелла, Ванесса и Свифт! Они любили, как умели, страдали, как умели… Но помыслы их были чисты. И не стоит потомкам мучиться над их тайной. Достаточно того, что измучились они…»

Из собора вдруг донесся крик, переходящий в стон толпы.

— Это он упал!.. Понесли на руках… А он лежит, не шелохнется… — Патрик вдруг повернул заплаканное лицо к доктору и тихо добавил: — Дальше уж сами сочините, сэр! И у лакеев есть нервы…

Доктор безумными глазами посмотрел на Патрика, стал отступать… Потом побежал, не разбирая дороги, отталкивая людей, встречавшихся на пути.

Шум голосов, реплики, звон колокола разрывали ему слух.

Так он вбежал в дом Свифта. Его взору предстал разгром и беспорядок: валялись опрокинутые стулья, рассыпанные книги, посуда. Только письменный стол в кабинете еще хранил былой порядок, кресло декана стояло рядом, на столе — письменный прибор, перо и чистый лист бумаги.

Сжимая уши, доктор кинулся в кресло, несколько мгновений сидел, молча уставившись в чистый лист.

Неожиданно звуки и шум стали стихать. Возникла тихая музыка. Доктор поднял глаза и увидел передо собой Патрика.

Патрик строго и деловито поставил перед новым хозяином чай, кивнул головой, удалился.

Доктор осторожно обмакнул перо, начал писать:

На крик толпы я выбежал на площадь И там увидел Джонатана Свифта — Лежал он неподвижно на земле… Коснулся я его руки холодной, Припав к груди, услышал тишину И лишь собрался объявить о смерти, Как вдруг заметил, что он краем глаза Мне весело и дерзко подмигнул… И понял я, что предо мной актер, Достигший в лицедействе совершенства, Который, если требует искусство, И сердце и дыханье остановит, А жив он или нет, не нам судить…

Доктор положил новый лист перед собой и вдруг обнаружил, что сквозь чистый лист стал проступать силуэт маленького парусного кораблика.

Музыка зазвучала все громче и сильнее.

Кораблик выплыл из-за горизонта и стал увеличиваться, приближаясь к берегу.

…На берегу его ждала съемочная группа и доктор Гулливер, такой, каким мы его привыкли видеть на иллюстрациях знаменитой книги: камзол, шляпа, белые чулки, дорожный саквояж…

— Вперед! — раздалась команда режиссера.

Гулливер скинул башмаки, камзол и с разбегу кинулся в море.

— Давай! Давай! — подбадривала группа.

Гулливер подплыл к кораблю, ему кинули сверху веревочный трап, он начал изо всех сил карабкаться вверх. Через секунду, мокрый, усталый, но счастливый, он стоял уже в окружении матросов…

— Повернись к нам! — крикнул режиссер. Актер, исполнявший роль Гулливера, обернулся.

— Улыбнись! Улыбнулся.

— Вот так! — удовлетворенно сказал режиссер. — Хорошо! Теперь все!

Улыбающееся лицо Гулливера, знакомое по книгам еще с детства, смотрело на зрителей.

— Все! — повторил режиссер. — Титры! И пошли финальные титры.

Конец

Поминальная молитва

Пьеса в двух частях по мотивам произведений Шолом-Алейхема

Действующие лица

Тевье — молочник.

Голда — его жена.

Цейтл

Годл

Хава

Шпринца

Бейлке

Мотл — портной.

Перчик — студент.

Федор — писарь.

Менахем-Мендл — родственник Тевье, человек без определенных занятий.

Степан — плотник.

Лейзер-Волф — мясник.

Ребе.

Поп.

Урядник.

Войцек — трактирщик.

Девушка.

Мать Менахема.

Мужики, гости на свадьбе, оркестранты, соседи.

Действие происходит в начале XX века в деревне Анатовка.

«…На моей могиле в каждую годовщину моей смерти пусть оставшийся мой единственный сын, а также мои зятья, если пожелают, читают по мне поминальную молитву.

А если читать молитву у них не будет особого желания, либо время не позволит, либо это будет против их религиозных убеждений, то они могут ограничиться тем, что будут собираться вместе с моими дочерьми, внуками и просто добрыми друзьями и будут читать это мое завещание, а также выберут какой-нибудь рассказ из моих самых веселых рассказов и прочитают вслух на любом понятном им языке.

И пусть мое имя будет ими помянуто лучше со смехом, нежели вообще не помянуто…»

Шолом-Алейхем (из «Завещания»)1915 г.

Часть первая

Пролог

На сцене — ВСЕ УЧАСТНИКИ СПЕКТАКЛЯ. В центре — АРТИСТ, исполняющий роль Тевье. Говорит, обращаясь непосредственно в зал.

Артист-Тевье. В деревне Анатовка с давних пор жили русские, украинцы и евреи. Жили вместе, работали вместе, только умирать ходили каждый на свое кладбище… Таков обычай! Здороваясь, русские снимали шапки. Евреи шапок не снимали никогда!.. Обычай!

Крик петуха. Стали высвечиваться крыши домов Анатовки. Часть актеров надели картузы. Послышался колокольный перезвон. Часть актеров перекрестились.

У русских был поп. У евреев — ребе. Мудрые люди, между прочим… Знали ответы на все вопросы…

Один из артистов (обращаясь к попу). Батюшка, отчего петух по утрам поет?

Поп. Так ему Бог повелел, сын мой.

Один из артистов. Батюшка, а вот что раньше было: курица или яйцо?

Поп. А раньше, голубчик, все было…

Второй артист (обращаясь к ребе). Ребе, а почему курица не летает?

Ребе. Так ей Бог повелел!

Второй артист. Ребе, а вот почему петух стоит на одной ноге?

Ребе. Не морочь голову… Потому что если он и эту ногу уберет, то наверняка свалится…

Актер-Тевье (в зал). Умные люди были, дай Бог им здоровья. А еще в деревне был урядник. Один на всех! Потому что вера у людей может быть разная, а власть — одна!..

Появляется Урядник с гусем.

Урядник. Мужики! Чей гусак без присмотра бегает: православный али иудейский?

Все задумчиво рассматривают гусака, чешут затылки.

Один из артистов. Та вроде наш…

Второй. А може, и наш…

Урядник (с угрозой). А коли хорошо подумать, мужики?

Первый и второй (вместе). Наверное, ваш, ваше благородие…

Урядник. О! Це дило! А я, дурак, гадаю: чей гусак? (Свернул гусаку шею, ушел.)

Актер-Тевье. Справедливый был человек… А еще в деревне жили Степан-плотник, Мотеле-портной, Федька-писарь и молочник Тевье-Тевль. Евреи звали его Тевье, русские — Тевлем. И было у него пять дочерей, две коровы и одна лошадь, такая старая, что могла везти телегу только с горы. А когда дорога шла на подъем, Тевье-Тевль впрягался в телегу сам. (Впрягается в телегу.) И тогда он даже снимал шапку, чтоб не липла к волосам, и со стороны уже было трудно понять, кто идет — иудей или православный. Да и, честно сказать, какая разница, если человек беден и из последних сил тащит свой воз…

Тихо зазвучала музыка. Все разошлись, оставив на сцене Тевье, который отчаянно тянул телегу и что-то бормотал себе под нос.

Картина первая

Ржанье коня. Тевье тащит телегу.

Тевье (поднял лицо к небу). Боже милосердный, всех кормящий и насыщающий! Если Ты создал человека человеком, а лошадь лошадью, то разве справедливо, что человек тянет оглобли, а эта холера плетется сзади и ржет? Знаю, что ответишь: «Не ропщи, ибо путь каждого записан в Книге Судеб…» Это так! Но важно, на какой странице… Я к тому, что если Тебе было угодно создавать сперва бедных, а потом богатых, то я был готов встать во вторую очередь… Мне не к спеху! Как говорится, лучше последним на свадьбе, чем первым на похоронах… И кому было б плохо, если б я был богат? Не сказано ли в Писании: «Рука дающего да не оскудеет»?.. Тобою данное. Тебе бы и вернулось… Короче! Я бы отдал половину денег молящимся, половину — кладбищенским нищим. И только последнюю половину взял бы себе… И то сказать, не себе — дочкам на приданое. Ну, еще жене на платье… Коровам на сено… Лошади на овес… (Ржанье коня.) …Вот! Самому-то мне ничего не надо… На тарелку супа и хлеб всегда заработаю, а больше — зачем? Сказано мудрыми: «И богатые червонцы не глотают, и бедные камни не едят…» И будь я хоть трижды богач Ротшильд, все равно ходил бы в этом рваном камзоле и старых сапогах… Не доить же коров во фраке?.. (Ржанье коня.) …Лошадь смеется… (Оглянулся.) Нет, коняка, хорош бы был Ротшильд, если бы вышел запрягать тебя в цилиндре и лаковых штиблетах. Да еще гаркнул по-французски: «Цыц! Холера на твою голову!» (Задумался.) А как же будет по-французски «Цыц, холера?!»… Не знаю. Поэтому все в мире правильно… Ротшильд — это Ротшильд, Тевье — Тевье, а лошадь — лошадь! И сказано в Писании: «Не по своей воле живет человек»! (Улыбнулся.) Впрочем, Боже, что я толкую Тебе о Святом Писании?.. Кто из нас читал, а кто диктовал?..

В конце монолога на дороге появился Перчик, молодой человек в студенческой фуражке и со связкой книг в руках. Несколько секунд с улыбкой наблюдал за Тевье.

Перчик. Между прочим, «цыц» будет «цыц»!

Тевье (оглянулся). Вы это кому, молодой человек?

Перчик. Никому! Просто говорю: и по-французски «цыц» будет «цыц». А «холера» — «холера».

Тевье. Вот как? Интересно. Не каждый день встретишь на дороге образованного человека. Откуда шагает такой умный паренек?

Перчик. Паренек шагает издалека.

Тевье. Вижу по башмакам. А если по фуражечке, то, наверное, из самого Киева?

Перчик. Верно, реб Тевье.

Тевье. А если и меня по имени знаете, стало быть, родом из здешних мест?

Перчик. Родом, реб Тевье, я из той деревни, где много вопросов задают и вопросом на вопрос отвечают.

Тевье. Значит, наш… Из Анатовки. Я и смотрю: лицо знакомое. Не иначе, думаю, отца паренька знал.

Перчик. Знали, реб Тевье.

Тевье. Кто ж таков? Чем занимался?

Перчик. Отец говорил: дело мое — табак, деньги — дым!..

Тевье. Перчик-папиросник? Как же, как же… Хороший был человек, царство ему небесное. Сам не курил и другим не советовал… Оттого и по миру пошел со своей табачной лавкой. Но вижу, кое-что оставил, раз сын в университетах учится.

Перчик. На «кое-что» не проживешь… Поэтому иду в деревню подработать.

Тевье. Хорошее дело. В Писании сказано: «Всяк своим трудом кормится»… Только, смотрю, для деревенского труда не очень ты годен. Руки гладкие…

Перчик. Зато язык в мозолях. Им и прокормлюсь. Учительствовать буду… Детей учить… У вас есть дети?

Тевье. Этим богатством Бог не обидел. Пятеро.

Перчик. Ну вот и возьмите. Много не попрошу: харчи да ночлег.

Тевье (замялся). Харчей не жалко. Лишняя тарелка стол не перевернет. А вот ночлег… Тут подумать надо. Дочки у меня! Три — на выданье… Пусти козла в огород — он зараз научит капусту крошиться.

Перчик. Мудрый вы человек, реб Тевье. Без приговорки слова не скажете… Только ведь и я анатовский… Закон знаю: «Вошел в чужой дом — садись, где стул поставят…»

Появился Урядник.

Урядник (приветливо). Здорово, Тевль!

Тевье. Здравия желаю, ваше благородие.

Урядник. Опять на тебе телега едет?

Тевье. Лошадь попросила — субботу справлять. (Урядник хохотнул.) Да и то сказать: не велика тяжесть. Господин урядник на себе всю деревню везет — и не жалуется…

Урядник. О, це верно! (Захохотал.) Люблю я тебя, Тевль. Веселый ты человек! Ну, как дела? Как коммерция?

Тевье. Врагам моим такую коммерцию. Заказали дачники сыр, творог, повез им с утра, а они еще вчера в город уехали. Час в ворота стучал, пока кобель не выскочил…

Урядник. Кобель, говоришь? Ну дела. (Захохотал, но тут же стал серьезным.) Кстати. Напомнил… У меня ж тоже незадача вышла. Посылает меня с утра жинка до тебе… «Сходи, — говорит, — до Тевля, купи две головки сыра…» Я вышел, полдороги прошел, сую руку в карман — денег нема! Возвертаюсь, говорю: «Жинка, а иде деньги?» А она: «Яки деньги? Ты, — говорит, — злодей, либо их потерял, либо пропил… Тащи сыр!» Ну что скажешь? Не дура ли баба?

Тевье. Что скажу? У меня та же история… Выехал — был полон бидон сметаны, а дорогой половина утряслась… Сейчас приеду — жена в крик: иде деньги? Нема денег. Иде сметана?

Урядник. Погоди, Тевль, погоди со сметаной… Я про сыр. Ты ж мою Оксану знаешь…

Тевье. А вы мою Голду будто нет?

Урядник. Моя начнет голосить — хоть святых выноси!

Тевье. Моя начнет — вашу не слышно будет.

Урядник. Ну, одно слово — бабы, ядри их корень!

Тевье. Я бы добавил что-нибудь из Писания, но лучше не скажешь!

Пауза.

Урядник. Ну, что делать будем, Тевль? Советуй.

Тевье. Я так скажу: не дам два сыра — ваша голосить будет, дам два сыра — моя. Дам один! Пусть обе голосят, холера им в бок!

Урядник. О, це верно! Хороший ты человек, Тевль, хотя и еврей.

Тевье. Кому-то надо быть евреем, ваше благородие. Уж лучше я, чем вы…

Урядник. Опять верно! (Захохотал, но вдруг посерьезнел, отвел Тевье в сторону.) А это что за хлопец?

Тевье. Студент из Киева.

Урядник. Вижу, что студент. А к нам зачем? Документ у него есть?

Тевье. Его документ на носу написан. Это сын Перчика-папиросника.

Урядник. Нам все едино: папиросник — не папиросник… Документ должен быть. У нас сообчение. В Киеве беспорядки. Эти студенты да жиды народ волнуют… (Перчику.) Хлопец, вы кто?

Перчик. Человек.

Урядник. Вижу, что не лошадь! А пачпорт у вас есть? Или вид на жительство?

Перчик (указал в сторону деревни). Вот он — мой вид на жительство. Там родился, там отец лежит…

Урядник. Смотрю, острый вы на язык…

Перчик. Фамилия такая — Перчик!

Урядник. А не угодно ли вам, сударь, с вашей фамилией пройти в участок?

Тевье. Погодите, ваше благородие…

Урядник. Не мешай, Тевль! Тут дело серьезное… Разберемся: кто таков, откуда идет, к кому…

Тевье. Ко мне идет. Девочек моих учить… Французскому!

Урядник. Это еще зачем?

Тевье. Как зачем? У меня девицы на выданье. Ну сам посуди, ваше благородие, посватается до меня богатый человек, даст Бог, сам Ротшильд, — на каком языке ему сказать «да»?

Урядник (недовольно). Ну смотри, Тевль! Головой за него отвечаешь.

Тевье. Двумя, ваше благородие. (Протягивает две головки сыра.)

Урядник. Нет, Тевль, одной! Как договорились… (Взял головку сыра, ушел.)

Перчик. Напрасно вы перед ним шапку ломаете, реб Тевье. Не те времена. В Киеве мы добились уже кое-каких прав. Городовой нам честь отдает и обращается как положено: «Господин студент!»

Тевье. Где Киев — где мы?.. Не сказано ли в Писании: «Всяко место — свой порядок»!

Перчик. Не знаю я таких слов. И порядок такой — не порядок! Порядок будет, когда восторжествует свобода и когда не станет ни бедных, ни богатых.

Тевье. А кто же будет?

Перчик. Равноправные люди…

Тевье. Во как! Хорошо! Ну, с бедными я договорюсь, а с богатыми — не уверен. Куда ж их богатство денется?

Перчик. Поделим на всех поровну.

Тевье. Умный вы человек, Перчик, многому, видно, в ниверситетах научились… Только я вам так скажу: чужое поделить — не велика премудрость! Попробуй свое отдать…

Перчик. А чего у меня есть? Книжки? Пожалуйста! (Кинул книги в телегу.) Теперь они общие…

Тевье. Тогда и телега общая… Тащи!!

Перчик улыбнулся, впрягся вместе с Тевье в телегу. Вдвоем они с трудом сдвигают ее с места.

Ну, как тебе, Перчик, такая новая жизнь?

Перчик. Ничего, реб Тевье. (Кряхтит.) Главное — труд и свобода.

Тевье. Труд — это точно. А насчет свободы — свободной у нас осталась пока только лошадь… Мы — тащим!..

Тихо переговариваясь, увозят телегу.

Картина вторая

Дом Тевье. Предсубботняя суета. За столом — Голда и две девочки, младшие дочери, Бейлке и Шпринца, готовят тесто для пирогов. Чуть в сторонке Хава режет лук и читает книгу, лежащую у нее на коленях.

Голда (девочкам). Смотрите сюда! Вот так крутим, вот так — бьем! (Месит тесто.) Что говорит тесто? «Я готово!» Что говорит скалка? «А не прокатиться ли нам?» Поехали! (Раскатывает тесто скалкой.) Цок, цок, дрожки, едут по дорожке!!

М. Захаров на репетиции спектакля

Девочки. (радостно) Цок! Цок!

Хава всхлипывает.

Голда. Хава, кончай резать лук. Обревелась!

Хава. Книжка грустная, мама.

Голда. Какая книжка, когда в руках нож? Думаешь, грамотные не режутся?.. Отложи! (Встает.) Отложи, тебе говорят!

Хава. Мам, ну оставь… На самом интересном месте…

Голда (забирая книгу). На самом интересном месте вернется отец, а у нас ничего не готово… Солнце садится!

Девочки Цок, цок, дрожки! (Балуются скалкой.)

Голда. Хватит кататься! Приехали! (Отбирает скалку.) Бог мой, что вы тут натворили?

Входит старшая дочь Цейтл с охапкой дров.

А где Годл?

Цейтл. Ушла за водой.

Голда. Надеюсь, не к Черному морю? Уже час как нет…

Цейтл кладет дрова у печки, начинает ее разжигать. Входит Степан.

Степан. Здорово, соседи!

Голда (продолжая орудовать с тестом) Здравствуй, Степан.

Степан. Не вовремя?

Голда. Глаза есть — решай сам.

Степан. Голова трещит.

Голда. Степан, сразу говорю: в доме ни грамма.

Степан. Раскалывается башка… Ну хоть поворожи, Голда.

Голда. Степан, ты видишь, руки заняты… Суббота на носу.

Степан. К тому и говорю… Расхвораюсь — кто вам завтра коров доить будет?

Голда (перестала месить). Ох, горе мое… (Вытирает руки.) Садись на стул. (Дочери.) Хава, займись тестом…

Степан садится на стул, закрывает глаза. Голда встает сзади, простирает над ним руки, начинает что-то бормотать.

Хава. Дикость какая-то. В наш век — ворожба!

Степан. Цыц! Мать не учат!

Голда. Молчи, Степан. Думай о приятном… (Бормочет заклинание.) Цейтл, печь дымит…

Цейтл. Вижу… (Раздувает огонь.)

Степан. (открыл глаза) Сырые-то потом кладут… Сперва щепочки…

Голда. Степан, думай о приятном… (Бормочет.)

Входит Годл с ведром воды.

Наконец-то… За смертью хорошо посылать.

Годл. Знаешь, мама, кого встретила? Менахем-Мендла… Родственника…

Голда. И что?

Годл. Сказал, что придет к нам…

Голда. Только его не хватало. Тебя зачем посылали: за водой или за родственником?

Степан (открыл глаза) Это какой Менахем?

Голда (с раздражением) Степан, не думай о нем. Думай о приятном…

Входит Менахем-Мендл, мужчина городского типа, в сюртуке и шляпе.

Менахем. Мир дому сему!

Голда. Спасибо на добром слове. Извините, у нас кавардак. Канун субботы.

Менахем. Все понимаю. А где Тевье?

Голда. Где бывают люди до заката? Работает.

Менахем. Все понимаю. Я тоже очень занят. (Садится.) Может быть, и хорошо, что его нет.

Голда. Извините, Менахем, не могу уделить вам минуты, лечу соседа. (Бормочет заклинание.)

Менахем. На здоровье. Он мне не мешает. (Закуривает сигару.) У вас не курят?

Голда. Теперь курят.

Менахем (взял из чашки изюм). Где вы берете такой крупный изюм?

Голда. Это вы берете, а мы покупаем.

Менахем. Резонно. Так вот, Голда, у меня к вам дело. Начну издалека… Как вы думаете, чем я сейчас промышляю?

Голда. Откуда знать бедной женщине, чем занимается такой удачливый коммерсант? Наверное, торгуете воздухом или прошлогодним снегом… Наверное, разбогатели… Видела как-то вашу жену. Глаза заплаканы… Наверное, от счастья…

Менахем. С такой женщиной говорить — надо сперва хорошо подпоясаться… Не буду издалека. Начну с середины. Да. Был я и страховым агентом, был и на Одесской бирже, был и в Киевском остроге… Но теперь — все! С прошлым покончено! Теперь у меня в руках настоящее дело… И оно будет интересно для вас. Я сват.

Голда (вздрогнув). Кто?

Девочки с любопытством уставились на Менахема.

Менахем. Я же говорил, вы заинтересуетесь. Я сват! С тем и пришел.

Голда (дочерям). А ну, дети, марш во двор!

Дочери робко выходят.

И не подслушивать! (Трогает Степана.) Степан! Голова прошла? (Степан храпит.)

Менахем. Бог с ним, он нам не мешает… Так вот, Голда, я вам расскажу, как стал сватом. Начну издалека…

Голда. Умоляю, Менахем, начните с ближнего края.

Менахем. Хорошо. Вообще-то, такой разговор надо бы начинать с хорошей закуски и рюмки водки…

Голда. Тише. Степан проснется… Умоляю, Менахем, говори…

Менахем. Хорошо. Так вот, Голда, после того как я вышел из острога, куда, как вы знаете, попал по недоразумению и по той же причине вышел, я поселился в Киеве на одной квартире… А у хозяйки был дядя-сват. Некто Лебельский — может быть, слышали?.. Всем сватам сват! Король! Половина всех счастливых браков — его работа… Если есть хоть одна невеста в Виннице, а один жених в Таганроге, он их найдет — и без промаха… дуплетом в угол…

Голда. Лебельский — это Лебельский. При чем здесь ты?

Менахем. При том, что он умер! (Голда вздрогнула.) …Что делать, мадам Голда! Такова жизнь. Человек что столяр… Столяр живет-живет и умирает, и человек тоже… Так вот! Лебельский уходит в лучший мир, а его пожитки переходят моей хозяйке… А хозяйка, надо вам сказать, имела ко мне симпатию! Что можно понять… Я всегда при бабочке и пахну хорошим табаком… Так вот она мне вдруг говорит: «Менахем, а не сгодится ли вам это?» (Достает пачку бумажек, напоминающую колоду карт.)

Голда. Что это?

Менахем. Клад! Клондайк… Есть такое место в Америке, там золота — что у нас куриного помета… Называется это — на нашем «сватском» языке — «шпаргалы»… Тут все. Женихи, невесты, вдовы, вдовцы, бери сверху — не ошибешься… (Тасует колоду.) Например: (читает) «Кишенев. Аптекарь Ефим Балясный. Не первый красавец, но еще ничего. Ежедневно молится. Имеет дом с видом. Хочет брюнетку»… Или: (открывает вторую карту) «Проскуров. Арон Свидерский. Убежденный холостяк, но готов попробовать… Хочет образованную и чтоб играла на инструментах…» Или… «Вильна. Семен Мильдонис. При очках, но видит хорошо… Наполовину немец. Ищет того же…» (Протягивает колоду.) Снимите карту, Голда!

Голда. Подождите, Менахем. Какое это к нам имеет касание? Где Вильна — где Анатовка?

Менахем. Голда, я похож на идиота? Нет! Этого даже мои враги не считают… Я знаю, что вы бы хотели местный материал… Снимите карту! (Голда нерешительно берет бумажку.) Читайте!

Голда. Я не умею.

Менахем. Тогда послушайте грамотного человека… «Анатовка. Мясник Лейзер-Волф. Вдовец при крепких деньгах. Ищет девушку из хорошей семьи». Вот почему я приехал в эту богом забытую деревню. Я нашел ему в Бердичеве вариант, из хорошей семьи… Она, правда, чуть хромает, но в этом тоже есть шарм — не убежит на сторону… И вот я прихожу к нему, делаю предложение, а он мне говорит: «Менахем! Зачем далеко, когда есть близко?.. Если вы хотите устроить мое счастье, сосватайте мне дочку Тевье Цейтл. Я из-за нее не сплю ночей… Она приходит ко мне в лавку и уносит мое сердце…» Прошу обратить внимание: простой мясник, но выражается поэтично…

Голда. Да вы знаете, сколько ему лет?

Менахем. Что значит «сколько лет» для мужчины? Наши предки жили по пятьсот…

Голда. Пятьсот лет она с ним не выдержит. И потом, Тевье его не любит…

Менахем. Что значит «Тевье не любит»… Кому важны его чувства? Голда, вы хотите для дочки богатого мужа или нет?

Голда. Какая мать не хочет счастья дочери? И потом, она у меня старшая… Начинать надо с нее.

Менахем. Ну?

Голда. Тевье не захочет мясника. Тевье хочет образованного…

Менахем. Образованный в округе один я, но я уже женат. Поэтому не будем искать золото в кармане с дыркой… Пусть Тевье сходит к мяснику. Тот его ждет для разговора… У мужчин это просто… Сядут за стол, посмотрят друг другу в глаза, нальют рюмку водки…

Степан (проснувшись). Что вы говорите — «сядут за стол»?

Голда (Менахему). Я же просила: тише! Ну как, Степан, прошло?

Степан (потрогал голову). Отпустило. Руки у тебя, Голда, золотые… Так что вы говорите — «за стол»?

Голда. Ничего не говорим! Все! Разговор кончен… У меня тесто в печи кричит… (Бросилась к печке.)

Открылась дверь, в дом заглянул Мотл. Он взволнован.

Мотл. Добрый день!

Голда (возясь у печки). Добрый день, Мотл.

Мотл. Реб Тевье еще не пришел?

Голда. Как видишь.

Мотл. У меня к нему разговор.

Голда. Слава богу, не ко мне. Мотл, умоляю, подожди во дворе, иначе мы останемся без ужина.

Мотл поспешно исчезает.

Менахем. Кто этот юноша?

Голда. Местный портняжка…

Менахем. Женат?

Голда. Кто за него пойдет? Ни кола ни двора…

Менахем. А в перспективе?

Голда. А в перспективе — больная мама…

Менахем. Жаль… У меня есть одна вдова в Житомире… Хочет молоденького…

Голда. Вы же его видели, Менахем. Есть у него силы на вдову?

Степан. Ну ладно… Я пойду, что ль?

Менахем. Степан, а ты женат?

Степан. А то как же!

Менахем. А дочери у тебя есть?

Степан. А то как же!

Менахем. Тогда у меня до тебя тоже есть разговор…

Менахем-Мендл и Степан уходят. Появляются дочери и Мотл, молча начинают расставлять стол. Цейтл отводит Голду в сторону.

Цейтл. Мама, зачем он приходил?

Голда. Я же просила: не подслушивать.

Цейтл. Так нельзя, мама… Я взрослый человек.

Голда. Девушка не должна этим хвастать, дочка…

Бросается к печи, достает противень с пирожками. Цейтл отводит в сторону Мотла.

Цейтл. Все точно… Это был сват… Ты сегодня же должен поговорить с отцом.

Сцена из спектакля. Театр Ленком. Цейтл — Е. Шанина, Мотл — Ю. Сирин.

Мотл. Я как раз собирался…

Цейтл. Год собираешься…

Мотл. Но пойми: так не принято… Жених сам себя не предлагает!

Цейтл. Еще пару дней — и будет поздно… Если отец кому-то даст слово — все!

Мотл. Я же говорю: сегодня… У меня есть повод… (Шепотом.) Я ему сшил пиджак!

Цейтл (испуганно). Мотл, это большой риск. Вдруг не подойдет…

Мотл. Подойдет! У меня верный глаз…

Цейтл. С чего ты взял?

Мотл. Раз я выбрал тебя…

Во дворе слышны голоса, фырканье лошади.

Голда. Явился наконец…

Хава. Да еще не один. С ним какой-то парень…

Голда. О господи! Не дом — проходной двор!

Достает из печи противень с пирожками. Входит улыбающийся Тевье, с ним — Перчик.

Тевье. Всем доброй субботы! Голда, у нас гость! Знакомьтесь: это моя жена, это мои дочери, а это… (Нерешительно смотрит на Мотла.)

Мотл. Я так… на минутку…

Тевье. Это Мотл. Он «так… на минутку…». А это Перчик! Вы его, наверное, помните… Когда-то в детстве вместе играли. А теперь, дети, он будет вас учить. И не чему-нибудь, а французскому… Перчик, скажите что-нибудь людям на известном вам языке…

Перчик. Бонсуар, медам энд месье… Же сюи тре оре ву вуар…

Тевье (восторженно). А?! Почище соловья… Вся деревня лопнет от зависти…

Голда (ставит на табуретку таз, берет кувшин с водой). Остынь, Тевье, остынь… Умой лицо и заодно голову…

Тевье. Все переодеваются… Справляем субботу!

Все расходятся. Тевье, фыркая, моется над тазом.

Голда (тихо). С ума сошел? Приводить в дом мужчину.

Тевье. Он местный, он знает закон…

Голда. Мужчина есть мужчина. Он за себя не ручается…

Тевье. Голда, тихо! Я ему сказал «да», мое слово — все!

Вытирается, надевает чистую белую рубаху.

Голда. Сегодня приходил человек от мясника Лейзера, просил, чтоб ты зашел для разговора…

Тевье. Знаю я его разговор. Хочет купить мою бурую корову. Не дам!

Голда. Он не сказал про корову. Он сказал: зайти для важного дела.

Тевье. Знаю его дела! Купить задешево, убить запросто, продать задорого… Не дам!

Голда. Тевье…

Тевье (строго). Голда! Я сказал!

Подходит Мотл со свертком под мышкой.

Мотл. Реб Тевье, у меня к вам тоже разговор…

Тевье. Не сейчас, Мотл. С разговорами мы не доберемся до стола. Солнце село, а я еще не одет.

Мотл. Я к тому и говорю… (Разворачивает сверток.) Вот. Это для вас.

Тевье. Что это?

Мотл. Пиджак.

Тевье. Мотл, я не заказывал…

Мотл. Это сюрприз. Первый сюрприз. Второй скажу, когда примерите…

Голда. Он же из разных кусков, Мотл.

Мотл. Голда, я бедный портной. У меня нет денег на дорогое сукно… Но я пустил в дело лучшие лоскуты. Наденьте, реб Тевье.

Тевье с трудом влезает в пиджак. Тот ему явно мал.

Мотл. Живот… Живот втяните, реб Тевье… (С трудом застегивает пуговицу.)

Тевье (тяжело дыша). Ну как?

Голда. Что ты меня спрашиваешь? Человек старался, значит — спасибо…

Мотл. А по-моему, хорошо… Рукава потом чуть надставлю… А теперь, реб Тевье, второй сюрприз… Только я хочу, чтоб сперва собрались все. Вся ваша семья!

Тевье (хрипит). Говори скорее, Мотл. Я же застегнут…

Мотл. Все! Все сюда…

Входят дочери и Перчик.

Послушайте меня. Я хочу сказать вашему отцу важное слово…

Тевье (хрипит). Говори же, холера тебя подери!

Мотл (страшно волнуясь). Реб Тевье… Голда… Я простой человек. Я бедный человек… Я…

Треск. Пиджак лопнул по швам.

Тевье. Я предупреждал…

Мотл (в отчаянии). Я несчастный человек. Если у портного нет денег даже на хорошие нитки — он не портной… Ему лучше вообще не жить…

Бросается к выходу, Цейтл останавливает его.

Цейтл (в отчаянии). Папа! Мама! Так же нельзя… Он старался… Останься, Мотл!

Тевье. Конечно, конечно… (Успокаивает Мотла.) …Ну, ты мужчина или кто? Будем считать, что это жилетка… Не все сразу! Сказано в Писании: «И Бог создал все сущее не за один день…»

Мотл. Когда я куплю швейную машинку…

Тевье. Тогда и поговорим… Все! А сейчас — за стол. У нас суббота или нет?.. Женщины, отойдите, я должен помолиться.

Покрывает голову, начинает тихо молиться. К нему подходит Голда.

Голда. Тевье…

Тевье. Я сказал: женщинам отойти!

Голда. Но я же не досказала… Это важно. (Тевье тихо молится.) Приходила бабушка…

Тевье. Чья?

Голда. Моя.

Тевье (вздрогнув). У тебя жар, Голда? Бабушка умерла двадцать лет назад…

Голда. Поэтому и говорю: важно! Она пришла ко мне во сне…

Тевье. Тьфу! Уйди, женщина…

Голда. Послушай, это знак! Она пришла и сказала: пусть Тевье завтра же сходит к мяснику Лейзеру…

Тевье (взбешен). Твоя бабушка — дура, а ты — в нее…

Голда. Это грех, Тевье. А такие слова в канун субботы — грех вдвойне! Если бабушка пришла с того света, значит, это знак!

Тевье (поднял руки к небу). Скажи, тебе нужна такая молитва? Это же базар, а не молитва! (Заорал.) Все к столу! Зажечь свечи! И никаких разговоров, кроме как с Богом!

Все встают вокруг стола. Зажигают свечи. Звучит музыка. Все тихо поют песню субботы: «Всемогущий Господь! Спаси нас и сохрани! Убереги от напастей и болезней! Да пребудет мир в нашем доме!» С краю сцены появляется Степан с доской и рубанком.

Степан. Половина Анатовки справляла субботу, половина — воскресенье! Одни думали, что Бог отдыхал на шестой день, другие — на седьмой… А я думаю, Бог никогда не отдыхал… У Бога столько делов — не переделать!

Стругает доску. Песня усиливается.

Затемнение

Картина третья

Трактир. НЕСКОЛЬКО ПОСЕТИТЕЛЕЙ — за разными столиками. Чуть в стороне — писарь Федя с газетой. На возвышении — небольшой ОРКЕСТРИК. За стойкой — Трактирщик. Входит Менахем-Мендл, одет торжественно. Подходит к стойке.

Менахем. День добрый, Войцек.

Трактирщик. День добрый, пан Менахем.

Менахем. Войцек, нужен столик с краю для важного разговора. Бутылку хорошей водки, пару рюмок, букет цветов… И еще заказ музыкантам: играть тихо, для настроения…

Трактирщик. Все будет исполнено… (Подводит Менахема к одному из столиков.) Вот здесь удобно?

Менахем. Хорошо. Цветы дашь свежие, а не со вчерашних.

Трактирщик. Разумеется! Я чувствую, у пана завелись наконец денежки…

Менахем. Имеем задаток. Но если дело выгорит, будешь с процентами… Заказ запишешь на счет мясника Лейзера… Больше ни о чем не спрашивай — тайна!

Трактирщик. Конечно, пан Менахем. Тайна так тайна! Только рюмки надо ставить большие. Тевье из наперстков не пьет…

Менахем. Невозможно делать дела в деревне… Все все знают! (Трактирщик уходит. Менахем подходит к Феде.) Здравствуй, Федор.

Федя. Здравствуйте.

Менахем. Что пишут в газетах?

Федя. Ничего хорошего… Холера в Одессе, погром в Кишиневе.

Менахем. Поэтому я их и не покупаю. Надо иметь стальные нервы, чтобы еще платить за эти новости. Про Анатовку ничего?

Федя. Слава богу, нет.

Менахем. Тогда будем жить как жили… Послушай, Федор, у меня дело. Вы ведь у нас главный книжник, все про все читали… У вас нет на памяти какой-нибудь красивой истории, как старик полюбил молодую?

Федя. Зачем это вам?

Менахем. Федор, вы, слава богу, не еврей и не учитесь у нас дурному. Не отвечайте вопросом!

Федя. Отелло был в возрасте… Гетман Мазепа.

Менахем. О! Берем гетмана… Это нам ближе… И шо он ей говорил?

Федя. Погодите… Вспомню… (Цитирует.)

Нет! Не мгновенными страстями Пылает сердце старика, Окаменелое годами, Упорно, медленно оно В огне любви раскалено. Но поздний жар уж не остынет И с жизнью лишь его покинет…

Менахем. Дай бог здоровья вам и тому, кто сочинил… Вот вам фотка. (Протягивает фотографию.) Вы этого человека знаете…

Федя. Лейзер-мясник!

Менахем. Тихо! Не кричите! Не Лейзер-мясник, а Лейзер-жених! Напишите ему тут эти Мазепины слова… Красивым почерком!.. Папа невесты уважает стихи…

Федя (испуганно). Вы говорите о Тевле-молочнике?

Менахем. Да. А что?

Федя. Мясник сватает дочь Тевля?

Менахем. Что вы так разволновались?! У вас интерес?

Федя (вскочил). Да говорите же!

Менахем. Тихо, юноша! Он сватает старшую… Цейтл. В чем проблема?

Федя (обрадованно). Тогда ни в чем! Тогда напишу…

Менахем. Имеете виды на другую?.. Сочувствую, юноша. Здесь это не принято… «Птица с рыбой гнезда не вьют!»…

Появился Лейзер-мясник. Он в строгом нарядном сюртуке. Менахем поспешно бросается ему навстречу.

Реб Лейзер! Прошу! Все готово! (Подводит его к столику.) Здесь вам не помешают.

Лейзер. Слушай, Менахем, что-то я нервничаю. (Указывая на цветы.) К чему весь этот цирлих-манирлих? Я человек простой. Да — да. Нет — нет. Согласен — ударили по рукам! Не согласен — повернись спиной, и зад в зад — кто дальше прыгнет!

Менахем (поморщился). Стоп! Реб Лейзер, это не разговор. Мы не в лавке… Дело тонкое… Вы первый раз женитесь во второй, поэтому слушайте меня… Беседа с папой — это отдельный случай! Начинайте издалека, потихоньку… Вы не в том возрасте, чтобы гнать лошадей…

Лейзер При чем здесь возраст? У меня еще все как у молодого… (Характерный жест.)

Менахем (поморщился). Это все покажете невесте. Папе нужно другое. Папе нужна обходительность…

Появился Тевье.

Я отсяду, меня нет, но если что — я здесь!

Отсаживается за другой столик.

Трактирщик. Вечер добрый, пан Тевье! Проходите, вас ждут…

Тевье (тихо, Трактирщику). Хочет купить мою бурую корову. Шиш ему!

Трактирщик (подмигнул). Все понимаю… Тайна есть тайна!

Тевье подходит к столику, где сидит Лейзер. Трактирщик делает знак музыкантам, те начинают играть лирическую мелодию.

Лейзер. Вечер добрый, реб Тевье.

Тевье. Вечер добрый, реб Лейзер.

Лейзер. Не выпьете ли со мной рюмку?

Тевье. Не хочу огорчать вас отказом. (Садится.)

Лейзер (наливая). Ну, как дела? Как вообще?.. То… да се?..

Тевье. Слава богу, и «то» хорошо, и «се» не лучше. Трудимся помаленьку… Не сказано ли в Мудрой книге: «И в поте лица добудешь хлеб свой…»

Сцена из спектакля. Театр Ленком. Тевье — Е. Леонов, Лейзер — В. Ларионов

Лейзер. И то верно. Тогда выпьем, как говорится, за жизнь… Лехаем!

Тевье. Лехаем!

Выпили.

Лейзер. Ну вот… А что вообще слышно?.. Что вы скажете, к примеру, за англо-бурскую войну?

Тевье. Не хочу вас расстраивать, реб Лейзер, но она уже пять лет как кончилась…

Лейзер. Да?! Тогда еще выпьем!

Тевье. Почему бы нет?

Выпили.

Лейзер (решительно). Реб Тевье, я человек простой. Вы тоже не из графьев, хотя и знаете грамоте… Зачем же нам кружить, как муха у окна, когда есть форточка? Короче! Вы, наверное, уже смекнули, зачем я вас позвал?

Тевье. Да, реб Лейзер. И хоть я выпил вашу водку, прямо скажу: нет!

Лейзер. Прямо спрошу: почему?

Тевье. Живое существо, реб Лейзер. Душа за нее болит.

Лейзер. Но всему есть срок. Приходит возраст — надо отдавать!

Тевье. Куда спешить? Река еще не загорелась…

Лейзер. Реб Тевье, что за нежности при нашей бедности? У вас, слава богу, она не одна… Есть еще!

Тевье. Тут только начни. Возьмете одну — захотите другую.

Лейзер. Что мне делать с двумя?

Тевье. Да то же, что и с одной… Я вас не первый день знаю.

Лейзер (растерян). Стоп, реб Тевье! Я должен пройтись, обдумать ваши слова… (Встает, подходит к столику, за которым сидит Менахем.) Слушай, Менахем, он не в себе… Предлагает мне двух!

Менахем (обдумав услышанное). Тонкий маневр… Не соглашайтесь! Настаивайте на одной…

Лейзер возвращается к столику Тевье.

Лейзер. Реб Тевье, разговор не получается, начнем сначала.

Тевье. С англо-бурской войны?

Лейзер. Нет. С «лехаем»!

Налили рюмки, выпили.

Реб Тевье, вы знаете, я человек простой, но обеспеченный. Слава богу, в доме все есть, в подвале — тоже… Только здесь пусто. (Показал на сердце.) Приходишь вечером домой, ложишься в чистую постель, гасишь свечу — и такое одиночество… (Всхлипывает.) Реб Тевье… У меня подушка к утру сырая…

Тевье (озадачен). Ну и чем здесь может помочь бурая корова?

Лейзер (вздрогнул). Вы называете ее «коровой»?

Тевье. А как я ее должен называть?!

Лейзер. Стоп! Я должен пройтись, обдумать ваши слова… (Встает, подходит к столику Менахема.) Менахем! Он говорит, что она — корова.

Менахем (обдумав услышанное). Сколько выпили?

Лейзер. Почти бутылку.

Менахем. Мало. Закажите еще… (Делает знак Трактирщику.) Попробуем вместе!

Берет Лейзера под руку, направляется к Тевье, по дороге забирает у Федора фотографию.

Реб Тевье! Я краем уха слышал ваш разговор и попробую внести ясность… Понимаю, что вас беспокоит… Полюбит ли она его? Как специалист скажу: живое существо способно на все!.. Вот портрет нашего Лейзера… Вот слова, от которых растает любое сердце… Передайте это ей…

Тевье (обалдело). Зачем?

Менахем. Пусть держит перед глазами.

Тевье В хлеву? (Решительно встал.) Вы тут совсем сбрендили… Зачем ей портрет Лейзера? У нее же молоко скиснет!

Направился к выходу.

Лейзер. Стоп!

Менахем. Стоп!

Лейзер. Отойдите, Менахем, от вас одна неразбериха… Реб Тевье, скажите всем: о чем мы говорим?

Тевье. Ясно о чем. О моей бурой корове…

Лейзер. О корове? (Хохочет.) Вы слышали, люди?.. Я говорил о вашей дочери Цейтл…

Тевье (помрачнел). О моей дочери?

Менахем (подскочил к Тевье). Ну конечно… Все просто… Он — жених, я — сват… Вы — счастливый отец… (Зашептал.) Реб Тевье, я ваш родственник и зла не пожелаю… Это выигрыш в лотерею. (Сует фотографию.) …Она же с ним — как сыр в масле…

Тевье. Уйди, Менахем. Я должен подумать.

Отходит в сторону, угрюмо разглядывает фотографию, потом обращается к небу.

Скажи, Ты этого хочешь?! Я-то хотел молодого и образованного. Но богатство возраста не имеет. И не сказано ли в Писании: «Нет хлеба, нет ученья…» Зато дочь моя будет сразу иметь дом и хозяйство… Разве это не счастье?.. А то, что он стар, а она молода… Так это его проблемы… Богатая вдова не пропадет! Тьфу! Грех какой… Это все потому, что Ты не даешь мне совета!.. Всегда в трудный момент Тевье должен сам ломать свою бедную голову… И что скажет Голда? Стой! Голда уже сказала: «Иди к мяснику. Ко мне приходила бабушка…» Это знак?! Покойники просто так не разгуливают!.. Значит, судьба!.. Или нет?! (Решительно.) Все! Ты дал знак, значит, Ты несешь ответственность… (Вернулся к столу.) Я согласен!

Лейзер. Слово Тевье?

Тевье. Слово!

Лейзер. Дайте я вас обниму, папа!

Тевье (отстраняясь). Не сразу, реб Лейзер. Когда отец и сын ровесники — к этому надо привыкнуть…

Менахем (обращаясь к присутствующим). Все слышали: Тевье сказал «да»! Всем вина за счет жениха… (Оркестру.) Лехаем!

Оркестр заиграл веселую музыку.

Тевье. За всех! За жизнь!

Звон бокалов. Поздравления. Грянула песня «Лехаем». Песня перешла в танец. Трактир загудел. Разгоряченный, захмелевший Тевье вышел во двор перед трактиром, где стояла его лошадка.

(Лошади.) Ну что, старая… Вот мы и сосватали нашу девочку… Довезешь со свадьбы-то, а? (Обнял лошадь, поцеловал.)

Появился Урядник, секунду наблюдал с улыбкой за Тевье.

Урядник. Здоров, Тевль!

Тевье. Здравия желаю, ваше благородие!

Урядник. Прими поздравления, Тевль!

Тевье. Уже знаете?

Урядник. А то как же? На то и урядник, чтоб все знать… Так что поздравляю… Или, по-вашему, мазалтов.

Сцена из спектакля. Тель-Авив, Камерный театр. 1991 г. Постановка М. Захарова

Тевье. Спасибо на добром слове…

Урядник. Да… Вот еще… Должок за мной… За сыр… (Протягивает деньги.)

Тевье (отстраняясь). Обижаете, ваше благородие. Какие счеты у земляков?

Урядник (строго). Возьми! Пригодятся…

Тевье (настороженно). Что-нибудь случилось?

Урядник Чего случилось? Ничего пока не случилось… Впрочем, новость есть… Приходили до меня люди.

Тевье. Яки люди?

Урядник. Разные… Из города… Хотят тут устроить небольшой шум…

Тевье. Погром?

Урядник. Шо болтаешь?! У нас деревня — не Кишинев!.. Так… легкое волнение… Поорут… Пару стекол выбьют.

Тевье. Это за что же?

Урядник. А то сам не знаешь? Кровь в мацу кладете… Православных ксплатируете…

Тевье. Вы мою мацу не раз ели, ваше благородие… А если Степан мне в субботу коров подоит, а я ему — в воскресенье, кому от этого плохо?

Урядник. Слушай, Тевль, я с тобой толкую, потому что ты умный человек. У меня предписание: не препятствовать! У нас конституция, мать ее так!.. Свобода проявлений… Понял? И вашим накажи, чтоб не задирались… Пошумят — разойдутся. А сейчас гуляй, не думай… Еще раз поздравляю!

Уходит.

Тевье (обращаясь к небу). А это Тебе зачем? Такая новость в такой день… Понимаю, что мы — избранный народ. Бог мой, но иногда выбирай кого-нибудь другого…

Из трактира вываливается орава поющих и танцующих.

Все. Давай, Тевье! За жизнь!

Хлопают в ладоши.

Тевье вынимает платок, отчаянно пляшет.

Картина четвертая

Утро следующего дня. Двор перед домом Тевье. Сидит Годл. Появляется Перчик.

Перчик. Доброе утро.

Годл. Доброе утро, учитель.

Перчик. Извините, опоздал. Уходил в город. Надо было встретиться с друзьями.

Годл. Я не спрашиваю, где вы ночевали. Это нас не должно касаться.

Перчик. А где остальные?

Годл. Цейтл сегодня не будет заниматься.

Перчик. Готовится к свадьбе?

Годл. Да.

Перчик. И что делает?

Годл. Плачет.

Перчик. Понятно. А Хава?

Годл. Хава ее утешает.

Перчик. Понятно. А что же вы?

Годл (недовольно). Давайте начнем урок.

Перчик. Я начал. И спрашиваю: почему вы не с сестрой?

Годл. Я ее поздравила.

Перчик. Считаете, ей повезло?

Годл. Я считаю, родители лучше нас знают, что хорошо, что плохо.

Перчик. Вы очень послушная дочь… Возможно, и вам повезет — выдадут за богатого старика.

Годл. Значит, судьба. В Писании сказано: «Ангел прилетает за сорок дней до рождения девушки и шепчет ей имя нареченного».

Перчик (с улыбкой). Странно, что он прошептал имя Лейзера-мясника. Ведь тот был в то время еще женат…

Годл. Мы простые люди. Легко смеяться над нашей верой.

Перчик. Есть вера, а есть предрассудки. Весь мир меняется, только у вас в деревне время остановилось. Девушки отдельно — юноши отдельно… Невеста жениха впервые видит на свадьбе. Замужним стригут волосы… Дикость!

Годл. В городе девушки лучше?

Перчик. В городе девушки независимы. И мы их уважаем. Относимся к ним как к равным. Даже здороваемся за руку… (Протянул руку.) Здравствуй, товарищ!

Годл (потупившись). Здравствуйте.

Перчик. Ну не бойтесь… Протяните руку…

Годл нерешительно протянула ладошку.

Ну вот! Видите, ничего страшного не случилось… Ваша рука — в моей руке…

Годл. И что дальше?

Перчик. Дальше — все, что хотим… Можем разговаривать о чем-нибудь… Можем танцевать. Вы танцуете падеспань?

Годл. Это неприлично.

Перчик. Что ж тут неприличного? Раз-два-три… Раз-два-три… (Показывает несколько движений.)

Из дома выходит Тевье. Видно, он себя неважно чувствует после вчерашней выпивки. Секунду тупо смотрит на танцующих Перчика и Годл.

Годл и Перчик (остановившись). Добрый день!

Тевье. День? Уже рассвело? (Взглянул на небо, тряхнул головой, застонал.) А я думал, еще сплю… Вы здесь зачем?

Годл. У нас урок, папа.

Тевье. А… А мне показалось… Все прыгает в глазах. А где… Годл?

Годл. Я Годл.

Тевье. Ты уверена?.. Нет… Я имел в виду жену… Жену мою как зовут?

Появляется Голда.

Голда. Голда меня зовут. Пора бы запомнить… (Годл и Перчику.) Идите, дети. Сейчас с папой говорить бесполезно… Он должен очухаться!

Перчик и Годл уходят.

Тевье (строго). Голда, я тебе сто раз говорил: блюди уважение! Что значит: «очухаться»? Мужчина имеет право на похмелье… Разве не сказано в Писании: «И выпил Ной вина, и опьянел, и лежал в шатре своем…»? (Застонал.)

Голда (пододвинув стул). Садись, Ной, будем лечиться… (Тевье послушно садится, Голда простирает над ним руки.) Нашел время напиваться. В доме такое событие… Я глаз не сомкнула. Где взять девочке свадебное платье? Где туфли? Чем платить музыкантам?

Тевье. Это пусть жених думает.

Голда. Мы бедные, но не нищие… Невесте — хоть какое-то, да приданое… Белье… Посуду… Где все брать?

Тевье. Голда, ты мне снимаешь головную боль или делаешь? Скажи лучше: что Цейтл?

Сцена из спектакля. Тель-Авив, Камерный театр. 1991 г. Постановка М. Захарова. Тквье — А. Кинский, Голда — Х. Рот.

Голда. Заперлась в сарае и ревет. Я стала ее успокаивать — сама расплакалась… (Всхлипывает.)

Тевье. О Бог мой! Не из ребра Ты сделал женщину — из слез… У нас радость или нет? Вся деревня меня поздравляла… Все отцы сейчас кусают губы от зависти…

Голда. Скажи ей это, Тевье, скажи! Богатый жених — награда за наши молитвы.

Тевье. Отойди, женщина! Не подсказывай мне слова, когда есть Святое Писание… А в нем сказано… (Задумался.) Нет, скажу ей, чтоб два раза не повторять… (Подошел к двери сарая, постучал.) Цейтл! Это я! Открой, дочка… (Прислушался.) Открой, тебе говорю… Дочка, я сам вешал эту дверь, сам ее и снесу!

Голда. Дочка, не серди папу. Папа в гневе страшен!

Тевье. Спасибо за помощь, Голда. Теперь уходи! Я хочу остаться с дочерью и дверью наедине…

Голда (запричитала). О боже! Если первая так выходит замуж, где взять силы на остальных?..

Голда уходит.

Тевье (потрогал дверь). Перед тем как сломать, я все-таки скажу слова Святого Писания: «Слушай наставленья отца своего и обретешь радость…» А еще, дочка, я тебе скажу не из Писания, а из собственной жизни… Когда мы с матерью поженились, у нас не было дома, а был только вот такой сарайчик… И пола в нем не было, и крыша как решето… И когда она тебя рожала, пошел сильный дождь. Ручьи лились с неба, и я боялся, что Голда захлебнется не от крика, а от воды… И тогда я упал на колени и сказал нашему Богу: «Сверши милость, Всемогущий! Пусть только мой первенец родится здоровым, а уж я сил не пощажу, день и ночь работать буду, но над его головой будет всегда крепкая крыша, и над детьми его, и над внуками, до седьмого колена!» Вот какую клятву дал я — и ты родилась здоровенькой! И не дрожала от холода и дождя! А теперь я отдаю тебя в хороший дом. Так что нравится тебе жених или нет — это дело десятое… О детях надо думать. О внуках!.. До седьмого колена! Так нам на роду написано. Ибо, если б праотец наш Авраам не думал о семи своих коленах, мы б и сейчас были рабами в Египте!.. А теперь я ломаю дверь, ибо дальше слова теряют смысл…

Разбежался, высадил дверь плечом, исчез в темноте. Послышался крик испуганных кур, и полетели перья… Во дворе появились Цейтл и Мотл.

Тевье (появляясь из сарая, дочери). Где ты была?

Мотл. Она ходила к реке.

Тевье. Я спрашиваю дочь.

Мотл. Она ходила к реке, реб Тевье… К самому обрыву. Туда, где в прошлом году утопилась дочь сапожника Якова…

Тевье (схватил Мотла за ворот). Что ты сказал?! Такие слова — отцу?!

Цейтл (падает перед Тевье на колени). Папа, прости меня… Пожалей меня! Не отдавай меня за Лейзера…

Тевье. Встань!

Цейтл (плача). Если из-за денег — я на все готова… В прислуги пойду, камни таскать буду!

Тевье. Встань! Я дал слово, дочка. Слово мужчины — закон! Оно дороже золота!

Мотл. Но не дороже дочери…

Тевье. Ты уйди! У нас семейный разговор. Посторонние пусть ждут за забором!

Мотл. Я не посторонний!

Тевье. Вот как? Кто ж ты ей? Брат, дядя, муж?

Мотл. Я ей… Мотл! Мотл, которого она любит, и я ее люблю. Мы дали друг другу слово…

Тевье (возмущенно). Они дали слово! Вы слышите, люди? Мир сошел с ума!..

Мотл. Слово мужчины — закон! Вы сами так сказали…

Тевье. Мало ли что я сказал. Не каждую глупость надо повторять!.. Послушай, Мотл, если ты хотел жениться на моей дочери, ты, как положено, должен был прислать свата. А если б ты прислал свата, я бы перед ним закрыл дверь. И только из-за двери сказал бы: дочь Тевье надо заслужить! А если у жениха пустой карман, то, кроме фиги, мне туда положить нечего! Вот что я сказал бы твоему свату, если б такой дурак нашелся. А теперь иди отсюда подобру-поздорову, не зли меня, ибо сказано в Писании: «Страшен был Голиаф в гневе!»

Мотл (угрюмо). Никуда я не пойду! В Писании сказано: «И стоял Давид, как скала!»

Тевье (вновь схватил Мотла за воротник). Что?! Ты будешь учить меня Писанию?! Помнишь, что там сказано о казнях египетских?!

Мотл (задыхаясь). Помню, реб Тевье… «И сказал Господь Моисею: я ударю по воде, которая в реке, и она превратится в кровь… И рыба в реке умрет, и вскипит река жабами…»

Тевье (несколько опешив). Откуда, мерзавец, ты так хорошо знаешь Писание?

Мотл. Готовился к разговору с вами… Половину Торы выучил наизусть.

Тевье (поднял глаза к небу). Как Тебе это понравится? А?.. Впрочем, Тебе нравится, я чувствую…

Цейтл. Благослови нас, папа. Я же знаю, ты добрый…

Тевье (растерянно). Добрый, дочка, добрый… И поэтому знаю, как будет рваться мое сердце, когда буду видеть вашу нищую жизнь.

Мотл. Я буду работать, реб Тевье… День и ночь!.. Ваша дочь не будет знать нужды. Мне дают швейную машинку в кредит!

Тевье. Ему дают машинку… Напиши об этом Ротшильду, он умрет от зависти!.. Ох, господи, господи! Видно, на роду написано бедным плодить бедных… Ладно! Пусть будет по-вашему! Я согласен!

Мотл. Если вы согласны, реб Тевье, значит, это мы подчиняемся вашему слову…

Тевье (усмехнувшись). Вежливый зять — уже неплохо… А теперь идите! Мне надо обрадовать маму. Да так, чтоб она не умерла с горя…

Мотл и Цейтл уходят. Тевье секунду сидит в раздумье, потом срывает подсолнух, стучит в окно дома.

Голда!

В окне появляется Голда.

Это тебе!

Протягивает подсолнух.

Голда. Что это?

Тевье. Цветок.

Голда. Ну, предположим. (Берет подсолнух.) А зачем?

Тевье. Голда, легче лечь в гроб, чем ответить на все твои вопросы! Муж дарит жене цветы — это нормально!

Голда. Если учесть, что один раз за двадцать лет, то — да…

Тевье. Когда-то ж надо начинать… Сбылась твоя мечта — ты стала тещей!

Голда. Тевье, дай я тебя расцелую!

Тевье. Не откажусь!

Голда выбегает из дома, бросается к мужу с объятиями, тот ее останавливает.

Сперва один вопрос…

Голда. Погоди с вопросами… Лучше скажи, как все это было?

Тевье. Твоя беда, Голда, что ты не умеешь подслушивать. Мне было бы проще… Ну, в общем, все, как ты хотела: я сказал — она согласилась, я стоял на своем — она еще больше обрадовалась…

Голда. Ты ее бил?

Тевье. Побойся Бога, Голда… Разве не сказано в Писании: «Ласковое слово смягчает сердце»? Или что-то в этом роде… Но подожди. Ответь на вопрос: к тебе действительно являлась во сне покойная бабушка?

Голда. Ну конечно.

Тевье. И назвала имя Лейзера-мясника?

Голда. Почему ты спрашиваешь?

Тевье. Потому что она сегодня явилась и ко мне…

Голда. Чего это вдруг?

Тевье. Откуда мне знать? Твоя бабушка…

Голда. Моя бабушка — женщина порядочная. Она не придет ночью к мужчине…

Тевье. Это было под утро. И вообще, не о том речь… Бабушка явилась и назвала имя жениха: Мотл-портной.

Голда (испуганно). Тебе показалось.

Тевье. Я переспросил. Мотл, говорит, — и точка!

Голда (возмущенно). Голоштанник! Да она в своем уме?! Тевье, ты был пьян…

Тевье. Я — может быть, но бабушка — трезва как стеклышко… Мотл, говорит, или прокляну!!!

Голда (подозрительно). Тевье, к чему ты клонишь?.. Мне она назвала Лейзера… Что ты задумал, Тевье?

Тевье. Надо выяснить, Голда!.. В таком деле не должно быть ошибок. Надо встретиться с бабушкой еще раз…

Голда. Где?!

Тевье. На кладбище… Пойдем туда в полночь, зажжем свечу… Думаю, бабушка явится… Это все-таки ее правнучка… Если боишься привидений, я готов сходить один…

Голда (застонала). О, горе мне!.. Я все поняла! Старый дурак! То-то я смотрю, этот Мотл крутится здесь с утра. Тебя просили уговорить дочь, а не меня… О горе! (Плачет.)

Тевье (обнял ее). Тихо, Голда, тихо… Что люди скажут?! Ну, поплачь, поплачь… Разве не плакала твоя мать, когда отдавала тебя мне?.. И ничего! Обошлось! Пять дочерей ее слезами проросло. Одна лучше другой!..

Голда плачет. Во двор входят дочери Тевье, СОСЕДИ, молча начинают устанавливать свадебные столы. Появляются музыканты, тихо начинают наигрывать свадебную мелодию. Загораются свечи. Появляются ГОСТИ. Справа в сопровождении родственников выходит Мотл, он подчеркнуто торжествен, на нем свадебный сюртук, цилиндр. Слева — сестры выводят Цейтл в подвенечном платье. Под пение гостей Мотл и Цейтл выходят на середину сцены, Мотл покрывает голову своей избранницы вуалью. ЧЕТВЕРО МУЖЧИН растягивают над новобрачными балдахин. К ним приближается раввин, молится над бокалом вина, затем поочередно дает отпить от него жениху и невесте. После этого Цейтл делает круг, обходя своего жениха, Мотл надевает ей на палец кольцо.

Пустой бокал раввин ставит на землю. Пауза. Мотл оглядывает всех счастливым взглядом и решительно давит каблуком бокал… Музыкальный аккорд. Веселье!!!

Картина пятая

Поздний вечер. Свадьба в разгаре. Все сидят за длинными столами, мужчины — справа, женщины — слева. Кто-то еще танцует. Захмелевший оркестр наигрывает веселую мелодию. Шум. Оживленный беспорядочный разговор. Перчик влезает на стул.

Перчик. Тихо! Я хочу сказать слово!

Голоса. Ша! Перчик говорит! Дайте сказать человеку… Тихо!!!

Шум от этого, естественно, усиливается.

Перчик (стараясь перекричать шум). Земляки! Евреи!.. Граждане!!!

При этом обращении шум стихает, все удивленно уставились на Перчика.

Да! Я говорю вам «граждане», поскольку в России принята конституция, и мы тоже имеем гражданские права, хотя и в урезанном виде…

Менахем. В «обрезанном»…

Смех.

Тевье. Менахем, я попросил бы… Здесь женщины.

Менахем. Разве для них это новость?

Смех.

Перчик. Тихо! Я говорю о серьезном. Права не дают — права завоевывают…

Тевье. Перчик, у нас свадьба…

Перчик. Я помню, реб Тевье! И я предлагаю выпить за молодых, за жениха и невесту, которые впервые совершили гражданский поступок — сами избрали друг друга… И пусть они оба бедняки, но они представители одного класса — класса трудящихся! Любовь, усиленная классовой спайкой, поможет им создать крепкую семью, ячейку нового общества!!!

Лейзер. Я не понял. При чем тут классы? Мы не в хедере.

Один из гостей. При чем тут хедер? Он имеет в виду поезд… Там есть первый класс, второй…

Тевье. При чем тут поезд? Они никуда не едут…

Шум.

Менахем. Тихо! Я поясню мысль…

Голоса. Ша! Менахем будет говорить! Тихо!

Менахем. Эта свадьба случилась без свата, но сват все-таки имеет слово…

Голда. Менахем! Не скажи лишнего. Ты здесь просто родственник.

Менахем. Мадам Голда, я вас умоляю… Меня учить вежливости — все равно что плевать против ветра. Да, я здесь всего лишь родственник, а реб Лейзер — всего лишь сосед. Но иметь такого соседа — дай бог каждому! Он не помнит обиды! И пришел сюда с открытым сердцем и не с пустыми руками… Реб Лейзер, пару слов для собравшихся!

Лейзер (вставая). Ну, что сказать? Я человек простой! И не знаю этих цирлих-манирлих… Как говорится: да — да! нет — нет! Как в лавке! Нравится — бери грудинку спереди, не нравится — получай обрезки сзади…

Менахем (недовольно). Реб Лейзер, не отвлекайтесь! Переходите к подаркам…

Лейзер. Я подумал: раз Мотлу повезло, значит, он родился в рубашке. Но он человек бедный, и ее пора менять. Пусть сошьет своим детям новую…

Ставит на стол швейную машинку.

Мотл (не веря своему счастью). Машинка!!!

Лейзер. Да, Мотл. Настоящий «Зингер». Сколько она стоит, говорить не буду, иначе тебе будет жалко ее крутить…

Голда. Реб Лейзер, вы благородный человек!

Лейзер. Да, Голда. У нас в деревне не каждый может этим похвастать.

Тевье (встает). Лейзер, если это камень в мой огород, я хочу ответить…

Лейзер. Реб Тевье, я вас умоляю… Не надо слов. Я знаю им цену. Мотл, возьми машинку!

Мотл робко берет машинку.

Тевье. Мотл, верни машинку. Я хочу объясниться…

Мотл протягивает машинку. Гости зашумели. Менахем вносит большой фотоаппарат на ножках.

Менахем (кричит). Хватит выяснений… Это еще не все подарки…

Голда. Бог мой, что это?

Менахем. Фотографический аппарат, мадам Голда. И стоит тоже добрую сотню рублей.

Голда. Я с ума сойду!

Менахем. Не торопитесь. Потому что аппарат Лейзер купил как раз себе! Но фотки он подарит, чтоб вы всегда имели память про этот приятный момент… (Встает за аппарат, начинает настраивать фокус.) Жених, отдайте машинку ребу Лейзеру. Реб Лейзер, отдавайте машинку жениху и делайте доброе лицо. Сейчас вылетит птичка!!!

Тевье. Лейзер, я все-таки хочу объясниться…

Лейзер. Не сейчас, реб Тевье! Умоляю! Я фотографируюсь…

Тевье. Нет, я скажу… Вы же знаете, явилась с того света бабушка Цейтл…

Лейзер. Ваша бабушка всегда была неумной женщиной!!! Мотл, бери машинку!

Тевье (возмущенно). Мотл, не бери! (Лейзеру.) Бабушка была неумной женщиной?

Лейзер (зло). Да! А с годами совсем рехнулась…

Тевье. С какими годами? Она ваша ровесница!

Шум. Менахем нажал рычажок. Вспышка магния. Лейзер замер с искаженным лицом. Тевье хохочет.

Хорошенькое личико! Стоит повесить на стенку.

Лейзер (набросился на Менахема). Что ты сделал, болван?! Верни обратно!..

Менахем. Реб Лейзер, он обратно не снимает!..

Лейзер. Это мой аппарат! (Бросается с кулаками на аппарат, Менахем его останавливает.) Ноги моей не будет в этом доме!!!

Менахем (удерживая его). Реб Лейзер, сейчас все выясним…

Лейзер. Чего выяснять?! Мы с ним пили… Он дал слово… Ты свидетель!

Тевье. Бабушка пришла позже…

Шум.

Менахем. Тихо!!! Погодите!.. Обо всем можно договориться. Доверьтесь профессионалу… Реб Тевье, вы обещали выдать дочь за Лейзера?

Тевье. Обещал. Но потом пришла бабушка…

Менахем. Все правильно! Давайте же подумаем, как сделать, чтоб и бабушку не обижать, и чтоб реб Лейзер не огорчался. Вы отдали старшую дочь Мотлу! Дай бог ей счастья… Но ведь у вас осталось еще четверо… Чувствуете намек? Невеста ушла — жених остался… Теперь Годл на выданье…

Перчик. Ах, вот оно что?! Я так и знал! Богач никогда копейки зря не истратит, только с процентами!!! Мотл, верни машинку!

Менахем. Молодой человек, с вами у меня вообще нет разговора…

Перчик. Зато у меня есть! Сводник! (Хватает Менахема за лацканы.)

Общий гвалт. Гости вскочили с мест. Вот-вот начнется потасовка.

Ребе (вскочил на стул). Тихо-о!!

Голоса. Ша! Ребе говорит! Тихо…

Все понемногу успокаиваются.

Тевье. Ребе, скажи слово!

Ребе. Хорошо… Во-первых… сядем.

Тевье. Мудро!

Садится, за ним садятся остальные.

Ребе. Во-вторых… расправим лица и сделаем их приятными для взгляда.

Лейзер. Я не буду фотографироваться!

Ребе. При чем здесь это, Лейзер? Разве наше лицо должно быть добрым только для этой дырочки? Разве не смотрит на нас с неба наш Главный фотограф?!. Разве не болит у Него сердце за всех нас? Доставим же Ему радость, люди!..

Тевье. Ребе прав!.. Доставим!.. Реб Лейзер… Если я вас в чем-то обидел — прошу прощения… Вот моя рука… (Протягивает руку.)

Лейзер (нерешительно). …Тевье, я человек простой…

Менахем. Не начинайте сначала, Лейзер. Пожмите руку…

Лейзер. Если Богу это приятно — почему нет? (Пожимает руку.)

Вздох облегчения. Все радостно зашумели.

Менахем (подбежал к фотоаппарату). Ребе, я могу щелкнуть этот момент?.. Тевье, Лейзер, еще раз пожмите…

Тевье. Не для тебя это делается, Менахем!

Менахем. А кто спорит? Может ли такой маленький человек, как я, составлять Богу конкуренцию?.. Но на всякий случай…

Тевье и Лейзер еще раз пожимают друг другу руки, поворачиваются к аппарату.

Раз! Два!..

Вспышка магния соединяется со звоном разбитого стекла. За стеной — шум, крики. Быстро входит мрачный Урядник. Пауза. Все смотрят на него.

Тевье. Здравствуйте, ваше благородие!

Урядник. Вижу, что не совсем вовремя… Но что поделать…

Тевье. Гостям мы всегда рады!

Урядник (мрачно). Я не один, Тевль. Там люди до тебе…

Быстро выходит, затем в дом врываются несколько мужиков с палками. Вместе с ними — белокурая девушка городского вида.

Первый мужик (несколько оробев). Здорово, Тевель!

Тевье. Здорово, добры люди! С чем пришли?

Первый мужик. Так вот… Таки дела… Побить вас треба… Громада так порешила… (Неуверенно посматривает на мужиков.)

Девушка (решительно сделав шаг вперед). Мы, истинные патриоты России, говорим вам, дьявольскому племени: изыдите с нашей земли!!! Чаша народного гнева переполнена! Бойтесь, если она прольется на ваши головы!!! (Обернулась к мужикам.) Тебе слово, народ православный!!!

Мужики нерешительно что-то бормочут; выталкивают вперед второго мужика.

Мужики. Скажи, Микола…

Микола. Ну чего говорить?.. Сами знают… Жиды! Христа распяли!!!

Взял со стала тарелку, бросил на пол. Тишина. Подумав, бросил еще на пол бокал.

Перчик (сделав шаг вперед). А ну, подними!

Микола нерешительно нагнулся, желая поднять бокал, но девушка решительно шагнула, раздавила бокал каблуком. Перчик бросился к ней.

Девушка (распаляясь). Ну, ударь, ударь, пархатый… (Кричит.) Православные, заступитесь!!!

В дом врываются еще НЕСКОЛЬКО МУЖИКОВ, начинают переворачивать столы, сбрасывают посуду. Один из мужиков схватил швейную машинку.

Мотл. Не надо!! Умоляю!!

Набрасывается на мужика, но, получив удар по голове, валится на пол. Следом с грохотом летит машинка. Быстро входит Урядник.

Урядник. Хватит!! (Отбрасывает разгулявшихся мужиков.)

Девушка. Гнев народа священен!

Урядник. Я сказал: хватит!!! Я предупреждал, Тевель!.. Видишь, как оно… Ну, извиняй… (Гостям.) А вы все — тоже по домам. А то без вас хаты спалят, не дай бог!

Уходит вместе с мужиками. Пауза. Один из музыкантов поднял брошенную скрипку, попробовал смычок, тихо заиграл…

Тевье (тихо) Ребе, вы мудрый человек, ответьте: а зачем Богу на это смотреть?

Ребе не ответил, тихо начал молиться.

Менахем, а ты что стоишь? Где твоя птичка? Снимай!

Менахем щелкнул аппаратом. Вновь вдалеке послышался звон разбитого стекла. На заднике возникли очертания разгромленных домов, разбитых витрин, испуганные лица стариков, женщин, детей. Тихо играет скрипач.

Занавес

Часть вторая

Картина первая

Настала зима. Белый снег покрыл крыши домов Анатовки, засыпал деревья. Проваливаясь в сугробы, Тевье тащит свою повозку с бидонами.

Тевье. Верно сказано: неисповедимы пути Господа нашего! А при таком снеге и подавно… Конечно, наши предки через пустыню шли, муки терпели, но все-таки не мерзли… А тут ни рук, ни ног, один язык еще как-то словами ворочается… (Поднял глаза к небу.) Дыхнул бы теплом своим. Господи… Обогрел бы… Я ж, по Твоей воле, все-таки молочник, а не мороженщик… Лошадь хромает, коровы орут, Голда расхворалась… Не много ли для одного человека?.. А если это конец света наступает, то дай знак… Пришли Мессию! Пусть приведет нас в Царство Света.

В глубине сцены появляется мужчина в кургузом пиджачке, засыпанном снегом.

Ох, господи! Это еще кто?

Менахем. Добрый вечер, реб Тевье!

Тевье. Менахем?.. Вот так так… А я думал: кто это полем идет? Не новый ли Мессия?.. Потом гляжу — нет. Если Мессия, то почему без пальто?

Менахем. Ах, реб Тевье, не напоминайте мне про пальто. Идиотский случай. Ехал поездом с Киева. Напротив садится симпатичный господин. В шубе. Я, натурально, говорю: не желаете ли в картишки? Он говорит: с удовольствием!..

Тевье. И что?

Менахем. Долго рассказывать… В общем, беру два раза не тот прикуп, на третий — отдаю пальто… Однако не зайти ли нам в трактир? У меня до вас срочный разговор.

Тевье. Не могу, Менахем. Голда хворает… Пойдем ко мне.

Менахем (испуганно). К вам нельзя… Я уже был.

Тевье. Опять сватал?

Менахем. Реб Тевье, полгода как бросил это дело. Всех не переженишь! Я теперь страховой агент. Страхую от несчастных случаев. Пожар, наводнение…

Тевье. И с этим шел ко мне?

Менахем. Реб Тевье, я похож на идиота? Чему у вас гореть? Ладно. Не можете в трактир — поговорим здесь. Начну по порядку, издалека…

Тевье. Не очень издалека, Менахем. Замерзнешь по дороге.

Менахем. Так вот, реб Тевье, вы меня сто лет знаете… Я человек современный, но от политики держусь в стороне. Не еврейское это дело. Но вот три недели назад иду по Крещатику, вдруг вижу — толпа. Крики, шум… Впереди — человек с красным флагом. И кто? Перчик!

Тевье. Наш?

Менахем. А чей же? Я тогда сразу подумал: ох, не еврейское это дело — махать флагом на Крещатике… И только это хотел ему сказать, как налетели казаки… Свист! Шашки наголо! Кошмар! Хватают меня, тащат в участок… Допросы, расспросы: кто нес флаг? Где этот Перчик? Я говорю: господа хорошие, откуда мне знать? Я, конечно, агент, но страховой… Куда там! Всыпали по первое число, бросили в холодную… Мороз не как здесь, но тоже неприятно. В общем, через две недели едва отпустили… Взял я ноги в руки — и бегом из Киева! Провалитесь, думаю, со своими демонстрациями. Поеду в Анатовку, попробую застраховать Лейзера Волфа от наводнения. Приезжаю — Лейзера нет. Я к одному, к другому. Никто не страхуется. Не верят, что может быть еще хуже, чем сейчас… Продрог! Зайду, думаю, к родственникам, Голда не откажет в тарелке супа… Подхожу, дышу в окно — и — мама родная! — он там!

Тевье. Кто?

Менахем. Перчик! Собственной персоной.

Тевье. Когда ж он приехал?

Менахем. Это я вас должен спрашивать… (Перешел на шепот.) Реб Тевье, его ищут. За его голову дают хороший куш…

Тевье (строго). И ты хотел…

Менахем. Реб Тевье, я похож на мерзавца? Если б я торговал людьми, я б давно ездил в карете, а не мерз здесь на ветру… Просто я подумал: надо предупредить Тевье. Зачем ему еще и эти несчастья? Пусть Перчик тихо уйдет, пока урядник не разнюхал. Вот поэтому я вас здесь сторожу… Замерз как сосулька!.. И если вы не можете пойти со мной в трактир, то, думаю, пару целковых одолжите?.. Не такая уж большая цена за участие в революции?

Тевье (протянул деньги). На, возьми! И в трактире спьяну не сболтни…

Менахем. Реб Тевье, на два целковых не разговоришься…

Уходит.

Тевье (глядя ему вслед). Бедный Менахем! Нашел кого страховать. Да вся наша жизнь — один сплошной несчастный случай.

Взял оглобли, потащил повозку к дому.

Картина вторая

Высвечивается комната в доме Тевье. Две младшие дочери, Шпринца и Бейлке, возятся у печи, пытаясь достать оттуда чугунок.

Шпринца. Держи! Держи! Ухват давай… Эх!

Чугунок выпал, его содержимое разлилось по полу. Входит Тевье, бросается им на помощь.

Тевье. Что вы делаете?

Шпринца. Суп убежал.

Тевье. Вижу! Теперь не догоните… (Хватает чугунок, обжигается.) От, холера на его голову!!! Где мать?

Бейлке. За водой пошла.

Тевье. А старшие?

Бейлке. Хава в лавку пошла. А Годл гуляет с дядей.

Тевье. С каким еще дядей?! С Перчиком? А ну быстро оденьтесь и приведите их сюда!

Бейлке и Шпринца уходят; Тевье берет тряпку, начинает вытирать пол.

Баб полон дом, а мужчина должен наводить чистоту…

Входит Голда с ведром воды.

Голда (печально). Ну, что ты рычишь? Что рычишь?

Тевье. Я рычу, потому что… (Схватил у нее ведро.) Зачем ты встала? Доктор велел лежать!

Голда (устало садится). Доктор велел… Лучше б меньше брал денег за советы.

Тевье. Как себя чувствуешь?

Голда. Чувствую.

Тевье. Какая температура?

Голда. Лучше, чем на улице…

Тевье. Голда, тебе надо было выходить замуж за глухонемого. Ему было бы проще с тобой разговаривать.

Голда. Перчик приехал.

Тевье. Я слышал. Зачем?

Голда. Откуда мне знать? Говорит: просто повидать…

Тевье. «Просто» из Киева не ездят. И почему они ушли на улицу? У них тайны от тебя?

Голда. Послушай, Тевье, по-моему, у них что-то серьезное. Я знаю, он писал ей письма, она тоже писала… По-моему, они решили пожениться.

Тевье. «Они решили»! Нет, ну как вам это понравится?! Да куда ж катится этот мир? Мотл хотя бы пришел и сказал: позвольте, реб Тевье. А здесь уже просто: «они решили»!

Голда. Не кричи. Он же тебе нравился?

Тевье. Он мне нравился как образованный человек. На расстоянии! А зятя я себе как-нибудь и сам найду. И на что они собираются жить? Студент! Будет ее до старости учить французскому, а я платить?

Открылась дверь. Робко вошел Федор с книжками под мышкой.

Федор. Добрый вечер!

Голда. Здравствуй, Федя!

Федор. А Хавы нет?

Голда. Нет. Она пошла в лавку, потом зайдет к сестре… А что?

Федор. Она книжки кое-какие просила. Я принес… Тогда оставлю?

Голда. Оставь.

Федор кладет книжки, направляется к дверям.

Тевье (строго). Послушайте, молодой человек, я давно хотел вас спросить: с чего это у вас с нашей Хавой общая читальня? У вас нет своих девушек?

Федор. Я вас не совсем понимаю, Тевель Самуилович…

Тевье. Меня зовут реб Тевье! А вас — Федор Иванович! И это, как говорится, две большие разницы. Мы здесь вместе живем, вместе трудимся, и дай нам всем Бог счастья… Но есть вопросы, где мы — каждый по себе. Вы уже взрослый человек и должны понимать. Когда ваши приходят на нашу свадьбу — ничего хорошего не получается!

Федор (зло). Моих там не было, реб Тевье! Мои в погромах не участвуют!

Вышел, хлопнув дверью.

Голда. Как не стыдно, Тевье? Что ты набросился на парня? Они с детства вместе…

Тевье. Тихо!!! Детство кончилось! Я один мужчина в доме, и мне Бог повелел его оберегать!!!

Голда (устало). Не кричи. Меня и так всю трясет…

Тевье (заботливо). Ну, приляг! Приляг, Голда. Выпей порошки.

Голда. Не смеши, Тевье! Какие порошки для матерей?

Входят Годл и Перчик.

Перчик. Здравствуйте, реб Тевье! Мир вашему дому!

Тевье (угрюмо). Спасибо на добром слове, Перчик, рад, что вы нас навестили. Хотя, честно говоря, не очень понимаю, где нашли на это время. Добрые люди об эту пору работают или в университетах учатся, а вы раскатываете по деревням…

Годл. Папа, так гостей не встречают.

Тевье. Не надо учить меня вежливости, дочка. Я обычай знаю. Накрывай стол, ставь еду. А наш дорогой гость пусть сядет и расскажет, что нового. Как дела?

Перчик. Плохи дела, реб Тевье. Судить меня будут.

Тевье. Вот как? Ну что ж. Спасибо за откровенность. Стало быть, вы, сударь, в бегах? Хорошее занятие для образованного человека. Только я одного не смекну: зачем же вы с этой новостью к нам-то пожаловали? Да еще говорите: «мир дому»! Мало этому дому своих бед? Вас же, поди, полиция ищет?

Перчик. Не волнуйтесь, реб Тевье. Уже нашла. Вернее, я ее нашел. Зашел перед вами к уряднику, все рассказал. Раз уж за мою голову награда, так пусть земляку достанется, верно?.. Ну, наш урядник — мужик не злой. Позволил ненадолго зайти к вам, попрощаться. Вот и все новости.

Пауза.

Тевье (обернулся к Голде). Ты это знала?

Голда. Какая разница? Знала — не знала. Думай, что делать будем.

Тевье. А что делать? Нам ничего делать не надо. Покормим молодого человека, дадим в дорогу припасов — и все. Адью… Так, кажется, по-французскому. Перчик?

Годл. Я поеду с ним, папа.

Тевье. Стар я уж, дочка. На ухо туговат. Поэтому глупых слов не говори, все равно не слышу.

Годл. Я поеду с ним.

Голда. Куда, девочка?

Годл. Куда угодно. На край света. В Сибирь. (Бросилась к отцу.) Папа, он ведь не за себя страдает. За всех нас!

Тевье. Ах, какой благородный человек, сын папиросника. Весь мир решил осчастливить! Богатых отменить… А с чего начинает? Забирает у бедного человека его дочь! От сестер, от дома, от больной матери…

Перчик. Это не совсем так, реб Тевье. Я не хочу, чтоб она ехала.

Годл. Он не хочет, папа. Уговори его. Умоляю!

Тевье. Совсем обезумела! Чтоб я сам уговаривал мою дочь… в Сибирь… Да вы что тут все?.. Да я… (Неожиданно.) А почему, собственно, вы не хотите ее брать, молодой человек? Она вам не нравится?!

Перчик. Я люблю ее, реб Тевье. Очень! Именно поэтому не хочу причинять вреда. Там будет трудно. Очень трудно.

Годл. Вдвоем нам не будет трудно. А одна я здесь умру!

Тевье. Типун тебе на язык! (Повернулся к Голде.) А ты что молчишь?

Голда. А что говорить? У нее же твой характер — будет она меня слушать! Надо собирать теплые вещи! (Достала узел.) Я тут кое-что приготовила…

Годл. Спасибо, мама. (Обнимает Голду.)

Тевье (схватился за голову, застонал). Моя Голда! Самая послушная, самая тихая… О Бог мой… Не сказано ли в Святом Писании… (Вздрогнул.) Но они же не повенчаны! Перчик! В Сибири есть раввин?

Перчик. Не может быть, чтоб в Сибири не было раввина! Раввины тоже люди, их тоже должны сажать.

Голда. Конечно, Тевье. Не волнуйся. Их не обидят…

Открылась дверь. Появился Урядник. Нерешительно топчется у порога.

Тевье. Заходите, ваше благородие.

Урядник. Та чего заходить, Тевль?.. Пора ихать… Вы готовы, господин студент?

Перчик. Да, господин урядник!

Голда. Погодите… Не ужинали же. Хоть в дорогу харчей соберу.

Урядник. Та моя жинка там кое-шо накидала… Яйца… Сала… Доидим! (Тевье.) Я их, Тевль, прямо до Киева. А то, знаешь, на перекладных, по такой погоде… Померзнут! А у меня и лошадь справная, и овчинку теплую взял…

Тевье. Спасибо, ваше благородие! Спасибо!

Урядник. Да мне тьфу на такое спасибо, Тевль. Без его бы обошелся. Но служба… Ну как, присядем на дорожку или у вас так не положено?

Тевье. Положено.

Все садятся, секундная пауза.

Перчик. Ну все. Пора!

Резко встал, поцеловал Голде руку, подошел к Тевье. Они обнялись.

Не волнуйтесь за дочь, реб Тевье! Все будет хорошо.

Тевье. Да уж куда лучше.

Годл обняла мать, отца, вышла вместе с Перчиком. Урядник пошел за ними, в дверях остановился.

Урядник. Ох, Тевль! Шо-то не то у нас делается. Когда я до тебе буду опять ходить за молоком, а не за слезами?..

Вышел, прикрыл дверь. Слышен звук отъезжающей повозки.

Тевье (тихо). Почему ты не плачешь, Голда?

Голда. Канун субботы, Тевье. Плакать в канун субботы — плохая примета.

Тевье. Умница! Будем встречать субботу. Мне пора молиться.

Надевает ермолку, открывает Священную книгу. Входит Хава.

Хава. Куда уехала Годл?

Голда. Потом скажу. Накрывай стол. Встречаем субботу.

Хава. Папа! За что ты обидел Федора?

Тевье. Я молюсь, дочка.

Хава. Нет, скажи, за что?! Федор — добрый и прекрасный парень, что он сделал нам худого?

Тевье. Хава, у меня нет сил сейчас на Федора. Я сказал ему: пусть держится от нас подальше.

Хава. Почему?!

Тевье. Потому что так заведено: есть евреи — есть не евреи…

Хава. А может быть, мы сами делим мир так, как нам удобно?!

Тевье (сдерживаясь). Девочка! Сейчас не время это обсуждать. Накрывай стол — встречаем субботу…

Хава (зло). Не буду я встречать ВАШУ СУББОТУ! (Выбежала, хлопнула дверью.)

Тевье (опешив). Ты слышала, что она сказала? Слышала?!!

Голда что-то бормочет; раскачивается, обхватив голову руками. Тихо звучит музыка.

Картина третья

Колокольный перезвон. Тихо возникает церковное песнопение. Высвечивается часть сельской православной церкви. Возле алтаря — поп. Робко входит Тевье.

Тевье. Здравствуй, батюшка.

Поп (приветливо). А!.. Тевль? Входи. Рад видеть.

Тевье. Спасибо на добром слове… Разговор у меня до вас, батюшка. (Неуверенно оглянулся на иконы.) Может, обождать во дворе?

Поп. Зачем?.. На дворе мороз. Здесь и поговорим. В храм Божий путь никому не заказан… Только шапочку-то сними!

Тевье стаскивает с головы картуз.

Вот… Молодец! Так какой у тебя до меня разговор?

Тевье. Вы, батюшка, человек мудрый и без моих вопросов, поди, все смекнули. Но, коли просите, скажу: дочь ищу! Говорят, у вас ее видели.

Поп. Видели, видели… Только ты зря беспокоишься, Тевль. Дочь твоя жива, здорова и, не побоюсь сказать, счастлива. Уж не знаю, обрадовал ли я тебя такой вестью?

Тевье. Как не порадовать, батюшка? Счастье детей — счастье родителей. Только меня сомнение берет: так ли счастлива она — вдали от дома, зная, что мать с отцом не спят?

Поп. Что поделаешь, Тевль? Не сказано ли в Писании: «Время разбрасывать камни, время собирать…»? Всему свой срок. Дочь твоя полюбила хорошего человека, он ее тоже любит… Теперь они хотят повенчаться…

Тевье. Еще лучше новость! Вы, батюшка, видно, решили обрадовать меня до конца. Только я опять спрошу: как же венчаться они станут? По какому закону, вашему или нашему?

Поп. По божескому, Тевль. А Бог у нас один. И сказано в Евангелии: «Оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей… И будут два одной плотью. И что Бог сочетал, того человек да не разлучает».

Тевье. Не стану спорить. Только Новому Завету не обучен, зато Старый помним хорошо. И там Моисею завещано: «Если женщина даст обет Господу… а отец ее, услышав, запретит ей, то все обеты и зароки, которые она возложила на душу свою, не состоятся, и Господь простит ей, потому что запретил ей отец ее…»

Поп (поморщился). Тевль, ну что нам с тобой вести богословские споры?.. Новый Завет, Старый… Люди поумнее нас две тысячи лет не могут договориться. Ты ведь знаешь, я евреям не враг и никого насильно в истинную веру обращать не хочу. Но за тебя у меня сердце болит. И я тебе не как духовное лицо, а просто как земляк, как сосед твой скажу… Тевлюшка, друг ты мой! Да посмотрись ты в зеркало! Ну какой ты талмудист? Самый что ни на есть обыкновенный наш, анатовский, мужик. С нами ешь, с нами пьешь… С нами в поте лица крест общий несешь, а признавать его не хочешь!! Ну, не враг ли ты себе?.. Да войди ты в этот храм с чистым сердцем, упади к стопам Спасителя нашего — и кончатся все муки твои и лишения…

Тевье. Ах, батюшка! Говорите вы складно, да сами, поди, не верите в простоту слов своих. Да разве человек сам решает, кто он? Разве не было у него отца с дедом? Разве ему в детстве не сказали, кто он?

Поп. И кто ты?

Тевье. Я, батюшка, русский человек еврейского происхождения иудейской веры… Вот она, моя троица! И ни от чего я не отступлюсь — ни от земли родной, ни от веры предков!.. Вы сказали: Бог один! Это верно! Бог один, да дороги к нему разные…

Поп. Ну что ж… Тевль! Умом я тебя понимаю, а сердцем скорблю. И если сам выбрал дорогу свою, не жалуйся, что на ней ухабы да ямы… Дочь я от тебя не прячу. Сам от нее стеной огораживаешься! (Открыл боковую дверь.) Христина! Выйди до нас!

Появилась Хава. Поп что-то шепнул ей на ухо, вышел. Пауза.

Тевье (опешив). Как он тебя назвал?

Хава (бросилась к отцу, упала на колени). Папа! Выслушай меня! Умоляю!

Тевье. Погоди! Как назвал?

Хава. Ну не отвергай! Выслушай! Христом-Богом заклинаю…

Тевье. Нет у меня такого Бога, девочка. И дочери такой нет. У меня была дочка Хава. Славная дочка была, И любил я ее больше всех на свете…

Хава. И я тебя люблю, папа! И его люблю… Федора. И как мне это соединить? Ну скажи!

Тевье. Это, барышня, не знаю. Это ваша печаль. У меня своих бед хватает… У меня дочь умерла… Мне траур по ней справлять. (Пошел к выходу.)

Хава. Но ведь это жестоко, папа! Да что же за Бог у тебя, если он велит собственную дочь убивать?

Тевье (гневно обернулся). Молчи!!! (Тихо.) Оставьте вы меня, барышня… У вас отца нет — у вас батюшка теперь…

Хава (тихо). Храни тебя Господь, папа! (Перекрестила его.)

Зазвучало церковное песнопение. Появился поп в торжественном одеянии. В дверях возник Федор, подошел к плачущей Хаве, взял ее под руку, повел к алтарю. Тевье секунду в отчаянии наблюдал за ними, потом решительно надел шапку и вышел. Песнопение усилилось.

Картина четвертая

Дом Тевье. За занавеской лежит Голда. Входит Степан с охапкой дров.

Степан. Хозяева!.. Э! Есть кто живой? (Испуганно уронил дрова, бросился к занавеске, открыл ее.) Голда!!!

Голда (слабым голосам). Чего шумишь?

Степан. Живая, тогда не пугай. Дровишек принес. Сейчас протопим, повеселей будет.

Голда. Спасибо тебе, Степан.

Степан. Да чего там… Сосед — что родня, верно говорят. А ты, Голда, того… крепись… не помирай. В такую погоду помирать — одни хлопоты. Земля промерзла… Ты хоть до весны потяни!

Голда. Да мне бы хоть недельку еще. Знаешь, Цейтл у меня на сносях. Кто без меня ребенка примет? Мне бы у нее сидеть. Ноги не ходят.

Степан. Это плохо. Ноги нужны человеку. Но руки-то действуют? Поворожила б сама себе…

Голда. Себе нельзя. Человек другому может передать силу. Себе нельзя.

Степан. Ну давай я попробую… Как ты там шепчешь? (Водит над ней руками.) Шурум-бурум… а зохен вей…

Голда (слабо улыбнулась). Не морочь голову, Степан!.. Все! Стало легче… Спасибо. Если хочешь, открой буфет — там графинчик.

Степан. Не откажусь! (Подошел к буфету. Достал графин, рюмки.) Тебе налить?

Голда. Нет. Не хочу!

Степан (подносит рюмку). Выпей! Рюмка — она при любой болезни на пользу.

Голда берет рюмку.

Ну! За твое здоровье! (Выпивает.)

Голда (стала подносить рюмку ко рту, расплескала). Нет. Не могу. Не принимает душа.

Степан (сокрушенно). Да… Видать, совсем плохо. Тевль-то где?

Голда. За доктором уехал. В такую пургу… Загубит лошадь совсем.

Степан. Ладно лошадь-то жалеть. От бега согреется.

Голда. И коровы орут в сарае… Сколько прошу, Степан, законопатить стены. Ты плотник или кто?

Степан. Ну что — плотник? На все рук не хватает.

Голда. И еще, Степан… Сходил бы ты к Хаве. Узнал, как она.

Степан. Э, нет. Это не проси! Мне Тевль строго-настрого запретил. Она для нас — отрезанный ломоть!

Голда. Сердца у вас нет.

Степан. Нет, он прав. Я тоже выкрестов не люблю. Каждый своей веры держаться должен. Раз ты инородец — терпи!

Голда. Тебе легко советовать…

Степан. Почему легко? Откуда ты знаешь?.. Может, я в молодости на тебе, Голда, жениться хотел. А не стал. Потому что тебя б за меня не отдали, а мне на ваш манер резаться тоже глупо. Вот выходит, что я, как инородец, пострадал… (Выпивает еще рюмку. Слышен шум подъехавших саней.) Кажется, приехали… (Смотрит в окно.) Точно. Тевль и доктор. Раздетый. Торопились, видать…

Входят Тевье и Менахем. Отряхивают снег.

Тевье. Не поехал, бисов сын! В ногах валялся у него. Господом Богом молил… Нет! Потеплеет, говорит, тогда приеду… Нужен он мне, когда потеплеет!.. Зато нет худа без добра… Ехал через Касриловку — встретил Менахема. А у него, оказывается, новейшие лекарства. Из Америки.

Менахем. Добрый вечер, мадам Голда. Я, конечно, не специалист, но, если это инфлюэнца, как мне сказал реб Тевье…

Тевье. Это доктор говорил.

Менахем. Главное, чтоб вы повторяли правильно. Так вот, если это инфлюэнца, то лекарство действительно чудо. Их прислали из Америки моей теще Хане-Мириам, упокой Бог ее душу.

Голда. Она от них померла?!

Менахем. Язычок у вас, Голда, слава богу, еще ворочается в нужном направлении. Это хорошо! Но за таблетки я гарантирую. Посмотрите на коробочку. В такую коробочку дерьмо не кладут. Здесь написано: они быстродействующие. Просто не рассчитаны на нашу почту. Пока дошли до больного — адресат выбыл… Но моя мама пьет их с чаем — и, слава богу, ничего… А у моей мамы возраст, когда уже и чай вреден…

Голда. Спасибо, Менахем! Я всегда знала — у тебя доброе сердце. Поешь! (Мужу.) Тевье, там, в печи, горшок с молочным борщом. Угости Менахема.

Сцена из спектакля. Театр Ленком. Менахем — А. Абдулов, Голда — С. Матюшина.

Менахем. Спасибо. Я не за этим приехал… Я по-родственному… Голда, может быть, все-таки поедем в Бердичев?.. В больницу? Там у меня кое-какие связи…

Голда. Не морочь голову! Куда ехать, если уже не можешь ходить. Ешь!

Тевье ставит перед Менахемом горшок, тот жадно начинает хлебать.

А ты, Тевье, сходил бы со Степаном в сарай. Коровы ревут, неужели не слышишь?

Тевье. Это ветер.

Голда. Ветер таким жалобным не бывает. Ветру не холодно.

Степан. Пошли, Тевль! Поговорить им надо…

Голда. Умница, Степан. Я всегда тебя держала за догадливого.

Тевье и Степан уходят.

Менахем. Борщ у вас, Голда, всегда что-то отдельное. Я давно хотел вам предложить: не открыть ли нам на паях в городе еврейскую столовую? Вы станете у плиты, Тевье — у кассы, я беру на себя рекламу. У меня завидный аппетит! Когда я ем, у наблюдающих текут слюнки…

Голда. Не встать мне уже у плиты, Менахем.

Менахем. Голда, это не разговор. Я, конечно, не специалист по инфлюэнце, но эти таблетки…

Голда. Молчи, Менахем! Ешь и молчи! Будем считать, ты меня утешил. Теперь слушай. Пора браться за ум… Бери маму, перебирайся в деревню. Поближе к родне… Займись делом. Трех старших дочерей ты мне не сосватал, но двух младших, Бейлке и Шпринцу, я тебе завещаю. Найди им достойных! Таких, чтоб моя душа на том свете наконец порадовалась…

Менахем. Я, вообще-то, это дело бросил, Голда, но для вас постараюсь. У меня как раз есть на примете пара гимназистов…

Голда. Не надо гимназистов. Смотри в хедере. Ищи деревенских… Тихих, работящих… И еще! Через год-другой подыщи кого-нибудь для Тевье…

Менахем. Голда, я вас умоляю…

Голда. Молчи! Я так хочу! Тевье тоже будет крутить носом, но ты скажи: такова воля Голды! Дети уйдут — кто ему ужин готовить будет? Он же сам как дитя… Найди скромную, молчаливую… Тевье не любит, когда его перебивают. И чтоб молочный борщ готовила… Я тебя не зря угощаю — хочу, чтоб ты вкус запомнил.

Менахем. Не рвите душу, Голда… (Зашмыгал носом.) Вообще, я вам завидую. Ваше поколение как-то умеет умирать. Мы уже не то. Сгораем, как мотыльки на свечке…

Распахнулась дверь. Вбежал взволнованный Мотл.

Мотл. Мама! У Цейтл началось… Мама, что делать?! Она так кричит!..

Голда. Тихо, Мотл, успокойся… При родах всегда кричат, так легче! Менахем, беги за Тевье! Быстро!

Менахем выскакивает из дома.

Все будет хорошо, Мотл. Все будет хорошо. Цейтл — моя дочь, она справится… Ты только согрей воду. И возьми там, в углу, узелок… Пеленки, марля… Я все приготовила! Главное — сам держись. Не падай в обморок! Ей сейчас некогда тобой заниматься…

Вбегают Тевье и Менахем.

Тевье. Голда, что делать? Куда ее везти?

Голда. Куда везти по такой погоде? Пойдешь к ней! Все сделаешь сам.

Тевье. Голда-сердце, я не сумею!

Голда. Сумеешь, Тевье, сумеешь… Это несложно. Сколько раз мы с тобой телят принимали. У людей все так же. Живое одинаково рождается. А я вам буду помогать отсюда. Скажи Цейтл, я помогаю! Пусть вслушивается!.. Ну? Бегите же… И ты, Менахем! Бегите!

Менахем. Мадам Голда, я бы остался. Я в этих делах не специалист!

Голда. Все уходите! Мне одной надо побыть. Ну?!

Мужчины поспешно выходят. Голда что-то бормочет, потом делает усилие, садится на кровати, простирает руки.

Ну, давай, девочка моя, соберись! Это не страшно! Я пять раз такую штуку проделывала, и ничего… Сожмись, сожмись! Стисни зубы! Так Бог повелел — в муках рождаться!.. Вот! Молодец!.. Еще!.. Стоп!.. Теперь отдохни. Переведи дух! Вспомни что-нибудь приятное. Дом наш вспомни. Речку. Помнишь, купались по ночам?.. Вода теплая. И луна дорожку постелила. Входи в нее, входи… Хорошо плыть, верно? Плыви, плыви, дочка… А теперь ныряй! Набери полную грудь воздуха — и ныряй!.. Вот!.. Глубже! Глубже! А теперь — вверх! Сразу! Пошла!! Еще, еще!.. И ты, внученька, давай, выплывай!.. Ты ведь девочка, я чувствую… Давай, Голда! Тебя Голдой назовут! Голда — имя счастливое, золотое имечко… Ну?!. Давайте, девочки!.. Всплываем!.. Еще! Еще!.. Господь милосердный, да помоги же им! Возьми мою душу, передай!.. Ну?!! (Вскрикнула, опустила голову.) Ну вот!.. Спасибо… Все хорошо… Теперь отдыхать. Отдыхать…

Тихо опускает голову на подушку. Появляется Степан, секунду печально смотрит на Голду, потом подходит, задергивает занавеску, молча садится рядом.

Темнеет. Возникает печальная мелодия, и голос кантора начинает петь поминальную молитву…

Картина пятая

Яркий свет. Двор дома Тевье. У забора — высокое дерево. На крыльце появляется Тевье с внучкой на руках.

Тевье. Ну что, Голда, вот и потеплело! Первая весна в твоей жизни. Смотри! (Поднял девочку.) Запоминай!.. Там, наверху, — небо. Там Бог живет. Внизу — земля. Здесь мы живем. Вон то большое дерево называется дуб. Его мой отец посадил, когда я родился. Старенький уже, но ничего, стоит, забор подпирает. А рядом я посажу березку. В твою честь. Вот только снег сойдет, земля растает, и посажу… Будете вместе расти, наперегонки. Ну, чего еще?.. Вон поле. Там летом цветы растут… И когда-нибудь оттуда придет наш Мессия. Мне его не застать, а ты вполне можешь увидеть…

Хлопнула калитка. Во дворе появился Урядник.

Урядник (угрюмо). Здорово, Тевль!

Тевье. Здравствуйте, ваше благородие. (Внучке тихо.) Вот так всегда: ждешь Мессию — приходит Урядник. Запомни.

Урядник. Внучка, что ль, твоя? Ну-ка, дай глянуть… Хороша!.. Снеси ее в дом. Поговорить нам треба…

Тевье. Неужто такой разговор, что и девочка поймет?

Урядник. Выпил я, Тевль. Видишь? Крепко выпил.

Тевье. Это ничего, ваше благородие. Раньше с радости пили.

Урядник. То раньше, Тевль. Теперь другая закусь… Скажи, друже, сколько тебе понадобится дней, чтоб продать дом и барахлишко?

Тевье. Не понял, ваше благородие. Я молочник и домами не торгую. Вы, видать, и вправду крепко выпили.

Урядник. Я выпил, шоб на глупости не отвлекаться. Говори: три дня хватит? Или пять?.. Выселяют вас с деревни…

Тевье. Кто?

Урядник. Не я же. Губерния… (Заорал.) Да убери ты дите! Уронишь!

Тевье. Ничего, ваше благородие. Я мужик крепкий.

Урядник. Ну убери, как человека прошу. Не злодей же я, шоб такие вещи говорить и на дите смотреть.

Тевье (в сторону дома). Цейтл!

Появились Цейтл и Мотл.

Цейтл, возьми девочку… (Передает ребенка.) А ты, Мотл, останься. (Уряднику.) Его, поди, тоже касается?

Урядник. Всех касается…

Цейтл с ребенком поспешно скрывается в доме.

В общем, вот… (Достал из кармана бумагу.) Пришло до нас предписание. Читай!

Тевье. Нет, уж вы сами, ваше благородие. На ней герб.

Урядник. То-то и оно… Орел о двух головах. Тут не поспоришь. (Читает.) «…Дополнение уложения о расселении еврейской части населения, согласно постановлению о правилах проживания…»

Тевье. Погоди, ваше благородие. Не барабань по голове! Объясни по-людски… Чего? Кого?

Урядник. Вас! Выселяют из деревень.

Тевье. Куда?

Урядник. За черту оседлости.

Тевье. А мы где?

Урядник. А мы теперь — с другой стороны… И наша Анатовка, и хутор Махеповка, и Касриловка… Все теперь за чертой!

Во дворе появляются взволнованные Ребе, Лейзер и еще несколько евреев.

Ребе. Здравствуйте, ваше благородие.

Урядник. (недовольно) Погоди, мужики. По домам! Я к каждому зайду.

Лейзер. Да разве усидишь, ваше благородие? Это ж деревня. Дурные вести через забор прыгают… Объясните, в чем дело? Тевье, скажи понятно…

Тевье. Что тебе непонятно, Лейзер? Все так просто. Вот пришел господин урядник сообщить мне, что я, оказывается, жил здесь неправильно. И деды мои, и прадеды… Все здесь неправильно в могилах лежат. Потому что есть черта! Прочеркнул господин урядник по земле сабелькой и сказал: вот тут живи, а тут — не моги!

Урядник. Не дело говоришь, Тевель! Зря народ баламутишь… Губерния так порешила, не я… Да у меня приказ: всех вас — в двадцать четыре часа! А я по-людски хочу… Трое суток даю, шоб успели с хозяйством разделаться…

Лейзер. Как — трое суток? Как можно продать лавку за трое суток?

Один из евреев. А дом? А огород?

Мотл. Никуда мы не пойдем! Надо защищаться!! Око за око! Будем драться!

Все зашумели.

Урядник. Тихо! С кем надумали драться? С армией? Армию голыми руками не возьмешь…

Тевье. Почему, ваше благородие? Мы бедные, да не голые… Найдется в хозяйстве кое-что… (Нагнулся к крыльцу, достал топор.)

Урядник (мрачно). Брось, Тевль! Не дури!

Тевье. Ваше благородие, я вас всегда держал за неглупого человека. Дайте совет!.. Вот дуб растет. Его отец сажал, я растил… Как его с собой взять? Корни не выкопать, да и не приживется он на новом месте… Что остается? Рубить?

Урядник. Не знаю, Тевль. Хошь — руби, хошь — не руби! Мое дело сторона!

Тевье (зло). Э, нет, господин урядник! Вы тут власть! И не ждите сочувствия. Хоть бочку горилки выпей — совесть не зальешь! Поэтому смотрите! Я сейчас срублю этот дуб, чтоб вы всегда потом могли прийти сюда, посидеть на пеньке, отдохнуть от дел праведных!

Решительно шагнул к дереву, вонзил в него топор.

Ребе. Грех, Тевье! Бог накажет за грехи!

Тевье. Меня? Накажет?! Да разве остались у Него наказания, которые еще не выпали на мою голову?! Все отняли: жену, дочерей, дом, а теперь и землю… Зачем жить дереву, если нет у него листьев и ветвей?! Скажите, ребе? Не знаете? И я не знаю! Боюсь, что и Он не знает. И незачем дереву жить!

Решительно ударяет по стволу, ручка топора ломается. Тевье в отчаянии отбрасывает топор, садится на землю.

Урядник (поднял обломок топорища). Топорище-то… гнилое… (Всем.) Эх, мужики, нашли чего жалеть… Да много ль она дала вам, наша деревня? Земли вершок да пустой горшок!.. Да вам куда ни сошли — хуже не будет. Так что прощайте! И зла на сердце не держите! Налегке — оно легче уходить…

Ушел.

Мотл. А вообще, он прав… Зачем три дня? Что нам собирать три дня?

Первый еврей. Вам просто, Мотл. А у реб Лейзера — лавка.

Лейзер. Что это за лавка при таких покупателях? Смех, а не лавка.

Второй еврей. Тоже верно. И что это, прости господи, за деревня — Анатовка? Ее даже на картах не пишут, потому что название длинней, чем территория.

Мотл. Но мы здесь родились.

Второй еврей. И что? Зачем? Я вообще не знаю, для бедного человека лучше рождаться на белый свет или нет? Как думаете, ребе?

Ребе. Лучше не рождаться. Но не каждому так везет…

Первый еврей. Ну вот, ребе сказал мудрое слово. А теперь скажите: куда идти?

Ребе. Когда Бог сказал праотцу нашему Аврааму: «Изыди из страны своей», разве тот спрашивал… куда?

Второй еврей. Значит, на все четыре стороны… Понятно. А вы что скажете, реб Тевье?

Тевье. Ничего не скажу. Все слова сказаны. Прощаться будем молча.

Садится спиной к дереву, надвигает глубоко картуз, прикрывает глаза. Все тоже опускают голову. Тихо зазвучала музыка. Мотл запел песню об Анатовке. Ее негромко подхватывают остальные.

Картина шестая

Двор перед домом Тевье. Степан заколачивает окна досками. Появляется Федор.

Федор. Здравствуйте, дядя Степан.

Степан (неприветливо). Здорово!

Федор. А где хозяин?

Степан. Тута.

Федор (оглядев двор). Где?

Степан. Кто?

Федор. Тевль.

Степан. Тевль на кладбище пошел. С дочками.

Федор. А говорите «тута».

Степан. Ты ж про хозяина спрашивал… (Угрюмо стучит молотком.)

Федор (растерянно). Вы чего? Дом купили?..

Степан не отвечает.

Зачем вам второй дом?

Степан. Пригодится.

Федор. И сколько заплатили?

Степан. Как сговорились, так и платил… Тебе-то чего? Сам прицениваешься?

Федор. Да нет. Я на чужую беду не покупщик.

Степан (с угрозой). Поговори у меня! «Не покупщик». Сперва дом разорят, а потом жалеют… И вообще, парень, шел бы ты отсюда. Не до тебя.

Федор. Мне надо поговорить с Тевлем.

Степан. Не будет он с тобой говорить.

Федор. Вы-то откуда знаете?

Степан. Ни с кем не говорит. Зарок дал… Понимаешь?

Федор. Не понимаю. (Повернулся к калитке.) Хава!

Робко вошла Хава с узелком.

Степан. А с ней и подавно…

Хава. Здравствуйте, дядя Степан.

Степан. Зря пришли, ребятки! Молчит Тевье! Вторые сутки молчит. Обет такой дал. Все равно, говорит, Бог наших слов не слышит. И замолк. Вот такие у нас проводы…

Хава. Все равно. Мы подождем…

Степан. Ваше дело… (Угрюмо стучит молотком.)

Федор. Зачем окна-то заколачиваете, раз купили?

Степан. А я люблю в темноте сидеть… (Бросил молоток.) Ну, шли бы лучше на станцию. К поезду. У поезда оно проще прощаться…

Хава. Мы не прощаться, дядя Степан. Мы хотим с ними ехать.

Степан. Да они сами неизвестно где жить будут.

Федор. Значит, и мы там же… Рядом.

Степан. Ну, с вами не соскучишься… Тогда вот что. Сховайтесь пока в доме… Подготовить старика надо. Сердце-то не железное…

Федор и Хава проходят в дом.

Появляются Тевье, Цейтл и младшие дочери. Тевье молча выкатывает телегу, начинает складывать на нее вещи. Цейтл печально смотрит на дом.

Степан. Вот… Законопатил… Слышь, Тевль? И топить не надо. Может, когда вернетесь, будет тепло…

Тевье угрюмо молчит.

Цейтл. Спасибо, дядя Степан. Вы тут и за могилкой поглядывайте, ладно?

Степан. Ну а как же?.. Что я, Голду брошу, что ль? Пока живой, я с ней… Да и потом… Я так понимаю, Тевль, люди только здесь, на этом свете, по разным кладбищам разбегаются. А ТАМ все вместе будем? Верно, Тевль?

Тевье молчит.

По глупости люди друг друга сторонятся… Голда это понимала.

Тевье молчит.

Цейтл (сестрам). Шпринца, Бейлке, пошли. Помоем пол.

Степан. Да ладно… Что мы, без вас не вымоем?

Цейтл. Нет. Мы сами. Пол надо оставлять чистым… Таков обычай… Верно, папа?

Тевье молчит. Цейтл направляется к дому, Степан останавливает ее, отводит в сторону.

Степан. Там гости у вас, Цейтл. (Шепчет ей на ухо.) …Без меня пусть не выходят… Он и молча проклянет, это еще хуже…

Цейтл и девочки проходят в дом. Степан подходит к Тевье, достает из кармана деньги.

Я остатнюю живность распродал… И курей, и коня… За коня, правда, мало дали. Извозчик нос воротит. Пошел к водовозу, он тоже брыкается… «Рази, — говорит, — это лошадь? У нее и зубов уже нет!» Я говорю: «Дурак… Это ж хорошо… Без зубов кормить проще…» Только этим и уговорил…

Тевье берет деньги, печально смотрит в сторону сарая.

Да он там еще… Я водовозу сказал: завтра заберешь, дай людям попрощаться…

Тевье проходит в сарай. Степан закрывает за ним дверь.

Ну вот… Смирись, Тевль, смирись… Хоть с конем-то поговори! Это Бог простит…

Быстро уходит со двора. Некоторое время двор пуст. Затем появляется Лейзер с чемоданами. Подходит к дому, стучит в дверь. Выходит Цейтл.

Цейтл. Здравствуйте, реб Лейзер.

Лейзер. Добрый день, Цейтл. Хотя какой он добрый? Говорим по привычке… В общем, пришел прощаться.

Цейтл. Я позову отца…

Лейзер. Не надо… Он молчит. Я не люблю молча… Я человек простой. Люблю доброе слово услышать… Я с вами, Цейтл! Вот… В общем, уезжаю в Америку.

Цейтл. Счастливого пути, Лейзер. Желаю удачи.

Лейзер. Есть такой город… Нью-Йорк… Большой. Даже больше Киева. Слышали?

Цейтл. Слышала. Говорят, там хорошо.

Лейзер. Хорошо, Цейтл, где нас нет. А поскольку мы теперь везде — где хорошо?.. Вы-то куда?

Цейтл. В Бердичев. К родне.

Лейзер. Кто там у вас?

Цейтл. Менахем… Мама его…

Лейзер (иронично). Та еще родня… С такой родней хорошо переписываться, и то по большим праздникам… (Полез в карман, достал бумажник.)

Цейтл. Не надо, реб Лейзер.

Лейзер. Цейтл, я человек простой! Не люблю этих цирлих-манирлих. Я не милостыню даю и не в долг. Я корову хочу купить. Бурую. Мы с Тевье сговаривались…

Цейтл. Ее уже продали…

Лейзер. Все равно. Купите другую… Для меня. Мне будет приятно знать в Америке, что здесь пасется моя бурая… Не обижайте, прошу!

Цейтл (берет деньги). Спасибо.

Лейзер. И еще, Цейтл… Возьмите мою фотку. На память!.. Здесь стихи. Хорошие. Не я сочинил, но… хорошие…

Цейтл. Спасибо, реб Лейзер. (Берет фотографию.) Можно я вас поцелую на прощанье?

Лейзер. Если не противно — почему нет?

Цейтл целует Лейзера в щеку. Во дворе появляется Мотл, вкатывает тележку, груженную разной утварью. С удивлением смотрит на Цейтл и Лейзера.

Мотл. Здравствуйте, реб Лейзер.

Лейзер. Здравствуйте, Мотл. Ты не подумай чего дурного.

Мотл. Я и не думаю… Целуйтесь на здоровье.

Лейзер. Нахал! Не обижай стариков… Мы еще ого-го!.. В Америку еду. Знаешь, где это?

Мотл. Далеко.

Лейзер (со вздохом). На другой стороне земли. Лучше бы ехать после смерти. Все-таки на два метра путь короче. Но что поделаешь?.. Гуд бай!

Цейтл. Гуд бай, реб Лейзер.

Лейзер. Эх! Холера на их голову! Кому это нужно, чтоб Лейзер из Анатовки говорил «гуд бай»?..

Уходит. Цейтл печально смотрит ему вслед.

Мотл. Не смотри так долго…

Цейтл. Ты ревнуешь?

Мотл. Если тебе это приятно, то — да. Но вообще нет времени. В четыре — поезд.

Цейтл. А сейчас сколько?

Мотл (снимает с повозки настенные ходики). Три. Знаешь, Цейтл, я их укрепил, они ходят. Даже кукушка выскакивала. Смешно. Иду по деревне, а она кукует.

Цейтл. Положи их, Мотл. Не дразни людей.

Мотл. Нет. Пусть идут… Мы пойдем, и они пусть идут…

Во двор входит Степан, таща за рукав скрипача Йоселе.

Степан. Йоселе, ну будь человеком… Успеешь уехать. Сыграй людям на прощанье… Отца с дочерью надо помирить. Это ж святое дело… (Цейтл.) Зови Хаву.

Цейтл. Что вы придумали, дядя Степан?

Степан. Зови, тебе говорят.

Цейтл исчезает в доме и через секунду появляется вместе с Хавой и Федором. Степан подходит к сараю, прислушивается, затем смотрит в щелку.

Вроде чего-то говорит…

Цейтл. Кто?

Степан. Ну не конь же… (Тихо открывает засов.) Давай, Хава. Входи. Если не сейчас, то уж никогда…

Хава нерешительно заходит в сарай. Все собираются у двери, прислушиваются.

Мотл. Ну что?

Степан. Крика нет, уже хорошо… Играй, Йоселе… Играй, родной. Играй так, чтоб душу порвать…

Йоселе начинает выводить мелодию.

Вот! Еще!.. Запузыривай, милый… А теперь ты входи, Федя. Входи! Не боись!

Федор заходит в сарай.

А теперь остальные… Семьей собирайтесь, семьей…

Мотл и Цейтл проходят в сарай. Скрипач играет.

…Ну вот… Обнялись… Ревут! Все по-человечески… (Утирает слезы.) Что я, не знаю, как с евреями поступать? Эх… (Не выдержав, сам уходит в сарай.)

Скрипач продолжает увлеченно играть. Слышен звук подъехавшей телеги. Во дворе появляется Менахем с чемоданом, за ним тяжело передвигается Мама.

Менахем. О, мама! Смотрите! Нас встречают с музыкой! Что я вам говорил?

Мама. Разве сегодня праздник?

Менахем. Это деревня, мама… Здесь всегда праздник. Чувствуете воздух? Сплошной кислород… Вдыхайте, мама, вдыхайте.

Мама. Меня в поезде так трясет…

Менахем. Мама, мы не в поезде… Мы приехали. Сориентируйтесь, мама…

Из сарая выходит Степан, изумленно смотрит на Менахема и Маму.

Здравствуй, Степан!

Степан издает какой-то неопределенный звук.

Вот, приехали погостить… Город, знаешь, он выматывает… Хочется до природы… И врачи рекомендуют. Особенно маме…

Степан вновь издает неопределенный звук, исчезает в сарае.

Мама. Кто это?

Менахем. Степан.

Мама. Редкое имя.

Менахем. Здесь не редкое. Это деревня. Сориентируетесь, мама…

Из сарая гурьбой вываливаются Тевье, Степан, Мотл, Цейтл, Федор, Хава. Все тупо смотрят на Менахема и Маму. Скрипач испуганно замолкает.

Менахем. Здравствуйте, реб Тевье! Как говорится: а вот и мы!

Пауза.

Реб Тевье, у меня такое ощущение, что вы нам не до конца рады. Вы получили мою телеграмму?

Мотл. Получили…

Менахем. Ну?

Мотл. Что значит «ну»? Вот она, ваша телеграмма. (Достает из кармана бумажку.) «ПРИЕЗЖАЙТЕ ПОЖИТЬ МЕНАХЕМ С МАМОЙ».

Менахем. Не «приезжай-те», Мотл, а «приезжа-ем»!

Мотл. Здесь… «те».

Менахем. Я не знаю, что здесь, я знаю, что писал… И потом, я получил же от вас ответ. (Достает телеграмму.) «Спасибо! Век не забудем! Семья Тевье». Вы это посылали?

Мотл. Ну…

Менахем. Что «ну»?

Мотл. Менахем, вы нормальный или нет? За что написано «спасибо»?

Менахем. Как за что? Я думал, за то, что приезжаем…

Пауза.

Тевье (не выдержав, поднял руки к небу). Господи милосердный, и Ты хочешь, чтоб я молчал?

Смеется. За ним начинают смеяться остальные. Начинается какой-то нервный смех, перемежаемый всхлипываниями.

Степан. Ну, народ… С вами не соскучишься…

Мама (она одна плохо понимает происходящее). Меня в поезде так трясет…

Это вызывает очередной взрыв смеха.

Почему смех? Тевье, почему смех?

Тевье (утирая глаза). А что нам еще остается в этой жизни, Берта? Что еще? Играй, Йоселе…

Все смеются и плачут. Скрипач начинает играть. Медленно опускается

Занавес

«…Чума на оба ваши дома!»

Трагикомедия в двух частях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Бартоломео делла Скала — герцог Веронский.

Дом Монтекки:

Синьор Монтекки

Бенволио — племянник, друг покойного Ромео

Антонио — дальний родственник из Неаполя

Бальтазар — слуга Ромео

Дом Капулетти:

Синьор Капулетти

Синьора Капулетти

Валентин — брат покойного Тибальда

Розалина — племянница

Самсон — слуга Джорджи — негоциант

Брат Лоренцо — францисканский монах, он же — Хор в прологе.

Горожане Вероны, музыканты, родственники и слуги обоих домов, солдаты.

Место действия — Верона, XIV век.

«…Возлюбленные были похоронены в одной и той же могиле. По этой причине Монтекки и Капулетти примирились, хотя мир этот длился недолго…»

«Ромео и Джульетта» Маттео Банделло (1480–1561)

ПРОЛОГ

Музыкальная увертюра.

Несколько молодых пар увлеченно фехтуют, затем, поразив друг друга, падают замертво.

Появляется Хор. Печально оглядывает лежащие тела.

Хор.

Нет зрелища азартнее на свете, Чем зрелище борьбы Монтекки с Капулетти! Звенят клинки! Кровь льется! Горы трупов! И ненависть кипит! И смерть справляет праздник! И кажется, никто уже не в силах. Утешить боль и мертвых воскресить… Один — театр! Один он может все…

Театральный жест. «Убитые» оживают и с поклонами удаляются.

Почтеннейшая публика! Для вас Мы вспомнили старинную легенду, Воспетую Банделло и Шекспиром, (А, может быть, и кем-нибудь еще, Но менее известным и забытым…) Давно замечено: у истинных легенд Нет окончаний, есть лишь продолженья: Сюжет, наполненный чужим воображеньем, Становится правдив, как документ!..

(Достает старую рукописную книгу)

И нам попался этот манускрипт, Где та история изложена подробно, Поскольку и записана она Со слов монаха, очевидца тех событий По имени Лоренцо… францисканца… Здесь на гравюре он изображен…

(показывает)

Наверно, вам не видно?… Попытаюсь Сейчас его поближе показать…

(Быстро накидывает плащ с капюшоном).

Вот он таков примерно… Францисканец! Тот самый, что влюбленных повенчал Тайком… И погубил их ненароком… А, впрочем, «Бог нам всем судья!» (Так пишет он) — «Хотел я лишь добра им» (Так пишет он), и дальше излагает Событий… судеб… фактов целый ряд Доселе совершенно не известных, Но, как нам показалось, — интересных!.. Итак, начнем! Но мы начнем с конца… Со слов, что все мы с детства заучили, Которые сам Герцог на могиле Сказал вослед двум любящим сердцам: «Нет повести печальнее на свете, Чем повесть о Ромео и Джульетте»… —

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Картина первая

Звучит печальная музыка.

На сцену выплывают два гроба. За ними в траурной процессии появляются представители домов Монтекки и Капулетти.

Монах Лоренцо негромко читает молитву по-латыни. Вместе со своей свитой входит Герцог.

Герцог.

«Нет повести печальнее на свете, Чем повесть о…»

(Неожиданно сбился, утирает слезы, пытается продолжить с пафосом)

«Нам грустный мир приносит дня светило — Лик прячет с горя в облаках густых!..»

(Вновь сбился)

Слова… Слова… Я так устал от слов… Их небо и земля не в силах слушать, А люди неспособны понимать!.. К ушам живых пробиться невозможно, — Лишь с мертвыми достойно говорить!

(Обращаясь к гробам)

Прости вас Бог, о юные созданья!.. А вы простите нас, тех, кто взрослей, И, значит, быть должны мудрее и терпимей, Но предпочтивших глупость и раздор! Отцов простите ваших, матерей, Состарившихся братьев и сестричек… Они живут! И страсти их кипят! Но в тот костер, что согревает страсти, Они послали почему-то вас… И герцога Вероны, что поставлен Над всеми, чтоб порядок и закон Царил здесь, я молю простить! Поскольку Порядка нет… закон не соблюдают… Но герцог ваш не умер от стыда!..

(Неожиданно резко меняет тон, обращаясь к траурной процессии.)

А теперь несколько слов вам, достопочтенные семьи Монтекки и Капулетти! Мертвые не отвечают, живые не слушают. Вы — посредине! Еще не умерли, уже — не живете! Ибо существование, отравленное ненавистью, не есть жизнь! Я должен бы выслать вас всех из Вероны, но не могу взять на себя грех перед другими городами Италии! В последний раз, над телами двух безвинных детей буду просить… (Опускается на колени). Мой возраст старше. Мой род — именитей! Но я смиренно молю вас: забудьте прошлые обиды и в знак мира и согласия пожмите друг другу руки! Синьор Капулетти… Синьор Монтекки!

Капулетти. Ваше высочество, я, собственно, никогда и не отказывался… Моя жена — синьора Капулетти, тоже!.. И если синьор и синьора Монтекки согласны, мы бы могли показать пример другим парам… Герцог. Вы, Монтекки?

Монтекки (мрачно). Ваше высочество… К сожалению, моя супруга, синьора Монтекки, не выдержав случившегося, вчера ночью скончалась… Так что парная симметрия, о которой так размечтался достопочтенный синьор Капулетти, вряд ли возможна…

Синьора Капулетти. Примите наши соболезнования, синьор Монтекки! Но должна отметить, что даже такую печальную новость вы умудрились сообщить со свойственной вам желчной иронией!

Монтекки. Моя ирония, достопочтенная синьора Капулетти, отступает перед вашей чудовищной способностью обижаться!

Капулетти. Я бы просил вас, синьор, разговаривать с моей женой учтивей! Какой пример вы подаете молодым?

Монтекки. Меня всегда поражала ваша страсть искать примеры, достопочтенный Капулетти! У вас в роду случайно не было портных?

Капулетти. Да как вы смеете?! Герцог (устало). Синьор Монтекки, я же просил… Монтекки. Уверяю вас, ваше высочество, я никого и не хотел обидеть… Что ж здесь дурного, если в роду и были портные? Иисус Христос из рода плотников — и не стеснялся! А что касается молодых Монтекки, то, я думаю, у них свои головы на плечах! Они сами выберут примеры для подражания. (Бенволио). Не правда ли, племянник?

Бенволио. Разумеется, дядя… И если его высочество Герцог прикажет, я пожму руку любому из Капулетти!.. Монтекки (одобрительно). Вот видите… Бенволио. Тем более, что после гибели благородного Тибальда там драться уже, в общем-то, и не с кем! Монтекки. Логично.

Валентин (выбежал вперед). Это — оскорбление, синьор! Я — брат покойного Тибальда, и готов немедленно принять ваш вызов!

Бенволио (снисходительно). Лучше протяни руку, мальчик, а то придется протянуть ножки!

Валентин. Защищайтесь! (Выхватил шпагу, бросился к Бенволио).

Герцог (решительно встал). Молчать!.. Всем замолчать! Какой позор! Над мертвыми размахивать клинками! И эти люди говорят о благородстве, о чести и достоинстве домов?!. Стыдились бы хоть горожан и слуг! Простые неиспорченные люди, уверен я, умней своих господ. (Обращаясь к Бальтазару). Ты, Бальтазар, ты был слугой Ромео… И в память о хозяине своем пойди, дружок, и сделай первый шаг… Бальтазар. Куда, ваше высочество? Герцог. К противнику. Вот хоть к слуге Джульетты… Бальтазар. К Самсону что ль?… Да, Господи! Кто ж против?! Самсон, ты не возражаешь, если я к тебе шаг сделаю?! Самсон (равнодушно). Шагай, милый! Чем скорее подойдешь, тем скорее по шее и получишь!

Слуги захихикали.

Бальтазар. Грубый ты, Самсон!

Самсон. Почему? Господа прикажут, так я с тобой, Бальтазар, и целоваться буду!

Бальтазар. Вот и молодец! Тогда я первым шаг делаю, а ты первым начнешь целовать, ладно?

Самсон. Почему это я должен первым целовать?

Бальтазар. А ты, Самсон, ростом ниже! Губами сразу мне в нужное место и попадешь!..

Слуги и горожане захохотали.

Герцог (солдатам, указав на Бальтазара и Самсона). Арестовать! И заковать в железо!

Солдаты набросились на слуг, скрутили им руки.

И посадить в тюрьму! Да в одиночку! Да! В одиночку посадить двоих! И там держать их до тех пор, пока они не научатся шутить, как подобает!

Солдаты грубо уводят упирающихся слуг.

Все! Досточтимые Монтекки — Капулетти! Я понял: голос разума для вас — Лишь ветра шум… жужжанье комара… Вы признаете силу и приказы! Ну, что ж, пока я герцог здесь, в Вероне, Я силою заставлю вас любить Друг друга! Я ВАС СДЕЛАЮ РОДНЕЙ! Вам мысль моя ясна?

Монтекки. Пока не очень…

Герцог (с усмешкой).

Ну, как же это? Видите, мой друг, Какой вы тугодум в вопросах мира? Итак, достопочтенные синьоры, Через неделю в городе Верона В старинном нашем герцогском дворце Я НАЗНАЧАЮ СВАДЬБУ ДВУХ СЕМЕЙ! Монтекки пусть подыщут жениха! Пусть Капулетти подберут невесту! И за огромным свадебным столом Я две семьи соединю в одну, Навечно прекратив вражду и распри!.. А если, господа, и в этот раз… Дерзнете вы уйти от примиренья, Вас ждет другой «дворец», где ваши слуги Уже сидят и отгоняют крыс! На этом все! Аминь! И всем молчать!! Лишь вас, достопочтенный брат Лоренцо, Прошу молитвою оплакать молодых И перед Богом попросить прощенья За недостойных нас…

Лоренцо читает молитву. Траурная музыка.

Картина вторая

Дом Монтекки.

Синьор Монтекки, Бенволио, несколько родственников и родственниц, дети.

Монтекки. …Итак, Монтекки, я собрал семью, чтоб обсудить, как водится меж нами, проблемы дома, Герцога приказ и все, что может обесчестить нас!

Любое мнение мне ценно, любая мысль — на пользу, если это мысль, а не побочное выделение организма. Ничего не навязываю, подчиняюсь общему решению. Начнем с молодых! (Подходит к ребенку). Что будем делать, мальчик: жениться или нет?

Мальчик. Нет!

Монтекки. Логично. Хотя ты бы мог и согласиться, тебе это мало чем грозило. (Подростку.) Ты, Джузеппе?

Подросток. Предпочитаю смерть бесчестью!

Монтекки (всем). Я специально начал с самых юных, чтобы все глупости были высказаны сразу. В дальнейшем просил, бы к ним не возвращаться. Смерть — наш проигрыш, семья Капулетти и так уже многочисленней нас. Тюрьма — тоже проигрыш. Где выход, Бенволио?

Бенволио. Пока не знаю, но попробую рассуждать вслух: не подчиниться приказу Герцога — значит нарушить дворянскую присягу. Жениться на Капулетти — покрыть себя позором. Безвыходная ситуация? Но вы, синьор, всегда нас учили, что безвыходных ситуаций не бывает…

Монтекки. Логично. Что предлагаешь?

Бенволио. Не терять время и выслушать вас, синьор. Вы наверняка уже придумали!

Монтекки. Молодец, Бенволио! Ты нашел правильное решение, но в следующий раз старайся льстить более тонко… (Ко всем). Итак… Ослушавшись Герцога, мы попадаем в опалу и тем самым даем фору Капулетти. Это не в интересах Монтекки! Монтекки не уклоняются от судьбы. Если бой неизбежен — повали больше врагов! Если свадьба необходима — положи на лопатки всю семью противника!! (Шум). Не возбуждайтесь, я выражаюсь фигурально… Монтекки красивы, но и среди них есть уроды, Монтекки — благородны, но, если поискать, найдутся мошенники и негодяи… Короче, надо всем пошевелить мозгами и вспомнить родственников в разных городах. Уверяю, отыщется кто-нибудь, кого не жалко…

Пауза.

1-й родственник. Может быть, дедушка Винченцо из Мантуи?

Монтекки. Хорошая мысль. Но уж чересчур стар… Не дойдет до свадебного ложа.

2-й родственник. А если взять карлика Филиппо, того, что живет в Милане?

Монтекки. Карлик — Монтекки? Такого не может быть…

2-й родственник. Я сам видел его афишу в цирке… «Под куполом — карлик Монтекки».

Монтекки (строго). Не может быть! Это псевдоним! Происки врагов! Запомните все: в роду Монтекки не было ни карликов, ни мавров, никаких других отклонений!.. А этого Филиппо предупредите, что если он немедленно не сменит фамилию, то вскоре свалится из-под купола и разобьется!..

Бенволио. А что если позвать Антонио из Неаполя?

Монтекки. Не помню такого…

2-й родственник. Зато я помню… Он взял у меня когда-то в долг сто дукатов, до сих пор не прислал…

Бенволио. Но он сейчас здесь… в Вероне.

2-й родственник. Видел… Не отдает!

Монтекки. Это характеризует его с нужной нам стороны. А каков он внешне?

2-й родственник. Похож на черта… Я знаю его с детства. У нас в Неаполе было два Антонио: «Хромой Антонио» и «Косой Антонио»…

Монтекки (нетерпеливо). Этот — какой?

2-й родственник. Этот, по-моему, «Косой Антонио»… Но потом он, правда, тоже повредил ногу…

Монтекки. Его шансы повышаются. Он женат?

Бенволио. Вдовец.

2-й родственник. Говорят, его жена отравилась…

1-й родственник. Но где-то есть сын. Говорят, симпатичный мальчик.

Монтекки. Значит, сын не подходит. А папаша — вполне достойный кандидат. (Бенволио). Так ты говоришь, он сейчас в Вероне?

Бенволио. Да. Приехал по торговым делам, но проигрался в пух и прах в кости!

Монтекки. Ах, он еще и игрок?! Тогда этот человек, может быть, действительно способен осчастливить Капулетти? Найди его, Бенволио, и пригласи ко мне…

Бенволио. Я уже это сделал, дядя. Он ждет в прихожей…

Монтекки (внимательно посмотрев на Бенволио). Ты удивительно разумный юноша, Бенволио! После моей смерти ты будешь достоин возглавить семью… Но, предупреждаю, умру я не скоро!!. А теперь ступай и пригласи Антонио. (Всем). И вы все ступайте! Разговор, судя по всему, будет нелегким…

Все уходят. Монтекки подходит к портрету Ромео, обрамленного черными лентами.

Мой бедный сын, мой доблестный Ромео! Как больно, что покинул ты семью! Ты лучше всех был, благородней всех… Не скоро мы найдем тебе замену! Вот мать, счастливица, ушла вслед за тобой, а мне остались лишь заботы да тревоги… Замолви перед Господом словцо за старого отца, за всех Монтекки. (Тихо молится).

Бенволио вводит Антонио. У того вид довольно потрепанный, на щеках щетина, в глазах нездоровый блеск жажды похмелья.

Антонио (громко). Добрый день, синьор Монтекки!

Монтекки не отвечает.

Бенволио (шепотом Антонио). При чем тут «добрый день»? В доме траур.

Антонио (спохватившись). Ах, да… (Решительно идет к Монтекки, бухается на колени). Примите соболезнования, дядя! И ваши глубочайшие страдания по поводу безвременной кончины позвольте хоть частично разделить! (Плачет, пытается поцеловать руку Монтекки, тот брезгливо отстраняется).

Монтекки. Не позволю, дружочек! Те, кто хотели разделить горе, были на похоронах, а тебя я там что-то не заметил.

Антонио. Я скорбел в одиночестве. Только так я могу дать волю чувствам. И потом, у меня нет приличного черного костюма, дядя.

Монтекки (разглядывая его). А почему ж у тебя нет приличного костюма, дружочек?

Антонио. Ограбили. Дорогой ограбили разбойники, дядя. Раздели до нитки…

Монтекки. И при этом, я вижу, еще и напоили вином?

Антонио (не замечает иронии). «Граппой». Глумились, и заставили выпить огромную бутыль виноградной водки!.. Два дня не могу придти в себя от мучений… Смертельная жажда… В груди — горит. А вообще я не пью, дядя.

Монтекки. Не называй меня дядей, дружочек, пока я не разберусь, кто ты? Ты — кто?

Антонио. Я — Антонио Неапольский из семьи Монтекки… По двум линиям. По отцовской — я из южных Монтекки, которые пришли с Сицилии, а по материнской — совсем близкая родня. Роднее не бывает… Троюродные сестры — мать моя и супруга ваша, светлая им память обеим… Очень они любили друг дружку в детстве…

Монтекки (задумчиво). И обе сейчас не могут это подтвердить… Ладно. Будем считать, что поверил. (Протянул руку). Здравствуй, племянник!

Антонио. Здравствуйте, дядя! (Целует руку).

Монтекки. И чем же вызван твой приезд в Верону, племянник?

Антонио. Соскучился! То есть, я здесь впервые, но много наслышан и даже часто видел город во сне… Река Адидже, что величаво несет свои прозрачные воды… Кружевные мосты… Знаменитый костел… Я очень тосковал по Вероне. Кроме того, я знал, что здесь много нас, Монтекки, а мы, как никто, славимся гостеприимством…

Монтекки. Короче, тебе нужны деньги?

Антонио (с обезоруживающей прямотой). Да.

Монтекки. Денег я тебе не дам.

Антонио. Я это сразу понял, дядя.

Монтекки. Но я могу помочь тебе исправить твою беспутную жизнь. Ты хочешь жениться?

Антонио. Нет.

Монтекки. Почему?

Антонио. Я был женат, дядя. Но, видно, я не создан для семейного счастья — обе жены мои умерли… Цыганка мне нагадала, что в третьей семейной жизни умру я.

Монтекки. В твоем положении быть суеверным — слишком большая роскошь. За невестой дадут хорошее приданое.

Антонио. Сколько?

Монтекки. Думаю… тысяч пятьдесят!

Пауза.

Антонио. С Капулетти, я думаю, можно содрать и побольше…

Пауза.

Монтекки. Ты подслушивал, негодяй?

Антонио. Я бы мог сказать: «О, нет!», но я слишком ценю ваше время, дорогой дядя… Вы разговаривали довольно громко, а затыкать уши не в моих правилах… Итак, вы решили насолить Капулетти! Что ж, я готов послужить интересам семьи! Но пятидесяти тысяч мало, когда рискуешь жизнью…

Монтекки. Возможно, они дадут шестьдесят…

Антонио. Что они дадут, я выясню у них. Что дадите вы?

Монтекки. Ах ты, сукин сын!..

Антонио. Если враги дают шестьдесят, то свои, я думаю, должны дать не меньше. Стыдно нам быть хуже Капулетти!

Монтекки. Скотина!

Антонио. И не ругайте меня, пожалуйста, дядя, — тем самым вы повышаете цену!

Монтекки (Бенволио). Где ты нашел это чудовище?

Бенволио. Он нам подходит?

Монтекки. Безусловно. Он лучше, вернее — хуже, чем можно было ожидать. И сколько бы это ни стоило, дело чести семьи Монтекки избавиться от этого субъекта! Благословляю тебя, племянник! (Целует Антонио). Какие комиссионные взял с тебя Бенволио?

Антонио. Спросите лучше у него, дорогой дядя…

Монтекки (Бенволио и Антонио). Оба — вон! Чтоб я вас не видел в такой день!

Бенволио и Антонио уходят. Монтекки вновь подходит к портрету Ромео.

Мой честный мальчик, как ты мог уйти?… Живое сердце может ли снести И боль, и ужас, и тоску попеременно, Когда увидишь, кто пришел на смену?…

Молится.

Картина третья

Келья монастыря Лоренцо и перед ним Розалина, женщина лет двадцати.

Розалина. (заканчивая исповедь).

… Ну, вот, святой отец, и весь рассказ Про прошлые грехи, ошибки и невзгоды… В чем виновата я, а в Чем природа, Не мне судить… И умоляю вас Скорее в монастырь помочь найти дорогу, Чтобы остатки дней Я посвятила Богу!..

Лоренцо.

Да, дочь моя, печален твой рассказ… И выбор твой, как верный францисканец, Обязан я одобрить… Но позволь Как человеку, что тебе в отцы Годится по годам, ане по званью, Спасти от необдуманных шагов, Предостеречь поспешное решенье! Ты говоришь мне, что «остатки дней» Готова провести в суровых стенах Монастыря. Но знаешь ли ты, дочь, Что дней здесь мало? Здесь — сплошная ночь, Заполненная нудною молитвой, Слова которой иногда, как бритва, У горла встанут! И соблазн греха Не исчезает с пеньем петуха… Тут нет еды, есть лишь подобье пищи, А келья узкая — не лучшее жилище Для тех, кто любит танцы, и гостей… И вкусный завтрак, поданный в постель… Поверь! Когда уходишь от беды, Отчаянье — не лучший поводырь! Поэтому прошу тебя, подумай, Сто раз отмерь…

Розалина (резко перебивая). Все отмерено, святой отец! Пора резать! (Достает ножницы, срывает платок с головы, распускает волосы.) Прошу!

Лоренцо (строго). Я — не цирюльник, Розалина! Есть монастырские правила. Пострижение возможно только после принятия обетов послушания, аскезы и безбрачия… Ты должна сменить мирское имя…

Розалина. Я согласна!.. Меняйте! Можно, я стану Марией или Иоанной?!

Лоренцо (удивленно). Так спешишь, как будто за тобой гонятся…

Звук подъехавшей кареты.

Розалина. А разве нет?… (Бросилась к окну). Это — они! Я прошу вас, святой отец, не отдавайте меня им.

Лоренцо. Напрасно беспокоишься. Я знаю семью Капулетти много лет. Они чтут духовенство. И здесь, в этих стенах, ты находишься под защитой самого Франциска Асизского! Под защитой Бога, наконец!

Розалина (в отчаянии). Что ж они раньше меня не защитили?! (Плача, принимает позу обороны, сжав ножницы, точно кинжал.)

Входят синьор и синьора Капулетти в сопровождении нескольких молодых сородичей.

Синьор Капулетти. Так я и думал: она здесь… (Делает жест молодым, те направляются к Розалине.)

Розалина. Не подходите! (Размахивает ножницами.) Убью вас, убью себя! Именем Святого Франциска… всех убью!

Лоренцо. Это — грех, дочь моя… Нельзя с этим именем убивать. (Вошедшим). Достопочтенные Капулетти! Думаю, вам излишне напоминать, что всякий, кто здесь находится, пользуется покровительством монашеского ордена…

Синьора Капулетти. Святой отец! Ваш орден уже попытался покровительствовать моей дочери Джульетте! По этой причине нами пролито достаточно слез. Думаю, вам пора отмаливать тот грех, а не совершать новый… Розалина, немедленно возвращайся домой!

Розалина. Я — не Розалина. Я теперь — Мария… Скажите им, брат Лоренцо! (В отчаянье отрезает себе несколько прядей). Я — Мария!

Синьора Капулетти. Прекрати, дурочка. Не уродуй себя! Твоя внешность тебе еще пригодится… (Лоренцо). Вот она — человеческая неблагодарность, святой отец… Берешь бедную родственницу… Сиротку… Кормишь, растишь, одеваешь…

Розалина. И раздеваешь… для особо важных гостей! Что ж вы об этом не вспомнили, синьора?

Синьора Капулетти. Какая гадость!.. Представляю, что она вам наговорила на исповеди, святой отец… Сколько лжи!

Лоренцо. Исповедь не для исповедника, синьора. Все слова произносят Богу, и только ОН отделяет зерна от плевел.

Синьора Капулетти. Но вы-то все слышите, и могли — бы хоть чуть-чуть делать поправки… Впрочем, думаю, и на святой исповеди эта выдумщица не все вам сказала… Не так ли, Розалина? (Розалина молчит). Конечно, не все… Видите, святой отец, исповедник для нас прежде всего мужчина, а женщина женщину способна понять и без слов… Поэтому, если бы вы оставили меня с моей племянницей наедине, мы бы быстро уладили эту неприятную ситуацию… (Лоренцо испытующе смотрит на Розалину.) Господи, не в язычество же я ее обращаю! Поговорим по-родственному, а потом пусть хоть наголо стрижется… Верно, Мария?

Розалина молча кивает головой. Мужчины Капулетти и Лоренцо уходят.

… Итак, девочка, насколько я понимаю, ты у нас — пирожок с начинкой?… (Розалина молчит). И кто повар?

Розалина. Это вам лучше знать, синьора…

Синьора Капулетти. Неужели Джорджи? Или тот гость из Милана?… Впрочем, какая разница? Капелька мужчины в море женских слез. Разве отыщешь? Однако, что ж мы намерены делать?

Розалина. К лекарю больше не пойду… И снадобий ваших, синьора, глотать не стану!.. Не надейтесь!

Синьора Капулетти. А кто тебя принуждает, глупенькая? Всему свое время. Как говорил мой дедушка-ювелир: время разбрасывать камни, время — вставлять их в оправу… Нас, Капулетти, и так слишком мало, чтоб мы убивали себя в зародыше! Однако, монастырь — не самое лучшее место акушерских манипуляций. Здесь холодно и сыро. Капулетти должны рождаться дома, на белых простынях, под счастливые стоны родни… Короче, я подумала, что тебя неплохо бы выдать замуж…

Розалина. Вы это сто раз уже обещали, синьора.

Синьора Капулетти. И, как видишь, от своих слов не отказываюсь… На этот раз все будет удачно. Надеюсь, ты слышала приказ Герцога? Так вот, первый шаг сделан: Монтекки нашли жениха…

Розалина. Ну, конечно! Я так и знала… Меня — этим вонючим козлам! Да еще с готовым ребеночком… Здорово придумано, синьора! Их — на посмешище, меня — с глаз долой! А вы подумали, что со мной сделает муженек, когда узнает, как его надули?!

Синьора Капулетти (строго). Не ори! Он все знает.

Розалина (растерянно). И что?…

Синьора Капулетти. Хочет с тобой познакомиться…

Розалина. Убогий совсем?

Синьора Капулетти. Я бы этого не сказала. Скорей наоборот. Очевидно, просто — благородный… Не таращь глаза, и среди Монтекки такие встречаются. Кроме того, девочка, мы даем за тобой неплохое приданое…

Розалина (растерянно). Чего это вы так подобрели?

Синьора Капулетти. Надоело тратиться на похороны и поминки. Хотим попробовать вложить капитал в молодую семью!

Розалина. Сомнения меня берут, синьора! Сомнения…

Синьора Капулетти. А вот на это времени нет! Жених за дверями, а ты бегаешь, как драная кошка… Смотри, на кого ты стала похожа с этой стрижкой. «Дева Мария!» Садись, я хоть приведу тебя в порядок! (Решительно усаживает Розалину, начинает ровнять ей волосы, пудрить нос.)

Розалина (нервно размышляя). Он симпатичный?

Синьора Капулетти. На мой вкус, вполне!

Розалина. Стройный?

Синьора Капулетти. Как кипарис. Но слегка хромает…

Розалина. Был ранен в бою?

Синьора Капулетти. Вероятно…

Розалина. На какой войне?…

Синьора Капулетти (не выдержав). Ты мне надоела с идиотскими вопросами! Лучше посмотри на себя! (Сует ей под нос зеркало.) На какую войну эта рожа может рассчитывать?! Только на «столетнюю»!!!

Розалина (взбешенно). Эта рожа, обожаемая синьора, нравилась довольно многим! Эту рожу вы приглашали на все балы и вечеринки! Так что Розалина — не уродина, и не залежалый протухший товар, которым торгуют ваши приказчики с африканцами…

Синьора Капулетти (оглядываясь). Тихо… Тихо…

Розалина. Предупреждаю: выйду за Монтекки, только если он мне понравится! В противном случае — стригусь в монахини!

Синьора Капулетти (надвигаясь с ножницами в руке). Я тебя сама постригу, мерзавка! Коротко! До плеч!..

С шумом открывается дверь Решительно входит Антонио. На нем темный нарядный камзол, шляпа, в руках — букет цветов.

Антонио. Добрый день, синьоры! Я решил войти на этой реплике. А то потом, боюсь, будет уже поздно… В этих монастырях чудовищная акустика: стоишь далеко, но все слышно… (Розалине). Разрешите представиться, синьорита: Антонио из Неаполя. Коммерсант. А что касается правой ноги, то часть ее, незначительную, потерял не на войне, как решила досточтимая синьора Капулетти, а в мирный период, во время кораблекрушения в Эгейском море, где ее защемило между двумя суднами, шедшими в разных направлениях… Прошу! (Вручает цветы Розалине).

Пауза.

Синьора Капулетти (Розалине). Что ж ты молчишь? Скажи что-нибудь синьору.

Розалина. Подслушивали, значит?

Антонио. Вам, синьорита, врать не хочу. Да!

Розалина. И не стыдно?

Антонио. Вам опять же скажу честно: нет! Я вообще лишен этого предрассудка. Не стыдно, синьорита, все, что от природы… А разве природа не требует знать все, что касается твоей судьбы?

Синьора Капулетти. Я пойду, пожалуй… Думаю, вы сговоритесь? Антонио. Надеюсь, синьора. Только ножницы, прошу, заберите… Наша беседа вряд ли приобретет такую остроту, чтоб они понадобились…

Синьора Капулетти выходит. Пауза, во время которой Розалина и Антонио разглядывают друг друга

Розалина (со вздохом). Не нравитесь вы мне!

Антонио. Благодарю за откровенность, синьорита. Замечу, что вы у меня тоже восторгов не вызываете. Хотя, честно говоря, от Капулетти я ожидал худшего… У вас все же фигурка ничего и взгляд довольно осмысленный… Впрочем, попробуем вопрос «нравится — не нравится» перевести в иную плоскость. Скажите честно, вам нравится семья Монтекки, которую я имею честь представлять?

Розалина. Нет.

Антонио. Мне тоже. А семья Капулетти? Только честно…

Розалина. Ненавижу…

Антонио. Я так и думал… Таким образом, у нас есть исходная точка для совместных действий. Нелюбовь к ближнему — это то, что объединяет сердца. Наша малопочтенная родня придумала загнать нас с вами в ловушку, мы ответим ей тем же! Как опытный игрок в карты могу дать совет: если поняли, что оба ваших партнера блефуют, смело берите прикуп, там — два туза!.. Короче, предлагаю не сердить Герцога, не спорить с родными, вступить в брак, сыграть веселую свадьбу на радость всему городу, затем быстро поделить приданое и уехать в свадебное путешествие!.. Желательно в Новую Индию.

Розалина. Где это?

Антонио. Такая огромная земля за океаном. Она вообще еще и не открыта, но наши неаполитанцы уже вовсю торгуют… Красивейший континент, синьора! Незаменим для новобрачных! Есть две половинки: Южная и Северная. Каждый из супругов выбирает свою, и лишний раз встретиться практически невозможно…

Пауза.

Розалина (нерешительно). А вы… вообще-то… вы знаете про меня?

Антонио. Что именно?

Розалина. Ну… про мое… положение?

Антонио. Ах… в этом смысле? (Показал на живот). Это ваше личное дело, синьорита… Извините, «синьора». У меня, кстати, тоже есть сын в Неаполе. И парочка близких приятельниц в разных городах, с которыми я и не собираюсь рвать связи. Вообще, сразу договоримся: интимная жизнь — это как раз то, что мы, став супругами, будем проводить совершенно независимо!

Розалина (растерянно). Как это?… Ну, в Индии — ладно. А здесь что люди скажут?

Антонио. Не понял… Какие люди?

Розалина. Родня… Вообще, город… Нехорошо!

Антонио. Мы же уедем.

Розалина. Сразу не уедешь. Пока свадьба, пока соберешься… Живот не спрячешь! Люди начнут месяцы считать… Смеяться станут.

Антонио. Надо мной, что ль?

Розалина. Какая разница? После свадьбы жена и муж — одно целое. Если муж — рогоносец, жена — блудница! Хоть на улицу не выходи…

Антонио. Господи, ну придумаем что-нибудь!

Розалина. Что?

Антонио. О, Розалина, как вы туго соображаете!. Если выйдете за меня замуж, придется шевелить мозгами побыстрей… «Что люди скажут?» Скажут то, что мы скажем. А мы скажем то, что они любят слушать: романтическую новеллу. О том, как я… случайно встретил вас… потерял голову… обольстил… А потом искал по всей Италии…

Розалина. Когда это было?

Антонио. Ну, это зависит от… сроков. Сколько, извините, сейчас… нашему мальчику?

Розалина. Месяца три с половиной.

Антонио (задумавшись). Сейчас — апрель… Стало быть, все произошло… март, февраль… Прекрасно! В канун праздника Рождества! В Венеции!

Розалина. Почему в Венеции?

Антонио. Потому что я был тогда в Венеции.

Розалина. А я тогда не была в Венеции…

Антонио. Но, в принципе, могли бы и быть. Здесь не так далеко… Вы, вообще-то, синьора, бывали в Венеции?

Розалина. Никогда.

Антонио. О, бедная!.. Мерзавцы Капулетти! Венеция — особый город, синьора. В этом городе слепым нищим подают двойную милостыню, ибо жить в Италии и не видеть Венеции — самое большое несчастье!.. Город, который весь состоит из воды, неба, стекол и зеркал… И все это отражается друг в друге! Поэтому там лодки плывут по небу, а облака стелются под каблуками… Мы обязательно с вами заедем в Венецию по дороге в Новую Индию. Там я вам покажу площадь Святого Марка… Кстати, именно на ней мы с вами и познакомились под Рождество… Площадь из белого камня… И белый собор! И я… весь в белом камзоле… вскочил из белого плетеного кресла, завидев вас… А потом мы пошли в таверну, выпили белого вина и направились в уютную гостиницу «Белый аист», славящуюся своим белым кружевным бельем… Ну как?!

Розалина (мрачно). Не нравится!

Антонио (устало). О, мадонна, почему?!

Розалина. Потому что я не была в Венеции. А с кем вы там шлялись по гостиницам, меня не интересует.

Антонио. Хорошо. Согласен на другой город. Какой?

Розалина. Мантуя.

Антонио. Предположим. И чего меня туда занесло под Рождество?

Розалина. Вас — не знаю. А меня повезла тетушка. Потому что туда приехал ее компаньон… Джорджи… И еще какие-то важные синьоры. Назначили бал-маскарад. И тетушка сказала, что я должна понравиться этому Джорджи… Он, дескать, и жениться обещал… А он пришел со своим приятелем из Милана… И они, сволочи, опоили меня какой-то дрянью, и я ничего уже не помнила, а они затащили меня в беседку, две волосатые сволочи… и я стала кричать… но начался фейерверк… и никто ничего не слышал… (Плачет).

Пауза.

Антонио. М-да. Ужасная история… Ну, и при чем тут я?

Розалина. Я хочу, чтоб это были вы.

Антонио (испуганно). Один из двух?

Розалина (дает ему оплеуху, кричит). Не было двух! Не было! Вы были — один… В белом костюме, или в каком хотите… Но один!.. Пожалуйста! Если вы сами вызвались… Если такой благородный… Один! Умоляю!..

Антонио (смущенно). Да… Конечно… Только не плачьте, синьора. Мантуя так Мантуя… Хотя я всегда не любил этот скверный городишко, и, как выяснилось, не зря!.. (Достал из кармана флягу). Не глотнуть ли нам по капельке «граппы», чтоб дух перевести? (Выпивает. Затем протягивает флягу Розалине. Та, подумав, тоже выпивает.) Ну, вот и умница. А теперь, когда вы выпили из моего бокала, вы можете угадывать мои мысли, синьора… А мысли мои о том, что надо нам с вами раз и навсегда забыть про Мантую, будь она проклята. Это — не та история, какую захочется когда-нибудь рассказывать внукам!

Розалина. А что рассказывать?

Антонио. У меня есть правило: когда не знаешь, как соврать, говори правду, — это очень озадачивает окружающих. Расскажем все как было… Три месяца назад у вас было скверное настроение… Вы приехали сюда… в монастырь Святого Франциска, к доброму монаху Лоренцо… Чтобы исповедаться, а может, и попроситься навек в монастырь. И тут же случайно оказался я — Антонио, коммерсант из Неаполя… У меня тоже настроение было не из лучших. Ибо, когда торгуешь собственной судьбой, это не лучший вид коммерции. И вот мы случайно встретились… И нас потянуло друг к другу… Ведь потянуло, Розалина?

Розалина молча кивает. Они выпивают еще по глоточку.

И я обнял вас, синьора… Нет, вы еще были синьориной… Я обнял вас, синьорина, и вам это не было противно… (Обнимает Розалину). И тут, как на грех — открылась дверь и вошла синьора Капулетти!.. (Прислушался, затем громко повторил). Вошла синьора Капулетти!

Входит синьора Капулетти.

Вот!.. Она вошла и, застав нас в любовных утехах, потребовала, чтоб я женился на ее племяннице. Что я, как честный человек, и обязан теперь сделать! (Синьоре Капулетти). Вас это устраивает, синьора?

Синьора Капулетти (с усмешкой). Вполне… Только не очень понятно, как я-то оказалась здесь, в монастыре?

Антонио (заметив в ее руке ножницы). А вы пришли постричься в монахини, синьора!.. Надо же когда-то подумать и о душе?

Входит Лоренцо.

Розалина (падает перед ним на колени).

Прошу меня простить, святой отец!..

Лоренцо.

За что?

Розалина.

Недавно в монастырь просилась, А ныне… отправляюсь под венец…

Лоренцо.

Что ж, дочь моя, смотри, что б не свершилась Непоправимая ошибка в этот раз…

Антонио (встает на колени рядом с Розалиной).

Святой отец, благословите нас!..

Лоренцо (внимательно смотрит ему в глаза).

На что, сын мой? Я вас совсем не знаю… Поверьте, неприязни не питаю, Но и с приязнью не потороплюсь! Я здесь благословлял уж двух влюбленных… Теперь у их могилы исступленно Лишь только горько каюсь и молюсь…

Уходит.

Картина четвертая

Городская площадь перед дворцом Герцога. Толпа горожан.

Бальтазар выкатывает бочонок вина.

Бальтазар (кричит). Эй, жители Вероны! Вас Монтекки всех с честью просят выпить, закусить в знак примирения с семьею Капулетти! Гуляй и пей во славу молодых! С возгласами радости горожане подставляют кружки.

Свой бочонок выкатывает Самсон.

Самсон (кричит). Эй, горожане! Капулетти всех вас потчуют вином в знак примирения с семьей Монтекки! Пей и веселись!

Снова возгласы радости.

Бальтазар. Самсон! О, Боже! Ты ли, мой дружочек?

Самсон. Я, Бальтазар! Я, солнышко мое! Как мы давно не виделись!

Целуются к изумлению горожан.

1-й горожанин. Смотри-ка! Целуются!

Горожанка. Соскучились…

2-й горожанин. С чего это «соскучились»?… Они из тюрьмы только три дня как вышли!

Бальтазар. Ну, как ты здесь, дружочек?

Самсон. Да бегаю все, солнышко, кручусь… По целым дням спины не разгибаю! А ночь покоя тоже не дарит… Тоскую о былой!

Бальтазар. Да, мой дружочек… Прошедших дней усладу не вернуть! И время, проведенное в тюрьме, уж каторга свободы не заменит!..

Вновь целуются.

1-й горожанин. Да это — не они. Не иначе, подменили!

2-й горожанин. Эй, Бальтазар! Самсон! Это вы или нет?… Чего это вы целуетесь? Или вам крысы в тюрьме кое-что поотгрызали?

Горожане смеются.

Бальтазар. Да это мы, Петручьо! Но — другие! Совместная темница нам дала иное пониманье смысла жизни… А ты, дружочек, как был дерьмом, так и остался…

Самсон. Ты, Петручьо, козел вонючий, вот что я добавлю!

2-й горожанин (удовлетворенно и без всякой обиды). Они!.. А то слышим, изъясняетесь как-то непонятно… с выкрутасами. Словно господа!..

Бальтазар. Так Герцог повелел! Он нам сказал, что будут нас в темнице держать, пока друг друга не полюбим. И не научимся изящно изъясняться…

Самсон. И элегантной шуткой ублажать!..

Бальтазар. Хотите услыхать вы серенаду, что в заточенье сочинили мы?

Горожане. Хотим! Хотим!

Вооружившись мандолинами, Бальтазар и Самсон исполняют серенаду.

За решеткой по небу гуляет луна… Годы жизни проходят, как дым… Бедный узник не спит! Ах, ему не до сна! Его сердце разбито другим… Чему положено, то пусть исполнится!.. Что суждено, того не миновать… Ах, серенада, ты, как я, — невольница! Хочу тебе свободу даровать!! Если жажда томит — воду я отыщу! Если голоден ты — дам поесть! Но измену любви никогда не прощу! Смоет кровь поруганную честь! Чему положено, то пусть исполнится!.. Что суждено, того не миновать… Ах, серенада, ты, как я, — невольница! Хочу тебе свободу даровать!! На прощанье, о друг мой, тебя попрошу: Пусть не гаснет сердечный пожар. Ведь под сердцем отныне наколкой ношу Твое имя: «Самсон!» «Бальтазар!» Чему положено, то пусть исполнится!.. Что суждено, того не миновать… Ах, серенада, ты, как я, — невольница! Хочу тебе свободу даровать!!

Аплодисменты. Горожане пьют, веселятся, танцуют.

Появляются родственники Монтекки — и Капулетти, среди них — Бенволио и Валентин.

Бенволио (одному из родственников Монтекки, презрительно указывая на толпу).

…Как беззаботно веселится чернь! Один стакан вина — и все забыто! И нет ни оскорбленных, ни убитых, И наплевать, что даст грядущий день…

1-й родственник Монтекки.

Но вот идет задира Валентин! Прошу, синьор, вас: будьте осторожны… Он свой кинжал не убирает в ножны! И к нам направился! При этом — не один!..

Валентин (подойдя к Бенволио).

Синьор Бенволио! Когда-то сгоряча Я вам сказал, что вызов к поединку Готов принять от вас! Бенволио. Я это помню!

Валентин.

А я прошу забыть в день общей свадьбы! И от меня не вызов, но клинок Прошу принять, как символ примиренья, В ответ отдав мне свой…

(протягивает кинжал).

Бенволио (нерешительно).

Что ж, я готов,

(протягивает свой кинжал).

Валентин (вспыхнув).

Я попросил бы!

Бенволио.

Что ж тут просить? Вы попросили, я отдал немедля!.. Хотя и жалко! Но надеюсь я, Что сохранят клинки любовь хозяев, И острием их к нам не повернуть!

Валентин и Бенволио меняются кинжалами, расходятся.

Звуки фанфар. Появляется Герцог со свитой, синьор и синьора Капулетти, синьор Монтекки.

Герцог (обращаясь ко всем).

Счастливый день! Его весь город ждал Так много лет, бессмысленно страдая От распрей и борьбы!.. Тем радостней итог Указа моего! Синьоры Капулетти, И вас, Монтекки, я благодарю За вовремя проявленную мудрость И трезвость в понимании проблем…

(весело)

А, впрочем, трезвым быть сегодня всем Довольно глупо! Здесь я ставлю точку, И предлагаю всем нам выпить по глоточку, Не пропустив ни ту, ни эту бочку!

Под возгласы одобрения наливает в кружку из обеих бочек, выпивает и, сразу захмелев, меняет тон.

…И вот, главное, никто же и не помнит, когда это все началось!.. Столько лет неприязни, ненависти, а спроси любого: в чем дело, он и не знает! А я вам скажу, никакой же разницы нет… Все — дети Божьи, и нельзя так сразу… (Одному из горожан). Вот ты, например? Монтекки? Капулетти?

Горожанин. Я — не он. Не — он. Я — проездом. Из Иерусалима.

Герцог (огорченно). Ты меня сбил. Но не важно… (Всем). Пьем, веселимся все и отмечаем конец вражды, которой нет начала! (Капулетти, с досадой указывая на горожанина). Он меня сбил!.. О чем я?

Синьор Капулетти. Вы хотели объявить танец, ваше высочество. Танец — в качестве примера соединенья рук, доселе разъединенных враждой…

Герцог. Да… В качестве примера… (Заметив, что синьор Капулетти протянул руку супруге). Нет, вам как раз нельзя. На танце у синьоры другой быть должен кавалер… (Обернулся к Монтекки). Монтекки! Где вы? Вы же обещали…

Монтекки. И не отказываюсь! И не «в качестве примера», как любит выражаться синьор, а по зову души! Прошу! (Протягивает руку синьоре Капулетти. Та, подумав мгновение, протягивает свою.)

Общее ликование. Звучит музыка, все танцуют. Синьора Капулетти и синьор Монтекки танцуют на переднем плане.

Монтекки (негромко). Сколько лет я не держал тебя за руку, Юлия?

Синьора Капулетти (негромко). Не люблю считать года, Пьетрр… Но рука твоя погрубела с тех пор.

Монтекки. А твоя — совсем нет. Помню ее наощупь…

Синьора Капулетти. Спасибо. Ты был всегда галантен.

Монтекки. Но нерешителен. Был бы я порешительней тогда… в юности… Может быть, и наши дети были бы живы…

Синьора Капулетти. Это были бы другие дети, Пьетро. Ни о чем не надо жалеть. Они отлюбили за нас. Им можно позавидовать…

Монтекки. Я и завидую. До слез…

Синьора Капулетти. Ну… Держись, Пьетро! Улыбайся… На нас смотрят!

Музыка продолжается.

На передний план выходит Герцог, танцующий сразу с несколькими дамами из обоих семейств.

Герцог (хмель путает его речь). Это ж так приятно… Вот слева — одна семья, справа — другая… И все это — под рукой! И мы, как одно целое… Поверите, первый раз отдыхаю, как простой человек? Это ж наказание — быть правителем такого города! Все время ждешь подвоха! Все время — неприятности…

Среди танцующих появился Лоренцо.

Вот святой отец появился… Ну вот, что его принесло? Ведь примета есть: монаха встретишь — к беде…

Лоренцо (подойдя к Герцогу). Ваше высочество! У меня — важное известие!

Герцог (в отчаянии). Ну, что я говорил?! (Дамам). Танцуйте! Танцуйте!

Лоренцо. Я думаю, имеет смысл позвать Монтекки и синьору Капулетти!

Герцог (печально). Ах, даже так? Ну, что же… Позовем… (Громко всем). Танцуйте все! И музыка — погромче! (Сразу трезвеет, шепчет на ухо кому-то из своей свиты, тот спешит оповещать Монтекки и Капулетти).

Танцы продолжаются на заднем плане. На переднем — Герцог, синьор и синьора Капулетти, Монтекки негромко ведут беседу, изредка прерываясь, чтобы приветствовать танцующих.

Лоренцо.

Глубокочтимые синьоры! Вам известно, Что нынче у святого алтаря Я должен был прилюдно повенчать Антонио и Розалину! Благодарю вас за оказанную честь, Но, избегая общего позора, Спешу уведомить вас об отказе…

Герцог.

…Так! (Веселящимся, нарочито небрежно). Танцуйте! Танцуйте!

Лоренцо (взволнованно продолжает).

Я из Неаполя сегодня получил Письмо… от францисканского монаха… Его зовут Джованни. Брат Джованни! Вы, может быть, и знаете его…

Монтекки (нетерпеливо). Да знаем, черт возьми! Что пишет он?

Герцог. Тихо! Тихо! (приветливо машет рукой танцующим). Танцуем все!

Лоренцо (Монтекки).

Не стоит черта поминать, синьор, Не к месту! Он ведь рядом — враг хвостатый… Так вот, в письме Джованни написал, Что родственничек ваш, синьор Антонио Женат!..

Монтекки.

И что? Он — дважды был женат! И дважды стал вдовцом…

Лоренцо.

Нет, к сожаленью!.. Хотя, конечно, говорить так грех… Но первую его жену… Роситу… Монах Джованни повстречал недавно, О чем в письме своем и сообщил…

Пауза.

Мой брат, Джованни — честный человек! Поэтому так долго и подробно Я говорил о нем…

Синьор Капулетти. Какой позор!!

Герцог (машет рукой). Танцуйте все! Танцуйте!

Синьор Капулетти. Какой пример безмерного коварства!

Монтекки (взбешен). Синьор! Я заклинаю! Помолчите!!!

Синьора Капулетти.

А почему он должен помолчать? Не все ж вам говорить, синьор Монтекки! Теперь мы знаем цену ваших слов… Хотели нам подсунуть в женихи Прожженного мошенника и плута?! Хотели опозорить Капулетти?! Бог не позволил!

Синьор Капулетти.

Дьявол не помог!

Монтекки.

Не стоит, право, вспоминать о Боге, Синьора, вам… Ведь бог, ОН видит все… И всех! И Розалину вашу видит!.. А, впрочем, люди тоже — не слепые! Ведь то приданое, что у нее внутри, Заметней с каждым днем!..

Герцог (в отчаянии переходит на крик). Какая низость!!! Молчите все!!!

От этого крика музыка стихает. Танцующие изумленно замерли.

(Спокойнее)… Я ведь знал, что с этими людьми невозможно иметь дело… Зло не может перерасти в добро, оно способно лишь им притворяться! Господи, почему мне выпала тяжкая участь быть герцогом в Вероне? (Солдатам). Привести сюда Антонио и Розалину! Быстро!

Солдаты уходят.

Монтекки (тихо). Может, не стоит выяснять все прилюдно, ваше высочество?

Герцог. Стоит, дружочек! Стоит!

Синьора Капулетти. Молодые могут быть еще не одеты, ваше высочество…

Герцог. Не страшно! Адам и Ева в час свершения греха предстали перед Господом нагими! (Повышая голос). И хватит меня уговаривать! Я не собираюсь больше покрывать никого!! Прав был Меркуцио: «Чума! Чума на оба ваши дома!!»…

Солдаты вводят Антонио и Розалину.

Приветствую сердечно молодых!..

Нет! Не могу!

(Сбился, повернулся к Лоренцо).

Святой отец… Сами задайте вопрос. У меня и язык не поворачивается…

Лоренцо.

Приветствуем сердечно молодых! Прошу простить за то, что помешали Приготовленьям к предстоящей свадьбе… Но, верность долгу сохраняя до конца, Хочу спросить у вас, синьор Антонио: Известно ль вам, какой тяжелый грех Святая церковь видит в двоеженстве?…

Антонио.

Ну, разумеется…

Лоренцо.

Тогда ответьте нам, Поклявшись на кресте: вы не женаты?

Антонио.

Святой отец, я дважды был женат, И дважды овдовел, по воле рока… Позвольте крест святой поцеловать?…

Лоренцо (отшатнувшись).

Не торопись, Антонио!.. Сын мой, Нельзя с крестом шутить такие шутки! Ответь мне лучше. Был ли ты женат На женщине по имени… Росита?

Антонио.

Да, святой отец…

Лоренцо.

Обвенчан был ты с нею?

Антонио.

Да. Конечно.

Лоренцо.

Она жива?

Антонио.

В каком-то смысле… нет!

Герцог (взорвавшись). Да что ж он крутит? Ах, мошенник эдакий! Изволь отвечать ясно и четко: жива — не жива?! Я тебе сейчас голову оторву!

Антонио. Ваше высочество, я рад, что мы перешли на простой, понятный язык. Ситуация, действительно, сложная… И высокопарный стиль ее только запутает. По-человечески же все объяснимо… Да, я дважды женат. Первый раз — совсем молодым венчался с цыганкой по имени Росита. Девушкой темпераментной. Она и крестилась-то накануне венчания… Затем, быстро охладев ко мне, сбежала с молодым турком, перейдя в мусульманство и даже поменяв имя. Говорят, теперь ее зовут… Фарита… А може, как-то по-другому… Может, Цицилия, если сейчас она перешла в иудейство. Я повторяю: девушка — темпераментная. Таким образом, она как бы умерла для меня и святой церкви, хотя и живет довольно бурно сама по себе! Я рассказал об этом нашему священнику в Неаполе… Он писал в епископат! Надо мной сжалились, и дано было право венчаться вторично на христианке по имени Елена, светлая ей память… Она умерла, родив мне сына. Похоронена на юге. Сын живет у родственников… Могу во всем поклясться!

Пауза.

Лоренцо.

Не надо клятв. И так тебе я верю, Сын мой, но мой священный долг Проверить все, что сказано тобою… Нельзя мне вновь ошибку совершить… И город наш не должен ошибиться, Приняв подделку чью-то за алмаз… Я тотчас напишу в епископат. Надеюсь, быстро мне они ответят… И, может, чрез некоторое время, Вы обвенчаетесь…

Антонио. Святой отец, вы же знаете, как работает наша почта… Вы уже посылали как-то письмо Ромео. Оно не дошло. И вот чем все закончилось… Погиб из-за недоразумения. Лоренц о. Я не могу иначе поступить. Синьора Капулетти. Как долго ждать придется нам ответа?

Лоренцо.

Возможно, месяц или два… иль три… Я думаю, наш герцог разрешит Отсрочить свадьбу… Молодым же людям Полезно будет испытать судьбу, И чувства ожиданием проверить…

Герцог. Обидно, конечно… Все готово. Праздник мог удаться на славу, но… Святой отец прав. Как считаете, синьор Монтекки?

Монтекки. Логично. Мы, Монтекки, можем ждать долго… Могут ли ждать Капулетти?

Синьор Капулетти. При чем тут Капулетти?

Монтекки. Я хотел сказать, досточтимый синьор, что жених от ожидания только крепчает, как коньяк в бочке. А вот может ли ждать невеста? Если ответ затянется, скажем, месяцев на шесть, не явит ли она собой ненужный пример молодежи?!

Синьор Капулетти. Я ничего не понял.

Синьора Капулетти. Ничего удивительного, дорогой… Чтобы понять язвительную иронию синьора Монтекки, надо обладать достаточной мерой испорченности…

Герцог. Тогда я почему не понял?

Антонио. Я попробую объяснить, ваше высочество… Мой высокочтимый дядюшка прозрачно намекнул на то положение, в котором моя Розалина… (Обнял Розалину за плечи). Ну, что ты, глупенькая, что покраснела? Все бывает… Пора уже всем объяснить, чтоб избежать ненужных кривотолков… Вот видишь, как я вдруг заговорил?… (Обращаясь ко всем).

Да, граждане! Да, жители Вероны! Прилюдно объявить сейчас могу О том, что моя милая невеста Уже таит в себе не первый месяц Плод нашей жаркой, вспыхнувшей любви!.. Случилось это в праздник Рождества! Я был неосмотрителен и пылок, Но уж того, что было, не вернуть, И я ни от чего не отрекаюсь!.. А тем, кто любит почесать язык И сплетнями заполнить час досуга, — Вот мой клинок! И я — к его услугам!..

Синьор Капулетти (негромко). Он благороден, этот ухажер…

Монтекки (негромко). Монтекки — все такие, мой синьор!

Антонио (Лоренцо).

Вот почему прошу, святой отец, Ускорить свадьбу, чтобы наш ребенок В грехе безбрачья жизнь не начинал…

(Неожиданно печально).

Мне смотрите в глаза, святой отец, Вы недоверчиво… Ужель и в этот раз Мне не поверите?…

Лоренцо.

Давал не раз ты повод Сомнению… И, слушая тебя, — Хочу понять: что ты за человек?

Антонио.

Таков как есть! Не лучше и не хуже!

Лоренцо (вздохнув).

Ну, значит, и такой зачем-то Богу нужен!

(Всем громко)…

Он говорит вам правду! Я — свидетель! Любовь их началась в монастыре, Куда они на исповедь ходили… И хоть грешно любить до брака людям, Не станем их судить! Да не судимы будем… А что касается венчанья, — подождем, Пока придет ответ епископата… Простите, братья, сами виноваты, Что повода для веры не даем…

Уходит.

Герцог (со вздохом). Печально… Праздник закончился, не начавшись! Музыкантов прошу разойтись. Столы разобрать!.. Не пить же с горя?… Достопочтенные Монтекки и Капулетти, надеюсь, что минуты согласия и дружбы, украсившие этот день, дали вам невыразимо сладостные ощущения преимущества добра перед злом… Пожелаю вам всем пронести это чувство через указанный срок… Э… (махнул в отчаянии рукой). Опять — слова!

Уходит в сопровождении свиты.

Монтекки (обращаясь к родственникам). Ну, что ж… Пойдем и мы! Эй, Бальтазар! Заткни-ка бочку поплотнее пробкой, пускай вино до срока постоит… (Уходит).

Синьор Капулетти. И ты, Самсон! Вино не лей задаром!

Самсон. Не лить?… Могу не лить, синьор. Но все уж люди выпили до капли!

Синьора Капулетти. Куда же ты смотрел, болван? У Монтекки половина бочки осталась!

Самсон. Так разве у Монтекки вино, синьора? Как от этого уксуса у порядочных людей скулы не сводит?

Синьора Капулетти. Порядочные люди это вино не пьют!

Синьор и синьора Капулетти уходят.

Бальтазар (Самсону). Что ты сказал, дружочек? Самсон. Правду сказал, солнышко… Бальтазар. Это у нас-то уксус?! Самсон. Сказал бы — моча, но боюсь обидеть! Бальтазар (бросаясь в драку). Правильно боишься, Капулетьево отродье!

Бальтазар и Самсон дерутся, их пытается разнять Бенволио.

Бенволио. Эй, дураки, назад! Назад! (Выхватил кинжал.) Вот я вас проучу, мерзавцы!

К нему бросается Валентин.

Валентин. Синьор, вы обнажили свой клинок с угрозой против моего слуги! Я требую ответа!

Бенволио. Клинок не мой, а ваш, о юный друг! И я его хочу вернуть немедля, поскольку туп он так же, как и вы! (Швыряет ему кинжал).

Валентин. Ах, вот как?! Что ж… Рискните наточить его в бою!

Бенволио и Валентин фехтуют. Их пытаются разнять.

Антонио (разнимая). Кончайте, петухи! Бенволио, ну будь хоть ты умней.

Бенволио (отталкивая Антонио). Отстаньте, сударь! Все из-за вас! И вашего вранья! И вашей размалеванной девицы, что подложили вам после других!

Антонио. Что ты сказал, подлец!.. (Хватает Бенволио за ворот камзола, тот, отбиваясь, ранит Антонио в плечо.) Ну вот и кровь! Дурак!

Розалина (бросается к Антонио). Жених мой, что с тобой?! (Пытается перевязать ему руку). Уйдем отсюда!

Антонио. Нет, дорогая, подожди-ка!.. Эта рана — не последняя! Перевязывать будем сразу!.. (Всем). Синьоры! Я не лез в ваши распри, поскольку жил далеко и мне было на все наплевать… Но теперь — здесь мое приданое, и моя капля крови на камнях Вероны! Мне за нее заплатят! Кто? Тот, кто еще раз скажет дурное слово о моей жене или ребенке. Вы слышите, ублюдки Монтекки и ублюдки Капулетти?

Возгласы негодования среди родственников двух семейств.

Бенволио. Негодяй, что он позволяет себе?

Валентин. Пора укоротить ему язык. Синьор Бенволио, заходите сзади!

Розалина. Не сметь! Не подходите к нему! (Выхватывает нож, становится спиной к спине с Антонио).

Антонио. Молодец, девочка! Прижмись ко мне покрепче! И приятно, и отступать некуда. Тыл в бою — главное!.. Послушайте, ребятки, мы вам — не мальчик с девочкой, которых легко угробить себе на развлечение… Мы повоюем и положим рядом столько, сколько к нам приблизится! «Чума на ваши оба дома!» Вот она — чума, перед вами! Побеспокойтесь о гробах!

Появляется Герцог со свитой.

Герцог (с отчаяньем).

Опять?!!! Опять война и злоба?! О, Сатана! Как он неутомим, Как мерзки люди, связанные с ним!..

(Оглядывает собравшихся).

Кто начал в этот раз? Кого опять изгоним? И кто из вас тоскует по тюрьме?… Вы? Вы?

(Антонио).

А может, вы, синьор?

Завравшийся жених! Кузнечик новобрачный! По свадьбам прыгаете, точно по лугам, Венчанье превращая в балаган…

(Поменяв тон, тихо). Я вам так скажу, Антонио, у вас был редкий шанс — изменить ход судьбы, войти во дворец истории героем… А вы не сумели войти даже в его переднюю, обделавшись на лестнице… Поэтому вы мне больше не интересны! Повелеваю немедленно исчезнуть из Вероны и не возвращаться, пока не запасетесь справками епископа, что вам можно не только венчаться, но и пожимать руку честным людям!.. (Розалине). Вас, синьора невеста, я бы просил в дальнейшем соблюдать скромность и приличие, вести строгий образ жизни в ожидании суженого и хранить как самую большую ценность тот дар природы, который зреет у вас внутри… Это дитя — моя последняя надежда! В нем кровь двух проклятых домов соединились не для смерти, а для жизни. Поэтому я, Герцог Веронский, беру его под свое покровительство… (Переходя на пафос).

Все слышали?! Под покровительство беру! Родится мальчик? Быть ему Ромео! А девочку — Джульеттой назовем… В знак памяти любви непобежденной… И быть ребенку — гордостью Вероны, Приемным внуком Герцога ее, Вам всем на зависть!.. Внуки Сатаны!

Решительно поворачивается, уходит в сопровождении свиты.

Монтекки, Капулетти, слуги, горожане расходятся. На площади остаются только Антонио и Розалина.

Антонио. Не успел вселиться в город — уже изгнан! Нет, черт меня подери, я как-то умею разнообразить свою биографию… Знаешь, Розалина, из всех игр, в которых я набил руку, жизнь — самая азартная!

Розалина (со вздохом). И самая невезучая!

Антонио. Неправда, моя девочка… (Обнял ее). Я выиграл тебя, ты — внука Герцога. Разве это мало?

Розалина (прижавшись к нему). Плевать мне на Герцога! Главное — это твое дитя, Антонио. Ты не откажешься?

Антонио. Теперь уж точно нет. Я при всех сказал!

Розалина. Ты — славный. Ты даже мне начинаешь нравиться… (Целует его). Я тебе нравлюсь?

Антонио. Еще бы…

Розалина (игриво). А что тебе хочется… Для полного счастья?…

Антонио. Не обидишься?

Розалина. Нет… Можешь не стесняться…

Антонио. Если совсем честно — поесть бы хоть чего-нибудь!.. С этой свадьбой дурацкой с утра маковой росинки во рту не было. Живот свело!

Розалина (вскочив). Господи, как же я забыла? Жена называется… (Подбирает брошенные горожанами корзинки с едой). Чертовы гости! Сами жрут, а новобрачные — живи поцелуйчиками… (Приносит корзинку Антонио). Вот. Тут и хлеб, и сыр, и рыбка запеченная… (Антонио набрасывается на еду.) Кушай, муж мой! Кушай!. (С нежностью смотрит на него). Когда мы заживем семьей, я тебе готовить стану… Знаешь, как я умею готовить?!

Антонио (пережевывая). Представляю… Я как тебя увидел — сразу подумал: эта — умеет готовить!

Розалина. Ты только не бросай меня.

Антонио. Сказал же…

Розалина. Что бы ни случилось… Поклянись!

Антонио. Что еще может случиться?

Розалина. Мало ли… (Нерешительно). Я думала: говорить — не говорить… Но ты — славный, и я не хочу, чтоб потом получилось, будто я от тебя что-то скрывала… В общем… Один из двоих — тех… в беседке… ну, помнишь, я рассказывала… из Милана которые… друг Джорджи… так вот… он — негр был!

Долгая пауза.

Антонио (довольно спокойно). Ну и что?… (Пауза). Но, вообще-то, девочка, когда человек ест рыбу, такие вещи сообщать не обязательно…

На площади появляется Бальтазар, направляется к бочонку с вином.

Бальтазар (Антонио). Вино-то я забыл в суматохе… Вовремя вспомнил.

Антонио. Очень вовремя, Бальтазар… И перед тем, как уносить бочонок, не хочешь его чуть-чуть облегчить?

Бальтазар. Конечно, синьор… Прошу! Угощайтесь! (Наливает кружку Антонио, тот залпом выпивает.) Ну, как… Нравится?… А бесчестный Самсон говорит, что это хуже мочи!

Антонио. Неправда! Поскольку мне почти постоянно приходится пить мочу, авторитетно заявляю: это — лучше! (Вновь подставляет кружку).

Бальтазар (со вздохом наполняя кружку). Разлучает нас с дружком злая судьба… Ах, это так больно!.. У вас ведь то же самое?…

Антонио (задумчиво). Почти.

Бальтазар. Значит, вы меня понимаете?

Антонио. Как никто…

Они выпили. Бальтазар неожиданно запел, Антонио подхватил:

«Чему положено, то пусть исполнится! Что суждено, того не миновать! Ах, серенада, ты, как я, — невольница! Хочу тебе свободу даровать!..»

Конец первой части.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Монашеская келья.

Лоренцо складывает в специальную чашу еловые шишки, ветки можжевельника, сухую траву. Перед тем, как все это поджечь, подходит к столику, где разложены листки рукописи, обмакивает перо в баночку с чернилами, задумывается…

Лоренцо.

Любезные потомки! В час, когда Найдете пожелтевшие страницы Трудов моих, молю вас их судить Не строго, без презрительной усмешки… Конечно, станете вы все мудрее нас, Как мы мудрее Евы и Адама, Но их грехи нас до сих пор гнетут, А наши — в вашей жизни отзовутся… Зачем такой круговорот судьбы? Спросите у ТОГО, КЕМ ОН ЗАДУМАН… Я лишь монах… И грамоте учен, Чтобы событий круг был в повесть занесен… Итак, продолжим! Время не стоит… Оно бежит с тех пор, как наш Антонио Уехал из Вероны за решением Епископа… Пять месяцев промчались. И нет ни жениха… Ни писем… Ни вестей!.. А впрочем, вести есть… Но лучше бы не знать их. Чума — в Италии! Простонародью, знати, — Всем смерть грозит косой! Всех гонит по домам! Закрылись города! Повсюду — карантины… Ни праздников! Ни ярмарок! Картина — Печальней не придумаешь… Чума! Кто мог представить, что слова Меркуцио Такой реальной правдой обернутся?!.

Поджигает костер. Дым заполняет сцену.

Картина пятая

Зала в доме Капулетти. Дым.

Кашляя, чихая и чертыхаясь, Самсон обкуривает углы тлеющей вязанкой травы.

В дыму незамеченным возникает синьор Капулетти, громко чихает.

Самсон (испуганно). Ой! Кто здесь?!. Это вы — синьор? А я вас не приметил…

Синьор Капулетти. Бездельник!.. Почему дверь в доме открыта настежь? Любой бродяга может зайти!

Самсон. Где вы видели бродяг, синьор? Улицы пусты. (Кашляет.) А дверь открыл, чтоб дым хоть немного выветривался…

Синьор Капулетти. Вот и дурак! Весь смысл в том, чтоб не выветривался. Только так можно удить «пастуарелла пестис»… (чихает).

Самсон. Это кто, синьор?

Синьор Капулетти. Я тебе объяснял… Возбудитель заразы (чихает). По-латыни… (чихает).

Самсон. Я не силен в латыни, синьор… (чихает).

Синьор Капулетти. Что ты расчихался, дурак? Еще заразишь меня.

Самсон. Вы первый начали, синьор.

Синьор Капулетти. Да! (чихает). Но я чихаю благородно (чихает). В платок. А ты трясешь головой, как дятел, и «пастуарелла пестис» летят во все стороны…

Самсон. Господи, хоть бы раз увидеть их, этих мерзавцев! Руки-ноги поотрывал бы…

Синьор Капулетти. «Пастуарелла пестис» — такой маленький, что не виден (чихает). Но дым его убивает…

Самсон (безнадежно). Тогда и Мне — конец! Я — виден, а дым не переношу! (Пытается чихнуть, синьор Капулетти зажимает ему нос рукой.)

Синьор Капулетти. Где синьора Розалина?

Самсон. Спит в своей комнатке.

Синьор Капулетти. Не ходи там и не чихай… А где синьора Капулетти?

Самсон. Уехала в город.

Синьор Капулетти. Как рискованно! Лицо-то она хоть прикрыла маской?

Самсон. Прикрыла, синьор… Такой Черной сеточкой…

Синьор Капулетти. Это — вуаль, она не защищает от «пастуарелла»… Безрассудство! Какой пример мы подаем слугам? Чума не любит, когда с ней шутят. Ты слышал, что творится в Мантуе?… Город полностью на карантине,… Никто не входит — не выходит… Птицы не вылетают! Вот Какой там кошмар! Понимаешь?

Самсон. Понимаю, синьор… Но осмелюсь спросить: если оттуда никто не выходит и не вылетает, как же люди узнают, что там — кошмар?!

Синьор Капулетти (сердито). Пошел вон, дурак! Совсем угорел… (Самсон, почесываясь, направляется к выходу.) Стой! Ты почему чешешься? Неужели блохи?

Самсон. Откуда, синьор?

Синьор Капулетти. Это я тебя спрашиваю, мерзавец, откуда блохи? Блохи — главные разносчики заразы!.. Блохи — это… Опять чешешься?!!

Самсон (чуть не плача). Я чешусь, синьор, — от нервности! Вы говорите: блохи, блохи, мне и кажется, что кусают… (Чешется.) Вот, опять показалось… Не называйте их так…

Синьор Капулетти. А как и их должен называть…? «Анифтерия»?…

Самсон. Это еще что?

Синьор Капулетти. Латинское название блохи!

Самсон. Ой, мамочка! (Неистово чешется.) Я же просил…

Синьор Капулетти. Все! Хватит! Снимай одежду! Всю!

Самсон. Опять?!

Синьор Капулетти (решительно). Не разговаривать!.. (Помогает снимать рубаху.) Стой! Это еще что? (В ужасе). «Бубон?!!»

Самсон. Где?

Синьор Капулетти. На плече!

Самсон. Да какой же это «бубон»? Это я так… расчесал…

Синьор Капулетти (в отчаянии). «Бубон!»… В нашем доме!

Самсон. Помилуйте, синьор!.. Зачем наговаривать? Что ж я, «бубонов» не видел, что ли?… Вон у Бальтазара под мышкой вот такая дуля выросла, это еще можно подумать… А у меня… (осекся).

Пауза.

Синьор Капулетти (упавшим голосом). Зачем ты лазил ему под мышку, идиот?

Самсон (плачет). Да не лазил я… Он сам меня обхватил… Ой! (В испуге закрывает рот рукой, потом, не выдержав, громко чихает.)

Синьор Капулетти (решительно). Так! Всю одежду — в огонь! Всю до ниточки… Раздевайся!

Самсон (всхлипывает). Это — последний камзол, синьор… Вы все пожгли!

Синьор Капулетти. Не разговаривать!! Снимай! И панталоны… И чулки… Догола! (Самсон, хныча, обнажается.) Повернись! Покажи спину! Еще повернись!

Входит синьор Монтекки, с изумлением наблюдает эту сцену.

Монтекки. Извините, если помешал…

Самсон (увидев Монтекки). О, синьор!.. Пардон! Пардон! (Прикрывшись одеждой, убегает.)

Синьор Капулетти. Высокочтимый синьор Монтекки, как я рад!..

Монтекки. Да нет… Чего там… Вижу — не вовремя…

Синьор Капулетти. Да что вы говорите?… Это я — просто… Тут со слугой… Он у меня — такой…

Монтекки. Да у меня — такой же…! Но я с ним, лично, стараюсь строго! Ни-ни!..

Синьор Капулетти. Ах, как все глупо получается… Такой исторический день: синьор Монтекки впервые приходит в дом Капулетти, и — на тебе!

Монтекки. Я-то, вообще, собирался предупредить… Думал послать слугу Бальтазара… А потом гляжу — дверь настежь!

Синьор Капулетти. И правильно, что не послали слугу, синьор Монтекки!.. Уж коли нам судьбой выпало породниться, пора дружить домами и приходить без церемоний… И прекрасно, что вы показали пример!.. Да вы садитесь!.. Ах, как жаль, что синьора Капулетти отлучилась, она была бы счастлива. Ну, сядьте, умоляю! (Монтекки садится.) А я сяду напротив (садится). Нет, пожалуй, придется встать! (Монтекки садится.) Сейчас состоится исторический акт, о котором мечтал наш город и наш Герцог…

Монтекки (испуганно). Синьор Капулетти, я просил бы…

Синьор Капулетти. Мы наконец-то пожмем друг другу руки!

Монтекки (с облегчением). Ах, в этом смысле…

Синьор Капулетти. Если вы, достопочтенный синьор Монтекки, не против, конечно.

Монтекки. Ну, а почему, собственно, против?… Договорились — так договорились!.. Просто я долго сегодня был в городе… Руками деньги трогал, за карету хватался…

Синьор Капулетти. А мы предварительно — карболочкой!

Монтекки. Ну, если карболочкой, тогда — с наслаждением!..

Синьор Капулетти достает флакон с карболкой, бывшие противники протирают руки.

Синьор Капулетти (торжественным тоном). Синьор Монтекки! Я хотел бы вас приветствовать сегодня в этом доме, враждебность из которого ушла, сменившись на приязненность и дружбу… Я верю: в вашем доме, мой синьор, пример аналогичных изменений… А значит, мир — на оба наши дома! Порукой в этом вам — моя рука!

Монтекки и синьор Капулетти торжественно пожимают друг другу руки, вновь протирают их карболкой.

Наверное, надо бы выпить по бокалу вина.

Монтекки. Не стоит беспокоиться… Карболочкой отметили, и достаточно. (Садится.) Я, собственно, проезжая мимо, решил нанести визит синьоре Розалине. Все-таки она нам теперь тоже родня, и беременность в такой опасной ситуации внушает беспокойство… Как она себя чувствует?

Синьор Капулетти. Вполне нормально, синьор Монтекки… Моя жена окружила ее заботой… Возила к докторам.

Монтекки. Вот это меня и беспокоит! Ничто сегодня так здоровью не грозит, как доктора… Грязища у них в лечебницах, столпотворение: кто мертвый, кто живой — не разберешь…

Синьор Капулетти. Ах, что вы, синьор Монтекки? Мы к таким докторам не ходим… У наших докторов — чистота, ибо мы средств не жалеем…

Монтекки. Я и говорю, что готов нести свою долю затрат на лекарства, или там… на соответствующую амуницию для дитяти. Для нашего будущего Ромео…

Синьор Капулетти. Или Джульетты!

Монтекки. Какая разница? Я их двоих своими детьми считаю… (вытирает слезы).

Синьор Капулетти. Уж я-то как вас понимаю, любезнейший синьор Монтекки… (всхлипывает). Поэтому мы так бережно относимся к синьоре Розалине. Но другие лекарства ей нужны сейчас! Душевные… Уж срок, определенный природой, приближается к финалу, а известий от синьора Антонио нет и нет! Бедняжка Розалина очень страдает подобной неопределенностью. Не изменил ли синьор Антонио своему слову?

Монтекки (решительно). Никогда! Честнейший человек! Впрочем, как и все Монтекки…

Синьор Капулетти. Но мог бы хоть как-то письмо переслать…

Монтекки. Как, синьор Капулетти?!. Карантин на карантине… Вы слышали уже, что в Мантуе творится? Муха не вылетит! Кошмар!

Синьор Капулетти. Кошмар!.. (Задумался.) Кстати, синьор Монтекки, я давно мучаюсь вопросом: если из Мантуи никто не выходит, не вылетает, откуда мы знаем, что там кошмар?

Монтекки (подумав). Наверное, по крикам… Крикнут в Мантуе: «кошмар», а кто услышит, кричит дальше… Так и доходит до Вероны!.. (Пауза). Ладно! Скажу все!.. Синьор Капулетти, мы с вами пожали друг другу руки, как мужчины, как отцы двух уважаемых домов… Это — знак доверия! Но сможете ли вы сохранить тайну?

Синьор Капулетти. Разумеется…

Монтекки. И мужское хладнокровие?

Синьор Капулетти. Конечно. Да что случилось?

Монтекки. Племянник мой… Мой доблестный Антонио… скончался!

Синьор Капулетти (кричит). А-а!

Монтекки (зажав ему рот). Тихо! (Взволнованно шепчет ему на ухо.) Вы обещали хладнокровие, синьор!! Не смеем мы печальнейшим известием мать огорчить и будущность дитяти подвергнуть риску!.. В городе и так уже разносится домыслы и слухи, которые дойдут в конце концов и до ушей несчастной Розалины!.. Вот почему я прибыл к вам, синьор… Хочу синьору отвести в Тоскану… в поместье наше… там, среди гор в тиши… она родит… вдали от чумных бед и от дурных вестей… Надеюсь, вы согласны? (Разжимает ему рот.)

Синьор Капулетти (жадно глотая воздух). Вы меня чуть не задушили, синьор!

Монтекки. Прошу простить!.. От волнения… Трудно было говорить, и я не хотел, чтоб меня перебивали вопросами… Итак, согласны?

Синьор Капулетти. С чем?… Я ничего не понял. Вы так набросились… (чихает).

Монтекки (недовольно). Не валяйте дурака, синьор! Я вам зажал рот, но не уши… Согласны позвать синьору Розалину и убедить ее переехать в наше поместье?… Там ей будет лучше! (Капулетти чихает.) Видите, я правду сказал.

Синьор Капулетти. Здесь ей тоже неплохо. И чихание — не обязательно подтверждение правоты!

Монтекки. Значит — подтверждение болезни. Тем более роженице опасно находиться в вашем доме…

Синьор Капулетти. Но я не могу сам решать такие вещи. Надо посоветоваться с синьорой Капулетти…

Монтекки. При чем тут синьора? Вы мужчина или нет? Глава или не глава? Не тяните время, синьор! Зовите Розалину!

Синьор Капулетти. Как? Прямо сейчас?

Монтекки. А что ж тянуть? Девятый месяц на исходе… Карета ждет внизу. Сопровождающие тоже… (Хлопает в ладоши, в зале появляются Бенволио и пара вооруженных юношей.) Вот!

Синьор Капулетти. Это — насилие! На помощь! Караул!

Монтекки (надвигаясь на него с угрозой). А ну, не орать, старый дурак! Второй раз могу зажать рот поплотней…

С шумом распахивается вторая дверь. В залу стремительно входят синьора Капулетти, Валентин и еще несколько вооруженных сородичей.

Синьора Капулетти. О, какая памятная встреча!.. У нас — гости, да к тому же незваные!

Монтекки. Почему же незваные, синьора? Мы тут с вашим супругом помирились, и он сказал, что теперь Монтекки могут приходить в дом Капулетти без всяких церемоний! Вот мы и пришли!

Синьор Капулетти. Я совсем не это имел в виду! Какое коварство! (Жене). Синьор Монтекки явился к нам, чтоб сообщить печальную новость…

Синьора Капулетти. Я все знаю… Я была у Герцога. А до меня там уже побывал синьор Монтекки… И опечаленный Герцог так растрогался, что вызвался стать крестным нашего ребенка и наделить сиротку большими земельными угодьями из своих владений.

Синьор Капулетти. О! Теперь я понимаю цель вашего прихода, синьор Монтекки… И вашу трогательную заботу о Розалине. (Жене). Он хотел увести нашу девочку…

Синьора Капулетти. Еще бы! Синьор Монтекки опытный интриган. Он сразу смекнул, как выгодно стать опекуном крестника Герцога… А если потом выдать замуж Розалину за нужного человека, то вполне можно наложить лапу на замок Герцога, да и на самого крестного отца…

Монтекки. У вас все-таки удивительная способность, синьора Капулетти, приписывать собственные гадкие мысли другим!

Синьор Капулетти. Какая гнусность!.. И этому человеку я пожимал руку!

Монтекки. Ничего! Карболочкой отмоете. А вот мозги вашей семейке хорошо бы почистить чем-нибудь покрепче…

Валентин (Монтекки). Синьор! Я не могу вам позволить подобным образом разговаривать с синьором и синьорой…

Бенволио (Валентину). А ты бы помолчал, мальчик, когда старшие беседуют.

Валентин (Бенволио). Ну вы-то, синьор, не настолько старше меня, чтоб нашим шпагам не поболтать!..

Обнажает шпагу, Бенволио в ответ обнажает свою.

Неожиданно в дверях появляется беременная Розалина.

Розалина (с улыбкой). О, сколько людей… А я лежу и ничего не слышу! Извините, синьоры, за мой вид… Надеюсь, через недельку я стану стройнее…

Синьора Капулетти. Зачем ты встала, Розалина? Тебе нужен покой!

Розалина. Ах, так надоело лежать, тетушка… Даже ребеночку — там внутри. Он вдруг толкнул меня в живот и повел в эту залу… А тут — гости! Да еще какие!., (засмеялась).

Монтекки (улыбаясь). Умный мальчик!

Синьора Капулетти. Или — умная девочка!

Монтекки. Да хоть двойня, нам — без разницы!.. Синьора Розалина, я прибыл сюда, чтоб навестить вас и пожелать здоровья и терпения…

Розалина. Спасибо… А я, когда увидела вас, подумала, нет ли вестей от Антонио?

Монтекки. К сожалению… Кругом карантины, синьора… С Неаполем связи никакой. Но вам не стоит волноваться. Монтекки — здесь, в Вероне, и всегда к вашим услугам!

Синьора Капулетти. А Капулетти их уже оказывают… (Берет Розалину под руку, пытается увести из залы.) Пойдем, моя девочка, тебе опасно волноваться…

Монтекки. Синьора Розалина! (Розалина останавливается.) Я уверен, что здесь ваша родня вполне сносно заботится о вас, но если б вы вдруг захотели перебраться в наше имение, мы были б рады… Там горный воздух, опытная акушерка, открывшая дорогу к свету многим Монтекки… Там даже есть игрушки, которыми мы все играли в детстве… включая Антонио… Я подумал, может, вам было бы приятней в их окружении?…

Синьора Капулетти. Фи!.. На какие струны вы давите, синьор?!. При чем здесь игрушки? И при чем тут Антонио, в конце концов?

Монтекки (зло). Я что-то не понял ваших слов, синьора? Отец для ребенка — все, он дает ему фамилию!

Синьора Капулетти. Безусловно! Но, если уж мы тут все свои, давайте геворить правду и не преувеличивать роль Монтекки в возникновении этого ребеночка!

Монтекки. А вот это — дудки, синьора! Есть признание Антонио, есть свидетельство брата Лоренцо… Все документально!

Бенволио. Извините, синьора Капулетти, как брат и друг Антонио я решительно протестую против каких-то грязных намеков, и будь вы мужчиной, я бы потребовал…

Валентин (выскочил со шпагой). Здесь есть мужчины, синьор! И можете потребовать…

Бенволио. О! Как ты мне надоел, щенок!

Выхватил шпагу, бросился на Валентина. Звон клинков. Все безуспешно пытаются их разнять.

Розалина неожиданно кричит и встает животом между дерущимися. Те опускают шпаги.

Розалина. Что это?… Все снова… Неужели?!. О, я все поняла… Последний раз, пять месяцев назад… Антонио, мой муж… своею кровью ваш бой остановил… И наступил покой!.. И не дрались Монтекки с Капулетти! Теперь — опять!.. Не значит ли все это, что… нет Антонио?! (Кричит.) Он умер?!! Мой синьор! (Падает перед Монтекки на колени.) Скажите мне! Не мучайте меня! (Истошно кричит.)… А-А-А-А-А!

Общее замешательство.

Синьора Капулетти (всем). Что ж вы стоите? Роды начались! Скорее акушерок… Воду… Марлю!.. Да помогите же! (Сбрасывает плащ, укладывает на нее Розалину, мужчины, в том числе и Монтекки, поднимают Розалину, несут к дверям.)

Монтекки. И я пойду!.. Я не помощник, право… Но постою хоть рядом…

Синьора Капулетти. Кто ж вам не дает?… Ты, Валентин, здесь на дверях останься!

Монтекки. Бенволио, останься рядом с ним…

Все, кроме Бенволио и Валентина, уходят, те остаются друг против друга несколько растерянные, с обнаженными шпагами.

Валентин. Синьор! Надеюсь, поединок сейчас наш… неуместен?

Бенволио. Безусловно!

Убирают шпаги.

Валентин. Потом продолжим, если захотите…

Бенволио. И если захотите вы, синьор… (прислушивается.) По-моему, там началось… (Из-за дверей истошный крик.)

Валентин. Ах, этот женский крик! Я так его боюсь… Страшнее для меня найти едва ли… (Крик повторяется.) (Шепотом.) Мне кажется, я в обморок свалюсь…

Бенволио (подхватил его). Я буду вас держать, чтоб не упали…

Женский крик переходит в крик ребенка.

Валентин (обнимает Бенволио). Вы слышите, Джульетта появилась!

Бенволио (обнимает Валентина). Конечно слышу! Мальчик родился!

Открывается дверь, пошатываясь, выходит синьор Капулетти.

Синьор Капулетти. Де-воч-ка! Какое счастье! О, моя Джульетта! (Плачет.)

Пошатываясь, выходит Монтекки.

Монтекки. Девочка!.. Но как похожа на мальчика… О, мой Ромео!

Совершенно обессиленная, с окровавленными руками появляется синьора Капулетти.

Синьора Капулетти. Бе-лень-кая! Девочка моя беленькая! Как белый цветочек! Как одуванчик в поле!.. Спасибо тебе, Господи!

Бухается на колени, молится.

Общее ликование.

Картина шестая

Общее ликование переходит в веселую музыку.

Площадь Вероны Карнавал. Музыканты. Танцоры.

Публика, среди которой Герцог и представители домов Монтекки и Капулетти, одета в самые разнообразные маски. На импровизированный помост влезают Бальтазар и Самсон, наряженные в костюмы Арлекина и Бригеллы.

Бальтазар и Самсон. Любезные синьоры! Карнавал Мы открываем в этот день весенний! И шуткою поднимем настроенье Всем тем, кто нас, конечно же, узнал…

Самсон. Ну, а как тебя не узнать? Ты — Бальтазар…

Бальтазар (прижав палец к губам). Т-сс… Мы же договаривались!

Самсон (вспомнив). Ах, да… Конечно… Ты — Бригелла, слуга из дома… Мантулетти…

Бальтазар. Правильно! А ты — Арлекин! Слуга из дома… Капутекки!!..

Самсон. Есть такие два дома в нашем городе, которые любят друг дружку, как… рубанок — стружку… как журавль — лягушку…

Бальтазар. Как Арлекин — колотушку! (Дает ему подзатыльник. Обращается к публике.) Вы намеки понимаете? Это мы шутим!

Самсон (потирая затылок). Да… Изящно шутим. После того, как нас послал в тюрьму его высочество Герцог, которого обожает вся Верона, как самое дорогое, что есть на свете…

Бальтазар. Т-сс!.. Я же просил — намеками! Может быть, его высочество здесь, среди гостей?!. Поэтому говори не «тюрьма», а (Говори — «одно место»… И не «его высочество», а «некий синьор»…

Самсон. Ну, конечно… Я помню. После того, как нас послал… в одно место… некий синьор, которого обожает… вся Верона, как…

Бальтазар. Не говори «Верона». Догадаются!..

Самсон. А как говорить?

Бальтазар. Говори намеком… «Ворона»!

Самсон. А!.. Понятно… Значит, после того, как нас послал в одно место некий синьор, которого обожает вся Ворона, как… как… свои яйца…

Бальтазар. При чем здесь яйца, дурак?

Самсон. Ну, а что у вороны самое дорогое?… Яйца!

Бальтазар. Вот и говори намеками!

Самсон. Да как можно намекать на яйца? Показать, что ли?!

Бальтазар (дает ему подзатыльник). Я тебе покажу! Выкручивайся как хочешь, раз начал свою идиотскую фразу…

Самсон (публике). Хорошо, синьоры… Попробую с разбега, может проскочим… Итак! После того, как нас с Арлекином… послал… в одно место… некий синьор, которого наша… Ворона… обожает как… то… что… он может нам оторвать… и не только нам, но и всем… если мы не научимся изящно шутить! (Кланяется.)

Бальтазар. Вот, молодец! (Кланяется.)

Самсон (Бальтазару). А, как думаешь, понятно, что я про яйца говорил?

Бальтазар. Молчи! Дурак! (Колотя Арлекина надувной дубинкой, убегает вслед за ним с помоста.)

Аплодисменты. На помост влезает Герцог в маске.

Герцог (утирает слезы смеха)… Вот черти!.. До слез, буквально до слез… Бестии эдакие… Молодцы'… Повесить бы, конечно, чтоб другим неповадно… Но в такой день — прощаю! (Снимает маску) Надеюсь, сразу узнали?… Цели нет, считайте — сюрприз в честь праздника! (Резко меняя тон).

Сограждане! Вы, жители Вероны! Закончилась ужасная зима! Безжалостная страшная чума Ушла от нас! И затихают стоны… И громче музыка! И жизнь берет права! И значит — продолжаем карнавал!!

Дает знак музыкантам. Начинаются танцы.

Герцог спускается с помоста, подходит к столику, за которым — семья Капулетти.

Все — в масках.

Рад приветствовать достопочтенных Капулетти!

Синьор Капулетти. О, какая проницательность! Как вы нас узнали, ваше высочество?

Герцог. По дамским ножкам, синьор. Лучшие ножки принадлежат Капулетти, это все знают…

Синьор Капулетти. Какой изящный комплимент!

Герцог. И глаз наметанный, синьора… Сейчас даже попробую угадать, кто есть кто?… (Смеясь, чутъ приподнимает дамам юбки.) Синьорита Лючия… Синьорита Бьянка… Это — Вероника, помню. А это — наша Розалина?

Розалина. Нет, я здесь, ваше высочество! (Снимает маску.)

Герцог (чуть огорчившись). М-да. Уже глаз не тот… Ну, как дела, Розалина? Как там моя крестница?

Розалина. Спасибо, ваше высочество! Жива, здоровехонька…

Синьор Капулетти. Уже начала говорить…

Герцог. Да что вы?

Синьор Капулетти. Клянусь! Год едва исполнился, а уже лепечет… И знаете, какое первое слово она сказала? «Гер-цог!»

Герцог. Да что вы?

Синьор Капулетти. Уверяю, ваше высочество… Есть свидетели. Мы с супругой не поверили своим ушам, даже переспросили: как?! «Гер-цог», — говорит.

Герцог. Это приятно… Но, вообще, вы ее зря учите таким вещам! Ребенок сначала должен говорить то, что положено природой: «мама», «папа»… Кстати, от Антонио никаких вестей?

Розалина. К сожалению, ваше высочество…

Герцог. И у меня… Вернее, новости есть, но неважные. Пришло письмо, подтверждающее его кончину… Чума! Все войны Италии не принесли столько беды… Впрочем, давайте не путать праздник с поминками! Веселее смотрите, синьора Розалина!

Розалина. Я стараюсь, ваше высочество!

Герцог. Вы — молодая женщина и не должны себя хоронить… Верность любви внушает уважение, но невенчанная вдова — это что-то противоестественное. Маленькой Джульетте нужен отец!

Розалина. Я считала, ваше высочество, что у нее есть крестный отец, этого достаточно.

Герцог. Недостаточно! Сам рано потерял отца и знаю… Ребенку нужна каждодневная мужская ласка… И вам, синьора, между прочим, тоже. Поверьте, здесь на карнавале достаточно найдется достойных синьоров, с кем вам будет интересно… вот взять хоть этого нашего гостя из Милана… вы его знаете, синьора Капулетти?

Синьора Капулетти. Да. Мы знакомы…

Герцог. Обратите на него внимание, Розалина… Рекомендую! Видите, я уже выступаю и как крестный, и как сват… Очень обстоятельный синьор! Однако, я тут с вами заболтался… Пора подсесть за столик к Монтекки… А то взревнуют!

Синьор Капулетти. Те — в черных масках, Монтекки? Никогда бы не подумал… Поразительно! Как вы всех узнаете, ваше высочество?

Герцог. По головам, синьор… У Монтекки эта часть тела несколько побольше…

Уходит, подсаживается к соседнему столику.

Синьора Капулетти (тихо супругу). Какое изящное хамство! Впрочем, ты сам виноват. Нельзя так примитивно льстить его высочеству. (Берет Розалину под руку.) Отойдем в сторонку, дорогая! Нам надо поговорить… И надень маску, пожалуйста, карнавал все-таки. (Отходят.) Ты, конечно, поняла, деточка, что Герцог к нам подошел не случайно? И к его пожеланию необходимо отнестись крайне серьезно!

Розалина. Кто этот синьор из Милана?

Синьора Капулетти. Богатый человек. И симпатичный… Редкое сочетание! Кроме того — преуспевающий негоциант. Он сделал какие-то интересные предложения герцогу по переустройству замка в Вероне… Тот в ответ сделал свое…

Розалина (нетерпеливо). Кто он?

Синьора Капулетти. Фамилии и не помню… Но мне кажется, ты его знаешь… Вы встречались в Мантуе… Его зовут Джорджи!..

Пауза.

Я же просила: надень маску! На нас смотрят!..

Розалина (надев маску). Синьора Капулетти! Я должна вам сразу заявить, что в ваши игры играть я не намерена… Что мне противна и мысль сама о том, что эта мерзость… еще хоть раз меня коснется!

Синьора Капулетти. Тихо, деточка, тихо! Не будем опускаться до высокопарности!.. Дело житейское… Он — холост, ты — вдова… из хорошей семьи… Джульетте нужен папа… Кроме того, насколько я понимаю, этовообще — именно его ребенок?… Как же можно идти против природы?…

Розалина. Никогда! Вы слышите, тетушка?! Никогда! Лучше — повеситься, лучше — в монастырь!

Синьора Капулетти. Не ори — нас слышат! И хватит про монастырь — мы с тобой в эти постригушки уже играли… (Берет ее под руку.)

Розалина. Оставьте хоть вы!.. (Вырывается, мечется по сцене, затем решительно подходит к столу Монтекки, садится, снимает маску.)

Монтекки. Синьора Розалина! Какой сюрприз! (Тоже снимает маску.) А ну — вина синьоре, нам подарившей чудную Джульетту!.. (За столом оживление, Розалине дают кубок.)

Розалина (подняв кубок и нарочито громко). Я пью за вас, синьор! За всех Монтекки! За вашу благородную семью, которой равной нет во всей Вероне! (Пьет.)

За столиком Монтекки взрыв ликования.

Капулетти наблюдают за этой сценой с тревогой.

Розалина (Монтекки). Синьор, а можно мне набраться дерзости и пригласить на танец вас?

Монтекки. Почту за честь, синьора!

Они выходят на передний план, танцуют.

Что стряслось, моя девочка?

Розалина (тихо). Синьор, вы как-то сказали, что дом Монтекки всегда готов дать приют мне и моей дочери…

Монтекки. И от слов своих не отрекаюсь!

Розалина. Увезите нас отсюда… В Тоскану! В Неаполь! К черту на рога!.. Умоляю!

Монтекки. Считайте, что карета приготовлена, синьора… Но что случилось? Вас обидели Капулетти?

Розалина. Они неспособны никого обидеть, поскольку думают лишь о себе. По этой же причине на них глупо обижаться!.. Все проще!.. Подписали сделку с очередным богатым компаньоном, а меня с Джульеттой подкладывают под договор в качестве приданого…

Монтекки. Какая низость! И с нами даже не обсудили… Как будто у нас на девочку прав меньше?… Синьора, мы — Монтекки — не дадим вас в обиду, можете не сомневаться!

Розалина. Спасибо, синьор!

Монтекки. Ну, а в самой женитьбе, в общем, нет ничего противоестественного… Вы знаете, Розалина, я любил Антонио, как сына, но ушедшего не вернуть… И душа его с небес только порадуется вашему счастью! (Зашептал ей на ухо.) Здесь есть один синьор… Из Милана. Друг герцога и большой друг нашей семьи… Он просто мечтает с вами познакомиться… Да вот же он, за нашим столиком… Синьор Джорджи, прошу к нам!..

К ним подходит Джорджи, снимает маску, кланяется.

Разрешите представить нашу родственницу, Розалину! Джорджи. Счастлив знакомству, синьора!.. Джорджи Фиранделло… Негоциант из Неаполя!

Пауза.

Синьор Монтекки (Розалине). Ну, скажи что-нибудь, дорогая! Что-нибудь, что положено говорить в таких случаях… Наверное, я смущаю?! И правильно! Незачем старикам среди молодых путаться… Танцуйте!

Подталкивает Розалину к Джорджи, сам уходит за столик.

Джорджи (протянув руку Розалине). Прошу, синьора! (Тав замешательстве.) Прошу! На нас смотрят!

Розалина (сухо). Сначала я надену перчатки! (Надевает перчатки, лишь после этого протягивает руку Джорджи.)

Они выходят в танце на передний план.

Джорджи. Синьора Розалина! Не в моих правилах просить прощения, но в отношении вас я готов отступить от принципов. Грехи молодости требуют снисхождения…

Розалина. Считаете, что год назад были значительно моложе?

Джорджи. Безусловно! Моложе на целую чуму… на утрату жены… на тысячи, которые заработал… на миллионы, которые потерял! Все это быстро старит, синьора. И добавляет мудрости. Поэтому прошу у вас прощения, но… ни в чем не раскаиваюсь!.. Когда я увидел девочку… мою прелестную Джульетту, я подумал, что во всем есть особый Божий Промысел!

Розалина. Ваш темнокожий друг того же мнения?

Джорджи. Кто? Мавр? Меня он не интересует. Он умер, и пусть сам отвечает за свои проступки перед Всевышним… Кроме того, девочка бела, как снежок, и значит, не принадлежит ему…

Розалина (резко). Вам — тоже, синьор! У девочки есть отец!.. Его зовут Антонио. И знает об этом весь город…

Джорджи. Кроме нас с вами. Мы знаем правду! И если вы будете упрямиться, я доведу эту правду до всех! Может быть, прямо сейчас!

Розалина (испуганно). Вы не сделаете этого! Джорджи. Карнавал, синьора! Я дурею на карнавалах, вы же помните?

Розалина. Что вы хотите от меня?

Джорджи. Я не люблю, синьора, когда покушаются на мою собственность! Это противоречит моим принципам! Порок должен быть наказан, но пусть и добродетель торжествует! Я неожиданно обрел дочь… Я встретил синьору, которую обольстил когда-то, но теперь предлагаю ей стать моей женой… Все вернулось на круги своя… Чего еще желать? С ответом можете не торопиться! У вас есть время… до конца танца. Потом я должен что-то всем объявить…

Несколько секунд они молча танцуют.

Розалина. Хорошо. Я согласна!

Джорджи. Я рад, что не ошибся в вас…

Розалина (зло). Если можно, синьор, не говорите хоть секунду о том, что вы думаете, или считаете… Послушайте мои условия! Во-первых, я не хочу, чтобы девочка знала правду до совершеннолетия. Для нее вы — отчим! Станет взрослой, пусть сама решит: прощать вас или нет?

Джорджи. Странное условие, Розалина. Я должен подумать… у коммерсантов есть правило, перед тем, как согласиться с какой-то идеей, с ней надо переспать…

Розалина. Теперь и насчет этого!.. Вы должны поклясться, что никогда не прикоснетесь ко мне, ни трезвым, ни пьяным… Ни при людях, ни когда мы наедине…

Джорджи. Еще более странное условие! Наедине — понимаю, но при людях нам все же придется соблюдать какую-то видимость любви. (Целует ей руку.) Карнавал все-таки!.. Как поется в одной песенке: «Позвольте, дорогая синьорина, мне чувств своих безумных не скрывать и под щемящий рокот мандолины хотя бы край у платья целовать!»…

Розалина. Это — сколько хотите! (Решительно отрывает край у своего платья, вручает его опешившему Джорджи. Затем берет Джорджи под руку и, нарочито улыбаясь, направляется к помосту, на котором вновь появляются Бальтазар и Самсон с мандолиной и гитарой.)

Бальтазар и Самсон (поют).

Арлекин полюбил! И Бригелла влюблен! Их сердца разрывают на части! Соловьиною песней разносится стон, Это стон от желанья и страсти! Карнавал в Вероне! Карнавал! Пусть же этот праздник не кончается! Пусть глаза влюбленные встречаются, Чтоб сразить друг друга наповал! Панталоне положено пылко любить, Труфальдино беречь свои нервы… Коломбине-красотке положено быть Очень нежной… но чуточку стервой! Карнавал в Вероне! Карнавал! Пусть же этот праздник не кончается! Пусть глаза влюбленные встречаются, Чтоб сразить друг друга наповал!

Все танцуют и подпевают.

Картина седьмая

Монастырь. Монашеская келья. Лоренцо за столом, перед ним перо и бумага.

Лоренцо.

…С нелегким сердцем приступаю я К рассказу о последующих событьях… Их не имею права позабыть я, И расскажу, всю правду не тая, С холодною беспристрастностью… А впрочем… Насколько хватит сил… Насколько Бог захочет! Итак, настала осень! Льют дожди! Река Вероны полнится водою… Грозя нам половодьем и бедою… Но есть поверье: там беду не жди, Где признаки ее предугадать несложно… Жди там, где ждать, казалось, невозможно!..

Открылась дверь кельи. Вошел монах с двумя полными ведрами воды. Откинул мокрый капюшон… Это — Антонио.

Антонио. Ну и дождь!.. Святой отец, напомните: перед всемирным потопом сколько он лил?

Лоренцо. Сорок дней и сорок ночей, сын мой!

Антонио. Стало быть, первую треть уже наполнили!.. Думал, не доберусь до родника… Идучи за водой — в воде захлебнуться! Нелепо! Кстати, святой отец, кто это придумал строить монастырь вдали от родника?

Лоренцо. Мудрые люди. Влага, добытая с трудом и усилием, покажется чище и вкусней…

Антонио. Надеюсь, к вину это тоже относится? (Вынимает из одного ведра бутыль.) Спускался за нею в деревню… крутыми тропами. Вкусная влага, должно быть? Не смотрите строго, святой отец! Разве не сказано в Библии: «Будем пользоваться миром, как юностью… Преисполнимся дорогим вином… И да не пройдет мимо нас весенний цвет жизни!»

Лоренцо. Если из всей Библии ты усвоил только эти слова, сын мой, то — весьма прискорбно!.. И, если читать внимательно, Соломон привел заученную тобой фразу, как мысли нечестивых… В притчах же своих он пишет: «Вино — глумливо, сикера — буйна, и всякий увлекающийся ими неразумен!»

Антонио. Все! Сдаюсь! Святой отец, глупо мне вас учить Священному Писанию… (Смотрит на бутыль.) Но выливать на землю — тоже глупо! Это значит — приближать потоп!.. Неужели в монастыре никогда не пьют?

Лоренцо. Братья могут себе позволить изредка, по праздникам. И то с разрешения настоятеля.

Антонио (обрадованно). Конечно, по праздникам! И с братьями! Один я вообще не пью…

Лоренцо. У тебя веселый нрав, Антонио! Но из-за этого трудно понять, когда тебе можно верить?… Ты пришел в монастырь с исповедью. Сказал, что хочешь очиститься здесь молитвой и аскезой, а сам на пятый день побежал за вином!

Антонио. Такой унылый дождь, святой отец… Выматывает душу.

Лоренцо. Дождь — не самое страшное испытание, которое выпадает на долю послушника… Ты действительно думаешь о приобщении к братству святого Франциска?

Антонио. Думаю, святой отец. Однако не могу решиться… я ведь игрок: чтобы так круто поменять жизнь, надо получить какой-то знак провидения. (Прислушавшись.) Например, сквозь шум дождя услышать цокот копыт и скрип колес подъехавшей кареты…

Лоренцо (прислушиваясь). Не говори загадками… Ты все-таки послал ей письмо?

Антонио. Не письмо! Клочок бумаги… «Я — в монастыре. Антонио». Все!

Лоренцо. Ты обещал и этого не делать!

Антонио. Но я же объяснял: должен быть хоть какой-то знак судьбы перед важным решением! Не приедет она — я усомнюсь в Высшей Справедливости. И, чтоб замолить сей грех, погружусь в монастырскую жизнь…

Лоренцо. А если приедет?

Антонио. В такой дождь? В горы?… Женщина?!

Лоренцо. Не забывай: замужняя женщина!

Антонио. Не забываю, святой отец… Но это лишь усиливает безнадежность моего шанса… (Прислушался). Нет, показалось… а если приедет, значит, Бог есть, и в служении Ему я проведу остаток дней… То есть, опять же все — в пользу монастыря! У вас беспроигрышный вариант!

Лоренцо (зло). Монастырь, сын мой — не игорный дом! И тем более — не дом свиданий! И напрасно ты полагаешь, что для нас такое уж приобретение твое присутствие здесь…

Антонио. Разве вы не обязаны оказывать приют страждущей душе?

Лоренцо. Обязаны! Любому, ищущему раскаяния и утешения, мы говорим: входи, брат! Но для упорствующих в грехе, для соблазняющих слабых мира сего у нас есть другие слова: «Изыди, сатана!»… Не заставляй меня произносить их. Прошу тебя, Антонио. Что случилось, то случилось, изменить ничего нельзя, зачем же напрасно терзать себя и ее?…

Антонио. Откуда я знаю зачем, святой отец?! Монахам всегда легко давать советы влюбленным.

Лоренцо. Никто не родится сразу монахом, Антонио. Мои советы выстраданы, поверь! Я Тоже был молод и умел страстно любить… Но ее выдали замуж за другого, мы вынуждены были расстаться. А потом она умерла, я принял схиму, и храню ей верность до сих пор…

Антонио (перебивая). Горжусь вами, святой отец! Но моя женщина, слава Богу, жива, а это резко меняет ситуацию!.. Слышите? Нет? А я слышу! Не знаю зачем, не знаю почему, но слышу ее шаги… (Взволнованно.) Слава тому, кто строил этот монастырь!.. Здесь даже стук каблучков по ступеням рождает музыку! А вы еще пытались меня сбить с пути истинного! Теперь я верую и буду молиться с полным пониманием слов…

Падает на колени. Начинает молитву. Входит Розалина. Молча смотрит на Антонио. Лоренцо секунду наблюдает за ними, затем выходит.

«Превознесу Тебя, Господи, что Ты поднял меня и не дал моим врагам восторжествовать надо мною. Господи, Боже мой! Я воззвал к Тебе, и Ты исцелил меня… Ты вывел из ада душу мою и оживил меня, чтобы я не сошел в могилу… Пойте Господу святые Его… Ибо на мгновение гнев Его, на всю жизнь благоволение Его: вечером водворяется плач, а наутро радость…» (Повернулся к Розалине.) Почему ты плачешь?

Розалина. Кто подсказал тебе эти слова?

Антонио. Царь Давид. 29-й псалом (продолжает молитву)… «к Тебе, Господи, взывал: „Что пользы в крови моей, когда сойду в могилу? будет ли прах славить Тебя? будет ли возвещать истину Твою?“… И Ты обратил сетование мое в ликование, снял с меня вретище и препоясал меня веселием. Да славит Тебя душа моя и да не умолкает». Аминь! (Встает с колен.)

Розалина. Как мне теперь к тебе обращаться: «святой отец»?

Антонио. Ни в коем случае! Зови как прежде — Антонио!

Розалина. Ты давно стал монахом?

Антонио. Часа три назад. Моя одежда совсем вымокла… Пришлось надеть эту…

Розалина (зло). Ах, мерзавец!.. Вот как я буду тебя называть! Сукин сын! (Набрасывается на него с оплеухами, он, смеясь, уворачивается.) Я схожу с ума, плачу над его безвестной могилой, а он еще шутит! (Целует его.) Любимый мой, ненаглядный… Какое счастье, что я могу тебя лупить и целовать… Целовать и лупить!.. Целый год мечтала об этом… Представляла, как мы встретимся, и ты начнешь врать. Как всегда невероятно, но убедительно! Обожаю твои рассказы. Так что стряслось в этот раз? Начинай… (Садится напротив.)

Антонио (чуть смущен). Розалина!.. Если мой талант — убедительно врать, то твой — слушать и верить! Этим ты, кстати, покорила мое сердце… Умоляю, не меняйся!.. Тем более, что сейчас я рассказываю чистую правду!.. Мы расстались в день нашей несостоявшейся свадьбы, и я уехал в Неаполь, чтоб скорее получить разрешение епископа… Месяц добивался у него приема, подстерегал в храме, на улице перед его домом… Наконец, когда он согласился меня принять, случилось невероятное: моя первая жена Росита надумала вернуться в христианство! К тому моменту она уже отошла от ислама, разочаровалась в иудаизме и стала язычницей, чтобы спать с каким-то шаманом прямо на костре… Но тут какой-то молодой проповедник убедил ее в преимуществах святой католической веры и уговорил вновь креститься! (Думаю, и переспал с ней для убедительности, но это уже детали.) Она воскресла для церкви, а я умер для тебя… Если не веришь, напиши епископу, он подтвердит. Когда все это случилось, епископ сначала ржал, как мерин, а потом заплакал крокодиловыми слезами и сказал, что бессилен нам помочь… Что мне было делать? Кому жаловаться? Папа Римский был на карантине, Господь Бог по случаю чумы отвлекался на другие заботы… Ребенок ждать не мог, твоя репутация была бы под угрозой… Тогда я сам принял решение и распустил слух о собственной кончине… Даже поставил доску на кладбище с эпитафией, в меру трагичной:

«В последний путь ушел хромой Антонио, Чтобы догнать ушедших до него…»

Пауза.

Розалина. Зачем ты приехал?

Антонио. Вот это вопрос посложнее… И все-таки опять скажу невероятную правду, а ты попытайся поверить: Я СОСКУЧИЛСЯ! Розалина, можешь плюнуть мне в глаза, но оказалось, что я люблю тебя… В жизни не испытывал ничего подобного: подумаю о тебе и сразу — сердцебиение, слабость в коленках. Стихи! Я стал сочинять стихи и класть их на музыку… Вот до какого идиотизма я дошел, Розалина!

Розалина. Ты знаешь, что я замужем?

Антонио. Конечно! А я по законам церкви — женат. Но какое это имеет значение, если я люблю тебя, а ты отвечаешь мне взаимностью… Или я опять вру?

Розалина. На этот раз нет… (Прижалась к нему.) Что с нами будет, Антонио?

Антонио. О грядущем гадать не хочу… Но, если говорить о самом ближайшем будущем, думаю правильней всего — постелить прямо здесь, на полу…

Розалина. С ума сошел? В монастыре?

Антонио. А где мы впервые познакомились? Забыла?

Розалина. Разве не в Венеции?

Антонио. Никогда! Жуткий городишко… Все на лодках, и платить надо за каждый взмах весла… Нет, первая любовь вспыхнула здесь, в монастырской келье… Я рассказывал это всему городу. Это подтвердил сам брат Лоренцо. (Обнимает ее). Мы сидели вдвоем и читали Библию…

Розалина (слабо сопротивляясь). Грех, Антонио! Причем тут Библия?

Антонио. А ты ее давно перечитывала? (Взял со стола Библию, начал листать.) Здесь удивительные слова. Вот… слушай… «О ты, прекрасная возлюбленная моя! глаза твои голубиные под кудрями твоими, волоса твои, как стадо коз, сходящих с горы Галавадской… как лента алыя губы твои, и уста твои любезны… (Целует ее.)… Шея твоя, как столп Давидов… два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущейся между лилиями…»

Розалина (вырываясь). Врешь! Не может быть в Священном Писании про сосцы…

Антонио. На! Читай сама… «Песня песней»…

Розалина. Я не умею читать…

Антонио. Тогда слушай грамотного набожного человека… (Страстно шепчет.) «Пленила ты сердце мое, сестра, невеста, пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих… О, как любезны ласки твои… О, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мед каплет из уст твоих… мед и молоко под языком твоим… Пусть придет возлюбленный в сад свой и вкушает сладкие плоды его…» Если скажешь, что и это неправда — обижусь!

Гасит свечу.

Картина восьмая

Зал герцогского дворца, где проходят представления придворного театра. В ложах — Герцог со свитой, Монтекки, синьор и синьора Капулетти, другие гости.

На сцене несколько молодых пар азартно фехтуют, затем, поразив друг друга клинками, падают. Аплодисменты. Актеры «оживают», с поклонами удаляются.

Герцог (привстав в ложе, гостям).

Нет зрелища изящнее на свете, Чем зрелище борьбы Монтекки с Капулетти! А, впрочем, я шучу… И рад тому, Что все бои остались лишь на сцене, А в жизни наступило примиренье…

Все аплодируют.

Но подождем! Что там насочинял К концу спектакля драматург искусный? Не ведаю… Так пусть напиток вкусный, Поможет всем предугадать финал…

Слуги вносят подносы с бокалами.

Сейчас — антракт! Я ухожу в кулисы, Чтоб вдохновенье дать актерам и актрисам…

Гости выходят, начинают прогуливаться.

Слуги разносят бокалы с вином. Герцог берет огромный букет, направляется к кулисам, затем оборачивается, делает знак Джорджи. Тот подходит.

Герцог.

Сюжет прелестен был, не так ли?

Джорджи.

О да! Прелестнее спектакля, Мне кажется, и быть не может!

Герцог.

Я рад, что мненья наши схожи…

Пауза.

А что ж вы опять один? Где же наша прелестница Розалина?

Джорджи. Она неважно себя чувствует…

Герцог. Бедняжка!.. Третью неделю постельный режим? А вы что же?

Джорджи. Что я?

Герцог. Как вы себя чувствуете, зная, что ваша жена… как бы это помягче выразиться?

Джорджи. Не надо помягче, ваше высочество. Все это и так слишком мучительно для моего самолюбия. Я был слишком доверчив к чужим рекомендациям… Но что теперь делать? Дуэли запрещены и противоречат моим принципам…

Герцог. А вы — нарушьте! Нарушьте принципы! Нельзя же, чтобы весь город злословил по вашему поводу… Да и меня это касается… Я крестил ребенка. Был посаженным отцом невесты! Меня втянули в какую-то некрасивую историю…

Джорджи. Тогда почему не арестовать этого проходимца Антонио?

Герцог. За что? За то, что не умер и влюблен?… Как вам хочется сделать из меня деспота!! Нет уж, вы сами… Сами как-то выпутывайтесь! И помните, синьор, в Вероне рогоносцы не приживаются! (Меняет тон.) Однако, мне пора! Актеры — словно дети! Не похвали их, ни за что на свете не сделают приятною игру… Наоборот — напортят и наврут!.. (Уходит.)

Джорджи направляется к синьору и синьоре Капулетти.

Синьор Капулетти. Сюжет посредственен, не так ли?

Джорджи. Синьор! Посредственней спектакля, мне кажется, и быть не может!..

Синьор Капулетти. Я рад, что мненья наши схожи…

Синьора Капулетти {берет Джорджи под руку, отводит в сторону). Герцог недоволен?

Джорджи. Он возмущен! И прежде всего — вами…

Синьора Капулетти. При чем здесь я?

Джорджи. Розалина — ваша племянница! Вы за нее морально отвечаете…

Синьора Капулетти. Розалина, слава Богу, — совершеннолетняя. И у нее есть муж. Значит, все, что касается морали, — его забота!

Джорджи. Я собирался вызвать этого мерзавца Антонио на дуэль. Но герцог решительно против!.. Он мне сказал: «Джорджи, вы — негоциант, шпага противоречит вашим принципам… Ваше оружие — счета и векселя». Кстати, синьора, ваша семья задолжала мне довольно значительную сумму…

Синьора Капулетти. Мы это помним, Джорджи!

Джорджи. Тогда объясните и Розалине, что ваше благополучие в ее руках. Любой договор надо исполнять, синьора… Мне бы не хотелось передавать векселя в суд. Это противоречит моим принципам. В Вероне, говорят, все можно уладить как-то проще, по-семейному… (Отходит.)

Синьор Капулетти. Что он сказал еще по поводу пиесы?

Синьора Капулетти (задумчиво). Сказал, что смотрится… с огромным интересом!

К ним направляется синьор Монтекки.

Монтекки (синьору Капулетти). Сюжет надуманный! Не так ли?

Синьор Капулетти. Синьор, надуманней спектакля, мне кажется, и быть не может!..

Синьора Капулетти (нетерпеливо). Я рада, что оценки ваши схожи… (Мужу). А теперь, дорогой, я хотела бы поговорить с Пьетти наедине.

Синьор Капулетти. Кто это «Пьетти»?

Монтекки. Я, с вашего позволения. Пьетро… — Пьетти. Так меня звали в детстве…

Синьор Капулетти (растерянно). Не знал…

Синьора Капулетти. Ты не обязан все знать, дорогой… В этом твоя прелесть! (Отводит Монтекки в сторону.) Ты говорил с Антонио?

Монтекки. О чем?… Ах, да… Нет еще. Не знаю, где этот шалопай прячется? Мои люди пока не могут найти.

Синьора Капулетти. Не смеши меня, Пьетро. «Твои люди» не могут?

Монтекки. Я сказал «пока не могут»… Конечно, найдут, приведут… Но о чем говорить мне с ним? Бранить за то, что не умер?… В конце концов, правила приличия должна первой соблюдать женщина… Почему ты не посадишь Розалину под замок?!

Синьора Капулетти. Сажала. Она убегает…

Монтекки. От тебя, Юлия?! Теперь ты меня насмешила…

Синьора Капулетти. Пьетро, положение гораздо серьезней, чем ты думаешь. Герцог взбешен. Джорджи — опасный человек, он грозится нас разорить… Розалина — дикая кошка. Если на нее давить, она способна совершить над собой любую глупость… Остается Антонио!

Монтекки. С ним тоже не просто… Он влюблен. А влюбленный Монтекки теряет голову…

Синьора Капулетти. Не всегда…

Монтекки. Что ты имеешь в виду?

Синьора Капулетти. Один мой знакомый Монтекки когда-то оказался на редкость рассудительным и послушным…

Монтекки. За это он и наказан! И страдает!.. Даже достигнув преклонных лет…

Синьора Капулетти. В любви не бывает преклонных лет, Пьетти!.. (Пауза.)

Монтекки. Я что-то перестал понимать. Выводи меня на мысль, Юлия!

Синьора Капулетти. Выручай меня, Пьетро… Я в ловушке. Если Джорджи устроит скандал, откроется такая грязь, от которой нам всем не отмыться! Надо, чтоб Антонио исчез… Я бы сделала это через своих людей, но я не хочу, чтобы Капулетти вновь пролили кровь Монтекки… Это значит — опять война. А я устала от войны… Остаток дней хочу провести в мире и любви. Хочу, чтоб наши дома дружили, чтоб наша Джульетта росла счастливой… чтоб мы могли видеться… Ты и я… Как в детстве. Пьетти и Юлия… Извини, этого, наверное, не надо было говорить, но Капулетти тоже иногда теряют голову… (Пауза.)

Монтекки. Хорошо, Юлия… Все будет, как ты просишь…

Синьора Капулетти. Спасибо! Я знала, что не ошибусь в тебе… Как жаль, что не поняла этого много лет назад.

Монтекки. Жаль. Но ничего уже не вернуть… И ты не дослушала… Все будет, как ты просишь, но сделаем это вместе!

Синьора Капулетти. Теперь я не понимаю…

Монтекки. Монтекки и Капулетти. Они теперь будут неразлучны во всем. (Берет ее под руку, отводит в сторону.)

Появляется Герцог.

Герцог (радостно).

Антракт закончился! Любезные синьоры, Я приглашаю всех спуститься в зал… Спектакль опять продолжится, но скоро Наступит ожидаемый финал! Надеюсь, будет он не очень скучным, Не очень длинным и благополучным! Так мне обещано… а впрочем, поручиться Нельзя! Здесь может все случиться: Не раз фантазия актеров и актрис Преподносила публике сюрприз…

Аплодисменты.

Гости спускаются в зрительский зал. Звучит музыка: Сцена погружена в темноту.

И до нас доносятся лишь звуковые отголоски событий, происходящих то ли на сцене, то ли в чьем-то воображении.

Голос Антонио (напевает под аккомпанемент гитары):

Ночь в Вероне черна, И не светит луна, И ни звездочки на небосклоне… Но с пути не собьюсь, И рассвета дождусь, Только ты появись на балконе… О, моя синьора!

Голос Бенволио (шепотом). Это он.

Голос Валентина (шепотом). Не вижу…

Голос Бенволио. Идите на голос… Да не тряситесь вы так, синьор…

Голос Антонио.

Днем в Вероне светло. Воздух чист, как стекло, И ни облачка на небосклоне… Только, вот тебе раз! Свет небесный погас, — Я не вижу тебя на балконе… О, моя синьора!

Голос Бенволио. Синьор, замечу — ваша песенка довольно глуповата.

Голос Антонио. Вероятно, синьор. Но замечу в ответ — она не вам предназначалась.

Голос Бенволио. Это оскорбление?

Голос Антонио. Нисколько. Или здесь мужчины привыкли, что им поют серенады?

Голос Бенволио. Двойное оскорбление! Защищайтесь! (Звук шпаги, доставаемой из ножен.)

Голос Антонио. Чувствую, что вы хотите затеять драку?… Завтра я к вашим услугам! Но сейчас у меня с собой только гитара…

Голос Бенволио. Это меня вполне устраивает! (Шум борьбы. Антонио вскрикнул.)

Голос Антонио. Наемный убийца! Кто ты?! (Стон.)

Голос Бенволио. Узнаешь в преисподней! (Валентину). Валентин… ваша очередь!..

Голос Валентина. Я… не могу!

Голос Бенволио. Да бей же… Трус! Мы договаривались. (Шум борьбы).

Голос Антонио. Ну, нет… Я вам так просто не дамся!.. (Крик).

Голос Валентина. Я ранен! Мне плохо… (Его тошнит.)

Голос Бенволио. Вот! Получай! (Крик боли, звук убегающих ног.)

Голос Антонио. Мерзавцы! В спину… «Храбрецы» (стонет). Чума на оба наши дома!.. (Звук падающего тела).

И сразу звон колокола.

Голос синьора Капулетти. Финал ужасен был. Не так ли?

Голос синьоры Капулетти.

О да! Ужаснее спектакля, Мне кажется, и быть не может…

Голос Монтекки.

Как жаль, что мненья наши схожи…

Голос Герцога.

А я совсем не понял: кто?… кого?!. И почему во тьме? И колокол откуда?… Ну, никому нельзя доверить… ничего! В дальнейшем сам продумывать все буду…

Звук колокола усиливается.

Картина девятая

Келья монастыря. Лоренцо со свечой в руках открывает дверь.

Вбегает Розалина.

Розалина. Он жив?!

Лоренцо.

Да, дочь моя! Но не могу беспечно Сказать, что смерть далеко отошла… Двух суток не прошло с той страшной ночи, Когда добрался он в наш монастырь Без сил и в окровавленной одежде… Я обработал раны так, как мог, Но слабы люди… Всемогущ лишь Бог!..

Розалина. Могу пройти к Антонио?

Лоренцо.

Конечно!.. Но, дочь моя, хочу предупредить, Что разумом несчастный повредился… То в забытьи он… То, наоборот, Вдруг в возбужденье мечется и бредит… То кажется ему, что он куда-то едет, То в океане кораблем плывет…

Розалина. Один?!

Лоренцо. Не понял я?

Розалина.

Один или со мной Он в плаванье далеком пребывает?

Лоренцо {растерянно).

Не знаю… Имя часто повторяет твое…

Розалина (перебивает).

О, счастье! Стало быть, — живой! Жива душа его! И ясен разум! И дар судьбы мне — быть с любимым рядом!..

(Хочет уйти.)

Лоренцо (останавливая ее). Постой, Розалина! Если ты заговорила о его душе, то, прошу тебя, позаботься о ней всерьез… Она на краю бездны… Нельзя уходить в последнее плавание, не облегчив душу покаянием. Необходимо причастие!

Розалина. Вы говорили с ним об этом? Лоренцо. В первый же день… Пока его голова сохраняла ясность мысли. Впрочем, кто влезет в голову этого человека? В ответ он лишь улыбнулся и предложил мне недостойный торг: причастие в обмен на предварительное венчание…

Розалина. А вы что?

Лоренцо (с осуждением). Розалина!..

Розалина. Святой отец, я просто поинтересовалась: так уж вы сделали все возможное, чтоб спасти ему жизнь? Неужели даже на краю могилы церковь не способна исправить свои грехи?

Лоренцо. Ты сошла с ума! О чем ты говоришь?

Розалина. Венчать нелюбящих, разве не грех? Отказать влюбленным в благословении, разве не преступление?… Впрочем, кому я все это объясняю? Для монаха любовь — не довод!

Лоренцо. Это жестоко, Розалина. Монахами не рождаются!

Розалина. Ах, верно. Я же слыхала… Вы, кажется, тоже любили когда-то?

Лоренцо. И люблю до сих пор. Храню ей верность, хотя она умерла…

Розалина. Как благородно! Но перед этим ее выдали замуж… Не так ли, святой отец? И не это ли свело ее в могилу при вашем благоговейном молчании?!

Лоренцо (в бешенстве замахнулся на нее). Замолчи, дрянь! (Тут же рухнул на колени). Прости меня, Господи! Прости!.. Помощи Твоей молю, ибо силы мои на исходе… (Розалине). Уходи, Розалина! От всей души сочувствую тебе, но ничем не могу помочь… Выше моих сил венчать женатого мужчину и замужнюю женщину…

Розалина. Это все не так, святой отец… Вы еще ничего не знаете. Я уже несколько часов — вдова…

Пауза.

Лоренцо (встает с колен). О, Господи!..

Розалина. Я не виновата!.. Перед женитьбой мы с Джорджи условились: он не тронет меня ни при людях, ни наедине!.. А он напился и полез, дурак!.. Ему важно было не только убить Антонио, но и унизить его… (Плачет)… Я умоляла… Я стала кричать: а он опять стал зажимать рот, как тогда… (Достает из кармана ножницы.) Они вот и попались под руку!.. Господи, просила же вас, святой отец, постричь меня в монахини. (Плачет.)

Лоренцо (погладил ее голову). Прости меня, Розалина!

Розалина. Вы меня простите, святой отец. Я приношу всегда столько неприятностей… И сейчас за мной, наверное, погоня?… Но я не доставлю им радости, а вам хлопот. Только попрощаюсь с Антонио… (Достает флакон.) Один глоток из этой склянки, — и мы уплывем далеко-далеко… (Улыбнулась.) Смешно: яд продал тот же аптекарь, что и Ромео…

Лоренцо. Не делай этого, Розалина!.. Заклинаю тебя… Самоубийство такой же по тяжести грех, как тот, что уже совершила… Это прямая дорога в ад!.. Доверься Богу! Пусть Он судит правых и виноватых. {Розалина повернулась, пошла к выходу.)Подожди!.. Хорошо! Я согласен вас повенчать… Если это добавит жизненных сил Антонио и предотвратит твой поступок… Отдай мне склянку с ядом!

Розалина. Не раньше, святой отец, чем вы осените нас крестным знамением!.. (Выходит.)

Лоренцо задумчиво ходит по сцене, потом садится за столик, достает перо, раскрывает рукопись…

Лоренцо.

«Любезные потомки! В трудный час Хотел бы перед вами объясниться, Чтоб понятым мне быть…» (швырнул перо.) Ах, что за чушь? Как им понять сквозь заросли столетий? Как правду отличить от лжи и сплетен, Когда на расстояньи двух шагов Друзей не отличаем от врагов?! Лишь ТОТ, КТО СУЩЕСТВУЕТ ВЕЧНО, Поймет нас… тех, чье время быстротечно… Но если человек страдать так страшно может, То как же Ты страдаешь, бедный Боже?!

Молится.

Шум. Голоса. Дверь в келью распахивается. Врываются стражники, молодые люди из домов Монтекки и Капулетти.

Впереди всех — Бенволио со шпагой.

Бенволио. Где они?! Монах, я тебя спрашиваю? Где убийцы?!

Лоренцо. В монастырь не входят с оружием, сын мой. Бенволио. Я — сын своего отца и племянник своего дяди! А сегодня назначен старшим в семье. Так вот, как старший', я тебе обещаю: твой монастырь мы сровняем с землей! Притон разврата! (Переворачивает стол, рукопись рассыпается по полу.) Что за листки? Доносы потомкам? Как старший, запрещаю!

Входит Герцог со свитой.

Герцог. Может, старший в городе пока все-таки я?

Бенволио (чуть смутившись). Безусловно, ваше высочество… Мой разум помутился от обиды и гнева!.. Скончался от ран бесстрашный Валентин… Злодейски убит Джорджио, наш щедрый друг и меценат!.. А теперь и благороднейшие старики, синьоры Монтекки и Капулетти, занемогли от горя и стыда и вряд ли поднимутся… Доколе терпеть, ваше высочество?… Какой пример мы подадим внукам? (Достает бумагу, читает вслух, переходя на истерически-высокопарный тон.)

«Мы, молодежь враждующих домов, От распрей порешили отказаться, Объединив усилия свои Для наведенья строгого порядка В веронском герцогстве И близлежащих землях! Мы требуем примерно наказать Монаха-чернокнижника Лоренцо, Предав его строжайшему суду Священной инквизиции! Мы требуем: Антонио — злодея, Обманом влезшего в семью Монтекки, А также и наложницу его Блудницу Розалину, — сей же час Из города изгнать! Но перед этим В железо заковать их! И нагими По улицам публично провезти, Чтобы никому уж было неповадно Творить прелюбодейство и разврат!»

Открылась дверь. Держась за руки, вошли Розалина и Антонио.

Спокойно и отрешенно смотрят на собравшихся.

Герцог (обращаясь к ним).

Вы слышали, что требует народ?

Антонио.

Не все.

Розалина.

Но мы со всем согласны, Лишь только просим нас не разлучать!..

Антонио.

И на корабль нас поскорей отправить… Я чувствую, как ветер паруса Надул… И чайки приумолкли, Как пред бурей… Ох, не опоздать бы!..

Герцог. Про что он говорит?

Лоренцо. Безумен он, синьор…

Антонио.

Безумен… Но не больше, чем другие, Что голову теряют невзначай… Вы не теряли? Значит, повезло! Держитесь крепче за нее руками И повторяйте: «Ах, ты, Боже ж мой!»…

Бенволио. Прикидываются сумасшедшими! Не выйдет! Ваше высочество, мы требуем наказания… Нагими — и через весь город!

Антонио. И всего-то? Бенволио, я считал тебя умней. Разве благо может быть в наказание? Розалина, разденемся? Нам с тобой друг дружку нечего стесняться, а остальных и не существует, когда видим друг друга… (Смеясь, раздевается).

Розалина. Конечно, милый… (Смеясь, раздевается.) Разве Господь Еву и Адама не голыми выгнал из рая?

Антонио. Как раз и нет… Ты все путаешь! Они прикрыли наготу, и на этом погорели… Вот обратно в рай Господь, действительно, принимает абсолютно без всего… Так что мы будем одеты вполне прилично для торжественной встречи… (Достает склянку с ядом.)

Лоренцо (испуганно кричит). Нет!!! Остановитесь!.. Антонио и Розалина, я готов повенчать вас! (Стража и представители домов возмущенно зашумели. Лоренцо высоко поднял распятие.) Назад! Пока еще я сана не лишился и буду следовать своим законам! У Бога вымолю себе прощенье, а вам не сметь монаха осуждать! (Подходит к Антонио и Розалине.) Антонио, готов ли ты взять в жены женщину по имени Розалина?

Антонио. Да, святой отец!

Лоренцо. Ты, Розалина, готова ли стать женой Антонио?

Розалина. Мечтаю, святой отец!

Лоренцо. Поклянитесь в верности друг другу на Святом Распятии! Впрочем, эту верность вы уже доказали… (Антонио и Розалина целуют распятие.)

Розалина. Спасибо, святой отец. Заберите эту склянку! (Протягивает яд.) Теперь мы будем долго жить, даже если они нас и убьют, правда?

Лоренцо. Я постараюсь все для этого сделать… У вас есть кольца?

Розалина. Ох!.. Антонио, ты забыл приготовить кольца!

Антонио. Ничего! Наша родня позаботилась о нас… Верно, ребята? Вы собираетесь нас заковывать или нет?… Не задерживайте обряд!

Один из родственников нерешительно подходит к ним, соединяет их кандалами и цепью.

Ну, вот! Такими брачными узами не все могут похвастать, верно, невеста? (Целует ее.) Пошли! Будем приветствовать гостей!

Розалина. Святой отец! Не оставьте заботой нашу девочку, нашу Джульетту!

Антонио. Да! Конечно! Чуть не забыл… И моего мальчика. Знаете, как его зовут? Угадали — Ромео! Он сейчас в Неаполе у родных… Когда наша Джульетта подрастет, познакомьте ее с братом. Может, они полюбят друг друга и даже поженятся… Я бы очень этого хотел!

Один из стражников. Тьфу!.. Чтоб брат на сестре… Тьфу! (Плюет в Антонио.)

Антонио (утирая лицо). Все мы — братья и сестры, солдатик! Тебе когда-нибудь это объяснят… А, впрочем, сейчас не время. Сейчас время веселой свадьбы! Встречайте молодых, родня! Как умеете, так и встречайте!..

Позванивая кандалами, обнаженные Антонио и Розалина идут сквозь строй плюющих и шипящих на них людей.

Затем все стихает. Сцена постепенно пустеет.

Последними остаются Герцог и Лоренцо.

Герцог (задумчиво). «Нет повести печальнее на свете, чем повесть об Антонио и…» Нет, не рифмуется! «На свете нет печальнее картины, чем свадьба у… тарара… Розалины!» А так в размер не влезает! Странная какая-то история получилась, святой отец: ни в рифму, ни в размер!! (Посмотрел на валяющиеся листы.) Вы, я слышал, записываете все? Так вы уж постарайтесь, как-то изложите, чтоб повеселей!.. Верона, все-таки… Карнавалы. Ну, сами понимаете… (Уходит.)

Лоренцо, оставшись один, собирает разбросанные листы, скрепляет их, затем берет перо, записывает…

В открытое окно кельи начинает вползать белое облако тумана…

Лоренцо.

«Их обнаженных в город увезли, Чтобы предать хуле и поруганью! Но тут, как говорят мне очевидцы, Случилось чудо: пал туман на город! Такой густой, что, право, в двух шагах Протянутой руки не различить!.. Когда ж туман исчез, то вдруг открылось, Что молодых никто и не видал! Кто говорит: забила их родня!.. Кто говорит: Антонио — ловкач, Сняв кандалы с себя и Розалины, Бежал, потом уехал, да уплыл, И жил с ней много лет в любви и счастье!.. Так или нет? Судить я не решаюсь… Пишу всегда о том, что только точно знаю!..»

(Откладывает перо, обращается к публике.)

А про себя добавлю лишь одно: Не стал я ждать суровых наказаний От настоятеля… И за грехи свои, За нарушенья таинств и обрядов Себя от Божьей церкви отлучил!..

(Снимает монашеское одеяние. Под ним — яркий костюм Пьеро.)

И, угодив в актерскую семью, Хожу с тех пор по городам и селам, Рассказываю собственную повесть Про карнавал… Верону… и чуму, И про ЛЮБОВЬ, Что дарит нам легенды!..

Туман заполняет всю сцену. Гремит музыка.

В клубах тумана то появляются, то скрываются участники представления в карнавальных масках.

«Карнавал в Вероне! Карнавал! Пусть же никогда он не кончается! Пусть глаза влюбленные встречаются, Чтоб сразить друг друга наповал!..»

ЗАНАВЕС.

Фильмография

«ТОТ САМЫЙ МЮНХГАУЗЕН»

Двухсерийный музыкальный телевизионный фильм

«Мосфильм», 1979 г.

Режиссер-постановщик М. Захаров

Оператор В. Нахабцев

Художник-постановщик Г. Колтунов

Композитор А. Рыбников

Звукооператор Ю. Рабинович

В ролях:

Мюнхгаузен — О. Янковский

Марта — Е. Коренева

Баронесса — И. Чурикова

Рамкоцф — А. Абдулов

Пастор — В. Долинский

Томас — Ю. Катин-Ярцев

Феофил — Л. Ярмольник

Бургомистр — И. Кваша

Герцог — Л. Броневой

Судья — В. Ларионов

«ФОРМУЛА ЛЮБВИ»

Телевизионная фантазия по мотивам повести А. Н. Толстого «Граф Калиостро»

«Мосфильм», 1984 г.

Режиссер-постановщик М. Захаров

Оператор В. Нахабцев

Художник В. Юишн

Композитор Г. Гладков

Звукооператор Ю. Рабинович

В ролях:

Калиостро — Н. Мгалоблишвили

Лоренца — Е. Аминова

Мария — Е. Валюшкина

Алексей Федяшев — А. Михайлов

Федосья Ивановна — Т. Пельтцер

Жакоб — А. Абдулов

Маргадон — С. Фарада

Доктор — Л. Броневой

Фимка — А. Захарова

Степан — Н. Скоробогатов

«ДОМ, КОТОРЫЙ ПОСТРОИЛ СВИФТ»

Двухсерийный телевизионный фильм

ТО «Экран», 1982 г.

Режисер-постановщик М. Захаров

Оператор Л. Бунин

Художник В. Брусина

Композитор Г. Гладков

Звукорежисер В. Русаков

В ролях:

Свифт — О. Янковский

Доктор — А. Абдулов

Первый лилипут — Н. Караченцов

Второй лилипут — А. Збруев

Некто — А. Сирин

Глюм — Е. Леонов

Патрик — В. Белоусов

Ванесса — М. Игнатова

Эстэр — А. Захарова

Бетти — Т. Рудина

Джек — В. Проскурин

Оглавление

Посвящение

Тиль

  Пролог

  Часть первая Дом

    Каталина

    Ламме

    Базар

    Прощание

    Филипп

    Арест

    Блондинка

    Портрет его величества

    Казнь

    Рыбник

    Шабаш

  Часть вторая Родина

    Молчание

    Венчание

    Злая песня

    Гезы

    Крепость генерала

    Форт

    Притон

    Ночь перед казнью

    Эпилог

Тот самый Мюнхгаузен

  Часть первая

  Часть вторая

Формула любви

Дом, который построил Свифт

  Часть первая

    1. ГОСТИ ДОМА СВИФТА

    2. ЛИЛИПУТЫ

    3. ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

    4. БОЙ С ВЕЛИКАНОМ

    5. ВСЕ ЭТО — ТЕАТР

    6. НЕКТО

  Часть вторая

    7. ОПЕКУНСКИЙ СОВЕТ

    8. ГУЛЛИВЕР

    9. ЛАПУТЯНЕ

    10. ПОСЛЕДНЯЯ СМЕРТЬ ДЖОНАТАНА СВИФТА

Поминальная молитва

  Часть первая

    Пролог

    Картина первая

    Картина вторая

    Картина третья

    Картина четвертая

    Картина пятая

  Часть вторая

    Картина первая

    Картина вторая

    Картина третья

    Картина четвертая

    Картина пятая

    Картина шестая

«…Чума на оба ваши дома!»

  ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

  ПРОЛОГ

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    Картина первая

    Картина вторая

    Картина третья

    Картина четвертая

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    Картина пятая

    Картина шестая

    Картина седьмая

    Картина восьмая

    Картина девятая

Фильмография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg