«Взрослые сказки о Гун-Фу. Часть I: Ци-Гун»

Взрослые сказки о Гун-Фу. Часть I: Ци-Гун (fb2) - Взрослые сказки о Гун-Фу. Часть I: Ци-Гун (Восток: здоровье, воинское искусство, Путь) 1373K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Владимирович Роттер

Михаил Роттер Взрослые сказки о Гун-Фу Часть I: Ци-Гун

© Михаил Роттер, текст 2015

© ООО ИД «Ганга», 2015

Вступление

Однажды ученики попросили Платона дать краткое и понятное определение человека. На это знаменитый философ сказал им так: «Человек есть животное на двух ногах, лишенное перьев».

Узнав об этом, Диоген поймал петуха, ощипал его, принес в Академию и, продемонстрировав собравшимся, сообщил: «Вот платоновский человек!» После такого конфуза Платон отредактировал свое определение, добавив к нему фразу: «И с плоскими ногтями».

О важности правильных определений.Наша трактовка

Во вступлении хотелось бы написать, чему посвящена эта книга. Но, увы, это автору так и не удалось. Дело в том, что она ничему не посвящена. Это просто набор отрывочных историй (иногда они даже пересекаются и накладываются друг на друга) и соображений, названных сказками только для того, чтобы назвать их хоть как-нибудь. Кроме того, слово «сказки» позволяет с чистой совестью смешивать истину с вымыслом, ведь сказка – она сказка и есть. Трудно сказать, сколько здесь чистой правды, событий, имевших место на самом деле, а сколько дописано «от себя». Наверное, тут пропорция «один к одному». Именно так изготавливается водка: чистый спирт и вода примерно пополам.

Истории эти простые, совершенно «не художественные» и единственное, на что они претендуют, – это описание того, как это бывает «на самом деле». Причина в том, что Ци-Гун – это некая «система волшебства», которую трудно описать. Если же ее описывают, то делают это весьма пафосно (а как же еще описывать «систему волшебства»). Поэтому возникла мысль написать об этом просто и буднично, по принципу «как в жизни».

Следует отметить особо: никаких реальных людей и имен в книге не упоминается. Совпадений не больше, чем в сказке про Иванушку-дурачка. Не было такого дурачка нигде, кроме как в сказке.

И еще. Если на то «будет судьба», то за этой книгой вскоре последует вторая часть, о сути Тай-Цзи-Цюань. Разумеется, с Учителем Минем «в главной роли».

«Пустотелая и хрупкая соломинка плавает сверху, на самой поверхности моря, в то время как тяжелая жемчужина лежит внизу, на самом дне. Подобно этому, ничтожный человек, находящийся наверху, в действительности низок, тогда как великий человек, находясь внизу, никогда низок не бывает».

«Гуру Вачака Коваи» (499)[1]

Сказка про учителя

Если учитель сказал: «Бей головой в стену», – ты должен бить головой в стену. Если ты откажешься, он просто перестанет учить тебя дальше.

Правило для изучающих боевые искусства от вьетнамского мастера Миня

Любой нормальный учитель заинтересован в том, чтобы сделать ученика мастером, а не в том, чтобы искалечить его. Разумеется, риски, существующие при изучении традиционных воинских искусств, всегда были весьма значительны. Но на то и учитель, чтобы соотнести риск и готовность ученика его преодолеть. И если учитель говорит, что пришло время пробивать головой стену, он точно знает, что ученик полностью готов к этому, что он не станет идиотом, а выйдет из этого испытания невредимым и с ощущением новой силы. Если же ученик отказывается это делать, значит его дух слаб, а его вера в себя, в учителя и в систему недостаточна. Что же, не беда, иногда такое случается. Если ученик не следует более наставлениям учителя, тот не способен его учить дальше. Это означает, что процесс обучения подошел к концу и нужно искать нового ученика.

Наша трактовка

Набор сказок начинается со сказки об учителе, так как Ци-Гун (или У-Шу, что часто почти одно и то же) не театр и начинается не с вешалки, а с учителя. Дело в том, что учитель в азиатской традиции – это совсем не то, что школьный учитель на Западе или даже университетский профессор.

Это фигура совсем другого уровня, скорее даже из совсем другой области. На Западе ученики совершенно не обязаны слушать, что им говорит учитель, а исполнять – тем более. Наоборот, у студентов есть даже такая игра – кто сумеет более успешно «не послушать» преподавателя. Выражается она в том, что наибольшей доблестью при сдаче экзамена считается получение наивысшей оценки при минимальном объеме знаний (а лучше при полном их отсутствии). Формулируется это примерно так: «Смотрите, как я развел этого лоха. Совсем ничего не учил, немного поканючил и этот дурачок поставил мне пять».

Вот совершенно непридуманная история. Исходные условия примерно такие. Студент весь семестр изо всех сил старался вести себя очень вежливо: здоровался на каждом углу, почтительно именовал «препода» по имени-отчеству, при каждом удобном случае старался завести беседу. Препод очень вежливо отвечал, но тоже, будучи отнюдь не таким дураком, как это казалось студентам, прекрасно понимал, к чему идет дело, и держался весьма отстраненно.

И вот настал момент истины – экзамен, где сложилась стандартная ситуация: студент знает на два, препод легко ставит три (он действительно такой лох, что двоек не ставит никому), а учитывая старательную вежливость студента, так же легко ставит четыре. Но неожиданно четверки оказывается мало, и между участниками происходит такой исключительно «взаимовежливый» диалог (приведен практически дословно).

– Ну ладно, объем ваших знаний мне очевиден. Учитывая вашу «старательную вежливость» в течение всего семестра, ставлю вам четыре. Надеюсь, вам хватит?

– Ой, что вы, мне надо пять. Только пять.

– Но вы же знаете на два. Будете спорить? Задать еще пару вопросов?

– Что вы, не надо больше вопросов. Я согласен, что ничего не знаю.

– Ну вот. Знаете на два, я ставлю три, согласен даже на четыре. Но пятерка вместо двойки… Такое даже мне кажется неправильным. Зачем вам пять? Четыре для получения стипендии вполне достаточно.

– Да не нужна мне эта стипендия. Я ее не получаю, я на «контракте», а не на бюджете.

– Тогда почему обязательно пять?

– Нужно очень!

– Ладно, я любопытный, пять поставлю, но только при одном условии: вы честно скажете, зачем вам пятерка.

– Если я первую сессию сдам на все пятерки, то папа мне купит машину. Я со всеми уже договорился, а вы «не договариваетесь».

– А выучить не пробовали? За такой-то приз!

– А зачем? Вы же все равно поставите!

Представить процесс подобной «торговли» между традиционным азиатским учителем и его учеником просто невозможно: традиция подобного «развлечения» просто не предусматривает. Там подход другой: хочешь учиться – учись, не хочешь – пошел вон. Правда, подчеркнем еще раз: речь идет исключительно о традиционном обучении, когда ученик жил «при учителе» и полностью зависел от него. В наши дни, разумеется, ситуация меняется. Теперь, скорее, учитель зависит от ученика: «Кто платит деньги, тот и заказывает… И не только музыку».

Есть еще одно значимое различие. Западный учитель – это часть учебного учреждения: школы, института, университета, маленькая деталь большой машины. А студенты такие вещи прекрасно чувствуют. Понимание того, что на самом деле препод ничего не решает (как бы он ни выделывался, все равно в конце концов он сделает так, как ему прикажет декан или «завкаф»), не добавляет уважения к этому самому преподу.

В Азии ситуация прямо противоположная. Тут в принципе не существует никакой школы. Традиционный учитель сам и есть школа. Есть в деревне хороший учитель – есть школа. Умер учитель (или переехал в соседнюю деревню) – школа тут же распадается, ученики бросают заниматься или переходят к другим учителям, у которых могут быть совершенно другие методы обучения и, соответственно, другая школа.

Поэтому такой учитель – это некий символ, олицетворяющий собой систему и одним этим уже вызывающий уважение со стороны учеников.

Однако здесь возникает крайне неприятный эффект. Став «человеком-символом», Учитель начинает казаться чем-то большим, чем он есть на самом деле. И вот тут-то и кроется западня. Когда ученики воспринимают наставника как обычного человека, наделенного каким-то специфическим мастерством высокого уровня, – это хорошо и правильно. Как только они начинают делать из обычного человека сакральную фигуру, происходит, так сказать, «разрыв реальности», несоответствие реального человека (пусть и большого мастера) и идеализированной, выдуманной фигуры «Наставника» (обязательно с большой буквы, а лучше сплошными большими буквами).

Такое несоответствие может привести к весьма печальным последствиям, которые хорошо описываются знаменитой фразой Киплинга «Акела промахнулся». Аналогия весьма явственная: обычный волк на охоте вполне может промахнуться, ничего особенного, «дело житейское». А вот промах вожака (Акелы) – это повод для его немедленной отставки с последующим смертельным поединком. Здесь примерно такая же история. Ошибка обычного человека – это всего лишь ошибка, а ошибка Наставника может стать крушением мифа о его великой мудрости и мастерстве.

Кстати, именно так и бросают заниматься многие люди. Например, они узнают, что их многоуважаемый учитель, преподающий им оздоровительный Ци-Гун, сам ходит лечиться к западному врачу. Для тех, кто понимает, что их учитель точно такой же человек, как они, ничего не меняется. Ну, болеет учитель и что с того. Все болеют (если бы можно было не болеть, наверное, можно было бы и не умирать). Совсем не так думает тот, кто уже успел «возвести учителя на пьедестал». Ход мыслей примерно таков: «Не может быть! Даже он болеет! Или система не работает, или он не мастер!» И так далее – сплошные восклицательные знаки. И как следствие, совершенно логичный вывод: если учитель болеет, что же говорить обо мне. А за этим логичным выводом – столь же логичное решение: бросаю заниматься, мне тут точно делать нечего.

Выход простой и записан тысячи лет назад: «Не сотвори себе кумира». В нашем случае еще проще: учитель – обычный человек, обладающий определенным мастерством в определенной области. Его ученики вполне могут быть мастерами такого же уровня (или даже выше) в чем-то другом.

Итак, чтобы успешно заниматься и не разочароваться (даже получилась неожиданная рифма), не нужно ожидать от учителя слишком многого.

Это тем более важно потому, что восточные учителя совершенно не торопятся «нести знание» в массы. Психология их проста. С чего мастер должен отдавать секреты, доставшиеся ему с таким трудом, каким-то не слишком знакомым людям? Пусть они платят за это деньги, – это не слишком важно. Мастер сам отмерит, что (и кому) он собирается отдать за эту сумму. И это чаще всего не совпадает с представлениями ученика на эту же тему.

Разумеется, может (вообще при длительных занятиях так и должно быть) случиться и так, что «учительско-ученические» отношения превратятся в дружеские и тогда ученику удастся получить от учителя так называемую полную передачу или школу целиком.

Однако подобное происходит достаточно редко (слишком много факторов должно сойтись), так что рассчитывать на это никак не следует. Поэтому подход «что даст, то и даст и за это ему большое спасибо» будет, пожалуй, самым удобным.

В качестве иллюстрации ниже приведена «слегка биографическая» сказка про учителя (хотелось написать про «усредненного» учителя, но учителя «усредненными» не бывают, тем более такие), который отнюдь не был ангелом.

Сказка об учителе Мине (Рассказана самим учителем Минем)

Добрые люди не должны в подавленном состоянии даже в малой степени ненавидеть врагов, сколь плохи они ни были бы. Стоит, подобно желанию, возненавидеть саму ненависть. (488)

Только сильный человек, имеющий великое мужество побеждать ненависть любовью, – истинный Мудрец». (490)

«Гуру Вачака Коваи»

Минь (который тогда не был мастером) родился во вьетнамской деревне, которую он сам называл совершенно обыкновенной. Семья, правда, у него была не совсем обычной, но, по вьетнамским меркам, тоже ничего особенного. Дедушка специализировался на лечении иглами и травами, а папа держал деревенскую школу боевых искусств. Вообще Минь рассказывал, что только в самых глухих деревнях настоящие мастера и остались.

– Конечно, – говорил он, – в городах тоже умеют драться, все хулиганы учатся этому, но умеют они достаточно плохо и искусством назвать это никак нельзя. Я сам много жил в больших городах и в каждом из них много дрался, но так ни разу не получил. У нас все просто: переезжаешь на новое место и идешь вечером на улицу. Правда, некоторые любители подраться предпочитают ходить на городские танцы, но я все-таки больше люблю для этой цели городские улицы – нужно только выбрать подходящую, где много шпаны и совсем не бывает милиции. Гулять долго не придется – хулиганы тебя сами найдут. Это процедура такая – проверять «на прочность» каждого нового молодого человека. Очень похоже на поведение обезьян в джунглях. Каждая из них должна завоевать свое место в стае. На улице такая же стая и такие же обезьяны, только хитрее и опаснее. В настоящих обезьянах есть даже некоторое благородство. Я имею в виду не всякую мелочь, а горилл. Вообще горилла – это существо, обладающее огромной силой духа, куда там некоторым людям. Она никогда не сдается, убить ее руками или ножом и остаться в живых невозможно. Этого даже я не смогу. Да что там я. Даже мой учитель Ван, который всю жизнь охотился на тигров с луком и ножом, не смог бы. Горилла «обнимает» человека, с которым дерется, и уже не отпускает его. Тот может бить ее ножом сколько угодно. Она, конечно, умрет от ран, но и своего врага задушит наверняка.

У городских хулиганов, разумеется, нет ни такой готовности умереть, ни привычки драться один на один, однако к обычным дракам они вполне привычны, драться они любят, можно сказать, они этим живут. Практически все они из бедных семей, других развлечений у них просто нет. Друг с другом им скучно, уже известно, кто на что готов, кто самый сильный, кто самый слабый, а кто просто трус. И тут на фоне этой скуки появляется новый персонаж. Как же тут удержаться, чтобы не попробовать «на зуб» нового человека.

Всякий раз, попадая в новое место, я отправлялся туда, где собиралась эта шпана. Искать их никогда не приходилось. Приходишь на окраину и видишь их сразу, они всегда стоят отдельно, нормальные люди их обходят.

И тут прихожу я – богато одет, на ногах сверкающие туфли, в зубах самая дорогая сигарета. Правда, есть одна незаметная деталь: на правой голени двумя ремнями прикреплены ножны. В ножнах – нож, очень острый. Его, конечно, не видно – спрятан под штаниной. Благо, в те времена в моде были брюки клеш, под широкими штанинами (а у меня всегда были самые широкие и самые модные брюки) которых можно было спрятать целый арсенал, а не только нож. И в таком виде иду я прямо к ним и прошу (очень нагло!) быстренько дать мне спички или зажигалку – прикурить. Они дуреют, это же они каждый вечер выбирают человека покрепче и требуют (это, понятное дело, для начала) у него дать им закурить.

Но у этих парней быстрая реакция (причем всегда одинаковая), они мгновенно приходят в себя и сразу берутся за меня всерьез. Я обычно их сначала даже не бью. Это они бьют, но почему-то не попадают. А потом как получится.

Был у меня однажды такой случай. Прибежал мой троюродный или «четвероюродный» (точно не помню, запутался, в общем, «седьмая вода на киселе») брат, которого я, честно говоря, не слишком люблю – уж очень он хвастливый. Драться умеет не очень (так, стандартная полугодовая подготовка спецназа), а всем рассказывает, какой он большой мастер. В тот раз нарвался он на шестерых человек с палками. Ну, те его, само собой, отлупили. Он кое-как пришел в себя и бегом ко мне. А я лежу сильно пьяный и выходить мне никуда совершенно неохота. Тем более получил мой братец за дело, уж я-то его знаю. Так что сначала я ему добавил «от себя» – скотина такая, говорит, что он мастер, а сам не может защитить себя от какой-то деревенщины (всего 6 человек!) с палками. Но подумал и решил все-таки выйти, заступиться за него, а то эта деревенщина будет потом всю жизнь на каждом углу рассказывать, как они мастера отлупили.

Ну, вышел я, а эти дурачки, как я и думал, никуда не ушли, смеются, радуются, как они настоящего мастера одолели. Ну, думаю, сейчас я вам настоящего мастера покажу. Будь это в джунглях, я бы, конечно, всех их убил. Но город – не джунгли, к тому же место и время были совсем неподходящие. Летний вечер, светло, много народу кругом, бабушки сидят на скамеечках, отдыхают, разговаривают. Ну ладно, повезло ребятам, урок им, конечно, будет, но полегче. Сказал я этим придуркам, что думаю о них, их родне, всей их деревне, откуда они приперлись в большой город, где таким, как они, делать нечего. Да и о том «мастере», которого они отколотили, тоже сказал.

Слушали они, конечно, недолго, я и половины не успел сказать, у нас есть такие замечательные ругательства, хуже даже, чем русские. Так что вместо того чтобы подумать, кто я такой и почему себя так веду, они набросились на меня.

Бабушки на скамейках сначала испугались, стали кричать «спасите, человека убивают», но вскоре увидели, что хотя эти дурачки палками машут, но никто из них почему-то не попадает. А у нас хотя по-настоящему воинскому искусству почти никто не обучен, но все знают, что такое есть. Так что бабушки быстро поняли, кто я такой, что я умею и что происходит, перестали кричать и стали мне аплодировать. Приятно было, поэтому я продолжал «играть» с этими щенками. Тут совершенно неожиданно появилась милиция. Надо сказать, я этому очень удивился, у нас они приезжают очень не скоро и очень редко. Беспокоиться мне было нечего, у нас в стране очень уважают настоящих мастеров и есть неписаный обычай – если в уличной драке замешан мастер, его отпускают без разговоров. Все знают, что мастера просто так не дерутся, а вот тот, кто связался с мастером, точно был не прав. Его забирают в кутузку и там спрашивают по полной выкладке.

Я не знаю случаев, когда бы это правило не действовало. Милицию тоже обучают рукопашному бою, причем очень уважаемые мастера. И если такой наставник узнает, что его ученики-милиционеры взяли другого мастера без серьезнейшего повода, то обычная, так сказать, среднестатистическая норма побоев на занятиях сменится кошмаром. И никто такому мастеру слова не скажет, наоборот, похвалят («у сурового учителя хорошие ученики»): он должен учить рукопашному бою, он и учит, старается. Если кого-то и покалечит – не беда, новых наберут, больше будут стараться. У нас не Европа, жизнь и здоровье человека недорого стоят.

Один из моих учителей, многоуважаемый мастер Ван, зарабатывал (в основном охотой на тигров и иногда лечением) по нашим меркам более чем прилично, денег почти не тратил и все их хранил у себя дома в тумбочке. Правда, иногда он дарил очень крупные суммы (по-моему, он их не считал, просто отмеривал на глаз или по весу) тем, кому считал нужным, – ученикам, пациентам, иногда совершенно незнакомым и даже подозрительным людям. Но через некоторое время тумбочка снова наполнялась, совсем пустой я ее никогда не видел. Представить трудно – полная тумбочка денег! Дом не запирался, тумбочка тоже, так что про эти деньги знала вся деревня. Украсть никто не пытался (боялись старика очень, он был еще и мастером Кхи-Гонг и слыл колдуном), но завидовали многие. В общем, кто-то из завистников сообщил в милицию, что у старика куча (так оно и было – куча не слишком аккуратно сложенных банкнот) денег. А откуда у простого старика может быть такая сумма?

На письменное заявление милиция не могла не отреагировать, так что пришлось выезжать, проверять «сигнал на месте». К кому они едут, милиционеры из анонимного письма знали весьма приблизительно (знали бы точно – вообще бы не поехали), но на всякий случай приехали впятером (потом я узнал, что все они считались экспертами рукопашного боя). Больше просто в легковую машину не влезло, а наносить уважаемому человеку «визит» на нескольких машинах было бы просто неприлично. Решили бы, что милиция боится «беззащитного» старика-лекаря.

Что происходило в хижине, я не знаю, так как пришел только к финальной сцене. Я совершенно не понял, что произошло, увидел только, как милиционеры по очереди вылетели в одно и то же окно. Самое смешное было дальше: видимо, они поняли, с кем имели дело, поэтому никто из них не только не потянулся за оружием (у каждого была кобура с пистолетом), но и не произнес ни слова. Все молча встали, отряхнулись, сели в машину и уехали в явной спешке.

Одного из этих пятерых я знал (когда-то проводил занятия у них в группе) и не поленился через несколько дней съездить поговорить с ним.

И он поведал мне о том, что сказал им, увидев их разбитые лица, их «милицейский» мастер рукопашного боя. «Вы идиоты, – орал он, – вы такие идиоты, что я даже бить вас не буду. Не поможет! Да вы хоть знаете, с кем связались?! Он старый и больной, он еле ходит, все об этом знают. Но таких, как вы, может убить десяток голыми руками, не сходя с места. Но это чепуха. Он же мастер Кхи-Гонг. Он перекроет тебе ток энергии (для этого ему много не нужно, просто потрогает тебя за руку, или косо посмотрит на тебя, или сыграет на флейте у тебя под окном) и ты не сможешь есть, ты оглохнешь, ты умрешь через месяц. Всем известно, что этот старик сумасшедший, просто за бранное слово он может наказать человека так, что тот будет помнить всю жизнь. Это традиционный мастер Кхи-Гонг, слышите, вы, идиоты. Таких нужно или вообще не трогать, или убивать сразу – пулю даже он не остановит. Правда, такую ситуацию он почувствует заранее. Так что ваше счастье, что у вас дурного в мыслях не было. Иначе сейчас я бы уже ехал к нему умолять, чтобы он восстановил вам движение энергии там, где он ее перекрыл. И все равно мне к нему ехать, извиняться за вас! И что он мне скажет, я даже думать не хочу».

И действительно, я сам видел, как «милицейский» мастер приезжал к моему учителю. Тот был в хорошем настроении, сказал, что совсем не в обиде. Даже наоборот. Приехали мальчики, развлекли его, старика. Если им понравилось, пусть еще приезжают. Если будут себя вежливо вести, то дедушка им позволит «поиграть» со своим любимым учеником Минем (это он меня имел в виду). Только пусть мальчики имеют в виду, что Минь не такой добрый, как дедушка. Он еще молодой, злой, одними синяками там не обойдется, потом придется долго лечиться. Но это ничего. Надо будет, дедушка сам же и полечит.

Подобных историй я знал немало. Была история, когда милиция делала вид, что не знает о смертельном поединке, смотреть который съезжались со всей страны. Наоборот, они переодевались в гражданское и сами шли смотреть на это зрелище.

Поединок был принципиальный. Вьетнамский мастер уехал в Таиланд и, забросив национальное боевое искусство, многие годы занимался традиционным тайским боксом у лучших мастеров Таиланда. Его возвращение в страну, разумеется, не прошло незамеченным и был организован поединок между «изменником» (ставшим к тому времени известнейшим тайским боксером) и лучшим тогдашним мастером Вьетнама, бойцом настолько сильным, что, когда он делал нижнюю подсечку, пальцы его босой ноги взрыхляли землю, как плуг.

Но тут, однако, нашла коса на камень. Никто никого не убил и поединок вроде бы закончился вничью. Однако старые мастера, наблюдавшие это смертельное «шоу», утверждали, что «таец» был точно сильнее и, продлись бой еще немного, «отечественный» боец точно бы проиграл.

Видимо, он и сам так думал, поэтому решил закончить дело «по гамбургскому счету». Узнав, что «таец» работает водителем-дальнобойщиком, он, вооруженный простой палкой, вышел на шоссе, по которому должен быть ехать «таец».

«Таец», будучи воином до мозга костей, узнав «отечественного», остановил машину и вышел ему навстречу. При этом, видя, что его противник вооружен, он прихватил с собой монтировку. Далее все произошло, как рассчитывал «отечественный», который знал, что в тайском боксе не упражняются с оружием так настойчиво, как это делают во Вьет-Во-Дао. Поединок, как это и предполагалось с самого начала, закончился смертью. Смертью «тайца», который, однако, успел оставить метку «отечественному», лишив его зрения на один глаз. Разумеется, все знали, кто убил водителя-дальнобойщика и почему самый сильный мастер Вьетнама неожиданно ослеп на один глаз. Но никто из милицейских и пальцем не пошевелил, чтобы уличить убийцу.

Зная все это и имея в кармане мастерское удостоверение (без него я из дому не выходил), я был совершенно уверен, что милиция мне голову морочить не будет. Просто заберет тех шестерых ребятишек с палками и повезет их учить уму-разуму. Однако я забыл, что был сильно, как бы это помягче сказать, выпивши и старший милиционер решил все-таки выяснить у свидетелей, что же на самом деле тут произошло. И бабушки, которым я только что устроил представление, меня не подвели. Они дружно, будто сговорившись заранее, рассказали, как эти шестеро негодяев избивали палками одного несчастного молодого человека. И только один затесавшийся среди них дедушка неожиданно сказал: «Точно, били они его долго. Только никак понять не могу, как это они ни разу не попали». Услышав «народную версию» происшедшего, старший милиционер тонко улыбнулся, вежливо взял под козырек и уехал, забрав с собой хулиганов, чуть «не убивших» уважаемого мастера.

*

Уехав из Вьетнама, я никак не мог понять, как западные любители воинских искусств осмеливаются называть себя мастерами. У нас совсем не так. Учитель не торопится давать ученику мастерский пояс, а ученик (умный) так же не торопится его получать. Логика здесь простая: пока я ученик, я никого не интересую, что взять с ученика. А вот у мастеров свои счеты, сводя которые можно получить тяжелое увечье или даже погибнуть.

В детстве, живя еще в деревне, я был свидетелем, как выясняли отношения два традиционных мастера. Причем оба они были в очень почтенном возрасте, когда нормальные люди сидят дома и растят внуков, а то и правнуков. Эти же двое всю жизнь спорили, чье мастерство «утонченнее, чище и выше», и наконец на старости лет решили выяснить, кто из них на самом деле круче.

Поступили они просто. Сообщили всем, что уходят в уединенное место, откуда вернется только один из них. Рано утром они взяли лодку и отправились за реку. Место это я знал, так как часто ходил туда подглядывать, как они тренируются. Мои дед и отец, разумеется, об этом знали, но делали вид, что не замечают моих отлучек. Тогда мне казалось, что я очень хитрый и нашел способ обвести их вокруг пальца. Потом, когда у меня появились свои ученики, я понял, что они тогда делали: давали мне возможность учиться у других мастеров, причем не из-под палки, а как бы «по секрету», чтобы мне было еще интереснее. Они знали, что, если они начнут меня посылать смотреть, как занимаются какие-то дедушки, мне тут же станет скучно. А вот тайком…

Так что место мне это было хорошо знакомо, поэтому я вплавь пересек реку и добрался до него еще до того, как туда на своей лодке прибыли старики. Такого скучного зрелища, как их схватка, я в жизни не видел. Старики стояли друг напротив друга больше двух часов. Как я тогда вытерпел и не смылся, я не знаю. Удерживала одна мысль: сейчас два больших мастера покажут все, на что они способны.

Однако финал меня тоже разочаровал. Они на мгновение сошлись (когда покой перешел в движение, я не заметил – вот они стоят на расстоянии метров трех, а вот они уже рядом) и один из них очень медленно опустился на землю. Второй посмотрел на него, тяжело вздохнул, повернулся и побрел к лодке. Глядя на него, трудно было представить, что он может двигаться с такой скоростью, как только что.

Я был маленьким и не решился подойти к человеку, который лежал на земле. Наоборот, я постарался как можно быстрее покинуть это место. Когда я вернулся в деревню, там не было никакой суеты. Все видели, что ушли двое мастеров и что вернулся только один. Что ж, это их дело. Оставшийся на другом берегу старый мастер был одинок, поэтому никто его не оплакивал и не задавал вернувшемуся старику никаких вопросов. Все знали: у мастеров свои правила и за свое мастерство они отвечают своей жизнью.

Но в этот раз произошло неожиданное. Ближе к вечеру второй старик вернулся. Я сам слышал, как люди говорил ему: «Ты вернулся? А мы думали, тебя убили». И никаких более эмоций!

Примерно в таком же духе учили и меня. Мне никогда не говорили «драться», мне говорили «играть». Мне никогда не говорили «победить», мне говорили «убить». А про жалость мне вообще ничего не говорили.

Учить меня начали в пять лет. Вообще во Вьетнаме принято обучать детей не раньше чем с шести лет, чаще всего начинают лет с семи – девяти, потому что с маленьким ребенком трудно: он ленится, не хочет заниматься, мало понимает. Кроме того, он слабый и надо точно знать, как его учить, иначе потом в зрелом возрасте могут быть серьезные проблемы и с физическим здоровьем и с психикой. У нас в семье знали, как обучать детей и взрослых, – это было наше семейное дело с XV века.

Вначале со мной занимался дед. Вся деревня знала его как лекаря и только немногие старожилы помнили, что в молодости он было больше известен не как человек, оказывающий медицинскую помощь, а как человек, после встречи с которым медицинская помощь вполне могла потребоваться.

Дед и сейчас был в прекрасной форме, которую «вовне» он никак не демонстрировал. Маска у него была совсем другая: неторопливый, добрый, седенький, старенький, всегда улыбающийся лекарь. Сам он это мне объяснял так: «Твой отец преподает воинские искусства, он может себе позволить быть суровым, ведь он сейчас никого не лечит, разве что своих учеников, которых сам же и повредил. А кто я такой? Я добрый старикашка, который должен нравиться (и до сих пор мне всегда это удавалось) детям, их мамашам и папашам. Грозный лекарь может прекрасно лечить, но кто к нему пойдет лечиться?»

Разумеется, я знал, что дед сам учил отца всему: и воинским искусствам, и медицине, и Ци-Гун. Но как это происходило, я никогда не видел и мне всегда было интересно, кто из них лучший боец. Только став мастером, я решился спросить об этом у деда. Вопросу дед не удивился и ответил так: «Мы примерно равны. Я старый и твой отец сейчас движется быстрее меня, он сможет кружить возле меня часами и я не смогу его атаковать, потому что не смогу догнать. Он же просто не сумеет ко мне подойти, потому что я мудрее, опытнее, у меня более изысканная техника и я наперед знаю, что он собирается предпринять».

Учил дед сурово. Помню один праздничный завтрак. Вся семья сидит за столом, я (мне тогда было лет шесть) – со всеми. Нет только деда. Все сидят, терпеливо ждут, без главы семьи никто не начинает. Заходит дед и, не меняя выражения лица, бьет меня палкой по голове. Руку я успел подставить, но неправильно (не «вскользь», как меня учили, а прямо поперек движения дедовой палки), и предплечье оказалось сломанным. Когда я заплакал, отец, не говоря ни слова, ударил меня по лицу. Сильно. Плакать было нельзя. Женщины (бабушка, мать, сестры) сидели молча. Мужские дела их не касались. Если дедушка ударил внука и сломал ему руку – значит так надо. Он старший, он учитель, он знает, что делает.

После этого отец с дедом наложили на сломанную руку лубок из бамбука, намазали лекарством и все отправились завтракать. Говорить больше было не о чем.

*

Примерно таким же способом меня учили Ци-Гун. Разумеется, дедушка знал Ци-Гун высшего уровня, но мне не преподавал – мал еще. Меня он заставлял стоять «в столбе» и обучал методу «железной рубашки».

Однажды (лет мне было 9–10, точно не помню) ему показалось, что я недостаточно серьезно занимаюсь и пришло время это мне продемонстрировать. Для этого он велел привести маленького буйвола (не такой уж он был и маленький, ростом чуть меньше меня) и велел мне свалить (а лучше убить) его ударом кулака в загривок. Мне это не казалось сложным – я видел, как отец так валил огромного взрослого буйвола. Наоборот, было интересно: хотелось проверить крепость моих рук и силу удара. Помню только, что, глядя на мою радость, дед как-то нехорошо улыбался.

Ударил я изо всех сил, но фокус не удался. Буйволенок возмущенно заревел, а у меня оказалось сломано запястье. Тут дед удивил меня: он точно знал, что все именно так и будет, потому что у него уже стояла наготове корзина с лубками для фиксации запястья. Переломы он лечил не за месяц, как обычно, а за неделю. Так что через неделю я снова занимался. Можно не говорить, что старался я совсем иначе. Через полгода дед решил повторить эксперимент. На этот раз, придя, он демонстративно широко развел в стороны пустые руки, показывая, что у него с собой нет никаких «лекарских приспособлений».

И опять он оказался прав. Я ударил, буйволенок упал на колени. Я с удивлением посмотрел на свою руку – никаких ощущений, как и не бил по железному буйволиному загривку.

Когда мне было лет десять, дед частично передал мое обучение отцу. Сам он объяснял это тем, что основу он заложил и пришло время мне заниматься с другими людьми, такими же молодыми, как я. Так что я стал ходить в школу отца и тренироваться с другими его учениками, которые были минимум лет на пять старше меня. Это была не простая жизнь. Занятия три раза в день с разными группами, в каждой из которых отец собирал людей с разной квалификацией. И не было в группе человека, которому доставалось больше, чем мне. Сам отец никогда не бил меня при других учениках, но он ставил меня в пару с самыми сильными своими бойцами. Те поначалу жалели меня, но отец, видя, что они снисходительны ко мне, кричал на них, что те не бьют меня сами, потому что хотят, чтобы я остался неумехой и чтобы потом меня били другие. Тех, кто не понимал с первого раза, он начинал бить сам. Так что выбора он им не оставлял: либо они будут бить меня, либо будут получать сами. Понятно, что синяки, ушибы и ссадины у меня не проходили никогда. Болело все тело. И, главное, было обидно. Отец ничего не объяснял, он учил меня хуже, чем всех остальных. На мои вопросы он или вообще не отвечал, или бурчал что-то вроде: «Я всем показывал на занятиях эту технику. Все поняли, до тебя одного никак не дойдет. Смотреть внимательнее надо было».

Такой кошмар продолжался года три. Это я теперь понимаю, что они с дедом играли в плохого и хорошего полицейского. Я должен был захотеть получить эти знания, очень захотеть, понять, что мне без них не выжить. И однажды до меня вдруг дошло: дед! Раз отец не хочет меня учить, как положено, то единственный человек, который поможет мне, – это только дед. И я стал ходить к деду, рассказывать, как меня побили на этот раз. Дед внимательно слушал, просил показать, как было дело, и объяснял, что и почему я сделал неправильно. Я его даже умолил лично явиться и посмотреть воскресные поединки, на которых мне доставалось больше всего. Дед сначала делал вид, что ему некогда, да и неохота, но потом пообещал, что постарается прийти, если удастся перенести прием пациента.

Скорее всего, никакого пациента у него на это время назначено не было (он не любил работать по выходным), просто ему нужно было дать мне понять, кто из нас на самом деле заинтересован в обучении.

Разумеется, в воскресенье дед явился посмотреть на поединки. Казалось, смотрел он невнимательно, но, разумеется, увидел все. Когда занятие окончилось и остались только он, отец и я, дед сказал, что никто ничего не умеет, что в его времена таких учеников гнали в три шеи, что все они никуда не годятся, но хуже всех – я.

Когда я, огорченный своей «никудышностью», явился назавтра к нему, разговор был уже совсем другим. Ни одного лишнего слова. Показ ошибок, их исправление и объяснение, почему я получил в том или ином поединке и как следует работать с тем или иным противником. Конечно, я знал, что дед – мастер, но что он умел имитировать манеру боя любого человека, я и представить себе не мог. За вечер он «притворился» каждым из учеников, с которыми у меня были поединки. Имитация была потрясающей: набор техники, манера боя и даже уровень подготовки.

Поработав со мной вечер, дед позвал отца и сказал, что тот совершенно не умеет учить, что он забирает меня на три месяца и что через 100 дней я «уделаю» всех его учеников.

Далее передо мной была разыграна классическая сцена в стиле «добрый и злой полицейские». Отец разыгрывал недоверие, а дед – уверенность, что уж он-то настоящий учитель (в отличие от своего сынка и моего папаши) и сумеет подготовить меня за очень короткий срок. Например, не за три года (которые я потратил зря, занимаясь у отца), а всего за три месяца.

Теперь-то я понимаю смысл этой сцены. Я был готов (давно готов), только не знал об этом. Оставалось навести окончательный лоск и я мог вполне управиться со своими тогдашними соперниками. Пусть они были старше и сильнее меня, но никто их не обучал так, как меня.

Итак, отец и дед поспорили: если через три месяца на воскресных поединках никто из отцовой группы меня не одолеет, то отец, как в молодости, три месяца будет собирать деду лечебные травы. Если же я проиграю хоть кому-то из них, то дед придет на занятия к отцу и скажет всей группе, какой хороший учитель мой отец.

Я остался в полном «подчинении» у деда на три месяца. Я всегда знал, что старик полон сюрпризов, но и в этот раз ему удалось меня удивить. Во-первых, у него оказалась собственная хижина, спрятанная в джунглях. Причем весьма ухоженная и обжитая. Когда я стал думать, кто же смотрит за домом (ведь дом в джунглях без человеческого присмотра быстро ветшает), выяснилось, что, во-вторых, у деда есть еще ученики. Вот это действительно был сюрприз. Старикашка-лекарь по-прежнему учит людей воинским искусствам! Учеников было двое, оба лет по тридцать, крепкие и какие-то патологически спокойные парни. Судя по тому, как они себя вели, сразу было понятно, что деда они уважают, может, даже и побаиваются. Скорее, даже боятся. Заметив мое удивление при виде этих людей, дед наклонился к моему уху и тихо сказал: «А с кем, ты думал, тренируется твой отец? Ну не со своими же собственными учениками-недоумками».

Было кое-что еще и в-третьих. Оказалось, что в этой новой для меня роли дед выглядит совсем иначе. Совсем не старый, с прямой спиной, развернутыми плечами и властным взглядом. Седые волосы не старили его, а придавали его внешности какой-то оттенок внутренней мудрости.

Почему-то я сразу понял, что именно это и есть его настоящий облик, а «старикашка-лекарь» – не более чем маска, которую дед по какой-то причине предпочитал носить. Кстати, потом он открыл мне еще одну причину (одну из многих), для чего ему эта маска. Просто раньше дед был одним из самых сильных бойцов страны. И много людей приходили издалека для того, чтобы помериться с ним силой. Когда ему это надоело, он решил резко «состариться» и превратиться в безобидного старика. Сейчас эту безобидность как ветром сдуло. Передо мной стоял суровый и опасный человек. Я бы даже сказал, очень суровый и очень опасный.

Видимо, нас ждали, потому что ученики сразу же подали обед не на троих, а на четверых. Надо отметить, обед был прекрасным, видимо, кто-то из них умел хорошо готовить. Глядя, как я уплетаю, дед проговорил: «Смотри и учись у них. Всему тебя научить мы с отцом не сможем, так что тебе еще придется побывать в их шкуре, в роли ученика, живущего при учителе. Поэтому запомни сразу: голодный или плохо накормленный учитель пребывает в плохом настроении, плохо учит, не открывает секретов и бьет больше, чем сытый».

Когда мы поели, один из учеников собрал посуду и отправился на реку мыть ее. Перед тем как уйти, он вопросительно взглянул на деда. Тот отрицательно махнул головой: «Нет, будет только учиться. Готовить, убирать, мыть посуду он не станет, у него нет на это времени. Через три месяца он должен победить людей старше, сильнее и опытнее, чем он. И вы ему в этом поможете».

Через пару часов после обеда мы приступили к занятиям, которые стали носить совсем другой характер. Обучение шло целый день, с перерывами на еду и обязательное купание в реке (которое дед, разумеется, сумел превратить еще в одну тренировку). Никакой физической подготовки. Только отработка техники и поединки с обоими дедовыми учениками. Хотя учениками их можно было назвать только с очень большой натяжкой. Мой отец, конечно, был сильнее, но с ними двумя одновременно, думаю, даже он бы не управился.

Проводя поединки с учениками деда, я впервые понял, чем тренировочный поединок с мастером отличается от ученических драк. Мастер никогда не покалечит партнера (если, разумеется, не захочет этого), а ученики молотят друг друга почем зря, так что кому-то вполне может серьезно достаться.

Если короче, то за все три месяца ежедневных многоразовых поединков у меня не было ни одной травмы. Разумеется, болело все тело, но ни разу деду не пришлось лечить меня. Все проходило как-то само собой.

За каждым поединком наблюдал дед. Он комментировал каждую мою ошибку, исправлял ее и заставлял делать правильно до тех пор, пока ему не начинало нравиться то, что я делаю.

То, чему меня сейчас учили, было предельно агрессивно. Защиты наша семейная школа практически не признавала, разве что в качестве исключения. Отход назад тоже очень не приветствовался. Дед говорил так: «Когда ты отходишь назад, то рано или поздно обязательно наткнешься спиной на препятствие или он тебя догонит, потому что он идет вперед, а ты назад. А идти вперед быстрее, чем назад». Примерно через два месяца таких занятий я заметил, что перестал думать и перестал бояться идти вперед, «под атаку».

Однажды вечером, когда дедовы ученики думали, что я уже сплю (обычно я засыпал раньше, чем добирался до кровати, а в этот день завозился на пять минут дольше, чем обычно), они заговорили обо мне: «А внук-то у дедушки ничего, скоро точно мастером будет. Ему только бы еще ума немного и силы побольше».

Три месяца пролетели быстро. Календаря у меня не было, поэтому я сначала пытался считать дни, но скоро сбился и плюнул. Я понял, что срок подходит к концу, когда во время поединков дедовы ученики перестали меня бить. Разумеется, они по-прежнему били меня, но теперь делали это с такой скоростью, чтобы я мог избежать удара. Стало понятно, что мне дают возможность прийти в себя перед решающим выступлением.

Дед все рассчитал точно. Утром, когда он сказал, что настал день поединков, я чувствовал себя прекрасно. Тело, избавившись от ставшей уже привычной постоянной боли, просто ликовало.

Один из учеников подогнал телегу, на которой дед обычно ездил по пациентам, мы с ним сели в нее и поехали. В момент, когда дед взял в руки вожжи, он снова превратился в привычного мне с детства старикашку-лекаря. Кстати, интересно, кто заботился о его пациентах эти три месяца, которые он отсутствовал? «Кто, кто, – проворчал дед (он почти всегда знал, что я хочу спросить), – твой отец – вот кто».

У деда было совершенное чувство времени (не помню случая, чтобы он спешил или пришел куда-то не вовремя или некстати), так что приехали мы как раз к началу воскресных поединков.

Тренировка группы закончилась и все поглядывали друг на друга, прикидывая, кого с кем в пару поставит мастер сегодня.

Однако сегодняшний сценарий оказался неожиданным даже для меня. Дед лично вывел меня в центр круга, оглядел учеников отца и сказал, показывая пальцем на меня: «Он ваш». После чего подмигнул мне и проследовал к своему почетному месту.

Сначала никто ничего не понял. Наконец самый решительный осмелился робко переспросить:

– Можно? – показывая пальцем на меня.

– Можно, можно, – благожелательно закивал дед. – Конечно, можно, всем, кто хочет, всем можно.

Я опешил. Мне казалось, что все будет, как всегда – три поединка, с не самыми сильными соперниками – куда мне до них. Но чтобы любой мог выйти «играть» со мной… Да и сколько таких желающих еще наберется – ведь меня, учительского сынка, в группе не слишком жаловали.

Так что дед в очередной раз удивил меня, точнее сказать, «развел». Но тут неожиданно выяснилось, что он продемонстрировал еще не все свои фокусы. Понял я это, когда взглянул на него. Сидел он спокойно, но смотрел на меня как-то «не так». Вдруг я почувствовал, что тело наполняется внутренним жаром, кровь буквально закипает в жилах, а ладони теряют чувствительность и раскаляются.

Сразу вспомнил, как два дедовых пациента говорили о своих ощущениях, когда он делал им какое-то «излучение внешней Ци», и о том, как они излечились после этого. Что это такое, я тогда не понял, но какая-то общность моих ощущений с тем, что они рассказывали, явно была. Только, похоже, мои были сильнее. Видимо, дед решил, что пришло время показать мне еще кое-что из своего, казалось, неисчерпаемого арсенала – фокус с Ци-Гун.

Пока я думал, что это все-таки такое, ощущения продолжали меняться. Пришло ощущение уверенности, полного спокойствия и очень большой силы. Все вокруг стало заметно живее и ярче. Теперь предстоящие поединки меня не то что не пугали, они меня вообще не беспокоили.

Я снова посмотрел на деда – он слегка улыбался. Так же улыбался и отец. Впервые я заметил, как они похожи.

Пока я наблюдал за своими внутренними ощущениями и глазел по сторонам, события вокруг меня разворачивались по запущенному дедом сценарию и первый из желающих задать мне жару уже выскакивал на помост. Когда он делал свой первый шаг, я уже точно знал, что он будет делать. Появление этого ощущения вызвало у меня восторг. Это, несомненно, и было то самое «чувство», которое в нашей школе считалось самой главной составляющей мастерства. Слышал я о нем с первых дней занятий, видел много раз, как дед и отец успевали сделать то, что никак не успели бы сделать, не знай они о намерениях противника едва ли не раньше его самого.

Но одно дело видеть – другое почувствовать самому. Оказалось очень удобно. Можно было начинать защиту в момент, когда только противник подумал об атаке, то есть еще до ее фактического начала.

Тут же я смог удостовериться, что это работает. Первый мой противник вылетел из круга, не успев ничего сделать. Со вторым произошло то же самое. Бить их, причинять боль мне уже было неинтересно, я понял, почему в нашей школе говорят «играть», а не «драться». Я знал каждую их мысль, каждое намерение, предугадывал каждый шаг. Я действительно играл с ними. Играл, как кошка с мышью. Никто из них не понимал, в чем дело, ясно было только, что я совершенно не такой, каким они меня знали всего три месяца назад. Заметив это, на помост, не торопясь, стали подниматься старшие ученики. Все намного больше, сильнее, техничнее и опытнее меня. Бесполезно, тут играли главную роль чувство и ум, а не грубая сила и техника. Кстати о силе: поединки все продолжались, а ни малейшей усталости я не ощущал. Наоборот, был явный эмоциональный подъем: мне казалось, что, будь у меня крылья, я бы уже взлетел.

Все закончилось неожиданно. Я и не заметил, как иссяк поток желающих «поиграть» со мной. Я даже не знал, сколько времени прошло с момента, когда все это началось.

Взглянул на отца с дедом. Они о чем-то очень тихо говорили: дед настаивал, отец не соглашался. Оказалось, что мой слух тоже обострился и я мог слышать, о чем они говорят.

– Не при всех, – говорил отец.

– Именно при всех, – нажимал дед. – Такое мастерство в таком возрасте! Загордиться может. Тем более он не понимает, что все это открылось исключительно на моей энергии. Самому ему еще лет десять Ци-Гун заниматься пришлось бы.

– Ладно, – согласился отец, – урок не помешает. Но ломать его, тем более прилюдно я не буду. Он и так все почувствует и поймет без рукоприкладства.

– Конечно, конечно, ломать ни в коем случае не нужно. Просто дашь ему понять, что за этими небесами есть еще и другие небеса, – тут же согласился дед, уже поняв, что отец согласился. Еще бы он не согласился! Он мог ослушаться кого угодно, кроме деда.

Сам не понимая, чего я жду, я все же не сходил с помоста. Я не знал, какой урок собирается преподать мне отец, но неожиданно обретенная интуиция подсказывала, что ничего еще не закончено, что самое неожиданное еще впереди.

Так и получилось. Со своего места встал отец. Мягкий прыжок и он на помосте, напротив меня. Точно на расстоянии трех шагов, точно, как они с дедом учили меня. Я прислушался, моя новая интуиция молчала. От отца не исходило никаких намерений. Он был, как бы это сказать, пустой. Потом эта пустота изменилась, наполнилась угрозой. Как это назвать, я не знаю, скорее всего тут бы подошло слово «присутствие». Хотя между нами было расстояние, казалось, что он совсем рядом: спереди, сзади, за спиной. Чувство беззащитности было полное.

– Это тоже Ци-Гун, следующий уровень мастерства, – сказал он и спрыгнул с помоста. На эту сцену особого внимания никто не обратил. Ну, вышел папаша на помост, что-то сказал сынку. Может, похвалил, а может, что другое. Дело семейное.

На этом семейная, так сказать, часть обучения закончилась. Пришло время отдавать меня в «чужие руки». Было мне тогда тринадцать лет и я никак не мог понять, почему я должен идти учиться к кому-то, если и отец и дед могли меня еще учить и учить.

Объяснили мне это очень просто. Как сказал дед, несмотря на то что во Вьетнаме совершеннолетие по закону наступает в 16 лет, в нашей семье тринадцатилетний мальчик уже считается мужчиной, могущим принимать участие в семейном совете и несущим ответственность за свои поступки. В этом возрасте у нас считается желательным, чтобы он на какое-то время покинул семью, так как под опекой мамы, бабушек, тетушек, старших сестер он никогда не повзрослеет, как бы ни старались его отец и дед (при этом дед ткнул себя пальцем в не по-старчески широкую грудь).

Ну а кроме того, пришло неизбежное время меня бить по-настоящему (можно подумать, до сих пор меня не били), а не принято, чтобы отец (дядя или дед) бил своего сына (племянника, внука). Не способствует это формированию правильных отношений с подрастающим поколением. Поэтому ближайшие родственники учат сына до тех пор, пока тот не вошел в силу. А затем, если семья решит, что мальчик должен продолжать серьезное обучение, его отдают профессиональному учителю.

Это считается полезным со всех сторон. Иные методы обучения, другой стиль, да, в общем, все не такое, как дома. Разумеется, самым важным был выбор учителя. В нашем случае сделать этот выбор было совсем непросто, потому что учитель должен был быть сильнее, чем отец и дед (иначе вся затея теряла смысл), а таких во Вьетнаме было совсем немного. Если честно, то всего лишь одного очень старого мастера дед считал заметно сильнее себя. Звали его мастер Ван и именно к нему и решили отправить меня. Однако уговорить его взяться за меня было сложно даже для деда. Старик был очень непростой, многие считали, что он просто выжил из ума. Например, однажды (я об этом уже рассказывал) выбросил нескольких милиционеров «при исполнении» из окна.

Занятия, которыми он зарабатывал на жизнь, тоже могли показаться посторонним свидетельством его «неполного умственного соответствия».

Во-первых, он продавал тигриные шкуры, причем сам же охотился на тигров. Экзотика, конечно (тем более на девятом десятке), но отнюдь не показатель слабости ума. Если бы не одно «но». Он охотился исключительно в одиночку, причем в качестве оружия использовал лук. И это при том, что весь Вьетнам воевал и достать любое оружие было проще простого. Много лет спустя (тогда я уже у него не учился, но по-прежнему считался его учеником, ибо у нас в Азии связь между учителем и учеником считается пожизненной) я привез ему с войны в качестве подарка шикарный трофейный револьвер – огромный никелированный кольт. Ну, чтобы облегчить ему жизнь, так как старик был весь в шрамах от тигриных когтей, но по-прежнему не желал стареть и продолжал охотиться на полосатых кошек.

Старик был по-молодому любопытен и тут же ухватился за новую игрушку. Но когда я стал учить его целиться, то впервые заметил, что он действительно далеко не молод – рука, держащая тяжелый револьвер, заметно дрожала. Видимо, я чем-то себя выдал, потому что старик все понял. Но совершенно не обиделся. Наоборот, он ухмыльнулся и велел принести свой лук. Где висел этот лук, я прекрасно помнил еще со времен своего ученичества. Лук был очень старый, думаю, старше хозяина. В те времена, когда делали такое оружие, не было сверхлегких материалов и боевой лук весил, думаю, не меньше автомата Калашникова. Не переставая ухмыляться, старик взял его в вытянутую левую руку, а правой натянул до уха.

Со стороны могло показаться, что это просто, но я-то стрелял из этого лука и знал, что сила его натяжения примерно килограммов пятьдесят (кстати, сам старик вряд ли весил больше). Но фокус был не в этом. Как только мастер взял лук в руки, они перестали дрожать. Он стоял, как каменное изваяние, и мог находиться в этом положении (я это точно знал) не меньше двух часов.

– Это твое оружие никуда не годится, – сказал он, – от него даже у меня начинают дрожать руки. Вот лук – это хорошее оружие, проверенное, тигру обычно хватает одной стрелы. А если не хватит – у меня есть нож. Тут все честно: нож против когтей. Я лет семьдесят так охочусь и пока жив-здоров, и зарабатываю много. Так что забери свой револьвер. Тем более он американский, а ты знаешь, как я их не люблю.

Второе его занятие было совсем странным и представляло собой часть лечебной практики. Он изгонял из людей сущностей, духов, как он их называл! Эту часть искусства он мне не передал, так что знания у меня тут скорее теоретические, хотя, думаю, он мне объяснил достаточно, чтобы я при необходимости смог «додумать» остальное. Но необходимости до сих пор, к счастью, не было. Видел я только эффект от этой практики. Выглядело, как чудо. Вот был человек бесноватый, а через мгновение – нормальный.

Еще была у него одна особенность, связанная с его темпераментом, который до самой старости оставался чрезвычайно горячим. Он очень любил порядок и стоило кому-то выругаться в присутствии женщин или детей… Ох, что тут начиналось… Хотя именно за эту черту его любили во всех соседних деревнях.

Если кто-то хотел, чтобы свадьба его сына или дочери прошла без драки (а надо сказать, такое считалось почти чудом) и деревенские хулиганы вели себя прилично, то в качестве самого почетного гостя приглашали моего учителя.

Тот любил любые проявления уважения к себе и такие мероприятия посещал с большим удовольствием. В такие дни он даже причесывался! Место ему отводили во главе стола, рядом с отцом жениха (почетнее не бывает и к тому же хорошо видно все происходящее). Учитель хорошо кушал, много выпивал, желал здоровья молодым и находился в таком хорошем расположении духа, что иногда даже пел песни (благодаря занятиям Кхи-Гонг у него был дивной красоты и силы голос). Но если кто-то решался пьяной выходкой нарушить его благостное настроение… Так что всем наперед было известно, что в этот вечер в деревне даже самые пьяные и буйные будут вести себя исключительно вежливо.

После нескольких лет занятий учитель стал брать на подобные мероприятия меня. Он прекрасно понимал, что при таком ритме занятий, как у меня, нужно обязательно давать человеку выйти в люди, потанцевать, выпить, в общем, выпустить пар. Кроме того, учитель, который приходит с учеником (а тот и сам мастер далеко не из последних), выглядит гораздо солиднее, чем учитель без ученика (да что это за учитель без учеников). Еще он точно знал, что, если я выпью как следует (в эти дни он меня ни в чем не ограничивал, давая полную свободу), меня потянет на подвиги и я точно найду, с кем подраться. Так что и отдых, и практика для ученика. Ему это было удобно еще и потому, что, когда он сам напивался больше положенного, я мог довести его до хижины. Конечно, и местные могли (почли бы за честь!) его довести или оставить ночевать у себя, но это была бы «потеря лица». А так престарелый, уставший учитель, опирающийся на крепкое плечо любимого единственного ученика, – зрелище, радующее глаз.

Да и местным жителям очень нравилось, когда я приходил. Учитель, как ему и подобает, важно сидел, снисходительно поглядывая на происходящее. Мне же (когда я как следует наедался и напивался) становилось скучно. Конечно, интереснее всего было пройтись по девкам (тем более что многие из них мне подмигивали), но это было бы таким вопиющим нарушением деревенских приличий, что даже учитель вряд ли смог бы меня отмазать от последующей женитьбы. А жениться мне не хотелось, так что я «поход по девкам» заменял «походом по местным хулиганам». И если кто-то из них не успевал спрятаться… После таких мероприятий жители приходили к учителю, просили приходить почаще, говорили, что после наших визитов нарушители их покоя несколько дней «болеют» и совсем не выходят на улицу. Да и потом достаточно сообщить им, что кто-то решил пригласить нас в гости, как они становятся вежливыми и любезными.

Но это я сильно забежал вперед. Просто для того чтобы было понятно, к кому меня собирались отдавать в науку.

Попасть к нему в обучение было очень непросто по нескольким причинам. Деньги его не интересовали, их у него по деревенским понятиям было очень много. Это при том, что наследников у него не было, а на себя он практически ничего не тратил. Излеченные пациенты несли ему отборные продукты и чинили его хижину (он жил совершенно на отшибе, прямо в джунглях), их жены штопали его одежду, а похлебку из лечебных трав он мог сварить себе и сам.

Ученики его тоже не особенно интересовали. И дед мне объяснил почему. Во-первых, он честный человек и как попало учить не будет. А учить по-настоящему – это большая возня, причем не на один год, мастер Ван уже далеко не молод. Во-вторых, если традиционный учитель берет ученика, он принимает на себя ответственность за его судьбу и уже не может его выгнать без очень веской причины. А в-третьих, Ван, будучи очень сильным астрологом, никогда не брал ученика, чей гороскоп ему не нравился.

Учитывая эти обстоятельства, дед сам отправился к мастеру Вану договариваться насчет моего обучения. Меня он, разумеется, взял с собой (на случай, если учитель Ван захочет посмотреть на меня), но велел оставаться на улице и сидеть тихо, пока он не позовет.

Говорили они долго. О чем, не знаю, не подслушивал (не рискнул, хотя очень хотелось). В хижину меня так и не позвали – сами вышли ко мне. Мастер Ван был небольшого роста, но выглядел очень внушительно. Если раньше дед казался мне суровым, то теперь я понял, что его суровость – это далеко не предел. Лицо Вана не казалось злым, оно казалось маской, высеченной из камня (на счастье, позже я узнал, что он не всегда и не со всеми такой).

– Не знаю, хорошо для тебя, мальчик, или нет, но я берусь учить тебя. Твоего деда я знаю много лет, это уважаемый мною человек, надеюсь, что, начав обучать тебя, я даже стану его другом.

Да и звезды говорят, что я должен тебя учить, потому что больше учеников, которым я смогу передать так много, у меня не будет. Твою судьбу мы с твоим дедом тоже смотрели (очередной сюрприз, я не знал, что дед умеет составлять гороскопы). Что мы там увидели – тебе не скажу. Скажу только, что ты станешь настоящим мастером и что путь твой не будет легким. Правда, это я мог бы сказать и без всякого гороскопа: у меня было немного учеников, но все они стали мастерами и ни у кого из них путь обучения не был легким.

Дед скоро уехал (никогда не видел, чтобы он кому-то так низко кланялся), и я остался наедине с мастером Ваном.

Вещей у меня с собой никаких не было, да они мне особо и не требовались. Было тепло и я мог вообще ходить голым.

– По правилам я должен принять тебя в ученики, – сказал Ван. – Для этого ты должен поднести мне чай, а я должен этот чай у тебя принять. Но хорошего чая у тебя нет, приличной чашки у тебя тоже нет, а желания устраивать церемонию нет уже у меня. Сделаем иначе. Вот тебе набор трав для похлебки. Сваришь, мы с тобой поужинаем и я буду считать, что принял тебя в ученики.

Оказалось, что это был последний мой спокойный ужин, ибо сразу после него началось обучение. Ван сразу сообщил, что он старый, что времени у него мало и потому учить он меня будет круглосуточно – днем и ночью без перерыва.

Тут я ему не поверил, даже дед не учил меня по ночам. Так что и Ван вряд ли сможет, ему ведь тоже надо спать. Кстати, это был первый и последний раз, когда я не поверил учителю. Он говорил всегда правду. Мне во всяком случае. Его наставление по этому поводу звучало так: «Когда мы с тобой «играем» – нужно обманывать друг друга. Когда мы с тобой говорим – обманывать не нужно. Ведь я твой учитель, а ты мой ученик». Но в первый день я еще не знал, что Ван обманывать меня не будет никогда. Я просто видел перед собой хитрющего (на самом деле он был еще хитрее, чем казался) старикашку, который грозился сделать то, для чего ему потребуется сменщик для работы по ночам. А сменщика у него не было – старик точно жил один: одна тарелка, одна кружка, одна ложка. Для того чтобы найти второй комплект «посуды», ему пришлось долго рыться в своих сундуках. Кстати, посуда, которую он извлек оттуда, оказалась намного лучше, чем та, которой пользовался он сам. Да что там лучше – просто роскошная, явно знак уважения от какого-то очень не бедного и удачно излеченного пациента. Мне неудобно было брать эту роскошь, с такой посуды я никогда не ел. Да и нехорошо, что учитель ест из простой глиняной миски, а сопляк вроде меня – из тонко расписанной фарфоровой тарелки.

Ван заметил мои колебания.

– Мне все равно из чего есть и что носить, – сказал он. – Я уважаемый человек и могу это доказать кому угодно. Поэтому я могу себе позволить ходить в дерюге и есть деревянной ложкой. От этого отношение окружающих ко мне не изменится. Были, правда, умники, которые смеялись над моей одеждой. Ни к чему хорошему это не привело. Теперь уже никто не смеется. А ты молодой, тебе важна внешняя часть – как ты выглядишь, как одет, с чего ешь. Тебе нравится драться, ты любишь вид крови. Это молодость и со временем это пройдет.

На самом деле я тоже люблю вещи, но их качество, их внутреннюю суть. За ту одежду, которая на мне, деревенский старьевщик не даст и мелкой монеты, потому что знает, что никому не сможет ее перепродать. А вот тот лук, с которым я охочусь на тигров, стоит не меньше, чем самый большой дом в деревне. А мой нож – и того дороже. Это тебе полезно знать, потому что я буду тебя учить внутреннему стилю и ты должен будешь научиться чувствовать внутреннюю суть вещей.

И с этими словами он отправился спать. Глядя, как он укладывается и мгновенно засыпает, я подумал: и как же он собирается меня учить ночью, если сам дрыхнет без задних ног. Ну и пусть дрыхнет, лишь бы не храпел, а то в хижине одна комната, а спать снаружи не хотелось – джунгли все-таки. Но опасался я напрасно – дышал старик совершенно бесшумно, так что вполне можно было не тащить свой матрас наружу.

Улегся спать и я. Среди ночи мне захотелось, как бы это культурнее сказать, отлить. Об этом большом событии, казалось бы, можно и не упоминать, если бы именно этот момент и не стал началом моего обучения у Вана. Настоящего обучения. Когда я вышел из хижины, чтобы справить нужду, я вдруг получил сзади такой пинок, что спросонья свалился с ног. И тут же услышал голос Вана:

– А ты не верил, что я тебя буду учить и по ночам.

Через несколько дней все стало понятно. Ван спал очень мало – больше занимался Кхи-Гонг по ночам. Так что когда я выходил ночью по нужде, у меня был шанс (и очень большой) схлопотать «куда ни попадя». Вначале я был возмущен – это какое же хамство надо иметь, чтобы не дать единственному ученику спокойно пописать среди ночи. Однако вскоре это превратилось в игру, которая стала мне даже нравиться. Теперь я никогда не вставал с кровати «просто так», как нормальные люди. Я чуть приоткрывал глаза и искоса смотрел, лежит ли Ван на своей лежанке (кстати, это совершенно не означало, что он спит). Если Ван был на месте, я старался выйти из хижины как можно тише. Если же его на лежанке не было, я вскакивал с кровати, пинком открывал дверь и выскакивал на улицу, где принимал боевую стойку и оглядывался по сторонам. Штаны я рисковал спускать, только когда убеждался, что учителя рядом нет.

И так теперь было всегда: никакое время не было безопасным: ни сон, ни еда, ни даже поход в туалет. Как ни странно, мне было интересно, это была уже игра ума. Когда я стал осторожным (а был я, спасибо отцу с дедом, очень юрким), старому Вану стало неудобно доставать меня (конечно, он мог сделать что угодно с десятком таких, как я, но бегать за сопляком ему было бы просто несолидно), он стал носить в карманах мелкие камешки и бросать их в меня. Мелкие они, конечно, мелкие, но били очень больно, тем более что Ван бросал их не просто так, а по точкам. Моей задачей вначале было увидеть (или почувствовать, если Ван бросал мне в спину) начало броска и просто увернуться. Если бы бросали чем-то мягким, я бы назвал эту игру занимательной, а так я ходил все время в синяках.

– Чтобы избавиться от них, тебе побыстрее следует научиться уворачиваться, – сказал мне Ван, – все в твоих руках.

Надо сказать, что «игру в камешки» Ван за обучение не считал. Для него это было не более чем развлечение, забава. А обучение шло своим чередом: теория, отработка одиночной техники, формальные комплексы, парные упражнения, свободная схватка.

Позанимавшись с ним месяц, я понял, почему он не хотел брать учеников и почему, если брал, то всего лишь одного. Не хотел брать потому, что было очень много хлопот, а брал только одного потому, что при таком подходе всю парную технику я отрабатывал только с ним. Других партнеров (классом пониже) у меня не было и, таким образом, он сразу вытягивал меня на свой уровень.

Дома дед мне понемногу уже начинал показывать работу с оружием. Мне это было интересно, особенно нож, который и был единственной вещью, которую я привез с собой (так получилось просто потому, что я с ним никогда не расставался).

Нож у меня Ван отобрал сразу.

– Сначала мастер «руки – ноги», только потом оружие. – И добавил нечто совершенно непонятное: – И еще камешки ловить сначала научись.

Между тем игра «в камешки» начинала мне нравиться все больше и больше. Я научился неплохо уворачиваться и Ван уже далеко не каждый раз попадал в меня. Заметив, что синяков на мне стало заметно меньше, он сначала сделал вид, что огорчился, а затем усложнил правила игры, запретив мне уворачиваться. Вместо этого я должен был ловить камешки, а поймав, бросать их в Вана. Если камешек все-таки попадал в меня, я должен был, не думая, назвать точку, в которую он попал, показания к ее использованию, а также точки, которые следует использовать для лечения, если противнику удалось воздействовать на эту точку.

Таким образом, «игра в камешки» мгновенно превратилась в экзамен по акупунктуре. Если мой ответ не удовлетворял Вана, он никогда не сердился и не бил меня. Просто в эту ночь я не спал, а учил теорию акупунктуры. Если и на следующий день я ошибался, он не лишал меня сна (говорил, что не спать две ночи подряд без привычки вредно), а оставлял без еды (обязанность готовить для учителя и мыть после еды его ложку и миску по-прежнему лежала на мне).

– Ум – это основа внутренней системы! – говорил Ван. – Если у тебя плохо работает голова и ты не способен запомнить всего каких-то несколько сотен точек, то ты всегда будешь делать лишнюю тупую работу (например, мыть за мной посуду), а сам останешься без еды и сна. И вообще – это иллюстрация связи внешнего и внутреннего: хорошо внутри (работает ум) – хорошо и снаружи (достаточно еды, сна и тому подобных вещей).

Эту мудрость я понял быстро – условия обучения способствовали: никто никого ничего не заставляет делать: просто если хочешь есть – хорошо учись, думай и запоминай. Так что огромный старинный фолиант с описанием системы энергетических каналов и точек я выучил достаточно быстро.

Оставшись однажды наконец доволен моими знаниями, Ван послал телегу за моим дедом. Когда дед приехал (надо сказать, что на приглашение Вана он откликнулся незамедлительно), Ван, после традиционной чашки чая, попросил деда оказать ему любезность – проэкзаменовать меня на предмет теории традиционного иглоукалывания, причем просил сделать это без всякого снисхождения. Дважды просить не пришлось. Деду было самому интересно, каковы мои успехи. Когда я, не сбившись ни разу, ответил на все его вопросы, он встал и очень низко поклонился учителю Вану.

– А как у моего оболтуса с воинской подготовкой? – после паузы спросил дед.

Ван, вежливо улыбаясь деду и не оборачиваясь ко мне, мгновенным, незаметным движением метнул в меня камешек. Я поймал его и без паузы бросил в деда. Дед, разумеется, поймал его, но мне показалось, что, когда он посмотрел на меня, в его глазах (кроме явного удивления) было нечто, напоминающее уважение. А может, мне это просто хотелось увидеть.

На этом экзамен закончился, Ван с дедом выпили еще по чашке чаю и дед, довольный донельзя, укатил на телеге домой.

А мое обучение продолжилось. Как и обещал Ван – днем и ночью. Вскоре я понял, для чего на самом деле была «игра с камешками». Вдруг совершенно «на ровном месте» Ван вместо камешка метнул в меня мой собственный нож, который отобрал раньше. Ловить я его не стал – испугался, заметив металлический блеск лезвия, но, к своему удивлению и большой радости, отклониться успел. Рефлекс, видимо, был в меня вбит вполне надежно.

Но Ван остался не слишком доволен.

– В общем, не так плохо, попасть я в тебя не попал, хотя бросал неожиданно и быстро. Но ты должен был не уклоняться, а поймать нож. Примерно так, как ты ловил камень.

– Нож – не камень, как его можно поймать, не порезавшись?! Особенно такой острый, как мой!

Тут Ван велел мне поднять нож и бросить в него. Я неуверенно посмотрел на него. Но он утвердительно кивнул, подтверждая приказ. Делать нечего, я повиновался. Метать нож меня начинал учить отец (правда, как сам он говорил – недоучил), так что я бросил нож, стараясь попасть в плечо, а не в грудь или живот, на случай, если Ван не поймает. Но он поймал, буквально «вынул» его из воздуха. Нож оказался зажат у него между средним и безымянным пальцами, аккуратно прилегая к ним боковыми сторонами лезвия.

– Вот так, – сказал он. – Научишься ловить – верну.

С этих пор камешки сменились метательными ножами. Оказалось, что у Вана огромный запас их. Назвать это ножом было трудно – скорее, грубо обработанная и плохо заточенная пластина из какой-то отвратительной стали. Ван говорил, что такие ножи из хорошей стали никто не делает. Хорошая сталь часто бывает хрупкой и легко ломается. А эта дрянь может тысячу раз согнуться и остаться целой. Хорошо ее заточить невозможно – такой металл заточку «не держит», но для наших нужд – вполне, даже порезаться можно. Еще он вручил мне банку с мазью, которой мне надлежало мазать порезы.

Как всегда, он оказался прав. До тех пор, пока я не научился правильно ловить нож, пальцы у меня были почти всегда в крови. Ножи, хоть и тупые, резали и царапали кожу весьма чувствительно. Но как-то незаметно царапин становилось все меньше. И однажды, глядя на свои ладони, я увидел только тонкие, затянувшиеся шрамы и ни одной капли свежей крови. Как раз когда я с удивлением глядел на это непривычное зрелище, Ван, верный своей привычке все делать неожиданно, в очередной раз бросил в меня нож. В этот раз нож был мой собственный, бритвенно острый. Я его узнал по блеску, метательные ножи Вана были намного тусклее и не блестели в полете. Мгновение – и сверкающая молния оказалась зажатой у меня между пальцами.

– Теперь можешь оставить его себе, – буднично сказал Ван.

Учился я у него пять лет. Если считать, что я занимался (воинским искусством, Кхи-Гонг, изучением медицины и лечением) часов по двадцать в сутки, то один день моих занятий был равен примерно трем неделям стандартных тренировок по западному образцу: три раза в неделю по два часа в день.

Теперь я понимаю, как ему было тяжело круглосуточно возиться со мной пять лет без праздничных дней и выходных.

Разумеется, праздники у нас были, но отработать дневную норму требовалось и в праздник. Может, я и ошибаюсь, но сейчас мне кажется, что за эти пять лет не было дня, когда мы с ним не тренировались.

Когда мне исполнилось 18 лет, Ван решил, что пора давать мне мастерский пояс. А это процесс весьма важный не только для ученика (как это представляется многим), но и для мастера, потому что ученик – это в некотором роде «изделие», подтверждающее (или опровергающее) квалификацию учителя. Суть этого «зашита» в специальной «учительской» пословице, которая звучит примерно так: «Если мой ученик, еще не имеющий мастерского пояса, победил его ученика с мастерским поясом, – мне очень приятно. Если наоборот – мне очень стыдно». Кроме того, существовало негласное правило не присваивать звание мастера людям младше 20 лет.

Но для Вана эти правила были не писаны. Он говорил так: «Мой ученик – когда захочу, тогда и дам черный пояс. А я захочу, когда он научится». Церемония была такой же простой, как принятие в ученики.

Однажды перед ужином, когда я вернулся с речки, где купался после тренировки, Ван не велел мне сразу садиться «набивать брюхо». Вместо этого он сходил в хижину и вынес оттуда роскошный, шитый золотом черный пояс. Откуда он мог его взять в этой глуши, я до сих пор ума не приложу (наверное, вытащил из одного из своих бездонных сундуков). Он, не торопясь, повязал мне его, сделал два шага назад, критически оглядел меня и сказал, широко улыбаясь:

– Красавец, настоящий красавец. А теперь бегом за тарелками и ложками, пора подавать учителю ужин.

Вскоре я покинул его, так как в то время страна воевала и весь Вьетнам был армией. Само собой, те, кому исполнилось 18 лет, подлежали обязательному призыву. Можно было, конечно, и «закосить» (тот же Ван обучил меня, как притворяться инвалидом так, чтобы ни один нормальный врач не заподозрил подвоха), но в те времена был в моде патриотизм и «не ходить в армию» считалось просто неприличным.

Так что и я отправился на призывной пункт. В то время слова «пойти в армию» означали «пойти воевать». Группа, в которую я попал, воевала в джунглях. Меня там сразу невзлюбили за то, что я совершенно не стремился выполнять приказы. Дело было в том, что я не любил (да, честно говоря, и не мог) действовать в группе и рвался воевать один. Но время было суровое и за невыполнение приказа вполне могли и расстрелять, причем без всякого суда – прямо на месте.

На мое счастье, командир группы был человек умный, опытный и неторопливый. Поэтому прежде чем приказать меня расстрелять, он решил со мной поговорить. Вообще-то я не люблю рассказывать о том, что я мастер, – лишние проблемы. Но тут пришлось. Командир, несмотря на свою неторопливость, думал недолго. И решил так: он со мной дерется. Если я смогу его победить, то он больше не приказывает, как мне воевать, и отпускает в свободный поиск. Условия поединка были простые: деремся голыми руками, пока кто-то не сдастся или не сможет продолжать поединок из-за потери сознания, увечья или смерти. Обязательным условием было присутствие всех остальных солдат группы. Все было понятно: если командир убьет меня, то это вполне заменит расстрел и послужит назиданием всем остальным. Правда, я не знал, что будет, если я убью командира. Но, честно говоря, меня это не очень волновало, потому что убивать его я не собирался. Во-первых, он мне нравился – честный мужик, который не прятался за чужой спиной, а во-вторых, мне это было невыгодно.

Так вышло, что в этот день группа была не на задании, поэтому через пять минут все по приказу выстроились на опушке, рядом с которой располагался наш небольшой лагерь. Командир в двух словах изложил суть дела. Я спокойно стоял и слушал, как если бы меня это не касалось. Слух у меня очень острый и я слышал не только то, что говорил командир, но и то, о чем зашушукались солдаты. Не удивило меня, что они обрадовались. Ясное дело – какие у солдата развлечения. А тут показательное наказание человека, которого все они терпеть не могут. Тут же они начали делать ставки. Не на исход поединка – нет. Никто из них в победе командира не сомневался (мне тоже, кстати, по фигуре, повадкам, движениям и, главное, по взгляду показалось, что он очень серьезный боец), так что ставили на то, сколько минут молодой наглец (то есть я) сумеет продержаться против их командира. Неожиданно я с удивлением услышал следующий диалог:

– Один к одному на этого новичка, Миня.

– Ты что, с ума сошел, все же ставят против, этот сопляк и пяти минут не продержится против нашего. Куда ему!

– Ты ничего не понимаешь, ты ему в глаза посмотри.

– Ну и что ты увидел в его глазах? Такие же раскосые, как у тебя, деревенщина.

– Ты и правда ничего не понимаешь – он очень хреново смотрит.

Понимаю, что не слишком красиво повторять такие слова (мой учитель за это бил сразу, не глядя, куда попало), но в солдатской речи это звучало еще хуже. Однако говоривший явно раньше видел этот взгляд, который мой дед называл «Тигр смотрит на курицу», и понимал, что он может означать.

Судьи в таких поединках не полагалось (и так понятно: кто остался жив, тот и победил), так что мы только коротко кивнули друг другу в знак готовности и представление началось. Задача у меня был непростая: сделать так, чтобы командир ни в коем случае не потерял лицо при подчиненных, но в то же время смог оценить мое мастерство. Как я и думал, он был действительно «настоящий», но все равно никак не чета моему деду, отцу и тем более учителю Вану. При желании я смог бы его убить при первом контакте. Всего два удара: первый, чтобы «выключить свет» и притормозить, замедлить движение, второй – уже наверняка смертельный.

Но задача у меня была иная и повел я себя по-иному. Я вообще (что мне не свойственно ни по характеру, ни по чрезвычайной агрессивности стиля) не нападал. Я спокойно стоял на месте, ожидая атак командира. Само собой, ждать себя он не заставил. Его стиль, видимо, был не менее агрессивен, чем мой, так что в атаке он чувствовал себя, как рыба в воде. Но каждый раз, когда он подходил близко, я аккуратно (чтобы не переусердствовать) воздействовал на точки, регулирующие дыхание. Так что после каждого контакта со мной дышать ему становилось все труднее. Со стороны все выглядело очень красиво: командир колотил меня, не переставая, а все солдаты, поставившие на него деньги, радостно кричали, приветствуя его «успехи». Никто из них, кажется, даже не заметил, что дыхание его становилось все более затрудненным, а достать меня он так ни разу и не смог. Все шло, как я задумал: на вид показательное избиение младенца отцом-командиром, а на самом деле тот слабел (без «дыхалки» как можно двигаться, да еще и так активно), причем достаточно быстро.

Когда по взгляду командира я понял, что он «готов», я согнулся, как будто получив в живот. Разумеется, на самом деле удар меня не достал, но выглядело все очень достоверно. Таким фокусам меня учил Ван. Это называлось «Ян и Инь» или «победа в поражении». Упав на землю и старательно скорчившись, я снизу внимательно наблюдал за действиями командира. Тот не менее внимательно посмотрел на меня сверху вниз и неожиданно подмигнул. Это был знак: «я все понял и оценил».

Отдышавшись (сразу заговорить он не смог), он строго оглядел всех и произнес: «Минь – мастер, я подтверждаю. С этого дня работает один».

Сделанные ставки перешли из рук в руки и только один солдат, ставивший на меня, остался недоволен.

Назавтра я ушел в джунгли один. С собой у меня был АКМ, нож и запас риса на три дня. Вообще я мог прожить в джунглях и без всякого риса, но не хотелось тратить время на добывание пищи. Мог я спокойно и проголодать несколько дней, но ту работу, которую я собирался сделать, лучше было делать сытым.

Вернулся я, как и предполагал, через три дня и принес доказательства того, что мною были убиты пять американских солдат. Не спрашивайте, какие это были доказательства, я все равно не отвечу. Скажу только, что они были неоспоримыми.

Когда я пришел к командиру, тот задал мне только один вопрос: «Как?». Я молча показал ему на нож.

– Всех пятерых только ножом? – переспросил он.

– Так было тише, да и патроны сэкономил, – показал я ему два полных автоматных рожка.

И служба пошла – я стал свободным охотником и понял наконец, для чего человеку воинское искусство. Вовсе не для того, чтобы убивать, как думали все, с кем я имел дело. Нет, для того чтобы выживать.

Теперь никто меня не спрашивал, когда, на сколько и куда я ухожу. Бывало (если интуиция подсказывала, что «на охоту» сейчас мне идти не надо), я неделями валялся в землянке, спал до обеда и выходил только поесть, оставляя грязную миску, зная, что кто-то ее вымоет. И чисто вымоет.

А иногда я уходил на неделю и снова приносил доказательства эффективности своей «прогулки». Правда, выживать во время таких «прогулок» становилось все труднее. Американцы стали несравненно бдительней, но я никогда не торопился и всегда дожидался подходящего момента.

Такая жизнь меня устраивала: я воюю за родину и в то же время не подчиняюсь ничьим приказам. Наверное, этим не мог похвастать ни один генерал.

Такая вольная, пусть и небезопасная жизнь меня вполне устраивала. Совершенно неожиданно для меня оказалось, что именно к этому я и приспособлен. Никогда раньше бы не подумал, но мне все это начинало нравиться. Иногда, правда, я думал о том, что сказала бы моя дорогая мама, узнав, чем занимается «ее любимый сыночек Минь», но я тут же отгонял эти мысли, благо учитель Ван потрудился на славу, приучая меня контролировать свой ум.

*

К концу моя вольница подошла совершенно неожиданно. Оказалось, что наш отец-командир, который мне так нравился, такая же сука, как и все остальные. Справедливости ради скажу, что ничего плохого сделать мне он не хотел – просто доложил обо мне в особый отдел, как докладывал о каждом солдате. И вот однажды за мной пришли двое. Когда они зашли в землянку, где я валялся уже три дня, я и не подумал вставать (подумаешь, каких-то два совершенно чужих младших офицера – тоже мне начальство), но что-то внутри меня напряглось, я почувствовал, что это «не простые парни»

«Парни» повели себя очень вежливо. Они представились как офицеры особого отдела и попросили меня проследовать вместе с ними. Про этот отдел разное говорили, так что нужно было решаться сразу. Либо я прямо сейчас «прохожу сквозь них» и исчезаю в джунглях, где они меня никогда не найдут, либо я иду вместе с ними, неизвестно куда и неизвестно зачем. Знать я ничего не мог и, как всегда, положился на интуицию.

«Если не понимаешь головой, думай животом», – наставлял меня Ван. Когда я впервые услышал эти слова, то долго смеялся. Я-то знал, что «животом нужно есть», а думать… «Не поймешь этого, никогда не станешь настоящим мастером, – прервал мой смех Ван. – Останешься не пойми кем: техника, как у мастера, а на самом деле пустышка».

Понял я это далеко не сразу. Прошло несколько лет, пока в Дань-Тянь, внизу живота, не накопилось достаточно Ци. Конечно, мыслей в животе у меня не появилось, все-таки живот не голова. Но оказалось, что живот содержал в себе не только еду, как я думал. В животе «жила» еще интуиция.

И теперь эта самая «животная» интуиция мне подсказывала, что можно идти спокойно: хуже точно не будет.

Так что я встал и начал собираться. Офицеры терпеливо ждали. Долго ждать им не пришлось, на то, чтобы сложить рюкзак, мне вполне хватило трех минут (видимо, про таких, как я, и говорят: «Если имущество поджечь, то дыма не будет»).

По дороге много не говорили, мол, все объяснят на месте. «На месте» выяснилось, что мой прежний командир дал мне правильную характеристику (мне ее зачитали дословно и я был согласен с каждым словом): «Храбр до дерзости, к командным действиям не склонен, действуя в одиночку, очень эффективен. Следует обратить внимание на то, что авторитет командования часто не признает, склонен к невыполнению приказов. Мастер традиционного рукопашного боя и может быть крайне опасен даже без оружия».

– Будете расстреливать или для начала в дисциплинарный батальон? – спросил я младшего офицера, который то ли со мной беседовал, то ли аккуратно и без нажима меня допрашивал.

Ответить на мой вопрос он не успел. Вместо него ответил человек в штатском, неожиданно и без стука вошедший в комнату. Кто это был такой, я не понял, но работавший со мной офицер вскочил со стула и вытянулся в струнку. А «штатский», который, судя по всему, каким-то образом слышал весь наш предыдущий диалог (наверняка подслушивал, сволочь), заговорил прямо от порога. Говорил он исключительно вежливо, я бы сказал, ласково. Ну прямо отец родной. Причем не такой строгий, как у меня, а такой сказочный папа-добрячок.

– Ни то ни другое. Наоборот, ты нам полностью подходишь. Все, что не нравилось твоему командиру и вызывало у него опасения, полностью подходит нам. Сначала пойдешь инструктором в спецназ. Будешь обучать их рукопашному бою и владению холодным оружием.

Это мне сразу понравилось, так как вьетнамский спецназ тех времен (сейчас он не такой и таким не может быть, потому что не воюет постоянно, как воевали мы) был, я думаю, всем спецназам спецназ.

– Разумеется, будешь не только учить, но и сам участвовать в операциях. У нас принято, чтобы инструктор в бою показывал, что он умеет сам. Но тебе, судя по докладам твоего командира, не привыкать. Через полгода – год работы инструктором спецназа (если тебя за это время не убьют) пойдешь на офицерские курсы. Получишь новые погоны и отправим тебя в Сайгон, будешь там шпионом. У нас говорят так: «Ты можешь быть трусом и служить в пехоте, во флоте и даже авиации. Но ты не можешь быть трусом и быть шпионом». И вообще занятие для таких, как ты: никто тебе не начальник, работаешь один, в подчинении у тебя только связной, с которым ты встречаешься, когда сам найдешь нужным. Денег всегда будет много, больше, чем нужно. Можешь пить, веселиться и таскаться по девкам. В общем, делай что хочешь, лишь бы был результат. Но это будет потом, а пока – ты инструктор спецназа. Старший!

Так начался новый этап моей карьеры. Вопреки прогнозам, за все время работы инструктором я только обучал солдат, «на дело» же меня не посылали ни разу. В чем причина, догадаться было нетрудно. С первых дней ко мне на занятия стали приходить старшие офицеры. Все они были несомненными мастерами армейского рукопашного боя. Само собой, некоторым из них захотелось испытать нового инструктора. Обычно эти «испытания» проходили в пустом зале, так чтобы никто из участников не потерял лица. Так что я мог не стесняться. Да я и не стеснялся. Старший он там офицер или младший, не имело никакого значения. Это рукопашный бой, тут все равны. Так что перепало всем желающим. После этого у них возникло желание поучиться у меня и, видимо, кто-то из них сделал так, чтобы меня не посылали на задания. Но занятия с офицерами работой назвать было нельзя. Они все время были заняты, приходили нерегулярно, в основном не позаниматься, а поговорить. Я бы сказал, что для них это было развлечением.

Так что работал я все равно в основном с солдатами и свою инструкторскую работу делал честно. Иначе говоря, учил так, как учили меня, разумеется, с поправкой на короткое время подготовки и невозможность индивидуальной работы с каждым солдатом.

Методы, которые мне казались естественными при таких сжатых сроках обучения, приводили новобранцев в ужас. Особенно им не нравилось мое (вообще-то оно не совсем мое, ему, думаю, столько же лет, сколько боевым искусствам) правило: «На занятиях каждый ученик должен получить. Как минимум один раз, но сильно, по-настоящему, лично от меня». Это правило я нарушил всего один раз. Не помню, почему так случилось, но помню, как после тренировки зашел в солдатскую раздевалку и удивился, увидев их счастливые лица. Что-то было не так, обычно они выглядели (и должны были выглядеть) совершенно иначе. Откуда такой «непорядок», до меня дошло через мгновение. Что-то меня отвлекло и никто (!) из них не получил от меня щедрую (я вообще человек широкой души, а тут уж тем более никогда не жадничал) порцию побоев. Так что при виде меня мои подопечные приходили в состояние (я не преувеличиваю) животной паники.

Помню, однажды после занятия мне захотелось выпить. Можно было, конечно, выпить и одному (излишней общительностью я никогда не отличался), но я решил пригласить одного из солдат составить мне компанию. Он же, видимо, подумал, что я вызываю его к себе, чтобы наказать за что-то, и, едва войдя в мою комнату, упал на колени и стал кричать: «Пожалуйста, не бейте меня, учитель». Я успокоил его, сказав, что просто пригласил его выпить со мной, но тут же добавил, чтобы он не расслаблялся: «Если сегодня ты плохо будешь выпивать со мной, завтра тебе будет очень плохо на занятии». Он все понял и так старался, что напился «до полусмерти». На следующем занятии я его (всем на зависть) вообще не трогал. Так что после этого выстроилась очередь желающих выпить со мной. Еще бы, выпивка «на халяву» и «индульгенция» на следующее занятие.

После полугода группа сдавала экзамен. Было два вида проверки, настолько жестоких, что до такого даже я бы не додумался.

Первая проверка, индивидуальная, предназначалась для тех, кто должен был работать в городах и поодиночке. Двум человекам давали по ножу и запирали их в одной комнате. Дверь (которая, понятное дело, была заперта снаружи) отпирали, только когда шум в комнате стихал.

Вторая проверка была коллективная (для тех, кто должен был воевать и выживать в джунглях). Две группы человек по шесть (без еды и воды, вооруженных только ножами) заходили в дикий лес и двигались навстречу друг другу. Где-то (где точно, не знал никто) кто-то кого-то должен был подкараулить. Те, кто выходил из джунглей, считались сдавшими экзамен. О тех, кто не выходил, никто не вспоминал.

Все мои ученики сдавали по первой программе. Каждого из них оставляли в запертой комнате с учеником другого инструктора. И после экзамена они вдруг по-настоящему полюбили меня. Причина была простой: все без исключения вернулись живыми и даже не слишком «порезанными». Таких результатов не было ни у одного другого инструктора.

Неожиданно оказалось, что я тоже сдавал экзамен: оценивалось качество подготовки моих учеников и, соответственно, мое личное мастерство и умение обучать.

Как мне сказали, экзамен я выдержал блестяще и офицерское звание мне присвоят сразу, без всяких курсов. Конечно, в такой «подарок» и в «щедрость» начальства я не поверил. Просто им нужно было забросить умелого диверсанта (меня то есть) в Сайгон и времени на тягомотину с офицерскими курсами у них не было.

В Сайгон я отправился уже офицером (какая человеку разница, кем он умрет – офицером или рядовым?). Попал я туда просто – сначала на машине, а потом пешком. Пришел в город еще один замурзанный вьетнамец, вот и все. От всех прочих вьетнамцев я никак не отличался, так что никто меня особенно не проверял.

Ни денег, ни жилья у меня не было. Было только основное – документы. А все остальное меня не волновало, я знал, что к вечеру у меня будет все, что мне нужно. В очередной раз я подумал, чтобы я делал, если бы меня не научили выживать всюду. Эти суки из особого отдела забросили меня в город, не дав ничего, и хорош бы я был, если бы не школа учителя Вана. А может, если бы они не знали, что я выживу где угодно, то и не послали бы меня? Хотя все равно послали бы. Выжил так выжил, не выжил – так не выжил.

Но я-то собирался точно выжить!

Первым делом мне нужно было достать деньги. Способ был простой и жуткий. Я выбирал какого-нибудь американского солдата (лучше офицера) и шел за ним, выжидая момента, когда вокруг никого не будет. Такое случалось довольно часто, нужно было только уметь подобрать время и место. Когда рядом никого не оказывалось, я подходил к «объекту» и, притворяясь сильно пьяным, начинал просить закурить. Типичный прием уличной шпаны. Отличие только в том, что у меня был «не угрожающий» вид. Маленький, явно безоружный вьетнамец в полцентнера весом (да еще такой пьяный, что едва на ногах держится) против могучего американского морпеха. Просто смешно.

Конечно, гринго всячески пытался от меня избавиться, но я не уходил, продолжая канючить «не уйду, пока не дашь закурить». Сам же все время оглядывался, чтобы удостовериться, что никого рядом нет. Только убедившись, что никто не видит этой сцены, я бил. Я уже говорил, что мне для того, чтобы наверняка убить человека, требуется два удара. Но тут почти всегда хватало одного. Противник стоит на месте, не защищается, я ему надоел и не кажусь опасным. А я уже совсем близко.

Обычно у всех у них было много (разумеется, по вьетнамским меркам) денег. Так что вскоре я снимал хорошую квартиру, был прилично одет и обут. В те времена я никогда точно не знал, сколько у меня денег. «Полные карманы» будет, пожалуй, самым точным определением.

Тех, кого я убивал, мне жалко не было, потому что совсем недавно я получил известие о том, что мою невесту убило разрывом американской бомбы. Никто их сюда не звал и здесь они находили свою судьбу. А судьбой для многих из них был я.

Шпионом я пробыл долго, год, не меньше. Привык уже (если к такому вообще можно привыкнуть). И тут неожиданно явился связной. Это было неправильно, потому что без моего вызова появляться он не должен был. Но он явился и сообщил, что мне немедленно следует вернуться. Мне было все равно. Мне уже было давно все равно. Собираться мне было не нужно, все мое (граната, нож и деньги) было со мной. Прощаться тоже было не с кем, разве что с продажными девками из самого дорогого борделя Сайгона, которые любили меня за то, что я платил, не считая, и всегда долларами (знали бы они, откуда у меня эти зеленые бумажки!).

Выход из города и переход через линию фронта прошел без сучка и задоринки. Возможно, потому, что я не пошел маршрутом, которым хотел вести нас проводник, сопровождавший связного.

Вообще я замечал, что чутье, которое так старательно и умело развивал во мне учитель Ван, за время моей жизни в Сайгоне очень обострилось. Однажды я вышел из дома, заранее точно зная, что сейчас что-то произойдет. И когда за спиной завизжали тормоза, я уже падал на асфальт, одновременно бросая через плечо гранату, которую я почему-то положил себе в карман перед выходом. Потом выяснилось, что кто-то меня «сдал» и военная полиция поджидала меня в засаде у съемной квартиры. Потом говорили, что приказ у них был взять меня, по возможности, живым. На то, что это удастся, никто особенно не рассчитывал, поэтому более вероятным считался второй вариант: «взять мертвым».

Но, как оказалось, был еще и третий вариант: я ушел. Дальше я перешел на запасную квартиру, сменил одежду и надел очки. Само собой, у меня были и запасные документы, так что второй раз найти меня они уже никак не могли. Разве что по внешности. Но это было очень маловероятно – для белых все азиаты на одно лицо. И я еще позволил себя развлечься – пошел в дамскую парикмахерскую и сделал завивку. У меня и так с волосами проблем не было, а тут еще стало казаться, что у меня на голове большая черная шапка. Красивая, кстати, девкам понравилась, многие мне завидовали.

После случая с засадой мне стало казаться, что теперь я мог себе позволить не придерживаться никаких правил (традиционно это называлось «стать выше метода»), полагаясь исключительно на интуицию. Уже позднее я специально отправился в джунгли, чтобы проверить, так ли это на самом деле. С людьми у меня получалось, а вот получится ли с настоящим мастером… А главным мастером в джунглях был, разумеется, тигр.

Поэтому одно из основных «правил безопасности» в джунглях было связано именно с ним. Звучало оно так: никогда не проходить туда и обратно одной дорогой. Дело в том, что тигр – это не тупая скотина, рассчитывающая только на свою силу. Конечно, на силу он тоже рассчитывает, на такую силу вполне можно положиться. Но больше он рассчитывает на хитрость и безграничное терпение. Поэтому он никогда не нападает на человека сразу, без подготовки, из неудобной позиции. Нет, он пропускает человека, выбирает наиболее удобное место для прыжка и ложится в засаду, ждать, когда человек вернется обратно и можно будет броситься на него сзади. Именно поэтому никто в джунглях одной дорогой два раза не ходит.

Ван, который всю жизнь охотился на тигров, говорил, что он их «чувствует», я ему верил (учитель как-никак), но как он это делает, я не представлял. Теперь пришло время проверить, чему я научился за время, прожитое в постоянной опасности.

Чтобы выполнить задуманное, мне нужно было вернуться к учителю Вану, что я и сделал в один из своих краткосрочных отпусков. Проучившись пять лет у Вана, который очень любил говорить про повадки тигров, я точно знал места, в которых их всегда можно было встретить. И вот именно в таком месте я и собирался поступить не по правилам («стать выше метода»), прогуливаясь одной и той же дорогой до тех пор, пока не встречу тигра.

Так что я вышел на самую «тигриную тропу», как называл ее учитель Ван, или «тигриный бульвар», как окрестил это место я. Вперед «по бульвару» я шел совсем недолго. А когда повернул назад – меня уже ждали. Это был миг моего торжества. Вон под теми кустами за поворотом затаился тигр. Я его не видел, не мог видеть. Во-первых, прятаться в джунглях лучше тигра умеет только учитель Ван, а, во-вторых, увидеть его за поворотом тропы было просто невозможно. Именно на это и была рассчитана засада: до поворота увидеть тигра еще невозможно, а после поворота (что тоже очень непросто) – уже бесполезно. А мне не надо было видеть – я точно знал, где он. Охотиться на него я не собирался (это был хлеб учителя Вана), поэтому просто повернулся и пошел прочь, точно зная, что тигр тоже не станет на меня охотиться.

Ван говорил, что тигра почувствовать труднее, чем человека. У человека много мыслей, его энергия всегда неуравновешенна, а ум мечется, как обезьяна. Тигр же может лежать в засаде сутками, оставаясь при этом совершенно расслабленным и спокойным. Так может вести себя только истинный мастер.

Однажды, еще во времена моего обучения, Ван даже устроил мне экзамен.

– Ты, – сказал он, – мастер движения. Ты как огонь, тебя не схватишь, можно обжечься. Многим покажется, что это и есть мастерство. Но это только внешняя, видимая половина мастерства. Только когда ты станешь мастером покоя (которое я иногда называю мастерством воды), ты обретешь целостное мастерство. Так что черный пояс, который я тебе когда-нибудь дам и который, несомненно, будет заслуженным, – это просто знак того, что дальше ты пойдешь сам. Кстати, я не уверен, что при твоем характере ты когда-нибудь сможешь обрести мастерство покоя.

Я знал, что Ван, как и мой дед, никогда не говорит ни одного пустого слова (один деревенский житель про него говорил так: «У мастера Вана слово нужно купить»), скорее, он был склонен промолчать целый день. Свои слова про огонь и воду он тут же подкрепил делом, устроив мне экзамен. Дело было знакомое – поединок.

В этот раз Ван велел постоянно атаковать его. Я с удовольствием тут же прыгнул вперед. Но мой порыв погас, действительно затух, как язык пламени. Такой техники (я бы сказал скорее, метода ведения боя) Ван мне еще не показывал. Все мои удары вязли, глохли, исчезали в его защите, как бы поглощались ею.

При этом я, молодой и ретивый, уставал все больше, а старик оставался совершенно спокоен и безмятежен. «Спокойная вода горного озера в безветренную погоду», – мелькнула у меня неожиданная мысль.

Когда мы закончили, я был весь «в мыле», а старый учитель Ван спокоен, радостен и безмятежен.

– Ты похож на загнанную лошадь, – прокомментировал он мое тяжелое дыхание. – А все потому что дыхание – это огонь. А огонь не может гореть долго. Рано или поздно дрова прогорят. Вода же может быть спокойна сколь угодно долго.

С этих дней он часто «играл» со мной в этой манере, так что я успел к ней привыкнуть. Но сам оставаться в схватке таким же спокойным, как он, я не мог. Поэтому однажды он решил дать мне самому понять, что такое истинное спокойствие, которое он называл спокойствием тигра, лежащего в засаде.

Когда Ван стал говорить про тигра, я сразу вспомнил, как он еще в начале наших занятий стал мне передавать технику змеи. Дед и отец обучали меня только семейному стилю тигра, так что когда я попал к Вану, он посчитал, что я слишком «янский» и что меня нужно начинать учить стилю змеи, значительно более иньскому, чем «тигр», который я практиковал до этого. Но дело сразу пошло плохо, потому что я не понимал, чего Ван хочет.

Тогда он пошел в хижину и, порывшись в груде какого-то старья, которого у него были целые залежи (деревенский старьевщик бы обзавидовался), вытащил оттуда древнюю, но вполне еще крепкую клетку. Этот антиквариат он вручил мне и велел отправиться в джунгли и поймать змею, любую, на мой выбор. Даже сейчас помню, как я обрадовался – вместо того чтобы заниматься с Ваном, можно гулять на свободе как минимум целый день. Нет, день это мало, я уже предвкушал, как буду ловить змею всю неделю.

Как обычно, Ван «вычислил» меня сразу. Вряд ли он мог читать мои мысли (вот настроение и эмоции «считывал» точно), скорее, он сам когда-то был точно таким же. Так что, строго посмотрев на меня, он приказал, чтобы к обеду я уже был дома со змеей в клетке.

Змею я поймал за час, а все остальное время гулял в джунглях. Взглянув на мою добычу, Ван одобрительно кивнул, и мы приступили к нашей скромной трапезе. После обеда Ван обычно спал. Не возбранялось это и мне, разумеется, после того, как я помою посуду. Я тогда еще удивлялся, что такой строгий Ван разрешает мне валяться после обеда. Сам став учителем, я понял, что дело не в его неожиданной снисходительности (чем-чем, а этой чертой по отношению к ученикам Ван не отличался), просто без дневного отдыха я тогда не выдержал бы его «круглосуточного» обучения.

Но в этот раз было иначе. Укладываясь спать, Ван велел мне сегодня не ложиться, а вместо этого садиться в тень и смотреть на змею. Зачем мне было смотреть на змею, я не понимал – я таких змей перевидал и переловил множество, но спросить не осмелился и стал делать, что велено. Смотрел я старательно. Но, глядя на дивной красоты змею, плавно перетекавшую, буквально струившуюся по дну клетки, я не заметил, как заснул. Снилась мне все та же змея.

Как всегда, старик проснулся раньше меня (он вообще говорил, что я не мастер рукопашного боя, а мастер дрыхнуть). Но, застав меня спящим, он, к моему огромному удивлению, не стал меня наказывать, а приказал, не просыпаясь (он так и сказал: «не просыпаясь»), показать ему технику змеи.

– Немного лучше, – поглядев, сказал он. – А теперь сделаем так. Змею я тебе запрещаю кормить. Отпустишь ты ее, только когда сумеешь понять, чего я хочу от тебя, показывая технику змеи. Вот я и посмотрю, что случится раньше: ты начнешь думать и поймешь, что от тебя требуется, или сдохнет эта твоя ползучая тварь.

Змею мне было совсем жалко. Они для того и созданы, чтобы их ловить и есть. Но съесть змею или сделать из нее лекарство – это нормально, а заморить ее голодом – это было совершенно неправильно, я бы сказал, «не по-хозяйски». А к этой змее я уже начал привыкать, она мне даже стала нравиться. Тем более я понимал, что технику змеи мне выучить все равно придется… Поэтому я решил постараться: и научусь, и змейку выпущу. Так что на следующее утро, встав пораньше, я без напоминаний уселся смотреть на змею. На этот раз, глядя на ее плавные движения, я понял, что ничего сложного от меня Ван не требовал. Стиль змеи не был сложнее стиля тигра. Он просто был мягче. Поняв это, я стал повторять технику, показанную мне Ваном. Мне даже понравилось – сил требовалось намного меньше, после стиля тигра я просто отдыхал.

Как всегда, старик оказался тут как тут, а я, увлекшись «новыми танцами», и не заметил, что он внимательно наблюдал за мной.

– Все, можешь отпускать змею, когда захочешь, – сказал он. – Сегодня отдыхаешь целый день.

Потом я узнал, что Ван никогда не хвалил учеников. Он считал, что старательно заниматься, почитать учителя, заглядывать ему в рот, следить за каждым его движением и выполнять каждое его указание – это святая обязанность ученика. За что же тут хвалить? За то, что человек делает то, что должен? Но, как оказалось, похвала у него тоже была. Звучала он так: «Сегодня отдыхаешь целый день». Жалко, что пользовался он ею редко. Раз в год, не чаще.

Но прошло время и он снова вернулся к стилю тигра. Против моего семейного стиля он ничего не имел. «Просто, – говорил он, – я наполню его новым пониманием, дам тебе почувствовать внутреннее спокойствие тигра. Твои дед и отец это, конечно, знают, только они не могли тебе этого передать, ты бы тогда не понял. А теперь самое время».

Способ для передачи этого состояния Ван снова выбрал совсем простой. Он велел мне устроиться где-то в укромном месте («лечь в засаду, как тигр») и расслабиться. В результате я должен быть прийти в состояние тигра, поджидающего добычу. Это состояние можно наблюдать не только в джунглях и не только у тигра. В нем же пребывает и домашний кот, поджидающий мышь у норы.

– Так что можно и кота взять в качестве примера, – говорил Ван. – Просто тигр больше, внушительнее, нагляднее. Да и тебе он ближе – семейный стиль все-таки. А состояние простое. Вроде сон и вроде не сон, вроде расслаблен, а вроде готов в любое мгновение к прыжку. Вообще это скорее состояние Ци-Гун. Тебе дед наверняка говорил о нем.

– Конечно, говорил, – откликнулся я, – только он его называл «кажется, есть, кажется, нет».

– Вот именно. То кажется, что тигр лежит, а то кажется, будто солнечные зайчики так легли на листву.

Проследив, как я «улегся в засаду», Ван ушел. В очередной раз я понял, как просто говорить и как не просто сделать. Легко сказать, расслабиться и не шевелиться. А когда под боком твердо, когда одна летучая тварь вьется в воздухе, постоянно зудя над ухом, а другая (уже ползучая) тварь бесшумно струится в траве… Вот тут попробуй расслабиться и достичь состояния Ци-Гун.

Нечто подобное я видел позднее, в армии. Там никто не пытался сделать из меня снайпера, но как их готовят, мне довелось однажды наблюдать. Их сутками заставляли лежать неподвижно. Эта игра у них называлась «кто кого перележит». Суть ее заключалась в том, что снайпер опасен, пока никто его не видит. Стоит ему пошевелиться, как чужой снайпер, который где-то лежит так же неподвижно, может заметить его. И тогда его песенка спета: снайпер, даже чужой, промахивается редко. Так что часто выживают не те, кто лучше стреляет, а те, кто терпеливее, лежит неподвижно.

Но у снайперов наука другая, им просто нужно привыкнуть лежать сколько нужно, причем в любых условиях.

А методика «тигра, лежащего в засаде» требовала умения входить в состояние Ци-Гун. Научиться этому было значительно труднее, но зато, если человек научался, то он мог находиться без движения очень длительное время, причем без вредных последствий для здоровья.

Так что тот тигр, который ждал меня в засаде, находясь в состоянии безмолвия, был несомненным мастером Ци-Гун. И то, что я его сумел «учуять», означало, что я мастер как минимум не хуже него. И могу уже не столько следовать правилам Ци-Гун, сколько своим собственным. И ходить в джунглях не предписанными способами (вроде «не ходить дважды одним путем»), а своими собственными.

Именно это «тигриное чутье» и привычка ходить только своими путями спасли мне жизнь и в тот раз, когда я вместе со связным выходил из Сайгона. Как оказалось, проводник, нанятый им, должен был завести нас в ловушку. Разумеется, я этого не знал, мне просто не захотелось идти так, как вел нас он. Ориентировался я на местности не хуже дикого зверя, так что выйти к цели мог тысячью разных путей. Когда я сменил направление, проводник не на шутку переполошился и начал пугать нас, говоря, что так мы точно не пройдем. Его поведение мне очень не понравилось и я «втихую» решил выяснить у связного, давно ли он знает проводника. Оказалось, что выходить нужно было срочно, наших проверенных проводников в тот момент на месте не было, а этот случайно подвернулся под руку. Таких случайностей я не любил и решил поговорить с проводником по-свойски, тем более что очень уж он мне не нравился. Правду мне люди говорили всегда, я умел спрашивать. Этого тоже не пришлось уговаривать – отнекивался минут пять, после чего сказал, где нас ждет засада. Идти было далеко и я решил не тащить предателя с собой – больно мелкая сошка. Могу сказать одно: он не мучился.

Добрались мы без приключений. Нас уже ждали. Не говоря ни слова (сказали только, что ввиду большой секретности), меня выкупали, постригли, переодели и приказали надеть награды (к моему большому удивлению, их было не так уж и мало). Оказалось, что меня ждала потрясающая неожиданность: не более и не менее как Золотая звезда Героя Народных Вооруженных сил, которой меня награждал сам Хо Ши Мин. Случай был совершенно беспрецедентный, я никак не мог поверить, что такое происходит именно со мной. Но это факт, эту звезду я умудрился сохранить до сих пор.

Как я воевал после этого, больше я рассказывать не хочу. Я сам понимал, в кого (точнее, во что) превращаюсь. Это было то, о чем предупреждал меня учитель Ван:

– Человеку нравится делать то, что он умеет делать хорошо. Особое удовольствие от своей работы получает мастер, который наслаждается не только результатом своей работы, но и своим мастерством все то время, которое он работает. Вот ты все стараешься из всех сил, хочешь стать мастером. И это хорошо. Но задумайся, какое мастерство у человека, практикующего боевые искусства. И от чего он может начать получать удовольствие.

Казалось, что тогда я пропустил эти его слова мимо ушей. Но пришло время и я их вспомнил. Мало того, оказалось, что теперь я понимаю, о чем он говорил: искусство настоящего мастера рукопашного боя заключается в умении убивать. И когда он начинает получать удовольствие от своего мастерства… Еще я стал понимать, почему учитель Ван часто сетовал, что у него нет времени обучать меня игре на флейте, рисованию и каллиграфии. Это и был тот противовес, который «встраивался» в человека при обучении его воинским искусствам. Иначе говоря, та часть, которая помогала избежать деформирования психики, неизбежно возникающего при серьезном обучении, связанном с умением «причинять вред» другим людям.

Правда, один противовес они с дедом все-таки успели в меня «установить». Один, зато самый важный. Благодаря их стараниям я умел хорошо лечить и теперь твердо знал, чего я на самом деле хочу.

И тут пригодилась моя Золотая звезда. Как героя Вьетнама меня неожиданно (как, впрочем, и всегда) отправили на учебу.

Мира у себя в стране я практически не увидел, так что из войны попал не только в другую страну, но и в другую, мирную, жизнь.

Куда нас везут, нам (даже офицерам вроде меня) не сказали – просто посадили в самолет и мы полетели. Когда самолет сел, нам объявили: «СССР». Мне, опять же, как герою Вьетнама повезло – я попал, как и мечтал, в медицинский институт. Другим повезло меньше. Один мой знакомый, тоже собиравшийся стать врачом, попал в так называемое ПТУ и несколько лет вместо медицины осваивал специальность горного рабочего. Разумеется, ничего он там не осваивал, а просто (как он выражался) «пахал в шахте на лопате». Единственное, что он в этом профессионально-техническом училище изучил в совершенстве, – это русский мат, который употреблял при каждом удобном случае. Кроме лингвистического, так сказать, достижения, у него было еще и «достижение» физическое: от постоянной работы с лопатой у него выступили вены на руках и он показывал всем свои предплечья. Видимо, он никогда раньше тяжело не работал, поэтому случившееся вызывало у него такое большое удивление.

Мне, конечно, было полегче. Хотя случалось всякое. Сначала меня положили в стационар и стали, как они выражались, «гнать глистов». Это у меня-то, традиционного лекаря в восьмом поколении, который про глистов и травы для борьбы с ними знал больше, чем все эти врачи вместе взятые. Но они не отставали, заставляли пить таблетки, угрожая, что иначе скажут руководителю нашей группы и меня «отправят на родину». Это была серьезная угроза – «на родину» отправляли за малейшую провинность, а уж там провинившихся точно ничего хорошего не ожидало. Да и вообще возвращаться из мирной жизни «на родину» мне совершенно не хотелось. Так что я покорился и согласился пить таблетки. Но какие же они были доверчивые идиоты: поверили, что я действительно стану пить их отраву, которая, как я понимал, травит не только глистов, но и человека.

Обмануть их было легко. Тут мне пригодилось «искусство обманщика», которому меня обучил мастер Ван. Говорил он так: «Искусство рукопашного боя – это, конечно, очень хорошо. Но иногда проще обмануть человека, чем упираться, как баран, и использовать силу. Соглашайся, но жди подходящего момента и делай все по-своему». Так я и поступил. Я улыбался, брал из рук медсестры таблетки, бросал их в рот, запивал водой. Все это требовалось делать при ней, потому что какой-то деревенский остолоп уже пытался выплевывать таблетки и попался на этом. Ну что ж, у него не было учителя Вана, который научил меня в том числе и тому, как сделать вид, что ты съел предложенную еду, а на самом деле… А на самом деле я, не переставая улыбаться, отходил за угол, выплевывал в ладонь кашу, в которую превращались таблетки, и степенно шел в туалет, сполоснуть рот и выбросить «кашу» в унитаз. Воду я после этого всегда сливал, ибо Ван учил меня: в мастерстве нет мелочей. Например, даже совсем небольшая царапина от когтей тигра может привести к заражению крови, даже крохотное пятно туши может испортить каллиграфическую надпись.

В больнице меня продержали недолго, так как я был (разумеется, если не считать нескольких шрамов) совершенно здоров. Все врачи удивлялись, говорили, что такие здоровые люди им редко встречаются. Я не стал говорить, что им просто не попадались люди, занимающиеся Ци-Гун.

Когда я вышел из больницы, меня отправили в общежитие. Было мне там скучно. С соотечественниками мне было совершенно не интересно, о чем мне, мастеру и боевому офицеру, было говорить с этими сопляками, которые попали в медицинский институт прямо со школьной скамьи. Их я просто не замечал. Но оказалось, что они заметили меня. А дело было так.

Переход к мирной жизни оказался для меня непростым. Несколько месяцев я совершенно ничего не хотел. Вернувшись с занятий, я ложился лицом к стене и лежал так до утра. Мне почти не хотелось есть. Мало того, мне даже не хотелось практиковать! Ни боевое искусство, ни Ци-Гун! Я сам не понимал, как такое со мной может быть, но это было так. Спустя какое-то время я стал оживать. Выразилось это в том, что я стал много, очень много пить и курить. Курил и пил я и раньше, но не по бутылке вина и не по пачке сигарет в день. Это тоже никого не касалось, потому что пил я в одиночку, а выпив, не дебоширил, а ложился спать.

Потом и это прошло. Видимо, долго пить я не мог – здоровый организм сопротивлялся и победил. Пить я, конечно, не бросил, но теперь точнее это можно было назвать словом «выпивать»: нечасто, немного и в достойной компании. Правда, тот же самый здоровый организм стал требовать другого – женского общества. Поэтому в общежитие я стал возвращаться поздно. А так как после одиннадцати (или двенадцати, точно не помню) вечера двери закрывали, то я повадился ходить через комнату вьетнамцев, живущих на первом этаже. Радости им это никак не доставляло: среди ночи приходит Минь, стучит в окно, требует его впустить. Приходится вставать, открывать окно, а Минь, «как будто так и надо», не говоря «спасибо», проходит мимо них и, не торопясь, выходит в коридор, даже не закрывая за собой дверь.

Вот тут-то мои соотечественники и стали меня замечать. Отказать мне они почему-то не решались, хотя никто не знал, что я мастер, через что я прошел и что я умею. Может, углядели во мне нечто, что удерживало их от неосмотрительного шага. А может, просто трусливые попались. Поэтому поступили они иначе: обратились к двум «соотечественникам», которые не скрывали (мало того, они это афишировали), что обладают навыками боевых искусств. Они даже называли себя мастерами! Один из них обнаглел настолько, что взялся обучать группу советских студентов рукопашному бою. И это ему вполне сходило с рук – в СССР тогда был большой интерес к азиатским боевым искусствам, а настоящего мастера еще никто не видел. Как-то случайно я увидел занятия, который проводил этот мастер. Попадись он мне в джунглях…

И вот однажды, когда в очередной раз ночью я возвращался в общежитие через окно, меня вместо робких обитателей «проходной» комнаты встретили двое этих «мастеров». Увидев, что в комнате, кроме них, никого нет, я обрадовался – можно было не стесняться. Калечить или тем более убивать их я, разумеется, не собирался. Но спускать такое неуважение к себе я тоже не предполагал. Поэтому я спокойно взял ближайший стул, ударом ладони разломал его, взял в руки удобный обломок от него и так же спокойно встал спиной к стене. Все это я проделал, не сводя глаз с этой «мастерской» парочки.

Нападать на меня им сразу расхотелось. Видимо, все-таки во Вьетнаме они видели настоящих мастеров, потому что один из них что-то тут же начал шептать другому на ухо. Мой чуткий слух позволил мне разобрать, что он говорил (кстати, эти слова в свой адрес я уже слышал не один раз). Прошу меня простить, я просто делаю дословный перевод с вьетнамского языка на русский: «Бросаем это дело на х…, он очень х…во смотрит, этот Минь». Тут они не ошиблись: еще шаг ко мне навстречу…

На этом, собственно, мои отношения с соотечественниками и закончились. Два этих бойца стали меня обходить десятой дорогой. Видимо, их отношение передалось и всем остальным (а может, что-то и узнали обо мне). Но для меня это было не важно. Важно, что с этих пор меня никто никогда не задевал и даже не пытался общаться. Меня просто боялись. Это было именно то отношение, к которому я привык и которое считал правильным.

Одному мне никогда не было скучно. Кроме того, я знал, что те, кто надо, кому «положено по судьбе», меня найдут. Разумеется, случилось это не сразу. Вначале приходили совсем не те. Например, однажды всех «вьетнамских друзей» пригласили посетить институтскую секцию бокса. Секция эта считалась очень хорошей, потому что высокие показатели в спорте были очень важны для любого советского института и классных спортсменов туда буквально заманивали, обещая им стипендии и возможность вообще не посещать занятия. Я этого никак понять не мог: как в дальнейшей своей жизни человек, который совсем не учился, сможет учить людей? Как по мне, таких ребят надо было без всякой жалости вышвыривать из института (пусть бы себе на здоровье занимались спортом), потому что подпускать к больным такого горе-доктора… Но мое мнение никого не интересовало и я сам пару раз видел, как преподаватели с кафедры физкультуры приходили договариваться насчет своих оболтусов-спортсменов. А чтобы их подопечным не нужно было самим приходить на зачеты и экзамены, они приносили их зачетки и просили других преподавателей «поставить какую-нибудь троечку». Все это я к тому, что боксеры в институтской секции были отборные, многие из них называли себя «мастерами спорта». Что такое «мастер спорта», я, честно говоря, не понимал, да и не очень интересовался.

Но посетить их тренировку я не отказался, потому что, как я понял, речь шла о сравнении западных и восточных боевых искусств. Причем предполагалось показать «вьетнамским друзьям» преимущество бокса перед всеми другими воинскими искусствами. Эти идиоты называли бокс в ринге, окруженном канатами, в перчатках, с судьей, с тремя раундами по три минуты «боевым искусством»! Особенно меня умиляли секунданты, которые подавали бойцам водичку, обмахивали полотенцами, делали массажик плеч. Они только что не целовали этих здоровяков, простите, в зад.

Но в тот вечер делать мне было нечего: выпить, сколько хотел, я уже выпил, свидания с дамой тоже не намечалось. Так что я решил сходить, взглянуть на их «боевое искусство». Оказалось, что из «вьетнамских друзей» пришел я один, так что все внимание уделили мне. Стали спрашивать, как мне нравится бокс. Вообще-то я человек достаточно вежливый: с детства меня учили, что за каждое не аккуратно сказанное слово могут спросить очень строго. Поэтому я вежливо отвечал, что этот спорт мне очень нравится. Хотя как такое может нравиться: люди избивают друг друга и нет в этом ни ума, ни духа.

Так что все было хорошо, пока чемпион института в тяжелом весе (само собой, тоже мастер спорта) не начал избивать грушу. И все кругом ахали и спрашивали меня, как мне нравится его удар: наверное, вьетнамцы – маленькие, легонькие – так не могут.

Тут я не выдержал, видимо, все-так выпил лишнего. Я сказал: «Да, вьетнамцы так не могут, потому что так и не надо. И вообще в боксе не бьют».

Тут все раскудахтались, как куры на деревенском дворе, мол, как это в боксе не бьют. По мне все было просто: ударом называется то, что (разумеется, при правильном исполнении) сразу убивает или калечит. В перчатках так вообще бить не получается – попасть «на точку» невозможно. Конечно, и боксерским ударом можно убить, но это надо бить, как кувалдой, и такого средний боксер в принципе уметь не может.

Примерно так я и сказал, чем вызвал не только возмущение, но немедленный вызов на поединок. Представляю, как это выглядело со стороны: огромный, накачанный тяжеловес «наезжает» на маленького сухого (это чтобы не сказать истощенного) вьетнамца. Весил он, думаю, раза в два больше, чем я. Другой бы на его месте постыдился. Вообще, когда я с ним познакомился поближе, выяснилось, что он очень добродушный парень. Он говорил, что тогда был не прав и сожалеет о случившемся, но уж очень я достал его, оскорбив его любимый бокс.

Отказываться от спарринга (так они это называли) я не стал. По правилам бокса – пожалуйста. Только я не буду надевать перчатки. Тут я их удивил, даже начинающий боксер знает, что в перчатке удар становится тяжелей. Но я-то знал, что и голым кулаком валю буйвола.

Если честно, то мне просто хотелось подраться и тому была личная причина: среди американских солдат было много именно таких парней: здоровенных, холеных и наглых. С такими у меня был особый разговор. Звучало это так: «Хочешь поиграть, ну давай».

Спарринг вышел очень коротким. Драться, как делали это они (махать руками, как мельница, и колотить друг друга куда попало), мне было совершенно не с руки. Так что для них все выглядело непривычно. Боксер бьет меня в голову длинным ударом справа. Я делаю шаг вперед (ну не люблю я длинную дистанцию) и бью его из-под руки в подбородок. Таких скрытых ударов и мастера посильнее его не замечают.

На этом зрелище заканчивается: боксер падает, а я выхожу из ринга. Все происходит в полной тишине. Они ждали боя – они его получили. Только они не знали, как выглядит настоящий бой.

Больше «вьетнамских друзей» на подобные мероприятия не приглашали. Видимо, не хотели снова меня видеть. Зато мне неожиданно «обломился» приз. До этого дня я честнейшим образом ходил на все занятия в институте и даже (можете в это не верить) на физкультуру. Преподавателем у нас был мастер спорта по фехтованию, которому однажды, видимо, стало скучно и он вдруг ни с того ни с сего решил показать нашей группе основную технику фехтования. Начал он правильно – с основ, то есть со стоек. И тут же удивился, когда увидел, что все стойки я с первого раза делаю правильно. Когда он спросил, занимался ли я раньше фехтованием, то я ответил, что нет (разумеется, я работал со всеми восемнадцатью видами холодного оружия, но только у нас это не называлось фехтованием, так что ответил я совершенно честно). Тогда он решил, что я очень способный и что он сможет из меня сделать фехтовальщика. Чтобы увлечь меня, он предложил мне учебный поединок на каких-то длинных железяках, которые он, кажется, называл шпагами (мне лично эта штука сильно напомнила китайский меч цзянь, до которого мой дед был большой охотник и который он называл «оружием благородного мужа»). Я, разумеется, не отказался, мне самому было интересно, как фехтуют здешние «благородные мужи». Различия стали заметны сразу. Я, например, привык драться любым оружием и в любой одежде, а наш препод притащил из своей тренерской каморки кучу всякой, как говорил он, «экипировки» и заставил меня надеть маску, перчатку, белую куртку, которую он называл «колетом». В общем (хотя я и чувствовал себя во всем этом, как клоун), мне «костюмчик» понравился – в таком травм бывает намного меньше. Хотя, с другой стороны, если человек рассчитывает, что его защитит костюм, то никогда в жизни по-настоящему не научится.

Поединок наш был для фехтовальщика сюрпризом. Парень он был хороший и я сразу решил только защищаться, чтобы он не потерял «лицо» перед своими студентами, которые тут же сгрудились вокруг нас. Препод вначале всячески меня подбадривал, говорил, чтобы я не стеснялся, нападал, как могу, что нечего бояться… Но так как я стоял, как пень, то он начал нападать сам. Сначала осторожно, а затем постепенно вошел в раж и стал работать в полную силу. Парень был действительно хорош, удары, казалось, сыпались со всех сторон, он и у нас бы считался несомненным мастером. Но я все-таки был заметно лучше. Настолько лучше, что не пропустил ни одного удара. Когда мы сняли маски, препод спросил: что, правда, никогда не фехтовал?! Понимая, что теперь он уж точно не поверит, если я скажу, что нет, я рассказал ему правду. Он покивал и больше не приставал ко мне с предложениями «пофехтовать».

Однако вскоре он обратил на меня внимание еще раз. Как-то во время урока физкультуры в зал зашли здоровенные молодцы (потом он сказал, что это была институтская секция бокса) и стали переодеваться, не обращая ни на кого внимания. Наш молодой препод тут же завелся и сказал, что неприлично так вести себя в присутствии девушек (которых в нашей группе было большинство). Как по мне, так наш препод был полностью прав, но «секция бокса» считала иначе. Чужой препод был им никто и они прямо спросили, не хочет ли он лично вывести их. Препод сказал: «Конечно, хочу». Потом еще раз посмотрел на добродушных хохочущих здоровяков и добавил чуть тише: «Но не готов». Тут не выдержал я и сказал, что я, наоборот, не хочу, но готов. Наш худощавый фехтовальщик и тот не выглядел внушительно, а уж я тем более, так что здоровяки стали ржать еще сильнее. Но тут пришел их «боксерский тренер», которого здоровяки слушались беспрекословно, и тут же выгнал своих подопечных из зала. Он даже оказался настолько вежливым, что извинился за их поведение!

Так вот, о призе. Как оказалось, парень, которого я положил в ринге, и был заводилой в той компании, которая потешалась над нашим фехтовальщиком в тот раз. Я его, конечно, в лицо тогда не запомнил, чего там запоминать – груда мышц, какое уж там лицо. А вот наш фехтовальщик, оказывается, его заприметил хорошо. Об этом я узнал, когда на следующем уроке физкультуры он тихо сказал мне: «На занятия по физкультуре можешь вообще не ходить. У тебя в этом семестре зачет, и в следующем зачет, и до конца курса физкультуры тоже зачет. Это тебе от меня благодарность. За того боксера».

Сам боксер тоже приходил ко мне поговорить про боевые искусства и про то, как ему понравилась моя техника и что он тоже бы не прочь освоить такую. Но было сразу видно, что это просто треп, что со своим любимым боксом он не расстанется никогда. В общем, было понятно, что это «не мой ученик», и, любезно поговорив, мы расстались. С ним приходил и его тренер, который без умолку говорил про бокс и все предлагал мне идти к нему тренироваться. Мол, он сделает из меня чемпиона мира в легчайшем весе. Было смешно: мне тренироваться у этого толстяка, который, может, когда-то и был, как он говорил, «мастером спорта», а сейчас просто жирный и много говорящий человек. Да и чемпиона из меня делать нечего. Я и так чемпион.

Во Вьетнаме на всеармейском чемпионате по рукопашному бою я занял второе место. Моего соперника его земляки-судьи «тащили» на первое место. Несмотря на то что в финале я его «положил на пол», мне все равно дали второе место, сказав, что победил я его не по правилам. Хотя какие правила могли быть в армейском рукопашном бое?

Вскоре этот парень погиб от разрыва бомбы. Мне было жаль его, со временем он мог бы стать гордостью вьетнамских боевых искусств. Но как бы там ни было, я был чемпионом вьетнамской армии (и это во время, когда весь Вьетнам был армией). Иначе говоря, я был самым сильным молодым мастером Вьетнама. Разумеется, были и старые мастера, вроде моего деда и учителя Вана. Но те в поединках никогда не участвовали. Даже мой отец в последнее время уже стал отказываться. Правда, в последнее время его никто уже и не вызывал: боялись, что согласится.

Вскоре в «мою дверь постучали». Ну, если не так многозначительно, то меня нашли люди, которые давно и, надо сказать, совершенно безуспешно тренировались. Нормальные ребята, ну, может, немного хулиганистые. Но все в пределах допуска, трудно найти ангела, который бы мечтал заняться боевыми искусствами.

С этими было все и хорошо и плохо. Хорошо было то, что ребята они были, в общем, неплохие, а плохо то, что они совершенно не понимали моих азиатских методов обучения и как им следует относиться ко мне, чтобы я начал их по-настоящему учить. Я для них был какой-то странный желтокожий человек, которого они попросили с ними позаниматься и который согласился на это. Заметьте, при этом я тогда учил их совершенно бесплатно, как учили меня. Но никакой благодарности они ко мне явно не испытывали.

Уже потом, когда у меня появилась настоящая группа, один из тогдашних учеников принес журнала Official Karatе, где было интервью с вьетнамским мастером, который перебрался в Париж. Самого мастера я не знал, он был намного старше меня, но про семью его слышал. Мне о ней рассказывал дед. Биография мастера в том виде, в котором она была описана в журнале, практически полностью совпадала с тем, что я слышал от деда.

Мастер родился в очень богатой семье. Отец его прекрасно разбирался в боевых искусствах, хотя настоящим мастером так и не стал. Его родители рано умерли и ему, как старшему сыну, пришлось «подхватить» семейный бизнес. В бизнесе он оказался очень удачлив и приумножил семейное состояние. Но, как он позже признался старшему сыну, всю жизнь в душе ему больше всего хотелось освоить великое, как он говорил, воинское искусство. Свою мечту он решил воплотить в своем старшем сыне, пригласив для него самого лучшего вьетнамского учителя, которого он смог нанять за деньги. Я отдельно говорю об этом, потому что традиционные мастера самые сокровенные тайны от-давали, а не продавали. Так что «самый лучший мастер, которого можно нанять за деньги» и просто «самый лучший мастер» это в традиционном воинском искусстве не всегда один и тот же человек.

А дальше произошла история, которую я бы считал чистой воды легендой, которыми мастера в наставительных целях пичкают своих учеников, если бы ее не рассказал дед, который никогда не обманывал меня. И хотя подобная сказка обязательно есть в каждой второй школе воинских искусств, эта история чистая правда.

Лет в восемнадцать, прогуливаясь в небольшом лесу, наш юноша встретил старика, который исполнял странный танец, напоминающий простейший формальный комплекс какого-то воинского искусства. Юношу удивило только, что старик выполняет столь простую технику, которую обычно преподают начинающим. Мало того, он двигался потрясающе медленно. Похоже было, что даже эти примитивные движения он не мог выполнить хоть сколько-то быстро. Однако делать юноше было нечего и он решил понаблюдать за этим спектаклем. Старик вел себя так, как будто кроме него никого вокруг нет. Казалось, он был полностью погружен в свое занятие и ничего вокруг себя не видел. Однако оказалось, что это совсем не так. Когда юноша начал кривляться, копируя и передразнивая его движения, старик, не останавливаясь, сообщил ему, что обезьяны обычно проводят время в компании себе подобных и что лучше ему не пытаться привлечь к себе внимание порядочных людей, которые к тому же как минимум раза в четыре старше его.

Юноше это не понравилось и он сказал старику, что тот вполне может нарваться, если не перестанет оскорблять достойных молодых людей, мастеров боевых искусств к тому же.

Тут старик так удивился, что даже выразил готовность прервать свою практику только для того, чтобы хоть краем глаза взглянуть на такое искусство, которому можно научиться в столь юном возрасте. Упрашивать юношу не пришлось и он тут же ударил старика.

А дальше все было, как в стандартной легенде: юноша мгновенно оказался лежащим на земле. Пока он приходил в себя, старик уже ушел. Эту странную историю юноша рассказал отцу. Тот был человеком дела. Сначала он вызвал учителя сына, поблагодарил за долгие годы работы, щедро рассчитался с ним и сказал, что обучение сына закончено. Затем выдрал сына без всякой пощады за непочтение к старшим и приказал отвести себя на место, где тот встретил старика. Им повезло – старик был там же и занимался тем же самым.

Извинения юноши он принял благосклонно, а потом отправился с его отцом в ближайшую чайную. О чем они говорили, юноша не знал, к беседе его не допустили. Знал он только, что беседа была долгой и сразу после нее отец ушел, сказав, что оставляет сына с его новым учителем, который оказался китайским мастером Тай-Цзи-Цюань, бежавшим из Китая.

Прошло пятнадцать лет, в течение которых никто юношу не видел. Где он был и как его учили, никто не знает, но, когда он вернулся, никто не мог сказать, что он не мастер.

На этом та часть статьи, в которой описывалась история, и так известная мне от деда, заканчивалась и следовало описание того, как наш герой начинал преподавание в Париже. Сам он так писал по этому поводу:

«Эмигрировав в Париж, я решил преподавать наши национальные боевые искусства. Делать это я предполагал бесплатно по двум причинам. Во-первых, денег, которые отец выделил, мне было достаточно для совершенно безбедного существования, во-вторых, учитель мне передал науку бесплатно и я решил поступить так же.

Популярность боевых искусств в те дни во Франции была огромной, имя у меня было достаточно громкое и на первое занятие пришло столько людей, что немалый зал, который я арендовал случайно (меньшего поблизости просто не было), не мог вместить всех желающих.

Когда я шел на следующее занятие, я думал о том, что нужно будет «выписать» из Вьетнама ассистентов, потому что я один никак не смогу обеспечить хоть сколько-нибудь качественного обучения такой толпы. А насчет нового, еще большего, зала я уже договорился.

Придя в зал, я обнаружил, что на занятия не пришел ни один человек! Я прождал целый час: никого! Хорошо было только одно: я не успел внести задаток за аренду большего зала.

И не то чтобы я так уж сильно желал обучать этих французских бездельников. Мне просто стало интересно: почему? Я умею сам, знаю методику преподавания, учу бесплатно. Наконец, я учу честно, как меня учили. И это не говоря о том, что я чемпион и у меня громкое имя, хорошо известное во Франции.

Для того чтобы удовлетворить свое любопытство, я решил прогуляться по другим школам боевых искусств. Это был полезный урок, после которого у меня стало столько учеников, что все-таки пришлось арендовать больший зал. Все оказалось несложно. Очень важно было не заставлять этих лентяев трудиться. Хорошо было также рассказывать много восточных историй, показывать красивую, а не эффективную технику. И, разумеется, устраивать экзамены и давать этим клоунам сертификаты и разноцветные пояса. И, наконец, самое главное: брать за все это большие деньги».

Это я понимал: учить бесплатно можно тех, кто способен это оценить, а тех, кто не способен, нужно выгонять или брать с них деньги. И брать дорого.

Но эта группа, которая так и не поняла, как им со мной нужно себя вести, все же сыграла свою роль. «На огонек» забрел молодой человек (Володя его звали) «из совсем другой жизни». Был у него, правда, один недостаток – слишком культурный, но зато был он не дурак и уже учился у азиата, который дал ему даже какой-то пояс. Коричневый, кажется. Притом парень был не трус и пояс носил совершенно заслуженно. Учили его спортивному карате, так что, когда он увидел, как работаю я, стало понятно: «все, пропал парень».

Этот парень хорошо понимал, что я ему ничего не должен, и очень старался. На каждое занятие он приносил какие-то подарки. Небольшие, конечно, откуда у студента деньги, но тем не менее… Кстати, он очень тонко чувствовал, что мне нужно. Например, после первого занятия он преподнес мне два блока болгарских сигарет «ВТ», которые тогда в Советском Союзе считались большим шиком. Для меня, заядлого курильщика, привыкшего за время войны к самым дорогим американским сигаретам и перешедшим после приезда в Союз (ввиду «малости стипендии») на всякую дрянь вроде «Примы», это был царский подарок. Я потом у него спросил, как он сразу догадался, и он ответил, что его папа курит и он понимает, что значат для курильщика сигареты.

Вскоре начальная группа начала распадаться. Занимались они с удовольствием, но им было постоянно лень, так что у них всегда находилась причина (очень уважительная), позволяющая пропустить занятие. Никогда не пропускал один Володя, хотя ехать ему было далеко, откуда-то из Подмосковья. Прогрессировал он очень быстро, правда, и база у него была прекрасная. Драться на занятиях спортивным карате его, конечно, не научили (да и не могли), но основу заложили правильную. Через несколько месяцев никто из группы не мог выстоять против него «в полном контакте» (а без контакта мои ученики никогда на работали) и пары минут.

Вскоре группа распалась, чему я немало поспособствовал, начав учить по-настоящему жестко. Не так, как учили меня (у меня не было трав, чтобы лечить последствия травм, так что приходилось сдерживаться), но так, как здесь никто тогда не учил. Выдержал один Володя. Я использовал простейший старинный способ (вообще таких способов я знал множество) проверки учеников. Я бил, очень сильно бил, а потом сочувствующим голосом спрашивал: «Больно?» Если ученик отвечал утвердительно, то с ним можно было не возиться – толку все равно не будет. Воину не бывает больно. А если бывает, то это не воин.

Садистом я не был, но Володю (хоть и нравился он мне) жалко совершенно не было. Иначе не научишь.

После того как старая группа распалась, мы с Володей решили набрать новую. Когда он спросил, сколько учеников должно быть в группе, я ответил: «Один». Он обалдело уставился на меня – ведь в прежней группе учеников было «сколько придет». Я объяснил, что ту группу никто учить по-настоящему и не собирался, так что ее размер не имел никакого значения. Большие группы тоже имеют смысл, но только не для обучения, а для показа. Мне все равно, какое количество людей на меня смотрят. Пусть смотрят. Но если я хочу научить человека, я должен исправлять каждое движение, каждую ошибку. Кроме того, я должен лично работать с ним в паре, чтобы он чувствовал, как на самом деле действует каждый прием, насколько сильную боль вызывает каждый удар. Чтобы понимать, что происходит с его противником, ученик должен ощутить эффект каждой техники на себе. А для этого всю технику должен показать ему я. Причем почти в полную силу. Так что тут не до массового обучения.

У Володи был друг, которого он хотел пристроить в группу. Еще был человек, который обеспечивал зал, и, наконец, человек, которого надо было взять, чтобы он не вставлял палки в колеса. Еще кому-то просто неудобно было отказать.

В общем, получалось пять человек. Подумав, я согласился: пять так пять. На первых порах возьму в качестве помощника-подмастерья еще одного вьетнамца. Так, ничего особенного, но для начала хватит, а там группа, несомненно, уменьшится. Если не уменьшится сама, я помогу. А когда останется пара человек, тогда я и помощника выгоню. Как раз к тому времени ребята будут работать лучше, чем он, и его услуги больше не понадобятся.

Все так и вышло. Первым ушел человек, которого взяли, чтобы он «не вставлял палки в колеса». Ему надоело быстро. Он сам уже много лет преподавал, и вновь примерять роль ученика ему не хотелось. Тем более становиться учеником человека, которому было все равно, кто, где и сколько лет занимался или даже сам преподавал. Меня интересовало только, что человек умеет.

Не увидев с моей стороны особого уважения к его положению в местном «карате-сообществе», сэнсэй тихо исчез – он просто перестал ходить на занятия. Однако память о себе он оставил, подарив мне фирменный японский черный пояс. В те времена подобная вещь была огромным дефицитом, таких поясов практически ни у кого не было.

Через несколько дней ко мне, смеясь, подошел Володя. Он вообще был смешливый, но такой хохот даже для него казался чрезмерным. Когда он смог говорить, между нами произошел следующий диалог:

– Наш сэнсэй требует, чтобы ты вернул ему его черный пояс.

– Но он же подарил мне его.

– Но все равно требует его назад.

– Подарок назад? Это у вас так принято?!

– Нет, у нас так не принято.

– Передай ему, что я, конечно, верну ему его пояс. Какие проблемы. Только пусть придет и возьмет сам.

Никто, конечно, за поясом не пришел. Думаю, что здесь не нашлось бы человека, который бы на это решился.

Так что «минус один», решил я. И дальше все решилось само собой. Из четырех человек серьезно занимались только двое. Другие двое тоже были прекрасные ребята, но, видимо, «по судьбе» складывалось так, что для серьезных занятий у них просто не было времени.

Искать причину для того, чтобы «уволить» помощника, не пришлось. Однажды зимой, выпив лишнего, я решил остаться в общежитии, а на занятия отправил его одного. Вообще-то ребята давно знали ему цену – я видел, как они вели себя, когда он начинал им что-то показывать. Они воспитанные были, вежливо улыбались и благодарили, но уже начинали переглядываться, когда помощник показывал не так, как это делал я. Мало того, я стал замечать, что они сдерживают удар, чтобы мой «ассистент» (тоже, помощничек) не пропустил его.

Уже потом до меня дошло, что помощник впервые пошел на тренировку один, без меня. И тут он решил развернуться. Он сделал сразу две непростительные ошибки, каждой из которых было достаточно, чтобы выгнать его. Во-первых, он без моего ведома начал демонстрировать технику длинной палки, хотя я твердо сказал ученикам еще на первом занятии: «никакого оружия, пока каждый из вас не овладеет техникой безоружного боя». Но это было еще кое-как. Может, это я и простил бы ему – все равно время оружия приближалось. Морду, конечно, набил бы, но без свидетелей и так, чтобы не осталось следов побоев.

Но то, что он сделал еще, вообще ни в какие ворота не лезло. Он явился на занятия со своей девицей. Видел я эту девку. Весила она как минимум вдвое больше, чем сам помощник, а одетая в шубу и замотанная в пуховой платок (зимой дело было) выглядела просто как шар. Если учесть, что она была почти на голову выше его, то можно себе представить, как выглядела эта парочка. Что он в ней нашел, я не знаю, но выделывался он перед ней, как только мог. Старался так, что даже решился притащить ее на занятие, хотя прекрасно знал, как я к этому отношусь. Старое правило: никаких баб на занятиях! А не бывает старых правил без глубокого смысла. Когда на занятиях появляется женщина, основное внимание переключается на нее и часто случаются травмы, которые бы не произошли, если бы внимание учеников было там, где ему положено быть. Да и какое это занятие, если ученики больше косятся на девку, чем смотрят на учителя?!

В общем, узнав об этом, я выгнал помощника без всяких дальнейших разговоров. Меня он боялся до дрожи в коленях, так что исчез, как его и не было.

Несколько позже я узнал, что мои ученики поступили с ним весьма гуманно: они нашли людей, готовых платить за занятия с «настоящим вьетнамцем». При этом мастер он или нет, они даже не спрашивали. В те времена считалось, что если вьетнамец, значит обязательно мастер.

С оставшимися двумя учениками я честно занимался несколько лет. Через два-три года (не помню точно) я даже выставил Володю на соревнование. Времена какие-то у них тогда были странные. С одной стороны, боевые искусства не были признаны официально. Так что все занятия проходили полуподпольно. Вроде нельзя, но если не наглеть и не наталкивать в спортзал сотню человек, с каждого из которых драть непомерные деньги, а вести себя скромно и аккуратно (небольшая группа, не запредельные цены, никого не брать с улицы, а только по рекомендации), то вроде как и можно. Разумеется, все, кому надо, знали, кто и где этим занимаются, но не трогали. Как я понимаю, до поры до времени. Мало того, это было в большой моде и дети многих высоких чинов (да и они сами иногда) ходили на такие занятия.

Так было и с этими соревнованиями. Два бойких и очень деятельных местных «мастера» (один из которых подарил мне черный пояс, который потом сам же хотел у меня отобрать) организовали ни больше ни меньше областные соревнования. Негласное разрешение они получили легко, так как тренировали детей большого начальства, а само это начальство, не платя за это обучение денег, расплачивалось покровительством. Устроить такое «шоу» в Москве было невозможно, так что пришлось выехать в какой-то небольшой городок поблизости. Ехать до него было примерно час на машине. У моих учеников машин не было – что взять с бедных студентов, так что меня как почетного гостя повезли организаторы «турнира». Когда я сказал, чтобы они прихватили и двух моих учеников, они не слишком обрадовались (еще бы, самим везти себе конкурентов), но отказать мне не решились.

Сначала я даже думал выступить сам. Мой ученик, Саша, заказал специально для меня у знакомой вышивальщицы кимоно, расшитое роскошными китайскими драконами. Когда я увидел его, я просто ахнул. Достать в Москве в те времена такую вещь мне казалось просто невозможным. Не было таких вещей здесь в принципе. Оказалось, что Саша купил книгу под названием «Китайский народный костюм», а его дядя, человек с большими деньгами и связями, нашел женщину, у которой была одна из первых машин для вышивания. Саша, который умел прекрасно рисовать, раскрасил черно-белые рисунки, так что вышивальщице оставалось только подобрать нитки соответствующего цвета. В результате вышитые шелковыми нитками драконы переливались всеми цветами радуги на спине, на груди и даже на левом рукаве. Куда там китайскому императору.

В общем, трудно было удержаться от того, чтобы «не выгулять» такое кимоно, поэтому я решил принять участие в этих соревнованиях. Когда я сообщил об этом Володе и Саше, они дружно расхохотались. Дав им отсмеяться, я спросил, в чем дело. И они, с трудом отдышавшись, сказали, что мне просто не с кем там будет иметь дело. Что я мог бы с тем же успехом сходить подраться в детский сад, а еще лучше – в ясли. Конечно, я им поверил, ни один из них не стал бы меня обманывать – не те у нас были отношения. Но и представить, что в таком огромном городе нет настоящих мастеров, мне было трудно. Поэтому я решил так. Володя будет драться в любом случае – ему уже пора почувствовать свою силу. А со мной это невозможно, как бы он ни старался, насколько бы ни стал сильнее за эти годы, его мастерство с моим никогда не сравнится. Не судьба – слишком поздно начал и слишком мало времени ему отведено на занятия со мной. Да и условия не те. Однако это не означало, что его мастерство никуда не годится. По здешним меркам он был очень даже ничего. И пришло время ему это почувствовать. Ходить по улицам и драться с хулиганами здесь было не принято, а как еще мог он понять свою истинную цену как бойца. Так что соревнования пришлись как раз вовремя. Так много желающих, как они выражались, «набить друг другу морды». И все в одном месте. Пусть мальчик развлечется.

Сам я на всякий случай переоделся в новое кимоно и вышел посмотреть, может, среди участников найдутся хоть один-два мастера. Но, увы, Володя с Сашей оказались совершенно правы: никого. Были люди с разной техникой, но, к моему неописуемому удивлению, лучше Володи тут не было никого. Так что мне стало скучно и я собрался идти переодеваться, хотя снимать таких драконов и надевать обычную одежду совершенно не хотелось. Но и позориться – участвовать в этом цирке я не собирался. Тут ко мне подбежал один из устроителей (они оба, кстати, участвовали в соревновании) и попросил посудить хотя бы несколько встреч. Я согласился, но выдержал только два поединка. Зрелище было скучное, я бы сказал, несколько туповатое. Одна пара изо всех сил с остервенением молотила друг друга (бить они не умели и никто из них так и не упал), а «бойцы» второй явно боялись друг друга и за все время поединка так ни разу и не сошлись в ближнем бою. Если бы мне дали судить так, как я понимал, я бы просто остановил обе эти схватки и выгнал бы всех четверых. Первых двух – за неумение и тупость, вторых – за неумение и трусость. Так поступить мне, конечно, не дали. Еще бы, так бы я им в два счета всех участников разогнал. Так что я снял-таки свое роскошное кимоно и пошел смотреть, как дерется мой парень, Володя.

Как по мне, он был еще немного «сыроват» для серьезных боев, но, к моему удивлению, он оказался как бы не самым лучшим. Было там еще несколько человек, которые что-то умели; они постепенно «вышибли» (турнир был «на выбывание») всех остальных и стали драться между собой. Насколько я понял (еще бы я не понял, у меня на такие вещи безошибочное чутье), все они друга друга знали и у всех у них были какие-то счеты. Они дрались настолько всерьез, что под конец мне даже стало интересно. Володе досталось третье место, хотя к этому моменту мне (думаю, не только мне) было совершенно очевидно, что он точно сильнее всех. Но тут все было логично: первые два места должны были получить организаторы турнира. Я даже не возражал: это было совершенно нормально, у нас все делается точно так же. Иначе бывает, когда дерутся без судьи и до полной невозможности продолжения боя одним из противников. В данном случае это не имело значения. Володя почувствовал свою силу и вышел из соревнования совершенно без травм. Это было важно, потому что у меня не было лекарств (нужные травы здесь не росли), чтобы его лечить. Только иглы, а их не всегда бывает достаточно.

На этих соревнованиях и я получил удовольствие. Выходит, мой ученик (и все это заметили и поняли!) оказался явно сильнее всех этих доморощенных мастеров с черными поясами. Причем сам он мастером даже и не прикидывался, я бы ему быстро мозги вправил. Да ему это, кажется, и не интересно было, ему просто хотелось уметь. Тем более я давно ему объяснил, что пояс, даже самый черный, – это просто тряпка. А мастерство – оно в сердце. Оно или есть, или его нет. А если его нет, то и черный пояс не поможет. Наоборот, больше достанется, потому что будут бить не как ученика, а как мастера, без всякого снисхождения.

Кроме удовольствия была от этого и польза. После соревнования к Володе подходили многие людей и просили, чтобы он взялся их учить. Умный Володя объяснял им, что он всего лишь ученик, а учиться надо у настоящего мастера, у которого учится и он сам и который его так хорошо научил. Потом он подводил «соискателя» ко мне и при этом вел себя со мной так почтительно, как будто я был не его друг, а персона государственного значения. Народ проникался, начинал кланяться, называть меня учителем, мастером, уважаемым и тому подобными словами. Так у меня за один день собрались ученики «для денег». Таких я набрал ни много ни мало семь групп. Ни одну из них я не обучал так, как Володю с Сашей, которых, кстати, учил бесплатно. Но ребята все понимали правильно и знали, чем мне обязаны. Перед моим отъездом они взяли у меня список того, что я бы хотел увезти во Вьетнам. Все это в те времена было дефицитом, купить «просто так» эти вещи было невозможно. Но мальчики все сделали очень уважительно: все достали, купили, аккуратно упаковали в ящики и привезли в общежитие.

На этом, как оказалось, моя карьера как преподавателя воинских искусств закончилась, потому что с тех пор я больше никого этому не учил. Преподавать во Вьетнаме я и не собирался, потому что давно намеревался покинуть страну, как только представится для этого подходящая возможность. Но я никуда не торопился, сначала думал спокойно пожить дома, найти девушку из хорошей семьи, жениться, позаниматься еще у деда и Вана (благо оба старика продолжали оставаться в прекрасной форме), у отца, еще у одного мастера, которого очень уважал. И только потом, уже вместе с женой, эмигрировать куда-нибудь.

Но не пришлось. Оказалось, что мои дорогие однокурсники не простили мне моего независимого поведения, моих заработков от семи совершенно нелегальных групп боевого искусства и написали на меня куда надо. Так что на родной вьетнамской границе меня уже ждали. Со мной даже особенно не разговаривали – мой багаж говорил сам за себя. Откуда у тогдашнего студента могли взяться два большущих, аккуратно упакованных ящика с новехоньким, прямо из магазина барахлом? Холодильник, велосипед, телевизор… Сейчас, в эпоху богатых людей, это звучит смешно, а тогда это была самая настоящая крамола.

В общем, бить меня начали сразу. Правда, не покалечили, свой человек сказал, что так гуманно со мной обошлись, как с Героем Вьетнама. По этой же причине вскоре меня отпустили. Вещи, конечно, не отдали, так что домой я приехал без подарков. Мне весь этот хлам было совершенно не нужен, только подарки родственникам и, разумеется, Вану хотелось бы привезти. Но черт с ними, с подарками, увидев своих родных, я забыл обо всем, а об этом барахле тем более. День встречи с семьей был прекрасен: все родные, радостные и счастливые. Наверное, этого не было (потому что в принципе быть не могло), но мне показалось, что даже у деда в глазах заблестели слезы. Теперь я думаю, что показалось – старик был кремень.

Но больше всех удивил меня Ван – этот совсем не изменился. Обняв (такие объятия мои советские ученики называли медвежьими) и обхлопав меня со всех сторон, он критически посмотрел на меня и сказал, что я размяк и растолстел до безобразия (весил я в это время максимум килограммов пятьдесят). Но это он, Ван, быстро поправит.

Так и случилось. Дав мне пробыть дома неделю (если бы не личная просьба деда, он вообще бы забрал меня назавтра, чтобы, как он выразился, я не разжирался и не размякал еще больше), Ван увел меня к себе. Видимо, он точно знал, что надо делать с таким, как я, чтобы меня не повело «вразнос», чтобы я не начал пить, шляться по девкам и водить компанию с бандитами.

Меня это только радовало: все, как в молодости (можно подумать, что тогда я был стариком, мне еще и тридцати не было!) – джунгли, чистая река, никаких забот, кроме как сварить учителю суп и помыть после обеда пару мисок и ложек. Ну и, разумеется, главное – сам учитель Ван.

Честно говоря, я боялся разочароваться, встретившись с ним после стольких лет разлуки. Лет, обогативших меня таким опытом и переживаниями. Но старик оказался на высоте: он был не только хитер, он был еще умен и опытен. Я бы даже рискнул сказать, что он был потрясающе мудр. И только тогда я смог по-настоящему оценить его.

Со мной он повел себя совсем по-другому. Я стал взрослым (думаю, что душой я стал старым, очень старым), и он признал это безоговорочно и сразу. Отношения как-то сами собой установились совсем другие: он мне учитель, я его люблю, уважаю и признаю его авторитет. Он же относится ко мне как к много повидавшему, серьезному человеку, который (так уж сложилось) одновременно является его учеником.

Работало это примерно так. Когда в первый вечер после ужина я, не скрываясь, закурил, Ван не промолвил не слова. Он только покосился на меня и сам закурил трубку (заводских сигарет, даже самых лучших и дорогих, он не признавал). Когда я представил, что Ван бы сказал мне в прежние годы, увидев у меня в зубах сигарету, то не смог удержаться от смеха. Ван только понимающе покачал головой и предложил мне вместо моей «фабричной гадости» покурить его трубку.

«Неужели он мне это спустит, – мелькнула у меня мысль. – Не может такого быть».

Но никакого подвоха не было, я покурил трубку, набитую крепчайшим табаком, и мы отправились спать в его хижину. Утром Ван меня не торопил, он даже позволил мне снова покурить свою трубку (его табак оказался несомненно намного крепче и лучше сигаретного), прежде чем мы приступили к утренней тренировке. Но сама тренировка оказалась необычной. Конечно, занимаясь с ним, я и раньше бегал, но не помногу – Ван не был сторонником значительных физических нагрузок. Он говорил по этому поводу так: «Мастер должен быть крепким и жилистым, как кожаный ремень. Он не должен бегать, как олень, и не должен таскать тяжести, как портовый грузчик. Ему достаточно делать свою технику, чтобы его тело получило полноценную физическую нагрузку».

Однако на этот раз перед тем как начать занятие, Ван отправил меня, как он выразился, «немного побегать», причем длина (разумеется, точно никто ее не знал, потому что никто и никогда ее не измерял) маршрута, по которому он меня отправил, была как минимум пять километров. Тут надо сказать, это был не городской асфальт, а пять километров настоящих джунглей, бегать по которым еще нужно было уметь.

Когда я, запыхавшись, прибежал (точнее будет сказать, приплелся) обратно, Ван мирно сидел скрестив ноги на травке и снова курил трубку. Увидев, как я устал, он меня «пожалел» (жалости в нем было не больше, чем в скорпионе) и сладким голосом предложил мне отдохнуть, прежде чем переходить к следующей части занятия. Он даже предложил мне покурить свою трубку. Само собой, курить мне не хотелось. Я и так еле дышал. Если коротко, то своего старик добился: курить я бросил уже на следующий день. Причем сам, без всякого давления с его стороны. Мало того, он сумел построить наши занятия так, что мне вообще перехотелось курить. С одной стороны – свежий воздух и тяжкие физические нагрузки, выдержать которые без хорошо поставленного дыхания было просто невозможно, с другой – он отвлек мое внимание от курения, полностью загрузив мой ум своей новой, неожиданной системой преподавания.

Похоже, именно сейчас старик решил, что я готов, и давал мне настоящий мастер-класс. Никакой новой техники, никаких нагрузок, кроме утреннего кросса, который стал обязательным и даже начинал мне нравиться, постепенно превращаясь в прогулку по утренним джунглям. Ван оставил только две вещи – поединки с ним днем и беседы с ним по вечерам.

Когда мы приступали к занятиям, у меня была мысль, в которой я боялся признаться даже себе самому: «А не окажусь ли я на этот раз сильнее мастера Вана? А что, годы идут, он стареет, я вхожу в силу, а тот опыт, который у меня накопился за годы войны…» Но все оказалось в порядке. Просто в этот раз я увидел другого Вана. Если раньше его мастерство казалось мне грозным, то теперь оно стало выглядеть изысканным. Оно стало настолько утонченным, что Ван даже перестал бить меня. Нужды не было – легкого прикосновения хватало, чтобы отбросить меня на несколько метров. Я бы понял, если бы он толкал меня с силой. Но силы я никакой не ощущал, меня просто относило в сторону, как будто сдувало струей воздуха. Я так себя и чувствовал: листком, подхваченным легким осенним ветром. Но к этой технике Ван прибегал редко. Наоборот, он подпускал меня так близко, как только я мог подойти, он играл со мной, как кот с мышью, он ухитрялся ни разу не ударить меня за все то время, что я пробыл у него в этот раз.

Во время одной из вечерних бесед он мне объяснил, почему теперь учит меня совсем иначе: «Пробежки твои – это просто так. Они нужны тебе сейчас потому, что в теле и уме накопилось за эти годы много гадости. Считай, что это простейший (на более сложный у нас, как всегда, нет времени) очистительный Кхи-Гонг. За счет интенсивного дыхания на свежем воздухе, глядишь, вся дрянь из организма и выйдет. Можно сказать, что ты ее постепенно «выдыхаешь». Сам видишь, про курево ты уже и не вспоминаешь.

Что касается боевого искусства, то здесь тоже все просто. Такой техники, которой бы ты не знал или не смог бы при необходимости сам придумать, уже не существует. Поэтому единственное, что я могу для тебя сделать, – это улучшить твое понимание. Иначе говоря, наполнить твою технику, сделать ее более одухотворенной. Ты наверняка удивляешься, почему я больше не бью тебя. Ответ тоже прост – это бесполезно. Ты привык к боли, чтобы ты ее почувствовал, тебя нужно бить очень сильно. Но это может принести вред здоровью и, кроме того, просто бесполезно: ты ничего не боишься, ты давно готов умереть (более того, я думаю, что в душе ты уже когда-то умер и только теперь потихоньку оживаешь), так что от побоев пользы уже не будет, побоями тебя уже больше ничему не научишь. Ты только станешь злее, а куда же еще?! Поэтому наши поединки – это скорее игра ума, чем настоящая схватка. Ты должен стать спокойнее и, не пугайся этого слова, добрее.

Если короче (время позднее и пора спать, а то тебе завтра с утра снова бегать), то учить тебя, как раньше, я не могу. Ты зрелый, прошедший сквозь очень многое мастер, а не тринадцатилетний сопляк, которым ты пришел ко мне в первый раз. Поэтому я не пытаюсь изменить тебя – это невозможно, я скорее взялся бы обтесывать камень. Просто я показываю тебе новые грани нашего искусства. И я дам тебе рецепт, которым ты наверняка воспользуешься. Думаю, не сразу, но со временем обязательно: «Меньше воинского искусства и больше Кхи-Гонг. Меньше злобы и больше любви».

В хижине Вана я прожил примерно месяц. Мне было так хорошо, что я начал забывать о своем желании выехать из страны. Но оказалось, Ван не забыл. Однажды к нам пришел человек и спросил мастера Вана. Я не удивился, потому что теперь мне было известно, что учитель знает очень разных людей из очень разных слоев общества. И иногда (не слишком часто – Ван не любил, когда его беспокоили по пустякам) к нему приходили люди. Но этот визит оказался особенным – для меня.

– Собирайся, времени немного, – сказал Ван. – Ты хотел покинуть страну, как только представится возможность. Вот этот человек и есть твоя возможность – он тебе поможет. Вот тебе деньги на дорогу. – Ван сунул мне в руки увесистый пакет, замотанный в какую-то тряпку (видимо, только что достал из своей знаменитой тумбочки, всегда набитой деньгами). – Домой не заходи, дед и отец тебя встретят по пути, они знают, что ты уходишь, и согласны с твоим решением. Так что с ними ты сумеешь попрощаться. С остальной семьей – нет, домой тебе сейчас лучше не ходить. Все – в путь.

Таким оказалось мое прощание не только с учителем, но и с семьей, потому что с дедом и отцом мне встретиться не удалось, ибо пришлось идти другим путем, не тем, на котором они меня поджидали. Как оказалось, дорога моя лежала в Ирландию. Почему именно туда? Да лишь потому, что мне было все равно куда, лишь бы уехать, а Ирландия просто оказалась самым легким вариантом.

Пачка денег, которую мне дал Ван, состояла только из стодолларовых банкнот (неужели старик ради меня поменял полную тумбочку вьетнамских денег на пачку американских?!), так что в Ирландию, совершенно неожиданно для себя, я приехал уже как весьма состоятельный человек. Кроме того, грамоты Вана произвели на мастеров вьетнамской диаспоры такое впечатление, что они, несмотря на мою молодость, признали меня без всяких разговоров как квалифицированного иглотерапевта и сильного мастера Кхи-Гонг. Здесь никто до сих так и не узнал (надеюсь, что не узнает никогда) о том, что я к тому же еще и мастер воинских искусств.

Я живу здесь несколько десятилетий, преподаю Ци-Гун (когда я обучаю соотечественников, я называю это «Кхи-Гонг») и лечу. Благодаря Ци-Гун здоровье у меня железное, думаю, я и до сих пор могу убить кулаком буйвола. Проверить, правда, негде – в Ирландии буйволы не водятся.

Мои здешние ученики – это в основном состоятельные дамы средних лет, пекущиеся о своем здоровье и фигуре, а потому занимающиеся Ци-Гун. Ну что ж, многим помогает и я этому рад. Они меня любят и называют мастером. Пытались, правда, называть учителем, но я никому этого не позволил. Какой я им учитель?! Так, что-то вроде высокооплачиваемого наемного работника. Они мне платят, я им показываю то, что нахожу нужным. С некоторыми, правда, я за долгие годы подружился. Этим я тем более не учитель – так, «друг, товарищ и брат».

В полночь я сажусь «в лотос» и занимаюсь Ци-Гун высшего уровня. Тогда я много чего «вижу» и много где «бываю».

А по утрам, когда я бреюсь и гляжу на себя в зеркало, то мне кажется, что сейчас я выгляжу, как мой дед, каким я помню его в те далекие годы, когда он начал учить меня: седой, благодушный, постоянно улыбающийся старикашка-лекарь.

«Именно результаты хороших и плохих совершенных в прошлом деяний человека приходят в его нынешнюю жизнь как удовольствия и страдания, а также как его друзья и могущественные недруги, являющиеся для них (удовольствий и страданий) определяющей причиной». (572)

«Гуру Вачака Коваи»

Сказка про систему

Учитель и Система —             близнецы-братья. Кто более                ученику ценен? Мы говорим Учитель,            подразумеваем —                           Система. Мы говорим Система,             подразумеваем —                              Учитель. Наша трактовка хорошо известного старшему поколению стихотворения Маяковского (а младшее поколение, если вдруг заинтересуется, может посмотреть оригинал в Интернете)

То, что сказка о системе следует за сказкой об учителе (а не наоборот), может показаться странным. Ведь любой правильный учитель скажет, что главное – система. И будет, разумеется, прав: система одна, а людей, обучающих ей, может быть много. Например, школьная арифметика – это несомненная система, отработанная десятилетиями (а может, и столетиями) преподавания. А школьных учителей, передающих «арифметические знания» ученикам начальных классов, множество.

Однако для учеников это не совсем так, точнее, совсем не так. Приступая к занятиям, они ничего не знают о системе, а видят перед собой только ее «лицо», то есть Учителя. Если продолжить предыдущую аналогию, то, придя в школу и приступив к изучению арифметики, первоклассники ничего не знают об этой науке. А вот учителя они «видят-слышат-чувствуют» с первой минуты первого урока. И именно от него во многом зависит, полюбят ли его ученики числа и операции с ними или возненавидят арифметику на всю оставшуюся жизнь. Поэтому последовательность «сначала учитель, потом система» в данном случае кажется вполне правильной.

С системой достаточно сложно, ибо понятие это описывает нечто, чего нельзя ни увидеть, ни потрогать, ни попробовать на зуб. Поэтому определение, которое первым приходит в голову, формулируется примерно так: нечто, следование чему позволяет получить что-то. Можно сказать и чуть более определенно: набор наставлений и методов, позволяющих наверняка получить определенный результат. Слово «наверняка» здесь очень важно, потому что если система не дает гарантированного результата (разумеется, при точном следовании инструкциям), то это не система, а гадание на кофейной гуще: получится – не получится.

Вот тут, кстати, и становится ясна роль учителя – это «гарант», отвечающий за достоверную и полную передачу этих самых инструкций и надзирающий за их точным выполнением.

«Слоган» у любой системы Ци-Гун примерно одинаковый: «Наша система самая лучшая (самая древняя, самая традиционная, самая эффективная и тому подобное)». Разумеется, это правильно, ибо если наша система не самая лучшая, то нужно искать другую систему.

Однако западному человеку, буквально вскормленному на рекламе и привычно ей не доверяющему, достаточно трудно что-то «продать» без достаточно серьезных аргументов. Так что слова «самая лучшая система» нуждаются в подтверждениях, получить которые достаточно непросто. Все было бы намного легче, «правильнее и по-современному», если бы к системе существовала инструкция. Что-нибудь вроде книжки о работе с компьютером. Купил себе такую книжку, прочитал и понял, что такое компьютер, для чего он нужен, и даже прикинул, сколько времени пойдет на изучение необходимых разделов и тем. И самое главное, понял, нужен ли тебе этот компьютер или «всю жизнь прожил без него и дальше проживу».

Но с Ци-Гун так, увы, не получается. Ну что тут поделать – нет ни для одной системы инструкций, и все идет снова через учителя, который совершенно не торопится «выкладывать» всю систему начинающим («продолжающим», кстати, тоже не торопится).

Разумеется, есть книги про Ци-Гун, среди которых встречаются и очень хорошие, написанные настоящими китайскими мастерами. Но в каждом частном случае все бывает не совсем так, как написано, и снова требуется учитель, который как раз и нужен не для рассуждений «о вообще», а для расстановки акцентов и для работы с конкретной ситуацией, связанной с конкретным учеником.

Но хотя система обычно «смутна и неясна», все же следует попытаться получить ответы на некоторые вопросы. Иначе может получиться, что человек «ввяжется» в занятия, которые ему совершенно не нужны и не интересны.

Чтобы правильно подыскать себе подходящую систему Ци-Гун, вначале следует сформулировать примерно следующие вопросы: чего я хочу и на что я готов для того, чтобы это получить.

Если более развернуто, то, «чего я хочу», требует понимания, чего вообще можно ожидать от Ци-Гун, ибо Ци-Гун – это понятие чрезвычайно широкое и, соответственно, может обеспечивать широкий «спектр услуг», начиная от лечения какого-то определенного заболевания до «решения космических задач» вроде «объединения человека со Вселенной».

Поэтому прежде чем «вступать в связь» с какой-то определенной системой, полезно было бы выяснить, каково ее основное предназначение. Разумеется, у сложных систем бывает достаточно много функций, но какая-то одна, как правило, доминирует.

Подобрав систему, которая на первый взгляд соответствует нашим потребностям, следует попытаться узнать, каких затрат (усилий, времени, денег) она от нас потребует для получения желаемого результата.

Например, не старый и сравнительно здоровый человек просто хочет слегка отрегулировать свое состояние. На это потребуется, например, полчаса-час ежедневных занятий. Этого обычно бывает вполне достаточно для того, чтобы человек нормально себя чувствовал и пребывал в хорошем настроении. Если же все наоборот и пожилой, совсем нездоровый человек захочет избавиться от хронического заболевания, к которому его тело «привыкало» десятилетиями, то мастер может прописать ему совершенно «героическую дозу» занятий. Для того чтобы «отработать» такую норму, может потребоваться несколько месяцев (хорошо, если не лет) ежедневных шести-восьмичасовых занятий, требующих серьезного сосредоточения ума. Отметим, что такое лечение невозможно без достаточно крепкого здоровья.

И тут сразу становится понятно, насколько человек готов принимать такое, с позволения сказать, лекарство. Успех, кстати, никто не гарантирует. В случае неудачи у учителя всегда есть «отмазка» (и не одна): мало занимался, плохо занимался, слабая концентрация ума, мало энергии и тому подобная чепуха. Так что если «со старта» честно изложить ученику, что от него потребуется на этом пути, то немногие решатся сделать первый шаг. Еще бы: практиковать каждый день («занимался один день – приобрел один день, не занимался один день – потерял десять дней») без выходных и скидок на лень, плохое настроение, усталость, болезнь, праздник. А когда же отдыхать, общаться с семьей и друзьями, зарабатывать на жизнь, да и просто жить?

Так что ни от какой системы не следует ждать чудес: она может дать только то, что она может дать, потребовав при этом достаточно серьезных усилий от практикующего. Так что «бесплатный сыр» – сами знаете где.

И вообще в основе Ци-Гун лежит работа ума. В данном случае она состоит в том, чтобы понимать, на что рассчитана выбранная система Ци-Гун, и не ожидать от нее того, на что она не способна.

Кстати, именно непонимание этого принципа очень ясно описано в «Сказке о рыбаке и рыбке», где можно выделить несколько итераций обращения к «системе», представленной в данном случае морем (можем условно назвать это «морем энергии»), с которым старик общается «через» золотую рыбку.

Итерация первая: система работает совершенно без «напряга» («море слегка разыгралось»), ибо корыто, которое просит старик, он наверняка и сам бы смог сделать. Безо всяких просьб.

Ей с поклоном старик отвечает: «Смилуйся, государыня рыбка, Разбранила меня моя старуха, Не дает старику мне покою: Надобно ей новое корыто; Наше-то совсем раскололось». Отвечает золотая рыбка: «Не печалься, ступай себе с богом, Будет вам новое корыто».

Итерация вторая: система работает тоже практически без усилий («Помутилося синее море»). И в этот раз просьба старика совершенно житейская, без излишеств. Ну хочет человек на старости лет «отдельную квартиру», что тут особенного.

«Смилуйся, государыня рыбка! Еще пуще старуха бранится, Не дает старику мне покою: Избу просит сварливая баба». Отвечает золотая рыбка: «Не печалься, ступай себе с богом, Так и быть: изба вам уж будет».

Итерация третья: система работает с заметным усилием. Можно даже сказать, на пределе («Не спокойно синее море»). Где такое видано: простая, неграмотная старая баба и ни с того ни с сего – в столбовые дворяне.

«Смилуйся, государыня рыбка! Пуще прежнего старуха вздурилась, Не дает старику мне покою: Уж не хочет быть она крестьянкой, Хочет быть столбовою дворянкой». Отвечает золотая рыбка: «Не печалься, ступай себе с богом».

Итерация четвертая: система практически исчерпала свои возможности («Почернело синее море») и работает далеко за обычными пределами своих возможностей. Аналогия здесь такая: бывают люди, у которых все получается сразу ввиду того, что они от рождения предрасположены к занятиям, например, духовной практикой. Иначе говоря, их хорошая карма благоприятствует быстрым успехам в занятиях. Похоже, именно так было со стариком, которому сопутствовал совершенно невероятный успех, реализовавшийся в виде золотой рыбки.

Ей с поклоном старик отвечает: «Смилуйся, государыня рыбка! Опять моя старуха бунтует: Уж не хочет быть она дворянкой, Хочет быть вольною царицей». Отвечает золотая рыбка: «Не печалься, ступай себе с богом! Добро! будет старуха царицей!»

Итерация пятая: на этом уровне система уже не работает («на море черная буря: Так и вздулись сердитые волны, Так и ходят, так воем и воют») и любые усилия, приложенные учеником, не дадут результата, он только зря потратит силы, ибо система этого не может, она просто на это не рассчитана.

Ей старик с поклоном отвечает: «Смилуйся, государыня рыбка! Что мне делать с проклятою бабой? Уж не хочет быть она царицей, Хочет быть владычицей морскою; Чтобы жить ей в Окияне-море, Чтобы ты сама ей служила И была бы у ней на посылках». Ничего не сказала рыбка, Лишь хвостом по воде плеснула И ушла в глубокое море.

Это вполне понятные вещи, которые можно заметить повсюду, например, в человеческих отношениях. Хочешь сохранить хорошие отношения с человеком – не перенапрягай его, не требуй от него больше, чем он способен (или готов) сделать.

В качестве примера прекрасно подойдет так называемая работа с ситуацией в Рэй-Ки, которое вне всякого сомнения относится к Ци-Гун высшего уровня.

История тут такая. Получив инициацию («подключение» к энергии Рэй-Ки), человек обретает очень интересную возможность – «давать Рэй-Ки на ситуацию». Иначе говоря, обращаться с просьбой о благополучном исходе некоего предстоящего события. Что-то вроде «удачной поездки», «благополучного возвращения», «эффективного лечения» и тому подобных житейских ситуаций. При этом для начинающих весьма важно то, что все это вполне проверяемо, причем зачастую очень быстро. Например, попросить Рэй-Ки «на удачную командировку». Вернувшись (буквально через несколько дней), можно проанализировать, насколько удачной оказалась эта командировка. Вначале все происходящее кажется простой случайностью, совпадением. Но через десяток-другой повторений наступает привыкание и человек уже ничего не проверяет, а только восхищается волшебством происходящего.

Для меня эти «чудеса» были особенно странными и неожиданными. И не только потому, что нормальному современному человеку в это трудно (я бы даже сказал, «невозможно») поверить, но и потому, что всякого рода «цигунские» вещи у меня лично работали очень плохо (мне казалось, что ввиду какой-то врожденной тупости и нечувствительности).

А вот работа с ситуацией удавалась вполне. И это меня очень удивляло и интересовало. Почему так происходит, я понял, только прозанимавшись Рэй-Ки более полутора десятков лет.

Все оказалось очень просто: мне удалось понять «границы» системы и ни разу не попросить у нее невозможного, недоступного (для меня) и «неподобающего».

В инженерных терминах я это описывал так: если у вас есть подъемный кран и вы не хотите, чтобы он перевернулся при подъеме груза, не перегружайте его!

Сказка о системе (Рассказана мастером Минем)

«Для тех, кто может со всем вниманием изучить и узнать тончайшее, какая может быть польза от исследования и знания грубых объектов? Внутреннее исследование неуничтожимого – более достойно, нежели исследование, осуществляемое посредством зрения и т. п.» (537)

«Гуру Вачака Коваи»

Какая у меня система Кхи-Гонг, я не знаю. Я столько их выучил, разных систем, что и правда не знаю. Я даже не знаю, как называть это мастерство – Ци-Гун или Кхи-Гонг. Дело в том, что я вьетнамец только на три четверти. А мой уважаемый дедушка, который меня учил, – чистокровный китаец. Когда он учил меня, то говорил, что обучает меня Ци-Гун. Когда что-то объяснял другим, то называл это на вьетнамский манер – «Кхи-Гонг». Это практика такая – чтобы никто на самом деле не знал, о чем идет речь. Дело доходило до того, что у меня было два имени: одно вьетнамское (в паспорте, в школе, на улице), а второе китайское, которым меня называли дедушка и папа. В зависимости от того, какое имя они использовали, я точно знал, в каком они настроении, и даже мог примерно предсказать, о чем пойдет речь. Например, китайское имя означало, что речь пойдет о семейных делах, о которых посторонним знать не нужно, или о секретах того же самого Ци-Гун, о которых чужим следует знать еще меньше.

Секретов дедушка знал много. Мне, думаю, перепала максимум десятая часть их. Скорее всего, даже меньше. И намного. Дело в том, что я всю молодость воевал, некогда учиться было дедушкиным фокусам. Воинское искусство – это да, а лечить… Зачем лечить человека, если он завтра погибнет от пули или разрыва бомбы… Хотя и тех «медицинских знаний», которые мне перепали сначала от дедушки, а потом от учителя Вана, оказалось достаточно на всю жизнь, причем с большим запасом.

Сам же дедушка умел лечить потрясающе. Среди пациентов он носил прозвище «волшебный фокусник», ибо то, что он делал, иначе как волшебством назвать было нельзя. Искусство это досталось ему еще в Китае. Из-за него же ему пришлось из Китая уехать. Слишком уж независимо он держался, не считая нужным скрывать своих соображений по поводу власти. Наверняка попал бы он в какой-нибудь трудовой лагерь, где, скорее всего, умер бы из-за своего крутого характера и нежелания гнуть спину, но вышло так, что один из его пациентов, высокопоставленный чиновник, однажды случайно узнал о том, что деда вместе со всей семьей должны назавтра взять и препроводить «куда следует». Ночью дед уехал, увозя с собой всех родственников. Как он сумел пересечь границу и довезти живыми двух глубоких стариков, которые сами уже не могли передвигаться, он не любил рассказывать. Однажды сказал только, что, если бы не Ци-Гун, никому из них выехать из страны не удалось бы. Уже будучи взрослым и очень сильным мастером, я долго приставал к нему, пытаясь узнать, что это за такой Ци-Гун. Все, что мне удалось «выдавить» из него, звучало так: «Высший уровень. Этому нужно долго учиться. Лет десять примерно. Тебе передать не смог – ты все время воевал. А просто так рассказывать не имеет смысла – не поймешь». О чем тогда дед говорил и каков был уровень его мастерства, я понял, когда мне было уже за пятьдесят и учил меня этому другой мастер.

То, что у деда был «высший уровень», я знал с самого детства, причем не от него, а от его пациентов, среди которых буквально ходили легенды о его умении. Вообще дед старался избегать лишней популярности и обходиться без «чудес». Поэтому лечил он, как все традиционные врачи – травами и иглами. Длительность лечения тоже была «стандартной» – десять сеансов иглоукалывания. В общем, все, как у всех.

Но иногда его прорывало. На вопрос, почему так происходит и почему некоторых людей он лечит не так, как всех остальных, а быстро, буквально мгновенно, у деда было три ответа: «так надо», «этому человеку так положено» и «учитель попросил». Когда я был совсем маленьким (когда я вырос, дед не проронил об этом ни слова), дед мне рассказывал о своем учителе. Тогда я думал, что это сказка, чтобы я быстрей заснул и не морочил старшим голову. Теперь я не думаю, что это сказка. Если точнее, то я уверен, что это правда, которую дед никогда никому из взрослых не рассказывал, чтобы его не приняли за лжеца или старого маразматика. Для взрослых у него была своя «правдивая» история о том, как он учился у разных учителей в разных деревнях Китая. Разумеется, это тоже было правдой, но учителей у деда было много, а Учитель – один.

История про Учителя, которую дед рассказал мне в качестве сказки на ночь, была короткой и звучала примерно так.

Дед родился в небольшой горной деревушке, окруженной обширными вечнозелеными лесами. Рядом с домом протекала быстрая и чистая река. Однажды дед (было ему тогда лет пять-шесть) заблудился в лесу. Он совершенно не боялся, так как вся его короткая жизнь прошла в лесу или возле него. Поэтому он знал, что, идя вдоль реки, обязательно выйдет к деревне. Но не рассчитал времени и понял, что вот-вот стемнеет. Это ему совершенно не понравилось, ибо он прекрасно понимал, что за ночь, проведенную в лесу, отец задаст ему очень серьезную взбучку.

Вдруг перед ним появился человек. «Не старый старик», как он назвал его. Стариком его делала совершенно белая борода, в остальном (голос, движения, взгляд) он выглядел, как очень крепкий мужчина лет сорока. Не говоря ни слова, он взял деда за руку и через мгновение они стояли на окраине деревни. Незнакомец подтолкнул деда по направлению к дому и сам мгновенно исчез.

Так что выволочки на этот раз удалось избежать. Почему-то дед знал, что рассказывать об этом человеке никому не следует. Но очень хотелось. Можно было, конечно, рассказать отцу, но было страшновато. А ну как всыплет за лживые россказни. Решил рассказать деду (получается, моему прапрадеду), который тоже был мастером воинских искусств и, соответственно, мужчиной весьма суровым, но внука любил очень и многое ему прощал.

Услышав его рассказ, прапрадед, к удивлению, не начал смеяться или ругать внука за бабские сказки. Подумав, он сказал: «Похоже, это судьба».

После этого он велел внуку почаще гулять в том месте, где тот встретился с «молодым стариком». Он велел даже освободить (невиданное в китайской деревне дело!) деда от всякой работы по дому.

Насчет «гулять» дважды просить не пришлось. Неудобство было только одно: гулять велено было в одиночестве, так что своих деревенских дружков деду пришлось временно покинуть. Благо место для гуляний было у них совсем другое. Но это была не слишком большая беда, так как дед, выросший в лесу, всегда мог найти себе занятие: от охоты на птиц и мелких животных до вырезания свистулек из дерева и лодочек из коры. Прапрадед же строжайшим образом следил, чтобы дед уходил из дому с рассветом и возвращался не ранее наступления темноты. Кроме того, он лично проверял, чтобы деду давали с собой еды на целый день.

Через несколько дней такой роскошной, «прогулочной» жизни незнакомец появился снова. Появление его было очень эффектным. Он не пришел откуда-то, он появился из ниоткуда. Просто возник рядом с дедом и спросил его: «Прогуляешься со мной?»

Затем он взял обрадовавшегося деда за руку и повел его за собой. Идти было недалеко (это потом дед узнал, что на самом деле до этого места полный день пути), и примерно через час они оказались возле лагеря лесорубов.

Незнакомец уселся на траву рядом с дедом и велел ему смотреть внимательно. А посмотреть было действительно на что. Дюжие молодцы с топорами валили огромную сосну. Вот она покачнулась и рухнула с грохотом. Все лесорубы успели отскочить, кроме одного, который споткнулся о корневище и упал. Огромная ветвь обрушилась ему на спину и он потерял сознание.

Остальные лесорубы стали приподнимать сосну, чтобы извлечь пострадавшего из-под нее. Получалось плохо.

И только с помощью подоспевшего Ли (так «молодой старик» велел деду называть себя) им это удалось. Еще тогда деду показалось, что Ли один сдвинул сосну, но ухитрился сделать это так, чтобы остальным показалось, будто они управились сами. Ну, может, незнакомец им и помог, но немного.

Далее как-то само собой получилось, что Ли начал командовать. И было удивительно видеть, как беспрекословно дюжие мужики ему подчинялись. Он велел положить пострадавшего на живот и снять с него рубаху, внимательно посмотрел на него и пробормотал: «Перелом лопатки. Ничего страшного. Нет, двух. Тоже лечится».

Затем Ли сел рядом с больным, положил руки ему на спину, закрыл глаза и расслабился. Рабочие стояли полукругом, молча глядя на эту сцену. Один из них попытался что-то сказать, но его мигом «заткнули» соседи, один из которых прошептал: «Идиот, ты что, не понял, кто к нам пришел?» Примерно через полчаса Ли начал массировать юноше спину, причем делал это без всякого стеснения, как будто не он говорил только что о переломе обеих лопаток.

Юноша к этому времени пришел в себя и было не похоже, будто ему больно.

– Ну как, болит? – спросил Ли.

Юноша с явным удивлением ответил, что боли почти нет, тело, скорее, ноет и слегка онемело. Еще было ощущение движения прохладных струй, временами пробегающих по спине.

– Все, – произнес Ли. – А теперь, – он обратился к деду, – можешь попрыгать у него на спине. – Он пальцем указал на лежащего лесоруба.

Среди лесорубов пронесся неодобрительный гул – где это видано, прыгать на спине у тяжелораненого. Видя, что дед не решается, Ли неожиданно повернулся к юноше.

– Подъем! – заорал он.

От неожиданности и испуга юноша вскочил. Кто-то из лесорубов ахнул. Однако Ли уже держал в руке топор, который немедленно всунул в руки юноше.

– Руби! – повелительно сказал он, указывая на поваленную сосну. Юноша неуверенно сделал шаг. Все остальные ошеломленно молчали. Один Ли вел себя так, как будто точно знал, что делать.

– Руби, кому сказано, – снова рыкнул Ли на юношу. Тот повиновался. Первый удар был слабым, второй сильнее, третий еще сильнее, а потом юноша поймал привычный ритм и щепы от его топора полетели в разные стороны.

Но Ли не унимался.

– А вы чего стоите? – обратился он к лесорубам. – Валите следующее дерево.

Когда работа возобновилась, как будто ничего не произошло, Ли взял деда за руку и, не замеченные никем, они тихо удалились в лес.

– Первый урок, – сказал Ли. – Если с человеком случилась травма, он должен обязательно доделать то, что делал. Иначе он всю жизнь будет бояться своей работы. Ты видел, этот мальчик снова работает как ни в чем не бывало.

– Все, ты уже дома, – неожиданно сказал Ли, указав на околицу дедовой деревни. – До завтра. – И он повернулся и спокойно (на этот раз без всяких исчезновений) двинулся в лес.

Назавтра (видимо, для закрепления эффекта) Ли показал деду еще один «фокус». На этот раз он повел деда в гости в какой-то очень богатый дом в ближайшем городке. Ли там встретили с невиданным почтением и тут же усадили обедать. Однако Ли обедать отказался, сказав, что еще не время, так как у него сейчас будет ответственная работа.

Что это за работа, он не объяснил, а спросить никто не решился. Через несколько минут все стало понятно. К дому подскакали трое всадников. Один из них, молодой и богато одетый, не мог сам держаться в седле и двое других поддерживали его с обеих сторон. Увидев их, жена хозяина истошно закричала и бросилась к ним. Хозяин, сумевший сохранить самообладание, никуда не побежал, а подошел к Ли и тихо сказал ему: «Это мой старший сын, который уехал со слугами два дня назад. С ним что-то случилось, помоги, мастер».

Ли успокаивающе похлопал его по спине и, не торопясь, прошел к молодому человеку, которого как раз успели снять с коня. У бедняги оказались такие рези в животе, что от боли он катался по земле, обливаясь при этом холодным потом. Ли повернулся к деду и приказал принести из колодца ведро воды, что дед и сделал. Мне он говорил, что это был первый случай, когда Ли разрешил ему помогать себе. Хозяйскому сыну Ли велел пить из ведра, сколько влезет. Отпив воды и полежав пару минут на траве, тот вскочил на ноги, ошарашенно глядя на Ли.

– Ничего не болит! – радостно заорал он. – Спасибо, мастер Ли!

– Не торопись, мой дорогой, – ласково сказал ему Ли, – лечение еще не совсем закончено. – И с этими словами он влепил хозяйскому сыну здоровенную затрещину.

– За что, мастер? – взвыл тот.

– А за то, что ты вместо того чтобы заниматься делами, как тебе велел отец, пил вино в кабаке. От этого вина, кстати, у тебя живот и болел.

Так началось обучение деда у Учителя Ли. Ли жил, как вольный ветер. Он приходил, когда хотел, и уходил, когда хотел. Но когда он был нужен, он всегда был рядом.

То, чему его научил Ли, дед мне так и не передал. Разве что самые простые, я бы сказал, общеизвестные вещи. Когда потоки Ци и крови в человеческом теле достигают наибольшей интенсивности и в какое время лучше заниматься. Как выбирать место для занятий (обычно он предпочитал возвышенность в лесу или на берегу реки) и к какой стороне света обращаться лицом, для того чтобы использовать магнитное поле Земли для увеличения внутренней энергии.

Не обошлось, разумеется, и без «семи заповедей воздержания»: не пить, быть воздержанным с женщинами, не жадничать, быть сдержанным в речах («не обижать человека словом, не болтать попусту»), быть сдержанным в поступках (ударить человека – недопустимо), не спать больше положенного (ежедневный сон – после полуночных занятий, то есть после часа ночи, и до утренних – трех часов утра). Кроме всего этого, следовало избегать мясной пищи.

В том возрасте, когда я учился у деда, все эти разговоры мне были совершенно не интересны. Даже нельзя сказать «не интересны» – они меня просто не касались. Пить вино мне и так никто не давал (в голову бы не пришло), про женщин мне было известно, что это такие существа, которые в отличие от мужчин могут и пожалеть, и накормить. А по поводу того, что бить человека недопустимо, я вообще ничего понять не мог. Для чего же тогда меня целыми днями учат драться?

Но это было еще ничего: хотя бы все слова были понятны. А вот когда дед начинал говорить о «недвойственности сердца», единении человека с окружающим миром, подъеме внутренних сил… Я был тогда мал и слов этих не понимал вовсе. Да и скучно от них мне становилось. Бегать, прыгать, плавать, драться – это сколько угодно. А выслушивать все эти слова ни о чем…

Вполне понятно, что вся эта теория была «впрок», так сказать, «на вырост». А в качестве практики дед передавал мне только самый простой Ци-Гун, разумеется, воинский. Также он говорил, что этот метод способствует успокоению сознания (еще он называл это «тишиной ума»), набору большого количества Ци, а потому может использоваться и для оздоровления, и как база для последующих занятий Ци-Гун высшего уровня. Ни то ни другое меня никак не занимало. Здоровье у меня было такое, что я мог носиться целый день без устали, а что такое «высшие методы», я и знать не хотел.

Только много позже мне стало ясно, почему дед с малых лет заставлял меня стоять в столбе. Он просто, без всяких затей, давал мне, пожалуй, самый старый, простой и надежный метод Ци-Гун. Если бы мне сейчас довелось учить кого-то по-настоящему, я бы поступил точно так же. Думаю, однако, что уже не доведется – нет ни охоты, ни подходящих учеников.

Насколько я тогда не любил этого «стояния», настолько я сейчас понимаю, как дед был прав. Невозможно заставить маленького мальчика заниматься высшим Ци-Гун, требующим работы ума. Как можно проверить степень его сосредоточения, проконтролировать, о чем думает этот маленький лентяй. И думает ли вообще.

Со «столбом» проще – поставил человека, проверил правильность позы – и все. Дальше делать ничего не нужно – только стоять. А система работает сама.

Да и мне (хоть я и не хотел стоять) сразу было понятно, для чего это нужно. Впервые взглянув на это положение, я не увидел ничего нового. Это была стойка, в которой отец и дед проводили большую часть своей «воинской» практики. Только там нужно было все время двигаться, а здесь стоять. Позже мне дед объяснил, что это две стороны одной медали: движение и покой. В общем, Инь и Ян, которые вроде как каждый сам по себе и в то же время никогда не могут быть разделены.

Изучив за свою достаточно длинную жизнь множество воинских стилей, я понял, что наш семейный стиль тигра один из самых тяжелых физически. Может, и есть более тяжкие, но мне такие не встречались. А уж я их перевидел…

Основная стойка, в которой находится боец нашей школы практически все время поединка, это стойка с очень широко расставленными стопами и с носками, развернутыми наружу. Стойка очень низкая, так что бедра параллельны земле.

Понятное дело, такая стойка известна не только мастерам нашей школы. Называется она стойкой лошади (если более точно, то стойкой всадника на лошади) и используется во всех без исключения восточных системах рукопашного боя. Но так, как у нас, – нигде.

Во всех нормальных школах боец старается расположиться к противнику боком, чтобы уменьшить «площадь поражения». У нас же мастер стоит к противнику лицом, с широко расставленными ногами (настолько широко, что кажется, что сидит не на лошади, а на бегемоте). Мало того что у него открыта вся «центральная линия», или переднесрединный меридиан, на котором расположено много точек, воздействие на которые считается смертельным, так еще у него и полностью открыт пах, который, кстати, в нашей школе считается одной из двух важнейших целей (вторая – глаза). И получается достаточно странная картина: человек как бы специально открывается для атаки. Если учесть, что стойка очень низкая и лицо находится примерно на уровне живота прямо стоящего человека, то только совсем ленивый (или очень умный) удержится от удара ногой в голову. Мой отец вообще держал руки на уровне пояса, так что лицо оставалось полностью открытым.

И вот в такой стойке надо было передвигаться приставными шагами влево-вправо, кружа вокруг противника. Иногда (если противник тоже был мастером) очень долго. Отработка большей части техники, разумеется, тоже выполнялась в этой стойке.

Поэтому принцип стояния столбом была вполне понятен: очень низкая стойка всадника и очень подолгу. Так что минимум час в день я стоял, изображая из себя всадника, только без лошади. А может, я был и всадником, и лошадью. Жалеть (или делать скидки на возраст) меня, разумеется, никто не жалел.

– Наоборот, – говорил дед, – если я тебя сейчас пожалею, ты никогда не обретешь истинного мастерства и потом это может тебе дорого обойтись.

Особенно меня никто не контролировал. Просто велели стоять где-нибудь возле отца или деда, чтобы я был все время на глазах. Например, дед, принимая пациентов, заставлял меня стоять где-то поблизости или отец, проводя тренировку, ставил меня рядом со своими учениками. Это было удобно: я одновременно и стоял под присмотром, и наблюдал что-то для себя полезное.

Если я стоял неправильно, то меня никто не ругал и не бил (меня вообще никто не ругал, а били совсем за другое), мне просто не давали еды.

– Он сегодня плохо занимался Ци-Гун, – говорил дед или отец моей матери. И та знала, что следующий прием пищи я пропускаю. И никаких просьб, никаких споров!

Иногда деду становилось скучно и он начинал мне показывать, как он сам говорил, «древние методы обучения». Десятилетия спустя, когда появились первые видеомагнитофоны, я увидел нечто подобное в фильмах про У-Шу. Ну, фильмы фильмами, а стоять в низком столбе, когда на тебе установлено несколько пиал с водой, – совсем не просто.

Когда мне пришло время идти в школу, мой отец не слишком обрадовался. Он вообще подумывал о том, чтобы меня туда вообще не отдавать. Я как-то случайно услышал их разговор с дедом. Отец, кипятясь, говорил так:

– Чему они там смогут научить мальчишку? Читать и писать он уже и так умеет. Считает быстрее торговцев на базаре. Ремеслу мы его научим. Будет лечить. Ну и если потом захочет – преподавать Кхи-Гонг и воинские искусства. А что ему дадут в школе? Научат врать, курить, да и времени сколько потребуется на хождение туда-сюда. Мало того, еще домашние задания придется делать, тоже времени пойдет немало.

Его успокаивал дед:

– В школу все равно ходить придется. Времена сейчас не те. Странно, ты моложе меня, а не понимаешь. Кроме того, ему общество таких, как он, нужно. И не забывай, он уже два года стоит в столбе, так что думать будет быстро, намного быстрее, чем его сверстники. Да и чем его учителя тоже. И еще вот что: сходи договорись, чтобы его взяли не в первый класс, а в третий. А если получится – в четвертый. Нет, лучше я сам схожу. Недавно директора лечил, как знал, денег с него за лечение не взял. Так что он мне должен, никуда не денется.

– А зачем его в третий или в четвертый класс? – удивился отец.

– Увидишь, – коротко ответил дед и, не откладывая (он вообще любил все делать заранее), отправился в школу.

Разумеется, директор ему не отказал, предупредил только, что мне очень трудно придется в четвертом классе. Мало того что я пропускаю три года учебы, так еще и класс подобрался очень трудный, учителя не управляются.

Все это сообщил дед мне, когда вернулся из школы. Почему-то при этом он выглядел очень довольным.

Через месяц я пошел в школу, сразу в четвертый класс. Накануне отец очень строго предупредил меня, чтобы я вел себя прилично и помнил, из какой я достойной семьи, и, главное, чтобы я не смел ни с кем драться. Стоящий чуть в стороне дед тихо, но очень внятно сказал отцу:

– Да у него же твой характер. Спорю на что хочешь – он и одного дня не продержится.

Вообще мне это было строго-настрого запрещено, но и дед и отец явно были в добродушном настроении, так что я решился вступить в разговор старших.

– Дед, а можно ты поспоришь не с отцом, а со мной? Я целый месяц не буду драться.

– На что спорим? – сразу завелся дед.

– Если я выдержу месяц, то ни ты, ни отец месяц меня и пальцем не тронете.

– Я обещаю, – ответил дед, – а со своим отцом договаривайся сам.

– Ладно, я тоже согласен, – отозвался отец. – Хотя и будет трудно удержаться.

– А если не утерплю и все-таки подерусь? – решил выяснить на всякий случай я.

– А ничего, – дед многозначительно посмотрел на отца, который явно хотел что-то сказать. – Условие одно. Времени у тебя на школу пойдет много, стоять будет некогда. Я специально узнавал, большая перемена длится сорок минут. Вот в это время ты и будешь делать свой Кхи-Гонг, стоять в столбе. Можешь даже обезопасить себя заранее, впрок, так сказать. Начинай стоять с первого дня и дерись сколько хочешь, ни отец, ни я тебя пальцем не тронем. Если, разумеется, решим, что ты был прав. Но если выяснится, что ты вел себя неподобающим образом, например, первым начал драку или обидел слабого, то сам знаешь…

Я даже не поверил такой удаче. Ничего дополнительно делать не нужно. Стоять они меня все равно заставят. А стоять на людях мне не привыкать, они меня сами к этому приучили.

Когда я вошел в класс, никто из одноклассников меня просто не заметил. Все они были давно знакомы, все хлопали друг друга по плечам и ходили по классу так, как если бы меня вообще не было. И если бы не моя привычка уворачиваться, меня бы точно зашибли.

На уроке я сам себе удивился: я явно запоминал, думал и отвечал на вопросы учителя быстрее, чем те, кто проучился уже три года. Я сразу вспомнил слова деда о том, что я уже два года стою в столбе и за счет этого буду думать намного быстрее, чем мои сверстники. Все так и было, только сам бы я ни за что не додумался, что это за счет Кхи-Гонг. А может, дед специально сделал так, чтобы я услышал этот его разговор с отцом и понял, что столбовое стояние делает сильными не только ноги и поясницу, как мне до этого казалось, но и ум. Зачем мне ум, я тогда не совсем понимал, но все взрослые говорили, что это важно.

В тот день я впервые понял, что ум – это тоже нужная вещь, которая, может, и не очень нужна сама по себе, но позволяет не чувствовать себя дураком, что тоже неплохо. В общем, удивились все: я, одноклассники, которые сразу заметили меня (причем в их взглядах я не заметил никакого одобрения), и даже учитель.

На первой перемене я скромно стоял в сторонке, наблюдая за происходящим. Меня же снова никто не замечал, лишь изредка я ловил на себе чей-то любопытный взгляд.

Следующая перемена была большая и я, как договорился с дедом, «установился» в столб. Тут стоять было даже интереснее – кругом кипела школьная жизнь. Хотя ничего особенного во дворе не происходило, только шуму было очень много, потому что кто-то притащил мяч и мальчишки стали играть в футбол по принципу все против всех.

Долго просто смотреть мне не дали. Хотя я стоял в самом дальнем углу двора и вроде бы никому не мешал, на меня все стали показывать пальцами, а кое-кто покрикивал: «Вы только посмотрите на этого дурачка».

Но словами дело не ограничилось. Бросив мяч, ко мне направились трое моих одноклассников. Разумеется, всех, кто был в классе, я не запомнил, но на эту троицу обратил внимание: не по возрасту рослые (второгодники, что ли) и с особым взглядом, который мне сразу не понравился.

Я и так был намного меньше их, а за счет низкой стойки моя голова вообще оказалась у них чуть ли не уровне пупка.

Не говоря худого слова, один из них слегка пнул меня в грудь. Драться мне очень не хотелось, поэтому я сделал задний кувырок и снова стал в такую же стойку. Одним из основных удобств этой стойки было то, что при такой ее небольшой высоте (попа чуть ли не на уровне земли) в ней было очень удобно кувыркаться. Мальчишкам это, видимо понравилось, один из них снова легонько пнул меня, на этот раз в спину. Я снова сделал кувырок, теперь уже вперед. И тут до третьего вдруг дошло и он заорал на весь двор:

– Да он же катается, как шар, давайте им играть в футбол, будет у нас вместо мяча.

И началось настоящее развлечение: кто-то из них толкал меня ногой (спасибо, сильно не били), я кувыркался, стараясь уйти от толчка, а стоило мне встать, как меня тут же пинал другой. Так они играли «в пас», пока кто-то не ухитрился «закатить» меня в ворота. Крик «Гол!» прозвучал почти одновременно со звонком на урок. Я и не заметил, как прошло сорок минут. Все побежали в класс, а я остался отряхивать пыль с одежды. Вдруг, оглянувшись, я увидел отца с дедом, которые с явным любопытством наблюдали за мной. Интересно, откуда они взялись, ведь у каждого (я точно знал об этом) были свои дела, заранее назначенные на это время: у деда пациенты, у отца ученики.

– Ты должен был раньше нас заметить, мы тут уже полчаса стоим, – не без ехидцы заметил дед. – Но тебе же было некогда, ты же был им вместо мяча.

К моему удивлению, в этот день меня больше не трогали. Некоторое время спустя один из троих босяков, с которыми я вскоре подружился, предварительно набив каждому из них морду, сказал, что они тогда ничего не поняли, но на всякий случай решили сперва раскинуть мозгами, а пока держаться от меня подальше.

Когда я в тот день вернулся домой, дед устроил мне экзамен.

– Ну, что ты понял?

– Ничего, – честно ответил я, – мне понравилось быть мячом.

– А это потому, что у тебя ума, как у мяча, – ответил дед, ласково (что было ему совершенно не свойственно) поглаживая меня по голове. – Да и голова у тебя круглая, как мяч.

– А что я должен был понять? – искренне удивился я.

И тут дед прочел мне первую лекцию, правда, очень краткую о внутренней сути воинского искусства и Ци-Гун.

– Я тебе этого не говорил, поэтому ты думаешь, что столб – это поза, в которой суровые мастера Ци-Гун заставляют стоять несчастных учеников для того, чтобы они стали сильными и терпеливыми.

Что тут было говорить, дед был совершенно прав, именно так я и думал.

– Однако стояние в столбе – это целая система, а любая правильная система одновременно работает не только с телом, но и с энергией и умом. Так вот, стоя в столбе, ты должен прийти в состояние полного покоя, а потом в этом покое искать движение. В занятиях воинским искусством все наоборот. Ты все время находишься в движении, но ум твой должен быть в покое, ибо воин с суетливым, беспокойным, не сосредоточенным умом долго не живет. Иначе говоря, ты должен искать покой в движении. Так вот сегодня, когда эти три сопляка играли тобой в футбол, они сделали так, что покой столбового стояния перешел в движение. При этом сам покой никуда не исчез, он оставался реализованным в виде формы столба, так как каждый раз, переворачиваясь и вставая, ты принимал исходную позу правильного, широкого и низкого столба. Так что поздравляю, теперь ты можешь дать этому Ци-Гун собственное название. Что-то вроде «Ци-Гун футбольного мяча».

– Кстати, – неожиданно сменил дед тему, – если ты так оставишь это дело, то так и останешься футбольным мячом до выпускного класса.

– Так мне же нельзя драться, – удивился я, – мы же поспорили!

– Почему нельзя, – точно так же удивился дед. – Еще как можно, просто проиграешь спор, не более того. Ну проиграешь, ну будем мы тебя с отцом бить этот месяц. Так тебе же не привыкать. Месяцем больше, месяцем меньше. А может, и не будем, я же тебе обещал, что, если будешь стоять столбом прямо в школе, никто из нас пальцем тебя не тронет.

Конечно, дед был прав. Подумаешь, проиграю, зато в школе станут уважать. Ну если не уважать, то хотя бы в мяч мной играть не будут. Хотя если честно, то мне даже понравилось. Так я еще никогда не развлекался. У деда на занятиях было намного скучнее – каждый день одно и то же и никаких тебе развлечений.

На следующий день на большой перемене я как ни в чем не бывало встал на прежнем месте в столб и приступил к занятиям Ци-Гун. Вчерашняя троица (видимо, уже придумали, что со мной делать) дружно направилась ко мне. Судя по решительности походки, они уже точно знали, как со мной поступить. На этот раз меня уже никто не толкал, совсем наоборот: первый резко и сильно ударил ногой в живот. Я не сдвинулся с места, только резко выдохнул.

– Помнишь, что я тебе говорил: с самого детства правильно стоит в столбе, – раздался откуда-то сбоку знакомый голос деда.

– А я что, возражал? – услышал я голос отца. – Но эти же сопляки совсем еще бить не умеют.

«И как это я снова проглядел их, – подумал я. – Снова меня обманули, вчера так старательно при мне обсуждали свои планы на это время, что я, дурачок, поверил, подумал, что сегодня их точно не будет».

Тут ход моих мыслей прервался, потому что следующий удар был направлен в голову. Дальше думать было некогда, я нырнул под бьющую ногу и последнее, что я услышал, был голос деда.

– Я это тебе тоже говорил – твой характер.

Мгновение спустя я снова стоял в низкой и широкой стойке. Мальчишка, пинавший меня, жалобно скулил, держась за низ живота. Двое других стояли поодаль, не решаясь подойти ближе.

«Ничего, я не гордый, сам подойду», – подумалось мне.

В общем, с этого дня никто в школе меня больше не трогал. Мало того, я стал уважаемым человеком. Любить меня никто не стал, но и трогать уже никто не пытался. Правда, на следующий день отцы избитой троицы явились к нам домой жаловаться на то, что я избил их сыновей, этих переростков-второгодников.

Дед встретил их очень уважительно, я бы сказал, подчеркнуто уважительно. Он даже лично взялся заваривать этим мужланам чай. Вначале о деле, по которому они пришли, никто не говорил (я знаю, я подслушивал), а потом, когда «гости» решились начать, дед неожиданно извинился, говоря, что ему некогда, что его ждет очень уважаемый пациент, важный чиновник, специально приехавший из города к деду на лечение.

– Но это ничего, – продолжил дед. – К вам, уважаемые, сейчас выйдет мой сын, думаю, с ним вам поговорить будет даже лучше, чем со мной, ведь именно он отец этого оболтуса, а я всего лишь его дед и к тому же слабый старик. Мне с этим несносным мальчишкой никак не управиться. Да что там управиться, мне за ним даже не угнаться.

Подслушивать мне становилось все сложнее, потому что я с огромным трудом удерживался от хохота при мысли, что дед не может со мной управиться. Да ему и не надо было – достаточно было одного взгляда.

Пока я изо всех сил старался не нарушить маскировку громким смехом, дед степенно ушел. Вместо него пришел отец. Вел себя он совсем не так, как дед. Вежливо, но очень сдержанно поздоровался, спокойно уселся и просто стал молчать. «Гости» переглянулись, видимо, никто не решался приступить к делу. Отца в деревне знали и, как я понимал, слегка побаивались. Он же по-прежнему твердокаменно молчал, только подливал «гостям» чаю. Когда же наконец один из пришедших решился и изложил суть дела, отец, очень медленно и степенно, ответил ему так:

– Мой сын никого не трогал, это ваши дети начали избивать его – это раз. Их было трое – это два. Все они старше, больше и сильнее его – это три. Он никого не покалечил (хотя если бы это была «взрослая» драка, то при условиях «три к одному» он по всем законам воинской добродетели вполне бы имел на это право) – это четыре. И, наконец, всему этому есть полный школьный двор свидетелей – это пять. И еще одна маленькая деталь, уважаемые гости: за этим сопляком и оболтусом стою я и только я буду решать, прав он или нет. Если он виноват, я сам накажу его очень сурово, если нет, то никому не позволю его и пальцем тронуть.

В этот момент вернулся дед (я много раз отмечал, какое у него потрясающее чувство происходящего: ему не нужно было выжидать момент, подслушивать и подглядывать, как мне, – он просто приходил и уходил именно тогда, когда было нужно) и стал занимать «гостей» вежливой беседой. Те, ошарашенные разговором с отцом, долго не задержались и вскоре откланялись.

Когда они вышли, дед, не поворачивая головы в ту сторону, где я прятался, и не повышая голоса, сказал:

– Минь, хватит подслушивать, выходи.

Я замер, точно зная, что видеть меня он не мог. Дед продолжил, снова не поворачивая головы:

– Если сейчас не выйдешь, не стану тебя этому учить.

Когда я вышел, дед спросил:

– Интересно тебе, откуда я знал, что ты подслушиваешь?

Конечно, мне было любопытно и я старательно закивал, всем своим видом выражая заинтересованность.

– Все проще простого, – засмеялся дед. – Я же тебя знаю и ни секунды не сомневался, что ты обязательно будешь подслушивать. А вот где ты прятался, я знать, разумеется, не мог. Это я почувствовал.

– А как такое может быть? – не выдержал я, перебивая деда, что в нашей семье считалось верхом неприличия (такого даже отец себе не позволял).

– Это такой Ци-Гун, – кратко ответил дед.

– А отец умеет? – также кратко спросил я.

– Конечно! – еще короче ответил дед.

– Меня научишь? – с замиранием сердца спросил я.

– Конечно, ты же мой внук.

И далее последовала инструкция, которая оказалась совсем простой.

– До сегодняшнего дня ты стоял в столбе так, чтобы видеть происходящее. Это было правильно, так ты мог видеть то, что тебе полезно было видеть: как я лечу людей и как твой отец преподает воинское искусство. Дома ты и дальше будешь так стоять. Придя в школу, ты тоже стал так, чтобы лицезреть происходящее. Еще бы, невиданное зрелище – сопляки мячик гоняют, а соплячки на них пялятся. Завтра, когда будешь стоять в столбе, станешь лицом к забору, закроешь глаза и будешь слушать, что происходит у тебя за спиной.

– Что тут за фокус? – удивился я. – Слух у меня прекрасный, слышу я и так хорошо.

– Конечно, слух у тебя прекрасный и уши большие, – легко согласился дед, – подслушивать в самый раз. Но с умом хуже. Сначала ты только слушаешь, а потом… – Тут он сделал паузу и вопросительно посмотрел на меня.

– А потом начну чувствовать?! – догадался я.

– Именно! Когда накопится достаточно энергии и успокоится ум, ты тут же начнешь чувствовать. Если честно, то энергии у тебя более чем достаточно – целый день носишься без остановки. Хватило бы примерно на троих мальчишек твоего возраста или на десяток таких стариков, как я… А вот с умом…

Дальше продолжать не было нужды; по поводу своего глупого и беспокойного ума я уже столько наслушался, что все знал наперед.

Но за то время, что дед учил меня, я усвоил твердо, что все, о чем он говорил, – работало, какими бы дикими ни казались его сказки про Ци-Гун. Поэтому на следующий день на большой перемене я стал так, как он сказал: спиной к бурлящему жизнью школьному двору, и закрыл глаза.

Много лет спустя, когда я поехал учиться в Советский Союз, мне очень повезло на подготовительных курсах. Вполне понятно, что наше обучение начиналось с «преодоления языкового барьера» (так нам говорили преподаватели), для чего собственно и были предназначены эти самые курсы, так что первыми, кто начинал с нами работать, были преподаватели русского языка. По большей части это были немолодые люди, которым «безъязыкие», как они между собой говорили, иностранцы давно надоели. Дело свое они, разумеется, знали, у каждого из них даже была своя методика, но было видно, что им на занятиях скучно. Соответственно, было скучно и их студентам. В нашей группе была совсем другая история – нам повезло и попалась прекрасная молоденькая училка русского языка. Была она только после университета (моложе меня!) и очень старалась. Своя методика (может, и не слишком оригинальная, для детского сада в самый раз) у нее, кстати, тоже была – она использовала русские народные сказки как основу для пополнения словарного запаса.

Когда мы приступили к изучению сказки про избушку на курьих ножках, в которой жила Баба-Яга, и наша училка перевела фразу доброго молодца «Избушка, избушка, повернись ко мне передом, к лесу – задом», я сразу вспомнил свое стояние лицом к забору и спиной к центру школьного двора. Помнится, тогда я подумал, что в те времена я одновременно, наверное, был и добрым молодцем (малолетним, правда), и избушкой на курьих ножках, и Бабой-Ягой, которая эту избушку охраняла. Но такие ассоциации возникли у меня много лет спустя, а пока я стоял в столбе и ждал, когда же я что-то почувствую. Разумеется, ничего не произошло. Я все слышал (еще бы не слышать этот ор, тут не оглохнуть бы), но ничего не чувствовал.

Придя домой, я хотел немедленно сообщить деду, что ничего не почувствовал, но решил не делать этого, потому что знал, что за этим последует наставление на тему о том, что не следует торопиться, что ничего не приходит без длительного труда, что «все стоящее достигается тяжело и медленно, а что достигается легко и быстро, не стоит достижения». Все это я слышал уже тысячу раз и хотя ни разу ничего не понял, все это мне уже надоело. Теперь я понимаю, что тогда делал дед и какое терпение было у него. Он говорил мне вещи, которых маленький мальчик в принципе не мог понять, но повторял их столько раз, чтобы я никогда не смог их забыть, а когда придет время – был бы готов их вспомнить, понять и реализовать. Такая вот мина замедленного действия.

Так что я удержался от вопросов и продолжал день за днем стоять спиной к играющим в мяч одноклассникам. Они ко мне так привыкли, что обращали внимания не больше, чем на столбы школьного забора. Мало того, меня даже бродячие собаки, которым иногда перепадали остатки от школьных завтраков и которых поэтому в школьном дворе было довольно много, перестали замечать. Хорошо, хоть не мочились на меня.

Не помню точно, сколько лет прошло, думаю, не меньше двух. Я по-прежнему ничего «не чувствовал спиной». Наконец я не выдержал и пошел объясняться к деду. Кстати, за эти пару лет старый хитрец меня ни разу ни о чем не спросил. То ли и так знал, то ли просто выдерживал паузу.

Но уж когда я пришел к нему, он закатил мне такую лекцию… Чего он только не говорил. Память у меня была хорошая, так что я все прекрасно помню до сих пор. Правда, понимать, о чем тогда шла речь, я начал десятки лет спустя, а до тех пор это знание просто «хранилось» у меня в голове.

Кстати, о памяти. Сравнительно недавно мне попалась статья, где какие-то (не помню точно, кажется, японские, а может, американские) ученые писали, что они выяснили, почему у человека в старости становится плохо с памятью. Вообще-то я читать не люблю – нет ничего полезного в книжном знании – знавал я многих людей, которые прочитали множество книг и остались такими же слабыми, тупыми и бесполезными, не могущими ни защитить, ни прокормить даже собственную семью. О вещах вроде духовного роста, которые дает (заметьте, без всяких книжек) любой Ци-Гун высшего уровня, я и не говорю.

С самого детства мне повезло, потому что моя вьетнамская родня со стороны матери рассказывала мне вьетнамские сказки, а дед-китаец – китайские. Его сказки было слушать намного интереснее, потому что он был суров, немногословен и использовал сказки не в качестве колыбельной перед сном, а только в «наставительно-поучительных» целях. Был он исключительно практичен и не склонен тратить время на всякую бесполезную чепуху. Наверное, поэтому у него была сказка (вообще-то у него была поучительная история или поговорка на любой случай) по поводу «стоящего» знания.

Была она о том, как у старика-крестьянина было три зятя. Двое из них были образованными людьми, чиновниками-сюцаями. Правда, ранг сюцая был самым низшим, экзамен на него можно было пройти в столице провинции каждый год, не то что экзамен на высшие ранги, который проводился только в столице империи и только раз в три года, но все равно старый крестьянин очень гордился своими образованными зятьями. Третий же зять был простой крестьянин, так что на него старик внимания вообще не обращал.

Однажды у старика был день рождения и три зятя пришли поздравить своего тестя. Похваляясь друг перед другом своей образованностью, два ученых зятя решили, что каждый перед тем, как что-то съесть и выпить, должен сочинить стих. А кто не сможет, тот обойдется без мяса и без вина. В общем, ни выпить, ни закусить.

Начал старший, сочинивший такой стих.

Четырнадцать – это дважды семь, Сразу два самых жирных куска съем.

Как сказал, так и сделал: взял палочками два самых жирных куска и бросил их в рот.

Средний зять был еще глупее старшего, ничего сам придумать не смог и переиначил стихи «предыдущего оратора» таким образом:

Двадцать один – это трижды семь, Сразу три самых жирных куска съем.

Он торжествующе поглядел на старшего зятя, которого смог «переговорить» впервые в жизни, и съел целых три куска мяса, тщательно отобрав самые жирные.

Третий зять встал и смиренно сказал, что он простой крестьянин, который никак не может тягаться с высокоучеными господами чиновниками. Поэтому, не умея сочинять стихов, он тоже возьмет и несколько переиначит первое стихотворение. Звучало оно так:

Хотя четырнадцать – это дважды семь, А я один все мясо съем.

Сказка мне очень понравилась, но, как оказалось, у деда была еще собственная «мораль» к ней. В его трактовке конец сказки выглядел так. Крестьянин был такой умный, потому что занимался Ци-Гун и не забивал себе голову ненужными знаниями. А никто его не остановил, когда он один сожрал все мясо, потому что он был мастером У-Шу и все его побаивались.

Само собой, эта концовка отличалась от общепринятой, но дед явно считал (и правильно считал) себя не глупее тех, кто эту сказку придумал, и позволял себе «вариации на тему».

Разумеется, после таких сказок любовь к чтению у меня была очень относительная. Но статью о причинах потери памяти в старости я все-таки прочитал до конца. Дело в том, что она была короткая, а я до сих пор люблю, когда все происходит быстро, как в рукопашной схватке. С женщинами та же история – уговаривать долго не люблю. Впрочем, обычно долго и не приходится, даже сейчас. К чему это я, рассказывая о Ци-Гун, вдруг задумался о женщинах? Наверное, потому что, во-первых, я их люблю и потому часто о них думаю, а во-вторых, если бы не Ци-Гун, я бы сейчас мог о них только думать. В свое время, обучая меня принципам китайской медицины, Учитель Ван заставил меня запомнить пять признаков старого человека, которые он формулировал примерно так: прекрасно помнит то, что было давным-давно, во времена его молодости, забывая то, что произошло минуту назад; ложась вечером в постель, не может заснуть из-за бессонницы и засыпает, стоит ему присесть; плачет без слез, но когда он смеется, слезы текут без остановки; туг на ухо, совершенно ничего не слышит, но услышит каждое плохое слово, сказанное о нем даже тихим голосом; интересуется женщинами, хочет их даже больше, чем в молодости, но если ему предоставляется случай, оказывается, что он ничего не может.

Конечно, для меня все эти принципы не очень-то работают. Я и сплю, и слышу, и помню хорошо. Да и женщины на меня пока не жалуются. Разумеется, все это когда-то заканчивается – тело не вечно, даже у такого мастера Ци-Гун, как я. Но шанс, что оно дольше продержится в хорошем состоянии, гораздо выше, чем у человека, который про Ци-Гун читал только в книжках.

Однако вернусь к статье о памяти. Оказалось, что она полностью объясняет первый из пяти признаков старости. Причина плохой памяти в том, что клетки мозга, предназначенные для запоминания, к старости заполняются информацией прежних лет, а на новую не остается места. Поэтому человек прекрасно помнит то, что было в далеком прошлом, но забывает, куда он положил ключи минуту назад, или ищет очки, которые находятся у него на носу. Мне лично это напомнило старый шкаф, забитый барахлом, которое давно можно было бы выбросить, чтобы освободить место для новых вещей.

Разумеется, нормальный, не занимающийся Ци-Гун человек использует очень малую часть возможностей мозга (это я как мастер Ци-Гун говорю), но факт остается фактом: человек забывает потому, что у него слишком хорошая память. Кстати, чисто азиатский принцип: когда Ян (в данном случае хорошая память) достигает максимума, он переходит в Инь (в данном случае – забывчивость). Как до этого смогли додуматься западные люди, я до сих пор не понимаю. Понятное дело, они далеко не дураки, но ум их направлен вовне и они иногда напоминают мне маленьких детей, которые делают и делают новые игрушки – машинки, самолетики, телефончики, забывая о главном – о самих себе. О своем теле, уме, духе.

Когда я писал эти строки, то неожиданно понял (или мне просто показалось, что понял), почему на Западе люди так неохотно занимаются Ци-Гун. Да потому что его «не видно», он «не блестит», дети же любят блестящие новенькие игрушки, которые можно менять каждый день, а настоящие (хотя, может, и потертые, прошедшие через руки многих поколений предков) старые (я бы даже сказал, постоянные) фамильные драгоценности их не интересуют.

*

Ладно, все это не более чем отступления перед тем, как привести речь деда по поводу Ци-Гун. А речь его была примерно следующей.

Сначала он говорил о теле воина и уме Будды, предельной гармонии, спонтанном использовании природной силы.

Потом перешел к объединению духа (что это такое, я могу объяснить только сейчас), без которого использование силы не может быть полным и правильным и без которого невозможно чувствовать взаимосвязь с окружающей средой, со всей Вселенной.

Затем он говорил, что, стоя в столбе, я должен двигаться (помню, мне было интересно, как это можно двигаться, оставаясь на месте, разве что неподвижно сидя на телеге, которую везет лошадь) во всех направлениях, «слушая» чувством, реагируя в соответствии с ситуацией, используя силу сообразно с ощущениями, а дух мой должен быть сфокусирован и подвижен. Чувствовать себя я должен был, как будто был огромным, дивной красоты деревом, достигающим облаков, стоящим не на земле, а на облаке, плывущем в воздухе. Я должен был будто плыть по воздуху, двигаясь «от пустоты к проявлению», ища «в проявлении пустоту».

Теперь я понимаю, что он не сам это придумал, уж очень складно у него выходило, в его речи чувствовался четкий ритм, что делало ее похожей на стихи. Как-то потом он обмолвился, что это святая святых нашего семейства: песенные наставления о фамильном способе стояния столбом, не передаваемые вне семьи. Стихи, кстати, были не на вьетнамском, а на китайском, так что хитрый дед одновременно учил меня и китайскому языку. Разговорный китайский я знал, как родной, не хуже вьетнамского (между собой и со мной отец и дед говорили только на китайском), а таким способом старый хитрец учил меня и еще литературному китайскому языку. Вот часть этого наставления, разумеется, потерявшего ритм и рифму, когда я перевел его сначала на вьетнамский, потом для своих учеников на русский, а недавно, уже на старости лет, на английский, хотя его я знаю совсем плохо, еще хуже, чем русский.

Тело твое пребывает подвешено сверху, опертое снизу. Дух твой сияет, ты как бы один во Вселенной, а внутренне весь ты подвижен. Восхитительно! Хотел бы двигаться, хотел бы остановиться. Хотел бы остановиться, хотел бы двигаться. Когда ты в движении, то кажется, что еще немного и не остановиться будет невозможно. Когда ты в покое, то кажется, что еще немного и не начать двигаться будет невозможно. Все связано вместе, все тесно и плотно внутри и снаружи. Живи в этом долго, намерение крепко, а дух не рассеян, Ничто не отвергнуто, ничто не потеряно. Когда достигнешь ты спокойной силы, чудеса будут рождаться все время, Тогда своим внукам ты скажешь, что секреты стояния столбом постиг ты.

Все это было мне непонятно. Точнее было бы сказать, что все китайские слова были понятны, а общий смысл оставался туманным.

Раньше все было проще. Дед больше говорил о скоординированном и сбалансированном теле, о принятии правильного устойчивого, уравновешенного положения, требовал, чтобы я был естественно расслаблен, держал голову вертикально, смотрел прямо перед собой, чтобы все суставы были слегка согнуты. Точнее, чтобы в каждом суставе ощущалась готовность быть согнутым, готовность в любой момент растягиваться и расширяться. В результате выполнения этих требований должна была выстроиться правильная структура, форма, пребывая в которой человек устойчиво стоит («опираясь на восемь сторон света»), будучи при этом подвешен за макушку.

Все это дед требовал делать спокойно и в расслаблении («лучше медленно, чем быстро, лучше спокойно, чем в спешке»), ибо если тело расслаблено, а ум не спокоен, то энергия будет застаиваться, сила становиться жесткой, а дух – сломленным. Признаком того, что ничего не делается через усилие, является покой, комфорт во всем теле.

Разумеется, говорил дед и про дыхание, ум и дух. Это было уже менее понятно, но все-таки куда яснее, чем песенные наставления, и кое-что до меня доходило. В дедовом, как он выражался, упрощенном специально для некоторых сопляков, изложении это звучало так:

«Внешняя структура уравновешена. Дыхание становится спокойным и тонким. Внимание ни на мгновение не отвлекается на предметы, принадлежащие внешнему миру. Беспокоящие мысли как бы сами собой уходят. В результате ум становится ясным, а беспокойство в нем незаметно исчезает, постепенно приходя к полному отсутствию. Дух серьезен, строг, сосредоточен и возвышен. Все тело наполнено внутренним движением («чем тоньше движение, тем более полон и целостен дух»), как бы мягко пульсирует. Ум следит, работает ли все тело целиком («как одна семья»)».

Тут же дед дал мне, как он выразился, прямую инструкцию о том, что нужно делать, если я хочу начинать, как он говорил, «чувствовать спиной». Тут я снова ничего не понял, но запомнил все слово в слово, потому что знал, что такую лекцию дед вряд ли повторит в ближайшем будущем.

«Если ты, дурья башка, не ощущаешь единства своей силы с силой всей Вселенной, может ли сила твоего ума стать вещественной, проявиться как реальная сила? Чтобы развить чувство единства с силой Вселенной, ты должен постоянно развивать и совершенствовать взаимоотношения между своим телом и окружающей средой, чем бы она ни была, чем бы она тебе ни казалась. Это может быть дуновение ветра или упавшая тебе на ладонь песчинка, это может быть движение, невидимое в темноте, это может быть неприязненный взгляд, брошенный на тебя из толпы, или толпа твоих одноклассников, шумящих за твоей спиной, когда ты «отстаиваешь» на школьном дворе свой ежедневный «столбовой урок». Настоящий мастер настолько чувствует среду, что может ощущать эмоции людей, например, любовь женщины (тебе еще рано знать об этом, поэтому молчи, слушай, запоминай и ни о чем не спрашивай) или затаенную агрессию, совершенно неразличимую обычным зрением».

Лекцию дед, как природный манипулятор (каковым он, несомненно, являлся), завершил тем, что расписал в красках, какие возможности обретает тот, кто освоит эту методику.

Если вкратце, то он сказал, что когда я освою методику стояния столбом по нашей школе, когда почувствую контакт с окружающей средой, ее давление и сопротивление, какой бы тонкой она ни была, то мои природные возможности начнут очень быстро развиваться и я смогу ощущать различные внешние силы и воздействия, смогу постепенно научиться реагировать на них в соответствии с этим ощущением, в том числе смогу даже ощущать взгляд, направленный в спину, чему я до сих пор (столько времени простояв в столбе лицом к забору) никак не могу научиться.

На этом по большому счету мое обучение Ци-Гун у деда завершилось. Можно сказать, что он полностью передал мне семейный стиль стояния в столбе, причем умудрился сделать это до тринадцати лет, когда я перешел обучаться к мастеру Вану. Разумеется, он и потом давал мне наставления, но регулярным обучением назвать это уже было нельзя.

Поэтому все мое дальнейшее понимание Ци-Гун связано больше с Ваном, который, как вьетнамец, чаще называл его «Кхи-Гонг». По этому поводу он сказал мне так:

– Как ты будешь это называть – Ци-Гун, Кхи-Гонг – никакого значения не имеет, называй, как нравится. Ци или Кхи – это энергия, Гун или Гонг – это работа. Так что, как ни крути, работать все равно придется.

Вот его «вступительное слово» насчет моего дальнейшего обучения Кхи-Гонг:

– Я долго говорил с твоим дедом о том, как он учил тебя. Потом (хотя, скорее всего, ты этого даже и не заметил) устроил тебе экзамен, чтобы оценить твое сегодняшнее «цигунское» состояние. И должен сказать, что несмотря на твой весьма юный возраст, у тебя, к моему огромному удивлению, оказался вполне мастерский уровень столбового стояния. Два часа в низкой стойке, причем вполне спокойно и явно в состоянии Ци-Гун.

В результате ты накопил достаточное количество энергии, стал укоренен, как дерево, физически крепок, как железо, имеешь железные нервы и прекрасное чувство окружающего пространства.

Можно сказать, что ты достиг истинного мастерства. Поэтому этот путь для тебя исчерпан. Разумеется, ты будешь продолжать стоять и под моим наблюдением, разумеется, я внесу некоторые поправки и покажу тебе другие, несимметричные формы столба, но ничего значительного я в этот процесс уже не добавлю.

По-хорошему, я должен был бы начать тебя учить высшему Кхи-Гонг – ты вполне готов к этому. Но времени у тебя немного, лет, я думаю, пять. Так что я тебе покажу такой «кисель-компот» из нескольких стилей. Может быть, не все из них тебе понадобятся. Даже наверняка не все. Но, тем не менее, я думаю, что такой способ обучения себя оправдает. Во-первых, знание нескольких систем формирует «учительский» подход, позволяющий подбирать систему «под ученика» Во-вторых, когда я составлял твой гороскоп, выяснилось, что жизнь свою ты закончишь далеко отсюда и будешь учить людей на Западе. А там то, что я тебе покажу, как раз и пригодится. Ты не сомневайся, у мастера Вана все рассчитано наперед.

– А что со мной будет, когда я уеду, куда, с кем? – посыпались из меня градом вопросы.

– Я сказал, что составил твой гороскоп, но не сказал, что стану рассказывать тебе то, что узнал из него. Тем более я тебе не говорил, что стану отвечать на все твои вопросы. Да еще на такие! Пока просто поверь мне на слово. А там, глядишь, если, конечно, повезет и на то «будет судьба», и до Кхи-Гонг высшего уровня дойдет.

В общем, Ван начал учить меня по «дробной», как он сам выражался, программе, суть которой сводилась к следующему: несколько традиционных систем, которые он, Ван, считал наиболее простыми и эффективными.

Начал он с системы под названием «Восемь кусков парчи». Когда он показал мне этот набор несложных движений, я спросил его, зачем мне это, ведь я и так целый день в движении.

Ван ответил мне так:

– Конечно, тебе точно не нужно дополнительное движение, ты и так к вечеру еле ноги волочишь и падаешь на постель, как подрубленный. Но это очень старый комплекс и в него «зашито» много чего. Это такое отдельное «царство» в мире Кхи-Гонг. Мало есть систем, которые предназначены для выполнения стоя и сидя.

– Да, уж, – расхохотался я, – в столбе не посидишь.

– Ну, я бы не был столь категоричен, – оборвал мой смех Ван. – Хотя, конечно, ты скорее прав, чем не прав. Но дело не только в «стоя – сидя». В этой системе можно найти (если, разумеется, знать, что искать и как) все принципы внешнего боевого искусства, основу его видимой формы. Это важно и полезно потому, что сосредоточено в таком малом объеме. Это похоже на короткую шпаргалку, которую пишет школьник перед экзаменом: на крошечном листке бумаге записано все то главное, что есть в толстой книге.

Есть у этой системы еще одно полезное свойство: она содержит в себе толкование парной техники. И снова – в минимальном объеме максимальная концентрация знаний. Эту часть восьми кусков, насколько мне известно, вообще никто не преподает. Сейчас этот комплекс известен только как оздоровительная гимнастика. Тоже совсем неплохо. Твой дед, кстати, иногда ее передает своим пациентам. Не всем, конечно, только тем, с которыми готов возиться.

Тут Ван был, несомненно, прав. Дед действительно показывал старикам какой-то наборчик простеньких движений, никакого интереса у меня не вызывавших. Теперь же, когда Ван стал показывать мне «восемь кусков», я сразу узнал их. Правда, движения деда несколько отличались от техники Вана. Тут черт меня дернул спросить, какие «восемь кусков» лучше.

Ван сразу посуровел (хотя, казалось, и так уже дальше некуда) и дал мне наставление, которое велел помнить при разговоре с любым мастером Кхи-Гонг.

– Это хорошо, что такой вопрос ты задал мне, а не кому-то другому, – даже суровее, чем обычно, нахмурился Ван. – Я твой учитель, я отвечаю не только за твое обучение, но и за воспитание. Тебе повезло, что я хорошо помню (а мог бы и забыть), что я тебе об этом раньше не говорил. Поэтому, как твой наставник, я должен тебе это объяснить, а не наказывать (хотя и очень хотелось бы). А вот другой, чужой мастер за такой наглый, идиотский и хамский вопрос мог бы тебе и всыпать.

– А за что, мастер Ван?

– Раз сам не понял, то я переведу твой вопрос, точнее, его суть на простой и понятный язык: «Кто из вас умнее, мой дед или вы, мастер Ван?», или «У кого был лучший учитель, у моего деда или у вас, мастер Ван?», или «Кто из вас более сильный мастер, мой дед или вы, учитель Ван?» Хватит или продолжить?

Продолжать не было нужды. Я и так покраснел до корней волос. И, главное, дед мне все это уже говорил. Иными, правда, словами, но суть была та же. Излагал он это так: «Всякий мастер считает себя самым сильным, свой стиль самым лучшим, а своего учителя самым мудрым. Он отождествляет себя со своим стилем и со своим мастерством и готов продемонстрировать и то и другое любому усомнившемуся. Чем больше его мастерство, тем больше его гордыня и тем с большей готовностью он вступает в поединок с теми, кто подвергает сомнению уровень его Гун-Фу. Только по-настоящему мудрым мастерам все равно, что говорят и думают о них другие. Эти уже практически никогда не вступают в поединок. Им не интересно, да и не нужно – обычно бывает достаточно одного взгляда. Но таких мало, очень мало и это, как правило, глубокие старики. А с молодыми будь очень осторожен, говоря об их стиле и их мастерстве. Могут предложить испытать это на своей шкуре».

Ван, будь он неладен, как всегда, внимательно следил за выражением моего лица и, как всегда, все понял без слов.

– Кажется, тебе об этом уже говорили, – без вопросительной интонации сказал он. – Хорошо, что хоть сейчас вспомнил. Ну, раз вспомнил и судя по непривычно покаянному выражению твоей обычно наглой морды, забудем этическую часть этого вопроса и я тебе отвечу на его суть. Спроси-ка меня еще раз.

Глядя в землю, я пробормотал заплетающимся языком:

– Какой комплекс «Восьми кусков парчи» лучше: тот, что преподает дед, или тот, которому обучаете вы?

– Оба лучше, – с уверенностью ответил Ван. – На самом деле по сути они совершенно одинаковы и слегка разнятся только по форме. А «оба лучше» означает, что для твоего деда лучше тот комплекс, который он преподает, а для меня тот, который преподаю я. Все просто: кого как учили и кто к чему привык. Тут все доходит до смешного. Люди, передающие одну и ту же школу, рассказывают разные истории ее происхождения и приписывают ее создание разным людям (иногда даже небожителям), причем чем более значимый персонаж якобы стоит у истоков школы, тем более качественной эта школа считается. На самом деле никто ничего об этом не знает (происхождение школы – это, как правило, древняя и запутанная история), но все хвастают, не зная при этом, чем именно.

Если хочешь, могу рассказать тебе историю тех восьми кусков, которые мне передал мой мастер. Кстати, у твоего деда история наверняка будет другая, ведь у него «чисто китайская» версия, а у меня ее вьетнамская модификация, которая, однако, не отрицает своего китайского происхождения.

История эта почти наверняка лживая, потому что слишком красиво все выглядит, на самом же деле все бывает намного проще. Даже то, что упражнений восемь, – тоже ложь, потому что на самом деле их двенадцать, просто некоторые из них объединили, можно сказать, что куски парчи сшили и из двенадцати получилось восемь.

Мой учитель считал истории лучшим методом обучения и потому рассказывал ученикам много красивых сказок, но тогда не было войны и он мог себе позволить учить меня долго. У нас с тобой времени несравненно меньше, поэтому историй я тебе рассказываю меньше и они намного короче. Так что если совсем коротко, то мой учитель (тебе трудно в это поверить, но в то время я был моложе тебя) поведал мне, что, по преданию, этот комплекс был создан маршалом Юэ Фэем для укрепления здоровья и улучшения физической подготовки солдат. Он включал в себя два вида методов: для укрепления тела (когда тренировка происходила в положении стоя) и для восстановления после болезни или ранения (в положении сидя).

Несколько позже, когда я вырос, учитель сказал мне, что версия про Юэ Фэя в нашей школе считается официальной, а правильной, так сказать, «домашней», считается другая, где отцом-основателем считается даже не знаменитый маршал, а один из восьми даосских бессмертных, Люй Дунбинь.

Раньше мне эту версию учитель не счел возможным рассказать ввиду ее явной «непедагогичности», так как в ней основатель школы предстает не только одним из восьми бессмертных, но и деревенским пьяницей.

Согласно этой, «правильной» версии Люй Дунбинь, будучи еще молодым человеком, пошел в деревенский кабак, где напился до совершенно свинского состояния и уснул, уронив голову прямо в тарелку. В ужасном сне (еще бы, с такого-то перепоя) он увидел всю свою будущую жизнь, в которой сначала достиг очень многого, а потом все потерял. Даже такой пьяница, каким тогда был Люй Дунбинь, сумел понять, что это вещий сон, свидетельствующий о тщете мирской жизни.

Проснувшись, испуганный Люй Дунбинь обнаружил перед собой сурового старика. Как потом оказалось, это был старший из восьми даосских бессмертных, Чжунли Цюань, который и стал наставником Люй Дунбиня.

Завершив обучение и оставляя Дунбиня его «судьбе», мастер в качестве прощального подарка перед уходом начертил восемь рисунков на стене пещеры, где жил тогда Дунбинь. На основании этих картинок Дунбинь, который к тому времени и сам стал бессмертным, составил «Восемь кусков парчи», которые потом по прямой линии передачи попали к нашим предкам.

– Так что гордись, – то ли в шутку, то ли всерьез сказал Ван, – будешь учить систему, которую изучали бессмертные. Может, и сам бессмертным станешь. Хотя мне лично, – продолжил он, – больше нравится версия, связывающая слова «разноцветная парча» с тем, что в процессе занятий человек получает большое количество высококачественной (как дорогая парча) Кхи, которая, как роскошная ткань, окутывает его тело. Если учесть, что парча – это разноцветная ткань, то становится явной аналогия с энергией разных органов, которая, подобно парче, имеет разные цвета.

В общем, стали мы учить эту систему, кто бы там ни был ее основателем и что бы ни означало ее название. К моему удивлению, она мне понравилась. Приятно было еще то, что Ван преподавал ее очень неназойливо, он как бы «вынес ее в фон» и сумел сделать так, что она играла для меня роль не работы, а развлечения.

Более того, Ван сумел мне преподать эту систему не как отдельные восемь кусков, а как целостную систему, каждое последующее упражнение которой все больше «раскручивает» энергию в теле и все больше очищает каналы.

Цепочка тут была примерно такая. Первые три упражнения запускают энергию в основном в малом небесном круге и руках. Кроме того, первое упражнение растягивает энергетическую сферу по вертикали, второе – по горизонтали, третье – по вертикали слева и справа.

Во время выполнения четвертого куска сфера продолжает растягиваться и начинает вращаться. Пятое упражнение подготавливает запуск энергии по большому небесному кругу и закручивает энергетическую сферу по диагонали. Шестое наконец запускает энергию по большому небесному кругу, задействуя при этом все шесть ручных и все шесть ножных энергетических меридианов.

Седьмое упражнение, представляющее собой прямые удары кулаками, выводит на поверхность тела накопленную энергию, превращая ее в физическую силу. Это упражнение имеет в отличие от всех прочих (где это не так очевидно) неприкрытое воинское применение.

И, наконец, последний восьмой кусок предназначен для окончательной очистки каналов и сброса загрязненной энергии в землю.

Так что получалась такая законченная конструкция, которая позволяла произвести «энергетическую проработку» всего тела. Комплекс этот мне так понравился, что иногда я стал делать отдельные его упражнения в качестве разминки. Оказалось, что и по отдельности эти упражнения тоже вполне работают. Ван этих моих вольностей «не замечал», видимо, они считались вполне допустимыми. Один раз мне даже показалось, что он одобрительно кивнул. Но тут я не уверен. Хвалить учеников Ван не считал нужным.

Если стоячий комплекс пришелся мне, как по мерке, то сидячий делать мне совсем не хотелось. Назначение его было вполне понятно: запустить энергию наиболее мягким способом, чтобы человек вставал с постели уже «прогретым» и не заболел, выбираясь из-под теплого одеяла на холодный воздух. Но глотать слюну, делать постукивания зубами, растирать поясницу и уши, как было предписано в этом комплексе, мне было откровенно скучно. Ван (который сам исправно все это делал) не настаивал. Он требовал только, чтобы я досконально выучил, как выполняются все упражнения, и знал, для чего предназначено каждое из них. А когда утром он сам делал этот комплекс, а я старался сбежать на речку, он делал вид, что не замечает, только бормотал себе под нос что-то вроде «молодо – зелено».

А вот парный вариант восьми кусков пошел, как по маслу. Конечно, огромную роль сыграло то, что его, как и все прочие парные упражнения, я делал с Ваном, а тот, казалось, мог сделать парную технику из любого, самого микроскопического движения. Кстати, я не уверен, что Ван не сам придумал парную вариацию этого Кхи-Гонг (хотя он намекал, что ему передал ее его родной дед), потому что никто другой ее не преподавал. Такого Кхи-Гонг не знал даже мой дед. Когда я спросил его об этом, он сказал так: «Вот именно потому, что Ван знает это, а я – нет, мы и отдали тебя в обучение именно ему. Зато теперь ты будешь знать больше, чем знаю я».

И в тот самый момент, когда я стал привыкать к этой системе, можно сказать, чуть ли не полюбил ее за непритязательность и простоту исполнения, Ван, как всегда неожиданно, сказал, что мы переходим к изучению совсем другой, как он выразился, «жемчужины» Кхи-Гонг.

– А что же делать с парчой? – удивился я.

– А что хочешь. Хочешь, носи ее, хочешь, положи в сундук, – слегка улыбнулся Ван. – Выучил ты ее твердо, не забудешь, при необходимости сможешь ее передавать дальше. Кстати, говорю тебе сразу: даю тебе разрешение на преподавание.

«Нужно мне это преподавание», – хотел сказать я, но сдержался, зная, что последует за такими словами. А про себя подумал: «Ты бы лучше мне право на преподавание воинских искусств пораньше дал. А преподавать оздоровительный Кхи-Гонг старикам и старухам… Сам-то, небось, рукопашному бою учишь».

Ван искоса посмотрел на меня, неодобрительно хмыкнул и отправился в хижину. Оттуда он принес лист изумительной рисовой бумаги, тушь, тушечницу и кисть. Затем он послал в хижину меня, чтобы я принес маленький столик. Столик этот был «совершенно из другой жизни»: изумительной старинной работы вещь очень странно смотрелась в убогой хижине Вана, где единственными ценными вещами были роскошные тигровые шкуры и тумбочка, полная бумажных купюр разного достоинства. С деньгами Ван обращаться не умел (или умел, но не считал это для себя важным) и складывал их достаточно небрежно, так что часто они просто выпадали из тумбочки, дверца которой не запиралась.

Ван велел мне поставить столик под деревом, на ровное место. Сам уселся и стал под моим изумленным взглядом привычными движениями растирать тушь. Затем окунул в нее кисть и летящими движениями начал писать. Закончив, он достал из кармана печать и прижал ее к бумаге. Бумагу он отдал мне.

Там было написано, что он, мастер Ван, разрешает своему ученику преподавать оздоровительный и воинский Ци-Гун «Восемь кусков парчи». Что он, мастер Ван, и заверяет своей печатью и подписью.

И когда же они (что мой дед, что Ван) перестанут меня поражать. Во-первых, написано было не по-вьетнамски, а по-китайски (он даже написал не «Кхи-Гонг», как говорил по многу раз в день, а «Ци-Гун»). Во-вторых, каллиграфия была как минимум не хуже, чем у деда, который слыл известным мастером по этой части. В-третьих, у него была роскошная печать, которая по качеству работы, пожалуй, не уступала резному столику с драконьими ножками, на котором он писал. И, наконец, самое главное. Как бы я ни хотел преподавать воинские искусства, я был слишком молод для этого. А старый и хитрющий Ван, написав «оздоровительный и воинский Ци-Гун», давал мне право на то, на что я права ни по каким традиционным понятиям не имел.

– Думаю, так тебе понравится, – сказал Ван.

– Конечно, еще бы, спасибо, учитель, – бормотал я. – Но откуда все это?

– Что это? Нефритовая печать, каллиграфия, китайский язык. Что именно?

– Все.

– А я тебе сейчас покажу, может, догадаешься.

И он снова отправился в хижину, видимо, снова рыться в сундуках. Вскоре (видимо, в отличие от всех прошлых случаев он знал, где лежит то, что он искал) он показался в дверях и поманил меня. На крышке самого большого сундука лежал меч. Явно очень старый и явно очень дорогой.

– Ты на надпись взгляни, – подбодрил меня Ван.

На сверкающем, не тронутом ржавчиной лезвии была надпись: «Моему учителю Вану от императора Вьетнама».

– Ты дату, дату смотри, – сказал Ван. В таком хорошем настроении я его, пожалуй, не видел.

Я посмотрел и обомлел: пятнадцатый век. Получается, что предок Вана пять веков назад был учителем императора Вьетнама?!

– Думаю, ты понял, откуда это все, в том числе и нефритовая печать, оттиск которой у тебя на дипломе. Там все честно написано: «Ван, мастер школы Счастливого Пути», только тот мастер Ван, чья это печать, умер примерно пятьсот лет назад. Но я тоже Ван и тоже мастер школы «Счастливого Пути», так что никакого обмана. Ты думал, только твой дед известного рода? Чуть не забыл, ты тоже у нас получаешься знатная особа. Кто бы такого знатного человека, как ты, отдал бы в обучение простому, неграмотному крестьянину. Так ты обо мне думал? Признавайся, маленький паршивец. А, можешь не отвечать, старый неграмотный крестьянин не настолько неграмотен, чтобы не прочесть, что написано на лице у молодого благородного господина.

Как всегда, Ван был кругом прав. Вообще-то я не слишком задумывался о его происхождении и грамотности, но если бы меня спросили, кто такой мой драгоценный многоуважаемый, за плохое слово о котором я был готов убивать, я бы ответил, что он простой крестьянин, а если это кому-то не нравится, то пусть скажет это ему прямо. Можно и мне, но мне хуже, потому что он только суровый, а я злой.

Грамоту, написанную, как он выразился, «неграмотным крестьянином», Ван велел мне отвезти домой и отдать на хранение деду, чтобы она не потерялась. Так я сделал, благо на этой неделе был день рождения отца и Ван мне выдал «увольнительную», велев не напиваться сверх меры, чтобы потом никто не сказал, что он, «неграмотный крестьянин», плохо воспитывает своих высокородных учеников.

Приехав домой, я отдал грамоту деду, попросив его спрятать «эту бумажку». Услышав про «бумажку», дед задумался.

– Впервые не знаю, что с тобой делать. То ли наказать, то ли ругательски ругать, то ли смеяться над тобой, то ли сжалиться и объяснить.

– Конечно, лучше объяснить, – поторопился с ответом я, так как знал, что собой представляют дедовы наказания. Если побьет – это ничего, мне не привыкать, а если, например, заставит стоять в столбе, когда гости сядут за стол?

– Пожалуй, ты прав, – согласился дед. – Праздник у нас, какие уж тут наказания. Времени нет, скоро придут гости, так что я скажу коротко. Эта большая печать, на которой написано «Ван, мастер школы Счастливого Пути», известна всем традиционным учителям воинских искусств и Кхи-Гонг Вьетнама уже пять веков. Так что, имея эту, как ты изволил выразиться, «бумажку», ты можешь ногой открывать двери любой, ты слышишь, умник, любой серьезной школы Вьетнама. А если какой-то учитель воинского искусства не знает имени мастера Вана, то можешь быть уверен, это не серьезный учитель, за ним не стоит традиция и ни он, ни его школа не представляют интереса для ученика мастера Вана. Так что можешь считать, что Ван выдал тебе волшебный, открывающий все двери пропуск. И если ты его предъявишь понимающим людям, тебя напоят, накормят и, заметь, никто не станет испытывать твоего мастерства – те, кому положено, знают, что мастерство своих учеников Ван испытывает сам, перепроверять уже нет необходимости – можно нарваться.

Выдав мне неописуемой красоты грамоту, Ван словно забыл о восьми кусках парчи и мы стали изучать очередной «оздоровительный Кхи-Гонг». На этот раз Ван был более категоричен. Говорил он так:

– Парчовый Кхи-Гонг ты можешь делать, а можешь и нет. Правильного движения у тебя и так более чем достаточно. А вот то, что ты изучишь сейчас, я советую тебе делать обязательно. Дело в том, что движения в этом Кхи-Гонг – это не главное. Его совсем немного и можно его вообще не делать (в старину именно так и поступали). Главное в нем – правильный звук. Недаром его зовут «Заклинания шести иероглифов». Само собой, никаких заклинаний и в помине нет, это так, чтобы красиво звучало. Это просто шесть звуков, произношение которых несколько похоже на произношение звуков, соответствующих тому, как читаются эти шесть иероглифов.

Кстати, что ты, прозанимавшись у меня почти пять лет, можешь сказать по поводу использования звуков в нашем ремесле?

По этому поводу я мог очень много чего сказать. Например, у меня осталось совершенно незабываемое впечатление о том, как в первый день занятий Ван показывал мне базовое формальное упражнение школы «Счастливого Пути». Как потом он мне объяснил, это был самый что ни на есть настоящий Кхи-Гонг, только сугубо воинский и преподаваемый в рамках школы в качестве ее самой «основной основы».

Когда Ван велел мне внимательно смотреть, я приготовился именно смотреть и не был готов к совершенно невыносимому акустическому удару. Казалось, человек не способен издавать такие звуки. Ну, может быть, слон, да и то далеко не всякий.

Разумеется, и дед и отец во время поединка кричали, но чтобы так… Во-первых, Ван кричал на вдохе, чего в нашей школе тигра не делали. Во-вторых, крик был очень долгий, равный по протяженности очень медленному вдоху. И самое главное, он был запредельно громкий и жуткий. Тогда я никому об этом не говорил, теперь же, десятки лет спустя, мне не стыдно признаться, что, услышав этот тяжелый и «плотный» рев, буквально разрывающий не только уши, но, казалось, и сердце, я чуть не обмочился от страха.

Ван все понял, но не обратил внимания, видимо, другой реакции он и не ожидал. Он просто велел мне повторить форму, вместе со «звуковым сопровождением». А звуков в этой крошечной форме было целых три, причем очень разных.

До сих пор помню, как у меня запершило в горле после первых попыток и как жалобно звучал мой писк на фоне могучих звуков, исторгаемых учителем Ваном. Но спустя пару лет я привык, в горле першить перестало и, хотя «выходной мощности» Вана я так не достиг, часто бывало достаточно одного такого рева, чтобы отбить человеку желание мериться со мной силой. Хотя сам Ван по этому поводу говорил так: «Счастливый Путь – это мастерство королей. Единственное его назначение – это убивать. Убивать ты должен тихо. А кричать – это так, всего лишь Кхи-Гонг для здоровья, для того чтобы мгновенно привести в движение энергию. Конечно, такой крик можно использовать и в поединке, чтобы напугать или отвлечь противника, но если ты намерен драться всерьез, то надо делать это тихо, зачем собирать толпу свидетелей? Быстро и тихо убил – и тебя там никогда не было».

Еще я вспомнил, как Ван говорил мне, что любое движение связано с колебанием, хотя звук, сопровождающий некоторые колебания, недоступен человеческому уху. При этом звуки окружающего мира влияют на человека, а слова, произносимые людьми, влияют на окружающий мир (в том числе на других людей, на их здоровье и сознание). Особое значение, по словам Вана, имеют звуки (слова), сопровождаемые работой мысли. Они могут лечить и могут убивать.

Примерно так я и сказал Вану по поводу «использования звуков в нашем ремесле».

Старик внимательно выслушал все, что я говорил (похоже было, что я как в школе сдаю экзамен на «повторение пройденного»). Видимо, он остался доволен, потому что не поправил меня ни разу. Неожиданно он прервал мою речь.

– Ничего не могу сказать, ты все неплохо усвоил. Ты даже умудрился не переврать ничего из того, что я тебе говорил. Но! – Тут он наставительно поднял палец. – Ничего из этого тебе не понадобится, когда мы будем изучать этот новый «звуковой» Кхи-Гонг.

Дело в том, что при произношении шести звуков не имеют значения правильность вибрации, высота звука и тому подобная чепуха. Так как тут каждый из звуков считается связанным с определенным внутренним органом, то важным считается другое: правильное положение рта (губ, языка и зубов), дающее возможность сформировать тип дыхания, наиболее подходящий для работы с каждым органом, для его очищения, укрепления и лечения.

Вот, пожалуй, и все, что тебе нужно знать для начала. Есть тут, разумеется, и философская составляющая. Она есть повсюду. Например, в «Восьми кусках» это были восемь Триграмм, здесь это пять Первоэлементов. Если тебе достаточно выучить этот Кхи-Гонг для собственного использования (а он очень полезен и прекрасно сочетается с тем воинским искусством, что я тебе передаю), я тебе ничего объяснять не буду – никакой теории тебе в этом случае не понадобится. Если же ты думаешь когда-то преподавать его другим, то тебе нужно будет что-то объяснять им и тут потребуется хотя бы минимальное знание теории. Я бы тогда тебе и разрешение выдал на преподавание, такой же дипломчик, как на Восемь кусков парчи. Хочешь?

После дедовых объяснений по поводу ценности «дипломчиков», выдаваемых Ваном, я, конечно, хотел, о чем без промедления сообщил ему. По этому поводу старик заметил совершенно невинным голосом:

– Я почему-то думал, что после твоей поездки домой и несомненно состоявшейся беседы с дедом твое отношение к бумажкам, на которых стоит печать «неграмотного крестьянина» Вана, сразу переменится.

Я покаянно опустил глаза к земле.

– Ничего, ничего, люди и постарше тебя же так думали про меня. Не огорчайся, я тебя сейчас развеселю, покажу тебе еще один документ с такой же, как на твоем «дипломчике», печатью.

И он повел меня к хижине. Там он снова открыл очередной сундук и долго рылся в нем. Наконец он вытащил оттуда потрескавшуюся плоскую деревянную коробку, из которой достал лист бумаги, на котором было написано, что один Ван присваивает другому Вану звание мастера. А внизу дата – больше четырехсот лет назад. И уже знакомая мне печать.

– Это мой дальний предок нарекал мастером своего сына, тоже моего предка, – с нескрываемой гордостью сказал Ван.

Скажу сразу, что обучение шести звукам не затянулось. Все было настолько просто (и теория, которую, как выяснилось, я и так знал из курса традиционной медицины, и практика), что не заняло и двух месяцев. Однако этот Кхи-Гонг оказался настолько хорош, что я его делаю до сих пор. Мало того, именно с обучения ему и начинаю работу с пациентами.

Еще два разных Кхи-Гонг было «зашито» в воинскую систему «Счастливый Путь», которой обучал меня Вам. Про один из них я, может быть, еще напишу, если соберусь написать сказку о составных частях Ци-Гун (которую я, наверное, назову «Сказкой о кирпичах»).

Про другой Ци-Гун я не могу не написать, потому что с него начиналось и им же завершалось каждое занятие Счастливым Путем. Это была такая хитрая форма, которая заключалась в том, что «воинские движения» выполнялись не как обычно, а со значительным напряжением на вдохе. Были там, конечно, и резкие движения с выбросом, которые только подчеркивали медленные движения, сопровождаемые напряжением всего тела. Что все это означает, я не спрашивал, я просто делал, как мне было велено, зная, что, когда будет нужно, Ван мне все сам расскажет. Если, конечно, найдет нужным. Я давно и твердо усвоил, что спрашивать что-то у Вана было совершенно бесполезно. Было у него одно «мастерское» свойство («мастерское», потому что я замечал его сначала у деда с отцом, а потом у многих других мастеров): он никогда не отвечал на вопросы, на которые не считал нужным отвечать. Его можно было спрашивать тысячу раз – он просто «не слышал вопроса». Когда же он решал, что «время пришло», он все рассказывал сам, причем намного больше того, о чем я решался спросить. В этот раз все вышло точно так же: под конец обучения Ван рассказал мне, что это и как это работает:

– Наверное, две самые основные категории, на которые можно разделить все множество стилей Кхи-Гонг, – это практики внутреннего и внешнего эликсира. Твои китайские предки называли их Нэй-Дань и Вай-Дань.

О Нэй-Дань я тебе уже говорил, только называл его высшим Кхи-Гонг, который я, увы, не успеваю тебе передать. Он называется высшим, потому что работа с Кхи производится под управлением ума. Сначала энергия приводится в движение внутри тела: запускается по передне– и заднесрединному меридианам (Малый небесный круг), затем по всему телу, через все двенадцать каналов (Большой небесный круг), собирается в нижней части живота (нижний Дань-Тянь). Далее следует «соединение со Вселенной», развитие мудрости, скрытых способностей и тому подобного.

Сам понимаешь, что это весьма сложные методы, требующие большего количества времени для накопления достаточного количества энергии, умения чувствовать ее и очень квалифицированного наставника. Квалифицированный наставник у тебя есть, а вот времени нет. Поэтому я тебе этого не показываю. Хотя, если быть точным, то показываю, но мало, на уровне движения Кхи по Малому небесному кругу, которое ты делаешь для отдыха во время наших занятий «Счастливым Путем». Это, несомненно, принесет тебе пользу, но высшим Кхи-Гонг я это не называю, потому что достичь в нем высшего уровня ты пока не сможешь.

Но на твое счастье есть у нас еще и методы, Вай-Дань, которые пока (с возрастом это обязательно изменится!) являются основой твоей практики Кхи-Гонг. Тут все намного проще. Думать ни о чем не надо, достаточно делать определенные движения конечностями и Кхи само будет накапливаться в руках и ногах. После окончания упражнения накопленная тобой энергия растекается к внутренним органам, по пути прочищая каналы и обеспечивая каждый орган достаточным питанием.

В общем, очень удобно: эффективный способ сохранения здоровья путем выполнения простейших физических упражнений.

Тот формальный комплекс, который ты делаешь в начале и в конце тренировки, многократно напрягая и расслабляя мышцы и сухожилия, позволяет увеличить концентрацию Кхи в руках и ногах, повысить эффективность работы мышц. По самим движениям ты можешь видеть, что одна из основных целей этого комплекса – улучшение воинских качеств. Само собой, это полезно и для здоровья. А то больной воин – это как-то неприлично звучит. Пока ты воин, будь добр оставаться здоровым.

Этот метод китайцы называют «Изменение мышц и сухожилий» (И-Цзинь-Цзин) и приписывают его патриарху Да Мо. Метод простой, главное – следить за правильностью формы и не слишком напрягаться. Тогда твоя внутренняя сила сможет вырасти естественным образом, подобно цветку.

Весь Кхи-Гонг, который мне передавал Ван, я учил очень старательно – выхода не было. Но, если честно, все эти простые (будь они хоть тысячу раз традиционные и миллион раз полезные) системы мне уже порядком надоели. И вот однажды Ван сам заговорил об этом, причем начал совершенно неожиданным образом.

– Запомни раз и навсегда: живи так, как будто все, что с тобой будет, зависит только от тебя. А то, что зависит от звезд, от судьбы, произойдет само собой. Кстати, думаю, сейчас будет самое время пояснить тебе одно из основополагающих правил Кхи-Гонг. Вообще его традиционно не передают, уж очень оно простое и мощное. Мне его передал мой учитель, который считал его правилом, позволяющим всю жизнь превратить в Кхи-Гонг. Сразу!

Сказать, что при этих словах я обрадовался, значит ничего не сказать. Прощай двухчасовое стояние в столбе, да здравствует жизнь, наполненная Кхи-Гонг без всяких усилий!

Видимо, моя неописуемая радость отразилась у меня на лице, потому что мастер Ван, выдержав длительную паузу, продолжил внушительным голосом:

– «Сразу» – это не совсем точное слово, это такая «недоговорка», чтобы у таких молодых лентяев, как ты, заблестели глаза. Еще бы – все и сразу! На самом деле это нужно понимать так: как только поймешь и научишься делать это – вся твоя жизнь тут же превратится в Кхи-Гонг. Вижу, что тебе сразу стало не так интересно, но, тем не менее, советую послушать. Тут все просто: это большой секрет (хотя он такой простой, что после того, как человек услышит его, он не понимает, в чем тут секрет), можно сказать, что человек, действительно реализовавший его, уже практикует Кхи-Гонг высшего уровня. Этот секрет я тебе передам, а уж как ты с ним поступишь – это твое дело. Захочешь – будешь следовать моим наставлениям и практиковать, как я тебе скажу, не захочешь – не станешь, я тебе и слова не скажу. Это твой выбор.

Такой подход меня очень удивил. До сих пор процесс моего обучения дед и отец строили по очень простому принципу: «Я тебе говорю – ты делаешь». Ни о каком выборе речь и не шла. Сказали: «Бей буйвола кулаком» – значит я должен его бить. В противном случае бить будут меня. Вот и вся демократия. А мастер Ван, который оказался еще суровей, чем дед с отцом, совсем не походил на человека, который может предоставить выбор метода обучения своему ученику. Видя мое замешательство, Ван соизволил объяснить, в чем дело.

– Тут две причины. Одна в том, что тебе уже пошел семнадцатый год и тебе пора начинать думать самому. Если тебя продолжать обучать, как раньше, ты никогда не станешь самостоятельным. Поэтому с сегодняшнего дня привыкай думать сам, решать сам, отвечать за свои решения сам. Если не привыкнешь поступать так, то всю жизнь будешь мастерить соху посреди проезжей дороги.

– А при чем тут соха? – удивился я.

– А при том, что дед рассказал тебе больше учебных сказок, чем вся остальная семья, так что ты знаешь больше китайских сказок, чем вьетнамских. А эта как раз вьетнамская. Я ее рассказываю ученикам, чтобы те поняли, что человек должен жить исключительно своим умом! Ладно, сказка простая и короткая, слушай.

Один плотник услышал, что соха – это ходовой товар, и решил зарабатывать на жизнь их продажей. Накупил хорошей древесины и открыл мастерскую на самом бойком месте, рядом с проезжей дорогой, чтобы каждый прохожий мог заглянуть к нему.

Один прохожий осмотрел его соху и говорит:

– Я всю жизнь пашу и знаю, что лучше пахать сохой выше и тяжелее, чем твоя.

Плотник послушал, что говорит человек, который всю жизнь пашет, и стал делать сохи выше и тяжелее.

Другой прохожий, зашедший в мастерскую, посмотрел на работу плотника, поморщился и говорит:

– Вся моя семья потомственные пахари и я тебе советую делать соху пониже и полегче, тогда будет в самый раз.

Плотник и тут согласился и стал делать сохи пониже и полегче.

Третий прохожий принес новость издалека:

– В горах распахивают новые земли, работа там тяжелая и пашут только на слонах. Вот если бы ты начал делал сохи раза в три больше этих, такие, чтобы можно было запрячь слона, ты бы озолотился.

Плотник и тут согласился, наделал огромных «слоновьих» сох и стал ждать, когда же набегут покупатели. Набежать-то люди набежали, но только не для того, чтобы покупать, а для того, чтобы посмеяться.

Вот тогда-то и призадумался бедный дурачок, понял, что слушать каждого прохожего глупо. Но было уже поздно, древесину-то всю он уже извел, а денег на новую у него не было – не заработал.

Поэтому про того, кто не пользуется своим ума, а живет чужим, говорят, что он мастерит соху посреди проезжей дороги.

И, не теряя времени, сразу же от сказки Ван перешел к практическим наставлениям:

– Запомни раз и навсегда: никто не должен жить чужим умом, особенно мастер. Есть тут, правда, один нюанс. Никто не любит людей независимых и думающих своей головой. Ты, с твоим характером, воспитанием и обучением, столкнешься с этим еще множество раз. Особенно таких людей не любит власть: ими трудно управлять, у них достаточно ума, чтобы видеть обман, и достаточно силы, чтобы сопротивляться внешнему воздействию.

Чтобы ты понял, я расскажу тебе еще одну историю. Для соблюдения баланса Инь-Ян, история эта будет не вьетнамская и китайская и не сказка, а правда.

Первая в мире перепись населения была в Китае. А твои предки по отцовской линии были людьми очень аккуратными – они все записывали, а все записанное сохраняли. Так вот, сохранился приказ некоего правителя (имени, конечно, я не помню), по велению которого и производилась эта перепись. Там он приказывал чиновникам, проводившим перепись, примерно следующее (дословно тоже не помню, но смысл передаю точно): «А еще есть мужи, сильные кулаком и крепкие духом. О них следует доносить особо». Как ты думаешь, почему он издал по этому поводу специальный указ?

Неожиданно для самого себя я понял, что знаю ответ на этот вопрос. Даже не просто знаю, – я его видел, причем достаточно часто. Когда деревенский староста хотел что-то объявить народу, он просто приказывал всем собраться на деревенской площади. Ни дед, ни отец на эти, как они их именовали, «сборища» никогда не ходили – им это просто в голову не приходило. Наоборот, сам староста приходил к нам, чтобы сообщить им последние новости. И это не потому, что он любил их, думаю, совсем наоборот. Скорее, он понимал, что приказать им явиться на площадь он просто не может.

Так что я ответил, не думая:

– Такими людьми трудно управлять и о них нужно знать заранее, чтобы заранее знать, что с ними делать.

– Молодец, – сказал скупой на похвалу Ван. – Небось, дома понял, глядя на деда и отца. Таких людей власть не любит, потому что они всегда сами по себе и их надо либо покупать и брать себе на службу (а служат они не всегда охотно), либо избавляться от них: изгонять из страны, отправлять в ссылку или… – Тут он сделал многозначительную паузу и провел ребром ладони по горлу. – Повторю еще раз, а ты запоминай – это и твоя судьба тоже. Жить, как они (пренебрежительный жест в сторону деревни), ты не сможешь, а жить, как ты хочешь, тебе не дадут. Но это будет потом, а пока, чтобы процесс пошел быстрее и тебе было интересно, разрешаю тебе задавать мне вопросы и даже спорить со мной. Но предупреждаю сразу, для того чтобы ты был готов нести ответственность за свои слова, я буду поступать так: если вопросы будут умными, а возражения «по делу», я буду с тобой говорить, отвечать, показывать; если же вопросы и возражения будут дурацкими, то ты сам понимаешь, что будет. Вторая причина в том, что секрет уж очень хорош и отдавать его «впустую» я не хочу. Ну так что, «берешь секрет» или будешь думать?

– Беру, – не задумываясь, ответил я.

– Ну вот и правильно, а то пока бы ты думал, я мог бы и передумать, – одобрительно кивнул Ван.

И вот что мне рассказал по поводу своего знаменитого секрета, который оказался еще проще, чем я думал.

– Занимаясь Кхи-Гонг, человек преследует несколько целей. Две из них (возможно, самые важные) – это успокоить ум и накопить достаточное количество энергии. Причем эти две цели взаимосвязаны: чем больше энергии, тем легче успокаивается ум (энергия как бы смывает лишние мысли), а чем спокойнее ум, тем легче идет и накапливается энергия. В общем, свившаяся в кольцо змея, которая кусает сама за хвост и непонятно, где у нее начало, а где конец. Ну это, конечно, никакой не секрет, это известно любому человеку, практикующему Кхи-Гонг. Есть еще одна общеизвестная вещь. Для того чтобы энергии стало много, ее можно набрать, а можно и сберечь, сэкономить. Это тоже вещи связанные: если человек не умеет сохранять свою энергию, то сколько бы он ее ни накапливал, ему всегда ее будет мало. Это как с человеком, который зарабатывает очень много денег, но еще больше их тратит. При этом, как ни странно, чем больше у него денег, тем хуже.

Тут уже я не выдержал и решил воспользоваться только что пожалованной привилегией задавать вопросы.

– Как такое может быть?! Как может быть так, чтобы человеку становилось хуже от большого количества денег?!

– Да очень просто, – строго ответил Ван. – Ты этого понять не можешь потому, что хозяйством в вашей семье распоряжался твой мудрый дед, да и лишних денег, думаю, у вас никогда не было.

– У нас не бедная семья, у нас всегда все было, – возразил я.

– Само собой, не бедная. Скорее даже одна из самых богатых в деревне. Конечно, у вас всегда все было, ведь и твой дед и отец всегда прекрасно (по деревенским, разумеется, меркам) зарабатывали. Ты слушал меня невнимательно. Я сказал лишних денег!

– А какой вред от денег, даже от лишних?

– Очень и очень разный. Тебе, учитывая твое малолетство и неопытность, приведу самый простой пример. Когда у человека появляются лишние деньги, он может позволить себе лишнее. Вот, например, ты. Ты можешь себе позволить пойти в деревенский кабак и там напиться пьяным?

– Нет, конечно, вы же меня потом прибьете!

– Ладно, нет меня, я уехал в гости.

– Как же я напьюсь, у меня же денег нет, а в долг мне никто не поверит.

– Ну вот ты сам и сказал: пока у человека нет лишних денег, ему приходится довольствоваться самым необходимым, а на всякую гадость ему просто не хватает. Разумеется, он может начать мошенничать, красть, разбойничать, но это уже отдельная история и с тобой ее обсуждать сейчас бесполезно. Скажу короче, много денег – это хорошо только для человека, у которого много ума. Для тебя этого пока хватит. А когда у тебя у самого будет много ума, тогда и поймешь.

– Странно, я никогда не думал, что деньги – это тоже энергия. Но если иметь много денег для глупого опасно, то получается, что и энергии ему опасно иметь много?

– Ну вот, умнеешь прямо на глазах. Ладно, вопрос хорош и дам тебе на него хороший ответ, который тебе будет близок и понятен. Но сначала ответь мне, как, по-твоему, долго ли, как правило, живут мастера Кхи-Гонг и внутренних боевых искусств?

Ну тут и думать было нечего. Мой дед и сам Ван были этому ярким примером: в таком возрасте и таком состоянии разума и тела!

– Вижу, ты утвердительно киваешь. Но это потому, что из таких людей ты знаешь только меня и своего деда. Но было много сильных мастеров (в основном они жили в городах), чей век был очень непродолжителен.

– Их убили? – предположил я.

– Почти угадал. Их убили. Они сами себя и убили. К сожалению, очень часто дело происходит так. В молодости каждый из таких мастеров достигает мастерства, накапливает большую силу, огромное количество энергии, становится практически непобедим в поединке, начинает зарабатывать большие деньги. При неправильном понимании все это преобразовывается в гордыню, которая сама по себе требует на свое поддержание большого количества энергии. А дальше – почести от учеников, поклонников и поклонниц, пьянство, курево, девки. Те из них, кто не сумел остановиться, уходят рано, сильно при этом отягчив свою карму. Об этом я тебе говорю особо, потому что тебя ждет непростая судьба и всех этих соблазнов тебе избежать не удастся.

*

– Ладно, – прервал себя Ван, – все это было предисловие, более длинное, чем сам секрет, который очень короток, хотя и состоит из двух частей.

Первая часть: то, что должно произойти, обязательно произойдет; то, что не должно произойти, никогда не произойдет. Вторая часть: человек должен жить здесь и сейчас. Ты понял, что это и для чего?

– Нет, здесь и сейчас я ничего не понял, – старательно глядя Вану в глаза, сказал я.

Ван улыбался-то раз в год, по самым большим праздникам, а чтобы он смеялся, я не видел никогда.

– Ладно, никто и не думал, что ты поймешь. Люди и постарше не понимали. Так что я объясню. Пока вкратце, а там постепенно поймешь сам. Все, как я тебе и говорил, просто. Когда человек знает, что произойдет только то, что должно произойти, он перестает волноваться. Результатом этого становится спокойный ум и большое количество энергии, накопленной за счет того, что человек перестает беспокоиться и тратить на это беспокойство энергию. А когда человек начинает жить здесь и сейчас, его ум становится совершенно свободным от всего лишнего, даже от самой фундаментальной эмоции, от страха.

– А разве есть люди, которые ничего не боятся? – удивился я. – А дед говорил мне, что все люди боятся.

– Ты хорошо помнишь, какие именно слова говорил по этому поводу твой уважаемый дед?

– Конечно помню, слово в слово. Он говорил, что каждый нормальный человек боится.

– Вот-вот. А кто тебе сказал, что мастер Кхи-Гонг – это нормальный человек?

– А кто же он? Умалишенный?

– Нет, конечно. Хотя, может, ты и прав, – нормальному человеку он может иногда таким показаться. На самом деле мастер со своим спокойным умом и есть нормальный человек, а все остальные люди, пребывающие в постоянной суете, – немного сумасшедшие. Вот твой дед, он точно мастер, вспомни, как он обычно смотрит на людей и разговаривает с ними?

– Ну, не знаю, никогда не думал. Иногда мне казалось, что как взрослый с детьми. Но, может, мне так только показалось.

– Ничего тебе не показалось. Так и есть – взрослый, спокойный и мудрый человек разговаривает с маленькими, суетливыми, не знающими, чего они хотят, детьми.

– Ну, ладно. Но все-таки, почему тот, кто живет здесь и сейчас, не знает страха? Я тоже так хочу научиться, – вернул я Вана к интересующему меня вопросу.

– Дался тебе этот страх. Ты же и так настолько глуп, что ничего не боишься. Хотя происходит это исключительно за счет твоей глупости, неопытности и недостатка воображения. Тут дело в другом, если ты «поймал» это состояние, то ты начинаешь по-настоящему жить. Ладно, расскажу тебе про страх, раз тебе интересно именно это.

Вообще в понятии «здесь и сейчас» зашито очень много чего. Есть тут даже глубокая философия (ты слово-то хоть такое знаешь?), рассуждения об отношении человека с пространством и временем. Есть тут и вещи, тебе близкие (хотя пока непонятные). Например, состояние воина во время боя. Если он выходит из него, отвлекается от происходящего хотя бы на мгновение, он будет тут же убит. Однако ты об этом несомненно знаешь, этому тебя дед с отцом научили накрепко. Может, они и не говорили этих слов (а может, вообще слов не говорили), но именно в этом состоянии ты находишься во время поединка.

Тут Ван неожиданно резко сменил тему.

– Я тебе не говорил, почему мне так нравится преподавать боевые искусства?

– Нет, учитель. – ответил я, про себя подумав, что до сего момента Ван мне вообще мало рассказывал, только показывал, поправлял и бил, если я не сразу понимал, чего он от меня хочет.

– А потому, что в них все можно показать. И не только внешнюю форму, как ты уже наверняка понял, но и философские принципы (этого я тебе пока не показывал). Мало того, можно даже показать внутреннее состояние. Хочешь?

Само собой, я хотел, о чем и собирался сказать Вану. Но, видимо, вопрос был риторическим, потому что Ван, не ожидая ответа, как-то совершенно незаметно поднялся с земли, на которой только что мирно сидел скрестив ноги, и так же незаметно оказался рядом со мной. Как можно было так быстро и легко встать на ноги из такого положения, я не представлял, но думать было некогда, Ван уже был рядом и взгляд его ничего хорошего не обещал. Встать на ноги я уже не успевал, поэтому, не поднимаясь, ушел назад перекатом через левое плечо. Когда я встал на ноги, Ван стоял на том же месте (он не преследовал меня), внимательно и спокойно глядя на меня.

– О чем ты сейчас думал? – так же спокойно спросил он.

– Ни о чем, некогда было, – ответил я, с удивлением поняв, что действительно ни о чем не думал – некогда было.

– Боялся? – продолжил расспросы Ван.

– Нет, времени не было, я просто не успевал.

– Вот все я тебе показал, а теперь объясню. – Вновь скрестив ноги, Ван уселся на траву.

– Традиционно пребывание в состоянии здесь и сейчас определяется так: видеть только то, что находится вокруг тебя именно здесь и именно сейчас; слышать только то, что звучит именно здесь и именно сейчас; чувствовать то, что чувствуешь именно сейчас. Но это традиционно, это не более чем слова. А теперь посмотрим, что было с тобой. Можешь даже не говорить, я сам скажу. В первое мгновение ты видел только меня. Когда ты катился назад, был момент, когда ты потерял меня из виду и пытался по звуку шагов определить, следую ли я за тобой. А спина твоя в это время ощущала неровности земли. Так?

Конечно, все было именно так, поэтому я только молча кивнул. А Ван продолжал:

– В настоящем нет страха, ты это только что заметил. Для него там просто нет ни времени, ни места. Страх есть только в прошлом, откуда он приходит вместе с воспоминаниями и боязнью, чтобы такое не повторилось в будущем. Страх есть в будущем, когда ты ждешь чего-то нехорошего. Вот смотри. Ты боишься меня, потому что в прошлом уже не однажды почувствовал мою руку. И боишься меня, потому что знаешь, что в будущем это может повториться. Но смотри, сейчас я смирно сижу на траве и мирно с тобой беседую. Ты не можешь знать, что сейчас придет мне в голову. Может быть, я сейчас убью тебя. Но это будет не сейчас, а через мгновение, в будущем. Если же ты останешься в состоянии здесь и сейчас, то сейчас страха нет и быть не может – ведь я спокойно сижу на траве. Вот и все. Никакой философии – чистая практика!

Так понятно мне еще никто этого не объяснял. И самое главное, все так просто!

– Но ты не радуйся, как будто тебе подарили лучший в твоей жизни подарок, – продолжил как ни в чем не бывало Ван. – Вот ты, например, естественно переходишь в состояние здесь и сейчас при малейшем признаке опасности. И это хорошо, это очень хорошо. Это еще не раз поможет тебе выжить. Но когда ты просто живешь, ты в этом состоянии не находишься практически никогда.

– А вы, учитель?

– А я нахожусь. Всегда! Например, сейчас, когда я объясняю тебе, я весь тут с тобой в этом месте и в это время. Но достичь этого состояния в обыденной жизни и пребывать в нем постоянно не просто. Это и есть высшее мастерство, Кхи-Гонг высшего уровня. Из тех, кого я знаю, только твой дед и я достигли этого.

– А мой отец?

– Твой отец еще нет – молод слишком.

Свое пояснение Ван завершил неожиданно.

– Скажу тебе больше. Разные мастера под словами «Кхи-Гонг высшего уровня» подразумевают достаточно разные вещи. Чаще всего это звучит как «единение со Вселенной». Это, несомненно, правильная формулировка. Занимаясь таким Кхи-Гонг, человек (точнее, его мысль и энергия) опускаются под землю и поднимаются в небесные выси. Он далеко видит, далеко слышит, становится мудр и живет долго. Все это правда. Я же считаю, что человек живет только тогда, когда он живет «здесь и сейчас», когда его ум и энергия стянуты в одну точку, а не «размазаны» в разных местах пространства, в прошлом и будущем. Тогда он полноценно проживает каждый момент своей жизни, его энергия становится обильной, а ум сосредоточенным. Если ему удается пребывать в этом состоянии постоянно, то он автоматически объединяется со Вселенной, со всей ее мудростью и энергией. А происходит так, потому что во Вселенной нет ничего, кроме «здесь и сейчас».

В молодости мне казалось, что Ван «неправильно» учит меня Кхи-Гонг. Ну объяснил бы мне суть системы и дал бы один, самый эффективный метод, который бы я смог практиковать всю жизнь. Зачем было морочить человеку голову и показывать все эти «куски», «звуки», «столбы», «изменения мышц» и много чего еще?

Суть того, что он делал, я понял только лет в пятьдесят. Причин тому было несколько и потому, чтобы не забыть, я их даже записа́л на бумажку, которую ухитрился не потерять. Как знал, что рано или поздно буду писать о Ване и его методах – иногда простых и очевидных, а иногда весьма сложных и очень запутанных.

• Не существует единственного, «самого лучшего» стиля Кхи-Гонг. Если бы такой действительно был, все остальные способы, методы и школы исчезли бы давным-давно. Кстати, точно такая же картина в боевых искусствах: мастера разных школ веками пытаются понять, какая система сильнее. Множество людей было убито и искалечено, когда они мерились гордыней, выясняя, чья школа эффективнее и смертоноснее.

• Скорее всего (да он и сам не скрывал этого), Ван изначально собирался делать из меня учителя. Поэтому он не подбирал сам наиболее подходящую для меня систему Кхи-Гонг (для него это было очень легко, ему достаточно было только посмотреть на меня) и не обучал меня только ей с самого начала. Нет, старый хитрец построил обучение по университетскому принципу, когда у студента вырабатывают широту взглядов за счет того, что перед изложением его непосредственной специальности ему читают общий курс «сопутствующих» наук.

• Изучив несколько систем, я понял (причем, что важно, понял сам, а не из слов учителя), что все они построены по одним и тем же принципам. Мало того, зная эти принципы, я стал способен «подстраивать» систему под свои личные потребности или потребности своих учеников и пациентов.

• Так Вану было легче учить меня, потому что, если бы я делал все время один и тот же Кхи-Гонг, мне достаточно скоро стало бы скучно и ему пришлось бы просто заставлять меня заниматься насильно, что для Кхи-Гонг не очень желательно. А так я все время учил что-то новое и мне всегда было интересно.

• И, наконец, Ван сказал мне правду, которая в его устах звучала примерно так: «Все это не очень важно. Отберешь то, что лучше всего подходит для тебя. Остальное забудешь или станешь преподавать своим ученикам, в зависимости от того, как сложится твоя судьба. Но я точно знаю, что забыть не получится, потому что ты будешь все это передавать дальше».

Так все и получилось, Из того очень многого, чему Ван научил меня, я выбрал для себя очень немногое. Остальное преподаю ученикам и слыву среди них мастером, который знает «множество совершенно разных стилей Кхи-Гонг».

А мне смешно это слышать. Все настоящее одинаково и тот, кто понял принципы системы, тот знает все стили Кхи-Гонг.

«Утверждающие, что Сила и Покой различны, не знают их по-настоящему. То, что преобладает внутренне как Покой, внешне выражается как Сила». (216)

«Гуру Вачака Коваи»

Сказка о том, как считают в Ци-Гун

Даже профессиональные математики не могут хотя бы приблизительно оценить величину числа, имеющего значение «до фига». Неожиданно нашелся один знаток, готовый наглядно продемонстрировать, что такое «до фига». Им оказался простой стрелочник. Пригласив математиков, он подвел их к железнодорожному пути.

– Видите рельсы?

– Видим!

– А шпалы?

– Видим!

– Раз видите, то идите по шпалам и считайте их. Когда вы решите, что «ну все это на фиг», то это и будет только половина «до фига».

Анекдот о том, что каждый считает наиболее удобным для себя способом

С первых уроков арифметики первоклассникам объясняют, что самое главное в счете – это правильность. И это, несомненно, верно. С арифметической точки зрения. Однако с точки зрения сказочной со счетом связано еще много чего. Например, у норвежского писателя-классика Альфа Прейсена есть прекрасная сказка «Козленок, который умел считать до десяти». В этой истории козленку, который умел считать, грозили серьезные неприятности за то, что он пересчитал всех вокруг себя. Основой для этой сказки послужило древнее суеверие, суть которого заключалась в том, что счет – это совершенно не обыденное дело, а потому ни в коем случае не надо ничего пересчитывать, ибо в противном случае можно потерять пересчитанное.

Много всяких обычаев и примет связано с пересчитыванием денег (куда же без этого-то), о том, когда и как их нужно пересчитывать.

Для нормального западного человека счет, как правило, происходит только в десятичной системе. Разве что те, кто плотно работает с компьютером, иногда вспоминают двоичную или шестнадцатеричную систему счисления. Но это скорее относится уже к «профессиональной деформации». Однако всякий считает, как умеет, как хочет и как ему сподручнее, в связи с чем систем счисления достаточно много.

Двоичная система. Тут все максимально просто: 0 – 1, да – нет, Инь – Ян. И хотя эта система не применяется для счета в обыденной жизни, сложно придумать что-то более удобное для работы с электронными цифровыми компьютерами, где по большому счету, кроме «включено» и «выключено», ничего и нет. В любом доме есть множество приборов, реализующих этот принцип. Самый распространенный из них – это электрический выключатель, имеющий два положения: «Вкл.» и «Выкл.». Все наглядно: включено – горит свет, выключено – свет потух.

Восьмеричная система. Также кажется логичной для использования в компьютерных науках в связи с легкостью перевода чисел в двоичные и обратно путем замены восьмеричных чисел на триплеты двоичных. Ранее широко использовалась в программировании, сейчас почти полностью вытеснена шестнадцатеричной системой счисления.

Десятичная система. Тут европейскому человеку все понятно: хорошая она или плохая, но к ней все привыкли. Хотя на самом деле она никакая не европейская, а, скорее всего, попала на Запад от арабов, которые в свою очередь получили ее из Индии, где в свое время наряду с цифровой записью применялась и словесная (типично «сказочная») система обозначения чисел, чему способствовало наличие большого количества синонимов в санскрите. Например, нуль обозначался словами «пусто», «дыра», «небо»; единица – предметами, существующими только в единственном числе («Луна», «Земля»); двойка – терминами, подразумевающими парность («близнецы», «глаза», «ноздри»); четверка – словами «стороны света» и тому подобное.

Двенадцатеричная. Если десятичная система кажется удобной (а может, не столько удобной, сколько привычной) для человека, а двоичная, восьмеричная и шестнадцатеричная – для компьютерных работ, то на взгляд современного человека двенадцатеричный счет – это полный нонсенс. Хотя, может, двенадцатеричная система и не такой уж архаизм. Некоторые вещи в Европе до сих пор считают и продают дюжинами: столовые приборы в сервизах, носовые платки, пуговицы и даже куриные яйца. 1 английский шиллинг равен 12 пенсам, 1 фут равен 12 дюймам и так далее.

Первые три степени числа 12 имеют отдельные, собственные названия: дюжина (12 штук); гросс (12 дюжин = 144 штуки); масса (12 гроссов = 1728 штук).

Существуют даже объединения сторонников двенадцатеричной системы счисления. Это The Dozenal Society of America (Американское двенадцатеричное общество) и The Dozenal Society of Great Britain (Двенадцатеричное общество Великобритании).

Такая «устойчивость» двенадцатеричной системы связана, возможно, с тем, что в ней есть железная логика. Если для того чтобы посчитать до 10 на пальцах (скорее всего, именно отсюда и пошел десятичный счет) нужны обе руки, то для того чтобы отсчитать дюжину, достаточно одной ладони. Для этого вместо загибания пальцев (как это принято при десятичном счете) нужно большим пальцем отсчитывать фаланги на остальных четырех пальцах (их как раз двенадцать).

Мало того, число 12 как основание системы счисления намного удобнее, чем число 10: оно делится нацело на 2, 3, 4 и 6, в то время как число 10 – только на 2 и 5.

Шестидесятеричная система. Происхождение ее неясно. То ли она связывает двенадцатеричную систему счисления и счет на пальцах (60 = 5 × 12), то ли дело в том, что окружность естественно делится циркулем на шесть частей. Существует также гипотеза, что в шумерском государстве долгое время одновременно существовали две денежно-весовые единицы: шекель (сикль) и мина, причем 1 мина равнялась 60 шекелям.

Позднее шестидесятеричная система использовалась (в основном для записи дробных чисел) греческими, арабскими и европейскими астрономами. Поэтому средневековые ученые часто называли шестидесятеричные дроби «астрономическими». Эти дроби по сей день используются для записи астрономических координат – углов (в одном градусе 60 минут и в одной минуте 60 секунд).

Кроме того, шестидесятеричная система имеет еще одно важнейшее применение: она служит для измерения времени. Первый шестидесятеричный знак после запятой (обозначается «‘») так и называется – «минута» (от лат. minimum), второй (обозначается «‘’») – «секунда» (от лат. secundo – второй).

Все это написано как вступление всего лишь к одной мысли: древние китайцы были, видимо, людьми более чем серьезными и использовали все эти системы.

В основе китайского счисления лежит принцип, описанный в «Дао Дэ Цзин»:

Одно рождает два, два рождают три,

три рождают всю тьму вещей.

К этим словам «прилагается» примерно такая даосская сказка (или модель сотворения мира, как угодно).

До рождения Вселенной Мир существовал в состоянии Изначального Хаоса. Иначе говоря, это был еще не рожденный Мир, без формы, без времени и пространства. Это состояние Великого Единства, в котором все сущее было еще не проявлено, называется У-Цзи. В традиционных китайских текстах ему соответствует изображение пустого круга или окружности (кстати, чем это пустое, круглое «ничего» отличается от привычного нуля?).

Однажды само собой, естественным путем (можно сказать, «по щучьему велению»), в какой-то момент без момента (времени-то еще не существовало) Единое Целое (оно не имеет характеристик и имен, поэтому называется Дао) стало созерцать самое себя. Именно тогда впервые произошло разделение этого Единства на субъект (наблюдатель или тот, кто видит) и объект (наблюдаемое или то, что видно). Графически момент разделения изображают как точку в круге.

Так как все сущее изменяется и находится в движении, то движется и точка в круге. Это движение на схеме отображается линией, проходящей от края до края круга. Так впервые целое становится разделенным пополам, как диаметр делит круг на две равные части («одно рождает два»).

Движение Единого Целого в себе самом предстает как внутреннее вращение, в результате которого прямая линия превращается в «S»-образную кривую (круг по-прежнему разделен на две равные части, только более затейливой, «динамической» формы линией).

До этого момента речь шла о двух частях взаимодействия (тот, кто видит, и то, что видно). На самом деле между ними есть еще третья компонента («два рождают три») – само взаимодействие. Две взаимодействующие части были названы Инь и Ян, а сущность взаимодействия, его энергию, вибрацию назвали Ци.

Появившееся взаимодействие обретает характеристики времени и пространства, без которых невозможно описать ход событий. Таким образом, разделение вида «один на два» и «два на три» порождает четвертое разделение («пространство-время»), которое далее разделяется на пятое и шестое (время и пространство»). Графически это обозначается как всем известная «рыба Инь-Ян».

В общем, эта старинная даосская «сказка» может быть отображена в виде такой картинки:

Появление «всей тьмы вещей» привело к возникновению систем счисления, ставших необходимыми для того, чтобы можно было считать эти вещи. Некоторые из этих систем прямо связаны с философскими категориями, на которых основывается Ци-Гун.

Двоичная – это пара Инь – Ян.

Восьмеричная – это восемь Триграмм.

Десятичная – это пять Первоэлементов и десять Небесных стволов.

Двенадцатеричная – это двенадцать циклических знаков или двенадцать Земных ветвей (двенадцать животных).

Шестидесятеричная – полный 60-летний астрологический цикл (12 Земных ветвей × 5 Элементов).

Мало того, учитывая, что китайцы любят все делить на тройственности вида земля – человек – небо (низ – середина – верх), можно сказать, что тут есть еще одна система счисления – троичная.

Все эти системы связаны между собой. Например, шестидесятеричная система связывает двенадцатеричную (12 Земных ветвей или 12 зодиакальных животных) и десятичную (5 Первоэлементов). В свою очередь двенадцатеричная (12 зодиакальных животных) связана с двоичной и десятичной, так как каждому животному ставятся в соответствие Инь или Ян и один из пяти Первоэлементов.

Само собой, без сказок тут не обошлось. Например, существует легенда, согласно которой мифический создатель китайской цивилизации Фуси создал схему восьми Триграмм (восьмеричную систему счисления) после того, как увидел План из Желтой реки (Хэ-Ту) на боках «дракона-коня», появившегося из Желтой реки (Хуан Хэ) и Письмена из реки Ло (Ло-Шу) – на панцире чудесной черепахи из реки Ло.

Сказка про 12 «временных» зверей от мастера Миня

«Если желаешь достичь вечного величия, свободного от изъяна рождения и смерти, правильной садханой будет медитация на неизменном времени, не приходящем и не уходящем». (476)

«Гуру Вачака Коваи»

Как-то я уже говорил, что дед никогда не рассказывал мне сказки просто так – всегда только с подтекстом. В какой-то момент (думаю, лет десять – двенадцать мне тогда было) он решил, что мне пора узнать про двенадцатилетний зодиакальный цикл. К удивлению, я до сих пор помню этот вечер и помню, что, когда он начал свой рассказ, мне как-то сразу стало скучно. Конечно, слушал я очень старательно (это в школе я мог себе позволить не слушать учителя и даже не скрывать этого), но дед мгновенно почувствовал это. Видимо, на этот раз его целью было не заставить меня слушать, а сделать так, чтобы я все это понял и запомнил. Поэтому он сразу (был он большой мастер преобразований) сменил рассказ о двенадцати зодиакальных животных на рассказ о звериных стилях рукопашного боя.

Начал он, само собой, с нашего «семейного зверя», тигра. Впервые он рассказывал мне о тигре, о его сути, а не показывал «технику тигра».

– Тигр – это не просто очень опасная здоровенная рыжая зверюга, как тебе (да и не только тебе) кажется. Вообще-то так оно и есть, но умные люди еще считают его царем зверей, повелителем всех обитающих на суше животных, символом силы и верховного правления. Естественно, тигра часто связывают с воинской доблестью. Вот ты в школе географию учишь, ты про такие страны, как Индия, Япония, Корея, знаешь?

Вопрос был риторическим. Дед никогда не проверял, выполнил ли я уроки (он говорил, что нет иного способа взаимоотношения между нами, кроме полного доверия), но достаточно часто беседовал со мной, чтобы понять, чему меня учат в школе. Так что мои скромные познания в географии были ему хорошо известны. Поэтому, не дожидаясь ответа, он продолжил:

– В Индии изображение тигра – это воинская эмблема, в Японии образ тигра (хотя сам тигр там не водится и известен только по мифам) – это символ мужества. В Корее его почитают как бога-хозяина гор и пещер, покровителя правящих королевских родов, и рассматривают как посредника между Небом и Землей. Ну а на родине твоих предков, в Китае, веками верят, что тигр является символом силы и здоровья, отгоняет злых духов и болезни. А на скольких картинах изображен тигр!

Вот тут он был прав. Мне очень нравилась картина, изображающая тигра, спускающегося с горы, которая висела на стене в комнате у деда. Тигр там был настолько живой, что я часто заходил туда просто для того, чтобы посмотреть на него. Много лет спустя дед поразил меня, сказав, что в молодости сам нарисовал эту картину. «С энергией, – добавил он. И, помолчав, сказал очень странную вещь: – Думаю, я тогда сам был тигром». Ну, кем он тогда был, я не знаю, но отвести глаз от этой картины было невозможно.

А дед продолжал нахваливать тигра:

– Тигр – это животное-хранитель, поэтому в традиционном Китае издавна считалось, что пять легендарных тигров охраняют четыре стороны света и Центр.

«Зацепив» мое внимание, дед тут же плавно перешел к тому, с чего начал, – к китайскому 12-летнему календарю:

– Тигр считается третьим из двенадцати зверей.

Как только я снова услышал про календарь, мне снова стало скучно и дед, который заметил это едва ли не раньше меня, тут же вернулся к «ушуйской» тематике:

– Ладно, расскажу тебе еще о тигре. Что бы он ни делал, в нем чувствуется колоссальная мощь. Он грациозен и красиво раскрашен, взгляд его грозен. Даже когда тигр всего-навсего бьет хвостом, всем становится страшно, от одного его рыка все животные разбегаются в страхе. В движении ему нет равных – он легко сбрасывает огромные камни с гор, свободно перепрыгивает через горные потоки.

– Но есть же и другие звериные стили, я слышал от мальчишек в школе, – не утерпел я. – Ведь в джунглях так много животных. Только я не понимаю, почему есть стиль богомола, которого даже ребенок может прихлопнуть, но я ничего не слышал о стиле слона, который намного сильнее тигра. Или есть такой стиль?

– Всего один вопрос и так много ошибок, – строго ответил мне дед.

– Каких таких ошибок? – удивился я.

– Ошибка первая: думай сам и не слушай, что тебе говорят другие, вроде твоих сопляков одноклассников, которые про воинские искусства знают еще меньше, чем ты. Привыкай: умный человек слушает только людей, которых считает умнее себя. А если будешь слушать кого попало, то и научишься чему попало. Раз твои одноклассники так разбираются в воинском искусстве, то, может, ты у них и будешь учиться, а не у меня с отцом?! Ошибка вторая ничем не отличается от первой: снова думай сам! Вот ты спросил, почему есть стиль богомола, с которым и ребенок может справиться. Вместо ответа я сам спрошу тебе. Ты видел богомола и сам подумай, почему есть стиль его имени?

Разумеется, я видел богомола и не раз. Мало того, я с ним играл, потому что он мне нравился своей совершенно бесшабашной наглостью. Помню, однажды совсем еще в детстве я вознамерился прогнать богомола. Взял я для этого большое полотенце, в сотни раз больше и тяжелее самого богомола. Тот, вместо того чтобы сбежать, поднял голову, развел передние лапы, забрался на это полотенце и стал бесстрашно карабкаться вверх, ко мне. Потом я не раз повторял этот эксперимент. И ни разу богомол не стал убегать. Иногда мне казалось, что эта тварь вообще не умеет бояться. Странно было только, как он ухитрялся выживать, с таким-то характером. Много позже я встречался с мастером стиля богомола. Он много рассказывал не только о своем стиле, но и повадках богомола. Говорил, что богомол – это очень подвижное насекомое с сильными передними лапами, что богомол одновременно и осторожен, и смел, всегда готов сражаться даже с более крупными насекомыми. Насчет «готов сражаться» я был с ним полностью согласен, а вот осторожности я в нем никакой не заметил.

Дед меня не торопил, давая мне время обдумать ответ.

– Стиль называется по имени какого-то животного не потому, что оно большое и сильное, – осторожно начал я, внимательно поглядывая на деда.

– Так, так, – закивал тот головой, – продолжай.

– …а в зависимости от его характера, – так же осторожно, с полувопросительной интонацией закончил я.

– Да, именно так, – сразу согласился дед. – Суть занятия звериным стилем не в том, что человек должен подражать повадкам животных. Разумеется, это возможно, но только до какой-то степени, ибо у человека нет когтей, как у тигра, могучего хвоста, как у крокодила, или широких крыльев, как у журавля. Так что, каким бы сильным ни был мастер, он не сумеет воспарить в воздух, как дракон или орел; он не станет сильным, как медведь, гибким, как змея, стремительным, как тигр, или цепким, как обезьяна. А если он начнет кукарекать, как петух, или лаять, как собака, его точно примут за человека немного «не в себе».

– Но если человек не может превратиться в животное, откуда появились все эти «животно-подражательные» стили? Я всегда думал, что наш семейный стиль называется «стилем тигра» только потому, что тигр сильный, красивый и все его боятся. А сама техника мне казалась «тигриной» только по названиям приемов. Получается, что когда я делаю прием «черный тигр выходит из пещеры», то я должен еще и «притворяться» этим самым тигром, подражать ему?! – удивился я. – Но как я это могу сделать, я же хожу на двух ногах, а не на четырех лапах, у меня нет хвоста и вообще я не черный?

– Самое время для таких вопросов, – кивнул дед. – Уже давно пора было спросить, но до тебя иногда доходит туговато, а объяснять раньше времени просто глупо, потому что пока ученик сам не захочет узнать, говорить ему некоторые вещи не имеет смысла. Я так понимаю, что если бы я тебе не начал рассказывать сказку про двенадцать зодиакальных зверей, ты бы так и не спросил?

«А что, может, и правда не спросил бы, – подумал я. – Или, скорее всего, спросил бы, но намного позже, потеряв кучу времени. Выходит, дед, как всегда, был прав (как ему, интересно, удается всегда в конце концов оказываться правым?!) и мне следовало бы послушать его сказку про этих зодиакальных, как он говорил, зверей. Ну, ладно, про этих зверей он мне все равно расскажет, уж если он что-то решил сделать, то сделает обязательно. А пока надо послушать про «воинских» зверей, а то когда же он еще захочет про это рассказать».

А дед тем временем продолжал:

– «Звериные» стили вроде нашего, «тигрового», появились не просто так. Тут дело в том, что животное намного более естественно, чем человек, и потому его умение сражаться тоже более естественно, чем человеческое.

– Не понимаю, почему животное дерется более естественно, чем человек? Я, например, дерусь вполне естественно. Как только подвернется возможность, так сразу и дерусь. Как-то само собой получается, очень даже естественно.

– А сколько нам с отцом пришлось с тобой провозиться. Он-то чуть попозже за тебя взялся, а я так вообще с пяти лет. Разница между тобой и настоящим тигром в том, что настоящий таким родился, никто его драться не учил. А ты если и тигр, то не прирожденный, а искусственный, выращенный, воспитанный. Если бы мы тебя не обучали с самого детства, хорош бы ты был сейчас. Но одно ты верно заметил: из тебя не то что настоящего тигра – драной кошки не сделать. У тебя ни усов, ни роскошной полосатой шкуры, на тебя никакой охотник не позарится. Поэтому только неумелые учителя пытаются сделать из своих учеников внешнее подобие настоящего тигра – и всегда неудачно. Настоящий зверь всегда лучше подделки.

Для традиционных школ вроде нашей имитация внешнего облика животного – это только первый этап, который называется «овладеть формой». Тебе еще повезло, что у нас школа тигра. Был бы у нас, например, «кулак обезьяны», я бы тебя заставлял подражать мартышке, входящей в пещеру, дрожащей от холода под дождем, прыгающей от радости. Можно было бы даже деньги зарабатывать – зрителей собирать, чтобы они повеселились. Если бы мы изучали «кулак змеи», то ты бы у меня ползал в траве, а я бы следил за тем, чтобы ни одна травинка не покачнулась.

– Ну да, – не сдержался я, – наш стиль, конечно, легче и проще: отстоял два часа в низком столбе – и свободен. Может, я бы лучше на деревья лазил, как обезьяна, или по траве ползал, как змея.

Такого поношения фамильной системы дед стерпеть никак не смог.

– Может, ты и прав, – задумчиво сказал он. – Ты и по виду, и по манерам, напрочь лишенным всякого достоинства, больше похож на обезьяну. Поэтому поступим так. Ты сегодня не стоишь два часа в столбе, а висишь, уцепившись руками за ветку. Если не выдержишь два часа, падаешь в траву и ползешь домой на брюхе, как змея. Хочешь?

Само собой, я не хотел, поэтому сказал деду, что я был не прав и что стиль тигра самый лучший во всем Вьетнаме. Судя по его взгляду, он не поверил не то что ни одному слову, но даже одной букве из того, что я произнес, но о ползании на брюхе до самого дома больше не заговаривал, а вернулся к разъяснениям.

– Итак, форма. Форма – это всего лишь первый этап, на котором человек учится подражать движениям животного. На этом уровне это всего лишь танец, ничего общего с боевым искусством не имеющий. На втором этапе (он называется «отойти от формы») учат достигать схожести, отходя от формы. Например, сначала ты должен научиться подражать повадкам и манерам тигра, затем твой дух должен стать подобен внутреннему состоянию сражающегося тигра. Ты сейчас этого не поймешь, но я все равно скажу на будущее, как бы «впрок»: тут речь идет о духовном прозрении символической реальности, стоящей за формой.

– Извини, дед, но я действительно ничего не понимаю, – тяжело вздохнул я. – Может, ты объяснишь попроще?

– Я это тебе давно объясняю, каждый день об этом по нескольку раз говорю. Только ты не замечаешь, хотя у тебя уже начинает получаться.

– Что такого у меня начинает получаться, чего я и сам не замечаю? – поразился я.

– Завтра ты сам себе покажешь. Для этого сделаем так. На большой перемене вместо того чтобы стоять в столбе, пойдешь играть с мальчишками в футбол. Хочешь?

Конечно, я хотел. Это было чудо – получить от деда такой подарок.

– Только скажи, – продолжил дед, как бы не замечая моего воодушевления, – во время этого футбола часто возникают конфликты?

– Бывает, – подумав, ответил я. – Считай, каждый день. Иногда даже дерутся. Может, ты и мне разрешишь подраться?

– Вот драться тебе как раз не нужно. Когда возникнет такая ситуация, ты должен оказаться в ее центре. И нужно будет тебе просто посмотреть на зачинщика. Пристально, как я тебя учил.

– «Как тигр смотрит на курицу»? А больше ничего?

– Именно, ничего больше, ни в коем случае. А после школы расскажешь.

На следующий день я едва дождался большой перемены. В команду меня приняли легко, так как принимали всех. Никто даже не удивился, что я не стал стоять, а попросился играть в футбол. Это было нормально. Ненормальным им казалось, что я не играл в футбол. Тут как-то сам собой мне вспомнился ответ, который дед дал отцу, когда тот жаловался, что в его школе все меньше и меньше учеников и почти совсем нет молодых. Тогда дед сказал так: «Им боевое искусство, это национальное сокровище, не интересно. Им интересно пить пиво и играть в футбол». В очередной раз слова деда подтверждались – в футбол играли все, даже меня взяли, хотя я и был в некотором роде изгоем, которого старались не особенно замечать.

Конфликта долго ждать не пришлось. Кто-то кого-то толкнул, кто-то наткнулся на меня и начал орать что-то вроде: «Чего приперся, если играть не умеешь?!» Как мне велел дед, я, не отвечая ни слова, внимательно и очень спокойно посмотрел крикуну в глаза. Это было неудобно, потому что он был заметно выше меня и мне пришлось задирать голову. Но, как оказалось, большой рост не имел большого значения. Парень почему-то замолк, покраснел, неуверенно посмотрел на меня и стал пятиться, стараясь больше не смотреть мне в глаза. Никто на нас двоих внимания не обратил – ведь ничего интересного не произошло. Он меня обругал, я стерпел, вот и все. Только я заметил, что до конца игры этот парень играл так, чтобы никак не пересекаться со мной на поле. Он старался даже не глядеть в мою сторону.

Вернувшись домой, я рассказал о случившемся деду. Он ничуть не удивился и сказал так:

– Я же тебе говорил, что это у тебя уже начинает работать. Чтобы ты не задавал лишних вопросов и не спрашивал, что такое это, я отвечу сразу. Это и есть внутренняя составляющая стиля. Можно сказать, что это дух тигра, который смотрит на человека, как на курицу. Но, как ты понимаешь, никакого духа тигра нет и в помине. Это твой дух в результате постоянной практики и моих напоминаний про взгляд тигра, смотрящего на курицу, становится подобным духу тигра. Курица, как ты понимаешь, не станет ждать, пока тигр покажет ей свою силу, ей достаточно одного его взгляда, чтобы броситься наутек. Так и с тобой. В этот раз тебе не потребовалось рассказывать, что ты изучаешь стиль тигра, или показывать свое умение. Иначе говоря, тебе не было нужды показывать внешнюю форму стиля. Достаточно было одного взгляда, чтобы человек понял, что здесь что-то не так и лучше просто уйти в сторону. Это и есть начало второго этапа, заключающегося в постепенном отходе от формы.

– А что, есть еще и третий? – не выдержал я.

– Есть, конечно, есть! Запомни, кстати, старинное изречение: «за небесами всегда есть еще небеса». Тебя сейчас все это не касается, потому что ты никаких небес еще не достиг, но несколько слов по этому поводу все-таки я скажу, чтобы у тебя было желание учиться дальше. Этот уровень называется «утвердиться в мысли», что означает, что боец начинает осознавать всю многогранность боевого искусства. Это уже уровень настоящего мастера, вся жизнь которого во всем ее многообразии превратилась в боевое искусство, а боевое искусство стало его жизнью.

– Так это же про тебя, дед! – внезапно дошло до меня.

– Да, это про меня, – серьезно подтвердил он. – Ци-Гун, врачевание и воинское искусство (именно в такой последовательности) стали моей жизнью.

Через несколько дней дед снова вернулся к рассказам о двенадцати животных. Видимо, он решил «втолкнуть» в меня свою сказку по частям. Начал он с рассказа о китайском драконе. Говорил он следующее:

– Дракон – это символ доброго (янского) начала, ассоциирующийся со стихией воды. Это могущественное существо, обитающее в реках, озерах и морях, но способное также взмывать в поднебесье. Этому мифическому существу наши предки поклонялись с древнейших времен. Есть драконы большие и маленькие; есть драконы, которые охраняют чертоги богов и возят их на колесницах; есть драконы, стерегущие подземные сокровища и колеблющие землю извержением вулканов; есть земляные драконы, являющиеся хозяевами рек и морей; и, наконец, есть Божественный дракон, гремящий с неба громом и управляющий погодой, ветром, дождем.

Есть драконы чешуйчатые, есть с крыльями, есть с рогами или безрогие. Они бывают черного, белого, красного или желтого или золотого цвета. Сам понимаешь, золотой самый важный, он даже служит символом императорской власти. Если в древние времена простой человек надевал одежду с изображением дракона, то он подлежал смертной казни.

– Если их так много, то какой же тогда самый лучший, самый сильный, самый воинский дракон? – заинтересовался я.

– Какой «самый-самый», тебе никто не скажет, у каждой школы свой. Чаще всего он крылатый, у него тело змеи, покрытое рыбьей чешуей, голова лошади, глаза коровы, рога оленя, когти орла. В таком виде он может двигаться совершенно свободно по земле, по воде и по воздуху. Сам понимаешь, что техника воинского искусства, связанного с таким зверем, должна быть очень разнообразной.

– Разнообразнее нашей?

Тут дед задумался, видимо, мысленно сравнивал эти два стиля. Наконец он ответил:

– Пожалуй, нет. Вообще ты зря не хочешь слушать сказку о двенадцати зодиакальных животных. Если бы ты знал, как эти звери соотносятся между собой, ты бы не задавал вопросы, кто сильнее, тигр или дракон, или чья техника разнообразнее. Все знаки одинаково хороши. Например, тигр непредсказуемый, яркий, мощный, смелый, а дракон великодушный, энергичный, сильный, благородный. Так что на вопрос, чья техника лучше, я тебе отвечу однозначно: обе лучше. Разумеется, они отличаются друг от друга, но обе они одинаково хороши. Тут, кстати, запомни на всю жизнь: побеждает не техника, побеждает человек. Стиль дракона прекрасен, но если ты когда-нибудь проиграешь мастеру этого стиля, то это не потому, что его стиль сильнее твоего, а потому что ты (не твой стиль, а именно ты!) слабее его, потому что я научил тебя хуже, чем его учитель научил его. Но, надеюсь, так не случится, потому что если все сложится так, как я предполагаю, то в свое время у тебя будет учитель стиля «Счастливый Путь», который включает в себя технику всех двенадцати зверей. Если сказать точнее, то двенадцать стилей, собранных в один. Поэтому школа «Счастливый Путь» считается очень громоздкой и есть очень мало людей, освоивших ее до конца. Если повезет и мастер, имени которого я тебе пока не назову, возьмется учить тебя, то он откроет тебе секреты всех двенадцати зверей.

– А почему ты не хочешь мне сказать даже его имени? – удивился я.

– Ведь еще ничего не известно. Я еще должен его уговорить, а он должен согласиться. А он человек непростой, отказать может очень легко. Будет он, кстати, смотреть по звездам и твою судьбу. Для этого он будет спрашивать, в год и в час какого зверя ты родился (а ты этого даже не знаешь, так что отвечать придется мне). Поэтому, чтобы не спугнуть удачу, я не стану тебе называть его имени. Да и не время тебя еще отдавать в чужие руки. Мал еще. Хотя уже не так и долго осталось.

В общем, дед своего добился. Услышав, что в будущем какой-то таинственный учитель покажет мне технику двенадцати животных, я уже сам стал просить деда рассказать мне сказку про двенадцать зверей. Надо сказать, что позже я много раз слышал эту сказку, но тот вариант ее, который мне рассказал дед, был самым живым и ярким. Мне кажется, что если дед его и не сам придумал, то сильно приукрасил стандартную версию. Звучало это примерно так.

Однажды Нефритовый император послал слугу, чтобы тот нашел двенадцать самых красивых животных и привел их для награждения – каждому из них император собирался подарить по одному году управления. Аудиенцию назначили на раннее утро.

Слуга был очень ленивый, ему не хотелось искать и отбирать самых красивых животных. Поэтому этот бездельник поступил просто – пригласил тех зверей, которые попались ему по пути, когда он шел из дворца в ближайший кабак: крысу, быка, тигра, кролика, дракона, змею, лошадь, овцу, обезьяну, петуха и собаку. Еще он хотел пригласить кота, который был известен своей красотой и чистоплотностью, но не смог его найти. Долго искать слуге не хотелось и он, встретив крысу (дружившую в те далекие времена с котом) в кабаке, где та крала еду, попросил, чтобы она нашла кота и передала ему приглашение. Для вездесущей и всезнающей крысы это было несложно. Она нашла кота и передала, что завтра рано утром его ждет сам Нефритовый император. И не просто так, а чтобы сделать его управителем целого года. Тщеславный кот, представив, как такой красавец, как он, будет главенствовать целый год, ужасно обрадовался. Но так как он был ленив (еще ленивее слуги) и привык спать допоздна, то попросил крысу, чтобы та разбудила его. Крыса согласилась – она вставала рано и ей это было совсем не трудно. Однако по пути она увидела себя в зеркале и поняла, что кот намного красивее ее и если она хочет занять какое-то место среди самых красивых животных, то кот ей совсем не нужен. Поэтому хитрая крыса не стала будить кота.

Чтобы попасть во дворец к Нефритовому императору, нужно было переплыть широкую реку. Время стояло холодное и крыса, которой не хотелось мокнуть в холодной воде (да и вообще она не любила мыться), снова прибегла к хитрости – она попросила быка перевезти ее. Быку холодная вода была нипочем, крыса была легкая и к тому же обещала все время, которое они будут плыть через реку, рассказывать быку сказки, которых она знала великое множество. Быку сказок никто не рассказывал и он с радостью согласился, считая такой обмен (переправа через реку на несколько сказок) очень выгодным для себя. Однако, когда бык, отфыркиваясь, стал выбираться на берег, юркая крыса соскочила с его спины, первой подбежала к императору и получила в управление первый год. Старательный, могучий, но медленно думающий бык стал только вторым.

Тигр, который был не намного слабее быка, приплыл третьим и ему достался третий год. Однако гордый тигр, который считал себя непревзойденным пловцом (он во всем считал себя непревзойденным), не забыл поражения и с тех пор при всякой возможности охотится на быка. Бык, само собой, отвечает ему взаимностью и не упустит случая поднять тигра на рога.

Четвертым приплыл кролик, совершенно непонятно как сумевший обогнать Дракона, стихией которого была вода. Вообще-то дракон наверняка приплыл бы первым, если бы не его благородная натура. Он, как всегда, помогал кому-то, задержался в пути и отплыл от берега едва ли не самым последним.

Шестое место заняла змея, которая сумела пристроиться за драконом и приплыла сразу вслед за ним. Дракон не возражал – змея была похожа на него (только без лап и чешуи) и дракон ей всегда благоволил. Кроме того, змея была очень умная, едва ли не умнее, чем сам дракон, и тот очень любил с ней беседовать.

Седьмое и восьмое места заняли лошадь с овцой. Обе хорошо умели плавать, только не слишком быстро, особенно овца. Да и задержались они. Лошадь, потому что пахала землю, а овца, потому что была не самостоятельная и ждала лошадь, без которой боялась тронуться в путь.

Хитрая обезьяна приплыла девятой, потому что никуда не торопилась. Она была уверена, что она самая красивая и в любом случае получит в свое управление год, какой бы по счету ни приплыла. Кроме того, она любила тепло и вошла в воду, только когда убедилась в безопасности переправы и в том, что ее драгоценная особа не слишком замерзнет.

Петух всегда боялся, что если он не прокукарекает, то солнце не встанет и наступит солнечное затмение. Поэтому чрезвычайно ответственно относился к своему утреннему кукареканью и вставал очень рано, чтобы прокукарекать вовремя. Завершая это важнейшее дело, он начинал давать наставления своей семье. А семья у него была очень большая – целый курятник, причем все в нем кудахтали одновременно. Так случилось и на этот раз: пока петух сумел всех успокоить и объяснить, что кому надо делать, было уже поздно и он прибыл только десятым.

Собака прибежала вслед за ним, так как была очень занята. Дела у нее были очень непростые: она носилась по деревне и на всех лаяла. Она так увлеклась этим серьезнейшим занятием, что чуть было совсем не опоздала. Но ей повезло – в нее стали бросать камнями и она вспомнила, что у нее есть дела поважнее – нестись сломя голову во дворец к императору.

Последней во дворец пришла свинья. Ее вообще-то никто и не приглашал, потому что в число самых красивых зверей ее не додумался включить даже ленивый слуга, который приглашал всех во дворец. Однако, когда собака бегала и лаяла на всех, она разбудила свинью, которая мирно валялась в грязи. Услышав, что собаку позвали в гости, свинья, которая сама себе казалась если и не слишком красивой и изящной, то очень осанистой и представительной, тоже решила отправиться в гости к императору. На ее счастье, проспавший кот еще не пришел и император, не любивший ждать, отдал управление последним годом цикла свинье. Правда, учитывая, что свинья при всей своей медлительности и неповоротливости все-таки добралась до дворца, император подарил ей очень хороший год, отличающийся изобилием и спокойствием.

Каждому из животных досталась от императора еще и похвала. Крысе – за хитрость и изобретательность; быку – за доброту; тигру – за силу; кролику – никто не знает за что, скорее всего, за самые длинные уши (больше было просто не за что); дракону – за необычайный внешний вид; змее — за мудрость; лошади – за длинные ноги и умение быстро бегать; овце – за густую шерсть, из которой императору делали зимнюю одежду; обезьяне — за ловкость; петуху – за то, что он просыпался раньше всех и следил за тем, чтобы каждый день всходило солнце; собаке – за ее верность, а свинье за основательность.

Одному коту ничего не досталось – ни собственного года, ни даже похвалы. Когда он проснулся и со всех ног бросился во дворец, то все места уже были распределены. Ему достался только холодный взгляд императора. И насмешки крысы. С тех пор всем известно, что кот непримиримо враждует с крысой.

– А для чего все-таки мне эта сказка? – спросил я у деда. – Конечно, она мне очень понравилась, но, если я тебя правильно понял, в ней должна быть какая-то польза?

– Конечно, есть. В нашей, китайской традиции все должно иметь имя. Принято считать, что пока у вещи нет имени, то и самой вещи как бы нет и с ней невозможно иметь дело. Так что все должно иметь название и, по возможности, красивое. Например, западные люди измеряют время просто: номер года – вот и все, на что они способны. А у нас каждый год имеет имя и, самое главное, свой характер, соответствующий этому имени. В результате все оживает: стили У-Шу, названия лет, времени суток, природа людей, рожденных в тот или иной год, и даже типы взаимодействия их между собой.

На этом сказка о том, как считают в Ци-Гун, обрывается. И еще: эта сказка в отличие от остальных в этой книге имеет мораль – в Ци-Гун можно считать как угодно: никакого значения это не имеет.

«Майкл Джеймс: Диады («двандва» на санскрите и «ираттаи» на тамильском) означают пары противоположностей – хорошее и плохое, удовольствие и боль, знание и неведение и т. д. Триады («трипути» на санскрите и «муппуди» на тамильском) означают три фактора объектного познания – познающий, познание и то, что познается; переживающий, переживание и то, что переживается; видящий, видение и то, что видится, и т. д.».

«Знай, что согласно Его воле, плану и закону, в каждый момент каждого дня во Вселенной, полной движущихся и неподвижных объектов, будут совершенно и непрерывно действовать пять функций Бога». (666)

«Гуру Вачака Коваи»

Сказка о времени, или От «от забора и до обеда»

Старшина инструктирует личный состав: «Товарищ курсанты, сейчас будем копать траншею. Копать будем от забора и до обеда».

Настолько старый армейский анекдот, что его и цитировать было бы неприлично, если бы это не было правдой

Время в Ци-Гун – это особая категория. Основных причин этой особенности две и обе они совершенно сказочные. Одна заключается в том, что никакого времени вообще нет (если времени нет, то почему мы все стареем?), а вторая – это то, что сам китайский календарь очень напоминает «сказку обо всем» (например, о животных).

Никакого времени нет, или «нет прошлого, нет настоящего, нет будущего»

Здесь речь идет о взаимосвязанности всего происходящего в любом месте и в любое время.

Так, в системе Рэй-Ки, представляющей собой несомненный высший Ци-Гун, по «этому поводу» на второй ступени обучения передается даже специальный символ под названием «Хон-Ша-Зэ-Шоу-Нэн», одно из значений которого формулируется следующим образом: «Нет прошлого, нет настоящего, нет будущего».

В это трудно (точнее, невозможно) поверить, но практически это позволяет работать с ситуацией, которая должна произойти в будущем.

Например, человек идет на встречу (с начальником, чиновником, стоматологом), от которой ничего хорошего не ждет. В этом случае он может заранее попросить, чтобы энергия (Рэй-Ки) заранее прорабатывала эту ситуацию. Допустим, ему назначено на завтрашнее утро. Вот он и делает накануне вечером Рэй-Ки на ситуацию, которая произойдет утром следующего дня.

Рэй-Ки было выбрано просто как пример. На самом деле в любом высшем Ци-Гун принято весьма вольно обращаться со временем и считается, что на определенном уровне мастерства человек может предугадывать грядущие события. Так это или не так, говорить трудно (сказка все-таки), но практики (очень серьезные), специально предназначенные для вырабатывания подобных способностей, есть точно.

Китайский календарь, или «китайские народные сказки о времени»

Ци-Гун – это часть азиатской культуры и отсчет времени в ней происходит согласно восточной традиции, где со времен правления династии Хань (206 до н. э. – 220 н. э.) сутки делятся на 12 двухчасовых промежутков, каждый из которых «отведен» одному из астрологических животных. Иначе говоря, каждый такой отрезок времени традиционно носит имя соответствующего зверя (циклического знака). Отсчет суток начинается с 23.00, с часа крысы.

Ночные «двухчасовки» называются «стражами». Такое название связано с тем, что именно с такой частотой менялась стража в императорском дворце. Кстати, в современной армии часовые в карауле тоже обычно сменяются каждые два часа.

Вообще говоря, деление ночного времени на стражи это не только китайский обычай. Во все времена все всегда со всеми воевали, все всех боялись и все, кто мог себе это позволить, обеспечивали себя стражей. Так, в Библии упоминаются 3 «стражи»: первая («начало страж») от захода солнца приблизительно до 22 часов; вторая с 22 часов до 2 часов ночи («средняя стража») и третья с 2 часов ночи до восхода солнца. Вавилоняне и греки также делили ночь на три стражи, а древние римляне – на четыре (по две трехчасовые стражи до и после полуночи). (См. табл. ниже)

Дотошные китайцы (у которых ничего не бывает просто так, которые во всем видят систему и у которых все со всем должно быть связано) поставили в соответствие каждому «циклическому животному» множество различных признаков и вещей. Некоторые из этих соответствий показаны в таблице ниже.

Такой календарь вполне можно назвать, например, «свинско-собачьим». С одной стороны, вполне в духе бравого солдата Швейка («На ученье Дауэрлинг всегда сохраняет непринужденный казарменный тон; он начинает со слова “свинья” и кончает загадочным зоологическим термином “свинская собака”»), а с другой – вполне функционально, так как позволяет сразу запомнить двух последних животных.

Сказка о цигунском времени от мастера Миня

«Прошлое и будущее существуют в зависимости от настоящего; они тоже были или будут настоящим. Поэтому [из трех времен] существует только настоящее…»

Рамана Махарши, «Улладу Нарпаду», стих 15

«Те, кто отказался от концепции [времени], узнав, что время есть не что иное, как Истинное Я, – великие, достигшие бессмертия. Все остальные умрут, сраженные мечом времени». (747)

«Гуру Вачака Коваи»

Если понимающие люди скажут вам, что в Ци-Гун время идет не как в обычной жизни, – поверьте, они говорят правду. Если бы это было не так, никто бы не выстоял в низком «столбе» два часа или не высидел бы восьмичасовой рабочий день в медитации Ци-Гун. Или бросил бы эти занятия на следующий день, или сошел бы с ума.

Это изменение ощущения времени связано с тем, что и дед и мастер Ван, несмотря на совершенно разные подходы в обучении, называли одинаково и, я бы сказал, торжественно: «Состояние Ци-Гун». Дед мне почти не объяснял, что это такое, – слишком я был мал для таких вещей, поэтому я расскажу о том, что мне по этому поводу говорил мой Учитель Ван.

– Как ты думаешь, чем глупый человек отличается от умного, чем мудрый отличается от мудрого и чем молодой отличается от старого? – однажды спросил меня Ван.

– Никогда об этом не думал, а если бы и думал, то, наверное, не понял, – честно ответил я. – Ну, может, молодой глупее, сильнее, быстрее старого. Еще старого больше уважают.

– Все так, – кивнул Ван. – Хотя и не всегда. Я, например, вчетверо старше тебя, но намного быстрее и сильнее. Так что это не главное.

– А что главное?

– Тут трудно ответить, что самое главное, этого, пожалуй, даже я не знаю, могу тебе только сказать, что я по этому поводу думаю. А кажется мне, что самое главное – это количество иллюзий. Чем старше человек и чем умнее, тем иллюзий у него меньше.

– Это значит, что у меня много иллюзий? И как они могут у меня быть, если я даже не знаю, что это такое? – спросил я Вана.

– Например, ты не знаешь, как пища переваривается в желудке, но ешь так, что иногда мне кажется, что для того, чтобы прокормить тебя, мне придется нанимать женщину, которая бы приходила специально для того, чтобы тебе готовить. Есть у тебя иллюзии и много. Например, очень большая иллюзия твой дед.

– Для иллюзии он слишком больно дерется, – съязвил я.

– Ладно, объясню, – вздохнул Ван. – Тебе дед кто?

– Дед мне дед, кто же еще!

– А в то время, когда он, как ты говоришь, «слишком больно дерется»?

– Ну, тогда, наверное, учитель – никогда над этим не задумывался.

– Теперь смотри дальше: даже ты не знаешь, дед он тебе или учитель. У твоего отца есть иллюзия, что это его отец, у меня – что это мой ровесник и старый знакомый. У его пациентов есть иллюзия, что он безобидный старикашка-лекарь, который умеет ставить иглы настолько безболезненно, что его даже дети не боятся. И так далее, у каждого своя иллюзия по поводу одного и того же.

Тут до меня стало доходить и я продолжил:

– А у его немногочисленных учеников есть иллюзия, что он суровый наставник, перед которым они испытывают совершенно мистический ужас.

– Быстро понял, молодец, – похвалил меня Ван. – Так кто же такой твой дед, как не иллюзия? Так и со всем прочим. У тебя сейчас есть иллюзия, что Гун-Фу, которому я сейчас обучаю тебя, – это важно, что это боевое искусство, которое позволяет защитить себя при необходимости. Но когда ты пойдешь в армию и возьмешь в руки автомат, то поймешь, что то, на что ты тратишь лучшие годы жизни, проводя их в обществе такого въедливого и придирчивого старика, как я, – это иллюзия.

– Тогда зачем все это?! – пораженный, воскликнул я.

– Можешь не волноваться, у любого человека, даже у императора, нет ничего, кроме иллюзий. Но есть иллюзии плохие и хорошие. Я тебе передаю хорошие, полезные, традиционные иллюзии, так что ты все делаешь правильно. Чтобы ты раз и навсегда понял, что все – это не более чем иллюзия, вспомни, как твой деде попал во Вьетнам. Наверняка он тебе рассказывал.

– Рассказывать он, конечно, рассказывал, но очень коротко и нехотя.

– Ладно, я тебе расскажу больше. В Китае он был очень важный человек, один из лучших столичных врачей. Может, даже самый лучший. Он мне говорил, что с детства у него все получалось намного лучше, чем у всех. Он происходил из очень знатной и богатой семьи, поэтому его растили и воспитывали, как маленького принца. Его отец, твой прадед, был очень умным и образованным человеком и не жалел денег на обучение сына. К нему приходили самые лучшие учителя: музыки, рисования, каллиграфии, китайского языка. Отдельно его учили традиционным искусствам: медицине, Ци-Гун и рукопашному бою.

Тут до меня стало неожиданно доходить, что умение деда играть на флейте, его изумительные картины, написанные в изысканной традиционной манере, его каллиграфия, которой любовались все, кто попадал к нам в дом, его величавая осанка, которую он обретал, когда снимал дома свою маску старикашки-лекаря, – все это было, по меньшей мере, нетипично для простого сельского знахаря, пусть даже и очень искусного. Раньше я никогда об этом не задумывался, воспринимая деда таким, как он есть, а теперь до меня вдруг дошло, что получается так, что я тоже знатного рода.

– Ты спросишь, почему дед тебе всего этого не говорил, – не дожидаясь моего вопроса, продолжил Ван. – А это чтобы не ляпнул, каких ты кровей, время сейчас не то. Да, думаю, ему и не слишком приятно рассказывать об этом. Ведь все оказалось иллюзией: и счастливое детство, и знатное происхождение, и богатые пациенты, и связи, и уважение – все. Даже огромный фамильный дом, который казался таким прочным. Все рассеялось, как дым, когда твой дед покинул Китай. А знаешь, что оказалось самой прочной и самой драгоценной иллюзией?

– Мастерство? – вырвалось у меня. – Но разве мастерство тоже иллюзия?

– Угадал. Мастерство – самая прочная из иллюзий, потому что ее труднее всего отнять у человека. Но это все равно иллюзия, потому что стоит человеку заболеть, состариться или просто бросить практиковать, как сразу все может измениться. Вот ты, например, можешь сесть в шпагат и сидеть так сколь угодно долго. Но достаточно тебе не посидеть в этом положении достаточно долго, как ты уже не сможешь сесть в него никогда. И так со всем. Почему я так много говорил тебе про иллюзии? Во-первых, потому что понять, что все в этом мире – иллюзии, уже означает наполовину избавиться от них. Чем меньше же у человека иллюзий, тем он свободнее. А во-вторых, я тебе собирался рассказать о времени в Ци-Гун. А время – одна из самых больших иллюзий.

Прекрасно помню, насколько тогда меня поразил рассказ мастера Вана о времени, которое до того дня казалось мне совершенно незыблемой категорией. Рассказ этот я привожу ниже.

Все думают, что время – это что-то такое, что пронизывает все и является основой всего. Ведь время идет, человек рождается, стареет и умирает. И так для всех, и никому не удается повернуть время вспять или хотя бы затормозить его. Множество людей пытались, императоры нанимали лучших алхимиков, которые из самых разных (подчас очень ядовитых) ингредиентов выплавляли разного рода «пилюли бессмертия» и не один человек умер, испытывая действие этих пилюль. Так что время вроде бы не просто существует, оно незыблемо.

С другой стороны, что такое время? Может, это то, что показывают часы? Я точно не знаю, как относятся к времени суетливые белые люди, которые все время торопятся и смотрят на часы. Как они поступят, если у двух человек часы показывают разное время? Которое из них они посчитают правильным? Если человек, например, опоздал на совещание, то его босс будет оценивать время по своим часам, а не по часам опоздавшего подчиненного. Получается, что для таких людей нет иного времени, чем то, которое показывают часы начальника. Выходит, они живут по его часам?

Но я мастер воинского искусства и Ци-Гун и совершенно иначе отношусь ко времени. Все эти стражи, звери, Земные и Небесные ветви меня интересуют исключительно с теоретической (а теорию я люблю не больше твоего деда) точки зрения. Ну, может, еще, чтобы поговорить с умными людьми и самому рассказать что-нибудь простодушным дурачкам вроде своих учеников.

Для меня важно другое: реальное поведение времени, его, так сказать, упругость, способность к деформации. Деформация времени – это вещь известная всем. Ее практическое значение для меня, например, заключается в том, что когда я веду поединок, то время для меня растягивается, причем чем выше мое мастерство, тем оно растягивается больше и тем больше времени мне остается для принятия решения и выполнения необходимого действия. Такое «удлиненное» время я называю «воинским временем».

Само собой, любой человек знает, что когда ему хорошо, то время пролетает быстро (я бы сказал, просто испаряется, подобно выдыхаемому воздуху, который бесследно исчезает с каждым дыханием). А когда человеку тяжело, то время тянется бесконечно.

Ци-Гун же, как известно, часто представляет собой скучное, монотонное, (иногда очень тяжелое физически) и однообразное занятие, которое требуется выполнять достаточно длительное время. Делать это в обычном потоке времени, наверное, все-таки возможно, но такое занятие превращается в мучение и заниматься в таком состоянии ни один человек долго не будет. Поэтому в состоянии Ци-Гун время должно «исчезать» быстрее, чем оно проходит на самом деле. Например, ты стоишь в столбе два часа. Если ты эти два часа и будешь чувствовать, как два часа, то ты, с твоим непоседливым характером, десять раз сбежишь куда угодно, невзирая на то что знаешь, что я буду этим очень недоволен. А вот если тебе покажется, что ты стоял минут десять – пятнадцать, то такое стояние ты вполне сможешь выдержать, может, даже удовольствие получишь.

Как ты, наверное, уже понял, время – это только состояние ума, ибо только от ума зависит, тянется оно или пролетает, будет ли приятным или мучительным.

Поэтому для правильной работы со временем нужно найти состояние, в котором ум бы мог сформировать правильные отношения со временем. Или совсем отключился, чтобы перестать воспринимать время. В общем, такое состояние, при котором время течет как-то не так.

Нормальный человек может находиться в состояниях бодрствования, сна и сновидения. Некоторые мастера (и я в том числе) отдельно выделяют пограничное (предсонное) состояние. Человек, практикующий Ци-Гун, должен еще научиться входить в состояние Ци-Гун, представляющее собой нечто среднее между предсонным состоянием и состоянием сна.

Думаю, даже тебе понятно, что человек может перейти в некое последующее состояние, только отказавшись от предыдущего. Никто, даже самый ленивый из моих учеников не может перейти в состояние бодрствования, не прервав состояния сна. Так же и с состоянием Ци-Гун, в которое можно перейти, только потеряв, изменив свое обычное состояние. Именно поэтому понимающие люди называют это измененным состоянием сознания. Почти любой человек боится изменений, поэтому ум и тело сопротивляются этому переходу.

Я видел, как ты заходишь в реку с утра, когда вода еще не согрелась. Плавать ты умеешь и любишь, но долго стоишь по колено в воде, не решаясь сразу окунуться в холодную воду. Я тебе этого никогда не говорил, но в Ци-Гун это называется переходом из среды в среду. У некоторых людей это происходит легко. Ты сам наверняка видел, что некоторые люди меняют среду легко, сразу бросаясь в воду, а некоторые заходят по колено и так стоят, пока не решатся на «подвиг» и не сменят элемент воздух на элемент вода.

Так и с состоянием Ци-Гун. Некоторым удается попасть в это состояние почти сразу, у некоторых этот переход вызывает ощущение очень сильного дискомфорта, потому что любой переход – это потеря предыдущего, привычного, знакомого состояния, чему из всех сил сопротивляются и ум и тело.

Само собой, обычно так бывает только первый раз. Сам знаешь, что когда человек нырнет в воду и намокнет, дальше он плавает и ныряет без всяких раздумий и трудностей.

Есть еще одна важная деталь. Чем человек больше знает, тем больше эти знания ограничивают его мозг, делают его менее гибким. Поэтому для человека с высшим образованием, особенно связанного с точными науками, бывает очень сложно перейти в состояние Ци-Гун. У тебя этих проблем нет – учителя (твой дед и я) давали тебе только самые нужные знания. А нужных знаний не так и много, я бы даже сказал, по-настоящему нужных знаний очень мало.

Может, поэтому ты так легко переходишь из состояния обычного времени в состояние «воинского» или «цигунского» времени.

В общем, запоминай. Все – иллюзия. Время – тоже. Возможно, это самая большая иллюзия. Для тебе время будет таково, каким его воспримет твой ум.

Всего этого я понять никак не мог и решил выяснить все более подробно, уж больно важный вопрос вертелся у меня на языке.

– Время – точно иллюзия?

– Абсолютно точно! – отрезал Ван.

– Но у нас каждый день обед в определенный час и если я, не рассчитав времени, уйду в этот час, то я останусь голодным.

– Конечно, – подтвердил Ван, – никто тебя ждать не будет, останешься голодным и еще получишь за то, что не приготовил учителю суп и не помыл его тарелку.

– Значит, – торжествующе закончил я, – время никакая не иллюзия, если из-за него можно остаться голодным.

– Нет. – отрезал Ван. – Время – это иллюзия, которая рождает другую иллюзию – чувство голода.

Я только пожал плечами, не в силах понять, о чем говорит этот непостижимый для меня человек.

– Ты сейчас голоден? – неожиданно спросил меня Ван.

Я утвердительно закивал. Во-первых, в молодости я всегда был в той или иной степени голоден, а во-вторых, действительно подходило время обеда.

– Понимаю, понимаю, – закивал Ван. – Еще не было случая, чтобы ты отказался поесть, даже если только что плотно пообедал. Но сейчас придется немного подождать, есть для тебя простенькая работенка.

Мастер всегда прав, прав он был и в этот раз – «работенка» действительно оказалась несложной. Просто Ван вдруг ни с того ни с сего (он никогда мне раньше об этом не говорил) решил проложить дорожку из камней через ближайший ручей. Ручей был не слишком глубоким, но чтобы через него можно было перейти, не замочив ног, камни потребовались достаточно крупные. По-моему, некоторые из них весили почти столько же, сколько и я, так что их приходилось катить или тащить по земле – поднять их я не мог. Кроме того, оказалось, что поблизости таких камней не было и тащить их мне приходилось достаточно издалека. При этом Ван все время торопил меня, почему-то ему не терпелось закончить дорожку именно сегодня. Зачем она была ему нужна, я не понимал: сто лет через этот ручей никто не ходил, так что до завтра точно можно было бы подождать.

В общем, к ночи я эту дорожку закончил – теперь ручей можно было перейти (перепрыгивая с камня на камень), не замочив ног. Но ухайдакался я так, что едва шевелил языком.

– Ужинать будешь? – ласково спросил меня Ван. – Ты так наработался, наверное, хочешь есть? Я, пожалуй, за такой труд сегодня даже сам тебе ужин приготовлю.

Ужинать мне не хотелось, единственное, чего я хотел, так это добраться до своей лежанки, упасть на нее и заснуть.

Не дождавшись ответа, Ван сказал:

– Тебе казалось, что ты голоден, что тебе хочется есть, но это желание оказалось иллюзией, потому что теперь, когда я готов самолично приготовить и подать тебе ужин, ты отказываешься. Иначе говоря, иллюзия голода сменилась иллюзией усталости.

– Ну уж усталость это точно не иллюзия! – не выдержал я. – Я же просто на ногах не стою!

– Уверен? – спросил Ван.

Что-то в его голосе насторожило меня, но я твердо ответил:

– Уверен, точно уверен.

– Ладно, – вздохнул Ван. – А то вспомнил, сколько раз ты просил взять тебя охотиться на тигра. А сегодня ночь какая подходящая – полнолуние – светло, как днем, даже такой неопытный охотник, как ты, имеет шанс выследить зверя. А я бы тебе помог, тем более что я уже примерно знаю, где искать этого рыжего хитреца. От нас двоих, да в такую светлую ночь, он бы точно не ушел.

Усталость как рукой сняло. Я прекрасно понимал, что Ван вертит мной, как хочет, но удержаться я никак не мог.

– Я уже отдохнул, учитель! – воскликнул я. – Можем идти, как только вы будете готовы.

– Ну вот, – притворно вздохнул Ван. – Иллюзия усталости исчезла, ты полон сил и готов гоняться по джунглям за каким-то старым, запаршивевшим тигром. Скажу тебе иначе: иллюзия усталости сменилась иллюзией возможной охоты.

Усталость снова накатила на меня: снова он меня перехитрил. Никакой охоты снова не будет.

Ван, внимательно наблюдавший за мной, заметил:

– Вижу, что иллюзия усталости снова вернулась. А что ты скажешь, если мы сейчас действительно идем на охоту?

Я мог не отвечать – тело уже забыло об усталости. На охоту мы действительно отправились. Но и охота оказалась иллюзией – никакого тигра мы так и не нашли, только однажды мне показалось, что какие-то ветви подозрительно заколебались. Увы, это была снова очередная иллюзия: порыв ветра, не более.

Наутро Ван вернулся к рассказу об иллюзиях:

– Вчера, надеюсь, мне удалось тебя убедить, что все, с чем ты имеешь дело, – это иллюзии. Почему же время должно отличаться от всего прочего? В заключение скажу тебе важную вещь: именно со временем связана одна из самых больших иллюзий – всегда кажется, что его много. Особенно в молодости, когда человек красив, здоров, силен и нравится женщинам. Он думает, что так будет всегда. Вот это, возможно, и есть самая пагубная иллюзия, приводящая к тому, что человек бесцельно растрачивает свою жизнь, думая, что она бесконечна.

После вчерашней «многократной смены иллюзий», устроенной мне Ваном, я уже ни в чем не был уверен, поэтому не возражал, не задавал вопросов и только молча кивал.

А Ван тем временем продолжал:

– В Кхи-Гонг ко всему свой подход. Например, некоторые мастера, практикующие его, начинают во всему относиться, как к энергии. Я сейчас тебе объясню. Ты, конечно, видел тумбочку, где я храню деньги. Еще бы ты ее не видел, о ней каждая деревенская собака лает. Она почти всегда открыта и ты наверняка заметил, что деньги там даже не сложены, а смяты и валяются, как попало. Я много зарабатываю – тигры в джунглях, хвала Небесам, пока не перевелись, да и от богатых пациентов иногда перепадает. Так что в тумбочке часто бывает много денег, иногда они снова пропадают (куда, тебе это пока знать не надо, может, со временем…). Как ты думаешь, почему я никогда не запираю тумбочку и почему там деньги валяются, как попало? Небось, думаешь, старый, неопрятный дурак, который не может сосчитать заработанные деньги и настолько ленив, что даже не хочет аккуратно сложить их?

Кем-кем, а дураком, тем более старым, Вана я не считал. Иногда мне казалось, что он не старше меня, столько в нем было внутренней силы, энергии и огня. А что до ума, то только круглый дурак мог бы назвать Вана дураком. А вот насчет того, что деньги можно было бы сложить поаккуратнее и на тумбочку замочек хоть какой приделать…

Видимо, Ван и не ожидал ответа, потому что кивнул, как бы соглашаясь сам с собой, и стал говорить дальше.

– На самом деле я просто таким способом экономлю время. Дело в том, что деньги – это очень сильная и заметная энергия, которая почти никого не оставляет равнодушным. Поэтому они позволяют мне очень быстро проверить человека. Когда ко мне приходит кто-то (гость, пациент, ученик), я оставляю его наедине со знаменитой тумбочкой, набитой большим количеством денег, сваленных в небрежную кучу. Некоторым кажется, что если взять несколько купюр, то старый дурак и не заметит. Они же у него явно не считаны. И это правда. Я никогда не знаю точно, сколько у меня денег. Но в этом у меня нет необходимости. Благодаря Кхи-Гонг у меня такая память, что я всегда помню, как выглядела эта куча денег до того, как ко мне пришел тот, кого я хочу проверить. Если вынуть оттуда хоть одну бумажку, для меня все будет выглядеть не так. Когда я так проверяю человека, то сохраняю себе много времени и сил. Представь себе, что я взял себе в ученики недостойного человека. Я буду учить его много лет, потрачу годы своей жизни, а потом он окажется негодяем?

Представить, что Ван, который видит людей в полном смысле слова (совершенно без преувеличения) насквозь, может себе взять в ученики недостойного человека и тем более учить его много лет и ни о чем не догадаться, я конечно, не мог. Но подход его был, как всегда, прост и чрезвычайно эффективен.

– И многие люди брали деньги?

– Не очень многие, но бывало. Вполне достаточно, чтобы человек с большим количеством иллюзий (вспомни наш вчерашний разговор), чем у меня, смог бы разочароваться в людях.

– А вы и меня так проверяли, мастер? – невинным голосом поинтересовался я.

– Тебя – нет! – отрезал Ван. – Мне достаточно, что я знаю твоего деда. Он, вне всякого сомнения, воспитал тебя правильно. Если бы по какой-то причине он не смог этого сделать (во что я никак не могу поверить, потому что не могу представить такой причины), то он никогда не привел бы тебя ко мне. Кстати, если уж я заговорил о связи времени и денег, то задам тебе один вопрос. Зная ответ на него, ты сможешь всегда зарабатывать много денег. Итак, как ты думаешь, почему у меня всегда много денег?

Мне и самому давно было интересно это знать, но ответа я так и не нашел. Потому я ляпнул первое, что пришло мне в голову:

– Может, учитель, это потому, что вы мало тратите?

– Это категорически неверный ответ. Во-первых, я трачу много. Ты наверняка заметил, что иногда почти все деньги из тумбочки исчезают. Ты же не думаешь, что я их просто выбрасываю. Во-вторых, ты видел в своей деревне множество людей, которые тратят очень мало (у них просто нечего тратить), но которые бедны всю свою жизнь. Так что достаточно денег бывает не у того, кто мало тратит, а у того, кто умеет их зарабатывать. Поэтому несколько изменю свой вопрос: почему я зарабатываю много денег, причем, если ты заметил, никогда не перерабатываю? А чтобы тебе легче было думать, я дам тебе две подсказки. Первая: твой дед, который, как и я, никогда не перерабатывает, тоже зарабатывает на безбедную жизнь всей семье, следуя этому принципу. И еще: это тоже связано со временем.

– Ну не знаю, – задумчиво протянул я, – может, за одно и то же время надо зарабатывать больше?

– Тут и знать ничего не нужно. И так каждому понятно. Вопрос в другом: как сделать, чтобы зарабатывать больше за одно и то же время? Ладно, по выражению лица вижу, что больше ничего по этому поводу ты мне сказать не сможешь. Поэтому запомни навсегда: хочешь зарабатывать много, продавай не свое время, а свое мастерство, свои знания и умения. Вот тебе пример. Для того чтобы заработать столько, сколько крестьянин зарабатывает за два дня тяжким трудом от восхода до заката, твоему деду достаточно поставить состоятельному пациенту несколько игл. Сколько времени это у него займет?

На этот вопрос я мог ответить сразу и безошибочно:

– Несколько минут.

– Помнишь, как ты вчера укладывал камни, чтобы сделать переход через ручей? – подмигнув, спросил Ван.

Еще бы я не помнил. Так натаскался, что до сих пор ноги дрожали.

– Так вот, эту работу мог бы сделать вместо тебя любой крестьянин. Только быстрее и лучше, потому что он более привычен к такому тупому труду. Именно такой труд он продает каждый день тому, кто готов за него заплатить. Он продает свое время, а не мастерство. Как тебе нужно было бы поступить, чтобы использовать свое мастерство и, потратив меньше времени и сил, сделать ту же самую работу?

– А какое у меня мастерство? – удивился я. – Ну разве что воинское. Так что же мне, пойти запугать за несколько минут пару крестьян и заставить их сделать эту работу вместо меня? Тогда все получается, как вы говорите, учитель. Потрачу мало времени и сделаю работу за счет своего мастерства.

– Это ты здорово придумал, – похвалил меня Ван. – Молодец, я бы до такого не додумался. Только хочешь, я за тебя додумаю дальше?

– А что дальше? – удивился я. – Они быстренько сделают работу и уйдут домой, вот и все.

– Не совсем все, – сладким голосом сказал Ван. – Крестьяне соберут деньги, заработанные честным трудом, купят хороший подарок и пойдут к уважаемому учителю Вану и расскажут, чем занимается его ученик. Думаю, не надо рассказывать, что будет дальше?

– А как мне надо было сделать?

– Сначала хорошо подумать, а не нести всякую ахинею. Если сам не смог бы придумать, посоветоваться с умными людьми, например, с уважаемым учителем Ваном.

– И что бы мне посоветовал уважаемый учитель Ван?

– Ну много чего. Например, осмотрел бы пациента, назначил бы лечение и передал его тебе, чтобы лечил его ты. Или направил бы тебя в какую-нибудь ближайшую школу воинского искусства, чтобы там поделился знанием, которое тебе передал учитель Ван. Ну ладно, – сам прервал себя Ван. – Главное, что я хотел тебе сказать, – это то, что продавать надо не время, а мастерство. А почему так, ты понял?

– Понял, конечно, – удивился я, – за время мастера платят больше, чем просто за время.

– Это, конечно, правда, но намного важнее другое. Почти любую энергию можно восстановить. Например, человек потратил много сил. Он может восстановить их за счет энергии, полученной из еды, просто плотно поев. Если же он потратил время, то восстановить его не сможет, ибо время невосстановимо.

Но, разумеется, в Кхи-Гонг мы имеем некоторые способы, которые позволяют работать со временем. Конечно, повернуть его вспять не получится, но можно изменить его субъективное течение. Для тебя скажу проще. Время как было, так и останется, но для тебя его течение может измениться. Ты спросишь, насколько сильно? Ответ будет полностью в традиции Кхи-Гонг: пропорционально силе твоего ума. Сколько, ты думаешь, мне лет?

– Точно не знаю, вы же никогда не говорите об этом, учитель. Ну, думаю, лет восемьдесят пять.

– А выгляжу я, как тебе кажется, на сколько?

– На вид я бы дал вам лет пятьдесят.

– Если на вид мне лет пятьдесят, то почему ты думаешь, что мне лет на тридцать больше?

Этими вопросами он меня окончательно запутал. Выглядел он действительно как совсем не старый и очень крепкий человек. В деревне я видел много пятидесятилетних мужчин, которые выглядели значительно, как бы это поаккуратнее сказать, более поношенными. Но почему-то я знал, что он на самом деле намного старше.

– Ну, наверное, я сужу по тому, с каким уважением к вам относятся окружающие, даже старики, – попытался выкрутиться я.

– А может, я просто их удачно лечил и они уважают меня как хорошего лекаря и, думая, что еще не раз придется обратиться (годы-то их немолодые, болячек много), специально выражают мне свое почтение? – стал допытываться Ван.

– Ну тогда не знаю, – решил честно признаться я.

– Тогда я тебе скажу. Это снова твои иллюзии. Причем их две и обе они связаны с твоим личным ощущением времени. Одна – с тем, что видишь, и тогда тебе кажется, что мне пятьдесят, вторая – с твоим внутренним ощущением, тогда тебе кажется, что мне лет восемьдесят пять. Но есть еще одна иллюзия по поводу моего возраста – моя. Хочешь знать, каково мое собственное представление по поводу моего возраста?

– Еще бы!

– Я постоянно представляю, что мне восемь – девять лет.

– Зачем?!

И тут Ван сообщил мне следующее:

– Начали мы с того, что время в Кхи-Гонг управляется умом. Ну, само собой, до определенной степени. Так вот способов управления временем у нас много. Я тебе сегодня открою не все из них. Но тебе этого хватит, причем на всю жизнь. В свое время я тебе говорил о пяти признаках старения человека. Помнишь первый из них?

– Конечно, помню! Помню даже, как удивился, поняв, насколько точно он описывает поведение деревенских стариков.

– Этот признак нам сейчас понадобится для дальнейшего объяснения. Сможешь назвать его?

– Запросто: «Старик помнит то, что происходило во времена его молодости, десятки лет назад, но забывает то, что случилось минуту назад».

– А теперь подумай и попытайся объяснить это «по правилам Кхи-Гонг», где все рассматривается с точки зрения энергии. Ну и, разумеется, ума.

– У старого человека не так много энергии, как у молодого, – осторожно начал я, не спуская глаз с Вана, чтобы следить за его реакцией. – При этом большая часть энергии, предназначенной для запоминания, «находится в прошлом». А того немногого, что осталось, не хватает на то, чтобы помнить то, что происходит в настоящем, – решившись, закончил я.

– Дети взрослеют, – немного помолчав, неожиданно сказал Ван, по лицу которого я так и не сумел понять, как он отнесся к моим предположениям. – Так вполне может быть. Разумеется, по этому поводу можно много чего сказать. При этом мнение западных людей будет в корне отличаться от того, что ты только что сказал. Но что бы тебе ни говорили, помни: все и всегда в голове, все только в твоем уме. Если ты сумеешь удержать свой ум в состоянии «сейчас», то время для тебя просто исчезнет.

– Как это время может исчезнуть? – удивился я.

– Проще простого. Время все время движется (это его основное свойство). От прошлого к будущему. Так?

– Так, – не стал я спорить с очевидной истиной.

– А если твой ум всегда в состоянии «сейчас», то для него нет прошлого, нет будущего и нет движения. Значит, и времени для него нет.

С этим я никак не мог согласиться.

– Как это времени нет! Ведь каждый человек стареет вне зависимости от того, что он там себе думает по поводу времени.

– Конечно, стареет! Но ты меня невнимательно слушал. Я тебе говорил, что я думаю, что мне восемь – девять лет. Это возраст (время) для моего ума, который делит мой настоящий возраст на десять. Такое состояние ума позволяет до какой-то степени замедлить и старение тела. Сам видишь, на свои годы я никак не выгляжу.

– Я правильно понял, что это первый секрет: делить свой возраст на десять?

– Да, ты понял правильно. Но это когда человеку уже за тридцать. Если ты в свои восемнадцать лет разделишь свой возраст, то может выясниться, что ты еще не умеешь разговаривать.

– А какие еще секреты? – не терпелось узнать мне.

– Это ты мне сам сейчас скажешь. Думаю, главный – правило, гласящее, что для человека все время только в его уме, ты уже понял.

– Конечно.

– Тогда следующий секрет состоит в том, что все остальные правила отменяются.

– А что это за правила и зачем они были, если они отменяются?!

– А затем и правила, чтобы, поняв общие принципы, их можно было отменить. А что это за правила, ты знаешь сам. Например, есть формы, которые я тебе велел делать по ночам, а тебе было лень, очень хотелось спать. Помнишь?

– Конечно, помню!

– Так вот, все правила для людей со слабым умом. Если бы твой ум был достаточно силен, то ты мог бы делать то же самое днем, представляя, что делаешь это ночью. Вот тебе и отмена правил. Традиционно (заметь, для всех!) положено эту форму делать ночью, а тебе можно и днем. Если, разумеется, у тебя ум настолько силен, что ты можешь ясным днем представлять, что это ночь! И запомни: правила пишут люди с сильным умом для людей со слабым умом. Когда у тебя самого ум становится достаточно силен, ты сам составляешь правила для себя.

Мало того, ты, до некоторой степени, даже времени диктуешь свои правила. И если ты решил, что ты молод, то ты молод и в старости. Если ты допустил мысль о том, что ты стар, то ты стар уже в юности. Общее время для тебя, конечно, неподвластно, но свое собственное ты вполне можешь «деформировать» с помощью своего ума. Если, разумеется, он у тебя есть и ты управляешь им, а не он тобой.

«Корабль может находиться на воде, но если вода проникнет в него, это приведет к большой катастрофе. Можешь жить в миру, но если мир проникнет [в твой ум], вся твоя жизнь станет несчастной». (822)

«Гуру Вачака Коваи»

Сказка о названиях и именах

Какой он, этот Слонопотам?

Неужели очень злой?

Идет ли он на свист? И если идет, то зачем?..

Любит ли он поросят или нет?

И как он их любит?

Из размышлений поросенка Пятачка

Если бы Пятачок точно знал, какой зверь носит имя «Слонопотам», то, может, он и не боялся бы его.

Наша трактовка

Любому ребенку известно, что конфету в красивой обертке хочется съесть больше, чем конфету, завернутую в простенькую бумажку. Соответственно, любой взрослый понимает, что такая «красиво завернутая» конфета продается заметно лучше.

Древние китайские мастера тоже понимали и этот принцип, в результате чего любой уважающий себя, «приличный» Ци-Гун имеет «достойное имя». И это действительно важно, ведь первое, с чем встречается человек, желающий изучать Ци-Гун, – это название того или иного его стиля. И чем оно красивее, необычнее и таинственнее, тем лучше, тем выше вероятность, что человек заинтересуется тем, что кроется под таким замечательным названием.

Само собой, к любое такому названию «прикладывается» соответствующая история, с большей или меньшей степенью объясняющая его. Мало того, разные мастера одной и той же школы по-разному истолковывают это название, вплоть до того, что находят в нем не только слова, но и различные цифровые сочетания. И это не потому, что кто-то из них разбирается лучше, а кто-то хуже. Просто часто имена эзотерических практик бывают очень многослойными и толковать их можно весьма по-разному.

Сказка об именах и названиях (Рассказана мастером Минем)

«Эта жизнь – иллюзия, основывающаяся на симпатиях и антипатиях, – пустое сновидение, представляющееся реальным во время сна, но оказывающееся ложным при пробуждении». (41)

«Гуру Вачака Коваи»

– Все эти красивые названия техник в Кхи-Гонг и воинских искусствах – это такая же иллюзия, как и те, о которых я тебе уже говорил, – совершенно неожиданно завел речь Ван. – Как ты думаешь, почему твои предки, создавшие ваш фамильный стиль, назвали его стилем тигра?

Ответ казался мне таким очевидным, что я никогда над этим не задумывался и никогда не спрашивал об этом у деда. Однако, зная привычку Вана задавать каверзные вопросы, я не торопился с ответом.

– Ты, наверное, думаешь, что твои предки подсмотрели манеру боя тигра, а потом, подражая ему, создали свой семейный стиль?

– Ну, наверное, так, – протянул я, зная, что Ван сейчас спросит еще что-то, чего я от него никак не ожидаю.

– Может, и так, – неожиданно легко согласился Ван. – А может, они сначала придумали свой способ рукопашного боя, а потом назвали его стилем тигра, потому что тигр красивый, сильный и страшный? А может, они украли чужой стиль и, чтобы сделать его своим, просто поменяли ему название?

Тут я решил сделать вид, что обиделся. Хотя на самом деле я на Вана уже давно не обижался. Тем более он всегда говорил правду. Мне во всяком случае.

– Да ты не притворяйся обиженным. Это обычная практика. Скажу более мягко: «позаимствовали». Более того, мой стиль «Счастливый путь», история которого записана в наших семейных книгах и потому мне прекрасно известна, весь «позаимствован». Чаще всего воинский стиль происходит от какого-то одного человека или одной семьи, возникает из какого-то одного приема, одного принципа или метода, растет изнутри наружу, а потом расцветает, как цветок из семени. У нас было не так. В то время все воевали со всеми. Воины моей семьи сражались с воинами разных народов, у которых были совершенно разные стили. Из всех этих стилей и возник «Счастливый путь». Так что у нас все было, как если бы стиль рос снаружи внутрь. Мои предки отобрали все лучшее из того, что видели, и разработали общую методику, некий общий стержень, объединивший все, с чем они сталкивались. Если тебе будет так легче, то можешь сказать, что наш стиль состоит из кусков, которые мы выкрали из других стилей. Можешь, если хочешь, назвать это иначе – обменом опытом. Это не важно, ибо все это только слова. На самом деле без такого обмена воинское искусство просто не развивалось бы. А так каждый берет то лучшее, что видит у других, и использует, предварительно «подправив» под свои умения, потребности и возможности.

– Да я и не обижаюсь, – сказал я, – просто удивился. Никогда не думал, что так может быть, что сначала придумали какой-то стиль, а потом просто приделали ему название. Тогда получается, что он мог называться, например, стилем леопарда или еще как-нибудь?

– Похоже, до тебя начинает доходить, – снисходительно сказал Ван. – Да, мог, потому что название, как я тебе много раз говорил, это просто слова, не более чем сотрясение воздуха. Суть же стиля не изменится, даже если ты его назовешь стилем пузатой лягушки, драного кота или беззубого крокодила.

Важно, чтобы ты постиг внутреннее состояние тигра, но это снова не что иное, как состояние ума.

Я тебе говорил уже много раз и повторю еще раз: все ум и все иллюзии ума. Ум сам придумывает иллюзии, сам дает им названия и сам себя обманывает с помощью этих названий.

Если когда-нибудь ты создашь новый стиль (а почему бы и нет?), дай ему красивое название, такое, чтобы нравилось людям. Но сам никогда не попадайся в ловушку слов и названий, придуманных другими людьми.

Вот и все, что сказал мне мастер Ван по поводу множества красивых и звучных названий школ и стилей, которыми так гордились и учителя и мастера. Он и насчет моего собственного стиля угадал. Десятки лет спустя я создал свой собственный стиль рукопашного боя, в которой входит специальный Кхи-Гонг, тоже мой собственный. Если вы спросите, как называется эта школа, я честно отвечу вам, что я не знаю. Стиль есть, а названия нету. Не придумал еще – ума не хватило. Да и зачем создавать еще одну иллюзию. Работает – и ладно.

«Свободному в сердце от всякой привязанности, пусть даже он участвует во всех [делах], никогда не будет ничего грозить из-за ясности, с которой сияет его ум». (824)

«Гуру Вачака Коваи»

Сказка о морали, самая важная

Футбольный тренер на пресс-конференции описывает образ идеального футболиста.

– Высокие моральные качества, соблюдение правил здорового образа жизни, дисциплинированность, уважение к тренеру и арбитрам, чувство товарищества не только к игрокам своей команды, но и к противнику и так далее.

– Но таких игроков очень мало! – говорит один из журналистов.

– Таких игроков сколько угодно, – возражает тренер. – Правда, у всех у них один и тот же недостаток: они не умеют играть в футбол.

Футбольный анекдот

Ци-Гун – это не футбол и хорошо «играть в Ци-Гун», не обладая высокими моральными качествами, ни у кого не получится.

Наша трактовка

Разные школы и разные мастера Ци-Гун используют весьма различные подходы к обучению. Однако все они сходятся в одном: настоящий мастер должен вести правильный образ жизни. В общем, ничего особенного в этом нет, так как правила правильного (простите за «масляное масло») поведения существуют в любой священной книге. Правила правильной жизни обычно очень простые: не лгать, не воровать, не убивать, ну и так далее, по вполне понятному принципу: если ты человек, то и веди себя, как человек, а не, пардон, как скотина.

Само собой, есть такие правила и в Ци-Гун. Их точная формулировка варьируется от школы к школе и может звучать, например, так:

– Научись отличать хорошее от плохого и, научившись, живи честно.

– Уважай своих родителей, люби свою семью.

– Почитай своего учителя, как своего отца; не суди его, считая, что он передал тебе недостаточно знаний.

– Относись к тем, с кем изучаешь Ци-Гун, как к братьям и сестрам, без лишних слов помогай им.

– Помни, что путь к истинному мастерству лежит через тяжелую работу.

– Если тебе выпадет удача достичь мастерства, избегай гордыни, помни, что скромность – это признак настоящего мастера.

Само собой, таких «наборов правил» очень много, но суть их примерно одинаковая: «Будь паинькой, веди себя хорошо, не обижай одноклассников, не огорчай учителя и папу с мамой». И редко кого интересует, что ты при этом думаешь, внешне ведешь себя хорошо, держишь себя «в пределах» – и ладно. И это правильно, этого вполне достаточно для первого этапа. Но на более высоком уровне становится важнее, что человек думает, потому что при правильном состоянии ума неправильные действия становятся просто невозможными. Например, если у человека «правильный ум», то ему не нужно говорить, чтобы он не воровал и не обманывал, – ему и так это в голову не придет. В общем, как всегда в Ци-Гун: главное – это ум.

Сказка о морали (Рассказана мастером Минем)

«Ошибаться свойственно человеческой природе; однако если ошибаются те, кто силен, имея добродетельное поведение, для них хорошо признавать свои ошибки и преобразовывать себя, вместо того чтобы скрывать их ради сохранения своего престижа». (790)

«Гуру Вачака Коваи»

Может, и не мне говорить о морали, потому что судьба моя сложилась так, что из того, что нормальному человеку нельзя делать, я, наверное, только не воровал. До и то лишь потому, что предпочитал отбирать силой. И еще разве что не обманывал… своих. Чужих же я в свое время и за людей не считал. А может, именно мне и говорить, потому что только такой человек, как я, способен оценить правильность того, чему меня наставляли дед и Ван, и понять, во что может превратиться человек, идущий по неправильному пути. Кстати, много лет спустя, отвоевав, поселившись в Ирландии и превратившись в почтенного старикашку-лекаря, я живу именно по тем правилам, которым меня обучили еще в детстве и которые я смог оценить только в зрелом возрасте. Но, хвала Небу, все-таки сумел сделать это еще в этой жизни.

Когда я учился в Советском Союзе, я услышал русскую пословицу, которая мне очень понравилась: «Когда черт старится, он идет в монахи». Когда мне ее растолковали, я, помнится, подумал, что первая ее часть (про черта) – это точно про меня. А теперь, состарившись, я сумел оценить и ее вторую часть. Разумеется, монахом в полном смысле этого слова я не стал. У меня достаточно, я бы даже сказал, много денег, я живу в большом красивом доме, у меня дорогая машина и все такое прочее. Но образ моих мыслей изменился совершенно: я теперь не человек, который убивает людей, я теперь человек, который помогает им и лечит их. Многих даже без вознаграждения. Но это все пустое, просто предисловие к тому, чтобы рассказать то, что говорил мне Ван по поводу правильной морали.

Когда мое обучение у Вана подходило к концу, уже перед самым прощанием он сообщил, что готов дать мне самый важный урок. Важнее, мол, за все годы учебы не было. Я обрадовался, решив, что он собрался передать мне какую-то совершенно секретную технику. Честно говоря, я в существование каких-то сверхъестественных, неизвестных мне техник не очень верил, но Ван столько раз поражал меня, что я не слишком удивился бы, если бы он показал свой очередной «фокус».

По поводу таких «секретных техник» еще в детстве дед рассказывал мне совершенно правдивую историю, происшедшую во времена его юности с одним известным тогдашним мастером Ци-Гун и воинского искусства.

У мастера был ученик, которого он наставлял много лет и готовил себе в преемники. За это время он передал ему все методы школы, кроме одного, самого секретного. Речь шла, разумеется, не о какой-то особой технике, нет, речь шла еще об одном, завершающем принципе, который венчал все техники школы и без которого школа теряла свою потрясающую эффективность. Было принято, чтобы этот метод учитель передавал ученику только перед самой смертью. И это была вполне понятная и обоснованная традиция: пока учитель не «отдал» этот метод, он оставался сильнее ученика.

Однако мастер совершенно не собирался умирать, а ученик терял терпение: как он ни упрашивал своего учителя передать ему «жемчужину школы», тот оставался совершенно непоколебим. И, как оказалось, был совершенно прав. Мастер старел, а ученик набирал силу и становился все грубее и злее, на него уже начинали жаловаться деревенские жители, которых он и в грош не ставил и постоянно задирал. Однажды, окончательно потеряв терпение, он пришел к своему мастеру и сказал, что либо тот доучивает его до конца, либо он перед лицом всей деревни вызывает его на смертельный поединок. Старик, как всегда, спокойный, ответил отказом.

Ученик действительно вызвал старика на поединок и, будучи уверен в своей победе, назначил схватку на центральной деревенской площади, чтобы все желающие могли засвидетельствовать его победу. Желающих оказалось много, например, моего деда специально привел его учитель Ли, который сказал ему так: «Ты идешь смотреть не на поединок. Он будет неинтересным, исход его заранее известен, и смотреть там будет не на что, потому что все произойдет очень быстро. Ты идешь смотреть на более важную вещь – на то, к чему приводит неправильная мораль».

Зрелище действительно оказалось совершенно неинтересным, дед говорил, что даже скучным. Вначале все выглядело, как плохое театральное представление. Ученик вышел в центр площади, во всеуслышание предъявил мастеру свои претензии и вызвал его на смертельный поединок. Мастер же был предельно краток. Он сказал, что не хочет поединка и смерти ученика. При этом он приложил правую руку к сердцу, а левую поднял вверх, призывая Небо в свидетели, что говорит он от чистого сердца. Дальше, как и предсказывал Ли, все было очень быстро. Ученик, быстрый, как молния, метнулся к учителю, который так и стоял неподвижно, воздев одну руку вверх, а вторую держа на груди. Метнулся и упал, чтобы больше никогда не встать. А мастер (теперь как-то сразу стало видно, насколько он стар), сокрушенно покачав головой, направился к старосте, чтобы договориться о похоронах ученика.

Историю эту я вспомнил, когда Ван заговорил о «самом важном» уроке, и, как потом оказалось, не зря, ведь самый важный урок Вана был связан не с какой-то новой «бесценной» техникой, а именно с моралью, о которой Ли в свое время говорил еще моему деду.

Наставление это Ван передал мне за вечерним чаем. Просто беседа учителя с повзрослевшим учеником.

– В свое время, – начал Ван, – у меня был знакомый англичанин. И не делай удивленные глаза, – кого здесь только не было. Странный он был, говорил, что ученый, интересовался нашими традициями и нашим языком. И вот когда он захотел увидеть методы традиционного обучения, один очень уважаемый человек попросил меня показать, как я воспитываю своих учеников. Мне стало любопытно, так что я охотно пригласил его к себе и поселил здесь, в хижине. Жил он тут две недели и смотрел, как я обучаю своих учеников. Посмотреть было на что – тогда у меня был не один ученик (да еще такой молокосос и оболтус, как ты), как сейчас, а целых три, причем все взрослые, прозанимавшиеся у меня не менее десяти лет. Иностранцу явно было интересно, так что он все время что-то записывал, а иногда даже сам принимал участие в занятиях. Я не возражал, потому что был уверен, что за пару недель он не только никаких секретов не узнает, но даже не поймет, о чем идет речь. Однако я оказался не прав. Самую суть системы он понял. Дошло это до меня, когда мы, прощаясь, пили с ним чай. Вот как теперь с тобой.

Он сказал, что есть у них такая пословица: «Не воспитывайте детей, все равно они будут похожи на вас. Воспитывайте себя». Я очень вежливо сказал, что у каждого народа есть своя мудрость, что эта пословица мне очень понравилась (и это была чистая правда), но я не понимаю, к чему он мне это говорит. А умный англичанин ответил мне, что именно так я воспитываю своих учеников. Ты понимаешь, к чему я это говорю?

– Ну, наверное, он хотел похвалить вас, вашу методику обучения.

– Может, и так, но я думаю, что он понял (все-таки ученый, весьма умный и совсем немолодой человек), что самое главное в Кхи-Гонг и воинском искусстве.

– И что же?

– Странно, он понял всего за две недели, а ты за несколько лет – нет. Ладно, скажи мне, за эти годы я много тебя воспитывал?

Тут я задумался: действительно, Ван меня никогда не поучал. Мог иногда сказать пару слов или влепить оплеуху за неподобающее, как он выражался, поведение, но читать длинные лекции о «морали воина» и тому подобную чепуху… Нет, такого за ним точно не водилось.

– А знаешь, почему я так себя вел? – спросил Ван и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Ты бы, конечно, выслушал все, что я тебе сказал. Но не потому, что тебе это было бы интересно, а потому, что деваться было некуда. И было бы по принципу «в одно ухо вошло, в другое вышло». Поэтому я учил тебя собственным примером. Запомни на будущее: настоящий учитель не учит словами, он учит собой. Когда он принимает какое-то решение, он принимает его дважды: один раз за себя, второй – за своего ученика. Почему? Да потому что очень велика вероятность, что когда-нибудь в будущем в подобной ситуации его ученик, памятуя пример учителя, поступит точно так же. Поэтому помни: когда мастер что-то делает в присутствии ученика, он должен подумать два раза – сначала за себя, а потом за него. Так что если ты когда-нибудь воспитаешь недостойного ученика, то это только потому, что у тебя у самого низкие моральные качества и ты не сумел подать ему надлежащий пример. Иначе говоря, если ты сумел стать для ученика образцом в Кхи-Гонг или воинском искусстве, то он по своей глупости или малолетству будет думать, что ты образец во всем. И если ты ведешь себя неподобающим (как же он все-таки любит это слово) образом, он будет вести себя точно так же. Кстати, так учат повсюду. Давно, еще до тебя, приезжал ко мне один японец. Очень похоже было, что он бандит, только исключительно вежливый, не из простых, а из больших боссов.

«Ну, что-то Ван сегодня разоткровенничался, – подумал я. – Я-то думал, что он старый замшелый пень, который людей почти не видит, а тут ученый англичанин, бандит японец…»

– Так вот, он мне рассказывал про японские преступные сообщества. Ничего особенного, обычные бандиты, примерно такое же «черное общество», как у нас во Вьетнаме, только называются иначе. Якудза, кажется.

Ну, про вьетнамскую мафию я знал. Мне про нее рассказывал еще дед. Говорил он, что человеку с моими склонностями и моим мастерством рано или поздно придется встретиться с ними. Причем мне их искать не придется – они сами меня найдут – им такие люди очень нужны, они им очень хорошо платят и почти сразу берут на командирские должности. Называл дед этих людей по-разному: иногда по-китайски «триадой», а иногда на вьетнамский манер «змеей». Помню, что он даже соизволил объяснить почему. Основатели первых тайных обществ верили в мистическое значение числа 3, откуда и пошло название «триада». А вьетнамскую мафию иногда называют «змеей» из-за того, что сначала появляется «голова» – человек, устанавливающий контакты с властью, а затем подтягивается «тело» – простые исполнители.

Когда я сказал Вану, что про преступные сообщества мне уже рассказывал дед, он ничуть не удивился.

– Твоему деду прекрасно известно, что такие, как ты, в большой цене у подобных людей, и он хотел тебя предупредить, чтобы ты заранее об этом знал. Тут, кстати, проблема тоже в морали. Сейчас, конечно, никто не знает, откуда произошли первые триады, но, скорее всего, они никак не были связаны с преступностью. Наоборот, говорят, что они имели достаточно чистые убеждения, так как родились из буддийской секты Белого Лотоса. А буддизм, как ты знаешь, всегда проповедовал ненасилие. А затем, со временем, мораль поменялась и братства взаимопомощи и борьбы за свободу китайского народа превратились в «черные общества», которые от сборища примитивных и невежественных преступников отличались только крайней жестокостью и железной дисциплиной.

Но это я отвлекся. На самом деле я хотел, чтобы ты послушал, что говорил тот японец о том, как глава якудза готовит себе преемника. Босс берет в дом подходящего мальчика. Тот убирает в доме, сопровождает госпожу в походе по магазинам, носит за ней по базару сумку с покупками, в общем, делает, что прикажут. За все это ему ничего не платят, только отводят место, где спать, кормят и дают возможность все время наблюдать за боссом. Как тот ведет дела, как ведет себя за карточным столом, как разговаривает с подчиненными, как принимает посетителей, как наказывает провинившихся, как действует мечом. Даже как он ест и общается с семьей. Таким способом годам к восемнадцати мальчик уже полностью усваивает привычки и манеры босса.

– В общем, все как у нас, за исключением того, что вы не играете в карты и не учите этому меня? – не выдержал я.

– Почти, – не принял шутливого тона Ван. – Похожесть в том, что учить нужно только своим примером. А разница в том, что я тебя никогда не учил быть бандитом! Наоборот, я часто повторял тебе поговорку старинных мастеров рукопашного боя: «Кулачное искусство держится на добродетели». А от себя я добавлю: «И не только кулачное искусство».

Так что запомни: мораль – это основа всего. Правил тут много, все они сопровождаются красивыми историями, я бы мог рассказывать их часами. Но не стану. Скажу просто: живи честно и помни, что другие точно такие же люди, как ты. Если будешь делать так, то тебе никогда ни о чем не придется беспокоиться.

«Все, что даешь другим, даешь только самому себе. Если эта истина открыта, кто станет воздерживаться от того, чтобы давать другим?» (807)

«Гуру Вачака Коваи»

Заключение

Сказка ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок. А.С. Пушкин. «Сказка о золотом петушке»

И не только добрым молодцам,

Но и красным девицам и всему прочему народу.

Наша трактовка

Резюме наше будет очень кратким, построенным по следующему принципу: любая сказка, сколь бы длинной она ни была, должна сводиться к краткой морали, понятной любому, даже совсем не взрослому человеку. Разумеется, ребенок и взрослый из одной и той же сказки могут извлечь совершенно разные уроки, но именно на этот случай сказка и делается «многослойной». Так, всего одна «стандартная сказочная» фраза (например, «Ты добра молодца напои, накорми, в баньку своди, спать уложи…») может послужить универсальной инструкцией, следование которой позволяет практически сразу и весьма заметно улучшить отношения с родственниками, сослуживцами и просто знакомыми. Например, для работодателя ее перевод со сказочного на обыденный язык будет звучать примерно так: «Грязный, уставший, голодный, не имеющий жилья человек о работе думать просто не способен. Дай человеку такую зарплату, чтобы он мог полностью удовлетворить потребности своего тела и у него не было бы нужды думать о чем-то, кроме работы. Вот тогда он (разумеется, если он порядочный) тебе и наработает».

Так и в Ци-Гун: есть важные и простые правила, которые скрыты за длинными и цветистыми («сказочными») наставлениями. Мастерство хорошего учителя во многом состоит в том, чтобы в нужное время расставить нужные акценты, причем сделать это очень коротко. И тогда система (совершенно неожиданно!) становится ясной.

Заключительная сказка от учителя Миня

«Нет достижения выше, чем покой; нет усилия выше, чем покой; нет тапаса выше, чем покой; нет никакой бессмертной жизни выше, чем покой». (796)

Шри Муруганар: То, что здесь называется покоем, – состояние недвижимости ума».

«Гуру Вачака Коваи»

Когда я учился у деда и отца, а потом у Учителя Вана, я очень редко задумывался над тем, чему они меня учат. Мал был, да и некогда было думать. Нужно было просто делать то, что говорили. Хотя… Под конец моего обучения у Вана он часто заставлял меня задумываться над тем, что он говорил. Были у меня и другие учителя, о которых я по разным причинам никому не говорил. Но это неважно, все равно думал я в те времена мало. А когда пошел воевать, вообще не думал. Зачем думать человеку, который может не дожить до завтрашнего дня?

Когда я стал учиться на врача, думать мне тоже приходилось мало. Там нужно было просто очень много всего учить наизусть: сначала русский язык, потом толстенные медицинские книжки, полные мудреных слов не только на русском, но и на латыни. Так что времени для «думанья» у меня снова катастрофически не хватало.

Впервые в жизни время у меня по-настоящему появилось, когда я переехал в Ирландию. Когда прошли первые хлопоты, связанные с документами, устройством, поиском квартиры, покупкой каких-то вещей (из Вьетнама я приехал буквально в чем был), то мне как-то совершенно неожиданно стало нечего делать. Выяснилось, что вокруг меня образовался вакуум. Людей вокруг было множество, но я никому был не нужен. Было такое странное чувство, как будто раньше я был пауком, связанным множеством нитей с множеством разных людей. И вдруг все нити оказались разорваны и я оказался в пустоте – мне даже выпить было не с кем.

Пациентов у меня было совсем мало, учеников не было вовсе, необходимости искать работу тоже не было, так как благодаря щедрости Учителя Вана денег у меня было столько, что я несколько лет мог жить, вообще ни о чем не беспокоясь. Так что я решил немного попутешествовать. Вообще мне было все равно, чем заняться, просто хотелось сделать что-то просто так, без всякой цели. А путешествовать я любил, тем более что Ирландия оказалась очень красивой страной.

Конечно, с моим характером надо было бы ехать на машине, чтобы ни от кого не зависеть, но машины у меня тогда не было. Ближе всего к машине был автобус и я решил путешествовать от автостанции до автостанции. Перегоны были длинные и оставляли много времени для размышления. Как я тогда понял, это судьба распорядилась так, чтобы я смог подумать. Думал я о многом, но, как человек дела, думать «впустую» я долго не мог и как-то сами собой мои мысли вернулись к истокам моего мастерства, к его принципам и основам.

До того момента мне казалось, что ни дед, ни Ван «не отдали» мне полностью боевого искусства, не открыли всю систему целиком. Поэтому я решил «просмотреть» процесс обучения с самого начала. О Ци-Гун я вначале даже и не думал и начал с самого простого, что вообще знал. С первого одиночного воинского формального комплекса (правда, есть и парные, но не о них сейчас речь). Ван называл такие комплексы по-вьетнамски «Куэнами», а дед – «Тао-Лу», что в переводе с китайского означает что-то вроде «комплекса дорожек». Идешь в одну сторону – делаешь несколько техник, поворачиваешь в другую – делаешь еще несколько. Примерно, как пишешь в тетрадь буквы или слова (в зависимости от сложности техники) строка за строкой. Но, как бы это ни называли, никакого значения это не имело, все равно это был не более и не менее как набор техник стиля, собранных в единую последовательность и выполняемых в одиночку. Раньше я называл все это «танцами» и никогда не понимал, для чего они делаются. Иногда у меня даже возникал вопрос: «Мы тут учимся драться или танцевать китайско-вьетнамские народные танцы?» Правда, задать этот вопрос вслух деду или Вану я так и не решился. Они бы мне показали, какие танцы мы тут танцуем. А я и так каждый день получал свою положенную порцию и огрести лишнего мне не хотелось.

Никакого особого смысла такая последовательность не несла (иногда гораздо более эффективным было изучение каждой техники по отдельности), но такие формы были во всех без исключения азиатских воинских школах. Назначение их было простым: заставить ученика наверняка запомнить технику школы. Учась в мединституте, я выучил очень подходящее слово для обозначения такого комплекса: «конспект», или краткое описание важнейших положений изучаемой науки.

Как я мог делать комплекс воинских упражнений, сидя в кресле туристического автобуса? Ответ был только один – в уме. Сразу мне вспомнились тысячекратные наставления Вана о том, что главное – это ум. Всегда и во всем! В данном случае он позволял мне тренироваться, не вставая с кресла и даже не открывая глаз. Кстати, Ван говорил, что старые мастера могли таким образом поддерживать форму до очень преклонных лет, не переутомляя при этом тело.

– Ум, – говорил он, наставительно поднимая палец вверх, – сильный ум позволяет все. Даже то, что кажется невозможным, например, практиковать воинское искусство сидя в кресле или лежа в кровати!

Хорошо помню, как он ответил на мой вопрос, можно ли и мне мысленно заниматься лежа в гамаке, висящем под деревом, вместо того чтобы целый день махать руками и ногами, прыгать и драться. По этому поводу он сказал так: «Чтобы мысленно заниматься, нужно иметь правильные мысли. А чтобы иметь правильные мысли, нужно иметь хоть какой-то ум». При этих словах он многозначительно посмотрел на меня.

Но, видимо, теперь время пришло, так как я легко смог представить выполнение формы. И тут меня ждал сюрприз – очень приятный. Оказалось, что мысль о том, что дед и Ван не полностью передали мне всю науку, – это моя очередная иллюзия. Выяснилось это очень просто. Каждое движение одиночного формального комплекса имеет парное, воинское применение. Это само собой, иначе форма не была бы воинской. Так же, само собой, эти воинские применения дед с Ваном мне всегда показывали. Их было много и разные. Причем еще тогда я обратил внимание, что дед и Ван очень похожие движения трактовали почти всегда по-разному. И каждый раз, когда я просил показать мне воинское применение, они показывали мне что-то новое. Казалось, этому не будет конца. Я с этим даже смирился, предполагая, что они опытнее меня и когда-нибудь я тоже выучу столько же применений.

Но в ту ночь, когда я ехал в автобусе, до меня дошло. Они не знали никаких применений. Точнее, несколько самых основных они знали, а все остальные могли просто придумать. Именно поэтому дед и Ван трактовали практически одинаковые формы по-разному. Они просто по-разному думали. И в тот день, когда я тоже начал думать, до меня дошло, что и я могу сам придумать сколько угодно воинских применений любого движения.

Это было первое, что я понял. Думаю, с того момента, когда я начал думать, я стал настоящим мастером, а не машиной вроде автомата Калашникова.

И я понял, что основное наследство, которое я получил от деда и Вана, можно втиснуть всего в несколько фраз. Записал я их несколько неуклюже, ибо пытался сохранить стиль изложения Учителя Вана. Я словно слышу его голос и становлюсь на много десятков лет (даже не хочу думать, на сколько именно) моложе.

– Ты когда-нибудь видел представление национального кукольного театра на воде?

Конечно, я видел! Помню, что однажды дед заставил отца специально отвезти меня на представление, которое в те годы меня очень впечатлило. А изречение по поводу возникновения кукольного театра на воде, записанное в программке, мне так понравилось, что я его даже запомнил: «Поднимаются волны и под веселую музыку всплывет золотая черепаха, которая плавно подплывает к королю и уважительно кланяется. Вот открываются врата в пещеру и появляются феи, исполняющие танец ветра; резвятся молодые угри; охотники идут на зверя».

– А устройство этого театра ты понял? – не отставал Ван.

– Да там и понимать нечего, – удивился я. – Неглубокий бассейн. Деревянные раскрашенные и лакированные куклы, к каждой кукле снизу прикреплен стержень, с помощью которого кукловод управляет куклой. Стержень спрятан под водой, а кукловод – за ширмой. Поэтому получается, что не видно ни кукловода, ни того, как он управляет своей куклой, и кажется, что куклы живые и сами движутся над водой. Дети, во всяком случае, в это верят. В старину на севере Вьетнама так развлекалась деревенщина во время наводнений. Что с них взять, читать-писать не умеют, – добавил я.

– Хотел бы я знать, что бы ел наш знатный молодой господин, если бы эта, как ты говоришь, «деревенщина» не выращивала рис. Ладно, я сейчас не об этом, а о том, что пока знатный молодой господин не начал думать, он сам, как эта лакированная кукла. Кукла, конечно, красивая (часто красивее человека), но она не более чем ярко раскрашенная деревяшка, который управляет кто-то, кто сидит за ширмой.

Сам Ван никогда ни на кого не обижался (по этому поводу он говорил так: «Если человек заслужил этого – убей его. А зачем обижаться?»), поэтому и мои обиды его совершенно не интересовали – он просто их не замечал. Так что я давным-давно на него не обижался. Кстати, он меня так выдрессировал, что и я уже давно ни на кого не обижался, чем заслужил одобрение от деда, который по этому поводу сказал так: «Правильно, настоящий тигр ни на кого не обижается, а если обижается – то он не настоящий».

И хотя я знал, что на Вана обижаться бесполезно, на этот раз я решил сделать вид, что обиделся. Хорошенькое дело – сравнивать живого человека с деревянной куклой.

– Тут ты прав, – неожиданно произнес Ван, – насчет куклы я погорячился. Если сравнивать тебя с персонажем кукольного театра, то ты не деревянная марионетка, ты скорее тень.

– Еще лучше, – пришел в полное недоумение я. – Какая такая тень?

– Ну тут совсем просто. Китайский театр кукол ты точно видел. Я знаю, твой дед иногда даже рисует для него кукол. Так? – спросил Ван.

Все было правильно. Дед был очень разнообразный художник и рисовал не только картины в традиционном стиле, но и кукол для теневого театра. Потом таких кукол располагали позади большого полупрозрачного экрана и показывали зрителям целый спектакль, управляя куклами с помощью бамбуковых палочек. Так что самих кукол видно не было – только их тени. Видимо, именно эти тени и имел в виду Ван.

– Да, деревянная кукла – это для тебя слишком почетно, – воодушевился Ван. – А вот тень в самый раз.

– Почему кукла, почему тень? – недоумевал я.

– А потому, что тебя самого нет, как нет и куклы или тени, а есть кукловод. Сам ты ничего не делаешь, тобой все время управляют. Сначала дед и отец, теперь я. Запомни раз и навсегда: пока ты не пользуешься своим умом и не думаешь сам – ты не мастер, а кукла, тень.

– Так вроде вы мне уже об этом говорили, даже сказку рассказывали про человека, который делал сохи у дороги.

– Конечно, рассказывал, я ее всем своим ученикам рассказываю. Только некоторым хватает одного раза, а некоторым… – Тут Ван многозначительно посмотрел на меня.

Видимо, старый хитрец знал, что рано или поздно я начну думать. Может, именно поэтому он дал мне с собой так много денег, чтобы мне не было нужды сразу бросаться искать работу.

Думать оказалось не только полезно, но и приятно. Все само начинало становиться на свои места. Казалось, Ван все уже приготовил, а мне оставалось только найти место для каждой части системы и состыковать их друг с другом.

Все оказалось на диво просто. Несколько принципов, одинаковых для всего, что я изучал, и привычка думать, которой у меня раньше не было.

Так что все, что я понял, я могу сказать всего в одной фразе: узнай (правильно узнай, у настоящего мастера!) самые важные принципы, отбрось все лишнее и работай, не торопясь, но и не прерываясь, постоянно думая о том, что ты делаешь. Если твой ум сосредоточен на одной цели, он непременно приведет тебя, куда нужно. Если на то, разумеется, «будет судьба». Если же «судьбы не будет» – тоже не беда. Прими спокойно то, что есть: что от тебя зависит, ты честно сделал, а во всем остальном положись на волю Неба. Тогда твой дух будет спокоен, а твои успехи в Ци-Гун будут, как никогда, велики.

«Громоздкое строение, возведенное на непрочном фундаменте, обрушится в опустошении и позоре. Поэтому искателям, усердно трудящимся, необходимо с самого начала строго и любой ценой придерживаться предварительных предписаний». (826)

«Гуру Вачака Коваи»

Путь Воина

Вместо эпилога, или То, о чем поведал Мастер Ван, явившись к Миню во сне

Текст, приведенный ниже, написан не мною. Он был прислан по электронной почте и так мне понравился, что я решил завершить им книгу. Однако человек, написавший его, категорически настаивал на полной анонимности. Поэтому я – с искренней благодарностью – привожу этот текст без изменений и без ссылки на настоящего автора.

М. Роттер

Я специально оставил это напоследок, потому что, если бы я сказал тебе об этом вначале, ты бы понял это неправильно (а скорее всего, вообще ничего бы не понял) и оставил бы мои слова без должного внимания. Даже сейчас, услышав мои слова, ты вряд ли постигнешь их подлинный смысл. Но пусть они останутся в твоем подсознании и в нужный момент окажутся подсказкой, указывающей путь в правильном направлении.

Итак, слушай внимательно. Как ты думаешь, что движет человеком вроде тебя на пути к настоящему мастерству? Я не говорю о славе, богатстве, власти и прочей ерунде, ты уже понял, что они не стоят того, чтобы их искать. Я говорю о подлинном Мастерстве, когда ты стремишься стать Мастером с большой буквы. А ты, с твоим-то характером, не успокоишься до тех пор, пока не обретешь такое Мастерство.

Скажу тебе сразу, что ответ очень прост: «К подлинному Мастерству приводит искреннее стремление к Совершенству». Кстати, стремление к Совершенству руководит всеми людьми, но большинство из них неправильно это понимают. Подавляющее большинство принимают за Совершенство достижение каких-то высот в этом мире. Они становятся богатыми, известными, добиваются результатов в спорте, науке, где угодно, в том числе и в воинском искусстве, получая разные пояса, титулы, медали и прочее. Но проходит какое-то время и они понимают, что, несмотря на все их труды, Совершенство не достигнуто. Человек не может успокоиться и хочет стать еще лучше, обрести настоящее Мастерство, тем более всегда есть кто-то, посягающий на его первенство (если он его достиг). Он старается изо всех сил, полностью изматывая себя… Жизнь его превращается в сплошной кошмар.

Тебе повезло, и тебя не постигнет такая участь, потому что твоими Учителями были такие люди, как твой дед, отец и я. С самого начала обучения все было обустроено так, чтобы разрушить твое эго, потому что без его разрушения невозможно стать настоящим Мастером. Путь, по которому ты идешь, – это путь Воина. Процесс разрушения эго на этом пути очень жесткий, я бы даже сказал, жестокий. Далеко не каждый сможет выдержать его. Но ты был готов к этому пути. Ты думаешь, что этот путь выбрали для тебя твой отец и дед. Но это не так, потому что ты сам выбрал его, потому что это – твой путь. Я – твой учитель и, как никто другой, понимаю, насколько трудно тебе приходилось сначала. Скажу тебе больше (теперь уже можно), я думал, что ты не выдержишь, потому что практически любой другой человек сошел бы с дистанции. Но твое стремление к Совершенству было настолько сильным, что заставляло тебя идти дальше. Думаю, теперь ты понял, что все это было не зря, и благодарен нам, твоим учителям, за то, что мы не давали тебе спуску, и теперь ты понимаешь, что на пути Воина не может быть иначе.

Важным этапом на пути Воина, на пути обретения настоящего Мастерства, было развитие в тебе «чувствования», или интуиции, когда совершенно непонятным образом в тебе стало появляться знание о том, что будет предпринимать твой противник, или где, притаившись, тебя ждет тигр. Это ключевой момент потому, что здесь к тебе приходит понимание, что все взаимосвязано и взаимозависимо, что ты – нечто большее, чем твое тело. Информация приходит не посредством ума, ты просто знаешь или чувствуешь ее интуитивно. Тогда ты начинаешь понимать, что это возможно только в состоянии, когда ум спокоен и не занят отвлекающими мыслями, которые возникают из твоих склонностей и стремлений. Процесс разрушения эго неразрывно связан с устранением таких склонностей и стремлений и с постоянным возвращением внимания на пребывание в состоянии «здесь и сейчас». Все твое обучение было направлено на достижение спокойствия ума, потому что только спокойствие ума позволяет обуздать энергию Ци.

Развитие «чувствования» через разрушение эго однажды приведет тебя к осознанию того, что ты не ограничен своим телом. У тебя случится переживание Единства, когда ты сможешь сказать: «Я есть все», но при этом твое чувство обособленности или идея о том, что ты являешься телом, растворится в твоем же бытии. Но это не бытие личностью, твое эго или отождествление с ней разрушится полностью и окончательно. Ты воскликнешь: «Меня нет, но нет ничего, что бы не было мной». Твое чувство обособленности исчезнет. Это непередаваемое состояние. Ты растворишься в Дао, о котором я так много говорил тебе в свое время и о котором твой великий китайский соотечественник Лао-цзы говорил так: «Дао, которое может быть описано, – не истинное Дао». Но когда это случится, тебе ничего не нужно будет рассказывать и тебе будет абсолютно все равно, хочет и может ли кто-то тебя услышать, потому что это состояние наполнено блаженством, безмятежностью, покоем, которое люди испытывают в глубоком сне, радостью, восторгом от того, что ты есть. А еще там будет присутствовать любовь. Любовь, которая просто есть. Это будет любовь абсолютно ко всему, потому что все – это ТЫ. Это будет любовью к Себе, но эта Любовь совершенно бескорыстна.

Только после обретения этого состояния Единства к тебе придет понимание того, что такое подлинное Совершенство. Потому что настоящее Совершенство – это тот, кто ты есть на самом деле. Просто ты этого раньше не знал, а вернее, забыл, так как всегда был этим Совершенством, но не ведал, где Его искать. Для этого и нужны Учителя, чтобы указать путь достижения Совершенства.

Если бы мы поведали тебе Истину в начале пути, ты бы не обратил на Нее никакого внимания. Она бы показалась тебе слишком простой. Все трудности на твоем пути были только для того, чтобы придать ценность тому, что необходимо достигнуть, и понять Ее во всей простоте.

Есть разные пути, которые ведут в одно и то же место. Но твой путь – это путь Воина, в конце которого от этого самого Воина ничего не остается. В этом состоянии нет никакой ненависти и агрессии. Нет врагов, потому что есть только ТЫ. Только в этом состоянии правильно понимаются слова христианского Бога Иисуса: «Любите врагов своих». Это состояние, когда Совершенство – повсюду, когда нет никаких горестей и страданий. Человек, обретший это Совершенство, только самим своим присутствием излучает в окружающий мир гармонию и любовь. Достичь такого Совершенства – лучшее, что может сделать человек на Земле. Это – высшая ступень Мастерства.

Еще раз повторю: к подлинному Мастерству приводит искреннее стремление к Совершенству. Поэтому такое стремление – это дар Божий, береги и цени его.

А еще добавлю, что достижение Совершенства автоматически означает обретение бессмертия, которого жаждет каждый человек. Просто люди не знают, в чем секрет и где его искать.

«Сделать ум, устремляющийся во всех направлениях с такой быстротой, что пугается даже ветер, ущербным, подобно полностью парализованному, не способному никуда двигаться, и тем самым уничтожить его – значит достичь истинного бессмертия. (914)

Шри Муруганар: Поскольку самсара рождения и смерти есть только для ума, а не для Истинного Я, если вместо того чтобы двигаться исключительно с умом, как если бы его форма была твоей собственной формой, познать, что ты отличен от нее, и тем самым уничтожить ее, будет ясно познано состояние бессмертия как твоя собственная Реальность».

«Гуру Вачака Коваи»

Литература

1. Вон Кью-Кит. Искусство Цигун [Текст] / Вон Кью-Кит. Фаир-Пресс, 2006. – 145 с.

2. Китайские народные сказки. [Текст] / Пер. с китайского Б. Рифтина. М.: Художественная литература, 1972.

3. Ма Цзижень, Богачихин М. М. Цигун: история, теория, практика [Текст] / Ма Цзижень. Киев: София. – 160 с.

4. Муруганар. Гуру Вачака Коваи. Собрание устных наставлений Раманы Махарши [Текст] / Шри Муруганар [пер. с англ. А. Киселева, О. Короткова] – М.: Ганга, 2014. – 596 с.

5. Роттер М. Полный традиционный комплекс Ци-Гун «Красный цветок» [Текст] / Михаил Роттер. М.: Ганга, 2013. – 160 с. – (Восток: здоровье, воинское искусство, Путь).

6. Роттер М. Ци-Гун: некоторые методы, или Варенье из Красного Цветка [Текст] / Михаил Роттер. М.: Ганга, 2015. – 128 с. – (Восток: здоровье, воинское искусство, Путь).

7. Череватский Д., Роттер М., Роттер М. Это Настоящий «Красный цветок», а не Ци-Гун 99 пальцев [Текст] / Даниил Череватский. М.: Ганга, 2015. – 128 с. – (Восток: здоровье, воинское искусство, Путь).

8. Роттер М., Роттер М. Разноцветное Рэй-Ки [Текст] / Михаил Роттер. М.: Ганга, 2014. – 336 с. – (Восток: здоровье, воинское искусство, Путь).

9. Роттер М., Роттер М. Черно-белое Рэй-Ки [Текст] / Михаил Роттер. М.: Ганга, 2014. – 224 с. – (Восток: здоровье, воинское искусство, Путь).

10. Роттер М., Роттер М. Разноцветное Рэй-Ки II [Текст] / Михаил Роттер. М.: Ганга, 2014. – 112 с. – (Восток: здоровье, воинское искусство, Путь).

11. Роттер М. Ци-Гун для лентяя. Оздоровительная практика без отрыва от дивана / Михаил Роттер. М.: Класс, 2014. – 224 с.

12. Роттер М. У-Шу. Вход для мастера / Михаил Роттер. М.: Класс, 2014. – 224 с.

13. Роттер М. Заклинания шести иероглифов. Секреты Пяти первоэлементов / Михаил Роттер. М.: Класс, 2014. – 224 с.

14. Фэн Шао И, Роттер М. Чань-Ми-Гун цигун [Текст] / Фэн Шао И. – 2-е, дополненное издание. – М.: Ганга, 2014. – 416 с. – (Восток: здоровье, воинское искусство, Путь).

15. Фэн Шао И, Роттер М. В. Ба-Дуань-Цзинь (Восемь кусков парчи) [Текст] / Фэн Шао И. М.: Ганга, 2013. – (Восток: здоровье, воинское искусство, Путь).

16. Чжоу И. Цигун для глаз. [Текст] / Чжоу И. Стилсервис; Исследовательское общество «Тайцзи», 2004. – 208 с.

Примечание

Вообще говоря, в «сказочных» книгах не принято приводить список использованной литературы. Оно и понятно, сказки – это не диссертация и литературного обзора здесь не требуется. Поэтому в данном случае «Литература» – это просто набор книжек, к которым, возможно, обратится читатель, если заинтересуется Ци-Гун и захочет более подробно (не на «сказочном уровне») ознакомиться с предметом.

«Когда узнал, что суть, лежащая в основе всех писаний, – это смирение ума с целью обрести Освобождение, какая польза от их непрерывного изучения? Кто я?»

«Гуру Вачака Коваи»

Примечания

1

Здесь и далее по тексту «Гуру Вачака Коваи» цитируется по изданию ИД «Ганга», 2015 (Шри Муруганар. Гуру Вачака Коваи. Собрание устных наставлений Раманы Махарши. Пер. с англ. А. Киселева, О. Короткова).

(обратно)

Оглавление

Вступление

Сказка про учителя

  Сказка об учителе Мине (Рассказана самим учителем Минем)

Сказка про систему

  Сказка о системе (Рассказана мастером Минем)

Сказка о том, как считают в Ци-Гун

  Сказка про 12 «временных» зверей от мастера Миня

Сказка о времени, или От «от забора и до обеда»

  Сказка о цигунском времени от мастера Миня

Сказка о названиях и именах

  Сказка об именах и названиях (Рассказана мастером Минем)

Сказка о морали, самая важная

  Сказка о морали (Рассказана мастером Минем)

Заключение

  Заключительная сказка от учителя Миня

Путь Воина

Литература Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg