«Жизнь в четырех собаках. Исполняющие мечту»

Жизнь в четырех собаках. Исполняющие мечту (fb2) - Жизнь в четырех собаках. Исполняющие мечту 2388K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Эдуардовна Бондарева

Ольга Бондарева Жизнь в четырех собаках Исполняющие мечту

Русской псовой борзой посвящаю

Я расскажу о самой большой любви моей жизни — нежданной и необыкновенной, трагической и счастливой. Не предполагала, что такое бывает, а тем более — произойдет со мной. Возможно, моя история поможет кому-нибудь обрести надежду и веру.

Глава 1. Айна

Осенью 1993 года коллега по работе предложила мне взять у нее щенка русской псовой борзой — суку, которая пять дней благополучно пребывала на этом свете. На тот момент представителей данной породы я видела только в кинокартине Сергея Бондарчука «Война и мир». Незадолго до моей встречи с коллегой муж начал подумывать о заведении собаки. Он заинтересовал и меня. Мы вместе изучали кинологические публикации, чтобы выбрать, само собой разумеется, исключительную, неповторимую породу. Сыну тогда было пять лет, и мы считали, что собака не только станет сердечной отдушиной для каждого члена семьи, но и окажет положительное воздействие на воспитание единственного ребенка. О русской псовой борзой речи не велось вообще. Наверное, в голове крепко засел стереотип, что такая красивая, редкая и дорогая собака — не про нас.

Ничто не откликалось во мне, когда я мысленно перебирала образы собак из общераспространенных пород. Муж тоже не мог отдать предпочтение ни одной породе. Мы словно заблудились в лабиринте, отыскивая выход. Поэтому дальше разговоров дело не шло. Приобретение щенка откладывалось на неопределенный срок, который мог никогда не наступить. Встреча с коллегой явила свет в конце запуганного тоннеля мысленных блужданий. Как только до сознания дошло, какого именно щенка мне предлагают, ноги ослабли, а в сердце екнуло от приятно нахлынувшего волнения — борзая была тайной мечтой детства, и мечта эта, оказывается, осталась во мне. Мечты не умирают. Во всяком случае — пока мы живы.

Не ответив коллеге ничего определенного, но и не сказав «нет», я направилась домой окрыленная. Муж мой радужный настрой не разделил. Он категорически возражал. На следующий день супруг купил в книжном магазине открытку с изображением русской псовой борзой и положил передо мной на стол со словами: «Ты только посмотри на эту длиннющую и хитрющую морду с высокомерным барским выражением! Она нас ни в грош ставить не будет. А вот мы будем ей прислуживать пожизненно». Муж не претендовал на роль пророка, когда произносил слово «пожизненно», но будущность подтвердила это его пророчество.

В то время у меня не нашлось аргументов в защиту избранницы, чтобы спорить с супругом, и я уступила. По крайней мере так выглядело мое молчание. Но на протяжении месяца вслед за описанным событием частенько со мной бывало следующее — голова вдруг начинала приятно кружиться, и одновременно возникала мысль: «Где-то там растет моя девочка». Я не гнала эту благостно волнующую мысль, а с сожалением убирала в дальний отдел памяти. Жила дальше…

Спустя месяц судьба опять свела меня с коллегой. Я зову ее Натель. Хоть мы и занимаемся одним делом, но работаем в разных местах, поэтому можем не видеться очень подолгу. А тут — надо же такому случиться! — встреча ровно через месяц. И где? В общественном транспорте.

Я ехала с работы домой, когда на одной из остановок в автобус вошла Натель. Она меня сразу увидела, и лицо ее просветлело. Кресло рядом со мной было свободно, и Натель плюхнулась в него с нескрываемым вздохом облегчения, словно космонавт, приземлившийся после долгого путешествия в межзвездном хаосе. Я напряглась — понимание, что сейчас предстоит принять немедленное решение, зависло надо мной. Над головой занесли то ли топор, то ли лавровый венок. Что точно — я не могла определить в первые мгновения.

Натель с ходу принялась возмущаться: мол, почему не забираю щенка, причем самого красивого, которого она и так дает в рассрочку. Борзой девочке неделю назад перевалило за месяц, и Натель, по ее словам, было тяжело управляться с оставшимися восемью из девяти щенков в помете (алиментного взял владелец кобеля-отца). Пока Натель говорила, до меня доходило, что жизнь вступает в какой-то новый оборот, которого уже не суждено избежать. От интуиции не ускользнуло, что, с одной стороны, меня используют, и с другой — мне доверяют. Получалось, что я — дура наивная, но человек хороший. Эти размышления скользили по поверхности сознания, но не могли тягаться с охватившей меня эйфорией. Душа пела песню любви и кружилась в воздушном танце. Повеселевшая и заискрившаяся необъяснимым задором, я извинилась перед Натель за проволочку и пообещала на днях прийти за щенком.

С порога квартиры я уверенно и твердо заявила супругу, что борзую девочку пора забирать. Сначала он обомлел от неожиданной вести, затем забегал по квартире: муж воздевал к потолку руки и просил меня одуматься, пока не поздно. Но я держалась непреклонно. Супруг приводил всевозможные доводы «против». Мне приходилось туго, и тогда чутье посоветовало обратиться за поддержкой к сынку. Пятилетнее создание невинно заявило, что девочку надо срочно выкупить. Для супруга сын является непререкаемым авторитетом, самым важным человеком в жизни, поэтому все, на что муж решился, это отметить: «Сами будете с ней возиться».

На следующий день я и сын прибыли к Натель. В просторной многокомнатной квартире нас встретили два очаровательных творения природы: бабка и мать щенков.

Колоритные — красного и муругого окрасов — борзые поражали воображение своей неземной, воистину божественной красотой. Притом в большей степени, чем с киноэкрана или картинного полотна. Ярко-красный у бабки и муругий у матери — то есть красный с редкой черной остью — окрасы томно переливались в бронзовых лучах заходящего осеннего солнца, что светило сквозь окно и придавало изысканности природным плащам, в которые были одеты животные. Они и впрямь выглядели наряженными в верхние одежды, поскольку у каждой щипец, грудь, живот и ноги ниже локотков были белыми.

Стройные и высокие, грациозные и величественные, интеллигентные и не высокомерные, умудренные нелегким многовековым опытом своих поколений, борзые внимательно изучали нас пронзительным взглядом красивейших — огромных и навыкате, черных, блестящих, влажных — глаз. Скачав визуальную и энергетическую информацию, они плавно приблизились, чтобы обнюхать и тем самым получить последние сведения о прибывших людях. Исполнив задуманное и оставшись, судя по всему, довольными будущими хозяевами своего потомка, собаки полизали моего маленького сыночка в нос, от чего тот пришел в полный восторг. Он громко засмеялся, подпрыгнул на месте и захлопал в ладошки. Царственные особы в ответ приветливо махнули доходящими до пола хвостами, украшенными длинной, тончайшей, свисающей волнами шерстью, и снисходительно заулыбались: «Совершенно не владеет чувствами. Ребенок — что с него возьмешь…» Борзые важно удалились с видом исполненной миссии.

Натель провела меня и сына в дальнюю комнату. Там, в углу, посреди белых пеленок, уложенных на полу, мы увидели сплошное черное пятно, из которого торчала головка одного из щенков. Она уставилась на нас мутными, но серьезными глазами крохотного волчонка. Натель удивленно воскликнула: «Ваша вас узнала!» Она выхватила за шкирку щенка и отдала мне в руки. В то же время пятно стало деформироваться и превратилось в семь борзых малышей. Я ожидала взять на руки огненного окраса комочек (ведь только что видела красных предков!), а мне всучили «Черную Ноченьку» — так впоследствии я часто звала свою первую борзую. На мой понятный всем присутствующим немой вопрос, читавшийся в расширенных глазах, находчивая, быстро мыслящая и общающаяся скороговоркой Натель без промедления ответила, что детки пошли окрасом в папашу. Отец их, дескать, такой же красивый и такого же темно-шоколадного цвета, как… недолго думая, она указала пальцем на расположенный по центру комнаты полированный стол. Стол мне не очень понравился, да и недоставало ассоциативного мышления, чтобы разглядеть в предмете мебели русского псового борзого кобеля. Но я уже не могла упустить мечту, копошившуюся в моих объятиях, страстно лизавшую мою щеку и успевшую на радостях увлажнить мой новый свитер.

Детство я провела в общении с охотничьими собаками — курцхаарами (их еще называют «легавыми» и «легашами»), так как отец и дед были заядлыми охотниками на пернатых. Меня еще семимесячной малышкой нередко оставляли одну на улице под присмотром кобеля курцхаара по кличке Хэль, и тот никого не подпускал к детской коляске в радиусе двадцати метров. Он страшно рычал на прохожих, нарушавших определенную им на глаз границу, и не отлучался с поста до возвращения бабушки (матери отца) из магазина. Хоть бабушка и полагалась на Хэля в вопросе моей охраны, ее уму подобное поведение пса было непостижимо.

Дело в том, что Хэль при любом подвернувшемся удобном случае не упускал ни единой возможности выскользнуть в открытую калитку забора и убежать к своей любимой подруге Мисс, которая была той же породы, что и он, и жила у друга отца через две улицы.

Он вызывал ее лаем, и друг отца выпускал легавую Мисс на свидание. Дом Мисс примыкал к каменной лестнице — достопримечательности города, — ведущей к морскому пляжу. Хэль и Мисс отправлялись туда на променад.

Когда Хэль после подобных свиданий вбегал в наш двор, то каждый раз пузом ложился на землю и ползком подбирался к подбоченившейся бабушке. Его честные, широко открытые глаза источали раскаяние. Подобным манером он испрашивал прощения за побег, вызванный нахлынувшими чувствами. И всегда был прощен.

Почему же склонный к непослушанию кобель, оказавшись без присмотра на улице, не отходил от коляски с человеческим детенышем? Да потому что детеныш являлся членом его стаи (нашей семьи), которой пес был безраздельно предан.

С одиннадцати лет я участвовала в охоте на летающую дичь. Охоту эту по осени организовывала компания отца. Помимо отца, в компанию входило пятнадцать друзей его детства и столько же охотничьих собак. В таком составе мы выезжали по выходным дням с ночевкой в степь. Грузовая машина с открытыми бортами поутру доставляла нас в степные просторы. Днем вместе с охотниками я мерила шагами километры сухой травы и пахоты. Собаки впереди делали стойки. Из-под них выпархивала птица. Мы били ее в лет. Я стреляла довольно-таки метко из доверенной мне одностволки и имела личные трофеи. Думаю, хорошие способности к прицельной стрельбе я унаследовала от отца.

Уставшие от дневной ходьбы, к вечеру мы делали привал возле исполинского стога сена и варили кондер в привезенной с собой стальной трофейной немецкой бочке на десять ведер. Кондером охотники называли жидкую кашу или густой суп — представляйте, как хотите — из дичи и пшеницы. Большой, искрящийся и жаркий костер согревал нас, оберегая от надвигавшегося ночного холода. На нем в кипящей воде сначала доводили до готовности добытых птиц и попутно подстреленных зайцев. Хорошо проваренные, коричневые с темно-желтым жирком тушки выкладывались в широкую металлическую чашу, в каких раньше колдовали над вареньем наши бабушки и прабабушки. Мясо остывало, заставляя людские и собачьи носы усиленно ловить в аппетитной истоме порхающие кулинарные ароматы. Тем временем полученный бульон засыпался предварительно замоченной в холодной воде — и потому разбухшей — пшеницей. Зерно томилось на небольшом огне прогоревшего костра, а мы — в ожидании неповторимо вкусного блюда.

Тягучим варевом наполняли вместительные алюминиевые миски, одинаковые для людей и собак. Первыми кондер, обильно приправленный измельченными кусочками дичи, с жадностью поглощали натруженные за день собаки. Охотники соблюдали незыблемое правило: от души накорми собак, чтобы подняться не могли (соответственно, чтоб не попрошайничали), а затем с чистым сердцем ешь сам. Мужчины доставали из-за пазух деревянные ложки. Те не обжигали губ и захватывали увесистые порции пшеницы, пропитанной сочным диким жиром. Мясо ели вприкуску. По полстакана водки каждый охотник (я — не в счет) выпивал один раз — перед обильной трапезой. Больше никто не пил. Все осознавали ответственность: ружья и собаки подчиняются трезвым. Разговоры во время еды не велись. Охотники тем самым отдавали дань природе и ее дарам.

Ничего более вкусного, чем тот кондер и та дичь, мне так и не удалось отведать за всю свою немалую жизнь. Я до сих пор убеждена, что лучшего не бывает.

Лишь насытившись и отставив пустые миски, облизав и спрятав ложки, мужчины расслаблялись на байках, анекдотах. Смеялись и даже хохотали потихоньку, скромно, чтобы не потревожить прелести ночной степной тишины поздней осени.

После пиршества мы лежали на душистом сене и глядели на яркие ноябрьские звезды, освещавшие исхоженные накануне поля. Ночью поля преображались в чудесные, сказочные поляны с движущимися призрачными тенями. Всеобщее созерцание далеких созвездий сопровождалось баснями и подлинными повествованиями о случаях на охоте, о собаках, ружьях, боеприпасах, охотничьей амуниции, детях, тещах, женах и женщинах вообще.

Это был бесценный опыт. Меня не стеснялись, и со стороны могло показаться, что меня не замечают. «Нонсенс, — скажете, — сплоченный мужской коллектив не потерпит на охоте девчонку». Однако терпел. Друзья уважали отца и шли навстречу — он видел во мне сына, о котором когда-то мечтал.

Когда охотники умолкали, отправляясь в путь сновидений, наступало наше с отцом время. Он в жизни много повидал и прочел. Знаниями любил делиться со мной. Однажды отец рассказал о породах охотничьих собак и упомянул о русской псовой борзой (в дальнейшем для краткости изложения я буду говорить о ней чаще как о «борзой», но должна заметить, что существует много пород борзых). Собаку эту он называл «царской», объясняя тем, что ее жаловали и держали цари. Выведена же она была для охотничьих утех русскими помещиками. Борзая — порода многовековая, редкостная, необыкновенно красивая, но и серьезная. Ею нужно постоянно заниматься: выгуливать на воле, чтобы могла бегать, и регулярно с ней охотиться. С данной точки зрения, в содержании и уходе она сложна. Собака эта уникальная: прекрасна во всем. Чрезвычайно умна, интеллигентна, но одновременно свободолюбива. Не выносит простого приказного обращения. Требует задушевного подхода. Обходится дорого. Одним словом, порода сия недосягаема для обычного смертного, как те ноябрьские звезды на охоте. Она — мечта!

Я засыпала с воображаемым образом прекрасной собаки в стоге чахлой, просохшей на воздухе травы и улетала на звезды, прижавшись к отцу. Мягкое, как перина, ложе располагало к волшебным снам. Пушистое, иссушенное солнцем разнотравье будоражило дремлющий мозг восхитительными запахами осенних степей.

Сено было взбито перед тем, как на него кидали невиданно большой кусок брезента. Затем водонепроницаемый материал складывали пополам и поверху забрасывали тем же сеном. Мы спали в полученной складке, а в ногах располагались собаки. Сытые и счастливые удавшейся охотой, курцхаары, сеттеры и пойнтеры согревали своим теплом наши тела и души. К утру иней серебрил поля и такие же желтовато-бежевые (половые) стебельки, из которых состояло наше одеяло. С годами он серебрил виски отца и его друзей. Но не старели их сердца, питаемые грезами об охоте. А я обрела в охотничьих степях детства собственную мечту и приютила ее в ларчике души.

Прошли годы. И вот, на исходе осени, я везла домой свою давнюю мечту. Она сонно сопела на моей груди. Пеленка, в которую бережно и предусмотрительно Натель закутала щенка, пахла младенцем. Родной запах мамы, братишек и сестричек хранила та пеленка. Когда мы уходили, мать щенка вдруг поставила передние лапы мне на плечи и дотронулась своим носом до моего. Ее продолжительный взгляд излучал мольбу сделать дитятко счастливым. Я пообещала собаке, что сберегу ее дитя, как свое собственное. Услышав эти слова и прочитав мои мысли, борзая мать успокоилась. Она опустилась на пол и лизнула меня в запястье. Никогда не забуду этого.

Мы добирались на автобусе, и Айна (так впоследствии была наречена наша первая борзая) почувствовала приближение к своему постоянному месту жительства. За одну остановку до дома она проснулась. Пробуждение сопровождалось копошением в пеленке, детским хныканьем и… горячей влагой, которая протекла сквозь свитер и юбку на мой живот. Щенок поместился у меня на груди под пальто, которое я застегнула на все пуговицы. Со стороны мой бюст выглядел впечатляюще, особенно когда борзая девочка зашевелилась. Пассажиры с изумлением поглядывали, как большими, неровными волнами вздымалась пышная грудь молодой женщины, продвигавшейся к выходу.

Мужа дома не было. Пятинедельная Айна, весом в два с половиной килограмма, стала обследовать нашу однокомнатную квартиру. К квадратной, шестнадцатиметровой по площади комнате архитектор дополнительно присоединил четыре квадратных метра жилого помещения со вторым окном, которые мы отгородили самодельным стеллажом из бука, оставив в нем дверной проем. В результате получилась вторая маленькая смежная комнатка, где поместились кровать, шкафчик и стол, продолжение подоконника. Она служила детской.

Айна шастала, где ей вздумается. За ней повсюду оставались лужи. Растекающиеся по паркету и ковру озерца, которые множились и множились на глазах, повергали в шок. Познания о повадках и воспитании щенка, почерпнутые в книгах по собаководству, прерывисто мелькали в памяти и не всплывали полностью. Внезапно возникшая мысль, что все притрется и образуется, помогла прийти в себя. Очнувшись, я осознала главное — моя мечта со мной! По сравнению с этим все остальное сделалось ничтожным. Оно не заслуживало ни малейших нервных затрат.

Я отнесла Айну в детскую. Там сын постелил на пол любимое одеяльце из раннего детства — в подарок борзой. Командным голосом, строгим взглядом и понятными жестами я указала щенку место. Айна повиновалась и легла на одеяльце, но стоило мне отлучиться на кухню, девочка — вопреки приказу хозяйки — преспокойно продолжила изучение жилья в сопровождении сына и пятилетней кошки Машки.

В начале знакомства Машка зашипела и оцарапала нос щенка. Кошкина агрессия не возымела должного действия. Айна не испугалась. Наоборот, закаленная в драках с многочисленными членами своего помета, она громко залаяла на Машку, чем сразу сбила у кошки спесь и вызвала уважительную заинтересованность — природное кискино любопытство взяло верх над врожденным кошачьим превосходством. Подумав немного, Машка в мыслях довольствовалась тем, что перед ней несмышленое дитя, она же — умудренная жизненным опытом дама, хоть и весит, как этот новоиспеченный собачий отпрыск.

Кстати сказать, они потом отлично спелись и прожили жизнь душа в душу. Айна никогда не обижала Машку, часто с ней советовалась, прикасаясь носом к ее носу, а Машка даже уступала Айне вареные куриные головы, которые очень любила. Борзой из-за острых костей они не предназначались, и мы их Айне не давали.

Кошка обладала универсальной чистоплотностью. Она не оставляла меток, и нас — в отличие от других кошатников — не преследовал едкий запах. Оправления всю свою долгую жизнь в квартире Машка осуществляла исключительно на унитазе. Поэтому в двери, ведущей в наш совмещенный санузел, муж вырезал снизу отверстие для прохода кошки. Таким образом, обычно закрытая дверь не была для Машки помехой.

Куриные головы кошке давались в помещении санузла, чтобы их не отняла борзая. Но Айна, учуяв запах голов и заприметив их перемещение, тут же принималась скулить и лаять у двери. Тогда — исподволь я наблюдала это неоднократно — в дверное отверстие размером с небольшое блюдце высовывалась Машкина голова. В зубах кошка держала одну из двух полученных куриных голов. Она озиралась по сторонам, чтобы убедиться, что ее не засекут хозяева. Убедившись, что тех поблизости нет, она быстро выплевывала куриную голову под нос Айне и скрывалась в санузле. Борзая с невыразимой благодарностью, написанной на морде, поглощала кошачий подарок, а опасные кости, к счастью, оставляла на полу. Куриных голов было всегда две, и до появления Айны Машка съедала их сама. Они были ее порцией, ее нормой. Что же двигало кошкой, когда она обделяла себя в еде?

Не исключено, что она восприняла Айну как собственного детеныша и распространила на нее свой нерастраченный материнский инстинкт. Машка была старой девой. Она ненавидела котов и ни одному не ответила взаимностью. Вероятно, по принципиальным соображениям: ни один кот не был достоин ее любви.

Вполне допускаю и другое: Айна стала для кошки своеобразной подругой. С собакой Машка могла общаться как с равной: на родном, зверином языке. Ведь с людьми так не поговоришь. Их понимаешь, а они тебя — нет! Как бы то ни было, но между кошкой и борзой воцарились добрые — даже нежные — отношения. Конец своей жизни Машка встретила на лапах Айны. Она приползла из последних сил к собаке и навсегда затихла, добравшись до родственной души. Но это произошло целое десятилетие спустя. А тогда, в первый день знакомства, живые существа познавали друг друга.

Количество луж в квартире увеличивалось в геометрической прогрессии.

Я снова отнесла Айну в детскую и грозно крикнула: «Место!» — ткнув пальцем в подстилку. Понурившись, борзая детка покорно улеглась. Моему удивлению не было границ: щенок меня понимает. Он — умный! Тогда мне было невдомек, насколько терпимее, добрее, мягче, нежнее и искреннее сделает меня эта девочка.

Только я затерла лужи и вернулась мыслями к вопросу о туалете щенка, как раздался настоящий волчий вой… Я бросилась в детскую. Айна сидела на своей подстилке и выла, задрав морду к потолку, будто видела там луну. У меня задрожали руки, а внутренности стали неметь. С тех пор я всегда испытываю аналогичное ощущение, если с моими собачками что-то не так. Однако сын нисколько не встревожился и тихим голосом предположил, что щенок голоден. Я до этого не додумалась!

Мой ребенок с младенчества внешне чрезвычайно сдержан, молчалив, спокоен и рассудителен. Настоящий Козерог. Его выдержка и способность бесстрастно анализировать критические ситуации, а не впадать в панику, сделались для меня примером. Не знаю, что он испытывает внутри. По-моему, сын — чрезвычайно ранимый и умеет сопереживать и страдать, но прячет свои чувства под маской холодной мужественности. Впрочем, таким и должен быть мужчина. Не эмоциями и словами красен «благородный муж», а делами.

Мигом было подогрето молочко, и Айна, забравшись передними лапами в миску, аппетитно зачавкала. Меня охватил ужас: лапы в молоке! Сейчас она допьет и начнет ими везде пачкать. Их придется постоянно вытирать! Айна же, насытившись, игриво поддела миску носом и опрокинула ее вверх дном. Остатки молока вытекли на паркетный пол, созданный трудами супруга. В ту же секунду помыслы о чистоте меня безвременно покинули, а паническое состояние сменилось кротким смирением: неожиданно для себя я раз и навсегда сделала решительный выбор между идеальным порядком и собакой (не в пользу первого). Видимо, вмешались неведомые силы, чтобы победила моя борзая мечта. Щенок и полы были вымыты. На дворе стоял ноябрь 1993 года. Настенный календарь показывал двадцать шестое число. Начиналась моя новая жизнь — жизнь с борзыми!

Я бесконечно благодарна Натель, что она так необратимо изменила мою судьбу и та обрела подлинное предназначение. Выяснилось, что я могу, хочу и, главное, готова заводить, растить, воспитывать, ублажать в охоте и досматривать борзых. Это занятие стало моим излюбленным делом и превратилось в насущную потребность. Мне очень хорошо, уютно и надежно с ними, а им — осмелюсь надеяться — со мной.

«Айна, Аня, Анечка, Анюта, Анюша, Анна, Аннушка, Нюра, Нюрочка, Черная Ноченька, галочка, Анька, Нюрка, зараза, дрянь, гадина, подлюка, сука», — по-разному величали мы нового члена семьи. Девочка заслуживала всех прозвищ. У Айны был скверный характер — делать все по-своему: не так, как просят хозяева, а наоборот, или попозже, или не делать вовсе. Она была умна и сообразительна, но своенравна и своевольна.

Если же случайно Айна к нам прислушивалась и выполняла наши пожелания, мы познавали счастье, а она получала вкусную награду и похвалы в течение всего светового дня. Бывало подобное крайне редко, когда Анечке, как мы тогда к ней обращались, нравилось приказание. Но она нас любила, а мы любили ее — вот что важно!

Есть эдакое понятие: «в охотку» — у борзятников, людей, посвятивших себя борзым. Оно предполагает особый признак нрава борзых: хочу — делаю, не хочу — не делаю. Встречаются борзые, которые ловят в охотку. Иными словами, сегодня ловят, а назавтра не ловят — не изволят. Охотка в охоте — большой недостаток и крайняя редкость среди борзых. Но от охотки «Ее Величеству Борзой» в повседневности никуда не денешься. В большей или меньшей степени она присуща всем борзым. Не совсем положительное качество, правда? Зато какой яркий признак породности борзой!

Можно предположить, что необычные крови и многовековое содержание подобных собак дворянским слоем общества являются причиной такого рода капризности. А вдруг дело в русской душе? Собака столетиями впитывала дух страны, в которой зародилась и была выпестована.

Лично мне импонирует охотка — эта, так сказать, необъяснимая непредсказуемость борзых, поскольку сама я такая же. Непредсказуемость — русский конек и загадка русской души. Она обусловлена большим потенциалом внутренней энергии, вечным спором эмоций и разума, в котором побеждает наитие. А поскольку жизненные коллизии всегда различны, суть грядущего настроения предугадать невозможно. Вдобавок наша непредсказуемость является таковой лишь для окружающих. Для нас же личностное поведение вполне понятно и оправдано… задним умом.

Теперь, по прошествии двенадцати лет сосуществования с борзыми, я способна правильно и досконально истолковать любое непослушание Айны и всевозможные выкрутасы других моих борзых. «Может быть, это связано с продолжительным сроком общения?» — спросите вы. Не думаю. Вернее, точно знаю: нет. Просто мы — одной крови, одного духа. Если бы было иначе, и века бы не имели значения.

Какой же была Айна с виду? Темно-чубарой по документу и темнее ночи — в жизни. Черный окрас нашей борзой почти не изменился с возрастом, только у выросшей Айны шерсть стала отливать на солнце красным цветом, а на голове, туловище и ногах сквозь черноту окраса просматривались единичные, малозаметные вкрапления рыжей и красной шерсти.

Черный плащ покрывал голову от щипца, шею и туловище, верхние части ног и верхние две трети хвоста борзой. Черными были также мочка носа, губы и… глаза — влажные, огромные, навыкате, — а еще их красивая окантовка. Черные глаза борзой на самом деле коричневые, но коричнева их столь густа и темна, что в соединении со зрачком смотрится чернотой; бывают глаза и посветлей, но ценятся темные очи.

Все остальное: щипец, ноги снизу, шея спереди, грудь, живот, пах, внутренние поверхности бедер, нижняя треть хвоста — сияло ослепительной белизной. Нелишне отметить, что хвост у борзой именуется «правилом», поскольку выполняет функцию руля и правит высокоскоростной бег собаки.

Я и сын с любопытством разглядывали нашу маленькую борзую: ее крупную продолговатую мордаху, глаза-маслины, высокие толстые ноги в огромных шишках на месте суставов (мерило перспективы большого роста), длинное правило, вытянутое бочкообразное туловище и очень короткую шерстку, шелковистую на ощупь. Нас изумила шея щенка: длинная, гибкая, сжатая с боков — почти лебединая.

Уши своеобразные: тонкие, приподняты у основания на хрящах и сложены пополам так, что кончики направлены назад к шее. У щенка кончики зачастую нависают над глазами. Они могут подниматься вверх, и тогда ушки выпрямляются во всю их длину вместе или поочередно. Это называется: «поставить ушки» — и свидетельствует о настороженности борзой. Она способна вращать ими в разные стороны. В моменты погони за зверем уши всегда заложены назад к шее, и концы их соединяются или даже перекрещиваются (находятся в закладе). Ох уж эти ушки на макушке! Какие только фортели ни проделывает с ними борзая. За секунду они в состоянии поменять множество положений. Наблюдать за ними — умора. А тонки они, как крыло летучей мыши. Уши борзой прозрачны на свет и испещрены мелкой, отчетливо заметной на солнце сеточкой кровеносных сосудов.

Осмотр щенка не принес оптимизма. Кроме характерных для борзых ушей, лебединой шеи, красивых умных глаз, суженного длинного щипца и отнюдь не короткого правила, Айна ничем не походила на мать и бабку. Перед нами был представитель какой-то неизвестной породы, более всего походящий на породу «дворовую» — некая дворняжка с родословной. Да, с родословной! В приданое Натель дала документ о происхождении собаки, заверенный печатью местной охотничьей организацией.

Позже я вычитала, что по виду маленький щенок чистокровной борзой нередко смахивает как раз на дворняжку. Но в первый день мне это было неизвестно, и облик Айны меня не на шутку расстроил. Я поделилась этими своими невеселыми мыслями с сыном. Однако сынок уверенно заявил, что девочка вырастет красавицей. И вместе мы не пожалели о появлении в доме щенка. С его приходом радостью затрепетали сердца, и у нас с сыном возникло ощущение праздника.

Когда с работы пришел муж, Айна шмыгнула в детскую, и с порога он ее не увидел. Но наши с сыном одухотворенные лица свидетельствовали об исполнении задуманного плана.

«Привезли все-таки?!» — тоскливо улыбаясь, произнес супруг и с интересом заглянул в комнатку сына. Айна нерешительно приподнялась с подстилки, робко повиляла змееподобным правилом и неласковым взглядом мутных темных глаз уставилась на мужа. Взгляд строгий, серьезный, суровый — такими созданы глаза борзых, такими они должны быть по законам породы.

Мой муж — человек великодушный и добрый. Он живет не для себя, а для тех, кого жалеет и… любит. Взглянув на Айну через дверной проем, он только и смог произнести: «Ну здравствуй. Какая же ты страшная…» Выражение его лица было страдальческим. Я мгновенно сунула в руки супруга документ на собаку, надеясь снять повисшее в воздухе напряжение. Супруг мельком глянул на бумагу, стиснул зубы и вкрадчивым голосом процедил, обращаясь ко мне и сыну:

— Вы вообще видели, что покупаете, или вам это чудо природы всучили бандеролью с бантиком? Предков смотрели? Спросили бы лучше у Натель, в какой подпольной типографии изготовлена сия родословная!

Затем он сорвался на крик:

— Приперли напасть на мою голову! Я что, еще и деньги должен отдать за это безобразие?

— Мы ее любим, она такая добрая! — вступился за Айну сын. Он с мольбой глядел на отца, сжимая на груди ладошки. Его подбородок трясся, а глаза покраснели и наполнились влагой.

Муж не ответил, но погладил сына по голове. Воспользовавшись моментом, я заявила, что документ подлинный, предки — красивые и породные, и среда них значатся собаки известного русского борзятника нашего времени. Супруг полистал родословную и снова остановил взгляд на щенка. Только теперь он был полон жалости.

— Небось и кличку дать успели? — вымолвил муж, не скрывая горя.

— Да. Тетя Натель сказала, что надо на букву «А». Мы с мамой решили назвать Айной, как ту девочку-сеттера, что была у командира воинской части, где ты служил взводным. Мама говорила, что тебе нравилась собачка, а командир кормил ее плохо и внимания уделял мало. Ты же жалел: подкармливал и играл с ней. А мы будем хорошо заботиться о нашей Айне. Она уже на Айну и на Анечку откликается — очень умная, и имя красивое, — на одном дыхании выпалил сын.

Он действовал как опытный психолог, хотя и интуитивно. Супруг обнял сына за плечи и безнадежно вздохнул. В его вздохе угадывалась наша победа.

Айна выслушала людские пререкания с сосредоточенным, но не испуганным видом. Все это время она, не двигаясь, просидела на подстилке. Когда человеческие голоса смолкли, девочка встала и направилась было к супругу, но была остановлена моим звучным возгласом: «Место!» Айна вздрогнула и остановилась. Опустив голову к полу, она поплелась обратно. Муж возмутился моей административной, по его мнению, манере обращения со щенком. Он высказался относительно Айны, что она — такой же обычный маленький ребенок, как и человеческие дети. Следовательно должна иметь возможность познавать мир, везде гулять и писать, когда вздумается. Да, прудить лужи, если ей угодно! А я обязана не препятствовать, но следить, чтобы дитя не натворило шалостями бед и не покалечилось. И еще — затирать лужи, раз уж взялась за такое важное дело, как сохранение породы русской псовой борзой!

Тогда в моей голове мысли о будущем всей породы отсутствовали. Слова мужа возвысили меня в собственных глазах. Они вознесли мое самомнение на недосягаемый для многих пьедестал: не каждому дано продолжить русский род, пусть и собачий. До меня дошел высокий патриотический смысл моих дальнейших действий: «Все — для Родины!» Взращенная на этом призыве, я вмиг поняла, что никто и ничто не смогут помешать мне в исполнении святого долга по сохранению русской псовой борзой. На меня свалилось счастье — иметь дело с собакой, русской по происхождению и духу.

История русской псовой борзой имеет древние корни и специфические особенности. Отечеством первых борзых, то есть быстрых в беге собак, были безлесные степи и плоскогорья Северной Африки и Юго-Западной Азии. Древнейшие изображения собак на памятниках египетским фараонам, созданных за 3400 лет до Рождества Христова, несомненно, принадлежат борзым — длинноногим и поджарым собакам с острой мордой. Позже борзая распространилась в Аравию, Малую Азию и Персию и видоизменилась, приспосабливаясь к новым природным условиям. В XIII столетии монголы, наводнившие Персию, вывезли с собой быстрых, ранее не встречавшихся им собак. Одно из последствий татаро-монгольского ига — появление на Руси борзых и распространение псовой охоты. Но ввезенные борзые мало соответствовали холодным климатическим условиям России. Поэтому, начиная с XVII столетия, была выведена новая — русская — порода борзых. Для этого потомков персидских борзых скрещивали с северными, волчьего типа собаками. Последние, в свою очередь, происходили от неоднократной подмеси волчьей крови естественным (в природе) и искусственным (при содержании животных человеком) путем к самостоятельному виду — чистопородной полудикой собаке, отличавшейся от волка более легким строением тела и длинными стоячими и узкими ушами.

Девочка, уловив вседозволенность в интонациях супруга, стремительно выскочила из детской с видом выпущенного на волю дикого зверя. Одновременно она громко заворчала. Издаваемые звуки навевали мысли о ругательствах, очевидно, в мой адрес. Борзая девочка носилась по паркету, выписывая круги. Ей было скользко на гладкой поверхности пола, и она падала, но немедленно вскакивала и опять неслась по кругу. За ней гонялась кошка Машка. Мы со смеху хватались за животы, а в наши души неизвестно откуда втекала нежность по отношению к крошечному существу.

Муж между тем снова взялся за родословную Айны и заявил, что бумажка ничего не значит, так как внешние данные скачущего по паркету природного материала не сулят ничего хорошего.

Глубокомысленно почесав затылок, он продолжил: «Случается, конечно, что из гадкого утенка получается прекрасный лебедь, но нам вряд ли стоит себя этим утешать. Большей частью перспектива видна изначально. Все станет ясно, когда собачка вырастет. Но тогда будет поздно… Лучше сразу смириться и свыкнуться с тем, что есть. Какая-никакая, а все-таки собака в доме. Не эталон красоты, зато особь крупная. Пасть — не приведи господи! Как у крокодила. Зубы — не хилые, крепкие. Ворчливая — значит, злобность в крови имеет. Короче, будет семью охранять и квартиру сторожить. А нам придется полюбить ее просто так: потому что — наша».

«Природный материал» перестал носиться по квартире, как только муж зашелестел родословной, и теперь сидел у его ног и слушал. Айна понимала, что речь идет о ее судьбе. Как только супруг перестал разглагольствовать, Айна заскулила и ударила передней лапкой об пол у его ног. Она явно не согласилась со сказанным. Какие-то слова новоявленного хозяина даже оскорбили ее.

Реакция щенка была для мужа неожиданной. Он не предполагал, что малышка поймет его и в придачу начнет спорить. Супруг взял Айну на руки и с приятным удивлением на лице стал всматриваться в ее очаровательные смышленые глаза. Девочка распахнула супругу объятия. Она положила передние лапки ему на шею и принялась лизать лицо мужа. Айна усердствовала: обслюнявила подбородок, губы, щеки, нос, глаза и лоб. Супруг хватал ртом воздух в перерывах между щенячьими поцелуями и жмурился, когда страстный и горячий язык Айны подбирался к его глазам.

Наблюдая, я ощущала, что отношение мужа к щенку, как к «твари бессловесной», меняется. Он начинал осознавать, что перед ним — создание мыслящее и чувствительное, как сам человек. То есть наделенное душевностью. Муж уже воспринимал борзую девочку во многом как равное ему небесное творение, которое тоже ищет понимания и любви. В нем просыпалась жалость к неказистому собачьему ребенку и желание приголубить, накормить, приютить его. Он впускал Айну в свое большое и доброе сердце. Впускал навсегда. Впредь супруг не замечал недостатков Айны. Он всегда находил оправдание ее всевозможным выходкам и неизменно прощал. Муж полюбил борзую малышку и стал идейным вдохновителем выращивания и воспитания нашей Айны.

На следующий день для щенка было определено место туалета — в прихожей, у входной двери, на целлофане я разостлала газеты. Через неделю пребывания в доме Айна точно знала расположение своего туалета, но не всегда успевала добежать. Особенно часто это случалось, когда ей «приспичивало» во время прогулки по сообщающимся меж собой лоджиям, а лоджей было целых две — по пять квадратных метров каждая. На ночь Айну решено было оставлять одну на кухне, которая беспрепятственно сообщалась с прихожей, так как не имела двери. Вроде бы и помещения много, но девочка, пребывая в одиночестве, начинала по-волчьи завывать и голосовых связок не жалела. В результате на кухню переехал жить супруг, благо в ней находился двуспальный раскладной диван. Мы с сыном ночевали в зале, а моя мама — в детской. Так продолжалось до достижения Айной шести месяцев. Теперь она уже всегда успевала добегать до своего туалета. С того момента все двери сделались для нее открытыми в любое время суток. Тогда же Айна перекочевала в зал и выбрала себе спальное место на кровати в моих ногах.

Моя мама играет в этой истории не последнюю роль. Она живет в соседнем городке, на расстоянии семидесяти километров от нашего города, который является областным центром. У нее маленькая однокомнатная квартира. Когда сыну исполнилось три года и мой трудовой отпуск по уходу за малолетним ребенком закончился, именно в ту пору она вышла на пенсию. Начиная с указанной даты и до настоящего времени, будни мама проводит с нами, а на выходные дни уезжает к себе. Она самоотверженно посвятила себя внуку, но не предполагала, что однажды в нагрузку ей добавятся хлопоты и по содержанию борзых собак.

Мама была поставлена перед фактом, когда в один прекрасный день, приехав к нам, обнаружила Айну. Увидев маленькую борзую суку, она посуровела лицом и, глядя щенку прямо в глаза, высказалась по поводу его приобретения весьма негативно. Айна же в ответ поднялась перед мамой на задних ногах и завиляла правилом. Мордаха ее светилась такой радостью, словно она повстречала самое дорогое в жизни существо. Мама была вынуждена склониться к Айне, и на нее обрушился нескончаемый поток щенячьих нежностей. Сердце мамы — не камень. В нем возникло сострадание к некрасивому, длинномордому, но такому ласковому щенку, и оно вмиг откликнулось.

За многие последующие годы мама настолько прониклась любовью к борзым, что теперь не мыслит жизни без них. Она вместе с нами вырастила и воспитала не одну собаку. Мама считает борзых своими внуками и внучками и относится к ним соответственно: любит, балует, скрывает их провинности. Теперь она с удовольствием и даже энтузиазмом воспринимает появление в доме очередного борзого щенка. Как-то мама поделилась со мной, что одно созерцание этих сказочных грациозных животных положительно сказывается на ее здоровье, не говоря уже об их объятиях и поцелуях.

Я не случайно употребляю наряду с термином «выращивание» также термин «воспитание». Наши предки-борзятники придавали данному вопросу немаловажное значение. Борзая должна быть неуемна и азартна в охоте, но в своем доме обязана ладить с людьми и домашними животными. Ее приучают не трогать кур, кроликов и другую хозяйскую живность (правда, это правило, как ни крути, в понимании борзой не распространяется на живность соседскую), прилично вести себя в обществе незнакомых людей и других собак.

Что касается соплеменников, то борзые приветливы с ними. С другими породами дело обстоит сложнее. Борзая склонна задираться к ним. Она чувствует свою некую обособленность в собачьем мире. Дает о себе знать примесь волчьей крови в предках. Прибавим сворное содержание, исторически свойственное борзой. К тому же другие породы не могут бежать так быстро, как борзая, и она осознает свое превосходство в беге. Помимо всего, борзая — охотница, и непростая охотница, поскольку не только догоняет и ловит зверя, но и самолично его убивает (давит). Натурой она ближе к дикому животному миру, к зверю, на которого охотится, а душой — к человеку.

Вполне вероятно, что другие собаки чуют в борзой эту чужую, не собачью кровь. Например, дворовые собаки проявляют по отношению к борзой большую агрессивность, нежели к представителям иных пород. Они приходят в бешенство, когда видят борзую. Немало нервов потратила я во время прогулок. Дворовые собаки нам с Айной шагу не давали ступить, пока она не подросла. Правда, никто из них так и не осмелился напасть. Когда же Айна выросла, то дала достойный отпор обидчикам детства. Помню, дворовый кобель, издевавшийся над ней весь период ее взросления, приблизился слишком близко к годовалой Айне. Он вызывающе лаял и делал пугающие выпады в ее сторону. Храбрость кобеля была деланой: он соблюдал безопасную для себя, как полагал, дистанцию.

В присутствии собак или кошек поблизости я, как правило, укорачиваю поводок, собирая его в кольца. Так было и в тот раз. Вдруг, разозлившись не на шутку, Айна рванула к кобелю с такой силой, что поводок выскользнул из моих рук во всю длину до самой петли, которая надежно обвивала запястье. Айна мигом достала до не успевшего опомниться пса и наделала тому хваток. Кобель завизжал, катаясь по земле. С трудом я оттащила свою борзую и почувствовала в пальце резкую боль.

Оказалось, что поводок, когда высвобождался, обвил палец петелькой, которая тут же слетела. Но, слетая, петелька успела растянуть мою фалангу и трением обжечь на ней кожу. У меня образовались: растяжение связок, вывих сустава и механический ожог. Вывих я вправила и переложила поводок в другую руку. Подобное происходило еще не раз, но с годами выработались навыки, позволяющие избегать указанных увечий, свойственных охоте с борзыми. Опыт научил меня крепко держать поводок и постоянно контролировать окружающую обстановку. А до того бывало, что внезапно вошедшая в раж Айна сбивала меня с ног и волочила за поводок по земле. Почему я не сбрасывала петлю поводка с запястья? Да потому, что дорожу собакой и не допущу, чтобы в минуту исступления она выскочила на дорогу вслед за дворняжкой и погибла.

К месту будет сказано, что впредь тот дворовый кобель, завидев издали Айну, в мгновение ока скрывался из ее поля зрения (следовало отдать должное данной новой, завидной его способности).

Воспитание борзой осуществляется довольно легко, потому что она умна от природы. Эта собака легко приспосабливается к человеку, поскольку смекалиста и довольно покладиста. Она имеет чрезвычайно уравновешенный характер. Если борзая шалит, значит, ей не уделяется должного внимания, и она его таким способом выпрашивает. Воспитывая, можно отругать борзого щенка, объяснить простыми словами и наглядными жестами, что от него требуется и чего ему делать не следует. Полагается тут же приласкать малыша и дать вкусного. Бить нельзя.

Крайней мерой к борзой, как писали помещики-борзятники (и то лишь по отношению ко взрослой псовой, у которой норов силен уж чрезвычайно), служат несколько сильных ударов вдоль спины хлыстом. После собаку незамедлительно надо приласкать и дать угощение.

Мы к силовому средству воздействия прибегли единожды, когда примиряли двух кобелей. Но… то была исключительная ситуация.

Только обоюдное доверие обеспечивает взаимопонимание, и наоборот. Если борзая в чем-то с вами не соглашается и продолжает делать по-своему, ни побои, ни уговоры не помогут. Вспомните про охотку и постарайтесь отыскать компромиссный вариант.

Айна, хотя и была от рождения норовистой и настырной (вязкой), но в ответ на наше доброе отношение постепенно приучилась слушаться и подчиняться до такой степени, что совместное существование никого из нас не угнетало.

До четырех месяцев Айна непрерывно ела и потихоньку росла. Шерстка на ней оставалась короткой и напоминала мышиную. Затем настало время стремительного роста костяка и резкого удлинения псовины. Основной этап продолжался до семи месяцев. Далее — до года — последовало прибавление в росте, но уже не такое быстрое. К двенадцати месяцам Айна достигла в холке семидесяти четырех сантиметров.

Начиная с четырех месяцев, щенок понемногу приобретал формы настоящей борзой. Стала изящной голова. Шишки на суставах постепенно исчезли, и ноги явили свою несравненную стройность. Другой становилась и шерсть. Она отрастала и делалась волнистой. Только на голове и спереди на ногах покров из шерсти, как и положено, не менялся с возрастом и продолжал походить на мышиный.

Шерсть борзых сравнима более с человеческим волосом, но она намного тоньше. Такая шерсть получила специфическое название — «псовина». Позади предплечий, на обратной стороне гачей (гачи — задняя часть «черных мясов», как говорят о ляжках борзой), на животе, нижней части правила и спереди на шее и груди Айна отпустила псовину, очень длинную и волнистую. Псовина украшает борзую и различается в зависимости от участков тела, на которых находится. На гачах, на шее кругом головы, нижней стороне ребер и подхвата — «уборная псовина»; с боков шеи — «отчесы» (вроде бак); с нижней части правила, с задней стороны передних ног — «привесь». Вокруг шеи и спереди на груди псовина выглядит шикарной муфтой и так и зовется. Удлиненная псовина встречается у борзых и на ушках. Она получила название «бурок».

Украшающая псовина может достигать тридцати и более сантиметров. Каждый волосок ее тонок, мягок, нежен и шелковист, как и вся псовина в целом. Если просунуть в волосяное убранство борзой кисть руки и провести вдоль тела собаки, то возникнет ощущение, что волоски свободно скользят меж пальцев, не путаясь и не задерживая продвижение руки. Псовина не имеет запаха собаки и не пахнет псиной, даже если намокла под дождем. В квартире могут жить одновременно несколько борзых, но из-за отсутствия в ней собачьего запаха посторонний человек и не подумает, что они там обитают.

Для меня запах псовины борзых сравним с едва уловимым ароматом полевых цветов. Он представляется мне теплой неторопливой волной в экзотической бухте или дуновением майского ветра нашей степной полосы. Подставьте ладонь навстречу этой волне или этому ветру — и вы почувствуете прикосновение псовины борзой.

Во влажном состоянии волос борзых похож на женскую завивку в виде «мокрой химии» и являет собой неповторимые, мелкие и волнистые волосяные сосульки. Смотрится это замечательно. Когда псовина высыхает и увеличивается в объеме, то ложится или свисает легкой волной. Она бывает и в завитках.

За псовиной борзой следует ухаживать: расчесывать ежедневно, но на крайний случай хоть пару раз в неделю, а собаку регулярно купать, чтобы она была чистой.

Псовина означает несравненность и красоту нарядного волосяного одеяния борзой. Родственное слово «псовая» — важный атрибут в названии русской борзой. Он присутствует в наименовании породы наряду со словами «русская» и «борзая». «Русская» — потому что выведена русскими и в России. «Псовая» означает, что борзая самостоятельно (без помощи охотника!) ловит зверя. Отыскивает, поднимает, гонит, хватает, давит — и все сама. «Борзая» — то есть быстрая.

Французы — законодатели тогдашней моды и признанные ценители красоты — на первой же московской выставке борзых, состоявшейся в последней четверти позапрошлого столетия, отозвались о русской псовой борзой как о самой красивой собаке в мире.

А среди борзятников нашего областного центра бытует притча о том, что как-то раз один университетский профессор прогуливался по центральному городскому парку, где в то время владельцы выгуливали нескольких русских псовых борзых. Заприметив царственных животных, профессор тотчас остановился, как в землю врос, и, не шевелясь, долгое время наблюдал за борзыми, а потом каким-то мечтательно-возвышенным и ни к кому конкретно не обращенным голосом сказал: «Если русские чего-то очень захотят и сделают, то это будет самым прекрасным в мире…»

Наше «самое прекрасное» росло с проблемами, которые создавали мы — неопытные владельцы. Девочка страдала в основном расстройством пищеварения и аллергией.

Своей хозяйкой, то есть человеком, на которого можно целиком положиться в трудную минуту, Айна выбрала меня. Если она себя плохо чувствовала, а хозяйки (меня) не было дома, девочка приставала к домашним с бесконечным повтором одной и той же вопросительной фразы: «Гэ-э о-о-а?» В это время смотрела на «собеседника» жалобным и одновременно требовательным взглядом. Стоило мне появиться на пороге, как она переставала беспокоить остальных членов семьи своим вопросом (ко мне указанным способом она не обращалась никогда).

Встретив меня, Айна принималась ныть и полизывать больное место. Она жаловалась и ждала помощи. Я осматривала борзую, собирала клинические сведения у домочадцев, ставила диагноз и назначала лечение. Если же у меня не получалось установить причину страданий, приглашался ветеринар. Как бы то ни было, но Айна умолкала, получив лекарство. Неважно, в каком виде. То мог быть укол шприцем, таблетка в пасть или что-то иное.

Становилось очевидным, что возглас Айны: «Гэ-э о-о-а?» — имеет прямое отношение ко мне, и очень скоро муж расшифровал его смысл. Супруг, возвращаясь с работы, всегда спрашивал обо мне у мамы и сына: «Где она?» Иными словами, осведомлялся у них, дома я или еще на работе. Вот Айна и приспособилась, как умела, воспроизводить его слова, когда нуждалась во мне.

Хочу сразу оговориться, что борзая — собака, от природы здоровьем не обиженная. Необходимо только своевременно и неукоснительно прививать ее, правильно кормить, регулярно совершать продолжительные прогулки и выводить на охоту.

Болезни Айны были вызваны нашей безграмотностью и безалаберностью. Мы беззастенчиво баловали ее в еде. Как же — наш собачий первенец!

Основное питание состояло из каши с мясом, молока, творога, яиц и овощей. Крупы в каши шли разные. Среди них не было лишь овсянки. Но указанным перечнем рацион Айны не ограничивался, потому что она беззастенчиво выклянчивала сосиски, колбасу, селедку, конфеты, пирожные, апельсины, мандарины, лимоны, соленья… и даже горький перец. Мы шли у нее на поводу, умиляясь тому, с каким аппетитом поглощает наша борзая недозволенные собаке продукты, а затем боролись с болезнями пищеварения и аллергией, которые, в свою очередь, оттягивали время очередных прививок.

Несмотря на обилие рациона и количества потребляемых продуктов, скоро стало ясным, что наш питающийся от пуза щенок по какой-то причине все же не наедается, и в январе 1994 года мужу пришло в голову выяснить, чем же кормили своих борзых старинные борзятники. Он пошел в книжный магазин, где приобрел книги русских помещиков о борзых собаках. Супруг читал мне книги вслух, пока я готовила, убирала, стирала и занималась Айной. Из книг мы узнали много чего о борзых и, в частности о том, что их нужно кормить овсянкой (овсяными хлопьями), запаренной на мясном бульоне, в котором предварительно проварились морковь и лук. Летом можно на воде, но всегда с добавлением растительного масла.

Так и стали делать. Готовили кашу на бульоне из говядины или курицы — свинина собакам вредна и запрещена категорически. Выращивание борзой пошло веселей. Щенок стал меньше попрошайничать, обрел нормальную пищеварительную систему и добровольно поглощал новую кашу. Айна окрепла. Однако примерно через полтора месяца каша приелась, и Анюта от нее отказалась.

Мы недоумевали: старинные борзятники заверяли, что борзая питается овсянкой всю жизнь. А они-то знали, о чем пишут. У них был богатейший опыт — не то что у нас. В поместьях держали по двести-триста борзых. Бывало до тысячи. Иные меньше — до сорока. Зависело от доходов. Своя псовая охота была и у царей. Борзятники утверждали, что четыреста граммов густоватой овсяной каши утром и столько же вечером — норма борзой. Но кормление в давние времена отличалось от теперешнего. Раньше борзые ели скопом и из одной посуды — деревянного корыта.

Напрашивался вывод: общество других борзых вне всякого сомнения создавало конкуренцию во время еды. Следовательно, подхлестывало аппетит. У нас конкуренции не было. Тогда муж придумал делать из запаренной овсянки, смешанной с мясом или творогом, подобие галет — только неподсушенных. Он смачивал руки в воде и лепил небольшие лепешки. В форме игры супруг давал их Айне. Та хватала лепешки на лету. Таким способом мы и играли с Анькой всю ее жизнь. Теперь играем с другими нашими борзыми.

Овсянка Айну насытила. Девочка стала хорошо набирать в весе и мышечной массе.

По объему порция борзой в несколько раз меньше порций других крупных пород собак. Борзая должна держать форму для бега. А энергетические затраты у нее больше. Поэтому питание борзой должно быть калорийным, чему способствует овсянка.

Однажды нам довелось передать свой опыт с овсянкой. Айне в то время было два года. На выставке собак мы увидели двух великолепных борзых муругого окраса — суку и кобеля. Они жили парой. Их хозяева — приятная супружеская чета. Было видно, что собачек любят. Однако борзые их выглядели излишне худыми, а в глазах собак читалось осознание, что с ними что-то неладно. Когда чета заметила Айну, вымахавшую к тому периоду до пятидесяти пяти килограммов, всю в мускулах и сухожилиях, без тени жира, то сразу с нами познакомилась. Супруги с нескрываемым восхищением обозрели внушительные габариты нашей борзой и поинтересовались, как нам удалось вырастить такую мощную суку. Они предположили, что мы ее как-то особенно кормим.

Муж подтвердил их догадку и рассказал об овсянке и книгах псовых и мелкотравчатых охотников, которые легли в основу кормления и вообще содержания нашей борзой.

Месяца через четыре мы встретили эту супружескую пару в полях. Они со своими борзыми вышли на зайца. Собак было не узнать. Борзые округлились и окрепли физически. Псовина их заблестела пуще прежнего и переливалась в нескончаемых всполохах солнечных лучей, свет которых множился в отражениях чистого снега, выпавшего накануне ночью. Наши знакомые были рады встрече. Они рассказали, что воспользовались нашими наставлениями по кормлению собак и получили положительный результат. Их борзые стали резвее и выносливее в полях. Настроение собак улучшилось. Овсянку они восприняли как манну небесную. Поглощали ее с удовольствием. Улучшилось здоровье и состояние псовины животных. А в глазах борзых появилась уверенность, что с ними все в порядке. Нам выразили признательность за сведения об овсянке, которая и стала причиной волшебного преображения борзых.

Айне мощь в охоте не мешала, а помогала. Она была источником ее скорости и выносливости в беге. Девочка имела на счету нескольких зайцев-русаков, добытых в одиночку. Мощь Айны служила и основой храбрости, благодаря которой наша борзая держалась уверенно и при случае могла за себя постоять.

Борзой сила необходима. Мышечная масса используется собакой не только для погони, но и для схватки с таким крупным зверем, как волк. Порода была выведена для ловли зверя. Причем заяц являлся разминкой перед настоящим боем. Травля волка — в этом заключалось высшее предназначение охоты с борзыми. Вес волка достигает восьмидесяти килограммов. Борзая, следовательно, должна обладать весом, который бы позволял ей сражаться с волком и одерживать победу.

Из исторических источников известно, что волка брали борзые кобели. Они вцеплялись ему в горло, валили с ног и душили хищника. Обычно с волком справлялись две-три собаки. Но, бывало, рождались кобели, которые брали в одиночку даже матерого волка, и тогда слухом о них полнилась вся Русь. По законам псовой охоты, хозяин был обязан принять волка от своих собак, то есть связать того живьем и отъять от борзых или добить серого ударом кинжала в сердце. Это не значит, что борзые не могли умертвить волка сами. Просто собак было принято беречь, и охотники старались, чтобы в схватке со зверем борзые пострадали как можно меньше.

Суки тоже участвовали в охоте на волка. Но они лишь помогали кобелям загонять зверя, щипля его за бока и гачи. Правда, среди сук встречались и такие, которые отваживались брать волка в ухо. Если они первыми нагоняли серого хищника, то повисали на нем до подхода кобелей — силенок справиться с этим зверем самостоятельно у них все-таки не хватало. Этими смелыми и отчаянными борзыми девочками старинные борзятники гордились и запечатлевали их на картинных полотнах и в своих летописях о борзых.

Айна, несомненно, принадлежала к таким сукам. Не говоря уже о силе и мощи, она была чрезвычайно азартной охотницей и имела бойцовский характер, которому могли бы позавидовать многие борзые кобели. Не исключаю, что она и в горло бы волку вцепилась, и придушить того попыталась бы…

Присутствие Анюты, несомненно, шло на пользу всем домашним. Я становилась более терпимой, покладистой, прекратила волноваться и заводиться по мелочам. Муж после трудового дня переключался на Айну и с ней забывал о переживаниях, связанных с его нелегкой профессией. Потрепанные жизнью мамины нервы заметно успокоились в результате общения с борзой. Айна, в отличие от других членов семьи, чаще дарила маме внимание и любовь. Мама теперь везла вкусные подарки не только внуку, но и внучке — Айне.

Сын — один ребенок в семье, и до появления борзой в нем бурно произрастала эгоистичность. Отныне он стал меньше придавать значения собственной персоне и ее капризам. Сын дни напролет занимался с Айной. Именно занимался, поскольку играть с борзым щенком, как с игрушкой или с кошкой, не получалось. Ребенок относился к Айне, как к младшей сестричке. Он объяснял ей нормы поведения в доме, ходил за ней по пятам, предотвращая проказы щенка и оберегая его. Я частенько видела, как они лежали в обнимку на кровати сына и Айна вдумчиво выслушивала его нравоучения. Она не сводила с маленького мальчика покорных и полных доверия глаз. Они быстро нашли общий язык, и сын вскоре смог объяснять мне причины того или иного поведения Анюши. В этом ему помогала тонкая детская интуиция. Я прислушивалась к сыну, наблюдала за Айной и однажды тоже научилась улавливать мысли девочки.

С Айной сын стал проявлять великодушие и щедрость, несвойственные ему прежде. Последнюю конфету он отдавал щенку. Половина котлеты из его тарелки летела, как в пропасть, в бездонную борзую пасть. Ребенок своевременно извещал меня, когда девочка вырастала из очередного ошейника, и торопил купить ей больший. При этом новый, по его словам, обязательно должен был быть красивее старого. Ради дорогого ошейника для Айны сын отказывался от прежде обещанной ему игрушки.

Ребенок с радостью участвовал в бегах Айны. От природы борзая не может не бегать. Пробежки ей требуются ежедневно. Пока не настало время знакомства щенка с внешним миром, не проходило дня, чтобы сын с Айной не носились друг за дружкой по квартире. К ним неизменно присоединялась кошка Машка. Тщедушную и невесомую кошку Айна зубами не трогала, но на сыне — с подходящими для этого габаритами и весом — отрабатывала приемы ловли зверя. Она нападала на него из засады (из-за угла) и захватывала своей крокодильей пастью худенькие детские ручонки.

Хватки Айна делала осторожно и понарошку, не причиняя сыну боли и не оставляя на его теле ни малейших следов. Девочка тренировалась для будущей охоты, осознавая, что схватка с мальчишкой — всего лишь тренировка, а соперник — ее дружок. Тяжело дыша после усердий, приложенных к поимке сына, она с благодарностью заглядывала в его глаза: «Спасибо, удружил. Чтоб я без тебя делала! Куда еще ловецкий азарт девать?» В ответ ребенок перебирал пальчиками ее ушки. Айне нравилось такое прикосновение. Она жмурилась от удовольствия, опуская голову на колени сына. Они подолгу сидели так, обмениваясь теплом своих душ, и не замечали, как летит время.

У сына имелось множество всевозможных игрушек. Айна играла вместе с ним всеми игрушками, даже двигающиеся автомобильчики ловила пастью и пыталась разгрызть добычу. Но в качестве своей любимой игрушки Айна безошибочно выбрала резинового зайца с длинными стоячими ушами. Набаловавшись, девочка прятала его под свою подушку на кровати. Если зайца забирали и клали в кулек к остальным игрушкам, борзая немедленно отыскивала кулек, доставала своего избранника и водружала на место в кровати. Мы перестали отнимать у Айны ее первую охотничью радость.

Когда девочка хотела поиграть с зайцем, то носом приподнимала подушку и выуживала из-под нее резинового зверя. Длина заячьих ушей поначалу составляла тридцать сантиметров. Постепенно они уменьшались в размерах. Айна их сгрызала понемногу — наверное, чтобы заяц не переставал напоминать ей самого себя. Все-таки однажды девочка не сдержала ловчий пыл, и заяц остался вовсе без ушей. Но и после она еще долго дорожила уже безухим зайцем, которого по-прежнему хранила под своей подушкой.

Пока не закончился этап щенячьей вакцинации (пять месяцев), Айна проводила время в квартире. Натель предупредила, что щенок должен приобрести иммунитет, чтобы не заразиться на улице собачьими болезнями. Его организм слаб, а болезни коварны. Они так и липнут к щенкам. Натель настаивала, чтобы мы не выпускали Айну на улицу до вакцинации, срок которой — в связи с недомоганиями Айны ввиду неправильного поначалу кормления — затянулся у нас до четырехмесячного возраста. Потом следовало выдержать щенка еще две недели в доме, чтобы дать возможность выработаться иммунитету. Мы не смели перечить Натель, и что еще существеннее — Айна нам была дорога.

В старые времена борзых сотнями «косила» чума. Взрослых собак оставались единицы, а щенки не выживали вовсе. Несчастные борзятники захлебывались слезами скорби, возрождая заново свои псовые (с лошадями) и мелкотравчатые (без лошадей) охоты. Сколько горя, сколько страданий выпало на их участь. Образы безвременно ушедших борзых любимцев на всю жизнь оставались в душах борзятников незаживающими ранами. Память любви бесконечно рисовала видения былого и бередила боль их сердец.

Гости в нашем доме были редкостью, а так не терпелось показать Айну хоть кому-нибудь и тем самым погордиться, что завели борзую. Мы давно привыкли к нестандартному облику своей подрастающей борзой и упускали из виду, как не похожа она на настоящую борзую. Однажды к нам зашел по делу знакомый мужа. Он расположился за столом в кухне, где у отопительной батареи лежала Айна. Муж за разговором как бы невзначай обмолвился, что недавно мы приобрели щенка борзой. Имеется и родословная. Знакомый оживился и поинтересовался, где же борзой щенок. Удивленный супруг кивнул в сторону батареи. Вопрос гостя был ему непонятен, поскольку тот во время беседы неоднократно поглядывал на Айну.

Бросив в сторону мужа недоверчивый взгляд, гость перевел его на Айну и на всякий случай переспросил: «Вот это — борзая?!» Получив утвердительный ответ, мужчина с подозрением стал разглядывать нашего трехмесячного в ту пору щенка. Наглядевшись вдосталь, он заявил мужу, что тот, наверное, шутит, и попросил показать-таки борзую подлинную.

Тут мы с мужем вспомнили, что Айна и нам-то борзую не очень напоминает, и походит она более всего на щенка дворового.

Доказывать принадлежность Айны к роду борзых супруг не стал и перевел тему разговора. Гость ушел обескураженным, так и не узнав, разыграли его или, в самом деле, тот несуразный, длинноголовый собачий отпрыск у батареи и есть борзая.

Спустя годы наш гость увидел Айну на улице и вспомнил ее. Мужчина сказал, что узнал собаку только по характерному окрасу. Иначе бы никогда не поверил, что непонятной породы щенок у батареи смог превратиться в такую красивейшую собаку.

До достижения Айной семи месяцев мы и сами сомневались, что растим собаку из породы борзых. Только к указанному сроку она приобрела вид достойный борзой.

Еще столетие назад псовые охотники писали, что порой борзой щенок, пока растет, измучает своего хозяина донельзя: то малыш подтянется ввысь и сделается короток туловищем, то растянется в длину и мотается по двору на приземистых лапах, то начнет приволакивать задние лапы, то хвост его волочится по земле. А оказывается, щенок так растет. Его организм вкладывает строительные материалы в самый трудный на конкретный момент участок роста, временно «забывая» об остальных. Лишь после подправляются и они. Всю душу измотает такое дитятко, собираясь в единое целое. Но однажды поутру несется долготерпеливому борзятнику навстречу его воспитанник. Не верит владелец глазам своим: и щупает, и дергает, и измеряет стати своего негожего дотоле питомца… и утирает слезы радости, — он верил в борзую крошку, и она его не подвела.

Вера в выращивании собак — великое дело, я убедилась в этом на собственном опыте. Если в ваших руках генетически добротный материал, верьте в него. Щенок впитает ваши мысли. Более того, по мере подрастания он будет стремиться угодить вам экстерьером. А вам останется только… вложить в него свою душу.

Холодным, сырым, промозглым темным вечером начала апреля 1994 года мы с мужем после окончания трудового дня впервые вывели Айну во двор дома. Для спуска с этажа решили воспользоваться лифтом. Однако девочка никак не желала заходить в узкое и тесное пространство кабинки, и нам пришлось внести ее на руках. После остановки Айна, упершись как баран, не захотела выходить из лифта, и мы были вынуждены снова взять ее на руки. Но и оставшийся до выхода из подъезда пролет лестничной клетки самостоятельно щенок преодолеть не отважился.

На улице Айна впервые увидела давящие тени высотных домов с многочисленными огоньками зажженных окон. Они — эти сотни и тысячи чужих, враждебных глаз — недобро следили за ее хрупким, еще не окрепшим тельцем. Задрав голову, Айна недоверчиво озирала дома, горящие окна и задержала взгляд на яркой луне.

Как только мы спустили Айну с рук и поставили на асфальт, она брезгливо посмотрела на намокшие лапы, втянула носом влажный, стылый воздух ранней весны и вбежала обратно в подъезд. Супруг, который держал ее за поводок, еле поспевая, последовал за ней. В подъезде, уже не робея, Айна приблизилась к лифту и громко облаяла его закрытые створки. Огорченные и сконфуженные, мы вернулись домой. На этом наша первая прогулка завершилась. Но мы напрасно расстраивались. Это обычное дело, когда щенок чурается внешнего мира, в первый раз очутившись вне стен дома.

Близились выходные, и мы с мужем отложили на них повторный выгул щенка. Нам требовалось время, чтобы собраться с духом. Ранним субботним утром Айна нас удивила. Она сама преодолела маршрут из квартиры до двора дома и потянула нас за поводок дальше — в сторону улицы.

Айна с осторожным любопытством осматривала и обнюхивала окружавшие ее предметы и явления. С безоблачного неба приветливо светило нежаркое весеннее солнце. Бодро пели птички. На деревьях распускалась листва. Земля зеленела молодой травой. С детских площадок раздавались веселые крики детворы. Грязь после прошедших в будни дождей основательно подсохла. Ветерок принес к ноздрям Айны воздух свободы, и девочка оживилась.

Она попробовала стартовать для пробежки, но ее удержал поводок. Натель объяснила нам, когда отдавала Айну, что борзых без поводка можно выгуливать лишь в местах, значительно удаленных от проезжей части. Борзая охотится непрерывно, даже во сне. Она всегда в поисках зверя, поэтому способна погнаться за голубем, кошкой, бездомной собакой. В моменты погони для нее не существуют ни прохожие, ни дороги, ни машины. В мире нет ничего, кроме нее и догоняемого зверя. Нам предстояло отыскать большие и безопасные пространства, чтобы Айна имела безопасную возможность побегать. У борзой, как я говорила, потребность к скачкам в крови.

К Айне подходили детишки и гладили ее нежную, начинавшую удлиняться псовину. Айна привлекала внимание своей необычностью — борзых в городе было мало. Она полизывала из вежливости поглаживающие ее руки, от чего дети приходили в восторг. Айне сыпались комплименты. Она, дескать, и красивая, и умная, и ласковая. Крокодилья пасть Айны расплывалась в довольной улыбке. Нам с мужем было странно слышать о красоте своей борзой. Мы ее еще не замечали. А дети (в том числе мой сын), напротив, видели. Не случайно же говорится, что устами младенца глаголет истина.

Казалось, Айна всецело увлечена детскими похвалами. Неожиданно мимо нас пробежала дворовая собачка с Айну ростом, и девочка вмиг променяла комплименты на шанс поохотиться. Она рванула поводок так, что за долю секунды он вытянулся во всю длину. Муж, который держал поводок, странно подпрыгнул вверх и вперед и как-то боком быстро-быстро побежал вслед за девочкой. Создавалось впечатление, что он бежал за вытянутой в сторону рукой, которая выглядела естественным продолжением поводка. Вскорости Айна настигла собачонку и цапнула ту за ляжку. Животное жалобно взвизгнуло. Супруг наконец смог остановиться и натянул поводок. Жертва охоты принялась лихо улепетывать прочь от невесть откуда взявшегося хищника, а Айна стояла, зажав в зубах клок чужой звериной шерсти, и выглядела счастливой.

Дети уважительно посматривали на нее издали. Мы же были озадачены: одно дело — слышать о повадках борзой, а другое — увидеть их воочию. До нас дошло, что прогулки с Айной будут делом непростым.

Я сняла шерсть с зубов девочки и задумалась: «Вправе ли я ругать ее?» Ругать не стала. Нельзя гасить охотничью страсть собаки. Девочка успешно отохотилась. Требуется похвалить. Это и сделала. Похлопала по спине и сказала: «Молодец!» На будущее для себя определила, что следует потихоньку отучать собаку от ловли собак и кошек. Муж согласился. Но одно дело — определиться, другое — получить результат. Скажу наперед, что ничего не вышло. Айна охотилась везде и всегда. Правда, в черте города она не наносила животным увечий. Догонит, куснет слегка и успокоится. Понимала, что настоящая охота в полях. Там и давила зверя. А на городских улицах развлекалась, довольствуясь одними поимками.

В двадцати минутах пешего хода от нашего дома находилась окраина города. Она состояла из полей, расположенных за окружной городской автотрассой. Окраина начиналась двумя полями с разнотравьем. Это была подлинная дикая природа, до которой не дотянулись человеческие руки. Второе от трассы поле упиралось в узкий овраг с ручейком. Овраг был поделен на маленькие клочки земли с дачными домиками. За дачным поселком открывался истинный простор. На тех огромных полях из года в год попеременно выращивали кукурузу, подсолнухи или зерновые на корм скоту. Все завершалось пустынными солончаковыми землями, которые сверкали под солнцем кристалликами выступившей на поверхность соли.

Вообще, в здешних местах открытые пространства перемежаются узкими полосами лесонасаждений. На местном диалекте — «лесополосами» или «посадками». Они огибают поля со всех сторон. В нашей богатой ветрами зоне степей эти древесные заграждения были созданы искусственно для охраны от выветривания полезного слоя почвы. Вдоль каждой лесополосы с обеих сторон проходит тропинка, кружившая вдоль соответствующего поля. Посадки имеют ширину не более двадцати метров, но этого достаточно, чтобы уберечь земли от ветровой эрозии. Они смотрятся густыми зарослями, так как между деревьев обильно произрастает кустарник. В лесополосах обитает множество птиц. Водятся лисы, зайцы, ласки и ежи. А в полях — кроты, ящерицы, черепахи и ужи.

Эти поля мы и начали осваивать с нашей первой борзой. Сын неизменно ходил с нами, невзирая на погоду. Айне было наплевать, в каком состоянии природа, лишь бы попасть на вольные просторы и отохотиться. Поэтому мы посещали поля и в дождь, и в снег, и в град, и в зной, и в грозу, и в туман, — лишь только появлялось свободное время.

Сыну исполнилось шесть лет, когда он открыл для себя чистые, девственные, неизведанные пространства живой природы, раскинувшиеся за приевшимися и душными городскими кварталами.

Наступали майские праздники, и накануне вечером было решено идти поутру разведывать поля.

Едва рассвело, Айна запричитала: «Что же вы не встаете?! Пора на охоту!» Она лаяла, моталась из зала в кухню и обратно, запрыгивала на постель и носом толкала нас с мужем под бока. Сына разбудила бережно: полизала в щечку.

Судя по всему, Айна подготовилась к своему первому посещению полей еще с вечера, когда услышала наш разговор. Неужели поняла? Похоже. Она почти не спала в преддверии столь важного в ее жизни события, всю ночь бодро сопела и шумно вздыхала.

Наше продвижение осуществлялось по широкой прямой улице, ведущей от дома до городской черты. Нас волокла за поводок Айна, и мы еле поспевали. Она чутьем угадывала направление. Ее звал дикий воздух не освоенной цивилизацией природы. По сторонам высились многоэтажные дома, по дороге сновали автомобили. Эти привычные городские приметы и звуки не вызывали у Айны эмоций, она пылала другим вдохновением: девочка чуяла, что впереди (и уже близко!) другой мир, который все изменит. В том числе — нас.

Наконец улица уперлась в полосу автострады, за которой виднелись густые заросли деревьев. Мы отыскали тропку и вышли к полю.

Перед нами расстилался прямоугольной формы травный простор. Вокруг него росли высокие деревья с зазеленевшими недавно кронами и густые, усыпанные белым цветом кусты. Наполненное синевой и сверкающее прозрачностью небо свободно парило над полевыми травами и деревьями. Вся равнина была усеяна полевыми цветами: белыми, желтыми, розовыми, малиновыми, красными, синими и сиреневыми. Она выглядела расписным напольным ковром, и было жалко ступить на тот ковер, потому что он был живым. Помимо травы и цветов, жизнь бурлила в нем ползающими и скачущими насекомыми, шустрыми ящерицами, поющими посреди цветов птицами и взрыхляющими землю кротами. Живность суетилась в пронзительных лучах восхода, строя планы на день. Молодое безалаберное утреннее солнце радовалось весне, забывая о другом своем предназначении — согревать. Оно дарило еще мало тепла, но восполняло его нехватку веселым сиянием. Ветерок, пока не доросший до ветра, робко прокрадывался сквозь листву деревьев.

Когда Айна вошла в то свое первое поле, она преобразилась до неузнаваемости. Борзая напряглась всем телом, подалась корпусом вперед, подняла кончики ушей и замерла. Ее зоркий взгляд погрузился в волны разнотравья, верхушки которого изгибались в дуновениях юного ветра. Айна стояла на коготках!!! Это была восхитительная стойка сосредоточившейся на азарте борзой! Айна очутилась в родной стихии и являла сгусток воли, мощи, силы, страсти и решительности, созданный природой для поимки зверя. Она была готова в любую долю секунды, завидев добычу, сорваться с коготков и понестись к заветной цели. Вспорхнуть и полететь над колышущейся травой. Устремиться разящей стрелой, развивающей в мгновение скорость молнии.

Посреди поля взлетела птичка, и Айна стремительно ринулась к ней. Взлетая в прыжке, она порывисто и в то же время плавно растягивалась туловищем, выпрямляя и раскидывая перед собой и позади себя ноги — практически параллельно земле. Борзая становилась одной — почти прямой — линией. На излете Айна сжималась, как пружина, и тело ее изгибалось дугой, а передние и задние ноги перекрещивались под животом, касаясь земли. Пружина разжималась от толчка задних ног (а точнее их «черных мясов»), и Айна снова взмывала над травой, подобная ветру и стихии. А природа, любуясь ею, радушно принимала в свои объятия молоденькую русскую псовую борзую.

Айна бежала по прямой и карьером (галоп борзых). Насладившись привольем беспрепятственного, прямолинейного бега и свободой своего гибкого, податливого тела, она стала менять направления и раз за разом проносилась все тем же карьером подле нас. Айна то гоняла взад-вперед, то выделывала огромные круги. Глаза не поспевали за ее движениями. Она проскакивала в каких-то миллиметрах от наших ног, а мы втроем, прижавшись друг к другу и боясь пошевелиться, закрывали глаза от восхищения и страха. Нам не хотелось вспугнуть и нарушить волшебное зрелище. А еще становилось жутковато при мысли: «Что будет, если Айна врежется во что-нибудь или кого-нибудь?» Мы осознавали, что тогда никому не поздоровится, и надеялись, что Айна пощадит и нас, и себя.

Подустав, девочка принялась сужать круги и на исходе последнего остановилась у наших ног как вкопанная. Мы, будто по команде, присели на землю, а правильнее сказать — рухнули. Захотелось расслабиться и осмыслить увиденное.

Первое, о чем подумали, была красота Анькиного бега. Он являл собой не просто стремительное перемещение по местности, а возвышенное и одухотворенное действо. То было живое произведение искусства, неподражаемая и чарующая картина, которая навсегда запечатлелась в памяти каждого из нас.

Есть какая-то манящая тайна у поля и борзой, когда они вместе. Созерцание их единения вызывает необъяснимый кураж. Иными словами, восторг сердца! Назвать это ожиданием охоты можно. Назвать это состоянием души — нужно! Все житейские неурядицы бесследно растворяются в ощущении свободы и раздолья, когда смотришь на несущуюся по бескрайней степи борзую.

— Да, захватывающее зрелище, — сказал муж, обращаясь ко мне. — Поэтому ты мечтала завести именно борзую?

— Нет. Я ничего не знала об этом великолепии поскачки борзой и не предполагала, что она столь прекрасна и может воодушевлять. Отец рассказывал мне лишь о красоте самой собаки, — возразила я.

— Дорогая, ты сделала правильный выбор относительно породы. Пусть интуитивно, но ты приобрела именно ту собаку, которая нам нужна. Я готов часами наблюдать за Айной, когда она бежит. Это потрясает душу.

— Часами борзые не скачут, — парировала я.

— Конечно, но и нескольких минут этого видения достаточно. Хочется жить, творить и становиться лучше, чем ты есть, когда на свете существует такое чудо.

— А я еще и испугался: Айна так быстро бегала и так близко от нас, — поделился своими чувствами сын.

И правда, второе, что пришло в голову каждому, — не двигаться, когда Айна бежит. Тогда она не зацепит.

В старинных (девятнадцатого века) книгах псовых охотников сила удара борзой при столкновении описана особо. Случалось, бегущая борзая вскользь задевала плечом переднюю ногу лошади, и нога той ломалась. А борзая вела себя, как ни в чем не бывало: ни на что не жаловалась и продолжала охотиться.

Своим ударом, борзая способна убить зверя, не успев еще пустить в ход челюсти и зубы. Поэтому бег борзой по скорости и своим последствиям сравнивался с ружейным выстрелом.

Охота с борзыми не является подружейной, так как борзая и есть ружье.

Впредь мы замирали там, где стояли, если на полном скаку к нам приближалась вечно задорная и хитрющая Айна. Мы не сомневались, что девочка любит нас и не причинит вреда.

Пришла пора возвращаться домой, но нам уже не терпелось опять оказаться с Айной в поле.

Следующим утром мы проснулись настолько рано, что вышли из дому затемно. Когда очутились на месте, теплое майское солнце только наполовину выступило из-за горизонта. Оно слабо светило нам в спины, и лесопосадка, как только мы в нее вошли, еще не просматривалась полностью. Ночные тени нехотя покидали уютное пристанище. Было довольно прохладно, и мы поеживались в своих легких курточках.

Айна же чувствовала себя замечательно. Для начала она размяла мышцы, сделав несколько круговых пробежек по траве, а затем показала нам, что значит передний рыск. Девочка принялась сновать по полю из стороны в сторону, при этом постоянно продвигаясь вперед. Она работала, вынюхивая и высматривая в травянистых зарослях зверя. Айна буквально прочесывала заросшую равнину. Мы следовали за ней. Вскоре природа решила вознаградить молодую борзую за труды и послала Айне первого в ее жизни зайца.

Он поднялся посреди поля в тридцати метрах от Айны. Борзая в тот же миг вознеслась над травой и понеслась, как пуля, в направлении зверя. Но заяц тоже не медлил и ринулся к лесопосадке, которая была вблизи. Он скрылся в лесонасаждениях, а Айна на полной скорости влетела следом в тесное скопление деревьев и кустов. Хорошо еще, что в том месте до деревьев было далеко и лесополоса открывалась густым низким кустарником, который погасил скорость Айны, не нанеся ей серьезных травм. Благодаря амортизации о кустарник Айна не расшиблась о первое вставшее на ее пути дерево. Она только ударилась о ствол плечом. Девочка остановилась, не понимая, что случилось. В первый момент мы подумали, что Айна разбилась — ноги ее вот-вот подкосятся, и наша борзая рухнет бездыханной. Она могла разбиться! Такое, увы, происходит. Я была в шоке. Муж подскочил к Айне и дрожащими руками ощупывал девочку. Сын плакал. Но, к счастью, Айна была цела и невредима.

С тех пор если Айна в погоне устремлялась к лесопосадке, оврагу или другому опасному участку местности, то мы хором орали: «Назад!» Во время погони борзая целиком занята ею. Она входит в охотничий транс: не подвластный постороннему вмешательству азарт. Борзая пребывает в другом — параллельном — мире, где существуют только она и зверь. Лишь отчаянный крик хозяина, взывающий к ней и будто молящий о помощи, может вернуть борзую хоть частично к действительности, потому что она любит своего владельца, воспитателя и кормильца.

Айна никогда не выполняла команду «Назад!» досконально. Но она снижала скорость, отвлекаясь на окрик, и тем самым получала возможность маневрировать в зарослях и не травмироваться. По крайней мере — серьезно.

Несомненно, лицезрение поимки зайца борзой восхитительно. Оно будоражит человеческую кровь, пробуждая древние охотничьи инстинкты. Человек сливается с собакой в эти мгновения, и ему чудится то же, что и ей: он — ловец, а заяц — его добыча. Вселенная столбенеет: звуки исчезают, краски мира становятся ослепительными, окружающие предметы теряют очертания и выглядят размытыми призраками. Четкими остаются лишь два образа: борзая и зверь. Человек грезит наяву, что он — борзая, и эта греза — почти правда.

Правда — потому, что он приложил к исполнению этого мгновения немало усилий, а главное, вложил в воспитание борзой свою душу. Почти — потому, что человек отождествляет себя с собакой лишь в мыслях. Владелец никогда не почувствует бешеных мышечных сокращений и вызываемой ими скорости бега. Он не ощутит во рту трепета живого тела, не сожмет челюсти, ломая зверя. Хозяину не дано познать этого торжества.

После своей первой удачной охоты собака уже не та, которой была. Мир замер и лежит у ее ног. Отныне борзая — звезда на небосводе, и хозяин обязан с этим считаться. Она теперь навсегда — красавица и умница. А если в другой раз не изловит, что с того? Был этот первый, незабываемый раз, и борзая на всю оставшуюся жизнь сохранит воспоминания о нем, как о своем немеркнущем величии.

Но вот заяц пойман. Хозяин, не владея собой, птицей порхает на месте, а следом спешит к своему хвостатому чаду, которое держит в зубах зайца. Осознавая собственную физическую убогость и чуть не плача от гордости за питомца, владелец хвалит свое чистопородное борзое сокровище, употребляя такие нежные слова и выражения, которых раньше не слышало ухо возлюбленного пса. Тут, однако, выясняется, что зайца ему отдавать никто не собирается……Оставьте борзую. Не тревожьте. Не разрушайте ослепительного мига ее счастья — сказочного отрезка времени и пространства. Дайте ей побыть наедине с поверженным зверем.

Борзая подбрасывает и ловит пастью переломанного в хребте зайца, снова подбрасывает и ловит. Успокоившись, она уносит добычу чуть поодаль и кладет на землю. Собака лижет зайцу лапки, как бы извиняясь: «Прости, но таковой меня создала природа. Ты — моя цель. Я — твоя погибель. Меня никто не заставляет преследовать тебя, я действую по велению крови. Когда я вижу тебя, во мне закипает и рвется наружу безудержная страсть. То — неодолимый зов предков. И нет его милее. Если бы не ты, мой мир стал бы пуст, а я умерла бы от тоски. Ты не поверишь, но я люблю тебя. Прости…» Собака вздыхает и устремляет свой взор вдаль. Теперь она готова передать добычу. Борзая понимает, что своим охотничьим счастьем обязана хозяину, который взрастил ее и подарил это волшебное поле зайцев.

Айна не раз брала зайца, но пойманных ею длинноухих все-таки было не так уж и много, хотя угонок (пустых погонь) не счесть. (Когда борзая догоняет зайца и берет его, говорят: борзая «взяла зайца», — а если погналась и не догнала или догнала, но не взяла, говорят, что сделала «угонку».)

Почему так? Да потому, что травила она в одиночку, да при всем при том еще и русаков. Именно они водятся в наших краях по берегам Дона. По правилам и законам охоты, ловить лучше в своре, когда несколько борзых, приученных друг к другу в жизни и в охоте, сообща берут зайца. Они обходят его и отсекают путь к лесополосе. Борзые таким способом заставляют зайца метаться по чистому полю и в результате достают его.

Скорость русака невероятно высока, и далеко не каждая борзая способна его изловить в одиночку. Другое дело — заяц-беляк. Он водится в районах севернее, где есть леса. Бег его не такой быстрый, как у русака, и одна борзая может поймать за день не одного зайца. Но нашим тяжелым уделом стал русак. Бежит он по-разному: иной стелется по земле, другой скачет в полный рост. Даже задних лап не видно. Будто их и вовсе нет, а скорость зверю придает неведомая сила.

Русак — очень умный зверь. Если он, сидя рядом с лесопосадкой, замечает мчащуюся к нему на всех парах борзую, то не спеша, вразвалку, скрывается в кустах. Заяц живет осторожно и вжимается в землю так, что даже в низкой траве его можно не заметить на расстоянии нескольких шагов. Он способен пропускать вперед охотника с собакой и подниматься позади или сбоку от них. Пропуская, русак рискует, но риск его подобен отважной хитрости. Он свидетельствует о хорошем интеллекте длинноухого. Говоря по-другому, заяц анализирует сложившуюся обстановку и выбирает способ поведения, чтобы выжить. Порой способ рискован, но риск этот зачастую спасает зверю жизнь. Иногда же — играет с ним злую шутку. Но кто, скажите, не рискует во имя жизни?

Как-то ранней осенью мы пересекали лесополосу, идя по узкой, извилистой тропинке. Стояла сильная жара, и Айна плелась позади, желая подольше задержаться в спасительной тени и прохладе деревьев. Тропинка, вывернув из лесопосадки, вывела нас к полю, и на ней прямо перед собой мы увидели старого, облезлого русака. Он грелся на солнышке. Завидев людей и почуяв борзую, заяц бросил на нас тяжелый, враждебный взгляд: «Сволочи! Шастают тут от нечего делать со своими противными борзыми. Не дадут помереть спокойно от старости!» Русак медленно отвел глаза и нырнул в кустарник. Заяц растворился в нем за доли секунды до появления Айны. Она его так и не успела увидеть. А мы часто потом вспоминали того длинноухого зверя-аксакала и его по-человечески мудрые глаза.

В другой раз той же осенью мы организовали в лесопосадке пикник. Пока муж и сын готовили шашлык, я предложила борзой пройтись по не исхоженному дотоле полю. Айна лежала у костра и не сводила вожделенных глаз с сочных кусков мяса, которые шипели на вертелах в жаре древесного огня. Казалось, ничто неспособно было оторвать ее от созерцания томящегося над костром мяса.

Ничто, кроме охоты. Айна живо откликнулась на мое предложение, без тени сомнения оставив свой многообещающий пост. Она посеменила за мной к выходу из лесополосы. Когда мы поравнялись с полем, я двинулась к его центру. Айна, что странно, потрусила рысью в другом направлении: вдоль посадки. Я принялась подзывать ее к себе, но борзая упорно двигалась в свою сторону, принюхиваясь к земле и воздуху над ней. Все стало понятно, когда впереди Айны поднялся заяц. Он, конечно же, сразу смылся в кустах и деревьях, и Аньке не повезло его изловить. Но этот эпизод показал, что Айна обладала верхним чутьем.

Чутье не обязательно для борзой. Она должна иметь острое зрение и хороший слух. С их помощью борзая обнаруживает зверя. Если же она имеет еще и чутье, то это прибавляет ей шансов в охоте и добавляет достоинств. Айна обладала не просто чутьем, а чутьем верхним. Она часто угадывала присутствие зайца, держа нос, что называется, по ветру. Ей даже не надо было принюхиваться к следам на земле.

В будние дни мы выводили Айну трижды в сутки: утром, после работы и перед сном. Нам удалось отыскать пустырь вблизи от дома. Он находился вдалеке от дорог, и у Айны появилась ежедневная возможность побегать. Это было здорово! Организм нашей девочки получал необходимую физическую нагрузку.

По бокам пустыря росли высоченные тополя. В жаркие дни их тень служила Айне укрытием, в котором она отдыхала после пробежек и регулировала свой теплообмен. На пустыре выгуливали и другие породы собак, но Айна с ними общего языка не нашла. Собаки не понимали, зачем она так быстро и подолгу скачет. Они ей мешали, старясь подрезать и даже куснуть. Айна давала им адекватный отпор и продолжала свои тренировочные угонки. Айна раздражала собак.

Мы стали гулять поодаль, но владельцы с собаками неизменно присоединялись к нам. Людям нравилось смотреть на бегущую борзую. В то же время своих собак, докучавших Айне, они не одерживали. Однажды Айне все это надоело: девочка показала всем свои волчьи зубы и продемонстрировала грозный рык. Нас оставили в покое, и Айна в блаженном одиночестве беспрепятственно моталась по окраине пустыря.

До семи месяцев Айна не встречала соплеменников, то есть борзых. И вот, в один из выходных мы увидели в полях мужчину с борзым кобелем. На вид кобель был русским псовым, а де-факто выяснилось, что мальчик — помесь псовой и хортой борзых пород. Но для Айны такая мелочь была несущественной. Главное, свой! Девочка кинулась к кобелю и лизнула его в нос. Кобель ответил тем же. Общность кровей моментально сблизила собак. Они вели себя так, словно были знакомы всю жизнь. Борзые сразу же принялись рыскать по полю, подняли зайца и сделали угонку.

Хозяин кобеля рассказал, что на месяц приехал в гости к родне. Вообще же он проживал в сельской местности. Мужчина был приверженцем охоты с борзыми, и у него имелось несколько собак.

Спустя неделю мы возвращались из полей. Утром Айна рвалась в них, как никогда. Она явно надеялась поохотиться с новым другом. Но нам не повстречались мужчина с борзым кобелем, и на обратном пути Айна брела на поводке с понурым видом. Наш маршрут проходил мимо автостоянки, находившейся за посадкой. Мы постоянно наблюдали за металлическим сетчатым забором дворовых собак, которые прижились на стоянке. Они охраняли ее, свободно передвигаясь по территории внутри забора. Но в тот день нашему взору предстала душераздирающая картина.

Рядом с обычно пустующей будкой на короткой цепи был привязан хортый кобель. Подле стояла миска с протухшей водой. Пылала жара. Будка находилась на солнцепеке. Вокруг — ни деревца. Кожа кобеля пестрела болячками. Его глаза гноились. Кости выпирали со всех сторон. Голова собаки склонилась к земле. Страданием и безысходностью был наполнен облик хортой борзой.

Когда мы подошли поближе, кобель поднял на нас безучастные глаза. Те встретились с глазами Айны, и животные потянулись друг к другу. Они прильнули носами к ограждению с противоположных сторон. Одновременно раздался вой. Выли оба. Один — о своей горькой доле, другая — о сострадании. В их голосах слышалось и негодование: «Никто не смеет так обращаться с борзыми! Никому не позволено сажать свободную, как поле и ветер, собаку на цепь!»

Айна неистово рвала когтями металлическую ограду. Кобель с ожившей надеждой вглядывался в наши лица. Мы позвали охрану и выяснили, что хозяин определил кобеля на стоянку, якобы временно. Но между слов скользило, что это совсем не так.

Тем временем из лесопосадки, что за стоянкой, вышел наш знакомый со своим борзым кобелем на поводке. В тот день мы разминулись с ними на охоте.

Узнав, в чем дело, он потребовал от сторожей отдать собаку. Сторожа не хуже нашего понимали, что борзой кобель мучается и не сегодня-завтра может погибнуть. Они без лишних слов передали нам собаку. Попросили только оставить адрес на случай, если хозяин пожелает вернуть кобеля. Я дала свой адрес и попросила передать хозяину, что его собаку изъяли настоящие борзятники. И если он захочет с ними увидеться, то будет иметь серьезный разговор.

Мы покинули ужасное место: спасенный кобель поочередно прижимался к каждому из нас, вилял правилом и лизал наши руки. Он сам, без поводка, трусил подле нас рысцой, пристроившись к Айне. Девочка ободряюще ему улыбалась.

Наш знакомый забрал кобеля и увез его к себе в деревню на постоянное место жительства. Мальчик благополучно выздоровел после проведенного ветеринаром лечения и прожил хорошую жизнь. Он оказался досужим в охоте и послушным в доме. Бывший хозяин кобеля не объявился — не решился на встречу с истинными борзятниками.

До появления Айны наши семейные выходные протекали неприглядно. Продолжительный сон сменялся медленным пробуждением с бутербродами и чашечками крепкого кофе. Чтение книг в течение дня варьировалось с частыми наполнениями пищей желудка и просмотром телепередач. Конец выходных сопровождался жалобами домашних на общее недомогание: слабость, утомляемость, тяжесть в животе и бессонницу. Засыпали далеко за полночь. Масса наших тел превышала норму, и жизнь казалась отвратительной.

Айна преобразила нашу жизнь. Как только девочку вывели в поля, и она поняла, что подобные прогулки возможны только по выходным, то с их наступлением еще затемно будила всю семью. Громко сопя, цокая коготками по паркету, облизывая поочередно каждого члена семьи, жалобно поскуливая и отрывисто лая, Айна тормошила наше полусонное сознание. Если в течение пятнадцати минут никто не поднимался с постели, она принималась выть. Но и без того, одни ее коготки наделывали столько шума, что нам приходилось вылезать из-под уютных одеял.

Борзая стоит и передвигается на коготках. Пальцы у борзой сжаты в комок, и из этого комка выступают и упираются в почву крепкие, длинные и слегка загнутые коготки. Впрочем, это только так говорят — коготки. В действительности же они напоминают могучие орлиные когти. При движении борзая отталкивается не только подушечками лап и пальцами, но и коготками, которые вместе с окончаниями пальцев образуют зацеп с почвой и обеспечивают хороший толчок при отрыве от нее. Поэтому оконечности пальцев с когтями называют у борзой «зацепами». Ударяя по полу, коготки образуют громкий звук, подобный стуку множества маленьких молоточков. Этот стук беспокоил и будил нас быстрее, чем вой. Анька цокала коготками по паркету, безостановочно носясь по квартире.

Покой соседей (особенно по выходным) — дело нешуточное, и мы срывались с теплых постелей под перестук коготков нашей девочки. Мигом умывались, наспех одевались — спросонья кто во что горазд (это сейчас у каждого из нас есть одежда и обувь для полей на все сезонные и погодные условия), — хватали термос с чаем, бутерброды, поводок с Айной и пулей вылетали на улицу.

Темная ночь на дворе ехидно приветствовала нас холодом и вызывала нестерпимое чувство голода. Но дороги назад не было, а сокрушаться о потерянном покое не имело смысла. Мысли сосредотачивались на Айне, которая неистово тянула за поводок в поля. Дорогу девочка запомнила с первого раза. У борзых от рождения великолепная память. Сынок, непрерывно зевая, быстрыми шажками поспевал за нами в надетом наизнанку свитере, сикось-накось застегнутой курточке и в шапочке, напяленной ему на голову задом наперед.

Наконец (о счастье!) ноги доносят наши тела до полей. Кругом — темень и сырость. Солнце еще не зажгло рассвета. Пока неугомонная Айна накручивает по сереющему в утренних сумерках полю гоночные круги, мы приседаем прямо на землю у обочины тропинки, огибающей лесопосадку, и пытаемся отдышаться. Придя немного в себя, пьем из термоса чай, закусываем бутербродами, и мы с мужем выкуриваем по сигаретке. Для порядка ворчим: «Какого, спрашивается, черта мы приперлись сюда в такую рань?» Вопрос риторический — Айне видней. Сынок не разделяет недовольства полуночными вылазками. Они ему нравятся. Ребенок гоняется за Айной. Та за козырек срывает с его головы шапочку и на бегу с грозным рычанием треплет ее, мотая из стороны в сторону головой.

Встает солнце, заводят щебет птицы, и жизнь начинает представляться не такой уж суровой. Свежий степной ветер доносит до обоняния ароматы полевых растений, влагу Дона, тепло первых солнечных лучей. Над полем нависает и потихоньку рассеивается туман. Он восхитителен и загадочен! Малопрозрачный, серо-голубой, пронизанный алыми и оранжевыми бликами восходящих солнечных лучей, туман манит в свою прекрасную призрачную неизведанность, и мы с радостью в нее окунаемся.

Темно-чубарая, с красными солнечными блестками на кончиках шерстинок, псовина Айны подобна ночи, захваченной алеющим рассветом. Айна гармонично вливается в утреннее марево, парящее над землей, и, очутившись в едва прозрачной дымке, из собаки моментально превращается в наполовину зеленую собачью тень. Белая псовина покрывается росой, смешанной с зеленым соком травы. В таком виде (замаскировавшись) Айна исчезает в родственном ей по духу тумане — своевольном и таинственном. Она отправляется исследовать поле в поисках зайцев. Мы бредем за ней, ориентируясь по шуршанию травы впереди. Войдя в туман, даже вблизи мы различаем лишь контуры друг друга, превращаясь в туманные тени степного рассвета.

Летний рассвет в степи бесподобен всегда, но встреча солнечного восхода посреди степного поля, подернутого влажным маревом, необычайно восхитительна.

Ты, как призрак — и ощущая себя именно призраком, — замедленно движешься в серовато-голубой мутной дымке, пестрящей непрерывными и многочисленными всполохами алых солнечных звездочек. Они зажигаются на мгновенье, тут же гаснут и вспыхивают вновь. Рассеивая вокруг алый свет, эти отблески солнечных лучей наполняют дымку тумана скорей ощущаемым, чем видимым, оранжевым сиянием. Легкая мгла тумана балуется светом пробуждающегося озорного солнца и напоминает собой тайну счастья, в которую ты погружаешься.

Туман скрывает тебя с головой и ведет своей тропой. Видимость — на три шага. А дальше едва различимые очертания больших, диковинных, сказочных чудищ. Цветовые переливы тумана колышутся перед тобой теневыми подобиями этих неведомых волшебных существ, и кажется, что создания из тумана шушукаются между собой. Их движения и звуки будоражат кровь. Глаза улавливают и подернутые влажным маревом тени малюсеньких чудищ — ползающих, бегающих и летающих. Таинственно, страшно и прекрасно! Приближаясь к большим теням, ты теряешь их из виду и догадываешься (но не знаешь наверняка!), что они — игра света в тумане, а в маленьких тенях узнаешь склоняющиеся под утренним ветерком травинки, веточки кустарников и суетящихся насекомых. «Фух!» — произносишь ты, и от сердца отлегает: малыши-тени — на самом деле знакомые и милые душе творения природы. К ним ты стремился, чтобы испытать мгновения счастья.

Тайна рассветной дымки с каждым шагом приподнимает свою завесу, и ты с приятным волнением в груди предвкушаешь ее полную разгадку. Но она, как истинная особа женского рода, никогда не раскрывает себя полностью. Состояние, в котором ты лихорадочно ждешь разоблачения сокрытой сути туманного таинства, длится недолго: поспешный и горячий летний восход рассеивает мечтательный туман рассвета. Тот быстротечно и загадочно исчезает, оставляя на память счастливые воспоминания и мечты…

Айна делает до пяти угонок в день. Сынок охотится самостоятельно и поодаль от всех. Он ловит бабочек, жуков и ящериц. Когда ребенок слишком отдаляется, просим Айну его привести. Девочка моментально исполняет просьбу. Она стрелой мчится к сыну, аккуратно берет его ручку своей безразмерной пастью, слегка сжимает челюсти и медленно подводит ребенка к нам — родителям. Тот хохочет: ему нравится забота собаки. Проходит часа два-три, и мы возвращаемся домой.

Оказавшись в квартире, первым делом отмываем Айне лапы или же купаем ее. Далее следует кормление собаки. За кормлением идет разбор полетов — в смысле разбора охоты. Семья активно обсуждает угонки, поведение Айны, ее ошибки и промахи. Достается и подлым зайцам. Уши собаки постоянно меняют форму и направление в попытке не пропустить ничего из сказанного. Ее мысли странным образом передаются нам. И вот мы уже разговариваем не только между собой, но и с Айной, отвечая на волнующие ее вопросы, как же правильно ловить зайца.

Мы же грамотные! В книжках читали! Айна злится, когда ее критикуют, и останавливает нас лаем. Дельные советы выслушивает молча, с понимающим видом. Похвалы воспринимает самоуверенной улыбкой.

Анализ охоты завершается расчесыванием собаки и преподнесением ей лакомства в виде конфетки или котлетки, печенья или сосиски. Все происходит на кухне, где также присутствует кошка Машка. Если Айну корят за огрехи, Машка присоединяется: бьет Айну лапкой по носу. Борзая обиженно взвизгивает и отворачивается. Если поведение Айны одобряется, Машка не дерется.

Наконец кошка с видом исполненного долга чинно удаляется из кухни в комнату. Айна плетется следом, и в обнимку они засыпают на кровати. Наступает наше время.

Семья отмывается, отстирывается и готовит что-нибудь вкусное. За обедом мы снова обсуждаем охоту и радуемся нагулянному аппетиту сына. Отобедав, идем спать. На часах одиннадцать. У нас — глубокий сон.

В те редкие дни, когда охота завершается поимкой зайца, Айна, приговорив свою порцию каши, из кухни не уходит и терпеливо ждет, пока заяц разделывается и готовится. Борзая с любопытством следит за процессом приготовления и вдыхает ароматные запахи. Выпотрошенный заяц и морковь с луком обжариваются отдельно и смешиваются затем в казанке. Добавляются специи, немного воды, и казанок ставится в духовку. Жаркое томится до готовности. Когда блюдо разложено по тарелкам, Айна встает с дивана и присаживается у стола в предвкушении своей порции. Лакомый кусочек мяса на ее глазах освобождается от костей, укомплектовывается подливкой и размятыми ломтиками хлеба. Полученное блюдо быстро остужается, поскольку голодные члены семьи дуют на него со всех сторон. Заслуженная миска с зайцем ставится на пол. Анюта съедает добычу, — а она точно знает, что ест свою добычу, — неторопливо, смакуя каждый ингредиент, и лишь тогда наступает наш черед отведать зайца.

Мы больше не жалуемся друг другу на общее недомогание и тяжесть в животе — их нет. На смену бессоннице приходит здоровый сон. Я и муж теряем лишние килограммы и обретаем неплохие физические формы. У сыночка развивается мускулатура, а с наших щек не сходит здоровый румянец. Жизнь представляется полной смысла и содержания;

Наступает трудовая неделя, и мы с мужем дни проводим на работе. Айна остается дома с мамой и сыном. В школу он еще не ходит, а детский садик, спасибо бабушке, не посещает. В наше отсутствие мама воспитывает внука и новоявленную внучку с присущей ей ответственностью:

— Внучек, зачем ты дал Айне апельсин?

— Она выпрашивает.

— Родители запретили ее кормить апельсинами!

— Гав!

Очередная долька летит Айне в пасть.

— Почему, внучек, ты меня не слушаешься?

— Айне тоже нравятся апельсины, они такие вкусные!

— Но это — собака, и ей апельсины вредны.

— Я всегда делюсь с ней, и ничего плохого не случалось.

— Гав!

Айна снова довольно чавкает. Следует шлепок по попке внука, и мама в слезах убегает в кухню, не забыв, однако, отнять остатки фрукта. В спаленке, где остались сын и Айна, из-под подушки извлекается новый апельсин. Он очищается от корки, и цитрусовый дух опять кружит в комнате.

— Гав! — Чавканье.

Бабушка возвращается к внуку.

— Извини, что я тебя ударила, и не говори родителям.

— Не буду. Хочешь Аньку покормить? Глянь, как интересно: я подбрасываю дольку, а она метко ловит. Ни одна на пол не упала.

— Гав!

Мама подбрасывает кусочек апельсина над Айной. Та не промахивается и смачно жует дольку. Внук протягивает несколько долек бабушке.

— Ба, скушай и ты, тоже ведь хочешь.

— Гав!

Вздыхая, мама одну дольку бросает Айне, другие кладет себе в рот и уходит, забрав кожуру. Из кухни она кричит:

— Не говори родителям, что мы кормили Айну апельсинами.

— Не переживай, не скажу. Мама ее тоже тайком балует.

— Ух, бессовестная какая, а еще на меня выступает! — вспыхивает негодованием мама.

Апельсины съедены. Очередной этап процесса воспитания завершен. Мама осталась доброй бабушкой, еще больше сблизилась с внуком, ублажила Айну и разоблачила бесчестную дочь.

Внук философски размышляет, что у бабушки нервы ни к черту, но, в принципе, управлять ею можно. В дальнейшем проблем не будет!

Айна, раскинувшись на диване вверх лапами, делает нужные для себя выводы: «Выпрашивать надо настойчиво и не отступать. Тогда больше достается».

Вечером, когда все дома, а дела сделаны, после ужина бабушка с внуком в спальне читают сказки. Муж в зале. Я на кухне. Айна — рядом со мной. Беру апельсин…

— Гав!

Быстро-быстро сую несколько долек Айне, оставшиеся запихиваю за щеки и жую все сразу. Входит муж, берет апельсин и возвращается в зал к телевизору. Айна следует за ним.

— Гав!

Голоса героев очередного телесериала заглушают другие звуки, но я точно знаю, что творится в зале.

Супруг, заговорщицки озираясь, кладет на кровать пол-апельсина для Айны, вторую половину ест сам. Девочка слизывает подарок судьбы одним движением языка.

Никто ничего не узнает!

Айна росла сукой прямостепой («степью» именуется спина борзых). Спина у нее была прямой и широкой, как доска. К семи месяцам девочка весила сорок пять килограммов и обладала недюжинной силой. Ее мощь и сила способствовали резвости и выносливости в охоте. Она бежала одинаково быстро на коротких и длинных дистанциях. По преданиям, именно такие — могучие и прямостепые — суки ценились и всячески оберегались в старину, как хорошие производительницы потомства.

В конце мая проводилась выставка охотничьих собак. Мы записали Айну. Она получила оценку «хорошо». Эксперт обратил наше внимание на грудь Айны, которая на четыре пальца возвышалась над локотками. Мы и сами видели этот ужасающий экстерьерный недостаток нашей борзой. Страшно переживали. Не знали, что делать. Надеялись, что к году грудь чудом опустится сама.

Крупная, бочковатая и энергичная, Айна произвела положительное впечатление на охотников, приехавших на выставку. Они интересовались у нас, из-под кого «такой мощный кобелек». Узнав, что перед ними сука, охотники не верили и наклонялись, чтобы разглядеть гениталии девочки. Своим богатырским сложением Айна произвела фурор. Но эти же охотники сокрушались по поводу ее «подстреленной», как они говорили, груди. Охотники уверяли, что данный изъян неисправим.

Выставка проходила в парке. Айна вела себя, как с шилом в заднице. Она не стояла на месте, а сновала взад-вперед вдоль ринга, что-то вынюхивая в окружающей траве и кустах. Периодически карабкалась мне на руки, хотя я не в силах была удерживать ее на весу. Приходилось присаживаться с ней на пенек. Стоило мне отойти, как Айна тянула мужа за мной. Да вдобавок «рвала» поводок с такой силой, что супруг не справлялся и следовал за ней через ринг, кусты — напрямую ко мне. Охотники одобрительно качали головами и говорили: «С норовом сука. Вязкая (настойчивая). Тяжело вам придется, в городе-то. Для охоты она — золото, если б не грудь. Еще пальцы берегите: такая дернет — фаланги из суставов повыскакивают. Дюже азартная сука, наших, охотничьих, кровей». Один старенький охотник не сводил с Айны глаз, в которых читалась ностальгия. Небольшого роста, худенький, жилистый, с иссушенной степным солнцем и загоревшей до коричневы кожей, он с грустью в голосе сказал нам напоследок: «Счастливые вы! А я уже не гожусь для псовых: пальцы не те стали, не выдерживают».

Большая грудная клетка — основа скоростного бега. Посему грудь борзых должна спускаться до локотков и ниже. Таков стандарт. Айне до стандарта было, как до луны. Мы с мужем очень расстроились, когда охотники сказали, что грудь девочки останется «подстреленной» навсегда. На мои глаза стали наворачиваться слезы, но тут к нам подошел эксперт.

«Слушайте меня, и грудь вы опустите. Чаще водите собаку в поля. Заставляйте прыгать через препятствия, желательно — высокие. Вы живете на девятом этаже? Прекрасно! Поднимайтесь не на лифте, а пешком. Давайте в пищу фитин, он формирует плоские кости, каковыми и являются ребра. Сука ваша уродилась очень крепкой. У таких борзых развитие трудное, неравномерное. Надежда есть, но время не терпит. В вашем распоряжении четыре с половиной месяца! Костяк формируется до года!» — сказал он.

То была незабываемая выставка. Около тридцати борзых выходили в ринг. Больше мы такого количества борзых одновременно не видели. В нашем регионе с перестройкой их становилось меньше и меньше. Сейчас, когда я пишу эту книгу, сложилось так, что в городе только у меня борзые с родословной РКФ. Грустно до отчаяния, обидно до боли.

Трудно поверить, но мы выполнили все указания судьи. Моя семья знает: если я чего-то желаю, то становлюсь одержимой и действую, не считаясь со временем и силами — душевными и физическими. Ни разу за последующие четыре с половиной месяца мы с Айной не поднялись на лифте: шли на свой этаж пешком. Почти каждый день Айна выводилась в поля. После работы, наспех перекусив, мы с мужем брались за поводок. Сын неизменно присоединялся к нашей компании. Дождь, слякоть, ветер, жара не являлись препятствием.

Вместе с Айной я прыгала до умопомрачения через поваленные деревья. По ходу дела мне пришло в голову использовать мячик. Незамедлительно купленный, он брался на прогулки и подбрасывался высоко вверх. Девочка с удовольствием ловила его на лету, развивая свою грудную клетку.

В дождливую погоду мы возвращались домой испачканные грязью до такой степени, что от нас шарахались люди. Но меня наш вид не смущал. На следующий день все повторялось. Усталости, неприятия нового образа жизни не было. Были радость общения семьи с собакой, природой и друг с другом. А еще нами двигала высокая ответственность за выращивание борзой.

Прошло три месяца. Айна увеличилась в высоту, длину и ширину. Она до конца отрастила длинный украшающий волос. Но грудь упорно отстояла от локотков на четыре пальца. Как назло, она еще больше раздалась в стороны, и ребра на ощупь сделались крепче. Вечерами, когда никто из домашних не видел, я гладила Айну по ребрам и твердила ей: «Опускай грудь, Анечка». Мои веки при этом смыкались, и в воображении я формировала вид Айны сбоку. В нем грудь моей борзой спускалась на палец ниже локотков.

К одиннадцати месяцам мы наконец-то заметили, что локотки потихоньку подтягиваются до уровня груди. Иными словами, та опускалась.

Ближе к зиме, когда Айне стукнул год и месяц, ее грудь опустилась на один палец ниже локотков. Мое воображаемое видение трансформировалось в реальность!

К этому сроку Айна обрела подлинный облик борзой. «Год и месяц», — так я выразилась для удобства понимания. Но по отношению к борзым это неверно. Издревле возраст борзых определялся осенями: собака одной, двух, трех… осеней. Осень — пора охоты. В охоте смысл жизни борзой.

Зиму Айна встретила весело. Ей понравился снег. Она валялась на нем и зарывалась в него по уши. Снег смягчал почву, делая ее ковровой дорожкой, милостиво брошенной под борзые ножки, натруженные на колких осенних полях. Айна набегала за день множество таких дорожек и не хотела уходить из полей домой. Она отскакивала от протянутой руки с поводком и удрученно исподлобья взирала на нас. Приходилось ее ловить.

Зайцы зимой поднимались редко, да и не сезон был для их отлова. Но Айна продолжала упорно рыскать по полям. Заяц в основном держался под лесопосадками. Если и вскакивал, то тут же скрывался в лесонасаждениях. Айна не отчаивалась. Девочка все равно работала. Она упражнялась, понимая, что охота есть беспрестанный труд.

Морозы еще больше приодели нашу дорогую девочку. Ее псовина (я не имею в виду псовину уборную) удлинилась, распушилась и сделалась волнистой. Будучи в тени черной, как ночь, на солнце она переливалась красными бликами.

Мы улыбались, вспоминая невзрачный щенячий облик Айны. Куда делся тот дворовый щенок, которого я взяла у Натель?

Теперь с нами рядом существовала доподлинная русская псовая борзая — наикрасивейшая собака. Видеть ее уже было наслаждением. Я и муж стремились с работы домой, потому что там была Айна. По ночам она приходила к нам в постель и магнетизмом своего тела и своей волшебной ауры успокаивала, убаюкивала и подготавливала к прожитию следующего дня.

Утром, уходя на работу, мы не могли наглядеться на совершенные формы нашей борзой, и воспоминания о них поддерживали нас в сложные и напряженные периоды.

Выйдя из щенячьего возраста, Айна хлопот доставляла мало. В квартире она была тишайшим и смиреннейшим созданием: вещи не портила; охотно общалась, если ее подзывали; не приставала, если было не до нее. Основным занятием вне охоты для нее стало возлежание на диване.

Как и все борзые, Айна имела уравновешенный тип высшей нервной деятельности. Борзая — собака тактичная, не вспыльчивая, интеллигентная, понятливая, любознательная, вежливая, подозрительная, осторожная, замкнутая, своевольная, своенравная, душевная…

Она любит детей и знает, как вести себя, чтобы не навредить ребенку, поскольку чутка, деликатна и нежна. Не приемлет высокомерного к себе отношения. Владельца с такой слабостью натуры обычно не слушается, игнорирует. Если же воспринимать борзую как равную, можно поразиться ее искренности. Даже когда хитрит, борзая не скрывает этого от хозяина. Хитрость ее невинна и обаятельна. Борзая если и обидчива, то не злопамятна. В ответ на ваш единственный шаг к примирению сделает массу своих шагов. Она великодушна и терпелива. В полях она — огонь. В доме ее не слышно и не видно, если не глядеть на диван или кровать. Она там. Купили борзую, позаботьтесь о диване для нее.

Недаром, взяв одну борзую и узнав породу поближе, люди приобретают еще и еще. В городских квартирах содержат одновременно по нескольку борзых.

Айна, в отличие от нас, понимала природу и могла в середине прогулки — даже охоты — внезапно развернуться и увести нас домой. Когда мы, недоумевающие и рассерженные, переступали порог квартиры, за окном начинался проливной дождь с громом, молниями и шквалистым ветром. Тут уж на Айну сыпались поцелуи, а в ее пасть — вкусные благодарности. Она со снисходительным видом улыбалась нам: «Мало вы знаете, мало вы можете, люди». И все менялось местами. Мы ощущали себя малыми детишками, а нашу борзую — многоопытной матерью семейства, за которым нужен глаз да глаз.

В год и семь месяцев мы выставили Айну повторно. Выставка проводилась охотничьим клубом. Айна к тому сроку выглядела потрясающе. Кипенно-белые чулки на ножках, такие же белые шея, грудь, живот и кончик правила прекрасно гармонировали с красноватым отливом черного плаща и светло-пепельным, как ковыль, цветом уборной псовиной на гачах (задней части черных мясов, что на бедрах). Обхват грудной клетки составил более девяноста сантиметров, подхват — пятьдесят пять. Между маклоками вмещались семь — семь! — пальцев мужа (о маклоках для наглядности поясню позже). Семьдесят четыре сантиметра в холке. Вес — пятьдесят три килограмма.

Длинная прямостепая Айна в стойке была подобна натянутой струне. Сказать иначе: «вся впереду», — этим выражением старинные псовые и мелкотравчатые охотники выказывали восхищение правильной стойкой борзой. Грудь — бочковатая, широкая, спереди распахнутая спущена на палец ниже локотков. Последние два ребра с боков прощупываются короткими (признак резвости, даже лихости бега борзой). С далеко выступающим соколком (остроконечная часть груди, выдающаяся вперед между плеч). Голова хорошая. Щипец мощный. Челюсти крепкие, хватка железная. Глаза огромные, черные, навыкате. Уши небольшие, тонкие, в закладе. Лапы — в комке. Стоит на коготках. Бедренные мышцы — черные мяса — громадные, с выпирающими мускулами, в то же время жилистые. Тело твердое, сбитое, богатырское. Ноги — сухие, костистые. Шея длинная, гибкая, мускулистая, но не мясистая. Рукой пригнешь лишь при огромном усилии.

В Айне сочетались все лучшие породные признаки и несравненная мощь, помноженная на непревзойденный азарт. Другой такой суки мне видеть не доводилось!

Экспертом был мужчина. Он заприметил Айну задолго до ринга и не спускал с нее глаз. В ринге, поглаживая и похлопывая широкую, упругую — дубовую — спину Айны (хоть седло надевай!), он мечтательно произнес: «Вот это сука! Дай бог, чтобы борзые кобели такими были».

Из-за ринга то и дело доносились положительные, но необычные отзывы: «Зайцы от страха замертво попадают! Лиса с ума сойдет! Этой суке заяц — что муравей слону: задавит и не заметит!» Многие не скрывали особого восхищения: «На волка с такой запросто!»

Цвета ночи, бархатистые и умные глаза Айны по-сучьи, плутовски, косили по сторонам (откуда доносились похвалы в ее адрес), и она думала: «Да уж, борзой прожить — не одно поле проскакать, не одного зверя задавить. Не то что вам, людям». Айна ехидно и отрывисто ухмыльнулась эксперту: «Гляди-гляди, с какими — нами! — древние псовые и мелкотравчатые травили. Небось, слыхивал, да доселе не видывал. Тоже мне оценщик! Скольких нас ты вообще видел? Пшик. А сколько и каких нас было? Тьма, красотища, силища! А каково нам было! Зверья немерено. Полей — не счесть. Простор, дух, богатырство… Эх, мужик, рвануть бы нам с тобой назад, в века!»

Эксперт не пропустил каверзной ухмылки Айны, растерялся, напрасно вглядывался в омут сучьих борзых очей и в конце повержено произнес: «Суку с кобелем не спутаешь — по одним подлючим глазам определишь».

Айна получила первое место и оценку… «очень хорошо». Вроде мне нужно было быть довольной: моя борзая получила всеобщее признание, — но не давала покоя оценка Айны. Почему, отметив достоинства и не найдя недостатков, эксперт не поставил «отлично»? Я обратилась к судье за разъяснением:

— Почему не «отлично»?

— Сук на оценку «отлично» не бывает. Только кобели получают «отлично». Такова охотничья практика, — безапелляционно констатировал эксперт.

— Почему? — не унималась я.

— Потому что кобели все равно красивее и в охоте лучше.

Нутром я понимала, что эксперт порет чушь, и злилась до зубовного скрежета. Но поделать ничего не могла. До ушей доносилось, как с экспертом по этому поводу заспорили охотники и как муж призывал меня не расстраиваться, но я не реагировала. Мои мысли уже были заняты другим: «Какие они — борзые кобели?»

С выставки мы уходили, довольные своими трудами и генами своего борзого сокровища, которое после утомительного дня плелось следом. Муж ничего не заподозрил, а во мне поселилась тайна: непреодолимое желание познать, прочувствовать, какие же они… борзые кобели? Айна раз за разом поглядывала на меня с любопытством и одобрением. Она все понимала и знала наперед…

Отныне не было борзятника в городе и округе, не наслышанного об Айне. Молва слагала о ней легенды. На Айну приезжали посмотреть, ощупывали с замирающим сердцем исполинские телеса этого на удивление ладного, стройного и одновременно могучего сучьего экземпляра борзой, дивились на страшный по силе и резвости бег и просили из-под нее щенков.

По осени Айна побывала на любительской выставке и получила «отлично». Эксперт — грузный мужчина средних лет, в солдатской плащ-палатке, надетой им по случаю дождя — смотрелся заядлым рыболовом-любителем. Он оглядел Айну и развел руками. На словах же пояснил, что впервые видит столь крупную, атлетического вида суку и с выдающимися экстерьерными данными. Выставок мы больше не посещали — родом были из охотничьего клуба, где оценка «отлично» считалась наивысшей. В девять лет Айне (тогда проходила перерегистрация борзых) охотничью родословную благополучно обменяли на родословную РКФ.

После выставки мы стали усиленно готовиться к предстоящим полевым испытаниям, проводимым раз в году по осени. Айна была посажена на диету, поскольку любила поесть от души, а испытания требовали определенной физической формы. Мы без устали рыскали с ней по полям. Скажу сразу, что с полевыми испытаниями у нас не заладилось ни в тот, ни в последующие годы. По объективным причинам: накануне каждого полевого испытания что-нибудь да случалось. Во вторую свою осень Айна глубоко рассекла подушечку на передней лапе, и одна только сукровица вытекала на бинт в течение целого месяца.

Волка ноги кормят. То же и с борзыми. Ноги — их главный инструмент при беге. Когда они не в форме, борзая не бежит. Чаще всего ранятся подошвы лап. Расстроенная, собака непрестанно лижет поврежденную лапку, бережет, старается поменьше наступать, чтобы та поскорее зажила. Борзая в такие дни грустит, размышляя о своей жизни. По большей части дремлет, и ей снятся осенние — черные (вспаханные) или подернутые позолотой (нетронутые) — поля; бескрайние степи ковыля с усохшими, но кажущимися живыми синими бессмертниками; стены красного кустарника вдоль посадок; шуршание грязножелтой опавшей листвы.

По ним — этим полям и листьям — во снах борзая спешит за своим обожаемым зайцем. Она жадно вдыхает морозный воздух из своих сновидений, и можно заметить, как наяву вздымается ее грудь. Собака перебирает во сне ногами — бежит аллюром (неширокой рысью); дрыгает ими — пошел карьер (галоп); рычит — настигает зайца; всхлипывает — угонка не увенчалась поимкой. Борзая отчаянно взлаивает: заяц свернул в сторону и ушел из-под самого ее носа в лесополосу. Охотница плачет во сне от досады. Противные лесопосадки, и те на стороне длинноухого. Если бы не они! Никуда не деться тогда серому, неказистому, невзрачному, трусливому зайчонке от нее — смелой, сильной, быстрой, ловкой и просто прекрасной собаки.

Новый сон, и снова заяц! Борзая видит себя со стороны, но все ощущает. Она настигает зверя и в это мгновение чует его намерение вильнуть. Не тут-то было — она наготове. Резкий выпад в сторону несравненной головы борзой, изящный изворот длинной лебединой шеи, быстрый наклон и поворот гибкого стана, стремительный взлет стройных передних ног, мощный толчок черных мясов пружинистых задних и саблевидный взмах боевого правила — вот он, миг пресечения угонки! Борзая зависает в воздухе, и ее стальные, мертвой хватки челюсти метко схватывают в воздухе и сжимают резвое, отчаянно дергающееся заячье тельце, а чеканные зубы крепко держат зверя, даже не раня шкурку. Почти одновременно голова борзой с бесподобным, божественным профилем, следуя проворным движениям точеной мускулистой шеи, начинает стремглав летать из стороны в сторону, и каждый поворот, каждый взмах, каждое вращение этой чудесной головы ломает зверя, крушит его мир и утверждает победу и царство борзой. Сознание охотницы рассеяно: оно то меркнет, то пробуждается вновь. Секунды захвата добычи растянуты во времени и пространстве: борзая уносится в миновавшие столетия, в память своих прародителей, и души последних оживают в ней. Она не сразу приходит в себя…

Пережив момент поимки, борзая припоминает снова и снова мельчайшие детали удачной охоты, извлекает положительные уроки, откладывает свой опыт в потаенный ящичек памяти и неподвижно забывается в глубоком сне.

Сны воссоздают прошедшее и предвосхищают будущее. Они — познание действительности. Пусть даже эта действительность — только генетическая память давно ушедших предков, ожившая в восприятии мозга древность. Пусть. Но она влечет к деятельности и превращает былую действительность в реальность завтрашнего дня.

До года Айну по утрам выводила я. С года меня на этом поприще сменил супруг. Айна требовала, чтобы ее выводили на улицу в шесть утра, а муж в это время привык только вставать. Я выскакивала с Айной на улицу, не успев толком проснуться: с кровати прыгала в спортивный костюм, кроссовки и сразу в лифт. Супруг так не мог. Он привык поспать до шести, потом принять ванну и выпить чашечку кофе. Айна ныла, ходила за мужем, наступая ему на пятки и поясняя свою крайнюю нужду, но ничего не менялось. Через неделю подобного издевательства над собой Айна приняла решение действовать по-своему. Она, видимо, прикинула, сколько времени надо мужу на сборы, и стала будить его поутру ровно в пять часов и двадцать минут.

Не проснуться было невозможно: девочка стонала над ухом супруга, беспрестанно полизывая его лицо. Если и это не помогало, Айна ложилась рядом с мужем. Проделывала она это бесцеремонно: с размаху запрыгивала на постель и кидала свое увесистое тело между мной и супругом. Кровать вздрагивала. Айна забрасывала переднюю лапу на грудь мужа, как бы обнимая. Она приближала морду к его лицу и делала глубокие, шумные вдохи и выдохи. Прозрачные и чистые, как родниковая вода, капли собачьей слюны падали на лицо спящего супруга. Он сдался через неделю, и его подъем стал приходиться на пять двадцать. До шести супруг проделывал свои процедуры и под бой курантов выводил Айну. Пока же он собирался, девочка укладывалась на его место в постели и мирно дремала возле меня до шести. С тех пор и до настоящего времени муж встает по распорядку Айны. И я не шучу.

Надо сказать, что здоровый образ жизни, который привнесла Айна, закалил наше здоровье и силу воли. Как-то раз супруг пришел с работы расстроенный. Он, оказывается, поутру торопился на автобус и с разбегу наскочил на камень. В колене что-то щелкнуло, и нога перестала сгибаться. Ходьба причиняла ему ощутимую боль. Днем муж побывал у хирурга, приговор которого поверг его в уныние. Согласно поставленному диагнозу, был смещен мениск и вытекла суставная жидкость. В ходе лечения ее следовало откачивать, и требовалась операция на колене, после которой колено потеряло бы подвижность. Всю оставшуюся жизнь мужу предстояло передвигаться с помощью палочки. Но это еще не все: выздоровление занимало полгода. А на что прикажете жить?

Мой внутренний голос категорически воспротивился подобной невеселой перспективе. На следующий день, когда муж кое-как приковылял с работы, я вручила ему поводок с Айной и предложила сходить с ней в поля. Предварительно намазала колено супруга распекающей плоть вьетнамской мазью и наложила тугую повязку. По моему замыслу, движение должно было стимулировать в организме восстановительные процессы, и он сам мог побороть болезнь. Муж было запротестовал, ссылаясь на невыносимую боль, но в конце концов внял моему твердому настоянию. Он доверяет интуиции жены.

Три месяца, с жгучей мазью и давящей повязкой на колене, супруг ежедневно бродил с девочкой по пустырю и улицам, а в выходные — по полям. Через неделю муж уже мог терпеть боль. По прошествии полутора месяцев она существенно уменьшилась, а попутно исчезла отечность коленного сустава. Спустя три месяца, в один прекрасный (как говорится) день супруг пришел с работы повеселевший. Он рассказал, что по дороге к дому споткнулся и ударился носком больной ноги о бордюр на обочине дороги. В поврежденном колене что-то опять щелкнуло. В итоге сразу прошли последние болевые ощущения, и нога в суставе стала сгибаться. Муж исцелился. Спасибо Айне!

Но не только дремавшие жизненные силы пробуждало общение с борзой. В нас развивались определенные телепатические способности. Мы с мужем угадывали настроения, желания собаки, словно она посылала их в нашу голову. Она, в свою очередь, безошибочно читала наши мысли.

К примеру, я наполняю на кухне шприц, чтобы сделать Айне витаминный укол, и вхожу в зал. Моя борзая, сладко почивавшая дотоле на постели, проскакивает мимо меня на кухню. Возвращаюсь в кухню — Айна ускользает в зал. Ловлю ее за шкирку, а она передней лапой пытается выбить шприц из руки. Уговариваю и делаю укол.

Другой пример. Вечером накануне выходных жарю картошку и думаю о предстоящей охоте. Собираемся в дальние поля. Там, с одной стороны лесополосы, разделяющей поля, есть наезженная дорога. Она редко используется, но иногда по ней на приличной скорости ездят грузовики.

Перед глазами возникает видение. В поле, ближе к лесополосе, поднимается заяц. Убегая, он пересекает полосу лесонасаждений, далее наезженную дорогу за ней — и скрывается в траве следующего за дорогой поля. Айна его преследует. Я кричу ей: «Назад!», — и Айна в замешательстве сбавляет перед посадкой скорость, но преследование продолжает. Слышу за деревьями шум мотора. Когда девочка выбегает на дорогу, на нее наезжает грузовик…

Следом, уже глазами Айны, вижу, как он налетает на нее и усилием мысли останавливаю видение. Не хочу видеть, что дальше… Мои руки трясутся. Приказываю себе вернуться к своему мысленному фильму и прокручиваю тот от конца к началу. Закончив, воспроизвожу видение, изменяя его по ходу действия.

Теперь уже не даю Айне команду: «Назад!» — наоборот, кричу: «Ату! Ату! Ату! (Возьми!)», — и Айна перед посадкой не сбавляет темпа. Она на полном скаку минует кусты с деревьями и успевает пересечь дорогу непосредственно перед грузовиком. Один только кончик правила задевает бампер той проклятой машины. Зайца уже не видно. Он скрылся в высоком бурьяне следующего, заросшего им поля. Айна останавливается за дорогой и лижет кончик хвоста.

Я прихожу в себя: вижу сковородку с картошкой на плите, непослушными руками вытираю со лба проступившую там холодную влагу и… за делами забываю увиденное. Домашним ничего не рассказываю.

Назавтра, поутру, приходим в дальние поля. Возле лесопосадки располагаемся позавтракать. Вдруг поднимается заяц. Сын его не замечает. Он занят исследованием норы в земле. Айна предпринимает угонку. Заяц уходит в лесополосу. Айна — за ним. Слышится приближение грузовика по дороге, что сокрыта от нас растительностью. Муж открывает рот, чтобы скомандовать: «Назад!», — но не произносит ни звука. Дело в том, что в этот момент я наотмашь ударяю его сзади по плечу и что есть мочи ору: «Ату! Ату! Ату!» Кричу уже на бегу, не поспевая за Айной. Супруг молчаливо поторапливается за мной. Выбегаем к дороге и видим, как ее пересекает Айна, прямо перед грузовиком. Она успевает! Почти не задевая борзую, грузовик проносится вперед. Айна стоит на противоположной обочине и лижет кончик хвоста. Зайца не видно, лишь колышется у дороги высокий бурьян. Мы подбегаем к нашей борзой и осматриваем. Она не пострадала! Я рассказываю мужу историю с моим видением. Он верит: «Вот почему ты не дала мне скомандовать, вот почему ты меня стукнула!»

Второй весной Айна впервые запустовала. Было ей два года и пять месяцев — довольно обычный для крепких борзых сук срок первой пустовки. С этого времени мы стали задумываться о продолжении борзого рода, совершенно не предполагая, сколь трудно будет исполнить задуманное. Борзых с родословными становилось в округе меньше и меньше. Шла перестройка, и все время у людей забирала борьба за выживание. Пустовала Айна один раз в году, что свойственно многим борзым и добавляет проблем с получением потомства.

Неожиданно нашелся подходящий кобель, и предстоял отдаленный инбридинг, который разрешил клуб собаководства. Женихом стал породный красный борзой. Айна тогда вступила в возраст трех лет и шести месяцев. Она заматерела, знала себе цену, красавца не жаловала, едва поддалась на наши уговоры не наделать ему хваток.

Мальчик был хороших кровей, но для Айны мелковат. Его, в свою очередь, тоже пришлось упрашивать. Всем своим видом кобель давал понять, что, будучи утонченным аристократом, не готов осилить нашу грудастую, дородную и, ко всему прочему, злющую девку. Общими усилиями повязали мы их дважды с перерывом в один день. Все ждали приплода с нетерпением.

Я никогда не забывала впечатления, которое произвели на меня мать и бабка Айны. Их красная и муругая псовина смотрелась потрясающе красиво, эффектно. Она бросалась в глаза и завораживала, как огонь притягивает и завораживает человека. Нам с мужем хотелось, чтобы у Айны родилась красная или рыжая (так мы с мужем называли муругий окрас борзых) девочка, которую мы мечтали оставить себе. «И Айне станет жить веселей, и нам на душе сделается спокойней», — думали мы. Кроме того, охотиться с парой борзых интереснее, результативнее. Мы не сомневались, что Айна обучит дочь всему, чем владеет, и дочь будет красивее и быстрее матери. Почему-то мы всегда думали так.

Потомства Айна не дала. Моя семья сильно переживала. Не складывалось у нас с вязкой. Зато я познакомилась с борзым кобелем. Кратковременное общение не позволило понять до конца кобелиную суть и заинтриговало еще больше. Жених Айны мне понравился, и я составила себе определенное мнение о борзых кобелях.

Чинные, степенные, загадочные, покладистые, борзые ребята основательно отличались от непоседливых, себе на уме, хитроумных и мечтающих вредничать борзых девчонок чем-то глубинным. Но чем? Ответа я не нашла, и мысль о тайне борзой кобелиной сущности прочно засела в голове. Мысль кружила и кружила вокруг этих, мистических для меня созданий: «Какие же они — борзые кобели?»

В третью свою осень Айна серьезно надорвала связку на передней лапе, сделав угонку по крутым глыбам распаханного чернозема. В начале того охотничьего сезона — после неудачной вязки, но до травмы лапы — Айна успела отохотиться в группе борзых. В ней был непревзойденный дотоле по скорости кобель белого окраса. Собаки подняли зайца, тот сделал ноги, его подрезала Айна. Она и белый кобель продолжали преследовать зверя вдвоем, когда все другие собаки отстали или остановились. Кобель весил тридцать пять килограммов, а Айна — пятьдесят пять. Бежали они почти вровень, пока не скрылись за бугром. Айна отставала лишь на голову, да и то только потому, что во время скачки отвлекалась, умудряясь с заигрывающим лукавством коситься на кобеля.

Если кобель несся, как пушинка, увлекаемая сильнейшими порывами ветра, то Айна мчалась, как сам ураган. Земля дрожала под ее ногами. Тело выгибалось дугой при толчке задними ногами, корпус стремительно и страшно размалывал воздух, возносясь над земной твердью. Распрямляясь в полете, Айна затем звучно приземлялась на передние лапы и по инерции, казалось, вращала ногами земной шар. В момент приземления передние ноги тут же заносило назад, под живот, а задние выбрасывало вперед, и получалось наперекрест. Из-за немыслимой скорости, по времени этот миг приземления совпадал с мгновением нового рывка ввысь и вдаль. Махи редкие, громадные, грандиозные — вытяжная поскачка. Голова рвалась вперед, словно выдергивая за собой корпус. Черные глазища непрерывно озарялись всполохами искр безудержного задора. За Айной — сплошная, непроглядная стена из пыли. В воздухе слышался конский топот, и мерещилось, что по-над полем бойко летит к цели грузное и грозное пушечное ядро. Красотища, богатырство и жесточайшая резвость поскачки.

Возвратившись, Айна отдыхала стоя и метала по сторонам зловредным взглядом: на ком бы оторваться за ушедшего зайца. Не найдя никого подходящего (все борзые расположились у ног своих хозяев), Айна с видом полного разочарования плюхалась пузом о землю возле меня и забывалась в моих объятиях.

Что касается бега кобеля, то, неслышно касаясь земли, он молотил ее ногами и рассекал воздух грудью, как ножом. Спина с хорошим верхом не позволяла туловищу изгибаться до такой степени, чтобы взлетать высоко. Он походил на выпущенную пулю. Махи частые, непрерывные, сливающиеся в размытое пятно из всех четырех ног: варкая (жаркая, горячая, кипящая — дословно, а по сути — семенящая) поскачка. Пыль за ним вихрилась малюсенькими столбиками. Голова выброшена вперед и словно тянет за собой тело. Глаза стеклянные. Красота, изящество и жесточайшая резвость поскачки.

Обернувшись за зайцем, кобель обмякал у ног хозяина и, прикрыв веки, валился боком на траву.

Породу русской псовой борзой не спутаешь ни с какой иной породой, но ее представители до настоящего времени сохранили зримые отличия деталей своих форм, нрава и ловчих качеств. Сказалось прошлое. Современная борзая произошла от борзых отдельных псовых охот, принадлежавших различным помещикам. Селекционная работа тех велась достаточно замкнуто и эгоистично: ради престижа — в основном, из собственных собак и была прервана Октябрьской революцией. Отсюда проистекала устойчивость комплекса определенных признаков в собаках, принадлежавших к разным псовым охотам. Под «псовыми охотами» подразумевались своры борзых, прислуга борзых, стая гончих с их обслугой, лошади, обоз для отъезжих полей и еще кое-что все вместе взятое. «Отъезжими полями» были именованы поля, специально предназначенные для травли зверя борзыми.

В дореволюционные времена таким образом существовали подвиды единой породы и назывались они по фамилиям русских помещиков-владельцев. Наиболее славились борзые графа Орлова, князей Салтыкова и Лопухина, а также наумовские, липуновские, трегубовские, сущевские, плещеевские и некоторые другие. Их великолепные и великие крови текут в потомках — современных русских борзых.

Айна многое впитала из собак трегубовских (охоты помещика Трегубова), которые характеризовались невыразимым богатырством степи и корпуса, твердым как дуб телом, зачастую чубарым окрасом, жесточайшей резвостью (даже лихостью) поскачки и баснословным броском (внезапным, длиннейшим и молниеносным прыжком на зверя). Но только собаки эти по причине собственного богатырства и избытка энергии требуют постоянной работы. В противном случае или зажиреют, или их не удержат любые запоры.

Айна жиреть не собиралась и потому систематически и неуклонно тягала нас по полям в поисках зверя. Девочка работала!

Частенько за неимением дичины Айна тренировалась в полях на нас с мужем. Она отбегала поодаль и нажидала (ложилась на землю, приникала к ней всей телом и затаивалась). Стоило кому-нибудь из нас сделать резкое движение в сторону, как Айна бросалась с места в карьер и с разбега била плечом в плечо. Удары были такой силы, что муж подлетал вверх, отрываясь от земли, отлетал назад и падал навзничь. Меня Айна щадила больше, плечом не била — толкала, и я лишь грохалась задницей о землю, не воспаряя ввысь. Но мы испытывали на себе всего лишь шутейные броски нашей борзой. Какой же силы был ее удар, когда она охотилась по-настоящему?!

Сына девочка не трогала ввиду его малого возраста и хрупкого телосложения. Айна все понимала.

Заматерев, Айна надумала травить в полях одичавших бездомных собак и стала выбирать особей, что покрупней. Завидев собаку, срывалась с места и гнала до поимки, которая заключалась в многочисленных хватках за ляжки, бока и шею. Не знаю, что бы сотворила Айна с пойманными собаками, если бы не наши запретительные команды, звучавшие, как отчаянные вопли: «Нельзя!!!» В помещичьи времена эта команда звучала по-другому: «Отрыщ!» А что прикажете делать, когда мы живем в городе? Надо соблюдать приличия, чтобы существовать в нем без особых проблем. Не останови мы Айну в полях, эта неподражаемая зараза принялась бы давить без разбору собак и в черте города.

Когда визг бродячей собаки и наши вопли достигали своего звукового барьера, Айна бросала «дичь» и прибегала к нам с победоносным выражением на морде. Из пасти ее торчали клоки чужой шерсти. Айна осознавала, конечно, что воюет с собакой, но таким манером готовила себя к встрече с настоящим волком. Ее предки жили в одном из районов нашей области, где волки водились в изобилии, и на них периодически объявлялась охота. Борзятники этим тоже пользовались. Дед Айны по отцу участвовал в травле волка. В поведении Айны сказывались опыт и зов предков.

Айне не довелось отохотиться на волка, но она подготовилась к встрече с ним, а это было главным. В то время я уже хорошо изучила свою борзую, и Айна стала частью меня, моей кровинкой. Ее восприятия, образы, чувства, желания передавались мне. Они послужили толчком для написания мной стихотворения, посвященного Айне и отражающего суть борзой натуры вообще:

Я — Айна, русская!.. И не совсем собака — Борзая псовая. Мечты мои о драке, О схватке, «зубопашной» и жестокой, С волчищем лютым — предком предалеким. Гонюсь в ночи — во сне сучу ногами: Несусь бескрайними степями и полями За зверем, одичавшим от разбоя. Его ухвачу — и он завоет, Предсмертным воплем огласив окрестность. Хозяйке предстоит спешить — не мешкать, И мою хватку в горло завершить Ножа ударом в сердце, чтоб добить. Тогда, не сразу, истекая пеной, Хрипя сознаньем стылым, онемелым, Я разожму клыки, придя в себя. Вот это жизнь, вот это красота! Победа над собой, над страхом смерти! Скачу галопом в сонной круговерти Опять я к своему предназначенью, А наяву — другие приключенья: Зайчишка серенький, подлец, уходит часто. Ну только разгонюсь — все понапрасну. Бросок посадка упреждает: здесь опасно, — И зря я шарю под кустами зайца страстно! Мне эту мелкую и шустренькую дичь Довольно редко улыбается достичь. Но коль схвачу, то времени не трачу: Хребет ломаю — силу я не прячу, Мотая вправо-влево головой. И зверь уж мягкий, теплый, неживой. Его подброшу раз-другой, хватаю. Я это заслужила — поиграю. Как только сердцем обуянным отойду, К ногам хозяйки я трофей кладу И принимаю ласки от любимой, И щурю глазки гордо и невинно. Плетусь домой уставшая, но знаю: Наступит ночь — и волка я поймаю!

Айна была уж точно собакой злобной, то есть такой, которая к зверю злобна (когда к человеку — то злая). Она бы не взмыла мимо волка, догнав его, и не отскочила бы в сторону, поджав хвост, лая и воя у лошади борзятника, в то время как подоспели бы и приняли бы волка борзые кобели. Айна, безусловно, помогла бы кобелям-соплеменникам давить (душить) пойманного серого хищника.

Кто знает? Возможно, даже она была приимистой и смогла бы взять волка по месту: в ухо, шею или горло, — потому что в охоте свирепела Айна неистово. Глаза делались волчьими: извергали убийственные взоры, вспыхивали огненно-красными молниями и сулили непредсказуемую беспросветную жуть. Увы, не проверишь. Скажу одно: с Айной на волка мы бы пошли, но случай не представился.

Наряду с травлей крупных животных особей, Айна репетировала и совершенствовала свой БРОСОК. В дикой природе броском, а именно способностью метнуться к зверю пулей, обладают многие животные, которые охотятся, подстерегая добычу из засады. Из собак он присущ только борзым и является врожденной способностью, а также неотъемлемым признаком породы. Передается по крови из поколения в поколение, а приобретен был предками борзых в результате постоянной или частой ловли на небольших открытых пространствах, ограниченных растительностью из деревьев и кустарника.

Бросок борзой представляет собой скоростной порыв во время бега, существенно превышающий скорость самого бега. Бросок — это страшное по силе ускорение, развиваемое борзой непосредственно при поимке зверя. При взгляде сбоку не видно становится ее ног. Создается видимость, что над землей летит одно ее размытое в воздухе туловище, которое с трудом улавливается взглядом, но не удерживается им. Зритель не успевает разглядеть даже масти (окраса) собаки. Бросок сравнивается с полетом пули, ружейным выстрелом: настолько увеличивается скорость рывка (по сравнению со скоростью бега) в момент поимки.

Если охотник выстрелит в момент броска по зверю, то убьет свою собаку, а не зверя. Далеко не каждая борзая демонстрирует бросок, и та, которая им обладает, ценится высоко. Известны случаи, когда момент броска приходился на непосредственную близость леса, и тогда собака, застигнутая азартом, разбивалась вдребезги о деревья — вся ломалась так, что ребра вылезали из-под кожи наружу.

Борзая зверя гонит, а не загоняет. Иными словами, на достаточно коротком отрезке местности должна догнать и изловить его. Когда до зверя остается несколько метров, собака на секунду (бывает, даже долю секунды) развивает молниеносную — а я бы сказала, внеземную — скорость.

Бросок кроется в породе и свидетельствует о могущественном и сверхъестественном выбросе энергии, для которого требуются неимоверные физические и нервные усилия. Особый заряд духа, беспримерная сила воли, невероятный эмоциональный всплеск и всепобеждающий внутренний настрой к этому страстному порыву вперед в безудержной жажде победы над зверем — эти составляющие броска дремлют в породе, хранятся в чистоте кровей ее поколений и возрождаются вновь и вновь. Они радуют глаз и взвинчивают нервы, будоражат душу и заставляют дрожать сердце, останавливают дыхание и волнуют кровь борзятника, а также абсолютно непричастного к охоте с борзыми человека, которому волею случая довелось зреть наяву такое нереальное и невообразимое для его обыденного мира явление, как бросок борзой. Бросок все и вся повергает в трепет и поклонение, как и его прелестная обладательница — русская псовая борзая!

Бросок, каким он изображен в литературе, мы наблюдали у Айны несколько раз. Но однажды увидели такое, о чем нигде прежде не читали. Айна догоняла зайца. Когда расстояние между ними составило около десяти метров, Айна резко рванула вверх и вперед. Взмыв и летя над полем, она оставляла позади шлейф из своих рассеивающихся, полупрозрачных и призрачных образов, которые частично наслаивались друг на друга. Они походили на отпечатки тела борзой в воздушном пространстве. Отпечатки эти поочередно растворялись в воздухе, начиная с первого из возникших и до последнего, только что отделившегося от Айны. Вместе с последним исчезла из глаз и сама Айна. Это заняло менее секунды, и мы с мужем перестали видеть девочку. Она пропала из поля зрения! Ее не существовало в пространстве и времени какой-то миг, в течение которого Айна волшебно в них переместилась. Но мы заметили этот миг, потому что его нельзя было не заметить! Слишком ирреально! Спустя мгновение мы увидели на том месте, где был заяц в момент взлета Айны, вращающийся в траве клубок. Когда клубок распался, посреди полевого простора, воздев к небу голову, стояла Айна. У ее ног лежал заяц. Он был мертв. Айна убила его силой удара, заключенной в броске.

Помню, мы с мужем обменялись впечатлениями. Оказалось, что в памяти обоих отложилось одинаковое: мы потеряли Айну из виду на одно и то же мгновение. В тот ничтожно малый промежуток времени она внезапно растворилась в атмосфере, дематериализовалась, перестала быть, канула в никуда, а вслед за своим полным исчезновением внезапно и ярко возникла в этом мире из ничего, материализовалась ниоткуда, вынырнула из воздуха! Мы радовались, как дети: наша девочка ЭТО сделала. Она владеет броском! Да каким — небывалым! На обсуждение ушел вечер и следующий за ним день. Тот фантастический миг и сейчас стоит у меня перед глазами.

Жизнеутверждающий дух броска и счастье от его созерцания остаются на всю жизнь, и живая картина этого действа не изглаживается из памяти. Она помогает жить, любить и творить.

Четвертая осень, как и две предыдущие, не соблаговолила, чтобы Айна поучаствовала в полевых испытаниях. За неделю до них, на выходные, мы вышли на охоту. Зайцев из года в год поднималось все меньше — влияло развитие города. Однако каждый раз хоть один да выскакивал. В тот день заяц выметнулся из потухлой травы последнего перед городом поля, когда мы уже возвращались домой. Айна зайца увидела.

До лесополосы зверю далеко. Поле травное — поле ровное. Дождя и грязи нет. Сухо. Ветер слабый. Судьба давала борзой хороший шанс. Мы приготовились лицезреть безупречную травлю: порыв борзой к зверю и неминуемую поимку последнего. Но! Айна не рванула карьером. Вообще не сдвинулась с места. Она внимательно — а мне показалось, еще и грустно — проследила за уходом зайца и аллюром (неширокая рысь, что до подъема зверя) направилась прочь из полей в сторону дома. Айна не погналась за зайцем! В первый раз за свою жизнь! Мы недоумевали, злились, выговаривали девочке. Айна не обращала внимания и почему-то спешила домой, сосредоточившись исключительно на дороге.

Переступив порог квартиры я, по заведенному порядку, сразу в прихожей помыла Айне лапы, но после того она не встала, чтобы напиться воды, как повелось у нее издавна. Айна еще долго продолжала лежать. Когда же девочка все-таки поднялась и шагнула к миске с водой, то стала заваливаться туловищем назад. Айна сопротивлялась падению, напрягая мышцы и пытаясь удержаться на ногах, но те слушались плохо. Глаза борзой смотрели в одну точку перед собой. В итоге Айна упала на бок.

Я измерила температуру тела собаки — та превышала сорок один градус. Пригласили ветеринара. Он запаздывал, и мучительное ожидание растянулось до вечера. Айна лежала без движения с закрытыми глазами и тяжело дышала. Она не пила, не ела, не реагировала на внешние раздражители. Перед наступлением ночи ей, наконец, были введены антибиотик и специальная сыворотка. Диагноз — пироплазмоз. Болезнь вызывается укусом клеща.

К утру Айна уже вставала и пила воду. Через день она поела немного. Полное выздоровление — наряду с желанием пойти на охоту — пришло к ней спустя недели три.

В тот страшный день проявления болезни мы с мужем и сыном не отходили от Айны. Наши страдальческие взгляды встречались, и в них стояли боль и мольба. Когда теряешь любимого, тогда и чувствуешь всю силу любви. Боль души становится мерилом.

Наша любимая охотница победила болезнь и продолжала жить. Она разделяла человеческий быт и нравы, регулярно внося в обыденность людского существования свежесть, разнообразие и новизну.

Соседи относились к Айне доброжелательно. Собак и кошек, живущих в одном с ней доме, Айна запомнила и на них не бросалась. Она их вообще не замечала. Люди часто приглашали Айну в гости, и она принимала приглашения. С бесконечным достоинством, написанным на вытянутой морде, она входила в чужую квартиру, спокойно, тщательно и аккуратно обследовала новые для нее апартаменты, вежливо отказывалась от угощения и уходила.

Прохожие никогда не оставляли Айну без внимания. «Какая красавица», — часто слышалось со всех сторон. Айна внимала каждому такому замечанию. Она останавливалась и провожала взглядом похваливших ее людей. Правилом не виляла, но улыбалась в полную пасть.

Гораздо реже попадались люди злые, бросающие ядовитые взгляды и наполненные ненавистью слова: «Как только такую кобылу можно прокормить, и сколько ж денег надо?! Лучше бы бедным помогли!» Как будто мы были богатыми! Айна приседала в знак протеста и делала большую лужу.

Подчеркну: у большей части встречавшихся горожан наша борзая вызывала восхищение — она умела влюблять в себя. Умела она и любить, но судьба не давала ей суженого. Повязать Айну не удавалось. Борзые в наших краях стали большой редкостью.

Осенью девочке исполнилось четыре года. В ночь на Новый, 1998 год после залпов и салютов супруг вывел Айну во двор. Она задержалась у одного дерева, ковыряла там носом выпавший накануне снег и никак не желала покидать облюбованное место. Муж присмотрелся, заметил в снегу блеск металла и извлек из снега женские наручные часы. Айна мигом потянула его домой. Часы оказались симпатичными и лучше моих старых. Мне и достались. На память пришла примета, что часы — к перемене жизни. Лучшие — к лучшей. Муж на всякий случай уточнил, что примета касается жизни Айны. И он как в воду глядел. Перемены произошли осенью того же года. Впереди еще были весна и лето.

Будущее Айны объединилось с одним событием, которое имело место быть несколько лет тому назад. Как-то раз муж пришел с работы и рассказал о неожиданной встрече в парке, через который пролегал его путь с работы. Он увидел среди деревьев странного вида щенка борзой, которого прогуливал мужчина.

Супруг подошел ближе, чтобы разглядеть маленькую борзую и познакомиться с ее владельцем. Щенок оказался пятимесячной сукой. Сбоку малышка еще походила на борзую, а сверху… тонкая веточка покачивалась из стороны в сторону. Худенькая, как тростиночка, девочка мужественно держалась на слабых ножках. Зато какие они были точеные, ровные, стройные. Лапки в комке. Стояла на коготках, среди которых черные чередовались с белыми (наследственность от крымок и горок — южных борзых). Эффектный окрас — чубаро-белый: белый в крупных чубарых пятнах. В борзом щенке проглядывали незаурядные породные задатки. Она имела хорошую голову («хорошая голова» — понятие, отражающее один из достойных борзой типов головы), что немаловажно. «Но что с ней случилось? Может, она больна?» — эти вопросы невольно стали выскакивать из уст мужа, и ему сделалось неудобно.

Владелец борзой отнесся к эмоциям мужа с пониманием. Он привык к подобной реакции окружающих на собаку. Мужчина поведал супругу печальную историю щенка.

Сука — кровей хороших и охотничьих (он имел в виду, что предки его борзой охотились регулярно и из поколения в поколение). С родословной. Прежним хозяевам девочка досталась в качестве алиментного щенка, то есть как вознаграждение за вязку с их кобелем. Владельцы кобеля сначала хотели оставить щенка себе, но потом передумали. Дитю внимания не уделяли, кормить забывали. Обитал щенок один-одинешенек в сарае частного домовладения. Никто его не выгуливал. Чтобы выжить, девочка разгрызла мешок с мукой, находившийся в сарае, и питалась ею. Попивала дождевую водицу. Когда хозяева обнаружили разодранный мешок, муки стало жалко. Заодно вспомнили о щенке и надумали поскорее сбыть его с рук, пока не помер.

Нынешний владелец с супругой давно предавались мечтам о борзой. Об этом знали в мире борзятников. Слухом земля полнится. В результате девочка оказалась в надежных руках, но лишь в четырехмесячном возрасте. Когда ее забирали, она настолько ослабла от голода, что не могла стоять на ногах. Тем более передвигаться. Удивительно, что вообще выжила. Воля к жизни и сила духа маленькой борзой преодолели смерть. Щенка искренне полюбили новые владельцы. Они выходили борзую. Из донельзя исхудавшей, слабенькой, болезненной и недоверчивой девочка постепенно превращалась в жизнерадостную, ласковую, добрую, отзывчивую и набирала в весе, силах и здоровье. Через месяц после обретения новых владельцев могла совершать тихие прогулки по парку. Тогда-то ее впервые и увидел муж. С тех пор супруг периодически встречал эту борзую в парке. К году она выросла до шестидесяти семи сантиметров в холке и окрепла физически. Явила отличный экстерьер. Спина выглядела спиной, а не веточкой. Девочка миниатюрная, похожа на балерину, но не хрупкая. Округлилась. Ладная.

Наперед скажу, что она, не зная болезней, прожила долгую и счастливую борзую жизнь.

Вот что делает с братьями нашими меньшими истинная человеческая любовь!

Никто не предполагал, что судьба этой борзой суки изменит судьбу нашей Айны. Трудно было представить, что благодаря этой девочке, некогда выстоявшей в борьбе за жизнь, Айна обретет личное счастье. Но ничто не случайно в нашем мире…

Весна пронеслась скоротечно и особых воспоминаний не оставила, а лето, наоборот, выдалось интересное. Каждый июль я с сыном отдыхала у мамы в городе своего детства. Город основал царь Петр I. Местом его он выбрал берег залива одного теплого пресноводного моря.

Однокомнатная квартира мамы находится в доме, который стоит возле дубовой рощи, опять-таки заложенной Петром. Мамины окна выходят прямо на нее. Через рощу протекает ручей, богатый родниками. Журчание воды, щебет птиц, лягушачьи трели, сочная трава, летучие мыши в ночи, высокие дубы, впитавшие солнце столетий, влажный воздух моря и милый ветер степей — моя родина.

До моря пешком минут тридцать. Там — прекрасный общедоступный песочный пляж, созданный при заводском доме отдыха. Море мелкое, но в месте пляжа углублено. Первые сорок метров — лягушатник для детей, а дальше дно уходит из-под ног. На мелководье бьют холодные родники — вода чистая. «Морем» в моем городе принято называть тот самый залив. Он большой, противоположного берега не видать. Мне нравится несоленая, насыщенная йодом вода залива. Обожаю коричневый оттенок местного загара, который остается на годы, в отличие от быстро смываемых загаров более южных морей.

Тем летом я впервые попросила мужа отпустить с нами Айну. Супруг воспротивился. Айна, видите ли, его единственная отдушина в наше отсутствие. И правда, помимо всего прочего, Айна была еще и закадычной «собутыльницей» мужа. В летнее время он любит вечерком выпить холодного пивка и закусить вяленой рыбкой. Я пива не пью и вяленую рыбу не ем. А так приятно разделить удовольствие с кем-то еще. Супруг нашел сотоварища в Айне. Случилось это, когда в первое лето жизни нашей борзой муж приготовился к своему коронному уединенному застолью.

Рядом с кухонным столом стоял диван, на который Айна тут же уселась и потянулась носом к очищенным от чешуи и косточек и вкусно пахнущим рыбьим кусочкам. Нависла над столом, сглотнула слюну. Не мигая, уткнулась взглядом в тарелку, нетерпеливо перебрала по дивану лапами и тявкнула: «Дай, хочу!» Супруг девочку угостил. Рыбка пропала в пасти, из которой на стол потекли обильные слюни. Снова: «Тяв!» Еще кусочек. И так — без конца. Скорость проглатывания собакой закуски нарушала постепенность и размеренность трапезы. Тогда муж предложил Айне пивка, налив его в пиалу и поставив на край стола перед собакой. Айна вопросительно взирала на жидкость и мужа, но к пиале не прикасалась. Муж положил в рот кусочек рыбки и запил пивком из широченной хрустальной кружки. Когда водрузил кружку на стол, Айна лизнула из нее, затем из своей пиалы — сравнила вкус.

«Поехали!» — обратился к собаке супруг и забросил по куску себе в рот и борзой в пасть. Затем отхлебнул из кружки. Айна проследила и полизала из пиалы. Они повторяли, пока рыба не была съедена, а пиво — выпито. Эдак и повелось у них с тех пор.

Убедить мужа расстаться на месяц с девочкой удалось только одним доводом: «Хоть отоспишься!»

Ранним июльским утром мы погрузились в машину и поехали. Айна с заднего сиденья периодически просовывала голову между кресел и слюнявила плечо водителя — нашего родственника. Он смеялся: «Как раз хотел водичкой себя облить, очень уж жарко!»

Летняя температура воздуха часто зашкаливает у нас за сорок градусов по Цельсию. Добавьте к этому сухой степной воздух и получите зной. От него мы убегали к легкой прохладе моря, а с нами, сама того не ведая, к нему приближалась Айна.

Мамину квартиру девочка восприняла с неподдельным интересом. Она все обнюхала, обошла территорию, осталась довольна продуваемым — не застекленным — балконом, ароматами дубовой рощи и блаженно раскинулась на мамином диване. «Дача, — подумала борзая. — Хорошо!»

В роще Айна носилась между деревьев, перепрыгивала широченный ручей и с перекинутых через него мостиков наблюдала за движением проточной воды. Роща большая: есть где затеряться и побыть наедине со своей собакой.

Ежедневно по утрам мы посещали пляж. Когда на следующий после приезда день собрались было идти на море без Айны и стали запирать дверь, борзая устроила за ней скандал. Она лаяла, выла и царапала когтями деревянные филенки изнутри. Пришлось взять! Зная о возможности солнечного удара у собаки, я повязала на черную голову Айны белую хлопчатобумажную косыночку и кончики завязала под подбородком узелком. Продолговатый щипец Айны кокетливо выглядывал из косынки. Ее хитрые и настырные глаза сверкали счастьем. Она любила наряжаться.

Всю дорогу до моря нас сопровождали приветливые смешки прохожих. На пляже Айна сделалась центром всеобщего внимания. Три дня в неделю она посещала море, и люди, изучив ее расписание, приходили специально в это время, чтобы полюбоваться на борзую.

Первая встреча Айны с морем была волнующей. Девочка буквально окаменела. Ее вольная натура преклонилась пред величественной, необозримой водной равниной. Она вдыхала полной грудью насыщенный влагой, свободный, необъятный, ветреный, как само море, воздух. Ноздри ее раздувались. Борзая постигала странное: великое и мокрое — самое большое в ее жизни поле, «поле» воды. Из его запахов она узнавала, чем море живет, зачем оно и примет ли.

Маленькая волна ласковым теплом прикоснулась к передним лапам собаки и отбежала. Айна взбудилась (этим глаголом борзятники издревле характеризовали азарт борзой): ускользающее движение воды вызвало в ней задор преследования. Она поставила ушки и подалась корпусом в направлении резвящейся влажной стихии. Девочка захотела вторгнуться в огромное, живое, игривое существо воды и слиться с ним. Она почувствовала, что они похожи. Море заворожило Айну внутренней страстью, энергией, размахом и самобытностью. Она затаилась на секунду, ожидая новую волну, и прыгнула, вытянувшись стрелой, в вечное и бесконечное неизвестное.

Айна не ошиблась. Море приняло ее, как родственную душу, и Айна поплыла с первого раза. Я, сын и мама держались рядом. Айна не замечала нас. Взор борзой устремился в морскую даль, унося ее сущность в беспредельность бытия. Будто из других миров с небесной высоты доносились крики чаек, не видимых в слепящей солнечной пелене. Тело Айны, по инерции и словно рожденное в море, с легкостью раздвигало толщи воды — возрождающей, пьянящей, окрыляющей.

Айна запомнила и полюбила море, как и слово, его обозначающее. Девочка загоралась радостью, когда ей объявляли, что сегодня она пойдет к морю. Но в один из дней она не веселилась ни по дороге на пляж, ни у моря. С хмурым, сосредоточенным видом Айна нюхала воздух и всматривалась в небо, сидя на песке. Было необычным, что она наотрез отказалась войти в воду. Синоптики да и сама погода вроде ничего опасного не предвещали. Светило солнце, синева неба — без облаков — выглядела глубокой. Только небольшие сутра, волны спустя час выросли немного, и ветерок чуточку усилился. Мама с сыном купались на мелководье, а я загорала подле начавшей всерьез волноваться Айны. Она уже не сидела на берегу, а сновала взад-вперед вдоль кромки воды, периодически останавливаясь и пристально вглядываясь в ту часть моря, где беззаботно плескались бабушка и внук. Я волочилась за Анькой на поводке и вдруг усмотрела, что скорость наката волн на берег усиливается. Вода в море потемнела. Солнечный свет приобрел зловещий коричневый оттенок и казался сияющим мраком. Безоблачное небо хмуро уставилось на землю. Что-то было не так.

Только я задумалась о возникших в природе странностях, как Айна неистово взвыла, задрав голову. Окружающие с удивлением уставились на собаку. Повыв от души, Анька стала рваться с поводка в море. Я разомкнула карабин, и она понеслась прямо к маме и сыну. С неимоверной скоростью, преодолевая растущие на глазах волны, Айна неистово покоряла мелководье. Она толкалась задними ногами о песочное дно, выпрыгивала из воды и зарывалась в нее носом, приземляясь на передние. Девочка была подобна дельфину. Приблизившись к сыну, Айна с ходу выхватила у него зубами пластиковую бутылку, с которой он играл, и резким поворотом головы отшвырнула в сторону. Обхватив челюстями запястье сына, истерично взвизгивая, борзая решительно потащила ребенка к берегу. Мама последовала за ними. Очутившись на суше, Айна не остановилась и потянула сына к выходу с пляжа. Мы с мамой похватали вещи и догнали их. Анька вела нас к дому столь быстро, что мы еле поспевали.

Едва переступив порог квартиры, мы вздрогнули. Средь бела дня за окном грянули сумерки, и одновременно задул штормовой ветер. Ветви тополя отчаянно ломились в стекла, словно просили убежища. Оконные рамы трепетали, вот-вот готовые вылететь из оконных проемов. Через секунду непогода дополнилась сплошной, покосившейся стеной дождя и градин размером с горошину. Градинки бесцеремонно, с силой ударяли по стеклам и крыше. Из открытой форточки квартиру задуло леденящим холодом неведомых горных вершин. Мы с мамой вдвоем насилу форточку закрыли. Все посмотрели на Айну. Она лежала на диване и исподлобья, набычившись, глядела на нас.

«Неразумные вы дети природы, ничегошеньки не смыслите в ней. Чтоб без меня делали?!» — внушала нам борзая.

Мы набросились на Аньку с похвалами, объятиями и поцелуями. Айна не принимала бурных ласк. Ей была свойственна сдержанность в проявлениях чувств. Телячьи нежности не совмещались с мужественным характером борзой, и она отреагировала слабым оскалом. В конце концов Айна не вытерпела натиска человеческих чувств и сбежала от нас на кухню. Там она уселась подле холодильника и вперилась говорящим взглядом в этот заманчивый продуктовый склад: «Айна сделала свое дело — Айна заслужила вкусно поесть».

Три дня на море длился сильнейший шторм и извивались непривычные в наших краях смерчи. На четвертый мы вернулись к морю.

Стояла жара. Морская гладь встречала спокойствием и тишиной. Солнце посылало нежные, как цвет лимона, лучи. Прозрачная салатного отлива вода обнажила для глаз загадочные темно-зеленые водоросли с мелкой рыбешкой и чистый золотистый песок с редкими ракушками. Она звала в себя так, что невозможно было отказаться.

Берег по краю воды заполнили свалявшиеся тина, дохлая рыба и водоросли, выброшенные штормом. Но даже их гнилостный запах не мог омрачить радости морского покоя и благодати тихой водной стихии. Айну же запах разложения, исходивший от гниющей массы, приятно потряс. Она усердно вывалялась в мертвеющей морской зелени и останках рыбной плоти. Девочка каталась по вонючей тине и рыскала в ней носом, стараясь испачкать каждую частичку своего тела. Она маскировалась для охоты. Залах смерти свидетельствовал о наличии жизни. Поблизости мог быть зверь, и борзая готовилась к травле. Раньше Айна маскировалась росой, пылью, перепревшей соломой, но такого потрясающего маскировочного запаха, забивающего все другие, она до этого не знала.

Один из последних дней отдыха в граде моего детства в тот год запомнился знакомством Айны с козами. Мы возвращались с пляжа, поднимаясь по тропинке, огибавшей обрыв, что у берега. Тропинка начиналась у подножия обрыва и далее вела наверх. На плоской вершине обрыва по ее краю паслись козы. Вожак козлиного стада — громадный, с роскошными рогами — заприметил Айну и не сводил с нее глаз. Он стал сопровождать нас, следуя параллельно. Сказать, что козел в это время охранял от Айны своих коз, будет неверным, так как между ним и козами образовалась протяженная дистанция. Он попросту забыл о них и обо всем на свете — так ему приглянулась Айна. Было очевидным, что она волновала и притягивала его мужскую сущность. Девочка предпринятое козлом преследование восприняла на редкость доброжелательно: бросала в его сторону заигрывающие взгляды и довольно усмехалась. Она понимала, что обольстила мужскую особь. Ей было приятно, но одновременно данному факту Айна особого значения не придавала.

Одолев подъем, мы добрались до вершины обрыва. Козел остался позади, но не уходил и все смотрел вслед удалявшейся Айне. Разбив козлиное сердце, борзая исчезала навсегда — его волшебная любовь, неземная и несбыточная.

Понемногу подкрадывалась осень. В октябре Айне исполнялось пять лет.

Глава 2. Сармат

Сентябрь ознаменовался холодными рассветами. Айна дождалась сезона охоты. Осень. Наконец-то! Анюша расцвела и заматерела. Борзая госпожа в соку. Однако по-прежнему ее уделом было дамское одиночество. О личном она мечтала, но редко, коротко, украдкой. К чему лишний раз тревожить душу, если все понапрасну.

Лунным вечером середины сентября муж вернулся с работы в приподнятом настроении. Он купил мой любимый ликер, и я поняла, что супруг будет подлизываться и о чем-то просить. Иными словами, от меня ему чего-то нужно. Заканчивался четвертый год моего главенства в семье. Оно основывалось на материальной подоплеке. Проще говоря, все эти годы муж, служа обороне государства, получал мизерную часть зарплаты. Остаток заработанного записывался в долги, и срок их погашения не определялся.

Подливая мне ликер, муж неторопливо излагал причину своего хорошего душевного настроя. На работе одна из сотрудниц завела с ним разговор о борзых. Она откуда-то знала об Айне и сообщила, что ее знакомая тоже имеет борзую суку. Весной, в период пустовки, эту девочку выставили. Она получила отличную оценку и приглянулась владельцам одного заезжего столичного борзого кобеля, тоже участвовавшего в выставке. Мальчик оказался потомком знаменитых московских борзых, чемпионом России. Собак повязали. Как и положено, по истечении двух месяцев появились щенки. Почти всех разобрали. Остались мальчик и девочка. Мальчика владельцы хотят передать в наши, хорошие, руки. Девочку не предлагают, будучи наслышаны о крутом нраве Айны. С платой за щенка заранее согласны повременить.

Муж заявил, что хочет забрать кобелька в пару Айне, чтобы скрасить ее борзое одиночество. Я молчала. Борзой кобель, о котором я мечтала, сам шел в руки. Но суровая действительность нашего существования его приходу не благоприятствовала. Было обидно до зубовного скрежета при воспоминаниях о нашем и без того нелегком материальном положении и всего лишь однокомнатной квартире. Данные обстоятельства не позволяли, как мне казалось, иметь еще одну борзую. А так хотелось! Из груди, как из темницы, рвалась на свободу пленница-душа, и с языка готовы были сорваться громкие слова: «Да! Да! Да!» Но вслух я тихо сказала: «Нет». Это плохое слово ножом вошло в мое сердце. Стало больно. Боль просилась наружу и слезами застилала глаза.

Супруг пустился в уговоры, основанные на русском «авось»: «Все как-нибудь и само собой образуется, а щеночка в это время и выкормим». Машинально отвергая наивные аргументы мужа вслух, я мысленно пыталась представить щенка.

Вот мою его слабенькие, растущие лапки, ношу детку на руках и прижимаю к груди. Птица счастья запевала во мне. Нет, она горланила, не жалея своего сладостного голоса. Знала, что от нее не отказываются ни по каким причинам и мое тихое «нет», по существу, и есть громогласное «да». Колотила внутренняя дрожь. Я приказывала себе одуматься. В разговоре с супругом перешла на упреки, напомнив, что не он кормилец в семье. С оскорбленным видом муж уговоры прекратил и удалился. Я осталась одна и промечтала всю ночь.

На следующий день, придя с работы, супруг поставил меня в известность, что поздно вечером на смотрины привезут щенка. Мне решать, что с ним делать. Ничего не скажешь — супруг предпринял козырный ход. Я оценила, но сквозь зубы прошипела: «Сам его будешь кормить». Стемнело. Взошла полная луна. Я вышла на лоджию и стала смотреть на ночное светило. Ненавязчивый, но магический, серебристо-желтый лунный свет колдовскими чарами вторгался в мысли. Он как бы обнажал желания, очищая их от вредоносной корки умозаключений. Луна сияла сама по себе, не обращая внимания на кружащую вокруг черноту ночи. Она лучилась в свое удовольствие вопреки мраку бездны, в которой парила, и показывала мне пример. Я поняла, что страстно хочу этого щенка. Меня поглощала уверенность, что мне будет хорошо с ним, а ему — со мной. Я знала, что он нуждается во мне и ждет. Терпеливо, безропотно, сильно.

«А как же материальная сторона?» — взъерепенилась реальность. «Да не оскудеет рука дающего», — возразил ей оптимизм.

Я ждала появления щенка, как чуда, и не находила себе места. Для меня ощущение от приобретения щенка сравнимо с праздником детства, исполнением сказки, новогодней ночью. Это — всепоглощающее удовлетворение. Это — таинство рождения любви. Скоро маленькая, новая жизнь будет со мной. Недавно вышедшая из Небытия, она предназначена для меня, направлена Оттуда. Мне посылают любовь. Ее всегда посылают тому, кто мечтает и ждет.

В дверь позвонили. Незнакомый мужчина поздоровался и предложил спуститься. «Щенок в машине возле дома. Пойдемте посмотрите. Может, сразу не понравится», — невыразительным тоном изрек он.

Муж поздоровался с незнакомцем за руку, как со старым приятелем, и назвал того по имени. Я удивилась, но расспрашивать супруга не стала.

Машину освещал уличный фонарь. Дверца автомобиля открылась, и из него вышла женщина. На руках она с трудом удерживала большое, в основном белое, невероятно длинное живое существо. Мой взгляд обратился к свисающим почти до земли ногам щенка, но еще ниже опускался тонкий, длиннющий, гладкошерстный хвост. Я не могла оторвать глаз. Меня поразили внушительные размеры конечностей щенка. «И этому дитятке только два с половиной месяца! А что же будет дальше?» — промелькнуло в моем сознании.

Женщина поздоровалась, и воцарилось молчание.

— Как вам наш Сармат? — блеклым голосом нарушил тишину мужчина.

— Как его много, — брякнула я, не подумав.

— Давайте поднимемся в квартиру, — предложил тактичный супруг.

— Как скажете. — В интонации мужчины появилась нотка надежды. Она передалась женщине и светлыми лучиками заискрилась в ее глазах.

В комнате Сармата поставили на паркетный пол, и тогда я заметила, какой он высокий для своего возраста. Мне щенок доставал до колена. Айна — крупная собака, но в его годы имела гораздо меньший рост. Изящество и утонченность линий и форм маленького борзого кобеля составляли полную противоположность Айне. В нем с детства безошибочно угадывалась его борзая порода. Стати Сармата были правильными и красивыми, телосложение ладное, многообещающее, но уж очень тонко все в нем выглядело. Никакой мощи — одни мощи. Окрас чубаро-белый, по паспорту. Голова чубарая (черного в рыжих мазках цвета) с белым щипцом. По основному белому фону псовины на теле расположились два больших чубарых пятна неправильной формы. Одно занимало левый задний бок, а другое примостилось на ребрах справа. Первое пятно накрывало крестец и спускалось на левую ногу, окрашивая ее снаружи по пятку. В глаза бросалась преимущественная белизна окраса, а пятна — потом.

Сармата разглядывали, а он послушно стоял. Невиданное дело! Я не привыкла к покорности. Айна приучила меня к ее противоположности. Щенок посмотрел на меня искоса и словно сиротинка. Яркий, влажный, черный взгляд был жалок и недоверчив. Сармат уже понимал, что его отдают, а я становлюсь его главной хозяйкой. Но он не знал, кто я и чего от меня ждать. Ему было страшно прощаться с беззаботным детством подле матери.

Я рассматривала щенка и не произносила ни слова. А в его глазах тем временем зажигалась решимость. Набравшись храбрости, он обратился ко мне обиженным лаем: «Да, я маленький и слабый. Меня продают. Никому-то я не нужен. Двух братьев и сестру забрали, а меня не выбрали. Мне хочется есть, плакать и спать. Вы — такая большая и сильная — без стеснения, без сострадания разглядываете меня, будто игрушку. А я живой, и мне хочется есть, плакать и спать».

Я внутренне сжалась. Мысли и чувства щенка проникли в меня и стиснули сердце. Оно не устояло, и я влюбилась на всю жизнь. Никто бы не смог теперь отнять у меня малыша. В ответ на мои чувства щенок приободрился, уверенно отряхнувшись.

Но тут в кухню вошли вместе, словно сговорившись, Айна и кошка Машка. Я напряглась. Как могла забыть — они тоже решают! Настал переломный момент. Обе девушки — разбойницы, натуры зловредные и эгоистичные. Но между собой дружат. Что называется, нашли друг дружку. Примут ли новенького?

Сармат сжался и покрепче уперся в пол тоненькими ножками. Подобная черной горе, Айна и на ее фоне крохотная и серенькая, как мышка, Машка миролюбиво обнюхали гостя. Обе уточнили его пол, перекинулись одобрительными взглядами и присели подле щенка. Я вытерла холодную испарину, покрывшую лоб: «Слава богу, не отвергли!» Супруг, сын и владельцы щенка разом облегченно вздохнули — все оценили судьбоносность момента.

Не откладывая дело в долгий ящик, хозяева щенка приступили к обсуждению деталей сделки и передали родословную. Сармат остался стоять посреди кухни. Голова его от переживаний шла кругом. Чтобы не упасть, щенок глазами уперся в пол. Я предложила ему прилечь и указала рукой на место у батареи. Сармат мгновение смотрел на меня чрезвычайно серьезным взглядом и — о диво! — последовал к батарее и там улегся. «В кого ты такой послушный?» — вырвалось у меня. За Сармата ответили заводчики.

От них я узнала, что мальчик был сыном той самой, однажды встреченной в парке мужем борзой девочки, которая до того погибала в сарае одного частного домовладения, пока ее не приютили и не выходили нынешние заводчики. Они сказали, что Сармат — копия матери, взять хоть окрас, хоть ум. «Борзые — все послушные», — хором добавили мужчина и женщина. Я покосилась на Айну и подумала: «Не все! Я — „счастливая“ обладательница единственного исключения». Вслух же сказала другое: «Ну и замечательно!»

Заводчики заулыбались. Лица сына и мужа просияли.

Мама отсутствовала и даже не была осведомлена о нашей очередной «борзой» авантюре.

Сармат спал на полу кухни, когда уезжали его — уже бывшие — владельцы. Проснувшись, он наелся каши, сухого корма (из миски Айны, его собственную мы приобрели ему на следующий день), пирога с капустой и запил трапезу молоком. Он ел все подряд. Сухой корм всасывал, как пылесос. Насытившись, мальчик захотел в туалет и подбежал к входной двери. Было за полночь. Я расстелила у двери клеенку, положила сухую тряпочку и пригласила его сделать неотложные дела. Он повиновался.

Семья пришла в восторг. Сармат демонстрировал недюжинные умственные задатки. На ночь определили щенка в кухне. Там, к слову сказать, выросли почти все мои борзые. Диван к тому времени сменился большим раздвижным креслом. Показали щенку, что кресло и есть его место. Сармат тут же запрыгнул на него и свернулся калачиком. Было непривычно. Айна редко ублажала нас послушанием. Муж сказал, что Сармат — другой, с кобелей спрос строже, потому у них в крови строгость.

Сармат с месяца содержался на даче, к природе здоровьем приспособиться успел. Адаптировался независимо от прививок. Назавтра супруг назначил ему проверку полями.

Утро удивило, так как Сармат терпел и просился на улицу. Муж вывел его с Айной и вернулся довольный: кобелек-то чистоплотный. Собрались и пошли за город. Сармата в дорожной сумке через плечо нес муж. Высовывалась одна голова щенка. Его глазенки стреляли по сторонам — запоминали дорогу. Айна шла с невозмутимым видом, будто с вечера в ее жизни ничего не изменилось. В полях высвободили Сармата, и тот побежал. Быстробыстро. Правило летало само по себе, а его длина равнялась длине туловища. Задние ноги опережали передние и забрасывались аж поперед ушей. Движения мальчика не выглядели слаженными. Айна, пробежав несколько кругов для разминки, замерла и потом какое-то время наблюдала за Сарматом.

Неожиданно она подалась туловищем в его сторону, сверкнула очами и погналась. Я увидела знакомое, нехорошее и недоброе, выражение в глазах своей борзой и похолодела. Муж тоже распознал намерения Айны. Она приняла Сармата за зверя.

Дикими голосами мы закричали: «Нельзя!» — когда Айна уже настигала Сармата. В ответ на наши крики она мотнула головой, словно смахивая пелену азарта с глаз, и в недоумении остановилась прямо возле Сармата. Тот ничего не понял и лизнул Айну в нос. А может, понял и лизнул за то, что не удавила. Кто знает!

Было заметно: до Айны дошло, что, повинуясь неистовому внутреннему порыву, она чуть было не погубила борзого ребенка.

Я отчитывала Айну, а сама думала о Сармате. Его пробежка оказалась жалким подобием бега борзой. Даже несуразно сложенная в щенячьей поре, Айна и тогда не бегала столь нескладно. Сармат абсолютно не владел частями тела. Они ему совершенно не подчинялись, действуя сами по себе.

Супруг разочаровался. Ему уже не нравился Сармат, с его нелепой поскачкой, растянутыми, утонченными формами и линиями тела, а также насторожило поведение Айны. Он изъявил намерение вернуть щенка заводчикам. Душа моя ушла в пятки, еще ниже и жалобно застонала откуда-то из-под земли. Сердце зашлось и защемило тоской. Сдавило внутренности, и похолодело в руках. Нахлынуло чувство, что у меня собираются отнять родного ребенка.

Сармат бросал на нас растерянные и вопрошающие взгляды: «Вы мною недовольны? Но почему? Ведь так старался, не ленился. Бежал быстро, как мог. Что не так? Не хотите меня! Куда ж я теперь?!»

Губы щенка задрожали. Глаза сделались несчастными. Он понимал, что его отторгали и не хотели любить. Душа щенка горевала и противилась расставанию: ему очень-очень понравились приютившие его люди, и собака-гора, и кошка-мышь, и ужин, и большое уютное кресло.

Сын, которому исполнилось десять лет, не согласился со своим отцом, заявив, что негоже бросать в беде слабых и сирых. «Не все то золото, что блестит. А душа у щенка хорошая и нрав покладистый. Он нам доверился. Плохо обижать маленьких», — досказал он.

Я подхватила Сармата с земли и крепко обвила руками, как лианами. «Не отдам, и не надейся!» — в сердцах закричала я мужу. Тогда он предложил сделать выбор между ним и борзым кобельком. Во мне взорвалось ликование: «Здорово, что есть выбор! Ужасно, когда его нет!» Не раздумывая, я выкрикнула: «Конечно, Сармат!» — и расцеловала всю мордочку щенка. А сын прижал к щеке его лапку.

Айна зло щурилась на супруга и подпрыгивала к моим рукам, с неистовством вылизывая у Сармата ушки. Тот млел.

Наш натиск вверг мужа в подавленное состояние. Погрустневший, он бездумно срывал с ближних кустов веточки и зачем-то их разжевывал.

Воспрянувший духом, Сармат высвободился из моих объятий и жизнерадостно заносился по полю. От него исходил поток неиссякаемой радости существования на земле. Свое непререкаемое жизнелюбие Сармат сохранил и повзрослев. Он постоянно напоминает нам, что жизнь — великий дар Божий!

Когда возвращались, Айна сопровождала сумку с Сарматом и всем своим видом показывала прохожим, что в сумке — ее щенок, которого она любит и которым гордится. Девочка периодически подскакивала к Сармату, чтобы лизнуть его еще и еще. Глядя на материнские нежности Айны, муж махнул на все рукой…

Кошка Машка влюбилась в Сармата без памяти. Впервые в жизни она повстречала мужчину своей мечты и отдала ему свое маленькое — но полное любви! — сердце. Кошка постоянно толклась подле Сармата, заглядывала в его огромные черные очи и готова была в них утонуть. Стоило ему прилечь, она пристраивалась к мягкой псовине кобеля и заводила долгую мурчащую песнь о любви. Сармат принимал ее чувства как должные: не равнодушно, но и без трепета. Он знал себе цену и считал, что сражает наповал любую представительницу женского пола. Машка же довольствовалась прикосновениями и теплом его тела. Кобель не обижал ее, не гнал прочь. Ни на что большее старенькая кошка не рассчитывала. Предмет любви был рядом, и счастье было с ней.

Сын пребывал на седьмом небе. В доме появился еще один мужчина, а у него — братишка, друг. Да какой! Игривый, любознательный, послушный, умный, компанейский, открытый, искренний, добрый и веселый. Из детской то и дело слышался громкий смех сына и отрывистый радостный лай Сармата.

Непосредственно не участвуя в воспитании, Айна позволяла Сармату делать с ней, что угодно. Она не играла с ним, но не препятствовала его шалостям. На ней Сармат отрабатывал приемы боевых искусств: хватки за горло, в ухо. Айна ходила обслюнявленная, и вечерами я протирала водой и расчесывала ее слипшуюся и всклокочившуюся псовину. Ни разу Айна не зарычала на Сармата, не куснула его — никогда ничем не обидела. Если он делал ей больно, она взвизгивала и скрывалась в ванной. Наша злобная девочка во всем потакала своему любимцу. Ее привязанность к щенку и нежные чувства к нему были очевидны. Глаза Айны светились счастьем и умиротворением.

На второй день пребывания в доме Сармат характерной позой показал, что знает свой кобелиный долг и обязательно его исполнит в отношении Айны, повзрослев. С тех пор не проходило ни дня, чтобы он не подтверждал свое будущее намерение. Айна снисходительно улыбалась в ответ, но не возражала. «Поживем — увидим!» — вздыхала она, вспоминая былое. Муж восхищенно отреагировал на любовные притязания Сармата: «Наконец-то девочке повезет. Настоящий мужик подрастает!»

Что же творилось со мной? А я была не в состоянии оторваться от щенка. Судьба доверила мне выращивание борзого кобеля!

Борзые кобели — спецназ в псовой охоте, они лично душат (давят) волка. И этот атакующий характер обязана была взрастить, взлелеять я! Ежедневно засиживаясь за полночь, я часами разговаривала с Сарматом и изучала его. Мои руки скользили по мягкой короткой псовине щенка, и Сармат смыкал от удовольствия веки: с ним говорили, его гладили — значит, любили. Вскоре он позволял мне делать с собой, что угодно, даже лечить. Во время укола отворачивал голову и хныкал, но терпел — меня не трогал. Рвала с помощью суровой нитки засидевшиеся молочные клыки (нередкое дело у борзых): верещал, но не сопротивлялся. Когда я занималась на кухне хозяйством, Сармат поджимал губы, слегка обнажая зубы, и с такой мимикой на морде часами наблюдал за мной из кресла. Я отдавала ему самое вкусненькое, лечила после прогулок ранки на его нежных лапках, чистила ушки, расчесывала псовину, постригала коготки, умывала после еды мордашку и твердила, как сильно его люблю и каким красивым, быстрым, смелым и сильным он вырастет. Сармат зачарованно внимал моим речам и мыслям.

Иногда ко мне присоединялась Айна. Она ложилась рядом на пол и мечтала. Ее воображение неслось вслед за моими мыслями и дальше… «Слушай маму!» — говорил ее вид.

Полагаете, я позабыла о своей единственной суке? Это не так. Айна не ревновала меня из-за моего чрезмерного общения с Сарматом — она была заинтересована в становлении его как личности. Ночами я спала в обнимку с девочкой и шептала трогательные, только ей предназначенные слова. Мы обменивались горячим дыханием и вместе уплывали в царство Морфея.

Сармат, как я его ни тянула к себе в кровать, категорически отказывался лежать так в моем присутствии. На ковре — пожалуйста. «Настоящим борзым кобелям не положено нарушать покой хозяев и покушаться на их ложе», — как бы объяснял маленький борзой кобель умудренным взглядом нежных глаз. Дожила! Уже не я, а меня воспитывали. Малой представитель борзого рода обучал великовозрастную хозяйку вековым традициям своей породы!

К четырем месяцам Сармат понимал меня и остальных с полуслова. Он поражал нас умом и сообразительностью. Главное же — чистосердечием. Кобель не скрывал, что понимает хозяев, и выполнял все приказы. Скажешь, чтобы ушел в зал, уйдет. Известишь, что идем в поля, тянет в их сторону. Сообщишь об обычной прогулке — бродит, не спеша, возле дома. Прикажешь спать — отправится спать. Так во всем. Он сделался для нас источником понимания и отдохновения, центром притяжения и любви. Понятливый дружок, верный приятель, надежный охранник, бесстрашный заступник, послушный сынок — таким стал повзрослевший Сармат. Айна, наоборот, вечно прикидывалась дурой, лишь бы своевольничать.

Все наилучшие задатки нашего кобелька (а все задатки Сармата были наилучшими) проявились с первых дней, и, безусловно, нас интересовало, как отнесется моя мама к столь удачному приобретению.

Она не обрадовалась. Мы сообщили ей по телефону и выслушали кучу нареканий: «Денег вам самим не хватает, внука ущемляете, делать вам нечего…» Личное знакомство с Сарматом мнения мамы не изменило. Вдобавок она отметила, что он длинный и страшный. Несколько лет назад я от кого-то это уже слышала.

Сармат, напротив, встретил мою маму нежно, виляя извивающимся правилом. Он в прыжке лизнул ее в окаменелое лицо и прижался к ее ногам, трогая те лапой и приглашая маму к игре, дружбе и любви…

Мама оставалась неприступной крепостью, но через три месяца все поменялось. В тот день она вернулась после посещения базара в слезах и присела прямо на пол в прихожей. Кто-то ее вытолкнул из очереди; водитель автобуса потребовал оплату за проезд, несмотря на удостоверение ветерана труда; пенсия маленькая; поясница болит; внук подрос и в ней не нуждается; дочка — черствая и грубая. Тоненькие, теплые струйки горько лились по маминым щекам. Я сопереживала словами, но маме было мало моего устного сочувствия. Она нуждалась в том, что сделал Сармат.

Он положил на мамино плечо голову, сложил на ее груди свои передние лапки и прильнул со всей силой хрупкого, растущего тельца. Мама обнимала, целовала кобелька и рассказывала ему о своих невзгодах. С той поры в маме произошли резкие перемены. Последним куском она была готова поделиться с Сарматом. Причем не только своим, но и куском горячо обожаемого внука. В наш адрес летели упреки, что Сармат не получает необходимого для развития питания. Вопрос о питании внука отступил для нее на второй план.

До года нужно дать щенку все, что положено. Мама была права. Наступал новый, 1999 год, 1 января Сармату исполнялось шесть месяцев, а он не видел мяса. Мы тоже его не видели с того дня, как приютили Сармата. Все наши скромные средства уходили на кашу с маслом, творог, молоко, яйца, сухой корм, ветеринара, прививки, витамины, противоглистные средства и другие расходы на щенка. Пока Сармату всего хватало.

Однако с шести месяцев начинается бурное формирование организма собаки. Ветеринар сказал, что оно требует аминокислот, которые содержит в избытке мясо. Я и сама понимала, но уже не справлялась одна с материальным обеспечением семьи, и животный страх перед нищетой все чаще посещал меня.

Но конец декабря обнадежил: мужу дали первую за несколько лет премию, а с начала нового года стали полностью и в срок выплачивать зарплату, что благотворно отразилось на нашем финансовом положении и быте. Появилось мясо. Первым его отведал Сармат. С премии муж купил лично для него два килограмма молодой отборной говядины и сварил. Сармат сидел в кухонном кресле с той минуты, когда из сумки была извлечена нежная, розовая, ароматная мякоть. Он не уходил все три часа варки и остывания мяса и полными нетерпения глазами буравил то его, то меня, то мужа: «Может, хватит издеваться?! Дайте мяса!»

Сармат ел свое первое мясо неторопливо, вдумчиво, рассматривая наперед каждый намеченный им кусочек, пока поглощал предыдущий. Он съел килограмм. Айне перепало грамм триста. Остаток припрятали для кобелька на завтрашний день. С тех пор Сармат ценит и уважает мясо. Появление в квартире его запаха он приветствует громким лаем, извещая весь мир о предстоящей вкусной трапезе.

На протяжении пяти последних лет нас с мужем так тянуло с работы домой, словно там царил вечный праздник. И праздником этим была Айна. Теперь с приходом Сармата праздник удвоился, если можно так выразиться. Мы еще находились в прихожей, а мама с сыном наперебой излагали суть событий за день.

Кошка Машка украла у Сармата кусок мяса, и он гонялся за ней со страшным рычанием, но безуспешно. В отместку Сармат беспардонно вытолкнул из миски своим безразмерным щипцом ее кругленькую мордочку и вылакал ее молоко. Машка не ушла, осталась подле. Дождалась, пока кобель допьет, и вонзила Сармату в мочку носа свой острый коготь. Сармат заголосил, а она гипнотизировала его взглядом строгого учителя и коготь не вытаскивала. На помощь пришел сын.

С личной свободой во имя привязанности к породе борзых пришлось распрощаться. Мы не могли уже взять да и махнуть к морю. Нас связывали питомцы, но эти оковы были в радость. Поля, единение с природой, отрешенность от человеческой неискренности, честные глаза собак, разделенный с ними под кронами деревьев шашлык, успокаивающий огонь костра, пение не потревоженных цивилизацией птиц стали лучшим отдыхом. И конечно же — охота, заключавшаяся в бесконечном блуждании по нескончаемым полям с замирающим сердцем: каждую секунду может подняться зверь, и мы вновь увидим божественный карьер наших борзых, угонки и, Бог даст, поимку. Наши чувства и страсти переплетались с чувствами и страстями борзых. Их азарт давно стал нашим. Их волшебный, стремительный бег воплощал полет наших возвышенных и наивных душ. Так происходит всегда, когда ты влюблен. Борзые олицетворяли собой мечту о прекрасном. Они сделались предметом нашего обожания, страсти и любви. Мы узнали, что такое пассионарность. У современных борзятников пассионарность определяется как признак единения с борзыми. Он означает, что все мелкотравчатые оказываются подвержены мечтам борзых, их выбору и цели их жизни. Борзые привносят счастье и вкладывают смысл в каждый день человеческого существования. Они таким образом не просто любимые домашние питомцы и компаньоны людей в охоте: они — творцы людских мечтаний.

Сармат рос не по дням, а по часам, и на равных рвался в поля вместе с Айной. По возрастным ограничениям мы пытались оставлять его дома, но он выл часами, пока семья отсутствовала. Короче говоря, с трех месяцев Сармата стали брать на охоту. В ноябре ударили морозы, и четырехмесячный Сармат, съежившийся и поджимающий лапы, терпеливо трусил за нами. Он был согласен на все, лишь бы не сидеть дома одному. Душевный, компанейский парень. Когда Айна гнала зайца, он мужественно догонял ее по ухабам вспаханного в зиму поля. Сармат оказался выносливым, упорным и настойчивым кобелем.

До исполнения Сармату одиннадцати месяцев, начиная с пяти часов вечера — времени моего возвращения с работы — и до полуночи он не покидал кухни и непрерывно ел. К восьми месяцам перегнал в росте Айну, а к году достиг в холке восьмидесяти семи сантиметров.

Я выкармливаю всех своих собак до года, что называется, от души. Иными словами, они едят то, что из дозволенного им больше нравится и сколько влезет. Руководствуюсь простыми соображениями, соотносимыми с требованиями по выращиванию собаки. До года — то есть до становления собаки взрослой особью — щенок должен получить все, что требует его растущий организм. В дальнейшем полноценное и достаточное питание детства станет основой его здоровья, физических успехов и долголетия.

Мои усилия по выкармливанию щенка не могли не отразиться на его силе и выносливости. Уже в четыре с половиной месяца Сармат преодолевал по выходным около пятнадцати километров за день. Не роптал. Лишь когда поворачивали к дому, замирал на мгновение и протяжно поскуливал: «Опять далеко зашли. Назад топать и топать. Одно хорошо — домой идем». После своей (ставшей традиционной) тирады Сармат замолкал и без остановок шел к дому, наращивая темп и не выказывая усталости, — он демонстрировал хорошую выносливость.

Регулярные вылазки Сармата в поля очень скоро выправили его поскачку. Его задние ноги уже не налетали на уши, а зад не вихлял. Тело крепчало и обеспечивало гармонию бега. Муж недоумевал. Он-то полагал, что порочность движений крохотного Сармата неисправима в принципе. Поскачку Сармат приобрел вытяжную.

Когда застилают постель, то встряхивают с одного конца простынь, чтобы разровнять. Прочь от рук по материи плавно уходит волна. Встряхивают снова — еще волна. Из таких непрерывных, вытяжных и быстрых волн складывалась поскачка Сармата. Мягкой волной стелился он по полю, играючи, и штормовой — нагоняя зверя.

Одним февральским солнечным морозным днем я имела возможность на себе убедиться и в немалой силе Сармата. В большом поле Айна подняла зайца и с Сарматом погнала его. Поле было разделено на две части проселочной дорогой, на которой находились я, муж и сын. До подъема зайца борзые рыскали поодаль в одной части поля, что у дороги, а заяц поднялся сбоку от них и ближе к нам. Удирая от погони, он развернулся в нашу сторону и пересек дорогу. Заяц стремглав проскочил за нашими спинами в другую часть поля. Настигающие его, наши борзые по своей обходной траектории вылетели на нас. Представить страшно, какова была их скорость.

Сын упал на дорогу лицом вниз и прикрыл голову руками. Я и муж остолбенели. Айна вихрем умудрилась втереться и прошмыгнуть между мной и мужем (неподалеку от сына) и продолжила преследование зайца по второму участку поля, а семимесячный Сармат налетел прямо на меня. Все произошло внезапно и мгновенно. У меня не осталось времени на маневр.

Единственное, что помню, так это перепуганного Сармата. Глаза его искажены ужасом перед неотвратимостью столкновения. Он не хочет меня сбить, пытается тормозить и увернуться. Как в замедленной съемке, вижу, что Сармат, напрягаясь из последних сил, скользит по снегу обеими передними ногами, вытянув те перед собой. Кобель гасит скорость. Задние ноги не поспевают за торможением передних и заносятся на сторону, а бок кобеля надвигается на меня. От удара я подлетаю вверх и падаю навзничь. Соприкасаясь с поверхностью дороги, теряю сознание.

Прихожу в себя. Над лицом склонилась голова Сармата, он громко скулит и притрагивается носом к моему носу, испрашивая прощения. За ним виднеются объятые страхом физиономии мужа и сына. Сзади у изголовья — Айна. Она вылизывает мой — в холодном поту — лоб. По симптомам понимаю, что дело плохо. Не чувствую правую коленку и правую ногу ниже колена. Прошу мужа поставить меня на ноги. Он поднимает. Ощущаю, что колено посредине немного разъехалось и какая-то косточка в суставе налезла на другую косточку. Ступаю — больно ужасно. До дома минут сорок пешком. Знаю: если сразу пересилить боль и пойти, то в горячке смогу добраться до квартиры. Беспокоюсь о Сармате. Его ощупывают. Он цел и невредим. Слава богу!

Думаю о том кобеле из преданий, который на охоте перебил ногу коню и не пострадал. Но больше — о том коне… Зажав в зубах перчатку и прихрамывая, двигаюсь вперед. Муж с сыном вскоре перестают задавать мне вопросы о самочувствии, потому что я в ответ молчу. По моим щекам катятся слезы. Мужчины понимают, что мне больно двигаться, а разговоры отнимают силы. Сармат и Айна семенят подле меня и заглядывают в глаза. Нога опухает в колене. Наверняка вытекает суставная жидкость. Вспоминаю, как несколько лет назад я поучала супруга, что следует крепиться и бороться, когда он был в аналогичной ситуации. «Что ж, буду крепиться и бороться. Муж пока не является основным добытчиком в семье, и если я послезавтра не выйду на работу, то растеряю клиентов и нам опять не на что будет жить», — говорю я себе.

В квартире с опухшей ноги с трудом стягиваются джинсы. Могу передвигаться только ползком, чем и занимаюсь. Применяю вьетнамскую мазь и туго бинтую колено эластичным бинтом. Следующий день лежу и реву от боли и отчаяния. Что скажут врачи, мне давно известно по истории с супругом. Молюсь. Заставляю мужа соорудить мне палочку для облегчения ходьбы. Он делает ее из палки для лыжни. Поутру третьего дня супруг облачает меня в плотные джинсы и удобные кроссовки. С палкой, держась за его руку, я добираюсь до такси и далее — до работы.

Первые три дня передвигаюсь с помощью слез. Меня жалеют коллеги. На работу хожу ежедневно. Через неделю привыкаю к боли настолько, что потихоньку волочусь вслед за семьей в поля, опираясь на палку. Спустя месяц боль становится терпимой. Истекают два месяца — сходит отечность с сустава. Заканчиваются три — нога в колене начинает понемногу сгибаться. Четыре месяца борьбы с собой — отказываюсь от палки. Долой полгода — косточки в суставе прекращают тереться друг о друга, а я перестаю хромать. Нога полностью сгибается и совершенно не болит.

В это время волею случая консультирую клиента, который оказывается хирургом-травматологом. Рассказываю ему свой эпизод на охоте и дальнейшую историю своего выздоровления. Он ощупывает мое колено и поражается рассказу. Методом пальпации и опроса симптомов врач находит, что был выбит мениск, вытекала суставная жидкость, имеется надкол кости и надрыв задней коленной связки. «Воистину, движение — это жизнь!» — восклицает опытный медик и раскрывает «большой секрет». По его предположениям, мне грозила инвалидность, если бы отдалась после травмы в руки врачей. Способ моего исцеления его не удивляет. Интересует другое: как я терпела боль? Самой интересно. Кто б объяснил! Наверняка борзые помогали, делясь своей фонтанирующей, благой энергетикой, и еще — звали поля!

Так для меня приоткрылась сила удара борзой. Именно приоткрылась, но не обнаружилась доподлинно, поскольку меня ударил семимесячный борзой щенок, а не сформировавшаяся борзая. Причем ударил боком, а не плечом. Вдобавок существенно сбавив скорость, так как тормозил, что было мочи. Мне представился своеобразный повод гордиться мощью Сармата. Плюс убедилась, что он любит меня. Кобель спасал мою жизнь, разворачивая себя перед ударом. Он мог сбить меня плечом и продолжить погоню, но я для него была главнее, ценнее, любимее и важнее всех зайцев, вместе взятых. Какого чудесного кобеля я вырастила!

Встречу своего первого Нового года Сармат отметил тем, что стащил со стола огромный кусок торта, приготовленного мной. Торт слагался из медовых на спирту коржей, перемежавшихся обильными прослойками масляного крема с грецкими орехами: конечно же он впечатлял, манил, а исходивший от него аромат нагонял слюну.

Супруг отрезал «сиротский» кусочек, чтобы доконать свой желудок и таким образом завершить кулинарную часть праздника — поединок с застольем. Положив кусок на тарелку в кухне, он пошел на лоджию за газировкой. Когда вернулся, Сармат опирался передними лапами о край стола и поглощал верхний слой крема с мужниного куска. Завидев мужа, кобель одним движением языка слизнул и скрыл в пасти весь кусок. Потом он, как удав, стал делать заглатывающие движения и проглотил торт, не жуя. Покончив с грабежом, Сармат пригнул голову и покорно ожидал обычного наказания в виде окрика или слабого шлепка.

Супруг ограничился замечанием Сармату, что горстью каши тот почему-то давится, а кусок торта величиной с два хороших кулака прошел у него, как по маслу. В ответ на упрек Сармат еще ниже наклонил голову, как бы прося поскорее его как-нибудь наказать и отпустить переваривать невыразимую вкуснятину.

Семья собралась в кухне, чтобы обсудить щенячий проступок. Мама сказала, что надо было самим покормить Сармата тортом, раз ему хочется. Я заявила, что Сармат — вор, «доросший» до грабителя, но муж и сын со мной не согласились. Они сделали вывод, что мальчик отохотился. Выследил добычу и поймал.

С тех пор Сармат всегда получает свой любимый торт, и не один кусочек. И с того времени ведется его тайная, эпизодическая «охота» на кухне. Он делает и публичные попытки стащить со стола приглянувшийся продукт, но настолько аристократично и умно, что ему все сходит с рук. Бывает, подойдет, потянется к тарелке и лизнет раз-другой что-то понравившееся, не спуская с нас убеждающих глаз. Если мы никак не реагируем, значит, можно. Он аккуратно забирает с тарелки выбранный им деликатес и вежливо удаляется или ложится на пол возле стола: вдруг хозяева догадаются дать добавки.

Отмечая тот 1999 Новый год, домашние в ходе праздничной трапезы вспомнили о красивых часах, найденных Айной годом раньше в такую же новогоднюю ночь. Пришли к выводу, что примета оказалась воистину вещей. Сармат изменил жизнь девочки. Айна светилась от счастья. Дотоле одинокая и непонятая среди окружающих собак, она обрела свою вторую половинку, равное существо той же породы и крови. Оно уничтожило ее борзое одиночество. Ей не нужно было бурных проявлений чувств — хватало одного присутствия Сармата. Поведение девочки изменилось. Эгоистичность улетучилась: Айна уступала Сармату лучшее место, кусочек съестного, стала спокойней и сдержанней. Девочка тоже выращивала борзого кобеля. Если раньше она от скуки без разбора рычала и кидалась на других собак, то теперь защищала Сармата и делала это по мере необходимости, когда ощущала реальную опасность.

Однажды по весне, прогуливаясь тропинкой, пролегшей вдоль лесопосадки на краю поля, мы увидели посреди полевой травы легковой автомобиль. Рядом стояла женщина, а вокруг нее резвились трое взрослых доберманов. Впоследствии от собачников узнали, что там были сука-мать и ее полуторагодовалые дети: сын и дочь. Собаки бегали без поводков. Своих мы приняли на короткие поводки во избежание драки.

Ладно, Айна. Она имеет экстерьерную оценку, и ей море по колено. А Сармату осенью предстояла первая выставка, первая оценка, и он все еще оставался щенком. Мы не могли рисковать. Не говорю уже о том, что мы вообще избегаем конфликтов, с теплотой относясь ко всем собакам (дворовых даже подкармливаем), уважая чувства владельцев.

Женщина подозвала к себе доберманов и что-то сказала им, указывая рукой в нашем направлении. Ее поведение было более чем странным, и мы насторожились. Вслед за жестом хозяйки все три добермана бросились в нашу сторону. Сармату к тому времени миновало десять месяцев, он перерос Айну и выглядел взрослой собакой.

Я отступила с тропинки и заслонила собой Сармата. Муж, защищая нас, выдвинулся к полю. Айна рвала поводок из рук мужа навстречу подбегавшим собакам. Первой подскочила сука-мать. Анька ощерилась и, замерев, предупредительно зарычала, но сука бросилась на нее. Айна увернулась, перехватила суку за загривок и трепанула с такой силой, что не удержала. Сука отлетела и брякнулась на землю шагах в пяти. Агрессивную эстафету перехватила ее дочь.

Однако дочку постигла пораженческая участь матери с той лишь разницей, что Айна хватанула ее сбоку за шею. Молодая сука так заверещала, что Айна выплюнула ее, хватанув вдогонку за утекающий зад. Сука-мать предприняла новую атаку и вновь отлетела, роняя клоки шерсти. Уже довольно потрепанные, суки поочередно подбегали, а целая и невредимая Айна хватала и расшвыривала их в стороны, извиваясь на поводке у ног супруга.

Борзые очень изворотливы и увертливы. Попробуйте иначе победить волка. Хлестануть борзую в наказание удается редко. Пока вы замахнетесь и опустите хлыст, она несколько раз изменит положение корпуса, и плеть ее не заденет.

Доберман-сын вообще отказался от драки, ошеломленно наблюдая за расправой над своими родственницами. Сука-дочь отстала от Айны с третьей попытки. Они с братом зло и обиженно лаяли теперь поодаль, в то время как Айна, подмяв под себя их ретивую мамашу и прижимая к земле за шею, готовилась ее придушить. Тогда подбежала хозяйка, взяла на поводки двух своих доберманов и, потрясенная, стала молча смотреть на добермана третьего. Муж резко отдернул Айну, и сука-мать, вырвавшись из стальных Анькиных челюстей, без оглядки поспешила к автомобилю.

Сармат стоял возле меня с выпученными глазами и зачарованно следил за действиями Айны во все время схватки.

Женщина посадила собак в машину и поспешно укатила прочь. Больше мы никогда ее не видели.

Айна пыхтела и рвалась вослед уезжавшей машине. Успокаивая ее, мы обнаружили на земле под собакой капли крови. Осмотрели девочку. Повреждений не нашли, лишь в пасть набилась чужая шерсть.

Эпизод с доберманами навсегда отложился в памяти. Как сражалась наша девочка! Одна стремя! Без тени сомнения и страха. Не выказывая ни малейшей боязни за свою шкуру. Она билась за Сармата — свое дитя, пусть не родное, но единственное, которое подарила ей судьба. Жизнь Сармата Айна оценила выше собственной. Мы восхищались своей борзой с новой силой. Она раскрылась нам с неизведанной стороны.

Открытия, связанные с Айной, всегда потрясали воображение, являли пример для подражания и придавали сил к борьбе за выживание в этом обворожительном и жестоком мире.

После случившегося Сармат стал внимательно изучать других собак и людей. Он подолгу задерживал взгляд на прохожих с собаками и без них, вытягивал голову и ловил в воздухе запахи чужаков.

К одиннадцати месяцам Сармат достиг своего окончательного роста и веса — 87 в сантиметрах и 56 в килограммах. У него отросли отчесы, привесь и уборная псовина, но недостаточно. Процесс временно приостановился в связи с наступившей летней линькой (хочу отметить, что сам ход линьки борзых глазу незаметен, так как борзая роняет псовину по волоску). Приходилось ждать осени, чтобы увидеть своего кобеля в полном убранстве псовины, и мы еще не знали, каков его подлинный вид.

Но Сармат уже выглядел, как настоящий «русский волкодав» — недаром это прозвище издревле было присвоено русским псовым борзым и стало их нарицательным именем.

Заяц — слишком малый раздражитель для борзой. Он вызывает недостаточное противостояние и не требует полной отдачи силы, воли, эмоций и характера быстрой собаки. Этот зверек чересчур мал и слаб для выражения борзой всей ее охотничьей страсти. Заяц — тренировка мышц и сноровки, разминка перед истинным боем, артподготовка перед решающей атакой в «рукопашную» на волка.

Для достижения задуманных результатов древние борзятники взрастили борзую собакой сильной, крепкой, гармонично развитой, несущей в себе грациозную мощь, безудержную энергию, непоколебимую целеустремленность, твердый характер и, конечно же, внешнее великолепие. Неизвестно, перед чем больше пасует настигнутый волк: перед силой борзой или перед ее красотой? Думается, что красота имеет немаловажное значение в победе над зверем. Она завораживает и расслабляет. Кроме прочего, не стоит сбрасывать со счетов, что в борзой от происхождения есть прилитая волчья кровь. Волк чует ее и шалеет. Пока он теряется догадками в своих инстинктах, борзая нападает. Его замешательство ей на пользу.

Помещики, что вывели нашу — исконно русскую — породу, смогли совместить, казалось бы, несовместимое. Они привили борзой неповторимое и потрясающее породное свойство, которое заключается в следующем: зверя может победить только зверь. Борзая, побеждая волка, являет более сильное звериное начало, чем то, которым обладает сам зверь. Иными словами, она — зверь в большей степени, нежели волк. При всем том, отохотившись, борзая абсолютно меняется, перевоплощаясь в милое, послушное, умнейшее, ласковое и смиренное создание. Данное сочетание вроде бы взаимоисключающих характеристик свидетельствует о высоком интеллекте и особом индивидуализме борзой. Умение властвовать собой — неотъемлемое свойство ее натуры и изысканный породный признак. Каждый борзятник знает, что своей борзой он может довериться безгранично и так же безгранично может доверить ей даже своего ребенка.

Годовалый Сармат был еще очень молодой собакой и проходил длительный период становления, но он уже осознавал себя кобелем и постепенно отбирал у Айны роль вожака. Сармат умышленно принимал на свои подростковые плечи ответственность за стаю, то есть всю нашу семью. С большим недоверием мальчик относился к лицам мужского пола, в то время как к женщинам и детям благоволил. Мужчин, намеревавшихся приблизиться к нам, кобель останавливал грозным предупредительным рыком. Желание познакомиться с грозной махиной поближе пропадало. Если Сармата выводили с Айной, глаза девочки в подобных ситуациях как бы говорили: «Ничем помочь не могу. Как мой мужчина сказал, так и будет».

Сармат первым встречал гостей, попадающих в дом, обнюхивал их и выдавал или не выдавал разрешение на свободное перемещение по квартире. Некоторых людей после процедуры знакомства он жаловал, оставляя в доме без присмотра. Других — сопровождал повсюду в квартире, ворча и подлаивая в их адрес. Наверное, предлагал поскорее убраться. Он не оставлял ненадежных, на его взгляд, граждан ни на секунду одних и не давал им забыть о своем присутствии. Мальчик садился возле таких пришельцев и не сводил с них тяжелого, внимательного взгляда, ловя и оценивая любое движение. Понятное дело, народ не засиживался. Приструнить Сармата не получалось, и он продолжал свое охранное дело. В привычной же семейной обстановке и в обществе «надежных» являл изумительный пример понятливости, покорности, послушания и гостеприимства. Он, как и Айна, не ошибался в людях.

Айна считала, что хозяева должны жить для нее и исполнять все ее прихоти и что мир вообще создан лично для ее персоны. Она отличалась вредностью натуры и многое делала назло и супротив. Скажешь ей лечь в прихожей после прогулки, она грязными лапами потопает в кухню и ляжет там. Заорешь и замахнешься на нее веником — звереет и моментально щерится. А то схватит веник и в клочья его растерзает. Плюнешь на ее поведение, успокоишься — Айна тут как тут с поцелуями. Но не с поцелуями прощения! В них жалость к хозяину ввиду отсутствия у того выдержки и наличия слабой организации нервной деятельности.

Придешь пораньше с работы уставший и попросишь Айну дать поспать немного: ан нет, она не даст и заставит немедля выйти на прогулку. Больше того, потянет в поля. Раз у хозяина появилось дополнительное, следовательно, свободное по ее понятиям время, то оно — для нее, и требуется немедля использовать его по назначению.

Остальные поступки в том же духе. Со временем я приметила одну интересную особенность, которая помогала мне в общении с моей дражайшей Айной. Я злюсь — она злится, я вскипаю — она вскипает вместе со мной. Мысленно одергиваю себя: «Утихомирься и остынь, возьми себя в руки, она же взбалмошное дитя природы, а ты — разумный человек. Будь великодушнее и иди ей навстречу». Мой пыл улетучивается, и тут же гаснет злоба Айны, которая, как выясняется, была защитной реакцией на мои агрессивные выпады. То, что Айна — их причина, уже не в счет.

Думаю, поведение Айны объяснялось отчасти ее врожденным недоверием к роду людскому. Допускаю, что хозяева ее дедов и бабок в чем-то нагрешили перед борзыми.

К старости Айна изменила свое отношение к людям. Наш беспримерный подвиг доброго отношения — и это несмотря на все ее проделки! — сотворил чудо. Айна стала считаться с нами, а меня боготворить. Чтобы дождаться перелома, пришлось пройти с ней, норовистой и противоречивой, многие годы по жизни. Такова была наша судьба. А от судьбы не уйдешь! Можно попытаться, конечно. Можно и от собаки избавиться, можно — и от человека. Но не думают ли некоторые, что тогда на их «умную» голову свалятся такие беды и будут насланы такие неприятности, по сравнению с которыми предыдущие покажутся мелким недоразумением. Мы покорно и терпеливо вынесли посланное нам испытание и любили Айну такой, КАКОЙ ОНА БЫЛА СОЗДАНА.

Сармат с детства был полной противоположностью Айны. Всем своим видом он показывал, как благодарен судьбе, что оказался у нас. Сармат жил для нас и ради нас. Он и сегодня выказывает нам свою преданность и послушание. И маленький, и повзрослевший, Сармат слушал и слушался, он вникал и внимал. Мальчик старался быть нам в радость, а не в тягость. Его присутствие умиротворяло.

В лице Сармата в нашу жизнь вошла другая борзая — царь и бог борзых. Чувством собственного достоинства, изысканностью манер, воспитанностью, морем ума и очарования Сармат олицетворял аристократизм и интеллигентность. Сообразительность и послушание, самодостаточность и отзывчивость, отвага и готовность к самопожертвованию, уважение и благодарность, великодушие и чуткость составляли неотъемлемые черты его характера. Какой кобель разделял с нами жизнь! Такими бы люди были! Перед Сарматом хотелось преклонить колени и сказать: «Чего изволите, Ваше Величество?!» Айне же «почему-то» нередко кричали другое: «Убью, дрянь такая!»

По морде борзого кобеля сразу видно: благородный кобель. На морде борзой суки начертано, что она хоть и прекрасна, но сука в полном смысле этого русского слова. Борзые девчата: ласковые, хитрые, находчивые. Они — бестии-затейницы и озорницы наших душ — проникают в нас так глубоко, так сильно чувствуют и так умеют к нам задушевно подлизаться и повиниться, что дают фору кобелям.

В них наши главные надежды на продолжение рода. Борзые суки обаятельны и женственны до умопомрачения. Отдавая нам свою любовь, они умудряются оставаться себе на уме и не позволяют понять себя до конца. Поэтому, даже находясь рядом, остаются восхитительной и осязаемой, но тайной!

С кобелями ощущаешь безмятежность, надежность, уверенность. Кобели более открыты, искренни, покладисты и предсказуемы. Поверьте, с мальчиками хорошо! Но, познав борзых сук, невозможно от них отказаться. Суки неуемны, непредсказуемы, норовисты и заносчивы. Открывают себя каждый раз с новой, неизведанной стороны, а значит — и нас самих… Они не дают умереть мечте! Кобели же поддерживают наши силы и веру в достижении мечты!

Отдавая им должное, я написала стихотворение, посвященное годовалому Сармату:

В твоих глазах я без вуали. В них — смех мой, если весела, И сумрак, если огорчали Меня житейские дела. Ты понимаешь молчаливо И вдохновляешь без речей, Как воздух, от дождя оживший, Как нескончаемый ручей. Дитя природы, к ней ты ближе И знаешь то, что не дано Мне постигать. Тебя я ниже. Хоть разум дан, да что с того? Своим ты чувством упреждаешь Ход мыслей медленных моих, И снисходительно вздыхаешь, И убедительно рычишь. Берешь за руку ты зубами И важно улицей ведешь. Когда за ушком почесали, То улыбнешься и лизнешь. Как хорошо с тобой и просто, Борзой кобель Сармат! Мечта! Нам вместе двигаться не скользко, И твоего держусь плеча!

Наша любовь к этому времени сочинила для кобеля много дополнительных домашних кличек, к которым кобель относился с пониманием. Мы звали Сармата по-разному: Сармат, Сармата, Сарматя, Сарматик, Сарматичка, Матичка, Матичка-Сарматичка, Мата, Мата-Сармата, Матя, Матя-Сарматя, Сарматя-Матя, Сарматуша, Сарматушка, Сарматуля, Сарматенция, Сармать твою.

Подросшего Сармата захотела увидеть заводчица. Она соскучилась. Миновало почти восемь месяцев с сентябрьского вечера, когда маленький Сармат оказался у нас.

Май уходил, оставляя на память праздничные впечатления. На звонок в дверь первым, как положено, отозвался Сармат. Он оглушительно и отрывисто залаял и заторопился к входной двери. Я открыла дверь.

Заводчица вошла, и Сармат, не сомневаясь ни секунды, узнал свою прежнюю хозяйку. Его пасть широко раскрылась, а губы расползлись в необъятной улыбке, обнажая белый внушительный частокол зубов. Сармат улыбался во всю длиннющую пасть. Он поднял свое большое и протяженное туловище вертикально и своими громадными размерами заслонил хрупкую женщину. Передние лапы Сармат легко и нежно закинул ей на плечи. Голова кобеля возвышалась над головой бывшей хозяйки. Инерция массы Сармата заставила ее несколько податься назад, но она удержалась на ногах. Сармат нашел глаза заводчицы и принялся ласково лизать их, ее волосы, уши. Наконец прижался головой к женской шее и на мгновенье затих.

Сармат часто проделывал подобное с нами, но чтобы он вспомнил спустя столько времени человека, которого знал всего два с половиной месяца в младенчестве, и сохранил к нему теплые чувства, такого не ожидал никто. Мы изумились тому, какая у борзых хорошая память и какое бережное отношение к ней.

Женщина растрогалась. Она смахнула слезинку, обняла Сармата и изумленно все смотрела и смотрела на него, не в силах поверить, что огромный и мощный кобель — тот самый хрупкий, изящный щенок. Преображение щенка казалось ей сказкой. «Боже мой! Сармат, это ты?» — только и смогла она выговорить.

Заводчица не знала дум Сармата в тот момент, но ощущала. Выразительные глаза кобеля говорили без слов: «Дорогая, здравствуй! И ты могла подумать, что я забуду тебя?! Напрасно. В моем сердце сохранился уютный уголок дома из моего детства. Там всегда ты. А еще — моя неугомонная и заботливая мать, простодушные братишки и смекалистые сестрички, творимые нами шкоды и проказы. Тебе доставалось от нас. Мы болели и безобразничали, крушили и грызли в играх мебель — мы невинно росли. Когда я впервые открыл глаза, первым смутным образом было твое лицо, такое родное и любимое. Не знаю как, но я угадал сразу, что тебе обязан рождением. У меня все хорошо, дорогая, не волнуйся. Как замечательно, что мы встретились!»

Сармат не отходил от заводчицы ни на шаг. Он вертелся перед ней и тем самым бахвалился своим замечательным экстерьером, крупным телосложением, большим ростом. Я начинала ревновать, но останавливала себя мыслью, что Сармат — просто благодарное существо. Чувствуя посылы моей ревности, Сармат периодически подскакивал ко мне и прижимался.

Мы распрощались с заводчицей, довольные друг другом. Кто заводил щенков, знает, как мучительно расставание, как долго подушка впитывает соленую влагу, как щемит душа в разлуке с теми, кому вы позволили появиться на свет, кого выхаживали бессонными ночами и убаюкивали на своей груди. Не переставая, ноет сердце за их судьбу. Совсем недолго собачьи малыши были вашими и только вашими. Совсем чуть-чуть длилось таинство вашего счастливого уединения. Но они навсегда останутся с вами: в вашей памяти, в вашем сердце, в ваших грезах и в ваших мечтах. Всматриваясь в умные глаза своих выросших питомцев, вы все равно будете видеть их маленькими, несмышлеными, беззащитными, и это щемящее родительское ощущение пребудет с вами на всю жизнь, как неотъемлемая часть, словно они — ваши плоть и кровь.

Когда Сармату исполнился год, мы с удивлением обнаружили, что совершенно забыли о его дрессировке. И прекрасно! С Айной все обстояло по-другому. В силу непредвиденности, независимости и вредности натуры девочки следовало приучить ее хоть к какому-то послушанию. Для этого мы и заставляли девочку «зубрить» элементарные команды. Сармат запоминал команды и приноравливался к жизненному укладу семьи самостоятельно и осознанно. Он вырос по классической схеме воспитания борзых щенков, которых ни в коем случае нельзя дрессировать.

Дрессировка убивает в борзых врожденную свободу духа и такие природные качества, как азартность, смелость, энергичность, злобность и жадность к зверю. Все перечисленные составляющие охотничьей досужести (так это называлось в старину), иными словами, атрибуты борзого нрава, являются признаками породы, которые надобно не губить, а поощрять в собаке при ее воспитании. Воспитание — целенаправленное, ежедневное общение с борзым щенком и объяснение ему в игривой и дружеской форме, что позволительно, а чего он делать не вправе — и есть единственно возможное обучение борзых для блага совместной жизни.

В образе Сармата мы получили вежливого, любящего члена семьи и трудолюбивого охотника. Он радовал нас и дома, и в полях. Единственное, что мы затвердили с ним на память, так это команду: «Назад!» Ее отработали автоматически. Она была у нас уже в крови, как главная, сохраняющая борзой жизнь.

Летом, в июле, как обычно, я с сыном, Айной и кошкой Машкой отправились на отдых к маме. Сармат остался с мужем, который взял отпуск. Никто не ожидал, что молодой кобель тяжело будет переживать разлуку. Он впал в депрессию: отказывался от пищи и пел супругу заунывные песни. Отдушиной для Сармата стали поздние летние вечера, когда муж уводил его во влажную и слегка прохладную тень лесополос, разделявших заветренные и иссохшие июльские поля. Они совершали прогулки и поутру, но не спадавшая даже ночью жара, помноженная на соприкосновение с теплой росой, не приносила облегчения.

За неделю до окончания нашего отдыха супруг позвонил мне и пожаловался на уныние Сармата. По улицам тот ходил с опущенной головой, как потерянный, и вымещал пасмурное и разбитое состояние души на крупных домашних кобелях с преуспевающими выражениями на мордах. Сверкая кровинками в уголках глаз, он злобно рвал в их сторону поводок и страшно, дико рычал. Испортив настроение собачьим сородичам, Сармат испытывал слабый кайф и старался забыться в спячке. Муж просил немедленно возвращаться. До конца отпуска была еще неделя.

Айна не страдала. Ей было хорошо у мамы в квартире в дубовой роще. Айне пришелся по душе мягкий и влажный климат маленького приморского городка, где жила мама, а также свежесть рощи, усиливаемая протекающим через нее ручьем. Ночи Айна проводила на балконе, и влага морского воздуха, пропитанная прохладой рощи и ручья, погружала девочку в блаженный мир летних сновидений. Над ней парили летучие мыши, отбрасывая от своих крыльев величественные лунные тени на балкон. На заре Айна вдыхала ароматы распускающихся цветов и слушала шептание травы под слабыми порывами утреннего ветерка. Щебетание птиц навевало на нее романтический настрой: она вспоминала, что дома ее ждет не дождется молодой и славный кобель.

Расставаться с прелестью подобного существования на неделю раньше запланированного срока не хотелось, но состояние Сармата взволновало меня не на шутку, и мы прервали отпуск. Сармат встретил меня, маму и сына бурно и радостно. Он торжествовал и ликовал: все близкие ему люди снова рядом. На Айну Сармат зло рыкнул с порога, а та глуповато улыбнулась и юркнула в зал — от греха подальше. Машка, не замечая настроения Сармата, гордо прошествовала на кухню, а кобель проводил ее тяжелым взглядом.

Облизав мое и мамино лицо, Сармат стал приветствовать сына. Кобель прижал ребенка к стене и зацеловал до одури. Я воспользовалась предоставленной свободой и направилась в зал, но Сармат настиг меня одним прыжком и опрокинул на пол. Кобель позволил мне перевернуться на спину и навис надо мной, не разрешая подняться. Он с усердием вылизывал мои глаза и страстно покусывал мочку моего уха. Было щекотно, и я рассмеялась. Сармат посмотрел на меня, и его горячее дыхание сорвалось на вздохи и придыхания. «Гкха-а-а, гкха-а-а, — зашептал мне кобель, с нежностью всматриваясь в глубины зрачков и погружая в них свои недавние горькие думы. — Где ты была? Почему бросила? Как ты могла? Никогда больше не уходи, я не выношу разлуки». Мне было стыдно перед любимым кобелем.

Мама часто отлучалась к себе, и Сармат привык, поэтому с ней отношений не выяснял.

За мной и сыном настала очередь Айны. Сармат приберег разборку с дамой сердца напоследок. Расправившись с нами, он подошел к Айне и взял ее строгой хваткой за ухо. Айна заверещала, высвободилась и спряталась в ванной комнате.

Сармат преследовал Айну весь вечер и постоянно бурчал. Он не ел, не пил и все ходил за девочкой по пятам: ложился рядом с ней, вместе вставал и внимательно наблюдал, как она пьет воду, как ест. «Как она вообще может есть и пить в первый вечер после расставания?» — этот отчаянный вопрос дрожал на его губах. Но Айне было далеко до Сармата в вопросах сердечности и душевной чувствительности. «Я вернулась домой, все живы и здоровы. Чего еще надо этому докучливому кобелю? Кому интересны и зачем нужны были его переживания?» — недоумевала про себя Айна.

Через полтора месяца к началу осени Сармат восстановил состояние душевного равновесия.

Пришло время выставки Сармата. Она была в сентябре, мальчику перевалило за год и два месяца. Наступила его вторая осень. Как же выглядел Сармат в день своего первого выхода в ринг?

Высокий, крепкий. Спина широкая, без выраженного верха, но с хорошей напружиной. Грудь широкая, спущена до локотков. Голова хорошая, очень изящная для такого крупного кобеля. При взгляде сбоку посреди щипца имеется небольшая ложбинка, придающая голове изысканное очарование. Обхват грудной клетки равен 105 сантиметрам, а подхват составляет 60 сантиметров. Задние лапы в комке, а передние — русачьи (образцовые, по старинным поверьям). Задние ноги потянуты. Не бочковатый, но и не лещеватый (сплюснутый с боков и тощий). Остряк, как и у Айны, хорошо заметный. Длина туловища на пару-тройку сантиметров превосходит высоту в холке (восемьдесят семь сантиметров). Псовина — тонкая и шелковистая, с легкой волной. На загривке в завитках, плавно переходящих в волну окружающей псовины. Муфта богатая. Спереди ее пряди свисают значительно ниже локтевого сгиба. Привес на правиле достигает тридцати сантиметров, как и уборная псовина на гачах. Кожа под белой псовиной розовая и нежная, словно у младенца (такая нежная кожа присуща всем борзым).

Не удивительно, что Сармат получил сразу «очень хорошо» — самую высокую для его возрастной группы оценку. Эксперт даже хотел поставить «отлично» и присвоить титул САС. Не сделал, так как не позволил возраст Сармата. Эксперт — молодой и видный темноволосый мужчина с грузинской фамилией — не сразу поверил, что перед ним недавно сгодовалый кобель («сгодовалый» — выражение старинных борзятников в отношении борзых, которым минул год). Он откровенно восхищался мощью и в то же время утонченной изысканностью статей Сармата, а особенно изяществом его красивой головы, принаряженной вдобавок по бокам отчесами в виде свисающих до трети шеи серег-спиралей. «Каков кобель! Сложен чудесно. Такой крупный корпус и такая изящная голова!» — повторил мужчина неоднократно.

Сармат нравится мужчинам! Он символизирует ту внешнюю и внутреннюю гармонию силы, красоты и благородства, которой не отказался бы обладать любой мужчина. В нем чувствуется мужская — волевая — сущность, мужественность и решимость. Это притягивает.

Сармат, как мне представляется, удался более всего в собак плещеевских — охоты помещика Плещеева, — которых считали собаками красоты идеальной. Борзые эти были рослыми, с длинными гордыми шеями, статные до изящества и резвые чрезвычайно. Но щипец с ложбинкой достался Сармату от собак охоты помещика Дурасова.

На первой выставке Сармат повстречался со своей мамой, которую я увидела впервые. Меня поразило сходство Сармата с матерью. Изящество и утонченность линий, правильность форм и голову он позаимствовал у своей мамочки. Кроме того, полностью совпадал их окрас вплоть до размера и расположения чубарых пятен на туловище. Коготки — и те у Сармата были разноцветными (черными и белыми), как у матери. Его мать сотворила свою копию в огромную величину — на двадцать сантиметров выше себя и вдвое шире — и выглядела в пару раз меньше сына. Она была правильно сложенной собакой и получила на выставке оценку «отлично». Мне вспомнилась примета, согласно которой сын, пошедший внешне в мать, должен быть счастливым по жизни. Примета касалась Сармата и поэтому отрадно отозвалась в моем сердце.

Мать Сармата после ринга выразила желание побегать, и была спущена с поводка. Она сделала по стадиону несколько кругов карьером. Пробежалась легко, быстро и возвратилась, не запыхавшись. Борзая будто хотела показать, на что способны ее дети, раз она способна так бегать.

Народная молва после выставки стали делать Сармату рекламу. Спустя неделю к нам домой прибыл гость, которого мы не знали и не звали. Это был кинолог и борзятник из другой области, славившийся большим количеством борзых.

Как только он ни осматривал Сармата, что только у того ни трогал, даже пасть — не убоялся — обследовал. Целоваться к мальчику полез, но Сармат пресек попытку предупредительным ворчанием.

В общем, гостю сильно понравился наш кобель. Не видал в своей жизни опытный борзятник такого кобеля. Пройдя в разговоре по краю темы о продаже борзых и услышав наше категоричное «нет» в отношении Сармата, кинолог убыл восвояси потрясенный, восторженный и опечаленный.

Сармат же на месяц захворал расстройством пищеварения. Ни с того ни с сего. Его будто сглазили. С тех пор я стараюсь не поддерживать разговоров о прелестях моих собак с незнакомыми людьми. Наоборот, говорю, что так себе собачки — ничего особенного.

Я прекрасно понимала мужика. Не всех мелкотравчатых небеса одаряют восхитительными собаками.

Мелкотравчатые — это борзятники, у которых одна или несколько борзых, а также одна или несколько их свор. Мелкотравчатый охотник отличается от охотника псового. Псовый — обладатель большого количества борзых, гончих, лошадей, охотных земель и многого другого. Он — преданье старины далекой.

Любая борзая прекрасна. Просто каждый борзятник мечтает о собаке, которой бы все восхищались, а он мог бы ею хвастануть. Ничто человеческое борзятникам не чуждо. И раньше каждый помещик-борзятник знал, какая его собака выдающаяся, какие выдающиеся собаки имеются у других помещиков, кто и у кого конкретно.

После получения высокой экстерьерной оценки Сармат возвысился в собственных глазах. Его походка приобрела уверенную упругость. Глаза налились кровью. Голову стал держать повыше. Свою выставочную оценку Сармат расценил как полное возмужание и решил, что вправе предъявить мужские права на Айну. Та перепустовала очередной раз еще весной, когда Сармату не было года. Продолжение рода ее не заботило осенней порой, поскольку пустовала она один раз в году. Сармат еще тогда, весной, смекнул, что перемены в Айне имеют прямое к нему отношение, но не мог догадаться, какое. Теперь же Сармат, так и не разобравшись в вопросах любви до конца, на Айну притязал постоянно и превратил нашу охоту в сущее недоразумение.

Он запрыгивал на Айну, как только мы входили в поля. Девочка не обращала внимания на страсть молодого кобеля и, коль рыскать мешают, высматривала добычу стоя. Если она видела зверя, то бросалась с места, стряхивая прилипшего сзади Сармата. Он догонял ее, ругал, мусолил уши и снова пристраивался сзади. Перемещаться по полю было невозможно. Ни о какой охоте в равнинку (как она называется с давних времен), когда борзятники с собаками выстраиваются в ряд на расстоянии друг от друга и идут ровным фронтом по полю, вспугивая и поднимая зверя, не могло быть и речи.

Муж пару раз стегал кобеля поводком, я ругала и трепала его за шкирку. Усилия были тщетны. Вязкий и озорной, набалованный и настырный Сармат не менял своего гадкого поведения. Конец позору на охоте положила Айна. В очередной раз, когда Айна делала угонку за зайцем, а Сармат, мешая ей с честью отохотиться, устремился изловить на повороте ее, а не зайца, она развернула бег навстречу кобелю и сбила того грудью. Удар был такой силы, что бедный кобель пролетел кубарем метров с десяток.

Вращение он сопровождал ариями с высоким звучанием. Закончив голосить и отряхнувшись, Сармат взялся за старое. Айна повторила маневр. В новом завихрении от столкновения с Айной Сармат потянул связку задней ноги. Он уже не просто голосил, а орал благим матом, поднимая и показывая всему миру травмированную лапу. Грязный от пыли и покалеченный, наш незадачливый герой-любовник от Айны отстал и на трех лапах кое-как доплелся до дому. Отлеживаясь и выздоравливая в течение недели, он непрерывно размышлял, двигая бровями и хмуро поглядывая на Айну. В конце концов решил затаить свои планы овладения Айной до лучших времен, которые, как видно, для него еще не наступили.

Охоте Сармат больше не препятствовал. Первое время кобель в полях опасливо сторонился Айны и краем глаза неуклонно следил, чтобы не оказаться у нее на пути. Айна воспользовалась добропорядочным поведением Сармата и занялась его обучением. Она показывала кобелю, как надо нажидать зверя, пригибаясь на передних лапах или полностью залегая на земле. Айна обращала внимание Сармата на заячьи экскременты. Они вместе обнюхивали их и совещались, соприкасаясь носами. С Айной Сармат осваивал передний рыск. Кобель серьезно относился к преподаваемой охотничьей грамоте. Ему повезло: его учила взрослая, успевшая отохотиться борзая. Айну же никто не учил. Она сама — в одиночку — покоряла мир, и тот ложился у ее восхитительно стройных ног!

Настала зима. Текла привычная жизнь. Рабочую неделю мы ждали с собачками выходных. Дождавшись, уходили подальше от города и наслаждались морозным воздухом, хрустящим под ногами снежком, падающими снежинками, которые порой обильно покрывали наши прогулочные куртки и густую псовину борзых. Яркое на белом фоне покрова земли солнце высвечивало ледяные алмазы в снежном убранстве деревьев и на утоптанной снегом проселочной дороге. Пасмурные дни совершенно не омрачали наш внутренний мажор, потому что вольная природа была для нас прекрасной в любую погоду и манила ощущением свободы. Природа звала к себе и в дождь, и в слякоть, и в снег, и в зной, честно обещая живой воздух, независимый ветер и необозримый простор.

Мы сознательно поддавались на любые провокации природной стихии и сливались с ней воедино, освобождаясь, очищаясь и обновляясь. Наши души взлетали, парили, резвились и, насладившись, возвращались в наши тела, как борзые возвращаются к своим хозяевам после угонки. А собаки возбуждали наш дух демонстрацией своего великолепного бега.

Бег Сармата отличался от бега Айны. Он бежал легко, без видимых усилий, тело его плавно изгибалось в процессе поскачки, телодвижения выглядели элегантными и эстетичными. Снег, воздетый его скачкой, кружился позади высокими, но аккуратными завихрениями. Айна скакала с заметным усилием, грубо и резко выгибая и выпрямляя спину, но чувствовалось, что ей это дается легко. Земля за ней извергала столбы снега. Она быстрее брала с места и опережала Сармата. Он догонял ее, но не перегонял. Сармат был более увертлив на поворотах, Айна — скоростнее. Она была разгулявшейся на море бурей, Сармат — бурей в начале.

Если представлялся случай взять зайца, Айна никогда не уступала зверя Сармату, вырываясь на корпус вперед. Пока Сармат позади и сбоку отрезал серому хитрюге возможность угонки, Айна зайца ловила. Кобель особо не расстраивался, довольствуясь радостью и энергией угонки.

Что мне импонирует в борзых, так это их жизнеутверждающее начало. Они никогда не отчаиваются и надеются на лучшее, приветствуя своей лучезарной улыбкой рассвет и ею же провожая закат. Жизнелюбие борзых не знает границ и помогает жить и нам.

После летнего одиночества Сармат изменил отношение к кошке Машке. Всем домашним, отлучившимся летней порой к маме, он простил свое страдальческое лето, а Машке — нет. По поводу и без повода кобель порыкивал на кошку и прогонял ее от себя.

Временами он брал в зубы сухарик и приближался к кошачьему логову, которое располагалось в углу изголовья нашей кровати. Там, на подушке, свернувшись калачиком, большую часть суток дремала Машка.

Подойдя к кровати, Сармат клал сухарь перед кошкой. Та мгновенно просыпалась, и ее взгляд начинал судорожно метаться в поиске пути к бегству. Но все пути заслонял вредный кобель.

Машка столбиком вжималась в угол между стенами, а ее осоловевшие от ужаса глаза заволакивала туманная пелена. Сармат, не сводя с кошки злых немигающих глаз, разгрызал сухарь на мелкие кусочки, открывая и показывая крупные белые клыки и частокол крепких передних зубов.

Убедившись в полнейшем ужасе Машки, кобель медленно, по одному, съедал сухарные кусочки. Смачно чавкая, он перебрасывал их в пасти от щеки к щеке. Трапезу перемежал зевками, демонстрируя Машке огромные возможности своей ротовой полости. Кошка изредка приподнимала веки и смотрела на этот ужас мутным, затравленным взором.

Пережевывание чередовалось булькающими звуками заглатывания пищи. В моменты глотания голова Сармата вплотную приближалась к Машке. Каждое попадание сухариков в пищевод своего мучителя кошка отмечала дополнительным вжатием туловища в угол.

Покончив с сухарем, Сармат методично, не торопясь, слизывал крошки, выбрасывая в направлении Машки змееподобный язык и увлекая его назад в широко разинутую пасть.

Насытившись таким садистским способом, кобель удалялся с довольной ухмылкой. Машка провожала его выпученными глазами, постепенно выходя из кошмарного транса.

Убедившись, что удовлетворенный издевательством Сармат оставил ее в покое, кошка тяжело вздыхала и укладывалась спать. Бежать ей особо было некуда. Квартира маленькая. Да и жизнь под кроватью — не жизнь для свободолюбивого кошачьего создания. Лучше умереть, стоя у стены, чем всю жизнь просуществовать на карачках под кроватью.

Что касается меня и мужа, то мы не вмешивались, если не считать моего грозного предостережения Сармату не трогать Машку. Предпринимать большее было бы глупо. Если взрослеющему борзому кобелю что-то втемяшится в голову — особенно кошка! — людское предпочтение, отданное кошке, ей только навредит. А так все оставались живы и здоровы. Кроме того, редкие сцены с сухарем веселили нас — не буду скрывать, хоть мне сейчас за себя и стыдно.

В последующем я частенько замечала, как с горечью неразделенной любви в бездонной глубине зеленых глаз Машка часами наблюдала за Сарматом и в невыносимом уединении мурлыкала о своей печали. Ее чувство к борзому кобелю было сильнее обстоятельств и голоса разума. Оно было истинным:

Я — кошка, уж двенадцать лет. Людей я знаю весь свой век. В сообществе котов, по роду Мне не пришлось продлить породу. Познавши разум, не смогла Любить какого-то кота. Борзой кобель, вот это — да! Но мне-то, кошке, до него куда? И все ж люблю, тоскуя в полуночи. Пою-ору и прикрываю очи, А он то глянет зло, то взгреет шею. Я все стерплю — от запаха его балдею. Какой красавчик, право, и не мой. Он — грез моих несбыточных герой. Пусть старость наступила, близок вечер… Поем и снова я — к нему, навстречу. Разлуку нам судьба не уготовит. Я замурчу ему: пусть зайцев во сне ловит. Невинно мое тело, но душа Навек любимому борзому отдана.

Время летит быстро, и не успели мы оглянуться, как наступила вторая весна Сармата. По законам кинологии, он дозрел до вязки. Я и муж хотели щенков. Айне шел седьмой год. Борзые суки обычно хорошо переносят щенность и щенение. Их с успехом вяжут и в преклонном возрасте, если они здоровы и энергичны.

Мы вплотную подошли к рангу заводчиков и готовились к таинству участия в создании новых борзых жизней. Нам пришлось самим вырастить кобеля для собственной суки. Положиться было не на кого.

Вскоре собак повязали. Сармат выглядел важным, исполнившим свой основной долг.

Появление потомства у наших борзых являлось для нас обязательством перед породой, вехой сотрудничества с борзыми и зовом души, но потомства Айна не дала.

Существует в мире Нечто, не подвластное мудрости и рассудку. О Нем ведает, знает и Его жаждет наша глубинная суть — основная личная составляющая, именуемая душой.

Русская псовая борзая на Руси была бесценным сокровищем, потому что волновала главным образом человеческие души, а не их кошельки. Недаром русские помещики, находясь на смертном одре, в свой последний час призывали сыновей-наследников, чтобы завещать им сберечь своих любимейших борзых. Есть что-то захватывающее и всепоглощающее в этой русской собаке, и оно призывало людей даже перед лицом смерти беспокоиться в первую очередь о борзых. Русская душа… Мечтательная душа…

Что касается потомства, с борзыми, с одной стороны, легко, а с другой, не все так просто. Борзую суку, пустующую в первый раз о двух осенях, следует вязать, не одерживать. Иначе она может сбавить в скачке и никогда не дать щенков. Так утверждали борзятники былых веков.

Случалось еще интересней. Понравится борзой суке ее первый кобель, с которым она была развязана, и дает она в последующих пометах от других кобелей деток — вылитых копий своего первого возлюбленного. Не обязательно, чтобы всех, но бывает, что и всех. Такие чудеса.

В начале осени мы выставили Сармата во взрослом классе. На подкашивающихся от волнения ногах я вывела Сармата в ринг. Благо мой мальчик обладает чрезвычайно уравновешенным характером и чисто мужским пофигизмом, типа: была не была! Еще он любит покрасоваться на людях — блистать в обществе. Сармат знал себе цену и выкатил ее в ринг в золотой карете борзой самоуверенности.

Экспертом оказался импозантный мужчина средних лет из столицы. Крутого вида. Зоркого взгляда. Он осмотрел кобеля издали, проверил зубы вблизи, провел рукой по голове, шее, спине, правилу и под ним. Убедившись в наличии полного комплекта для положительной оценки, эксперт с издевкой в голосе полюбопытствовал, есть ли у моего кобеля маклоки. Эти выдающиеся оконечности костей таза, между которыми помещается крестец, должны отчетливо прощупываться у борзой и даже проглядываться. Они в числе других атрибутов свидетельствуют о полевой форме борзой. Кроме того, расстояние между ними тоже имеет значение. Считается, что чем оно больше, тем борзая резвей и выносливее. У зажиревшего за лето Сармата маклоков видно не было.

Тем не менее, не моргнув глазом, я уверенно ответила эксперту, что маклоки имеются. «Сейчас покажу. Я точно помню, где они находятся», — сказала я и с этими словами нащупала нужные косточки у крестца Сармата. Задержав на них пальцы, я предложила эксперту эмпирическим путем убедиться в наличии маклоков, а заодно определить расстояние между ними — один из существенных показателей экстерьера.

Приподняв брови — должно быть, в удивлении от моей бесстыжей непосредственности, — эксперт все же нащупал маклоки и вложил между ними свои пять пальцев (выразительное доказательство силы борзого бега).

Устремив изучающий взгляд в мои ясные до дурости глаза, мужчина спросил, сколько у меня собак, как выглядят и чем кормлю. Ответ был честным: собак — две, вторая — такая же упитанная, кормлю, как завещали псовые охотники в своих книгах о борзых, то есть запариваю овсянку на мясном бульоне, в котором есть отварные лук и морковь, даю отварное мясо, растительное масло, творог, яйца… Он слушал, не перебивая. Когда я закончила, мужчина доверительно посетовал, что не в силах делать то же. У него много собак, хоть и другой породы, но тоже крупной, и он вынужден кормить питомцев сухим кормом.

Эксперт снова обозрел Сармата уже в его пробежке, вздохнул и мечтательно произнес: «Было б время — кормил бы своих овсянкой…»

Сармат получил отличную оценку, титул CAC и все сопутствующие звания лучшего…

Уже на выходе с территории стадиона, где проходила выставка, к нам подошел молодой парень и отрекомендовался руководителем клуба собаководства, который находится во всем нам известном городе на Черноморском побережье. Он просил привезти Сармата к ним на выставку, чтобы люди увидели настоящего борзого кобеля — такого, каким он должен быть.

Если вы полагаете, что я — любительница похваляться своими борзыми, то ошибаетесь. Малость этого, конечно, есть (вы же понимаете…), но моя «борзая» судьба меня и била, поэтому описание последующих событий должно изменить ваше мнение. А сейчас хочу лишь отметить, что я любила и люблю всех борзых — своих и чужих, — какими бы они ни были.

Мы беседовали, а Сармат от безделья шнырял по сторонам глазами. Со скуки он исподтишка попытался куснуть чинно следовавшего мимо дога и попутно напугал трех стоявших неподалеку шарпеев. За подлую выходку получил от меня поводком по заднице. Непонятый, Сармат мстительно улегся в пыль. Он всячески старался привлечь наше внимание. Как же — победитель, а его не замечают! Я спокойно наблюдала за кобелем, творящим грязное безобразие со своим накупанным телом. Сармат прочел мои мысли, понял, что зря измазался, встал с земли огорченный и брезгливо отряхнулся.

Дома Сармат мокрым выскочил из ванны, не дав себя обтереть, и с лаем прямиком подлетел к газовой плите, требуя презента за документальное подтверждение своего совершенства. Он получил полную миску вареной говяжьей вырезки, заранее приготовленной мамой. Айне перепало в три раза меньше, но она добрала свою порцию из сухого корма, огурцов, капусты и моркови. Айна любила поесть в принципе, поэтому ела все без разбора.

Сармат никогда не рассматривал овощи и фрукты в качестве продуктов, вызывающих особую радость при употреблении. Поэтому в который раз он с недоумением изучал капустный лист (им слюняво и аппетитно чавкала Айна) и вопросительно обнюхивал ее морду: «Ты что, с ума сошла? Такую дрянь ешь, когда мясо есть! Могла бы добавку выпросить». Айна демонстративно отстранялась от Сармата, доедала капусту, а после хватала своими белыми крепкими зубами, которые сохранила таковыми и в старости, красную сочную морковь. «А мне нравится, отстань. Еще и лимона дольку потом съем», — как бы говорила она.

Сармат кисло улыбался возлюбленной и погружался в раздумья по поводу ее неразборчивости в еде, граничащей с манерами простолюдинки. На ум приходило, что она совершенно не следит за собой. Давеча, к примеру, в грязи вывалялась. Зачем-то маскировалась, хотя зайца и в помине не было. Таковой и осталась бы, если б хозяева в ванне не отмыли. Ходит с репейником в хвосте. Он же, наоборот, грязь минует осторожно, чтобы не испачкаться, репейники скрупулезно выкусывает. Себя — драгоценного — неизменно вылизывает после охоты.

Охота! Мысли уносили его дальше, в осенние поля. Воспоминания рисовали безудержную погоню Айны за зверем: ее вытянутые в полете длинные стройные ноги; крупную, распахнутую, красивую грудь, разрывающую воздух и ломающую кусты; горящие шальным огнем и пенящие кровь глаза; красный в лучах залюбовавшегося Айной солнца блеск ее мягкой, цвета ночи, псовины и… весь задыхающийся от восторга мир, который она покоряла.

Очнувшись от прекрасного видения, Сармат спешил к хрустящей морковкой Айне и тщательно, любовно вылизывал ей ушки. Внешне на его сантименты Айна никак не откликалась. Тем не менее по озорному и довольному выражению глаз девочки было видно, что она — на верху блаженства, счастлива, но морковку все равно доест.

Сармат стал первым и единственным кобелем в области, завоевавшим титул САС. Его экстерьерная победа стала событием областного масштаба. Нас многие узнали и запомнили. От домашних кобель получил еще одно ласкательное прозвище: «Цаца» — производное от CAC.

Жизнь с борзыми, лишенная возможности личностного уединения, нам нравилась. Она не давала скучать. Более того, глубина чувств, которые испытывали к нам собаки, во сто крат превосходила возможности чувств человеческих и ввергала нас в сладостную пучину подлинной — неизменно страстной, беззаветной, преданной и взаимной — любви. Борзые учили нас любить. Мы погрузились в бездну этих ощущений с головой и намерения выныривать не имели.

Добрым словом вспоминали современных мелкотравчатых борзятников, содержащих в своих квартирах по нескольку борзых одновременно и разделявших с ними каждодневный вечерний досуг по будням и бурную охотничью досужесть по свободным от работы дням.

1 июля 2000 года Сармат отметил свое двухлетие. Сыну тогда было двенадцать лет. Айну и Сармата до того момента выводили гулять исключительно я и муж. Сын сопровождал нас, но собак ему не доверяли. Вручить сыну поводок с Айной казалось делом немыслимым. Ребенок физически бы не справился, учитывая ее взрывной и безрассудный характер.

Но, рассчитывая на море Сарматова ума, муж решился приобщить сына к специфическим семейным обязанностям по выгулу собак. В один прекрасный день он дал ребенку поводок с Сарматом и наказал беречь кобеля, а кобелю — охранять сына. Супруг напомнил Сармату, что тот — Цаца. Титулы зазря не раздают, им нужно соответствовать и вести себя подобающе: сына за собаками не тягать, по земле не волочить, мужиков не подпускать.

Я, если честно, так и не поняла из слов супруга, кто же вожак на прогулках. Но Сармат понял. Он вдумчиво похлопал ресницами и громко пролаял: «Все ясно. Надобно аккуратно выгуливать мальчишку, чтоб не упал, собаки не покусали и дядьки не утащили. Я — вожак!» Сармат за поводок уверенно потащил сына на улицу. Тогда он весил больше ребенка на двадцать килограммов.

Никаких особых происшествий с ними двоими не случалось. Сармат защищал сына, а сын оберегал Сармата. Их дуэт — огромный кобель при маленьком мальчике — разочаровывал собачников из числа любителей провокаций и вынуждал тех держаться подальше. Сармат, осознавая физическое превосходство над сыном, сдерживал свои ловчие эмоции и в отношении всех собак (бездомных и домашних), и в отношении дворовых кошек. Как и было оговорено, кобель не подпускал к сыну взрослых лиц мужского пола. Если какой-либо мужчина начинал приближаться к нашей парочке, Сармат принимался утробно на него рычать и загребал лапами асфальт, звучно клацая по тому когтями. А когти у борзой — будь здоров!

Мужчин, желающих познакомиться с чудной парой, отпугивал угрожающий настрой громадного Сармата, и они отступали.

С тех времен минули годы. Сын стал взрослым и теперь на двадцать килограммов тяжелее Сармата. Но до сих пор Сармат относится к нему, как к подопечному ребенку, и заставляет себя слушаться. Сармат по-прежнему выгуливает сына там, где, как он полагает, безопасно для мальчика, и неизменно считает себя вожаком.

В тот двухтысячный год выдалась теплая, сухая и красочная осень. Ее с нетерпением ждали собаки и мы. Она была незабываемой: солнечной, кроткой, продолжительной. Краски природы, казалось, обнажились, чтобы показать себя во всем совершенстве.

Сармат к тому времени возмужал и поумнел. Он был чрезвычайно заботлив с Айной. Кобель порывался выкусывать колючки, застревавшие в ее псовине и между пальцев ее лап. Он облизывал слюнявую после угонок морду Айны и что-то нашептывал девочке на ушко. Романтический настрой Сармата совпадал с очарованием наступившего бабьего лета:

Осенний листопад оборками спадает Из желто-красных, огненных, кружев. Земля как должные наряды принимает. Осенний бал еще не отшумел! И бабье лето, глазками играя, Разок-другой застонет на дворе, А паутинки чувства, проплывая, Теплом трепещут в сладостной поре. Октябрь и солнце в хороводе плясок Ветров неспешных ласками дрожат, И пробуждают явь чудесных сказок, И откровением глаза в глаза глядят. Последний вздох, последняя надежда Природы: «Кто бы миг остановил?!» Но пыжится вдали зима-невежда, Морозный еле сдерживая пыл.

Та осень была пламенеющей, чувственной и какой-то вещей… Двухгодовалый Сармат неплохо отохотился. Айна, которой в октябре исполнилось семь лет, своих охотничьих качеств и скорости поскачки не утратила. Никаких особо запоминающихся событий данный охотничий сезон не преподнес, но собаки были в хорошей полевой форме.

В преддверие весны я и муж все чаще стали обсуждать вопросы, связанные с появлением щенков. Раньше подобного с нами не происходило. В этот же период мы, помимо прочего, озаботились и проблемой выбора для щенков кличек. Нас волновали клички как мужского, так и женского рода.

Мы всегда мечтали, что Айна родит муругую дочку (будущую девочку называли попросту «рыжей») с более покладистым, чем у мамаши, норовом, а мы оставим эту суку себе (оставить дочь Айны собирались в ту пору, когда еще не было Сармата). Муж лелеял и надежду увидеть кобеля, который пойдет в Айну. Он представлял его громадным и свирепым. Супруг горько вздыхал, когда заходила речь о воображаемом сыне Айны. Этот кобель, если бы и родился, никогда бы не стал нашим.

Сосуществование двух борзых кобелей в одной квартире не укладывалось в нашем сознании. Вдобавок содержать трех и более борзых не позволял ни бюджет, ни малая жилплощадь (так, по крайней мере, мы думали). Следовательно, и дочка Айны тоже не могла у нас остаться — тут уж с тоской вздыхала я. Но мы тешили себя тем, что потомки у наших собак будут и владельцы возлюбят этих потомков с трепетом.

Во времена псовых охот борзых именовали в соответствии с важнейшими чертами их характеров, или экстерьеров, либо стержневых охотничьих качеств. Но клички были сплошь душевные, пронизанные любовью, и отражали суть конкретной собаки, а их совокупность выявляла (и продолжает выявлять) гипогенную константу породы (ее внутреннюю составляющую).

Вот эти архаичные, но не утратившие своей насущности и до сих пор беспримерно высвечивающие образ борзой клички.

Кобелиные:

Наян, Резвый, Крылат, Злодей, Пагуб, Красай, Терзай, Любим, Наглец, Удар, Карай, Размет, Разбой, Подар, Награждай, Победим, Угар, Срамец, Завладей, Озорной, Жеман, Поспех, Нахал, Позор, Блистай, Злорад, Тиран, Изверг, Сердечный, Завьял, Урвач, Зверь, Свиреп, Похвал, Партизан, Коротай, Надмен, Лебедь, Кидай, Атаман, Поражай, Пылай, Алмаз, Лиходей, Хищный, Грубиян, Дорогой, Щеголь, Удав, Козырь, Марс, Гордец, Любезный, Убей, Пожар, Чародей, Опромет, Выручай, Досаждай, Быстрый, Ехидный, Таскай, Франт, Султан, Ласкай, Сокол, Стреляй, Космач, Порхай, Варвар, Сверкай, Сокрушай, Сорван — и другие.

Сучьи:

Быстра, Летка, Пулька, Стрелка, Вьюга, Една, Змейка, Язва, Доездна, Пагуба, Лихотка, Завлада, Вихра, Заеда, Победка, Милка, Раскида, Красотка, Сударка, Любка, Отменка, Огличка, Наградка, Нагла, Зорька, Шельма, Сорва, Мытарка, Тиранка, Насмешка, Касатка, Ерза, Заноза, Обруга, Жеманка, Подруга, Нега, Дружба, Зазноба, Ограда, Голубка, Обжора, Обида, Досада, Дивна, Плюха, Нимфа, Услада, Проказка, Утеха, Прорва, Угроза, Замета, Победа, Награда, Отвага, Ракета, Шалость, Блестка, Пройда, Лебедка, Славна, Арагонка, Зорька, Сиротка, Кара, Алмазка, Ведунья, Злорадка, Злодейка, Нещада, Русалка, Смела, Чара, Прелесть — и другие.

О придумки русской души!

Не правда ли, все эти клички звучат прекрасно! Отличительно, характерно, хватко, метко, волнующе, сердечно, правдиво, проникновенно и любовно. Вдохновенно и искрометно нарекали старинные псовые и мелкотравчатые охотники своих борзых. Каждая из них — живой образ собаки, и отдается в сердце щемящей ноткой ностальгии. Благодаря этим историческим кличкам, мы знаем сегодня, каковыми были предки нынешних борзых и кто такие — борзые наши.

Пустовка у Айны началась раньше обычного, и одиннадцатый день с момента появления признаков (день, в который считали необходимым вязать борзых наши предки) пришелся на десятое февраля. Было воскресенье. Дата выборов в стране. Нам тоже предстояло сделать выбор: вязать или не вязать (Айна была уже старовата). Выходной этот запомнился моей нерешительностью и настойчивостью мужа. Я вязать Айну не хотела! Смутные, но тяжелые предчувствия, как каменные глыбы, ворочались в моей груди и стискивали сердце. Супруг же вязки требовал. Под давлением мужа собак мы повязали.

Неделей позже позвонила женщина. У нее была пятилетняя борзая сука и направление клуба на вязку. Мы не возражали.

Когда невеста Сармата прибыла, Айну закрыли в зале. Верхняя половина двери в зал была застеклена, а я забыла задернуть над ней штору. Прихожая и кухня хорошо просматривались из зала, и в результате Айна увидела незнакомую суку. Наша девочка не отходила от двери и сквозь стекло буравила Сармата укоризненным, я бы даже сказала уничтожающим взглядом.

Невеста же выказывала Сармату одобрение и готова была любить его всенепременно и немедленно.

Владелица невесты положила на стол в кухне стопку денежных купюр — плату за вязку. Сармат их обнюхал и затосковал. Он понимал значение денег, каким бы невероятным это ни казалось.

Наш кобель относился к деньгам с почтением и благоговением. В день зарплаты мужа он выбирал со стола одну из купюр наибольшего достоинства и в зубах уносил к сыну на кровать. Там Сармат клал денежную бумажку подле себя и со вздохами ту разглядывал. В ходе прогулок кобель нередко находил дензнаки, в том числе крупного номинала. Наш дом окружали магазины, кафе, автобусные остановки, ларьки, а невдалеке был рынок. Так что возможностей обронить деньги было предостаточно. Сармат, бывало, даже из снега извлекал денежные купюры. Он брал их осторожно — кончиками передних зубов — и отдавал мужу. Однажды за неделю до зарплаты, когда в семье иссякли финансовые запасы, Сармат отыскал пятьсот рублей, которых вполне хватило.

Итак, на столе лежит внушительная сумма денег. Сквозь дверное стекло Сармата пылающим взглядом испепеляет Айна. Рядом с Сарматом влюбленная и готовая на все борзая сука.

Кобель заметался между нами, невестой и дверью, за которой Айна уже начала подвывать. Он то нюхал на столе деньги, то смотрел на невесту, то бежал к двери и виновато там поскуливал. Каждый раз, повинившись перед подругой жизни, Сармат подскакивал к нам с мужем и с мучительной, вопрошающей тоской смотрел в наши глаза. Такое поведение было нехарактерно для Сармата — неизменного обольстителя дамских сердец. В конце концов кобель подлетел к супругу и с отчаяньем взвыл: «Что мне делать?! Деньги нужны, но Айна не простит. Изменять не хочу, но и невесту жаль. Подскажи!»

Супруг нежно взял Сармата за подбородок, заглянул в пронзительные, жаждущие ответа глаза кобеля и пообещал, что мы, хозяева, не перестанем его уважать, если он заработает себе и Айне на жизнь. После слов супруга Сармат сразу исполнил свой долг по продолжению рода. Остались довольны все, за исключением Айны. Она на неделю замкнулась в себе, но потом Сармата простила. Жизнь потекла своим чередом.

Домашние напряглись в ожидании борзого потомства. На всякий случай. А вдруг! Возьмет да и получится на сей раз. Прошел месяц, полтора. С Айной изменений не происходило. Она не пополнела, отношения к еде не поменяла: в каждое кормление ела помногу и с удовольствием. Характер девочки, как и раньше, позволял желать лучшего. На очередной прогулке Айна, оставаясь верной себе, задралась с кобелем овчарки.

За неделю до истечения двух месяцев со дня вязки Айна неожиданно отказалась идти в поля. Ее отказ стал первым за все семь с лишним лет. На здоровье она при этом не жаловалась.

Утром того выходного дня мы, как обычно, вышли с собаками на улицу, чтобы идти за городскую черту. Айна сделала возле дома свои дела и повернула назад. Я отвела ее домой и там осталась, а муж и сын ушли в поля с Сарматом. Дома Айна благополучно позавтракала и ногами кверху завалилась спать на кровати. Она была всем довольна.

Отказу Айны посетить поля предшествовали во времени два события. Одно из них произошло неделей раньше (как раз начался апрель), а второе — накануне.

Сармат на улице нашел столовую ложку из нержавеющей стали. Она была простого и вместе с тем приятного вида. Кобель не отходил от ложки. Он топтался возле находки в грязи и слякоти, которые заполонили городские улицы, и противился желанию мужа покинуть это место. Когда вынужденный муж выудил из грязевой жижи ложку, Сармат повеселел. По дороге к дому кобель ревностно проверял свободную от поводка руку супруга: там ли ложка — и таким образом заставил мужа принести ложку домой.

Отдавая мне находку, супруг произнес: «К чему бы это? Похоже, в семье скоро появится еще один едок». Я тогда промолчала.

Через неделю история повторилась, только теперь Сармат отыскал на земле не столовую, а чайную ложку из нержавеющей стали. Она была значительно меньше первой, но гораздо красивей — вся в ажурных узорах. Пока я определяла для ложек место в кухонном шкафу, супруг уронил пророческую фразу: «Нет, не на один, а на два новых едока должна, по поверью, увеличиться семья». Вспылив, я посоветовала мужу проваливать из кухни и впредь соизмерять предсказания с размером нашего семейного бюджета.

Никто из нас и не подозревал, насколько прав окажется супруг.

Я механически отсчитывала дни, оставшиеся до крайнего срока щенения, практически не надеясь увидеть Айну матерью. Но сердце мое приятно екало, и в нем сквозь снег безнадеги явственно проступали очертания новорожденных подснежников. Цветы еще не пробили снежный наст, но со дня на день собирались пробить.

Супруг, начиная с шестьдесят третьего дня от момента вязки, махнул на все рукой и ждать щенков перестал. Он злился на меня, на себя, на Айну и называл девочку «эгоисткой» и «жадюгой». Муж отводил душу, уводя Сармата в дальние поля. Он морально опирался на мужское плечо Сармата и уносил свои разочарования в бескрайние весенние просторы.

Шел уже шестьдесят седьмой день со дня вязки. С утра я пунктуально оповестила мужа о точном сроке. Выслушав, он призывал меня взглянуть правде в глаза и прекратить надеяться попусту: рождению щенков предшествуют определенные признаки в организме суки, которых у Айны не было и в помине. Но я горячо возразила, что в книгах по кинологии отмечены случаи из практики, когда крайняя продолжительность щенности составляла семьдесят четыре дня. В ответ на мои слова из глаз супруга в сторону Айны метнулась многозначительная стрела неприязни, и он саркастически заявил:

— Сколько Айну ни вяжи, она все в поля смотрит. Ей щенки, что называется, до лампочки.

— Но девочка которые сутки дальше подъезда не отходит. Такого не было, — опротестовала я мнение мужа.

— Стареет. Может, ревматизм подцепила — на дворе, вон, как сыро, — огрызнулся он.

— Она бы жаловалась, — возразила я.

— Еще чего! На нее саму давно пора книгу жалоб завести. А ты помечтай последнюю недельку, — саркастически улыбаясь, завершил дискуссию супруг.

Мы замолчали и раскурили по сигаретке, чтобы успокоиться. Дело было на кухне. За окном занимался новый день. Торопила в путь работа. Айна, удобно устроившись в кресле, казалось, не слышала диалога хозяев. Голова ее покоилась на мягком подлокотнике, а мутный, как у ведьмы, сучий взор был недвижим и устремлен в другой — параллельный — мир. Но стоило нам закончить говорить, как голова Айны взметнулась и девочка приобрела ангельский облик. Ее глаза прояснились и теперь излучали искреннее недоумение и добродетель. В них можно было прочесть: «Почто обижаетесь, баре? Ничего не ведаю. Ни в чем не виновата. Всем желаю здоровья и счастья».

Борзая — собака особенная, с сюрпризами. Следующий день — девятнадцатого апреля 2001 года — ознаменовался событием, которое изменило меня. Другими стали мироощущения, ценности и моя суть — чище и проще. Знакомство с другим человеком в себе было мне в диковинку. Начиналась сказка. Будущее готовило испытания. Кому-то Там было угодно, чтобы я прошла сквозь радость и боль перерождения. Мне в помощь было послало волшебное и родное существо. Мою самую большую любовь.

Любовь — откровения полного чувство. Она обнажает, подобно искусству. И столь непосредственно трогает, чутко, Все струны души! Так воркует голубка. Всегда несравненна, всегда одержима, Крепка, неподкупна, слаба и ранима. Всех ярче лучей восходящего солнца. Великой вселенной основа и донце. Дрожащая стойкость, весна стужей лютой, Безоблачный ливень. Как с нею уютно! Взорвавшийся воздух и вспыхнувший снег, Она — цель, вершина желаний, утех. Не просто объятия и душ притяженье — Гармония мира, его поглощенье. Болезнь из мечтаний, которую хочешь. То песня сверчка летней лунною ночью… Покой первозданный. Светла, непорочна И в наши сердца она целится точно. Вторгается бурей иль стелется полем, Степным и бескрайним ковыльным раздольем. Чиста, как слеза. Зарождается в звездах. Любви избежать не дано, невозможно. Пусть непостижима, кругом непонятна — Лишь избранных встреча… пути нет обратно. Ее Запредельное двум посылает На грешную землю, и та принимает…

Глава 3. Наян и Анфиса

Утром 19 апреля Айна, загадочным взглядом проводив супруга на работу, начала ко мне ластиться, что было ей несвойственно. Девочка клала голову мне на колени, виляла правилом и преданно смотрела мне в глаза. Получив мои ответные ласки, Айна уходила и принималась слоняться по квартире из угла в угол. Девочке не лежалось.

У меня был нерабочий день. Мама еще до ухода мужа убыла на центральный (удаленный) рынок за продуктами. Мне не надо было никуда отлучаться, и с учетом необычного состояния Айны это было кстати.

Я осмотрела свою борзую и ничего нового в ней не заметила, но для очистки совести поставила кипятить нитки, ножницы, иголки и шприцы. Притащила в кухню литературу по собаководству и вновь перечитала главы по щенению. Помыла руки и обработала кисти йодом, смешанным с борным спиртом. Ни к чему не прикасаясь, принялась ждать.

Часа через два девочка подошла ко мне, прислонилась боком к моему бедру и стала тужиться. Я не верила собственным глазам: Айна щенилась. Да и как поверить — воды у нее не отходили, а за плечами борзой были многие годы жизни и две бесплодные попытки заиметь потомство.

Айна задерживала дыхание, напрягала тело, живот, выдавливала из себя, кряхтела. Пока я размышляла, что требуется предпринять в первую очередь, Айна родила первенца. Он плюхнулся в мои ждущие ладони, сложенные лодочкой. Кожа рук осязала живое тепло и движение.

Освободив щенка от пленочной оболочки и марлей очистив его пасть от слизи, я перевязала и перерезала пуповину, обработала ее йодом и уложила малыша на фланелевую пеленку в пластиковой чаше, предназначенной для стирки белья. Пеленок сохранилось множество со времен младенчества сына.

Щенок был крупным. Общий окрас черный, но лапы (кончики ног), живот, пах, грудь, шея спереди и щипец были белыми. Имелась и загривина — на загривке примостилось белое пятно. Щенок по длине занимал всю ладонь, а хвостик не умещался и свисал с кончиков пальцев. Сбылась мечта мужа: Айна родила сына, и сын пошел в мать.

В кого из предков выдался щенок, судят по окрасу, а кобелек повторил им Айну.

Я не сразу обратила внимание, что хвост щенка странно изогнут посредине (внутрь). Малыш вел себя очень спокойно: слабо перебирал лапками по пеленке и не пищал.

У Айны вышел послед, и я переключилась на нее. Муж на работе, мама на рынке, сын в школе. Мы с Айной — одни дома. Помочь некому. Машка и Сармат не в счет. Притихшие, они не покидали зала, вдвоем забившись в одном углу кровати. Вид у кобеля и кошки — испуганный, жалкий, как у пойманных в сети зверей. Сармат даже забыл про свою неприязнь к Машке и притиснулся к ней поближе.

Айна лежала в черно-зеленой жиже. Лужа была размером с саму борзую, которая умиротворенно в ней отдыхала. Затерев полы и обмыв собаку, я позвонила ветеринару. Он пообещал приехать, как только освободится. Следующие три с половиной часа Айна страдала. Она улеглась на правом боку, и ее тело периодически сотрясали судороги. Было уже трудно определить, что это — схватки или потуги. Одно сделалось ясным: у девочки щениться не получалось.

Ветеринар все не ехал, на звонки не отвечал. Меня охватывала паника. Хорошо, с рынка вернулась мама, а с ней мое самообладание. Айна тоже приободрилась: вымученно улыбнулась маме и начала тужиться. Минул еще час — безрезультатно. Я созвонилась с супругом и все ему рассказала.

— Анечка щенится? Кобельком угодила? Невероятно… — тихим, дрогнувшим голосом вымолвил муж.

— Что делать с ветеринаром? Другого врача искать? — спросила я беспомощно.

— Не надо! Жди нашего, проверенного! Пытайся ему дозвониться, а я постараюсь с работы отпроситься, — уже громко приказал супруг.

Я снова в ожидании. Из школы пришел сын. Увидев крошку-кобелька в стиральной чаше и истерзанную родовыми муками Айну на голом полу, потрясенный сын безмолвно скрылся у себя в комнате.

Айна, щенившаяся дотоле молча, стала повизгивать. Я поняла, что должна срочно оказать собаке помощь и рассчитывать придется исключительно на себя. Я снова тщательно вымыла с мылом и щеткой руки, опять окунула их в стакан с йодом и борным спиртом и правой рукой вошла в Айну. Нащупала раскрывшуюся шейку матки и в момент очередной потуги постаралась ее расширить пальцами. Они сразу ощутили прикосновение прорывающихся наружу малюсеньких коготков, а я впервые притронулась к существу, которое позже стало моей неотъемлемой частью.

Дело принимало серьезный оборот. Царапающиеся коготки еще не рожденного щенка означали, что его околоплодная оболочка разорвана и малыш рискует задохнуться или захлебнуться. Потуги участились. Я содействовала Айне, как могла. Мама посоветовала оставить девочку в покое и дать ей попробовать родить самой. Я послушала маму и отошла от Айны. Взглянула в окно.

Едва отвернувшись от борзой, тут же услышала сильное кряхтение и следом вскрик Айны. Оглянувшись, увидела наполовину высунувшегося из нее щенка. Он барахтался в воздухе, загребая его передними лапками. Щенок воинственно сражался с невидимым врагом, не позволяющим ему родиться. Растопыренные пальчики с острыми коготками что есть мочи цеплялись за жизнь. Пасть детеныша раскрылась до предела. Он задыхался. Я очистила ротовую полость от слизи, и щенок часто-часто задышал.

Туловище малыша было зажато посредине материнской плотью, так как Айна расслабилась в передышке. Я закричала ей, чтобы дулась. Очнувшись от полузабытья родовых мук, Айна встревоженно посмотрела на меня и начала снова тужиться. При каждой потуге я понемногу высвобождала тело щенка из материнских оков, и через полминуты в моих ладонях очутился второй ребенок моей собаки.

Это была сука!

Она существенно уступала брату по габаритам и весу. Как и кобелька, природа богато одела маленькую девочку в черный плащ. Белые отметины щенков также совпадали, за исключением хвоста и загривины. У суки нижняя треть правила была белой, как у матери, а загривина окутывала шею сплошным белым шарфом. Чернота псовины девочки тоже отличалась — была посветлей, чем у брата.

В паху маленькой суки я ненароком разглядела крохотную родимую отметину.

Правило девочки — тонкое и длинное — то изгибалось ужом, то выравнивалось в струну, и тогда до меня дошло, что у кобеля правило с изъяном: с изломом посредине и негибкое. Поразительно, но я совершенно безмятежно отнеслась к пренеприятному, по существу, открытию. Мысль о выбраковке и умерщвлении щенка была истреблена мною на корню. Что двигало мной в тот момент, неизвестно, но я чувствовала рядом присутствие чужого сознания — не враждебного и гораздо более разумеющего в вопросах земного бытия, нежели я сама. Неведомый мир указывал, как поступить. От него исходила благость, и ему хотелось подчиниться.

В ходе обработки пуповины суки в глаза бросилась торчащая из-под ее хвоста веревочка плоти, напоминающая кишку. Я заподозрила неладное. Сердце наполнилось состраданием к несчастной крохе. Однако казалось странным, что щенок не кричал. Похоже, боли не испытывал. Мама помогала мне перевязывать пуповину и тоже увидела это подобие кишки. Пока она разглядывала непонятный отросток, мне на ум пришло, что суку надо утопить, чтоб не мучалась. Находясь в состоянии прострации от пережитого, я ровным голосом озвучила свое умозаключение. В глазах мамы проступил ужас. Она открыла рот и беззвучно застыла, лишенная дара речи. Новорожденная же сука, наоборот, закричала диким, пронзительным голосом — так, что барабанные перепонки в моих ушах пребольно задергались. Любая взрослая собака не смогла бы переорать этого щенка.

После моих страшных, равноценных смертельному приговору слов и прорезавшегося отчаянным криком голоса маленькой суки ко мне пулей подлетела Айна, до того обессиленно лежавшая на полу с прикрытыми веками и ни на что не реагировавшая. Она энергично и зло тявкнула мне в лицо и зубами аккуратно, за шкирку, забрала из моих рук дочку. Бросив на меня остервенелый взгляд, Айна положила щенка на пол и стала тыкать носом в разные участки его щуплого тельца. Подобным образом суки стимулируют в новорожденных щеках жизненные процессы. Щенок моментально заткнулся. Он почувствовал надежную материнскую защиту.

Убедившись, что с дочкой все в норме, Айна, ни секунды не сомневаясь, отгрызла по основание ту самую кишку, подлизала детеныша и недоверчиво покосилась на меня. Я предположила вслух, что кишка, по-видимому, была и не кишкой вовсе, а детскими экскрементами, которые сформировались у щенка еще в материнской утробе и из-за сдавливания кишечника детеныша во время щенения его матери вылезли наружу. Внимательно выслушав мое предположение, Айна одобрительно кашлянула и задорно подпрыгнула, лизнув меня в лицо. Радость борзой свидетельствовала, что мой вывод верен.

Моими стараниями дочь Айны благополучно перекочевала к брату в чашу для стирки. Детки тут же нашли друг друга и прижались телами.

Айна больше щениться не желала. Обмытая влажными тряпками и подсушенная полотенцем, она восседала в кухонном кресле и беспрестанно взлаивала, а периодами и того хуже — голосила. Издаваемые звуки не относились к разряду тех, что свидетельствуют об испытываемой боли. Они скорее выражали эмоциональное состояние собаки.

Исполненный долга, вид Айны говорил, что роды завершены — и по количеству, и по ассортименту. Щенка два: сука и кобель. Все, как мечтали хозяева. Что просили, то получили. Уж она расстаралась! А теперь ей требовалось выговориться. Девочка рассказывала о перенесенных страданиях и об обеспокоенности судьбой детей. Айна гипнотизировала меня своим лаем, внушая, что не может доверить щенков никому, кроме нас, и клянчила: «Давай, оставим деток у нас, ну давай!» Для большей доходчивости она выбрала высокую тональность, и звон ее голоса заставлял думать так, как она желала.

Вскоре появился ветеринар, точно как в любом из американских триллеров. Полиция прибывает в конце фильма и в момент, когда герой уже сам расправился с преступниками.

Неторопливый, спокойный и готовый к любому повороту событий Айболит вежливо задал традиционный вопрос: «Как тут наши дела?» Два «наших дела» спали в чаше, а третье орало в кресле.

Более двух метров ростом, крупный телом, приятной мужественной наружности и в расцвете лет, ветеринар быстро осмыслил мое повествование о ходе щенения и сделал Айне несколько важных уколов. Прослушав ее фонендоскопом, ощупав и осмотрев, сказал, что в утробе щенки не прослушиваются и не прощупываются. Он был уверен, что их там нет. Безудержный лай Айны ветеринар отнес насчет возбуждения собаки после родов и назвал «послеродовым стрессом». Собачий доктор уверил нас, что при помощи успокоительных средств и подчеркнуто ласкового обращения с собакой стресс постепенно пройдет. Щенков ветеринар нашел здоровыми. Сломанный в двух местах хвост кобелька доктора смутил, но, по его словам, существовала большая вероятность исправления данного врожденного дефекта. Ветеринар пояснил, что коррекция производится путем операции, но сперва щенок должен подрасти.

Наконец-то свершилось чудо: у Айны наследники. Муж отпросился пораньше с работы, и мы вместе сидели на корточках возле чаши со щенками. За нашими спинами стояли мама с сыном. Вымытыми до стерильности руками супруг трогал мягкие живые комочки, едва касаясь пальцами. По его лицу, как бабочка по полю, порхала трепетная, нежная улыбка. Она перелетала с глаз на губы и обратно, но чаще две бабочки одновременно помахивали крылышками и там и там. Малыши хватали крошечными лапками пальцы мужа, вытягивали крохотные, продолговатые головки и чмокали тоненькими губками: они уже настойчиво искали материнскую грудь.

— Давно их кормили? — спросил супруг строго.

— Совсем не кормили, — заверил его сын и осуждающе посмотрел в мою сторону.

— Не до того было, — членораздельно выговаривая слова, вступилась за меня мама.

— Сейчас и покормим, — как можно жизнерадостнее сказала я.

— А чему ты радуешься?! — не поддержал моего оптимизма супруг. — Щенки, понимаешь ли, скоро с голоду издохнут, а ты веселишься. Ни в чем нельзя положиться на семью. — Муж презрительным взглядом обвел всех присутствующих.

Сын виновато потупился, а мама исчезла с глаз. Я тем временем постелила на паркет одеяло и уложила на него Айну. Муж аккуратно перенес щенков из чаши к матери и приложил их мордашки к соскам. Детки жадно зачмокали и бойко затолкли по животу Айны лапками.

Только мы настроились на восхитительное созерцание щенков, сосущих мать, как наша «кобыла» по кличке Айна вскочила на ноги. Малыши оторвались от сосков и попадали на одеяло, а Айна чуть на них не наступила, бессмысленно топчась по полу. Я вовремя успела выхватить из-под нее щенков.

Сделалось очевидным, что помет Айне доверить нельзя. Мы уложили ее снова на одеяло и силой удерживали в лежачем положении, пока щенки сосали молоко. Впредь подобным образом кормили деток по восемь раз в сутки. В остальное время они спали в стиральной чаше.

В Айне всегда кобеля было больше, чем суки — что внешне, что внутренне. Кобелиные бесшабашность и безалаберность преобладали в ней над сучьей вдумчивостью и предусмотрительностью. Наша сука была боевой, а не детородной машиной и что делать со щенками не знала. Бог ущемил Айну в материнском инстинкте, наградив лишь потребностью вылизывать и оберегать своих крох.

Айна невпопад — зачастую, когда щенки сладко спали после кормления — вскакивала со своего места подле чаши и будила крошек, начиная усердно чистить их языком. Те недовольно попискивали — хотели спать. Айна терялась в догадках, что бы еще сделать для деток. Ничегошеньки не придумав, она ложилась на пол подле своих посапывающих детенышей, сосредоточенно глядела на них и беспомощно взлаивала, повествуя историю своего долгожданного материнства. Девочка не могла не излить чувств, что переполняли ее сердце. Щенки, похоже, привыкли к полоумному крику мамаши — беспробудно спали. Независимая прежде, отныне Айна сделалась уязвимой и зависимой.

Кошка Машка, которой недавно исполнилось тринадцать лет, большую часть дня просидела запертая с Сарматом в зале. Ближе к вечеру она вышла на кухню, обнюхала щенков, лапкой цапнула за нос непрестанно орущую Айну и улеглась на полу возле чаши с новорожденными. Кошка мягко замурчала щенкам колыбельную песню, стараясь своей душевностью затмить ненормальные вскрики Айны. Машка с благоговением в голоске убаюкивала маленькие живые комочки. Она смотрела на щенков так, словно ощущала их своими котятами. Пускай ей не было дано родить самой, но право насладиться близостью малышей, теплом их невинных душ и отдать им свою нерастраченную материнскую любовь кошка, как она считала, заслужила. Крошечная мордашка Машки была озарена бесконечным счастьем.

Сын осмелился приблизиться к щенкам непосредственно, когда их начали кормить во второй раз. Он осторожно, со страхом трогал их пальчиками и затаивал дыхание. Вид новорожденных умилял и восхищал его. Сын впервые столкнулся с таинством появления на земле новых жизней. Потрясенный и растроганный случившимся, поздним вечером он забылся в глубоком сне.

Про Сармата все совершенно забыли. Почти сутки кобель не ел, не пил и не двигался с места. Уже под утро он виновато выглянул из зала, украдкой приблизился к входной двери и слабо поскулил — намекнул на неотложные дела. Муж вывел его на прогулку. Вернувшись, Сармат с заискивающим выражением на морде приблизился к порогу кухни и тихо пробурчал мне: «Можно, наконец, взглянуть, что тут у вас появилось? Я чую запах новой жизни». Он догадался, что в семье произошло не рядовое — исключительное событие.

Я поднесла чашу со щенками к кобелю. Сармат принюхался. Его взгляд наполнился ужасом, сменился недоумением, замер в растерянности. Инстинкт подсказал кобелю, что в доме невесть откуда взялись крохотные борзые! Породу он определил по запаху. Щенки пахли Айной. «Но почему они пахнут Айной? И откуда они у нее?» — задавался мучительными вопросами Сармат. Свою причастность к появлению щенков он подсознательно допускал, но не мог объяснить, в чем же она заключается. Мысли молодого кобеля путались, ноги подкашивались, нижняя челюсть тряслась.

Я не ожидала, что Сармат окажется столь впечатлительным и чувствительным. Не хватало только его обморока. Дала кобелю успокоительных капель и вкратце растолковала, что он стал отцом, а перед ним его дети, которых родила Айна. Сармат смотрел на меня, не мигая, пока я говорила. Дослушав до конца, он звучно залаял на весь дом. Его лай слился с безостановочными воплями Айны.

Невообразимый по глубине чувств и громогласности, борзой дуэт сотрясал люстру. Наши собаки пели гимн породе. Они провозглашали новую жизнь, сотворенную ими самими!

Проснувшийся сын затащил кобеля в свою кровать и там успокаивал нежными словами и поцелуями. Сармат затих.

Айна же, оказавшись на кухне одна — без поддержки Сармата — перешла на негромкое тявканье. Муж на нее прикрикнул. Думал, новоиспеченная мамаша утихнет, но не тут-то было. Его действо возымело обратный эффект: Айна ощерилась на него и залилась звонким визгом. Я ладонью прикрыла собачью пасть и тут же засунула в нее конфету. Айна, как слюну, сглотнула конфетку и сменила визг на тихую истерику. Она обожала конфеты и шоколад. Супруг часто шутил: «Если бы к зайцам привязывали по шоколадке, то Айна не упустила б ни одного».

Оставив Айну предаваться своим уже негромким переживаниям, мы с мужем разглядывали малышей. Я разочарованно констатировала, что сука уродилась черной, а не рыжей или красной, как мне мечталось. Супруг с удовлетворением отметил, что кобель — в Айну, как он и хотел. Муж признался, что накануне щенения видел сон, которому не придал тогда значения. Ему привиделось, что у нас появились два щенка, один — здоровый, а другой — больной. Мы сделали заключение, что сон вещий: у кобеля сломан хвост. Но наше заключение было поспешным…

Слов о выбраковке кобелька не произносили. Муж высказался относительно хвоста, что тот со временем подровняется. Но, на всякий случай, им на меня была возложена обязанность по выпрямлению хвоста путем массажа. Мой внутренний голос дал мне понять, что хвост досконально не выправится, а про массаж промолчал.

По ходу разговора нам вспомнились найденные Сарматом две ложки — предупреждение о приходе в семью двух новых едоков. Я достала ложки из кухонного шкафа, связала их воедино симпатичной шелковой ленточкой и подвесила на ковер, занавешивающий нашу прикроватную стену.

Мне было обидно до слез, что Айна не исполнила моего желания, родила дочку не рыжей. Я докучала супругу переживаниями по этому поводу и никак не могла смириться с имеющимся фактом. Перед глазами стояли красно-рыжие мать и бабка Айны, а в облаках памяти проплывали борзые всевозможных мастей. Их окрасы были подобны многочисленным и изысканным соцветиям палитры художника, потому что расцветки псовины борзых могут сочетаться, переплетаться и переливаться из одного в другой, создавая неповторимую гармонию красок и оттенков.

Ввиду неисчислимых подмесей иных борзых кровей при выведении породы русской псовой борзой, окрасы псовины ее представителей сделались многоликими. Эти окрасы таковы: белый; половый (желтоватый, бежевый); грязно-половый или бурматный (половый, подернутый пылью), он же с мазуриной (щипец и оконечности ушей черны); бледно-половый; красно-половый; красный (светло-гнедой, красно-рыжий); красный с мазуриной; муругий (по красному окрасу пробивает черная ость); чубарый (с темными пятнами, темный); серый (цвета русачьей спины); голубой (цвета мышиной шерсти); черный (вороной); пегий (с отметинами, чаще в виде полос, независимо от окраса); полово-пегий (по белому — половые отметины), он же с мазуриной; красно-пегий (по белому — отметины красные), он же с мазуриной; муруго-пегий (по белому — муругие отметины); чубаро-пегий (по белому — чубарые отметины); серо-пегий (по белому — серые…); голубо-пегий (по белому — голубые…); черно-пегий (по белому — черные…); с загривиной (белая отметина вокруг шеи); белогористый (с белой псовиной на груди и нижней части шеи); в подпалинах (у борзой: черной, серой, черно-пегой, голубо-пегой и серо-пегой — на щипце, щеках, над глазами и на оконечностях половая или красная псовина); серо-подпалый (у черной, черно-пегой и другого темного окраса борзой на щеках и щипце псовина серая).

(При этом надо помнить, что по породе, независимо от окраса, ноги борзой всегда белы!)

Неистощимое многообразие цвета, его тонов, полутонов, их сочетаний, теней и бликов привнесла в мир борзая! Почему же моим уделом стали борзые с темным окрасом? Почему в стиральной чаше пищала и ползала именно черная, а не красная (или какая другая — посветлей) борзая «могучая» кучка?

В то время я придавала немалое значение окрасу борзых, сейчас для меня главное — душа собаки.

Муж указал на бессмысленность моих стенаний. «Ты думаешь, что, продолжив муссировать эту тему, сможешь изменить масть новорожденной суки и она одна, такая единственная и неординарная, вырастет рыжей?» — попытался образумить меня супруг.

Эти мимоходом брошенные им слова твердо засели в моей голове. Но они вызвали не смирение, как надеялся супруг, а непреодолимое желание надеяться и думать вопреки.

«Неординарность — не означает невозможность. А почему бы девочке не стать рыжей, если не повезло такой родиться?!» Мысли возникли во мне задиристо и дерзко. Они прочно, как клеймо, отпечатались в сознании. Хорошо — не на лбу.

Несколько дней после щенения Айна была слаба, но чувствовала себя вполне удовлетворительно. Затем она очухалась совершенно и стала наглеть.

Айна организовала за мной неусыпную слежку с целью не отпускать меня от щенков. Она всюду за мной ходила, наступала на пятки, ныла или возмущенно лаяла, если я покидала кухню со щенками. Девочка требовала непрестанной заботы о потомстве и внушала мне, что материнских обязанностей толком не понимает, на себя не надеется, а вот в способности своей хозяйки верит абсолютно. И только когда я находилась на кухне, где устроили щенков, Айна вела себя смирно.

На пятый день наши сокровища подросли, и в чаше для стирки им стало тесновато: ползать было уже негде. Муж на кухне соорудил из шкафчика-колонки — открутив от того дверцу и сняв заднюю стенку — манеж без донышка. Манеж представлял собой сплошной забор прямоугольной формы. Туда поместили борзой помет. Сверху крайнюю треть манежа накрыли съемной крышкой, а под нее на пол положили толстые пеленки для спанья. Остальное напольное пространство манежа с тонким, тряпичным и намеченным к частой смене слоем предназначалось для бодрствования щенков. Еще слепые, но уже смышленые, детки поняли замысел планировки их нового жилья. В часы сна заползали в укрытие, в другое время бороздили открытые просторы манежа.

Айна днями напролет отсыпалась на кровати в зале, в кухню наведывалась изредка, чтобы удостовериться, в порядке ли малыши и для проформы их облизать. Она заглядывала в манеж, носом пересчитывала щенков, со знающим видом массировала языком животики и подлизывала попки.

Чтобы покормить деток, приходилось укладывать Айну на паркет и держать за туловище, ноги и голову. Ей не нравилось, когда щенята сосали молоко.

На одиннадцатые сутки молоко у Айны подернулось кровью и практически иссякло. Ничего хорошего данный поворот событий не сулил. Ветеринар диагностировал у Айны мастит и сказал, как лечить болезнь (позже мастит она благополучно поборола). Что касается щенков, то первые два дня по совету ветеринара мы пробовали давать им коровье молоко с яичным желтком и медом. У кобеля после еды начинались судороги в животе и нижних конечностях. Сука в итоге вообще отказалась есть новую пищу. На третий день я купила молочную порошковую смесь для грудных детей. Судороги у кобеля прекратились. Он послушно высасывал из бутылочки положенную порцию. Сука человеческое детское питание восприняла без энтузиазма и ела неохотно, мало. На третий день от человеческого детского питания у щенков раздуло животики. В клубе собаководства, куда я в испуге позвонила, сказали, что детская смесь для собак неприемлема. Она провоцирует к месяцу рахит, который в дальнейшем оставляет неизгладимый отпечаток на качестве экстерьера собаки.

На меня нахлынуло отчаяние, подобное смертоносному тайфуну. Я присела у манежа со щенками, и боль пронзила сердце. Малыши оголодали до такой степени, что не ползали и не пищали.

Лишь спустя годы одна борзятница, которой впоследствии предстояло стать доброй феей моей «борзой» судьбы, рассказала, как выкормила коровьими сливками помет из девяти борзых щенков, начиная с первого дня их жизни. Ставши взрослыми, эти борзые не имели недостатков в экстерьере и прожили большую жизнь.

Но тогда мне это было неведомо.

И в тот день, лихорадочно и панически размышляя над проблемой кормления малышей, я вдруг с уверенностью подумала, что в наши дни учеными уже должно быть изобретено искусственное сучье молоко.

Целый день ушел на звонки в зоомагазины в поисках порошкообразного сучьего молока. Я убедилась, что оно и впрямь создано и производится промышленно, но в каждом магазине мне отвечали, что в наличии молока нет. В конце дня мои телефонные атаки увенчались победой. В заначке одного центрального зоомагазина имелось как раз три пакета молока, которых хватало моим щенкам до исполнения полутора месяцев. Цена била по карману, но жизнь бесценна. Денег по сусекам наскребла.

Щенячьи дела пошли на поправку. Детки с удовольствием сосали из импортных детских бутылочек разведенное кипяченой водой сучье молоко. Мне оно тоже понравилось на вкус — некий жирный кальций, в котором ощущается сочетание энергии и строительного материала. Витамины и минералы в нем, согласно списку на этикетке, были представлены в исчерпывающем перечне и количестве. Детки подросшими пастями аппетитно трепали соски с маленькими дырочками. По мере роста щенков дырочки я увеличивала ножницами.

Стул борзой малышни наладился и стал таким правильным, каким не был даже при материнском вскармливании. Размеры животиков пришли в норму.

Айну искусственное сучье молоко заинтересовало. В первый же день она обнюхала стоявшую на столе чашку с разведенной смесью (с учетом роста Айны ее голова возвышалась над столом), попробовала белую жидкость на язык и в знак одобрения вильнула правилом.

Отныне Айна почти совершенно отстранилась от дел. За собой закрепила лишь регулярный пересчет деток и нежные кратковременные свидания с ними. Девочка бесстыдно и счастливо бездельничала, чего нельзя было сказать обо мне и маме. Мы сутками занимались с пометом, поочередно и посменно. У меня — утренняя, вечерняя и ночная смены, у мамы — дневная, так как днем я работала. Местом моего постоянного обитания стала кухня. Редкие часы я спала в кресле, трансформировавшемся на ночь в кровать.

Со мной добровольно ютилась кошка Машка, не спускавшая с манежа любящих глаз. Когда мы с мамой доставали щенков и клали себе на колени, она запрыгивала к нам и терлась о нежную шерстку маленьких борзых, мурча им детские сказки.

Сармат вел себя тише воды и ниже травы. Чтобы не мешать мне в уходе за щенками, он мужественно сторонился любимой кухни, где плодились милые его обонянию и желудку съестные припасы. Иногда мальчик не выдерживал и заглядывал ко мне, испрашивая разрешения войти. Я кивала. Он заходил, с интересом разглядывал в манеже наследников и следом с мольбой всматривался в мои глаза: «Меня, кобеля, не забыла, хозяйка? Любишь? По-прежнему?»

Я убеждала Сармата в неизменности чувств, используя слова, поцелуи, поглаживания, расчесывание псовины и выдачу ощутимых порций его излюбленных блюд.

Сына приходилось от манежа прогонять, чтобы делал уроки. Ребенок часами наблюдал за щенками. Муж с работы стремился домой — на кухню. Но не пища манила моего мужчину, а содержимое манежной загородки. Он рассматривал щенят, щекотал им животики, а они игрались с его пальцами, обхватывая крошечными лапками, и цеплялись за них розовыми коготками.

Через две недели после прибавления в нашем семействе хозяйка суки, повязанной с Сарматом вслед за Айной, сообщила, что у них тоже появился приплод. 21 апреля ее девочка разрешилась шестью щенками: двумя девочками и четырьмя мальчиками. Мать и дети чувствовали себя хорошо. Все новорожденные были изумительным повторением Сармата.

Позже их без проблем актировали и выдали родословные.

Две первые недели жизни щенков для нас пронеслись, как один день. К концу второй у деток прорезались веки и приоткрылись глаза. Щенки поумнели и теперь отправляли естественные надобности в конце манежа, противоположном месту сна. Они просыпались и спешно топали к намеченной цели. Управившись, ребятки возвращались в чистое гнездышко.

«Топали» — сильно сказано, поскольку перемещение деток по манежу было бесшумным и выглядело комично. Девочка была округлой, бочковатой, и каждый порыв вперед опрокидывал ее набок. Она быстро поднималась на непослушных ножках и тут же падала на другой бок. Снова встав на лапы, существо что-то со злостью выговаривало себе под нос. Ее монолог был похож на пискливый рык с суровым звучанием. После самокритики девочка, напрягшись ножками, совершала по направлению к туалету смешное подобие прыжка. Тот снова заканчивался падением на бок, но туалет неуклонно приближался. Добравшись, детка со знанием дела приседала на задних ножках. Освободившись от излишеств организма, она преодолевала обратный путь в том же духе.

Кобель двигался иначе. Он был крупнее сестры в полтора раза. Грудь его напоминала бочку, приплюснутую с боков. Та спускалась значительно ниже локотков и мешала движениям щенка. Он выбрасывал перед собой передние ноги, к ним подтягивал тяжелое туловище и непомерно длинные задние ноги, поджатые под себя. Перемещение напоминало запланированную тренировку конкретно плечевых мышц. Неуклюже исполнив связанный с туалетом ритуал, кобель при помощи передних лап разворачивался на заднице и подтягивался в обратном направлении, не видоизменяя специфики своей миграции.

Сыну уже не раз били попу за чрезмерное внимание к щенкам. Он прилипал к манежу, будто намазанный крепким клеем, а об уроках забывал.

К трем неделям глазки у щенят совершенно раскрылись, и на нас глянули две новые, еще несмышленые души. Младенческая мутность роговицы оберегала маленькие глазки от шокирующей внезапности лицезрения большого мира.

Мне и маме стало веселей. Мы с интересом кормили из бутылочек детей, заглядывая в их потешные глазенки.

Мальчик смотрел прямо, не мигая, будто стремился постичь суть каждого предмета и каждого явления в отдельности, а уже затем познать их во взаимодействии. В нем чувствовались степенность и основательность.

Глаза девочки, напротив, хотели охватить все и сразу. Она упорно намеревалась объять необъятное: с ходу и одним махом понять систему предметов и явлений, а попутно разобраться в их частностях. Такой комплексный, системно-аналитический подход гораздо труднее и требует незаурядных умственных способностей, но она была сукой и не сомневалась в своих женских талантах. Степенности и основательности крошечная борзая сука не признавала. Она спешила жить!

Ее братец вцеплялся когтями в бутылочку с вкусным молочком и глазел на ту с неотрывным подобострастием. «Молоко льется в рот из бутылки. Понятно: бутылка — источник питания», — философствовал кобель.

Сестренка во время еды успевала подержаться за бутылочку, за людские руки, пару раз выплюнуть соску, осмотреться по сторонам, состроить людям глазки, погримасничать, с разных ракурсов обозреть человеческие лица. Она напоминала маленькую обезьянку. Допив молоко, сука точно знала, что его готовят и наливают в бутылку люди и что именно они — ее кормильцы. Сделав указанный вывод, девочка старалась понравиться нам с мамой и установить с нами контакт. «Следует держаться не столько за бутылку, сколько за руки, ее дающие», — убежденно думала девочка и ставила первой целью душевное сближение с живыми существами, ее кормящими. Внутренне она не одобряла недальновидного братца, ошалело цеплявшегося за неодушевленный стеклянный предмет.

После опустошения бутылочек с молоком детки засыпали на моей или маминой груди. Их слабенькие головки прятались по бокам наших шей — льнули к материнскому теплу, которое давали мы щенкам. Касание и ощущение близости крошечных, беззащитных щенячьих тел несло благодать, которая успокаивающим облаком окутывала наши с мамой сердца. Во вселенной воцарялись покой и благоденствие.

Мне не терпелось расцеловать щенков с их рождения, но я не имела права подвергать риску неокрепший иммунитет малышей. Свою нетерпеливость я смогла превозмочь до момента, когда у деток открылись глазки.

Кобелек не ответил взаимностью на мои поцелуи и хмуро смотрел прямо в глаза, стараясь сообразить, какие я преследую цели, опасны для него мои губы или нет. Пользы от человеческих чмоканий в нос он не усмотрел, но и вреда тоже. Кобель себя целовать позволял, но его мордашка при этом принимала сосредоточенное выражение.

Сука поцелуи восприняла с живым интересом. Она куснула мои губы первыми появившимися зубками, обнюхала их и уперлась в мое лицо испытующим взором. Своей изучающей меня реакции сука не меняла два дня.

На третий день девочка наконец поняла, что у кормилицы свои причуды — правда, диковинные, но исполнить их нетрудно. Она лизнула меня в губы, отвечая на поцелуй, и я пришла в неописуемый восторг. Мой эмоциональный всплеск не оставил девочку равнодушной. Она подалась ко мне, и страстные слюни ее малюсенького язычка покрыли все мое лицо. С тех пор мы взахлеб целовались днями напролет. Но первый поцелуй девочки решил мою судьбу. Я испытала непреодолимую потребность в этой маленькой борзой суке и ощутила невозможность существования без нее. Во мне просыпалась большая любовь!

Растя щенков, я заставляла себя не думать о предстоящем расставании с ними и о их будущих владельцах.

Душевные страдания, вызываемые мыслями о разлуке, были настолько невыносимыми, что я выметала эти безрадостные думы прочь — из головы, из квартиры, из жизни. Огромным усилием воли я уничтожала гнетущие душу мысли и одержимо мечтала об ином…

Безысходно страдая, я не знала тогда, что сильно желаемое способно материализоваться.

К трем неделям со дня рождения щенков стало понятно, что правило кобелька не обретет нормальные формы. Мой массаж дал определенные результаты: хвост не подгибался к животу. Ему было далеко до прямизны, он отставал в росте (был на треть короче нормы) и плохо сгибался. Меня одолевали переживания за судьбу кобелька. Над его недостатком могли всю жизнь посмеиваться окружающие и даже новые владельцы. Люди попадаются разные, хорошие — нечасто. «Щенок, хоть и мал, но все понимает, и осознание дефекта написано на его мордашке», — терзалась я.

Когда у мальчика полностью открылись глаза, я увидела в них недоумение обреченного. «Почему я до сих пор жив? Как скоро наступит конец?» — С этими мучительными вопросами щенок просыпался и засыпал. Генетическая память твердила ему, едва рожденному, что с ним непорядок и надо приготовиться к неминуемой смерти. Он — брак, брак уничтожают. В ожидании неминуемого конца маленький кобель безропотно прожил три долгих недели. Ну что он мог поделать? Ничего!

Я не преувеличиваю, когда пишу так. Животные чувствительны не меньше нашего, а некоторые из нас (я, например) способны воспринимать их чувства.

Представьте ужас, вернее, жуть, с которой малыш жил, и вообразите на секунду — всего лишь на одну секунду! — как от леденящего душу страха сжималось его маленькое сердечко…

Он ждал своего часа…

Иногда в нем начинала трепетать надежда, но гены упорно твердили, что расплата грядет, и свою короткую жизнь несчастный щенок был вынужден воспринять как бесконечно малую, необъяснимую отсрочку на неизбежном пути Туда. Сознавая свой злой рок, он ценил каждый миг жизни и ее главный подарок — любимую и любящую сестру.

К трем неделям мальчик достаточно подрос, чтобы мы могли заняться исправлением его хвоста. Наш ветеринар, который в день рождения щенков заверил, что правило кобелька со временем можно будет выровнять путем операции, стал всячески уклоняться от контакта, услышав, чего мы от него хотим. Нашли другого. Новый Айболит осмотрел моего питомца и заявил, что операции по выпрямлению хвостов он делал, но не рискнет заниматься этим со столь дорогой породой. По его рекомендации я обратилась в одну из ветеринарных лечебниц.

Сильное майское потепление вытеснило прохладу ранней весны. На заре я положила в сумку бутылочку с водой, завернула в пеленку кобелька и поехала с ним в противоположный конец города, где находилась ветклиника. Весил тогда мальчик полтора килограмма, а его оставшаяся дома сестренка — один килограмм.

Добирались автобусом. Путь долгий: около двух часов в одну сторону. Всю дорогу щенок не сводил с меня осознанного, испуганного и одновременно доверительного взгляда. Он схватил лапами мой палец, засунул себе в рот и сосал его всю дорогу. Высвободить палец не было никакой возможности — щенок только крепче сжимал челюсти. «Пальчик не отдам. И не проси. Мне с ним не так боязно…» — внушал мне мальчик.

Чтобы бороться с волнением, щенок нуждался в живом тепле, участии и нашел их в моем пальце. Он не доверял своей судьбе, но верил мне.

Дежурному ветеринару борзой малец явно приглянулся. Мужчина вертел его в руках и так и эдак. Он восхищался живым комочком, напоминавшим маленького медвежонка, и поражался шелковистой мягкости его шерстки. Врач зарылся в коротенькую псовину пальцами и назвал щенка «живой плюшевой игрушкой» — он никогда раньше не видел столь маленьких борзых. Взглянув на хвост, ветеринар направил нас на рентген в человеческую больницу. Та находилась на приличном удалении от ветеринарной клиники. Мы вновь поехали.

Врачи в больнице отнеслись с пониманием и рентген сделали. Предварительно они бережно прикрыли тяжелой подушечкой мужское достоинство мальчика. Мы попали в большую очередь — были десятыми, и за нами скопилось много народа. Люди не сетовали и не удивлялись, что занимают очередь за щенком. Болезнь сближала живые существа и уравнивала их права на земле. Лишь во второй половине дня мы снова попали в ветклинику.

Ожидая приема, я осмелилась взглянуть на рентгеновский снимок. До того момента мне не удавалось заставить себя посмотреть на просвеченный хвостик кобелька. Снимок навеял тоску безысходности. Я не медик, но только дурак не разберется в очевидном. Довести хвост до нормы нельзя было в принципе. Все же… хотелось услышать мнение врача.

Дежурный ветеринар, обозрев рентгеновскую бумагу, велел ожидать, пока соберется консилиум. Персонал клиники заметил мое теплое отношение к щенку и пытался помочь. Появились еще два врача. Совещались втроем в закрытом кабинете. Время тянулось медленно и говорило не в нашу пользу.

Кобелек не ел и не пил с утра. Я предложила ему воду из бутылочки. Он оттолкнул лапкой стеклянную емкость, но с жадностью, не терпящей возражений, снова захватил пастью указательный палец моей левой руки и неистово принялся сосать. Мальчик держался за палец прочно, как утопающий держится за соломинку, и оторвать малыша от пальца у меня не поднялась рука.

Наконец двери совещательной комнаты распахнулись, и последний лучик моей надежды умер в потупленных взглядах врачей.

Они говорили долго, и постепенно смысл произносимых ими слов дошел до меня целиком……хвост, хоть трогай его, хоть нет, безусловно, вырастет короче обычного. В средине правило можно поправить — выровнять изгиб. Но хвост все равно останется, как палка — негибким и неэластичным. Для операции щенок слишком мал и может не вынести наркоза. Лучше осуществить хирургическое вмешательство ближе к двум месяцам. До того времени мне предлагалось подумать.

Два доктора-мужчины удалились по делам, а сердобольная женщина-врач захотела пообщаться со мной наедине. Она поставила кобелька на металлический стол и заговорила мягко и проникновенно. Посоветовала мне продолжать делать массаж хвоста и привязывать к нему ровную палочку для выпрямления, иначе к двум месяцам он окончательно закостенеет в согнутом положении. Женщина выпрямила пальцами хвост и показала правильные приемы массирования. Кобелек заверещал от боли. Сердце мое чуть не выскочило из груди, которая сделалась раскаленной печью.

Ветеринар, с сочувствием поглаживая щенка по спинке, честно растолковала мне сложившуюся ситуацию: «Ему будет больно, но постепенно он к боли привыкнет. В процессе роста с вашей помощью хвост станет более или менее ровным. Думаю, до двух месяцев время у вас есть. К этому сроку и боль пройдет, и хвост приобретет приемлемую форму. Атам, если захотите, приедете к нам. Посмотрим, что можно будет сделать. Но вы должны принять, что в любом случае ваша собака экстерьерной, выставочной не будет. Кобелек уродился племенным браком». Женщина пристально посмотрела мне в глаза и мягко добавила: «Ваш борзой малыш вполне здоров. Поверьте, здоровье наших питомцев — главное, и оно важнее всех выставочных оценок».

Вышли двое докторов-мужчин, что принимали участие в консилиуме. Лица напряженные. Спросили, что я решила делать со щенком?

«Растить и любить», — ответила честно. Слова вырвались сами собой. Ветеринары с легкостью вздохнули, их лица расслабились, и на них зажглись отрадные улыбки.

Тот день преобразил мое мироощущение и заново открыл основные ценности сущего: жизнь и здоровье. В продолжение дня я сталкивалась с болью и смертью людей и животных.

В больницу, где делали рентген, при мне привезли умирающего ребенка. Безутешная мать не выпускала из ладоней детскую ручку. Медсестрам пришлось насильно разжать руки женщины, чтобы отправить ребенка в операционную.

На рентген доставили травмированного в аварии мужчину, которому предстояла ампутация ноги.

В ветлечебнице ожидал исхода тяжелейшей операции владелец маленькой собачки, которая боролась под капельницами за жизнь. На мужчине не было лица — одни глаза, как льдинки, полные застывших слез.

Из лечебницы на подкашивающихся ногах уходили мужчина и женщина, уводя большую породистую собаку, вернее, живой ее скелет. У мальчика после пироплазмоза развился цирроз печени, болезнь была неизлечима, и ему оставалось недолго жить. Я видела, как уже в машине, на заднем ее сиденье, хозяйка заключила кобеля в объятия и рыдания сотрясли ее тело. В памяти сохранилось посеревшее, отрешенное лицо хозяина кобеля. Мужчина стоял у раскрытой дверцы автомобиля, бездумно шаря руками по кузову машины. В ту минуту мужчина не помнил, где он, что нужно делать, и лихорадочно соображал. Я видела и глаза собаки — детские, растерянные, потрясенные, прекрасные…

Мой плембрак, прижимавшийся к груди через намокшую за день пеленку, был здоров. Врожденный физический недостаток не мешал ему жить и радоваться жизни. Что еще нужно? Ничего!

Нам с ним светило доброе солнце. Путь в будущее был открыт. Безоблачное голубое небо приближающегося лета во всю ширь раскинулось над нашими головами. Теплый ветерок ласково трепал шерстку моего малыша: «Не горюй, дружок. Все образуется. С красоты воды не пить. Удачной судьбы тебе, крошка!»

Для себя я твердо определила, что оперировать хвост щенка никому не позволю и оставлю кобелька в семье. Буду сама стараться выпрямить хвост, чтобы его дефект, когда мальчик вырастет, не бросался в глаза, а кобель не испытывал комплекса неполноценности.

Весь обратный путь щенок опять, как соску с молоком, трепал мой указательный палец, молниеносно пленив его при посадке в автобус. От воды по-прежнему отказывался, равнодушно взирая на бутылочку, которую я ему протягивала.

Лишь под вечер мы вернулись к родному очагу. Первой нас встретила Айна. Она чуть не сбила меня с ног. Я наклонилась и дала ей понюхать сына. Айна принялась лизать его, не давая нам шагу ступить с порога — извелась, измаялась, ожидаючи. За ней стояла мама и рассказывала, что в наше отсутствие Айна, как обычно, пришла к манежу пересчитать щенков. Не досчитавшись одного, она разразилась воплями негодования, стала искать сына по квартире: пересмотрела и перенюхала все уголки и закутки, перерыла подушки. Не найдя, подскочила к маме и потребовала объяснений. Она вопросительно заглядывала в мамины глаза, жалобно скулила и настойчиво топотала. Мама рассказала Айне, куда и зачем мы поехали, и обещала, что скоро вернемся. Кивнув в знак понимания — она часто проделывала подобное, — Айна заметалась от мамы к двери и обратно. Она неутомимо курсировала между ними вплоть до нашего приезда.

Дочь Айны, по словам мамы, если не брать во внимание кормления, сладко проспала целый день — как чувствовала, что врачи братца не обидят, да и я не дам.

У сына начались каникулы, и он разделял с мамой и Айной переживания в ожидании нашего возвращения. Когда мы вошли и сын удостоверился, что с кобельком все хорошо, радости ребенка не было границ — она проникла даже в воздух квартиры и создала в ней радостную микроатмосферу.

Я обтерла кобелька влажной тряпочкой, подсушила полотенцем и положила в манеж, чтобы в привычной обстановке малыш поскорее пришел в себя. Он моментально прижался к видящей сны сестре и уснул.

Мама и сын внимательно выслушали мой отчет об испытаниях прошедшего дня, связанных с ними волнениях и моем железном намерении оставить в доме второго кобеля. К нашему с сыном бесконечному удивлению, мама не возмутилась и не воспротивилась, более того, собралась помогать в выращивании еще одной борзой. Ребенок тоже меня поддержал: сказал, что поступаю правильно.

Нельзя забывать, что я и муж работали и большую часть суток с собаками находились мама и сын, поэтому их согласие имело существенное значение.

Пришедший с работы супруг несказанно обрадовался исходу нашей поездки — решению не расставаться с кобельком. Подозреваю даже, что он втайне надеялся ня такой исход. Ведь муж грезил об этом кобеле, и тот таки повторил его любимую Айну. Но в своих видениях он представлял кобеля своим, а не переданным в чужие руки. Его мечта, на которую он уповал, была взлелеяна многими годами томительного ожидания и… исполнилась.

Супруг светился от счастья. Я разделяла его чувства. Омытое слезами радости, сердце билось лениво и спокойно, как бьется о песочный берег волна голубой и прозрачной воды перед наступлением штиля. Но до полного штиля было еще далеко. Судьба второго щенка не давала покоя. Мое существо терзалось: сделать половину дела — все равно, что не сделать дела вовсе. Идиллия моего сердца, чтобы состояться, требовала маленькую суку. Не понимая до конца себя и свое состояние, с мятущейся душой я отпустила ситуацию на самотек. До поры до времени…

С момента рождения щенков я переехала жить на кухню. Мама с сыном ночевали в зале, а муж в комнатке сына.

Ложась спать в те судьбоносные сутки, которые по-настоящему подарили нам сына Айны, я поймала себя на ощущении тревоги, и ночью кобелек заболел. Симптомы указывали на кишечную инфекцию. Его маленький желудок не желал удерживать молочную смесь. Всю ночь я спасала борзого ребенка порошками антибиотика и кишечных бактерий (из капсул), смазывая ими его малюсенький язычок. Щенок был постоянно при мне. Он стонал и глядел, не мигая, в мои глаза.

За окном царила черная ночь. Мы с малышом были вдвоем в этой жуткой ночи. Но еще существовал лунный свет, и он не сдавался перед натиском Тьмы. Каждая клеточка моего тела просила, молила за малыша, и светлое сияние луны проникало сквозь лоджию в кухню. Оно создавало таинственные лунные тени, и те скользили по потолку. Эти подружки лунного свечения сочувствующе перешептывались в глухой тишине неопределенности и в знак поддержки своим нежным сумраком дарили нам покой. Лунные блики ласкали наши тела, и их блеск был светочем надежды в сгустившейся над нами Тьме.

Периодически усталость заставляла меня снимать мальчика с груди, на которой он лежал, и класть рядом на кресло-кровать. Я делала это украдкой, когда он затихал. Но не тут-то было! Щенок в мгновение ока приходил в себя и с громкими стонами карабкался обратно на мою грудь. В его пронзительном голоске кричали боль, обида и… любовь. Ко мне! Я еще ничего не успела сделать, а меня уже любили…

Любовь — величайший дар небес, самое лучезарное чувство. И ответить на него — значит испытать лучшее, что есть на земле. Любовь — благодать.

Зависимое и беззащитное, маленькое и слабое, живое создание отдавало мне — большой и сильной — ценнейшее, что в нем было: свое благо. Взаимность не преминула родиться в моем сердце.

Мальчик был на краю жизни. Изможденный болезнью, он не кричал, а едва слышно поскуливал. Теряя силы от боли, борзой ребенок все же находил их в себе, чтобы послушно слизывать лекарство и запивать его сладкой, теплой водичкой из бутылочки. Холодными лапками он обнимал уже не саму бутылочку, а мои руки, державшие ее. Накануне рассвета дитятко крепко заснуло.

Его сестренка безропотно пропустила ночное кормление, погруженная в переживания за братика. Она лежала в манеже, свернувшись клубочком. В положенный час открыла умные глазки, приподняла ушки, выразительно подергала носиком: «Молочком не пахнет, но и братик не плачет, дышит ровно, спит. Ну и славно. Я тоже плакать не буду. Сосну пока часок-другой».

Я до сих пор уверена, что болезнь кобелька была вызвана накопившимся от рождения стрессом, и тот вырвался наружу. Малыш храбро мирился с голосом генов, отважно покорялся недоброй судьбе, смело не чаял будущего. Но, ощутив однажды душой, что отныне его жизни ничего не грозит, обессилел. К такому сказочному повороту судьбы крошка готов не был. Тут на помощь пришла я. Океаны эмоций и ураганы желаний пробудила в нем моя ночная забота. На грани между жизнью и смертью собачье дитя полюбило меня — существо человеческое. Оно доверилось мне беспредельно и бесповоротно.

Когда ночь кошмара миновала и на улице забрезжил рассвет, я тоже любила. За что-то Бог наградил меня еще одной любовью, а кто-то внутри меня — не я — благосклонно твердил: «Жизнь дана на добрые дела. От добра добра не ищут». Было чудно. Я слушала незнакомый внутренний голос, плавая в полудреме. В тишине квартиры тикали часы, но они не заглушали невидимого собеседника. Шептания стихли, и мое нутро окатила волна безмятежности и благодати. Усталость прошла. Словно омытая святой водой, я наполнилась энергией для дел благих.

Утром, когда истерзанные ночными волнениями домашние сгрудились в кухне, на часах пробило семь. Оживление семьи разбудило щенков, и вдвоем они заголосили: одна в манеже, другой на моих руках. Характер издаваемых обоими звуков был хорошо знаком. Мама и я схватились за бутылочки и начали кормить деток. Муж и сын наблюдали за нами.

Бутылочки разом опустели, а мы задержали дыхание. Взгляды были прикованы к кобельку. Не выпуская из лап опустевшую стеклянную емкость, он поглядел на нее сбоку и неуверенно почмокал соску. Молоко не полилось, и щенок обиженно захныкал. Рискнули — налили еще половину порции. Кобелек с аппетитом выпил и… его не вырвало. Мы приглушенно дышали, не сводя с малыша испытующих глаз. Он довольно зевнул и прикрыл веки. Наше дыхание зашумело, участилось и выровнялось — мы убедились, что лечение подействовало. Я положила мальчика в манеж к сестре. Не просыпаясь, они сдвинулись и уткнулись друг в друга носиками.

Я занялась делами, а супруг продолжал стоять у манежа и смотреть на щенков. Лицо его помрачнело, и мне тоже сделалось не по себе. Заглянув за загородку, я совершенно упала духом. На пеленке посапывали два одинаковых по размеру щенка, а еще вчера утром брат обгонял сестру на одну треть веса и выглядел значительно крупнее девочки. В следующее кормление взвесили малыша и обнаружили, что за сутки он потерял полкилограмма и весил один килограмм, как сестра. Муж приказал кормить мальчика до отвала, и… это стало пожизненной семейной традицией. Малыш быстро пошел на поправку, повеселел.

К сожалению, мне приходилось постоянно омрачать жизнерадостный настрой молодого кобеля. Я всерьез — как научила женщина-ветеринар — взялась за выправление хвоста.

Было время, Айне ее борзую грудь опускала, а теперь планида всучила мне борзое правило. Сразу после выздоровления мальчика я с зеленой тоской обозрела букву «Г» (это я о форме хвоста) и почесала затылок: тяжелая задача выпрямить такое правило. Но делать нечего — приступила.

По многу раз на день я массировала хвост в месте излома, на ночь накладывала на него шину из плоской деревяшки, плотно приматывала бинтами, но так, чтобы не препятствовать нормальному кровотоку. Хвост постепенно вытягивался в линию, с горбиком посредине. Горбик был небольшим, поэтому со временем отросшая псовина визуально замаскировала этот недостаток, как и недостаточную длину кобелиного хвоста.

Все процедуры оказались очень болезненными для мальчика. Он верещал первые дни, кричал впоследствии, плакал на исходе второй недели и стонал до двух месяцев. Такой срок отпустила врач, и я в него уложилась, скрепя сердце и стиснув зубы.

«Зато никто не сможет насмехаться над кобелем — попросту ничего не будет заметно». Эта утешительная мысль двигала мной и давала силы каждый раз, когда я причиняла щенку нестерпимую боль.

И по сей день — спустя годы — борзятники при первом взгляде на Наяна не замечают его дефекта, ошеломленные монументальными размерами кобеля. Простые люди вообще не видят в хвосте недостатков. А главное — никто и никогда не касается этого вопроса и не ранит обидными словами мою борзую громадину с устрашающей звериной внешностью и душой ангела. Мальчик не чувствует себя ущербным. Он уверен в себе и давно забыл про душевные и физические страдания, связанные с правилом. Но этой благой перемене еще предстояло произойти…

А пока детки пробовали свои первые игры в манеже. До нас долетали смешные рычащие звуки. Смешные, потому что рык был детским: писклявым. Иногда из-за загородки раздавались вопли кобелька. Выяснялось, что сестра нещадно кусает братишку. Брат же сестру не обижал. Близился месяц со дня рождения борзых малышей. Наступало время воспитания, и щенки нуждались в кличках. Из клуба сообщили, что помет будет на букву «А», то есть клички щенков должны начинаться с указанной буквы. Поскольку кобелек был племенным браком и настоящая родословная ему не «светила», муж решил назвать его, как мечталось — Наяном. Этот огромный кобель изображен на рисунке в книге одного известного знатока борзых, дошедшей до нас из другого века. Супруг грезил, что из нашего кобелька вырастет именно такой мощный борзой. Так у нас появился Наян, он же Наяна, Наянчик, Наяша, Наяшечка, Наяшка, Янечка, Янчик, Яша, Яшенька, Яшечка, Яшок, Яшка, Яшуля.

Через годы, работая как-то с Толковым словарем русского языка В. И. Даля, я случайно наткнулась на слово «наян». Согласно словарю, оно имело много значений. Под «наяном» подразумевалось: нахал, наглец, попрошайка, бесстыжий, навязчивый, докучливый, назойливый, безотвязный. Это реликтовое слово отражало сгусток нелицеприятных качеств его обладателя. Наш Наян вырос полной противоположностью сути своего имени.

Девочке мы никак не могли подобрать кличку. Я и мама стали перебирать по памяти начинающиеся на «А» русские женские имена — красивые, вековые, но редко сейчас употребляемые. Мы озвучивали их, «пробуя» на слух и вызываемые ими душевные ощущения. Ни одно не вязалось с внутренним миром новой суки. Этот мир уже ощущался. Он ворвался во вселенское пространство и заявлял о себе оглушительно. В конце концов мама вычитала имя Анфиса. Она произнесла его вслух. Вслед за ней имя повторила я, и мы вместе глянули на суку.

Та все это время трепала зубами лапу брата, но тут, услыхав слово «Анфиса», сразу потеряла к лапе интерес. Щенячьи глазенки уставились на нас. В них сквозило любопытство. Мы с мамой переглянулись и поняли, что попали в точку — девочка «узнала» свое имя.

Согласно нашей с мамой общей интуиции, оно подходило маленькой борзой идеально. Сын и муж одобрили выбор имени для девочки.

Значительно позже я выяснила значение имени через Интернет. Скажу сразу, что мы не ошиблись. Имя это древнегреческого происхождения и означает: цветущая, цветочная, красочная. Основные черты характера — самостоятельная, выразительная (мы считали ее деловой и яркой).

Анфиса, как следовало из пояснения имени, самолюбива, высокомерна, упряма, но все-таки общительна. В детстве — болезненная девочка, застенчивая и спокойная. Больше похожа на отца — и внешне, и характером, а потому всегда тянется к нему. Ей трудно справляться со своим непростым характером. С возрастом в ней возникает больше решительности и упрямства. Она эмоциональна, чувствительна, хитра и злопамятна. Любит настоять на своем. Измену не прощает. Стремится стать главой в семье. Домоседка и хорошая хозяйка. Уживчива, но из мужчин — только с имеющими определенные имена. Среди них Яков (как в воду глядели). Коммуникабельна, не спорит по мелочам. Очень ценит тех, кто ее понимает.

Что сказать — жизнь подтвердила правдивость пояснения.

Как только мы ни величали Анфису. Она была самой разносторонней и деятельной натурой в сравнении с натурами всех других наших борзых. Девочка вызывала великое множество чувств, и все положительные. Многообразность Анфисы отразилась в большом количестве придуманных домашними производных ее имени: Анфиса, Анфиска, Анфисушка, Анфисуля, Анфисик, Анфисок, Анфисочка, Анфисенька, Фиса, Фися, Фиска, Фисуля, Фисенька, Фисушка, Фисанья, Фисек, Фисик, Фисонька, Фисанька, Фисок, Фиська, Фисюха. Все эти имена она считала единственно своими — принадлежащими на целом свете ей одной.

Мы понемногу постигали Анфису и Наяна. Все было еще впереди. Маленькие существа делали робкие шаги в проявлении черт характера. Наян при суровой внешности являл олицетворение спокойствия, наивности и великодушия. Анфиса — хитрюга, егоза, непоседа, заводила и драчунья в ангельском обличье. Хорошие умственные задатки были у обоих.

В месячном возрасте щенки все еще обитали в манеже. Они в нем помещались, но площадь для игр уменьшилась. Надвигался момент свободы. Мы его оттягивали, так как опасались за щенков — слишком маленькие, слишком шустрые.

Днем за детками присматривали всей семьей. Ночью я. Спала рядом с ними в кресле-кровати. Разложенное, оно занимало большую часть кухни, поэтому утром собирала его обратно. 19 мая отпраздновали щенкам месяц. Стоило всем улечься спать, как Наян начал буянить.

Я лежала с закрытыми глазами в предвкушении сладкого сна. На столе горел ночник. Было тихо и уютно. Вдруг из манежа послышалась возня. Шуршание не прекращалось минут десять, и спустя указанный срок раздался лай одного малыша. Приоткрыв глаза, увидела Наяна, стоявшего в углу манежа на задних лапах. Передние он положил на край манежа.

Шея вытянута вверх, голова решительно приподнята. Вид бодрый. В глазах — созревший замысел.

Я наблюдала молча. Думала: «Не откликнусь — глядишь, заснет». Куда там! Наян глянул за манеж и подпрыгнул на задних ногах — явно хотел выбраться за пределы загородки. Не вышло. Подумал, оглядывая загородку, и снова подпрыгнул. Опять потерпел неудачу и раздраженно залаял. Лаем разбудил Анфису. Та нехотя поднялась, лениво зевнула и сонно прошествовала к Наяну. Приблизившись, она ткнулась носом в живот братишки и задержала на его морде свой вдумчивый, изучающий взгляд, который содержал безмолвный вопрос: «Чего горланишь и спать не даешь?»

«Не знаю!» — растерялся Наян.

И дальше они продолжили общение тем же мыслительным способом.

— А ты пораскинь мозгами! — настаивала Анфиса. Она испытующе обозрела братца целиком и пришла к важному выводу: «Большой и глупый. Но добрый и искренний. Пахнет родным. Люблю его, каков есть».

Наян глубокомысленно воздел глаза к потолку, сосредоточенно нахмурил бровки и выдал:

— Надоело в манеже жить — места мало, душно.

— До утра нельзя было подождать? — строго спросила Анфиса.

— Так не спится ж: в тесноте да жаре, — пожаловался Наян, смущенно хлопая густыми черными ресницами.

— Ну-ну… — Анфиса сочувствующим взором обвела разросшиеся телеса братца.

— Чего дальше делать? — недоумевал Наян, обращаясь к сестре.

— Лично я спать иду, а ты полай. Может, тебе задницу набьют, а может, и выпустят. Если набьют, приходи ко мне спать. А не набьют, я тоже возмущусь: «Держат, понимаешь ли, чистокровных борзых в клетке!» — распалялась Анфиса.

— А когда задницу бьют, то больно? — встревожился Наян.

— Мама говорила, что не очень. Потерпишь! Ты — мужчина или кто? — отрезала Анфиса.

— Я — мужчина, вроде бы… — не очень уверенно ответил Наян.

— Загляни себе под хвост, недоумок. Мама же нам рассказывала про это. — Анфиса укоризненно покачала головой.

Наян заглянул и с дрожащей гордостью в голосе уверенно заявил:

— Я — мужчина.

— Правильно. А как мужчина ты должен быть в курсе, что борьбу за свободу всегда начинают лица мужского пола, женщины присоединяются позже, — поучала коварная Анфиска.

— Когда позже? — уточнил бесхитростный Наян.

— Как только перестают бить попы! Понятно?! — Анфиса наглела.

— Понятно, — вздохнул Наян, и в его вздохе проглянула обреченная готовность к расплате.

— Ну удачи тебе, братишка. Я сама мечтаю всю жилплощадь обследовать. Столько интересного вокруг, аж зубки чешутся… — Анфиса лукаво свернула изумительными глазками, трепетно облизала нос доверчивого братца и змеей юркнула под навес, где тут же свернулась клубочком для сна.

Простодушный Наян, вдохновленный продуманной сестрицей, вытянул морду вверх и завыл, что было мочи: «Свободу русским псовым борзым!!!»

Забегая вперед, скажу: он слушался Анфису беспрекословно на протяжении всей их совместной жизни. Она была для него умнейшим авторитетом, лучшим другом и самой родной душой.

Анфиса вздрогнула от воя братца, но продолжила дремать. Тогда я не исключала, что она симулирует сон и наблюдает сквозь едва приоткрытые веки за развитием событий. Теперь я уверена, что так оно и было, потому что успела узнать Анфису.

На щенячий вой в кухню стремительно ворвались муж, мама, сын, Айна, Машка и Сармат. Айна с Сарматом обнюхали наполовину высунувшегося из манежа Наяна, притворившуюся спящей Анфису и вернулись в зал. Их поведение означало, что ничего плохого не случилось.

«Детки подрастают, показывают характер. Но пусть с ними хозяева разбираются, а мы, родители, останемся хорошими», — жуликовато решили Айна и Сармат.

Машка равнодушно поглазела на орущего Наяна, невозмутимо погрызла из своего блюдечка под батареей сухой корм и разлеглась на моем кресле-кровати, замурчав щенячью колыбельную.

Конечно же, во всем виноватой оказалась я. Кто пашет, с того и спрос. Муж устроил мне разгон. Дескать, не понимаю щенков, не поощряю их взросления — он же, в отличие от меня, сразу разобрался в ситуации.

Бросив на меня уничтожающий взгляд, супруг моментально ликвидировал манеж: просто поднял с полу прямоугольный забор, составляющий суть манежа, и разобрал на доски. Настенные часы отсчитали два часа ночи.

Невиданные доселе горизонты воли открылись детским борзым взорам. Вот она — свобода!

Сбросивший оковы плена, Наян целеустремленно пошел по полу кухни прямиком к миске с водой, приготовленной для Айны и Сармата. Для начала он нахлебался воды носом, зачихал и закашлялся. Снова примерившись к родительской поилке, Наян сумел-таки полакать водицы, неловко высовывая язык.

Анфиса открыла невинные глазки, как только кухня наполнилась членами семьи. После крушения манежа потопала вслед за братом к миске. Она долго обследовала ее, дотрагивалась кончиком носа до поверхности воды, фыркала, попробовала лакать и в точности повторила первоначальный неудачный экзерсис братца. Недовольная попыткой, Анфиса отошла от недружелюбной миски.

Щенки на пару принялись беспрепятственно шляться по кухне и прихожей, дверь между которыми отсутствовала. Как ревизоры, они лезли всюду: в шкафы, углы, щели, за мебель и газовую печь.

Муж загородил кастрюлями и ведрами опасные места и собрал мою лежанку, чтобы раскладная часть кресла, не дай бог, не упала и не задавила деток.

На мой вопрос: «Где мне теперь почивать?» — домашние со злорадством ответили: «На полу». Они услужливо принесли мне в качестве матраца тонкое поролоновое одеяло и предполагаемое постельное белье — груду старых, дырявых, но выстиранных пододеяльников и простыней, предназначавшихся на тряпки.

Кивнув на тряпичный хлам, муж заявил, что щенки, все одно, улягутся со мной, а поскольку они еще маленькие, свой туалет непременно справят подле меня. Так что тряпки вместо постели мне в самый раз.

Я не нашлась, что возразить, и безропотно расстелила на полу посреди кухни свою «новую» постель. На нее тут же взгромоздились детки, а мне досталась узенькая полоска с краю. Я свалилась туда без сил.

Удовлетворенные данным зрелищем, домашние «рассосались» по местам, и наступил тихий час. Для меня тихим был именно час.

Не успела я погрузиться в глубокий сон, как мокрый нос одного щенка принялся обследовать мое лицо. В изголовье, пригревшись в моих волосах, на подушке зашевелился второй. Рассвет даже не намекнул о себе. В комнате стояли сумерки. Меня морил сон, и я не отреагировала на щенячьи телодвижения. Тогда детки потянулись к моим ногам, и те моментально намокли. Не сдаваясь, я упорно пыталась уснуть.

В моих ногах недолго совещались, и в уши ударила громкая серенада. Ее выводил дружный, пискливый дуэт сопрано. Маленькие негодяи, не считаясь с усталостью хозяйки, пели песнь о любви к еде.

Мое туловище приняло вертикальное положение и поднялось на ногах. Руки нащупали включатель. Кухня осветилась лампочкой люстры, и потекли обычные сутки из тех, что посвящены выращиванию собачьего молодняка.

Кто подобное пережил, меня поймет. День заканчивался, не успев начаться. Он пролетал в готовке еды, кормлениях, стирке пеленок, неисчислимых уборках помещения, многократном мытье бутылочек, кастрюлек, мисочек, обмывании щенков… и бесконечных погонях за ними.

Мелкие хвостатые террористы грызли и царапали углы, стягивали с кресла покрывало, переворачивали миску с водой, повсюду за собой оставляли пахучие лужицы и кучки, утягивали и усердно жевали комнатные тапочки. Они набрасывались, как на добычу, на наши с мамой ноги, кусаясь и мешая передвигаться.

Инициатором безобразий была, естественно, Анфиса, а Наян покорно следовал за ней и прилежно учился, как делать разные шалости и пакости. Спасибо, мама помогала весь световой день, когда мне не нужно было идти на работу. В другие дни она одна управлялась с малолетними разбойниками.

Назрела проблема туалета для детворы. За плечами накопился опыт воспитания борзых. Я приготовила для щенков туалет там же, где в детстве он был у их родителей, и показала.

Прямо у входной двери, в коридоре пол прикрылся клеенкой размером метр на полтора, а сверху водрузилась старая простыня. По очереди я отнесла на клеенку каждого из щенков и словами объяснила, чего я, собственно говоря, от них хочу.

В тот же день члены семьи заметили, что щенки при возникающей потребности торопливо бежали в сторону клеенки.

Спали детки рядом со мной: одна под мышкой, другой в изголовье на подушке, а если быть точной, то прямо на моей голове. Каждое мое утро начиналось до восхода солнца, в потемках, одним и тем же. Наян начинал осторожно копошиться носом в моих волосах, а Анфиса придвигалась мордочкой к лицу и приступала к его умыванию. Таким деликатным способом щенки давали понять, что им пора есть.

Обычно я поднималась, не теряя ни секунды. Бывали дни, когда сильно уставала на работе и дома, поэтому никак не могла проснуться. Тогда меня будил супруг. Его зычный, не терпящий возражения голос поднял бы мертвого. От него я подскакивала, как ошпаренная, и судорожно соображала: «Кто я, где нахожусь, какой год, чего от меня хотят?»

Как-то раз, разбудив меня своим дежурным, приказным тоном, супруг затем с умилением рассказал о только что увиденном им. Он проснулся и по обыкновению, не включая свет, открыл дверь из зала в прихожую, чтобы через ту пройти в кухню. В потемках, посреди прихожей муж разглядел сидящих щенков. Свет луны, льющийся высоко из окна кухни, проложил в прихожей лунную дорожку. Ее сияние выхватывало на полу два щенячьих тельца, которые прижимались друг к дружке.

Щенки сонно рассматривали таинственный свет под своими лапками. Наверняка детки уже предпринимали попытки разбудить кормилицу, но потерпели неудачу. Голодные и беспризорные, одни в лунном сиянии, ярко отражавшемся от паркетного лака, они утешались теплом друг друга.

Мне стало стыдно. С тех пор я не просыпала утренние кормления — моментально откликалась на тактичные намеки щенков по поводу завтрака.

Когда щенкам исполнилось три месяца, я приучила их к горшку. При возникающей необходимости они звали меня к клеенке в прихожей и ждали, чтобы я подставила горшок. Большое им за это спасибо!

Щенки не переставали удивлять домашних понятливостью, покладистостью, аккуратностью и чистоплотностью. В отличие от своей мамаши, они старались угождать нам и не быть в тягость. Иными словами, умом и характером малыши выдались в отца. Сармат не подвел!

Игры щенков изменились. Вместо былых кувырканий в обнимку, теперь они вставали друг перед другом в угрожающие позы, рычали и кидались в драку. Анфиса время от времени принималась безжалостно жевать ухо Наяна, а тот лишь негромко плакал.

Когда же Наян — единожды! — куснул Анфису, она зашлась таким звонким воплем, что сбежалась вся семья. Впредь брат сестру берег и терпеливо сносил ее издевательства. Наян жалел и любил Анфису больше всего на свете. Он без тени сомнения поддавался на любые ее провокации. С радостью наступал на одни и те же грабли, лишь бы быть рядом с сестрой. Когда она в очередной раз вцеплялась ему в ухо, пищал, прося пощады. А мог бы как следует потрепать нахалку. Но Наян был истинным джентльменом и вдобавок боготворил свою властную сестричку.

Насладившись поражением братца, Анфиса выпускала из зубов его пожеванное ухо и долго, с необычайной нежностью его вылизывала. Наян замирал, как статуя. Глаза его тоже не двигались. В такие минуты он находился под гипнотическим воздействием Анфисы и испытывал блаженство: Наян полагал, что судьба к нему благосклонна, коль подарила такую ласковую и заботливую сестру. Эта мысль не покидала Наяна, ни когда Анфиса терзала острыми зубками его тело, ни когда утаскивала из-под носа лакомый кусочек, ни когда занимала насиженное им место. Он воспринимал сестру исключительно с положительной стороны. Само ее существование было для него куда важнее собственного уха, лакомого куска и излюбленного места, потому что согревало душу и страстно волновало сердце.

Айна принялась чаще посещать кухню — ей было интересно общаться с подросшими детьми. Она ласкала их горячим языком, а затем запрыгивала в кресло. Восседая в нем, Айна часами с высоты своего положения наблюдала за щенками, резвившимися на полу. Наблюдая, она мысленно передавала детям свои познания об окружающем мире, правилах поведения в нем, причинах и следствиях вещей и явлений… и о породе, к которой те имели честь принадлежать. Айна призывала детей достойно пронести по жизни звание «Русской псовой борзой».

Щенки периодически подходили к креслу и в благодарность за учение ластились к Айне. Они приникали своими носиками к носу матери и лизали ее щипец.

Иногда на кухню заглядывала кошка Машка. Сначала щенки, сравнявшиеся с кошкой по весу, пытались с ней играть и больно при этом кусали. Машка враз пресекла фамильярности грозным шипением и выразительным движением лапы: цап-царап. Детки поняли разницу между ласковой матерью и непохожей на нее строгой тетей. Они соблюдали дистанцию с кошкой. Но это касалось игр. Стоило мне насыпать кошке в блюдце сухой корм, как щенки, невзирая на шипение и царапающие наскоки Машки, налетали на пахучие кормовые комочки и уплетали их в один присест. Мы принялись кормить кошку в зале, но там на ее рацион стал покушаться Сармат. Тогда кошачью трапезу перенесли в ванную комнату, где в блистающем кафельном уединении Машка задумчиво поглощала свой корм.

Сармата к щенкам не подпускали. Изредка давали обнюхать с рук. Вниманию Сармата в такие минуты не было предела. Глаза и мочка носа кобеля детально изучали борзых крох. Было видно, что он хотел познавать маленькие создания еще и еще, но по человечьему велению сеансы знакомства продолжались недолго. По их окончании Сармат удалялся в зал, озабоченный раздумьями и переживаниями.

Сын не скрывал ликования, что в доме имеются щенки. Шел июнь, и пора летних каникул благоприятствовала сыну. Он днями не отходил от борзых малышей, то играя с ними, то наблюдая за их сладкими детскими снами. Во сне щенки забавно поскуливали и подрыгивали лапками. Зачастую они просыпались от собственных звуков и резких телодвижений. Детки окидывали недоумевающими, полусонными взглядами кухню и, не обнаружив опасности, засыпали вновь.

Скоротечно пролетели полтора месяца, и подоспело время актировки. В клуб собаководства пришлось везти обоих щенков, так как Анфиса визжала и вырывалась из рук, не желая покидать квартиру без Наяна.

Ее брату, как я уже упоминала, полноценная (без указания на плембрак) родословная не полагалась — а другая нам не нужна была, — и делать ему в клубе собаководства было нечего.

Но Анфиса вынудила, и мы прихватили Наяна к ней в компанию.

Поехали я и мама. На моих руках возлежал Наян, а мама прижимала к груди Анфису. В такси детки вели себя тихо. С перепугу, наверное.

Наяном в клубе восхитились, но, увидев его правило, поникли и развели руками…

Анфисе выдали родословную и клеймили, но не обошлось без недоразумения. В клубе мы были огорошены неприятной новостью: нас опередили владельцы другого помета от Сармата, и теперь наш помет должен был называться на букву «Б».

Я уперлась рогом — иного для девочки имени, кроме имени Анфиса, не мыслила. К тому же малышка и все домашние к нему привыкли. Тогда в клубе порекомендовали взять двойную кличку: Барышня-Анфиса. Времени на раздумья не было. Имя нам с мамой на слух понравилось, но что-то нехорошее больно кольнуло меня в сердце. Я не связала свое плохое ощущение с новой кличкой суки, а жаль. Короче, мы с новой кличкой согласились, так как она мало чем отличалась от старой, и из клуба вместе с Наяном увезли уже Барышню-Анфису.

В машине по дороге домой щенки разразились воплями и рыданиями, с которыми обращались не к нам, а друг к другу. Их глаза соединились в одном взаимопроникающем взгляде, который пылал муками понимания неминуемой разлуки. Вынести это было трудно.

Наян кричал сестре: «Меня оставляют дома, а тебя отдадут чужим. Я не вынесу прощания, дорогая сестра. Лучше умереть».

Анфиса голосила Наяну свое: «Ты родился счастливым, тебя оставляют дома любящие люди. Меня ты забудешь со временем и успокоишься. Я же умру от тоски — не смогу жить без тебя, мамы, папы, вырастивших нас людей и особенно без этой женщины, для которой я появилась на свет божий. Как тяжело, милый брат…»

Мы с мамой горестно переглядывались, слушая щенячьи причитания, и не выдержали — слезы брызнули из наших глаз. Они были жгучими, горячими, обильными, нескончаемыми. Наши сердца разрывались от страданий. Мы думали о неизбежном прощании с Анфисой, и дума эта была невыносимой!

По возвращении домой и щенки, и мы с мамой свалились с ног после перенесенного стресса. Мы уснули все разом, среди бела дня — измученные и опустошенные.

Июнь истек. Щенкам сделали прививки. Они допили положенную норму сучьего молока и перешли от бутылочек к мискам. Ели теперь не только часто, но и помногу.

Детки галопом мотались по маршруту: кухня, прихожая, зал, одна лоджия, другая (лоджии сообщались проемом). И в обратном порядке: разворот на второй лоджии, первая лоджия, зал, прихожая, кухня. Маршрут имел очертания квадрата.

Наши внутренности замирали от страха за деток — столь стремительными были их телодвижения. Самым непостижимым стало то, что к щенячьим бегам присоединились Айна, Сармат и кошка Машка. Мы сдерживали родителей, дабы те не нанесли вреда детишкам в ходе погонь за воображаемым зверем.

Стремительно, как шквальный ветер, налетел июль, а с ним отпуск. Муж оставался дома с Айной, Сарматом и кошкой, а я с сыном и щенками отбывали к маме на море. Никто из нас не поднимал вопроса о продаже Анфисы.

Мне, маме и сыну было неприятно об этом думать — мы и не думали. Я вырывала подобные мысли на корню, как сорняки. Супруг пока только собирался с силами и духом, чтобы поднять больную тему. Он переживал не менее остальных членов семьи и тоже не был готов к расставанию с девочкой. Не вдаваясь в подробности ближайшего будущего, мы с мужем попрощались на несколько недель.

Отпуск протекал по утвержденному мной сценарию. Два раза в неделю я и мама спозаранку ездили на рынок за продуктами. По утрам кормили щенков и затем шли на пляж. Море — моя слабость и лучший отдых. Сын присоединялся ко мне, но порой хотел почитать спозаранку книгу, пристроившись на балконе, овеваемом утренней свежестью дубовой рощи и ее ручейка. Маме ежедневные хождения на пляж были утомительны с учетом ее возраста. Поэтому к морю отправлялись по двое: я и мама или я и сын. Кто-то постоянно оставался дома и следил за детками. Щенков на улицу не выпускали, дожидались второй прививки. Ее срок наступал по окончании нашего отпуска.

Квартирное содержание нисколько не угнетало малышей, так как был балкон, а с него открывался вид на большущую рощу и по нему гулял воздух свободы. Он стал излюбленным местом времяпровождения щенков в раннее и позднее время суток, когда жара еще не приходила или уже отступала. Борзые детки полной грудью вдыхали чистый воздух рощи, насыщенный курортными ароматами моря. Высоченный тополь своими ветвями закрывал балкон от солнца и прятал его в прохладной тени, так нравившейся щенкам. По перилам балкона прыгали воробьи, завораживающие наших борзых крошек своим бесстрашием перед высотой. Птицы, лягушки, ящерицы, мыши, ежи, змеи и насекомые оживляли звуками дубовые аллеи и наполняли их весельем существования.

Щенки проводили на балконе значительную часть светлого времени суток, приобщаясь к природе с пятого этажа. Они не появлялись там только в жаркие послеполуденные часы. На балконе же щенки спали но ночам, овеваемые, как опахалом, свежим ночным ветерком. Комары кусали их щуплые тельца, но не могли заставить покинуть вольное место.

Заставить детей спать в комнате было невозможно. Занесешь их перед сном в квартиру, забаррикадируешь снизу проем распахнутой балконной двери, они тут же со знанием дела разберут завалы из табуреток и выберутся на воздушную свободу. Выбравшись, разлягутся на разогретом за день каменном полу и рычат в ответ на наши уговоры вернуться. В итоге мы уважили решение щенков.

Днем они галопировали по маминой квартире, хватая на бегу подушки, покрывала и все, что попадалось им на глаза. Мы отвлекали внимание малышей яблоками и грушами. Они сгрызали их великое множество. Кормление стало пятиразовым, и после пляжа и вплоть до ночного сна ему посвящалось практически все время. С двух до пяти дня все мы, люди и собаки, скрывались от жары в комнате и утихали в послеобеденной дреме. Три тихих часа были единственным моментом нашего с мамой отдыха за световой день.

Суточный паек деток состоял из овсяной каши, творога, вареного мяса, капусты, моркови, фруктов, яиц, молока и сухого корма (в малом количестве). Наян выглядел значительно крупнее Анфисы и кушал больше, но вскоре выяснилось, что он все равно недоедает. Мальчик стал приходить в кухню за час до срока очередного кормления. Он жалостливо смотрел на нас голодными глазами и проворно двигавшимися ноздрями вдыхал запахи готовящихся блюд. Тогда я принялась дополнительно варить ему пшенную кашу и миску с ней оставляла на день на полу кухни. Миска наполнялась постоянно по мере опустошения.

Наян частенько к ней наведывался и поглощал густую кашу, приправленную растительным маслом, с удовольствием, заглатывая ее большими кусками. За день он съедал примерно пол-литровую банку.

Анфиса никогда не упускала братца из виду. Миску с кашей девочка обследовала сразу, в первый же день, но ничего привлекательного в каше не нашла. Любознательная, Анфиса все же желала понять, зачем изготавливается столь неаппетитный, на ее взгляд, продукт. Ей до всего было дело. Когда Наян ел пшенную кашу, она садилась рядом и наблюдала. Периодически Анфиса носом отталкивала Наяна от миски, нюхала кашу, а потом спрашивала братишку глазами:

— Зачем ты это ешь?

— Очень кушать хочется, — как бы извиняясь, так же глазами отвечал Наян.

— На вид и запах — ничего особенного. Неужели вкусно?

— Мне нравится, а главное — каши много, она мягкая, и в желудке после нее не урчит.

— Ну-ну. Здоров ты поесть!

— Так ведь я не из вредности. Большой уродился. Мне много еды надо, чтобы вырасти. А мясо дорогое. С ним каши не сваришь. Да и не вырастешь на одном мясе. То ли дело — каша!

— Ладно, кушай, родненький, коль хочется. Если организм требует, ты обязан подчиняться, — участливо дозволяла Анфиса и убегала из кухни.

После одобрения, полученного от грамотной и всезнающей сестры, Наян с удвоенным аппетитом принимался за кашу. Насытившись, он возвращался в комнату.

Заждавшаяся брата Анфиса радостно набрасывалась на него. Она кусалась, изворачиваясь и не давая куснуть себя. Моментами Наян взвизгивал от боли, злился и рычал на сестру. Он пытался сделать ответную хватку, но промахивался и получал очередной укус разъяренной Анфиски. По мнению маленькой суки, ей было дозволено все, и никакой кобель при этом не имел права ее обижать.

Девочка носилась по широкому дивану вокруг прилегшего Наяна, приглашая его побегать за компанию. Наполненный желудок клонил мальчика ко сну, и Наян не шевелился. Он терпеливо сносил измывательства сестры и засыпал, измученный ее играми. Вредная Анфиска, уставшая от попыток расшевелить ленивого братца, падала на него, в конце концов, сверху, сползала по Наяну на диван и засыпала рядом.

Жизнь била из девочки ключом. Да что там ключом — водопадом! Доставалось всем. Но после Наяна — больше всех сыну. Анфиса ухитрялась позабавиться с сыном и незаметно оставить на его руках розовые полоски от своих растущих зубок. Если он сгребал девочку в охапку, пресекая возможность кусаться, она принималась визжать как резаная. Под устроенный ею же «шумок» Анфиса рывком напрягала все мышцы и невероятным усилием выворачивалась из объятий сына. Анфиса выскальзывала из рук, словно змея. Недаром она родилась в год Змеи.

Умудрившись под конец сделать сыну хватку зубами, она отскакивала и замирала в позе нажидания добычи — пригнувши голову и передние ноги. Поза и понурый неприветливый взгляд девочки показывали сыну, что она не уступит ему и будет сражаться до победного конца. Сын сдавался — ведь, чтобы самоутвердиться, щенок всегда должен выходить победителем из игр. Ребенок поддавался Анфисе, делая последним — победным — не свой, а ее захват. Получив эту итоговую хватку, со словами: «Ой, больно!» — он начинал наигранно плакать. Анфиса моментально принималась зализывать сыну «раны» и благодарно расцеловывала ребенка в сияющее личико.

Со мной и с мамой девочка разбиралась быстро — мы сдавались в первой же схватке.

Наян издали наблюдал за разбушевавшейся сестрицей и удивлялся, как ей удается драться с хозяевами и оставаться для них хорошей, и вообще, в любых ситуациях выходить сухой из воды. Поразмыслив и не отыскав ответа, он лишний раз приходил к выводу, что сестра умна необыкновенно, и ему до нее, как до луны.

Наян рос достаточно замкнутым щенком. С людьми общался уважительно, но с отдаленной настороженностью, словно не полностью им доверял. Его безграничным доверием пользовалась только Анфиса. Наян уродился «вещью в себе», достучаться до которой — не говоря уже, чтоб понять, — было затруднительно. В то же время он обладал очаровательными глазами, которые излучали доброту, бесхитростность, искренность и душевную теплоту. Мальчик не был глупым, просто он не мог соображать и постигать окружающий мир так быстро, как Анфиса.

Наяну в освоении действительности была близка позиция выжидательного наблюдателя, а Анфиса использовала для этого свою деятельную натуру и свойственную ей неиссякаемую физическую и духовную энергию. Она была в полтора раза меньше братика, но занимала главенствующее положение в их паре. Огромных размеров Наян повсюду следовал по проторенному ею пути.

Наян пошел в мать мощным костяком, окрасом, формой головы, ног. Конечности и колодка спины (расстояние от лопаток до крестца) у него оказались длиннее, чем у Сармата, когда тот был в таком же нежном возрасте. Сей факт предвещал, что ростом Наян превзойдет папашу, хотя куда уж, казалось, выше. При правильных задатках Наян рос несуразно. Отовсюду выпирали углы, шишки. Составляющие скелета поражали воображение громадой габаритов. Однажды мой взгляд задержался на задних ногах шестимесячного Наяна, и я не поверила собственным глазам. Дух у меня захватило: длина его пазанка (лапы с плюсной вместе) равнялась длине пазанка Айны!

Другое дело Анфиса. Я до того не знала собаки, которая бы подрастала, постоянно сохраняя правильность ладов. Она была сложена безупречно красиво. Щипец длиннее, чем лобная часть. Голова скорей «правильная», чем «хорошая», если пользоваться кинологической терминологией. Более того, она не дотягивала до идеальной — «клинчатой» — чуточку: лоб должен был быть немного, капельку, поуже. Все равно, голова — большой красоты.

Отмечу, что голова клином является идеалом головы борзой и сегодня встречается так же редко, как и встарь. Впрочем, как всякий идеал. В жизни к описываемому периоду я видела такую лишь на эмблеме Российской кинологической федерации, но мне еще предстояло увидеть ее воочию у своей собственной борзой. Непростой борзой!

Из всех моих собак только у Анфисы ушки имели бурки, то есть особую — удлиненную, тончайшую, мягчайшую, едва волнистую, шелковистую — псовину. Она покрывала уши борзой снаружи, ближе к их основанию и напоминала мохнатые, свисающие сережки (по сведениям из былых времен, бурками обладали южные борзые с висячими ушами).

Изящество отцовского костяка сделало девочку легче и женственней, чем ее мать. Если Наян костистостью пошел в Айну, то Анфиса свою утонченность кости взяла от отца.

Анфиса являла согласованную целостность ладов и всем своим видом выказывала чистокровность, породность и, я бы сказала, «экстра-экстерьерность».

Отпуск прошел великолепно. Он остался в памяти как самое безоблачное, солнечное и счастливое лето — лето моего собачьего материнства. И по сей день все мы почитаем то лето, как сбывшуюся сказку и чудеснейший подарок небес. А у сына в памяти оно отложилось еще и как наиболее радостное и запомнившееся время детства.

Отдохновение и одухотворенность — вот основные составляющие того волшебного отпуска! Я никогда его не забываю. Этот праздник всегда со мной!

Наяну и Анфисе понравилось жить у мамы гораздо больше, чем дома. Наян, судя по всему, знал, что возвратится назад. По понятию Анфисы, мамина квартира и был ее новый дом. Данный поворот событий устраивал девочку, и она расслабилась душой. Тем более что мы с мамой не только не заговаривали о надвигающемся расставании с Анфисой, но и старались вообще не думать о нем.

Забияка и задира, каприза и шалунья, хитрюга и злюка, Анфиса была в то же время смелой и отважной, нежной и ласковой, доброй и открытой, сердобольной и чуткой, отзывчивой и ранимой. Невероятно душевная собака!

Жизнелюбие и жизнедеятельность пронизывали всю ее натуру. Глаза ее находились в постоянном движении и отражали все оттенки настроений. Она обладала выразительной мимикой: то хмурила и сдвигала брови, то с удивлением и интересом поднимала их. Могла опустить голову и исподлобья бросить укоризненный взгляд, когда не выполняли ее пожеланий или запрещали что-либо делать, а могла широко распахнуть глаза, заложить ушки и броситься на шею с распростертыми лапками, демонстрируя полное доверие и любовь. Девочка умела так задушевно обнимать и целовать близких людей, что жизнь наша искрилась счастьем.

Анфиса — чудо наяву. Свою чудесность она доказывала неоднократно. К трем месяцам, когда мы еще находились у мамы, Анфиса преобразилась внешне. Если Наян не изменил своего темного чубарого цвета псовины (разве что чуть-чуть посветлел), то у Анфисы проявился тигровый окрас. На ее псовине обозначились темные и желтоватые полосы — неровные, волнистые, иногда прерывистые, переплетающиеся — и такие же разноокрашенные пятнышки. Все говорило в пользу того, что девочка будет пегой. Оставался открытым вопрос, каким будет основной тон окраса, его доминирующий цвет.

К концу июля темные полосы и пятна в окрасе суки никак не изменились, а желтоватые порыжели и увеличились. Девочка стала рыжей! Ну, что я говорила! Для мечтателя нет несбыточного.

Из чубарого, почти черного щенка Анфиса превратилась в муруго-пегого подростка. Мы с мамой не могли наглядеться на новый цвет девочки. Он соответствовал нашей общей мечте о рыжей дочке Айны. Анфиса исполнила эту мечту. Если учесть, что неуемность натуры она взяла у мамы, ум и послушание у папы, а окрас из наших грез, то получалось, что мечта материализовалась полностью!

Щенкам шел четвертый месяц. Возросли объемы потребляемых ими продуктов и расходы на них. Я не считала денег, вернее сказать, не жалела их, так как считать уже приходилось. Денежных средств хватало тютелька в тютельку, но все же хватало. Давно, еще с появлением Айны, ко мне постепенно пришло понимание, что у небес свой счет.

Знакомые люди измучили меня одним и тем же вопросом: «Почему ты тратишь последние деньги на собак?» Они открыто недоумевали и, возможно, тайком крутили у виска пальцем. Однако им даже в голову не приходило, что у любого явления не одна единственно видимая сторона. Если бы моя семья не имела собак или имела их в меньшем количестве, вполне вероятно, что и денег нам удавалось бы заработать значительно меньше. Ведь так и было до прихода к нам Айны.

Неведомые силы помогали мне материально, когда я заводила очередную борзую, и выдавали на нее дополнительное пособие. Мы всего лишь предполагаем, а располагают Они. Раз мне помогали свыше, значит, я шла по верному пути.

Некоторые скривятся: дескать, попахивает суеверием. Ну и что в том плохого?! Суеверие трактуется во множестве значений. Среди них — вера в чудесное и сверхъестественное. В таком понимании суеверие — величина постоянная, неистребимая, всеобъемлющая. Согласно аксиоме об извечной незавершенности познания, наука не способна к исчерпывающим объяснениям объективной действительности. А почему? Да потому, что она сама — производное вселенского бытия. К тому же бытия вечного и бесконечного. Над тем властны существующие в бессмертии неведомые силы. Они не стоят на месте и созидательны. Эти высшие силы творят. И если веришь в них, творят чудеса.

Поиск сущности вещей и явлений, а также их первопричин — в крови неугомонного человека. Когда он не способен постигать тайны природы умом и практикой, то обязательно отыщет им объяснение в сверхъестественном и рано или поздно в него поверит. Особенно если плохо станет близкому существу, и не отыщется на земле средств к его спасению. Заболит тогда от безысходности душа и во имя любви будет безудержно искать спасения, Спасителя и, уверовав, найдет. Так было, есть и будет!

Июль потихоньку подытожил себя, и отпуск исподволь подошел к концу. Когда мы покидали маму и ее квартиру, Наян воспринял отъезд как должный, а Анфиса сильно расстроилась. В ее беспомощном взгляде читалось отчаяние. Она только привыкла к дому, который посчитала своим, и вдруг ее снова увозят в неизвестность. Всю дорогу в машине Анфиса не сводила с меня умоляющих глаз — просила не отдавать чужим людям.

Слезы печали застыли в прекрасных очах молодой борзой. Из моих потухших глаз они лились потоком. Наши души тянулись друг к другу и наталкивались на барьер неизбежной разлуки. Я судорожно искала выход, и… не находила.

Домой я и девочка прибыли с разбитыми сердцами. Наян вошел в квартиру уверенно, а Анфиса — робко. Она выглядела потерянной и несчастной. Айна встретила детей со страстной нежностью. Кошка Машка излучала радость. Неприветливостью отличился один Сармат.

Наян прошмыгнул мимо него в зал и залег под кроватью, а Анфиса надумала с папой поздороваться. Она любяще потянулась к Сармату носиком, но Сармат раздражительным ворчанием выговорил дочке за нее саму и за Наяна: «Чего приперлись? Я в ваши годы уже пристроился у хороших людей, и вам пора бы…»

Неприязненный прием отца окончательно деморализовал девочку. Она спряталась под кухонным столом — подальше от папашиного недовольства. Анфиса утратила последние остатки уверенности в себе и страдальчески уставилась в одну точку.

Я отругала Сармата, взяла девочку на руки и наговорила ей много ласковых слов. В моих объятиях она и уснула.

Вечером неприятный разговор о дальнейшей судьбе Анфисы завел муж. Он настаивал, чтобы я дала объявления в газеты о продаже суки и обзвонила знакомых борзятников. Я категорически отказалась что-либо предпринимать, объяснив, что мне очень тяжело и вообще не хочется этого делать. Разразился скандал.

Муж давил на меня всяческими доводами и причинами, но я была неумолима. Всю ночь мне не спалось. Утром следующего дня скандал повторился с теми же действующими лицами и с тем же успехом. Животные притихли и ждали развязки. Анфиса не поднимала глаз. Она отказалась от еды и слонялась по квартире, как неприкаянная. Девочка даже не затрагивала Наяна, как это было заведено у нее прежде. Короче, маленькая сука не походила сама на себя. Разозленный на меня и смущенный поведением Анфисы, супруг сбежал на работу.

Я сидела в кухонном кресле, тупо уставившись в стену. Анфиса, свернувшись клубочком, лежала напротив, в прихожей. Она то и дело посматривала в мою сторону. В ее взгляде не осталось ни мольбы, ни надежды. Немой укор и безысходность, пустота и полная покорность судьбе заполонили глаза моей девочки. Такое вынести было невозможно.

И тогда в моей груди что-то распахнулось. Будто погибающая в неволе птица набралась сил, разрушила решетку и вырвалась из клетки на простор.

Барьер неминуемой разлуки, разделявший доселе наши с Анфисой души, оказался колосом на глиняных ногах. Он пал под натиском любви. Я ощутила спокойствие свободного духа и сказала: «Анфисушка, родненькая, ты остаешься с нами. Душенька моя, я никому тебя не отдам. Не переживай больше никогда. Ты — у себя дома. Живи и радуйся жизни».

Анфиса выслушала меня, ловя умным взглядом каждое слово, поднялась на ноги и подошла ко мне. Она вложила в мои руки голову и замерла. Я тоже не шевелились.

Девочка закрыла глаза, глубоко-глубоко вздохнула и со стоном выдохнула воздух. Я погладила и поцеловала ее лобик, носик, губки, ушки, глазки.

В кухню заглянули Айна и Сармат. Вид мамы выражал полнейшее довольство. Отец испытующе глянул на меня, уловил мою внутреннюю решимость и удалился, качая головой: «Ну и дела!»

Анфиса приподняла веки, вздернула голову и пристально всмотрелась в мои глаза. Удостоверившись, что мечта ее осуществилась, она прижалась ко мне на мгновенье всем телом, и мое сознание уловило ее мысль: «Я — твоя, а ты — моя».

Признавшись таким образом мне в любви, девочка ушла в зал и впервые легла на мою кровать, в ногах — на место Айны. Она уснула крепко и безмятежно. Ее истерзанная душа наконец отдыхала. Анфиса проспала до вечера. На ее мордочке было написано блаженство.

Взглядом проводив Анфису до кровати, Айна улеглась в ванной. Она навсегда уступила дочке свое место — место рядом с хозяйкой. Такого самопожертвования от своей эгоистичной и неуступчивой старшей борзой я не ожидала. Мы многого не знаем о чувствах животных. Порой они гораздо сильнее и возвышеннее чувств человеческих.

Только я приняла судьбоносное решение, как позвонила мама. Она рыдала в трубку, умоляла не продавать Анфису и обещала личным участием и средствами помогать растить двух щенков. Будучи родными и любящими людьми, мы с мамой, как оказалось, ощутили друг друга на расстоянии.

Пока перегруженный печалью разум обоих метался в сетях созданных им законов и ограничений, наши независимые — отделяемые от тел — субстанции свободно общались в небесах.

Я сообщила маме об уже принятом мной решении, и с другого конца телефонной линии заговорил человек, ставший в одночасье совершенно счастливым.

Вернувшийся к вечеру муж воспринял новость на удивление радостно. Он признался, что и сам безмерно переживал за Анфису, потому что любит девочку и не может без нее прожить и дня. По его словам, время нашего отпуска было для него мукой: его терзали мысли об Анфисе, и сквозь расстояние передавались мои неизменные страдания о судьбе девочки.

Обсуждая волнующую нас тему появления в доме еще одного постоянного члена семьи, супруг не преминул отметить перемену в окрасе Анфисы. Он подчеркнул, что девочка стала рыжей, как я и хотела, и тем самым исполнила мою мечту. А как же можно кому-то отдать мечту?!

Муж поразил меня признанием, что с самого начала хотел оставить Анфису с нами, но его останавливали малые размеры жилплощади.

Я предложила не думать о них и уверила супруга, что все образуется. «Бог нам поможет», — сказала я. И Он помог! Но сначала потекли трудовые будни: на работе и дома.

Щенкам сделали очередные прививки. Наш ветеринар — мужчина — находился в отпуске, и я пригласила другого врача — женщину.

Спокойный и созерцательный Наян, с чистым и невинным взором огромных черных глаз, влюбил в себя доктора наповал. Суетливая и любопытная Анфиса не давала ветеринару прохода и лезла носом в ее чемодан с медицинскими инструментами и препаратами. В общем, ветеринара раздражала. Анфиса ветеринару не понравилась, и женщина заявила об этом открыто. Выслушав врача, Анфиса разразилась воплями возмущения. Позабыв о приличиях, она стала наступать на ветеринара, носом подталкивая к выходу.

Женщина ушла, а Анфиса затаила обиду. Поскольку дом наш в то время никто из посторонних не посещал, она заодно обиделась на всех чужих людей.

В августе детки показались на улице, хотя в первый день, как и их мамаша когда-то, сопротивлялись нашим попыткам вывести их из квартиры. Не желали они заходить и в лифт. Во дворе дома Наян повторил коронный номер своей разлюбезной мамочки времен ее детства: он не двигался с места. Анфиса пару раз обошла брата на поводке и тоже встала, прижавшись к нашим с сыном ногам.

Обратно домой щенков несли на руках, а это было тяжело. Четырехмесячные борзые щенки обрывают руки. Наян к тому сроку весил двадцать, а Анфиса — тринадцать килограммов. Дома детям впервые помыли лапы. Они сразу усвоили новую водную процедуру и впоследствии послушно лежали в прихожей, пока им не вымывали ноги после утреннего и вечернего моционов.

На второй день Наян неожиданно проявил к улице жгучий интерес, не говоря уже об Анфисе. Девочка и сама была не из робкого десятка, плюс обрадовалась, что у Наяна исчез комплекс боязни перед лицезрением нового мира. Мы хорошо погуляли. С третьего дня щенки уже сами просились на двор — прошвырнуться по своим делам и поглядеть, что изменилось и появилось ли что-либо новенькое. Дождь, ветер, солнце, грязь, пыль и многое другое было им в диковинку. Жуки, муравьи, множество незнакомых людей и собак, дома, деревья, автомобили волновали и развивали их юное воображение.

Для Айны в жизни все изменилось. Когда мы отсутствовали на отдыхе, муж повел Сармата и Айну в поля. Это было первое после щенения посещение борзой полей. Айна еле-еле доплелась до ближайшего к городу поля и улеглась на его краю — в тени лесополосы. Так, не вставая, и пролежала все время, пока Сармат рыскал по полю в поисках зайца.

Айна перестала бегать — не могла. Непостижимо, немыслимо, но наша борзая постарела.

Когда-то все кончится. Мы отстраненно знаем об этом, но личное столкновение с данным неизбежным фактом всегда нежданно, нещадно и болезненно для души.

Назад Айна дошла с трудом — устала. Девочка преодолела путь к дому с многократными остановками на отдых.

Роды подорвали ее здоровье. Произведя на свет щенков, она победила свой возраст и свою судьбу. А побеждая, Айна никогда не щадила себя.

Больше она в полях не бывала. Для меня и мужа наряду с выращиванием нового поколения борзых наступил период досмотра моей первой борзой собаки, которая состарилась в восемь лет.

Иные борзые суки и в десять лет охотятся и щенятся. С Айной вышло по-другому. Особых хлопот она впредь не доставляла: прогуливалась возле дома, хорошо ела, сладко спала, нежничала с Анфисой и Наяном, смотрела телепередачи, встречала нас с работы и неизменно была в курсе всех семейных дел. У нее ничего не болело, но свои лучшие силы она отдала детям, себе приберегла самую малость — на старость.

Освоив со щенками улицу, мы двинулись с ними дальше к ближайшему пустырю. Там детки могли набегаться вдоволь. Наян прекращал бегать раньше Анфисы, та же останавливаться не хотела. Наян разглядывал небо и солнце на восходе и закате, нюхал траву и цветочки, обнаруживая романтические наклонности своей натуры. Анфиса, конкретная и деятельная, от красоты природы не млела и, в одиночку выписывая здоровенные круги вокруг братца, пыталась отвлечь его от созерцания мира и заставить бегать с собой.

В будние дни по утрам собак выгуливал муж, а по вечерам — я с сыном. В выходные мы выходили всей семьей. Как-то под вечер выходного дня нам повстречался незнакомый мужчина. Мы вели щенков на пустырь, незнакомец подошел и принялся умиляться Анфисой, а в адрес Наяна отозвался грубо и пренебрежительно, назвав того «лицом кавказской национальности». Едва он договорил, как в глазах Анфисы заполыхало пламя гнева и она с рычанием мстительно ринулась на мужчину. Только поводок удержал ее от прыжка вперед и вверх. Девочка собиралась ударом плеча в плечо сбить новоявленного врага с ног.

В конце августа нас со щенками увидели проезжавшие мимо на автомобиле борзятники, и сразу слух о красоте девочки разнесся по городу, а нам позвонил покупатель.

Звонивший мужчина удивился моему отказу продать Анфису и стал предлагать хорошие деньги, а впоследствии обещал от нее двух щенков — всячески пытался уговорить, — но бесполезно. Он позвонил слишком поздно.

У щенков менялись зубы, и мы частенько заглядывали им в пасти, контролируя этот процесс. Как-то раз муж заприметил у Анфисы на нёбе припухлость величиной с ноготь. Она расположилась рядом с первым верхним моляром (зубом) с левой внутренней стороны и выступала под нёбом на полсантиметра. Срочно вызвали ветврача… одного, другого, третьего, четвертого… Точного диагноза не поставили. Выхода обозначили два: не трогать опухоль или удалить ее вместе с зубом и частью костной ткани. Предупредили, что второй вариант несет в себе риск быстрого разрастания потревоженной операцией опухоли, и тогда неминуем скорый конец.

Даже если исключить худшее, моя жизнелюбивая и энергичная Анфиса после столь тяжелой операции, по существу, превратилась бы в калеку. Такого я не могла допустить.

Исходя из ветеринарной практики, врачи предполагали большую вероятность того, что опухоль может и не увеличиваться, если ее не удалять хирургически, и собака с ней способна дожить до глубокой старости.

Когда я слушала и осмысливала заключения ветеринаров, мое сердце нехорошо и болезненно ныло, словно его душили, и одновременно в него вогнали рыболовный крючок, который стали медленно тянуть наружу, вырывая вместе с плотью.

На семейном совете постановили: нарост не тревожить. Зубы постепенно сменились — припухлость не увеличивалась. Мы успокоились. Плохие мысли я удаляла из сознания, но если все же вспоминала про гадость, наросшую на небе Анфисы, мне становилось жутко, начинало подташнивать, ноги ослабевали, и голова шла кругом.

В моей голове с тех пор опухоль Анфисы присутствовала всегда. Я визуально и энергетически — насколько хватало душевных сил — контролировала ее размеры. Но многочисленные заботы о наших собачьих детках, семье и хлебе насущном постепенно отодвинули мысли о ней на дальний план…

Сармат давно свыкся с прибавлением в семействе. Он — кобель нежадный и отходчивый, а тут еще, к нашему и его собственному удивлению, оказался заботливым и любящим отцом. Если Айна лишь вылизывала сообразительные мордашки взрослеющих щенков, то Сармат без устали играл с ними, водил по квартире и приучал к порядкам, царившим в доме. Не без участия Сармата малыши росли чистоплотными (вне отведенного туалета дел своих не делали), не грызли мебель и не трогали наших вещей. Отцовское воспитание чувствовалось во всем.

Специальных собачьих игрушек, не считая резинового колечка, щенки не имели (семье было не до жиру). Они таскали по квартире оставшиеся от ремонта паркетные дощечки, грызли ореховый брус, вырубленный для них мужем, подбрасывали и ловили удлинявшимися пастями носки, наполненные шуршащими газетами. Прежде чем съесть, малыши резвились с морковью, листьями капусты и яблоками. А еще они в играх были заняты друг дружкой.

Вечерами и в свободные дни со щенками мечтали побаловаться все члены семьи. Особым спросом пользовалась, конечно же, всеведущая и вездесущая Анфиска — обладательница богатой мимики и манерности, отображавших мельчайшие оттенки ее настроений, желаний и чувств. Девочка была нарасхват. К ней влекло неудержимо: она притягивала к себе необыкновенно сильно, даже страстно.

До всего ей было дело. Например, молодую борзую волновало, что принесли в сумках. По самые уши Анфиса погружала в них голову и носом фасовала покупки, запоминая запахи наиболее вкусненького. Запоминала и воспитанно удалялась. Когда же это вкусненькое подавали на стол, Анфиса возникала как из-под земли. Она, безусловно, получала желаемое.

Девочка караулила меня, лежа в ванной комнате, пока я купалась, — беспокоилась и оберегала.

Когда мы с мамой стирали белье, то, начиная с трехмесячного возраста, Анфиса помогала нам. Из тазика в ванной комнате она осторожно брала зубами постиранную и отжатую вещь и относила ту на лоджию, где, как она запомнила, белье развешивалось хозяевами на веревках для сушки.

Анфисе нравилось держать в пасти веник, но у девочки, к большому ее сожалению, не выходило мести пол. Она мотала головой с зажатой в пасти ручкой веника, стараясь метлой поелозить по полу, но эффекта от такой уборки не наступало. Анфиса расстраивалась: выплевывала веник, раздраженно на него тявкала и уходила, унося разочарование в глубине своих восхитительно умных глаз.

Время пролетало незаметно в наших многочисленных заботах. В конце августа настал момент знакомства щенков с полями. Одним ранним, прохладным утром я и муж взяли на поводки детей и для охраны Сармата.

Исполинское солнце, напоминавшее гигантозавра из древности, могуче и степенно взбиралось за нашими спинами в небо и своими ярко-оранжевыми всполохами озаряло наш путь на запад. Там, в нежаркой неге удалявшегося лета, лениво просыпались и умывались рыжей росой необъятные, желтеющие скошенным сеном и черные, вспаханные, земли. Они — зовущие и манящие — неспешно паровали утренним влажным маревом. И вся эта красота существовала на фоне синего безоблачного неба.

Покладистый и послушный, Наян трусил рысцой за отцом след в след.

Сармат шел с высоко поднятой головой — как же, вел потомство. Он облаивал по пути всех встречных собак, рвался с поводка по делу и без. Одним словом, защищал детей.

Наян не спускал с отца восторженных глаз и все примечал.

Анфиса в дороге шныряла во все стороны и в итоге прошла до полей как минимум не одно, а два расстояния. В процессе передвижения она регулярно косила глазами в сторону папаши, наблюдая за его поведением и выпадами в адрес всех собак подряд: и бродячих, и домашних. В конце концов девочка сама зарычала и ощерилась на дога, появившегося впереди по ходу движения. Поравнявшись же, кинулась к нему, до предела натянув поводок.

От изумления мы с мужем даже остановились. Уж не знаю, на что надеялась Анфиса, но она явно собиралась подраться с этой большой собакой. Нашим окрикам девочка не повиновалась.

Замер и Сармат. Он с недоумением уставился на разъяренную доченьку. Про дога Сармат позабыл.

От беспредельной наглости борзого щенка дог и его хозяин «уронили» нижние челюсти и выкатили из орбит глаза.

Муж сгреб в охапку непослушную и все более свирепеющую Анфиску и понес ее на руках вперед. Она продолжала рычать, вывернув голову и не спуская взгляда с оставшегося позади, растерянного дога.

Нас распирало от смеха. Отойдя на приличествующее расстояние, мы с мужем переглянулись и расхохотались. Лучше смеяться, чем плакать, когда растишь создание, затмевающее отчаянной задиристостью свою, казалось бы, непревзойденную в этом плане мамашу Айну.

В первом, нетронутом человеком поле, куда мы привели щенков, им понравилось. Они восприняли простор равнины, дикие травы и цветы на ней как нечто родное и знакомое. Может быть, образы полей, в которых выросли и проводили досуг их родители, уже успели присниться малышам? Не исключено, так как память предков жила в их генах.

Детки побегали с Сарматом по траве, и он познакомил их с природными запахами, объясняя значение каждого. Малыши внимательно рассматривали и обнюхивали кусты, деревья, травинки и палки вслед за папашей. Дольше всего задержались у небольшой кучки свежих заячьих экскрементов в центре поля. Все трое буквально облепили находку с разных сторон. Застывшие головы борзых низко склонились к земле, а их напрягшиеся задницы задрались высоко к небу.

Сармат первым уткнулся носом в кучку, замер на мгновение, воздел голову в небесную высь и, сомкнув красивые черные ресницы, глубоко задышал полной грудью. Он грезил о звере, бывшем здесь совсем недавно. Сармат знал: если закрыть глаза и глубоко вдыхать воздух с этим запахом, ощутишь непосредственное присутствие потенциальной добычи. И тогда кровь весело заиграет в жилах, закружится от восторга голова, по мышцам понесутся стремительные конвульсии мнимой погони, упоительные судороги поимки сведут челюсти, а клокочущее сердце преисполнится блаженством удавшейся охоты…

Щенки подражали Сармату. Наян долго не открывал глаз, не желая расставаться со счастьем видения, спрятанного под прикрытыми веками. Анфиса использовала для грез единый миг. Она быстро схватывала мечту и жаждала ее исполнения в реальности. Глаза молодой суки резко и широко распахивались, острый взгляд начинал метаться во всех направлениях поля, ушки вскакивали торчком, ноздри жадно раздувались, поглощая вести сплетника-ветра. Тело напрягалось, застывало и вытягивалось в струну. Девочка высматривала, выслушивала и вынюхивала зверя. И она готова была к внезапному броску.

Сармат преподал детям также уроки бега по прямой дистанции, по кругу и искусство беговых разворотов. Он научил их остерегаться препятствий и опасностей, а заодно уметь уклоняться, пару раз подрезав на скорости каждого из щенков. Те кувыркались на полном ходу через головы, отскакивали от вновь несущегося им наперерез — и по их предположению, свихнувшегося — папаши. Все прошло прекрасно!

Но на обратном пути Наян внезапно начал отставать. До дома оставалась еще половина пути, а мальчик лег на землю и жалобно на нас смотрел. Мы ставили его на ноги, но он плакал и снова ложился. Было непонятно, что же с ним вдруг сталось. Супруг на руках донес Наяна до дому.

В квартире мы обследовали кобелька и физических повреждений не нашли. Он не плакал, но подняться не мог. Мы испытали ужас: что за болезнь приключилась с нашим мальчиком?! Лишь к вечеру Наян встал на ноги, но движения причиняли ему немалую боль. Анфиса не отходила от брата ни на шаг, полизывая ему лапки. Сармат и Айна вздыхали в своих углах.

Кошка Машка прилегла подле Наяна и своей действенной кошачьей аурой поддерживала в нем уходящие силы. Одновременно Машка не сводила презрительного взгляда с меня — она знала, в чем дело, и негодовала, отчего же до меня не доходит суть проблемы. Кошка мысленно внушала мне, как можно излечить молодого кобеля. И внушила!

На ум пришли несуразность ладов Наяна в процессе роста и его непомерно крупные габариты. «А что если щенку элементарно не достает прикормок для формирования костяка, и тот в результате отказывается выдерживать физические нагрузки?» — подумала я.

Поутру я отправилась в зоомагазин, накупила как можно больше костной муки, витаминов, минералов, сухой морской капусты и рыбьего жира (в бутылочках).

Наян стал ежедневно получать утроенные и учетверенные порции добавок роста. Две недели Наян и Анфиса выгуливались исключительно возле дома. Спустя указанный срок Наян заметно повеселел, стал активнее в играх и прибавил в аппетите. Я и муж собрались с духом и повели щенков на пустырь, чтобы в дальней прогулке убедиться в качестве улучшении самочувствия Наяна. Все прошло, как по маслу. Наян угрожающе гонялся за Анфисой и шустро от нее убегал. Он нисколько не устал и домой вернулся в бодрой форме.

Мы убедились, что кобелек едва не загнулся по нашей вине от нехватки строительного материала для его растущего организма. Такого в нашей практике выращивания борзых прежде не случалось. Мы и предположить не могли, что Наян не удовольствуется обычно применяемыми нами для борзых порциями компонентов роста. Итак, Наян обещал вырасти очень крупным кобелем. В итоге он сдержал обещание.

Борзятники, коллеги по работе, соседи, друзья, знакомые и родственники, узнав, что мы оставили себе щенков, живя в однокомнатной квартире, увещевали вовремя одуматься и избавиться от деток. Некоторые считали нас свихнувшимися и прямо говорили об этом в глаза. Мужу всегда было безразлично чужое мнение. Я же очень переживала из-за людского непонимания, но меня поддерживала семья. А главное — отчетливо верилось, что жизнь нам поможет. Ведь нами двигала любовь, а не расчет.

Муж последние два года неплохо зарабатывал и сделался кормильцем вместо меня. Нам удалось отложить некоторую сумму на расширение жилплощади. Она составляла меньше половины требуемой. Еще два года, и мы собрали бы необходимые деньги, если не учитывать геометрически прогрессирующую инфляцию. Но не брать во внимание инфляцию при намерении приобрести жилье — все равно что сеять зерно в промерзлую землю и рассчитывать на урожай. Постоянное обесценивание денежных номиналов поедало наши надежды.

Наступал год, начиная с которого в оборот вводилась новая денежная единица — евро, и рынок жилья зашевелился с удвоенной энергией. Люди опасались очередного дефолта и вкладывали деньги в недвижимость. Скудность наших денежных запасов не позволяла так поступить. Это было очевидным, но неожиданно для себя я начала скупать все газеты, отражающие движение на рынке недвижимости. Внутреннее чутье заставило обзавестись и старыми газетами за предыдущие три месяца.

Весь сентябрь я прокорпела над газетными вырезками, анализируя и изучая, и вскоре поняла законы этого пресловутого рынка недвижимости, а самое важное — обнаружила в нем определенную тенденцию.

Цены на многокомнатные квартиры держались на одном уровне примерно в течение месяца. Тем временем цены на однокомнатные квартиры неизменно росли. Потом происходил резкий скачок в стоимости многокомнатных квартир. В дальнейшем однокомнатное жилье, как и прежде, продолжало постепенно и неуклонно расти в цене, а многокомнатное строго держалось на скачковой границе, ожидая нового рывка. И так далее. Эта информация заинтересовала меня, но я еще не придумала, как ее использовать.

Приплелся пасмурный октябрь. Как-то после работы я вернулась домой пораньше. Как обычно, вывела собак и помыла им лапы. На часах к тому времени пробило лишь пять, а меня вдруг моментально сморил сон. За окном было мрачно. Низкое, темное и тяжелое, как свинец, небо грозило дождем. Сплошные серые облака нависли над землей. Проспала я ровно час.

Вдруг мозг заставил меня резко проснуться — он ликовал, что нашел ключ к решению какой-то жизненно важной задачи. Присев на постели, я приходила в себя и старалась осмыслить, что со мной происходит. Тогда в сознании всплыл только что приснившийся сон. В нем из небесной вышины ко мне обращался мужской голос с размеренным и вещим звучанием: «Они тебе помогут». А подразумевал он, что я должна выйти на рынок недвижимости. Тот, кто говорил, был невидим. Он находился по ту сторону непрозрачной, мрачнеющей дымки преддождевых облаков. Голос был могуч, как извергающийся вулкан; спокоен, как вечность; всеобъемлющ, как вселенная. Он не мог принадлежать мужчине, хотя и был мужским. Создавалось впечатление, что со мной разговаривало само небо.

«Кто же мне поможет?» Я задалась этим вопросом и сразу вспомнила, что во сне после слов «они» мне привиделись сидящие напротив меня на кровати Наян и Анфиса. Они смотрели на меня так, словно приказывали начать действовать. В их глазах сияла уверенность, что все получится.

Внутри меня все победно вздрагивало, а я пыталась разгадать значение сна и своего необычного состояния. И тогда на меня снизошло озарение.

Мне нужно было срочно найти «убитую» (неухоженную, без ремонта или разрушенную изнутри), самую дешевую, но большую трехкомнатную квартиру и в хорошем доме. Следовало немедленно дать за нее задаток, но с условием, что сделка состоится спустя два месяца. Получалось — как раз накануне Нового года, непосредственно перед вводом евро.

Я была уверена, что за отпущенное время у нас получится подсобрать денег, и повезет немного занять. Иными словами, доплату подготовлю. Дальше требовалось выждать месяц и по его истечении выставить на продажу по самой высокой цене мою однокомнатную квартиру. За месяц до возможного наступления дефолта эта цена не будет казаться такой уж высокой, и я смогу продать свою квартиру, как запланировала. Безумие, скажете? Я тоже так хотела подумать, но неожиданно почувствовала, что во мне уже утвердилась вера в достижимость намеченной цели.

Не сомневаясь, я приступила к осуществлению плана. Почему не искала, на худой конец, двухкомнатный вариант? Он не удовлетворял сосуществованию с четырьмя борзыми. Пан или пропал — козырь моей планиды.

Все или ничего — таков был мой вынужденный выбор. Я действовала, как ведомая за руку кем-то неведомым, добрым и могущественным. Я принялась воплощать в жизнь всеобщую и наиглавнейшую семейную мечту.

С той поры наш телефон не умолкал целыми днями. Я обзванивала риелторские фирмы в поисках своего будущего жилья, и мне звонили оттуда. Лимит отпущенного времени истекал. До Нового года оставалось ровно два месяца. Медлить больше было нельзя. Согласно моим расчетам и наблюдениям, со дня на день ожидался скачок цен на многокомнатное жилье, а я и по существующим ценам все еще не могла найти доступной нам по средствам квартиры. Трехкомнатные квартиры были как минимум на пятьсот условных единиц дороже, чем позволял даже мой безумный план. Я продолжала обзванивать агентства недвижимости. Муж с самого начала назвал меня наивной и махнул на все рукой. О своем вещем сне я никого в известность не поставила.

В последний из отпущенных дней (отпущенных мною на начало реализации плана) я торопливо развернула новые газеты и обмерла: скачок цен на многокомнатные квартиры состоялся. Руки не слушались меня, они бессмысленно перебирали газеты. Будущее рушилось.

Я попробовала овладеть собой. Изгоняя отчаянье, в последний раз засела за телефон и за пять часов обзвонила почти все фирмы. Меня интересовала квартира по строго определенной цене. В ответ сотрудники агентств издевательски посмеивались. Оставался последний звонок в одну небольшую новую фирму, рекламы которой я раньше не встречала в газетах. Там порадовали, нет — осчастливили: трехкомнатная квартира по заявленной мною цене есть. Она большой квадратуры и хорошей планировки. Однако в ней все испорчено. Дому, в котором она находится, всего девять лет, но расположен дом на краю города — у полей. Квартира не приватизирована. На приватизацию фирме необходимо время, поэтому ее устраивает мое основное условие — двухмесячный срок до сделки. Это была несказанная мечта!

«Убитая» квартира — это раз (не придется обдирать и оббивать плоды чужого и ненужного мне ремонта)! Большая квадратура и хорошая планировка жилья — это два! Дом построен недавно — три! Край города, о котором предупредили, был тот самый, за которым начинались наши прекрасные поля! Уже четыре! Все четыре условия нашего семейного счастья имелись в наличии.

Я сказала, что желаю немедля выехать осмотреть жилье, уже имея на руках задаток. Фирма отреагировала моментально. Через двадцать минут мы с мамой были на месте.

Мама не могла поверить в нашу удачу. Двадцать четыре года мы с мужем прожили в убогой ограниченности жилого метража. Но когда мы с мамой перешагнули порог нашей мечты, шок застал нас врасплох.

Кошмарный сон не смог бы придумать худшего. Входная дверь плохо держалась на петлях, замок на ней был сломан и починке не подлежал. Газовая печка разваливалась на глазах. В квартире осталось только три межкомнатные двери вместо положенных шести, да и те зияли пробитыми отверстиями и сломанными ручками. Рассохшийся линолеум чередовался широченными полосами грязно-серого бетона. Дрожащие под натиском осеннего ветра, окна норовили выпасть из проемов. Гудящий сквозняк гулял по комнатам, как ему заблагорассудится. Стекла в окнах — разбиты или надтреснуты. Напрочь забитые мусором и пылью, пластинчатые радиаторы отопления не прогревались. Слабое тепло исходило лишь от стояков. Нестерпимое зловоние источал треснувший унитаз, так и не узнавший свежести моющих средств. Отсутствие умывальника компенсировала более или менее приличная ванна. Водопроводные краны были «предусмотрительно» скручены хозяевами. На их месте виднелись полиэтиленовые трубочки. Стены — в ободранных и перепачканных обоях. Общую картину нашего будущего жилья завершали полчища прусаков, беспрепятственно перемещавшиеся по квартире, как по своей собственности.

Закончив осмотр фактически за минуту, мы с мамой овладели собой: переглянулись, и наши лица засияли от счастья. Большая площадь, превосходная планировка, вместительная квадратная лоджия — что еще нужно?! Ремонт? Но он — дело наживное, второстепенное, реальное.

Я и мама в один голос заявили, что нам жилье очень нравится и мы готовы немедленно дать задаток. Представители агентства и владельцы вздохнули с облегчением. Они, не смущаясь, наперебой стали рассказывать, что потеряли надежду на продажу. Мы — одиннадцатые по счету из тех, кто пожелал осмотреть квартиру.

Все направились в помещение фирмы. Когда подписали договор и оформили внесение задатка, пять из десяти несостоявшихся до нас покупателей один за другим позвонили в фирму и выразили согласие на приобретение квартиры. Но для них время, увы, ушло, а мое — ура! — наступило.

Пришедший вечерком муженек с ехидцей полюбопытствовал, почему это я не на телефоне, ведь агентства недвижимости работают допоздна. Он, глупенький, подумал, что я осознала несбыточность своей затеи и угомонилась. Супруг с самого начала не верил в задуманное и затеянное мной предприятие. Узнав подробности прошедшего дня, он посерьезнел и на этот раз обозвал меня авантюристкой. Его ужасно взволновало, не лишимся ли мы в результате операций с недвижимостью уже имеющейся жилплощади. Я обнадежила, что нет. И правда — я рисковала лишь имеющейся у нас суммой, которой хватало на задаток за покупку нового и обеспечение задатка за продажу нашего жилья. А деньги, что собиралась занять, предусматривались на переезд и оплату услуг фирмы. Муж прошипел сквозь зубы, что когда-нибудь я точно сведу его с ума, и стал непрерывно курить сигареты.

Нам удалось в течение ближайшего месяца заработать денежную сумму, на которую я рассчитывала в своем фантастическом плане. Посчастливилось также занять незначительную недостающую часть. Оставалось получить залог за нашу квартиру, то есть найти на нее покупателя. В этот месяц меня, не переставая, била дрожь. Мной выжидался и вычислялся момент для наиболее выгодной продажи нашего однокомнатного жилья.

Он подоспел в последний срок, и я выставила свою квартиру на рынок недвижимости. Вылизанные до блеска кухня, туалет, ванна и комната и ухоженные — накупанные и вычесанные — собаки две недели глазели на толпы потенциальных покупателей. Те без стеснения, как тараканы, лезли во все углы и щели. В итоге смотрящим помещение нравилось. Вопрос был в назначенной цене — высокой цене! — но я не уступала: попросту не могла ее снизить.

Две недели подряд — днями и ночами — меня колотило изнутри. Бедное сердце заходилось от стука, работая на износ, дыхание порой прерывалось от непонятных судорог в легких. При мысли, что квартиру своевременно не купят, внутренности сжимались в таком неописуемом ужасе, будто на мою голову уже опускался неудержимый, безжалостный меч палача. Мое тогдашнее состояние было подлинным кошмаром на улице З…, где находился мой тогдашний дом. По истечении второй недели я включила в назначенную стоимость своей квартиры наш оплаченный номер телефона (который могла забрать с собой), и покупатель нашелся. Задаток я получила.

Накануне сделки я никак не могла уснуть. Нервы были взвинчены до предела.

Близился Новый год. На дворе стоял мороз. В квартире тоже было нежарко. Наяну не хватало на ночь спального места, и он жался возле батареи в спальне сына. Каждый вечер мальчик рвался к нам с мужем на кровать, но мы его прогоняли. С нами спала Анфиса. Еще один щенок сделал бы спальное ложе до невозможности тесным. Но той ночью нам тесно не было.

Когда все домашние уже уснули, я пригласила обиженного спальным местом Наяна запрыгнуть на кровать. Он живо откликнулся и через секунду лежал рядом со мной, под стеночкой, укрытый одеялом. Анфиса почивала в ногах. Наян расположился на спине, прижавшись к моему боку. От него распространялось успокаивающее душу умиротворение и согревающее ее тепло. Они обволакивали меня и дарили покой мыслям и чувствам.

Я окунулась в удивительно безмятежный сон. Он сразу пленил мое тело, несмотря на неизменно мучившую меня в последнее время бессонницу. Поутру мы с Наяном проснулись в тех же позах, в которых уснули. Мне было удобно лежать на спине, а мальчик всю ночь не посмел даже шелохнуться, дабы не потревожить свалившегося на него счастья.

Сделка состоялась в назначенный срок. Нотариус поздравила меня и мужа с удачным приобретением. Конечно, она не видела квартиру воочию, но цена трехкомнатного жилья на момент сделки при любых условиях выглядела смехотворно низкой.

Мы возвращались домой. Стояла снежная зима. Морозный воздух, белый покров городских улиц, пушистый снег на крышах и деревьях опьяняли своей красотой. Но мы и так были без вина пьяны от происшедшего. Супруг частенько с восхищенным недоумением поглядывал на меня и твердил, что поверит в свершившееся чудо только после переезда. Ни он, ни сын еще не видели моего «убитого» приобретения. Их ожидал «сюрприз».

Дома нас встретили взволнованные домашние: сын с мамой и собаки. Первыми с поцелуями кинулись на шею существенно подросшие за восемь месяцев щенки. За ними топтался Сармат. Айне не досталось места в прихожей, и она жалостливо и вопрошающе выглядывала из ванной комнаты.

Мы стали снимать верхнюю одежду, и тут, истерзанная ожиданием, моя Анька взвыла, обращаясь ко мне: «Любимая, у тебя получилось? Моим детям будет где жить?!» Я бросилась в ванную, расталкивая домочадцев. Айна — ко мне. Мы обнялись, и я прошептала ей в ушко: «Все получилось, дорогая моя Анечка! Послезавтра переезжаем!»

Айна на секунду замерла в моих объятиях, а потом застонала. Это был стон радости — такой долгожданной и выстраданной, что ее можно было выразить только стоном. Никогда не забыть этого поистине человеческого стона моей первой борзой, пришедшей ко мне из мечты, подарившей свою безграничную любовь, щенков и… квартиру.

Передача ключей являлась последней стадией процедуры сделки, но в нашем случае она была символической — замок на входной двери сломали прежние владельцы. Я идти отказалась, сославшись на усталость. На самом деле, не желала присутствовать при первой реакции мужа на наше новое жилье.

Возвратился он в довольно-таки подавленном состоянии. Ключи у агента взял. Входную дверь закрыть кое-как удалось, но шокирующее зрелище нового — разоренного, огромного — жилья после нашей отремонтированной уютной однокомнатной квартирки повергло его в тяжкое уныние. Лишь общество моей мамы помешало мужу выразиться теми словами, которые вертелись у него на языке при виде разрушенной трехкомнатной громадины.

Дипломатичная теща, как могла, утешала зятя. Ремонт мы сделаем сами — опыт есть. Тот факт, что купили за такие деньги столь большое жилье — невероятный подарок судьбы! Следует радоваться, а не стенать. Муж послушал-послушал и начал радоваться.

На следующий день — 26 декабря 2001 года — состоялся переезд. Мы встали рано, и в шесть утра мы с мужем уже вели собак в новую жизнь. До нее было минут двадцать пешего хода по хорошим погодным условиям. Мы шли минут сорок, завязая по колено в насыпанных за ночь мокрых сугробах. В кромешной тьме дорогу освещали редкие уличные фонари. Большинство окон многоэтажных домов чернело провалами: основная масса людей еще не проснулась. Мороз был небольшим. Влажный снежный пух без устали валил с черного неба. Ноги оказывались в жиже подтаявшего у земли снега. Мы и собаки тонули в этой жиже и продвигались с трудом. С собой несли мало: невеликие ценности и важные документы.

Когда наш новый дом замигал невдалеке огоньками зажигающихся окон и до него оставалось минут пять ходьбы, Айна залегла в высокий снег. Она тяжело дышала, непомерная усталость отпечаталась в ее извиняющихся глазах. Пока Айна отдыхала, я показывала ей пальцем на наш дом, объясняя его близость и необходимость дойти до него. В зрачках Айны промелькнула характерная искра упорства, волевым усилием она вскочила на ноги, и вскоре мы вошли в нашу новую квартиру.

Собаки принялись обследовать помещение. Айна медленно ходила по комнатам и обстоятельно знакомилась с жильем. Особенно ее заинтересовала ванная комната. В старой квартире она, передав Анфисе, как эстафету, право на место в кровати подле меня, переселилась в помещение ванны. Днем, в периоды бодрствования, Айна существовала на кухне или в комнате.

Новое ванное помещение ей приглянулось. Борзая вошла и, поколебавшись, разлеглась, будто примерялась. Убедившись, что ее все еще могучее тело чувствует себя вполне свободно, Айна через секунду поднялась и вышла с серьезным и важным видом матери, обеспечившей жилплощадью не только своих чад, но и себя.

Нетерпеливый Сармат мигом обежал квартиру и с довольным, цветущим видом влетел в кухню, где мы с мужем обсуждали дальнейшие мероприятия по переселению. На его морде сияла говорящая улыбка: «Мы здесь будем жить?! Я знаю. Мне очень нравится. Столько места! Можно даже побегать и поиграть со щенками в прятки». Мальчик приник головой к моему бедру — жест, которым Сармат выражал благодарность.

Вскоре в дверь постучала мама. Она с кошкой Машкой подмышкой приехала на автобусе. Машка уверенно вошла в квартиру, скрупулезно обыскала каждый закуток и удобно расположилась на старом, изношенном диване, который предыдущие жильцы поленились выбросить. «Меня здесь все устраивает…» — прочитали мы в зеленых, как наше южное море, глазах старенькой кошки.

Я вернулась в уже не нашу однокомнатную квартиру. Супруг сопровождал меня. Он забрал щенков (а переезда ждали еще рыбки и попугаи), сына и повел в новый дом. Я осталась собирать вещи. Позже мама рассказала, как воспринял сын наши новые апартаменты. Ступив на порог, он со слезами в голосе воскликнул: «Ну и мама! Что она купила?! Здесь же жить невозможно!»

Отчасти сынок был прав. Отовсюду дули такие сильные сквозняки и стоял такой жуткий холод, что особой разницы с зимней улицей не наблюдалось. Мама обнадежила тринадцатилетнего мальчишку, приведя те же аргументы: ремонт все преобразует! Но сын не унимался: «Как жить? Как нам здесь существовать?! Разруха! Кранов нет! Холод собачий! Тут мрачно и жутко». Со стороны он выглядел маленьким ребенком, которого коварно обманули самые близкие люди.

Перепуганный Наян приютился на чужом диване подле кошки, а Анфиса стала громко плакать. Наоравшись вволю, девочка впала в сон на том же диване. Иной мебели пока не было. Анфиса то спала, то голосила, и так целый день.

Мы вместе с мужем до одиннадцати часов вечера собирали пожитки. Машина отвозила их дважды — столь много накопилось в маленькой квартирке вещей у нашей большой семьи.

Анфиса утихомирилась в полночь, когда приехала я. Она мигом замолкла, бросилась в мои объятия и не отходила больше ни на шаг… всю нашу с ней жизнь.

Уснула семья только под утро. Пока приготовили спальные места, подступил рассвет. Супружескую кровать положили в спальне прямо на полу, не прикручивая ножек. Сыну его кровать собрали в детской. Мама раздвинула свое кресло-кровать в зале, и там же для взрослых собак расстелили ковер и установили обогреватель.

Практически догнавшие по росту родителей, щенки залезли под наше с мужем одеяло. Кое-как вчетвером уместились.

Нам — людям — пришлось тепло одеться и достать все одеяла и покрывала, чтобы согреться. Так мы ночевали вплоть до весны, до отступления морозов. Температура воздуха в ту зиму нередко стояла в тридцать и тридцать пять градусов ниже нуля. В квартире она была хоть и плюсовая, но чрезвычайно низкая. Щенки в основном сидели дома. Им не было скучно: играли в догонялки между собой, со своими родителями и с Машкой.

Когда морозы спадали, мы выводили деток в поле, которое было через дорогу. Там выгуливали своих чад и другие собачники.

На одной из прогулок Анфиса, завидев вдали кобеля ротвейлера, кинулась к нему. Хозяин быстро взял питомца на поводок, а подскочившая Анфиса принялась рычать и угрожать ротвейлеру нападением, залегая на снегу. Она не реагировала на наши команды вернуться.

Наян, оценив сложившуюся ситуацию, прискакал к сестрице и куснул ее за гачи. Анфиска взвизгнула, а Наян стал носом подталкивать сестру в нашу сторону. Она послушалась и воротилась. Я отругала Анфису, а Наяна усиленно хвалила. Муж слегка шлепнул девочку поводком. Видел бы кто, что с ней случилось!

Девочка завалилась на бок в снег и прикрыла лапой щипец. Ее взор был устремлен перед собой. Он застыл, как и она сама. Во взгляде Анфисы читалось отчаяние и ужас: мир рушился на ее глазах. Ее не любили! Винили за поступок, которым она хотела доставить хозяевам охотничью радость. Борзой девочке не терпелось показать, какая она смелая. Оказалось — поступила неправильно.

«А как же правильно?» — Анфиса не знала, не понимала. Она запуталась. «Зачем жить, когда мною недовольны любимые хозяева?» — думала она. Потрясенная, она не находила ответа.

Мы с мужем подняли Анфису на ноги, обласкали и как можно мягче объяснили, что нападать надо на зверя. Можно отвечать и на нападение другой собаки, но заедаться к чужим собакам, мирно гуляющим с хозяевами, нельзя. Анфиса стояла на снегу, как каменная, не реагируя на наши увещевания. Она не шевелилась — была в трансе. Я всерьез испугалась, что у моей борзой «козочки» от переживаний разорвется сердце.

Ни я, ни супруг не ожидали такой сильной реакции на наши упреки. Немыслимо было предположить, что от упертой и эмоционально непробиваемой мамаши родится столь чувствительное дитя.

Я осторожно прижалась к Анфисе. Она покосилась в мою сторону. Нет, не на меня смотрела Анфиса. Ее зрачок устремился в вечность, а в нем задрожал смертельный испуг и осознание жгучей вины. Взгляд выражал еще и ее растерянность. «Нужна ли я вообще миру, в который пришла?» — как бы спрашивала Анфиса.

Нам сделалось не по себе. Мы попытались отвлечь Анфису от грустных мыслей играми в снежки, но она играть не стала.

Остаток дня наша любимица пребывала в тяжелых размышлениях. Она напрягала лобик, сдвигая бровки, и образовывалась морщинка. Молодая борзая прикидывала в уме, как бы не оплошать наперед. Вечером я была особенно нежна с Анфисой, но она отстранялась, словно ей мешали додумать самую важную в жизни мысль.

Ночью девочка улеглась, как всегда, рядом, но сделала то, что прежде никогда не делала. Она сзади обняла меня лапой за шею и уткнулась носом в мои волосы. Я ощутила, что прикосновение ко мне являлось высшим для Анфисы наслаждением, что мое существование на Земле было ее счастьем, моя к ней любовь — блаженством. Так мы и засыпали с той поры, обнявшись. «Я — твоя, а ты — моя», — шептала мне душа Анфисы. Моя душа вторила ей: «Я — твоя, а ты — моя».

На следующий день нам повстречался тот же ротвейлер. Золотое солнце, отражаясь от белейшего снега, слепило глаза. Поле перед нами раскинулось молочного цвета ковром, который щедрая рука обильно усыпала золотом и бриллиантами.

Наян, усмиривший накануне Анфису, как выяснилось, тогда лишь последовал нашему желанию. В глубине же души он был ослеплен дерзостью и храбростью сестры. Мальчик осознавал, что так, как Анфиса, поступать нельзя. Но тогда бы в глазах хозяев он оставался просто послушным, а не смелым борзым. Это не устраивало молодого кобеля. Он решил, что наступил его черед отличиться. Покажет раз, что тоже храбрый, и достаточно. «Будь что будет», — решился Наян и понесся в сторону ротвейлера, вздымая мощью своих ног огромные клубы снега.

Хозяин с ходу взял ротвейлера на поводок. Секундой погодя, мужчина, увидев безразмерные диапазоны приближавшегося десятимесячного Наяна (уже переросшего Сармата вверх и в длину), дополнительно заслонил кобеля собой.

Мы кричали вслед Наяну: «Нельзя! Назад!» Он не внял.

Зато Анфиса, доселе наблюдавшая за поведением братишки, после наших команд бросилась за Наяном. Она настигла брата, когда тот расхаживал перед хозяином и его ротвейлером, приветливо помахивая правилом и не зная, чего бы такого — «отважного» — предпринять еще. Анфиса вцепилась Наяну в ухо и потащила в нашу сторону. Наян обиженно взвыл от болевого приема сестры и последовал за ней. По пути сестренка успела покусать братца за гачи и загривок.

Мы хвалили и целовали Анфису, а Наян отделался шлепком по заднице и устным выговором. И шлепок, и выговор нисколько не омрачили приподнятого настроения Наяна. Они отлетели от него, как от стенки. Продолжая откровенно улыбаться, он выглядел довольным собой и счастливым.

Но, как и предыдущим днем, гвоздем программы стал не он, а Анфиса! Весь день мы обсуждали ее правильное поведение и хваткий ум. Она слушала и млела от счастья.

Вкратце вспоминали и Наяна: дескать, тоже не промах, смелый и храбрый. Наян намотал на ус, что на сей раз поступил умно, но впоследствии хозяев будет слушаться.

В дальнейшем наши щенки — в отличие от своих задиристых родителей — к другим собакам первыми не лезли, но и к себе не подпускали.

В связи с переселением и многочисленными хлопотами по обустройству нового жилья, Наян с Анфисой выросли, как трава при дороге. Нам особо было некогда их воспитывать. Детки самостоятельно запоминали элементарные команды, а к семейному быту приспосабливались с помощью Сармата. Он взял на себя обучение детей правилам совместного — человеческого и собачьего — общежития и периодически поругивал их за проказы, таская зубами за уши. Это происходило, когда щенки грызли углы ковров, утаскивали наши тапочки, опрокидывали миски с водой и в любом другом случае, если мы выказывали недовольство.

Дети тянулись к отцу. Они внимательно выслушивали ворчание папаши, терпели его воспитательные укусы и прекращали шалости. Помимо воспитания, Сармат преподавал им основные правила охоты. Учил быть приимистыми (уметь хватать и держать волка за ухо, горло, гачи, сухожилия задних ног выше пазанков). Завороженные отцовским охотничьим мастерством, детки стойко переносили боль от папашиных хваток. Усвоив навыки поимки зверя, они вдвоем вцеплялись с двух сторон в отца: одна тренировала захват в ухо, другой — за горло. Сармат вскрикивал от боли: «Правильно! Правильно! Достаточно! Молодцы!» Стряхнув с себя смышленых деток, он пытался удалиться на отдых. Однако щенки преграждали ему дорогу, усевшись на пути. Они жаждали продолжения урока.

В таких ситуациях Сармат начинал ходить кругами вокруг сидящих щенков, усыпляя их бдительность, а потом — исподтишка и внезапно — набрасывался сзади и успевал хватануть одного из щенков за гачи, а другого за сухожилие на задней ноге. Дети вскидывались на задних ногах, визжали от боли и непредвиденного вероломства родного папаши. Их возмущению не было границ. Не придавая значения воплям отпрысков, Сармат нападал вновь и вновь, но теперь детки держали ухо востро и ловко уклонялись от нападений отца.

Сармат вдалбливал в головы щенков ловецкие знания: где находятся слабые места волка или другого зверя, а заодно и самих борзых. Сармат приучал щенков к самостоятельности и готовил к схватке со зверем, из которой они просто обязаны были выйти победителями.

А еще он наставлял детей элементарной вещи: не докучать хозяевам, если те устали или пребывают в плохом расположении духа. Сармат всегда великолепно угадывал наше настроение и то крутился подле нас, то исчезал с глаз долой. К году его методой в совершенстве овладели и Наян с Анфисой.

Их маму в молодости не волновали наши трудности и наши чувства. Айна настойчиво требовала исполнения своих желаний. Девочка получала искомое благодаря непреклонному напору. Именно он заставлял подчиняться ее воле, и — спасибо ему — в полях мы забывали о плохом. Теперь Айна состарилась и мало в чем нуждалась. Кроме того, она стала матерью, любила щенков и сознавала, как тяжело управляться со сворой борзых. Постаревшая борзая сдерживала свой зловредный характер ради детей. Она заботилась, чтобы щенки оставались с нами всю их жизнь.

Щенки росли разными не только внешне, но и по характеру. Наян — спокойный и уравновешенный — медленно принимал решения, жил осторожно, точно волк. Громы и молнии, громкие звуки машин и взрывы покрышек останавливали его на полушаге. Он вглядывался в небо или дорогу и не двигался с места до тех пор, пока звуки не прекращались или пока ему не удавалось их осмыслить. Наяну требовалось разобраться в настоящем, чтобы обезопасить себя в дальнейшем продвижении по чуждому и не всегда понятному миру.

Анфиса интересовалась явлениями природы и города мимоходом и второпях и воспринимала их с равнодушием. Ей было море по колено. Ничто не могло помешать девочке — главное, нагуляться и наохотиться. «Гром так гром, молния так молния, машина так машина, взрыв петарды — ну и черт с ним!» — мельком проносилось в сознании Анфисы. Все это в ее понимании существовало параллельно и ничем примечательным не являлось.

На улице Наян любил осмотреться: его интересовали прохожие, погода, почва, травка, ветер, цветочки — особенно цветущая сирень. Анфисе перечисленные подробности бытия были до лампочки. Она рвалась в поля, чтобы побегать, порыскать, поднять и изловить зверя.

К людям отношение щенков тоже разнилось. Наян то добродушно, то с опаской взирал на человеческие существа. Их приближение воспринимал флегматично. Анфиса на людей рычала и на них кидалась. К детям относилась со строгой сдержанностью.

Как-то вечером я с шестимесячной Анфисой вышла на прогулку. Осень — в разгаре, смотрится, как позднее лето. Во дворе нежарко, солнечно, зелено, сухо. Мимо нашего подъезда проходила мать с малолетним ребенком. Малыш капризничал и противился матери — не хотел идти. Мать с силой дернула его за руку, и ребенок упал на землю. Мамаша опять дернула ребенка за руку (только теперь чтобы поднять) и раскричалась на несчастного отпрыска.

Анфиса пронаблюдала сценку. Когда женщина повысила голос на упавшего ребенка, моя борзая рванулась с места в их сторону. Я придержала девочку, но она все-таки гавкнула на мать. Та накинулась на меня с оскорблениями, обвинила, что вожу без намордника злую собаку, которая бросается на детей. Сдерживая гнев, я разъяснила, что собака нападала на нее, а не ребенка, и мне не терпится поступить точно так же. Жестокость непозволительна для матери — даже собака это понимает.

Воинствующая поначалу, мамаша заткнулась, взяла ребенка на руки и убралась подобру-поздорову. С того времени Анфиса вообще не подпускала к себе и к нам людей.

Она была очень умна и ранима. Ничего не забывала — ни плохого, ни хорошего. В том числе: ни нашего доброго к ней отношения; ни трепетных чувств своей хвостатой родни; ни неприязни, которую испытала к ней ветврач; ни обидных слов, брошенных в адрес Наяна лицом, недолюбливающим лиц кавказской национальности; ни злобы человеческой матери к собственному ребенку. Ничего! Но память девочки, как и ее саму, отличала справедливость.

Мне думается, на восприимчивую психику Анфисы также негативно повлияли и наши разговоры по поводу ее продажи, когда она была малым щенком. Именно поэтому каждого взрослого человека Анфиса воспринимала потенциальным покупателем и старалась отбить у того всяческое желание ее купить. У нее хорошо получалось.

Значительно позже муж понял и озвучил основную причину неприязни Анфисы к людям. Я еще расскажу о ней.

На семейном совете решили купить Анфисе кожаный намордник. Купили — Анфиса сгрызла его в два счета. Я с трудом отыскала в городе еще один, подходящий для борзой намордник, но он был из металла. Его, как ни странно, девочка дала на себя надеть и носила с гордостью. Отныне Анфиса важно щеголяла в металлическом наморднике до полей, а там я снимала понравившееся ей украшение. У нас впервые появилась борзая, которую невозможно было выводить без намордника!

В квартиру никто посторонний самостоятельно зайти не мог. Когда раздавался звонок в дверь, мы приоткрывали ее на цепочке и общались через образовавшуюся щелочку. Кобели охраняли жилье лаем, а Анфиса толклась у наших ног, норовя просунуть нос на лестничную клетку и куснуть незваного гостя. Если случались гости званые, кобели их сопровождали, ни на миг не оставляя без присмотра. Анфису в такие моменты приходилось запирать на лоджии или в спальне, где она начинала без умолку выть. Смею уверить: загостившихся не было. Редким людям Анфиса выказывала доброжелательность.

Айна, обеспечив себе на старость преемников по охране жилья (а до Сармата она его охраняла, да еще как — откуда ж и у доченьки такая прыть!), беззастенчиво похрапывала на полу ванного помещения. Иногда просыпалась и, не вставая, из любопытства глазела через приоткрытую дверь на прибывших людей. Айна вежливо моргала гостям, будто говорила: «Извиняйте, господа! Заняться вами не в состоянии — стара. Муж и молодая поросль присмотрят. Ежели чего — придавят. Так что не беспокойтесь, не удивляйтесь, не шалите».

Новые соседи долго пересчитывали наших борзых, поскольку собак мы выводили по одной или по две. Народ интересовался не только их общим количеством, но и характерами. Убедившись, что наши животные угрозы не представляют, в подъезде не гадят, без нужды не лают (борзые, вообще, молчаливы, а как иначе, не то весь зверь разбежится), всегда вымыты и расчесаны — не в пример некоторым людям, — соседи оставили расспросы и приветливо здоровались. Для них мы с нашими многочисленными собаками были во сто крат лучше бывших жильцов, которые пили горькую, дрались и заливали из свинченных кранов нижние этажи.

Долги, сделанные в счет приобретения жилья, мы отдали к весне из премий мужа. Тогда же ушла скудость нашего питания (я говорю о людях — борзые получали все, что необходимо). Весна принесла долгожданное тепло в квартиру, но семья навсегда запомнила ощущение нестерпимого холода той зимы. Теперь мы ценим крепче то, что имеем.

Зима запомнилась не только диким холодом и недоеданием. Вскоре после переезда с нами чуть не приключилась непоправимая беда. Доставшаяся от прежних владельцев газовая печка еле функционировала. Денег на замену не имелось, поэтому газовщики не вызывались. Но не сама печка явилась причиной опасной истории, а кран на газовой трубе.

Как сейчас помню тот день. Семья улеглась на ночь. Щенки спрятались под нашими с мужем одеялами. Сын посапывал в детской. Мама ночевала тогда у нас, в зале. Часа в два ночи меня разбудил Наян. Он тихо поскуливал над моим ухом, но я никак не могла открыть глаз. Спать хотелось невыносимо. Наян не умолкал, повышая интонации. Огромным усилием воли заставила себя приподняться и сесть в кровати, с натугой разлепила веки и увидела Наяна. Он, как и я, сидел на постели, а нос задрал к потолку.

Я подумала, что мальчик заболел. Встала и включила свет. Обычно супруг пробуждается и скандалит, если ночью зажигается люстра. На этот раз не проснулся, что было непривычно. В большей же степени меня волновало поведение Наяна. Он усиленно нюхал воздух в квартире, беспрестанно шевеля ноздрями. Я напрягла обоняние — посторонних запахов не уловила, шепотом спросила у кобеля: «Что случилось?» В ответ он спрыгнул с кровати. Не переставая держать нос поверху, Наян ринулся к выходу из спальни и привел меня в кухню.

Супруг по-прежнему беспробудно спал, освещенный электричеством. У него был неестественно глубокий сон. В свою очередь, моя голова раскалывалась от наполнившей ее чугунной тяжести — непомерной и непонятной. Голова валилась на плечи и скатывалась на грудь. Я засыпала на ходу и отвратительно соображала.

В кухне Наян, крадучись, приблизился к печке. Мочка его носа сильно подергивалась, он делал глубокие вдохи. Наконец Наян встал передними лапами на печку и потянулся носом к газовому крану на трубе.

В моей голове мигом прояснилось: газ! Я развела в воде немного мыла до образования пены и смазала ею кран. Он покрылся пузырями со стороны, противоположной рычагу переключения. Точно — газ! Руки действовали автоматически, рывком открыли примороженную раму окна, и… легкие насытились свежим морозным воздухом. Они задышали жизнью, изгоняя смерть.

Вот почему все так крепко спали — нас усыплял газ. Мы угорали, и лишь один Наян был начеку. Он унаследовал от матери великолепное чутье, сильно выраженный инстинкт самосохранения и напористость, которой принудил меня проснуться.

Немедленно были разбужены домашние и открыты все окна. От соседей по телефону вызвали аварийную газовую службу. Прибывшие газовщики кран заменили. Оказалось, предыдущие жильцы нарушили его целостность, и он стал давать течь, которая постепенно увеличилась. К приезду аварийной бригады мы находились на грани взрыва. Все, слава богу, обошлось.

Что заставило наших продавцов жилья ковыряться в кране, неизвестно. Вероятно, в пьяном угаре и ссорах они рушили не только окна, двери, сантехнику, но и имеющиеся в квартире краны. А протрезвев, забывали о содеянном. Думать, что люди открутили кран специально, не хочется.

Наяна хвалили все: и мы, и газовщики, и соседи. Польщенный, он улыбался, до предела разевая свою великую пасть, вываливая наружу бесконечно длинный, довольный язык и пуская слюни счастья. Его коротковатое и плохо гнущееся правило, как палка, моталось из стороны в сторону. Неизменно налитые кровью, внутренние уголки глаз кобеля на этот раз милостиво просветлели. Наян редко улыбается и виляет хвостом, будучи замкнутым и понурым от рождения, но в ту памятную ночь он дал волю чувствам. В мгновение ока ему выложили из холодильника лучшие продукты. К трапезе Наяна в одночасье присоседилась ревнивица-Анфиска. Айне и Сармату ничего, кроме выговора за отсутствие бдительности, не досталось.

19 апреля 2002 года щенкам исполнился год. Закончился самый трудный для владельца этап выращивания собаки. Наши великовозрастные щенки были умны, покладисты и послушны «не по годам». Недаром их отцом являлся Сармат. От него дети унаследовали перечисленные качества. Нам с его детками жилось легко и комфортно.

С Айной у меня по давней, «доброй» привычке отношения не всегда складывались удачно. Она могла рыкнуть, сверкая злющими глазищами, стоило повысить на нее голос. То из ванной комнаты выходить не желает, когда мне надо помыться, то вечером гулять не идет — лупит по горшку лапой, требуя подставить. В сердцах рявкну — щерится. Хоть девочка и постарела, но не устарела пословица, что горбатого могила исправит.

Жизнь с Сарматом была проникнута душевным пониманием. К каждому члену семьи он знал и имел подход. С детства воспитанный сыном, большую часть времени старший кобель проводил в его комнате.

Наян всем остальным предпочитал мою маму, млел от восторга в ее приезды. По вечерам он лежал на кровати в обнимку с мужем и смотрел телевизор. Меня и сына Наян тоже любил. Одно время он пытался тесно сблизиться со мной. Приходил вечерами на кухню, где я работала с документами, готовила еду, мыла посуду, гладила…

Наян ложился на ковер в центре кухни и подолгу неотрывно смотрел на меня. Не завладев моим вниманием, он, поскуливая, поднимался и клал голову на мои колени. Постояв так немного, Наян выходил из кухни и долго ворчал у ее двери. Он приглашал меня последовать за ним в спальню и отойти ко сну, но куча вечно недоделанных дел не позволяла мне выполнить его желание.

Из-за многочисленных обязанностей я не могла уделять Наяну много времени. Кроме того, стоило мне приласкать любую другую борзую и нежно заговорить с ней, как рядом вырастала Анфиса. Она пыхтела от ревности, оттесняя сородича, и целовала меня бесконечно. При этом девочка носом отпихивала родственника, давая понять, что его сеанс общения с хозяйкой завершен. Анфиса следовала за мной тенью, наблюдая, что я делаю.

Девочка была в курсе всех моих дел. Она лежала в кухне, когда я готовила еду; располагалась возле ванной комнаты, если я стирала; сидела у стола, за которым я работала; изучала покупки в сумках, едва я возвращалась из похода по магазинам. Анфису не оставляли равнодушными мои переживания. Сердце не на месте — она вздыхает рядом, плачу — утирает языком мои слезы, засмеюсь — галопом обежит комнаты на радостях, что хозяйка весела. Примеряю обновки — девочка исследует вещь: обнюхает, рассмотрит. Изучив, поставит лапы мне на плечи и страстно расцелует, словно говоря: «Я бесконечно рада за тебя — красивая вещь и тебе идет».

Мои положительные эмоции озаряли сиянием мордашку Анфисы, мое плохое настроение повергало девочку в смятение. Она давно, еще в раннем детстве, выбрала меня в качестве главного существа ее жизни и делила с другими, скрепя сердце. Я не противилась. Наоборот, мне были необычайно приятны и жизненно необходимы ее невероятное внимание и истинная увлеченность моей персоной. Мое чуткое сердце ощущало большую любовь молодой борзой. Я отвечала Анфисе полной взаимностью, чем дальше — тем больше.

Ее нельзя было не любить. Все домочадцы выделяли Анфису и баловали, кто как мог. В ход шли и лакомства, и дополнительные ласки, и подарки — смастеренные из подручного материала игрушки (например, носок, заполненный газетой, или шелковая ленточка, завязанная бантиком). Первое время она таскала подарки за собой и рьяно отбирала их у незлобивого Наяна, если тот вдруг пытался ими позабавиться. Насупившись в такие моменты, Анфиса своим видом демонстрировала, что братец покусился на святое. С мрачным выражением, исподлобья она смотрела на Наяна, держа в зубах возвращенный себе подарок. «Уничтожив» братца взглядом, девочка ложилась на пол и клала игрушку себе под грудь.

Расстроенный Наян уходил к Сармату за утешениями, и отец утешал, вылизывая его обиженную морду. Анфиса не могла долго переживать одиночество и вскорости возникала перед кобелями с дареной игрушкой в зубах. Она клала ее к ногам любимых брата и папочки с великодушным видом, который говорил сам за себя: «Ладно, нате вам, балуйтесь, мне не жалко».

Повеселевший Наян сгребал носок превеликой пастью, остервенело трепал его, мотая головой, и подбрасывал вверх. Падающий носок воровато перехватывал Сармат и проделывал тот же трюк, что и Наян. После Сармата летящую с потолка игрушку заграбастывала юркая Анфиска. И снова все повторялось. Борзые поочередно трепали носок, распалялись и начинали нападать друг на дружку.

Айна, возлегая на кресле-кровати в зале, предавалась созерцанию борзых забав. Она не участвовала в играх, но была рефери. Старенькая девочка судила состязания подросших детей и ребячество молодого мужа, которого помнила еще щенком, своим щенком…

Победительницей непременно выходила Анфиса. Она отнимала у кобелей игрушку и, соответственно, лавры славы. Именно Анфису вылизывала впоследствии Айна.

Из трех окон нашей квартиры глазам открывались чередовавшиеся лесополосами поля. Они начинались прямо за дорогой.

У Анфисы была интересная причуда. Она садилась мордочкой к спинке кресла, стоявшего в зале непосредственно перед окном, выпрямляла спину и вытягивала шею. Ее роскошное правило ровно спускалось и ложилось на пол. Получалось, что она восседает в кресле задом наперед. Глаза Анфисы устремлялись сквозь стекло девятого этажа на открывавшуюся за окном панораму бытия.

Она разглядывала дорогу напротив, движущиеся автомобили и автостоянку с прижившимися там дворовыми собаками. Анфиса рычала и взлаивала на собак. Что уж она им говорила, не знаю, но собаки, как чуяли, замолкали и исчезали из ее обзора в зарослях лесонасаждений, отделявших стоянку от череды полей. В зависимости от времени года Анфиса переключалась на осмотр цветущих или заснеженных равнин, азартно манивших ее борзую душу.

Никто из моих борзых, кроме Анфисы, не присаживался на диван или кровать в человеческой позе. Она элегантно и плавно заносила на диван свой зад таким образом, что оказывалась сидящей. Ее задние ноги, согнутые в коленях, свисали к полу, а передние упирались в него. Порой девочка, оставаясь стоять на полу передними ногами, боком забрасывала на диван туловище и задние ноги, а следом туда же пристраивала одну переднюю ногу, локотком, и тогда казалось, что прилегла отдохнуть кокетливая молодая барынька. Мы открыто восхищались оригинальными манерами Анфисы, а она нам подыгрывала, повторяя их вновь и вновь. Ну очень умная борзая девочка!

Она одна умела приковывать внимание, вытягивая по направлению к нам переднюю лапу. Мы интересовались у девочки, чего ей угодно, и Анфиса тогда показывала, чего именно она хочет. К примеру, она могла направиться на кухню и ткнуть носом в лакомый кусочек. Тот безоговорочно отправлялся в ее пасть. В другой раз Анфисе хотелось внеочередной прогулки. Она подходила к входной двери и смотрела то на дверь, то на нас. Ей невозможно было отказать — она вызывала исключительно положительные эмоции, — и мы с мужем начинали одеваться в прогулочную одежду. Мигом являлся бдительный Наян, услышавший подозрительное шуршание в прихожей. Вели гулять, естественно, обоих.

У Анфисы была неповторимая походка. Если смотреть на наших борзых сверху, то Айна и Наян шли, держа спину вытянутой в ровную линию. Сармат ходил, слегка двигая бедрами. Анфиса, передвигаясь шагом, могла по-женски вызывающе повиливать бедрами. Мы любовались ее гибким станом.

На прогулках девочка предпочитала быть впереди всех. Следуя за ней вприпрыжку, я специально натягивала поводок, чтобы с рыси она не сорвалась на галоп.

Пару месяцев весны мы интенсивно посещали поля, но зайцев в нашей местности практически не стало, так как в ней разрешили отстрел дичи. Собаки гоняли по полям ворон и мартынов. Мартыны — морские птицы, похожие на чаек, но гораздо больше — иногда прилетали с имеющихся поблизости рек и водоемов. Белыми пятнами они рассыпались по свежевспаханному чернозему. Одного мартына щенки изловили, и Анфиса его придушила.

Она бегала быстро и легко, была невиданно увертлива. Гибкая и стремительная, Анфиса могла на всем скаку изменить под прямым углом траекторию бега и практически не утратить скорости, что позволяло ей быть поимистой. По маневренности и скорости бега она превосходила всех борзых, которых я воспитала, в том числе и несравненную Айну. Наян тоже смолоду имел быстрый бег. Бывало, он даже нагонял рванувшую вперед Анфису, но поймать ее было невозможно. Она молниеносно и рывком сворачивала на сторону, как заяц, и Наян проносился мимо с разъяренным рычанием. Он злился на проворную сестричку и на свою громоздкую неуклюжесть, но поделать ничего не мог. Наян тормозил бег всеми конечностями сразу. Пыль, земля взлетали тучами из-под его ног, и Наян замирал на месте, плохо различимый в пыльном мареве. Он смотрелся громадным призраком, показавшимся из другого — большего размерами — мира. Высмотрев Анфису, Наян разворачивался в ее сторону и с мстительным выражением на морде преследовал сестричку, чтобы взять реванш, но опять безуспешно.

Дети бегали лучше папаши, и я наконец поняла, в чем главная жизненная миссия моего возлюбленного Сармата. Он являлся прекрасным производителем и воспитателем потомства, что, поверьте, немаловажно. Мальчик не раз подтвердил этот напрашивающийся вывод о смысле его существования, явив миру многих других щенков, из которых выросли резвые борзые.

Какие же борзые выросли из наших щенков?..

Анфиса получилась борзой необыкновенной красоты. Несомненно, ее дальними предками являлись собаки из охоты помещика Плещеева. Все в ней было правильно. Росла Анфиса ровно, соблюдая пропорции тела. Задние ноги в стойке держала потянутыми, была «вся впереду» (как говаривали встарь псовые охотники), имела лапы в комке и стояла на зацепах передних ног, утыкая когти в землю — то есть на коготках, как и ее мать. Она нарастила хорошие черные мяса, что на бедрах. Изяществом костяка Анфиса пошла в Сармата, от него взяла и большую, чем у Айны, длину ног. В холке девочка достигла семидесяти семи сантиметров. Обхват грудной клетки равнялся девяноста пяти сантиметрам, а подрыва — пятидесяти семи. Длина ее, если мерить параллельной земле линией от соколка на груди до основания правила, составляла восемьдесят пять сантиметров, как у Айны (вообще же, по правилам кинологического судейства, длина туловища собаки измеряется иначе, и из нее и роста собаки выводится индекс растянутости, величина которого должна соответствовать требованиям экстерьера, но я описываю иначе длину своих борзых не по неграмотности, а для наглядности их образов и простоты понимания меня обыкновенным читателем). Весила Анфиса сорок пять килограммов. Была бочковатой, как мать, но не пряма в спине, как та, а с напружиной. Между маклоками вмещалось шесть моих пальцев. Поскачку от обоих родителей унаследовала вытяжную, но, в отличие от них, бежала легче, быстрее, чаще производя махи туловища и ног. Она летала над землей! Окрас ее псовины был богатым по насыщенности цветов и их гамме. В сумерках и при плохом освещении Анфиса казалась серенькой. При солнце или в свете лампы Анфиса менялась, как хамелеон. Если смотреть на нее, находящуюся в тени деревьев в яркий солнечный день, то это была темно-красная борзая, почти гнедой масти, как у лошадей. Если она бежала по солнечному полю, то выглядела светло-рыжей, как степная лиса. Белизна ног, передней части шеи, груди, живота, паха, кончиков щипца и правила была чистейшей, снежной, кипенной. Штанишки (уборная псовина на гачах) имели бледно-серый окрас. Можно сказать, светло-пепельный. Белый, серый, черный, желтый, оранжевый и красный цвета в их неповторимом сочетании давали впечатляющий визуальный эффект.

Мы называли Анфису «рыжулей».

Она была воистину цветущей, цветочной, красочной — что окрасом, что характером, что повадками, что душой, — и всецело отражала значение своего имени.

Злопамятная к плохим людям, Анфиса безоглядно любила и ценила нас, обожающих и понимающих ее. Эмоциональностью и чувствительностью превосходила остальных моих борзых. Стремилась быть главной в своре и первенство свое удерживала с честью. Была изобретательна. Хитрила с кобелями, утаскивая из-под их носов лакомства. Лекарственные таблетки прятала за щеку, а потом незаметно выплевывала. Я не сразу это заприметила и впоследствии тщательно проверяла ее пасть.

Если Анфисе что-либо не нравилось, она упрямствовала до конца. Анфиса ненавидела расческу, и приходилось ее удерживать силой, чтобы расчесать.

Она больше походила на отца — и внешне, и покладистым характером. От матери взяла лапы в комке, общий постав корпуса и ног, струну стойки, а также неуемный азарт, отчаянность, решительность и бескомпромиссность при травле. Псовина ее была более шелковистой, чем у Айны и Сармата (вместе взятых). Иными словами, девочка унаследовала от родителей их лучшие внешние и внутренние качества.

Анфиса знала себе цену, себя любила и относилась свысока к другим собакам. Она осознавала, что является писаной красавицей. Присущая натуре Анфисы выразительность проглядывала в мимике мордочки, манерах, движениях, пристальном, сообразительном взгляде больших черных глаз. Девочка проводила жизнь в действенной познавательности, старалась все изведать, понять, запомнить, оценить. Ей было присуще вникать в суть вещей и явлений, делать верные выводы (и все это молниеносно) и безупречно следовать им.

Наян уродился в мать. Он сильно напоминал ее обличьем и нравом. И все же Наян вымахал в корне не похожей ни на одну из моих борзых собакой. По виду он, несомненно, стал русским псовым борзым кобелем. Никакая другая порода к нему отношения не имела.

Тем не менее Наян — как бы правильнее сказать… — выделялся на фоне других моих (и не моих) борзых своими специфическими особенностями. Порой мне казалось, что когда-то давно я читала о похожих на него борзых.

Припомнилось: Наян был похож на своих далеких предков — курляндских борзых, существовавших на Руси еще более полутора веков назад (Курляндия — нынешняя Латвия).

В конце восемнадцатого столетия русские псовые охотники стали завозить этих собак из Курляндии, так как очень ценили их выносливость, хватку, мощь и злобность. Кроме того, курляндские борзые считались самыми рослыми из всех борзых, что тоже приглянулось русским псовым охотникам.

Развивая собственные псовые охоты путем скрещивания названных борзых с другими, выведенными на Руси борзыми, русские помещики придали курляндской породе больше внешней эстетичности и вложили в нее свою русскую душу, сохранив крупные габариты и основные охотничьи задатки курляндской борзой. Порода стала русской, оставив за собой прежнее иноземное название. Наряду с породами русских псовых и чистопсовых (тоже русских) борзых, она легла в основу выведения современной русской псовой борзой.

В русских летописях о борзых курляндская борзая упоминается, как собака «страшная» — то есть могучестью форм, рослостью, силой и злобностью вызывающая страх. Тем же она и привлекала — отвести глаз от нее ни у кого не возникало желания, и обязательно хотелось такую собаку завести себе.

На Наяна хотелось смотреть, не отрываясь. В холке и в длину (от соколка на груди до основания правила) он дотянул до девяноста трех и девяноста пяти сантиметров соответственно. Угрюмый, понурый вид, как и многое другое, Наян тоже почерпнул у курляндских предков.

Ноги у Наяна выдались высокие (задние — особенно), прямые, сухие и крепко-костистые, стоял он на коготках. Задние ноги с огромными черными мясами. Их пазанки длинные — тридцати двух сантиметров. У Сармата они равнялись двадцати восьми, а у Анфисы и Айны двадцати шести сантиметрам.

Зад Наяна выше и шире переда, спина широченная — с хорошо выраженной напружиной, плечи — полные и мускулистые, движения в локотках свободные. Окрас чубарый, темный, на солнце шоколадного цвета (у основания волоски муругие). Псовина длинная, большей частью в мелких завитках, густая, мягкая. Уборная псовина на гачах имеет цвет пепла. Чулочки, щипец, шея спереди, грудь, живот, пах и загривина — чисто белые.

Между маклоками укладывалось семь — семь! — мужских пальцев. Грудь его, как была в детстве, так и осталась бочкой, сдавленной с боков. Обхват грудной клетки составлял сто восемнадцать, подхвата — восемьдесят пять сантиметров. Согласно старинным требованиям к борзым псовой охоты, соотношение величины обхватов их грудной клетки и паха должно было варьироваться от двух до полутора — тогда борзая считалась резвой. Чем больше соотношение, тем резвей. Айна, Сармат, Анфиса это соотношение выдерживали, но не Наян. А что вы хотите при все-таки комнатном содержании и такой мощи?!

Но мощь в нем сочеталась с грацией форм.

Природа создала Наяна не только злобным к зверю, но злым и раздражительным по характеру. Вместе с тем она наградила кобеля рассудительностью и отходчивостью, что позволяло с ним прекрасно ладить. С детства злость Наяна мы гасили добрым, ласковым отношением и бесстрашно расцеловывали его родную, ощерившуюся морду.

По молодости Наян не стеснялся показывать домашним зубы. Например, просишь его встать с прохода, а он хочет лежать… и лежит себе. Начнешь супротив его воли поднимать с пола, мальчик оскалится и недобро рычит. Чмокнешь его в нос — улыбнется и поднимется. Чувства страха мы не испытывали. От Наяна, напротив, исходило тепло и добродушие. Просто-напросто у кобеля выработалось собственное миропонимание: он не любил, чтобы его большое тело тревожили понапрасну.

В полях буйную душу Наяна, сокрытую под маской замкнутости, мало беспокоили зайцы — их гонял за компанию с папашей и сестрицей. В душе же мальчик тяготел к зверю крупному. Наяна куда больше захватывало высматривать средь высокой травы стаи диких собак. От зоркого, всевидящего ока кобеля мало что ускользало. В то время как Сармат не имел привычки связываться с большим количеством диких собак, Наян набегом поднимал из травы до семи особей и гнал их напролом, сминая по пути траву и ломая встречающийся кустарник. Настигнув последних двух-трех собак, он грузно тормозил всеми четырьмя ногами и звучно рычал, пыхтя от удовольствия.

Рык Наяна не спутать ни с чем. Он непрерывен и продолжителен, а происходит из утробы. Едва улавливаемый слухом поначалу, нарастает, как лавина. Кажется, что его издает доисторический чудовище-великан. Этот звук пронизывает природу, ее воздух, проносится по вершинам деревьев и жутким холодком пробегает по спине. Так мог звучать нарождающийся мир!

Собаки падали на спины перед нависшей черной махиной, выставляли напоказ животы, лихорадочно сучили ногами и визжали в агонии ожидания неминуемой смерти. Но Наян — русский борзой богатырь — собак не трогал, смиренно радовался одержанной победе и умиротворенно наслаждался своим непререкаемым превосходством и неиссякаемым великодушием. При желании Наян мог бы разнести собак в клочья… если бы был дураком, но не был: понимал, что перед ним собака, а не зверь. Мальчик упражнял в себе породу, гонял свою чистую борзую курляндскую кровь и развлекал свою кобелиную борзую душу.

Мой супруг Наяна ласково величал «махинушкой» — от слова «махина». Не то что поднять, приподнять мальчика никто не мог. Недавно мы определили вес четырехлетнего Наяна на базарных весах, на которых перед нами взвешивали мешки с картошкой. Весы показали семьдесят килограммов.

Характер Наяна — свирепый и замкнутый (весь в себе, в своих помыслах). Резвость (скорость) кобеля и впрямь устрашающая, но только на очень коротких дистанциях. Со стороны Наян, как подлинный курляндец, кажется собакой страшной, то есть вызывающей страх, и выглядит несколько неуклюже. Рысью он бежит обыкновенной. Ходит размашисто, иногда обычным шагом, ставя ноги крест-накрест, но чаще иноходью, занося обе ноги одного бока вместе.

Применяя иноходь, Наян перемещается с развалом, и тогда движения его действительно напоминают движения медведя, как это было отмечено у курляндских борзых. Рыск случается передний, но по большей части бывает задний — опять курляндская кровь дает о себе знать! Поскачка, как и положено курляндской борзой, с напрыгом (этим термином характеризовали поскачку курляндской борзой старинные псовые и мелкотравчатые охотники), поэтому бег Наяна ни в коем случае не напоминает полет над землей. Он скорее схож с катящимся и изредка подпрыгивающим на ухабах огромным валуном, ускорение которого пугает. Когда стоишь на пути бегущего Наяна, кажется, что с убийственной скоростью на тебя легко и неумолимо несется каменное перекати-поле. Поскачку Наяна я обозначила бы общим словом «накат» (а напрыг в нем, накате, присутствует). Курляндская борзая накатывает — катит, как цунами, как сама стихия, круша и ломая все на своем пути.

Силой Наян обладает невероятной и непомерной. Если он переходит на легкую трусцу (даже не на широкую рысь, как на охоте и не просто на рысь, как на прогулках!) то поводок сам вырывается из рук. Поэтому в ходе прогулок на поводке мальчик приноровился идти своей курляндской иноходью, с развалом, делая огромные шаги. Лишь потрясающее спокойствие его натуры, сдержанный, чрезвычайно уравновешенный характер, умение соизмерять свои силы с силами владельцев, а также искренняя и преданная любовь к вырастившим его людям делают Наяна абсолютно управляемой собакой. Даже моя старенькая и маленькая мама изредка выводит Наяна на прогулки, категорически отказываясь проделывать подобный фортель с другими нашими борзыми.

Наян приобщил меня к духу былых времен. Он — воплощение этого старинного духа, словно перенесшегося из неведомых глубин веков в настоящее. Благодаря Наяну я способна вообразить охоту с множеством курляндских борзых.

Подобная свора — поистине устрашающее зрелище и для волка, и для любого, кто окажется на пути этих, несущихся во весь опор, прирожденных охотников. Борзая не сможет ни быстро остановиться, ни тем более — свернуть. Я вижу глаза предков-борзятников во время охоты с курляндскими борзыми, и они восхитительны. В них — преклонение перед недосягаемым могуществом и необычайной силой этого красивейшего животного. Восторг и страсть читаются в лицах псовых охотников, когда они наблюдают всепоглощающий шквал бега богатырской борзой, ее смертоносный, ударный налет на зверя и мертвую хватку русского волкодава. Вот она — Русь катит! Велона — русская душа играет! Вот он — мчится по степи воплощенный полет ее великих фантазий!

В год Анфиса окончательно сформировалась как собака и обладала великолепными статями. Ее уже следовало выставлять. Обычно я вывожу собак на выставки как можно раньше, чтобы поскорей заручиться документальным подтверждением стандартности экстерьера. Жизнь борзой чревата ранениями на охоте. Вообще судьба собаки любой породы способна преподнести травму, которая подпортит экстерьер животного. Поди докажи потом, что твоя собака была экстерьерной, правильной и годится в производители! А так в запасе уже есть положительная оценка, и у собаки — шанс любить и дать потомство.

Но поход с Анфисой на выставку отложили до следующего года из-за агрессивного характера девочки. Перешагнув годовалый возрастной рубеж, Анфиса гораздо спокойнее стала относиться к людям, и я надеялась, что к двум годам она окончательно остепенится и мы удачно выставимся.

В начале лета семья пережила пустовку Айны, а за ней и Анфисы. Анфиса запустовала рано для борзой — в год и два месяца. Крепкие и здоровые борзые суки пустуют, как правило, после двух осеней. Хотелось думать, что раннее созревание Анфисы было невольно спровоцировано женскими делами Айны, а не слабым здоровьем самой девочки. Когда держат несколько разновозрастных сук, пустовка одной из них вызывает цепную реакцию пустовок у остальных.

Наян был еще очень молодым кобелем, да и я все твердила о его главном предназначении — любить своих хозяев и охранять Анфису. Проще говоря, к пустующей сестре он не проявил ни малейшего интереса, а вот к своей мамаше, Айне, подходил и пускал слюни. За эти похотливые проделки Наян получал ладошкой по заднице и послушно удалялся спать.

Иное дело — Сармат. Недремлющие очи великого дамского обольстителя пылали огнем и он набрасывался сзади то на Анфису, то на Айну.

Но обе девочки не отвечали взаимностью на его неприличные притязания. Более того, Сармат действовал им на нервы.

Анфиса не понимала, чего от нее добивается назойливый и разгоряченный папаша, и пряталась в спальне, свернувшись калачиком на кровати.

Что до Айны, то ее совратить невозможно было в принципе. Она увесисто плюхалась задом об пол, а распаленный и обманутый в надеждах Сармат бегал вокруг, тщетно разгадывая любовный код доступа к супруге, и страдальчески скулил.

Сармат — очень умный пес. Супруг величает кобеля «академиком». Но даже академические мозги Сармата не справлялись с житейской непосредственностью мышления Айны.

И все же Сармат однажды изловчился. Что тут началось!

Укушенный кобель тоже разразился обиженным воплем, который разнесся по всем этажам дома. Я прикрикнула — он замолчал. Утихнув, Сармат стал зализывать место хватки и кидать на меня зловредные взгляды.

На крики прибежал супруг. Завидев его, Сармат попытался скрыться в комнате сына, но муж его догнал, взял рукой за ухо и завел профилактическую беседу. Кобель пищал, как щенок, и старался изобразить виноватость в своих бесстыжих глазах. Муж разъяснил Сармату, что гульки с бабами временно прекращены. От гулек появляются детки — как, например, Наян и Анфиса, — и посему вяжутся кровные борзые с разрешения хозяев. Непослушание может закончиться для Сармата жизнью на помойке.

Голова кобеля повинно склонялась все ниже и ниже. Она почти уперлась носом в пол, когда супруг в завершение разговора бросил сакраментальную фразу: «Тронешь суку — всех вновь рожденных щенков оставим в доме, жрать вообще будет нечего!» Слова мужа повергли Сармата в ужас. Кобель вскинулся и взвыл не собачьим голосом. Голосило само пространство: «О нет, только не это! Хватит детей! Мне хватит детей! Я люблю покушать. Я хочу и дальше кушать! Я больше не буду…»

И действительно, Сармат присмирел. Как истинный кобель, попыток добиться любви он, само собой, не оставил, но проделывал их в отсутствие мужа и непременно у меня на глазах — видимо, чтобы я его вовремя останавливала. На быстро прошмыгивающих мимо сук он охотился лениво и скучно, без надежды на успех, по инерции. Его любовная страсть была подавлена воспоминаниями о разговоре с супругом. Промазав в очередной раз, Сармат моментально одумывался и недружелюбно порыкивал вслед каждой из улизнувших от него сук.

Но сомнения относительно хозяйских наставлений не покидали умную голову кобеля, и он спешил ко мне за разъяснениями. Сармат заводил «разговоры» на философские темы: о смысле бытия, необходимости продолжения рода и несуразности ограничений в данном вопросе. Кобель подытоживал свою «речь» громким и возмущенным завыванием.

Я выслушивала Сармата до конца и не перебивала.

Когда он замолкал, успокаивался и ложился у моих ног, я ласкала своего кобеля, разминая ему ушки, и отвечала на его неразрешимые вопросы. Мои объяснения были обстоятельными. Я говорила и говорила Сармату, употребляя сложные и длинные предложения, и ссылалась на законы диалектики.

Кобель внимательно слушал и не сводил с меня проникновенного и недоверчивого взгляда. И вправду, все мои умозаключения сводились, в конце концов, к одному: мы не в состоянии прокормить много собак. Что-то в моих доводах и выводах было не так.

Осознавая свою ученую неубедительность и научную несостоятельность, я утешала моего дражайшего кобеля, что у него еще будет любовь, будут суки и детки. Хорошее надо выстрадать и выждать, тогда оно обязательно придет. Сармат покорно вздыхал и сладко засыпал подле меня.

На ночь его запирали в комнате сына — от греха подальше. Измученный дневной охотой за суками, кобель сладко почивал в ночные часы.

Машке весной исполнилось четырнадцать лет, но она не оставляла надежды найти родственную душу мужского пола. Что поделаешь — любви все возрасты покорны. «Пока дышу — надеюсь», — гласит древнее латинское изречение. Едва дыша, Машка не сдавалась и надеялась. Наперекор судьбе. И она дождалась большой и взаимной земной любви. Кошка отдала нерастраченные чувства Наяну. Он был сыном Сармата, — безответно любимого когда-то Машкой кобеля. Решающим же стало то, что Наян не обижал, не прогонял и тем самым не унижал старенькую кошку.

Машка постоянно пребывала вблизи Наяна. Она лизала его морду и нос. Они часто перенюхивались — я думаю, в эти мгновения Машка делилась с Наяном жизненным опытом и жаловалась на больные косточки и слабенькое сердцебиение. Ей — маленькой — нравилось прижиматься к массивному и надежному телу Наяна. Машке передавалась жизнеутверждающая сила от могучего молодого организма. От Наяна исходила энергия, которая поддерживала уходящие силы старушечьего кошачьего тельца.

Машка часто ложилась перед Наяном на спину и подставляла ему живот.

Наян бережно тыкал носом в крошечный животик кошки и мог даже его лизнуть. Так же, носом, он переворачивал и передвигал Машку — нежничал, как умел. Отзывчивый Наян не возражал против кошачьей расположенности. Огромный Наян ценил внимание и любовь мелкого кошачьего создания. Машка мурчала ему в знак признательности, и бесконечное счастье проглядывало сквозь ее прикрытые глаза.

Анфиса в отношения брата и кошки не вмешивалась, воспринимая их как данность. Она не ревновала ни Наяна к Машке, ни Машку к Наяну. Кошку девочка уважала с детства, следуя материнской традиции, но в ее обществе особо не нуждалась. Что касается брата, то Анфиса знала, что Наян любит ее больше остальных (и это полностью соответствовало действительности) и она может увести его от кошки в любое, удобное ей для игр время. Наян всегда и с неизменным обожанием смотрел Анфисе в рот, выполняя ее желания и повторяя вслед за ней все ее проделки.

Жизни человеческой и собачей семей переплелись и неразрывно соединились в нашем социуме. А он, как и всякий социум, имел первоочередные цели и приоритеты. К примеру, летом настала пора посильного ремонта.

Денег хватило, чтобы вставить евроокна, поменять батареи, купить краску для труб, приобрести кое-какой инструмент, межкомнатные двери и сложить в зале новую сантехнику.

В июле сын уехал на каникулы к маме. Муж работал. Я же, пребывая в отпуске, занялась жильем: во всей квартире смыла побелку с потолков и счистила старые обои. Я отрабатывала по нескольку дней в каждой комнате.

Было много грязи. С утра на входе в комнату, где собиралась трудиться, клала влажную тряпку и объясняла питомцам, что за нее переступать нельзя. Работы хватало до вечера. Борзые мирно дремали на прохладных бетонных сквозняках — вдали от июльского уличного пекла.

Часов в пять вечера на глаза старалась попасться Анфиса, недвусмысленно намекая, что на сегодня с ремонтом пора завязывать — существуют и другие важные дела. Она знала, что еще целый час я потрачу на уборку комнаты и купание перед прогулкой. Девочка следовала материнской смекалке: будить хозяев за час до намеченного борзой срока выгула. Я подчинялась Анфисе и прекращала труды праведные.

В начале седьмого начинались наши походы на свежий воздух. Первой выходила Айна и, скорехонько сделав возле подъезда дела, возвращалась. Она теперь вела домашний размеренный образ жизни старой собаки, находящейся на заслуженном отдыхе и пожизненном обеспечении. В поля, раскинувшиеся в трех минутах ходьбы от дома, Айна идти отказывалась, сколько я ее ни уговаривала. Моя одряхлевшая девочка была уже неспособна покорять их стремительным бегом и поэтому не хотела расстраиваться, глядя на зовущее великолепие полей и ощущая перед ними свою немощь (замечу, что слово «одряхлевшая» применимо Лишь к физическим силам борзой, наружность же ее постоянна и прекрасна всегда — хоть в болезни, хоть в старости).

Айна не могла допустить, чтобы, очутившись на травном просторе, медленно по нему побрести. Он был создан для полета ее тела и души, а бегать она теперь не могла. Айна решила остаться великой борзой в своих воспоминаниях и нашей памяти. Она являла мужество своей сильной натуры — моя первая борзая умела расставаться с прошлым.

Ее настоящее было по-своему прекрасно. Согласитесь, что для собаки доживать свой век с любимым кобелем и ненаглядными детьми — редкая удача. Айна понимала свое счастье. Она довольствовалась тем, что имела, и на судьбу не жаловалась.

Я вглядывалась в черные глаза Айны и читала ее мысли. Айна давала мне понять, чтобы я не беспокоилась за нее, старенькую девочку, а больше уделяла внимания молодым: Анфисе, Наяну и Сармату.

Мне всегда казалось, что в старости Айна станет скандальной, назойливой и капризной. Невероятно, но она, напротив, превратилась в тишайшее и скромнейшее существо. Моя Анечка просто отдыхала, и она заслужила свой отдых.

В ежедневных трудах и вечерних вылазках в поле пролетело мое самое долгое лето. Тактично пришла терпеливая осень. Когда достаточно похолодало, мы по выходным выдвигались с тремя нашими борзыми в дальние поля. Сармат оставался вожаком своры, но ему на пятки наступала Анфиса, собиравшаяся со временем отобрать бразды правления. За охотничий сезон мы с мужем и сыном стали свидетелями нескольких угонок за зайцами. Те расплодились за лето и немного утратили бдительность, отъедаясь к зиме. Наши борзые детки наконец узрели вблизи заячьи попки и почувствовали подлинный вкус охоты.

Зайцы выходили в поля, но поблизости от лесополос, куда они при виде опасности моментально сворачивали.

Борзые не горевали. Разогретые угонками, они с удвоенной силой рыскали по полям. Возвратившись же домой, мечтали и верили, что еще изловят ушастого хитреца.

Борзая — нескучная собака. Она обладает неиссякаемым оптимизмом: не заклинивается на неудачах, а готовится к их преодолению. Борзая постоянно тренируется и ждет своего звездного часа травли. Ее жизнелюбие не ведает границ.

Осень сменилась зимой. За зиму мы установили двери и ждали весны, чтобы начать большой ремонт. Вторая зима в новом жилье нас порадовала: было тепло, сквозняки остались в прошлом. Не хватало уюта. Смытые от побелки потолки и оголенные (без обоев) бетонные стены отдавали пасмурным днем. Недоставало мебели. Повсюду виднелись коробки с пожитками, в основном не распакованные. Однако, по сравнению с пережитым, это были исправимые мелочи жизни.

Когда я просыпалась в серой и голой коробке своего бетонного жилища, то по бокам от меня посапывали Анфиса и Наян. Выросшие щенки крепкими телами льнули к проснувшейся хозяйке. Стоило открыть глаза, как Анфиса начинала целоваться. Она лизала мои губы и нос так усердно, что я не могла вздохнуть. Наян от радости утренней встречи часто дышал мне в лицо. В эти мгновения яркие солнечные лучи озаряли темную комнату, и она наполнялась золотисто-желтым светом — независимо от того, было ли на улице солнечно или моросил дождь. Солнце сияло во мне. В мире царила гармония. В моей душе были покой и блаженство. Я была счастлива. Была…

Глава 4. Боль

Вся наша жизнь — мираж, Что в прошлом, что в грядущем. И человек идет, как паж, Бок о бок с неподвластным сущим. Мгновенья бытия лишь в настоящем Он ловит жадно перед предстоящим И сразу вслед за отступлением былого. Он грезит наяву и, засыпая, снова. Дорога на снегу. На ней следы. Они уж пройдены, и жизнь — где замер ты. А впереди — нетронутая гладь, Но и она уйдет назад, за пядью пядь, Под нашими шагами. Отчуждая, Реальность создаем мы, и желаем, И действуем, и никогда не знаем, Что обретем в пути, что потеряем…

Еще с января моему сердцу стало неспокойно. Как ни старалась, я не могла понять, с чем связано это растущее беспокойство. Примерно через месяц во мне поселилось чувство надвигающейся опасности. Странные и омрачавшие жизнь ощущения вроде бы не имели под собой оснований. Что они значили? Я не знала. Чего мне нужно было бояться? Я не понимала. Что нужно предпринять? Интуиция не давала ответа. В голову ничего не лезло — ни плохого, ни хорошего. Но, судя по тоскливому трепету в сердце, мне уже явственно казалось, что к нам стремится нечто ужасное, и оно не горами.

Я поделилась переживаниями с мужем. Его страшно взволновало мое состояние. Он утешал меня, но сам был озабочен не на шутку, потому что предстоявшая перемена не конкретизировалась в моей голове. Она лишь маячила на горизонте моих ощущений в образе вязкого, липкого, беспросветного тумана. И от него веяло смертью.

Беда приходит нежданно, но беда беде — рознь. Иная наносит поправимый вред, другая — непоправимое горе. Если бы я знала, какие испытания предстоят впереди!

Они начались в апреле. Одним утром муж сообщил мне, что заметил на языке Анфисы кровь. Он осмотрел ее нёбо и увидел, что та самая, не беспокоившая девочку и нас на протяжении почти двух лет опухоль увеличилась в размерах.

Дрожащими пальцами я раздвинула Анфисе челюсти и убедилась, что супруг прав. Опухоль не только выросла в полтора раза, но и чуточку кровоточила. Выглядеть она стала пугающе неестественно. В живой и здоровой природе подобного не встретишь. Старая гладкая опухоль розового цвета словно отрывалась с одной стороны, что ближе к середине нёба, и источала кровь. Там же нарастала новая ткань. Она была волнообразной, рыхлой, мертвенно-желтой и не имела определенной формы.

Мне стало муторно. Земля уплывала из-под ног, я с трудом воспринимала окружающее.

Вызвали того самого ветврача, с которым консультировались с момента приобретения Айны. Он предложил удалить новообразование в ветклинике и заодно исследовать кусочек опухолевой ткани на предмет (вы догадываетесь чего…). Так и сделали. Анфиса вела себя на удивление послушно — и в автомобиле ветеринара, и в лечебнице. Девочка верила мне безусловно. Моя любовь была для нее высшим благом и главной гарантией исцеления.

После удаления опухоли ветеринар изучил ее под микроскопом и констатировал, что она состоит из доброкачественной и недоброкачественной ткани, между ними существует четкая граница, свидетельствующая о борьбе двух типов ткани (привожу его высказывание дословно). Поэтому есть надежда на успех лечения.

У меня мелькнула мысль, что доброкачественная — это застарелая опухоль, а новый нарост — злокачественный. Следовательно, старое и неопасное было, а новое и страшное пришло. Я содрогнулась от своей мысли. Мне хотелось забыть ее и довериться утешительным прогнозам доктора, но гадкая мысль присосалась, как пиявка, и не покидала меня. Во мне все восставало против этого враждебного, беспощадного предположения ума. Я молила свою мыслительную пиявку оторваться от меня, но она не поддавалась ни на какие уговоры и не намеревалась покидать мою бедную головушку. Это существо намертво вонзилось в меня и питалось мною, отбирая душевные и физические силы. Оно росло в непостижимой скоростной прогрессии и напоминало уже необъятный, живой, зловещий океан, в котором я судорожно барахталась. Руки и ноги немели, слабли. Мое тело наполнялось неизбывным горем, губы беззвучно двигались независимо от моего желания, и я безнадежно спрашивала саму себя: «Как такое могло случиться с моей крошкой?! Я не хочу! Она не умрет! Мы любим друг друга! Ей только что исполнилось два года! Она не заслуживает смерти! Я не смогу жить без нее. За что? Господи, помоги нам!»

Во время удаления опухоли обнаружилось, что затронут зуб. Ветеринар решил его не вытаскивать, чтобы не спровоцировать дальнейший рост новообразования. Он надеялся на силу послеоперационных препаратов, которые остановят деление и рост «плохих» клеток. Потом и зуб можно удалить.

Глаза мои застлали слезы. Анфиса перенесла операцию хорошо, и теперь, приходя в себя, лежала у моих ног, на простыне, в послеоперационной комнате. Он открыла страдальческие глазки и с сожалением посмотрела на меня. Придвинувшись туловищем, девочка вложила нос в мою ладонь. Так умела делать она одна. И она делала это, утешая меня — свою хозяйку, — в то время как сама была, возможно, обречена. Я взяла себя в руки и обратилась к своей любимейшей борзой: «Анфисушка, все будет хорошо. Мы будем долго лечиться и вылечимся».

Анфиса прикрыла глазки и задремала, а я сидела рядом и верила, что ее болезнь — нелепое и жесточайшее недоразумение. Все обязательно прояснится. На сердце полегчало — мне почудилось, что будущее не принесет печали и все образуется наилучшим образом. Веки девочки были прикрыты. Я подумала, что она уснула, и вышла в приемное отделение, чтобы оплатить расходы на лечение.

Только я покинула комнату, как девочка возникла на пороге. Анфиса стояла хмурая, раскачиваясь на непослушных ногах, и пьяным взглядом обводила помещение для приема пациентов. Завидев овчарку, сидевшую возле хозяина и смирно ожидавшую своей очереди, она рявкнула в ее адрес и решительно направилась в мою сторону.

Моя борзая «козочка» не могла прожить без меня ни минуты. Мигом сунув в кассу деньги, я кинулась навстречу своей верной девочке, прижала к себе и вывела на улицу. Мы расположились на сочной весенней травке у забора клиники. Около часа Анфиса нежилась на солнышке в моих объятиях и восстанавливала силы, а я шептала ей на ушко о своей великой любви и просила не сдаваться. Анфиса была счастлива.

Дома нас встречали все домочадцы. Они волновались за Анфису и не находили себе места в наше отсутствие. Теплое солнце и ненавязчивый освежающий ветерок того дня сулили только хорошее. Назавтра страна собиралась праздновать 1 Мая. Радостный настрой людей и природы витал в прозрачном весеннем воздухе. Он передавался нам и заглушал нудный, назойливый голос рассудка с его смертоносными выводами. Мы сторонились подобного голоса, потому что слишком любили нашу цветочную, цветущую, сияющую жизненным светом девочку. Все домашние думали об одном — итог лечения будет положительным. Ведь не всякая злокачественная опухоль неизлечима. Медицина продвинулась далеко вперед. Ветеринар намеревается посоветоваться с медиками — специалистами в области челюстно-лицевой хирургии и онкологии. Он дал мне эффективное, по его мнению, лекарство, которое я должна была ежедневно добавлять Анфисе в еду.

Анфиса чувствовала себя хорошо. Аппетит у нее не испортился. Псовина блестела. В глазах сияла надежда. Мама гладила Анфису и приговаривала, как сильно она дорога нам, как крепко мы ее любим, как непрестанно думаем о ее выздоровлении. Анфиса внимательно слушала — одно ухо она держала немного приподнятым — и все понимала. Ей были приятны слова любви и утешения.

Месяц пролетел по обычному расписанию, не считая лекарственного курса для Анфисы. Девочка с кобелями ходила в поля, бегала и резвилась на природе. Дома она, как всегда, играла до одури с Наяном и Сарматом. Ничего в ее состоянии не предвещало ухудшения здоровья, кроме постепенного, но неуклонного роста опухоли.

Теперь нарост приобрел форму, напоминавшую наслоившиеся друг на друга, малюсенькие, нераскрывшиеся лесные шишки. Цвет его был неприятным глазу — приторно розовым. Я смотрела на эту инородную гадость и ненавидела ее, мечтая сглазить и тем самым уничтожить. Я не желала думать ни о чем плохом.

Но мой рассудок независимо от меня продолжал своевольно и упрямо строить логические заключения. Холодный и расчетливый, он, напротив, вещал о нехорошей перспективе. Этот высокомерный и интеллектуальный аппарат бахвалился своими неоспоримыми аргументами. Он действовал против моей воли, как лютый враг. Размахивая флагом здравого смысла, рассудок больно ранил меня. Он теребил сознание, словно оно находилось в обморочном состоянии, а рассудок хотел привести его в чувство. В такие мгновения душа начинала разрывать тело изнутри, чтобы вырваться и бежать от моего рационального начала, куда глаза глядят… но только вместе с Анфисой.

Я презирала свой безжалостный, бесчувственный рассудочный механизм, который, как варвар, вторгался на чужую для него землю — землю высоких чувств, — чтобы крушить ее святыни. Он без спросу лез в мою душу и пытался убить в ней любовь, но не мог совладать с моей наивной и исконной верой. Мой рационализм бился в конвульсиях, содрогался, стенал… в потугах привлечь к себе внимание, но я не откликалась. Презренный обожатель логических умозаключений, лишенный нравственного начала, он разбивался о мою любовь, как о каменную стену. Бесстрастный гений, он был бессилен перед моей искренней страстью, которая энергетически на порядок превосходила его докучливую умственную гениальность. Рассудок отступил и замер на выжидательной позиции, ожидая решения разума. Но разум был бессилен примирить рассудок и чувства. А может, он жалел меня. Как бы то ни было, разум молчал.

Помимо роста основной опухоли, на исходе месяца у Анфисы дополнительно припухла десна над затронутым болезнью зубом — со стороны щеки. Новая припухлость Анфисы обволокла мою душу непреходящей безысходностью и нещадно ее сотрясала.

Муж переживал за Анфису не меньше моего и все больше хмурил лоб. Сын стал горько вздыхать в своей комнате. Жалкий, потерянный мамин взгляд искал и не находил спасения.

Свои страхи каждый из нас прятал в себе. Мы не обсуждали новую проблему. Нам тяжело было об этом говорить.

Оканчивался всего лишь месяц после операции, а новообразование увеличилось до такой степени, что девочке стало трудно поглощать пищу — та вываливалась из пасти. Еда стала занимать у борзой много времени и отнимать массу сил. Вскоре Анфиса не могла уже питаться самостоятельно, и я начала кормить ее с руки, засовывая пищу в пасть со стороны, где опухоли не было. Там оставался приличный проход. Само собой, пища готовилась для девочки отдельно и была мягкой по консистенции.

Вода, которую Анфиса лакала, отныне тоже не поступала в ее организм. Она выливалась обратно в миску. Я быстро сообразила, как справиться с новой проблемой. Купив в аптеке резиновую грушу, принялась поить Анфису из нее. Внутрь приспособления заливала воду, молоко, любимый девочкой чай — как и кофе, полезный для обессиленных травлей борзых сразу после охоты, — вводила узкий кончик груши меж коренных зубов, позади опухоли.

Анфиса моментально освоилась с придуманным мной способом потребления жидкости. Более того, если у девочки появлялась жажда, она тыкала носом в резиновую грушу, отныне всегда стоявшую на кухонном столе, или же опускала нос в миску с водой и при этом просительно на меня смотрела.

К концу мая сделалось очевидным, что нарост надо опять удалять. Пришло красочное лето. Было первое июня.

Ветеринар мастерски провел вторую операцию. Я ему ассистировала, как и в первый раз, удерживая челюсти моей девочки раздвинутыми. Пребывая в полусне от наркоза, Анфиса порой вскрикивала, порой вздрагивала от боли. Сердце сжималось в комок, и мороз пробегал по телу при каждом вскрике и содрогании моей ненаглядной борзой, но я не имела права расслабляться и давать волю эмоциям.

Я спасала, как умела, свою большую любовь!

Отторгнув инородную ткань, ветеринар обратил мое внимание на срез корня опухоли: уходившего в глубь живой ткани стержня, напоминавшего хрящ. По сравнению с первой операцией, на срезе диаметр корня уменьшился раза в два. Ветврач предположил, что дело пошло на поправку. Окрыленная появившейся надеждой, я затаивала дыхание и ловила каждое его слово.

Домой мы с девочкой вернулись ободренные и настроенные оптимистически. Я верила в выздоровление Анфисы, а моя борзая безоглядно мне доверяла. Семья, узнав новые, обнадеживающие сведения о состоянии здоровья девочки, вздохнула с облегчением.

Анфиса лечилась послушно, ответственно. Она всякий раз приветливо встречала ветеринара и с надеждой смотрела прямо в его глаза. Девочка безукоризненно выполняла требования врача лечь или встать. Она мужественно заходила в операционную, не избегала уколов и спокойно лежала под капельницами.

Анфиса хотела жить!

Мой рассудок временно заткнулся. Разум держал меня в неведении. Мои чувства были сложными, предчувствия — неопределенными. Я ни о чем не думала, кроме как о тщательном выполнении врачебных инструкций. Июнь пролетел молниеносно в заботах об Анфисе.

Лето на моей работе — период затишья в делах и отпусков. Большую часть времени я находилась дома со своей тяжелобольной борзой и была рада, что судьба подарила нам это время. В мое отсутствие на смену приходила мама, которая любила Анфису бесконечно, всей душой.

Поначалу казалось, что свет в померкшем окошке нашей семейной жизни забрезжил рассветом. Животворящая прохлада и нежное солнце июня навевали мысли о грядущем положительном переломе в болезни Анфисы. Убийственная жара еще не начала испепелять полевые просторы и городские улицы. Она затаилась и ждала своего июльского часа…

В течение двух недель после второй операции опухоль увеличивалась крайне медленно. Анфиса ела и пила сама, а потому с удовольствием. Своими великолепными и лихими ножками (кстати скажу, что лихая борзая — большая редкость, на больших и открытых просторах от нее не уходит ни один заяц) она накручивала большие гоночные круги в полях, бередя самолюбие Наяна. Он, как и раньше, не мог пробежаться с Анфисой вровень, не говоря уже о большем. Мальчик отставал и грезил об их обоюдной скачке, в которой не будет первых и вторых, победителей и побежденных. Они — брат и сестра — вместе, голова в голову пройдут избранную дистанцию с начала и до конца. Однако мечты его оставались мечтами.

Анфиса первой срывалась с места и уносилась в даль, Наян предпринимал погоню, и уже казалось, что нагонит сестру, но та делала рывок в сторону, и инерция проносила мимо внушительную массу Наяна. Он массивно и неуклюже тормозил, и весь вид его говорил, что кобель теряет терпение и энтузиазм. Но, разгоряченный зрелищем не прекратившейся бешеной скачки сестрицы и мыслями об ее неуловимости, Наян опять разгонялся в попытке достать Анфису и промахивался в очередной раз. Он злобно рычал, ослабляя скорость для разворота за вновь проскочившей перед его носом сестрой, а Анфиса, остановившись при этом поодаль, добродушно улыбалась и, залегая в траве, нажидала братца, чтобы наново от него ускользнуть.

Миновала еще неделя, и начался быстрый рост новообразования. Он захватил участок на десне со стороны щеки, навис затупленной и чернеющей на конце сосулькой над зубом и приступил к его выдавливанию. Настала пора искусственного питания девочки. Незамедлительно требовалась новая операция.

Меня изнутри сотрясали рыдания. Муж крепился, но его выдавали появившиеся под глазами темные круги и потупившийся, сосредоточенный, страдальческий взгляд. Сын стал уделять Анфисе большую часть времени. Он гладил ее волшебного окраса псовину, баловал девочку конфетами и вообще отдавал ей все вкусненькое, что ему перепадало. Сын забирал Анфису к себе на кровать и там уверял ее, что она обязательно поправится.

Мама плакала в открытую — всхлипывая и причитая. Я обрывала ее плач резкими словами и объясняла, что своим нескрываемым отчаяньем она ранит девочку, отнимает у нее веру и силы. Мама замолкала, и только крупные, как виноградины, соленые, как океан, и горькие, как жизненный удел Анфисы, слезы продолжали катиться по маленьким морщинистым маминым щекам. Слез было так много, что они образовывали на полу небольшие лужицы.

Мне самой хотелось зарыдать в голос, закричать во всю глотку, заорать в полную мощь легких. Но я все-таки крепилась из последних сил. Моя телесная оболочка стала частенько слоняться по квартире из угла в угол.

Я ни о чем старалась не думать. Когда дурные предчувствия особенно настойчиво лезли в голову, я замирала на месте и качалась из стороны в сторону. Сознание забывалось, и мне становилось легче — появлялась возможность делать работу по дому, думая только о ней. Я молчала, сдерживая клокочущие в груди рыдания, и старалась не давать воли даже молчаливым слезам, но очень скоро и мои щеки стали намокать, а по полу за мной потянулся шлейф из бесцветных капель горя.

Айна исследовала их носом и вопросительно смотрела мне в глаза. Я не знала, что ей ответить. Моя борзая старушка вздыхала и уходила в отдушину своей души — излюбленную ванную комнату.

Погрустнел и Сармат. Он отрешенно и без нужды скитался по комнатам. Анфиса перестала с ним играть.

Наян по привычке жался к Анфисе, как главной в их тандеме. Чуя неладное, он с жалостливой мольбой заглядывал в ее глубокие черные очи. Наш большой мальчик не мыслил себя без сестры. Он ждал от нее знака, что она не покинет его, но Анфиса никакого знака не подавала. Она сама нуждалась в помощи и крепком плече.

За истекший год у меня с Анфисой сложилась традиция. Вечерами, после окончания трудового дня и завершения дел по домашнему хозяйству, мы с девочкой лежали в обнимку на кровати и вели беседы о жизни. Вернее, я рассказывала борзой о своих успехах, радостных моментах, друзьях, а также проблемах, неприятностях и обидчиках.

Если рассказ имел просто благотворную эмоциональную окраску, Анфиса слушала меня, устремив в потолок затуманенный мечтой взор, и выглядела безучастной. Когда в моем повествовании звучали нотки веселья, она вскакивала на ноги и делала в воздухе разворот на триста шестьдесят градусов. Таким способом Анфиса приглашала меня порезвиться и в шуточной борьбе с ней выплеснуть радость наружу — пусть она заполнит дом и достанется всем.

Если мой голос срывался на возмущение, борзая упиралась передней лапой в мою грудь и надавливала. Строгий взгляд выражал требование успокоиться и перестать расстраиваться по пустякам. В случае, когда моя история заканчивалась пролитием слез, девочка кидалась мне на грудь и яростно слизывала со щек капли обиды — словно уничтожала моих недругов.

Эти искрометные мгновения общения с Анфисой давали мне такой заряд доброй энергии, которого вполне хватало, чтобы жить и творить с оптимизмом. Девочка умела изгонять из меня отрицательные чувства и заставляла думать о хорошем и светлом.

И вот пришли другие времена — мне предстояло отплатить добром своей борзой. Я убеждала девочку в неминуемости ее выздоровления, когда вечерами говорила о своей любви. Я хвалила Анфису за стойкость в битве с болезнью и искренне утверждала, что все будет хорошо. С конца июня к моим простым словам прибавилась особая фраза, которую я произносила поначалу неосознанно. «Бог нам поможет!» — говорила я. Борзую завораживали эти магические слова — она подолгу не сводила с меня пытливого взгляда, в котором возгоралась искра надежды. Я ощущала, что любимому борзому сердечку становилось спокойнее.

Кошке Машке в марте исполнилось пятнадцать лет, и ее самочувствие с весны заметно ухудшилось. Кошка прожила большую, счастливую жизнь и исчерпала все мыслимые ресурсы своей маленькой плоти. В сопоставлении с веком человеческим, получалось, что Машка перешагнула рубикон столетия. За пятнадцать с лишним лет кошка стала неотъемлемой частью нашей жизни, хорошей ее составляющей. Своим существованием за все прошедшие долгие годы она не причинила никаких неудобств и неприятных хлопот. С ней были связаны наилучшие воспоминания, и мы не представляли себе жизнь без Машки. В то же время — приготовились принять ее смерть как данность. Свыкнуться с мыслью о вечной разлуке нам было нетрудно — грядущий уход Машки воспринимался как естественное завершение ее продолжительного земного бытия.

Другое дело, когда молодое, всеми любимое жизнерадостное создание, которому бы еще жить и жить на земле, вдруг покидает близких существ и саму планету. Такое пережить до конца невозможно. Страшная и неиссякаемая мука памяти о безвременно угасшей жизни — единственной, неподражаемой и желанной сердцу — остается с вами навсегда. В любой момент дня и ночи, сколько бы ни прошло лет, стоит только вспомнить об этой ушедшей в небытие, но хранимой в сердце любви, как душа ваша заплачет. Заплачет горько и безутешно, а вместе с ней заплачете и вы…

В первых числах июля Анфису прооперировали в третий раз. Когда с нёба и десны была срезана инородная ткань, оказалось, что ее корневище не уменьшилось, как ожидалось, а увеличилось в диаметре. Анфиса сильно кричала в момент удаления. Я кричала с ней в один голос, но лишь мысленно. Ни один мускул не дрогнул на моем лице. Я принудила себя подавить немой вопль, так как явственно осознала, что дальше может быть еще хуже и придется быть гораздо более сильной. Мои внутренние ресурсы понадобятся впредь: в схватке с болезнью девочки, в схватке не на жизнь, а на смерть. Я аккумулировала в себе все возможные резервы и собиралась с духом. Ко мне пришло понимание, что свой энергетический потенциал я обязана сберечь, чтобы отдать его Анфисе, когда бороться с болезнью девочке станет невыносимо тяжело.

Если бы кто знал, как мне было плохо! Никогда в жизни я не испытывала ничего подобного. Кроме улыбки Анфисы, ничто уже не могло заставить меня улыбаться и радоваться, но она больше не улыбалась. Анфисе было не до того. Июльская жара провоцировала рост чужеродной ткани с удвоенной силой.

С того момента, как весной мы обнаружили кровь на языке нашей борзой, нарост не переставал кровоточить. Слюна с кровью периодически отпечатывались на подушке, на которой спала Анфисушка. На веревках лоджии постоянно сохли постиранные тряпочки и старые пододеяльники, выполнявшие роль слюнявчиков и подстилок. Девочка была аккуратна и лежала только на специально застеленном для нее месте — на кровати, у стены.

Анфисе и Наяну всегда нравился аромат свежевыстиранного и высушенного белья. Они норовили первыми улечься поверх только что застланной постели, чтобы насладиться ее свежестью.

Чистое постельное белье было теперь одной из немногих утех моей несчастной девочки.

После операции лишь в течение недели она питалась самостоятельно. Бегать Анфиса перестала. На природе она неловко чувствовала себя рядом с Наяном, который звал ее к играм. Анфиса не имела сил для игр. Она медленно бродила по траве с опущенной головой и отводила печальные глаза от гарцующего подле Наяна. Наивный брат полагал, что своим задором вдохнет здоровье в свою драгоценную сестричку, но фактически заставлял Анфису страдать еще больше.

Мы пришли к выводу, что лучше выводить ее одну — отдельно от Наяна. Прогуливаясь с той поры в одиночку, Анфиса заходила в близлежащее поле и ложилась на его краю, в тени лесопосадки. Я садилась на землю рядом, и моя борзая клала голову на мои колени. Так мы и сидели, глядя на долгий малиновый солнечный закат. Минут через тридцать Анфиса поднималась и вела меня домой. Прежде такое поведение было не свойственно моей ненаглядной девочке, стремившейся уйти подальше и поля, чтобы прогулка закончилась как можно позже.

По тропинке, ведущей вокруг поля, то здесь то там возвышались холмики свежевырытой кротами земли. Раньше Анфиса разгребала их лапами в поисках кротов. Теперь же она подходила к нарытым земляным кучкам и вдоволь наедалась рыхлого чернозема. Когда Анфиса ела землю, я стояла подле, стиснув зубы, сжав кулаки и глотая слезы.

Недобрый, чуждый мир вторгся в наши жизни. Он издевался, пытал и упивался собственной жестокостью. Точно враждебная инопланетная тварь, болезнь впилась в каждую частичку тела Анфисы и цинично, зверски его пожирала.

Мне казалось, что некая — насквозь пронизанная чернью — вселенская мрачность волей случая прогуливалась по нашей галактике и наткнулась своим темным взором на яркую звездочку нашей с Анфисой любви. Чистейший свет живого чувства привлек недоброе внимание мрачности. «Непорядок», — подумала эта ненавидящая все и вся тварь и устремилась к раздражающему ее источнику света, чьи блестящие и прозрачные лучи высвечивали и зажигали другие звезды. Уничтожать притягательную яркость сущего и погружать мир в вечную темень небытия — основное предназначение этого зверя из тьмы. «Непорядок», — подумал зверь и бездушно стал рвать на части тело Анфисы, а вместе с ним — наши любящие души.

Бытует мнение, что у животных нет души. Не верьте! Возможно, их души не такие, как наши, но они красивы и уютны, верны и мужественны, умеют любить по-настоящему, способны жертвовать собой ради любимых. Может быть, души братьев наших меньших являются детьми наших душ? Может быть…

Почему общение с животными воспринимается нами не иначе, как отдых души?..

Лично я, уединяясь с борзыми, ощущаю себя пребывающей в раю. Моя не скованная плотью ипостась испытывает полнейшее отдохновение. Точно молодая, принаряженная и не отягощенная мирскими заботами барышня, она бродит по весеннему саду, усыпанному белыми лепестками цветения яблонь; или собирает пестреющие сочными красками и благоухающие нежностью летние цветы, прогуливаясь по бескрайнему солнечному лугу; либо, сбросив одежды, плавает меж белоснежных кувшинок в неглубоком озерце, с прохладной прозрачной родниковой водой; наконец, превратившись в вольную птицу, парит в синеющем небосводе, обласканная свежим небесным ветром и теплым далеким солнцем.

Видимо, душа нашего любимца и является этим местом отдохновения и успокоения нашей — постоянно мечущейся вовне и внутри — души, ее сладостным приютом, райским садом.

Относительно исторической взаимосвязи человека и собаки существует красивая легенда. Когда-то люди и животные были едины, жили вместе и говорили на одном языке, но потом Бог решил разделить их. Он повелел людям и животным разойтись и встать напротив друг друга.

Когда те выполнили повеление Всевышнего, между ними разверзлась непреодолимая пропасть. В последний миг собака перепрыгнула расширяющуюся пропасть и встала рядом с человеком — она не представляла своей жизни без него.

Муж сказал мне как-то, что все кобели — жители одной планеты, а каждая из сук — целая галактика. Я счастливо существовала в галактике Анфисы, пока в ней не пробудилась Черная Дыра. Она поглощала и уничтожала мою галактику, мою Анфису. Но я была уверена, что не отдам борзую этому ненасытному мраку — отстою и вымолю ее. Мною двигали потайные чувства, происходившие из внутренней человеческой составляющей — той, которую разум так и не охватил до конца. Я не столько мыслила, сколько ощущала.

К концу июля счет операций достиг пяти. После пятой каждые две недели опухоль разрасталась так стремительно, что у Анфисы с одной, наболевшей, стороны щипец увеличивался вдвое. Поить собаку даже при помощи аптечной груши стало вовсе не простым делом. В качестве еды годился лишь мягчайший говяжий паштет из баночек детского питания.

Операции приходилось повторять и повторять, спустя каждые четырнадцать дней. Анфиса отъедалась первую неделю и голодала вторую. Мы стали выводить девочку на прогулки или рано утром, или поздно вечером, когда на улице становилось темно и не было людей. Мы опасались показывать Анфису соседям: вдруг они испугаются опухшей головы девочки и потребуют ее усыпить.

Анфиса страдала, оставаясь дома, когда выводили кобелей. Она обиженно смотрела на меня, а я ласково объясняла, что так надо, и мы отгуляем свое, когда стемнеет.

Приближаясь к ночи, при нежном лунном свете мир становился нашим. В нем не было посторонних глаз, и он дарил покой. Анфиса не отходила теперь далеко от дома, и мы располагались на траве у дороги. Мимо изредка проскальзывали автомобили. Мы вдыхали в темноте прохладу надвигавшейся ночи и запахи растущих вокруг полевых цветов. Никто и ничто не тревожило нас в эти мгновения. Высокие фонарные столбы вдоль дороги были отключены из-за ведущегося неподалеку строительства. Луна единственная озаряла лимонным сиянием плывущие ночные облака и наши души. Мрачные облака светлели, проплывая под луной, и чернота спадала с них в лунном свете. Я шептала на ушко Анфисе: «Люблю тебя!!!» Выслушав признание, борзая нежно лизала мои руки, а я взывала клуне: «Помоги нам, помоги!!!»

Есть же в ночном мраке светящийся лунный просвет! Значит, и у нас с девочкой остается надежда. Она существует всегда, пока верим. Веру дает любовь. Я любила Анфису всем естеством, следовательно, могла поверить. И поверила. Поверила, вопреки прагматизму действительности. Я поверила в то, что Анфиса не покинет меня и мы не расстанемся. Не для разлуки мы нашли друг друга в бесконечной Вселенной. Так было предначертано в вечной книге жизней. Просто у Высших Сил много дел, и они нечаянно нас проглядели.

Во мне созрело понимание, что я не могу жить, без моей борзой. К свету пробудился новый, доселе неизвестный мне человек. Он был наивен, прост и светел, как нарождающийся новый мир. Мои представления о жизни претерпели коренные изменения. Присущие и мне человеческие задатки к эгоизму, зависти, самолюбованию, стяжательству и другим — пустым и гнусным — качествам канули в лету. Главенствующим стало душевное равновесие. Обычная земная жизнь без причуд и излишеств, без славы и богатства, но с близкими и родственными душами — была теперь для меня высшим благом. Обыденность бытия обрела смысл и значение.

Мы уже счастливы, если здоровы, сыты, одеты, согреты и можем каждодневно общаться с любимыми, заботиться о них, а еще немного творить, то есть воплощать свои знания и таланты в жизнь. Мы не всегда об этом знаем или помним — что очень жаль, — но узнаем и вспоминаем, когда случается несчастье. И становимся безутешны. Правда, беда может нагрянуть и в случае, если мы никогда не забывали о своем счастье. Но тогда нас хранит благая память. Она-то знает, что мы жили полно, любили ежесекундно, находили радости в повседневности, не унывали из-за ерунды и восхищались каждым рассветом и закатом — так, как будто видели их в первый и последний раз.

Для всех Анфиса была безнадежна, но не для меня. Я любила ее так, как не любила до нее никого. Мое чувство к борзой было сильнее ранее испытанных чувств. Больше всех я любила собаку. Так случилось — и все тут. Подло и безнравственно было бы стесняться настоящего чувства. Я и не стесняюсь: самой большой любовью моей жизни стала русская псовая борзая Анфиса. Она была подарена мне судьбой, которой я говорю: «Огромное спасибо!»

Истинная любовь проста и незамысловата. Ее ощущаешь — и этого достаточно. Она не нуждается в исследовании и осмыслении. Любовь или есть, или ее нет. Изучать это чувство нелепо, так как оно исходит из души — таинственной образующей личности. Душу нельзя понять ни практически, ни теоретически. Она же «понимает» своего обладателя безусловно и деликатно движет им, наделяя сердечными чувствами и предчувствиями. Почему порой мы действуем супротив рассудочных доводов, причем с уверенностью и энтузиазмом? Да потому, что мы реализуем душевный порыв. Так угодно нашей душе.

Если вам стало не по себе — не в смысле телесного недуга, а в смысле состояния вашего внутреннего «Я», — замрите, отриньте холодный расчет ума и разумом обратитесь к душе, как к спасительнице и прорицательнице, как к самой близкой вашему телу сущности. Прибегните к ней, как к покровительнице и заступнице, задайте мучающий вас вопрос и в тишине уединения прислушайтесь к себе. Уверяю, душа даст бесценный и верный совет. Она выступит точкой вашей опоры. Существующая в вечности и общающаяся с другими душами, с иными неведомыми, вселенскими мирами, с могущественными тайными силами, она поможет вам выстоять в мучительные времена вашей жизни на этой грешной и прекрасной земле.

Я так и поступила. Мой неосязаемый и нетленный дух повелел верой бороться за любовь.

На пути с работы домой у меня есть пересадка. Там, на остановке, в ожидании маршрутного такси, я выкуривала сигаретку, немного давала воли слезам в скрывающей тени раскидистого каштана и намечала план дальнейшей борьбы с недугом любимой борзой. В такси садилась, лишь воодушевившись — чтобы при встрече с Анфисой улыбнуться, а не распустить нюни, и тем самым лишить девочку последних запасов жизненной энергии. На подготовку к встрече требовалось время: я пропускала не одно маршрутное такси. Взор тем временем сам собой блуждал по округе и однажды заметил, что неподалеку от остановки продаются картины местных художников.

Мне вдруг неудержимо захотелось купить картину. Но не рядовую картину, а такую, от которой я не смогла бы отказаться и не была бы в состоянии оторвать глаз. Я стала искать свою картину в отрезок времени, который нарекла «пересадкой». Чего только ни было изображено на полотнах живописцев. День и ночь, свет и тень, воздух и вода, города и села, люди и животные, моря и океаны, шторма и штили, дожди и снега, леса и степи, горы и равнины…

Ни одно из полотен не будоражило моего воображения — не находило отклика во мне. Я сделала много пересадок до того июльского дня, в который увидела ту самую картину.

Когда взгляд коснулся ее, ничто другое уже не могло отвлечь моего внимания. Картина назвалась: «Сирень» — и на полотне была нарисована сирень. Это не был цветущий куст сирени, растущий на земле. В белой рамке, обрамлявшей полотно, по центру его располагалась округлая низкая ваза, напоминающая необработанный минерал — скорее всего, горный хрусталь с неровными гранями, неловко стремившимися образовать шар. Хрусталь был светлым и прозрачным. Его серовато-белая структура оттенялась изнутри сиреневым ядром, которое выглядело, как камень в камне. Таким образом сердцевина вазы имела сиреневый цвет, а достаточно толстый наружный слой был серо-белым. Этот слой пронизывали нежные сиреневые блики, исходившие из сердцевины.

Картина была выполнена в особой манере. Разглядывать ее в непосредственной близости не имело особого смысла, поскольку глаз видел мазки кисти художника и не улавливал нарисованных форм. При созерцании же издали, полотно преображалось и превращалось в редкостной красоты вазу, наполненную веточками цветущей сирени. Красочная палитра включала в себя множество оттенков. В ней были белые, бело-розовые, розовые, светло-сиреневые, насыщенно-сиреневые и бордовые соцветия. Меж куполов соцветий сирени проглядывали редкие зеленые листья. Раскидистые ветки сирени заполонили основное пространство полотна и собирались цвести вечно.

Не раздумывая, я купила картину.

Домой я везла не полотно мастера, а неувядаемый букет живых цветов, хранимый светлой вечностью минерала — того самого, излучающего сиреневые блики горного хрусталя, из которого мастером была выписана ваза. Я тащила домой радость весны, ее жизнеутверждающий настрой, всепобеждающую силу и неиссякаемую любовь. Картина для меня символизировала источник жизни, вечный двигатель надежды и гарант веры в лучшее завтра.

Но полностью я не осознала тогда, что именно приобрела — ведь цветущая ветвь сирени состоит из великого множества цветочков. Я даже не подумала тогда, что суть картины отражала натуру моей Анфисы и значение имени девочки как цветущей и цветочной.

Понимание данного символизма пришло ко мне гораздо позже. Но когда я перла на себе через добрую половину города, в духоте задраенного общественного транспорта это художественное произведение, то чувствовала, будто везу домой спасательный круг для моей борзой и хранящее ее жизнь лекарство, которое чудом попало в мои руки. Еще не отдавая себе отчета, я распознала в картине отражение моей любимейшей Анфисы и ее души. Я внесла в дом отражение, из которого, по мнению моего засекреченного подсознания, борзая должна была черпать силы для поединка со смертью. Картина должна была стать пересадкой с «такси смерти» в «такси жизни».

В ночь на 1 августа умерла Манечка. Я редко называла свою кошку Манечкой, поскольку она была независимым и гордым созданием. Машка не признавала и не терпела всяческих сюсюканий. Кошке нравилось ее резкое и отрывистое имя — Машка. Натура ее была самодостаточной и не нуждалась в ласках человека. В то же время кошка дарила их сама, когда на нее снисходило настроение. Человеку, по его прихоти, Машка нежничать с собой не дозволяла, но ластиться самой, причем когда ей вздумается, себя считала вправе.

В полночь я находилась в кухне. Машка пришла ко мне. Она передвигалась с большими усилиями и учащенно дышала открытой пастью. Я все поняла…

Кошка туловищем оперлась о мою ногу, но сползла по ней на пол, мурча мне прощальную песню. Полежав мгновение, она встала, с невероятным усилием оторвав тело от пола. Качаясь и неловко прыгая из стороны в сторону, Машка добралась до ванной комнаты. Там она подползла к ногам Айны, перевернулась на бок и стала загребать лапками воздух, теряя дыхание. Айна не шевелилась и не сводила с кошки какого-то странного, отсутствующего взгляда. Я обозначила бы им взгляд вечности.

Когда Машка перестала двигаться, Айна лизнула ее в нос, и кошка испустила последний дух. Остекленевшими глазами она смотрела прямо перед собой, со страхом, погруженным в неизвестность, и мне не удалось, как я ни старалась, закрыть испуганных Машкиных глаз.

Я разбудила супруга, и глубокой ночью мы похоронили Манечку (тогда она уже навсегда стала для нас Манечкой) под кленом. Утром сын, узнав печальную новость, расплакался и пошел к своей подруге детства на могилку. Он помнил кошку с младенчества. Ее привезла мама из моего родного города на майские праздники. Машке исполнился месяц, а сын к тому времени разменял четвертый. Их знакомство произошло в манеже, и с тех пор Машка с сыном стали неразлучны. Они нашли общий язык и взаимопонимание. Их тесная привязанность продлилась пятнадцать с лишним лет. Хотя в вопросах дружбы и любви лишних лет не бывает.

Спустя неделю я прогуливала вечером Наяна и неожиданно для себя остановилась как вкопанная у того клена. Почудилось, будто кто-то невидимый заставил меня застопорить шаг. Было безветренно, и я удивилась трепету листьев с одной стороны нижней части кроны, возле которой находилась. Еще не успев осмыслить причину колыхания листвы, я сказала: «Манечка, это ты? Ты скучаешь? Я тоже. Мы помним и очень любим тебя. Спи спокойно, дорогая». Я погладила рукой дрожащие листья, и они сделались недвижимы.

После очередной операции, когда вечером Анфиса отходила от наркоза, а я выхаживала ее, мои губы начали шептать молитвы. Это были общеизвестные молитвы, но кроме них я возносила и свои собственные мольбы. Все они касались Анфисы — я страстно, неистово молилась за ее жизнь.

Утром, как только первые лучи живительного солнца ворвались в открытое настежь окно, мои глаза открылись и тут же закрылись. Однако у меня создалось впечатление, что они не закрывались. Веки были сомкнуты, но я увидела свой зал снизу, с полу, на котором в ту ночь расположилась наша с Анфисой постель.

Потолок в комнате отсутствовал: на его месте был небесный густой голубой туман. Вверху его плотный слой не был прозрачным, но книзу туман рассеивался. Прямо над моей головой в слабой туманной дымке из воздуха стали появляться люди, в длинных до пят одеждах. Возникнув, они полукругом столпились по центру и, обратив друг к другу лица, начали беззвучно совещаться. Их было много: десять-двенадцать человек. Все — в просторных рубахах, из сукна цвета зрелой пшеницы. Широкие рукава рубах были подобны крыльям. Одежды скрывали их тела, и только головы, кисти рук и босые ступни открывались взгляду.

Один из этих мужчин кинул взор в мою сторону. Высокий, красивый, крепкого телосложения, холеного вида, с рыжевато-русыми волнистыми волосами, свободно ниспадавшими до поясницы, он выглядел лет на тридцать пять. Его внешность была человеческой и в то же время неземной. По крайней мере, я не встречала таких на земле. Восхитительно красивые — большие, светло-карие, с миндалевидным разрезом — глаза пришельца казались бесстрастными, но выражали всеведение и понимание сути сущего. Прекрасные, крупные, безукоризненно правильные черты лица внушали благоговение. Они были необыкновенно величественными. Запомнился удлиненный нос и строго очерченные линии продолговатых, плотно сжатых губ. Пришелец, как и остальные, схожие с ним спутники, явно прибыл из другого — упорядоченного и строгого, но не страшного и жестокого, а доброго и справедливого — мира.

Он задержал на мне взгляд лишь мельком, но проник в мои мысли и передал свое послание. Привожу дословно: «Сейчас все плохо, будет конец плохому, но придет и смерть, потом помогут. Внимай — и твоя собака будет жива, здорова и с тобой».

Видение исчезло, а я открыла глаза. Потолок находился на положенном месте. Анфиса прижималась ко мне, жалобно глядя голодными глазами. Я испытывала небывалый прилив сил — физических и душевных.

Поцеловав девочку в ушко, легко, как птица, вспорхнула с постели и наполнила миску водой. Моя дорогая девочка самостоятельно полакала воду. Она пила и пила с наслаждением. Губы ее растянулись в блаженной улыбке, повеселевшие глаза любовались водой, а язык беспрепятственно захватывал влагу и отправлял через освобожденную от нароста пасть в желудок. Анфиса радовалась, что способна пить без чьей-либо помощи.

Я приготовила своей борзой завтрак, и она стала поглощать его с аппетитом. В миске не осталось ни кусочка. Я не могла наглядеться на это счастье.

Ближе к вечеру, когда дневные заботы остались позади и появилась свободная минутка, мне захотелось проанализировать свое видение. Но сколько я ни усердствовала, так и не смогла постичь основы послания «неземного человека».

«Как это возможно — умереть, а потом снова жить? Наверное, предполагалась смерть клиническая? Почему помогут потом, а не теперь? Кто поможет, и в чем? Кому и как внимать?» — Я задавалась и задавалась вопросами, но скоро ход моих рассуждений был остановлен. Создавалось ощущение, что мне не велят размышлять на обозначенную тему. Тогда я просто с удвоенным рвением продолжила лечение Анфисы.

В средине августа я неожиданно вспомнила, что у нас нет фотографий взрослой Анфисушки. Имелось множество фотоснимков Наяна и Анфисы в детстве. До исполнения им шести месяцев мы с мужем часто брали фотоаппарат на прогулки. Потом нас всецело захватили хлопоты по покупке нового жилья, переселению и выживанию в новой квартире.

В выходные мы с мужем повели Анфису в ближнее поле, что через дорогу от дома. Я взяла фотоаппарат. У девочки в очередной раз был ликвидирован нарост. Щипец ее имел припухлость с наболевшей стороны, но выглядел значительно лучше, чем до операции. Когда мы выходили из квартиры, сын, разглядев в моих руках фотоаппарат, категорически воспротивился фотосъемке Анфисы. Он полагал, что я проявляю слабость — теряю надежду и веру в выздоровление Анфисы. Кроме того, фотосъемку Анфисы сын посчитал плохой приметой. Я и сама терзалась аналогичными предположениями, но одновременно знала, что никогда не прощу себе, если с Анфисой произойдет самое плохое, а я не оставлю о ней памяти.

Слезы застили глаза, когда я запечатлевала девочку. Страшное горе давно вымотало сердце и душу. Руки сотрясала мелкая дрожь, но я старалась, чтобы Анфисе не передалось мое состояние. Вероятно, у меня плохо получалось, так как девочка смотрела на меня с трогательной жалостью. Я была для нее важнее всего — важнее ее самой.

В результате получились замечательные кадры. Анфиса была снята в живописных местах на природе. Я постаралась, чтобы следы ее болезни не бросались в глаза на фотоснимках, и это удалось. Один трогательный кадр запечатлел Анфису во время движения. Анфиса на нем изображена сзади и сбоку. (Супруг, грустно глядя на фотографию, с горечью в голосе произнес: «Анфиса уходит…»)

Борзая шла по тропинке вдоль лесопосадки, сквозь листву которой пробивались солнечные лучи. Деревца бросали на тропинку тени. Анфиса ступала по тени, освещаемая солнечными бликами. Те броско выделяли красный и рыжий цвета в ее многокрасочной псовине. Под ногами девочки тянулась унылая, пыльная тропа, а фоном для ее туловища служила жизнеутверждающая зелень листвы, пронизанная животворящим солнцем. Эта зелень и это солнце были своеобразными символами. Они олицетворяли выздоровление, которое наступит, когда Анфиса пройдет путь болезни. В противовес мнению супруга, фотография укрепила во мне дух и веру. Теперь я знала, что Анфисе окажет помощь природа — природа вещей и явлений, природа нашего мира и других миров.

Печаль поселилась в глазах Наяна. Он стал отказываться идти без Анфисы на прогулки. Мы с мужем повели их вместе.

В поле Наян отбегал от Анфисы и, нажидая ее, залегал в траву — приглашал сестру побегать. Анфиса сдвигала бровки, и ее взгляд мрачнел. Отвернувшись от брата, она медленно брела в другую сторону. Наян не унимался: догонял девочку, овладевал ее вниманием, снова отбегал и нажидал.

Мы отругали Наяна за назойливость и объяснили, что Анфиса больна, слаба, и с ней надо обращаться осторожно, нежно. Наян вдумчиво нас выслушал и полизал Анфисе ушко. Больше он не заигрывал с ней на прогулках. Наян смиренно плелся рядом с сестрой, ложился подле нее на траву, когда девочка уставала, и участливо заглядывал в ее грустные глаза. Мальчик очень любил сестренку. Она являлась смыслом его жизни.

Дома Наян наблюдал, как Анфисе делают уколы, дают лекарства, ставят капельницы, и горько вздыхал. Он страдал. Нам не было дано узнать всю степень, всю глубину его страданий, но чувствовалось, что Наян переживает за любимую и единственную сестру всем сердцем.

Одним сентябрьским утром, когда все остальные борзые задремали после выгула и кормления, я увидела стоящую у раскрытого окна Анфису. Ей не спалось. Поставив передние лапы на подоконник, она глядела на все еще зеленое поле, усеянное редкими пятнами отжившей свой срок травы, и на зеленеющие деревья, уже затаившие кое-где в пышных кронах желтые листочки — предвестники листопада.

Девочка была погружена в созерцательную задумчивость, и на меня нахлынула неизбывная жалость. Я окликнула Анфису и с деланным задором позвала ее в поля. Анфиса живо откликнулась, сразу метнувшись к входной двери, и мы пошли на прогулку. Моя больная борзая в тот раз рвалась в поля, как в мечту. Она до предела натягивала поводок.

Почти у выхода из лесонасаждений, перед полем нам повстречалось козье стадо. Завидев животных, борзая на миг замерла и ринулась к ним. Я едва удерживала девочку и стала уводить ее окружной тропинкой, а рогатые создания сгрудились в кучу и не сводили с борзой умных, заинтересованных глаз. Во главу стада выдвинулся козел. Самый крупный в стаде, с огромными загнутыми рогами, козел роскошной, величественной походкой вышел вперед и застыл на месте. Остановилась и Анфиса. Совершенно разные существа с любопытством разглядывали друг друга. Когда их взгляды соприкоснулись, природа замерла. Замолкли птицы, стих ветер, перестали шевелиться листья и волноваться кроны деревьев. В воздухе вспыхнуло притяжение сердец и очарование любви…

Анфиса первой очнулась от чудесного наваждения и потянула за поводок к козлу, а тот вытянул шею, подался туловищем в направлении борзой и жадно ловил немигающими глазами каждое ее движение. Вожак влюбился в Анфису — нечто подобное когда-то произошло с его собратом, воспылавшим любовью к Айне.

Я оттащила свою борзую на середину поля и только там спустила с поводка. Анфиса сделала пару кругов аллюром. Владыка козьего гарема стоял у края поля и не сводил влюбленных глаз с восхитительной борзой.

Откуда взялись тогда у Анфисы силы для бега? Не сомневаюсь, сыграла свою роль бессмертная женская потребность нравиться мужчинам: одним — особенно, другим — как получится и по ходу дела; но непременно всем и всегда. Пробежавшись галопом, Анфиса быстро утомилась и перешла на рысь, прочесывая траву в поисках зайца. Как истинная охотница, она увлеклась полевыми запахами, разгадывание которых вытеснило все остальные мысли.

А козел еще долго не двигался с места и смотрел на Анфису, позабыв про своих многочисленных жен.

В тот день томные, черные очи Анфисы то и дело вспыхивали яркими, лукавыми огоньками, излучая женственность. Несмотря на свою тяжелую болезнь — несмотря ни на что! — девочка с легкостью обворожила очередного «козла», и тем была счастлива.

К концу сентября состояние здоровья Анфисы ухудшилось. Она слабела и худела на глазах. Я гладила ее исстрадавшееся тельце и осязала, какими маленькими и мягкими стали ее, совсем недавно крупные и упругие, мышцы. Девочка очень исхудала.

Мои губы произносили для Анфисы разные ласковые слова. За время болезни моя душа отыскала для нее новые нежные обращения: «родничка», «дорогуша», «душенька», «душечка», «прелесть», «лягушечка», «храпуша», «милечка», «единственная». Девочке нравилось, когда мы лежали с ней в обнимку, и я нашептывала ей на ушко эти нежности. Я по-прежнему уверяла Анфису, что Бог нам обязательно поможет.

Шел октябрь, но наступивший охотничий сезон был не про нас. Я всматривалась в даль полей, которые виднелись из окон квартиры, и тоска охватывала мое существо. Каким необыкновенно прекрасным было наше с Анфисой прошлое, а я не принимала его как должное: не ценила, как следует, не дорожила каждой секундой нашего общения, не осознавала всю полноту выпавшего на мою долю счастья. Глаза были прикованы к полям, как к волшебному и незабываемому образу нашего восхитительного прошлого.

Анфиса мужественно переносила лечение. Она терпела и не жаловалась. У нее то раздувало живот, то поднималась и долго держалась температура, то начиналась рвота, то… много страшного происходило с моей любимейшей борзой. Всего не расскажешь. Да и не нужно!

Еще в августе накануне очередной операции муж, у которого не доставало душевных сил смотреть на муки Анфисы, предложил девочку усыпить. Когда супруг это говорил, Анфиса не сводила с него огромных лучезарных умных глаз, в которых застыли ужас и мольба. Она не хотела умирать.

Я помню, как прокричала: «Нет!» — а мама принялась уговаривать зятя сжалиться над всеми нами. Сын, прикрыв лицо рукой, убежал в свою комнату.

Супруг отступил тогда только потому, что ветеринар пообещал применить химиотерапию.

Но за последовавшие месяцы химиотерапия мало чем помогла Анфисе, и ближе к середине ноября, перед вновь назревшей операцией, муж опять начал настаивать на искусственном прекращении страданий нашей борзой. Я тоже не желала их продолжения, но и расстаться с Анфисой, не попытавшись спасти ее в последний раз, не могла. Тогда я дала себе обещание, что этот — двенадцатый раз! — будет последним.

Та операция была трудной и долгой. Ее сделали утром. На дому. Солнце посылало горячие лучи в зал, где никак не отходила от наркоза холодная, как лед, борзая.

Весь день я отогревала мою Анфису грелками и одеялами. Я надела на каждую лапку девочки по шерстяному носочку и непрерывно массировала подушечки ее лап. К вечеру Анфиса согрелась, температура ее тела пришла в норму. У девочки появились силы встать с постели. Она самостоятельно напилась воды очищенной от нароста пастью и стала отъедаться.

Анфиса с того вечера словно ожила и в последующие две недели блистала энергией и великолепным самочувствием. Даже ее опухоль увеличилась лишь слегка, и то — поначалу, а потом вроде бы остановила свой сверхскоростной убийственный рост. Моя дорогая рыжая доченька, как в былые (чудесные) времена, встречала меня у двери и страстно целовала, забросив передние лапы на мои распрямившиеся плечи. Она без посторонней помощи поглощала любимую еду и пила воду, сколько хотела. Анфиса стала проситься на прогулки в поля и звала с собой Наяна. Она даже сделала с ним одну небольшую угонку за зайцем.

Наши лица светились. Мы были бесконечно рады и думали, что наступил долгожданный перелом в болезни Анфисы, о котором долгие восемь месяцев мы грезили во сне и наяву. Исцеление казалось столь наглядным, что мыслей о ремиссии у нас не возникало. Ветеринар наш сиял оптимизмом и энтузиазмом.

Осень стояла на исходе. Заканчивался ноябрь. Он был теплым и приветливым. Снегов не предвиделось, но мы жаждали снега. Дело в том, что в начале ноября мужу приснился сон. В нем Анфиса рыскала по белому от снега полю. Она была весела и совершенно здорова, а вокруг нее прыгали белые барашки. Псовина Анфисы была подернута падающими снежинками, и создавалось впечатление, что муруго-пегий окрас девочки сменился на белый. Муж истолковал сон таким образом, что нам надо дождаться зимы, и тогда, как только выпадет первый снег, Анфисушка точно поправится.

Мы любовались искрящейся счастьем Анфисой и с нетерпением ждали, когда небо расщедрится на снежинки. Но снежные пушинки не торопились упасть с небес на землю, чтобы укутать озябшие просторы. Две недели продлилась иллюзия исцеления нашей рыженькой душечки, но по прошествии этого срок исчезла.

Анфиса слегла. Она лежала днями и ночами, но заставляла себя подниматься по утрам и вечерам, чтобы выходить на краткие прогулки. Она не позволяла себе быть нечистоплотной.

Когда мы с мужем выводили ее на улицу, случайные прохожие говорили: «Какая красавица, ваша собачка! Она, наверное, болеет? Не переживайте — обязательно поправится. Такая красота не может умереть!»

Но однажды утром я увидела сверху на щипце Анфисы, над местом опухоли, вмятину. «Саркома… она добралась до кости!!!» — догадка вонзилась в сердце, как ядовитая стрела. Да, это была саркома, и она добралась до кости. Мерзкая, гадкая, наглая, черная, ненавистная, грязная тварь!!! Как осмелилась она своими пакостными щупальцами прикоснуться к моей чистой и невинной девочке?!

Разрушение кости стало последним приговором судьбы. Анфиса практически не отлучалась от подъезда во время утренних и вечерних посещений улицы. Ей с трудом удавалось выходить из дома. Девочка спускалась со ступенек подъезда, пересекала тротуар, подъездную дорогу и укладывалась на газоне возле дома. Она лежала на опавших багряных и желтых листьях осени и глубоко вдыхала ее насыщенный холодом воздух.

29 ноября 2003 года стало кошмарной датой моей жизни и самой горькой вехой на тропе памяти, которой я иду, когда пишу эту книгу — роман о любви человека и собаки.

Около десяти утра Анфиса соскочила с дивана и заметалась по квартире. Она вбежала в кухню и тотчас последовала обильная рвота. Судя по содержимому, я поняла, что опухоль есть и в желудке моей несчастной девочки. Анфиса в изнеможении лежала на кухонном полу и стонала от невыносимой боли, будучи не в силах кричать. Ее глаза были прикрыты, но в веках пульсировало страдание. Мной была введена в лапку девочки большая доза обезболивающего лекарства, и вскоре Анфиса забылась. Я потихоньку обмыла свою борзую, укрыла одеялом и пообещала, что больше не буду мучить ее лечением и отныне никто не сделает ей больно. Я решилась на усыпление.

В отличие от ветеринара, муж приехал сразу и привез базарную курицу и кое-что еще. Супруг присел подле лежавшей на полу кухни Анфисы и стал нежно поглаживать ее холодные лапки, а она пару раз приподняла и уронила правило — в знак обожания и благодарности. Муж подбадривал Анфисушку, рассказывая девочке, что купил ей курицу, а также говяжий паштет и тертое яблочко в баночках детского питания. К яблочному пюре Анфиса пристрастилась из-за болезни, в периоды, когда не могла питаться самостоятельно. Супруг шептал девочке страстные и нежные признания в любви.

Он перенес Анфису в зал и положил на мягкий диван, а сам вернулся в кухню и варил курицу, приговаривая, что теперь лично займется лечением и выкармливанием Анфисы… и все постепенно образуется: выпадет первый снег и принесет выздоровление нашей девочке. Быстро поправившись, она непревзойденным по красоте и скорости бегом покорит все поля, переловит всех зайцев и нападет на самого серого волка, который ее страшно испугается…

Я и сын находились в зале рядом с Анфисой и слушали доносившиеся из кухни слова мужа, затаив дыхание. Мы видели, как Анфиса поставила ушки и отвела их в сторону кухни — с засиявшей в глазах всепобеждающей надеждой она ловила каждое слово супруга. В ней вспыхнула мечта.

Мечта умирающей борзой проносилась в виде волнующих образов перед ее угасающим взором. И главными образами мечты нашей борзой были мы — люди, которые всегда восхищались, гордились ею и любили ее. Барышня Анфиса мечтала перед уходом в вечность… и даже не догадывалась, что сама была воплощенной мечтой.

Ветеринар все обещал приехать и все не приезжал. Я названивала ему каждые полчаса, и так — до одиннадцати вечера. Я просила его усыпить Анфису до того, как у нее начнется агония, но поняла, что ветеринар не хочет этого сделать. Позже он признался мне, как тяжело ему дается умерщвление животных. Своих пациентов он воспринимает маленькими беззащитными детьми. Когда ему приходится останавливать их жизнь, он чувствует, что грешит. В будущей жизни ветеринар видит себя собакой, которую когда-нибудь, да усыпят. Исповедь ветеринара я услышала спустя год и простила ему тот страшный вечер, в который он не приехал и не избавил мою бедненькую Анфису от последних невыносимых мучений. Я простила его, потому что нам — людям — предначертано прощать, и чем раньше мы прощаем, тем лучше для нас и наших близких.

Анфиса начала истошно вопить. Не слушающимися руками я сделала ей подряд два обезболивающих укола. Девочка успокоилась.

В одиннадцать часов я принесла Анфисе куриного бульона, но она от него отказалась, зато с удовольствием поела с ложечки яблочного пюре и запила его теплым чаем. После приятной трапезы ей сделалось хорошо. Недаром говорят, что перед смертью наступает облегчение. Анфиса перевернулась на спину и принялась заигрывать со мной, мужем и сыном, протягивая по очереди каждому из нас переднюю лапу. Девочка широко улыбалась. Она интуитивно воспользовалась временной передышкой, чтобы попрощаться с нами. Мы целовали нашу борзую и ее лапку, не сводили с девочки мокрых и любящих глаз и не отходили ни на шаг…

В одиннадцать часов пятнадцать минут Анфисе сделалось совсем худо. Ее сердечко забилось с сумасшедшей скоростью. Она тонко закричала, бессильно сползла с дивана, неуклюже попыталась подняться на ноги и не смогла. Тогда мужественная Анфиса поползла. Она ползла на кухню, где любила полежать в былые добрые времена и разузнать по парящим там запахам, что будет на ужин. Муж помог ей добраться. Анфисушка распласталась на кухонном полу.

Сестре на помощь примчался Наян. Наян склонил к ней голову, и их взгляды слились в немом любовном прощании. В глазах обоих замерла леденящая душу тоска. Они ощутили стремительное приближение неминуемой разлуки.

Через какие-то секунды бархатные глазки Анфисы отстранились от брата и уставились в точку на стене. На самом деле они смотрели сквозь стену, а точка та находилась далеко за стеной — в другом измерении, не известном нам, но уже известном Анфисе…

Я заметила, что Анфиса — моя любимая, дорогая, единственная, родненькая Анфиса — перестала дышать. На часах было двадцать семь минут двенадцатого. Близилась полночь. Я закричала мужу, что Анфиса не дышит, и как он может не чувствовать этого, разве ему все равно?! Я взывала к супругу, словно жизнь Анфисы находилась в его руках. Муж глянул на меня полными слез и жалости глазами и склонился над борзой. Он нежно погладил ее грудь, и тогда Анфиса задвигала головой: с неимоверным усилием она сделала два выдоха — точно вытолкнула ненужный ей теперь воздух — и замерла навечно. Анфиса испустила дух. ОНА УМЕРЛА…

Моя лучшая мечта покинула меня. Моя большая любовь ушла от меня. Мир мгновенно стал чужим. Чудовище погубило Красавицу.

Весь день 29 ноября 2003 года светило солнце, но свет его не был ярким и желтым. Ярило слало на землю блеклые лучи. Оно не радовалось в тот день, как радуется обычно. Солнце печалилось. Небо выглядело ярким, насыщенным синевой, но в нем отсутствовала естественная прозрачность. Небо напоминало опустившийся непроницаемый занавес, и никому из нас не было ведомо, что за тем занавесом творится…

Наян обнюхал бездыханную сестру и неловкой походкой заковылял в спальню. В глазах нашего красавца стояли невыплаканные слезы.

Пришел Сармат. Вид у него был несчастный. Он склонялся к Анфисе, а затем потерянным взглядом обращался ко мне и мужу: «Что случилось с моей дочкой? Почему она не дышит? Ведь это неправда, что ее больше нет?..» Мы молчали, и черные очи Сармата заволакивала пелена непоправимого горя.

Айна долго, не двигаясь, смотрела на дочь, затем вылизала ее всю и уселась рядом. Взгляд старенькой борзой был отрешенным и опустошенным. Немолодые глаза ее иссохли от слез и напоминали выжженное беспощадным огнем поле.

Глазки Анфисы оставались широко раскрытыми. В них застыли ужас, неверие в свою смерть и вопрос: «За что?» Я не смогла закрыть ее беспомощные глазки.

Сын закрылся в своей комнате. Супруг взял лопату и ушел рыть могилу.

Мы были с Анфисой одни на кухне. Я старалась запомнить ее. Я запечатлевала малейшие детали дорогого образа, чтобы по ним вспоминать Анфису, по-прежнему любить, вспоминая…

Говорят, что души умерших в первые мгновения после смерти витают над своими физическими телами и видят, что происходит вокруг. Так говорят применительно к людям. Анфиса была собакой, но я почувствовала, что душа девочки возле меня и наблюдает, как я поглаживаю ее животик, как касаюсь той необычной родимой отметины в паху, с которой когда-то Анфиса появилась на свет, как целую ее холодные лапки…

Знаете, чем пахнут подушечки лап у борзых? Они пахнут пылью проселочных дорог, дикими травами, полевыми цветами и вольным ветром. Я изо всех сил любовалась напоследок моей девочкой и не могла налюбоваться.

Заставив себя подойти к телефону, я позвонила маме и сообщила, что Анфиса отмучилась. Мама заплакала в трубку.

Я сказала маме, что Анфиса меня ждет — у нас остается мало времени, а мы так хотим подольше побыть друг с дружкой. И мама отпустила меня.

Нет, рыдания больше не сотрясали меня, и слезы куда-то подевались. Пустота заполнила все мое естество, и осталась одна только успокоительная мысль: «Моя девочка больше не мучается, у нее теперь ничего не болит, она не страдает…»

В начале второго ночи — уже 30 ноября — возвратился супруг и сказал, что вырыл для девочки могилку под плакучим деревом. Я укутала Анфису в чистые простыни. Муж положил ее себе на плечо, и мы пошли. Супруг шел впереди меня. Я видела его спину и на плече — подрагивающую при мужниной ходьбе, болезную головку Анфисы. В лифте мои руки обнимали голову борзой. Когда мы вышли из подъезда, голова Анфисы вдруг выпросталась из простыни и легла на мое плечо — девочка не хотела расставаться со мной. Она никак не могла распрощаться. Я прижала к себе любимую голову, и так мы и прошли оставшийся до последнего пристанища нашей любимейшей борзой путь. Я сама уложила Анфису в ее новую постель и укрыла землей.

Мы простояли у могилы Анфисы много времени, не зная, что делать дальше, и не постигая, как можно оставить нашу девочку одну. Когда осознали, что пора уходить, мое сердце принялось нещадно колотиться в груди. Помнится, в тот момент я закричала, обращаясь к мрачному, в бледных звездах, небу: «За что?!» Я не понимала, за что…

Муж хватал меня за руку и тащил в сторону дома. Он говорил мне: «Она ушла! Пойми, она ушла…» А я все вырывалась и возвращалась к могилке Анфисы. Последовал провал в памяти, и я очутилась в квартире.

И вот супруг и сын спят. Я стою перед окном и сквозь стекло смотрю туда, где лежит моя девочка. Часам к пяти утра ноги перестают меня держать, и я ложусь в кровать. Моя сделавшаяся бесстрастной плоть понемногу проваливается в тяжелый, лишенный смысла, не нужный мне сон. Мне ничего не нужно.

Я еще не заснула, когда ощутила знакомый, резкий толчок на постели. Этим толчком запрыгивала на кровать Анфиса. Мои отяжелевшие веки приподнялись, и я увидела, что Анфиса, действительно, сидит возле меня… с ног до головы закутанная в простыни, какой я видела ее в последние мгновения. На дворе царила ночь. В комнате было темно, но ласковая луна освещала ее призрачным сиянием. Окруженная этим сиянием, на кровати сидела Анфиса. Я сказала ей: «Ты вернулась, дорогая!» Она решительно улеглась рядом — на свое место у ковра — и прижалась ко мне. Я обняла призрак и почувствовала под материей, в которую он был замотан, тело Анфисы. Мои глаза закрылись, и, застонав от нахлынувшей радости, я сладко уснула — не покинутая и счастливая.

Утро принесло ощущение неизбывного горя, неприкаянности и ненадобности самой себе. Мир, душа, квартира опустели настолько, что перестали быть моими. Чужеродное, бесчувственное пространство окружило меня, и я не могла в нем долее находиться. Мой смысл, моя любовь пребывали в другом измерении, которое было мне недоступно, но которое, во что бы то ни стало, хотелось отыскать. Я, почти неосознанно и даже как-то отстраненно от себя самой, оделась и ушла, куда глаза глядят. И меня не остановили ни муж, ни сын, ни их мольбы остаться, ни неотрывные, любящие взгляды моих живых борзых… ничего.

Оказавшись на улице, не знала, куда идти и что делать, но тоска (думаю, что она) привела меня на могилку Анфисы. Я сидела на земле и маскировала небольшой холмик опавшими осенними листьями — инстинктивно сберегала от посторонних глаз свое главное сокровище, пряча его в осенний листопад. Далее моя телесная оболочка очутилась в маршрутном такси и направилась в центр города. Часов десять я бесцельно слонялась по его главным улицам. Точно не помню, где была. Слезы непрерывно, как ручьи из родников, текли из глаз. Наверняка на меня оглядывались люди…

Поздним вечером мои ноги остановились у дома очень хорошего человека, которого я давно знала. Люся (а этим человеком была она) и ее семья согрели мою душу искренним вниманием и сочувствием. Они слушали и слушали мои рассказы об Анфисе, и когда я говорила, мне казалось, что и душа моей девочки пришла в этот добрый дом, села со мной рядом, тоже слушает и ей становится чуточку легче, а вместе с ней… чуточку — и мне.

Приближение полуночи застало мое одинокое существо на могилке Анфисы. Я побыла там немного и вернулась домой. В квартире, не переодеваясь, легла на то место в кухне, где Анфиса умерла. Мне сделалось так хорошо, будто я очутилась в объятиях своей любимейшей борзой. Муж меня поднял, раздел, уложил в кровать, а я все не засыпала и вскрикивала: «Где ты? Моя, моя, моя…» — пока не забылась.

Рано утром, когда было еще темно и все домашние спали, я пришла в себя, потихоньку развязала ленточку, крепившую к ковру две найденные Сарматом ложки из нержавеющей стали, и оставила на нем одну — большую. Маленькую я зашила в свою подушку.

Последовавшая неделя была полна событиями. Я ходила на работу, которой накопилось предостаточно. Делала ее исключительно быстро, так как зачем-то спешила домой. Дома я поочередно обходила комнаты и присаживалась там, где любила находиться Анфиса. Плакать не могла. Я лишь негромко постанывала и все время спрашивала кого-то: «За что? Такая молодая! Такая любимая! Такая единственная! За что?» Я старалась стонать едва слышно, незаметно для близких, но мое необычное поведение не ускользнуло от маминого внимания, и она изо всех сил принялась меня утешать. Мама говорила, что память о нашей борзой девочке останется с нами. «Память не умирает, и мы будем любить Анфису в своих воспоминаниях», — утешала меня мама.

Во мне все противилось такой перспективе. Я хотела любить Анфису — живую. Она была необходима моей душе, как воздух легким.

Конечно, я должна была думать не только о себе. У меня имелись обязательства перед сыном, мужем, мамой и тремя моими борзыми. Но жить дальше, не пытаясь ничего предпринять, я была не в состоянии. Что нужно делать, я тогда еще не знала, но чувствовала, что скоро узнаю…

Следующие три ночи мне снилась Анфиса, и в этих снах я назвала ее Фисенькой. Она жаловалась на боль, показывая мне свою опухшую щечку. На четвертую ночь во сне привиделись люди в медицинских халатах. Они осматривали мою девочку, которая лежала на белом мраморном столе под лампой, излучавшей тусклый голубой свет. Моя борзая не подавала признаков жизни… и почему-то была белого окраса. Люди, одетые как медики, многократно переворачивали тело девочки и часто ощупывали ее голову. Вдруг один из них заявил: «Будем ремонтировать. Можно!»

Пролетает еще день. Вечером муж приносит премию — очень большую, по нашим меркам, сумму денег. Их получение является настолько неожиданным и непредвиденным, что супруг говорит: «Это Фисенька благодарит нас за любовь». Муж отправляет меня с сыном по магазинам, чтобы отвлечь от невыносимо грустных дум. Я стараюсь действовать быстро и истратить все до копейки, чтобы меня поскорее оставили в покое. Мне нужно сосредоточиться на главном, чего я еще не понимаю, но чувствую, что скоро пойму…

Мне хватает двух дней, чтобы пристроить в магазинах премию. Мы с сыном покупаем стройматериалы, недостающие для ремонта, мебель и осветительные приборы. На всякий случай (чтобы в дальнейшем не тратить времени попусту и иметь возможность размышлять) я даже залезаю в долги: часть мебели приобретается в кредит. Квартира превращается в склад. Я снова замыкаюсь в себе. Муж злится на мое равнодушное отношение к полученным материальным благам и находит новый способ изменить направление моих мыслей. Супруг затевает большой ремонт! Но я в нем не участвую…

Наступает восьмой день после смерти Анфисы, и борзая приходит в мой сон — самый нежный, трогательный и очаровательный сон.

Мы лежим с нею в ночи. Наши головы покоятся на одной подушке. Наши взгляды прикованы друг к другу, и Анфиса говорит мне: «Я так люблю тебя!» Мне хочется, чтобы она повторяла и повторяла эти простые слова, и она повторяет и повторяет их до рассвета. Наступает пора прощания, и мы целуемся с девочкой. Наши поцелуи не кончаются. Нам хорошо.

Проснувшись на рассвете, я понимаю, что ночью встречались и любили друг друга наши истосковавшиеся души.

Я знаю, что Анфиса где-то поблизости, но наступил девятый день, и скоро ее душа покинет родные стены. В течение дня меня не оставляет уверенность, что мы увидимся этой, последней, ночью.

Когда мои глаза закрываются и реальность отступает, передо мной открывается огромное заснеженное поле в ночи. Оно простирается до самого горизонта, и над этой кромкой земли горят большие звезды. Они похожи на голубых медуз, застывших на черном бархате ночного небесного океана. Я нахожусь у ближнего края поля и не способна ступить за этот край. По полю идет Анфиса. Она уходит от меня к звездному горизонту.

Темное небо не затмевает белизны снежного простора, по которому ступает моя девочка, оставляя аккуратные следы своих борзых лапок. В центре поля она замедляет движение и поворачивает ко мне голову. Анфиса молчаливо прощается со мной. В завораживающей тишине другого мира я вижу, что она — вся белая, и только голова и правый бок ее — в цвете черном. Те части тела девочки, которые затронула болезнь, черны.

Анфиса отводит от меня печальные глаза и понуро удаляется к грани земли, все ближе и ближе к низким, излучающим мощное сияние, холодным звездам. Я знаю: она направляется к ближайшему созвездию. Оно красиво, и у его подножия, которым служат снега перед линией земного окоема, резвятся борзые. Их великое множество. Все породы борзых вперемежку носятся по засыпанному снегом пространству, но мои глаза выхватывают русских псовых, которых больше всего. Их изящные и грациозные тела, с длинной, развевающейся в воздухе псовиной, взмывают у горизонта и какое-то время парят в ночном небе, а затем опускаются на снег и разгоняются в стремительном беге, чтобы вновь подняться к звездам. К ним — этим борзым и этим звездам — держит путь Анфиса. Там безопасно для нее, я чувствую. Но так одиноко ее душе… и моей… тоже.

Я оглядываюсь назад, в тот противоположный, ставший чужим мир, в который должна вернуться. В нем еще существует зло, погубившее мою борзую. Я должна с ним сразиться — не успокоюсь, пока жива. Я бросаю мысленный вызов этому злу, и оно принимает мой вызов, посылая телепатический ответ. Поединок состоится. В нем столкнутся наши энергии: моя открытая и пылкая душа и его черная, гнилая сущность. Зло будет драться за свою мерзкую шкуру, а я стану биться, чтобы освободить от него свой мир и сделать его прежним: чутким, светлым и родным. Лишь бы понять, как…

Из бездонных глубин моего потрясенного сознания на поверхность выныривает подсказка. Поначалу она покачивается на слабых волнах интуиции в виде мутной пелены тумана над океанской водной рябью — в час, когда солнечные лучи еще не успели полноправно ворваться в мир и провозгласить собой начало нового дня, но их отсвет уже озаряет далекий горизонт. Молочный предрассветный туман; свинцовая с голубизной, океанская рябь; и все это — в алых искорках зари. Туман понемногу стягивается и собирается, образуя над океаном плотный округлый сгусток алого свечения. Сгусток вспыхивает и исчезает, а на его месте я вижу лебедя. Царственная белая птица плывет мне навстречу, освещенная зарей. На стройной шее она высоко держит изумительных очертаний голову, с красивейшими — большими, черными, блестящими, влажными — глазами. Между нами нет препятствий.

Я просыпаюсь на планете, где Анфисы больше нет, но не отчаиваюсь: она — на небесах, и ее ремонтируют. Что это значит? Во мне, точно ребенок в утробе, впервые шевелится слабая надежда. Я уже почти постигаю свою мечту, но очень смутно. Предстоит еще капельку подождать. Мне подскажут, что делать. Благие силы обозначат мою мечту и укажут путь к ее достижению.

Рассудок пытается грубо вмешаться в неподдающиеся его логическому распорядку спонтанные всплески моих чувственных мыслей. Но душа побеждает рассудок. Она мечет в него стрелами чувств, и он, как побитая собака, удаляется на задворки разума. Рассудок оказывается невостребованным, а альтернативой ему становится вера, основанная на любви.

Я осознаю, что верю — верю в нечто невозможное, по человеческим понятиям, но уже ничуть не сомневаюсь в существовании высшего начала, для которого невозможного нет. Оно всесильно, может мне помочь… и поможет! Но как? Я пока не догадываюсь, но чувствую, что скоро догадаюсь…

Первая декада декабря. Выпадает снег. Он обильно устилает землю. Я не могу отвести глаз от снежной белизны покрова и припоминаю сон супруга и его фразу, что вместе с первым снегом к Анфисе придет исцеление. Сладостная, волшебная греза!

Я считаю годы, месяцы, дни, проведенные на земле с Анфисой, и поражаюсь, как их было много, как много было отпущено времени под названием «Счастье» и каким оно оказалось быстротечным. В голову приходит мысль, ножом пронзающая сердце: приставка «Барышня» к имени моей умершей борзой, на которую я согласилась в клубе, с самого начала несла в себе зловещий смысл. Она ограничила продолжительность жизни Анфисы возрастом барышни. Анфиса умерла барышней…

Я ненавижу и проклинаю себя. Раз уж на то пошло, надо было назвать девочку Барыней — Анфисой, а еще лучше Бабушкой — Анфисой. Надо было. Тщетные мозговые усилия — ушедшего уже не вернешь. Тем не менее я продолжаю думать, как исправить ненароком допущенную ошибку, будто от моих дум зависит судьба Анфисы, и история ее жизни еще не окончена…

Наян после смерти любимой сестры перестал бегать. В поле он жмется ко мне. Мы медленно бредем, проваливаясь в глубокий чистый снег. Мои слезы всегда со мной. Они постоянно в боевой готовности и рвутся наружу, когда поблизости нет людей. Сейчас вокруг — ни души, и потоки соленой влаги дают себе волю. Я воздеваю к небу руки и взываю к нему: «Где моя Анфиса? Верни мне Анфису! Фисенька, вернись! Я жду!» Наян слышит имя сестры, поднимает уши и радостно оглядывается по сторонам. Он начинает метаться по полю, высматривая Анфису, и не находит ее…

Обманувшись, кобель с укором и робкой надеждой заглядывает в мои глаза. Я потрясена и даю слово: впредь, как бы трудно ни было, сдерживать эмоции в присутствии Наяна и не волновать кобеля.

После смерти Анфисы супруг печально констатировал, что я не зря возражала относительно вязки постаревшей Айны, не напрасно меня мучили тяжелые предчувствия. Действительно, у стареющих сук чаще рождаются слабые здоровьем щенки. Мой ответ удивляет и радует супруга.

Срывающимся на вопль голосом, точно у меня отбирают ребенка, я заявляю, что настояла бы на этой вязке, если бы время повернулось вспять. Предоставленную мне жизнью возможность познать и полюбить Анфису я воспринимаю как небесную благодать.

Оказывается, сама того не ведая, я всю жизнь ждала Анфису. А Наян! Неужели я предпочла бы просуществовать на земле, не узнав эту громадину с беззлобной душой? Конечно, нет! Однажды открыв сердце любви, уже никогда от нее не откажешься.

Муж молчит, но его глаза не способны скрыть страдальческого сопереживания.

После этого разговора с супругом я стала замечать, что иногда у меня начинало сводить живот: он трепыхался в приятных судорогах и замирал. Если бы живот мог дышать, я бы сказала, что он задыхался от счастья и затаивал дыхание в ожидании сказочного чуда. Иными словами, меня стало одолевать предчувствие, что в близком будущем непременно произойдет нечто волнующее, хорошее, волшебное, и будет это «нечто» напрямую связано с Анфисой. Я не углублялась в размышления, чтобы не обеспокоить поселившуюся в душе «птицу счастья» — боялась, что она упорхнет, если разгадаю ее секрет. Я ждала внутреннего толчка, который даст знать, что, как и когда делать.

Сармат, лишенный любвеобильной Анфисы, стал больше обычного ластиться к домашним, и еще — часто и глубоко вздыхать. В моменты моего вечернего одиночества на кухне, когда семья мирно разбредалась по своим спальным местам и отправлялась в царство снов, появлялся Сармат. Он разглядывал мои тихие слезы, придвинув мочку носа к самым щекам, и заводил «разговор». Кобель негромко бурчал, обращаясь ко мне, и я понимала, о чем он говорит. Сармат напоминал, что полон сил как производитель. Он заявлял о своем желании подарить мне свою дочку. Сармат гипнотизировал меня своим биополем и флюидами своей прекрасной собачьей души. Он внушал, что щенок непременно будет похож на него — и внешне, и внутренне, — а значит, может повторить Анфису.

Мои ответные мысли, превращаясь в непознанные субстанции, проникали в сознание борзого кобеля. И мысли эти его огорчали.

«Я люблю Анфису, мне нужна одна лишь Анфиса, с ее чарующей душой, неподражаемыми манерами, непревзойденной любовью и родными глазами», — думала я, глядя во влажные очи Сармата, и взгляд кобеля становился растерянным и горемычным. Повесив голову, Сармат полизывал мою голую пятку и удалялся ко сну.

Айна разменяла второй десяток лет за полтора месяца до смерти дочери. Десять лет — средняя продолжительность жизни борзых. Двенадцать с половиной — обычный предел. Моя первая борзая ослабла на задние ноги, порой у нее случались затруднения с проглатыванием пищи. Что сделаешь, старость — не радость. Я осознавала, что Айна понемногу угасает, но вникать в это боялась. Просто радовалась каждому мигу общения с моей старенькой борзой девочкой.

Девятый вечер около полуночи. Все уже спят. Я одна на кухне. Выключаю свет и зажигаю свечу. Она и блики лунного сияния освещают мое несчастное одиночество. Часы бьют полночь. Все. Девятые сутки истекли, и душа Анфисы покинула дом. Безнадега начинает методично ворошить душевную рану горькими думами: «Этого больше не будет. Никогда ты не дотронешься до Анфисы, никогда не увидишь ее. Не будет! Никогда!»

Жар свечи согревает кисти прижатых к лицу рук. Приятное тепло огня понемногу разносится по кровеносным сосудам и проникает в сердце. Оно начинает подрагивать. Нет, это не физическая дрожь. Сердце выталкивает из себя неосязаемые — на уровне шестого чувства — импульсы. Внезапно мной овладевает внутренняя сосредоточенность. Она уносит меня из квартиры, из города, с земли…

Передо мной — чистое, звездное небо. Я не вижу себя — только небо и звезды. Они красивы, величественны. Их сверкающее ледяное сияние, такое далекое с Земли, теперь близко, но мне не холодно. Я парю, не чувствуя тела, и кажется, что не дышу. Но я жива, и мне хорошо среди звезд. На какой же из них нашла приют душа Анфисы?

Глаза открываются. Я чувствую, как в голове появляются образы и следом формируются мысли. Они посылаются извне, и скоро я смогу понять их значение. Мой стан выпрямляется, плечи расправляются. Такое ощущение, будто я сижу за школьной партой, готовая выслушать учителя и запомнить урок. Внутренний порыв велит взять бумагу и ручку. Следуя ему, я начинаю писать. Строки сами ложатся на белый лист. В итоге получается стихотворение, посвященное памяти Анфисы, но… не простое стихотворение. Оно дает ответ на вопрос: «Что делать?» Почему нужно делать, я еще не понимаю, но знаю, что скоро пойму…

Со мной приключилась беда пребольшая, Которую я никогда не ждала. Погибла моя молодая борзая, Дочурка-Анфиса. Трех лет не жила. Болезнью истерзана, стойкость хранила. Не ныла, терпела, не в тягость была. И храбро-прехрабро со смертушкой билась Анфиса за жизнь. Дорогуша, моя… Она умерла в день один… и, красива, Лежала на кухне, а я не могла Поверить, что это прекрасное диво Покинуло нас навсегда-навсегда. Я ей целовала холодные лапки, Но глазки родные закрыть не смогла. И слезы роняли борзых три собаки, Прощаясь с Анфисой, а я не могла… Лишь позже, потом, под плакучею ивой, Где прах ее вечный нашел свой покой, Я громко кричала: «За что, Боже милый, Зачем умерла вот такая любовь?!» Любовь — вся Анфиса: послушная нежность, Душа всего дома и мудрый напор, Взрывная отвага и честная смелость, Как ветер, она покоряла простор. Всегда была всюду. Ей все было надо: Что кушать купили, а что из вещей… Хозяйка купается — девочка рядом! Ну что еще нужно для счастья, ей-ей? Мне кажется, солнце не светит, как прежде, И поле — другое теперь, без нее. И мир изменился: он стал явно меньше. Так вечность познало мое существо. А после кончины она легла рядом. Я видела тело ее наяву! Мне в снах говорила Анфиса: «Не надо, Не плачь, дорогая!» Девятого дню Она уходила заснеженным полем, Свой взор обращая в прощанье ко мне, Почти к горизонту в белевшем раздолье, Где много борзых проносилось во сне. Душа моя плачет — по ней резануло. Я знаю: в борзых русский, истинно, дух, Что если ворвется, судьбу повернуло, И ты станешь чище и лучше не вдруг! Когда на земле умирает борзая, Вселенная стонет, рыдает любовь. Но в память о ней я тебя заклинаю: Щенка голопузого сделай борзой!!!

Глава 5. В ожидании мечты

Откровение, заключенное в последних двух строках стихотворения, написанного в память об Анфисе, было неожиданным. Я перечитывала его строки снова и снова, а думами всецело владела Анфиса. В них не было места для какого-то там щенка. Прошло всего девять дней, как девочка ушла, но я точно знала, что боль и любовь воспоминаний о ней не покинут меня никогда. Боль со временем станет не такой невыносимой, а любовь не изменится. Никто и ничто не вытеснит из сердца мою верную и незабвенную Анфису. Меня может утешить одна она.

Почему же подсознание выдало такую несуразную, дикую идею: взять нового щенка и вырастить его? Какая в этом необходимость? Зачем мне это? Чтобы в кромешных хлопотах о нем забыться и перестать страдать? Но ко мне сие не применимо! Я не изменяю чувствам. Слишком они сильные. Мой рассудок подчиняется эмоциям, поскольку не способен соперничать с их стихией, страстностью, глубиной и интуитивной мудростью. Они зарождаются и живут в душе, которой я верю бесконечно, потому что она меня никогда не подводила. Я не гоню прочь душевные порывы из соображений трезвого расчета и не ищу в них выгоды. Мое отношение к всплескам души — трепетное и бережное.

И все же размытый образ борзого щенка преследует воображение, а слова «борзой щенок» ни на секунду не желают улетучиваться из головы. Всю ночь я не смыкаю глаз. Где найти спасение от наваждения? Анфиса подскажет мне. Только ее я не ослушаюсь.

Ночная пора еще не отмерила свою половину. Темно. Свеча давно сгорела. Осторожно, чтобы не разбудить чуткое семейство, завариваю чай. Зажигаю новую свечу и прижимаю к груди фотографию Анфисы — лучшую из тех, которые сделала незадолго до ее ухода.

Девочка лежит животиком на зеленой травке, в тени буйно разросшихся деревьев и кустарника лесопосадки, что позади нее. Она подобрала под себя задние ножки и вытянула к объективу передние. Девочка отдыхает. Ее голова приподнята. Анфиса смотрит прямо на меня. Фотография помещена в прозрачную рамку из оргстекла и установлена на кухне, где я провожу большую часть времени. Моя Анфиса всегда со мной.

Закипает чайник. Свежий, сладкий, ароматный чай в ночной тиши, дымящаяся сигарета в пепельнице, я и Анфиса. Что еще нужно для счастья? Лишь одно: чтобы Анфиса была не грезой с листа бумаги, а живым созданием природы и смотрела бы на меня из окружающего пространства, чтобы к сердцу я прижимала ее родное теплое тело, а не холодную стеклянную рамку с плоскостной иллюзией любимого существа… призраком моей бесконечной любви.

Я мечтаю. Я желаю всем естеством, всей силой своей внутренней сути, чтобы Анфиса вернулась! Это первое, что приходит на ум.

Потрясение дня 29 ноября, помноженное на долгие восемь месяцев страданий и борьбы, временно затмило память, и вместе с ней — то основное, что давало надежду и двигало мной в схватке с недугом девочки. А ныне, глядя на фотографию, я все вспомнила и застыла в оцепенении.

Мозг воссоздал видение, в котором «неземные люди» совещались у меня над головой, и один из них предупреждал о смерти Анфисы, но одновременно заверял, что после она снова будет со мной на земле.

В сознании ожил и один из последних снов. В нем врачи принимали решение ремонтировать мою девочку.

Если перевести знамения на язык реальности, получалось, что Анфису можно воскресить?! Хороша реальность! Не надо никому говорить. С другой стороны, для высших сил не существует земных преград. Они всемогущи и способны творить чудеса. То, что кажется невозможным нам, смертным, для них таковым не является, и они могут вершить это «невозможное», если посчитают нужным.

У меня складывалось твердое убеждение, что умозаключения формировались независимо от меня и вкладывались в мою голову. Они прокрадывались в форме чувств и образов незаметно, чтобы ненароком не вспугнуть упрямый рассудок, который не замедлит их публично высмеять и напрочь отмести. Мой упертый рассудок склонен отвергать все, что не в состоянии объяснить с позиций земной логики. Он старается избавиться от небылиц еще на подсознательном уровне. Абсолют, который милосердно протягивал мне руку спасения, позаботился, чтобы этого не случилось.

В меня была внедрена данность, что Анфису можно вернуть. И в борзом щенке, которого я приобрету, в той маленькой борзой суке, которая в свое время станет моей, будет сиять душа несравненной Анфисы. Как это будет, когда случится, где произойдет — не важно! Все свершится своим чередом.

Неужто моя сказочная греза оборачивалась действительностью?!

Сладкоголосое эхо мироздания трепыхалось в моем чреве, восходило к голове и без конца повторяло: «…Действительность!.. Действительность!.. Действительность!»

Будущее посулило фантастическую радость. Оно обещало исполнить мою неосознанную доселе мечту, которую я наконец охватила пониманием. Мечтой была Анфиса — живая и невредимая, любящая и любимая. Она всегда была моей мечтой, только я узнала об этом, когда Создатель впервые доверил ее мне. Сейчас мечта — пока еще как надежда — выплывала белым лебедем из тумана небытия и устремлялась мне навстречу.

Моя Анфиса может ко мне вернуться! Допущение вероятности данного события выглядело странным, необычным, наивным и казалось несбыточным. Сомнения — не заблуждаюсь ли я, не являются ли подобные мысли фантазией исстрадавшейся души или плодом больного воображения — не покидали меня ни на секунду. Но я мыслила достаточно адекватно! Посетившие же мозг аномальные суждения сами по себе не могли являться признаками душевной болезни. Напротив — глупо отрицать существование явлений по причине их непостижимости для человеческого ума. Да их и нельзя отрицать — в силу пространственной и временной ограниченности самих свойств этого ума. Не стоит отрицать, когда доподлинно известно, что сверхъестественные явления имеют место быть. Они случаются на белом свете!

То, о чем я вознамерилась мечтать, с общепринятой точки зрения выглядело ненормальным.

«Впрочем, какое мне дело до постороннего мнения, до общепризнанных воззрений, до окружающих! Я не должна быть озабочена этими вещами. Они встали на моем пути и не дождутся, чтобы я с ними считалась», — думала я.

Существовало три условия воплощения мечты. Первое — наличие подлинного чувства. Второе относилось к личностным качествам возмечтавшего субъекта, а именно: достойна ли я бесценного дара Создателя? Третье было связано с верой. Она должна была всецело заполнить мое существо.

Я так искренне, так беззаветно любила, что не могла не поверить в возможность возвращения Анфисы, поэтому с откровенной радостью раскрыла вере свою воспрянувшую душу. Таким образом, два условия выдерживались несомненно. А третье… Вера — это безоглядная и беспредельная надежда, и мне предстояло безоглядно и беспредельно надеяться, что небеса смилостивятся и снизойдут ко мне. Ведь не зря же они намекнули!

И пускай отныне мой здравый рассудок не ерепенится. Я решила, что не намерена с ним считаться впредь. Моя мечта — не его «ума» дело. Он будет служить мне, как и прежде, в житейской обыденности, но высокие чувства и помыслы не подпадают под его власть. Его бездушные механические приемы примитивны, поскольку не объемлют сверхъестественное, как не познанное и не познаваемое им. Он ограничен, так как не разумеет и не принимает того, во что можно лишь верить.

А сверхъестественное существует, но оно гораздо выше естественного, привычного, доступного нашему пониманию. Наличие в мире необъяснимого подтверждается материальностью всего сущего, которое создается высшим началом, и доказательств обратному нет.

Оцепенение, в котором я пребывала, пока вышеизложенные откровения озаряли мой ум, проходило. Ласкающая дрожь начинала сотрясать изнутри мою плоть. Свое тогдашнее состояние я сравнила бы с предвкушением счастья. На душе сделалось легко и покойно. Душа почувствовала себя свободной.

Наступило прозрение, и я не собиралась более задаваться философскими вопросами. Мне предстояло упорно идти навстречу мечте. Моя раненая душа выздоравливала, а тело сделалось бодрым, деятельным и решительным. Вместе они настроились на неминуемое осуществление мечты.

Я выпила успевший настояться чай, выбросила в мусорное ведро позабытую и истлевшую сигарету и собиралась погасить свечу. Мои легкие уже набрали воздуха, чтобы задуть ровное пламя, как вдруг оно искривилось, раздался треск, и от фитиля в разные стороны полетели искры. Заодно с ними из пламени вынырнул черный округленный сгусток — величиной с подушку. Не то окрашенный воздух, не то производное не известной науке материи. Сгусток практически не просматривался насквозь и имел неровные, колеблющиеся очертания. На какое-то мгновение он повис в полусумраке кухни перед моим лицом, будто пугал. Но испуга не дождался! Напротив, мной овладело желание наброситься на неведомую враждебную тварь и растерзать ее.

С перекошенным от ненависти лицом я выскочила из-за стола, и чужеродная материя отпрянула. Она налетела на стену, расплющилась о кафель и исчезла. Напоследок до слуха донеслись едва уловимые звуки. Что-то ухнуло обиженным басом и пискнуло неважнецким тенором.

Я стояла посреди кухни с занесенной над головой рукой, в которой догорала свеча. Меня колотило, и я поняла, что поединок состоялся — поединок с тем самым злом, что погубило Анфису. Оно сгинуло, соприкоснувшись с мощью веры и любви. Все!

Пламя давало ровное радостное свечение, а я ощущала себя солдатом, одержавшим победу на поле брани. И взор этого солдата был прикован к огню, в котором чудился образ улыбающейся Анфисы. Ее образ оставался со мной, когда я задувала свечу, когда бесшумно прокрадывалась в постель, стараясь не разбудить супруга, и когда — проскользнув под одеяло — крепко заснула.

Померкнет день — зажгите ваши свечи. Огонь согрейте, растопите лед. Глаза раскройте, обнажите сердце. Душой творите — жизнь не подведет. Печаль убейте, уничтожьте злобу! Надежде и мечтам давайте ход. Лелейте веру и любите вечер. Он приближает утро и зовет восход…

Мне приснилась осенняя роща, полная опавших багряных и золотых листьев и голых унылых деревьев. Было безветренно. Свободное от облаков, темнеющее синее небо отчетливо проглядывало сквозь переплетения обнаженных коричневых веточек. Солнце уплывало в темно-красный закат. Стылый воздух был насыщен запахами увядшей травы, прелой листвы и грибов. Мы с мамой шли по краю глубокого оврага, который когда-то был руслом небольшой речушки.

Параллельно нам, по противоположному краю оврага трусила мелкой рысцой Анфиса. Пару раз девочка спускалась на дно оврага и пыталась взобраться на нашу сторону, но крутизна подъема мешала, а большая ширина оврага не давала его перепрыгнуть. И тогда моя ушедшая борзая сообразила, как действовать. Она поднялась обратно на свой обрыв, спуск с которого был более пологим, чем с нашей стороны, и побежала вдоль оврага, набирая ускорение. Прилично разогнавшись, Анфиса молнией метнулась в овраг и на большой скорости пересекла его наискосок. Ей удалось достичь другого берега давно пересохшей речки, и она очутилась неподалеку от нас. С сияющими от счастья глазами Анфиса ринулась ко мне. Девочка остановилась рядом со мной и прижалась ко мне боком. Я плавно опустила руку ей на спину и… проснулась.

Сон вещал, что Анфиса вернется ко мне из другого, противоположного мира. Хоть это и трудно, но она сообразит! Сновидение могло означать и другое: душа Анфисы скучает и стремится встретиться с моей душой во сне. Но верилось в лучшее. Возможно, я понапрасну обольщалась, но мне обольщаться хотелось!

Утро началось с обдумывания плана действий. «Щенок русской псовой борзой», — легко произнести, но трудно достать. Дело в том, что к описываемому периоду в области, кроме моего Сармата, не осталось ни одной породной борзой детородного возраста, имеющей документы РКФ о происхождении. Иными словами, щенка в моем регионе взять было не у кого, и вязать Сармата было не с кем. Я почла бы за великое благо найти Сармату достойную пару и получить девочку от своего кобеля. Сармат, как показало время, был производителем препотентным (передавал себя в потомках), поэтому воображаемая мной девочка и внешне, и манерами, несомненно, походила бы на отца, следовательно, и на Анфису. Она вполне могла стать настоящей Анфисой — вернувшейся Анфисой. Но, обзвонив знакомых борзятников и клубы, я с сожалением констатировала, что такого шанса судьба мне не уготовила и надо искать другие пути соединения с мечтой.

Немаловажно уточнить, что к щенку у меня были некоторые, но определенные требования. В жилах моих борзых текли выдающиеся местные и столичные крови. Они имели отличные родословные, были в свое время высоко оцениваемы экспертами. Кроме того, мои собаки отличались немалым ростом, крепким костяком и широкой грудью. Иными словами, я привыкла лицезреть настоящих борзых волкодавов. Какая-нибудь мелкая — низкорослая, тонкокостная и лещеватая (узкогрудая) — борзая девочка не смогла бы заменить мне Анфису. Тем более быть ею. Она не утешила бы мою страждущую душу.

Найти человека, который бы вел правильную линию борзых, поддерживающую в себе сочетание красоты, рослости, мощи, силы и охотничьих качеств породы, представлялось мне делом весьма сложным. Где искать такого борзятника — такого, на вес золота, заводчика, — я понятия не имела.

И тут логика жизни подала мне верную идею — искать следует в столице! Но оставался вопрос: «Кто подскажет адрес нужного заводчика?»

Мне была известна одна женщина — местный кинолог. Всю жизнь она вела другую породу борзых, но русские псовые оставались ее неискоренимой слабостью. Моя знакомая за свою жизнь побывала в качестве эксперта во многих городах, на многих выставках собак. У нее имелся обширный круг знакомых в среде борзятников. Мы давно не виделись. У каждой из нас были свои заботы и проблемы. Но борзятник, если он настоящий, всегда поможет другому борзятнику. Я знала номер ее домашнего телефона, и еще я верила, что она обязательно меня поймет и подскажет.

Большое любящее сердце и страстная душа этой женщины покровительствовали всему собачьему роду. Она сама не единожды теряла любимых питомцев, но находила в себе силы вновь и вновь выращивать прекрасных борзых. Кинолог воспитала далеко не одного щенка, а скольких произвела на свет как заводчик, и не счесть! Целый клуб на несколько сотен борзых душ создала!

Я набираю телефонный номер. Дозвонившись, рассказываю свою горестную историю любви женщине, которая поймет…

Она меня поняла! Она поверила в мою мечту и поведала удивительную историю из своей жизни с борзыми.

Однажды после щенения погибла ее молодая борзая. Она — эта долгожданная, несравненная и самая любимая девочка — была первой борзой моей знакомой, тогда еще начинающего кинолога. Незадолго до трагедии женщине приснился сон, в котором борзая уходила от нее.

Собака поднялась на гору, освещенную заходящим солнцем, и исчезла в лучах невероятно яркого заката.

После смерти любимицы кинолог сумела сохранить весь помет и в память о любимейшей борзой оставила себе ее дочку. Этот щенок, как и другие, не был похож на мать, но имел особый младенческий окрас, свидетельствующий о его непостоянстве. Необычайный окрас предвещал, что, превращаясь из щенка во взрослую собаку, борзая изменит цвет своей псовины. Такое бывает не только в породе русской псовой. Кинолог это знала, но, как ни старалась, не могла предугадать будущего окраса своей маленькой воспитанницы. Когда ее новой борзой девочке не было и полугода, женщине приснился сон.

Та же местность, что и в предыдущем вещем сне, та же гора, то же солнце, только восходящее. На горном пике — никого. Вдруг из алого солнечного сияния на вершине горы появляется борзая редкого голубого окраса. Собака до боли знакома женщине и спускается к ней, как к своей хозяйке. Хотя умершая борзая имела другой окрас, моя знакомая узнает в голубой собаке свою ушедшую борзую.

Проснувшись, она позволяет себе немного всплакнуть над трогательным сном и не придает ему большого значения. Проходит несколько месяцев, и псовина ее новой воспитанницы приобретает голубой цвет. Подрастая, эта борзая девочка повадками, нравом, темпераментом и своей безраздельной привязанностью к владелице начинает абсолютно походить на свою умершую мать. Когда девочке исполняется год, хозяйка уже не сомневается, что душа ее любимой борзой поселилась в голубой собаке. Тогда она припоминает свой второй вещий сон, и сердце ее наполняется томительным счастьем. (Как это прекрасно — томиться счастьем!)

Борзая с голубой псовиной, появившаяся по зову любви, проживает замечательную и долгую собачью жизнь — на радость знакомой и в утешение за первую трагическую утрату.

Кинолог знает все о моей нестерпимой душевной боли и немедленно переходит к делу. Она называет мне семь телефонных номеров заводчиков борзых в столице.

С замиранием сердца я записываю магические цифры. Запредельное шлет мне первую весточку! Очень скоро я окажусь на верном пути, который приведет меня к Анфисе.

Но сперва предстоит объяснение с родными, которые скорбят по Анфисе и по вечерам разглядывают ее фотографин, без конца вспоминая девочку. Как они отнесутся к моей идее, предсказать трудно. Скорей всего обвинят в предательстве, малодушии. Так и происходит.

Вечером собираю за столом домочадцев и излагаю свое решение. Муж приходит в негодование. Он презирает меня за слабохарактерность. Я представляюсь ему ничтожеством, недостойным памяти Анфисы. По его мнению, Анфису невозможно заменить никакой другой борзой. Мою мысль, что девочка вернется к нам в новом образе, супруг отметает как психические бредни. Он не намерен впускать в свое сердце на место Анфисы другую собаку. Муж любит только Анфису и запрещает мне брать щенка. Кидая в мою сторону злобные взгляды, он мечется по квартире. «Нет! Нет! И нет!» — твердит супруг, как заведенный. Он не верит в мое прозрение и ничего не желает слышать о моей мечте!

К нему присоединяется мама. Она обрушивается на меня со всей страстью любви к Анфисе. Мама полагает, что одним только желанием взять щенка я уже изменила нашей ненаглядной борзой и осквернила память о ней. В возвращение Анфисы мама не верит и заявляет, что не полюбит больше ни одной борзой суки, так как до конца своих дней будет верна Анфисе.

Меня раздирают противоречивые чувства. Благодать обволакивает сердце, когда я слышу иступленные признания близких людей в любви к покинувшей нас Анфисе. Одновременно настрой родных отдается во мне отчаянием и ужасом вечной разлуки с моей несравненной борзой. Муж и мама — не со мною. Они не разделяют моей уверенности не потому, что не хотят снова видеть и обнимать Анфису, а потому, что не могут поверить в чудо, в сказку, в волшебство.

«Так что же, моя мечта не сбудется?» — Я размазываю по лицу слезы, непрерывными ручейками набегающие на щеки.

Один сын еще не высказывался. Он внимательно прислушивался к каждому из членов семьи. Когда его отец и бабушка прекращают говорить, сын подходит ко мне, кладет на плечо руку и вглядывается в меня, словно прорывается в мои сокровенные глубины.

— Мама, ты правда веришь в то, о чем говоришь, или ищешь предлог, чтобы найти утешение в щенке? — спрашивает он.

— Да, верю. Я слишком сильно люблю Анфису, чтобы врать. Мне было больно, и мысли о ее воскрешении стали посещать меня помимо моей воли. Они заполонили меня, и всем своим существом я поверила. Анфиса — моя самая большая земная любовь, моя самая сильная страсть.

Я договорила, и мне стало неловко перед единственным сыном за свои последние слова. Подобное чувство я должна была испытывать к нему одному. Кроме того, неумением держать язык за зубами я незаслуженно обидела сына. Так я думала, недооценивая собственного ребенка. Он же в ответ на мои признания добродушно заметил:

— Это же прекрасно, что Бог наградил тебя Анфисой и наделил таким светлым чувством. Сейчас Фисенька не с нами, но ей хорошо на небесах. Мамочка, не плачь, она любит тебя. Она любила тебя больше всех нас. Может быть, Анфиса и вернется к нам. Верь, пожалуйста, в свою мечту, и она исполнится. Я этого хочу.

Слова сына растрогали меня, и я еще чаще стала подносить носовой платочек к глазам. Муж и мама молчали в задумчивости — сын озадачил их предположением об исполнимости моей мечты. Но они не торопились с выводами…

Весь день я без дела скиталась по дому и проливала реки слез, избегая домашних, за исключением сына и борзых.

Вот так и бывает: невежественность, черствость, эгоис тичность, отсутствие сострадания способны растоптать веру и погубить мечту. Во мне нарастала ярость сопротивления. В груди клокотало, как в жерле разбуженного вулкана. В недрах души пробуждалась такая могучая активность, которая обещала смести все преграды. Я готовилась ринуться в бой со злом, частица которого завладела сердцами моих родных и сделала их такими холодными и чужими. Но еще до того, как я решилась снова заговорить с мужем и мамой об Анфисе, полыхающий огонь моей души растопил лед непонимания и неверия в сердцах близких.

Первым завел разговор муж. Он начал издалека. Супруг вспомнил, как Анфиса кидалась на людей, и связал ее поведение с внутренним, неосознанным предчувствием своей недолгой жизни на земле. По его мнению, девочка не хотела потерять ни единой секунды общения с нами в том кратком земном сроке, который был ей отпущен.

Супруг также припомнил, как в возрасте четырех месяцев Анфиса неожиданно выскочила из лифта на нашем этаже, когда утром выходила с Наяном на прогулку. Дверцы лифта захлопнулись, и тот поехал вниз, а муж, оставшийся с Наяном в движущейся кабине, едва успел сбросить с руки петлю поводка Анфисы. Лента поводка выскользнула в дверную щель кабины, и у мужа упало сердце при мысли, что петля поводка зацепится за какой-нибудь выступ в шахте лифта, и поводок начнет затягивать через створки лифта ошейник Анфисы, а тот задушит девочку. Анфиса кричала как оглашенная. Я моментально выскочила из квартиры на ее крик и сумела в последний миг снять с нее ошейник. Супруг помнил, как мы были счастливы тогда, что не потеряли нашу непредсказуемую и пронырливую девочку. Не потеряли. Тогда…

Муж не забыл и о своем сне, в котором белоснежного окраса, беспечальная Анфиса носилась по белевшей снегом равнине, а ее окружали белые барашки. Супруг смахнул рукой набежавшую слезу и сказал, что тот сон был не о выпавшем снеге и не об исцелении девочки. Он вещал о небесах, на которые вскоре должна была отправиться Анфиса. Белая равнина была раем, белые барашки — небесными друзьями Анфисы, а сама она превратилась в белоснежного ангела. Супруг печально улыбнулся и низко опустил голову. Пребывающий в глубинах своей памяти, он видел в них Анфису. Невидимая в миру борзая предстала его внутреннему взору во всем своем былом великолепии.

— Она всегда была красивой, даже когда умерла, — наконец прервал молчание супруг.

— И любимой, — вторила ему моя мама с еле сдерживаемой дрожью в голосе.

— И любящей, и обидчивой, и нежной, и умной. Ее так не хватает, — грустно прошептал сын.

Снова повисло молчание. Мы все думали об Анфисе, Воображение каждого по-своему рисовало ее облик, но наши лица и глаза выражали одно и то же: она были и осталась милой нашим сердцам. Мы все скучали по ней. Никто не мог забыть ее ни на секунду и не пытался заставить себя сделать это, потому что с ней было не пусто. С ней было хорошо, очень хорошо, а жизнь представлялась удавшейся.

Гнетущую тишину первым нарушил супруг. Он сказал, что не может видеть мои вечно мокрые, воспаленные от слез глаза и застывшую в них смертную печаль. У него разрывается сердце. Чем так страдать, лучше взять щенка, назвать его Анфисой в честь нашей девочки и считать, что это она.

На лице сына сразу же заиграла загадочная улыбка. Она романтично блуждала сама по себе, но, несмотря на таинственность, выдавала сына с головой. Парень уже представлял себе крошечное, беспомощное создание, которое он будет любить, воспитывать и называть Анфисой.

Мама продолжала сидеть с каменным лицом и стиснутыми губами. Подобное выражение не предвещало ничего хорошего.

Внезапно она заявила, что никакого щенка любить не будет.

— Вас никто и не просит, — равнодушно заметил муж.

— Кормить его и подтирать за ним лужи тоже не собираюсь! — мама повысила тон.

— Можете вообще к нам не ездить, — язвительно предложил супруг.

— Ездить буду, к внуку и остальным собачкам, — хорохорилась мама.

— Думаю, не получится, — обескуражил ее супруг.

— Почему это? — изумилась мама.

— А щенок вас в дом не пустит, — пригрозил муж.

— Не пустит? Щенок?.. — недоумевала мама.

— Да, щенок. Почувствует неприязнь и укусит. — Муж, определенно, издевался.

— Укусит? Меня?.. Все равно, ваша собака, сами за ней и будете ухаживать. — Мама уже не находила аргументов. Она теряла позиции. Ее сопротивление ослабевало.

— Сами и будем, — наступал супруг.

— Вы же на работе целый день. Кто всех щенков выкармливал до года, кто целыми днями с ними играл и возился, пока вас не было? Я! Вы без меня не справитесь, а я отказываюсь! — негодовала мама.

— Значит, женщину наймем, — с ходу придумал супруг.

— Никакая женщина не согласится с такими монстрами одна в квартире оставаться, даже за деньги. — Мама привела в свою пользу неоспоримый, как она полагала, довод.

— Мужчину наймем. И вообще, мама, вы меня раздражаете своим мнением. Если вам безразлично то, что важно вашей дочери и всей нашей семье, следовательно, вы не с нами, — подытожил муж.

— А кто не с нами, тот — против нас, — с холодком в голосе добавил сын.

— А кто против нас, тому у нас места нет! — вспылив, я ставлю жирную точку в разговоре.

Мама капитулирует. Мы — с нашими проблемами, борзыми собаками, нелегкими характерами, нетипичными поступками — ее «карма», как она выражается. На самом же деле — смысл ее существования. Просто отрицание является формой маминого поведения, своеобразным орудием защиты. От него она отталкивается, как от упора на старте. Согласие обязывает, а отрицание — нет. Начиная с отрицания, можно поторговаться и что-нибудь да выгадать. Согласившись, неминуемо приобретешь ворох дополнительных обязательств как само собой разумеющуюся нагрузку. Но в данном — исключительном — случае, действуя по традиционной схеме, мама допустила ошибку. Она поняла ее и теперь жалела, что ввязалась в дискуссию.

«Никого они не наймут и никуда от меня не денутся. Да и мне деваться некуда. Ну почему меня опять обидели? Почему я — крайняя? — Одни мамины мысли сменялись другими. — Вот они привезут девочку, такую же маленькую, длинноногую, забавную, хитрющую, какой была когда-то Анфиса. За ней надо будет ухаживать, как когда-то я ухаживала за Анфисой. Они сказали, что девочку тоже назовут Анфисой! Вдруг, действительно, душа ее вернется? Невероятно, но вдруг? А она, которая так девочку любит и днями напролет плачет по ней, заранее отказывается от Анфисы?! Нет! Она не простит себе потом!»

Неожиданно мамины глаза засияли, и в них заискрилась надежда. Надежда придала маме мужества.

— Внуку без меня будет плохо, и за собачками некому будет присмотреть. Так и быть, я займусь щенком в ваше отсутствие, но лапы будете мыть сами, — гордо произнесла мама.

— Бабушка, а какая тебе разница, двенадцать лап перемыть или шестнадцать, тем более, ты привыкла к шестнадцати? — развеселился внук.

— Неблагодарные вы. Пользуетесь моей добротой и не цените. — Мама безнадежно махнула рукой.

— Так я звоню? В столицу! По поводу щенка, — задаю я риторический вопрос и с места прыгаю к телефону.

Домашние бдительно следят за моими передвижениями и ждут. Уже ждут. Исполнения мечты! Отныне у них появилась мечта! Они обладают мечтой! И мечта эта — Анфиса! Никто из них доподлинно пока не верит, что Анфиса вернется. Они утешаются раздумьями о другом щенке, который скрасит их горе, но в глубине души каждый ловит себя на мысли, что ждет возвращения Анфисы, и тайно надеется…

Возле телефона ноги подкашиваются. Во мне трясется каждый нерв, кровь приливает к голове, немеют руки. Я понимаю, что сейчас совершу первый шаг к заветной цели. У меня нет права на ошибку. Боже, помоги мне! Семь телефонных номеров. Какой из них нужен? Какой сделает былью задуманную сказку? Мной овладевает кураж — я верую в удачу и уже знаю, что повезет. Должно повезти! Столь велико желание и столь истинна страсть, бушующая в груди, что иначе и быть не может. Боже, помоги мне!

Зря переживала. Провидение уже крепко держало меня за руку и вело за собой.

Одни телефонные номера отвечали продолжительными гудками, будто хозяев не было дома или они не собирались в этот вечер утруждать себя телефонными разговорами. Другие отзывались множеством коротких сигналов. Их или отключили перед сном, или же владельцы номеров вели приятную беседу, которую не намеревались прерывать.

Наитие подсказало, что нужно повторно обзвонить номера, которые были заняты. С какого начать? Стрелки часов подходили к одиннадцати. Скоро ночь. Стоило прерваться до утра, но я уже не могла остановиться. «Сейчас или никогда», — стучало в висках. Я выбрала наугад один из номеров и с замиранием сердца набрала его.

Трубку сняли, и мне ответил мелодичный женский голос. Он звучал, как медленный вальс, красиво и завораживающе. Его глубокий, мягкий тембр расслабил меня и снял напряжение. Я представилась, объяснила по какому вопросу звоню. Вопрос простой: «Как приобрести борзого щенка… девочку?»

Женщина назвалась Милой и сообщила о своем статусе в мире российских борзятников. Я подумала, что такая важная особа вряд ли снизойдет до меня — любительницы борзых с периферии, — и приготовилась получить от ворот поворот. К моему удивлению, Мила продолжила разговор и поинтересовалась, почему я хочу завести борзого щенка, и почему девочку?

И тут меня прорвало. Слезы хлынули всемирным потопом. Нос захлюпал и мой голос отозвался на другом конце телефонной линии невразумительным бульканьем. Рыдания, изо всех сил сдерживаемые мною, превратились в непрерывный стон, напоминающий вой одинокого волка, пронизанный лунным сумраком и безысходной тоской. Я не могла произнести ни слова.

Мила поняла, что со мной случилась истерика, и заговорила размеренным тоном психоаналитика:

— Ну успокойтесь, пожалуйста, и расскажите, что же произошло. Я постараюсь помочь, чем смогу.

— У меня умерла борзая девочка, молодая…

— Я понимаю и разделяю ваше горе — сама не раз теряла своих борзых.

— Со мной такое впервые…

— Поэтому вам так тяжело, но со временем боль утихнет. Она никогда не избудет полностью, но постепенно станет выносимой. Вы должны свыкнуться с мыслью, что наши любимцы неизбежно покидают нас в определенный момент, вы должны научиться с этим жить.

— Я научусь, я постараюсь, но не сейчас.

— Сейчас и не стоит, потому что сразу не получится. Нужно какое-то время, чтобы пережить.

— Боюсь, я не смогу пережить. Она была такая необыкновенная и так меня любила…

— Вот и расскажите поподробнее. Какая она была?

И я рассказала ей все о всех своих борзых. Мила узнала, как неожиданно в мою жизнь ворвалась неукротимая и вредная Айна; как позже в доме появился умнейший и чувственный Сармат; как он и Айна привели нам чудесных деток — Наяна и Анфису; как Анфиса заболела, а я пыталась ее вылечить; как она боролась за жизнь, и вся семья надеялась на выздоровление; как девочка умерла. Я рассказала Миле обо всем. Обо всем, кроме своей мечты. Мила меня не знала и могла неверно истолковать мои слова. Она могла подумать, что от горя я тронулась умом. Тогда не видать мне Анфисы. Но что-то внутри обнадеживало: наступит час, и я открою Миле самое сокровенное.

У моей собеседницы был изумительный голос. Таким голосом была способна обладать только сказочная фея, владеющая волшебной палочкой. Когда мое повествование подошло к концу и я произносила последние фразы, относящие ко дню смерти Анфисы, Мила стала всхлипывать. Я знала: она плачет, жалея Анфису, меня и вспоминая своих ушедших борзых. И в тот момент я почувствовала, что здесь меня не обидят, здесь мне помогут, здесь исполнят мою мечту.

Дослушав мою историю, Мила поделилась сведениями о себе.

Она занимается борзыми двадцать с лишним лет, держит исключительно сук и является заводчиком борзых. Потомство ее собак имеет высокие экстерьерные оценки и соответствует требованиям, предъявляемым к охотничьим качествам породы. Суки у нее — крупные, рослые и производят на свет кобелей, которые доказывают на садках, что русскую псовую борзую по праву величают «русским волкодавом» еще с давних времен.

Близилась полночь, но мы не замечали времени. Мила предложила посмотреть ее борзых на сайте, который отражал жизнь зарегистрированного ею питомника, а также выслать ей фотографии и копии документов моих собак. Мила заверила, что я получу борзую девочку. Она лично в этом посодействует. В Москве приобрести породного борзого щенка не будет проблемой.

Но я хотела не просто породного щенка, а борзую с волчьим огнем в огромных, черных, бархатных глазах — такова была Анфиса. Услыхав о моих запросах, Мила задумчиво повторила выражение: «Щенок с волчьим огнем в глазах», — и я почувствовала, что оно ей понравилось.

Мы стали прощаться. Я была безмерно благодарна этой женщине за ее внимание и участие, а она напоследок обмолвилась, что весной собирается вязать собственную суку, и от нее может дать мне щенка. Слова Милы прозвучали, как колокол, который звонил о надежде. Жизнь обещала наладиться, она менялась к добру. Провидение познакомило меня с хорошим человеком. Оно привело мою, насквозь промокшую от беспросветных слез душу к спасительному, чудотворному очагу.

Не помню, как я положила трубку телефона на рычаг, как передала суть нашего с Милой диалога домашним и как очутилась в постели. Я помню лишь свое тогдашнее состояние. В моем сердце раздавался светлый колокольный звон, как знак небес, которые благоволили ко мне и уже предопределили день, час и минуту нашей с Анфисой встречи.

Я улавливала сквозь надвигающийся сон отдельные части разговора членов семьи. Содержание его сводилась к одному: близкие мне люди уже ждали щенка. Более того, они желали щенка и собирались называть его Анфисой. Они радовались впервые после восьми с половиной месяцев непрерывного общего горя. И причиной их безудержной и до конца не осознаваемой радости была Анфиса. Анфиса, которая придет. Придет после того, как ушла…

На следующее утро мы с сыном вышли на сайт Милы и увидели всех ее борзых сук — ушедших и ныне здравствующих, — а также других борзых питомника Милы, которые являлись потомками ее девочек. Зрелище — поистине великолепное. Я даже не предполагала, что буду наслаждаться видом такого большого количества борзых, каждая из которых (и кобели, и суки) выглядела так, как и должна выглядеть настоящая русская псовая борзая, выпестованная нашими псовыми и мелкотравчатыми предками. Глаза разбегались от обилия русских волкодавов!

Что меня особенно обрадовало и приятно изумило, так это большое сходство Сармата и Анфисы с типом собак Милы. Мы с сыном немедленно достали свидетельство о происхождении Сармата и выявили в его предках одну из сук Милы! Это значило, что Анфиса также происходила от сук Милы!

Красавицы-суки пленили нас женственной изысканностью. Но их женственность была обманчивой и относилась к внешней стороне. Заблуждение рассеивалось, когда наши глаза встречались с суровым и азартным выражением их борзых глазок. Это были те еще глазки! Настоящие амазонки борзых кровей! Их помыслы сводились не к собственным прелестям, а к постоянной готовности изловить зверя. «Только дайте! Ну, дайте же! Прямо сейчас! Так хочется кого-нибудь удавить!» — говорили их жгучие очи.

В общем, борзые Милы и ее питомника принадлежали, я бы сказала, к высшей категории породности, передающейся из поколения в поколение.

Сын, просмотрев сайт Милы, простодушно заявил, что у Милы — «наши» собаки. И пусть на самом деле все было наоборот, смысл от этого не менялся.

Вечером мы вышли на сайт, чтобы показать борзых Милы мужу и маме. Те долго восторгались собаками.

«Да, надо брать Анфису обязательно у Милы. Там корни моей дорогой внученьки», — дрогнувшим голосом произнесла мама, и крупные обжигающие слезы покатились по ее маленьким сморщившимся щечкам, а на лице отразилась боль воспоминаний.

Мы с сыном принялись за работу: отсканировали множество фотографий всех наших борзых, свидетельства о их происхождении, дипломы, отпечатали все на цветном принтере и направили Миле большое заказное письмо. У нас тогда не было электронного почтового ящика, поэтому воспользовались услугами обыкновенной почты. Ответа не пришлось ждать долго. Он прибыл так же, по обычной почтовой связи, и нас не разочаровал. Содержание письма приближало нас к заветной мечте. Мила высоко оценила наших борзых. Ее взволновало и порадовало, что наши борзые имели экстерьер и, она надеялась, характер настоящих волкодавов. И не напрасно надеялась!

Всей семьей мы много раз перечитывали письмо вслух, а в уединении им зачитывался каждый из домашних. Борзые при каждом прочитывании письма подтягивались к нам в зал и слушали. Они поднимали ушки, устремляли на чтеца три пары мудрейших, серьезнейших глаз и все понимали.

Собаки погружались в себя, в свои переживания и мечтали. Их память ни на секунду не упускала основного в содержании письма — щеночка, крохотного борзого создания, которое должно было скоро появиться в доме и вновь наполнить его жизнью. Они мечтали об Анфисе. Анфисе, которая придет. Придет после того, как ушла…

Я вижу себя, тогдашнюю, как сейчас: моя одухотворенная душа вылетела из тела, чтобы порезвиться на чистом воздухе, поплавать в нем, излечить боль в предвкушении неминуемой удачи, исполнения надежды, и… просто помечтать. Она вылетела, но не покинула моего тела совершенно. Душа крепко держала меня в своих легковесных и сладких объятиях. Вращаясь над землей в невесомом, пространственном вальсе, она кружила мое воображение и направляла мою послушную телесную субстанцию к Анфисе.

Это она вложила мне в руки письмо Милы и вывела на темнеющую вечернюю улицу. Я выглядела, наверное, нелепо со стороны: женщина с распечатанным конвертом в руке и расстегнутой дубленке; женщина со светящимися глазами, которые не замечали ничего вокруг, и сияли сами по себе. Женщина с застывшей улыбкой на исстрадавшемся лице, без головного убора, с распущенными волосами, на которые обильно оседали летящие с неба снежинки, перебегала дорогу и удалялась в лесополосу.

«Кому она собирается читать послание? Заснеженным спящим деревьям? Пустынному белому полю? Морозному небу? Одинокой озябшей вороне, приютившейся в густых зарослях кустарника, сдерживающих непрекращающийся снегопад? Чему она так сильно радуется, что позабыла даже одеться, как следует?» — Подобные вопросы могли прийти в голову любому, кто видел меня.

Но ответа люди не знали. Люди не могли знать, что я спешила на могилку Анфисы. Я торопилась к Анфисе, чтобы поделиться с ней долгожданной новостью и успокоить. Прильнув к плакучему дереву, склонившему к Анфисе свои мягкие ветви, я озвучивала своей борзой девочке строки письма и убеждала ее витающую рядом душу, что мы снова будем вместе. Скоро будем. Обязательно будем!

Она должна была услышать это от меня. Она должна была знать, как сильно я люблю ее. Она должна была подготовиться к предстоящей встрече, чтобы ту не пропустить…

Сквозь зимнюю вечернюю дрему мне с состраданием внимали заснеженные деревья. Мне сочувствовало белое от снега поле, хранившее память об Анфисе и осиротевшее без нее. Морозное небо роняло на могилку Анфисы застывшие слезинки своей скорби. Они падали с небесной высоты красивыми ажурными снежинками. Эти нежнейшие пушинки участливо и заботливо укрывали собой последний приют моей девочки подобно цветам, только созданным волшебством мороза.

Даже одинокая озябшая ворона была тронута. Она переместилась в зарослях кустарника поближе ко мне, чтобы лучше слышать. Когда я замолчала, ворона негромко крикнула: «Кар-кар-кар („каждый хочет любви“!)…»

Был поздний вечер, и сумерки окутывали природу. Близилась ночь. Ворона замолчала и взъерошилась, поглубже запрятав клюв в оперение.

Каждый хочет любви. Это и вороне ясно. И еще: каждый желает долгой, счастливой жизни. А в конце — легкой и безболезненной смерти.

Мила писала мне, что мы, владельцы, обязаны обеспечить нашим подопечным достойную жизнь и достойную смерть. То, в чем отказано нам, людям, мы вправе и обязаны сделать для наших любимых питомцев. Их уход должен быть не мучительным. Мила поняла это, потеряв свою первую борзую. Я поняла это, потеряв первую свою.

Наши первые… с ними нам так трудно расстаться. Они принимают на себя неумышленные, но жестокие удары «нашей любви». Своими поистине героическими страданиями они освобождают наших последующих любимцев от мук перехода в мир иной.

Как я была согласна с Милой! Как горько, больно и стыдно было мне за собственное малодушие, обратившееся для Анфисушки мучениями. Грехи любви… Издержки любви… Их не должно быть! Но они были и будут. Человек грешен априори, а во имя любви — грешит от души. Сомнения, колебания, их гнетущая бесконечность… и все же: Мила уберегла своих последующих борзых от мученической смерти. Я тоже уберегу…

Настала пора ожидания. Моя семья увидела свет в конце туннеля.

Милая Мила собиралась отдать мне своего щеночка, но она не догадывалась, что однажды вернет мне Анфису!

Вы скептически усмехнетесь: «А ты вроде догадывалась?!»

К сожалению, человек состоит из противоречий. Он слаб и трусоват. Человек сомневается в себе, своих силах. Страшась испытаний, он заглушает чувственные порывы. Жалея себя, опускает руки под давлением обстоятельств и скатывается в пропасть неверия — царство Зла.

Раньше я колебалась. Сомнения каждодневно терзали меня: такое невозможно, такого не бывает, не может быть.

Однако человек все-таки силен и бесстрашен. Человек беспощаден к себе и действует наперекор обстоятельствам. Сдирая в кровь кожу, задыхаясь от нехватки кислорода, погибая от холода и лишая себя сна, он карабкается на свою вершину и покоряет свой Эверест. Им движут неистовые порывы души, которые неминуемо подхватываются верой. И вера дотягивает человеческое существо до пика, на котором процветает Добро.

Я изгоняла ежедневно сомнения из своих дум. Я верила: такое возможно, такое бывает, должно быть.

Я знала: остается сражаться. От сотворения, человеку присущ талант — вступать в борьбу с самим собой и побеждать себя. Только от человека зависит, какая сторона в нем победит: темная или светлая. Человек — единственный, кто может побороть свои страхи, неуверенность и слабость, потому что он один способен овладевать своей волей.

Победив свою неуверенность, я поняла, что напрасно утаиваю от Милы самое главное — то, что у нее возродится моя Анфиса. Мне следовало открыться Миле — и будь что будет.

Я позвонила в столицу и во всем Миле созналась. Когда я говорила ей о своей сокровенной задумке, мое сознание рисовало лицо собеседницы.

Вот она хмурится, ее брови взмывают вверх. Мила крайне удивлена. Мила застигнута врасплох и обескуражена моими словами, но быстро приходит в себя. Ей становится жаль меня. Мила думает, что непреходящая боль утраты является причиной возникновения моей безрассудной идеи. Она сопереживает мне, но считает своим долгом отрезвить мой замутненный несбыточными, как она полагает, фантазиями разум.

Я ее понимаю.

Она отдаст мне своего щеночка, новую борзую жизнь, со всей многогранностью и индивидуальными особенностями этого живого создания, а я буду искать и не находить в нем черты Анфисы. Хорошо, если я стерплю и полюблю свою новоявленную борзую девочку. А если нет? Вдруг свое разочарование я неприязнью вымещу на щенке и испорчу ему тем самым жизнь. Собаке ведь, как и человеку, трудно жить с ощущением, что ее не ждали и терпят рядом исключительно из гуманных соображений.

Мила не знает меня, моих человеческих качеств. Ей как заводчику, хочется, чтобы будущие владельцы любили потомков ее собак. Поэтому она решает «приземлить» меня. Тогда, осознав нереальность своих притязаний, возможно, я откажусь от приобретения щеночка. Если же я все-таки захочу его взять, то буду уже заведомо знать, что он — не Анфиса, а моя новая борзая любовь. Забирая у Милы щенка, я в этом случае с готовностью отдам ему свое сердце, не требуя ничего взамен.

Я прекрасно понимаю Милу (на ее месте поступила бы точно так же), поэтому с олимпийским спокойствием выслушиваю ее справедливые увещевания: «Такой борзой собаки, какой была Анфиса, больше не будет. У тебя (мы с Милой уже успели перейти на „ты“) появится другая борзая — не хуже и не лучше Анфисы. Просто другая. Новая личность придет в твой дом и займет твои мысли. Ты должна осознать этот неоспоримый факт и смириться с утратой своей Анфисы».

Как раз смириться я и не могла! Не имела права! Смириться — значило разувериться в возвращении Анфисы. Смириться — значило убить мою мечту. Я поспешила успокоить Милу тем, что приму щеночка как родного при любых условиях, но мечтать и верить не перестану. Более того, звать щенка стану Анфисой, независимо от клички, которую укажут в родословной.

— Ты хочешь, чтобы она тоже звалась Анфисой? — спрашивает озадаченная Мила.

— Да! Я страдаю из-за того, что мне не к кому обратиться с этим именем, что не могу постоянно произносить его и прижимать к себе живое существо, которое им зовется.

— У меня уже был помет на букву «А», — задумчиво произносит Мила.

— Тогда пусть Анфиса станет второй частью имени в родословной, — предлагаю я.

— Я подумаю, что можно сделать, — отвечает загадочная Мила.

— Мила! А какого окраса она будет, когда придет… после того, как ушла?

Мила перечисляет возможные, по ее мнению, окрасы псовины, с одним из которых Анфиса вернется в наш мир. Их множество, и они разнообразны. Среди них нет одного. Мила не называет один окрас…

Общаясь со мной, Мила ощутила неистовое упорство моей несчастной и опустевшей души. Охватив целиком и испытав на себе его силу, она вняла моему стону, который, казалось, проник в телефонную линию. Он наполнил ее непрерывным пульсирующим сигналом, сравнимым с сигналом «SOS». «Не мешайте мне верить! Не троньте мою мечту!»

Умеющая постигать суть вещей, Мила впредь не препятствовала мне в ожидании Анфисы. Больше она не пыталась убеждать, что ко мне придет не моя, а другая борзая. Мудрая Мила не стала разрушать мою святыню. Она — одна из тех избранных, которые ценят и уважают чужие символы веры.

Благородная Мила окончательно освободила меня от пут недосказанности, точно открыла камеру одинокого заточения, и мне стал доступен весь мир со всеми его невозможностями, необъяснимостями, непостижимостями, которые в нем существовали, существуют, и будут существовать.

Во мне произошла перемена! Я уже не проливала целыми днями реки слез, лишь вечерами, у фотографии Анфисы, и то потихоньку, роняя капельки слезинок. Супруг воспользовался этим обстоятельством и потребовал, чтобы я влилась в работы по ремонту жилья. Его наказ был исполнен. Они с сыном как раз закончили настилку полов из ламината в спальне и детской. Пришел мой черед, и я оклеила две эти комнаты прочными виниловыми обоями спокойного стального тона, с ненавязчивым вкраплением бледных серебристо-сиреневых цветочков. Едва заметный, серебристый, полученный отлив придал комнатам уют, от которого мы отвыкли за два истекших года и которого нам так не доставало. Но для полного нашего счастья, множеству сиреневых соцветий, появившихся в квартире, не доставало главного цветка: Анфисы — цветущей, цветочной, как сирень.

К серому бетону давящих потолков мною были приклеены легкие и белые, как облака, подвесные плиты из тонкого пенопласта с узорчатым покрытием. Я покрасила все трубы, краны и батареи кипенно-белой краской — настолько блестящей, что и после ее высыхания предметы казались мокрыми, будто их непрерывно мыли. Много чего еще мы сделали…

Думаете, я делала ремонт для себя, для семьи? Как бы не так! Крася, клея и прибивая, я неустанно повторяла, что Анфиса заслужила жить в чистом и ухоженном жилье, а не на той помойке, в которую мы переехали и посреди которой она приняла смерть.

Муж с тревожной жалостью поглядывал на меня, когда я бубнила об этом, и глубоко вздыхал. Он давно не спорил со мной ни о чем, что имело отношение к Анфисе.

Мила прислала фотографии мамы и папы планируемых щенков. Мы не выпускали фотоснимки из рук. Производители были великолепны. Облаченная в муругий плащ мать (сука Милы) и белый, в крупных муругих пятнах отец моей будущей Анфисы давали повод предполагать, что девочка снова будет «рыжулей»!

Быстро истек белоснежный январь, нестерпимо долго тянулся унылый, холодный февраль. Как свет в окошке, проглянул веселый март, а за ним в нашу жизнь ворвался светлый апрель. Но до апреля, который стал очень ярким и многообещающим месяцем для моей семьи, мне пришлось много поволноваться.

По словам Милы, ее сука должна была начать пустовать еще в феврале. Я отсчитывала дни, они перетекали в месяцы ожидания, но в столице с сукой Милы все оставалось без изменений.

Со мной стало твориться неладное. Воспрянувшие сомнения ворвались в мозг. Распоясавшийся рассудок леденил душу и выдавал неопровержимые, кристально точные формулы неверия. Мое горячее и большое сердце холодело и сжималось в подавленной груди. Оно уменьшалось до размеров сердца Дюймовочки, одиноко замерзающей посреди необъятной зимней степи. Я не справлялась с собой, охваченная нахлынувшей печалью. Мне требовалась поддержка.

Ближе к средине апреля сон подарил мне свидание с Анфисой. Мы давно не виделись с нею во снах.

Анфиса лежала в зале на новом, приобретенном после ее ухода диване (старое кресло-кровать, окропленное ее мученической кровью, мы удалили из квартиры) и была чем-то удручена. Мое появление в комнате она восприняла с лучезарной и интригующей улыбкой, но тут же, словно спохватившись, изменила выражение своей мордочки на крайне печальное и обратилась ко мне с вопросом: «Почему ты меня не лечишь?»

Воодушевленная и окрыленная словами Анфисы, из которых следовало, что ее можно вылечить, я ринулась к домашней аптечке и нашла необходимые лекарства. Схватила их и подбежала к своей ненаглядной и неповторимой Анфисе. «Сейчас буду лечить, дорогая. Сейчас вылечу, моя любимая», — прерывисто дыша от счастья, сказала я. В ответ Анфиса улыбнулась во всю длину своего восхитительного, точеного щипца.

Мой сон, наш сон, моя, наша встреча… Они прервались несносным пробуждением. Еще какое-то время я витала в розовых облаках своих сонных воспоминаний — таких близких к Анфисе. С неизбежностью открыла глаза, обвела ищущим взглядом опустевшую в реальности квартиру, неохотно встала с постели и пошаркала тапочками на кухню — к заветному чайнику.

Горячий коричневый напиток возвращал меня к действительности, а маленький телевизор открывал окно в наступивший день. Я смотрела на экран, но звуки и силуэты телевизионной трансляции периодами заслонялись в моей памяти сном об Анфисе. Думая о девочке, я ощутила, как щедрое солнце разгулявшейся весны заполонило мой дом и озарило сердце. Оно забилось впопыхах, будто спешило сообщить мне, что скоро случится долгожданное.

Внезапно сознание схватило слова диктора за кадром. Слова архиважные и знаковые.

Программа вещала о раннем христианстве. Голос диктора повторил — наверное, специально для меня — те самые вещие слова: «В соответствии с канонами раннего христианства, души умерших всегда возвращаются к тем, кто их любит и ждет». Я не ослышалась. Именно так и было сказано.

Льющаяся из динамика небесная, животворящая музыка — спокойная, глубокая, переливающаяся счастьем — как бы подтверждала: «Ты не ослышалась!»

Вот оно — доказательство! Все не напрасно. Я люблю. Я жду…

Раздается телефонный звонок. По характеру звонка определяю, что это междугородняя линия связи. На проводе восторженная Мила, и у нее радостная весть. Ее сука запустовала!

Через одиннадцать дней Мила повяжет свою борзую суку. Ради меня, по поверью, она накинет на голову платочек, чтобы в помете обязательно оказалась хотя бы одна борзая девочка, уготовленная для меня. Мила окружит вязку строгой тайной, дабы не сглазить волшебство зачатия Анфисы. И по воле нашего с Милой страстного желания, по воле Провидения свершится невозможное, непознанное и необъяснимое. В благословенной утробе борзой суки Милы появится зародыш моей великой любви, и оживет мечта по имени Анфиса.

Наконец, спустя тринадцать дней, Мила сообщает о состоявшейся вязке. Я знаю, что она счастливо улыбается.

Я отчетливо вижу чарующую улыбку Милы. Я знаю ее по фотографии Милы на сайте. Моя милая и нежная фея улыбается обворожительно. Дорогая фея! Она так старается! Мне кажется, Мила начинает верить. Нет, она, безусловно, верит мне!

Неужели остается всего два месяца с небольшим хвостиком? Да, бесспорно. У нас все получится. Конец июня явит чудо. Сейчас все еще апрель. Он на исходе. Ах, этот июнь, первый летний месяц — мой месяц, потому что давным-давно в нем родилась я, и тоже — в конце. Где ты? Приходи поскорей!

На третью ночь после звонка мне снится сон. Я нахожусь в чужом городе. Вечерняя мгла окутывает улицы, по которым пролегает мой путь. Прямо передо мной возникает многоэтажный жилой дом. Я оказываюсь в прихожей незнакомой квартиры. Большая прихожая отделена от просторного холла прозрачной стеной из стекла. В ярком электрическом освещении я вижу в холле квартиры людей и молодую резвящуюся борзую. Она — непоседа и егоза — без устали мотается взад-вперед вдоль стеклянной перегородки с плюшевой игрушкой в зубах. Это — сука. Окрас ее псовины не виден, его заслоняют мерцающие разноцветные штрихи, какие применяют на телеэкране, когда хотят что-либо скрыть от зрителя. Но штрихи не мешают по очертаниям и повадкам собаки моментально узнать мою единственную Анфису.

Я срываюсь с места и подбегаю к прозрачной стеклянной стене. Она раздвигается. Анфиса замечает меня и моментально узнает. Она делает прыжок вверх и навстречу. Я подхватываю в воздухе ее родное тело. Анфиса обвивает мою шею передними лапами, а задние забрасывает мне на руки, которые с легкостью удерживают на весу «борзую кобылку». Мой истосковавшийся нос зарывается в мягчайший шелк псовины любимого существа и упивается неповторимым, узнаваемым, родным, любимым запахом. Ее запахом. Запахом поля и трав, солнца и ветра, степной пыли и полевых цветов — тонким, нежным, неиссякаемым. Я чувствую на шее прикосновения горячего, влажного языка Анфисы. Наши сверкающие любовью взгляды сталкиваются. Анфиса кричит громко и радостно: «Наконец-то я на земле! Наконец-то мы вместе!»

Я просыпаюсь с ощущением ее тела, запаха и несказанной радости. Только что — и уже не на небесах, а на земле, впервые после долгой разлуки — встречались и ласкались наши души. Анфиса зачата! Она еще малышка, которую не удастся рассмотреть даже в микроскоп, но она здесь — в восемнадцати часах езды от меня поездом. Правда, ехать рано, слишком рано.

Я тороплюсь сообщить о сновидении Миле. Мой рассказ наполнен эмоциями пережитого. Я обращаю внимание Милы на сокрытие Анфисой своего окраса и делаю вывод, что он будет непредсказуемым. Мила поражена — в особенности, совпадением даты сна и жизненных реалий: если вязка была удачной, то именно за день до сна должно было произойти зачатие щенков. Она говорит, что ей не терпится увидеть мою Анфису, что теперь она тоже ждет ее. Вот и Мила ждет Анфису. Анфису, которая придет. Придет после того, как ушла…

Этот сон, вещий и правдивый, как письмо, как весточку о своем прибытии моя девочка прислала не случайно: Анфиса торопится предупредить любимую хозяйку, где она появится на свет, и ограждает меня от дальнейших сомнений.

Подступали первомайские праздники, но их приход омрачался тревогой за состояние здоровья Айны. 19 мая ей должно было исполниться десять лет и семь месяцев. Айна мужественно пережила смерть своей единственной и любимой дочери, но горевала. Невыразимая печаль поселилась в ее глазах, походка сделалась медлительной и тяжеловесной. Перенесенная утрата определенно сказалась на Айне. Правда, зимой и в начале весны она ни на что не жаловалась, аппетит не утратила, и я надеялась, что Айна еще увидит свою вернувшуюся дочь и обязательно ее узнает. Мы все надеялись, но май погасил наши надежды.

Айна стала с трудом вставать на ноги, большей частью безвылазно лежала в ванной комнате, с трудом проглатывала пищу и теряла псовину. Ее жизненные ресурсы иссякали с каждым часом. К вечеру пятнадцатого мая у Айны сильно отекли ноги. Она стала выть и полизывала живот, жалуясь на боль. Я пригласила ветврача, но, наученная горьким опытом, уже не того, который лечил Анфису.

Женщина-ветврач (та, которая когда-то не нашла взаимопонимания с Анфисой) осмотрела Айну прямо в ванной комнате и предложила обеспечить борзой тот самый, достойный, уход. Стиснув зубы, я попросила Айну дать мне переднюю лапу для укола. Она дала, сразу… и тут же отдернула. Тогда я нежно сказала ей: «Тебе не будет больно. Дай же мне лапку».

Анька — моя дорогая, старенькая, но не утратившая силы духа — задорно поглядела на прощанье мне в глаза и решительно вложила лапу в мою руку. Она отвела взгляд и расслабленно разлеглась на полу ванной комнаты. Моя первая борзая девочка всегда доверяла мне свою жизнь и не побоялась доверить свою смерть. После первого укола Айна забылась и сонно посапывала. Ветеринар приказала мне покинуть комнату.

Пока в зале я глотала слезы и задыхалась от рвущихся наружу рыданий, пока муж «ломал» пальцы, сидя рядом со мной, пока вся Анькина жизнь пролетала перед нашими глазами, за стеной в детской громко и отчаянно лаял Сармат…

Был вечер: красивый, теплый, весенний, наполненный изумительным воздухом приближающегося лета. Но Айны не было — уже не было — на этом свете. Она была утром, когда с неизменным аппетитом умяла последнюю порцию каши; она была днем, когда осознала неизбежность ухода и телепатически подготовила меня к нему; она доверительно вручила мне свою пахнущую степной пылью и разнотравьем полей лапу, чтобы я помогла ей достойно уйти. И вот этим вечером — очаровательным звездным вечером 15 мая 2004 года — ее уже не было, хотя тело девочки еще покоилось в ванной комнате. На мордашке Айны замерла улыбка облегчения. Она была улыбкой благодарности за легкую смерть, пришедшую в сновидении и не испытанную в муках.

Десять с половиной лет тому назад появилось в доме родное хвостатое существо по имени Айна. Она и сын тогда были маленькими, а я и муж — молодыми. С той поры минула вечность. Пролетела целая жизнь. Анькина жизнь…

Не прошло и года, а супруг в третий раз удалялся с лопатой в лесополосу. Машка, Анфиса, Айна. Сколько лет вместе, сколько радости. Какие неповторимые и восхитительные минуты, часы, годы, проведенные с ними бок о бок.

Они нас любили — любили во сто крат больше, чем мы их. Мы — люди — постоянно озабочены мелочным бытом и самими собой. Для нас многое важно. Для них важнее всего были мы. Они преклонялись перед нами бескорыстно и жалели нас искренне. Они лечили своим щедрым внутренним теплом наши физические и душевные раны.

Помните всегда тех, кто откровенно восторгался вами, не замечая ваших слабостей, кто никогда не грубил и не предавал. Помните всегда их — сердечных и верных, — вверивших вам свои наивные и чистые души. Любите их: одухотворенных и возвышенных, живущих и ушедших — вы, незатейливые земные люди! Любите их, как только можете любить…

Айна была похоронена при лунном свете у края тропинки, за которой пело сверчками поле Анькиной мечты — ее первое поле. Это оно когда-то радушно приняло в свои пенаты нескладного семимесячного борзого щенка и впоследствии выпестовало из него прекрасную, мощную и азартную суку русской псовой борзой.

Напоследок Айна махнула нам и своему полю лапой, когда мы на пледе опускали ее в ямку.

Муж присел у могилы и остановившимся взглядом уткнулся в земляную насыпь на ней, а я — потрясенная и обессиленная — лежала в траве у тропинки и созерцала бескрайнее, глубокое, лунное, ночное небо. Оно было сплошь усеяно блестящими голубыми звездами. Казалось, они собрались все вместе, чтобы с почетом встретить достойное всяческого уважения существо, устремившееся теперь к ним — этим далеким, загадочно мерцающим звездам.

Мое сердце зашкаливало, сознание плыло в неизвестность. Мне было плохо, очень плохо, невозможно плохо. Супруг, размазывающий по лицу соленую влагу, поднял меня с земли и повел домой, поддерживая за талию. Сам он тяжело опирался на лопату. Мы молча шли сквозь посадку, и ночные деревья скорбно склоняли к нам свои сочувствующие кроны, а в их ветвях горько вздыхал неусыпный и всезнающий ветер.

У сына в тот день были дополнительные занятия в школе, и домой он вернулся поздно. Ребенок не поверил, что «сестрички», как он называл Айну, больше нет. Сын бросился прямиком в ванную комнату, не желая нас слушать. Он долго стоял на ее пороге, устремив глаза в кафельный пол, на котором еще утром, по устоявшейся привычке, обнимался с Айной.

Сын прощался с Айной — своей лучшей подружкой по детским забавам и задушевной подругой юности. Он помнил ее еще несмышленым месячным щенком. Сердце сына не желало расставаться с Айной.

Я позвонила маме, которая накануне уехала к себе домой, и сообщила, что Айна теперь не с нами. Мама плакала в телефонную трубку и вспоминала девочку добром.

Десять с половиной лет — хороший срок для собаки, немалый срок, но как его мало для любви. Как мало для любви любого срока!

На следующее утро я встала рано. Не было и пяти. Поднимавшееся солнце посылало с горизонта робкие лучи. Светлое безоблачное небо сулило хорошую погоду. Я стояла у окна и смотрела на поле, где упокоилась Айна. В то утро оно было подернуто густым, высоким туманом. В его серовато-голубой дымке стремительным аллюром выписывала необъятные круги моя молодая и резвая Анька. Возможно, я видела ее внутренним зрением и ощущала «шестым чувством». Не знаю, не важно, как, но я видела ее и ощущала!

Борзая, улыбающаяся рассвету, проносилась над травой с той невероятной скоростью, которую мечтала осилить при жизни, и ей это удавалось легко. Глаза Айны сверкали волчьим огнем. То был огонь далеких предков, огонь хищного азарта, огонь охотничьей страсти, огонь травли зверя, огонь, которым пылала вся ее борзая натура. Полупрозрачный, загадочный, фантастический сгусток увлажненного, прохладного воздуха служил гостеприимным простором, который покоряла свободолюбивая душа Айны.

Я стояла у раскрытого окна и любовалась своей первой борзой до тех пор, пока не растаял тот дивный, прощальный туман и, насладившаяся вечным полетом, душа Айны не покинула свое главное поле — поле жизни и мечты.

Моя старенькая девочка приснилась мне лишь дважды. Первый раз — через три дня после своего ухода. Я видела унылый пейзаж поздней осени в пасмурный вечер. Все было серым: небо, земля, пожухшая трава, голые деревья и кустарники. Вдали виднелась густая роща, а все остальное пространство было изрезано оврагами. На краю ближнего оврага примостился одинокий, пустующий, покосившийся, саманный домик с крышей из стародавнего камыша. Плетень вокруг дома был разрушен во многих местах, и ветки от него валялись в маленьком подворье. Из-за дома вышла молодая, пышущая здоровьем Айна и с грустным удивлением огляделась по сторонам. Компанейская Анька надеялась встретить хоть кого-нибудь: человека или животное. Но вокруг не было ни души…

На девятый день я прикопала у могилки Айны ее любимые вкусности: морковку и капустный лист; несколько печений; кусочки жареной курицы и сыра; сосиску и сахарную косточку. Во сне я видела, как ночью Айна раскопала угощение, пересмотрела и перенюхала каждый продукт, взяла зубами сосиску и оглянулась. Она долго не сводила с меня, стоявшей поодаль, своих пронзительных, колдовских, чарующих черных глаз, и в тот миг я поняла, что не буду одинока Там, когда пробьет и мой час. Моя Анька найдет меня, приголубит и самозабвенно позаботится обо мне — так же, как на земле заботилась о ней я.

Смерть Айны сильно на нас подействовала. В реальности мы оказались не готовы к тому, к чему приготовились мысленно. Мрачный Наян затаился в спальне и не реагировал на ласки. Сармат неотступно ходил за мной, заглядывал в глаза и непрерывно ластился. Он ложился у моих ног, когда я присаживалась, и нежно вылизывал их. Два дня мальчик наведывался в ванную комнату, останавливался на ее пороге и смотрел на кафельный пол. Он надеялся однажды увидеть дремлющую, как обычно, Айну. На третий день Сармат решительно перешагнул порог и улегся на место Айны. Там оставался ее запах, и жила ее добрая энергия. Сливаясь с нею, Сармат переставал страдать. Он забывался мечтательным сном, в котором его возлюбленная, Айна, была рядом с ним.

К фотографиям Машки и Анфисы, расставленным в рамочках по всей квартире, прибавились фотографии Айны. Одну из них, лучшую, сын забрал себе и установил над письменным столом.

Заканчивался май. Супруг доставал меня непрекращающимися расспросами, как я собираюсь определить, какая из рожденных сук — моя Анфиса, и почему я уверена, что она придет. Я не находила ответов, но чувствовала, что узнаю Анфису. Она будет особенной, не похожей на остальных щенков. Моя уверенность основывалась на наитии — непередаваемой, обостренной, радостной настроенности моего существа.

Но и супруга Бог не лишил дара предвидения. Как-то в начале июня муж заверил меня, что Анфиса, если она действительно родится, войдет в этот мир с присущим ей кандибобером — то есть с головокружительным эффектом. Впечатляюще и вызывающе. Едва выбравшись на свет, она сразу же заявит о себе — причем так, что ни у кого не останется сомнений в прибытии «ее величества». Всем своим видом Анфиса будет трубить о собственной избранности — что она и есть та самая Анфиса. Анфиса, которую ждут.

Я была полностью солидарна с предположением супруга. Так только и могло быть. Анфиса — наша деловая и предусмотрительная Анфиса — уж точно побеспокоится, чтобы быть безошибочно узнанной.

Я передала Миле слова мужа о кандибобере прибытия девочки. Душевная Мила поверила мне безусловно. Выслушав меня, она твердо пообещала назвать помет на букву «А», несмотря на то, что помет на эту букву у нее уже имелся.

Июнь изнывал в своем замедленном течении, а вместе с ним изнемогала в ожидании моя семья. В средине июня от Милы нам стало известно об увеличившихся боках и возросшем аппетите ее суки — мамы нашей девочки. В сучьей утробе росли и развивались щенки. Славные борзые щенки собирались осчастливить мир, Милу и будущих хозяев своим появлением. День и час встречи был не за горами. Он спешил. Он наступал. И он таки наступил!!!

В последнее воскресенье июня я проснулась с чувством нарастающего, восторженного беспокойства и в продолжение всего дня не находила себе места. Сердце замирало от горячих внутренних волн, которые накатывали одна за другой, и этот прибой не прекращался ни на минуту. Я догадывалась, что в столице пошел процесс рождения новой борзой жизни, но не позволяла себе думать о нем, дабы не сглазить.

Я запрещала себе думать, но все же не упускала телефонный аппарат из поля зрения. Около полуночи он затрезвонил межгородом.

Радостная Мила, не сдерживаясь, кричала в трубку, что несколько минут назад родилась сука. Она появилась четвертой по счету. Перед ней было три кобеля — сплошь муругие. Окрасом сука похожа на отца — белая в муругих пятнах, значит, в него. Кобель-отец великолепен.

«Довольна ли ты? Счастлива ли теперь?» — спрашивала и спрашивала меня Мила.

Я не знала. С одной стороны, мне сделалось отрадно, что сука все-таки родилась и станет моей по первому слову. С другой стороны, я не могла утверждать, что рожденная сука — моя Анфиса. Не то чтобы я не могла сказать об этом с уверенностью. Нет! Я вообще не могла так сказать!

Что возникло в моей бедной головушке, то я и выложила испытующей Миле. Она не обиделась, не расстроилась, не разочаровалась, а со вниманием приняла к сведению состояние моей души.

Было поздно. Чтобы не утомлять понапрасну и без того уставшую Милу, я попросила ее перезвонить, когда родится последний щенок. Да! Именно так я и сказала: «Позвони, когда родится последний щенок».

До двух часов ночи мои веки не могли сомкнуться, а потом внезапный и глубокий сон сморил меня, но ненадолго. Через час я проснулась вся в слезах, которые ручьями стекали по щекам, шее, груди. Я плакала от обиды, досады, злости, отчаяния и ощущала себя обманутой. В то же время мое нутро кипело настроенностью на грандиозное сражение за Анфису. До конца! До победного конца!

Что творилось со мной! Внутреннее восприятие говорило: «Мироздание, прикорнув на досуге, ненароком запамятовало, что „собственноручно“ назначило на этот срок исполнение мечты».

Во мне бушевала страсть, готовая растерзать на части Вселенную…

И та проснулась. Лениво позевывая, Вселенная с удивлением взирала на меня с недосягаемой высоты и не могла припомнить, чего такого она наобещала этой смертной женщине с планеты Земля, что та осмелилась потревожить и разбудить ее — Великую Вселенную.

В моей душе, как энергия в атомном реакторе, нарастала непомерная ярость на забывчивую Великость, и свою полыхающую ярость я отослала, не жалея, до последней капли в непунктуальный, безответственный и безжалостный Космос. И тогда он совершенно очнулся от сонного забвения, еще не успев «проворонить» миг свершения конкретной человеческой мечты. Миг, некогда одобренный им самим.

Если вы мечтаете, будьте неизменно настороже и внимательны к любым мелочам, предельно бдительны и вдумчивы, придирчивы и настойчивы, требовательны и аккуратны, точны и въедливы. Будьте ревизором волнений души, потому что им ведом путь к исполнению вашей мечты.

Буря, разыгравшаяся во мне, со стороны выглядела следующим образом. Ночью, в четвертом часу, я соскочила с постели и понеслась в кухню, где находилась дорогая сердцу фотография Анфисы. Рамочка с фотографией сама оказалась в руках. Попеременно прижимая к груди и целуя холодное стекло, сквозь которое глядели родные и любимые глаза, я жалобно повторяла одну и ту же фразу: «Анфиса! Родись!» — итак без конца.

На кухню примчался муж.

— Что с тобой? — спросил он испуганно.

— Не тревожь меня! — отмахнулась я.

— Немедленно возьми себя в руки и расскажи, что случилось!

— Ничего хорошего не случилось. Борзая девочка, что родилась в доме Милы, не Анфиса.

— С чего ты взяла?

— Я это знаю, и все!

— Поэтому ты и просишь ее родиться?

— Да.

— Понятно. Но сейчас почти четыре утра. Наверняка, сука Милы закончила щениться.

— Я запрещаю тебе так говорить. Я проснулась не вдруг, не случайно. Это душа пробудила меня. Значит, есть шанс упросить Анфису родиться и уговорить мир возвратить ее нам остается. И не смей меня переубеждать. Я чувствую, что все опять приходит в движение, что Анфиса еще может успеть — успеть в последнее мгновенье…

— А если в помете не будет больше суки, ты что же, откажешься от уже рожденной?

— Да! Придется, хотя будет тяжко, больно и… неудобно перед Милой.

— Почему придется?!

— Потому что уже родившаяся сука — не Анфиса.

— Но мы все так долго ждали, мы настроились на щенка! Ты о нас подумала?

— Нет!

— Почему?!

— Потому что я думаю об Анфисе…

Супруг улыбнулся своей особой — мягкой и покровительственной — улыбкой, какой взрослые обычно улыбаются детям, и тихо сказал:

— Иди спать, дорогая. На тебе лица нет. Утро вечера мудренее. Глядишь, проснешься — а тебя будет ждать радость.

— Я так на это надеюсь. Я все еще надеюсь. Анфиса! Я так сильно ее люблю.

— Я — тоже. Ну что, спокойной ночи? Пятый час!

— Спокойной ночи.

Мне удалось заснуть почти мгновенно. Я упала в сон совершенно обессилевшая, но со спокойным чувством. Я назвала бы его «чувством полной исчерпанности». Мною было сделано все, чтобы Анфиса пришла. И ОНА ПОЯВИЛАСЬ! УТРОМ! И ВСЕ СРАЗУ УЗНАЛИ ЕЕ!

Глава 6. Возвращение Анфисы

Все относительно. Жизнь приблизительна. К сути стремится она утомительно. Высшего разума сложны понятия Для человечества, но притягательны. Недосягаема для смертных сущность Мира, вселенных непознанных кучность. ОН не доступен в Величии вечном И Абсолюте своем безупречном. Избранных редких чело озаряет И через них остальных наставляет. Как ОН велит, Натуру понимаем И простоту отчасти постигаем Конечной бесконечности ума, Необозримого предела Бытия…

28 июня 2004 года. Восемь часов утра. Я сплю блаженным сном младенца, но даже во сне мое ожидание настроено на звонок телефона — звонок из страны Счастья. Он, наконец, раздается — пронзительный, требовательный, резкий, вызывающий.

Я срываюсь с кровати и бегу, понимая, что звонит Мила. На ходу за секунды, которые занимает продвижение от спальни к кухне, где находится телефон, пытаюсь сообразить, предугадать, предвидеть: сбылось или нет? Ничего не соображаю, не предугадываю, не предвижу, но краем глаза успеваю заметить необыкновенно праздничную атмосферу солнечного сияния, врывающегося в открытые летние окна. Она дополняется звонким, жизнерадостным птичьим щебетом, доносящимся с улицы, и прозрачным, нежно-голубым небом. Кажется, что небеса на время открыли врата своего необъятного и непостижимого мира. Несколькими прыжками преодолеваю расстояние между спальней и кухней, между сном и действительностью, между мечтой и реальностью, между страданием и счастьем:

— Алло! Мила, ты?

— А кто же еще! Ну, что тебе снилось? — интригующей и вкрадчивой мелодией своего бархатистого голоса вопрошает моя победоносная фея.

— Ничего не снилось. Мало спала, — растерянно отвечаю я своей покровительнице спросонок, и тут же в моей изможденной голове выстраиваются события прошедшей ночи.

Скороговоркой, захлебываясь словами от переполняющих меня эмоций, рассказываю Миле, как проснулась под утро в слезах, металась с фотографией Анфисы по кухне, просила девочку родиться и заявила мужу, что родившаяся накануне сука — не Анфиса.

— Ух ты! — восклицает ошеломленная Мила и заговорщицки продолжает: — А теперь слушай меня! Сразу после полуночи родилось еще два красных (она имеет в виду муругий окрас щенков) кобеля. Итак — пять кобелей и одна сука. Я была в полной уверенности, что это — все, и больше никого не жду. Вдруг, в пять утра, на свет появляется последний щенок. Ты помнишь, как просила меня перезвонить, когда родится последний?

— Да, помню, — говорю я замедленным и дрожащим голосом.

— Слушай дальше! Этот последний — седьмой — рождается самым крупным и… белого окраса, то есть именно такого, какого нельзя было ожидать. Щенок не похож ни на маму, ни на папу, ни на братьев и сестру. Я любуюсь щенком и в то же время раздосадована. У меня не возникает ни малейшего сомнения относительно пола белого малыша. Он больше остальных, хоть и последний. Следовательно — кобель. Причем шикарный кобель. С другой стороны, в помете лишь одна сука, а ты не очень-то ей обрадовалась и ждала другую. Я тебе другую предложить не могу, потому что ее нет. Меня гнетет неудовлетворенность, словно не сбылось основное: нет кандибобера — нет Анфисы. Такие мысли роятся во мне и — подобно злым осам — жалят сердце, пока я разглядываю помет. Моя дочь тем временем обрабатывает белого щенка. Вдруг она как закричит: «Мама, это же сука!» Я беру белого щенка на руки и не верю глазам: сука, действительно сука: великолепная, породная сука, с идеальной от рождения формой головы — с «правильной головой», такой, как на эмблеме РКФ. Вызывающе красивая сука! «Уж это кандибобер так кандибобер!» — думается мне. Легким недостает воздуха от охватившего меня волнения. Я делаю глубокий вдох и на выдохе торжественно произношу: «Это точно Анфиса!» Рассматриваю щенка уже более детально и замечаю у него между нежно-палевыми (бледно-бежевого цвета с легкой примесью рыжего тона) ушками такого же окраса соцветие во лбу. Четыре еле видных аккуратных пятнышка образуют цветок. На память приходит, что Анфиса, по сути, означает «цветочная», «цветущая», как сирень. У щенка во лбу — тоже сирень. Представляешь?! Мурашки пробегают по коже от подобного совпадения, но я уверена, что цветок сирени — не совпадение. Передо мной — Анфиса собственной персоной, твоя Анфиса! Ты счастлива?

— Это моя Анфиса? — пришибленно отвечаю я вопросом на вопрос.

— Конечно, твоя, — как разомлевшая на солнце кошка, мурлычет мне внутренний голос.

— Но она белая, я не ожидала белую, — вяло торгуюсь я сама с собой.

— А какой еще, по-твоему, она могла сойти к тебе с небес?! — возмущается мое глубинное это: я начинаю злить его своей непонятливостью и заторможенностью…

— Твоя, твоя! Не узнать невозможно! И с цветком во лбу! — подбадривает меня Мила.

— О-НА ПРИ-ШЛА… — произношу я по слогам, и постепенно до меня доходит смысл произнесенного.

— Пришла!!! И притом — писаной красавицей! — торжествующим голосом изрекает Мила.

— Она пришла… — шепчу я, кивая, и оказываюсь в золотом, как солнце, облаке радостного волнения. Облако исходит из меня. Оно заполняет мою сущность и окружающий воздух, а потом внезапно проливается солнечным дождем: я плачу откровенно, не сдерживаясь, не стесняясь. Даже не думаю о стеснении. Это — счастливые слезы. Это — солнечный дождь моей мечты.

— Да, и я сразу ее узнала. Девочку невозможно было не узнать! Все произошло так, как предполагали ты и твой муж. — Волшебная Мила угадывает и старается укротить мои слезы.

— И она отмечена цветком?

— Самым настоящим, как цвет сирени. Ты же сама вычитала в Интернете, что ее имя сравнивают с сиренью!

— Милочка! Ты назовешь ее Анфисой?

— Обязательно, как и обещала. Но приставкой к имени будет название моего питомника, а заглавное слово названия означает звезду — и получается, что твоя Анфиса пришла с большой звезды, то есть с неба. И вдобавок она — белая!

— Мила, знаешь, почему у нее идеальная голова?

— Почему?

— Анфису Там пожалели и потому «отремонтировали» ее бедную головушку: она была изуродована болезнью, и ее создали заново — совершенной. Это милость за страдания Анфисы.

— М-да… Похоже на то… — соглашается Мила.

— А как здоровье моей девочки? Как ее мама и другие щеночки? — спохватываюсь я.

— Все чувствуют себя хорошо. Анфиса — ну очень крупная, лапищи толстые. Большая собака из нее вырастет. И вообще, она — чудо как хороша! Она и есть чудо.

— Спасибо! За все тебе огромное спасибо, Мила.

— Пожалуйста! Я испытала такое огромное напряжение, что сил не осталось, и от усталости слипаются глаза. Я хочу спать.

— Отдыхай, моя милая фея! Что бы я без тебя делала?!

— Ты счастлива?

— Очень. Мое счастье у тебя.

— И ты его получишь, даже не переживай. Анфиса — только твоя!

— Моя… Она моя! Моя, моя, моя!

— Единственно твоя…

Разговор завершается. Я кладу трубку на рычаг, пребывая в сказочном блаженстве. Мне хочется продлить это состояние в тихом уединении, но мою благостную отрешенность нарушают муж и сын. Они с нетерпением ждут подробностей телефонной беседы и требуют ее немедленного пересказа.

Мои мужчины слушают меня с горящими глазами и не перебивают, как обычно. Восхищенные возгласы, выдающие их чувства, не в счет.

Когда я перестаю говорить, муж подытоживает:

— Дождались, значит! Прямо с небес сошла! Белая… — Его голос пронизан покоем и умиротворенностью.

— А когда мы за ней поедем, мама? — живо интересуется нетерпеливый сын.

— В средине августа.

Вспоминаю, как однажды один старенький-старенький борзятник сказал мне: «Борзая приходит не ко всякому. Она выбирает…»

Ко мне борзая пришла. Пришла опять…

Была половина десятого, когда я дозвонилась маме. Приятно быть вестником счастья, особенно если это касается мамы. Она ведь тоже ждет звонка, ждет с надеждой и замиранием стареющего сердца и втайне надеется, что отрада ее души — неподражаемая и бесконечно любимая Анфиса — все-таки пришла…

Последний раз я разговаривала с мамой в полночь, и тогда она узнала, что одна сука в помете у Милы уже родилась. Как и я, мама довольно сдержанно отреагировала на появление первой борзой девочки. Скорей всего маме, как и мне, внутреннее чувство подсказывало, что рожденная сука — не Анфиса. Мама тогда слушала меня и большей частью молчала.

Теперь же, утром, она говорила без умолку, не давая вставить ни слова. Моя дорогая мама говорила и тем самым тянула время — она продлевала срок жизни своей мечты. Вдруг мечта не сбылась, и Анфисушка не пришла в этот мир. В таком случае маме хотелось еще хоть немного помечтать. Поэтому она не торопилась выслушать меня. Мама жаловалась на бессонницу в прошедшую переломную ночь. Она засыпала и просыпалась через каждые полчаса. В три часа мама поднялась с постели, взяла фотографию Анфисы, смотрела на нее и плакала. До пяти утра она не находила себе места, а в пять вдруг сразу успокоилась и заснула крепким сном. Ее разбудил мой звонок…

— …Мама, ты говоришь, что заснула в пять? — нетерпеливо вмешалась я в ее нескончаемый монолог.

— Да. А что?

И она еще спрашивала: «А что?!» Моя чуткая мама интуитивно оказалась сильнее меня: она точно определила момент прихода Анфисы. В пять та родилась, и в пять маме стало легко и спокойно на душе.

— Что?! — воскликнула я. — Именно в пять утра в доме Милы и появилась на свет вторая сука — последняя в помете. Она самая крупная из всех щенков. Она белого окраса, с нежно-половыми ушками и таким же цветочком сирени во лбу, и вообще — просто красавица! Мила ее вмиг узнала: это — Анфиса… Мама, ты меня слышишь?

— Слышу, — в голосе мамы вселенский покой.

— И у нее идеально правильная форма головы.

— Ее Там поправили — сжалились над нашей девочкой, — едва слышно проговорила мама и тихо заплакала в трубку.

Чтобы успокоить маму, я целиком передала ей свой разговор с Милой. Мама выслушала меня, затаив дыхание.

— Я очень рада. Это родилась наша Анфиса! Недаром мне не спалось: я чувствовала ее приближение и волновалась за нее. Теперь буду ждать августа и встречи, — тихим и безмятежным голосом произнесла мама и положила трубку. Ей необходимо было остаться наедине с собой.

Вот и свершилась моя мечта. Вот и солнце ожило. Я подошла к окну и вгляделась в поля: из чужих и неприветливых они сделались родными и зовущими — прежними. Из унылых и чахлых земель поля преобразились в жизнерадостные, зеленеющие просторы.

Душа пульсировала. Сердце без устали барабанило победным маршем. Чувства… Их было много, и все они напоминали диковинные и прекрасные цветы, раскрывшиеся в лучах первобытного восхода. В тот день я не могла ни о чем думать, потому что вполне доставало ощущений.

Под вечер, когда начинающийся закат привнес в природу прохладу, мы с мужем выгуливали в ближнем поле Сармата и Наяна. Наш маршрут пролегал, как повелось, по тропинке, что тянулась вдоль лесопосадки.

Нам повстречалась сорока с выводком уже сносно летающих птенцов. Все семейство чинно прохаживалось по тропинке, а при опасности поднималось на деревья, в ветвях которых пристроилось еще несколько других взрослых сорок. Эти кумушки сплетничали меж собой. Сорока-мать, чтобы услышать новости, часто оставляла на тропинке детишек одних без присмотра. Она взлетала на дерево — поближе к кумушкам-подружкам — и с жадностью впитывала новую информацию. Мамаша завидовала сорокам, не обремененным заботами о подрастающем потомстве. Они могли целыми днями узнавать и разносить по углам слухи, то есть заниматься излюбленным сорочьим делом. В тот день сорока-мать тосковала по утраченной на время свободе особенно, потому что новость была из ряда вон выходящей. Сороки рассказывали ей, перебивая друг друга:

— Представляете, сегодня утром она родилась!

— Снова родилась!

— Она болела и осенью ушла в мир иной, но ее любили и ждали обратно!

— И она пришла!

— Надо же — как повезло!

— Она появилась на свет последней, седьмой.

— Такая красавица, такая необыкновенная!

— И белого цвета — с облаков спустилась.

— А знаете, что она отмечена цветком?

— Да, во лбу цветок сирени, чтоб ни с кем не перепутали!

— И ее все сразу узнали, представляете…

Вокруг нас о том же шушукалась листва на деревьях и шелестела молодая трава. Восторженный ветер исподтишка подхватывал птичий гомон, чтобы разнести по Белу Свету счастливую историю о вновь обретенной любви.

Сармат и Наян ставили ушки и сосредоточенно прислушивались к птицам, растениям, ветру и нашим мыслям, занятым Анфисой. В тот вечер кобели вели себя сдержанно. Они не бегали, а бродили в гордой задумчивости, словно возвращение Анфисы было и их «рук» делом.

С 28 июня и до средины августа два раза в неделю я связывалась по телефону с Милой, чтобы узнать, как обстоят дела у Анфисы. Спустя десять дней Мила выставила на сайт фотографии недельных щенков, и мы впервые увидели нашу долгожданную Анфису. Она в невозмутимом покое распласталась на руке Милы. Глаза Анфисы еще закрывала новорожденная слепота, но она ее не тревожила. Борзая девочка уже видела однажды этот мир и знала, что вскоре увидит снова. Анфиса дремала: она столько пережила и так сильно устала в минувшей жизни, что в начале новой должна была хорошенько отдохнуть.

Среди фотоснимков щенков Анфисин был последним. Когда я дошла до него, сердце екнуло и отрадно забилось: оно первым узнало свою дорогую борзую.

Мила рассказала, что после размещения на сайте фотографий щенков, большинство покупателей желало приобрести именно Анфису — есть в моей девочке нечто, что притягивает людей.

День за днем я готовилась к встрече. Квартира вычищалась до блеска. Глаза слепили намытые окна. Ковры обрабатывались дезинфицирующими и ароматизирующими средствами. Выбрасывались старые вещи. Непрерывно работала стиральная машина, выдавая партии чистейших штор, гардин, покрывал, одеял, постельного белья. Даже подушки подверглись стирке и лениво подсыхали на веревках под палящим июльским солнцем. За первую половину июля мне удалось закончить генеральную уборку. Анфису ждали чистота и порядок.

С 28 июня я ежедневно стала ловить себя на приятно волнующей мысли, что где-то там растет моя девочка. Мысль выглядела знакомой, но в суете тех дней я сразу не распознала, почему мне так кажется.

Пытливый мозг настаивал: «Когда-то ты уже думала таким образом!» И однажды память раскрыла архив и извлекла ответ. Перед мысленным взором предстали события почти одиннадцатилетней давности: коллега Натель предлагает взять щенка из помета, мой муж возражает, а я в течение всего следующего месяца нет-нет да и думаю: «Где-то там растет моя девочка. Моя Айна…»

Пройден виток моей «борзой» жизни. Много отмеряно, много узнано, много пережито за истекшие десять с лишним лет. Важно — годы не потеряны, поскольку прожиты не зря. Борзые дарили нам беззаветную любовь, и мы любили беззаветно. Пусть будет так и впредь.

Все возвращается на круги своя — я вступаю в новый виток. Много предстоит пройти, много узнать, много пережить и понять. И пусть! Главное — предстоящие годы не пропадут даром, поскольку нам будут дарить самоотверженную любовь милые сердцу существа, и мы станем любить их безоглядно.

Хоть я и занимала себя всячески, чтобы время до средины августа пролетело незаметно, оно, как назло, тянулось медленно, и только с 10 августа наконец-то полетело с неудержимой скоростью. Казалось, время ожидало, ожидало и вдруг потеряло терпение. Теперь оно изо всех сил старалось приблизить важный исторический момент.

Билеты в оба конца были приобретены мной заранее — на следующий после рождения Анфисы день. Тогда же с Милой было оговорено, что я и сын остановимся у нее с ночевкой.

Два дня промелькнули в приготовлениях к путешествию. Сумки наполнялись местными дарами: плодами огородов, продукцией рыболовства, товарами ликероводочного и колбасного заводов. Дорожных емкостей было много, но наши вещи и принадлежности Анфисы уместились в одной. Напряжение росло. Его ощущали и люди, и собаки.

Анфиса не появлялась в моих снах с момента своего зачатия. В ночь накануне отъезда она мне приснилась.

Я стояла, одетая в дорогу, посреди дорожных сумок, а ко мне прижималась ушедшая муруго-пегая Анфиса. Руки гладили Анфису, пальцы легко проникали сквозь нежнейший шелк тончайшей псовины, вплоть до теплого, живого тела, и ласкали его. Когда я проснулась, то окончательно осознала, что завтра — не спустя вечность, не через десять лет, не через год, не через месяц, а уже завтра — я и моя Анфиса будем вместе. Поезд отходил вечером, и мы с сыном еле дождались начала заката.

До Москвы я взяла билеты в вагон с четырехместными купе, а обратный путь нам предстояло проделать в комфортабельном вагоне с купе, рассчитанным на двоих. Эта роскошь была предусмотрена специально для Анфисы.

Супруг проводил меня с сыном до вокзала, посадил в поезд и дождался отправления. Тревога и счастье были написаны на его лице.

Хорошая погода сопровождала нас до самой столицы. Она ликовала вместе с нами. Мы с сыном прильнули к окну и созерцали сменяющие друг друга пейзажи. Привычная растительность постепенно вытеснялась иной: поля уступили место рощам, рощи — лесам, которые нескончаемо потянулись вдоль железнодорожного полотна.

Таким же бесконечным было время, проведенное без моей девочки. Но отныне оно получило станцию назначения, к которой мы неминуемо приближались. В тот день — и дома, и на вокзале, и в поезде — я воспринимала мир глазами ребенка, которые светятся безоблачной радостью в преддверии наступающего праздника. Лишь в детстве упоение души достигает такого накала, что жизнь становится прекрасной сказкой. Не скажу, что я впала в детство, но его восторженный мир точно снизошел до меня.

Ночь промелькнула, как один часок сна. Утром меня охватила лихорадка волнения. К полудню я успокоилась, а через пару часов поезд прибыл в Москву.

Волоча тяжелые сумки, мы с сыном преодолели длинный вокзал, затем последовало долгое путешествие с пересадкой в метро и под конец немного прокатились на маршрутном такси. Нам неслыханно повезло: дом Милы находился прямо возле остановки. Еще несколько этажей на лифте — и мы у цели.

Я знала, что все борзые Милы лето проводят за городом. В тот августовский день в ее квартире резвился лишь наш помет, который еще с утра обязались разобрать новоявленные владельцы щенков. Получалось, что мы — прибывающие ближе к вечеру — не успевали увидеть однопометников Анфисы.

С зашедшимся сердцем я вдавила кнопку звонка на входной двери. Дверь открылась моментально — нас ждали, — и я увидела мою всемогущую фею. В жизни она оказалась такой же, какой я ее себе представляла.

Мила — милая и красивая, умная и добрая, душевная и отважная, нежная и самоотверженная. Но основное — это чувствовалось сразу, — от Милы исходила волшебная энергия любви. Она обладала и владела этой энергией, наделяя любовью других.

Я назвалась, но Мила и без того поняла, кто мы. Улыбка ее имела то же несравненное очарование, что и голос. Мила познакомила нас со своей мамой, которая оказалась удивительной женщиной. Она светилась добротой, чуткостью, искренностью и таким жизненным задором, которому могла бы позавидовать любая молодость. А как, скажите, еще могла выглядеть старшая фея?…

Наш приезд совпал с приходом будущих владельцев сестренки Анфисы — той самой суки, которая родилась в помете раньше моей девочки. Нам с сыном удалось повидать эту первую суку.

Борзая девчонка была определенно хороша, но ничем не напомнила мне Анфису.

Темные, крупные, породные глаза юной суки были прекрасны! Но они не были глазами Анфисы!

Мила проводила гостей с предпоследним щенком из помета — разобрали всех, кроме Анфисы. Мы с сыном отнесли на кухню сумки с гостинцами, и наступил захватывающий момент. Предназначенная мне, полуторамесячная сука по кличке Анфиса была закрыта в одной из комнат. Мила отворила туда дверь и первой прошла в дальний левый угол, который загораживал стоявший посреди комнаты большой диван. Мы с сыном переступили порог, но сразу щенка не увидели. Мила тем временем присела за диваном на корточки и, разглядывая кого-то на полу, ласково сказала: «Анфиса, вставай. За тобой приехали».

При словах Милы в моей груди защемило, а на глаза сами собой навернулись слезы. В тот миг мне померещилось, что я не стою на полу квартиры, а витаю в высотах далекого космического океана, на рубиконе миров, и через какие-то секунды перенесусь через неведомую грань реальности. Спустя мгновение, к сердцу — может быть! — прильнет моя девочка. Именно моя! Может быть… Может и не быть… «Господи, сжалься и даруй мне Анфису!!!» — взмолилась я.

«Анфиса, вставай. За тобой приехали», — эти слова смогли разрушить последний барьер между мной и Анфисой.

Мы с сыном, не имея сил сдвинуться с места, все еще находились у входной двери, когда из-за дивана нам навстречу вышло божественно белоснежное создание. Увидев нас, оно замерло, кокетливо скрестив передние лапки в четвертой балетной позиции, когда пятка одной стопы под углом приставляется к середине внутренней стороны другой стопы. Крохотное борзое существо устремило на меня умудренный, пронзительный взор. И в нем сверкали настоящие волчьи огоньки!

Идеальная по форме — с удлиненным по отношению к лобной части щипцом, — голова маленькой борзой с любопытством склонилась набок. Ушки, украшенные длинными бурками, встали прямо и свелись вместе, а их концы нависли над бровками и практически коснулись верхних век. Бурки вместе с цветком из пятнышек между ушками, имели нежно-половый окрас и создавали впечатление надетой на голову шапочки.

Умные, не по возрасту вдумчивые глаза щенка чернели, как ночь, а взгляд был строг и серьезен. Глаза борзого щенка исчерпывающе соответствовали требованиям породного стандарта. Но помимо породы в них читался испытующий интерес: борзое дитя решало, может ли оно довериться незнакомым людям.

Щенок мельком глянул на сына и вновь сосредоточился на мне.

Строение передних ног, широкая грудь с выдающимся соколком, свисающие на лоб кончики ушей этого — поистине неземного — существа очень напомнили мне Анфису в таком же нежном возрасте, но голова щенка была другой. Совершенная по форме, с отточенными линиями, тонкой кожей, облегающей выступы вен и костные контуры, она могла принадлежать только взрослой, экстерьерно состоявшейся борзой, но не столь маленькому щенку. Голова была великолепна! Но она была чужой. Абсолютно чужой. Пугающая дрожь накатившего отчаяния пробежала по моему телу и смертоносной стрелой вонзилась в мозг. Пространство комнаты уже собралось завертеться и опрокинуть меня в обморок, когда мой мутнеющий взор опять столкнулся с глазами щенка…

До того момента я успела лишь мельком взглянуть на них. Я старалась быстрей охватить в целом облик живого создания, надеясь увидеть в нем свою Анфису. Форма головы затмила все остальное. Она испугала меня своей безупречностью и непохожестью на былую форму головы моей борзой и поэтому приковала мое паническое внимание. Да, я посмотрела на глаза щенка в первое мгновение знакомства, но не заглянула в них.

Когда мой помутненный взор вновь соприкоснулся с глазами щенка, то остановился… и устремился в их глубину с последней, неосознанной надеждой. Он утонул в них, и в душе моей разом все стихло, улеглось, умиротворилось — я узнала мою ушедшую борзую.

На меня смотрели глаза моей родненькой, моей дорогой Анфисы. Живой! Взрослой Анфисы! Глаза взрослой собаки. Это были глаза моей взрослой Анфисы. И ее душа! Она узнала меняй открылась мне.

За всеми событиями и переживаниями последнего времени я едва не позабыла важнейшую истину познания любой живой сущности: глаза — зеркало души.

«Свершилось! Господи! Спасибо!» Только эти слова в голове, и счастье, покачивающееся, как в колыбели, в моем естестве — такой я запомнила себя, когда шагнула к девочке и произнесла: «Ну, здравствуй, Анфиса!»

Борзая пошла мне навстречу и заулыбалась. Она не виляла правилом, не старалась понравиться. Девочка просто шла ко мне, как ребенок идет к своей матери — радостно и доверительно. Она смотрела на меня, не отрываясь, и ее глаза вещали: «Я мечтала тебя снова увидеть. Я помню и люблю тебя».

Я взяла на руки свою ожившую мечту и прижалась губами к шее малышки. Мой нос зарылся в короткую щенячью псовину, и в основном — младенческом — запахе щенка обоняние уловило еще один, единственный и, казалось, неповторяемый, запах. То был незабываемый запах моей любимейшей борзой. Он никогда не покидал памяти. Маленькая Анфиса прильнула к моей груди, всеми своими щенячьими силенками вжалась в нее, и я почувствовала, что девочке хорошо, спокойно и надежно.

Я присела с Анфисой на диван, положила ее к себе на колени и почему-то стала разглядывать пах девочки. Одновременно мои пальцы заскользили по розовой прозрачной коже щенячьего животика. Действуя под натиском интуиции, я не отдавала себе отчета в том, что делаю.

Мила дотоле с умилением наблюдала сцену нашей с Анфисой встречи. Когда же я принялась исследовать пузо щенка, она насторожилась и с некоторой долей отчужденности поинтересовалась, что я, собственно говоря, там ищу. В тот самый миг, на том же, что и прежде, месте я увидела у Анфисы родимую отметину — точно такую же, какая была у девочки в былой жизни. Расплывшись в сияющей улыбке, я чистосердечно призналась в том, что конкретно хотела отыскать. Когда я показала Миле родимую отметину в паху белой Анфисы, моя фея пришла в восторженное недоумение. Подобного знакового подтверждения, напоминающего печать небес, никто не ожидал получить.

Если некогда вы влюбились в живое создание, ответившее вам преданной взаимностью, или это существо безраздельно полюбило вас, а ваше сердце откликнулось ответным чувством, значит, однажды вы познали счастье. Вы — счастливчик, и помните об этом всегда. Багаж вашей памяти и есть ваша жизнь. Чем больше вы любите и чем больше хорошего помните, тем краше ваше существование, тем лучше ваши поступки и тем добрее к вам судьба.

Когда-нибудь вечность разлучит вас. Это неизбежно. Тогда вы узнаете все о несчастье, и место любви займет горе. Время излечит и утешит вас, но не освободит от жажды по испытанному чувству. Любовь необходима всегда. Она нужна каждому. Если вы не позволите ей войти из страха перед будущим расставанием, то останетесь несчастным навсегда, и ушедшая любовь не придаст вам смысла и сил. Она не поможет вам. Не любить, чтобы не страдать, возможно, но гибельно для души. Когда для счастья вам становится достаточно бесстрастного состояния покоя, считайте, что вы умерли еще при жизни. В этом случае ваш покой подобен кладбищу, ваше счастье — сродни могильному холоду, а ваша бедная душа — их вечная пленница.

Жизнь — бесценный дар мироздания. Она создана из любви и во имя ее. Согласно этому правилу Бытия, мы рождены, чтобы любить и творить жизнь. Знайте, что вы живете, пока любите. Поэтому любите, пока живы. И понимайте, что вы счастливы!

Сын ласкал вновь обретенную Анфису, а я рассматривала новое тело моей девочки. Это было обыкновенное знакомство. Я не ставила перед собой цели выискивать внешние сходства между жившей и живущей Анфисой. Вне всякого сомнения, душа ее находилась в моем мире и была рядом со мной. Моя мечта исполнилась. Мне не требовалось чего-то большего. Тем не менее многие детали подобия сами назойливо лезли в глаза — словно настаивали на своем присутствии. Они буквально принуждали меня к сравнению, дабы я по достоинству оценила их идентичность.

Рыженькая «шапочка» на голове щенка показалась мне до боли узнаваемой, и я вспомнила, что такая же была у девочки раньше, только меньше выделялась на фоне преобладающего серого цвета в муруго-пегом окрасе ее бывшей мордочки.

Я узнала так нравившуюся мне прежде округлость коленей, присущую исключительно Анфисе.

Меня также заинтересовали бурки, но я не могла понять, почему. Бурки вызывающе красовались на ушках щенка и требовательно притягивали взгляд. И тут я припомнила: из всех моих борзых только Анфиса была обладательницей этого украшающего волоса, доставшегося ей по наследству от потомков горских борзых.

Я любовалась Анфисой, в то время как она и сын забавлялись друг с другом. Мила и ее мама с улыбкой наблюдали за нами, отмечая, что девочка признала нас своими. Мама Милы рассказала, как, по распоряжению ее дочери Анфису с рождения величали ее именем, поэтому наша миленькая борзая с первой минуты жизни знает, кто она… Наигравшись с сыном, Анфиса спрыгнула на пол и важно прошествовала к разложенным на нем старым газетам. Она напрудила лужицу, скосив в мою сторону гордые глазки. «Видишь, какая я умница? Знаю место туалета. Я — чистоплотная девочка», — глазами сказала мне Анфиса. Маленькой борзой хотелось, чтобы я была довольна ею. Она и прежде старалась быть послушной, правильной собакой и тем радовать хозяйку.

Я похвалила свою маленькую мечту вслух и занесла над ее головой руку, чтобы погладить. Анфиса лихо увернулась. Мила тут же уведомила меня, что девочка никому не дает дотрагиваться до головы.

Вспышка нестерпимой боли обожгла сердце и осветила память: эту голову я столько раз удерживала во время мучительных операций, процедур и осмотров, ей так сильно досталось, она столько настрадалась, что больше не позволяет тревожить себя никоим образом.

Какое-то мгновение и я, и Мила с молчаливым состраданием смотрели на девочку, а Анфиса тем временем переместила свой интерес снова на моего сына. Тот при помощи кисти руки изображал на диване двигавшегося зверька. Анфиса мигом отреагировала на «зверя», и сын был вынужден высвобождать свою — не в шутку захваченную — руку из острозубой, длиннющей пасти малышки. Породные крови видны с рождения, и не только в строении. Они проглядывают в темпераменте и повадках щенка. Анфиса опять уродилась славной охотницей.

Мы с Милой оставили девочку на попечение сына и направились в кухню. Нужно было разгрузить сумки с южными гостинцами. А еще нам не терпелось поговорить по душам — соприкоснуться глаза в глаза.

Мы вспоминали пережитое с борзыми — ушедшими и ныне здравствующими, — обменивались взглядами на будущее породы. И Миле, и мне жизнь с борзыми была мила и привычна. Без представителей этой породы в доме мы себя не мыслили.

Поздней ночью я отправляюсь спать. На раздвинутом широченном диване, забывшись глубоким сном, тихо посапывает сын, а возле него чутко дремлет бдительная, как всегда, Анфиса. Она поднимает голову, лишь только я вхожу, и следит за мной, пока я укладываюсь спать. Мое измотанное за день тело занимает место в постели, и Анфиса оказывается лежащей между мной и сыном. Она глубоко вздыхает, дотрагивается мочкой носа до моей щеки и внушает мне: «Наконец-то ты пришла. Я, понимаешь ли, устала за день, но не имею права заснуть — волнуюсь, где ты». Лизнув меня в губы, девочка удобно раскидывается на широком спальном ложе, упершись попкой в сына, а передней лапой касаясь меня. Устроившись на ночь, она сонным голосом важно бурчит: «Бу-бу-бу-бу… Я так долго тебя ждала! Не знаю, почему я ждала именно тебя: я еще очень мало чего знаю. Мне хорошо с тобой и надежно. Не вздумай отодвигаться — я должна тебя ощущать». Бурчание понемногу стихает, и Анфиса забывается сладостным детским сном. Ее туловище и ноги начинают подергиваться: в моей маленькой борзой пробуждается генетическая память предков, и вот девочка уже несется щенячьим галопом по бескрайним степным просторам в погоне за своим ровесником — крошечным, серым зайчишкой…

Я лежу не шевелясь, боясь потревожить Анфису и прервать ее удачную сонную охоту. Теперь я — не та, которой была раньше. Соприкосновение с Вечным меняет меня и мою судьбу. Я это чувствую. Миниатюрная лапка желанным теплом подрагивает на моем боку.

Мироздание, вселенная, галактики, созвездия, звезды, планеты, их спутники, земля, луна, весь этот огромный мир! Благосклонный мир. Он подарил мне Анфису. Опять подарил. Спасибо Ему!

Утром начались мои привычные и милые сердцу будни «борзой» матери. Анфиса проснулась в пять утра и стала играться. Она кругами галопировала по дивану, в том числе по мне и сыну. Девочка спрыгивала на пол, снова запрыгивала на постель, нажидала мою «хищную» руку, пытавшуюся поймать ее, и первой набрасывалась на этого опасного противника.

Разбуженный привычными собачьими бегами, сын с веселой искоркой в глазах заметил, что Анфиса совершенно не изменилась. Он помнил ее таким же шустрым щенком, когда она росла вместе с Наяном.

Наигравшись, Анфиса еле слышно пискнула — на грани ультразвука, как это умеют делать борзые. Я поняла, что она проголодалась. Пришлось будить Милу. Та покормила щенка рисом с мясом. Анфиса поела. Но как!

Поскольку конкуренты-однопометники были розданы и соперничать за пропитание было не с кем, Анфиса решила покуражиться над Милой. Девочка подошла к миске, привередливо обнюхала со всех краев ее содержимое, брезгливо лизнула поверху и отсела подальше, уставившись на Милу говорящим взором: «Каждый день — одно и то же. Желаю перемен в меню». Проницательная Мила, встав на четвереньки, начала полизывать кашку, приговаривая чудодейственное заклинание: «Очень вкусный лист капустный!» Увидев, что появился соперник, покусившийся на ее еду, Анфиса, не мешкая, подобралась к миске и умяла завтрак за обе щеки.

Я намотала на ус чудесное заклинание Милы в сочетании с ее волшебной позой. И не зря. Долго впоследствии я использовала эти магические приемы своей феи, чтобы накормить хитро-мудрую Анфису.

Днем мы уезжали. Мила отвезла нас на вокзал. В пути она держала Анфису у себя на руках. Миле трудно давалось прощание.

Заводчики — мужественные люди. Им постоянно приходится рвать живые нити, связывающие сердца с сотворенными новыми жизнями. Они действуют во имя продолжения породы, заранее зная, что за счастьем появления потомства последуют муки расставания, и последним ощущением будет боль — сильная душевная боль.

Когда мы прощались, я разревелась и, прижимая к груди Анфису, сказала Миле: «Спасибо, Мила, что ты есть…» А про себя подумала: «Спасибо, Господи, что существуют такие светлые люди!»

Поезд тронулся. Начался новый временной отсчет моей жизни. Состав набирал скорость и уносил нас в новую жизнь. Мы ехали домой, и — уверяю вас! — борзой щенок знал, куда едет.

Проводница проверила наши билеты, ветеринарную справку о здоровье Анфисы, и мы стали располагаться в купе. Анфиса разместилась на моей купейной полке, которую с полкой сына разделял узкий проход. Девочка внимательно пронаблюдала, как я выставляю на столик продукты, большую часть которых составляли съестные запасы щенка. Только я закончила распаковывать сумки и присела на полку отдохнуть, как Анфиса прошла по ней к столику и стала обнюхивать стерилизованные Милой банки с кашей и магазинные пакеты с молочными сливками. «Давайте, поедим, что ли!» — говорила она всем своим видом. Всю дорогу Анфиса то ела, то просилась в туалет, то спала возле меня. На полу купе, в проходе я расстелила клеенку и положила на нее газеты, припасенные для неотложных дел щенка.

Анфиса периодически трогала меня лапой за плечо и заглядывала в глаза, в том числе и ночью. Я опускала ее на газеты. Справив свои надобности, девочка ставила передние ноги на полку, прося вернуть ее на место. Я поднимала маленькую борзую с пола и выразительным голосом хвалила. За проявленное понимание Анфиса благодарно лизала меня в лицо — она старалась быть чистоплотной, хотя ей было нелегко постоянно контролировать свою развивающуюся плоть и сдерживать ее ускоренные естественные процессы.

Когда же девочку похвалил сын, она выслушала его внимательно, но с некоторым высокомерием, словно царица, вынужденная принимать комплименты своего придворного, и раздраженным щенячьим фальцетом протявкала в ответ: «Это элементарно. Я же — воспитанная собака». Сын был молодым мужчиной, и Анфиса посчитала, что перед ним должна «держать марку».

Нам было уютно втроем в купе — этом маленьком домике на постукивающих по рельсам колесах. За окном быстро сделалось темно, но укрепленный на стене телеприемник скрашивал путешествие сменяющими друг друга интересными художественными фильмами. До глубокой ночи мы смотрели на экран и на спящую в моих ногах Анфису. Когда экран потух, я закрыла купе на замок, и сон сморил меня и сына. Возвращенное спокойствие нашего бытия оберегало живое тепло, исходившее от Анфисы.

Утром сын рассказал, что на рассвете осуществлялась проверка документов у пассажиров поезда. Наше купе открыли снаружи специальным ключом. Проводница и сотрудник милиции через дверной проем оглядели купе; задержали внимание на столике, заставленном собачьими мисками, на спящей Анфисе, раскинувшей в разные стороны свои лапки; мельком посмотрели на меня и сына; заулыбались и купе закрыли. Сын услышал, как мужской голос за дверью с уважительной интонацией произнес: «Борзая… Маленькая, а уже красивая».

Поутру Анфиса начала буйно радоваться: предчувствовала близкую встречу с родней. Девочка как сказилась («как сказилась», — так выражалась моя бабушка, когда кто-нибудь начинал буянить без удержу) — безостановочно прыгала с моей полки на полку сына и обратно. Как только вдали замаячили знакомые очертания нашего города и мы стали собирать сумки, Анфиса, как по волшебству, утихомирилась.

— Почем ныне борзые щенки? — от нечего делать поинтересовался водитель такси, подвозивший нас к дому.

— По-божески, — неопределенно ответила я.

Звонок в квартиру оповестил мою маму о нашем прибытии. С сияющим как солнце лицом, она бережно забрала у меня Анфису и прижала к груди, как самое бесценное сокровище. Мама поцеловала девочку в ушко и унесла в зал. Сармата и Наяна мама предусмотрительно закрыла в других комнатах. Знакомство щенка со взрослыми собаками должно быть поэтапным и осуществляться с большой осторожностью, поэтому на первых порах мы разместили Анфису в зале, который надежно закрывался.

Мама посадила Анфису на диван и застыла, глядя на нее. Не отводя от малышки взгляда, мама сказала: «Она очень красивая, но совершенно не похожа на себя бывшую. Выглядит, как ангелочек. Все же я чувствую в ней нашу Анфису. У нее глаза Анфисы и ее нежность — незабываемая нежность. От этой девочки веет Анфисой, и сердце мое подсказывает, что это она».

Мама замолчала, а Анфиса царственно прошествовала к ней по дивану и протянула переднюю лапу, как делала это в былой жизни. Мама упрятала лапку девочки в ладонях и резко опустилась на колени — ноги ее подкосились. Мамино лицо оказалось прямо перед мордочкой борзой девочки, и Анфиса незамедлительно воспользовалась этой близостью — по-родственному полизала маму в нос и губы. Мама заплакала. Слезы струились по маминым щекам, а она говорила, обращаясь к щенку: «Анфисушка, Фисенька, Фися, Фисуля, так это — ты?!»

Заметив у мамы слезы, Анфиса принялась тщательно их вылизывать, отчего количество соленых капелек лишь увеличилось.

Мы с сыном покинули зал, чтобы мама с Анфисой побыли вдвоем, и пошли поприветствовать Наяна и Сармата. Они уже устали лаять, скулить и по-волчьи завывать в своих закрытых комнатах, ожидая встречи. Когда двери открылись, нам пришлось непросто: две борзые громадины выплеснули на нас свою любовь, подогретую четырехдневной разлукой. Мощные передние ноги кобелей придавливали наши слабые плечи к стенам. Крупные продолговатые борзые головы нависали над нами. Длинные, змееподобные языки вываливались из раскрытых в радостных улыбках крокодилообразных пастей и слюнявили наши тщедушные шеи и «зажмуренные» лица. Крепкие волчьи зубы с нежностью захватывали в порывах страсти слабые человеческие руки.

Обнимая, целуя и слюнявя нас с сыном, мальчики тщательно исследовали носами наши новые запахи, среди которых их особенно взволновал один — запах привезенного щенка. Они беззвучно спрашивали, вглядываясь в наши лица: «Это — она?»

Мы с сыном ответили, что привезли Анфису и теперь она с нами!

Услышав долгожданную весточку, кобели переглянулись и предприняли бурные скачки по квартире.

Анфиса тем временем расхаживала по залу и знакомилась с обстановкой. Она чувствовала себя хозяйкой дома, каковой, собственно, и была. Потешная Анфиса перетаскала на край дивана свои пеленки и игрушки — приданое, которое Мила дала за ней. Стоило мне или маме переложить одну из игрушек или пеленок на другой край дивана, как борзая девочка тут же возвращала предмет на ею выбранное место.

Муж увидел Анфису вечером. Когда он вошел в зал и позвал Анфису по имени, девочка рысью потрусила ему навстречу и расцеловала супруга, как только очутилась у него на руках. Трудно забыть его лицо в ту минуту. Оно выражало одновременно и нежность, и болезненное воспоминание. Взор мужа, устремленный на щенка, искал в нем знакомые черты и не находил. Но на лице супруга не виднелось следов разочарования, напротив, в его глазах зарождалась надежда на загадочное преображение щенка в недалеком будущем, и надежда эта обещала исполниться.

Супруг воодушевился с первой же секунды, когда щенок начал неистово расцеловывать его. Так темпераментно нас целовала только Анфиса. Муж не мог отвести глаз от новоявленной Анфисы. Вглядываясь в них, супруг сказал, что из телесной оболочки щенка смотрит взрослая, умудренная жизненным опытом борзая, и борзая эта — не внешне, но внутренне — похожа на Анфису.

На протяжении ближайших десяти месяцев Анфиса методично доказывала, что она — та самая, которая пришла.

Первые полгода меня посещала назойливая мысль: «На самом ли деле сбылась моя „возмутительная“ мечта, или невероятное сходство ушедшей и пришедшей борзой вызвано случайным совпадением, игрой природы, моим воображением?» И каждый раз голос внутри меня отвечал: «Это я. Я с тобой». Голос исходил из сладостно сжимающегося сердца и принадлежал Анфисе. Я помнила его из своих снов, в которых умершая девочка разговаривала со мной.

В день приезда, когда все домашние немного успокоились, я вынесла Анфису из зала и, не спуская с рук, дала понюхать каждому кобелю. Первым с ней повстречался Наян. Завидев восседающего на кровати Наяна, Анфиса принялась вырываться из моих рук, чтобы поскорей оказаться рядом с кобелем. Она весело тявкала и рассекала лапкой воздух, пытаясь дотянуться до Наяна. Великая надежда, промелькнувшая поначалу в кобелиных глазах, быстро улетучилась, на смену ей пришла отчужденность, и Наян отодвинулся подальше, в угол кровати, вопросительно глядя на меня. Наян ждал пояснений, кто перед ним и где же его обещанная сестра — красивая и женственная, рослая и сильная Анфиса? Он мучительно ждал ответа, но я предпочла промолчать и предоставила ему самому со временем во всем разобраться. Разочарованный и несказанно огорченный, Наян надолго загрустил. Он не признал свою Анфису. Добавим — сразу не признал.

Другое дело Сармат. Тот помнил, из каких крохотных, умещающихся на ладони существ вырастают борзые. Наян и Анфиса родились и росли у него на виду. Сармат отнесся к щенку с едва сдерживаемым трепетом: он весь подрагивал, полизывая мордочку Анфисы, а его красивые глаза горели огнем счастья.

Следующие четыре дня Анфиса проживала в зале. За это время она окончательно распоясалась. Игрушек для развлечений ей стало недостаточно, и она обратила свой ловчий щенячий азарт на меня, маму и сына. Нас выслеживала, ловила и всерьез грызла злющая борзая «мелочь». Она обитала в пространстве под диваном, которое избрала своим логовом. Хотелось извлечь оттуда злодейку и заняться ее воспитанием, но достаточно было заглянуть под диван, и желание засовывать туда руки моментально улетучивалось. В сумраке тени горели два неприветливых зеленых огонька и белел свирепый оскал молочных зубов. Раздавались гортанные хрипы, характерные для лютого зверя. Сам зверь, заприметив людей, делал в их направлении угрожающие рывки туловищем.

Я пребывала в шоке: куда подевалась моя душенька, кого я привезла?! Однако умница-сынок напомнил, что Анфиса и в былые времена своего детства не отличалась от себя нынешней, но тогда она тренировала мышцы и охотничью злобу на Наяне, который терпеливо сносил пытки. Теперь Анфиса вымещала свой темперамент на нас — больше было не на ком.

Уже на второй день пребывания под отчим кровом Анфиса стала интересоваться дверью, отделявшей зал от остальной части квартиры. Она норовила выскочить из зала, но немедленно водворялась обратно. Анфиса расстраивалась: громко скулила и царапала дверь.

На исходе четвертых суток Анфиса уже изо всех сил ломилась в закрытую дверь. Она с разгона ударяла плечом в низ двери, и у меня, находившейся в кухне, создавалось ощущение, что из зала вырывается слон. Новая деревянная дверь панически дребезжала на прочных стальных петлях, и ее ужасающее громыхание разносилось по всему десятиэтажному дому.

Мое терпение лопнуло. Щенячья вязкость меня достала, и я открыла дверь зала настежь. Первым делом Анфиса рванулась в сторону комнат, где обитали кобели, но я поймала девочку и показала клеенку у входной двери квартиры, на которой были расстелены газеты. Анфиса обнюхала клеенку, входную дверь и понимающе тряхнула головой — дескать, место своего туалета запомнила.

Более она не мешкала. От входной двери Анфиса пулей ринулась обследовать комнаты и их содержимое, а я устремилась ее сопровождать. Первым «содержимым» был остолбеневший Сармат. Заприметив кобеля, Анфиса выпучила глаза и кинулась ему на шею, обхватив ее передними лапками. Язык щенка прошелся по застигнутой врасплох кобелиной морде, и Анфиса в эту морду залаяла: «Здравствуй, папочка!» У Сармата подкосились ноги, он бухнулся задом об пол и расплылся в глупой улыбке. Пасть кобеля задрожала, словно он беззвучно произносил: «Доченька! У меня опять доченька! Я — отец!»

Он узнал Анфису моментально, его память достала из страдальческих глубин великую отцовскую любовь и наполнила ею жаждущее кобелиное сердце. Сармат безошибочно ощутил родственную душу в белом борзом щенке. С той поры кобель круглыми сутками занимался с Анфисой. Он водил девочку по квартире и напоминал о правилах дома, учил боевым приемам охоты и играл в ее игрушки — так когда-то он поступал с Наяном и Анфисой.

Теперь Анфиса взрослела одна. Приняв ее под свое крыло, Сармат оказал нам неоценимую услугу. Отныне детские шалости и охотничья злоба девочки были нацелены на старшего кобеля. На нем она опробовала зубы и силу своих маленьких челюстей. Нам доставались одни ее ласки. Не надо думать, что их не выпадало на долю Сармата. По окончании охотничьих тренировок и щенячьих игр Анфиса благодарно ластилась к Сармату. В такие минуты он испытывал блаженство, которое было начертано в его глазах. Однако, чтобы получить порцию любви от щенка, Сармату в отличие от нас приходилось сначала изрядно попотеть и натерпеться от маленькой разбойницы.

Ни единожды кобель не обидел Анфису. Когда она причиняла ему боль, Сармат лишь взвизгивал, мягко остужая неистовый пыл растущей суки и показывая ей допустимый предел общения. Он уставал за день, но всегда откликался на зов щенка. Он рано поднимался и недосыпал, чтобы развлечь пробудившуюся Анфису и присмотреть за ней. Он был вынужден поздно ложиться, дожидаясь, пока ночной сон сморит его неугомонную дочь. Были в его утомительной деятельности воспитателя и приятные моменты. Нередко кобелю перепадали вкусности, которыми баловали щенка. Частенько сама Анфиса делилась с отцом щенячьими деликатесами, выплевывая «не очень интересные» кусочки Сармату под нос. Тот на радостях уплетал все подряд. Анфиса в Сармате души не чаяла.

В тот день, когда Анфиса окончательно освободилась от заточения в зале, она не ограничилась воссоединением со своим духовным отцом — Сарматом. От него девочка прямиком направилась в спальню, где дислоцировался Наян. Анфиса смело приблизилась к громадине-братцу, возлегающему на напольном ковре, и положила свою переднюю лапку поверх его лапищи. Именно поверх, поскольку скрытая память души подсказывала девочке, что она была главной в их тандеме. Подозрительный скептик-Наян не увидел ничего, что бы напоминало Анфису, в нахальном щенке, которого свихнувшиеся, по его мнению, владельцы величали именем его сестры и, по-видимому, за нее принимали.

Наян отрывисто рыкнул на маленькую борзую и в неприязненном прыжке, с присущей ему легкостью перенес свое массивное тело с пола на двуспальную кровать. Анфиса вскинула обескураженные бровки и сморщила обиженный лобик. Она была задета за живое недружелюбием притягивающего ее кобеля — неизвестно почему, но она всегда ждала встречи с этим чудесным великаном, таким заведомо родным и близким. Она всегда любила и любит его. Что же случилось? Отчего он ее сторонится?

Анфиса сделалась подавленной: опустила к полу растерянные глазки и сдвинула грустные бровки. Девочка с тоской размышляла о происшедшем. Ее думы заняли мало времени, так как Анфиса по натуре всегда была оптимисткой и умела добиваться поставленных целей. Уже спустя секунду она последовала за Наяном на кровать и уселась на его хвост. Девочка не сводила с Наяна взгляда, полного немого укора. Наян издал утробное рычание. В ответ Анфиса взгромоздилась кобелю на спину. Уверяю, что открытая взору площадь спины Наяна почти не уменьшилась: белая пушинка лежала на черной горе.

Вопиющая настырность Анфисы повергла нашего богатыря в негодование, и он показал щенку зубы. Бесшабашность в поведении борзой малолетки Наян посчитал возмутительной наглостью. Анфису же ничуть не смутили крупные зубы великовозрастного братца. Она потянулась к ним мордочкой, чтобы получше рассмотреть. Девочка решила, что для этого их и демонстрируют. От такого вопиющего бесстрашия щенка глаза Наяна вылезли из орбит и заметались в паническом гневе.

Я вмешалась в ситуацию: сняла Анфису со спины Наяна и положила на расстоянии полуметра от кобеля, наглядно определив дои нее возможные границы отношений. Но на Анфису не подействовали ни мои действия, ни попытки втолковать, что с Наяном следует быть настороже… Анфиса, не медля ни секунды, вернулась к Наяну на спину. Тот сверкнул налитыми кровью глазами и завыл в полный голос. Анфисе звук пришелся по душе, и она переместилась вплотную к голосившей пасти Наяна. Мальчик чуть не поперхнулся. Он закряхтел, тявкнул тонким голоском и обратил свой уже беспомощный взгляд на меня. Не найдя во мне сочувствия, Наян спрыгнул на пол и забился в угол комнаты, свернувшись плотным клубком. На том и завершилось первое свидание брата и сестры после долгой разлуки.

Анфисе с братишкой все стало ясно: нелюдим, нервишки шалят — видно, побило парня жизнью. Ей стало жаль угрюмого «громилу», и девочка решила, что со временем найдет подход к черному борзому великану и обретет его доверие. В общем, скучать она ему впредь не даст.

Разобравшись в общих чертах с добродушным папашей Сарматом, которому она непременно сядет на шею, и с замкнувшимся в себе братишкой Наяном девочка продолжила обследование жилья.

Анфиса быстро освоилась в помещении. В силу упрямого характера для нее не существовало запретных зон, поэтому мы непрерывно следили, чтобы она куда-нибудь не влезла и не поранилась. Все обошлось.

Особо Анфиса облюбовала кухню, где, как она решила, прятались в холодильнике продукты. Когда девочка хотела поесть, то приходила в кухню и садилась на пол, выразительно уставившись на холодильник: «С места не сдвинусь, пока не поделишься вкусненьким, жадный ящик!»

В еде девочка оказалась чересчур разборчивой и капризной, явив собой яркий пример «борзой, скабежливой к корму» — так подобных приверед называли старинные псовые охотники. Такая собака корм не ест, а лижет, словно находит его невкусным. Она постоянно отвлекается от миски (в старые времена — от корыта), выискивая что-либо повкуснее, потом начинает лакать корм сверху, со всеми предосторожностями, стараясь не испачкаться. «Скабежливая к корму» борзая никогда не наедается досыта, и ее надо подкармливать особо после общей трапезы борзых.

Чего другого можно было ожидать от собаки, которая последние восемь месяцев из своей короткой жизни питалась практически искусственно, не получая удовольствия от еды. Анфиса нынешняя имела все основания быть «скабежливой» борзой. Именно так рассудил муж и предложил кормить Анфису с руки. Дополненный уговорами, его рецепт имел успех.

В прежней жизни, ввиду наших ограниченных материальных возможностей у Наяна и Анфисы не было игрушек, за исключением резинового колечка. Щенки играли с тряпочками, носками и нашими пластиковыми комнатными тапочками. Анфиса тогда приватизировала колечко. Она любила таскать его в пасти, подбрасывать и ловить. Теперь у девочки было много разных игрушек, купленных в зоомагазинах и магазинах для детей, но наибольшее предпочтение она, как и раньше, отдавала резиновому колечку — идентичному тому, что было у нее когда-то. По предыдущей привычке, Анфиса не оставляла без внимания также тапочки, тряпочки и носки. С носком под боком она любила засыпать: наверное, носок вызывал из ее душевной памяти восхитительные сны былого детства.

У семи нянек дитя без глазу. И мы не стали исключением. Непрерывно ходить за Анфисой по пятам не получалось. И без того дел у каждого было по горло. Зачастую Анфиса находилась вне нашего обзора. Первые десять дней протекли благополучно, но на одиннадцатый я услышала душераздирающий вопль Анфисы из спальни, где прижился Наян. Вопль девочки в переводе на человеческий язык мог означать только одно: «Караул! Убивают!» Ноги молниеносно доставили меня к месту происшествия.

Анфиса не прекращала орать благим матом, сидя на полу возле кровати, на которой сжался в комок перепуганный Наян. Вид его, кроме того, имел виноватый оттенок. Я поняла, что кобелю надоела назойливая Анфиска, и он ее куснул. С замиранием сердца я подхватила на руки зашедшегося в истерике щенка и отнесла в кухню — подальше от Наяна. Там мне бросилось в глаза, что щипец Анфисы припух с одной стороны: Наян цапнул-таки ее, и поперек пасти. У детеныша кроме всего прочего набухал фингал под правым глазом, и его истерика не прекращалась. Кое-как нам с сыном удалось успокоить девочку. Анфиса еще всхлипывала, когда я двинулась в спальню, прижимая девочку к груди. За мной последовал сын.

Вместе с ним мы отругали разоблаченного в преступлении Наяна и отлупили его тапочкой — благо та всегда под ногой. Примененного наказания нам показалось мало, и сын извлек из туалетной комнаты пластиковую швабру. Он крутил швабру перед носом Наяна и так и эдак, давая тому возможность разглядеть орудие возмездия в мельчайших подробностях, и одновременно в устной форме воспитывал кобеля. На словах сын рисовал Наяну картины кастрации, помойки, на которой тот может оказаться, и, наконец, повешения…

Потрясенный до глубины души, Наян неподвижно, словно мертвый, лежал на боку. Его поза говорила сама за себя: лежачих и умерших не бьют. На всякий случай кобель предусмотрительно прикрыл голову лапой, из-под которой виднелся один бегающий подлый глаз.

Нравоучение продолжалось, пока глаз не застыл в смиренном раскаянии, а сам лиходей не начал хныкать. Тогда и Анфиса смолкла, заинтригованная плачем «черной горы» и шваброй, которая обладала удивительным свойством усмирять таких огромных кобелей. Девочка с любопытством разглядывала длинную палку. Наян тоже не сводил взгляда с сего предмета для уборки жилья, но отнюдь не из любопытства…

Целых три часа! Три полных часа Анфиса не входила в спальню. Тем не менее она регулярно навещала Наяна, останавливаясь в дверном проеме. Это был извечный девиз Анфисы: «Не дать о себе забыть!» Каждый раз, заглядывая в спальню, она гипнотизировала и без того затравленного Наяна: «Ну что, получил?! Не надо было меня обижать. Его любишь-любишь, а он! Все равно я буду жить в этой комнате… с тобой. Сейчас войду… слышишь? Возьму и войду! И ничего ты мне не сделаешь! Ведь не сделаешь? А?.. Безобразие! Борзых сук цапать! А еще кобелем называется! Так я войду? Ладно? Вот войду и лягу рядом с тобой! И попробуй только меня укусить! Тебе снова покажут эту длинную волшебную палку, которую ты так боишься. Кстати, а почему ты ее боишься? Молчишь?! Его, дурня, любишь-любишь, а он… Все, я вхожу…»

Наян не прекословил. Он стоически переносил издевательства щенка. И спустя три часа Анфиса переступила порог спальни.

Она осторожно запрыгнула на кровать и улеглась, прижавшись к заду Наяна. Он зарычал, но Анфиса не отреагировала на его недовольство или сделала вид, что не отреагировала. Не важно. Главное — она не сдвинулась с места. Анфиса тяжко вздохнула, закрыла глаза и уснула. Наян продолжал рычать, пока ему не надоело, и тоже задремал. В дальнейшем Анфиса к Наяну на рожон не лезла, и от его пасти держалась подальше, но процедуру совместного возлежания на кровати повторяла изо дня в день и по нескольку раз. Наян какое-то время еще издавал ворчливые звуки, когда девочка оказывалась подле, но недолго. Невозможно же рычать часами и сутками. Умный кобель вскоре прекратил пустое занятие. Наян смирился с неизбежным соседством.

Как истинная женщина, Анфиса взяла Наяна измором. Никогда впоследствии Наян не обижал девочку. Он постепенно привык к ней и даже начал играть с маленькой борзой, когда той исполнилось три месяца. К году Наян признал в белой борзой суке свою неповторимую Анфису, а та по старой доброй привычке принялась верховодить и помыкать громадным братцем. Наян снова оказался в добровольном подчинении у Анфисы.

Выбравшись из зала, девочка определила себе место для ночлега: в моих ногах на нашей с мужем двуспальной кровати или под ней, если жарко. По утрам Анфиса, верная своей прошлой памяти и следуя порывам сердца, целовала меня до умопомрачения, до остановки моего дыхания. Задыхаясь, я витала в розовых облаках счастья. Моя девочка, моя прежняя девочка была снова со мной. Вечерами она «укладывала» меня спать. Анфиса ложилась рядом и вылизывала мое лицо, шею и пальцы рук. И еще: передней лапой она обнимала меня за шею. Она делала так, будучи муругой, и продолжала делать, ставши белой. Я закрывала глаза, и моя разнеженная душа уносила тело в царство безмятежного сонного покоя. Когда я засыпала, Анфиса мягко, как кошка, перекладывалась к моим ногам или спрыгивала на пол и удалялась под кровать. Тогда сквозь сон я слышала ее бурчание: «Бу-бу-бу-бу… Ты — моя, а я — твоя». «Я — твоя, а ты — моя», — ответно проговаривало мое сознание и погружалось до утра в полное сладостное забытье…

С первого дня возвращения и до года в отношениях со мной Анфиса использовала одну манеру, которой не обладала прежде и утратила, повзрослев. Значение этой мимолетной манеры девочки мне неведомо до сих пор. Изредка, когда мое лицо оказывалось перед мордочкой Анфисы, девочка протягивала правую переднюю лапу и подушечкой упиралась в мой лоб. Ее серьезный взгляд погружался в сокровенные глубины моего духа. На какой-то миг я исчезала из этого мира и растворялась в глазах девочки. В эти мгновения я жила только в них. Не знаю, что это было, но в те краткие отрезки времени я испытывала высшее отдохновение и вселенский покой.

Возвращаясь с работы, я знала, что меня снова будет встречать Анфиса. На мой звонок она расталкивала стремящихся к входной двери кобелей, оттесняла их и заслоняла собой. Когда я входила, девочка со всем пылом любви кидалась навстречу. Она забрасывала мне на плечи передние лапы и страстно меня расцеловывала, будто мы расстались не утром, а вечность назад. Как всегда, Сармат и Наян терпеливо ожидали своей очереди, переминаясь с ноги на ногу позади Анфисы, и поскуливали в предвкушении приятных объятий с хозяйкой. Подобные встречи отныне и вновь были гарантированы каждому члену семьи, и каждому они были необходимы, как хорошее давнее правило, как нежно волнующее душу и некогда отнятое ощущение, как сама любовь…

Я и Мила были на постоянной телефонной связи в ходе взросления Анфисы. Мила курировала ее развитие. Наша связь и кураторство Милы не прервались и сейчас, когда Анфиса приближается к своему двухлетию. Они идут через Интернет и наши с Милой сердца, которые бьются в такт прекрасным и любящим сердцам русских псовых борзых.

В три месяца — после очередной прививки — Анфиса увидела родные поля ее первой жизни. Муж на руках перенес девочку через дорогу, отделявшую вольную природу от городской цивилизации. Войдя в лесопосадку, он опустил Анфису на знакомую тропинку.

Анфиса задрала голову. Глядя на кроны деревьев, она полной грудью стала вдыхать воздух родины. Ноздри ее часто двигались, ребра ходили ходуном, веки были прикрыты, а мордочка светилась радостным узнаванием. «Я дома», — мечтательно думала Анфиса. «Ты дома», — шептали ей травинки, деревья и ветер.

Анфиса опустила голову, открыла словно только что прозревшие глаза и с силой потянула за свой слабый щенячий поводок. Она тянула по тропинке вперед — в сторону поля. Миновав лесопосадку и очутившись перед большим квадратом степной травы и диких цветов, огражденным деревьями, борзая девочка принялась вырываться из ошейника.

Я отстегнула поводок, и Анфиса бесстрашно влетела в траву и цветы. Они были высокими, почти скрывали девочку, тормозили ее бег, но Анфиса не сдавалась. Она никогда не сдавалась. Маленькая борзая скакала, высоко выпрыгивая над разнотравьем, и покоряла цветущий простор.

Осилив четверть поля по прямой, Анфиса резко развернулась и устремилась обратно — в нашу сторону. Создавалось впечатление, что эта белоснежного окраса борзая малышка — ангелочек, порхающий, как бабочка, над травинками и цветочками. В то же время Анфиса галопировала столь стремительно, что у нас с мужем рябило в глазах и захватывало дух. Анфиса бежала так, как бегала прежде. Девочка на полном скаку делала поворот под углом в девяносто градусов и бежала дальше, не потеряв скорости. Ее ушки соединялись на затылке, и их кончики перехлестывались. Казалось, что ветер треплет во все стороны ее гибкое, тонкое, длинное правило, но это было обманчивым впечатлением. Хвост Анфисы делал свое дело: он рулил и задавал скоростной азарт.

Не добежав до нас двух метров, Анфиса ринулась в другую часть поля, где разнотравье было особенно высоким, и застряла в непролазной для нее чаще. Поневоле остановившись, Анфиса разозлилась на недружелюбные травяные кустики, которые не желали ее пропускать. Она била по ним лапой и грозно рычала. Девочка с яростью сгрызала верхушки стеблей и сплевывала их — ничего не помогало. Только окончательно убедившись в том, что она пока не готова покорить свое поле целиком, Анфиса продолжила беготню взад-вперед по тропинке вдоль стены из травы.

«Как похожа! Бежит, как наша Фиса!» — сказал супруг. Он уже любил этого махонького белого ангелочка, лелеявшего в нем память об Анфисе. Я же любила в малышке саму Анфису. Мужу еще предстояло убедиться, что его воспоминание и реальность — одно и то же.

В лучах бледных тонов осеннего солнца и на фоне еще ярко-зеленой сентябрьской листвы белизна псовины Анфисы выглядела безупречной. Наш крошечный борзой ангел по пути сорвал с кустарника на обочине лист и с аппетитом сжевал на бегу. Мы с мужем переглянулись и засмеялись: этот вид кустарника обгладывали все наши собаки, и Анфиса не являлась исключением. Память ее души с радостью возрождала в новом теле незабываемые привычки.

Моя ушедшая девочка, как я уже рассказывала, обожала сидеть в старом кресле у окна, которое стояло в зале спинкой к подоконнику. Она подолгу смотрела через окно на улицу и порой лаяла на дворовых собак, живущих при автомобильных стоянках напротив. Ее лай в отношении этих собак напоминал возгласы утробного баса: «Бух-бух-бух». Кресло давно сгинуло на мусорной свалке. Новой Анфисе неоткуда было взирать на улицу. Ей шел четвертый месяц. Как раз в это время неподалеку от дома открылся новый мебельный магазин, и в нем продавался гарнитур из натуральной древесины — угловой диван для кухни и стол. Не откладывая дело в долгий ящик, в тот же день я оформила кредит, и уже в ближайший выходной день «уголок» расположился на кухне. Вокруг него весь вечер прокрутилась Анфиса. На следующее утро, когда супруг отбыл на службу, мы с мамой стали свидетелями знакомой сцены.

Анфиса направилась прямиком к той части диванчика, которая стояла спинкой к окну. Девочка запрыгнула на сиденье и присела мордочкой к раме, а к нам спиной. Сквозь стекло она стала рассматривать улицу с высоты нашего — девятого — этажа. Ее длинное правило спускалось вдоль диванчика к полу, как девичья коса. Анфиса заприметила стояночных собак и недетским басом завила им о своем прибытии: «Бух-бух-бух», — Анфиса вернувшаяся проделала то же, что делала ушедшая Анфиса.

«Анфиса — краса, длинная коса», — любуясь свисающим правилом девочки, произнесла мама дорогую сердцу фразу, которую в прежние времена повторяли все мы.

Анфиса меж тем продолжала смотреть в окно и увлеклась природными пейзажами за дорогой. Она явно пыталась вспомнить что-то важное, до боли знакомое. До боли… Я не хотела, чтобы девочка вспоминала прошлое, потому что в нем действительно была боль — ее страшная боль… «Не вспоминай ни о чем, Анфиса, не надо. Ты с нами. Живая и здоровая», — шептала я девочке в ушко, мешая ей сосредоточиться.

Когда муж пришел с работы, то с порога увидел Анфису, сидящую у окна. Он стал осторожно приближаться к девочке. Его движения были крадущимися, замедленными. Муж растягивал время, чтобы продлить волшебное подтверждение свершившейся мечты. Анфиса обернулась… и время потекло по своему обыкновению, но не для супруга. Он схватил Анфису в охапку и сказал ей одно только слово: «Анфиса!» Он сказал одно это слово, но оно было значимее многих слов.

С течением времени все больше узнаваемых черт появлялось в поведении Анфисы. Гладкошерстный борзой щенок начал отращивать настоящую борзую псовину. Из мягких и коротких щенячьих шерстинок на наших глазах формировались тончайшие, шелковистые, волнистые, пышные, длинные волоски псовины взрослой борзой. Мы взялись за собачью расческу, но Анфиса немедленно напомнила, что причесываться не любит, как и раньше. Она не давала себя расчесать — и все тут. Анфиса отбегала от руки с расческой, а обращенный в нашу сторону возмущенный взор девочки говорил: «Я что, не прибрана? Хотите сказать, что плохо за собой слежу? Поклеп! Безобразие!» Анфиса принималась демонстративно себя вылизывать, искоса кидая на нас драконовские взгляды.

Единственное место, где Анфиса — хотя и со скандалом — позволяет себя причесать, это ванна. После гуляний мы ставим девочку в ванну, отмываем под душем ее лапы и заодно орудуем расческой. Кобели довольствуются ополаскиванием лап из тазика.

Как-то раз, совершенно разбалованная нами Анфиса решила перенести миску с молоком в зал и там выпить. Она взяла емкость зубами за край, приподняла, и часть молока пролилась на кухонный ковер. В сердцах я отругала девочку (до этого случая и после никто из домашних не повышал на нее голоса). Анфиса вздрогнула, выронила миску и упала боком на пол, словно неживая. В зрачках девочки застыл ужас: ее не любит дорогая хозяйка, такое не под силу пережить.

Я утешала свою чувствительную борзую, как могла: ласками и теплыми словами. А Анфиса все не меняла своего взгляда. Я знала этот ее взгляд и не спутала бы его со взглядом ни одной другой борзой. Так несколько лет назад смотрела наша Анфиса, когда мы с мужем в заснеженном поле корили ее за авантюрную попытку подраться с ротвейлером.

Я взяла Анфису на руки (четырехмесячного шенка борзой еще можно поднять), но это не подействовало. Анфиса продолжала оставаться в состоянии транса. На подмогу примчалась мама с игрушками. Кое-как она привела девочку в чувство и отвлекла от тягостных дум. А мне за несдержанность досталось от домашних по первое число.

С четырех месяцев Анфиса трижды в день выходила на прогулки, чтобы заложить основы своей дальнейшей житейской чистоплотности. Утром Анфису выводил супруг, днем я, по вечерам мы с сыном. Так как всех наших собак за один раз не выгуляешь, среди них устанавливалась очередность. Девочка, как и в незапамятные времена, сразу потребовала, чтобы ее очередь была первой. Она не желала уступать кобелям приоритет выгула. Так и повелось. Опять повелось…

По выходным мы водили Анфису в поля, а с ней Наяна. Сармата когда брали в компанию, а когда и нет — выгуливали в поле последним. Одним таким днем мы с мужем, держа на поводках Анфису и Наяна, вошли в лифт. Двери его начали закрываться, и тут неожиданно Анфиса выскочила на лестничную площадку. От ее шеи через порог и в кабину лифта протянулся поводок, затянутый петлей на руке супруга. Мгновение он с ужасом смотрел на прикрывающиеся лифтовые створки, на поводок, на Анфису…

История повторялась. Я находилась к выходу ближе всех и просунула меж съезжавшимися створками ладонь. Наткнувшись на преграду, дверцы остановились и разъехались. Лифт не пришел в движение. Мы втащили проказницу-Анфису в кабину и благополучно спустились вниз. На улице муж жалобным голосом попросил Анфису никогда впредь не выскакивать из закрывающегося лифта. Он уверял, что любит ее и верит, что она вернулась.

Но не тут-то было. Анфиса еще не выполнила план по доказательствам своего прибытия на землю. Уже на следующий день девочка придумала новое, сенсационное и неоспоримое подтверждение себя самой. Придумала и немедленно воплотила в жизнь.

Поутру супруг вышел с Анфисой во двор нашего дома. Моросил мелкий и редкий дождик. Ничто не предвещало особых событий. Я приготовила тазик воды с губкой и полотенце, чтобы помыть девочке лапы. На улице было достаточно светло, и я выглядывала в окно, чтобы полюбоваться своей собачкой, за поводок таскающей супруга из одного конца двора в другой. Со стороны казалось, что щенок вывел во двор заспанного мужика, чтобы тот принял душ из прохладной небесной влаги и зарядился активностью для трудового дня.

Слева на окраине двора из земли торчал загнутый металлический стержень — кусок арматуры. В длину он был примерно пятьдесят сантиметров, а изогнут почти параллельно земле и на расстоянии двадцати сантиметров от нее. Металлический штырь не раз пытались вытащить и мы, и другие жильцы, но он никому не поддавался. Видимо, другой его конец был вмурован в кусок бетонного блока, зарытого на глубине. Штырь согнули, как могли, и на том успокоились.

Я отошла от окна, когда муж с Анфисой находились как раз в районе расположения штыря. Вдруг снаружи раздался леденящий душу звук. Мои колени подкосились, потому что я безошибочно узнала голос. Анфиса! Безусловно, вопила она.

Было понятно, что с девочкой что-то случилось, но мне и в голову не могло прийти то, что произошло на самом деле.

Сармат в тот же миг оказался в зале и бросился к окну. Он встал передними ногами на подоконник и полными ужаса глазами всматривался вниз. Кобель тоже узнал, кто кричит.

Из спальни к нам примчался Наян. Он остановился позади Сармата и вопросительно всматривался в его спину: «Что с Анфисой?» Испуг и паническое отчаяние запечатлелись на морде Наяна.

Я прыгнула к окну и увидела, как супруг присел на корточки и тянет на себя Анфису, а та держит в пасти конец штыря, словно не желает выпустить, и одновременно голосит на весь двор и округ. Прошли секунды или доли секунд, и муж сдернул Анфису со штыря. Он схватил ее на руки и прижал к себе, но Анфиса не умолкала. Муж побежал с девочкой к подъезду. Мамы в тот день с нами не было, и хорошо, а то я не поручилась бы за ее стареющее сердце.

Даже оказавшись в квартире, Анфиса продолжала орать. Я раскрыла девочке пасть и взглядом вперилась в нёбо. Крови не было, но на нёбе девочки — в месте былой припухлости, превратившейся когда-то в смертельную саркому, только в зеркальном отражении, а именно с другой стороны щипца — от воздействия кончика штыря появилась небольшая вмятина. И опять рядом с прорезающимся новым зубом. По форме и размерам вмятина соответствовала бывшему наросту. Но теперь вместо нароста я увидела ямку, что тоже было очень плохо. Травматическое сдавливание мягких тканей в дальнейшем могло вызвать непредсказуемые последствия. Настала моя очередь орать. Я взвыла внутренне: «Неужели опять?!» Мысленно раздавливая каблуком страшный посыл мозга, будто уничтожая ядовитого гада, я истребляла малейшую вероятность повторения кошмара.

Я застыла в исступлении. Слух улавливал слова мужа. Всхлипывая, он оправдывался.

Внезапно заручившись возникшей внутренней уверенностью и взяв себя, наконец, в руки, я твердо завила, что ничего страшного не случилось и все заживет. Анфиса моментально смолкла, а супруг принялся тискать девочку в объятиях. Обнимая Анфису, он уговаривал ее перестать доказывать, что она — та самая Анфиса. Анфиса, которая пришла.

Виной всему были мы — недоверчивые, духовно нестабильные существа. Одним словом — люди. Мы противоречивы, всегда двусмысленны, не способны просто верить. Мы выискиваем и жаждем свидетельств веры, потому что души наши приземлены. И Создатель шлет нам вещие подтверждения. Поначалу благие, что вызывают душу на полет. Если же душа не откликается и не устремляется навстречу небесному добру, то получает другие свидетельства, но те уже принимают форму страданий во имя веры. Одно утешительно: выбор всегда остается за человеком. Сомневаться и вопрошать, терзаться и нудить, либо преодолевать и воспарять, радоваться и верить — решать ему.

Получив последнее предупреждение, мы восприняли его правильно: стали радоваться и верить. Миновало три дня, и с нёба Анфисы исчезла вмятина — как будто ее там и не было, — а присмиревший муж признался мне по секрету, что окончательно поверил в Анфису. Он воспарил…

Веха. То была веха, после которой Анфиса обрела душевный покой в своей второй жизни. Впредь все ее былые манеры и выходки, повторяемые изо дня в день, воспринимались и истолковывались нами как само собой разумеющиеся, присущие Анфисе от ее сотворения.

В ближайшие после истории со штырем выходные, мы с мужем прогуливались по полю. Анфиса и Наян рыскали впереди. Вдруг над ними появились две белоснежные птицы — голубь и голубка. Голуби летали над борзыми низкими кругами. Непривычным было присутствие в поле белых голубей. В прилегающих к городу оазисах нетронутой природы бытуют обычно сизые, дворовые, или же серенькие дикие голуби (горлицы). Я подумала, что белая чета похожа на ангелов, оберегающих нынешний союз Анфисы и Наяна. Супруг озвучил мои мысли. Голуби-ангелы были для нас воплощением соединившихся в нашем миру душ брата и сестры.

Муж не заметил в птицах никаких особенностей, а я не стала акцентировать его внимание на том, что увидела. У белых голубей были неземные глаза. Большие, с продолговатым миндалевидным разрезом, с роговицей рыжего цвета и такими же ресницами, они напоминали человеческие. Но их взор говорил об ином. Когда-то я видела эти глаза. Взгляд — всеведущий, бесстрастный, справедливый.

Точно такие глаза были в моем видении у неземного человека, который вынес вердикт о неизбежной смерти Анфисы и нашем с ней последующем воссоединении на земле. Этот — похожий на человека, но стоящий неизмеримо выше в иерархии мира — индивид, наделенный велениями Творца, явил тогда свое прекрасное лицо с безупречными чертами и неземной красоты глазами.

Белые ангелы в голубином обличии кружили впереди Наяна и Анфисы на протяжении всей прогулки, символизируя их хранимый от опасностей жизненный путь.

После исполнения девочке четырех месяцев, у нее, как и у всех борзых, пошел стремительный рост. Она быстро увеличивалась в длину и высоту. Анфиса, еще недавно едва достающая спиной до сидения дивана, теперь возвышалась над ним животом. Новый рост позволил девочке вернуться к своей стародавней манере: присаживаться на диван, свешивая задние ноги, а передние упирать в пол. Так делала одна Анфиса. Нам нравилось видеть ее в этой сидячей, потешной, почти человеческой позе. Когда вторично подрастающая Анфиса впервые присела на диван, все домочадцы обрадовались, что снова могут наблюдать излюбленную манеру любимейшей борзой. Мы смеялись и обнимали девочку, а она, понимающе улыбаясь, вдобавок прилегла, как барынька, на локоток…

Начиная с пяти месяцев, Анфиса возобновила многие свои давние привычки, столь милые моему сердцу.

Она переживает за меня, когда я купаюсь. Дверь в ванную комнату прикрывается только наполовину, чтобы девочка видела меня и могла войти в любой момент. Иначе же своими орлиными когтями она с остервенением скребется в дверь, пока я не открою. Анфиса полагает необходимым следить, чтобы в ходе купания я не утонула. Она лежит напротив приоткрытой двери, тяжело вздыхает и не спускает с меня глаз. Периодически девочка подходит к ванне, целуется со мной и возвращается к своей наблюдательной позиции. Когда купание заканчивается, а я оказываюсь стоящей на кафельном полу, Анфиса резво вскакивает с охранного места и с веселой улыбкой убегает. Она спешит сообщить кобелям радостную весть: «Хозяйка благополучно покинула ванну — опасность миновала!»

Как и в незапамятные времена, Анфиса тщательно исследует содержимое покупок, поочередно погружая в сумки и кульки голову. Иногда в высунувшейся пасти бывает зажат съестной продукт, заинтересовавший девочку, и она демонстративно выплевывает его себе под ноги. Анфиса неизменно получает кусочек от понравившегося продукта из наших рук.

Девочка, как и раньше, не оставляет без внимания мои обновки. Я верчусь перед зеркалом, а она наблюдает с философской ухмылкой: «Слаб и зависим человек — сколько ж вещей ему надобно! То ли дело собака — одна шубка, и довольно. Помоют, причешут и опять как новая».

Я читаю мысли Анфисы и стеснительно прячу взгляд. Извиваясь, как змейка, и приветливо помахивая правилом, Анфиса подходит ко мне, с серьезным видом обнюхивает новую вещь и одобрительно заглядывает в глаза: «Добротно, красиво, тебе идет. Не думай, что я не рада. Мне всегда приятно, когда тебе хорошо!» Девочка подает лапку: она извиняется за свои мудрствования, которыми вогнала меня в краску. Я целую ее лапку, и ощущаю запахи степи, полевого разнотравья и пыли проселочных дорог.

С полугода Анфиса повиливает при ходьбе бедрами, и мы, как в минувшие времена, засматриваемся на ее кокетливую походку.

Ни Наян, ни Сармат опять не могут угнаться за Анфисой. Сармат злится, а Наян невозмутимо созерцает полеты сестры над землей и только делает вид, что пытается ее догнать. На самом деле ему достаточно того, что единоутробная душа возлюбленной сестры существует в земном теле и находится рядом с ним.

Зимой пришло время очередной прививки, и я пригласила к Анфисе ветеринара — того, который долгих восемь месяцев пытался спасти мою ушедшую девочку. Кого же еще я могла пригласить к Анфисе! В нескольких предложениях по телефону я поведала ему, что он вызывается к вернувшейся Анфисе. Меня не тревожило, как отнесется наш Айболит к моим словам, поскольку была уверена: если он приедет, Анфиса сама ему покажет, кто она такая.

Наш ветврач сказал, что прибудет непременно. Во время того телефонного разговора он очень сожалел, что годом раньше не помог Анфисе в ее последний, мучительный день. Я чувствовала, что сожалеет он искренне и впредь не оставит нас в беде.

На этот раз ветеринар прибыл без задержки. Когда он вошел в квартиру, то на секунду лишился дара речи. Из прихожей наша кухня полностью просматривается, и ветеринар моментально увидел сидящую к нему спиной и свесившую к полу хвост белую борзую. Собака сосредоточенно разглядывала улицу через окно девятого этажа и в басовых интонациях отрывисто поругивала кого-то там внизу.

За восемь месяцев лечения моей ушедшей девочки наш ветврач неоднократно наблюдал, как, свесив правило, Анфиса сидит в кресле у окна и через стекло поругивает вечно гоняющихся за проезжающими по прилегающей дороге машинами и дурных, на ее взгляд, стояночных собак.

Мужчина запнулся, будучи не в силах оторвать глаз от столь знакомого видения.

Собравшись с духом, он вымыл руки, подошел к Анфисе и попытался погладить белоснежную борзую по голове, но Анфиса ловко увернулась.

«Она не позволяет дотрагиваться до ее головы. Вы понимаете почему! Ну, вы помните…» — пояснила я поведение Анфисы.

Немой вопрос в глазах ветврача сменился немым ответом: он помнил и понял почему… но это в первый момент. Следом мужчина осознал, что тем самым поверил в возвращение умершей собаки. Он сосредоточенно наморщил лоб, вероятно, раздумывая, то ли я — ненормальная, то ли он, то ли мы вместе, то ли все правда, и как же тогда наука и вообще…

Анфиса ликвидировала возникшую паузу. Она подала ветврачу в знак прощения лапу. «Я тебя откуда-то знаю. Точно не помню, но когда-то ты искренне хотел мне помочь. Не смог, но смогли Иные. Они тебя хвалили: ты старался честно, ты верил искренне. Давай дружить», — можно было прочесть в дивных, мудрых глазах маленькой борзой.

Двухметрового роста, крепкого телосложения мужчина в почтении склонил голову перед мужественной Анфисой и с видимым трепетом обхватил своими большими и натруженными руками ее изящную русачью лапку. Он долго не сводил взгляда с очаровательных, неземных глаз собачьего существа. «Ее глаза… так похожи…» — тихо произнес ветеринар.

Анфиса благосклонно дозволила сделать себе прививку. Ветеринар пожелал ей здоровья в новом теле и простился. Из окна я наблюдала, как он вышел из подъезда и остановился у дверцы своего автомобиля. Некоторое время мужчина стоял без движения, погруженный в свои думы. Его глаза устремились в черное, бархатистое небо. Звезды походили на светящихся медуз, поднявшихся к поверхности тихого ночного небесного океана и застывших на его поверхности в нежных лучах луны. Минут пять этот большой и добрый мужчина не мог оторвать взгляда от безоблачного звездного небосвода. Он думал, он верил. И он воспарял.

Время шло, и минул год, как родилась наша беленькая Анфиса. По документу о происхождении она значится полово-белой из-за половых пятнышек на псовине. Но доминирующий окрас девочки белый. Она выросла внешне не похожей на новых отца и мать. Хотите верьте, хотите — нет, но белая Анфиса повторила себя прежнюю, муруго-пегую, практически всеми основными характеристиками экстерьера, а также ростом, длиной, весом. Прибавьте те же манеры, привычки, повадки, охотничьи качества, идентичность бега… и ее глаза!

Те самые глаза, которые впервые посмотрели на меня в апреле 2001 года и принадлежали трехнедельной борзой девочке, своим светом снова ласкают мою душу. Именно их сияние однажды принесло большую любовь в мой маленький мир и щедро озарило его счастьем.

В сравнении с первым земным воплощением Анфисы, в нынешнем ее строении заметны лишь два отличия. Во-первых, теперь она имеет «правильную» голову. Щипец — длинный, ровный, лоб — узкий, остряк (затылочный бугор) — выдающийся. Голова Анфисы, сухая и костистая, со щипцом вместе представляет фигуру, с боков как бы сжатую прямыми и почти параллельными плоскостями. Эта фигура едва заметно суживается у оконечности щипца. Линии верхней и нижней части головы, обозначая профиль, образуют клинообразную форму, сжатую сверху и снизу параллельными плоскостями, идущими от конца щипца до глаз, а от глаз заметно удаляющимися одна от другой. Такая форма головы считается идеальной и называется «клинчатой». Этот восхитительный идеал нынешняя Анфиса выстрадала в своей предыдущей жизни.

Во-вторых, лапы. Они у нее сейчас «русачьи» (исстари у псовых охотников такие лапы считались образцом лапы борзой и признаком резвости, а я нахожу их еще и аристократичными), то есть продолговатые, с длинными пальцами, которые прижаты друг к другу и собраны вместе так, что когти утыкаются в землю.

Неизменная себе, Анфиса и ныне стоит на коготках. Она стоит на коготках! Такой постав ног борзой всегда ценился борзятниками как признак досужести в охоте. Наблюдать его — уже удовольствие, и оно со мной.

Поскачка у Анфисы былая. Поистине, Анфиса бежит по полю, как летит выпущенная из лука стрела — настолько быстры и легки ее движения. Кажется, что она не прикладывает для бега никаких усилий, а если приложит хоть малейшее усилие, то непременно взмоет над землей и полетит.

Новый окрас Анфисы с ее ростом практически не поменялся.

Она сохранила нежно-половую шапочку. Над левой лопаткой, по центру спины, на крестце и у основания правила проступили половые пятна величиной с ладонь. Они близки по цвету к муругим, но все-таки половые. Бежевые с рыжеватым отливом, эти пятна сродни цветам на снегу. Существуют хризантемы подобного цвета.

Хризантемы на снегу! Анфиса, как и раньше, оправдывает значение своего имени. Она — всегда цветущая, даже заснеженной зимней порой.

Осенью 2005 года моя борзая девочка предстала перед экспертом на выставке. К тому времени она преодолела пятнадцатимесячный возрастной рубеж и вышла в ринг взрослой собакой. Оценивала Анфису женщина, которая особо отметила «очень красивую голову» моей борзой. Ей понравились в Анфисе и «объемная грудная клетка», и «очень хорошие задние ноги», и… «хороший характер». Действительно, в новой жизни девочка, хотя и не утратила своего агрессивного настроя к собакам, к людям стала относиться доброжелательно.

Псовину Анфисы эксперт назвала «нарядной рубашкой». Немудрено, ведь цветы всегда нарядны. Анфиса получила оценку «отлично», первое место и титулы: CW, CAC, ЛС (лучшая сука), ЛПП (лучший представитель породы), Best (лучший).

Диктуя помощнице описание Анфисы, женщина с иронией поинтересовалась, сильно ли я люблю свою борзую? На мой положительный ответ она строгим, но полным теплоты голосом порекомендовала поменьше кормить «небесное создание»…

Озвучив присвоенные Анфисе оценку, место и титулы, эксперт задержала взгляд на моей борзой и произнесла, обращаясь к помощнице: «Какие красивые глаза у этой борзой…» В тот же миг Анфиса взглянула прямо на эксперта, и та застыла без слов. Секундой позже женщина вздрогнула, словно очнувшись от наваждения, и задумчиво добавила: «Необыкновенно красивые!»

Сейчас Анфисе год и восемь месяцев. Она — неизменно самая красивая, самая умная, самая мудрая, самая хитрая, самая добрая, самая ласковая, самая отзывчивая и самая любимая собака в семье.

И еще: Анфиса — настоящая охотница! На ее ловчем счету недавно появился персональный заяц.

Вот и весь роман. Можете думать, как пожелаете: то ли это сказка, то ли быль. Если предпочтете быль, не станете отрицать, что она волшебна. Когда же посчитаете прочитанное сказкой, признаете, что она правдива. В любом случае, история эта — душевная и добрая.

Но имейте в виду, что на бахроме настенного ковра у нашей постели и сегодня блестят нержавеющей сталью две ложечки, перевязанные шелковой лентой…

Мы с Анфисой в комнате сына. Вечереет. Я расположилась в сосновом кресле перед монитором, что на столе напротив раскрытого окна. На экране — последняя страница книги. Анфиса сидит подле меня на ковре и смотрит в окно. Моя ладонь лежит на спине борзой. Апрельская свежесть прохладным ветерком колышет раздвинутые занавески. Недавно появилась первая зеленая трава на оживших городских газонах и в наших приветливых полях. Почки на деревьях набухли и «грозятся» со дня на день распуститься нежными, скрученными листочками.

Мы с Анфисой любуемся мягким закатом, который вещает о приближении следующего, чудесного дня. Необъятное солнце с горизонта разукрасило небесную синеву изумительными малиновыми лучами, и порозовевшие кудрявые облака отражаются в наших глазах прекрасными, волшебными мечтами…

Борзые не живут в неволе, Не кормят псовых наугад. И в розовом росистом поле По-волчьи взоры их горят. То чуют псы и лают громко — Борзая ж ухом не ведет. Но лишь завидев зверя, ловко, По-русски, разом изведет! В четыре века русский барин Породу славную развил И, кроме стати несравненной, Душою русской наделил…

Первый черновик романа создан в городе Ростове-на-Дону в период с ноября 2005 г. по апрель 2006 г. Роман дорабатывался по июнь 2007 г. включительно и затем — в апреле — мае 2008 г.

Автор

Оглавление

Глава 1. Айна

Глава 2. Сармат

Глава 3. Наян и Анфиса

Глава 4. Боль

Глава 5. В ожидании мечты

Глава 6. Возвращение Анфисы Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg