«Дом людей и зверей»

Илга Понорницкая Дом людей и зверей

Звери из детства

1. Зверь нужный — и совсем не нужный

В универмаге, за кофтами и стиральным порошком, есть одна витрина, и в ней, вроде, что-то движется… Подойдёшь поближе — а это и не витрина вовсе, а большой аквариум. На дне аквариума толстым слоем песок насыпан, а в нём копошатся, роют норки жители пустыни — черепашки.

Толик с Наташей как придут в универмаг, так сразу к этой, самой дальней, витрине. Возле неё дети со всего магазина собираются, пока родители смотрят на кофты и стиральный порошок. А что на них смотреть, они всегда одинаковые, всегда здесь, на своих местах. А черепашки возятся, толкают одна другую, друг у дружки капустные листья отбирают — которой достанется, которой нет…

Тут мама выныривает к вам из толпы:

— Ну что, пошли домой?

— Мамочка, ты только посмотри! — просит ее Наташка.

А маме некогда — её дома стирка ждет и суп недоваренный. А главное, ждут ее бабушка с дедом, ждут-пождут, и на часы глядят, и не поверят нипочем, если им скажешь, что в магазине очередь была. Скажут в ответ, что маме только бы на улицам гулять и ничего дома не делать.

Поэтому им надо поскорее домой.

Мама с Толиком поднимаются в квартиру, Наташка остается во дворе. Ее здесь тоже ждут. У нее здесь котята спят в коробке от чьих-то ботинок.

Коробку дети в подъезде обнаружили — кто-то выставил ее на лестницу. Тут же они расхватали всех котят, забрали по домам. Наташка пришла домой с рыжим слепышом, да только дед ее дальше прихожей не пустил. Он не дал ей даже сандалии снять.

— Неси, — говорит, — своего котенка куда хочешь. Иначе я просто выкину его на улицу. Он здесь не нужен.

Наташка совсем растерялась:

— Как — не нужен? Нужен!

— Не нужен! — загремел дедушка. — Я сказал тебе! Если будешь спорить со мной, я тебя саму вышвырну отсюда с мамкою твоей!

У мамы сразу слёзы заблестели на глазах. И мама мокрыми глазами на Наташку смотрит, а потом сразу на дверь. Иди, мол, унеси котёнка.

А куда его понесешь? Как узнать, где он нужен? Может, кому-то разрешать взять не одного котёнка, а сразу двух? Им вместе весело будет. Стоит Наташка и думает: к кому бы сначала пойти? К Юрке, наверно — он в соседнем подъезде живёт, ближе всех…

И тут слышит — шаги на лестнице. Это Юрка к ней поднимается. А вслед за ним — Ленка и Славик. И все тоже с котятами. Одной только Маришке разрешили котенка взять домой. Но только одного.

Как понять, куда остальных-то нести? В коробке котятам не нравится — то-то они пищат на весь подъезд! Захочешь какого-нибудь погладить — а они все в твою руку тычутся.

— Они мамку ищут, — говорит Юрка.

— А где их мамка? — спрашивают Наташка и Славик вместе. — Ты видел ее?

Юрка пожимает плечами.

— Их же без мамы сюда выставили. Наверно, мама оказалась кому-то нужна.

Утром Наташка с мамой и Толиком выходят из дому — кто на работу, кто в детский сад, кто в пришкольный лагерь. Тетя Люся, уборщица, об ступеньки шваброй стучит.

Они втроем говорят ей:

— Здравствуйте!

И слышат в ответ:

— Неряхи, как вы живете здесь?

Она сметает шваброй окурки, коробки от йогуртов, шелуху семечек, и все это сыплется в лестничный пролет. Надо суметь пробежать по лестнице так, чтобы тебе на голову ничего не попало! И надо знать тетю Люсю, чтобы понять, что совершенно бесполезно оправдываться: «Да мы не курим! И семечек не щелкали! И йогуртов мы не едим в подъезде!» Лучше быстрей выскочить наружу.

Но тети Люсины шаги догоняют их. Наташка оглядывается, а тетя Люся тащит впереди себя коробку с котятами!

— Тетя Люся! — кричит Наташка. — Пожалуйста, не выбрасывайте их! Они здесь нужны, нужны!

А тетя Люся и не слушает ее.

— Берите, — говорит, — к себе домой, если вам нужны, а здесь не ваша территория. Мало того, что мусорите и накурили…

Мама приняла у нее картонную коробку и вышла с котятами на улицу. Там они с Наташкой и Толиком спрятали котят в кусты. Мама нашла за домом кусок фанеры, на случай дождя, накрыла коробку, — и побежали они сначала Толика отводить в детский сад, потом Наташку в пришкольный лагерь…

С тех пор Наташка, выходя во двор, сразу же мчится к кустарнику. На четвереньках протискиваешься между веток — и вот уже ты скрылась от всех. Тебя принимает узкая, вытянутая площадка, про которую почти никто не знает. Вокруг, как будто нарочно, ветки изогнулись шалашиком, а листья закрыли просветы между ними.

Если пробираешься на площадку с блюдцем молока — половину расплескаешь. Наташка из дому пипетку принесла: котята еще не умеют сами есть. А Славик шприцов принес, много — без иголок. Из них, говорит, еще удобнее будет поить.

Леночка принесла банку сгущёнки, начатую, и бутыль с водой, чтоб сразу питьё размешивать. А Наташка дома забрала с кресла плед, чтоб котятам было теплей.

Мама смотрит на кресло без пледа — и сразу понимает, куда он делся. Выходит во двор, чтобы разобраться с Наташкой — а та ей навстречу идет. Зареванная, шорты в грязи, на плечах тот самый плед, а в руках шприц без иголки.

— Брось сейчас же! — кричит мама. — Откуда шприц?

— Славик принес, — говорит Наташка. — У него зимой было воспаление легких, и он специально шприцы копил, чтобы летом брызгаться.

— А, понятно… — говорит мама. — А что ревешь?

— Рыжик умер. Тот, помнишь, я домой приносила. Они без мамы не могут жить, маленькие. Уже и Пятнаш умер, и Снежинка, и тот, которого мы никак не называли.

— И… кто остался? — спрашивает мама.

— Никто! Мы сейчас Рыжика похоронили под рябиной. Мне Славик сказал: «Возьми шприц на память. Рыжик последний из него пил».

Мама не хочет, чтобы Наташка шприц в дом несла, а что скажешь? Она уговаривает:

— Брось…

И обещает:

— Мы что-нибудь придумаем…

Но ей ничего не идёт на ум. Только вспоминается витрина, к которой Наташа с Толиком бегут, как только входят в магазин.

2. Вот зверь, которого никто не купит!

В самом деле, думает мама, черепаха — это вам не собака и не котёнок. Ее не надо приучать к месту и следить, чтоб по столам не прыгала. Не обязательно гулять с ней каждый день. И шерсть не летит с нее в суп или в компот.

Наступает день, когда с Наташка мамой и братом идут в универмаг — уже не за каким-нибудь стиральным порошком. А там в дальнем углу продавец, усатый дядька, лукаво смотрит на них из-за витрины. А за стеклом, в витрине — черепашки.

Наташка вдруг понимает, сколько же она мечтала об одной такой.

А мама первый раз к этой витрине подошла. И рассмотрела её как следует. А теперь топчется рядом с Наташкой — шепчет на ушко:

— Пойдем. Не знала я, что это так дорого…

А продавец стоит перед ними — только ус подкручивает.

— Оба твои? — спрашивает у мамы про Наташку с Толиком.

И, не глядя, как мама смущается, сникает перед его витриной, говорит:

— Цену я сбросить не могу, я не хозяин. Давай-ка я лучше Коляну позвоню.

Достает мобильник и звонит.

— Колян, слышь, к тебе женщина с детишками придет. Ты ей отдай по оптовой цене. Что, говоришь, у тебя не осталось ничего? А когда новых ждешь, не скоро? Ну, что-то же у тебя есть сейчас? Так принеси им то, что есть, а они сами выберут…

А после он рассказывает маме с Наташкой и Толиком, как ехать к Коляну. И ещё говорит, как им выбрать черепаху. Это очень важно, чтобы она была здоровой. Если вдруг вам больная попадётся — вы её вряд ли вылечите. И деньги пропадут.

А Колян — он до чего хитрый, — говорит им продавец. Сам он не скажет, если с черепахой что-нибудь не так. А между тем, как отличить больную черепаху — об этом во всех книжках говорится.

Наташа уже читала, знает.

Они с Коляном встречаются на остановке — той, где она с мамой и братишкой ни разу не была. И даже мама ни разу не была здесь — зачем ей было сюда ездить? Похоже, они очутились в другом городе. А может быть, в деревне. Узкая дорога, а вокруг — маленькие домики, заборы и сараюшки. Все зелено…

Колян их ждет на остановке с коробкой. Там внутри возятся, скребутся коготками две черепашки — а говорил, ничего нет!

Он придвигает коробку:

— Выбирайте!

Мама с Наташкой и Толиком глядят — а выбирать-то нечего! Одна черепаха гладкая, с крепкими лапами. Они у черепах нарочно приспособлены, чтоб разгребать песок, рыть норки между корней — где спрячешься, там тебе и дом.

Вторая черепаха ничего бы вырыть не смогла. Лапки у неё тонкие, болтаются, точно веревочки. А панцирь, панцирь! Уж до чего ободран… Весь белых пятнах там, где с него сколупнули верхний слой.

— А вы что думали, — хмыкает Колян. — Они же бьются по дороге! Их к нам везут издалека!

— Откуда, из пустыни? — спрашивает Толик.

— Конечно, из пустыни, — говорит Колян.

— А кто их возит?

Толику представляется длиннобородый старик в чалме с волшебным сундучком. Откроет сундучок — и из него карабкаются на свет, лезут черепашки. Каждая — сама как волшебный сундучок на ножках.

Но Колян не хочет отвечать Толику. Он только ему на кончик носа пальцем нажимает. И неохотно говорит:

— Люди как люди возят. Такие же, как мы с тобой.

И сразу к маме поворачивается:

— Ну что, выбрали уже?

— Конечно, — отвечает мама. — Выбрали.

Тут у Наташи екает сердечко. Какую мама выбрала — это хоть кому понятно будет.

— Мам, знаешь, — говорит Наташка, — эту черепаху ведь купит кто угодно. А если мы вот эту не возьмем, ее никто не купит… Все же знают, что с побитым панцирем — не надо. Про это в книжках пишут…

— Ну, да… — растерянно говорит мама, и Коляну на секунду становится неловко оттого, что он принес им раненую черепаху. Правда, он тут же говорит себе, что просто так ее принес. Чтобы они видели, что у него в самом деле ничего больше нет. Что он всех выгреб, до последней. А последняя — никуда не годится…

— Мам, если мы её не купим, она, наверное, умрет, — хнычет Наташка.

— Да она так и так, наверное, умрет, — честно говорит им Колян.

— Что делать-то мне? — мама совсем теряется. Думает: как только Наташка жить будет с ее жалостливым сердечком? То над котятами ревет, то хочет купить больную черепаху. Не понимает еще, что людям тоже иной раз больше всего нужно, чтоб пожалели их. А как начнет понимать, что будет? Надолго ли ее сердечка хватит?

— Ну… Дайте эту… — неуверенно говорит мама.

— Какую? — уточняет Колян.

— Которую дочка хочет….

— Да вы что — зачем? — теряется теперь Колян.

Мама оправдывается:

— Ну, это же ей — черепаха. Ей и выбирать.

Мама отдает Коляну деньги. Тот вертит в руках купюру и, наконец, прячет ее в карман.

— Я вас предупредил…

Мама коробку несёт, Наташа и Толик рядом прыгают. Наташа щебечет:

— Знаете, как её зовут? Кто угадает, как её зовут? Её зовут Тартюша! Потому что Тортила — это по-иностранному и значит «черепаха». В «Буратино» черепаху Тортилой звали. Но она старая была. А наша маленькая ещё, правда ведь, мама, скажи!

Так появляется в доме черепаха.

Мама отмыкает дверь и тут же Тартюшу выпускают в коридоре.

У неё на линолеуме лапки разъезжаются. Коготки стучат-скребут, а черепаха остается на том же самом месте. Нет, вот, немного сдвинулась! И еще…

Она преодолевает свои первые сантиметры. Ей надо осмотреться.

— Куда она пойдет? — спрашивает Толик.

Тартюша разворачивается — и направляется в сторону кухни.

— Куда ж еще? — ворчит дед. — Едоков много…

— Ох уж, объест она тебя! — отвечает бабушка.

В кухне под столом Тартюша находит крошки — и тут же пытается ими подкрепиться. Крошки ездят по полу, Тартюша никак не может их поймать раскрытым ртом.

— Ну, хлеба ей отрежьте, что ли! — сердито говорит дед. — Что смотрите, как мучается?

3. Что на уме у черепахи?

У Тартюши вдруг обнаруживается небывалый аппетит. Она ест все подряд — капусту, хлеб, сосиски, одуванчики, блины. Однажды Толик дал ей кусок шоколадки, она и за нее взялась охотно. Но мама отругала Толика, а шоколадку у Тартюши отняла и мордочку ей вытерла салфеткой.

Мама с утра оставляет черепахе кочан салата, который возвышается перед ней, как гора. А когда вечером они все вместе возвращаются домой, Тартюша все еще топчется вокруг рассыпавшихся листиков салата, и все еще отщипывает от них то там, то здесь.

Если Тартюша не находит ничего съестного, она торопится напомнить о себе хозяевам. Особенно маме достается. Чем бы ни была мама занята, где бы ни топталась босиком за стиркой, глажкой или варкой супа — шаг туда, а потом шаг обратно, и так полдня — Тартюша безошибочно узнаёт мамины ноги и, незаметно подойдя, кусает за пальцы. Зубов у черепахи нет — про это Наташа читала в учебнике. Вместо зубов — какие-то особенные роговые пластины. Но тяпнуть своими пластинами Тартюша может, и еще как…

Наташка протирает Тартюшин панцирь ваткой, смоченной в жидком масле. Это полезно черепахам. Ссадины на панцире темнеют, Наташка радуется: это они так зарастают!

И они, верно, зарастают — следы ранений, да еще каких…

Везут к нам черепах с жаркого юга. Жадные торговцы стараются набрать черепах как можно больше. А чтобы не было с ними хлопотно в дороге, им голову и лапки вталкивают в панцирь и всю черепаху обматывают липкой лентой — не высунешься.

После бедолаг укладывают друг на дружку, точно камни. Вот панцири у них и бьются по дороге. А если какую-нибудь заклеили непрочно и она в дороге лапку высунет, а то и голову — тогда вообще беда. Такие не доезжают живыми до наших городов. А ещё кому-то остаётся жить совсем недолго. Если, например, панцирь побит.

Про это маме с Наташей и Толиком торговец рассказал в универмаге, когда они туда снова заглянули — сказать спасибо, что с Коляном познакомил.

Наташка ахает:

— Разве никто не смотрит, как их возят?

Продавец хмыкает:

— За всеми не усмотришь…

Как и Колян, он сказал им, что их Тартюша проживет недолго. И Наташке с мамой придется похоронить ее где-то в лесопарке.

— Не видел я, — сказал он, — чтобы с таким панцирем оставались жить.

А мама осторожно спросила:

— Может, черепахи разными бывают?

— Разными, разными! — сразу подхватила Наташка. — Наша Тартюша особенная!

Продавец им не поверил, а ведь так и есть.

Мама теперь говорит, что никогда не видела такого умного животного. Хвастается всем подряд:

— Тартюша меня знает!

— Ну, скажешь тоже, — спорит тетя Галя, её сестра. — Как она может знать тебя? Скажи, а она хотя бы раз видела твое лицо?

Мама удивляется:

— Она меня каждый день видит!

— Да ты что? Представь, какие у нее глазки и какие у тебя. У нее головка, как у змейки, да один твой глаз больше ее всей головы! Какой же ты представляешься ей?!

Мама пожимает плечами и примирительно говорит:

— Ну… Да, конечно… Я представляюсь ей большой, наверное…

— Ну, еще бы! Она просто не воспринимает тебя как живое существо, — втолковывает ей тетя Галя. — Так, что-то такое огромное, от чего зависит, будет у нее в кормушке еда или не будет…

Мама с Наташкой только плечами пожимают. Конечно, обе они для черепахи — огромные, как горы. Ну и что?

— И поиграть нельзя с ней. Кто же играет с черепахой? — спрашивает тетя Галя. — Я понимаю, кошка могла бы умной быть. А черепаха?

— Кошка! — отвечает Наташа. — Да что мне кошка? Моя Тартюша лучше всех кошек на свете!

В самом деле, зачем кошек любить, если тебе все равно котенка держать не разрешат?

Но лето кончается, приходят холода. Тартюша сначала делается вялой. У нее совсем пропадает аппетит. Она облюбовала себе место в углу под батареей и выходит на середину кухни уже не каждый день. А потом и вовсе перестает выходить. Мама перекладывает ее в коробку от ботинок и говорит, что черепаха будет спать в ней до весны.

И тогда Наташке делается скучно. И она думает, как было бы здорово, если бы у нее все же был котенок.

4. Хитрая старушка

Поздняя осень, снега еще нет. Все черно-серое, куда ни глянь. В такие дни бывает особенно тоскливо на душе.

Мама ведет Наташку с Толиком гулять в сторону городского рынка. Его еще Блошинкой называют. От их дома до Блошинки — только два квартала. Мама объясняла им, что на Блошинке продают старые вещи, на которых в прежние времена запросто могли бы оказаться блохи. А сейчас блохи — это редкость, но название осталось.

Блошинка пестреет разноцветными платками, шелковыми юбками и прочим, прочим, напоминающим о том, что месяц ноябрь не вечен, что придет еще и новое лето. Но только сперва настанет зима — вот вам и валенки на любую ногу…

Целые ряды заняты видавшими виды ботинками, рядом площадка ощетинилась лыжами. А между лыж, прямо на земле, стоит швейная машинка, и тут же рубанки, дрели и прочий рабочий инструмент.

Но самое интересное — тот край базара, где животные.

В раскрытых багажниках чьих-то машин визжат поросята. Лошади, запряжённые, думают о чем-нибудь своем и дремлют, пока хозяин распродает свою другую живность с телеги, устланной желто-зеленым сеном. Большие клетки битком набиты курами, а рядом пищат желтые подросшие птенцы — утята, а может быть, гусята.

В фанерных ящиках кролики пытаются скрыться от чужих глаз в толпе своих собратьев. Один только спрятался, как продавец вытащил его за уши — и ну нахваливать свой товар!

— Мама, — говорит Наташа. — Ты мне кролика все равно не купишь. Купи лучше котенка!

— Ты что! — ахает мама. — Про дедушку забыла?

И тут же голоса раздаются:

— Что покупать? Бесплатно, даром забирай!

Глядь мама — а они уже в ряду тех бедолаг, которых в любую погоду встретишь на Блошинке. Как ни придешь, они всем предлагают кошек разных возрастов и беспородных собак. А иногда еще и хомяков, сразу целый выводок, или зачем-то голубя-сизаря, который не может летать.

И в этом ряду стоит Андреевна, старуха из ближнего поселка.

Только Наташка еще с ней незнакома.

У Андреевны в руках мешок, а в мешке живность копошится — братья и сестрички, дети белоснежной кошки Сметанки.

Андреевна только задумалась о чем-то своем, старушечьем, как вдруг услышала рядом чей-то громкий плач. Смотрит — ревет довольно большая девочка, лет девяти. Или десяти. А рядом с ней стоит младший братишка — лицом на неё сильно похож. И тянет:

— Наташ, не реви, стыдно. Что люди подумают?

Наташке все равно, кто что подумает. Жизнь без котенка вдруг показалась такой горестной, что в сравнении с ней ничего значения не имело. Наташка огляделась на маму, которая, казалось, сама готова была заплакать, — и начала с новой силой:

— Котенка хочу!

Мама что-то беспомощно говорила ей. Втроем они стояли на пятачке, в центре всеобщего внимания. Секунда — и люди оценили ситуацию.

— Возьми котенка-то детишкам! — вдруг сразу заговорило, загудело, затараторило вокруг.

— Мой-то, погляди, какой шерстистый! Дедушка был персом у него.

— Лучше сюда гляди, на моего! Простой он, беспородный, зато приучен к месту, к туалету — горя не будешь знать!

— Мамка, сердца у тебя нет, ребенок-то как убивается! Котенку много ли надо? Что сами едите, то и ему… А убирать за ним дочка сама будет, большая уже.

— Куда там… — в растерянности отвечает мама толпе. — С родителями живем. С мужем я разошлась, уехали мы… Теперь — считай что три семьи под одной крышей. Тесно у нас…

— А что, плохой, что ли, был муж? — перебивает ее маленькая вертлявая бабенка. — Что, выпивал?

— Терпеть надо было, терпеть, — учит высокая толстая старуха. — Ради детей терпела бы…

— А дети — что! — спорит с ней худая изможденная женщина. — Детям-то, что ли, надо, чтобы папка скандалил каждый день?

«Что — папка каждый день?» — не понимает Наташка. Ей вспоминается — с папой они летят в надувных санках с горы, прыгают на ухабах! Страшно, аж сердце замирает! И в то же время как хорошо вот так лететь и бояться — с папкой! Одна — совсем не так боишься, по-другому…

И тут же вспоминается комната, заполненная чем-то тяжёлым. Тяжелое — невидимое, и, вроде, оно ничем не пахнет. Но оно есть, оттого что мама как-то странно молчит, и папа тоже молчит. И чтобы они не молчали, Наташке хочется прыгать на софе и громко кричать. Ей это не разрешается, и если она только попробует, мама и папа станут кричать на неё. Оба вместе. И тогда они, может, помирятся. Но Наташка и с места не может сдвинуться. И мама тогда говорит: «Нам лучше уехать…»

Мама, наверно, то же самое вспомнила. Наташка думает: как понять, что это тяжёлое в комнате было? И захочешь чужим рассказать — не сможешь. А тем всё знать надо. Или они думают, что уже всё знают…

— Ушли — и правильно сделали, не пропадёте! — утешает маму хозяйка двух одинаковых, как близнецы, рыжих котят. — Ну что, берешь у меня? Выбирай любого!

— Не могу, — оправдывается перед нею мама. — Отец у меня сильно не любит кошек.

— Деда не любит кошек, — повторяет Толик за ней. — И котенков тоже он не любит.

А девочка ничего не говорит, только ревет.

Андреевна порылась в своем мешке и вытащила вслепую рябой комок. Девочке протянула:

— Нельзя тебе домой, так вот хоть подержи маленького-то, подержи, погладь…

Та приняла в руки котенка, продолжая тянуть по инерции басом:

— У-у-у!

Наверно, трудно сразу остановиться.

— Что всё ревешь? — растерянно спросила старуха. — Или, может быть, черненького хочешь?

Девочка сразу и подхватила:

— Черненького хочу-у!

Старуха выбрала в мешке черного, как смола, котенка, сунула в руки девочке, а серого отправила назад в мешок. Девочка потянула котенка к лицу, а старуха Андреевна, приговаривая «мальчик, мальчик, хлопот у вас не будет», сделала шаг назад, а потом еще один шаг назад, и так, пятясь, пятясь, оказалась за строем других старух и девочек-подростков с котятами. Пригнулась и двинулась дальше, в толпу, в толпу.

— Стойте! — закричала мама. — Здесь ваш котенок! Мы не можем…

А старухи и след простыл.

Котенок остался вместе с девочкой, мамой и братом.

Кругом все улыбаются: «Ну, хитра Андреевна, вот и пристроила одного из своих».

5. Заговорщики

Делать нечего, зашагали мама с Наташей и Толиком домой. Наташка впереди идет, котенка к себе прижимает. Мол, что хотите, делайте, а не отдам. Лучше сама с ним вместе из дома убегу.

За ней мама идет, сердится.

— О чем ты думаешь? — спрашивает дочку. — Что мы теперь делать станем?

А сзади Толик идет. И думает: «Хорошо мне, я машинки люблю. Машинки можно дома держать. Дед сам иногда мне машинки покупает… А Наташке плохо. Она любит котят. Плохо любить то, что дед не любит…»

Мама, к тому же, злится на себя, что стала оправдываться перед старухами, рассказывать им про свою жизнь.

И все из-за этой ревули, из-за Наташки! Ну, Наташка, ну, погоди же, дурочка ты моя. Что будем с котенком-то делать? Не бросишь же его в подъезде — и без него во дворе полно кошек-бродяжек, а этот — совсем малыш, не выживет… И что бы не взять его в дом?

Бегал бы такой — черный, как ночь. Сколько раз за день тебе дорогу перейдет? И нам всё было бы нипочем. Ведь это не какой-то неизвестный чёрный кот — это свой собственный! Разве Наташка хочет чего-то несбыточного? — думает мама. Ведь поговоришь с людьми — и каждый кого-то вспоминает. Какого-нибудь зверька из детства, с которым вместе росли. Сначала, например, котенка взяли — меньше мышки. Он — «Мяу», и ребенок-ползунок тоже ему: «Мяу!». Так вместе и растут — и после вдруг подросток замечает, что его приятель-одногодок стареет. Редко четвероногий доживает до выпускного вечера своего хозяина, но только выросший хозяин всю жизнь будет вспоминать своего первого питомца…

Пусть и Наташка будет кого-то вспоминать!

Маме вдруг передаётся Наташкина решимость.

— У нас теперь есть котенок! — объявляет мама бабушке с порога.

Тети Гали с утра нет. У нее такая работа, на которую приходится ходить и в воскресенья. Зато ей и платят хорошо. Дед все время говорит, какая тетя Галя молодец.

Мама думает: сейчас он выйдет и вытолкает их в подъезд вместе с котенком.

А бабушка говорит:

— Повезло вам, что деда нет. А то бы и не вошли в дом.

В детской мама вытаскивает из-под Наташкиной куклы матрасик и стелет в туалете. Туда же ставит пластиковую коробку от конфет.

— Будем сразу к туалету приучать!

— Хорошо бы насыпать туда… кошачий наполнитель, — в растерянности говорит бабушка. — Я слышала — с наполнителем легче приучить…

— Значит, ты не против, чтоб у нас был котенок? — спрашивает мама.

— Если б не дед, я бы уже давно котенка завела, — отвечает бабушка. — Но, конечно, я бы выбрала расцветку поинтересней.

— А я черненького хочу-у! — заводит опять Наташка.

— Черненький тоже хорошо! — тут же соглашается бабушка. — Только о чем тут говорить? Дед — он, какого ни принеси, из дома выкинет.

— Тогда мы с мамой тоже уйдем, — обещает Наташка, и Толик не выдерживает — начинает реветь.

— Сейчас же замолчи! — приказывает мама. — Тем более мы уже уходим. Но не насовсем — только в магазин…

Пока деда нет — в доме затишье.

Мама с Наташкой приносят из магазина наполнитель и сыплют немного в коробку от конфет. Котенок, до этого дремавший на своей подстилке, тут же встает и направляется вразвалку к своему туалету. Пора ему, пора…

— Бабушка! Смотри скорее! — радуются Наташка с мамой. — Его не надо приучать! Он уже приученный!

— Бабуля его приучила! — объявляет мама, пока малыш загребает в коробке лапами. — Та, на базаре.

Им невдомек, что это не Андреевна, а сама кошка-мама, Сметанка, приучила свой выводок к порядку. Она держала детей в строгости, и жили они с Андреевной душа в душу.

Андреевна, добрая душа, и слышать не могла о том, чтобы лишать Сметанку ее любимых ночных прогулок. Коты со всех окрестностей знали дорогу к Андреевне во двор, и несколько раз в год Сметанка приносила сразу по пять или по шесть котят, или еще больше…

Андреевна не интересовалась, сколько на этот раз родилось малышей. Она знала, что сколько бы их ни было, они не добавят ей хлопот. Котята росли воспитанные — в мамку. Приходило время — Андреевна собирала малышню в мешок. Не держать же всех в доме, у Сметанки, небось, еще выводок на подходе.

Летом еще ничего было, а в ненастье у старой все кости болели после того, как постоит на Блошинке — в сырости ли, на морозе…

— И надо оно тебе? — говорили ей знакомые.

Андреевна соглашалась, что не надо. Возраст уже не тот. Мне ли на рынке стоять…

Но со Сметанкой ей было не расстаться, а та не могла понять, что у Андреевны — возраст, и приносила все новое и новое потомство. Как-то раз и для Наташки котенка родила. Черненького.

— Видишь, какой он умный! — говорит Наташка бабушке. — Я теперь с ним точно не расстанусь.

Будто иначе она согласилась бы расстаться! Она готова была и лужи подтирать сколько угодно.

— Сейчас попробуем что-нибудь сделать, — бабушка берёт с полки телефон.

Кому она собирается звонить? — думают Наташка с мамой. И тут слышат:

— Галя! Галь… Ты знаешь, у нас котенок появился. Котенок! Да, Галя! Нет, папа еще не знает. Галя, я что звоню? Ты должна сказать, что это ты принесла котенка. Ты! Ну, не знаю, откуда. От своих знакомых… Тебе видней.

Все дело в том, что мама с тетей Галей, даром, что сестры — ни капли не похожи. У мамы, например, лицо худое, длинное. Глаза у мамы большие, прозрачные, как вода, вдоль щёк волосы-водоросли висят. А у тёти Гали кудряшки короткие, весёлые. Лицо у неё румяное, круглое, и глазки быстрые, тёмные, как угольки. Но даже не это главное. А главное в том, что Наташину маму слушаются только Наташа с Толиком, и то не всегда. А тетю иной раз Галю слушаются и дедушка с бабушкой. И всё потому, что мама на работе только глаза портит у компьютера, а заработка не хватает и на семечки. Так бабушка говорит. Зато у тети Гали работа — всем на зависть.

Наташа раньше закрывала глаза и представляла тетю Галю сидящей на стуле — а вокруг, точно осенняя листва, летают, кружатся деньги. Лови — не хочу.

Деньги тётя Галя не тратит зря, она ждет, когда их станет еще больше. Тогда она купит свой собственный дом. Там она сможет завести котенка. А пока она даже не думает о том, хорошо или плохо ей без кошек.

— Хотя бы одна дочь выросла толковой! — так говорит о ней дед.

И сейчас бабушка просит свою толковую дочку сказать деду, что это она принесла в дом котенка. Если дед будет знать, что котенок — Галин, он его, может, и не выбросит.

— Я не могу обманывать папу, — отвечает тётя Галя своей маме — Наташиной бабушке.

А бабушка просит:

— Пожалуйста, ради меня! Я же всю жизнь мечтаю о котенке. А тут они принесли — у меня сердце-то и упало…

— А хоть красивый котенок-то? — колеблется тетя Галя.

Бабушка тоже колеблется.

— Да как тебе сказать… Черненький…

— Не надо чёрненького! Если на то пошло, давай я в самом деле поспрашиваю у своих знакомых…

— А этого куда будем девать? — спрашивает бабушка уже построже.

А дальше уже совсем строго объявляет:

— Нет уж, черненький — так черненький! Ты поняла меня, Галя?

Дед приходит — и кто бы сомневался, что дальше будет?

В коридор летит куклин матрасик и коробка с кошачьим наполнителем — комочки рассыпаются по полу. Дед берет котёнка за шиворот — кожа тянется там, как резина — и несет к дверям.

Бабушка хватает деда за рукав.

— Это не они! Это же Галя, Галя принесла котенка!

Дед останавливается у двери.

— Как — Галя принесла? Зачем?

— Она прибегала на обед. Очень хотела с тобой поговорить, но тебя не было, — разводит руками бабушка.

— Я сам с ней поговорю.

Дед хватает телефон — и что уж говорит ему тетя Галя, неизвестно, только он уже выглядит растерянным и голос у него делается тише.

— Да, Галя, нет, я… Что я, зверь какой? Только я не понимаю, почему чёрный-то… Ну, что же, тебе решать. Если тебе нравится…

6. Привет с Блошинки

Вечером тетя Галя приходит — и сразу к деду:

— Папочка, ты на меня не обиделся?

А после идет, пританцовывая, в ту комнату, где мама с Наташей и Толиком живут. В детскую.

— Ну, дайте хоть посмотреть, кого я принесла!

А они как раз котенку имя подбирают. Это так Толик придумал:

— Будем называть кошачьи имена — Черныш там, например, или Уголек — ну, и так далее. На каком имени он мяукнет, такое, значит, ему и понравилось.

Все соглашаются.

— Ну, начали, — говорит мама.

И котенок тогда говорит:

— Мяв!

— Я же еще ничего не сказал, — теряется Толик.

— А он уже выбрал! — смеётся Наташка. — Значит, он у нас будет Мявкой.

Так в доме появляется Мявка.

В первые дни ему приходится очень нелегко. А все почему? Черный!

В потемках его не заметишь. Пока не привыкли глядеть под ноги, каждому случалось наступить ему на хвост или на лапу, или же так поддать его ногою, что бедняга отлетал с громким писком.

Тут же его хватали на руки, целовали. Он кое-как терпел все ласки, а сам только и ждал момента, чтобы улизнуть.

Где Мявка прячется, никто не знал. Его находили спящим то в шкафу, то в дедовом ботинке, то в комоде среди простыней и полотенец.

А вскоре ему удается завоевать дедово сердце. Кто бы подумал, что для этого так мало нужно?

Дед вечером в кресле сидит, смотрит телевизор. Бабушка зовет его ужинать. Дед глядит — а на его тапке, спереди, примостился Мявка. Ему удобно. Тапки мягкие. Свернулся на самом носке — и спит.

«Тоже — нашел место!» — думает дед.

Бабушка заглядывает в комнату, дед машет ей:

— Тише! Не разбуди!

А после осторожно вытаскивает ногу из тапочка и идет босиком. И все удивляется за ужином:

— Надо же, сам ко мне пришел! Я и не видел. Надо же — пришел и сам улёгся!

С тех пор дед не упускает случая заметить, что Мявка — удачный кот.

— Уж до чего не люблю котов, — говорит, — а с этим нам повезло. Дочка угодила — кругом умница.

И так часто он повторяет это, что уже и заговорщицы готовы поверить: да, Мявку Галя принесла! По крайней мере, бабушка готова. Мама, глядя на толстого, лоснящегося Мявку, говорит:

— Бабуля и не узнала бы его!

— Какая бабуля? — настораживается бабушка.

— Ну, та, с Блошинки…

Бабушка теряется:

— С Блошинки? Ах, да, да…

И тут же приказывает маме:

— Смотри, молчи. Блошинку — забудь! Ты хочешь, чтобы у нас оставался Мявка?

Толика мама выпускает во двор — с мальчишками в футбол погонять. И тут через двор идет бабуля к остановке. Двор-то проходной. Через него шуруют, как мама говорит, все кому не лень — из глубины их спального микрорайона к остановке и обратно. А дальше от остановки, за их микрорайоном, — маленькие домики. Там и Блошинка. Люди по выходным ходят на Блошинку с баулами — мимо их окон.

Но это не выходной был. Толик вышел — вдруг к нему бабуля подходит, старенькая.

— Ну, как живете? Мамка у тебя как, сестра?

Толик молчит.

Бабуля допытывается:

— Али немой?

Толик обиделся:

— Вы что, не знаете, что детям с незнакомыми людьми говорить нельзя?

Бабуля смеется:

— Да мы с тобой знакомы. Помнишь, как ты сестру увещевал: мол, не реви, что люди подумают?

Толик приходит домой, кричит с порога:

— Ольга Андреевна привет передавала! Всем нам! И Мявке тоже!

— Какая Ольга Андреевна? — спрашивает дед.

— Да та, с Блошинки!

И бабушка с мамой хором продолжают за него:

— Это воспитательница его! Она возле Блошинки живет.

Толик от удивления раскрывает рот. Эта бабуся — разве воспитательница?

7. Помпошка

В конце зимы, после работы, после садика мама и Толик сворачивают в зоомагазин. У Мявки наполнитель закончился. Мама рассказывает Толику на бегу:

— Сейчас хомячков увидишь!

— Я видел, видел! — отвечает Толик. — У нас в садике есть!

— А какого цвета?

— Рыжие… Или коричневые.

Мама говорит:

— А ещё бывают розовые! Или оранжевые, как апельсины, а кто-то ещё и в белых пятнышках. А могут быть и чисто-белые, как снег… Знаешь, я ещё в школе в этот магазин ходила. Стою возле клетки и любуюсь…

Толик тоже хочет полюбоваться. Но в магазине к концу дня остался один-единственный хомяк. Он темно-серый, маленький и гладкий, — ни дать ни взять мышка без хвоста. Бродит по клетке, что-то ищет. Может, думает: все-то куда ушли?

А куда? Разобрали их, только тебя оставили.

Мама и Толик с сожалением смотрят на мышастую спинку и на хвост — розовый обрубок. Толик ведь ждал, что зверей будет видимо-невидимо. И мама обещала!

А хомяк, видно, почувствовал, что на него смотрят. Он повернулся и затрусил в их сторону. К решётке подошёл, на задние лапки встал и начал карабкаться наверх. А сам на маму смотрит. Дождался, мол, я вас. Давай-ка, забирай меня отсюда!

— Завтра приходите, — говорит им продавщица. — С утра нам новых привезут, цветных. Я говорила, что черных больше привозить не надо — их не берут.

Мама с сочувствием смотрит на зверька — надо же, как не повезло с раскраской. И дома Наташке рассказывает: представляешь, до чего обидно родиться мышью без хвоста?

Назавтра вечером они с Толиком идут, а Наташа ждёт их около подъезда.

— Бежим, — говорит, — скорее в зоомагазин, пока он не закрылся. А то Помпошку купят!

— Какого Помпошку? — не понимает мама, а Наташка уже тянет их со двора.

— Я сегодня, мам, была в зоомагазине, там такой хороший, такой ручной… Такого кто угодно купит, мам, ну, пожалуйста!

Сегодня в магазине хомяков видимо-невидимо. Не сосчитаешь, сколько их в клетке копошится. Есть белые, есть розовые. И рыжие — почти оранжевые. Все чем-то заняты. И только один, вчерашний, увидев маму и Наташку, оставил свои дела и снова стал карабкаться по сетке. Наташка говорит:

— Смотри, ну правда же, он самый лучший? И он хочет к нам!

Мама спрашивает:

— А что мы деду скажем?

Наташка говорит:

— У деда же Мявка есть! А мне тоже надо зверя!

— А у тебя есть Тартюша, скоро она проснётся, скоро весна, — уговаривает Наташу мама.

— И что, — хнычет Наташка. — Вот проснётся, а у неё товарищ появился — Помпошка, будет ей сюрприз!

— Деду сюрприз будет, — озадаченно говорит мама.

Потом вздыхает:

— Ладно, поглядим. Как-никак, Тартюша и Мявка размочили уже сухой счёт.

— А что такое сухой счёт? — спрашивает Толик.

Но мама не отвечает. Идёт, вся в своих мыслях. Коробку держит, в коробке Помпошка возится. Того и гляди, прогрызёт картон. Наташка рядом идёт — новую клетку несёт, Помпошкин будущий дом. И Толик с одного бока придерживает — помогает.

8. Из зимы в лето и обратно

Тартюша всю зиму в коробке пролежала камушком. И только в марте камушек начал шевелиться. Толик услышал тихий-тихий звук — это Тартюша коготками скребла в коробке. Вытащили они с Наташкой черепаху, она еле-еле заковыляла по кухне. Лапки за зиму стали ещё тоньше, чем были, а голова на шейке еле держится. Дали Тартюше хлеба, она откусила раза два — и на старое место, под батарею побрела. Панцирь стучит об пол — ни дать ни взять камешек на тонких ножках.

Под батареей, в тепле, в потёмках она втянулась в свой дом. Посмотришь на неё — камушек и есть. Наташке странно, что можно неделями, месяцами спать — и не знать, что в доме новый житель появился.

Наташа из книжки знала: хомяк — не стайное и даже не компанейское животное. Он вполне может жить один, видя каждый день только людей. И что хомяк — грызун. Как ни старайся, не перевоспитаешь. Вылезет из клетки — жди перекушенных электропроводов, дырявых половиков или испорченных книжек. Что не съест, то всё равно измельчит в труху. Лучше положить ему в клетку старые газеты. Или свои исписанные черновики. Из Наташкиных черновиков Помпошка построил себе гнездо.

В клетке заранее готовы были разные лесенки, качельки. И ещё зачем-то колесо, в каких бегают белки. Наташа с Толиком видели белку в зоомагазине. И им всегда было её жаль. Толик спрашивал:

— А почему она бегает на одном месте? Так ведь никуда не прибежишь?

Наташа пожимала плечами:

— Должно быть, её продавщица заставляет…

— Зачем? — удивлялся Толик.

Наташа объясняла:

— Наверно, у взрослых считается — красиво. И потом, если она станет сидеть в домике, кто её разглядит и купит?

Но вышло, что зря они думали так о продавщице. Ведь сами они Помпошку в колесо лезть не заставляли!

Им было не понять, что думает Помпошка, по много раз на дню влезая в колесо и разгоняясь так, что и колесо, и он с ним вместе сливались в сине-черный круг.

Набегавшись, он вылезал и начинал оглядываться по сторонам, точно пытаясь понять, куда примчался с такой скоростью. Однажды, когда он так осматривал свое жилище, Наташка взяла из шкафа свою зеленую кофту и повесила возле клетки на стул.

— Зачем? — спросила мама.

Толик ответил за нее:

— Должен же Пошка видеть, что что-то изменилось! Что он бежал не зря! Он путешественник!

— И он куда-то прибежал, — добавила Наташка. — Кофточка — это зеленая лужайка совсем рядом…

— Он из зимы в лето прибежал! — радуется Толик. — Бабушка, хочешь посмотреть, как он путешествует?

Бабушка медлит, как будто ей не интересно. Тётя Галя отвечает за неё:

— Уж сами своим мышастым сами занимайтесь.

Наташка говорит ей:

— Да мы и занимаемся!

Могла ли она мечтать, что у нее будет и кот, и черепаха, и хомяк?

9. Храбрая «мышь»…

Бабушка говорит:

— Только смотрите, чтобы Мявка не поймал вашего Помпошку. Из клетки выберется — значит, недолго ему жить осталось…

И вот однажды…

В тот день Наташа выпустила Помпошку на пол в комнате — не все же мотать километры в колесе. Мявка привычно дремал у деда, перед телевизором. Кто бы подумал, что он вдруг проснется и направится не куда-нибудь, а в детскую?

А на полу… самая настоящая мышь!

Мявка ещё никогда не видел мышей. Разве что в далеком забытом детстве. Он же попал в дом совсем крохой — сам был не больше хомяка. И с тех пор ни разу не выходил на улицу.

Бабушка говорит, он — кот-интеллигент.

А мама добавляет: «У него вообще нет своей жизни. Только наша…»

И вдруг перед ним оказывается мышь! И сразу становится понятно: зверь есть зверь! Мявка вжимается в ковровую дорожку, подбирает задние лапы, готовясь в следующую секунду броситься вперед, на беззащитного Помпошку.

Никто не успевает ему помешать.

Мявка отрывается от пола.

И в ту же самую долю секунды Помпошка поворачивается и с любопытством направляется в его сторону.

Поэтому Мявка промахивается и плюхается на пол где-то за спиной у своей жертвы.

Впрочем, Помпошка не подозревает, что он жертва. Его распирает любопытство. Кто это такой огромный, и при этом такой же черный и мохнатый, как он сам?

Толстый Помпончик снова неуклюже поворачивается и трусит прямо к Мявке в лапы.

Этого Мявка ждал меньше всего. Где это видано, чтобы мышь гонялась за котом?

Весь Мявкин маленький мирок переворачивается с ног на голову. Мавка от страха застывает, широко расставив лапы, пронзительно кричит — и, наконец, бросается к дверям, чтоб скрыться в своем верном убежище — в спальне под кроватью.

Помпошка увязывается было за ним, но куда ему поспеть на своих тонких лапках.

10. …И благородный кот

С этого дня Мявка мало того, то отчаянно ревнует — он панически боится Помпошку.

Ревновать-то его кот начал еще тогда, когда хомяк только появился в доме.

Кот Мявка готов поладить далеко не с каждым. Если котенком он еще терпел, когда Наташа с Толиком брали его на руки, то с возрастом он начал выбирать, кому позволять гладить себя, а кому — нет. Вот Толик лишь прикоснётся к его спинке, как он резко поворачивает голову и кусает Толика за пальцы. И Наташку он тоже не жалует. Наверно, только деда он ни разу не укусил. Знает, кто в доме главный.

И при всем при этом Мявка — отчаянный ревнивец. Он, например, не может смотреть спокойно, как Наташа кормит или купает черепашку.

В кухне у Тартюши есть что-то вроде кормушки. Прямо на полу она может найти ломтик желтка, или пучок травы, или своё любимое — листик капусты. А если вдруг здесь не окажется ничего съестного, Тартюша идет к кормушке Мявки, и там пробует суп, мажет нос в сметане. Кот с тоской глядит на непрошеную гостью. Прогнать ее у Мявки не хватает духа.

А тут еще и Помпошка появился! Мявке не сидится на месте, если мама, Наташа или Толик склоняются над клеткой, даже если они хотят только долить воды в поилку и бросить в миску семечек. Мявка тогда включает свои глаза — в каждом по лампочке загорается — чтобы всем было видно спрятанную внутри великую кошачью обиду.

Одно дело — когда ты сам не разрешаешь себя погладить. И совсем другое — когда тебя гладить никто не собирается…

Приходит лето, бабушка с дедом едут погостить к бабушкиной сестре в деревню. Тетя Галя отправляется на отдых за границу, Наташа едет в лагерь — маме на работе дали путевку. Остаются только мама с Толиком, да и тех нет в доме целый день. Мама на работе, Толик в садике. А вечерами мама опять садится за компьютер, как будто на работе.

В компьютере у нее есть фотографии разных зверей. И мама должна их все правильно в книжке разместить.

Наташка раньше думала: ну и что сложного? Но мама переставляет фотографии и так, и эдак, и все-то ей не нравится. Она думает, как сделать, чтобы — читаешь про какого-нибудь зверя, и сразу вот тебе картинка. И в то же время чтобы картинки не лепились друг к дружке, чтоб им просторно было…

И так эта задача маму увлекает, что она сперва даже не слышит тебя, если ее позвать.

— Мама, а мам! — в десятый раз окликает ее Толик, пока, наконец, она не вскинет голову:

— А? Что, сынок? Вот, посмотри, это слон, это леопард…

Все-то у мамы фотографии зверушек на уме. А Мявка живой, он не в компьютере. Вот мама и думает накормленный — и ладно.

Мявка от скуки просто изнывает. Кто бы погонял его сейчас по дому, кто бы попробовал на руки взять?

Толик в компьютер смотрит вместе с мамой. А Мявка трется о мамину ногу и мяучит. Запрыгивает к ней на колени. А маме хоть бы что, она привыкла и не в таких условиях работать. Машинально проводит рукой по черной шерсти и снова все внимание — на монитор.

Но Мявка явно решил маму оторвать от дела во что бы то ни стало.

И оторвал!

Мамка Наташке с Толиком потом вот что рассказывает:

«Представьте — ты, Толик, спал уже, и я одна сижу… Уже часов двенадцать, и мне спать надо… Вот, думаю, ещё страничку доделаю… А после ещё одну. И тут Мявка забирается на стол и начинает нарочно бумагой шелестеть, чтоб я поглядела на него. А потом прыгает на пол — и сразу к дверям. А сам оглядывается на меня, мяучит. Словом, куда-то зовет меня.

Я думаю, до чего же у нас кот капризный! В кормушке у него чего только нет. И свежая вода стоит. Что ему надо еще?

Но поработать всё же не удается. Приходится идти за Мявкой на кухню. Я открываю дверь, а там… Полная кухня пара! Целые облака под потолком, и чайник чуть ли не подпрыгивает на огне, готовый улететь! Я же сама чайник поставила — и за работой позабыла о нем! А Мявка мне напомнил…

Я его погладила, конечно, сказала:

— Молодец!

И снова села за компьютер.

И опять Мявка не дает работать.

Снова приходится на кухню за ним идти! Ну, что на этот раз?

Мявка с жалобным криком бежит к плите. Вот еще новости! Он хочет за плиту забраться! Но между стенкой и плитой, сами знаете, у нас втиснуты противни и сковородки — не пролезешь. Мявка стоит и коготками один противень скребет. Мол, не уйду отсюда всё равно.

Что делать? Вытаскиваю все, что мешает ему забраться за плиту. От Мявки же так просто не отделаться.

Наконец, кот исчезает за плитой. Я слышу какую-то возню и тихий Мявкин писк — и вот наконец из-за плиты на середину кухни выбегает наш Помпошка! Он выбрался из клетки — а я и не заметила.

И Мявка выбегает вслед за ним.

Мявкины лапы длинные, ему до Помпошки дотянуться — пара пустяков. Но Мявка не хватает его. Он только закрывает ему путь.

Помпошка оказывается на пятачке, ограждённом Мявкиными лапами — не убежишь.

При этом Мявка кричит от страха и смотрит на меня — скорей, мол, забирай эту неправильную мышь. Он как боялся Помпошку — так и теперь боится. И в то же время знает, что Помпошка нам чем-то дорог. И он поймал его ради нас, ради своих хозяев. Он ради нас победил свой страх!»

И мама так весело об этом рассказывает, так хорошо слушать ее… Наташка только приехала из лагеря, а Толик уже в десятый раз слушает, как Мявка Помпошку поймал — однажды поздно вечером, когда он, Толик, спал уже.

До чего жаль, что он сам не видел, как Мявка сделал из своих лап кольцо и отчаянно звал маму на помощь, потому что перед его носом в кольце из мохнатых чёрных лап метался маленький Помпошка. Но он же так ясно представляет, как всё было.

— Сейчас, — говорит, — покажу вам, какое у Мявки было лицо! Смотрите на меня.

Мама с Наташкой смотрят — и тут же видят деда. Выходит, он тоже слышал всю историю?

— Мявка умней тебя! — бросает маме дед.

А после они слышат много раз, как он пересказывает гостям мамин рассказ — и говорит:

— Вот какой редкий кот нам достался!

И тут же не преминет вставить словечко о недотепах, которые забывают чайники на плите и толком не следят за своей живностью. Ну как хомяк перегрыз бы провода!

11. Кот из мешка с Блошинки

Однажды дед идет Толика из сада забирать. Вместе с Наташей. Наташа в детском саду всё знает, а дед нет.

Идут они обратно через двор, втроем, и надо же — навстречу им старуха Андреевна. Останавливается, кивает, как своим.

— В поликлинике была, — им сообщает. — Доктор назначил процедуры. Кости болят. Хондроз замучил.

Дед тоже кивает ей в растерянности. Пожилые любят иной раз о своих хворях поговорить. Но чтобы вот так, на улице его остановили — такого с дедом еще не было.

А бабуля к Наташе поворачивается. Та растерялась, не успела отвернуться, чтоб не узнали ее.

— Что? — говорит ей бабуля. — Не плачешь больше? Как там мой котишка? Большой уже? Как, мальчик в прошлый раз мне говорил, вы его назвали?

— Какой ваш котишка? — спрашивает дед. — У нас свой котик, Мявка. Дочка с работы принесла.

— А мой где? — спрашивает бабка.

И смотрит на Наташку:

— Вы что же, выбросили тогда моего — черненького-то?

— Нет, это ваш. Тот, из мешка, — пугается Наташа. — Не выбросили!

И чувствует, как у нее ноги холодеют и коленки начинают крупно дрожать.

Дома дед гремит:

— Обманом, значит, пошли! С работы взяли, говорите?! От знакомых?! Как же — с Блошинки принесли! Вшей-то нет на нем?

— Нет, нет, — поспешно отвечает бабушка. — Я проверяла.

Дед не слушает ее, кивает на маму с Наташкой и Толиком:

— С этих-то что взять? Эта — сама непутевая, и с детей толка не будет! Но Галя, Галя, — обманывать, значит, меня взялась?

После дед сидит в кресле у телевизора. Мявка привычно запрыгивает к нему на колени. Наташка с Толиком слышат, как дед жалуется коту:

— Обманули меня, Мява. Кругом обманули. Весь дом против меня. Все вместе — сговорились обмануть…

Наташке тяжело на деда глядеть. И не глядеть — тоже тяжело. Она в детской уселась на полу с Толиком в его игрушки играть — а не играется. Сквозь стенку чует она, как дед в зале горюет. Она хотела было в ванной от дедовой обиды запереться. И тут сразу в дверь бабушка стучит:

— Ты, что ли, одна в доме? Среди бела дня ванну занимаешь!

Наташка ей открыла. Глянула бабушка в Наташкино лицо — и дальше браниться у нее охота прошла. Наоборот, принялась она Наташку утешать:

— Не выкинет дед Мявку, уж поверь мне. Сразу, как узнал правду, не выкинул — теперь и не решится. Видно, в самом деле привязался к нему так, что и не оторвешь ничем. И тот у него с рук не сходит, любит деда. Так что не бойся — останется Мявка с нами…

Наташка и сама видит: останется в доме Мявка.

А где-то внутри у Наташки — все равно тяжесть.

Два дня дед только с котом и разговаривает. И, наконец, собираясь утром в школу, Наташа слышит, как он рассказывает бабушке:

— Я говорю: «Обманули меня, мол, мои! Обманули!» А он в ответ: «Мрр! Мррр!» — точно все понимает. Что еще ждать от него станешь? Разве еще — что разговаривать начнет?

12. Помпошкин дом

— Наташка, хомяк-то у вас не сдох? — спрашивает дед.

На самом деле он вовсе и не думает, что Помпошка сдох. Просто он хочет завязать с внучкой разговор. А как завяжешь? Если спросить, как дела в школе, Наташка буркнет в ответ: «Нормально». А если спросить, почему ботинки у порога стоят как-нибудь не так, Наташка молча переставит их с места на место и постарается скорее скрыться с глаз — придирками она сыта по горло. А больше дед не знает, о чем с ней говорить. Ну, разве только — о домашней живности. О ней Наташка всегда поддержит разговор.

— Нет, почему — сдох? — пугается она. — Я своего Помпошку каждый день кормлю.

— А что я его не вижу? — спрашивает дед. — Раньше он у вас бегал в колесе. Так и гремело оно у вас, что даже телевизор мне смотреть мешало — за стеной все слышно!

А колесо вовсе не гремело. Оно только, как говорила бабушка, о прутья клетки все время — шарк да шарк! Совсем тихонько.

Только и этот звук мог кого-то в доме раздражать. А теперь колесо уже сколько дней не крутится. Но только Наташке не понять, хорошо деду или нет оттого, что оно больше не шаркает — молчит.

— Что, колесо? Наверно… — говорит Наташа, — наверно, Помпошка просто не хочет бегать в нем. Он старый уже стал.

— У него кости болят. Хандроз замучил! — объясняет деду Толик.

Из книжки они знают, что хомячий век недолог. Два-три, от силы четыре года живут хомяки, да и то при хороших условиях. Одна надежда на то, что большую клетку со свежей водой в поилке можно считать хорошими условиями. К тому же, у Помпошки что ни день — новое лакомство. Сегодня, например, дед по дороге из детсада купил Наташе с Толиком две пиццы с колбасой и кукурузой. Толик прямо на улице выковырял зёрна кукурузы в бумажную салфетку и Наташка так, вместе с салфеткой, их принесла Помпошке.

Тот сейчас же выскочил из домика на вкусный запах. Наташка говорит:

— Деда, смотри скорее. Он не сдох, не сдох!

Помпошка торопливо набивает свои хомячьи защечные мешки — всем его собратьям эти мешки служит как авоськи.

Но и салфетку он так просто не оставит. Салфетка мягкая, нежная, вдобавок, пахнет пиццей. Помпошка берёт ее зубами за уголок и направляется в свой домик. Там скрывается его голова, передние лапы. Остальное торчит снаружи. Задние лапы в нетерпении переступают на месте возле входа в домик. Помпошка старается посильнее ими оттолкнуться, чтобы протиснуться вовнутрь. Все без толку!

Смирившись с этим, Помпошка подаёт назад и весь целиком оказывается снаружи. Понятно, в домик с толстой салфеткой не пролезть. Как-то Наташка подняла пластмассовую крышу, а там… Весь домик оказался плотно забит мятой бумагой, выгрызенными из маек и носков кусками пряжи и мало ли чем еще. В этом во всём Помпошка сделал узенькую нору — так, чтобы только самому протиснуться.

Думать, думать надо, как поступить!

Помпошка оставляет салфетку возле домика и бежит в другой угол клетки. Там в куклиной кастрюльке спрятаны его запасы — кусок сыра, сухарик. Помпошка выгружает в кастрюльку зерна из-за щёк. И снова — бегом наверх!

Снова салфетку в зубы. И снова ему не пролезть с ней в узенькую нору. Помпошка вылезает назад и начинает салфетку запихивать за щеки. Всю ее там не разместишь. Вот уже щеки раздулись, а наружу торчит довольно большой кусок.

Помпошка пытается залезть в норку снова — и это ему наконец-то удается. Боком! Склонив головку набок, он втискивает-таки вовнутрь свои набитые щеки, одну вперед другой. Все остальное протиснуть уже легче.

Вместе с ним внутри исчезает и белый уголок салфетки. Слышно, как Помпошка возится в домике, пристраивая куда-то по хозяйству свою новую вещь. Казалось бы — куда там поместиться ещё одной салфетке? Ан нет, в хозяйстве все сгодится.

Наконец, он снова выбирается наружу. Поглядеть: вдруг возле домика еще что-то осталось, что ему может пригодиться.

Что Пошка постарел, конечно, сразу видно. Круглым помпончиком его давно не назовешь — он стал длинней, и его шерстка из короткой стала длинной, распушилась. Из черной она как-то незаметно стала светло-серой, точно седой. И бегать в колесе его уже не тянет.

13. Толк будет

Не только Помпошка изменился. Мявка вырос такой большой и толстый, что его Толику и не поднять. Да Мявка и не даётся в руки, царапается и даже куснуть может. Как ни старайся, не удержишь такого на руках. Хотя и Толик вырос, конечно — ему скоро в первый класс. Мама уже записала его в школу.

Дед как узнал, закивал маме:

— Так-так, совсем, видно, решила у нас обосноваться?

Они напряглись: к чему он клонит, куда после такого начала вывернет? А дед дальше ведёт:

— Вот, мол, я сама, и вот мои детки, кормите-растите их, мама с папой, оба они здесь у вас в школу будут ходить…

Мама Наташке с Толиком уже сколько говорила: молчите больше! А тут сама не выдержала:

— Да если бы я могла здесь с вами не жить, я бы ни за что на свете не жила! Я бы куда угодно уехала бы!

— Что ж не уехала? — спрашивает у мамы дед. — Что ж ты сейчас не едешь, сию секунду? Наоборот, обоих в школу здесь собираешься водить…

После они втроем сидели в детской и мама размазывала слезы по лицу. Наташка вспоминала: раньше мама плакала, только когда ей дали премию.

Мама рассказывала тогда: книжку про зверей послали куда-то на выставку. Вроде бы, в Москву. И она там победила в конкурсе. Точнее, победили те, кто эту книжку делал. И мама тоже.

Они тогда все вместе сидели за столом и ели торт. Дед маме говорил:

— Я думал, из тебя совсем толка не будет.

А тетя Галя улыбалась и тоже говорила маме:

— Поздравляю тебя, сестренка, с первым твоим успехом.

— Пусть не последний, не последний! — частила бабушка. — В школе-то хорошо училась, завидовали мне знакомые! А теперь кто спросит у меня — как дочка? — стыдно сказать. Сама всем завидую. Одна, без мужа, с пеленками-горшками, зарплаты только на семечки хватает! Дай бог, чтоб не последний-то успех был, чтобы и дальше премии такие…

Мама набрала воздуха в себя и глядела на домашних удивлённо. А потом спешно выбралась из-за стола. Наташка вскоре пошла за ней, в детскую, а мама на кровати лежит, накрыв голову подушкой, лопатки дрожат…

Наташка обхватила маму за плечи, прижалась щекой к лопатке. А за стеной всё ещё застолье идёт. И дед говорит, как будто оправдываясь:

— Да если бы она хоть один раз сказала: спасибо, мол, маме с папой, что приняли меня… Папка, мол, я тебя люблю.

Бабушка отвечала ему:

— Да к тебе и подойти-то боязно! Она же к нам по- хорошему, с тортом, в кои-то веки ей премию дали, дай бог, чтоб не в последний раз…

14. Дед и Мявка

Наташка ненавидит семейные праздники. Однажды она возвращается с продлёнки и слышит с порога оживление, и пахнет празднично: ну, значит, опять все за столом… Посуда из сервиза как-то по-другому звенит, чем та, которая на каждый день. И голоса в комнате звучат иначе…

Мама выходит встретить её к порогу. И Наташка видит, что мама смотрит виновато.

— Дочка, — говорит, — я… Мы вот…

И дальше мама не знает, что сказать. Наташка снимает кроссовки и входит в комнату. Там говорили о чём-то. Но теперь все поворачиваются и смотрят на неё. И бабушка, и дед, и тётя Галя, и… Папа, что ли?

— Папа! — ахает Наташка. — Ты приехал?

И чувствует — рядом, за спиной, мама, и у мамы от сердца отлегло. Так взрослые говорят, когда им было страшно, что будет, и оказалось — всё хорошо. Мама боялась, вдруг Наташка не рада будет, что папа приехал… Странная мама — ну прямо как маленькая!

Скоро у Наташки будет другой дом. Мама и папа собираются в дорогу. Билеты уже куплены, и мама наскоро показывает папе свой родной город и рассказывает, как они трое жили без него, и ведёт папу на свою работу. А Наташка говорит Толику:

— Мы с тобой должны собрать зверей!

Тартюшу они, точно, возьмут с собой. Черепахи и не такой путь проделывают, когда едут к нам из пустыни. А если ее посадить в уютную коробку от ботинок, то — кто знает? — может, она и не заметит переезда. Конечно, если на новом месте ее тоже будет ждать свежая капуста и будет достаточно тепло.

С Помпошкой пока не ясно. Как он станет жить без своего домика в двухэтажной клетке и с колесом, в котором он уже почти не бегает. Он, может быть, привык на него каждый день смотреть, и ему будет грустно.

Мама вчера сказала, смеясь:

— Ну, клетку-то мы точно, не потащим!

А про Мявку понятно без вопросов. Мявка — дедов любимец. Он прыгает к деду на колени, дед гладит его машинально. Спрашивает у бабушки:

— Ну, ты ей говорила?

— О чем? — не понимает бабушка.

— Чтобы детей с нами оставляла. Ей самой же легче, на новом месте… Пусть для себя поживут.

Наташка сидит над тетрадкой, и ни звука. А сама слушает и дышать боится. А вдруг и вправду мама оставит их с Толиком? У мамы теперь папа есть…

— Ну, говорила я ей, — кивает деду бабушка.

— И что она?

— Сам знаешь. Ни в какую.

Дед спрашивает с надеждой:

— Ну, хоть одного кого-то? Вот Толика бы, мужичка. Или Наташку. Она-то большая уже, помогать нам станет.

И он окликает Наташку:

— А? Как ты думаешь? Вырастешь у нас, выучим — будет из тебя толк!

Наташка теряется, немеет. Успокаивает себя: «Скоро я ничего этого слышать не буду. Совсем-совсем».

Дед спрашивает:

— Ну, что молчишь? Плохо, что ли, мы вас с мамкой поили-кормили?

И видит: с Наташкой не поговоришь.

— Плохо мы их кормили? — спрашивает у Мявки.

Мявка отзывается на дедов голос, громче мурлыкать начинает, точно подхватывает:

— Как же… Хорошо кормили! Всех, всех здесь кормят хорошо…

Дед спрашивает его:

— А что, ведь скучно нам с тобой теперь будет? Ой, скучно…

Мявка мурлычет довольно, умиротворённо. Горечи никакой он в дедовом голосе не слышит.

А Наташке слышна горечь. И вдруг ей становится деда жаль. Да так, что коленки задрожали. И ноги вот-вот понесут её через комнату вперед, чтобы она двумя руками обняла деда за шею и стала говорить:

— Дедушка, миленький, ты что, я люблю тебя! И Мявка тетя любит, тебе скучно не будет. Я буду письма тебе писать и приезжать буду!

Наташка не двигается с места.

Но она в самом деле это все говорит. Хотя и очень тихо. Так тихо, что и не слышит ее никто. У нее даже губы не шевелятся.

Только сама Наташка и знает, что она деду все это говорит. А деду — невдомек. Он, как и прежде, водит ладонью по гладкой Мявкиной спине. И жалуется Мявке — уже в который раз:

— Ладно еще, ты у нас обосновался. Молодец… Эх, скучно нам с тобой, с таким молодцом, будет…

«Я радость»

У Крыски есть большой друг, просто гора. Приткнёшься к мохнатому боку — и не страшно тебе, ну разве только чуть-чуть. Дом-то прозрачный, вот хозяевам и неспокойно. Того и гляди за стенкой появится голова — огромная, сразу от пола доверху — и маячит. Глазищи на тебя смотрят, а то и рот открывается. Тут тебе уж совсем бы в своего друга вжаться, зарыться в короткий мех, в мякоть под мехом…

Два крысиных сердечка колотятся, точно бегут наперегонки, бьются не в такт, и кажется, что это твоё сердце стучит вдвое быстрее.

Другу-то, получается, тоже страшно.

«Будь я такая большая, разве боялась бы?» — думает Крыска.

— Слышь, Крыс, — спрашивает она, когда страшная голова исчезает, — Как ты вырос такой, а?

Крыс думает, потом отвечает:

— Я ем.

А ведь и верно, соображает Крыска, ещё как ест! Сама-то она — так, пожуёт, подкрепится — и давай снова углы обнюхивать, всё-то ей интересно. А он зря время не тратит и челюстям отдыха не даёт.

Выходит, не зря старается…

Она уточняет:

— А что, если кто много ест — все такие как ты вырастают?

Крыс снова думает.

— Не знаю, — говорит. — Все — это сразу и ты, и я. Сам-то я вырос. А ты мало ешь и не выросла. А вот если б ты много ела…

Крыс путается, не знает, что дальше сказать. Если б она много ела, глядишь и выросла бы… Или не выросла бы всё равно, ешь, не ешь… Что теперь, проверять, откармливать её? Но тогда — сколько будет ему доставаться?

А Крыска про другое думает: и в самом деле, все — это она да Крыс.

Она смутно помнит: когда-то всех было много. Пушистые, с неё ростом, клубки были всюду, она пробиралась в угол по спинкам. В углу чья-то белая шерсть слабо светилась в потёмках, и все, только чуть-чуть поразмявшись, снова спешили туда…

Большая крыса не была — все. Такая она была единственная. Крыска вспоминает как сон: огромное мохнатое счастье, счастье-гора, такая, что Крысу-горе и не снилось. В мягких складках этой горы Крыска пряталась целиком, и о пропитании думать не нужно было. Одно плохо — со всех сторон тебя отпихивали от тёплого бока одинаковые, белые… Только у одного на спинке были темные пятнышки.

В доме была теснота. Точней, в обоих домах — они жили то в одном, то в другом. И в обоих домах стены не прозрачные были, и по углам темно — жить было не страшно. Вся беда в том, что вы только обустроитесь, сверху слышался голос, который каждый раз говорил одни и те же слова:

— Тьфу ты, опять у них чистить надо!

И все знали, что это значит. Сверху сейчас протянется гигантская рука, и всех по очереди — за спинку, за хвостик — перенесут в неуютный, пустой дом. Удирать бесполезно, лучше перетерпеть, чтоб это скорее кончилось. Тем более, что большую, светящуюся тоже перемещали с ними. И она спешила оглядеться на новом месте и всем по очереди ткнуть носом в бок — ты здесь? И ты здесь?

А больше всего её волновало, где пятнистый.

— Пятнаш! — звали его, и когда гора видела, что необыкновенный сынок переместился с нею, по новому дому разливалось прежнее спокойствие… Не всё ли равно, какой это дом? А уют в нём — дело времени!

Но как-то в неурочное время сверху протянулась рука. Они и обжиться-то ещё не успели… Большие пальцы оттолкнули двух-трёх белышей и нашли, наконец, пятнистого. Два пальца взяли его сзади за шейку — и Пятнаш улетел на глазах у всех.

И тут, к удивлению Крыски, гора, хотя и видела, что Пятнаша взяли наверх, принялась бегать по жилищу и звать, точно он спрятался где-то.

«А что звать-то его? — подумала сперва Крыска. — Меньше народа будет…»

Но дом заполнило вдруг такое жуткое горе! Оно шло от горы волнами и не кончалось. Повсюду темно стало, потом снова светло. Уснули-проснулись, а большая всё горевала…

Сверху тем временем донеслось непонятное:

— Да, взрослые, вполне могут без мамки жить… Нет, Пятнаша продали уже. А вот… глядите-ка, эта тоже хороша, чем вам не нравится… Ну-ка, стой-ка, ты…

Последнее относилось уже к Крыске.

Два пальца подхватили её, изо всех сил она постаралась вывернуться..

И потом какое-то время были чужие дома, то тёмные, тесные — шаг туда, шаг обратно, то огромные, с прозрачными стенами. И везде крыска была одна, точно никого никогда и не было. Она скучала уже — лучше толкаться… Теперь она только гигантские пальцы отталкивала от себя. Но пальцы, задумав поймать её, не отступали. В отчаянии Крыска кидалась на них, кусала — но пальцы были упорные, ещё ни разу не удалось ей победить.

В какой-то день она прогрызла картонную стенку и увидала с высоты целый мир! Под ней, внизу, далеко, были чьи-то дома, и вот — её собственный дом, а там и Большая Крыса, и все, все… Крыска громко ахнула по-крысиному. Оказывается, они ещё есть! И большая, и белыши-комочки… Их почему-то мало осталось, только трое-четверо. Значит, она займёт место в складках горы без труда!

«Неужто я вернулась домой?!» — думала Крыска, боясь поверить себе.

И правильно, что боялась. Знакомый, очень знакомый голос говорил:

— Мы товар обратно не принимаем! Вы видели объявление?

И другой голос, робкий, возражал:

— Но она куслючая. Вы не сказали, что она куслючая. Не приручается…

Уверенный голос отвечал на подъёме, точно взлетая по лестнице:

— Это уже ваши проблемы, ваши! Как вы с ней — так и она! Со зверем лаской надо…

— Я не… — робкий голос совсем пропадал от неожиданных обвинений.

Крыска не понимала слов, но она видела одно: её только дразнят. Вот он, твой милый дом, но тебе в него хода нет, тебя оторвали от него навсегда.

Должно быть, от этой печали второй голос едва не плачет:

— Хоть бесплатно возьмите, мне что, на улице её выкинуть?

И первый голос отвечает беззаботно:

— Совести нет — выкидывайте. Вы купили — мы теперь не отвечаем.

Тут вмешивается третий голос. Ещё кто-то из тех, огромных, что ловят тебя за хвостик, но зато и приносят еду, весело говорит:

— А что, я, пожалуй, возьму крыску к нашему крысу. А то сидит как бобыль, никто его не берёт. Пускай кукуют вдвоём!

Тут первый голос, резкий, сомневается:

— Одну не берут — зачем вторую к ней? Хозяйка-то спасибо скажет? Она же велела тебе шиншиллу заказать…

Но Крыску щёлкнули по носу, чтобы она не высовывалась в прогрызенное отверстие. Снаружи глухо, непонятно, чьим голосом, сказали:

— Вот удивляюсь, шиншиллы дорогущие, а их разбирают мигом. А эти же — копейки стоят, а кому нужны?

Скоро Крыску выпустили из коробки в каком-то совсем новом доме. И там сидел в углу… Кто это был? Тоже гора, только поменьше…

— Ты счастье? — на всякий случай спросила Крыска.

— Я Крыс, — буркнул в ответ незнакомец. — А ты что, Крыска?

— Кто я? — уточнила она. Она никогда не слышала своего имени.

Он по-крысиному плечами пожал:

— Та, что еду приносит, сказала: «Я тебе, Крыс, Крыску принесла».

Зачем нужна Крыска, Крыс не понимал. Мелкая, вертлявая, бегает всюду, спрашивает: «А счастье где? Ты счастья не видел?».

Он не понимает:

— Какое такое счастье?

Она объясняет:

— Ну, радость…

А стоит большой голове появиться за стеклом — стремглав кидается к Крысу, норовит к нему под брюхо залезть — а ему щекотно. Он и не знает — то ли от страха помирать, то ли от щекотки смеяться.

И вот ещё стала на еду налегать. А Крыс привык много есть, основательно, впрок на всякий случай — вдруг позабудут когда насыпать сухарей или ещё тех катышек из пакета… Так нет, Крыска теперь вперед кидается, протискивается под брюхом у него, высовывается между передних лап и его порцию — хвать, хвать! Он её по носу — а толку-то?

Старшая продавщица тоже не рада Крыске. Спрашивает у молодой:

— Чего ради ты её притащила?

А молодая:

— Так мне бесплатно дали…

Старшая ворчит:

— Я и бесплатно бы не взяла. Сейчас спрашивают розовых, или голубых. А белых не больно-то берут. Одна считай полгода ждёт, когда купят её…

Молодая поправляет:

— Один — ждёт. Вот я подумала, что скучно ему…

Старшая фыркает:

— Ну, пускай слопает её — развлечётся.

Молодая пожимает плечами:

— Ты будто нашего Крыса не знаешь! Такого рохлю ещё поискать…

Крыс спрашивает между тем:

— Крыска, чего это у тебя аппетит прорезался?

А она ему:

— Вырасти хочу!

Он не понимает:

— Зачем?

Она говорит:

— Ну… Я тогда буду большая радость!

Крыс фыркает по-крысиному. И по-крысиному же начинает хохотать. А если рядом окажется кто-нибудь не крысиного племени, человек, например — нипочём не поймёт, что это Крыс так смеётся.

— Ты… Ты… — выдавливает он из себя. — Ой, не могу… От тебя и от мелкой-то, пигалицы, не знаешь, куда деваться. А если с меня вырастешь — вот радость-то!

— Мама, смотри, дерутся! — кричит маленький мальчик.

Продавщицы охают, и одна думает: «Кто тут кого не знает?» А другая сыплет им прямо на спины корм из пакета — чтобы они часом не съели друг друга. Катышки застревают в шерсти.

А мальчик снова:

— Глядите, маленькая большую погнала! Маленькая побеждает!

Не сразу они замечают сразу три больших головы, и у той стенки, и у этой, и здесь… И все головы говорят что-то и глядят на вас… Что им надо-то? В страхе крысы прижимаются друг к дружке. А сверху ещё корм сыплется. Но мало ли… Может, это сейчас им корма дают, а после — невесть что будет. «Эх, проглядел, как они появились!» — в отчаяний думает Крыс и тут же опять хохотать начинает, теперь от щекотки.

«Он храбрый, что ли? — думает под брюхом у него Крыска. — Я что, просто не знала, что он храбрый?»

Корма продавщице не жалко, и Крысу, как он ни старайся, одному всё не съесть. Крыска замечает: Крыс просто на глазах становится меньше. Как он казался ей великаном? Да и всё вокруг уменьшается. Должно быть, та радость, серебристая шёрстка, тоже всё вокруг себя маленьким видела…

— Я что, теперь — радость? — спрашивает Крыска у Крыса. И он ей говорит:

— Ой ты, радость моя…

— Мама, смотри, целуются! — кричит какая-то девочка. — Как наши попугайчики!

Мама не хочет глядеть, а девочка тормошит её:

— Скоро они постоят гнездо и у них будут много-много маленьких крысят!

«Этого ещё не хватало! — думает старшая продавщица. — Куда я выводок пристраивать стану?»

Она улыбается:

— Какие крысята! Смотри, она и сама ещё маленькая, крысёнок! Она же девчонка, такая как ты!

Девочка всё же тянет маму к прозрачному дому. И мама даже не сквозь стекло смотрит — она наклоняется сверху. Вот ужас-то, длинные локоны падают в дом, жильцы уже — как в западне. Крыс тяжёлый, а Крыска бы захотела — выбралась бы по локонам вон отсюда, да только куда побежишь — там наверху лицо, оно кривится…

— Фу, — говорит женщина, — какие у них противные хвосты!

Ей обидно, что дочку сравнили с крысёнком. Или крысёнка с дочкой. Из-за одного этого она бы, подхватив дочку, уже бы вылетела отсюда стремительными шагами — и запах же здесь какой! Но дочка пищит:

— Мам, ну мам, ну пожалуйста! У нас тоже есть дырявый аквариум… Я сделаю в нём лесенки и качельки…

Продавщица находит коробку из-под чьего-то корма, Крыску хватают за хвостик — она и пикнуть не успевает, да и толку-то, пищи не пищи.

Назад её приносят в той же коробке, она успела прогрызть отверстие, и теперь видит сверху — какие-то чужие дома и мешки с кормом, и непонятные сооружения, а вот, вот — её дорогой дом, и там в нём белая спинка… Увидит ли он её?

— Крыс! Крыс! — кричит она что есть сил, он поднимает голову на этот писк и начинает карабкаться, точно если подняться на стенку дома, он сможет взлететь.

Крыска помнит, что это было уже с ней — вот так же: родной дом далеко внизу, и вернуться в него нельзя, невозможно…

— Вы не предупредили, — частит женщина с локонами, — она злобная, у дочки все руки искусаны… Корми, не корми, какой интерес держать, только ест и кусается, и чисти у неё каждый день…

Старшая продавщица пожимает плечами:

— Товар мы обратно не принимаем, — и думает: «Хорошо, я одна сейчас».

Младшая заела её накануне: «Они же семья, Крыс страдает!» Тьфу ты, для чего держат их в магазине, как не чтоб продавать. Ладно ещё, девчонка заинтересовалась, а мама поддалась на уговоры…

Так теперь эта мама стоит перед ней и просит:

— Возьмите хотя бы бесплатно!

Вечером девочка не может сосредоточиться за уроками — Крыска у себя и шуршит, и грызёт лесенку, и кормушкой стучит, как нарочно — толкает, толкает её, чтобы равномерный стук раздавался. Попугаям от этого стука не спится. Там у себя в клетке, накрытые платком, в темноте они жалобно переспрашивают:

— Что-о? Что-о?

Вот рыбкам всё равно, что кому-то не сидится спокойно. Переселили их из треснутого, расколовшегося мира сперва в банку, а потом в другой более-менее просторный мир — они и живут себе…

Дочка просила как-то:

— Мам, давай кого-нибудь новенького купим! Давай — золотую рыбку, а?

Мама в ответ:

— Им и так тесно, у нас маленький аквариум.

Дочка смотрит на гору тетрадок, на джинсы на стуле:

— У нас тоже тесно. И подумаешь!

Мама объясняет:

— Но ты же можешь выйти погулять. А они никуда не могут выйти. Это у них весь мир.

Дочке тогда страшно стало: подумать только, аквариум — весь мир.

Им безразлично, что в их прежнем мире, в том, где стекло треснуло, теперь всё смешалось. Качельки сломаны, поилка опрокинута, и из кормушки всё вывалено. Кашу Крыска в подстилку втоптала…

Девочка наклоняется к ней, тянет руку, погладить.

— Что, страшно тебе? Не бойся….

А Крыска — прыг, и в палец вцепилась зубами, повисла. Девочка рукой машет, кричит на весь дом:

— А-ай!

А Крыска только сильней зубы сцепляет.

Назавтра мама с дочкой опять появляются в магазине.

— Мы поняли, — говорит мама, — нельзя было разлучать их! Не хотите обратно взять — давайте мы купим у вас крыса…

Младшая продавщица буркает в ответ:

— Нет Крыса. Крыс умер.

Девочка ахает:

— Как, почему!

Продавщица пожимает плечами:

— Утром пришли, а он лежит кверху лапками. Застыл уже, затвердел весь.

Проходит день, когда мама хочет как обычно почистить крысиный дом, но Крыска вцепляется в её руку с такой злобой, как никогда прежде. И только теперь мама видит голых, копошащихся по дну детёнышей. Они похожи на гусениц или на червячков с лапками.

— Ой! — мама выхватывает одного, он тычет ей между пальцев тупую безглазую мордочку.

— Вы нас обманули, — говорит мама в магазине. — Вы сказали, она детёныш. А они с Крысом были — семья.

Старшая продавщица и слушать не хочет. Кидается к вошедшему парню:

— Вы что-то хотели? Витамины собаке? А какая порода?

А маме, проходя, говорит:

— Женщина, вам что-то ещё нужно?

Мама подружке жалуется, тёте Свете:

— И не почистишь теперь у них, она же не подпускает к гнезду. Кидается… Запах стоит на весь дом!

Тёть Света пожимает плечами:

— Я бы всех вместе в мусоропровод спустила…

Мама говорит:

— Ой, ты что! Она же теперь — одна с детками! Вот как я…

Тётя Света хмыкает:

— С кем себя сравнила! Пямо — дитё малое.

Крыске щекотно: комочки у неё под брюхом возятся. Она смеётся по-крысиному — девочке ни за что не понять, что это она так смеётся. «Я что, храбрая, если смеюсь?» — думает Крыска. Она чувствует, что стала теперь необыкновенно большая. На весь аквариум. Как будто комочки, детёныши, — это тоже она. Вот один в том углу, а другой — в противоположном, и Крыске кажется, что это она сама — от того угла до вот этого… Но страхи её выросли вместе с ней. Крыска всегда готова броситься вперёд — защищать малышей, зубы её всегда с ней.

Зато детёныши ничего не боятся. Они храбрые — Крыска чувствует! Им главное, место возле неё занять, спрятаться в мягких складках. Она думает: «Я что, стала — большая радость?»

И кто бы ответил ей? А вот у мамы теперь, точно, радость — наконец можно аквариум чистить, в котором живёт семейство! Малышню дочка в тазик вылавливает — раз-раз, а Крыска огрызается, как обычно, и мама её полотенцем берёт.

— Да что вы её боитесь! — говорит тёть Света и руку в таз опускает.

Мама за лицо хватается от испуга:

— С ума сошла!

Но Крыска уже взбирается по тёть Светиной руке на плечо, нюхает шею, ушко. Тёть Света хихикает: щекотно.

— Кто вам сказал, — говорит, — что она кусается?

Мама и дочка вместе переводят дыхание.

— Слушай, — говорит мама, — забирай её себе, а?

Тёть Света плечами пожимает.

— Зачем она мне нужна? Чтоб пахло у меня, как у вас?

Мама смешно двигает носом:

— Я же всё вымыла…

А тётя Света ей:

— Толку-то, мой, не мой! Вы просто принюхались. Устроили зверинец…

Девочка бормочет себе под нос:

— Ну и пусть мы принюхались… Зато у нас интересно, мы будем играть…

Она стучит пальцем в стекло. Крыска кидается на стук. И в это время за спиной у неё когда кто-нибудь улетает вверх, далеко, схваченный поперёк спинки. Она только в последний момент успевает заметить. Сердечко у неё так и ёкает — куда унесли малыша, зачем?

Девочка таскает его по всей квартире.

— Гулять, гулять надо…

Выпускает на кухне, он осторожно, петляя, направляется к двери, а дальше по коридору — в комнату, и вот уже вокруг аквариума бегает, мечется: всех видно ему, а пробраться вовнутрь — никак. Крыска изнутри на стекло карабкается, нервничает. Ух ты, думает девочка, — ну и длинная же она стала, от пола доверху.

Мама ахает:

— Вылезет, убежит!

Но куда ей из своего дома бежать, где ты — радость? И малявки, в какой угол их ни занеси, хоть в кладовку, находят дорогу к аквариуму и коготками скребут в стекло.

Мама говорит дочке:

— Они уже вполне могут без мамы жить. Выбери, кто тебе больше нравится, остальных раздадим.

Дочка теряется:

— Да они все одинаковые. Хоть бы у одного — пятнышко…

Мама достаёт пузырёк с зелёнкой, берёт одного белыша наугад.

— Будет тебе в пятнышках.

Крысята окружают своего меченого товарища и начинают вылизывать ему шерсть.

Тётя Света опять приходит, спрашивает:

— Они что, любят зелёнку?

Мама говорит:

— Нет, мы с дочей читали, у них взаимовыручка. Один где-то испачкался — надо помочь ему, он сам себе спинку не вылижет.

Пятнышки становятся бледными, но мама на другой день опять добавляет зелени, чтоб дочка видела, кого ловить, если хочется поиграть с крысёнком, кого с рук кормить, кого таскать по всему дому — ты здесь живёшь, смотри…

И сколько он уже повидал, и сколько попробовал вкусностей — никому и не снилось.

— Я главный у вас! — объявляет он всем домашним, и с ним никто не спорит. Попробовали бы — ведь у него есть эти, большие, что приносят еду, они служат ему. А значит, и братья-сестрички, белыши, тоже должны служить.

Братьев и сестричек у него тем временем всё меньше становится. По одному их отправляют к каким-то знакомым знакомых, к дочкиным одноклассникам. И кто-то вскорости назад возвращается — у мамы не получается сказать: «Вы взяли, и я больше не отвечаю!»

Счастливчик, не веря себе, тычется носом своей Радости в бок, а мама тем временем думает, кому бы ещё его предложить. Звонит в городской зоопарк. Он только недавно появился. Думает: «Нужны же им животные!»

Директор уточняет:

— Белые крысы, совсем белые?

Медлит, интересуется:

— Вы уже были у нас?

Мама кивает в трубку:

— Были, да. С дочкой.

Директор спрашивает робко:

— И как вам?

Мама отвечает:

— Хорошо, конечно, — всё же зоопарк…

Директор опять спрашивает:

— Вы видели нашего удава?

Мама говорит:

— Видели.

Директор ей сообщает:

— Удав — наша гордость.

И просит:

— Знакомым расскажите. Пусть все приходят. Вам ведь понравился удав?

Мама говорит вежливо:

— Понравился. Ещё обезьяны у вас, тоже понравились. Только они такие грустные…

Директор обижается:

— Ну почему же — грустные?

Мама предполагает:

— Тесно им, наверно. Или по Африке скучают.

Директор отвечает:

— Они же не видели Африки!

— И вообще, — говорит, — вы не переносите на них своё настроение. Может быть вам было грустно, а?

Мама издаёт неопределённый звук.

Директор не ждёт, что она ответит — он горячится:

— Они свои настроения выражают по-другому, чем мы…

И начинает оправдываться:

— Они же в тепле и накормленные. С чего бы им грустными быть? Вы приходите ещё — увидите….

Мама уточняет:

— С крысами — приходить?

Директор вспоминает:

— А, крысы… Вы сказали — белые?

Мама в ответ, как извиняется:

— Да, вывелись вот…

Директор говорит:

— Я понимаю. Только не думайте, что мы им клетку выделим…

Мама только хочет спросить: они что, с кем-то вместе будут? А директор уже сам объясняет:

— Мы пустим их на корм… Есть много животных, которых надо кормить мелкими грызунами. Наш удав…

Мама перебивает:

— А моя дочка! Что я ей скажу?

Директор советует:

— А вы не говорите, зачем ей всё знать? А если придёте к нам, спросит, где крыски — скажем, что разобрали по школам… В живые уголки. Найдём, что сказать…

Но мама всё сомневается. Директор объясняет:

— Если бы — хотя бы розовые или голубые… Или белые в пятнышках. А просто белые — не интересно. И вообще, это лабораторные крысы. Искусственные животные, скажем так. Их же и выводили — для опытов…

Радость в это время вылизывает вернувшегося и думает: «Я-то считала, кого наверх в коробке заберут, уже не возвращается. А вот ведь, вернулся…»

Но скоро в аквариуме остаются только Крыска с Зелёным.

Мама глядит на Крыску и думает: «Эту и впрямь хоть на корм, кто такую возьмёт? Да её и совестно предлагать кому-то… Впрочем, она, кажется, не со всеми такая… свирепая…»

— Я главный! — кричит Крыске сын. — Вылижи мне шёрстку!

Откуда ей знать, как приятно, когда тебе чистят спинку? Щекотно чуть-чуть…

Радость копошится над ним, старается, вылизывает до белизны.

Он на другой день снова требует:

— Почисти меня!

Она теряется:

— Так ты не запачкался!

Он возмущается:

— Меня брали гулять! Та, что приносит еду, носила меня… из дома…

Крыска — испугано:

— Носить-то носила, но не нарисовала ничего на тебе. Перестали они на тебе рисовать…

Она думает: «Теперь мне полегче будет. А то зелёнка — не вкусная».

А он думает: «Как так — перестали?»

Он знает, он же сто раз слышал, что спинка после прогулок становится в странных знаках, которые надо быстрей стереть — а то мало ли что…

— А ты скажи! — требует он, — скажи, пусть опять на мне нарисуют! Чтобы тебе было, что чистить.

— Мама, смотри, дерутся! — кричит девочка. — И маленький гонит большую!

Крысы сцепляются в визжащий клубок, катятся по аквариуму.

Крыске потом ночью не спится. В который раз она зализывает покусанные бока, шерсть спёкшуюся мусолит во рту и думает: «Я же радость! Разве можно так — с радостью?»

В доме тихо. Она карабкается по стеклу, и вот — цок коготками по полу — спрыгнула вниз. По дому она никогда не ходила — кто бы взял её прогуляться, куслючую? Сейчас она идёт наугад из комнаты в коридор, потом — в кухню. Там на полу пятна света, Крыска пугается, кидается под раковину.

О радость — рядом с водопроводной трубой в стене есть отверстие, и если постараться, можно пролезть в него… Пыхтит она, бока, и без того раненые, обдирает… Неужто ей суждено здесь застрять? Нет, протиснулась — а впереди, оказывается, ещё есть, куда пробираться. Крыска то змейкой вытягивается, длинной и тонкой, то расстилается, становясь плоской, как коврик, чтобы проползти где-то в щель. Она идёт в темноте дальше, глубже. И, наконец, перед ней открывается большое пространство, а там — много народа, целые толпы. И все — не комочки-детёныши, все — размером с Большую Радость.

Потихоньку они замечают Крыску, ковыляют к ней, окружают. И те, кто ближе, обнюхивают её.

— Откуда ты такая взялась? — спрашивает огромная крыса.

И наша Крыска кивает неопределённо туда, где верхние этажи:

— Оттуда…

А им уже понятно: она нездешняя, запах чужой. К привычному, общему запаху примешивается запах и молока из блюдечка, и духов тёти Светы. У тёти Светы она вчера по плечу бегала, об ушко тёрлась…

Какая-то крыса поменьше тоже протискивается, обнюхивает её, морщится. Спрашивает:

— Кто ты?

А Крыска в ответ пищит:

— Я радость!

Тут кто-то прыскает, и ещё…

— Радость, — повторяет за ней огромная крыса. — Радость — вот громко сказано, много ли с тебя радости-то? Каждому на один кус не хватит…

Крыска не успевает ничего понять — ближние к ней бросаются вперёд, больно становится только на одну секундочку, дальше она уже не чувствует ничего, ей всё равно… Задние крысы налегают, давят тех, кто в середине. Каждому хочется хоть по разу куснуть, а не удаётся — кусают соседей. И такой писк в подвале стоит…

Наша Крыска, впрочем, уже писка не слышит.

Зато его слышит Репей — хозяин подвала, страшилище. Одно ухо у Репья разорвано, ошмётки висят, хвост облезлый, а на боках тоже не везде шерсть растёт — раны позатянулись, а новая шерсть не наросла.

Было дело, крысы утянули Репья в этот самый подвал. Он был тогда совсем маленьким котёнком, и, конечно, не быть бы ему живым, если б не Вася, дворник. Он услыхал жалобный писк за стенкой, и шумную возню — крысы спорили из-за добычи.

Если бы он выскочил из своей коморки с ключами и побежал отпирать подвальную дверь, он мог бы и опоздать, поэтому он только ударил ломиком в штукатурку, пробил тонкую самодельную перегородку, посветил фонариком — крыс уже почти не осталось, они разбежались в страхе. Но одна волочила за собой кого-то.

Вася прицельно ткнул крысу ломиком. Та пискнула, выпустила добычу и ретировалась налегке. Вася осторожно, ломиком же, — тихо-тихо, чтоб не покалечить, пододвинул к отверстию котёнка. Ломик-то у него был всегда под рукой. Ломиком он лёд колол.

Репей помнит, как открыл глаза в незнакомой душноватой комнате. Незнакомый человек возился у стены, что-то приколачивал, сидя на корточках, а потом кисточкой водил, и стена делалась везде одинаково белой. И человеку весело становилось оттого, что так ладно у него получалось.

— Вот так, — сказал весёлый человек, увидав, что Репей смотрит на него. — А то поналезут твои приятели. Ты ко мне в дверь ходи, договорились?

С тех пор Репей и заходит к дворнику Васе через дверь. Пока нет Васи, Репей дожидается у входа в коморку.

Внутри всегда есть немудрёное угощение, а после Репей Васе песни поёт. Вася разомлеет от тепла и от песен, зевнёт:

— Ну что, Репка, на боковую?

И тут Репей к двери подойдёт и мявкнет: давай выпускай. Кому на боковую, а у него охота начинается.

В подвале уйма крыс и мышей. С мышами всё просто. А крыс его собратья боятся, крыса может сильнее тебя оказаться. И нападают они всегда не в одиночку — компанией.

Но отчего-то среди них ходит слух, что у Репья железные когти, и кому достанется удар его лапы, тот и упадёт замертво. Было такое, не было ли, чтобы Репей на месте вот так кого-то убил. Но почему-то все верят — ему это запросто.

И собратья-коты не сомневаются в его силе.

Это при том, что Репей — бывший домашний.

Такие как он недолго живут, оказавшись на улице. А тем, кому всё-таки удаётся вырасти, до конца жизни так и суждено всех бояться и со всеми добычу делить. А чуть что — тебя ещё и попрекнут за то, что ты не в подвале родился, как остальные. В сырой день, когда все под крыльцом вместе дрожат, тебе скажут:

— Иди домой, глядишь и обогреют…

Или, отнимая протухший селедкин хвост, скажут:

— Ты всё равно к такой еде не привык, дома тебя свежачком кормили.

Но никто не рискнёт так обидеть Репья. Даже не пробуют. Мало того, Репей смотрит, чтобы и остальных во дворе не обижали. Двор — общий.

Как, почему он оказался дворовым котом, он не помнит — маленький был. Ему смутно помнится только дверь на площадке, и он точно знает: ему надо вовнутрь. Из-за двери невыразимо пахнет чем-то, что окружало его всю жизнь, а здесь, вокруг, этого запаха нет. И оттого ему жутко.

— Впустите меня! — кричит он и отчаянно царапает дверь.

В подъезд выходит большой человек, он отодвигает котёнка ногой и совершенно не понимает, когда ему говоришь: «Впустите!»

Потом Репей, вроде, спит. И через какое-то время снова видит человечка — маленького и тоже очень знакомого. Он выносит ему в блюдечке молока. И пока его товарищ пьёт молоко, ребёнок спрашивает у него:

— Почему ты здесь сидишь? Мы же тебя отпустили. Папа сказал, ты можешь идти куда хочешь.

— А он не птичка, чтоб отпускать его, — проходя, говорит какая-то женщина.

Котёнок чувствует: мальчику неприятно слышать её слова. И котёнку делается неприятно тоже. Он не понимает, о чём разговор. Видит только, что его товарища огорчили. Котёнок мяучит вопросительно: что случилось? А мальчик уже — шмыг вниз по лестнице, только подъездная дверь хлопнула.

Ещё один человек застаёт Репья дремлющим возле блюдечка. И начинает говорить — много, шумно, размахивая почему-то в воздухе блюдечком. Оно прозрачное, если смотреть на свет, и если махать им, в нём блёстки вспыхивают.

Так, с блюдечком в одной руке, человек хватает другой рукой котёнка и выносит из подъезда, а там толкает в подвальное окно:

— Вот твоё место.

Котёнок цепляется лапами за край окна — не зря же его Репьём зовут. Когти штукатурку царапают, в щели уходят…

Женщина хочет отодрать его лапки.

— Там сиди, там, не приходи больше…

Блюдечко выскользает у неё из рук, раздаётся звон — и её «ах!» — и в ту же секунду котёнка изнутри больно хватают за задние лапы — и он летит в темноту, в целую толпу крыс.

Ох и не любит же он теперь крыс!

Он разгоняет их, сгрудившихся над каким-то тельцем. Оно окровавлено — но даже запах крови не убивает знакомый запах, который ни с чем не спутаешь.

«Домашний!» — ахает Репей.

Ему кажется, что лежащий перед ним — котёнок. Осторожно Репей поднимает его и несёт бережно, как кошка-мама своих котят. Лапы спотыкаются о длинный голый хвост, на конце заострённый… Нет, не котёнок…

— Ох ты котики-кошата… — ахает дворник.

Берёт Крыску в ладони, укладывает в коробку из-под сандалий, достаёт тазик и наливает воды — раны промыть.

— Сбежала, видать, от кого-то, — говорит Репью.

И он даже может угадать, от кого.

Дворник — как домовой, он всё видит: кто с кем подружился, кто с кем поругался, кто съехал из дома, кто въехал, новоселье справляет.

Видел он, как девочка, счастливая, несла в дом коробку, в которой кто-то возился. Мама шагала рядом хотя и растерянная, но всё равно она радовалась оттого, что дочка рада.

Он даже слышал, как одна красивая женщина из другого подъезда — конечно, это была тётя Света — говорила девочкиной маме:

— Ты её слишком балуешь, Люська! А если она завтра захочет весь зоопарк домой?

А та, которую Люськой назвали, отвечала:

— Я весь зоопарк так и так не смогу… И я думаю: должны же у неё хоть какие-то желания исполняться… Должна у неё радость быть…

Дворник с ведром по лестнице прошёл мимо них — верхнюю площадку убирать. Мама девочки отпирала квартиру, из которой уже птичьи крики слышались. Тётя Света говорила:

— А что, мало радости? И птицы, и рыбы…

Мама отвечала что-то беспомощно. Что тут объяснишь?

И дворник бы не сказал, что хорошего в грязно-белой ободранной крысе… И хвост какой — белый, голый… Да только у дворника и не спрашивает никто. С кем ему разговаривать?

— Давай, оживай, — говорит он Крыске. — Назад тебя к девчонке отнесу, пусть у неё радость будет…

И Репью кивает:

— Ведь так, Репа?

Дворник Репья Репой зовёт. Всякий своё видит в кошачьем имени. Кто — острые, цепкие когти, а дворник говорит, кот — голова. Умнющий — не каждому человеку такая репа дана. Дворник Репе рассказывает, как у него день прошёл. Жалуется: снег валит, осерчала природа. А Репа слушает — и как будто всё понимает.

А Крыска — умная ли она, как Репей, или нет, но вот она глаза открывает и вспоминает, кто она, — с трудом.

— Это я — Радость… И я, выходит, живу…

А дворник как раз говорит: «Радость, радость…»

И вдруг её осеняет: «Вот как по-ихнему будет Радость!»

Она вскакивает на лапы и благодарно фыркает: «Я есть! И ты есть! Ты знаешь, кто я. Я Радость!»

А дворник ей в ответ:

— Лежи, торопыга!

Однажды в субботу раздаётся звонок в дверь.

Девочка в школе, у мамы руки в муке. Она кое-как открывает дверь.

Дворник Вася, смущенный как человек, осознающий, что совершает добрый поступок, протягивает ей на ладони Крыску:

— Вот, вашей дочке. Жива-здорова…

Мама в испуге отдёргивает руку, ведёт дворника в дом, просит:

— Посадите хоть в эту банку.

Радость становится на задние лапы, дворник уходит, провожаемый совсем не весёлым «спасибо».

Когда Крыска исчезла, мама сказала дочке: «Ушла и ушла. Может быть, где-то ей будет лучше».

В самом деле, они же не выбросили её в мусоропровод. Не отнесли на корм удаву.

— Лабораторное животное, куда тебя теперь? — говорит мама.

Крыска стоит на задних лапах, головку — набок, слушает.

Мама объясняет ей:

— В аквариум тебя не посадишь, нет, там твой сынок хозяйничает. Он ведь тебя как гонял?

Крыске слышится как будто участие. Мама спрашивает невесть у кого:

— Что мне теперь, два крысятника в доме держать? Вот радость-то…

«Радость, Радость!» — Крыска узнаёт знакомое слово.

Мама говорит:

— Или в зоопарк тебя сдать? Ты же лабораторная! Тебя специально вывели… Пусть тобой питаются…

В самом деле, унести её, что ли, вот в этой банке, пока дочка не пришла? И дочка ни о чём не узнает.

Мама втолковывает Крыске:

— Ведь ты только ешь — и всё. И убирай за тобой. И ещё кусаешься. Никакой радости от тебя.

«Это я — Радость!» Крыска громко пищит.

Она забыла уже, как кусалась. Забыла свою ненависть к маме и дочке. Они разлучили её с Крысом, как прежде какие-то люди разлучили с Самой Большой Радостью.

Она привыкла — когда уходишь откуда-нибудь, назад уже не вернуться. Тебе могут только показать твой прежний мир издалека, чтобы у тебя сердце сжалось… И у тех, кого ты оставила — тоже.

И вдруг её путь пошёл в обратную сторону! Она опять в этом доме, где пахнет вот этим домом, уютом. Каждый человек пахнет по-своему, и оказывается, запах можно узнать и понять, что соскучилась по нему! Здесь она когда-то поняла, что стала Большой Радостью… Так, глядишь, и к Крысу она когда-нибудь вернётся, и к своей Самой Большой Радости…

Крыска чувствует, как любит их всех — и эту огромную тоже…

Она подтягивается на лапах и вылезает из банки, пищит:

— Ну возьми же меня на руки! Видишь, мы встретились…

Передними лапками в воздухе опору ищет. Сейчас соскользнёт с банки.

Мама ищет, чем бы её взять… Вот, полотенце. Потом постирать его, не забыть… Вот ведь — забот не было.

Все неприятности мама встречает как новые задачки. Пришла задачка — её решать надо.

Но про крысу — это сейчас не главная задачка. Главное то, что дочкин класс едет на экскурсию, в соседний город. Там будет дельфинарий и аквапарк. Деньги в понедельник надо принести… И мама не представляет, где их взять.

Должно быть, она так и скажет дочке. Предложит: «Давай лучше прогуляемся по городу. У нас тоже интересно! Сходим в зоопарк, вот как раз повод — крысу отнесём…»

Мама думает: сколько угодно людей и в самом деле взяли бы и отнесли Крыску в зоопарк! А значит… Значит, ничего в этом такого нет. И дочка ведь не знает, что маме директор говорил. Кто ей расскажет? Директор обещал молчать, и мама не скажет ни за что на свете.

Решено — она покормит дочку обедом, а потом Крыску прямо в этой банке… Дочка попросит нести сама. И будет идти вприпрыжку, и делать вид, что ехать с классом ей совсем не хочется. Достаточно городского зоопарка.

У мамы добрая девочка. И мама от этого виноватой себя чувствует. Если бы дочка кричала, что она не хуже остальных, что она хочет ездить, путешествовать — можно было бы спросить: а деньги я, что, с неба достану…

Про Крыску мама бы совсем забыла в этой ссоре. А про дочку думала бы: ишь ты, эгоистка.

Бывают ведь такие девочки, которые ничего не желают понимать. Должно быть, с ними проще. Меньше чувствуешь свою вину.

Когда мама думает о дочке, от неё во все стороны по кухне идут волны… Как от Большой Радости шли.

Крыске от этих волн делается не по себе. Она не удерживается на банке, скользит вниз по стеклу. Мама машинально подставляет руку, забыв про полотенце. Запоздало думает: «Ну я и дурочка…», и морщится, ещё не дождавшись укуса острых Крыскиных зубок. Вот, сейчас…

Крыска осторожно ступает лапками на мамину ладонь, пальцы нюхает. Щекотно…

Танец ветра сирокко

«Катя, я люблю тебя», — написано на хозяйственной будке — той, где лопаты и мётлы. Какая-то особая краска, буквы светятся. Они кривые, с разным наклоном, и вся строчка съезжает вниз, к самой земле. А там, где буквы ещё высоко, под «Катя», приписано — «из 7В».

Будка стоит как раз напротив крыльца. У 7В на эту сторону окна выходят на математике, физике и английском. И всем просто необходимо ещё раз взглянуть в окно, убедиться, что буквы всё ещё там — даже тем, кто не у окна сидит. Катя Ануфриева и Катя Замятина поглядывают на всех чуть смущённо. Ира, Маша, две Насти, Анжелика и другие девочки шепчутся: «Подумаешь… Чтобы расписать будку, большого ума не надо!»

И третья Катя, Полковникова, им поддакивает:

— Испортить легко. А люди старались, красили…

Так классная руководитель сказала, Марина Андреевна. А ей сказала директор, Анна Михайловна.

— Гостей ждём, — объявила она учителям. — В среду к нам приезжают директора со всего города, знакомиться с нашей школой. И классы будем показывать, и всю территорию. А значит, везде должен быть порядок…

За порядкам только и глаз… На газонах бумажки, и, мало того, кто-то притащил с улицы ящик от бутылок — теперь он валяется на дорожке. А главное — эта надпись.

Не будь Анна Михайловна директором, она, может, глядела бы на кривые буквы и улыбалась: вон как сияют на солнышке. Когда она училась в этой школе, ей тоже однажды написали «Аннушка, я тебя люблю!». Но только не на стене — на асфальте, мелом. У самого крыльца. И она так и не узнала, кто писал… А толстые буквы постепенно темнели и стирались под ногами, и до чего ей жалко было. Хотя она и виду не показывала…

— Будку сегодня же отмыть! — скомандовала она учителям. — Вот вам задание: найти, кто это сделал! А потом — тряпку в руки…

А кому тряпку-то? Классная повторяет:

— Я в последний раз спрашиваю: кто это писал?

И снова:

— Я в последний раз…

И тут она, видно, тоже что-то вспоминает. Хлопает себя по лбу:

— Я понимаю, перед всем классом никто не признается! Вы можете подойти ко мне, тихонько…

— А будку потом тоже мыть тихонько? — хихикает кто-то.

И она не может разобрать, кто, и даже не понимает, мальчик или девчонка. А кто-то ещё замечает:

— Может, это кто-то не наш написал!

И ей нечего возразить.

Скоро звонок, а они ещё не обсудили осенний бал, до которого — всего одна неделя! Вначале будет маленький концерт, и надо распределить стихи и выбрать, кто покажет танец…

И о поведении на математике не поговорили. Максимов с Пахомовым пускали самолётики, и ей завуч сказала по слогам: «Вы должны от-реа-ги-ро-вать!». И она думала — ну ладно, о математике совсем чуть-чуть. Не глупые же Максимов с Пахомовым. Может, подзабыли, что надо учиться — она им быстренько напомнит, а после объявит:

— Всем внимание! Это будет ваш первый школьный бал, — и дальше расскажет, какие в старые времена были балы у гимназистов, и как готовились к ним, и как она сама готовилась к первому школьному балу.

Но нет, куда там. Они ещё и про будку ничего не решили. Надо же кому-то было расписать её именно сейчас…

— Решено, — говорит Марина Андреевна. — Будку моют Замятина и Ануфриева!

— А чего это… — встаёт Катя Замятина, и слышит со всех сторон шёпот:

— Вы же Кати! Вам написали…

Ануфриева оглядывается на одноклассниц. Она и слова не может вымолвить от возмущения.

— А кто же ещё? — как будто извиняется Марина Андреевна. — Кого ещё я могу отправить мыть эту будку…

И тут Замятина ей кивает:

— А правда, кого ещё?

И улыбается:

— Вымоем мы её, эту вашу будку! Легко! Ведь правда, Катька?

Ануфриева ещё больше теряется:

— Катька, ты что, серьёзно?

И тут Замятина говорит как бы ей, а на самом деле так, чтобы все слышали:

— Ну, понимаешь, за радость надо платить!

— Чего? — переспрашивает Ануфриева, да и Марина Андреевна теряется:

— Катя, ты что?

А Катька Замятина, гордая, оглядывает всех:

— Никому больше не признаются в любви! Да ещё чтобы потратили столько краски!

— Что она сказала? — переспрашивает Настя Иванова у Насти Васильевой.

А Замятина уже на Марину Андреевну смотрит и улыбается:

— И вам никто на будке не писал!

— Откуда ты знаешь? — теряется Марина Андреевна. И тут же захлёбывается от возмущения:

— Как — не писали?.. Катя, выйди …

Ануфриева тоже вся в негодовании:

— Замятина пускай моет, если ей радость! Что это она будет решать за меня?

— Я, я за вас решила, — перебивает Марина Андреевна.

Нет, не успеют они сегодня поговорить о предстоящем бале!

— Тряпки возьмите у технички, и можете прямо сейчас начинать, — командует классная.

Ануфриева поджимает губки:

— А что, мы одни Кати в классе, что ли?

— А кто ещё? — теряется Марина Андреевна.

И все глядят по сторонам.

— Полковникова тоже Катя! — объявляет Ануфриева.

И тут все видят Полковникову. Она сидит, низко пригнувшись к парте, как будто её ругают и ей очень стыдно.

— Полковникову-то вы что не отправляете будку мыть? — спрашивает Ануфриева.

Несколько мальчишек смеются. И девочки тоже.

— Катя, ну, как не стыдно, — начинает Марина Андреевна.

И тут Полковникова вскакивает на ноги:

— А что? Я Катя! За радость надо платить.

Три девочки водят тряпками по стене будки.

— Трите сильнее! — кричит, проходя мимо, Андрей Прокопьев.

Ира и Настя хихикают:

— Это надолго! Позвоните, чтобы вас дома не ждали!

А сами — домой идут, значит, уже поговорили про школьный бал. И выбрали, кто будет показывать танец. А какие танцы без Кати Замятиной? На День учителя у 7В было выступление ни на чьё не похожее. Сначала все выстроились в ряд, и ведущая объявила звонко, налегая на р:

— Танец ветррра сирррокко!

И шестерых девчонок точно ветром вдруг понесло! Какие коленца выделывали они под бой барабана. А на переднем плане Замятина высоко вскидывала тонкие ножки, взлетала и переворачивалась в воздухе. А потом приземляется — и обратно идёт по сцене колесом…

Кажется, Катя умеет складываться во все стороны. И сейчас она тоже ловко сложилась, тонкие ножки согнула так, что коленки торчат над головой. Оттирает стенку у самой земли. Тряпочкой водит быстро, ловко. Намочит в ведре — и раз-раз. Вот-вот уже воскликнет: «Готово!» — и поднимется резко, прыжком. Оглянется: «Кому помогать!».

Ануфриева повыше трёт, чуть нагнувшись. Стала бы она приседать и наклоняться к земле, как эта Замятина! У Кати Ануфриевой все движения плавные. Руки грязные, но она то и дело ребром ладони отводит чёлку.

Ануфриева догадывается, кто мог написать на будке. С чего только Замятина решила, что это ей? Тоже ещё — «За радость надо платить»! У Кати Ануфриевой каждый день радость, достаточно портфель открыть или ящик в И-нете. Витька и Юрка уже надоели своими посланиями. «Катя, идём вечером в парк?» Или в кино…

И это ещё что, вторую неделю на неё один девятиклассник поглядывает. И вот — осмелел. «Ишь ты, как решил в любви объясниться, — возмущается Катя. — Мне такой радости не надо. Ещё захочу я с тобой дружить или не захочу, а уже будку мыть?» В Кате закипает обида. Она думает: «Ладно-ладно, завтра же до уроков тебе подадут записку: «А не слабо просто так подойти?» И подпись: «От кого — знаешь».

А Катя Полковникова стоит во весь рост. Тряпкой водит на уровне глаз, «Катю» стирает. Такая разве присядет на корточки? Брюки и без того вот-вот треснут.

Полковникова толстая, неповоротливая. Она уже давно выше всех в классе. Говорит басом, учится на «пятёрки».

— Катя, — говорит ей Замятина, — ты иди домой. Мы с Катей сами, а то будет несправедливо…

— А чего это несправедливо? — протестует Ануфриева. — Мы с тобой, значит, работай…

— Должна быть справедливость! — заявляет и Катя Полковникова. Наклоняется к ведру с водой — прополоскать тряпку. Пиджак ей тесен и короток, он ползёт вверх. Рубашка выползает из брюк и открывает голую спину. Над краем брюк видны синие трусики.

— Вы, Марина Андреевна, извините меня, но вы ничего умнее не придумали? — спрашивает Анна Михайловна.

Классная и директор стоят в раздевалке возле окна.

— Я думала… вы же сказали — срочно стереть, — оправдывается классная. — А кто признается?

— Хм, — говорит директриса. — Ну, а Полковникова-то здесь зачем?

Классная разводит руками:

— Полковникова — тоже Катя… Кому-то из Кать написали…

— Но не Полковниковой же! — отвечает Анна Михайловна. — Вы что, хотите снова беседовать с её папой? Катя, мол, умница у него, только об учёбе думает. Я лично уже устала от него…

— Как? — спрашивает Марина Андреевна. — Он и к вам приходил? Он мне всё грозит, что жаловаться к вам пойдёт!

— Ходит он, ходит, — кивает Анна Михайловна, — и регулярно жалуется на вас. Класс, говорит, не дружный, Катя обижается на детей, плачет. Все её пытаются поддеть. И учителя к ней несправедливы, физкультурник упёрся, чтобы сдавала прыжки в длину… А вы будто не видите — нет чтобы договориться, помочь девочке. Папа требует сменить классную…

— А как же я… — не понимает Марина Андреевна. — Какие я могу ей делать поблажки? Её и так в классе не любят… А папа не хочет этого понимать.

Анна Михайловна кивает:

— И не захочет! Идёмте скорее! — и выбегает во двор.

Классная — следом за ней.

— Послушай, Катя! — говорит директриса и все три Катя поворачиваются к ней. — Ты, ты, Катя Полковникова.

— Да, — вскидывается Полковникова.

— Иди домой! — тоном, не допускающим возражений, говорит Анна Михайловна. — Мы с Мариной Андреевной отпускаем тебя. И Кати, — она смотрит на девочек, — и Кати отпускают. Ведь правда, Кати?

— А я ей сразу сказала: «Иди домой», — кивает Катя Замятина.

А Катя Ануфриева только стоит-улыбается — и ни словечка о том, что Полковникова — тоже Катя.

— Вам уже немного осталось, — утешает Ануфриеву и Замятину директриса. — Завтра у нас в школе гости, приходится наводить порядок.

И напоследок спрашивает у Замятиной:

— Ты как, готовишься к осеннему балу?

Замятина расцветает. Она-то думала: неужто не позовут её танцевать в этот раз?

Может быть, классная в отместку уже всех назначила, кто выступает — пока они здесь работали? Катя пристально смотрит на Марину Андреевну. А та улыбается, как ни в чём не бывало. Видать, и не пожаловалась, что Катя сказала: «Вам никто не пишет на стене!».

— Мы все удивлялись, что это за танец такой — сирокко, — говорит Анна Михайловна. — Где танцуют его?

— Это… Я забыла… — теряется Катя Замятина.

Кто бы знал, есть танец с таким названием или нет? На географии Кате понравилось слово — лёгкое, прыгающее, как если переворачиваешься через голову: «Си-рок-ко!» Она и подумала: «Если все сначала пойдут вот так, а потом так, а я в это время — колесом, сначала туда, а потом вот сюда…» Может, так делают в какой-то стране?

Кто-то смотрит с высоты на смущённую Катю.

Мишу Сергеева техничка уже выгнала из кабинета биологии. Сказала: «Кончились уроки — значит, марш домой!». Он ткнулся в соседний кабинет, а там заперто. Наконец, нашёл открытый пустой класс, юркнул туда — и дальше глядеть, как три девчонки работают.

И Полковникова почему-то здесь… Да, она тоже Катя, — вспоминает Мишка.

Полковникову кто не знает — её фотография висит на школьной доске почёта! И третья, вон та воображала, которая ходит плавно, как будто хочет, чтобы успели её разглядеть — выходит, она тоже Катя. Уж ей-то Мишка ничего бы писать не стал…

Вот директриса вышла и Полковникову отослала домой. Поверила, видать, что не ей написали на стенке — и значит, Полковникову наказали неправильно. Может, их классной теперь влетит — все знают, папа Полковниковой чуть что ходит жаловаться.

Мишке с высоты не видно лиц, он видит только, что Замятина крутнулась на каблуках, присела как-то хитро, и тут же вскочила на ноги, нагнулась тряпку помыть в ведре — и снова из травы только коленки торчат…

Какой длины у Замятиной ноги? В художественной школе скоро выставка. Миша хотел нарисовать ночной город и салют над крышами. Но после того концерта на День учителя взял и нарисовал танец девчонок из 7В. Впереди всех — Катя Замятина, похожая на кузнечика, или на тонкий прутик, но только живой. Такой прутик может согнуться во все стороны, как будто переломиться в любом месте. Но нет, он не переломится! Катя, только что делавшая шпагат, уже подпрыгивает и идёт над сценой колесом.

— Миша, ты огорчаешь меня, — сказала в художественной школе Наталья Ивановна. — Ты совершенно забыл пропорции. Мы же ещё в прошлом году говорили о том, сколько раз длина головы укладывается в длине туловища.

Тогда Мишка попробовал нарисовать всё снова — так, чтобы правильно было, по пропорциям. И Катя получилась не настоящая — застывшая, как кукла в витрине… Он тогда снова начал рисовать, чтоб и пропорции были, и Катькин танец. Движение изобразил идущими во все стороны линиями — и вышла вообще мазня. Он взялся в четвёртый раз и вконец измучился. Ему даже приснилось, что он опять нарисовал Катю, и она в самом деле танцует, кружится на бумаге, разбрызгивая ещё не засохшие краски. А Наталья Ивановна смотрит и говорит: «Ты огорчаешь меня, Миша, разве это по правилам?».

И настоящая Наталья Ивановна сказала в тот день:

— Не получается у тебя пока танец, значит, давай возьмём другую тему. Ты же хотел — праздничный город?

А Мишке про город уже расхотелось. Шёл он из художественной школы, и город вокруг скучным, унылым был. Осенний дождик накрапывал. И вдруг Мишка увидел под ногами белые буквы. «Светик, я люблю тебя!» — тянулось вдоль тротуара, у кого-то под окнами. «И так можно», — вдруг сказал себе Мишка. И удивился. Конечно, он видел и раньше написанные кем-то кому-то признания. Взрослые парни писали своим взрослым девчонкам. Мишка из них никого не знал, а если и знал бы — какая разница. Но сегодня у него точно песенка зазвенела внутри: «И так можно, тир-лир-лим, и так можно, тир-лир-лим». Как будто какой-то груз сбросил…

Назавтра он встал раньше всех. В потёмках, когда никто не видел, пришёл к школе. На асфальте стояли лужи, но совсем рядом была стена хозяйственной будки — удобная, как классная доска. У Мишки с собой были не только мелки, он выбрал самые лучшие краски. И надпись получилась яркая, как выложенная красными лампочками. Кривая, но что поделаешь.

И вот теперь по стенке текут красные разводы, местами она стала розовой, а девочки трут её и трут, чтобы сделать опять одноцветной, чтобы все буквы смыть без следа. И работать им ещё и работать!

Классная седьмого В домой убежала, директор вернулась в школу, а Мишка на девчонок глядит из окна. И снова стало ему невмоготу, как тогда, когда мучился над картиной «Танец».

Спустился Мишка во двор, сам себя не помня, замирая от ужаса, подошёл к девчонкам.

— Идите домой… Я сам вымою. Это я написал.

Ануфриева и Замятина так и замерли:

— Ты-ы-ы?

Оглядывают его, а Мишка маленький, даже для своего пятого класса. В Ануфриевой возмущение закипает:

— Ты что, недомерок, совсем того? Правда, ты, что ли? А мы, значит, мыть?

Она идёт на него, и ему страшно становится. Сейчас стукнет.

Замятина хватает Ануфриеву за руки:

— С ума сошла! Он же маленький!

Хватка у Замятиной та ещё. Не зря же Катя и на руках может, и колесом. Ануфриева рвётся и так, и сяк, пинается — а не вырваться.

— Я думала, что человек мне писал — а это ты, мелкий!

Замятиной уже трудно её держать.

— Удирай, — бросает она Мише.

А он стоит.

— Я подержу её, — сбивчиво говорит Замятина. — Мы домоем, ничего…. Ты беги домой…

— Пулей! — добавляет Ануфриева, отчаявшись освободиться. — И чтобы я тебя больше не видела! Не позорь нас.

Мишка, ссутулившись, идёт к школе. Он бы, наоборот, к калитке пошёл и домой. Но он чувствует — слёзы вот-вот потекут, а на улице плакать стыдно. Лучше в тот класс зайти, который ещё открытый — чтоб слёзы вылились, а потом домой. Но класс уже закрыли. И все другие двери вдоль коридора уборщица уже заперла. Мишка спускается по лестнице. А навстречу поднимается директриса.

У пятых классов уроки давно закончились, а он в школе. Она видит его — хлюпающего, с мокрыми глазами. А на куртке следы… уж не той ли краски — ярко-красной, сверкающей… Мишка утром разве смотрел, чтоб куртку не замарать?

Да и потом, ящик же, ящик! — понимает Анна Михайловна. Ящик от бутылок… На него залезали — в начале! Но оказалось неловко, шатко. И дальше писали, стоя на земле. Сразу можно было понять, что это был кто-то маленький!

В первый миг Анна Михайловна не знает, что и сказать. Мишка сам говорит:

— Я же сознался. Я сказал им, что давайте я вымою…

Девчонки домывают будку в молчании. На самом деле, не так много осталось. И, наконец, они бегут по домам.

Ануфриева никак не отделается от чувства, что её обманули. Неужто и в самом деле писал этот малявка? А она уж совсем решила, что это девятиклассник не знает, как предложить дружбу. Она же придумала уже, какую напишет записку! Да она, пока мыла будку, уже представляла, как они с тем парнем вместе из школы идут, а в спину ей одноклассницы смотрят. Ира, Маша, две Насти, Анжелика… И эта, Катька Замятина, тоже смотрит — завидует…

«Пожалуй, я всё-таки напишу ему, — решает Катя. — Пусть докажет, что это не он мне на будке написал. Никто же не знает, что это тот маленький… Лишь бы он никому сам не сказал…»

Кате Замятиной некогда раздумывать — ей в секцию скоро. «Интересно, что это за мальчик? — думает она о Мишке. Раньше она его никогда не замечала. Старшие разве замечают маленьких? А теперь любопытство разбирает её. — В каком он классе, и как его зовут? И неужто он в самом деле кому-то из нас написал? Интересно, кому?»

Кате Замятиной кажется почему-то, что именно ей, а не злюке Ануфриевой. Но ей самой смешно от своей догадки. Такого не может быть, он, конечно, писал Ануфриевой! В неё все мальчишки влюбляются. «Но он же маленький, — думает Катя. — Это же — как младший братишка…»

Мишка с Анной Михайловной чай пьёт. Сколько людей учатся в школе и сколько уже закончили, а много ли таких, кто пил чай с директрисой у неё в кабинете? Анне Михайловне всё боязно отпускать Мишку, всё кажется, что он ещё не успокоился. И она расспрашивает его о пропорциях и о том, что вот бывает, смотришь на рисунок — а на нём всё застывшее. А на другой рисунок посмотришь — а там всё движется. Отчего так?

Мишка о рисунках может говорить сколько угодно. Анну Михайловну ждёт целая стопка бумаг. Все их читать надо и на каких-то расписываться, а на каких-то что-то подчёркивать и что-то писать на полях… А они всё говорят и говорят.

Катя Полковникова по проспекту идёт, смотрит на витрины. Брючки ей тесны, пиджак короток. Но вот такое платье папа ей ни за что не купит. И такое не купит. Скажет: «Это не школьное». Хотя у Ануфриевой примерно такое есть… А ещё Ануфриевой сегодня написали на будке, что её любят. А может, Замятиной. Замятина с Ануфриевой вместе мыли будку, а ей, Кате, не разрешили…

— Девочка, почему ты плачешь? — спрашивает какой-то человек, но Катя Полковникова твёрдо знает, что с незнакомыми на улице говорить нельзя.

— А почему ты плачешь? — спрашивает какая-то уж совсем малявка, ей по плечо. Такая-то что тебе сделает? А Кате до невозможности хочется рассказать своё горе, и она сквозь слёзы говорит так, что и слов не разберёшь:

— Мне не разрешили будку вымыть!

И мама девочкина тут как тут:

— Леночка, что случилось?

А Леночка к ней:

— Мама, давай возьмём девочку с собой! Ей не разрешили будку вымыть.

Катя Полковникова тоже пьёт чай. Как и Мишка из её школы, о котором она понятия не имеет. Но только не у директрисы в кабинете, а в маленьком кафе недалеко от школы. Мама Леночки всем купила пирожных.

— Так какую будку не разрешили тебе помыть? — спрашивает она у Кати.

Та хлюпает:

— У школы… Директорша сказала, Замятиной и Ануфриевой мыть можно, а я чтоб шла домой…

Ничего-то она объяснить не может, хотя и отличница.

Странное дело, думает девушка за соседним столиком, повернув голову от ноутбука. Дети могут быть похожи на родителей или совсем не похожи. Но когда дети и родители вместе, всегда можно понять, кто чей ребёнок и кто чья мама. А кто — не их, просто знакомый.

Леночка с мамой обе узколицые, угловатые. В креслах сидят, развалясь, локти в стороны, и в круглых глазах блаженство. Ещё бы, думает девушка, им, таким сколько пирожных ни съешь, не растолстеешь.

Рядом с мамой и дочкой черноглазая девочка — пухлявая, выросшая из своего костюмчика, и ножкам под столом тесно.

Как ни сядь — всё тебе не удобно, и мысли в голове об одном — что дома сказать, почему припозднилась из школы? Пирожных дома ей не дают, мама говорит — вредно ей. А папа всё повторяет: «Кто хочет вкусного, должен сначала заслужить».

Катя, как может, старается быть интересной девочке с мамой — чтоб они видели, что не зря позвали её в кафе.

— Я стихи пишу, — сбиваясь, рассказывает она, — хотите послушать? Я пишу, когда идёт дождь. В хорошую погоду не получается. А ещё я фокусы показываю. Дома пока только, маме и папе. И бабушке. А ещё на флейте играю…

Ей очень хочется быть не собой, а кем-то другим, кто понятия не имеет обо всех её горестях:

— А учусь я так себе, не очень, — сообщает она чужой маме. Хотя та вовсе не спрашивает, как она учится. — Но дома меня ни капельки не ругают!

Сколько она ещё будет пищать? И пересесть некуда. Девушка, похоже, пришла в кафе поработать. Но она уже пытается смотреть в ноутбук — соседей разглядывает.

Вот мама и дочь поднялись, и Катя чувствует себя глубоко несчастной. Она ещё не успела почувствовать, как ей хорошо с этими людьми, которые не знают, как нелегко ей живётся, и значит, можно сделать вид, что и сама про то не знаешь! Но сейчас всё вернётся к обычной жизни. Надо идти домой, и там бабушка скажет: «У тебя два часа назад уроки закончились!»

Девушка привстаёт из-за столика:

— Поди-ка сюда.

Катя уже забыла, что с незнакомыми дети не говорят. Покорно подходит.

— Слушай меня, — говорит девушка, точно гипнотизируя её. — У тебя всё должно быть хорошо. Ты сама из себя кое-что представляешь. Ты человек. И нечего здесь лебезить.

Катя смотрит, не понимая.

— Я волшебница, — с нажимом говорит девушка. — И я точно знаю, что у тебя всё будет хорошо. Вот представь, чего ты больше всего хочешь?

Какой сегодня странный день! Сначала надпись на стенке, которую её отправили отмывать с хулиганками Замятиной и Ануфриевой, потом пирожные, купленные чужими людьми…

Катя закрывает глаза и видит надпись на белой будке: «Полковникова, я тебя люблю».

Но это что ещё. Только начался первый урок, как её вызывает директор. Входит она в кабинет — а там сидят странные мужчина и женщина, очень красивые и в необыкновенных костюмах. Они говорят: «Мы забираем у вас Катю. Такие девочки очень нужны на нашей планете. Катя учится лучше всех. И потом, она просто очень хорошая. Никто не знает об этом, а мы — знаем».

За школой, на стадионе стоит, переливается на солнце ракета. И на ступеньках Катю встречает высокий, красивый мальчик. Он говорит: «Привет! Это я написал на будке…».

Кто-то кладёт руку ей на плечо, а это девушка с ноутбуком.

— Представила? — улыбается. — В общем, знай, всё так и выйдет.

На дорожку она покупает Кате ещё одно пирожное и утыкается, наконец, в свой ноутбук.

— Хоть увольняйся! — говорит Марина Андреевна, переворачивая котлету на сковородке. — Что ни сделаешь, всё не так будет.

Она уже рассказала мужу и сыну про надпись на будке, а про папу Кати Полковниковой они давно знают. Но её так и тянет возвращаться к сегодняшнему происшествию снова и снова.

— Полковниковой, и я сама понимаю, никто бы не написал. Но как не позволишь ей будку мыть? Это же как сказать, что тебе никто не напишет… А папа её — как узнаешь, когда ему угодишь? Вот сегодня нажалуется, что отослали её, — придёт, будет кричать: «Моей дочке дали понять, что она не достойна, чтоб ей писали…»

Муж хмыкает, насыпая заварку в чайник:

— Знаешь, иногда руки чешутся пойти с этим Генераловым по-мужски поговорить.

— С Полковниковым, — поправляет Марина Андреевна. — Даже не вздумай, с ума сошёл!

Она глубоко вздыхает.

— И он же в своём праве, он может быть недоволен учителем…

А как сделать, чтобы тобой все довольны были? Она опять начинает:

— А эта-то танцорка, Замятина! Вам, говорит, никто не писал на будке. Перед всем классом. Я и не знала, что ей отвечать…

Саша, четвероклассник, за стеной доделывает математику. Скоро ужинать. Из кухни доносятся голоса родителей.

— Ну, хочешь, я напишу на будке: «Марина, я тебя люблю!», — растерянно говорит маме папа. — Пусть твой 7В увидит, что и ты не хуже.

— Ой, ты что, не надо! — ахает мама.

В кухне гремят тарелки, свистит чайник. Марина Андреевна вздыхает и тихо говорит мужу:

— Во всяком случае, завтра не надо. Завтра к нам какая-то комиссия приходит, и все директора школ. Будут и на уроках сидеть, и всю территорию осматривать. Аннушка так волнуется, что на себя непохожа стала.

Назавтра пятиклассник Миша Сергеев тащит в школу огромную папку с рисунками. Вчера Анна Михайловна сказала за чаем, чтобы принёс, показал. Правда, она добавила: «Только не завтра, завтра у меня такой трудный день, приезжают директора всех школ, о нас сложится мнение…» — но это Мишка счастливо пропустил мимо ушей.

Полковникова на ходу вспоминает о вчерашней встрече в кафе.

«Она сказала, у меня всё будет хорошо», — озадаченно думает Катя.

Вчера бабушка, только открыв ей дверь, сказала: «У тебя уже два часа, как уроки закончились!»

А папа вечером допытывался:

— Я хочу знать, почему ты не пошла сразу домой после уроков?

А что она могла ответить?

«Но эта, вчера, в кафе… Она сказала ещё, что она волшебница! И что у меня всё будет, как я хочу…» — растерянно думает Катя.

Она вбегает во двор и останавливается как вкопанная.

Буквы чёрные, снова неровные, и совсем низко от земли. Как будто писал кто-то маленький.

«Мне? — ахает Катя. — Или не мне…»

На будке написано: «Марина, я тебя люблю».

И под «Марина», у самого асфальта, добавлено: «Из 7В».

«Кто у нас — Марина?» — машинально думает Катя Полковникова. И никак вспомнить не может.

— Кто у нас — Марина? — недоумевают девчонки седьмого В. — Разве что классная…

Наташа и Анжелика смеются. А Катя Замятина ахает:

— Точно ведь, классная!

Анна Михайловна тоже ахает: надо же было кому-то это сделать сегодня! И надпись ещё кривее, ещё безобразнее, чем вчера!

Но ей некогда думать о надписи на будке. Надо встречать гостей… Шутка ли — тридцать пять директоров …

И как раз сегодня в школу привезли оборудование для площадки. Обещали его уже давно. Игорь Макаров, бывший выпускник, сказал: «Не волнуйся, Анечка, сделаем космический городок. С ракетами, с горками…»

И вот рабочие выгружают ракеты из кузова. А рядом крутится мальчик — ни дать ни взять Игорь Макаров в седьмом или восьмом классе. Почему-то он не пошёл в школу… В какую-то свою школу. А Игорь кивает на школьное здание и на двор, рассказывает сыну:

— Я здесь учился. Только у нас всё не так было. Турник стоял вон там… Анна Михайловна училась на три класса старше.

Большим человеком стал Игорь Макаров. Анне Михайловне благодарить бы его за ракеты, но вот не понятно — то ли с директорами по школе ходи, то ли рабочим показывать, где ставить горки и турники. Она совсем забыла попросить Игоря, чтоб не сегодня!

На задней парте сидит директор какой-то чужой школы. Смотрит, как седьмой В отвечает на географии. И всё равно по классу идёт шёпоток: «Марина-то наша, классная…».

Никому спокойно не сидится. Хотя и окна выходят совсем в другую сторону — на стадион.

Только Полковникова слушает Павла Ивановича и руку тянет, когда он спрашивает. Папа вчера в очередной раз беседовал с ней о том, как важно всё делать вовремя. На уроках не отвлекаться, слушать учителя. А после уроков — сразу домой. Пообедать, помочь бабушке по хозяйству, немного погулять во дворе…

«С кем там гулять?» — с тоской думает Катя.

Она бросает взгляд за окно. И громко ахает: в школьном дворе стоит ослепительная, сияющая на осеннем солнце ракета. А из неё на землю ведёт лесенка…

Не сразу Катя замечает человека в синей куртке. И ещё одного в такой же … Он что-то делает, нагнувшись, пока его товарищ придерживает ракету. А рядом — директриса, Анна Михайловна, руками водит — что-то показывает…

И вдруг прямо из ракеты на лесенку выходит мальчик… Полковникова ясно видит, что он не взрослый, он, наверно, в седьмом классе, как она. Или в восьмом.

Анна Михайловна что-то спрашивает у него. Может быть, почему он не на уроке?

Катя не отрываясь следит за ними. И вдруг слышит свою фамилию.

— Полковникова, — повторяет географ.

И когда Катя встаёт на ноги, объявляет:

— Полковникова расскажет нам о ветре сирокко.

На следующий день Анна Михайловна подходит к школе, как обычно, раньше всех, и от калитки до крыльца ей хочется бежать вприпрыжку, точно первоклассница. На будке всё ещё чернеет надпись — и её вчера никто, как будто, не заметил! Всё прошло удачно, и директрису похвалили. Районный начальник над всеми школами сказал: «Мы знаем, что Анна Михайловна может служить примером…»

Но даже не это главное. А то, что все хлопоты в ожидании гостей, вся нервотрёпка остались позади. Анне Михайловне кажется, что вся школа вместе с ней выдохнула: «Уфф!» — и задышала размеренней, спокойней.

После уроков Катя Замятина бежит в актовый зал. Надо обсудить танец с учительницей музыки. Договориться о музыкальном сопровождении… В актовом зале малыши вешают рисунки: море, корабли, городские улицы, освещённые салютом и какие-то непонятные танцующие люди. Или не люди — кузнечики? Вот этот, впереди — точно, большой кузнечик!

Все рисунки между собой похожи, отмечает Катя. И вдруг понимает, почему. Их рисовал один и тот же человек! Рисунки из папки вытаскивает мальчик — то самый, которому вчера чуть не попало от Ануфриевой. А другой мальчик, видно, одноклассник, спрашивает у него:

— Ты что, всё это сам?

Тот кивает в ответ испуганно. Он не думал, что его рисунки — это что-то необычное, то, что заинтересует других людей. Но Анна Михайловна вчера сказала: «Ребята должны видеть, как ты умеешь. Может, кто-то ещё захочет рисовать…»

Катя говорит мальчику:

— Привет!

И спрашивает:

— Я высокая, можно, я вам помогу?

Катя Полковникова, понурая, идёт по вестибюлю на первом этаже, и тут на неё налетает вчерашний мальчик, который вышел из ракеты. Это точно он, Катя не верит своим глазам.

— Привет! — говорит ей мальчик. — Покажешь, где у вас директор?

И улыбается:

— Вчера такая спешка была, что папа перепутал сертификаты.

Катя смотрит на него, не понимая. Он вытягивает из сумки какой-то лист бумаги:

— Ну, документы на детский городок! На горки и на лесенки…

Катя не знала, что у горок и лесенок бывают документы. Но разве это сейчас важно?

Она ведёт мальчика по коридору и всё готовится сказать: «Я тебя видела вчера».

«Сейчас, сейчас скажу!» — думает она.

И тут мальчик говорит:

— А ты ведь Катя? Покловникова? Я видел тебя вчера!

Она вконец теряется:

— Ты — видел?

Мальчик смеётся:

— Чья фотография висит на доске почёта?

И спрашивает:

— Ты правда отличница? А какой урок у тебя любимый?

— Физика, — почему-то виновато отвечает Катя.

И добавляет, точно оправдываясь:

— Мне интересно, как всё движется, как падает, и почему летает… Вот мы в физическом кружке говорили, что…

— Спасибо! — перебивает мальчик. Потому что они уже дошли до кабинета Анны Михайловны.

Он скрывается за дверью, а Катя какое-то время не двигается с места. Ей надо понять: неужто это было в самом деле? Мальчик подошёл к ней, и они разговаривали…

Ануфриева топчется на школьном крыльце. Уже и Витька, и Юрка убежали домой. Она сказала им обоим, по очереди: «Нечего ходить за мной хвостом!».

Катя всё ждёт девятиклассника. Она узнала — его зовут Серёжей. Странный, он так и не подошёл к ней, ни вчера, ни сегодня.

Вчера на математике он в парте нашёл записку: «А не слабо просто так подойти?». Катя Ануфриева под большим секретом просила одного парня передать, а тот ещё кого-то попросил.

Но девятиклассник Сергей не знал о такой сложной цепочке. Он решил, что это Люда Петрова сама ему в парту кинула записку. По школе Петрова ходила медленно, как будто специально, чтобы все успели разглядеть, какая она красивая. И некоторые маленькие девчонки пытались ходить точно как она. И чёлку точно так же укладывали — набок и наверх. Как-то Сергей увидел Катю Ануфриеву и удивился: «До чего же она хочет быть как наша Петрова!»

Заговорить с Петровой он действительно боялся. Но сегодня решился наконец. Хотя что скажет — так и не придумал.

Поэтому так и сказал:

— Ну что? Я подошёл.

Секунду Люда смотрела на него в недоумении — и вдруг рассмеялась, как только она умела:

— Да? Ой, как мы все рады!

И огляделась, приглашая и других девчонок с ней посмеяться.

Говорили, что она дома отрабатывает смех. Перед зеркалом тренируется, точно артистка.

Озадаченный, Серёжа выходит на крыльцо — а там почему-то стоит та самая девчонка, которая подражает их Петровой.

— Привет! — кокетливо говорит она Сергею.

Он нехотя кивает:

— Привет…

И она в изумлении смотрит, как он идёт мимо неё к калитке. Может, он так и не прочитал записку?

Тётя Зоя, техничка, оттирает надпись на будке «Марина из 7В, я тебя люблю». Буквы большие, жирные — Саша постарался на совесть.

Марина Андреевна смотрит в окно и думает:

«Надо бы выйти, помочь, а то неудобно. Вот только подожду, пока все разойдутся. Чтобы никто не видел, что это было мне».

Но всем и так известно, что писали ей.

Оглавление

Звери из детства

  1. Зверь нужный — и совсем не нужный

  2. Вот зверь, которого никто не купит!

  3. Что на уме у черепахи?

  4. Хитрая старушка

  5. Заговорщики

  6. Привет с Блошинки

  7. Помпошка

  8. Из зимы в лето и обратно

  9. Храбрая «мышь»…

  10. …И благородный кот

  11. Кот из мешка с Блошинки

  12. Помпошкин дом

  13. Толк будет

  14. Дед и Мявка

«Я радость»

Танец ветра сирокко Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg