«Четвёртая вершина»

Санеев Виктор Данилович Четвертая вершина

Вступление

Наконец я остался один. Сумрачная тишина подтрибунного помещения резко контрастировала с шумом, суетой, яркими красками олимпийского стадиона. И все, что я пережил в эти последние полтора часа — томительное ожидание старта, напряжение борьбы, драматическую развязку состязаний, — начало уходить куда-то в глубь сознания, терять черты реальности. Ощущение это было знакомым, много раз пережитым в сотнях соревнований и все-таки новым. Это было все в последний раз.

Даже ожидание привычной и всегда малоприятной процедуры антидопингового контроля сейчас не вызывало раздражения. Это тоже было в последний раз.

Сидя в маленькой комнатке, отгороженной от остального мира дверью, барьером и милицейским постом, я старался, насколько это возможно, привести в порядок свои мысли и чувства. Мысли и чувства спортсмена, выступившего в своих последних соревнованиях, завершившего долгий спортивный путь.

Недавние соперники — мой товарищ Яак Уудмяэ, ставший олимпийским чемпионом, и бронзовый призер бразилец Жоао Оливейра — освободились раньше меня. Поэтому организаторы заключительной пресс-конференции решили, учитывая поздний час, начать встречу с журналистами, не дожидаясь, пока мы соберемся вместе. Интересно, о чем сейчас рассказывают Яак, для которого эта пресс-конференция в ранге победителя вообще первая, и Оливейра, который так хотел победить на Московской олимпиаде и все же, как и четыре года назад в Монреале, сумел занять только третье место?

Я вспомнил, как в 1976-м в Монреале на пресс-конференции мне задали вопрос: долго ли я еще собираюсь оставаться в большом спорте? Несмотря на внешнюю бестактность этого вопроса — все-таки, наверное, не очень логично спрашивать олимпийского чемпиона, когда он уйдет из спорта, — суть его была мне близка и понятна. В семьдесят шестом мне было уже за тридцать. Нельзя же, в самом деле, прыгать до бесконечности! Тогда я ответил твердо: постараюсь сделать все, чтобы выступить в Москве на XXII Играх. Помню удивленные лица журналистов: ведь до Московской олимпиады оставалось еще четыре года. Для тридцатилетнего спортсмена срок огромный.

Время пролетело быстро. Словно не было этих четырех лет, и вот я снова готовлюсь к олимпийской пресс-конференции. Правда, теперь у меня не золотая, а серебряная медаль. Интересно, о чем спросят меня журналисты сегодня?

За долгие годы общения с представителями прессы у меня с ними сложились, кажется, достаточно доверительные отношения. Конечно, не всегда наши встречи были интересными. Задавали, порой стандартные, малозначащие вопросы, ответы на которые не требовали раздумий, но случались и очень интересные собеседники, хорошо разбирающиеся в тонкостях спорта и моего вида — тройного прыжка. Такие беседы всегда были желанными. Мне, например, всегда хотелось, чтобы задавали такие вопросы, на которые было бы интересно отвечать. И хотя мы, спортсмены, идем на встречу с журналистами с показной легкостью, на самом деле к встречам этим готовимся и для нас они приятная обязанность. Ну а после олимпийского состязания в Москве я готовился к пресс-конференции со всей тщательностью. Эта встреча тоже была для меня последней.

Когда я шел к журналистам после контроля, то по дороге старался предугадать возможные вопросы и заранее сформулировал ответы. По характеру своему я немногословен, и мне в этот необычный день никак не удавалось даже мысленно составить краткие ответы. Хотелось пуститься в пространные рассуждения, захватывали воспоминания о разных эпизодах долгой, длиной почти в четверть века, жизни в спорте. Только на пороге зала для пресс-конференций само собой пришло решение: быть сегодня предельно откровенным!

Я чуть-чуть приоткрыл двери. Корреспонденты заканчивали «допрос» Оливейры. Сотрудник одной из газет западной страны, чьи спортсмены не участвовали в Олимпиаде, спросил бразильца, почему он после состязаний демонстративно пожимал руки судьям?

Вопрос этот с виду совершенно безобидный, был, по сути дела, провокационным. Дело в том, что, стремясь обыграть Яака Уудмяэ, Оливейра в последних попытках излишне азартно мчался по разбегу и раз за разом заступал за ограничительный пластилиновый валик. Естественно, прыжки ему не засчитывали. При этом судьи после каждого заступа показывали спортсмену место отталкивания. Но, конечно, от этого заступ не становился менее обидным.

Спрашивающий обо всем этом был прекрасно осведомлен. Знал он и то, как переживал бразилец свою вторую олимпийскую неудачу. Знал и рассчитывал, что в эти первые, особенно горькие, часы после поражения выдержка может изменить атлету. Вдруг он действительно подтвердит, что рукопожатие с судьями было демонстративно ироничным, что в своем поражении он винит пристрастных арбитров?

Даже внешне было заметно, как сосредоточенно, подыскивая нужные слова, Оливейра настраивался на достойный ответ. Настраивался так, как будто выполнял еще одну, последнюю, попытку. Он говорил очень четко, нарочито медленно, покачивая в такт словам указательным пальцем, будто давая урок непонятливому ученику:

— Да, я пожал руки судьям после состязаний. Советские судьи были предельно объективны и корректны. Их действия способствовали тому, что состязание прошло интересно и в честной спортивной борьбе. После прыжков спортсмены всегда обмениваются рукопожатиями. И поскольку я считаю судей такими же участниками соревнований, как и спортсменов, то счел необходимым поблагодарить их.

Ответом на это заявление Оливейры были дружные аплодисменты всех присутствующих на пресс-конференции.

Немного помолчав, Жоао продолжал:

— Конечно, я очень расстроен, что мне не удалось подняться на пьедестале почета выше, чем в Монреале, но соперники сегодня были сильнее. И поздравляя Яака Уудмяэ с золотой олимпийской медалью, я хочу отметить, что абсолютным чемпионом среди прыгунов я все же считаю Виктора Санеева. Я сказал ему об этом на секторе (действительно, сразу после состязаний, несмотря на мои возражения, Жоао поздравил меня с победой) и могу повторить сейчас.

— А как относится к этому заявлению олимпийский чемпион?— обратился кто-то из журналистов к Уудмяэ.

— Я согласен с Оливейрой, — ответил Яак, — то, что сделал Санеев, никто из нас повторить не сможет.

Тут снова раздались аплодисменты, под этот шум я и вошел в зал. Быстро прошел к микрофону и сразу сказал, как будто в холодную воду прыгнул:

— Сегодня вы видели мое последнее выступление в соревнованиях. Я закончил свой путь в спорте и готов ответить на все ваши вопросы.

В зале стало очень тихо. Все с любопытством смотрели на прыгуна, которому удалось «пережить» четыре олимпиады. Никто меня ни о чем не спрашивал. И тогда я решил немного помочь своим слушателям:

— Наверное, если бы я не сказал, что закончил спортивную карьеру, то меня сразу же спросили бы о том, сколько я еще собираюсь выступать в состязаниях? Но неужели журналистов волнует только этот вопрос?

Но то ли все собравшиеся уже удовлетворили свое любопытство в беседе с Уудмяэ и Оливейрой, то ли просто устали в этот поздний час, но мне так и не удалось расшевелить корреспондентов. Правда, несколько вопросов, в основном об особенностях борьбы на московском секторе, мне все же задали. Вопросы эти были обычными, я без труда ответил на них, понимая уже, что никакой «исповеди» сегодня не получится. И вдруг, когда ведущий уже хотел закрывать пресс-конференцию, слово попросил известный журналист из ГДР Эберхард Бокк.

Не забыв продемонстрировать свою осведомленность — Бокк скрупулезно перечислил результаты моих выступлений на олимпиадах, чемпионатах Европы и СССР, Кубках Европы, Универсиадах,— он спросил меня:

— Чем Виктор Санеев объясняет свои многочисленные победы, каковы секреты его успешного выступления на олимпиадах и такого долгожительства в большом спорте?

Честно признаюсь, к такому вопросу я готов не был, потому что искренне считал (да и считаю сейчас), что никаких секретов у меня не было и нет. Но вопрос требовал ответа, и после небольшого раздумья я кратко ответил:

— Жажда победы, постоянная тренировка, умение преодолевать свои слабости и немного удачи — вот и все мои секреты.

Не знаю, удовлетворил ли мой ответ журналиста, но мне самому он не понравился. И теперь, когда представилась возможность рассказать о себе на страницах книги, мне захотелось вновь вернуться к этому вопросу и ответить на него подробнее, хотя я по-прежнему считаю, что ничего секретного в моем довольно успешном долгожительстве в большом спорте нет.

«Я так хотел победить!»

Говорят, что хорошие шахматисты помнят все партии, сыгранные ими в разные годы. Проверить на себе правильность этого утверждения не могу — шахматист я никудышный. Но вот что интересно: когда готовился писать эту книгу, то, естественно, начал перебирать в памяти соревнования, в которых участвовал почти 20 лет (до того, как я начал заниматься легкой атлетикой, несколько лет тренировался и играл в футбол и баскетбол). И выяснилось, что я помню не только почти все соревнования — а их набралось несколько сотен, — но и большинство результатов. Достаточно было вспомнить какую-либо даже малозначащую деталь, как в памяти всплывали подробности поединков в прыжковом секторе.

Особенно хорошо я помню одно из первых моих больших состязаний — Всесоюзную спартакиаду школьников 1963 года, которая проводилась в Волгограде. Этому есть несколько причин. Во-первых, именно в тот год Спартакиада школьников стала составной частью III Спартакиады народов СССР. Это, конечно, сделало соревнования болев значимыми, более ответственными и болев представительными. При подготовке книги я перелистал справочники тех лет и сразу обратил внимание на одну цифру, поразившую воображение даже сейчас, когда мы уже привыкли к гигантскому размаху нашего физкультурного движения. В предварительных стартах спартакиады в различных школьных, районных, областных, республиканских спартакиадах приняло участие около 11 миллионов школьников!

В Волгоград приехали лучшие. Здесь проходили финальные старты, но и то нас набралось больше тысячи человек со всех концов страны. И для всех огромным событием в жизни стал уже сам приезд в легендарный город-герой. Вспоминаю свои ощущения, но думаю, что не ошибусь, если скажу: подавляющее большинство из нас именно здесь, рядом с развалинами знаменитой мельницы, рядом с Домом Павлова, рядом с откосами правого берега Волги, где насмерть стояли гвардейцы в далеком сорок втором, с необыкновенной остротой почувствовали величие подвига, совершенного нашими отцами.

Запомнилось и необычайно торжественное открытие спартакиады. Впервые я так близко увидел почетных гостей — Героя Советского Союза летчика-космонавта Германа Степановича Титова и знаменитых легкоатлетов, олимпийских чемпионов Владимира Куца и Петра Болотникова, рекордсменку мира в прыжках в длину Татьяну Щелканову. Словом, для меня, парня из провинции, все было в Волгограде необычно, все волновало и невольно настраивало на хорошее выступление.

В то время я был спортсменом-перворазрядником. Накануне волгоградских стартов на чемпионате Грузии мне удалось победить в трех видах — беге на 100 м, прыжках в длину и тройным. Причем в тройном я установил новый рекорд Грузинской ССР по группе юношей — 14 м 88 см. Результат этот, по тем временам, был неплохим, и втайне я рассчитывал на победу, хотя соперников своих совсем не знал.

Но победить мне не удалось...

До сих пор я помню мельчайшие подробности этих соревнований. Помню, как вышли в сектор, начали делать пробные прыжки и как я мысленно сравнивал других ребят с собой — по росту, крепости мышц ног, скорости разбега. Видно, у страха глаза велики: мне показалось, что большинство ребят и выше меня, и крепче, и быстрее. Правда, сейчас я думаю, что так казалось каждому из нас, потому что подобное ощущение приходилось испытывать еще не раз, как только оказывался в незнакомой обстановке, среди новых соперников.

Начались состязания, и я немного успокоился: те, кого я боялся, прыгали не очень далеко и я вовсе не выглядел в секторе белой вороной. В одной из попыток прыгнул чуть ближе своего рекорда на 14,80, попал в финал и оказался лидером. Беда пришла оттуда, откуда я ее вообще не ждал: меня обошли два прыгуна из команды РСФСР — Гриша Штейнберг и Миша Середин. Оба были пониже меня ростом, поэтому я и не обратил на них вначале внимания. Но главное, они показали в Волгограде свои лучшие результаты — прыгнули за 15 м. А я, как ни старался, так и остался на третьем месте.

Расстроился страшно. Ведь я так хотел победить! Хорошо, что до награждения оставалось еще минут 20. Убежал на запасное поле и там дал волю слезам. Ни до, ни после мне никогда не приходилось плакать после поражения. Наверное, потому и запомнил эту неудачу на всю жизнь. Даже сейчас, когда пишу эти строки, комок подкатывает к горлу, а прошло уже двадцать лет.

За годы, минувшие после этого выступления и до моего последнего старта на Олимпиаде в Москве, многое изменилось. Конечно, изменился и я сам, мое мышление, характер, привычки. Но если что и роднило меня, участника четырех олимпиад, с тем 17-летним мальчишкой, то это была жажда победы, желание стать первым в прыжковом секторе во что бы то ни стало. И это желание не притупили ни сотни состязаний, ни победы, ни поражения, ни травмы. И еще тогда, в Волгограде, я понял, что занятия спортом не легкая прогулка по стадиону, а борьба сильных людей, волевых и терпеливых. Словом, можно сказать, что именно тогда, летом 1963 года, я стал настоящим спортсменом. По крайней мере, я искренне считаю, что это так.

Я назвал эту главу книги «Я так хотел победить!», но должен сразу предупредить читателя, что о самих победах здесь будет сказано не очень много по двум причинам. Во-первых, в моей спортивной жизни как-то так случилось, что каждый новый ее этап начинался (конечно, вопреки моим желаниям) вовсе не с побед, а с неудач; с поражений, которые порой были очень обидными. А во-вторых, потому, что твердо знаю: путь к победам лежит через поражения. И анализ неудач, если, конечно, он проведен объективно и тщательно, — это всегда первый залог будущего успеха.

Все-таки в спорте принцип «победителя не судят» очень силен и оказывает большое воздействие и на самого спортсмена, и на его тренеров, и на спортивных руководителей. Потому, что сама победа является наиболее веским доказательством правильности выбранного пути — будь то стратегия или тактика спортивной подготовки. Если она одержана, то о чем здесь много говорить?!

И напротив, поражение заставляет нас всех глубже задуматься над своими действиями, заставляет копаться в причинах неудачи, подстегивает, будоражит самолюбие и честолюбие. Словом, является сильным, как говорят ученые, раздражителем.

Таким раздражителем стала для меня неудача на Спартакиаде школьников. Приехав домой в Сухуми, я подробно рассказал своему тренеру Акопу Самвеловичу Керселяну о своем выступлении и в конце разговора заявил ему о своем твердом желании как можно скорее стать мастером спорта. При этом совершенно не сознавал, каким мальчишеством выглядит это заявление: мой лучший результат тогда отставал от норматива мастера спорта почти на целый метр.

Но тренеру, видно, понравилась моя запальчивость. Во всяком случае, он не выказал никакого недоверия к моим планам. Сказал только, что для того, чтобы добиться этого, нужно ликвидировать массу пробелов в моем легкоатлетическом образовании (а надо сказать, что мой стаж занятий легкой атлетикой — я имею в виду серьезные тренировки — едва насчитывал два года). И еще он похвалил меня за то, что, впервые выступая на таких серьезных соревнованиях, да к тому же без тренера, я не растерялся и сумел показать результат, близкий к своему личному рекорду. Он несколько раз повторил мне, что настоящий спортсмен обязан научиться быть самостоятельным, особенно на соревнованиях, уметь быстро принимать решения, не дожидаясь подсказки тренера.

Этот совет я запомнил надолго и очень благодарен Акопу Самвеловичу за то, что он начал развивать во мне эти качества буквально с первых шагов нашей совместной работы. Это очень помогло мне в будущем. Ведь, чего греха таить, у нас встречается еще много спортсменов, особенно в юношеском и юниорском возрасте, которые шагу не могут сделать на стадионе без тренера, без его указаний. Таких спортсменов легко узнать во время состязаний. После каждой пробежки после каждой попытки (удачной или неудачной) они первым делом обращают свой взор к трибуне, на которой сидит наставник, ожидая немедленных «ценных» указаний. И зачастую такие атлеты (это бывает и в большом спорте) становятся совершенно беспомощными, если с ними по каким-либо причинам не оказалось рядом тренера.

Конечно, присутствие тренера на любых соревнованиях благотворно влияет на состояние спортсмена. Но атлет всегда должен рассчитывать прежде всего на свои собственные силы, поскольку в ходе состязаний возникает множество непредвиденных ситуаций, на которые и тренер не может сразу найти верного ответа. В моей же спортивной жизни получилось так, что, развивая самостоятельность мышления во время состязаний, я и в тренировках учился сам анализировать свое состояние, осознанно выполнять каждое упражнение или действие.

В 1963 году кончился юношеский период моего спортивного пути. Я перешел в следующую возрастную группу — юниоров. И этот период, как я уже говорил, начался для меня с поражений, хотя у меня было огромное желание победить.

Мои неудачи тех лет имеют весьма прозаическое объяснение. Одна причина, как ни странно это звучит, заключается в том, что я был сильнейшим у себя дома — в Сухуми и в Грузии. Сильнейшим, конечно, среди спортсменов моего возраста. Там у меня практически не было сильных соперников, побеждал я в соревнованиях довольно легко. Это вселяло в меня излишнюю самонадеянность, уверенность в своем несомненном лидерстве, а значит, я попросту не умел бороться с равными конкурентами. На всесоюзных соревнованиях же конкуренция была намного острее. В юношеском, да и в юниорском возрасте равных по силам спортсменов во всех видах легкой атлетики, пожалуй, побольше, чем во взрослом спорте, где группа сильнейших всегда довольно постоянна по составу. Этим, в частности, и объясняется, что зачастую при переходе в группу взрослых лидерами становятся не те, кто побеждал среди юношей и юниоров, а те, кто был на пятых-шестых ролях, хотя их результаты ненамного отличались от результатов чемпионов.

Вторая причина заключается в том, что, несмотря на достаточно высокие результаты, я, по сути дела, был в тройном прыжке еще новичком. И если по физическим качествам не уступал своим сверстникам, то в уровне владения техникой намного отставал от тех, кто начал тренировку в более раннем возрасте. Поэтому в течение нескольких лет мне пришлось планомерно осваивать азы тройного прыжка, и по мере того, как удавалось с помощью тренеров ликвидировать технические огрехи, я начал занимать все более высокие места во всесоюзных, а потом и в международных соревнованиях Процесс этот довольно продолжительный, потому что техника, образно говоря, как и сам атлет, тоже должна окрепнуть, устояться настолько, чтобы не «разваливаться» в стрессовых ситуациях напряженной спортивной борьбы.

Итак, после Всесоюзной спартакиады школьников мы с Акопом Самвеловичем самое большое внимание в тренировках уделяли работе над совершенствованием техники прыжков. Работа эта кропотливая, порой монотонная, требующая большого количества повторений каждого упражнения. При этом Керселян не разрешил мне прыгать на результат и внимательно следил, чтобы я не принес тайком на тренировку рулетку. Словом, к весне 1964 года я очень соскучился по соревновательным прыжкам.

Желание прыгать сослужило хорошую службу в первых же весенних состязаниях. Я выступал, что называется, в охотку и уже во второй попытке установил личный рекорд — 15,42. До норматива мастера спорта СССР оставалось всего 33 см и казалось, что это мне вполне по силам. Но Керселян, видно, по моим загоревшимся глазам понял, что сейчас я начну «давать вовсю», и, опасаясь травмы, не разрешил прыгать в финале. Я прямо в секторе начал было с ним спорить, но тут мой обычно всегда мягкий в общении тренер, не мудрствуя лукаво, просто прогнал меня со стадиона.

Результат 15,42 давал мне право бороться за право участия в Европейских играх юниоров (сейчас эти соревнования называются юниорским чемпионатом Европы), которые должны были состояться в конце лета в Варшаве. К счастью, Керселян сумел меня убедить, чтобы я не гнался за выполнением мастерского норматива, а думал только о месте в сборной команде юниоров СССР. Выступал я на отборочных состязаниях довольно спокойно и вместе с другим нашим прыгуном тройным Алексеем Борзенко отправился в Варшаву на первые в моей жизни международные состязания.

Поскольку состав команды был ограничен, мне предстояло в Варшаве в первый день прыгать и в длину. Здесь я был вторым за поляком Кобушевским, но установил личный рекорд — 7,42.

Этот результат меня очень обрадовал: раз я установил личное достижение в прыжке в длину, значит, нахожусь в хорошей форме и должен победить в тройном. Дело в том, что среди зарубежных спортсменов не было сильных прыгунов тройным, а Лешу Борзенко я считал слабее себя, поскольку на отборочных соревнованиях мне удалось его обыграть. Настроение было самым радужным — я буду чемпионом Европы!

И действительно, в одной из первых попыток мне удался прыжок на 15,71. Это тоже было личным рекордом, и, главное, до норматива мастера не хватало только 4 см. Будь у меня побольше опыта и поменьше амбиции, я бы понял, что никаких сверхусилий от меня не требуется. Нужно просто скорректировать разбег и выполнить технически правильный прыжок. Я же решил, что сейчас «всем покажу, как надо прыгать». Четыре раза я бросался в разбег, как в атаку. Атаку столь же яростную, сколь и бездумную. Потерял контроль над движениями, каждый прыжок выполнял изо всех сил, и моя неокрепшая техника не выдержала такого натиска. Я не прибавил ни сантиметра и не успел оглянуться — попыток больше нет. Но ведь я лидер. Нет, у Леши Борзенко оставался еще один, последний, прыжок.

Сидя на скамейке, я видел, как шел к старту разбега Алексей, как сосредоточенно он настраивался на этот прыжок, как тщательно готовился использовать свой последний шанс. Видел и понимал, что мое лидерство разваливается на глазах. Уж очень хорош и грозен был Алексей в своем стремлении победить.

И он победил! Борзенко прыгнул всего на один сантиметр дальше, чем я, но это ничтожное в обычной жизни расстояние отделило его золотую медаль от моей серебряной. Так я на собственном печальном опыте убедился в спортивной истине, которую часто потом слышал от моего второго тренера Витольда Анатольевича Креера: «Пока у тебя есть хоть одна попытка, ты не побежден!»

Это поражение я пережил довольно стойко. Поздравил Лешу Борзенко с победой и тут же вспомнил, что у меня тоже остался еще один шанс стать мастером спорта в этом году — поздней осенью должно было состояться первенство Грузии среди взрослых. А я как раз после 3 октября 1964 года должен был перейти в эту возрастную категорию. Мне исполнялось 19 лет.

По приезде в родной Сухуми настроение улучшилось. Я был единственным спортсменом республики, который в Варшаве завоевал две награды, пусть и серебряные, и меня встречали довольно торжественно. А в одной из местных газет я прочел даже, что стал чемпионом Европы среди юниоров! Видно, не один я так жаждал победы.

Чемпионат Грузии разыгрывался в Тбилиси. Я приехал с командой Абхазии и разместился в гостинице. На следующий день, так же как в Варшаве, сначала прыгал в длину и стал чемпионом республики среди взрослых с таким же результатом — 7,42. Назавтра предстояло прыгать тройным. Ночь я не спал. И вовсе не потому, что волновался. Часть наших спортсменов, для которых чемпионат уже закончился в первый день, «отмечала» окончание спортивного сезона.

Признаюсь, для меня это было дико: как же можно так относиться к спортивному режиму, да еще взрослым людям! Так своеобразно произошло мое знакомство с людьми, которых в спорте принято называть «зачетниками». «Зачетники» — это атлеты, которые не ставят перед собой высоких целей в спорте, но в силу командного характера соревнований привлекаются к тренировочным сборам и состязаниям. У них одна забота — дать команде зачет в виде необходимой минимальной суммы очков. А поскольку на местных соревнованиях этот норматив невелик, то и для его достижения не требуется проявлять особого труда на тренировках и строго соблюдать спортивный режим. Кстати говоря, сами «зачетники» считают свой образ жизни вполне нормальным, а времяпрепровождение естественным. Когда на следующий день я выступил успешно, один из них сразу подвел под этот успех теоретическую базу, сказав, что именно то, что я не спал ночью, и помогло мне в состязаниях!

Надо ли говорить, что в сектор я вышел невыспавшимся и очень злым. Акоп Самвелович, уловив мое настроение, постарался настроить по-боевому на первый же прыжок. Видно, боялся, что если я не сумею сразу же выполнить мастерскую норму, то опять начну излишне напрягаться и сломаю технику. Но на этот раз все прошло как надо: разбег получился точным, а прыжок — техничным. Стою у ямы, жду. И вот долгожданное объявление судьи: «Результат — 15 метров 78 сантиметров. Есть новый мастер спорта СССР Виктор Санеев».

Позже я еще расскажу о том, как сложились для меня следующие два года. Сейчас скажу только, что в борьбе с тяжелой травмой мне не удалось улучшить результатов ни в 1965, ни в 1966 году. И можно сказать, что мое второе рождение в спорте произошло только весной 1967 года.

Этот предолимпийский сезон сложился очень похожим на сезон 1964 года. Я так же успешно выступал дома весной, терпел поражения летом и сумел наверстать упущенное только осенью. Но разница была в том, что происходило это на новом, предолимпийском, уровне. И задачи, стоящие передо мной, не шли ни в какое сравнение с задачами 19-летнего Вити Санеева.

Итак, первым соревнованием, на котором я выступил после острой травмы голеностопного сустава, было весеннее первенство общества «Динамо» в Леселидзе. И я, и Акоп Самвелович волновались страшно. Как пройдет мое возвращение в прыжковый сектор? Как отразилась травма на моей подготовке и выдержит ли нога напряжение соревнований? Вопросы эти — не праздные. Несмотря на то что зимой я проделал большую тренировочную работу, все-таки полной уверенности в благополучном исходе ни у меня, ни у тренера не было. И дело здесь не только в чисто физических последствиях травмы. Всякая травма, а тем более такая тяжелая, как у меня (деформирующий артроз стопы), является всегда и травмой психологической. Вопрос стоял так: сумею ли я преодолеть страх и заставить себя прыгать в полную силу?

Немало случаев в спорте можно вспомнить, когда атлеты возвращались в строй после тяжелой болезни или травмы. Об этом пишут в газетах и журналах, воздавая должное искусству врачей, терпению и мужеству самих спортсменов. Но есть случаи, когда, получив травму, спортсмен так и не смог достичь прежних результатов, подняться на прежние вершины и начать штурм новых. И дело вовсе не в ошибках врачей или в недостатке стойкости и мужества атлетов. Кто может бросить упрек Валерию Брумелю в том, что он не смог после того, как попал на мотоцикле в катастрофу, снова устанавливать мировые рекорды? Для Брумеля уже просто возвращение в сектор было подвигом и высота, которую он преодолел — 2,08,— мировым рекордом. В те дни, когда я пишу эти строки, не известно, как сложится спортивная судьба другого рекордсмена мира по прыжкам в высоту Владимира Ященко, который после травмы и нескольких операций коленного сустава в 1978 году смог начать настоящие тренировки только в 1982 году. Но и в том случае (от всего сердца желаю обратного), если Володя не сумеет восстановиться после лечения, никто не вправе поставить это в вину атлету. Он и так сделал в спорте за 2 года столько, сколько не удается иным в течение долгой спортивной жизни.

Но бывает и так, что физические последствия травмы залечены, а спортсмен все-таки не может вернуться в спорт. Известно, что боксеру, получившему тяжелый нокаут, правила запрещают выступать на ринге в течение довольно длительного времени. Так вот, после травмы любой спортсмен находится в своеобразном нокауте. И нужно немало времени, пока залечится не только физическая, но и психологическая травма. Боксеру, получившему нокаут, нужно решиться выйти на ринг, где его подстерегает возможность получения нового удара. Прыгуну, повредившему ногу, нужно решиться разбежаться и оттолкнуться от планки или от грунта ранее травмированной ногой, рискуя вновь испытать боль.

Вот почему в каждом своем письме Витольд Анатольевич Креер советовал мне не торопиться с применением «острых» упражнении. Вот почему Керселян буквально не спускал с меня глаз и каждое повышение нагрузки на травмированную ногу отмерял микроскопическими дозами. Вот почему я, хотя контрольные упражнения убеждали — нога в порядке, ждал первого соревнования со смешанным чувством тревоги и желания поскорее выйти в сектор.

К счастью, волнения оказались напрасными. Соскучившись по соревнованиям, по прыжкам, я все движения ощущал как-то необыкновенно остро, и поэтому технический рисунок прыжков был хорошим. Мы с Керселяном в случае, если все пройдет благополучно, ожидали результата в районе 16 м. Об этом говорили и результаты контрольных упражнений: с разбега в 10 беговых шагов мне удавалось прыгнуть на 15,50, а это неплохое достижение.

Действительность оказалась еще более радужной. В этом первом после полуторагодичного перерыва соревновании мне удалось прыгнуть в длину на 7,62 и тройным на 16,32. В то время норматив мастера спорта СССР международного класса был равен 16,40. И случись такое раньше, я сразу бросился бы в атаку на этот рубеж. Но время шло и я тоже менялся. Меня вполне удовлетворило, что установил новый рекорд Грузинской ССР, а норма международного класса, думал я тогда, от меня не уйдет. Можно сказать, что в этом я уже был твердо уверен.

И в самом деле, уже через два месяца, в конце мая 1967 года мне удалось прыгнуть тройным на 16,40 и в длину на 7,90. Как видит читатель, я все еще не мог сделать выбор между этими двумя видами легкой атлетики, на первый взгляд «родственниками», но на самом деле очень разными прыжками. Самым радостным было даже не выполнение высоких нормативов, а то, что теперь я с полным правом был включен в состав сборной команды СССР, которой предстояло провести целую серию международных матчей с командами ГДР, Польши и Франции. После этих соревнований сильнейшие спортсмены СССР собирались на Мемориал братьев Знаменских, который также был представительным международным форумом.

Нельзя сказать, что я сильно волновался накануне этих матчей. Во всяком случае, наш наставник в сборной Витольд Креер волновался и переживал больше, чем мы, спортсмены. Для того чтобы понять это, нужно вспомнить ситуацию, которая сложилась к этому времени в тройном прыжке у нас в стране и на международной арене.

Последний успех наших прыгунов тройным перед этим был датирован 1964 годом, когда на Токийской олимпиаде Олег Федосеев стал серебряным призером, а Виктор Кравченко — бронзовым. После этого пришло время неизбежной смены поколений. Ушли признанные мастера, и в сектор вышли молодые прыгуны. Соперники словно ждали этого часа и вышли вперед. На чемпионате 1966 года ни одному из наших прыгунов тройным не удалось войти даже в первую «десятку»: Владимир Куркевич, который был старше меня всего на 2 года, занял с результатом 16 м лишь одиннадцатое место...

Витольд Креер, который стал старшим тренером сборной команды СССР по тройному прыжку, смело пошел на обновление состава. Но молодые пока проигрывали. Многие упрекали старшего тренера и напоминали, что нам принадлежали и мировые рекорды и медали на крупнейших соревнованиях. Словом, положение Креера было нелегким. Это, однако, его не сбивало с намеченного пути. И в 1967 году в состав кандидатов в олимпийскую команду вошел кроме Куркевича еще и 20-летний Николай Дудкин. Включен был в состав и я. Из прыгунов старшего поколения остался только Александр Золотарев. Раньше он тренировался в Волгограде у тренера Рачкова, а потом переехал в Москву и его наставником стал Креер. С Сашей мне и предстояло выступить в матчах.

Правильно будет сказать, что я не столько волновался за исход этих состязаний, сколько настраивался на упорную борьбу. И конечно, в глубине души мечтал их выиграть. Психологически наши неудачи 1966 года не довлели надо мной, не боялся я и соперников. Я их попросту не знал! Но действительность оказалась суровой: ни в одном из этих соревнований мне не удалось одержать победу.

Первая встреча с легкоатлетами ГДР в Карл-Маркс-Штадте — первое разочарование. Поначалу не было причин для тревоги: в одной из первых попыток я сумел вплотную приблизиться к своему лучшему достижению — прыгнул на 16,36. Но потом успокоился, забыв о варшавском уроке, который преподал мне Борзенко. А здесь соперник был куда более опытный. Ханс-Юрген Рюккборн на чемпионате Европы 1966 года был серебряным призером, и его личный рекорд — 16,66 — был выше, чем у меня. Он последовательно наращивал длину прыжков от попытки к попытке и в конце концов улетел на 16,50. А второй прыгун из ГДР Клаус Нойманн обыграл Сашу Золотарева. Это значило, что мы проиграли свой микроматч со счетом 4:7 (напомню, что в матчевых встречах за 1-е место атлет получает 5 очков, за 2-е — 3, за 3-е — 2 и за 4-е — 1 очко). Причем главная ответственность за этот проигрыш ложилась на меня, поскольку я вошел в спортивную форму раньше Саши, и Витольд Анатольевич рассчитывал, что именно я в первых встречах сумею дать бой соперникам. Золотарев должен был набрать форму уже в ходе нашего турне. Но с ролью лидера, пусть даже временного, я не справился.

Через две недели в Париже на знаменитом стадионе «Коломб» мы встретились с французскими прыгунами. Я их совсем не знал, и можете представить мое удивление, когда один из них, Эрик Баттиста, после первых же приветственных слов начал расспрашивать меня о Креере. Оказалось, что они выступали вместе еще 11 лет назад — в 1956 году на открытом чемпионате Румынии в Бухаресте и на олимпийских играх в Мельбурне. Они были почти ровесниками, но поскольку во Франции в те годы не было сильных прыгунов, то Эрик долго продолжал выступать за национальную сборную страны, хотя прыгал с результатом меньше 16 м.

Не удивительно, что мы выиграли у французов со счетом 8:3. Но я и на этот раз оказался вторым, хотя улучшил личный рекорд до 16,64. За прошедшие две недели Саша здорово прибавил в результатах и тоже установил личное достижение — 16,70.

В этих соревнованиях я настраивался именно на победу над Золотаревым, поскольку французы не могли составить мне конкуренцию. Но борьбы не получилось. Саша после прыжка на 16,70 отказался от остальных попыток. Это было настолько неожиданно, что я растерялся. Бороться с абстрактным результатом я еще не умел. В дальнейшем я не раз видел, как соперники в ходе состязаний пропускали попытки. Иногда атлету просто необходим небольшой отдых перед очередным прыжком (особенно в быстротечных матчевых встречах, когда в секторе соревнуются всего 4 участника), а иногда этим приемом пользуются, чтобы искусственно снизить накал борьбы. Соперник ожидает твоего прыжка, который является для него своеобразным раздражителем, а прыжка-то и нет. Часто это вносит в действия соперников растерянность, что и произошло со мной на «Коломбе». Кстати, в наши дни этим приемом часто пользуется чемпион Московской олимпиады в прыжке в длину Лутц Домбровски из ГДР. Так, например, в Москве он, став лидером, пропустил свой третий прыжок и уже потом прыгнул на 8,54, показав в то время второй результат за всю историю легкой атлетики после прыжка Роберта Бимона на 8,90.

Через неделю состоялась встреча с польскими легкоатлетами в Хожуве. Этот поединок был для нас принципиальным. За польскую команду выступал рекордсмен мира и двукратный олимпийский чемпион Юзеф Шмидт, чей мировой рекорд держался с 1960 года. Тогда Шмидт прыгнул на 17,03 и оставался в течение всех этих лет единственным в мире, кому покорился 17-метровый рубеж. Силен был и второй польский прыгун Ян Яскульский, год назад прыгнувший на 16,76. Таким образом, результаты поляков были выше, чем у нас.

Естественно, на разминке я внимательно наблюдал за Юзефом Шмидтом, хотя много о нем уже знал из рассказов Креера, который много лет соперничал с ним в прыжковом секторе на многих международных состязаниях, в матчах, на чемпионате Европы и двух олимпиадах.

Техника прыжка Шмидта, действительно, сильно отличалась от нашей. Дело в том, что Юзеф был сильным спринтером (он пробегал 100 м за 10,3) и прыгуном в длину (7,96) и вместе со своим тренером создал собственный вариант техники, основанный на стремительном разбеге и очень быстром «проходе» всех фаз прыжка. Это позволяло ему сохранять высокую скорость до последнего отталкивания. Шмидт строил свою тренировку иначе, чем большинство прыгунов. Больше работал над повышением скорости и меньше — над развитием силовых качеств.

Наши тренеры, и в том числе Креер, считали (очевидно, не без оснований), что именно недостаточное развитие силы ног было ошибкой польского прыгуна, который не в полной мере использовал свой скоростной потенциал. Не случайно в наше время прыгуны, обладающие скоростью Ю. Шмидта, прыгают за 17,40. Но в то же время на стороне Юзефа был авторитет мирового рекордсмена и олимпийского чемпиона.

На разминке, в отличие от нас с Золотаревым, Шмидт почти не делал прыжковых упражнений. Он разминался как спринтер, а потом выполнял несколько прыжков с очень низкими траекториями полета. Мы же, хотя и посматривали в его сторону, разминались, как у нас принято, настраиваясь на жесткую борьбу.

Мы с Сашей имели одну общую задачу — победу над поляками, но решали ее по-разному. Он, почувствовав еще в Париже, что вошел в форму, намеревался улучшить рекорд СССР, принадлежавший Крееру с 1961 года, — 16,71. А я думал о том, как бы показать лучший результат в одной из первых попыток. Дело в том, что я не привык соревноваться так часто, да еще на таком высоком уровне, и, признаться, уже чувствовал некоторую усталость.

Общую задачу мы выполнили на «отлично». Причем помогло этому одно обстоятельство психологического порядка. Сейчас уже трудно сказать, так ли оно было на самом деле, но нам показалось, что соперники относятся к нам с некоторым пренебрежением. Мы же после тех результатов, которые показали во Франции, считали себя по крайней мере не слабее конкурентов и требовали к себе более уважительного отношения. Все же польские прыгуны и не думали недооценивать нас, а просто мы искусственно «заводили» себя на борьбу с первых прыжков.

Но так или иначе, первые прыжки удались нам обоим. Саша сразу же выполнил великолепный прыжок на 16,92. Это было не только новым рекордом страны, но и вторым результатом в мире после мирового рекорда Шмидта. А я лишь одного сантиметра не допрыгнул до своего личного рекорда и занял второе место. Шмидт и Яскульский, видимо, были обескуражены таким началом и проиграли практически без борьбы. В Москве Витольд Анатольевич, хотя и был, конечно, немного огорчен потерей рекорда, поздравил нас с этой победой, венчавшей турне.

Еще через неделю мы выступили в Москве на Мемориале братьев Знаменских. По правде говоря, оба очень устали и не смогли улучшить своих результатов. Саша прыгал получше — 16,79, а я и не пытался бороться за первое место. Остался вторым с результатом 16,55, опередив Владимира Куркевича, Николая Дудкина и призера Токийской олимпиады Виктора Кравченко, который в свои 26 лет казался нам ветераном. Стало ясно, что именно нам пятерым и предстоит разыграть три награды на Спартакиаде народов СССР, до которой оставалось чуть больше двух недель.

Приехав на Спартакиаду, я узнал, что Золотарев травмирован, выступать не будет, и... решил, что на пьедестал почета мне открыта «зеленая улица». Разве я не имею более высокого результата, чем мои соперники? Разве я не доказал свою силу в матчах с лучшими прыгунами Европы? Разве я не сумею победить Кравченко, Куркевича и Дудкина, если на Мемориале Знаменских, будучи усталым, выиграл у них у всех?

Таким, или примерно таким, был ход моих мыслей тогда. При этом нужно учесть, что мне предстояло в интересах нашей республиканской команды выступить в двух видах прыжков.

В первый день я прыгал в длину. Вот как рассказал об этих соревнованиях наш журнал «Легкая атлетика».

«Вечерние состязания начались с отличного прыжка В. Санеева — 7,80. Перчатка брошена. Но выступающий следом за ним И. Тер-Ованесян принимает вызов — 7,93 — и новое высшее достижение Спартакиады. Санеев пытается улучшить свой результат, но это ему не удается. Из пяти оставшихся попыток одна в районе 8 м. И. Тер-Ованесян, совершив еще два хороших прыжка, вновь доказал, что является сильнейшим прыгуном страны».

Мне остается добавить только, что любой из этих двух хороших прыжков И. Тер-Ованесяна был дальше, чем моя первая попытка. Словом, наш прославленный прыгун победил меня по всем статьям. Что же касается моего прыжка с заступом в районе 8 м, то, во-первых, такое измерение «на глазок» всегда очень приблизительно, а во-вторых, я вообще не знаю прыгуна, который не прыгал бы с заступом дальше своего личного рекорда!

Совершенно ясно, что я допустил здесь большой тактический просчет. Учитывая, что настраиваться нужно было на борьбу в тройном прыжке, мне следовало бы, показав хороший результат в первой попытке и выполнив свой командный долг, отказаться от дальнейших попыток в прыжках в длину и сосредоточиться на подготовке к тройному прыжку. Но в том-то и дело, что я не настраивался на жесткую борьбу в тройном, считая, что там мне гарантирована медаль! Не учитывал я и того, что утром перед прыжками в длину мне пришлось выполнять квалификационную норму, кроме того, предстояла «квалификация» и в тройном,

Соревнования прыгунов тройным состоялись в последний день Спартакиады. Уже после «квалификации» я почувствовал усталость и уже не рисовал себе радужных перспектив. И в самом деле борьба получилась жесткой. Отсутствие Александра Золотарева подхлестнуло всех ведущих прыгунов, каждый сражался за победу изо всех сил, вовсе не думая отдавать предпочтение фавориту, которым многие (и я сам!) считали Виктора Санеева. Вот что написал журнал «Легкая атлетика» после соревнований в тройном прыжке:

«Победа молодого москвича Николая Дудкина была несколько неожиданна. Фаворитами были Виктор Санеев и Владимир Куркевич. Виктор Санеев явился единственным финалистом, который показал полную 16-метровую серию. Однако ему не хватало какой-то искорки, вдохновения, думается, что это следствие некоторой усталости после прыжков в длину».

Что касается усталости, то, конечно, в этом была доля истины — прыжки в длину не прошли для меня даром. Но главное все-таки заключалось в том, что я не был готов к борьбе. Слишком поздно понял, что намерения соперников были не менее амбициозными, чем у меня. После трех попыток я еще таил надежду на медаль, но после прыжка Дудкина на 16,66 остался только на четвертом месте. Раздосадован я был страшно и в пылу страстей не нашел ничего лучшего, как обвинить в своей неудаче судей...

Почему я так подробно остановился на этих пяти стартах, которые принесли пять поражений подряд? Потому, что и сейчас совершенно искренне считаю, что без этих уроков, которые преподнесли мне соперники и спортивная жизнь, я никогда не сумел бы в будущем стать победителем. Конечно, из этого не следует, что я поумнел сразу настолько, что не допускал больше ошибок в будущем. Но то, что именно поражения стали для меня хорошей школой мастерства, тактической грамотности, психологической подготовки, — несомненно.

Это сейчас я могу почти бесстрастно судить о делах давно минувших дней. А тогда мое состояние было отчаянным. Правда, оставался еще один старт, где я мог бы реабилитироваться за неудачи всего сезона. Речь идет о Кубке Европы, который должен был состояться в Киеве в сентябре. Но шансов выступить в этих престижных соревнованиях у меня было немного. Дело в том, что формула Кубка чрезвычайно проста: в каждом виде от команды выступает только один спортсмен. А это значит, что в списке претендентов на участие в Кубке я, учитывая, что Александр Золотарев должен был оправиться от травмы, оставался только пятым!

Решающее слово, естественно, оставалось за Витольдом Анатольевичем Креером. На короткий тренировочный сбор перед Кубком он оставил двоих — Сашу Золотарева и меня. Здесь решающую роль сыграло то обстоятельство, что наши личные достижения были все-таки выше, чем у других претендентов на место в команде. Креер рассчитывал, что после отдыха и Саша, и я снова войдем в свою лучшую форму. Немаловажным было и то, что на Кубке Европы нам снова предстояло встретиться с Рюккборном и Шмидтом, которых мы уже хорошо знали.

До Кубка оставался только один день, а Креер все не говорил, кто же из нас будет стартовать в Киеве. Мы оба чувствовали себя неплохо, но у Саши все же немного побаливала спина во время прыжковых упражнении. Я же успел хорошо отдохнуть и чувствовал тот «аппетит» к прыжкам, который был у меня накануне этого богатого событиями сезона и предвещал хорошие результаты.

Вечером перед соревнованиями Креер шутливо сказал нам, что он взял на вооружение методику подготовки космонавтов и выступать будет тот кто лучше будет спать перед стартом. Тогда я думал, что он и в самом деле хочет решить этот вопрос буквально за час до соревнований. Но конечно, это было не так. Тренер уже для себя все решил. Учитывая то, что Саша был не совсем здоров, что тренировочные результаты были у меня получше, что я после скандального провала на Спартакиаде горю желанием восстановить свою честь, он выбрал меня. Зная, что я довольно быстро возбуждаюсь, Креер держал мой порох сухим до самого последнего момента.

О том, что буду прыгать, узнал перед разминкой. Но по плану Креера, чтобы ввести соперников в заблуждение, мы разминались с Сашей вместе. И только после вызова судей конкуренты узнали, кто будет выступать в составе советской команды. По-моему, соперники были обрадованы таким поворотом дела. Все же, что ни говори, а результат Золотарева — 16,92 давил на них. Меня они опасались меньше, поскольку у четверых участников Кубка личные рекорды были выше, чем у меня. Увидев их радостное оживление, я, как и ожидал Витольд Анатольевич, немедленно «завелся».

Командная борьба в Кубке сложилась таким образом, что мне непременно нужно было занять первое место. Только такое мое выступление гарантировало команде СССР победу в соревнованиях. Но, к счастью, я не вел подсчета командной борьбы и не знал об этом, а Креер не счел нужным взваливать на мои плечи лишний груз ответственности. Он сказал только: «Ты можешь и должен победить», — что, конечно, полностью совпадало с моими желаниями.

Соперники были опытными прыгунами, но и я уже не был тем зеленым юнцом, который несколько месяцев назад приезжал к ним на матчи. Школа, которую я экстерном прошел в этом напряженном сезоне, тоже сделала меня опытнее. Это чувствовалось даже в том, что я совсем не затерялся в именитой компании. Соревновался спокойно и, можно даже сказать, деловито. Своевременно реагировал на знаки Креера с трибун, корректировал разбег, и во второй попытке мне удался хороший прыжок на 16,67. Это было моим личным достижением и довольно высоким результатом. Соперники как-то сразу стушевались и лучший из них — Рюккборн проиграл мне четверть метра.

Так счастливо закончился для меня этот, пожалуй, самый важный с точки зрения становления спортивного характера сезон. Сезон, после которого я понял, что жажда борьбы, жажда победы должна подкрепляться многими факторами, которые и составляют понятие спортивного мастерства. Сезон, после которого мечта о выступлении на Олимпийских играх в Мехико обрела вполне реальные очертания.

Такой борьбы больше не было

Я смотрю на фотографии, подаренные мне нашими фотокорреспондентами после Олимпийских игр в Мехико. Тех Игр, где мне удалось стать первым олимпийским чемпионом среди советских прыгунов тройным. Вот я на тренировочном стадионе беседую с чернокожим гигантом из Сенегала Мансуром Диа. А здесь — мы с итальянцем Джузеппе Джентилле и бразильцем Нельсоном Пруденсио на пьедестале почета. А вот — несколько снимков того «золотого» прыжка, что принес мне и мировой рекорд, и звание победителя.

С тех пор прошло уже больше 15 лет. Но и сейчас еще стоит мне начать рассказ о тех далеких днях, как сердце начинает биться чаще, а в памяти живо возникают и томительные дни и часы ожидания олимпийского старта, и яростная борьба в секторе, которой не знала до того дня история тройного прыжка, и оглушительная радость победы, и сияющие счастьем глаза моих тренеров.

Что же помогло тогда, 17 октября 1968 года, сделать нам — мне и моим тренерам — свое дело лучше других и одержать победу? Вопрос этот не кажется мне праздным. Дескать, победили и победили, о чем тут долго говорить. Я уже говорил о том, что, как правило, глубокому анализу подвергаются именно те выступления, которые не принесли успеха, а в случае победы срабатывает принцип «победителя не судят». Так вот, я убежден: мне чаще удавалось побеждать, чем проигрывать, именно потому, что и успешные выступления анализировались столь же тщательно, как и поражения. Это помогало как бы переносить положительные факторы на последующие старты и избегать негативных сторон, которые подчас присутствуют в самых удачных выступлениях.

Конечно, победа в столь представительных, престижных и чрезвычайно многогранных соревнованиях, как олимпийские игры, не может быть достигнута только с помощью какого-то одного фактора — будь то техническая, тактическая, волевая или какая-либо другая разновидность подготовленности. Но все же на этом общем фоне выделяется один какой-нибудь компонент, который и приносит успех в борьбе примерно равных по силам атлетов.

Так вот, в той «битве века», которая разгорелась в Мехико в секторе для тройного прыжка (дальше я расскажу об этом подробнее, а сейчас скажу только, что мексиканский финал по своим результатам превосходил не только все предыдущие соревнования, но и вплоть до 1983 года не имел себе аналогов!), на мой взгляд, решающее значение принадлежало фактору долговременной целенаправленной психологической подготовки. Именно высокая психологическая устойчивость помогла мне выдержать невиданную по накалу борьбу.

Я не случайно подчеркнул, что психологическая подготовка к Мехико была и долговременной, и целенаправленной. Конечно, этот процесс проходит не без участия спортсмена, но должен признаться, что вначале сугубо подчиненную роль играл я, а главную — Витольд Анатольевич Креер. Но обо всем по порядку.

Еще в декабре 1964 года меня вызвали на краткосрочный тренировочный сбор сильнейших прыгунов страны в Москву. Там и состоялось мое очное знакомство с Креером, который незадолго до этого оставил спорт и стал старшим тренером сборной команды страны по тройному прыжку.

Сейчас я уже не помню всех подробностей нашей первой беседы, но главное запомнил. Этим главным было слово «Мехико». Столица XIX Олимпийских игр. Речь чуть ли не с первых слов пошла о моей олимпийской подготовке. Тогда же было решено, что во время тренировочных сборов я буду готовиться под руководством Витольда Анатольевича, который разработает детальный план моей подготовки к Играм.

Одной из основных черт характера моего второго тренера было огромное упорство в достижении цели. И в те дни, когда я тренировался в родном Сухуми, в мой адрес регулярно приходили письма от него с тренировочными рекомендациями. Конечно, в эти планы приходилось вносить некоторые коррективы в зависимости от условий или моего состояния. Но в целом у Акопа Самвеловича и Витольда Анатольевича не было никаких разногласий по поводу общего направления моей подготовки.

И в 1966 году, когда я из-за травмы не только не мог прыгать, но и ходил с трудом, Креер не забывал обо мне, по-прежнему считая одним из вероятных кандидатов на олимпийские награды. Мне передали, что весной 1966 года на тренерской конференции Витольд Анатольевич сказал одному из спортивных журналистов буквально следующее:

— Кандидат в олимпийцы № 1 — Виктор Санеев. Если ему удастся залечить последствия травмы, то в Мехико будет золотая медаль!

Надо ли говорить, что такая вера придавала мне сил, а главное, постепенно я и сам укреплялся в мысли, что смогу выступить на Играх. Такой была, если так можно выразиться, начальная стадия моей психологической подготовки к Олимпиаде.

Большую роль в моей подготовке сыграло и то, что примерно за год до Игр я полностью сосредоточился только на тройном прыжке. В начале спортивной карьеры, читатель, наверное, уже заметил, в большинстве соревнований я выступал в двух видах прыжков — в длину и тройным. Витольд Анатольевич сумел убедить меня, что такое распыление сил не приведет к успеху ни в одном виде.

— До Олимпийских игр остается чуть больше года, — говорил он мне после того, как, заняв второе место в прыжках в длину на Спартакиаде народов СССР, я не сумел войти в число призеров в тройном, — а сделать предстоит еще очень многое. Я знаю, что ты увлечен прыжками в длину. И это мешает тройному. Мой тебе совет — не колеблясь, выбирай тройной прыжок. Ты сможешь добиться в нем гораздо большего, чем в длине. Допустим, что в Мехико ты прыгнешь за 8 м, но это принесет лишь место в финале. А 17 м в тройном — это уже медаль. Я не против прыжка в длину вообще. Зимой — пожалуйста, прыгай. Это поможет поберечь ногу до лета. Но тренироваться ты должен в тройном прыжке. Именно в этом виде мы рассчитываем на тебя как на олимпийца.

Что же, в прозорливости Витольду Анатольевичу отказать было никак нельзя. Я и в самом деле подумывал: а не получится ли у меня прыжок в длину на уровне олимпийских требований? Попросту говоря, мечтал о прыжках за 8 метров. Позже я понял, что такой результат я, вероятно, и мог бы показать, а вот стать олимпийским чемпионом?.. Что я смог бы противопоставить в Мехико Роберту Бимону с его прыжком-полетом на 8,90!

Вообще говоря, совмещение этих двух видов прыжков в легкой атлетике не так уж редко встречалось раньше, да встречается и теперь. Например, Олег Федосеев был рекордсменом страны в прыжке в длину в 1956 году, а рекордсменом мира в тройном — в 1959-м. Но наибольших успехов он достиг все же тогда, когда начал специализироваться только в тройном — стал бронзовым призером чемпионата Европы-62 и серебряным — на Олимпийских играх в Токио в 1964 году. Еще более убедительный пример — история краснодарского спортсмена Михаила Барибана. Вот уж кого можно было назвать настоящим прыгуном! Михаил прыгал тройным за 16 м, в длину — на 7,70, в высоту — на 2,11 и даже с шестом — на 4,40. Конечно, Барибан был очень талантлив. Но такая разбросанность мешала ему даже в период ответственных стартов сосредоточиться на чем-либо одном и достичь большого успеха. А стоило Михаилу «определиться» в тройном прыжке, как его результаты в этом виде начали стремительно расти. Он стал участником Олимпийских игр в Мюнхене, а еще через год выиграл Московскую универсиаду с новым рекордом этих популярных состязаний — 17 м 20 см.

И совсем уж свежий пример — выступление в двух видах талантливого прыгуна из Фрунзе Шамиля Аббясова. Зимой он обычно выступает как прыгун тройным и даже был чемпионом Европы, обладателем высшего мирового достижения для залов — 17,30. А летом Шамиль «переквалифицируется» в прыгуна в длину. На матче СССР — США в Индианаполисе летом 1982 года он с сильным попутным ветром показал даже результат 8,41 и в Афины поехал как участник чемпионата Европы в прыжках в длину. И все же, по-моему, Аббясову нужно поскорее сделать окончательный выбор: либо длина, либо тройной. Не берусь давать советы в таком тонком деле, как выбор дальнейшей специализации, но думаю, что совмещение двух видов на этапе высшего спортивного мастерства вряд ли целесообразно.

И дело здесь не только в различной направленности тренировочного процесса, но и в том, что психологически трудно перестраиваться с одного вида на другой. А бывает и так. Допустим, в прыжках в длину состязания, как говорится, «не пошли», и тут трудно удержаться от того, чтобы не подумать: ничего, отыграюсь в тройном. А в результате ни тут, ни там успеха не достигнешь.

Таким образом, то, что в преддверии Олимпиады 1968 года я целиком принадлежал только тройному прыжку, стало еще одной гранью психологической подготовки к Мехико.

Созданию психологической уверенности в успехе были подчинены почти все старты олимпийского года. Например, когда мы узнали, что в июне финский прыгун П. Поуси неожиданно показал результат 17 м, то В. А. Креер настоял, чтобы я был включен в группу наших легкоатлетов, которым предстояли международные соревнования в Стокгольме. Он надеялся, что там мне удастся встретиться с новым соперником и посмотреть его в деле. Так и случилось — финские и шведские атлеты по-соседски часто встречаются на спортивных аренах.

Естественно, что уже само появление Поуси в секторе было для меня хорошим раздражителем. И хотя он в тот раз прыгал слабо, это не помешало мне установить личный рекорд — 16,79 и заодно присмотреться к еще одному претенденту на олимпийские медали.

Вообще все состязания этого олимпийского сезона проходили под знаком подготовки к Мехико. Тут важно было, с одной стороны, выступать на достаточно высоком уровне, чтобы приобрести необходимую уверенность, а с другой — не раскрывать преждевременно своих возможностей. В июле, например, мне удалось выиграть два хороших старта в Ленинграде. Сначала — на матчевой встрече команд СССР, ГДР и Польши, где я снова установил личный рекорд — 16,87, а через неделю — на Мемориале братьев Знаменских. В этих состязаниях участвовали сильнейшие европейские прыгуны: чемпион континента 1966 года болгарин Г. Стойковский, рекордсмен мира Ю. Шмидт, поляк Я. Яскульский, немцы К. Нойманн и 3. Дане и румын Ш. Чохина. Однако никому из них не удалось выиграть ни у меня, ни у Золотарева, ни у Дудкина. Словом, мы сохраняли лидирующее положение в Европе, которое нам удалось вернуть нашей школе тройного прыжка в 1967 году. И это тоже придавало уверенности, хотя мы понимали, что на Олимпиаде нам будут противостоять не только европейцы.

После окончания этой серии состязаний произошло радостное для меня событие: Указом Президиума Верховного Совета СССР группа спортсменов и спортивных работников были награждены правительственными наградами. Я был награжден медалью «За трудовую доблесть». Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что не заслуживаю такой награды. Среди награжденных были люди, отдавшие жизнь служению спорту, а также известные спортсмены, чемпионы Европы, призеры Олимпиад. Я же к тому времени не был даже чемпионом страны, поэтому воспринял эту награду, как аванс, который мне еще предстояло отрабатывать. Но радость от этого не становилась меньшей и, не скрою, мне очень хотелось на чемпионате страны совершить прыжок за 17 м. В Ленинакане, хотя мне и удалось стать чемпионом СССР, результат мой был невысокий: помешала холодная дождливая погода.

Но вернемся в олимпийский Мехико.

К моменту приезда в Мехико я знал этот город не понаслышке, и в этом имел преимущество перед своими товарищами по команде — Николаем Дудкиным и Александром Золотаревым. После того как я выступил на Кубке Европе в Киеве, представилась возможность побывать в столице XIX Игр на так называемой предолимпийской неделе. Соревнования эти были довольно представительными по составу, но прыгунов тройным насчитывали немного. Да и те, что были, не столько соревновались, сколько привыкали к стадиону, приглядывались к соперникам. Словом, напоминали шахматистов, которым предстоит выступить в матч-турнире на звание чемпиона мира, и они накануне этого главного соревнования озабочены лишь тем, чтобы не раскрыть своих домашних заготовок.

Главное, с чем мне удалось познакомиться в Мехико, было необычное синтетическое покрытие дорожек и секторов будущего олимпийского стадиона — тартан. Это сейчас такие дорожки не в диковинку, а тогда я увидел тартан в первый раз. Конечно, тот, кто придумал это покрытие, думал в первую очередь о нас — прыгунах тройным! Именно нам, которым в процессе одного прыжка предстоит дважды отталкиваться от дорожки, каждый раз рискуя отбить пятку, тартан был просто необходим.

Правда, имелись и свои тонкости в технике бега по новому покрытию. Поначалу появились сбои в ритме, изменилась длина шагов. Отталкиваясь под привычным для себя углом, я чувствовал, что излишне подбрасываю себя в каждом шаге, теряю связь с опорой, и в результате скорость разбега снижалась. Но оказалось, что неудобства эти — временные. И после нескольких дней тренировок я понял, что сумел приспособиться к норовистому покрытию. Да, на тартане можно было прыгать очень далеко, дальше 17 м. И хотя я еще не мог считать себя опытным спортсменом, но убеждение, что на Олимпиаде не один, а несколько прыгунов преодолеют этот рубеж (который и в наши дни считается рубежом экстра-класса), сыграло очень большую роль в психологической подготовке к Играм. Я готовился именно к прыжкам за 17 м. Пожалуй, мы расходились с Витольдом Анатольевичем только в будущей оценке олимпийских соревнований. Мне кажется, что ему, прыгуну старшего поколения, которое штурмовало еще рубеж 16 м, привыкшему к незыблемости мирового рекорда Ю. Шмидта (в канун Олимпиады этому рекорду уже исполнилось 8 лет!) трудно было представить, что этот недоступный рекорд будет улучшен сразу несколькими спортсменами. Хотя при этом Креер допускал, что победить в Мехико можно будет только прыжком за 17 м.

Что же касается остальных аспектов нашей подготовки, то она была спланирована со всей тщательностью, которая отличает работу хорошего тренера. Все было продумано вплоть до соседства по комнате в Олимпийской деревне. Поселился я с нашим знаменитым копьеметателем Янисом Лусисом. Летом того года Янису удалось наконец осуществить свою заветную мечту — он первым среди советских метателей копья послал снаряд за 90-метровую черту и установил мировой рекорд. Вообще по уровню результатов олимпийского сезона Лусису просто не было равных и, казалось, что в Мехико ему необходимо выполнить одну небольшую формальность — выйти в сектор, один раз метнуть копье — и золотая медаль у него в кармане. Но мало кто знал, сколько сил забрали у Яниса предолимпийские подвиги. В Мехико он приехал усталым. Взглянешь на Яниса — то он читает, то играет в шахматы (я для него был слабым партнером), то спит. Не человек, а само воплощенное спокойствие. А нам, дебютантам олимпиады, этого как раз и не хватало. Да, в бурлящем страстями Мехико было ох как непросто не только отдыхать и сохранять спокойствие, но и тренироваться, выступать в соревнованиях, готовиться к олимпийскому старту.

Здесь, нам, прыгунам тройным, очень помог опыт Креера. Ему, призеру двух олимпиад, было хорошо известно, как нужно вести себя в преддверии главного старта. Понимая, что отвлечь меня, Сашу Золотарева и Колю Дудкина от мыслей о предстоящем соревновании все равно не удастся, он охотно поддерживал наши разговоры о шансах наших спортсменов и соперников на Олимпиаде. И одновременно старался исподволь подготовить нас к неожиданностям олимпийской борьбы.

Своих соперников мы, в общем, знали неплохо, тем более что они тоже заблаговременно появились в Олимпийской деревне. Какие же они все были разные, эти мастера тройного прыжка со всего света!

Два гиганта — сенегалец Мансур Диа, знакомый мне по предолимпийской неделе, и австралиец Фил Мэй — завладели всеобщим вниманием в первые дни после приезда в Мехико. Мэй на равных спринтовал с бегунами, демонстрируя недюжинную скорость, а Диа все больше упражнялся в секторе. Когда он огромными прыжками проносился над дорожкой, то зрители, а их всегда много на тренировочном поле, буквально цепенели от восторга. Потом в Олимпийской деревне появился худенький американец Артур Уокер. Он тренировался легко, ничего особенного не показывал, но знакомый прыгун из ФРГ Зауэр по секрету сообщил, что на вечерних тренировках Уокер прыгает по 17 м... Часто рядом с нами оказывался Нельсон Пруденсио, соотечественник знаменитого бразильца, двукратного олимпийского чемпиона Адемара Феррейро да Сильвы. Он был подчеркнуто аккуратен в движениях, легок в беге и прыжках, но большого впечатления не производил. К тому же его результат не превышал 16,5 м. Гораздо внимательнее мы приглядывались к итальянцу Джузеппе Джентилле, который в олимпийском сезоне прыгнул на 16,92. И он действительно преподнес нам сюрприз...

Шансы всех этих спортсменов были нами подробно обсуждены в ежедневных беседах с Креером. Но при этом Витольд Анатольевич не уставал предупреждать нас о том, что олимпийская борьба чревата неожиданностями и в любой момент нужно ожидать в секторе появления, как он выражался, «мистера икс», который удивит уже в ходе самих состязаний. Поначалу мы слушали его предостережения недоверчиво — дескать, какой еще «мистер икс», когда вот они все здесь, на виду, — но что-что, а убеждать Креер умел. К моменту старта мы были готовы и к такому сюрпризу.

Как известно, наша легкоатлетическая команда в целом выступила в Мехико неудачно, завоевав лишь 3 золотые медали (меньше было только во время нашего дебюта в Хельсинки в 1952 году) и значительно уступив американским легкоатлетам. Так вот, уже после Олимпиады в ряде публикаций мне приходилось читать упреки в адрес руководства сборной: незачем-де было посылать команду в Мехико за целый месяц до Игр. Спортсмены устали от напряженного ожидания старта, нервничали и не смогли собраться. При этом ссылались на пример американцев, которые появились в столице Олимпиады почти накануне старта. Дело прошлое, и если я останавливаюсь на этой детали, то потому, что, ведя речь о долговременной психологической подготовке, нужно рассказать и о нашем житье-бытье в Мехико. Я и сейчас убежден, что наш заблаговременный приезд в Мексику был совершенно оправданным. Ведь нужно было не только привыкнуть к значительной разнице во времени — 9 часов, но и акклиматизироваться в среднегорье и жарком мексиканском климате. Сравнение с американцами в данном случае не выдерживает никакой критики. Американцы тренировались на долготе Мехико и вообще не ощущали разницы во времени, к тому же их подготовка происходила в местах, схожих по климатическим условиям с мексиканскими. Поэтому они могли позволить себе роскошь приехать на Олимпиаду накануне стартов.

К слову сказать, проблема эта гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Те же американцы всегда выступают на Играх в Европе значительно слабее, чем у себя за океаном, потому что им приходится решать те же проблемы.

Другое дело, что нужно так спланировать пребывание в Олимпийской деревне, так рассчитать режим тренировок и прикидок, чтобы не только не снизить, но и повысить готовность атлетов к моменту старта. Нам в Мехико удалось этого добиться.

Первые тренировки были очень спокойными, а потом мы постепенно повышали нагрузку. Понимая, что тренировочное однообразие угнетает психику спортсменов, Витольд Анатольевич решил, что мы выступим перед Олимпиадой в Мехико в двух подводящих соревнованиях. Конечно, перед нами не ставилась задача показать высокий результат или непременно победить. Мы просто прыгали в свое удовольствие. Правда, под бдительным надзором соперников. Пруденсио, Джентилле, Уокер каждый раз дружно подавали заявки на участие и столь же дружно не выходили в сектор. Это послужило еще одним поводом для того, чтобы и мне не раскрывать своих возможностей. Но в одном из прыжков не удержался: разбег получился стремительным, слитным и я, как говорят прыгуны, хорошо «вбежал» в прыжок. Улетел очень далеко, но, к счастью, немного заступил за брусок. Поэтому прыжок не замеряли, но я успел знаком показать помощнику судьи, чтобы он сбоку от ямы для приземления отметил примерную длину прыжка. Потом мы измерили его — 17,29! И хотя это не было официальным результатом, да и в точности отметки были сомнения, я почувствовал большую уверенность в своих силах.

Любопытно, что Коля Дудкин, который тоже принимал участие в этих предолимпийских состязаниях (он только-только оправился от травмы и сам прыгал легко, проверяя «держит» ли нога), как раз и сомневался в правильности измерения. Он никак не мог поверить в мой прогноз, что на Олимпиаде многие сумеют прыгнуть за 17 м. Это позже дало себя знать.

После этих соревнований и вплоть до начала Игр Витольд Анатольевич резко изменил объем нагрузки и содержание последних тренировок. Мы поддерживали форму легкими разминками, причем в них включались лишь те упражнения, которые нам нравились и в которых мы могли устанавливать личные рекорды. До олимпийского старта оставалось лишь несколько дней.

Совершенно без нашей воли во всем, что происходило в эти последние дни, мозг буквально выискивал добрые предзнаменования, какие-то счастливые приметы, словом, все, что укрепляет веру в положительный исход соревнований.

За четыре дня до старта прыгаю на тренировке. Любимый тест — я в нем особенно силен — пятикратный скачок с разбега в 6 беговых шагов. Одна из попыток, чувствую, удачна, и сразу же за рулеткой. Так и есть: личный рекорд, за 23 м. Ага, думаю, значит, все идет хорошо. Вечером того же дня еще радость. С последней группой наших туристов в Мехико прилетел Акоп Самвелович. Встретились, обнялись. Самвелыч принес к нам в комнату палочку из тикового дерева. История этой палочки такова. Еще в июле в Ленинграде мы с Керселяном вместе с группой других спортсменов и тренеров побывали на крейсере «Аврора». В тот день на корабле шли работы по ремонту палубы и Самвелыч попросил у матроса кусочек тикового дерева, которым отделывалась палуба «Авроры». «Тик — это к счастью. Буду болеть за вас с Лусисом, — говорит тренер,— и держаться за палочку. Непременно повезет».

И хотя мы с Янисом не суеверны, но все равно приятно. Может, и в самом деле тик обладает волшебными свойствами. Я еще, помню, подумал: «Янис выступает за день до моих прыжков, интересно, поможет ему талисман?».

16 октября — день квалификационных соревнований. Участников много, и к основным прыжкам допустят только тех, кто выполнит квалификационный норматив — 16,10. Для нас вроде пустяковый результат, но не дай бог относиться к этим отборочным стартам легкомысленно. За день до прыжков Витольд Анатольевич — видно, специально приберег напоследок — рассказывает нам о том, как 10 лет назад на чемпионате Европы в Стокгольме он «завалил квалификацию».

Незадолго до чемпионата Креер прыгнул на 16,30. А норматив в Стокгольме был всего-то 14,60. Кажется, вовсе делать нечего. Первую попытку наш тренер выполнил чересчур свободно, а это вызвало небольшое увеличение последних шагов перед планкой. Заступ. Казалось бы, ничего страшного, отойди на полступни, беги в том же ритме и все будет в порядке. Но Креер заступил и во второй раз. Сознание того, что остался только один прыжок, усугубило не такую уж большую ошибку до размеров катастрофы. Представьте себе, вы приезжаете на чемпионат континента одним из фаворитов, готовитесь бороться за первое место и вдруг, по сути дела еще не начав борьбы, оказываетесь на грани поражения. Сложность положения Креера была еще и в том, что на раздумье просто не оставалось времени. Ведь после каждой попытки число участников «квалификации» сокращается — те, кто ее выполнил, уходят из сектора. И Креер решился на отчаянный шаг: он отнес разбег почти на целый метр — только бы не заступить! И он не заступил, но прыгнул только на 14,50. Чемпионат Европы для него закончился...

Витольд Анатольевич начал этот рассказ спокойно, назидательно. Но, видимо, воспоминание было для него таким сильным (хотя и прошло, не забывайте, 10 лет), что чувствовалось, как у него комок встал в горле. Да и у нас мурашки по коже пошли от этой истории. После этого нас уже не нужно было убеждать серьезно отнестись к «квалификации». Забегая вперед, скажу: эту историю я вспоминал всякий раз, когда предстояло выступать в квалификационных соревнованиях. Так крепко засела она в голове.

По своему опыту, да и по рассказам других прыгунов, знаю, очень мы не любим эту форму отбора. Много она отнимает нервов, а ведь их надо беречь до главного старта.

В чем главная сложность квалификационного старта? В идеальном случае норматив нужно выполнить в первой попытке с минимальной затратой нервной и физической энергии. Но часто желание сэкономить силы приводит к тому, что спортсмен недостаточно тщательно разминается, пренебрегает возможностью лишний раз проверить ритм разбега и (как в случае с Креером) недоступает до бруска или переступает за него. Вывод ясен: в «квалификации» нет мелочей, каждая деталь должна быть выверена до автоматизма. За пренебрежение к ним спортсмен жестоко расплачивается лишними попытками, расходом нервной энергии, такой нужной для основных соревнований. Между прочим, высокий результат, который показал Д. Джентилле в «квалификации», и объясняется тем, что он в первых двух прыжках заступал и третий совершил уже изо всех сил, боясь остаться за бортом финальных состязаний. Но обо всем расскажу по порядку.

У меня и у Коли Дудкина все прошло как надо. Прыгнули с первой попытки чуть дальше норматива и собрались уходить со стадиона. И вдруг после прыжка Джентилле — аплодисменты на трибуне. Даже не аплодисменты, овация. Что такое? Смотрим, на табло цифры зажглись непривычные — 17,10. Новый мировой рекорд! Так началась для нас Олимпиада: мировой рекорд Юзефа Шмидта, незыблемо державшийся с 1960 года, был побит в квалификационной попытке итальянцем Джузеппе Джентилле. Что же будет завтра?

В автобусе, увозившем нас в Олимпийскую деревню, сначала молчим. В нашей маленькой команде прыгунов тройным не все прошло гладко. Самый опытный из нас, Саша Золотарев, не смог выполнить норматив. Винить его в этом нельзя. Он получил за несколько дней до этого травму и вообще с трудом прыгал. Для него это прощание с большим спортом. Конечно, Саше обидно. Быть еще за год до Мехико безусловно сильнейшим, установить рекорд СССР, пройти сито отборочных состязаний и сорваться в самом конце пути. Так и не пришлось ему выступить ни на одной олимпиаде.

Витольд Анатольевич тоже расстроен. Хотя он и относится ко всем нам ровно, не выделяя никого, но, конечно, духовно Золотарев был ему ближе. Они ведь выступали вместе, да и разница в возрасте у них меньше — всего лет восемь.

Но постепенно мы оживляемся, и разговор, конечно, переходит на то, о чем мы думаем все: как Джентилле прыгнет завтра.

Труднее приходится тренеру. Он, несомненно, возбужден и встревожен случившимся. Даже не самим фактом рекорда в «квалификации», а тем, как это подействует на нас. Не выбьет ли из колеи, не снизит ли соревновательного настроя? Витольд Анатольевич старается нас успокоить, говорит, что вечером итальянцу не повторить своего результата, что он «сгорит» до финала. «Вечером» — это Креер говорит по старой привычке. Раньше, когда он сам выступал, «квалификация» проходила утром, а основные соревнования — вечером того же дня. Так и повелось у прыгунов основные соревнования называть «вечером». А вечер-то только завтра.

На меня, по правде говоря, прыжок Джентилле за 17 м если и произвел впечатление, то только потому, что он произошел в «квалификации». Я уже говорил, что внутренне был убежден — в Мехико прыжки за 17 м не будут редкостью. А вот на Колю Дудкина это, по-моему, подействовало. Одно дело, когда о таких прыжках говорят предположительно, и совсем другое — вот так сразу воочию убедиться: прогнозы становятся реальностью.

В тот день мы не пошли на стадион, чтобы сберечь нервную энергию. И признаться, я не пожалел об этом. Все-таки зрелище борьбы по телевидению не так возбуждает, как если ты сидишь на трибунах, да еще в окружении темпераментных мексиканских болельщиков. А волноваться нас заставил не кто иной, как мой сосед по комнате Янис Лусис, чего я никак не ожидал.

Я думал, да, признаться, и не я один, что уже в первой, ну в крайнем случае во второй, попытке в секторе для метания копья все станет ясно. Лусис метнет снаряд за 90 м, и остальным придется только разыгрывать серебряную и бронзовую медали. Но случилось совершенно непредвиденное. Бросок шел за броском, попытка за попыткой, а Янису все никак не удавалось сделать ни одного «своего» броска. Еще до Олимпиады дотошные статистики подсчитали, что в 23 соревнованиях, предшествующих Играм в Мехико, средний, повторяю, средний, результат Лусиса превышал 88 м. А здесь, в самом главном состязании, он не мог метнуть копье дальше 86 м... Неужели снова подтвердится старая, как сами олимпийские игры, примета: в метании копья фавориты олимпиад не выигрывают? У Лусиса осталась только одна, последняя, попытка.

Те, кто интересуется легкой атлетикой, наверное, помнят этот бросок. Бросок, выполненный как бы дважды. Сначала Лусис сделал все — разбег, отведение копья, бросковые шаги, замах — и вдруг, совершенно неожиданно для всех, остановился у самой черты, ограничивающей сектор. Никто не успел ничего понять, как Янис снова, буквально бегом, направился к началу разбега и снова начал попытку. На этот раз он метнул копье, и это был первый «его» бросок в этих соревнованиях. Он метнул снаряд за 90 м и стал чемпионом. Помню, я только в этот момент свободно вздохнул перед телевизором и тут же подумал о том (вот и говори потом, что ты не суеверен!), что не зря, видно, Керселян взял с собой на стадион палочку из тика. Помогла-таки в последний момент.

Когда Лусис вернулся в деревню, я его просто не узнал. Похудел он, наверное, за эти часы килограммов на пять. Щеки запали, глаза потухли, слова сказать не может. Вот тебе и радость олимпийской победы! Наутро Янис, конечно, ожил. Нет, он вовсе не стал другим оттого, что выиграл олимпийские игры. Просто стал прежним Лусисом, таким же скромным, молчаливым, каким и был все это время. Мне же предстояло в этот день бороться за свою олимпийскую удачу.

После завтрака к нам пришел Керселян и предложил сыграть в шахматы. Играет, конечно, в поддавки. Не дай бог расстроить ученика перед стартом. Кое-как коротаем время до обеда, а тут пора отправляться и на стадион.

После разминки подхожу к Керселяну и Крееру. Смотрю, меряют друг у друга пульс. «Ну и сколько?» — спрашиваю. Тут они, по-моему, немного смутились. «Сто двадцать!» — отвечают. Смерили и мне. Тоже сто двадцать. Это понятно, мне через несколько минут в сектор выходить. Впрочем, что у них пульс через край — тоже понятно. Самвелыч: как и я, дебютант олимпиад. А Крееру сейчас за двоих прыгать придется — за меня и за Колю.

Обмениваемся последними словами. Креер напоминает о знаках, которыми будем обмениваться на стадионе, ведь шум будет страшный и слов не услышать. Еще он передает мне карточку, небольшой кусок картона, на котором печатными буквами написано рукой тренера: «Разбегаться широко! Скорость держать до конца! В прыжке не торопиться!». Эту картонку я положу в начале разбега. Потом Креер говорит несколько напутственных слов Николаю. Наконец нас вызывают в сектор!

Спортсмены видят соревнования совсем не так, как зрители, сидящие на трибуне. Многое, что происходит в секторе, вообще выпадает из поля зрения атлета. Погруженный в свои мысли и заботы, он не всегда замечает действия соперников, хотя порой кажется, что мы внимательно следим друг за другом. Поэтому и в моей памяти эти соревнования остались в виде отрывочных картин, фрагментов борьбы.

Первых попыток соперников я почти не видел. Старался успокоиться, внушал себе, что самое главное в первом прыжке — технически правильно выполнить все движения. И видимо, я даже переусердствовал в этом спокойствии. Прыгнул всего на 16,46. Следом за мной прыгал Джентилле. Интересно, сбудется ли предсказание Креера, что итальянец «сгорел» после своего мирового рекорда? Надевая костюм, я провожаю глазами Джузеппе в разбеге и в прыжке. Что-то уж очень далеко... Взрыв аплодисментов подтверждает догадку. На табло снова цифры нового мирового рекорда — 17,22!

Встал со скамейки, поздравляю Джентилле, а он еще не отошел после прыжка. Пожимает мне руку, а смотрит сквозь меня. По-моему, и не видел, кто его поздравлял. Это как-то помогло мне «завестись». Во второй попытке мы с Колей должны были прыгать так, чтобы попасть в финал. Рассказываю об этих деталях, для того чтобы снова подчеркнуть: в Мехико были учтены практически все нюансы борьбы. От нас требовалось лишь выполнить все задуманное и спланированное. Легко сказать!

Коля выполняет задание — прыгает на 16,70. Это уже место в финале. Ну, думаю, сейчас я тоже так. Снимаю костюм и машинально веду глазами за бразильцем Нельсоном Пруденсио. Он от дорожки отскакивает как мяч. И опять аплодисменты. Что такое, и этот за 17 м прыгнул! Не выдерживаю, кричу Коле: «Пора и нам». И только тут сообразил, что он уже в финале, а мне пора прыгать. Все-таки, видно, прыжок Нельсона подействовал на меня. В разбеге я напрягся, потом у планки засеменил, но задачу решил — прыгнул на 16,84 и тоже выход в финал обеспечил.

Третья попытка шла спокойно. Никто никаких чудес не показывал, и, думаю, это помогло мне хорошо настроиться на прыжок. Помню, я сделал несколько имитаций, как говорят, отрегулировал технику. Перед прыжком успел прочитать свою картонку. Главное — не торопиться! Еще раз приказал себе: «Не торопись в прыжке» — и бросился в разбег. Легкость и свобода — такое ощущение осталось у меня от этого прыжка. Легкость и свобода, а результатом был новый мировой рекорд — 17,23. У меня он не вызвал никаких эмоций, кроме удовлетворения от грамотно выполненного прыжка. Так я стал лидером состязаний. Теперь восемь лучших прыгунов готовились к трем финальным попыткам. Можно было перевести дух.

Да в таких состязаниях мне еще никогда не приходилось участвовать! Каюсь, перед Олимпиадой, когда нам говорили о том, что олимпийские игры — соревнования особые, то мы, внешне соглашаясь, в глубине души сомневались. Считали, что так говорят больше для красного словца. Все-таки соперников своих мы достаточно хорошо знали, а то, что перед олимпиадой царит страшный ажиотаж, так мы к нему за месяц жизни в Мехико привыкли.

Но оказалось, что даже знакомые соперники могут преподнести на олимпиаде поразительные сюрпризы. И своеобразие именно XIX Игр было в том, что почти все участники финала, за исключением, пожалуй, сенегальца Мансура Диа и поляка Юзефа Шмидта, могли претендовать в Мехико на победу. Поясню свою мысль.

Зрителям, сидящим на трибуне, обычно кажется, что все участники ведут борьбу за победу. И в газетах часто пишут примерно так: «Столько-то спортсменов вышли в сектор для тройного прыжка, чтобы оспаривать золотую медаль». На самом деле, объективно это не совсем так. И до соревнований круг соискателей медалей, как правило, достаточно узок. А в процессе соревнования участников можно, конечно условно, разделить на несколько групп. Одни ведут борьбу только за первое место, другие нацеливаются на призовые места, третьи — довольны уже фактом самого выступления в финале и на большее не рассчитывают. Группа, в которой находится будущий чемпион, как правило, самая малочисленная. Бывает, что в ней вообще только один атлет, как это было, например, в прыжках в высоту у женщин в начале 60-х годов, когда в сектор выходила румынка Иоланда Балаш, или в том же виде у мужчин, когда выступал Валерий Брумель.

Так вот, в Мехико, повторю, можно было ожидать подвоха от каждого финалиста. В подтверждение своих слов скажу, что когда уже после состязаний познакомился с протоколом соревнований, то сразу же бросился в глаза такой факт: кроме Д. Джентилле в финале все остальные прыгуны улучшили свои предварительные результаты. Иными словами, борьба разгорелась с новой силой. И к финалу я готовился так, как будто бы и не установил мирового рекорда и прыжки только начинаются. Ведь передо мной был пример Джентилле, который, установив мировой рекорд в первой попытке, теперь был вторым...

Итак, финал. И опять начались сюрпризы. В четвертой попытке за 17 м прыгает австралиец Мэй, в пятой — Коля Дудкин — 17,09. В этот момент мы с ним занимали первое и третье места, и Витольд Анатольевич после признавался, что мечтал о том, чтобы соревнования уже заканчивались. Как говорится, «остановись мгновение!» Но соревнования продолжались...

На старте прыжка — бразилец. Он сегодня уже удивил всех, неожиданно прыгнув на 17,05 и став тем «мистером Х», о котором нас предупреждал тренер. Теперь я уже не спускаю с него глаз — опасен. Опять быстрый разбег и опять легкие прыжки-полеты. Я только взглянул, куда он приземлился, и — судей не надо — вижу, обошел меня Нельсон. Так и есть — на табло 17,27, в третий раз за день мировой рекорд летит кувырком.

Хоть и ждал я от Пруденсио сюрприза, но все же не смог совладать с нервами, в первый и, к счастью, в последний раз в этих сумасшедших состязаниях потерял голову. «Ну, сейчас докажу», — затопило сознание. Сдернул костюм, бегом направился к месту разбега и помчался навстречу неудаче. Рваный неконтролируемый прыжок — 16,81. Из ямы вышел, как будто меня в холодную воду опустили. И злость ушла, наступила ясность. Одна мысль: осталась одна попытка.

Я не видел, как выполняли последний прыжок участники финала. Ушел в себя. Собирал силы. Сбоку, пробившись сквозь толпу и заграждения, Креер ронял рубленые фразы. Одно слово дошло до сознания сразу: «Сделаешь». Наверное, я и воспринял его, потому что оно было созвучно тому, что творилось у меня в душе. Сделаю. Смогу. Сейчас.

Встал со скамейки, пробежался, сделал несколько имитаций. Аккуратно снял костюм и медленно пошел к началу места разбега. Так же, не торопясь, прочитал записку. Инстинктивно отступил на ступню назад — только бы не заступить. И снова про себя: «Сделаю. Смогу».

Попытка получилась трудной. Я почувствовал, что недоступил до ограничительного бруска и «добирал» потерянные сантиметры в прыжках, в каждом отталкивании. Влетел в песок и сразу оглянулся. Сколько?

Когда я стал старше и опытнее, то быстро определял результат. У прыгунов есть один секрет. Когда на больших состязаниях результат измеряют с помощью оптического устройства, то судьи машинально оставляют трубу в том положении, которое отмечает достижение предыдущего участника. И в зависимости от того, на сколько и в какую сторону передвинут трубу, измеряя твой прыжок, можно с точностью до 2 — 3 см определить свой результат. Между прочим, специалисты, сидящие на трибуне, пользуются той же «методикой», поражая сидящих рядом зрителей умением определить длину прыжка на глаз.

Но тут, в Мехико, я еще не знал всех этих премудростей, да и результат прыгуна, который был передо мной, я не знал тоже. Единственный ориентир — лицо судьи. И хотя служители фемиды беспристрастны и бесстрастны, но все же позволяют себе небольшие отступления от правил. И в этот раз мексиканский судья, прежде чем передать длину прыжка на табло, посмотрел на меня и чуть заметно улыбнулся. Увидев это, я понял, что победил, и неожиданно для себя вдруг высоко подпрыгнул и хлопнул в ладоши. И тут же на табло загорелись цифры нового олимпийского и мирового рекорда — 17,39!

В этом непривычном жесте я, наверное, выплеснул всю оставшуюся нервную энергию. На скамейку возвращался совершенно спокойным. Наверное, это было какое-то ненормальное спокойствие, ведь после меня еще прыгали и Джентилле, который никак не мог смириться с мыслью, что он, установивший на протяжении этих двух дней два мировых рекорда, остался на третьем месте, и Артур Уокер, боровшийся до конца. А может быть, я уже почувствовал, что меня не достанут? И только когда я увидел сияющих и плачущих от радости Акопа Самвеловича и Витольда Анатольевича, я снова вдруг заволновался.

Полтора десятка лет прошло с той первой олимпийской победы. Во многих соревнованиях пришлось мне участвовать. Но такой борьбы, как в Мехико, мне испытать больше не пришлось.

Стать рекордсменом в тренировке?

Мой путь в спорте никак нельзя назвать типичным. Если попробовать представить себе некую схему, по которой в идеале должно развиваться спортивное мастерство от новичка до мастера спорта международного класса, то получится примерно следующее.

Тренер детской спортивной школы в поисках способных новичков посещает уроки физкультуры в школе и отбирает будущих кандидатов — мальчиков и девочек. Осенью во время набора в школу эти кандидаты проходят вступительные испытания, и те, кто успешно сдал все контрольные упражнения (тесты), зачисляются в группы начальной подготовки.

Затем в течение нескольких лет юные спортсмены проходят курс общей физической подготовки (ОФП), осваивают будущую спортивную специализацию, совершенствуются в избранном виде спорта, зачисляются в школы высшего спортивного мастерства или центры олимпийской подготовки и, последовательно пройдя все ступени разрядных норм (становятся легкоатлетами 1 разряда, кандидатами в мастера и мастерами спорта), наконец входят в число сильнейших спортсменов страны.

Так или примерно так пришли в большой спорт многие атлеты, с которыми я встретился в сборной команде СССР. Ну а путь, который прошел метатель молота Юрий Седых, по-моему, вообще снится в розовых снах каждому тренеру.

Еще мальчишкой Юрий сам пришел на стадион и сразу попробовал метнуть тяжелый молот. Ничего у него из этого не вышло: он запутался при поворотах в собственных ногах и упал... Однако тренер В. Воловик оценил смелость новоявленного метателя и взял его к себе в группу. Тренируясь в группе Воловика, Седых стал сильнейшим среди юношей — чемпионом Всесоюзной спартакиады школьников. Поступив учиться в Киевский институт физкультуры, Юрий начал подготовку под руководством олимпийского чемпиона Анатолия Бондарчука и стал чемпионом СССР и Европы среди юниоров. А в 1976 году Седых уже праздновал олимпийскую победу в Монреале. Когда он завоевал свою вторую золотую медаль на Играх XXII Олимпиады в Москве, ему было только 25 лет.

Однако есть и другие примеры, особенно среди легкоатлетов старшего поколения, когда спортсмены начинали занятия легкой атлетикой в более позднем возрасте и тоже добивались больших успехов на чемпионатах Европы и олимпийских играх.

Моя спортивная жизнь занимает как бы промежуточное положение между этими полюсами. Как и большинство моих сверстников, я начал заниматься физкультурой еще в школе, а к легкой атлетике приобщился в возрасте 11 лет — в 1956 году. К этому времени относятся мои первые, пусть небольшие, успехи: на состязаниях по пионерскому четырехборью я прыгнул в длину на 4 м 30 см. Это и есть мой первый официальный спортивный результат. Но даже этот успех не прибавил желания заниматься легкой атлетикой. Я тогда был предан футболу и без него не мыслил жизни. Да и какой мальчишка в Грузии не увлекается этой игрой?

Была, правда, одна трудность: у нас — дворовых футболистов — вечно не хватало мячей. Конечно, их до некоторой степени заменяли консервные банки или старые чулки, набитые тряпьем, но заполучить настоящий мяч было вечной мечтой. Путь к осуществлению этой мечты был не совсем праведный, но единственный, так что выбирать не приходилось. Мы располагались за забором стадиона и терпеливо ждали, пока мяч не залетит к нам. Он сразу передавался стоящим наготове ребятам, которые быстренько заносили его в ближайший двор. Остальные как ни в чем не бывало продолжали играть у забора, и, когда над ним появлялась голова футболиста, вопрошающего, куда подевался мяч, мы, глядя на него кристально чистыми глазами, дружно отвечали, что ни о каком мяче не имеем ни малейшего понятия. Ясно, что футболисты нам ни капельки не верили, но мячи были у них казенные, и дальше суровых обещаний дело не заходило. После этого мы вели честный образ жизни в течение недели: именно на такой срок нам хватало одного мяча. А потом все начиналось сначала. Нам приходилось выслушивать постоянные жалобы матерей на то, что нас нельзя загнать домой делать уроки, и упреки за испорченную обувь, но такие жалобы, по-моему, слышали все ребята во все времена, и реакция на них тоже была одинаковой.

Иногда, когда стадион пустовал, нам удавалось проникнуть на зеленое поле и тогда мы устраивали настоящие футбольные матчи. В то время одним из моих приятелей был Арчил Еркомаишвили, быстрый и верткий парень. Мы с ним составляли сдвоенный центр нападения (Пеле и Вава из сборной Бразилии сделали это на 2 года позже!) и были грозой вратарей. А поскольку я частенько не мог пойти на занятия легкоатлетов из-за затянувшегося матча (нельзя же, в самом деле, бросить команду при критическом счете 12:12), то и успехи мои в легкой атлетике не радовали тренера. А вскоре мы на долгих шесть лет и вовсе расстались с Акопом Самвеловичем.

Я переехал в Гантиади и учился там в школе-интернате. Решение матери было вынужденным. Мой отец тяжело болел, был парализован, и уход за ним требовал от нее всего свободного времени. Очень не хотелось маме расставаться со мной, но обстоятельства оказались сильнее. Я же, привычный к вольной домашней жизни, конечно, ни с какими обстоятельствами считаться не хотел и из дома уезжать не желал. Но пришлось покориться.

Правда, из Гантиади в Сухуми еще долго шли письма с жалобами, стонами, требованиями убрать меня из «казармы» и с угрозами «что-нибудь сделать с собой». Напуганная этими письмами мама не выдержала и приехала посмотреть, как мучается ее сын. Но, во-первых, условия в интернате были хорошими и мои отчаянные письма были просто блажью мальчишки, не желавшего признавать элементарного режима. А во-вторых, к моменту маминого приезда мне уже вовсе не хотелось ехать домой. Я подружился со многими ребятами и играл в интернатской футбольной команде. Причем играл на левом краю и в мечтах видел себя ни больше ни меньше как Михаилом Месхи, кумиром всех грузинских мальчишек. Дело доходило до того, что я не только гонял мяч все свободное время, но и во время уроков держал его под партой. Правда, учился я хорошо и особенно успевал в математике, что тоже было косвенно связано с футболом. Дело в том, что во время контрольных работ учитель отпускал тех, кто первым заканчивал решение задач. Поэтому я быстро выполнял задание в двух экземплярах (один сдавал учителю, а другой оставлял товарищам для списывания) и быстрее бежал на футбольное поле.

Вообще, спорт начинал играть все более заметную роль в моей жизни. Гантиади близко расположен от Леселидзе, где часто проводились учебно-тренировочные сборы представителей самых разных видов спорта. И естественно, наблюдая за ними, мы тоже тянулись к физкультуре, стремились стать такими же ловкими, сильными и быстрыми. У нас в интернате уроки физкультуры проводились на внеклассных занятиях. И я, как один из самых спортивных парней часто был на этих уроках помощником учителя физкультуры.

Приходилось принимать участие и в легкоатлетических соревнованиях, которые проводились в моем родном Сухуми. Желание повидаться с мамой было таким сильным, что я на время забыл про футбол, вспомнил уроки Акопа Самвеловича, потренировался немного и был зачислен в команду интерната. В Сухуми я в присутствии мамы выиграл прыжок в длину, прыгнув на 4,50, и был одним из призеров в беге на 60 м — 8,4 сек.

Я не случайно привожу эти результаты. Как видим, они ничем не отличались от тех, которые показывали тысячи моих ровесников. Это обычные результаты школьника, который регулярно посещает уроки физкультуры и проводит свободное время на стадионе. Иными словами, никакими особыми талантами я не блистал, как стали считать многие после того, как я стал олимпийским чемпионом. Талантами не рождаются, а становятся. И путь к этому становлению один — тренировка.

Несмотря на некоторые успехи в легкой атлетике, я по-прежнему оставался верен футболу и, может быть, так и остался бы на зеленом поле стадиона, если бы не одно непредвиденное обстоятельство. После окончания восьмого класса я вдруг начал катастрофически быстро расти. За лето вытянулся на целых 12 см! При росте 185 см весил немногим больше 60 кг. И я изменил футболу ради нового увлечения. С моим ростом и неплохой прыгучестью мне теперь было рукой подать до недоступного прежде баскетбольного кольца. С той же страстью, что гнала меня на футбольное поле, я стал пропадать на баскетбольной площадке.

Но столь быстрое увеличение роста явно опережало развитие организма. Я почувствовал, что стал гораздо хилее, чем был раньше: ни разу не мог подтянуться на турнике, что для физкультурного активиста было просто стыдно.

Ну уж нет, подумал я, так дело не пойдет. Поехал на электричке в Сочи, там нашел спортивный магазин и купил гантели. С ними я упражнялся утром и вечером и каждый день ходил к перекладине, где, сжав зубы, подтягивался, делал перевороты и другие упражнения. Мне этого показалось мало, и я смастерил штангу из палки и колес дрезины, которые нашел на свалке в депо. Начал качать силу. Упражнения же я подсмотрел у Валерия Брумеля. Он весной в Леселидзе очень много работал с этим тяжелым снарядом.

Толчком к этим самостоятельным занятиям послужило еще и то, что у нас в интернате появился парень, который прыгал под щитом выше, чем я. Когда я спросил, как он научился так высоко прыгать, то он посоветовал мне кроме упражнений со штангой бегать по песку и прыгать с тяжелым мешком. Нашел я старый мешок, насыпал в него килограммов 20 песку и начал развивать силу ног. Через полгода я стал значительно сильнее и без труда закладывал мяч в кольцо двумя руками сверху. Все это я делал с мечтой, что когда-нибудь буду играть, как Виктор Зубков, игрок сборной команды СССР по баскетболу.

Желание научиться новым упражнениям привело к тому, что я брал в интернатской библиотеке книги и журналы по спорту и выбирал оттуда все по баскетболу, улучшению прыгучести. Так что моя стихийная тренировка имела под собой некоторую теоретическую основу.

Была у нас и игра в «тройной прыжок». Не знаю уж теперь, почему именно в тройной, но помню, что был даже рекорд в этой игре — 11,30, который принадлежал парню из старшего класса. Так что когда я начал прыгать тройным, то уже имел хотя и примитивное, но все-таки определенное представление об этом виде легкой атлетики.

Еще раз хочу подчеркнуть огромное влияние на мою спортивную биографию того факта, что мы жили недалеко от Леселидзе. То, что я видел там Валерия Брумеля, Роберта Шавлакадзе, Игоря Тер-Ованесяна, имело огромное воспитательное значение для нас — новичков. Ведь одно дело — читать в газетах об этих спортсменах и совсем другое — быть рядом, сравнивая себя с ними, и, главное, видеть, как, каким трудом и потом они добиваются высоких результатов.

Помню, забрался в спортивный зал, а там занимается метатель, чуть постарше меня. Я осмелел и тоже подошел к штанге. Вырвал снаряд весом 75 кг, а на грудь взял 85. Он спрашивает: «Чем занимаешься?» «Баскетболом», — отвечаю. Он не поверил. Пришлось доказывать: вышли из зала, пошли на площадку, где я прыгнул и схватился за баскетбольное кольцо. Он говорит: «Легкой атлетикой тебе нужно заниматься». Но тогда я не внял этому совету.

После возвращения в Сухуми я продолжал заниматься баскетболом. Тренер городской команды Александр Седов сказал твердо: «Будешь играть центровым». А мне это показалось скучным. Хотелось играть по всей площадке, а тут стой в зоне и жди передачи. Словом, не сошлись мы с тренером взглядами на мое игровое амплуа и он начал меня ругать. Я разозлился и пропустил тренировку. А тут мой сосед по дому позвал меня на тренировку легкоатлетов. На стадионе я снова встретился с Керселяном. Разговорились.

— Чем занимаешься, Виктор?

— Работаю на заводе. Шлифую утюги.

— А как со спортом, с легкой атлетикой?

— Играю в баскетбол в сборной города.

— А может быть, попробуешь теперь всерьез заняться легкой атлетикой? Я слышал, ты в Гантиади прыгнул в высоту на метр семьдесят. С таким результатом можно попасть в сборную Абхазии. Приходи завтра на тренировку.

Акоп Самвелович не случайно сказал мне о сборной Абхазии. Старался разжечь мое честолюбие. Я подумал: «Легкая атлетика для баскетбола не помеха, тем более что времени для тренировок у меня достаточно». Мне еще не исполнилось восемнадцати лет, и поэтому трудился на заводе не полный рабочий день.

После первой же тренировки у меня так заболели ноги, что казалось, вместо мышц одни комки под кожей. Я три дня нормально ходить не мог. И поначалу решил: да пропади она пропадом, эта легкая атлетика! Вроде я и спортом уже занимался, и бегал, и прыгал, и вот, на тебе, ноги отваливаются от одной тренировки. А что же дальше будет? Пропустил несколько занятий и снова вернулся к баскетболу. Потом чувствую: на стадион тянет. Пришел с повинной головой к Керселяну.

— Что случилось?

— Ноги болят, мочи нет.

— Это от того, что непривычные движения делал. Не бойся, ноги пройдут и все будет в порядке. Только занятий не пропускай.

Так я в течение месяца ходил на баскетбол и на легкую атлетику. А через месяц — соревнования. Легкоатлетическое первенство города. Пробежал я, в первый раз надев шиповки, 100 м за 11,7. А потом Акоп Самвелович говорит: «Помнишь, как в школе прыгал? Попробуем прыжки в длину». Тут я показал результат 6,38. На следующий день — тройной. К удивлению тренера, да и своему, прыгнул на 13 м.

Еще четыре месяца прошло в тренировках по двум видам спорта. А в феврале 1963 года Керселян торжественно объявил мне что берет меня на зимний чемпионат Грузии по легкой атлетике. В те годы чемпионаты в помещениях проводились по особой программе: наряду со своим основным видом каждый участник выступал по программе ОФП, включающей бег на 30 м, толчок штанги и бег на 800 м. Запомнился только один мой результат — в беге на 800 м, потому что здесь мне удалось опередить олимпийского чемпиона 1960 года прыгуна в высоту Роберта Шавлакадзе. Пробежал я дистанцию за 2 мин. 12 сек., но после этого в течение часа у меня огненные круги плыли перед глазами. Но программу ОФП я, в общем, сдал хорошо.

После этого Керселян провел со мной первый серьезный разговор.

— Ты пробегаешь сто метров за одиннадцать и шесть, прыгаешь в длину на шесть тридцать и тройным на тринадцать тридцать. В будущем, я думаю, ты сможешь добиться неплохих результатов в прыжках. Поэтому главное внимание мы уделим... спринтерскому бегу. Спринт — основа успехов в прыжках. Не случайно четырехкратный олимпийский чемпион американец Джесси Оуэнс побеждал одновременно в спринтерском беге и в прыжках в длину, а польский прыгун Юзеф Шмидт, рекордсмен мира в тройном прыжке, пробегает сто метров за десять и три.

В то время для меня эти имена и их результаты казались недостижимыми. Мог ли я думать, что уже через несколько лет мне придется беседовать с Джесси Оуэнсом и выступать в соревнованиях вместе с Юзефом Шмидтом!

Таким образом скоростная подготовка будет первым главным направлением в нашей работе. Скорость — это основа прыжка.

Второе главное направление — техника. У тебя неплохие физические данные. Ты высок и легок. Но в движениях пока довольно коряв... Работа над техникой подчас скучна и однообразна. И длительна. Спортсмен совершенствует технику до последнего дня выступлений в спорте. Наберись терпения.

Наконец, последнее, самое главное. Все твои успехи или неудачи, победы и рекорды будут зависеть от тебя самого. От твоего желания тренироваться, от твоего трудолюбия, внимательности, от того, каков место в твоей жизни будет занимать спорт. Я знаю многих атлетов, которые мечтали о рекордах, но не хотели или не смогли отказаться от многих соблазнов юности. Они не стали рекордсменами. Они не стали даже просто хорошими спортсменами. Одного желания мало... Нужно упорно трудиться. Это давно известно, но другого «рецепта» еще никто не придумал и никогда не придумает!

И я начал трудиться. Вскоре предстояли серьезные состязания — первенство школьников Грузии (к ним допускались и те, кто уже окончил школу, но был не старше 18 лет). К этим соревнованиям я готовился, ну прямо как к олимпийским играм. Было решено бежать 100 м и участвовать в прыжках в длину и тройным. Керселян рассчитывал, что в одном из этих видов я смогу попасть в сборную команду для участия во Всесоюзной спартакиаде школьников в Волгограде. И Акоп Самвелович не ошибся.

На первенстве школьников Грузии мне удалось занять даже три первых места: 100 м я пробежал за 10,8, выполнив норматив I спортивного разряда, прыгнул в длину на 6 м 88 см и в тройном прыжке установил новый рекорд Грузинской ССР по группе юношей — 14 м 88 см.

Может возникнуть законный вопрос: каким же образом, практически не занимаясь регулярно легкой атлетикой, можно достигнуть таких результатов? И второй вопрос: не растратил ли я много времени даром? Ведь в то время мне уже исполнилось 17 лет!

Ответ на второй вопрос — из области предположений. В самом деле, возможно, начав регулярные тренировки в прыжках еще в 12 — 13-летнем возрасте, я сумел бы добиться больших успехов значительно раньше. Но значит ли это, что я смог бы позже постоянно улучшать свои результаты и установить, скажем, мировой рекорд, равный не 17,39, а, например, 18 м? Честно говоря, сомневаюсь. И здесь самое время вернуться к первому вопросу.

Прежде чем перейти, как сейчас говорят, к узкой специализации в каком-либо виде спорта, юный спортсмен должен, обязательно должен, пройти курс общей физической подготовки. Эта подготовка обычно охватывает самый широкий круг упражнений. Сюда входят и бег, и плавание, и спортивные игры, и прыжки, и метания, и различные силовые упражнения. Такие предварительные занятия разными видами спорта не только укрепляют здоровье, но и подготавливают организм к будущей тренировке в избранном виде спорта. Чем прочнее будет фундамент всесторонней физической подготовленности юного атлета, тем больших успехов добьется он в большом спорте.

И наоборот, можно припомнить много, пожалуй даже слишком много, примеров, когда юноша или девушка начинали специализированную тренировку слишком рано, не имея достаточно прочного фундамента физических качеств — быстроты, силы, выносливости, ловкости. Вначале такие ребята заметно выделялись среди своих товарищей. Быстро росли их результаты, они побеждали сверстников на состязаниях, устанавливали юношеские рекорды.

А потом... Потом скороспелые чемпионы переходили в разряд взрослых и бесследно пропадали для большого спорта. Выяснялось, что их организм не подготовлен к большим интенсивным нагрузкам, которые необходимы для дальнейшего повышения результатов. Ребят начинали преследовать травмы, они терпели поражения от тех, у кого с необыкновенной легкостью выигрывали год-два назад. Это вызывало разочарование и преждевременный уход из спорта.

Конечно, нет правил без исключения. И некоторые очень талантливые юные спортсмены, начавшие рано специализироваться в каком-то одном виде спорта, сумели стать настоящими, большими спортсменами (правда, в тройном прыжке таких, по-моему, не было), но и в этом случае им на каком-то этапе тренировки приходилось восполнять те пробелы в общей физической подготовке, которые были допущены в юном возрасте.

Вспоминая свои первые шаги в спорте, понимаю, как много значили для меня годы, проведенные в интернате. Я интуитивно делал тогда как раз то, что было нужно будущему прыгуну. Именно футбол, баскетбол, легкая атлетика и другие виды физических упражнений создавали ту основу, которая затем позволила мне быстро добиться успеха в прыжках и беге. Именно эти занятия и были для меня первым стартом в большой спорт.

В самом деле, какие качества прежде всего нужны легкоатлету-прыгуну? Скорость бега, прыжковая сила (или, как говорят спортсмены, прыгучесть), ловкость и хорошая координация движений. Но ведь все эти качества я приобретал в пору моих занятий в интернате. Причем особенно много дали мне занятия баскетболом. Во время игры баскетболист совершает множество спринтерских пробежек и прыжков. И все это на фоне высокого эмоционального возбуждения, когда буквально не замечаешь усталости. Помогает баскетбол и развитию ловкости, координации движений. Ведь все пробежки и прыжки совершаешь с мячом, увертываясь от соперников!

А силу ног я развил с помощью упражнений со своей «штангой». В первое время только прыгал и приседал со штангой на плечах. Сначала мечтал лишь улучшить прыгучесть, которая помогла бы мне отличиться на баскетбольной площадке. Потом постепенно овладел техникой рывка и толчка, позже начал применять специальные упражнения, которые удалось подсмотреть во время тренировок легкоатлетов.

Помню, какое впечатление произвела на меня в 1961 году тренировка Валерия Брумеля, лучшего в то время прыгуна мира. Каких только упражнений не выполнял он с тяжеленной штангой! Всевозможные прыжки, бег, ходьба выпадами, приседания, повороты, наклоны. Особенно поразили меня его приседания со штангой. Снаряд с почти полным набором дисков весил, наверное, килограммов 170 — 180! Мог ли я тогда подумать, что когда-нибудь и сам смогу так же легко приседать с этим огромным весом?!

Кстати, в вопросах силовой подготовки легкоатлетов, и в частности в применении штанги, и раньше, да и в наше время есть еще много неясного. Когда-то упражнения со штангой вообще считались неприемлемыми для легкоатлетов. Существовало даже выражение, что штанга «закрепощает мышцы». Насколько мне известно из бесед с представителями старшего поколения легкоатлетов, пионером в силовой подготовке прыгунов тройным был известный советский прыгун конца 40-х — начала 50-х годов Борис Замбримборц. И только через несколько лет штанга прочно заняла свое место в тренировочном арсенале легкоатлетов. Но это касалось только взрослых, сложившихся спортсменов. А вот что касается юношей, то до сих пор во взглядах тренеров нет единого мнения. Одни специалисты считают, что штанга для юношей вредна, другие — рекомендуют до поры до времени заменять ее упражнениями с набивным мячом, гантелями или гирей. И лишь немногие смельчаки рискуют применять упражнения со штангой с раннего возраста. Конечно, специалистам виднее. Очевидно, последнее и решающее слово здесь должна сказать спортивная наука. Но не следует забывать и того, что в наше время соревнования по тяжелой атлетике проводятся не только среди взрослых, как было раньше, но и среди юниоров. Причем некоторые из них показывают результаты, которые еще полтора десятка лет назад не снились взрослым. Достаточно вспомнить о достижениях Юрия Захаревича в юниорском возрасте. Что же касается меня, то я убежден: специальные комплексы упражнений с большими отягощениями позволяют эффективно прорабатывать именно те группы мышц, которые играют самую большую роль в тройном прыжке.

Итак, в интернате я прошел «школу» общей физической подготовки, и вот, пожалуй, недолгая специальная тренировка в спринтерском беге и прыжках под руководством Керселяна принесла свои первые плоды. Постепенно я становился легкоатлетом...

После своего не совсем удачного выступления в Волгограде на Спартакиаде школьников я поступил в Институт субтропического хозяйства и, можно сказать, по-настоящему начал заниматься легкой атлетикой. Тогда в нашей группе у Керселяна тренировался Володя Чхеидзе, рекордсмен Грузии по тройному прыжку. Соседство опытного спортсмена очень помогло мне. Володя был доброжелательным, компанейским парнем. Не жалея своего времени, он показывал мне разные упражнения, указывал на ошибки в технике, которых у меня еще хватало, подбадривал и вообще стал для меня хорошим товарищем. Несомненно, совместная с ним тренировка способствовала тому, что я прибавил за год почти целый метр в тройном прыжке и попал на юниорский чемпионат в Варшаву. И хотя я там и проиграл Алексею Борзенко, но один из прыжков с заступом был в районе 16 м. Тогда я почувствовал, что смогу стать прыгуном международного класса.

Осенью 1964 года началась специальная тренировка в тройном. В плане ОФП я был хорош: метал диск (1,5 кг) под 50 м, а копье — за 50 м, не говоря уже о результатах в прыжках в длину, высоту, тройным и в беге на 100 м. Но та основа общей физической подготовки, которая у меня была, себя уже исчерпала. Иными словами, она уже не могла обеспечить рост результатов в прыжках. Теперь пришел черед более специальной работы. Поэтому главными стали для меня те планы, которые присылал мне Витольд Анатольевич Креер.

В декабре 1964 года я впервые приехал на сбор в Москву и только тут понял, что это такое — настоящая тренировка в тройном прыжке. Началась с контрольных тестов в прыжках и скачках. И хотя я вроде был неплохо готов физически и привык к большой нагрузке, у меня в первые дни глаза полезли на лоб от этой работы. Сначала это меня даже немного испугало, но я был самолюбив и отставать от других не хотел.

Мне повезло, что на том сборе мне пришлось тренироваться в окружении таких прыгунов, как Леонид Борковский и Игорь Тер-Ованесян. На их примере я увидел, что тренировка — это не только труд, но и творчество. Меня поражало то, как осмысливали они каждую тренировку, каждое упражнение, воздействие этих упражнений на физические качества прыгуна и технику отдельных элементов прыжка.

Вообще, от того сбора у меня остались самые лучшие воспоминания. Группа прыгунов была дружная, сильная, и это стимулировало, вдохновляло нас, новобранцев сборной команды СССР. Поколение атлетов, с которыми мне посчастливилось начинать путь в большом спорте в те годы, были люди, безраздельно отдавшие свои привязанности, все свои силы любимому делу. Это был пример настоящей самоотверженности в работе.

На сборах в Москве я тренировался под руководством Креера. А в начале 1965 года мы выехали на сбор в Варну, где я находился под присмотром Владимира Борисовича Попова. Его отличало глубокое проникновение в суть движений, он не жалел времени, чтобы не только объяснять, что и как нужно делать, но и внимательно выслушивать мои сбивчивые рассказы о тех ощущениях, которые я испытывал во время прыжка. Я не обладал тогда, да и сейчас еще не в полной мере владею, умением «разложить по полочкам» движение. Я хорошо чувствовал его и хорошо ориентировался в ощущениях, которые по обратной связи получал от своих мышц, но не всегда мог передать свои ощущения словами. А Владимир Борисович со свойственной ему аккуратностью и даже педантичностью переводил мои сбивчивые рассуждения в четкие формулировки, помогающие мне лучше понять сложную структуру движений в разбеге и в самом исполнении тройного прыжка.

Большую роль сыграло то обстоятельство, что под руководством Попова тренировался Игорь Тер-Ованесян, который был уже олимпийским призером и двукратным чемпионом Европы. Какой это был большой мастер! Движения его были четки и вместе с тем мягки и свободны. Он мог выполнить самое сложное упражнение с любым заданным усилием. И очень часто я большую часть тренировки наблюдал за Игорем, а потом пытался запомнившийся мне образ его движений претворить в реальность во время бега или прыжков.

Для этого мне приходилось представить себя Тер-Ованесяном и «изнутри» копировать его постановку ноги на планку, его манеру выполнять последние шаги. Так же как он, я делал упражнения с различной степенью усилий. Это мне очень помогало. Образно говоря, этот сбор был для меня «учебником легкой атлетики».

Там же, в Варне, я познакомился с болгарским прыгуном Георгием Стойковским на соревнованиях на приз газеты «Народна младеж». Соревнования выиграл я, но это не испортило наших отношений с Георгием. Вообще нужно сказать, что среди спортсменов социалистических стран у многих из нас есть хорошие друзья. Так вот, общаясь с Георгием, я всегда поражался его атлетизму и разносторонности. Он, например, как заправский акробат, из любого положения мог выполнить сальто назад или вперед, прыжок с переворотом. Через год Георгий Стойковский стал чемпионом Европы в тройном прыжке. Не скрою, что подсмотрел у него несколько любопытных упражнений, которые долго еще применял в своей подготовке.

Что же касается нашей сборной, то тогдашний коллектив был довольно крепкой командой. Чувствовалось, что эти люди, своим горбом и потом пробившиеся на первые роли в сборной, просто так не сдадутся и нам, новичкам, так просто места не уступят. Я говорю об этом потому, что в последние годы моего пребывания в сборной состав ее порой менялся, как в калейдоскопе. Приходили в него молодые атлеты, которые еще не завоевали права на такую честь, а считались только перспективными. И с той же легкостью, с которой они приходили в сборную, они уходили из нее, не пережив, бывало, даже одного-двух сезонов. Объяснение, что это вызывается большой конкуренцией, кажется мне не совсем корректным. Я не думаю, что раньше напряжение борьбы и конкуренция были ниже, чем теперь. Результаты были пониже, но соперничество было таким же жестким и напряженным.

После Варны мы вновь продолжили работу с Креером. На этот раз во главу угла ставилась работа над техникой прыжка. Трудность заключалась в том, что с коротких разбегов я прыгал неплохо, а вот при переходе на больший разбег техника ломалась.

Наверное, я «перебрал» в этой работе — у меня сильно заболела стопа. Боль не отпускала ни после уколов, ни после компрессов. Не помогали ни массаж, ни физиотерапия. Наверное, нужно было на время прекратить тренировки, но я все-таки решил заняться пока прыжком в длину. Стопа немного «отпустила», и летом 1965 года я улучшил свой рекорд в тройном до 15,80 и при этом занял третье место на Мемориале братьев Знаменских. Но дальше прыгать не смог. На матче СССР — США я был только зрителем. И здесь я впервые увидел прыжки за 16 м — даже на 16,50 — в исполнении Александра Золотарева и американца Артура Уокера.

Я говорю об этом для того, чтобы подчеркнуть — тренировка может проходить в разных условиях, даже тогда, когда ты смотришь на прыжки сильнейших атлетов. Все-таки личные впечатления не смогут заменить ни просмотры кинограмм, ни рассказы тренеров.

Но меня, напомню, в то время еще молодого спортсмена, произвела впечатление и престижность того вида спорта, которым я занимаюсь. В Киеве я впервые был на стадионе, почти полностью заполненном, причем происходило это не на футболе, а на легкоатлетических соревнованиях. Я понял, что легкая атлетика — это весьма уважаемый вид спорта. Ведь до сих пор мне приходилось выступать в состязаниях, где на трибунах были только участники, тренеры и несколько десятков, в лучшем случае несколько сотен, зрителей. Здесь же была атмосфера настоящего спортивного праздника.

Огромное впечатление произвело на меня и выступление американца Ральфа Бостона в прыжках в длину, когда он прыгнул на 8,21. Это ведь был первый прыжок за 8 м, который я увидел собственными глазами. «Вот мне бы добиться такого разбега», — думал я, глядя на стремительные, отточенные движения негритянского прыгуна. Словом, меня в то время можно было уподобить губке, которая жадно впитывала, все, что попадало в поле зрения.

Я испытывал огромное желание сразу воплотить все виденное в собственные движения и очень обрадовался новому вызову на сбор в Москву. Но полноценно тренироваться уже не смог. Возросшие нагрузки на травмированную ногу привели к усилению боли. Ни в коем случае не возлагаю вину за это на тренера: он каждый день не уставал напоминать мне об осторожности. Но по-видимому, Витольд Анатольевич не учел того, что, несмотря на внешнюю флегматичность, я все-таки человек очень эмоциональный. Когда прыгал с короткого разбега, то боли не было. Мы несколько поторопились начать прыжки с более длинного разбега. В первом же прыжке я постарался и... «придавил» стопу, в результате — деформирующий артроз. После этого я прыгал только в длину, но нога продолжала болеть. Пришлось еще больше снизить нагрузки, но приближался чемпионат страны в Алма-Ате, который проходил на новой для советских легкоатлетов резинобитумной дорожке. Готов к прыжкам в длину я был неплохо, на тренировках прыгал по 7,60. Однако, осторожничая в разбеге, излишне напрягался, и это привело к травме мышц задней части бедра.

В чемпионате страны участия принять не смог. Но через две недели в Тбилиси, прыгая вместе с Тер-Ованесяном и, конечно, проиграв ему, я все же установил личный рекорд в этом виде — 7,56. Результат не очень высок, но виной была холодная погода и плохая дорожка: сам Игорь после своих алма-атинских 8,19 в Тбилиси прыгнул только на 7,72. Это были мои последние соревнования перед большим перерывом...

Нога болела все сильнее и сильнее. Самое ужасное, что никто не мог сказать, чем же все-таки ее лечить. Мы все привыкли к тому, что от каждой болезни есть лекарство. А здесь никакие рекомендации, никакие процедуры не помогали.

Я был тогда еще, по сути дела, мальчишкой. В возрасте 19 лет жизненные невзгоды переживаются довольно легко и будущее всегда рисуется в оптимистичных красках, но здесь и я начал терять веру, чему свидетельство — сумбурные, полные надежд и отчаяния письма, которые я посылал из Сухуми Витольду Анатольевичу.

Неделя шла за неделей, месяц за месяцем — боль не проходила. Я иногда даже не различал, отчего болит: то ли от травмы, то ли от тех многочисленных уколов, компрессов и процедур. Но прыгать я по-прежнему не мог. Даже наш известный врач 3. С. Миронова, посмотрев ногу, засомневалась, смогу ли я вернуться в спорт. Все же она порекомендовала мне рентгенотерапию голеностопного сустава. Целый месяц я ходил в больницу на эту процедуру. Но нога все болела. Так продолжалось до декабря 1966 года.

Тут я встретился с одним бывшим спортсменом. Его зовут Роман Серебряный. По профессии врач, он работал в то время на станции «Скорая помощь». Узнав, что ничего мне не помогает, он сказал:

— Я немного занимаюсь спортивной травматологией и недавно сумел помочь копьеметателю Карло Гордземашвили, у которого болел локоть правой руки. Можем попробовать мой метод. Не знаю, сумею ли помочь, но вреда не будет.

Роман жил в Тбилиси, а я в Сухуми. Но в первую же субботу я отправился к нему. До нового 1967 года принял 4 сеанса и почувствовал облегчение, но я уже был стреляный воробей, ногу не нагружал и прыгать не торопился. Прошел еще месяц, и в феврале смог бегать, а в марте сделал первый прыжок тройным с малого разбега. Ура! Нога почти не болела. Тут я ожил.

Читатели, интересующиеся легкой атлетикой, очевидно, знают, что Игорь Тер-Ованесян на своем спортивном пути тоже пережил тяжелую травму. Так вот, когда он рассказывал мне об этом, то не забывал отметить, что ощущение собственной неполноценности, ущербности в это время, как ни странно, помогло ему морально окрепнуть. Это как-то активизировало дремавшие до этого резервные силы организма.

Нечто подобное происходило и со мной. Прыгать я не мог, но самых разнообразных упражнений делал в несколько раз больше, чем раньше. Резко прибавил в силе: упражнения со штангой я мог выполнять, не боясь травмировать ногу. И поэтому в силовых показателях тоже вырос. Что же касается прыжковых упражнений, то многие из них я не использовал. И это тоже создало некоторый резерв. Когда я включил в тренировку эти полузабытые мной упражнения, то они дали большой эффект, чем я и объясняю резкий прирост результатов в начале сезона 1967 года, когда я стал мастером спорта международного класса.

После моего приезда с предолимпийской недели из Мехико в 1967 году начался этап подготовки к Олимпийским играм. Тогда я понял, что такое тренировка будущего олимпийца. Со свойственной ему пунктуальностью Витольд Анатольевич расписал весь годовой план подготовки к Мехико буквально по неделям и дням. Если в 1967 году тренировки во многом строились в зависимости от календаря соревнований, то в 1968 году главным стало выполнение рекордных по объему и интенсивности нагрузок. Специальная подготовка велась только к тем соревнованиям, где требовалось показать высокий результат или где речь шла об отборе к Олимпиаде.

Когда я сравнил объем тренировки в 1967 и 1968 годах, то выяснилось, что я превысил нагрузку почти на 50%! Особенно интенсивной была зимняя тренировка перед чемпионатом Европы в Мадриде: по числу разбегов и прыжков тройным она превышала прошлогоднюю вообще в два раза. И хорошим показателем этого было улучшение личного рекорда на Мадридском чемпионате.

После Мадрида Креер еще раз скорректировал план подготовки к Олимпиаде. Больше было уделено времени работе над техникой. Но и в технике мы шли через огромное число повторений каждого прыжкового упражнения. Были периоды, когда объем прыжковых упражнений за неделю достигал 5 — 6 км! Потом, после отдыха, шла неделя спринтерской подготовки. Снова отдых — и неделя работы со штангой.

Этот метод называется «методом ударных нагрузок». Дело в том, что организм спортсмена постепенно адаптируется даже к большой объемной работе, и для того чтобы вызвать новые сдвиги в уровне развития физических качеств, ему, образно говоря, нужна своеобразная встряска. Такой встряской и стали «ударные» недели, когда после концентрированного применения тех или иных тренировочных средств показатели быстроты, силы или прыгучести переводились в новое заданное состояние. Поэтому в первых соревнованиях сезона я был еще, как говорят, «под нагрузкой» и достижения в тройном прыжке были невысоки. Но по мере приближения к Олимпиаде я начал улучшать результаты. И когда накануне Игр Витольд Анатольевич сказал мне, что я уже стал рекордсменом мира по выполненным тренировочным нагрузкам, это послужило для меня лишним психологическим стимулом, внесло дополнительную порцию уверенности. Словом, олимпийский успех в Мехико, подготовленный со всей тщательностью Витольдом Креером в психологическом плане, базировался на прочном фундаменте моей физической, силовой и технической подготовленности.

В методическом плане моя подготовка к следующей Олимпиаде — в Мюнхене — не претерпела больших изменений.

Правда, мексиканский «карнавал рекордов» сменился не менее утомительным «карнавалом встреч и поздравлений». Хорошо еще, что Сухуми — город небольшой и мне не пришлось долго праздновать свою победу. Но все же именно в то время для того, чтобы вновь начать нормальную тренировку, мне пришлось придумать прием, которым я пользовался и в дальнейшем при подготовке к Монреальской и Московской олимпиадам.

В ранге олимпийского чемпиона не только выступать в соревнованиях, но и тренироваться очень непросто. Ведь ты все время на виду, от тебя все ждут чего-то необычного, и главное — далеких прыжков.

Такое непрерывное психологическое давление выдерживают далеко не все чемпионы. Достаточно вспомнить пример того же Боба Бимона. Совершив свой прыжок в ХХI век — на 8,90, он стал своего рода спортивным чудом. От него постоянно ждали прыжков к 9 м. Его приглашали на множество соревнований в надежде увидеть новый результат. А Бимон так и не смог после Олимпиады даже приблизиться к своему рекорду. Дело дошло до того, что он попросту стал бояться выступать в состязаниях и вскоре вообще покинул прыжковый сектор. Я до сих пор убежден, что если бы Бимон нашел в себе силы сделать после Мехико перерыв в состязаниях, а затем постарался бы в тренировках восстановить свой нервный и физический потенциал, то он не раз бы еще удивил нас своими далекими прыжками.

Мне после Мехико нужно было снова начать черновую тренировочную работу, снова начать «пахать». И тогда я спрятал подальше свою золотую олимпийскую медаль и сказал себе примерно следующее: «Забудь, что ты чемпион и рекордсмен мира. Ты — перворазрядник, и нужно трудиться так, чтобы снова стать кандидатом в мастера, потом — мастером и, наконец, мастером спорта международного класса». С этими мыслями я вышел на первую тренировку нового олимпийского цикла.

Вряд ли есть необходимость рассказывать обо всех состязаниях 1969 — 1972 годов. Скажу только, что уже с первых стартов я почувствовал: все стремятся обыграть олимпийского чемпиона! И спрос с меня стал другой — обязан побеждать. Сначала это удавалось. В 1969 году я выиграл практически все соревнования. Стал чемпионом Европы в Афинах с результатом 17,34. И познакомился с новыми соперниками — Йоргом Дремелем из ГДР и Каролом Корбу из Румынии.

Корбу чем-то напоминал мне меня самого. Высокий румын (рост Карола 2 м!), так же как и я, раньше разрывался между прыжками в длину и тройным (сам я после выступления в 1967 году прыгал в длину редко). Ему удавались лишь отдельные хорошие прыжки, а вот стабильности не хватало.

Йорг Дремель из ГДР... Сильный спортсмен и грозный соперник. Дважды мне приходилось терпеть от него поражения в самых важных соревнованиях. Он сильно прибавил и на Кубке Европы в Стокгольме в 1970 году обошел меня на несколько сантиметров. Проиграл я ему и на следующий год. На первенстве Европы 1971 года в Хельсинки оба мы прыгнули на 17 м, но и здесь Дремель оказался впереди. Так что звание олимпийского чемпиона само по себе побед не приносило.

Осенью 1971 года я со своими тренерами провел анализ прошедшего сезона. Итоги были не слишком утешительными: проиграл на первенстве Европы Йоргу Дремелю и лишился мирового рекорда (его на один сантиметр улучшил кубинский атлет Перес Дуэньяс). Кроме того, все чаще давала о себе знать старая травма стопы. Успокаивало лишь то, что мое физическое состояние нисколько не стало хуже, а во всех контрольных упражнениях я показывал рекордные для себя результаты. Значит, передо мной стояли две задачи: с одной стороны, нужно было залечить стопу, а с другой — спланировать подготовку так, чтобы оказаться в лучшей форме как раз во время Олимпийских игр в Мюнхене. Попутно нужно было в нескольких соревнованиях встретиться с основными соперниками и постараться доказать, что я готов к защите олимпийского титула.

План был хорош, и выполнение его поначалу не вызывало сомнений. Правда, я проиграл Корбу международные соревнования в Москве в феврале 1972 года, но зато на чемпионате Европы в закрытых помещениях одолел всех соперников и установил высшее мировое достижение для залов — 16,97.

Когда я пишу о результатах моих соревнований в 1969, 1970 и 1971 годах, то предвижу законный вопрос: «Почему же за это время ни разу не удалось превысить мировой рекорд 17,39, установленный в Мехико?» Ведь я был еще нестарым спортсменом, мои результаты в контрольных упражнениях не только не снизились, но даже выросли. Лучше стала и техника, да и опыта было уже не занимать. В чем же дело?

То, что я в течение 4 лет не смог улучшить свой мировой рекорд, вполне объяснимо. Я сам часто задавал себе этот вопрос и поэтому готов к ответу.

Во-первых, ученые рассчитали, что на высоте Мехико имеются особые благоприятные условия для установления рекордов в спринтерском беге и в тех видах, где результат во многом зависит от скорости бега. Это подтверждается и тем фактом, что именно в Мехико были установлены мировые рекорды в беге на 100, 200 и 400 м у мужчин и женщин, в прыжках в длину у мужчин и женщин и в тройном прыжке. Причем рекорды в беге на 100 м, 400 м и в прыжках в длину американцев Ли Эванса и Роберта Бимона не побиты до сих пор, хотя прошло уже полтора десятилетия! Да и мой олимпийский рекорд 17,39 «пережил» уже три олимпиады. Кстати, мировой рекорд Жоао Карлоса де Оливейры в тройном — 17,89 тоже установлен в 1975 году в Мехико.

Во-вторых, по общему признанию, напряжение борьбы в мексиканском секторе для тройного прыжка в 1968 году до сих пор не знает аналогов. А где, как не в такой борьбе, устанавливать мировые рекорды?!

Думаю, что я мог при определенных условиях прыгнуть за 17,40 в 1969 и 1970 годах. Ведь в эти годы мне удалось на равнинных стадионах дважды показать результаты, близкие к рекорду, — 17,34, и я часто приземлялся за отметкой 17 м. Однако для того, чтобы установить рекорд, нужно было и стечение благоприятных обстоятельств — хорошая, теплая погода, легкий (не превышающий, однако, нормы — 2 м/сек) ветер и, конечно, тартан. А вот как раз на тартане в те годы я выступал редко. Чаще приходилось прыгать на гаревых или резинобитумных (а проще говоря, асфальтовых) секторах.

Кроме того, я в эти годы вел борьбу с зарубежными прыгунами, по сути дела, в одиночку, выступал очень часто и почти всегда на пределе. Передышки, чтобы подготовиться специально к установлению мирового рекорда, у меня не было.

Но как раз после того как зимой 1972 года мне удалось прыгнуть почти на 17 м, я рассчитывал в преддверии Олимпиады в Мюнхене преподнести соперникам «сюрприз» в виде нового мирового рекорда.

Весна начиналась вроде бы хорошо. Судя по контрольным показателям, был готов к установлению рекорда, но все пошло прахом уже в первых международных состязаниях. Вновь предательски заболела нога. Проиграл и матч с командой ФРГ, и международные состязания в Италии. Приближалось первенство СССР, но мне уже было не до выигрыша. Травма — вот что занимало все внимание. Тренироваться регулярно не мог. И как следствие этого — очередное поражение на чемпионате страны. В пятой попытке меня обошел Михаил Барибан, прыгнувший на 16,79. Мой результат был на 4 см меньше, и у меня, как и в Мехико, оставалась одна попытка. Но тогда была олимпиада! А здесь я в последнюю секунду решил не рисковать и просто пробежал по сектору. Ногу сохранил, но она по-прежнему болела. Тренировки «не шли», нервничали и тренеры, и я. До Олимпиады оставалось чуть больше месяца... Было отчего прийти в уныние. В который уже раз я возвращался с тренировки раньше времени: опять не мог прыгать. Входил в комнату, бросал на стул свое нехитрое спортивное снаряжение и уже привычным движением снова начинал массировать покрасневшую от бесконечных растирок ногу. Стопа болела, ныла на одной нестерпимо тоскливой ноте.

Жил я на сборах в Подольске с прыгуном в длину Леонидом Борковским. Леня — человек веселый, не унывающий, всегда старался подбодрить меня шуткой или добрым словом. Видел, как мучаюсь, и старался помочь, как мог. В этот день он решил прибегнуть к испытанному средству борьбы с тоской. Потянулся за своей гитарой, непременной спутницей во всех сборах и поездках, и нарочито громко объявил:

— По заявке олимпийского чемпиона, заслуженного мастера спорта СССР Виктора Санеева незаслуженный артист Леонид Борковский исполнит свою песню «Запасная нога».

— Тройной — не шутка. Три прыжка лихих, Где каждый — голову сломает. Скакнешь на левой — пятка отлетит, На правой — уши отлетают! Ну, уши что! А мне б найти ногу. Моя уже давно болит во всех суставах. Найти б такую, как у кенгуру, Я б чемпионом стал в закрытых залах. Разнесся слух, что мне нашли ногу С железною стопой и медной пяткой, Латунные мениски, не солгу, И на бедре — с легированной латкой!..

Песню эту я слышал уже не раз, да и написана она была специально для нас, прыгунов тройным. Несмотря на поэтические огрехи, она нам нравилась, а сейчас подходила как нельзя лучше. Леонид пел, я все думал: что делать, неужели проклятая нога не даст выступить на Олимпиаде, до которой — рукой подать? И тут пришло решение. Нужно ехать домой, к маме, к морю, к горам. Если и они не помогут, тогда конец.

...Ведь прыгали мы раньше по бетону, А на тартане дальше улетим. Мы сцепим зубы. Через боль и стоны Себе рекорд заветный возвратим!

Прозвучал аккорд, венчавший песню. «Спасибо, Леня, — сказал я.— А теперь — в аэропорт. Передай Витольду Анатольевичу: если все будет в порядке, приеду за два дня до поездки в ФРГ на предолимпийскую неделю. Если не приеду, значит, прощай Олимпиада».

Теперь я и сам не могу сказать точно, что мне помогло больше: то ли мамина чудодейственная мазь, которой я послушно натирал ногу утром и вечером, то ли полный отдых, то ли травма в самом деле зажила? Но уже через десяток дней, проведенных в Сухуми, я почувствовал себя в полном порядке. Конечно, нога еще чуть-чуть побаливала, но к такой боли я уже привык, и меня она не беспокоила. Вернулся в Москву и на вопрос Витольда Анатольевича о самочувствии ответил, что меня, как Антея, вылечила своими соками родная сухумская земля!

Поддерживая шутливый тон и радуясь моему хорошему настроению, Креер сказал, что не худо было бы выступить на предолимпийском состязании в ФРГ и дать соперникам «острастку», показать, с кем им придется иметь дело на Олимпиаде. Так и сделали.

Уже на разминке появилось такое ощущение, что я все могу. Могу побить даже мировой рекорд. Да вот беда: от планки до ямы всего 11 м и в первой попытке после «скачка» и «шага» я очутился в песке! Организаторы состязаний спешно прикрыли часть песка досками и резиной, но опора эта получилась ненадежная. Что делать, пришлось смириться. Правда, даже в таких условиях мне удалось пять раз прыгнуть за 17 м, а в лучшем прыжке улететь на 17,25. Видимо, ощущение меня не подвело и, если бы не непредвиденная неприятность с разбегом, я, в самом деле, мог установить мировой рекорд. Эта предолимпийская репетиция, конечно, больше всех была нужна мне самому. Теперь я знал: могу сражаться только за победу.

И вот я снова в олимпийской столице. ХХ Олимпийские игры проводились в Мюнхене, одном из крупнейших городов ФРГ. Вновь уже знакомая мне сутолока Олимпийской деревни, встречи со старыми друзьями-соперниками. И прогнозы, прогнозы, прогнозы... Пять из восьми участников знаменитого олимпийского финала Мехико прибыли в Мюнхен: Мансур Диа, Джузеппе Джентилле, Артур Уокер, Нельсон Пруденсио и я. В число соискателей медалей специалисты включали также грозных Йорга Дремеля, Карола Корбу и кубинца рекордсмена мира Переса Дуэньяса. Словом, компания подходящая: все имеют результаты за 17 м!

Естественно, я в этой игре «в прогнозы» не участвовал. Старался сдерживать себя и на тренировках, где в обстановке всеобщего ажиотажа, возбуждения «горят» порой неопытные новички. Ведь именно здесь, на прикидках перед олимпийскими стартами, которые напоминают ожесточенные состязания, так легко растерять крупицы физической и нервной энергии, получить травму.

В такие дни накануне самых ответственных состязаний важна каждая мелочь, каждая деталь подготовки. Важно даже то, с кем живешь в одной  комнате. Соседи у меня были отличные — Валерий Борзов, уже ставший  чемпионом в беге на 100 м, и Евгений Аржанов, завоевавший серебряную медаль на 800-метровой дистанции. С Валерием мне предстояло выступить в один день. Он выиграет бег и на 200 м, а я буду выступать в финальных  соревнованиях. В том, что Валерий победит, я уверен. Борзов, как говорят спортсмены, сейчас в такой форме, что обыграть его просто невозможно. А мне ничто не должно помешать выполнить олимпийский квалификационный норматив. Правда, была одна помеха... По жребию всех участников квалификационных соревнований разделили на две группы. Я попал во вторую. Время выходить в сектор, а судьи что-то медлят. Оказалось что соревнование первой группы затянулось на целых 35 минут. Там тоже не обошлось, конечно, без неожиданностей: Гена Бессонов разволновался и не выполнил нормы, сдали олимпийские «полномочия» Джентилле и Уокер, не смог преодолеть первого в жизни олимпийского рубежа рекордсмен мира Дуэньяс. И Миша Барибан что-то расклеился, еле-еле попал на основные соревнования...

Теперь моя очередь прыгать. Мы с тренерами решили, что надо попытаться выполнить норматив без особого напряжения, но достаточно убедительно, чтобы оказать дополнительное давление на соперников. Для этого надо хорошо размяться и прыжок сделать уверенно и технично, как на «картинке». Все удалось. Я прыгнул легко на 16,85. Соперники засуетились, задвигались по сектору. Но никому этого результата превысить не удалось. Первый раунд я выиграл. Как-то получится завтра?

На следующий день все проходило, казалось, так же, как и четыре года назад. Я — в секторе, Витольд Анатольевич и Акоп Самвелович — на трибуне. Рядом со мной старые соперники — Пруденсио, Диа и лишь вместо Дудкина — Барибан. Вторая моя олимпийская попытка. План выступления разработан детально — «вариант первого удара». Я прыгаю прямо перед Дремелем, а он самый опасный соперник. Нужно постараться ошеломить его первым прыжком. Поэтому готовлюсь очень тщательно. Что ни говори, а из участников я уже один из самых опытных.

На этот раз я не кладу рядом с началом разбега записки: все помню, и все движения разучены до автоматизма. Это тоже опыт. Мчусь по дорожке для разбега, широко захватывая землю, и «взрываюсь» в прыжке. Есть! 17 метров 35 сантиметров! Недотянул на длину спички до мирового рекорда. Но начало хорошее.

Соперники явно потрясены. Никто не может в первой попытке прыгнуть за семнадцать. Но это меня не должно успокаивать, сейчас опомнятся и бросятся в погоню. Так и есть. Во второй попытке Дремель летит за 17 м — 17,02. Я отвечаю прыжком на 17,19 и, как говорится, держу порох сухим. Йорг явно еще не показал всего, на что способен. Огорчает только, что в финал не попадает Барибан, — у него девятый результат. Совсем слабо прыгнул — 16,30. А ведь имел прыжки за 16,80.

Начинается финал. То ли я стал старше и считаю, что, мол, вот в наше время, то ли в самом деле по накалу эти соревнования не идут в сравнение с Мехико. Только успел подумать об этом, и, на тебе, Дремель приземляется на отметке 17,31. Совсем рядом. А у меня последняя попытка... Собираю все силы. Разбег получился мощным и быстрым. Прыжок — за мировой рекорд. Что такое? Судья поднимает красный флаг. Заступ. Теперь остается только смотреть, как прыгнет Дремель.

Но Йорг уже все отдал в своем пятом прыжке. В последней попытке его «закрутило» и результат всего 15,34. А Пруденсио прибавил — 17,05. Он третий. Бразилец не скрывает радости: вторую олимпийскую награду завоевал. Дремель поздравляет меня, а у самого в глазах печаль... А я?.. Конечно, счастлив. Счастливы и тренеры. И все же обидно, что мировой рекорд устоял. Ведь совсем рядом был! Витольд Анатольевич, словно угадав мои мысли, тихо говорит: «Виктор! Чудак. Ты же выиграл олимпийские игры! Великое дело сделал. А рекорд побьешь. Побьешь дома, в Сухуми, на Кубке Санеева».

И снова, как четыре года назад, я поднялся на верхнюю ступень пьедестала почета. Звучал Гимн нашей Родины. Эти мгновения навсегда остаются в памяти. Мгновения счастья и гордости.

На ХХ Олимпийских играх советские спортсмены достойно выполнили свой долг перед Родиной. Пятьдесят золотых медалей завоевали мы в канун славного юбилея пятидесятилетия образования СССР. Радостно было сознавать, что в этот подарок родной стране вложен и мой труд.

Родина высоко оценила достижения советских олимпийцев. Лучшие из них были отмечены высокими правительственными наградами. Высшей награды — ордена Ленина — были удостоены спринтер Валерий Борзов, тяжелоатлет Василий Алексеев, борцы Александр Медведь и Анатолий Рощин, байдарочница Людмила Пинаева и я. После вручения ордена в Кремле я обещал, что постараюсь сделать все возможное, чтобы достойным образом подготовиться к XXI Олимпийским играм в Монреале. А сейчас мне очень хотелось ответить на награду Родины новым мировым рекордом.

И через десять дней в Сухуми я вышел на старт. Первые пять прыжков не принесли успеха, хотя в каждой попытке я приземлялся за 17-метровой чертой. Оставался один прыжок. Ну как было не вспомнить Мехико? Ведь сумел же я там победить в последнем прыжке! И здесь, в родном сухумском секторе, я попытался мысленно воспроизвести то напряжение борьбы четырехлетней давности. Если в первых попытках я боролся только с мировым рекордом П. Дуэньяса, то сейчас сумел внушить себе, что... проигрываю самые важные соревнования в жизни. Самовнушение оказалось настолько сильным, что, когда шел к началу разбега, даже оглянулся: где же тот соперник, у которого я должен выиграть? Прыжок получился стремительным и яростным. Аплодисменты, вспыхнувшие на трибуне после моего приземления, внезапно смолкли. Казалось, что зрители боялись помешать судьям точно измерить результат. Главный судья состязаний придирчиво проверил точность измерения, и по тому, как он улыбнулся мне, я понял, что мечта сбылась: 17 метров 44 сантиметра! Мировой рекорд в тройном прыжке снова вернулся в нашу страну.

Главный соперник

На моей последней послеолимпийской пресс-конференции, о которой я говорил в начале книги, один из журналистов просил, чтобы я рассказал о наиболее ярких эпизодах борьбы с соперниками. Вопрос этот довольно стандартный, обязательный при каждой встрече с журналистами. И ответы на него тоже достаточно шаблонны, о чем я расскажу чуть дальше. Но в тот раз, я уже говорил, мною двигало стремление к откровенности. Журналист был, кажется, немало удивлен, когда я ответил, что всегда считал главным соперником самого себя и во всех соревнованиях боролся не столько с конкурентами, сколько с самим собой. По-моему, тогда этот ответ не только спрашивающему, но и многим другим показался неким кокетством уходящего из спорта атлета. Но я на самом деле не кривил душой и сказал только то, что думал. Попробую пояснить свою мысль.

Ведь, в конце концов, тройной прыжок не борьба и не бокс, где соперники непосредственно входят в соприкосновение друг с другом и могут как-то ограничить действия своего конкурента и победить его с помощью какого-либо приема силой своих мышц. В секторе мы прыгаем каждый за себя. Действия соперника от нас не зависят.

Я читал как-то после Олимпиады в Мюнхене в одной из газетных заметок, что, «захватив лидерство в первой попытке прыжком на 17,35, Санеев сумел в дальнейшем удержать его до конца состязаний». А что это значит — сумел удержать лидерство? Ведь это не бег, где каждый участник пытается осуществить собственный тактический план и с помощью смены ритма и скорости воздействует на ход состязаний, где можно диктовать темп, не позволяя конкуренту опередить себя. Это не я удержал лидерство, а соперники, и в первую очередь Йорг Дремель из ГДР, не сумели прыгнуть дальше, чем я. И никакой моей заслуги в этом не было. Тот же Дремель в 1970 и 1971 годах дважды побеждал меня, причем на таких состязаниях, как Кубок и чемпионат Европы, и, несмотря на мое «умение бороться с соперниками» и «характер бойца» (привожу эти выражения в кавычках, потому что они принадлежат не мне), я так и не смог победить в этих состязаниях. Соперник оказался сильнее.

Поэтому главной моей задачей в каждом соревновании было показать тот результат, на который я был способен. А иногда и прыгнуть «через не могу», если этого требовали обстоятельства, настроить себя на отчаянно далекий прыжок, как это было в Мехико, Монреале и Москве.

Конечно, это не исключает того, что до состязаний я старался как можно больше узнать о предполагаемых соперниках, об уровне их результатов и спортивной форме, а во время состязаний внимательно следил за их выступлением. Но все это нужно было для того, чтобы в решительный момент борьбы (а наступление этого момента мне подсказывал опыт) заставить себя показать все, на что был способен. Важно было также не тушеваться при успешном прыжке другого прыгуна, быть готовым к такому обороту дела. Вначале в этом мне помогали советы тренеров А. Керселяна и В. Креера, а позже я сам научился противостоять действию этих, как говорят, сбивающих факторов, оставаясь готовым к далекому прыжку в любой обстановке.

В «Словаре русского языка» С. И. Ожегова сказано: «Соперник — это человек, который соперничает с кем-нибудь в чем-нибудь». В этом смысле наши соперники — те, с кем мы боремся за победу в состязаниях. Но ведь соперничество в секторе или на дорожке — это лишь видимая, надводная, что ли, часть айсберга, который зовется большим спортом. Если сложить воедино время, которое провел в секторе для прыжков в соревнованиях, то получится цифра, измеряемая в сотнях часов. Немало! Ведь только в большом спорте я провел более 15 лет. Это тысячи тренировок! Но спортивное совершенствование происходит не только в тренировках и соревнованиях, но и в обычной жизни, когда нужно преодолевать собственные слабости, отказываться от житейских соблазнов и некоторых привычек, которые, не будучи слишком вредными сами по себе, могут стать настоящим злом для человека, посвятившего себя большому спорту. Поэтому, говоря о годах тренировки, я имею в виду нечто большее, чем собственно тренировочный процесс — бег, прыжки, метания, поднимание штанги и т. п.

Как-то я прочитал чрезвычайно меткое определение, данное одним из наших ветеранов заслуженным мастером спорта, призером Олимпийских игр в Хельсинки и чемпионом Европы Юрием Литуевым: «Тренировка — это образ жизни, направленный на достижение высоких спортивных результатов». Образ жизни — поистине лучше не скажешь. А кто из нас не знает, что борьба с самим собой не менее трудна и требует не меньше сил, чем самое напряженное соперничество в состязаниях? Тем более что каждому человеку свойственно прощать себе мелкие ошибки, оправдывать собственное поведение, возлагая ответственность за свои неудачи на других людей или различные «объективные» обстоятельства.

Сейчас мне кажется естественным, что я тренировался почти ежедневно в течение многих лет в любую погоду, в любых условиях. Но, пристальнее вглядываясь в прошлое, вспоминаю, сколько воли требовалось иногда проявлять, чтобы выходить на тренировку или обычную пробежку в сезон дождей, которые в моем родном Сухуми можно сравнить с тропическими ливнями (это только курортники думают, что у нас на юге круглый год стоит бархатный сезон). А дневные тренировки в испепеляющую жару, когда жаркий воздух, кажется, разрывает легкие? Не они ли помогли мне выдержать борьбу до конца в мексиканском высокогорье и в изнуряющей духоте монреальского стадиона?

Сейчас по соседству со многими стадионами выстроены отличные легкоатлетические манежи, которых с каждым годом становится все больше и больше. Зайдите на такой стадион в ненастную погоду, и вы увидите пустые дорожки и секторы. Все перешли под крышу. Конечно, в таких условиях тренировки проходят качественнее. Но не теряют ли при этом спортсмены каких-то крупиц воли и мужества, которых может не хватить, если им случится соревноваться в неблагоприятных условиях? В связи с этим я вспоминаю ответ рекордсмена мира по прыжкам в высоту Д. Стоунза на вопрос, почему он в Монреале оказался только третьим. «Я не привык прыгать в дождь», — ответил спортсмен...

Будучи ветераном сборной команды, я часто слышал, как молодые спортсмены выражали бурное неудовольствие, когда им казалось, что условия тренировки или оборудование стадиона не соответствует идеалу. Приходилось видеть, как атлеты выбирают наиболее благоприятное время для занятий, прыгают или бегают только по ветру, облегчая нагрузку. А ведь это им, возможно, придется столкнуться с дождями, и с лос-анжелесским смогом! И не придется ли им бороться там не только с соперниками, которые будут как никогда сильны, но и с собой, со своей неприспособленностью к таким условиям?

Наверное, лучше взять пример с двукратного олимпийского чемпиона Юрия Седых, который изо дня в день в любую погоду тренируется на более чем скромной площадке, именуемой сектором, без каких бы то ни было условий. Или с обладательницы трех золотых олимпийских медалей Татьяны Казанкиной, которую не «ломают» тяжелейшие трассы обязательных кроссов. Или с победителя Московской олимпиады в тройном прыжке невозмутимого Яака Уудмяэ, который выполняет огромную нагрузку в скромном зале родной Тартуской сельхозакадемии и готов сражаться с любым соперником в любых условиях. Пусть вспомнят при этом, как Седых на Кубке мира-81 в проливной дождь выиграл у конкурентов почти 2 м, как отставали соперницы, когда Казанкина начинала свой знаменитый 700-метровый финишный рывок, как нанес свой решающий удар соперникам Уудмяэ в самый напряженный момент борьбы.

Я привел примеры из легкой атлетики, но ведь их не меньше и в других видах спорта. Вспомните, как исчез звук во время выступления Ирины Родниной и Александра Зайцева на чемпионате Европы, как выполняла соскок с обваливающихся брусьев на Кубке мира Людмила Турищева, как поднимались и шли вперед после жесточайших столкновений наши хоккеисты. Только величайшее самообладание (а что такое самообладание, как не борьба с самим собой!) позволило им победно закончить программу, упражнение, игру.

Ежедневно, ежечасно закаляют свою волю, мужество и мастерство большие атлеты. И это помогает им побеждать любых конкурентов.

О появлении большого спортсмена мы обычно узнаем из сообщений в прессе после установления нового рекорда. И тогда говорят о его отличных физических данных, о природных способностях и таланте. Но известна истина: большим спортсменом не рождаются, им становятся в результате тренировки, в результате выполнения огромных объемов нагрузки. И это тоже борьба с собой: со своей боязнью, с инерцией, наконец, с обыкновенной ленью.

Казалось бы, нелегкое детство способствовало привычке к труду. Но я и сейчас помню, как мне приходилось буквально заставлять себя идти на тренировку после рабочего дня, проведенного у шлифовального станка. Как болели руки и ноги и сама собой появлялась «спасительная» мысль: ну пропусти тренировку, подумаешь, всего одну, ничего ведь не случится. И, случалось, пропускал. Далеко не сразу стал я тем Виктором Санеевым, который тренировался даже первого января, в день рождения, день свадьбы.

Конечно, для того чтобы побеждать на олимпиадах, недостаточно быть только отлично подготовленным физически и владеть хорошей техникой прыжка. Иногда соревнования складываются так, что для того, чтобы одолеть соперников, нужно буквально превзойти себя, побороть и страх, и неверие, и инстинкт самосохранения. И это тоже борьба с собой. И для победы нужно сделать то, что ты можешь, а иногда и то, что казалось невозможным! Порой в результате такого преодоления себя рождаются достижения (в том же Мехико в состязаниях по тройному прыжку было установлено 5 мировых рекордов!), которые еще недавно казались чудом. Но я убежден, что никогда спортсмен не совершит чуда, если в борьбе с собой не будет готовиться к этому постоянно. Каждый день, каждый час. Всю спортивную жизнь.

Вообще, вопрос о соперниках был, пожалуй, одним из самых частых вопросов, которые мне задавали журналисты и на пресс-конференциях, и просто во время интервью. При этом, как правило, вопрос принадлежал корреспондентам той страны, прыгуны которой в данных соревнованиях вели со мной борьбу за победу. Долго задумываться над ответом не приходилось, поскольку он косвенно содержался в самом вопросе. Тем более что в своей спортивной жизни в чем-чем, а в конкурентах я недостатка не испытывал.

Я уже рассказывал в начале книги, кто были мои соперники в первых всесоюзных и международных соревнованиях. В период подготовки к Мексиканской олимпиаде ситуация сложилась так, что за три места в олимпийской команде мы вели борьбу вчетвером: Александр Золотарев, Владимир Куркевич, Николай Дудкин и я.

В отличие от многих прыгунов, ведущих личный «счет» с соперниками, я никогда не считал, сколько поражений или побед было у меня за время встреч с тем или иным прыгуном. И после успеха, и после неудачи я только старался докопаться до истинных причин случившегося. Причем на первых порах склонен был винить в поражениях кого угодно, но только не себя, свое неумение. Так было и после Спартакиады народов СССР 1967 года, когда я, считая себя самым сильным, остался без призового места. Тогда я посчитал, что выигрыш Николая Дудкина — случайность. Такая недооценка сил соперника и товарища привела к тому, что я проиграл ему еще одни важные соревнования. Проиграл уже после того, как вышел победителем состязаний на Кубок Европы в Киеве, когда, по правде говоря, считал себя едва ли не сильнейшим на континенте. Это произошло зимой 1968 года в Мадриде на чемпионате Европы (тогда это соревнование называлось Европейскими играми) в закрытых помещениях.

Я рассказывал, как проходила тренировка в преддверии Мексиканской олимпиады. Напряженная работа приносила свои плоды, и поэтому уже в зимних состязаниях мы были готовы к выступлению на уровне своих прошлогодних летних достижений. Мой личный рекорд был выше, чем у Дудкина, а прыгуны из ГДР и Польши в состязаниях не участвовали. Поэтому я не без оснований рассчитывал на первое место.

Нельзя сказать, что я считал Николая слабым прыгуном, просто думал, что я сильнее. Может быть, потому, что по чисто внешним физическим данным я превосходил его. Коля был пониже меня сантиметров на 9, уступал мне в скорости разбега. Но зато уж в силовых упражнениях Дудкин превосходил не только меня, но, наверное, вообще всех прыгунов тройным. С тяжелой штангой он управлялся, как заправский тяжелоатлет.

А может быть, я считал Колю слабее себя потому, что на совместных тренировках частенько выигрывал у него в различных прыжковых упражнениях? В общем, до этого состязания в Мадриде я недооценивал своего друга. А следовало бы помнить, что Коля обладал удивительной способностью «взрываться» в самый критический момент состязаний. Он мог в двух или трех попытках едва дотягивать до 16 м, а потом вдруг ошеломить соперников прыжком за 16,50. Создавалось такое впечатление, что Николай специально дезориентировал соперников, чтобы нанести внезапный удар. Но конечно, это было не так. Просто он был очень эмоционален, хотя и старался это скрывать.

Так случилось и в Мадриде. Поначалу мы оба прыгали не очень удачно, и перед финалом я был третьим, а у Николая вообще результат был только 16,12. Правда, в свое оправдание мы можем сказать, что обстановка в зале была как во время корриды. Нашим соперником оказался испанец Луис Арета, который сражался как никогда, подбадриваемый несколькими тысячами соотечественников. Но в финале Дудкина как подменили: он прыгнул на 15 см лучше личного рекорда — на 16,71. И я как ни старался, достать его не смог, уступил 2 см. Помню, тогда впервые подумал: «А ведь такая же ситуация может сложиться и на олимпийских играх, когда у меня останется только одна попытка». В Мадриде я не сумел использовать своего шанса. Винить, кроме себя, было некого. Именно тогда я отчетливо понял, что нужно серьезно относиться к каждому сопернику, не складывать оружия, не успокаиваться до тех пор, пока не прыгнет последний участник в последней попытке. Только тогда, и никак не раньше, можно считать себя победителем.

С Колей Дудкиным мы соперничали вплоть до 1970 года. Правда, высокие результаты после Мехико он уже показывал только эпизодически. В 1969 году я вообще оказался единственным прыгуном в мире, которому покорился рубеж 17 м. Было такое впечатление, что прыгуны тройным взяли своеобразный тайм-аут после сумасшедшей схватки на мексиканском стадионе. Не слышно было о Нельсоне Пруденсио, который так неожиданно вошел в ряды мировых рекордсменов. Снизил уровень своей формы Джузеппе Джентилле. Только один раз напомнил о себе из далекой Австралии быстроногий Фил Мэй: прыгнув на 16,80, он оказался в 1969 году вторым в списке прыгунов мира. Все реже и реже выступал ветеран Юзеф Шмидт. Ничем не проявлял себя американец Артур Уокер. И совсем затерялся в дебрях Африки сенегалец Мансур Диа. Их место на спортивных аренах мира заняли молодые Карол Корбу, Йорг Дремель и Луис Арета, о которых я уже рассказывал.

И все-таки в 1970 году четверо из знаменитого мексиканского финала еще раз встретились в одном секторе. Это произошло под занавес сезона в Турине на Всемирной универсиаде. Ажиотаж вокруг этих соревнований тогда, конечно, не сравним был с олимпийским, но все же состязания получились очень интересными: «старики» — Санеев, Дудкин, Джентилле, Пруденсио — постарались не ударить в грязь лицом, а «молодые» — Дремель, Корбу, Арета — предъявляли свои будущие олимпийские полномочия. Мне удался прыжок на 17,22. Коля, прыгнув на 17 м, сумел победить Дремеля и Корбу, а Джентилле — Арету. Только Пруденсио подкачал:— занял восьмое место в финале. Признаюсь, тогда я подумал, что в Мюнхене бразилец вряд ли будет претендентом на призовые места, южноамериканцам так же трудно выступать на европейских стадионах, как нам за океаном. Но время показало, что я ошибся, — в Мюнхене Нельсон завоевал-таки бронзовую награду.

Среди наших прыгунов в этом олимпийском цикле выделялись двое — Геннадий Бессонов и Михаил Барибан. Интересные это были прыгуны, необычные. Человек, впервые увидевший их вместе, никогда бы не сказал, что они занимаются одним и тем же видом легкой атлетики: настолько они были разными!

Миша Барибан был высок и могуч. Крепкие мышцы ног сразу выдавали в нем прыгуна. Я уже говорил, что он довольно успешно выступал во всех видах прыжков. К началу 70-х годов он сосредоточился на тройном прыжке и сразу стал кандидатом на поездку в Мюнхен. По характеру Миша — человек чрезвычайно эмоциональный. Он с трудом переносил большие, порой монотонные тренировочные нагрузки, и его тренеру Артему Агаекову стоило немалых трудов направлять на верный путь своего норовистого воспитанника. Эмоциональность и впечатлительность Барибана не всегда служили ему хорошую службу в напряженной обстановке соревнований. Бывало так, что прыжки у него, как говорится, «не шли», и тогда Михаил терялся. Но если он находился в хорошей спортивной форме, да еще прыгал с настроением, тут ему был не страшен любой соперник. Мне дважды приходилось терпеть от него жестокие поражения, причем на таких представительных состязаниях, как чемпионат СССР 1972 года и Московская универсиада-73. Но в Мюнхене Барибану не повезло. Как я уже рассказывал, квалификационные состязания надолго затянулись и потребовали от него слишком много нервной энергии. В основных состязаниях он уже ничего сделать не смог. Не попал Миша и на Олимпиаду в Монреале. Он принял участие в олимпиаде Московской — комментировал по Центральному телевидению легкоатлетические состязания, и конечно же ход борьбы в тройном прыжке.

Геннадий Бессонов был самым старшим из нас — он родился в 1944 году. Тренером его был Витольд Анатольевич Креер. Причем начал он работать с Геной еще тогда, когда сам выступал на состязаниях. Креер загодя готовился стать тренером и в работе с группой молодых ребят, в числе которых был Бессонов, проверял свою модель тренировки прыгунов тройным. Из той, первой, группы Геннадий и вышел в большой спорт. Тот, кто хорошо знаком с тройным прыжком, только увидя Бессонова, мог безошибочно назвать имя его тренера. Я не видел прыжков Креера, но, судя по кинограммам и фотографиям, Бессонов во многом перенял его технику.

Был Геннадий невысок для прыгуна — всего 176 см и легок — 67 кг. У нас его прозвали кузнечиком, так легко отскакивал он от дорожки. У Геннадия была очень тонкая голень, как у хорошего спринтера, и, глядя на его прыжки, становилось страшно, казалось, его ноги не выдержат этих страшных нагрузок, которые возникают в тройном прыжке. Бессонову было уже 27 лет, когда он попал на свою первую Олимпиаду. Видимо, повлияло отсутствие опыта крупных соревнований — выступил он неудачно. Но надо отдать должное моему товарищу, не обладая выдающимися физическими данными, он поражал нас своим трудолюбием и целеустремленностью. Ведь у нас в стране, где всегда было много сильных прыгунов, стать олимпийцем ох как непросто!

В 1973 году я тренировался примерно так же, как и в 1969-м,— по апробированной модели послеолимпийского сезона. Кстати, именно тогда и возникла у меня мысль снова начать сезон в качестве «перворазрядника». Помню даже, что на первую тренировку я пришел в костюме, на лацкане которого был привинчен значок I спортивного разряда, что послужило поводом для шуток моих товарищей. Но шутки шутками, а с помощью этой игры мне постепенно удалось войти в хорошую форму и выиграть несколько серьезных соревнований. В частности, на международных соревнованиях динамовских команд, так называемой «Динамиаде», и на Универсиаде в Софии мне удались 17-метровые прыжки.

В конце сезона в Сухуми проводились традиционные соревнования на приз Санеева. Они впервые были включены в календарь через год после мексиканской победы — 17 октября 1969 года. Состязания эти собирают только мастеров тройного прыжка всех возрастов. В 1973 году на этот старт приехал сильный польский прыгун Михал Иоахимовский, которого участники, зрители и судьи сразу начали называть просто Мишей. По правде говоря, сам я не собирался участвовать в состязаниях, хотя в прошлые годы и выступал на них: мне пока принадлежит и рекорд этих состязаний — 17,34. Но, узнав, что в Сухуми приехал гость из-за рубежа, решил составить ему компанию. Дуэль была нелегкой: мы оба прыгнули за 17 м и порадовали зрителей зрелищем красивой борьбы. Поскольку по положению этих соревнований я выступал в них вне конкурса, первый приз — огромный мандариновый венок — был вручен Иоахимовскому. Такого приза он никогда не видел и был от него в восторге. Расстались мы с ним друзьями, что, впрочем, не помешало Мише на следующий год зимой победить меня на зимнем чемпионате Европы.

Именно Иоахимовского, да, пожалуй, еще Карола Корбу, я и считал своими основными соперниками на предстоящем в 1974 году летнем чемпионате Европы в Риме. Я очень тщательно готовился к этим соревнованиям, был в хорошей форме и подумывал об установлении нового мирового рекорда. Была еще одна, личная, причина, по которой мне хотелось выступить как можно лучше. Вместе с группой туристов в Вечный город приехала моя жена Татьяна. Она ждала ребенка, но все-таки решилась на поездку. Не мог же я огорчить ее неудачным выступлением!

Накануне внимательно ознакомился с сектором, на котором уже проводились прыжки в длину, и не без тайного удовлетворения отметил, что там все время дует легкий, в пределах нормы (не более 2 м/сек) ветер. Условия были самыми благоприятными, и, казалось, все способствовало установлению мирового рекорда.

Можете представить себе мое разочарование, когда в день соревнований организаторы решили, что мы будем прыгать прямо в противоположную сторону (ямы были расположены по обе стороны дорожки для разбега). Попутный ветер превратился во встречный! Как ни старался, но дальше чем на 17,23 прыгнуть не смог. В этих условиях установлению рекорда могло бы помочь напряженное соперничество, но состязания сложились так, что никто не смог оказать мне конкуренции, хотя среди участников были и Корбу, и Иоахимовский, и Дремель. Даже занявший второе место на чемпионате Карол Корбу проиграл мне больше полуметра! Так мне и не удалось подарить Татьяне вместе с золотой медалью мировой рекорд.

Мысль о рекорде не оставляла меня и в следующем, 1975 году. Реальны ли были эти мечты? Думаю, что да. Достаточно сказать, что к осени 1975 года в моем активе было более пятидесяти прыжков за 17 м. Причем мне удавалось показывать результаты, близкие к рекорду, даже в условиях, которые не очень-то способствовали установлению мирового достижения: на гаревой и резинобитумной дорожке, в условиях холодной, иногда дождливой погоды, при встречном ветре, при пустых трибунах и без сильных соперников. И все-таки рекорд ускользал от меня. Я был близок к нему на VI Спартакиаде народов СССР, которая проводилась в Москве в 1975 году. В одном из прыжков приземлился на отметке 17,33. Если бы в тот день в Лужниках сложилась атмосфера соперничества, борьбы, то рекорд наверняка не устоял бы. Но... в тот год наши ребята тоже не смогли составить мне конкуренции. На Спартакиаде вторым призером стал рижанин Николай Синичкин, но ведь он проиграл мне целых 65 см.

Я часто думал тогда: «Вот если бы удалось в сильной компании еще раз выступить в Мехико в отличном тартановом и таком счастливом для меня секторе, да еще в присутствии темпераментных мексиканских болельщиков. Там можно было бы попробовать прыгнуть за семнадцать с половиной метров». Но мечты мои оставались лишь мечтами. Правда, в 1975 году мировой рекорд все же был побит почти на полметра, и именно в Мехико. Но сделать это было суждено не мне...

О Жоао Карлосе де Оливейре как о возможном сопернике на Играх в Монреале я впервые услышал в октябре 1975 года из сообщений спортивной прессы: «В Мехико на Панамериканских играх бразильский спортсмен Карлос Оливейра установил новый мировой рекорд в тройном прыжке — 17,89, улучшив на 45 см достижение советского прыгуна Виктора Санеева. Второе место занял американец Том Хайнс — 17,20... »

Сознаюсь, поначалу я не поверил в истинность этого сообщения. И вовсе не потому, что прыжок бразильца оказался таким далеким, — я уже говорил, что представлял себе в высокогорье прыжки к 18 м. И не потому, что Оливейра побил именно мой рекорд, — все рекорды не вечны. Дело в том, что в мае того же, 1975 года в газетах промелькнуло сообщение о том, что Том Хайнс в Сан-Хосе (Пуэрто-Рико) тоже побил мой рекорд, показав те же самые 17,89. А потом оказалось, что на самом деле Хайнс прыгнул только на 16,89, да и то с попутным ветром 3 м/сек.

Но прошло несколько дней, и в газете появились подробности соревнований. Рекорд Оливейры оказался настоящим! Естественно, что я попытался узнать как можно больше о своем будущем сопернике, с которым, как показало будущее, мне пришлось соперничать даже не на одной, а на двух олимпиадах.

Жоао Карлос де Оливейра родился 28 мая 1954 года в глухом провинциальном городке Пиндамоньянгаба штата Сан-Паулу. Нынешнего рекордсмена мира, между прочим, почти совершенно случайно открыл его земляк — тренер Жозе Роберто ди Васконселос, сам тогда еще учившийся на факультете физвоспитания. Усмотрев в юноше задатки незаурядного атлета, Васконселос показал его своему преподавателю на факультете Освальдо Гонзалвишу. Работавший раньше долгое время в качестве практического тренера в клубе «Флуминенсе» Освальдо Гонзалвиш серьезно занялся с парнем, и вскоре они пришли к совместному решению: Жоао должен специализироваться в тройном прыжке. Затем, оказавшись на военной службе, Жоао Карлос попал в руки к квалифицированному тренеру, да к тому же еще, по его словам, прекрасному человеку, Педро Энрике Камарго ди Толедо, с которым они и работали вместе последнее время. Учитель и ученик были преисполнены оптимизма, по крайней мере на ближайшее будущее. «Сейчас Жоао будет тренироваться ежедневно,— говорил тренер Педро ди Толедо — ведь совсем не за горами Олимпиада-76 в Канаде, на которой мы рассчитываем добыть для Бразилии третью золотую медаль за выступление в тройном прыжке» (первые две были получены Адемаром Феррейрой да Силва в 1952 и 1956 годах). Не менее оптимистичен был и сам Жоао: «Я еще молод и потому очень надеюсь и хочу в Монреале несколько улучшить результат моего мирового рекорда».

Жоао в течение трех лет занимался спринтерским бегом (100 м — 10,4 сек), а потом два года посвятил прыжкам в длину, где стал рекордсменом Южной Америки — 8,20, и тройному прыжку. Осенью 1975 года он стал известен всему спортивному миру, когда в течение двух месяцев показал серию великолепных результатов.

7 — 8 сентября. Рио-де-Жанейро, «Кубок Латина»: длина — 8,20, тройной — 16,74 (1-е место — Н. Пруденсио — 16,93).

26 — 31 сентября. Рио-де-Жанейро, Латиноамериканские игры: длина — 7,66, тройной — 16,48 (2-е место — Н. Пруденсио — 16,45), в составе эстафеты 4 х 100 м — 40,8 сек.

13 — 16 октября, Мехико. Панамериканские игры: длина — 8,19, тройной — 17,89.

Вот ведь как бывает в спорте. Оливейра, не имевший до этого ни одного прыжка за 17 м, сразу установил мировой рекорд, который корреспонденты всех стран назвали фантастическим. Для сравнения скажу, что к тому времени я в 26 соревнованиях 57 раз приземлялся за отметкой 17 м. И вот остался только рекордсменом СССР и Европы.

И все же, несмотря на всю свою фантастичность рекорд бразильского, именно бразильского, прыгуна не был случайным. Достаточно вспомнить, что на послевоенных олимпиадах спортсменам этой страны принадлежат 2 золотые, 1 серебряная и 1 бронзовая медаль. Мировой рекорд тоже неоднократно покорялся прыгунами из Бразилии. И вот новый успех.

Естественно, достижение Жоао было встречено на родине бурей восторга. Вот что написала одна из бразильских газет: «Капрал стал генералом!»

Что же, капрал Жоао действительно стал по меньшей мере генералом в спорте, а по служебной лестнице он продвинулся в эти два дня от старшего сержанта до капрала, о чем был уже на другой день официально уведомлен поздравительной телеграммой командира батальона, в рядах которого он находился на военной службе. А генерал Эднардо Д'Авила Мелу направил капралу 2-го гвардейского батальона Жоао Карлосу де Оливейре телеграмму: «Личный состав армии горд и ликует от радости. Ваш доблестный подвиг — мировой рекорд в тройном прыжке, добытый с отвагой, мужеством, стойкостью и патриотизмом, еще более возвысил славные традиции нашей армии и величие всей Бразилии». С теплыми словами поздравления обратились к спортсмену президент Бразилии, министр просвещения и культуры. Уже на другой день после установления мирового рекорда в Сан-Паулу было объявлено о присвоении спортсмену звания почетного гражданина города и о награждении его в связи с этим памятной золотой медалью. А депутат муниципальной палаты города выступил на заседании палаты с официальным запросом об изготовлении и пожаловании спортивному герою специальной Большой золотой медали «Почетному гражданину за выдающиеся спортивные заслуги». Запрос был единодушно одобрен депутатами, медаль изготовлена и вручена чемпиону на особом торжественном заседании. Бразильское почтовое ведомство, не очень-то раньше баловавшее спортсменов, на этот раз оказалось необыкновенно щедрым. По личному распоряжению министра связи ведомство в срочном порядке выпустило сразу две памятные марки в честь нового рекордсмена мира.

Приняв решение о выпуске этих марок, министр направил спортсмену телеграмму: «Сознавая, что такой выдающийся атлет, как Вы, должен всегда быть на виду своих соотечественников, мы пришли к заключению утвердить Ваш удивительный рекорд в филателистической истории Бразилии».

Когда команда бразильских атлетов высадилась в порту Конгоньяс воскресным утром 26 октября, то Жоао Карлоса, как национального героя, в сопровождении эскорта мотоциклистов отвезли на торжественные чествования, устроенные в Сан-Паулу. Новый мировой рекордсмен проехал в открытой машине по центральным улицам 8-миллионного города, осыпаемый цветами и сопровождаемый восторженными возгласами экспансивных соотечественников. Подобной чести удостаивались среди спортсменов только футболисты сборной страны, когда они трижды возвращались на родину с золотой статуэткой богини Нике, увенчанные лаврами мировых чемпионов.

Такая же церемония прошла в родном городке рекордсмена Пиндамоньянгаба, где торжества выплеснулись в импровизированный карнавал, а потом Жоао отвезли в столицу Бразилии, где он был принят президентом республики в президентском дворце. Президент поздравил чемпиона с выдающимся достижением и вручил ему от имени правительства памятную золотую медаль.

А вот какова была реакция на мировой рекорд отца Жоао: «Я всю жизнь болею за «Коринтианс». В тот вечер, как обычно, я был дома и смотрел по телевизору матч «Коринтианса» против «Фигейренсе»... Вдруг передача была прервана, и диктор торжественным голосом объявил, что мой сын только что побил мировой рекорд. Я был настолько потрясен, — особенно результатом, — что даже не в силах был подняться с дивана».

Отец Жоао — Пауло де Оливейра, бывший служащий железной дороги, с удовольствием вспоминал, как его 11-летний сын Жоао был поставлен в ворота взрослой футбольной команды, где блестяще отыграл почти целый сезон, прослыв лучшим в городе вратарем. Правда, потом он увлекся баскетболом и забросил футбол. Сестра чемпиона Мария Лаура, вспоминая о детстве Жоао, рассказывала, что самой большой его радостью тогда было ежегодное участие в детском карнавальном шествии, которым обычно руководил известный сочинитель и исполнитель национального  бразильского танца — самбы — Жоржи Бен. Памятуя о любви Жоао Карлоса к карнавалу, под Новый год Жоржи Бен организовал особо красочное шествие: 250 маленьких участников в костюмах фантастических расцветок двигались по улицам городка, лихо отплясывая под аккомпанемент многочисленных инструментов бразильские самбы. Шествие возглавлял на этот раз не кто иной, как рекордсмен мира, обладатель двух золотых медалей VII Панамериканских игр, чемпион Южной Америки, самый популярный спортсмен Бразилии Жоао Карлос де Оливейра.

Естественно, что после рекорда Оливейры корреспонденты ряда советских и зарубежных газет обратились ко мне с просьбой прокомментировать прыжок бразильского спортсмена и перспективы борьбы на Олимпийских играх. Я ответил, что достижение Жоао Карлоса де Оливейры, несомненно, выдающееся событие в мире спорта, и в то же время сказал, что условия Мехико все-таки отличаются от условий равнинных стадионов, где состоится большинство международных соревнований. Сказал также, что ожидаю в Монреале борьбу на уровне 17,50 — 17,60 и постараюсь быть готовым к дуэли с Оливейрой. В том же интервью я высказал пожелание о встрече сильнейших прыгунов мира в Мехико, где мы сообща могли бы попробовать улучшить мировой рекорд. В заключение сказал, что был бы рад встрече с моим преемником на посту рекордсмена мира.

По правде говоря, я не рассчитывал на личное знакомство с Жоао до Олимпийских игр в Монреале, зная, что представители южноамериканского спорта, за исключением кубинцев и мексиканцев, бывают редкими гостями на стадионах Старого Света. Но, к моему удивлению, такая возможность мне представилась довольно скоро — зимой 1976 года на очередном чемпионате Европы по легкой атлетике в закрытых помещениях. Эта интересная встреча была подробно описана в журнале «Легкая атлетика» Витольдом Анатольевичем Креером:

«21 февраля 1976 года в мюнхенском «Олимпиахалле» оказалось четыре рекордсмена мира в тройном прыжке: трое на трибунах, четвертый в секторе. Те, что на трибунах, не спускали глаз с Виктора Санеева, даже когда он сидел или ходил между попытками. А Санеев изредка бросал взгляд на трибуны, где в одиннадцатом ряду сидел Жоао Карлос Оливейра, в десятом — герой Римской и Токийской олимпиад Юзеф Шмидт, в пятнадцатом — Нельсон Пруденсио.

Сейчас Шмидт — зритель. Отгороженный от прыгунов рядами кресел, он смотрит на сектор, только когда прыгает Санеев, часто обращается к своему коллеге Ришарду Мальхерчику, тоже прыгуну тройным (16,53 в 1961 г.). Создается впечатление, что Шмидту все заранее известно и поэтому довольно скучно. Прошло пятнадцать лет после его рекорда 17,03 и пять лет после прощального прыжка в 37 лет на 16,25. Седой, ничуть не прибавивший к своему «боевому» весу, Шмидт еще только хочет стать тренером и пока весь в воспоминаниях и скептических сравнениях: «Если бы тартан, спецобувь и не мое предубеждение против штанги... Тартан прибавляет 20 — 30 см, обувь — еще 5 — 10 см, а сила не дает сгибаться ногам. И хоть я знал, что надо быть сильнее, мне хотелось доказать, что можно далеко прыгать и без штанги».

А в секторе спокойно и уверенно господствует Санеев: 16,86; 16,94; 17,05; 17,10.

Оливейра невозмутимо записывает все его попытки и лишь однажды отрывается, чтобы показать тренеру, как далеки у Санеева «скачок» и «шаг». И даже 17,10 Санеева не изменяют выражения его лица — спокойного, серьезного, оценивающего. Парадный вид его светло-серого пиджака и белого свитера не вяжется с расклешенными джинсами. Коротко подстриженные волосы на изящной голове, широченные плечи, блестящий лак черного лица. Не такой уж высокий Карлос Оливейра — всего 186 см. К нему часто подходят с блокнотами, программками, и всем (всем!) Оливейра раздает автографы и каждому (каждому!) в ответ на «спасибо» говорит «спасибо». Глядишь на него и думаешь: за партой сидит ученик Оливейра, прилежно записывающий за учителем, что задано на завтра. Только это видимость, на самом деле всем остальным надо ломать голову, как прибавить только 1 см к тому, чего достиг Оливейра,— 17,89.

Рядом с ним его тренер Педро Толедо: черная бородка, пронзительные, все понимающие глаза, в руках несмолкающая кинокамера. Только и успевает менять катушки. Толедо словно выполняет приказ: «Пленок не жалеть». А позже он скажет: «У нас говорят, что мне повезло с Оливейрой, и не больше». А в моей памяти мелькают кадры кинохроники: Оливейра в родном Сан-Пауло! Запруженные народом улицы, эскорт мотоциклистов, в открытой машине с поднятыми руками Карлос Оливейра и Педро Толедо.

На трибунах «Олимпиахалле» еще 28 бразильцев, которые уехали от изнурительного лета в Дортмунд, чтобы готовиться к Монреалю. Среди них Нельсон Пруденсио. Он готовится к третьей олимпиаде — на двух у него «серебро» и «бронза».

Соревнования закончились... Победил Санеев. Нас знакомят с Оливейрой и Толедо. С ходу спрашиваем Оливейру: «Понравились ли прыжки Санеева?» «Да, — отвечает Оливейра, — только разбегаюсь я быстрее. А надо еще лучше... Вот когда пробегу 100 м за 10,2, смогу считать себя быстрым. На кинограммах Санеев другой — такой мощный и прыжки высоченные. Еще я не знаю, как помогать руками отталкиванию, а Санеев знает. Санеев — прима! Я многому хочу у него учиться. И я люблю его, как старшего брата».

— А разве младший брат не хочет победить старшего? — смеемся мы. Жоао Карлос хохочет. Вот здесь наконец проглядывает настоящий Оливейра, которому надоело представляться примерным учеником. Он долго не может успокоиться и все повторяет: «Младший... старший брат».

А пока разговор, полный взаимных поклонов и приветствий, петляет. Часто задаем вопросы Оливейре, но так же часто на них успевает ответить Педро Толедо. Наконец настает время главного вопроса: «Сколько надо прыгать в Монреале, чтобы победить?» Еще раньше я процитировал Санеева в нашем журнале: «Достаточно 17,50, и я готов к борьбе». Оливейра после рекордного прыжка сказал, что улучшит этот рекорд в Монреале, рассчитывая на олимпийское золото.

В разговор вступает Педро Толедо: «В Монреале 17 м одолеют два бразильца, два русских, два американца, один африканец и еще один европеец. Всего восемь!» В разговор вступил я: «За 17 метров прыгнут только пятеро. Если их будет восемь, то Педро Толедо получит от меня восемь бутылок шампанского. Если я окажусь прав, в 1977 году Оливейра приедет в Москву на Мемориал братьев Знаменских».

Мы согласны, — пожимают мне руку Толедо и Оливейра. Идем дальше: «Где сильнее Оливейра — в длине или в тройном?»

— Больше люблю тройной, задумчиво сказал Оливейра. — Три года назад, когда осваивал тройной, болела спина, но все равно не бросил. И тренер не дал этого сделать — половина из семнадцати восьмидесяти девяти принадлежит Педро Толедо. И уточняет: — Даже больше — восемь сорок пять. И я бы хотел так прыгнуть в длину. Но в Монреале буду выступать только в тройном...

— Сила Оливейры, — это уже Толедо, — возрастает пропорционально числу зрителей. В Рио-де-Жанейро было десять тысяч и в итоге — шестнадцать семьдесят четыре и восемь двадцать. В Мехико сорок тысяч и... семнадцать восемьдесят девять. В Монреале будет 100 тысяч и...

Здесь начинается долгий перевод с португальского на немецкий, с немецкого на сербохорватский и лишь затем на русский, чтобы услышать непереводимое выражение, оставленное нам Джеком Лондоном, вмещающее в себя и волю, и концентрацию, и «багровую ярость». Получается что-то близкое нашему «разбудить в себе зверя». Вот что-то похожее вселяется в Оливейру, когда уйма народу и Карлос хочет победить на виду у всех, так объясняет его тренер. И лишь раза три за весь вечер удается вставить словечко Оливейре.

В конце ужина Педро Толедо нам преподнес сюрприз. Нашелся проектор, и вот на гостиничной стене к планке несется Оливейра. Как бы мимоходом проскочив «скачок» и «шаг», Карлос вытягивается в струнку в «прыжке». Вот он на коленях, целует землю, потом завороженно смотрит на табло, выталкивающее из себя по одной цифре 17,89. Прокручиваем еще раз, два, три, пять, десять этот прыжок туда и обратно... Теперь отвечать нам: «Как вам нравятся прыжки Оливейры?»

На кинограммах трудно различить прыжки на шестнадцать и семнадцать метров. Но импонируют разбег и прыжок Оливейры, составляющие единое целое. А это и есть современное понимание техники тройного прыжка... Раскладка шесть двадцать плюс пять двадцать плюс шесть сорок девять могла бы быть и иной... Разбег у Оливейры, без сомнения, создает впечатление, что планка магнитом притягивает Карлоса, а отталкивания добавляют прыжку скорость...

Уже полночь... Прощаемся.

Осталось впечатление, что у Оливейры пока нет авторитетов, а у Толедо есть только 17,89 как пример для подражания. И еще. Пока все у Оливейры идет вверх и вверх. Что же, знакомство состоялось. Остается дожить до Олимпиады, ничего не растерять. А там будут три попытки. А затем еще три попытки в финале...»

Ситуация, которая складывалась в олимпийском году, во многом напоминала год Мюнхенских игр. Так же как и четыре года назад, я ходил в экс-рекордсменах. Но если тогда, в семьдесят первом, кубинец Педро Перес Дуэньяс превысил мой рекорд только на сантиметр, то сейчас я «отставал» от мирового рекорда Ж. Оливейры почти на полметра! В Мехико я выступал с Колей Дудкиным и Сашей Золотаревым, в Мюнхене — с Мишей Барибаном и Геннадием Бессоновым, а в Монреале у меня был новый напарник — чемпион страны Валентин Шевченко. Так же как и в 1972 году, мне не удалось довести до конца свое выступление на первенстве страны в Киеве. После первого же прыжка в квалификационном соревновании заболела стопа, и я решил не рисковать. Не могу сказать, что это улучшило мое настроение, но в глубине души утешал себя тем, что если подобные неурядицы не помешали мне победить в Мюнхене, то почему бы не выиграть при такой ситуации и в Монреале...

Кого я считал основными соперниками? Европейские прыгуны в олимпийском сезоне не блистали, хотя некоторые и имели результаты за 17 м. С большинством из них — с поляками М. Иоахимовским и Е. Бискупским, спортсменом из ФРГ В. Колмзее, румыном Корбу и чехословаком И. Вычихло — я встречался. Откровенно говоря, после довольно легкой победы на чемпионате Европы 1974 года в Риме я не ожидал от них неожиданностей. Меня больше беспокоили результаты американских спортсменов. Трое накануне Игр прыгнули за 17 м. Я знал, что эти результаты показаны при попутном ветре, но в то же время прекрасно представлял себе силу негритянских атлетов. Большинство из них не в ладах с техникой (правда, этот недостаток они постепенно исправляют, прыгая с каждым годом все грамотнее), но в одиночных попытках каждый из них способен на высокий результат. А кто может сказать заранее, где преподнесут они свой сюрприз!

Главным соперником считал бразильца Жоао Оливейра. Меня не сбивали с толку ни разговоры о его травме, ни слухи о том, что он вообще не будет выступать на Олимпиаде. Ни на секунду не допускал я расслабляющей мысли об отсутствии грозного соперника. Не висел надо мной дамоклов меч мирового рекорда Жоао — 17,89. Я не думал, что такой результат можно показать на Олимпиаде в Монреале, и готовился к напряженной борьбе на уровне 17,40-17,60.

К сожалению, вот уже не первый год мне приходилось сражаться в одиночку. Незадолго до отъезда в Монреаль в команду был включен Валентин Шевченко, сильный, опытный атлет, давно участвующий в серьезных состязаниях. По своим результатам он мог рассчитывать на выход в финальную часть соревнований. Но, на мой взгляд, Валентин порой не всегда мог владеть собой в секторе. Движения его теряли точность, координацию, и он не использовал до конца своих возможностей. А что будет на олимпиаде, когда кипят страсти?

За себя не боялся. Знал, что на Олимпиаде сделаю все, на что способен. За долгие годы тренировок и состязаний научился не только довольно точно оценивать свое состояние, но и подводить себя к боевой готовности к главным соревнованиям. Правда, в олимпийском сезоне стартов было маловато, но ведь и мне уже не двадцать лет!

Незадолго до отъезда в Монреаль наша команда встречалась в матче с французами. В Париже многие наши спортсмены показали хорошие результаты. А я прыгал очень осторожно: проверял, как нога. И решил не выкладываться: до Олимпиады оставалось мало времени.

В Канаде мы тренировались и жили неподалеку от города Квебек. Условия там были хорошие, но одно меня угнетало — в комнате я жил один. Казалось бы, одиночество перед такими ответственными и сложными состязаниями, как Олимпиада, должно помочь настроиться на борьбу. Но на самом деле, это было не так. Оставаясь один, я начинал думать о соревнованиях, представлять себе всевозможные их варианты и, наконец, чувствовал, что таким образом могу «отсоревноваться» еще до выхода на старт. Не отвлекали от этих мыслей ни книги, ни музыка. Становилось тоскливо, и я шел к товарищам — Николаю Авилову, Сергею Сенюкову поговорить, развеяться. Но и эти встречи не помогали. И тогда я решил, что пора окунуться в полную эмоций атмосферу Олимпийской деревни.

Креер начал было возражать против такого решения: большинство атлетов нашей команды должны были появиться в Монреале за два-три дня до старта, чтобы не тратить нервную энергию понапрасну. Но здесь я проявил твердость: ведь прыгать-то все-таки мне! И уехал в Монреаль Провел там несколько легких тренировок, и конечно, присутствие тренера на них не было обязательным. Я делал только разминки, прыгал с небольших разбегов, короче говоря, настраивался на олимпийское выступление, как пианист настраивается на ответственный концерт. Он не исполняет все произведение, а играет лишь отдельные его части, трудные пассажи.

Я не боялся на олимпийских тренировках взглядов зрителей. Наоборот! Для своих противников, которые в первый раз выступали на Олимпиаде, я сам являлся объектом возбуждения. В этом и заключалось мое психологическое преимущество. Однако нужно было бы попробовать себя и в прыжках с больших разбегов, как это было в Мехико и Мюнхене, где Играм предшествовали предолимпийские старты. Но здесь, в Монреале, я балансировал на тонкой, как лезвие бритвы, грани между желанием попробовать хотя бы один раз прыгнуть в полную силу и страхом снова почувствовать резкую боль в ноге.

После трех-четырех тренировок у меня появилось уже знакомое по прежним Олимпиадам ощущение — жажда состязаний, жажда борьбы. Появлению этого ощущения способствовало буквально все: в Олимпийской деревне тонизирует даже встреча с будущими соперниками. Сижу в столовой и вижу по лицам незнакомых мне спортсменов, кто готов к борьбе, а кто уже мысленно «отсоревновался». Я, вообще, любил в эти дни больше наблюдать на прогулках, совместных тренировках, чем показывать себя. Тут важна любая мелочь. Видишь, как нервничает соперник, как он волнуется при встречах с тобой, и это тебя приподнимает над ним: ведь я-то спокоен, значит, я сильнее! Набор вот таких положительных эмоций даже в ситуациях, казалось бы далеких от соревновании — в столовой, в интернациональном клубе — это и есть подзарядка своего аккумулятора.

Итак, через несколько дней я почувствовал себя созревшим для борьбы с Оливейрой (хотя я специально искал встречи с ним, но увидеться нам не удалось). До меня доносились слухи, что Оливейра не в форме, говорили, что мне удастся его обыграть, но всем этим слухам я верил только на те 50%, которые меня устраивали. Почувствовав, что я уже готов к состязанию, понял, что нужно на несколько дней уехать из деревни на дачу, которая была в распоряжении советской делегации и находилась в 60 км от Монреаля. Там можно было погулять на природе, половить рыбу. Наши ребята приносили ее прямо ведрами, а мне, к сожалению, не попалась ни одна рыбешка. Но я и это сумел обратить себе на пользу: убеждал, что раз не повезло в рыбной ловле, то обязательно повезет на состязаниях. Вот из таких мелочей и складывается олимпийское настроение!

В Монреаль я вернулся только накануне «квалификации». И тут, как на грех, попал в одну комнату с метателями. А они ночью храпят, как будто в клетке с тиграми спишь! Конечно, не выспался и про себя решил, что если «квалификация» пройдет нормально, то в эту комнату я больше не вернусь.

На «квалификации» я впервые увидел своего соперника. Оливейра был очень хорош. Но уже потом, проанализировав его готовность, я понял, какую он допустил ошибку, выступая на Олимпиаде в двух видах — в прыжках в длину и тройным. Программа была составлена таким образом, что ему пришлось после «квалификации» в тройном вечером выступать в основных состязаниях по прыжкам в длину. Конечно, это отняло у него много сил и нервов и перед тройным он подустал.

Для меня «квалификация» прошла легко. В первой попытке при легком попутном ветре я прыгнул на 16,77. Оливейра показался мне чрезмерно возбужденным, но он тоже легко прыгнул за 16,80, что само по себе говорило о серьезности его намерений. Валя Шевченко норматива не выполнил...

Еще с одним из старых соперников я встретился на состязаниях. В Монреале выступал и Нельсон Пруденсио. Прыгал он неудачно, «квалификацию» не выполнил. В память о последней встрече подарил мне красивый брелок и пожелал победы. Интересная деталь — он желал победы мне, многолетнему сопернику, а не своему соотечественнику Оливейре! Видно, верх в нем взяли воспоминания о мексиканской и мюнхенской баталиях, где он был призером. Нельсон считал себя атлетом нашего поколения и желал успеха своему ровеснику.

Он так и сказал на прощание: «Я в тебя верю!» Это тоже было для меня очень большой поддержкой.

И вот день решающего сражения. Снова получаю от Креера карточку с надписью. Оба понимаем, что теперь это не более чем привычный ритуал. Никакая памятка не спасет меня, если я не в силах буду сам справиться с волнением и забуду, что нужно делать. Но я беру эту памятку как талисман, который был со мной в Мехико и Мюнхене. Да и тренеру так будет спокойнее.

Выйдя в сектор, я понял, что публика против меня — на трибунах в основном американцы, болеющие за своих прыгунов. Все так же, как в Мехико и Мюнхене. Вот только соперники новые. Из «мексиканцев» остался я один, а из мюнхенского финала — только Корбу. План таков: с первой попытки постараться выйти в лидеры, а затем немедленно «отвечать» на каждую попытку соперников. Я знал, что от американцев можно ждать сюрприза в любом прыжке. И с Оливейры нельзя спускать глаз: в прыжках в длину он занял четвертое место и сейчас думает только о медали в тройном. Но недаром говорят: гладко было на бумаге.

Первая попытка мне удалась. Чувствую, прыжок в районе 17,50, и вдруг — красный флаг. Заступ. Подхожу к судье, прошу показать отметку на пластилине. Отказывается и флагом показывает, чтобы я шел к скамье для участников. «Спокойнее, — говорю я себе, — не заводись, есть еще пять попыток». В том, что попаду в финал, я не сомневался. Но нужно было как-то оградить себя от таких случайностей. Попросил присутствующего в секторе представителя ИААФ (Международной любительской легкоатлетической федерации) внимательно проконтролировать мой разбег. За мной прыгает кубинец Перес. Теперь он стал старше, опытнее и сразу сделал заявку на медаль — 16,81. Следом прыгают американцы, и рев после их прыжков стоял такой, как будто летят за 17 м. А прыжки всего на 16,60.

Во втором прыжке занял вторую строчку, но тут же американец Джеймс Баттс отодвинул меня на третье место. Я не волновался: никто не сумел прыгнуть за 17 м и вся борьба впереди. У Оливейры прыжки не получались: в первой попытке — заступ, во второй — 16,15.

В третьей попытке я прыгнул на 17,06. Оглядываюсь на Оливейру. Вижу, у него глаза потухли. Устал он после прыжков в длину и сегодня не соперник. А кто же? Теперь все внимание на американца Баттса. В ходе состязаний такая переориентировка очень трудна. Только подумал об этом, как Оливейра сумел справиться с волнением и вышел на второе место. Жаль, что я в четвертой попытке заступил буквально миллиметр,— прыжок получился далеким. И тут же Джеймс Баттс прыгнул на 17,18. Я думал, что стадион рухнет от рева. Но мне это было только на руку: разозлился и сумел ответить хорошим прыжком. Выхожу из ямы — тишина. Я даже испугался, может быть заступил? Нет, вижу судья держит белый флаг, значит, прыжок засчитан. Результат на табло — 17,29, а на трибунах — ноль эмоций! Как отличались эти зрители от темпераментных, но доброжелательных мексиканских, от квалифицированных, дотошных, но все-таки объективных мюнхенских любителей легкой атлетики. Забегая вперед, скажу, что не завидую тем, кто будет соперником американских атлетов на Играх в Лос-Анджелесе. Бороться придется не только с конкурентами...

Я не думал, что решил исход борьбы этим прыжком. И готовился к последней попытке. Отнес разбег на полступни и бежал вовсю, но уже на последних шагах почувствовал — заступаю. Вот уж не думал, что в конце состязаний у меня останется столько сил. А так хотелось улучшить свой олимпийский рекорд, который был установлен еще в Мехико. Но ничего не поделаешь: так и не состоялся прыжок, который — я в этом убежден — был бы самым дальним из моих прыжков.

...И немного удачи

Когда, отвечая на вопрос журналиста, я упомянул об удаче, то имел в виду чисто спортивный смысл этого слова. Ведь недаром говорят, что немного спортивного счастья нам, спортсменам, никогда не помешает. Конечно, речь идет не о каких-то особых обстоятельствах, которые помогают выиграть состязания. Есть такая спортивная поговорка: условия для всех одинаковые. И это верно, но все-таки не совсем. Например, бегуны на 200 м бегут одну и ту же дистанцию, но по разным дорожкам, а это значит, условия немного разные. Тот, кто бежит по ближней к бровке дорожке, видит своих конкурентов, а тот, кто выступает на последней, восьмой дорожке, рискует в конце поворота, при выходе на прямую, увидеть впереди сразу всех соперников. Так и у нас, прыгунов. Вроде бы все выступаем в одинаковых условиях, в одном и том же секторе, в одну и ту же погоду, но... бывает так, что ты прыгаешь первым, как говорят, открываешь соревнования и после своей последней попытки ждешь, как прыгнут все остальные участники. Или наоборот, ты завершаешь выступление и, значит, имеешь лишний шанс победить, когда соперники уже не в силах тебе помешать. Многое зависит и от ветра. Например, сектор в Лужниках считается у нас самым капризным. Там не бывает постоянного попутного (что мы любим больше всего) легкого ветерка. Он дует неравномерно, сильными порывами, и корректировать разбег порой становится почти невозможным делом.

Ветер — это вообще бич легкоатлетов. Даже к дождю, конечно, если это не проливной ливень, мы относимся терпимее, чем к порывам ветра, который вносит иногда совершенно непредсказуемые неожиданности в состязания. Тут мы солидарны с метателями копья и диска, которым изменение силы и направления воздушного потока прибавляет или отнимает порой несколько метров от результата.

Классическим примером коварства ветра считается описанный в книгах о метании копья случай на XVI Олимпийских играх в Мельбурне. Сильный встречный ветер не позволил в предварительных попытках ни одному метателю послать копье за 80 м. Перед финалом лидировали поляк Януш Сидло и наш Виктор Цыбуленко, а норвежец Эгиль Даниэльсен попал в финал только шестым. Но во время его первой финальной попытки ветер внезапно стих на несколько секунд. Этого перерыва хватило для того, чтобы Эгиль успел послать свой снаряд на 85 м 71 см, установить мировой рекорд и стать олимпийским чемпионом. Самое невероятное заключалось в том, что сразу после броска норвежца ветер снова, словно опомнившись, задул с прежней силой и ни один из участников не смог улучшить своих предварительных результатов. А все вроде находились в одинаковых условиях. Что же помогло Даниэльсену, как не спортивное счастье?

А сколько рекордов в спринтерском беге и прыжках не получили официального признания из-за того, что скорость ветра превышала норму. В прыжках в длину у женщин случались парадоксальные случаи, когда одна из участниц побеждала с результатом, превышающим мировой рекорд, но ей не засчитывали его из-за ветра, а спортсменка, занявшая второе место, становилась рекордсменкой мира, так как во время ее прыжка скорость ветра была в пределах нормы.

Вспоминая свой долгий спортивный путь, я могу назвать, пожалуй, только один случай, когда спортивное счастье было на моей стороне. Это произошло в Мюнхене, когда Йорг Дремель не обошел меня в своей пятой попытке, прыгнув на 17,31. Это не значит, конечно, что он непременно выиграл бы Олимпиаду, ведь у меня оставалась еще одна попытка. Но если бы он в своем лучшем прыжке улетел, например, на 17,36, то мое положение стало бы очень трудным.

Других случаев, когда спортивное счастье помогло бы мне стать чемпионом, я не припомню. Но это вовсе не значит, что мне не повезло в спорте. Наоборот, я прожил в нем долгую и счастливую, хотя и нелегкую жизнь. Дело не только в рекордах, победах и медалях. И не в том, что спорт помог мне, сухумскому парню, шестому ребенку в семье, где отец был парализован, а мать работала дворником, стать известным человеком и объездить полсвета. Самой большой своей удачей я считаю то, что на моем пути постоянно встречались и оставались в моей жизни отзывчивые, добрые люди. Люди, которые помогли мне подняться на спортивную вершину, стать человеком.

О многих я уже говорил на страницах этой книги, о некоторых скажу сейчас, хотя все мои рассказы — это лишь малая доля той признательности и благодарности людям, которые живут в моем сердце.

Таисия Петровна Малыгина, директор сухумской средней школы № 8. Это она познакомила меня с Керселяном. Я уже говорил, что еще в школе увлекался футболом. Мяча в школе не было, и мы играли в футбол теннисным мячом. Поверьте, это было очень непросто и требовало недюжинной техники (может быть, стоит порекомендовать это упражнение нашим футболистам, которых вечно упрекают в недостатках технической подготовки). Играли мы на баскетбольной площадке, воротами были стойки от щитов. И вот во время одного такого матча, когда я довольно ловко перепрыгнул через упавшего соперника, вдруг услышал голос Таисии Петровны, подозвавшей меня к себе. Смотрю, рядом с директором стоит сухощавый мужчина. Первое, что я отметил в его лице,— очень добрые, слегка прищуренные глаза.

— Акоп Самвелович, познакомьтесь с нашим чемпионом. А ты, Виктор, покажи, пожалуйста, как ты прыгаешь.

Я несколько раз разбежался и прыгнул в длину. Керселян — это был он — пригласил меня на занятия своей группы. Я принял это приглашение без особого энтузиазма, важно было доиграть матч, а тебя куда-то зовут.

Но через несколько дней пришел на стадион. В легкой атлетике я поначалу ничего не понял. В футболе все было ясно: здесь — мяч, там ворота. А тут одни бегают, другие прыгают, третьи метают.

Могут сказать: ну и что особенного в этом эпизоде? Но скажите: часто ли директор школы замечает спортивные наклонности своих учеников и рекомендует их тренеру детской спортивной школы? Вскоре после этого я распрощался со школой и переехал в Гантиади, в интернат, но этот случай и то участие, которое Таисия Петровна приняла в судьбе одного из сотен своих учеников, я буду помнить всегда.

Другой директор — руководитель интерната в Гантиади Нестор Алексеевич Герия тоже сыграл в моей судьбе немалую роль. Он не был профессиональным тренером, но спорт любил и неплохо разбирался в нем. Он даже немного занимался со мной легкой атлетикой, когда команда интерната должна была выступать на республиканских состязаниях в пионерском четырехборье.

Интересно, что, как я узнал потом, Нестор Алексеевич Герия был одним из первых в Абхазии создателей школ-интернатов и в 30-х годах у него учился мой тренер Акоп Самвелович Керселян. Так что я могу считаться его спортивным внуком!

На страницах этой книги много раз упоминались имена моих тренеров Акопа Самвеловича Керселяна и Витольда Анатольевича Креера. Я рассказывал об их подходе к тренировкам и соревнованиям и о той роли, которую они сыграли в моем становлении как спортсмена и человека. Когда я оставил спорт, наши пути, естественно, разошлись: каждый из нас занят своим делом, своей работой, своими жизненными проблемами. Но сейчас я имею возможности еще раз высказать им слова моей непреходящей благодарности за все, что они сделали для меня.

В пору моей спортивной юности Акоп Самвелович был, да и сейчас остается, как мы говорим, детским тренером. Нет, это вовсе не значит, что он работал только с детьми. В его группе тренировались и юниоры, и взрослые спортсмены. Он воспитывал перворазрядников и мастеров спорта, как например Володю Чхеидзе, многие пришли к нему уже будучи взрослыми атлетами. Но по сути своей работы, да, я думаю, и по призванию, Керселян — это все-таки типичный детский тренер. Ибо наряду с профессиональными качествами, знанием методических приемов, техники во многих видах легкой атлетики (как правило, в небольших городах тренерам редко удается вести какую-либо одну тренерскую специализацию), педагогики Керселян в избытке наделен качествами, которые представляют особую ценность в работе с детьми и начинающими легкоатлетами.

Если бы мне предложили назвать главную черту моего первого тренера, я, не задумываясь, сказал бы: доброта. Ибо прежде всего Керселян — человек добрый. А быть добрым — это очень много. Это значит быть внимательным и заботливым без мелочной опеки. Это значит убеждать, а не заставлять. Это значит обучать, а не дрессировать. Это значит уважать, а не снисходить. Это значит быть для своих учеников старшим товарищем и в то же время не допускать панибратства.

Наверное, мне эти качества Акопа Самвеловича запомнились надолго и особенно дороги потому, что сам я в детстве был лишен отцовского внимания, а позже рос без отца. Его заменил мне тренер.

Одним из проявлений доброты Самвелыча (так называли и продолжают называть Керселяна все его воспитанники) было то, что на тренировках он гораздо чаще хвалил нас — за удачно выполненное упражнение, хороший бег, далекий прыжок, чем делал замечания или ругал за огрехи. Уже позже, когда, став взрослым, я задал ему вопрос, почему он поступал так, а не иначе, Керселян сказал мне:

— Таков мой основной педагогический принцип. Если ты хочешь стимулировать прогресс ребенка в любом деле, не только в спорте, нужно чаще хвалить его, чем ругать. Это помогает новичку полнее раскрыть свои возможности, создает благоприятный эмоциональный фон на спортивных занятиях. Даже если нужно сделать замечание, например, по технике выполнения прыжка или исправить ошибку в упражнении, следует сначала отметить то, что сделано хорошо, а уже потом поправить то, что не получилось. Так я делал всегда.

Методику подготовки, которой придерживался Керселян, сейчас называют «щадящей». Он не форсировал развитие специальных качеств, а больше сосредоточивал внимание на общей физической подготовке ребят. Старался сделать нас сильными, быстрыми, ловкими. На этой почве у меня даже были споры с Самвелычем. Я все хотел делать больше. Ему приходилось меня сдерживать, останавливать. Бывало, травмы немедленно наказывали меня за непослушание.

Но при всей своей внешней мягкости Акоп Самвелович обладает достаточно твердым характером. Как всякий человек, честно делающий свое дело, он весьма независим в суждениях, не признает излишней жесткости во взаимоотношениях между людьми, не терпит некомпетентных замечаний и может постоять за себя. В этой связи вспоминается такой случай. На одном из совещаний спортивный руководитель (это было уже после Мексиканской олимпиады) бросил Керселяну упрек: что же вы, дескать, Акоп Самвелович, нашли одного Санеева и успокоились, а почему не нашли второго такого ученика? Тут мой обычно молчаливый тренер не выдержал и ответил вопросом на вопрос: как же я могу, работая в небольшом Сухуми, найти второго Санеева, когда такого прыгуна пока найти не смогли во всей стране?

Я думаю, что душевное благородство, профессиональную этику и тактичность Керселяна лучше всего характеризуют взаимоотношения с Витольдом Анатольевичем Креером.

Их тренерский дуэт был создан в 1964 году. Вообще говоря, факты перехода ученика к другому тренеру не так уж редки. Большей частью они связаны с переездом в другой город или с поступлением в институт, то есть с теми или иными переменами в жизни спортсмена. И, как правило, атлет перемещается из периферии в центр. Так было, например, с Надеждой Чижовой и Татьяной Казанкиной, чьи тренеры передали своих учениц Виктору Ильичу Алексееву и Николаю Егоровичу Малышеву, которые и привели талантливых спортсменок на олимпийский пьедестал. Мой коллега по тройному прыжку Николай Дудкин начинал спортивный путь в Воронеже у Вячеслава Иконина, который потом попросил Креера взять шефство над Колей. Во всех этих случаях первый тренер практически заканчивал свою работу с данным спортсменом.

У нас все было по-иному. Я не собирался уезжать из родного города и уходить от своего тренера, который сделал меня мастером спорта. Предложение Креера начать тренировку в соответствии с его планами под присмотром Керселяна в Сухуми и под руководством самого Креера на учебно-тренировочных сборах было для Акопа Самвеловича до некоторой степени неожиданным. Я знаю немало спортивных наставников, которые активно сопротивлялись такой форме работы. Более того, после приезда ученика со сборов такие тренеры работали только по своим собственным планам, не стесняясь порой резко критиковать тренеров сборных команд за нововведения в систему тренировок.

Не таким был мой первый тренер. Он принял предложение руководителя сборной команды СССР как должное и всемерно содействовал успеху совместной работы.

Они не были с Креером закадычными друзьями: сказывалась разница в возрасте, привычках, вкусах, взглядах на жизнь. Но для дела, которому они посвятили себя, гораздо важнее было то, что в этот период времени они сумели стать единомышленниками. Их связывали верность спорту, легкой атлетике, тройному прыжку и желание как можно лучше сделать общее дело — помочь своему ученику подняться на олимпийский пьедестал и вернуть Родине мировой рекорд.

Еще одно качество я хотел бы отметить у Керселяна — это его необычайную работоспособность. Качество, которое обычно отличает наших лучших спортивных педагогов. Он всегда был на стадионе; с утра и до вечера. Мне кажется, что, если бы было можно, он и ночевал бы там. И это качество передавалось нам, его ученикам. В группе Акопа Самвеловича были легкоатлеты разных разрядов, способностей, темперамента. Но в одном мы были едины: лодырей среди нас не было. Во всяком случае, я убежден, что если что и помогло мне быстро перестроиться в рядах сборной команды СССР, перейти на новые, более высокие, тренировочные нагрузки, то это привычка много трудиться. Привычка, привитая Керселяном.

Такая постоянная тяга к работе у Акопа Самвеловича была естественным следствием его поистине безграничной любви к нашему виду спорта — легкой атлетике. Эту любовь он сумел вселить в души своих воспитанников. Я до сих пор благодарен ему за то, что именно он встретился на моем пути, когда я вернулся в Сухуми. Я в то время занимался баскетболом. Все знают, что игры — занятие более эмоциональное, чем любой другой вид спорта. И я совершенно не убежден, что если бы на месте Акопа Керселяна оказался другой педагог, то я бы не остался в баскетболе.

Я уже говорил о том, что в начале нашей работы внимательность и забота Акопа Самвеловича никогда не переходили границы, за которой начинается мелочная опека. Он очень часто давал нам самостоятельные задания и просто со стороны наблюдал, как мы справляемся с ними. В той части тренировки, где не требовалось его тренерского взгляда, он вообще оставлял нас одних и переходил к группе младших по возрасту, где его присутствие было нужнее.

Любопытно, что опекать меня больше, чем в юности, он начал тогда, когда я стал уже опытным спортсменом. Наверное, здесь сыграло свою роль одно обстоятельство: в то время из-за тренировочных сборов и частых соревнований я стал реже бывать дома. И, соскучившийся по своему ученику, Самвелыч в эти дни буквально не расставался со мной, расспрашивая обо всех подробностях моих тренировок, интересуясь тонкостями подготовки и выступлений в зарубежных соревнованиях. А уж на стадионе вообще не отходил от меня ни на шаг. Иногда случались курьезные случаи. Привыкнув находиться без тренера, я часто обращался к кому-нибудь из присутствующих на стадионе тренеров или спортсменов с просьбой проконтролировать тот или иной технический элемент. Каюсь, в этом иногда был и практический расчет. Известно, что при очень частом общении с учеником глаз тренера адаптируется к его движениям. И порой человек, который видит вас не так часто или вообще впервые, может обратить внимание на какую-либо деталь, которую ни сам спортсмен, ни его тренер уже не замечают. Недаром говорится: со стороны виднее. Так вот, эти мои просьбы и обращения к «посторонним» (даже если это была просьба помочь измерить прыжок) очень сердили тренера.

— Что, я уже тебе не гожусь, — ревниво говорил он, — слава богу, еще не такой старый. И рулетку могу подержать, и за прыжком посмотреть, и ошибку увидеть. Совсем ты, Виктор, от рук отбился!

Мог ли я сердиться на такие замечания? Ведь я знал, что это только одна из форм проявления доброты и заботы обо мне, доброты и заботы старшего друга.

Сейчас мы встречаемся мало, но в мои редкие наезды в Сухуми мы обязательно видимся с Акопом Самвеловичем, и он так же, как в былые годы, трогательно и подробно расспрашивает меня о житье-бытье и как бы вскользь, но довольно настойчиво спрашивает: не пора ли моему сыну Сандрику начать заниматься легкой атлетикой? Наверное, ему и сейчас хочется найти второго Санеева.

С Витольдом Анатольевичем Креером мое знакомство было, если так можно выразиться, очно-заочным. Это произошло на сборе в Леселидзе, где тренировались наши спортсмены, готовящиеся к XVIII Олимпийским играм в Токио. Среди них был и Креер, к тому времени уже двукратный бронзовый призер в тройном прыжке Игр в Мельбурне и Риме. На тренировках я, естественно, больше всего наблюдал за прыгунами. Помню тот день, когда я впервые увидел Креера. Мы соревновались в прыжках, а на противоположной стороне стадиона прыгуны выступали в контрольных состязаниях в беге на 100 м. В одном из забегов стартовал Креер. Меня поразило, что он пробежал 100-метровый отрезок всего за 11,5. «Как же так, — думал я, — заслуженный мастер спорта бежит 100 м всего за 11,5 и прыгает на 16,71 (таким был тогда всесоюзный рекорд Креера в тройном прыжке), а я бегаю стометровку быстрее его и не могу прыгнуть даже на 16 м?» По молодости я не знал, что недостаток скоростных качеств, которые во многом являются врожденными и трудно поддаются тренировке, Креер компенсировал огромными силовыми нагрузками и отточенной техникой, отлично приспособленной к его индивидуальным данным и возможностям. Позже я видел прыжковые тренировки Витольда Анатольевича. И всегда поражался той целеустремленности, с которой он выполнял каждое, буквально каждое, упражнение, каждый прыжок.

Ну а Креер тогда меня еще совсем не знал. И думаю, не обращал внимания на тех многочисленных юных спортсменов, которые приходили на стадион посмотреть на тренировку наших асов легкой атлетики. Позже, правда, Витольд Анатольевич в своей книге «Ищу единомышленников», посвященной победе в Мехико, вспоминал, что моя фамилия была ему знакома с 1963 года, когда мы выступали в Леселидзе чуть ли не в одних соревнованиях. Но оговаривается, что в то время он больше смотрел на своих соперников, а не на прыгунов, которые едва переползали отметку 13 м.

Обо мне как о спортсмене, который в будущем сможет представить интерес для сборной команды СССР, Крееру поведал врач нашей юниорской команды Виктор Берковский. Когда-то Берковский и Креер вместе тренировались и были приятелями. Потом Берковский закончил медицинский институт и стал спортивным врачом. Он ездил вместе с нами на юниорский чемпионат в Варшаву, ему понравились мои прыжки и позже, уже в Москве, он говорил обо мне Витольду Анатольевичу.

О том, как сложились наши взаимоотношения дальше, я уже рассказывал в главе о тренировке. Эта глава заканчивалась моим выступлением в Мюнхене. С 1973 года я стал значительно реже выезжать на учебно-тренировочные сборы. Во-первых, я стал семейным человеком, во-вторых, условия для тренировок в Тбилиси были ничуть не хуже, чем в тех городах, где проводились сборы, и, в-третьих, я стал гораздо опытнее, лучше разбирался в сложных вопросах техники и методики тренировки и мог тренироваться большую часть времени самостоятельно. Мы по-прежнему обсуждали стратегию подготовки в том или ином сезоне с Креером, и он по-прежнему посылал мне письма-планы.

Но моя тренировка все же с этого времени носила более самостоятельный характер. Если так можно выразиться, вместе с тренером намечался только «скелет», структура и направленность тренировки. А конкретное содержание каждого занятия или недельного тренировочного цикла я определял сам, с учетом своего состояния.

После Монреальской олимпиады, точно так же как и после Мюнхена, я мечтал об установлении мирового рекорда. Меня не смущал сам факт, что рекорд теперь был 17,89, хотя, конечно, я понимал, что для того чтобы показать результат, близкий к 18 м, необходимо стечение многих обстоятельств. Нужно было поднять результаты во всех контрольных упражнениях, полностью залечить травмы, выйти на уровень высшей спортивной формы и в среднегорье выступить в компании сильных соперников. Я даже направил письмо председателю Спорткомитета СССР с просьбой найти возможность для выступления в Мехико.

Но все эти мечты и хлопоты в начале 1977 года оказались напрасными. Моя спортивная форма постепенно улучшалась, когда нога заболела снова. И заболела так, что о прыжках не могло быть и речи. Боль становилась нестерпимой, и ощущение было таким, будто у меня в стопе одна кость непрерывно трется о другую. Даже при ходьбе приходилось все время как-то выворачивать ногу, чтобы можно было хотя бы ступать на землю. В довершение всего заболели и связки ахиллова сухожилия.

Тогда я решился на операцию. Здесь мне оказал большую помощь Спорткомитет СССР, субсидировав поездку в Финляндию к одному из лучших специалистов по травмам такого рода. В Хельсинки 5 октября 1977 года мне и сделали операцию.

К счастью, к этому времени у меня в сборной команде СССР появился очень надежный дублер. Воспитанник ленинградского тренера Георгия Дмитриевича Узлова Анатолий Пискулин, можно сказать, вынес на себе всю тяжесть этого сезона. В 1977 году Анатолию было 25 лет. Он стал мастером спорта СССР еще в 1971 году и с тех пор постоянно повышал свои результаты. Основой успехов этого прыгуна, не обладавшего выдающимися физическими данными, несомненно, были огромное трудолюбие, преданность спорту и тройному прыжку, привитые его тренером, а также развитые в упорных тренировках силовые качества и хорошая техника. В этом сложном, насыщенном напряженными стартами сезоне, Пискулин победил на чемпионате СССР, Кубке Европы и Универсиаде в Софии. Причем в трех состязаниях он сумел преодолеть 17-метровый рубеж! Этот сезон стал лучшим в его долгой спортивной жизни, и я искренне радовался успехам своего недавнего соперника и товарища. После Николая Дудкина у меня не было такого надежного партнера по сборной команде страны. При всем этом Анатолий был очень скромным спортсменом. Его всегда отличали вдумчивость в работе, глубина проникновения в тайны тройного прыжка, стремление без устали анализировать ошибки и огромное упорство в их исправлении. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что его тренеру тоже повезло с учеником, с таким спортсменом работать — одно удовольствие.

Итак, 5 сентября я перенес операцию, потом вернулся домой и 22 октября вышел на первую тренировку. Такую торопливость можно понять: я хотел убедиться в том, что медицинское вмешательство помогло и я снова смогу принадлежать любимому делу.

Первые впечатления обнадеживали: не чувствовалось «явной» боли, хотя неприятные ощущения еще давали о себе знать, а главное, я понял, что хирургический нож не разладил тонких нервно-мышечных механизмов, которые и создают движение.

На этот раз мне не пришлось играть в привычную игру «от первого разряда к мастеру спорта международного класса». Я, по сути дела, и был в этот момент перворазрядник по тем результатам в различных контрольных упражнениях, которые я смог показать в начале спортивного сезона 1978 года. Нужно было начинать «пахать» сначала.

Памятуя, что мне уже не 20 лет, а 32 года, я решил отказаться от выступлений в зимних стартах и сосредоточить все силы и внимание на развитии физических качеств в восстановлении технического рисунка прыжка. Принимал восстановительные процедуры — ванны, массаж, физиотерапию.

Для того чтобы вновь не травмировать ногу, после большой и жесткой тренировочной работы устраивал себе разгрузочные «окна». Всю так называемую общую работу выполнял вне стадиона и манежа — на природе, на естественных покрытиях, аллеях парков и травяных газонах. В моем арсенале были особые «фирменные» упражнения, которых я, будучи на сборах не показывал никому. Это — острые средства, но теперь я все чаще и чаще применял их в своей подготовке, стремясь быстрее войти в строй. В своей основе это были упражнения с тяжелой штангой, где я чередовал глубокие приседания с большим весом с резкими выпрыгиваниями вверх. Такие тренировки сейчас называются стрессовыми. И в каждом упражнении я готовил себя к тому, что, возможно, мне придется решать судьбу состязаний в последней попытке. Поэтому последний подход в любом упражнении, последнюю пробежку на любом отрезке и последнюю попытку в прыжках я выполнял с предельным усилием, даже с риском получить травму. Не это ли помогло мне показать свой лучший результат на Московской олимпиаде именно в последнем прыжке?

С возрастом спортсмены постепенно теряют скоростные качества, поэтому тренировкам в спринтерском беге я уделял самое пристальное внимание. Очень помогло общение с Валерием Борзовым, который показал мне несколько очень полезных упражнений. В основном это были бег в гору и под уклон, пробежки с разными усилиями и, главное, с разными интервалами отдыха между ними. Благодаря этим упражнениям, я снова смог пробегать 100 м с низкого старта за 10,6-10,5, то есть вернул свой скоростной потенциал.

Ну а в прыжковых упражнениях я, как всегда, черпал свою прыжковую силу, и для меня было привычным пропрыгать на тренировке около 2 км. Словом, к лету 1978 года я, как и в далеком уже 1967 году, мог считать себя вернувшимся в прыжковый сектор. И так же как тогда, я начал спортивный сезон выступлением на матче Закавказских республик. Снова прыгал очень осторожно, любопытно, что и результат показал почти такой же, как 11 лет назад, — 16,34. А летом, выступая на Мемориале братьев Знаменских, уже подобрался к 17-метровому рубежу.

При подготовке к чемпионату Европы в Праге я впервые за многие годы столкнулся с проблемой, от которой, говоря по правде, отвык за время своего лидерства. На этот раз мне пришлось вести ожесточенную борьбу за место в сборной команде СССР, борьбу с молодыми прыгунами, уже хорошо зарекомендовавшими себя во всесоюзных и международных стартах. Кроме Анатолия Пискулина, почувствовавшего вкус лидерства и вовсе не желавшего добровольно уступать его вернувшемуся в сектор ветерану, в двери сборной настойчиво стучались вчерашний юниор чемпион Европы в этой возрастной категории минчанин Геннадий Валюкевич, украинцы Александр Лисиченок, Александр Яковлев и Геннадий Ковтунов и эстонский прыгун Яак Уудмяэ.

Окончательный отбор проводился в Кишиневе на состязаниях под названием «День прыгуна», хотя в том году его было бы правильнее назвать «День прыгуньи». Именно тогда нам посчастливилось стать свидетелями знаменательного в истории легкой атлетики события — первого прыжка за 7 м, который совершила женщина. Литовская спортсменка Вильгельмина Бардаускене (в юности она носила не менее трудную фамилию — Аугустинавичуте) трижды сумела прыгнуть за заветный рубеж и установила новый мировой рекорд — 7,07.

Принцип отбора в команду был сугубо спортивный. И Креер накануне предупредил меня: в тройку не попадешь — в Прагу не поедешь. Хочу еще раз подчеркнуть, что меня это ни в коей мере не обижало, а просто было непривычным. Ведь за многие годы я привык, что место в сборной мне было гарантировано. Но, видно, в жизни каждого спортсмена наступает время, когда его начинают теснить молодые атлеты. И ничего обидного в этом нет. Таков закон спорта. В итоге я занял второе место в состязаниях и завоевал право на поездку на чемпионат Европы.

Чемпионат Европы в Праге был для меня не просто очередным первенством континента, важным и престижным состязанием. Он был ключевым состязанием межолимпийского цикла. Для себя я решил: если в Праге выступлю успешно, значит, игра стоит свеч и с полным правом можно рассчитывать на успешную подготовку к Олимпийским играм. Правда, победить мне не удалось. В финальных соревнованиях подвела досадная неточность в разбеге, которая была следствием того, что число прыжков с полного разбега после операции было еще недостаточным. Дело в том, что в отличие от представителей других видов легкой атлетики мы, прыгуны тройным, лишены возможности на тренировках выполнять все прыжки с полного разбега. Этот вид предъявляет очень жесткие требования к опорно-двигательному аппарату спортсмена и стоит больших стрессовых усилий. А соревнований в сезоне у меня было мало. Это и подвело меня в Праге. Я плохо контролировал последнюю, самую важную, часть разбега. Мы, правда, договорились с Толей Пискулиным, что будем подсказывать друг другу в секторе, но из этого ничего не получалось. Я был лидером с результатом 16,93 и, естественно, прицелом для всех остальных. Я вовсе не хочу сказать, что ребята умышленно не подсказали мне, как исправить ошибку в разбеге. Их можно понять: для Валюкевича это первое состязание такого высокого ранга, а Пискулин — лидер 1977 года — был полностью сосредоточен на борьбе. Он очень хотел победить и стать заслуженным мастером спорта. Я видел, как горячо принимали к сердцу эти ребята ежедневные ритуалы награждения почетными званиями (всем чемпионам Европы присваивали это высокое звание). И все-таки, видимо, это напряжение оказалось им не по плечу. Прыгали Анатолий и Геннадий трудно, не показали своих лучших результатов, и в итоге Пискулин стал бронзовым призером, а Геннадий занял пятое место.

Мог ли я выступить лучше? Наверное, да. В последней попытке попытался нагнать и обойти югослава Среевича, который обошел меня всего на 1 см, но я попал на встречный ветер. Прыгнул только на 16,89. Но, в общем, результатом я был доволен, хотя, конечно, очень хотел стать трехкратным чемпионом Европы.

Пискулин и Валюкевич жаждали реванша в Тбилиси на чемпионате СССР. Но уж тут я уступать не хотел. Я впервые участвовал в чемпионате, который проводился в моем городе. Земляки меня очень поддержали, и выступал я с подъемом, стремясь ответить на такое теплое отношение хорошим результатом.

Хотя до первенства СССР оставалось всего 12 дней, я успел внести коррективы в разбег и рассчитывал как минимум на 17-метровые прыжки. Но, хотя я стал чемпионом, мой результат был 17,03. Подвело меня одно обстоятельство, на которое я не обратил внимания. Дело в том, что я часто тренировался на стадионе «Динамо» в основном днем, при солнечном свете, и совершенно не представлял себе, как освещены секторы в вечернее время, когда по программе должны были проводиться состязания в тройном прыжке. Оказалось что электрические лампы на стадионе расположены так, что полная видимость есть только на футбольном поле, а в секторах — темновато.

Раньше я всегда думал, что, выполняя разбег, не обращаю внимания на планку. Но оказалось, что когда ее и в самом деле не видно, то это создает большие неудобства для прыгунов. Я отталкивался вслепую, ориентируясь на судью, стоящего в районе планки... Представляю себе, как трудно приходилось Толе Пискулину. Ведь он близорук, и планки, как выяснилось из разговора уже после состязаний, вообще не видел. Этим и объясняется, что он занял только четвертое место (серебряную и бронзовую медали завоевали Геннадий Валюкевич и Яак Уудмяэ). Вот такие открытия делаешь порой на склоне спортивной жизни! А о том, что я к этому времени действительно находился в хорошей форме, говорит тот факт, что, выступая через 10 дней в Японии, несмотря на разницу во времени и в климатических условиях, мне снова удалось прыгнуть за 17 м. Словом, концовку сезона я провел на хорошем уровне.

Не мудрствуя лукаво, решил в 1979 году смоделировать сезон-78, также не выступая в зимних стартах. Рассчитывал набрать форму к Спартакиаде народов СССР и завоевать право на участие в Кубке мира, единственном состязании, в котором еще не приходилось выступать. Так же как и в 1978 году, я впервые вышел в сектор на матче Закавказских республик. Показал хороший результат и с оптимизмом ждал Спартакиады. Но тут судьба нанесла мне неожиданный удар...

Говорят, время — лучший врач. Оно лечит любые травмы и болезни. Но бывают раны, которых не в силах залечить даже время. Это — смерть родных людей. Мне и сейчас еще, хотя прошло уже больше четырех лет после смерти мамы, тяжело не только писать, но и вспоминать об этом. У спортсменов, такова уж наша жизнь, все, даже личные, переживания так или иначе связаны со спортом.

Мой старт на VII летней Спартакиаде народов СССР был неудачным. А между тем накануне Спартакиады я имел уже 17-метровый результат и, признаюсь, рассматривал этот старт как начало нового восхождения к Олимпу.

В спортивной прессе об этом моем выступлении говорилось мало. Надо сказать, что мне вообще повезло в отношениях с журналистами, и в тех, правда не очень частых, случаях, когда мне случалось оступаться, меня щадили. Об истинной причине моего слабого выступления на Спартакиаде знали только немногие, и если я сейчас рассказываю об этом, то только потому, что мне тогда не удалось сделать то, на что я был способен.

Недели за три до Спартакиады выступал за рубежом. Приехав в Тбилиси, как всегда, первым делом позвонил маме в Сухуми. У нас был с ней такой давний уговор. Куда бы ни забрасывала меня спортивная судьба, с какого бы конца света я ни приезжал, обязательно позвоню маме и подробно расскажу, где был, как выступал, с кем соперничал. В легкой атлетике она разбиралась не слишком хорошо, но что касается тройного прыжка, была, как говорится, в курсе событий.

В тот день я так и не смог до нее дозвониться — к телефону никто не подходил. И хотя никаких оснований для волнений вроде бы не было, мной овладело чувство безотчетной тревоги. А тут еще случилось несчастье у моего приятеля Романа Серебряного. За несколько дней до моего приезда у него умерла мать...

На следующий день мы с Татьяной побывали у старшего друга и исцелителя, выразили соболезнование, приняли участие в поминальном вечере. Возвращаясь от Романа домой, я внезапно ощутил щемящую боль в сердце. И первая мысль: что-то случилось с мамой. Поделился тревогой с Таней. Она меня, конечно, отругала. Что, говорит, за предчувствие такое? Но я уже до самого дома не мог успокоиться. Снова звоню в Сухуми, снова никакого ответа. И вдруг, как сейчас помню, это было в половине одиннадцатого вечера, звонок. Беру трубку. Слышу голос отца Татьяны — он тоже живет в Сухуми — и чувствую, он чего-то не договаривает. «Что там случилось? — спрашиваю. — Говорите прямо, что с мамой? Умерла?» И слышу в ответ: «А ты откуда знаешь?» «Знаю, — говорю, — сердце подсказало». И выронил трубку. Остальное как в тумане. Татьяна говорит, что со мной случилось что-то вроде истерики. Вот тебе — и железные нервы Санеева.

Всю ночь до отъезда я не спал. Думал о маме. Вспоминал, как в 1968 году она провожала меня на Олимпийские игры в Мехико. Я уже в то время был опытным путешественником, но мама все никак не могла привыкнуть провожать меня в такие дальние поездки. Ей, мало выезжавшей из родного города, Мексика и в самом деле казалась страной за тридевять земель. Как водится, мы присели на дорожку. Мы — это я и Дудкин, а потом Николай попросил маму: «Ксения Андреевна, пожелайте нам победы». А она сказала: «Коля, сынок, успеха вам обоим, но, прости уж меня, победы я желаю все-таки Виктору».

Вспоминал, как она заботилась, чтобы дома все способствовало лучшей подготовке к тренировкам и отдыху после занятий в институте и на стадионе. Работавшая с малых лет, она знала цену физическому труду. Мама часто ходила со мной на тренировки и видела, каким потом достаются мне и моим товарищам победные секунды и сантиметры. А как она заботилась о том, чтобы моя спортивная форма — трусы, майки, костюмы — всегда была в полном порядке, чистая и выглаженная. Мама стирала каждый день, как я ни убеждал ее делать это пореже. Ей хотелось, чтобы ее сын на стадионе был не только самым сильным, но и самым аккуратным, самым чистым, самым красивым. А сколько сил она тратила на приготовление вкусных питательных соков, отваров, компотов, киселей, варений! А как следила за моим режимом! Уже будучи взрослым, я не мог себе позволить поздно прийти домой: ругала она меня, как маленького: «Ты что, не знаешь, что спортсмену нельзя гулять допоздна!»

Вспоминал, как она мучилась вместе со мной, залечивая мои травмы. Вспоминал ее травы, настои, примочки, компрессы. Мне не нужно было смотреть на часы: мама никогда не забывала напомнить мне, что пора поменять повязку, принять лекарство, сделать массаж.

Моя боль была ее болью. И вот ее не стало.

Верно, нет лекарства лучше работы. До Спартакиады оставалось всего ничего. Начал тренироваться как одержимый. О том, чтобы не выступать в Москве, у меня и мысли не было, команду своей республики я не подводил никогда.

Видимо, в эти дни я находился в состоянии сильного стресса. На первых тренировках с шести беговых шагов за 16 м прыгал. Все вокруг только руками разводили от удивления. Но возбуждение это так же быстро прошло, как и появилось. Я все не верил, что форма ушла, но беспристрастная рулетка подтверждала. За четыре дня до старта я прыгал уже с того же разбеге только на 15,30. И на Спартакиаде сделать уже вовсе ничего не смог. У меня было такое ощущение, что ноги не мои. Механически разбегался, а они как ватные — отталкиваться совсем не мог. И в «квалификации», и в основных соревнованиях — результат 16,40. Это с полного-то разбега... Так и осталась у меня в памяти эта Спартакиада единственным соревнованием, где я не боролся ни с соперниками, ни с самим собой. Но думаю, что никто меня за это не упрекнет...

Итак, по итогам Спартакиады, где я занял только пятое место с результатом 16,48, я не мог претендовать на участие в Кубке мира. Но впереди было еще два состязания — Мемориал братьев Знаменских и День прыгуна, где я мог попытаться наверстать упущенное. Однако Витольд Анатольевич и тут настоял на спортивном принципе отбора: на Кубке мира будет выступать Валюкевич, победивший на Спартакиаде с высоким результатом 17,21.

Я никогда не возражал против спортивного принципа отбора. Но мне казалось, что тут случай особый и, учитывая случившееся со мной, можно было дать мне шанс побороться за участие в Кубке мира, оговорив, скажем, что я получу право выступать в этих состязаниях, если на Мемориале братьев Знаменских или в День прыгуна покажу результат 17,30. Но Креер был неумолим. Естественно, поэтому в этих двух соревнованиях я выступал без всякого энтузиазма. Теперь мои мысли были на будущей Олимпиаде.

Наверное, я наскучил читателю своими рассказами о борьбе с травмами. Но из песни, как говорится, слова не выкинешь. Что было, то было. И зимой, и весной олимпийского года я тренировался через боль. Могут задать вопрос: а зачем все это, собственно говоря, мне было нужно? Ведь спорт — это не более чем игра. Но в моей жизни, хотя, как у всех людей, в ней были и учеба (за годы занятий спортом я закончил и институт физкультуры), и семейные заботы, и служба, спорт прочно занимал самое большое место. И тройной прыжок уже давно перестал быть просто моим личным делом. Я защищал спортивную честь родного общества «Динамо», своего города, своей республики. А выступая за рубежом в алой майке сборной команды СССР, я защищал честь и гордость моей страны. Сознание этого делало возможным невозможное, будило волю, прибавляло сил, заставляло преодолевать себя. Конечно, это можно считать игрой. Пусть так, но я должен был сыграть ее до конца.

Чего я только не делал, чтобы избавиться от травм в олимпийском году! Если описать это подробно, то получится медицинская энциклопедия. И народные средства, и все процедуры современной медицины испробовал я в эти несколько месяцев. Применял все новейшие средства. И рентгенотерапию, и даже лазерный луч! На первых порах помогало, но потом боль возвращалась. Все же к лету 1980 года снова, в который уже раз, я сумел войти в строй.

Основным отборочным стартом для участия в олимпиаде были соревнования памяти братьев Знаменских. Причем нам было объявлено, что два победителя состязаний сразу входят в олимпийскую команду, а третий участник будет определен на заседании тренерского совета. Положение мое было довольно сложным. Занятый лечением, я, конечно, не имел хорошей базы, фундамента двигательных качеств. Того, что я наработал за зиму и осень, не могло хватить надолго. Но я не думал о будущем, знал, что выступаю в последний раз.

Казалось бы, при подготовке к этим соревнованиям я учел все мелочи. Просчитал все варианты, призвав на помощь весь свой опыт. И все-таки не смог избежать ошибок. Правду говорят: не ошибается лишь тот, кто бездействует! Уже перед «квалификацией» я был чрезмерно возбужден. И на этот раз возбуждение вместо помощи сыграло со мной дурную шутку. Во-первых, я зачем-то прыгнул на 16,76, хотя мог выполнить норматив и со значительно меньшей затратой сил. Но, видимо, мне хотелось и самому убедиться и убедить других, что я в полном порядке. Возбуждение не проходило ни вечером, ни ночью. Зная, что перед стартом необходимо хорошо выспаться, я впервые в жизни прибегнул к снотворному. Это была вторая моя ошибка. После двух таблеток я спал как убитый, но после этого еще целый день бродил как сонная муха. А ведь вечером нужно было выступать в отборочных соревнованиях.

Так и не смог полностью проснуться, чувствовал себя непривычно. И хотя вроде все делал неплохо, но теперь этого было мало. Как ни старался, остался только четвертым. И теперь моя олимпийская судьба зависела от решения тренерского совета сборной команды СССР.

Накануне заседания у меня был большой разговор с Витольдом Анатольевичем Креером; поздним вечером мы гуляли возле гостиницы «Спорт», где жила команда. Он убеждал, что мне не нужно претендовать на участие в Олимпиаде, говорил, что следует уйти в ореоле трехкратного олимпийского чемпиона, что я вряд ли готов к борьбе на уровне 17,50 — 17,60, которая, по его прогнозам, ожидалась на Олимпиаде. Советовал самому отказаться от участия в Играх. Я и сейчас не знаю, говорил ли Креер так, потому что был убежден, что мне не нужно выступать, или просто хотел в таком доверительном разговоре уяснить для себя: готов ли я действительно сражаться до последнего? Мы так и не пришли к соглашению.

На следующий день я узнал, что тренерский совет доверил мне право выступить на Московской олимпиаде вместо Александра Бескровного, который был на Мемориале Знаменских третьим. Двое первых — Яак Уудмяэ и Евгений Аникин, как и было обусловлено, завоевали это право сразу, как победители Мемориала. Интересно, что они показали и одинаковый результат — 17,07. Решение включить меня в команду было признаком высочайшего доверия. И мог ли я не оправдать его? Это было авансом, который я был обязан «отработать» так, чтобы не стыдно было после состязаний посмотреть в глаза товарищам, тренерам. Словом, этим решением я был поставлен в условия, при которых просто не имел права выступить неудачно.

Итак, все треволнения остались позади. Я — член олимпийской команды, и все внимание заняла подготовка к Играм. На несколько дней я уехал в Сухуми, чтобы отдохнуть, а потом приехал в Подольск на последний краткосрочный сбор перед Олимпиадой.

Положение мое было очень сложным. С одной стороны, нужно тренироваться так, чтобы повысить спортивную форму, а это возможно только с помощью острых средств, а с другой — нужно было беречь ногу. И психологически мне было трудно в это время: надо и экономить нервную энергию, и не показать соперникам, что ты травмирован. Наверное, правильнее всего было бы в это время тренироваться отдельно, в одиночестве, чтобы случайный азарт (а его трудно избежать в совместных тренировках) не привел к новой травме. И все-таки я не уберегся. На одной из прыжковых тренировок не выдержал и завелся в соревновании с Женей Аникиным. С шести беговых шагов, а читатель, наверное, помнит, что это мой излюбленный тест, прыгнул на 16,20 и... травмировал колено. До сих пор не могу простить себе этой оплошности. Как же я, старый, битый волк, не понял, что нужно беречь себя для последнего боя.

Но отступать было поздно, да к тому же я уже так привык выступать в состязаниях, когда болят ноги, что чуть больше боль, чуть меньше — роли не играло. Я помнил только о том, что в последних трех попытках (в том, что попаду в финал, не сомневался, даже такой мысли не допускал) буду прыгать вразнос, не думая о последствиях.

Именно для того, чтобы поддержать в себе такой настрой и такой азарт, я решил раньше времени, так же как и в Монреале, переехать в Олимпийскую деревню. Мое чутье, мои внутренние ощущения, которым я безраздельно доверяю в дни подготовки к олимпийским стартам, подсказали мне: пора окунуться в обстановку деревни с ее шумом, многолюдьем, азартом. Беречь нервную энергию на будущее мне было не к чему.

Сказал Крееру о своем желании. Он отговаривал меня. Его можно понять. Тренеру, конечно же, хотелось иметь всех нас перед глазами в эти самые ответственные дни. Но поскольку прыгать все-таки нужно было мне, то и решать этот вопрос я должен был сам. Так я оказался в Олимпийской деревне раньше других прыгунов: приехал вместе со спринтерами, которые по традиции открывают олимпийские забеги. В комнате поселился с молодыми (впрочем, для меня теперь в команде все были молодыми) Николаем Сидоровым и десятиборцем Сергеем Желановым. С нами приехал и прыгун в высоту Саша Григорьев. Но что-то у него не клеилось на последних тренировках, он нервничал и уехал обратно в Подольск. Остались мы втроем.

Тренировок практически уже не было. Я старался приходить на стадион попозже, когда поменьше народу. А Креер (приехавший в деревню незадолго до открытия Игр), конечно, дежурил на стадионе с утра до вечера, наблюдал за соперниками, стремясь определить соотношение сил. С Оливейры он глаз не спускал.

Что ж, бразилец и в самом деле был хорош. На этот раз он не собирался прыгать в длину. Только тройной, и только выиграть — это я прочел в глазах соперника. И по тому, что сразу после моего появления Жоао ушел со стадиона, я понял, что он готов к борьбе на золото. Его тренер Толедо остался и просмотрел всю мою тренировку. Пришлось мне сделать несколько хороших прыжков, хотя я и не собирался поначалу этого делать. Но тут я просто должен был внушить тренеру конкурента, что я здоров.

Оставалось еще одно, последнее, испытание. В день открытия Игр я должен был внести олимпийский факел на стадион и там передать его другому олимпийскому чемпиону баскетболисту Сергею Белову. Тот, кто не участвовал в этой церемонии, не может представить себе, сколько сил и душевного волнения она требует от человека. Даже участие в репетиции — это огромное напряжение. Это высокая честь, но и высокая ответственность. Я помню каждый свой шаг и каждое биение сердца... Само сознание, что ты бежишь со священным огнем перед сотней тысяч зрителей, перед лучшими спортсменами мира, что в эти минуты за тобой наблюдают миллиарды любителей спорта на всех континентах, создает никогда не испытанное и не передаваемое словами чувство значительности того события, в котором ты принимаешь самое непосредственное участие.

Скажу только, что после того как я передал факел Сергею, почувствовал себя так же, как после последнего прыжка на Мексиканской олимпиаде. Сережа тоже был взволнован до крайности. Вместе с факелом он захватил и мой палец и все никак не мог разжать руки. Правда, эту секундную заминку никто из присутствующих не заметил... Хорошо еще, что до моего выступления оставалось шесть дней и можно было восстановиться после такого волнения.

Квалификационные состязания прошли для меня легко. Норматив я выполнил с первой попытки. Вечером в последний раз обратился к врачам и сделал несколько процедур. После этого сказал себе: «Все, прыгаешь в последний раз, завтра ногу жалеть не будешь». Не буду врать, полной уверенности в благополучном исходе состязаний у меня не было. Я был уверен в том, что сумею отдать себе приказ — прыгать! Но вот сумеют ли мои ноги выполнить этот приказ?

Я пытался внутренне настроить себя на жестокую борьбу. Часа за четыре до состязаний я впервые остался в комнате один и начал перечитывать письма и телеграммы, а их было не меньше сотни, в которых знакомые и незнакомые люди желали мне удачи на четвертой Олимпиаде. Эта вера придавала сил. Значит, не один верю, что могу выступить успешно.

Прочитал все письма и чувствую: клонит ко сну. Сначала пытался бороться со сном: боялся, что выйду сонным и не сумею настроиться. Но потом вспомнил, что будет твориться на стадионе, и понял, что там сон как рукой снимет. С этой мыслью я и заснул. Разбудил меня Витольд Анатольевич, на его лице было такое удивление от того, что застал меня спящим, что я даже рассмеялся.

На стадионе я начал внушать себе, что нога у меня не болит, а мне это только кажется. Но нога болела так, что, несмотря на укол, разминаться не мог. Тогда я решил: будь что будет, разомнусь уже в секторе непосредственно перед прыжками. Так я и сделал: ни одного прыжка не выполнил в разминке. Ни одного! Берег ногу.

Надеюсь, читатель не посетует на меня, если опишу последние мои соревнования более подробно. По жребию я прыгал последним, а это, как я уже говорил, давало мне лишний шанс. И психологически я готовился к последнему прыжку так, как никогда в жизни. Против ожиданий состязания начались довольно спокойно. Негритянский атлет из Великобритании Кейт Коннор, от которого много ждали, прыгнул всего на 16,32, а Яак Уудмяэ заступил. Но вот Оливейра вышел вперед — 16,96. Следом за ним прыгал Женя Аникин. Видимо, дебютант Олимпиады «перегорел». Он был совершенно не похож на себя. И результат всего 16,12. Я в первой попытке бежал против встречного ветра (скорость 2,33 м/сек), но все же показал 16,86. Ну, думаю, финал обеспечен. Только бы нога выдержала.

Вторая попытка. Учитывая, что в финал я уже попал, внимательно наблюдаю за соперниками. Именно в этой попытке можно увидеть возможных претендентов на призовые места. До состязаний я считал самыми вероятными соискателями медалей кроме Уудмяэ, Оливейры и Аникина еще Коннора и двух австралийцев — Иана Кэмпбелла и Кеннета Лоррауэя, имеющих 17-метровые результаты. После первого прыжка наиболее опасным выглядел Кэмпбелл, который совершил очень далекий прыжок, но допустил во время «шага» четвертое касание маховой ногой грунта, что правилами запрещено. Я видел, как австралиец переживал свою неудачу, и мне важно было знать, сумеет ли он совершить еще один такой же далекий полет. Лоррауэй, как и Аникин, в первой попытке прыгнул на 16,12. Случайность это, просто временная неудача или сейчас австралиец не в форме? На это и должна была ответить вторая попытка.

Коннор прибавляет сантиметров 30 к своему первому результату. Но это не опасно. Кэмпбелл при почти полном безветрии прыгает всего на 16,72. Значит, первый прыжок «забрал» слишком много эмоций. Яак Уудмяэ выполняет аккуратный прыжок — 16,83. Это попытка для финала. Он может прыгнуть значительно дальше. Все-таки он тоже дебютант Игр и волнуется. Подхожу к нему и говорю, чтобы он не напрягался при подбегании к планке. Яак благодарно кивает головой: понял. Лоррауэй с попутным ветром прыгает на 16,44. Значит, сегодня он не соперник. Оливейра делает заступ. А Женя Аникин совсем расклеился — всего 15,75... Теперь моя очередь прыгать. Внимательно следя за соперниками, я не сумел настроиться на этот прыжок. Но не расстраиваюсь. Впереди еще четыре попытки.

Блестяще выполняет третий прыжок Уудмяэ — он лидер с результатом 17,35. Это подстегивает Оливейру: он точно попадает на планку и тоже летит за 17 м — 17,22. Я остаюсь на третьем месте, хотя и мне удается прыгнуть за 17 м — 17,04. Теперь в секторе остаются только восемь финалистов.

Четвертая попытка не изменила расстановки лидеров. Мы все трое дружно заступаем за ограничительный пластилиновый валик. И только Кейт Коннор улучшает свой предварительный результат и переходит на четвертое место с результатом 16,87. Я уже понимаю, что мой прогноз о том, что лидеры покажут результаты в районе 17,50 — 17,60, был слишком оптимистичным. Непрерывно дует встречный ветер, и это отбирает у прыгунов много сил, нервов, а также и сантиметров. Настраиваюсь на пятый прыжок, как на последний. Сейчас можно решить судьбу соревнования. Это подсказывает весь мой опыт.

Долго жду на старте прыжка, но ветер дует, как осатанелый. На последних шагах перед планкой утыкаюсь в него, как в подушку (из протокола после состязаний я узнал, что именно в этот момент скорость встречного ветра была наивысшей — 2,46 м/сек). Результат — только 17,07. И по вложенным усилиям и по техническому исполнению это был мой лучший прыжок на Олимпиаде. Если бы не ветер...

Никому из соперников не удается улучшить результатов. Оливейра и Кэмпбелл заступили во всех финальных попытках. Яак прыгнул за 17 м дважды, но и он не прибавил ни сантиметра к своему лучшему прыжку. Все уже закончили состязания, и только у меня остается последний шанс. Как в Мехико.

Стоя на старте прыжка, я собирал все силы. Прибавлю. Обязательно прибавлю, пусть хоть ноги пополам, но прибавлю! Все желали мне успеха. Я слышал крики с трибун: «Виктор, давай 17,40! Давай четвертую медаль! Вспомни Мехико!» Слышал и никак не мог сосредоточиться. А тут еще этот проклятый ветер. Решил ждать до конца. Остается минута... остается 20 секунд... 10... 5... Пора! Я рванулся навстречу ветру.

Все, что оставалось еще во мне, выплеснулось в этом прыжке. Вонзился в песок и чувствую, не могу встать. Ну не могу, и все тут. «Виктор, вставай, — приказываю себе, — вставай. Не поползешь же из ямы на четвереньках». Встал и, хромая на обе ноги, проковылял к скамейке. Что было дальше, помню плохо. Меня поздравлял Уудмяэ, что-то говорил Оливейра, я чувствовал только страшную режущую боль в коленях. На табло горел мой последний результат — 17,24. Цена серебряной медали.

Потом мы с Уудмяэ и Оливейрой стояли на пьедестале почета. Нас приветствовали зрители. На флагштоке поднялись два советских и бразильский флаг. Звучал наш Гимн. Было радостно и немного грустно. Позади четверть века дружбы со спортом и мои четыре Олимпиады. А впереди еще целая жизнь.

Вспоминая эти последние прыжки и серебро четвертой олимпийской вершины, я все-таки нет-нет, да и задаю себе вопрос: «А что если бы в последней попытке не дул встречный ветер?..»

Заключение

Я уже приводил цитаты из своей книги, написанной для молодых спортсменов в 1976 году. Тогда я готовился к Олимпийским играм в Монреале и искренне полагал, что XXI Игры станут для меня последними. Книга заканчивалась такими словами:

«А потом будет год 1980-й. И Московская олимпиада — самая яркая и радостная из олимпиад. Наверное, тогда я буду уже сидеть на трибуне среди зрителей...»

Предсказание это сбылось, к счастью, только наполовину. Московская олимпиада осталась в памяти всех ее участников и тех, кто ее посетил или видел по телевидению, как самый радостный, блестяще организованный, гостеприимный праздник спортивной молодежи мира. Несмотря на бесплодные потуги тех, кто запретил сильнейшим спортсменам своих стран выступать в Москве, Игры XXII Олимпиады закончились подлинным триумфом спорта. Самое убедительное свидетельство этому — мировые и олимпийские рекорды, установленные на спортивных аренах олимпийской столицы.

Правда, в тройном прыжке олимпийский рекорд — 17,39, установленный мной в далеком теперь 1968 году в Мехико, вновь устоял. Яаку Уудмяэ не хватило всего 5 см, чтобы стать не только победителем, но и рекордсменом олимпийских игр. Рекорд устоял, но, поверьте, я ничуть не рад этому. Я вообще довольно легко относился к тому, что мои рекорды улучшали более молодые атлеты. И если есть привкус огорчения в том, что в 1982 году был улучшен мой европейский рекорд — 17,44, установленный еще 10 лет назад, то только потому, что сделал это (результат — 17,57) спортсмен из Великобритании Кейт Коннор, а не кто-либо из наших атлетов. Коннор выиграл и на чемпионате Европы по легкой атлетике, который состоялся в Афинах осенью 1982 года. Вот уже два чемпионата подряд мы занимаем только вторую ступеньку пьедестала почета на этом престижном соревновании. Что же касается моего олимпийского рекорда, не боясь ошибиться в прогнозе, скажу, что следующей олимпиады он уже не переживет. И крепко надеюсь, что его автором будет кто-то из молодых советских прыгунов. А я (тут тоже не боюсь ошибиться!) буду наблюдать за соревнованиями в тройном прыжке, если и не с трибуны, то по крайней мере по телевидению. Теперь уже только наблюдать...

Когда после окончания состязаний в Москве я объявил журналистам о своем уходе из спорта, то уж, конечно, не думал, что расставание с любимым делом окажется таким мучительным. Во многих книгах известных спортсменов говорится о прощании со спортом, но вот о том, как они преодолевали тягу к возвращению в спорт, сказано очень и очень мало. Памятуя, что эту книгу будут читать и спортсмены, которым рано или поздно придется столкнуться с этой проблемой, — а в том, что это действительно проблема, я познал на собственном опыте — попробую рассказать, с какими трудностями проходит этот процесс.

Как известно, врачи не рекомендуют прекращать тренировки сразу, вдруг. Советуют снижать нагрузки постепенно, переходить к зарядке, оздоровительному бегу и т. п. Для меня эти советы не подходили. Мне пришлось прекратить тренировки сразу. Ноющая боль в коленных суставах давала о себе знать даже во время простой ходьбы, не говоря уже о беге или легких прыжках. Особенно трудно было садиться на низкий стул или, того хуже, в кресло. Сгибаясь, колени издавали какой-то скрип, словно несмазанный железный шарнир, и боль была такая, что в течение нескольких дней я предпочитал стоять или сразу ложиться, чем сидеть. Видимо, в это время я представлял довольно жалкое зрелище.

Но прошло немного времени, и мой привыкший к ежедневным нагрузкам организм потребовал — на тренировку! Все-таки в течение почти четверти века я довольно регулярно занимался физкультурными и спортивными упражнениями и попросту не представлял себе жизни без стадиона. Что было делать? Обычная зарядка не могла удовлетворить мою тягу к спорту: нагрузка была столь незначительной, что после зарядки я мог спокойно снова лечь в постель и уснуть. Благо после олимпиады я взял на службе отпуск, и свободного времени было хоть отбавляй.

В тоскливом безделье бродил я по квартире, не зная куда приложить руки. Потом выходил на улицу и ноги сами собой вели меня на стадион. Сезон был еще в разгаре, и я подолгу с завистью смотрел, как тренируются мои недавние коллеги. Спасибо им, никто из них в эти смутные для меня времена не сочувствовал мне, не утешал и, главное, не советовал вновь начать настоящие тренировки. Эта мысль — а не начать ли снова? — и так сидела во мне, словно игла. Часто я ловил себя на том, что невольно вспоминаю: кто из спортсменов, однажды покинув спорт, вновь вернулся на беговую дорожку, на футбольное поле, на ледяную площадку? Перебирал в памяти имена Константина Локтева, Эльвиры Озолиной, Вячеслава Старшинова и других олимпийских чемпионов, которые после длительного перерыва снова возвращались к любимому делу. Правда, тут же вспоминал, что возвращение это было обычно недолгим и особых лавров им не принесло.

Недаром говорят: все не свете проходит. Постепенно и я начал свыкаться с новым образом жизни и уже не рвался на стадион утром и вечером. Конечно, это состояние не пришло само по себе и не могу сказать, что я переборол свою привязанность к спорту собственными усилиями. Здесь сыграли большую роль новые обязанности. Читатель, наверное, знает, что всю спортивную жизнь я был связан с орденоносным обществом «Динамо». После окончания института физкультуры я работал в одном из подразделений общества. Обязанности мои были не слишком обременительными и оставляли время для тренировок, поездок на сборы и соревнования. Теперь же, после прощания с активным спортом, руководство предложило мне должность в республиканском совете общества. Должность, связанную с работой с молодыми спортсменами, представителями разных видов спорта, а не только с легкоатлетами. По долгу службы я наблюдал за моими подопечными и на стадионе. Боль в коленях понемногу утихла, и я мог совершать небольшие пробежки, выполнять упражнения со штангой. Вначале такие разминки вполне удовлетворяли, но вот настал день, когда я попробовал немного попрыгать. После нескольких легких прыжков сделал десяток скачков в яму, потом отмерил половину разбега... Короче говоря, посмотрев на часы, я увидел, что провел на стадионе полтора часа. Огляделся, вижу, у ямы за ограждением собралось немало народу. Вот, думаю, черт меня дернул прыгать на виду у всех. Теперь опять пойдут разговоры, что Санеев начал тренироваться. Опасения оказались не напрасными.

Не успел приехать домой после работы, как Татьяна ко мне с вопросом:

— Это правда, что ты решил выступать за команду Грузии на Спартакиаде народов СССР в 1983 году?

Значит, какой-то «доброжелатель» уже не выдержал и проинформировал родных о моих экзерсисах на стадионе. Мне бы успокоить Татьяну, сказать, что вышло это случайно, что у меня и в мыслях не было чего-либо подобного. А я промолчал, чем только усилил подозрения моих близких. Я и в самом деле подумывал об этом. Во мне вновь пробудилась мысль о возвращении в спорт. Словно и не было этих нескольких месяцев нормальной жизни, коварный внутренний голос снова начал свою «подрывную» работу. И память тут же услужливо подсказывала примеры: дескать, такое уже было с другими, почему бы и тебе не рискнуть?

Речь идет вот о чем. В 1959 году в составе сборной команды Грузинской ССР в Москву приехала Нина Яковлевна Думбадзе. Да-да, та самая знаменитая Нина Думбадзе, которая свой первый всесоюзный рекорд установила еще в 1937 году, а последний, мировой, в 1962-м. Она уже несколько лет не выступала в соревнованиях, но согласилась помочь команде и принять участие в квалификационных соревнованиях. Норматив она выполнила, но в основных соревнованиях выступать отказалась: очков, которые она принесла в «квалификации», команде было достаточно.

Вот этот пример и навел меня на мысль: а может, вправду мои услуги еще понадобятся грузинской легкой атлетике и стоит понемногу тренироваться, чтобы выступить на Спартакиаде. Прыгну за 16 м, и хватит.

К счастью, мечты эти так и остались мечтами. Обычно мягкая, Татьяна проявила здесь жесткую неуступчивость. Я же мягким характером никогда не отличался. Словом, в тот день мы крепко поссорились. Потом, конечно помирились, но мысль о возвращении в спорт я оставил. На этот раз навсегда.

Впрочем, нельзя сказать, что я совсем не соприкасаюсь с большим спортом. Регулярно посещаю все легкоатлетические соревнования, которые проходят в Тбилиси. А бывая в Москве на заседаниях президиума Центрального совета «Динамо», встречаюсь с товарищами по сборной, тренерами и журналистами. В общем, стараюсь быть в курсе легкоатлетических новостей.

Несколько раз за последние годы выезжал за границу. Бывал на праздниках коммунистических газет Австрии и ФРГ — «Фольксштимме» и «Унзере Цайт». Приглашали меня и в Швецию на методическую конференцию, где я делился своими взглядами на подготовку в моем любимом виде спорта — тройном прыжке. Встречи эти были очень интересными, много приходилось выступать перед весьма профессиональными аудиториями и отвечать на многочисленные вопросы. Обязанность эта столь же почетна, сколь и приятна. Ведь каждому бывшему спортсмену лестно, что его не забывают, что знания его могут принести пользу молодым. Только к этим приятным чувствам примешивалась и капля горечи: за время, минувшее после Московской олимпиады, у нас прошло несколько методических конференций именно по вопросам легкоатлетических прыжков, но ни на одной из них мне так и не довелось побывать...

В этой связи вспоминаются сетования наших тренеров в беге на длинные дистанции на то, что в свое время не был творчески использован в подготовке молодых спортсменов опыт легендарного Владимира Куца. А разве не нужен молодым спринтерам опыт Валерия Борзова, а молодым прыгунам — мой опыт прыгуна?

Опыт, в основе которого лежат знания тренера и наши ощущения, наше чувствование различных нюансов техники и методики подготовки во всех ее разделах. А тот опыт, который мы приобрели, участвуя в нескольких олимпиадах, чемпионатах Европы и множестве других крупных международных соревнований, разве он не послужил бы подспорьем для тех, кому в ближайшие годы предстоит выступать на олимпиадах, чемпионатах и Кубках мира и Европы?

Ведь то, о чем мы рассказываем в своих статьях и книгах, написанных совместно со спортивными журналистами, лишь надводная часть айсберга, который именуется личным опытом подготовки и участия в соревнованиях. Не все мы остаемся в спорте тренерами и можем повседневно непосредственно общаться со спортсменами. Но может быть, все же стоило бы иногда устраивать такие встречи, где мы могли бы откровенно, по душам поговорить с нашими преемниками на беговых дорожках и в секторах для прыжков и метаний. Думаю, что это было бы на пользу нашему общему делу — нашей легкой атлетике.

А сейчас мне хочется вспомнить об одной поездке за рубеж, которая произвела на меня неизгладимое впечатление, не менее яркое, чем выступление на Олимпийских играх.

Весной 1982 года я неожиданно был включен в делегацию, которую возглавлял член Всемирного Совета Мира поэт Евгений Долматовский. В Греции, стране, давшей миру олимпийские игры, мы вместе с представителями движения сторонников мира из европейских стран и США присутствовали на торжественной церемонии: по инициативе греческих борцов за мир на склонах древней Олимпии был зажжен олимпийский огонь, который затем эстафетой направился за океан на вторую специальную сессию Генеральной Ассамблеи ООН по разоружению.

Спортсменов по праву часто называют посланцами мира. И в самом деле, выступая за рубежами Родины, мы не только ведем напряженную борьбу за победы и рекорды, но и способствуем развитию дружбы и взаимопонимания между всеми народами. Спортсмены сборной команды СССР всегда стремились к самому широкому знакомству с жизнью атлетов других стран и континентов. Нам были близки и понятны их чувства, мысли, заботы и чаяния. И в свою очередь мы несли в мир свои идеалы, идеалы нашего общества, идеалы социализма.

И все же пока я был действующим спортсменом, для меня главным оставалось само выступление в состязаниях. Детали многих встреч, торжественных манифестаций, праздников оставались вне внимания, так как я был занят напряженной подготовкой к старту. Теперь же ничто не отвлекало меня от тех встреч, бесед, мероприятий, для участия в которых мы и приехали в Грецию. Наверное, поэтому так свежи и сильны впечатления от этой поездки.

На церемонии зажжения огня присутствовали тысячи людей. Аплодисментами и приветственными возгласами встретили они и торжественную поступь маленьких девочек с оливковыми ветвями в руках, и уже хорошо знакомый нам ритуал зажжения огня от солнечных лучей, и первые этапы эстафеты, которая вначале отправилась в Афины. Ночью и мне довелось стать участником этой волнующей эстафеты, когда спортсмены разных стран несли факел на стадион. На всем пути олимпийского огня: и в течение многочасового митинга, когда над стадионом на разных языках повторялось слово «мир», и в минуты торжественной тишины, предшествующей исполнению кантаты «Мир» на стихи древнего греческого поэта Аристофана, и в последующих затем встречах в больших и малых городах Греции с молодежью этой страны — меня не покидало чувство сопричастности к великому делу борьбы за мир и гордости за то, что это самое массовое в мире движение современности озаряет символ дружбы и благородства — олимпийский огонь. И глядя, как сотни, тысячи рук бережно передают друг другу это негаснущее пламя, я вспоминал строки писателя Л. Лиходеева: «Чем больше рук прикоснутся к этому священному факелу, тем больше возможности сохранить мир на земле. Ведь руки, которые охраняют и несут в разные края земли олимпийский огонь, не могут держать оружия!»

Вместо эпилога

Я уже говорил, что после моего ухода из большого спорта старался не терять связи с ним: следил за достижениями наших спортсменов по спортивной прессе и, если позволяло время, присутствовал на крупных турнирах. В 1983 г. мне представилась возможность побывать на финальных состязаниях легкоатлетов VIII летней Спартакиады народов СССР, которые проходили в Москве в середине июня.

Конечно, больше всего меня интересовали соревнования в тройном прыжке, и в день финала я заблаговременно занял место на Центральной трибуне, напротив которой, как в доброе старое время, выступали прыгуны тройным (напомню читателям, что в последние годы, в том числе и на XXII Олимпийских играх, тройной прыжок проводился у противоположной — Восточной трибуны). По мере приближения часа состязаний зрители потянулись в сектор для прыжков тройным, словно предвкушая лакомое блюдо каждого любителя спорта — высокий накал борьбы и отменные результаты. К моменту начала соревнований наша трибуна была заполнена до отказа.

Зрители не ошиблись в своих ожиданиях. Уже в первом прыжке украинец Александр Лисиченок показал результат 16,90. Знаю по себе, что такая отличная запевка состязаний предвещает высокие результаты. Далекий, но все-таки в пределах досягаемости, прыжок Лисиченка лишь раззадорил соперников, и они бросились в погоню. В первой попытке трое прыгунов перелетели 17-метровый рубеж. Лидером стал известный спортсмен из Москвы Александр Бескровный — 17,24. Призер европейского чемпионата Василий Грищенков из Ленинграда прыгнул на 17,12, а совсем неизвестный мне украинец Григорий Емец на 17,01.

Так, можно сказать, в мгновение ока Лисиченок со своим прыжком-мишенью оказался на 5-м месте (Владимир Бурдуков из команды России прыгнул на 16,92). Мне кажется, что Лисиченок, как когда-то Джузеппе Джентилле в далеком Мехико, недооценил соперников. Он думал, что прыжок на 16,90 по крайней мере даст ему право на участие в финале, но просчитался. Забегая вперед, скажу, что Саша остался только на 9-м месте, в финал не попал, и я искренне посочувствовал своему бывшему товарищу по сборной.

У меня, сидящего на трибуне, было такое ощущение, что я сам участвую в состязаниях. Собственно, так оно и было — ведь прыгуны штурмовали мои рекорды: спартакиадный — 17,33 и всесоюзный — 17,44. Причем по ходу борьбы я понимал, что вряд ли у этих рекордов есть шанс уцелеть в том накале страстей, что бушевал в этот день в секторе в Лужниках. И действительно, во второй попытке Грищенков совершил великолепный прыжок. В том, что мои рекорды побиты, я уже не сомневался — это было видно даже на глаз. На табло вспыхивают цифры — 17,55! Всего двух сантиметров не хватило Василию, чтобы улучшить и европейский рекорд К. Коннора.

Примечательно, что даже после этого великолепного результата никто не спешил поздравить Грищенкова с победой — в этот день наши прыгуны превзошли самих себя. В последней попытке отличился и Саша Бескровный — он почти настиг Грищенкова — 17,53, а Григорий Емец добился большого успеха: он стал третьим призером, тоже в последнем прыжке показав 17,27.

До 19 июня 1983 года непревзойденным по уровню достижений в тройном прыжке оставался наш олимпийский финал в Мехико, когда мне удалось установить мировой рекорд — 17,39, а средний результат финалистов был 17,09. На Спартакиаде этот уровень был превзойден на целых 10 сантиметров! Я был счастлив, что присутствовал на таком соревновании, тем более что мне предоставили честь наградить победителей и я смог поздравить Василия Грищенкова с обновлением моих рекордов.

Спартакиада народов СССР явилась отборочным соревнованием к первому в истории спорта чемпионату мира по легкой атлетике, который проходил в Хельсинки в начале августа. Интерес к этому состязанию был настолько велик, что я решил взять на это время отпуск и отправился в Таллин. Дело в том, что Эстонское телевидение планировало обширный показ с чемпионата мира, причем именно в прямых передачах, что, конечно же, гораздо интереснее, чем смотреть видеозапись, зная результаты.

В Таллине понял, что не один я оказался таким «хитрым»: несколько десятков знакомых тренеров, журналистов и специалистов легкой атлетики встретили меня в Олимпийском центре в Пирите (район Таллина), где располагалась спортивная гостиница. Конечно же, в такой компании телепросмотр чемпионата оказался очень интересным.

Вместе со всеми я радовался взлету наших молодых чемпионов мира в прыжках в высоту и с шестом Геннадия Авдеенко и Сергея Бубки, поражался разностороннему таланту негритянского спринтера и прыгуна Карла Льюиса, восхищался мужеством наших парней, которые в драматической борьбе с американцами победили в эстафете 4 х 400 метров. Но с особым пристрастием я наблюдал за состязаниями в тройном прыжке.

После Спартакиады старший тренер сборной В. А. Креер остановил свой выбор на самых опытных — Грищенкове, Бескровном и Валюкевиче. Но Бескровный травмировался еще во время своего последнего прыжка на Спартакиаде и до чемпионата мира так и не сумел войти в строй, а призер Спартакиады Григорий Емец не был привлечен к подготовке к чемпионату мира. Вдобавок незадолго до тех состязаний получил травму и Грищенков. Он, правда, вышел на хельсинкский сектор, но не смог выполнить даже пустяковой для себя квалификационной нормы. На основные состязания попал один Валюкевич. Выглядел он в секторе растерянным, прыжки у него никак не шли и в финал он не пробился. Призовые места разыграли поляк Здислав Хоффман, повторивший успех Ю. Шмидта, американец Вилли Бэнкс и представитель Нигерии А. Акбебаку. Так впервые с 1966 года советские прыгуны тройным не принимали участия в борьбе за награды на крупном международном форуме. Итоги, как ни посмотри, неутешительные.

Самое обидное заключалось в том, что по числу прыгунов, показавших в сезоне 1983 года результаты за 17 метров, мы по-прежнему не имеем себе равных в мире, да и мировую «десятку» возглавляют Грищенков и Бескровный. Чемпион мира Хоффман в Хельсинки установил свой личный рекорд — 17,42, а наши ребята недобрали по метру до своих спартакиадных достижений. Стало ясно, что спортсмены слишком рано достигли пика спортивной формы, а тренеры не нашли средств для того, чтобы в оставшееся до чемпионата мира время вновь подвести прыгунов в состояние боевой готовности.

Прошло два месяца, и новое руководство сборной команды СССР предложило мне использовать свой опыт при подготовке кандидатов в сборную олимпийскую команду страны.

И вот я вновь на учебно-тренировочном сборе, только теперь уже не как спортсмен, а как консультант. Именно так я определил свою роль на этом новом этапе своей жизни. Ведь нельзя же было меня назвать тренером в полном смысле этого слова. Хотя я и окончил институт физкультуры, и руководил тренировкой нескольких молодых грузинских прыгунов, но настоящего опыта тренерской работы у меня, конечно, не было.

Поэтому на первых порах я больше наблюдал за тренировками, прислушивался к замечаниям опытных тренеров, анализировал дневники ребят, просматривал их кинограммы. Словом, осваивался в новой роли. Моей сильной стороной всегда было умение «слушать» самого себя, свои ощущения, создание своего образа движений. Теперь я должен был научиться также ощущать других. А это очень нелегко. В моей новой работе меня поддерживает то, что ребята часто обращаются ко мне за советом, интересуются моими взглядами на технику и методику тренировки в тройном прыжке, берут на вооружение некоторые упражнения из моего арсенала. Но сейчас, когда я пишу эти строки, еще не могу сказать, стану ли я настоящим тренером. Я знаю, что был неплохим спортсменом. Но знаю также, что этого мало, чтобы стать настоящим тренером. Найду ли я в себе силы, хватит ли у меня знаний, умений и терпения, чтобы начать новую жизнь в спорте? Будущее покажет.

Летние Олимпийские игры 1968

Мехико, Национальный стадион, 17.10.1968

 1. 17.39 Виктор Санеев  23 СССР  16.49  16.84  17.23WR 17.02  16.81w  17.39WR

 2. 17.27 Нельсон Пруденсио 24 Бразилия 16.33  17.05  16.75  х  17.27WR 17.15

 3. 17.22 Джузеппе Джентиле 25 Италия  17.22WR х  х  х  16.54w  х

 4. 17.12w Артур Уокер  27 США  15.43  16.45  16.77w  16.48  х  17.12w

 5. 17.09w Николай Дудкин  21 СССР  16.15  16.70  16.37w  16.73w  17.09w  16.53w

 6. 17.02 Фил Мэй   24 Австралия 15.48  16.58  16.51  17.02  х  –

 7. 16.89 Юзеф Шмидт  33 Польша  16.06  16.77  х  16.66  х  16.89

 8. 16.73w Мансур Диа  27 Сенегал  16.71  16.48  15.44  16.73w  16.64w  15.83

 9. 16.46 Георгий Стойковски 27 Болгария 16.28  16.46  16.19w

10. 16.45 Хенрик Калочаи  27 Венгрия  16.45  16.39  16.20

11. 15.90 Йоахим Куглер  21 ФРГ  12.87  х  15.90

12. 15.75 Луис Фелипе Арета 26 Испания  15.72  15.75  14.80

13. 15.62 Шербан Чокинэ  28 Румыния  х  х  15.62

Летние Олимпийские игры 1972

Мюнхен, Олимпийский стадион, 4.09.1972

 1. 17.35w Виктор Санеев  26   СССР  17.35w 16.71 17.19 х 16.98w х

 2. 17.31 Йорг Дремель  27  ГДР  х 17.02 х х 17.31 15.34w

 3. 17.05 Нельсон Пруденсио 28  Бразилия 16.87 16.61 16.35 16.88w х 17.05

 4. 16.85w Карол Корбу  26  Румыния  16.62 16.85w 16.40 х 13.72 х

 5. 16.83 Джон Крафт  25  США  16.77 16.75 16.83 16.26 - -

 6. 16.83w Мансур Диа  31  Сенегал  16.77 16.83w х х 16.15 х

 7. 16.69 Михал Иоахимовски 21  Польша  16.69 х 14.62 14.98 х х

 8. 16.44 Кристен Флёгстад 25  Норвегия х 16.44 х х 15.97 х

 9. 16.30 Михаил Барибан  23  СССР  х 16.30 15.96

10. 16.27w Бернар Ламитье  26  Франция  16.22 15.88 16.27w

11. 16.03 Сэмюэл Игун  34  Нигерия  х 15.79 16.03

12. 15.88 Тосиаки Иноуэ  21  Япония  15.88 х х

Летние Олимпийские игры 1976

Монреаль, Олимпийский стадион, 30.07.1976

 1. 17.29 Виктор Санеев  30 СССР  х 16.71 17.06 х 17.29 х

 2. 17.18 Джеймс Баттс   26 США  16.69 16.76 14.80 17.18 16.55 16.61

 3. 16.90 Жоао Карлос де Оливейра 22 Бразилия х 16.15 16.85 14.91 16.69 16.90

 4. 16.81 Педро Перес Дуэньяс 24 Куба  16.81 16.24 16.48 16.47 х х

 5. 16.78 Томми Хэйнс  24 США  15.46 х 16.68 16.78 16.71 16.71

 6. 16.68 Вольфганг Кольмзее 21 ФРГ  16.23 х 16.68 16.58 16.31 х

 7. 16.49 Эугениуш Бискупски 28 Польша  15.91 х 16.49 х 15.79 х

 8. 16.43 Карол Корбу  30 Румыния  16.07 16.18 16.43 х 16.00 х

 9. 16.28 Йиржи Вычихло  30 Чехословакия х х 16.28

10. 16.23 Пентти Куукасярви 29 Финляндия 16.15 16.14 16.23

11. 16.23 Бернар Ламитье  30 Франция  х 16.23 15.93

12. 16.23 Рэйфилд Дюпре  23 США  х 16.23 15.90

Летние Олимпийские игры 1980

Москва, Центральный стадион имени В.И.Ленина, 25.07.1980

 1. 17.35 Яак Уудмяэ  25 СССР  х 16.83 17.35 х 17.08 17.28

 2. 17.24 Виктор Санеев  34 СССР  16.85 16.53 17.04 х 17.07 17.24

 3. 17.22 Жоао Карлос де Оливейра 26 Бразилия 16.96 х 17.22 х х х

 4. 16.87 Кейт Коннор  22 Великобритания 16.32 16.64 16.51 16.87 14.54 16.48

 5. 16.72 Иэн Кэмпбелл  23 Австралия х 16.72 х х х х

 6. 16.56 Атанас Чочев  23 Болгария 16.12 16.55 х х - 16.56

 7. 16.47 Бела Бакоши  23 Венгрия  х 16.28 16.11 16.47 16.03 15.77

 8. 16.44 Кеннет Лоррауэй  24 Австралия  16.12 16.44 16.20 16.40 - 15.70

 9. 16.12 Евгений Аникин  22 СССР  16.12 15.75 х

10. 16.09 Милан Спасоевич  30 Югославия 16.09 16.08 15.93

11. 16.03w Армандо Эррера  25 Куба  15.90 х 16.03

AC. DNF  Кристиан Валетуди 28 Франция  х - -

Оглавление

Санеев Виктор Данилович Четвертая вершина

  Вступление

  «Я так хотел победить!»

  Такой борьбы больше не было

  Стать рекордсменом в тренировке?

  Главный соперник

  ...И немного удачи

  Заключение

  Вместо эпилога

  Летние Олимпийские игры 1968

  Летние Олимпийские игры 1972

  Летние Олимпийские игры 1976

  Летние Олимпийские игры 1980

Реклама на сайте