«Моё собачье дело»

Моё собачье дело (fb2) - Моё собачье дело (Настройся на лучшее) 515K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Маргарита Зверева

Маргарита Зверева Моё собачье дело

Глава 1 Про летающих ротвейлеров и плачущих докторов. Приютоведение

Когда они впервые появились в приюте, на дворе стоял очередной невыносимо жаркий летний день. Пока солнце еще не добралось до нашего вольера, но воздух уже успел изрядно нагреться, и немногочисленные кучки, которые тетя Леся, наша любимая уборщица, не убрала со вчерашнего вечера, невкусно попахивали.

Люди обычно ошибочно полагают, что собаки приходят в восторг от всего, что, по людским меркам, воняет, но позвольте мне уверить вас, что это неправда. Наша тяга к зловещей вони сводится к одному маленькому, но поразительно сильному словечку: инстинкт. Вот гуляешь ты себе, понюхивая кустики и беззаботно повиливая хвостом, на душе легко, птички поют. И тут до твоего нюха доносится противно слащавый запах падали. Твои ноздри сами по себе оттопыриваются и начинают нервно дрожать, ты каменеешь, приподняв одну лапу, на твой только что ясный взор ложится гипнотизирующая пелена, и ты уже знаешь, что потерян. Ты понимаешь, что тебе незачем валяться в этой гадости и тем самым маскировать свой собственный запах, что тебе не надо охотиться на еду, которая лежит дома в блестящей миске, что ты не дикий тупой волк, в конце концов, а цивилизованное домашнее животное, что тебе доверяют хозяева. Ты точно знаешь, что если вернешься с виноватым взглядом и вымазанный по уши гнилыми кишками, то хозяева будут по крайней мере расстроены, а по другой крайней мере отдубасят первой попавшейся газетой или палкой, а потом еще и поволокут за те же вонючие уши под душ. Но этот проклятый инстинкт напрочь вырубает все здравые мысли, и вот ты уже мчишься как очумелый на вонь, притягивающую тебя словно магнитом. Краем уха ты слышишь отчаянные крики и мольбу, быстро переходящую в страшные угрозы, но единственное, что теперь имеет значение — это бедный дохлый зверь, перед которым ты себя заранее чувствуешь виноватым. И вот ты подбегаешь, на мгновение замираешь в трепетном предвкушении и ужасе и… Впрочем, к чему я это? Ах да, вонючие кучки в нашем вольере. Обычно толстая, то есть добрая, тетя Леся молниеносно отправляла их в голубенькое ведерко с плотно закрывающейся крышкой (тетя Леся всегда бормотала себе что-то под нос во время уборки, и я не раз слышала пламенные похвалы той самой плотно закрывающейся крышке), но сегодня она, видно, еще не проснулась, и я уже не знала, куда приткнуть свой чувствительный нос. Моя сеструха…

Да, кстати, познакомьтесь, этот черный дрожащий комок с влажными глазами и вечно прижатыми хвостом и ушами — моя сестра-близняшка. Мне припоминается, что вначале нас было значительно больше и мы, все черные и мягкие, толкались у маминого пуза, но в какой-то момент нас стало стремительно становиться меньше, и в итоге мы с сеструхой остались вдвоем. Даже теплое мамино брюхо куда-то делось, а руки, непрестанно теребящие наши спины, тоже как-то изменились. Но это другая длинная и грустная история.

Так вот, мою сеструху запах собственных кучек явно не так сильно коробил, как меня. Дрожа, как осиновый лист, она заткнулась в самый дальний угол среди порядочно наложенных там кучек и изредка бросала полные искреннего кошмара взгляды на громадные головы соседских ротвейлеров, то и дело взлетающих над плохо продуманной перегородкой между нашими вольерами. Плохо продуманной она была оттого, что не предусматривала соседство таких больших, страшных псов типа наших тупых соседей и таких маленьких, пугливых собак типа моей сеструхи. Я, конечно, была такой же маленькой по сравнению с этими громадными уродами, но значительно менее пугливой по натуре. Так уж сложилось.

Перегородка была частично сплошной, что обеспечивало нам какое-то личное пространство, но верхняя ее часть состояла из одних металлических прутьев, через которые ротвейлеры, конечно, никак не могли пробраться, но через которые были прекрасно и отчетливо видны их слюнявые, зубастые морды. Я не раз пыталась донести до сеструхи, что они никак не могут преодолеть прутья и что в принципе она может расслабиться (для наглядности я даже лихо повертелась прямо около той стенки, над которой взлетали клыкастые пасти), но животный страх за свою маленькую жизнь никак не хотел покидать ее.

И так целыми днями я могла наблюдать за тем, как безмозглые ротвейлеры бесятся и как сеструха трясется в углу. Только когда вдоволь нажравшись, простите, по-другому не скажешь, эти глыбы удовлетворенно вздыхали и валились дрыхнуть там же, где стояли, сеструха ползком подбиралась к своей миске, которую я, естественно, не трогала, и вылизывала ее отчаянно до блеска.

Гулять нас выводили редко. В тот сравнительно недолгий период, пока мы жили дома, с нами гуляли тоже не особо часто, но там имелся прекрасный клочок травы с деревьями, именуемый сладкозвучным словом «сад», и, если мы достаточно громко повизгивали у двери, нас в него выпускали и обычно не вспоминали про нас до самого вечера, что нам приходилось очень даже кстати. В приюте же никакого сада, разумеется, не было. За пределами забора был лес и поля, по которым нас иногда выгуливали молодые, симпатичные люди, называющиеся «волонтеры». Это было сложное слово, и его было трудно запомнить, но в приюте оно слышалось примерно так же часто, как «корм» и «спонсор», причем что такое «спонсор», я так до сих пор и не поняла.

Волонтеры всегда были полны энергии и хорошего настроения, и все жители приюта были от них без ума. Волонтеры не просто бросали на пол звенящие об бетон миски и спрыскивали вольеры ужасающе громкой и мощной струей воды из зеленого шланга, а гладили нас между ушей и даже по животу, если вовремя не постесняться и успеть броситься на спину, растопырив лапы. Они цепляли веревки на наши ошейники, объясняя, что это для того, чтобы мы случайно не попали под машину, и терпеливо вели нас вдоль дороги до леса.

А терпение с нами надо было иметь о-го-го какое. Я-то старалась сильно не рваться во все четыре стороны одновременно, хотя совладать с бурей терзающих тебя на воле эмоций было совсем не легко, но вот, например, моя сеструха не то что просто рвалась во все четыре стороны, она еще то и дело плашмя припадала к земле, и оторвать ее от нее было не так-то легко. Когда с ней происходили такие тихие истерики, я страшно злилась на нее, потому что очень старалась понравиться волонтерам и мне казалось, что эта дурында все мои старания сводит на нет.

Кроме меня отчаянно старались еще и другие собаки, но, как показало беспощадное время, симпатичные волонтеры крайне редко забирали кого-то с собой домой. Они присаживались на корточки, трепетно теребили наши головы и чуть ли не со слезами на глазах приговаривали, что были бы они постарше и не было бы учебы, дела обстояли бы совсем иначе. Перед сном мы с сеструхой часто красочно представляли себе, как мы разрываем эту дурацкую учебу в клочья, а потом укладываемся на ее теплое место в коридоре. Еще они ссылались на отсутствие какой-то жилплощади, и мы никак не могли понять, кто такая эта жилплощадь и почему без нее никак нельзя обойтись.

Как-то раз нам одна старая болонка из другого соседнего вольера сказала, что волонтеры, в сущности, еще щенята, на которых никак нельзя рассчитывать, но мы списали этот бред на старческий маразм. Конечно, мы понимали, что волонтеры молодые, но мы прекрасно могли отличить их от настоящих человеческих щенят, которые, к сожалению, совсем не редко наведывались в наш приют.

Истошно визжа, они припадали к прутьям вольеров и просовывали между ними свои сопливые носы, от которых мы шарахались к задней стенке, как от доктора. Доктор… Доктор — это другая больная тема. Доктором назывался высокий, худющий мужчина с остренькими усиками, который всегда щурился и с виноватыми вздохами делал всякие пакости. Он появлялся где-то раз в неделю, и учуять его приближение можно было еще задолго до того, как он неспешным шагом переступал порог нашего ржавого забора. От доктора и его черного бесформенного чемоданчика так разило химией и йодом, что голова начинала кружиться, как только он выходил из машины. То, что он приезжал на машине, знали все, это легко можно было определить по запаху бензина и звукам мотора, но вот на какой именно, пока никто из приютских собак еще не успел вычислить. Машин приезжало на удивление много, но мало от каких можно было ожидать приятных посетителей.

Доктор был определенно наименее приятным посетителем из всех. В вольеры он заходил только с кем-то из работников и правильно делал, иначе его непременно сожрали бы. Наших дурных ротвейлеров, например, вообще надо было намертво привязывать к металлическим прутьям и натягивать на их безобразные морды не менее безобразные намордники, и то как-то раз один из них умудрился сорваться с цепи и придавить доктора к полу так, что потом тот еще долго пыхтел в коридоре, опираясь дрожащей рукой о стенку с подтеками.

Нас он, конечно, меньше боялся, если боялся вообще.

Проникнув в наше пространство, он виновато улыбался и как бы невзначай открывал свой чемоданчик, символически махнув костлявой рукой по нашим спинам. Потом он всегда бормотал одну и ту же фразу, что, мол, все хорошо и он только нас пощупает. Это, конечно же, было сущее вранье, так как я не могу припомнить ни одного раза, чтобы дело закончилось одним пощупыванием, что само по себе уже было далеко не приятным времяпровождением. Если доктор не укалывал нас, как оса, под мышку или в спину или не засовывал что-то маленькое, твердое и горькое чуть ли не в горло, после чего он задирал нам голову так, что мы должны были проглотить эту гадость, чтобы хотя бы не задохнуться, то обязательно хватал наши лапы и начинал впиваться в когти щипцами с красными ручками. Работник приюта при этом всегда пытался нас успокоить, утверждая, что нам всего лишь подстригут ногти, но это «всего лишь» было страшнее всех колющих ос и горьких шариков, вместе взятых, уж поверьте. Как только доктор подносил к нашим лапам, находящимся в его плотно сжатом кулаке, орудие пыток, мы неизбежно устраивали такую сцену, что это, вероятно, запоминалось надолго.

Пока проходили истязания одной собаки, другая прижималась задом с поджатым к животу хвостом к стенке и со смешанными чувствами наблюдала за ужасающей процедурой. Из вольеров на противоположной стороне на зрелище также таращились другие псы, и в их глазах смешивались злорадство и облегчение, что это не они на месте несчастного пациента. Но они с ужасом понимали то, что доктор совершенно неизбежно дойдет и до них.

Как-то раз мы с сеструхой даже довели бедного доктора до слез. Мы уже не первую неделю находились в приюте и уже не так безропотно отдавались на расправу, как сначала. После общупывания доктор в этот раз сразу перешел к самому страшному. Без всякого сюсюканья он схватил сеструху за нервно дернувшуюся лапу и глазами дал понять маячащему у двери работнику, чтобы он придерживал заерзавшую собаку. Тот с готовностью схватил сеструху за исхудавшие бока и предусмотрительно отклонил свою голову подальше от ее морды. Доктор кивнул и, выхватив из чемоданчика щипцы, недолго думая впился в первый попавшийся коготь. Приют оглушил истошный вопль. Думаю, сеструха еще даже не успела понять, больно ей или нет, — просто не вытерпела накала эмоций. Визжа и извиваясь так, что мне от одного ее вида стало дурно, она, словно рыба, выскользнула из хватки доктора и работника, шмякнулась об пол, моментально описалась и с очумело выпученными глазами хлопнулась об стенку.

Я наблюдала за происходящим, как за пингвинами в зоопарке, куда нас как-то раз сводили с какого-то перепугу. Пингвины жили в огромном аквариуме, и мне понадобился не один день раздумий, чтобы понять, что это нечто более реальное, чем телевизор, но менее реальное, чем я с сеструхой. С тех пор в моем мировоззрении появилось новое измерение. Так вот, за сеструхиной истерикой, в которую она в этот раз ударилась на всю катушку, я следила как за чем-то только отчасти меня касающимся. Для собак из соседних вольеров, тоже знатно взбудораженных, это был словно телевизор, для меня же это были пингвины в зоопарке.

Пингвины закончились, когда сеструха снова встала на ноги, одним мотком головы окинула сумасшедшим взглядом окружающее ее пространство, заметила что-то родное и знакомое, то бишь меня, и ринулась ко мне, как утопающий к внезапно невесть откуда появившемуся щупленькому буйку. С разбегу она прыгнула мне прямо на голову и придавила меня к полу. С вывешенным набекрень языком сеструха прибивала меня быстро бившимся животом, как отбойным молотком, к бетону.

Доктор и работник в недоумении топтались посреди записанного, внезапно сильно завонявшего вольера, который покрылся тонким слоем черной шерсти, сброшенной сеструхой в панике. Реальность накрыла меня неудержимой волной. Пока что доктор стоял в растерянности и с приподнятыми руками, как будто сдаваясь, но я вдруг поняла, что весь этот цирк должен привести его в ярость, и тогда-то нам и нашим когтям точно не посчастливится. От волнения у меня перехватило в горле, и тут сеструха еще и заехала мне ногой в глаз. Взревев от боли, я мгновенно стряхнула ее со своей спины и цапнула ее в щеку. Потом мне, конечно, стыдно было вспоминать этот позорный момент безрассудности и слабости, и я не раз пыталась извиниться перед сеструхой за такой промах, но она ничего не помнила, как после страшной аварии.

А тогда этот укус, это предательство самого близкого существа, полностью вывел ее из себя, и она с такой мощью рванула на опешившего доктора, что умудрилась сбить его с ног и повалить в вонючую лужицу, плавно растекавшуюся по вольеру. Краем глаза я заметила, что собаки напротив уже даже встали на задние лапы, чтобы ничего не упустить. И только когда ротвейлеры перестали взлетать с лаем и рычанием поверх перегородки, я осознала, что устроенный хаос был совершенен.

Во всеобщем внезапно наступившем затишье из лужицы послышался протяжный стон, а за ним всхлип. Доктор плакал… Меня передернуло. Я боялась даже представить себе, что теперь с нами сделают. Но доктор поднялся, брезгливо отряхнулся, как-то невероятно грустно шмыгнул носом и, поникнув, побрел к выходу. Сеструха в это время забилась за озадаченного работника и дрожала пуще прежнего. Дверь в коридор со скрипом захлопнулась, и из-за нее до нас донесся еле приглушенный, отчаянный крик. Не буду ручаться за сеструху, но могу с уверенностью сказать, что мне еще никогда в жизни не было так стыдно, как в этот момент.

С тех пор, когда наступало время стрижки когтей, мы всегда старались как-то держать себя в лапах. Но меня не покидало чувство, что доктор стал заходить к нам в вольер так же нехотя, как и к ротвейлерам, отчего мне почему-то становилось крайне грустно.

Приют… Приют, приют, приют… Какое страшное и одновременно полное надежды слово. Если вдуматься, а не сопоставлять его сразу с концлагерем, то вы обнаружите необыкновенно мягкое, почти что ласковое звучание этих двух слогов. По идее в приюте должны приютить, то есть пригреть, приголубить, прижать к себе или чему-то мягкому и успокоить. Оно практически пахнет парным молоком… чуть не сказала — с медом, но мед я ненавижу, так что пусть будет просто молоком. Приют, уют, салют, птички поют… Ну вы понимаете, о чем я. К сожалению, когда находишься в том самом приюте, быстро не только забываешь про уют, а просто надеешься на то, что не побьют.

Если вам когда-нибудь придет мысль взять собаку из приюта — и уж поверьте мне на слово, это самая лучшая мысль, которая вам только может прийти, — и вы будете прохаживаться неуверенным шагом вдоль вольеров и взволнованным взглядом обводить их жителей, то вы обязательно заметите, что есть собаки, которые смущенно и тихо сидят в углу и так же вопрошающе, но заинтересованно смотрят на вас, как вы на них; есть такие, которые непрестанно скулят, лают, прыгают и отчаянно виляют хвостом при виде посетителей, пытаясь всеми правдами и неправдами привлечь к себе внимание, а есть такие, которые понуро лежат на своих подстилках и даже не утруждаются оторвать свой грустный взгляд от стенки и полюбопытствовать, кто там на них пялится. Сперва можно подумать, что у всех собак разный характер, и это несомненно так, но тут еще есть тесная взаимосвязь со временем, проведенным этими несчастными существами в приюте.

Теперь вам нетрудно будет догадаться, что собаки первого описанного мною типа попали в приют недавно, толком еще не успели понять, что вообще происходит, и, соответственно, удариться в панику или отчаяние. Если их отловили на улице, то они пока даже не разобрались, лучше им теперь живется или хуже (с одной стороны, у них появилась крыша над головой и регулярное питание, с другой стороны, уличной собаке тяжело променять свободу на вольер в пару квадратных метров). А если они уже успели пожить в семье, то им пока еще кажется, что все это просто страшный сон, который вот-вот кончится, после чего они снова проснутся на хозяйском диване. Конечно, где-то на подсознательном уровне они понимают, что это никакой не сон, а непостижимая, жестокая реальность, и у них быстро вырабатывается некий защитный механизм, уверенность в том, что их непременно в ближайшем будущем заберут отсюда. Вот они к вам и присматриваются как к новым хозяевам, как будто все уже давно решено в тот момент, когда вы замедляете шаг перед их вольером и с мало-мальским интересом смотрите им в глаза.

Второй тип собак производит впечатление взвинченных и довольно истеричных существ. К ним относятся те, которые пробыли здесь продолжительное время, поняли, что их просто так никто никуда не заберет, и теперь они лезут вон из кожи и шерсти, чтобы как-то выделиться на фоне сотни других животных. В худшем случае ими уже не раз интересовались, их выгуливали, гладили и полушепотом строили планы о новой жизни с новым питомцем. Неопытные собаки в таком случае, конечно же, обнадеживались до такой степени, что даже переставали есть приютский корм, полагая, что скоро отъедятся домашними обеденными объедками до отвала. Когда «их» люди больше не возвращались, они впадали в очень тяжелое состояние, после которого и начинали привлекать к себе внимание всех кого ни попадя.

Ну и, как несложно догадаться, собаки последнего типа — это те, которые уже значительную часть жизни прожили в приюте, которыми не раз и не два интересовались, иногда даже забирали на лето, чтобы потом снова вернуть (на эту «летнюю» тему я вообще могу долго и очень зло рассуждать, но это уже как-нибудь в другой раз), и которые уже давно потеряли какую-либо надежду на порядочного, преданного хозяина. Даже если вы сжалитесь и возьмете их на прогулку, они особо не повеселеют. То есть им станет радостнее от такого редкого удовольствия, как прогулка, но они не будут смотреть на вас как на доблестного искупителя. Обычно эти собаки уже старые и больные, и посетители проходят мимо их вольеров с потупленным взглядом, потому что чувствуют себя невозможно виноватыми перед этими бедолагами. Даже я иногда с ужасом поглядывала на этих одиноких стариков, и мне становилось физически плохо от одной только мысли, что в один из дней и у меня будут такие неимоверно грустные, потухшие глаза.

А пока я относила себя ко второму разряду, хотя мой настрой так заметно отличался от обычного настроя этих собак, что я побаивалась, как бы не скатиться в третью группу, хотя мне по всем показателям было еще рано. Мы с сеструхой проводили только второй год в муниципиа… муница… тьфу, муниципальном приюте города Н, что тут считалось не таким уж долгим сроком. Конечно, и не таким неприлично маленьким, какой иногда приходился на долю молодых породистых собак (вы не поверите, но даже на тех же дурных ротвейлеров смотрели куда чаще, чем на нас), но и не настолько долгим, чтобы впадать в совсем уж беспросветную депрессию.

Я должна была вилять хвостом, словно пропеллером, и стараться изо всех сил произвести впечатление самой умной, неприхотливой и хорошенькой собаки на всем белом свете или хотя бы в данном приюте. Моя сеструха примерно так и поступала, правда, немного на свой лад. Пару раз она попробовала состроить из себя весельчака, но это выглядело так неправдоподобно и переигранно, что посетители начинали озабоченно перешептываться. То и дело до нас доносились такие слова как «больная», «бедная, аж смотреть жалко» и «интересно, ее как-то лечат?». Я доходчиво объяснила сеструхе, что она нас позорит и только отпугивает потенциальных доброжелателей, после чего она сначала ненадолго обиделась, но в итоге вняла моим доводам. И я должна сказать, что ее естественная скромность с хорошей долей зашуганности и тихой любвеобильности была не менее очаровательна, чем веселая напористость других питомцев из второго разряда. Она так умильно припадала к прутьям, чтобы дать потрогать свою мягкую шерстку, так трогательно дрожала и выпучивала жалостливые глаза, так искренне и смущенно повиливала шикарным черным хвостом, что я в принципе не понимала, почему вообще еще кто-то проходит мимо нашего вольера, не разрыдавшись и не растаяв.

Я же вела себя тихо и самодостаточно. Хотя, вероятно, это лишь выглядело как самодостаточность, а по правде я просто была недоверчивой и не хотела пускать любезности на ветер. После грустного инцидента с нашим первым хозяином мне не шибко хотелось кому-либо доверять. То есть мне, конечно, хотелось, но я не могла себя так быстро пересилить. И пока я предавалась напряженным раздумьям о поведении приютских собак, о жизни и о нашей незавидной судьбе, потенциальные хозяева проходили мимо, удостоив меня одним-единственным, жалеющим, но, увы, коротким взглядом.

Я была совершенно уверена, что изрядно старающуюся сеструху скоро заберут, а меня навсегда оставят в приюте. Это была ужасная мысль. Наверное, самая страшная на свете, еще страшнее той, что мы вместе состаримся в этом вонючем вольере и будем тоскливо таращиться в стенку. Но после долгих бессонных ночей я пришла к выводу, что думать так — эгоистично, и начала мысленно прощаться с ничего не подозревающей сеструхой. Прощалась я долго, и у меня довольно плохо получалось. А сеструха в то время все наивно пыталась обратить на нас столь ценное и неуловимое внимание, на которое я по своей склонности к депресняку уже даже не смела надеяться.

Ну вот, что-то я вас совсем заболтала… Но так уж сложилось, что приют был довольно недолгой, но крайне значимой частью нашей с сеструхой жизни, и не поняв, как нам жилось там, вам будет тяжело понять нас вообще. Так с чего я начинала? Ах да. Когда они впервые появились в приюте, на дворе стоял очередной невыносимо жаркий летний день…

Глава 2 Про непостижимую возможность невозможного. Грустная глава

Оглядываясь назад, мне хотелось бы сказать, что я сразу вычислила их из толпы несерьезно настроенных к нам посетителей, но должна признаться, что, увы, мое сердце не то что не екнуло при появлении новых хозяев, а наоборот, замерло от ужаса и праведного негодования.

Как я уже упомянула, они нарисовались перед нашим вольером одним жарким утром, сулившим очередной в прямом смысле адский день. Я задумчиво пялилась в пустую миску, в которой вообще-то всегда должна быть вода, то и дело отсутствующая в самый важный момент, а сеструха валялась в передней части вольера у прутьев, еще не успевших раскалиться, и дремала, изредка томно потягиваясь. Наши дурные соседи спали, и, если бы не жара, можно было бы чудесненько наслаждаться столь редким спокойствием.

Вдруг нечто ужасное с визгом влетело в прутья нашего вольера и, повиснув на них, мгновенно запустило свои длинные щупальца в наш трепетно хранимый очаг. Не успев толком прийти в себя, бедная сеструха из лежачего положения взвилась ввысь не хуже ротвейлеров и с оглушительным визгом вписалась с размаху в стенку. Меня же невиданной силой прижало к самому дальнему углу, из которого перед моим взором разыгралась следующая сцена.

— Куда ты смотришь?! — раздался нервно-озлобленный мужской голос, для которого манера общения с прикрикиванием была явно в порядке обыденного.

— Сейчас эти скотины твою дочь растерзают, пока ты любуешься на облезлых котяр!

Вслед за голосом появился и сам сгусток раздражения и схватил маленькую девочку, которой оказалась наша напасть, за оставшуюся за пределами вольера беленькую ручонку. В другой руке, все еще протянутой к сеструхе, в плотно сжатом кулачке она держала внушительный клок черной шерсти.

— Брось ты эту гадость! — брезгливо скомандовал ее папаня, поставил дочь на ноги и двумя пальцами потряс ее запястье.

Не знаю, что тогда испытывала сеструха, выпученными глазами провожавшая свою гордость, разлетавшуюся во все стороны, но я так вскипела при слове «скотины», которым этот прелестный человек решил нас описать, что даже не смогла долго размышлять о том, о каких таких котярах шла речь. Кошки в нашем приюте, конечно, тоже имелись, но в целях безопасности жили они совсем в другой стороне, и я не могла поверить в то, что бывают люди, не умеющие отличить собаку от кошки.

— Это не кошки, а маленькие болонки, — спокойно пояснил невозмутимый женский голос, и рядом с папой и дочкой появилась мама. Я знала, что всех взрослых людей зовут папой и мамой. Почему они теряли свои имена, как только вырастали, я к тому времени еще не успела выяснить, но уже привыкла к этой человеческой странности. К счастью, им не приходило в голову переименовывать своих питомцев в «собак» и «кошек» после недолгого щенячества или котячества.

— Что ты так нервничаешь? — спросила мама и положила взбудораженному папе маленькую белую руку на плечо.

— Я нервничаю, зайка дорогая, потому что твоему ребенку чуть не откусили руку, — съязвил папа не без нежности.

Хотя я никогда не ожидала много от посетителей, мне стало ужасно обидно и за запуганную сеструху, которая даже за мухами охотиться не решалась, не то что кого-то кусать, и за себя, потому что, обижая сеструху, обижали и меня. Я с некоторым усилием оторвалась от своего угла и засеменила к передней части вольера, заискивающе повиливая хвостом и прижав уши ровно настолько, насколько надо. Сеструха часто прижимала уши так, что было сразу видно: ее дикую зашуганность вполне может и не удастся искоренить даже в домашних условиях. Я же лучше контролировала свои движения и порывы, и мне нравилось думать, что я в какой-то степени могу манипулировать людьми. Дождавшись нужного момента, я начала тянуться и строить из себя совершенно безобидного страдальца.

— Нет, ну как такие милашки могут откусить кому-то руку? — восхищенно воскликнула мама и сложила ручки у груди от накрывшей ее волны умиления. Я бросила на сеструху торжествующий взгляд. — Это Сашка, наверное, их покусала, в это я скорее поверю.

Девчушка в розовом аккуратном платьице высвободилась наконец из папиной хватки и, искусственно засмеявшись, упала на пол. Снизу я увидела, что выходное платье моментально покрылось зелеными пятнами от свежескошенного газона (да-да, в нашем приюте было нечто наподобие газона, те самые волонтеры постарались).

— Сашка, встань, противно смотреть, — поморщился папа.

— Покусава, покусава, — хохотала Сашка. — Покусава бабачек!

— А мне они нравятся, — вдруг ни с того ни с сего задумчиво проговорила мама, и Сашка мгновенно снова вскочила на ноги.

— Мне тозе! — крикнула она так громко, что у меня в ушах зазвенело, и вцепилась мертвой хваткой в прутья. Сеструха отпрянула еще дальше вглубь.

Тут из-за стены высунулась еще одна голова и скептически перевела взгляд от меня к сеструхе. Голова принадлежала немного потрепанному мальчугану, который был на порядок старше вредной Сашки, но все еще входил в разряд щенков.

— Маленькие какие-то, — вынес он свой вердикт.

Как по команде над соседской стенкой тут же взлетел ротвейлер и, хрипло гавкнув, грузно шлепнулся об пол. У мальчугана загорелись глаза.

— Вот это собака, — пролепетал он, чуть не прослезившись от восторга, и ринулся к вражескому вольеру.

— Не смей руки совать! — крикнул вдогонку папа, явно уже проклинавший всю эту затею с походом в приют.

Это было очень типично для пап, по которым сразу было видно, что они пришли не по доброй воле, а были долго и слезно умоляемы и шантажированы мамами и детьми. Они всегда топтались где-то поодаль и настороженно наблюдали за происходящим, готовые в любой момент броситься в бой и выхватить из пасти зверя своего дитятю. Почему папы не хотели гладить нас и вообще чувствовали себя очевидно не в своей тарелке, мне было непонятно. Изредка папы приходили одни. Тогда они целенаправленно шли к самым большим и гавкучим псам и, даже не пытаясь с ними познакомиться и познать их сущность, забирали их, конечно же, обезумевших от внезапно обвалившегося счастья, домой.

— Хочу тако-о-ого! — простонал мальчишка, прилипнув к вольеру с ротвейлерами, что мне показалось очень небезопасным. — Все меня будут тогда уважать и бояться в школе.

Тут уже мама оторвала его от прутьев и поставила рядом с папой, от греха подальше.

— Никуся, мы же все сто раз обсудили дома, — проговорила она, все поглядывая на нас украдкой. — Зачем тебе вообще нужно, чтобы кто-то тебя боялся?

— Как зачем? — возмутился Никуся, и я заметила, что столь нежно, почти слащаво звучащее имя, за которое любой мальчик в его возрасте наверняка бы обиделся, ему просто дивно подходит. Под своей растрепанной коричневой копной волос он был бледен и костляв, что придавало ему какую-то птичью элегантность, и я поняла, что он безумно напоминал мне взъерошенного воробышка. Моя душа наполнилась доброжелательным расположением к этому смешному существу.

— Ты еще спроси, зачем мне, чтобы меня уважали, — насупился он.

— Так, — энергично отрезал папа. — Давайте все-таки оставим задушевные разговоры на потом. Николай, ты сам понимаешь, что никакой ротвейлер тебе не светит. (Я отметила для себя, что он спутал болонку с кошкой, но смог правильно вычислить породу этой громадины, которую вполне можно было бы принять, допустим, и за гризли.)

Никуся сложил свои ручки-спички на груди, насупился и стал демонстративно смотреть мимо нас, хотя скрыть зародившийся интерес у него все равно получалось плохо, и он то и дело косился то на меня, то на сеструху. Я даже попыталась ему подмигнуть на наш собачий манер, и мне показалось, что он это заметил. Мама села на корточки и протянула ко мне руку с кучей разноцветных, звенящих браслетов, на которые я зачаровано уставилась.

— Иди, иди ко мне, — позвала она меня таким ласковым голосом, что у меня на душе сразу разлилось что-то сладкое и теплое. — Не бойся, — добавила она, приняв мое загипнотизированное оцепенение за страх.

Я боялась себе даже представить, что со мной произойдет, если мама меня еще и погладит. Мне показалось, что если ее прикосновение окажется таким же одурманивающим, как ее голос, то я впаду в такое блаженство, из которого уже больше не выйду никогда. С готовностью я подошла и смущенно подставила свой худой бок. Я не могу сказать, что нас очень уж редко гладили в приюте. Мы были довольно миловидными и выглядели настолько безобидно, что нас трепали в среднем хотя бы раз в день. Но прикосновение этой мамы было особенным. Я сразу поняла, что для каждой собаки у нее был свой подход: некоторых она игриво похлопывала, других от души прижимала к себе, к третьим еле прикасалась, чтобы не спугнуть. Я зажмурилась от удовольствия, как кошка (только эти твари делали это притворно и без благодарности, в отличие от нас), и настроилась на минутку блаженства, размечтавшись о том, как я буду лежать по вечерам на диване перед телевизором, а мама будет отвлеченно меня теребить.

Но не тут-то было. Сеструха, естественно, все мгновенно испортила. Очевидно, справившись со своим диким перепугом, она, как скользкая лягушка, втиснулась между мной и мамой и пустила в ход все свое очарование. Прижала уши, поставила бровки домиком, стеснительно замотала хвостом по полу и впилась заискивающим взглядом в маму, сигнализируя всем этим, что жальче и достойней ласки в приюте больше никого нет. Обо мне эта зараза даже не думала. Я обиженно отсела в сторонку и злобным взглядом пронзила сеструху, уже повалившуюся на спину. С высунутым языком и неуверенным восторгом в заслезившихся глазах она извивалась, как перевернувшийся жук, в тщетных попытках встать обратно на ноги. Не без ехидства я подумала, что вот это она сделала очень даже зря, так как открыто показала потенциальным хозяевам свой самый страшный изъян.

Изъян заключался вот в чем: раньше, пока мы жили в семье, и до того как нас бросили у дороги… (Зря я об этом вообще начинаю, сразу хочется лечь в угол и возненавидеть все человечество, чего я пытаюсь все-таки не делать.) В общем, до приюта сеструха была бесспорно более привлекательна, чем я. То есть многие считали, что с лица больше удалась я, что я выгляжу более породисто, с чем я чрезвычайно охотно соглашалась, но у сеструхи была такая шикарная шерсть, что после первого поглаживания нас обеих все продолжали восхищаться исключительно ею, приговаривая, что она «прямо как норка» и что из нее «надо сделать шапку». Не могу сказать, что я завидовала такой перспективе, но сеструха как-то особо не парилась из-за столь кровожадных идей, а просто купалась во всеобщем внимании.

Хотя с первого взгляда мы обе были черными, при определенном освещении было заметно, что я могла сойти и за темно-коричневую дворнягу, в то время как сеструхина шерсть была настолько черной, что даже отливала синевой и придавала ей практически благородный вид. Ко всему прочему, у нее было еще и сердцеобразное белое пятно на груди и белая лапка… Чувствую, как при одном описании меня одолевает душащая зависть, так что хватит, вы все поняли… Красавица, да и только!

Так вот, с тех пор, как мы оказались в нашем новом, незавидном положении, сеструхина шерсть начала как-то меняться. Сначала она просто потускнела и стала реже, на что сама сеструха, не говоря уж о работниках приюта, не обращала никакого внимания. Первое время она вообще не выходила из своего угла, так что я вполне понимаю ее тогдашнее безразличие к своей внешности. Но спустя какое-то время у нее над задними лапами начали образовываться белые проблески, которые меня сразу насторожили.

— Почки, что ли? — озадаченно пробубнил себе под нос вечно несчастный врач, рассматривая облыселые места с немалым беспокойством.

— И что делать? — поинтересовался работник, неизменно сопровождающий доктора. — Может, кровь на анализы сдать?

При этих словах сеструха окаменела. Сразу было видно, что сквозь ее кожу не пройдет ни одна иголка. Но доктор только покачал головой, и я, дура, обрадовалась, что не предстоит очередной нервотрепки.

— Дорого, — сухо протянул он. — Никто за это платить не будет.

— И что же делать? — не терял надежды работник.

— Ничего нельзя тут сделать, — вынес свой приговор доктор и поднялся. — Будем ждать и смотреть, как это дело будет дальше развиваться.

Дальше все развивалось плачевно. Пятна становились все больше и наводили на меня тихий ужас. Я видела, что сеструху тоже озадачило ее состояние, но мне казалось, что я знаю больше, чем она. Как-то раз на прогулке с улыбчивыми волонтерами я незаметно отошла от сеструхи и завязала недолгий разговор с соседской старой болонкой, повидавшей за свою длинную жизнь все беды этого мира. То, что она мне поведала про собачьи почечные болезни, взбудоражило меня так, что я потом боялась смотреть сеструхе в глаза, чтобы та не увидела в моем взгляде всю горькую правду. По ночам я видела доктора с огромным шприцем, лукаво успокаивающего сеструху, и холмик свежевскопанной земли, рядом с которым я должна была сидеть до конца своей жалкой жизни, а днем мой взгляд как магнитом приковывало к леденящим сердце пятнам, которые становились все больше и больше.

Вот эти пятна сеструха теперь и выставила всем напоказ. Все прекрасно знали, что люди не берут больных собак, но сеструха была наивна, как только что вылупившийся птенец. К моему изумлению, мама продолжала гладить ее по животу, ничуть не смутившись.

— Что это у нее такое? — раздался ожидаемый вопрос со стороны папы. — Не трогай ее, заразишься еще чем-нибудь.

— Как тебе не стыдно? — возмутилась мама. — Представь, тебе бы такое сказали!

— Ты прекрасно знаешь, что они все равно ничего не понимают, — стал оправдываться папа, но я его уже не слушала (то, что мы якобы ничего не понимаем, для меня было не новым высказыванием, на это собаки уже давно не обращают внимания). Я влюбленным взглядом таращилась на маму.

— Наверняка это от того, что она сильно переживает, — задумчиво предположила она, оторвала руку от сеструхиного брюха, встала и начала всматриваться в табличку, висевшую на нашем вольере.

— Тут написано, что их нашли привязанных у дороги. Представляешь, какой это для них стресс!

— А для второй это не стресс? — недоверчиво спросил папа.

— Значит, у нее другой характер, — отрезала мама. — Сразу ведь видно.

— Ладно, — обреченно вздохнул папа и поднял руки. — Возьмем их на прогулку, но прежде обязательно…

Оглушительное ликование детей не дало бедному папе договорить. Никуся мгновенно забыл про свою праведную обиду и суливших уважение ротвейлеров и бросился к вольеру рассматривать нас, а визжавшая Сашка повисла на папиной ноге. Даже мама, как маленькая девочка, подпрыгнула, захлопала в ладоши, подскочила к вожаку стаи, чтобы чмокнуть его в колючую щеку. От таких бурных эмоций папа засмущался.

— Я еще ничего определенного не сказал! — закатил он глаза, отодвинул от себя маму и стряс с ноги Сашку.

Во мне же зародилась столь яркая, полыхающая надежда, что я случайно описалась прямо где стояла. Когда я заметила этот ужас, я готова была добровольно отправиться к ротвейлерам на съедение. Сеструха посмотрела на меня круглыми от удивления и порицания глазами. За то время, которое мы провели в приюте, мы действительно привыкли справлять свою нужду где попало. А попадало практически всегда в вольер. Поначалу нам было дико стыдно перед друг другом и самими собой, но обстоятельства вынуждали плюнуть на всякий этикет. При посетителях же мы по общей договоренности никогда не позволяли себе такого разнузданного поведения. Осуждение моей сестры было полностью оправданно. Чтобы скрыть свой позор, я плотно прижалась задом к мокрой лужице, надеясь на то, что она не растечется уж очень заметно.

Но мои старания оказались тщетными.

— Та-а-ак, — протянул папа, сунув руки в карманы. — А это еще что такое? Они ведь вроде уже не щенки.

— Насрали, что ли? — бодро поинтересовался наконец-таки подоспевший работник приюта и заглянул в наш вольер.

От такого грубого выражения все мое приподнятое настроение мигом испарилось. Думаю, что этот момент вполне мог бы быть самым ужасным в моей жизни. Даже ужаснее того, когда я осознала, что прежний наш хозяин уже больше за нами не вернется (тьфу, снова я про это вспоминаю). Я была уверена, что я сама, совершенно самостоятельно навсегда разрушила все наши надежды на теплый диван перед телевизором.

Но свершилось чудо. Вместо того чтобы презрительно наморщить нос и отправиться восвояси, мама просто пожала плечами под своим дивным платьицем с птичками и сказала:

— Нет, всего лишь описались немного. Думаю, в приюте это неизбежно. Мы хотели бы с ними погулять.

Сеструха явно обиделась на то, что мое преступление приписали заодно и ей, но я не обращала на нее внимания. Теперь-то я точно поняла, что за нами спустился ангел с небес. Правда, не с совсем ангелоподобной свитой, но это были мелочи жизни.

Работник с готовностью смотался за облезлыми приютскими поводками и вручил их маме и Никусе.

— Только когда будете выводить этих, — он ткнул пальцем на нас, — смотрите, не дайте им близко подойти к тем, — он ткнул на соседский вольер с ротвейлерами, которые при виде поводков разбушевались не на шутку. — А то они могут их сквозь прутья ухватить и затащить к себе.

Хотя Сашка стояла и так довольно далеко от пещеры монстров, папа вцепился ей в плечо мертвой хваткой и отвел подальше еще на пару метров, и даже мечтавший об уважении Никуся криво покосился на свой прежний объект вожделения и незаметно прижался к маме. Та уверенно кивнула и, шагнув в наш вольер, приоткрытый работником, лихо прицепила нас на столь желанное ограничение свободы. Моя позорная лужица осталась позади.

Так как дело было довольно ранним утром, на лугах, окружающих наш приют, было крайне мало собак, и я уже понадеялась, что это каким-то образом предотвратит панику, которая зародилась в сеструхиных глазах в тот миг, когда она ступила на волю, как олень на опушку леса. Но не тут-то было. Может, ей просто и не повезло, потому что вести ее дали именно безбашенной Сашке.

— Побеззалии! — резво скомандовала девчушка и, спотыкаясь, помчалась по траве.

Сеструха просеменила за ней буквально несколько шажков и мертвым грузом свалилась на землю. Весила она немного меньше своей маленькой надзирательницы, и той ее было уже не уволочь.

— Эй! Ты сто?! — возмутилась Сашка и рванула поводок. Сеструха только еще плотнее прижалась к земле и нервно обвела глазами малознакомую местность в поисках убежища или какой-то помощи. Помощь подоспела, конечно же, в виде мамы.

— Дай-ка мне ее, — попросила мама Сашку и решительно забрала у нее поводок, невзирая на громкие протесты. Потом она опустилась на корточки и стала что-то нашептывать окаменевшей сеструхе. Заклинания оказались плодотворными, и сеструха нерешительно поднялась на дрожащие лапы.

— Ну эта никуда не годится, — сухо прокомментировал папа. — В конце концов, мы берем собаку для детей, и, если она будет вот так выделываться, они не смогут с ней играть.

— Мы берем собаку не просто для детей, а для того, чтобы спасти несчастное животное, — отрезала мама.

— Да? — искренне удивился папа. — А ротвейлера ты, например, спасти не хочешь?

— Хочу, но обстоятельства не позволяют, — потупила взгляд мама.

Папа поднял руки вверх и закатил глаза.

— Великие вы благодетели! Как вы только терпите меня, грешного?

Я решила, что пора заканчивать этот разговор, пока он не привел к самой настоящей ссоре, которая явно не закончилась бы намерением забрать кого-то из нас домой. Наступило время строить из себя того самого веселого дружбанчика, которого они искали. Я задорно залаяла и стала прыгать, виляя хвостом. Сеструха посмотрела на меня так, будто у меня началось самое настоящее бешенство, но Никусе, который вел меня на поводке, понравилось. Он захохотал в восторге и бросился бежать по полю, растопырив свои ручонки, как крылышки. Я неслась рядом, то и дело подпрыгивая и толкая его в бок. Не подумайте только, что все это было лукаво наиграно, я и в самом деле была крайне рада наконец-таки пошевелить своими заржавевшими костями. Да и этот хохочущий мальчуганчик-воробышек становился мне все более и более симпатичным.

Давно я так ни с кем не играла. Иногда выгуливающие нас волонтеры были очень молоды, но резвиться с нами на полях как-то не хотели. Они только кидали палки, за которыми некоторые псы мчались как обезумевшие, но я предпочитала воздерживаться от такого сомнительного удовольствия.

До приюта я любила играть с сеструхой в охоту. Эту игру придумала я и поэтому право выбирать роль тоже крепко укоренилось за мной. И так уж сложилось, что я за редкими исключениями всегда была охотником, а сеструха жертвой. Как только нас спускали с поводка в каком-то более-менее просторном месте, мы начинали нашу беспощадную гонку. Сеструха носилась хорошо. Очень хорошо. Как маленькая торпеда со сложенными ушами для хорошей обтекаемости ветром. Долгое время мне сложно было признаться в этом перед самой собой, но она была определенно быстрее меня. Когда я наконец-таки осознала это, я начала откровенно мухлевать. За ее спиной я совершенно бессовестно срезала повороты и бросалась ей на шею, в азарте пуская слюни по всему загривку. Сеструха в недоумении валилась на землю и смотрела на меня кротким, уважающим взглядом загрызенного зайца. Это было самое любимое наше времяпровождение, внезапно закончившееся, стоило двери в вольер в первый раз захлопнуться за нами.

Наносившись с Никусей до упаду, я перевела взгляд на оставшуюся у мамы сеструху. Та снова лежала на земле и молча подвергалась истязаниям со стороны малявки Сашки. Не зная, как еще выразить свою захлестывающую за края любовь, Сашка то тянула несчастную сеструху за уши, то с размаху плюхалась ей на спину, то душила ее в объятиях. Папа наблюдал за этим в напряженном негодовании, но терпел, видно, проверяя сеструху на пригодность к жизни с его отпрысками, в то время как мама беззаботно втолковывала ему что-то, размахивая руками.

Отдышавшись, Никуся потащил меня обратно к своему семейству.

— Вот эта мне нравится! — уже издалека прокричал он родителям.

Я обвела его влюбленными глазами. «Мой маленький спаситель», — подумалось мне, хотя я прекрасно понимала, что принимать решение о моей судьбе будет отнюдь не сопливый Никуся, только недавно еще благоволивший ротвейлерам.

— А мне эта! — отпарировала Сашка, пуще прежнего вцепившись в и так пострадавшую шерсть сеструхи.

И тут осознание происходящего окатило меня, как ледяной водой из ведра. Они выбирали! Выбирали кого-то из нас! Тот момент, которого я боялась до колик в животе практически все время, проведенное в приюте, настал. Кого-то из нас они заберут, а кто-то так и останется в холодном вольере под замком и впредь уже один будет наблюдать за взлетающими головами дурных, клыкастых соседей. Нас совершенно неизбежно разъединят. Могла бы я плакать, разревелась бы в голос, а так я просто остолбенела и уставилась на сеструху, которая, по всей видимости, тоже поняла, что тут происходит. Так мы и смотрели друг на друга, будто окруженные туманом, сквозь который до нас доносились спорящие голоса.

— Мы же не знаем, что с ней! А вдруг это что-то серьезное!

— Лечить будем.

— На какие деньги?

— Все обойдется.

— Она классно бегает!

— Она така-а-ая мягкая!

— При чем тут мягкость?

— Та явно умней.

— А эта ласковей.

— Как вообще можно взять одну, а другую оставить в клетке?

Последняя фраза словно пробила туман, который мгновенно развеялся и оставил нас наедине с жестокой реальностью. Я бросила отчаянный взгляд утопающего на маму.

— Ну как? Нельзя же так! — повторила она с дрожью в голосе.

Папа театрально вздохнул и закатил глаза, в то время как вокруг него воцарилась тишина ожидания.

— Что ж, — донесся до нас его голос, натянутый, как струна скрипки (не спрашивайте, откуда я знаю, что такое скрипка, я много чего знаю). — Раз так нельзя, значит, они обе остаются в питомнике и продолжают дожидаться своего счастливого дня.

Сама себе поражаясь, я заметила, что вместо разочарования почувствовала почти одурманивающее облегчение. Зато возмущенный крик, вмиг устроенный детьми и мамой, дал понять, что слова папы были далеко не последними в этом споре. Во всеобщем оре было крайне нелегко разобраться, но в конце концов до меня дошло, что требовалось забрать домой ни много ни мало нас обеих.

Я не могла поверить своим ушам. Нет, я, естественно, не верила в то, что такое чудо может действительно свершиться, но услышать хотя бы намек на возможность невозможного взбудоражило мое неширокое сознание так, что я побоялась не дотянуть до следующего визита доктора. Мое сердце заколотилось с такой скоростью, что норовило выскочить прямо через горло наружу. С трудом я сглотнула сердце обратно и попыталась разобраться в переполохе на лужайке, устроенном в нашу честь.

— Вы с ума сошли, что ли?!

— Ты только подумай, с двумя собаками намного легче, чем с одной!

— Хватит меня дурить! Сами не верите в то, что сможете уломать меня на такое!

— Хасю двух бабачек! Двух хасю!

— Я буду каждый день вставать на час раньше и гулять с ними до школы!

— Что ты вообще волнуешься, все равно весь день на работе тусуешься, видеть никого не будешь!

— Тьфу! Слушать вас даже не хочу!

— Не будь извергом!

— Папа, ну пожалуйста! Я больше никогда не буду…

— Ааааа!!! — вставила Сашка свою лепту, и мы так и не узнали, от чего Никуся собирался отказаться навсегда ради нас, недостойных.

И тут послышался душераздирающий всхлип. Я перевела взгляд от Сашки к Никусе — они оба в недоумении таращились на маму, и тут я увидела ее дрожащие губы. Папа тоже слегка опешил и склонился в ее сторону, но, так и не дотронувшись, снова отпрянул.

— Ну ладно, солнышко, что ты, — промямлил он как-то неуверенно и, немного пораздумав, добавил с наигранной бодростью: — Мы можем пойти завтра в другой приют и поискать там…

По страшным глазам мамы, впившимся в него исподлобья, папа понял, что продолжать мысль не стоит, и сконфуженно замолк. В очередной раз на лужайку легло неловкое молчание, намертво подавившее какую-либо безмятежность и радость, которую в принципе стоило ожидать от такого дела, как выбор нового члена семейства. То ли от избытка негативных эмоций, то ли почувствовав острую нехватку внимания, Сашка зарыдала в голос и повисла на папиной штанине, громко причитая что-то непонятное. С обреченным вздохом папа наклонился, чтобы взять вдрызг расстроенную дочурку на руки, но та взвыла только громче, изогнулась с диким ревом, обмякла и, выскользнув из папиных рук, шлепнулась на землю, как мокрый мешок зерна. Парадное платьице можно было не задумываясь выкидывать.

— Все! — прогрохотал вдруг папа с новой силой воли и отбросил назад темную копну волос. — Хватит с меня этого цирка! Мы едем обратно домой! И чтоб я хоть раз еще согласился на такую безумную затею!

Все, включая нас с сеструхой, перепугались и тихонько отправились обратно в приют. Во мне бушевали двоякие чувства. С одной стороны, я была рада, что ужасный момент прощания с сеструхой навеки был отложен на неопределенное время, с другой стороны, раздирающее ощущение того, что вот-вот могло произойти нечто непостижимое (а именно наш с сестрой переезд в семью), но было невозвратимо утеряно и упущено, все больше окутывало мою душу. Я ни капли не сомневалась в том, что так близко, как только что, мы уже никогда не окажемся рядом с подлинным счастьем. И кровь в моей груди превращалась в лед.

После того как замок на двери нашего вольера снова защелкнулся и мама бросила на нас последний, виноватый взгляд, я отвернулась, чтобы более не смотреть на ускользающий шанс настоящей жизни, возникнувший из утренней дымки, подаривший мгновения невероятной надежды и испарившийся, как сон, который я даже не пыталась ухватить за растворяющийся в лучах света хвост. Они ушли, а мы остались. Еле согнув заледеневшие лапы, я легла в остывший угол и закрыла глаза, чтобы не смотреть на сеструху и не ненавидеть ее за то, что нас двое и что мы никогда не сможем про это забыть.

Глава 3 Можно забрать собаку из приюта, но приют из собаки забрать нельзя

С уходом нашей недолгой надежды ушла и жара, и серые дни начал заливать не менее серый дождь. Он был настолько проливным, что мне казалось, будто на крыше стоит какой-то злоумышленник и неустанно опрокидывает ведра. Я даже несколько раз подошла к прутьям и попыталась разглядеть этого негодяя, но, как и стоило ожидать, ничего, кроме непрестанного потока воды, не увидела.

Сначала вода скапливалась в небольших ямах на дороге, а вскоре переступила за края образовавшихся маленьких озер и начала медленно, но уверенно заливаться в наш вольер. Работники приюта же не сочли положение жизнеопасным и, виновато пожав плечами, оставили нас на мучительную смерть. Столь необычная ситуация, именуемая людьми странным названием ЧП (волонтеры, появившиеся в приюте за время потопа всего раз, бегали туда-сюда в прострации и с вылупленными глазами все повторяли: «Это полное ЧП!»), имела и одну положительную сторону: животный страх за жизнь сумел отодвинуть чернейшую депрессию, которой я с упоением предавалась вот уже почти что неделю, на второй план.

Вода все неумолимо наступала, а наглые работники продолжали делать вид, что ничего страшного не происходит, и я поняла, что нам с сеструхой надо действовать самим. Я долго подыскивала слова, чтобы заранее не травмировать и так изрядно подорванную психику сеструхи, но в конце концов высказала все накопившееся на душе. Жизнь в приюте была, разумеется, не сладка, но помирать мне все равно еще не хотелось. Особенно в каком-то болоте, нагло ворвавшемся на нашу территорию.

Как и стоило ожидать, после моей речи нервы сестры сдали, и помимо всемирного потопа на мою голову свалилась еще и обалдевшая, ни к чему не пригодная псина с тронувшейся крышей.

Пока я с немалыми усилиями пыталась свернуть наши спальные пледики в валики для сооружения дамбы, сеструха носилась по оставшейся суше от стенки к стенке и смотрела на воду с ужасом бешеного волка. Даже ротвейлеры как-то притихли, и я, не ожидая от себя подобного благородства, начала серьезно беспокоиться за бедных глыб.

Валики не помогли. Болото плавно растеклось по всему вольеру, и я обреченно села на плавающий плед, как на плот, прижав его к пока недалекому дну, и стала ждать неизбежного конца. О том, что творилось с сеструхой, я лучше умолчу.

Но, к моему великому удивлению, уровень воды не поднимался, хотя дождь все лил. Оказалось, что в двери, ведущей в коридор, была щель, через которую вода просачивалась и там стекала в дырку в полу. Так я узнала, что такое водосток, и сильно ругала себя за то, что, толком не разобравшись в ситуации, распаниковалась и довела сеструху до того плачевного состояния, в котором она пребывала. Прижав ее к стенке и усадив на подплывший мокрый пледик, я как можно доходчивее постаралась объяснить ей, что смерть отменяется. Она вроде вняла моим доводам, поверила в загадочный водосток и немного расслабилась. А я, избежав столь прискорбной участи, пришла в такое прекрасное расположение духа, что даже не расстроилась, увидев размякший ужин в затопленной миске.

Наше приютское ЧП закончилось так же неожиданно, как началось, но лето было невозвратимо утеряно. Близилась осень. У нас забрали загнившие пледики и положили на их место шикарные подушки, пожертвованные пострадавшему от стихии приюту расчувствовавшимся толстячком с большой лысиной и большим носом, на который градом катились слезы жалости за нас и гордости за самого себя, когда он пришел на презентацию своих даров при деле.

— А имя-то? Имя вышили? — поинтересовался он, задыхаясь от переполнявших его эмоций.

Работники деловито вытащили из-под сеструхиной попы расписную подушку и указали на еле видную вышивку в углу.

— Приют вас никогда не забудет, Захар Маврикович, — пафосно проговорил работник и посадил сеструху обратно на подушку.

Мне показалось, что ему оказали многовато чести за какие-то подушки, пусть даже они новые и мягкие, но соседская всеведущая болонка поведала мне, что благодаря этому растроганному господину с подтяжками приют обеспечен кормом и сеном на всю зиму. Я почтительно кивнула. Без еды было всегда плохо, но без сена зимой было даже хуже, чем без еды. При заморозках бетонный пол превращался в нескользкий лед, и отморозить себе лапы можно было запросто за считаные минуты. Не могу сказать, что с сеном было очень комфортно, но, по крайней мере, лучше, чем без ничего. Можно было в него зарыться и поспать хоть немного, не просыпаясь то и дело из-за окаменевших конечностей.

Со всеми этими переживаниями я успешно умудрилась забыть про очаровательное семейство, которое нас чуть не удочерило, и поэтому даже не сразу узнала папу, когда он снова появился перед нашим вольером. Да и если я смела бы ожидать, что кто-то из них еще раз вернется, то про него я подумала бы в последнюю очередь. Он выглядел так же, как и в первый свой визит, только еще немного более несчастным и растерянным. Папа плотно сжал губы и сунул руки в карманы.

— Ну что, как вы тут? — робко поинтересовался он. Было заметно, что практики общения с животными у него было немного и что он смущался.

Сеструха, чья память оказалась лучше моей, бросилась к нему и, припав к прутьям, завиляла хвостом что было мочи. Пока я наблюдала за ее ходившей из стороны в сторону задней частью, воспоминания нагрянули на меня цветной лавиной. Как наяву передо мной промелькнули мама с браслетами, Никуся, Сашка, луг и ссора.

Помедлив, я тоже подошла к нему и слегка вильнула хвостом в знак внимания. Я не знала, зачем он вернулся, к тому же еще и один, и что от него следовало ожидать. Папа тяжело вздохнул и опустился на корточки. Мне было интересно, о чем он думает, но я уже давно поняла, что мужчины намного реже озвучивают тот бардак, который творится у них в голове, чем женщины.

Тут к нашему маленькому собранию подоспел один из работников приюта.

— Что? Решились все-таки? — прохихикал он.

Я навострила уши. Папа медлил с ответом, и я занервничала. На что он решился? Неужто забрать кого-то из нас?!

Наконец он кивнул.

— Ну и которую? — Работник всунул ключ в дверь и со зловещим скрипом открыл замок.

Мое сердце заколотилось так, что голова пошла кругом. Я впилась глазами в сеструху, вопрошая, понимает ли она весь ужас происходящего. Видно, она понимала. Сеструха очень плотно прижала хвост к животу и так же плотно прижалась ко мне. Думаю, я еще никогда не любила эту дурочку так сильно, как тогда (дурочка — это я ласково, не подумайте). Папа не торопился отвечать, и это мне казалось самой страшной пыткой из всех возможных. Я уже хотела взмолиться о разрешении наших страданий, когда он таки кашлянул и перевел взгляд от меня к сеструхе и обратно.

— Беих, — промямлил он что-то невнятное, и я уставилась на работника, чтобы по его реакции понять, что имел в виду папа. Но работник тоже явно не разобрал этого полустона и попросил повторить наш приговор. Я чувствовала, что вот-вот описаюсь от такого нервного перенапряжения. Папа встал и решительно расправил плечи.

— Обеих, — торжественно проговорил он четко и ясно. — Я беру их обеих.

Я не поверила своим ушам и снова уставилась на работника, как на переводчика самой важной беседы в моей жизни. Но тот тоже в предельном удивлении смотрел на папу.

— Это как — обеих?

— Обеих — значит обеих. Эту собаку, — папа указал на сеструху, — и эту собаку, — папа указал на меня.

— А вы это обговорили с начальством? — недоверчиво переспросил работник.

— А при чем тут начальство? — удивился папа. — Не думаю, что моя работа сильно от них пострадает. К тому же мой сын обещал…

— Начальство приюта, — сурово перебил папу работник.

— А, ну да, говорил, — смущенно кивнул папа. — Все уже подписано.

Я не могла понять, почему работник не прыгает от восторга и не целует папу, а как-то угрюмо пристегивает нас к поводкам, и поэтому боялась радоваться сама. Меня не покидал страх, что я что-то не так поняла. Сеструха тоже заерзала под неласковыми руками работника и нервно прижала уши. Однако по ее поведению я поняла, что боимся мы разных вещей. Я, как великая пессимистка, не могла поверить в ту райскую долю, которая якобы выпадала на наши грешные души, а реалистка-сеструха (с регулярными наклонностями к оптимизму) вдруг испугалась того, о чем мечтала с того далекого дня, в который нас занесло в приют. Она испугалась покидать наш скудный, но привычный вольер. Мало ли что нас ждало впереди, а неизвестность терзала ее хуже самой горькой участи. Я чувствовала, что от меня ожидалась поддержка, но в моей голове началась карусель мыслей и эмоций, и меня как будто вырубило из реального мира.

Неумелой хваткой папа взял в каждую руку по поводку и выволок нас из вольера. Судя по непривычно задумчивому взгляду ротвейлеров, даже они не могли понять, что происходит. Хотя ротвейлеры вели себя совершенно спокойно, папа, видно, решил не рисковать лишний раз и повел нас в другую сторону. Я увидела, что старая болонка навострила уши, приподняв голову, и чуть не прослезилась. Меня начала безжалостно грызть совесть. Как могло такое быть, что нас забирали сразу обеих, а остальные собаки оставались? Эта смиренная старушка ждала своего хозяина несравнимо дольше нас, но зависти в ее глазах тем не менее не наблюдалось. На прощание она повиляла хвостом и звучно тявкнула, а я все не могла оторвать от нее взгляда, пока папа не завел нас за угол.

Вокруг стоял прощальный вой, который раздирал мне и так пострадавшее сердце. Я была готова остаться взамен на каждую приютскую собаку, наверное, даже за ротвейлеров. Ну ладно, может, не за ротвейлеров, но за всех других точно. В какой-то момент я не выдержала и уставилась себе под ноги. Рядом со мной по земле тащился сеструхин мокрый язык. Шучу, не по земле, конечно, но вывесила она его действительно изрядно далеко. Мне даже не надо было смотреть ей в глаза, чтобы убедиться в том, что вылуплены они так, что грозились вовсе выкатиться.

Когда мы вышли за забор, отделявший приют от всего остального беззаботного мира, и подошли к машине, которую папа умудрился поставить в единственную лужу на всей парковке, мне все еще казалось, что это какой-то зловещий розыгрыш. Мы даже не взяли с собой новые подушки, подаренные плачущим господином, и миски. Куда нам было ехать?

Папа тихо и неразборчиво выругался, намочив ноги, и открыл заднюю дверцу.

— Ну давайте, как там… — Он сделал какой-то невиданный жест рукой и дернул за поводки. — Але хоп, что ли?

Я, конечно, подозревала, что он хочет, чтобы мы запрыгнули внутрь, но в то же время не понимала, как я должна это сделать, не упав в лужу и не повиснув на довольно коротком поводке. Пока я нерешительно топталась у края маленького озера, сеструха смачно плюхнулась брюхом в грязь.

— Ты что?! — завопил папа в ужасе. — А ну встань сейчас же!

Сеструха задрожала мелкой дрожью и еще плотнее прижалась к земле. Папа порывисто задергал за поводки. Я укоризненно посмотрела на этот сгусток паники. Дела обстояли мрачно. Я уже предвидела, как папа осознает, что сиденья его машины будут выглядеть примерно так же, как сеструхино пузо, если ему удастся каким-то образом ее туда затолкать, плюнет на нас и свою бредовую затею, и как мы вернемся в наш вольер с позором, как полк, ринувшийся атаковать вражескую крепость, но, так и не доскакав, утонувший в болоте. Папа и правда перевел с самым тяжким вздохом на свете взгляд от нас к машине и обратно к приютскому забору. Я затаила дыхание.

«Да делай хоть что-нибудь, ленивец ты полоумный!» — вдруг отчетливо раздалось у меня в голове. От удивления я даже пошатнулась, но сразу же поняла, что голос, откуда бы он ни взялся, прав. Недолго думая я отошла на пару шагов, разбежалась, как могла, и сиганула во все еще заманчиво открытую дверь машины. Папа принялся было что-то кричать, но запутался в своих чувствах и обреченно посмотрел на испорченное моими лапами кожаное сиденье. Поразмыслив несколько секунд, он с досадой швырнул мне мой поводок, закатал рукава своего пиджака и принялся отрывать сеструху от земли.

Тут я углядела со своего пьедестала недобрый, обезумевший оскал на сеструхиной морде, опасно маячившей около папиной щеки, и закричала уже сама. Ну вы можете себе представить, как собаки кричат, это я просто примеряю на нас человеческую лексику, так приятнее. Самооценка сразу повышается. Так вот, я закричала, чем добилась ожидаемого результата. Сеструха удивленно отвлеклась, а папа быстро схватил ее и забросил в машину. Дверь закрылась с громким хлопком.

«Не может быть, не может быть, не может быть», — нескончаемым потоком вертелось у меня в голове. Когда сбывается нечто, чего ты ждешь долго и отчаянно, скажем, твое самое сокровенное желание, то сразу поверить в то, что ты не спишь и все наяву, просто невозможно.

Папа обессиленно рухнул на водительское сиденье, откинул голову и закрыл глаза руками. Послышался протяжный стон.

— Болван старый! Болван, болван, болван!

Я не знала наверняка, кого подразумевал папа, но у меня закралось подозрение, что самого себя, хотя старым он не выглядел. Мне стало его жалко. Видно было, что он решился пойти на подвиг, оправданность которого теперь ставилась под сильное сомнение. Он зачем-то врезал в руль, отчего машина громко взвизгнула, как будто ей сделали больно.

— Идиот! — крикнул папа.

Мне стало страшно. А сеструха, наоборот, сменила тактику и теперь с безмятежным видом смотрела в окно, словно ничего такого необычного и не происходило. Воцарилась напряженная тишина. Было слышно тиканье на наручных часах папы, измазанных грязью. Я оторвала от них взгляд и вздрогнула. Папа смотрел на нас подозрительно спокойными глазами. Такое бывает у лиц с нестабильной психикой прямо перед очередным чудовищным злодеянием.

— Ну и что мне с вами теперь делать? — тихо поинтересовался папа.

Мне очень хотелось ему ответить, что об этом ему, наверное, стоило подумать заранее, но в силу своей словесной немощи выразительно промолчала. Сеструха делала вид, что ее нет.

Целую вечность папа таращился на меня недобрым взглядом, полным мучительных душевных терзаний, потом моргнул несколько раз подряд, как будто только проснувшись, отвернулся и с очередным обреченным вздохом завел мотор.

Мне хотелось бы просто сказать, что через какое-то недлительное время мы приехали радостные и успокоившиеся в наш новый дом, но просто у нас ничего, к сожалению, не бывает. Сеструхино наигранное спокойствие продлилось недолго. Буквально на втором повороте ее беззвучно вырвало всем содержимым желудка и на сиденье, и на коврик под ним, и частично на меня. Вы спросите, как небольшой собаке возможно натворить такое громадное безобразие? Разнервничавшись, сеструха прилипла ко мне, а когда завтрак практически без предупреждения начал проситься обратно (обычно этому делу предшествовало долгое, сильно учащенное дыхание и частое облизывание носа вывешенным языком), перепугалась еще больше и заметалась туда-сюда.

Так как собак выворачивает тихо и без тех страшных звуков, которые почему-то при этом издают люди, папа не сразу понял, что произошло сзади, и какое-то время пребывал в блаженном неведении. Даже по запаху было сложно определить, что случилось нечто из ряда вон выходящее, потому что вся машина и так уже успела провонять влажно-землистым ароматом грязи и боявшейся псиной.

Так мы и доехали до самого дома. Не сказать, чтобы благополучно, но мы доехали. Заметил бы папа наше очередное ЧП (какое, однако, полезное слово!) раньше, можно было смело полагать, что он незамедлительно развернул бы машину в обратную сторону. Подтверждение этой гипотезе я получила, когда папа осторожно приоткрыл заднюю дверь, как бы остерегаясь того, что мы можем при первой же возможности удрать сломя голову куда попало, лишь бы подальше.

Взглянув на картину маслом, он пришел в полное оцепенение. Но затишье длилось крайне недолго. Дверь с размаху распахнулась, как бы давая нам понять, что мы можем спокойно катиться себе на все четыре стороны, если того пожелаем, и округу сотрясло в сердцах выкрикнутое папой какое-то мне доселе незнакомое выражение. Прозвучало оно эффектно, смачно и давало нам одним только словом понять решительно все, что думал о нас и сложившейся по нашей вине ситуации папа. Мы быстро вымелись из машины еще до прогремевшего «Во-о-он отсюда!!!» и забились однородным клубком у крыльца.

Дверь машины снова захлопнулась с таким грохотом, что я даже побеспокоилась за ее благополучие. Как в любой критический момент, сеструха снова зачем-то лезла мне на голову. Не сводя глаз с папы, находящегося в очень нехорошем состоянии духа, я незаметно пыталась ее с себя спихнуть. Папа перевел взгляд с нас на окраину леса, видневшуюся в конце вполне очаровательной улицы, и по искривленному его рту было видно, что нам неплохо бы сейчас решить сбежать именно туда. Но мы, конечно, не собирались никуда бежать. Даже в таком обезумевшем состоянии мы были не из тех тупых собак, которые думали, что самое милое дело для пса, чудом оказавшегося на воле без поводка, — это унести свои кривые конечности как можно дальше от хозяев. Заканчивался такой ликующий побег узника каждый раз одинаково. В отлове и в приюте. Мы были не из этих недальновидных дурашек.

Папа облокотился об машину… Нет, он не плакал, но хотел заплакать. Ни мамы, ни детей, которые могли бы разрядить напряженную обстановку, поблизости не было. Папа как-то должен был справиться со своими эмоциями сам. Прошли минуты, а затем часы. А если не часы, то просто много времени, и мы с сеструхой даже успели немного успокоиться и задуматься о чем-то другом, менее обременяющем, чем о решении нашей судьбы.

Вдруг послышалось короткое пищание закрывшегося замка машины. Мы навострили уши. Обиженным шагом папа прошел мимо нас к входной двери и отворил ее. Видно, он решил все же пустить нас, но в наказание маме за то, что он пошел у нее на поводу, оставить ей вонючий сюрприз в машине.

— Заходите, твари, — сказал он почти что нежно.

Паникерша сеструха начала было сомневаться и лезть мне дальше на голову, но тут я взяла все свое мужество в лапу, сбросила с себя ее закаменевший от грязи зад и решительно ступила в коридор нашей новой жизни.

Мне открылся неописуемо прекрасный вид на нечто темное, неубранное и заваленное вещами, но искрящееся уютом и домашним духом. Однако вредный папа не дал мне полюбоваться на эту красоту. Он открыл справа от нас маленькую дверцу, ведущую в чулан, как нам предстояло узнать в самом ближайшем будущем, и, запихнув нас туда ногой, плотно затворил ее. Мы погрузились в беспросветный мрак и кучу каких-то торчащих палок, колющих железок и мешающих ведер, но свернулись среди всего этого калачиком и от всех пережитых волнений мгновенно уснули сном блаженных.

Вопля было много. Мы не сразу поняли, что происходит, так как яркий свет, внезапно наполнивший нашу коморку, одновременно разбудил и ослепил нас. Щурясь, мы отпрянули назад и сбили какие-то швабры, которые с грохотом вывалились из чулана. Спросонья я никак не могла сообразить, что это за скачущие щенки и почему нет железных прутьев, оберегающих нас от всех и вся.

— Бабачки, бабачки, бабачки! — громогласно тараторила скороговоркой маленькая девчушка.

И тут я все вспомнила. И папу, и его терзания, и загаженную машину. Мое сердце радостно затрепетало. Теперь, если уже и дети увидели сюрприз, которым мы несомненно являлись, папа никак не смог бы нас вернуть в приют.

— А сто они такие глязныи? — вдруг прервала Сашка свое верещание и деловито наморщилась, хотя осмелюсь утверждать, что сама она выглядела не лучше.

Сашку отодвинуло что-то светящееся, в чем я сразу узнала маму. От одного ее вида я так растрогалась, что мои глаза наполнились слезами.

— Бедные вы мои, — всплеснуло прекрасное видение руками и присело перед нами.

Я уловила отдаленный запах, оставленный нами в машине, и поняла, что мама уже успела туда заглянуть. Что не мешало ей умиляться нами, облегченно заметила я.

— Зачем же он вас сюда запихнул? — тихо проговорила мама с досадой. Ругаться с папой по этому поводу она явно не собиралась, в чем я в принципе была с ней согласна. Он, конечно, слегка перенервничал, но причин быть ему благодарными до конца своих дней у нас было предостаточно.

Почему-то никто не осмеливался до нас дотронуться. Либо мы выглядели и впрямь чрезмерно непристойно, либо они еще не знали, как с нами обращаться. Наверное, здесь имеет место быть и то и другое, заключила я и наконец-таки встала. Дурашливая сеструха забилась за меня. Я-то уже была уверена, что больше нам ничего не грозит, но эта предпочитала изрядно перебояться, чем чуток недобояться. Мама встала и освободила нам проход.

— Идите, идите, не бойтесь.

Я с достоинством выступила из чулана и обвела узкий коридор наигранно деловитым взглядом. За мной выкатилась сеструха, видно, посчитавшая, что быть со мной в открытом пространстве все же лучше, чем без меня в укромной черной дыре. Через открытую дверь в большую комнату я увидела затылок папы, замерший над спинкой кресла. Погруженный в праведную обиду, папа смотрел в окно, и даже сзади можно было отчетливо почувствовать, что он в какой-то степени наслаждается пребыванием в таком состоянии. За столь героический поступок и все перенесенные унижения и страдания все домочадцы, включая нас с сеструхой, пожизненно находились у него в долгу. Ну или хотя бы в течение следующих двух недель.

По прошествии первых душещипательных минут все в коридоре как-то слегка занервничали и закопошились. Никто не знал, что теперь стоило делать, даже мама.

— Их, наверное, надо помыть, а то весь дом провоняют, — в конце концов предложил Никуся.

Я была готова обидеться на такую дерзость, но воняли мы действительно. И если уж и я, собака, могла это почувствовать, то для несчастных людей с их чувствительными, избалованными носами запах должен был казаться совсем нестерпимым.

— Да уж, пожалуйста, — подтвердил папа мою догадку, не оборачиваясь. — А заодно и машину, и коридор, и чулан.

Тут я осознала, что стою в тепленькой лужице. И поняла, что наделала ее даже не сеструха, а снова же я. Я так растерялась от этого повторного позора, что просто стояла как вкопанная и таращилась на свое преступление.

— Ой, она напи… — начала было Сашка с каким-то неуместным восторгом, но мама быстро заткнула ей рот рукой.

— Ага, только мы сначала пойдем с ними погуляем, а то они уже наверняка хотят! — со старательной безмятежностью прокричала мама в сторону папиного затылка, нацепила на нас поводки и выволокла нас на улицу. Вообще-то я уже наверняка не хотела, но отказываться от прогулки не собиралась, чтобы не произвести впечатление зашуганной писающейся приютской психопатки. Но сеструха, видно, решила взять роль зашуганной на себя и накрепко припала к крыльцу. Весь ее вид, от носа до кончика хвоста, выражал, что она не сдвинется ни на сантиметр. Мама тем временем заталкивала сопротивляющегося Никусю обратно в дом.

— Да почему я-то снова? — кричал он шепотом и отбивался от маминых рук.

— Какое снова? Не стыдно? Когда ты в своей жизни полы мыл, можешь рассказать?

Я уловила слегка истерическую нотку в последних словах. Оказывается, даже мамины нервы были не железные и в какой-то момент могли вполне и сдать. По своему великому опыту я знала, что обычно это были как раз самые важные моменты, в которых человеческие нервы рвались или, скорее, лопались, как струны на скрипке, с отвратительным звуком, режущим уши. Я грозно ткнула сеструху в оцепенелый бок. До такого состояния никого не стоило доводить. Особенно в первый день и особенно маму, которая наконец-то победила в практически беззвучной борьбе с упрямым сыном и теперь на всякий случай облокотилась о дверь снаружи.

— Ну что ж, а теперь пойдем гулять, — пробормотала она с наигранной веселостью и спустилась с крыльца.

Сашка уже ждала, превратившись в сплошное радостное предвкушение прекрасного. Поединок мамы с братом она, похоже, даже не заметила.

— Падем, падем, падем! — заверещала она и с размаху захлопала в свои маленькие, но крепкие ладошки. — Дай мне! — скомандовала девчушка и требовательно вытянула пухленькую ручку.

Мама покачала головой.

— Нет, Александра, не в этот раз, хорошо?

Сашка вылупила свои и так круглые глаза. Ее ручка все еще витала в ожидании над поникшей сеструхиной головой.

— Дай мне, — повторила Сашка, строго понизив голос.

— Нет, нельзя, Саша, давай в следующий раз, когда они немного привыкнут, — вздохнула мама и начала подергивать поводок, на котором была привязана сеструха.

— Дай мне! — взвизгнула Сашка с уже сдвинутыми бровками и посжимала несколько раз ладошку в кулачок. — Дай!

— О, давай я тебе дам велосипед! — бодро предложила мама после краткого раздумья. — Хочешь велосипед?

Сашка энергично мотнула головой, отчего запрыгали ее пружинистые кудряшки.

— Нет! Дай бабачку!

Мама снова вздохнула и закатила глаза.

— Нет, Саша, не могу дать тебе собачку, прости.

Мама сделала пару шагов к калитке, делая вид, что и я, и сеструха покорно следуем за ней, хотя сеструху пришлось с немалыми усилиями проволочь брюхом по земле. Саша опустила ручку и голову и издала протяжный стон. Вдруг снова открылась входная дверь и появился Никуся с брезгливым и кислым выражением лица.

— Вы все еще здесь? — удивился он, подошел к маме и взял у нее один поводок.

Мама не возражала. Она просто молча переводила взгляд от одного ребенка к другому, от одной собаки ко второй. В ее меняющемся выражении лица чуялось нечто нехорошее, что надо было пресечь на корню. Я завиляла хвостом и всем своим видом начала показывать, что безумно хочу идти гулять и что при этом буду вести себя совершенно образцово-показательно. Даже сеструха соизволила оторваться немного от земли и на полусогнутых ногах прокралась к калитке.

Но тут Сашка увидела свершившуюся бездонную несправедливость, издала истошный вопль, полный страданий всего человечества, и рухнула плашмя в клумбу чайных роз. Входная дверь распахнулась с невиданной силой, и в ней появилась разъяренная фигура папы.

— Да что тут за кошмар происходит? Что за ор бесконечный?! — в свою очередь заорал он на всю улицу. Соседей тут явно никто не стеснялся. — Сейчас отвезу этих тварей обратно, если будет продолжаться этот ужас!

— Не-е-ет, — хныча запричитала Сашка из клумбы.

Папа побушевал и снова удалился, хлопнув дверью. А мы быстро и кооперативно покинули участок.

Гуляли мы долго и отчаянно. Как бы мне ни хотелось, чтобы наконец-таки закончился весь этот сумбур и началась нормальная, скучная, повседневная, счастливая жизнь, пока нам это даже отдаленно не светило. Я сама толком не понимала, что конкретно мешало нам с сеструхой — сеструхе-то ладно, бог с ней и ее расшатанными нервами, мне-то, мне что мешало?! — в общем, что нам мешало просто более-менее спокойно семенить рядом с нашими благодетелями и иногда стеснительно припадать к земле в подходящих местах. Нам же встречались другие собаки, гулявшие себе как ни в чем не бывало, без истерик, выпученных глаз и вывешенных набекрень пенящихся языков. Где-то глубоко, на каком-то теоретическом уровне я знала, что вряд ли нас заведут в лес и будут душить или колотить сучковатыми палками, но голова моя была наполнена странным, приглушающим все разумные мысли шумом. Полагаю, это было нечто из разряда инстинктов (помните, я рассказывала про падаль?), такой заехавший куда-то не туда инстинкт самосохранения, с которым я при всем желании ничего не могла поделать.

Мы как сумасшедшие рвались непонятно куда, натянув до предела поводки, которые мама с Никусей еле удерживали, и все тщетно пытались вразумить нас напряженно-спокойным голосом, давились ошейниками, кряхтели и кашляли. На нас в недоумении озирались другие прогуливающиеся люди и собаки. Сеструха боялась отлипнуть от моего бока даже на секунду и, прижимаясь ко мне все больше и больше, спихивала меня на обочину. Поводки все время переплетались, и нам приходилось останавливаться, чтобы мама с Никусей их распутали. В это время мы прижимали уши, втягивали хвосты и смотрели на них диким, испуганным взглядом. При всем этом мы совершенно забыли про цель нашего выгула, и нам не то чтобы сесть, даже кустики понюхать в голову не приходило. Был явный перебор новых, страшных впечатлений.

— Ну понюхайте хотя бы! — наконец взмолилась мама после третьего отнюдь не маленького круга по лесу и подтащила меня к громадному дубу. — Давай, давай, — подбадривающе замахала она руками и отвернулась. — Мы смотреть не будем. Никуся, отвернись!

— Мама, о чем ты…

— Отвернись, говорю тебе! Они, может, стесняются.

Никуся возмущенно фыркнул, но отвернулся.

— А в приюте они не сильно смущались? — огрызнулся он.

Ему явно давно уже надоело наворачивать круги по опушкам. Я была уверена, что он вспомнил про ротвейлеров, которые вели бы себя наверняка более достойно. Мама молчала. Я вдруг ужасно испугалась, что она может пожалеть о решении забрать нас домой, но так и не смогла взять себя в лапы, расслабиться и сделать то простое дело, которое от меня ожидалось.

Несчастным взглядом я уставилась в мамину спину. Та украдкой повернулась, увидела, что я и не думаю избавить всех от затянувшейся прогулки, и тяжко вздохнула.

— Ну что тогда делать? — пробормотала она в отчаянии. — Пойдем домой, темнеет уже.

— Даамооой! — подхватила Сашка недовольным голоском, дав всем понять, что готова громко, затяжно и безутешно расплакаться в любой момент. Гуляние превратилось из забавы в мучение.

Обреченно все отправились домой. Заморосил дождь.

Мне очень неприятно так долго размусоливать столь деликатную тему, но проблема справления нашей нужды встала самым настоящим ребром. (Я как-то слышала это выражение, только со словом «вопрос», и оно мне очень понравилось. Мне было приятно представлять, как что-то непонятное оживало и вставало на свое какое-то очень выпуклое и устойчивое ребро.) Я сама дивилась нашей никчемной выдержке. Но мозг каким-то чудным образом заблокировал крайне важные процессы в моем теле, наверное, чтобы я сконцентрировалась исключительно на страхе, непрерывно накатывающемся на меня то более, то менее сильными волнами. Сеструха и вовсе забилась как можно дальше под лестницу, под которой красовались две красивенькие, новенькие собачьи подушки, пахнувшие магазином и химией, и таращилась оттуда на плотно закрытую дверь чулана, явно ей полюбившегося. Дверь не открывалась, а сеструха все таращилась в неиссякаемой надежде.

Я же улеглась на одной из подушек и наблюдала за жизнью нашей новой семьи. Тогда мне было страшно даже представить такую комбинацию слов, как «наша семья», столь зыбким казалось это откуда ни возьмись свалившееся счастье, но теперь я уже легко могу ее произнести, хотя от сладости звучания этих слогов во мне все еще все сжимается до боли.

Перед моим носом появились мамины ноги, и сверкнула серебристая миска, наполненная какой-то непонятной коричневой массой. Пахла она довольно заманчиво, но выглядела отвратительно. В приюте нам всегда давали только сухой корм, который выглядел очень даже ничего, но по консистенции и по вкусу напоминал рыхлые камни, долго пролежавшие в стойле — допустим, баранов. Со временем, как известно, привыкаешь ко всему, но я съедала этой гадости ровно столько, сколько было нужно, чтобы не умереть с голоду.

Запах, доносившийся до меня из миски, отдаленно напоминал запах мяса, и мне очень захотелось броситься на кучку и уничтожить ее за считаные секунды, но… Но снова во мне сработал какой-то тормоз, и я только жалостно покосилась на маму.

— Что же мне с вами делать, — послышался измученный голос мамы, и я почувствовала сгусток грусти и напряженности, всегда сопровождающий человеческие слезы. Он быстро разрастался и надувался и начал давить на меня, как грозовая туча.

Вот сейчас она горько пожалеет, что вообще когда-то выразила желание завести парочку приютских псинок. Будет вспоминать свой доселе налаженный быт и в какой-то момент с неимоверными угрызениями совести, но все же решит сдать нас снова обратно, откуда взяла (вернее, взял папа, но не в этом суть). Или нет, наверное, не решит… Это пойдет против всех ее самых твердых жизненных принципов. Но будет сидеть и считать, сколько нам еще осталось на этом свете (а оставалось еще прилично, если не брать в расчет всякие страшные непредвиденные случаи), и думать, что после того, как слезно закопает нас в саду, никогда больше не взгромоздит себе на голову дополнительные, не особо нужные хлопоты. Это было, наверное, даже страшнее, чем первый вариант. Я оцепенела.

Как будто прочитав мои мысли, мама погладила меня между ушей и тихо проговорила:

— Ничего, справимся как-нибудь.

Поставила миску на пол, встала и ушла в большую комнату, в которой папа все еще не мог оторваться от своего кресла. Я его прекрасно понимала. Теперь, когда на улице стемнело, торшер освещал комнату неярким желтым светом, от которого исходил такой уют, что в нем хотелось купаться. Дети уже удалились куда-то на второй этаж, и только изредка их босые ноги появлялись перед нами на ступеньках, а их улыбающиеся головы свешивались к нам, только чтобы сразу с визгом убежать снова наверх. Каждый раз то мама, то папа прикрикивали им вдогонку, что кому-то уже давным-давно пора спать, но так ни разу и не удосужились встать с дивана (или с кресла в папином случае) и пойти их уложить. Чудесным образом в какой-то момент детские крики и топот действительно затихли сами собой, что могло означать только одно. Успех родительского ленивого невмешательства. Мама с папой продолжали что-то урчать в большой комнате.

Я немного расслабилась. В отличие от сеструхи, за психическое здоровье которой я уже начала немного переживать. Нехотя я вспомнила приют. Там было плохо, бесспорно плохо, и холодно, и голодно, но мы вопреки нашему желанию успели привыкнуть к той жизни. Пусть она была тюремной, но там все было четко и предельно понятно. В одно и то же время корм, в одно и то же время визит поникшего доктора, редкие волонтерские выгулы, полная свобода. Вы спросите, в чем же тут свобода? Свобода вести себя как приспичит. Хоть ты вой всю ночь напролет, от приюта никто не ожидает спокойствия и тишины. Делай свои дела, когда и куда хочешь, все равно с утра уберут. Хочешь, реагируй на реплики работников и посетителей, хочешь, не реагируй. Тогда они просто недолго задержатся у твоего вольера, но что тебе с этого? Хочешь спокойствия, ляг себе на подушку и лежи, никто тебя не будет трогать. Строгий распорядок, ни ласки, ни любви, ни тепла, но полная свобода и легкость от нахождения на самом дне. Хуже быть не может, с тебя нечего взять, ты изгой общества, если так угодно, поэтому веди себя уж как хочешь. Ни за что в жизни я бы не подумала о том, что где-то в далеком уголке моего сердца может затаиться тоска по месту, которое привычно рассматривалось как ад.

Теперь я находилась в семье, с сестрой; осуществились все, казалось бы, несбыточные мечты. А я вместо того, чтобы просто радоваться, переживала какие-то странные страхи. Я боялась, что не смогу соответствовать ожиданиям. От меня, как и от всех домашних собак, требовалось быть общительной, веселой, но спокойной, доброжелательной, уравновешенной, ласковой… Я долго могла бы продолжать этот список. Именно такой я и видела себя в мечтах, которым предавалась с упоением каждый божий день в приюте. Но теперь я с ужасом поняла, что переломить себя и стать собакой с обложки ветжурнала было отнюдь не так просто, как я думала. Мне ужасно хотелось понравиться нашим новым хозяевам, показать им, что они не прогадали с выбором и что они ни в коем случае не пожалеют о пополнении семьи. Пополнении нами. Незаметными, или заметными только в нужное время, беспроблемными, бесконечно благодарными. Благодарными-то мы были, но еще не успели этого проявить. А во всем остальном я была дико разочарована, в первую очередь собой, да в какой-то мере и сеструхой.

Наконец-таки свет в большой комнате погас, и мама с папой прошли мимо нас к лестнице. Мама наклонилась еще раз нас погладить, и в ее прикосновении я заметила еле уловимое опасение. Она гладила нас как чужих. С неуверенностью и плохо скрываемым напряжением. Скрип лестницы унес их от нас далеко-далеко. Как будто в другой, недоступный для нас мир.

Дом затих, слышалось только капание крана на кухне. Сеструха умудрилась заснуть в том же положении, в котором она провела, не двигаясь, последние часа три. Одиночество настигло меня без предупреждения и с невероятной силой. Мне стало совсем грустно и тоскливо. Казалось, что приют засел в нас намертво и навсегда.

Глава 4 Оттепель с препятствиями

В первую ночь я спала плохо. То и дело просыпалась от бурных, кувыркающихся снов и в растерянности всматривалась в темноту, чтобы осознать, где я. После того как осознавала, снова засыпала, а вернее, проваливалась в полуобморочное, но неспокойное состояние. Сеструха же громко сопела и дергала лапами. Веки на ее глазах дергались и трепетали так, словно они хотели оторваться и улететь куда подальше. Я могу довольно уверенно сказать, что она ни разу за ночь не проснулась, потому что, если бы это произошло, она дала бы мне знать. Сеструха не любила мучиться в одиночку.

В конце концов, только я успела в очередной раз заснуть, как мне стало казаться, что у меня в голове что-то взорвалось. Я вздрогнула, вытаращила глаза и стала озираться, не понимая, что происходит и кто в меня выстрелил. Сеструха уже сидела торчком, навострив уши. Она не озиралась, а смотрела на меня, ожидая пояснения.

Вдруг дом наполнился каким-то совершенно незнакомым для меня доселе звуком, настолько мощным и пронизывающим все, посмевшее оказаться на его раскатистом пути, что стены задрожали. Настоящей, ощутимой волной он влился в меня неудержимым потоком, скопился посреди головы и грудной клетки и взорвался тысячами звенящих, мохнатых, щекочущих пылинок. Я пошатнулась, слегка одурманенная, и стала напряженно вслушиваться. Спустя пару секунд звук снова повторился, и тут я поняла, что нечто подобное я все-таки уже когда-то слышала.

В то мрачное утро, когда нас в первый раз привезли в приют, мы некоторое время сидели в главном здании, вход в которое разрешался обычно только собаке-сторожу, и ждали вердикта. Секретарша суетилась за своим большим деревянным столом, занимавшим практически все место в не шибко большом помещении, и то и дело куда-то пропадала, шмыгая в одну из многочисленных дверей. Я удивлялась, как все эти двери вообще поместились в такой крошечной комнатушке. Мы были привязаны к стоячей вешалке, выглядевшей крайне неустойчиво, так что особо двигаться мы боялись.

Сидели мы там долго и застали не одного посетителя. Когда люди входили и не заставали секретаршу на должном ей месте, они с опаской косились на нас и тянулись к маленькому золотому колокольчику на столе. На его ясный, пронзительный звон сразу прибегала запыхавшаяся секретарша, отбрасывала свои белокурые, знатно пружинистые кудри лихим махом пухлой ручки за плечо и, усевшись поудобнее, вопросительно смотрела на незваного гостя. Тогда я не отметила всего потенциала этого звука, хотя он все же вопреки моей плачевной, потерянной ситуации завоевал мое внимание.

Мне страшно было представить, от колокола какого размера должен был исходить этот оглушительный звон, не терпящий никаких звуков рядом с собой, требующий и завоевывающий все существо каждого, с кем он сталкивался. Во мне все взрывался салют, брызжущий всеми цветами радуги, страх отходил на второй план, и мне начало нравиться это внезапно настигнувшее меня волшебство. Сеструха тоже застыла в благоговейном оцепенении и таращилась куда-то вдаль, словно увидела там по крайней мере врата в райский сад.

Прервался наш транс стуком маленьких, твердых пяток по лестнице.

— Ани ни спят! — загалдела Сашка, которую, видно, тоже разбудил колокольный звон.

Вслед за ней спустилась и сонная мама с еле открытыми глазами. Она так страдальчески обхватила себя голыми руками, покрытыми пупырышками, так старательно заморгала, чтобы не заснуть стоя, что мне стало ее жалко. Но более того, я была настолько безмерно, чтобы не сказать безумно, рада видеть ее после долгой, мучительной ночи, что вскочила, завиляла хвостом и… И тут снова, да, снова случилось несчастье.

— Ой-ой-ой! — сразу проснулась мама и унеслась наверх, а Сашка с восторженным криком бросилась вслед за ней.

Мне уже даже надоело сгорать от стыда за этот позор. Я не знала, почему так происходит и что со мной не так, но пока я ничего не могла с этим поделать. Мне даже было бы легче предположить, что у меня какая-то неизлечимая болезнь, связанная с мочевым пузырем, но я догадывалась, что это не так и что во всем виноваты только приют и наша одичалость. Сеструхе, очевидно, тоже наскучило переживать за это дело, и она лениво отвела взгляд.

Спустя пару минут мама снова сбежала вниз, теперь уже одетая, но все такая же растрепанная. Она буквально впрыгнула в свои сапоги и лихим жестом пристегнула нас на поводки. Когда мы уже стояли у двери, послышался страшный Сашкин рев.

— Падазди-ите-ее!

Ребенок, нацепивший на себя, по всей видимости, совершенно самостоятельно, свое самое красивое выходное платье с ватной курткой и валенками поверх ядовито-зеленых сбившихся колготок, неуклюже перекатывался со ступеньки на ступеньку. Плохо целясь, Сашка хваталась за перекладины перил и при каждом шаге норовила скатиться кубарем прямо в оставленную мной лужицу у подножия лестницы.

— Сашенька, ну куда ты идешь? — простонала мама и рванула обратно на подмогу дочурке. — Почему не спишь?

— Хасю тозе!

Сашка-таки преодолела в целости и сохранности лестницу и решительным шагом направилась к входной двери, вырвав руку из маминой хватки. Мама почесала затылок, отчего совсем уж стала похожа на веник, задумчиво посмотрела на второй этаж, с которого доносилось только сладкое похрапывание, и обреченно открыла Сашке дверь.

Не буду вгонять вас в сон очередным исчерпывающим описанием нашей неспокойной и длительной прогулки. Скажу только, что Сашка была в целом довольна, но постоянно требовала поводок одной из нас, в чем ей каждый раз отказывали, что, в свою очередь, сопровождалось громкими истериками. Мама выглядела глубоко несчастной. Она все тыкала нам на разные лужайки и кустики, рекламируя их преимущества как могла, и Сашка даже устраивала показательные выступления, присаживаясь в те места, на которые указывалось мамой, мы же держались стойко. К тому же мы, конечно же, знали, что Сашка ничего такого там не делает. Но в один прекрасный момент сеструха все же припала к земле, предварительно обнюхав этот участок вдоль и поперек, и мама с Сашкой разразились бурным восторгом и пылкими похвалами. После этого сеструхин до невозможности гордый вид раздражал меня до самого возвращения домой.

Когда мы зашли в прихожую, я сразу почувствовала ни с чем не сравнимый запах кофе (который умудряется одновременно и вонять, и благоухать, что для меня является каким-то фантастический явлением). Папа с Никусей уже встали и хлопотали на кухне. Мама отцепила нас и с досадой грохнула поводки на комод, а Сашка на удивление быстро вылупилась из своих тридцати трех одежек и проскакала на одной ноге к папе. В отличие от вяло унывающей мамы, Сашкины оптимизм и энергия были неисчерпаемы.

— Ну и куда вы пропали? — поинтересовался папа у раскрасневшейся дочки. Мне показалось, что настроение у него было не сильно плохое, что меня порадовало. Может, это было потому, что он еще не успел увидеть нас с сеструхой. — Мы с Никусей тут уже предположили, что вы наткнулись на стаю волков в лесу, — весело продолжил он, не дожидаясь ответа.

Мама примерила разные улыбки в зеркале над комодом, выбрала самую естественную и непринужденную и тоже пошла на кухню. Мы затаились у себя под лестницей, но так как двери между кухней и коридором не было вообще, нам прекрасно все было видно и слышно.

— Доброе утро! — со старательной бодростью в голосе сказала мама и стремительно направилась к кофеварке, которая уже вовсю пыхтела и шипела на плите.

— Не трогай, это мой кофе! — встрепенулся папа.

— Да ладно тебе… Что ты такой вредный? — насупилась мама. — Я, между прочим, уже с шести часов тут по лесам, по полям шляюсь.

Наверное, еще во время того, как она говорила, маме стало ясно, что этим аргументом давить на жалость папы совершенно некстати, и конец фразы прозвучал совсем уж неуверенно и еле слышно.

— А кто виноват, скажи мне? — обрадовался папа и похлопал маму по плечу.

Мама обиженно отмахнулась от его руки и направилась к нашим мискам.

— Ну ладно, бери ты этот кофе, — сжалился папа.

— Не надо, — послышалось издалека.

— Хватит ссориться, — жуя бутерброд, сказал Никуся.

— Хасю какау! — дала знать Сашка.

Кофеварка отбулькала, папа молча вылил ее содержимое в чашку и стал раскручивать раскаленный металл, обжигаясь и отдергиваю руку. Делал он это для мамы, и я восхитилась его самопожертвованием.

— Какау хасю! — повторила Сашка.

Мама накладывала что-то, по запаху отдаленно напоминающее мясо, в наши миски.

— Сейчас, Александра, подожди минутку, — отвлеченно проговорила она.

Александра не собиралась ждать ни секунды.

— Какау, какау хасю, — захныкала она, и было понятно, что очень скоро это перейдет в самый настоящий плач и вой.

— Я сделаю тебе какао, — вызвался вдруг Никуся и с благородным видом пошел осуществлять просьбу капризной сестры. — Ты что, не видишь, что мама с папой заняты? У нас теперь тут много кого, за кем ухаживать надо. Не только ты одна. Так что пора учиться терпению.

Мама перестала стучать мисками, а папа возиться с кофе. Оба в изумлении уставились на сына. Тот деловито насыпал какао в голубую чашку с белыми точками. После того как стало понятно, что Никуся не шутит, мама пронзила папин затылок торжествующим взглядом, который тот, судя по тому, как рьяно и сосредоточенно он бросился свинчивать кофеварку, отчетливо почувствовал. С довольным видом Никуся протянул Сашке какао. Ему явно нравилась роль старшего, все понимающего брата.

После этого завтрак нашей новой семьи прошел дружно и достаточно собранно. Все, кроме Сашки, торопились, так что ее приходилось постоянно подгонять.

Люди имеют привычку куда-то пропадать. Особенно в первой половине дня. В это время пропадают все, включая детей. Поверьте мне, не день и не два я мучилась до головной боли, размышляя над этой великой тайной человечества. Иногда, даже довольно часто, кто-то из взрослых возвращался с добычей — пакетами, битком набитыми всякими вкусностями, которые нам никогда не доставались. И другими пакетами, не битком набитыми, а так, в меру: всякими тряпками, тюбиками и другой ерундой. Это я понимала. Они ходили на охоту. Но куда? Не в лес же. Там ничего такого не было. Да и особо охотиться за тряпками, например, не надо.

Я знала, что есть такие странные места, склады, что ли, называющиеся магазинами. Другие собаки объяснили мне, что это громадные залы, в которых есть все, чего только ни жаждет человеческое сердце. От баночек с какими-то артишоками до замороженных пицц. И каждый мог туда заходить и набирать себе в тележки всего и помногу, сколько душе угодно. Мне трудно было в такое поверить. Ведь если можно брать сколько хочешь, то очень и очень быстро ничего не осталось бы. А откуда же тогда всего этого возникало все больше и больше? Это граничило с самым настоящим волшебством, в которое я, кстати, волей-неволей верила. Но не могло же оно быть таким открытым и доступным. Магазин оставался стойко державшимся человеческим мифом.

Но ладно, давайте допустим, что магазины существуют. Тогда охота превращается в обычное, нудное собирание, которое не может длиться целыми днями. Что же тогда эти люди делали? Спали под кустиками или на скамейках в парках? (Я такое уже видела.) Но зачем? У них же есть такие прекрасные, уютные дома. Гуляли? Но у них имеются туалеты в доме, это раз. А два, почему они не брали в таком случае нас с собой? Может, они ходили навещать других людей, которые не любят собак? Но прямо так долго? И что они там делали? Вместе ели и спали? Зачем, спрашивается? К тому же они часто пахли чем-то странным. Причем пахли по-разному. Поэтому я исходила из того, что ходили они в разные места. Сашка, например, пахла мелкой детворой, еще не научившейся ходить на горшок и жевать еду так, чтобы она не выпадала изо рта. Нет, она пахла не самой собой, хотя к ней это тоже относилось, а целой кучей такой ребятни. Никуся тоже пах кучей ребятни, но уже другой. Без памперсов и соплей, но с целым рядом столь запретных вещей, как жвачки, сигареты (о да!), и еще плохо развитой совестью. Мама пахла какой-то растительностью (самый приятный запах из всех, это однозначно), а папа скукотой, бумагой и вечным испугом, смешанным с напряженностью. Это я немного забегаю вперед, в то утро я-то еще не знала, как кто из них будет пахнуть после своих похождений…

«Зачем? Зачем? Зачем?» — крутилось у меня в голове, и в какой-то момент я бросила ломать себе над этим голову и смирилась с тем, что люди — существа отдельные и куда более сложные, чем собаки. Пока миска регулярно наполнялась и нас выгуливали, надо было просто доверять им. Ну и немного надеяться на то, что в одно прекрасное мгновение меня озарит некое откровение и я все совершенно ясно пойму. Пока приходилось смиряться. А что это я говорю в прошедшем времени? Для меня все это и по сей день остается великой загадкой…

После того как наше новое семейство дружно выкатило за дверь, мы с сеструхой еще довольно продолжительное время сидели на своем месте (как это все же прекрасно — иметь возможность сказать, что у тебя есть свое место в доме, не в приюте, а в доме!), ожидая чего-нибудь незаурядного. Быстрого возвращения кого-либо, появления наглых крыс, выползания монстров из чулана (шучу, это я просто от детворы набралась, этих любителей вдоволь поужасаться).

Но ничего такого не произошло, и мы практически одновременно выдохнули, расслабились и пошли осваивать свое шикарное хозяйство. Какая собака может похвастаться тем, что в ее владениях есть сад? Да-да, самый настоящий сад. Даже столь ничтожно мизерный, как тот, который мы улицезрели сквозь длинное окно в большой (по названию) комнате. Несмотря на изрядно скромные размеры сада, в него тем не менее умудрились впихнуть целую детскую площадку. Помимо качелей, горки и песочницы, составленных так плотно, словно они были частичками пазла, в сад помещались только малюсенький столик и один раскладной стульчик. Под горкой ютилось пестрое стадо единорогов вполне внушительных размеров, в отличие от всего остального. Мне показалось, что они уж слишком пристально на нас пялились, так что я оторвалась от окна и продолжила свой обход.

К моему глубокому удивлению, в этом доме маленьким оказался не только сад. Я даже засомневалась, что такое скопище мелких комнатушек называется у людей домом. После приюта нам, конечно, все казалось шикарным, но, как говорится, ко всему хорошему привыкаешь в два счета, или как-то так.

Мы обнюхали все углы, все ящики и все ковры на первом этаже и совершенно случайно наткнулись на наши (наши!) все еще полные миски. Решив сделать маме что-нибудь приятное, мы заглотили их содержимое и даже вылизали размазанные по краям остатки, после чего отправились на второй этаж.

Про детскую комнату я лучше промолчу, в такие места даже помойные собаки не ступили бы. Толком и не знаешь, на что во всем этом можно наткнуться. Капканы, булавки, мягкий липучий пластилин? Мы предпочли спальню родителей. Кровать была прекрасна и заманчиво периниста. Я сразу представила себе, как божественно буду валяться на ней спустя какое-то время. То время, после которого мне будут позволяться наглости без угрозы немедленной сдачи обратно в приют.

Я и не успела заметить, как изводящаяся тоской по тесноте и одиночеству сеструха молниеносно прошмыгнула под кровать. Вы только не подумайте, что мы такие микроскопично маленькие и плоские, что для нас влезть под кровать как раз плюнуть (это люди так говорят, я-то плеваться не умею, разумеется).

Просто у сеструхи, помимо шикарной шубы и полных мировой скорби глаз, был еще один козырь. Она могла запросто выгибать и вытягивать задние ноги так, будто в них и вовсе нет костей и суставов. Когда сестра это делала, она походила на задавленную лягушку, как по мне. Но люди, все без исключения, приходили от столь неординарной способности в щенячий восторг. «Русалка! Спортсменка! Гимнастка!» — восклицали они и кидались трепать ее, что хватало сил.

Когда сеструха хотела получить совсем убийственную дозу восхищения, прогибала передние лапы и выгибалась вверх, словно просто слегка потягиваясь. Под бурные аплодисменты она умудрялась еще и повиливать хвостом.

Каждый раз при этом зрелище я недоумевала: почему этот дар передался только ей и почему я была так жестоко обделена судьбой, если уж меня угораздило родиться с этой звездой в одном помете. Вероятно, и это принадлежит к числу тех загадок, которые навсегда останутся для меня неразрешенными.

Вот и сейчас сеструха запросто просочилась под кровать и начала драть когтями ковер от удовольствия, что легко можно было определить по звуку, обычно приводящему людей в ужас. А я, как идиотка, стояла рядом и завидовала. У меня промелькнула мысль все же и самой попробовать протиснуться в заветное местечко, но, вспомнив несчастный исход того раза, когда я попыталась повторить сеструхин маневр, я быстро забросила эту идею.

Тогда кровать выглядела не такой уж и низкой, а сеструха урчала от блаженства ощущения первобытного пещерного уюта на весь дом, и я не стерпела и бросилась вниз. Я пролезла, как и стоило в общем-то ожидать, только до костей, что торчат в задней части спины, и совершенно безнадежно застряла. Как медведь из довольно популярной людской детской сказки. Только тот медведь, по-моему, сильно наелся, а я просто оказалась закостенелой деревяшкой, не владеющей своими задними конечностями.

Сеструха прервала свой одинокий праздник чувств и удивленно уставилась на мою приплюснутую голову. Я заметалась в назревающей панике. Что-то защемило у меня в спине, и я уже вообще не могла двинуться ни туда ни сюда. Дело было худо. Я выпучила глаза и начала отчаянно дышать, вывалив язык. И тут сеструха, эта дрянь, вместо того чтобы мне помочь, вдруг решила защищать свою территорию. Она дико оскалилась, и мне показалось, что даже умудрилась поднять шерсть на загривке. Я еще успела как-то выразить свое негодование по поводу ее дурного и неуместного поведения, но сеструха взвизгнула, лязгнула зубами, вымелась из-под кровати и с топотом умчалась восвояси. А я в полном недоумении осталась торчать.

Вы смеетесь, но это было ужасно. Так как произошел этот инцидент в послеобеденное время, а наши тогдашние люди (тьфу! Снова, снова эти проклятые воспоминания!) появлялись дома не раньше вечера, торчала я долго. Так долго, что у меня не только все закостенело, а уже просто-напросто начало отмирать. Ну ладно, скажем, у меня занемели спина и лапы. Но и это было кошмарно! Сквозь свои мучения я издали слышала посапывание сеструхи, и мне хотелось люто ее ненавидеть. И какое-то время я действительно питала к ней страшные чувства и строила планы возмездия, но чем дольше я торчала под кроватью, тем больше я смирялась и винила только саму себя.

Я знала свою дурную сеструху, как и то, что у нее бывают мгновенные помутнения сознания. Наверное, сестра и правда на мгновение поверила в то, что она сидит в какой-нибудь пещере в доисторическом лесу, и тут к ней заваливается саблезубый тигр (таких я видела в толстых книгах, в хаотичном порядке изучаемых детками по вечерам). Единственное, что я не понимала, было то, почему помутнение это было столь длительным. Могла же она в конце концов оправиться и задаться вопросом о том, куда это пропала ее сестра? Но бог с ней… В конце концов я дождалась и дожила-таки до своего хеппи-энда: пришли сильные, могучие люди и легким жестом руки подняли кровать. Я была спасена и с тех пор больше не пыталась повторять сеструхины спортсменские выкрутасы.

Так что теперь я решила отправиться испробовать диван. Конечно, я догадывалась, что никаким людям не нравится, когда собаки валяются на всяческой мягкой мебели (хотя почему, я так и не поняла), но я подумала, что успею вовремя с него спрыгнуть, добежать до своей подушки под лестницей и сделать невинный вид. Диван оказался прекрасным — мягким и теплым. Я легла в уголок, сладко потянулась и моментально заснула. Через какое-то время сквозь сон я почувствовала, как ко мне подстроилась сеструха, и услышала ее свистящий храп словно через пелену. Жизнь была прекрасна.

Мне снился приют. Ротвейлеры научились-таки летать по-настоящему и навертывали круги по своему вольеру, небо горело красным пламенем, а на маленьком бугорке доктор стоял в оцепенении и, подняв руки, смотрел ввысь. В одной руке у него был шприц, а в другой щипцы для обрезки когтей. Мне показалось, что доктор кричал заклинания, но он мог и жаловаться на свою непростую судьбу. Болонка заходилась в истошном гавканье. И вдруг меня что-то заколотило в живот. Пришлось просыпаться.

Еле открыв глаза, я увидела дергающую всеми четырьмя лапами сеструху. Ими она меня и дубасила, не отдавая себе в том отчета. Я двояко относилась к таким активным снам. С одной стороны, было очень здорово носиться с невиданной скоростью по лесам и полям, в безбашенной охоте за каким-нибудь зайцем, но, с другой стороны, всегда было ужасно стыдно просыпаться и понимать, что все на тебя таращатся и над тобой смеются. Как-то раз мне даже довелось подсмотреть из-за содрогающихся хохотом спин людей на маленьком экранчике, как несчастная псинка так отчаянно за кем-то гналась во сне, что спросонья не смогла совладать с собой и смачно вмазалась в стенку. Люди веселились так, что чуть не упали с дивана, мне же было безумно жаль это несчастное существо.

Я решила разбудить сеструху и предложить ей на всякий случай переместиться на наше законное место, дабы избежать лишних неприятностей. Она была недовольна тем, что я помешала догнать ей свою жертву, но согласилась с моим разумным доводом. И мой инстинкт меня не подвел. Как только мы улеглись под лестницу, действительно послышался звук паркующейся перед домом машины. Еще до того, как она сунула в замок ключ и зашла, я поняла, что это не кто иной, как сама мама, и безумно обрадовалась. Даже очень захотелось полаять, но пока стоило себя сдерживать. (Ох, знали бы вы, какой больной темой обернулось это наше лаянье в дальнейшем… но не будем забегать вперед.)

Мама пребывала в хорошем состоянии духа, но явно спешила, так как довольно быстро отбилась от нашего бурного, повизгивающего приветствия и прошла в большую комнату.

— Эх вы, нахалки, — послышалось оттуда. Сначала я подумала, что она говорит по телефону, но я ошибалась. — Сразу на диван. Ну конечно. — Мама высунулась из двери и укоризненно покачала головой.

Я не сразу поняла, как она вычислила наше мелкое шкодство, и напряглась. Сеструха, как всегда, самозабвенно смотрела в другую сторону, как будто она и сейчас, и вообще всегда была ни при чем.

— Шерсть-то ваша осталась, черная же, — разгадала мама загадку и вытащила пылесос из чулана.

Следующие дни и, может, даже недели, диван был закидан всякой всячиной, предотвращающей новое нашествие с нашей стороны. Каждый раз, когда кто-то из людей хотел на него сесть, приходилось расчищать место, сбрасывать книги, игрушки, папки и даже подставку для нот на пол, а потом все снова собирать. Мы же умудрялись распихивать все это барахло, спокойно укладываться на вожделенное местечко и снова и снова забрасывать его шерстью. Понятное дело, это скоро всем надоело, и нам неофициально разрешилось то, бороться с чем было бессмысленно. Справедливость восторжествовала.

И вообще потихоньку-помаленьку в нашей семье воцарилась более-менее спокойная повседневность. Мы научились сносно контролировать свои телесные позывы, идти на поводке так, чтобы хотя бы не задыхаться, есть в присутствии людей, не шарахаться от внезапно выставленных ног и еще много чему. Еще мы все меньше боялись заявлять о себе и стали воспринимать дом как свою территорию, которую стоило защищать от посторонних злоумышленников. Как только раздавался звонок в дверь, мы вскакивали в приятном возбуждении и давали хозяевам понять, что надо быть начеку. Когда же хозяев дома не было, мы тем же приемом давали понять недругу, что лучше ему не входить, а то с ним будет худо. Ну а когда мы слышали, что пытается войти кто-то из семьи, мы все равно лаяли, потому что уже не могли иначе. При этом стоявший за дверью обычно начинал суетиться, ронял ключ или никак не попадал в замочную скважину и тоже начинал что-то кричать. Я полагала, что в этот момент ему просто не терпелось наконец-таки нас увидеть. Правда, когда этот кто-то проникал вовнутрь, выражение лица его было отнюдь не радостное. Я никак не могла понять эту несостыковку.

В этом плане люди были какими-то неоднозначными. Когда мы отрабатывали оправданность нашего существования, то есть охраняли хозяйство, люди брались нас громогласно поддерживать. Они тоже кричали, махали руками и делали страшные лица. Сначала они орали «фу!», что бы это ни значило, а в какой-то момент, наоборот, переходили на «тихо!», причем так громко, что слышно это было, наверное, по всей улице. Вот такой вот парадокс. Мы игнорировали эти странности и просто продолжали делать свое дело. Люди же все больше бесились.

Потом в ход пошли новые изобретения для создания шума. Свернутые газеты, которыми люди хлопали себе по рукам, и гремящие баночки, которыми они грозно трясли у наших морд. Сначала мы побаивались этих штуковин (особенно, конечно, сеструха), отвлекались от работы и прятались по углам. Так что этот маневр был совсем не продуктивным. Потом они почему-то решили брызгать нам в морды воду из какой-то пшикалки, что уж совсем выбивало нас из строя. И только когда как-то раз папа не выдержал и прогремел: «Да замолчите вы уже наконец, скоты несчастные! Сколько можно надрываться?!» — я начала догадываться, что проблема могла быть в том, что людям не нравилось то, что у нас громкие голоса и мы таким образом заглушаем их самих. Конечно, это должно было быть неприятно. Но к тому времени мы уже так разошлись, что сдерживать себя было очень сложно.

Более того, сеструхин голос даже становился все громче и громче. Как будто он все креп после долгого неиспользования. Поначалу мне казалось, что она даже сама как-то его пугалась. Вид у нее при этом был просто ужасно смешным. Гавкнув, она вылупливала глаза и слегка припадала к полу. Потом вставала, и все это многократно повторялось. Когда же она вошла во вкус, ее понесло так, что остановить ее не могли ни крики, ни угрозы, ни размахивания разными предметами интерьера.

Иногда нам казалось, что мама с папой смирились с тем, что им нас не перекричать (детям-то вся эта веселуха нравилась, они хлопали в ладоши, хохотали и скакали вокруг нас). Тогда мы заходились от души. Но, наверное, в какой-то момент перебарщивали, так как людьми периодически придумывались новые воспитательные меры. Не могу сказать, что хоть один метод оказался успешным. К сожалению. Помните про инстинкты? Вот-вот…

Чувствую, как-то это все звучит слишком уж хорошо. Как из глянцевого журнала со скалящимися во весь рот породистыми людьми и собаками. Пора разбавить мое повествование парочкой кошмаров. Сначала то, что пострашней, или то, что побезобидней? Давайте тогда сперва то, что страшно, а потом то, что не очень. Чтобы вам легче было переварить услышанное. Или наоборот? А то переход от практически идиллии к трагедии будет слишком резким. Да, давайте так. К тому же тогда речь пойдет для начала о сеструхе, а я пока наберусь мужества, чтобы потом поведать вам о своем ужасном преступлении.

Как-то раз — мы уже довольно длительное время жили в нашем новом доме и успели изрядно обнаглеть — нас оставили одних. Не как обычно, а вечером. Такого еще не случалось ни разу, и мы несколько разволновались. С улицы до нас доносились какие-то непривычные и незнакомые звуки, на которые мы раньше, видно, просто не обращали внимания, так как домашнего балагана хватало для избытка чувств и эмоций.

Мы поудобнее устроились на диване и решили просто отдохнуть от шумихи и попытаться не нервничать зря. У сеструхи плохо выходило. Это было понятно по тому, как сильно она жалась ко мне, постепенно все больше заползая на меня. Горячо любимые игрушки и мячики ее не интересовали и грустно лежали на полу, подсвечиваемые лунным светом из окна. Мне не нравилось сидеть в темноте, которая сразу наводила на меня сон, и я была немного обижена на хозяев за то, что они не подумали оставить включенным хотя бы торшер. Как и стоило ожидать, в какой-то момент я заснула с сеструхой вместо грелки под боком.

Разбудил меня топот лап и цокот когтей по паркету. Сеструхи рядом со мной больше не было. Я не сразу встала. Мало ли, может, ей вздумалось размять конечности. Но вскоре я поняла, что происходит что-то неладное. Топот был очень деловой и занятой, ее лапы без устали носились по лестнице вверх и вниз, забегая на кухню и пропадая на ковре второго этажа. Игра с мячиками звучала не так, на них сеструха рычала, прыгала, барабанила по ним передними лапами, словно кошка. Это было прерывисто и неравномерно. Тут же она работала точно, как метроном, стоящий на пианино и приводящий меня моментально в транс, особенно если под его цоканье Никусей криво игрались бесконечные гаммы.

В недоумении я спрыгнула с дивана и, даже забыв потянуться, как можно более тихо прошла на кухню, чтобы не спугнуть этого маленького психа. Мне открылась весьма странная, чтобы не сказать пугающая, картина. Посреди круглого стола красовалась внушительная кучка человеческой обуви. Я еще не успела сообразить, каким образом сеструха умудрилась туда взлететь, как с лестницы снова послышался топот, и на кухню внеслась она сама с очередным тапком во рту. С разбегу она лихо запрыгнула на стул, который мама забыла придвинуть к столу, и оттуда уже вскарабкалась на стол, где бережно приткнула свою тряпочную жертву к холмику башмаков. Потом она, вся воодушевленная, спорхнула вниз и снова помчалась восвояси. Вернулась она с очень даже красивой, лакированной туфлей на высоком каблуке и поставила ее на самый вверх, словно звезду на рождественской елке. Произведение искусства было завершено.

Сеструха осторожно улеглась рядом с этой красотой, полюбовалась ею немного и, решительно сняв туфлю с макушки, с треском принялась грызть несчастный каблук. У меня по всей спине шерсть встала дыбом. Я хотела, мне однозначно надо было ее окликнуть, попытаться вразумить, привести в себя, но я была словно зачарована. Я просто стояла как вкопанная и с почти что благоговейным ужасом наблюдала за этим праздником безумства и отваги.

Это поразительное существо не разделывалось с каждым ботинком до горького конца, а только смаковало его, облизывало краешки, изрядно трепало, как жертву за загривок, и презрительно отбрасывало в сторону, чтобы с тем же энтузиазмом приняться за следующий экземпляр. Вся эта сценка походила на жесткую и беспощадную расправу обезумевшего полководца над уже побежденными врагами на поле боя.

Мне припомнились наши далекие щенячьи дни, когда жутко чесались десны и грызть хотелось всех и вся, от деревянных ножек стульев до мягких игрушек и занавесок. Лучшие зубочесалки были, конечно, те самые кожаные ботинки, но они и прятались людьми тщательнее всего. Изредка нам удавалось затащить в темный уголок какую-нибудь забытую в коридоре туфлю, где ей сулил быстрый конец. Потом было много крика и возмущения, и туфлей, вернее, тем, что от нее осталось, махали перед нашими носами, а иногда в сердцах шлепали по спинам. Что никогда не могло предотвратить следующего покушения на обувь, если появлялась такая возможность.

Но это было тогда. Что происходило с сеструхой теперь, решительно не укладывалось в моей голове. Зубы у нее чесаться не могли. А если бы и чесались, то зачем надо было тащить целую гору вместо одного или даже парочки башмаков? И при чем тут стол? Так я все стояла и смотрела, а сеструха все грызла и грызла. В окне мелькали фары проезжающих машин. Каждый раз во мне все сжималось от испуга, что это могли быть наши хозяева, хотя по звуку мотора и колес я прекрасно понимала, что это были не они.

Когда хозяева наконец вернулись, мы уже сидели на своем месте под лестницей и смиренно ждали расправы. Так как я по известным обстоятельствам не имела возможности пояснить, что я тут была ни при чем, мне теперь тоже приходилось трястись. Я была крайне зла на эту засранку, которая могла бы подумать и обо мне перед тем, как устраивать дебош. Она, кстати, так и не соизволила объяснить свое минутное помрачение рассудка и теперь просто делала вид, что ничего такого вообще не было.

Хозяева были веселыми, очень сердечно с нами поздоровались и, болтая наперебой, стали раздеваться. На маме были красивые туфли, очень похожие на те, от которых теперь осталась лишь половина пары. Другая половина лежала среди остальных ошметков на столе. Когда они вошли на кухню, воцарилась оцепенелая тишина. Я затаила дыхание.

— Я не понял… — проговорил в конце концов папа не своим голосом.

Мне стало совсем страшно. К тому же я ведь и сама ничего не поняла, но поделиться с ним этим не могла.

Кто-то из детей издал странный, скрипящий звук.

— О господи, — пролепетала мама.

Я уставилась на сеструху. Мне показалось, что если я увижу ее обычное безразличное выражение лица, которым она пыталась отделаться от всех своих оплошностей, то я не сдержусь и устрою с ней кровавую схватку. Но в этот раз ей повезло. Она практически сравнялась со своей подушкой, прижала уши и даже прослезилась от ужаса. Мне стало ее прям-таки жалко.

Скрестив руки, мама с каменным лицом и ртом, сжатым в тонкую полоску, вышла в коридор.

— Вы что, с ума сошли? — спросила она так спокойно, что я приготовилась к тому, что в следующую секунду она бросится на нас и начнет душить.

Мы молча уставились на нее. Сеструха заискивающе повиляла хвостом. Но таким дешевым маневром маму было не впечатлить.

— Вы что натворили, я вас спрашиваю? — грозно сказала она и сделала шаг в нашу сторону.

Я напряглась так, что, казалось, еще немножко, и я превращусь в каменную статую. Мне казалось, что мама действительно ждет от нас вразумительного ответа. Мы же тупо продолжали молчать. Тут из-за ее спины появился папа с растерзанным, некогда элегантным, коричневым ботинком на шнурках.

— Я их сейчас убью, — предупредил он.

Еще до того, как я успела осознать сказанное, раздался истошный вопль, и на папе повисли Никуся с Сашкой.

— Не надо! Папочка, пожалуйста! Оставь их! — наперебой орали дети, и я уже который раз поразилась их таланту расплакаться в два счета. Слезы текли реками, и перекошенные лица налились краской.

— Да ладно вам, ладно, — закатил глаза папа, спихивая с себя орущую кучу-малу.

— Не надо давать мне карманные деньги следующие полгода! Купите на них новую обувь! — ревел Никуся. — Нет, год, не полгода, год!

Я подняла на него благоговейный взгляд. В моих глазах этот мальчишка окончательно стал героем. И каким-то чудом нас обошло не только жестокое наказание, но какое-либо наказание вообще. Наверное, мама с папой просто не смогли вовремя прийти в себя от увиденного, а потом уже было поздно. За любой мелкий проступок нам влетало больше, чем за это чудовищное преступление. Никто, видно, включая и саму сеструху, просто так и не понял, что это такое произошло тем вечером. Но с тех пор вся обувь пряталась от нас в какие-то потайные места и закрывалась на десять замков. А я, после тщетных попыток добиться от сеструхи хоть какого-нибудь объяснения, махнула на это дело лапой, но это загадочное происшествие навсегда осталось одной из моих любимых баек.

Второй инцидент, про который я обещала рассказать, касался уже меня и был намного страшнее истории с обувью на кухонном столе. Я понимаю, что трудно себе такое представить, но это так. Меня все еще начинает трясти, когда я об этом вспоминаю.

Дело было вечером. Все были дома. Папа о чем-то размышлял в кресле и изредка поглядывал на книжку, лежащую у него на коленях. Мама готовила ужин на кухне, а дети носились по всему дому. В какой-то момент Никусе это наскучило, и он, не вдаваясь в извинения и объяснения, отправился к себе наверх. Сашка поистерила, но, поняв, что брата этим не вернешь, переключилась на меня. Она знала, что сеструху лучше было не трогать. Так как у меня была более устойчивая психика и я так и не научилась этого скрывать, объектом для всяческих изощренных мучений и гонений обычно выбиралась я.

Начиналось все с отнюдь не нежного трепания, после которого весь ковер был усеян клочьями шерсти, и предлагания мячиков. С этим стоило сразу соглашаться, потому что это было самое безобидное Сашкино развлечение. Надо было просто бегать за мячом и приносить его обратно. Не сложно. Но Сашке это довольно быстро наскучивало, и тогда мне приходилось несладко. Вы даже не представляете, насколько ужасен может быть топот маленьких детских ножек, когда они несутся за вами. Какими страшными могут казаться пухленькие ручонки, когда она тянутся к вашему хвосту, который вы и так уже жмете чуть ли не к самому горлу. Я была не против, когда Сашка гоняла меня при прогулках по лужайке, там у меня было явное преимущество, и я то и дело давала ей дотронуться до себя, зная, что в любой момент я выскользну из ее объятий и понесусь, вольная, как сам ветер. Дома же явное и неоспоримое преимущество было у Сашки. Она знала все углы и потайные места и умела лихо загонять меня в засады. Самым ужасным местом был опять же кухонный стол. Если оказаться под ним, загнанной в самый дальний, темный угол, то сбежать уже совершенно некуда. Ни влево, ни вправо, ни вперед, ни назад и даже ни вверх (там, разумеется, была столешница). Еще можно было запросто запутаться среди бесчисленных ножек стульев, и тогда уже не вдаться в животную панику было практически невозможно.

Тем вечером случилось именно это. Мама, конечно, заметила мои страдания, но явно была погружена в какие-то свои важные размышления, так как не предала Сашкиным гонениям должного внимания.

— Оставь собаку, — тихо и отрешенно пробормотала она, не отходя от плиты, чему Сашка, естественно, не вняла. Заливисто урча, она подбиралась ко мне все ближе и ближе, а я окончательно запуталась в ножках стола и стульев. Мне хотелось прокричать маме, чтобы она сделала хоть что-нибудь, чтобы предотвратить катастрофу, так как я чувствовала, что сама я в самом ближайшем будущем уже ничего не смогу с собой поделать. Вы не можете вообразить, насколько ужасен этот момент, когда ты находишься в еще более-менее вменяемом состоянии, но знаешь, что пройдет всего пара секунд, и ты неизбежно превратишься в неконтролируемую зверюгу.

И это произошло. Сашка, хихикая, вцепилась обеими ручками в мои уши и медленно стала тащить мою морду к своему лицу. В моей бестолковой голове что-то перегорело. Я видела только свое безысходное положение и огромные Сашкины глаза, пронизывающие меня, словно иглы. Сашка была уже больше не маленькой девочкой, а агрессивной и устрашающей мегерой, готовой проглотить меня с потрохами и выплюнуть лишь ножки да рожки. В полном помутнении я зарычала, причем так, что мама наконец-таки среагировала и бросилась к столу. Но было уже поздно. Как со стороны я услышала лязг зубов, почувствовала удар морды о что-то твердое, покрытое мягкой и теплой кожей, и погрузилась в захлестывающий, пронзительный крик. Ручки разжали мои уши, и я шарахнулась обратно в угол.

Мрак постепенно рассеивался, и я увидела Сашку, вытаскиваемую мамиными руками из-под стола, набежавшие ноги и лапы, и еще я видела на Сашкином лице и чувствовала на своем языке кровь. Говорят, что собаки звереют от вкуса крови. Что они готовы порвать любого встречного, хоть бы только вкусить еще раз этот запретный плод. Тогда ничего подобного со мной не произошло. Я окунулась просто в совершенно бездонный ужас от осознания того, что натворила. Где-то далеко-далеко, за пределами стола, Сашка верещала так, что каждому должно было быть понятно, что это неспроста, а другие голоса пытались ее успокоить, но так как они сами не могли скрыть своего испуга, у них ничего не получалось.

Больше всего на свете я хотела никогда более не выйти из-под этого стола. Я хотела провалиться сквозь щели в паркете, сровняться с землей, на которой стоял дом, быть растоптанной кротами и червями, превратиться в ничто. Но, с другой стороны, я понимала, что мне следует выйти из убежища и понести справедливое наказание. Еле-еле я поднялась на все четыре лапы и начала вылезать наружу. От охватившего меня дрожания я не чувствовала под собой пола.

Когда я наконец оказалась за пределами стола, мамы с Сашкой уже не было на кухне. Плач доносился со второго этажа. Он был уже не такой пронзительный и беспрерывный, но настолько жалкий, что у меня чуть не разорвалось сердце. Тут ко мне повернулся крайне взволнованный папа, и его лицо исказилось таким откровенным гневом, что я приготовилась отправиться на тот свет. Недолго думая он размахнулся и дал мне что было мочи по спине. Боль разбежалась по моему телу, словно разливающийся кипяток, я взвизгнула и умчалась в чулан, оказавшийся приоткрытым. Там я долго сидела в темноте и страдала. Отчаянно и беспросветно. Не от отголоска жгучей боли в спине, которая была более чем заслуженна, а от ненависти к самой себе. Мне было так неимоверно стыдно, что я была готова сама пешком отправиться обратно в приют, лишь бы только никогда больше не смотреть в глаза тем, кто дал мне дом и тепло и кому я отплатила вот этим позорным поступком. Тогда в чулане я пережила свой личный конец света.

Я представляла себе, какими садистскими образами меня будут наказывать, и была готова понести все, хотя по моей коже, как отряды блох, пробегала мелкая дрожь. Но по-настоящему я боялась только за сеструху. Если бы и ей влетело заодно из-за меня, я бы себе этого никогда не простила. В чулане думалось хорошо, и я размышляла о том, что было бы хуже: смерть от побоев или возвращение в приют. Как ни ужасны были бы обстоятельства, жить все-таки хотелось. Но при одной мысли о темном, влажном вольере меня словно отбрасывало в глубокую, безнадежно черную дыру. Спина ныла, но намного сильнее ныла душа.

За пределами чулана голоса успокаивались, а Сашкин плач вовсе затих. Сверху доносилось старательно бодрое щебетание Никуси, которое выдавало все его страхи больше, чем откровенное рыдание. Он боялся за нас и понимал, что бояться стоило. Я закрыла влажные глаза и почувствовала разбушевавшиеся энергетические волны, исходящие от лежащей неподалеку сеструхи. У этой и так нервной и неуравновешенной натуры было очень неоднозначное настроение, перекатывающееся от стыдливой радости от того, что этот ужас произошел не с ней, до полной трясучки от страха перед угрозой жестокого наказания. Где-то рядом витала и жалость ко мне, грешной.

Весь дом пульсировал и содрогался от напора невиданных страстей и потрескивания хрустальной оболочки простого, житейского счастья, готовой расколоться и рассыпаться на тысячу осколков в любой момент.

Не могло одно маленькое животное вынести столько вины и мучений. На грани сердечного приступа я заснула. Жалкая и внутренне разодранная.

Вам кажется, что теперь я уже совсем переборщила с повышенным эмоциональном градусом? Что ж, тогда, боюсь, вам никогда не понять нас, собак. То, чему вы не предаете никакого значения, для нас может быть невероятной радостью или удушающим горем. Наш мир измеряется другими, более мелкими мерками. Я знаю, что наша жизнь длится несравнимо меньше вашей. Мне говорят об этом ваши дети, щенки, которые растут так непостижимо медленно, и все те вещи, которыми вы себя окружаете и которые явно не выросли на кустах в лесу. Если у кого-то есть время придумать и построить целый дом, машину или пианино, это значит, что жизнь этого кого-то должна быть практически бесконечной. Вы, люди, делаете такое, чего нам никогда не понять нашими ограниченными умами. Да-да, я не скромничаю и не прибедняюсь. Я знаю, и каждая собака знает, что ее хозяин, да любой волонтер или человеческий щенок — возвышенное существо, неподдающееся пониманию нашего разума и каким-то глупым догадкам. Мы любим музыку, наверное, вы не раз это замечали, если вы хоть иногда общаетесь с животными. Но только вы можете положить руки на клавиши или дотронуться до струн и пустить в свет это волшебство, уносящее любого слушающего в иные миры.

Вы загадка. И иногда трудно поверить в то, что вы вообще существуете, потому что вы очень отличаетесь от нас и других зверей. Но вы есть, это факт. И мы полностью в ваших руках. При всех ваших поразительных возможностях вы должны быть богами, любящими, щедрыми и добрыми. И когда вы бываете жестокими и злыми, это настолько не соотносится с нашим представлением о вас, что при любом малейшем намеке на то, что в этот раз вы не причините нам боль, мы с радостью снова бежим к вам.

Я не пытаюсь надавить на жалость или спеть дифирамб про ответственность. Я пытаюсь объяснить, что наша жизнь, вероятно, кажущаяся вам короткой и пустой, так же наполнена полетами искрящегося счастья и безднами мрака, как и ваша. Даже если измеряется это иначе.

Мои хозяева оказались намного великодушнее, чем я по отношению к себе. Ни меня, ни сеструху не отправили обратно в приют. Не буду говорить о том, что какое-то время ко мне относились настороженно и не так радушно, как прежде, потому что мне почти что стыдно оттого, что удар по спине оказался моим единственным наказанием. Сашка и вовсе забыла о случившемся уже на следующий день и снова усердно гоняла меня по квартире. Правда, теперь за нами бегал еще и кто-то из взрослых. К великому моему счастью, на Сашкином лице спустя какое-то время не осталось и следа того кошмарного вечера. Видно, и мне, и Сашке крупно повезло, и укус мой оказался скорее ударом, так что рана довольно быстро зажила… Хотела добавить, как на собаке, но юмор тут будет неуместен.

Вот так и прошла наша нелегкая адаптация к новой семье. В конце концов воцарились спокойствие и размеренность жизни. И это было прекрасно. Правда, долго наслаждаться прекрасностью нам не пришлось. Как будто кто-то только и ждал того, чтобы разгладились переполохи со мной и сеструхой, чтобы вылить на нашу семью ведро новых проблем. И поверьте, по сравнению с этим громом среди ясного неба наши собачьи выпады никому уже не покажутся особо существенными.

Глава 5 Собачий бизнес

Это случилось одним дождливым осенним днем. Как страшно звучит такое начало, не правда ли? Но смею уверить вас, что тогда я совершенно не понимала, что происходит, и бурная реакция наших хозяев на необъяснимые обстоятельства была для нас полной загадкой.

В тот день папа вернулся домой намного раньше обычного. Мне даже показалось, что он толком и не уходил. Ни мамы, ни детей дома не было, а мы с сеструхой отдыхали на диване от плотного завтрака. Мы даже не успели разлаяться, потому что никого не ожидали, а лаять просто так мы побаивались. Мало ли кто там лез в дом.

Папа был нервным и злым. Не раздеваясь, он отбросил сумку в угол и упал в кресло, изрядно наследив на ковре. Он пах кислой руганью, горьким отчаянием и сыростью еле сдерживаемых слез. Я навострила уши, в таком состоянии я еще ни разу его не видела.

Папа шумно втянул воздух и погрузил лицо с перекошенным ртом в ладони. Сеструха заерзала рядом со мной, спрыгнула на пол, повиливая хвостом, подошла к папе и ткнула его носом в колено. Иногда она была непосредственнее и отважнее меня. Папа не обратил на нее внимания. Он вообще не двигался. Просто сидел, словно статуя, целую вечность. Мы с сеструхой сначала походили вокруг него, пытаясь хоть немного развеселить, но потом поняли, что дела плохи, и решили предаться ожиданию мамы под лестницей. Дождь на улице все лил и лил.

Как только мама вошла с Сашкой в дом, было уже понятно, что она еще на улице что-то заподозрила. «Машина, — подумала я. — Она увидела машину…» Сашка же была в отменном настроении. Она бросила сапожки и пальто прямо на пол и ускакала наверх, мимолетно стукнув меня и сеструху по макушкам.

Неподдающимися пальцами мама потеребила ремень на куртке, махнула на него рукой и прошла в большую комнату.

— Что случилось? — спросила она еле слышным голосом.

Папа не отвечал.

— Что случилось? — повторила мама уже напористее, и воздух вокруг нее задрожал.

Наконец папа отнял ладони от лица (я удивилась, как они туда еще не приросли) и откинулся на спинку кресла.

— Меня уволили, — скрипнул он так сухо, как будто в горле у него был склад сухарей.

Мама звучно выдохнула и вся обмякла, припав к стенке.

— Ты зачем меня так пугаешь? — проговорила она, слегка хихикнув, и папа уставился на нее в изумлении. — Я уже подумала, что-то с Никусей…

Папа молчал. Мы молчали. Наверху Сашка увлеченно рассказывала что-то неведомым существам.

— Нет, боже упаси, — все же отозвался папа.

— Ну что ж, — пожала плечами мама и отправилась в коридор, справившись наконец с ремнем и сняв куртку. — Главное, чтобы все живы и здоровы были, так ведь?

Я не знала, что такое произошло с папой, так как слово «уволили» не входило в мой обиходный словарный запас, но по его ошарашенному взгляду было видно, что рассчитывал он на другую реакцию со стороны мамы. Пока мама грохотала на кухне кастрюлями и что-то напевала себе под нос, на его лице происходило нечто необыкновенное. Одно кривое выражение сменялось другим, еще более страшным, переходило в узенькую улыбку безумца и снова возвращалось в исходное состояние. Мне стало очень страшно за папу.

Сеструха, конечно, тоже не имела никакого понятия о том, что означало это странное слово, произнесенное папой и ввергнувшее его во временный паралич.

Спустя несколько минут папа скованно поднялся с кресла, еле разогнув ноги и руки, и медленно прошел за мамой на кухню. Мама очень усердно хлопотала с салатными листьями. Папа кашлянул.

— Т-ты, — начал он жалко заикаться, — т-ты, конечно, права, что г-главное — это то…

Мама оставила салат в покое и повернулась к папе.

— В общем, да, — сглотнул папа и выпрямился. Я чувствовала, как он внутренне пытался взять себя в руки. — Я не знаю, поняла ли ты, что я сказал…

— А что я должна была не понять? — сухо проговорила мама, и во мне все заледенело. Творилось что-то неладное. С мамой творилось что-то неладное. Этот тон однозначно не подходил к беззаботному напеванию песенок. — Тебя уволили. Моя ничтожная зарплата никому не нужна. Так что придется продавать все имущество и идти жить под мостом. Все правильно?

Несчастный папа совсем растерялся.

— Ну что ты говоришь? Какой мост? Зачем так?

— Зачем как? — язвительно спросила мама. Я удивленно смотрела на нее и не узнавала свою хозяйку. Еще ни разу я не заставала ее в таком ядовитом расположении. — А что ты предлагаешь теперь делать? Соизволь поделиться предложениями! Я с самого начала говорила тебе, что думать надо. Думать! А ты, как всегда, свой бред нес. Будь как бу-у-удет, все как-нибудь образу-у-уется, нельзя все предугада-а-ать… И что теперь? Ты все предугадал?

— Постой. — Папа поднял руки. — Ты же только что сказала, что главное — это чтобы все живы и здоровы были…

— Но так как теперь все живы и здоровы, можно и о второстепенным подумать. — Воздух вокруг мамы настолько сгустился, что ее стало даже немного хуже видно. — Можно узнать, что ты теперь собираешься делать?

Любопытство во мне боролось со страхом. С одной стороны, хотелось все-таки узнать, что это такое случилось, что смогло превратить маму в огнедышащую мегеру, которую я знала из сказок, читаемых детям перед сном. С другой стороны, терпеть раскаленную атмосферу было крайне тяжело и неприятно. Волны гнева и негодования расходились по кухне и, как спицы, пронизывали все на своем пути и впивались в стены, начинающие нехорошо потрескивать. Я попятилась к лестнице. Наверху даже Сашка замолкла. Я надеялась, что она просто пошла в ванную комнату, но в глубине души знала, что дети ощущают родительские ссоры и сквозь бетонные стены.

— Нет, пока нельзя узнать, — наконец тихо проговорил папа. — Я сам пока не знаю, что мне делать.

— Ну молодец! — никак не могла угомониться мама. — Снова я должна все сама решать и за всех думать?

Тут папино терпение лопнуло.

— Что-о-о?! Это ты все всегда за всех решаешь, оказывается? — чуть не закричал папа, стараясь понизить голос. Но удавалось ему это с трудом.

Все равно Сашка уже все расслышала и поняла. Сверху доносился пронзительный, тонкий запах напуганного ребенка. Я решила, что лучше пойти к ней. В таких условиях ничего более полезного сделать было нельзя. Войдя в детскую, я сразу заметила приоткрытую дверцу шкафа и мысленно вздохнула. От приглушенных криков и льющегося рекой яда весь дом шатался и ходил ходуном, только взрослые этого почему-то не чувствовали. Из шкафа пахло кислотой и сыростью.

— Зачем я вообще старалась из этой дыры мизерной хоть какое-то подобие дома сделать?! — доносились снизу визги.

— А что ты тогда вообще сокрушаешься об этой мизерной дыре?! Плюнь на нее, и все!

— А на образование твоих детей тоже можно плюнуть?!

Я носом прикрыла дверь, чтобы хоть немного приглушить дикую ругань, вызванную совершенно непонятным обстоятельством. Если ни я, ни сеструха еще никогда не слышали об этом «увольнении», значит, оно и не могло быть особо страшным. Настал один из этих моментов непонимания людей. Только в этот раз это было далеко не благоговейное непонимание, уж поверьте.

Я сунула морду в щель, оставленную Сашкой, и ткнула в меленькую коленку. Сашка всхлипнула. Хотя у меня было совсем неподходящее для этого настроение, я повиляла хвостом. Иногда позитивная энергетика передавалась и в обратном направлении. Не от ликующей души к хвосту, а от виляющего хвоста к душе. Мокрые пальчики дотянулись до моей головы, и я принялась усердно их лизать. Так я и стояла наполовину в шкафу, наполовину в комнате. Сашка явно не собиралась в ближайшем будущем вылезать наружу.

Через какое-то время с размахом хлопнула входная дверь, а мама поднялась по скрипучей лестнице наверх, прошла в свою комнату, упала на кровать и стала тихо плакать. Так тихо, что сначала я подумала, что только я да сеструха можем это расслышать. Но тут Сашка решительно меня отстранила, открыла дверь, выползла из шкафа, вся красная и помятая, и пошла к маме.

Перед тем как заснуть среди бела дня, они лежали в обнимку, и мама поливала Сашкин мягкий душистый затылок тихими ручейками слез.

Вероятно, они этого не видели, но из скрипящих и охающих стен выросли уродливые шипы. Дом, обозванный мизерной дырой, напрягся и вытянулся, и только тогда я поняла, какой он обычно был приветливый и податливый. Раньше он обтекал, как будто обнимая, предметы, зверей и людей, находящихся в нем, и поэтому скудность его габаритов почти не ощущалась. Теперь же он все отталкивал от себя, брезгливо отдернув пальцы, и звенел, как хрустальный бокал, перед тем как лопнуть от нестерпимо высокого и продолжительного тона. Впервые за все наше пребывание в нем мне захотелось вырваться и сбежать куда-нибудь далеко-далеко.

Колкий дождь моросил нам на головы, струился по холодным носам и спускался по шерсти на землю. Над городом повисли сумерки, а мы все сидели на мокрой траве и смотрели на загорающиеся один за одним огни у подножия холма, на который Никуся привел нас. Поникший, он сидел на пропитавшейся влагой лавочке и еле держал наши поводки. Сеструха звучно чихнула и умоляющим взглядом посмотрела на нашего маленького хозяина. Он не обращал внимания. Изредка всхлипывая, он не сводил взгляда со своих грязных кед.

Вдруг в моих ушах просвистел порыв ледяного ветра, и я задрожала пуще прежнего. Я, конечно, понимала, что идти обратно в дом сейчас никому не хотелось, но если бы мы остались еще на некоторое время, вернуться стало бы вовсе невозможно, так как на окоченелых лапах далеко не уйдешь. Я встала и робко потянула поводок в направлении дома. Сеструха тоже сразу вскочила, как будто это я решала, что нам делать. Запахло дымящим камином.

Никуся нехотя поднял голову и посмотрел на меня пустыми глазами. Было видно, что он плакал, и мне захотелось приголубить его, как щенка. Я подошла и положила ему голову на колено, и он слегка погладил мою слипшуюся шерсть.

— Вы все мокрые, — заметил он грустно и вытер руку об штанину. — Наверное, пора все-таки идти.

И мы засеменили вниз по тропинке.

В этот день в первый раз не было совместного ужина. Папа так более и не объявился, а мама пребывала в таком скверном состоянии, что и не думала о еде. Даже на то, чтобы как следует отругать пропавшего без вести сына, у нее не хватило сил. Увидев нас троих — мокрых, грязных и унылых, — она только вздохнула и, отправив Никусю париться в ванную, вытерла нас с сеструхой на скорую руку полотенцем. Браслетов на ее руках в тот вечер не было, так что даже такая малость, как их веселое бренчание, не могла разрядить накал этого гнусного дня.

Усадив детей намного позднее обычного за кухонный стол, на котором стояли тарелки с уныло валяющимися в них макаронами, она отправилась наверх гладить. Стены дома совсем окаменели, и я задумалась о том, из какого такого материала они были сделаны, если имели свойство меняться под настроение обитателей дома. Я пыталась поделиться своими соображениями с сеструхой, но та была слишком занята соплями, обильно лившимися из носа (да, дорогие читатели, у собак тоже бывают сопли, только куда менее заметные и слышные, чем у вас), и не слушала меня.

— Сашка, — послышалось наконец из кухни, и я обрадовалась тому, что дети не потеряли способность разговаривать, — Сашка, — откашлялся еще раз Никуся, — ты помнишь, что сегодня говорили мама с папой?

Я поднялась со своей подушки и прошла на тускло освещенную кухню. Никуся вопрошающе смотрел на уплетающую макароны сестру, вокруг которой на полу валялась добрая часть содержимого тарелки. Я решила помочь маме в трудную минуту и принялась подъедать Сашкины огрызки.

— Гавалили? — переспросила Сашка. — Гавалили, сто будим зить пад мастом.

Никуся скривился и хотел было еще что-то добавить, но промолчал и, отодвинув нетронутую тарелку, встал из-за стола.

— Я пошел спать, — сказал он и предоставил Сашку макаронам.

Не спал он, правда, еще долго. Ночью, проходя мимо детской, я увидела пробивавшийся из-под двери еле уловимый свет и, ткнув в нее носом, осторожно вошла.

Никуся сидел за столом около окна, в которое светила луна, и увлеченно строчил что-то в тетрадь. Под Сашкино сопение я тихо удалилась и пошла вниз ждать папу, который все никак не появлялся. Мама сидела в темноте на кухне с телефоном в руках и, кусая губы, смотрела в окно. Я пыталась как-то отвлечь ее, тыкаясь в ее ноги и виляя хвостом, но она была погружена в свои мысли и только проронила на мою морду несколько заблудившихся слезинок.

Уже ближе к середине ночи послышался знакомый звук мотора и колес, и на мамино бледное лицо коротко упал свет фар. Тогда она наконец встала, потерла верхней стороной запястья глаза и беззвучно взбежала по лестнице.

Как известно, бессовестной заре наплевать на бессонницу и ночные рыдания, и на следующей день неумолимо настало утро. Папа, легший спать позже всех и к тому же почему-то на диван — видно, соскучился по нему, — вскочил с первым звоном колоколов и, не завтракая, решил вывести нас погулять. Мы с сеструхой, конечно, напряглись. Папа еще ни разу не вызывался с нами гулять, и заподозрить в таком случае что-то неладное было совершенно естественно. Заметив наше стыдливое замешательство, папа нахмурился.

— Думаете, я вас обратно в приют отправлю? — спросил он сурово, и мы потупили взгляд, потому что именно это мы отчасти и думали. — Не отправлю, не отправлю, — как-то злобно успокоил он нас. — Хотя думаю, что теперь такие времена наступают, что там вам было бы лучше. Пошли!

И он отворил дверь, через которую тут же вполз влажный, как слизняк, мороз. За ночь так резко похолодало, что у меня возникла мысль, что погода, как и стены дома, отражает настроение людей. Сеструха чихнула мне в шею и прижала уши, но я немного расслабилась. Хотелось верить, что папе все-таки не придет в голову отыгрываться на наших несчастных душах. Он прицепил нас к поводкам, и две ноги и восемь лап ступили на покрытую инеем траву.

За завтраком царило некое полумолчание, учитывая Сашкин лепет. Тихо, почти что про себя, она вела нескончаемые переговоры с маленьким плюшевым единорогом, понимающе прислушивающимся к каждому ее слову. Сначала речь шла о слишком горячем какао и каком-то вредном мальчишке в детском саду, и остальные хлебали кто что из своих чашек, толком не вникая в беседу с единорогом. Но спустя некоторое время я заметила, что мама с папой испуганно смотрят на все щебетавшую дочурку, и тоже навострила уши.

— Ну канесна, у тебя будет клаватка под мастом, — втолковывала Сашка озабоченному единорогу. — Я падвесу ее в самом класивом месте. Не плачь!

Единорог-то, по всей видимости, как раз не собирался плакать, а вот насчет мамы я не была уверена. Глаза ее мигом покраснели, а губы задрожали. Папа подавился своим кофе и закашлялся.

— Нам не придется жить под мостом, — вдруг раздался на удивление бодрый Никусин голос.

— Воробышек ты мой, да кто же тебе сказал… — жалобно начала мама, но Никуся энергично покачал головой.

— Нет, послушайте! Я всю ночь думал и много чего придумал! Если только достаточно хорошо поразмыслить, то в голову приходит куча возможностей зарабатывания денег!

Папа схватился за голову, а мама простонала.

— Господи, до чего мы детей довели? — в полном отчаянии спросил папа, обращаясь в никуда.

— Никуся, никто не собирается переезжать под мост! — схватилась мама за худенькую ручку сына. — Вы вообще не должны думать о том, как нам…

— Да что ж вы меня не слушаете-то? — не на шутку разозлился Никуся и вырвал свое запястье из маминой хватки. — Сашка, может, и не должна ни о чем думать, а я уже думал, так что можно и послушать!

Мама с папой впервые со вчерашнего дня посмотрели друг на друга и горько вздохнули. И тут стена рядом с ними как будто проснулась, потянулась, отряхнулась и немного — совсем чуть-чуть — потеплела. Я радостно посмотрела на сеструху, чтобы убедиться в том, что не я одна внимала эмоциям дома, но та дрыхла под лестницей на подушке, видимо, сильно измотанная нервной утренней прогулкой.

— Сначала я думал о том, что мы могли бы продать, но посчитал, что если продать все-все, кроме самого необходимого, то хватит всего-то на несколько месяцев. Это, конечно, если сам дом не продавать, — продолжал Никуся, почему-то покраснев на последних словах. — Да и не совсем понятно, кто все это купит. Потом я думал о каком-нибудь бизнесе. — Тут папа выпучил глаза и открыл рот. — Можно было бы покупать что-нибудь дешевое в больших количествах и продавать дорого.

— И что, например? — мрачно спросил папа.

Я-то не понимала решительно ничего, но тем не менее внимательно слушала и пыталась запомнить как можно больше незнакомых слов, чтобы потом детально все доложить сеструхе. Не подумайте, что мне сильно важно было ее мнение по этому поводу (которое обычно все равно отсутствовало), просто тогда я сама могла лучше переварить услышанное. А в том, что обсуждаемый вопрос в данный момент был важным, у меня сомнений не оставалось.

— Ну это еще надо обдумать, но какую-нибудь ерунду, которая всем нужна, — смутился Никуся. — Жвачки или что-то подобное.

— Ты хочешь раскрутиться на дорогих жвачках? — искренне недоумевал папа.

— Мне звацки не нузны! — крикнула Сашка, оторвавшись от своего единорога.

— У тебя и денег нет, чтобы их купить, — отрезал Никуся.

— Мальчик мой… — начала мама, но Никуся совсем разошелся и хлопнул ладонью по столу, так что чашки и тарелки задребезжали.

— Да постойте же вы! Я еще не договорил!

Мама с папой снова перебросились испуганными взглядами, и мне показалось, что, несмотря на содержание разговора, в доме как-то совсем похорошело. Сеструха в коридоре перевернулась с бока на спину и заерзала, постанывая и подрыгивая лапами.

— Остановился я совсем на другом! — чуть не кричал взъерошенный Никуся.

— У нас же есть собаки! — От неожиданности меня всю передернуло. — Они весь день ничего не делают, просто на диванах валяются! Могут и поработать!

Да, он действительно так сказал! Хотя, поверьте, мне до сих пор трудно повторять эти жестокие слова. Это мы-то ничего не делаем! Что говорить, сложно, конечно, когда ты днями и ночами трудишься в поте лица, так сказать. Лаешь на приближающихся неблагожелателей, защищаешь территорию, вылизываешь пол и т. д. и т. п. — что я тут буду хвалиться? — а потом тебе ни с того ни с сего вот такое выдают. Тяжко и несправедливо.

— И кем они будут работать? — в один голос спросили мама с папой.

Слава богу, хотя бы они выразили изумление.

— Я заметил, — Никуся совсем разнервничался и вскочил на ноги, — я заметил, что они воют под дудку. Если просто дуть в дудку, они не могут сдержаться и начинают выть!

Это было правдой. С тех пор как Никуся обнаружил эту закономерность, он злоупотреблял своим знанием довольно часто. В каком-то смысле это была наша собственная вина, так как можно было постараться и не выдавать свои дикие инстинкты. Но, с другой стороны, на то они и инстинкты, что ничего с ними не поделаешь. Для меня самой это было новостью, что, оказывается, мой внутренний волк не так уж глубоко запрятан под гладкой оболочкой домашней собачонки. Когда я впервые услышала завывающие звуки, доносящиеся из детской, я подумала, что меня сейчас разорвет на части. Дудка выла как будто во мне, в моей грудной клетке, и зазывала кинуться с ней навстречу полнолунию и необузданной свободе. «Понеслись! — криво свистела дудка. — Понеслись со мной по вольным ветрам и сырой земле к той скале на краю леса, откуда ты взлетишь прямо в звездное небо! Пой со мной эту дикую песню! Прославляй горячее звериное сердце, бьющееся в тебе!» Я отчетливо почувствовала, что если сейчас же не дам воли своему внутреннему голосу, то меня просто разнесет, так что я встала и затянулась в упоительном вое. Мгновенно зов природы подхватила и сеструха откуда-то снизу, из оврага, как мне теперь виделось.

Выли мы хорошо. Так хорошо, что невозможно было перестать. В конце концов мне шмякнули тапком по голове, и я поперхнулась собственными слюнями.

— Вы что, с ума сошли? — улыбаясь во весь рот, поинтересовался Никуся. — Хватит уже концерт устраивать!

И мы перестали. Но почти неуловимое чувство приятной дикости и запах сырого мяса сопровождали нас еще некоторое время. У сеструхи и вовсе немного сносило крышу, и, когда я подходила к ней, она скалилась на меня, готовая броситься и впиться мне в шею. Но я видела в ее сузившихся зрачках оттенок бешенства и не обижалась. Потом Никуся не раз устраивал себе и соседям такие «концерты», как он назвал наш полет души, старательно избегая слушателей в виде мамы и папы.

— И что дальше? — почесал усы папа. — Ну и что, что воют? Хотя я, кстати, обещал соседям, что у них не будет никаких неудобств от того, что у нас…

— А то, что они могут выступать! — перебил его Никуся. — Мы будем стоять с ними на улице и показывать собачьи концерты, оперы практически!

— Собачьи оперы… — сухо повторил папа и глубоко задумался с несчастным видом.

Мне не терпелось узнать, что такое «выступать», и я не сдержалась и, поскуливая, стала виться у маминых ног. Сдавалось мне, что во всем этом деле кроется нечто неладное. А сеструха все сопела на подстилке в блаженном неведении.

Что такое «выступать», я, к нашему с сеструхой общему несчастью, узнала уже на следующий день. Совершенно беспощадно Никуся приволок нас в самое людное место города и привязал за поводки к вонючей мусорке рядом с магазином людских шкурок. Яркое воспоминание о той, другой мусорке, к которой нас когда-то привязали страшным ранним утром, ничего не ведающих и не подозревающих, все еще виляющих хвостами, пронзила меня до самого сердца, заколотившегося с бешеной скоростью. Я закрыла глаза и старательно стала внушать себе, что все хорошо, хотя ничего хорошо-то не было.

Никуся деловито и слегка стыдливо постелил для нас коврик и зачем-то положил рядом шляпу, которую он стащил из папиного шкафа, низом вверх, а перед нами все лился и лился поток различных ног. Ноги все куда-то спешили и не обращали на нас никакого внимания.

На сеструху я боялась смотреть. Мне хватало ее горячего, частого дыхания прямо у моего уха. В толпе ног то и дело мелькали и лапы. Слишком большие и длинные, как по мне. Как по сеструхе, разумеется, тоже. Эта бедолага уже не знала, куда прижаться, чтобы облегчить себе переживание этого ужаса. Как можно более незаметно я потянула за поводок. Как я и полагала, мусорка стояла крепко и не поддавалась ни на грамм (вроде так говорят, да? У людей какие-то совершенно дикие сравнения, непонятные решительно ни одному другому существу). Да и бежать сломя голову куда попало в данной ситуации было совсем уж глупо. Неподалеку беспрерывно проносились, зловеще ревя, машины. Каждая собака знала, что, если не хочешь превратиться в лепешку на обочине, тесного контакта с этими железными громадинами лучше избегать.

Вы спросите, почему тогда так много собак бросается прямо под колеса, если они якобы знают об опасности? К сожалению, у нас, у зверей, в голове частенько что-то перегорает (вспомните опять же про инстинкты), и тогда мы превращаемся в безрассудные сгустки очумелой энергии. Иногда нам везет и нас проносит божьей милостью мимо всяческих катастроф, и тогда мы, снова придя в себя, с некой отрешенностью и частичным неверием ужасаемся всему тому, что могло бы случиться. А иногда не проносит. Се ля ви, как говорится.

Вдруг сверху что-то маленькое сверкнуло на солнце и с глухим стуком упало в шляпу. Сеструха судорожно припала к земле, словно спасаясь от гранаты, но я навострила уши.

— Спасибо! — крикнул Никуся вдогонку руке, уронившей диковинку, и довольно улыбнулся нам. — Вот видите, мы вообще еще не начали, а уже деньги сыплются.

Так я узнала, что такое деньги. Я не раз слышала это слово… Какое не раз! Тысячу, миллион раз! У меня в какой-то момент даже сложилось впечатление, что люди ни о чем другом и не говорят. В любом доме, на любой улице, в любом закоулке и даже в любом вольере можно было в любое время суток услышать это загадочное понятие.

— Почему подстилки воняют столетней собачатиной? — брезгливо интересовался директор приюта, изредка наведывающийся в гости в наши скромные палаты.

— Ну-с, — разводил руками работник и нервно дергал бровями, — сами понимаете, денег нет-с…

— Прикинь, эта сволочь секретарша мне сегодня выговор сделала, что я на прошлой неделе не пришел, — с горечью докладывал один волонтер другому во время выгуливания нас с сеструхой. — Можно подумать, они мне тут деньги платят!

— Совсем оборзели, пижоны! — ругался бомж в подворотне. — Вместо денег булки суют. Как тут работать?

— А сколько у тебя карманных денег? — вопрошал один шпингалет другого в парке. — У меня целых двести тысяч миллионов в копилке!

— Врешь ты, — деловито утирал сопливый нос второй. — Ты никогда не смог бы накопить так много денег. Все бы на жвачки и наклейки потратил.

И наконец:

— У нас нет денег.

— Деньги еще не пришли.

— Мы тратим слишком много денег на дребедень.

— Мы тратим слишком много денег на еду.

— Мы тратим слишком много денег на бензин.

— Откуда взять деньги?

— Денег нет совершенно.

— Денег нет вообще.

— Денег нет.

И т. д. и т. п. То мама, то папа, то оба вместе. Понятно, что я до боли ломала себе над этим вопросом голову. Что это за чудесная вещица, которая занимает добрую часть времени человеческих дум и еще и умеет ходить? Почему ее никогда нет? И зачем тогда вообще о ней говорить? Абстракция человеческих речей всегда быстро доводила меня до полусумасшедшего состояния, и деньги были, пожалуй, главной загадкой.

И вот разгадка свалилась в самый неожиданный момент практически с небес. И была она до безобразия невзрачной. Это из-за этой маленькой железяки люди кричали, ссорились, рыдали и рвали на себе волосы? Она даже не блестела! И к тому же ужасно пахла. Кислотой, следами множества чужих пальцев и уймой всего такого, что стыдно перечислять. И кто решил, что она может ходить? Мне даже не надо было ее переворачивать, чтобы быть уверенной в том, что ног там уж точно никаких не найдется. Понятно, что они никогда не приходят. Я впала в ступор. Моя вера в человечество и его благоразумие серьезно пошатнулась.

— Готовы? — спросил Никуся и приложил дудку к губам.

Готовы мы, естественно, не были, но нашего мальчика это не сильно волновало. Вдохнув побольше воздуха, он пискливо задудел. Играть он, к сожалению, не умел вообще. И даже лихое махание пальцами по отверстиям не могло скрыть этого досадного недостатка. Не подумайте, Никуся в принципе был довольно музыкальным, и когда он барабанил по клавишам пианино, хотелось скакать и резвиться в щенячьем восторге. Но стоило ему взять в руки дудку, как инструмент начинал извиваться в душевных муках под его пальцами. Видно, Никуся полностью рассчитывал на нашу громогласную поддержку.

Но рассчитывал он зря. Это я могла бы сказать ему и заранее, если б знала, что и в каком месте нам предстоит. Дома он провел еще парочку репетиций, на которых мы отменно выли, ни капли не стесненные страхами и стыдливостью. Один раз у нас вышел и вовсе шедевр современной музыки, когда сеструха начала отрывисто тявкать под мое мелодичное завывание. Глаза Никуси загорелись после этого шикарного перформанса, и он явно уже видел наше трио на главных сценах всего мира.

Здесь же ситуация была кардинально иной. Когда у тебя, как у сеструхи, с секунды на секунду случится сердечный приступ, видите ли, не до песней и плясок. Со мной дела обстояли ненамного лучше. Во-первых, я была полностью поглощена откровением, только что настигнувшим меня, а во-вторых, меня сильно напрягали лапы боксера, остановившиеся перед нами среди толпы ног. Хозяин устрашающих лап выдвинул вперед свою квадратную челюсть и таращился на нас тупыми акульими глазенками. На асфальт капали внушительные капли слюней. А Никуся все тянул один свою жалкую песнь, бросая нам страшные взгляды. Мне было безумно стыдно, но что-то мне ни в какую не вылось.

В шляпу полетело еще несколько монет и каких-то мятых фантиков.

— Огромное спасибо! — пропыхтел красный как спелый помидор Никуся, практически не отрываясь от дудки.

Боксер недобро зарычал, в упор смотря на бедную сеструху, пытающуюся втиснуться под мусорку. Я нервно сглотнула и судорожно стала высматривать наличие прочного поводка. К черному ошейнику, шириной с ремень безопасности в папиной машине, была прикреплена настоящая цепь, но щупленькая хозяйка этого монстра слишком вяло держала ее в худенькой ручке и к тому же задумчиво слушала Никусины старания.

— Вы на питомник какой-нибудь собираете, молодой человек? — умиленно спросила она, когда Никуся прекратил дудеть, чтобы отдышаться, и тут боксер не выдержал.

С самыми страшными звуками на свете, лязгая зубищами и брызжа слюной, он ринулся на нас с окончательно обезумевшей сеструхой. Хозяйка обеими руками схватилась за цепь и с силой отклонилась в противоположную сторону, чтобы создать некий противовес своей одичавший зверюге.

Хлопающая челюстями морда повисла над нами в совсем незначительном расстоянии, и я зажмурилась, прощаясь с сеструхой и жизнью. Вдруг, помимо нервных криков возмущающихся прохожих, раздался Никусин визг, и что-то твердое хрястнуло по черепу взревевшего боксера. Мне показалось, что я определенно должна упасть в обморок (а что вы удивляетесь? Думаете, это исключительно людская привилегия и у собак такого не бывает? Очень даже бывает!), в котором сеструха, судя по загадочной тишине на заднем плане, уже давно валялась.

— Ты что творишь, засранец?! — загалдела некогда доброжелательная хозяйка растерявшегося боксера.

— Девушка, держите свою собаку подальше от ребенка! — донеслось из толпы, и в ответ далеко не молоденькая женщина оскалилась и стала похожа на свою псину.

На нас с сеструхой всем было, конечно, наплевать с высокой башни. Я немного оправилась от шока и обиделась. Боксер задумчиво опустился на свой непропорционально маленький зад и скосил глаза. Рядом валялись две половинки разломанной дудки.

— Простите, — пролепетал Никуся в прострации, обращаясь то ли к боксеру, то ли к его хозяйке, то ли к нам с сеструхой, то ли к дудке. Затем он побледнел, сполз на затоптанный коврик, погрузил лицо в дрожащие ладони и заплакал.

У меня разорвалось сердце. Прямо разорвалось. Я на ватных лапах подползла к моему маленькому хозяину и ткнула его носом в локоть. За ним молча трясся черный, воняющий ком, в который превратилась сеструха. Значит, она все-таки была в сознании, облегченно отметила я. Махнув на нас рукой, дама с боксером отправились восвояси, и мы остались одни, предоставленные жестокости взрослой жизни. Немногочисленные деньги и фантики валялись на асфальте, а потоптанная шляпа каталась несколько поодаль в пыли.

— Это все, — мрачно пробубнил Никуся, высыпав зазвеневшую кучку из шляпы на стол.

— Ну… — начала мама, но замешкалась и растерянно покопалась в деньгах. — Нет, ну ты молодец, Никусечка…

— Никакой я не Никусечка и уж точно не молодец, — огрызнулся Никуся, и глаза его наполнились слезами обиды. — Я никогда больше… — Он всхлипнул и искривил губы.

Мама бросилась утешать сына, от чего тот, конечно, мигом расплакался.

— Наверняка вы собрали бы больше, если постояли бы там подольше, — постарался сгладить волны нагрянувшей бури папа.

— Ничего мы не собрали бы, даже если проторчали бы там целый день! — закричал Никуся, вырвавшись из маминых объятий. — Они вообще ничего не делали! Ни одного звука не издали, сколько я их ни упрашивал!

На нас с сеструхой уставилось три пары злых глаз.

Тут мне самой захотелось обидеться, потому что такие претензии были все-таки не совсем уместны, по моему скромному мнению. Такого, чтобы Никуся или кто-либо еще нас упрашивал, я вовсе не могла припомнить, а то, что мы в виду слюнявых пастей, толпы ног и полной каши из звуков и ароматов не смогли блеснуть, ну знаете ли… Я вообще была рада, что оставалась в мире живых. Это только эти гадюки кошки могут себе позволить бросаться жизнями направо и налево. Не понимаю, за какие такие заслуги их наделили таким даром — помирать по несколько раз. Но это другой разговор…

Пока я думала о своей вероятной обиде, сеструха уже заигрывающе бросилась обниматься с мамой (да, сеструха умела обниматься), всем своим видом выражая: «Ой, провинилась я, грешная, простите и помилуйте, умоляю!»

Я с некоторым презрением посмотрела на эту душераздирающую сцену, но тут же почувствовала в себе непоборимую силу, толкающую меня на то же самое поведение. У меня вообще такое ощущение, что в наши мозги встроен некий каверзный механизм, не позволяющий нам сохранить ни капли собственного достоинства. Вечно мы должны с виноватым видом валяться у людских ног и умолять о пощаде. Не потому, что так надо, а потому, что мы по-другому не можем.

— Ну и плюнь ты на этих собак! — воскликнул папа. До кучи, что называется. Я внутренне закатила глаза, в то время как сеструха только еще отчаяннее завиляла хвостом. — Зачем полагаться на безмозглых созданий, если можно…

Я уже не слушала. Все-таки даже у собак в какой-то момент может кончиться терпение. Я демонстративно направилась к выходу. Но тут заговорил Никуся, и что-то в его голосе заставило меня насторожиться.

— Но у меня есть еще одна идея, — просопел Никуся, утирая сопли рукавом.

— Насчет собак? — с опаской поинтересовалась мама.

Никуся кивнул.

— Да, насчет собак.

У меня шерсть встала дыбом. Нет, не так устрашающе, как вы это себе сейчас представили, а в душе. При одной только мысли о подобном времяпровождении, как на нашем несостоявшемся концерте, мне стало дурно. Я всерьез задумалась о преимуществах приюта.

— Канистерапия, — с важным видом пояснил Никуся и положил с гордым видом руку на голову сеструхе, которая не могла упустить возможности и незаметно унюхивала что-нибудь съедобное на столе.

Я молниеносно переместилась в центр кухни и стала всматриваться в лица папы с мамой, чтобы понять, что нас такое ожидало на этот раз. Но единственное выражение, которое я там улицезрела, было такое же недоумение, как и у меня самой.

— Что за терапия? — довольно вежливо спросил папа.

— Канистерапия, — важно повторил Никуся. — Пока не буду вам объяснять подробности. Сначала почитаю еще немного, подготовлюсь и потом уже все по делу скажу.

Мне надо было хотя бы не по делу. Слово «терапия» лежало запыленное где-то в забытом уголке моей собачьей памяти и отдавало тихим эхом в навостренных ушах. Надо было улечься поудобнее на подушку и повспоминать, где и в каком контексте я могла его уже слышать. Но вот какое-то смешное слово «канис» я определенно слышала впервые.

«Канис, канис, канис», — повторяла я про себя как скороговорку весь оставшийся вечер и пыталась вчувствоваться в ассоциации, вызываемые у меня этими звуками. Кроме навязывающейся (и вгоняющей меня отчего-то в ужас) канистры, мне виделось нечто сладкое и колкое, коварное и мягкое. Сеструху, рассеянно предположившую, что это как-то связано с зайцами, я высокомерно высмеяла. Но как выяснилось, именно ее предположение было ближе всего к истине.

Канисами оказались мы с сеструхой. Как доложил Никуся сидевшему перед компьютером папе (а перед компьютером папа сидел теперь чуть ли не целыми днями и ночами, хотя мне было совершенно непонятно, как можно так долго таращиться в мелькающий ящик, не съехав с катушек), давным-давно на земле жили некие люди, носившие простынки вместо одежды и кожаные ремешки вместо ботинок. Эти загадочные люди любили засиживаться в комнатах с паром, пить вино, закусывая виноградом, и скакать по свету, устраивая войны на любой приглянувшейся местности. Как и следует, говорили они на теперь уже никому не понятном языке, из которого Никуся и почерпнул пресловутое словечко «канис». Папа, несколько насупившись, пробубнил, что спасибо, мол, за доклад, но ему все это и так уже давно известно.

И почему же он вчера упорно выпучивал глаза и не подавал виду, хотелось мне спросить, но в силу известной немощи я промолчала. Никуся расстроился, и папа все же сжалился и признался, что того, как тогда именовались собаки, он не знал. Никуся сразу повеселел. Я нет. Мне все еще определенно не хватало информации.

— Я уже сделал прототип плаката! — вдруг занервничал Никуся и закопошился в заднем кармане джинс, из которого он извлек помятый валик.

Как можно более незаметно я прокралась поближе к происходящему, чтобы посмотреть на развернутый плакат своими глазами. Увидела я много разноцветных букв и цифр и два квадрата.

— Тут я приклею еще фотографии собак, — пояснил Никуся и ткнул в квадраты. — Ну и настоящий плакат, конечно, намного больше и красивее будет.

— Лечат за пять сеансов от стрессовых состояний, избыточного веса, аллергий различных видов, сердечной недостаточности, душевных проблем, аутизма и прочего, — машинально прочитал папа вслух без восторга. — Может, приписать «от смерти», чтоб еще красочнее было?

Никуся насупился.

— Если ты, конечно, хочешь надо мной смеяться…

— Нет, нет, ни в коем случае! — поспешил заверить его папа. — Мне нравится, что ты думаешь и что у тебя есть идеи! Но зачем же людей дурить?

— Почему дурить? — удивился Никуся. — Все так, как есть. Я всю ночь читал про это дело литературу!

Папа скептически задумался.

— Допустим, что какие-то центры такую терапию действительно предлагают, — начал он осторожно. — Наверное, у них специально обученные собаки…

— В том-то и дело, что таких центров в России практически нет! — снова оживился Никуся. — Я почти всю информацию на английском читал!

Тут он застыл в ожидании похвалы и восхищения. Над гостиной зависла неловкая пауза.

— Нет, т-ты большой молодец! — вовремя успел спохватиться папа. — Понимаешь… Что я хочу сказать… — Он отыскал меня взглядом, и я напряглась до кончиков когтей. — Я сильно сомневаюсь в том, что эти собаки — «эти», папа всегда говорил «эти», и никогда «наши» — в состоянии быть чьими-то терапевтами. Им самим нужен терапевт.

Я ничего не поняла, но почувствовала, что честь наша была осквернена.

— Но я их научу! — чуть ли не умоляюще взвыл Никуся и схватился за ручку папиного стула. — Я же говорю, я много всего читал и…

Папа поднял руки вверх.

— Сдаюсь, — сказал он и погладил сына по взъерошенным волосам. — Если у тебя получится воплотить эту идею в жизнь, это наверняка будет замечательно!

По-видимому, Никуся только этого и ждал. Он облегченно улыбнулся, звучно чмокнул папу в щеку и с громким топотом умчался к себе наверх.

— Если говорить по правде, — начал Никуся деловито, посадив нас перед собой в детской, как будто собирался сделать выговор, — то идея плодотворная, но у нас возникает несколько проблем. — Он с досадой обвел нас взглядом, и мне стало понятно, что несколько проблем — это, вероятно, всего две. Сеструха и я. Я оказалась права. — Я, конечно, не хочу вас обидеть, — продолжал Никуся (когда кто-то говорит, что он не хочет вас обидеть, вы можете быть уверенными в том, что в течение следующей минуты вас обидят), — но те собаки-терапевты, которых я видел на фотографиях и видеозаписях, и с виду, и по поведению на вас похожи мало. Обычно терапией занимаются большие, мягкие лабрадоры и бернские овчарки, славящиеся кротким и добрым нравом.

Мне было ясно как белый день, что чисто внешне мы с сеструхой представляли, так сказать, противоположность лабрадоров и бернских овчарок (хотя последние были все же почти что черными, как и мы), но если Никуся хотел сказать, что по нраву мы были некроткими и недобрыми, то я собиралась в сию же секунду пресечь этот возмутительный разговор. Сеструхе было наплевать. Она беззаботно рассматривала засохший кусок булки среди горы игрушек.

— Вы маленькие, черные и только иногда худо-бедно пушистые, — скорбно констатировал Никуся, почесывая затылок (я бы перефразировала столь нелестное описание в нейтральное: «среднего размера, цвета воронова крыла и шелковисто-гладкошерстные», но ладно, не будем мелочиться), — и вы зашуганные и слегка чокнутые, в этом папа прав.

Еще никогда в жизни я так не жалела о том, что не владею человеческим языком. А то напомнила бы Никусе о пушистых добронравных ротвейлерах, по которым он грезил еще совсем недавно! Я уже собралась покинуть вражеское помещение, как снизу раздался звонок в дверь. Меня моментально буквально всю разорвало внутри, и я истошно залаяла. «Идите прочь, мерзавцы!» — орала я во всю глотку. «Посмейте только ступить на мой порог и будете разодраны в клочья!» — сеструха охотно меня поддержала, оторвавшись от булки. Не надо спрашивать, зачем мы это делаем, прекрасно понимая, что, скорее всего, это просто вернулся кто-то из домочадцев или снова объявился почтальон (его-то мы сумели запугать так, что, сколько бы он ни приходил, ни разу еще не отважился зайти даже в коридор). Собаки должны защищать территорию, и точка. Даже если хозяева этого не ценят.

Однако в этот раз к нам действительно наведались незнакомцы. Маленькие незнакомцы. Снизу послышался звенящий поток детских голосков и топот грязных башмаков по ковру. Сеструха превратилась в каменный столб.

— Но! — продолжил Никуся, не смущенный нашей интермедией, и ткнул пальцем вверх. — Но я решил, что рабочий материал придется брать какой есть. Вам предстоит стать адекватными терапевтами, и первый урок у вас будет прямо сейчас. Радуйтесь!

Довольно улыбаясь, Никуся встал и прошел к двери, спотыкаясь о паровозики и сломанные стулья.

— Сегодня Сашка празднует день рождения с кучей малявок. Я уже объявил, что будет коллективная трепка двух совершенно безобидных собак. Так что не опозорьтесь.

И он открыл врата в ад.

Если честно, то мне даже не хочется лишний раз вспоминать Сашкино лихое празднование в компании нескольких десятков сопливых оторв, которое стоило мне, наверное, добрый год моей жизни. Сеструха вообще весь вечер не вылезала из-под кровати. Даже после того как напасть прошла.

Нет, вы будете дивиться, но мы никого не покусали. Перед моими глазами еще слишком ярко стоял тот страшный случай с Сашкой, ползающей под столом, а сеструха впадала в какое-то полукоматозное состояние, как только до нее дотрагивались. Нервы не выдерживали. Но если я до этого дня иногда и заигрывала с мыслями о нашей спокойной жизни в приюте, то все же никогда всерьез им не предавалась. Сейчас же я дала бы свой хвост за то, чтобы меня буквально на пару денечков отвезли обратно в наш вольер.

Мы носились как очумелые, спасаясь от пухлых ручек, догоняющих нас с восторженным визгом, перепрыгивали через поваленную мебель и валяющихся детей, бились в стекла и делали вид, что умерли. Ничего не помогало, и я проклинала всех родителей, не позволяющих своей детворе завести питомца и тем самым практически понуждающих ее на столь зверское обращение с чужими, ни в чем не повинными животными. Ну правда же! Или вы знаете хоть одного ребенка, издевающегося над своей собственной собакой на протяжении мало-мальски длительного времени? Если базовая потребность в общении с собакой удовлетворена, то всем остальным жить на белом свете становится гораздо легче.

Через некоторое время, которое длилось определенно дольше терпимого, на наше горе наконец обратила внимание мама и на скорую руку закрыла нас в родительской спальне (предварительно отбив нас у сопляков и предложив им убийственную порцию шоколадного мороженого). Сеструха проскользнула под кровать и затихла, а я с совершенно спокойной совестью улеглась на мягкое покрывало. Никусю определенно ждала страшная месть. Какая, я еще не придумала. Надо было бы поинтересоваться методиками кошек, этих злопамятных тварей, думала я. Если бы я только могла превзойти себя и как-нибудь не броситься на одну из них.

Хотя бросалась-то я на них чисто для виду, как, полагаю, большинство собак нашего скромного типажа. Не могу сказать, что я с особой нежностью отношусь к поводкам, но в этом деле они были весьма пригодной вещицей, так как можно было строить из себя страшную псину сколько душе угодно, исходя из того, что тебя все равно будут, крича и визжа, изо всех сил удерживать. Мы с сеструхой висли на поводках, давились, заливались оглушительным лаем и лязгали зубами, брызжа слюной, а потом ликовали, когда кошары с поднятыми торчком хвостами и обиженным шипением разбегались кто куда, спасая одну из своих жизней. Припоминается мне один, откровенно говоря, позорный случай, когда мне слишком свободно застегнули ошейник. При виде моей любимой рыжей жертвы, нагло валяющейся на соседской машине, я, как обычно, сиганула к ней, с секунды на секунду ожидая почувствовать сильный рывок назад. Но вместо этого с меня просто слетел ошейник. Я остановилась в оцепенении. Произошла небольшая пауза, полная изумленного замешательства. Кошка, конечно, все равно сбежала, не дождавшись развязки, но я только тупо оглянулась на Никусю, так сильно расхохотавшегося, что в соседних домах стали выглядывать в окна. Мне ужасно хотелось провалиться сквозь землю (люди постоянно говорят о том, что им очень хочется провалиться сквозь землю, но я ни разу не слышала, чтобы кто-то действительно проваливался. До этого момента я не понимала этого, мягко говоря, странноватого желания, но тут я прочувствовала всю тягу человечества к сырым безднам на собственной шкуре). Ну ладно, не будем о грустном…

Единственный позитивный аспект этого удручающего дня виделся мне в неизбежном осознании Никусей нашей непригодности для его задуманного дела. Но не тут-то было.

— Прекрасно! — ликовал Никуся после того, как нас выпустили или, вернее сказать, выгнали из спальни. — Все-таки у вас есть шанс стать пригодными терапевтами!

— А из чего ты это заключаешь? — вяло поинтересовался папа, со вздохом откинувшись в своем кресле перед светящимся компьютером. — Мне показалось, что их вот-вот удар хватит.

Я обвела папу влюбленным взглядом.

— Да, но они никого не укусили! — торжественно провозгласил Никуся. — Значит, они умеют совладать со своими инстинктами. А это и есть главное! Их будут не только гладить, но и лечить их, совать им градусники под мышки, смотреть в горло, кидать в них мячиками и так далее. Для канистерапевта высшая добродетель — это терпение!

Тут папа насторожился.

— Послушай-ка, — обратился он к сыну и занял серьезную позу, — а что, если к тебе и правда кто-нибудь придет на терапию, — вокруг последнего слова папа нарисовал пальцами в воздухе кавычки, отчего Никуся поджал губки, — и будет здесь покусан? Он же на нас в суд подаст! Придется платить еще что-то, боже упаси. Что-то я раньше об этом не подумал.

— Я составлю договор! — разволновался Никуся. — Не переживай, все будет нормально!

Я решила удалиться на свою подстилку и не слушать русскую рулетку нашей судьбы, ничего не понимая. Сеструха стояла у стеклянной двери в сад и смотрела на дождь.

Вскоре папа оторвался от компьютера и ушел, надев смешной черный костюм, как на похороны, и разнеся резкий запах жуткой нервозности по всему дому, а Никуся взялся за наше воспитание. Из карманов его штанов доносился довольно-таки зазывный аромат мелких вкусняшек.

— Тренировка! — провозгласил он и важно выпрямился.

— Сидеть! — умудрился прокричать он по слогам, словно для глухих, и подтянул к себе руку ладонью вверх.

Сеструха звучно зевнула. Мы и так уже сидели.

— А, ну да, — смущенно почесал щеку Никуся. — Вставайте!

Понятное дело, мы не были намерены ничего такого делать, так что Никусе пришлось самому поднимать наши задние части. При этом я повеселилась над сеструхой, которая, как мертвая слизкая селедка, поджимала хвост к пузу и при каждой Никусиной попытке поставить ее на ноги все больше обмякала и растопыривала когти на лапах. В конце концов Никуся раздраженно хлопнул ее по спине. Тут шутки закончились. Я сурово посмотрела не обнаглевшего хозяина, а сеструха худо-бедно забалансировала на паркете, судя по звуку, на одних когтях. Никуся слегка покраснел, то ли от стыда, то ли от злости, и повторил свой странный жест.

— Сидеть!

Сеструха случайно плюхнулась на попу, потеряв равновесие, и вызвала тем самым бурную реакцию у Никуси. К чрезмерным поглаживаниям и восторженным возгласам добавились и вкусняшки из штанов. Сеструха застенчиво повиляла хвостом, не понимая, чем это она заслужила такое превозношение, столь редкое с какой-либо стороны, и начала чавкать лакомыми кусочками. Никуся перевел внимание на меня, стоящую.

— Сидеть! — снова повторил он и поднял руку, отчего сеструха как бы между прочим вздрогнула.

Что-то у меня не было настроения выполнять команды. Конечно, я их знала, некоторые, по крайней мере, но обычно предпочитала не подавать виду. А то люди любят злоупотреблять существами, кажущимися им неразумными.

Никуся же был упоен. Все повторяя одно и то же слово, как заевшая пластинка, он принялся толкать мой зад в направлении паркета. Вы когда-нибудь пробовали усадить собаку, которая этого не хочет? Вы скажете, что это тяжело, я же скажу — невозможно. А знаете почему? Потому что в какой-то момент нам надоедает сопротивляться вашему своеволию и мы просто садимся, а вы думаете, что это вы нас заставили силой духа и тела. Вот знайте теперь всю правду!

Я села и получила свою дозу неискренних похвал и сухих комочков, пахнувших мясом. Стоило нам дожевать, усеяв пол крошками, как Никуся приступил к следующему пункту.

— Дай лапку! — сказал он и ткнул мне в лапку. Я отвела взгляд.

— Дай лапку! — настойчиво повторил Никуся, сам взял мою лапу и положил себе в руку. Потом снова поставил ее на место.

— Дай лапку!

Я горько вздохнула и дала Никусе то, чего он желал. «Молодец, молодец, держи вкусняшку». Никуся переместился к сеструхе, старательно таращащейся куда-то вдаль. Сеструха, как страус, придерживалась того мнения, что если она никого не видит, то не видят и ее. Лапки она никогда направо и налево не раздавала и вообще брезгливо относилась к этому делу, но Никуся был беспощаден. Он держал вырывающуюся сеструху за вытянутую лапу и повторял при этом, какая она хорошая собака. Смехота!

В таком духе продолжалось наше веселое обучение до самого возвращения папы.

Входная дверь захлопнулась с возмущенным скрипом, и из коридора донеслось какое-то страшное слово. Исходя чисто из звучания, так-то оно было мне незнакомо.

— Что-о-о ты сказал? — как-то испуганно обрадовался Никуся и вскочил на ноги.

— Ой, ты дома? — жутко смутился папа, и его красная голова появилась в дверном проеме.

— А где мне быть? — улыбался Никуся, как работник вольера, заставший делающего невинный вид пса при растерзании подстилки. — А что это ты такое…

— Ладно, Николай, оставим это, хорошо? — вдруг взъелся папа. Да-да, как известно, лучшая оборона — это нападение. — Я безумно устал, дай мне отдохнуть. Все нервы вытрепали.

И папа со страдальческим видом упал на диван. Никуся обиженно отвернулся. Папа тер глаза и не заметил этого. Никуся всхлипнул.

— Ну прости, — вздохнул папа и протянул руку к спине сына. — Просто меня действительно замучили. Ну подойди сюда…

Шмыгая носом, Никуся прошел к дивану и опустился на краешек.

— Что, так страшно было?

— Да что значит страшно? — скривил рот папа и погладил Никусю по руке. — Просто когда приходится унижаться… Ладно, правда, оставим это…

— Знаешь, что канистерапия прекрасно помогает и при стрессовых состояниях? — внезапно оживился Никуся.

Папа обвел нас взглядом, полным глубочайшего сомнения.

— Ффф… — протянул папа, — нууу… Кому-то, наверное, и помогает. Любителям мохнатых…

— Нет, всем! — встревоженно затараторил Никуся и вытянулся для важности. — Мы все рождаемся с положительным архитипом собаки, ты это знал? Это значит, что мы все рождаемся с подсознательной любовью к собаке! — Папа смотрел крайне скептически, но мы с сеструхой очень заинтересовались. — Это потом наше отношение может меняться, но всегда можно вернуться к этому изначальному состоянию. Человек настроен на жизнь и общение с животными. И когда мы живем с собакой, то это оказывает позитивное влияние на нашу психику! Может, мы на сознательном уровне чувствуем дискомфорт от шерсти и так далее, но на подсознательном уровне нам очень комфортно!

Никуся остановился для передышки. Было бы то в моих силах, я разразилась бы бурными аплодисментами. А так только повиляла хвостом. Кто на что горазд…

— Это ты всю ночь наизусть учил? — спросил папа.

Никуся нахмурился и скрестил руки на худощавой груди.

— Прости, прости, — спохватился папа и потрепал сына по голове. — Ты молодец, что так основательно взялся за это дело. Ну это… — неумело обратился он к нам, — ко мне, что ли.

Мы со всех лап бросились к папе. Можете себе представить, как часто он подзывал нас. Я не признавалась в этом даже себе, но то, что вожак стаи относился к нам с сеструхой пренебрежительно, все-таки коробило меня довольно сильно. Мы изгибались и подставляли самые мягкие места для поглаживания, смотрели на папу глазами, наполненными слезами благодарности, и вообще не знали, куда себя деть.

— Хорошие, хорошие, — снисходительно похлопал нас по бокам папа и незаметно вытер руки о диван.

— Ну как, полегчало? — с нетерпением спросил Никуся.

— Полегчало, — улыбнулся папа.

— А ты не веришь! — обрадовался Никуся. — Представляешь, собаки-терапевты применялись уже в госпиталях во время Второй мировой войны! Даже еще раньше, уже в Древней Греции было обнаружено, что собаки могут лечить людей от разных заболеваний и помогать быстрее выздоравливать. А в Англии, в восемнадцатом веке, собаки работали в больницах для душевнобольных. Собаки отдают позитивную энергию, понимаешь? И с ними легче общаться, потому что они намного непосредственнее людей.

Слушая, папа умиленно улыбался, а я… Я внутренне рыдала от переполняющих меня эмоций. Наконец-то я поняла, что затеял с нами Никуся, и корила себя за занудство и некооперативность. Конечно, я чувствовала, что происходит что-то такое, когда люди гладят меня или просто общаются со мной. Неуловимые волны витали вокруг нас, переплетались между собой и связывали нас прочными золотыми нитями. Но о том, что этим самым мы способны помогать людям, я и мечтать не могла. Я гордо подняла голову и послала в небо привет и поклон всем нашим собакам-предкам, во все времена преданно служившим нашим друзьям.

— Знаешь, в чем моя проблема? — задумчиво проговорил папа. — В том, что мне не хочется никому увлеченно рассказывать о своей работе.

Никуся удивленно поморгал. Папа глубоко вдохнул и выдохнул и закрыл лицо руками.

— Меня посещает навязчивое подозрение, что я сделал что-то ужасно неправильное в жизни, — продолжил он еле разборчиво. — Я думал, что выполняю свою нудную работу ради получения денег, ради вас, но теперь пропала и эта малость.

Никуся явно никогда еще не видел папу в таком состоянии и нервно ерзал, кусая ногти. Всего через пару мгновений папа снова взял себя в руки и улыбнулся.

— Прости, не думай о том, что я тут наговорил. — Он снова погладил сына по плечу. — У тебя все будет хорошо. Продолжай в том же духе, и все у тебя будет хорошо.

Никуся наклонился вперед и обнял папу. Часы отбили семь раз, и за окном снова пошел дождь.

Глава 6 Ревизор, или О счастье в безысходности

Мама сидела на кровати и горько рыдала. Слезы скатывались по ее щекам и носу, протекали сквозь пальцы, впившиеся в красную кожу лица, сбегали в рукава блузки и капали вниз на поджатые колени. Изредка она поглядывала в зеркало на дверце шкафа, но тут же снова стыдливо отводила взгляд. Если люди думают, что выглядят ужасно, когда плачут, то они правильно думают. Тут уж ничего не поделаешь. Глаза, нос и губы опухают и становятся похожими на красных слизняков; все, что не успело опухнуть, покрывается багровыми пятнами, а потоки слез и соплей грозят превратиться в потоп и залить весь дом под сопровождение жалких завываний. Да, когда люди плачут — это некрасиво.

Мы, собаки, например, плачем в душе́. Что не так безобразно, но и не так эффективно, честно говоря. Насколько плохо бы тебе ни было, далеко не всегда кто-нибудь заметит твои скорбные глаза и поникшие уши и подойдет погладить со снисходительной улыбкой, словно у нас не может быть серьезных переживаний (в этом я полностью солидарна с детьми, к бедам которых взрослые относятся примерно с тем же насмехающимся неуважением). Никто не бросается к тебе со всех ног, не хватает и не прижимает поближе к сердцу, никто не успокаивает и не предлагает кусочек свежего мясца. Решила пострадать от нечего делать, скотинка? Ну и страдай себе вдоволь.

Тем не менее маму мне было все равно жалко. К тому же она выбрала момент, когда папа с обычным похоронным настроением ушел куда-то, Никуси еще не было дома, а Сашка играла с единорогом в дочки-матери в шкафу в детской (единорог был, к слову, матерью). То есть на бурные утешения она явно не рассчитывала. Вдоволь насмотревшись на это душераздирающее зрелище в узкую щелку, я открыла дверь носом и вошла. Мама испуганно подняла голову, но увидела, что это всего лишь я, и снова принялась за свое мокрое дело.

Подбадривающе виляя хвостом, я ткнула ее в ноги. Мама горько вздохнула и слегка похлопала меня по голове.

— Ну что тебе надо? — тихо и очень жалко спросила она. — Даже немножко спокойно поплакать нельзя, что ли?

Немножко-то можно, хотелось мне ей ответить, но теперь уже хватит. Сашка до смерти испугается, если увидит тебя в таком виде. Я принялась лизать ее руку.

— Да, хватит уже, — в конце концов сказала мама, поднялась и пошла в ванную.

Я осталась довольна. Вы не подумайте, что это такое совпадение. Мы, собаки, умеем внушать вам свои мысли. Хотя я и сама не знаю, каким образом мы это делаем.

— Я не хасю есть эту гадкую касу! — донесся приглушенный Сашкин крик из шкафа в соседней комнате, и внизу испуганно залаяла сеструха.

В тот день почтальон притащил с собой какой-то громадный валик и с недовольным лицом бросил его вдоль коридора, но даже с таким драгоценным подарком не посмел зайти на чашечку чая. В придачу мы с сеструхой еще и обдали его шквалом крикливого лая. Правильно, право на то, чтобы быть нашим гостем, ему надо было еще заработать. Вот начал хотя бы добычу покрупнее приносить.

— Не открывайте! — раздался отчаянный крик за спиной почтальона, и в коридор прорвался запыхавшийся Никуся. — Я все объясню!

Никто пока и не собирался вскрывать загадочную вещицу, но Никуся отчего-то сильно волновался. Пузатый почтальон поднял руки и брови и протиснулся мимо Никуси в обратную сторону, подальше с поля боя.

— Ну? — грозно спросила все еще красная мама, как только дверь захлопнулась.

— Мам, ты что, плакала? — выпучил глаза Никуся и на мгновение даже забыл про свой жирный, по всей видимости, незаконный валик.

— А как тут не расплакаться при виде такого сюрприза? — съязвила мама и пошла на кухню.

За ножницами, как оказалось. Недолго думая и не спрашивая разрешения сына, она принялась резать коричневую бумагу.

На Никусю было жалко смотреть. Мне казалось, что он вот-вот оторвет себе пальцы или откусит губу. Мы с сеструхой заняли места на лестнице, в первом ряду, чтобы не пропустить назревающее зрелище. Сверху на переполох прибежала Сашка с единорогом-матерью в охапке.

Внутри валика оказался еще один валик. Мама схватила его за край и потянула, и мы увидели, что валик — это ковер. Притом необыкновенный ковер, не из серии тех, что обычно валяются у людей в гостиных, а веселенький такой, ярко-желтый, с красными и зелеными кругами и синими буквами. Красота! Особенно эта окраска тронула сеструху, она вскочила, подбежала к маме и стала бросаться ей в объятия.

— Класс! — завопила Сашка прямо мне в ухо.

— Что это? — спросила мама голосом Снежной королевы и оттолкнула сеструху.

— Ковер, — отозвался краснющий Никуся.

— Вижу, что ковер, — сказала мама и швырнула полураскатанный валик обратно на пол. — Зачем это и откуда у тебя деньги?

— Вот зачем, охотно расскажу! — кинулся в бой Никуся. — Для обустройства терапевтической комнаты! Я уже расклеил плакаты по нашему району и соседнему, и со дня на день у нас тут будут толпы пациентов. Собаки готовы, комната еще нет.

Я, конечно, обалдела. То, что мы были к чему-то там готовы, для меня оказалось такой же новостью, как для побледневшей мамы. Она выглядела еще хуже, чем до этого, когда была просто красной. Теперь мама была белой с красными пятнами. Бедные люди!

— Честно говоря, я даже не знаю, с чего начать, — протараторила обескураженная мама. — Отлупить тебя, что ли?

— Давай лучше постелем ковер и посмотрим, подойдет ли он по размеру! — предложил Никуся отчаянным голосом утопающего.

— Отлупить! — весело высказала свои предпочтения Сашка.

— А деньги — ты не подумай, что я что-то украл или в Интернете твоей карточкой заплатил! — взмолился Никуся.

— А ты знаешь, как это делать? — еще больше оторопела мама.

— Нет! — вскрикнул Никуся и замахал руками. — Это я так сказал… В общем, я их в школе по классам собирал! Сказал, что надо для хорошего дела.

— Какого такого хорошего дела? — схватилась мама за голову. — С каких это пор бизнес — это хорошее дело?!

— Ну бизнес бизнесом, а мы все-таки людям помогать будем. Я уже подумал, что с тех, кто ну вообще не может платить, но очень нуждается в канистерапии, я денег брать не буду, зато с других буду брать двойную сумму. Как тебе?

Лицо Никуси озарила блаженно-довольная улыбка. Мама беспомощно покачала головой.

— Что-то мне не по себе, пойду, что ль, прилягу, — проговорила она и пошла, покачиваясь, наверх.

Я послала сеструху вслед, использовать навыки канистерапевта на маме, а сама осталась надзирателем над детьми с ковром — вырви глаз.

Еще до возвращения папы, с которым он каждый раз приносил гнусное настроение для всего дома в подарок, дети успели раздвинуть мебель в гостиной, расстелить ковер и разбросать по нему игрушки и мячики. Никуся сиял. Его бизнес, можно сказать, был начат. С важным видом он сел в папино кресло и стал смотреть оттуда на входную дверь, как будто ожидая, что с минуты на минуту в нее будут ломиться желающие пройти терапию канисами. Вместо этого зашел папа. Никуся вздрогнул и вскочил с кресла.

— Ну привет-привет! — неожиданно весело сказал папа и засвистел какую-то мелодию.

Сашка бросилась ему в объятья, а Никуся затоптался в дверном проеме между гостиной и коридором.

— Как прошло собеседование? — робко поинтересовался он.

Это слово я до сих пор слышала только в разъяренных перешептываниях между папой и мамой и думала, что это нечто, о чем детям знать не полагается. Но папа совсем не удивился, услышав его из уст сына. Видимо, об этом иногда говорить было можно, а иногда нет.

— Ну как сказать? Мне-то себя самого, конечно, трудно судить, — самодовольно заулыбался папа. — Но кажется, что в этот раз все было очень даже неплохо.

Никуся кинулся к нему на шею.

— А я купил ковер для канистерапии, так что совсем скоро у нас уже начнется бизнес! — выпалил он и посмотрел на папу виноватым взглядом.

— Да? — Папа заглянул в гостиную и поморгал. — Ага… Ну да, я, кстати, видел парочку твоих плакатов.

— Да ты что? — всплеснул Никуся руками и чуть не прослезился.

— Да. Только ты забыл написать, что проводить это будут ребенок и неквалифицированные собаки.

— А кто тебе сказал, что Сашка будет… — изумленно начал Никуся, но папа сухо перебил его.

— Ты, Никуся. Ребенок — это ты. И можешь даже не начинать обижаться.

— Лебенок, лебенок! — задразнила Сашка и высунула язык.

Никуся все же предпочел немного обидеться.

— Собак я, кстати, тренировал, если что, — выпятил он нижнюю губу и нахмурился.

— Да-да, — покачал головой папа. — Только ты хотя бы деньги не бери, а то на нас еще в суд подадут. Что деньги содрали, а толку никакого.

— А зачем я это делаю-то? — спросил Никуся дрожащим голосом, предвещающим горькие слезы. — Я это делаю ради того, чтобы те самые деньги заработать, чтобы нам не пришлось отсюда уезжать.

И он таки заплакал, облокотившись о стенку и случайно содрав оттуда одну фотографию.

— Ну ладно, не плачь, — раскаялся папа и потрепал сына за плечи. — Давай посмотрим, объявится ли вообще кто-нибудь, а потом уже будем смотреть дальше. Ковер пока можешь оставить.

Последняя фраза несколько успокоила Никусю, но мне все еще было как-то не по себе. Сдавалось мне, что на наши с сеструхой хрупкие плечи ложилась какая-то очень большая ответственность. Если от нашей работы зависело, будут у нашей семьи крупные неприятности или нет, то никакой работы я не хотела. Увольте! Но мы, как и все животные, живущие с людьми, не принадлежим самим себе и не имеем ни возможности, ни права выразить свое мнение.

«Может, еще действительно никто не придет», — успокаивала я себя и сеструху как могла. Но зря. Кто-то пришел уже на следующий день.

Промозглый позднеосенний ветер подхватил остатки сухих листьев с крыльца и взмыл их к серому небу. Колокол уныло отбил четыре раза и снова облегченно застыл. И вдруг я поняла, что кто-то стоит перед самой дверью. Меня так ошарашило то, что я заранее не услышала и не почувствовала вражеское приближение, что подавилась своим собственным вырвавшимся лаем. Сеструха поджала уши и слабонервно затявкала, но примчавшийся из гостиной Никуся так злостно показал ей кулак, что и она притихла.

По нашим лапам потянул ледяной воздух с дождевыми брызгами, и я увидела на пороге две фигуры. Одну большую, другую маленькую. Не такую маленькую, как Сашка, но более маленькую, чем Никуся. Я сразу поняла, что это мама с сыном. Человеческие родственники (впрочем, как и звериные) похоже пахнут, для вашего сведения.

— Здравствуйте! — вычурно провозгласил Никуся и поклонился, чем явно озадачил несчастную женщину на пороге. — Вы, верно, записывались на сеанс канистерапии. Пожалуйста, проходите, терапевты уже готовы!

— З-здравствуй, мальчик, — не спешила проходить женщина, в то время как ее сын вообще не смотрел на Никусю. — А с кем же я переписывалась?

— Заходите скорее, а то сейчас весь коридор зальет! — продолжал бодриться Никуся, игнорируя вопрос.

Тут за спинами гостей взвыл очередной порыв ветра и как бы затолкнул их вовнутрь. Входная дверь с размаху захлопнулась и оставила наступающую зиму за порогом. Я навострила уши. Внезапно коридор заполнило нечто громадное и давящее, еле вмещающееся в узкие стены этого дома, нечто, что невозможно было объяснить одним присутствием трех людей и двух собак. У меня слегка закружилась голова. Это нечто было огромным и живым, пульсирующим, ставящим что-то существенное вверх дном. Я посмотрела на сеструху. Сеструха пучила глаза и таращилась на незнакомого мальчика. Я последовала ее взгляду и поняла.

У мальчика были рыжие волосы и яркие веснушки на щеках, хотя до весны было еще далеко. Он грыз уже изрядно изувеченный указательный палец своей белой руки и смотрел светло-голубыми, почти прозрачными глазами на машинку, валявшуюся у его ног. Вокруг мальчика воздух был густым и наполненным чем-то недосягаемым. В этом облаке роилось, складывалось и раскладывалось, взрывалось и переливалось невероятное множество сияющих знаков и комбинаций. Когда получался красивый узор, мальчик улыбался отрешенной улыбкой; когда все разваливалось в хаос, морщился и кривился, как от боли. Его мир был настолько велик, что он вытеснял все остальное, и я не могла разобрать слов, которыми обменивались мама мальчика с Никусей. Голоса их доносились издалека и ни меня, ни рыжего мальчика не интересовали.

Вдруг сквозь облако комбинаций начало протискиваться что-то инородное и, добравшись до плеча задумчивого мальчика, ухватилось за него. Облако пошатнулось и обиженно посторонилось. Мальчик медленно перевел взгляд на свою маму. Пространство снова наполнилось голосами.

— Тёма, давай ты снимешь куртку? — сказала она крайне несчастным тоном и, не дожидаясь реакции, стала стаскивать с него зеленое пальто.

Мальчик издал недовольный звук, но особо не сопротивлялся.

— Знаешь, мальчик, — обратилась грузная женщина к Никусе, — я не хочу тебе выговоры делать, но все-таки стоило написать о том, что… что это любительское дело, что ли. Ведомое ре… несовершеннолетним. А то как-то некрасиво получиться может.

Никуся налился краской и взял куртки гостей.

— Папа тоже об этом сказал, но я думал… — Никуся совсем побагровел и замолк.

— Могу себе представить, что ты думал, — спокойно сказала женщина.

Облако снова стало заполнять собой пространство, и я отошла подальше от мальчика, чтобы послушать разговор.

— Я и не сержусь, — почти прошептала женщина, и на глазах ее выступили слезы. — Мы с Темой уже испробовали все, что было возможно. Не все, что есть, понятно дело, а что для нас доступно. В столицу ездили пару раз на канистерапию. И Тёмочке так понравилось… — Женщина всхлипнула. — Но у нас денег нет, чтобы часто туда наведываться. Поэтому я просто безумно обрадовалась… Глазам своим не поверила, когда увидела объявление в нашем городе.

— Простите, пожалуйста, — пропищал Никуся из-за курток, и мне показалось, что и он сейчас расплачется.

— Ну что теперь говорить, — неожиданно улыбнулась женщина и энергично потерла мокрые щеки. — Все лучше, чем ничего, правда ведь? Так-то я не буду никаким собачникам навязываться, чтобы моему сыну дали с животным пообщаться. Да к нам тут и относятся-то как к… — Она отмахнулась и отыскала меня взглядом.

— Вот это наш сегодняшний терапевт?

— Да! — отозвался Никуся из-за вешалки. — И есть еще одна такая же. Они сестры.

Я оглянулась. Сеструхи и след пропал. Я даже не заметила, как эта ловкая дрянь успела смыться и оставить меня одну. Женщина принялась снимать мечтающему сыну ботинки, и тот издал звуки недовольства.

— Ничего, ничего, Тёмочка, — сразу примирительно защебетала женщина. — Сейчас мы тут поиграем с собачками. Посмотри, какие хорошие!

Но мальчик на меня не смотрел. Вместо этого он начал рассматривать перекладины на лестнице.

— Не разговаривает он, — вздохнула женщина и потянула мальчика за руку в гостиную, распознав в ней терапевтический кабинет. — Почти совсем. Если «да» или «нет» добьюсь, уже хорошо.

Бедный Никуся, хотя и пытался делать вид прожженного долгими годами опыта терапевта, явно не знал, как ему стоило себя вести. Он с неловким интересом косился на своего пациента, и вопрос о том, что с ним такое, был практически написан на его лбу, но спросить он так и не решался. Я последовала за ними в гостиную и сразу обнаружила сеструху, забившуюся в угол на диване. Она сделалась маленькой и плоской, но ее все равно было видно. Я только фыркнула.

— Ну что же, — откашлялся Никуся, распрямил плечи и подошел к рыжему мальчику. — Тёма, здравствуй! Меня зовут Николай или просто Коля.

Не знаю, зачем он что-то напридумывал, но ладно, это было его дело (хотя изредка первое имя произносили и мама с папой в порывах ярости, уж не знаю, в чем тут загадка). Может, он пытался таким образом замести все следы и улики. Тёма подплыл на поверхность своего сверкающего облака и посмотрел Никусе в глаза. Тот лучезарно улыбнулся.

— А это Тёма, — сказала за Тёму мама и положила тяжелые руки на его худенькие плечи.

Тёма что-то тихо промычал, перевел взгляд на пестрый ковер и быстро опустился на него к мячикам и машинкам. Никуся деловито помахал маме в сторону дивана.

— Вы посидите, а мы разберемся, — прошептал он и важно кивнул.

Женщина немного помедлила, но потом вздохнула и присела рядом с сеструхой. Та сразу завалилась на спину и подставила свое брюхо, что меня, откровенно говоря, удивило, так как обычно она предпочитала держаться подальше (как минимум на расстоянии одного лестничного пролета) от чужих людей. Женщина улыбнулась и стала ее заглаживать вдоль и поперек.

— Ну ты прямо норка, — посмеялась женщина, но желания пустить сеструхенцию на шапку не выразила.

Вдруг я четко почувствовала, что оказалась в фокусе пронзительного взгляда. Тёма заметил мое невзрачное присутствие. Я медленно повернула голову и встретилась с двумя по-неземному светлыми глазами. Губы его еле заметно шевелились, отсчитывая бесконечные комбинации, но он смотрел не сквозь меня. Никуся начал лепетать что-то на заднем плане.

— …Хочешь дать ей мячик?…Знает команду «дай лапку», давай мы у нее…

Но Тёма его не слушал. Одним угловатым движением он подвинулся ко мне и поднял свои руки, так что его белые, изрисованные фломастерами ладони оказались прямо перед моей мордой. И тут я с удивлением поняла, что во мне отсутствует какая-либо паника. Мне не хотелось поджать хвост и унести лапы куда подальше. В чулан, например. Тёма сильно отличался от других детей. Не то что я считала, что он не может ни с того ни с сего отвесить мне тяжелым деревянным предметом по башке или впиться мне в уши или хвост. Я чувствовала, что очень даже может, но что-то… Что-то подсказывало мне, что ему от меня нужно больше, чем короткая, но безбашенная игра в догонялки-потрепашки. Я вильнула хвостом, и он медленно опустил ладони на мои глаза, потом так же медленно переставил их на уши, потом на брыльки. Где-то глубоко внутри он был напряжен и запуган. Его пальцы не могли расслабиться. На заднем фоне Никуся все непрерывно бодро вещал, предлагая то Тёме, то мне игрушки и мячики. Тёма только коротко посматривал на них и снова переводил взгляд на меня.

— Она может лапку давать! — уже несколько отчаянно заметил Никуся и подставил мне свою руку. — Дай лапку!

Я дала ему лапку, хотя у него даже не было вкусняшек в кармане, так как не хотела расстраивать его еще больше.

— Видишь! — обрадовался Никуся. — Надо сказать собачке: «Дай лапку!» — и она даст тебе лапку! Ну, давай вместе. — Он схватил Тёму за запястье и поставил ладонь в правильное положение. Тёма почти не сопротивлялся. — А теперь надо сказать: «Дай лапку»! — предельно четко и медленно наставлял Никуся своего пациента.

Я уже хотела дать лапку без всяких лишних просьб, но тут послышалось какое-то гудение, отдаленно напоминающее требуемую команду. Я сразу протянула ему лапу, а мама резко выпрямилась на диване. Она явно хотела что-то сказать, но потом покачала головой, улыбнулась и пристально стала за нами наблюдать.

Никуся ликовал (про себя, но тем не менее я это слышала), ведь это была первая его терапевтическая победа. Наступившая очень даже быстро, как по мне. Я, конечно, раньше никогда не занималась этим делом, но у меня было ощущение, что за считаные минуты у нас получилось установить контакт, у меня и рыжего Тёмы. И это было ух как приятно! Тёма жал и гладил мою лапу, что-то лепетал, обнимал меня и терся щекой о мою шерсть, а Никуся пытался предложить свои заготовленные варианты нашего времяпровождения, но я лучше знала, что надо этому мальчику.

В какой-то момент Тёма лег рядом со мной, положил голову на мой бок и заснул. Никуся удивленно и виновато похлопал глазами.

— Ой, — растерянно проговорил он. — А что же теперь делать? Ведь всего-то полчаса прошло, а мы на час договаривались. Может, разбудить?

Но мама Тёмы покачала головой.

— Все нормально. Все очень даже хорошо. — Она посмотрела на своего сына с блаженной улыбкой. — Главное, что он рядом с собакой. Он наконец-то расслабился.

Вот так мы и лежали, пока Тёма сопел на своей собачей подушке. Мне было, сами понимаете, далеко не удобно (у людей до неприличия громадная голова, вы это за собой замечали?), но я терпела ради благого дела.

Никуся пристроился на диван с другой стороны от сеструхи, и через некоторое время засопели уже решительно все.

Сквозь чуткий собачий сон, в который я таки провалилась, убаюканная ровным дыханием и похрапыванием остальных, я услышала, что кто-то вставляет ключ в замочную скважину. Так четко, словно дверь взламывали отбойным молотком. Подскочив, я громко залаяла и подорвала сеструху на озадаченное гавканье. Несчастные люди все как один вздрогнули и поднялись на ноги. Кроме Тёмы, который тер глаза на ковре.

Дверь открылась, и вместе со свежестью в дом влились голоса мамы с Сашкой, послышалось копошение. Никуся рванул им навстречу.

— Мама, привет! А что это вы так быстро? Мы тут сеанс канистерапии проводим!

— Какое быстро? — отозвалась мама впопыхах. — Шестой час на дворе, вон темнеет уже. И что вы тут проводите?

Но тут мама уже сама заметила незнакомого мальчика в гостиной и изумленно посмотрела на шаркающего ножкой сына.

— Ты привел друга? А почему ты мне заранее ничего не сказал?

— Это не друг, — нервно зашептал Никуся. — Это мой первый пациент.

Я ткнула остолбеневшую маму в коленку и активно завиляла хвостом. Все нормально, хозяюшка! Только без лишних нервов и слез. А то в последнее время у нас этого добра с избытком хватало.

Мама медленно прошла в гостиную, где незнакомая ей женщина уговаривала мычащего мальчика подняться с пола.

— Здравствуйте, — сказала мама и затихла.

Женщина лучезарно заулыбалась и тоже поприветствовала маму юного терапевта. Тёма наконец поднялся и заканючил.

— Даже не знаю, что сказать, — в конце концов проговорила мама, что по ее медлительной реакции и так было понятно.

— Спасибо вам большое! — вдруг прорвало женщину, и она со слезами бросилась обнимать опешившую маму. — Спасибо вам, что вырастили такого сына, который неравнодушен к бедам других людей! Мог же и чем-то другим заниматься в свое свободное время, чем-нибудь поинтересней, а он вот решил людям помогать. — Она смахнула слезу и крепко поцеловала Никусю в макушку.

— Ты такой молодец!

— Да я ж особо-то ничего не делал, — искренне смутился Никуся.

— Можешь говорить что хочешь, но у нас с Тёмой уже давно не было такого мирного и в то же время полезного дня! Ты думаешь, он молчит? Это он дома молчит. Совсем. А тут разговорился вовсю просто! Хоть непонятно, но говорил же!

Потом пришла и моя очередь получать похвалу.

— Золотая собака! Просто прирожденный терапевт! Чудо какое-то!

Я гордо выпрямилась и стала всматриваться в лица хозяев, чтобы понять, достаточно ли внимательно они слушают. Нахалка-сеструха тоже пристроилась рядом со мной, чтобы незаконно отхватить какую-нибудь награду.

— Эта тоже хорошенькая, конечно, — заметила женщина возникновение сеструхи. — Но та прямо лечебная собака!

Сеструха обиделась. Но не сильно. Потому как не умела сильно обижаться. Да она и не особо хотела бы считаться лечебной собакой, полагаю. Сеструхе нужны были покой и поглаживания родных рук и никакого дополнительного стресса. Женщина схватила сумку и вытащила из нее кошелек.

— Нет-нет! Что вы! — одновременно запротестовали мама с Никусей, словно она достала бутылочку с ядом и хотела всех обильно им полить. Однако мама протестовала гораздо увереннее Никуси.

— Нет уж, я настаиваю! — отстранила их женщина и достала несколько фантиков.

Мне припомнилось, что я такие уже видела среди денег в шляпе при нашей не увенчавшейся успехом попытке гастролей на пешеходке.

— Мы будем приходить еще, — сказала женщина и сунула фантики Никусе в руку. — И я не хочу ощущать неловкость от того, что мне делают одолжение. Это ерунда по сравнению с той пользой, которую извлечет из этих сеансов мой сын.

Когда они уходили, Тёма еще раз вынырнул из своего облака, обернулся, отыскал меня глазами и улыбнулся то ли мне, то ли себе. Дверь захлопнулась, но мне показалось, что часть меня ушла с этим для остальных, несомненно, странным мальчиком. Несмотря на то что я успела уже подремать вместе со всеми, я еле дошла до своей подушки под лестницей, рухнула на нее, как после длительного похода по дремучим лесам, и тут же заснула.

— Да пошли они все к черту! — с горечью взвыл папа, оторвал мышку от компьютера и запустил ее в стенку.

Мне была неизвестна особа, к которой «они все» были посланы, но по маминому испуганному взгляду и ужасу в глазах детей я поняла, что она должна быть очень малоприятной.

Голова папы упала на обижено простучавшие клавиши.

— Никуся, иди-ка поиграй с Сашенькой в детскую, — напряженно спокойным тоном сказала мама и стала выталкивать сопротивляющуюся детвору за дверь.

— Сашенькой? — даже не понял Никуся, косясь на папу.

Сашенька попыталась начать истерику, но мама решительной хваткой затащила их на лестницу и быстро вернулась уже одна.

— Что случилось? — растерянно спросила она затылок бездвижно валяющегося на клавиатуре папы.

На стенке в том месте, которому досталось мышкой, отвалился кусок штукатурки. Сеструха нервно оглядывалась по сторонам, вероятно, в поисках других опасных летающих предметов. Папа резко поднялся и повернулся лицом к аудитории. Я поморщилась. Лучше бы он этого не делал. Выражение у него было страшно-сумасшедшее, а на ярко-розовом лбу красовались глубокие отпечатки клавиш.

— Скажи, пожалуйста, — обратился он к отпрянувшей маме, — они сами понимают, что ведут себя как бабы, которые отшивают влюбленного дурака со словами, что ах, ты такой прекрасный-распрекрасный, уж настолько прекрасный, что я тебя не достойна? Причем ни смелости, ни приличия не хватает, чтобы хотя бы позвонить! Отцокали письмецо, и хватит с тебя, идиота!

— И он со всего маху дал по задребезжавшей клавиатуре.

— Ты для начала успокойся, — предприняла мама попытку усмирения разбушевавшегося супруга. — Подумай о детях!

— О них я и думаю! — заорал папа не своим голосом. — Целыми днями и ночами я только и делаю, что думаю о вас! — Он вцепился себе в волосы и устремил обезумевший взгляд в потолок. — И ничего не… Никому я не нужен, оказывается!

— Ну как это никому? — совсем расстроилась мама, и губы ее задрожали.

— Да вот так, что никому! — Вдруг папин голос резко ослаб, и он бессильно обмяк в кресле. — Прогадала ты со мной, солнышко! Вон у детей бизнес вовсю идет. Даже у собак, елки-палки, он процветает. А я, как последний неудачник, торчу перед компьютером и еще на что-то надеюсь…

С некой гордостью я отметила, что про наш бизнес он правильно отметил. За последние недели я стала — да, вполне можно так сказать — знаменитостью в нашем районе, а может, и во всем городе. К нам все шли и шли новые мамы и папы с детьми, а я постепенно превращалась в мастера терапевтического дела. И вы не поверите, но даже зашуге-сеструхе нашлось применение для некоторых отдельных случаев. Но обычно она служила релаксирующей подушкой для мамаш, которые в ней души не чаяли. Никуся цвел. И, если честно, немного зазнавался, так что мама вынуждена была с ним ругаться, чтобы ему не приходили в голову идеи о том, что в школе он более не нуждается.

При слове «школа» я задумалась. Оно было знакомо мне в контексте собачьих школ, но вот что там делали люди, было не совсем ясно. Другими собаками Никуся никогда не пах, так что речь шла о каком-то ином заведении. Но чему могли учиться люди? Командам? Интересно, каким. Очень хотелось бы знать парочку команд для людей. Дай колбасу, например. После долгих раздумий я пришла к выводу, что, скорее всего, их там обучают уходу за нами. Или за людскими щенками. Откуда-то приютские работники и доктор знали, что надо было с нами делать, чтобы мы случайно не померли. Мы-то ведь сами не всегда толком знаем, что надо делать, чтобы не помереть. Да, логично, в школе для людей учили правилам поведения и общения с другими существами, зависящими от них.

Мама подошла к совершенно раскисшему папе, села ему на колени и обняла его, остолбеневшего, как бревно.

— Бизнес, бизнес… — задумчиво проговорила она спустя какое-то время. — Не о том ты говоришь. Для Никуси эта канистерапия — игра. Нет, может, не игра, он вполне серьезно относится к этому делу. Но и не просто бизнес. Он с половины клиентов денег-то не берет, потому что у них и так с этим худо. А другие ему насильно их дают. — Она вздохнула и положила папе голову на плечо. — Дело не в том, что у тебя в бизнесе не клеится. Мне кажется, ты больше переживаешь из-за того, что отчаянно бросаешься на каждую возможность, совершенно не думая о том, хочешь ты вообще делать такую работу или нет. Иногда у меня складывается впечатление, что ты боишься того, что тебя возьмут, не меньше, чем отказа. Тебе надо расслабиться и хорошенько подумать о том, что ты вообще хочешь.

К концу маминой речи папа уже менее походил на столб, но вид у него был очень несчастный.

— Не знаю, — покачал он головой. — В этот раз я был настолько уверен. Все же шло так… Да ладно, что теперь об этом говорить… — Он потер глаза указательным и большим пальцами и горько вздохнул. — Теперь еще и детей напугал. Прости…

Какое-то время они сидели молча в обнимку и смотрели в никуда. Я прижалась к сеструхиному теплому поднимающемуся и опускающемуся боку.

— Сейчас я действительно готов идти на любую работу, в этом ты права, — послышался папин голос, когда я уже начинала засыпать под укачивающее завывание ветра за окном. Я заставила себя снова открыть глаза. — Но я этого не боюсь, в этом ты не права. Что мне остается делать? Просто не хочется совсем уж прогадать, чтобы потом не ругать себя еще больше.

— Ну хорошо, — быстро согласилась мама. — Значит, все, куда ты подавался до сих пор, было не твоим. Все, что ни делается — к лучшему, правильно?

— Откуда в тебе вдруг столько оптимизма? — удивился папа. — Думаешь, я не замечаю, как ты нервничаешь и плачешь?

Мама немного смутилась.

— Ну да, я тоже человек… Но мне все кажется, что скоро, совсем скоро все каким-то образом наладится.

— Каким-то образом… — страдающим голосом повторил папа.

— Да, именно так! — встрепенулась мама и внезапно показала на нас. Я аж вздрогнула. — Если в нашей семье бизнес раскрутить смогли даже собаки, то чего мы еще боимся?

Но по нашему успешному собачьему бизнесу вскорости был нанесен гнусный удар появлением некоего незваного ревизора. В самый разгар занятий с двумя детками у входной двери появилось две ноги в истоптанных башмаках и четыре белые лапы. Четыре лапы были так безупречно воспитаны, что им даже не требовалось поводка.

— Ой, а мы вообще-то только с детьми занимаемся, — сказала мама, открыв дверь и обведя взглядом строгую женщину с болонкой.

— И даже для этого нужна проверка и регистрация в специальном учреждении, — сухо ответила кудрявая дама и тут же извлекла какой-то лист с жирной печатью из сумки. Болонка осуждающе тявкнула.

Мама напряглась от кончиков белобрысых волос до пальцев на ногах.

— Н-но м-мы это только так делаем… Как бы без всяких…

— Вот если делаете только так и без всяких, то не надо вывешивать объявления со словом «канистерапия», — грубо перебила дама маму, вытащила из сумки еще и один из Никусиных плакатов и помахала им у мамы перед носом. — Это, к вашему сведению, мошенничеством называется, — прошептала она, посмотрев на маму поверх очков в узкой, серебряной оправе.

Мама пошатнулась. Я, до сих пор наблюдавшая за незаконным вторжением из-под головы спящего на мне ребенка в гостиной, осторожно выкарабкалась и побежала к маме на подмогу. Никуся, который пытался причесать сеструху с помощью другой девочки, тоже почуял неладное и напрягся, но решил пока не подавать виду.

Болонка нахально переступила порог наших владений и теперь принюхивалась к нашим подстилкам. Я устрашающе зарычала.

— А вот и нестабильная психика, — как бы между прочим бросила дама в мою сторону. — Вот как-нибудь укусит ребенка, и что вы будете делать?

Мама молча таращилась на даму. Не дождавшись приглашения, та сама зашла в коридор и закрыла за собой дверь.

— Тянет тут, — пожаловалась она. — Давайте мы с вами сядем, и я вам все подробно по полочкам разложу.

«Еще что! Размечталась! Только вошла в чужой дом и уже хочет тут хозяйничать! Или ей своих полок не хватает?!» — возмутилась я в глубине своей вздувшейся груди. Но мама была не против или просто не в силах сопротивляться. Она покорно усадила напросившуюся гостью за стол и налила ей чаю. Не менее нахальная болонка прошлась к нашим мискам и стала принюхиваться. Я уже на всякий случай поставила дыбом шерсть на загривке. Повезло ей, однако, что миски еще до ее прихода были пустыми.

В это время занятия в гостиной продолжались.

— Сейчас я… — виновато пролепетала мама. — Минуточку…

И она умчалась наверх за папой.

— Но если у вас так прекрасно идут дела, — втолковывала дама уже маме с папой, скорбно склонившимся над столом, на котором была разложена куча бумажек, — то что же вам мешает получить нормальную лицензию и открыть свой центр? Раз спрос есть. Флаг в руки, и вперед! И, кстати, не придется оправдываться перед судом за детскую работу, — покосилась она на звук Никусиного голоса, доносившегося из гостиной. — Это я вам так, к слову. Намек.

Дама ткнула карандашом в зеленоватый лист.

— Собака должна пройти тестирование на пригодность в качестве канистерапевта — это крайне важно, а то вы, можно считать, шарлатанством занимаетесь.

— Но, как я понимаю, наши собаки уже изначально исключаются из возможных кандидатов, так? — нехотя поинтересовался папа. — Сын говорил, что обычно применяются собаки типа лабрадоров.

— Что за чушь! — возмутилась дама и схватилась от возмущения за шею. — Собаки всех пород, почти без исключения, могут быть терапевтами! Вот Армагедонка, например, образцово-показательный терапевт с многолетним стажем. — Дама указала на свою несчастную, валяющуюся у ее ног собачонку. — Главное, чтобы характер был подходящий. Идеальный, можно сказать. Это-то и устанавливает комитет!

Папа грустно покачал головой.

— В общем, Никусиному делу пришел конец, — тихо сказал он. — Расстроится он, конечно, безумно.

— Нет, но он может в качестве добровольца помогать в вашем центре, — закатила глаза дама. — Просто наемным работником он быть не может.

— Да о каком центре вы говорите? — с досадой вздохнул папа. — Ни о каком собачьем центре речи и быть не может.

— А почему? — в удивительном единогласии спросили дама с мамой.

Папа изумленно уставился на маму.

— Ты что, серьезно об этом заду…

— А почему бы и нет? — вдруг как-то даже рассердилась мама и сложила руки на груди, забренчав браслетами. — У нас что, много других планов и предложений на сей день?

— Ладно, с вашего позволения, я удалюсь в ванную комнату, — быстро встала дама и ушла в неизвестном направлении, но точно не в ванную комнату.

— Вот ревизор нагрянул, а? — зло процедил папа, с ненавистью взглянув на болонку.

Армагедонка до противности приветливо завиляла хвостом и заулыбалась по-нашему, по-собачьи. Идеальный характер… Я закатила глаза. И почему папа назвал болонку ревизором? Я уже как-то слышала это слово в приюте, но тогда к нам наведался толстенный дядька с отвратительным выражением лица. Все работники его страшно боялись и вились вокруг этой глыбы как утопающие вокруг шлюпки. Дядька присматривался к дыркам в крыше, принюхивался к нашим мискам и, морщась, чиркал что-то себе в блокнот. После его ухода в приюте устроили почти что настоящий праздник. Ничего общего с болонкой Армагедонкой я найти не могла.

— Так почему ты так сопротивляешься даже одной только мысли о подобном центре? — сразу взъелась мама.

Папа откинулся на спинку стула и растопырил руки, как крылья.

— Посмотри на меня! — взвыл он. — Перед тобой человек, отродясь ненавидящий собак! — У меня отвалилась челюсть (в переносном смысле, конечно), я просто не поверила своим ушам. Папа и сам заметил свой позорный промах и бросил на меня виноватый взгляд. — Ну ладно, просто не любящий собак. С нашими-то я уже свыкся…

Свыкся он! Я отвернулась и, раздосадованная до самых глубоких глубин души, поплелась прочь из кухни.

— Эй, ну подойди ты сюда! — испуганно крикнул мне вслед папа. — Полюбил я вас, полюбил!

Я с радостью простила его и вернулась, чтобы меня потрепали по голове.

— Видишь, некоторых надо буквально насильственно ткнуть носом в счастье, чтобы они его приняли, — заметила мама. — Может, так будет и с центром. Сейчас ты ненавидишь, потом свыкнешься, затем полюбишь. Стерпится — слюбится, дорогой. Не слышал никогда?

— Обычно так говорят немного о другом…

— Про то, про то…

Мама встала, достала бутылку вина и два бокала и наполнила их до краев.

— Ты что это? — заволновался папа. — Сейчас у нас еще детей заберут, подумают, что мы алкоголики.

Болонка-ревизор и вправду смотрела очень заинтересованно. Я поймала ее взгляд и дала ей понять, чтобы она не совала свой мокрый нос не в свои делишки. Болонка только повиляла хвостом, дурочка.

— Это мы сейчас будем праздновать начало нашего нового дела! — взбодрилась мама.

— Новое дело? — послышался настороженный Никусин голос из-за двери. Занятие закончилось, и мамы с детьми суетливо собирались в коридоре. Дамы и след простыл.

— Центр! — возбужденно и торжественно объявила мама, подняла бокал и отхлебнула из него чуть ли не половину. — Мы открываем совершенно официальный центр канистерапии в нашем городе!

Провозглашена эта радостная весть была так громко, что узнала об этом, наверное, добрая половина населения города Н. Обратного пути не было. Тем более что мамочки в коридоре радостно заерзали и пообещали донести эту новость до другой половины населения — той, которая пока еще ничего не расслышала.

Папа позеленел от негодования. Он страшно разозлился и даже не пытался этого скрыть. После ухода Никусиных клиентов и ревизора с хозяйкой, которую в конце концов нашли почему-то заблудившейся на чердаке, он в ярости метался по всему дому и кричал, что пока что он еще сам может решать, с каким бредом ему соглашаться, а с каким нет, и что он голова семейства.

Вот это мне очень понравилось, и я сразу решила распределить роли и остальным. Мама оказалась руками, Никуся — мозгами и ногами, а Сашка — голосовыми связками. Сеструха была животом, а я… Ну себе я отвела роль сердца…

К вечеру папа немного успокоился. А перед сном он украдкой стащил с Никусиного стола распечатки и книги по канистерапии, и полночи в родительской спальне горел тусклый свет ночника. На дворе весна была в полном цветении и заносила через приоткрытые окна свежие ароматы перемен, надежды и вдохновения.

Глава 7 Заключительная глава

Да, я прекрасно понимаю, что задерживаю вас уже слишком долго своей болтовней и что вам не терпится захлопнуть мои сумбурные собачьи излияния и облегченно взять в руки любовный роман или детектив. Но мне все же очень хочется рассказать вам про один невыносимо жаркий день, который оставил неизгладимый отпечаток на моей тонкой, звонкой душе. Если я не расскажу этого, то чувство катастрофической незавершенности будет мучить меня до конца моих дней, а то, гляди, и еще подольше…

С того дня, когда к нам наведался ревизор с хозяйкой, прошло много времени, пролетели темные и угрюмые месяцы зимы, мы прожили всю цветущую и сводящую с ума весну, и наступило неимоверно жаркое лето. В семье мы жили уже целую вечность и приют вспоминали только в страшных снах или при виде ротвейлеров, а теперь еще и занимали наиважнейшие должности в семейном деле. Да, мама с папой решили переступить через все страхи и открыли центр канистерапии, которому, благодаря Никусиному предварительному труду, с самого начала хватало клиентов. Папа воспрял духом и перестал сидеть перед компьютером и бросать мышки в стену. К чужим собакам он все еще относился с опаской, но учащенные контакты волей-неволей служили закалкой. Тест на канистерапевта сеструха в отличие от меня провалила буквально на первых же минутах, чуть не упав в обморок при одном только виде скопившихся серьезных физиономий экспертов с блокнотами и ручками. Но, по требованиям некоторых мамаш, ее время от времени выводили специально для самых застенчивых и запуганных детей. С ними она легко находила общий язык. А я… Я же была шеф-терапевтом. Вот такие дела.

Успех нашего центра был настолько велик, что скоро я просто перестала успевать принимать всех нуждающихся, и тогда к нам стали приходить волонтеры со своими собаками. Я помнила волонтеров из приюта, и те всегда были светилами в наших беспросветных буднях, поэтому я изначально была доброжелательно к ним настроена.

По вечерам мама с папой частенько сидели на диване с бокалами вина, когда дети уже мирно сопели в кроватях, и говорили о том, как прекрасны люди, готовые работать не из-за денег и жертвовать своим временем ради других. Значит, волонтеры не получали фантиков. Я в очередной раз задумалась над странными интересами людей и пришла к выводу, что если волонтеры не хотели иметь эту шуршащую ерунду, то они, по существу, были ближе к нам, к животным. При необходимости они приезжали в рань несусветную, оставались до самой ночи и все делали с какой-то искрометной готовностью и полыхающим взглядом. Иногда мне казалось, что они радовались, когда их загромождали все большими задачами. Волонтеров я любила. Не всегда я любила их собак, но приютские собаки вообще редко любят других собак. К сожалению, это так. Тут с рациональной точки зрения ничего не поделаешь. Скажем, собаки, с которыми я работала, мои коллеги, были сносными, и этого было достаточно. Сперва я не всегда соглашалась с их методами лечения, но через какое-то время заметила, что ребенок и собака словно находили друг друга как две частички пазла, и решила, что все, что идет на пользу детям, является благом.

Была в нашем собачьем коллективе, правда, и неоспоримая звезда. Звали ее Мася. Масю как-то давно сбила машина, перебив ей позвоночник и сделав ее собакой-инвалидом. Спинальники, так их называли, как я узнала позже. Мася не чувствовала задних ног и, соответственно, не могла ходить. Оказавшись в приюте после этого ужасного инцидента (ее подобрали на дороге), Мася долго горевала по своим волокущимся позади лапам, и жизнь ей была не особо мила. Так что все те же волонтеры-герои измерили ее худенькое тельце вдоль и поперек и заказали ей шикарную коляску откуда-то издалека. Коляска была хороша, блестела красным лаком и пахла неиспользованной резиной. После долгих уговоров и угроз Масю удалось задержать ровно настолько, чтобы застегнуть все необходимые ремни. Маленькая собака по окраске напоминала боксера, но, кроме этого, трудно было найти другую породу, на которую она была бы менее похожа.

Мася первый раз за долгое время почувствовала, что ее задняя часть больше не валяется на земле, и с опаской оглядела впечатляющее устройство. Первые шаги давались озадаченной собаке нелегко, но вскоре она резвилась по полям и дорогам не хуже остальных, ловко вписывалась в крутые повороты и пробивалась напролом через любые кусты. Отметив ее бойкий нрав, один волонтер забрал ее домой и отправил на курсы канистерапии.

Так сложилась Масина карьера, которая и привела ее в наши стройные ряды. Конечно же, и дети, и мамочки в Масе души не чаяли. Поначалу я чувствовала себя свергнутой с престола и дико обижалась, но впоследствии Мася специализировалась, разумеется, на детях-колясочниках, и у меня немного отлегло от души.

Так вот настал тот самый день, в который я чуть не распрощалась со своей единственной собачьей жизнью. Лето было в самом разгаре, и на дворе стоял просто невообразимый солнцепек. Даже птицы были не в силах щебетать и уныло сидели под густыми кронами деревьев. Сеструха с самого утра ушла в подвал и так до сих пор и не вернулась. Мама с папой уехали в центр и захватили с собой Сашку, чему я была бесконечно рада, так как бегать от нее в такую погодку мне представлялось совершенно невозможным. Даже каменные стены дома были теплыми, и мне казалось, что я сижу, как лобстер в кастрюле. Воздух жег мое горло, и я устала от частого дыхания с вывешенным набекрень языком.

Я плашмя легла на пол в коридоре, самом бессолнечном месте в доме, и уставилась на поплывший паркет в гостиной. Вообще-то я любила лето за долгие светлые дни, хорошее настроение хозяев, сосиски с гриля и долгие прогулки, но в некоторые дни у меня возникало подозрение, что где-то недалеко стояла печка размером с гору, в открытое пламя которой враг человечества и зверья, злобно хихикая, подбрасывал все больше угля. Я издала долгий жалобный стон.

И тут в дом ворвался запыхавшийся и раскрасневшийся Никуся. Я собиралась вздрогнуть и залаять, но даже на это меня не хватило.

— Ну и баня у нас тут! — в сердцах прокричал Никуся и швырнул свой рюкзак в угол.

Я с завистью посмотрела на его голые ноги. Обычно я испытывала неиссякаемую радость при мысли о том, что мне не надо одеваться и раздеваться. Никогда. Мне было жаль людей с их тысячами одежек, и я не понимала, почему этих премудрых существ в этом плане так плохо продумали. Наша же шерсть была практична и прекрасна одновременно, что ни говори. Но сейчас… Сейчас мне даже припомнились голые собаки, эти несчастные посмешища всех остальных пород, и я с завистливым стоном уронила приподнятую голову обратно на пол. Тяжка, тяжка была моя жизнь. И муть окутала мою горячую голову.

Вдруг мне на морду вылилась холодная вода, и я вскочила как ошпаренная. Надо мной стоял Никуся и допивал не вылитое на меня содержимое стакана.

— Что это с тобой? — поинтересовался он. — Неужто помирать собралась?

Может, и собралась, хотелось ответить ему. Я насупилась. Такими вещами, между прочим, не шутят.

— А другая где? — спросил Никуся.

Другая валялась в подвале и при попытке вытащить ее на белый свет так страшно зарычала, что было понятно: лучше ее не трогать, дабы не остаться с откусанными пальцами и не подвергать себя риску серьезной потери крови.

— Ну ладно, — пожал плечами Никуся. — Значит, пойдем с тобой одни гулять.

Гулять? Гулять?! Мне очень хотелось думать, что я ослышалась, но Никуся уже тянулся за поводком.

— Да, там лучше, чем здесь! — с удивлением заметил Никуся мои терзания. — Там воздух хотя бы свежий и ветерок!

Мы, собаки, — существа доверчивые, и так я, дурочка, вместо того чтобы со всех ног бежать спасаться к сеструхе в подвал, с сердцем, полным надежды, ступила под открытое солнце.

Наверное, вам запомнился тот немаловажный факт, что мы с сеструхой были черными собаками. Прямо чернющими. И, как всем известно, черным существам на безжалостном солнцепеке приходится несладко. Пока я семенила рядом с Никусей в направлении леса, было ощущение, что меня забросили на сковородку. В придачу я еще была практически полностью ослеплена неимоверно ярким светом.

Я попыталась потянуть чрезмерно бодрого Никусю в обратную сторону. Сдавалось мне, что никакого свежего воздуха в тот день и в помине нигде нет, не говоря уже о ветерке. Просто смешно!

— Ты что это? — недоумевал Никуся. — Сейчас в лес зайдем, там прохладно будет!

Я ему более не верила. Но задыхаться в попытках высвобождения из ошейника мне тоже не хотелось. Так что я высунула язык еще больше и продолжила свой мученический путь. Никусин пионерский настрой мне очень не нравился. Неужели он не страдал от этой жары?!

В лесу прохладно, само собой разумеется, не было. Но было немного более сносно и хотя бы не настолько ослепительно ярко. Тень размашистых крон бросала симпатичные узоры на нашу дорожку, а невидимые птички беззаботно чирикали. Мило. Я решила простить Никусе этот вынужденный поход при условии, что мы тихонько пошляемся туда-сюда и потом быстро отправимся домой в подвал.

Но мы все шли и шли. Никуся насвистывал песни, мечтательно смотрел по сторонам и не удостаивал меня ни одним взглядом. Наверняка потому, что его мучили угрызения совести, угрюмо размышляла я, еле поспевая за своим шустрым хозяином. Иногда нам встречались велосипедисты в дурацких обтягивающих полуштанниках и пестрых касках, проносящиеся мимо нас со свистом, и семейки, выгуливающие детвору и таких страдальцев, как я. Разжаренные и распаренные, мы даже не лаяли друг на друга, а только товарищески переглядывались. Никто из нас не носился меж деревьев и не играл, как обычно. Погода взяла свое, и я стала ностальгировать по зиме, когда гулять было тоже не столь приятно, но хотя бы не так мучительно. Если вам предложат печку и холодильник, куда вы с большей охотой полезете? Вот видите…

— Классно, да? — проник Никусин голос сквозь шум пульсирующей крови в моих ушах. — Просто великолепная погода!

Мне никак не хотелось это комментировать.

— Когда на дворе лето, надо пользоваться каждой минутой! — философски сказал Никуся и важно кивнул. — Так что радуйся, сегодня мне не надо ехать на занятия по пианино, и мы пойдем с тобой по большому кругу. Жалко, что сестра твоя заканючила, но тут уж она сама виновата.

Сестра моя не могла найти более подходящего момента для канючества, подумала я с нагнетающим отчаянием. В то время, как она блаженствовала на влажном ледяном полу, мне предстояло пройти через все существующие круги ада. Вы спросите, откуда мне было известно про климат в аду и вообще про его наличие? Позвольте мне не распространяться на данный вопрос. Пусть хотя бы некоторые уголки нашей собачьей души останутся для вас загадочными.

Мы шли и шли, шли и шли… Я знала, что такое большой круг. И в более терпимое время года это была изнуряющая прогулочка, первую часть которой мы бежали еще довольно бодро, но вторую уже думали только о том, как бы вернуться домой и завалиться на наши любимые подушки, чтобы не вставать до самой вечерней кормежки. Иными словами, путь был длинный и тяжкий.

Вот и теперь у меня стали подкашиваться ноги, хотя мы еще не прошли даже половины. Перед глазами у меня периодически темнело, но довольно быстро снова светлело, в голове стоял назойливый гул, и раскаленная вата сдавливала мне мозги. Нос мой был сух, как жгучий песок в песочнице, а с языка поднимались клубы горячего пара. Дорога потихоньку плыла в разные стороны.

Изредка Никуся посматривал на меня с некоторой тревогой. Но возвращаться не было смысла. Мы почти дошли до лошадиной фермы, которая находилась ровно на середине пути. Во всяком случае, снова пришлось бы подниматься в горку, так как до сих пор мы постепенно спускались.

— Смотри, уже совсем немного осталось! — с налетом ужаса в голосе подбадривал меня раскрасневшийся и вспотевший до самых кончиков волос Никуся. — Вот только пройдем быстренько эту часть на солнце, а потом снова — хоп — и нырнем в тень. А там уже и до дома не так далеко.

Но часть на солнце мы быстренько не прошли. Ровно на полпути нашей нелегкой и длинной дороги, как будто я заранее задумала такое коварство, беспощадное солнце прожгло-таки что-то в моей маленькой черной голове. Окутавшая меня темнота так и не расступилась перед глазами, вокруг меня понеслись сверкающие звездочки, я пошатнулась и грохнулась на бок на пыльную тропинку. Язык мой вывалился, и я почувствовала вкус сухой грязи и мелких камушков, а возле моего носа поднялось песчаное облако. Я была изможденным верблюдом в пустыне без капельки воды в своих горбах. А солнце все жгло и жгло, поджаривая мои внутренности.

«И вот это конец?» — подумала я с какой-то досадой. Как и все собаки, я знала о собственной смертности и не раз представляла себе этот трепетный момент перехода. Мне было понятно, что он вряд ли будет приятным, но у всех собак были схожие предпочтения: не быть сбитыми машиной, не отравиться какой-нибудь гадостью, не быть загрызенными или съеденными.

Вариант о сгорании без огня мне ранее, правда, ни разу не приходил на ум. И самое ужасное было то, что рассудок мой был настолько омрачен горящей черной ватой, что я даже не могла толком попрощаться с окружающим меня миром, который был ко мне в общем-то благосклонен. Я не могла с благодарностью взглянуть на Никусю, хоть он и затащил меня в эту печку, не могла улыбнуться птицам, песни которых радовали меня каждый день, и последний раз вдохнуть свежий воздух, летящий от толстых зеленых листьев деревьев и прозрачного ручья. И самое страшное было то, что я не могла сказать своей глупенькой сеструхе на прощание, чтобы она не боялась и что я буду ее ждать. Во мне горел черный огонь, и я была с ним наедине, еще при жизни отрезанная от дышащего и цветущего окружения. Мне стало грустно.

Внезапно я почувствовала, что меня трясет, и на морду мне подул слабый ветерок. Я слегка приоткрыла склеивающиеся веки и с удивлением заметила, что тьма отступила. Надо мной висело искривленное ужасом лицо Никуси. Рот его то дул на меня, то двигался, и спустя несколько мгновений ко мне начал пробиваться его голос.

— Ты что?! Ты что?! Ты что?! — повторял он без конца и тряс меня за бок, поднимающийся и опускающийся с дикой скоростью.

Мне было жалко моего распаниковавшегося мальчика, но среагировать я никак не могла. Я просто валялась, как тряпка, в сухой грязи, похожей на рассыпавшийся пергамент. Моего бессилия хватило бы на всю вселенную. «Оставь меня здесь и спасайся сам, друг», — хотелось мне прошептать умирающим голосом. Но вдруг под меня что-то подлезло, и я полетела. «Что, уже все?» — испугалась я и уставилась в небо, в которое взмыла моя душа. Но оказалось, что я еще не летела в лучший мир. Это Никуся схватил меня в охапку и побежал к тени.

— Сейчас будет лучше! Прости меня, пожалуйста! Только не умирай, не умирай! Прости меня! — тараторил он, задыхаясь, и жгучие слезы стекали градом по его багровым щекам и капали на мою спину.

Навстречу нам шли лениво прогуливающиеся люди и с недоумением поглядывали на несущегося мальчишку с собакой на руках. Тело Никуси было ненамного прохладнее моего, и воздух, выходивший из его ноздрей, ложился на меня паром. Сердце его колотилось так, что я его даже слышала, но, добежав до тени, он не остановился. Он все бежал и бежал, то и дело подхватывая меня получше.

Если вы когда-нибудь несли собаку среднего размера на руках (маленькие не считаются, а больших никто таскать не будет), то вы знаете, насколько это становится неудобно спустя некоторое время. Мы не цепляемся лапами за носильщика, как обезьяны или людские щенки, и не держимся сами. Для нас такой расклад дел вообще противоестественен, так что мы совершенно не знаем, как наилучшим образом пристроиться, и просто висим, как мокрый мешок. При этом мы еще нервничаем, напрягаемся и пахнем, и из нас обильно лезет шерсть.

Никуся скоро перестал бежать и просто шел и пыхтел. Он пытался перебросить меня через плечо, взять так и этак, но дышал он все порывистее и тяжелее. Но он шел. Мой мальчик еле плелся в горки и пытался как можно быстрее пробежать спуски. Мне было стыдно и было жалко своего полуживого хозяина, руки которого дрожали мелкой дрожью от напряжения. Пройдя немаленький и крайне изнуряющий участок, он еле доплелся до лавки, засветившейся, как спасательная шлюпка посреди открытого моря, осторожно положил меня рядом и плюхнулся на нее. Никуся развалился на старых досках, как на кровати, вероятно, засадив себе при этом не одну занозу, закрыл глаза тыльной стороной руки и издал страдальческий стон. Его тело было настолько красным, что казалось сваренным, и влажные руки и даже шея были покрыты моей черной шерстью.

Что же касается меня, то смерть отступила на второй план и, видно, готова была повременить, но я все еще чувствовала себя так, словно еле выжила после изощренных пыток. Где-то недалеко журчал ручеек, и хотя обычно миска с водой стояла у нас дома нетронутой сутками, то теперь я отдала бы свой хвост за один-единственный глоток. Вокруг меня прыгали серебристые рыбки и пускали фонтанчики, как киты. Я начинала бредить. Черная вата все горела и горела в моей голове, а окружение мое снова расплывалось и крутилось. Кровь кипятком затекала и вытекала из моего мозга, устраивая там пламенные бури.

Отдаленно я чувствовала, что меня снова несут, но я переставала понимать, что со мной вообще происходит. С каждым Никусиным шагом меня слегка подбрасывало вверх, а его мышцы дрожали все больше и больше. «Да брось ты меня тут, брось!» — совершенно искренне повторяла я без устали, и мне казалось, что слова наконец покинули пределы моего тела и стали слышными и для людей.

Но он не бросал меня. Он шел и плакал, садился отдохнуть, снова брал меня и шел, плакал и шел. Иногда я немного приходила в себя и тогда видела, как он стыдливо прятал лицо от любопытных взглядов редких прохожих. Мы шли почти по одной тени, но даже короткие участки под открытым солнцем были на грани выносимого. Я неуклюже висела в его объятиях, и мы словно слились в один тяжко дышащий, раскаленный, мокрый от смешавшихся слез и пота организм. Плохо нам было обоим, и Никуся все медленнее волочил ноги. Несколько раз он пытался поставить меня на лапы и уговаривал пройтись хоть немного самой, но я только виновато падала на землю, и ему приходилось снова тащить свою ношу. Шли мы долго, очень долго, и все время Никуся плакал. Только уже под конец слезы его иссякли, и он просто плелся из последних сил, которые брались у него невесть откуда.

И все-таки мы дошли. Вернее, Никуся доволок меня. Еле перешагнув через порог, он бережно положил меня в ноги маме, словно жертву, шатаясь, дошел до гостиной и без единого слова рухнул ничком на ковер посреди комнаты. Не на терапевтический (тот давно уже нашел свое законное место в новом центре), а на зелененький такой. Я все еще помню эту картину. Красный Никуся на зеленом ковре. Мама бегала с глазами навыкате и открытым ртом от меня к сыну и обратно и поочередно поливала нас холодной водой, как засохшие фикусы. А сеструха соизволила покинуть подвал и с тревогой вылизывала мне глаза и нос.

Когда я под вечер после долгого сна, наполненного бредовыми кошмарами со взрывающимися разноцветными шарами, наконец пришла в себя, я была уже не простой собакой. Я была собакой, ради которой человек готов рисковать здоровьем и, может быть, даже жизнью. Я и до этого знала, что мы ценные члены семейства, но никогда раньше не понимала так отчетливо значение слова «любовь». Я была по-настоящему любима. Если вам это покажется наивным и пафосными, то пусть будет так. Но в тот вечер я ощутила себя человеком.

Из детской вышел врач, и пока папа с мамой разговаривали с ним взволнованными, но в то же время облегченными голосами в коридоре, я прошмыгнула в открытую дверь. Мой маленький герой лежал с мокрой тряпкой на лбу в постели, и вокруг открытого окна свежий ветер раздувал белые занавески. Я тихо подошла к кровати и ткнула его холодным носом в свисающую руку. Он приоткрыл глаза, увидел меня и улыбнулся. Поморщившись, он подвинулся ближе к стене и похлопал рядом с собой по матрасу, и я пристроилась у него под боком. На улице смеялись дети и трещали цикады, а на небе звезды строились в загадочные узоры.

В ту ночь меня оттуда никто не прогонял.

Жара спала, и воздух перестал гореть и снова стал прозрачным. Птицы облегченно вздохнули и взмыли ввысь, не боясь сжечь себе крылья, и трава налилась влагой и соком. А Никуся проснулся однажды утром, подошел к окну и понял, что голова его больше не болит и что ему не хочется плакать от одной только мысли о солнце. И даже чувствительная сеструха променяла подвал на тенистое местечко под горкой в саду. Дело медленно, но неуклонно шло к осени.

Я переступила через порог и вышла в сад. Пряный воздух защекотал мне голову изнутри. И тут я с удивлением заметила маму, сидевшую на качелях и грустно смотревшую в тот единственный уголок малюсенького сада, который не был заставлен игровым комплексом. На кусочке перерытой земли из камушков было что-то выложено, и никто никогда туда не ступал. Конечно, я чуяла, что там глубоко кто-то лежит, но никогда об этом не задумывалась. Мало ли кто где лежит под землей. Но теперь, при виде маминого печального настроения, меня посетили определенные мысли, и я пробралась к качелям, чтобы утешить свою хозяйку. Она улыбнулась и погладила меня по голове.

— А ведь вы уже почти целый год у нас, подумать только… — сказала она скорее себе, чем мне. — Целый год, а пролетел он как неделя. — Внезапно ее губы задрожали, и слезы потекли градом по щекам. — Уже целый год, целый год! — жалобно запричитала она, и сердце мое сжалось.

Я знала, что год — это тот промежуток во времени, в течение которого по разу приходили и уходили весна, лето, осень и зима. Но мне было непонятно, почему мама так убивалась по этому поводу. Уж, наверное, ей было известно, что за каждой зимой неизменно снова наступает весна. Мама затянула меня к себе на колени и уткнулась мне в загривок.

— За каждой зимой наступает весна, но не за каждой ночью наступает день, — произнесла она загадочно, словно прочитав мои мысли. Я вывернула шею и попыталась заглянуть ей в лицо, но мама смотрела на земляную кучку с камушками. — Время — странная штука, — продолжила она тихо. — То месяцы несутся со скоростью света, то секунда длится дольше десятилетия. Но, как ни крути, ваша жизнь будет несравнимо короче нашей. Разве это честно?

Наконец я начала догадываться, о чем она говорила. Я постаралась представить себе полюбившуюся до глубины души мышь, чтобы понять мамины чувства, но это было сложно. «Наверное, это очень страшно — любить кого-то, о ком ты заранее знаешь, что он вскорости покинет тебя?» — хотелось мне спросить маму, и вдруг мне стало до боли жалко и людей, и саму себя, и сеструху, и того, кто лежал во влажной земле в углу сада. Все мы были узниками нечестности временного устройства жизни. Стрелки наших часов шли с разной скоростью, то отставая, то нагоняя, а иногда и вовсе расходились в разные стороны.

— Это нечестно, — повторила мама со стеклянным взглядом. — Почему нельзя взять и распределить время, отведенное на всех жителей земли, на всех поровну?

Я подумала о тьме-тьмущей насекомых и прочей мелкой твари и о том, что средняя продолжительность жизни, учитывая всех без исключения существ, сократилась бы до не очень значимых размеров. Пока я мысленно выбирала достойных участников во временной лотерее, мама снова расплакалась. Видно, она и сама поняла, что в ее мечтах что-то не складывалось нужным образом. Сидеть на покачивающейся маме было неудобно, но пора было начать сеанс канистерапии, так что я повернулась к ней передом, выбрала позицию получше, положила голову рыдающей хозяйке на плечо и закрыла глаза.

Что есть, то уже есть навсегда, говорила я про себя, потому что по-другому говорить я не умела. Люди слишком глубоко увязли в их конструкции времени и не понимают, что, когда им кажется, что секунды длятся десятилетия, то им это не просто кажется. Эти секунды длятся не десятилетия, а целую вечность. И что есть, то уже есть, и будет снова и всегда. Так что не плачь, хозяйка, говорила и говорила я без устали, не плачь, не плачь. Когда кто-то приходит в семью, то он уже больше не уходит. Семья есть семья, и будет сейчас и снова, и всегда. Слова и мысли складывались во мне в песнь и кружились, кружились. Сейчас, и снова, и всегда. Сейчас, и снова, и всегда. Не плачь, не плачь…

И она перестала плакать. Она погладила меня еще раз, опустила на землю, улыбнулась мне и легким шагом пошла в дом, из которого доносились голоса детей, требующих мороженого. Я стояла и смотрела ей вслед. Вечерело, и птицы звенящими песнями провожали свет.

И вдруг я ясно почувствовала, что рядом со мной кто-то стоит. «Приятно познакомиться, — раздался незнакомый, но не чужой голос в моей голове. — Вижу, все идет своим чередом. В какой-то момент она снова заплачет, так что присмотри тут за ними за всеми до поры до времени, друг». Я кивнула.

Некоторое время мы так и стояли бок о бок и смотрели на зажегшийся свет в нашей гостиной. Потом я почувствовала, что где-то внутри сеструха, давно уже покинувшая свое место под горкой, начала по мне скучать. «До встречи», — сказала я, и еще пока шла по саду, мой знакомый незнакомый снова исчез.

Ну вот и все, дорогие мои. Можно мне назвать вас моими дорогими? Если вы дослушали мои сумбурные повествования до самого конца, то вы, несомненно, очень дороги мне. Может, вы пару раз посмеялись или взгрустнули вместе со мной, а это совершенно точно делает нас друзьями. Ведь если вы меня поняли, значит, мы друзья! Если же вы домучились до этой страницы и теперь грязно ругаетесь, жалея зря потраченного времени, то приношу вам мои искренние извинения. Я всего лишь некогда приютская собака, которой не терпелось поделиться своими переживаниями с миром.

Обычно в конце говорятся всякие благодарности, правильно? Я думаю, после прочтения моего рассказа и так должно быть понятным, кому я благодарна. Покровитель дворняг, блаженной безрассудности и неоднородного времени устроил мою судьбу наипрекраснейшим образом. Вопреки всем дождливым дням и стальным ветрам, пронизывающим мрачные периоды этой жизни.

Но одно мне все же стоит сказать перед тем, как мы с вами попрощаемся до поры до времени.

Мне хотелось бы обратиться к… к своей сеструхе. К сестре родной, к сестренке. Полагаю, иногда могло показаться, что отношение мое к тебе снисходительно или пренебрежительно. Но, поверь, это все любя. Любя. Люблю я тебя до слез, сеструхенция ты моя ненаглядная!

Все.

Занавес.

Оглавление

Глава 1 Про летающих ротвейлеров и плачущих докторов. Приютоведение

Глава 2 Про непостижимую возможность невозможного. Грустная глава

Глава 3 Можно забрать собаку из приюта, но приют из собаки забрать нельзя

Глава 4 Оттепель с препятствиями

Глава 5 Собачий бизнес

Глава 6 Ревизор, или О счастье в безысходности

Глава 7 Заключительная глава Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg