«Вкусный кусочек счастья»

Вкусный кусочек счастья (fb2) - Вкусный кусочек счастья (пер. Алексей Валерьевич Захаров) 4025K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Энди Митчелд

Энди Митчелл Вкусный кусочек счастья Дневник толстой девочки, которая мечтала похудеть

Введение

Если вы не были на вечеринке в честь моего двадцатилетия, значит, вам не достался замечательный торт.

А если вы все-таки попали на вечеринку в честь моего двадцатилетия, значит, вам… тоже не достался замечательный торт.

На самом деле он не достался никому, кроме меня.

Помню, как я отрезала первый кусок, потом взяла вилку и начала есть. Я сразу почувствовала кайф от сахара и взбитых сливок. Я словно балансировала на краю крыши небоскреба — это одновременно возбуждало, будоражило и пугало. Достаточно доли секунды, чтобы оступиться и погибнуть.

Вот чего я не помню, так это того, в какой момент решила съесть его весь.

Водя ложкой по стенкам миски, я заметила, что помадка и тесто очень гладкие, почти атласные. Я рисовала спирали и восьмерки своей лопаточкой. Перекладывая ложками шоколадный крем цвета эспрессо в формы для тортов, я наслаждалась легкостью текстуры, воздушностью ингредиентов. Ложка на противень — ложка в рот. Потом я завороженно смотрела через дверцу духовки на то, как постепенно поднимается тесто, заполняя двадцатисантиметровые формы.

Через десять минут воздух в моей квартире оказался настолько пропитан ароматом шоколада, что я уже не могла думать ни о чем, кроме этого торта. Я уже пообедала и наелась теста, но во мне появился какой-то новый голод, неожиданный и назойливый — из тех, что заставляют бросить все, чтобы утолить его. Я не могла его игнорировать — он лишил меня всех сил, всего тайного волевого оружия и втолкнул на кухню, где мне вечно не хватало молока и самоконтроля.

Когда торт остыл, пришло время готовить глазурь; я следовала точно такому же строгому протоколу проверки вкуса, как и с тестом. Когда миска оказалась полна матовых жестких холмиков, я покрыла глазурью оба слоя. Потом отрезала идеальный кусок, провела указательным пальцем по плоской стороне ножа, чтобы собрать налипшие крошки, и сунула его в рот, чтобы хорошенько облизать. Кусок торта я поедала лихорадочно, словно за мной кто-то гнался. Я заглотила второй кусок, третий; за ним поспешно последовали еще три. Я отрезала еще кусочек, решив, что теперь-то уже хватит, но — о, посмотрите, какой кривой край остался, я совсем не умею пользоваться ножом. Надо отрезать еще, чтобы все исправить. Облизала глазурь и, наконец решив, что с меня хватит, отошла от торта и положила вилку и нож в раковину. Потом повернулась к столу — мне стало больно при виде того, что осталось от торта — один кусочек.

Чувство вины невозможно переварить. В его агрессивном распространении нет ничего естественного. Оно родилось внутри меня: увеличивается, разгибает пухлые ручки и ножки, брыкается и стонет на пути вниз по пищеводу, постоянно напоминает о себе, стыдит меня на каждом повороте. А когда наконец плюхается на дно моего желудка, то остается там еще на несколько дней — непрошеный гость, которого не выгонишь.

Когда чувство вины наконец-то начинает растворяться, вяло обозначая попытки меня покинуть, все равно остаются частички ненависти к себе. А ненависть, как кислота, разъедает все, что ее окружает.

Начинается все с ненависти к торту — ко всем его многочисленным слоям ароматного искушения, — но быстро превращается в ненависть к себе и всем моим жировым клеткам. Я подвела себя. Я горюю из-за отсутствия самоконтроля. Я нуждаюсь в комфорте и ободрении, но стыд заставляет меня наказывать себя — большего я не заслуживаю. Плач — это хороший вариант, но слезы не приходят. Вместо этого я зависаю, накрепко запертая внутри собственной кожи, и ненависть, вина и стыд пожирают меня изнутри.

Сегодня, семь лет спустя, я снова стою у кухонного стола и делаю такой же торт с помадкой. Я осторожно опускаю верхний слой торта на подушечку для глазирования. Я готовила этот торт уже столько раз, что мне нет нужды заранее пробовать его, чтобы почувствовать бархатистую текстуру. Он всегда был декадентским, с таким же глубоким вкусом, как у плитки высококачественного темного шоколада. Поддев маленький кусочек вилкой, я понимаю, что если бы могла удержать горячую помадку в воздухе и откусить ее — насладиться еще до того, как она потечет по моему языку, — она была бы на вкус точно как этот торт.

А вот и глазурь: взбитый крем с текстурой, представляющей собой нечто среднее между воздушностью клубка сахарной ваты и мягкой зефирной начинкой в шоколадной конфете.

Я провожу пальцем по этой глазури и останавливаюсь. Я вспоминаю, как резко изменилось мое отношение к этому торту за последние семь лет. За это время я сбросила 62 килограмма. Вес покинул мое тело, а вместе с ним — ненависть, вина и стыд. Я иногда вспоминаю те дни, когда сам вид любой сладости вызывал во мне соблазнительные фантазии — как я буду тайком есть их одна. Может быть, как раз понимание того, что мне это легко сойдет с рук, признание, что могу это все съесть и никто не увидит — и останавливает меня сейчас.

В конце концов я всю жизнь ела тайком. После школы я приходила домой, когда еще никого не было, и мне отчаянно хотелось есть. Я не знала иного способа смягчить муки одиночества, кроме как поесть — заполнить пустоты, в которых должны были быть комфорт и безопасность. Еда просачивалась в миллионы трещин в фундаменте моей семьи, засыпала разломы и сужала пропасти. Но даже тогда я знала, что ем столько, что мне должно быть стыдно. Так что я научилась это хорошо скрывать. Съедала сразу по два швейцарских рулета и запихивала их целлофановые обертки поглубже в мусорную корзину, где их было не найти, если специально не искать.

До двадцати лет я таскала на себе тяжелое бремя стыда за переедание. Я съедала сандвич со стейком и сыром, потом приходила домой и обедала с семьей. Через два дня после начала очередной диеты я специально уезжала в соседний город, где меня точно не узнали бы, и заказывала что-нибудь в «Бургер Кинге». Каждое утро, когда мама уходила на работу, я жарила себе три стопки оладий, втыкала вилку в плотный центр каждой из них по очереди и обмакивала их в лужицы кленового сиропа и топленого масла.

Сегодня у меня уже нет ужасающего желания есть, когда никто не видит. Это уже не соблазняет меня столь же привлекательным образом. Более того, было время (уже после того, как я сбросила больше 50 килограммов), когда вид торта с помадкой вызывал не фантазии, а страх. Я провела несколько дней рождения, отчаянно пытаясь найти хоть какой-нибудь повод не есть этот торт — я часы и даже дни тратила, чтобы придумать такой повод. Я думала: как бы так пожевать этот торт при всех, потом выйти в соседнюю комнату и его там выплюнуть. Три дня рождения я даже не облизывала измазанные в глазури пальцы.

Худоба, которой мне удалось добиться, тоже несла с собой унижения. Теперь меня преследовал страх набрать лишний новый килограмм, показать себе, что все было зря. Моя тень по-прежнему оставалась слишком полной и большой, и она загнала меня в темный переулок расстройства пищеварения. Как и всегда, я загоняла свой стыд так далеко, что никто его не замечал, кроме меня. Впервые в жизни я стала выглядеть здоровой. Мне очень хотелось скрыть тот факт, что, несмотря на радикальное преображение, внутри я оставалась все такой же измученной.

Я врала, что только что поела, чтобы не есть за обеденным столом с семьей. Я ездила кругами по району, потому что не знала, как еще убить время на пустой желудок. Я покупала еду, когда шла в кинотеатр с друзьями, хотя не собиралась ее есть. Я складывала недоеденные порции в ресторанах в пакет, а потом выбрасывала его, едва добравшись до дома. Даже после того, как я снова полюбила готовить, я ограничивала себя самыми маленькими порциями, а остальное отдавала.

Сейчас же, когда я готовлю этот торт несколько лет спустя, я понимаю, насколько черно-белыми были мои взгляды. Я вижу, как трагично жить по принципу «все или ничего», балансировать на вершине пресловутого небоскреба и выбирать только между вариантами «стоять, парализованной страхом» или «прыгнуть с крыши в экстазе». Я понимаю, как больно жить, нервничая по каждому поводу. Я понимаю, как хаотична жизнь, которой управляют приступы мании и депрессии. Альтернатива, компромисс — это умение держать равновесие. Не стремиться устоять или упасть — просто спокойно держаться на месте, понимая, где заканчивается крыша, и восхищаясь тем, что мы забрались так высоко.

Я очень изменилась. Если захочу, могу спокойно съесть кусок этого торта, радуясь каждому откушенному кусочку. Я смакую вкус какао, бархатистую текстуру, а когда этот кусок закончится, уже не потянусь за другим. Я делюсь тортом с другими. Я ем его в открытую и с гордостью. Я горжусь тем, что приготовила что-то настолько богатое по вкусу — настоящее, даже божественное. Я больше не ем до тех пор, пока не начинаю чувствовать, как растягивается мой желудок и растет чувство вины.

Каждый следующий год после того, как я сбросила вес, я готовлю этот сметанный торт с помадкой. Каждый год я по-разному к нему отношусь. Как этот невинный торт превратился из любовника-насильника в здорового компаньона, хотя я всегда готовлю его одинаково?

Что изменилось? Вкус? Или, может быть, я?

Глава 1 Она всегда разрешала мне облизать венчики первой

Я берусь за ручку венчика, тяжелого от желтоватого теста, и подношу его ко рту, как рожок с мороженым. Я слизываю тесто; уголки губ растягиваются в улыбке, а язык скользит по серебристым проволочкам.

Растворяющийся коричневый сахар-песок; бархатистая, легкая, как перышко, мука, которую смешивают с растопленным маслом — из всех вкусов, что запали мне в память, дольше всех, должно быть, продержался именно вкус маминых шоколадных печенек. Как и она сама, этот вкус настойчив, и его ни с чем не спутаешь. Такой же заметный, как ее бостонский акцент.

Я продолжаю слизывать тесто, мои глаза цвета глазированного пекана наблюдают за тем, как она кладет шоколадные чипсы сразу по два — это ее фирменный стиль. Мама опускает взгляд и проводит пальцами — жесткими, как наждачка, из-за многих лет уборки чужих домов — по моим беспорядочным черным кудрям. Ее прикосновение беспокоит меня — в основном из-за того, что заставляет отвлечься от блаженного облизывания. Я смотрю на нее — на случай, если она собирается забрать драгоценный венчик из моей пухленькой правой ручки, и я вижу ее мокрые волосы, такие же черные, как мои, пробивающиеся из-под полотенца. Именно такой — с только что помытыми и завернутыми в полотенце волосами — я вижу ее даже сейчас, закрывая глаза. Едва выбравшись из горячего, почти обжигающего душа, она всегда пытается сделать сразу четыре дела.

Когда мой взгляд встретился с ее, она наклонилась и поцеловала меня. А выпрямившись, напомнила мне:

— Френси, я люблю тебя всю-всю, даже под грязной, гадкой водой.

Я так и не узнала, что именно значит эта фраза. Ни имя, которым она меня называла, ни тем более все остальное. Но я понимала, что таким образом она говорит мне и брату, что мы — ее жизнь. Это была ее уникальная формулировка фразы «Я люблю тебя больше, чем что-либо в мире».

Я улыбнулась и снова сосредоточилась на венчике с тестом.

— Что нам еще нужно для вечеринки? — серьезно спросила она.

Даже в пять лет я была ее лучшей подругой, консультантом, «резонатором» для проверки идей и дегустатором.

Она развернулась, рассматривая блюда, тарелки и подносы, покрывавшие каждый сантиметр выложенной плиткой тумбочки. Стол, на который не помещались ни салфетки, ни столовые приборы, потому что он весь был занят едой. Стопки тарелок, полотенца, свернутые и перевязанные золотыми нитками, мини-холодильники с кубиками льда, где стояли банки с газировкой и пивом.

— Только торт! — ответила я и запищала от восторга.

Мама всегда устраивала грандиозные дни рождения — с воздушными шарами и большими яркими украшениями. Ни один день рождения не обходился без 45-сантиметрового трехслойного торта из «Пекарни Дэниэла», тогда — нашей любимой кондитерской, находившейся в часе езды, в Бостоне. В этом году вечеринка тоже ничем не отличалась от предыдущих, о чем тут же напомнила мама.

— Конечно, у нас есть торт, милая.

Сама мысль о новых сладостях уже радовала. Все еще слизывая смешанный с маслом сахар, не попавший в печенье, я посмотрела на стол, который она подготовила с небольшой моей помощью. Блюда с нарезкой стояли рядом с пушистым хлебом, тефтели, сваренные в соусе маринара, цепочки острых колбасок, которые выпучивались, как колготки на толстом бедре, тарелки с лазаньей, настолько горячей, что сыр пузырился, а соус выплескивался из тарелок. Свеже-выпеченный хлеб и семь постепенно размягчавшихся брусочков масла. Тарелки с кучками тертого сыра пармезан и столовые ложки для посыпания. Главные блюда — домашние крекеры, разрезанные на точные квадраты, куриный паштет, соус для крекеров — стояли в продуваемом коридоре. Ну и, конечно же, десерт. Не меньше трех фруктовых пирогов — темно-синих, лиловых или красных на масляном тесте; две дюжины брауни, плотных, как помадка; мини-эклеры с заварным кремом из пекарни в Бруклайне[1]; замечательные шоколадные печенья; и, конечно же, особый многослойный торт.

Такое меню казалось вполне оправданным для обслуживания тридцати членов семьи.

Мама обожала устраивать вечеринки и придерживалась трех моделей кухонного обслуживания: массивного, еще массивнее и самого массивного.

Но мы — семья едоков, а едоки любят хорошо поесть. Нам нравится иметь несколько вариантов. Мы всегда знаем, что можно побаловать себя яблочным пирогом, прежде чем приступить к торту. Мы рассматриваем вечеринки в первую очередь с точки зрения меню, а во вторую — с точки зрения десертов. Мне кажется, наша одержимость изобилием идет от моей бабушки по материнской линии — она была коллекционером. Она хранила использованную оберточную бумагу так же тщательно, как обиды.

Она откладывала на черный день еду, вещи, деньги. Холодильник и морозильник всегда были заполнены до отказа, как в войну — даже через много лет после того, как все ее девять детей покинули дом; судя по всему, эти гены запасливости передались ей от вечно голодной ирландской семьи. А мама, вторая из этих девяти детей, всегда боялась нехватки еды. Она всеми фибрами своей теплой, мягкой и шерстяной души стремится накормить всех, кому это нужно.

Мама и по сей день готовит еду точно так же, как на мое пятилетие: кучами, небрежными кусками, чтобы из тарелок все вываливалось. Она не обращает внимания на количество и частоту подачи порций, не думает, нельзя ли оставить немного себе — она просто дает. Она не терпит оговорок, работает яростно и всегда с избытком. Она обнимает очень крепко, поцелуи ее похожи на мощные прикосновения ярко-красного штампа; она покупает еду коробками, говорит и двигается, словно выступает на Бродвее, щедро намазывает хлеб маслом, а если у нее попросить что-нибудь — что угодно — она обязательно сделает.

Этот день рождения — классический пример того, как она стремилась порадовать всех. Она приготовила все блюда, о существовании которых знала я — та еще фанатка еды в свои пять лет. Одних тарелок на столе было столько, что не в каждом ресторане увидишь. Все, что я могла в принципе назвать, она уже приготовила.

Тем не менее, она стояла, закусив губу, в неуверенности.

— Думаешь, этого достаточно?

Она подбоченилась и еще раз придирчиво осмотрела стол.

— Ага, — ответила я.

— Съешь капкейк, пока ждешь.

Не колеблясь, я шагнула к столу, от которого меня отделяло три шумных вдоха. Поднявшись на цыпочки, чтобы заглянуть за край стола, я с любовью посмотрела на блюдо, которое она тщательно составляла утром. Бледно-розовые пергаментные чашечки в лавандовый горошек, в которых стояли изящные кокосовые пирожные. Я внимательно изучила всю дюжину пирожных в поисках того, где больше всего глазури.

Я знала, какого стандарта нужно придерживаться для выпечки: глазурь на капкейках должна быть толщиной не менее чем в два пальца; верхний слой печенек должен быть, конечно же, уголок с кремовой розочкой. Я была сладкоежкой из сладкоежек.

В том возрасте я была милым колобком ростом три с половиной фута и весом шестьдесят фунтов. Помню, как я обожала платье гранатового цвета, в которое меня одели в тот январский день. Накрахмаленный бархатный воротник, имперская талия и пышная юбка. Каждые несколько минут я кружилась и делала вежливый книксен, показывая, какой величественной, какой счастливой и расфуфыренной я тогда себя чувствовала. Я скакала у зеркала в коридоре и увидела в отражении брата, уходившего в свою комнату.

Энтони было одиннадцать лет, и он постоянно бегал. С рассвета до заката он пропадал на улице, играя с друзьями, а я оставалась дома, в основном в сидячем положении; часто меня даже оставляли одну. Ему говорили, что он похож на маму: «Такой высокий и худой!». А потом люди смотрели на меня, большую и круглую, и отмечали мое сходство с отцом.

Я взяла кокосовый капкейк — тот, на котором было больше всего прекрасного масляного крема, — и ушла в соседнюю комнату. Там на голубом диване, украшенном цветочным узором, сидел папа — все еще в пижаме и до конца не проснувшийся. Я осторожно взглянула на него, зная, какое дурное настроение у него бывает по утрам.

— Привет, малышка, — сказал он, знаком показывая мне сесть рядом. Я даже удивилась, что он в это время уже такой веселый. «Должно быть, он хочет, чтобы сегодняшний день вышел особенным — сегодня же мой день рождения», — подумала я, садясь на диван.

— С днем рождения. — Он наклонился ко мне и чмокнул в лоб, потом схватил в свои медвежьи объятия, и я улыбнулась закрытым ртом, прижавшись к нему. Я сорвала с капкейка промасленную бумагу и начала его смаковать.

Папа только что проснулся — за полчаса до того, как должны были прийти гости. Он довольно часто просыпался в 12:30 дня. Вечера он проводил, выпивая банку пива за банкой пива, за банкой пива, за банкой, банкой, банкой, банкой… В общем, это явно не помогало вставать рано. Я не знала, что далеко не все папы покупали по две упаковки красно-белых банок в винном магазине, потом приходили домой и курили под пиво сигарету за сигаретой, смотря до утра сериал «Госпиталь Мэш». Для нас это было нормально. Впрочем, я все-таки не совсем понимала, почему ему постоянно хочется пить. Может быть, это пиво просто настолько вкусное, что он не может остановиться? Однажды, когда он вышел из комнаты и оставил недопитую банку с пивом, я подбежала к ней и сделала глоточек — вдруг это так же вкусно, как «Несквик»? Оказалось, что нет.

За несколько недель до дня рождения мама сказала мне, что папу уволили с работы. Папа, что естественно, был очень подавлен. Он слонялся по дому, не зная, чем себя занять. Много лет у него была хорошая, высокооплачиваемая работа технического иллюстратора в Wang Laboratories, компьютерной компании с тремя миллиардами долларов ежегодного дохода, базировавшейся в Лоуэлле, штат Массачусетс. Он был отличным художником, с творческим и драматичным подходом. Помню, до того как меня отдали в школу, я ходила с ним на работу и сидела у него на столе, раскрашивая черно-белые изображения многочисленных деталей компьютера. Даже сейчас, читая инструкции пользователя для только что купленного фотоаппарата, компьютера или телефона и рассматривая очень четкие и точные изображения мелких внутренних запчастей, я вспоминаю радость, с которой сидела в его кабинете с коробкой восковых мелков, работая над, как могло бы показаться, скучнейшей книжкой-раскраской в мире.

— Скоро уже вечеринка, — напомнил папа.

— Ага, — пробормотала я с набитым ртом, уронив несколько крошек на колени.

Он затянулся сигаретой и отвернулся.

Доедая пирожное, я вспомнила о большом торте в столовой. К счастью, он был в целости и сохранности. Полгода назад папа, выпив, съел торт Энтони вечером перед его днем рождения — прямо голыми руками. Я подумала, что если бы с моим тортом такое произошло, я бы очень огорчилась.

Из кухни донесся крик мамы:

— Роб, пора одеваться, дорогой. Гости должны прийти с минуты на минуту.

Папа выдохнул облачко дыма, потом потушил сигарету и бросил ее в одну из четырех больших бутылочно-зеленых пепельниц, стоявших у нас дома. Он покачнулся назад, затем вперед и рывком поднял с дивана свои 160 килограммов. Единственным, что он приобрел, потеряв работу, оказался вес.

— Ух! — весело воскликнул он. — Давай готовиться, малышка.

Он улыбнулся мне.

Я запихнула в рот последний кусок капкейка и так же энергично поднялась. Я смотрела, как папа широко зевает, вытянувшись во весь свой рост в пять футов десять дюймов. В нем было на что посмотреть. Шелковистые, черные, как смоль, волосы, золотистая кожа и карие глаза, широко раскрывавшиеся при улыбке. Верхняя губа у него была совсем тонкой, так что нижняя казалась вечно выпяченной. Ярко выраженная структура лица — высокие скулы, глубоко посаженные глаза — была настолько привлекательной, что однажды увидев это лицо, его уже невозможно забыть.

Он наклонился и еще раз крепко поцеловал меня в лоб. Я последовала за ним на кухню.

Подойдя к маме со спины, он крепко схватил ее за талию и прижался лицом к волосам, вдыхая запах. Она расслабилась, прижавшись к его груди. Потом она вытянула шею и повернула голову, чтобы с улыбкой заглянуть ему в глаза. Он опустил взгляд, оценивающе взглянул на губы, потом поцеловал ее.

Они любили друг друга — вот в этом я уверена. Как мне рассказывали, они познакомились, когда учились в старших классах школы — в тот день она подвозила его и еще нескольких друзей на машине. Она рассматривала его в зеркало заднего вида, не зная, что и думать. Он сразу обращал на себя внимание, его огромное самолюбие, казалось, заполняло собой машину. Он, не смолкая, отпускал шутку за шуткой в адрес их общих знакомых на заднем сидении. Мама оглядывалась, не слишком довольная происходящим. К концу поездки она уже считала его той еще сволочью, как она мне недавно рассказала, и полностью списала его со счетов. Через несколько недель они снова встретились на танцах в ее школе — оба пришли со своими партнерами. Единственное, что мешало ей совершенно его невзлюбить, — она все-таки считала его красивым. Под конец вечера мама увидела, что ее одноклассница стоит в левой части танцпола совершенно одна. Ей явно было неловко: она казалась скорее даже не «стенным вьюнком»[2], а сорняком в оливково-зеленом тафтовом платье. Когда мама увидела, что бедная девушка целый вечер пританцовывала одна, безуспешно ища взглядом хоть кого-нибудь, кто пригласит ее, у нее стало тяжело на сердце. Она хотела было даже пригласить ее на танец сама и, даже особенно не задумываясь, взялась за подол платья и пошла к ней. Но тут мимо, тоже в направлении той девушки, прошел папа. Мама остановилась и наблюдала. Он что-то шепнул ей на ухо, и она засмеялась, уже не так сильно нервничая. Мама улыбнулась, поняв, что папа только что пригласил ее на танец. Она не могла отвести глаз, когда они заскользили по танцполу под музыку Марвина Гэя.

— Ты подумала, что он милый, — предположила я, когда мама рассказала мне историю с танцем. Она задумчиво огляделась, словно ответ прятался у нее за плечом.

— Нет, дело не в этом. Нет, ну, он на самом деле милый — просто посмотри на него! Но в тот вечер это было просто… Я еще ни разу не видела на лице той девушки такой улыбки.

После того вечера она решила дать ему шанс. И в конце концов влюбилась. Она нашла нежные грани его характера и чувствовала себя особенной, считая, что только ей он показывает самые интимные свои черты — одаренный художник, проницательный, с потрясающей интуицией, очень чувствительный.

Когда я выросла достаточно, чтобы спросить уже папу о том, как они познакомились и полюбили друг друга, он сразу же ответил, что все понял, едва сев в машину. Он объяснил мне, что такое родственные души, и сказал, что они с мамой — как раз такая пара. Ее честность и искренность обезоруживали его. «Ну, просто она так со всеми говорила», — начал он список, который включал в себя в том числе следующие пункты: она всегда предлагала друзьям услуги «трезвого водителя»; она звала всех в автомобильный кинотеатр и привозила домашние сандвичи, чипсы, шоколадное печенье и кока-колу; она работала на двух работах — в госпитале Св. Елизаветы и в ресторане Friendly’s; она однажды положила в карман брюк своего отца, заснувшего в кресле после пяти ночных смен подряд, двадцать долларов; она никогда не напивалась после того, как впервые попробовала джин, пришла домой совершенно пьяная, и отец сказал ей, что очень разочарован; она, ко всему прочему, несомненно, легко отдала бы кому бы то ни было последнюю рубашку.

Увидев это все, папа не мог не влюбиться в нее. Он никогда не встречал никого похожего на маму. Через пять месяцев после того, как они начали встречаться, он бритвой и чернилами вытатуировал ее инициалы, МЕС, себе на предплечье. Он был полностью уверен в своих чувствах к ней.

И я постепенно начала замечать искры, которые пробегали между ними. Иногда они были дикими и необузданными, но чувства всегда оставались безоговорочными. Никто больше не мог заставить ее так громко смеяться. Ни на кого папа не смотрел так нежно, как на маму.

— Я уже одет, — сказал он ей.

Она засмеялась.

— Что? — с серьезным лицом спросил он, потом отошел чуть назад, чтобы она рассмотрела его всего, только в нижнем белье, в полный рост, и повернулся, показывая себя полностью.

Мы обе расхохотались.

Он шлепнул ее по попе, еще раз поцеловал и ушел в спальню.

Я посмотрела на маму. Она все еще подергивалась от смеха, качая головой. Потом она ушла в ванную. Вскоре я услышала шум фена. Через несколько мгновений она стала насвистывать любимую мелодию — они с папой оба ее очень любили. Мое же внимание снова привлекли пирожные, стоявшие на белой фарфоровой тарелке. Я улыбнулась, понимая, что никто мне не помешает взять еще одно. Я снова рассмотрела их все в поисках самого большого слоя глазури. Мой рот наполнился сладостным ожиданием, когда я осторожно вытащила из середины победителя «конкурса глазированности» и осторожно разорвала пергаментную чашечку. От первого же кусочка я испытала блаженство. Мама знала толк в пирожных. Каждая крошка была связана с другой; мягкая, шелковистая паутинка обволакивала все откушенные кусочки. Я открыла рот пошире, чтобы в него вместилось больше глазури и пирожного. Это сочетание — ароматное пирожное, которое превращается в мягкую пасту, соединяясь с мягчайшим ванильным масляным кремом, — я просто обожала, меня непреодолимо влекло к нему.

Я быстро прикончила второе пирожное и тщательно облизнулась, чтобы растворить все напоминания о богатом вкусе. Я ощутила волну удовольствия и облегчения. Два капкейка исчезли. Съедены.

Но количество еды, которое я поедала, для меня особенно ничего не значило. Какая разница — одно пирожное или два? Калории, умеренность, здоровье — об этом в таком возрасте я даже и думать не могла. Я не останавливалась, чтобы проверить, голодна я или уже сыта — просто ела.

В идеальном мире ребенок учится есть интуитивно. Он находит и смакует то, что ему хочется, когда он голоден. А потом перестает есть, когда желудок отправляет сигнал мозгу: «Эй, привет, с меня хватит. Спасибо большое». Ребенку вполне достаточно мягких телесных ощущений.

Я же, напротив, ничему такому не училась. Еда никогда не была для меня просто источником энергии. Я не просто утоляла ей голод и уж точно не переставала есть, когда была сытой.

Моим первым учителем стал папа — он беспрестанно ел всю ночь. Больше того, он вообще ел только по ночам. После того, как выпьет. Лежа на диване перед телевизором, где был включен Nick at Nite[3], и прихлебывая пиво, он с довольным мычанием расправлялся с большим сандвичем с говядиной и сыром и целым пакетом наших любимых картофельных чипсов. После этого он возвращался на кухню, чтобы достать из морозилки свое любимое лакомство: полу-галлонную ванночку ванильного мороженого с шоколадной крошкой — по крайней мере, так это называлось в магазине.

По ночам он был намного счастливее. Веселый, не беспокоился ни о чем. Я научилась считать красно-белые банки, которые он давил своими ручищами. Я знала, что когда в мусорном ведре три банки, папа скоро развеселится. А после четырех — проголодается. Я хотела быть с ним, когда он ест, так что тоже чувствовала голод. Еда — это было нечто особенное. Я лежала рядом с ним в кровати и жевала, засиживаясь далеко после полуночи, наслаждаясь вкусом и чувствуя себя виноватой, что занимаю мамину сторону кровати — пустую, потому что мама работала. Мы смотрели вечерние сериалы: «Шоу Энди Гриффита», «Моя жена меня приворожила», «Шоу Дика Ван Дайка». К половине второго ночи он выкуривал целую пачку сигарет, а потом проваливался в сон. Я в полудреме видела, как к кровати подходит Энтони, аккуратно забирает зажженную сигарету из папиной руки и тушит ее в пепельнице. Потом он целовал меня в щеку и выключал телевизор.

По выходным я вставала рано, зная, что папа будет спать еще несколько часов. Энтони, как обычно, уходил играть в бейсбол. Если не в бейсбол, то в футбол. Если не в футбол, то в баскетбол или уличный хоккей. В общем, всегда во что-то где-то играл до темноты. Как и мама, он вставал по будильнику, и у него были свои ключи от входной двери. Я шла на кухню, уже вполне самостоятельная и независимая в своих действиях, и залезала на тумбочку, чтобы добраться до шкафчика с крупами. Выбрав одну из коробок с вкусными хлопьями для завтрака — Lucky Charms, Corn Pops, Cap’n Crunch или Frosted Flakes, — я ставила ее на стол и доставала тарелку, столовую ложку и молоко из холодильника, наполняла тарелку до краев и шла с ней в гостиную. Там я включала телевизор и часами смотрела любимые мультфильмы. Сама того не замечая, я съедала всю тарелку хлопьев, после чего наполняла ее заново. Тарелка за тарелкой — вот так я и ела, сидя за кофейным столиком, отодвинутым на безопасные двенадцать дюймов от телевизора. Есть, не сводя глаз с телевизора, было моим хобби — оно скрашивало мое одиночество. Я успевала съесть три тарелки хлопьев, допивая густое, сахаристое молоко до последней капли, прежде чем просыпался папа. После этого ему требовалось еще часа два, чтобы приготовиться к началу дня. Все утро и большую часть дня я играла одна — в школу или в домик. Я одевала и переодевала своих Барби. Мыла голову своим «Малышам с капустной грядки» и делала им прически — это в конце концов привело к их преждевременному облысению.

Легкость и шаловливость, свойственные папе по ночам, куда-то исчезали утром и днем. Просыпаясь, он был заметно холоднее и серьезнее. Он улыбался так, словно эти улыбки лишали его чего-то важного.

Он меньше шутил. Я знала, что он только что проснулся, но выглядел он так, словно пришел с ночной смены. Еще я знала, что до полудня с ним разговаривать бессмысленно. Об этом я узнала в прошлое Рождество, когда он внимательно на меня посмотрел и сказал:

— Мне нужно попить кофе, прежде чем начнем открывать подарки.

Мама пыталась дразнить его, заставить отказаться от трех чашек черного кофе с сахаром — а то, может, нам уже ничего и делать не захочется, когда он их выпьет. В конце концов, сегодня же Рождество. Он сурово посмотрел на нее. Не испытывай мое терпение, Мири. Я понимала, как к нему обращаться, по наклону плеч и по тому, как он медленно и методично курил в гостиной. Время и настроение всегда задавал папа. Вся наша семья подчинялась термостату (кипящему или замерзающему), установленному внутри него.

После того как ему все-таки удавалось приготовиться — обычно около четырех часов, — он часами мог рисовать какой-нибудь очередной странный рисунок, идею которого придумывала я. В основном мы рисовали подводный мир. Вода казалась мне интересной — в том числе потому, что я не умела плавать. Я боялась плавать после того, как чуть не утонула в отпуске в Южной Каролине. Папа достал меня со дна океана; соленая вода хлестала из моего рта, как из шланга.

Когда мы заканчивали рисовать, я обычно выбрасывала свой рисунок, потому что он никогда не получался таким же хорошим, как у папы. Даже близко. Я не могла видеть свои иллюстрации рядом с его — они выходили такими идеальными. Позже, когда я опять оставалась одна, ставила его рисунок на стол рядом с собой и пыталась срисовать его на миллиметровую бумагу. Я хотела рисовать так же хорошо. Хотела, чтобы рисунок понравился даже папе-художнику. Мне казалось, что он любит все, что мы делаем вместе, так же сильно, как и я. Мы были увлечены, полностью поглощены работой — рисовали, что-то делали своими руками; мы были просто дикими. Мы даже однажды били на кухне яйца после того, как я сказала ему, что злюсь. Потом, через несколько часов, мама убрала остатки нашего побоища.

В общем-то, все эти бесконечные вечера и ночи с папой мне достались благодаря тому, что его уволили с любимой работы. Я понимала, что это плохо, слушая, как он шепчется об этом с мамой. Я не понимала этого — примерно так же, как не понимала, почему крупнее всех друзей. Или почему бейсбольные мячи прилетали Энтони прямо в перчатку, а мне — только прямо в лицо. Просто так уж получается.

Когда начались занятия в школе, я всегда опаздывала. Папа либо не мог встать утром, либо мы долго решали, зеленые или фиолетовые легинсы надеть с неоново-оранжевой блузкой на размер меньше, которую он мне купил, когда мама попросила его сходить со мной в магазин и купить одежду для школы. Когда она позже решила посмотреть на мои обновки, я с улыбкой показала ей стопку тетрадок с узорами, оранжевую блузку, две пары пластмассовых сережек и набор накладных ногтей из CVS.

Еще, помню, мы ездили вдвоем в нашей двухдверной «Тойоте-Терсел», чтобы забрать его пособие по безработице перед школой. О, я очень хорошо помню эти поездки. Я даже сейчас могу представить себя на пассажирском сидении; папа подъезжает близко к припаркованной справа машине и спокойно бросает красно-белую банку пива на заднее сидение. Я выглядываю в окно, папа в этот момент резко поворачивает, чтобы объехать ту припаркованную машину, и где-то рядом блестит серебристая застежка ремня безопасности. Сам ремень, которым я даже не пристегнулась, висел на двери. Потом я занялась пакетом в руках — там были свежие, только что обжаренные пончики. Я достала один пончик и вгрызлась в него, добравшись через внешний слой глазури до сдобного центра; глотала я, почти не жуя.

Пока папа сидел дома, совершая экспедиции к холодильнику, где всегда находилось что-нибудь алкогольное, мама работала с утра до вечера — даже по выходным. Сейчас я понимаю, что лишь в 48 лет она отказалась от третьей работы и стала работать всего на двух. Я ненавидела ее за то, что ее постоянно нет. Презирала каждый час, каждое задание, которое она выполняла, чтобы держать нас на плаву. Я знала, что она и сама не хочет уходить чуть ли не вдвое сильнее, чем я хочу, чтобы она осталась. По ночам она работала, а я лежала в кровати с папой. Я прижималась к ее подушке, утыкаясь лицом в плюшевый центр, и засыпала. Подушка пахла не духами и не шампунем; я чувствовала теплый, молочный запах ее кожи в том месте, где шея встречается с ухом.

Иногда у нее не было дневной смены сразу после ночной, так что она три-четыре часа дремала. Спала она настолько мало, насколько позволяло тело. Она знала о моем типичном утре в гостиной: «Заботливые мишки», «Пи-ви Герман», хлопья. Должно быть, именно ее типично ирландское чувство материнской вины и щедрая душа заставляли ее просыпаться, как бы долго она ни спала, и смотреть телевизор со мной.

Она улыбалась и целовала меня в лоб, прижимаясь и дыша мне в кудряшки; она сияла, видя свою малышку, хотя ее глаза были измученными и мутными. Она напоминала мне, что кофейный столик — это не стул, и что нужно отсесть подальше от телевизора, чтобы не испортить глаза.

Когда она оставалась дома днем, это значило, что ей предстоит ехать куда-нибудь на уборку. В течение многих лет у нее был стабильный, пусть и небольшой доход: она оттирала до блеска величественные дома в богатых районах неподалеку от нашего дома в Метуэне, штат Массачусетс. Когда я была маленькой, почти всегда ездила в эти двух-трехчасовые поездки вместе с ней. Я, конечно, могла остаться и дома со своими игрушками, но отнюдь не возражала против возможности посмотреть любимые сериалы в каком-нибудь доме, нуждавшемся в уборке. А мама… Ну, ей достаточно было представить, как я целый день сижу в пижаме на кофейном столике, не отрываясь от телевизора, чтобы решить, что уж лучше будет взять меня с собой.

Я познакомилась со многими семьями — владельцами этих домов. Я сидела и смотрела «Панки Брюстера» на домашних кинотеатрах с объемным звуком. Мама время от времени заходила в комнату, чтобы опять напомнить, что кофейный столик — это не стул, а я делала телевизор погромче, чтобы не прослушать ни слова из мультфильма. Когда она уходила, качая головой, в комнате оставался запах хлорки и аммиака. Из-за этих химикатов и постоянной уборки кожа на маминых руках так высохла, что даже стала трескаться.

После уборки я знала, что теперь нас ждет визит в «Макдональдс». Мама всегда держала слово, так что я получала награду за то, что была «такой хорошей маленькой женщиной». Именно так она вознаграждала мое терпение — вкуснейшими чизбургерами с пересоленной картошкой фри, обмакнутой в сладкий кетчуп. Этот обед был не просто приемом пищи. Мама не работала, не убиралась в нашем или чужом доме — она просто была со мной, и мы ели в машине.

Пока мы стояли в очереди в «МакАвто», в открытое окно влетали чудесные запахи. Сидения нашей машины пропахли жиром, солью и говядиной. Все это витало в воздухе, словно у нас висел ароматизатор с запахом фритюрницы. Мама улыбалась, поворачиваясь, чтобы передать мне мой Хэппи Мил в картонной коробке в форме домика.

Я улыбалась в предвкушении. Потом хватала ванильный коктейль, который упросила маму заказать, хотя мы обе знали, что ее кока-колу тоже выпью я. Когда я открывала коробку, из нее вырывались клубы пара. Правой рукой я тянулась в глубину коробки, чтобы найти самое главное — чизбургер. Я бросала игрушку на пол, раздраженная тем, что она смяла булочку.

На одной из моих любимых фотографий изображена ужасно капризная трехлетняя я, сидящая у мамы на коленях. Рот у меня вымазан чем-то темно-коричневым, а по глазам видно, что я недавно ревела. Мама улыбается, протягивая мне эскимо, и я тут же замолкаю. Сейчас я понимаю, что мамино отношение к детям было своеобразным коктейлем из любви и чувства вины. Наполовину — сладкая, почти приторная любовь, наполовину — горькая вина за то, что двое детей живут с отцом-алкоголиком и матерью, которой постоянно нет дома. Меня она успокаивала, одновременно прогоняя собственное чувство вины, с помощью еды. Маленькая девочка, которой тогда была я, поняла, что дискомфорт — это плохо, и что стоит мне хоть чуть-чуть ощутить скуку, сомнения, тревогу или гнев, меня тут же успокоит еда. По крайней мере, на время. Если я расстраивалась, то мама отвлекала меня, просто обещая чем-нибудь угостить. Ради капкейков я была готова забыть о любом мини-теракте, который в тот момент замышляла. Она доверяла еде, которая присматривала за мной, пока ее не было дома. Она знала, что пока папа спит, со мной сидит мой готовый завтрак, что «Макдональдс» скрасит долгий и скучный день уборки, что не может отказать мне ни в какой просьбе, связанной с едой, хотя отлично понимала, как тяжело мне придется, когда я подрасту. Еда была осязаемой вещью, которую она давала мне взамен проведенного со мной времени.

Достаточно было просто посмотреть на всю еду, приготовленную на мой день рождения, — все эти тарелки, которые, наверное, могли бы заполнить всю большую полку в супермаркете, — и всем становилось ясно, что мама выражала свою любовь через еду. «Ты просто превзошла себя, Мариэллен», — говорили гости, уходя поздно вечером с вечеринки. Мне не нравилось, когда они уходили. Родственники, друзья, да кто угодно — я не хотела, чтобы они оставляли нас одних. Папу гости особенно раздражали. На многих вечеринках, устраиваемых мамой, он присутствовал от силы час, после чего уходил в спальню с очередной упаковкой пива. Этот вечер не стал исключением. Когда все разошлись, он пришел на кухню. Глаза его были открыты где-то на три четверти.

Моргал он долго и с трудом. Дыхание пахло чем-то кислым. Он шел по комнатам целенаправленно, но неуклюже, словно очень хотел куда-то попасть, и с удовольствием бы двигался быстрее, только вот ноги не слушаются.

Мама повернулась и посмотрела на него. Ее взгляд был совсем не таким, как перед вечеринкой, когда он пришел на кухню в нижнем белье. Когда она поняла, что я смотрю на нее, она улыбнулась мне. Примерно так же она мне улыбалась, когда объясняла, что папу уволили с работы, и теперь он сможет больше времени проводить со мной. На такую улыбку я не отвечала. Если улыбки можно сравнить со вкусом пирожных, то это «пирожное» мне совсем не нравилось.

Увидев, что кухня заставлена сковородками, кастрюлями и тарелками, папа вызвался помочь.

Она отобрала у него фарфоровую соусницу.

— Я сама справлюсь, Роб.

Пока что она говорила вежливо. Игнорируя ее просьбы пойти спать и уверения, что она справится сама, папа пошел по кухне, собирая тарелки. Он переставлял их с одной тумбочки на другую, со стола на стул, из раковины на плиту. Я озадаченно смотрела, как он беспорядочно переставляет тарелки то ближе, то дальше от раковины. Несколько минут мама просто стояла, сжав губы, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего. Мне даже было интересно, накричит ли мама на папу, как накричала на меня, когда я, играя в пекарню, насыпала на прикроватный столик муки и залила ее клеем ПВА.

— Роб, ну пожалуйста.

Она потянулась к стопке фарфоровых тарелок, которые он удерживал на предплечьях и явно собирался унести в гостиную.

— Я разберусь, — сказал он и попытался шагнуть назад, разозлившись на ее вмешательство.

Прежде чем она успела подхватить тарелки, он убрал из-под них руки, и вся стопка рухнула на кафельный пол. Мне показалось, что грохот и лязг стихли только через несколько минут.

— Видишь, что ты натворила, Мири? — закричал папа. Мама стала кричать в ответ; увидев, что у нее в глазах стоят слезы, я тоже заплакала. Это были ее любимые тарелки.

Папины крики звучали похоже на рокот — как землетрясение, от которого раскололась земля, когда погибла мать Литтлфута[4]. Его лицо раздулось и покраснело. Вскоре оно оказалось так близко к маминому, что я даже подумала, что сейчас крики перерастут в поцелуй, но она оттолкнула его, и он отшатнулся к плите.

— Что за ерунда?! — закричал он. Наклонившись в сторону, он схватил с кухонного стола зеленую стеклянную пепельницу; прежде чем я успела понять, для чего она ему понадобилась, он размахнулся и со всей силы швырнул ее в стену чуть левее того места, где стояла мама. Мама завизжала; услышав пронзительный звук, оттененный звоном бьющегося стекла, я перепугалась. Посмотрев на пол, я увидела прозрачные осколки зеленого стекла у маминых ног. Я заметила, как похожи они на зеленую яблочную карамельку на палочке, которую я на прошлых выходных уронила на тротуар.

— Боже мой, Роб! — вскрикнула мама, схватила меня и прижала головой к своей груди. Она держала меня так же крепко, как Энтони, когда мы боролись.

Я почувствовала, как ее слезы капают мне на лоб и кончики ушей. Вскоре слезы потекли так быстро, что с ее подбородка сразу попадали мне на ресницы и щеки, словно это плакала я, а не она.

Я уставилась на папу, который рухнул на стул, стоявший у кухонного стола. Что-то в нем изменилось. В глазах появились маленькие красные ниточки, на висках — капельки пота, и они пугали меня. Он уже не был похож на моего папу. Он вообще не был похож хоть на чьего-то папу. Я смотрела на него, как смотрела на старое фортепиано из красного дерева, стоявшее в гостиной. Когда мама привезла его домой из антикварного магазина, я сначала подумала, что это уникальное сокровище, которое теперь наше, и только наше. Но потом, когда я уже рассматривала его достаточно долго, то заметила и многочисленные изъяны: трещины, которые тянулись по деревянной поверхности; насколько оно неустойчиво, если не опирается о стену; зазубрины, сколы, другие мелкие повреждения, полученные в прошлой жизни и уже в нашем доме.

На следующий день все вернулось в норму. Утро было совершенно типичным, никто даже не упоминал о событиях вчерашнего вечера. Мама собрала осколки разбитой пепельницы шваброй и выбросила их в мусор; Энтони пошел к друзьям играть в футбол; папа вернулся к своему мрачному дневному времяпрепровождению. Похоже, изменилась в тот день только я.

Глава 2 Жевать так громко, чтобы не слышать, что происходит вокруг

Папа стал больше пить. Я не считала это чем-то необычным до той самой среды, когда в три часа дня услышала звон разбитого стекла. Если бы это был просто удар очередной тяжелой стеклянной пепельницы о стену, я бы так не вздрогнула. Если бы я не услышала папиного крика, то решила бы, что он просто в очередной раз потерял терпение.

К восьми годам я уже привыкла, что по кухне постоянно, словно конфетти, летают окурки и пепел. Они ругались — обычно после того, как мама просила папу перестать пить или сделать что — нибудь полезное по дому, чтобы она могла хоть чуть-чуть передохнуть. Уходя на работу, она просила его прибраться, а вернувшись, находила еще больший беспорядок. Тарелки беспорядочной стопкой валялись в раковине, а грязное белье, словно издеваясь, лежало рядом с корзиной. Мама очень обижалась. А он обижался, когда мама начинала его отчитывать. Чаще всего она быстро переставала. «Ничего страшного. Все нормально», — в конце концов говорила она. Она собирала в кучку все причины, по которым больше не может терпеть даже до завтра, и плотно их упаковывала. Она складывала их, сворачивала, перекладывала, все плотнее запихивая в воображаемый чемодан. Лишь благодаря бесконечному терпению она находила в «чемодане» все больше места. Она таскала этот багаж с собой, стирая ладони до волдырей, и мне иной раз даже казалось, что я вижу, как она горбится под неподъемным весом. Бывали моменты, когда она угрожала ему, говорила, что не собирается больше ему потакать. Тогда она выпрямлялась, расправляла плечи и бросала воображаемый чемодан себе под ноги; я видела, как она напрягается, нервничает, потом набирается уверенности, но в последний момент все-таки не решается просто взять и уйти.

Сейчас, если честно, я не понимаю, почему, несмотря на то, насколько невыносимо тяжелым стал «чемодан», несмотря на то, как ужасно она выглядела всякий раз, когда приходилось засовывать в него очередное горе, она так ни разу и не ушла.

Когда мама все-таки решалась защищаться, распаковывая эмоциональный багаж и бросаясь в папу его содержимым, он приходил в ярость. Хоть он и понимал, что ее претензии вполне оправданны, но всегда уходил в глухую оборону. Он снова и снова бил по ее неуверенности. Ругань, крики, оскорбления — все это подрывало ее уверенность. Она ощущала себя маленькой. Да, она заправляла в доме и оплачивала счета, трудясь на четырех работах, но, тем не менее, я видела, как ее натиск слабел, и она опускала голову, словно думая: «А вдруг он прав?» Если она пыталась дать отпор, он рычал еще громче или швырял в стену какую-нибудь очередную ее любимую вещь.

Но даже не тогда я начинала дрожать всем своим пухлым тельцем. Не тогда моя душа уходила в пятки. Нет, только когда в комнату входил Энтони, когда я слышала, как он пытается разговаривать своим высоким мальчишеским голоском, как взрослый, у меня так начинал болеть живот, что я даже не понимала — мне просто хочется есть, или меня сейчас стошнит? Я видела, как Энтони влезал между мамой и папой, разделяя их своей худой фигуркой. Я видела, как он храбрится, пытаясь справиться с заиканием. Поначалу папа обращался с ним спокойно — ласково говорил, что все в порядке, и ему нужно уйти в свою комнату. Но, едва взглянув на маму, Энтони понимал, что никуда не пойдет. Он оставался и пытался разрядить ситуацию. Вскоре папа начинал оскорблять Энтони точно так же, как до этого маму. Он дразнил его, угрожал, словно тот был его ровесником, а не четырнадцатилетним сыном, и во мне начинал закипать гнев. У меня все горело внутри. Я так сильно стискивала зубы, что боялась, что они вот-вот сломаются.

Я до сих пор помню последний раз, когда Энтони вмешался в их перебранку. Они втроем стояли в кухне, а я смотрела из темной столовой. Когда папа начал кричать, я глубоко погрузила ногти в ладони. Он унизил Энтони, стал ему угрожать, потом обозвал педиком. Я посмотрела на раскрасневшееся лицо папы, потом — на дрожащую губу Энтони, после этого на маму, которая одной рукой обнимала Энтони, а другую протянула к мужу, не подпуская его ближе. Пошатываясь, на свинцовых ногах, я подошла к папе. Я слегка наклонилась, чтобы заглянуть ему прямо в глаза; папа сидел на кухонном стуле, который трещал под его ста шестьюдесятью килограммами, а я была выше и тяжелее любой другой девочки во втором классе. Мне казалось, что мои глаза горят. Я наклонилась к нему; наши лица оказались в нескольких дюймах друг от друга, едва не касаясь носами.

А потом я сказала, что ненавижу его, что он очень, очень плохой человек, и я не шучу. Мама взяла меня за плечи, но я наклонилась еще ближе, словно пытаясь раздавить его своей яростью. Я ругала его теми же словами, которыми он ругал Энтони и маму все восемь лет моей жизни, надеясь, что ему станет так же больно, как было им. Я даже не знала, что мои слова будут для него значить. Больше того, я даже не знала, каким хотела бы, чтобы он был, не знала, что вообще хочу от отца. Но потом я вспомнила сериалы «Полный дом» и «Маленький домик в прерии», отцов, которых я там видела, — Дэнни Таннера и Па Инголлса — защитников и кормильцев. И поняла, что мой отец — не тот и не другой.

Когда я закончила осыпать его всеми оскорблениями, которые смогла вспомнить, то заглянула папе в глаза, ожидая ответа. Я хотела, чтобы он сделал со мной то же, что и со всеми остальными. Я тяжело дышала ему в лицо, отходя от притока адреналина. Я была готова к чему угодно. Он закрыл глаза. Я снова стиснула зубы, словно напряжение мышц могло превратить мое лицо в твердый щит. Потом он открыл глаза; такого взгляда я предвидеть не могла. Мое сердце словно сдулось, как две недели тому назад, когда мальчишки в классе назвали меня жирной, а девчонки смотрели и смеялись.

В тот день мои одноклассники бегали на перемене по школьному двору, смеясь и перешептываясь. Я думала, что мальчишки просто шутили о нашей учительнице. Лишь после того, как ко мне подошла одна из девочек — ее дразнили за то, что она случайно пукнула на уроке физкультуры, — я поняла, что это как-то связано со мной. Она сказала — так же спокойно, как однажды напомнила, что я забыла вернуть ее розовый механический карандаш, — что мальчики хотят, чтобы я слезла с качелей, потому что они думают, что я такая жирная, что подо мной они сломаются. Несколько секунд я сидела неподвижно, ошеломленная. Мое лицо запылало, когда я поняла, что мне только что сказали; я оглядела площадку, отчаянно вспоминая какую-нибудь шутку, думая, что сказать, чтобы скрыть свою неловкость. А потом я увидела их: всех мальчишек и нескольких девчонок, стоявших под баскетбольным кольцом и смеявшихся надо мной. Смеявшихся из-за меня. Я опустила голову; на глазах выступили слезы, угрожая вырваться на свободу, на мои персиковые щеки. Я не могла не заметить, как черная резиновая сетка качелей врезается в мои бедра. Я сразу вспомнила, как мама перевязывает свиной окорок — белые веревочки точно также врезались в мясо. Я часто заморгала, надеясь смахнуть слезы ресницами. Поднять глаза я не решилась. Я боялась, что эта девочка все еще стоит рядом, наслаждаясь моим унижением. Или, хуже того, хочет сказать еще какую-нибудь гадость.

Все, что я сказала папе, достигло намеченной цели. Мои слова очень сильно его ранили. Когда он отвернулся и залпом опрокинул в себя банку пива, я возненавидела себя. Я ненавидела его за то, что он так меня разъярил. За то, что научил меня, что люди к тебе прислушиваются, только если на них наорешь, что словами можно не просто ранить, но и насыпать соли в открытую рану. Я ненавидела маму, пусть еще и сама этого не понимала, за то, что та позволила мне увидеть его ярость и выпустить на свободу мою собственную. Позволила мне поверить, пусть и на мгновение, что у меня есть власть, что мой ум может повзрослеть раньше, чем тело. Я злилась из-за того, что, пытаясь остановить бой, спровоцировала новую войну. Но больше всего меня бесило, что, пытаясь защитить нас всех от задиры, я сама превратилась в задиру.

Мама рассказывала, что до моего рождения он почти не пил. Через шесть лет после замужества и рождения моего брата мама принесла домой розовый сверток с растрепанными черными волосами, полными губами и малюсеньким носом. 25 января, в мой день рождения, он напился до беспамятства. Она тихо плакала, уткнувшись лицом в мою маленькую шейку. Той ночью она спала в комнате Энтони, а я лежала между ними. Утром мама открыла глаза и увидела, как Энтони приглаживает мои волосы и что-то шепчет в мое малюсенькое ушко. Она улыбнулась.

— Что ты говоришь сестренке? — спросила она.

— Что она может жить в моей комнате.

В ту среду, когда я услышала звук бьющегося стекла, я сидела в комнате Энтони, отчаянно пытаясь запихнуть Барби, одетую в свадебное платье, на переднее сидение ее «Шевроле Корвет». Мне почти час пришлось уговаривать Энтони, чтобы он все-таки разрешил мне провести свадьбу у него в комнате. Он сам сидел в другом конце комнаты и играл в «Сегу». Когда мне наконец удалось запихнуть всю ткань в машину, я положила Кена на капот и вытащила из упаковки карамельку с кремом. Я раскрыла обертку и отправила конфету в рот целиком, и тут послышался звон.

Я подпрыгнула, откусывая конфету; мои зубы застряли в вязкой карамели. Остальные конфеты рассыпались по полу.

— Мири! — крикнул папа.

Я услышала стук ее босых ног по дощатому полу. Энтони тут же вскочил.

— Андреа, пойдем, — выдохнул он, бросаясь к выходу.

Я неподвижно сидела на полу, прислушиваясь к происходящему снаружи. Я не могла ничего сделать — только жевать. Я разжевала весь липкий центр, и он растворился на языке. Если я достаточно сильно закрою глаза, я до сих пор могу вспомнить этот вкус. Помню, насколько обострены были мои чувства — каким богатым показался мне вкус карамели, каким потрясающе сладким оказался белый крем в середине. Именно в этот момент я впервые полюбила еду именно за то, что она помогла мне отключиться от мира.

— Андреа-а-а! Скорее! — крикнул Энтони.

Они уже добежали по подъездной дорожке до нашей белой «Тойоты» и поспешно усаживались в нее. Но я не могла — просто не могла — не собрать все карамельки. Я быстро, как могла, собрала рассыпанные конфеты и только после этого поднялась и выбежала из комнаты. Я засунула конфеты глубоко в карманы; целлофановые обертки захрустели, плотнее укладываясь в недрах моего джинсового комбинезона.

Добравшись до машины, я увидела сидевшего на переднем сидении папу; у него шла кровь. Энтони в ужасе уставился на пропитавшееся красным махровое полотенце. Мама едва дышала от страха. Крепко сжимая руль, она посмотрела на меня; я стояла, заглядывая в водительскую дверь.

Я забралась на заднее сидение рядом с Энтони. Тот сжал мой пухлый кулачок и притянул его к себе.

Папа был в ярости. В перерывах между руганью на маму и приступами боли он повернулся к нам с Энтони и сказал, что порезал руку о стеклянную дверь. Я кивнула, понимая, что вопросы лишь разозлят его еще больше. Когда мы доехали до больницы, когда-то желтое полотенце стало уже полностью красным и тяжелым от крови.

Мы сели в коридоре; две медсестры спешно увели папу за большие двойные двери. Мне было интересно, как они будут лечить его руку — может быть, наложат гипс, как моему однокласснику, который сломал руку, упав со шведской стенки? Я попыталась представить, что напишу на этом гипсе и каким цветом. Вскоре из-за дверей вышел врач и спросил, можно ли поговорить с мамой. Они отошли на несколько футов от места, где сидели мы с Энтони. Мама говорила тихо, но я все-таки услышала, как она рассказывает доктору, что папа пьет. Они ссорились, и он случайно пробил кулаком стеклянную дверь. Сглотнув, она продолжила: стекло рассекло ему предплечье по всей длине, судя по тому, как хлынула кровь, она подумала, что он задел вену, и…

Я вытащила из кармана еще одну карамельку с кремом и развернула ее. Целлофановая обертка так громко хрустела, что я не услышала дальнейших слов. Я внезапно почувствовала сильнейший голод — такой, что конфета словно сама прыгнула в рот. Голову заполнил звук жевания. Он до странности успокаивал.

Я сжевала все карамельки, одну за другой, оставив от них только кучку оберток на соседнем кресле.

Тот день в больнице все изменил. Следующие несколько месяцев мама вообще не говорила с папой о том, что он пьет. Я больше не слышала, как она умоляет его «перестать хоть на одну ночь», когда они сидели на кухне вдвоем. Она не останавливала его, когда он, обнаружив, что в холодильнике из напитков только молоко и «Кока-Кола», брал ключи и уходил. Сейчас она говорит мне, что просто не хотела больше ссориться. Она хотела проверить, сможет ли просто не обращать на это все внимания — ради того, чтобы мы с Энтони жили в полной семье.

Так что папа пил.

Теми редкими вечерами, когда мама не уходила на ночную смену, она готовила ужин, и мы все ели вместе. Она делала замечательные блюда; особенно я любила мясной рулет в сладком соусе «с дымком», который она подавала с картофельным пюре с чесноком, маслом и жирными сливками. Те вечера были единственными, когда мне не приходилось жевать так громко, чтобы не слышать, что происходит вокруг. Тарелки, салфетки, столовые приборы — все они оставались на месте. Мы спокойно сидели вокруг квадратного стола для рубки мяса. Много раз мы смеялись, поглощая ужин, такой же большой и шумный, как сумма наших четырех характеров. Я хотя бы ненадолго, но ощущала, что все в порядке. Папа был самим собой — очаровательным и остроумным. Он рассказывал нам истории, от которых я так хохотала, что у меня молоко лилось из носа. Даже Энтони не так заикался. Когда папа не кричал, не приходилось тщательно обдумывать каждое слово и фразу. Он словно поддерживал ногой разболтанную ножку нашего стола, чтобы тот не шатался. Я даже начинала думать, что все снова нормально.

Но бывали и моменты посреди ужина, когда папу что-то раздражало — какая-нибудь фраза, звук, да что угодно, — и он почти мгновенно переставал есть. Его словно начинало тошнить от необходимости поддерживать наш стол, и он злился на нас за то, что мы вообще попросили его подставить ногу. Я тогда чувствовала, словно что-то вокруг неуловимо изменилось. Я хваталась за тарелку, словно зашатался не воображаемый, а вполне реальный стол, и представляла себе, что удерживаю его от падения. Я всячески старалась разделить еду в тарелке на отдельные участки.

Горох поддерживал четкую границу с картошкой-пюре, которая, в свою очередь, не смела прикасаться к мясу. Печенье с маслом и вовсе соблюдало строгий карантин. Такое разделение еды успокаивало меня. Я брала вилкой немного картошки, а потом аккуратно приминала ее, возвращая прежнюю форму. Горошины я ела рядами, чтобы не нарушать линию, отделявшую их от мяса. А если границы, которые я установила на тарелке, нарушались — если горох вдруг смешивался с пюре, — я быстро восстанавливала статус-кво.

В последний раз мы все ели за одним столом в начале весны 1995 года — в том году мне исполнилось десять. После этого папа лег в реабилитационную клинику, а мама сказала, что мы переезжаем. Папины родители решили окончательно поселиться в кондоминиуме в Миртл-Биче, штат Южная Каролина, вместо того чтобы постоянно мотаться между солнечным Югом зимой и Медфилдом, штат Массачусетс, где у них был дом, летом. Мама сказала, что бабушка и дедушка собираются отдать нам этот дом, а пока мы будем его у них снимать. Я не совсем понимала, зачем нам уезжать из дома в город в пятидесяти милях от нашего. Энтони только что перешел в старшую школу и упрашивал маму остаться. Моя лучшая подруга Лилли посоветовала мне просто сбежать. Но потом я услышала телефонный разговор мамы с сестрой Морин — она сказала что-то о «взыскании по ипотеке», а потом, уже плача, добавила, что у них нет денег. Наш дом был уже не нашим.

Все восемь маминых братьев и сестер тем летом приехали из Бостона в Метуэн, чтобы помочь нам перевезти все вещи в дом бабушки и дедушки в Медфилде. Я сидела в своей комнате и плакала. Потом, когда все уже разошлись, и мы готовились навсегда уехать из дома, я нашла маму плачущей в подвале. Увидела, как она стоит, сгорбившись, в темном углу прачечной; она хотела скрыть от меня и Энтони, как страдает из-за того, что нам придется уехать. Она так хотела оставить этот дом нам, но не смогла, и эта неудача тяжким грузом лежала на ее плечах и сердце. Я минут десять смотрела на нее, так и не решившись выйти из своего укрытия.

Я вообще не хотела идти осенью в школу. Я боялась быть новенькой, да еще при этом и жирдяйкой. Когда я зашла в класс миссис Харрингтон и села за единственную свободную парту, уже прозвенел звонок. Когда на меня стали оборачиваться, я покраснела. Я улыбалась всем, не открывая рта, потому что еще в первом классе ребята сказали мне, что из-за дырки между зубами и пухлых щек я очень напоминаю бурундука, если улыбаюсь широко. Отчасти я жалела, что опоздала в первый же день, потому что меньше всего мне хотелось приходить вот так, у всех на глазах; отчасти я вообще жалела, что пошла. Другие десятилетние дети так на меня смотрели, что штаны сразу показались теснее, а резинка на них — слишком сильно врезавшейся в живот. Все уже носили джинсы, а я — стрейчевые штаны, да еще и со штрипками[5]. Я носила золотые сережки, а остальные девчонки — наклейки с голограммами звездочек и месяцев. Мне казалось, что я в классе вообще не к месту.

Но через несколько месяцев в Медфилде дела даже как-то пошли на лад. Я поняла, что если сама буду смеяться над своей полнотой, то остальные не смогут сделать это первыми. Если много шутить, особенно с мальчишками, то они с куда меньшей вероятностью будут звать меня «негабаритным грузом» или «жирной жопой». Еще я узнала, что манишки[6] на физкультуре бывают разных размеров, и если я хочу найти ту, которая налезет на меня, я должна добраться до кучи первой. Что пояса, которые мы надевали на игре «Захвати флаг», на мне не застегиваются, но если заткнуть оба конца под шорты, они будут держаться. Что иногда даже друзья за глаза называют тебя «китом», но это не значит, что они тебя не любят. Что легче говорить всем, что папа уехал в командировку, чем рассказывать, что он сидит дома в одних трусах и пьет. Что если друзья приглашают домой после школы, то наверняка предложат остаться на обед, и мне не придется есть дома одной, пока мама на работе.

Когда я более-менее стала привыкать к новой жизни, однажды утром папа не приехал домой. Мама сказала, что он лег в больницу на реабилитацию. Я сидела за кухонным столом, не понимая, почему его забрали так внезапно. Через три дня из маминых телефонных звонков я узнала, что в ночь, когда папа не вернулся домой, он купил галлон водки и, хорошенько выпив, выехал на магистраль, где врезался в отбойник. Он собирался доехать до нашего старого дома в Метуэне, поставить машину в гараж, закрыть дверь и пить, оставив двигатель включенным, пока не задохнется от угарного газа. Он надеялся, что не вернется из той поездки домой. Когда я все это осознала, то на следующий день не пошла в школу и съела пять тарелок готового завтрака. Я не смотрела ни на что, кроме коробок, пакетов с молоком и тарелки, пока не съела вообще все содержимое буфета. Я ела до тех пор, пока не обессилела настолько, что даже сдвинуться не смогла. Я думала только об урчании живота, переваривающего Lucky Charms, Frosted Flakes и Trix.[7]

Суд отобрал у папы водительские права. Два месяца его продержали в реабилитационной клинике в другом городе. Когда мы навещали его на выходных, он давал мне арт-проекты, которые делал в свободное время, — керамический рождественский орнамент и блокнот с черно-белыми набросками. Мы хохотали, когда он рассказывал нам о людях, с которыми познакомился на групповой терапии, подражая их жестам и голосам. А когда папа наконец вернулся домой, то выглядел вполне здоровым. Он ездил по Медфилду на велосипеде. Он даже придумал себе конкретный маршрут. Он помогал мне с домашними заданиями, мы часами играли в видеоигры — а мама устроилась на третью и четвертую работы, отчаянно пытаясь свести концы с концами. С ее лица почти не сходило паническое выражение, и я должна была уже тогда понять, что что-то не так. Должна я была понять, что что-то не так, и тогда, когда пошла с мамой в воскресенье в продуктовый магазин, и она сказала, что у нас на все покупки 25 долларов. Тем не менее, меня совершенно застала врасплох новость, что придется уезжать из дома. Бабушке и дедушке надоело терпеть папу, мы уже несколько месяцев не платили им за аренду, так что за две недели до Рождества они сообщили маме, что до первого января мы должны покинуть дом. Никакие просьбы и уговоры не помогали, даже когда мама взмолилась: «Но, Кэй… Нам же некуда идти. Пожалуйста». Бабушка осталась непреклонной. Мы упаковали вещи в мусорные пакеты и ящики из-под выпивки и к новому году перебрались в двухкомнатную квартиру в Уилкинс-Глене, бедном районе Медфилда. Второго января, ничего нам не сказав, бабушка и дедушка сменили замки и выбросили все наши вещи, оставшиеся в доме.

Через три недели, сразу после моего одиннадцатилетия, мама записала меня в лигу боулинга. Туда же записались все мои новые друзья. По четвергам после боулинга автобус высаживал нас у школы, и, выглядывая из заиндевелого окна, я видела обычный караван из «Доджей Караванов». Родители, выстроившись в линию, встречали нас. Я быстро понимала, кто из них за кем приехал — и что за мной, как обычно, не приехал никто.

Чаще всего я просила кого-нибудь подвезти меня, чтобы не идти две мили до дома. Кто-нибудь из родителей обычно любезно соглашался, хотя я и жила далековато. Никто этого прямо не говорил, но я чувствовала, как они неслышно вздыхают, отвечая «конечно». Я замечала, как родители слегка вздрагивают, когда машина наезжала на ухабы. Они улыбались мне в зеркало заднего вида и говорили:

— В каком порядке тут держат территорию!

Я улыбалась, думая, что мне повезло, что бедный квартал хотя бы выглядит более-менее респектабельно.

В один четверг, выйдя из автобуса, я увидела папу. Он перестал пить и снова начал ездить на велосипеде. На меня пахнуло холодом. Температура была нетипично низкой даже для переменчивой погоды Новой Англии. Папа был одет в пуховик такого яркого цвета, словно он почти кричал: «Я синий!» На голове у него была обтягивающая лыжная шапочка, которую он, должно быть, получил в подарок от какой-нибудь компании на конференции несколько лет назад, когда он еще работал.

Она была ужасного зелено-бронзово-горчичного цвета. Настоящая деконструкция коричневого. На макушке был помпон из дешевой шерсти.

Увидев его, я потеряла дар речи. Его старый горный велосипед был еще хуже, чем одежда. Я была уверена, что он не один год ржавел в чьем-то гараже, прежде чем его все-таки выставили на дворовую распродажу.

— Что ты здесь делаешь? — спросила я.

Он улыбнулся, должно быть, подумал, что раз меня обычно никто не забирает, я обрадуюсь, увидев его. Вместо этого я оцепенела. Если бы в кабинете у психолога висел плакат «Какая я эмоция?», то на эмоции, обозначающей «ужас», непременно красовалась бы мое лицо. Он пришел забрать меня. Доехать на велосипеде со мной до дома. Я помахала друзьям и их родителям, давая понять, что сегодня меня подвозить не надо, и зашагала по тротуару. Он поехал за мной, не отставая, как бы быстро я ни передвигала свои пухлые ножки. Я попросила его:

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, сними шапку!

— Что?.. Нет! Зачем? На улице же холодно!

— Она уродская, она мне не нравится, и… Мне неловко из-за тебя.

После паузы я добавила:

— Уходи.

— Андреа, ты что, с ума сошла? — Он смущенно улыбнулся, продолжая крутить педали.

Я остановилась. Он затормозил рядом; я повернулась к нему.

— Я не хочу, чтобы кто-то видел меня с тобой. Я не хочу, чтобы ты ехал рядом со мной.

Его взгляд изменился. Я поняла, что ранила его. Он приоткрыл рот, словно хотел еще что-то сказать, но… О, это уже все неважно.

Я пошла направо, он медленно поехал в противоположную сторону. Я даже не обернулась. В тот момент я чувствовала себя такой гордой, уверенной, что поступила правильно. Я считала, что возможность избежать неловкой ситуации, унижений, которые я уже себе напридумывала в голове, стоила того, чтобы прогнать отца, который решил забрать меня из школы.

Через час я дошла до дома, даже не понимая, что, наверное, должна стыдиться того, что произошло чуть ранее.

Я остановилась в дверях кухни, просыпав немного хлопьев из тарелки, и посмотрела на него. Папа сидел за кухонным столом; увидев его взгляд, я сразу поняла, что, приехав домой, он выпил. Его глаза были затуманенными и остекленевшими. Я задумалась: неужели это он из-за меня поехал на Норт-стрит, в винный магазин?

Он отвернулся к столу, а я посмотрела на тарелку с «Apple Jacks», распухших, пропитавшихся молоком. «Прости», — прошептала я так тихо, что никто бы все равно не услышал.

Я подумала, не сесть ли рядом с ним, но вместо этого ушла в свою комнату, опустила лицо в тарелку и заплакала, орошая солеными слезами желтоватое молоко.

Он снова, как раньше, начал беспробудно пить. Потом началась весна, и он пропал.

Прошло два дня, прежде чем на кухне зазвонил телефон, и мама побежала на кухню, чтобы снять трубку, а я — в гостиную, чтобы послушать разговор. Почему-то мы обе знали, что это он.

— Мири, — начал он дрожащим голосом.

Мама дотянула спиральный телефонный провод через весь коридор до гостиной. Прикрыв трубку рукой, она сказала мне положить мою трубку. Она так на меня смотрела, что я не решилась возразить. Я поставила радиотелефон обратно на базу, и она выбежала из комнаты.

Я продержалась всего минуту, потом побежала на кухню. К тому времени мама уже договорила. Она сказала мне: «Одевайся, сейчас поедем за папой».

Я начала расспрашивать ее; мама лишь в отчаянии взглянула на меня. Ее взгляд напугал меня. Она отчаянно озиралась, словно в поисках Энтони, который опять ушел гулять с друзьями.

— Френси, папа… пытался себя убить.

Мама словно извинялась передо мной. Он остановился в мотеле возле шоссе, в номере съел упаковку таблеток и запил их водкой.

Папа лег в госпиталь «Тьюксбери». В следующие несколько недель он проходил интенсивную групповую и индивидуальную терапию. Он не пил четыре недели подряд. Вернувшись домой, он рассказал, что познакомился и подружился там с каким-то парнем. Этот новый друг жил на западе, в Аризоне. Папа был уверен, что сможет уехать в пустыню, пожить там с другом, воздерживаясь от алкоголя, и вернется другим человеком. Он сказал, что ему просто нужно на время сменить обстановку, и обещал вернуться, как только придет в себя.

В июне он уехал на поезде на запад, взяв с собой только пакетик крекеров. Через три недели он позвонил нам из Финикса. Мы сразу поняли по голосу, что он пил. Его фразы были рублеными и бессмысленными. Он попросил маму прислать ему денег на поезд. Когда она отправила ему деньги, он действительно вернулся.

Целый год, с лета 1995-го по весну 1996-го, папа периодически ездил в Аризону и обратно. Каждый месяц мама говорила с ним по телефону и высылала ему деньги. Каждый раз по возвращении он обнаруживал, что жить трезвым в Медфилде хуже, чем одному пить в пустыне. Он уговорил Энтони поступить в Аризонский университет — сказал, что на Юго-Западе им вдвоем будет хорошо жить. Несмотря на мольбы и слезы мамы, Энтони осенью уехал с папой. Я ненавидела Юго-Запад — хотя бы потому, что он отобрал у меня их обоих. Более того, после их отъезда мама опять из-за работы почти перестала бывать дома. Я держала телевизоры во всех комнатах включенными, чтобы хоть так бороться с чувством одиночества, вызванным гнетущей тишиной.

В июне, когда я уже почти доучилась в шестом классе, позвонил папа. От Энтони, который виделся с ним все реже и реже, я знала, что папа сильно пьет. Он даже рассказал, что несколько раз отец, напившись, унизил его на глазах своих друзей.

А сейчас ему опять нужны были деньги. Из маминого разговора я поняла, что он хочет вернуться домой. У нее не было ни копейки. Отчасти она знала, что и для Энтони, который взял академический отпуск на семестр, и для меня будет лучше не жить дома с алкоголиком — даже если это наш отец. С другой стороны, она до сих пор отчаянно любила его и хотела, чтобы он вернулся домой в целости и сохранности, неважно, трезвый или пьяный. Но еще она помнила, на что он потратил присланные деньги в три предыдущих раза.

— Роб, прости, я не могу.

С этими словами она передала трубку мне. Мое сердце колотилось; я не знала, что делать: поддержать маму, как взрослая, или сказать правду — что я люблю его и хочу, чтобы он вернулся. Он попросил меня уговорить маму прислать ему деньги. Сказал, как сильно хочет вернуться домой, обещал, что в этот раз все будет по-другому.

— Но, папа, ты никогда не меняешься… ты никогда не станешь лучше. Мама права. — У меня перехватило дыхание. — Ты не должен возвращаться домой.

Даже через телефонную трубку я почувствовала, как он закрыл глаза. Потом кивнул. Я услышала то, что он так и не сказал вслух: «Поверить не могу, что ты так сказала, Андреа. Ненавижу тебя за эти слова. Но… Я знаю. Ты права». Когда я попрощалась с отцом, у меня поднялся комок в горле. Я словно проглотила собственное сердце.

В субботу, 23 ноября 1997 года, за день до того, как я должна была прочитать перед всем классом «Рождественский гимн» Чарльза Диккенса, зазвонил телефон. Я сидела на углу маминой кровати, когда она ответила на звонок.

Она отвернулась к стене, а я внимательно перечитывала Диккенса. Потом послышался щелчок положенной трубки.

Я подняла глаза, собираясь сказать ей, что ненавижу чтение, Диккенса и седьмой класс, но меня остановил ее взгляд. Он сказал все раньше, чем мама успела открыть рот.

— Папа умер.

Я убежала в свою комнату и разрыдалась, уткнувшись в одежду, висевшую в шкафу. Меня бесила ткань, касавшаяся моего лица. Я хотела сорвать всю одежду с вешалок. Меня бесило платье, которое я надела на первое причастие: жесткий, шершавый материал неприятно терся о влажную щеку. Меня бесила мама, которая решила его оставить, потому что изначально это платье было свадебным, и она его обрезала, чтобы оно налезло на меня. Меня бесило, что она думала, что раз это платье взрослого двенадцатого размера, я, наверное, смогу его надеть снова, когда вырасту. Я знала, что это невозможно — и ни одна девочка после второго класса больше не надевает платье, которое носила на первом причастии. Я подумала, что когда люди взрослеют, они становятся больше. А потом меня стало бесить и это.

Сколько я ни старалась вспомнить остальные события той ночи, на ум приходят только две фразы — те, что мама сказала нам с Энтони в спальне.

— Папа умер в июле в Аризоне. У него случился инсульт, его тело нашли на вокзале.

Я вспоминаю следующие несколько дней. Разные маленькие кусочки событий, обрывки телефонных звонков, лицо брата, сгорбленную спину мамы, лежавшей в постели на следующее утро. Это время напоминает мне поцарапанный компакт-диск, перескакивающий с одной песни на другую и обратно, так что разобрать можно разве что отдельные фрагменты мелодий и аккордов. Весь ноябрь 1997 года кажется разбитым, разрозненным и дырявым.

Зато я хорошо помню еду. Помню черничные маффины JJ Nissen, которые в понедельник привезла бабушка. Влажная поверхность маффина липла к пальцам. Я съела два, а потом раздавила ладонями упаковки, прежде чем выбросить их в мусорное ведро. Еще помню сливочный вкус двухпроцентного молока и резкое покалывание во рту от ледяного Newman’s Own Lemonade. Я не помню разговоров, не помню, какое платье надела на похороны, какую надгробную речь произнес восемнадцатилетний брат; что я говорила одноклассникам, когда они звонили и спрашивали, смогу ли я сделать свою часть проекта для какого-то урока в среду. Плакала я, по-моему, всего два раза.

Я помню только упругое тесто купленного в магазине черничного маффина. Большие кольца масла, протекавшего через пергаментную упаковку. Еще помню, как благодарила бабушку и тетю Марджи за то, что они привезли нам целую кучу продуктов.

Когда мне нужно было заглушить чувства, я торопливо ела. Отчаяние и раскаяние. Я резко глотаю. Кусок черничного маффина пролезает между гланд и начинает путешествие в живот. Трудно сказать, что за комок у меня в горле — от слез он или же это едва пережеванный, но уже проглоченный кусок. Комок опускался все ниже и ниже, словно теннисный мячик, который запихивают в колготки.

После папиной смерти я так ела много дней подряд. Пищевой дискомфорт на несколько мгновений давал мне облегчение. Я думала, что желудком смогу заткнуть дыру в душе, оставшуюся после ухода папы, — неважно, алкоголиком он был или нет. Маффины, распухшие от молока, — я ела все подряд, надеясь, что это отвлечет меня.

Но еда меня не отвлекала.

Она и не смогла бы.

Я ела с такой же яростью, какую ощущала. Я глотала с трудом. От стыда я низко опускала голову над тарелкой. Я отчаянно наполняла желудок.

Еда притупляла эмоции.

Хотелось бы мне помнить папино лицо так же хорошо, как помню, как один за другим ела маффины на следующее утро после того, как мама сказала, что он умер. Хотелось бы мне всегда знать, где находится папа, а не искать его и не волноваться в течение пяти месяцев, двух недель, пяти дней и девяти часов — начиная с того самого момента, когда я сказала ему не возвращаться домой, — потому что он нигде не жил и не имел при себе никакого удостоверения личности. Хотелось бы, чтобы у него не осталось при себе всего два цента в левом кармане. Хотелось бы, чтобы он не спал в товарном вагоне в удушающей пустынной жаре, напившись до беспамятства. Хотелось бы, чтобы его не пришлось идентифицировать по зубам, и чтобы его не запихнули в простой сосновый гроб, потеряли его данные и вспомнили, что нужно известить родных, только в ноябре. Хотелось бы, чтобы он…

Хотелось бы, думая о нем, вспоминать фотографию лучше той, что нам прислал коронер, чтобы мы подтвердили, что неопознанный бездомный, чье тело было найдено в июле, — действительно Роберт Ф. Митчелл. Хотелось бы, чтобы на той фотографии его глаза были закрыты, или хотя бы снова подернуты пьяной дымкой. Какими угодно, лишь бы не испуганными, холодными и мертвыми.

Когда я хотела забыть о последней фотографии отца, я ела. Я вешала сладкие и вкусные картинки поверх тех, что преследовали меня. Я запоминала еду — и ничего кроме.

Глава 3 Я навсегда останусь толстой

После смерти папы я узнала две важные вещи. Во-первых, после того как он нас покинул, я на время лишилась ярлыка «толстухи», который сопровождал меня уже многие годы; мне даже стали сочувствовать как «девочке, у которой умер папа». Ребята, проходя мимо меня в коридоре, смотрели на меня, словно говоря: «Мне жаль, и не только потому, что я смеялся, когда тебя на прошлой неделе обозвали в автобусе жирухой». Я отвечала благодарственным взглядом, потом понимала, что это вообще ничего не значит.

Во-вторых, я поняла, что школа — единственное место, где я не одинока. И из-за этого я ее полюбила. Я даже стала туда рваться.

Печаль, которую я чувствовала тогда и иногда чувствую до сих пор, вопит внутри меня. Это всепоглощающий, пронзительный звук, словно пожарная сирена. Она визжит так громко, что я вздрагиваю. Я пытаюсь спастись, закрыв уши. Подумываю даже о том, чтобы спрятаться под лестницей, надеясь, что хоть там звук немного стихнет. Но он всегда меня находит. Он находит меня, когда я стою в душе или иду по беговой дорожке; он будит меня среди ночи. Заставляет меня открыть уши. Я слышу его, но пытаюсь не думать о том, что он означает. Эта боль, этот звук — они оглушительны. Я уже столько времени его слушаю, что приобрела к нему иммунитет. Громкая сирена превратилась в глухой, непрерывный, монотонный звон, доносящийся откуда-то издалека. Иногда я даже заставляю себя забыть, что слышу его, хотя боль в ушах тут же напоминает.

Еда помогала мне забыть. Вкус, текстура и запах радовали меня настолько, что отключали все остальные чувства. Наполняя желудок, я заполняла свой разум настолько, что для печали не оставалось места.

Когда я наедалась сластями до боли, возникало какое-то новое ощущение, никак не связанное с гнетущим одиночеством и спившимся отцом.

Кухня тоже помогала мне забыть. Этот закуток квартиры стал единственным местом, которое я могла терпеть. В тесном помещении мне было комфортно. Чем дольше я оставалась там, тем меньше времени мне приходилось проводить снаружи, в реальности, где я была слишком уязвима.

Оглядываясь назад, я очень ясно вижу изоляцию и отчаянное стремление к хоть какому-нибудь вниманию и любви, поглотившее меня. Мама вышла на работу через три дня после похорон. Энтони не вернулся в колледж в Аризоне. Он стал ночевать у друзей, подрабатывать — делал все, чтобы не приходить домой. Я так хотела, чтобы хоть кто-нибудь из них остался со мной, чтобы не дать папиной смерти медленно съесть меня изнутри. Но они со мной не оставались. А сама я не просила.

Я молилась, чтобы кто-нибудь из друзей пригласил меня в гости — там я хотя бы смогу съесть настоящий обед на тарелках в настоящей семье. Наш дом стал самым одиноким местом из всех, где мне приходилось бывать, и меня это бесило. Меня бесило, что именно мне каждый день приходится запирать переднюю и заднюю дверь перед сном. Меня бесило, что приходится беспокоиться из-за того, что рано утром за нашей машиной снова приедет эвакуатор, чтобы забрать ее за долги, а я в этот момент буду дома одна. И из-за того, что электрическая компания снова отключит свет, и я буду сидеть не просто одна, но еще и в темноте. Меня бесило желание заставить Энтони почувствовать себя виноватым за то, что его не бывает дома, потому что я отлично понимала — в нашем мертвом жилище никому не хочется надолго задерживаться. Меня бесила моя беспомощность и понимание, что мама работает, чтобы прокормить меня, а я просто сижу дома и поедаю все, на что у нее хватает денег. Я бесилась каждый раз, когда бросала в мусорное ведро очередную картонную коробку из-под хлопьев, потому что знала, что я только что съела пять тарелок, а маме не оставила ничего.

Но, сколько бы я ни бесилась и ни ненавидела все это, ничего не менялось: от ненависти в нашем доме не прибавлялось людей, еды или комфорта. Никто из нас не мог дать остальным ничего серьезного. Ни мама, ни Энтони, ни я. Вместо этого мама и Энтони уходили и выживали, занимая себя работой. А я, со своей стороны, сидела и ела.

Когда я съедала все сладости в кухне — обычно всего дня через три после того, как мама приносила продукты, — я начинала готовить. Я пополняла наш буфет домашними сладостями. Рецепты я практически всегда заимствовала из единственной кулинарной книги, стоявшей на кухонном столе, — нашей любимой, изданной компанией Silver Palate. Мама, которая не выносила даже упоминания о беспорядке, никогда не оставляла что-то лежащим не на своем месте — особенно если это место было книжной полкой или ящиком стола. Тем не менее, эту книгу она держала рядом со своим миксером KitchenAid на кухонном столе — а это что-то да значит.

Еще с пяти лет я стала ее помощницей на кухне. Я наблюдала за ней, когда она взбивала масло и сахар в блестящее золотистое тесто для епископского пирога, ванильного фунтового пирога, который словно выскакивал на стол из черно-белых иллюстраций кулинарной книги. Мы делали роскошные лимонные квадратики — пирожные с яркими нотками цитруса и основой из масляного бисквита. Мама разрешала мне посыпать их сахарной пудрой. Я помогала: разбивала яйца в тесто, размешивала их, проводила ножом по мерной чашечке, чтобы убрать лишнюю муку. Я научилась рассчитывать время. Научилась точности. Я узнала деликатную природу изготовления выпечки. Но, конечно, больше всего я любила пробовать на вкус. Было что-то ценное в облизывании каждой ложки теста и перепачканных глазурью пальцев. Что именно было ценным, я не понимала, но зато понимал мой желудок, и для меня этого было достаточно. Я отдавала большинство важных решений на откуп мудрости моей талии. Проведя несколько лет рядом с мамой, задавая вопросы, наблюдая, как поднимаются капкейки, через дверцу духовки, я научилась читать по карточкам с рецептами. Они были выстроены очень удобно, по алфавиту. Apple Pie (яблочный пирог), Banana Bread (банановый хлеб), Carrot Cake (морковный пирог)… И каким-то образом, даже не осознав, когда случился этот переход, я сама стала пекарем. Я сидела на нашей кухне; мне было тринадцать, я даже не совсем понимала, зачем туда пришла — потому ли, что голодна, или просто из-за одиночества, — и сама делала сладости, которые мы когда-то готовили вместе. Сладости, которые буквально за нос приводили меня на кухню, привязывались к запоминающимся моментам моей жизни, прятались в глубины моей памяти. Масло, сахар, мука, коричневые яйца… Они до сих пор ощущаются, как что-то волшебное.

Двойные брауни с помадкой, жирные и плотные, как кирпичи; кокосовые блонди из белого шоколада, панна-котта с кремом, настолько плотная, что держалась даже в перевернутой ложке, печенья с патокой и специями — все это пробуждало желание. Доставая все это из духовки — у меня никогда не получалось сделать это, не обжегшись, — я уже чувствовала себя сытой. Наша квартира, моя кухня — там уже было не так одиноко, когда на столе остывали две дюжины пирожных. Не так тихо, когда звенел таймер и жужжал миксер. Размешивая тесто, я не замечала ничего вокруг.

А когда я не готовила, не сидела одна на своей кухне, мама возила меня в Бостон к своей сестре Морин, ее мужу Майку и детям Майклу, Мэтту и Мередит. Я проводила там выходные, каникулы и праздники, когда маме приходилось у них работать. Если бы у меня имя тоже начиналось на «М», я бы и забыла, что я не из их семьи. Морин и Майк относились ко мне также, как к своим детям; мои двоюродные братья и сестры, которые все были примерно того же возраста, приняли меня как родную. Я оказалась в атмосфере структурированной и нормальной семьи, которой не знала никогда. Там я была счастлива. Но иногда, в тихие моменты, когда я заходила на кухню и видела Майка, помогавшего Майклу со школьным проектом, или табель успеваемости Мэтта, гордо прикрепленный к холодильнику, или когда смотрела, как Морин плетет Мередит косички перед танцевальным выступлением, меня словно окатывал холодный душ — я возвращалась к реальности, понимая, что на самом деле эта идеальная семья не моя. В моем доме никто не помогал мне с проектами и докладами, никто не знал, принесла я свой школьный табель домой или нет, а если мама и заплетала мне косички перед каким-нибудь выступлением, то посмотреть на меня все равно не приходила. Когда мама приезжала забирать меня, то, несмотря на то, что я ужасно по ней скучала, я оглядывалась из окна машины на большой красивый желтый дом и очень хотела там остаться.

В Медфилде я нашла другие суррогатные семьи — семьи моих лучших подруг, Кейт и Николь. Папа Николь, Пол, чаще всего подвозил меня домой после школы, предварительно накормив обедом. Я всегда чувствовала себя немного виноватой, сколько бы он ни уверял меня, что ему совсем не трудно довезти меня до дома, потому что я знала: он столько всего делает, что ему просто не может быть «не трудно». Он был пожарным-добровольцем, да еще и посменно работал оператором на станции газоснабжения. Я знала мало мужчин, работавших так же неустанно. Больше того, я вообще не знала мужчин, которые не только работали на нескольких работах, но еще при этом и помогали убираться дома, готовили ужин и успевали ходить на матчи всех трех дочерей в детской футбольной лиге. Когда я играла в этой же футбольной лиге, мама сумела попасть только на одну игру. Но вот Пол на каждом матче бегал взад-вперед вдоль боковой линии и поддерживал меня, когда я получала мяч, так же громко, как когда получала мяч Николь.

Возможно, из-за выпечки, возможно — из-за потрясающих спагетти с тефтелями, которые готовил Пол, и уж точно — из-за того, как я ела, в седьмом классе я набрала 11 килограммов и стала весить ровно 90. И, хотя в ширину я росла куда быстрее, чем в высоту, мама ни разу не говорила мне об этом. Более того, мама и Энтони были единственными, кто никогда не упоминал о моих размерах. Оглядываясь назад, я изумляюсь, как Энтони, в отличие от одноклассников, умудрился ни разу за все время не назвать меня жирной. Собственно, в семье никто об этом не говорил, кроме бабушки — папиной мамы. Она, сколько я себя помню, постоянно разогревала мне в микроволновке что-нибудь из диетической линейки Lean Cuisine.

Каждое лето, когда мы с Энтони уезжали к бабушке и дедушке в Южную Каролину, чтобы провести там август, бабушка запасалась едой. На ее столе стояла коробка с двенадцатью липкими булочками с корицей и пеканом, так плотно покрытых белой глазурью, что их спирально свернутые центры почти не было видно, — но они все предназначались для Энтони. Рядом, для меня, стояла коробка желейных пудингов без жира и сахара, в которых даже не было ванильной начинки. В морозилке еда для Энтони и для меня тоже стояла раздельно. Ему — мороженое Klondike, мне — Lean Cuisine, а еще мы все вместе съедали тарелку лазаньи, которую бабушка приготовила лет десять назад, плюс-минус год. По утрам бабушка советовала мне посыпать рисовые хлебцы подсластителем Equal, чтобы «не повышать уровень сахара» — точно так же поступала она сама, борясь с диабетом. Однажды днем она прочитала мне нотацию: ее беспокоило то, сколько я съела бананов. Я даже не представляла, что бананов можно съесть слишком много, тем более беспокоиться из-за этого. Я посмотрела на бабушку и кивнула, стыдясь своего обжорства. Но когда она стала подниматься, я поняла, что не все так однозначно. Она застряла в кресле. При росте 160 сантиметров бабушка весила больше 136 килограммов. Ее живот, как и папин, словно шел перед ней. Может быть, она не хотела, чтобы я стала такой же, как она. Может быть, считала, что сможет меня изменить. Но все, что я поняла из ее действий и советов, — толстые люди должны есть диетическую еду, а вкусную еду можно есть только худым.

Мама была не такой. Она даже весов дома не держала. К лучшему или к худшему, она считала, что цифры и прочие результаты измерений должны жить в кабинетах врачей и в супермаркетах возле туалетов, где можно было заплатить двадцать пять центов и получить неприятное напоминание о реальности.

Когда в школе меня дразнили, она всегда меня успокаивала. Когда я возвращалась домой и плакала после очередного унижения на классном часу, она поддерживала меня, а не говорила, что мне нужно меняться. Мы, конечно, обе хотели, чтобы я весила поменьше, но мы не считали, что ситуацию можно как-то исправить. Мы относились к моей полноте примерно так же, как к зиме в Новой Англии: и с тем, и с другим жить тяжело, но в обозримом будущем они все равно не изменятся.

Лишь после моего ежегодного медицинского обследования в восьмом классе, вскоре после того, как мне исполнилось четырнадцать, мы с мамой стали думать о моем весе иначе. Мы сидели в кабинете врача, также, как все годы до этого, и ждали, что тот скажет, какая я большая, после чего отпустит. Но на этот раз он глубоко вздохнул и положил перед нами график моего роста и веса. Я посмотрела на график, изумляясь ровной линии, которая постоянно поднималась вверх и вправо — с 1985 года по 1999. Он провел по линии пальцем и объяснил, что мой вес быстро растет с самого рождения, и скорость, с которой я продолжаю набирать вес, мягко говоря, тревожит. После паузы он сказал:

— Андреа, девочка моя, тебе нужно сбросить вес.

Следующая его фраза запомнилась мне навсегда:

— Такими темпами к 25 годам ты будешь весить 130 килограммов.

У меня отвисла челюсть и похолодело в животе. Сердце остановилось, наверное, секунд на десять. Мама взяла меня за руку. Я пришла в ужас. По моим щекам покатились большие, жирные слезы, а он перечислял советы, которые должны были помочь мне сбросить вес:

— Ешь больше фруктов, попробуй цельнозерновой хлеб, не ешь печенье…

Я перестала слушать после совета вступить в какую-нибудь спортивную команду для регулярных физических нагрузок, слишком напуганная, чтобы хотя бы притворяться заинтересованной.

Сказать, что в тот момент я была ошеломлена — это не сказать ничего. Примерно то же самое, что сказать, что я была немножко пухловатой. Когда врач ушел и закрыл за собой дверь, мама взяла мое лицо ладонями, посмотрела в мои наполненные соленой водой глаза и сказала:

— Френси, теперь слушай меня. Ты красивее всего, что я когда-либо в жизни видела.

Да, так может сказать любая мать, но я знала, что моя больше всего на свете хотела, чтобы я действительно ей поверила.

Мы вышли из больницы, и я проплакала всю дорогу до обеда в пиццерии, где мы сели в обитую кожей кабинку для двоих и впервые серьезно обсудили проблему с весом. Я чувствовала себя уязвимой, признаваясь маме, какой большой стала — мой вес казался чем-то неизменным и недостойным обсуждения. Я, конечно, не сказала этого вслух, но осознавала странность ситуации: мы разговаривали о здоровой пище, пока я допивала «Спрайт» — помимо всего прочего, врач посоветовал отказаться и от него. Я взяла картошку фри со своей тарелки с куриными наггетсами и быстро поднесла ее ко рту; то был навязчивый импульс, словно съесть все предложенное блюдо было первым шагом к необходимым изменениям. Я съела всю свою порцию, потом — часть маминой; внутри шло странное перетягивание каната между ненавистью и жалостью к себе. Я чувствовала, словно жир плотно прижимается ко мне, как и всегда, а от одной мысли о том, что от него придется избавиться, он стал жаться ко мне еще плотнее. В четырнадцать лет мой вес в 90 килограммов стал для меня серьезной обузой. Хуже того, меня еще и поставили перед фактом, что я теперь должна активно с ним бороться.

Я вспомнила, как ели лучшие подруги, и мне казалось, что я ем точно также. После школы мы все вместе ели одни и те же шоколадные кексы Drake’s со сливочной начинкой. Мы все подливали себе в молоко шоколадный сироп. Мы все знали, в каких домах на Хэллоуин можно наколядовать большие шоколадки. Я верила, что мое тело предало меня. Я не хотела брать на себя никакую ответственность, так что считала, что жир появился на мне несправедливо и без причины.

Через неделю я с неохотой впервые села на диету. Мама прочитала в газете рекламу добровольного клинического исследования по борьбе с лишним весом у молодых женщин, которое проводилось в Бостоне, в Браймском и Женском госпитале. Она пришла домой со стопкой анкет, которые уже заполнила и подписала. «Это хорошая возможность для тебя», — пообещала она, ее голос был успокаивающим и обнадеживающим. Она объяснила, что я многое смогу узнать, что меня там будут поддерживать. И, хотя я не могла похвастаться ни энтузиазмом, ни уверенностью, мне очень хотелось ей поверить.

Исследование было посвящено эффектам нового экспериментального препарата для потери веса под названием «Меридия». Лекарство работало, подавляя аппетит; желаемым эффектом было ослабление чувства голода и, соответственно, уменьшение потребления пищи, что, по идее, должно было привести к потере веса. Сейчас это лекарство, называемое также сибутрамином, запрещено в США и нескольких других странах из-за потенциально опасных побочных эффектов.

Половине группы из двенадцати девушек-добровольцев в возрасте от двенадцати до семнадцати лет должны были дать лекарство, другой половине — плацебо. Никто не знал, какую пилюлю им дали — настоящую или фальшивую. В течение трех месяцев девушки раз в две недели будут встречаться для взвешивания, обмера и беседы с командой диетологов.

Поначалу идея казалась разумной. На первой субботней групповой встрече я познакомилась с десятью девушками, которые все пришли с матерями, и нашими диетологами. Когда мы сели, я оглядела комнату и сразу заметила сходство. Мы все были большими, все с трудом втискивались в кресла с металлическими ручками, которые впивались нам в бедра, все явно нервничали и хотели уйти куда-нибудь — куда угодно — в другое место. Я посмотрела на матерей и увидела, что ни одна из них не была худой. Как и дочери, они сами носили на себе не меньше десяти нежеланных килограммов. Мне даже стало интересно: может быть, они и сами хотят сбросить столько же, сколько и дочери, которых они записали на исследование? Я посмотрела на главного диетолога; та поправила свое полупрозрачное муу-муу[8], чтобы оно висело на животе, как полотенце на пляжном мяче. «Как она может быть толстой?» — спросила я себя.

Когда я всерьез начала раздумывать о том, что толстая женщина вряд ли сделает меня худой, началось собственно собрание. В первые десять минут мы представили себя и наших матерей. Потом мы перешли к обсуждению миссии группы: поддерживать друг друга, учиться правильно есть и больше двигаться. Чувствовать связь между собой и идти по одному пути, по идее, приятно, но мне было неловко в этом участвовать.

Ежедневно, не считая собраний, все мы принимали предписанные дозы «Меридии» (или плацебо) и старались следовать набору правил для здорового питания и физических упражнений, не слишком отличающихся от «пищевой пирамиды», прописанной FDA. Насколько я помню, основные правила включали в себя в том числе следующее.

1. Пить не меньше восьми 200 мл стаканов воды в день.

2. Ежедневно есть пять или больше порций фруктов и овощей.

3. Отказаться от продуктов из белой муки и обработанных зерен и перейти на цельнозерновые.

4. Ограничить прием в пищу сладостей, состоящих в основном из сахара (тортов, печенья, выпечки).

5. Двигаться тридцать минут в день (ходить, бегать трусцой, танцевать, плавать).

После двух недель прилежного соблюдения правил у меня сердце ушло в пятки: я сбросила всего 300 граммов. Я старалась еще две недели, и, когда медсестра тайком сказала мне, что я набрала 600 граммов, я перед групповой встречей долго плакала в туалетной кабинке. У меня ничего не получилось. Я физически ощущала набранный килограмм жира, висящий внизу живота рядом со всеми остальными, и ненавидела себя за него.

Размышляя о том, как я ела в течение двух первых недель исследования, я понимаю свои ошибки. Еду, которую я считала здоровой — и которая действительно в нормальных порциях здоровая, — я поглощала безудержно. Горсть миндаля, которую я считала легким перекусом, «стоила» целых пятьсот калорий. Йогурт, который я попросила купить маму, был с сахаром и посыпкой из молотого печенья «Орео». Готовый завтрак Honey Bunches of Oats, который я уж точно считала здоровой пищей, тоже оказался не слишком полезным, если есть его по три тарелки за раз.

Диетологи на наших групповых встречах познакомили меня с миром здоровой пищи — они даже сводили всех нас в Whole Foods[9], чтобы мы подивились на радугу представленных продуктов, — но, похоже, забыли предупредить о размерах порций. Сейчас, с высоты полученных знаний о питании, я понимаю, что потерпеть неудачу, сидя на такой диете, было для меня проще простого. Я всегда ела все, что хотела, причем самостоятельно отмеренными гигантскими порциями, так что мне предстояло для начала узнать, что большинство еды, например хлопья для завтрака и апельсиновый сок, нужно есть довольно умеренно. Почти никакая еда не «здоровая», если ее есть по три-четыре порции. На групповых собраниях нужно было обязательно поговорить и о калориях. Не для того, чтобы заставить нас с одержимостью подсчитывать калории, а чтобы понять, что у еды есть определенная ценность, и избыток любой пищи вредит нашему питанию.

К ночи я тайком съела три рулетика Little Debbie. Я запихнула пустые обертки глубоко в мусорную корзину, под комок бумажных полотенец, чтобы мама не нашла их и не разочаровалась во мне так же сильно, как я уже разочаровалась в себе. Если она и заметила пропажу рулетов, то ничего не сказала. На следующей неделе я попыталась, пусть и без особого энтузиазма, все-таки заняться здоровым питанием. Мне настолько сильно хотелось сладкого, что я продолжала тайком его есть. В огромных количествах. Мой желудок был полон чувства вины и печенья «Орео».

Я очень хотела стать меньше, не с такой болью думать о своих размерах, но я не была готова грызть яблоко, когда все мои друзья после уроков перекусывали печеньем. Я не хотела больше двигаться. Это нечестно: мне нужно заниматься зарядкой, а мои друзья просто ходят по торговому центру от Orange Julius[10] до Auntie Anne’s Pretzels[11]. Мне было обидно, что чтобы стать такими же, как они, нужно жить по-другому.

Моя лучшая подруга Кейт была настоящей телесной загадкой. Всю жизнь она была очень, очень худой; на всех ее фотографиях, что я видела, с рождения до юности, она была стройной, даже костлявой. Мне представлялось, что, наверное, примерно так выглядела в детстве Гвинет Пэлтроу. А ела она вроде бы практически так же, как и я. Если мы проводили субботу вместе после того, как я в пятницу ночевала у нее, мы ели вот так: с утра мы садились за ее кухонный стол, и Кейт ставила на него две тарелки, две ложки, кувшин с 1 %-ным молоком и коробку хлопьев с миндалем. Уже того, что Кейт обожала готовые завтраки так же, как и я, и ела их каждое утро, было достаточно, чтобы я решила, что моя любовь к ним — это вполне нормально. Из этого я сделала вывод, что хлопьев для завтрака не нужно избегать, и то, что я их ем — тоже вполне нормально.

Но вот целая коробка готового завтрака на столе — это не то, чему нас учили в группе. Нам говорили, что мы должны уносить еду с кухни на стол и есть уже там. Если мы по-прежнему голодны, то можно пойти на кухню и принести себе еще одну порцию. Диетологи объясняли, что целая упаковка еды приводит к бездумному избыточному потреблению, что мы будем есть больше просто потому, что легко положить добавки. Мы с Кейт накладывали себе поровну хлопьев — примерно по полтора стакана. Потом наливали молоко, чтобы немного прикрывало их сверху. А потом ели, хрустя и болтая. Но я не замечала одного: Кейт останавливалась на одной тарелке. Она ела так медленно, что я уже наполняла вторую тарелку, когда она еще не съедала и половину первой.

Когда наступало обеденное время, мы уговаривали маму Кейт отвезти нас в тако Белл. Там Кейт заказывала два хрустящих тако «только с говядиной и сыром, пожалуйста», а я брала две больших говяжьих чалупы[12]. Единственной разницей между нашими заказами, как видели мы обе, было то, что Кейт не нравилась сметана, острые соусы и мягкие тортильи. Я была совершенно уверена, что это просто дело вкуса. Мы обе заказывали по две штуки, но теперь я знаю, что каждое тако Кейт «ценилось» всего в 170 калорий, а мое — аж в 370.

Ближе к вечеру мы возвращались домой к Кейт и, устав делать коллажи с Леонардо Ди Каприо и пересматривать сериал «Реальный мир: Сиэтл», мы отправлялись к ней на кухню перекусить. У нее всегда было печенье Pepperidge Farm Milano, и за это я просто боготворила ее буфет. Кейт выкладывала из упаковки две штуки, клала их на салфетку и ела их так же медленно, как до этого завтрак. Я тоже вытаскивала себе два печенья, съедала, а потом видела, что у нее одно осталось, и доставала себе еще два.

Перед ужином приезжала мама и брала меня с Кейт в кинотеатр — это была традиция субботних вечеров. Почти всегда мы ужинали в пиццерии. Там Кейт заказывала детские порции куриных наггетсов и картошки фри, а мы с мамой — взрослые порции. Мы съедали все до последней крошки, мама расплачивалась, а потом мы шли в продуктовый магазин неподалеку от кинотеатра и покупали газировку и шоколадки в кино. Кейт брала шоколадный батончик, я тоже, прибавив к этому еще и «Кит Кат». Мы брали по литровой бутылке «Кока-Колы» из холодильника; под конец фильма бутылка Кейт оставалась почти полной. Должно быть, у нее такой маленький желудок, что она не может пить столько же, сколько я.

После кино мама отвозила Кейт, а потом мы возвращались домой. Сейчас я знаю, что Кейт после этого сразу ложилась спать, а вот я брала рулеты и тортики и еще час сидела перед телевизором, прежде чем улечься.

Через несколько недель исследования, когда взвешивания показывали, что мне так и не удалось похудеть, я убедила себя, что мне дают плацебо. Я перестала принимать прописанные таблетки. Была уверена, что мой аппетит все равно не меняется, пью я их или нет. Мама просила меня продолжать, считая, что любой результат лучше, чем никакой, но я сопротивлялась. И, хоть я вслух этого и не говорила, но начала обижаться на нее за ее непоследовательность. Мне было обидно, что она одновременно хочет, чтобы я сбросила вес, и говорит, что я и так идеальна. Обидно, что она одновременно призывает меня питаться более здоровой пищей и при этом соглашается заехать в «Бургер Кинг» и взять там обед с воппером. Обидно не только за то, что я стала тайком бегать на кухню, чтобы поесть овсяного печенья со сливочным кремом, но и за то, что мама вообще их покупает — вместе с рулетиками и печеньем «Орео». Я знала, она хочет, чтобы я была счастливой, а сбросив вес, я точно стану счастливой. Также знала, что она, как и я, просто хотела делать то, что от нее просят. Так что она молчала, когда я по-прежнему заказывала куриные наггетсы, а не салат. Она покупала десерты, потому что я их любила — вне зависимости от калорийности. Но тем не менее я понимала, что она все-таки хочет, чтобы я сбросила вес. А мне хотелось, чтобы именно мама была в этом заинтересована. Я и так чувствовала себя неидеальной во внешнем мире — и я вполне могла обойтись без осуждения хотя бы дома.

Я по-прежнему ходила на групповые встречи, но начала их тихо ненавидеть. Они меня очень утомляли. Субботнее утреннее напоминание о том, какая я жирная. В оставшиеся два месяца исследования мой вес остался практически прежним. После окончания эксперимента я продолжила есть как обычно, только теперь вкус любимой еды был отравлен горечью.

За восьмой класс я набрала еще два с половиной килограмма. А мама? Она сбросила 13 — ходила в обеденные перерывы, стала есть маленькими порциями, да и на работе нагрузка была приличной. Она предлагала мне покататься с ней на велосипеде, а я твердо отвечала «нет», потому что у меня и так уже не хватало мотивации; поездка вокруг квартала ничего не изменит. Она сделала то, о чем я только мечтала. Сделала то, о чем мечтала и для меня… Она просто сияла. Она стала живее и энергичнее. Тело стало таким же легким и ярким, как разум. Я завидовала ей. Смотрела, как она носит одежду из GAP, которую я только разглядывала на манекенах. Я так хотела надевать рубашку с такой же легкостью. Она напоминала мне свои старые фотографии из начала 70-х, когда работала моделью. Ее уверенность просто обескураживала. Ее сияние почему-то делало меня мрачнее.

Следующей зимой я поступила в Медфилдскую старшую школу и впервые пошла на бал. Девятиклассникам даже разрешили пойти на бал вместе со старшими классами, так что все в нашем классе купили билеты. Мальчики носили накрахмаленные рубашки, пиджаки и галстуки, девочки — длинные платья, высокие каблуки и модные прически. Всю осень в школе стоял возбужденный шум; я с лучшими подругами фантазировала насчет декабря, платьев и свиданий. Можно сказать, что я ждала бала с нетерпением, только вот одна вещь пугала: это был бал имени Сейди Хокинс. Дамы приглашали кавалеров.

С одной стороны, я знала, что если бы мальчики приглашали девочек, как на традиционных танцах, то меня бы не пригласил никто. Я давно уже поняла, еще на пятничных танцах в средней школе, что как бы я ни выпрямляла волосы феном, какой бы блестящей ни была моя помада, как бы я ни веселила ребят на уроках английского, математики и социологии, ни один мальчик не пригласит самую толстую девочку в классе танцевать даже под одну песню, не говоря уж о пятнадцати подряд.

Но, с другой стороны, я знала, что если сама кого-то позову, то положительный ответ более вероятен. Я три недели в ноябре думала, кого бы позвать. А потом еще шесть дней, постоянно тревожась, набиралась смелости, чтобы пригласить его. Когда я позвонила ему домой, и он ответил, я даже подумала, что стоит бросить трубку и никогда не приходить в школу. Но нет. Я все-таки смогла выговорить:

— Ты пойдешь со мной на рождественские танцы?

За секунду до его ответа я крепко ущипнула себя за жирную талию; я хотела, чтобы физическая боль оказалась сильнее, чем боль от неизбежного отказа.

— С удовольствием.

Я чуть не умерла на месте. Я поблагодарила его, повесила трубку, два раза полностью прослушала альбом Мэрайи Кэри и не менее трех раз поцеловала плакат с Леонардо Ди Каприо. Лишь на следующий день радость от того, что мне назначили свидание, превратилась во что-то вроде горьковатого удовлетворения. Мне очень не хотелось думать (хотя я не могла не думать), что он, может быть, и сказал «да», но, может быть, только потому, что не хотел задеть моих чувств. Меня бесила сама мысль о том, что ему, может быть, будет стыдно идти на танцы с самой толстой девочкой в классе.

Тем не менее, я все-таки была рада, что иду на танцы. Мы с Кейт и Николь пошли в торговый центр выбирать платья. Через пятнадцать минут, четыре ужасных платья и три сеанса пребывания перед большим беспощадным трехсторонним зеркалом, я больше ничего не хотела искать. Ни одно платье — даже 16 и 18 размеров — не застегнулось. Даже близко. Мне было стыдно, что я не смогла втиснуться даже в самые огромные взрослые платья, но еще более стыдно мне стало, когда я увидела, как потрясающе выглядят во всем, что они примеряют, Кейт и Николь. Они снимали с вешалок самые блестящие пастельные платья, розовые шелковые убранства, которые я с удовольствием носила бы сама. О, если бы только шелк отвечал на мою любовь хоть капелькой взаимности. Они отодвинули занавески своих примерочных; первым, что я увидела, были их широкие улыбки. Они собрали волосы в беспорядочные, не слишком тугие, низко висящие романтичные пучки, уверенно расправили плечи, а руки у них свисали, словно длинные грациозные рамы для изящных силуэтов. Платья — конечно же, сшитые под их фигуры — выглядели на них просто прекрасно.

А рядом стояла я, втиснутая в двухъярусную тафтовую конструкцию до пола, которая настолько плохо на мне сидела, что пришлось просить помощи, чтобы на меня ее надели, а потом сняли. Я видела, как над корсажем без лямок, в месте, где мои груди встречались с подмышками и знакомились с плечами, колыхается жир. Талию сильно сжимало; явно враждебный корсет напоминал мне о моем пузе. А потом я повернулась в сторону, чтобы снова посмотреть на себя в этом до ужаса честном зеркале-трельяже, втянув живот и задержав дыхание, словно перемещение моей массы на два сантиметра что-либо изменит. Я оценивала платье, в которое меня впихнули, точно так же, как и все остальные: по шкале от одного до пяти. Один — «Наверное, в мусорном пакете я буду смотреться чуть привлекательнее»; пять — «От этого платья меня не тошнит, и я даже не хочу написать его дизайнеру письмо с гадостями». Меня передернуло. Я, в общем-то, была к этому привычна. За годы я перемерила немало обтягивающей одежды с подругами, так что отлично понимала, что моя фигура скорее мне мешает. Покупка любой одежды больше всего напоминала выбор меньшего зла. Ничего не сидит на мне так, как я хочу, так, как обычно изображают в журналах, так что с чем я хотя бы смогу ужиться? Какая рубашка будет более щадящей? Лучше скроет мою фигуру?

В тот день я ушла из магазина без платья и без какой-либо уверенности. Я решила снова попробовать похудеть. На этот раз, впрочем, я больше двигалась. Я даже ради эксперимента сходила туда, где люди устраивают себе самобичевание — в качалку. Через месяц совершенно беспорядочных занятий я только еще набрала вес. На бал я пошла, будучи еще крупнее, чем осенью. В свадебном ателье мне сшили на заказ фиолетовое платье, которое обошлось маме в триста долларов, которых у нас не было. Хуже того, оно мне даже не нравилось. Из-за высокой «имперской» талии я ощущала себя словно на показе мод для последних месяцев беременности. Из-за баклажанного оттенка — похожей на сам овощ. Когда мы позировали для профессиональной фотографии, я даже дышать перестала, когда мой партнер по танцам встал позади и положил мне руки на бедра. Я пришла в ужас, подумав, что он сейчас нащупает пояс, который я надела под платье — и который совершенно перекрыл кровообращение между бедрами и животом. А когда мы на следующей неделе забрали фотографии, мне очень захотелось сжечь их на ритуальном костре ненависти вместе с этим платьем и ужасными шпильками из фальшивых бриллиантов, которые я попросила стилиста воткнуть в мою прическу. Даже от фотографий 8 х 10 у меня выступили на глазах слезы. Когда я отдала половину фотографий парню, которого пригласила, я чувствовала себя так, словно на этих снимках я голая.

После бала я целую неделю запихивала в себя всю еду, которую видела. Я ела всю рождественскую неделю и продолжила и после Нового года. Моя самооценка упала в бездонную яму. Я поняла, что от еды мне не становится лучше, но, тем не менее, по-прежнему придерживалась давно приобретенных привычек.

Я обещала себе, что снова постараюсь похудеть.

После зимних каникул, когда учеба продолжилась, я пошла на просмотр в женскую команду по лакроссу[13].

К счастью, это был скорее не просмотр, а «мы возьмем кого угодно». На первой тренировке был челночный бег; когда я пришла после нее домой, меня вырвало от усталости. К животу словно привязали спальный мешок, колени от бега ужасно болели. Я хватала ртом воздух, так что в горле совершенно пересохло, а легкие охватила острая ледяная боль. Играла я ужасно, выдыхалась даже от бега трусцой к своей бутылочке с водой, а форма оказалась отдельным кошмаром. Футболка даже самого большого размера едва прикрывала мне живот, из-за чего буквы на спине частью искажались, частью вообще пропадали. А уж юбка… Юбка едва прикрывала то место, где мои бедра постоянно натирались друг об друга.

В тот весенний сезон — несмотря на то, что мне очень понравилось быть в команде — я до ужаса боялась всех тренировок и игр. Я знала, что мое тело не только подведет меня физически, но и поставит в неловкое положение. Кроме того, от усталости я становилась еще голоднее. Вместо того чтобы есть здоровую пищу, я стала просто ненасытной — я не могла контролировать что я ем, ни в каких количествах. Пицца, мороженое, печенье — они были моей наградой за прилежный труд, за то, что я вышла на поле. Я перестала даже надеяться похудеть, когда поняла, что сама мысль о том, что придется меньше есть, вызывала у меня панику, которая приводила меня прямиком в конфетный ряд продуктового супермаркета. А уж упоминание о дополнительных физических нагрузках тут же приводило меня в горизонтальное положение с ведерком любимого карамельного мороженого.

На второй год в старшей школе я уже устала от диет. Я раз десять уже пробовала похудеть. Я даже сходила на собрание Weight Watchers[14] вместе с мамой Кейт, которая тоже хотела сбросить вес; половину собрания я ругала себя за то, что оказалась единственной, кто был младше тридцати и без детей. Я боялась обнаружить среди этих женщин маму кого-нибудь из одноклассников. Я беспокоилась: вдруг она расскажет ребенку, что увидела меня вместе с другими мамами из Медфилда в диетологическом центре.

Хватило одной недели наблюдения за своими обедами и подсчета калорий в уме за школьным столом, чтобы почувствовать себя полной неудачницей. Я обещала себе покупать каждый день салат, после чего так обильно поливала его чесночным соусом, словно соус был водой, а салат горел. Я знала, сколько «очков» стоят соусы со сметаной, но не всегда могла на глаз определить порцию из двух столовых ложек, да и не всегда могла на них остановиться. После школы я ходила в спортзал Юношеской христианской ассоциации; это было единственное место во всей округе, где меня точно никто не узнал бы. Я ежедневно взвешивалась, чтобы узнать, есть ли прогресс, хоть какой-нибудь. Нет. Никакого прогресса.

Я снова потерпела неудачу.

Все вокруг стали ходить на свидания — мои лучшие подружки впервые поцеловались и сходили с ума по мальчикам, — а я чувствовала себя чужой как никогда раньше. Меня больше не дразнили и не задирали. Но, тем не менее, я отлично понимала, что я толстая, и это во многих отношениях лишает меня нормальной жизни. Я стала замыкаться в себе, часто отказываясь от приглашений погулять. Я строила вокруг себя стены из «кирпичей» — тортов, скрепленных известкой-глазурью.

Особенно меня злило понимание, что сходить с ума по мальчикам никакого смысла не имеет. Зачем сходить с ума по мальчикам, если ни один мальчик не станет сходить с ума по девочке вроде тебя? Нельзя фантазировать о первом поцелуе, если не можешь даже представить, что какой-либо мальчик решится тебя поцеловать.

Так что вместо здоровых подростковых отношений с мальчиками я цеплялась за детскую любовь. Пока мои подружки целовались с мальчиками, я целовала тот самый плакат с Лео. Я надеялась, что есть кто-то, кто не подведет меня, кто живет в таком воздушном замке, что вообще не обращает внимания на реальные изъяны.

В шестнадцать лет я была ростом 175 сантиметров и весом 95 килограммов. Я уже практически махнула на себя рукой, но тут мама нашла еще одну программу похудения, разработанную медиками. Я колебалась. Я презирала диеты. Но свое тело я презирала еще больше, и одного этого оказалось достаточно, чтобы все-таки попробовать. На этот раз мне предложили в основном жидкую диету. Два белковых коктейля и один относительно здоровый прием пищи в день. Это, конечно, звучало очень похоже на более дорогую версию «Слимфаст», но мама считала, что здесь есть шансы на успех. Она всегда доверяла медицинским программам. В конце концов, их же придумывают и претворяют в жизнь врачи.

Я продержалась четыре дня. Мне было слишком стыдно приносить коктейль в школу на обед, потому что… Кто вообще носит на обед в школу коктейли? К тому же для их приготовления требовались лед и блендер. А пить их — значит забыть об удовольствии от любой другой еды. Я часто просыпалась по ночам, голодная, потому что не перекусила после ужина. Настроение у меня было мрачное. Больше всего я скучала по жеванию.

Через три года неудачных диет я выросла еще больше и дошла до того, что всерьез задумалась о шунтировании желудка. Мама тоже считала, что это поможет. Она заверила меня, что если мне это действительно необходимо, мы найдем, как заплатить за операцию. Отбросив на время мысли о деньгах, я крепко задумалась о том, чтобы лечь под нож, уменьшить желудок и удалить большую часть кишечника — вдруг это мой единственный шанс на здоровую жизнь? Впрочем, я так и не решилась. Где-то в глубине души я знала, что должна исправить ситуацию сама — или, по крайней мере, что я еще не исчерпала список других, менее экстремальных вариантов.

Отношения с едой у меня стали еще запутаннее, чем раньше. До тринадцати лет я ела безответственно и безрассудно, заедая все проблемы, даже не связанные с голодом. Но по итогам разнообразных попыток изменить единственное известное мне тело я смирилась с тем, что прежняя я была далека от идеала. На первый взгляд я пыталась похудеть, но если смотреть глубже, то я старалась избавиться от своего крупного тела. Я понимала, что два десятилетия делала все неправильно, и теперь мне нужно все исправлять.

Как можно полностью отказаться от себя, какой ты была раньше?

Я чувствовала себя привязанной к еде. Мало того, что я выросла, искренне считая, что еда — это проявление любви; да еще и она была единственной вещью в моей жизни, которая принадлежала мне одной. Утешала меня, заполняла собой пустоту в душе, где мог бы быть отец, склеивала осколки разбитого сердца, сидела со мной дома, когда больше никто не хотел и не мог, позволяла мне принимать все решения самой, уверяла, что я контролирую ситуацию, когда мы вместе.

И, что еще лучше, еда любила меня. Больше еды — значит больше всего остального.

Когда я потерпела неудачи со всеми диетами, которые попробовала, то доказала себе, что не могу исполнить данное себе обещание.

Я поняла: я навсегда останусь толстой.

Глава 4 За возможность убрать жир «фотошопом» в реальной жизни можно убить

Я смирилась с тем, что навсегда останусь толстой, и благодаря этому научилась принимать себя такой, какая я есть. Но быстро поняла: что смирение не означает, что нужно махнуть рукой на свою жизнь и просто жить дальше. Да, я буду толстой, но этим жизнь не ограничивается. Так что, несмотря на то, что на протяжении всего одиннадцатого класса мой вес не менялся, все остальное вокруг меня процветало. Круг друзей расширился, у меня появился первый парень, а мама влюбилась.

В начале учебного года я пообщалась со специалистом по профориентации, чтобы обсудить мои планы на колледж. Я уже давно хотела поступить в Университет Сан-Диего и фантазировала, как буду жить в теплой солнечной Калифорнии. Несколько лет назад Энтони съездил в Сан-Диего на каникулах, когда еще учился в аризонском колледже. Приехав, он с восторгом рассказывал, как там красиво и какая великолепная погода стоит круглый год. «Ты просто в него влюбишься», — сказал он мне, описывая пляжи, холмы и каньоны в таких подробностях, что я могла их себе представить, словно на открытке. С тех самых пор я мечтала там побывать и решила, что лучшим способом будет поступить в местный колледж.

В кабинете специалиста я смотрела, как тот перечитывает мою характеристику.

— Так, у вас хорошая средняя оценка, — начал он, вглядываясь в меня через очки, плотно сидевшие на переносице. — Это хорошо. Но вам нужно больше заниматься внеклассной деятельностью.

После консультации я медленно шла по коридору на следующий урок, раздумывая над его советом. Я знала, что он прав: чтобы получить шанс на поступление в Университет Сан-Диего, нужно больше заниматься общественной деятельностью, но сама мысль о том, что придется постоянно бывать на людях, подавляла меня. Толстой девочке вроде меня намного легче учиться в старшей школе тихо, не высовываясь. С одной стороны, если я вступлю в клубы, буду заниматься спортом и вращаться в хорошо заметных общественных кругах, то стану уязвимой — намного больше людей смогут меня осудить. Но, с другой стороны, я, возможно, смогу найти новых друзей и получить интересный опыт. И даже наконец покинуть нашу маленькую одинокую квартирку — а это само по себе казалось достаточной причиной.

Начала я с того, что снова записалась в команду по лакроссу — там мне, по крайней мере, было комфортно, потому что я уже играла в ней в прошлом году. Со временем, набравшись уверенности, я стала менеджером нашей команды по плаванию, записалась на курсы разрешения студенческих споров и шефства над девятиклассниками, работала по вечерам в небольшой пиццерии в верхней части города, вошла в студенческий совет и даже заседала в комитете планирования выпускного вечера.

Как ни удивительно, занимаясь столькими делами сразу, я чувствовала себя хорошо. Я снова стала тесно общаться с Кейт и Николь благодаря командам по лакроссу и плаванию; наша дружная троица завела множество новых друзей. Я поняла, что такое быть амбициозной, общительной и вращаться в коллективе. Я чаще смеялась. Искреннее улыбалась. Шутила направо и налево.

Работая в группах, я, не колеблясь, общалась со всеми, даже с самыми популярными ребятами вроде Майка Оппеля — несомненно, самого красивого парня в одиннадцатом классе, а может быть, и во всей Медфилдской старшей школе. Я уже не боялась их так, как когда-то.

Но Майк был особенным. Веселый, но при этом добрый, он лучше всех играл на физкультуре в вышибалу, часто шутил, очаровывал девушек и учителей просто своей искренней улыбкой. У нас было несколько совместных уроков в средней и старшей школе, и, поскольку «О» ппель сидит в алфавите буквально чуть-чуть позади «М» итчелл, мы тоже так сидели. Мы дружили, дурачились, шутили и хохмили. Отличная пара: я — прилежная ученица, поднимающая руку, едва услышав вопрос учителя, и он — веселый раздолбай.

Легкость, которую я чувствовала в школе, в общении с друзьями и парнями, оказалась жизнеутверждающей. Моя самоуверенность была связана не с весом, а с тем, кем я была. Я приняла как должное, что мой вес никогда не будет идеальным. Признала и неохотно смирилась с тем, что лишний вес — это мой недостаток, который исправить невозможно, как ни старайся. В какой-то степени это смирение помогло мне выбраться из ямы. Найти способ существования, не поддразнивая хотя бы себя так, как это делают другие. Потому что смирение, даже самое печальное — это все равно смирение.

Моя жизнь начала постепенно меняться. И мамина — тоже.

Годом ранее развелись родители Николь. Их расставание и все болезненные перемены, связанные с неполной семьей, очень сильно ударили по Николь и двум ее младшим сестрам. Ее мама Пегги и папа Пол попытались сохранить ситуацию более-менее нормальной. Ежегодный традиционный поход, на который Пол всегда приглашал и нас с Кейт, не отменили и после развода.

Пол и Пегги уже давно были знакомы с мамой — с тех пор, как мы переехали в Медфилд и я подружилась с Николь. Незадолго до похода Пол спросил маму, не хочет ли она поехать с нами, чтобы помочь управиться с пятью девочками. Тщательно все обдумав, она сказала «да». Мама и так проводила все время, что не работала, со мной, Николь и Кейт. Мы ходили в кино или кафе, или даже вместе ложились в ее большую кровать и честно разговаривали с ней о парнях, дружбе и жизни. Мы могли прийти к ней с любым вопросом, и она нас выслушивала. Она была так близка с моими подругами, что они даже считали ее чуть ли не второй мамой, и Пол знал это.

За неделю до похода Пол пригласил маму к себе домой поужинать и составить план. Они поели китайской еды, купленной в ресторане, и составили списки припасов. До этого приглашения на ужин я ни разу не видела, чтобы мама ходила куда-то не по делам, связанным с работой, мной или Энтони. И вообще не помнила, чтобы маму когда-нибудь приглашали на ужин.

С ужина она вернулась с таким видом, словно нашла хорошего друга. Весь остаток недели они постоянно звонили друг другу, обсуждая мелкие детали подготовки. Я знала, что эти звонки деловые, но почувствовала, что есть в них и еще что-то, когда услышала, каким тоном мама смеется и как смущенно улыбается, повесив трубку. Когда мы поставили палатку в лесах Нью-Гемпшира, они уже разговаривали, словно дружили много лет. Они казались хорошей парой, смеялись и сочувствовали друг другу — все-таки нужно было следить сразу за пятью детьми.

Мама и Пол продолжили общаться и после возвращения. Каждую неделю Пол приглашал ее на ужин, чтобы поделиться свежими новостями. Он всегда готовил — сытные, комфортные блюда вроде говяжьего рагу и жареного бифштекса по-лондонски с картофельным пюре. Я улыбнулась, когда она вернулась домой после того, как он впервые приготовил ей свои знаменитые спагетти с тефтелями, радуясь, что она нашла их столь же невыносимо вкусными, как и я. Она была так счастлива: впервые в жизни кто-то готовил для нее.

Я обожала Пола. И радовалась, что мама нашла того, с кем можно проводить время; нет, на самом деле радовалась. Но вместе с тем мне было и трудно. Еще никогда не бывало такого, чтобы она уделяла внимание еще чему-то, кроме меня и работы. Когда она готовилась к свиданию с ним, я начинала дуться и раздражаться и не могла ее отпустить, не заставив хоть немного огорчиться. Я хотела, чтобы ее мучила совесть за то, что она уходит, но потом, когда я видела в ее взгляде, какую внутреннюю битву она ведет сама с собой, прежде чем направиться к двери, мне становилось стыдно. Мне понадобилось довольно много времени, но постепенно я свыклась с тем, что мама ходит на свидания. Увидев, насколько они друг друга полюбили, я смягчилась. Я заметила в них определенное сходство. Как и у мамы, у Пола было очень доброе, щедрое и любящее сердце, и его можно было бы посчитать слабаком, если не знать, что он может быть сильным и строгим. Но, с другой стороны, мама часто бросалась в крайности, была неорганизованной и хаотичной, а вот Пол был сдержанным, спокойным и собранным. Эмоциональность мамы уравновешивалась его рациональностью.

Проведя год вместе, они купили дом в Медфилде; мы с мамой и Полом поселились под одной крышей, и этот переход состоялся практически безболезненно. Временами с нами жила Николь; ее младшие сестры, Кэти и Кэролайн, раз в неделю приходили на ужин и два раза в месяц ночевали на выходных. К тому времени я уже полюбила его. Я любила его за то, что он честный и порядочный человек, за его хорошую и добрую душу. Я бы могла и просто восхищаться им как маминым партнером, но, к счастью, он любил меня в ответ. С утра он упаковывал для меня школьные завтраки, по вечерам обязательно устраивал семейные ужины, возил меня к докторам, стоматологам и ортодонтам, обращался со мной так же, как с родными дочерьми. Он подарил стабильность дому, которому так долго ее не хватало. Он был отцом, какого у меня никогда не было. Каждый день я изумлялась, как же мне повезло, что теперь я живу с ним. Спрашивала себя, что это за человек, который обходится со мной с такой невероятной добротой. Я не принимала его как должное, как часто поступала с мамой. Пол был даром свыше.

Но так считали не все. Энтони новые мамины отношения не нравились. Он постоянно бодался с Полом, чувствуя угрозу для себя из-за того, что другой мужчина занял такую важную роль в семье. В двадцать два года Энтони был уже слишком взрослым, чтобы его воспитывать, и он слишком натерпелся от родного отца, чтобы довериться приемному. Они непрерывно ругались. Энтони бунтовал именно против того, за что я была Полу благодарна — стабильности, структуры и безопасности. Когда он жил дома — в краткие периоды между работами и съемными квартирами, — часто слышались громкие крики. Мне было больнее всего видеть даже не то, как мама разрывается между ними двумя, а глаза Энтони, который считал, что она предпочла Пола родному сыну. И то, как он иногда смотрел на меня как на предателя и ненавидел за то, что я люблю нового маминого бойфренда. Мне было грустно, что я сумела найти себе в нем отца, а он — нет.

Страдал не один Энтони. Николь тоже было трудно видеть маму вместе с Полом. Она отдалилась от меня; ей тяжело было видеть папу с другой женщиной, и она не могла понять, что делать с меняющимися отношениями с моей мамой, которую она любила как вторую мать. Она обижалась на меня, считая, что ее папа становится моим. Она не была готова ко всем этим переменам, и у меня болело сердце, потому что я знала, что одна часть моей жизни наконец собирается из мелких кусочков, но другая при этом разваливается. Единственная причина, по которой наша дружба пережила старшую школу и продолжилась в колледже, — мы обе отчаянно пытались игнорировать перемены, происходившие вокруг, и оставаться подругами, какими были всегда. Мы притворялись, что все в порядке — хотя это было совсем не так.

В конце марта мама Николь уехала на выходные, оставив дом пустым. Николь, Кейт и я поступили так же, как любые семнадцатилетние подростки: устроили огромную вечеринку. Мы пригласили тридцать человек, заперли в сейфах ценные вещи и купили здоровенную упаковку красных пластиковых стаканчиков. То, что мы были дома, а не в лесу Нун-Хилла, уже оказалось прогрессом по сравнению с обычной ночной медфилдской жизнью. Я суверенностью говорила подругам:

— Завтра мы так хорошо уберемся, что никто даже не узнает.

Вы наверняка смотрели немало школьных романтических комедий, так что не могли не подумать, что хотя бы одна из нас предвидела грядущее фиаско: на вечеринку явилось пятьдесят человек, почти вдвое больше запланированного. Никто из нас не мог предположить, что несколько крышечек от пивных бутылок улетят далеко во двор, где их позже найдут. Никто не мог предположить, какой жуткий беспорядок получится, когда пиво из стаканчиков прольется на кухонный линолеум во время игр в «переверни стакан» и пивной пинг-понг. Мы просто на время отключили раздражающую рассудительность и провели великолепный вечер.

На следующее утро мы проснулись с мутными глазами и растрепанные. Мы убирались, оттирали полы, прочесали весь двор в поисках банок, крышечек и бутылок Mike’s Hard Lemonade[15]. Мы продезинфицировали и проветрили помещения, как смогли. Всего за час мы втроем превратили дом из места, где вполне можно было снимать фильм «Зверинец», в выставочную модель для канала «Магазин на диване». Покончив с уборкой, мы решили, что половина второго — самое время, чтобы позавтракать чем-нибудь жирным в кафе «Бикфорд». В спальне Николь мы сняли костюмы, в которых были на вечеринке, и напялили на себя первое, что попалось в ее гардеробе, — собственную смену одежды мы взять не догадались. Кейт и Николь нашли себе милые футболки с принтами, толстовки с капюшоном и стрейчевые штаны, похожие на те, в которых занимаются йогой. У меня в глазах все еще плыло, но внутренний радар безотказно определял одежду самого большого размера в любой беспорядочной куче, так что я нашла сильно потрепанную лиловую толстовку с круглым вырезом и несколькими дырками, когда-то купленную в комиссионном магазине; Николь она была велика размера примерно на четыре. К толстовке я прибавила угольно-черные треники — с зауженными бедрами, вроде тех, которые могла носить ваша бабушка; тогда их делали голубыми, лавандовыми и бежевыми. Я бы обязательно пошутила насчет них, если бы они не были такими тесными, но зато они обтягивали мои ноги примерно так же, как штаны для йоги обтягивали ноги Кейт. Я выглядела одновременно богемно и как-то странно. Пухлая и угловатая, я бы наверняка лучше выглядела в чем-нибудь менее свободно сидящем, чем эта толстовка. Большой человек в мешковатой одежде, как забавно бы это ни звучало, выглядит еще больше.

Позавтракав бельгийскими вафлями с картофелем по-деревенски и колбасками в кленовом сиропе, мы пошли на матч по лакроссу, чтобы увидеться с друзьями. Когда мы добрались до стадиона, половина игры уже прошла. Наша подруга Пэнди, красивая длинноногая блондинка, стояла на противоположной стороне поля и махала нам, подзывая к себе. Я прищурилась, чтобы разглядеть лица остальных, кто стоял рядом с ней, и увидела Майка Оппеля. Подходя к ним, я снова ощутила знакомый ужас толстушки. В моей голове крутилось: «Вот именно в этот день я решила не краситься, да? Втяни живот. Еще сильнее втяни. Дыши. Все, больше ничего я сделать не могу. Да и наплевать всем».

Я ненавидела подходить к людям и еще сильнее ненавидела от них отходить. Я знала о своих формах, знала, как эластичный пояс штанов Николь врезается в пятый слой моего жирового валика. Я подумала о том, как Майк и все остальные внимательно разглядывают мое тело, пробегают глазами вверх-вниз, видят обвисший жир; за возможность исправить его «фотошопом» в реальной жизни я готова была кого-нибудь убить. Еще они видят темно-синие круги под глазами, полученные в наследство от папы. И мое круглое лицо, которое сегодня напоминает луну даже больше обычного, — я еще не расчесала волосы на пробор и не выпрямила.

Я была не готова. Бесконечно далека от идеала, который хотела бы представить всем, особенно Майку Оппелю. Поле, казалось, угрожало и мне, и моей некрасивой лиловой толстовке.

Когда мы подошли, ребята повернулись к нам. Все шестеро оказались моими приятелями. Пэнди весело воскликнула «Эй!», мы хором устало протянули «Э-э-эй-й-й». Мы начали обсуждать вчерашнюю ночь и сегодняшний матч, и мне стало уже чуть более спокойно. К тому моменту я уже поняла, что единственное, что могу сделать, чтобы выглядеть хоть чуть-чуть лучше, — успокоиться, улыбнуться и подготовить свои лучшие самокритичные шутки. В конце концов, мы тут простоим всего несколько минут.

Когда мы уже почти дошли до машины, я почувствовала, что кто-то похлопал меня по левому плечу. Я развернулась и увидела Майка; он бегом догнал нас, пытаясь привлечь, поняв, насколько странно я себя веду. Собственно, я была слишком радостной, чтобы он мог меня остановить, учитывая, что, скорее всего, он просто хотел что-нибудь спросить насчет уроков.

— Андреа! — сказал он. — Эй, как дела?

Он засунул руки в карманы.

— Да все вроде хорошо. Сегодня, правда, все очень медленно. — Это вообще к чему? — А ты сам как?

— Хорошо. У меня все хорошо.

Он опустил голову, словно на земле валялись темы для разговора, и он искал, как бы продолжить. Потом он посмотрел на меня.

— Я тут подумал… Ты на выпускной бал идешь?

— М-м-м, ну, да. Нет, я не знаю… Но хотела бы, — с надеждой ответила я.

— Но ты еще не выбрала, с кем пойдешь?

— Нет.

— Круто.

Он кивнул и о чем-то задумался. «Ну, теперь уж вообще хуже некуда», — подумала я. Мне очень хотелось сбежать со стадиона, сделать хоть что-нибудь, чтобы избежать неловкой ситуации: мало того, что я призналась Майку Оппелю, что мне не с кем идти, так он еще и узнал, как отвратительно я выгляжу по субботам.

— Ты пойдешь со мной?

У меня остановилось сердце.

Я вернулась к жизни за мгновение до того, как ответить на вопрос тремя, наверное, самыми обидными словами:

— Ты что, шутишь?

Увидев его непонимающее лицо, я поняла, какую бессмыслицу сморозила.

— Нет… Ха-ха. Зачем мне о таком шутить? Я хочу пойти с тобой на выпускной.

Я внимательно изучала его лицо, ища хотя бы тень улыбки, которая разоблачит обман. Потом повернула голову, чтобы посмотреть на другой край поля.

Этого не может быть. Я чувствовала себя одновременно уязвимой и опьяненной. Волоски на руках встопорщились, и я не смогла сдержать глубокой улыбки, которая, казалось, появилась откуда-то из живота, прошла через сердце и только потом добралась до головы. Застигнутая врасплох, я опустила взгляд на свои кроссовки, пошевелила пальцами на ногах, потом снова посмотрела ему в лицо.

— Э-э-э… Д-да. Конечно. С удовольствием.

Мое лицо залилось краской.

— Отлично. Здорово.

Он улыбнулся.

Я стыдливо убрала волосы за правое ухо и сделала последнюю жалкую попытку притвориться спокойной.

— Спасибо, — искренне сказала я. Он засмеялся и покачал головой.

— Нет, тебе спасибо. Будет весело.

Я оперлась на левую ногу и резко развернулась лицом к парковке; в машине Николь меня уже нетерпеливо ждали подружки. Я дошла до них мечтательной, покачивающейся походкой. Все мое тело казалось горячим и шипучим, как встряхнутая бутылка газировки. Я все улыбалась, не сдерживаясь. Только что произошло нечто невероятное, больше похожее на сцену из мелодрамы о взрослении школьников.

Целый месяц до солнечного майского дня, в который должен был состояться выпускной, я провела в чистой, почти прозрачной радости. Я ходила по коридорам Медфилдской старшей школы с намного большей уверенностью, чем раньше.

Да, были моменты паники, когда я сомневалась в реальности происходящего. После того как Майк Оппель пригласил меня на выпускной, на поверхность вылезли самые разные вопросы. Он уверен насчет этого? Думаешь, он уже жалеет? А друзья его не дразнили и не подшучивали из-за того, с кем он решил пойти? Радость очень легко разрушить.

Но я все-таки решила считать, что мне повезло. Я держалась за свое счастье, так надеясь, что он хоть как-то компенсирует печальные моменты моей пухлой юности. Меня охватывало вожделение, когда я просто представляла себе, что мне может стать даже еще радостнее, чем сейчас. Ровно за месяц до выпускного мы с мамой поехали в свадебный салон, где продавали платья «плюс-сайз» — в сорока пяти минутах от дома, в маленьком городке чуть к северу от Бостона. Мы не нашли ни одного подходящего фасона ни в Macy’s, ни в Filene’s Basement, ни в JCPenney, ни в David’s Bridal, так что салон оставался нашей единственной надеждой.

Мы зашли в маленький магазинчик, до отказа забитый платьями всевозможных цветов и оттенков, от тафты и тюли до шелка, от ярко-красных до ядовито-зеленых, с блестками и цехинами.

Из-за занавески вышла невысокая, футов пять ростом, владелица магазина, тепло улыбаясь. Она осмотрела меня сверху донизу, кивнула, потом, не колеблясь, сказала:

— Мы что-нибудь найдем, милочка.

Ее уверенность и сильный итальянский акцент приободрили безнадежную девочку, прятавшуюся внутри меня. Я улыбнулась.

Они с мамой отправили меня с тремя платьями в примерочную, которая больше напоминала комнату для шитья с дверью, имевшей больше символическое значение. Я посмотрела на все три и ахнула при виде синего шелкового. До пола, без лямок, свободное, с А-образной юбкой; его цвет постепенно переходил от сапфирового к индиго, затем к топазовому, а кромка была ледяного голубого оттенка. Я отложила два остальных платья, даже не обратив внимание на цвет и форму, и разделась. Платье обручем повисло над головой, прошелестело по шее и спине и остановилось на талии. Оно было на три размера больше — 22-го, хотя обычно я носила 16-й. Но оно мне понравилось. Я знала, что оно подойдет идеально.

Прежде чем я даже успела повернуться, чтобы рассмотреть себя в зеркале со всех сторон, владелица магазина открыла тонюсенькую дверь, посмотрела на меня и всплеснула руками.

— Это, — проворковала она, довольно склонив голову.

Я снова повернулась к зеркалу, сияя, и медленно рассмотрела себя в синем.

— Да. Это.

Мама выписала чек за платье, не задумываясь. Оно обошлось в 250 долларов и требовало значительной доработки; это значило, что теперь маме предстоит три недели сверхурочной работы и недосыпа, лишь бы ее малышка стала самой красивой на балу. Я колебалась, стоя у кассы и проглатывая цену, словно горсть камней, но она взяла мое лицо в ладони.

— Нельзя решать, сколько стоит красота.

Я заглянула в ее глаза, такие любящие и любимые, и улыбнулась сквозь слезы. Она прижалась губами к моему правому виску и прошептала:

— Ты стоишь всех денег, которые у меня есть, Френси. Всех до копейки.

Поездка на выпускной с Майком продлилась, как мне показалось, считанные секунды. Мы болтали, смеялись, подшучивали друг над другом, совершенно не напрягаясь. Я была собой, и он тоже — и меньше всего нас заботил социальный статус. И я никогда не забуду то чувство, которое испытала, зайдя в здание, где проводился выпускной, под руку с Майком Оппелем, самим Майком Оппелем, и в первый раз в жизни пережив в точности то, что хотела.

Я хотела, чтобы меня видели.

Чтобы меня видели красивой.

То было странное ощущение. Чужое. Головы — аккуратные «ежики» и пышные прически, держащиеся на лаке, — поворачивались, когда мы проходили мимо. Друзья подбегали к нам, ошеломленно здоровались, потом шептали на ухо: «Ты сногсшибательная!». Я отклонялась чуть назад, смотрела им в глаза и отвечала: «Спасибо».

От теплых, добрых слов, которые я слышала от всех встречных, у меня закружилась голова, словно меня посадили на шину-качели. Мы поужинали, потанцевали, а потом притушили свет, и директор вышел на сцену с микрофоном, чтобы объявить, кого выбрали королевой бала. Наш класс выбирал только королеву, а королем автоматически становился тот, кто пришел с ней. Мы собрались на танцполе, возбужденно перешептываясь. Я огляделась вокруг, восхищаясь одноклассницами, — те просто лучились всеми оттенками весны. Я задумалась, кого из них выберут королевой, и даже ради смеха начала пересчитывать их детской считалочкой. «Какой трудный выбор», — подумала я. Повернувшись к Майку, я наклонилась к его уху.

— Как ты думаешь, кто это будет?

Он посмотрел мне в глаза, внимательно, пристально, словно это и был безмолвный ответ. Потом усмехнулся. Я сощурилась, выискивая в его взгляде хоть какую-нибудь дополнительную информацию. Он уже знает? Может ли он знать? Если он знает, мне даже будет как-то обидно. Я снова посмотрела на директора и попыталась выбрать хоть какое-нибудь имя, прежде чем назовут победительницу. Можно сказать, я заключила пари, пусть и сама с собой.

— Я очень рад объявить, что в этом году королевой выпускного бала стала…

Директор вытащил из конверта листок плотной бумаги. Эрик Клэптон сыграл первые несколько аккордов Wonderful Tonight, и я услышала:

— Андреа Митчелл.

Кхм… Простите, что?

Я потрясенно огляделась; остальные хлопали и радостно кричали, смотря на меня. Простите, я, наверное, не расслышала. Кто?

Вступил хрипловатый, страстный голос Клэптона. «I say ту darlin…»

Когда директор увенчал меня короной, я густо покраснела. Майк взял меня за руку и притянул к себе. Он положил руки мне на талию, а я обняла его за плечи, переплетя пальцы у загривка. Моя щека коснулась его щеки.

— Ты прекрасно выглядишь, — шепнул он мне на ухо. Я почувствовала, как по венам, ведущим к сердцу, быстрее потекла кровь. Прижавшись друг к другу, мы слегка покачивались в такт музыке. Я прищурилась из-за яркого прожектора, направленного от нас, и увидела вокруг сотни улыбающихся лиц. Все напоминало сцену из фильма.

А я в эти четыре минуты песни, в четыре минуты медленного танца была не просто толстушкой.

Я была красавицей. Королевой выпускного бала. Меня приняли. Я словно ничего не весила.

После этой песни началась следующая; снова раздались аплодисменты. Друзья по очереди обнимали меня. С поздравлениями подходили даже люди, с которыми я никогда не разговаривала. Я купалась во всеобщей доброте.

Наслаждение длилось часов пять: танцы и смех. Пять часов я чувствовала, словно плыву. То были пять часов чистой, безграничной эйфории. Пять часов, после которых мой рациональный ум все-таки вернул меня к реальности.

На вечеринке после выпускного, продлившейся всю ночь, многие разбились по парочкам, но вот мы с Майком ходили отдельно. Я увидела, как он стоит в противоположном конце комнаты и разговаривает с другой девушкой — поразительно красивой девушкой. Я заметила, как он улыбается, говоря с ней, потом — флиртуя с ней. И поняла, что мне он так никогда не улыбался. Он не стоял так рядом со мной, не касался невзначай моих рук. Я изо всех сил старалась прогнать от себя эту мысль, так что ушла в соседнюю комнату с подругами. В следующие несколько часов я так наигралась в веселые игры с выпивкой, что практически забыла и о Майке, и о девушке. Он несколько раз приходил ко мне узнать, как у меня дела, и, обняв меня за плечо, спрашивал, нравится ли мне вечеринка. От его прикосновений и милых вопросов я сразу вспыхивала. Я не могла не восхищаться им.

— Да я себя лучше не чувствовала никогда в жизни! — с энтузиазмом уверяла я. Он улыбался, чувствуя облегчение оттого, что я всем довольна, а потом уходил. Каждый раз после его ухода на сердце становилось все тяжелее. Мне было больно думать о том, что в соседней комнате у него другая девушка. Я смотрела в свой стаканчик из-под пива, и на поверхность всплывали непрошеные, словно пена, чувства. Я что, думала, что нравлюсь ему? Я действительно позволила себе подумать, что Майк Оппель может испытывать романтические чувства к самой толстой девушке в классе? Как я вообще могла подумать, что он пригласил меня на выпускной не просто потому, что захотел проявить щедрость и доброту?

Я вышла из комнаты и добралась до туалета. Там, в тишине и одиночестве, я почувствовала себя очень глупо. Я была просто добрым поступком Майка Оппеля. Иронической королевой бала. Мне даже стало интересно, не означает ли моя победа что-то вроде «Давайте сделаем всем классом что-нибудь хорошее и проголосуем за эту большую девчонку. Давайте сделаем ей подарок». Я почувствовала, словно одноклассники тайком номинировали меня на смену имиджа, а потом аплодировали, когда я вышла на сцену, преображенная и до странности уверенная в себе. Акт благотворительности, за который я должна быть благодарна.

И я была благодарна. Повышенная самооценка, радость — их подарили мне. Несмотря даже на предложенное мной печальное толкование, я все равно была рада этим чувствам. Мне самой предстояло выбирать, в каком свете рассматривать события этой ночи — в положительном или отрицательном.

Я наконец заставила себя выйти из туалета, но только для того, чтобы не довести себя саму до слез. Я вышла на улицу, чтобы наполнить стакан. На траве вокруг кулера с пивом сидела большая группа людей. Я нашла свободное место и села рядом со своим другом Джей Джеем, президентом класса; я еще с пятого класса была в него влюблена. Он повернулся и посмотрел на меня.

— Эй!

Его широкая улыбка заставила меня забыть, что всего несколько минут назад я была расстроена.

— Привет! — с таким же энтузиазмом ответила я.

— Поздравляю со званием королевы бала. Это очень здорово.

— Спасибо! Да. Это… странно. Не понимаю, как это случилось. — Я засмеялась.

— А я понимаю. Я считал голоса, тебя избрали почти единогласно. Все хотели, чтобы ты победила.

Услышав от него эти слова, я радостно улыбнулась.

Весь остаток ночи, до утра, мы вдвоем сидели на траве и разговаривали. Прерывались мы лишь на то, чтобы посмеяться, вспоминая забавные школьные истории. Такие интимные, долгие, содержательные разговоры я обычно вела с Кейт. Я не боялась сказать что-то невпопад, не тратила драгоценной умственной энергии, беспокоясь, что он на самом деле давно уже хочет поговорить с кем-нибудь другим, не задумывалась о том, какой растрепанной выглядела в лучах утреннего солнца. Я была собой — честной и немного дерзкой.

К восьми утра уже было пора уходить. Я уперлась ладонями в землю, собираясь встать.

— Знаешь, я хотел сказать тебе… — начал он. Я осталась сидеть и посмотрела ему в глаза. — Я хотел позвать тебя на выпускной.

Он сказал это очень серьезно, и мое сердце забилось чаще. Я покраснела и опустила взгляд.

— Ох, — проговорила я, нервно заерзав на земле. — Ну… спасибо. Это очень мило с твоей стороны.

Он тихо усмехнулся.

— Нет, меня не за что благодарить. Просто… Ты хорошая, с тобой было бы весело.

Меня охватило радостное возбуждение.

— Есть и хорошие новости: мы и так, по сути, провели вместе всю вечеринку.

Мы засмеялись.

— Ты права, — кивнул он. — И нам было весело. Надо еще как-нибудь встретиться.

Я улыбнулась во весь рот, показав, насколько счастлива от его слов.

На следующий день он позвонил и пригласил меня в кино. Еще через день мы почти весь вечер бесцельно ездили на машине и разговаривали — точно так же, как на вечеринке. Наша дружба быстро крепла, он мне нравился все больше и больше.

Мы целый месяц встречались каждый день, а потом поговорили и признались, как же сильно друг другу нравимся. На нашем втором «официальном свидании» случился мой первый поцелуй. Он соответствовал всем моим ожиданиям. Фейерверки и Dave Matthews Band[16], вышедшая на бис. Изобилие парфюма и брекеты. Он был чудесным. Чувствительным и добрым, достаточно общительным и веселым, чтобы в его компании нравилось всем.

Шесть благословенных месяцев, в том числе целое потрясающее лето, я была счастлива. Я еще никогда не бывала так долго всем довольна. Он писал мне любовные письма и стихи. Даже записывал для меня смешанные сборники на дисках — это второй точный признак любви. Он никогда не говорил о моей внешности — кроме тех случаев, когда называл меня прекрасной.

А что лучше всего? У меня кто-то появился. Наконец-то. Меня приняли. Я была достойна любви. Все мои 95 килограммов.

За неделю до дня рождения, в следующем январе, мы поехали кататься на машине. Все шло нормально, но потом по его щекам потекли слезы. Он повернулся ко мне; я не ожидала ни слова из того, что он мне сказал. Я боялась, что, может быть, умер кто-то из его близких, или он не смог поступить в университет, в который хотел. Вместо этого он сказал, что нам нужно расстаться.

И моя любовь, все, что я подарила ему в моменты близости, пропала. Мы вместе плакали в машине, он уверял, что все равно меня любит и всегда любил. Он просто не хотел заводить отношений. Я, лишенная чувства безопасности, не слышала ни слова. Мне было достаточно, что ему не нужна я. Это просто более мягкая формулировка того, что он не хочет быть со мной.

Мое сердце разбилось. Я три недели анализировала наши отношения, надеясь, что произошла какая-то ошибка, которую можно исправить — как, например, неправильно рассчитанное количество сахара в рецепте. Все выводы, которые я делала, говорили о том, что виновата я и только я. Я жирная. Может быть, именно мой вес перерос наши отношения? Может быть, его дразнили за то, что он встречается с толстушкой? Может быть, я стала ему отвратительна? Чем дольше я обдумывала все эти теории, тем более обоснованными они казались. А к моменту выпускных экзаменов, через несколько месяцев, я уже считала себя такой же непривлекательной, какой, как мне казалось, он счел меня, когда мы расстались в январе. За эти месяцы я набрала 5 килограммов и стала весить уже 100.

Лишь в конце лета, за десять дней до того, как нам предстояло разъехаться по колледжам в разных концах страны, мы в последний раз встретились. Как-то ночью мы ехали вместе, и мне опять было так же комфортно, как в те времена, когда мы встречались. Наш разговор казался знакомым и мягким, как ванильное мороженое. На восходе солнца он рассказал мне о том, о чем не решился в январе. Он рассказал мне о том, о чем не говорил больше никому. О том, о чем не очень хотел говорить даже себе.

«Я гей».

Я никогда еще не чувствовала себя так, как в этот момент: одна часть шока, одна часть облегчения, четверть чашки душевной боли. Я поняла, что у нас бы ничего не получилось, просто не могло получиться, и это меня опечалило. Но вместе с тем я осознала, что дело не в том, что я ему не нравлюсь, и с этим пришло облегчение. И внезапно я все поняла, в том числе и то, почему у нас все ограничилось скромными ласками.

Ощутив всю эту гремучую смесь эмоций, я потянулась к нему. Я обхватила своими пухлыми руками его худое тело пловца, пытаясь этими объятиями дать ему понять, что люблю его. Мои чувства не были связаны со мной. То было сочувствие — чистое и нежное — и восхищение. Я не могла не уважать его за то, что он все-таки набрался смелости мне признаться. Хоть кому-нибудь признаться. Я не могла не почувствовать более глубокой связи с ним после такой честности и открытости. За это я полюбила его еще больше. Глубоко, но другим, почему-то, как мне казалось, более полноценным образом.

Осенью мне предстояло ехать в Университет Массачусетса в Амхерсте. В Университет Сан-Диего меня все-таки не взяли. Когда на почту пришло письмо с отказом, я была раздавлена. Из четырех университетов, в которые я подала документы, действительно хотела учиться я только в Сан-Диего. Кроме того, это был единственный университет вне Новой Англии. Лишь очень медленно, когда друзья стали поступать в колледжи Коннектикута, Вермонта и Род-Айленда, я вернулась к идее остаться поближе к дому. Я решила, что поступить в Университет Массачусетса, служивший для меня запасным вариантом, будет намного дешевле, чем в остальные колледжи, которые я обдумывала; в конце концов меня привлекла именно низкая цена. Когда Николь тоже подала документы в Университет Массачусетса, я еще больше обрадовалась своему выбору, и мы даже решили жить в одной комнате.

Я провела лето, пытаясь сбросить хоть несколько килограммов, но из-за бесконечных выпускных вечеринок, прощальных обедов и длившихся целый день поездок в магазины за учебными принадлежностями я всегда находила повод съесть что-нибудь нездоровое. В последний вечер перед отъездом в колледж я сложила свои рубашки и, посмотрев на ярлычок «XL», запихала их в рюкзак.

«Когда-нибудь», — обещала я себе.

Глава 5 Тот вечер и разбитое сердце

Я как раз перенесла последний чемодан в свою комнату общежития на шестом этаже и слезливо попрощалась с мамой и Полом, а потом встретила его. По профориентационному расписанию я приехала на день раньше, чем Николь, и мне очень ее не хватало, когда я увидела в коридоре толпу первокурсников и родителей. Все улыбались также тревожно и натянуто, как и я. Кампус Университета Массачусетса огромен — он такой огромный, что я даже боялась идти на ужин в столовую одна, потому что была вовсе не уверена, что доберусь назад до общежития без карты. С одной стороны, я хотела быть такой же общительной, как в старших классах, и завести новых друзей. С другой же стороны, хотела избежать неловкости, которую всегда чувствовала, когда незнакомые люди впервые меня видели — когда мой вес приветствовал их раньше, чем мое рукопожатие.

Я встретила его у двери своей комнаты; он шел по коридору Грейсон-Холла, а на голове у него была бейсболка «Бостон Ред Соке». Когда мы посмотрели друг на друга, я сначала запаниковала, не зная, стоит ли остановиться и поздороваться. «Вот так люди и знакомятся», — только и подумала я.

— Эй! Я Андреа. Рада знакомству.

Он засмеялся, услышав мое формальное приветствие, и отклонил голову налево, чтобы увернуться от носильщика с большой коробкой. Я осмотрела его сверху донизу. 170 сантиметров, чуть рыжеватый, довольно пухлый — это меня даже немного порадовало.

К концу первой недели мы с Николь сдружились с двумя девушками, жившими по соседству. Одну звали Дженни — милая, смешливая уроженка Кейп-Кода, которую, похоже, обожало все мужское население общежития. Другую — Сабрина; это была маленькая, грудастая брюнетка из Джерси с запоминающимся смугловатым лицом и полными губами, которая никогда не лезла за словом в карман. Они сразу мне понравились. Поначалу мы просто ходили вместе с ними в столовую, рассказывая смешные истории о странных персонажах, которых успели встретить в общежитии, а потом уходили в чью-нибудь комнату и смотрели старые серии «Бухты Доусона». Но вскоре мы стали совсем неразлучными. Мы поменяли графики просто ради того, чтобы провожать друг дружку на лекции; мы вместе спали на тесных двуспальных кроватях, постоянно, целыми днями болтали, вместе готовились к прогулкам в пятничный и субботний вечер, часто и громко смеялись. В наших отношениях не было ничего «простого»: мы были одержимы друг дружкой. И я была им за это благодарна.

Дэниэл, парень, которого я встретила в первый день, жил всего в двух дверях от меня, так что мы проходили друг мимо друга раз по десять-двадцать в день. Мы с Николь подружились и с ним, так что иногда он заходил к нам в комнату поздороваться, поболтать или чем-нибудь перекусить. Его веселость меня просто потрясала. Да что там, она потрясала всех. Его шутки разряжали обстановку и сделали его популярным. Его имя знали все. Он делал самые остроумные и лаконичные наблюдения из всех, что я слышала, и я просто не могла сдержать неконтролируемый смех, плотный и жирный, как опрокинутый галлон молока. Я смеялась до слез, до тех пор, пока не становилось трудно дышать. Из-за этих эмоций мне хотелось чаще бывать рядом с ним. Как ни странно, казалось, что сам Дэниэл смеялся только из-за меня. Он подтрунивал над моими манерами, моей эксцентричностью, и, хоть я и закатывала глаза, мне на самом деле нравилась его улыбка. Мне нравилось слышать его мягкий, особенно по сравнению с моим, смех. Я заметила, что черты характера, которые он называл моими странностями, были теми же самыми, которые я находила странными и даже раздражающими в маме. И почему-то из-за этого я чувствовала себя странно, но одновременно спокойно.

Через две пятницы после начала семестра большая группа наших новых друзей собралась в комнате отдыха на вечеринку, и я узнала, что Дэниэл не только веселый, но и очень умный. В каком-то разговоре о наших специальностях парень, сыпавший шутками и остротами с того самого момента, как я его встретила, показал, что мозгов у него куда больше, чем можно предположить. Он рассказал мне, что выбрал специальность журналиста, и начал с энтузиазмом вещать о писательстве, языках и литературе. Меня впечатлило, как он лихо ссылался на «Элементы стиля» — одну из всего двух книг, которые он взял в колледж из дома (второй была «Над пропастью во ржи» Сэлинджера). «Какой парень вообще читает такие книжки?» — спросила себя я. Мы сравнили расписания уроков и обнаружили, что они почти совпадают, по крайней мере, в области антропологии и истории кинематографа. Мы упивались нашими разговорами, с удовольствием попивая под них пиво Pabst Blue Ribbon.

Через несколько часов, когда луну уже начало клонить в сон, и солнце уложило ее в постель за холмами Амхерста, мы с Дэниэлом тоже пошли спать. Я лежала в комнате одна на длинной двуспальной кровати под одеялом цвета красного яблока в карамели и думала о новом друге. Познакомившись с Дэниэлом, я словно откусила кусочек какого-то незнакомого и очень странного блюда. Многослойного, сложного, с непонятным вкусом, который, тем не менее, настолько мне понравился, что я сразу захотела еще. Возможно, больше всего меня привлекало то, что, сколько бы я ни пробовала, никак не могла насытиться. Я всегда замечала какой-нибудь новый нюанс, что-то, что я только начинала для себя открывать.

Шли месяцы, мы сближались друг с другом. Мы вместе ходили на лекции по истории кинематографа, вместе ужинали в столовой имени Франклина: он ел бублики из пумперникеля[17], обмакивая их в творожный сыр и заедая супом минестроне, а я — то же самое, что и в детстве: куриные наггетсы и картошку фри. А вечером в четверг — мы его еще называли «пьющий четверг» — мы устраивали вечеринку, настолько громкую и долгую, насколько позволяло начало уик-энда.

Я знала, что больше всех нравлюсь ему. Из всех четырех девушек в нашей компании он ставил на первое место меня, и мне даже не требовалось подтверждение от него. Я была уверена в этом благодаря нашей интеллектуальной «химии»: мы полночи сидели в фойе у лифта, когда все остальные уже давно спали, и обсуждали все, что придет в голову — от фильмов Мартина Скорсезе до наших матерей и худших блюд в университетской столовой.

Лишь на День святого Валентина, на второй месяц следующего семестра, я почувствовала, что наши отношения меняются. И я, и все три мои подружки были одинокими и говорили об этом с большой печалью. Мы лежали кучей, обнимаясь, на наших с Николь составленных вместе двуспальных кроватях, восторженно пищали от фильма «Из 13 в 30», плача, пели песню Love Is a Battlefield и ели «Данкин Донатс» в розовой глазури. Зашел Дэниэл и, увидев нас вместе, встревожился: вот до какого ужасного состояния можно довести группу девушек, слишком серьезно относящихся к чисто коммерческому празднику.

— У меня для всех вас кое-что есть. Ничего особенного, но, учитывая, как вы, девчата, серьезно относитесь к этому дурацкому празднику, думаю, вам должно понравиться.

Он вручил Дженни, Николь и Сабрине листы бумаги, сложенные втрое, потом повернулся, чтобы отдать мне мой лист, улыбнулся и вышел из комнаты, по-джентльменски поклонившись.

Как только тяжелая дверь закрылась за ним, мы поспешно развернули открытки. На несколько минут в комнате повисла тишина: мы читали поздравления, предназначенные лично для нас. Каждой из нас досталось свое стихотворение о любви — 50-строчное, за авторством одного из его любимых поэтов. Строфы были напечатаны сверху страницы, а внизу оставалось место для пары абзацев рукописного текста. Сабрина, Николь и Дженни получили очень милые и прочувствованные послания, в которых он рассказывал, что считает каждую из них особенной и что время, проведенное с ними, он никогда не забудет. Но вот на моем листке, под стихотворением «Искусные подписи» Кеннета Кэрролла, было всего одно предложение.

Elaborate Signings

«Women are the sweetness of life» poets can build galaxies from pebbles & breathe the word of life into brief glances, but one must be careful with the power of creation so i scribble an obligatory, struggling to keep from staining the page with the exaggeration of new passion, unsure if i am simply the writer who lives downstairs, plays his coltrane too loud & likes thunderstorms i take a trip one flight up where your eyes escort me to another country, your touch becomes a wet kiss on the horizon of a birthday in a warm july i travel to your smile to hear stories of wrecked trains parked in your dining room but the past is a vulgar thief it steals the laughter from your eyes, tosses the broken edges of yesterday’s heartache into this remembrance i dream of erasing painful memories with lingering caresses from a steady hand i rearrange the jagged stars of your past i am the young boy smiling at you with love letter eyes i carve your name into the soul of graying trees i am your first slow dance, a trembling hand teetering on your waist i replace the melancholy prayers on your lips with urgent kisses i swear an oath to your beauty, become holy in your embrace traveling tall miles through years of distance, i arrive, wet from your tears, my only tool-a poet’s skill i mend your smile, emancipate your eyes, & together we ride that wrecked train from your dining room

«Искусные подписи»

«Женщины — это сладость жизни» Поэты могут строить галактики из камешков И вдыхать слово жизни в краткие взгляды, Но нужно быть очень осторожным с силой творения, Так что я пишу обязательный стишок, стараясь удержаться от Того, чтобы испачкать страницу преувеличением новой страсти, Не уверенный: может быть, я просто писатель, Который живет на нижнем этаже, Слишком громко играет Колтрейна и любит грозы, Я поднимаюсь на один лестничный пролет, И твои глаза провожают меня в другую страну, Твое прикосновение становится влажным поцелуем на горизонте Дня рождения в жарком июле, Я путешествую к твоей улыбке, чтобы услышать рассказы о Поездах, припаркованных в твоей столовой после крушения, Но прошлое — это вульгарный вор; Оно ворует смех из твоих глаз, Бросает треснутые края разбитого вчера сердца В это воспоминание; Я мечтаю стереть болезненные воспоминания долгими Ласками твердой руки, Я переставляю зазубренные звезды твоего прошлого; Я маленький мальчик, улыбающийся тебе глазами, как в любовном письме, Я вырезаю твое имя на душе седеющих деревьев, Я — твой первый медленный танец, дрожащая рука на твоей талии, заменяю меланхоличные молитвы на твоих губах своими жаркими поцелуями, Я приношу обет твоей красоте, становлюсь святым в твоих объятиях, Проезжая долгие мили за годы расстояния, Я прибываю, мокрый от твоих слез, Мой единственный инструмент — умение поэта; Я исцеляю твою улыбку, Освобождаю твои глаза, И вместе Мы уезжаем на когда-то разбившемся поезде из твоей столовой К горизонту твоего дня рождения в другой стране.

А внизу он написал своей рукой четыре слова:

Я перечитала стихотворение. У меня закололо в сердце, во всем теле — словно я прыгнула в холодный бассейн, перед этим пролежав несколько часов в горячей ванне. Мои глаза бегали по строчкам, я снова и снова повторяла про себя любимые моменты.

Шокированная, я пыталась вспомнить хоть какие-нибудь предпосылки к тому, что только что произошло. Я помнила, как мы сидели в фойе у лифта, я рассказывала ему об отце, который сильно пил, а он признался, что его мать сидела на героине и сейчас — лишь бледная тень себя прежней. Мы сочувствовали друг другу, открывая сердца, разорванные, разбитые, с отломанными кусками. Я впустила его в свою жизнь. Он знает то же, что и я. Мы родственные души.

Я обнаружила, что все это время стояла, затаив дыхание. Я медленно, шумно выдохнула, пытаясь собраться с мыслями.

Если у меня и был когда-либо в жизни момент, когда я чувствовала, словно меня держат на руках, словно я полностью поглощена чужими действиями, то он случился как раз тогда. Я читала и перечитывала стихотворение — подарок от человека, который хорошо меня знал и, тем не менее, решил, что я этого стою. Я чувствовала себя любимой.

Он приписал всего четыре слова, но смысла в этих словах было намного больше. Я чувствовала какое-то странное удовольствие и даже гордость за то, что он, конечно, был добр ко всем нам, но, пытаясь выразить свои чувства ко мне, потерял дар речи.

Еще сильнее меня приободрил тот факт, что кто-то выбрал именно меня из множества, несомненно, красивых и привлекательных девушек.

Позже тем вечером я увидела его. Мы сидели кружком в моей комнате среди свалки красных пластиковых стаканчиков и пропитанных жиром коробок из-под пиццы-кальцоне; Джей Зи из колонок угрожал позвонить в отделение полиции, потому что мы опять шумим в неурочное время. Я не знала, как реагировать на его любовное письмо, поэтому мне понадобилось целых тридцать минут, чтобы наконец решиться посмотреть в его сторону. Он сидел, откинувшись на моем стуле и балансируя на его задних ногах, и смеялся, играя роль адвоката дьявола в очень смешном споре с Джастином, своим (и нашим) лучшим другом. «Ему стоит стать юристом», — подумала я. Я знала только одного человека, который умел с одинаковым мастерством и отстоять, и разгромить одну и ту же точку зрения — папу. Помню, папа вызывал всех подряд на соревнования в остроумии. И никогда не давал мне выиграть ни во что — от мини-гольфа до «Монополии» — просто ради победы. Я должна была заслужить эту победу, трудиться ради нее. И меня тянуло к этой сладкой, пусть и немного раздражающей ностальгии, которую вызывал у меня всезнайка Дэниэл. Наши взгляды на мгновение встретились. Мы еле заметно улыбнулись друг другу. Тем не менее, мы обозначили этот момент. Я почувствовала негласный договор между нами: мы значим больше друг для друга, чем компания, в которой мы находимся.

Снова потянулись совершенно обычные недели. Мы говорили, как обычно, спорили, болтали. А потом, однажды, вечером в пятницу, стоя на ступеньках Грейсон-Холла, я протянула ему свои чувства — резким уверенным движением, словно эстафетную палочку.

— Ты мне нравишься, — сказала я.

Он неуверенно посмотрел на меня; я покрутила в руке стакан с ромом и колой. Он сжал губы, опустил голову, повернулся к левой двери на лестницу и печально вздохнул.

— Я… Я, ну, я просто… Просто… Андреа, я к тебе таких чувств не испытываю.

С его последними словами я опустила голову и увидела, что мое сердце сдулось и упало на покрытый плиткой пол.

— Ох, — только и сумела сказать я.

— Прости. Я… Ну, ты для меня очень важна, но я просто не люблю тебя… В романтическом смысле.

У меня сдавило грудь, я вся подобралась, словно готовясь защищаться. Я ушла с лестницы, не желая заводить разговора и выслушивать объяснений — они лишь все бы еще больше испортили. Я бы осталась еще более незащищенной и уязвимой. Дверь закрылась; я знала, что он ждет за ней, дав мне фору примерно в пять Миссисипи[18], чтобы уйти в комнату.

Как? Ну, то есть, я не могу… Как я могла так сильно ошибиться? Как я могла просто вот так все выложить, да еще и с такой уверенностью? В уголках глаз стояли слезы. В горле образовался комок, в сердце закололо.

«Конечно, — думала я, смотря на живот, на который капали эти слезы. — Вот почему у меня ничего не получается. Вот почему меня не могут полюбить. Может быть, он ответил бы положительно и так же уверенно, как я, если бы я была похожа по фигуре на подруг».

Но потом я вспомнила о его теле, о том, что он и сам далеко не худой, и разозлилась. Я-то думала, что мы на одном уровне, мы оба большие, но он, наверное, все это время считал, что лучше меня, потому что он не такой большой. Его полнота больше меня не успокаивала. Отказ больно ранил.

Где-то с неделю я считала, что между нами вообще все кончено. Я избегала всех обычных мест нашей встречи: ходила в другую столовую, подальше, после лекций сразу уходила, не оставаясь поболтать, занимала себя делами вне общежития. «Может быть, он притворится, что все нормально, — успокаивала я себя. — Может быть, решит, что я просто немного перебрала и поэтому стала даже смелее обычного».

Когда мы снова встретились субботним вечером, в комнатке Джастина размером 3 на 3 метра, держа в руках банки с пивом, мы сказали друг другу «Эй!» — спокойно, как друзья. Не нужно никаких странностей, Энди.

Мы поболтали, потом уверенно перешли к нашим обычным шуткам. Напряжение, похоже, ушло, разбилось на куски. Нам с Дэниэлом удалось незаметно замести предыдущий разговор — тот, где я призналась в любви, а он вздохнул, — под ковер. «Вперед», — подумала я.

Наша дружба вернулась в нормальное состояние. Лекции, обеды, разговоры в фойе у лифта и смех — постоянный смех. Я почти забыла тот вечер и свое разбитое сердце. Я постепенно подбиралась к территории «я с этим справилась», снова и снова убеждая себя, что мы преодолели дискомфорт и неловкость.

А потом настало лето. На каникулах мы разъехались: Дэниэл вернулся в Вустер, а я — домой в Медфилд. Мы общались по Интернету, просиживая ночи в мессенджерах. А потом, когда в пятницу вечером одна вечеринка в медфилдском лесу закончилась раньше, чем мы думали, мы с Николь решили поехать на запад, в гости к Дэниэлу. В ее серебристой машине, включив на полную громкость Dave Matthews Band и открыв все окна, мы доехали до его дома за сорок пять минут. Когда мы были где-то в двух улицах от него, я поняла, что в животе у меня летают бабочки. От ожидания встречи с ним у меня почему-то кружилась голова. Мы тихо постучали в дверь, уверенные, что его папа в половину третьего ночи уж точно спит.

— Эй!!! — шепотом закричала Николь.

Мы обнялись, встретившись впервые за три недели. Обхватив меня руками, он продержал объятия чуть дольше, чем я ожидала. Они успокаивали так же, как вид мамы, которая приехала забрать меня от подруги после того, как я всю ночь скучала по дому.

Следующие несколько часов мы просидели в гостиной, смотря комедийное шоу Дейва Чеппела по центральному каналу. Мы с Дэниэлом сидели рядом на потрепанном голубом диване, а Николь легла в кресло с откидной спинкой такого же цвета. Я посмотрела в ее сторону, когда перестала слышать ее смех над многочисленными шутками. Она склонилась набок, уткнулась лицом в ручку кресла и уснула. Я перевела взгляд с Николь на Дэниэла — тот, не отрываясь, смотрел на экран. Я тоже продолжила смотреть телевизор. Через несколько секунд, когда я уже хохотала, как ненормальная, над шуткой Чеппела про «фиолетовое зелье», Дэниэл положил свою руку поверх моей. Я вздрогнула, не ожидая подобного развития событий. Повернувшись к нему, я увидела, что он тоже улыбается, запрокинув голову, чтобы хорошенько посмеяться. Когда наши взгляды встретились, мы замолчали. «Обожаю тебя», — подумала я про себя.

Он наклонился ко мне. Его лицо было всего в нескольких дюймах от моего, его дыхание согрело воздух между нашими ртами. У меня по всему телу побежали мурашки. Я почувствовала, как его губы, неуверенные, но похотливые, приближаются к моим.

— Я скучал по тебе, — шепнул он.

Я придвинулась на оставшуюся восьмую долю миллиметра и коснулась его губ своими. Стало жарко, словно зажженная спичка безрассудно бросилась в струю пропана. Мы не отшатнулись друг от друга.

— Я что, заснула? — протянула Николь, испугав нас. Наши губы тут же разъединились.

Она с трудом села прямо.

— Может, нам пора? — спросила она. — Должно быть, сейчас часа четыре утра.

— Конечно. Ага, поедем домой.

Я посмотрела на Дэниэла. Его глаза улыбнулись моим. Мое сердце подскочило к горлу. «Я люблю тебя», — подумала я.

Его взгляд ответил мне без слов. «Я тоже тебя люблю. И любил все это время».

На втором курсе наши отношения действительно стали серьезными. За неделю до летних каникул я сидела в своей комнате, скачивая с цифровой камеры фотографии, сделанные в прошлую пятницу. Каждая фотография была еще смешнее предыдущих. Кучи красных стаканчиков для пивного пинг-понга и «переверни стаканчик», множество необязательных объятий и прочих форм проявления чувств. На каждую из них я смотрела с улыбкой. До того момента жизнь в колледже оправдывала почти все мои ожидания. Крепкая, полноценная дружба, свобода и независимость, которых я добилась, уехав из дома, полное погружение в среду, которая способствовала и поощряла получение новых знаний, — все это превосходило любые мои представления о колледже и взрослой жизни. Я даже влюбилась, на что и надеяться не смела.

Но одна очень, очень толстая часть меня оставалась несчастной. Я видела это на фотографиях, пусть даже мое улыбающееся лицо и говорило об обратном. Я стала носить штаны на два размера больше, на боках выросли новые жировые валики, а мой живот нависал над поясом джинсов, как нахмуренный лоб. Я бесилась, видя, насколько больше стала, насколько раздулось мое тело. Меня передергивало, когда я смотрела на воздушный шар, в который превратилось мое лицо. На каждой фотографии я была вдвое, а то и втрое больше всех своих подруг. Одежда, из которой я буквально вытекала, выглядела ужасно. Николь, Дженни, Сабрина выглядели очень сексуально в топиках и щеголеватых блузках с декольте. Они носили одежду с вырезом вполне умышленно, а вот мои формы не могли удержать никакие пуговицы.

Больше я ни разу не надела того черного шелкового топика, в котором фотографировалась. В тот вечер, когда была сделана фотография, мы все вместе пошли на вечеринку в наше любимое студенческое братство — только в их здании подавали «сок джунглей»[19] в неограниченном количестве. Весь тот вечер вполне мог стать замечательным воспоминанием: мы заказали на вынос пиццу «вечериночного» размера с курицей «Баффало», целый час готовились в комнате Сабрины, слушая убойную музыку и попивая мохито, смеялись и танцевали до упаду на танцполе. Но потом, примерно минут через десять после того, как мы ушли из здания братства и, пошатываясь, побрели к своему общежитию, все покатилось под откос. Мы решили пойти к общежитию другой дорогой — мимо ряда домов, где тоже шли собственные пьяные вечеринки. В доме справа от нас из всех окон высовывались люди и оглушительно звучал рэп. Перед дверью стояла группа ребят. Николь дружелюбно крикнула им «Э-э-эй!», и мы замедлили шаг. Ребята обернулись, и самый высокий из них подошел к нам. Он ответил с таким же энтузиазмом, как у Николь:

— Вы куда, девчонки?

Мы остановились на тротуаре, и Николь спокойно объяснила, что мы только что ушли и возвращаемся в общежитие. У нее был настоящий дар — завести разговор с кем угодно, и, похоже было, что с помощью своих чар она нашла нам новую вечеринку. Но потом послышался голос какого-то парня, сидевшего на траве:

— Эй, ты!

Он смотрел на меня. Я улыбнулась и собиралась поздороваться в ответ.

— Жирухам вход воспрещен!!

Меня словно в живот ударили.

Я застыла на тротуаре, не в силах даже убежать. Я посмотрела на тех ребят — трое или четверо согнулись от хохота в три погибели. Николь тут же покрыла парня, который меня обидел, отборным матом. Я даже испугалась, что она его ударит, когда увидела, как она подходит поближе. Дженни и Сабрина взяли меня под руки и потянули вперед, к общежитию. Я ухватилась за Николь, благодарная, что она бросилась на мою защиту в тот момент, когда я сама осталась абсолютно беззащитной. Я увела ее вместе с остальными. «Со мной все в порядке», — сумела выдавить я из себя.

Я закрыла волосами лицо, чтобы спрятать слезы. Николь обняла меня и притянула к себе; я почти положила голову ей на плечо. Она убрала мои растрепанные волосы за уши. Я обожала своих подруг за то, что они попытались сменить тему, что болтали в течение всей мучительной дороги домой — то была доблестная попытка меня отвлечь.

Пересматривая фотографии того вечера, я снова вспомнила об унижении. И об удушающей правде: чем больше я вырастала, тем меньше себе казалась.

На занятиях, какими бы вескими ни были мои мнения и какими интересными — идеи, я просто не могла заставить себя поднять руку, боясь привлечь к себе внимание. Я молча, скромно сидела в дальнем конце класса, за партой, за которой еле помещалась. По вторникам и четвергам, если я опаздывала на лекцию хотя бы на пять минут, я всерьез раздумывала, не пропустить ли ее совсем, потому что знала, что для меня нет ничего страшнее, чем пробираться через плотные ряды собратьев-студентов к единственному свободному месту.

Я считала, что мои отношения с Дэниэлом, моя первая настоящая, чистая романтическая любовь, доставят мне совершенно новую радость. Думала, что они что-то изменят, удовлетворят какое-то внутреннее стремление к любви, и я наконец-то смогу похудеть. Вместо этого, сблизившись с ним, я еще растолстела. Поначалу я даже задумывалась: может быть, я остаюсь толстой, потому что любовь придала мне уверенности, а толстею еще больше, потому что мне комфортно? Может быть, я просто довольна тем, что меня принимают такой, как есть? Или все из-за того, что мой парень так же обожает переедать, как и я? У нас обоих отношения с едой были примерно одинаковыми. Когда мы ходили в кафе или ресторан, то обязательно заказывали полный ужин — от закусок до десертов. Мы съедали большую пиццу с курицей «Баффало» на двоих и по порции луковых колечек, а потом шли в темный кинотеатр; у меня в сумочке лежало столько шоколадок, что хватило бы на целый день продаж продуктового магазина. Мы это ни разу не обсуждали, но, похоже, он тоже разделял мою любовь к экстремальному приему пищи.

Вместе с Сабриной я тоже ела.

В один из последних дней семестра, перед летними каникулами, мы с ней ездили по Амхерсту в ее «Джипе». Наша обычная вечерняя рутина: мы говорили, пели, открыв окна машины, пили кофе со льдом, молоком и сахаром. А потом ехали покупать обычный полуночный ужин. Мы уже проехали через автомобильную кассу «Данкин Донатс», где я заказала бублик со всеми наполнителями и колбасой, яйцом и сыром сверху, пончик с ванильным кремом и кофе. Сабрина заказала такой же сандвич, но без яйца. Следующей остановкой стал «Макдональдс», где Сабрина крикнула в маленький микрофончик «Две большие картошки фри, пожалуйста!», а я, сидя на пассажирском месте, раздумывала, не добавить ли к этому еще и «Макфлурри».

Мы уехали. У меня на коленях лежала куча бумажных пакетиков, и мы стали есть, в перерывах между жеванием распевая во все горло. Где-то во время разговора, или песни, или смеха мы все доели. Я посмотрела на последнюю полоску картошки, взяла ее, поднесла ко рту и медленно прожевала. Проглотив ее, я повернулась к Сабрине.

— Знаешь, по-моему, мне вообще не нравится картошка фри из «Макдональдса», — сказала я. Она засмеялась. Я тоже засмеялась. Мысль была весьма интересной, учитывая, что я покупала картошку фри в «Макдональдсе», наверное, не меньше семисот тысяч раз. Несмотря на это, я все равно ее ела. Когда заиграла следующая песня — она была медленнее, чем предыдущие, — мы замолчали, и я задумалась о том, что же только что ей сказала. О картошке фри. Мне даже интересно стало, сколько же я всего ем, чего даже не люблю. А потом я даже ненадолго задумалась: а может, я ем вообще не потому, что мне нравится еда?

На самом деле мне просто нравилось проводить время с Сабриной — слушать нашу любимую музыку, подолгу и всерьез с ней разговаривать, по-настоящему любить ее как подругу. Безрассудное поедание всего подряд было просто еще одной вещью, которая нас сближала. Рядом с ней было есть как-то очень легко, к тому же она ела примерно то же, что и я, хотя и заметно меньше. Мы даже выглядели похоже — черные, как смоль, волосы, оливковая кожа, разве что она была почти на 30 сантиметров ниже меня. Но рост 150 сантиметров вполне ей подходил. У нее, конечно, тоже был небольшой лишний вес, но она выглядела типичной итальянкой с круглой попой и пышной грудью. Я же выглядела просто жирной. У меня не было ни выраженных ягодиц, ни бедер, ни груди — просто равномерно распределенная масса.

В нашей компании вообще не было худышек — не считая Дженни, но мы считали ее аномалией. Джен ела, наверное, примерно как парень-старшеклассник, который шесть дней в неделю играет в американский футбол и занимается легкой атлетикой. А еще она спала днем. Тем не менее, она носила топики, демонстрируя всем подтянутый плоский животик.

У Николь, второй по худобе, было всего шесть лишних килограммов — это, по моим стандартам, чуть ли не идеал. Она ела столько, сколько хотелось — сандвичи с сыром на завтрак, бублики с дюймовым слоем творожного сыра, — но, тем не менее, выглядела здорово.

Три мои лучшие подружки и я, хоть мы и различались в нашей полноте, ели вроде бы почти одинаково. Да и распорядок дня был очень похожим. Сон, еда, занятия, еда, занятия, сон, еда, купание, приведение себя в порядок, вечеринка, еда, сон. Повторить.

Когда они были рядом, мне не казалось чем-то странным или постыдным два раза в неделю звонить в пиццерию и заказывать тридцатисантиметровую пиццу и большую порцию луковых колечек или давать чаевые доставщику за коробку жареных куриных крылышек с голубым сыром на две персоны. Или даже есть печенье с тростниковым сахаром и корицей во время десятиминутной прогулки до столовой перед завтраком. Казалось, что все мы ели помногу, ни в чем себе не отказывая. Если я ела, то ели и они — хотя, может быть, не ту же самую еду и не в том же количестве. Я не могу вспомнить ни одного случая, когда колебалась бы, прежде чем предложить сходить в KFC за легким перекусом — масляно-медовым печеньем. Мои друзья всю жизнь были такими же едоками, как я. Хватали вторые порции, съедали все до последней крошки, всегда спрашивали: «А можно добавки?» Мы считали нашу любовь к еде поводом для гордости, чем-то вроде медали за доблесть — словно неразборчивость в еде служила признаком бесстрашия. Словно раз мы круто едим, значит, и круто живем.

И, хотя я могла поклясться, что ем столько же, сколько все остальные, на самом деле я, несомненно, ела намного больше — с чего бы еще я так набирала вес? Сейчас, оглядываясь назад, я спрашиваю себя, как мне все это время удавалось отрицать очевидное.

Когда мы вчетвером в пятницу после занятий шли в торговый центр, чтобы найти какую-нибудь милую обновку на выходные, я примеряла на себя только зависть. Я просматривала ряды вешалок в Forever21, растягивая каждый стрейчевый топик, попадавшийся мне — вне зависимости от того, нравился ли мне фасон и вырез, — чтобы проверить, насколько ткань прочная, сможет ли она налезть на мои жировые валики после того, как я натяну ее на плечи. Точно так же я ходила по магазинам и в старших классах — только сейчас вариантов оставалось намного меньше. В конце концов единственным местом, где мне удавалось хоть что-то на себя найти, стал отдел больших размеров в Old Navy, — а там одежда была не только дорогая, но и некрасивая. Вещи, с которыми я в результате выходила из торгового центра, я бы ни за что не купила, если бы определяющим фактором не был мой размер одежды.

За несколько недель до отъезда из Амхерста на каникулы приехала мама, чтобы пообедать со мной. Я не виделась с ней три месяца. Она подъехала ко входу в мое общежитие и стояла на тротуаре, ожидая меня. Я вышла на улицу и, увидев ее коричневую «Тойоту Камри», сразу вспомнила знакомый скрипучий салон. Ее лицо совершенно не изменилось — без косметики, не считая плотного слоя губной помады сливового цвета. Из открытого окна донесся сильный запах пудры для тела и духов Clinique Happy.

Я потянулась, чтобы одернуть стрейчевую кофточку, которая просто обожала заползать вверх по моим жировым валикам, и наши взгляды встретились. Я широко улыбнулась, а потом увидела, что она не улыбается. Ее глаза были затуманены каким-то незнакомым чувством — я совсем не так себе представляла нашу новую встречу. Ее челюсть отвисла — медленно, словно вишенка, скатывающаяся с вершины тающего рожка с мороженым. За мгновение до того, как вишенка совсем упала, мама успела ее подхватить и изобразить улыбку.

Ее взгляд был устремлен на мой живот. Я сглотнула, не в силах прогнать застрявший в горле комок. Когда я в последний раз видела маму, я носила 18-й размер, а сейчас — 22-й. Когда я подошла к машине, она улыбнулась, показывая, как рада меня видеть. Я тоже улыбнулась, но вздрогнула, заметив, как она рассматривает меня всю, сверху донизу, и как ее взгляд остановился на самой широкой части моего живота, нависавшей над джинсами. Я поняла, что мама увидела то же, что на фотографиях увидела я. Мое тело напоминало гриб со слишком маленькими ножками, чтобы удержать такую огромную «шляпку»-тело. Чем дольше я об этом думала, тем сильнее напрягала все мышцы живота. Я задержала дыхание, словно эти пол сантиметра «похудения» меня спасут.

Меня поразило, какими чужими показались мамины глаза. Она впервые в жизни выказала шок, панику, которую испытывала из-за моих размеров. Она впервые не была рядом со мной, когда я росла, так что изменения оказались слишком очевидными. Возможно, большую часть жизни она мирилась с тем, что я была толстой и лишь толстела, но сейчас, нося одежду огромного размера, которую я покупала тайком, чтобы никто не узнал, я стала просто невероятно толстой. И она испугалась.

До этого дня, до момента, когда она посмотрела на меня, как на незнакомого человека, она была моим единственным источником комфорта. Она была единственной, кто любил меня безоговорочно, кто считал красивой несмотря ни на что. В прошлом, когда она обращала внимание на мой вес, она сочувствовала мне, она любила меня и то, как я боролась с трудностями. Теперь же она беспокоилась всерьез.

Она не сказала об этом ни слова. Ни на обеде, ни по телефону вечером. Но я знала. И она знала. Когда я увидела ее такой шокированной, в таком отчаянии от моего веса, меня словно ударили под дых.

Глава 6 Будь проклята эта еда, или Нет ничего вкуснее ощущения, что ты худой

Я уехала из колледжа в мае, молясь, чтобы на этот раз все было иначе. Что этим летом мой лишний вес наконец-то соберет вещи и покинет меня. Что я больше никогда не увижу от мамы такого взгляда. Я отчаянно хотела чувствовать себя готовой к переменам, набравшейся сил, целеустремленной, уверенной, но по большей части я просто ужасно боялась.

Днем в пятницу я приехала домой к родителям и уже распланировала, как начать понедельник. И, как уже бывало в прошлом, начала я с огромной обжираловки под названием «прощание с жиром». В выходные, раскладывая вещи по спальне на лето, я наелась всем, что обожала, не забыв ни об одном своем любимом блюде, прежде чем с понедельника начать худеть. Целые ряды двойных «Орео», упаковки швейцарских рулетов, шоколадный торт. Я съела целую тридцатисантиметровую «пиццу мясолюба». Заказала полдюжины пончиков «Данкин Донатс» — две французские косички, с бостонским кремом, с баварским кремом, с шоколадной глазурью и кокосовый, — соврав кассиру, что на самом деле покупаю эту коробку для голодной семьи из четырех человек. Вскрывала одну за другой банки со «Спрайтом». Позвонила в «Тако Белл».

В понедельник я зашла в женскую раздевалку спортзала Юношеской христианской ассоциации с Кейт. Я очень обрадовалась, что она решила присоединиться ко мне. Она отнесла наши сумки в свободный шкафчик, а я пошла в угол, где стояли весы. Когда я шагнула на них, меня охватил ужас.

Я даже было подумала, что стрелка весов вообще не перестанет крутиться. Посмотрела на аккуратно покрытые пурпурным лаком ногти на ногах, которыми очень гордилась. Надо бы накрасить их заново. Например, коралловым цветом.

Стоя на белой, стерильной металлической платформе, я приготовилась увидеть результат. Я не надеялась на какую-то конкретную цифру, не скрещивала пальцы. Но даже несмотря на то, что я уже два десятилетия была не просто большой, а огромной, я оказалась не готова к тому, что стрелка остановилась неподалеку от отметки в 130 килограммов. Серьезно? Нет, давайте уж начистоту. Серьезно?!

Я сошла с весов, чуть подождала, потом снова встала на них, чтобы подтвердить результат.

Металл под моими ногами стал влажным и каким-то холодным. Сердце колотилось. Я часто-часто задышала, не в силах успокоиться.

Сто двадцать два.

«Мне не нравится это число», — подумала я.

Число 90 меня не сильно пугало: его я видела не раз. Зато испугало то, что я была ближе уже к 130.

Как… Как я могла… Когда?

Секундочки…

Что?

Я задержала дыхание. Интересно, если я закрою глаза, комната перестанет крутиться вокруг меня?

Я знала, что такое быть большой. Я всегда была только большой. Но это число — большое и трехзначное — отрезвило меня. Увидев его, написанное черным по белому, осязаемое и настоящее, я едва не заплакала.

Стоя на весах, я не могла его игнорировать. Каждый килограмм был реален и, что хуже того, от них невозможно сбежать.

Я снова вспомнила лицо мамы, когда она приехала ко мне в колледж. Вспомнила ужас в ее глазах, когда она увидела, как ухудшилось мое здоровье. Теперь же, увидев реальность на весах, я и сама разделяла ее беспокойство. Я видела себя теми же испуганными глазами.

Меня охватил ужас, полнейший и необузданный.

Я отошла от жестоких, но честных весов, и посмотрела на Кейт, которая стояла позади меня. Она не увидела, сколько показали весы, но по моему лицу она сразу поняла, что дела плохи. В ее взгляде читалось сочувствие. Говорить было нечего. Я сумела кое-как улыбнуться и, честно попытавшись развеселиться, спросила:

— Ну что, пора?

Мы вышли из раздевалки в главный зал. У дальней стены размещались беговые дорожки, эллиптические машины и велотренажеры. Перед нами, словно полоса препятствий, стояли гири, штанги и тренажеры наутилус. Каждая машина, которую мы проходили, казалась еще более странной, чем предыдущая. Передо мной открылся вид из множества полуобнаженных тел; ни одно из них не было похоже на мое. Даже самые растренированные посетители спортзала уверенно ходили на дуговых тренажерах; на мой взгляд, у них было килограммов по 20 лишнего веса.

Я была там не к месту.

Я рассматривала кардиотренажеры, безмолвно спрашивая у них: «Кто из вас обещает, что я не почувствую себя совершенно безнадежной?». Или, еще лучше: «Кто из вас обещает не говорить никому, что я даже не представляю, что делаю?».

Эллиптический тренажер показался мне лучшим вариантом. В течение тридцати минут я двигалась; мои руки толкали и тянули синхронно со скользящими движениями ног. И, хотя я поставила минимальное сопротивление, к тому времени, как машина остановилась для двухминутной паузы, я чувствовала себя совершенно измотанной. «Спасибо», — подумала я. По моей спине стекали капельки пота, горячие, но быстро остывавшие. Мокрые капельки, собравшиеся на голове, закручивали мои и без того кудрявые волосы в спиральки. Кровь прилила к щекам; в ногах, непривычных к таким нагрузкам, покалывало.

Был момент, когда в перерывах между отчаянными вдохами я чувствовала себя на этом тренажере, как в ловушке. «Неужели только так можно стать, быть и оставаться худой?» — спросила себя я. Я была уверена, что ни за что не захочу снова пережить эти тридцать потных минут. Я огляделась, смотря на остальных. Пот выглядел на них уместно. Их лица, сосредоточенные и волевые, показывали, что они устали, но, тем не менее, целеустремленность никуда не делась. С кряхтением завершив последние секунды спринта, женщина на соседней беговой дорожке улыбалась с гордостью и облегчением. В чем разница между ней и мной? Почему она заканчивает упражнение и выглядит сильной и уверенной, а я, которой упражнения необходимы, наверное, больше, чем кому-либо другому здесь, через тридцать минут чувствую себя совершенно опустошенной?

Я сошла с тренажера и посмотрела на Кейт, которая выглядела утомленной не меньше меня. Я даже была ей благодарна за то, что она чувствует такой же дискомфорт. Мы вернулись в раздевалку, чувствуя, словно нас только что освободили из тюрьмы.

— Это было ужасно, — призналась Кейт.

— Да, — посочувствовала я. — Да, да, и еще сто раз да. Неужели все лето так пройдет?

— Нет, так плохо не будет. Мы привыкнем.

Я кивнула; мне очень хотелось ей поверить. Я бы все, что угодно, отдала, чтобы оказаться на месте Кейт. Все что угодно чтобы пойти в спортзал просто для того, чтобы немного поработать над рельефом мышц и привести себя в форму — именно так написала Кейт, заполняя анкету. «Что подумали секретари, увидев, как мы вошли вместе? — спросила себя я. — Наверное, так: блондинка пришла, чтобы накачать кубики пресса, а брюнетка — чтобы изменить жизнь». Мне пришлось пресечь дальнейшие мысли по этому поводу, чтобы не обидеться на нее.

Через десять минут я села рядом с Кейт в ее «Меркьюри», где вовсю работал кондиционер; у нас уже начинало все болеть.

Пот, блестевший на моем лице, начал испаряться, делая кожу неприятно липкой. Я покрутила ручку настройки радио и нашла знакомый мурлыкающий голос Бритни Спирс. Мы стали слушать; нам ничего не надо было говорить, мы просто несколько раз друг дружке улыбнулись. Она знала, что я устала. А я знала, что устала она.

Я выглянула в окно и снова подумала о тех весах. О числе. О стрелке, которая едва не зашкалила. Впервые за всю свою толстую жизнь я по-настоящему боялась.

Я стала копаться в мозге в поисках пространства, достаточно большого, чтобы запихнуть туда все обвинения. Будь проклята эта еда. Я вспомнила все, что съела за двадцать лет, — картинки были живыми и соблазнительными, как порнография. Плотные, с розовой серединой бургеры, истекающие расплавленным сыром между булочками с кунжутом. Рожки мороженого с пеканом и маслом. Жирные пятна, остающиеся после того, как все куски пиццы навсегда покинут картонный дом. Картошка фри, дважды пожаренная. Пальцы, измазанные ярко-оранжевыми «Читос». Блестящая желтая струйка на моем попкорне в кинотеатре: «Пожалуйста, больше масла». Клубничное желе, вытекающее из надкусанного пухлого пончика в сахарной пудре. Угол слоеного торта, где глазурь встречается с глазурью и еще глазурью.

Меня разрывало на части. Я хотела, чтобы меня покинула вся еда, что накопилась на теле как жир, и ужасно скучала по каждому кусочку. Меня бесила обжираловка, которую я устроила на выходных, но я хотела повторить ее снова. Я хотела есть меньше, а потом сразу хотела есть больше. Я хотела разозлиться, но мне было слишком больно и стыдно, чтобы кричать и размахивать руками. Я хотела вписаться в общество и вместе с этим хотела крикнуть всем «Идите в ж…». Я хотела бегать, сгоняя каждую унцию, но еще больше мне хотелось навсегда спрятаться под одеяло. Я хотела побыть одна, но в то же время отчаянно желала, чтобы меня крепко обняли.

Я знала, что очень большая. Я знала, что весы уж точно не назвали бы меня стройной, но к 120 килограммам готова не была. К такому меня не могло подготовить ничто.

А самое худшее, что приводило меня в еще больший ужас, чем сам факт, что я вешу уже ближе к 130 килограммам, — это то, что я не могла просто закрыть глаза и пожелать, чтобы все ушло. Лишний вес не исчезнет. Мне помогут только физические упражнения и правильное питание.

Я сравнила себя с людьми, которых мне доводилось видеть на разных телешоу. Мужчина весом в полтонны; женщина, которая больше никогда не вышла из дома; толстые подростки на ток-шоу; мать, которую пришлось вывозить на автопогрузчике из дома, спальни и постели, в которой она провела несколько лет после того, как ноги перестали выдерживать ее вес. Мимо меня пронеслись все большие люди, которых я когда-либо видела — лично, на экране или фотографиях. Неужели я тоже стала такой? Или, по крайней мере, на пути, чтобы такой стать?

Я была девушкой, которой требовалось внешнее вмешательство, потому что она отрицает свои размеры. Я словно проснулась в теле, покрытом множеством лишних тканей. Почему я не остановилась раньше?

Моей мотивацией для похудения всегда в основном было тщеславие. Предупреждения о проблемах со здоровьем, которые я читала в журналах и получала от педиатра, казались пустыми угрозами для неуязвимого подростка. Но вот когда в двадцать лет я достигла веса под 130 килограммов, я вспомнила о том, что смертна. Я была уже не просто большой. Я страдала ожирением, причем морбидным[20], если верить графикам роста и веса, которые я видела в Сети. Настал момент, когда я уже не считала, что так уж далека от действительно больших людей, которых видела по телевизору. Предсказание врача, сделанное в восьмом классе, сбылось. Причем меня пугал даже не сам нынешний пиковый вес, а то, что ждет вслед за ним. Что лежит за 130 килограммами? Куда бежать, если до этого весы всегда показывали только еще больше? У меня никогда не было особенных математических способностей, но я отлично понимала, что в ближайшем будущем меня вполне может ждать вес 130… 135… 140… 145… И так далее, и так далее.

Толстая, большая черная линия, которая, как мне всегда представлялось, отделяет меня от самых больших людей, сильно сузилась и поблекла. Ты теперь не так и далеко от них, Андреа. Несколько лет — и ты присоединишься к ним.

Я посмотрела на свой живот. Спереди перекатывались две совсем некрасивые выпуклости. Мои бедра, одетые в шорты свободного покроя, были покрыты волнами целлюлита. Ремень безопасности в машине по диагонали пересекал мои обвисшие пухлые груди. Я проклинала каждую унцию своей плоти. Я хотела, чтобы жир ушел быстро и тихо — словно он явился сам по себе и организовал коммуну на моих бедрах, ягодицах и животе. В такие минуты похудение казалось одновременно очень простым и невозможным делом. Я знала, что нужно делать. Даже особых знаний по медицине не нужно, чтобы знать: для похудения нужно больше двигаться, правильнее питаться и ни в коем случае не объедаться.

Когда вы никогда в жизни не бывали худым, никогда не видели на весах нормальных цифр, вы даже и не подозреваете, что такое умеренность. Мои представления о худобе проистекали из совершенно неверных впечатлений о людях, чьими телами я восхищалась. Я предполагала, что не меньше половины худых людей питаются одним салатом. Они едят мало и исключительно здоровую пишу. Я считала это одновременно ограничением и радостью, потому что сама по себе худоба наверняка приятнее любой пищи. При виде моделей и голливудских красавиц сразу приходила на ум известная поговорка любителей диет: «Нет ничего вкуснее ощущения, что ты худой». Я считала, что это правда. Чувствовала, что попала в ловушку уже при одной мысли, что теперь придется есть одну безвкусную дрянь.

Другая половина худых людей, как мне казалось, стройные просто от природы. Их воспитали родители, не стремившиеся к умеренности в еде, но они жили в телах, которые регулировали голод и сытость хорошо заметными сигналами; у меня эта система сигналов не работала. Этим людям я просто завидовала, потому что первая половина, по крайней мере, прилагала усилия, чтобы стать красивыми, а вот им делать ничего не приходилось — они выиграли в генетическую лотерею. Моим вот генам не повезло. Папа, бабушка, другие родственники, на которых я была больше всего похожа, были не просто толстыми, а жирными. Такое же будущее, похоже, ждало и меня.

Эта мысль потрясла меня. Я словно попала под холодный душ через несколько секунд после того, как выбралась из теплой постели. Тем не менее, я уже с ужасом ждала завтрашней тренировки. Составила целый список причин, по которым просто вообще никак не смогу продолжить тренироваться. Отговорки лились из меня потоком. Через несколько минут я придумала целых десять вполне резонных поводов отказаться от похудения. Я ставила перед собой препятствия, словно при беге с барьерами.

Кейт высадила меня у моего дома и наклонилась, чтобы обнять меня.

— Я знаю, что ты думаешь, — сказала я. — И — да, я почти всегда пахну так же хорошо.

Я вышла из машины. Наклонившись к пассажирской двери, добавила:

— Завтра я могу вести машину. Подберу тебя в то же время в той же тюрьме.

Она засмеялась и задним ходом отъехала от моего дома. Я зашла с черного хода.

Вечером я сидела в кровати с ноутбуком и искала калькуляторы индекса массы тела и графики роста и веса. Большинство информации, которую мне удалось найти, говорило о том, что здоровая двадцатилетняя женщина ростом 177 сантиметров должна весить примерно от 58 до 77 килограммов. Даже чтобы добраться до верхней границы, мне придется сбросить 45 килограммов. Я сначала подумала, не поставить ли перед собой целью сразу 60, но потом стала колебаться — а нужно ли вообще указывать конкретное число? Я совершенно не представляла, как мое тело будет выглядеть при нормальном, здоровом весе, так что любые конкретные цифры казались совершенно произвольными. Но мне нужна была цель, к которой стоит стремиться, так что я выбрала 20 килограммов.

Настало завтра — и, соответственно, меня ждал следующий визит в спортзал. Мы с Кейт остановились на стоянке — как назло, напротив был «Макдональдс». Я уставилась на него с вожделением.

— Мне надо ехать дальше прямо. Пробить золотую арку, чтобы фритюрница оказалась на переднем сидении, а я с машиной для приготовления «Макфлурри» — на заднем.

Кейт подняла брови и ухмыльнулась — то была не самая худшая идея, что приходила мне в голову. Через открытые окна до нас донесся запах картошки фри, горячей и соленой, как летний воздух.

Не вставая пока с водительского сидения, я задумалась о самых трогательных историях о потере веса из всех, что мне доводилось слышать. Два года тому назад я сидела в приемной своего врача и листала журнал О’ The Oprah Magazine (Опра, если вы это читаете — я слышала, вы любите читать, — знайте: я всегда вас обожала и буду обожать). Где-то в середине толстого журнала я нашла статью, написанную женщиной, сбросившей 40 с лишним килограммов. Она благодарила за свое преображение и за поддержку организацию «Анонимные переедатели». Впервые в жизни я почувствовала связь с кем-то, кто поделился историей своей борьбы с весом и печалью, связанной с необходимостью есть меньше, ограничивать себя. Автор была максимально искренней; от каждой строчки веяло такой уязвимостью, какой я ни у кого не видела. Лично для меня самой главной, словно подчеркнутой ярким желтым маркером, оказалась часть, где она рассказала о вечере, когда у нее уже почти не осталось сил сдерживать свое обещание не объедаться. Она в отчаянии позвонила своему компаньону, чувствуя, что вот-вот лишится последних остатков силы воли. Спонсор задумался о ее боли, тревоге и непреодолимом желании съесть все, что попадется на глаза, затем сказал:

— Ты можешь удержаться сегодня? Можешь именно сегодня не объедаться? А завтра мы уже подумаем, что делать.

Автор была поражена — как и я, перечитывая это место.

— Ну, да. Имею в виду… Да, да, конечно, я смогу сегодня продержаться, — проговорила она, соглашаясь. В тот момент она поняла, что эта фраза станет для нее мантрой. Этот вопрос она задавала себе каждый день, когда чувствовала, что вот-вот вернется к старым привычкам. Ты можешь удержаться сегодня? Идея, что нужно просто жить день ото дня. Посвятить себя настоящему, и только настоящему моменту, не боясь огромного, подавляющего образа всех остальных дней, которые последуют за сегодняшним. Набраться сил и стойкости хотя бы для нынешнего момента.

Этот вопрос оставался со мной все время, что прошло после прочтения статьи. И вот сейчас, сидя в машине на стоянке возле спортзала Юношеской христианской ассоциации, в самом начале моего собственного путешествия к похудению, в мою голову, словно баннер, прикрепленный к дирижаблю, вплыл вопрос:

Ты можешь позаниматься сегодня, Энди? Не завтра, не через день, даже не через месяц. Сегодня? Есть правильно, насколько получится, работать от всего сердца, несмотря на «плюс-сайз»… Сегодня?

И, как оказалось, я смогла.

Первые три дня, когда я только осознала, что в моей жизни больше не будет фритюра и двойных пончиков — по крайней мере, в обозримом будущем, — были просто невыносимы. Днем я чувствовала себя вполне нормально, когда ела здоровую пишу. Я покупала журналы о здоровье в продуктовых магазинах и находила там примеры диетических меню на неделю, чтобы попробовать. Я совмещала их, чтобы подобрать блюда, которые мне, по крайней мере, нравятся. Я не знала, сколько там калорий, углеводов или жиров — только то, что диетолог, помогавший составлять меню для журнала, посчитал именно эти блюда и порции здоровыми. В обычный день завтрак состоял из омлета из яичных белков с горсткой молодого шпината, куска цельнозернового хлеба и стакана ягод. На обед я ела салат с курицей гриль, сыр фета и половинку большой питы из греческого ресторана по соседству. Ужинала я порцией курицы, свинины или говядины на гриле с гарниром из овощей на пару. Перекусывала свежими фруктами, горстями орехов и разными готовыми продуктами, на упаковках которых было написано «легкий», «без сахара» или «без жира». Я столько слышала о том, как полезны для здоровья свежие фрукты и овощи, что не могла не понимать, что стоит их есть как можно больше.

Днем-то я ела нормально, но вот после захода солнца меня неудержимо тянуло к сладкому. В восемь-девять часов вечера мой живот казался мне пустым. Я хотела съесть тортик. У меня начиналась настоящая ломка по шоколаду. Я даже телевизор не могла смотреть, не опуская взгляда на колени, где не было привычной тарелки с чем-нибудь хрустящим. Я не могла посчитать день завершенным, если перед сном не чувствовала, что наелась как следует. Чтобы уснуть, мне требовалась доза сахара. Паника, вспотевшие ладони, тело, извивающееся от дискомфорта. Я рыдала по ночам, трясясь всем телом, как наркоманка.

Через неделю стало легче. «Легче» — в смысле того, что я немного меньше мучилась. Может быть, у меня уменьшился желудок или ослаб аппетит, который у меня был в голове, — не знаю.

Дэниэл проводил лето в отцовском доме в Вустере, в 80 километрах от меня. Он тоже на втором курсе набрал немалый вес — почти 140 килограммов. Увидев, какие шаги я предприняла, чтобы похудеть, он тоже последовал моему примеру. Два раза в неделю мы виделись и устраивали здоровые ужины, подолгу гуляли пешком, а когда ходили в кино, брали одну диетическую газировку на двоих. Я невероятно обрадовалась, что кто-то будет худеть вместе со мной. Но ему все давалось легче. Он любил спорт, так что для него физические нагрузки не были неприятной необходимостью. Каждый день мы с друзьями играли в футбол, баскетбол или теннис. А еще он стал меньше есть, так что благодаря этому сбросил за три месяца 20 килограммов.

Остаток лета я провела, следуя по пути здоровья. Я занималась каждый день: ходила на групповые тренировки по фитнесу, пользовалась кардиотренажерами, бегала трусцой или гуляла пешком с Кейт, — и пыталась питаться более-менее здоровой пищей. За эти три летних месяца я сбросила чуть больше 10 килограммов. Не могу сказать, что это было очень весело, но скажу, что, как и в случае со всем новым, с любой задачей, которую ставишь перед собой, поначалу было очень приятно смотреть, как показания весов уменьшаются. Рядом была лучшая подруга. А Бритни Спирс по-прежнему выпускала музыку, которая заставляла меня двигаться.

В конце лета 2005 года, когда я поехала в колледж, я относилась к своему телу куда лучше. Мама повела меня в магазин за новой одеждой. Гордясь тем, что я сбросила вес, и понимая, что едой меня за это вознаграждать нельзя, она выразила свою любовь через подарки. В большом торговом центре неподалеку от дома она купила для меня целый новый гардероб, чтобы я могла похвастаться моей уменьшившейся фигурой. Друзья в кампусе встречали меня фразами вроде «Здорово выглядишь!» и «Ты что, похудела?». Было очень приятно.

И хотя я и пыталась по-прежнему питаться более здоровой пищей, есть более мелкими порциями и несколько раз в неделю ходить на занятия пешком, пришлось отказаться от строгого графика упражнений, чтобы сосредоточиться на занятиях и общении с друзьями. Своей кухни у меня не было, так что готовить для себя я перестала. Фруктов и овощей было мало. Вместо этого я поддалась на знакомое искушение — жирные куски пиццы поздно вечером, перекусы, чтобы не уснуть, поздние завтраки с морем кленового сиропа по воскресеньям и постоянные заказы фастфуда прямо в общежитие. Оставаться сильной и целеустремленной казалось невозможным, когда повсюду располагались ловушки вседозволенности. Хуже того, той осенью в Амхерсте открылось новое бургер-кафе, где продавались картофельные шарики с сыром и очень сочный ковбой-бургер с соусом барбекю Надыме орехового дерева, луковыми кольцами и сыром «Монтеррей-Джек». Я не могла в него не влюбиться.

Ну и спиртное тоже сыграло свою роль. Еще задолго до смерти папы я поклялась, что никогда даже не притронусь к нему. Ни капельки алкоголя не коснется моих губ. Я помню, как он ранил маму, причинял боль Энтони, отравлял папу. Я не могла даже смотреть на бутылки с алкогольными напитками — они были для меня символом душевной боли. Но, взрослея, я пересмотрела свои взгляды на трезвенничество. После папиной смерти я узнала от мамы о том, насколько же плохо ему приходилось: дело было не только в том, что он любил выпить на работе. В детстве с ним ужасно обращались, и он всю жизнь страдал от тяжелой депрессии. Алкоголизм был не причиной его проблем, а неверным решением, которое он выбрал.

Я видела, как другие взрослые умеренно выпивают без всяких побочных эффектов. По праздникам мои дяди пили пиво. Даже мама иногда пила газированные алкогольные коктейли. Постепенно я перестала считать алкоголь абсолютным злом, которое нужно всеми силами избегать; к шестнадцати годам я, как и любой старшеклассник, относилась к нему с любопытством, и мне не терпелось его попробовать.

Впервые я выпила, когда нас с Николь пригласили на вечеринку вечером в пятницу после футбола. Я была уверена, что придут все. Само приглашение стало для меня лестным. Я представляла себе дикие сцены с вечеринками из фильмов Джона Хьюза, веселые и крутые.

Мне понравилось ощущение легкого кайфа, слабой эйфории; благодаря одному стакану я словно снялась с тормозов. Еще мне нравилось, что все смеялись все громче и громче, что никого уже не волновало общественное положение, что после трех кружек пива мы уже все казались худыми. И, прежде всего, хоть мне и нравилось пить, я не чувствовала серьезной привязанности к алкоголю. Та часть моего мозга, что постоянно живет в состоянии беспокойства и паранойи, следила за моим пьяным поведением. Она напоминала мне о прошлом, когда считала, что я уже все позабыла. Я ощущала печаль и стыд, когда задумывалась о том, как больно станет маме, если она узнает. Я представляла себе ее лицо, морщины, накопившиеся за годы постоянных беспокойств, и чувствовала себя виноватой.

Поступив в колледж, я смирилась с тем, что выпивка — неотъемлемая часть жизни в кампусе. Спиртное связывало нас друг с другом. Николь, Сабрина, Дженни и я пили коктейли по четвергам, пятницам и субботам. От студенческих вечеринок деться было некуда. И, что важнее, я и не хотела никуда от них деваться. Годы, проведенные в Амхерсте, были самыми веселыми в моей жизни, и выпивка, хотя официально она и была запрещена, так что я очень рисковала, была такой же важной частью этих лет, как и пропуски утренних лекций, чтобы выспаться. Я не жалею ни об одной выпитой рюмке, ни об одном похмелье.

После первого курса в Университете Массачусетса я призналась во всем маме. Обещала ей, что буду осторожна, что буду следить за собой, чтобы выпивка не вошла в привычку. Она, наверное, с трудом сдерживала слезы, но знала так же хорошо, как и я, что я сдержу это обещание.

С практической точки зрения мне было жаль, что чем я больше, тем больше мне нужно выпить, чтобы опьянеть. Я грустила из-за калорий. На первом курсе я выпивала по пять-шесть кружек пива за вечер. Но когда я узнала, что алкоголь, особенно в таких количествах, как его пили мы, может легко вернуть обратно весь мой сброшенный вес, если я хотя бы не начну пить что-нибудь полегче, то начала экспериментировать. Мы с девчонками стали размешивать сухой лимонад «Кристал Лайт» (Crystal Light) без сахара и калорий в пластиковой бутылке с тремя частями холодной воды и одной частью водки. Мы назвали этот коктейль «Диско-лимонад». Не знаю, почему мы так любили его: за имя или за то, что мы сами изобрели этот «здоровый» напиток. Дело уж точно было не во вкусе.

В начале третьего курса я перестала худеть. По крайней мере, мне так показалось. Джинсы не становились велики, в зеркале я тоже никаких заметных изменений не видела. Я беспокоилась из-за того, что просто потеряю два с половиной колледжских месяца, хотя могла бы за это время и дальше работать над своим весом. Мне явно предстоял еще долгий путь, и, чтобы пройти его, мне требовалась помощь. Так что первого ноября я записалась на собрание «Анонимные переедатели». Сабрина записалась вместе со мной — она хотела сбросить скромные 6 килограммов. Ступив на ковролиновый пол, какой обычно стелют в конференц-залах, я вспомнила собрание, на которое пошла с мамой Кейт, когда училась в школе. В подростковом возрасте у меня ничего не получилось, но на этот раз я хотела добиться успеха.

Мы с Сабриной взвесились, прежде чем пройти в дальнюю комнату и сесть вместе со всеми. Я осторожно встала на весы, ожидая неудачи. Я очень боялась, что набрала вес. Да и как я могла его не набрать, если поддавалась на разные искушения девять раз из десяти? Когда женщина, которая вела статистику, сказала, сколько я вешу, я изумилась. Я сбросила 5 килограммов. Я улыбнулась ей, облегченно вздыхая, и заметила недоуменное выражение ее лица. Лишь через секунду я поняла ее реакцию. Должно быть, очень немногие из тех, кого ей доводилось взвешивать, радовались тому, что весили 102 килограмма. Но для меня они были прогрессом. Минус 5 кило за два с половиной месяца — это было бы очень мало для лета, когда я прилежно тренировалась каждый день, но я отлично осознавала трудности с едой и выпивкой, с которыми приходилось бороться в университете. Но, несмотря даже на это, я сбросила 5, и по мне даже пробежала волна гордости. Сам факт, что я не набрала вес, уже был маленьким чудом.

На этот раз я сразу решила следовать плану Weight Watchers. После первого собрания ко мне вернулись и мотивация, и целеустремленность. Я человек скрупулезный, так что мне нравились структура, планирование, поставленные цели. Мне было комфортно. Подсчет очков научил меня основам правильного питания и определения размеров порций — я никогда не знала этой совершенно необходимой информации. Оказывается, нужно изучать списки ингредиентов, чтобы узнать калорийность, содержание жиров, белков и клетчатки. Оказывается, важно не только количество, но и качество. Мне нравилось, что передо мной ставили только общую цель — определенное количество очков за день в зависимости от моего веса и роста, — а решала, как именно потратить эти очки, я уже сама. К тому же цельные продукты — конечно, замечательные, прекрасные и полны самых разнообразных достоинств, но иногда я хотела потратить свои очки на брауни, а не на что-нибудь полезное. Даже не иногда, а часто. Мне нравилось, что в план питания можно включить печенье. Не запрещалась вообще никакая еда. Да, торт стоит больше очков, но я научилась его за это уважать. Я научилась наслаждаться моментом, когда тратила пять драгоценных очков на сочный лимонный пирожок, потому что они были особенными — заслуженными и потраченными с любовью.

В те несколько месяцев, что я участвовала в программе Weight Watchers, я следовала плану самостоятельно. Сабрина тоже работала самостоятельно, и когда мы задумывались, не стоит ли бросить, мы находили силу и утешение друг в дружке. Я сходила всего на два собрания: мне было куда комфортнее работать в одиночку, подсчитывая очки. Мне трудно было придерживаться последовательной диеты, так что я начала вести пищевой дневник: что и в каком количестве я ем. Этого действия оказалось достаточно, чтобы изменить мои взгляды на еду и на то, как я ее ценю; я научилась брать на себя ответственность и следить за чувствами голода и сытости. Я отмечала, в какое время дня мне больше всего хочется сладкого, когда мне легче всего, когда тяжелее. Было что-то приятное в том, чтобы сообщать дневнику, сообщать себе, что именно я кладу в свое тело. Я придумала для себя игру типа тетриса. Каждый день я искала способы, как совместить здоровую еду и что-нибудь вкусненькое. Каждую ночь я ложилась спать с чувством глубокого удовлетворения и уверенности, которое лишь росло после каждого успешного дня и недели. Это чувство придавало мне сил. Я стала узнавать о своих маленьких победах, обо всех случаях, когда я могла съесть полдюжины пончиков, а остановилась всего на одном.

То были настоящие вехи. Между ноябрем и январем я похудела еще на 9 килограммов.

За эти шесть месяцев я узнала много нового, причем скорее не о еде, а о себе. Я узнала, что такое борьба, и о порождаемом борьбой чувстве силы. Сейчас я оглядываюсь назад и понимаю, что начало похудения — примерно третья неделя, когда диета наконец превратилась в стиль жизни, — давалось проще, чем время, когда вес начал уходить медленнее. Вначале я была охвачена энтузиазмом. Я очень хотела одержать победу, как и в любой другой задаче, которую ставила перед собой. Хотела победить в битве с весом так же сильно, как, например, в «Своей игре» против Дэниэла.

Прищурившись, я разглядела финишную черту «60 кило» где-то вдали и понеслась в ее сторону с безумной скоростью, даже не думая, не выдохнусь ли на полдороге, и действительно ли финиш так близко, как кажется. К счастью, на первом отрезке путешествия я сбрасывала двузначные числа в фунтах — потому что изначально была настолько огромной. Этот опыт был в чем-то забавным, но я не сказала бы, что он мне очень нравился; его можно было описать только долгими вздохами облегчения. Я чувствовала себя энергичной и вдохновленной.

Но потом, месяцев через шесть, сбросив почти 27 килограммов из стартовых 122, я замедлила ход. Я стала нетерпеливой. Я устала внимательно следить за едой, устала постоянно заниматься. Новизна испарилась, как утренний туман, и весь процесс стал казаться мне невыразимо скучным. Я вздрагивала, когда реальность напоминала мне: «Ненавижу сообщать плохие новости, но… Тебе придется заниматься этим же еще месяцев десять, плюс-минус бесконечность, если ты действительно хочешь избавиться от всего лишнего веса».

Я словно целый месяц играла в боулинг с бортиками — сбивала кегли, мне казалось, что я прямо очень круто играю, — а потом бортики внезапно убрали, и на их месте остались только глубокие, угрожающие канавки. «Это совсем не так весело, — думала я. — Я уже не сбиваю их так легко, как раньше».

А потом я поняла — успев предварительно обозвать себя лодырем, неудачницей и наговорив прочих гадких слов, — очень простую вещь: «Ну, значит, какое-то время будет хреново».

Очень важная и нужная доза реальности стала для меня откровением. Я наконец-то поняла, что похудение — это не просто бег трусцой с картой или указаниями дороги в руках. Это будет настоящий марафон, и километры с 5 по 20 будут жутко, просто невероятно хреновыми.

Сказав это себе, я сразу поняла, какое путешествие меня ждет. Я осознала настоящее расстояние, сколько сил мне понадобится для его преодоления. Я поняла, что, скорее всего, мне поначалу это не понравится. Но еще я знала, что многие амбициозные путешествия заканчиваются хорошо.

Впрочем, были и моменты — можно даже сказать, десятки таких моментов, — когда я всерьез хотела съесть целую коробку глазированных пончиков. Или сесть в кровати и есть, есть и есть, смотря любимый сериал. Или попробовать съесть торт целиком — вне зависимости от того, согласен ли со мной желудок. Когда я не хотела не иметь ничего общего ни с силой воли, ни с ее кузиной — умеренностью. Когда я не хотела ограничиваться всего одним шариком мороженого, зная, что в Ben & Jerry можно заказать сразу пинту.

Нет смысла отрицать трудности. Бывало, что в половину пятого вечера, между обедом и ужином, я понимала, что никакое количество фруктов не порадует меня так, как одно пирожное. Бывало, что утром, когда я задавала скорость на беговой дорожке, ноги казались свинцовыми, а все тело — тяжелым сгустком чего-то непонятного. Бывало, что я смотрела на пустую тарелку с ужином, съев три полноценных блюда, и хотела еще одну такую же полную. Бывало, что я лежала в постели и не могла заснуть, воображая, как бегаю по супермаркету и лихорадочно сгребаю в корзину «Орео» и «Лаки Чармс». Бывало, что сидя в кофейне, я чувствовала запах свежевыпеченного черничного маффина и вздыхала, напоминая себе, что мне нельзя съесть сразу три, горячих и в масле. Бывало, что передо мной ставили торт, и я понимала, что «просто маленьким кусочком» дело не ограничится.

То были тяжелые времена. Минуты и часы, когда мне приходилось собираться с силами, чтобы не сорваться. Именно в такие моменты проявляется характер. Потому что, когда нам хорошо, мы ведем себя совсем не так, как когда нам плохо. Когда нам хорошо, нам не нужно особенно проявлять силу или целеустремленность. Именно в моменты самой большой слабости, когда я была совершенно уверена, что лучше уж сдаться, чем продолжать, я узнала, чего на самом деле стою.

Я разработала целый арсенал способов отвлечься — хотя бы для того, чтобы не сорваться и не объесться. Я писала что-нибудь в дневник всякий раз, когда чувствовала, что мне плохо и нужна поддержка. Я звонила Кейт или Сабрине, и мы обсуждали что-то, не связанное с едой, весом и похудением. Эти разговоры помогали мне выйти за пределы собственного пузыря, полностью погрузиться в чужую жизнь. Я ходила в кино — я наконец-то научилась не есть в кинотеатрах, — и погружалась в миры фантазий. Я проводила время на природе — это самый легкий способ почувствовать связь с чем-то грандиозным, — и понимала, что Земля все равно вращается вокруг своей оси, вне зависимости от того, ненавижу я свое тело или нет.

В моменты самого сильного отчаяния, когда я уже никак не могла сопротивляться тревожному чувству, я обращалась к Дэниэлу. Он был единственным человеком, с которым я могла, не таясь, делиться всеми своими чувствами. Он всегда был готов меня выслушать, посочувствовать, когда я плачу, и давал какой-нибудь практичный, ободряющий совет. Это еще сильнее сблизило нас. Я, конечно, была честна с подругами, но даже с ними я не могла набраться смелости, чтобы в открытую рассказать, как скучаю по еде, которой когда-то злоупотребляла; мое траурное настроение показалось бы любому смешным или даже странным. По крайней мере, я так думала. Но вот с Дэниэлом я ничего не стыдилась, потому что он тоже боролся с желанием объесться. У него тоже всю жизнь были сложные, натянутые отношения с едой. Он тоже пытался похудеть и поправить здоровье. Я, хоть это и звучит эгоистично, была ему за это благодарна.

Не каждый день давался легко. Не каждый день мои чувства голода и сытости оставались последовательными и надежными. Не каждый день что-то вызывало у меня такой стресс, что я невольно тянулась к сладкому, чтобы как-то улучшить настроение. Всякое бывало. И сейчас я понимаю, что эти знания оказались полезными. Знать о рисках и трудностях, которые могут встретиться на пути, очень хорошо. Я знаю, что в такие моменты нужно проявить твердость. Я знаю, мы все переживаем что-то подобное. Это просто этапы большого пути.

И, как только я начала это понимать, когда начала с этим смиряться, я уехала из страны.

Глава 7 Тяжелый итальянский камень вины в желудке

Переезда в Италию я опасалась. Даже не из-за культурных различий, а из-за ожиданий, обычно связанных с проведением семестра за границей. «Ты проведешь там лучшее время в жизни», — уверяли меня все. «Наслаждайся каждой секундой», — добавляли они. «А что, если не получится? — спрашивала себя я. — Что, если пять месяцев изучения итальянского кино — вовсе не то приключение, о котором я мечтала? Смогу ли я поддерживать любовь на расстоянии в 6437 километров? Что, если я не из тех, кто находит себя в экзотическом путешествии? Что это скажет обо мне?»

Я с тревогой ждала, как будет развиваться сюжет после завязки. Поначалу все было хорошо. Первые три недели семестра мы провели во Флоренции — то был подготовительный период, во время которого нас знакомили с итальянской культурой, готовя к оставшейся части поездки — четырем месяцам в Риме. Там, во Флоренции, я безудержно впитывала в себя культуру. Все было таким новым, очаровательным, именно таким, как я — да и кто угодно — могла мечтать. Этой поездке суждено было меня изменить.

Когда я ступила на итальянскую землю, мой вес составлял 95 килограммов. Я чувствовала себя очень уверенно в новой одежде — карамельного цвета пальто до колен, темных джинсах шестнадцатого размера и плотной белой блузке на пуговицах. Я по-прежнему считала очки — довольно гибко, но все-таки следуя программе Weight Watchers. Я поставила перед собой цель — перепробовать все, хотя бы по паре кусочков. Я старалась есть маленькими, продуманными порциями, потому что знала, что еда здесь очень питательная. Горсть похожих на подушечки ньокки, каждая — не больше кончика моего большого пальца; шесть ниточек нежной домашней пасты папарделле в густом соусе болоньезе; жаренный на гриле баклажан с душистым оливковым маслом; целые брандзино, кости из которых удалять нужно прямо за столом. Ужины в ресторанах напоминали дегустации лучших итальянских продуктов. Казалось, что все, кто ужинал вместе с нами, от преподавателей до экскурсоводов, просто обожали еду. Ни один прием пищи не обходился без обязательного обсуждения того, с какой любовью его приготовили, или свежести ингредиентов. Такое почтение к еде оказалось заразительным. И, несмотря на то, что я ела все это, я чувствовала, что все равно остаюсь на верном пути. У меня не было весов, чтобы проверить свои ощущения — я даже не знала, есть ли вообще такие весы в Италии, — но я понимала, что у меня все хорошо, несмотря на весь кажущийся декаданс с едой.

После трех недель во Флоренции настало время уезжать в Рим. Сорок человек — студентов из разных американских колледжей — загрузились в автобус. Нас четверками развозили по городу в выбранное для нас жилье — от Трастевере до сомнительного района неподалеку от вокзала Термини. Моя квартира-лофт, которую я делила с тремя настолько замечательными девушками, что, наверное, сама не смогла бы выбрать лучше, находилась в самом сердце Кампо де Фьори. Буквально «Цветочное поле», это прекрасная площадь, где десятки продавцов каждый день ставят лотки и продают свежие фрукты, овощи и цветы, такие же яркие, как итальянский флаг. Она вымощена старомодной брусчаткой, пропитана уличной культурой. Типичная для Старого Света — непретенциозная, красивая без специальных украшений. Куда ни повернись, отовсюду доносятся ароматы сыра, пузырящегося на залитой красным соусом пиццетте, и горького эспрессо, перебивающего сладкий запах булочек и пирожных, только что вынутых из печи в кафе. Каждая седовласая синьора больше всего на свете хочет вас накормить; на каждом углу стоят итальянцы, сложив ладони перед собой, словно в молитвенном жесте, и двигают их вверх-вниз, торгуясь. По вечерам на Кампо приглушают свет и делают громче музыку, превращая площадь в место для празднеств — как для итальянцев, так и для иностранных туристов.

Все это место, казалось, сошло со страниц какой-нибудь книги рассказов.

Но в первый вечер в Риме, огромном мегаполисе, так непохожем на большую деревню, которой, по сути, была Флоренция, я сильно заскучала по дому. Второй переезд за такое короткое время выбил у меня почву из-под ног. Я загрустила, и, что еще хуже, мне стало одиноко. Я попыталась позвонить Дэниэлу с помощью карточки для международных звонков, купленной в аэропорту, но, когда ко мне обратился автоответчик, стало еще больнее.

Разложив вещи в новой квартире, я пошла в супермаркет на углу, чтобы купить самое необходимое для пустовавшего холодильника: яйца (если что, не охлажденные), зелень для салата, фрукты, молоко (тоже не охлажденное), хлопья для завтрака. Я походила вдоль прилавков, сравнивая цены здесь и дома, стараясь разобрать этикетки на языке, который я учила всего один семестр. Питательные вещества, цены в евро, списки ингредиентов — я хотела сделать все, чтобы и за рубежом придерживаться курса на здоровое питание. Я подтолкнула тележку к кассе, чтобы расплатиться, и остановилась. Мне улыбались американские шоколадки. Вот и ты, «Кит Кат». Я вздохнула с облегчением, увидев хоть что-то знакомое по дому. Покрытое шоколадом и призывно шепчущее. Я взяла упаковку воздушных печенек. В нормальном мире это были пять штук, но вот в моем личном — одна. Сердце забилось сильнее. Я собиралась вот-вот сделать выбор, который делать не должна, и чувствовала возбуждение и тревогу, словно готовясь прыгнуть с края пищевой пропасти. Решение оказалось принято словно без моего участия: я бросила «Кит Кат» в тележку. Ну вот и все, поняла я: я решила объесться. Отступать было уже поздно, так что я повернула неуклюжую тележку обратно, лицом к полкам. «Был там один отдел», — подумала я, направляясь туда. Передо мной стояли два параллельных стеллажа, хвастаясь богатыми запасами печенья, хрустящих хлопьев и прочих сладостей. Борясь с приступом паранойи, я обернулась влево и вправо, чтобы убедиться, что никто не видит, как я собираюсь изменить здоровому образу жизни с вкуснятинками легкого поведения, в каждой из которых калорий больше, чем в стакане жирных сливок. Я хочу. Мне нужно. Не могу без них жить, скучаю по ним, люблю их, желаю. У меня текли слюнки. Маниакальная и депрессивная фазы сменяли друг друга с головокружительной быстротой. Не бери. Бери. Не бери. Бери. Не бери. Бери. Не бери! Бери.

Я схватила вафли с ванильным кремом — упаковку «для всей семьи» — и запихала их в дальний угол тележки. Кассирша ведь ничего не подумает о сладостях, правда? Я аккуратно разложила покупки по тележке — овощи, «Кит Кат», фрукты, молоко, сахарные вафли, яйца, — изо всех сил стараясь не показаться сто с чем-то килограммовой девушкой, которая готовится отчаянно объесться.

Когда ты решаешь наесться всласть, остановиться уже почти невозможно. Это все равно что всю ночь ехать из Массачусетса до Флориды, приехать туда совершенно измученной и с красными от усталости глазами, а потом развернуться и сразу направиться обратно на север вместо того, чтобы хоть немного подремать на солнечном пляже. Все равно что несколько дней не есть, а потом встать в очередь в столовой без подноса, ножа, ложки и вилки. Ты будешь хватать еду руками, как бы это ни было постыдно и по-варварски. Очень трудно в последний момент отказаться от того, чтобы нырнуть вниз головой в наслаждение.

Протянув кассирше несколько евро, я поняла, что уже чувствую себя лучше. Меня успокаивал уже сам факт покупки «Кит Катов» и вафель с кремом. Мне стало легче дышать, когда я поняла, что сладкое облегчение ждет меня, как только я вернусь в квартиру.

Холодильник был таким маленьким, что провизию на четырех взрослых девушек было в него не уместить. Я ушла с шоколадками и вафлями в свою новую комнату и закрыла за собой дверь. Моя соседка Мелисса расстегивала чемодан. В ее взгляде я увидела тоску по дому, такую же, как у меня. Я положила свой чемодан на свою двуспальную кровать, рывком открыла его, потом сделала то же самое с упаковкой «Кит Катов». Я предложила сладости Мелиссе, разложив их перед ней. Она видела, как в предыдущие три недели я питалась вполне здоровой пищей, так что такого от меня совершенно не ожидала. Когда она упомянула о потворстве желаниям, у меня не было иного выбора, кроме как сказать правду. Я объяснила, как мне трудно — новый город, новое тело. Я сказала ей, сколько уже килограммов сбросила, какими тяжелыми, но плодотворными оказались последние шесть месяцев, и как я хочу от всего этого отдохнуть и поесть шоколада. Она сочувственно кивнула мне, вытащила горстку маленьких «Кит Катов» из пакета на моей кровати и бросила два себе в рот.

— Я бы тоже выбрала именно их. — Жуя, она улыбнулась. — И, как мне кажется, все у тебя будет хорошо.

Я бросила в рот шоколадку. И сразу почувствовала облегчение, словно погрузилась с головой в холодный бассейн после нескольких часов под палящим солнцем. Да, конечно, мне было комфортно все то время, что я их ела. Мы с Мелиссой разбирали вещи, и все это время я ела. Когда в упаковке «Кит Катов»-не осталось ни крошки шоколада, я принялась за сахарные вафли. Я ела, пока меня не начало тошнить. Но я не остановилась — не могла остановиться.

Позже, когда я более-менее пришла в себя от переедания, мы с Мелиссой дошли до пиццерии, которую я заметила на пути в город. Там я заказала четыре аранчини — жаренных во фритюре шарика ризотто — и большой кусок пиццы пепперони. Мелисса заказала вдвое меньше, но ничего не сказала о моем невероятном аппетите.

Я ела, возможно, даже не чувствуя вкуса; я пыталась поддерживать разговор, но думать могла только о еде. Стыдно мне стало, когда я уже поднялась по двум лестничным пролетам к нашей квартире. Я искренне сожалела, что съела все это — конфеты, вафли, аранчини, пиццу. Ничего из этого не стоило перерыва в похудении. «Два шага вперед, один назад», — отругала я себя.

Я приняла душ, словно пытаясь смыть с себя чувство вины. Горячая вода окутала меня, словно обнимая. Забравшись под одеяло, я включила маленький фонарик для чтения, который привезла с собой из Америки, и стала писать в дневнике. Я впервые написала там об эмоциональной стороне своего путешествия к похудению, а не просто сухо перечислила съеденные блюда. Начала с пары абзацев о своей пищевой неверности. Как изменила здоровью и себе ради дешевого кайфа от шоколада и пиццы. Началось все с бессвязной ругани в адрес моей обжираловки, но потом я постепенно поняла, что очень тревожусь и скучаю по дому. В яростном темпе исписав три страницы, я поняла, что вообще уже пишу не о еде. Я писала о том, как переезд из Флоренции в Рим потряс меня, я чувствовала себя совершенно растерянной и одинокой. Потом я заметила, что занимаюсь тем же, что так любила в прошлом: рисую все черной краской. Взяла единственное пятно на прекрасной картине, изображавшей приключения 21 — летней девушки в другой стране, и начала его размазывать. Я позволила ошибке расползтись повсюду, добавляя плотные мазки раскаяния. Покрыла все, что было хорошо и уникально, слоем черной краски. У меня выступили слезы. Не делай этого, Энди. Я закрыла дневник в кожаной обложке и выключила свет, слишком усталая, чтобы и дальше сражаться с собой.

Проблема с обжираловками состояла в том, что, хоть я и обещала себе, что больше никогда так не сделаю, на самом деле я хотела все повторить. С одной стороны, я хотела вернуться на правильную дорогу — правильно жить и следить за питанием. С другой стороны, хотела свернуть и на полной скорости нестись в направлении края пропасти. Эта раздвоенность меня убивала. Я одновременно хотела стать другой, чтобы ко мне стали лучше относиться, и не желала прилагать к этому слишком много усилий.

Я хотела найти какое-нибудь укрытие, где можно хорошенько затаиться и просто есть. И есть. И плакать. И есть. И плакать. Я даже задумалась, не была ли права, когда в старших классах безмолвно смирилась с тем, что буду толстой. Нужно ли к этому возвращаться? Было ли тогда легче? Я с ностальгией вспоминала те дни, когда мне стало уже все равно.

Проснувшись следующим утром, я открыла глаза и увидела солнечные лучи, пробивающиеся через занавеску. Прежде чем я смогла насладиться двадцатью секундами покоя, я вспомнила все, чем объелась. Вставая с кровати, я почувствовала в желудке тяжелый камень вины; в тот момент мне очень хотелось схватить его, вырвать из тела и бросить так далеко, насколько позволят руки.

Я решила сразу списать весь день как испорченный и обещать начать все сначала завтра — как я уже не раз поступала в прошлом. Через несколько секунд я уже составила список, который начинался и заканчивался джелато — все, что я собиралась запихать в себя в этот испорченный день, чтобы хорошенько объесться. Я даже задумалась, нет ли в джелатерии, что вверх по улице, большой порции[21], как в заведениях у меня дома. И тут я остановилась. Это будет очень просто. Но я поняла, что не смогу с помощью еды выбраться из тупика, в который еда меня и завела. Больше есть заставлял меня не голод. Нужно было успокоить не желудок, а чувства стыда и вины. А едой с такими вещами не справиться.

Я оделась и прошлась десять минут пешком; «Гугл» обещал мне, что на другой стороне Тибра, в районе Трастевере, я найду спортзал. Это единственное, чем мне удалось себя отвлечь от предательских мыслей о канноли. Поднявшись по двум лестничным пролетам в маленькую квартирку, я сразу же поняла, что спортзал в понятии итальянцев сильно отличается от американского. Внутреннее пространство казалось сошедшим с зернистой старой фотографии вроде тех, что я видела в мамином детском альбоме. Все с каким-то желтым оттенком, на последнем издыхании, чуть ли не пылью покрытое. Четырехкомнатная квартира с двумя старыми потрепанными беговыми дорожками, двумя наборами гантель в стиле 70-х, чугунными скамьями для жима лежа, выцветшими матами из пенки и сильнейшим запахом соленого пота и бабушкиного затхлого подвала — с таким мне еще сталкиваться не доводилось никогда. В каждой комнате стояли и потели стареющие итальянцы, одетые в белые майки, светло-серые тренировочные штаны с эластичной резинкой вокруг лодыжек и махровые повязки на темноволосых головах. Я вспомнила своего толстяка-дедушку, который каждый день целеустремленно по десять раз отжимался в гостиной.

Тепло улыбнувшись джентльмену на ресепшне, представлявшем собой в буквальном смысле школьную парту — никакого формального входа не было вообще, — я сообщила ему свое имя и на ломаном итальянском спросила, как записаться на тренировки.

Выйдя из так называемого спортзала, я вернулась в солнечный день. Да, учреждение было далеким от идеала, но я нуждалась в нем. Я шла по Трастевере куда глаза глядят. Чувство вины из-за прошлой ночи постепенно начинало рассеиваться.

На следующее утро я вернулась в спортзал — короткая прогулка от Кампо вдоль реки Тибр и через мост Понте-Систо. От одного только вида беговой дорожки в маленькой комнатке я похолодела. Мне никогда в жизни не удавалось пробежать сколько-нибудь большую дистанцию — особенно в тот раз, когда я поучаствовала в забеге на 2 километра на просмотре в команду по лакроссу, и вскоре после финиша меня вырвало. «Надо попробовать еще раз», — подумала я, вставая на беговую дорожку, находившуюся в чуть лучшем состоянии — она во время движения меньше тряслась. Других кардиотренажеров здесь все равно нет, так что придется бегать. Надев наушники, я нажала «Старт». Я немного пробежалась, а потом, уверенная, что занимаюсь уже минут пятнадцать, взглянула на таймер и обнаружила, что на самом деле бежала всего шесть минут.

Я хочу все бросить. Я хочу все бросить. Я хочу все бросить. А когда я все брошу, я хочу еще раз все бросить.

Я продолжила тренировку, твердо намереваясь довести красные цифры на таймере до двадцати минут. Мои легкие чуть не взорвались; они так сильно горели, что я была уверена, что достаточно одной искры, чтобы они реально полыхнули. Мой живот подпрыгивал. Я громко выругалась, потом огляделась, надеясь, что никого не оскорбила. Остальную часть вечности на беговой дорожке я провела, отчаянно желая, чтобы все поскорее закончилось. Когда я поняла, что время не ускоряется прямо пропорционально моей растущей ненависти к бегу, я обещала себе, что рано или поздно все станет легче.

За три недели каким-то непостижимым образом действительно стало легче. Я сумела добиться стабильной, ровной трусцы, останавливаясь всего пару раз. На скорости восемь километров в час в течение целых тридцати минут я тащила на себе все свои девяносто с лишним килограммов. Чувство, что я добилась большого достижения, каждое утро практически притупляло боль в квадрицепсах, ягодицах и икрах.

После занятий я гуляла пешком по городу. Иногда — целенаправленно, иногда — нет, но почти всегда с Мелиссой. Нам было интересно обойти город, увидеть весь Рим. Каждый памятник, каждую древнюю церковь, каждую пьяццу с многовековой историей. Я очень радовалась, что пунктов назначения — и поводов ходить и ходить — у нас почти бесконечное количество. Вместо эскалаторов я ходила по лестницам, вместо автобуса ходила на занятия пешком, я даже поднялась на Везувий с новыми друзьями, с которыми познакомилась дождливым утром вторника — прежняя я точно осталась бы где-то у подножия.

Именно в этом городе, в этой стране, которая не слишком-то жалует постоянные упражнения, я научилась бегать. Зажмурив глаза посильнее, я и сейчас могу вспомнить, как подпрыгивают вверх-вниз три рюкзака моего лишнего жира. Как штаны постоянно врезались мне в пах. Как болели мои натертые бедра.

Каждый день, каждая пробежка, каждая прогулка превращались в триумфы. Я шла в правильном направлении. У меня не было весов, чтобы это доказать, но я знала, что худею. Знала, что меняюсь. Если бы я не видела знакомых родимых пятен, каждый вечер рассматривая свое дряблое тело в зеркале, то точно не поверила бы, что вижу себя. Джинсы 16-го размера, которые я купила перед вылетом в Италию, держались только на ремне. Причем даже в самом ремне пришлось пробить новые дырки, чтобы затянуть его потуже.

Через три месяца я поняла, насколько изменилась, когда решила пробежаться по мостовой, ведущей мимо Форума к Колизею. Когда пробежала мимо Ватикана и кивнула Папе Римскому, который, как мне тогда представлялось, сидит за тем самым окном четвертого этажа, вытянув ноги в красных бархатных тапочках на шезлонге. Когда мы с Мелиссой сходили на первое занятие по бикрам-йоге рядом с Базиликой Святого Петра. Когда я выругалась всего два раза, делая два подхода по двадцать шесть позиций йоги.

Физические нагрузки изменили не только мое телосложение, но и мое отношение к еде. Я поняла, что когда чувствую себя в лучшей форме, то у меня больше мотивация есть здоровую пищу. Мысль о том, что я могу разом перечеркнуть всю тяжелую работу, вложенную в ходьбу и бег, мешала объедаться. Стало все проще выбирать здоровую, цельную пищу, а калорийную еду и сладости есть маленькими порциями. Впервые в жизни я могла есть все, что хотела, но без излишеств. Паста, хлеб, выпечка, мороженое — я ела все это в разумных пределах.

Как-то на выходных я поехала с близкими подругами в Болонью. Там в кафе, стоявшем в каком-то переулке, я съела обед, который никогда не забуду.

Официант разлил нам по бокалам графин темно-рубинового вина, домашнего вино россо. Первый глоток стал взрывом вкуса сочного, сладкого винограда. Я оторвала ломоть от буханки хрустящего хлеба, гордо стоявшей в центре стола, медленно разломала его на маленькие кусочки и осторожно окунула каждый в маленькую тарелку оливкового масла, пропитывая их душистым чистым вкусом. За ним последовали антипасти — смесь печеных кабачков, баклажанов и спаржи, разложенная среди выдержанных сыров, пухлых фасолин, маринованных в уксусе, и соленых оливок. Откусив по кусочку от всего, я лишь раззадорила аппетит. Я тихо сидела, терпеливо ожидая следующего блюда. Время шло медленно, мы говорили на самые разные темы. Время от времени я оглядывала маленький ресторанчик на десять столиков и представляла себе жизни остальных посетителей. «Они только что полюбили друг друга», — думала я, смотря на столик слева. «Он забыл, когда ее день рождения», — а это о тех, кто сидел справа.

И когда эти рассказы уже вышли на совершенно невероятный уровень абсурда, прямо перед моим носом на стол опустилась тарелка. Тортеллони болоньезе, местное фирменное блюдо. Вылепленная вручную паста, фаршированная соблазнительной рикоттой и шпинатом, деликатно возлежала передо мной в неглубокой тарелке. Их было семь штук. От горячего, плотного мясного соуса шел пар; я наклонилась и вдохнула насыщенные запахи рубленой говядины и телятины. От одного только вида и запаха у меня уже потекли слюнки. Я воткнула вилку в один из полумесяцев из пасты, насквозь пробив шелковистый центр, потом слегка зачерпнула соус, ловя крошки нежной говядины и телятины, которые весь день варились на медленном огне. Соленое, жирное и невероятно вкусное блюдо. Я была на седьмом небе от этого вкуса. Когда в лужице соуса остался всего один пухлый полумесяц, я почувствовала себя довольной. Вот что это было: обед, который съели с большой любовью. «А теперь, — сказала я себе, — обед закончился. Запомни его хорошенько». Еще одна тарелка не сделает меня более довольной: двойная порция не означает двойного удовольствия.

Я встала из-за этого стола красного дерева, насытив не только тело, но и разум. Когда мы выходили из ресторана, я повернулась к Мелиссе. Та вздохнула: вот бы каждый обед был так же хорош. Тогда я этого не сказала вслух, но подумала: «Может быть, каждый обед будет так же хорош, если я ему позволю?» Может быть, разница между стандартным и великолепным обедом связана не только со вкусом, но и с восприятием, энергией, с которой я его поглощаю? Вот что во мне изменилось. Из человека, который ел до тех пор, пока из ушей не лезло, чтобы отвлечься, я превратилась в человека, который тщательно смакует каждый кусочек — и это была не бессознательная перемена. То было преображение, для которого потребовались сознательные усилия. Я клала вилку на стол, положив ее содержимое в рот, а не работала ей, как лопатой. Потом я держала еду на языке, изучая ее вкус, смакуя ее. Во время обеда я часто останавливалась, проверяя чувства голода и сытости.

Каждый день я снова и снова обещала себе есть умеренно. На завтрак я делала себе омлет из двух яиц и ела его со свежими фруктами. На обед находила какое-нибудь летнее кафе и съедала салат — зелень с шариками свежей моцареллы, тунцом, несколькими каплями оливкового масла и лимонным соком. А вечером я наслаждалась поисками блюда или ресторана, которые еще не пробовала. Я пила выдержанное вино, которое мне наливали из дубовых бочек, стоявших прямо на углу улицы. В солнечные дни я ходила по улицам и устраивала себе дегустацию джелато. Ела я мороженое малюсенькими ложками, так что остановиться было легко. Я попробовала страчателлу и ноччиолу. И не наедалась, как могла когда-то. В Италии я ела совершенно иначе, чем раньше. Порции были меньше, тарелки — тоже. Элегантность обеда состояла не только в самой еде, но и в том, как долго он длился — я могла сидеть полвечера за столиком из кованого железа, рассматривать людей за соседними столиками и попивать эспрессо. Прием пищи был целенаправленной, прославленной деятельностью. Ели здесь три раза в день — ни больше, ни меньше.

Еда никак не изменилась. Она не стала вкуснее и ароматнее с тех пор, как в январе я приехала в Италию. Но вот мое восприятие еды изменилось. Я сосредоточила свои желания на наслаждении от умеренности, и стремление объесться со временем ушло само. Конечно, оставалась кое-какая еда — в частности, любые сладости, — которая просто умоляла меня съесть побольше. Любой торт или выпечка. Сладости требовали особого обращения. Начать пришлось с полного отказа от них, чтобы не переесть, а потом — постепенно, очень медленно, усваивать простую мысль, что от двух булочек мне никогда не было приятнее, чем от одной. Что единственная разница между тремя десертами и одним — то, что в первом случае больше страдают кошелек и гордость. Это был один из самых тяжелых моих уроков. Потому что как бы я логически ни понимала необходимость есть умеренно, мне все-таки очень не хватало ощущения безграничности.

По будням я ходила на лекции и просмотры фильмов, знакомясь с творчеством Висконти, Феллини и Дзеффирелли. По выходным путешествовала самостоятельно или с друзьями, готовыми заплатить 30 долларов за неудобства в виде полета самолетом RyanAir и ночевки в хостеле в новом городе: Дублине, Париже, Валенсии, Барселоне, Амстердаме, Лондоне, одиннадцати романтических городах Италии. Чем больше я посещала городов, тем сильнее становилась жажда путешествий. Я чувствовала себя свободной.

Под конец моей римской командировки денег на еду почти не осталось. Вполне логично, учитывая, сколько я посетила ресторанов, а уж на карточки для международных звонков Дэниэлу и вовсе потратила небольшое состояние. Мы с Мелиссой решили больше готовить дома. Рынки под открытым небом, лотки с фруктами и овощами, выстроившиеся вдоль Кампо, стали ежедневными остановками по пути с занятий. На нашей маленькой кухне я начала готовить. Я делала соте из овощей; заправляла рукколу оливковым маслом и несколькими каплями сладкого бальзамического уксуса, плотного и черного, как патока; отрывала кусочки от шарика свежей моцареллы и ела их с яркими, ароматными листьями базилика; варила капеллини до консистенции альденте и, слив воду, быстро бросала в обжигающе горячую пасту кусок сыра маскарпоне и свежее яйцо, которое успевало даже чуть-чуть поджариться. Выложив все это в тарелку, я накладывала сверху кусочки копченого лосося; соленый вкус хорошо контрастировал с жирной пастой. То была моя версия карбонары. А поздно вечером мы с Мелиссой, смотря серию за серией «Анатомии страсти» на ее ноутбуке, жевали попкорн, приготовленный на плите: в тонкий слой оливкового масла на дне большой кастрюли мы бросали горстку кукурузы. Потом мы бросали в горячую кастрюлю соль, молотый чеснок и сыр пармезан и трясли кукурузу до тех пор, пока каждая кукурузника не покрывалась острой сырно-чесночной смесью. Попкорн мне нравится тем, что это довольно трудоемкая еда. Чтобы съесть его, требуется время, особенно если брать по одной штучке. Было весело, словно в старые добрые деньки, когда мы с Сабриной смотрели «Бухту Доусона», копаясь в пакетах с «Фритос». С точки зрения объема и вкуса я занималась как раз таким же перекусом, но при этом калорийность держала в пределах, которые узнала в Weight Watchers; я, правда, пользовалась собственной странной системой приближенных вычислений, без каких-либо калькуляторов.

В конце мая я уезжала из Рима с тяжелым сердцем.

Но с самолета я сошла новым человеком.

В зоне выдачи багажа меня встретила мама; по ее молочно-белым ирландским щекам текли слезы. Она притянула меня к себе и обхватила руками, словно боясь, что я улечу, если не буду за нее держаться. Она прижалась носом к моей шее и вдохнула запах моих волос.

— Малышка, я так по тебе скучала, — сказала она.

— Я тоже, мама, — ответила я, с улыбкой смотря ей в глаза.

У меня голова кружилась от любви, но все быстро прошло, когда мама стала практически кричать о том, как изменилось мое тело, да еще и произнося для пущего эффекта каждое слово отрывисто. Она держала меня на вытянутых руках, словно оценивая только что купленную картину.

— Боже мой! Ты только посмотри на себя!

Опять слезы.

Покинув аэропорт, я увидела свое отражение в прозрачном стеклянном окне. «Чье это тело?» — вот единственная мысль, которая носилась у меня в голове. Высокое, стройное и… Нормальное.

Я улыбнулась своему отражению, широко, как обычно — я была готова прыгать от радости. Женщина, шедшая рядом с нами, увидела мою полубезумную улыбку. Ее, похоже, это позабавило, потому что она слегка покровительственным тоном спросила:

— Счастлива?

Я посмотрела на нее, смущенная своим странным поведением.

— Очень.

Улыбнувшись ей, я отвернулась.

Я с трудом сдерживала радость. Я все понимала еще до того, как встала на весы и увидела, что похудела на 25 килограммов. Я чувствовала себя гордой, живой. Мне был двадцать один год, и мой вес впервые стал соответствовать росту — 70 килограммов. Джинсы 14-го размера низко висели на бедрах; мама прислала мне их по почте в начале весны, когда я сказала, что штаны 16-го и 18-го размера, которые я брала с собой, стали слишком велики. Тонкий ремешок, который я взяла с собой, более-менее удерживал их на месте, но на моей талии зиял большой промежуток; верхняя часть джинсов подвернулась и опустилась ниже ремня. «Интересно, какой мне теперь носить размер?» — спросила я себя.

В последнюю неделю семестра я поехала в Университет Массачусетса, чтобы увидеться с Дэниэлом. Он знал, на сколько килограммов я похудела, а я знала, как он старается сделать то же самое, несмотря на все наши старые искушения. В последний раз мы до этого виделись месяцев шесть назад. Я подошла ко входу его общежития, надеясь, что кто-нибудь выйдет из запертой двери, и я успею проскользнуть в нее раньше, чем она снова закроется. Это мне удалось: я хотела постучать в дверь его комнаты и показаться, когда он откроет ее. Так все-таки лучше, чем встречаться на улице. Открыв дверь, он изумленно уставился на меня. Он, конечно, тоже сумел похудеть — может быть, килограммов на 13. Выглядел он более здоровым, лицо стало не таким круглым, одежда висела свободнее. Он протянул руки и обнял меня, не сказав ни слова. Я вспомнила, какой он сильный. Теперь наши тела при объятиях были гораздо ближе, чем я помнила. Мой живот больше не мешал ему обхватить меня руками полностью.

— Ты такая маленькая!

Я очень обрадовалась, услышав это от него, потому что он знал, как много сил я приложила, чтобы достичь такого размера. Взяв мое лицо в ладони, он поцеловал меня.

В первые недели после возвращения домой бывали такие дни, когда мне хотелось просто заниматься самыми обычными делами. Я хотела сделать все, что раньше не могла — по крайней мере, хоть сколько-нибудь грациозно. Я спокойно, с достоинством скрещивала ноги; я еще больше стала ходить пешком. Я покупала новую одежду восьмого и, что невероятно, даже шестого размера. Я обнаружила, насколько же дешевле быть худой: распродажные вешалки просто-таки выкрикивают твое имя, потому что на них обычно висят самые маленькие размеры. Ходить по торговому центру оказалось безумно приятно. Смотреть и примерять все подряд просто потому, что хочется; было что-то невероятное в том, что можно взять одежду — любую одежду, — и она, по меньшей мере, будет выглядеть неплохо. Не обязательно идеально на мне смотреться, но неплохо. Я даже начала босиком выходить из-за занавесок к большому зеркалу-трельяжу в центре примерочной — раньше я такое ненавидела. Теперь я лучше вписывалась во все. В штаны, в рубашки, в платья, в жизнь.

Когда наступил июнь, я снова записалась в спортзал Юношеской христианской ассоциации, в который прошлым летом ходила с Кейт. Очень скоро мы вернулись к нашему прежнему графику: аэробика с самыми шумными пятидесятилетними женщинами, бесчинства с фитболами, комната с гантелями. И смех, смех, смех.

Я бы даже назвала это удовольствием, если степени удовольствия можно представить в виде лестницы, где нижняя ступенька все равно еще соседствует со слабыми мучениями. Процесс похудения через год казался уже гораздо легче. Я привыкла к обедам, которые готовила, к постоянному движению, после которого я сильно потела. Перед некоторыми тренировками я все еще приходила в ужас, и, естественно, тортиков мне тоже хотелось, но, по крайней мере, я была на верном пути. Представить себя у финишной черты, которую я себе назначила — 60 килограммов, — было уже намного легче. До конца марафона оставалось всего несколько километров, и я начала финишный спурт.

За следующие два месяца я сбросила еще десять килограммов. В последний день лета, прощаясь с Кейт и спортзалом и возвращаясь на четвертый курс Университета Массачусетса, я увидела на весах число, которое считала недостижимым.

В первый учебный день Дэниэл, Сабрина, Николь и я приехали в кампус из трехкомнатной квартиры, которую снимали вскладчину, и зашли на лекцию по кинематографу. От пристальных взглядов я даже как-то занервничала. У меня что, ширинка расстегнута? Я даже на всякий случай проверила. Я встречалась взглядом с теми, кто проходил мимо нас. Все обращали на меня куда больше внимания, чем раньше. Я почувствовала, что и парни, и девушки больше меня принимают, даже уважают. Я теперь не просто худая, но и ценная. Желанная.

Люди, которые знали меня с первого курса — которые помнили меня огромной, — были поражены. От моего преображения у них отвисли челюсти. Мне аплодировали. Мной восхищались. А Дэниэл, который любил меня все это время, был очень горд, когда его друзья с улыбкой переводили взгляд с меня на него и шептали: «Чувак, тебе невероятно повезло».

По тому, как он кивал и смотрел на меня, я понимала, что он все равно будет меня любить. Сам Дэниэл тоже похудел — за год сбросил около тридцати пяти килограммов, — и я восхищалась его целеустремленностью. Он, похоже, набрался уверенности. Сейчас он весил 115 кило и выглядел превосходно.

Жить в Амхерсте было здорово. Ночи в барах, вечеринки, даже просто прогулки по кампусу на занятия — все это переполняло меня эмоциями. Впервые в жизни я была именно такой, какой всегда хотела.

Те первые месяцы, когда я жила в новом, заработанном тяжким трудом телом, были чистым, взрывным кайфом. Душевным подъемом, с которым не могло равняться никакое другое событие в жизни.

Но после любого подъема неизбежно наступает спад.

Глава 8 Без зеркала я по-прежнему считала себя толстой

Я смотрелась в зеркало и так сильно любила свое отражение, что больше всего на свете мне хотелось сделать фотографию девушки, которую видела в раме. Я хотела заменить картинку, которой по умолчанию изображала себя в своем разуме — толстую девочку, какой я всегда была, — на новую. Заменить жир на худобу. Я осмотрела свое тело сверху донизу восхищенным взглядом, какой редко доставался мне от парней. Я видела линию подбородка. Шею, которая поддерживала голову, как маленький пьедестал. Ключицы, две торчащие ключицы. И обе они — мои. Талию. Талию. Потом я нашла колени и наконец поняла, почему вообще колени называют «бугристыми». Я рассматривала свое тело, щипала себя за бока, с трудом осознавая, что все эти изменения реальны. Я хотела такой остаться.

Без зеркала, когда я не видела своих форм, я по-прежнему считала себя толстой. Разум и глаза противоречили друг другу.

Какая-то часть меня относилась к вниманию, которое мне теперь доставалось, с презрением. Видите меня, а? Я теперь красивая, а? Принимая поздравления и похвалы, я вместе с тем понимала, что в определенном смысле раньше — всю жизнь — я была неправильной. Я, конечно, и сама так считала, но, тем не менее, мне было обидно, что размер моего тела коррелировал с моим достоинством как человека. Похвалы лишь подтверждали то, что худоба делала меня лучше. И, поскольку худоба все-таки до сих пор отчасти казалась мне чуждой и неестественной, похвалы меня лишь пугали. «Я не готова к этому, — думала я. — Я не стала лучше просто потому, что у меня другое тело. Я даже не знаю, как в этом теле остаться. Что, если я не смогу? Если наберу весь вес обратно?» В каком-то смысле все это казалось ловушкой.

Раньше, когда я была толстой, вообще никто не говорил вслух о моем теле. Они не могли. Спокойно и с достоинством обсуждать чье-то ожирение невозможно. А вот худоба стала главным блюдом на разговорном столе. Ее все видели, она, по сути, зажила своей жизнью. На нее можно было указывать и обсуждать.

Несмотря на все комплименты, полученные благодаря похудению, я боялась снова стать жирной. Меня пропитала сильнейшая тревога. Я чувствовала давление. Это было не стремление как можно лучше учиться в школе, порадовать маму, вписаться в коллектив. За мной теперь наблюдают. Хуже того, друг семьи еще и напомнил мне:

— Знаешь, Андреа, сбросить вес легко. Вот поддерживать его на самом деле трудно.

Эти слова заставили меня вскипеть от гнева. Как он посмел принизить мою борьбу, мучительное путешествие к потере веса? Меня шокировало, что кто-то может посчитать сброшенные 60 килограммов чем-то «легким», да еще и внушить мне страх их не удержать. Конечно, сбросить вес нелегко. Пять кило, десять, двадцать, пятьдесят — любой вес сбросить трудно. В любом случае требуется дисциплина и абсолютное желание измениться. Похудение требует, чтобы ты ужасно себя чувствовал сейчас, чтобы потом тебе стало лучше. Я вспомнила, как плакала в отчаянии, готовая навсегда отказаться от попыток похудеть. Помню, как я металась в постели, как чувствовала, что все безнадежно, какой тяжелой была ломка после двадцати лет пищевой наркомании. Может быть, конечно, мне просто хотели напомнить, что путешествие еще далеко не окончено, что поддерживать вес нужно с такой же бдительностью, как я его сбрасывала. Но меня бесило, что мой труд принижают, считают чем-то простым и обычным.

«Да, я понимаю, — хотела я ответить. — Я словно переехала в новый дом, желанный и худой, а теперь вы мне напоминаете, что надо расплачиваться по ипотеке. Я тоже в ужасе. Но, знаете ли, я сама работала, чтобы купить этот дом, так что как-нибудь разберусь».

Я боялась не только подвести себя, набрав вес обратно, — я боялась подвести и всех остальных. Стать неудачницей. Давление, другие, совершенно чуждые ощущения привели меня к сильнейшей, глубочайшей неуверенности в своих силах.

Последующие месяцы — собственно, весь тот год — оказались даже мрачнее, чем дни после смерти папы. Я постоянно боялась. Мне казалось, словно мои пальцы вот-вот ослабеют и отпустят край скалы, за который я держусь. Жизнь оказалась вовсе не такой, как я представляла. Я не чувствовала легкости и свободы, простоты и удовольствия, которых ожидала.

Я знала, что сбросить вес будет трудно. В течение тринадцати месяцев, когда я целенаправленно стремилась стать меньше, я обещала себе, что однажды все закончится. Я была уверена, что вместе с худобой придет отдых и облегчение. Я представляла, что меня там ждет счастье. Ждала, что весь тяжкий труд, вложенный в похудение, будет вознагражден. Мне казалось, что путешествие, долгое и тяжелое, приведет меня в какой-то мирный и спокойный рай. Я наконец-то сброшу с себя лишнее бремя до последнего кило и смогу сидеть спокойно. Удовольствие само просочится сквозь мою кожу, словно влага из воздуха.

Такой маленькой я не была никогда в жизни. Впервые за двадцать один год я не страдала от ожирения. Я должна была радоваться этому достижению. Передо мной вроде бы лежал весь мир. Я, наверное, думала, что проснусь утром в первый день в новом теле — и жизнь сразу станет яркой. Неоновые вывески, громкая веселая музыка, улыбающиеся лица, открытые двери, вентилятор, дующий на меня, как на фотосессиях, чувство предназначения, легкость духа.

Вместо этого все стало пасмурно. Я совершенно не такое себе представляла. Печаль, изоляция, одиночество, унылая палитра цветов. Тяжесть бытия.

Мои мысли были поглощены едой. Что я ем, когда ем, как ем, сколько в этом калорий — ответы на эти вопросы полностью заполонили мой мозг. Больше ни на чем я сосредоточиться не могла. Я стала одержима не только подсчетом калорий и попытками не превысить нужную цифру, но и тем, насколько здоровую пищу я ем. Я заходила в продуктовый магазин и ходила там целый час, громко ругаясь про себя, что я не в состоянии даже определиться, чего именно хочу. Я не могла выбрать между тремя вариантами: самое здоровое блюдо, то блюдо, что кажется лучшим на данный момент, и то, что я могу «вместить» в свой бюджет калорий. Я хотела есть одна, в тишине, тайком. Мне нужно было избегать взглядов, рассуждений, осуждения того, что я решила положить в тарелку. Сделаешь — плохо, не сделаешь — тоже плохо; мне казалось, словно все, что я ем на глазах у других, плохо. Если я брала салат, то все думали, что я живу в клетке из диет и ограничений. «Как, должно быть, скучно есть одни листья», или «салат — для птичек», или «может быть, вот почему я не худой — я не могу ради худобы отказаться от вкуса!». Если салат был большой и объемный (но при этом все равно содержал меньше калорий, чем сандвич или суп), люди замечали его размеры: «Ух ты, здоровенный какой!

Не могу поверить, что ты весишь меньше меня и при этом столько ешь!». Или отпускали замечания по поводу фруктов и овощей, которые я выбирала: «ой, в ананасах столько сахара, а в авокадо куча жиров!» И то, и другое — вполне здоровая пища, но их питательную ценность неверно понимают. А уж если я осмеливалась взять кусочек пиццы — с салатом, естественно, — на меня смотрели с беспокойством. «Осторожнее. Ты же не хочешь набрать вес обратно». Что бы я ни клала в рот, кто-нибудь обязательно это комментировал. Мне представлялось, что я живу под микроскопом, а все собрались и по очереди смотрят, что я планирую делать. Я безмолвно умоляла оставить меня в покое. У меня началась паранойя, а она, в свою очередь, породила потребность в навязчивом контроле.

Меня бросили все, кроме Дэниэла. Я рассказывала ему во всех подробностях, как разваливаюсь. Говорила, как погружаюсь в пучину одержимости. Лишь благодаря его поддержке и неустанной вере в то, что «все будет хорошо, малышка», мне удавалось балансировать на краю пропасти. Он оставался со мной дома, когда у меня не было сил выйти на улицу. Он был терпелив. Ходил на цыпочках, когда я топала, шептал, когда я орала. Но комфорт не обошелся без своего набора проблем. Выплеснув свою внутреннюю боль на него, я осталась опустошенной, а вот он тонул. В наших отношениях не оставалось места для него — они до отказа были заполнены мной, мной и мной. Я чувствовала себя перед ним виноватой, так что начала отдаляться даже от него — моего единственного источника спокойствия.

Я по-прежнему скучала по еде, от которой отказалась на время похудения. Печенье, пирожные, шоколадки — я ненавидела ту часть меня, которая все еще хотела наесться ими всласть. Я отмахивалась от нее, как от слабачки. Мое тело было таким же жестким и напряженным, как вся моя новая жизнь. Мой вес, правда, не упал до неестественно низкой отметки, но вот в уме у меня творилось всякое.

Я стала замкнутой; друзья и родные тоже это заметили. Я стала чаще оставаться дома, не желая, да и не чувствуя себя способной заниматься чем-то, кроме рутины. Общение казалось утомительным, словно отнимало у меня что-то — энергию, которой у меня и так изначально не было. Я придумывала всяческие поводы остаться дома по пятницам и субботам. Я пыталась объяснить, что просто как-то больше не хочется ходить на вечеринки, но на самом деле я панически боялась калорий от выпивки и еды поздно вечером. Я не могла сэкономить достаточно калорий днем, чтобы потратить их на алкоголь; они были слишком драгоценны, чтобы вот так ими разбрасываться. Я не могла вынести мысли о том, насколько голодной могу быть после ночи в баре, когда мы вернемся домой, и все предложат заказать пиццу и кальцоне. Я не хотела и не могла пойти в кофейню, в торговый центр за покупками, в кино, куда угодно, не выполнив все требуемые за день упражнения.

Я взвешивала и измеряла каждую крошку, ни разу не превысив отмеренный себе лимит в 1600 калорий в день. Я паниковала в ресторанах, где не могла все контролировать, как у себя на кухне.

Как-то вечером в пятницу, после недели тщательных раздумий и уговоров со стороны Дэниэла, мы все-таки решили поужинать вместе и сходить в кино. Мы пошли в один из наших любимых ресторанов, где я никогда не упускала возможности заказать один из их фирменных бургеров «Сделай сам» и сладкий картофель фри. Он надеялся, что если мы сходим куда-нибудь, где нам раньше нравилось, то я вспомню, как мы веселились, когда не задумывались о еде.

Как только мы сели, меня прошиб холодный пот. Меню. Варианты. Решения. Скрытые калории. Что я хочу. Что мне полагается хотеть. Сколько масла? Что означает это слово? Эвфемизм для «жареный»? Я растерялась. Дэниэл положил свою руку поверх моей, улыбнулся и сказал:

— Пожалуйста, закажи то, что больше всего хочешь. Один ужин ничего не изменит.

Я посмотрела на него и кивнула, не веря ни единому слову. Я благодарила его за то, что со мной он по большей части ел здоровую пищу. Но он не был таким же последовательным, как я — он то пытался себя ограничивать, то объедался. Вес, который он сбросил летом и в предыдущем семестре, начал постепенно возвращаться.

— Наверное, я закажу этот салат, — сказала я. Он огорчился, словно ожидал пасту ручной работы, а ему вместо этого принесли лапшу, которую надо заливать кипятком. Он упрашивал меня заказать что-нибудь другое — любое блюдо, название которого сейчас мне кажется самым вкусным. Изо всех сил сдерживая голос одержимости в голове, я так и сделала.

Я заказала мясной рулет. А потом, вместо того чтобы наслаждаться свиданием, я мучилась сделанным выбором все то время, что готовились наши блюда. Мы даже разговаривали с трудом — я никак не могла сосредоточиться на Дэниэле. Мои мысли метались. Я уже пожалела, что заказала рулет.

— Можно отменить заказ? — спросила я.

— Просто попробуй его, — тихо ответил он.

Я увидела официантку, которая несла в двух руках наши тяжелые тарелки. Когда она поставила мою тарелку передо мной, в нос ударил запах маринованной говядины и маслянистого картофельного пюре. Голод, желание — они вернулись ко мне, как старые воспоминания. Я хотела их.

Когда я уже начала сдаваться, голос моей одержимости зазвучал в голове, как набат. Он вырвал меня из забытья. Через мгновение я оттолкнула тарелку. Система контроля в мозге словно отправила по телу тревожные сигналы. Я не хотела иметь ничего общего с этой тарелкой. Мне очень хотелось уйти.

Последовавший за этим час мне настолько стыдно вспоминать, что я изо всех сил стараюсь его блокировать. Дэниэлу все-таки удалось уговорить меня, и я механически съела половину рулета и четверть картошки. Я жевала каждый кусок с болью и ненавистью, словно наслаждение могло сделать еду еще калорийнее. Снаружи все выглядело так, словно я злюсь на него. За то, что он хотел, чтобы я это съела, хотя знает, насколько мне трудно. За то, что он вообще заставил меня это заказать. Но внутри я злилась на себя — за то, что моя одержимость не только испортила наше свидание, но и разрушила мою жизнь.

Наконец я накрыла тарелку салфеткой и вышла из ресторана. Дэниэл быстро оплатил счет (он не успел съесть даже половину порции своей томленой свинины) и выбежал за мной. Машина по пути домой была полна истерических, визгливых звуков. Всхлипывая, я кричала Дэниэлу самые жестокие и обидные вещи, которые приходили в голову. Он спорил, постепенно повышая голос. Снова и снова он пытался объяснить мне, что этот ужин вовсе не имеет вселенской важности, которую я ему приписывала. Но я не могла поверить, что съела все, что съела. Сколько в этом калорий? Я ненавидела его за весь этот ужин. В конце концов, это была его идея. Я отчаянно хотела убрать из жизни весь этот вечер, стереть все калории, словно надписи мелом на доске.

Когда мы вошли в квартиру, я сломалась. Дэниэл так и не понял, как подействовал на меня этот ужин, — или, по крайней мере, не хотел этого признавать. Вскоре мы уже ссорились из-за наших отношений в целом, а не просто из-за съеденного мною рулета. Мы припомнили все проступки, всю боль, причиненную друг другу, все недостатки. А когда я уже не смогла сдерживать нараставшие эмоции, то дала ему пощечину.

А потом я навалилась на него в истерике; то была одновременно жалкая попытка напасть на него и поиск хоть какой-то поддержки. Он обхватил меня руками, крепко сжимая в объятиях, одновременно утешая меня и защищаясь от моих беспорядочно мелькавших рук.

Я дала пощечину ему, потому что дать пощечину себе не так просто. Я дала ему пощечину, потому что не могла сдержать ярости, циркулировавшей по венам. Чтобы он почувствовал такую же боль, как и я. Из-за собственной трусости, из-за того, что я не могла принять собственных же действий. Из-за рулета. И даже тысяча извинений ничего не изменит. Я дала ему пощечину.

На следующий день я сидела в углу нашей спальни. Ситуация казалась безнадежной, как никогда раньше.

Я просила у Дэниэла прощения. По лицу текли слезы раскаяния. Сидя на холодном твердом полу, я поняла, что достигла дна.

Дэниэл призывал меня обратиться к врачу — диетологу, психотерапевту, кому угодно, лишь бы помогли. Услышав его совет, я даже не стала оправдываться. Я понимала, что он предложил это из любви и беспокойства за меня. Вместе мы стали искать в Интернете диетологов. Я позвонила первому же, чей номер выдал гугл.

Через три дня я пришла к диетологу на прием. Я рассказала ей всю свою историю — о долгом путешествии оттуда сюда. Выслушав меня, она на минуту задумалась, прежде чем ответить.

— Знаете, Энди, многие люди могут вспомнить хотя бы какой-то период в жизни, когда им легко было есть — или, по крайней мере, когда у них с едой были нормальные отношения. Им, наверное, не приходилось слишком задумываться о том, что они едят и насколько это питательно; они просто доверяли себе и чувствам голода и сытости. Дети — отличный пример естественной пищевой интуиции. Они едят, когда голодны, и обычно перестают, когда наедаются. Но вот у вас никогда не было, так сказать, «нормальных» отношений с едой. Даже ваши самые ранние воспоминания связаны с перееданием или с приемами пищи, не связанными с утолением голода. Так что я не могу даже посоветовать вам вернуться в то время, когда вы доверяли еде, в состояние «есть нормально». Вам придется учиться этому сейчас, в двадцать один год.

Она говорила разумные вещи. Возможно, заходя к ней в кабинет тем утром, я считала, что она даст мне пищевой план — пропишет что-нибудь, что избавит меня от тревоги. Я думала, что она скажет мне больше есть — по крайней мере, мне очень хотелось, чтобы она сказала мне что-нибудь настолько конкретное. Вместо этого она дала мне умонастроение — объяснила, что дело не только в том, что и когда я ем. Нужно изменить саму работу ума. Она призвала меня больше думать не о самой еде, а о том, как я использую ее для чего-то, кроме физического насыщения. Через час после начала приема она поняла, насколько же мне плохо. А потом сказала, почти извиняясь:

— Мы с этим справимся. Но, дорогая, у вас развилось расстройство приема пищи. Не традиционная анорексия или булимия, нет. Но ваши сильнейшие страхи, озабоченность и одержимость — это симптомы НРПП, или «неуточненного расстройства приема пищи».

Она мягко, с сочувствием, посмотрела мне в глаза.

Услышав диагноз, я поняла, что вся моя жизнь была расстройством приема пищи. Человек, достигший морбидного ожирения, не может не страдать пищевыми расстройствами. Особенно если он два десятилетия озабочен своим весом. Только сейчас я резко перешла от переедания, которым страдала всю жизнь, к суровым ограничениям. Две стороны одной и той же «медали» одержимости.

Она посоветовала мне обратиться к психотерапевту. Поначалу я отнеслась к этой идее с опаской. Не потому, что считала, что терапия — это только для совсем сумасшедших психов, а потому, что беспокоилась: «А это мне вообще поможет?» Я была совершенно уверена, что никакая терапия мне не поможет. Нет ничего, в чем бы я открыто ни признавалась себе, ничего, что я уже о себе не знаю. Я вспомнила маму, которая много лет ходила к одному и тому же психологу, но так и не смогла облегчить свою душевную боль.

Тем не менее, я все равно пошла. Отчаяние практически загнало меня в кабинет врача. «Спасите меня», — подумала я, смотря в доброе лицо психотерапевта.

Хотелось бы сказать, что терапия меня спасла, но это не так. Она не могла меня спасти. Не бывает так, чтобы какая-то одна вещь сразу все исправила. Но откровенные разговоры помогли. Когда меня заставили выразить свои чувства и тревоги словами, я изменилась — по крайней мере, отчасти. Я поняла, что очень многие мои представления о себе и жизни в целом слегка перекошены. Я считала многое истинной правдой — и оказывалась неправа. Врач предложила мне вести дневник — просто писать каждый раз, когда меня тревожит еда. Каждый раз, когда я одновременно хотела съесть три больших печенья с арахисовым маслом и страстно желала, чтобы их фирма обанкротилась. Почему вам так некомфортно в этот момент? Из-за чего вы так хотите броситься в шоколадный фонтан?

Ведение дневника было знакомым делом — в конце концов, мне уже доводилось вести пищевой дневник, — но на этот раз я испытывала настоящий катарсис. Не потому, что я писала что-то важное — собственный бестселлер, например, — а потому, что мне волей-неволей приходилось четко выражать свои чувства. Я писала в черном блокноте «Молескин», в основном — поздно вечером. И, хотя не все записи помогали мне лучше понять себя, я верила, что постепенно становлюсь лучше. Даже не добираясь до абсолютных высот дискомфорта, я знала, что само по себе написание — и во многих случаях перечитывание — историй о том, кто я такая, дает мне понять, как я справляюсь со стрессом и эмоциями. Часто, когда я писала в дневнике, хотя предпочла бы в этот момент опустошать прилавки ближайшего «7-Eleven», я замечала определенные шаблоны в своем поведении.

За время терапии я пришла к самому глубокому и печальному выводу о себе: я двадцать с лишним лет заменяла едой (в той или иной крайности) любовь, комфорт и радость. И в хаотичном детстве, и во взрослой жизни, проникнутой неуверенностью, я все же могла контролировать одну вещь: еду. Когда я нервничала, еда меня подбадривала. Когда тревожилась, еда меня успокаивала. Когда печалилась, еда меня радовала. Когда никого не было дома, еда была моей няней и подругой. Я могла обращаться к еде абсолютно за любой эмоцией.

До этого момента я не понимала, что сбросить вес — значит отвернуться от еды. Предать мою самую лучшую подругу. Но я узнала, что еда не только утешала меня — она и причиняла мне боль. Я, по сути, сорвала с себя все лишние фунты, которые так долго меня защищали, и теперь стояла обнаженная перед всем миром. А еще еда служила связующим звеном для многих моих отношений. Я стала чужой для тех, кого любила, когда хладнокровно отказалась от общего времяпрепровождения. Даже когда семь лет назад умер папа, и мое сердце было по-настоящему разбито, — даже тогда еда помогла мне притупить чувства. Теперь же, оказавшись лицом к лицу с другим видом печали, я уже не могла обратиться к еде, чтобы отвлечься.

Терапия помогла мне разобраться с проблемами, понять их, но не облегчила боль. Чем глубже я копала в поисках корня моих отношений с едой и перееданием, тем хуже я себя чувствовала. Я словно вытащила все свои вещи из всех шкафов, столов и ящиков, свалила их в кучу и теперь рассматривала, не в силах даже убрать обратно. Этот хаос невозможно было просто взять и убрать. Когда я рассказала об этом психотерапевту, та посоветовала мне обратиться к психиатру, который оценит мое состояние и, возможно, пропишет какие-нибудь лекарства в дополнение к моим еженедельным сеансам. Я записалась на ближайшее доступное время.

Когда я села в холодное кожаное кресло в маленьком кабинете доктора, та спросила меня:

— Давайте поговорим о том, как вы себя чувствуете в последнее время. Не очень хорошо?

Я попыталась собрать мысли во что-нибудь более связное, чем плач.

— Я не то, что хочу умереть, — начала я, потом снова замолчала, подбирая слова. — Я просто хочу лечь и долго спать.

— А почему? — Она склонила голову, явно беспокоясь за меня.

— Я не знаю, сколько еще смогу терпеть все это. — Я оглядела комнату и посмотрела в окно, словно знаком показывая, что все это — это все вокруг. — Думаю, дело в… жизни, она кажется… такой тяжелой. Невыносимой, и… я не знаю, что с этим делать. Я не знаю, что делать с собой, чем заполнять время.

Мне уже было неловко. Стыдно из-за того, что не могла просто взять и почувствовать себя получше. Почему удовольствие от жизни не похоже на потерянные ключи от машины — находишь их, и сразу все хорошо?

Она выпрямилась в кресле, потом наклонилась вперед.

— Вы всегда так себя чувствовали?

Я задумчиво опустила взгляд. Печаль, сильнейшая тревога — они действительно казались до странности знакомыми. Судорожный дискомфорт, который я так часто ощущала, казался неотъемлемой, чуть ли не врожденной частью меня. Меня охватила ностальгическая печаль — одно воспоминание за другим.

Мы еще поговорили, и я медленно пришла к выводу, что, возможно, я всегда держала эту тьму где-то внутри себя. Может быть, моя внутренняя личность весит столько же, сколько раньше весило мое тело. И она так же измучена и болит.

Она объяснила мне — более выразительными и наукообразными терминами, — что ей кажется, что я всегда страдала от депрессии. Судя по всему, это наследственное. Может быть, предположила она, именно поэтому папа пил. Чтобы успокоить себя. Чтобы вылечиться самому. Может быть, именно поэтому я ела. Чтобы успокоить себя. Чтобы вылечиться самой.

Я знала, что она права.

Я не думала о своей печали, пока не сбросила все эти 60 килограммов. Но теперь, лишившись притупляющих эмоции вещей — тех, что продают в двойной упаковке и с кремовой начинкой, — я оказалась наедине с собой. Незащищенной от эмоций, которые в течение двадцати лет заедала.

Она прописала мне антидепрессант, сразу предупредив, что это не панацея. Лекарство не сделает меня счастливее и не исправит моих проблем, но поможет поднять тяжелое облако, которое давило на меня и заставляло думать, что все безнадежно. Она хотела, чтобы я увидела что-нибудь кроме серого тумана, где застряла — по крайней мере, на время.

— Принимать лекарства, чтобы исправить дисбаланс — это не выбор легкого пути. Вы пьете лекарство не для того, чтобы почувствовать себя великолепно, а просто для того, чтобы почувствовать себя нормально. — Ее слова успокоили меня. — А справляться с ситуацией вы будете на терапии.

«Справляться? — подумала я. — Смогу ли я вообще с этим когда-нибудь справиться?» Я протрезвела от еды. Я была худой, и теперь мне предстояло восстанавливаться после двадцати лет навязчивого переедания. Я словно вечером напилась до беспамятства, к утру протрезвела, и теперь мне предстояла уборка после большой вечеринки, которую я устроила, а теперь вообще не помню.

На терапию я ходила весь четвертый курс. В конце концов, пусть тяжелый туман и не полностью рассеялся, я поняла, что добилась определенного прогресса. Я поняла, что избегаю (по крайней мере, подсознательно) сильных эмоций, сосредотачиваясь на том, что все-таки могу контролировать в своем теле. В прошлом я избегала чувств, в огромном количестве поглощая еду. Теперь же избегала их, подсчитывая каждую калорию и тщательно планируя все приемы пищи.

Еда всегда отвлекала меня. Одержимость не оставляла места больше ни для чего.

Чтобы более-менее выздороветь, я должна была в том числе рисковать с едой. Под руководством диетолога я научилась — пусть и очень медленно — доверять себе. Я стала доверять себе, когда поняла, что для восстановления отношений с едой я должна считать еду другом, а не врагом.

Когда я впервые призналась себе, что всю сознательную жизнь зависела от еды, я разозлилась. Я хотела как можно дальше отдалиться от нее, вообще не думать о ней. Но потом я вспомнила фразу из документального фильма о человеке, который тоже сумел избавиться от морбидного ожирения: «Переедание не похоже на алкоголизм или наркоманию. От алкоголя и наркотиков можно просто навсегда отказаться. А вот еда нужна, чтобы жить. Она нужна вам каждый день». Это правда. Единственный способ справиться с «пищевой наркоманией» — это примириться с едой и осознать причины, по которым мы едим, когда не голодны. Я осознала, насколько опасно придавать слишком большое значение своему мнению о еде. Шоколадный торт — это не «плохо», морковь — не «хорошо», а пончики с баварским кремом — это не единственное, что довело меня до ожирения. Это я злоупотребляла едой, я приписывала ей свойства характера. Я соединяла всю еду вместе и ела ее в огромных количествах даже после того, как уже чувствовала себя сытой. Мне пришлось учиться пониманию, что сама по себе еда — нейтральна, а не хороша и не плоха.

Сдвинув акцент с эмоциональной связи с едой на строительство новых, здоровых отношений с ней, я получила уникальную возможность начать все сначала. Я снова поняла, что еда — это, конечно, приятно, но не единственный источник моего счастья.

Постепенно у меня начало получаться ходить на ужины с Дэниэлом без приступов тревоги. Я снова стала вести такую же активную социальную жизнь, как раньше, и лишние калории от коктейлей меня уже не нервировали. Я даже на весенних каникулах поехала с Николь, Сабриной, Дэниэлом и его друзьями в отпуск в Лас-Вегас — всего несколько месяцев назад такая поездка вызвала бы у меня неконтролируемый приступ паники, — и наслаждалась спонтанностью питания в ресторанах и кафе.

Единственной областью, где мне еще предстояла определенная работа, было определение конкретных продуктов, которые мне комфортно и некомфортно есть. Я чувствовала, что меня ограничивает список «безопасной» еды, которого я придерживалась с тех пор, как начала худеть. Для разнообразия мой диетолог посоветовала мне вернуть в рацион что-нибудь из того, что я любила до похудения. Она предложила попробовать какую-нибудь ностальгическую сладость вместо дневного перекуса. Я долго думала, что же выбрать. Пирожные, шоколадки, пончики? Одна мысль о них уже вызывала бурю эмоций. Диетолог дала мне подробную инструкцию: взять одну сладость, положить ее на тарелку, сесть за стол и медленно есть, вовлекая в процесс все чувства. Для первого опыта я выбрала капкейк. Я последовала ее указаниям: поставила его на красивую антикварную тарелку, заварила горячего чаю, села за кухонный стол и почти десять минут смаковала. Получилось невероятно вкусно. Я сделала это пирожное особенным, насладилась им, и благодаря этому нисколько не жалела о съеденном.

И хотя мне, конечно, захотелось съесть еще один, но вот прошлого желания объесться я уже не испытывала. Дневной чай с капкейком стал моим ежедневным ритуалом. А потом, когда я перепробовала все вкусы теста и глазури, я перешла к шоколадкам. Темные, молочные, белые — они были настоящим сладким раем. За шоколадками со временем последовали пончики. Смысл этого ежедневного десерта состоял в том, чтобы доказать себе, что я не веду себя рядом с едой, как чудовище. Я больше не ела беспечно, не раздумывая. Я могла позволить себе съесть что-нибудь, что мне нравится, и не переедать; оказалось, что я не обязана отказываться от любимых блюд и сладостей до конца жизни. Вскоре после нового, здорового знакомства с декадентской едой я поняла, что пользуюсь и ей просто для насыщения… Я уважала ее и благодаря этому уважала себя.

Глава 9 Как я познакомилась с Леонардо Ди Каприо, или Остров проклятых

Я все еще пыталась примириться с новым телом, для чего пришлось немало изменить образ мыслей, так что справиться с еще одной переменой казалось невозможным. Я была совершенно не готова к окончанию колледжа.

«Заберите меня обратно в Амхерст» — только об этом я и думала, перевозя последнюю из, должно быть, тысячи коробок с вещами в Медфилд. Я тут же заскучала по знакомой обстановке. Я отчаянно нуждалась в рутине; хотела знать, что и когда должна делать. Впервые в жизни у меня не было никакого запланированного следующего шага. Я плыла по течению в старших классах — с девятого вплоть до двенадцатого, — потом поступила в колледж. Я смогла отложить сознательный выбор жизненного пути до двадцати двух лет — года выпуска из колледжа. До того солнечного майского дня я составляла мечтательные планы о будущем, в основном с Сабриной, когда мы ездили на машине. Я говорила о самых грандиозных и невероятных вещах, потому что исполнять все эти планы еще не пришло время. Мне — и, судя по всему, практически всему моему поколению в целом — было очень приятно идеализировать будущее и считать, что все сразу станет на свои места, как только я выберусь из образовательной машины. Безграничные возможности — можно делать что хочешь, ехать куда и когда хочешь. Но вместе с тем эта открытость, бесконечные варианты парализовали меня. Я вспомнила, сколько моя семья принесла в жертву — все, что было и не было у мамы, — просто ради того, чтобы обеспечить мне лучшее будущее. Такой огромный подарок нес с собой сильнейшее давление. Я начала относиться к этому так же, как раньше относилась к еде. Я словно пришла в огромный продуктовый магазин и должна там выбрать блюдо, которое больше всего хочу съесть. А что, если я выберу что-то не то?

Я не представляла, как буду искать работу. Мне почти не отвечали по объявлениям — ни в Craigslist, ни в других печатных и сетевых источниках. Тщательно составленные сопроводительные письма, резюме, подобранные под каждую вакансию и каждую компанию — все это было неважно. В ответ я не слышала ни слова, что делало поиски лишь еще более мучительными. Я жалела, что не выбрала себе в качестве специализации настоящую работу, вроде медсестры или учителя. Неопределенное, расплывчатое образование специалиста по средствам массовой информации ничем не помогало мне на адском трудовом рынке.

— Эфирная журналистика — это умирающая отрасль, — говорили мне знакомые. — Люди теперь смотрят новости в Интернете, Андреа.

На самом деле я и сама искала новости именно там. И, возможно, я должна была понимать, что найти работу в местных отделениях ABC, NBC, CBS и FOX в принципе довольно трудно. «Но они же ищут интернов, — думала я. — Я отлично с этим справлюсь».

Живя без денег, без своего жилья и с пятизначной суммой долга за обучение я поняла, что грусть, с которой мне удалось вроде бы справиться за предыдущий год, возвращается. Я снова стала одержима едой. Я считала и пересчитывала калории со все большей точностью, даже добавляла к сумме жвачку без сахара, которую жевала.

Во время телефонных разговоров с Дэниэлом я постоянно с ним ругалась. Свидания в кафе, когда я приезжала к нему в гости в Вустер, часто заканчивались тем, что мы кричали друг другу что-нибудь обидное — и я уезжала. В каждом нашем споре у меня было смутное ощущение, что он что-то против меня имеет, что раз он видел меня в худшем моем состоянии, то я должна быть благодарна, что он остался со мной, когда любой другой ушел бы. Он, конечно, ни разу такого вслух не сказал, но, тем не менее, мне очень не нравилась моя роль — человека, который должен чувствовать себя лучше, который больше не нуждается в эмоциональной поддержке. А еще меня не могло не пугать его отношение к еде по принципу «все или ничего», из-за которого он обратно набрал 35 килограммов, сброшенных в прошлом году. Если Дэниэл не сидел на строгой диете, то обязательно объедался — никакого компромиссного варианта не было. Я едва пришла в себя после того, как стала жертвой обеих крайностей, так что мне очень тяжело было на это смотреть.

Я медленно отстранилась от него, не чувствуя даже крупинки романтических отношений, которые у нас когда-то были. Дэниэл уже не был моим парнем. Он превратился в родителя, опекуна. Собственно, даже если не говорить о нас двоих, то я никак не могла смириться с тем, что жизнь после колледжа оказалась вовсе не такой, как я надеялась и ожидала. Я хотела, чтобы все стало другим — лучшим, новым. Так что я ушла от него. Окончив наши отношения, я разбила сердце и ему, и себе.

Я думала, что смогу все начать сначала. Я считала, что он стал для меня обузой, и что уйти от него — это будет примерно то же самое, что вытянуть ноги после нескольких часов, проведенных в тесном сидении самолета. Мне казалось, что я не получила достаточно любви, чтобы быть такой верной, такой преданной одному человеку.

Оказалось, что все эти предположения не совсем верны. Меня охватило еще большее отчаяние, и я поняла, что мне не хватает Дэниэла. Не хватает привычности, безопасности, легкости. Мне не хватало команды, которой мы были. Несколько раз в день мне хотелось позвонить ему — хотя бы для того, чтобы услышать, как он зовет меня «Энди», как раньше. Дни, которые после окончания колледжа и без того заставляли меня скучать и беспокоиться, стали еще длиннее и мрачнее.

Я пошла работать официанткой в стейкхаус, когда не в силах уже была смириться с постоянными отказами. Полгода я надевала на себя горчично-желтую рубашку маленького размера, сидевшую на моей фигуре, с которой я так до сих пор и не освоилась, как коробка, прикалывала значки для определенного количества «таланта» и зарабатывала 3 доллара в час плюс чаевые. Если меня доставали клиенты, то я притворялась, что это все просто эпизод шоу «Подстава». «Должно быть, меня снимает скрытая камера», — говорила я себе, улыбаясь.

Шли месяцы; я постепенно начала чувствовать себя лучше и без Дэниэла. Я встречалась с друзьями, которых уже давно не видела. Я посвятила себя хобби и занятиям, которым не уделяла время, пока мы были вместе — всякое рукоделие, вроде скрапбукинга и открыток. Я ходила в кино одна. Тяжелее всего было не находить новые занятия, а заполнять эмоциональную пустоту, возникшую без него. Дэниэл был моим лучшим другом, доверенным лицом, терапевтом и советником, а теперь, когда он ушел, я лишилась всего этого. Я словно осталась голой. Я не могла быть слабой, даже если чувствовала себя так. Не могла ни в чем нуждаться, даже если и хотела. Мне предстояло жить без него, так что приходилось набираться больше сил изнутри. И со временем мне это удалось.

В феврале в Медфилд приехала съемочная группа. Настоящая, живая съемочная группа голливудского фильма — которую возглавлял не кто иной, как Мартин Скорсезе, — выбрала мой сонный маленький городок для работы.

Я еще за несколько недель до этого услышала, что Медфилдский госпиталь, большую психиатрическую больницу, закрытую уже лет десять, выбрали в качестве декораций для фильма «Остров проклятых» — экранизации триллера Денниса Лихейна; другие его книги, в частности, «Таинственную реку» и «Прощай, детка, прощай», тоже экранизировали. Здание располагалось на зловещем Госпитальном холме, вне самого города, и было как раз достаточно старым, чтобы выглядеть холодным и страшноватым. Оно выглядело так, что было просто невозможно не предположить, что оно не хранит страшных секретов и интересных историй, и что там нечего делать одному в темноте. По большей части в окрестностях холма горожане разве что играли в футбол и катались на санках, так что десант из Голливуда нас даже почти не побеспокоил.

Я была в экстазе. Я обожала кино всю жизнь, я изучала кинематограф в Амхерсте и Риме, и это было слишком хорошо для правды. Приехал не только Мартин Скорсезе, мой любимый режиссер, но еще и Леонардо Ди Каприо, мой самый обожаемый человек вообще?! Похоже, это судьба.

Я сходила на кастинг статистов, но мне так и не позвонили. Несколько производственных офисов фильма — строительный и художественный отделы — разместились прямо напротив моего дома, в свободном офисом здании. Однажды днем я набралась достаточно смелости, чтобы дойти туда и попробовать отдать кому-нибудь свое резюме и сопроводительное письмо, совершенно не похожее ни на одно из тех, что я писала до этого. Меня разочаровала претенциозность традиционных сопроводительных писем. Ни самоанализ, ни вежливая лесть — ничего не помогало в те месяцы, когда я писала и снова писала письма по чуть ли не всем вакансиям, открывавшимся в Новой Англии. Понимая, что не обладаю вообще никакой нужной квалификацией для этой работы, я проявила творческий подход. Я объяснила, что не имею никакого опыта работы в кинематографе, но хорошо знаю местность вокруг места съемок и вообще смогу принести пользу как житель города. Хотите знать, где что-нибудь купить? Я к вашим услугам. Хотите знать, где лучше всего пообедать? Я к вашим услугам. Не знаете, как куда-то пройти? Я к вашим услугам. Или нагуглю и притворюсь, что всегда это знала.

Я рассказала о своей любви к кино, упомянула, что изучала кинематограф в колледже и за рубежом, но на самом деле мне просто хотелось объяснить тому, кто прочитает это письмо, насколько сильно я хочу помочь хоть чем-нибудь. Я подчеркнула, что могу действительно им предложить: любую старую вещь. Письмо в целом выглядело примерно так: «Эй, если на нас налетит снежная буря, я умею хорошо копать!»

Я отдала свое жалкое резюме и письмо добродушной с виду женщине, которая обещала, что передаст его координатору отдела. Прошло три недели, мне ничего не ответили, и я начала постепенно смиряться с тем, что с этим фильмом мне ловить нечего.

А потом мне позвонили. Во вторник я ехала домой после магазина и заранее боялась своей вечерней смены в «Аутбэке», и тут мне позвонила координатор художественного отдела. Она сказала, что одному из ее ассистентов сделали срочную операцию, так что нужна замена до пятницы. Могу ли я приехать на собеседование? Я буквально долетела домой, перебрала одежду и бегом побежала в офис.

— Лори Лопес, — представилась она, протянув руку. Лицом и густыми, блестящими волосами цвета воронова крыла она напоминала Мэри Луизу Паркер. Она мило улыбалась.

Она мне нравится. Я сразу это поняла.

Около получаса она водила меня по офису, вводя меня в курс дела и рассказывая, чем вообще занимаются в художественном отделе. По сути, объяснила она, я буду работать ассистентом продюсера и, если понадобится, помогать еще и отделу декораций. Художественный отдел возглавляли двое: художник-постановщик, лауреат «Оскара» Данте Ферретти, и арт-директор, четырехкратный номинант на «Оскара» Боб Герра. Декорациями занималась лауреат «Оскара» Франческа Ло Скьяво, жена Данте. Они работали с великолепными командами художников, дизайнеров и декораторов, которые рисовали крупномасштабные эскизы каждой сцены фильма — так, чтобы они соответствовали художественному видению Данте. Они придумывали все, создавали каждый уголок, каждую малозаметную деталь декораций, которые потом будут возводиться строительным отделом.

Я была в ужасе. Со вторника до пятницы я почти не спала и работала с таким прилежанием и страстью, как никогда. Сказать, что работа была захватывающей — значит ничего не сказать. Я была словно под кайфом четыре дня подряд — от запаха краски и вида Леонардо Ди Каприо. Чуть ли не каждый час мои задачи менялись. Я ездила от одного места съемки к другому, отдавала сотрудникам разных отделов эскизы декораций, выполняла поручения — все, что у меня просили. Я работала с удовольствием и просила еще.

Лори это заметила. Иногда, когда я бегала туда-сюда по офису, улыбаясь, как самодовольная глупышка, которая рада просто готовить кофе съемочной группе, я видела, как она смотрит на меня с благодарностью. Весь отдел знал, как я люблю все, что делаю. И, в свою очередь, они любили за это меня. Я была новенькой в их мире, одной из немногих, кого еще не утомила жестокость индустрии развлечений. Мое отношение к шоу-бизнесу было наивно-идеалистичным. Они хотели сохранить мое радостное волнение, словно я была ребенком, который все еще верит в Сайту. Каждый день я приходила в офис на час раньше всех остальных, а потом, вечером, оставалась и запирала двери. Я приносила кофейный торт из моей любимой пекарни, мамины знаменитые домашние лимонные квадратики и шоколадные эклеры из лучшего магазина французской выпечки во всем Бостоне. Двенадцатичасовые смены проносились мимо, потому что я вообще даже не садилась. Возбуждение и безостановочная работа съемочной группы поддерживали во мне такой уровень энергии, что я просто летала. Я не просто была в восторге от вида звезд: я работала над чем-то, что для меня очень важно.

В три часа дня в пятницу я узнала, что Джо, вместо которой я и работала, в понедельник возвращается. Я пала духом: сказка заканчивалась. Я раздумывала, каково будет возвращаться в «Аутбэк», по пути в ближайшую пекарню, где купила Джону Майклу, моему привлекательному новому приятелю — еще одному ассистенту продюсера в художественном отделе — торт на день рождения, со свечками и открыткой. Мы с Лори надеялись сделать ему сюрприз, прежде чем все разъедутся на выходные. Мы с ней так быстро сблизились. Всего несколько дней знакомы, а мне уже казалось, словно мы дружим уже не один год.

Я наслаждалась последними несколькими часами на работе. Когда Джон Майкл задул свечи на торте, покраснев от смущения, Лори отвела меня в сторонку, пока все остальные стояли и аплодировали.

Мы отошли на несколько футов, и Лори обняла меня. Потом, посмотрев мне в глаза, сказала:

— Андреа, послушай. Я хочу сказать, что неделя с тобой прошла просто чудесно. Не могу даже описать, как же мне все понравилось. И, пока тебя днем не было, мы поговорили, и… — она показала на остальных присутствовавших в комнате, — в общем, мы хотим, чтобы ты осталась до конца съемок.

Я была поражена. «Осталась» — то самое слово, которое я так мечтала услышать.

В комнате внезапно наступила тишина. Я повернулась ко всем и увидела, что они улыбаются мне. Аплодируют, шумно кричат, поздравляют. Когда аплодисменты стихли, я поблагодарила каждого.

— Это было так приятно. Я очень рада, что остаюсь, — с широкой улыбкой сказала я.

«Как вообще такое бывает с людьми? Со мной?» — спросила я себя. Я подняла глаза к небу — может быть, нужно поблагодарить кого-то или что-то за благословение свыше?

— И… ну… так, чтобы все знали, — начала я. Все тут же замолчали. — Если мы с Лео сбежим вместе — мало ли, он наконец-то возьмется за ум и перестанет встречаться только с длинноногими блондинками-супермоделями, — то хочу вам сказать… ну, я просто не смогу уйти, не сказав вам… все было по-настоящему.

Все засмеялись. Я оставалась серьезной; наполовину я все-таки шутила, но вот другая половина вполне серьезно размышляла: «А что, и такое может быть».

Следующие недели пролетели с пугающей быстротой. Каждый день был смесью безумия и веселья. Я быстро подружилась почти со всеми работниками съемочной группы. По умолчанию на моем лице всегда была улыбка. Кроме традиционных задач ассистента продюсера, мне еще и удалось побыть помощником Данте и Франчески (обоих по отдельности). В этих случаях моя работа в основном заключалась в том, что я водила фургончик по ночному Бостону и помогала установить связь между разными отделами. Но вместе с тем я даже провела какое-то время очень близко к режиссерскому креслу. Я увидела съемки сцен с Беном Кингсли и Марком Руффало (и моим любимым Леонардо Ди Каприо); довелось мне и подпрыгнуть от могучих криков Мартина Скорсезе «Снято!» и «Мотор!». Я изо всех сил старалась выглядеть уверенной, изображая лицом нечто вроде «Кхм, я действительно должна быть здесь». В основном я, конечно, с вожделением смотрела на Лео. Он казался добрым и веселым и, конечно же, таким же великолепным, умелым актером, каким я всегда его знала. Я уважала его не только за красоту, но и за работу, за выбор репертуара. «Жизнь этого парня», «Что гложет Гилберта Грейпа», «Авиатор», «Отступники» — его фильмография, словно титры, крутилась у меня перед глазами. Я хотела не просто схватить его за лицо и поцеловать прямо в губы, но и сказать, что восхищаюсь им как актером и артистом. Хотя, конечно, хватило бы и поцелуя.

Одиннадцать лет назад, в декабре 1997 года — через месяц после того, как нам сообщили о смерти папы, — в прокат вышел «Титаник». Весь предыдущий год, когда о папиной судьбе не было ничего известно, мы с мамой занимали себя, как могли. Тянули время с помощью кино и еды. Романтические комедии, драмы, триллеры, исторические фильмы — нам было неважно, что смотреть, лишь бы занять себя на несколько часов. Мы чуть ли не четыре раза в неделю ходили в кино. Когда умер папа, показалось, словно кто-то нажал в жизни на кнопку паузы. Тем не менее, она каким-то образом продолжилась. Мама вернулась на работу, я — в школу. Первый месяц после сообщения о смерти я почти не помню. Примерно через неделю после премьеры «Титаника» мы с мамой пошли в кинотеатр, чтобы его посмотреть. Уже заходя в зал, мы знали, что нам фильм понравится. Мы всегда восхищались Лео, а Кейт Уинслет для нас была просто идеалом — отличная актриса, фарфоровая куколка с незабываемым лицом. А уж они оба вместе в одном фильме? Это по умолчанию великолепно. Плюс мы слышали о шумихе с толпами сумасшедших зрителей и рекордными кассовыми сборами.

Все три часа мы просидели в восторге. По дороге домой после сеанса мы почти не разговаривали. Я уже тогда хотела пересмотреть его снова. Назавтра мы пошли в кино снова. И послезавтра. Мы несколько недель подряд ходили с мамой смотреть «Титаник». В десять вечера после школы, два раза подряд на выходные — в общем, все время, пока этот фильм показывали. А когда нам говорили, что в зале аншлаг (что случалось очень часто), у мамы во взгляде появлялось отчаянное, разочарованное выражение. Она чуть приоткрывала рот и смотрела на кассира, словно умоляя: «Пожалуйста, мне это очень нужно». Видя ее убитый взгляд, кассир всегда находил где-то в забитом до отказа кинотеатре два свободных места.

В общем и целом я сходила на «Титаник» двадцать раз, а мама — двадцать два. И каждый раз был как первый. Когда прокат закончился, мы с мамой испытали странное чувство потери. Я знаю людей, которые ходили на «Титаник» еще больше нашего. Фильм сопровождался настоящей манией. Но мы? Мне всегда было интересно, почему мы оказались так им одержимы. Мама, в конце концов, была взрослой женщиной, уставшей от жизни. В общем, вроде бы не из тех, кто может быть в таком восторге от какого-либо фильма. Все думали, что мы просто с катушек слетели. «Ну, Господи, ну, тонет корабль в конце! И что теперь?». Ни я, ни она так и не смогли ответить на вопрос, что же заставляло нас снова и снова идти в кинотеатр. «Зачем мы туда сходили два десятка раз, когда у нас денег толком не было даже на еду?»

Много лет спустя мы с мамой поговорили о нашем месяце «Титаника». Мы улыбались, посмеиваясь над собой за то, что были такими упертыми фанатками. «Боже, мы просто с ума сошли», — утешали мы друг дружку. Я посмотрела на нее, качая головой.

— Я обожала «Титаник», мам.

— И я тоже. И, знаешь, я наконец поняла, почему. Этот фильм… просто позволял мне плакать.

Она задумчиво выглянула в окно, затем продолжила.

— Когда папа умер, и мы шли в кинотеатр, по-моему, это было единственное место, где я могла просто сидеть в темноте и плакать. Ну, по крайней мере, три часа.

Я замолчала, ища на ее лице продолжения фразы. Боже, я обожаю эту женщину. Я улыбнулась ей сквозь слезы.

— И я тоже, мама. И я тоже.

Когда я познакомилась с Лео на его вечеринке с шампанским и устрицами, то сразу вспомнила этот разговор. Я подумала о маме. О, она была бы рада здесь оказаться.

На той неделе меня назначили ассистентом Франчески. Достаточно было посмотреть на нее, чтобы понять, что это важная птица. Элегантная, настоящее воплощение класса, маленькая и хорошо сложенная — настоящая красавица-блондинка. Каждый день она приходила в офис в настолько свежей и стильной одежде, что можно было поклясться, что она только что взяла ее из витрины Ральф Лорен. Мы с ней замечательно поладили. Она была известна своей педантичностью и суетливостью, но со мной была мягче и осторожнее. Наше взаимопонимание было очень милым и не напоминало ее отношения со всеми остальными, считавшими ее настоящей дивой.

Когда я возила ее на съемки из ее роскошной квартиры в Бостоне, она, полулежа на заднем сидении фургончика, давала мне советы своим густым, как сироп, голосом с итальянским акцентом.

— Делай что-нибудь одно, Андреа, — мурлыкала она. — Вы-ы-ыбери что-нибудь одно и делай это хорошо. Вы-ы-ыложись пол-но-стью, отдай себя всю.

Я почувствовала, что она желает мне всего лучшего в жизни, как желала бы своей дочери. Франческа любила свою работу, и ее любили за эту работу. В день вечеринки Лео с шампанским она пригласила меня к себе домой выпить вина. Она с насмешкой отнеслась к идее приехать вовремя.

— Мы рассла-а-абимся здесь. А потом уже поедем, — сообщила она мне. Стильно опоздать — это как раз в ее духе. Я кивнула в ответ.

В роскошной квартире самого богатого района Бостона она села со мной на диване, и почти час мы потратили на то, что она назвала «девичьими р-р-разговорами»; ее голос трещал на звуке «р», словно шины на гравии. Я чуть не умерла, когда она показала на кофейный столик, на котором стоял ее «Оскар».

— Подержи-и-и, подними-и-и его!

Я так и сделала, изумившись его весу.

Когда мы приехали на вечеринку, я пожалела, что не успела съездить домой и надеть коктейльное платье. У меня вообще есть коктейльное платье?

К девяти часам вечера после целого дня работы мои кудрявые волосы свалялись из-за влажности, а черная футболка с большим вырезом и белые шорты-бермуды казались совсем неряшливыми на фоне шикарной вечеринки. Нас окружали столы, покрытые накрахмаленными скатертями. Сырые устрицы были аккуратно разложены рядами на широких подложках изо льда. Десятки бокалов для шампанского стояли на серебряных подносах, ярко сияя, словно свечи в темноте.

Тихо ругаясь на себя за то, что оделась в GAP, а не в Гуччи, я увидела его. В бейсболке козырьком назад, белой футболке и висящей на поясе толстовке, завязанной на рукава. Он смеялся, запрокинув голову, вместе с группой продюсеров. Лео, Лео, Лео. В такой же повседневной одежде, как у меня, он выглядел так, словно сошел с рекламы «Кельвин Кляйна».

В другом конце комнаты я увидела Марка Руффало, общавшегося с кругом моих друзей — ассистентов продюсера. Этот человек заражал своей харизмой всех в радиусе десяти футов. Все, кто стоял рядом с ним, казались довольными и расслабленными. Меня потянуло к нему, я хотела оказаться поближе к человеку, источавшему такую положительную энергию. У него было доброе лицо, из-за невинной улыбки казавшееся очень молодым. Его волосы были кудрявыми и растрепанными, почти такими же, как мои.

Я взяла два бокала шампанского с ближайшего столика и протянула один Франческе.

— Я пойду поговорю с Марти-и-и, — она показала на Мартина Скорсезе, сидевшего с женой в дальнем углу. Я поднесла шампанское ко рту и посмотрела ей вслед; каждый шаг ее стройных ног был воплощением уверенности. «По-моему, у меня обезвоживание, — подумала я, смотря на почти пустой бокал. — Он уж точно не поскупился на хорошее шампанское».

Благодаря пузырькам я осмелела. Я подошла к ассистентам, окружавшим Марка Руффало. Болтая с приятелем, я не смогла не посмотреть в глаза Марку. Тот улыбнулся. Я закончила начатую фразу, извинилась и, пройдя три фута, встала прямо перед Марком. С улыбкой я протянула ему руку.

— Я очень хотела с вами познакомиться!

Произнеся эти совершенно не крутые слова, я очень захотела заползти под стол, стоявший слева от меня. В ответ он тут же засмеялся и радостно поздоровался. По его искренней улыбке я поняла, что он смеется не надо мной. Его честность меня обезоружила. Я почувствовала такое спокойствие, которого совершенно не ожидала, находясь в присутствии кинозвезды. Мы разговорились очень быстро — быстрее спички, скользящей по шершавому коробку. Без всяких усилий, совершенно естественно. Минут десять мы обсуждали жизнь в Нью-Йорке по сравнению с Лос-Анджелесом, культуру, фильмы, что мне делать с карьерой — его советы сами по себе оказались очень ценными.

Когда наш разговор прекратился — кто-то отвел его в сторону на пару слов, — я улыбнулась ему. Он ответил такой же улыбкой и сказал:

— Послушай, отличный вышел разговор. Увидимся завтра?

Я ответила «да» — возможно, слишком эмоционально. Еще раз оглядев комнату, я увидела, что Лео стоит один. Подойти? Не подойти?

Да блин, чего уж там.

Я поставила бокал с шампанским на стол и уверенным шагом направилась к нему. Когда мне оставалось всего несколько шагов, я поняла всю серьезность ситуации и отчаянно захотела развернуться и уйти. Я не могу просто взять и подойти к Леонардо Ди Каприо. Не могу. Когда я собиралась уже развернуться на каблуках и отказаться от намеченного плана, наши взгляды встретились.

Мне очень захотелось стать невидимой, но, к сожалению, это был не вариант, так что я сдалась. Иди уже. И я подошла к нему.

— Э-э-э, привет! Привет! Я, э-э-э… я Андреа.

Он улыбнулся, не открывая рта.

— Лео, — произнес он и кивнул, словно спрашивая: «Как у тебя дела?»

Я хочу выйти за тебя замуж.

— Рада знакомству. — Я смущенно улыбнулась.

— Взаимно, — ответил он с той же вежливой улыбкой.

— Вы устроили прекрасную вечеринку. Спасибо, что пригласили нас.

Произнося эту фразу, я заикалась, по-моему, раз по семь за предложение.

— Да, весело. — Он оглядел комнату, явно радуясь, что все наслаждаются жизнью. — Я просто надеюсь, что все сырые устрицы, которых я заказал… надеюсь, что их все съедят.

Он усмехнулся.

Я кивнула и засмеялась.

— Ну… если что, я доем все, что останется!

Пока мы обменивались любезностями, в мой возбужденный, одурманенный шампанским мозг пришла мысль: мы что, флиртуем? У меня внутри все напряглось.

— А, и еще, м-м-м, можно с вами сфотографироваться?

Ну вот и все. Больше никаких шансов. Я превратилась в обычную фанатку.

Он, одновременно смущенный и польщенный, посмотрел на мое лицо.

— Конечно.

Я посмотрела на тех, кто стоял вокруг, выбирая какого-нибудь ни в чем не повинного человека, чтобы сделать фотографию на мой телефон.

— Джереми, можешь нас сфотографировать?

Он забрал у меня телефон и отошел футов на пять, пока мы позировали. Рука Лео скользнула мне за спину, обхватила за талию и легла на бедро. У меня напряглись сразу все мышцы. Про себя я уже успела хорошенько проораться до срыва голоса. Я провела рукой по его мощной спине и остановилась где-то на лопатке, потом прижалась к нему. Если бы я могла навечно заморозить этот момент во времени, навсегда остаться в таком положении, я бы сделала это, не задумываясь.

Мы улыбнулись. Я услышала звук, изображающий спуск затвора, на камере моего телефона и напряглась, поняв, что чудесный момент закончился. Он отпустил мое бедро и отошел на шаг. Впрочем, до того, как мы успели разойтись, я услышала:

— О-о-о, подождите секундочку! Дайте я вас тоже сфотографирую!

Обернувшись, я увидела Марту, помощника режиссера по сценарию, и ухмыльнулась.

Мы снова встали в ту же позу. Я не смогла сдержать широкой зубастой улыбки. Марта подняла фотоаппарат, затем слегка опустила, чтобы посмотреть на нас поверх объектива.

— Это завтра будет во всех новостях, просто подождите. «Новая прекрасная пара Голливуда».

Я умерла.

«А можно действительно так сделать?!» — взмолилась я про себя. Вместе с тем я занервничала: Лео могло и не понравиться такое предложение. «Мы? Пара? Что-ооо?» Прежде чем я успела додумать эту мысль, он со смехом пропел:

— Да-на-на-на-на-на!

Я умерла еще раз.

Все еще не дыша, я спросила себя: «Лео что, только что спел музыку из заставки „Развлечения сегодня вечером?“»

Марта засмеялась.

— Я могу им позвонить.

Она подняла фотоаппарат и сделала фотографию.

Я не могла умереть в третий раз, но если бы могла, то умерла бы.

У меня случился приступ кратковременного жара. Даже три подряд, безжалостных, обжигающих. Мы отошли друг от друга и улыбнулись. Я только открыла рот, чтобы продолжить разговор, как услышала итальянскую трель.

— Андр-р-р-р-реа!

Обернувшись, я увидела Франческу, которая успела подойти к нам.

— Андреа, вот ты где! Пойдем. Нам пора.

Она мило улыбнулась и кивком показала на машину. Подняв руку, она погладила лицо Лео.

Он улыбнулся ей. Они вместе уже работали над разными фильмами. Марти, Данте, Франческа, Боб Герра — они работали в команде так часто, как им удавалось.

— Мы устали. Нам пора. Доброй ночи!

Она наклонила голову и с любовью посмотрела на Лео. Он был ей прямо как сын.

Лео вздохнул.

— Доброй ночи, леди, — тихо сказал он, с теплотой посмотрев на нас. Франческа уже пошла к парковке.

Я покорно улыбнулась.

— Хорошо вам повеселиться.

А потом я повернулась и пошла за ней, ненавидя каждый шаг.

Я плохо помню, как довезла Франческу до ее квартиры; мое тело и разум все еще были охвачены эйфорией. Я достала из кармана мобильный телефон и посмотрела на часы; они показывали час ночи. Впрочем, я все равно позвонила домой.

— Андреа? — ответил полусонный мамин голос.

— Мама, я поговорила с ним.

Она сразу проснулась и даже задышала чаще.

— Лео! — вскрикнула она. — Не может быть. — Да.

Мои губы растянулись так широко, что я даже уже не была уверена, держатся ли они до сих пор на лице. Я любила ее за то, что она понимала, как много это значит для меня.

Для нее.

Для нас.

Глава 10 Если я избавлюсь от лишнего веса, то стану счастливой

По моей внешности люди обычно предполагали, что я чувствую себя просто замечательно. Я работала по двенадцать часов в день по пять-шесть дней в неделю на съемках без каких-либо жалоб, выполняла сразу по несколько задач с головокружительным профессионализмом, все время была бодрой, жизнерадостной и презентабельной, с идеально сделанной прической и макияжем. Лишь я сама знала, насколько же на самом деле устала. И я могла винить только себя за то, что так измотана. Я, конечно, с трудом, но справилась с расстройством питания, но теперь меня ждала новая беда: нездоровое пристрастие к тренировкам.

Год назад, под конец четвертого курса колледжа, когда я наконец-то достигла желаемого веса, у меня с левой стороны развился ишиас — защемление нерва. Двигая левой ногой в любом направлении, я чувствовала колющую жгучую боль в левой ягодице. Он развился, потому что я вообще нормально не отдыхала после того, как установила себе строгий режим тренировок. Я бегала по шесть километров семь дней в неделю, вообще не давая себе выходных. Я чувствовала себя привязанной к беговой дорожке, ужасно боясь набрать вес обратно. Я ничего не знала о том, сколько нужно отдыхать человеку, который только что сбросил половину изначального веса. Еда — ну, над ней я работала. Но вот бег, все эти километры, которые я ежедневно ненавидела, — я не была уверена, что смогу остановиться. Бег казался ключевым фактором моего успешного похудения. Я всегда слышала, что из всех упражнений, которые можно делать в одиночку, лучше всего сжигает калории именно бег. Была совершенно уверена, что никакие другие движения не обеспечат такого же результата. Но нагрузки, перенапряжение моих несчастных, усталых ног, вызвали ишиас, и мне пришлось на целый месяц перестать бегать. Целый ужасный месяц. Я с трудом, но тренировалась на эллиптическом и дуговом тренажере. Пыталась ходить. Едва могла заснуть без нервной боли с левой стороны. Тревога поглотила меня, я боялась, что тут же наберу все сброшенные кило.

Вылечившись от ишиаса, я снова начала бегать. Я поддерживала режим целый год; меня по-прежнему мотивировал страх, что бросить — значит набрать вес.

Я ненавидела бег. Он уже не доставлял удовольствия. Больше не чувствовала себя довольной, обновленной и энергичной, спускаясь с беговой дорожки. Мне даже перестала нравиться The View, моя любимая телепрограмма, под которую я бегала свои километры. Я была вымотана. И совершенно уверена, что единственный способ остаться худой — продолжать и продолжать. Я стала бояться будущего. Как можно дальше держаться? Как мне продолжать бегать столько миль каждый день, когда я так все это ненавижу? Бег казался навязчивым, ужасным наказанием, он словно подвергал меня домашнему насилию. Я ложилась спать ночью, боясь, боясь, боясь следующего утра, когда снова придется бегать.

Теперь же, когда мне приходилось все больше работать на съемках, бег казался просто пыткой. И тело, и разум были измучены. Однажды вечером я сидела в машине после особенно долгого рабочего дня и просто бессильно опустила голову на руль. Парковка была пуста. Мне пора было в спортзал: сегодня я еще не бегала.

— Я не могу, — прошептала я единственному, кто мог меня услышать — одометру.

Мои плечи задергались; я всхлипнула. Из горла вырвался глубокий утробный звук — я не смогла сдержать плача. Вскоре на глазах выступили слезы.

— Я не могу, — повторила я.

Я вытащила ключи из замка зажигания.

— Я не могу. Не могу.

Я повторяла это до тех пор, пока и сама не поверила.

Пока я уговаривала себя то потренироваться, то не тренироваться, в голову пришла потрясающая мысль: «Я, наверное, даже предпочла бы снова растолстеть».

Нет, конечно, я не предпочла бы. Я не предпочитала дискомфорта, тела, в куда меньшей степени способного передвигаться, и презрительного отношения мира к толстой мне. Но, возможно, я предпочитала спокойствие. Я сейчас так себя мучаю — стоит ли оно того? Что лучше — хорошо выглядеть или хорошо себя чувствовать?

Я вообще счастлива?

Я сбросила 60 килограммов не для того, чтобы через тринадцать месяцев оказаться в несчастливом браке с бегом. А если так получилось, то я хочу развода.

Я сбросила 60 килограммов не потому, что душевное здоровье мне менее важно, чем тщеславие.

В тот момент я решила, что надо позволить себе весить столько, сколько должна. Если я не буду бегать каждый день — или вообще не буду бегать, — и прибавлю несколько кило, то с радостью приму каждый день. Если меня ждут пять набранных килограммов — пожалуйста. Да, я позволю себе просто жить.

Я буду жить так, как хочу, не чувствуя сильнейшего ужаса каждое утро, когда открываю глаза и знаю, что сейчас меня ждет беговая дорожка; не считая, что впервые в жизни нормально вешу только потому, что отчаянно тренируюсь каждый день.

В первые три минуты после принятого решения я почувствовала невероятный прилив свободы. Потому что когда я только убедила себя наконец избавиться от лишнего веса навсегда, я еще и убедила себя, что буду из-за этого счастлива.

Я считала, что, похудев, я наконец избавлюсь от фатального недостатка, от которого страдала всю жизнь. От своей личной «инвалидности». Я хотела больше не беспокоиться о своем размере. Я хотела забыть, что некомфортно себя чувствую в присутствии других людей, и просто быть собой, без болезненных мыслей о том, какая я огромная. В поисках этой свободы я построила себе другую тюрьму. Я убегала от веса, потом снова от него убегала. Тренировки оказались такими же оковами, как и вес. А когда я поняла, что сделала — и когда депрессия превратилась в мое состояние по умолчанию, — то сказала: «Я лучше буду такой, какой была, чем такой, какой сейчас».

И этот шок открыл мне глаза.

Когда я выплакалась, и мои глаза стали сухими, как тщательно выжатая губка, я завела мотор, выехала с парковки и отправилась домой.

На следующий день после работы я задумалась, какие же физические нагрузки себе давать. Насчет бега я знала, но вот бросать двигаться не собиралась: я понимала, что для здоровой жизни движение очень важно. Я хотела найти занятие, которое не так утомляло тело и не так давило на разум.

В спортзале, где у меня был годовой абонемент, я подумала, не стоит ли попробовать эллиптический тренажер — гладкие плавные движения не так нагружают суставы. Проблема была в том, что когда я в прошлые разы занималась на этом тренажере, у меня почему-то начинали неметь пальцы на ногах. Я решила попробовать Stair Master (ступеньки, степперы) — все четыре машины были свободны. Мне понадобилось всего четыре минуты, чтобы совершенно выдохшейся и с красным лицом спрыгнуть с тренажера, ругаясь и клянясь себе, что больше никогда им не воспользуюсь. «Так вот почему все лестничные тренажеры свободны», — подумала я, тяжело дыша. Повернувшись, я увидела знакомую беговую дорожку и подумала, не стоит ли просто долго походить. Я взяла со стойки с журналами свежий номер О, The Oprah Magazine и забралась на свободный тренажер. Лента поехала в обратном направлении, и я пошатнулась. Я установила скорость шесть километров в час и умеренный уклон в два процента. Скорость «полтора километра за пятнадцать минут» была комфортной — собственно, именно на такой скорости я разогревала ноги перед пробежками. Положив журнал на дисплей, я спрятала и время, и сожженные калории, и расстояние. Я не хотела думать о числах; мне интересно было лишь то, насколько мне нравится то, что я делаю. Надев наушники, я включила свой iPod. Я прочитала журнал от корки до корки и только потом подняла его, чтобы узнать, сколько же длилось упражнение. Пятьдесят минут. Пять километров. Я моргнула, недоверчиво уставившись на экран. Два года я бегала примерно на такое же расстояние, ненавидя каждую секунду, а теперь, когда шла и читала, мне понравилось. Я изумилась тому, насколько легким показалось упражнение, как быстро летит время, если мучительно не считать каждую секунду. Довольная, я сошла с тренажера и собралась уходить. Даже не дойдя до конца ряда беговых дорожек, я забеспокоилась. Я остановилась и прислушалась к одержимой части себя — той, которая упрашивала меня еще раз пересчитать сожженные калории. Может быть, стоит походить еще? Я даже почти не вспотела.

Но нет. Нет.

Даже не задумываясь, я поставила журнал обратно на стойку и вышла из спортзала; мне очень не хотелось портить прогресс, которого удалось добиться.

На следующий день после работы я вернулась в спортзал и опять читала, неторопливо идя пешком по беговой дорожке. Опять-таки было приятно. Снова пришлось убеждать себя, что этого достаточно.

В течение двух месяцев я все-таки перестала сомневаться в полезности ходьбы для сжигания калорий и вместо этого начала понимать, что движение — любое движение — полезно. Я даже стала с нетерпением ждать этих длинных прогулок. Они были восстановительными, медитативными и вовсе не такими болезненными и ужасными, как в те дни, когда у меня от каждого шага болели суставы. Ходить я могла где угодно, в любое время, с кем угодно. Спортзал после работы был не неприятной необходимостью, а отдыхом. Я нашла комфортную скорость, интересные подкасты для прослушивания, друзей, которые гуляли со мной по выходным, замечательные места для прогулок неподалеку от дома, новые журналы, на которые стоило подписаться, и музыку, которая заставляла меня двигаться.

Каждую неделю, взвешиваясь, я готовилась увидеть прибавку в весе. Пешие прогулки сделали меня намного спокойнее, так что я вполне была готова к двум лишним килограммам. Они вполне стоили спокойствия. Но неделю за неделей показания весов не менялись, и я даже удивилась. С логической точки зрения я знала, что хожу примерно столько же, сколько раньше бегала, но чтобы окончательно поверить в это, мне понадобились конкретные доказательства того, что вес не меняется. Единственное объяснение, казавшееся мне правдоподобным, состояло в следующем: я не так нагружаю себя бесконечными кардиотренировками, так что не чувствую постоянного волчьего аппетита, и у меня нет ощущения, что я постоянно борюсь с голодом. Когда нагрузки снизились, стало легче ограничиться тремя здоровыми приемами пищи и двумя перекусами в день. Я еще и не была постоянно измотанной, а это давало мне достаточно энергии, чтобы по-настоящему хотеть двигаться. Я распознала позитивный цикл, который удалось запустить: умеренно двигаться, умеренно есть, повторить.

После окончания съемок «Острова проклятых» следующие шесть месяцев я жила как стереотипный представитель поколения Y. Мои новые знакомые из киноиндустрии не предложили мне никакой новой работы, так что я жила дома с мамой и Полом. К счастью, Кейт тоже сидела без работы, так что мы проводили время, бесцельно шатаясь по городу, как на летних каникулах в колледже, всеми силами пытаясь избежать погружения в реальный мир. Я без особой охоты снова стала искать работу в местных телекомпаниях.

В этот период бездействия я начала постепенно восстанавливать отношения с Дэниэлом. Я часто звонила ему. Иногда мы ужинали вместе. Я была в восторге от жизни, которой он сумел добиться за время нашего расставания. Он переехал в Кембридж и стал зарабатывать на жизнь профессиональной игрой в покер. Слушая его рассказы, я вспоминала о том дне, когда он впервые начал играть в покер — в первую неделю на первом курсе Университета Массачусетса. Он с друзьями сел в кружок в коридоре, Джастин — справа, еще несколько ребят — слева, они разложили на столе карты и фишки и стали играть. Именно в тот год взрывную популярность набрал техасский холдем. Он был везде — по телевизору, на всех этажах общежития. Вскоре игры перешли в Сеть, на сайты; один за другим наши друзья стали всерьез на этом зарабатывать. Дэниэл всегда хорошо играл. А пока я работала на съемках «Острова проклятых», он выиграл несколько турниров и стал выступать на престижных соревнованиях по всему миру.

Я обрадовалась, что он сумел добиться независимости и нашел успешную альтернативную карьеру. Его пример возбуждал и вдохновлял меня. Время, проведенное с ним — мы ходили в кино, гуляли по узким кембриджским улочкам, смеялись как раньше, — было очень приятным. Я быстро вспомнила о знакомом чувстве глубокого удовлетворения, которое чувствовала рядом с Дэниэлом.

— Я люблю тебя, — выпалила я, когда мы стояли у дверей его квартиры после ужина одним июльским вечером. Чуть не уронив ключи, он повернулся лицом ко мне; его взгляд был одновременно изумленным и счастливым. Он обнял меня за талию, притянул к себе и поцеловал.

— Я тоже тебя люблю, — сказал он, едва сумев оторваться от моих губ.

— Дэниэл, я… Мне так жаль. Из-за всего.

Он напрягся, чуть отстранился от меня и опустил голову, потом через мгновение кивнул.

— Я знаю.

Он внезапно оробел; я поняла, что мое извинение напомнило ему о том дне, когда я разбила ему сердце. Наши пальцы переплелись.

— Я просто скучал по тебе.

После недели обсуждений мы решили снова жить вместе. Воссоединение ободрило меня. Я словно потеряла какую-то часть себя, а потом внезапно нашла, и теперь мне больше всего хотелось ни за что ее не потерять.

В начале августа Дэниэл с двумя друзьями уехал в Европу. В день его отъезда, в субботу, я как раз вернулась с долгой прогулки и собиралась уже встать под прохладный душ, и тут увидела в зеркале свое обнаженное тело. Остановившись, я уставилась на свое отражение. Мое тело было худым и стройным. Я видела свои высокие скулы и четкую линию челюсти. Мой нос выглядел такой же «кнопочкой», как после рождения. Длинные черные волосы спускались ниже плеч, до груди. Я даже видела легкие тени на ребрах. До талии я просто восхищалась своим отражением. Я смотрела на него с любовью, гордясь своим новым портретом. Но когда мой взгляд переместился на живот и ниже, меня передернуло. Вокруг живота шла полоса обвисшей плоти. Двадцать лет я прожила с выдающейся серединой, таким огромным и властным животом, что моя кожа не смогла перенести потерю. Жир, когда-то заполнявший два валика, которые нависали один над другим, пропал, и вместо него остался двойной мешок из сдувшейся кожи. Он уже не был эластичным. Обвисшая, морщинистая кожа выглядела так, словно ее владельцу лет девяносто. Я щипала себя за свисающие складки, и пальцы практически касались друг друга через тонюсенький слой кожи.

Мой взгляд опустился ниже, и я увидела такие же обвислые мешки и между ног. Мои бедра с внутренней стороны выглядели такими же пятнистыми и сморщенными от возраста, как и живот. Я встряхнулась и увидела, как колышутся на мне фунты обвисшей кожи. Она на самом деле казалась тяжелой.

Я выругалась. Почему жир ушел, а ты — ты никуда не уходишь? Мне стало так стыдно, как не было, наверное, даже от здоровенного пуза. Это было то самое тело, которого я добилась таким тяжким трудом. То самое тело, которое я должна любить. Кожа, оставшаяся после того, как я избавилась от лишнего веса, насмехалась, унижала меня. Я боялась, что кто-то до меня дотронется, почувствует ее, сжав меня в объятиях. Даже раздеваясь перед Дэниэлом, я очень нервничала. «Да знаю я, что она уродливая!» — хотела крикнуть я, словно извиняясь перед ним, и крепко зажмуривала глаза, когда мы начинали целоваться. Я очень жалела, что мы не выключили свет.

Под одеждой лишней кожи было почти не видно. Рубашки свободно висели на животе. Джинсы из тянущегося материала плотно удерживали кожу на бедрах. Но когда я двигалась, то чувствовала, как избытки кожи двигаются вместе со мной. Они шлепали по мне, словно в наказание.

«Ты сама это с собой сделала», — молча ругала я себя. Отчасти я считала, что действительно этого заслужила, но вместе с тем мне даже было интересно: неужели это навсегда? Неужели я буду носить это на себе, как крест, до конца жизни? Очень странное ощущение: я так прилежно работала, чтобы вылепить это тело из бесформенной массы плоти, которой была совсем недавно, а теперь оно кажется мне непривлекательным. Оно, конечно, другое, но стресс вызывает такой же.

Спереди и сзади, словно маленькие серебристые рыбки, мое тело «украшали» растяжки. Я сочувствовала коже, которая несла их на себе; в некоторых местах она растянулась настолько, что на ней даже выступили красноватые вены. С растяжками я, по крайней мере, могла мириться — тем более что они постепенно становились все незаметнее. Но вот из-за избыточной кожи я мучилась сильно. В первый год после похудения каждый раз, видя обвисшую кожу, я печально думала: «Придется еще худеть». Я просто с ума сходила из-за того, что кожа не становилась более гладкой и упругой, сколько бы я ни тренировалась. Никакие приседания, отжимания, выпады и качания пресса не помогали. Я узнала — пожалуй, слишком поздно, чтобы предотвратить избыточные тренировки, — что обвисшая кожа на животе и ногах — это совершенно не то же самое, что жировые складки, которые можно убрать комплексом упражнений. В этих пустых кармашках просто не осталось жира — я весь его согнала.

Мама заметила, как чувствительно я к этому отношусь. Она расправляла мне плечи, когда я опускала голову и пыталась сжаться в комочек. Она видела, как я смотрюсь в зеркала в примерочных, раздетая и несчастная. Мы говорили о том, как сильно это меня беспокоит.

А когда она поняла, что на моем разуме висит еще более тяжелый груз, чем на теле, то записала меня на прием к пластическому хирургу.

На консультации он предложил сделать абдоминопластику. Подробное описание привело меня в ужас, так что я отвернулась, пока доктор объяснял маме, что будет происходить во время процедуры. По сути, он собирался вырезать на моем животе дугообразную линию в форме улыбки. Развязав мой пупок, он вытянет мою кожу тонким листом на животе, а потом стянет ее вниз. Когда кожа будет плотно прилегать к животу и дотянется до нижнего изогнутого надреза, он отрежет оставшуюся кожу. Потом он возьмет кожу с верхней части живота и пришьет ее к нижней, чуть выше лобковой кости. Все звучало совершенно понятно и вместе с тем отвратительно. Я едва могла слушать, как он описывает, что собирается делать с кожей моих бедер.

В машине мы с мамой серьезно поговорили. Обдумать нужно было многое. Операция требовала общего наркоза примерно на три часа. Кроме того, я должна буду провести ночь в больнице. После операции я на некоторое время утрачу подвижность; в живот мне вставят две трубки, чтобы откачивать жидкости, естественным образом скапливающиеся после операции. Трубки толщиной с соломинку для питья будут соединять сосуды, установленные в районе таза, с брюшной полостью. Их пришьют мне прямо к коже. Я должна буду два раза в день опустошать эти сосуды, отмечая количество жидкости в таблице. Через неделю трубки удалят, а оставшиеся отверстия постепенно заживут и зарастут. В целом на восстановление уйдет три недели. Более того, моя страховка не покроет стоимости операции — около 15 тысяч долларов за абдоминопластику и удаление кожи с бедер в совокупности. Поскольку обвисшая кожа не вызывала ни сыпей, ни каких-либо иных проблем со здоровьем, страховая компания посчитала эту операцию необязательной с медицинской точки зрения. Несмотря на несколько попыток апелляции и письмо моего хирурга, в котором говорилось, что я живу с двумя килограммами избыточной кожи, свисающей с моего тела, они так и не передумали. С каждым разом отказы становилось слышать все тяжелее и тяжелее. Если они не считают это плановой операцией, то что же получается — я делаю что-то вроде подтяжки лица?

Но на самом деле я не просто хотела сделать себя красивее. После тяжелейшего труда, вложенного в похудение, я все еще была недовольна своим телом. Единственный способ справиться с этим — удалить избыточную кожу. Я не могла найти ни одной причины, чтобы оставить ее на себе в двадцать три года. Я посоветовалась с мамой и Дэниэлом — оба поддержали меня. После тщательных раздумий, взвесив все «за» и «против» такой сложной операции, я решила все же ее сделать. Мама оплатила операцию, сняв деньги со своего пенсионного счета.

В конце августа, пасмурным пятничным утром, я проснулась в послеоперационной палате, услышав мамин голос.

— Малышка, все закончилось. Тебе сделали операцию.

У меня сильно кружилась голова. Я чувствовала невыносимую тяжесть, вес, сдавливавший все мое тело.

После восстановительного дня в больнице меня выписали домой. Следующие несколько дней вышли очень болезненными. На второй день дома я сказала маме:

— Это хуже, чем я представляла.

— Милая, — ответила она, — это ты еще не рожала.

Едва подумав об этом, я вздрогнула. Мне на живот словно положили огромный булыжник, и он не давал мне двигаться, медленно раздавливая под собой. Дышала я неглубоко и с трудом. В основном я неподвижно лежала в постели, выбираясь только в туалет. Вылазки эти были довольно трудными, потому что из-за притупленных ощущений в туловище было почти невозможно двигать мышцами живота и таза. Я чувствовала сильнейшее напряжение, натяг в том месте, где мне зашили бедра. Болеутоляющие, которые мне выписали, помогали, но от них меня тошнило. А когда меня рвало, то спазмы были такими сильными, что я боялась, что разойдется шов на животе. Дренаж, пришитый к коже, тоже был тошнотворным зрелищем; по трубкам текла отвратительная слизистая жидкость, скапливавшаяся где-то внутри меня. Два раза в день мама и Пол снимали их для прочистки — грязная работа, выполнять которую мне было очень неудобно у них просить.

После первых нескольких тяжелых дней недели восстановления прошли быстро. Целый месяц я носила на животе тугой бандаж. Еще больше времени потребовалось, чтобы мне стало комфортно дотрагиваться до живота — чтобы я вообще хоть что-то начала чувствовать в том месте. Прикосновения к животу казались слабыми и далекими, словно между кожей, которой пальцы касались снаружи, и внутренностями возник какой-то прочный барьер.

В зеркало по-прежнему было тяжело смотреться, но по другой причине. У меня был глубокий красный шрам в форме улыбки на животе. А на бедрах, в том месте, где они встречаются с тазом, алела линия разреза. Тем не менее, несмотря на хорошо заметные шрамы, мне было куда комфортнее видеть мое тело. Там, в зеркале, я видела все, ради чего трудилась. «Я сделала это», — думала я. Несмотря на все изъяны, я заслужила это тело, оно было моим. Удалив лишнюю кожу, я наконец избавилась от чувства незавершенности. Операция отвязала меня от болезненного, большого прошлого.

И я уважала все, что осталось.

Глава 11 «Я никому не скажу, что ты жуешь во сне. Не поймут. Люблю тебя»

Когда снова настала зима и мое тело вылечилось, я вернулась в кино. Лори позвонила в один из февральских вторников и спросила, не хочу ли я поработать вместе с ней над фильмом в Филадельфии. Едва позволив ей закончить вопрос, я воскликнула «Да!».

Я практически увидела, как она улыбается в трубку.

— Отлично! А ты можешь приехать туда через неделю?

Э-э-э, нет.

— Да! — произнесла я вслух. Повесив трубку, я тут же позвонила Дэниэлу, который уехал на турнир по покеру в Коннектикут. Он даже «Алло» сказать не успел, как я уже выпалила:

— Я поговорила с Лори. Нам нужно переехать в Филадельфию. В конце недели. Как тебе такой вариант?

Как часто бывало, он немного помолчал, потом спокойно ответил:

— Малышка, продышись сначала.

Я глубоко вдохнула, благодарная за напоминание.

— Так, хорошо. А теперь рассказывай.

Я рассказала ему все, что знала о фильме, на съемках которого согласилась работать.

— Это романтическая комедия Джеймса Брукса с Риз Уизерспун, Оуэном Уилсоном, Полом Раддом и Джеком Николсоном. Лори хочет взять меня своей личной помощницей в художественный отдел в Филадельфии. Я сказала, что могу приступить к работе в этот понедельник.

Он, по-моему, молчал целую минуту, прежде чем ответить:

— Ну, хорошо, но…

Я боялась каких-нибудь рациональных аргументов против. Мы, конечно, обсуждали, не стоит ли наконец съехаться, но не настолько быстро.

— …Придется немало поработать, — закончил он.

Мне так нравилось, что его спокойствие сдерживает мое маниакальное возбуждение, при этом не душа его в зародыше. Я затараторила в трубку, расхаживая взад-вперед по спальне и решая, что брать с собой.

— Я закажу грузовой прицеп в компании U-Haul. Думаю, нам десятифутового вполне хватит, правильно? В общем, я до завтра могу уже упаковать вещи. Надо только отменить абонемент в спортзале, узнать, сможет ли мама в пятницу взять выходной, и… ну, вроде бы и все. Так жаль расставаться с Кейт. Боже, как я буду по ней скучать.

Он перебил меня:

— Эй, эй, полегче. Я не знаю, смогу ли вот так взять и сорваться с места. Мне сначала надо еще разобраться со съемной квартирой. Возможно, я не смогу приехать к тебе сразу.

Ненадолго задумавшись, я сделала глубокий вдох и тихо сказала: «Пожалуйста».

Я ждала, пока он скажет хоть что-нибудь. Я слышала, как он дышит, размышляя над всем этим. Наконец, я услышала:

— Мы поедем. Я сделаю все, что смогу.

— Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо! — слова полились из меня фонтаном.

Еще до восхода в субботу утром мы уже ехали в Филадельфию, прицепив U-Haul с моими вещами к маминой «Королле». Квартиру я еще не нашла. На самом деле, я вообще еще ничего не планировала. Я только знала, что нам восемь часов ехать на юг, а с восьми утра в понедельник мне снова работать на съемках. Дэниэл, все еще разбиравшийся с незаконченными делами в Бостоне, должен был приехать в нашу еще не найденную квартиру в Филадельфии через неделю.

Каким-то образом за два дня мне удалось найти квартиру, подписать договор аренды на шесть месяцев, купить кровать, диван и содержимое местного супермаркета. Все это мне удалось благодаря Дэниэлу, который выслал мне достаточно денег, чтобы заплатить за съем квартиры вперед, тем самым ускорив процесс, который обычно длится дольше одного уик-энда. Лишь когда несколько лет спустя я окончательно с ним расплатилась, я смогла его наконец по-настоящему отблагодарить.

Я обожала Филадельфию. Это было приключение, возбуждающее и лихорадочное. Я чувствовала себя как дома в Городе братской любви. Мы с Лори даже еще больше сблизились, проводя бок о бок по двенадцать часов; мы никогда не испытывали нехватки в темах для разговора.

После работы и на выходных я готовила. С дьявольским усердием. Впервые в жизни у меня была своя кухня, свой собственный дом. Мне казалось, что у меня есть шанс завести семью, или, по крайней мере, компенсировать потерянные годы, когда я чувствовала, что у меня вообще нет семьи, — годы, когда я сидела одна и ела хлопья с молоком. У меня был Дэниэл, мой возлюбленный, для которого я готовила и с которым каждый день ужинала. Еще я знала, что готовя ему здоровые легкие ужины, я смогу помочь ему добиться поставленной цели — сбросить сорок с лишним килограммов. Несмотря на многочисленные попытки похудеть, Дэниэлу не хватало последовательности. Я видела, каким тяжким грузом стал для него лишний вес, каким невероятно застенчивым он стал, как отчаянно пытался скрыть и свой вес, и то, сколько он ест. Всего несколько лет назад я была в том же положении, так что отлично понимала его чувства. Я очень беспокоилась за благополучие Дэниэла. Я хотела, чтобы он стал не только более здоровым, но и счастливым. Я считала совместную жизнь шансом улучшить его питание и помочь ему полюбить вкус цельных продуктов. Я готовила ему так же, как и себе: вкусные и питательные, но низкокалорийные блюда.

В нашем холодильнике всегда было более чем достаточно здоровой еды для нас обоих. Сезонные фрукты, овощи, органические йогурты, нежирное мясо, пахучие старые сыры — чистая, настоящая еда. Я находила рецепты в журналах, поваренных книгах и блогах и запиралась на кухне на всю субботу, готовя целыми часами. Мексиканская кухня, азиатская, итальянская, американская. Моя маленькая кухонька выглядела, как кулинарный выставочный зал. На плите варилась маринара со знаменитыми тефтелями Пола, которые я делала легкими, из нежирной вырезки, на столе слева — тарелка с томленой куриной грудкой в соусе чипотле, рядом — сладкая жареная брокколи, дальше — домашняя цельнозерновая пицца с запеченными овощами, тертым козьим сыром и густым бальзамическим уксусом. Я складывала всю еду в запечатанные пластиковые контейнеры, и мы наслаждались вкуснейшими цельными блюдами целую неделю, а вечерами в будни, когда я приходила с работы домой в 7:30 вечера, спокойно отдыхали.

Придумывание рецептов и взаимодействие вкусов радовали меня даже больше, чем сами блюда. А видя, как Дэниэл доволен и как он неделю за неделей худеет, я чувствовала ни с чем не сравнимое удовольствие. Я обожала часы, проводимые у плиты. Готовка, сам прием пищи становились настоящим катарсисом. И, несмотря на объемы, в которых я готовила, мне ни разу не хотелось объесться. Не приходилось бороться с желанием съесть сразу всю сковородку лазаньи. Поскольку я готовила сама, не приходилось и в панике подсчитывать калории. Вместо этого я чувствовала спокойствие и легкость. Я готовила еду, такую же сбалансированную, какой стала сама. Я научилась готовить питательные блюда для себя и любимого человека, и в процессе наконец смогла примириться с едой.

Я экспериментировала. Иногда эксперименты заканчивались полным провалом. Но готовить блюда, которые я всегда любила, при этом очень питательные, было стоящим делом. Приятным. Даже неудачи. Я вспоминала пиццы с курицей «Баффало», которые мы с Дэниэлом ели на пару в общежитии, белые бумажные коробки с китайской едой, которыми был вечно заставлен стол в Медфилде, и праздники с толстыми кусками сметанного торта с помадкой. «Даже с этими любимыми блюдами мы сможем жить», — обещала себе я.

Я стояла в первой кухне, которая была по-настоящему моей, в восьми часах пути от матери, которая вдохнула жизнь в мои кулинарные легкие, и готовила. А когда я заканчивала готовить, то начинала печь. Потом пекла еще и еще. Потому что мне очень нравилась выпечка. Без нее я просто была сама не своя.

Люди на съемках подтвердили бы мою одержимость готовкой и выпечкой. После первой недели все вообще вышло из-под контроля. Началось все с «простого сладкого угощения» для коллег, а потом понеслось: домашние «Орео», шоколадное печенье, овсяные пироги с кремом. Пекарня, которую я в первый день оборудовала прямо в продюсерском офисе, стала настоящим хитом. За тридцать минут к моему маленькому лоточку выстроилась целая очередь, и все приготовленное моментально расхватали. Каждый день я приносила какое-нибудь новое угощение. Черно-белое печенье с ароматом лимона, двойные кокосовые капкейки, легкие, как облачко, чизкейки всех вкусов. В общем, я пекла шестьдесят дней подряд.

Именно тогда я впервые ощутила желание поделиться своими рецептами. Я уже несколько лет читала кулинарные блоги; мне, конечно, очень нравилось крутиться на сайтах и в комментариях, но все-таки внутри что-то подзуживало: «Пора делать свой сайт». Дэниэл, на моей здоровой пище сбросивший двенадцать килограммов, решил, что это отличная идея, и стал всячески уговаривать меня ее исполнить. Он верил в мои способности.

После окончания съемок в конце октября я стала раздумывать, что делать дальше. Шесть месяцев аренды истекали через две недели, а новых вакансий в съемочных группах я не нашла. Дэниэл посоветовал мне воспользоваться свободным временем и все-таки начать вести блог.

Я стала настолько обожать готовку, что даже всерьез задумалась, стоит ли мне дальше продолжать карьеру в киноиндустрии.

— Я не люблю кино так же, как раньше, — сказала я Дэниэлу. — К тому же оно отнимает так много времени.

Работа казалась бесконечной. Стоит ли и дальше идти по этому пути, если я не уверена, для меня ли он предназначен? Лори предупреждала меня об этом. С самого начала она пыталась мягко оттолкнуть меня от кинематографа. Это даже забавно, учитывая, что я поехала за ней через несколько штатов, чтобы поработать над еще одним фильмом. Она хотела, призывала меня достичь чего-то большего, лучшего. Она боялась, что я буду носиться с одних съемок на другие, теряя годы своей жизни, а потом пойму, что больше не сделала ничего другого — не выразила себя в творческом плане. Она знала, что я стремилась к артистическому контролю. Причем не только в кинематографе: я очень многое любила. Оставаясь в этом бизнесе, я отвернусь — по крайней мере, на время — от других карьерных путей.

— Ты молода, Андреа. Попробуй себя в чем-нибудь другом. Сейчас. Слушай, я знаю, что ты добьешься успеха. Станешь звездой. Я уверена. А кино… кино никуда не денется. Ты всегда сможешь вернуться.

Она была права. И я действительно хотела попробовать себя в чем-нибудь другом. Я хотела готовить, печь и писать рецепты. Хотела добиться большего в мире здоровья и похудения.

Я еще раз все обдумала. А потом, однажды вечером, буквально через час после того, как я уехала из ее офиса, Лори позвонила мне.

— Послушай, я прошу не потому, что считаю, что ты должна поехать со мной. Я просто сообщаю тебе, потому что ты — единственная, кому я вообще хочу предложить эту работу. — Она сделала глубокий вдох. — Меня позвали на другую работу — съемки триллера в Коннектикуте. Через неделю. Можешь поехать со мной, но знаешь… — она помолчала. — Я думаю… хочу, чтобы ты попробовала что-нибудь другое, что-нибудь получше. Бросай этот дерьмовый бизнес.

Меня застали врасплох. Я с нетерпением ждала отдыха. Хотела потратить ноябрь, обдумывая, чем же заняться дальше. Эта новость заставила меня все пересмотреть.

— Просто обдумай все. Перезвони мне завтра. Ты знаешь, что я тебя люблю. Поступай, как считаешь нужным.

Она повесила трубку.

Я два часа подряд обсуждала все с Дэниэлом. Мы решали то остаться, то ехать, то остаться, то ехать. В конце концов я все-таки приняла окончательное решение.

Я брошу кино.

Это прозвучало дико и пугающе. Я пришла к выводу, что лучше будет создать блог и попытаться заработать статьями о еде и здоровье.

На следующее утро, проспав от силы часа три, я сказала Лори, что не поеду с ней в Коннектикут. Она обняла меня, зная, что это лучшее решение из всех, что я могла принять. В конце рабочего дня я позвонила маме и рассказала ей все — но работе, и об идее с блогом. Обсуждать все с ней оказалось на порядок тяжелее, чем самостоятельно принять решение прошлой ночью. Я знала, как она обожает мою работу. Для нее это звучало так потрясающе: работа над большим фильмом, со звездами, переезды из города в город. Я боялась ее реакции на новость.

Она тут же напряглась. По голосу сразу было видно, как ей тяжело. Она несколько мгновений молчала, явно до сих пор переваривая идею. Потом ответила — тихо, натянуто, неискренне:

— Ну, делай то, что считаешь нужным.

Я сразу пала духом. Она немногословно одобрила мой план, потом сказала, что поговорим позже. Положив трубку, я тут же почувствовала сильнейшую неуверенность.

Я сидела на кровати и паниковала. Она, конечно, прямо ничего не сказала, но ей это кажется неправильным. Она хочет, чтобы я продолжала работать в кино.

Я еще раз ей позвонила. Нужно было обязательно все обсудить. Ничье мнение не влияло на меня так, как ее. Я не могла даже представить, что она не согласится с тем, какой путь я выберу в жизни.

Начался разговор с того, что я отчаянно пыталась убедить ее в том, каким хорошим будет мой даже еще не начатый блог, а закончилось истерическими криками и рыданиями.

— Ты не можешь просто взять и уйти из этого бизнеса, Андреа, — она еще никогда не говорила со мной так строго. — Ты должна понять, как тебе повезло, что ты вообще этим занимаешься. Это потрясающая работа, ты просто сейчас этого не понимаешь. Послушай, блоги — это не для тебя.

Судя по ее словам, она даже не совсем понимала, что такое блог. Она так об этом говорила, что сразу становилось ясно: она не считает, что в Интернете можно зарабатывать. По крайней мере, по сравнению с Голливудом это казалось чем-то мелким и незначительным.

— Ты не из тех, кто может сидеть целый день за компьютером. Это тебя слишком ограничивает. Ты слишком активная, чтобы работать, сидя за столом.

Да, вот в этом она была права.

Я почувствовала себя виноватой. Как я вообще посмела отвернуться от такой хорошей работы? Глотая слезы, я согласилась с ее сомнениями по поводу моего выбора. В конце концов я сдалась. Она права. Сейчас я ее ненавижу, но, скорее всего, она права.

Мое сердце съежилось, признавая поражение. Мы наконец распрощались, злясь друг на дружку, и я вышла в гостиную. Усталым голосом я призналась Дэниэлу, что все-таки передумала и поеду работать в Коннектикут. Его взгляд смягчился, ему больно было видеть мое разочарование.

— Малышка, знаешь, ты же не обязана. Ты взрослый человек и можешь делать, что хочешь. Рано или поздно она поймет.

Я плотно закрыла рот; моя нижняя губа начинала подрагивать.

— Знаю, — кивнула я. — Но для меня слишком важно, что она думает обо мне. Больше всего на свете я хочу не разочаровать ее.

Он вздохнул, понимая, что меня не переубедить.

— Она дала мне все, что у меня есть. Я хочу, чтобы она гордилась моей жизнью.

Через неделю я поставила подпись под договором на полугодовой съем квартиры в Хэмдене, штат Коннектикут. Мы с Дэниэлом посмотрели друг на друга. Как мне повезло, что он был готов так часто переезжать вслед за мной. Когда я смотрела ему в глаза, мое сердце наполнялось теплотой. «Он очень добр ко мне», — подумала я. Он бы обежал кругом всю Землю, если бы посчитал, что это сделает меня счастливой. Его любовь ко мне была всепоглощающей, безоговорочной.

«Как вообще можно так любить?» — спрашивала я себя. Каждое утро, просыпаясь, я видела написанные от руки записки. Что-нибудь вроде «Задай им сегодня жару. Люблю тебя», или «Я люблю тебя, хотя у тебя самые большие ступни, которые мне доводилось видеть. Серьезно, я их боюсь», или «Я никому не скажу, что ты жуешь во сне. Не поймут. Люблю тебя».

Мне повезло, что его профессия позволяла нам переезжать так часто, как мне требовалось. Этим хорош профессиональный покер. Кстати, именно в поездке в Лас-Вегас на турнир Мировой серии по покеру вскоре после того, как мы снова сошлись, я поняла, насколько он меня любит. На второй день у моего цифрового фотоаппарата села батарейка, так что пришлось фотографировать на iPhone Дэниэла. Через несколько дней, под конец нашего путешествия, он протянул мне телефон и попросил отправить фотографии, которые я сделала, на оба наших адреса Gmail. Разглядывая фотографии, которые я сделала на этой неделе, — десятки размытых кадров с едой, бассейнами и девушками, одетыми как проститутки, — я нашла целую кучу снимков, о которых я не знала. Десятки фотографий ничего не подозревающей меня.

Поначалу меня неприятно поразил вид растрепанной, одетой в пижаму меня. Я не позировала, не была готова. На фотографиях я ела, читала, спала. Пролистывая их, я смеялась. Как же ужасно я выглядела!

На одной фотографии я пила чай из большого мерного стаканчика. На другой — сидела на кухонном столе и ела мороженую клубнику из большой миски. На третьей — пила воду, одетая в большую, не по размеру футболку, которую мама купила мне в качестве сувенира в путешествии. На ней была надпись: «Кто-то, кто очень меня любит, съездил в Канаду и купил мне эту футболку». Бесценно. На еще одной фотографии я, присев на корточки и улыбаясь, смотрела безумным взглядом через стекло духовки, как поднимаются мои капкейки.

А потом я поняла, что эти фотографии по-своему особенные. Потому что они рассказывают о днях, которые я сама никак не документировала. О времени, которое я никак не упоминала, потому что оно казалось ни для чего не важным. Тем не менее, они говорили очень многое о моей личности. Эти случайные фотографии, сделанные за последний год. С ними не были связаны никакие истории или архивные воспоминания, это были просто случайные события из жизни. Каждый снимок был очень смешным и вместе с тем откровенным.

Самым прекрасным в этих фотографиях было даже не то, что с их помощью можно было заглянуть в мою повседневную жизнь, а то, что Дэниэл посчитал, что моя жизнь достойна летописи. Он обращал внимание не на то, как я выгляжу и что именно делаю, а на мои странности. Чудачества. На то, что я заправляю тренировочные штаны в носки и сижу по-турецки перед духовкой, рассматривая свою выпечку.

Ни на одной фотографии я не была хорошо одета. А как же тот раз, когда я надела платье? Каждый кадр был особенным именно для него.

А тогда, пересматривая все эти снимки, я поняла, насколько же мне повезло, что кто-то любит мою «сумасшедшинку».

Он переехал из Амхерста в Бостон, потом в Филадельфию, потом в какой-то богом забытый городок в Коннектикуте — просто для того, чтобы быть со мной. И я любила его за это. Потому что даже когда фильм в Коннектикуте внезапно отменили в январе (студия и режиссер не смогли договориться о бюджете), и я потеряла работу, Дэниэл просто улыбнулся и подбодрил меня: «Зато ты теперь наконец сможешь заняться своим блогом».

В понедельник, когда мне на почту пришел первый чек с пособием по безработице, я решила, что терять мне нечего. Я выбрала бесплатный дизайн на Wordpress.com, и родился блог Can You Stay for Dinner? («Не хотите остаться на ужин?») — название предложил Дэниэл. Поначалу я писала там три раза в день. Я хотела описывать все, что ем, чтобы показать, как можно сбросить вес и не набрать его снова, при этом все равно вкусно питаясь. Блог должен был стать летописью моей жизни сквозь призму еды. Долгим и запутанным ответом на вопросы, которые мне часто задавали после того, как я похудела: «Как у тебя это получилось?», «И… Что же ты ешь?», «Что мне есть, чтобы похудеть?».

Главной трудностью было не сойти за фанатика здорового образа жизни. Я боялась, как бы в текстах, рассказывающих о моем пути и стиле жизни, не было слишком самодовольного и поучительного тона. Если я буду слишком догматичной или начну с составления списка правил для хорошей диеты, мои советы будут непрактичными и обезличенными. По этим причинам я старалась избегать каких-либо предписаний, когда рассказывала о потере веса. Хотела, чтобы мои читатели знали: я не зарегистрированный диетолог, не лицензированный терапевт, не знаю ничего об их уникальных сложностях, их индивидуальных телах, и, что самое вопиющее, даже не всегда могу отказаться от пирожного. Я просто человек, у которого набрался богатый личный опыт диет, похудения и поиска себя.

Итак, в блоге я собиралась только показывать, а не рассказывать. Он должен был стать моим колоритным портретом, написанным едой. Я надеялась, что мои размышления и рецепты окажутся интересны другим. Хотела, чтобы читатели научились на моих ошибках, поняли, как мне удалось изменить всю свою жизнь посредством еды.

Для этого я приглашала их остаться на ужин. Я звала читателей к себе домой и показывала им свою тарелку с завтраком, обеденный салат и ужин. Я же все равно готовлю эту еду, потом ем ее… Почему бы и не сфотографировать?

Я любила готовить и есть достаточно сильно, чтобы делать просто неприличное количество фотографий всего съедобного, что есть в доме. Я находила что-то стильное и даже сексуальное в любой фотографии, которую выкладывала на всеобщее обозрение. Мне нравилось писать в блоге по горячим следам. Выкладывание, обмен комментариями, чувство принадлежности к сообществу. Мне открылся целый новый мир.

Я знала, что мне есть что сказать о наборе, сбросе и поддержании веса, и это будет интересно и другим. Я также знала, что некоторые из вещей, которые хотела сказать, покажутся бессмысленными или не подойдут для всех. Но еще я знала, что, по самой меньшей мере, делиться с другими своими чувствами — это отличная терапия, и блог станет краеугольным камнем моего полного и окончательного примирения с собой, какой я была и какой стала.

Так что я начала писать в блог каждый день. Вскоре я стала получать комментарии и электронные письма, от которых просто сияла. Незнакомые люди рассказывали мне свои истории о еде и весе, говорили, что им очень близки мои чувства, благодарили меня за то, что я так откровенно обо всем рассказываю. Разговоры с теми, кто «остался на ужин», делали меня счастливее, чем когда-либо.

Через два месяца после того, как я начала вести блог, аренда квартиры в Коннектикуте закончилась. Я всерьез увлеклась блогерством, так что хотела, чтобы моя следующая работа была связана с едой и писательством. Мы с Дэниэлом начали решать, куда теперь переехать. Сан-Франциско? Слишком дорого. Чикаго? Слишком близко к центру страны и далеко от моря. Юг? Слишком жарко, и люди слишком вежливые. А потом нам на ум пришел Сиэтл. После колледжа туда уехал наш друг Джастин. Он влюбился в девушку, и они решили провести несколько лет на Северо-Западном тихоокеанском побережье, где она родилась. Джастин рассказал нам, как там все здорово.

Я знала, что кулинарная культура Сиэтла будет просто идеальной для человека, который хочет писать о еде. Рынок на Пайк-Плейс — просто мечта для того, кто одержим готовкой и всем, что съедобно. К тому же меня всегда интересовал Северо-Запад. Я всегда хотела уехать на запад и пожить на побережье Тихого океана — это станет замечательным новым приключением.

Через несколько недель мы продали все наши вещи и купили билеты в один конец до Сиэтла. Когда пришло время сообщить об этом маме, я испытала приступ паники. Что она подумает? Ей не понравится… Может быть, я совершаю ошибку? Я долго раздумывала, вспоминая ее реакцию на перемены, которые происходили в моей жизни после того, как я повзрослела.

В восемнадцать лет я сделала пирсинг носа. Мама два часа лежала в кровати и рыдала.

В девятнадцать лет я сказала, что не собираюсь получать в колледже диплом с отличием, потому что «Да кому это надо?» Мама два часа лежала в кровати и рыдала.

В двадцать лет я сбросила 60 килограммов. Мама два часа лежала в кровати и рыдала.

В двадцать один год я сказала ей, что мне очень грустно, и я не знаю, как дальше жить. Мама два часа лежала в кровати и рыдала.

В двадцать три года я рассказала, как болтала с Леонардо Ди Каприо и смеялась с Марком Руффало на съемках «Острова проклятых». Мама два часа лежала в кровати и рыдала.

В двадцать четыре года я сказала, что уезжаю в Филадельфию работать над другим фильмом — с Полом Раддом и Джеком Николсоном. Мама два часа лежала в кровати и рыдала.

В том же году я сказала, что собираюсь бросить кинематограф и начать писать. Если точнее — вести кулинарный блог. Мама не знала, что такое блог, так что отговорила меня, а потом два часа лежала в кровати и рыдала.

В двадцать пять лет я позвонила ей и сказала, что продала все свои вещи и переезжаю в Сиэтл. Просто потому, что могу, хочу и уже все решила. Мама ответила:

— Хорошо, следуй зову сердца.

И я последовала.

Она поцеловала меня у выхода на посадку.

— Я так горжусь тобой. Не забывай: ты всегда можешь вернуться домой.

Она сдерживала слезы такими же отчаянными усилиями, как и я. Я знала, что сначала она смирилась с тем, что я веду блог, только потому, что я лишилась работы. Она ни за что бы не позволила мне уйти со стабильной работы, более престижной, чем готовка и стук по клавишам компьютера — уж она-то знала, как хорошо, когда зарплату платят постоянно. Но теперь у меня не было другого выбора. Через месяц после того, как я открыла «Не хотите ли остаться на ужин?», она позвонила мне и сказала:

— Он просто потрясающий.

— Ты серьезно? — спросила я ее.

— Да. Ты писатель, Андреа, и, по-моему, я только что это поняла.

Мама и Пол стали моими главными фанатами — три раза в день проверяли сайт на обновления, постоянно звонили мне с комментариями, с гордостью рассказывали всем знакомым. Пол присылал мне фотографии отлично прожаренного бифштекса с подписью «Наверное, это подойдет для блога!», а мама слала по почте красивые коврики и разноцветные тарелки для фотографирования еды. Их поддержка стимулировала меня писать дальше.

Впервые за довольно долгое время я чувствовала себя в безопасности. Вот она я. Мне двадцать пять лет, и я успела потерять в жизни немало: передние зубы на качелях-доске, хорошую оценку на конкурсе произношения слов, папу, 60 килограммов, множество пар солнечных очков и — чаще всего — направление.

Уезжая в Сиэтл, я поняла, что это постоянное ощущение, словно я сижу на иголках, просто напоминает мне, что я живая. Что я на грани. Готова что-то сделать. Или не сделать. Но, так или иначе, что-то да ждет меня впереди.

Оно напоминает мне, что я должна рисковать, иногда разворачиваться в неположенном месте, разбиваться, терпеть неудачи, всерьез раздумывать о карьере официантки в «Старбакс».

Я не могла сказать — ни в тот момент, ни в любой другой, — что всегда знала, какой выбор верен. Я не знала этого никогда. И не знаю. Мама из-за меня тысячу раз плакала. Соленая радость и боль. Но, когда я махала ей на прощание, проходя через металлоискатель, мы обе улыбались.

Глава 12 Любимый завтрак, в любимый день, в любимом уголке

Сиэтл оказался точно таким, каким нам его описывали: горы, море и пышная, пышная зелень. И хипстеры. Множество хипстеров. И, хоть пейзаж и был просто потрясающим, по-настоящему я влюбилась именно в культуру Я нашла жизнь в еде, с едой, состоящую из еды.

Когда мы с Дэниэлом только сошли с самолета, жить нам было негде, так что мы временно обосновались в «Холидей-Инн» на улице Аврора. По утрам, пока Дэниэл спал, я шла в какую-нибудь местную кофейню и писала в блоге. Через пару дней я начала искать в Интернете работу. Внимание привлекло одно объявление в Craigslist: «Ищем интерна по социальным сетям, заинтересованного в кулинарии и писательстве». В социальных сетях я разбиралась не очень хорошо, но вот аудиторию для блога смогла собрать приличную, так что подала заявку. Я искренне считала, что работу не получу — да даже ответа никакого не получу из компании под названием Foodista, владевшей открывшимся два года назад кулинарным сайтом. Хотя, конечно, мне очень хотелось там работать. Сайт меня просто покорил. Простой непретенциозный дизайн. Форум, где посетители задавали вопросы по еде и готовке и получали ответы. И, в отличие от других сайтов с рецептами, где я часто бывала, на Foodista нашлась еще и энциклопедия еды. Настоящая кулинарная википедия, поняла я минут через пять.

Я предполагала, что с этой вакансией мне повезет примерно так же, что и с почти всеми другими, на которые я откликалась после окончания колледжа — то есть никак. Конечно же, они наверняка получают десятки резюме от намного более квалифицированных соискателей. Тем не менее, рискнуть стоит. Отослав свой ответ, я отправилась исследовать Изумрудный город.

Через три дня, когда я уже успела забыть об этой вакансии, я проверяла почту после долгой дневной прогулки с Дэниэлом. Пришел ответ из Foodista, от директора по связям с общественностью. Через час мне устроили собеседование по телефону. Еще через два дня я пришла в их офис на собеседование с одним из основателей компании, исполнительным директором Барнаби Дорфманом. Почти два часа мы сидели в открытом офисе на верхнем этаже и обсуждали вакансию, мою работу в кино и его работу с IMDb, наше увлечение Северо-Западным тихоокеанским побережьем, несколько лет, что он провел в Массачусетсе, когда учился в Дартмутском колледже, его детство на Манхэттене и все, что связано с едой. Мы были во многом похожи. Барнаби был очень простым и практичным и вместе с тем очень умным и невероятно эрудированным. Уходя из офиса, я была уверена, что лучше собеседование пройти просто не могло. Я хотела получить работу даже еще больше, чем когда только пришла.

В понедельник, еще через три дня, меня взяли на работу. Во вторник мы с Дэниэлом распрощались с жизнью на чемоданах в «Холидей-Инн» и переехали в домик на вершине холма Королевы Анны. А в среду я впервые пошла на работу, ставшую одной из моих самых любимых. Foodista была достаточно маленькой компанией, чтобы я чувствовала себя в офисе, как дома. Я всегда легко сходилась с людьми, ладила практически со всеми, с кем знакомилась, но эти люди — семеро моих коллег — были настоящей редкостью. В первые же дни работы мне стало невероятно комфортно со всеми ними. Барнаби, Шери, Колин, Карлин, Джесси, Патрик и Джефф. Они стали для меня семьей.

Через месяц, когда я показала себя усердным и изобретательным сотрудником, испытательный срок закончился, и меня взяли на полную ставку, дав еще более обширные редакторские полномочия. Я уже не просто писала в блоге раз в неделю, а контролировала все социальные сети — от «Фейсбука» до «Твиттера». Когда Шери, вице-президент компании, ушла в декрет, мне доверили еще и немалую часть планирования знаменитых ежегодных мероприятий Foodista — Международных конференций фуд-блогеров. Моей задачей было найти местных шеф-поваров, рестораны и даже уличные фудтраки для обслуживания участников конференции, длившейся в течение уик-энда.

Моя работа отлично соответствовала тому, чем я занималась в личной жизни. Блог, социальные сети, собрания кулинарных энтузиастов — такое сочетание увлечений было для меня просто идеальным. Каждая часть моей работы была идеально синхронизирована с другими. А еще я нашла целую сеть друзей-единомышленников. Сиэтл казался мне подарком судьбы, которая наконец создала для моей жизни до странности идеальную гармонию. Я была счастлива, совершенно счастлива.

А блог — самое близкое к любимому детищу, что у меня когда-то было, — разрастался. Я все больше влюблялась в писательство. Я выплескивала энергию, всю свою эксцентричность, в разработку рецептов, придумывание историй, рассказы о похудении и поддерживании веса.

Несколько раз в неделю я ходила с коллегами обедать в какой-нибудь из наших любимых ресторанов поблизости от офиса. Часто наши стремления ограничивались тако: маленькие, свежие кукурузные тортильи с капустным салатом, соте из пухлых креветок и кремом из авокадо. Двух нам вполне хватало, несмотря на небольшие размеры. Богатство и полнота вкуса — вот что насыщало меня больше всего. Когда нам не хотелось есть мексиканскую еду, мы шли за вьетнамской. Дымящиеся тарелки супа фо на остром бульоне со вкусом ананаса и говядины, до краев наполненные овощами и тофу, тонкой рисовой лапшой и приправленные ростками фасоли, свежим базиликом и соусом чили. Это экзотическое блюдо я особенно любила есть, когда за окном хлестал проливной дождь.

На выходных я готовила с таким же рвением, как до этого в Филадельфии и Риме. Я ходила на фермерские рынки под открытым небом в Фремонте и Балларде, найдя в жителях Сиэтла родственные души: большинство из них не меньше моего интересовались органической, этичной пищей. Свежие ингредиенты влекли меня к себе, особенно сезонные продукты. У меня сложилось впечатление, что все, что я в принципе могу захотеть, выращивают где-то поблизости на Северо-Западном тихоокеанском побережье. И я была благодарна овощам, которые покупала каждое воскресенье, за то, что они позволяли мне есть все, что я люблю. Я радовалась тому, как они улучшили наш рацион, и тому, каким сытым после них чувствовал себя Дэниэл, сбросивший по сравнению с Филадельфией двадцать семь килограммов.

Сбрасывая и поддерживая вес, я пришла к выводу, что благодаря фруктам и овощам легче питаться правильно из-за их волокнистой, сытной природы. Я старалась сопровождать любой обед, которого мне хотелось, горой овощей. Важнее было не то, что лежит с одной стороны тарелки, а то, сколько растительной пищи лежит с другой стороны.

Но лишь после переезда в Сиэтл я поняла, что могу есть овощи вообще все время. Там я нашла те овощи, которые люблю, и новые способы вкусно их готовить. Карамелизированная брюссельская капуста, сладкий молодой горошек, кукурузные початки на гриле, жареная тыква. Я не просто выделяла на тарелке место для зелени и обещала съесть ее ради поддержания здоровья — нет, я нашла, какие овощи кажутся мне самыми вкусными и как их готовить, чтобы они доставляли мне не меньше удовольствия, чем любые ресторанные блюда. Я экспериментировала. Каждую неделю я покупала какие-нибудь новые овощи. Я готовила с травами и специями, а сливочное масло из основы для теста превратилось в приправу. Я узнала, что если запекать овощи в очень горячей духовке, они становятся сладкими даже без добавления сахара. Я постоянно пробовала все новые рецепты и методики, зная, что по крайней мере половина удовольствия от готовки состоит в продумывании блюда заранее.

Каждый вечер, готовя ужин, я обязательно балансировала идеальный квадратик лазаньи с сыром, два куска моей любимой домашней острой пиццы с карамелизированным луком или курицу с горчичным соусом марсала по крайней мере двойной порцией овощей. Когда мы с Дэниэлом ходили обедать в наше любимое кафе, я начинала с салата, съедала половину бургера, а потом делилась с ним частью картошки фри с ароматом анчоуса. Остатки я забирала домой на ужин. Я была вполне довольна тем, что могу есть все, что хочу, в пределах разумного, потому что не боялась проголодаться из-за маленькой порции: чтобы насытиться, у меня были овощи.

Каждым субботним утром я сидела у углового окна «Старбакса» на Куин-Энн-Авеню с большой кружкой американо и бубликом, зажаренным настолько, насколько позволяют стандарты безопасности тостера, и намазанным творожным сыром. Именно с такого завтрака я начинала свой уик-энд готовки, писательства и фотографирования еды. А когда я рассказала подруге о моем любимом ритуале — о солнечном местечке, где я провожу каждое субботнее утро в Сиэтле, — она даже замолчала. А потом с облегчением улыбнулась.

— Я так рада слышать, что тебе нравятся бублики. Я их иногда тоже ем, но потом чувствую себя какой-то виноватой.

Я даже не сразу поняла: это мне так сделали комплимент, или же попытались предупредить, что бублики — это калорийные углеводные бомбы? Я стала вспоминать, что ела вчера, позавчера, даже раньше. Что ела, что пила — все это проплыло перед моими глазами, как вспышки. Фрукты, овощи, хрустящий цельнозерновой хлеб из пекарни, крошки, оставшиеся от брауни, которые я приготовила для коллег — бублик как-то не особенно выделялся на общем фоне. Я поняла, что ее ремарка косвенным образом показала мне, как далеко я зашла в своих отношениях с едой.

Я узнала, что наслаждение и удовольствие не всегда можно представить в виде количества принятой и отданной энергии. Угощаясь чем-нибудь калорийным и превышая свой дневной лимит, я не толстела, чего когда-то боялась. Умом я всегда понимала, что любая еда в умеренных порциях — это нормально, но теперь наконец-то это подтвердилось и практической реальностью. Я любила бублики — простейшую, по сути, еду, — потому что больше не уплетала их пекарскими дюжинами. Давно уже остались в прошлом дни, когда я ела бублики с начинкой посреди ночи, заедая большой картошкой фри и пончиком, во время долгих поездок по Амхерсту с Сабриной. Бублики стали для меня чем-то особенным — таким же, как спагетти и тефтели с мамой и Полом или попкорн с Мелиссой. Они бы перестали быть особенными, если бы мне было все равно, когда, где или зачем я их ем. Большие мучные кружочки были прекрасны именно тем, что я ела их утром в субботу, сидя в любимой кофейне. А потом, доев, я думала: «Боже милостивый, как прекрасно». И начинала писать, расходуя питательные вещества бублика на работу мозга. А потом, через несколько часов, мои выходные продолжались; я была счастлива, что съела свой любимый завтрак в свой любимый день в любимом уголке Сиэтла. Я ни о чем не жалела. Не тратила драгоценную умственную энергию, думая о том, что могла бы съесть, какие блюда стоят примерно столько же калорий и что план здорового питания пошел псу под хвост еще до обеда, — и не опасалась, что сейчас возьму и объемся. Я просто была довольна.

Я сделала свою жизнь сбалансированной.

Весов в квартире у нас не было, так что я прикидывала, сбросила вес или набрала, по тому, как на мне сидит одежда. Что бы я ни ела, мой вес не менялся — я спокойно носила четвертый размер (в зависимости от того, в каком магазине была куплена вещь). Я, конечно, сбалансированно питалась и соблюдала здоровый лимит калорий — это я знала, потому что избавиться от привычки подсчитывать очки так и не смогла, — но при этом я еще и знала, что важным фактором для поддержания веса стала активная жизнь. Благодаря мягкому климату в Сиэтле я могла гулять круглый год. Офис Foodista располагался настолько близко к нашему дому в районе Куин-Энн, что я ходила на работу пешком, надевая максимум резиновые сапоги и легкую куртку. До офиса было полторы мили, причем назад приходилось подниматься в довольно крутую горку, из-за чего я каждый вечер неизменно потела. Днем на работе мы с моей подругой Карлин уходили на обед вместе; обычным местом назначения для нас служила кофейня «Старбакс» в пяти кварталах от офиса. В выходные я ходила пешком по центру города, часто заглядывая на рынок Пайк-Плейс, чтобы посмотреть на лотки с цветами и на то, как на потеху туристам бросаются рыбой. По воскресеньям я ходила и любовалась местными красотами. С новой подругой Камиллой я гуляла по парку всякий раз, когда у нас совпадали графики. Машина стояла в гараже — я почти ей не пользовалась.

После двух лет жизни в Сиэтле я почувствовала заметные изменения в своем характере. Жизнь, которая всего несколько лет назад казалась такой ужасно мрачной и тяжелой, стала ярче и легче. Еда, которая много лет была мне одновременно лучшей подругой и злейшим врагом, превратилась во что-то чистое и святое. Мое тело, источник сильнейших внутренних терзаний в течение всей сознательной жизни, стало здоровым и любимым. Тем не менее, бывали и моменты, когда из-за стресса возвращалась какая-либо из сторон моего расстройства питания — хотелось либо объесться, либо вообще не есть; такое случается и сейчас. Но я научилась вовремя распознавать предсказуемые шаблоны поведения, чтобы не попасть в порочный круг, и относилась к себе с куда большим сочувствием.

Я не заметила только одного. Продолжая меняться, расти, осваивая новую карьеру, новую среду и заводя новых друзей, я отдалялась от Дэниэла.

Через год после того, как мы переехали в Сиэтл, в штате Вашингтон запретили онлайн-покер. Вскоре, в апреле 2011 года, правительство США закрыло три крупных покерных сайта, где Дэниэл играл каждый день. Его карьера покерного игрока была окончена. Он почти перестал выходить из дома. Поначалу я его понимала. Он всегда страдал социальной тревожностью. Но потом он вообще перестал выходить, иногда сидя дома по несколько дней подряд. Видя его депрессию, я умоляла его выйти из квартиры и встретиться с моими новыми друзьями. «Всего полчаса погуляем, не больше!» Вскоре у меня уже не осталось отговорок, чтобы объяснить коллегам, почему он не приходит поужинать или выпить с нами после работы. У меня вышло несколько неприятных споров с друзьями, которых задевало то, что мой парень словно из принципа не хочет с ними видеться.

В следующие месяцы проблемы приобрели еще и финансовый оттенок. Мне было обидно, что он вообще не искал никакой работы, что мне приходилось платить по всем счетам; иногда я даже злилась на него за то, что он даже не подумал, что вечно зарабатывать покером невозможно. Еще мне было очень жаль, что он оказался человеком, который хочет делать лишь то, что минимально необходимо для выживания. Мне хотелось, чтобы он был амбициознее, чтобы его вела какая-нибудь большая страсть — как меня.

Но жестокая правда — я молилась, чтобы это не было правдой, хотя я чувствовала, как она проникает мне под кожу и гложет кости, — состояла в том, что я его разлюбила. Мне казалось, что я переросла наши отношения, хотя на самом деле я просто выросла. Я изменилась. А потом Дэниэл сам отстранился.

Некоторые аспекты наших отношений всегда меня беспокоили. Разные взгляды на деньги, секс, амбиции и хобби — то, на что люди не обращают внимания, когда безнадежно друг в друга влюблены. Но вот сейчас мне уже стало трудно не обращать на все это внимания. За семь лет я уже устала. Меня бесило, что он спит с трех часов ночи до полудня: мало того, что я всегда ложилась спать и просыпалась одна, так еще и любые совместные дела мы не могли начать раньше середины дня. Я ненавидела его негибкость; иногда мне даже казалось, что я стала Дэниэлу матерью. Мне приходилось готовить и одевать его для общественных мероприятий, подстраиваться под его поведение, не допускавшее никаких изменений. Но, конечно, у меня и у самой были трагические недостатки. В моменты, когда я уже готова была на него сорваться, я вспоминала, что у него наверняка есть такой же длинный список того, что ему не нравится во мне.

Впрочем, если уж говорить по-честному, даже все эти обиды были неважны. Дело не в финансовом дисбалансе между нами, не в том, что он не хотел ни с кем общаться, не в том, что я постоянно подталкивала его, просила стать амбициознее, даже не в наших совершенно разных хобби. Я просто больше не любила его в романтическом смысле. От прежнего пламени не осталось даже самой маленькой искры. Я заходила в квартиру после работы, смотрела на него, сидящего на диване, и видела брата или лучшего друга. Человека, с которым довелось разделить немало жизненных тягот, который был важен для меня, как была для меня важна мама. Но без этой уникальной любви, без страсти, меня лишь еще больше бесили наши разногласия по поводу денег, секса, амбиций и хобби.

Независимость, которой я добилась в Сиэтле, сделала меня сильной. Она вдохновила меня. Заставила поверить, что я действительно могу сделать все, что угодно. От тех частей жизни, которые больше не приносят мне счастья — например, карьеры в кинематографе, которая перестала меня радовать два года назад, или веса, который не радовал меня много лет подряд, — можно избавиться. Или изменить их. У меня есть право найти свое, аутентичное счастье.

Через полтора года жизни в Сиэтле и шести месяцев споров я высказала Дэниэлу все, что думаю. Общение было самой сильной стороной наших отношений. Мы уважали полную, абсолютную искренность; мы требовали ее друг от друга. И, хотя он и слушал меня, я не была уверена, что он меня слышит.

— Просто потерпи немного. Я постараюсь все исправить, — упрашивал он. Я чуть не умерла, услышав, как дрожит его голос. Честность, которую я обрушила на него во время наших многочасовых разговоров летом 2011 года, была болезненной, душераздирающей. Я плакала, говоря ему такие вещи, в которых не в силах была признаться даже себе. Даже если это и было правдой, я не всегда хотела, чтобы так было. Я понимала, как просто бы все разрешилось, если бы я просто позволила нам быть такими, какими мы были всегда. Если бы мы поженились, как уже однажды обсуждали. Если бы продолжили жить в той же комфортной рутине, которую для себя создали. Но это меня пугало. Одна мысль о браке заставляла меня дрожать. Каждый раз, когда Дэниэл заводил об этом разговор, я паниковала. «Я не готова», — думала я. Это тянулось год за годом.

Он старался. И я старалась. Но ничего не изменилось.

В конце августа я поехала на одну из Международных конференций фуд-блогеров, которую запланировала для меня компания в Новом Орлеане. Я провела там неделю — работала, ела луизианские сандвичи с креветками, пила коктейли. За все время я ни разу не позвонила Дэниэлу. Я разве что отправляла ему СМС вроде «Очень занята. Скоро вернусь домой». Для нас, обычно помногу общавшихся каждый день, это было странно. Позже, когда я летела обратно в Сиэтл, измотанная и наевшаяся, меня охватил ужас. Если бы у меня был выбор, я бы поехала не домой. Отчасти, конечно, это было «похмелье» после притока адреналина, которое я всегда испытывала во время недельных конференций, но по большей части я понимала, что не скучаю по Дэниэлу. Я не хотела возвращаться к нему, к нам.

Такси из аэропорта ехало по Куин-Энн-Авеню, асфальт на улице блестел от дождя. Когда мы свернули на мою улицу, фары осветили наш дом. И я увидела Дэниэла. Он стоял на ступеньках, причем, судя по всему, довольно давно: я отправила ему сообщение «Я дома» сразу после посадки, а не тогда, когда наконец выбралась из аэропорта сорок пять минут спустя. Он улыбался, стоя на крыльце. У меня отвисла челюсть; хорошо, что этого не было видно за тонированным стеклом такси. Я не смогла сдержать всхлипа. Он бесконечно любил меня. А я уже не могла любить его в ответ. И тогда я все решила.

Я рассталась с ним.

Следующие дни были просто невыносимы. Дэниэл не проронил ни единого слова. Он с ледяным, почти мертвецким спокойствием делал свои обычные домашние дела. Даже крохотные остатки радости, которыми мы наслаждались, окончательно исчезли. Я недолго думала, не стоит ли их все же вернуть, предпринять последнюю отчаянную попытку спасти нас из того ада, что начался после расставания. Но затем я вспомнила, какое облегчение меня накрыло, когда я это сделала, когда наконец произнесла слова, которые держала в голове полгода.

К концу осени Дэниэл уехал из Сиэтла. Горе, невыносимый груз вины, пустота поставили меня на колени. Тем не менее, я понимала, что поступила правильно. Весь этот период присмирил меня. Дал понять, что на самом деле я далеко не все понимаю. Ни в любви, ни в жизни, ни в еде. После нашего расставания я даже, бывало, снова искала в еде утешения. Переедая сладкого, я пекла какой-нибудь пирог, чтобы заполнить пустоту, оставленную Дэниэлом. А потом в сотый раз понимала, когда живот болел, а сердце колотилось из-за избытка сахара, что еда меня не исцелит.

Мне понадобилось целых два месяца, чтобы почувствовать себя нормальной, ощутить знакомую легкость в отношениях с едой и телом. Оплакивая расставание, я набрала пять килограммов. И, медленно восстанавливаясь, приняла их как часть себя. Может, я сброшу их обратно, может быть, и нет; так или иначе, я буду добра к себе.

В том году я по-настоящему поняла то, что, возможно, знала всю жизнь: я всегда расту, всегда чему-то учусь. А когда ты считаешь, что наконец-то все узнал, — это всего лишь начало.

Заключение

Я всегда буду скучать по некоторым аспектам жизни, оставшимся в прошлом, когда я была большой, 60 килограммов назад.

Буду скучать по безрассудству.

Буду скучать по объемам еды, по куче тарелок, стоящих на столе, когда я понимала, что единственное, что не даст мне съесть вообще все, — мой желудок, который размером всего с кулак. Хотя даже его можно растянуть.

Буду скучать по вкусу четвертого куска пиццы. И еще больше — по пятому.

Буду скучать по коробке брауни, мороженому, карамели, взбитым сливкам и крошкам двойной шоколадки. В качестве перекуса после обеда.

Буду скучать по времени, когда меню в ресторане были всего лишь списками прекрасных блюд, нисколько не угрожающих моему здоровью.

Буду скучать по времени, когда я даже не задумывалась, съесть на завтрак три пончика или нет.

Буду скучать по ведерку попкорна с двойным маслом, в которое я погружала руку, сидя в кинотеатре. По соленым, липким кукурузинам, которые я совала в рот горстями. По печенькам, конфеткам, батончикам и рулетикам, которые следовали за ними. По «Спрайту».

Буду скучать по позднему завтраку в колледже — бублику со всеми наполнителями, колбасой, яйцами и сыром и гарниром из хашбрауна. И о мыслях об обеде.

Буду скучать по всем тридцатисантиметровым пиццам с курицей «Баффало», которые я заказывала после того, как на вечеринке стихала музыка.

Буду скучать по тому, как мне было все равно, когда или как я в следующий раз поем, главное — что поем. И эта еда останется со мной. И никуда не уйдет.

Буду скучать по тому, как я громко жевала, чтобы не слышать, как кричит папа.

Буду скучать по чувству, которое я ощущала всеми фибрами души: что еда — это самая добрая и любящая подруга из всех, что может быть у девушки.

Тем не менее…

Я не буду скучать по тому, как жара казалась удушающей. По тому, как даже 20 градусов уже казались угрожающими для меня. И для моих волос.

Не буду скучать по «Лаки Чармс», «Корн Попе» и «Ханикамс», которые помогали мне делать домашние задания. Они так и не решили за меня уравнения по математике, как я их ни упрашивала.

Не буду скучать по мысли, что предпочла бы стать невидимой. Так жить, правда, тоже не получится.

Не буду скучать по тому, как натирала ноги и как приходилось постоянно одергивать задирающиеся шорты.

Не буду скучать по тому, как переставала чувствовать ноги, стоило мне сесть ногу на ногу.

Не буду скучать по тому, как на танцах приходилось быть «подпирающей стенку».

Не буду скучать по тому, как смотрела на других людей, которые ходят, что-то делают, поют, танцуют, и думала: «О, стать бы мне такой же свободной».

Не буду скучать по тому, как думала: «Когда-нибудь они поймут. Я красивее, чем им кажется. Когда-нибудь…»

Не буду скучать по тому, как желудок звонил мозгу и говорил, что я уже съела достаточно и просто не могу (не могу!) съесть больше ни кусочка. Мозг так ни разу и не ответил.

Не буду скучать по пристальным взглядам.

Не буду скучать по обидным прозвищам — «жируха», «свинья», «кит», — и крикам мольбы, которые никто не слышал.

Не буду скучать по всем моим отговоркам и сожалениям, по чувству, что я впустую прожила драгоценные годы.

Не буду скучать по слезам.

Не буду скучать по ужасу — о, ужас! — от любого мероприятия, куда нужно надевать платье, или красиво одеваться, или, чего уж там, вообще одеваться. По корсетам. По высоким каблукам, из-за которых ступни казались на четыре размера меньше, чем все остальное тело. По колготкам.

Не буду скучать по надежде, что 16-й, 18-й и 20-й размеры в другом магазине окажутся более комфортабельными.

Не буду скучать по тому, как ждала.

И ждала. И ждала. А потом еще ждала, когда же наконец начнется жизнь.

Жирная ли, худая ли, но это всегда была я.

Когда ты живешь толстой двадцать лет — единственные двадцать лет, которые тебе известны, — ты не можешь относиться к этим двадцати годам с презрением. Ты знаешь, что ты, какая ты есть, сформировалась именно в эти двадцать лет, и это прекрасно.

Просто прекрасно.

Я читала рассказы других людей, которые, как я, сбросили огромный вес. Чаще всего они говорят о себе, какими были — о себе толстых, — отрешенно, словно здесь и сейчас они намного лучше и прекраснее, чем раньше. Во многом, возможно, так оно и есть.

Но я усвоила одну истину: жирная ли, худая ли, но это всегда была я.

Я не вспоминаю прошлое, жалея, что не сделала что-то по-другому. Не перелистываю детский фотоальбом, думая: «Милая, ну у тебя и лодыжки!». Не смотрю на фотографии себя в подростковом возрасте в скрапбуках и рамках, желая, чтобы они исчезли. Мам, ты что, серьезно хотела снять меня в гламурном стиле?!

Моя большая жизнь была единственной, которую я знала. И это по-своему идеально.

Да, сейчас я знаю, что 60 лишних килограммов — это плохо не только с точки зрения веса. Весы, которые подо мной зашкаливали, должны были дать мне понять, что я страдаю и эмоционально. Но не вся жизнь была печальной.

Некоторая часть веса была вполне довольной и округлой.

Определенная часть веса помогла мне развить характер. Чувство юмора — раньше чувства, что мне все должны. Сочувствие вместо эгоизма. Еще одна часть веса говорила о том, что мне было на себя наплевать. Но, с другой стороны, может быть, благодаря этому мне было не наплевать на другие важные грани жизни. Я вкладывала сердце и душу в отношения, подстраивалась под друзей и обстоятельства. Я была большим мячиком и катилась туда, куда толкали.

Я нашла в себе духовность.

Мне было очень не все равно, что люди обо мне думают. Но, возможно, это развило во мне хорошую интуицию. Возможно, из-за того, что я так остро переживала свои размеры, я научилась внимательно следить за жизнью. Может быть, у меня более глубокие, чистые и интенсивные чувства. Может быть, потому, что мое сердце было разорвано и разбито, и на нем до сих пор заметны растяжки и швы, у меня будет более стойкий характер.

Дело в том, что плохое очень легко найти. Иногда я очень цинична. Пессимистична и реалистична.

Я могу рассматривать ситуации с точки зрения «за» и «против» и рассматриваю их. Но я усвоила одну истину: все, чем я успела побыть за двадцать восемь лет жизни, — это я.

Я всегда буду помнить себя жирную. И любить ее. И знать, что «жирный» само по себе — не плохое слово. Это мои двадцать лет жизни, я буду их уважать. Они были трудными, но вместе с тем и милыми. Я выросла в том теле, в то время, в том большом прекрасном разуме.

Я всегда буду помнить себя худую. И любить ее. И знать, что даже когда ей тяжело, сейчас она свободна. Она искрометная. Маленькая да удаленькая.

Я всегда буду знать, что, пусть на соседнем поле трава и кажется зеленее и сочнее, на самом деле это не так. Цветы растут и тут, и там. Сорняки — тоже.

Но оба этих поля большие и широкие. Я могу лежать и плакать в одном или бегать и кружиться по другому, все это время понимая, что это одно и то же поле.

И оно мое.

Рецептики

Овощи с кунжутом и имбирем

Полюбить овощи легко, если вы найдете способ вкусно их приготовить. Идеальный способ приготовления овощей — жарка с помешиванием; они становятся нежными, но при этом остаются хрустящими и приобретают богатый вкус. Я лично люблю жарку с помешиванием еще и потому, что это очень простая и гибкая техника. С момента бросания смеси спаржи, сладкого перца, лука и грибов на сковороду до подачи на стол проходит меньше 10 минут. Имбирь, чеснок и соевый соус добавляют сладкого и соленого вкуса, а подогретое кунжутное масло — теплоты и глубины. Либо подавайте это блюдо в качестве гарнира, либо добавьте говядину или курицу, чтобы получить полноценный обед.

Поставьте на средний огонь большую сковороду или вок, разогрейте масло. Добавьте спаржу, перцы, лук, грибы, имбирь и чеснок. Обжарьте овощи, помешивая, пока они не станут мягкими, но еще хрустящими (около 5 минут). Добавьте соевый соус и тушите 1 минуту.

Снимите сковороду с огня и добавьте кунжутное масло и семена. Подавать на стол сразу же.

Салат с макаронами, мятой, нутом и сыром фета

Впервые я приготовила этот салат для пикника. Я удвоила количество порций и убрала половину в холодильник, чтобы есть его дома в течение недели. Что особенно здорово, салат не только стал большим хитом на пикнике: на следующий день, постояв в холодильнике, он стал еще вкуснее.

Сочетание мяты и сыра фета просто великолепно, а легкая винегретная заправка отлично связывает их между собой. Салат можно подавать горячим или охлажденным; обязательно готовьте больше, чем на один раз, потому что чем дольше салат отстаивается, тем сильнее становится вкус.

Сварите макароны в курином бульоне до размягчения согласно инструкциям на упаковке. Слейте и охлаждайте около 10 минут.

В большой миске смешайте макароны, нут, сыр, красный лук, сельдерей, мяту и базилик.

В блендере смешайте оливковое масло, уксус, мед, чеснок, соль и перец. Взбивайте до образования однородной массы. Вылейте винегретную заправку на салат, хорошенько перемешайте. Подавайте при комнатной температуре или охлажденным. Салат в герметичном контейнере может лежать в холодильнике до 5 дней.

Азиатский куриный салат

Первый салат, в который я по-настоящему влюбилась, — китайский куриный салат. Может быть, все дело в хрустящих вонтонах и миндале. Может быть — в китайском сливовом соусе. Или в том, что порции были огромные. Тем не менее, он был сытным и очень вкусным — я представляла себе салаты совсем иначе. Зная, что в меню существует по крайней мере одно более-менее здоровое блюдо, я постепенно перестала бояться ужинать в ресторанах и чувствовать огромное огорчение. По крайней мере, мне не хотелось напасть на витрину с чизкейками, размахивая вилкой.

Эта версия — дань уважения салату, заказанному много лет назад. Легкий, хрустящий, с имбирно-арахисовым соусом — идеально для обеда или легкого ужина.

Готовим соус: смешайте арахисовое масло, имбирь, уксус, соевый соус, мед, кайенский перец и кунжутное масло в маленькой миске. Отстаивайте 30 минут.

В это время посолите и поперчите куриные грудки. В большой сковороде на среднем (ближе к сильному) огне разогрейте оливковое масло. Положите курицу и обжаривайте до тех пор, пока центр грудки не перестанет быть розовым (примерно 8 минут на каждую сторону). Переложите курицу на тарелку и немного охладите, после чего разрежьте на тонкие полоски.

В большой миске смешайте салат, капусту, морковь и зеленый лук. Добавьте нарезанную куриную грудку, спрысните соусом и осторожно перемешайте.

Для подачи разделите салат на 4 порции, посыпьте измельченным арахисом и украсьте 1/4 лайма.

Салатная смесь с говядиной гриль под розмарином

В римских кафе и ресторанах я ела блюда, которые иногда казались невероятно простыми, но при этом обладали насыщенным и приятным вкусом. Волшебство происходило благодаря свежести и качеству ингредиентов: сочетание нескольких интенсивных вкусов создавало динамичное блюдо.

Этот салат обладает всеми вышеперечисленными достоинствами, и даже больше. Сочетание клубничного соуса и пикантного мяса под розмарином делает его очень вкусным, а размеры — сытным. Замечательный ужин, достаточно изысканный и элегантный, чтобы даже подавать его гостям.

Готовим соус: смешайте в маленькой миске уксус, джем, лук-шалот, чеснок, соль и перец. Постоянно помешивая, медленно вливайте оливковое масло.

Готовим говядину: смешайте оливковое масло, чеснок, розмарин и перец. Равномерно натрите смесью стейк со всех сторон. Посыпьте солью.

Оставьте мариноваться на 15 минут при комнатной температуре.

Разогрейте гриль до среднего огня.

Готовьте стейк на гриле с закрытой крышкой примерно 5–7 минут с каждой стороны, до полуготовности. Переложите стейк на тарелку и накройте фольгой. Оставьте на 5—10 минут, затем разрежьте на тонкие полоски по диагонали поперек волокон мяса.

В большой миске перемешайте салатную смесь с соусом. Выложите салат на большую тарелку, посыпьте измельченной горгондзолой и положите сверху стейк. Подавайте сразу же.

Фарфалле[22] с белой фасолью, шпинатом и артишоками

Этот рецепт я придумала случайно. Холодильник был пуст, за исключением контейнера со свежим шпинатом и куска мягкого сыра. Покопавшись в буфете, я вытащила оттуда коробку пасты-«бантиков», банку маринованных артишоков и банку белой фасоли. И у меня получился отличный домашний ужин.

Замечательный вкус блюда я могу объяснить только двумя вещами: огромным количеством чеснока, благодаря которому оно приобрело чудесный пьянящий аромат, и козьим сыром. Когда я под конец готовки бросила сыр в горячее соте из шпината и артишоков, он расплавился, превратившись в острый кремообразный соус.

Сварите пасту, как указано в инструкции на упаковке. Отлейте немного (около половины стакана) воды из пасты, остальную воду слейте и отставьте пасту в сторону.

В большой сковороде на среднем огне разогрейте оливковое масло. Добавьте чеснок и обжарьте его, постоянно помешивая, пока он не даст сильный запах (около 30 секунд). Добавьте шпинат, артишоки и фасоль и обжаривайте, постоянно помешивая, пока шпинат не поникнет (около 4 минут). Добавьте сыр и полстакана воды из пасты. Помешивайте, пока сыр не растает.

Добавьте пасту и хорошо перемешайте. Добавьте базилик. Подавайте сразу же.

Легкий овощной пад-тай[23] за 15 минут

Я росла в Медфилде, а там выбор ресторанов, где подают пиццу, не очень большой. Thai World, который, к сожалению, уже закрылся, оказался для нашего города настоящим благословением. Когда мы с мамой первый раз там обедали, я заказала пад-тай с курицей — пожалуй, самое экзотическое блюдо, которое я когда-либо ела.

Этот вариант пад-тая не аутентичен по двум основным причинам. Во-первых, я не стала использовать лимонный сок — ингредиент, присутствующий в большинстве традиционных рецептов. Во-вторых, рисовую лапшу я заменила нарезанной капустой, что сделало блюдо намного менее калорийным. Вкус получился, конечно, не аутентичным, но хорошим. Из жареных овощей с чесноком получается очень сытный обед, но знаете, что лучше всего? Это здоровое блюдо готовится всего 15 минут.

В небольшой миске смешайте соевый соус, рыбный соус, сахар и крахмал.

В большой сковороде или воке на среднем (ближе к сильному) огне разогрейте масло. Добавьте лук, болгарский перец и халапеньо и поджаривайте, часто помешивая, пока они не станут мягкими, но еще хрустящими (около 5 минут). Добавьте капусту и поджаривайте, часто помешивая, до того же состояния (5–7 минут). Добавьте чеснок и поджаривайте, пока он не даст сильный запах (около 30 секунд). Добавьте смесь соусов, хорошо перемешайте и доведите смесь до кипения. Уменьшите огонь до среднего, добавьте яйца и поджаривайте, постоянно помешивая, чтобы яйца смешались с горячей капустной смесью (от 30 секунд до 1 минуты). Снимите сковороду с огня и добавьте свежую кинзу.

Для подачи разделите на порции и украсьте арахисом.

Пикантный фаршированный перец с лаймом, рисом и кинзой

Одна из моих лучших подруг, Камилла, готовит очень вкусную вегетарианскую еду; специализируется она, похоже, на мексиканской кухне. Начинка из риса и фасоли продолжает тему множества блюд из нее, которые мы приготовили за последние годы. Начинка получается острой, а кинза, чеснок и кумин придают пикантности — именно так нам и нравится.

Готовим рис: доведите рис до кипения в бульоне в небольшой кастрюле на среднем (ближе к сильному) огне. Уменьшите огонь до слабого, накройте кастрюлю и варите до тех пор, пока рис полностью не впитает бульон (около 20 минут). Снимите кастрюлю с огня, добавьте сок лайма и кинзу. Накройте кастрюлю и отставьте в сторону.

Готовим перцы: разогрейте духовку до 200 градусов.

Держа перец за черенок, отрежьте верхушку и положите его обрезанной стороной вверх на плоский противень. Удалите семена и выбросьте их вместе с верхушками. Повторите то же с остальными тремя перцами. Запекайте их до тех пор, пока они не размягчатся и не начнут слегка подгорать (около 20 минут). Достаньте противень из духовки.

Разогрейте духовку до 250–300 градусов.

В большой сковороде на среднем огне разогрейте оливковое масло. Добавьте лук и обжаривайте его, пока он не размягчится (около 3 минут). Добавьте чеснок и обжаривайте, постоянно помешивая, пока он не даст сильный запах (около 30 секунд). Добавьте фасоль и полстакана воды. Добавьте томатную пасту, сахар, паприку, кумин и соль. Уменьшите огонь до небольшого (но не совсем слабого) и тушите 15 минут, периодически помешивая. Добавьте рис и кукурузу и тушите еще 3 минуты. Снимите сковороду с огня и добавьте 2/3 тертого сыра.

Нафаршируйте жареные перцы смесью фасоли и риса и положите перцы на 20-сантиметровый квадратный противень. Посыпьте перцы оставшейся 1/3 тертого сыра. Запекайте, пока сыр не расплавится (1–2 минуты).

Подавайте фаршированные перцы на тарелках со свежей кинзой, сальсой и сметаной по вкусу.

Жареный палтус со спаржей, запеченной в пармезане

Это блюдо для меня прежде всего символизирует баланс. Вкусов, текстур, здоровья. Мне понадобилось очень много времени, чтобы собрать все это вместе — как в прямом, так и в переносном смысле. Я так рада, что мне это удалось.

Палтус не только очень богат питательными веществами и полезными жирами; если его быстро обжарить на сковороде, центр остается мягким и маслянистым. Он идеально сочетается с яркими нотками лимона и уксусом. В качестве гарнира я беру запеченную спаржу — использую одновременно свой любимый овощ и свою любимую технику готовки. Запекание естественным образом придает овощам более глубокий, карамелизированный вкус даже без добавления подсластителей. Но божественной спаржа становится благодаря не только времени, проведенному в духовке, но и добавлению пармезана. Граммов 60 вполне хватит, чтобы в десять раз улучшить вкус, при этом не слишком повышая калорийность.

Мне нравится подавать это блюдо с коричневым рисом, сваренным для вкуса не в воде, а в курином бульоне.

В небольшой миске смешайте лимонный сок, уксус, чеснок, сахар, соль и перец. Постоянно помешивая, медленно влейте столовую ложку оливкового масла.

Разогрейте духовку до 200 градусов.

Положите спаржу на плоский противень и полейте ее двумя чайными ложками оливкового масла. Разложите стебли одним слоем, слегка присыпьте солью и заправьте сыром пармезан. Запекайте, пока спаржа не станет мягкой, но еще хрустящей (20–25 минут). Достаньте противень из духовки и отставьте в сторону.

Высушите филе палтуса бумажным полотенцем. В большом сотейнике на среднем (ближе к сильному) огне разогрейте оставшуюся столовую ложку оливкового масла до тех пор, пока оно не станет очень горячим. Положите в сковороду филе и обжаривайте, не трогая, до образования коричневой корочки с одной стороны (около 4 минут). Переверните филе и обжаривайте еще 3 минуты.

Для подачи разделите спаржу на четыре тарелки, положите поверх спаржи жареную рыбу и полейте ее лимонно-уксусной заправкой. Подавайте, посыпав свежим базиликом.

Рыба на гриле с апельсиново-базиликовой сальсой

Нужно выбрать мясистую и сытную рыбу, такую, которая очень хорошо проявляет себя даже в сочетании с апельсином, авокадо и базиликовой сальсой (я использую рыбу-меч). Перед подачей я предпочитаю смачивать рыбу в смеси чеснока и лимонного сока, чтобы еще сильнее оживить вкус. Эти замечательные стейки с сальсой хорошо идут под кускус или киноа.

Готовим сальсу: в средней миске соедините апельсин, авокадо, красный лук, халапеньо, базилик, сок лайма и соль. Чтобы авокадо не лишилось цвета, готовьте сальсу не позднее чем за час до подачи готового блюда на стол.

Готовим рыбу: в маленькой миске смешайте сок лайма, 1 чайную ложку оливкового масла и чеснок.

Разогрейте гриль до среднего (ближе к сильному) огня.

Высушите стейки бумажным полотенцем. Смочите обе стороны стейков оставшейся столовой ложкой оливкового масла и приправьте солью и перцем. Поставьте рыбу на гриль и запекайте с закрытой крышкой, пока она не станет твердой на ощупь и матовой (примерно 3 минуты с каждой стороны). Переложите рыбу на тарелку и вылейте сверху лаймовый соус. Прикройте стейки фольгой и дайте им отстояться 5 минут.

Подавайте стейки на тарелках, ложкой выложив поверх них сальсу.

Простейший лосось с песто из вяленых томатов и сыром фета

Открыв для себя лосося, я больше не оглядывалась. Ушли в прошлое пережаренные филе и испорченные ужины.

Готовим песто: в блендере совместите вяленые томаты, чеснок и базилик. Взбивайте до тех пор, пока текстура не станет мягкой.

Готовим лосося: в чугунке (или глубокой сковороде с плотно прилегающей крышкой), поставленном на средний (ближе к сильному) огонь, вскипятите куриный бульон и вино. Добавьте лосось и ровным слоем выложите сверху на рыбу дольки чеснока. Накройте сковороду и варите рыбу 7 минут. Вы поймете, что рыба готова, когда она начнет расслаиваться от нажатия вилкой. Немедленно выньте рыбу из сковороды, выбросьте чеснок и ровным слоем нанесите на рыбу песто, пока она горячая. Посыпьте фетой.

Для подачи разрежьте филе на 4 порции и разложите по 4 тарелкам.

Креветки в глазури с сахарным горохом и чесноком

В любимом азиатском ресторане моей семьи много лет подавали блюдо из креветок с апельсином. Оно было сладким и слегка терпким, с густой, как сироп, глазурью, которую очень легко было выливать на липкий белый рис. Это блюдо мне всегда нравилось тем, что в нем был какой-то особый вкус, который я не могла понять, — он уравновешивал общую сладость. Лишь год назад, когда я стала готовить, я поняла, что же придавало тому блюду уникальный вкус.

После того как вы подготовите все ингредиенты, само блюдо делается буквально 15 минут. Мне нравится подавать его с коричневым рисом, но если вы торопитесь, то можете пользоваться более простым гарниром: белым рисом, кускусом или киноа.

Готовим глазурь: в маленькой кастрюле смешайте апельсиновый сок, цедру, уксус, мед, горчицу и крахмал. Вскипятите смесь на среднем огне. Уменьшите огонь до небольшого (но не слабого) и кипятите до загустения (1–2 минуты). Снимите кастрюлю с огня и накройте крышкой, чтобы сохранить тепло.

Готовим креветки: в большой сковороде или воке на среднем (ближе к сильному) огне разогрейте 1 столовую ложку масла. Добавьте лук-шалот, чеснок и сахарный горох и обжаривайте две минуты, часто помешивая. Переложите горох и чеснок на большую тарелку. Верните сковороду на огонь и добавьте оставшуюся ложку масла. Положите креветки и обжаривайте, временами помешивая, пока они не станут розовыми и матовыми (2–3 минуты). Снимите сковороду с огня и равномерно залейте креветки апельсиновой глазурью.

Для подачи на стол равномерно разложите горох по 4 тарелкам и выложите сверху ложкой глазированных креветок.

Карри с курицей и кокосом

Я считаю себя любительницей кулинарных приключений, но индийскую еду впервые попробовала только в Сиэтле, когда мне было 25 лет. Я многое упустила! Сразу же превратившись в большую фанатку, я стала экспериментировать с новой кухней. Это одно из лучших моих блюд в этом направлении: множество богатых вкусов, но, вместе с тем, менее калорийное, чем традиционное карри, благодаря легкому кокосовому молоку. Сочетание сладкого кокоса и карри смелое, энергичное и ароматное. Мне нравится подавать это блюдо с зеленым горошком на пару и, если готовлю его для гостей, с лепешками наан.

Приготовьте рис в соответствии с инструкцией на упаковке. Накройте и отставьте в сторону.

Посолите и поперчите курицу. В большой сковороде на среднем (ближе к сильному) огне нагрейте 1 столовую ложку оливкового масла. Положите в сковороду куриные бедра и поджаривайте их до образования хрустящей корочки (около 4 минут). Переверните курицу и поджаривайте еще 3 минуты. Переложите курицу на тарелку.

Верните сковороду на огонь и добавьте оставшуюся столовую ложку масла. Добавьте лук и поджаривайте, постоянно помешивая, до тех пор, пока он не станет мягким, но еще хрустящим (около 3 минут). Уменьшите огонь до среднего и добавьте чеснок, имбирь и халапеньо; обжаривайте до тех пор, пока чеснок не даст запах (около 30 секунд). Добавьте порошок карри и жарьте, постоянно перемешивая, еще 30 секунд. Влейте куриный бульон и отскребите кусочки курицы, прижарившиеся к сковороде. Верните курицу в сковороду и доведите бульон до кипения. Уменьшите огонь до небольшого и кипятите бульон около 5 минут.

Добавьте кокосовое молоко и кипятите еще 2 минуты. Снимите сковороду с огня и дайте настояться 5 минут, прежде чем подавать на стол.

Для подачи разделите рис по 4 неглубоким тарелкам, ложкой выложите курицу на рис и полейте сверху кокосовым карри. Украсьте каждую тарелку свежей кинзой.

Курица с лимоном, творожным сыром и каперсами

Через неделю после того, как мы с Дэниэлом переехали в Филадельфию, я позвонила маме Кейт, которую я с любовью называю «миссис Ф», чтобы спросить у нее рецепт куриной пиккаты. Она часто готовила ее для меня, когда я была маленькой, и каждый ужин завершался одинаково: я вылизывала тарелку дочиста. Я хотела, чтобы именно это блюдо стало первым, которое я приготовлю на своей собственной кухне.

В последние годы я чуть-чуть изменила рецепт, добавив каперсы и творожный сыр. Соленые каперсы хорошо сочетаются с ярким вкусом лимона, а творожный сыр придает соусу шелковистую, богатую текстуру, при этом не добавляя слишком много калорий. Законченное блюдо достаточно вкусное, так что в качестве гарнира можно взять простой салат из шпината, но можно и последовать примеру миссис Ф и приготовить к курице картофельное пюре.

Готовим курицу: высыпьте 1/3 стакана муки на плоский противень. Высушите курицу бумажным полотенцем, посолите и поперчите. Обваляйте котлеты в муке. Стряхните лишнюю муку и переложите котлеты на тарелку.

В большой сковороде разогрейте 1 столовую ложку оливкового масла на среднем огне. Положите 4 котлеты в сковороду и обжаривайте до образования золотистой хрустящей корочки (около 3 минут). Переверните курицу и обжаривайте еще 2 минуты. Переложите на тарелку и накройте фольгой. Добавьте оставшуюся 1 столовую ложку масла и повторите ту же процедуру с 4 оставшимися котлетами.

Положите на сковороду чеснок и обжаривайте, пока он не даст сильный запах (около 30 секунд).

Добавьте оставшуюся 1 столовую ложку муки. Добавьте куриный бульон, вино, цедру, лимонный сок и каперсы и доведите смесь до кипения. Тушите, пока смесь не уменьшится в объеме вдвое и не загустеет (около 10 минут). Верните курицу в сковороду вместе со всем соком, который успел выделиться на тарелке, и тушите 4 минуты. Выключите плиту и добавьте творожный сыр; размешивайте, пока он не растает. Подавайте сразу.

Рулет с курицей «Баффало»

Это, конечно, прозвучит совершенно неромантично, но курица «Баффало» напоминает мне о том, как мы с Дэниэлом влюбились друг в друга. Когда мы только начали ходить на свидания, на все деньги, которые удавалось найти, покупали пиццу, кальцоне и сабы с курицей «Баффало» — или с чем угодно в горячем соусе и с холодным кремообразным голубым сырным соусом. Мы просто с ума сходили от этого острого сочетания.

Я по-прежнему люблю курицу «Баффало», правда, сейчас я готовлю с этими ингредиентами яичные рулеты. Каждый рулет наполняется нарезанной, обмакнутой в острый соус курицей, измельченным голубым сыром и хрустящим салатом из брокколи, а потом запекается, чтобы получилась хрустящая закуска. Подавайте его с сельдереем и тарелкой голубого сырного соуса для обмакивания.

Положите куриную грудку в маленькую кастрюльку и налейте достаточно воды, чтобы полностью ее покрыть. Поставьте кастрюльку на средний (ближе к сильному) огонь и доведите до кипения. Уменьшите огонь до небольшого (но не самого слабого) и варите до готовности, около 12 минут. Слейте воду и оставьте курицу охлаждаться.

Разогрейте духовку до 190 градусов. Положите на противень проволочную решетку.

С помощью 2 вилок разорвите сваренную курицу на мелкие кусочки и положите их в маленькую тарелку. Добавьте острый соус (столько, сколько вам хочется) и хорошенько перемешайте.

Выложите лепешки для яичного рулета на чистую рабочую поверхность. Положите 1 столовую ложку капустного салата по диагонали, начиная с нижнего правого угла лепешки. Положите 2 столовые ложки курицы поверх салата, потом 1 столовую ложку голубого сыра. Сверните правый нижний угол над начинкой, полностью накрыв ее; угол должен быть направлен на центр лепешки. Сложите левый нижний угол, потом правый, чтобы получился конвертик. Скрутите конвертик в рулет. Смочите водой указательный палец и увлажните оставшийся свободный угол. Сверните угол поверх рулета и запечатайте его. Положите рулет на подготовленную сковороду. Точно так же приготовьте все оставшиеся рулеты.

Запекайте до тех пор, пока рулеты не станут хрустящими и золотистыми (примерно 15 минут).

Подавайте рулеты сразу, с сырным соусом для обмакивания.

Томленая курица «По юго-западному» с капустным салатом с авокадо

Я обожаю томленую свинину, но это явно не самое «легкое» блюдо: его готовят из чуть ли не самых жирных кусков туши. Совсем отказываться от него не хочется, так что я придумала отличную вариацию на тему. Я медленно варю куриные бедра в сладком и остром соусе из смеси чипотле, кумина и томатов, пока мясо не начинает буквально разваливаться, а потом мелко нарезаю. Положив курицу на булку, сверху добавляю горку прохладного вязкого салата с авокадо. Взаимодействие остро-сладкой томленой курицы и хрустящего салата просто отличное.

Положите курицу в 5-литровую кастрюлю и медленно варите. Посыпьте курицу луком.

В маленькой миске с помощью вилки разомните помидоры. Добавьте уксус, чеснок, перец, коричневый сахар, кориандр, кумин и чили и хорошо перемешайте. Равномерно полейте курицу соусом.

Варите 8 часов — до тех пор, пока курица не станет легко протыкаться вилкой. Двумя вилками разорвите курицу на мелкие кусочки.

Для подачи разложите нижние половины булочек для сандвичей по тарелкам. Распределите по ним томленую курицу, положите примерно по 1/2 стакана капустного салата с авокадо и накройте верхними половинами булочек. Оставшийся салат с авокадо подавайте вместе с сандвичами.

Капустный салат с авокадо

В кухонном комбайне или блендере сделайте пюре из лимонного сока, сметаны, авокадо, чеснока, кинзы, соли и кайенского перца.

Положите капусту в большую миску, полейте ее соусом и перемешайте, чтобы пропиталась. Накройте и поставьте в холодильник на 1–3 часа перед подачей.

Салат в герметичном контейнере может лежать в холодильнике до 3 дней.

Бургеры с индейкой, яблоком, карамелизированным луком и сыром

Я фанат бургеров. Если меня попросят перечислить десять моих любимых блюд, то хороший бургер точно попадет в первую тройку. Индейка, конечно, из-за своей постности и мягкого вкуса обычно не привлекает любителей бургеров. Но моя версия — совсем другая. Я добавляю тертые яблоки, чтобы сделать котлеты более влажными — да и более вкусными. Еще мне нравится добавлять приправу для птицы, потому что она слегка улучшает вкус мяса. Она достаточно малозаметна, чтобы вы не смогли различить вкус каждой отдельной специи, но при этом достаточно ароматна, чтобы бургеры вышли запоминающимися.

Готовим лук: в большой сковороде на среднем огне разогрейте оливковое масло. Добавьте лук и обжаривайте, временами помешивая, пока лук не станет мягким (10 минут). Добавьте сахар и соль и обжаривайте, временами помешивая, до образования золотистой корочки (около 10 минут). Если лук начнет подгорать, добавьте в сковороду 1 столовую ложку воды. Лук в герметичном контейнере можно держать в холодильнике 5 дней.

Для бургеров: разогрейте духовку до 250–300 градусов. Сбрызните противень антипригарным кулинарным спреем.

В маленькой сковороде на среднем огне разогрейте оливковое масло. Добавьте чеснок и имбирь и обжаривайте, постоянно помешивая, пока чеснок не даст запах (около 1 минуты). Добавьте яблоко и обжаривайте, часто помешивая, еще 3 минуты. Снимите сковороду с огня, переложите яблочный соус в маленькую миску и слегка охладите.

В большой миске соедините провернутую в мясорубке индейку, сыр, лук, приправу для птицы, соль и перец. Перемешайте вручную и слепите 4 котлеты. Положите котлеты на подготовленный противень. Запекайте в 10 см от огня до тех пор, пока котлеты не перестанут быть розовыми в центре (5–6 минут на каждую сторону).

Для подачи положите нижние половины булочек для сандвичей на рабочую поверхность. Положите котлеты на булочки, распределите по ним карамелизированный лук, яблочный соус и положите сверху верхние половины булочек.

Хрустящие свиные отбивные с яблочным компотом с корицей

Свиные отбивные известны тем, что своей унылостью и резиновостью похожи на хоккейные шайбы. Тем не менее, вот вам рецепт. Я все еще их люблю. Отчасти — из-за детской ностальгии, но отчасти — потому, что я научилась делать хорошие свиные отбивные, вкусные и нежные. Ключ к успеху — долгое вымачивание в маринаде и домашние панировочные сухари с пармезаном. Компот, которым я поливала хрустящие отбивные, — это просто чуть видоизмененный яблочный соус, и он божественен…

Возьмите 2 больших пластиковых пакета для запекания. Поместите в каждый по 2 котлеты и по 1/2 стакана сливок. Встряхните пакеты, чтобы они равномерно покрыли отбивные. Подержите в холодильнике как минимум 30 минут (и вплоть до 24 часов).

Разогрейте духовку до 180 градусов.

Измельчите хлеб в кухонном комбайне. Переложите крошки в большую тарелку и добавьте чеснок, масло, соль и перец. Хорошо перемешайте, потом высыпьте смесь на большой плоский противень с бортиками.

Запекайте до тех пор, пока сухари не станут золотистыми (около 15 минут), через 7 минут перемешайте. Охладите смесь до комнатной температуры. Переложите сухари в неглубокую тарелку и смешайте с сыром пармезан, тимьяном и петрушкой.

Разогрейте духовку до 200 градусов. Положите на большой противень проволочную решетку.

Положите муку в неглубокую тарелку. Разбейте яйца в другой неглубокой тарелке и слегка взбейте.

Достаньте отбивные из пакетов, выбросите пакеты и высушите отбивные бумажным полотенцем. Обваляйте одну отбивную в муке и стряхните избыток. Обмакните отбивную во взбитые яйца и дайте избытку стечь. Обваляйте отбивную в сухарях со всех сторон и положите на подготовленную проволочную решетку. Повторите то же самое с оставшимися тремя отбивными.

Запекайте до образования золотистой корочки (20–25 минут).

Подавайте немедленно, полив компотом.

Яблочный компот с корицей

В маленькой кастрюле на среднем огне соедините 1/2 стакана воды с яблоками, сахаром, корицей и мускатным орехом. Доведите до кипения и варите, временами помешивая, пока яблоки не станут мягкими (10–12 минут). Выключите плиту и дайте отстояться 10 минут.

Компот в герметичном контейнере простоит в холодильнике 1 неделю.

Мясной рулет барбекю с медом

Ничто меня так не радует, как мясной рулет. Даже сейчас, когда я готовлю его на ужин, вспоминаю, как мы вчетвером сидели за столом в Метуэне, и жалею, что мой рулет никогда не будет так же хорош, как мамин. Ее секретом, как она однажды рассказала, были измельченные крекеры «Ритц» — а я в ответ призналась, что моим секретом было то, что я ухитрялась стащить порцию побольше, чем у Энтони. И запить ее молоком.

Вот мой, более легкий вариант рулета. Очень нежный, «с дымком» и сладкий — такая вот разновидность одного из десяти моих любимых блюд.

Разогрейте духовку до 180 градусов.

В большой миске соедините фарш, сухари, чеснок, 1/4 стакана соуса барбекю, 2 чайные ложки вустерского соуса, дижонскую горчицу, яйцо, петрушку, соль и перец. Переложите смесь в центр большого (25 х 35 см) противня и слепите из нее рулет размером 20 х 10 см. Не нажимайте слишком сильно, иначе рулет получится слишком плотным, и его будет сложнее разжевать.

В маленькой миске смешайте оставшиеся 1/4 стакана соуса барбекю, 1 чайную ложку вустерского соуса и мед. Равномерно полейте соусом весь рулет.

Запекайте примерно 45–50 минут. Достаньте противень из духовки и дайте мясу отстояться 5 минут перед нарезанием.

Тефтели Пи Джея с соусом

Когда мама и Пол купили дом и мы стали жить вместе, я стала звать его Пи Джей, сокращенно от Пол Джозеф. Сначала это было шутливое прозвище, но каким-то образом оно закрепилось, так что вот так. Теперь я называю его так с любовью.

Если спросить всех знакомых Пи Джея, за что они его любят, уверена, практически все назовут в том числе и его невероятные тефтели. Он знаменит благодаря им. Замечательный сладкий соус часами варится перед праздниками, вечеринками и — что важнее всего — моим приездом. Супернежные тефтели хорошо заправлены орегано, но яркий, освежающий вкус, от которого вы останетесь в восторге, они получают за счет мяты.

Готовим соус: разогрейте масло в алюминиевой кастрюле на среднем огне. Добавьте луковицу и варите, временами помешивая, пока лук не станет золотистым (около 12 минут). Ослабьте огонь (но не до самого слабого) и добавьте столовую ложку воды, если лук начнет подгорать. Добавьте чеснок и варите 2 минуты, постоянно помешивая. Чем насыщеннее будет цвет лука и чеснока, тем сильнее будет вкус, который они придадут соусу Добавьте томатное пюре и томатную пасту и хорошо размешайте. Добавьте сахар, орегано, соль и перец. Доведите смесь до кипения, оставьте на самом слабом огне, накройте кастрюлю и варите 30 минут, иногда перемешивая, чтобы низ не пригорел.

Тефтели: положите фарш в большую миску. Слегка взбейте яйцо в маленькой миске и вылейте его на фарш. Добавьте панировочные сухари, орегано, мяту, соль и перец. Перемешайте смесь руками. Не слишком сильно сминайте, иначе тефтели получатся слишком жесткими. Слепите примерно 12 тефтель диаметром около 4 см. Бросьте их в соус и осторожно размешайте. Накройте кастрюлю и варите, временами помешивая, чтобы не пригорело, до готовности тефтель (около 1 часа).

Сварите пасту в соответствии с инструкциями на упаковке. Слейте воду.

Для подачи разложите пасту по 4 тарелкам. Выложите по 3 тефтели на каждую тарелку и вылейте сверху 1 стакан соуса. Посыпьте сверху тертым пармезаном и подавайте.

Оладьи на греческом йогурте

С точки зрения вкуса эти мягкие оладьи довольно сладкие и пряные благодаря сочетанию цельнозерновой пшеничной и обычной пшеничной муки. Греческий йогурт не только помогает сделать их влажными и мягкими, но и увеличивает содержание белков и кальция. Больше всего они мне нравятся тем, что достаточно полезны и цельны для того, чтобы завтракать ими в будни, но, тем не менее, достаточно вкусны и для того, чтобы приготовить их в выходные. В тесте можете использовать как обычное молоко, так и любые заменители — и то, и другое подходит хорошо.

В большой миске соедините всю муку, сахар и соль.

В маленькой миске взбейте молоко с яйцами и ванилью. Засыпьте мучную смесь и взбивайте до образования однородной массы. Добавьте йогурт и взбивайте дальше.

Нагрейте сковороду на среднем огне. Когда сковорода нагреется, выложите ложкой по 1/4 стакана теста для каждой оладьи и обжаривайте до тех пор, пока не заметите пузыри по краям оладий (3–4 минуты). Переверните и обжаривайте еще 2 минуты. Повторите то же с оставшейся частью теста.

Разделите оладьи по 4 тарелкам и подавайте с сиропом.

Лимонные квадратики

На мамином чердаке я спрятала коробку — «важную коробку», как я весьма выразительно написала перманентным маркером. В ней лежат вещи, которые я собрала за последние двадцать с чем-то лет и которые имеют для меня особое значение: письма, которые папа писал мне из Аризоны, старые фотографии, мои любимые художественные проекты. Этот рецепт тоже лежит в той коробке. Он написан от руки; его столько раз уже складывали и сминали, что он в любой момент может порваться. Мама несколько десятилетий назад переписала его у какой-то знакомой, и мы готовим эти квадратики с тех самых пор — мы делали их столько раз, что уже обе помним рецепт наизусть. Они потрясающие. Пикантные, но сладкие; липкая лимонная начинка отлично сочетается с насыщенным, маслянистым песочным тестом.

Разогрейте духовку до 180 градусов. Накройте противень 25 х 35 см фольгой так, чтобы она свисала с двух сторон.

Готовим тесто. В большой миске соедините масло, сахар и соль. Засыпьте муку и перемешайте. Перенесите смесь на подготовленный противень и распределите ровным слоем по дну.

Запекайте до тех пор, пока тесто не станет светло-золотистым (20 минут). Достаньте противень из духовки.

Готовим начинку: в большой миске соедините сахар, муку, яйца, лимонный сок и цедру и взбейте. Вылейте начинку на горячее тесто.

Запекайте до загустения начинки (25 минут). Переставьте противень на решетку и дайте полностью остыть.

Возьмитесь за свисающие края фольги и достаньте тесто из противня. Посыпьте сахарной пудрой и разрежьте на 24 квадратика. Лимонные квадратики в герметичном контейнере пролежат в холодильнике до 5 дней.

Блонди из арахисового масла

Я с ума схожу от арахисового масла — и не стесняюсь этого. Так что сам факт, что я сейчас могу остановиться, съев всего один блонди, уже свидетельствует о том, как далеко я продвинулась в деле здорового питания. Они просто возмутительно вкусные. Основа очень хорошо жуется, и в ней много арахисового масла, но при этом как раз достаточно соленая, чтобы сочетаться со сладким шелковистым ганашем из темного шоколада. Как и в случае со всеми десертами, лучше всего взять один, насладиться каждым кусочком, а остальные отдать близким.

Готовим блонди: разогрейте духовку до 180 градусов. Накройте плоский противень 20 х 20 см фольгой так, чтобы она свисала с двух сторон.

В одной средней миске смешайте муку и соль, в другой средней миске смешайте сливочное масло, арахисовое масло и коричневый сахар. Добавьте яйца и ваниль и хорошо перемешайте. Добавьте мучную смесь и перемешайте. Вылейте тесто на подготовленный противень и разгладьте сверху резиновой лопаточкой.

Запекайте до тех пор, пока верх теста не станет блестящим и золотистым и слегка не растрескается по краям (25–30 минут). Переставьте противень на решетку и дайте тесту полностью охладиться.

Готовим ганаш: положите шоколад в среднюю миску.

В маленькой кастрюле на среднем огне вскипятите сливки. Залейте горячими сливками шоколад и дайте смеси отстояться 1 минуту. Добавьте масло и взбивайте до тех пор, пока шоколад полностью не растает, а смесь не станет гладкой и блестящей.

Распределите ганаш ровным слоем по охладившимся блонди. Дайте ему впитаться; примерно через 30 минут разрежьте тесто на 12 полосок. Блонди в герметичном контейнере пролежат в холодильнике до 1 недели.

Банановый торт с глазурью из творожного сыра и кленового сиропа

Не все улыбаются, видя на столе почти почерневшие бананы — но я улыбаюсь. Это значит, что скоро меня ждет мягчайший и сытный банановый торт. А за ним — соблазнительная глазурь из кленового сиропа и творожного сыра.

Мама пекла свежую буханку бананового хлеба по воскресеньям; мы с папой и Энтони глотали кусок за куском, смазав маслом, пока не съедали его полностью. Я превратила ее хлеб в торт, но суть рецепта осталась прежней. Он очень вкусный. Насыщенный, соблазнительный; мне достаточно одного куска для полного удовлетворения.

Готовим торт: разогрейте духовку до 180 градусов. Щедро смажьте квадратный противень 20 х 20 сливочным маслом, выложите его пергаментом, затем смажьте пергамент.

В большой миске соедините муку, соду, соль и корицу.

Взбивайте миксером масло и сахар, пока смесь не станет пышной. Добавьте яйца и ваниль и взбивайте до образования однородной массы (около 30 секунд). Добавьте бананы (смесь станет похожа на свернувшееся молоко). Всыпьте мучную смесь и размешивайте вручную до образования однородной массы. Добавьте орехи и шоколад. Вылейте тесто на подготовленный противень и разгладьте сверху.

Запекайте до тех пор, пока зубочистка, воткнутая в центр торта, не останется чистой (около 40 минут). Охладите торт до комнатной температуры, поставив противень на решетку. Достаньте торт с противня: проведите ножом вдоль боков и переверните на решетку.

Готовим глазурь: миксером взбейте масло и творожный сыр. Добавьте сахарную пудру, кленовый сироп и ваниль и взбивайте на средней скорости, пока смесь не станет шелковистой и гладкой (2–3 минуты). Распределите глазурь по охлажденному банановому торту, разрежьте и подавайте. В холодильнике накрытый торт простоит до 4 дней.

Сметанный торт с помадкой

Разогрейте духовку до 180 градусов. Смажьте маслом два противня и выложите их пергаментом. Затем смажьте маслом бумагу. Посыпьте противни мукой, смахните лишнее. Если вы готовите капкейки, то поставьте в 2 стандартные формы для маффинов бумажные чашечки.

В маленькой миске смешайте какао и растворимый кофе. Добавьте кипящую воду и размешайте до растворения. Охладите до комнатной температуры. Добавьте сметану и ваниль.

Миксером взбивайте масло на средней скорости, пока оно не станет гладким и блестящим. Добавьте сахар и взбивайте, пока смесь не станет пышной (3–5 минут). Добавляйте яйца по одному, взбивая по 30 секунд после каждого.

В средней миске смешайте муку, соду и соль. Поставьте миксер на маленькую скорость и засыпьте 1/3 мучной смеси в яичную смесь, сразу после этого влейте 1/3 смеси кофе и какао. Поскребите миксером по бортикам миски и повторите процесс еще дважды. Взбивайте, пока тесто не станет однородным (еще около 20 секунд).

Разделите тесто поровну между подготовленными противнями. Запекайте до тех пор, пока зубочистка, воткнутая в центр торта, не останется чистой (25–30 минут, для капкейков 18–20 минут). Переставьте противни на решетки и оставьте охлаждаться на 20 минут. Проведите ножом вдоль боков каждого противня, переверните торты на решетки и снимите с них пергамент. Переверните торты обратно в противни и охладите до комнатной температуры.

Положите 1 слой торта на тарелку и смажьте его поверхность 1 стаканом шоколадного масляного крема. Положите сверху второй слой и смажьте поверхность и бока торта оставшимся масляным кремом. В холодильнике накрытый торт простоит до 3 дней.

Простой шоколадный масляный крем

В средней миске смешайте сахарную пудру и какао.

Миксером взбивайте масло на средней скорости, пока оно не станет пышным (около 1 минуты). Постепенно добавляйте сахарную смесь (1 стакан за раз). Добавьте молоко и ваниль и продолжайте взбивать на средней скорости, пока глазурь не станет легкой и пышной (3–4 минуты). Если крем слишком густой, добавьте еще молока (по 1 чайной ложке за раз).

Крем в герметичном контейнере пролежит в холодильнике до 1 недели.

Двойные кокосовые капкейки

Когда речь заходит о тортах и пирожных, мама — большая поклонница ванили. Она делает тесто с ванилью, глазурь с ванилью и покупает в нашей любимой пекарне ванильные пирожные. Единственное исключение — вот эти кокосовые капкейки. Это самые ее любимые пирожные — и мои теперь тоже.

Они просто суперкокосовые, потому что там используется одновременно и мякоть кокоса, и кокосовое молоко — настоящая радость для нас, любителей кокосов. А поскольку само пирожное мягкое и пышное, оно отлично сочетается с легкой, как перышко, ванильной глазурью.

Разогрейте духовку до 180 градусов. Положите бумажные чашечки в стандартную форму для маффинов (12 штук).

В одной средней миске смешайте муку и соль, в другой — соедините масло и 1 стакан сахара. Взбивайте миксером на средней скорости, пока смесь не станет пышной (3–4 минуты). Добавьте ваниль. Добавьте 3 порции муки, чередуя с молоком (закончить нужно тоже мукой). Взбивайте до образования однородной массы.

В еще одной миске взбивайте белки и оставшиеся 2 ложки сахара на высокой скорости, пока не появятся жесткие блестящие горки (около 3 минут). Постарайтесь не взбить слишком сильно. Резиновой лопаточкой осторожно добавьте в тесто половину белковой смеси и помешайте до образования однородной массы. Добавьте оставшуюся белковую смесь, потом мякоть кокоса. Распределите тесто по подготовленным чашечкам для маффинов.

Запекайте до тех пор, пока капкейки не станут светло-золотистыми, а зубочистка, воткнутая в центр пирожного, не останется чистой (20–25 минут). Переставьте противень на решетку и дайте полностью остыть.

Покройте капкейки глазурью. В герметичном контейнере капкейки простоят в холодильнике до 3 дней.

Легчайшая ванильная глазурь

Взбивайте кулинарный жир миксером на средней скорости, пока он не станет пышным (около 30 секунд). Добавьте сахарную пудру (по 1 стакану за раз) и продолжайте взбивать, пока масса не станет однородной. Добавьте сливки и ваниль. Поскребите миксером по бортикам миски и взбивайте на высокой скорости, пока глазурь не станет легкой и пышной (около 4 минут).

В герметичном контейнере глазурь простоит в холодильнике до 1 недели.

Начни свой дневник

_________________________________

_________________________________

_________________________________

_________________________________

_________________________________

Примечания

1

Пригород Бостона.

(обратно)

2

Wallflower — человек, который на танцах стоит у стены, потому что ему не нашлось пары.

(обратно)

3

Телевизионный программный блок Nickelodeon.

(обратно)

4

Из мультика «Земля до начала времен».

(обратно)

5

Тесьма в виде петли, пришитая к нижнему краю штанины брюк так, чтобы они не задирались при движении.

(обратно)

6

Особый нагрудник к женскому платью.

(обратно)

7

Хлопья.

(обратно)

8

Одежда гавайского происхождения свободного покроя, свисающая с плеч.

(обратно)

9

Сеть розничной торговли продуктами питания, прекрасный вариант для быстрого обеда.

(обратно)

10

Натуральные смузи.

(обратно)

11

Выпечка.

(обратно)

12

Блюдо латиноамериканской кухни.

(обратно)

13

Контактная спортивная игра между двумя командами с использованием небольшого резинового мяча и клюшки с длинной рукояткой.

(обратно)

14

Весонаблюдатели — интерактивный комплекс мероприятий на коммерческой основе, направленный на корректировку таких составляющих жизни, как питание, активность, психологическое отношение к себе и кругу общения.

(обратно)

15

Пивной коктейль со вкусом лимонада.

(обратно)

16

Американская рок-группа.

(обратно)

17

Вид ржаного теста.

(обратно)

18

Здесь «Миссисипи» — метод приближенного подсчета времени в США. Считается, что сочетание «цифра+Миссисипи» (например, «one-Mississippi») произносится ровно секунду.

(обратно)

19

Коктейль из смеси разных крепких алкогольных напитков.

(обратно)

20

Морбидное ожирение — состояние пациента, при котором ожирение препятствует нормальному функционированию организма.

(обратно)

21

340 граммов.

(обратно)

22

Макаронные изделия в форме бантиков из твёрдых сортов пшеницы.

(обратно)

23

Обжаренная в соусе лапша.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава 1 Она всегда разрешала мне облизать венчики первой

Глава 2 Жевать так громко, чтобы не слышать, что происходит вокруг

Глава 3 Я навсегда останусь толстой

Глава 4 За возможность убрать жир «фотошопом» в реальной жизни можно убить

Глава 5 Тот вечер и разбитое сердце

Глава 6 Будь проклята эта еда, или Нет ничего вкуснее ощущения, что ты худой

Глава 7 Тяжелый итальянский камень вины в желудке

Глава 8 Без зеркала я по-прежнему считала себя толстой

Глава 9 Как я познакомилась с Леонардо Ди Каприо, или Остров проклятых

Глава 10 Если я избавлюсь от лишнего веса, то стану счастливой

Глава 11 «Я никому не скажу, что ты жуешь во сне. Не поймут. Люблю тебя»

Глава 12 Любимый завтрак, в любимый день, в любимом уголке

Заключение

Рецептики

  Овощи с кунжутом и имбирем

  Салат с макаронами, мятой, нутом и сыром фета

  Азиатский куриный салат

  Салатная смесь с говядиной гриль под розмарином

  Фарфалле[22] с белой фасолью, шпинатом и артишоками

  Легкий овощной пад-тай[23] за 15 минут

  Пикантный фаршированный перец с лаймом, рисом и кинзой

  Жареный палтус со спаржей, запеченной в пармезане

  Рыба на гриле с апельсиново-базиликовой сальсой

  Простейший лосось с песто из вяленых томатов и сыром фета

  Креветки в глазури с сахарным горохом и чесноком

  Карри с курицей и кокосом

  Курица с лимоном, творожным сыром и каперсами

  Рулет с курицей «Баффало»

  Томленая курица «По юго-западному» с капустным салатом с авокадо

  Капустный салат с авокадо

  Бургеры с индейкой, яблоком, карамелизированным луком и сыром

  Хрустящие свиные отбивные с яблочным компотом с корицей

  Яблочный компот с корицей

  Мясной рулет барбекю с медом

  Тефтели Пи Джея с соусом

  Оладьи на греческом йогурте

  Лимонные квадратики

  Блонди из арахисового масла

  Банановый торт с глазурью из творожного сыра и кленового сиропа

  Сметанный торт с помадкой

  Простой шоколадный масляный крем

  Двойные кокосовые капкейки

  Легчайшая ванильная глазурь

Начни свой дневник Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg