«Дневник матери»

Нина Нефёдова Дневник матери

ОТ АВТОРА

«Дневник матери» – итог моего личного опыта воспитания детей в семье. Записи относятся к 1949—1950 гг. Всё, что волновало меня в те годы как мать, нашло отражение в нём. Многое в дневнике может показаться устаревшим. И не удивительно: ведь прошло пятнадцать лет с тех пор, как я сделала в нём первую запись, и на многие вопросы жизнь дала свой ответ. Нет теперь раздельного обучения. Оканчивающие школу не стремятся обязательно пойти в вуз. Современная политехническая школа помогает им найти своё место в жизни. Дети наши выросли, у них есть уже свои дети – наши внуки, и те вопросы, которые когда-то занимали меня, теперь волнуют их при воспитании собственных детей. Но какими бы стремительными темпами ни развивалась жизнь, каких бы удивительных вершин ни достигала наука и техника, есть область, в которой мы всегда первооткрыватели. Эта область – воспитание ребёнка.

Я хотела быть искренней в своём дневнике, не обольщаться достигнутым и честно рассказать о своих ошибках и заблуждениях. И если в какой-то мере дневник найдёт отклик в сердцах читателей, заставит их серьёзнее, ответственнее отнестись к своему родительскому долгу перед обществом, поможет им в преодолении трудностей в сложном деле воспитания будущих граждан, я буду удовлетворена сознанием того, что вела свои записи не напрасно.

ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ

Только что прошёл дождь. Первый весенний дождь. Низкие лохматые тучи продолжают ещё нестись над городом, но небо в просветах между ними сине. Я распахиваю окно. Ветер врывается в комнату, парусом надувает штору, приносит с собой запах листвы и подсыхающего асфальта.

Из окна мне видно, как стайка девочек-школьниц перебегает дорогу. На девочках тёмные платья и белые фартучки. Белые потому, что сегодня день памяти В. И. Ленина. В руках у школьниц портфели, а у мальчиков, что важно вышагивают следом, через Плечо повешены полевые сумки. И мальчишки очень горды этим. Ещё бы! Ведь с этими полевыми сумками отцы их в огне и пороховом дыму дошли до Берлина. А теперь в сумках мирно покоятся карандаши, книги, тетради с исправленными ошибками.

На углу улиц Ленина и Мира стоит молодая женщина с детьми. Это наша соседка Люба вывела на прогулку своих близнецов. Малыши нетерпеливо перебирают ногами, тащат мать, им хочется поскорее перейти улицу, но мать крепко держит их за руки, пережидая поток движущихся машин.

И я, когда дети были маленькими, любила гулять с ними. На прогулке двух младших держала за руки, а старшие шли впереди. Так и шли мы по улицам, поминутно останавливаясь, чтобы проводить глазами красивый автобус, полюбоваться осколком цветного стекла, сверкнувшим на солнце, или поднять лист клёна, только что слетевший с дерева.

При виде нас прохожие замедляли шаги, а то даже останавливались и смотрели нам вслед. Мне это нравилось. Делая безразличный вид, я перехватывала восхищённые взгляды, ловила каждое слово, сказанное по нашему адресу.

Помню, как-то прошли мимо нас две женщины. Я слышала, как одна из них сказала другой: «Анна! Глянь-ка, детишек-то сколько! Три, четыре, пять… Пятеро!» – в голосе женщины было изумление.

– Гражданочка! Это все ваши детки?

– Мои.

– Все пятеро?

– Да.

– А сама молоденькая! Небось, трудно…

– Как же, милая моя, их раньше-то имели? – сказала женщина постарше. – У моей вон свекрухи их пятнадцать было!

– Так то раньше, а ныне и трое в диковинку…

Женщины пошли своей дорогой. Я с детьми продолжала прогулку, гордая, счастливая, что я мать этих пяти загорелых крепышей. В годах между ними нет большой разницы. Когда родилась меньшая, Оля, Лиде было всего восемь лет, она только что пошла в школу. Между ними были: Таня семи лет, Юра пяти лет и Валя, которому исполнилось полтора года.

Я помню, как болезненно воспринял Валя появление сестрицы Оли. Сидел в своей кроватке и, склонив голову набок, жалобно смотрел на суматоху, которая была вокруг новорождённой. Ему и хотелось бы заплакать, да он, видимо, понимал, что это ни к чему не приведёт, что отныне все внимание и любовь матери отданы маленькой сестричке, а он уже «большой».

Старшие девочки остро почувствовали «горе» маленького Вали и всю свою нежность перенесли на него. И как порой им ни было досадно, что во время игр во дворе они вынуждены были следить ещё и за Валей, никогда не бросали его одного, и я была спокойна за малыша.

Теперь мы уже не гуляем вместе. Дети подросли. Лида уже студентка, Таня учится в десятом классе, Юра – в девятом. А наши «малыши» – Валя и Оля – собираются перейти в шестой класс.

А вот и Оля возвращается из школы. Из окна мне видно, как она, взмахивая портфелем, перепрыгивает через лужу, длинные светлые косы её тоже подпрыгивают. Сегодня на сборе отряда Оля должна была делать доклад о жизни и деятельности Владимира Ильича Ленина. Как-то она справилась с ним? Целую неделю Оля рылась в библиотеке отца, читая всё, что ей могло пригодиться для рассказа о Владимире Ильиче. Она заглянула даже в Полное собрание его сочинений. Но тут уже возмутилась Лида, увидев в руках у неё том с работой «Материализм и эмпириокритицизм»:

– Недостаёт только того, чтобы ещё грудные младенцы занимались философией! – в негодовании сказала она и поставила книгу в шкаф.

Когда я сделала ей выговор за неуместность этого замечания, она, приложив руки к груди, умоляюще сказала:

– Но, мама, ты пойми… Работы Ленина – это такая… такая вещь, что нельзя просто, ради любопытства заглядывать в них. Нельзя! Ты понимаешь меня?

Лида с большой ответственностью относится к курсу марксизма-ленинизма, который читается у них на факультете.

В комнату входит Оля. Я спрашиваю её:

– Как, Олечка, прошёл доклад?

Таня – моя первая помощница. Маленькая, грациозная, она делает все ловко, быстро. Все спорится в её руках. Не проходит и пяти минут, как стол накрыт, и Таня, повязав фартук, помогает мне в кухне.

Кухня у нас большая, светлая. Смеясь, дети и муж называют её «генеральным штабом». Здесь тепло, уютно, всегда пахнет чем-нибудь вкусным. Здесь стоит мой рабочий столик, за которым я пишу, читаю, шью девочкам платья. Это совсем не означает, что в нашей просторной квартире из трёх комнат не нашлось бы места для моего рабочего стола. Просто здесь мне спокойнее, удобнее. В кухне же у меня происходят все задушевные разговоры с детьми, когда требуется поговорить без посторонних.

– Мама, ты писала когда-нибудь стихи? – спрашивает вдруг Таня.

– Да, конечно…

– По-твоему, нет ничего плохого в том, что мальчик пишет стихи и посвящает их девочке?

Вопрос Тани застаёт меня врасплох, ведь речь идёт, несомненно, о ней самой.

– Думаю, что нет… А что, тебе посвящают стихи? Кто?

– Добрушин Володя… Каждое утро Галка подбрасывает в мою парту тетрадку с новыми стихами…

Я невольно улыбаюсь, представив себе девятиклассника Володю Добрушина: большого, нескладного, в очках, которого даже собственные родители считают «не от мира сего», и его востроносенькую сестрёнку Галку, учившуюся вместе с Олей.

– Мама! Ну что ты смеёшься? – зазвеневшим вдруг голосом говорит Таня, впрочем и сама улыбаясь. На щеках её появляются ямочки. Но серые глаза подозрительно блестят.

– Что ты, Таня! Я и не думаю смеяться! – говорю я и провожу рукой по её волосам. Светлые пушистые волосы Тани в постоянном беспорядке. И сама она жизнерадостная, весёлая, похожа на маленького игривого котёнка. Даже малыши заметили это. Ласкательным именем её было вначале Котик, потом Кот и, наконец, – Васька. И тем, кто не знал эволюции этого прозвища, странно было слышать, как Оля говорила сестре:

«Васька! Ты взял мою ручку?»

Между Таней и Олей в ходу и другое ласкательное имя – Пёс. Потому, что обе они страстно любят животных, особенно собак, и слово «пёсик» для них выражение самой большой нежности.

Мой муж, Иван Николаевич, шутя утверждает, что если взять циркуль и укрепить его на чуть вздёрнутом носике Тани, то можно провести правильную окружность. Подсмеивается он, конечно, любя. Я давно заметила, что отец питает особую нежность к Тане, выделяет её среди остальных детей.

Из кухни слышно, как Оля открывает кому-то дверь. Это пришла Лида. Очевидно, она в хорошем настроении. По всей квартире разносится её сильный, звучный голос:

«Я вся горю-ю… не пойму, отчего?»

Таня, прислушиваясь к пению сестры, болезненно морщится, точно ей попал на зубы песок.

Любимый романс самой Тани – «Средь шумного бала». Она поёт его иногда думая, что её никто не слышит, но поёт робко, точно стесняясь своего небольшого голоса.

В последнее время обнаружился голос и у Оли. Она тоже почему-то стесняется петь, особенно при отце. И только я, когда мы остаёмся вдвоём, имею возможность насладиться её пением. Оля чаще поёт песни со ветских композиторов, и мне особенно нравится одна из них:

«Сегодня девчонка сказа-а-ла-а, Сказала впервые люблю-ю…»

За последний год Оля как-то неожиданно вытянулась, выровнялась. Мне нравится смотреть, как она причёсывается. Золотистые волосы окутывают Олю до пояса, она заплетает их в две толстые косы. Но сама Оля не любит, чтобы её заставали за этим делом и нетерпеливо встряхивает головой, отклоняя мои попытки помочь ей.

Мне говорят, что пройдёт ещё год-два, и Оля будет похожа на тургеневскую девушку. Что ж, это не так плохо. Для меня тургеневская девушка – олицетворение чистоты, женственности и скромности. Всегда неприятно видеть девочек, которые, желая привлечь к себе внимание, держатся развязно: громко кричат, хохочут. Но когда я смотрю на Олю, я думаю, что, пожалуй, она чересчур сдержанна, молчалива. Может быть, это объясняется тем, что Оля много читает. Она вся во власти прочитанного. Её редко увидишь без книги.

Вот и сейчас в ожидании обеда Оля с ногами забралась на диван и целиком погрузилась в томик Лескова.

– Шла бы ты, Оля, лучше погуляла! – говорю я, войдя я столовую.

– Да, мама, – отвечает Оля не отрываясь от книги.

Юра, который сидит тут же в комнате, разбирая на письменном столе приёмник, с усилием отвинчивает какой-то шуруп и говорит глухо, не оборачиваясь:

– Наша Лелька когда-нибудь ослепнет, мама… Придётся ей очки носить!

– Да? – иронически-удивлённо отзывается Оля и продолжает читать.

В три часа, как обычно, приходит из университета Иван Николаевич. Он декан биолого-почвенного факультета, заведует кафедрой, читает лекции, занимается научной работой, много печатается. Каждое лето он влезает в свои кирзовые сапоги, надевает старенькую штурмовку и с рюкзаком за плечами отправляется в экспедицию. Уже несколько лет мне не удаётся вытащить его на курорт.

Вот и нынче он собирается поехать со студентами на трассу гослесополосы Сталинград – Степной – Черкесск, чтобы заняться вредителями лесонасаждений. Ведь сейчас вся страна живёт наступлением на засуху. Об этом говорят дома, на работе, в трамвае. Об этом напоминают заголовки газет, радио.

«Посадить и посеять лес в сжатые сроки!» – несётся из всех репродукторов.

Как коммунист и как учёный, Иван Николаевич, конечно, не может стоять в стороне от большого всенародного дела. Он и в детях старается поддерживать интерес к нему. У нас в доме первым долгом читаются в газетах очередные сводки работ по степному лесонасаждению: сколько собрано семян, сколько гектаров леса посеяно, сколько предстоит заложить, как идёт выполнение плана.

Прошлой осенью, которая стояла на удивление сухая и тёплая, Иван Николаевич несколько раз вывозил ребят за Волгу для сбора семян. Ведь в школе дети соревнуются, кто соберёт семян больше. И наши мальчики не на последнем месте.

Иван Николаевич сегодня заметно устал и чем-то расстроен. Когда мы все садимся за стол – все, кроме Вали, он, нахмурясь, спрашивает:

– А молодец где?

Меня немножко задевает это «молодец», я предпочла бы, чтобы вопрос был задан так: «А Валя где?» Но Иван Николаевич верен себе. Когда он недоволен кем-нибудь из детей, то говорит: «Наша-то девица до чего додумалась!» – если речь идёт о дочери; если же провинится сын, соответственно следует: «Молодец-то что натворил!»

И это означало высшую степень негодования, осуждения.

Не получив ответа от меня, Иван Николаевич выжидающе смотрит на Юру.

– Не знаю, папа, – говорит тот, пожав плечами. Лицо Юры успело обгореть, нос лупится, загорели и уши, которые кажутся большими оттого, что Юра неудачно подстрижен.

Иван Николаевич ещё более хмурится. Я знаю, что его беспокоит. Он встревожен тем, что экзамены «на носу», а мальчишки не очень-то рьяно занимаются.

Юра, чувствуя, что недовольство отца относится и к нему, старательно вычерпывает из тарелки остатки супа.

Лида, не обратив внимания на то, что брови отца нахмурены, с беспечным видом рассказывает какую-то забавную историю, случившуюся у них на курсе. Когда взрыв весёлого смеха утихает, Иван Николаевич сухо спрашивает Лиду:

– Ты почему не посещаешь лекций по анатомии? Оживление мигом слетает с лица Лиды. Опустив голову, она отвечает тихо:

– Мне не нравится, как Антипин читает лекции…

– Да, но это ещё не резон, чтобы пропускать занятия… Губы Лиды дрожат. Она ещё ниже опускает голову.

И вдруг вскакивает из-за стола и с пылающими щеками выбегает из столовой.

Обед заканчивается в молчании. Иван Николаевич продолжает хмуриться, видно, что ему и самому неприятна эта история с Лидой, но пойти, поговорить с девочкой, ему и в голову не приходит. Не просить же прощения у девчонки за справедливое замечание!

Но тут появляюсь я в своей всегдашней роли парламентёра. Все вздыхают с облегчением, провожая меня взглядом, когда я иду в детскую – так у нас в доме называется комната девочек.

Лида лежит на кровати, уткнувшись в подушку, и вся вздрагивает от рыданий. Больших трудов стоит мне повернуть её лицом к себе.

– Ну что ты, Лида, милая… Успокойся!

Лида нетерпеливо дёргает плечом, пытаясь сбросить мою руку, мотает головой и вдруг, подняв ко мне залитое слезами лицо, в исступлении выкрикивает:

– Не буду я учиться! Не хочу! Проклятая анатомия! Она снова падает лицом в подушку, и до меня уже глухо доносится:

– Не буду! Не хочу! Ненавижу!..

Я сижу, как пришибленная. Так вот оно что! А мне-то казалось, что Лида смирилась с тем, что учится на биологическом факультете, хотя ещё в школе мечтала о литературном. Но отец и слышать не хотел о литературе. «Надо делом заниматься!» – говорил он. Для него, страстно увлечённого естественными науками, только они и были «делом».

«Конечно, я пойду туда, куда хочет папа!» – сказала мне Лида, когда я спросила её, твёрдо ли она решила стать биологом, и заплакала.

Но где была я? Почему я не отстояла девочку, зная, что литература – её страсть? Сочинения Лиды были лучшими в школе, а ответ на выпускном экзамене – блестящим. Она говорила, что по литературе ей было бы больно получить отметку ниже «пятёрки».

Почему я не вмешалась? Почему не сказала «нет!», когда по настоянию отца Лида выбрала биофак? Вероятно, потому, что мне казалось, что любовь к чтению ещё не основание для выбора профессии. Любить художественную литературу можно, будучи и физиком, и химиком, и биологом, и что Лида ничего не потеряет, если пойдёт на биологический факультет. Как, оказывается, я заблуждалась!

Вздохнув и поцеловав Лиду, которая больше не плачет, а только изредка всхлипывает, я иду к Ивану Николаевичу. Он сидит в кабинете над микроскопом и определяет своих короедов, которые наносят «неисчислимый вред лесному хозяйству».

– Ты слишком строг с Лидой! – говорю я мужу. Мои слова задевают его. Он поднимает голову от микроскопа и произносит в запальчивости:

– Если моя дочь будет пропускать занятия (он делает ударение на слове «моя»), то могу ли я требовать дисциплинированности от других студентов?!

Я сознаю, что Иван Николаевич прав. Как декан, он не может допустить, чтобы студентка его факультета пренебрегала занятиями, тем более если эта студентка – его дочь. Но мне жаль Лиду. И когда Иван Николаевич, встав из-за стола, делает несколько шагов по комнате явно расстроенный, я тем не менее говорю:

– Всё-таки напрасно Лида пошла на биологический. Надо было ей на литературный факультет пойти…

– Что теперь говорить об этом, Маша! – с болью в голосе восклицает Иван Николаевич и, остановившись у окна, несколько мгновений бесцельно смотрит в него. Потом поворачивается ко мне:

– Ведь хотелось сделать, как лучше…

Да, «хотелось сделать как лучше». Но, может быть, ещё не поздно исправить ошибку? А что, если с нового учебного года перевести Лиду на литературный факультет?

Я делюсь этой своей мыслью с мужем.

– Только, пожалуйста, не сбивай девицу с толку! – говорит он мне. – Пусть заканчивает первый курс, а там видно будет.

Иван Николаевич уходит в детскую. По его чуть виноватому лицу видно, что ему жаль Лиду, что он уже раскаивается в своей резкости и вообще раскаивается в том, что когда-то настоял на своём.

О чём у них там идёт речь, не знаю, но через несколько минут Лида выходит из детской задумчивая. С полотенцем через плечо проходит в ванную умыться и, когда возвращается оттуда, говорит мне:

– Я пошла, мамочка. У нас в группе сегодня комсомольское собрание.

После ухода Лиды в кухне появляются вначале Таня, а следом за нею и Юра с Олей.

– Ну, что, мама, как Лида? – в тревоге спрашивает Таня.

– Ничего, – сдержанно отвечаю я. В дверях кухни я вижу Ивана Николаевича, а при нём мне не хочется говорить с детьми о Лиде.

– Маша! – говорит Иван Николаевич. – У нас учёный совет. Я вернусь поздно. Ты не помнишь, Маша, у нас не сохранились мои студенческие тетради по анатомии?

Чудак Иван Николаевич! Он, видимо, забыл, что вся наша библиотека сгорела во время войны. Сгорели, конечно, и тетради.

– Жаль. Сейчас они пригодились бы Лиде.

Иван Николаевич идёт в переднюю, но, спохватившись, возвращается.

– А что, Валентина нет ещё?

– Нет, – отвечаю я спокойно, хотя и меня волнует отсутствие Вали. – Вероятно, их в школе задержали…

Но сама я далеко не уверена в этом. И проводив Ивана Николаевича и Таню, которые уходят вместе – им по пути, – то и дело смотрю на часы.

Валя заявляется домой в седьмом часу. Но в каком виде! Потный, взъерошенный, грязный!

– Где ты до сих пор пропадал?

– Да мы с ребятами футбол гоняли! Возле школы…

– Папа был очень недоволен…

Напоминание об отце заставляет Валю ещё острее почувствовать свою вину, и он говорит умоляюще:

– Знаешь, мама, я совсем забыл, что пора домой.

Я верю Вале, он не лжёт. Но всё же я говорю ему, что после школы он должен сразу же приходить домой, чтобы я не волновалась.

– Хорошо, мама. А поесть чего-нибудь осталось?

– Ну, конечно. Только иди вначале умойся! Пока Валя плещется в ванной, я подогреваю ему обед. Валя выходит из ванной умытый, причёсанный. С некоторых пор он делает себе причёску, как Юра, – зачёсывает волосы назад. Но короткие волосы его топорщатся ёжиком. Глаза у Вали синие.

Однажды Лида сказала:

– Мама, а у нашего Вальки красивые глаза! – и тут же, чтобы уменьшить впечатление от своих слов (а то, не дай бог, Валька зазнается!), пропела перед ним, шаржируя:

«Ах, эти синие глаза-а-а Меня плени-и-ли-и…»

– Да ну тебя! – отмахнулся Валя. – Сама так, небось, завидуешь!

– Стр-р-ашно завидую, Валечка! Хочешь меняться? Возьми мои чёрные…

Внешне Валя кажется хрупким, но это потому, что он высокий, тонкий. А кулаки его, как свинчатки. Иногда он предлагает брату:

– Юра! Давай на бокс?!

Не проходит и двух минут, как Юрка, этот широкоплечий верзила, лежит на полу, задыхаясь от смеха, а Валя стоит над ним, продолжая в воздухе наносить удары. Он полон торжества. Волосёнки его топорщатся. На него и в самом деле нельзя смотреть без улыбки. И я никак в толк не возьму: не то Юра сдаётся потому, что его расслабляет смех при виде воинственной рожицы Вали, не то он и в самом деле уступает стремительному натиску его кулаков.

Кончив есть, Валя приносит учебники и садится за уроки. Он любит их готовить в кухне, возле меня. Я же принимаюсь за своё шитьё. К Первому мая я шью девочкам хорошенькие платьица, а мальчикам – куртки на молнии. Мне надо поторапливаться: ведь до праздника остались считанные дни!

Когда вот так сидишь, шьёшь и заняты только руки, многое приходит в голову. Думаешь, вспоминаешь и, кажется, все переживаешь заново…

КОГДА ДЕТИ БЫЛИ МАЛЕНЬКИМИ

Однажды, когда Лида была ещё маленькая, какая-то женщина неосторожно сказала: «Да она не ваша! Все беленькие, а она чёрная!» Сказанное в шутку Лида приняла всерьёз. Она вообразила, что и в самом деле не наша, и с этого дня стала ревностно следить за моим отношением к другим детям. Достаточно было мне сказать Тане: «Цветочек мой!» – или Юре: «Птенчик мой!», – как я неизменно слышала от Лиды: «А я – птенчик?», «А я – цветочек?»

– Цветочек, цветочек! – отвечала я, привлекая Лиду к себе, но, очевидно, было что-то в моём голосе такое, что не убеждало её, и я по-прежнему слышала от неё пристрастное: «А я – рыбка?»

Кто знает, может быть, эти неосторожные слова чужой женщины и моё излишнее проявление нежности к младшим детям, в противовес некоторой строгости в обращении с Лидой, и послужили причиной тому, что в детстве Лида была очень неуравновешенна, порывиста и упряма. Меня всегда поражала её способность мгновенно разражаться слезами и. так же внезапно прекращать их. Даже школьницей она плакала часто и всегда по пустякам: из-за порванной картинки, отнятой книги, потерянной ручки. Иногда, чтобы спасти положение, я говорила что-нибудь вроде:

– А какую чудесную песню я сегодня слышала-а!

– Где? – совершенно спокойным, только чуть приглушённым от слёз голосом спрашивала Лида.

– Около школы. Я проходила мимо.

– Это мы пели! У нас урок пения был.

– Нет, Лидочка, мы! У нас тоже пение было!

Спор разгорался, слезы высыхали, а мне только этого и нужно было. Резкие переходы от веселья к слезам сохранились в Лиде и сейчас. Правда, с годами она стала сдержаннее, но уж если заплачет, так заплачет, а развеселится – не уймёшь. «Ох, Лида, Лида, – думаю я, – сколько бесенят таится в твоих глазах!»

Порой Лида нашумит, накричит, а потом ходит как в воду опущенная. Стыдно. Но мы с нею ссоримся редко. Она поумнела, да и я, по-видимому, стала опытнее. В результате многих горьких минут, причиняемых мне детьми, я пришла к выводу, что не надо преувеличивать зло в ребёнке и впадать от этого в отчаяние. Ребёнок не так уж плох, как нам порой кажется, надо только больше проявлять любви к нему и настойчивого желания сделать его лучше.

Было время, когда я, молодая мать, расплакалась, услышав от маленькой Лиды слово «черт». Я думала: «Какой испорченный ребёнок!» Сейчас я улыбаюсь, вспоминая об этом.

Лида с жаром бралась за новое дело, но быстро остывала. Её табель пестрел «двойками», хотя учиться она могла бы лучше. И писала Лида отвратительно.

– Ну что, мама, я сделаю? – говорила она, оправдываясь. – Я стараюсь изо всех сил, а ничего не получается!

Но её задело, когда я сказала, что по почерку можно судить о человеке, о том, насколько он дисциплинирован.

И она загорелась желанием тут же исправить свой почерк.

Через несколько минут Лида уже сидела над прописями для первого класса и старательно выводила палочки и крючочки. Первые две-три строчки она написала более или менее удовлетворительно. Несколько успокоенная, я вышла из комнаты, а когда вернулась, Лида с сияющим лицом размахивала тетрадью: сушила чернила. Две страницы были «накатаны», и Лида спешила приняться за третью.

Вид написанного привёл меня в отчаяние. Я почти уверилась, что из моих попыток исправить почерк дочери ничего не выйдет.

Мне хотелось накричать на неё и даже в раздражении разорвать тетрадь, но я сдержала себя и сказала как можно твёрже:

– Нет, этой работы я не приму. Ты перепишешь заново…

– Не буду! Чего это я десять раз стану переписывать! – Лида демонстративно отшвырнула тетрадь.

– Как хочешь, – нарочито спокойно сказала я. Взяла книгу и стала читать, но плохо понимала прочитанное, то и дело прислушиваясь к тому, что творилось в детской. Там было тихо.

Через полчаса в комнату вошла Лида. Вид у неё был виноватый. Она протянула мне тетрадь.

– Вот я написала…

Я взяла тетрадь, стала просматривать. Написано было хорошо.

– Неплохо, – сдержанно сказала я. – Завтра перепишешь ещё две страницы.

Лида, повеселевшая, выпорхнула из комнаты. Так день за днём мы писали. Я была непреклонна, если работу требовалось выполнить заново. И сколько бы Лида ни протестовала, она каждый раз вынуждена была подчиниться.

Окончательно её почерк выправился в шестом классе. И этим она обязана учительнице русского языка и литературы. Как бы хорошо Лида ни написала контрольную, в тетради неизменно стояло, выведенное каллиграфическим почерком самой Марией Николаевной: «Пиши лучше» или «Пиши красивее». Лида была вне себя, но так как уважала учительницу, то и писать день ото дня стала лучше.

Упрямство Лиды приносило мне много горьких минут. По отношению к ней я всегда чувствовала себя «укротительницей». Это было очень утомительно, так как требовало большой выдержки. Отдавая приказание, я никогда не была уверена, что Лида выполнит его. Напряжённость, насторожённость делали наши отношения неровными. Я часто срывалась, упрекала потом себя за несдержанность, но ничего не могла поделать с собой. И это было плохо, потому что моя нервозность передавалась Лиде. Она совершенно не могла слышать моего повышенного тона и начинала кричать сама.

Помню, однажды разыгралась такая сцена. Лида и Юра не поделили куклу. Они рвали её из рук друг у друга. Я приказала Лиде, как старшей, уступить, но она и не подумала это сделать. Я повысила тон:

– Отдай сейчас же!

Лида рванула куклу из рук Юры и со злобой крикнула:

– Не отдам! Что он девчонка, чтобы играть в куклы?! Я протянула руку, чтобы взять эту злополучную куклу, у которой голова уже болталась на ниточке, но Лида крепко держала её и не думала с нею расставаться.

Что было делать? Не отнимать же силой? И так я уже чувствовала, что становлюсь смешна в этой сцене. Как можно спокойнее я сказала:

– Можешь оставить эту куклу себе. Юре купим новую. И вышла из комнаты.

Не дёшево досталось мне это спокойствие. Поведение Лиды меня глубоко задело. Я стояла у окна, вглядываясь в тёмную непогодь за стеклом, где в свете качающихся фонарей гнулись деревья, прислушивалась к визгливому царапанью ветки по стеклу и думала: «И это тот ребёнок, которого я ждала с таким благоговением, с таким трепетом, как всякая мать ждёт своего первого ребёнка. Это та Лида, дав жизнь которой, я, двадцатидвухлетняя мать, умирала от родильной горячки, когда так хотелось жить! Это та самая Лида, за которую я шесть долгих недель боролась день и ночь, когда она болела скарлатиной и была признана врачами безнадёжной». Да, это та самая Лида… Горько было мне…

Пока я стояла у окна, предаваясь горестным размышлениям, Лида и думать забыла о ссоре. Она вошла в комнату и, точно ничего не произошло, стала рассказывать о том, как у них в классе на уроке истории одна девочка сказала вместо «князья-бароны» «князьябараны».

– Правда, смешно, мама?

Я промолчала, а Лида, не замечая моего нежелания говорить с нею, продолжала болтать.

– Лида! Мне неприятно говорить с тобой. Уйди!

– Ну и не надо! – осевшим вдруг голосом ответила Лида и тихонько вышла.

Но не в её характере было молчать долго. Не прошло и получаса, как она снова явилась ко мне и принялась на сей раз с увлечением рассказывать содержание прочитанной на днях книги.

– Нет, мама, ты себе представить не можешь, какая это интересная книга. Обязательно прочти её! Прочтёшь? Да?

– Хорошо, – сдержанно ответила я.

А она, приняв это «хорошо» как прощение, вихрем вылетела из комнаты и такую возню затеяла с ребятами, что хоть из дому беги. Много огорчений доставляла мне Лида и своей небрежостью. Вечно у неё чулок был спущен, волосы взлохмачены, пальцы в чернилах. Ей ничего не стоило вырвать из тетради лист, завернуть в него жирные оладьи и сунуть свёрток в портфель, нимало не заботясь о том, что будет с книгами. И мне, обременённой малышами, больших трудов стоило следить ещё и за Лидой.

Зато сейчас, когда я гляжу на неё, просто диву даюсь: куда девалась та маленькая растрёпа? Как бы ни спешила Лида, она ни за что не выйдет из дома со спущенной петлёй на чулке или в измятом платье.

Верно говорит пословица: «Капля и камень точит!» Видно, не все мои замечания в одно ухо входили, а в другое выходили.

Сыграл свою роль и возраст. Лиде восемнадцать лет. Ей хочется уже нравиться. А что может быть краше девушки в восемнадцать лет?!

Таня в детстве не доставляла мне таких огорчений, как Лида.

С нею было легче. Она была ровна, жизнерадостна, послушна. Не помню ни одного случая, чтобы у нас с нею возник какой-нибудь конфликт. Правда, позднее с Таней стало труднее ладить, но неровности её характера объяснялись особенностями переходного возраста. А в детстве она была милой, покладистой девочкой. Может быть, мне потому с нею было легче, что я была уже более опытной матерью. Ошибки, допущенные с Лидой, меня кое-чему научили. Я не позволяла себе раздражаться, старалась быть последовательной в своих действиях. Уж если я сказала нет!», то это действительно означало «нет». Была ровнее, ласковее с девочкой, не напускала на себя излишней строгости, которую почему-то считала ранее обязательной в обращении с маленькими детьми. Словом, старалась быть естественнее, проще, не допуская менторского тона.

Это сказалось и на отношениях с Лидой. Мы «вдруг» стали с нею лучше ладить. И все меньше и меньше возникало между нами недоразумений, которые раньше доставляли мне столько огорчений, да и ей, вероятно, также.

С Юрой мне было совсем легко. Даже легче, чем с Таней. Если я говорила не в меру расшалившемуся ребёнку: «Юра! Сядь и посиди спокойно!» – я нисколько не сомневалась в том, что требование будет выполнено. Да и нельзя было сомневаться в этом. Дети ведь очень чутки. Упаси вас бог показать свою беспомощность, своё бессилие перед ними.

Между тем иная молодая мамаша непрочь бывает порисоваться этой своей беспомощностью. В поисках сочувствия, а может быть, просто желая снять с себя вину в невоспитанности ребёнка, она говорит донельзя усталым голосом:

– Ну что за ребёнок! Вот, попробуйте сладить с ним! Нет, я больше не могу! Сил моих нет!

А мальчишка тем временем, засунув палец в рот и скосив глаза на мать, обдумывает, чем бы ещё её донять.

Или наш Юра был мягок, покладист по натуре, или на него действовала моя уверенность, но только слушался он беспрекословно. Однажды, расшалившись, он дёрнул Таню за косичку. Как водится, рёв поднялся на весь дом. Я отвела Юру в угол и сказала:

– Постой немножко здесь… Успокойся.

А сама ушла в библиотеку, задержалась и вернулась домой только часа через два. Прихожу, а Юра как стоял в углу, так и стоит. Я ужаснулась тому, что могла забыть о ребёнке, но не подала и виду, а спокойно сказала:

– Юра! Ты можешь теперь поиграть…

Бабушка, мать Ивана Николаевича, в то время гостившая у нас, рассказывала:

– Стоит и стоит парень в углу, скажи, как пришитый. А мне жалко, говорю: «Юра, мать-то, чай, забыла про тебя. Подь, поиграй!» У него губёнки запрыгали, слёзки капкап, а из угла так и не вышел!

А вообще Юра был очень спокойным ребёнком, редко плакал, а если и случался каприз, то достаточно было оставить его одного в комнате, как слезы моментально высыхали. Не проходило и двух минут, как в дверь просовывалась смущённо улыбающаяся рожица Юры. Я в таких случаях делала вид, что ничего особенного не произошло.

Но вот однажды этот эксперимент я проделала с Валей, когда тому было года три. Я сказала:

– Тебе хочется плакать, а мне совсем не хочется слышать твой рёв, поэтому побудь немножко один…

И, выйдя из комнаты, закрыла за собою дверь.

Что тут началось! Валя упал на пол и стал колотить ногами в дверь и орал так, что на улице было слышно. Он буквально неистовствовал.

Признаться, я растерялась и вынуждена была открыть дверь. Вопли Вали мгновенно стихли. Но, продолжая всхлипывать, он смотрел на меня такими страдальческими глазами, что я решила: в отношении Вали эта мера не го дится! И все наши недоразумения старалась потом улаживать более мирным путём – просто-напросто переключала внимание Вали на что-нибудь другое, если ему хотелось поплакать.

А наша маленькая Оля была уж и совсем спокойным ребёнком. Целые дни она лежала в кроватке, не подозревая о том, что на свете существуют тёплые колени матери, сидеть на которых ей, вероятно, было бы приятнее. Но я при всём желании не могла бы держать Олечку на коленях: ведь она была пятым ребёнком в семье! И мне очень трудно было управляться с малышами.

Пяти месяцев Олечка села самостоятельно, без всяких подушек, обычно подкладываемых с боков. В семь месяцев поднялась на ноги, держась за прутья кроватки, и с тех пор целые дни простаивала так, наблюдая игры старших детей и мою возню по хозяйству. Не терпела она только одного: чтобы я выходила из комнаты. Пришлось мне из кухни перекочевать в столовую. Я придвигала кроватку Оли к столу, на котором готовила обед, и мы обе были очень довольны.

Как младшая, Оля была любимицей в доме. Иван Николаевич в ней души не чаял. Придя с работы, он торопливо мыл руки и бежал к её кроватке. Нередко и за столом во время обеда Оля сидела у него на коленях.

А когда по утрам Оля перебиралась на его кровать и неожиданно засыпала, уткнувшись в плечо отца, он боялся пошевелиться, чтобы не разбудить её, хотя с тревогой погладывал на часы.

Девочки тоже бывали рады, когда я разрешала им взять Олю во двор. Не только они сами, но и подружки их опекали во дворе Олю, исполняли каждое её желание.

Меня эта чрезмерная опека начинала уже тревожить. В самом деле, Оленьке пора было уже одеваться самой, а она всё ещё ждала, чтобы на неё натянули чулки, пристегнули резинки, надели платьице.

Я решила положить этому предел. Отныне Оля должна была одеваться сама. Затягивалось иногда это одевание на целый час, но я набиралась терпения и только следила за тем, чтобы Оля не надела платье на обратную сторону или башмаки не на ту ногу.

И когда с трёх лет Оля пошла в садик, умение одеваться самой ей очень пригодилось.

Я очень уставала с детьми. Иногда днём мне удавалось прилечь на полчасика, и тогда разбудить меня у детей считалось преступлением. Они ходили на цыпочках, разговаривали шёпотом.

Помню, однажды только я начала засыпать, как услышала, что кто-то из детей стоит у моей кровати. Но я приняла порошок аспирина от головной боли и решила во что бы то ни стало уснуть. Сквозь сон мне слышались чьи-то вздохи, я ощущала лёгкое сотрясение кровати. А когда проснулась, то к своему удивлению увидела около своей постели Олю, Это она, оказывается, вернувшись из садика, целый час простояла, тяжко вздыхая и не осмеливаясь разбудить меня…

Увидев, что я проснулась, Оля проворно сбросила туфли и, счастливая, забралась ко мне на кровать. Я благодарно прижала малышку к себе, а сама подумала; «Вот что значит, когда в семье много детей!»

Была бы Оля единственным ребёнком в семье, она считала бы себя вправе поступать, как ей вздумается. И уж, конечно, не подумала бы добрый час выстоять у постели матери, не решаясь её разбудить. Ведь она чувствовала бы себя божком, которому все поклоняются.

А так, даже в свои четыре года Оля знала, что не может, не должна переступать те законы, которым подчиняется весь коллектив семьи. Кроме того, она видела, как осталь ные дети заботились обо мне, и, любя меня, хотела следовать их примеру.

По мнению некоторых социологов, каждая семья должна иметь не менее четырёх детей. Двое из них должны пополнить естественную убыль родителей и двое – служить увеличению потомства на земном шаре.

Я согласна с этим. Но согласна ещё и потому, что в больших семьях, мне кажется, легче воспитывать детей. Здесь реже вырастают белоручки, эгоисты и люди со всякого рода «вывихами».

* * *

Старуха Филипповна, мать недавно приехавшего в университет преподавателя, как-то спросила меня:

– Васильевна! Правду люди говорят, будто ты своих деток на мороз спать выносила?

– Выносила, бабушка.

– И не простужались?

– Нет.

– Чудно! А наша Валюта все с насморком. Уж и одену-то куда теплее, по самые глаза шарфом завяжу, а она все «кх-кх».

– Вот потому-то и кашляет, бабушка, что вы её кутаете!

Старуха сокрушённо покачала головой:

– Да ведь как иначе-то? Боюсь, простынет…

Нет, я никогда не кутала своих детей. Я следила за тем, чтобы одежда их была тёплой, но достаточно лёгкой, не стесняющей движения малышей. А спали они у меня, действительно, на воздухе в любую погоду. Это повелось ещё с Лиды. Когда она была маленькая, нянька решительно отказалась гулять с нею в морозные дни. Я работала тогда на рабфаке, занята была целые дни и не могла выносить девочку на прогулку. Что делать? Не лишать же ребёнка свежего воздуха! Но выход был найден. Я заметила, что на воздухе Лида почти сразу же засыпала, и меня осенила счастливая мысль: вместо того чтобы спать у няни на коленях, Лида с успехом могла бы спать в кроватке, вынесенной во двор. Сказано – сделано! С тех пор Лида, какой бы мороз ни был на дворе, два-три часа проводила на воздухе. И я была довольна: ребёнок в достаточной мере пользовался свежим воздухом, и няня не ворчала, что у неё ноги «заколели».

Таню я стала выносить на воздух с двух недель от рождения. Стояли жестокие январские морозы, и мне пришлось выдержать целую баталию со свекровью:

– Какой ей ишо воздух надо?! Застудить хочешь ребёнка?!

Но я была непреклонна. В первый день вынесла малютку на пять минут, во второй – на десять и так постепенно удлиняла её прогулку. В марте, в погожие солнечные дни, Таня спала на террасе уже по три часа кряду.

К Юре, как к мальчику, который должен получить спартанское воспитание, я была уже и совсем «безжалостна». При температуре в двадцать градусов ниже нуля он спал на воздухе по нескольку часов. Иногда Иван Николаевич, думая, что я забыла о сыне, тревожно на поминал:

– Маша! А не пора взять Юру домой?

Я неохотно разрешала мужу принести малыша, но, раздевая Юру, всё же волновалась: «А вдруг и в самом деле озяб?»

Нет, Юрка лежал розовый, и от него только что пар не валил. Случалось и так. Ко мне врывалась возмущённая соседка:

– Ну-у и мать! Выбросила дитё на мороз, и горя ей мало! А ну как самоё положить бы спать на улице?!

В ответ я только улыбалась.

Сон на воздухе был полезен для малышей. Щеки у них были розовые, аппетит хороший. Они были всегда бодры, веселы, жизнерадостны. Но, кроме того, этот сон «развязывал» мне руки, освобождал время для других дел, а их было немало, особенно после рождения пятого ребёнка. К счастью, Оля родилась летом, и я без больших угрызений совести весь день держала её на воздухе, внося в комнату лишь покормить.

Жильцы нашего пятиэтажного дома, проходя через двор, с любопытством останавливались возле её корзинки и с улыбкой смотрели, как безмятежно она посапывала носиком. Потом, когда Оля подросла и бегала уже по двору, они удивлённо спрашивали:

– Это та самая, что спала в корзинке?

Да, растут дети! Недавно Лида и Таня удивили меня. Когда над территорией нашей страны был сбит американский разведывательный самолёт и это в какой-то мере накалило международную атмосферу, девочки вошли ко мне в кухню и торжественно заявили:

– Знай, мама. В первый же день объявления войны мы добровольно уходим на фронт…

И когда я попыталась что-то сказать, может быть, возразить, Лида протестующе подняла руку:

– Мама, это уже решено! Все!

– Да, мамочка. И ты будь готова к этому…

«Готова»! Да разве может мать быть готовой к тому, чтобы её ребёнок, которого она в муках родила, вскормила грудью, над которым провела столько бессонных ночей и которому отдала столько душевных сил, ушёл и… не вернулся? Никогда!

Но если ты боишься потерять ребёнка, думаю я, почему же ты с пелёнок внушаешь ему первую заповедь гражданина – отдать свою жизнь за Родину, если это понадобится? Почему подсовываешь ему «Молодую гвардию», «Повесть о настоящем человеке»? Радуешься тому, что он свято чтит память о Лизе Чайкиной, Николае Гастелло, Зое Космодемьянской?

Ведь ты благодарна школе, пионерской организации, комсомолу за то, что они помогают тебе воспитывать в детях жажду подвига?

Так вот, будь счастлива, если на войне, в годину тяжких испытаний они поведут себя так же, как их любимые герои.

ИСПЫТАНИЯ

Уходил служивый на войну,

Оставлял красивую жену,

Да троих ребят, да сто забот.

Елизавета Стюарт («Песня о женщине»)

Сегодня День Победы. И радостно, и тревожно на душе. Звучит музыка. Победные марши несутся из всех репродукторов. Толпы оживлённых людей устремляются на площадь, где вот-вот начнётся салют. Иван Николаевич и дети тоже ушли туда, а я решила остаться дома и побыть одна. Мне почему-то грустно, все последние дни не выходят из головы слова девочек, объявивших о своём решении.

«Только бы войны не было!» – думаю я. Это самое большое желание всех матерей земного шара. Это и моё желание. Пусть никогда не прольются слезы матери, оплакивающей сына. Пусть не будет вдов и сирот. Пусть в глазах женщин всегда будет счастье, а не тоска одиночества.

Нет, никогда не забыть о тех ужасах, что принесла человечеству вторая мировая война! И люди никогда не перестанут благословлять тот день, когда она кончилась. Это был солнечный яркий день 9 Мая 1945 года – День Победы. Наконец-то на земле наступил мир! Люди бросались друг другу в объятия, целовались, слезы счастья струились по их лицам.

Да, многое было пережито! С уходом мужа на фронт вся ответственность за детей легла на меня. Отныне я одна должна была заботиться о том, чтобы они были сыты, одеты, обуты, хорошо учились и вели себя как надо.

Было трудно. И хотя наша семья ничем не выделялась тогда из сотен тысяч других семей, на долю которых выпали немалые испытания, мне, как матери пяти детей, всё-таки было труднее.

Чтобы немного подработать к пайку, я поехала в колхоз на уборочную, а когда через две недели вернулась домой совершенно больная, Валя встретил меня словами:

– Ещё три дня пройдёт, и мы хлеб получим… Оказывается, в тот день, как я уехала из дому, ребята потеряли хлебные карточки. К счастью, они успели получить по ним хлеб за несколько дней вперёд и поддерживали этим запасом хлеба малышей, сами же к нему не притрагивались.

Сообщение о потере карточек буквально сразило меня. Но ещё ужаснее показалось мне то, что за целый месяц от мужа не было ни одного письма. Что с ним? Жив ли он? Может быть, тяжело ранен?

Еле поднялась я в квартиру на второй этаж, добрела до постели, рухнула на неё и залилась слезами. Обступив кровать, ребята смотрели на меня, готовые сами заплакать. Им странно было видеть мои слёзы. Ведь даже когда Иван Николаевич уходил на фронт, я старалась сохранять при них бодрость и присутствие духа. Мне не хотелось, чтобы с уходом отца из дому дети почувствовали себя беспомощными.

А главное – дети должны были гордиться отцом, который шёл защищать Родину, и не сомневаться в том, что он вернётся…

– Ну, мама, перестань, – сама чуть не плача сказала Таня и, присев на кровать, обняла меня за плечи.

– Прожили неделю без карточек и ещё проживём! – буркнул Юра. – Генка даст удочку – рыбы наловлю…

Неуклюжие попытки ребят утешить, меня пристыдили. Я встала, вытерла слезы и принялась за дела, которых в доме скопилось порядочно.

В ту страшную зиму тысяча девятьсот сорок второго года Валя заболел скарлатиной. Его увезли в инфекционное отделение.

Можно себе представить, что пережила я, когда няня, принимая от меня передачу, сказала:

– Плох он у тебя, девка! Гляди, не выживет… Я стала просить, умолять женщину пустить меня к сыну. Видно, это была добрая старуха, если она, вопреки больничным правилам, пустила меня к Вале.

Я вошла в палату. Тусклая лампочка висела высоко, под самым потолком. Дети уже спали. И Валя лежал с закрытыми глазами. Меня поразила бледность его лица, почти не отличавшегося от подушки.

– Валя, – чуть слышно сказала я.

Он открыл глаза. На мгновение лицо его порозовело, глаза засияли.

– Мама, ты никуда не уйдёшь? – прошептал он.

– Нет, Валя, я останусь с тобой…

Валя с облегчением вздохнул, снова закрыл глаза и прошептал:

– Мама! Дай мне горячую бутылку…

Только тут увидела я, что мальчик лежал под лёгким пикейным одеялом, между тем в палате было не более шести градусов тепла. Руки и ноги у Вали были совершенно ледяные. Как же должен был зябнуть ребёнок, если он всё время хранил в памяти тепло от горячей бутылки!

С этой минуты началась моя борьба за жизнь Вали.

Связь с домом поддерживалась через Лиду. Она ежедневно после школы приходила к нам, принося бутылочку горячего молока. Трамвай в ту зиму стояли, и Лида шла пешком. Между тем от центра города, где мы жили, до больницы было километров семь. И нередко уже только в сумерках появлялась за окном её иззябшая фигурка в коротком не по росту пальтишке. Лида кричала мне через стекло:

– У нас, мама, все хорошо-о! Не беспокой ся! Как Валя? Постояв под окном, Лида спрыгивала с завалинки, махала на прощанье рукой и скрывалась в темноте. А я, прильнув к стеклу, старалась рассмотреть её фигурку и, прислушиваясь к вою разыгравшейся пурги, в смертельной тревоге думала: «Только бы она дошла до дому!»

Но вот настал день, когда можно было сказать, что Валя уже вне опасности. Пора было подумать о доме, о детях. Как-то они там? Не без труда мне удалось убедить Валю, что я должна оставить его.

Дома я застала всё в порядке, если не считать того, что неприкосновенного запаса продуктов не оказалось.

– Все, матушка Марья Васильевна, подобрали! Как есть все! – сказала мне старушка, приглядывавшая за детьми. – Не знаю, чем завтра и кормить ребят стала бы, кабы ты сама не пришла!

Я пригорюнилась. В самом деле, чем? Ведь продукты по карточкам за месяц вперёд получены. А Валю я чем буду кормить, когда возьму его из больницы? Ему после болезни нужно усиленное питание!

Донорство! Вот что могло спасти моего ребёнка. Знакомая медсестра давно предлагала мне пойти с нею на донорский пункт. Это обеспечивало продовольственную карточку первой категории. На следующий день я держала эту карточку в своих руках.

Наконец-то Валю можно было забрать домой. Мы с Лидой взяли санки и отправились за ним в больницу.

Был типичный для февраля день: морозный, солнечный, с крыш уже капало, а в тени прохватывало резким ветерком. Обратно мы всю дорогу бежали бегом, чтобы не простудить Валю, ведь он был ещё так слаб после болезни.

Дома я прежде всего хорошенько вымыла Валю, снятую с него одежду залила дезинфицирующим раствором, и только тогда Валя предстал перед братом и сёстрами.

Как мы радовались тому, что снова все вместе! Мы сидели за столом, празднично накрытом белой скатертью. На столе были любимые Валины пирожки с картошкой. Девочки подкладывали на тарелку Вали пирожки порумянее, беспокоились, не дует ли ему от балконной двери. – Мама! Может быть, Вале лучше пересесть на моё место? Мне приятно было наблюдать в детях эту сплочённость, близость, любовь, готовность пожертвовать всем для Вали (Юра подарил брату коллекцию марок, которой очень дорожил!), и я подумала: в самом деле, где ещё, как не в семье, ребёнок учится любить и сопереживать?

Именно здесь, у очага, «человеку впервые открывается, что такое нежность и забота о близких. Здесь он узнает цену доброте и бескорыстию»[1].

Тут же за столом ребята написали письмо отцу на фронт, что Валя выздоровел, хотя раньше ничего не писали ему о Валиной болезни, чтобы не тревожить напрасно. Счастливая, я смотрела на детей, на Валю и думала: а ведь все могло быть иначе…

* * *

Когда приблизился фронт, я решила эвакуироваться с детьми на Урал. Но в самый последний момент выяснилось, что Волга минирована и сообщение с Камой прервано. Пришлось ждать целых две недели, пока путь освободили, причём последнюю неделю мы так и жили на берегу, каждую минуту ожидая объявления о посадке на пароход. Двое суток выстояла я в очереди к военному коменданту за посадочным талоном, а когда подошла к окошечку, выяснилось, что пароход специального назначения и меня с детьми взять не могут. Не помню, как я добралась до того места, где среди тюков багажа и вповалку лежавших людей спали и мои дети. Как подкошенная, рухнула я на какой-то мешок. Очнулась от возгласа: «Где эта женщина, у которой пять детей?»

Спрашивал какой-то военный. Он шёл, оглядывая спящих, перешагивая через них, за плечами у него была винтовка. Я вскочила.

– Это ваши дети? – Да.

– Пройдите к коменданту!

С заколотившимся вдруг бешено сердцем я кинулась к окошечку, уже догадываясь, зачем меня вызывают, и боясь поверить себе.

– Мы делаем для вас исключение, – сказал военный комендант, пытливо вглядываясь в меня усталыми серыми глазами. – Вот ваш посадочный талон… – он протянул мне кусочек картона с печатью. Очевидно, лицо моё выражало полное смятение, потому что он улыбнулся и сказал:

– Счастливого пути!

– Спасибо…

Я стояла, зажав в руке спасительный талон (он даровал жизнь моим детям!), и с восторгом и благодарностью думала: «Ну есть же на свете такие хорошие люди!» А ещё полчаса назад этот комендант казался мне извергом, и я бог знает чего наговорила ему. А может быть, мои слова и заставили его задуматься, вправе ли он был отказать мне? Ведь речь шла о жизни детей. Немцы бомбили город и ночью и днём. Наш дом был уже разрушен; счастье, что мы ночевали на пристани.

Не чуя под собой ног от радости, я побежала в кассовый зал, выстояла очередь, а когда подала в окошечко документы для оформления билетов, выяснилось, что истёк срок справки о санитарной обработке… Проклиная себя в душе за недогадливость, я разбудила детей и сонных потащила их за два километра по берегу в медпункт. Наконец, все необходимые справки были получены, билеты оформлены, и мы стали ждать посадки на пароход.

Отправился он только на другой день. Несколько часов простояли мы на солнцепёке, сгибаясь под тяжестью багажа, пока, наконец, дошла до нас очередь, и мы вступили на пароход. Он был замаскирован; не только кусты, а целые деревья были на его верхней палубе, и среди них поднимались в небо жерла зениток. Вероятно, сверху наш пароход казался плавучим островом. Во всяком случае, нам благополучно удалось уйти, и к вечеру мы были уже за Камышиным.

На ночь пароход пришвартовался к какой-то роще, были переброшены мостки, отдан приказ всем высадиться на берег. По качающимся сходням, с помощью военных, стоявших по пояс в воде по обе стороны сходней, все сошли с парохода и в полной темноте (строжайше запрещалось зажечь даже спичку) разбрелись по роще. То и дело раздавался гул приближающихся бомбардировщиков, но они пролетали дальше, на Сталинград. Всю ночь мы не спали, сидели, обнявшись, под большой раскидистой сосной и только к утру, когда не слышно стало гула самолётов, ребята немножко вздремнули. Но поднялось солнце, пароход дал гудок, и надо было будить ребят. Проснулись они хмурые, вялые, невыспавшиеся, сидели на траве, и, казалось, не сдвинешь их с места.

А утро было такое прекрасное! Сосновый бор, золотистые стволы сосен, небо вверху синее-синее, чистое, и высоко в нём чуть покачивались зелёные кроны. Совсем как в «Большом вальсе». И даже песенка вдруг вспомнилась:

«Проснулись мы с тобой в лесу, Цветы и листья пьют росу…»

Тяжело было на сердце, а я пропела детям эту песенку. И сама удивилась произведённому ею эффекту. Ребят точно кто живой водой сбрызнул. Они вскочили, засмеялись и побежали к пароходу, по дороге срывая цветы. Песенка напомнила картину, которая им нравилась, а картина в свою очередь в новом свете представила окружающее: и лес, и небо, и траву под ногами.

На пароходе у нас была маленькая каюта без окон и дверей. Собственно, это была даже не каюта, а просто ниша узенького коридора, который вёл в столовую. С утра этот коридор забивался военными, и тогда мы оказывались в западне. В нашей «каюте» становилось темно, душно, накурено. Если кому из ребят требовалось в туалет, военные буквально над головами передавали его из рук в руки. Естественно, что в такой обстановке ребята томились, не знали, чем заняться, и день казался им вечностью. К счастью, в Камском Устье нам предстояла пересадка.

Приехали мы туда вечером, на закате солнца, в страшный ливень, выгрузились на берег и через несколько минут были мокрыми до нитки. Кое-как добрались до зала ожидания, который стоял высоко вверху на глинистом уступе. Но зал был переполнен до отказа. Некуда было не то что сесть – встать. Ребята пристроились на наружной террасе под тентом, здесь хоть не лило за ворот, а я отправилась за багажом. Несколько раз мне пришлось подняться вверх по скользкой глине, пока я смогла перетащить все.

Навсегда мне запомнился ветреный, багровый после дождя вечер, потоки мутной воды и жирная, чавкающая под моими босыми ногами глина.

Ребят я нашла продрогшими на ветру, у них даже зубы стучали. Кое-как всё-таки удалось нам втиснуться в зал. Малышей приняли в детскую комнату, а старшие остались со мною. Мне пришлось снова дежурить в очереди у окошечка военного коменданта. Я отлучилась ненадолго, чтобы посмотреть на детей. Юра и Лида спали полусидя, положив головы на мешки. Таня же лежала на полу, раскинув руки, через неё перешагивали, задевали ногами. Я хотела помочь Тане приподняться, притронулась к ней и отдёрнула руку: таким жаром пылало от неё. Дышала она тяжело, часто. В сумочке у меня был градусник. Я сунула его Тане под мышку, а когда достала и глянула, у меня потемнело в глазах: он показывал свыше сорока градусов. Никогда, даже в самые сильные налёты и бомбёжки, я не испытывала такого отчаяния, такой тревоги за жизнь ребёнка. Ну чем в этих условиях я могла помочь ему?

Кинулась в медицинский пункт, там нашлись сердечные люди. Таню сейчас же перенесли и уложили на койку, укутали одеялами, напоили чаем с малиной, дали жаропонижающее. К утру температура спала, остались лишь слабость и головная боль. У меня несколько отлегло от сердца, но я со страхом думала о предстоящей посадке на пароход. Теперь, когда, кроме малышей, на руках была ещё и больная Таня, дело осложнялось. Мне помогла та же нянечка, что поила Таню малиной. Она взвалила себе на спину мешок с одеждой, взяла в руки чемодан и велела Тане крепко держаться за него. На пароход мы вошли последними. Я шла, сгибаясь под тяжестью багажа, держа наготове билеты. И хотя у меня был литерный билет, дающий право на проезд во втором классе, мы нашли место только в четвёртом.

– Ну, езжайте с богом! – сказала няня, сгрузив наши вещи в пролёте. – Как-никак, а все поедете!

Я с тревогой посмотрела на Таню, её бледное осунувшееся личико вселяло в меня особое беспокойство: «Как бы снова не прохватило её на этом сквозняке!» Решила пойти поискать места получше.

И во втором, и в третьем классе были свободные места, но всюду мне говорили: «Занято!» Во втором классе какой-то военный сказал для большей убедительности: «Места целевого назначения». А из третьего класса меня попросту выпроводили. Весёлый разбитной парень в гимнастёрке без пояса, с удобством расположившийся на одной из полок, сказал:

– Пройдите, гражданка! Здесь едут эвакуированные семьи военнослужащих!

Горько стало мне. Удручённая вернулась я к детям, села на мешок и на расспросы детей: «Нашла, мама, место?» – молча покачала головой, боясь расплакаться.

Вдруг какое-то движение наметилось среди пассажиров: по пароходу шла комиссия, проверяла билеты, собственно, не столько билеты, как право на выезд. Комиссию возглавлял военный комендант, молодой строгий парнишка, удивительно напоминавший комсомольцев первых лет революции. Сопровождали его две пожилые женщины, очевидно, члены женсовета.

Подойдя к нам, комендант, нахмурясь, оглядел нас и, повертев наши билеты в руках, строго спросил:

– А почему здесь расположились? Испугавшись того, что мы нарушили какое-то правило и что нас за это сейчас снимут с парохода, я робко пояснила, что других мест на пароходе нет.

– Как нет?! Билеты выданы согласно количеству мест. Пройдите во второй класс!

– Но я была там… И в третьем также. Меня не пустили…

– Кто не пустил?! А ну, идёмте!

Я понуро поплелась за комендантом, почти уверенная, что ничего из этой затеи не выйдет, меня же обвинят, что наябедничала…

– Товарищи! Как не стыдно! – загремел голос коменданта, когда мы вошли в третий класс. – С вами едет жена Героя Советского Союза с пятью детьми! И вы не нашли для неё места! А ну, освободить три полки! Живо!

Военный, в гимнастёрке без пояса, проворно вскочил на ноги и принялся освобождать для нас места. Мы водворились на них, бесконечно благодарные коменданту, но меня мучила совесть, что я получила эти места не совсем честно. Ну зачем комендант сказал, что я жена Героя Советского Союза? Мой муж – обыкновенный офицер и, как сугубо штатский человек, наверное, не очень лихой вояка… Я готова была уже исправить ошибку коменданта, но благоразумие подсказало мне держать язык за зубами. Да и нельзя было коменданта подводить. Ведь поступил он так из самых лучших побуждений, ради моих детей.

Прежде всего мы решили как следует выспаться, по двое улеглись на полки и проспали до утра. А когда проснулись, надо было подумать о завтраке: Наши продовольственные запасы истощились, много ли мы могли взять с собой, откладывая на дорогу из своего скудного пайка, а в пути были уже пятый день. Оставалось одно – подождать, пока пароход пристанет к какой-нибудь пристани и там попытаться купить хотя бы картошки. Это удалось сделать часа через полтора. Я купила ведро картошки и попросила повара сварить её. Какой же она нам показалась вкусной! Ребята ели её, макая в соль, горкой насыпанную на газете. А мне было не по себе, со всех сторон я чувствовала любопытствующие взгляды. Не прошло и минуты, как к нам подошла девочка с парой селёдок в руках:

– Вот, тётя, возьмите… мама велела…

– Нет, нет, что ты, детка! Скажи маме спасибо…

Но не помогло ничего, ни мой весёлый смех, ни решительные попытки отклонить «подаяние». На газете появился батон хлеба, несколько яблок, колбаса, а «подаяния в пользу голодающих» продолжали поступать, все точно хотели загладить свою вину, всем было стыдно за вчерашнее. Так и ехали мы все три дня, пока пароход не высадил нас на пристани Таборы, откуда оставалось до дому двадцать два километра.

Пароход прибыл в Таборы на закате. Снова был багряный вечер, такой же, как в Камском Устье. Только пустынный, голый берег был ещё выше, ещё круче, да глина казалась совсем красной. Где-то наверху, на фоне багряного неба чётко вырисовывались стройные ели и шпиль пожарной каланчи. На берегу одиноко сидела тётка с лукошком, продавала стаканами малину. Она помогла нам добраться до школы, где мы и ночевали, а утром на попутной машине добрались до моего родительского крова.

Дом показался мне постаревшим, потемневшим. Ещё бы! Ведь я не была в нём двадцать лет! Обитый тёсом, некогда покрашенный в голубовато-серый цвет, он стоял на стыке двух зелёных улиц.

Печально было это возвращение в родной дом! Отца уже не было в живых. Жила в доме старенькая мама, пятьдесят лет своей жизни отдавшая школе, да вдовасолдатка с двумя детьми. А сама я, потеряв все в пылавшем огнём городе, уже несколько месяцев не имея вестей от мужа, вступила в родной дом с пятью детьми, из которых старшей, Лиде, было двенадцать лет, а самой маленькой, Оле, всего три года…

Но некогда было особенно задумываться над тем, как жить, а засучив рукава, надо было устраиваться на новом месте. Всю осень я жала в колхозе ячмень. Осень пришла ранняя, с заморозками, ячмень лежал на полях под слоем снега и льда, приходилось выдирать его из-под снега. Мы разводили костёр и время от времени грели над ним закоченевшие руки.

После Октябрьских праздников я устроилась на работу в детский дом воспитателем. Но всё равно было трудно: ведь в первую зиму у нас не было своей картошки.

После работы шла по деревням с обменом. Держа в руках какую-нибудь вещь, я брела вдоль единственной улицы деревни, с надеждой и тоской вглядываясь в окна домов. Но окна глухо молчали. С отчаянием думала я, что придётся вернуться домой с пустыми руками.

Нет! Мне нельзя было возвращаться ни с чем. Ведь дома ждали голодные дети! Набравшись решимости, я подходила к воротам и стучала. На стук открывали, приглашали в дом, расспрашивали: что, как, откуда? И узнав, что я беженка с пятью детьми, теплели.

Однажды, помню, я зашла в избу к двум старикам, которые сидели и пили чай с сотовым мёдом. Меня тут же усадили за стол. Слушая мой рассказ о Сталинграде. бабка участливо вздыхала:

– Ить пятеро… Как ты, милка, выбралась с ними!: Из ада-то кромешного?!

Мужик сосредоточенно молчал, а потом сказал:

– Ничего, молодуха! Не дрейфь! Будет и на нашей улице праздник! Эх, кабы не мои года да не хвори, улежал бы я разве на печке, когда такая каша заварилась… И чего, скажи на милость, этому Гитлеру надо?! Сколько миру полегло из-за него, треклятого!

– Сколько сиротинушек осталось…

Подперев щеку ладонью, старуха качала головою.

Когда дело дошло до обмена, и бабка с сомнением стала крутить в руках мою «жакетку», проверяя её на свет, пробуя «на нитку», мужик нетерпеливо вмешался:

– Да чего там, Оксинья! Сыпь ей три ведра, и вся недолга!

Эти три ведра я как раз и запрашивала за свой вязаный жакет. Женщина нерешительно, точно раздумывая, брать или не брать, полезла в подполье. У меня замерло сердце. От этой минуты зависело все: будет у моих детей сегодня ужин или они лягут спать голодными? Пока старуха возилась в подполье, старик проворно встал с лавки, стащил с полатей плетёнку луку и сунул мне в мешок:

– На, вот тебе ещё… Только бабе ни-ни!

Как на крыльях, летела я домой после этой удачи. Не беда, что уже стемнело и в окнах зажглись огни, что са лазки то и дело опрокидывались и мешок сползал в снег; даже вой волков, доносившийся со стороны молочнотоварной фермы, не страшил меня.

А по правде сказать, встретившись впервые с волком, я порядочно струхнула. Я не знала, куда, в какую сторону кинуться: бежать ли вперёд, повернуть ли обратно? Вокруг не было ни одного большого дерева, на которое можно было взобраться. Вдоль дороги росли какие-то жиденькие осинки, которые даже я могла легко пригнуть к земле. Какое уж они спасение от волка! Но волк почемуто не спешил напасть на меня; пока я в полном смятении топталась на дороге, он ленивой трусцой перебежал дорогу и скрылся в осиннике. Долго потом мне мерещился этот «добрый» волк. Вставал перед глазами розовый закат короткого зимнего дня, просвечивающий через мелкий осинник, и волк, который бежал на этот закат. Хвост волка, большой, пушистый, тоже казался розовым, он тащился по снегу, заметая след.

Но в тот вечер, когда я возвращалась со столь богатой добычей, как три ведра картошки и плетёнка луку, мне и волк был не страшен. Я ликовала. «Как хорошо всё получилось! – думала я. – Есть всё-таки добрые люди на свете. И вообще уральцы только внешне кажутся неприветливыми, суровыми, но ведь и сама природа здесь такая суровая. А люди добрые, чуткие… Просто замечательно, что я иду не с пустыми руками!»

Я знала, как бы поздно я ни вернулась, дети не лягут спать до моего прихода. Малыши, может быть, и уснули тут же, за столом, уронив голову на руки, но старшие чутко ловят за окном каждый шорох…

Едва я стукнула в ворота, как ребята уже выскочили во двор, отобрали у меня мешок с картошкой, втащили его в кухню:

– Ой, мама, как тяжело-то! И как только ты его тащила?! Устала, наверное? Ну почему не подождала нас? Вот пришли бы из школы и пошли вместе!

Я села на стул не в силах ответить, все тело бессильно обвисло. Да, я и, верно, устала. Там, в поле, когда тащилась с этим мешком, десятки раз взваливая его на санки, я как-то не чувствовала этой смертельной усталости, а сейчас, кажется, и встать не в силах. Ребята сняли с меня мокрые валенки, надели домашние туфли, накинули на плечи тёплый бабушкин платок (меня что-то начало знобить!) и с тревогой смотрели на меня.

– Мама! Ты не простудилась? Сядь поближе к огню! Огонь ярко пылал в печке, ключом кипела вода для картошки в чугунке. И я чувствовала, как живительное тепло разливалось по моему телу. От шума и возни проснулись малыши.

– Мама! Как ты долго не приходила! – собираясь заплакать, сказал Валя и принялся тереть кулаками глаза. – А Лида нас спать прогоняла…

– Она говорила, что ты утром придёшь, – добавила Оля.

– Да будет вам, ябеды! – возмутилась Лида. – Дайте хоть отдохнуть маме!

Но тут на столе горячей, дымящейся грудой появилась картошка, рассыпчатая уральская картошка, выросшая на песчаных склонах. Что может быть вкуснее картошки, сваренной в мундире?! Мы ели её без хлеба, без масла, только с солью, и всё-таки она была объеденье.

«Ах, картошка объеденье-денье-денье…»

Много ли надо ребятам, чтобы развеселиться? Только что у малышей глазки были сонные, узенькие-узенькие, а тот же Валя пробовал подтянуть тоненьким голоском:

«Кто-о картошки не едал!»

На следующую осень у нас было уже вволю своей картошки. Ещё весной мы решили посадить её как можно больше. Выменяли на драповое пальто Ивана Николаевича двадцать вёдер картошки, яровизировали её и посадили в поле, вскопав лопатами участок в тридцать соток. Нелёгкое это было дело – вскопать лопатами тридцать соток! Но я сказала детям:

– Всё зависит от вас самих. Хорошо поработаете – зиму будете сыты…

И ни разу мне не пришлось подгонять их! Если, бывало, Юра и загрустит на своей делянке и лопата выскользнет из его рук, достаточно было косого взгляда сестёр в его сторону, как Юра, вздохнув и поплевав на ладони, снова брался за лопату.

Картошка уродилась на славу! Мы выкопали её и перетаскали с поля тоже на своих плечах.

Не менее дружно мои ребята вместе с воспитанниками детского дома работали и на прополке кок-сагыза. Работали не разгибая спины, до кровавых мозолей на ладонях. А когда пришло время дёргать лён и мы со старшими воспитанниками на целый месяц выехали в дальний колхоз на уборку льна, я взяла и своих ребят. В то лето мы хорошо поработали. Весь лён в колхозе был убран нашими руками, и мы получили благодарность и от колхоза, и от районных организаций. Мои дети старались не отставать от воспитанников и тоже выполняли больше нормы. Вернулись мы домой загоревшие, поздоровевшие оттого, что целый месяц были на свежем воздухе. Многие из детей пополнели. И не удивительно – колхозники кормили нас хорошо и вообще относились к детям с большой теплотой, расстроганные тем, что ребятишки помогли справиться с уборкой в трудное для колхоза время, когда рабочих рук не хватало.

Первые осень и зима дались нам в эвакуации нелегко. Я помню, редкие снежинки кружились в воздухе, а наш Юрка босиком, перепрыгивая через лужи, затянутые ледком, бежал в школу, пока я за три килограмма овса, заработанного в колхозе, не выменяла ему лапти. Они так полюбились ему, что он износил их не одну пару.

Но как ни трудно жилось нам: и холодно было, и голодно, и работа порой лежала на ребятах непосильная, – я никогда не видела их вялыми, равнодушными. И с удовлетворением отмечала, что испытания только закаляли их. Они всегда были бодры, деятельны. Порой я удивлялась тому, сколько энергии было в них. Они могли полдня провозиться с прополкой в огороде, а после обеда взять корзины и сбегать за грибами в Дубровку. Или сесть в лодку и, переправившись на ту сторону пруда, набрать ведро черники, заросли которой тянулись в лесу на несколько километров.

И когда я наблюдала эту их неутомимость, мне казалось, что заряд жизненной энергии они сохранят на всю жизнь. Я могла судить об этом по себе. В детстве меня и сестру отец не мог видеть без дела. Мы не имели права си деть сложа руки, а прилечь днём нам просто не разрешалось. Однажды папа застал меня в постели с книгой и возмущён был до крайности:

– Стыдно большой девочке валяться в постели! Да ещё днём! Встань сейчас же!

И эта закалка, полученная в детстве, очень пригодилась мне в жизни. Я не страшилась любой работы, наоборот, мне даже нравилось, когда её было много, азарт охватывал меня при мысли о том, сколько мне предстояло сделать.

Моя азартность в работе передавалась и детям!

– Ух, мама, сколько дел мы сегодня переделали! – с удовлетворением говорили они вечером усталые, ложась в постель. – Закончили окучивать картошку, наломали веников, полили огород, вымыли полы, малышей выкупали, сами выкупались…

– Клетки у кроликов вычистили, – вставлял Юра.

В такие минуты ребята мне казались удивительно повзрослевшими за год. В самом деле, ведь Тане не было ещё и двенадцати лет, а она готовила на всю семью. Юре я могла уже доверить смолоть зерно на мельнице. А о Лиде и говорить нечего. Как на старшей, на ней лежала обязанность проследить за порядком в доме, за тем, чтобы малыши вовремя проснулись и без опоздания ушли в детский садик, чтобы костюмчик Вали и платьице Оли всегда были выстираны и выглажены, а если надо, то и починены, чтобы уши и руки у ребят были тоже чистые.

Ничего не предпринимала я в делах, не посоветовавшись с детьми. Мне легко было с ними. В дружном нашем коллективе, где все решения принимались сообща, где каждый чувствовал ответственность за доверенное ему дело, и трудности переносились легче. И с большей уверенностью и надеждой я смотрела в будущее.

Писал Иван Николаевич редко: очевидно, там, где он был, шли тяжёлые бои, и было не до писем. А мы, кажется, только и жили этими письмами и ожиданием их.

Как сейчас вижу маленькую кухню, погруженную в полумрак, мигает коптилка, электростанция выключила почему-то свет. Мы сидим перед печкой, в которой жарко пылают дрова. На улице злой, порывистый ветер, он хлопает ставней. Ставня жалобно скрипит, бьёт по окну, но никому не хочется выйти и закрепить её: за порогом сразу же охватывает жуткая, зловещая темень. В чьём-то дворе глухо лает собака, к ней присоединяется другая, третья, и пошёл концерт! От коптилки в кухне становится чадно, я гашу её. Все равно дети не готовят уроков, они плотно сгрудились возле меня и вспоминают Сталинград, отца…

– Правда, мама, как хорошо мы до войны жили?! – говорит Таня.

Я легонько провожу по её волосам рукой. И мне та жизнь, которой мы жили до войны, кажется теперь немыслимым счастьем.

– А помнишь, мама, однажды мы все ездили за Волгу, купались, и я стала тонуть, а папа спас меня?..

Я отлично помню этот случай. Если бы не Иван Николаевич и не та молниеносность, с какой он кинулся в воду на выручку дочери, Таня не сидела бы с нами…

– Что-то папа сейчас там делает? – говорит Лида. И все мы задумываемся, всех нас тревожит, что давно нет писем от папы.

Зато каким праздником было для нас каждое его письмо! Сначала оно прочитывалось и два, и три раза вслух, затем я уходила с ним в другую комнату, закрывала за собой дверь и ещё перечитывала.

Дети тут же садились за письма к отцу. Спешили порадовать его своими успехами в школе, сообщали, сколь ко их класс собрал тёплых вещей для бойцов Красной Армии, сколько и каких продуктов было собрано для детей, эвакуированных из Ленинграда.

В те трудные военные годы все помыслы ребят были направлены на то, чтобы помочь Родине. И каждое своё, пусть маленькое, дело, даже такое, как сбор лекарственных трав, они выполняли со страстью, глубоко убеждённые в том, что помогают Родине выстоять против врага.

Помощь семьям погибших воинов все дети считали своей первой обязанностью. И мои ребята не были исключением.

Рядом с нами жила старушка, единственный внук которой пропал без вести. Юра ежедневно колол бабушке дрова и растапливал печь, а Таня носила из колодца воду. Лида, со свойственной ей способностью увлекаться, все свободное от школы и от дома время нянчила ребёнка у одной солдатки.

Порой помощь Лиды нужна была и мне самой: лишний раз вместо меня выстирать рубашонки детям, починить их, но не могла же я сказать девочке: «Не ходи туда!» Это бы шло в разрез с моими прежними наставлениями.

С каким нетерпением мы ждали конца войны! И когда она окончилась и отец написал нам, что его демобилизовали и что не сегодня-завтра он приедет, мы себя не помнили от радости. Достаточно было пройти мимо дома человеку в военной форме, как мы все кидались к окну: «Уж не папа ли?!» Нередко Юра, запыхавшись, прибегал домой и разочарованно говорил:

– А я думал, папа дома… Ты знаешь, мама, сколько сейчас машин с военными прошло по тракту! Все едут домой…

Однажды и я поддалась мистификации. Мне показалось, что в машине, промчавшейся мимо, среди других военных стоял и мой муж. Я бросила дела, какие у меня были в райцентре, и бежала все десять километров до дому.

Иван Николаевич приехал ночью. Услышав лёгкий стук в окно, я вскочила с постели и бросилась открывать дверь, в темноте опрокинула табуретку. Это разбудило детей. Один за другим они открывали глаза и с возгласом: «Папа!» – кидались к отцу. Впервые я видела на лице мужа слезы. Он не в силах был удержать их.

Когда прошли первые минуты волнения от встречи, ребята атаковали отца вопросами: «Папа! А ты был в Берлине, когда наши рейхстаг взяли?», «За что тебе дали вот этот орден?», «Что лежит у тебя в полевой сумке?»

– А сумку, Юра, ты можешь теперь взять себе. Она мне больше не нужна, – сказал отец и, к превеликой радости Юры, повесил её ему через плечо.

– Ну что, Иван да Марья, – повернувшись ко мне, весело сказал Иван Николаевич, – выстояли на зло врагам! И обняв меня за плечи, посерьёзнев, добавил:

– Тяжело тебе, бедной, досталось…

Не сразу наша жизнь вошла в колею. Ведь начинать её пришлось буквально на пепелище. Первое время у нас была одна простыня на семь человек и чай мы пили из жестяных кружек.

Никогда мне не забыть и праздник 1 Мая в первый послевоенный год. Мы получили по карточкам шёлковую драпировочную ткань оранжевого цвета, и к 1 Мая я сшила из неё девочкам платья.

Не помню, что было у Лиды на ногах, когда дети пошли на парад. Таня же разыскала в чулане старые, покоробившиеся сапоги отца. Чтобы скрыть порыжевшие голе нища, она поверх сапог надела лыжные шаровары и сразу стала похожа на Маленького Мука из сказки Гауфа. Яркое, как восточный халат, платье дополняло впечатление. Юра обувную проблему решил просто: взял отцовские галоши десятый номер, намотал на ноги тряпья, натянул поверх его носки и, чтобы галоши не хлябали, подвязал их верёвочками.

Я оставила все домашние дела и поспешила на площадь – полюбоваться на детей, когда они будут проходить в колонне школьников. И сразу увидела их; раздражающе яркие платья девочек били в глаза. Лида шла, опустив глаза, втянув голову в плечи, у Тани был взъерошенный вид. Волосы её растрепались. Сапоги с задравшимися носками взметали облака пыли. Где-то в конце колонны топал на своих «слоновьих» ногах Юра.

Острая жалость к детям захлестнула меня. Я кинулась домой, твердя про себя, что прав, тысячу раз прав был Макаренко, говоря, что девочек нельзя одевать плохо!

Но когда я сказала об этом мужу, он принял мои слова как упрёк себе и воскликнул:

– Маша! Ну что я могу поделать?!

И в самом деле, что он мог сделать? Ведь и сам-то он ходил в шинели, в которой вернулся с фронта.

В то первое послевоенное лето нам ещё раз «повезло». По промтоварным карточкам мы получили двадцать метров майи. Это было для нас целое богатство! Майя была жёлтая, в крупный чёрный горох. Я сшила из неё девочкам платья, сыновьям – рубашки. А так как и самой мне надеть было нечего, то и себе сшила платье. В результате даже мальчишки в изумлении, разинув рот, останавливались и смотрели нам вслед, когда мы этаким подсолнечным соцветием появлялись на улице…

Я счастлива, что теперь мы можем одеть детей хорошо. А ведь ещё совсем недавно у девочек была одна пара кап роновых чулок на двоих, если не сказать на троих, потому что в экстраординарных случаях – таких, как выход в театр, в гости, – эти чулки, несмотря на протесты с моей стороны, натягивались и на мои ноги.

Однажды случилось так, что чулки одновременно понадобились и Лиде, и Тане. У Лиды был вечер в школе, а у Тани оказался билет в театр. Кому надеть чулки?

– Пусть Таня идёт в чулках! – сказала Лида.

– А ты в чём пойдёшь? – осведомилась Таня.

– Я посижу дома, – как можно безразличнее ответила Лида, но губы её предательски задрожали.

– Нет, уж лучше я останусь дома, а ты иди…

В самом деле, не могла же Таня допустить, чтобы в то время, когда она будет в театре, Лида из-за неё сидела дома – ведь она так ждала этого вечера!

Ну, а Лида? Могла ли она принять эту жертву? Да ни за что! Для неё и вечер не вечер будет, если Таня не пойдёт в театр!

В результате обе девочки остались дома. Они немножко дулись друг на друга и даже всплакнули украдкой, но до самого сна занимались своими делами.

И что удивительно, малыши тоже сидели притихшие, точно боясь неосторожным словом или движением спугнуть эту насторожённую тишину. Я же была рада, что не вмешалась и что девочки сами с честью вышли из этого маленького испытания.

ОТЕЦ И МАТЬ

Слово «мама» я слышу по меньшей мере пятьсот раз в день: «Мама! Ты не видела мой перочинный нож?», «Мама! Как правильнее написать – „в течение“ или „в течении“?», «Мама! Можно мы с Валей пойдём в кино?».

Это слово звучит у меня в ушах, и мне трудно представить, что когда-нибудь я перестану слышать его. А оно придёт, это время. Дети вырастут, разлетятся по своим гнёздам, и останемся мы с Иваном Николаевичем одни…

Нет, не стоит думать об этом! Дети пока с нами, и нет для меня большего счастья, как сознавать, что я нужна им, что своими заботами и любовью я согреваю их жизнь, делаю её полнее, радостнее, что в моих силах пробудить в них лучшие чувства, воспитать их настоящими людьми.

Что может быть прекраснее этого? Работа? Любовь? Дружба? Нет! Ничто не заменит счастья материнства. И мне искренне жаль бывает тех женщин, которые обкрадывают себя, не желая иметь детей. Ребёнок наполняет жизнь женщины огромным содержанием. С первого дня рождения ребёнка мать живёт его дыханием, его слезами, его улыбкой. Вот у ребёнка прорезался первый зуб. Он впервые сказал «мама». Вот он сделал первый шаг, пошёл в школу, стал пионером, его приняли в комсомол…

Каждая ступень в развитии ребёнка – это и новая полоса в жизни матери. У A. G. Макаренко есть такие слова:

«Если вы родили ребёнка – это значит на много лет вперёд вы отдали ему все напряжение вашей мысли, все ваше внимание, и всю вашу волю»[2].

Ибо родить ребёнка – это ещё не все. Надо воспитать в нём гражданина, достойного нашей великой эпохи. А это нелегко. Дело не обходится без борьбы. И борьба эта, каждодневная, ежечасная, ежеминутная, отнимает много сил. Но нигде так не ощутима радость победы, когда ты видишь, что твои усилия не пропали зря.

Софья из пьесы Горького «Последние» тоже имеет пять человек детей и тоже, «не жалея живота своего», борется за счастье своих детей. Но она бессильна вырвать их из «омута пошлости и грязи», потому что слишком слаба, чтобы противоборствовать миру, «где властвуют деньги и насилие». И Горький восклицает:

«Трудно оставаться честным, имея пятерых детей!»

Меня эти слова заставили задуматься. Могут ли они быть отнесены и ко мне? Нет, нет и ещё раз нет! Да, мы обе, Софья и я, боремся за счастье своих детей. Но если в Софье преобладает слепое материнское чувство, то я в своей борьбе за детей хочу, чтобы они были не просто счастливыми, а счастливыми со всей страной, со всем народом. Мои интересы, интересы матери, совпадают с интересами общества. Вот почему мне незачем кривить душой. Вот почему я счастливее и сильнее Софьи.

О том, что советские матери достойны того уважения и доверия, которые оказывает им государство, поручая воспитание нового поколения, говорит установление для многодетных матерей почётного звания «Мать-героиня» и учреждение ордена «Материнская слава» и «Медали материнства».

Медалью была награждена и я. И какой же гордостью и сознанием ещё большей ответственности преисполнилось моё сердце!

Для получения награды мне надлежало явиться в райисполком по месту жительства. Всем детям очень хотелось присутствовать при этом. Они долго спорили, кому пойти со мной, и решили, что пойдём все вместе.

И вот морозным декабрьским днём, закутанные в шали по самые макушки, в шапках и в шубах отправились мы в райисполком. Всю дорогу ребята оживлённо обсуждали предстоящее событие. Их воображение рисовало торжественные речи, музыку, аплодисменты, которыми я буду встречена при выходе на сцену.

– Мама! А ты приготовила ответную речь? – в тревоге спросила меня Оля.

В действительности всё оказалось суровее, строже. Девушка-секретарь удивлённо вскинула на нас глаза, когда мы, озябшие, закуржевевшие, прямо с морозу ввалились в приёмную. Она попросила нас подождать, так как председатель был занят.

Мы довольно долго ждали в полутёмной приёмной, большой неуютной комнате с одним-единственным окном, возле которого две машинистки в пальто, в перчатках без пальцев с ожесточением стучали на машинках и, переглядываясь, посматривали на нас. Я поняла, что здесь не принято было являться за наградой всем семейством, и чувствовала себя неловко. Дети тоже жались, тихонько перешёптывались и нетерпеливо поглядывали на дверь кабинета.

Наконец, нас пригласили войти. Когда мы вошли в узкую длинную комнату, из-за стола поднялся немолодой, болезненного вида человек с усталыми, покрасневшими от бессоницы глазами.

«От имени Президиума Верховного Совета СССР Указом Президиума Верховного Совета РСФСР…» – точно издалека услышала я.

И торжественные слова эти, произнесённые в обыденной обстановке для меня одной, приобрели особую значимость. Волнение сжало мне горло, душило меня. Вероятно, я при всём желании не смогла бы выговорить и слова.

Закончив речь пожеланием и впредь достойно выполнять родительский долг по воспитанию верных дочерей и сыновей нашей Родины-матери, председатель вручил мне медаль и обратился к ребятам, которые стояли перед ним, вытянувшись, как в строю:

– Поздравляю и вас, дети! Любите, уважайте мать. Гордитесь ею. Помните всегда слова писателя Николая Островского:

«Есть прекраснейшее существо, у которого мы всегда в долгу – это мать!»

Он ещё раз пожал мне руку, пожал каждому из ребят, и мы вышли из кабинета. Девушка-секретарь и машинистки проводили нас сочувствующими взглядами.

Домой мы шли полные противоречивых чувств. Малыши были явно разочарованы будничностью вручения награды. Им жаль было расстаться с мыслью о музыке, играющей туш, об аплодисментах. Лида и Таня считали, что все так и должно было быть, что помпа в данном случае неуместна, потому что она никак не соответствует характеру труда матери – скромного и незаметного. Юра колебался: ему и жалко было расстаться с картиной пышного торжества, какую нарисовало воображение, и в то же время его покорили простота и сердечность слов, сказанных председателем.

Я же думала о том, что предрайисполкома болен, смертельно устал от тысячи дел, которые на него свали ваются ежедневно. Люди хотели жить: есть, пить, работать, иметь жильё, школы для детей, больницы, хотели хорошо одеваться, ходить в кино… И обо всём этом должен был думать хозяин района. До пышных ли речей ему было!

Иван Николаевич с живейшим интересом выслушал наш рассказ о том, как была вручена мне медаль. Но высказать своё мнение воздержался. И только когда мы остались одни, сказал мне:

– А всё-таки, Маша, медаль тебе следовало вручить в более торжественной обстановке…

Я попыталась оправдать председателя райисполкома большой занятостью, но муж возразил мне:

– Но почему бы не приурочить награждение к праздничным дням? Идёт, предположим, торжественное заседание по случаю 8 Марта, и на сцену одна за другой поднимаются женщины…

Я подумала, что, может быть, Иван Николаевич и прав. А он, шагая из угла в угол, продолжал развивать занимавшую его мысль:

– Если вдуматься хорошенько, недооцениваем мы роли женщины в семье… Вот мы говорим: «Женщина должна заниматься общественно полезным трудом!» А разве труд её в семье не общественно полезен? Миллионная армия мужчин идёт утром на работу бодрая, выспавшаяся, хорошо отдохнувшая. И все это стараниями женщин! А пришёл бы муж на работу голодный, в грязной рубашке, издёрганный, усталый оттого, что всю ночь напролёт проходил с больным ребёнком на руках. Много ли пользы принёс он на работе?

Иван Николаевич остановился у окна, постоял, посмотрел в него и, обернувшись ко мне, продолжал:

– А воспитание детей? Разве это не общественно полезный труд. Вот нас всех тревожит детская безнадзор ность, а порой даже и преступность. Но не тут ли собака зарыта? Призывая женщину заняться общественно полезным трудом, уводя её из дому, не делаем ли мы ошибки, не отрываем ли мы женщину от её прямых обязанностей?

Я понимала, что всё, о чём говорил муж, имело прямое отношение ко мне. Ивана Николаевича мучили угрызения совести, что я, закончив университет, так и осталась «домашней хозяйкой». И, развивая передо мною свою мысль о роли женщины в семье, не хотел ли он убедить меня (а может быть, и себя?), что я не сделала ошибки, вся отдавшись семье.

– Я знаю, Маша, что ты иногда тяготишься этим своим положением… Подожди, не перебивай, дай мне сказать. Я понимаю, что тебе, окончившей вуз, нелегко. С твоей энергией, с твоими знаниями ты могла бы достичь большего… Но что бы я и дети без тебя делали, Маша?

Иван Николаевич развёл руками, и столько беспомощности было в этом его жесте, что я рассмеялась.

– Нет, я совершенно серьёзно говорю, что бы мы без тебя делали?! И я бесконечно благодарен тебе, Маша, что ты все взяла на себя и дала мне возможность спокойно работать…

Иван Николаевич бросил взгляд на свой стол, заваленый энтомологическими коробками, разумея под этим «работать» – заниматься наукой.

Иван Николаевич был не совсем прав, считая, что меня тяготит моё положение только жены и матери. Правда, иногда бывает грустно, как подумаешь о том, какие замечательные дела творят женщины всюду: и в сельском хозяйстве, и в промышленности, и в науке. Мои подруги: одна – кандидат медицинских наук, другая – профессор – пишут научные статьи, много ездят по стране, участвуют в международных симпозиумах, а я, когда приходится заполнять какую-нибудь анкету, в графе «занятие» скромно вывожу «домашняя хозяйка». Грустно ещё и потому, что в это понятие «домашняя хозяйка» вкладывается какой-то обидный смысл. Я не знаю женщины, которая с гордостью сказала бы о себе: «Я домашняя хозяйка!» Наоборот, произносятся эти слова скороговоркой и даже виновато.

Но так ли уж виноваты мы? Ведь в подавляющем большинстве мы не только домашние хозяйки, но мы ещё и матери, и нам вверено неизмеримо более ценное, чем хозяйство, нам вверены детские души, воспитание человека. Большое удовлетворение получила я, прочитав у Герцена фразу:

«Ребёнок, не выводя женщины из дому, превращает её в гражданское лицо»[3].

Как знать, не зависит ли ход мировой истории и от нас – многомиллионной армии матерей? Дети – творцы будущего. Но первые-то семена добра и зла закладываем в их души мы – матери.

На семейном совете решено было отпраздновать знаменательное событие в моей жизни. В ближайшее же воскресенье у нас собрались друзья, знакомые. Было много сказано тёплых слов по моему адресу, но особенно меня тронула Лида. Она сказала:

– Когда подруги говорят мне: «Какая у вас хорошая, дружная семья!» – я думаю о тебе, мамочка. Это твоя заслуга. Это ты своим ровным, справедливым отношением, своей любовью сплотила нас. Милая наша, бодрая, жизнерадостная, мамочка! Большое тебе спасибо за то, что все свои силы, здоровье отдаёшь нам, стараясь нас сделать честными, трудолюбивыми!

Лида подошла и крепко поцеловала меня. Вслед за Лидой с поцелуями ко мне потянулись и остальные дети. Юра подошёл последним. Скрывая своё смущение перед гостями, он сказал:

– Ну что, мама, давай почеломкаемся…

Весь вечер любовалась я красивой хрустальной вазой, которую мне подарили Иван Николаевич и дети. Вазу эту я давно облюбовала в ювелирном магазине, но всё не решалась её купить, жалея денег.

Впрочем, в буфете у меня стоял ещё один дорогой подарок. Его сделал Валя. Утром я послала его за хлебом, а он принёс хрустальную рюмку…

– Это, мама, тебе! – сказал он.

– Зачем мне рюмка?!

– Ну, мама, в такой день должен же был я что-нибудь, тебе подарить! А она такая красивая! Ты только посмотри, как она переливается…

Валя покрутил перед моими глазами рюмкой. Она и в самом деле была хороша. Я поставила её в буфет, приобщив к прежним подаркам Вали.

Валя вообще любит делать мне подарки, и притом самые неожиданные. Прошлым летом он привёз мне с Чёрного моря глиняный кувшин с отбитым верхом. Оттого, что кувшин несколько лет пролежал на дне моря, он оброс ракушками, и Валя всерьёз утверждал, что этот кувшин не что иное, как греческая амфора… Мы с Иваном Николаевичем не стали спорить, но каждый раз невольно улыбаемся при взгляде на «греческую амфору» – обыкновенный глечик, который на Украине хозяйки опрокидывают на частокол.

Валя очень любит меня и бережно относится ко мне. Когда я беру его с собой на рынок, он всячески старается облегчить мою ношу и что потяжелее взваливает на себя. Я, конечно, протестую. Вот идём мы с ним по улице, препираемся и отнимаем друг у друга рюкзак с картошкой.

– Валя! Дай я понесу сама! Тебе тяжело…

– Да что ты, мама! Смотри, я какой сильный! Двадцать таких мешков могу унести!

И предупреждает:

– Смотри, не упади, мама! Тут яма…

Видя в моих руках веник, он говорит укоризненно Оле:

– И-и-их! Сидишь, книжечку почитываешь! А мама пол метёт! – И отнимает у меня веник.

Ребята в таких случаях называют его «подлиза», но, говоря так, знают, что это неверно, что поступает Валя подобным образом из-за любви ко мне.

Исключительная привязанность Вали ко мне объясняется, вероятно, тем, что в его памяти живо ещё воспоминание о днях, проведённых нами в больнице, когда я делала всё возможное и, кажется, невозможное, чтобы спасти сына.

Может быть, поэтому и мне мальчишка особенно дорог, и моя рука чаще, чем к другим детям, тянется к нему, чтобы приласкать.

Но если даже я и питаю какое-то особое чувство к Вале, я всячески стараюсь, чтобы остальные дети не заметили этого и не сочли его «любимчиком» матери. Да и сам он ни в коем случае не должен был догадываться об этом, чтобы не почувствовать себя в привилегированном положении.

Но, может быть, мне только кажется, что Валю я люблю больше, чем других детей? Для матери все дети одинаково милы, дороги. Ведь недаром говорят: «Какой палец не отрежь – все больно». Но если один из «пальцев» на моей руке начинали «резать», то есть если один из моих детей серьёзно заболевал или с ним случалась какая дру гая беда, этот «палец» становился мне всех больнее, всех дороже. В такие минуты я забывала об остальных и думала: «Только бы он остался жив!» И все силы вкладывала я в это желание, в эту мольбу. Ребёнок выздоравливал, и я забывала о нём, как и об остальных, до тех пор, пока беда не обрушивалась на следующего из них.

Когда дети бодры, здоровы, веселы, я точно не замечаю их. Так иногда мимоходом пригладишь волосы, положишь руку на плечо или поцелуешь сонного, поправляя сползшее одеяло. Но порой меня обуревают сомнения, может быть, напрасно я так скупа на ласку? Может быть, неверно, что всю любовь и нежность к ним я прячу от них? Может быть, надо чаще ласкать, не ждать, когда ребёнок сам потянется к ласке, когда она становится необходимой ему как воздух.

Читая книгу Василия Ажаева «Далеко от Москвы», я нашла ответ на свои сомнения. Писатель говорит, что есть матери, которые только ласкают и целуют своих детей, потакая им во всём. А есть матери, которые строги к своим детям, наказывают их и целуют редко, главным образом когда они спят. И писатель голосует за строгую мать. Она не только любит, но и воспитывает. У неё в отношении к детям проявляется не только сердце, но и разум. Её дети – верные дети. И любят они свою строгую мать ничуть не меньше.

Не помню в биографии какого учёного, а может быть, писателя я прочитала примерно такие строки:

…Родился в трудовой семье, был младшим из многочисленных детей, в воспитании которых большую роль сыграла мать, простая русская женщина. Это она привила ему любовь к правде, честности и справедливости. Это с нею они делились всеми своими радостями и печалями. В ней искали одобрения своим успехам и боялись осуждения своих проступков…

Я хотела бы, чтобы кто-нибудь, когда-нибудь, рассказывая биографию моего сына, мог сказать обо мне то же самое.

В пьесе Карела Чапека «Мать», которую я перечитала недавно, меня потрясли слова матери:

«Каждый из вас думает о своём деле, о своей чести, о своём призвании или бог знает о чём ещё таком великом, чего я не в состоянии понять. А я всегда думала только о вас. У меня не было другого призвания, кроме вас. Я знаю, в этом нет ничего великого: только хлопоты и любовь…»[4].

* * *

Занятый своим делом, Иван Николаевич редко вмешивается в воспитание детей, тут он целиком полагается на мой педагогический такт и опыт, но его влияние на детей огромно. Уже одно сознание того, что есть отец, который одобрит или, наоборот, осудит тот или иной поступок, дисциплинирует детей.

В присутствии отца дети сдержанны, подтянуты. У них нет обыкновения выкладывать перед ним начистоту свои мысли, желания. Они не пойдут к нему выяснять свои недоразумения и обиды. Обо всех их маленьких радостях и огорчениях Иван Николаевич узнает от меня.

Полученная в школе «двойка» наводит на мальчишек уныние не столько сама по себе, как то, что она огорчит отца. Поэтому Иван Николаевич узнает об этой «двойке» последним.

Когда отец дома, в квартире тишина; каждый занят своим делом. Если малыши и затеют возню в своей комнате, то достаточно туда войти папе и спросить:

«Ну, что тут у вас?» – как тот же Валя, который только что носился по комнате за Олей, горя желанием дать ей «щелбана», замирает как вкопанный и смущённо говорит: «Ничего…»

И уж, конечно, Оля не пожалуется на брата. Но зато, когда отец уходит из дому, все точно спешат вознаградить себя. Валя беспрепятственно гоняется за Олей, и она то и дело пищит:

– Мама! Что Валька не даёт заниматься!

Но я знаю, что она и сама рада побегать и пищит только потому, что какая же это игра молча? Юра делает стойку возле стены, повторяя упражнения десятки раз. На стене от его ног отпечатались уже следы, но я думаю, в конце концов, их можно будет забелить мелом, а Юре совершенно необходимо научиться делать стойку, ведь ему так этого хочется! Девочки затевают спор, кто лучше поёт: Лемешев или Козловский? Не в силах решить этого сами, они бегут ко мне, и каждая с таким азартом доказывает свою точку зрения, что у меня в ушах звенит.

Вообще от всей кутерьмы, какая поднимается в доме после ухода Ивана Николаевича, у меня голова кругом идёт, «небо с овчинку» кажется. Но я терплю, ибо понимаю, что не могут же дети всегда ходить по струнке. Надо им когда-то и отдохнуть, и порезвиться. Что толку, если будешь поминутно кричать: «Не прыгай!», «Не бегай по комнате!», «Не сори!» Все равно эти требования не будут выполнены: дети – это не маленькие старички, и порой им самим трудно сдержать обещание вести себя тише.

Если малыши ещё не подозревают о том, что отец излишне строг с ними, что в семье может быть как-то иначе, то старшие уже задумываются над этим. И когда Лида, придя с вечеринки от подруги, оживлённо рассказывает, какой милый, весёлый отец у девочки, как он целый вечер смешил их и даже в прятки играл с ними, я слышу в словах дочери косвенный упрёк отцу: «А почему наш папа не такой?»

Осторожно, чтобы она не подумала, что я оправдываю отца, что в этом есть какая-то надобность, я говорю Лиде, что люди по своей натуре бывают разные. Одни очень непосредственны в проявлении своих чувств, другие – более сдержанны. Но это не значит, что чувства их мельче. Наоборот, у таких людей, как правило, они глубже, любовь к детям например…

Я не погрешила против правды. При всей своей сдержанности и даже суровости в отношениях с детьми Иван Николаевич очень любит их. Не дай бог кому-нибудь из них заболеть. Он тогда совершенно теряет голову. Бегает в аптеку, измеряет температуру, помогает мне ставить банки и компрессы и с надеждой смотрит на меня, глубоко веря, что только я одна могу спасти ребёнка.

Зато как же он бывает рад, когда ребёнок выздоравливает! Он стоит на коленях перед кроваткой малыша, перебирает его волосики, согревает своим дыханием его сла бенький кулачок и очень смущается, если застанешь его за этим. Он встаёт с колен, отряхивает их с излишней старательностью и говорит грубовато, видя в моих руках ложку с лекарством:

– Маша! Перестань ты его пичкать этой дрянью! Мне всегда больших трудов стоит уговорить Ивана Николаевича купить себе пальто, костюм, ботинки.

– Зачем мне пальто?! Я великолепно хожу в этом! А вот Юрию надо купить. Ты обратила внимание, как он вырос из своего?

После долгих споров пальто покупается… Юре. В свою очередь Иван Николаевич упрекает меня, что я, подобно гагаре, «готова выщипать пух на своей груди».

– Почему ты не сошьёшь из того красивого материала себе платье? Ах, ты уже сшила девочкам! Ну, конечно, разве ты можешь иначе!

Споры эти мы ведём наедине, чтобы дети не догадывались о том, что предшествует той или иной покупке. Ведь в педагогике существует мнение, что ничто так не воспитывает детей-эгоистов, как самопожертвование родителей. Хотя я далеко не уверена, так ли это. Скорее положительный пример родителей окажет благотворное влияние на детей, а не трезвое: «Подождёшь! Сперва отцу купим!»

Все дело, мне кажется, в правильных выводах, которые сделают дети, видя самоотверженность отца и матери.

Я помню, как Юра казнился, вышагивая в новом пальто рядом с отцом, а потом говорил мне:

– Зря, мама, мне, купили пальто! Надо было папе купить. Ты только посмотри, какие у него обтёртые. обшлага…

А когда пальто было куплено и отцу, радовался покупке куда больше, чем отец.

Дети очень любят отца, несмотря на то что внешне он с ними суров. Когда Иван Николаевич нездоров, а боле ет он в последнее время часто – следы контузии на фронте, – они ходят сами не свои. Вот когда действительно тишина наступает в нашей квартире. Достаточно той же Оле неосторожно двинуть стулом, как Валя или Юра коршуном налетают на неё:

– Лелька! Ты что забыла, что папа болен?! Лучший кусок за столом, лучшая постель в доме, лучшее место в кино, когда мы отправляемся туда всем семейством, принадлежат папе (и маме, конечно!). Со своей стороны, и отец не сядет за стол, не осведомившись: «А дети все ели?»

Одно время у нас трудно было со сладким, и забавно бывало слышать препирательства Оли с отцом:

– Папа, это твоя конфетка, – говорила Оля, пододвигая отцу конфету, оставшуюся от чая.

– Нет, Оля, я свою съел… Это твоя конфета, возьми!

После того как конфета несколько раз перекочёвывала от Оли к отцу и обратно, она оставалась лежать на столе нетронутой. Ибо на печальном опыте Оля убедилась, что если она, соблазнившись, уступит папе, ей не будет пощады от остальных ребят:

– И не стыдно?! Папа бы взял конфетку, если бы ты не съела! Ну до чего наша Лелька жадная!

Когда я думаю об этой отличительной черте Ивана Николаевича – прежде всего заботиться о детях, а потом уже думать о себе, мне на память приходит один случай. Как-то летом мы ехали на пароходе до Перми. На одной из пристаней в третий класс села семья: отец, мать и пять человек детей, из которых последний был ещё грудным.

Дети были неряшливо одеты, с бледными унылыми лицами, как будто они уже ничего хорошего от жизни не ждали. Такое же тупое уныние было и на лице матери. Ещё нестарая, она поражала худобой и серым, землистым цветом лица. Волосы её, тоже какие-то бесцветные, све шивались ей на лицо, когда она, наклонясь к ребёнку, совала ему грудь. А отец выглядел неплохо, даже щеголевато. На нём был добротный костюм, клетчатая кепка, полуботинки. И лицо было розовое, сытое.

Он отправился в буфет и вернулся оттуда с батоном в руках и с кругом колбасы. Разостлал на коленях газету и принялся завтракать. На глазах у жены и детей он отрезал от колбасы аккуратные ломтики и отправлял их в рот. Заморённые дети с жадностью провожали взглядом каждый кусок. Насытившись, папаша рыгнул, не торопясь вытер складной нож, спрятал его и только тогда окинул взглядом детей. Помедлив немного, точно раздумывая, сгрёб остатки еды и кинул их детям… Не дал, а именно кинул. Они на лету подхватили еду и вмиг расхватали её, как голодные волчата. Для матери это зрелище было непереносимо. Она вскочила, прижимая ребёнка к груди, метнулась к буфету и тут же вернулась на место. Наверное, у неё и денег-то не было.

Меня потрясла эта сцена. С бешено колотящимся сердцем я подошла и довольно резко высказала мужчине своё мнение о нём. Боюсь, что от волнения я говорила не слишком складно. Мужчина сидел, ковыряя в зубах, с видом, что все сказанное к нему не относится, но всё же сказал:

– А тебе что? Ты что за птица?! Возьми да и накорми их, коли жалко…

Не знаю, чем бы кончилась вся эта история с моим вмешательством, если бы пароход не подо шёл к пристани и семейство не заторопилось к выходу.

Иван Николаевич был недоволен моей «вылазкой».

– Ну, что, вразумила? Привела в христианскую веру? – спросил он у меня, когда я с красными пятнами на лице подошла и села рядом с ним. – Удивительная у тебя манера вмешиваться в чужие дела…

Но, говоря так, он и сам не меньше меня был возмущён увиденным. Только он считал, что бесполезно пытаться воздействовать на таких «типов».

– Этому дубине за тридцать лет… Его поздно воспитывать… Была бы моя воля, посадил бы этого субъекта на хлеб да воду, а вся его зарплата пусть бы шла детям…

Я долго не могла успокоиться. И сейчас, когда я вспоминаю этот эпизод, мне становится не по себе.

А. С. Макаренко когда-то сказал: «Если вы желаете родить гражданина и обойтись без родительской любви, то будьте добры, предупредите общество о том, что вы желаете сделать такую гадость…»[5].

Мне кажется, что эти слова имеют прямое отношение к субъекту с парохода.

* * *

Требовательный к себе, Иван Николаевич требователен и к детям. Порой он даже забывает о том, что это всетаки дети, и любую провинность их воспринимает очень болезненно. Каждая «двойка», полученная мальчиками в школе, приводит его в отчаяние. Он машет безнадёжно рукой и говорит:

– Нет, я вижу, из наших ребят не выйдет проку!

Если же из школы приносится «пятёрка», он говорит, довольно потирая руки:

– Вот это да! Вот это я понимаю! Вот как надо учиться! И, кажется, рад отметке больше самого Юрки.

Я никак не привыкну к этой смене настроения, она выводит меня из равновесия. И когда Иван Николаевич по поводу Вали, опоздавшего на урок английского языка, разражается своей обычной тирадой: «Нет, я вижу, из наших ребят…» – Я не выдерживаю и против воли раздражённо спрашиваю:

– Что ты разумеешь под этим «проку»?

Через Ивана Николаевича точно электрический ток пропускают. Он подпрыгивает в кресле и говорит в запальчивости:

– Я не хочу, чтобы мои дети остались неучами!

– Прежде всего они должны стать настоящими людьми, – говорю я спокойно, потому что это единственный способ привести мужа в равновесие.

– Э-э-э! – болезненно морщится Иван Николаевич. – Это все идеалистические бредни, вколоченные в тебя папашей твоим, чистейшей воды идеалистом! Гм… – «настоящим человеком!» – иронически повторяет он. – Как будто можно стать настоящим человеком вне дела! Что толку в тунеядствующем бездельнике, пусть он будет того лучше? Нет, я хочу, чтобы мои дети были людьми дела, большого, стоющего дела, а они бездельничают под твоим крылышком! Почему? Да потому, что во всём обеспечены, о куске хлеба не думают. Я, чтобы учиться, батрачил, а они все блага принимают, как должное. Мне отец что сказал, когда я заявил, что хочу учиться? – «Вот тебе, Иван, бог, а вот порог!» – А ты с ними антимонии разводишь: «Юрочка, милый, учись, пожалуйста, умоляю тебя!» И вот Юрочка, делая тебе одолжение, учится через пень-колоду. Чёрт знает, что получается!

Иван Николаевич с грохотом отодвигает кресло и начинает бегать из угла в угол по кабинету.

– Так что же ты предлагаешь? Какой выход? – спрашиваю я. – Выгнать всех из дому? Предоставить самим себе, пусть батрачат, зарабатывают кусок хлеба и учатся, авось скорее… академиками станут? Так, что ли?

– Да! – в запальчивости восклицает Иван Николаевич.

– Что ж, давай выгоним….

Иван Николаевич озадаченно смотрит на меня, потом безнадёжно машет рукой: «Делай, мол, как хочешь!» – и садится за свой микроскоп.

Я выхожу из кабинета, но мысленно продолжаю разговор с мужем. Да, нашим детям не приходится думать о куске хлеба. Но разве мы не должны быть счастливы? Почему же он, думаю я о муже, с горечью и обидой говорит об этом. Что это – зависть? Но разве можно завидовать сыну или дочери? Нет, не зависть это, а скорее незаглохшая обида за своё детство без детства.

Хорошо, что в нашей стране дети избавлены от борьбы за кусок хлеба. Жизнь открывает перед ними богатейшие возможности: расти, учись, работай, твори! И не прав, мне кажется, Иван Николаевич, считая нужду и лишения лучшим фактором воспитания. Они закаляют человека, это бесспорно, а сколько молодых сил гибло в борьбе за существование?! Да и сейчас ещё гибнет «по ту сторону».

Нет, не люблю я это выражение – «кусок хлеба»! Чем-то принижающим человеческое достоинство веет от него, чем-то затхлым, мещанским. Да и звучит оно горько, как попрёк. Мы живёт в замечательную эпоху, и не надо, чтобы дети слышали эту фразу да ещё по отношению к себе. Надо только, чтобы они поняли, что всё, что делается для них, делается с любовью, что они члены единой, дружной, большой семьи, что какие бы невзгоды и бури ни встретились им на пути, их всегда ждут участие и поддержка близких и что от них вправе ожидать того же.

Так думаю я, а вечером, проверяя дневник Юры и обнаружив очередную «двойку», я не взываю, как обычно, к долгу сына, ученика, а просто рассказываю Юре о тяжёлом детстве его отца, сопоставляю условия, в которых учится сын, и какие для этого имел отец. Мне хочется, чтобы Юра понял, что он не имеет права учиться плохо, добиться в жизни меньшего, чем достиг отец. Разговор волнует меня, и я неожиданно для себя заканчиваю словами Ивана Николаевича:

– Вот как учились! А мы-то просим: «Учись, Юрочка, не ленись, сделай одолжение!»

Кажется, эта заключительная фраза производит на Юру наибольшее впечатление. Он сидит красный и пристыжённо хлопает ресницами.

Есть хорошая поговорка: «Надо, так и веник выстрелит!» Что ни даёт мне жизнь, я все тащу в свой «арсенал», все может мне пригодиться в моей борьбе за будущее детей.

Были у нас с Иваном Николаевичем разногласия и относительно поведения детей на улице. Надо сказать, что если дома между детьми и случались недоразумения, то во дворе они действовали «единым фронтом». И горе бывало тому, кто осмеливался обидеть кого-либо из них.

Признаться, мне не нравилось то, что они никому не давали спуску. И, когда они, придя домой, сияя глазами, рассказывали о том, как «лупили» Борьку за то, что тот, кидаясь камнем, попал Оле в ногу, я хмурилась и говорила, что драться некрасиво, унизительно.

– Ну да! Нас будут колотить, а мы будем стоять, смотреть?!

– Правильно! – говорил в таких случаях Иван Николаевич. – Всегда надо давать отпор!

Дети оживлялись, чувствуя поддержку отца, и с ещё большим азартом говорили о своей победе.

– Напрасно ты проповедуешь им свою теорию непротивления злу, – сказал мне как-то раз Иван Николаевич, когда мы остались одни. – Совершенно незачем воспитывать из них дрябленьких интеллигентов, которым каждый, кому не лень, будет давать по щекам…

Я возразила, сказав, что совсем не намерена воспитать из детей «дрябленьких интеллигентов», но что участие в драках, потасовках нахожу ниже человеческого достоинства и считаю необходимым внушить это детям.

– А ты заметила, что вот таких умненьких, кто боится своими руками дать хорошую таску обидчику и прячется за маменькину спину, обычно не любят и бьют во дворе? – спросил Иван Николаевич. – Заметила? А говоришь о достоинстве! Какое уж тут достоинство, если каждый тебя может безнаказанно ударить. Не достоинство это, а слабость, слюнтяйство! Нет, надо так себя поставить, чтобы каждый чувствовал, что ты можешь дать сдачи!

Не знаю, насколько прав Иван Николаевич, высказывая эту свою точку зрения. Я допускаю, что в отдельных случаях, может быть, и следует не оставаться в долгу. Но я никогда не смогла бы сказать сыну:

«Тебя побил Петька?! Иди побей его тоже!»

Мне кажется, что этой фразой очень легко сделать из сына забияку, скандалиста, который будет махать кулаками направо и налево.

В одном я была согласна с мужем, что никогда не надо поощрять жалоб детей и безоговорочно принимать их сторону. Дети сами разберутся, кто из них прав, кто виноват. Детские ссоры вспыхивают так часто и порой из-за таких пустяков, что не стоит брать на себя роль арбитра в них.

Страх многих родителей перед улицей мне кажется необоснованным. Конечно, очень важно знать, с кем дружат ваши сын или дочь, чтобы иметь возможность всегда вовремя «нейтрализовать дурное влияние». Но «плохие мальчишки» и «испорченные девчонки» не такое уж фатальное зло. Важно выработать в ребёнке «иммунитет» к этому злу. Тогда можно не опасаться, что к нему что-нибудь «пристанет».

В нашем дворе «отпетым» считался один мальчишка. И, признаюсь, у меня дрогнуло всё-таки сердце, когда я увидела Юру с ним. Но однажды Юра привёл мальчишку к нам в дом, и я заметила, с какой жадностью тот разглядывал в шкафу книги.

– Если хочешь, можешь взять что-нибудь почитать, – сказала я мальчику. Он выбрал «Детство» Горького. И с тех пор стал постоянным читателем нашей домашней библиотеки. Требовала я только одного – чтобы книга возвращалась в срок и чтобы всегда была обвёрнута в газету.

СЕМЕЙНАЯ ПЕДАГОГИКА

«Родительское требование к себе, родительское уважение к своей семье, родительский контроль над каждым своим шагом – вот первый и самый главный метод воспитания!»[6]

А. С. Макаренко

У Ивана Николаевича ещё со студенческих лет сохранилась скверная привычка читать во время еды. Известно, дурной пример заразителен. Однажды и девочки явились к столу с книгами. Лида держала раскрытым роман, Таня – учебник физики. Но тут уж я возмутилась и раз навсегда запретила детям читать во время еды. Девочки, хотя и неохотно, но подчинились, тем более что и отец отнёсся к этой затее неодобрительно, оставив за собой право читать за столом.

Я много раз говорила Ивану Николаевичу, что с педагогической точки зрения он поступает опрометчиво. Прежде чем требовать чего-либо от детей, надо проверить собственное поведение. И прочитала ему даже высказывание А. С. Макаренко по этому поводу. Вот оно:

«Ваше собственное поведение – самая решающая вещь. Не думайте, что вы воспитываете ребёнка только тогда, когда вы с ним разговариваете или поучаете его, или приказываете ему. Вы воспитываете его в каждый момент вашей жизни, даже тогда, когда вас нет дома. Как вы одеваетесь, как вы разговариваете с другими людьми и о других людях, как вы радуетесь или печалитесь, как вы обращаетесь с друзьями и врагами, как смеётесь, читаете газету – всё это имеет значение. Малейшее изменение в тоне ребёнок видит или чувствует, все повороты вашей мысли доходят до него невидимыми путями, вы их не замечаете. А если дома вы грубы или хвастливы, или пьянствуете, а ещё хуже если вы оскорбляете мать, вам уже не нужно думать о воспитании: вы уже воспитываете ваших детей и воспитываете плохо, и никакие самые лучшие советы и методы вам не помогут»[7].

Иван Николаевич был согласен со мною, целиком принимая и высказывание А. С. Макаренко, но читать за столом не бросил.

– Ты скажи как-нибудь детям, что у меня просто не остаётся другого времени для газет, – попросил он виновато.

Ребёнок, как зеркало. Вглядись внимательно и увидишь самого себя, даже если цвет волос и черты лица отличаются от твоих. Воспитывать – это значит воздействовать на детскую душу всем лучшим, что есть в нас самих. Как часто мы забываем об этом. Мы даже не замечаем порой, как неосторожно обронённое слово или поступок запечатлеваются в душе ребёнка, а потом сами удивляемся, откуда это?

Замечательная московская учительница Лидия Алексеевна Померанцева сказала однажды:

– Вот впервые приходит в школу семилетний малыш – открытый, доброжелательный, готовый поделиться с товарищем и игрушкой, и книгой. Вот приходит другой первоклассник: он кладёт руку на свой букварь, на свой карандаш и хмуро говорит: «Не дам!» – И я, незнакомая ещё с их семьями, уже догадываюсь, каковы эти семьи. В тысяче мелочей, в отношении к учителю, к товарищам, к школе, к книгам – в каждом слове обнаруживается то, что дала ребёнку семья.

Это очень верно сказано. Многое можно сделать для ребёнка, искренне желая сделать его хорошим: можно создать условия для его физического развития, установить строгий режим, обеспечить контроль над каждым его шагом и всё же можно упустить главное – собственное поведение.

Если бы мы не забывали о том, что глаза ребёнка неотступно наблюдают за нами и уши его ловят каждое сказанное нами слово, наверное, мы были бы осторожнее и не разрешали себе неблаговидных поступков: выбраниться скверно при ребёнке, весь выходной проиграть с приятелями в карты или, чего доброго, напиться до потери сознания.

Когда я смотрела в театре пьесу К. Финна «Ошибка Анны», меня глубоко взволновали слова одного из её героев:

«Кончилось моё детство! Рано кончилось, потому что вышел я на этот двор не просто Колей Бочарниковым, как выходили другие ребята – Васи, Серёжи, а сыном пьяницы, человека, который не считается… человеком! Мне всегда было стыдно, потому что вчера отца моего нашли во дворе в луже и он долго увеселял других, прежде чем под общий смех его не доставили домой, потому что позавчера мой отец выпрашивал у всех деньги!»[8]

Больно ранит ребёнка недостойное поведение родителей. Ведь детям хочется, чтобы их отец и мать были «лучше всех». И в то же время им трудно устоять перед дурным примером: «Мой отец пьёт, а почему я не могу напиться?!»

Мышление детей отличается конкретностью, поэтому они легче усваивают то, что основано на непосредственном наблюдении и опыте, их сердцу больше говорят живые примеры и факты. Но разобраться в этих наблюдениях, определить, что хорошо, а что плохо, ребёнок ещё не может и поступает так, как в соответствующих случаях поступают старшие. Постепенно на этой основе образуются привычки и нравственные суждения: хорошие и правильные, если пример был хорошим, и плохие, если пример был дурным.

Вот почему наш долг – уберечь детей от того плохого, что есть ещё в нас самих.

* * *

Многие родители жалуются на то, что дети их капризны. Но в капризах детей, мне кажется, виноваты прежде всего сами родители.

Речь, разумеется, идёт о здоровых детях, когда неуравновешенность ребёнка не вызывается никакими физиологическими причинами.

В основе большинства детских капризов лежат бесхарактерность и слабоволие самих родителей. Захотелось ребёнку перед обедом сладкого, мать отказывает: «Не дам! Получишь только после обеда!» Но ребёнок не хочет ждать, ему подай конфету сейчас. Он начинает плакать. Мать, сжалившись над дитятей, а иной раз и просто желая избавиться от крика, уступает ребёнку: «На, возьми! Да чтобы это было в последний раз!» Но ребёнок знает, что и завтра он получит конфету, стоит только ему заплакать. Так возникает привычка добиваться своего криком, которая закрепляется дальше и становится нормой поведения.

У казахов есть пословица: «Коня портит джигит, не умеющий ездить!» Очень хорошо сказано!

Ничто так не дезорганизует ребёнка, как непоследовательность родителей. Если сегодня запрещается то, что было разрешено вчера, ребёнок сбивается с толку, не знает, что можно и чего нельзя. А так как дети обычно склонны идти на поводу своих желаний, то, если нет твёрдой руки, которая регулировала бы эти желания, дело может кончиться плохо. Ребёнок становится груб, требователен, своеволен, он не хочет знать никаких запретов.

Кому из нас не приходилось наблюдать в магазине, как ребёнок, которому отказали в покупке понравившейся игрушки, падает на пол, колотит ногами и вопит истошным голосом: «Хочу автомобиль!..» А мать беспомощная стоит над сынком и не знает, что делать. Как подступиться к нему? Не то купить ему эту злополучную игрушку, не то отшлёпать его при всём честном народе? Ей нестерпимо стыдно, когда она слышит возгласы: «Ну и чадушко!», «Сама виновата!»

Наконец, вняв чьему-то негодующему голосу: «Да всыпь ты ему хорошенько!», она «всыпает» сыну положенную долю шлепков и тащит упирающегося домой.

Я просто представить себя не могу на месте этой мамаши. Ни разу никто из детей не поставил меня в столь нелепое, если не сказать, в трагическое положение. И в чём тут дело, честно говоря, не знаю. Ведь и я, вероятно, как и всякая другая мать, не была свободна от ошибок в своих отношениях с детьми. Но почему-то ни одному из них не приходило в голову развалиться на полу, бить ногами, собирать вокруг толпу.

Когда я шла на рынок или в магазины, я иногда брала с собой кого-нибудь из детей. И тот, кого я выбирала, был очень горд этим. Малыш шёл рядом со мной, крепко держась за мою руку. Стараясь не отставать, перебирал ножонками и благодарно заглядывал мне в лицо.

Если же в магазине и нравилась какая-нибудь игрушка и купить её было пределом желаний: «Ой, мама! Какая хорошенькая обезьянка… Вот бы купить! А вон шарик…», достаточно было моих слов: «Нет, мы не можем купить… Ты же знаешь, что денег у нас только на еду…», как вопрос об обезьянке отпадал. Иной раз у меня и были деньги на покупку игрушки, но я считала, что нельзя покупать игрушку только потому, что она мимоходом попалась на глаза ребёнку. Соблазнов вокруг слишком много, и нельзя потворствовать всем прихотям ребёнка.

Мне всё-таки кажется, что твёрдое «нет!», сказанное матерью и выдержанное ею до конца, и есть тот «секрет», которым стоит овладеть, если мать не хочет, чтобы её ребёнок был капризным. Порой очень трудно бывает выдержать это «нет!», когда на тебя смотрят умоляющие глаза ребёнка, хочется купить и «обезьянку», и «шарик», но благоразумие берет верх, уж раз сказала «нет», значит, держись.

Иной раз скажешь это «нет» не подумав, в пылу раздражения и тогда бывает особенно тяжело. Однажды Валя попросил у меня разрешения поехать на футбольный матч. Я резко сказала: «Нет!» И когда Валя понуро поплёлся из комнаты, у меня вдруг защемило сердце. Отчего я сказала «нет»? Почему бы мальчишке и не съездить на этот футбол? Тем более, что он так увлекается им. Я готова была уже бежать вслед за Валей и разрешить ему поездку. Но это значило признать свою неправоту. Конечно, Валя был бы рад и благодарен мне, но не поколе бало бы ли это мой авторитет в его глазах? Что стоит слово матери, если она через минуту изменяет ему?

Я осталась на месте, зато весь день терзалась, глядя, как Валя, точно неприкаянный, бродил по комнатам.

Да, высокая, но и трудная же это должность родителя! Если в школе учитель имеет возможность заранее подготовиться к уроку и провести его хорошо, то у нас этой возможности нет, хотя и приходится порою решать сложнейшие проблемы. Наш «урок» длится круглые сутки. Детские глаза неотступно следят за каждым нашим шагом, а уши ловят каждое сказанное нами слово. Трудно быть постоянно на высоте, но это необходимо даже в мелочах. Если дети бывают ещё снисходительны к недостаткам посторонних, то к слабостям своих близких они бывают нетерпимы. В связи с этим мне вспоминается такой, казалось бы, пустяковый случай.

Однажды я вернулась с рынка домой и, раздосадованная какой-то неудачей, несколько раз повторила:

– Ах, чёрт возьми!

Лида не вытерпела и сказала:

– Мама! Перестань, пожалуйста! Ужасно неприятно слышать, когда ты говоришь так…

Я смущённо засмеялась, мысленно воскликнув по инерции: «Чёрт возьми! Наши роли, кажется, переменились?!» А давно ли я плакала от того, что Лида принесла с улицы слово «черт»?

Мы воспитываем детей, а дети в свою очередь воспитывают нас. В этом нет ничего удивительного: Ведь, закладывая в души детей семена добра, мы и сами становимся лучше, стараемся быть лучше.

«Никакого разнобоя в подходе к ребёнку!» – требует педагогика. Мы с Иваном Николаевичем строго придерживаемся этого правила. Слово отца не только закон для детей, но и для меня. Пусть мы порой и не согласны друг с другом, но улаживаем разногласия наедине. Только при этом условии можно ждать дисциплины в семье.

Однажды Иван Николаевич не разрешил Юре поехать на рыбалку с ночёвкой. Юрка прибежал ко мне в надежде, что я окажусь мягче. Но я сказала:

– Папа сказал «нельзя», значит действительно нельзя. Какой может быть разговор?!

Хотя в душе я далеко не была уверена, правильно ли поступил Иван Николаевич.

* * *

Редко можно встретить человека, который не любил бы детей или при виде их оставался равнодушным. Как оживляется зрительный зал, когда на экране кино появляются малыши! И ничего особенного не делает этот малыш, он просто возится в песочке возле мамы, пока та разговаривает с другой мамашей, но сосредоточенность, с которой, пыхтя, пытается поддеть лопаткой песок, заставляет нас и радоваться за него, и улыбаться.

А как приятно бывает видеть молодых родителей с ребёнком на руках! Однажды, помню, я ехала в трамвае, и напротив меня сидела такая пара. Папаше было не больше двадцати-двадцати двух лет. На лице его была такая счастливая улыбка, что, глядя на него, пассажиры и сами невольно улыбались. Держал он ребёнка неумело, но бережно, точно боялся уронить его и разбить. Вдруг отцу показалось, что на ребёнка дует из дверей вагона, и он пересел на другое место.

– Аж меня прохватило… – сказал он, зябко передёргивая плечами. Между тем в вагоне было жарко, все обливались потом. Но никто не возразил ему, понимая, что отцу холодно не самому, а за ребёнка, маленького, слабенького ещё.

Мамаше было лет восемнадцать, не больше. Была она хрупкая, бледная, с веснушками на носу. При маленьком курносом личике у неё были неожиданно большие руки женщины, привыкшей к тяжёлому физическому труду. Кто она? Уборщица? Доярка? Она сидела, задумавшись, уйдя во что-то своё. Может быть, она ещё не совсем оправилась после родов и поглощена была тем непонятным, что происходило в ней?

– Не из больницы едете? Не из роддома? – спросила женщина в платочке.

Розовое, покрытое здоровым загаром лицо папаши расплылось в улыбке, ему просто трудно было сдержать её.

– Нет, третья неделя пошла, как выписались…

– Небось страшно было, как ребёночка-то домой взяли? – вздохнув, сказала женщина. – С первеньким всегда страшно: не так поел, не так заплакал, не так пелёнку попачкал. Все кажется, что заболел, боишься, как бы не умер…

Лицо парня стало тревожным, и он сказал озабоченно:

– Как взяли домой, спал целые дни, а сейчас и кричит, и кричит… Не то животом мается, не то ещё что…

– А кормите-то по часам? – строго спросила женщина.

– Какое там! Разве утерпишь? Закричит – мать и даёт грудь.

– Эх, молодо-зелено! – сказала женщина, с сожалением качнув головой. – Да разве он только от голода кричит?! Может, он так чего беспокоится, а вы ему грудь суете!

Отец с виноватым видом прижал к себе ребёнка, а лицо матери покрылось слабым румянцем.

Трамвай остановился. Женщина глянула в окно и, подхватив сумку с провизией, заторопилась к выходу.

– Ну, растите его большим да хорошим! – крикнула она с подножки.

Глядя на эту молодую пару, я подумала, сколько им волнений предстоит с малышом, сколько тревог, забот, бессонных ночей, сколько радостных надежд будет связано с ним. И оправдаются ли они, эти надежды?

Когда родится ребёнок, появляются новые заботы, новые хлопоты. Куда лучше поставить кроватку? Какую купить ванночку: эмалированную или из оцинкованного железа? Хватит ли ему пелёнок и распашонок? Не надо ли купить второе одеяльце?

А сколько нежности, теплоты вносит ребёнок в семью, в отношения между родителями! Если и встречаются порой между ними размолвки, то достаточно бывает улыбки ребёнка, забавного словечка, еле выговоренного малышом, как горечь взаимной обиды улетучивается. Как много неубывающего счастья даёт семья! И как дети украшают нашу жизнь, делают её полнее, ярче, осмысленнее!

Но встречаются бездетные семьи, где от мужа или жены можно услышать:

– А-а-а! Нынче такие детки пошли, что лучше без них!

Что скрывается за этой фразой? Действительная ли нелюбовь к детям и нежелание их иметь? Или ею прикрывается боль от собственной неполноценности, стремление оправдать себя в том, что они не смогли дать обществу новых членов?

Но в последнем случае никто не собирается упрекать бездетных супругов. В их воле взять и воспитать чужого ребёнка. Разве мало у нас детей, нуждающихся в материнской и отцовской ласке?

Между тем нередко можно наблюдать в жизни, как такие супруги всю свою нерастраченную любовь и нежность отдают животным – собакам, кошкам. Конечно, любовь к животным – похвальное качество. Оно свидетельствует о доброте души. Но порой эта привязанность доходит до абсурда. С кошкой или собакой нянчатся, как с ребёнком. Их купают, завёртывая в одеялко, выносят на прогулку, кормят с ложечки…

И хотя я прекрасно понимаю, что та или иная привязанность – это личное дело каждого, но всякий раз, когда я вижу таких людей, думаю: «Лучше бы вы о каком-нибудь ребёнке позаботились. Больше чести вам было бы!»

* * *

Случается, что в одной и той же семье вырастают различные дети. Одни радуют отца и мать, а другие приносят им только разочарование и горе. И родители порой недоумевают:

«Как же так? Воспитывали их одинаково…»

Вот в том-то и беда, что «одинаково». А дети-то были разные. Каждый из них имел свои вкусы, склонности, особенности характера, и нельзя было всех «стричь под одну гребёнку». Уж тут хочешь не хочешь, а приходится приноравливаться к индивидуальным особенностям ребёнка. Иного возьмёшь больше лаской, другому нужна строгая взыскательность, требовательность.

Да и случаи в семье бывают самые различные, и только исключительная гибкость поможет верно сориентироваться и избежать педагогической ошибки.

Главное в воспитании – живое, душевное влияние, которое оказывают родители на детей, и такое влияние неотделимо от всей атмосферы, властвующей в семье. Ведь семья не просто житьё взрослых и детей под одной крышей. Настоящая семья – это нечто целое, живое. Здесь и ласка, и забота, и шуточный спор, и задумчивая песня, и возня с малышами, и серьёзная беседа со старшими, и планы на будущее, и семейные праздники, и труд, посильный для детей, и многое другое, что наполняет жизнь семьи дыханием простого человеческого счастья.

Я не помню, кому принадлежат эти слова, но они очень верно определяют понятие «семья» и близки мне.

КЕМ БЫТЬ?

Каждая весна приносит в нашу семью столько волнений, столько забот, что какое-то время мы с Иваном Николаевичем живём только экзаменами детей.

Вот и сегодня чуть свет я просыпаюсь от слов мужа: «Маша! Не пора ли будить детей?»

Ну, конечно, пора. Ведь сегодня у детей начинаются экзамены! Вскакиваю, второпях накидываю платье и бегу в кухню поставить на плиту чайник. Но, оказывается, не спалось не только нам с отцом. В кухню умытый и причёсанный входит Валя.

– Мама! Где моя белая рубашка? – Вот она. Включи поскорее утюг…

– Да я, мама, все уже выгладил: и брюки и галстук, осталась одна рубашка. Ты знаешь, как я рано проснулся? Ещё солнца не было, только птицы пели. Как они чирикали! Изо всех сил!

По лицу Вали видно, что он необыкновенно счастлив этим своим первым ранним пробуждением. Ещё никогда не видел он восхода солнца и не подозревал, что птицы могут так петь. – Иди скажи девочкам, чтобы вставали.

– Да они проснулись уже. И Юрка тоже…

– Валя! А где валенки? – спрашиваю я, вспомнив вдруг об обуви, которую Валя вынес вчера во двор для просушки.

– Ой, мама, они там остались, во дворе…

– Ещё этого не хватало!

По-настоящему надо было бы дать Вальке хороший нагоняй, но нельзя, сегодня ведь у него первый в его жизни экзамен, недаром он проснулся раньше всех в доме; поэтому я, сдержав себя, говорю лишь:

– Иди и принеси их…

А сама думаю: «Так они и будут там лежать! Только подумать, целый мешок обуви, семь пар! Ну и разиня! Оставил всех без обуви…»

Возвращается Валя сияющий: на спине его мешок с валенками. Он забирает свою рубашку и уходит гладить её.

– Мама! У тебя найдётся английская булавка? – спрашивает Лида, заглядывая в кухню.

– А мне мама, надо пуговицу! – требует Юра.

Я то и дело отрываюсь от плиты, и есть опасение, что завтрак не будет готов вовремя. На помощь мне приходит Иван Николаевич. Он старательно, не торопясь, чистит картошку.

А в детской между тем кипит работа! Юра пришивает пуговицу к рубашке. Оля заплетает косы. Лида возится с бантом, стараясь пришпилить его к волосам Оли как можно непринуждённее. Валя пыхтит над утюгом. Только Таня, наша десятиклассница, сидит отрешённая. Она углублена в учебник литературы. Ей кажется, что она ни за что не сможет сегодня написать сочинение. Платье Тани и её фартук, уже выглаженные, висят на спинке кровати. Постаралась их выгладить Лида, которой не надо спешить в школу, но Лида живо помнит то состояние тревоги, взволнованности и приподнятого ожидания, что испытывает каждый школьник в первый день экзамена.

После завтрака все дети уходят из дому, сказав каждый:

– Я пошёл, мама!

– Мамочка, я пошла!

– До свидания, мама!

Я подхожу к окну и смотрю на моих школьников. Оттого, что я смотрю на них сверху, с высоты третьего этажа, они кажутся мне маленькими. Юра важно выступает в своих белых брюках и новых ботинках. Они, как колодки, эти ботинки: тяжелы, массивны, с металлическими подковками на каблуках. Но это-то как раз и приводит Юру в восторг. Таня и Оля в белых фартучках и тёмных платьях очень милы. Хорошо, что в школе для девочек ввели форму. А Валя-то, Валя как доволен своими длинными брюками!

Утро сегодня чудесное. После вчерашнего дождя зелень кажется удивительно яркой, сочной. Молодые клейкие листочки тополя словно только и ждали этого дождя, чтобы развернуться.

Нет, хорошо жить на свете! Хорошо, что у тебя есть дети! И хорошо, что в такое чудесное утро они идут в школу!

Первой с экзамена приходит Оля. Я бросаюсь к ней:

– Ну как, Оля? Написала?

– Написала, мамочка. Кажется, ничего…

Оля стягивает через голову платье, волосы её от этого взлохмачиваются, бант отваливается.

– Вот только не знаю, мама, правильно ли написала «впрок». Как ты думаешь, вместе или отдельно надо было написать?

– Думаю, что вместе…

– Ох, тогда всё в порядке! – говорит Оля. – А Валька ещё не приходил?

Не успеваю я ответить, как Валя на пороге. Счастливый, возбуждённый, с сияющими глазами.

– Мама! Я самый первый сдал тетрадь! Вера Николаевна похвалила меня. Лелька! Ты как написала «наряду»?

– Вместе.

– А я отдельно, – упавшим вдруг голосом говорит Валя, по опыту зная, что Оля не ошибётся. Он продолжает спрашивать её о написании то одного, то другого слова, и уверенность начинает понемногу оставлять его.

– Не будем гадать раньше времени. Завтра всё выяснится, – говорю я, чтобы ободрить Валю, но и меня охватывает беспокойство. Я тоже начинаю сомневаться, справился ли он с диктантом.

Учится Валя средне. Если он ещё более или менее справляется с арифметикой, то грамматика русского языка ему совершенно не даётся. И на сон грядущий, и утром на свежую голову он прилежно зубрит грамматические правила, а спросишь его – ничего не знает. В голове его такая путаница подлежащего с существительным, сказуемого с глаголом, что я порой прихожу в отчаяние.

И не объяснишь это плохой памятью. Знает же Валя наизусть целые страницы из «Приключений Буратино». Очевидно, ему хорошо запоминается только то, что затрагивает его воображение. Сухие же грамматические правила, как горох от стены, отскакивают от него.

В том, что до пятого класса Валя и Оля учились вместе и даже сидели на одной парте, были и свои плюсы, и свои минусы. Живая, сообразительная Оля всегда и во всём была впереди Вали, и это подавляло его, лишало уверенности. Робость его усугублялась ещё и тем, что мы. имели неосторожность то и дело ставить Олю ему в пример: «Не решил задачу?! А почему же Оля решила?», «Тройка» за сочинение? Плохо! А Оля получила «пять»!

В конце концов Валя так уверился в том, что ему никогда не добиться того, чего шутя может достичь Оля, что он окончательно «захирел». В четвёртый класс он перешёл с весьма посредственными оценками.

Но в пятом классе он учится значительно лучше. Любимым предметом его стала арифметика. С задачами он расправляется легко. Его обуял даже своего рода азарт при решении их. Если появлялась маленькая заминка, то достаточно было только намёка, как Валя уже кричал:

– Не говори, не говори дальше, мама! Я сам знаю… И, решив задачу, умолял:

– Правда, мама, это не будет считаться, что ты помогла мне? Я сам решил?

И столько тревоги в лице Вали, в его синих глазах, в голосе, что у меня не хватало духу его огорчать.

Юра приходит с экзамена мрачный. Он недоволен своим ответом по геометрии. Мог бы получить «пятёрку», а получил «четыре». Но он и не думает обвинять в этом учителя. Нет, он сам во всём виноват!

– И как я мог забыть эту теорему? – уже в который раз говорит он, терзаясь, не прощая себе ошибки.

У меня так и готов сорваться с кончика языка упрёк: «Если бы ты занимался, как надо, этого не случилось бы…»

Но мальчишка и так достаточно наказан. Хорошо уже то, что он не довольствуется «четвёркой». Это уже говорит о сдвиге в лучшую сторону. Видя, как Юра, не находя себе места, мечется из комнаты в комнату, я говорю ему:

– Возьми-ка веник да подмети пол до обеда… Юра, точно обрадовавшись этой возможности дать выход своей энергии, охотно берётся за веник.

Таня что-то запаздывает… Уже второй час, а её всё ещё нет. Меня это начинает тревожить. Что могло слу читься? Справилась ли Таня с сочинением? Решаю сама пойти в школу и выяснить, в чём дело. Но только выхожу из подъезда, как навстречу Таня.

– Мама! Ты куда?

– К тебе в школу! Ты почему задержалась?

– Ой, мама-а! Такое трудное сочинение было! Некоторые девочки до сих пор сидят. Ты понимаешь, было несколько тем. Я выбрала…

Пока мы поднимаемся по лестнице, Таня успевает мне доложить, какие были темы, на какой остановилась она, что писали другие.

Войдя в дом, Таня первым долгом бросается к книжному шкафу, вытаскивает толковый словарь русского языка под редакцией Ушакова и лихорадочно листает его.

– Уф, правильно! – с облегчением говорит она и продолжает рыться в словаре. Убедившись в правильности написания ещё какого-то «трудного» слова, она, повеселевшая, захлопывает книгу и, сделав пируэт, выпархивает из комнаты.

Обедаем мы без Лиды и Ивана Николаевича. Отец позвонил и сказал, чтобы его не ждали. А вот Лида почему опаздывает, не знаю. За столом дети продолжают обсуждать впечатления дня. Главная тема разговора – экзамены. Все настолько взбудоражены ими, что не могут говорить ни о чём другом.

Таню тревожит, что девочка, которая сидит с нею на парте, в своём сочинении написала об одном из произведений «лучший шедевр».

– Мама, правда ведь так нельзя сказать? Вот послушай, что говорится в словаре…

Таня выскакивает из-за стола и через минуту появляется со словарём в руках.

«Шедевр – образцовое, исключительное произведение литературы, искусства и т. п.».

Мне искренне жаль подружку Тани, скромную, милую девочку. Но она мало читает, в этом её беда.

С опозданием приходит к обеду Лида. Она явно чем-то расстроена. Это заметно по её отсутствующему взгляду и по тому, как она довольно рассеянно выслушивает рассказ Вали о первом в его жизни экзамене.

– Поздравляю, Валечка, с успешным началом! – говорит она и, задумчивая, садится за стол.

Я не спрашиваю Лиду, что с ней, зная, что она сама обо всём расскажет. И действительно, когда после обеда Таня уходит в школу, Юра – к приятелю, а малыши убегают во двор, Лида рассказывает мне о случившемся. А произошло вот что.

За пять минут до начала семинара по марксизму-ленинизму выяснилось, что мало кто из студентов готовился к нему, рассчитывая, что семинар будет перенесён на другой день. В числе этих немногих была и Лида. Но когда студенты попросили её выступить на семинаре и тем самым отвести грозу, Лида отказалась.

– Ты понимаешь, мама, я просто не считала себя вправе занимать время Александра Никитича: ведь знала я ничуть не лучше других.

Так как желающих выступить добровольно не было, то преподаватель вынужден был сам вызывать студентов. Посыпались «неуды». Когда черёд дошёл до Лиды, она встала и начала отвечать сперва робко, а потом увлеклась…

– Я сама не знаю, мама, как это получилось, но Александр Никитич поставил мне «пять». Лучше бы он мне ничего не ставил! Теперь все на меня в обиде, все говорят, что если бы я была хороший товарищ, то этих «двоек» не было бы… Ты, мама, тоже так считаешь?

Я молчу, не зная, что ответить. Я знаю только одно, что Лида была искренна и что ей, противопоставившей себя коллективу, действительно трудно сейчас.

* * *

На днях Лида сделала доклад на научной студенческой конференции. Когда я увидела её за кафедрой и услышала, как свободно, уверенно она говорит, докладывая о результатах своей работы, я подумала: может быть, не такую уж большую ошибку допустили мы, сделав её биологом? А Иван Николаевич, так тот буквально сиял, был счастлив, гордился дочерью.

На следующий же день он усадил Лиду за определение клопа-черепашки. Лиде предстояло разобрать материал, собранный за два летних сезона, и определить до десяти тысяч клопов. Признаться, мне жалко стало Лиду, когда отец поставил перед ней две большие банки, туго набитые заспиртованной черепашкой.

И вот Лида, не желая огорчать отца, вернее ослушаться его, теперь целые вечера проводит с лупой. Она с отвращением считает число члеников на лапке насекомого и с тоской говорит:

– Боже мой! Какая скука! Ну к чему всё это? Мне совершенно всё равно, два у него членика на лапке или три…

По насторожённому молчанию остальных детей я чувствую, что они на стороне Лиды. Мне это не совсем нравится. Я не хочу, чтобы Лида окончательно убедилась в том, что она несчастна. И уж совсем не нравится, когда Оля на моё замечание по поводу её опытов с проращиванием пшеницы: «Быть тебе естественником!» – язвительно говорит:

– Лапки у насекомого считать?! Нет уж, спасибо! Хватит одной жертвы…

И бросает многозначительный взгляд в сторону Лиды.

– Да что вы в самом деле заладили: естественник да естественник! – вступает в разговор возмущённая Таня. – Как будто нет на свете других профессий. Каждый из нас будет тем, кем захочет быть. Ведь нам жить и работать.

– Правильно! – басит Юра. – Я буду киноактёром… Дружный хохот девочек и Вали покрывает его слова.

– Ты?! Киноактёром? Да кто тебя пустит в кино с твоим носом?!

– А что? Нос как нос, – чуть задетый, говорит Юра.

– В самом деле, Лида, – говорит Таня (в области кино она непререкаемый авторитет), – классический нос не обязателен. Возьми Москвина, Чехова. Какие актёры! А Юра даже чуточку похож на Столярова. Ну-ка, повернись в профиль, Юрка! Ещё немного…

Юра крутится, поворачивается и в профиль, и в анфас, и сестры находят, что он похож не столько на Столярова, сколько на актёра Иванова, исполняющего роль Олега Кошевого в фильме «Молодая гвардия».

Этот приговор окончательно утверждает Юру в намерении стать актёром. Он давно лелеет эту мечту. Ещё зимой он прочитал с большим увлечением книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве», и его записная книжка пополнилась изречениями корифеев театра и кино.

Я не принимаю всерьёз этого нового увлечения Юры, хотя действие его благотворно – Юра стал заметно больше читать. Не принимаю потому, что сколько уже было у него этих увлечений! Года два тому назад он увлекался футболом и постоянно ходил с подмётками, подвязанными верёвочкой или проволокой. Потом на смену футболу пришёл парусный спорт. Юра целые дни пропадал на Волге: учился управлять яхтой, чинить паруса, конопатить днища лодок.

Домой он приходил просмолённый, опалённый, с выгоревшими на солнце волосами и бровями, пропахший всеми запахами большой реки.

До глубокой ночи сидел он над чертежами парусной лодки. Иногда просил проэкзаменовать его, и красивые, звучные, но непонятные слова «фальшкиль», «румпель», «шпангоут», «грот-мачта» приобретали для меня новое значение.

В своём воображении я уже видела сына моряком, бесстрашным исследователем Арктики. Желая пробудить в нём интерес к путешествиям, подсовывала ему книги о географических открытиях. И вскоре любимой книгой сына стала книга «Флотоводец Ушаков».

Как же была горда я, когда Юру назначили капитаном парусной лодки, и он с двумя товарищами должен был совершить поход по Волге до Камышина!

Сколько волнений было при сборах! Наблюдая за ребятами, я с удовлетворением отмечала, что Юра пользовался авторитетом у товарищей, хотя и был моложе их. Я смотрела на рыжего вихрастого мальчишку с обгоревшим на солнце носом и не могла понять, в чём же секрет его власти над товарищами. Неужели только в том, что он «капитан»? Но вольно было выбирать такого капитана!

Всё необходимое для похода закупалось по заранее составленному списку. Я сама ходила с мальчиками по магазинам за покупками. Одна из них доставила им особое удовольствие. Это был чугунный котелок, в котором они должны были варить кашу на привалах.

К моему огорчению, на старте Юра не разрешил мне быть;

– Мама! Ну какой же это будет поход, если мамаши явятся?! Все засмеют нас…

Обидно было, что сын в такой знаменательный день отстранил меня, но потом я решила, что он прав.

Поход, к сожалению, оказался неудачным. Попутного ветра не было. Пять дней ребята пробивались к Камышину и вынуждены были повернуть обратно. Наступило сильное похолодание, один из мальчиков простудился. Он лежал на носу лодки, закутанный во все тёплое, что только нашлось, и бредил.

Позже Юра признался мне, что всплакнул украдкой, когда пришлось повернуть назад.

– Но не могли же, мама, мы рисковать жизнью Витальки…

Повлияла ли неудача, постигшая в походе, или что другое, Юра внезапно охладел к парусному спорту, и мечты о мореходстве отошли в сторону. Зато у Юры появилось новое увлечение – авиация. Он записался в авиаклуб и всерьёз решил стать лётчиком. Снова стены нашей квартиры украсились таблицами моделей, на сей раз моделями самолётов, схемами управления их, оборудования. Снова в ушах моих зазвучали слова: «крыло», «хвостовое оперение», «фюзеляж», «шасси».

В своём увлечении авиацией Юра так далеко зашёл, что решил даже оставить школу и поступить в ВВС. Но этому я уже решительно воспротивилась. Я видела его метания от одного увлечения к другому и понимала, что мальчик просто ищет себя.

Что я была права, показало время. Юра заканчивает девятый класс и об авиации, кажется, не помышляет больше.

* * *

Экзамены у Тани идут своим чередом, а она всё ещё не решила, в какой вуз ей пойти. И если ещё совсем недав но храбрилась и не собиралась прислушиваться к нашим советам («в конце концов мне жить и работать! Имею я право выбора…»), то сейчас в полной растерянности, а вместе с ней и мы.

Иван Николаевич, прикрывая эту свою растерянность, говорит раздражённо, когда я заговариваю с ним о Тане:

– Пусть идёт, куда хочет! Девице скоро семнадцать, а она не знает, кем ей быть?! Стыд! Почему я в четырнадцать лет знал, кем я буду?

– А вот Таня не знает, – говорю я, задетая тоном мужа. – И не её вина, что не знает, а наша с тобой и школы…

– Ну, на школу нечего пенять, своя голова на плечах должна быть!

Говоря так, Иван Николаевич, может быть, излишне резок, но я понимаю почему. Он всё ещё не может простить себе ошибки с Лидой. Эта ошибка – его больное место. И сейчас, когда решается будущее Тани, он боится повторить её. Вот откуда его раздражительность и недовольство дочерью.

В какой-то мере он прав. Плохо, когда в семнадцать лет человек не может сделать выбора. Но в отношении Тани было бы несправедливостью сказать, что интересы её никак не определились. Нет, она, так же как и Лида, увлекается литературой. Слог её отличается изяществом, простотой, непринуждённостью; об этом мне не раз говорила учительница русского языка и литературы. Но Таня и не помышляет о поступлении на литературный факультет, заранее зная, что её выбор не будет одобрен отцом.

В оправдание Тани я привожу Ивану Николаевичу мысль Л. Н. Толстого, что мы чувствуем своё призвание только тогда, когда уже раз ошибёмся в нём.

Но мой довод не производит на него никакого впечатления. Он стоит на своём.

– Ну, милая моя, – говорит он, – если за десять лет учёбы человек ни в одну науку не влюбился, если ему всё равно, куда пойти: в рыбный институт или в металлургический, то уж дальше некуда…

Иван Николаевич широко разводит руками и, нахмурившись, делает несколько шагов по комнате.

– Вот и получается, – снова говорит он, останавливаясь передо мной, – проучится человек год-два в медицинском, а потом решает, что медицина не его призвание, и начинает метаться из вуза в вуз… Нет, эти дела должны решаться проще. Не знаешь куда пойти, иди туда, где ты нужен! На стройку! На целину! Поработаешь годика дватри, глядишь, найдёшь своё место в жизни…

Это верно. Сколько людей нашли себя именно там, где они оказались всего нужнее: на стройках семилетки, на заводах, на целине, на строительстве Куйбышевской и Братской ГЭС! И что удивительно, они восприняли свои профессии не как временные, а свыклись с ними и полюбили их.

В самом деле, что можно сказать о труде слесаря, если не держал в руках гаечного ключа, или о труде агронома, когда не можешь отличить ячменя от пшеницы?

Я знаю одну женщину – врача-хирурга. В юности она мечтала стать актрисой. У неё все данные были для этого. Она была хороша собой, обладала звучным гибким голосом, прекрасно читала со сцены стихи. Но она стала врачом-хирургом, потому что комсомол дал ей путёвку в медицинский институт, а не в театральное училище. (Да, было время, когда в вузы мобилизовывали по партийным, комсомольским, профсоюзным путёвкам!)

Недавно я спросила её, по-прежнему красивую, но седую уже, с выражением того спокойствия и уверенности во всём облике, что даётся сознанием правильно пройденного пути, не жалеет ли она о том, что стала врачом, а не актрисой.

– Что вы! Я тысячу раз возблагодарила судьбу, что я врач! – вскликнула она. – Человек вверяет нам самое дорогое, что у него есть – жизнь. И жизнь эта порой висит на ниточке. И от тебя зависит, чтобы она не оборвалась… Зависит вот от этих самых рук…

Она протянула мне суховатые, покрасневшие от постоянного мытья руки с коротко остриженными ногтями.

Вряд ли многие знают, что для врача-хирурга тоже существует «норма выработки». Он делает до семисот операций в год. Сколько же спасла жизней эта женщина за тридцать лет своей работы хирургом?!

Всякий труд можно полюбить, было бы удовлетворение от него. А удовлетворение приходит только тогда, когда ты знаешь, что труд твой полезен, что он даёт что-то тебе и обществу. Попробуйте обречь себя на бесплодную работу – переносить камни с места на место – и вы скоро убедитесь, как это тяжело, даже если камни будут не настоящими, а сделанными из картона.

Прибегают к Тане подружки, такие же, как она, девчонки шестнадцати-семнадцати лет. Они, как встревоженные воробышки, щебечут в её комнате; не слушают, перебивают друг друга, смеются. Затем такой же шумной стайкой выпархивают из квартиры.

После их ухода Таня задумчивая бродит по комнатам, останавливается возле меня и настойчиво спрашивает:

– Ну, как ты всё-таки, мама, думаешь, куда мне пойти?

– Не знаю, Таня, решай сама! – вздохнув, отвечаю я.

– Почти все девочки идут в пединститут. Только Валя Галушко решила в институт инженеров городского хозяйства, да у Жеки мама хочет, чтобы она пошла в медицинский. А Инга знаешь куда собирается? В балетную школу! Только это ещё не наверное. Ей директор Пал Палыч сказал: «Для этого тебя государство десять лет учило?!» Всё-таки странный он человек, этот Пал Палыч… Правда, мама?

– У каждого свой взгляд на эти вещи, – говорю я уклончиво. А сама думаю, вот пришла пора для девочек выбирать свой жизненный путь, но никто из них, в том числе и Таня, не задумались над тем, что он может быть иным помимо института. Ни одна из таких профессий, как профессия маляра, штукатура, токаря, слесаря, доярки, портнихи, повара, не вызывает в них энтузиазма. В чём дело? Конечно, уж не в барском пренебрежении к ним, к этим профессиям: ведь в большинстве случаев родители девочек и есть эти самые строительные рабочие, швеи, сапожники, продавцы и т. д. И девочки прекрасно отдают себе отчёт в том, что труд их родителей общественно полезен и поэтому уважаем и почётен. Дело тут в другом. Слишком легко и бездумно мы внушаем детям чуть ли не с пелёнок, что труд – это творчество, горение, подвиг. Ну а какой же это подвиг, если сидеть в сапожной мастерской и изо дня в день прибивать подмётки?

Для юноши подвиг и романтика неотделимы, а потому ему, может быть, трудно понять, что зерно подвига может таиться и в таком сугубо прозаическом деле, как прибивание подмёток.

Подруги Тани, так же как и она сама, не мыслят своего будущего без труда, мечтают прожить жизнь достойно, как подобает комсомолкам, но где и как найти применение своим силам, они не знают. И школа не подсказала им этого. Ведь долгое время считалось, что основная задача школы – подготовить для вуза достойное пополне ние. Больше того, работа школы нередко оценивалась по количеству учащихся, поступивших в институты…

Не это должно определять работу школы. И очень хорошо, что иными стали настроения и взгляды. Из стен школы молодёжь должна выходить не только с аттестатом зрелости, но и с путёвкой в жизнь – специальностью.

Важно не только сделать молодого человека грамотным, но и приучить его к труду, помочь ему найти своё место в жизни. Как в дальнейшем сложится эта жизнь, трудно сказать, у каждого она сложится по-разному. Ясно только одно, что, проработав два-три года, человек, задумав вновь учиться, не будет, как желторотый птенец, метаться, решая проблему, в какой институт ему пойти.

Вот и прав, оказывается, Иван Николаевич, высказывая своё возмущение в отношении Тани. Но я что-то так свыклась с мыслью, что после школы она пойдёт сразу в институт, что мне странно представить её на высоте пятого этажа с мастерком в руке…

– Таня! Может быть, пойдёшь в педагогический? – робко подсказываю я, так как далеко не уверена в педагогических способностях Тани. Да и слова «учитель» и «подвижник» для меня синонимы.

– Нет, в пединститут я не пойду, в медицинский и сельскохозяйственный также не хочу. Интереснее всего, по-моему, быть геологом-разведчиком. Правда, мама? Бродить с экспедицией по глухой тайге, в поисках полезных ископаемых… Спать в палатках… Ты только представь себе: тёмное небо, тёмная вода, тёмный лес кругом, огромные пустынные горы вдали. Ярко пылает костёр, искры летят в темноту. Всхрапывают где-то рядом, но в темноте не видно где, вьючные лошади… Ах, хорошо! Решено! Я буду геологом!

– Романтика все это, – нарочито равнодушно говорю я, хотя и у меня от картины, нарисованной Таней, дро гнуло сердце, и меня потянуло в неведомую даль. – Все это хорошо, пока здоров, молод, полон сил. Со временем придёт усталость от кочевий, потянет к оседлой жизни, захочется домашнего уюта, детей…

– Пф-ф! – пренебрежительно фыркает Таня. – При чём тут дети! Я не собираюсь обзаводиться ими!

– А если они всё-таки будут? Не потащишь их с собой в экспедицию, в рюкзак не положишь… Волей-неволей будешь сидеть дома. Нет, геолог – сугубо мужская профессия.

– У тебя удивительно устаревший взгляд на вещи, мама! Ну кто нынче так рассуждает?! Мужская, женская профессия… Как будто тысячи женщин не овладели «сугубо» мужскими профессиями!

– Давай не будем об этом спорить. Все это, Таня, я знаю не хуже тебя. Но на геологический факультет я тебе всё-таки не советую идти…

– Ну вот, всегда так! – надувшись, говорит Таня. – На словах: «Иди, куда хочешь!», а на деле: «Туда нельзя!», «Сюда не советую!» – И она, оскорблённая, выходит из комнаты.

Чтобы хоть немного ориентироваться, купили сравочник для поступающих в вуз. Но он только осложнил дело. В нашей стране оказалось такое огромное количество вузов, с такими интереснейшими специальностями, о которых мы и не подозревали, что выбрать было совершенно невозможно. Конечно, это замечательно, что наши дети могут избрать любую специальность. Но счастье балует. Знают ли они о том, что когда-то всё было иначе? Достаточно ли ценят настоящее, не зная, каким было прошлое?

Рассказала Тане о своём отце, сельском учителе. Отец был незаурядным человеком, мечтал об университете, но мечта его так и не осуществилась.

– Ну, мама, это когда-а было! – разочарованно протянула Таня. Для неё имело смысл только настоящее, а то, что происходило до революции, было уже из учебника истории.

* * *

Наконец-то закончились экзамены у Тани. Она получила серебряную медаль. На выпускном вечере, где окончившим школу в торжественной обстановке вручались аттестаты зрелости, выступила и я с небольшой речью. Поблагодарила школу, учителей за то, что они много сил отдали нашим детям, выразила надежду, что все питомцы школы найдут свою верную дорогу в жизни и будут достойными гражданами своего отечества, и закончила речь так:

– У нас с мужем, как в русской народной сказке, три дочери. Так вот, если первые две дочери – серебряные, то третья дочь пусть будет золотой!

Все засмеялись и проводили меня аплодисментами. Я не обмолвилась, назвав старших дочерей «серебряными»: ведь Лида тоже закончила школу с серебряной медалью. Теперь остаётся только пожелать, чтобы сбылось моё пророчество в отношении Оли.

Домой мы возвращаемся в приподнятом настроении. Таня, сияющая, идёт между мною и отцом. В руках у неё огромный букет белой сирени, в который она то и дело погружает разгорячённое лицо.

– Ух, хорошо! – со счастливой улыбкой говорит она. И это «хорошо» относится и к запаху сирени, который кружит голову, и к тому, что экзамены позади и впереди открыта широкая дорога в будущее; относится, может быть, и к Володе Добрушину, вручившему этот букет.

Таню и дома не оставляет это взволнованное состояние счастья. В белом платье, надетом ею для выпускного ве чера, она ходит по комнате и строит планы на будущее. Сообщив о том, что её подруга Катя едет в Московский университет на биологический факультет, она вдруг говорит задорно:

– А почему бы и мне не поехать в МГУ? Разве плохо быть геоботаником? Те же экспедиции, та же полевая исследовательская работа… Уж если ты, мама, не разрешаешь мне быть геологом, то против геоботаники, надеюсь, не будешь возражать?

– Да, геоботаником неплохо быть, – говорю я. – По крайней мере полгода будешь сидеть на месте, разбирать свои гербарии…

– Ура! Решено. Еду в Московский университет! – Таня звонко чмокает меня в щеку.

Иван Николаевич хмурится. Ему определённо не нравится ни легкомыслие Тани, ни моё потворство этому легкомыслию.

– Сомневаюсь, чтобы тебя приняли в Московский университет, – говорит он. – Пустая затея…

– А почему же Катя едет?

– Потому что у Кати золотая медаль, а у тебя серебряная! – резко, точно вымещая свою досаду, говорит Иван Николаевич и добавляет уже мягче. – Надо реальней смотреть на вещи… А тебе удивляюсь, твоей наивности…

Последнее относится уже ко мне.

Поникнув, Таня медленно выходит из комнаты. Мне до боли жаль становится её, и я обрушиваюсь на мужа с упрёками:

– Зачем ты обидел девочку?! Не было никакой медали, говорили: «Хоть бы серебряную получила!» Получила серебряную: «Почему не золотая?!» Совсем как в сказке о золотой рыбке. Таня могла вообще не получить никакой медали. Вспомни, как она училась в седьмом клас со! И сколько упорства, настойчивости, усилий приложила она, чтобы наверстать упущенное! Она счастлива была, а ты отравил ей радость!

Иван Николаевич молчит пристыженный. Он сознаёт, что на сей раз я права, не стоило обижать девочку. Не сам ли он ещё недавно говорил: «Никто в доме не занимается столько, сколько Таня. Как ни проснёшься ночью, она все над книгой!».

Недаром в аттестате Тани лишь одна «четвёрка», да и получена-то была эта «четвёрка» в седьмом классе, по всем же остальным предметам стоят круглые «пятёрки». С таким аттестатом не стыдно поехать и в Москву…

– Да я ничего не имею против Москвы, – оправдываясь, говорит Иван Николаевич. – Я только не уверен, что её примут в МГУ. Не надо забывать, что это Московский университет! Университет, где учились Герцен, Огарёв, Белинский…

– Ну и что же из этого? Кроме Герцена, Белинского, Огарёва, там учились тысячи обыкновенных юношей и девушек, учатся и сейчас. Конечно, это ко многому обязывает… Иди, успокой Таню. Плачет, наверное….

Иван Николаевич уходит к Тане, а когда через несколько минут и я вхожу в комнату девочек, я застаю такую картину: Таня лежит на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Иван Николаевич сидит возле неё на краешке кровати. Он смущённо улыбается, в руках у него справочник для поступающих в вуз.

– Таня! А может быть, в химико-технологический институт? – мягко спрашивает он. – Здесь даже два института указаны: тонкой и цветной металлургии…

Таня в знак протеста мотает головой. Её лёгкие, пушистые волосы растрепались, лицо раскраснелось от слёз, но она больше не плачет, а только время от времени глубоко вздыхает. Иван Николаевич продолжает перечис лять вузы, но ни один из них не привлекает Таню. Её решение поступить в Московский университет непреклонно. Решаем отправить документы в Москву, на географический факультет университета.

Если Таня понятна мне в своём упорстве, то Иван Николаевич, признаться, удивил меня. Вот уж не думала я, что будет он держать в руках справочник и гадать с Таней, какой вуз ей выбрать! А давно ли он сам возмущался ею? Такая непоследовательность не в характере Ивана Николаевича. Но, видно, он очень любит Таню, беспокоится о её будущем, потому-то так безоговорочно и сдал свои позиции.

Вообще я заметила, что легче всего рассуждать отвлечённо. Но когда дело коснётся твоего собственного ребёнка, вся логика летит вверх тормашками. Не потому ли оказываются зачастую неприемлемыми общие рецепты воспитания, когда дело идёт о каждом отдельном случае? Вот я смотрю в окно. Вижу толпы людей больших и маленьких. Взрослых и детей. И каждый из них воспитывался или воспитывается по-своему. Взрослые когда-то были детьми, у теперешних детей будут дети. Сколько человек на земном шаре, столько же обстоятельств, характеров, судеб…

* * *

Документы Тани отправлены в Москву, и мы какое-то время чувствуем себя именинниками – груз сомнений сброшен! Но меня нет-нет да и засосёт червячок сомнения: правильно ли поступила Таня, избрав географический факультет? Уж очень скоропалительным был этот её выбор!

На память приходят слова Пришвина из его письма к Горькому, где он пишет, что добрая половина людей несчастна потому, что вынуждена ради заработка заниматься одним делом, а для души – другим. И очень редко бывает, когда оба эти дела совпадают, – тогда рождается художник.

У нашей знакомой сын – адвокат. Это его специальность, его «кусок хлеба». Душа же его принадлежит радиотехнике. Целые ночи напролёт сидит он, разбираясь в чертежах и схемах, монтируя приёмники. И мать, видя, каким счастьем светится лицо сына, когда он с паяльником в одной руке и деталью в другой пытается припаять эту деталь куда надо, терзается сомнениями, правильно ли выбрал сын свой жизненный путь. Не сделала ли она сама ошибки, посоветовав ему избрать юридический институт, так как сюда было больше шансов попасть после десятилетки?

– Впору все начинать сначала, – с горечью говорит она, – поступать в технический… Но ведь ему уже за тридцать, у него семья…

И Лида меня беспокоит. Правда, с анатомией она справилась и остальные экзамены сдала успешно. Но как быть с ней дальше? Переводить ли её на литературный факультет или подождать? Иван Николаевич за то, чтобы подождать.

– Посмотрим, что будет после летней практики, – говорит он.

На практику он направил Лиду в экспедицию противочумников. И Лида, сдав экзамены досрочно, укатила в Бухару, в город сказок из «Тысячи и одной ночи».

Она написала оттуда восторженное письмо. Ей все нравится: и город-музей, каким теперь выглядит Бухара с её медресе и минаретами, и узкие кривые улочки, и дома с плоскими крышами и глухими внешними стенами. А главное – ей нравится работа.

«Если бы вы знали, сколько у нас работы, интересной работы! Я целые дни сижу над микроскопом, определяю клещей, снимаю их с грызунов, отловленных зоологами. Живём мы далеко за городом, в палатках среди барханов, пищу готовим на костре, а воду нам доставляют на верблюдах. Начальник экспедиции прочитал нам, студентам, лекцию о Данииле Кирилловиче Заболотном, которому первому удалось обнаружить природный очаг чумы, поймать первого чумного тарбагана. Какой это был замечательный человек Заболотный! Это он избавил человечество от эпидемий чумы, и вся его жизнь, щедро, без остатка отданная людям, – подвиг!»

«Подвиг» – думаю я, прочитав письмо Лиды. Не потому ли она так тяготилась определением клопа-черепашки, что не видела в этом ничего героического? Может быть, её живой, увлекающейся натуре необходимо было именно это ощущение «подвига», что осветило бы утомительную и однообразную работу, которой она была занята?

Иван Николаевич же, чуждый всякой аффектации, как огня боящийся «высоких слов», не сумел затронуть в дочери эту струнку. Он просто поставил перед ней банку с клопами и сказал: «Определяй!» Но это совсем не значило, что сам он не ставил перед собой «высокой» цели: оградить хлеборобов от стихийного бедствия – нашествия вредителей сельского хозяйства.

* * *

Опять мы обедаем без Вали. Иван Николаевич зол и обещает «приструнить молодца». Я тоже нахожу, что пора это сделать.

После обеда Иван Николаевич уезжает читать лекцию на «Красном Октябре», а я спускаюсь во двор в надежде найти Валю.

Во дворе тихо. Никого из ребят нет. Захожу в подъезды, стучусь в квартиры к одному, другому приятелю Вали. Нет дома… Необъяснимая тревога охватывает меня. Где может быть Валя?

Выхожу на улицу и, пройдя квартала два, снова возвращаюсь во двор, и тут вдруг точно из-под земли вырастают передо мной двое мальчишек. Вид у них какой-то взъерошенный.

– Марья Васильевна! Ваш Валька попал под трамвай, и его увезла скорая помощь!

– Что?! – тонким голосом вскрикиваю я и, пошатнувшись, хватаю мальчугана за плечо. Перепуганный, он пытается успокоить меня.

– Да вы не волнуйтесь! Ему не отрезало ногу, а только палец отдавило…

Что за чепуха! Как это трамвай может отдавить палец?! Оттолкнув мальчишку, я бегу домой. На лестнице меня встречает Юра. Он бледен. Губы его дрожат.

– Мама! Ты уже знаешь? Он обнимает меня за плечи, и мы выходим на улицу.

Только тут спохватываемся, что не знаем, куда идти. Ведь мы не спросили у ребят, в какую больницу отвезла Валю скорая помощь. Мне приходит мысль спросить о Вале у стрелочницы, что переводит трамвайные пути на углу улицы.

– Скажите, вы не знаете, куда, в какую больницу отвезли мальчика? Попал под трамвай…

– Это с час тому назад, что ли?

– Да, наверное…

– В Первую Советскую, гражданочка. Так это ваш сынок? Да! Каково-то сейчас материнскому сердцу…

Юра хмурит брови и, нетерпеливо подхватив меня под руку, тащит к трамвайной остановке.

В хирургическом отделении больницы нам сообщают, что «больной на операции».

– А ботинки его можно видеть?

Сестра удивлённо и, кажется, с осуждением смотрит на меня.

– Вся одежда больного уже сдана на хранение! Юра энергично дёргает меня сзади за платье и шепчет:

– Мама! Иди сюда!

– Ну зачем ты спрашиваешь о каких-то ботинках! – с укором говорит он, когда мы отходим от окошечка и садимся на диван. – Ещё подумают, что ты боишься, как бы они не потерялись…

– Что за глупости! Просто я хотела по ботинку знать, что у Вали с ногой.

Пока идёт операция, минуты кажутся вечностью. Я не могу усидеть на месте и мечусь по приёмной из угла в угол. Юра, наоборот, сидит отвернувшись к стене и, казалось, внимательно изучает плакат «Оказание первой хирургической помощи». Лицо его напряжённо.

Наконец в дверях показывается операционная сестра. Она говорит:

– Не волнуйтесь, всё сошло хорошо… Вашему сыну ампутировали лишь пальцы на левой ноге… Что же вы! – вскрикивает она и, подхватив меня, ведёт к дивану. – Он ещё счастливо отделался! Ведь могло быть гораздо хуже…

Она сидит возле меня, считает пульс и утешает:

– Хороший у вас мальчик! Первые слова его были, когда он очнулся: «Передайте маме, чтобы она не плакала. Мне совсем не больно…»

– Можно мне его видеть?

– Да. Доктор разрешил на несколько минут.

На меня надевают халат и по длинному коридору ведут в палату. Я иду, и сердце, кажется, вот-вот разорвётся. Каким-то я застану Валю? А что, если… Нет, страшно и подумать.

В палате я не сразу нахожу койку Вали.

– Мама! – окликает он меня. Я поворачиваюсь на голос и, кажется, только один большой шаг делаю к нему. Целую Валю в стриженую колючую голову. Каким маленьким, похудевшим, почерневшим кажется он мне!

– Что же ты наделал, Валя?!

Упрёк и боль в моём голосе выжимают из глаз Вали слезы. Боясь, что кто-нибудь из больных заметит их, он жестом просит меня загородить его.

– Валя! Ну как же ты?..

Валя молчит, он боится расплакаться. Я тихонько поглаживаю его руку.

– Что ж, мать, спрашивай, не спрашивай, а того, что случилось, не вернёшь! – говорит за моей спиной старик с соседней койки.

Но я даже не оборачиваюсь на этот скрипучий голос и не отрываясь гляжу на осунувшееся лицо Вали.

Пять минут проходят быстро. Пора уходить. За мной появляется сестра.

– Мама! Подожди ещё немножко! – умоляюще шепчет Валя, но сестра непреклонна. Я встаю, прощаюсь с Валей, и до самой двери меня провожают его грустные глаза.

В приёмной Юра берет меня под руку, и мы выходим из больницы.

Дома ждут нас с нетерпением. Настроение у всех подавленное. Иван Николаевич звонил хирургу, и тот посвятил его в некоторые подробности операции:

– Да, вашему сыну ампутировали пальцы, вернее, по две фаланги на трёх пальцах. Есть основание опасаться, что раздроблена стопа. Завтра рентген покажет. Будем надеяться, что вашему сыну повезло…

У девочек заплаканные глаза. Иван Николаевич, взволнованный, ходит из угла в угол по кабинету. Я, закутавшись в шаль, – меня знобит, – ложусь на диван. Голова у меня точно стянута обручем, скулы ломит, хочется плакать…

* * *

Прошла неделя, как Валя в больнице. Я ежедневно навещаю его. По вечерам у Вали поднимается температура, и я волнуюсь: а вдруг какое-нибудь осложнение?

Вот и сегодня, войдя в палату, я первым долгом в тревоге оглядываю Валю, но он встречает меня улыбкой, и я успокаиваюсь.

– Ну как, Валя, не очень болит нога?

– Нет, мама, совсем не болит! Я уже могу двигать ею. Смотри…

– Осторожнее, Валя! Сдвинешь бинты!

Теперь мы с сыном уже более спокойно можем говорить о случившемся. Произошло несчастье из-за того, что Валя прыгал в трамвай на ходу. Он ухватился за поручни, но рука сорвалась, ноги соскользнули с подножки, и Валю потащило по земле. Острая боль в ноге заставила его вскрикнуть, он отпустил и вторую руку и мешком свалился наземь.

Когда трамвай прошёл, Валя сделал попытку встать и не смог. Приятели оттащили его в сторону, собралась толпа, и Валю отвезли в больницу.

Пока с сыном не случилось несчастья, я как-то не задумывалась над тем, что тысячи детей на улицах города ежедневна подвергаются опасности. Но посещение больницы открыло мне глаза.

Особенно потряс меня и Ивана Николаевича недавний случай. Рядом с Валей положили мальчика лет пяти. У него были ампутированы обе ноги чуть повыше колена. Не понимая трагизма случившегося, мальчишка целые дни щебечет без умолку, болтая в воздухе забинтованными культями. Рассказывает, что бабка послала его купить хлеба в ларьке рядом с домом, а Витька ему сказал: «Давай покатаемся на трамвае!»

Возле малыша день и ночь сидит мать, почерневшая от горя.

После того как Иван Николаевич увидел этого мальчишку, он перестал навещать Валю.

– Не могу я, Маша, смотреть на этого ребёнка! Ну что его ждёт? Будет всю жизнь прикован к тележке…

Да, одного такого прикованного я вижу на рынке. Молодой красивый парень в тельняшке. Он держит на паль це зелёно-розового попугайчика, и тот вытягивает «судьбу», если заплатишь гривенник.

Теперь у меня при виде этого парня щемит сердце: ведь и Валя мог стать таким же.

Юра всю историю с Валей освещает с неожиданной стороны.

– Ну, теперь все! Лётчиком Вальке уже не быть! – говорит он, когда мы все сидим за вечерним чаем.

– Гм… лётчиком! – нахмурясь отзывается отец. – Я боюсь, что вообще для армии он вряд ли будет годен!

От этих слов у меня холодеет внутри… Иван Николаевич взглядывает на меня и говорит мягче:

– Ничего, Маша. Была бы голова на плечах, а люди везде нужны!

«Люди везде нужны», – мысленно повторяю я, долго ворочаясь без сна. Конечно, это так. Но какой мальчишка не мечтает, подобно Валерию Чкалову, «облететь вокруг шарика»!? Собирался это сделать и Валя. Он даже учиться стал лучше.

Кто знает, не воспримет ли он случившееся трагически? И не скажется ли это на его характере и поведении? Он может стать озлобленным и угрюмым. Ведь мальчики обычно остро переживают свою неполноценность, они хотят быть, «как все». Придёт время, сверстников Вали призовут в армию. А что будет делать он?

– Мама, знаешь что, ты не думай об этом. И Вальке ничего не говори! – сказал мне Юра, когда утром я поделилась с ним своими мыслями. – До армии ещё далеко. А потом – не такое уж у Вальки «ранение», чтобы его совсем забраковали. Подумаешь, трёх пальцев на ноге нет! Уж в радиосвязи-то он может пригодиться!

Доводы Юры меня несколько успокаивают, и я начинаю не столь мрачно смотреть на Валино будущее.

Валю сегодня выписывают из больницы. После завтрака мы с Юрой отправляемся за ним. Но в палатах идёт обход врачей, и мы ждём довольно долго. Когда Валя появляется в приёмной, мы с Юрой вскакиваем, бросаемся к нему и подхватываем его под руки.

– Не надо, я сам! – говорит Валя, отстраняет нас и, слегка прихрамывая, спешит к выходу.

Только когда за нами захлопывается дверь, Валя, здороваясь, целует меня. Там, в передней, на глазах у всех, он ни за что не смог бы этого сделать.

По аллее больничного парка мы идём к трамвайной остановке. Валя посередине, а я и Юра с боков, слегка поддерживая его.

Жарко. Солнце печёт нещадно. И дождя не было уже две недели. Сухой порывистый ветер кружит мусор возле киоска с фруктовой водой. Трамвая нет и нет. Мы с нетерпением поглядываем в ту сторону, откуда он должен подойти. Я беспокоюсь за Валю, не натрудил бы он себе ногу.

– Валя, ты, может быть, сядешь? Вот тут скамейка…

– Нет, мама.

Над головой слышится гул самолёта. Серебристая птица парит в небе, выгоревшем от зноя. Подняв лицо вверх, Валя провожает её взором.

Мы с Юрой переглядываемся. Я поспешно спрашиваю:

– Валя, а ты ничего не оставил в палате?

* * *

Наконец-то из Москвы приходит желанный ответ: Таня зачислена студенткой на географический факультет МГУ. Радости нашей нет предела. А о самой Тане и говорить нечего.

– Мама! Это такое счастье, такое счастье, что и поверить трудно! Я – студентка Московского государственного университета.

Таня прислушивается к тому, как звучат эти слова, произнесённые раздельно, и, зажмурившись от счастья, мотает головой.

– Ох, и заниматься же буду я! – говорит она. – Вот увидишь, мама, как я буду заниматься!

Я не сомневаюсь в Тане, она не посрамит чести быть студенткой Московского университета, но меня беспокоит: как-то Лида отнесётся к тому, что Таня будет учиться в Москве? Ведь и она мечтала о Москве после окончания школы.

А Лида вот-вот должна приехать домой, мы со дня на день ждём от неё телеграммы о приезде…

* * *

В нашей семье установилась традиция – день возвращения домой каждого члена семьи превращать в праздник, будь то Иван Николаевич, вернувшийся из экспедиции, или малыши, приехавшие из пионерлагеря.

Сегодня мы ждём Лиду, и дел у нас по горло. Утром мы все встаём рано. Я иду на рынок, а затем готовлю обед повкуснее. Дети заняты генеральной уборкой: моют окна, двери, полы, вешают на окна чистые шторы и в столовой обычную скатерть заменяют парадной. Она сверкает белизной, на ней ещё не разгладились складочки на сгибах. И букет цветов, который Юра не поленился сбегать купить, на ней кажется особенно ярким.

За час до прибытия поезда всей семьёй отправляемся на вокзал. Поезд несколько опаздывает, в ожидании его прогуливаемся по перрону. При мысли о Лиде мне стано вится грустно. Я думаю о том, как счастливо складывается судьба Тани и как неудачно она сложилась у Лиды…

Чтобы скрыть своё настроение от детей и Ивана Николаевича, я ухожу в самый дальний конец перрона. Но Валя уже почувствовал что-то неладное. Он догоняет меня, заглядывает мне в лицо и говорит, взяв за руку:

– Ну что ты, мама! Ведь придёт поезд…

Я невольно улыбаюсь, обнимаю Валю, и мы вместе с ним возвращаемся к остальным.

Поезд действительно приходит. Лида стоит на подножке вагона смуглая, почти чёрная от загара. На щеках её полыхает румянец, она счастливо улыбается, спрыгивает с подножки, обнимает всех по очереди, начиная с меня, и говорит:

– Я просто поверить себе не могу, что я снова с вами со всеми! Я минуты считала, а тут ещё поезд опоздал…

Чтобы не расстраивать Лиду, мы пока не говорим ей о том, что случилось с Валей.

В трамвае по дороге домой Лида рассказывает, как до Бухары они добирались на верблюдах. Я не свожу с Лиды глаз, она кажется мне такой большой, сильной. А она, точно угадав мои мысли, привлекает меня к себе и восторженно-удивлённо вскрикивает:

– Мамочка! Да ты мне как раз до плеча! Правда, папа? Иван Николаевич смеётся:

– Я давно говорю, что в семье она скоро будет самой маленькой.

Дома Лиду все приводит в восторг: и чистота, и букет цветов на столе. Она ходит из комнаты в комнату, влюблёнными глазами оглядывает давно знакомые вещи и говорит:

– Нет, мама, как хорошо дома!

Перед отцом Лида ставит несколько банок с заспиртованными клещами.

– Собранного материала мне хватит определять на целую зиму! Ты представляешь, папа, вот в этой банке есть несколько экземпляров клеща, который ещё не описан в науке…

– Интересно… Может быть, ты сделаешь доклад на научном студенческом обществе?

– Да, папа, конечно. Впечатлений столько, что я с удовольствием поделюсь ими.

Валя и Оля бродят за Лидой по пятам, им не терпится получить обещанное Лидой чучело тарбагана, которое она привезла с собой из экспедиции.

– После, после! – говорит Лида. – Дайте мне сначала вымыться.

И скрывается в ванной. Но малыши и тут не оставляют её в покое. Они вертятся у дверей ванной комнаты и в щели решётки кричат:

– Лид! Хорошо тебе?!

– О-о-чень! – сквозь шум воды и гудение газа доносится блаженный голос Лиды.

Я подогреваю обед в кухне и обдумываю, как бы половчее, помягче сообщить Лиде о том, что Таня будет учиться в Московском университете. Вдруг она болезненно воспримет это? Скажет: «Меня так не отпустили в Москву!»

Но Лида просто говорит:

– Я очень рада за Таню, мамочка! Таня уже писала мне…

Вечером, когда мы с мужем остаёмся одни, Иван Николаевич говорит о Лиде с заметным облегчением:

– Кажется, наша девица за ум взялась!

Я не совсем уверена в прочности этого нового увлечения Лиды, но и я была бы рада, если бы оно стало делом всей её жизни.

В доме у нас растёт ещё один исследователь – Оля. Она хотя и говорит, что никогда не будет биологом, но ставить опыты – её любимое занятие. То она отделяет крахмал от муцина в зерне пшеницы, а затем, окрасив его йодом в синий цвет, всех заставляет любоваться его интенсивностью. То проращивает семена гороха, любовно оберегая каждый росток, то разглядывает в микроскоп прозрачную кожицу лука. В библиотеке отца она нашла книгу по физиологии животных, с увлечением читает её и нередко ставит меня в тупик своими вопросами.

– Вот кого ты должен избрать своей преемницей! – говорю я мужу.

Но Иван Николаевич, махнув рукой, отмалчивается. Конечно, рано ещё гадать, кем будет Оля. Да и «ожегшись на молоке, дуешь на воду»! Пусть уж Оля сама решает, кем ей быть.

ТРУДОВОЕ ВОСПИТАНИЕ

Зашёл к Юре приятель и застал его за мытьём полов. Вот удивился он, увидев Юрку с тряпкой в руках, с засученными до колен штанами! Юра тоже смутился, ожидая, очевидно, обычных насмешек: «У-у-у! Парень, а полы моет!» И поэтому, может быть, сказал с излишней грубоватостью:

– Проходи, там уже вымыто… Да ноги вытри, балда! – и бросил приятелю под ноги тряпку.

Тот, растерявшись, послушно, с особым старанием вытер ноги и, втянув голову в плечи, на цыпочках прошёл в комнату, где боязливо сел на краешек стула. Похоже было, что он ещё не решил, как ему следует отнестись к тому, что Юра моет полы. Посмеяться ли над ним или сделать вид, что всё в порядке, что так оно и должно быть?

Мыть полы Юра начал лет с девяти. Вначале ему доверялось вымыть их только в кухне и в прихожей. И то бабушка иной раз протестовала:

– Ну как, Маша, он вымоет?! Парень он парень и есть, воды нальёт только! Уж лучше я сама…

Но я была непреклонна, и Юра скоро доказал, что может справиться с полами ничуть не хуже девочек. Сейчас он моет их безукоризненно. Когда требуется особенно тщательная уборка комнат, перед праздниками например, я поручаю её Юре, и он буквально «вылизывает» всю квартиру.

Вообще он очень аккуратен, не терпит малейшего беспорядка. Придя из школы, он первым долгом смотрит, как заправлена кровать Вали, и если она заправлена небрежно, Вале тут же приходится перестилать постель. А если Вали нет дома, то Юра сам берётся за дело, обещая дать Вальке хорошую взбучку.

Потом Юра берет веник, метёт пол, стирает отовсюду пыль, выравнивает в шкафу книги, при водит в порядок свой рабочий стол и только тогда идёт ко мне в кухню и спрашивает:

– Мама, пожевать нечего?

Зная, что аппетит Юры ничуть не пострадает от того, что перед обедом он «заморит червячка», я накладываю ему изрядную порцию пшённой каши с маслом.

Приучать детей к выполнению несложных обязанностей по дому я начала очень рано. Дети мыли посуду, подметали пол, поливали цветы, бегали в магазин за молоком и хлебом, выносили мусор и вообще выполняли массу всяких других поручений. В их обязанность входило и присматривать за малышами. Когда родилась Оля, Лида уже умела перепеленать её, умыть, уложить спать, вскипятить и разлить по бутылочкам молоко. Ей доставляло огромное удовольствие целые дни возиться с Олей. Таня больше была занята Валей. Перед каждой едой она мыла ему руки, повязывала фартучек и кормила с ложечки.

Не представляю, как бы я справлялась со всеми своими делами без их помощи! И я не скрывала этого. На оборот, я нередко говорила детям, когда бывала довольна ими:

– Ох, ребята, ребята! Что бы я без вас делала?! Надо было видеть, как эти мои слова окрыляли их.

Они из кожи лезли, чтобы ещё раз услышать мою похвалу. Будучи ещё совсем малышами, дети очень любили, когда мы с Иваном Николаевичем уходили в гости или в театр. Для их самостоятельности открывалось тогда це-i лое поле деятельности. Они переворачивали вверх дном всю квартиру, наводя в ней чистоту и порядок. Нередко мы заставали девочек и Юру уснувшими на диване, там, где их сморил сон. Зачастую и пол в кухне или в передней был вымыт недостаточно хорошо (силёнок не хватило!), но зато на всех подоконниках стояли в бутылках цветы, сорванные на пустыре за домом. Цветы были и в кухне. На столе, покрытом белой скатертью, лежалая записка:

«Мама и папа! Ужинайте, блины в духовке!»

Мы уже знали, что записку писала Лида, а блины пёк Юра. Усвоив лет в семь эту несложную премудрость – разболтать в воде муку и лить на сковороду, – Юра с большим удовольствием пёк блины.

Могла ли я утром бранить ребят за переведённую муку, за разбитую тарелку, за добротную ещё ковбойку, которой вымыт был пол? Конечно, нет. Наоборот, мы с Иваном Николаевичем восторгались чистотой и порядком в квартире, хвалили «вкусные» блины. Если же я находила нужным снова вымыть пол в кухне, я старалась сделать это) незаметно для детей, чтобы не расхолодить их.

Но однажды Таня всё-таки застала меня за этим делом.

– Мама! Ну, зачем ты снова моешь пол? Мы же вчера мыли!

– С чего ты взяла, что мою? Просто я опрокинул нечаянно ведро и сейчас собираю воду…

Конечно, не так-то просто было втянуть детей в круг домашних обязанностей. Не обходилось и без конфликтов. Помню, однажды в воскресенье (Юре тогда было лет шесть) я сказала за утренним чаем:

– Сегодня никому не надо идти ни в школу, ни в детский сад; поэтому вы должны помочь мне: девочки приберут в комнатах, Юра вымоет посуду…

– Не буду я мыть посуду! – сказал Юра, надувшись. – Я вчера в садике дежурил. Девочки пили чай, пусть они и моют…

Я сделала недовольное лицо, и Юра пошёл на уступку:

– Я вымою свою чашку, твою и папину, а девчонки пусть сами моют свои чашки!

– Что же это получится, если каждый будет делать только для себя?! Сапожник сошьёт только себе ботинки и всех заставит ходить босиком. Пекарь испечёт только себе булку и всех оставит голодными. Я приготовлю только для себя обед…

– Всё равно… А посуду я мыть не буду!

– Ну что ж. Значит, обеда на тебя я сегодня не готовлю…

С тяжёлым сердцем я ушла на рынок. К моему возвращению с рынка квартира сияла чистотой, блестели только что вымытые полы, и свежий ветер врывался в открытые форточки.

– Молодцы, девочки! – похвалила я и стала готовить обед.

В кухню вошёл Юра. Я сделала вид, что не замечаю его. Тогда он, чтобы обратить на себя моё внимание, открыл водопроводный кран. А когда это не подействовало, залез на подоконник и принялся что есть силы барабанить по стеклу. Но я и на это никак не отозвалась. Между тем Юре совершенно необходимо было заставить меня заго ворить с ним. Моё молчание было для него непереносимо. Он слез с подоконника и стал крутить ручку мясорубки, привинченной к столу. Я сказала сухо:

– Иди отсюда… Мне неприятно тебя видеть…

Мои слова были неожиданностью для Юры. Он надеялся, что я заговорю с ним о проступке, пожурю и на этом дело кончится. Чтобы скрыть слезы, он выбежал из кухни.

– Где Юра? – спросила я тихонько у Тани, когда та заглянула в кухню.

– У папы в кабинете. Сидит и смотрит в окно… – шёпотом ответила Таня. Я бросила взгляд за окно. Шёл снег. Мягкие пушистые хлопья медленно падали на землю. «О чём-то сейчас Юра размышляет, глядя на эти снежинки?» – подумала я.

– Мама, ты, правда, не дашь ему обедать? – Таня с любопытством смотрела на меня. Я молча кивнула головой.

Но вот и обед готов.

– Девочки! Накрывайте на стол! – крикнула я. В столовой начала греметь посуда, слышно было позвякивание ложек, грохот передвигаемых стульев.

– Мама! А Юра сел за стол! – доложила Таня. Я вошла в столовую. Юра сидел на своём месте и прочно, обеими руками держал тарелку.

– Юра! Я не готовила для тебя обеда…

Уши Юры налились краской. Он вскочил, выбежал из комнаты и закрылся в ванной на крючок.

Обед проходил в молчании. Даже малыши притихли, чувствуя напряжённость обстановки. Таня, наклонясь к Лиде, прошептала ей на ухо: «А Юрка там ревёт, наверное…» Иван Николаевич хмурился. Он то и дело заглядывал в кастрюлю: «Осталось ли для Юры?» И когда я хотела положить ему ещё одну котлету, испуганно сказал:

– Нет, нет… Мне достаточно…

После обеда я легла с книгой отдохнуть. Иван Николаевич тоже прилёг. Девочки занялись вышиванием, малыши тихонько возились в своём уголке с игрушками. В квартире наступила тишина. И вдруг в этой тишине из кухни отчётливо донёсся плеск воды и осторожное позвякивание тарелок. Минут через десять дверь спальни приоткрылась. Юра просунул голову и сказал:

– Мама, я вымыл посуду. Можно мне пообедать?

Иван Николаевич вздохнул с облегчением, повернулся на бок и через минуту уснул. А я отложила книгу в сторону и лежала, раздумывая, правильно ли я поступила.

Я знала, жестоко и недопустимо лишать ребёнка еды. Любое другое наказание, только не «без обеда»! Но, с другой стороны, могла ли я допустить, чтобы Юра не выполнил поручение? Ни в коем случае! Дала бы я ему поблажку сегодня – назавтра мне вдвойне труднее было бы настоять на своём. Нет, никаких поблажек, если требование разумно!

Я знаю, кое-кто мою «жестокость» в отношении Юры сочтёт «педагогической ошибкой». В самом деле, разве нельзя было Юру лишить посещения кино? Но я хотела, чтобы Юра твёрдо усвоил истину – все для одного и каждый для всех и чтобы способ наказания вытекал из характера самого проступка. Юра отказался принять участие в общем труде – я лишила его права пользоваться моим трудом.

И ничего страшного нет в том, что мальчишка пообедал позже на полчаса. Ну, а если бы он отказался вообще мыть посуду? Что тогда? Честно говоря, не знаю, как бы я поступила. Но, вероятно, наказывая Юру, я была уверена в том, что благоразумие в нём возьмёт верх и что «голодовка» его не затянется слишком долго.

* * *

Как побудить детей выполнить ту или иную работу? Обычно я прошу, когда уверена, что просьба будет выполнена: «Таня! Принеси-ка мне ножницы!» Когда я сомневаюсь, что просьба моя доставит удовольствие, я говорю спокойным, уверенным тоном: «Валя! После обеда ты вымоешь пол в кухне!» Если же Валя начинает протестовать, я повышаю тон и отдаю приказание.

Не знаю почему, но одно время Лида была очень медлительна в исполнении просьб, мне приходилось по нескольку раз повторять распоряжение. Бывало, скажешь ей:

– Лида! Вымой посуду!

– Сейчас, мама, – с готовностью отвечает она, а сама ни с места.

– Лида! Ты слышала?!

– Сейчас! – и продолжает читать.

– Лида! – повышаю я тон (а в тоне многое можно выразить: и нетерпение, и осуждение, и приказание).

Лида откладывает книгу, встаёт и, еле двигаясь, лениво собирает посуду со стола. Бывало и так:

– Лида, почисти картошку.

– Ой, мамочка, не хочется-а! – начнёт потягиваться, выгибать спину, а сама сбоку поглядывает выжидательно: не сжалюсь ли я, не оставлю ли её в покое. Но я в таких случаях была непоколебима. Лида знала это и, вздохнув, принималась за работу.

Одно время у детей была странная манера отзываться на мои распоряжения. Скажу, бывало:

– Подмети-ка, Таня, пол!

Таня воспринимала это как личную обиду:

– А Лида ничего не делает! Пусть она тоже метёт! Я вымету детскую, коридор и кухню, а она – папин кабинет и столовую.

Пришлось поделить квартиру для уборки, чтобы не было лишних споров. Но я все чаще слышала:

– Ой, что это я одна буду делать! А Танечка так сидит, книжечку почитывает!

Наконец, мне надоели эти препирательства, и я решила положить им предел.

– Вот что, девочки, – серьёзно сказала я, – давайте перестанем разыгрывать сказку о злой мачехе, падчерице и любимой дочке… Люблю я вас всех одинаково, работу даю посильную каждой из вас. Значит, нет ни мачехи, ни падчерицы, ни любимой дочки… Есть дружная семья, в которую каждый из вас вносит посильный вклад. И на твоём месте, Лида, я бы только радовалась, если бы вечером, ложась спать, могла сказать себе: «Сегодня я помогла маме больше, чем Таня».

Девочки пристыжённо молчали, и больше я не слышала: «А Лидочка так посиживает!».

Но вот проходит какое-то время, и у ребят появляется новая дурная привычка – кивать друг на друга, когда я прошу их о чем-нибудь. На сей раз подвержены ей малыши – Валя и Оля. Я говорю:

– Принесите-ка стул… Валя тут же отзывается:

– Лелька! Ты слышала, что мама сказала?!

– Валька! Ты слышал, что мама сказала?!

В результате оба ни с места. Но цель достигнута – любовь к мамочке проявлена, и притом довольно своеобразно – в осуждении братца или сестрицы – вот, мол, какой он или какая она непослушная. Всё зависит от того, кто первый произнесёт эту, ставшую стереотипной, фразу.

Долго так, конечно, продолжаться не могло. Однажды Таня упрекнула меня:

– Мама! Ну, почему ты сразу не говоришь, кто должен принести стул?

«Таня права», – подумала я. Но как признаться в своей педагогической ошибке перед малышами? Тем более что они, по-видимому, были согласны с Таней и насторожённо ждали моего ответа. Я сказала:

– Неужели вы не поняли, ребята, что я испытываю вас? Кто больше любит и уважает меня, тот первый и бросится выполнять мою просьбу.

Я сама не ожидала, что мои слова дадут такой эффект. В первый день мне буквально приходилось мирить детей, оспаривавших друг у друга право принести ложку, полить цветы, подмести пол, сходить за хлебом.

– Мама мне сказала, а не тебе!

– Нет, Валечка, мне! Правда, мама, ведь ты мне велела стереть пыль?

Некоторые родители жалуются на лень своих детей и считают, что они по природе «ленивы» и перевоспитать их трудно. Так, соседка по дому жаловалась мне на своих мальчиков:

– Не слушаются и уроков не учат. Уж и делать-то их ничего не заставляем, учитесь только, так нет, ленятся! Пока отцом не попугаешь, за книги не сядут! Такая уж порода…

Но ведь природной лени не существует, к труду можно приучить любого ребёнка, если решительно взяться за это.

Несомненно, что решающим фактором в трудовом воспитании является личный пример родителей. Если отец поучает своего сына или дочь, а на производстве слывёт лентяем, то его поучение никогда не будет действенным. Не станет хорошим примером для дочери и мать, которая большую часть дня будет проводить в болтовне с соседками.

Иногда родителей раздражает, если ребёнок проявляет любопытство, любознательность, жажду деятельности. Мы кричим на детей: «Не трогай это! Без тебя сделают!

Не смей брать молоток, пальцы отобьёшь!» Нет ничего вреднее таких окриков.

Встречаются родители, которые, уважая школьный труд детей, неправильно считают, что больше их ничем занимать нельзя, и снимают с них всякие домашние обязанности. Я знаю одну мать, которая с гордостью говорила:

– Я все стараюсь делать сама, а мои дочки пусть хорошо учатся!..

Если девочек в большинстве семей ещё приучают к домашней работе, то мальчиков очень часто полностью освобождают от этого, очевидно, потому, что до сих пор бытует мнение, что домашняя работа – прямая обязанность женщины.

– Я хочу, чтобы мой сын хорошо знал физику, математику, химию, был грамотным, – заявил на родительском собрании один папаша. – А от того, что он будет убирать за собой постель или пришивать пуговицы, он умнее не станет.

Вот в таких-то семьях и рождаются белоручки, не уважающие труд других.

В большинстве случаев к неблагополучным семьям относятся те, в которых имеется всего один ребёнок. Нередко он становится центром внимания всего семейства. Всё, что делается в доме, – делается для него, каждый старается доставить ему какую-нибудь радость. В доме он ни к какому труду не привлекается, все делают за него любящие родители.

Меня часто спрашивают, почему я не возьму себе помощницу – ведь мне так трудно, должно быть, одной управляться с пятью детьми. Скажу откровенно. Я боюсь домработниц. Боюсь, что появление их в доме плохо ска жется на детях. Если сейчас помощь мне, матери, они считают своей наипервейшей обязанностью, своим священным долгом, то не сочтут ли они появление в доме помощницы как освобождение от всех своих обязательств в отношении меня и семьи?

Можно будет убежать в школу и в спешке не заправить постелей, потому что есть теперь няня, которая сделает это. Няня вымоет пол, сходит на рынок, приготовит обед, выстирает, выгладит бельё. А что же остаётся детям? Прийти на все готовое? Оставить на стуле небрежно брошенное пальто («няня повесит!»), пройтись по комнате в грязных ботинках («няня вымоет пол!»), отказаться пойти в магазин за сахаром («а няня на что?»).

Конечно, все это крайности. Можно и должно и по отношению к домработнице выработать в детях ту норму поведения, которая сложилась из любви к матери или бабушке, но это осложняет задачу трудового воспитания.

Меня могут упрекнуть в том, что нравственные основы трудового воспитания, которые я стараюсь заложить в детях, по-видимому, не столь прочны, если я не надеюсь на своих детей. Но дети есть дети. Иногда и взрослый человек рад избежать неприятной работы, если за него её могут выполнить другие.

Уважение к труду матери, желание облегчить его дети обычно заимствуют из поведения отца. В этом отношении Иван Николаевич старается быть для сыновей примером. Уж он не даст мне поднять тяжёлый бак с бельём, когда я хочу поставить его на плиту, или вынести ведро с мусором.

Как-то раз на мою просьбу принести воды из колонки (водопровод был почему-то выключен) Юра буркнул недовольно:

– Некогда мне! – и углубился в решение задачи.

Иван Николаевич молча оделся и сказал мне:

– Дай-ка, Маша, мне ведро… Я схожу за водой… Юрка стремительно вскочил с места и кинулся к отцу, чтобы взять у него ведро. Но Иван Николаевич решительно отстранил Юру.

– Тебе же некогда! А матери я не позволю носить воду! И столько холодного презрения было в его голосе, что вконец убитый Юра несколько дней не находил себе места. Я тоже иногда прибегаю к этой мере воздействия. Когда кто-нибудь из детей отказывается выполнить моё поручение, я сухо говорю:

– Хорошо, я сделаю это сама…

Если Валя и допускает, чтобы я вымыла посуду, то на душе у него тяжело, тем более что я какое-то время с ним сдержанна в обращении.

И Лида, разгадав мой педагогический манёвр, как-то раз уже прямо сказала, отстранив меня от ведра и отобрав тряпку:

– Мама! Оставь, пожалуйста. Ты прекрасно знаешь, что я всё равно не позволю тебе мыть полы. И ты говоришь так только потому, что сама знаешь это…

Уличённая, я смущённо улыбнулась и подумала, что в отношении Лиды этот приём, пожалуй, уже не годился.

Что в мерах воспитательного воздействия нуждаются и взрослые, я поняла впервые, когда мне было восемнадцать лет. Студенткой первого курса университета я поехала на свою первую педагогическую практику – заведовать детской площадкой в городе Шадринске.

Помощницей у меня была няня, маленькая рябая женщина, с длинными светлыми волосами, которые она то и дело любовно расчёсывала.

Стояли жаркие дни июля. Врач назначила детям солнечные ванны. Был у нас и солярий, надо было только привести его в порядок: вычистить, вымыть. Несколько раз я напоминала нянюшке об этом, но она и «ухом не вела».

Уложив как-то после обеда детей спать, а нянюшку отправив в город, я решила сама вымыть солярий. Мне не привыкать было мыть полы, за свои восемнадцать лет я перемыла их немало. Но солярий был так запущен с прошлого года, что я едва справилась с работой к приходу няни. Увидев меня, домывающей порожек, няня всплеснула руками и запричитала:

– Матушки мои! Марь Васильевна! Пошто это вы сами-то моете?! Ведь у вас своё дело есть. Да разве бы я не вымыла! Вот оказия-то какая!

Она долго не могла успокоиться, пристыженная тем, что «заведующая», у которой и своих дел хватало – детей на площадке было около ста человек, – вымыла за неё полы.

С этого дня я обрела преданную помощницу. Не успеешь, бывало, высказать просьбу, как нянюшка со всех ног кидается исполнить её. Меня это несколько смущало. Видя, как мечется няня, желая мне угодить, я испытывала угрызения совести, что слишком строго «наказала» её.

Позже, работая воспитательницей в детском доме, эвакуированном с Украины, я много раз убеждалась, что эта мера безошибочно действовала. Скажешь, бывало:

– Неля! Заправь-ка хорошенько постель!

– И-и-и! Чего это я буду по десять раз перестилать её!

– Ну, если тебе самой это трудно сделать, заправлю я…

Моя напарница по работе, решительная девица лет 30, говорила мне, к счастью, без детей:

– Испугала! Да они рады-радешеньки, что ты за них сделаешь. Потакай, потакай им! Они тебе на шею сядут и ножки свесят!

Но действительность говорила о другом. На следующее, утро Неля из всех сил старалась заправить постель поаккуратнее. Ей было передо мной нестерпимо стыдно. Да и приятно разве слышать, как подруги хором осуждают:

– Тю-ю-ю! Бачылы, яка наша Нелька?! Марью Васильевну заставила соби постиль запрувляты…

* * *

Иван Николаевич хоть и вырос в крестьянской семье, но до женитьбы был в домашних делах удивительно непрактичен. Так, дожив до двадцати пяти лет, он не знал, как варится борщ. Объяснялось это тем, что его мать, трудолюбивая, степенная женщина, в своей семье строго «блюла» разделение на «мужской» и «женский» труд. И как же она была удивлена, приехав к нам в гости, когда увидела, что её сын таскает дрова, топит печи, носит воду и вообще выполняет по дому всю тяжёлую работу! На правах свекрови она сочла нужным сделать мне выговор:

– Ты пошто Ивану велела ведро вынести?! Не мужеское это дело – помои выносить…

Но, прогостив у нас недели две, уже сама кричала, заглядывая в пустую кадку:

– Ваня-я! Беги скоря-я за водо-ой!

Не сразу пришло к Ивану Николаевичу умение вымыть посуду, почистить кастрюли, выстирать себе носовые платки и носки, подмести пол. Не обходилось и без курьёзов. Однажды, желая мне помочь, вызвался он пойти со мной на рынок. Купили мы картошки килограмма тричетыре, ещё что-то, и я отправила его домой, неосторожно сделав наказ:

– Свари картошку к завтраку!

Прихожу домой, а он сварил всю картошку, все четыре килограмма. И смешно было и досадно: ведь за картошкой снова пришлось идти на рынок. Разобиженный Иван Николаевич наотрез отказался пойти.

Я не делаю разграничения между трудом мальчиков и девочек и не говорю: «Юра, ты мальчик, и твоё дело колоть дрова; Таня, ты девочка, вымой посуду!» В конце концов для девочки по дому всегда найдётся больше работы, и это было бы несправедливо.

Утром надо убрать постели, приготовить завтрак, собрать детей в школу, в детский сад, вымыть посуду, привести в порядок квартиру, после работы закупить продукты, приготовить обед, ужин, постирать бельё, погладить, починить его…

И получается, что женщине, работающей наравне с мужчиной, живётся намного труднее. Ей не то что в книжку – в газету заглянуть некогда. Вот и получается, что муж совершенствуется в своей специальности, читает, творчески работает, «растёт». А жена, затрачивая уйму сил и времени, не всегда видит с его стороны даже благодарность.

А как пагубно это сказывается на детях! Сын смотрит на отца, который ведёт себя в доме как гость, и думает: если отец не хочет помочь матери, то и я не буду!

Нет, я хочу, чтобы мой Юра, став взрослым и обзаведясь собственной семьёй, был хорошим товарищем для своей подруги жизни. Чтобы придя домой после трудового дня, не лежал на диване с газетой, не ждал с нетерпением, а может быть, и с раздражением, когда жена приготовит обед, а всегда делил с ней поровну утомительные обязанности по дому, помня, что жена устала не меньше, если не больше, его.

В самом деле, почему мужчины не могут выстирать себе рубашку, погладить брюки, пришить пуговицу? Ведь в армии они все это делают. Почему же в семье так ретиво оберегают своё «мужское достоинство»?

Я рада, что мой Юрка умеет стирать. Уж его в грязной рубашке не увидишь, он готов «драить» её на стиральной доске каждый день и долго не мог понять, почему она у него имеет желтоватый оттенок, пока я не открыла ему «секрет» подсиньки. Теперь он щеголяет в белоснежных рубашках.

С некоторых пор и Валя, следуя примеру брата, сам стирает свои вещи. И полы в квартире моет. Правда, до недавнего времени делал он это небрежно. Ему ничего не стоило, вымыв половину длинного коридора, вторую половину просто окатить водой из ведра в надежде, что летом пол сохнет быстро и я ничего не замечу. Но меня трудно провести, и, убедившись на собственном опыте, что легче сразу вымыть пол хорошо, нежели перемывать его, Валя теперь справляется с полами вполне прилично. И даже с полным знанием дела обучает этому занятию своего друга Витю. Тот однажды попросил меня:

– Мария Васильевна! Можно я буду с Валей мыть полы? Я ещё ни разу не мыл их. Все сестрицы моют.

Пол Валя метёт добросовестно – соринки не оставит. Зато посуду мыть ненавидит. В неурочные дни (Валя моет посуду два раза в неделю) вымыть его не заставишь. Тут и высокие побуждения помощи маме не помогают. Да и в положенные дни он справляется с этим отвратительно. Стаканы он моет в жирной воде после тарелок.

Однажды Таня, накрывая на стол, возмутилась:

– Абсолютно нельзя подать тарелки! Конечно, Валечка мыл?!

Я посоветовала:

– Выбери тарелку пожирнее и поставь ему…

– Нет уж, нет! Я не буду есть из такой тарелки! – возразил Валя.

– А что же, ты думаешь, папа будет есть из неё?! – спросила Таня и взялась за разливательную ложку.

– Всё равно не буду есть, лучше не наливай! – завопил Валентин. Кончилось тем, что он перемыл всю по суду заново. И с тех пор моет её более или менее тщательно.

В последнее время Валя увлекается физикой и в особенности одним из разделов её – электричеством. Я подозреваю, что это по его вине у нас в доме то и дело перегорают пробки. Когда это случается, Валя приносит лестницу и взбирается по ней к распределительному щиту. Я стою со свечкой внизу, придерживая лестницу рукой. Вале это не нравится, и он говорит мне:

– Ах, какая ты, право, мама! Как будто я маленький! Но я продолжаю крепко держать лестницу и, подняв лицо вверх, ожидающе смотрю на сына. А он хмурится («не думайте, что это так легко заменить перегоревшие пробки!»), твёрдо сжимает рот и пристально вглядывается в распределительный щит.

– Ага! Вот, оказывается, в чём дело! Теперь мне всё ясно. Ну-ка, мама, посвети. Так, хорошо…

Не проходит и двух минут, как свет ярко вспыхивает.

– Порядочек! – говорит Валя и счастливый спускается с лестницы.

– Физику, мама, все должны знать! – говорит он мне, чиня электрический утюг или плитку. – Если бы люди не знали физики, они не могли бы летать, плавать, мчаться в автомобиле…

Однажды Валя отремонтировал мне электрическую духовку. Это было уже посложнее ремонта плитки или утюга. И не было для него большей награды, как мои слова:

– Ах, Валя, Валя! Что бы я без тебя делала?!

На долю нашей Оли тоже приходится немало дела. Она ходит со мною на рынок и в магазины, моет посуду, поливает цветы. Сама стирает себе и Тане воротнички к школьной форме, пришивает их. Гладит фартуки и очень любит заниматься рукоделием. Благодаря ей Иван Николаевич и мальчики ходят в аккуратно заштопанных носках. Штопает она их каким-то своим, только ей известным способом.

Но больше всего на свете Оля любит читать. Её трудно оторвать от книги. И это увлечение мешает ей порой добросовестно выполнить то или иное поручение. Она спешит отделаться от него.

И недаром Таня и Лида, уходя прошлым летом в туристский поход, беспокоились, что мне без них будет трудно с Олей и мальчишками:

– Ты только, пожалуйста, мама, не миндальничай с ними! – делала мне наказ Лида. – Пусть все делают: и стирают, и моют, и на рынок бегают. А Оля пусть поменьше сидит за книжками. Лелька! Ты слышишь? Маме помогай!

– Слышу, – уткнувшись в книгу, ответила Оля.

Я не миндальничаю, но иной раз жалею «малышей», как мы с Иваном Николаевичем называем Валю и Олю.

– Хороши малыши! – обижаются старшие дети. – А вспомни, мама, как мы со второго класса и полы мыли, и стирали, и в поле работали!

Благодаря тому что Тане рано пришлось хозяйничать, она все умеет делать и все делает очень быстро. Меня иной раз зависть берет, когда я вижу, как она ловко чистит картошку. У меня так не получается. Вместо того чтобы виться из-под ножа тонкой стружкой, картофельная кожура у меня падает в таз с толстой прослойкой картофеля. Мне становится досадно, и я говорю просительно:

– Иди-ка, Таня, почисти картошку…

Обед любой сложности Таня приготовит сама, и очень вкусный. Особенно ей удаются всякие салаты и винегреты. Когда у нас бывают гости, я поручаю эти блюда готовить Тане. Гости шумно восторгаются её кулинарными способностями. Таня краснеет, но, помогая мне в кухне мыть посуду после ухода гостей, говорит с укором:

– Мама! Ну, зачем ты опять сказала, что салат готовила я?!

Лида не обладает кулинарными способностями в такой мере, как Таня. Уж так повелось, что Лида, как старшая, выполняет в доме наиболее тяжёлую работу: моет, стирает. Бельё из её рук выходит белоснежным. Мне никогда не выстирать и не накрахмалить так рубашки Ивана Николаевича, как это делает Лида. А вот в кухне возиться не любит. Её расхолаживает то, что пища, на приготовление которой уходит и два, и три часа, поедается в какихнибудь пятнадцать минут.

– Когда я вырасту большая, – говорит она мечтательно, разумея под этим самостоятельную жизнь, – я никогда не буду готовить обед…

– А что же ты будешь есть? – трезво спрашивает Таня.

– Буду пить чай с хлебом и маслом…

Но я, зная, что в жизни девочке придётся заниматься кухней, не освобождаю её от обязанностей поварихи. Иногда я поручаю ей самостоятельно приготовить обед. И не так уж плохо она справляется с этим делом!

Воспитывая в детях любовь и уважение к труду, я всегда стараюсь обращать их внимание на положительные примеры. О соседе-слесаре, живущем в домике напротив, я нередко с оттенком зависти и восхищения говорю:

– Вот работяга! Никогда его не увидишь без дела!

Не успеет сосед прийти с работы, как уже хватается за грабли, за лопату. То он подчищает двор, в котором и без того нет ни соринки, то окапывает стволы деревьев, то поливает огород. А через минуту, глядишь, уже бежит с мешком за травой для кроликов. И на заводе своём он слывёт ударником.

Считаю я необходимым обращать внимание детей и на отца, на то, как он много работает. Иногда утром, после ухода Ивана Николаевича в университет, я говорю детям:

– Папа вчера опять лёг спать в три часа утра: готовил статью для печати… Поражаюсь его выносливости, его трудолюбию…

Конечно, после моих слов об отце Юре неловко, стыдно слоняться без дела.

Дети, особенно малыши, очень любят, когда я рассказываю им о своём детстве. То и дело они просят: «Мама, расскажи, как ты была маленькой!» И я охотно удовлетворяю их просьбу, считая, что в моих воспоминаниях много для детей поучительного. В самом деле, выросла я в здоровой трудовой семье, где на воспитание любви и уважения к труду обращалось большое внимание.

Я очень благодарна своему отцу за то, что он научил нас не бояться никакой тяжёлой работы. Каждую весну папа засевал где-нибудь в Степково полоску овса, ячменя. Когда овёс поспевал, для нас с сестрой Надей начиналась страда. Рано-ранёхонько вставали мы с постели и с серпами шли по мокрой от росы траве в это самое Степково, которое было от дому почти в десяти километрах.

Добирались до места часам к восьми, отдыхали с дороги и, спрятав узелок с «паужной» и туесок с квасом в холодке, принимались жать. Часы шли медленно, однообразная работа создавала впечатление, что время остановилось.

Но вот солнце поднималось всё выше и выше к зениту, и такая тишина наступала вокруг, что, казалось, во всём мире нет никого, кроме нас двоих, посреди этого моря желтеющего хлеба; только звук серпа «вжик-вжик» да шелест спелых метёлок овса нарушали эту тишину.

Зной нестерпимый: равнина безлесная, Нивы, покосы да ширь поднебесная — Солнце нещадно палит.

Иногда над головами пролетала какая-то птица, в синем небе она казалась чёрной. Мы долго провожали её глазами, разогнув усталые спины.

Когда тени от кустов становились короткими, мы садились «паужнать» в холодок, под одинокую ель или сосну, стоявшую вблизи полоски. Еда наша была неприхотлива: картофельные уральские шаньги и квас. Тёплый, настоявшийся на бересте, он пах туесом, но, кисленький, хорошо утолял жажду.

После еды с полчасика дремали и снова принимались за работу. Но время шло уже быстрее, солнце клонилось к западу. Закончив жать, стаскивали снопы на середину полоски и ставили суслоны, оставляя этот момент к концу дня как вознаграждение за тяжёлый труд. И если вдоль полосы выстраивался длинный ряд суслонов, были счастливы, что день прошёл хорошо, что мы на славу потрудились.

Смертельно усталые, но гордые от сознания выполненного долга, шли домой, предвкушая, как будут рады нашей победе отец и мать. Домой приходили уже в темноте, но нас всегда ждал ужин – пирог с рыбой или грибами, испечённый мамой, горячий чай, который мы пили с наслаждением, чашку за чашкой.

Вспоминая детство, анализируя поведение отца, я прихожу к выводу, что был он удивительно мудр, с чувством величайшей ответственности относился к своему отцовскому долгу и, воспитывая нас, всегда думал о нашем будущем.

Я далеко не уверена в том, такая ли уж большая необходимость была в той полоске овса, которую он засевал? Вероятно, в хозяйстве, где было всего два десятка кур да корова, можно было обойтись и без этого, тем более что зерно на рынке недорого стоило. И сеялся этот овёс только ради нас, чтобы мы на практике постигли всю тяжесть из нурительного крестьянского труда, о котором с такой горечью писал Некрасов:

В полном разгаре страда деревенская…

Но у отца была и другая цель – обучить нас крестьянской работе, её приёмам, её технике. Ведь все это нам могло пригодиться в жизни. В результате с ранней весны и до поздней осени мы с сестрой были постоянно заняты: сгребали с крыш снег, набивали им ледник в погребе, таскали с болота перегной, копали гряды, сеяли морковь и капусту, сажали картошку, все лето окучивали, пололи, поливали, косили и сгребали сено, жали овёс, гречиху, молотили, возили зерно на мельницу, дёргали лён, сушили его, колотили, стлали, трепали, пряли. Словом, весь цикл крестьянских работ в детстве был пройден, изучен нами досконально. Кроме того, на нас лежали стирка и уборка в доме, подноска воды, заготовка ягод и грибов и даже дров на зиму, уход за скотиной.

Никогда не забуду, как рано утром я вставала, шатаясь от желания поспать ещё с полчасика, как с полузакрытыми глазами одевалась и лезла на сеновал, чтобы на примитивном станочке, сконструированном отцом, нарезать соломы. Чистила хлев, грела воду, перемешивала её в колоде, запарив крутым кипятком солому, посыпая мукой или отрубями, доила корову. И только после этого бежала в школу.

А когда какое-то время мы жили с папой одни, без мамы (отец получил назначение в другую школу), на мне лежала выпечка хлеба. И нередко бывало так, что утром ученики шли в школу, а у меня на столе дымились только что вынутые из печи караваи.

Эти мои воспоминания о детстве малыши слушают, полуоткрыв рот. Иногда они понимающе переглядываются между собой, и, я знаю, в своём воображении вместе со мною, поёживаясь от холода, лезут на сеновал, в сорокаградусный мороз на ветру полощут бельё в проруби или с пудовкой ржи на плечах отправляются за двадцать километров на мельницу.

В такие минуты между мной и детьми устанавливается особенная близость, и это в значительной мере облегчает мне задачу их трудового воспитания. Мой рассказ укрепляет их в убеждении, что основное в жизни каждого человека – труд, что безделье позорно. И невольно, сопоставляя свои несложные обязанности по дому с теми, что когда-то, в детстве, лежали на мне, они приходят к выводу, что их обязанности ничтожно малы по сравнению с моими и что не выполнять их стыдно.

Валя, который всегда очень чутко реагирует на всё, что имеет отношение к нашей семье, сказал как-то, когда я после очередного экскурса в своё детство велела ему привести в порядок книги:

– Мама, это маленькое дело. Поручи мне какое-нибудь большое, трудное дело…

И я пожалела, что не могу отправить его косить или молотить, как когда-то меня, двенадцатилетнюю девочку, посылал отец.

– Хорошо, – подумав, сказала я. – Иди, помоги Касьянычу полить газоны: ему трудно одному таскать шланг…

Валя вприпрыжку побежал во двор. Из окна мне видно было, как он попросил шланг и, сгибаясь под его тяжестью, поволок по асфальту дальше. С тех пор помогать Касьянычу во дворе стало непременной обязанностью Вали.

Когда я слышу о перегрузке школьников учебной работой, признаюсь, меня охватывает раздражение. На мой взгляд, у наших детей не перегрузка, а излишек свободного времени! Что я права, достаточно понаблюдать за по ведением детей в любом дворе. Сколько часов тратят они, играя в пинг-понг, в шахматы, гоняя футбольный мяч, а иной раз просто околачиваясь в подъездах, изнывая от безделья.

И мы, родители, рады бываем, когда их досуг хоть чем-то да занят: «Лишь бы не хулиганили!» Рады бываем, когда сын занят выпиливанием из фанеры, коллекционированием или выступает в художественной самодеятельности.

Но ведь это не труд! Это отдых! Трудом, который бы оправдывал пословицу: «Горька работа – да хлеб сладок!», тут и не пахнет. Что же удивляться, что порой вокруг нас вырастают равнодушные бездельники, холодные потребители чужого труда.

Мне могут возразить, что в деревне, в общении с природой, легче найти применение силам ребёнка. А что делать в городе, где каждый метр выложен камнем и залит асфальтом? Но почему бы не вовлечь детей наравне со взрослыми в черкасовское движение? Почему бы родителю, отправляющемуся на воскресник, не взять с собой сына или дочь? Или тимуровское движение, незаслуженно забытое в последнее время? А дворы? Почему бы поддержание порядка во дворах и украшение их не передать в ведение ребят? Почему мусор после забав детей тринадцатичетырнадцати, а то и пятнадцати лет должен утром, чуть свет, подметать дворник? И он же – сажать цветы и ухаживать за ними? Не пора ли это поручить детям, вменить им в обязанность? Я не сомневаюсь в том, что когда сами дети будут отвечать за порядок во дворе, они будут стараться поддерживать его, и не будет нареканий, что хулиганы вытоптали клумбу или оборвали цветы. Пусть дети соревнуются, чей двор лучше, чище, наряднее, в каком дворе больше красивых цветов. Я уверена, что детей можно увлечь этим.

Очень хорошо, что в школах поощряется самообслуживание. В самом деле, разве в коллективе школьников, состоящем нередко из тысячи и более человек, не найдётся достаточно физических сил, времени и желания заменить труд двух-трёх уборщиц?

Я всегда была рада, когда моих старших ребят отправляли в колхоз на сбор помидоров, уборку картофеля и прочие работы. Прошлым летом Юра работал грузчиком, возил тёс для постройки колхозного свинарника. Бывая в городе, он на минутку забегал домой пропылённый, загорелый, в брезентовых рукавицах. И мне казалось, что он даже вырос за это время.

Нынешним летом я серьёзно подумывала устроить Юру плотогоном. Мне казалось, что, помимо того что он не будет болтаться без дела, за два месяца работы на свежем воздухе он окрепнет физически. Да и само путешествие по Волге обогатило бы его впечатлениями.

Но на сей раз Иван Николаевич решительно воспротивился моей затее:

– Шуточное дело! Мальчишке шестнадцать лет, а ты хочешь взвалить на него работу, которая и взрослому-то порой не под силу. А потом неизвестно, в какую среду он попадёт. Ещё, чего доброго, и пить научится…

Последний довод меня заставил призадуматься, и я до поры до времени отложила своё намерение.

* * *

Вчера Юра прибежал из школы, куда их зачем-то вызывали, и сообщил, что все комсомольцы школы, в том числе и он, едут на комсомольскую лесную полосу под Камышин. Я обрадовалась: по крайней мере не будет болтаться парень без дела.

– Как ты думаешь, мама, найдётся у нас сапка? – спросил Юра озабоченно, уже весь поглощённый мыслями о предстоящей поездке.

– Посмотри в сарае. И надолго вы едете?

– На неделю.

– А спать где будете?

– В палатках, наверное. Мама, можно, я возьму папин рюкзак?

– Возьми, конечно.

Юра убежал. Ему надо было ещё оповестить кое-кого из ребят о том, что сбор отъезжающих в понедельник, у школы, в восемь часов утра. Сын убежал, а меня обступили заботы. Что дать ему с собой? На чём он будет спать? Что есть? Стоит ли ему брать плащ на случай дождя?

Вечером за чаем вся семья оживлённо обсуждала детали предстоящей поездки комсомольцев на лесополосу. На столе была разложена карта области, и Юра, немножко гордясь и рисуясь своими познаниями, подробно рассказывал нам, как создавалась лесополоса комсомольцами, на сколько километров она протянулась, какие породы деревьев составляли её и сколько процентов прибавки к урожаю она даст, когда деревья поднимутся.

– Мама! я поеду с Юрой на лесополосу! – вдруг сказал Валя.

– Чего-о?! – точно не веря своим ушам, переспросил Юра. – Да кто тебя возьмёт?! Пионер!

– Знаешь что… Ты лучше помолчи! – Валя гневными глазами уничтожающе смотрел на Юру. – Взрослый какой!

– Валя! – сказала я укоризненно.

– А что он воображает из себя…

Чтобы прекратить перепалку, Иван Николаевич неожиданно взял сторону Вали:

– А почему бы Вале в самом деле не поехать с тобой, Юра? Поработает на свежем воздухе, окрепнет. Да и пользу принесёт…

– Но папа… – чуть не плача, пытался возражать Юра: ему совсем не улыбалась поездка с Валей, за которым надо присматривать, за которого надо отвечать…

Валя же был в восторге от поддержки отца. Он выбежал из-за стола и стал отбивать чечётку. Но его беспокоило моё молчание. А вдруг я буду против его поездки? И он умильно заглядывал в мои глаза:

– Мама! Правда, я поеду?

Я ещё не решила для себя, стоит ли ему ехать. Иван Николаевич прав, работа на свежем воздухе ничего, кроме пользы, не принесёт ему. Да и участие в таком большом всенародном деле, как создание лесополосы, очень важно даже с педагогической, с воспитательной точки зрения. Но Валя недавно из больницы. Рана на ноге только что затянулась. Вдруг Валя вздумает там купаться?

И потом, работа на прополке – это значит ноги в пыли, в грязи…

Оставшись с мужем одна, я сказала с упрёком:

– Напрасно ты взял сторону Вали. Я боюсь отпустить его…

Не знаю почему, но мои слова задели мужа.

– Так посади его под стеклянный колпак! – сказал он резко, но тут же, устыдившись своей резкости, добавил:

– Ничего с ним не случится, Маша. В его годы за «большаков» остаются в хозяйстве. Пусть едут оба. По крайней мере и Валя будет знать, «как растёт картофельное пюре».

Фразу эту услышали мы с Иваном Николаевичем от случайного собеседника, пожилого мужчины, искренне обеспокоенного тем, что городская молодёжь не испытывает должного уважения к хлебу, ибо не знает, каким трудом он добывается.

И он был прав, этот мужчина. Я сама была свидетельницей того, как однажды в столовой здоровые парни, лет по восемнадцати, кидали друг в друга кусками хлеба. А он лежал перед ними на тарелке мягкий, душистый, способный утолить любой голод.

И надо было слышать, с каким негодованием и болью обрушился на этих парней старик колхозник:

– Эх, вы! И чему вас только учат?! Сразу видно, что не знаете, как хлебушко-то достаётся! Ежели бы вот так, своими руками, добывали его, – старик потряс перед собой руками со скрюченными, узловатыми пальцами, – так, небось, каждую крошку со стола сгребали бы да в рот!

Парни притихли, склонились над своими тарелками, но по их виду нельзя было сказать, что они были пристыжены. Наоборот, они фыркали, не в силах удержать смех, и перемигивались: «Видали такого?!»

Весь сегодняшний день – воскресенье – проходит в сборах к отъезду мальчиков. Покупаем Вале добротную обувь, Юре – кепку. Даю тому и другому по большой наволочке, чтобы они могли набить их соломой и спать на них. Пеку «подорожники».

Юра примиряется с тем, что Валя едет с ним, и братья мирно укладывают свои рюкзаки. Но тон, каким Юра отдаёт приказания Вале: «Принеси зубные щётки! Найди мой перочинный нож!» – и поспешность, с какой Валя исполняет эти приказания, мне не нравятся, и, улучив минуту, когда Валя выходит из комнаты, я говорю Юре, что на правах старшего он должен оберегать Валю, не держать его на побегушках, не взваливать на него непосильного груза.

– За тобой, Юра, водится этот грешок, я знаю… Навалишь на мальчишку что потяжелее, а сам пойдёшь налегке, руки в карманы…

– Да что ты, мама! – негодует Юра, но внушение действует: большая часть груза перекочёвывает в рюкзак Юры, и, к удивлению Вали, его мешок становится совсем тощеньким.

– И вот ещё что, ребята, – говорю я, когда сборы закончены. – Уж если работать, так работать, не жалея сил, стиснув зубы… Чтобы нам с папой за вас не было стыдно!

– Ой, не могу! – давясь от смеха, Юра падает на диван.

– Не понимаю, что тут смешного?!

– Ничего, мама. Только вчера у Владьки бабка нас наставляла по-другому: «Вы там, ребята, не больно надрывайтесь, глядите, где полегче… Работа – она дураков любит!»

– Ну-ну, смотрите у меня! Чтобы я этого больше не слышала! – говорю я, сама невольно засмеявшись. – Что с бабки взять? Она больная, старенькая. А вы у меня вон какие молодцы!

ГРАЖДАНИНОМ БЫТЬ ОБЯЗАН…

Август на исходе. Дни стоят жаркие, безветренные. В городе пыльно, душно. Зной такой, что асфальт плавится, идёшь по нему, и каблуки увязают, как в тесте. Возле киосков с газированной водой очереди. Воды не хватает и деревьям. Стоят они поникшие, с сухими листьями.

Спасаясь от жары, каждый день уезжаем за Волгу. Часам к девяти утра подходим к пристани с удочками, сачками, «авоськами» с едой. Здесь оживлённо, шумно. Пароходные гудки, всплеск воды под плицами колёс, шарканье сотен ног по асфальту, звонкие голоса морожениц, солнечные блики на воде – все это в первое мгновение оглушает, ослепляет.

Пристраиваемся в очередь к одной из билетных касс. Желающих попасть на тот берег много. Вскоре наш пароходик «Герой Иван Кузьмин» даёт третий звонок, отчаливает от пристани и ходко идёт вверх по течению. Навстречу ему показался волжский пароход. Ослепительно белый в лучах солнца, он легко рассекает воду и, поровнявшись, даёт гудок: мощный, властный. Эхо далеко разносит его над просторами реки. Наш пароходик в ответ испуганно вскрикивает и торопится дальше.

Перед нами проплывает героический город. Высоко на берегу раскинулся он, одетый в зелень садов и парков. Дымят трубы «Красного Октября», вдали маячит «Тракторный», а ещё дальше виднеются контуры строящейся ГЭС.

Ребят не оторвать от бортов. То и дело они кричат мне:

– Мама! Ты узнаешь нашу школу?

– Мама! Посмотри, как хорошо отсюда виден памятник Хользунову!

И в самом деле, памятник герою Советского Союза, лётчику Хользунову виден как на ладони. А вот здание мельницы, которое решено сохранить в неприкосновенности как свидетельство жестокой битвы у берегов Волги. Самой мельницы нет, остались только стены, изрешечённые осколками снарядов. А вот и знаменитый дом Павлова, где много дней и ночей, не сдавшись врагу, держали оборону гвардейцы сержанта Павлова…

Хорошо, что наши дети живут на священной земле Сталинграда, где что ни дом, то овеян славой, что ни улица – поэма о героизме и мужестве. А сколько патриотических и гражданских чувств вызывают у детей рассказы о подвигах героев Мамаева кургана!

В Сталинград мы вернулись через два года после окончания войны. Город к тому времени уже начал залечивать раны. Были построены десятки жилых и административных зданий, расчищены завалы на главных магистралях, заново была создана улица Мира, получившая символическое название. Но всё равно, зрелище родного, прекрасного некогда города ранило. Ведь не было, кажется, метра земли в нём, который бы не был вздыблен.

Взявшись за руки, цепочкой пробирались мы через груды развалин по улице Ленина к дому, где когда-то жили. Увы… дома не было! Лежала на месте его груда щебня, из которой торчали вверх металлические ребра перекрытий, искорёженная проволока да кое-где на прокопчённых стенах висели батареи центрального отопления.

Долго стояли мы молча, созерцая этот хаос. Иван Николаевич стоял с непокрытой головой,

– Вот, дети, смотрите, что сделала война с вашим домом! – сказал он. Слова отца почему-то сильнее всех ранили Юру. Несколько мгновений стоял он со странно застывшим лицом, уставившись в одну точку, боясь расплакаться. Потом вдруг круто повернулся и быстро пошёл от нас.

Конечно, он вспомнил, каким большим и красивым был наш дом до войны! Сто сорок четыре квартиры было в нём. Он гудел целый день, как улей. А сколько ребят было во дворе! Где они сейчас?

Вспомнил, наверное, Юра и то, как вместе с другими ребятами помогал взрослым тушить зажигательные бомбы. Правда, тогда он был ещё слишком мал, и я не разрешала ему залезать на крышу дома, где дежурили подростки, но и на земле, во дворе у ребятишек дел было порядочно. Их никакими силами нельзя было днём загнать в убежище.

Впрочем, я и сама не спускалась туда, услышав сигнал воздушной тревоги, а продолжала заниматься своими делами. Это не значило, конечно, что я не боялась и у меня от грохота бомб, разрывавшихся неподалёку, не шевелились волосы, но я считала, что оказаться заживо погребённой с детьми под грудой развалин многоэтажного дома было куда страшнее.

Вечерами, когда в бледно-зелёном небе с загоревшимися кое-где редкими звёздами всплывали, покачиваясь, серебристые сигары аэростатов, я сзывала детей домой. Мне хотелось, чтобы они уснули до того, как начнётся сигнал очередной воздушной тревоги. Ночные налёты на город совершались с удивительной точностью: ровно в одиннадцать часов вечера – минута в минуту. И если дети успевали крепко уснуть к этому времени, они не слышали ни воя сирены, ни взрывов бомб.

Только одна Оля почему-то просыпалась и, плача, жалобно говорила:

– Опять воздушная тревога!..

Но я крепко прижимала девочку к себе, с головой укутывала её одеялом, и она засыпала…

Какое счастье, что все это позади! Что мы снова можем радоваться небу, солнцу, зелени! Снова можем мирно трудиться и растить своих детей!

Я люблю слушать, как Юра и Валя поют песню о нашем городе. Строго говоря, это даже не песня, а стихи одного сталинградского поэта, которые ребята приспособились петь на мотив вальса «В лесу прифронтовом». Поют они не очень складно, как и все мальчишки порой «пускают петуха», особенно Юра, но поют с большим чувством:

И нет у нас иной мечты, Как мирный честный труд. Не зря сажаем мы цветы, И малыши растут. Где нынче в школе у реки Детишки вновь сидят, Ходила гвардия в штыки И умирал солдат. И вновь поднявшись над рекой Из пепла и руин, Стоит, как мира часовой. Наш город исполин!

Хорошая песня! Хорошие слова! Я иногда подпеваю мальчикам.

А вот и Заволжье! Пароходик высаживает нас и уходит обратно. Весь день мы проводим в лесу. Есть у нас любимая полянка почти у самой реки. Мы купаемся, ловим рыбу, разводим костёр, варим уху, печём в золе раков и съедаем их полусырыми. Ловля раков доставляет детям особенное удовольствие. Мальчики ловят их на… пятки. Сев на корягу, свесят ноги в воду и ждут, пока рак не «клюнет». А потом хватают добычу и с торжествующим воплем бегут с ней по берегу.

День пролетает незаметно. Уходя с полянки, мы заливаем костёр, собираем с земли консервные банки, клочки бумаги, яичную скорлупу, словом, уничтожаем все следы своего пребывания в лесу. Зато каждое утро полянка встречает нас чистотой и свежестью, и только чуть помятая трава, не успевшая выпрямиться за ночь, говорит о том, что мы были тут накануне.

Домой мы возвращаемся усталые, притихшие, «чуть живые», как говорит Иван Николаевич. Сам он с нами не ездит. От яркого солнца, воздуха, гомона и суеты, которыми неизбежно сопровождаются эти поездки, у него разбаливается голова; он предпочитает сидеть дома и работать.

Я тоже охотнее оставалась бы дома, потому что вылазки в природу утомляют и меня. Но я решила организовать для детей нечто вроде домашнего пионерлагеря. А главное, на мой взгляд, дети должны как можно больше бывать среди природы. Иначе как же они полюбят её и научатся ценить в ней прекрасное?

Мы часто говорим: «Родина», употребляя это слово в самом высоком, гражданском, патриотическом смысле. Но разве, произнося его, не представляем мы себе необъятных просторов нашей страны, с её долинами и холмами, озёрами и реками, лесами, протянувшимися на тысячи километров? Конечно, да.

Порой при слове «Родина» возникает перед глазами деревушка, где ты родился, речка, в которой ты купался, лес, куда ты бегал за грибами и ягодами. И это закономерно. Любовь к Родине самым тесным образом переплетается с любовью к родной природе.

Вот потому-то я и вывожу своих детей за город, что мне хочется, чтобы в общении с природой расширились и закрепились их представления о том значительном и великом, что мы называем Родиной.

Кроме того, мне хочется развить в них чувство эстетического наслаждения природой.

Читая книгу, дети нередко пропускают описания природы, как нечто досадное, мешающее следить за развитием сюжета. И происходит это не потому, что автор не нашёл достаточно ярких слов, чтобы увлечь, заинтересовать их картиной заката или грозы. А просто сами дети никогда в жизни толком не наблюдали захода солнца, и потому описание его в книге оставляло их равнодушными.

Поэтому, когда мы оказываемся среди природы, я обращаю внимание ребят на красоту вокруг нас: на смену красок в небе в течение дня, на облака, на солнце, повисшее, точно куриный желток, над горизонтом, на кайму леса, отражённую в спокойной глади воды, на тишину, которая вдруг наступает в природе в ожидании грозы, когда все замирает вокруг, точно прислушиваясь к чему-то, и только какая-то птичка тревожно выводит в траве своё назойливое «пи-пи-пи».

* * *

В городе широко развернулось черкасовское движение. Зачинательница его – Александра Черкасова, жена погибшего офицера. Я не перестаю преклоняться перед гражданским мужеством этой женщины. Вдова, мать четырёх детей, она увлекла сталинградцев призывом все свободное от работы время отдавать на восстановление родного города. Десятки тысяч жителей ежедневно выходят на улицы: расчищают завалы, ремонтируют трамвайные линии, восстанавливают здания.

Школа, в которой учатся наши девочки, построена руками учителей и родителей.

Сейчас студенты и преподаватели университета своими силами восстанавливают учебный корпус универ ситета. Каждый раз, когда Иван Николаевич отправляется на воскресник, Юра и Валя идут с ним. Возвращаются они оттуда такие грязные, чумазые, что им приходится основательно мыться, прежде чем я разрешаю им сесть за стол.

– Славно мы нынче поработали! – говорит Иван Николаевич, разглядывая свои ладони, до блеска натёртые ручками носилок.

– А у меня, папа, мозоль! – радостно удивлённый докладывает Валя.

Отец одобрительно кивает головой и, когда я хочу прижечь ладонь Вали йодом, говорит:

– Оставь, Маша! Эти мозоли не страшны…

За обедом все трое с удовольствием едят борщ, второе, но если после еды мальчишки тут же исчезают из дому, то отцу хочется прилечь: с непривычки физическая работа утомляет его.

– Разбуди меня, Маша, через полчасика! – просит он.

Дом, в котором мы живём, стоит на улице Мира. Занимает он почти целый квартал, и в нём сотни квартир. Строители позаботились о том, чтобы жилось нам в этих квартирах хорошо, удобно. У нас светлые просторные комнаты с высокими потолками, в каждой квартире есть ванна, газ.

Но, торопясь приступить к сооружению нового дома для тех, кто все ещё живёт в землянках, строители оставили двор нашего дома неблагоустроенным. Изрытый канавами, заваленный строительным мусором, он являл собой неприглядную картину, пока жильцы сами не взялись за наведение порядка в нём.

Нашлись энтузиасты, которые предложили даже соорудить фонтан посреди двора.

– Ребятишкам будет где плескаться в жару! Сказано – сделано! И вот в нашем дворе бьёт фонтан.

От него и в самом деле веет прохладой, и ребятишки облепили его, как муравьи.

В строительстве фонтана ребята принимали самое живейшее участие. Помимо того что они довольны были тем, что никто из взрослых не прогонял их, не говорил обычное: «уйди, не мешай!», им ещё и доверяли несложные работы: поднести кирпич, песок, набрать воды из крана. А тем, кто был постарше, давались и более ответственные поручения.

Ребята были на «седьмом небе». Они гордились тем, что вместе со взрослыми делали свой двор, свой город красивее.

Нашёлся среди жильцов дома и страстный любительсадовод, некий Иван Иванович, работавший до войны в тресте зелёного строительства. Он сразу смекнул, какими неограниченными резервами рабочей силы будет располагать, если привлечёт ребят к озеленению двора. Используя свои прежние связи в тресте, он завалил двор посадочным материалом. И действительно сумел увлечь ребят. Они постоянно крутились около него: копали ямы для деревьев и кустарников, намечали границы участков, разбивали клумбы. Словом, дела у них было много и отдавались они ему со свойственной их возрасту горячностью.

Проходя однажды через Двор, я увидела, как Валя и его неизменный дружок Витя сосредоточенно копались в земле, сажая кусты золотистой смородины. Не доверяя себе, они держали раскрытым «Справочник садовода» и то и дело сверялись с ним.

– Я говорил тебе, что траншею надо было помельче вырыть! – сказал Валя и, подняв голову, увидел меня.

Трудно было удержаться от улыбки – так забавен и в то же время трогателен был вид мальчишек, озабоченных посадкой куста «по всем правилам»

* * *

До войны у нас появились новые соседи. И кто, вы думаете? Семья челюскинца, участника героической эпопеи! Первыми сообщили эту новость ребята:

– Мама! Мы видели челюскинца! Он теперь будет жить на нашей площадке!

Для ребят это было событием первостепенной важности. Они много слышали от меня о челюскинской эпопее, несколько лет назад приковавшей к себе внимание всего человечества.

Не только ребятам, но и мне хотелось увидеть «живого» челюскинца. Впервые я встретила его на лестнице, когда он с завидной лёгкостью через две ступеньки взбегал наверх. Мы познакомились, а вскоре и подружились семьями.

Это была очень милая семья, начиная с главы дома и кончая двумя его карапузами. Жива была ещё и мать челюскинца, Татьяна Ивановна, мягкая ласковая женщина, которая преданно любила сына и заботилась о нём, как о маленьком. Не знаю, встречала ли я когда-нибудь в жизни и более любящего сына, чем М.

Он заходил к нам довольно часто. Ребята гордились тем, что в нашем доме запросто бывает такая знаменитость, и буквально упивались рассказами М. о ста днях, проведённых на льдине. Рассказчик он был замечательный, и мы с мужем с неменьшим удовольствием и интересом выслушивали подробности о жизни лагеря на льду.

А в какой восторг пришли ребята, когда М. подарил им два тома с описанием челюскинской эпопеи! Книг этих невозможно было достать в библиотеке, они Стали библиографической редкостью. И я была рада, что дети зачитывались ими. Ведь каждая страница этих книг повествовала о мужестве.

Как знать, может быть, дружба с М., его увлекательные рассказы о Севере и книги, подаренные детям, и явятся тем толчком, который нередко решает дело, когда речь идёт о выборе жизненного пути. А вдруг наш Юра, и в самом деле став моряком, будет бороздить мировой океан, расшифровывая «белые пятна» на карте Земли?

Все героическое увлекает ребят. Недаром любимые книги детей – «Овод», «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия», «Повесть о настоящем человеке».

Книги эти Лидой прочитаны, и не один раз, а ей хочется почитать что-то новое, что по художественности, а главное, по силе впечатления не уступало бы любимым книгам.

Все чаще вижу я, как она останавливается перед книжными полками и, разглядывая корешки книг, говорит задумчиво:

– Что бы мне такое почитать?.. – и добавляет: – Героическое?

Мне понятна эта тоска, этот голод по хорошей книге, я всю жизнь испытывала его. И если мне попадала в руки такая книга, я забывала обо всём на свете!

Только в детстве и юности человек способен так самозабвенно отдаваться чтению. Никогда позже оно не доставляет такого наслаждения и не обладает столь могучей силой воздействия.

Вот почему я ни разу ни одному из своих детей не сказала:

– Закрой книгу и садись за уроки!

По моему глубочайшему убеждению, увлечься хорошей книгой и забыть обо всём на свете гораздо полезнее для ребёнка, чем зубрить математические формулы.

Многие не согласятся со мной и будут правы. Без знания математических формул современный человек беспомощен. Но я всегда думала и думаю до сих пор, что в фор мировании человека не они играют решающую роль. Ничего не случится, если ваш сын принесёт из школы «двойку» по тригонометрии, но будет очень печально, горестно и чревато последствиями, если Павка Корчагин оставит его равнодушным. Одни «пифагоровы штаны» ещё никого не сделали человеком, а судьбу, целого поколения определила книга Островского «Как закалялась сталь».

Трудно представить себе, чтобы человек, в детстве потрясённый этой книгой, стал вором, убийцей, предателем.

Иван Николаевич через плечо заглядывает в мою тетрадь и, прочитав фразу о теореме Пифагора, о том, что одна она ещё никого не сделала человеком, говорит:

– Это ещё как сказать… Мало ли у нас математиков!..

Я знаю, что он имеет в виду. Математиков, крупных учёных у нас много, и среди них немало замечательных людей. Но кто помог им стать такими? Разве не книга, прочитанная ими в детстве и заложившая в их души зерно добра?

Многое в детстве приходится встретить и оценить. Порой совершенно необходимо бывает, чтобы рядом был старший, умный друг. Таким другом и может стать книга.

О том, что книга не только источник радости, но и источник нравственного воспитания, мы, родители, всегда должны помнить.

Конечно, книга – книге рознь. Если ваш ребёнок читает Нат Пинкертона, вы вправе отобрать у него эту книгу. Но дайте ему взамен другую! Дайте «Повесть о настоящем человеке». Она увлечёт его не меньше, если не больше.

В детстве я увлекалась поэзией Никитина, Кольцова, Некрасова, позднее полюбила Пушкина, Лермонтова. Наши дети тоже прошли через эти увлечения. А для Тани Некрасов до сих пор остался любимым поэтом. И это очень хорошо. Пожалуй, ни один из поэтов-классиков не про буждает в душе ребёнка столько благородных чувств, как Некрасов в своей гражданской лирике. Возьмите любое его произведение, изучаемое в школе: «Поздняя осень», «В полном разгаре страда деревенская», «Орина – мать солдатская», «Эй, Иван!», «Равнодушно слушая проклятья», «Размышления у парадного подъезда», «Мороз, Красный нос» и другие.

В каждом из этих произведений Некрасова открывается перед ребёнком целый мир человеческого страдания, несправедливости, и, познавая этот мир, ребёнок учится быть Человеком,

Оля увлекается Диккенсом. Очевидно, этот писатель с его болью и обидой за «маленького» человека близок и понятен ей. Но в последнее время в руках Оли можно чаще увидеть томик пьес Островского из его Полного собрания сочинений, которое ей подарил отец, заметив интерес её к драматургии. Пьесы Островского Оля может читать без конца и каждый раз находит в них новые достоинства.

Валя же к Островскому равнодушен, вернее, просто не читал его и уверяет, что пьесы лучше смотреть в театре. Но вообще Валя любит читать. И если Оля буквально «глотает книги», то он читает их сосредоточенно. Во время чтения он порой хмурится, видно, что мысль его работает напряжённо, слова не скользят мимо, а оставляют в душе след.

При чтении Валя следит не только за содержанием, но даже за написанием того или иного слова. Иногда он кричит:

– Мама! Ошибка! Написано «раненый», а надо ведь с двумя «н» писать?!

Разъяснишь ему ошибку – он не спорит, но заметно огорчён тем, что не подтвердилось его «знание» грамматики. Несмотря на эту свою дотошность при чтении, в письме Валя делает самые неожиданные, самые нелепые ошибки. Но я убеждена, что внимательное чтение книжного текста поможет ему рано или поздно преодолеть свою безграмотность.

Я знаю одного человека, который пишет безукоризненно только потому, что взял себе за правило ежедневно переписывать в тетрадь полстраницы толстовского текста. Причём не просто переписывать, а вдумываться при этом в каждую запятую, в каждое слово. И очень сожалеет, что школа как-то пренебрегает этим способом повышения грамотности.

Валя очень живо, с большой непосредственностью воспринимает прочитанное. Он не сомневается в том, что герои произведений живые, реальные люди. Ему и в голову не приходит, что они могут быть плодом фантазии автора.

– Мама, – говорит он, пришивая вешалку к своему пальто (это занятие почему-то всегда настраивает его на философский лад), – а Ромашка до сих пор в тюрьме сидит! Правда, хорошо?!

– Какой Ромашка?

– Да из «Двух капитанов» Ромашка! Разве ты забыла, что ему десять лет дали? Это было… в году… А сейчас у нас… Ну так и есть! Сидеть ему ещё три года… Эх, жалко, немного уже осталось!

– Чего ты выдумываешь?! – вмешивается Юра. – Где ты вычитал, что Ромашке десять лет дали?!

– А скажешь, нет? Нет? Спорю, что дали!

– И спорить тут нечего!

– Доказать? Доказать? – горячится Валя и лезет в шкаф за книгой Каверина.

Признаться, я тоже не помню, чтобы Ромашке «дали», и с любопытством жду, как-то докажет Валя свою правоту.

А он, быстро листая книгу, приговаривает:

– Сейчас я тебе, голубчик, докажу-у… Сейчас ты у меня… А это что? Скажешь не десять лет?! На, читай!

Юра недоверчиво берет в руки книгу и, прочитав соответствующее место, вынужден согласиться, что, действительно, Ромашка осенью такого-то года был осуждён на десять лет.

– А-а! То-то же, а ещё спорил! – торжествует Валя. В выборе книг Валя целиком полагается или, вернее, полагался ещё так недавно на меня. И всё-таки, зная, что я не предложу ему неинтересной книги, с трудом приступал к чтению новой.

Видя, с каким трудом он переключается на чтение другой книги, я нередко сама читала ему вслух несколько страниц и, когда книга захватывала его, бросала читать на самом интересном месте. Валя умолял меня читать дальше, но я отказывалась, отговариваясь тем, что мне некогда, и он волей-неволей вынужден был продолжать чтение самостоятельно.

Иногда, чтобы заинтересовать Валю книгой, я рассказывала ему содержание её, не боясь того, что знание сюжета погасит интерес к ней. Наоборот, захваченный рассказом, Валя загорался желанием прочитать её. Так было с книгами Островского, Бориса Полевого. Эти книги Валя мог читать без конца. Только прочёл книгу, как видишь, опять листает её первую страницу. Это всегда удивляет Юру, который никогда не возвращается к тому, что было когда-то прочитано им.

Да, книга самый верный, самый надёжный помощник в воспитании ребёнка. Пожалуй, ничто не сравнится с ней по силе воздействия на душу ребёнка. И не удивительно, что в школьных программах преподаванию литературы отводится большое место.

Но давно уже идёт речь о том, что преподаётся она в школе не совсем так, как надо было бы. Вместо живого выразительного чтения самих произведений, которые обладают могучей силой нравственного воздействия, ребятам долго «разжёвывают» их, объясняют, анализируют, раскладывают по полочкам, забывая о том, что это разрушает целостность представления, а следовательно, ослабляет и силу самого произведения. И нередко, вместо того чтобы пробудить интерес, любовь к той или иной книге великого писателя, достигается обратное. Я знаю людей, которые так и не смогли заставить себя прочитать полностью те произведения, которые когда-то в отрывках «проходились» ими в школе. Вместо любви к бессмертному творению, изнурительное комментирование на уроках литературы вызывало только отвращение к нему.

В начальной школе я зачитывалась былинами. Некоторые из них я знала чуть ли не наизусть. Но когда в восьмом классе мы «прошли» былину «Илья Муромец», она утратила для меня все обаяние. Я не могу без содрогания вспомнить «наводящие» вопросы, которые ставила перед нами учительница, стараясь елико возможно выжать из былины её воспитательное значение. И мне жаль учительницу. Ей самой, наверное, противно было вести урок.

Разве не заслонит перед ребёнком бессмертный подвиг Маресьева детальный разбор сцены в лесу из «Повести о настоящем человеке», который проводится в шестом классе на уроке литературы: «В какое время описывается лес?», «В какое время происходят события в первых главах повести?», «Прочитайте описание медведя. Как реагировало животное на стон человека?»

Ничего, кроме раздражения, скуки и нетерпения, не вызовут эти вопросы у детей, уже по натуре своей деятельных. Во сто раз полезнее было бы, если учитель выразительным чтением самой повести захватил внимание ребят, увлёк их в мир героического?

Очень досадно бывает – выберешься с ребятами в кино и… попадёшь на какой-нибудь «пустячок», не говорящий ничего ни уму, ни сердцу.

Но недавно нам повезло. Мы смотрели картину «Случай на полустанке», поставленную по рассказу Ф. Кнорре «Неизвестный товарищ». Прекрасная картина! Какой урок мужества и героизма даёт она юному зрителю!

Сюжет картины несложен. Действие происходит на Дальнем Востоке в гражданскую войну. На маленький полустанок врываются интервенты. В здании станции, у телеграфного аппарата, они обнаруживают юношу. Захватчикам очень важно знать, успел ли он передать красным, что полустанок в их руках. «Нет, не успел, не передал!» – твердит на все их вопросы телеграфист. Но японцы не уверены в том, что он говорит правду, и пытками хотят вырвать его признание. Они загоняют ему под ногти иглы. Теряя сознание от боли, юноша продолжает отрицать: «Нет, не передал! Не успел!»

Ничего не добившись, интервенты бросают телеграфиста в пакгауз, куда уже согнаны десятки людей, обречённых на смерть. Парня подхватывают чьи-то руки, его относят в дальний угол, подкладывают под голову ватник, дают напиться воды. Но и тех, кто вместе с ним, тоже мучает вопрос: успел ли он передать сообщение? Ведь от этого зависит их жизнь.

То один, то другой товарищ подсаживается к постели телеграфиста, спрашивает: «Успел, браток, передать?» Но он боится, что среди заключённых может оказаться провокатор, и отрицательно мотает головой.

Гневом, презрением загораются глаза окружающих, слышатся возгласы: «И этого не сумел сделать!», «Собака!», «Предатель!»

Ночью к нему подсаживается старик партизан: «Сынок! Ты мне-то хоть скажи правду…»

Телеграфист в последнем усилии приподнимается, пристально вглядывается в лицо спрашивающего, точно колеблясь, «сказать или не сказать?» И обессиленный, упав на спину, слабеющими губами шепчет: «Нет, не передал… Не успел…»

Наступает хмурый рассвет. Люди сидят понурясь, ожидая казни. В сторону телеграфиста никто и не смотрит. И вдруг вдали слышится стрельба. Вот она все ближе, ближе! Затем слышно, как снаружи с дверей сбивают замок. Дверь распахивается, и в пакгауз врываются «наши»…

Командир в толпе обступивших его людей отыскивает кого-то глазами. «А где тот товарищ, что передал сообщение?» – спрашивает он. Все недоумевающе переглядываются и, вспомнив о телеграфисте, бросаются к нему. Но тот уже мёртв. «Кто знает, как его фамилия?» – спрашивает командир. Молчание… Никто не знает фамилии. На этом полустанке он работал всего один день…

Я потому так подробно останавливаюсь на содержании картины, что она произвела на ребят огромное впечатление. И мне было интересно, поняли ли они основную, главную мысль её? А именно, что настоящий герой всегда скромен и что, совершая подвиг, он не думает о подвиге.

Ребята восторгались стойкостью и мужеством телеграфиста, негодовали по поводу того, что все отвернулись от него в страшную минуту. И только, пожалуй, Лида более точно передала их восприятие картины:

– Мама! Как всё-таки это ужасно: умирать за людей, которые осыпают тебя проклятиями, и не иметь права сказать им правды…

– Да, ребята. И для этого, вероятно, требуется большее мужество, чем для пытки физической болью…

Лида согласилась со мною, но, поёживаясь, сказала:

– Всё-таки я не представляю, мама, как можно вытерпеть боль от иголок, загоняемых под ногти?! Тут нечаянно уколешься, и то…

– Мама! А помнишь, Люба Шевцова ведь тоже должна была скрывать от своих, что она работает у немцев разведчицей… И её проклинали… – говорит Валя.

Разговор переключается на героев любимых книг о Великой Отечественной войне. Ребята припоминают, кто из участников её оказывался в положении подобном тому, в каком был телеграфист из картины «Случай на полустанке»?

* * *

Юра и Валя пришли из школы взволнованные. Оказывается, в школе сегодня состоялась встреча учеников с родителями Саши Филиппова, двенадцатилетнего герояразведчика, погибшего в Сталинграде.

Памятник Саше Филиппову открыт недавно в одном из скверов города, и когда бы ни проходил мимо него, всегда у подножия обелиска лежат живые цветы.

Встреча с родителями героя, их воспоминания о сыне глубоко тронули ребят. Валя ходил за мной по пятам, передавая рассказ отца о детстве Саши, о его подвиге и смерти. Юра же удивлялся тому, как буднично выглядели родители героя:

– Ты представляешь, мама, самые обыкновенные люди. Если бы я встретил их на улице, я ни за что не подумал бы, что это отец и мать Саши Филиппова…

Не знаю, каким, по мнению Юры, должен был выглядеть отец героя, но Юру поразило, что в школу он пришёл сразу после работы, не успев даже переодеться, и пиджак его был в извести…

Валю занимает другое… Он говорит:

– Мама! А когда мать Саши попросили рассказать, каким он был маленьким, она заплакала…

Приходит домой Оля, и рассказ о Саше Филиппове повторяется со всеми деталями. Потом я вижу, как Валя с озабоченным видом выворачивает свои карманы и, о чём-то посоветовавшись с сестрой, подходит ко мне и спрашивает:

– Мама! У тебя не найдётся немножко денег? У нас с Лелькой не хватает на цветы Саше Филиппову…

Очень хорошо, что школа организовала эту встречу с родителями героя, затронувшую в детях их лучшие чувства. Побольше бы таких встреч!

Но ведь и сама действительность на каждом шагу даёт огромный материал для пробуждения в детях гражданских и патриотических чувств. Я снова думаю о том, что в этом отношении мы, родители-сталинградцы, находимся в особенно благоприятных условиях. Город-герой! Здесь все, кажется, способствует тому, чтобы вызвать в детях высокий накал чувств. Здесь даже улицы имеют символические названия: улица Мира, улица Ленина, Коммунистическая…

В местной газете «Сталинградская правда» появилось стихотворение, которому автор предпослал диалог двух прохожих:

«– Скажите, как пройти на Коммунистическую улицу?

– Шагайте прямо по улице Ленина…»

Юрка прибежал ко мне восторженный с газетой в руках:

– Мама! Ты только послушай, как все здорово получилось! Ведь и в самом деле к коммунизму мы идём дорогой Ленина…

Юра до тех пор не успокоился, пока стихотворение не было прочитано отцом, Валей и сёстрами.

Мы говорим «семья – ячейка общества». В ней как в капле воды отражается всё, что происходит в нашем большом, сложном, справедливом, замечательном мире. И если эти большой и малый мир созвучны, если между ними полная гармония, то и детей воспитывать легко, они вырастают цельными натурами без всякого намёка на «раздвоение» личности.

Я знаю одну семью. Он – бухгалтер, она – инженер. Оба хорошие, честные люди, работающие не за страх, а за совесть. Но усталость ли от напряжённой работы, бытовые ли неурядицы (трудные, вздорные соседи по квартире), болезненное ли состояние того и другого (у него желчнокаменная болезнь, у неё – гипертония), но они стали людьми нервными, раздражительными. Иногда, в минуты душевной депрессии, они позволяли себе в присутствии сына, мальчика лет пятнадцати, критически отзываться о том или ином общественном явлении, событии.

Открывается, предположим, в городе областная сельскохозяйственная выставка. Весь город в течение нескольких дней живёт этой выставкой. О ней пишут в газетах, сообщают по радио, говорят на улице, в трамвае, в учреждениях. Для города выставка – праздник. В день открытия выставки улицы запружены толпами народа, всюду флаги, цветы.

Радостно возбуждённый, счастливый, мальчик прибегает домой и с восторгом рассказывает родителям о том, что творится на улице, что ему в числе первых удалось проникнуть на территорию выставки и как много замечательного он там видел. Отец скучающе слушает и, деланно зевнув, говорит:

– Шальные деньги, отчего же не выбросить…

Сын вспыхивает, глаза его загораются гневом, он с мальчишеской страстностью налетает на отца, атакует его, доказывает ему, что выставка необходима, что она – смотр больших достижений, возможность для обмена опытом и прочее.

Отец чуточку смущён этим натиском, ему немножко стыдно, что его, взрослого человека, «агитирует» мальчишка, к тому же его собственный сын, да ещё в присутствии посторонней женщины. И он говорит, оправдываясь:

– Да я что? Я ничего. Я только говорю, что встанет в копеечку государству эта выставка.

Мне от этой сцены делается не по себе. На моих глазах мнут, коверкают, уродуют прекрасную юную душу. Когда мальчишка со слезами ещё не остывшей ярости выскакивает из комнаты, я на правах хорошей знакомой говорю:

– Плохие вы родители! А вот сын у вас хороший. Его счастье, что в школе сумели заронить ему в душу добрые семена…

Для ребёнка ведь очень важно, каково гражданское лицо его родителей. Как они работают, участвуют в жизни коллектива, выполняют свои общественные обязанности.

Ребёнок может только догадываться об этом, потому что в большинстве случаев получается так, что весь пыл своей души родители оставляют на работе, а домой приносят только усталость, раздражение, недовольство. И отравляют детей откровениями вроде: «Своя рубашка ближе к телу», «Не подмажешь – не поедешь», «Моя хата с краю». И произносятся-то эти слова в осуждение кого-либо из сослуживцев, а ребёнок думает, что это жизненное кредо его отца и матери.

* * *

В школе объявили месячник по сбору бумажной макулатуры. Валя и Оля включились в него. И как всегда – с особенным энтузиазмом Валя. Он не любит ничего делать наполовину. И сейчас ходит по квартире, как заворожённый, с вожделением поглядывая на кипы газет, сложенных в стенном шкафу, и даже на книги.

Из опасения, как бы он в пылу соревнования не «уволок» чего-нибудь дельного, пришлось нам с Иваном Николаевичем пересмотреть свои архивы и отобрать всё, что годами лежало и пылилось на полках стеллажей.

Валя набивает бумагами полный мешок, довольнёхонький взваливает его себе на спину и уходит в школу. Чтобы не обделить Олю, я не без некоторого колебания разрешаю ей взять старые подшивки газет и школьные тетради Лиды и Тани. А Иван Николаевич добавляет к этому несколько учебников, устаревших и давно заменённых новыми.

В прошлом учебном году, когда был объявлен месячник по сбору металлолома, нам пришлось расстаться с бабушкиным самоваром и медной ступкой. Валя тогда все ходил по комнатам и мысленно взвешивал, что ни попадалось на глаза. Застав его однажды за тем, как он покачивал на ладони письменный прибор отца, я поняла, что он не далёк от того, чтобы и этот чугунный прибор Каслинского литья стащить в металлолом.

Вот тогда-то я и разрешила ему сдать бабушкин самовар, который, кстати сказать, уже несколько лет стоял без употребления. Оля сдала тогда ступку.

В тот месяц то и дело можно было увидеть на улице ребят с металлоломом. То они тащили рельс (и где только они его взяли?!), то ржавую сетку от кровати, то волокли погнутую проволоку, несли прохудившиеся кастрюли, ведра, чайники. Иной раз все это с грохотом падало и рассыпалось под ногами прохожих. Ребятам помогали собирать, улыбались и говорили одобрительно: «Молодцы, ребята!»

Обрадованные похвалой, «молодцы» с ещё большим рвением тащили свой груз дальше. Ведь они знали, что, чем больше они соберут лома, тем больше в стране будет самолётов, паровозов, машин.

При встрече друг с другом они прежде всего осведомлялись:

– Вы сколько килограммов сдали?

– А вы?

Если Юра ещё какой-нибудь год-два тому назад тоже собирал и лом, и бумагу, то в этом году он уже ничего не собирает. Правда, он в курсе дел малышей и, выслушав отчёт Вали о том, сколько им сдано бумаги, одобрительно, и может быть чуть снисходительно, говорит:

– Давай, жми, жми, Валька!

Что-то мне не нравится в этом тоне. Я вызываю Юру в кухню и говорю ему:

– Вместо того чтобы ещё больше воодушевить ребят, ты над ними подсмеиваешься…

– Мама! Да что ты! – искренне удивляется Юра. – Я и не думал даже…

– Не думал, а вот в твоём тоне это проскользнуло… Надо осторожнее быть с малышами… Ты сам видишь, с каким энтузиазмом они взялись за дело…

Спустя несколько минут я слышу, как Юра говорит в столовой:

– Да, большой государственной важности это дело – сбор макулатуры. А какую это экономию даёт стране! Ведь только на одни школьные тетради идёт древесины…

Юра производит какие-то подсчёты, и у него получаются астрономические цифры. Юра сам несколько озадачен ими, а малыши потрясены. Ведь если верить этим цифрам, то на земле скоро не останется ни одного дерева…

– Вот это да! – восклицает Валя. – Лелька! Завтра же пойдём за полотно, там, возле складов, бумаг всяких валяется видимо-невидимо…

В Юриной группе ещё в прошлом году была создана бригада, которая по вечерам патрулирует на улицах, следя за поведением школьников.

Юра – один из самых активных участников этой бригады. В основном это мальчишки десяти-двенадцати лет, любители прокатиться на подножке трамвая.

После случая с Валей Юра особенно нетерпим к ним:

– Знаешь, мама, просто видеть не могу, как они висят на подножках… Так бы и наподдал хорошенько!

– Что же вы делаете с ними?

– Отводим в милицию, в детскую комнату… А потом родителей вызываем! Недавно наша бригада благодарность получила. Горисполком обещает школе денежную премию…

Валя тоже горит желанием «патрулировать» и даже сшил себе красную повязку, но в бригаду берут только комсомольцев, а Валя ещё не член ВЛКСМ, хотя быть им – его заветное желание. Он изучил уже Устав и ждёт не дождётся того дня, когда получит анкету.

Однажды он прибежал из школы сияющий, счастливый.

– Мама! Угадай, что случилось? Хорошее, хорошее!

– «Пятёрку» получил?

– Нет! Лучше! В сто раз лучше! Пионервожатая сказала, что меня можно уже «передать в комсомол»…

Юра, который любит подтрунить, причём часто в самые неподходящие моменты, спрашивает Валю:.

– А как ты ответишь на вопрос: «Почему вступаешь в комсомол?»?

– Ну, чтобы быть полезным, как все…

– Голова! Ты должен сказать: «Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма!» Запомнил?! Иначе ответишь – тебя не примут!

Слушая разговор ребят, я думаю о том, как часто слова, которые должны звучать клятвой, произносятся заученно, становятся шаблоном. Кто виноват в этом? Пожалуй, повинен в этом больше всего канцелярский стиль работы, устанавливающийся иногда в молодёжной организации. При этом стиле совершенно не обязательно интересоваться, с какими помыслами, устремлениями и чувствами приходят в комсомол подростки. А важно одно – чтобы всё прошло по форме.

Я помню, с каким трепетом и радостным чувством вступления в новое ждала Лида приёма в комсомол и как пришла она домой «потухшая».

– Я думала, мама, что всё это будет иначе… Ведь это бывает только раз в жизни…

Нет, в наше время комсомол был не таким! Не было, кажется, ни одного участка на фронтах борьбы за молодую Советскую республику, на котором не сражался бы он самозабвенно: гражданская война, борьба с разрухой, детской беспризорностью, ликбез. Да мало ли славных дел на счёту комсомольцев 20 – 30-х годов!

И, сравнивая комсомольцев тех лет и комсомольцев последних лет, я всё пытаюсь понять, что отличает их. И прихожу к выводу, что нынешним комсомольцам не хватает окрылённости, гордости за своё высокое звание и ответственности, той ответственности, что находит своё выражение в формуле: «Мы за все в ответе!»

Но права ли я? Ведь людям, шагнувшим во вторую половину своей жизни, прошлое всегда кажется лучше. Не сказывается ли в этом чисто субъективное восприятие жизни? Конечно, когда молод, здоров, полон сил, когда в состоянии «сдвинуть» гору, и жизнь будто ярче, и дела, которые ты вершишь, значительнее.

Славных дел Ленинскому комсомолу хватает и ныне, много было их и в Великую Отечественную войну. Так что я не слишком полагаюсь на свои представления о современной молодёжи и тем более не хочу, чтобы о них знали дети.

Зачем? Я совсем не собираюсь умалять их чувства гордости и удовлетворения от сознания того, что они члены Ленинского комсомола. Наоборот, всячески стараюсь внушить им, что они должны высоко нести это почётное звание.

Вступление каждого из ребят в ряды ВЛКСМ воспринимается всеми нами как радостное событие и, конечно, отмечается в семье торжественно. Мы с Иваном Николаевичем придаём большое значение этому, так же как празднованию Первого мая, Седьмого ноября, Дня Конституции.

Ребята особенно любят праздник Первого мая. Вся последняя неделя перед ним проходит в атмосфере подготовки и радостного ожидания праздника. Комнаты в доме оклеиваются новыми обоями, все чистится, моется. Открываются зимние рамы, настежь распахиваются окна. На мебель надеваются белоснежные чехлы, на окна вешаются накрахмаленные шторы. Утром тридцатого уборка заканчивается, и в доме воцаряется торжественная тишина.

Выкупавшись, надев на себя все чистое, ребята именинниками ходят по квартире, заглядывают в кухню, где я священнодействую, и спрашивают:

– Мама! Чем это у тебя таким вкусным пахнет?

Утром Мая, позавтракав, Иван Николаевич и дети отправляются на парад. Я остаюсь дома и смотрю демонстрацию с балкона.

Колонна демонстрантов проходит яркая, нарядная, ликующая. Люди несут знамёна, лозунги, плакаты, портреты. Все поют. Гремят духовые оркестры.

Я люблю смотреть, как идут дети. Каждая колонна школьников отличается от другой. В одной колонне в руках у детей красные флажки, которыми они взмахивают, проделывая упражнения, в другой – цветные обручи, в третьей – цветы; много цветов. Пришлось, наверное, немало сил потратить учителям, чтобы искусственные ветки яблонь и груш были совсем, как живые.

Дети идут, старательно равняя шаг. Я смотрю на них, на этих маленьких граждан, и такая волна любви, и нежности, и ещё чего-то необъяснимого охватывает меня. И уже совсем трудно удержать порыв чувств, когда слышишь, как они детскими, неокрепшими ещё голосами поют:

Кипучая, Могучая, Никем не победимая, Страна моя, Москва моя, Ты самая любимая.

ПРОСТУПКИ ДЕТЕЙ

Следует ли десяти-двенадцатилетнему ребёнку давать деньги и можно ли предоставлять ему право свободно распоряжаться ими?

Этот вопрос часто возникал в нашей семье. Иван Николаевич и я придерживались одного мнения, что слишком раннее знакомство с деньгами действует на детей развращающе. Не зная цены деньгам, получая их без всякого трудового усилия, ребёнок с малых лет приучается к мотовству.

Иногда любящая мать, желая побаловать ребёнка, даёт ему в школу на завтрак сумму, значительно превышающую стоимость завтрака. Такой «счастливчик» на глазах у остальных, более скромно наделённых ребят, хозяином подходит к школьному буфету, покупает пирожное, дорогие конфеты и прочие сладости, и все это с хвастливым видом уничтожает на глазах товарищей. Его деморализующее влияние на остальных детей очевидно. Я знаю случай, когда дочка швырнула матери (уборщице той же школы) в лицо деньги:

– Не нужен мне ваш нищенский завтрак!

Невольно вспоминаются мне завтраки в нашей сельской школе, где я училась. На большой перемене мы рассаживались вдоль длинного, во весь коридор, стола, и кухарка (она же сторожиха, она же уборщица школы) наливала нам по чашке картофельной похлёбки, горячей, ароматной, приправленной луком и мукой, поджаренными в конопляном масле. Кажется, ничего вкуснее этой похлёбки не было на свете!

Конечно, в сельской школе, где всех учащихся-то была сотня – полторы, легче было организовать горячие завтраки. Но и в городской школе я бы ввела единый для всех детей завтрак. Пусть это будет булочка и стакан простокваши. Совершенно незачем превращать школьный буфет в «торговую точку».

По возможности я избегаю давать своим «малышам» – Оле и Вале – деньги. Не давала я их и старшим девочкам, когда те учились в младших классах. Я предпочитала давать им с собой хороший кусок чёрного хлеба, намазанный маслом или повидлом, иногда котлету, разрезанную пополам и проложенную между ломтями хлеба.

И вдруг девочки стали отказываться от такого завтрака! Я настаивала, они упорствовали, дело доходило до слёз. Наконец они признались. Оказывается, в классе смеялись над ними:

– У-у-у! Чёрный хлеб ест!

Я не сразу поверила этому, зная, что дети достаточно чутки. Как выяснилось из разговора с учительницей, дети и в самом деле не думали придавать обидный оттенок своим насмешкам, просто им странным казалось есть чёрный хлеб, когда можно было купить белый. Чёрный хлеб, как и в большинстве южных городов, не был в почёте, ему предпочитали «калач». Для нас же, северян, русские щи без чёрного хлеба были уже не щи. И дети привыкли к нему и, если бы не насмешки товарищей по школе, им бы и в голову не пришло отказываться.

Я решила не упускать этого случая и поговорить с девочками серьёзно. Рассказала о том, как Ивану Николаевичу, когда он был маленьким, надо было обе жать полсела, прося христа ради, прежде чем пойти в школу.

– А вы идёте в школу после сытного завтрака. И стыдиться того куска хлеба, который вам в состоянии дать отец, по меньшей мере некрасиво!

Девочки слушали, опустив головы. Больше вопрос о завтраке не поднимался.

Всё же иногда, скрепя сердце, я давала детям в школу деньги, но всегда очень немного, ровно столько, сколько им было нужно, чтобы купить булочку и стакан молока. Однажды Лида заявила мне, когда я дала ей на булочку:

– А Мире мама дала в пять раз больше…

– Ну что ж, – невозмутимо ответила я, – Мира одна, а вас пятеро…

Мой довод вполне убедил Лиду, но тлетворное влияние денег всё же не миновало её. Однажды утром я обнаружила исчезновение из буфета нескольких рублей. Я спросила о них Лиду. Она, не моргнув глазом, ответила:

– Да что ты, мама, я их и не видела совсем!

Но по тому, как она тут же перевела разговор на другое, я поняла, что это не так. Несколько поколебавшись, ибо в воспитании нет ничего непростительнее незаслуженного обвинения, я велела Лиде принести свой портфель с книгами и поискать в нём пропажу. Лида, притихшая, беспрекословно повиновалась. Деньги оказались в портфеле.

Возмущённая поступком Лиды, а главным образом её ложью («да что ты, мама, я их и не видела совсем!»), я с горечью сказала:

– Не ждала я от тебя этого, Лида. Папу твой поступок страшно огорчит. Я просто даже не знаю, как я скажу ему об этом…

– Мамочка, милая, дорогая, не надо говорить папе! – заплакала Лида. – Я сама не знаю, как это получилось.

Я совсем не хотела их брать. Мамочка, прошу тебя, не говори папе!

Крупные слёзы катились по её лицу.

– Хорошо. Пока я ничего не скажу папе. Мне больно огорчать его. Но в школе я должна рассказать о тебе. Ты пионерка, и пусть на сборе отряда разберут твой проступок.

Лида в отчаянии зарыдала.

– Мамочка, я не смогу тогда пойти в школу! Вот увидишь, не смогу, не смогу! – твердила она в каком-то исступлении.

Я поняла, что дело может зайти дальше, чем я того хотела бы, и сказала:

– Хорошо. И в школу на этот раз я не пойду. Я верю, что деньги ты взяла, не подумав, что искренне жалеешь об этом, и я надеюсь, что больше этой ошибки ты не повторишь…

– Мамочка! Честное-пречестное слово, я никогда больше не сделаю так. Ты веришь мне?

Лида сдержала слово. Больше того, в ней появилась болезненная щепетильность в отношении денег.

Но однажды у меня снова пропали деньги. Были они оставлены в шкафу для покупки теста. В воскресенье я обычно баловала детей пирожками со всевозможной начинкой.

У меня не было оснований подозревать кого-либо из детей, тем более Лиду. Но сам факт пропажи денег был настолько тревожен, что его нельзя было обойти молчанием. Я прежде всего объявила детям, что никаких пирожков не будет.

– Как должно быть стыдно тому из вас, кто всю семью лишил вкусного завтрака…

– Мама! Неужели ты думаешь на меня?! – спросила Лида.

– Я ничего не думаю, – уклончиво ответила я. – Но мне больно, что в семье, где все должны относиться друг к другу с доверием, кто-то не достоин этого доверия…

– Мама! Ну почему ты не веришь мне?! – ясные, открытые глаза Лиды смотрели на меня. В них было отчаяние.

Через три дня деньги нашлись. Они оказались в кармане Валиной курточки. Я стала стирать её, и вдруг из кармана полезли какие-то клочья… Что такое? Ба! Да это та самая трёшница, которая таинственно исчезла, но на что она стала похожа?!

Точно гора с плеч свалилась. Все дни мучил вопрос: «Кто же взял?»

Когда я сказала ребятам, что деньги нашлись, Лида разрыдалась.

– Мама! Это было ужасно… Мне всё казалось, что ты меня подозреваешь…

Счастливые от того, что все так хорошо кончилось, мы принялись тормошить, целовать Валю – виновника злополучной истории. Уж его-то, трёхлетнего малыша, никак нельзя было заподозрить в умышленном присвоении денег. Он слышал, конечно, разговоры об исчезновении их, но не подозревал, что речь идёт о той самой картинке, которую взял из буфета и, положив в карман, тут же забыл о ней. Только увидев в руках у меня мокрую бумажку, собрался было зареветь из-за испорченной «картинки». Но Лида, сияя глазами, потащила его в детскую и щедро наделила конфетами, полученными в подарок на школьной ёлке.

Пословица говорит: «Не вводи вора в грех»… Но я не мыслю семьи, где бы действительно надо было все прятать от детей, закрывать на замок. Ведь есть и другая пословица: «От домашнего вора не убережёшься». Рано или поздно он улучит момент и украдёт…

Нет, я убеждена, что только в обстановке полного доверия можно воспитать честного человека. И жизнь даёт нам сотни примеров этому. Мне хочется рассказать о печальном опыте одной семьи, допустившей ошибку из самых лучших, казалось бы, побуждений.

Семья Ш. взяла на воспитание мальчика из дошкольного детского дома. Это был прелестный ребёнок лет двух. Родители были счастливы, но тень сомнения всё же омрачала их радость:

– Боюсь, – сказала женщина, вздохнув, – у ребёнка отягощённая наследственность: отец в тюрьме, мать скрылась в неизвестном направлении.

– Твоя затея, – отозвался муж. – Скучно, вишь, ей без детей…

– А то весело? – с наболевшей обидой в голосе воскликнула жена. – Много ли радости для себя-то жить? В могилу ляжешь и вспомнить некому. А тут человека вырастим, спасибо добрые люди скажут.

Добрые люди не сказали им спасибо. Воодушевлённые благими намерениями, родители допустили огромную ошибку. Они подошли к ребёнку с предвзятым мнением. Они ни на минуту не забывали, что он сын преступника, что у него «отягощённая наследственность», и, желая предупредить возможные проявления её, окружили мальчика атмосферой недоверия. Выносил ли мальчик из дому игрушку и дарил её товарищу, брал ли он у матери кухонный ножик, а затем оставлял его во дворе по забывчивости, считалось, что он «тащит из дому».

Перепуганные родители ввели систему строжайшего надзора. Мальчик не имел права выйти из дому без того, чтобы карманы его не были обысканы. Выворачивались не только карманы, но осматривались и ботинки. Результаты такой «бдительности» не замедлили сказаться. Мальчик действительно стал тащить из дому. К каким только уловкам не прибегал он, чтобы обмануть родителей. Он стал груб, лжив. Отвечал дерзостями на попрёки отцомпреступником. (Родители были так неумны, что не сочли нужным скрыть этот факт от мальчика. Наоборот, он служил для них отправным пунктом в их воспитательной системе.) Каждое своё назидание они неизменно начинали: «Ты что, как отец, по тюрьмам хочешь шататься?!»

Кончилось тем, что мальчика взяли в исправительнотрудовую колонию для несовершеннолетних. После того как он похитил часы у соседа по квартире, родители отказались от него, но они так и не осознали своей ошибки. Крах своего хорошего начинания они объясняли неудачным выбором. «Яблоко от яблони недалеко падает!» – говорили они и были бы очень удивлены, услышав обвинение в том, что это по их вине мальчик стал таким.

Дальнейшая судьба мальчика поучительна. Ему помогли стать настоящим человеком. Он получил высшее образование и сейчас работает инженером на одном из крупнейших заводов страны. Сделали это люди, которые увидели в нём человека, достойного доверия, и в своих воспитательных приёмах исходившие прежде всего из этого.

Работая воспитательницей в детском доме, я имела возможность десятки раз убедиться в том, что полное доверие, оказанное ребёнку, творит с ним чудеса. У меня в группе был вороватый парень, который органически, если можно так выразиться, не мог удержаться от того, чтобы не стянуть. Во всём остальном это был милый парнишка, весёлый, вихрастый, с лукавой рожицей.

«Вот сидим мы, бывало, с девочками, готовим к выпуску стенную газету. Вахин вертится тут же, около нас. И вдруг со стола исчезает красный карандаш. Девочки возмущены, они убеждены, что карандаш у Вахина. Я тоже так думаю, но говорю: „Зачем Вахину карандаш? Да и не возьмёт он его без разрешения. Упал, наверное, под стол… Вахин! Поищи-ка его на полу!“

Вахин лезет под стол и долго ищет карандаш, он ползает на коленках не только под столом, а и под кроватями. Девочки с ироническим видом наблюдают за ним. Я не тороплю Вахина, я даю ему время и возможность обдумать свой поступок.

«Да вот он!» – натурально обрадованный, восклицает Вахин и подаёт мне карандаш. Я улыбаюсь, смотря на него. В глазах Вахина хитринка. Позже, когда мы остаёмся с ним вдвоём, он говорит: «У вас, Мария Васильевна, разве стыришь! Ведь вы всё равно не поверите…»

Вероятно, под нажимом того же Вахина мальчики устроили налёт на тумбочки девочек; были похищены картинки, цветные карандаши, чернильные резинки, ленточки, словом, все те нехитрые сокровища, которые тщательно собираются девочками и хранятся как зеница ока. В группе был переполох: девочки плакали, мальчишки заговорщически перешёптывались. Я приказала немедля вернуть все. Никто не пошевелился. С тяжёлым сердцем я ушла в тот вечер домой. И ночью мне не спалось, лежала с открытыми глазами и думала, как заставить ребят вернуть вещи и не просто заставить, а раз и навсегда пресечь подобные проступки? Уснула поздно, так и не придя ни к какому решению.

Сон освежил меня. Утром вся эта история в моём представлении уже не выглядела столь мрачной. Я почему-то даже решила, что мальчики вернули похищенное. Шла в детдом по упругому весеннему насту, вдыхала полной грудью чистый морозный воздух и все больше и больше начинала сама верить этому.

Группа встретила меня насторожённым молчанием. Оно лучше всяких слов говорило, что всё осталось попрежнему. Я сдержанно поздоровалась.

– Значит, вы так и не хотите вернуть того, что взяли вчера у девочек? – спросила я и, помедлив, продолжала: – А ведь, я думала о вас, ребята, лучше. Вот шла сейчас к к вам и была убеждена, что всё, что вы вчера взяли у девочек, лежит сейчас на этом столе…

– Хо-хо! – откровенно грубо захохотал Кива, коренастый, с короткой шеей воспитанник. – «Нашла, мол, дураков!»

– Да, я была убеждена в этом, – сказала я, сделав вид, что не слышу Кивы. – Шла и думала: «Нет, хорошие у меня ребята! Стоющие у меня ребята! Настоящими людьми будут! И как хорошо, что они именно в моей группе»… Очень жаль, если я ошибаюсь в вас…

С этими словами я повернулась и пошла в комнату девочек. И во время завтрака и за приготовлением уроков я старалась держаться только с ними и не обращать никакого внимания на мальчиков. Иногда кто-нибудь заглядывал к нам в комнату и спрашивал меня о чем-нибудь, я сдержанно отвечала, но в комнату мальчиков не выходила. Там было сегодня непривычно тихо. Даже Вахин – этот озорной и смешливый парень, который обычно будоражил всех, сегодня сидел смирно, сосредоточенно грыз карандаш, решая задачу. Задача не выходила. Он сунулся было ко мне, но я ответила, что занята.

После обеда дети ушли в школу. На душе у меня было тяжело. Сегодня моя группа должна была пойти в кино, но я ещё днём объявила детям, что в кино мы не пойдём.

Девочки встретили это сообщение возгласами протеста, мальчишки угрюмо молчали.

Но вот и день прошёл. Дети вернулись из Школы, поужинали и занялись своими делами. В комнатах было непривычно тихо. Слышно было, как потрескивают дрова в печках. Я и несколько – девочек сидели перед открытой дверцей печи и смотрели, как мечется в ней жаркое пламя. Мы любили сидеть так. В эти часы наши беседы принимали особенно задушевный характер. Но сегодня и разговаривать не хотелось. Да девочки и не задавали никаких вопросов. Только Неля обняла меня и, прижавшись к уху, прошептала: «Мария Васильевна! Нехай они подавятся нашими картинками и ленточками… Простите их…» Я покачала головой: «Нет, Неля».

Прошло ещё с полчаса. Я уже хотела сказать детям, что спать пора, как вдруг открылась дверь из комнаты мальчиков и Вахин, улыбаясь во всю свою широкую рожицу, позвал меня. Я пошла за ним, зная, что сейчас решится все. И верно. В комнате мальчиков на столе лежало то, что было взято у девочек.

– Все здесь? – спросила я строго, хотя в душе у меня было ликование.

– Все.

– Отнеси, Вахин, девочкам!

Вахин сгрёб в подол рубахи сокровища и отправился в комнату девочек. Оттуда послышались радостные возгласы. Только Неля не могла никак найти свою ленточку, но и она нашлась: Вахин завязал ею вихор на своей голове.

В связи с затронутой темой мне придётся рассказать о тех огорчениях, которые нам причинял Юра. Как я уже упоминала ранее, в эвакуации мы жили очень трудно. Иван Николаевич был на фронте, на моих же плечах, кро ме пяти детей, была ещё и старенькая мама. Только детдом, где я работала и куда дети были прикреплены на питание, как эвакуированные, поддерживал нас.

Однажды, получив зарплату, я оставила её в сумочке, а утром обнаружила, что пятидесяти рублей не хватает. Деньги эти по тем временам были небольшие, если килограмм масла стоил на рынке тысячу рублей, но самый факт пропажи денег был крайне неприятен и тревожен. Кто мог взять их?

Пошла наверх, к маме, поделиться бедой. Здесь же оказался и Юра. Не знаю почему, но я вдруг спросила его:

– Ты взял деньги?

Юра молча опустил голову, лицо стало красным, особенно побагровели уши. У меня застучало в висках, но я сказала, сдержав себя:

– Иди вниз и приготовь ремень!

Юра беспрекословно повиновался. То, что он не пытался протестовать, сразило меня, а когда я спустилась к себе и увидела, что на кровати лежит приготовленный ремень, у меня потемнело в глазах. Сомнений больше не было. Ремень красноречиво говорил о том, что Юра признал свою вину и готов принять кару…

Но на словах он ещё продолжал запираться и даже попробовал свалить вину на Таню:

– Может быть, она взяла… На шаньги…

«Ах, так вот на что ему понадобились деньги! На шаньги!» Теперь мне было всё ясно, надо было только, чтобы Юра сам сознался во всём.

– Ты у кого купил их?! У Марии или у Клавдии? Мария и Клавдия были две сестры, торговавшие картофельными шаньгами на рынке.

– Я спрашиваю, у кого ты купил шаньги? Если ты не скажешь, я пойду на рынок, и как мне ни больно и ни стыдно, что у меня такой сын, сама спрошу…

– У Клавдии… – почти шёпотом сказал Юра.

И вдруг из глаз моих неудержимо хлынули слёзы, точно какая-то плотина прорвалась. Прерывающимся от рыданий голосом я говорила Юре, какое страшное горе причинил он мне своим проступком:

– Ты же знаешь, Юра, что я живу только для вас и как мне трудно одной с вами без папы. Я работаю день и ночь, чтобы вы не умерли с голоду. Я все отдаю вам… Ты видел когда-нибудь, чтобы я вот такую крошечку съела одна? Нет, не видел и не увидишь! А тебе не было стыдно, что ты сыт, а твои сёстры и брат сидят голодные? Ведь ты оставил нас всех без хлеба, теперь нам не на что выкупить паек…

Юра заревел во весь голос. Как мне ни было горько, я не могла не улыбнуться, когда он сказал:

– Мама, давай продадим мой ремень…

Ремень продать Юра предложил не случайно. Это была у него единственная ценная вещь, и он очень им гордился, а пряжку то и дело натирал мелом до блеска.

Да, голод страшная вещь. И почему-то никто из нас так мучительно не переносил его, как Юра. Кажется, не было минуты, когда он не хотел бы есть.

Юра говорил:

– Самое лучшее время года – лето, картошки много. Лучшее время суток – утро, получаем хлеб…

Читая Джека Линдсея, английского писателя, наткнулась на очень интересную фразу:

«Если кто-нибудь из моих детей мне солгал – значит, виноват я сам, потому что лжецов порождает тиранство».

Это верно. Чаще всего дети лгут в тех случаях, когда требования родителей идут вразрез с их желаниями, нос тупками. Предположим, вашему сыну захотелось пойти в кино, он просит разрешения. Но в силу ряда причин, будет ли это беспокойство по поводу того, что мальчик не выучил урока, или нежелание, чтобы он смотрел именно эту картину, или, наконец, виной всему ваше дурное расположение духа – вы отказываете сыну. Ему же трудно устоять перед искушением, и он идёт в кино. Идёт без вашего разрешения, на те деньги, что ему удалось сэкономить от завтрака в школе. Зная, что его за это по головке не погладят, он предпочтёт скрыть свой поступок, умолчит – в лучшем случае, в худшем – будет лгать и уверять, что в кино он не был.

Как быть в таких случаях? Не потворствовать же каждому желанию мальчишки! Конечно, нет. Но требуется немало терпения я находчивости, чтобы доказать сыну, почему ему следует отложить посещение кино, пообещать отпустить его завтра, а может быть, и самому пойти с ним.

Одно время за Валей замечалась слабость тратить деньги не по назначению. Отправишь его за хлебом – он купит мороженое. Придёт домой и объявит:

– Хлеба не было, я купил мороженое… Ничего, мама?

И умильно заглядывает мне в лицо: не очень ли я рассердилась? Но после того как я серьёзно поговорила с ним о том, как дорога для семьи каждая копейка и каких трудов стоит отцу содержать большую семью, непредвиденные траты прекратились.

Теперь я спокойно могу доверить Вале любую сумму. Он добросовестно выполнит поручение и уже дома, отчитываясь в деньгах, сделав просительную рожицу, скажет:

– Мама, можно, я оставлю себе на газировку? Пытался он раньше и лгать: «Нет, я не купался!» или:

«Нет, я не был в кино!» Но жалкое, растерянное лицо выдавало его, и он всегда удивлялся, как это мама узнала обо всём. Когда же Валя убедился, что нет никаких осно ваний скрывать свой проступок, что я не обрушусь на него с упрёками, а спокойно, твёрдо, порой и строго скажу, почему я недовольна им, и что большего порицания он заслужит как раз за свою ложь, он понял, что лгать нет никакой необходимости.

Я все более прихожу к выводу, что в конечном счёте всё сводится к дисциплине. Если дисциплина в семье расшатана, не помогут никакие увещевания, и, наоборот, достаточно бывает одного слова отца или матери, чтобы ребёнок безоговорочно подчинился.

«Не самодурство, не гнев, не крик, не мольба, не упрашивание, а спокойное, серьёзное и деловое распоряжение – вот что должно внешним образом выражать технику семейной дисциплины. Ни у вас, ни у детей не должно возникать сомнения в том, что вы имеете право на такое распоряжение, как один из старших, уполномоченных членов коллектива. Каждый родитель должен научиться отдавать распоряжение, должен уметь не уклоняться от него, не прятаться от него ни за спиной родительской лени, ни из побуждений семейного пацифизма. И тогда распоряжение сделается обычной, принятой и традиционной формой, и тогда вы научитесь придавать ему самые неуловимые оттенки тона, начиная от тона директивы и переходя к тонам совета, указания, иронии, сарказма, просьбы и намёка. А если вы ещё научитесь различать действительные и фиктивные потребности детей, то вы и сами не заметите, как ваше родительское распоряжение сделается самой милой и приятной формой дружбы между вами и ребёнком»[9]

Эти слова принадлежат А. С. Макаренко. Они – итог его многолетней работы с детьми.

* * *

Нередко ложь и лицемерие воспитываются самими родителями. Чего стоит такое заявление родителя, когда он говорит: «Будут звонить – меня нет дома!» И со спокойной совестью укладывается на диван всхрапнуть часок. Или мать отказывает соседке в головке лука, говоря, что у самой «ни луковки не осталось», в то время как в кухне за дверью висит целая плетёнка луку.

Однажды я зашла к знакомой. Ещё в передней мне ударил в нос запах яблок.

– Как у вас чудно пахнет антоновкой! – сказала я без всякой задней мысли.

– Ну, что вы, Мария Васильевна! Это вам показалось… Кто же зимой может позволить себе есть яблоки?! Они так дороги!

– Бабушка! А ты забыла, что нам вчера тётя Надя посылку прислала!

И семилетняя внучка распахнула дверцу буфета. Там в больших вазах лежала крупная, жёлтая антоновка…

Или ещё. Ехала я как-то в поезде. Соседями моими по купе была семья: муж, жена и ребёнок – мальчик лет семи. Когда проводница стала отбирать билеты, она удивилась, почему на мальчика нет билета.

– А ему ещё по возрасту полагается ездить без билета, – сказал отец. – Ему всего четыре года…

– Мальчик! Сколько тебе лет?

– Шешть, шедьмой…

– То-то я гляжу, зубов-то у тебя уже нет, выпали… Как же так, папаша? А?

Отец сидел красный, пристыженный:

– Уж вы извините, маленькая неувязка получилась…

– То-то же! Чтобы было это в последний раз! Проводница ушла, а папаша с мамашей дружно напус тились на малыша с упрёками, что подвёл их. Малыш недоумевающе смотрел на них: почему он должен был говорить, что ему четыре года, когда ему «шешть, шедьмой».

Я знаю семью, где ложь ребёнка стала причиной настоящей трагедии для родителей. Всё началось с пустяков как будто. Мать решила за сына задачу, с которой он не мог справиться сам. Мальчик переписал её к себе в тетрадь и, когда уходил в школу, с тревогой спросил мать:

– Мама! А вдруг мне не поверят, что я сам решил? Что мне сказать?

– Дурачок! Скажешь, что сам решил, а я помогла только немножко.

Из школы мальчик прибежал радостно-возбуждённый. Оказывается, весь класс затруднился решить задачу; она была решена только им одним. Учительница похвалила мальчика. Но на следующей контрольной он получил «двойку» и, чтобы скрыть её от матери, порвал тетрадку, а ей сказал, что тетрадь взяла учительница на проверку и не вернула ещё.

Мать дала сыну новую тетрадь, а о старой забыла. И учительница не обратила внимания на то, что мальчик стал писать в новой тетради. Опоздав как-то в школу, мальчик решил совсем не идти в этот день на уроки. Дома ничего не заметили, а в школе он сказал, что у него болела голова и мама не пустила его в школу. В конце концов он так привык лгать, что лгал уже безо всякой причины, просто так. Родители были в отчаянии, недоумевали: откуда это? Может быть, товарищи виноваты? Может быть, влияние улицы?

Не могу не вспомнить ещё об одном поучительном эпизоде. Муж и жена, хорошие советские люди, не имея своих детей, решили взять на воспитание ребёнка. Долго они колебались, потому что относились к вопросу со всей ответственностью, и, наконец, остановили свой выбор на девочке семи лет, воспитаннице детского дома. Чтобы создать между собой и девочкой нормальные отношения, они пошли на ложь. Девочке было сказано, что она их родная дочь, которую они якобы потеряли в годы войны и эвакуации, а затем нашли. К этой лжи были привлечены все окружающие. Все искренне хотели помочь родителям. Все говорили о том, что девочка удивительно похожа на отца, радовались, что родителям удалось найти ребёнка, и так далее. Все, казалось, обстояло хорошо. Девочка была ласкова, внимательна, хорошо училась. Родители одели её как куклу, поговаривали о покупке для дочери пианино, об уроках музыки. По всему было видно, что они счастливы: их жизнь наполнилась новым содержанием.

И вдруг они с тревогой заметили, что девочка часто говорит неправду, причём, казалось бы, без всякой для этого причины. Бояться того, что её накажут за тот или иной поступок, у неё не было оснований. Родители, люди весьма гуманные, далеки были от мысли применять наказание, а тем более меры физического воздействия. А между тем ложь её обнаруживалась на каждом шагу. Заигралась ли она на улице, забыв о том, что надо готовить уроки, поздно ли пришла из школы, на каждый вопрос встревоженных родителей о причинах опоздания она давала на первый взгляд правдоподобный ответ, который при проверке оказывался ложью. Выяснилось, что она завела себе двойные тетради на тот случай, что может получить неудовлетворительные отметки, и матери показывала только те, в которых стояло не ниже «тройки».

Родители были в отчаянии. Чтобы искоренить зло, они стали тщательно следить за девочкой, пресекать всякую попытку ко лжи. Отныне каждое слово девочки бралось на поверку, мать постоянно твердила ей:

– Смотри, Аллочка, говори только правду! Помни, что я всегда имею возможность проверить тебя, в школе я бываю часто, и тебе же будет стыдно, если ты солжёшь!

Когда Аллочка приходила с улицы, мать испытующе глядела на неё и спрашивала:

– Ты во дворе играла?

– Во дворе, – отвечала Аллочка и опускала ресницы. Мать не ленилась спуститься с пятого этажа во двор, проверить и возвращалась рассерженная:

– Ну зачем ты говоришь неправду, Алла?! Ну сказала бы, что сидела у подружки, и ничего тебе не было бы. Ну зачем ты опять солгала?! Зачем!

Я зашла как-то к ним во время очередной сцены. Мать выясняла, почему Аллочка, вместо того чтобы сказать, что была в кино, уверяла, что была на школьном субботнике…

– Я не знаю, Алла, что мне с тобой делать? Я, наверное, с ума сойду от этой твоей лживости! Главное, непонятной совершенно.

В голосе матери звенели слезы. Аллочка, спрятав лицо на груди у матери, раскаянно всхлипывала. Я своими глазами видела, как плечи её вздрагивали от безутешных рыданий. Но когда она, отвернув головку, приподняла лицо, я поразилась: глаза её были совершенно сухи, лицо спокойно, хотя она и продолжала ещё всхлипывать. Мне стало не по себе. И я искренне пожалела мать, по лицу которой катились слёзы умиления от покаянной сцены, столь искусно разыгранной девочкой. Я ничего, конечно, не сказала матери, чтобы ещё более не усугубить её горе, но посоветовала:

– Может быть, не стоит постоянно уличать девочку во лжи? Ведь дети иногда лгут безотчётно, в силу каких-то необъяснимых причин, потом это у них проходит. На вашем месте я больше доверяла бы девочке и подчёркивала бы это доверие. Например, я ни за что не призналась бы ей, что проверяла её, а сказала бы: «Вот хорошо, дочка, что ты была на субботнике. Какая же ты у нас молодчина!»

Женщина замахала на меня руками:

– Да что вы! Смеётесь, что ли?! Она будет мне в глаза врать, а я буду поощрять это?! Нет! Я не намерена! Это палка о двух концах. Вещи надо называть своими именами. Ложь есть ложь! И нечего оправдывать её тем, что детям свойственно лгать… Я не сторонница этих антимоний. Это вы там, педагоги…

Женщина не договорила, видимо решив, что и так была слишком резка со мной, но как не открещивалась она от моего совета, а всё же последовала ему. Месяца два спустя я, встретив её, спросила:

– Как Аллочка?

Она засмеялась, махнула рукой, сказала:

– А! Не обращаю внимания: лжёт так лжёт! И не без смущения добавила:

– И ведь представьте себе, меньше стала лгать! А то ведь прямо психоз какой-то был и у меня и у неё…

Я много думала над этим случаем и пришла к выводу, что лгать девочка стала не случайно. К этому были серьёзные основания. Во-первых, в отношении матери к ней было то самое тиранство, которое разумел Дж. Линдсней. Да, именно тиранство, я не побоюсь утверждать это. Несмотря на большую привязанность к девочке, мать из ложно понятых взглядов на родительский авторитет совершенно не считалась с желаниями девочки, подавляла их: «Нет, ты сядешь за книгу, когда сделаешь уроки!», «Нет, на эту картину ты не пойдёшь!», «Нет, я хочу, чтобы ты надела это платье!»

И так без конца, «нет», «нет» и «нет». Вполне естественно, что девочка, чтобы отстоять своё «я», должна была прибегать ко лжи. Она лгала матери, говоря, что при го товила уроки, между тем как не делала их и наполовину. Шла в кино, уверяя мать, что была на субботнике. И в конце концов эта привычка настолько укоренилась в ней, что она стала лгать уже безо всякой на то нужды, «просто так».

Этому способствовала и та атмосфера недоверия, которой окружили девочку, под сомнение брался каждый её шаг, каждое слово. Не случайно в ответ на слова матери: «Зачем ты мне лжёшь, когда я все равно знаю всю правду?» – девочка ответила: «А что тебе правду говорить, раз ты всё равно никогда не веришь!»

Нет, великая воспитательная сила – доверие! Ничто так не оскорбляет маленького человека, как недоверие к нему. Когда ребёнок видит, что ему доверяют, он готов на все, чтобы это доверие оправдать. Недоверие же вызывает в нём протест, обиду, желание и в другой раз обмануть.

Наконец, немалую роль в лживости девочки сыграло и то обстоятельство, что свои отношения с дочерью родители построили на лжи. Ведь они всячески хотели убедить её, что она их родная дочь. Но разве можно сказать с уверенностью, что семилетняя девочка не помнила, хотя бы смутно, облика своей родной матери? Ведь ей было года три, а может быть, и четыре, когда на её глазах погибла мать. Правда, ей было сказано, что мать выжила, сказано было уже потом. Но кто знает, может быть, в памяти девочки сохранились другие сильные впечатления, связанные с родной матерью. Между тем не проходило дня, чтобы мать не напомнила девочке о том или ином факте из их прошлой «совместной» жизни. Надевая новое платье, она говорила:

– Ты помнишь, Аллочка, до войны у меня было почти такое же платье, с таким же горошком…

Говоря неправду, она невольно и девочку вовлекала в атмосферу лжи. Возможно, девочка видела, что все эти «воспоминания» шиты белыми нитками, но не протестовала, так как довольна была, что «мама» нашлась, что с этой мамой ей жилось хорошо и никакой другой жизни она не хотела бы.

Когда я высказала эту свою догадку, мать Аллочки испугалась и, явно успокаивая себя, сказала:

– Ну что вы! Разве помнит ребёнок трёх лет, какая у него была мать и какое на ней было надето платье? Ведь прошло уже столько лет!

Я всё-таки посоветовала ей не напирать слишком на детали. Она оправдывалась:

– Вы понимаете, мне хочется, чтобы Аллочка сама была убеждена в том, что я её мать. Мне легче тогда будет её воспитывать. Чем позже она узнает правду, тем будет лучше.

Может быть, это и действительно верно. Только в одном я была не согласна с матерью Аллочки – не надо лжи! Если ребёнок чувствует, что его любят, что о нём заботятся и ни в чём не дадут понять, что он «не свой», это открытие для него не будет трагедией.

Дальнейшей судьбы девочки я не знаю. Опасаясь того, что кто-нибудь со временем откроет девочке истину, родители уехали в другой город. Ради её спокойствия и счастья они пошли на то, чтобы оставить работу, друзей и, по существу, начать жизнь заново.

Чаще всего ложь ребёнка вызывается страхом перед наказанием. Именно страх заставляет ребёнка хитрить и лицемерить. Как то раз я стояла на остановке в ожидании автобуса и была свидетельницей такой сцены. Мальчик лет четырнадцати, играя в комнате мячом, попал в окно. Мяч вылетел на улицу, пробив в стекле большую дыру. Мальчишка, вместо того чтобы броситься за ним, стал торопливо собирать стекла по ту сторону окна и разбрасывать их на полу и на подоконнике, стараясь создать впечатление, что стекло было разбито с улицы. Он притащил даже веник и долго сметал им мельчайшие осколки за окном, чтобы они не выдали его.

Автобус что-то задерживался. Все, кто был на остановке, смотрели на этого мальчишку кто с сожалением и жалостью, кто с раздражением, а кто и с явным одобрением: «Не растерялся, мол, парень!».

А какой-то мужчина сказал:

– Видать, зверь у него отец…

Мне хочется привести слова Ф. Э. Дзержинского, который очень любил детей и хорошо знал их психологию. В одном из писем к сестре, давая наставления по поводу воспитания её детей, он писал:

«Любовь проникает в душу, делает её сильной, доброй, отзывчивой, а страх, боль, стыд лишь уродуют её. Любовь творец всего доброго, возвышенного, сильного, тёплого и светлого. Ребёнок умеет любить того, кто его любит. И его можно воспитывать только любовью»[10].

SOLIDAGO VIRGA AUREA (золотая розга)

Как иногда бываешь несправедлив к детям и как потом становится мучительно стыдно за себя! Помню случай с Лидой. Был день моего рождения. Ждали гостей. В доме была праздничная суматоха. Я, как всегда в таких случаях, нервничала.

«Скорей бы девочки, что ли, приходили!» – думала я. Но они почему-то задерживались в школе. Первой пришла Лида.

– Ну, наконец-то! – с облегчением вздохнула я. – А Таня где?

– У Тани классное собрание, мама.

– Вот всегда так! Как только она нужна в доме, так обязательно собрание… Скорей хоть ты берись за дело!

– Сейчас, мама. Пойду переоденусь…

Лида ушла, но что-то уж очень долго она там переодевалась…

– Лида! Ты скоро?

– Сейчас, мамочка!

Прошло ещё несколько минут. Я начала уже сердиться. Нет, это просто ни на что не похоже! Сколько можно ждать?

– Лида!

Молчание… Вся кипя от негодования, я рывком распахнула дверь в детскую и остолбенела. Лида сидела за столом в пальто, в шляпе и… писала.

Поведение её я расценила как прямое издевательство надо мной.

– Лида! Как тебе не стыдно!

Лида подняла на меня отсутствующие глаза, – я даже усомнилась, видела ли она меня, – и продолжала напряжённо думать о чём-то своём, точно пыталась вспомнить что-то. Она даже не сразу сообразила, чего я от неё хочу. Меня это уже совсем взорвало.

Я обрушилась на Лиду с градом упрёков. В такой день она могла бы быть внимательнее ко мне: ведь не каждый день я праздную день своего рождения. И как она может, зная, что я нуждаюсь в её помощи, сидеть спокойно и заниматься своим делом? В конце концов совсем не обязательно писать сейчас, это можно сделать позже…

– Нет, мама, мне очень важно написать именно сейчас… Ну, разреши мне побыть одной ещё несколько минут? Я потом тебе все расскажу…

Но я уже «закусила удила» и остановиться было трудно.

– Не знала я, что у меня такая чёрствая, неблагодарная дочь! – сказала я и, хлопнув дверью, вышла из комнаты.

Вскоре пришла из школы Таня. Лида наконец закончила свою «писанину», и втроём мы быстро справились со всеми делами. Сделав девочкам кое-какие замечания, я ушла в спальню переодеться.

Начали собираться гости. Их оживлённые голоса доносились до меня из передней, но я медлила выйти к гостям. Меня уже не радовал приход их. Мне было грустно. Ссора с Лидой тяжёлым камнем лежала на сердце. Я почти хотела уже, чтобы никаких гостей не было. Целый вечер улыбаться, шутить, занимать разговором. Нет, сегодня это было мне не под силу. Я хотела бы побыть одна…

В спальню вошла Лида. Напряжённо улыбаясь, – она ещё не забыла нашей ссоры, – Лида подошла ко мне, обняв, поцеловала меня и сказала:

– Поздравляю тебя, мамочка, с днём рождения! Вот мой подарок! – Она протянула мне листок бумаги, сложенный вдвое.

Я развернула листок. Вверху был прикреплён цветочек подснежника, под ним написано:

«Милой мамочке в день рождения от Лиды».

И дальше шли стихи. Начинались они так:

«Зашумела первая весенняя гроза, Дождь полил на землю точно из ведра…»

Стихотворение было довольно длинное. Когда же она успела сочинить его? Да и не знала я, что наша Лида пишет стихи!

– Это моё первое сочинение, мамочка, и я решила посвятить его тебе, – сказала Лида. – Целый день мне сегодня не давали покою эти строчки, из школы шла – твердила их, боялась забыть, как пришла домой, сразу же записала. Только я не хотела тебе раньше времени говорить, а то никакого подарка не получилось бы…

Так вот, оказывается, над чем сидела Лида, когда я, рассерженная, упрекала её в чёрствости. Вот почему она смотрела на меня с таким укором!

Молча прижала я Лиду к себе и крепко поцеловала, пристыженная тем, что была несправедлива к ней, благодарная ей за любовь, которую не заслужила.

* * *

На днях Валя пристыдил меня. Рассердившись на него из-за какого-то пустяка, я полушутя, полусерьёзно хлопнула его несколько раз по спине и попыталась выставить из кухни.

– Ну, мама, довольно, довольно! – смеясь сказал Валя и перехватил мои руки. – Ты же доказала, какая ты сильная!

Мне стало самой смешно и стыдно в то же время. Может быть, не «сильная», а «слабая» хотел сказать Валя и только пощадил меня?

Я знаю семью, где «битьё» детей считается единственным способом сделать их «людьми». Отец искренне убеждён, что словами ничего не докажешь, что ребёнок понимает только плётку. То и дело слышится в доме: «Перестань баловаться! Сейчас вдарю!», «Ух, и наподдам сейчас!» Не отстаёт от отца и мать. И дети так привыкли к этому, что при каждом движении её руки съёживаются, ожидая удара. Битьё за малейшую провинность, страх наказания ремнём привели к тому, что дети грубы, озлоблены, нервозны.

Никогда ребёнок нарочно не разобьёт стакан, не испортит игрушку, не порвёт платье, а если это и случается, то ребёнок сам переживает беду, и родители, наказывая, только усугубляют её. Возникает отчуждённость, неискренность, трусость.

Если ребёнок виноват, то справедливое наказание не вызывает в нём чувства протеста. Зато сколько обиды и горечи нарастает в его душе, если он наказан незаслуженно. Я помню это по себе. Мне было лет семь, когда меня впервые наказали и наказали незаслуженно.

Шили мы тогда в небольшой деревне, где папа и мама учительствовали, снимали избу у одного крестьянина. Посреди избы стояла огромная русская печь, на которой мы, дети, проводили большую часть дня, пока родители были в школе. И вот однажды, когда мы играли на печи, младшая сестрёнка Леля, которой, вероятно, было около году, прислонилась спиной к занавеске, огораживавшей печь, и полетела на пол. Мы с Надей с ужасом смотрели, как няня полумёртвую подняла её с полу и стала откачи вать. Наконец Леля разразилась рёвом. На лбу её вздулась шишка, на которой явственно обозначился след половика, лежавшего перед печью.

Надя деловито слезла с печи, оделась и пошла в школу доложить маме о случившемся. Шёл урок. Надя долго переминалась с ноги на ногу, стоя в дверях, пока мама не заметила её и не спросила:

– Надя, тебе чего?

– А Лелька с печи упала…

Мама, как была в одном платье, без пальто, бросилась домой. Весь гнев мамы обрушился на меня, на старшую. Меня выпороли и вытолкали за дверь:

– Уходи! Мне не нужна такая дочь…

Я вышла во двор. Куда пойти? Кому я нужна, если даже мама отказалась от меня? Пошла под сарай, залезла в кошеву, зарылась в сено и долго плакала, растравляя себя картиной собственных похорон: «Вот простужусь, заболею, умру… И мама будет жалеть…»

Плакала, пока не уснула. А дома между тем начался переполох: «Куда исчезла Маша?» Обегали всю деревню в поисках. Няня высказала даже предположение, уж не бросилась ли я в прорубь?.. Меня нашли, извлекли из саней, притащили в дом, растёрли денатуратом, посадили на печь отогреваться. И с досады, что я причинила столько волнений, мама вновь наказала меня. Передо мною была поставлена чашка с водою, положен кусок хлеба.

– Вот твоя еда! Будешь сидеть на одном хлебе и воде, пока не поумнеешь!

Весь остаток дня я провела на печи грустная, не притрагиваясь к пище. Но вечером, когда семья села за ужин и до меня донёсся запах жареной баранины с картошкой, а на сладкое был разрезан арбуз, я не выдержала и разрыдалась:

– Ма-а-мочка, прости ме-еня…

Мама заплакала, бросилась ко мне, стащила меня с печи и принялась целовать…

Остаток вечера я была счастлива: все любили меня, старались предупредить малейшее моё желание и обращались со мною так бережно, точно я была хрустальная.

Я до сих пор не могу понять, как мать, мягкая, сердечная женщина, чистая, благородная, могла так жестоко наказать меня? Вероятно, виной всему был тот панический ужас, который охватывал её, когда кто-нибудь из детей падал. Ей всегда казалось, что у ребёнка неминуемо вырастет горб. И Леля, упавшая с печи, в глазах мамы была уже обречённой. К счастью, всё обошлось благополучно, сестра отделалась шишкой на лбу.

Этот страх перед горбом передался и мне. Каждый раз, когда мой ребёнок по недосмотру падал с кровати или со стула, я тащила его к врачу. Пока однажды врач, убелённый сединами, не сказал мне:

– Голубушка! Горбу не так просто вырасти. Для этого нужны предпосылки, туберкулёз например… А ваш малыш здоров!

Отец никогда не наказывал нас, да в этом и не было надобности. Достаточно было нахмуренных бровей отца, чтобы мы знали, что провинились, и чувствовали себя несчастными. Если бы в тот злополучный день, когда Леля упала с печи, отец был дома, а не уехал инспектировать соседнюю школу, вероятно, всё обошлось бы иначе, я не была бы наказана.

Помню ещё один случай из детства. Я полезла зачемто в буфет и, чтобы дотянуться до верхней полки, оперлась на него и даже подпрыгнула. Буфет качнулся, створки распахнулись, с полок посыпались чашки, и еле я успела отскочить в сторону, как верхняя, съёмная часть буфета обрушилась на пол. На грохот сбежались домаш ние. Я же стояла ни жива ни мертва. На мне, вероятно, лица не было, потому что папа, не говоря ни слова и лишь нахмурясь, стал водружать буфет на место. А когда в комнату заглянула мама и, закрыв глаза, взялась за голову, он осторожно обнял её за плечи и вывел из комнаты.

Ни слова упрёка не услышала я от родителей! А ведь в буфете были дорогие вещи, стоял, например, там сервиз тонкого фарфора, полученный мамой ещё в приданое, были и другие не менее ценные вещи. И нельзя сказать, чтобы потеря их была для нас безразлична. Жили мы на более чем скромную зарплату отца и матери. Думаю, осталась я безнаказанной только потому, что родители понимали, уронила я буфет не нарочно и наказывать меня бессмысленно.

Наказываю ли я своих детей? Да. Однажды был такой случай. Я купила к вечернему чаю пирожное, которое дети очень любили, особенно Оля. В ожидании чая она занялась чистописанием и несколько раз старательно вывела в тетради: «Долог день до вечера, коли делать нечего». За усердие я поставила ей в тетради «пять».

Валя, желая поддразнить сестру, схватил тетрадку и сделал вид, что собирается её порвать. Тогда Оля, ни минуты не раздумывая, запустила ему в лицо ручкой с пером. К счастью, ручка пролетела мимо. Но я до крайности была возмущена этим поступком Оли, её безрассудством.

– Зачем ты бросила ручку?! Чтобы сделать Вале больно? Да?

Оля молчала.

– А. какую боль могла причинить ручка? Выколоть глаз?! Значит, ты для этого бросила её? Ты хотела, чтобы Валя остался на всю жизнь слепым! Ты этого хотела?

Оля продолжала молчать. Голова её была низко опущена. Из глаз катились мелкие слезинки.

– Иди спать! – сказала я. – Вот твоё пирожное… Но знай, сегодня ты не заслужила его…

Оля ещё ниже опустила голову, слезинки из её глаз посыпались чаще. Вдруг она стремительно бросилась к своей кровати, стащила с себя платье и легла, закрывшись с головой одеялом.

Несколько минут из-под одеяла слышалось пыхтение. Затем всхлипы прекратились, дыхание стало ровнее. Оля уснула. Пирожное осталось на столе нетронутым.

Иногда бывает достаточно малейшего изменения в тоне голоса, чтобы ребёнок почувствовал себя виноватым. Я помню, какой несчастной я чувствовала себя в детстве, когда отец или мать бывали со мной холодны.

То же самое я могу сказать и о своих детях. Если Юра на какое-то время лишался моего расположения, он ходил как в воду опущенный. Но я, понимая, что все хорошо в меру, старалась не злоупотреблять этим средством наказания. Иногда на детей более сильное действие оказывала даже не моя холодность, а задумчивость и грусть. Видя меня опечаленной по их вине, дети, кажется, чего бы ни сделали, чтобы искупить свою вину и увидеть мою улыбку.

Просматривая свои старые дневниковые записи, я наткнулась на одну из них, имеющую прямое отношение к вопросу о наказании детей. Запись была сделана мною в поезде, вот она:

День в дороге идёт, как обычно. Мои соседи по купе – молодая женщина с сынишкой, лет четырёх, инженер с «Красного Октября» и старик колхозник.

Мальчика зовут Шуриком. У него недетски печальные глаза и плаксивый голосок. Молодая мамаша очень односторонне понимает свои обязанности. Она кормит сына, укладывает его спать, в остальное же время просто не замечает его, сидит на своём месте и скучающе глядит в окно. Время от времени она раскрывает сумочку и, вынув зеркало, подкрашивает и без того ярко накрашенные губы.

Женщина хорошо одета, модно причёсана, но есть что-то неприятное в ней. Виной ли тому поверхностный скользящий взгляд, который ни на чём не задерживается, или дурная пористая кожа, которую не прикрыть никакой пудрой.

Мальчик томится оттого, что ему нечем заняться. Ни одной, даже самой маленькой игрушки мать не взяла ему в дорогу. И мне невольно вспоминается другая женщина – мать, тоже соседка по купе в одной из моих поездок.

Не успел поезд тронуться, как женщина эта вытащила из чемодана куклу, чайную игрушечную посуду, и девочка занялась своим хозяйством. Когда ей надоело поить куклу чаем, она взобралась на столик и стала смотреть вместе с матерью в окно. Всё, что привлекало внимание дочки, – всё казалось интересным и матери. Объясняя, мать не сюсюкала, не старалась приноровиться к ней, к маленькой. Для своих двух лет девочка говорила удивительно правильно.

Сравнивая этих двух столь различных матерей, я думаю: «Что значит для ребёнка иметь хорошую мать!» Мне жаль Шурика, и я говорю: – Шурик! Иди ко мне! Мальчик нерешительно подходит. Я беру его на коле ни. Он оказывается очень лёгким. Рёбрышки явственно прощупываются через ткань его курточки.

– Ну, Шурик, расскажи, какие у тебя дома есть игрушки?

– Игрушки? – переспрашивает мальчик и задумывается. Его зелёные, как у матери, глаза смотрят в одну точку. – У меня нет игрушек…

– Как?! Совсем нет?!

– Был мячик, да потерялся…

– В этом возрасте детям нет смысла покупать игрушки, – жеманно улыбаясь, говорит мать Шурика. – Они все равно ломают их…

– Для кого же в таком случае делают их? – спрашивает инженер, отрываясь от газеты. – Для нас с вами, что ли?

По тому, как нервно шелестит он газетой, я понимаю, что и ему эта женщина неприятна.

– Шурик! А ты умеешь рассказывать стихотворения?

– Умею. Ну-ка, расскажи.

Но Шурик не может рассказать ни одного стихотворения. А ведь их так любят декламировать дети трёх-четырёх лет. Не знает он и ни одной сказки – ему не рассказывали их. Сказка о «Красной Шапочке» приводит его в восторг, и он просит повторить её.

Мать Шурика говорит снисходительно:

– Да оставьте вы его. И хочется вам с ним возиться!

К вечеру Шурик начинает капризничать. Он называет мать «мамка» и колотит её кулачками. Мать несколько мгновений пристально смотрит на сына и говорит угрожающе:

– Это ты кого бьёшь?!

Затем её рука с кроваво накрашенными ногтями описывает в воздухе полукруг, и она звонко бьёт ребёнка по щекам. Шурик сломлен. Он закрывает лицо бледными ручонками и безутешно плачет. Столько отчаяния в его жалко сгорбленной фигурке, что я начинаю остро ненавидеть эту женщину с крашеными ногтями.

– Проси сейчас же прощения, негодный мальчишка! – требует мать. – Не хочешь? Нет? Ну и не надо! Не буду любить тебя! – Она отворачивается к окну. Рыдания Шурика становятся отчаяннее. Я не выдерживаю и вмешиваюсь:

– Не мальчик должен просить прощения у мамы, а мама у мальчика… Вы извините меня, я старше вас, но это… гнусно бить ребёнка по лицу!

Женщина заливается краской стыда.

– Но вы же видели, как он вёл себя…

– Все равно вы не должны были бить его. Вы сами во всём виноваты!

– Ничего, иной раз полезно дать острастку, чтобы не дюже разбаловались! – примирительно говорит старик колхозник и, вздохнув, лезет в карман за табаком.

– Правильно, отец! – отзывается со своего места инженер. – Только уж если бить, так никак не по лицу. Сама природа отвела для этого другое место…

– А вам не дико всерьёз говорить о том, по какому месту лучше бить ребёнка?! – произношу я.

Инженер с любопытством смотрит на меня, спрашивает:

– Вам знакомо учение гербартианцев?

– Да.

– Вы помните их утверждение, что розга – наиболее понятная для ребёнка форма обучения тому, что следует и что не следует делать. Она понятна даже младенцу, не умеющему говорить.

Инженер произносит эту фразу, как твёрдо вызубренную формулу по физике.

– Ну, что вы на это скажете? – спрашивает он у меня.

– Только то, – говорю я, – что, когда я следую этому правилу «золотой розги», мне становится не по себе. Я ловлю себя на мысли, что это, в сущности, подло, что я, сильная, здоровая женщина, избиваю маленького беззащитного ребёнка. Избиваю по праву сильного, не боясь получить сдачи… И потом, не оттого ли мы избиваем детей, как сказал, кажется, Герцен, что их так трудно воспитывать, а сечь так легко. Не мстим ли мы им наказанием за нашу неспособность?

Опустив голову, женщина молча вслушивается в мои слова, она понимает, что в какой-то мере я говорю и для неё. Зато старик ёрзает на месте, ему не терпится вставить и своё слово.

– Вот ты, гражданочка, говоришь, что бить нельзя, а вот что ты прикажешь делать, ежели парень от рук отбился. Вот, к примеру, взять меня, воспитывается у меня внучек: сына в войну убили, сноха замуж вышла. Парню пятнадцатый год, не хочет учиться, и всё! Ты ему хоть кол на голове тёши, а другой наставляй! Иной раз терплю, терплю да и того… ремень покажу!

– Это вы напрасно, дедушка, – с сожалением говорю я. – Только озлобите внука. Добром вы большего добьётесь… Вот вам и ответ, – обращаюсь я уже к инженеру. – Вы привели мне слова Гербарта, а я вам напомню замечательные слова Добролюбова: необходимо «чтобы воспитатели выказывали большее уважение к человеческой природе и старались о развитии, а не о подавлении внутреннего человека в своих воспитанниках и чтобы воспитание стремилось сделать человека нравственным не по привычке, а по сознанию и убеждению»[11].

Инженер выслушивает меня, не перебивая, но в глазах его видна усмешка; горячась все более под этим насмешливым взглядом, я говорю о том, что физические наказания унижают ребёнка, порождают в нём хитрость, трусливость, упрямство. Такие дети не столько уважают отца, сколько боятся его, и из них, по словам Макаренко, выходят либо слякостные, никчёмные люди, либо самодуры, всю жизнь мстящие за подавленное детство.

Мы долго ещё спорим.

Поезд останавливается на какой-то станции. Мать Шурика, накинув косынку, выбегает с термосом к буфету за молоком для сына. Мне жаль почему-то становится эту женщину, прячущую в тени от нас своё лицо, и, когда она выходит, я говорю своим спутникам:

– Может быть, я слишком резко сказала ей?

– Ничего, – отзывается инженер. – В другой раз подумает, прежде чем ударить ребёнка.

– Но вы-то, кажется, бьёте своих детей? – насмешливо спрашиваю я.

– Ни разу в жизни никого из них я не тронул пальцем! – торжественно, как клятву, произносит инженер.

Я удивлена.

– А как же гербартианцы и правило «золотой розги»?

– Так то же был теоретический спор! Надо было как-то подзадорить вас, вот я и притянул этих умников! – инженер смеётся. Множество морщинок сбегается вокруг его глаз, и кажется вдруг, что он ещё совсем молод, несмотря на седину.

Взволнованная спором, я выхожу в тамбур и долго смотрю в окно, за которым проносятся будки путевых обходчиков, лозунги, выложенные белой галькой на дорожных откосах, деревья, одетые в золото и багрянец.

«Не сразу приходит эта мудрость», – думаю я, имея в виду собственные заблуждения и ошибки. И вспоминаю первый конфликт с Лидой. Девочке было тогда года полтора. Я очень спешила в то утро на работу, до уроков оставалось минут сорок, а мне надо было успеть отнести Лиду к знакомым. Лида же никак не хотела одеваться. Она лежала в постельке и дрыгала голыми ножонками. Все мои попытки натянуть на её ноги чулки были безуспешны.

– Лида, перестань!

Я легонько шлёпнула её по голому задку. Лида удивилась, но игру продолжала. Я шлёпнула сильнее – тот же эффект. Тогда, не помня себя от досады и раздражения, я несколько раз так ударила её, что ладонь моя запылала. Лида продолжала улыбаться, в её полных слез глазах стоял такой укор, что я не выдержала, разрыдалась. Кое-как я закутала её в одеяло и потащила к знакомым.

Много волнений нам причиняла и страсть Лиды к бродяжничеству. Достаточно было оставить её на несколько минут одну во дворе, как она бесследно исчезала. Мы кидались во все концы города и нередко находили беглянку на берегу реки, где она беспечно кидала в воду камешки, или в городском саду. Иван Николаевич из себя выходил и грозился хоть раз проучить «негодную девчонку».

Однажды, выглянув в окно, он увидел, как Лида вприпрыжку бежала за каким-то стариком. Иван Николаевич выбежал из дому, догнал Лиду, подхватил на руки и принёс домой. Лида отбрыкивалась, кричала:

– Хочу к дедушке! Дедушка мне конфетку даст! Расправа была жестокой. После первого же взмаха ремня на тельце Лиды вздулась багровая полоса. Я кинулась к Ивану Николаевичу, схватила его за руку и, не помня себя, в исступлении крикнула:

– Если ты ещё хоть раз ударишь, то я… Я подам на тебя в суд за истязательство ребёнка!..

Иван Николаевич качнулся от моих слов, бросил ремень и с поникшими плечами вышел из дому. Вернулся он лишь поздно вечером. Ночью мы объяснились с мужем.

– Не сердись на меня, что я так сказала… Я сама не знаю, как это у меня вырвалось. Только давай договоримся: мы никогда не будем бить своих детей… Хорошо?

– Хорошо, – помедлив, сказал Иван Николаевич. – Мы никогда не будем бить своих детей…

* * *

Не могу сказать, чтобы эта клятва была нами выдержана до конца, но мы оба честно старались следовать ей.

Желая в будущем видеть в своих детях людей «нравственных не по привычке, а по убеждению и сознанию», я терпеливо объясняла им, почему нельзя поступать так в том или ином случае, не ограничивалась безапелляционным требованием «нельзя!», а хотела, чтобы разумность требования была осознана самим ребёнком.

Ивана Николаевича раздражала моя воспитательная «метода». Иногда он срывался с места, распахивал дверь кабинета и кричал:

– Да что ты с ним разглагольствуешь?! Стукни его хорошенько, чтобы он раз навсегда знал!

Но мне не хотелось «стукать», ведь проку-то от этого всё равно не было бы. Да и сам Иван Николаевич, подавая мне этот совет, не только не «стукает», но вообще не вмешивается в дела, требующие возмездия. Только однажды он взял инициативу в свои руки, и то неудачно. Касалось это Вали.

Дело было в августе. Ночь, как всегда на юге, спустилась рано, в десять часов было уже темно на улице и тихо, ребята разбежались по домам. Старшие дети вернулись из кино, Оля уже спала, а Вали всё не было дома. В тревоге я обошла двор, прошлась по улице, постучала кое-кому из приятелей Вали; никто не видел его, никто не знал, где он.

В кухне одной из квартир в одиночестве (родители ушли прогуляться) сидел мальчуган и уплетал арбуз, он по уши вгрызался в сочный розовый ломоть и был, кажется, смущён моим вторжением.

– Фима! Ты не знаешь, где Валя?

– А мы с ним арбузы в военторге сгружали… Мне во какой арбуз дали!

– А Валя?

– И ему дадут…

– Да нет, Валя где? – нетерпеливо перебиваю я.

– Не знаю! – подчёркнуто равнодушно сказал мальчик, и по тому, как непроницаемо стало его лицо, я поняла, что знает.

– Ефим, ты мне сейчас же скажешь, где Валя! Фимка, помедлив немного и точно сомневаясь, имеет ли он право выдавать приятеля, сказал неуверенно:

– Мы с ним сгрузили две машины, я пошёл домой, а он сел в машину и уехал…

– Как уехал?! Куда?! – воскликнула я.

– Не знаю, – пожал плечами Фимка, и я поняла, что больше ничего от него не добьюсь.

Дома меня с нетерпением ждал Иван Николаевич, и когда я рассказала о том, что мне удалось узнать, он заметался по комнате.

– Ох, и вздую же я этого мальчишку, приди только он домой!

Я снова вышла на улицу. Кидалась вслед каждой проходящей машине, стараясь различить в темноте, кто сидит в ней. Не Валя ли?

Воображение рисовало всякие ужасы. Вот шофёр в неизвестном направлении увозит нашего Валю и гденибудь в степи высаживает его. Решила пойти на базу военторга и узнать о таинственной машине.

Двор базы был ярко освещён, стояли машины с арбузами. В цепочке людей, сгружающих арбузы был и наш Валя, живой, невредимый.

– Валя! – крикнула я.

Валя оглянулся, увидел меня, сказал что-то соседу справа и подбежал ко мне потный, счастливый.

– И-и-их, мама! Четвёртую машину сгружаем!

– Ты сейчас же пойдёшь домой! – сказала я строго. Было, очевидно, в моём тоне такое, что Валя не стал протестовать. Только с лица его сошло оживление, и он жалобно сказал:

– Мама, а как же арбуз? Ведь мне обещали за работу… Хватило бы на ужин всем!

– Немедля домой! – повторила я сурово и пошла к выходу. Валя уныло поплёлся за мной. Я не успела предупредить Ивана Николаевича о том, где был Валя. А может быть, и не хотела, сердясь на сына за те волнения, что он нам причинил, только, когда я поднялась на пятый этаж, всё было уже кончено: Валя получил по заслугам; Иван Николаевич не любил откладывать дела в долгий ящик.

В ту ночь я долго не могла уснуть, терзаясь раскаянием. Всё-таки незаслуженно мы наказали мальчика. Что ж удивительного, что он потерял представление о времени, забыл о том, что ему пора домой. Ведь так интересно было работать вместе со всеми!

Я представила себе оживлённое лицо Вали, каким оно было, когда он подбежал ко мне: «Мама, знаешь сколько мы сделали?!» – и застонала точно от зубной боли.

Наказать мальчишку за его прекрасный порыв! Не поощрить! Нет! Наказать!

Ведь он был бы так счастлив принести на ужин заработанный им арбуз, заработанный впервые… Наверное, он рисовал себе картину, как изумит нас всех, выложив этот огромный арбуз на стол, как запрыгают от радости девочки, одобрительно улыбнётся папа, а мама, сияя глазами, скажет: «Ох, Валя, Валя! Что бы мы без тебя делали?» И вместо всего этого… О!

Иван Николаевич тоже ворочался с боку на бок и тоже вздыхал, и его терзало позднее раскаяние, но когда я попыталась поделиться с ним своими переживаниями, сурово сказал:

– Ну, ну, балуй их!

Я не обиделась на мужа, поняла, что ему тяжело, что за этой внешней грубостью он прячет и свои угрызения совести. На утро отец и сын смущённо улыбались, глядя друг на друга. Я же думала: «Это просто чудо, что у нас ещё такие хорошие дети!»

Девочек мы вообще никогда не наказывали, да в этом точно и надобности не было. Одно время только Оля вдруг стала раздражать меня. Спросит невпопад, сделает не так. Не нравился мне и внешний вид её: вечно спущенные чулки, вечно растрёпанные волосы. Но дело было, конечно, не в Оле – ребёнок как ребёнок, – дело было во мне самой: устала я, раздражена была, жизнь была трудная – вот Оля и стала последней каплей, переполнившей чашу. Раз, другой попалась она мне под горячую руку, я её шлёпнула, и чувствую, как меня непреодолимо снова тянет приложить руку к девочке…

«Баста! Все!» – твёрдо решила я про себя и дала себе слово никогда больше не трогать Олю пальцем. Это оказалось совсем не так трудно, как некоторые думают. Стоит приказать себе, и дурная привычка «давать волю ру кам» исчезнет, если только она не стала столпом всей воспитательной системы в семье.

Может ли родитель, наказывающий своего ребёнка, положа руку на сердце, с чистой совестью сказать, что им руководило только доброе желание помочь сыну? Нет! В большинстве случаев отец наказывает ребёнка в состоянии раздражения. Нужна какая-то разрядка этому состоянию, вот он и берётся за ремень. Но причём же тут несчастный ребёнок?

Но для меня ещё более гнусным является отец, который наказывает сына «по холодному размышлению». У нас есть такой знакомый; он хвалится тем, что порет сына за проступки только тогда, когда чувствует себя абсолютно спокойным, якобы из опасений не всыпать лишнего, не увлечься. Я же представляла себе методичность, с которой поднимался и опускался ремень на спину его бедного сынишки, и «благоразумный» папаша мне становился ненавистным.

Не удивительно, что мальчишка кричал в тупом упрямстве, сколько бы его ни порол отец: «Вот и буду! Всё равно буду! На зло тебе буду!»

А. С. Макаренко говорил, что ударить мальчугана двенадцати-тринадцати лет – это значит признать своё полное бессилие перед ним и, может быть, навсегда разорвать с ним хорошие отношения.

Полно глубокого смысла его высказывание по поводу наказания детей:

«Если вы бьёте вашего ребёнка, для него это во всяком случае трагедия, или трагедия боли и обиды или трагедия привычного безразличия и жестокого детского терпения. Но трагедия эта – для ребёнка. А вы сами – взрослый, сильный человек, личность и гражданин, существа с мозгами и мускулами, вы, наносящий удары по нежному, слабому растущему телу ребёнка, что вы такое? Прежде всего вы невыносимо комичны, и, если бы не жаль было вашего ребёнка, можно до слёз хохотать, наблюдая ваше педагогическое варварство. В самом лучшем случае, в самом лучшем, вы похожи на обезьяну, воспитывающую своих детёнышей…»[12].

Прекрасные слова, их следовало бы знать каждому родителю!

ДЕЛА ШКОЛЬНЫЕ

Сегодня у меня сразу два родительских собрания: в женской школе у Оли и в мужской у Вали. Хорошо ещё, что Юрина классная руководительница перенесла своё собрание на другой день, а то я бы не знала, в какую школу мне кинуться.

Вообще, когда имеешь пятерых детей, родительские собрания – проблема. Проводятся они раз шесть в году: два собрания общешкольных в начале и в конце учебного года и четыре классных по итогам каждой четверти. Вот и получается, что за год я должна посетить тридцать родительских собраний, а за десять лет учёбы каждого из своих детей – не менее трёхсот!

Если же учесть ещё и те лекции на темы воспитания, которые организуются школой для родителей, то я при всём своём желании не смогла бы справиться с такой нагрузкой. Поэтому, когда передо мною встаёт вопрос, в какую школу пойти, я иду в ту, где наметился какой-то прорыв.

Вот и сегодня я решаю пойти к Вале, потому что вчера он принёс «двойку» по геометрии. Оля огорчена тем, что я иду не к ней в школу:

– Все только к мальчишкам ходишь! А у меня так нынче ни разу не была. Завтра Александра Григорьевна опять спросит: «Почему родители не были?»

Это верно. И мне жаль Олю. Самой мне куда приятнее было бы пойти в её школу. Разве плохо в присутствии двадцати пяти – тридцати человек родителей выслушивать похвалы своей дочери? Но ничего не поделаешь, идти-то придётся всё-таки к Вале.

Иван Николаевич попробовал копнуться в его знаниях по геометрии и за голову схватился: полнейшая путаница в элементарных понятиях.

Как всегда в таких случаях, Иван Николаевич разразился обычной своей тирадой: «Нет, я вижу, из нашего молодца не выйдет проку!» Но я, серьёзно встревоженная, на сей раз оставила её без внимания.

Юра же, когда я заговорила с ним о Вале, сказал:

– Да не волнуйся ты, мама, из-за этой «двойки»! Справится Валька с ней! Помнишь, сколько «двоек» было у меня в седьмом классе? Справился же я!

Я не сомневаюсь, что Валя справится с «двойкой», как нимало не сомневаюсь и в том, что поставлена она была ему по заслугам. И решаю прежде всего повидаться с учительницей.

Мы сталкиваемся с ней в дверях школы. Это молодая девушка, год назад окончившая пединститут. Она спешит домой, у неё куплены билеты в театр, но всё же мы присаживаемся на скамейку перед школой и несколько минут говорим о Вале.

– Да, геометрия ему не даётся. Кто знает почему? Может быть, на первых уроках он чего-нибудь не понял…

– Что же вы посоветуете? Как быть?

– Взять репетитора!

От этих слов у меня обрывается сердце. Неужели наш Валя нуждается в репетиторе? Да я во сто раз была бы счастливее, если бы он, как чеховский гимназист, ради куска хлеба бегал по урокам!

Мою растерянность девушка, очевидно, приписывает чему-то другому, потому что говорит:

– Я могу вам порекомендовать студента. Это недорого будет стоить…

Милая девушка! Да разве дело в этом!

В смятении открываю я дверь школы, поднимаюсь на второй этаж и вхожу в класс, здесь пока пусто. Сидит за столом учительница, просматривает журнал, и сидят за партами две-три мамаши.

Но постепенно класс заполняется. Один за другим входят родители, здороваются и, с трудом протискиваясь за слишком тесные для них парты, садятся. Некоторые папы и мамы приходят в сопровождении ребят. Собрание открытое, на нём разрешается присутствовать и ученикам.

В кучке ребят, пробирающихся вдоль стенки, вижу и Валю. Держится он солидно, никаких шуточек, перешептываний, перемигиваний. Сел, положил руки на парту и спокойно смотрит перед собой. Если и на уроках он так же серьёзен, то тем более странно, почему он не справляется с геометрией. По-видимому, учительница права; он расплачивается за старые грехи. Ему, конечно, надо помочь, но никаких репетиторов! Пусть Иван Николаевич сам займётся с ним. Как бы ему не было некогда, а для сына у него должно найтись время.

Собрание между тем начинается. Стоит вопрос о дисциплине в шестом классе. Дисциплина в этом классе оставляет желать много лучшего. Это-то и побудило учителей бить тревогу и призвать на помощь родителей.

Первой берет слово Анна Петровна Кулешова, председатель родительского комитета школы, энергичная, деловая женщина, к мнению которой всегда прислушиваются на собраниях.

– Мы, родители, многое можем сделать, – говорит она. – Но как часто мы проявляем равнодушие, безраз личие к поведению подростка. Вот идут по улице школьники: кричат, свистят, толкаются – никто их не остановит, не сделает замечания. Едут в трамвае, автобусе – денег не платят, грубят кондуктору, но мы, пассажиры, спокойны.

Кулешова приводит ещё несколько примеров недостойного поведения ребят на улице, когда дело начиналось с шалости, озорства, а доходило до хулиганства.

– Общественность, говорим мы, виновата. А общественность – это мы с вами, родители, сидящие вот здесь, в этом классе. Так давайте же, товарищи, не держаться сторонними наблюдателями, успокаивая свою совесть тем, что это-де не мой ребёнок, а всегда будем помнить о своём родительском долге – воспитывать из детей советских граждан, людей, преданных делу строительства коммунизма, о каком бы ребёнке ни шла речь.

Собрание идёт своим чередом. Вслед за Кулешовой берет слово Александр Александрович, учитель физики. Это всеми уважаемый человек. Даже заядлые озорники на его уроках ведут себя «тише воды, ниже травы». И тем не менее он говорит о дисциплине. К столу одного за другим вызывают нарушителей дисциплины и заставляют держать ответ перед родителями, учителями, товарищами по классу.

Больше всего нападок вызывает поведение ученика Д., который кажется значительно старше своих одноклассников. Учительница русского языка с возмущением говорит о том, что Д. ничего не стоит выключить свет во время урока, выйти без разрешения в коридор и там затеять возню с малышами, которые заглядывали в дверь и мешали ведению урока.

– Так я же вам хотел помочь, Галина Петровна…

– Не прерывай, Д. Я обошлась бы без твоей помощи!

Учительница сверлит Д. глазами. А тот чуть заметно поводит плечом и улыбается. И эта улыбка, которая почти не сходит с его красивого смышлёного лица, выводит из себя и учителей и родителей.

– Вы только поглядите на это наглое лицо! – взрывается одна из мамаш. – Ведь уже одно это лицо говорит о том, что он никого и ничего не уважает! Ну, что ты всё время улыбаешься?! Неужели ты не можешь быть немного серьёзнее?!

– Не могу! – снова еле уловимое движение плечом и улыбка.

– Вы видели такого нахала?! Он ещё и дерзит!

– А что мне остаётся делать?

– Ты в комсомоле? – спрашивает у Д. седой подполковник.

– Нет.

– Почему?

– Не удостоен…

В голосе и в мимике такая ирония, что в классе движение. Женщина, моя соседка по парте, вскакивает и кричит:

– Да что с ним церемониться! Гнать надо таких из школы, чтобы они не разлагали дисциплину, не мешали учиться нашим детям. Нечего тратить на этого нахала государственные деньги!

– Ну почему ты стараешься показаться хуже, чем ты есть? – с дрожью в голосе говорит Валерия Герасимовна. Ей непереносимо больно, что об её ученике говорят так резко. В сущности Д. не так уже плох, учится он прекрасно, нельзя швыряться такими учениками, выго нять их из школы. Просто они не знают его, иначе та мамаша не позволила бы себе выкрикнуть: «Наглое лицо!» Это хоть кого обидит. И улыбка Д. не что иное, как защита от постоянных нападок на него. Вот и сейчас он стоит и улыбается, хотя вряд ли ему весело.

– Не я плохо о себе думаю, а все здесь плохо обо мне думают: «нахал», «наглец»… – все с той же иронией замечает ученик.

– Садись, Д., – обращается учительница к подростку.

У стола стоит теперь другой «обвиняемый» – невысокого роста парнишка, белобрысый, с тщательно прилизанными сальными волосами. Это Игорь. И что удивительно, против него выступают сами ребята. Видно, что его не любят. На уроках он вертится, не разговаривает, но старательно мешает всем. То пустит по классу дурацкую записку, то больно ущипнёт соседа по парте, то рассмешит стоящего у доски или подскажет ему неверный ответ. Причём старается все сделать незаметно для учителя и при случае свалить вину на товарища. Учится он плохо, в дневнике у него одни «двойки».

На упрёк, брошенный одноклассникам, чего они смотрели, как допустили, что парень совсем разболтался, встаёт и отвечает высокий тонкий мальчик в очках, первый ученик:

– Мы много раз говорили с П., спрашивали: «Почему ты ничего не делаешь? Почему не готовишь уроки? Ведь ты тянешь весь наш класс назад!» Он отвечал: «Плевать я хотел на вас!»

Отец П. присутствует на собрании. Он научный работник, преподаёт педагогику, ту самую науку, которая учит, как следует воспитывать детей. Мать мальчика не работает. Она оставила работу, чтобы заняться воспитанием своего единственного сына.

– Не знаю, что мне с ним делать? – на днях обратилась она ко мне. – Ведь он абсолютно не хочет заниматься! Раньше хоть на «тройках» тянулся, а теперь сплошные «двойки». Начну говорить с ним – одно слышу в ответ: «Перестань!», «Надоело!», «Сто раз слышал!» Вообще я не могу с ним разговаривать, он страшно груб. В последнее время домой стал приходить поздно. С кем он бывает? Чем занимается? А вдруг он попал в дурную компанию? Что я, женщина, могу сделать? Мальчишке нужна твёрдая мужская рука. А отец вечно занят: то у него лекция, то учёный совет, то заседание кафедры. Вчера я уже закатила ему сцену, плохо, конечно, что при Игорьке… Говорю: «Поучаешь, как надо чужих детей воспитывать, а своего сына проглядел!»

Сейчас, на собрании, отец молчит, сидит не поднимая глаз, рука его выводит на бумажке какие-то геометрические фигуры. Ему стыдно за сына, за свой «брак». Вполне понимаю его. Не дай бог сидеть на его месте. Но я ничуть не обвиняю отца, а виню скорее его жену. Да, он знает, «как надо воспитывать чужих детей»; я убеждена, что немало добрых советов услышали на его лекциях будущие педагоги. Но он очень занят. А чем занята его жена? Вот и занималась бы воспитанием сына, поскольку нигде не работает. А может быть, как раз всё дело в этом? Потому-то сын и не уважает её, что она не занимается общественно полезным трудом? Ведь детям далеко нe безразлично, какое место и какой вес имеют в обществе их родители.

Оглядываю учеников, и мысли мои принимают несколько иное направление. Я думаю: ребята как ребята, ничего вызывающего в них нет, у большинства из них милые лукавые рожицы, чуточку смущённые «проработкой». Почему же столько нареканий слышится со всех сторон? Сколько шестиклассникам лет? Тринадцать-четырнадцать? Но почему их до сих пор надо упрашивать, уговаривать: учитесь, не ленитесь!

Мне кажется, потому, что мы слишком много нянчимся с ними. Начиная с детского сада мы без конца твердим о правах, а вот об обязанностях говорим очень мало. А ребята должны уже знать, что за то, чтобы они имели возможность сидеть за партой, люди жизнь отдавали! И что есть на свете такие прекрасные слова, как долг, честь, благородство, о которых надо вспоминать не только тогда, когда пишешь сочинение по литературе, а помнить всю жизнь, каждый свой шаг, каждое своё слово сверяя с ними.

Особенно удивляют меня, а порой и возмущают десятиклассники, в них все ещё много школярства. В том числе и в Юрке, конечно. На днях он пришёл домой и стал рассказывать, как они забавлялись на уроке немецкого языка:

– Вовка нарисовал Евгению Александровну вот с таким носом! Ну, копия! Мы со смеху поумирали!

– Юра!

– Ну честное слово, мама, было смешно!

– Смеяться над учительницей!..

– Знаю, мама, все знаю, что ты сейчас скажешь: смеяться над учительницей стыдно, её труд – подвиг, надо любить и уважать учительницу… Но представляешь, весь класс хохотал, передавали бумажку с парты на парту, за животы хватались…

– Значит, плохой ваш класс! А небось больше поло вины комсомольцев… В ваши годы Гайдар полком командовал!

Меня всегда удивляет, как в подростке с его богатой внутренней жизнью, которая по силе эмоций, по глубине восприятия действительности, по чистоте и красоте устремлений несравненно богаче жизни взрослых, могут уживаться хулиганские выходки. Избыток ли энергии ведёт к этому? Недостаточная ли культура? А может быть, неумение сдержать себя?

Вот в том же Валином классе, повторяю, ребята как ребята, а поведение их вызывает столько нареканий. Но «проработка», видимо, всё же проняла их. В конце собрания всем классом принимают решение поднять успеваемость и дисциплину. После того как уже проголосовали, неожиданно встаёт Д. и говорит:

– Пусть наши комсомольцы покажут нам пример, а мы уже постараемся не отстать от них. Я лично обязуюсь не нарушать больше дисциплины, а насчёт успеваемости… так она у меня и так хорошая!

Многие из нас прощают ему то, как он вёл себя в начале собрания. Кое-кто пытается даже тихонько поаплодировать ему. Но больше всех рада за него Валерия Герасимовна – классная руководительница.

«Ну, милый, не подкачал!» – так и написано на лице её во время выступления ученика.

Когда родители расходятся, мы, несколько человек, остаёмся в классе. Начинается задушевный разговор о детях. Все чуть взволнованы, все в приподнятом настроении. Вновь заходит речь о Д. Кое-кто продолжает возмущаться им, говоря, что он «зло» класса, что вот такие, с виду «невинные, кающиеся мальчики» и разлагают остальных учеников.

– Что вы хотите, товарищи! – говорит Валерия Герасимовна, желая прекратить нападки на ученика. – Учтите его семейную обстановку: отец убит на войне, а матери не до него – у неё муж молодой, пожалуй, немногим старше сына…

После этих слов даже самые ярые противники Д. умолкают и невольно задумываются…

– Вообще за всю мою долгую работу в школе, – продолжает Валерия Герасимовна, – я убедилась: если в поведении ученика или в его успеваемости что-нибудь неблагополучно – ищи причину в домашней обстановке. Родители или разошлись, или они не в ладах между собой… Да что далеко ходить за примером. Возьму себя. Осталась я молодой вдовой с тремя ребятами. Подросли они, а я и говорю им: «А что вы, ребята, скажете, если я замуж выйду?»

Был тогда один человек. Любила я… Дело прошлое… Так вот, когда я так сказала, Сергей, старший мой, посмеялся. Люся молча вышла из комнаты. А младший, Андрюшка, сидел, сидел нахохлившись, да и заявил: «В тот день, мама, как это случится, я домой не приду!»

Так и пришлось мне одной век куковать… Сейчас-то они, когда выросли и своими семьями обзавелись, поиному рассуждают. Тот же Андрей говорит мне: «Зря ты, мать, нас послушалась!»

Ну, а годы-то не вернёшь назад…

Валерия Герасимовна вздыхает. А мы, глядя на неё, седеющую, моложавую, думаем о том, что, вероятно, нелегко было ей, молодой, красивой, отказаться от счастья. Но, с другой стороны, неизвестно, кем стали бы её дети, не принеси она себя «в жертву»?

А сейчас она может гордиться ими: один сын – врач, другой – инженер, а дочь – учительница.

Сложное это дело – решить судьбу детей. И не всегда, может быть, следует идти на поводу их эгоистических побуждений. Случается, что и неродной отец окажется для них лучше родного. Но бывает и так, что попадётся детям такой отец, что было бы им лучше жить только с матерью.

Вновь заходит разговор о детях, о том, как сложен и противоречив бывает порой внутренний мир мальчишек тринадцати-четырнадцати лет. Валерия Герасимовна уверяет, что работа с мальчиками ей даёт большее удовлетворение:

– Мальчики живее реагируют на окружающее. Мальчишке, тому до всего дело. Он «может не знать, что задано на завтра в школе, но он знает, какая температура воздуха была вчера в Антарктиде и сколько тонн груза способен поднять своим хоботом африканский слон».

Приведённые Валерией Герасимовной слова писателя Льва Кассиля вызывают улыбку. По лицам, вдруг потеплевшим, видно, как смягчаются ожесточённые сердца пап и мам. Теперь им уже не кажутся собственные чада столь безнадёжными, они начинают верить в то хорошее, что заложено в них.

И вероятно, не один отец, возвращаясь в тот вечер домой, по дороге из школы вспомнит свои мальчишеские годы и, может быть, испытывая угрызения совести, что не всегда с должным вниманием относился к сыну, даст себе слово быть не столько строгим судьёй его, сколько близким другом.

А мне почему-то кажется, что Валерия Герасимовна не зря под конец принялась хвалить своих мальчишек. Ей хотелось сгладить то тягостное впечатление от собрания, которое кое у кого из нас могло остаться.

* * *

Только с Валей миновала опасность (по геометрии он принёс уже две «четвёрки»), как с Олей стало твориться что-то неладное. Она совершенно перестала заниматься. Если раньше у неё еле хватало времени, чтобы справиться с домашними заданиями, то теперь она сидит над ними час-два, не больше. Результаты не замедлили сказаться. Заглянула в её дневник и глазам своим не поверила. Одни «тройки»! Редко-редко промелькнёт «четвёрка», есть и «двойки».

Сама Оля, кажется, ничуть не обеспокоена тем, что её школьные дела плохи. Но, видя мою тревогу, старается делать так, чтобы мне заметно было её усердие. Готовить уроки садится в той комнате, где я занимаюсь своими делами. Раскладывает на столе учебники, решает задачи, пишет упражнения по русскому языку, но не проходит и часа, как она собирает книги со стола, укладывает их в портфель и говорит:

– Нам сегодня, мама, мало задали. Я всё уже приготовила…

И охотно идёт в магазин за хлебом или выполняет какое-нибудь другое моё поручение. От неё не услышишь теперь, что ей некогда, что у неё уроки не готовы. А раньше, бывало, зайдёшь в детскую, сидит девчонка над задачами, нервничает, что не успеет решить их до школы. Какой уж тут магазин!

Сколько раз, бывало, Таня, придя из школы, возмущалась беспорядком в квартире:

– А Лелька полдня что делала?! Неужели не могла прибрать?!

– У неё уроков много было…

Теперь мне уже не приходится брать Олю под свою защиту. Наоборот, видя в руках её веник, я говорю:

– Повтори-ка лучше правила по грамматике. По-моему, ты не твёрдо знаешь их. А пол потом подметёшь!

Боюсь, что это моё постоянное беспокойство за школьные дела Оли только во вред ей. В самом деле, если мама так встревожена «двойками» дочери, то самой дочке можно не волноваться за них.

Но в чём всё-таки дело? Почему Оля охладела к учёбе? Ведь училась же она до сих пор хорошо. Мысли об Оле не дают мне покоя. Я уже сходила в школу, поговорила с классной руководительницей. Она тоже в недоумении.

На парте Оля сидит с девочкой из нашего же дома. Девочка нравится мне: скромная, тихая, но учится посредственно, и способности у неё, вероятно, средние, и по дому занята очень – мать работает, на руках девочки братишка.

«Уж не в этой ли дружбе дело?» – тревожно думаю я, наблюдая увлечение Оли новой подругой. Может быть, она не хочет учиться лучше той девочки, которая ей нравится, с которой она дружна?

Я оказываюсь права в своих опасениях. Приходит Оля домой и докладывает, что её и Катю спрашивали по естествознанию. Катя получила «три».

– А ты?

– Тоже «три»…

– Но ты же хорошо подготовилась! – не сдержав раздражения, восклицаю я. Меня задевает, что Оля, приготовив урок под моим наблюдением и, по моему мнению, на «отлично», получила только «тройку».

– А что я буду выхваляться?! Да?! Катя получила «три», а я получу «пять»? – в запальчивости кричит Оля.

– Лелька, ты, Лелька! – только и нахожу я что сказать. – Да разве так можно понимать дружбу! В ней надо всегда равняться на лучшего!

– А Катя во сто раз лучше меня! – продолжает кричать Оля, и мелкие бисеринки слез сыплются из её глаз. Видно, что ей уже и самой невмоготу.

Я привлекаю Олю к себе, усаживаю её на свои колени, и мы с ней выясняем, какая дружба может считаться на стоящей. Приходим к такому решению: во всём, что касается помощи мне, Оля будет равняться по Кате, а в учёбе Катя постарается не отставать от Оли. И чтобы Кате было легче учиться, Оля вместе с ней будет готовить уроки.

Кончается первое полугодие. Наши школьники приналегли на занятия. Особенно усердно сидит за книгами Оля. Меня беспокоит, что она почти не бывает на воздухе, но выгнать её на улицу невозможно.

– Ну да! Не хватает только того, чтобы я «четвёрку» получила! – говорит она, когда я пытаюсь выдворить её из дому.

Оля по-прежнему дружна с Катей. Я рада, что та опасность, которая нависла над Олей в начале их дружбы, миновала. Но как важно было вовремя установить причину «болезни»!

Размышляя над этим, я думаю – всегда ли «двойка» является тем действенным средством, к которому надо прибегать, чтобы подстегнуть нерадивого ученика? Ведь в арсенале школы есть и другие средства, чтобы помочь споткнувшемуся ребёнку. Между тем как часто многие учителя, не задумываясь над тем, почему ученик плохо ответил урок, и приписывая это только лени, с чистой совестью ставят в журнале «двойку».

Нередко за первой «двойкой» следует вторая, третья. Ребёнок теряет веру в себя. А иногда и озлобляется. Тогда ему уже гораздо труднее бывает помочь…

Мне вспоминается история с Таней, которая приключилась с ней, когда Таня была в седьмом классе. Таня вдруг принесла из школы одну за другой три «двойки» по математике. Всё началось, конечно, исподволь. Таня болела, отстала и, отчаявшись наверстать упущенное, совсем перестала заниматься. В результате у неё возникло непреодолимое отвращение к математике. Наша вина с мужем была в том, что мы своевременно не обратили на это внимания и не приняли должных мер.

Школа забила тревогу. Меня вызвал директор, и немало справедливых упрёков услышала я от него. Потом в учительскую позвали Таню. Все учителя, как один, жаловались на неё (по другим предметам она тоже из чувства протеста «схватила» несколько двоек!), стыдили, упрекали.

Я молчала. Мне было и жаль девочку, перед которой я чувствовала свою вину, и в то же время я хотела дать понять Тане, что разделяю негодование учителей. Когда Тане разрешено было покинуть учительскую, она обернулась в дверях, метнула на меня взгляд затравленного зверька и, сдерживая слёзы, сказала:

– Ну, пойдём, мама!

Ничего мне не хотелось больше, как встать и пойти за Таней, чтобы поговорить с ней спокойно, ласково. Но директор школы попросил меня задержаться. Могла ли я ослушаться человека, который вместе со мной был озабочен судьбой моей дочери? Таня ушла, а я осталась. Как я жалела потом об этом! Может быть, по дороге к дому мы с ней хорошо, по душам поговорили бы? А то, когда я вернулась из школы домой и хотела приласкать её, она оттолкнула мою руку и выбежала из комнаты.

После этого случая Таня стала резка, порой даже груба со мной, скрытна, раздражительна. Полюбила уединение и сердилась, когда кто-нибудь нарушал его. Я не узнавала своей ласковой, милой девочки.

По вечерам, когда электростанция выключала свет и мы сидели в темноте, Таня тихонько пела и всегда печально, если даже песни и не были такими. Было ясно, что в душе девочки шла ломка, усугублённая, вероятно, ещё и переходным возрастом. Но как помочь ей? Какой путь найти к её сердцу? Ведь между нами успела уже вырасти стена взаимных обид и непонимания, которую трудно было преодолеть. Порой казалось просто невозможным вот так подойти к ней и ласково сказать: «Таня! Что с тобой?»

Случай помог мне. Таня наколола ногу. Гвоздь был ржавый, и на месте прокола образовался большой нарыв. Что ни делали мы, чтобы снять боль! Грели ногу в ванночке с содовой водой, ставили на неё согревающий компресс, прикладывали ихтиол со спиртом. Ничего не помогало! Таня не спала из-за боли уже несколько ночей. У меня сердце сжималось от жалости к ней. Неужели ей снова не удастся уснуть?!

– Таня! Хочешь я лягу с тобой?

– Да! – прошептала Таня.

Я легла с Таней, укутала её своим тёплым платком, прижала к себе, поцеловала в заплаканные глаза, и Таня затихла, уснула. А я лежала без сна, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить её.

Мы с Таней снова стали друзьями.

Школьные дела её понемногу выправились. Иван Николаевич взял себе за правило ежедневно по часу, по два заниматься с ней математикой. Эти дополнительные занятия помогли Тане войти в норму, и седьмой класс она закончила вполне благополучно.

Осенью мы переехали в Сталинград, и Таня стала учиться в другой школе. Я прежде всего повидалась с классной руководительницей, рассказала ей о «срывах» Тани в седьмом классе, о том, как болезненно пережила она всю эту историю, выразила надежду, что, став на год постарше, Таня с большей ответственностью будет относиться к учёбе, и очень просила учительницу, щадя самолюбие Тани, не слишком заострять внимание на первых «двойках» её, «замолчать» их, если они появятся, тем самым дать возможность девочке самой справиться с ними.

А «двойки» не замедлили появиться. Сказались погрешности в знаниях за прошлый год, да и требования в новой школе были другими.

Получив «двойку», Таня умоляла учительницу:

– Не говорите, пожалуйста, маме. Я исправлюсь. Обещаю вам!

Я, конечно, знала об этих «двойках»: ведь я была в сговоре с классной руководительницей, но делала вид, что ни о чём не подозреваю. Это было рискованно, но мне почему-то казалось, что если в Тане проснулось чувство ответственности, то отныне всё будет иначе.

Я не ошиблась. Таня не только справилась со своими «двойками», но день ото дня стала учиться лучше. Ни в восьмом, ни в девятом, ни в десятом классе тем более нам ни разу не пришлось напомнить ей, что пора садиться за уроки.

Наоборот, меня больше беспокоило, что она слишком много занимается. В самом деле, шесть-семь часов в школе да дома столько же! Мне с трудом удавалось выпроводить её в магазин за хлебом. Конечно, хлеб могли бы купить и мальчики – всё равно они бегали во дворе – но ведь просто так, гулять, Таню из дому не выгонишь.

Однажды она вернулась из школы с опухшими от слёз глазами. Мы перепугались, кинулись к ней с расспросами:

– Что с тобой?! Ну, говори скорее, что случилось!

– «Двойку» по физике получила-а…

Мы переглянулись и, уже улыбаясь, стали успокаивать дочь.

«Да-а! Это вам не седьмой класс!» – так и говорило довольное выражение лица Ивана Николаевича.

Как-то раз, когда Таня училась уже в десятом классе, я пришла домой с родительского собрания, где классная руководительница настойчиво внушала нам:

– Глаз с них не спускайте! Проверяйте! Требуйте! И вероятно, для очистки совести я спросила:

– Таня! Ты приготовила уроки?

– Мама! Да ты что?! – изумилась Таня. – Неужели я сама не знаю!

Я смущённо засмеялась и, чтобы спасти положение, сказала:

– Шутя, конечно, я спросила. Нас сегодня «прорабатывали» за то, что плохо следим за вами…

А сама подумала: «Надо ли уж так следить за десятиклассниками?» Конечно, разные бывают дети и разные обстоятельства. Иное дитя приходится тащить за уши не только в школе, но и в вузе. Но моё глубокое убеждение: если мамаше восемнадцатилетнего сынка приходится бегать в школу и объясняться с учителями по поводу его «двоек» – это значит, что когда-то раньше ею был допущен просчёт в воспитании.

* * *

Вред излишней (я подчёркиваю, излишней!) опеки мне хочется проследить на следующем примере.

В нашем доме живёт семья врача. Они воспитывают внука. Отец мальчика не вернулся с фронта, мать вышла вторично замуж и никакого касательства к воспитанию сына не имеет. Воспитывает внука бабушка. Она очень расстраивается, когда внук приносит из школы «двойки», бранит его и даже наказывает: лишает его посещения кино, оставляет без обеда, впрочем, сама переживая это наказание больше внука.

Желая, чтобы мальчик учился хорошо, она без конца твердит ему о занятиях. Едва мальчишка придёт из школы и успеет поесть, как она усаживает его за уроки. А мальчик очень любит книги и умоляет бабушку позволить ему почитать: «Ну хоть с полчасика!»

Бабушка неумолима. Мальчик садится за уроки с отвращением. Делает их кое-как, лишь бы поскорее выполнить. Но от бабушки не так-то просто отделаться. Она стоит над внуком и придирчиво проверяет каждую написанную им цифру. Часы приготовления уроков превращаются и для него, и для неё в сущий ад. Оба кричат, сердятся. Внук швыряет на пол тетради, бабушка поднимает их и заставляет переписывать заново. Иногда, выйдя из терпения, она даёт ему подзатыльник. Тот не столько от боли, сколько от обиды и бессилия кричит:.

– Так будете учить – последний ум выколотите!

Бабушка, понимая справедливость упрёка, начинает уже просить, умолять внука учиться хорошо. Взывая к его чувству любви и жалости, она говорит о своей старости, о болезнях, о том, что они с дедом все делают, чтобы вырастить из него человека.

Подавленный, размазывая по лицу слезы, мальчишка вновь садится за уроки, решает задачи, зубрит грамматические правила. Проку от таких занятий нет. Назавтра он снова приносит «двойку», и снова разгораются страсти. Однажды, зайдя к ним во время очередной «баталии» и выслушав горькие упрёки в адрес мальчишки, который никак не хочет учиться, не хочет стать человеком, я посоветовала бабушке не столь рьяно вмешиваться в школьные дела внука, а всю ответственность за них переложить на него самого.

– Ведь ему уже четырнадцать лет! Надо ли так опекать его?

Но бабушка не согласна со мной. Она считает мой совет слишком рискованным.

– Если не следить за ним, он совсем не будет заниматься! – со слезами в голосе говорит она.

В конце концов мальчишке надоедают упрёки, раскаяние он чувствует все реже и реже и начинает учиться из рук вон плохо. Не проходит и недели, чтобы бабушку не вызывали в школу. Взвинченная жалобами учителей, она с ещё большим рвением принимается за внука. Просиживает с ним за уроками долгие часы, сама списывает за него расписание в школе, и все это без толку.

А я думаю, сколько бы она ни стояла над внуком с палкой, проку от этого не будет. Мальчик уже утратил чувство ответственности за свои школьные дела.

Вероятно, бабушка допустила ошибку, когда из добрых побуждений распорядилась временем внука. Ему хотелось с часок почитать, отдохнуть после школы, а бабушка настаивала, чтобы он сел за уроки. И вот результат: вначале нежелание, потом отвращение, а потом полное пренебрежение к своим школьным обязанностям.

Как ни тревожусь я в душе, когда Валя или Юра приносит из школы «двойку», я предоставляю им самим поволноваться за неё. Это не равнодушие, не безразличие, это хладнокровие. Ибо я знаю, когда будет в этом действительная необходимость, я помогу мальчикам. А вначале пусть они сами попытаются сделать всё возможное, чтобы этой «двойки» не было.

Воспитание в детях чувства ответственности требует много упорства, настойчивости. Если удастся вселить в детей твёрдое убеждение, что труд – это наипервейшая обязанность человека и что таким трудом для них является учёба, можно считать, что главное сделано. И конечно, при этом необходимо проявлять как можно больше уважения и доверия к ребёнку. При таком доверии мне кажется уже немыслимой фраза: «Ты приготовил уроки? А ну-ка я проверю, как ты их выучил!»

Поэтому, когда мне надо всё-таки знать, занят ли Валя уроками или чем-то посторонним, я вхожу в комнату, где он занимается, с самым безразличным видом. Я стараюсь даже не смотреть в его сторону, чтобы он, чего доброго, не заподозрил, что я слежу за ним.

Мне кажется, спроси я его об уроках, я обижу его, выдам своё беспокойство по поводу того, что они не приготовлены. А раз есть опасение, не исключена возможность, что они и впрямь могут быть не выполнены. Нет, уроки должны быть сделаны! В этом не может быть и тени сомнения. Такая уверенность, непреложность дисциплинирует ребёнка. Это всё равно, что внушение; ты не можешь быть плохим, я верю в тебя! И это, как гипноз, действует.

Уже будучи матерью пятерых детей, я решила заочно закончить ещё один вуз и поступила учиться на факультет журналистики. Помимо того что занятия давали мне моральное удовлетворение, моя учёба должна была благотворно сказаться на детях. Уж если мать, которой за сорок, учится, то детям и подавно нельзя отставать от неё.

Два раза в году мне приходилось ездить на экзаменационную сессию. В первый раз я собиралась в отъезд с большими опасениями. Как-то справятся в доме без меня? Ведь детям и обед придётся готовить самим, и следить за чистотой квартиры, и за отцом присмотреть: вовремя ли он поел, чистая ли у него рубашка?

Распределила обязанности, повесила график дежурств, сделала наказы и уехала. А когда вернулась, нашла дом в полном порядке. С тех пор я уезжаю из дому без больших угрызений совести. Соседей удивляет это. Они с явным неодобрением взирают на то, как ребята, сгибаясь под тяжестью чемоданов, набитых книгами, провожают меня на вокзал. Однажды соседка не выдержала, спросила:

– Как это вы бросаете дом?! А кто за дисциплиной детей следит? За приготовлением уроков?

В первое мгновение я задумалась, в самом деле – «кто?» – и засмеялась счастливая.

– Сами дети, конечно!

Если раньше я не задумывалась над тем, что, оказывается, не надо уже следить за дисциплиной детей, усаживать их за уроки, то теперь поняла, что добилась коекакой победы. Как мне удалось это? Честно говоря, не знаю.

Я могу, конечно, перечислить ряд моментов, сыгравших положительную роль: режим, своевременная помощь ребёнку, если он почему-либо отстал в учёбе от товарищей, пример родителей, которых дети никогда не видели без дела и даже в короткие часы отдыха – только с книгой или газетой.

Но в первую очередь сюда нужно отнести, повторяю, воспитание в детях чувства ответственности за свои школьные дела. Ребёнок должен воспитываться в убеждении, что он, будущий гражданин, не имеет права не учиться или учиться плохо. Что он должен стать образованным человеком, чтобы быть полезным своей Родине и своему народу. Нельзя недооценивать этого прекрасного устремления в детях.

Большим стимулом в учёбе является отношение детей к родителям. Если они любят отца и мать, уважают их, то постараются радовать родителей, а не огорчать.

Однажды Валя, возвратясь из школы и найдя дверь закрытой, долго ждал меня в подъезде. И не успела я войти в подъезд, как перед моими глазами появилась тетрадь Вали с большой красной «пятёркой».

А Лида, став уже студенткой, призналась мне, что в III классе сожгла свою тетрадь по русскому языку, потому что в ней была «двойка», а ей не хотелось огорчать меня.

– Помнишь, мамочка, ты была такая весёлая: в тот день приехал из Ленинграда папа, ты вбежала в кухню взять что-то, а я стояла и дрожала, боялась, вдруг ты откроешь дверцу плиты и увидишь тетрадь, которая ещё, наверное, не сгорела…

А если бы я открыла дверцу и увидела тетрадь, что бы я сделала? Наверное, обрушилась бы на Лиду с упрёками, не задумываясь над тем, что сожгла она тетрадь из самых лучших побуждений.

Мне вспоминается случай из собственного детства. Я очень любила учительницу русского языка и на её уроках отличалась особым прилежанием. Однажды за классное сочинение я получила «пятёрку». Но получив тетрадь на руки и перечитав сочинение, я осталась недовольна им. Я нашла, что могла бы написать его лучше, что «пятёрка» мне поставлена незаслуженно и что мне остаётся только одно – переписать сочинение. Сказано – сделано. Я переписала сочинение, вернее, написала его заново, а внизу вывела почерком учительницы красную «пятёрку». Мне казалось, что я с полным правом могу перенести эту отметку из первого варианта сочинения.

Но учительница отнеслась к делу иначе.

– Это ты сделала?! – строго спросила она меня, указывая пальцем на злополучную «пятёрку».

– Я…

– Стыдно! А ещё девочка…

Учительница резко захлопнула тетрадь, а я, униженная, давясь слезами, поплелась на свою парту. Весь день я проплакала. Было обидно, что меня не поняли, ведь переписала я сочинение, чтобы порадовать учительницу… Но ещё больше меня терзала мысль, что учительница забыла о своей «пятёрке» и решила, что я «подделала» её…

О КУЛЬТУРЕ ПОВЕДЕНИЯ

Я требую от своих ребят вежливости и предупредительности по отношению к другим. Как я добиваюсь этого? Очень просто: не оставляю без внимания ни малейшего промаха в их поведении. Вот вбежал в комнату Валя. Он чем-то взбудоражен. Не замечая, что в комнате есть посторонние, он обращается прямо ко мне:

– Эх, мама! И дал же я сейчас этому Владьке! Я перебиваю:

– Валя! Поздоровайся! Ты видишь Евгению Петровну?

Валя вспыхивает и подчёркнуто любезно к гостье:

– Здрасте!

Сейчас мне не приходится напоминать ему об этом. Только иногда, опять-таки увлечённый чем-то своим, он здоровается с гостьей довольно небрежно, как бы мимоходом. Мне это тоже не нравится и я говорю многозначительно:

– Валя-я!

Валя уже знает, чего я хочу от него – соответствующий разговор у нас с ним уже был, – и повторяет своё приветствие более любезно.

Многие презрительно скажут: «Натаскивание! Тренировка! Что, ребёнок – собачка?!» Да, натаскивание, тренировка. Но стоит ли пугаться этих слов? Если мы не боимся тренировать мускулы наших детей, то разве менее важно натренировать их в навыках вежливого обращения? «Автомат вежливости» не такая уж плохая вещь, если за ней стоит не душевная пустота, не лицемерие, а искренность и уважение к человеку. Зато как приятно бывает, когда мальчики любезно предлагают гостю сесть и считают своим долгом занять его разговором. Бывает, что приятели Вали, впервые входя в наш дом, не здороваются. Или забывают сделать это, или вообще считают подобную формальность не обязательной для своего возраста. В таких случаях я прихожу на помощь:

– Здравствуй, Валерик! – говорю я как можно деликатнее. – Мы с тобой сегодня ещё не виделись…

Валерик оторопело моргает глазами и спешит исправить оплошность. Валя же мучительно краснеет за товарища и после его ухода говорит мне:

– Надеюсь, мама, теперь он всегда будет здороваться! Ты его здорово проучила!

И верно. Редко приходилось давать урок вторично. Тем же, на кого Валя не надеялся, он говорил, прежде чем войти в дом:

– Ты смотри, не забудь сказать: «Здравствуйте!» А то мама опять первая поздоровается. Тебе же будет стыдно!

Я помню, как в детстве меня обучали вежливости. Училась я в первом классе так называемой коммерческой школы. Директором был представительный мужчина с роскошной бородой и густым голосом. При встрече с ним мы должны были останавливаться и здороваться. Однажды в середине урока мне разрешили выйти из класса. Я шла по длинному коридору и встретилась с директором. Я хотела пройти мимо, не поздоровавшись, так как ещё утром имела удовольствие приветствовать его. Но директор остановил меня и сказал:

– При встрече с директором надо здороваться!

– А мы с вами сегодня уже виделись! – пропищала я.

Директор внимательнее взглянул на меня, провёл по моей вихрастой голове своей тяжёлой рукой, на одном из пальцев которой сверкал перстень, и сказал:

– Запомни, девочка, сколько бы раз в день ты ни встретила меня, ты каждый раз должна сказать: «Здравствуйте!»

Я поплелась в конец коридора, уныло размышляя над проблемой: надо ли мне поздороваться с директором, если я увижу его, возвращаясь в класс?

Есть у Юры товарищ. Очень хороший мальчик: скромный, тихий, круглый отличник. Я была рада, когда они подружились. Оба они увлекались спортом. Это их и сблизило. Купили они себе майки перед каким-то соревнованием. Майки оказались велики. Юрину я ушила, а так как у мальчика в доме не было швейной машины, то мне пришлось и его майку переделать.

– Ну, как, Серёжа, майка? Впору ли? – спросила я, когда он натянул её на себя.

– Ничего! Сойдёт! – бодрячески ответил Серёжа. Несколько уязвлённая, я вышла из комнаты. Юрка выбежал за мной красный от возмущения:

– Хоть бы спасибо сказал! Вот свинья-то!

Я не перестаю твердить своим ребятам, что «ничто так дёшево не стоит, как вежливость, и ничто так не ценится, как она».

Порой мы ещё боимся быть чересчур вежливыми: «А! Чего там антимонии разводить! И без того ясно!» По этой причине мы порой забываем сказать: «будьте добры», «пожалуйста», «спасибо». А насколько было бы легче жить и работать, если бы взаимная вежливость сопутствовала нам на каждом шагу. Когда мы говорим о культуре поведения человека, мы разумеем при этом не «правила хорошего тона», когда-то обязательные для человека «высшего общества» и прикрывающие порой нравственное убожество, не внешний лоск, за которым ничего нет, а умение держать себя в коллективе, в общественном месте, уважать людей, с которыми сталкивает жизнь.

Тяжело видеть, когда подростки идут вразвалку, небрежно нахлобучив кепку или берет, плюют на тротуар, всем своим видом показывая, что они ни с кем не считаются.

Мне хочется привести письмо одной женщины-матери, серьёзно обеспокоенной тем, что не все ещё благополучно у нас с поведением детей в школе, дома, на улице, в общественных местах.

– Стоят взрослые девочки. Сзади подходит мальчик лет шестнадцати-семнадцати, закрывает ладонью глаза одной из девочек, гнёт её из стороны в сторону, как вербочку, перегибает через спину. Девочка визжит, но, кажется, довольна его шуткой. На замечание: «Ай-ай!» – юноша кидает: «А что особенного?»

Может быть, правда, ничего «особенного» в этом нет? Может быть, это предрассудки стареющей женщины? Но ведь некрасиво!

Встречаются мальчик с девочкой. «Здорово!» – подаёт руку мальчик. «Здорово!» – отвечает девочка. Тоже ничего «особенного». Но мне кажется, что это приветствие звучит грубо, особенно в устах девочки.

Сын держит за обедом неправильно ложку. На мой вопрос: «Почему ты держишь ложку, как лопату?» – тоже отвечает: «А что особенного?» Выясняется, что, по его мнению, всё равно, как есть, лишь бы поесть.

Захожу в столовую и обращаю внимание, как едят молодые люди. Прихожу к выводу, что, по их мнению, тоже, очевидно, всё равно, как есть. Они не обращают внимания на то, что из ложки у них льётся и в тарелку, и даже мимо, что на скатерти полно крошек, что мокрой ложкой они лезут в солонку и т. п.

Да, все эти недостатки верно подмечены матерью. Не все нам нравится в своих детях. С тем большей настойчивостью мы должны бороться с пренебрежением к культуре поведения.

Чтобы приучить детей к опрятности в еде, я убрала со стола клеёнку. Дети ели на белоснежной скатерти. Правда, мне то и дело приходилось её стирать, и свекровь, жалея меня, говорила не раз:

– Маша! Да постели ты клеёнку! Чего ты маешься?! Вырастут большие и на скатёрке будут есть…

Но я была твёрдо убеждена, что именно скатерть приучит ребёнка есть опрятно. Ведь на скатерть не бросишь кость, не капнешь киселя, не плеснёшь чай. Если и случается это, то грязное пятно на белоснежной скатерти, выстиранной руками матери, выглядит укором.

Не помню точно, но по правилам «хорошего тона», кажется, не полагается «вылизывать» тарелки, а положено хоть немножко да оставлять еды на донышке.

У нас нет колебаний, следовать этому правилу или нет? Всё, что подаётся детям, они обязаны съесть до последней ложки супа, до последней крошки хлеба.

Во-первых, этим не поощряется пренебрежительное отношение к пище – продукту человеческого труда. Ведь у нас в хозяйстве нет и курицы, следовательно, все отходы шли бы в помойку. А во-вторых, мы не настолько обеспечены, чтобы позволить детям разбрасываться кусками. И дети знают это и бережно относятся к хлебу.

Да и могут ли они относиться к нему иначе? Ведь в их памяти живы ещё годы войны и эвакуации, когда в иные горькие дни они мечтали о корочке хлеба.

Обедаем мы в одно время, я не поощряю еды «на ходу» по пословице: «Семь раз ели – за столом не сидели», не поощряю «таскания кусков» и уж совсем не терплю, когда дети начинают ковырять вилкой или вылавливать в супе то, что им больше нравится.

Мыть руки перед едой у нас закон. И Иван Николаевич, и я беспощадно изгоняем из-за стола провинившегося. Впрочем, эту привычку выработать у детей куда легче, чем иные думают. Надо только последить какое-то время за детьми и напоминать им, если они забыли вымыть руки. Я обязала детей мыть руки и тогда, когда они вернутся с с улицы. Мало ли какая грязь может пристать к рукам, когда цепляешься за поручни трамвая, берёшься за ручку двери, касаешься перил.

И ребята настолько привыкли мыть руки, возвратясь с улицы, что очень скоро это стало для них потребностью. Я уже не говорю о девочках, но даже Юра, иной раз придя домой и забыв это сделать, некоторое время ходит как потерянный:

– Что-то, мама, мне надо было сделать? – И спохватывается: – Ах, да! Руки вымыть! – и бежит к умывальнику.

Стало у ребят потребностью вымыть руки и после того, как они погладят кошку. Ведь на шерсти животного могут быть яйца глист! И как бы они ни любили свою Маркизку, поиграв с нею, они не забывают вымыть руки.

С вечера дети приводят в порядок свою одежду и обувь, моют галоши, чистят туфли, ботинки, стирают носовые платки и воротнички, гладят, штопают, пришивают пуговицы.

За своими брюками Юра и Валя следят особенно тщательно. Гладят их ежедневно, добиваясь, чтобы складка впереди была острой, как лезвие ножа или бритвы.

Однажды Вале представилась возможность пойти с товарищами на концерт, но в доме было выключено электричество, и Валя не смог погладить брюки. Он остался дома.

– Ну, мама, не могу же я пойти в театр в мятых брюках! – сказал он, когда я выразила сомнение: стоит ли из-за этого лишать себя концерта.

Иван Николаевич тоже был удивлён поведением Вали. Сам он, как это ни странно, нимало не заботится о своём костюме, и если бы не мальчики, поставившие себе за правило заботиться о складке на брюках отца, ходил бы с пузырями на коленях.

Юра удивительно бережлив и аккуратен в ношении одежды. Когда он был в седьмом классе, я купила ему хорошие брюки, довольно дорогие и с огорчением думала: «Надолго ли они ему?!» Но, к моему удивлению, Юра не только не порвал их, а когда вырос из них, передал штаны Вале со словами:

– На, носи! Да береги! Я два года носил, а они, смотри, как новенькие! – и выразил сомнение, что у Вальки они долго продержатся.

Я никогда не позволяла своим детям садиться в трамвае, если в нём не было свободных мест. И трёхлетний Юра у меня стоял на ногах, если я его не держала на своих коленях. И на упрёк:

– Что вы, мамаша, ребёнка не посадите?! Я отвечала:

– Ничего, постоит! На улице-то весь день бегает, не присядет!

И в самом деле, мальчишка 4 – 5 лет весь день носится во дворе, не зная устали, его и дома-то не усадишь, а как вошёл в трамвай, пожилые тёти и дяди покорно встают и уступают место ребёнку.

Однажды в автобусе средних лет мужчина-инвалид попросил школьника уступить ему место. Надо было видеть, какой разъярённой тигрицей повела себя мать, а сыну приказала:

– Сиди! Ты имеешь право сидеть на детском месте!

И сынок, развалившись развязно, сидел, а немолодой, больной человек стоял рядом. Конечно, не всегда бывает так. Чаще всего мальчик вскакивает при виде старушки, вошедшей в вагон, и уступает ей место, особенно если у этого мальчика на шее пионерский галстук.

Но всё-таки, когда мы видим, как трёхлетний или четырёхлетний малыш, расталкивая всех в трамвае, пробирается впереди бабушки или мамы на «своё» место, это должно нас насторожить. Не воспитывается ли из ребёнка этакий «пуп земли», который считает, что все и вся обязаны ему?

* * *

Мы стремимся привить детям искренность, правдивость, скромность, трудолюбие, чуткость, готовность беззаветно служить народу – всё то, что входит в моральный кодекс строителя коммунизма. И как обидно, что все это богатство нравственного содержания не всегда находит своё выражение во внешних формах человеческого поведения.

Вот сидит в парке на скамейке среди нежной зелени и благоухающих роз группа парней. Разговаривая между собой, они стараются перещеголять друг друга в изощрённых ругательствах, и невдомёк этим парням, что поведение их мерзко. Помимо того что они «отравляют атмосферу» вокруг себя – ведь тут же около них шмыгают мальчишки, которые буквально впитывают в себя эти ругательства, – они ещё и коверкают прекрасный родной язык, который дан человеку для выражения мыслей, чувств, настроений.

Почему мы так терпимо относимся к этому безобразию? Почему не создадим вокруг сквернословия атмос феру общественной нетерпимости? Почему даже на производстве, в цехе, в кабинете начальника мы считаем «технические» слова одним из «стимулов» к работе?

Ведь научились же мы бороться с пьяницами, хулиганами, бездельниками. Надо и на этом фронте объявить решительную борьбу всем тем, кто ещё любит поупражняться, пользуясь своей безнаказанностью.

Наш долг – задуматься над этим. Мы не можем, не имеем права оставаться равнодушными к тому, чтобы наши сыновья поганили прекрасный русский язык, в котором есть такие полные глубокого смысла слова: «Ленин», «революция», «партия». Язык, на котором наши сыновья сказали первое в жизни слово: «мама».

Я была очень рада, когда в печати появилась статья писателя Федора Гладкова, направленная в защиту русского языка, в которой он яростно обрушился на любителей «изящной словесности».

Признаться, с некоторым трепетом дала я прочитать эту статью Юре. Как-то он отнесётся к ней? Разделит ли негодование писателя или скептически усмехнётся, сочтя, что «не стоило по воробьям палить из пушки?»

Юра сказал:

– Статья прекрасная, мам. Жаль только, что она не попадёт на глаза тому, кому следовало бы её прочитать в первую очередь. Ты позвони в редакцию молодёжной газеты, пусть перепечатают…

Я так и сделала. Не откладывая, позвонила редактору областной молодёжной газеты и сказала ему о статье Гладкова. Он поблагодарил меня и пообещал, что статья, хотя бы в сокращённом виде, будет перепечатана газетой.

Но ни завтра, ни через неделю статья не появилась.

В детдоме, которым я заведовала на Урале, был хороший воспитанник С. Он был незаменимым организатором и помощником воспитателей во всех начинаниях по дет дому. Но однажды через открытое окно своего кабинета я услышала, как в группе ребят, собравшихся под окном, он изощрялся в сквернословии. Тогда мне стало понятно, почему в детдоме нет-нет, да и можно было услышать нецензурное словечко. Ведь С. среди ребят был заправилой.

Я вызвала С. к себе в кабинет и, ни словом не обмолвившись о том, что мне известна та неблаговидная роль, какую он играет среди товарищей, стала советоваться с ним, как пресечь среди ребят это нежелательное явление.

– Может быть, доклад сделать о языке? Как ты думаешь, Яша?

– Не знаю, Мария Васильевна…

– А я думаю, что ребятам полезно будет послушать о красоте русского языка, о том, как ценили, берегли и обогащали его все великие русские писатели. Сделаем так: проведём общее собрание воспитанников с докладом о языке и в заключение устроим вечер художественной самодеятельности. А доклад сделаешь ты, Яша…

Как ни отнекивался С, говоря что не справится, что доклад лучше поручить девочке, я не отступила. И на следующий же день притащила ему ворох литературы к докладу.

И он сделал этот доклад. И сделал хорошо. После своего выступления С. как-то неудобно уже было сквернословить. Даже у самых маленьких воспитанников это вызвало бы недоумение. Ведь они своими ушами слышали, как он ратовал за чистоту прекрасного русского языка и призывал хлопцев «не поганить его»!

КРУШЕНИЕ ВЕРЫ

Когда меня спрашивали! «А как у вас с антирелигиозным воспитанием?» Я с удовлетворением отмечала, что никакой проблемы в этом вопросе ни для меня, ни для детей не существовало. Само собой разумелось, что «бога нет», а раз его не было, то и отпадала вся та шелуха, которая наслаивалась вокруг него годами.

Но вот однажды девочки удивили меня: они вдруг возымели желание покрасить на пасху яйца. Я засмеялась:

– Красить?! Да с чего это вам вздумалось?!

– Ничего особенного, мама, – прикрывая безразличным тоном своё смущение, сказала Таня. – Все красят. Анна Ивановна и та собирается…

Иван Николаевич вышел из кабинета и сказал резко:

– Анна Ивановна может красить сколько угодно, хотя для жены парторга это по меньшей мере странно… Но чтобы вы, комсомольцы, занимались подобной чепухой, это уже совсем дико!

Девочки смущённо засмеялись.

– В самом деле, Таня, глупо, – сказала Лида.

– Нет, папа, ты не так понял нас, – заспорила Таня. – Конечно, глупо красить, но это просто интересно, понимаешь, интересно. Праздничность настроения создаётся…

– Ну, милая моя, праздничность настроения создаётся радостью. А тут чему радоваться? Христос воскрес?! Так вы в него не верите. Предоставьте уж старухам праздновать его воскрешение.

Я начинаю понимать, откуда идут эти веяния. Среди наших знакомых есть одна верующая старушка. Она иногда заходит в надежде, что ей перепадёт чашка чаю. Сын, спившийся художник-декоратор, не в состоянии обеспечить матери спокойную старость. Приходит она, маленькая, вся какая-то чистенькая (морщинки на лице и те кажутся чистенькими), и на мой вопрос: «Как поживаете, Марья Павловна?» – неизменно отвечает, постно поджав губы: «Ничего, живу… Господа бога не буду гневить…»

Но вдруг морщинки на лице её распускаются, маленькие чёрные глазки становятся лукавыми. Она склоняется ко мне всем своим лёгким старушечьим телом и по секрету сообщает сногсшибательную новость, назвав фамилию нашего знакомого:

– Сынка-то ейного вчера окрестили…

– Как! И он позволил?!

– И-и-и, Марь Васильевна, да он и про дело-то не знает! Да и сама тоже… Ушли в свой университет, а мы с тёщей-то и того… Собрали мальчишку будто гулять, вышли из дому да прямо в церкву, а там батюшка уже ждал с купелью. Пришли мама с папой домой, а деточка-то крещёная… Хи-хи-хи!

Мне становится не по себе. Ведь дело не ограничивается только крещением. Малыша таскают в церковь все те же бабушки и нянюшки. Моя знакомая, жена известного в городе архитектора, привела ко мне однажды свою трёхлетнюю дочурку; у няни был выходной, а у родителей оказалась срочная работа. Я с удовольствием оставила девочку у себя, и мы занялись разглядыванием картинок. Увидев толпу на одной из них, девочка сказала:

– Как в церкви…

– А ты разве была в церкви?

– Была! С няней.

– Что же ты там видела?

– Все видела… Только бога, – она так и сказала «бога», – не видела… – И, подумав немного, добавила: – Он куда-то ушёл…

Когда в «пасхальную ночь» видишь старушек, валом валящих в церковь, думаешь: «Молитесь, поститесь, служите панихиды за упокой и молебны за здравие живущих, но не трогайте детей, не пытайтесь их подчинить тлетворному влиянию!»

Конечно, особенно опасаться за детей нечего. И дети теперь пошли не те, и действительность наша лучший агитатор, но не слишком ли мы самоуспокаиваемся, полагаясь на то, что дети сами разберутся, что к чему.

«Враг не дремлет» – об этом достаточно убедительно говорит активизация сектантства и, редкие правда, случаи, когда, казалось бы, самый обыкновенный парень после окончания школы вдруг решает идти в духовную академию. Все мы смотрим на него, как на «спятившего», но, в конце концов, в церкви-то машут кадилами не одни столетние старцы, есть там люди, выросшие в наше, советское время.

Всё это заставляет глубоко задуматься, и я внимательно приглядываюсь к детям, всегда готовая отразить малейшую опасность. Но думая о детях, я в то же время стараюсь проанализировать своё собственное поведение, свои переживания, связанные с религией. Пытаюсь понять, почему же для меня в детстве эта проблема была мучительной и сложной. И что помогло мне разрешить её?

Воспитывалась я под двойным влиянием. С одной стороны, отец – умный, волевой человек, убеждённый атеист, с другой стороны, мать – мягкая, сердечная жён щина, сама получившая строгое религиозное воспитание (она была дочерью священника). Я металась между ними двумя, склоняясь то к неверию, то к религиозному экстазу.

Помню великопостный вечер накануне моей первой исповеди. Я лежала с мамой на её постели, и мы припоминали все мои прегрешения. Грехов у меня оказалось много: показала тёте язык, обидела бабушку, подралась с соседним мальчишкой, без разрешения залезла ложкой в банку с вареньем, наступила кошке на хвост и так далее и тому подобное. Я чувствовала себя великой грешницей и обливалась слезами искреннего раскаяния. С трепетом ждала я следующего дня, чтобы исповедаться в своих грехах перед батюшкой, а через него покаяться в них и перед богом.

Наконец этот день наступил. В пустынной церкви – тихий голос священника, робкие ответы исповедовавшихся. Говели мы всей школой, и ждать пришлось долго. Но вот я и ещё несколько девочек поднялись на клирос и подошли к отцу Петру, законоучителю школы. Он склонил наши головы. воедино, накрыл епитрахилью и усталым голосом заученно спросил:

– Не играли ли в карты?

– Грешны, батюшка, – смиренным хором ответили девочки.

– Не пили ли вина?

– Грешны, батюшка…

– Не прелюбодействовали ли вы?

– Грешны, батюшка…

Я молчала, ибо карт в руках не держала, они беспощадно изгонялись у нас из дому, вина никогда не пробовала и даже не знала его вкуса. Так могла ли я вместе со всеми твердить: «Грешны, батюшка?!» Конечно нет, но отчаяние теснило мне грудь, ведь бог не слышал меня…

Домой я пришла в таком состоянии, что отец и мать перепугались. Из моих бессвязных, прерываемых рыданиями слов они поняли, что я терзаюсь новыми грехами, которые прибавились к моим прежним, ведь я не сказала «нет», когда меня спросили, не прелюбодействовала ли я.

Как мне показалось, отец закашлялся, чтобы подавить смех, и поспешил разгладить усы, а мама смущённо сказала:

– Но тебе следовало, Маша, всё-таки сказать «нет!».

– Да разве меня было бы слышно, когда они хором: «Грешны, батюшка!» – рыдая ответила я. – Все равно бог меня не услышал бы!

Сейчас кажется забавной та слепая вера во всемогущество бога, которая жила во мне в детстве. Но вера эта рано поколебалась, подвергшись серьёзным испытаниям. Лет до десяти моим любимым писателем был Гоголь. Я буквально зачитывалась им. Особенно мне нравилась «Ночь перед рождеством». Оксана была для меня идеалом женской красоты. Я страстно хотела походить на неё. Десятки раз я перечитывала описание её прелестей, с книгой в руках бежала к зеркалу, чтобы, сравнив, убедиться, что я чуточку похожа на эту обворожительную красавицу. Но увы… Где же эти чёрные брови дугой, карие очи, приятная усмешка, прожигавшая душу, тёмные косызмеи? Из зеркала смотрела на меня безбровая девочка с серыми задумчивыми глазами, с вихорками коротко остриженных волос. Тяжелехонько вздохнув, я отходила от зеркала. Но я не сдавалась. Я загорелась желанием исправить ошибку природы. На помощь приходила мамина аптечка. Чего только не испробовала я на своих бровях, чтобы сделать их чёрными и густыми! Я смазывала их валерьянкой, каплями датского короля и даже желудочными каплями. Чернее от этого они не стали… Вычитав в каком-то романе фразу: «Она была безброва, как и все северные красавицы», – я несколько утешилась, но с отсутствием косы долго не могла примириться. Я даже дерзнула обратиться к богу со своей просьбой о косе. В самом деле, что стоило ему, всемогущему, всеблагому, исполнить моё желание? Ведь он бы мог сделать это за одну ночь!

«Господи! Сделай так, чтобы я была красивой… Пусть завтра у меня будет коса. Ты добрый, хороший, ты можешь сделать это… Прошу тебя! Я буду всегда послушной, буду помогать всем бедным и не буду больше задавать вопросов отцу Петру…»

Об отце Петре я упомянула перед богом не случайно. Начитавшись в отцовской библиотеке книжек о развитии животного и растительного мира, я как-то на уроке закона божьего, когда отец Пётр рассказывал о сотворении мира в семь дней, огорошила его вопросом:

– А сколько миллионов лет длился день шестой? Отец Пётр, красный от гнева, посадил меня на место, пригрозив, что «о подвохе безбожника через дщерь неразумную доведёт до сведения властей предержащих, дабы впредь не было повадно». Ничего не поняв из его туманной отповеди, я села на место, искренне недоумевая, почему мой вопрос поверг батюшку в такое негодование. Зато дома отец вволю посмеялся, когда я рассказала о случившемся.

– Так, – сказал он весело, потирая руки. – Тактаки и спросила? Сколько миллионов лет? Молодец, Маша!

… Помолившись о косе, я уснула в уверенности, в убеждённости, что бог не останется глух к моей мольбе и что завтра к утру коса до колен у меня будет. Когда я проснулась на другой день, первым моим движением было ощупать голову. Но под рукой по-прежнему были лишь жестковатые вихорки…

Ещё один случай сыграл большую роль в крушении моей веры. В наш посёлок приехал архиерей. Это было событие огромной важности для маленького заводского посёлка. С раннего утра вся площадь перед церковью была запружена народом, съехавшимся из окрестных деревень. После обедни, отслуженной самим архиереем, в церковь был открыт доступ желающим приложиться к руке владыки. Целый день под палящими лучами солнца простояла я в веренице верующих, трепетно ожидая чуда. Слова «архиерей» и «бог» были для меня синонимами. Владыка, глядя поверх голов, тупо ткнул в мои губы маленькую сухую руку. Я замешкалась. Он нетерпеливо повёл плечом и взглянул на следующего. Под напором идущих сзади я вынуждена была отойти к выходу. Так вот ради чего я томилась целый день! Какого чуда ждала я? Может быть, я хотела облить слезами раскаяния руки владыки? А может, мне надо было видеть его всепонимающие глаза, его тихую всепрощающую улыбку? Вместо этого – нетерпеливый, устало-равнодушный взмах руки, мгновенное прикосновение суховатой кожи к губам. Разочарование было полное. Дома отец встретил смешком:

– Ну, как? Сподобилась, богомолка?! Хо-ро-шо! Он, может быть, перед этим в уборной был и рук наверняка не вымыл! Божья благодать!

Слова отца были для меня ушатом холодной воды.

Помня о том, какое действие производили на меня слова папы, старавшегося всячески развенчать в моих глазах святых отцов церкви, я следую его примеру и рассказываю детям о ряде случаев из своей жизни, когда я воочию могла убедиться в том, что иной раз кроется под уважительным словом «батюшка».

В школе 2-й ступени мы с сестрой Надей учились в десяти километрах от дома, в большом селе Очере, где снимали «залу» у одинокой старушки. Вторую половину дома хозяйка сдавала местному батюшке, отцу Евгению, у которого была куча ребятишек и жена с большим животом и вечно заплаканными глазами.

Сам батюшка, весёлый, с масляными глазками и рыжей бородкой, похожей на подвязанную мочалку, был постоянно «навеселе». И мы с Надей больше всего боялись встретиться с ним на лестнице. Широко расставив свои ручищи, покрытые рыжим пухом, он ловил которую-нибудь из нас и, прижав к стене, похохатывая, щекотал. Мы стали бояться выходить на лестницу, подозревая, что отец Евгений подкарауливал нас. Пришлось рассказать обо всём хозяйке, и с тех пор, она стала провожать нас. Стояла на площадке лестницы и ждала, пока мы не скроемся в парадной двери.

На страстной неделе после службы в церкви батюшка так напился, что еле на ногах держался. Он вошёл в «залу», где мы с Надей мыли окна, несколько мгновений стоял покачиваясь, наблюдая за сестрой, которая, встав на стул, протирала стекла, и вдруг, сделав в её сторону два-три неверных шага, рухнул на колени перед нею, обнимая и целуя её босые ноги.

Надя заплакала, закричала. Я тоже. На крик наш прибежали матушка и хозяйка. Вдвоём они оттащили отца Евгения и под руки увели его упирающегося на другую половину дома.

После этого случая отец нашёл нам другую квартиру. Так был сорван ещё один покров со святой церкви.

После окончания школы я была назначена учительствовать в село. Здесь я встретила свою подругу по школе, с которой не виделась года три. Мы обе обрадовались этой встрече, и Сима пригласила меня к себе.

– Только не знаю, Маша, – в странном смущении сказала она, – удобно ли тебе будет? Ведь ты, наверное, комсомолка, а мой отец – священник, брат – дьякон, а сама я… пеку просфоры…

Я в изумлении смотрела на подругу. Никогда ранее я не слышала от неё, что она дочь священника. Было Симе лет двадцать, не больше. Но тёмный платок, скорбно поджатые губы и какой-то обречённый взгляд (Сима и школу-то бросила из-за того, что у неё было неблагополучно с лёгкими!) делали её старше.

После того как она сказала мне об отце-священнике, мне неудобно уже было отказаться от приглашения. Это значило обидеть Симу, а она мне казалась и без того такой несчастной.

Не без трепета вступила я в большой поповский дом. Верх его был отведён под спальни, а низ, довольно мрачный и неприглядный, – под всякого рода чуланы, кухню и столовую.

Едва мы вошли в кухню, как Сима бросилась к квашне и стала сбивать тесто, вылезавшее из неё. Квашня была большая, и Симе с её впалой грудью и слабыми руками нелегко было справиться с ней.

В кухню вошёл её отец. Сима познакомила нас. Отец Сергий был высокий костистый старик с такими же обречёнными, как у дочери, глазами. Чёрная ряса болталась на нём.

– Ты, Серафима, ещё одну квашню поставь, – сказал он глухим голосом. – Завтра Покров… Сама знаешь, как просфоры нужны будут.

Сказав это, отец Сергий удалился к себе, наверх. А Сима, покорно вздохнув, принялась ставить ещё одну квашню.

– Вот так и живу, Маша: из кухни да чулана не вылезаю…

На Симе, помимо просфор, лежала ещё и вся остальная работа по дому: стирка, уборка, приготовление еды. В хозяйстве были лошадь, две коровы, куры.

Да, нелегко жилось Симе в доме отца. Недаром у неё был такой измождённый вид.

За столом, во время чая, я имела возможность познакомиться с остальными членами «святого семейства». Брат Симы, отец дьякон, был здоровым красивым парнем лет двадцати семи. Он то и дело пощипывал свою недавно отпущенную бородку. «Дьяконица» была под стать ему: полная, темноглазая, светлокосая, она держала на коленях младенца с перетянутыми ручками и ножками и кормила его грудью.

За столом между «святыми отцами» зашёл спор о том, в какой деревне выгоднее отслужить завтрашнюю обедню. В самом селе церковь была занята под клуб.

Отец Сергий настаивал на одной деревне, а отец дьякон – на другой:

– Чего нам, батя, соваться туда? Кто туда придёт? Одни старухи! Заранее можно сказать, что никакой выручки не будет!

Отец Сергий крякнул, дьякон взглянул на меня и осёкся. Попы переглянулись между собой и замолчали.

А мне было нестерпимо стыдно, точно я увидела «голыми» этих «бессребреников».

* * *

Лида была приглашена на свадьбу знакомой девушки. Пришла она домой восторженная, полная впечатлений. Но одно обстоятельство, которое выявилось из её рассказа, заставило меня насторожиться. Оказывается, молодые венчались в церкви. Настояла на этом невеста, она и слышать не хотела о том, чтобы ограничиться загсом. И жених (комсомолец!) не нашёл в себе достаточно мужества и стойкости, чтобы отказать любимой.

Была, к моему удивлению, в церкви и Лида. И когда я выразила своё неодобрение по поводу этого, она умоляюще сказала:

– Ну, мамочка, всё же были там! И, оживлённая, продолжала рассказывать дальше:

– Ты представляешь, мамочка, как там всё было интересно! Пышно, торжественно! Вся церковь была залита огнями: перед иконами горели свечи и вверху сверкала хрустальная люстра. А ризы на священниках были, как золотые… Как только невеста вошла в церковь, хор грянул…

– Хватит! – недовольно прервала я Лиду. – Ты так расписываешь, что, чего доброго, и наша Оля захочет венчаться!

– Ну, уж этого-то вы от меня не дождётесь! – отзывается возмущённая Оля. Поведение сестры ей кажется непростительным.

Церковь не случайно обставляет свои богослужения торжественно, пышно. Она знает, как подействовать на души прихожан.

С детства запомнилась мне какая-то особенная, полная глубокого смысла тишина церкви, в которой гулко разносились даже полушёпотом сказанные слова. Красивое печальное пение на хорах, скорбные, потемневшие лики святых, колеблющееся пламя свечей перед ними, запах ладана – все это действовало на воображение…

У меня нет оснований опасаться за Лиду, восторженный рассказ её о венчании подруги не больше не меньше, как дань впечатлительности, но всё же я считаю необходимым рассеять эти её представления о храме божьем.

И случай к этому скоро представился.

Однажды мы проходили с Лидой мимо маленькой церквушки, о которой я знала все от той же Марии Павловны, что там разыгралась недавно скандальная история: члены церковного совета не поделили между собой выручки. Из церкви доносилось пение, там кого-то отпевали.

– Давай зайдём! – неожиданно для Лиды сказала я.

Она удивлённо вскинула на меня глаза, не понимая, подшучиваю ли я над ней, намекая на участие в свадьбе подруги, или мне в самом деле хочется посмотреть на отличившихся «батюшек».

Мы вошли в церковь и увидели такую картину.

Представьте себе небольшую кладбищенскую церковь. Никаких клиросов, никаких люстр. Аналои покрыты самой обычной клеёнкой, а ведь им положено сверкать богатыми ризами. Так было когда-то даже в нашей маленькой церквушке. Вправо от входа сооружено нечто вроде помоста. На нём грубо сколоченный стол, за которым сидит дядька с опухшим от пьянства лицом и льёт из воска свечи, те самые свечи, которые, по глубокому убеждению верующих, столь угодны богу. Тут же на помосте стоит поганое ведро с воткнутым в него веником.

За вторым столом, чуть поодаль, сидит женщина – казначей и пьёт чай из жестяного чайника. Перед ней лежат счёты. И пока идёт отпевание, она щёлкает костяшками, словно аккомпанируя возгласам священника.

Никакой пышности, никакой торжественности, никаких покровов. Все предельно оголено.

– Не церковь, а обыкновенная артель «Бытуслуги»! – с оттенком удивления и разочарования сказала Лида, когда мы вышли с нею на воздух.

А я подумала, что Лида по существу правильно определила. Церковь всегда была таковой по сути, сопровождая человека на всём его жизненном пути: крестины, свадьба, панихида.

О ЛЮБВИ, ТЫЧИНКАХ И ПЕСТИКАХ

Детской любви посвящено немало страниц в творчестве многих замечательных писателей. Николенька Иртеньев Льва Толстого, Том Сойер Марка Твена, Никита Алексея Толстого из повести «Детство Никиты» – вот они маленькие герои, чьи любовные муки заставляют нас и грустить, и смеяться, и вспоминать собственное детство.

Разве не комична фигура Тома Сойера, стоящего на голове перед девочкой в кружевных панталончиках? Но как она дорога и близка нам! И как же дико бывает слышать, когда говорят:

«Любовь в двенадцать лет! Да вы шутите?!»

Или, что ещё хуже, когда ханжески восклицают!

«Двенадцать лет, и любовная записка! Боже, какой разврат! Ну и детки нынче пошли!»

Только пошляки, ханжи и лицемеры, лишённые чистого, целомудренного отношения к интимным сторонам человеческой жизни, могут усмотреть в симпатии, возникшей между мальчиком и девочкой, что-то зазорное, гадкое, приписать ей то, что для неё глубоко чуждо.

Эти люди не в состоянии понять, что любовь – огромный стимул в совершенствовании ребёнка. Ему хочется быть смелым, умным, красивым.

О детской и юношеской любви почти ничего не говорится в педагогике. Это своего рода «запретная зона». Недаром А. С. Макаренко как-то шутя сказал: Во все времена и у всех народов педагоги ненавидели любовь.

О какой угодно любви мы говорим с детьми: о любви к учителям, к родителям, к животным, но только не о любви, как таковой.

Почему это происходит? Вероятно, потому, что мы знаем, что физиологическую основу любви составляет половое влечение, и нам неприятно, более того, страшно распространить это положение на собственного сына, которому нет ещё и пятнадцати лет. Вот почему мы уходим от трудного вопроса и, подобно страусам, прячем голову под крыло.

Но мы часто забываем о том, что если любовь и взрослого человека в большинстве своём не сводится к голой физиологии, то тем меньше опасений должно быть за юношескую любовь. Юношеской любви свойственна приподнятость, романтичность, мечтательность. В ней преобладают восхищение, нежность, душевный трепет и окрылённость.

Своё влечение юноша или девушка осознают совсем не так, как взрослые люди, и не мирятся с тем, когда взрослые люди, навязывая им свой половой опыт, срывают покровы с интимной сущности отношений, опошляя, унижая юное чувство.

В том, что юношеской, а тем более детской любви свойственны чистота и целомудрие, я могу судить по себе. Насколько я помню, в детстве и ранней юности я постоянно была влюблена. Способствовало ли этому слишком раннее чтение романов (к десяти годам я прочла всего Вальтера Скотта, графа Салиаса) или моё пристальное внимание к людям открыло мне сокровенные стороны человеческих отношений? Не знаю, только муки любви и ревности терзали меня постоянно.

Начались они, кажется, когда я была в классе четвёртом начальной школы, а может быть, даже чуточку раньше. «Объектом» моей любви был славный мальчик с ласковым прозвищем Зайчик, которое ему было дано за серую гимназическую курточку.

Когда меня вызывали к доске, я старалась написать предложение красивее, решить задачу быстрее, потому что «он» смотрел; ответить урок без запинки, потому что «он» слушал. На парте я всё время вертелась, то и дело оглядываясь назад, где сидел Зайчик. Он тоже глаз не сводил с нашей парты. Но каково же было моё разочарование и горе, когда, вбежав вслед за ним в раздевалку, я увидела, как он целовал шубку моей подруги, сидевшей на одной парте со мною.

С тех пор я, подобно бледной тени, всюду следовала за «изменником». Выходил ли он на перемене из класса – я бежала в Коридор, раздавался ли звонок на урок – я спешила занять своё место на парте, чтобы взглянуть на него, когда он будет проходить мимо. Сладкая грусть сжимала моё сердце, на глаза то и дело навёртывались слезы.

Моё состояние не прошло незамеченным. Однажды, когда я сломя голову ринулась в коридор, боясь упустить Зайчика, дорогу мне преградил другой мальчик. Он упёрся ногой в косяк двери, чтобы я не могла пройти, а потом вдруг убрал ногу и сказал с презрением;

– Да уж иди, иди к нему!

Вспыхнув от смущения, что моя тайна разгадана, я окинула ревнивца уничтожающим взглядом и гордо прошла мимо.

Вот, оказывается, какие драмы разыгрываются даже в начальной школе, а мы-то, взрослые, и не подозреваем об этом!

Конечно, в моей «любви» сказалось стремление следовать тому, что описывалось в романах. И в ней было больше игры воображения, чем подлинного чувства.

В то же лето я снова влюбилась. На сей раз в мальчика года на три старше меня, больного плевритом. Мальчик перенёс тяжёлую операцию и ходил несколько скривившись на бок. Ему мешала трубочка, вставленная между рёбер. Так как ему нельзя было резвиться, бегать, как его здоровым сверстникам, он целые дни сидел над книгами или за пяльцами. Его мать, учительница той же школы, где работала мама, приносила иногда показать изделия сына: коврики, диванные подушечки, сумочки. Мама любовалась, ахала и говорила назидательно:

– Вот мальчик, а какие тонкие, художественные работы выполняет! А вы чулка толком не заштопаете! Невесты!

Увлечение пяльцами, столь необычное для мальчика, трубочка в боку покорили меня. Мне, двенадцатилетней девочке, нравилось и то, что при встрече на улице Виктор здоровался со мной, как со взрослой. Левой рукой он чуть придерживал бок, а правой приподнимал фуражку. Чёрные глаза его смотрели на меня печально и строго.

Началась мучительная пора для меня. Сколько раз стукнет калитка в доме напротив, где жил мальчик, столько же раз я должна была выглянуть в окно: «Он!» Калитка хлопала весь день, входили и выходили люди. Я же целый день только и делала, что кидалась то к одному окну, то к другому. Стала рассеянна, отвечала невпопад. Наконец маме это надоело:

– Маша! И чего ты мечешься от окна к окну?! Иди-ка лучше прополи морковь…

Я шла в огород, полола ненавистную морковь, но и за работой продолжала думать «о нём», о том, как при встрече он, здороваясь со мной, приподнимет фуражку и печальный, и тихий пройдёт мимо…

С начала учебного года у нас в пятом классе появился новый ученик, москвич, Саша Иванов. Он был в гимназической форме, говорил очень на «а» и в первый же день поразил весь класс своим благородством.

Едва Анна Ивановна, учительница истории, вошла в наш класс, как ей прямо в щеку шлёпнулся бумажный шарик.

– Встаньте, кто сделал это!

Все сидели, опустив глаза, никто не хотел выдать товарища, хотя все знали, что сделал это Николай К. Знала это, вероятно, и Анна Ивановна, так как она пристально смотрела на него. А он сидел на своей парте жалкий, красный, низко пригнувшись, втянув голову в плечи.

– Кто сделал это? – твёрже повторила учительница. Снова молчание и снова все взгляды на К.

– Я не начну урока, пока виновный не сознаётся! – И Анна Ивановна, решительно захлопнув журнал, сделала шаг к двери.

Саша Иванов поднялся с места и, глядя не мигая в глаза учительницы, твёрдо, точно стараясь внушить ей, сказал:

– Это сделал я, нечаянно. Пра-а-шу извинить меня…

– После урока зайдёте к директору, – сдержанно сказала Анна Ивановна и уже совсем сухо добавила:

– И вы, К., тоже зайдёте…

Урок прошёл кое-как. Все были взбудоражены и еле дождались звонка с урока, чтобы обсудить случившееся. Все нашли, что «новичок» как нельзя лучше проучил этого жалкого трусишку Кольку К. Все девочки моментально влюбились в Сашу Иванова. Надо ли говорить, что и я была в том числе. Герой с трубочкой под мышкой, умевший вышивать такие красивые коврики, померк в моих глазах. Его вытеснил «благородный разбойник» (пора увлечения Шиллером!) Саша Иванов.

Я потому так подробно останавливаюсь на эпизодах своей детской любви, что, вспоминая и анализируя тогдашнее своё поведение, хочу проверить на себе и ещё раз убедиться (а может быть, и убедить кое-кого!), что ничего опасного не таит в себе детская любовь. Что ей глубоко чужда та подоплёка, которую ей нередко приписывают. Что в этом возрасте любовь и та физиологическая сторона любви, о которой не может не знать подросток в 13 – 15 лет, ничего общего между собой не имеют. Сошлюсь опятьтаки на себя.

После окончания средней школы-девятилетки, как тогда её именовали, я шестнадцатилетней девчонкой была назначена учительницей в деревню с нелепым названием Балда. Школа была однокомплектной, всех учеников было человек 50, и я одна вела все четыре класса. В последнем классе у меня был ученик, обыкновенный крестьянский мальчик, лет четырнадцати, в лаптях, с серыми задумчивыми глазами и шапкой тёмных кудрей, оттенявших его матовое, чуть бледное лицо.

Я работала в этой школе год и всё это время была влюблена в своего ученика. Я мечтала о том, как навсегда останусь в этой деревне Балда, выйду замуж за Васю (так звали мальчика), буду вместе с его матерью и сёстрами заниматься тяжёлой крестьянской работой, надену сарафан, обую лапти… Дальше этих лаптей моё воображение не шло.

Думаю, что и в этом моем увлечении не обошлось без эпигонства. Ближайшей от меня школой заведовал учитель – человек высокой культуры, с ним удивительно интересно было поговорить, и я любила, когда он наведы вался в мою школу. Иван Иванович знал языки, бывал за границей, но в своё время под влиянием Толстого «опростился». Женился на деревенской девушке, сам пахал, сеял и своих многочисленных детей еле-еле обучил грамоте. Надо было слышать, как дочери проклинали его, но это не смущало меня. Его жизнь казалась мне чуть ли не подвигом.

* * *

Прошлым летом, незадолго до Таниного отъезда в Москву, мы выбрались всем семейством за Волгу. Весь день купались, загорали; Иван Николаевич и мальчишки пытались удить рыбу. Словом, день шёл так, как проходят обычно дни при вылазках в природу. Мы ещё и не думали о возвращении домой, когда Таня неожиданно сказала мне:

– Мама, прошу тебя, поедем сегодня пораньше домой.

– Но почему?!

– Видишь ли, мама…

Таня несколько замялась, а потом, точно решившись на что-то, покраснев, добавила:

– У меня сегодня назначено свидание…

«Час от часу не легче!» – мысленно воскликнула я, но, оценив Танину откровенность, внешне постаралась не проявить беспокойства и сдержанно спросила:

– С кем?

– С Володей Добрушиным. Он обещал повести меня в планетарий.

Я помедлила несколько, обдумывая, как быть? И, решив, что мой запрет всё равно ничего не изменил бы и что я должна только радоваться, что Таня со мной откровенна, сказала:

– Хорошо. Скажи папе и ребятам, чтобы собирались…

Таня, повеселевшая, вскочила на ноги и побежала укладывать вещи. Мальчики и Оля были разочарованы тем, что мы рано возвращаемся домой, но я сослалась на головную боль.

Таня ушла на своё первое свидание. И мне казалось удивительным не то, что она ушла, а то, что она сама сказала мне о нём. Ведь девчонки предпочитают бегать на свидания тайком от мам. Я была спокойна за Таню, верила ей и убеждена была, что ничего плохого с ней не случится.

Мне кажется, не было оснований опасаться и Володиной матери. Юношеская любовь – целомудренное чувство, оно облагораживает, окрыляет человека, открывает в нём красоту и силу, о которых тот и сам не подозревал. Не бояться надо любви, а радоваться и благословлять её благотворное начало, она сделает вашего сына лучше, чище.

Поэтому я ничуть не удивилась (и не испугалась!), когда позапрошлым летом Оля, вернувшись из пионерского лагеря «Серебряные пруды», таинственно сообщила:

– Мама! А наш Юра влюбился в лагере в одну девочку… Когда мы уезжали, он плакал… Только ты, пожалуйста, не проговорись ему…

Я обещала Оле хранить тайну, но к Юре стала приглядываться внимательнее и, когда он слишком зачастил на «встречу друзей» по лагерю, осторожно спрооила:

– Там что, только мальчики собираются или девочки бывают? Юра покраснел и как можно безразличнее ответил:

– Нет, почему же… И девочки бывают…

Недели через две меня вдруг вызвали в школу. Директор, с которым у меня было уже однажды неприятное объяснение по поводу «двоек» Юры, сказал мне;

– Ваш сын провожал домой девочку… Это стало предметом обсуждения одноклассников. Завязался весьма циничный разговор, который случайно услышала классная руководительница. Я прошу вас, мамаша, примите меры. Сыну вашему ещё рано… Сколько ему? Четырнадцать? Да, ему ещё рано влюбляться. Конечно, и мы были молоды, и у нас было не без этого, но, как говорится, «всякому овощу своё время».

Я сидела подавленная, потрясённая, но не тем, что Юра провожал девочку, он должен был проводить её, если она нуждалась в этом, а тем, что мой Юра, мой мальчик, мой ребёнок отравлен циничным отношением к женщине. Не может быть! Не верю! Но услужливая память тут же подсказала рассказ Леонида Андреева «Туман», который я читала буквально с шевелящимися от ужаса волосами.

Видя, что я сижу совершенно убитая и молчу, директор медленно, точно раздумывая, сказал:

– Ваш сын не принимал участия в разговоре, инициатором был другой ученик, значительно старше остальных по возрасту, но он послужил, так сказать, толчком к разговору…

У меня немножко отлегло от сердца. Но всё равно я не могла оставаться спокойной. Сегодня Юра только слушает, а завтра сам начнёт говорить гадости! Я решила объясниться с Юрой. У меня не было времени обдумать все то, о чём я должна была сказать ему, так как Юра, встревоженный, ждал меня у дверей школы.

– Ну, что, мама? Зачем тебя вызывали?

– Сейчас скажу… Пройдём немного…

В сущности, я сказала это, чтобы выиграть хоть несколько минут.

– Юра, – начала я серьёзно, – я не вижу ничего плохого в том, что тебе нравится девочка…

– И ничего не… – протестующе буркнул Юра.

– Подожди! – нетерпеливо остановила его я. – Повторяю, я ничего не вижу плохого в этом, как и в том, что ты её провожал. Ты должен был проводить её, если она боялась идти одна… Любовь – прекрасное чувство. Во все времена, у всех народов оно вдохновляло людей на подвиги. Но это чувство сокровенное. Его надо беречь. Оно не терпит грубого вмешательства. Зачем ты позволил мальчишкам говорить о себе? Для того чтобы они твоё хорошее, светлое чувство опоганили, опошлили?

Юра шёл рядом со мной молча, опустив голову,

– И потом… Я не могу понять: как ты мог позволить в своём присутствии так гадко говорить о девочке, которая тебе нравится? Ты всегда, Юра, должен помнить, что каждая женщина прежде всего мать. И если в подобных разговорах поносится женщина, то знай, это оскорбляется твоя мать. А разве ты хочешь, чтобы меня оскорбляли?

Может быть, кое-кому и покажется странным то, что я сказала Юре. Если сама мать не находит ничего особенного в том, что её четырнадцатилетний сын провожает девочку и даже говорит ему об этом, то, как знать, не сочтёт ли сын это поощрением и не зайдёт ли в своём увлечении дальше, чем следует?

Но я не могла уйти от этого разговора. Это было бы моей «педагогической капитуляцией». Кто же, как не мать, не отец, не учитель, должен помочь подростку, юноше разобраться в том сумбуре, который порой царит в его душе. Кто даст ему добрый совет, убережёт его от тяжёлого надлома?

Конечно, только близкие люди. И бояться того, что разговор о любви с подростком вызовет у него ранний, нездоровый интерес к миру «взрослых переживаний», совершенно нечего. Дети и без нас пытаются разгадать мир человеческих страстей и чувств. Недаром их привлекают картины с предостережением: «Детям до шестнадцати лет смотреть не разрешается!» – и книга, которую мы отнимаем у него, говоря: «Тебе ещё рано читать её!» Можно не сомневаться: и книга будет прочитана, и картина просмотрена.

Не случайно на диспутах о любви и дружбе наибольший интерес вызывают вопросы любви. И надо ли уходить от ответа на них? Нет. Плохо, когда представления о любви заимствуются из эстрадных пошлых песенок и заграничных фильмов (да только ли заграничных?!).

На одном из диспутов у А. В. Луначарского спросили: «А что такое любовь?» Он ответил:

«Если это спрашивает юноша, я ему говорю: „Подожди, узнаешь“. Если этот вопрос задаёт старик, я отвечаю ему: „Вспомни“. Если этим интересуется человек средних лет, мне остаётся только пожалеть его».

Где и когда мы учим ребят умению строить человеческие отношения? Прежде всего в семье, на примере родителей. Любят, уважают друг друга отец и мать, это и для детей на всю жизнь становится эталоном их собственного поведения в семье.

Огромную роль в воспитании чувств играет и литература. Разве мы не учимся любви, когда читаем романы? Художественные произведения открывают перед нами во всей полноте тонкий и сложный мир человеческих чувств. И очень жаль, если в школе, где уже с восьмого класса «проходят» такие творения, как «Евгений Онегин», «Гроза», с учениками не поговорят о любви ни по программе, ни по учебнику.

Белинский говорил, что «ни один из русских поэтов не может быть столько, как Пушкин, воспитателем юношества, образователем юного чувства».

Толстой восхищался тем, как Пушкин просто и поэтично писал о самом сокровенном.

Но даже в старших классах школы беседа о любви должна быть «введением не в физиологию чувства, а в его психологию и этику».

Порой нас удивляет и возмущает, почему в зале кино во время демонстрации какого-нибудь фильма молодёжь гогочет в самых неподходящих местах. Писатель Лев Кассиль в своей статье «Размоложенные» привёл такой пример.

В театре шла «Анна Каренина». В сцене, когда умирающая Анна просит мужа: «Открой ему лицо! Я хочу его видеть!» – и тот, взяв руки Вронского, отводит их от лица, «ужасного по выражению страдания и стыда», в зале раздаётся возглас:

– Хо-хо! Вот так влип!

В сцене, потрясавшей миллионы читателей во всём мире, два пошляка не увидели ничего, кроме адюльтерного анекдота.

Нет, мало мы говорим с молодёжью о красоте человеческих чувств и отношений!

Любви надо учить. Может быть, это звучит и парадоксально, но это так. Любовь – чувство, а чувства надо воспитывать. Почему бы на лекциях и докладах «О любви и дружбе», где много говорится о дружбе и скороговоркой, стыдливо – о любви, в полный голос не сказать о красоте и поэзии любовных взаимоотношений!

Ведь встречаются ещё циники, которые, презрительно сплёвывая, проповедуют юнцам:

– Любовь, томление, робость, ожидание… Всё это чепуха! Старина-матушка. Все гораздо проще…

И что обидно, настроения эти порой находят отклик в сердцах и неплохих в основе своей ребят. Я знаю хорошую семью, честную, трудолюбивую, в которой сын зая вил, что намерен жениться. И жениться на девушке, с которой и месяца не был знаком. Он и слышать не хотел, чтобы отложить свадьбу на какой-то срок:

– Мне некогда за девушкой ухаживать… Родители были ошеломлены, озадачены. Им не по душе пришлась эта «трезвость» сына.

– Эх, обкрадываете вы себя! – с сожалением сказал отец. – Я помню, как твоя мать была моей невестой. Счастливее меня человека на свете не было. Я как на крыльях летал. Стихи сочинял. А на неё, на невесту свою, как на чудо смотрел: вот она встала, улыбнулась, рукой взмахнула, глянула на меня… Невеста… Слово-то какое! Так и кажется, что в руках у тебя букет черёмухи чистой, прохладной, с чуть горьковатым запахом…

– А, сантименты все это! – нетерпеливо перебил сын. – В наш деловой век…

Да, век наш деловой. Но значит ли это, что любовь наша должна быть без поэзии?

* * *

У нашей Лиды уже есть поклонники. Но меняются они довольно часто. В прошлом году у неё было увлечение студентом-старшекурсником с физико-математического факультета. То и дело мы слышали от неё: «Борис обещал исправить приёмник!», «Мы с Борей идём в театр!»

Как-то через несколько дней после Нового года, который Лида встречала с Борисом и его друзьями, она попросила у меня три рубля.

– Зачем тебе?

– Уплатить Борису за карточки.

– Какие карточки?

– Разве я не говорила тебе, мама? Борис снимал нас, всю компанию, когда мы встречали Новый год, и теперь собирает деньги.

– Ну, милая моя, это уж последнее дело – зарабатывать на своих товарищах! Он мог просто подарить вам снимки. Неужели ты не находишь в этом ничего странного?

– Нет, мама. Ведь он учится только на стипендию…

– Всё равно это некрасиво.

Прошло с полчаса. Лида, которая, казалось, внимательно читала книгу, закрыла её и, задумчиво глядя перед собой, сказала:

– А пожалуй, ты, мама, права… Борис действительно не должен был делать этого…

Больше о Борисе мы от Лиды не слышали.

Сейчас у неё новый поклонник, её однокурсник Костя Щ. Ничего не скажешь, видный парень, высокий, стройный, успел уже отслужить в армии. Но меня настораживает его красивое лицо неотразимого сердцееда. И я всегда неспокойна, когда они уходят в кино. К счастью, теперь, кажется, у меня не будет оснований волноваться за Лиду. Вчера, готовясь к экзамену по ботанике, она спохватилась, что свою тетрадь с лекциями отдала Щ.

– Валя! Сходи, пожалуйста, в общежитие, к Косте…

– Не пойду! – ответил Валя, нетерпеливо дёрнув плечом; ему жаль было оторваться от интересной книги.

– Ну что тебе стоит перейти дорогу?! – умоляла Лида.

Кончилось тем, что Валя с досадой захлопнул книгу и пошёл в студенческое общежитие за тетрадью. Вернулся он с пустыми руками.

– Лид! Костя велел тебе сказать, чтобы ты сама пришла за тетрадкой. Он сейчас в комнате один…

– Это ещё что такое?! – строго спросила я Лиду.

– Не знаю, мама… – растерянно ответила она и покраснела.

– Мне кажется, тебе от этого молодца следует держаться подальше. Я лично такое приглашение сочла бы оскорблением для девушки.

– Да, мама, конечно. Я и не подумаю пойти… Вечером Щ. сам принёс тетрадь с лекциями, но Лида к нему даже и не вышла. Теперь она за версту будет обходить его. Уж я-то свою Лиду знаю!

Когда ребёнок спрашивает: «Мама, откуда дети берутся?», «Откуда я взялся?» – мать в большинстве случаев считает своим долгом ответить: «В игрушечном магазине купили, деточка!»

Сочиняется целая история о том, как папа с мамой пошли в магазин, как долго они выбирали и наконец выбрали самого лучшего мальчика или самую лучшую девочку. В других случаях папа с мамой находят крошку в грядках капусты, в третьих – детей подкидывают, в четвёртых – их приносит аист…

Вероятно, в помощь этим папам и мамам в витрине одного из детских магазинов города была сооружена такая экспозиция: летящий аист несёт в клюве запелёнатого младенца. С каким удовольствием мамы, наклонясь к малышам, шептали: «И тебя так же птичка принесла!»

К чему эта ложь? Какой ребёнок верит ей дольше шести-семи лет? А крушение этой веры разве не мучительно для ребёнка? Разве оно не поколеблет авторитета матери?

Я никогда не сочиняла своим детям сказок о деторождении. Даже трёхлетняя Оля знала, что, прежде чем появиться на свет, она была у мамы в животике. И дети не стали от этого безнравственнее!

Каждый раз, когда я ждала следующего ребёнка, дети с нетерпением ожидали его появления на свет и прини мали самое деятельное участие в приготовлении приданого ребёнку. Я помню, Лида сшила чепчик и была очень горда, когда он пригодился Оле.

Детей не сразу заинтересовывал вопрос, как появляется на свет ребёнок. Этот вопрос у них возник значительно позже, и мой ответ: «Открывается живот» – вполне удовлетворил их.

Я убеждена, что в объяснении любого «щекотливого» вопроса всегда можно найти такие слова, которые вполне исчерпают любознательность ребёнка и ни в коей мере не исказят правды. Не помню, кто сказал, что истинное целомудрие не в неведении, а в правильном отношении к вопросам пола. Я тоже так думаю. Но не все согласны с этим.

Однажды ко мне пришла жена одного из преподавателей университета крайне взволнованная.

– Мария Васильевна! Вы подумайте только! – сказала она. – Приходит домой Люсенька и спрашивает: «Мамочка, правда, ты Меня купила в магазине?» Говорю: «Да, детка!» «А Оля говорит, что я сидела у тебя в животике!» Вы представляете, Мария Васильевна, меня точно кипятком обдало. Ну кто мог сообщить вашей крошке такую гадость?! Кто просветил её?!

Все поведение женщины выражало такой гнев, такую решимость во что бы то ни стало найти источник тлетворного влияния на детей, что я невольно улыбнулась, хотя момент для этой улыбки был не совсем подходящий.

– Я сама сделала это…

Лицо женщины выразило испуг, смятение.

– Как! Вы сами?! Не понимаю!

– Видите ли, в чём дело… Я не считаю нужным вводить в заблуждение детей относительно их появления на свет.

Женщина слушала, не веря своим ушам.

– Вы извините меня, Мария Васильевна, – перебила она, когда я попыталась более подробно осветить свою точку зрения. – Но я своей Люсеньке вынуждена буду запретить играть с вашей Олей. Я не хочу, чтобы моя Люсенька знала подобные вещи! Она ещё ребёнок!

И женщина сдержала своё слово. С этого дня часто можно было слышать, как она, высунувшись в кухонную форточку, кричала дочери;

– Люся! Люсенька! Отойди сейчас же от Оли! Сколько раз я тебе говорила!

Я не обижалась на неё. Она была матерью и как умела воспитывала своего ребёнка.

Гораздо сложнее, на мой взгляд, объяснить сущность половых отношений. Но я не уверена, что в этом есть уж такая необходимость. К двенадцати-тринадцати годам у ребёнка накапливается известный запас наблюдений из животного мира. В какой-то момент его мозг пронзает догадка провести аналогию с человеком. Ребёнок потрясён. Все существо его наполняется ужасом, отвращением. Происходит ломка, крушение. На какое-то время появляется неприязнь к родителям. Но обычно дети более или менее благополучно минуют пору «открытий», и нет надобности впадать в панику, чем грешат некоторые родители да и педагоги, кстати сказать. По этому поводу у А. С. Макаренко есть такие слова:

«Впечатлительным людям в самом деле могло показаться, что положение ребёнка перед тайной деторождения подобно трагической коллизии какого-нибудь царя Эдипа! Оставалось только удивляться, почему эти несчастные дети не занимаются массовым самоубийством»[13].

В педагогике до сих пор не решено, когда следует начинать разговор с детьми на эту тему. Имеется двоякая опасность: или начать его слишком рано, следовательно, акцентировать преждевременно интерес ребёнка на этом вопросе, или опоздать со своим просвещением и сделать его ненужным и скучным, позволив укорениться в сознании ребёнка ложным понятиям, полученным из вредных источников. Большинство педагогов придерживается того мнения, что в области полового просвещения лучше сообщить знания на день раньше, чем часом позже.

Мой отец был такого же мнения. И всё же он опоздал со своим сообщением. Я была достаточно осведомлена обо всём из медицинских книг, имевшихся в домашней библиотеке. Но когда мне исполнилось четырнадцать лет, папа, очевидно, решил, что пора ему выполнить его родительский долг. Он вошёл в комнату, где я сидела за шитьём, и со значительным видом сказал:

– Мне надо серьёзно поговорить с тобой, Маша… Я испугалась. О чём намерен папа говорить со мной, да ещё после такого вступления?

Папа сел напротив меня, выдернул из букета, стоявшего на столе, цветок лютика и рассказал его устройство: мужские, женские цветы, завязь, плод, оплодотворение. Словом, добросовестно повторил со мной урок ботаники. В конце урока папа вскользь заметил:

– То же самое происходит и у животных, и у человека… Ты поняла, Маша?

– Поняла.

– Нет, я вижу, тебе непонятно, Маша…

И папа вновь принялся толковать о мужских и женских цветах, о плодах и завязи… Мне было мучительно стыдно от мысли, что я знала гораздо больше того, что мне силился втолковать отец, что, не зная о моей осведомлённости, он честно пытался выполнить свой родительский долг, а я, видя его беспомощность, не находила в себе сил прервать мучительную для нас обоих сцену. Разговор так и не привёл к желаемому. Помявшись, папа ушёл, а я с пылающими щеками вновь склонилась над шитьём.

Чтобы не поставить себя и детей в неловкое положение, я ни с одним из них не заговаривала на эту тему. И была очень рада, когда прочла у Макаренко такое его высказывание:

«Никакие разговоры о „половом“ вопросе с детьми не могут что-либо прибавить к тем знаниям, которые и без того придут в своё время. Но они опошляют проблему любви, они лишают её той сдержанности, без которой любовь называется развратом. Раскрытие тайны, даже самое мудрое, усиливает физиологическую сторону любви, воспитывает не половое чувство, а половое любопытство»[14].

Я не видела ничего недопустимого в том, чтобы Юра, десятилетний мальчик, купался вместе с сёстрами. Наоборот, мне казалось, что чем дольше дети сохранят младенчески простодушное отношение к наготе человеческого тела, тем лучше будет для них.

Однако всё же пришлось положить предел совместному купанию детей. И виной этому была маленькая Оля. Однажды, когда Лида сидела в ванне и намыливала себе голову, Оля, со свойственной её возрасту непосредственностью, объявила:

– А наша Лида может уже кормить ребёнка… Ребята фыркнули.

– Мама! Пусть они сейчас же убираются отсюда! – возмущённо закричала Лида. – Я не буду мыться при них! – И она с решительностью вылезла из ванны.

– Да погоди! Куда ты с намыленной головой!

– Не буду! – дёрнув плечом, упрямо сказала Лида. – Пусть сейчас же уходят!

– Довольно, Лида! – уже рассердилась я. – Что особенного сказала Оля? Почему можно, не стесняясь, говорить о руке, ноге и нельзя сказать о груди? Ведь это такая же часть твоего тела! И даже более важная для тебя… будущей матери!

– А что они смотрят! – со слезами в голосе, но уже сдаваясь, сказала Лида. И снова полезла в ванну.

Купание благополучно закончилось. Но я поняла, что для Лиды, которой тогда исполнилось пятнадцать лет, пришла пора девической стыдливости и что надо щадить эту стыдливость. С тех пор дети стали купаться порознь.

Когда я, будучи студенткой, работала летом на детской площадке, у меня в группе был мальчик лет пяти. Худенький, черноглазый, он ничем особенно не выделялся среди других детей, только, когда мы ходили на речку купаться, и дети, сбросив трусики, с восторженным визгом бросались в воду, он одиноким галчонком оставался на берегу.

– Игорек! А ты почему не купаешься?

Мальчик, потупив голову, молчал, пальцем ноги разгребая песок.

– Ты что, не хочешь купаться?

– Хочу…

– Ну, так иди в воду! Игорек пошёл к воде.

– Трусики сними! – крикнула я вдогонку. Мальчик вернулся, но не думал раздеваться, а стоял, опустив голову.

– Ну, снимай же скорее трусики! – сказала я и сделала попытку помочь ему. Руки Игорька судорожно вце пились в штанишки, и он заплакал. Крайне удивлённая я не стала настаивать, а решила поговорить с матерью.

Мать Игорька, красивая женщина, с такими же чёрными, как у сына глазами, подтвердила:

– И не заставите! Затрясётся весь, как начнёшь снимать с него трусы. Уж я и так и сяк говорю, нехорошо, Игорек. Ведь я – мама. И что стало с ним? Не замечала раньше. А тут деверь приехал. Как увидит его без штанов, так и начнёт стыдить: «У-у-у! Бесштанная сила!» Неужели от этого?

Конечно, от этого. И до чего же обидно становится, когда какой-нибудь пошляк с грязным воображением наносит тяжёлую рану ребёнку, оставаясь при этом безнаказанным!

О том, что дети проявляют большой интерес к интимной стороне человеческих отношений, свидетельствует тот факт, что брошюры медицинского «просветительного» порядка «зачитываются» ими до дыр. Некоторые сведения в этой области старшеклассники черпают и на уроках естествознания, изучая анатомию и физиологию человека. Но слишком углубляться в эту область, имея перед собой класс в тридцать пять – сорок человек, вряд ли решится любой учитель. Он предпочтёт поговорить на эту тему с глазу на глаз с учеником, если это будет необходимо. И будет совершенно прав.

ЭПИЛОГ ИЛИ ПРОЛОГ?

Снова весна, и снова у детей экзамены. Они уже закончились для «малышей»: Валя и Оля благополучно перешли в седьмой класс. Позади экзамены и у Юры. Как мы волновались за него! Больше, чем за девочек. Но Юра сдал экзамены без единой «тройки». Если бы у него не было «четвёрки» за сочинение, он мог бы получить серебряную медаль. Но бог с ней, с медалью! Разве в ней дело?

Документы Юра отправил в Казанский университет на биологический факультет. Решил стать биологом, как и отец. И хорошо. Помимо всего прочего, мы с Иваном Николаевичем довольны и тем, что хоть с Юрой обошлось у нас без тех волнений, какие были пережиты с девочками, когда те выбирали: «Кем быть?!»

Но Таня, кажется, нашла себя. От неё было письмо. Она пишет, что летом не приедет домой, так как отправляется с геоботанической экспедицией в Уссурийскую тайгу. По этому поводу за вечерним чаем было много весёлых шуток. Юра изобразил в лицах, как Таня встречает в тайге уссурийского тигра и «удирает» от него. А Валя загорелся желанием получить в подарок шкуру этого тигра. Сразу же после чая он сел за письмо к Тане:

«Милая сестрица! Если тебе посчастливится встретить в тайге тигра и убить его, то шкуру, умоляю, привези мне…»

Смех смехом, но как быть с туристскими путёвками на Черноморское побережье, купленными для девочек ещё зимой? Ведь Лиды тоже нет дома. Она снова укатила в Бухару с экспедицией противочумников и вернётся только в сентябре.

Валю с Олей отправить разве? Малы. Им нет ещё но шестнадцати лет, и на турбазе без паспортов их не примут. Юра? Но ему надо готовиться в вуз!

Я поступила опрометчиво, назвав Юру. И вот сейчас он ходит за мной по пятам и просит:

– Мама, я поеду?..

– А экзамены?!

– Но я же там могу готовиться…

– Какая там подготовка? И не проси даже! – я говорю строго. Но сама думаю, если Юра и дальше будет так же готовиться к экзаменам, как он это делает сейчас, то проку от этого не будет.

А занимается он так: с утра садится за стол, раскрывает два-три учебника, с усердием читает, конспектирует, выписывает и зубрит формулы. Но когда я, часа два спустя, заглядываю к нему, его и след простыл! Книги лежат по-прежнему на столе, точно Юра только что смотрел в них. Но я-то знаю, это обычная его уловка, когда он хочет притупить мою бдительность.

Через час-два он является домой красный, распаренный. Рубашка, ещё утром им выстиранная и тщательно выглаженная, измята, в пыли, в пятнах мазута.

– Так-то ты занимаешься! – встречаю я Юру.

– Но, мама! Не могу же я весь день сидеть на месте. Перекинулся с ребятами в волейбол…

Наискось от нашего дома волейбольная площадка медицинского института; вот она-то и не даёт покою Юре. С виноватым видом он отправляется в ванную стирать рубашку, мыться. В течение получаса оттуда доносится грохот стиральной доски, плеск воды, фырканье.

Выходит Юра чистый, розовый, с мокрыми волосами. Повесив рубашку на балконе, садится к столу заниматься. Он полон энергии, желания наверстать упущенное и готов сдвинуть горы. Очевидно, от избытка этой самой энергии ему трудно усидеть за книгой. Он входит ко мне в кухню и говорит:

– Мама, дай мне пожевать чего-нибудь!

До обеда остаётся час, и следовало бы напомнить Юре об этом. Но мне жаль становится Юру, когда я вижу его тонкие руки и обозначившиеся ребра. Мальчишка изрядно похудел за время экзаменов…

Я накладываю Юре полную тарелку макарон и сверху кладу парочку румяных котлет. Все это поливаю соусом и ставлю перед ним.

– Красота! – говорит Юра и подвигает себе горчицу. – Как ты, мама, делаешь такие вкусные котлеты?

После котлет он выпивает два стакана компоту. Теперь не грешно было бы сесть за книги, но игра в волейбол и еда разморили Юрку.

– После еды надо немножко отдохнуть… Правда, мама? – говорит он, зная, что я не одобряю, не могу одобрить столь эпикурейский образ мыслей.

Он уходит на балкон, кладёт под голову подушку и растягивается на коврике, раскрыв для успокоения совести учебник.

Когда я через несколько минут выглядываю на балкон, Юра безмятежно спит, прижав к груди книгу. Его мальчишески острый кадык выпирает. Бьётся, пульсируя, жилка на виске. И таким он мне кажется слабым, незащищённым, что почти в то же мгновение я решаю, что именно ему, а никому другому из детей, следует поехать по туристской путёвке: «Устал мальчишка от экзаменов, пусть отдохнёт, окрепнет, больше проку будет».

Вечером советуюсь с Иваном Николаевичем. Он, как и следовало ожидать, против. И не потому, что мальчишка не заслужил этой путёвки, а просто считает, что «не время ему разъезжать по курортам», надо готовиться к экзаменам в вуз.

Я привожу один довод за другим, и Иван Николаевич как будто начинает сдаваться. Во всяком случае, он говорит:

– Делай, как знаешь!

По его лицу я вижу, он уступает только потому, что я настаиваю. В душе же он по-прежнему стоит на своём. Но даже и он улыбается, когда Юрка, узнав о нашем согласии, кидается душить меня поцелуями:

– Мама, ты у нас просто молодец! Отцу он говорит:

– Папа! Вот ты увидишь, как я буду заниматься!

– – Чего уж там! – Иван Николаевич безнадёжно машет рукой.

Встаёт вопрос о второй путёвке. Что делать с ней? Продать? Кому?

– Мама! Можно я предложу путёвку Лизе? Может быть, ей тоже разрешат поехать?

Новая беда. Лиза, та самая девочка, которую Юра провожал когда-то. Они продолжают дружить. Как отпустить их вдвоём? Можно ли? Мало ли что может случиться между ними. Ведь там, на берегу Чёрного моря, они будут одни, без присмотра.

Но я гляжу в чистые, доверчивые глаза сына, и решаю, что можно. Ничего с ними не случится. Такого же мнения и мать Лизы. И вот Юра с Лизой вдвоём уезжают к морю. Им обоим по семнадцати лет.

Я провожаю их. До отправления поезда ещё добрых полчаса. Мы пришли на вокзал слишком рано. Юра говорит без умолку. Лиза сдержанно улыбается. Молчу и я.

Меня занимает мысль, как я прощусь с Лизой? Должна ли поцеловать её? Если поцелую только одного Юру, незаслуженно обижу девочку, ведь её никто не провожает, да и Юре это будет неприятно. Если же я поцелую Лизу, то не дам ли этим понять, что не только одобряю их дружбу, но и поощряю на большее? Между тем, что я знаю о девушке, кроме того, что она дружит с моим сыном? И видела-то её всего несколько раз.

Юра познакомил нас в театре. В антракте он подошёл с ней к нам и сказал просто:

– Мама, вот Лиза…

В душе я не могла не восхититься сыном. Ведь за этой фразой, вероятно, крылось многое: и минуты нерешительности и страха, как-то мы отнесёмся к тому, что у него уже есть девушка, и мальчишеские ещё смущение и неловкость, и открытый вызов, желание заявить, что он уже «большой», что имеет право на чувство. Юра отлично справился со всем этим.

Девушка была красива и выглядела скромно. Опасаясь, как бы увлечение Юры не потекло по нежелательному руслу, я, улучив момент, пока Иван Николаевич разговаривал с девушкой, сказала Юре:

– Почему ты никогда не пригласишь Лизу к нам? Мне кажется, если ты дружишь с девочкой, она должна бывать у нас…

Юра заметно обрадовался моим словам, и на следующий день вечером пришёл с Лизой. Да. Девушка была понастоящему красива. Прекрасные синие глаза, прямой носик, красивый овал лица, тёмные волосы.

– Мама! Ты видела, какая у Лизы коса? – спросил Юра, забежав ко мне на кухню, где я готовила чай для гостьи. – Почти до колен. Правда, мама, Лиза красива?

– Ничего, – сдержанно ответила я. Мне хотелось несколько умерить восторг Юры.

– Ну как ты можешь говорить «ничего»! Да она просто красавица! Ты, наверное, не разглядела её… Ну прошу тебя, посмотри хорошенько… Посмотришь? Да? – и подхватив поднос с чашками, Юра убежал к Лизе.

И вот они вместе едут на юг… До отхода поезда остаётся две минуты, а я так и не могу решить: надо или не надо поцеловать Лизу? Но все решается как-то само собой, в последнюю минуту.

Растроганная прощанием с Юрой (он обнял меня и несколько раз поцеловал), я взглядываю на Лизу и неожиданно для себя, притянув её к себе, целую. Каким счастьем вспыхивает лицо Юры! Он ещё раз чмокает меня в щеку, успев шепнуть при этом: «Спасибо, мама, за все», – и прыгает на подножку.

Поезд трогается. Лиза стоит на площадке задумчивая, лёгкая улыбка на её губах. Юра же улыбается во весь рот. Зубы его кажутся ослепительными на солнце, рыжеватые волосы отливают золотом, и весь он какой-то светлый, солнечный.

И не только мне приятно смотреть на них, замечаю – ими любуются и другие. Глядя на них, я думаю, что вряд ли когда-нибудь они будут счастливее, чем сейчас. Хорошо быть молодым! Хорошо быть влюблённым! Хорошо вместе с любимой мчаться на юг, к морю.

Узнав, что мы отправили Юру на юг с девушкой, к которой он неравнодушен, мои приятельницы только плечами пожимают:

– Неужели вы хотите, чтобы мальчишка в восемнадцать лет женился?

– Совсем не хочу…

Тогда женщины начинают говорить о том, что моя позиция в этом деле ещё понятна, ведь речь идёт о сыне, о мальчике, но куда смотрела мать девушки, о чём думала, когда разрешала дочери поехать с молодым человеком?

Мне неприятны эти разговоры, и я говорю, может быть, слишком самонадеянно:

– Очевидно, мать Лизы достаточно хорошо знает Юру, если доверила ему свою дочь…

Возвращаются Юра с Лизой через три недели. Оба похудевшие, почерневшие от моря и южного солнца. Рассказам нет конца. Юра, который со мной всегда откровенен, ложась спать, говорит мне:

– Мама! Знаешь, как там Лиза заболела! Ужас! Температура сорок. Я страшно перепугался, побежал к врачу. А он сказал:

«Ты сводил бы её в горы… И всю болезнь как рукой бы сняло!» Старый верблюд!

И такое осуждение слышится в этом: «старый верблюд!», что все мои опасения рассеиваются. Нет, забываем мы порой, что юность чиста!

Две недели, остающиеся до экзаменов, Юра занимается «как зверь»! Теперь даже Иван Николаевич не сомневается, что экзамены в университет Юра выдержит. Иногда он пробует экзаменовать сына, задаёт каверзные вопросы, но из всех испытаний Юра выходит с честью. И Иван Николаевич говорит мне с удовлетворением, наедине конечно:

– Как ни старался поддеть молодца, не удалось. «Котелок» у него варит… Пожалуй, в его годы я так не разбирался в физике.

Первого августа у Юры начинаются экзамены. И вот мы провожаем его в Казань. На вокзал приходит Лиза с большим букетом цветов. Она остаётся в родном городе, подав документы в сельскохозяйственный институт. Родители её и слышать не хотят о том, чтобы отпустить единственную дочь куда-то на сторону.

Лиза в белом платье. Оно хорошо оттеняет нежную смуглоту её тонких девичьих рук и стройной шейки. Коса её сегодня уложена на затылке, и эта «взрослая» причёска, сделанная, очевидно, впервые, придаёт Лизе удивительно женственный облик. Лиза перехватывает на себе восхищённый взгляд Юры и краснеет.

Чтобы дать им возможность поговорить наедине, я отвлекаю от них внимание Ивана Николаевича и детей.

Прощаясь, целую Юру и тихонько говорю ему: «Береги своё счастье…» «Да, мама!» – твёрдо, точно клятву, произносит он. А я в тревоге: мало ли соблазнов ждёт мальчишку его лет вдали от дома. Возвращаемся мы с вокзала вдвоём с Иваном Николаевичем. Малыши разбежались по своим делам. Мне грустно. Дом кажется опустевшим, а ведь всего-то на одного человека стало в нём меньше!

Сажусь на диван и не мигая смотрю на лампочку под абажуром. То ли от яркого света, то ли от печальных мыслей на глаза навёртываются слёзы. Вокруг лампы расплывается большое радужное пятно.

Ивану Николаевичу тоже не по себе. Он ходит по комнате из угла в угол, заложив руки за спину, и вдруг, остановившись передо мной, говорит нарочито бодро, даже весело:

– Что, Маша, вылетают птенцы из гнезда?! А?

И вздыхает. Что в этом вздохе? Удовлетворение ли, то вот ещё один птенец выпал из гнезда, пусть не совсем оперившийся, но уже крепкий, за полёт которого не будет стыдно. Сожаление ли, что жизнь не вечна, что шла она порой не так, как хотелось бы, как должна была бы идти. А может быть, было в этом вздохе раскаяние в своих вольных и невольных ошибках?

– Ничего, Маша! У нас ещё внуки будут!

Иван Николаевич садится рядом, прижимает мою голову к себе и медленно гладит мои волосы.

* * *

Прошло немало лет. Дети наши выросли, разлетелись из родного гнезда во все концы нашей необъятной Родины. И мы с Иваном Николаевичем счастливы, что каждый из них нашёл свою верную дорогу в жизни.

Лида наша – паразитолог. Экспедиция в Бухару не прошла для неё даром. Дело, которым она увлеклась тогда, стало делом всей её жизни. И мы с Иваном Николаевичем не терзаемся больше сомнениями, что направили её не по тому пути. Таня стала геоботаником, закончила аспирантуру, защитила диссертацию и сама теперь читает лекции студентам. Юра закончил аспирантуру и готовится к защите диссертации. Он, как и Лида, – паразитолог. Валя, некогда мечтавший стать лётчиком, стал ихтиологом и вот уже не один год плавает у берегов Гренландии, изучая биологические особенности морских рыб. А младшая, Оля, стала врачом.

Иван Николаевич оказался прав. У нас есть уже внуки. Каждое лето они со своими папами и мамами съезжаются в отчий дом. И тогда квартира наша, в которой нам с Иваном Николаевичем кажется непривычно тихо и немножко грустно, вновь наполняется топотом детских ног, победными криками малышей и не менее громогласным рёвом от набитой на лбу шишки. Я вновь, как прежде, в дни своей молодости, целиком погружаюсь в бурный мир детских страстей с их большими радостями и маленькими огорчениями и, вспоминая прошлое, думаю о том, какое это счастье – дети и как полнее жизнь, когда они рядом, и что пора отцовства и материнства – самая лучшая, самая красивая пора в жизни человека…

Волгоград – Нальчик

1959—1965 гг.

Примечания

1

А. С. Лавров, О.А. Лаврова, Товарищ ребёнок, М., изд. «Знание», 1964, стр. 15.

(обратно)

2

А. С. Макаренко, Книга для родителей, М., Учпедгиз, 1954, стр. 37.

(обратно)

3

А. И. Герцен, Сочинения, М., Госиздат худ. лит., 1956, т. V, стр. 614.

(обратно)

4

Карел Чапек, Сочинения, т. 3, М., 1958, стр. 374.

(обратно)

5

А. С. Макаренко, Книга для родителей, М., Учпедгиз, 1954, стр. 46.

(обратно)

6

А. С. Макаренко, О воспитании в семье, М., Учпедгиз, 1955, стр. 57.

(обратно)

7

А. С, Макаренко, О воспитании в семье, М., Учпедгиз, 1955, стр. 56.

(обратно)

8

К. Финн, Драмы и комедии, М., изд. «Советский писатель», 1957, стр. 140.

(обратно)

9

А. С. Макаренко, Книга для родителей, М., Учпедгиз, 1954, стр. 224.

(обратно)

10

Ф. Э. Дзержинский, Дневник. Письма к родным, изд. «Молодая гвардия», 1958, стр. 129.

(обратно)

11

Н. А. Добролюбов, Избранные педагогические произведения, М., изд. АПН РСФСР, 1952, стр. 147.

(обратно)

12

А. С. Макаренко, Книга для родителей, М., Учпедгиз, 1954, стр. 223.

(обратно)

13

А. С. Макаренко. Книга для родителей, М., Учпедгиз, 1954, стр. 232.

(обратно)

14

А. С. Макаренко, Книга для родителей, М., Учпедгиз, 1954, стр. 256.

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРА

ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ

КОГДА ДЕТИ БЫЛИ МАЛЕНЬКИМИ

ИСПЫТАНИЯ

ОТЕЦ И МАТЬ

СЕМЕЙНАЯ ПЕДАГОГИКА

КЕМ БЫТЬ?

ТРУДОВОЕ ВОСПИТАНИЕ

ГРАЖДАНИНОМ БЫТЬ ОБЯЗАН…

ПРОСТУПКИ ДЕТЕЙ

SOLIDAGO VIRGA AUREA (золотая розга)

ДЕЛА ШКОЛЬНЫЕ

О КУЛЬТУРЕ ПОВЕДЕНИЯ

КРУШЕНИЕ ВЕРЫ

О ЛЮБВИ, ТЫЧИНКАХ И ПЕСТИКАХ

ЭПИЛОГ ИЛИ ПРОЛОГ? . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте