«Друзья, которые всегда со мной»

Борис Рябинин Друзья, которые всегда со мной (Повесть в рассказах)

Джери заболел

Да, Джери заболел, и, кажется, на сей раз очень серьезно, куда серьезнее, чем было однажды…

Но прежде я должен объяснить, почему снова заговорил о хвостатых приятелях — Джери и Снукки. Я не собирался продолжать историю своих четвероногих спутников — громадного серого дога и рыжего эрдельтерьера, прелестной бессловесной пары, навсегда оставившей след в моем сердце, — сама жизнь заставила это сделать. После выхода в свет своих записок я получил много писем, и во всех содержалось настойчивое требование рассказать, что стало дальше с Джери и Снукки. Живы ли они? А если не живы, то как окончили свои дни, когда? Причем большинство писавших не допускало и мысли, что Джери и Снукки могут умереть; подобное убеждение разделяется многими и сейчас, когда минули десятилетия. Читатели не хотели расставаться с полюбившимися героями. Московский дом детской книги специально попросил меня изложить, хотя бы коротенько, дальнейшие жизненные перипетии моих друзей, их судьбу и прислать в Москву. Детское радиовещание провело конкурс среди своих радиослушателей: кто напишет лучшее окончание к книге «Мои друзья», и активность юных сочинителей превзошла все ожидания. А редактор детской литературы Свердловского издательства передала мне пачку ребячьих писем, сделав такую приписку: «Чтоб знали, что вы натворили». Именно бесчисленные письменные и устные просьбы читателей прежде всего и побудили меня дописать эту историю.

Это — главная причина. Имелись и другие. Я оборвал повествование накануне Великой Отечественной войны. Вскоре развернулись грозные события, громовые раскаты которых прокатились по всей земле, достигнув самых отдаленных и глухих уголков. Конечно, поучительно знать, что делали мои друзья — люди и собаки — в это сложное время.

Ну, и наконец. Идет время — оно приносит неизбежные перемены. Что принесло оно моим друзьям? Прошло несколько лет, как мы расстались с вами, читатель, на берегу Ирени, в быстрых темных волнах которой Джери спас утопающего. Старше становятся люди, стареют и собаки, и, заметим, даже быстрее, чем люди; с возрастом меняются привычки (у животных тоже), появляются новые черты и наклонности, изменяется внешность, иногда, как это частенько бывает с людьми, портится характер… Вероятно, это тоже представляет определенный интерес для любознательных.

Вспоминая своих старых друзей, я, естественно, не могу умолчать о новых — близких, живущих ныне у меня, четвероногих, и более дальних, с которыми встречался в разное время. А рядом с собакой всегда стоит ее учитель и друг — человек… Сколько интересных людей я узнал за это время! И вот, взвесив все, я снова сел за стол.

Приступая к этой, второй и заключительной, части своих воспоминаний, я не могу сдержать естественного чувства печали, ибо, как все на свете имеет свой конец, так имеет конец и история моих друзей — Джери и Снукки. Но что поделаешь? Умирают люди, а собакам дан век куда более короткий.

…Итак, Джери заболел, и было совершенно очевидно, что необходима срочная врачебная помощь. Это случилось на седьмом году его жизни. Конечно, семь лет — еще не старость для собаки. Но уже и не молодость, а собаки, особенно крупные, изнашиваются быстро: сказывается их круглосуточная служба человеку.

Я вернулся из продолжительной командировки и не успел еще переступить порог дома, как мать уже у дверей сообщила — с Джери что-то неладно. Действительно, Джери, всегда необыкновенно сильно тосковавший в мое отсутствие и бурно выражавший свою радость, когда возвращался хозяин, на сей раз вел себя непривычно сдержанно. Он походил около меня, приткнулся своей большой теплой головой к моему боку и, как-то виновато повиляв хвостом, снова лег на свое место в углу прихожей, продолжая все так же, с прижатыми ушами, слегка постукивать хвостом по подстилке. Он словно извинялся, что не может попрыгать и поприветствовать меня в полную силу. Внешне Джери был все такой же Джери, большой, красивый, с лоснящейся шерстью мышиного цвета, только, пожалуй, чуть опал в боках да в глазах появилось выражение не то какого-то испуга и недоумения, не то легкой грусти.

Мать сообщила, что пес третий день отказывается от пищи и всю последнюю неделю был вялый, редко выходил во двор, больше лежал. Что с ним? Я приехал под вечер, и обращаться в ветеринарную поликлинику было поздно. Решили подождать до утра.

Надобно заметить, что после женитьбы я отделился, и собаки жили теперь на разных квартирах — Снукки со мной, а дог остался с моими родителями, в доме на улице Куйбышева, однако я наведывался туда буквально каждый день. Я ушел домой, но едва подошло время ложиться спать, как телефонный звонок снова позвал меня в низенький деревянный домик на пять окон. «С Джеркой плохо, — сказал встревоженный отец. — Приходи».

С псом и впрямь было худо. Теперь он даже не встал при моем появлении, лежал на подстилке, подобрав под себя лапы, в неестественной позе и, вздрагивая, стонал. Он был весь напряжен, а живот напоминал барабан, в нем что-то перекатывалось и звенело, как в пустоте, Джери не давал к нему прикоснуться.

Было около часа ночи. Куда бежать за помощью?

К кому, как не к Леониду Ивановичу! В свое время он первый установил, что Джери страдает острым катаром желудка; после уточнил диагноз — язва. Знакомство наше давно переросло в тесную дружбу.

Телефон клиники не ответил, а домашнего телефона у Леонида Ивановича не было — он жил тут же, при клинике, в деревянном доме на заднем дворе. Я побежал туда.

Леонид Иванович, выслушав мои сбивчивые объяснения, предложил привезти Джери немедленно в клинику.

— Да как же его везти? На чем?

— Положите на санки корыто, укутайте…

— У него сильные боли…

Леонид Иванович подумал минуту, затем тряхнул головой:

— Пошли. — И стал быстро одеваться.

Он спешил и пошел не через ворота, а напрямик, по дорожке вдоль сугробов, у забора обронил: «Будем немного спортсменами», — и мы бодро перепрыгнули через забор. Леонид Иванович и в работе шел так же, не сворачивая, к цели.

Джери был все в том же положении — лежал, содрогаясь при каждом приступе боли, весь напряженный, но позволил ощупать себя.

— Похоже на заворот кишок, — изрек Леонид Иванович. — Но… — Что должно было последовать за «но», он не договорил. — Немного повременим, не будем трогать. Я согласен хоть сейчас оперировать. Но подождем до утра. Выдержка иногда бывает не вредна.

Джери положили снег на живот, впрыснули камфору. Мама до пяти часов утра непрерывно дежурила около собаки. Давала дважды валерьянку, по двадцать капель. Джери стонал. Потом немножко успокоился.

В семь часов утра я уже снова был в доме отца. Папа убежал искать шофера. Наконец подошла машина-полуторатонка, и мы повезли Джери в поликлинику. Леонид Иванович уже ждал нас.

Сразу — на рентген. Пока проявляли снимок, сидели на столе — я и Джери, в полутьме. Боль немного отпустила, пес блаженствовал. А мне было грустно, томила неизвестность: Джери… Что с тобой, Джери?

После нас попросили перейти в приемную. Следом вышел помощник Леонида Ивановича, пожилой, тихий мужчина в больших, сильно увеличивающих очках, тоже опытный хирург, хорошо знавший нас по прошлым посещениям поликлиники.

— Запутанный случай. Советую не торопиться с решением… — Очки его предупреждающе блеснули. Он как будто успокаивал или утешал, а мне от слов, сказанных тихим голосом, как бы доверительно, по секрету, сделалось еще тревожнее. Что значит «не торопиться»? С каким решением «не торопиться»?

Появился Леонид Иванович со снимком. Лицо озабоченное. Впрочем, у старшего хирурга оно всегда было подчеркнуто серьезное, даже когда он шутил или говорил о пустяках.

— Опухоль в области селезенки. Не нравятся мне позвонки. Так… — Он задумался. — Сегодня вроде отпустило. Завтра приведите его во что бы то ни стало. Спиртовый согревающий компресс. Есть не давать. Лишь пить…

Почему-то мне казалось, что с животом уладится, обойдется без операции, и даже страшное слово «опухоль» как-то не сразу дошло до моего сознания: наверное, опять разгулялась язва…

Только, что еще с позвонками? При чем тут позвонки?

День Джери провел так-сяк, но к вечеру в его состоянии опять наступило ухудшение. Он менялся на глазах. Удивительна эта особенность догов мгновенно утрачивать свой лощеный, выхоленный вид! Брюхо ввалилось, ребра можно пересчитать, кости выдались острыми выступами. Шерсть потускнела. Глаза грустные, безжизненные. Болен, болен — сразу видно!

— Где же вы были раньше? — накинулся я на своих. — Собаке, наверное, недужится уже давно…

— Да все думали, пройдет, — оправдывались они.

Впрочем, вероятно, я был несправедлив. Доктор был у Джери, просто я еще не знал всего. Приходил терапевт. Прощупал больного, попросил иголку. Кольнул в зад у хребта, обнаружил пониженную чувствительность. Кольнул еще — Джери терпел.

— По-моему, что-то у него между четвертым и вторым позвонками не в порядке. Потеря чувствительности. Такие вещи нередко оканчиваются параличом. Парализован зад, волочит его…

Ну, зада Джери не волочил, никаких признаков паралича! К словам врача отнеслись скептически. Наговорят, только слушай!

Но теперь и Леонид Иванович упомянул про позвонки.

Отчего? Ушиб, удар, вывих? В результате — внутреннее кровоизлияние. А вернее, ушиб. «Били, может быть?» — спросил тогда же доктор. Били? Нет, в доме у нас это не заведено. И все же… неужели я тому виной? Несколько раз я поколотил щенка, когда приучал к чистоплотности. Первый опыт — первые ошибки… Однако же в ход был пущен ремешок, никаких повреждений он не мог причинить. Выводило из себя, что щенок долго не приучается «проситься». А потом оказалось, что требовать этого от него просто преждевременно. Вину в этом делили со мной инструкторы клуба служебного собаководства — заранее не предупредили, не втолковали, как и что.

Но в общем это были пустяки. Кому не влетало в детстве за те или иные грешки! А вот другое… У Джери в юности проявлялась дурная привычка: когда хозяев нет дома, сорвать с вешалки всю одежду, свалить кучей в прихожей и сверху лечь. Тосковал ли пес, оставаясь один в пустой квартире, или хотел выместить свою обиду — сами ушли, его не взяли. Животные часто задают нам задачи. Раздосадованный, я пустил в дело цепь, на которую обычно привязывал Джери на выставках. Джери не издал ни звука — он очень хорошо понимал свою вину; лежал на подстилке и только вздрагивал при каждом ударе да старался теснее прижаться в угол. В тот раз мною была сделана еще одна ошибка: на «месте» собаку никогда не наказывают. «Место» свято, оно должно быть приятно животному, это его угол, личная, заповедная территория.

Кто-то, кажется Лоренц[1], заметил, что наказывать животное, как и детей, можно только любя, переживая наказание, как личную беду. Так вот — я переживал. Не знаю, насколько это уменьшает тяжесть моей вины. Вы, друзья мои, начинающие собаководы, и не только начинающие, сделайте из этого для себя выводы. Никогда не поддавайтесь чувству гнева. Воспитатель не должен, не имеет права выходить из себя. Потом очень стыдно самому же. А главное — вред воспитанию, только вред.

Джери был моей первой собакой, которую я воспитал, и ему пришлось изведать все — и мою любовь, и мои заблуждения, и недостатки хозяйского характера. Джери явился для меня своеобразной школой. Первый, он оказался и единственный.

Существует убеждение: у человека бывает только одна собака — та, единственная, которой он отдаст все, на что он способен. И сколько бы потом ни было у него собак, та, одна, так и останется навсегда единственной. Лучше не будет.

На Джери излились все мои чувства; и после, с другими, которые были после, я уже был более покладистым, что ли, проявлял большую терпимость. Это сказалось уже в обращении со Снукки; следующей, овчарке Джекки, были сделаны еще большие уступки; а пуделю Блямке вообще выпала не жизнь, а сплошная масленица. К Джери я был особенно требователен.

«На ошибках учимся» — но какова цена этих ошибок?

Неужели Джери должен был теперь страдать за мою несдержанность, неся своеобразное тавро? Ужасное чувство — думать, что ты совершил непоправимое. Потерять друга, потерять в расцвете сил, после всего того, что он сделал. А сделал Джери немало: спасал утопающих, ловил жуликов… много, много! Потому и такой почет собаке, да, почет, не боюсь сказать это. А прогулки в лес, на Хрустальную… Сколько радости давала мне беспредельная привязанность Джери! С ужасом я припомнил болезнь, распространенную среди крупных догообразных собак, в частности среди сенбернаров: паралич зада после шести-семилетнего возраста… Джери как раз в таком периоде. Неужели ему грозит та же участь? Старая поговорка: что имеем — не храним, потерявши — плачем…

Конечно не исключалось и случайное повреждение. Доги — тяжелы, случайная неловкость и — готово, травма; наконец, Джери не раз уже приходилось встречаться со злоумышленниками.

Но сейчас я готов был все взять на себя.

Будь справедлив!

Кажется, где-то я говорил об этом, но хочу еще раз подчеркнуть ту же мысль, дабы предостеречь других.

Человек любит употреблять силу даже там, где нет никакой нужды, гораздо чаще, чем он сам думает, и особенно часто в обращении с «меньшими братьями». Атавизм? Неосознанная природная жестокость? Слово должны сказать психологи.

Назавтра снова был рентген, теперь уже с барием, со всею необходимой подготовкой, что должно было дать окончательную, ясную картину. За ночь я выспался, настроение улучшилось. Чуточку лучше выглядел Джери. «Пусть приятное придет неожиданно, сюрпризом». Так любил говорить Леонид Иванович.

Впрочем, тогда я все еще не представлял всей серьезности случившегося и не думал о том, что близок конец нашей дружбы с Джери.

День был приемный. Как я не замечал раньше, что в городе столько животных! Чувства обострились, и я словно видел впервые, с поразительной отчетливостью фиксировалась каждая деталь. По прежним посещениям помнилось: чего тут, в клинике, не навидаешься! Наверное, лечить животных даже интереснее, чем людей. Такие разные! И не говорят. Люди — те небось охают, кряхтят, жалуются, рассказывают друг другу о своих болезнях. Животное терпеливее.

В очереди к врачу приема ждали корова, лошадь и кошка. Корова — в одном углу, лошадь — в другом, Пушок — на коленях у хозяйки. Пушок, хоть и носил такую кличку, явно слинял.

— А вы знаете, у него явления дистрофии. Нужна свежая рыбка, — объявил врач.

— А мы его все жареной кормим…

— Жареную ешьте сами.

Хозяева от большой любви часто делают так: думают — что нравится мне, то хорошо и животному… Увы, не всегда!

Что ни пациент, то история. Курица потерялась. Нашли через шесть дней. Завязла в дровах. Помялась сильно. Прирезать — жалко, принесли в больницу. Зашили, заштопали, ожила!

Драмы и комедии — вперемешку (как и в жизни). Леонид Иванович вспоминал (в свободную минуту, между дел, любил «подкинуть» что-нибудь «этакое»): дог проглотил ерша. Подавился. Дога — в больницу, на такси. Через порог шагнул — споткнулся; ерш выскочил. Пошла кровь из горла, но это уже не страшно.

Женщина принесла воробья. В коробочке на вате. Врач: «Вы что, смеетесь надо мной?!» — «А вы врач или не врач?» — «Ну, врач…» — «Я принесла вам птицу и прошу вылечить ее» — «Какая же это птица?» — «А что же, по-вашему? Да я с этим воробьем уже пять лет живу!» Врач схватился за голову: пять лет, а может, воробей до этого пятьдесят прожил! Воробьи живут до 75 лет. А может, он уже старик? Пока объяснялись, воробей издох. Что тут было! Пришлось вызывать «скорую помощь» — истерика, и ничего не помогает. Вот она, любовь-то. К слову, к крошечным созданиям люди привязываются не меньше, чем к большим умным животным, по праву носящим название членов семьи, и переживают не меньше, когда с теми что-либо приключится неприятное.

Артистка с крохотной собачкой. Собачка сломала палец, нагноение, нужно отрезать. Хозяйка умоляет:

— Только, чтоб не было больно! Усыпите!

— Зачем же я собаке сердце буду портить? — резонно возражал Леонид Иванович. Взял и ушел в операционную. Вернулся — артистка плачет-уливается, вот-вот истерика.

— Да уже готово.

— И без боли?! — Сразу успокоилась.

А как важно вовремя умело подать помощь. Собака отравилась кровью. («Фибрин» — свернувшуюся кровь — сбывал мясокомбинат; собаки в охотку ели, только подавай! И лишь со временем выяснилось, что нужна умеренность, существует так называемое белковое отравление.) Никто ничего не мог понять. А врач приехал: «Чем кормили?… Ну, вот и отравилась!» Назначил диету. Все обошлось.

Еще случай. Собака растянула палец (зацепила когтем за ковер). Падает, заваливается. «Паралич!!!» А доктор пришел, осмотрел. Обругал: «Вот мерзавка! Из-за одного пальца валяется!» Прописал горячие ванны. Держали по полчаса. На второй день прошло.

Две женщины привезли белую хорошенькую козочку с небольшими рожками. Укутана одеялом, в корзине на санках. Страдает размягчением костяка (отсутствие солей кальция). Принимает кварц. Вводится препарат, возбуждающий деятельность щитовидной железы. Козу повезли в процедурный кабинет, положили на коврике под лампой. Надели темные очки. Она немного беспокоилась, пробовала встать, но ноги не держали ее, не служили опорой.

Включили кварц. В воздухе распространился характерный запах. Коза задремала, закинув голову с рожками на бок. Голова клонилась ниже, ниже, морда уперлась в пол, пациентка проснулась, заблеяла…

Словом, глядя на все это, перебирая в памяти случаи чудесного излечения, я думал о том, что вот так же и Джери сделают что надо и все образуется, он тоже вскочит и побежит.

Я верил Леониду Ивановичу, старенькому доктору в выпуклых очках, всему лечебному персоналу. Скольких они уже спасли! Леонид Иванович назначил нам прийти к десяти, но пришлось подождать — был большой наплыв больных. Наконец подошла наша очередь, А может быть, очередь была и ни при чем — просто у Леонида Ивановича всегда находилось много дел. Заведующий клиникой и старший хирург, забот полон рот!

— Ну-с, давай посмотрим еще. Николай Дмитриевич, гляньте-ка вы тоже, я уже смотрел, — пригласил Леонид Иванович пожилого доктора в очках.

Джери поставили на стол. Николай Дмитриевич вложил себе в уши черные резиновые трубочки, которые до этого выглядывали из кармана его халата. Прослушал сердце, легкие. После осмотрел глаза. «Бледно», — сказал про веко. Стал прощупывать живот, Джери попытался огрызнуться.

— Ага. Вот оно где, — сказал доктор. — Прощупывается опухоль…

— Давайте-ка на рентген, — распорядился Леонид Иванович. — Приготовьте, Анна Ивановна, к рентгену, — обратился он к техничке-санитарке. Она ушла, через минуту вернулась и пригласила:

— Пойдемте.

Мы прошли в рентгеновский кабинет.

Сколько раз я ни бывал в нем, всякий раз он пробуждал у меня какой-то внутренний трепет. Вот уж истинно таинство святых происходило здесь: видели, что творится внутри живого организма! И все оборудование рождало такое чувство. Темные шторы, через которые не пробивалось ни одного лучика; тяжелая штора на двери. Когда зажгли свет, увидел: на стене портрет бородатого мужчины — знаменитого Вильгельма Рентгена, именем которого названы открытые им таинственные «икс-лучи», проникающие через все преграды. Снимки рентгеновские — иголка в лапе, сломанная кость и т. д. Тут же, на полке, батарея банок.

Все здесь воспринималось как вполне естественное, обычное, на своем месте. Грамота на стене, равно как и значок с мишенью «Ворошиловский стрелок» на груди Леонида Ивановича, указывает, что и в общественных делах он не был отстающим. Ворошиловским значком, насколько мне известно, он гордился, и мне, осоавиахимовцу, активисту оборонной работы, это было особенно понятно. Теперь моему другу предстояло еще раз доказать свою меткость — без ошибки определить болезнь Джери.

Санитарка всыпала в кашу, принесенную мною, пакетик порошка бария, контрастной массы для просвечивания. Металлический барий не просвечивается рентгеновскими лучами и, будучи съеден больным, сразу покажет все отклонения от нормы. Каша немного вспухла, увеличилась в объеме, появился запах земли. «Едиво» (выражение санитарки) положили в фотографическую ванночку и предложили Джери. Он помахал хвостом, понюхал и отказался. Я попробовал, не горяча ли каша. Нет. Поднес к морде. Не ест.

— Придется кормить, — сказал Леонид Иванович и первый стал нетерпеливо засовывать маленькой ложечкой кашу за губу Джери. Каша падала на пол, Джери брезгливо отворачивался.

Я предложил действовать деревянной ложкой. Открывал Джери пасть, он выталкивал ложку языком, глотал неохотно. Морда дога, мои руки были в каше и собачьей слюне.

Наконец выкормили все. Вымыли руки под краном. Санитарка обтерла тряпкой морду Джери. Придвинули стол. Поставили стул. «Барьер!» Джери нерешительно оперся передними лапами о стол, я подсадил его.

— Подвесить, — сказал Леонид Иванович.

Санитарка резиновыми жгутами подхватила Джери под лапы и прицепила к крючьям. Делалось все быстро, ловко, без промедлений. Сразу видно: не привыкать так делать. Практика.

— А это не будет ему… — забеспокоился я, но тут же осекся. «Подвесить» не означало, что Джери хотели подтянуть вверх. Просто жгуты удерживали его в одном положении.

— Установите на желудок, — командовал Леонид Иванович.

Санитар-мужчина, до этого момента бездействовавший, безучастный и безмолвный, как рыба, ушел за перегородку, выключил белый свет, оставив синий. Санитарка задернула черные шторы на дверях и встала около стола, придерживая желто-зеленую стеклянную дощечку, оправленную в рамку с двумя ручками по бокам. Леонид Иванович взялся за свободную ручку.

— Накал!

За перегородкой щелкнуло — включился аппарат. Окошечко осветилось, зажглась красная лампочка над дверями.

— Свет! — Синий плафон потух. — Стало черно.

— Ток.

В темноте появилось смутное зеленоватое пятно. Это сияние, казалось, излучал желудок Джери.

— Жестче, — сказал Леонид Иванович.

Пятно разгоралось, стали видны руки, державшие дощечку, на которой в зеленоватом кругу выступили какие-то расплывчатые пятна.

— Жестче!

Пятна усилились, сделались рельефнее.

— Еще жестче!

Леонид Иванович немного переместил доску. Стали видны темные линии ребер, правее и ниже их определилось удлиненное пятно с отчетливыми краями.

— Желудок, — пояснил Леонид Иванович. — Видите, как контрастная масса его обрисовала. Так… хорошо…

Он стал прощупывать желудок, на экране появился скелет кисти руки. — Так… Вот это диафрагма, а вот сердце. Видите, как бьется? — Он, казалось, читал лекцию.

— А вот это светлое пятно — легкие… Печень опустилась. Она должна быть выше желудка…

Все было похоже на колдовство. Вероятно, обстановка действовала и на Джери, ибо он повиновался беспрекословно, был покорен, как ребенок. Уткнул голову мне в грудь, напрягался порой и молчал, я тихонько оглаживал его, ощущая ласковое тепло его шелковистой шкуры и легкую дрожь в теле. Только когда доктор прощупывал опухоль, пес сделал несмелую попытку освободиться и опять затих, казалось, даже удерживал дыхание. Умница моя!

Все это — и короткое, отрывистое «накал», «свет», «ток» Леонида Ивановича, и флюоресцирующий экран с зеленоватыми тенями на нем — было знакомым до мелочей: все как два года назад. Все так и не так. Сегодня и катаральная язва уже не казалась страшной. Теперь, в этом смутном пятне, уступавшем нажиму докторских пальцев, была жизнь и смерть Джери.

— Даус! — наконец произнес Леонид Иванович.

Снова щелкнуло. Световое пятно исчезло. Вспыхнул свет, сначала синий, потом белый. Ой, как неловко глазам! Еще не конец. Следующий сеанс через два часа. Надо дождаться, чтоб барий распространился дальше по пищеварительному тракту.

— Ну как? — волновался я. — Операция?

— Пока не исключаю. Вот еще раз посмотрим. Может быть, масса в опухоль зайдет. Хочу посмотреть в области аппендикса.

Сегодня был решающий день, решалась судьба Джери. Леонид Иванович хотел выяснить все досконально. Либо, либо… Нельзя ждать еще такого же приступа, какой был ночью.

Джери оставался в кабинете, лежал, скрестив лапы.

— А лапы часто ты так держишь? — осведомился Леонид Иванович. — Красивая поза! Недаром догов любили аристократы.

Исследования, вся больничная обстановка словно оказали благотворное влияние на Джери. Он свернулся калачиком, чего уже давно не делал, и даже завсхрапывал. Отлежался, почувствовал себя немного лучше. Осторожно опрокинулся на бок, подогнул передние лапы и засипел — как обычно делал, когда у него появлялось благодушное настроение. Милый, милый!

Леонид Иванович то появлялся, то исчезал. Деятелен, энергичен, за день успеет сделать массу дел. И, добавлю, чуток, отзывчив — и к животным и к людям.

К любому животному он подходил совершенно безбоязненно. Вероятно, все это и создавало ему непререкаемый авторитет в больнице, его охотно слушались все.

Второй сеанс. Джери снова поставили боком на столе. Контрастная масса прошла по кишкам.

— Вот она где, опухоль-то. Теперь она от нас никуда не уйдет… — говорил Леонид Иванович. Он был серьезен.

Джери слегка стонал: больно.

— Большие неполадки, — сказал Леонид Иванович. — Ну посмотрим, что третий сеанс скажет.

Джери осторожно спрыгнул со стола. Похоже, что ему уже надоело находиться на столе, устал. Долго топтался. Видимо, резкие движения причиняли боль.

Все повторилось сызнова в третий раз. Леонид Иванович становился все мрачнее, замкнутее, не глядел мне в глаза, на лбу обозначились глубокие морщины. Он как будто не верил, не хотел поверить и наконец только после третьего сеанса изрек:

— Оперировать. Немедленно. Завтра же. Другого ничего не остается. Рак…

Когда жизнь останавливается

Рак. А позвонки? Впрочем, какое это теперь имело значение? Рак!!! Рак!!! Короткое, всего в три буквы, слово это било в мозгу, как молотом. Рак! Что может быть хуже, страшнее, непоправимее?

Но, может быть, операция принесет желаемый результат. Бывают такие случаи. Сейчас все надежды связывались с Леонидом Ивановичем, я верил в него.

Впервые я сталкивался с фактом: рак — у животного. До этого считал, что рак — привилегия чисто человеческая, им болеют только люди. Оказалось, среди животных он распространен тоже, Джери отнюдь не исключение. Собаки заболевают особенно часто.

Накануне операции я провел почти бессонную ночь, ворочался с боку на бок, потом поднялся и сел работать, а рано поутру уже был около больного, в домике, где прошла вся жизнь Джери и моя собственная юность. Пес был ласков, ласков как никогда. Или, может быть, я смотрел сейчас на него другими глазами?

Дома простились. Мама едва удерживала слезы. Кто знает, что мог принести этот день. Утром пошли в больницу.

За ночь выпал снег. Он не переставал сыпать крупными хлопьями. На спине Джери оседали целые охапки. Дог трусил рысцой: дорога к больнице уже хорошо была известна. Временами его пошатывало, началось обильное слюнотечение, густая, тягучая слюна падала на дорогу, пес облизывался и опять ронял ее. Какая-то женщина, поравнявшись с нами и пристально посмотрев на собаку, спросила: «Не болен ли?» — «Болен». — «Ах ты, милый…» Она долго стояла, провожала нас взглядом.

Сегодня в приемной было пусто: операционный день. Только бело-пегий пойнтер с большими желтыми ушами — каждое ухо в человеческую ладонь! — в сопровождении коренастого неразговорчивого мужчины, по виду охотника, ждал, когда придет его черед, подслеповато подмигивая. Пойнтер был старый, хозяин тоже немолод.

— А что, доктора разве нет? — осведомился я.

— Идет операция, — буркнул владелец пойнтера.

Уже? А я думал, мы будем первыми.

Вышел знакомый молчаливый санитар, сделал Джери укол. Предложил погулять по двору минут десять.

С некоторых пор Джери не терпел уколов, даже стал бросаться, когда к нему подходили со шприцем. Пришлось держать.

Мы гуляли минут пятнадцать, пока не позвал санитар:

— Давайте!

Что значит «давайте»? Давайте собаку? Мы вернулись в помещение, и тотчас появился Леонид Иванович, как всегда, весь в белом — в белом халате, в белой шапочке (на этом фоне особенно выделялось его заветренное лицо: он часто выезжал по вызову в районы, в совхозы и колхозы, иногда весьма отдаленные, где ему тоже приходилось спасать домашних животных); санитар развязал на затылке марлевую повязку-маску, Леонид Иванович рывком скинул ее, стянул резиновые перчатки и, кивнув нам, отошел к двери-, чуть приоткрыв ее, жадно вдыхая чистый морозный воздух. Только что закончилась тяжелая операция, предстояла другая, тоже не из легких. От Леонида Ивановича я знал: операция поджелудочной железы — очень сложна и редка.

Надышавшись, он направился к нам с Джери и на минуту задумался, размышляя вслух:

— Лошадь у меня безнадежная. Все делали. Идет процесс дальше. С шилом в копыте ходила два дня… — Он вздохнул. — Ну, пойдем…

Джери ушел за ним на операцию, не оглянувшись. Я было попробовал несмело попроситься: «А мне нельзя?…»

— Нет, нет, — решительно бросил Леонид Иванович.

Они ушли, и потекли томительные минуты ожидания. Пойнтер и его хозяин не издавали ни звука. Молчал я. В тишине лишь было слышно, как медленно, с ровными промежутками, капает вода из крана в раковину, вделанную в стену. Кап… кап… кап…

Будто метроном, отсчитывающий время.

Кап… кап…

Но ведь это же настоящее мучение — слушать капанье! Недаром в средневековой Испании была пытка: узнику капала на темя вода, только вода, капля за каплей, в одно и то же место, и он сходил с ума… Завинтить, что ли? Я попробовал прикрутить кран, но он все равно продолжал течь, не сильно, но…

Внезапно донесся глухой, какой-то утробный вой. Джери? Я ринулся в операционную. Но тут же вышел молчаливый санитар и сказал успокаивающе (оказывается, он еще умел и успокаивать):

— Ничего, ничего. Все в порядке. Это он во сне. Его пришлось усыпить. Начали с местным обезболиванием, но потом Леонид Иванович увидел, что будет долго, операция большая, велел дать хлороформ… Он засыпает и воет… Ничего! Все нормально.

Кап… кап… кап…

Снова послышался короткий вой. Пойнтер громко вздохнул. Джери продолжал бороться за свою жизнь.

Вспомнилось, как принес щенком — тепленького, доверчивого, нескладного, целиком зависящего от тебя, хозяина его жизни, его судьбы. Все ведь началось со случайного объявления: «Продаются доги-щенки…» И вот вырос Джери, красавец, богатырь, ласкуха и упрямец, каких не видывали. Вспомнилось, как он сражался за право не разлучаться с хозяином, когда в Вешняках, под Москвой, был помещен на ночь отдельно. Измял проволочную сетку, сломал доски, устроил подкоп… А однажды на вокзале, когда ехали на выставку в другой город, «ушел» прямо с частью забора! Я привязал Джери к садовой изгороди, он рванулся — подалось, пес припустил вскачь, а сзади волочилось целое звено изгороди…

В Вешняках, в день закрытия семинара собаководов, устроили вечер самодеятельности. Я играл на пианино. Джери вышел из-за кулис на сцену и сел около меня. Конечно, смех!

И тут же совсем милые воспоминания: как Тобик — беспризорная дворняжечка — глодал под окном кость больше себя размерами, а Джери пускал слюнки из окна. Или: как Джери играл с ночной бабочкой, влетевшей в комнату. Хап! — и он прихлопывал ее пастью на лету. Но не хотел кончать игру так быстро, открывал пасть — бабочка вылетала невредимая, и он снова принимался ее ловить… Представляете: огромный дог играет с бабочкой! Хлоп — поймал, хлоп — выпустил. Так повторялось раз шесть, пока бабочка не взлетала кверху и не начинала кружиться у зажженной люстры, а Джери долго вертел головой, следя за ней взглядом. Ох, собаки, собаки, сколько в вас милой простоты и непосредственности, надо только понимать вас. Чтобы оценить по-настоящему животное, необходимо почувствовать его душу.

Долго, долго идет операция…

Кап… кап…

А привычка «пасти» всех! Если отправлялись в лес компанией, не знал, за кем присматривать. Перебегает от одного к другому, даже поскуливать начнет: «Куда вы? Почему не вместе?» Но, конечно, побеждала привязанность к хозяину.

В свое время один умный человек меня предупредил — дога при дрессировке особенно злобить не надо (с возрастом злоба увеличивается), объяснил вред и даже опасность слепой злобы (случается, и, увы, нередко, хозяева увлекутся — травят щенка, а потом сами не рады, пес кидается на всех, приходится его «сбывать», а что может быть хуже смены владельцев!) Джери вырос, что говорится, покладистым, никаких осложнений в общественных местах. Миролюбив, среди публики осторожен, в тесном помещении сдержан, боится ненароком не уронить кого-нибудь. А лапу давал смаху — от всего сердца. Ка-ак ляпнет!

Может быть, меня назовут сентиментальным? Тот, кто никогда не держал, не любил собак, не поймет моих чувств. Но тому, чье сердце открыто всему живущему, а особливо — существам, с глубокой древности делящим с человеком все невзгоды судьбы и превратности времени, — тому вряд ли надо что-то объяснять и разъяснять. И вообще любовь не объяснишь.

Но скоро ли, скоро ли? Казалось, время остановилось. Жизнь остановилась. И уже никаких звуков больше не доносится из операционной. Уж ладно ли?…

Послышались шаги. Коридорная дверь распахнулась — появился Леонид Иванович, в маске, в желтых полупрозрачных перчатках, плотно обтягивавших кисти рук. Казалось, он даже похудел за это время, нос заострился, пот на лбу, как роса. В правой руке, немного приподымая над полом, он нес что-то непонятное, кровавое.

Подойдя к раковине у стены, резким движением бросил в стоявшую рядом на столике фарфоровую ванну эту массу и, поймав мой тревожно-вопросительный взгляд, проговорил сквозь марлю:

— Полюбуйтесь, что у него было… Опухоль, восемьсот пятьдесят граммов. Пришлось удалить часть поджелудочной железы…

— Джери?…

— Жив, жив. Сейчас увидите. Пусть немного проснется.

Он стянул перчатки, марлю и стал мыть руки, потом, расстегнув ворот рубашки, принялся за лицо и шею, затем сунул всю голову под холодную шипящую струю: уфф!..

Да, нелегка работа у хирургов. Все смотрели на него. Я не мог оторвать глаз от того, что лежало в ванне. Вот она, опухоль! Она действительно сжала внутренние органы Джери, оттого Леонид Иванович сперва и подумал на заворот кишок. И это Джери носил в себе…

Дверь снова распахнулась, вели Джери. Господи, ты ли это, Джери?! Какой слабенький!

Его шатало из стороны в сторону, лапы заплетались, если бы санитары не поддерживали с боков, упал бы. Меня он не увидел. И вообще ничего не видел. Он еще спал. На животе виднелись кнопки — зашитый разрез — и пятна йода. После такой операции — и сразу на ногах?!

— Это же не человек, — усмехнулся Леонид Иванович. Он был доволен: операция прошла хорошо.

Теперь приходилось ждать. Джери остался в стационаре, моя или, вернее, наша забота — приносить ему каждый день пищу.

Спасен… надолго ли?

Наверное, если бы человеку, которого однажды Джери извлек со дна Ирени, сказали, что теперь для сохранения жизни самого Джери требуется носить ему пищу до самой смерти, человек этот согласился бы безоговорочно и исполнял почетную обязанность даже с известной гордостью. Впрочем, о людской благодарности в другой раз, а сейчас важно другое: Джери начал поправляться.

Да, да, не пропали труды Леонида Ивановича. Мой талантливый и самоотверженный друг мог гордиться. Что Леонид Иванович талантлив, я убедился давно. Операция Джери лишний раз подтвердила это.

Ежедневно мама или я до работы забирали кастрюлю с едой, укутанную в старую пуховую шаль (на дворе было минус пятнадцать — минус двадцать), и отправлялись в лечебницу. Еда была протертой, ничего грубого, ни кусков, ни костей.

Первое время Джери ел мало. Точнее, он съел бы и целый котел, аппетит был хороший, но — нельзя, кишечно-полостная операция, надо чтоб рана начала рубцеваться.

В стационаре клиники находились на излечении самые разные животные. Идешь вдоль двойного ряда клеток, затянутых негустой проволочной сеткой, смотришь — в клетке петух. Обыкновенный петух! Тоже больной. Обычными пациентами были собаки, коровы. Замечу, что теперь в ветбольнице большого города коров, пожалуй, уже не увидишь, а тогда они были не редкостью. Отдельно помещалась лошадь, исход болезни которой внушал Леониду Ивановичу тревогу. Совсем не было кошек. Кошек в стационар не брали: животное с особым характером.

Джери скоро почувствовал себя здесь аборигеном и, по мере того как возвращались силы, умилял служителей все больше и больше. Весь обслуживающий персонал восхищался его сообразительностью, терпеливостью, послушанием и умом.

В один из дней, как-то придя в больницу, я заглянул в операционную. Джери меняли тампоны. Уже сменили, доктор и санитар отошли, но Джери все еще покорно лежал на столе на боку, вытянув нелепо длинные и костлявые ноги.

— Стал мастер лечиться, — заметил доктор. — Терпелив!

Сперва я навещал его в клетке. В зрелом возрасте Джери научился смеяться; он встретил меня улыбкой и на сей раз. Осклабил зубы, смешно наморщив верхнюю губу, и, как телок, привалился и потерся о мой бок. Он был на ногах, хотя ноги все еще плохо держали его, и скоро вынужден был с тяжелым вздохом опуститься и растянуться на полу, не спуская с меня преданного взгляда. Рад, рад, миляга! Рад, что жив, что пришел хозяин. Я долго не отходил от него, гладил, щекотал под мордой. Он принимал ласку с благодарностью и платил за нее тоже лаской.

Люди иногда удивляются, узнавая, что животное способно смеяться. Ничего удивительного. Улыбка, утверждают психологи и врачи, важный этап в развитии человеческого детеныша, первый признак привязанности, и, если она запаздывает, можно утверждать, что с ребенком не все в порядке. Улыбка у собаки — свидетельство ее высокого интеллектуального развития.

Через день после операции подошел санитар к клетке. Джери, глядя в сторону, зарычал. Не хочу-де видеть тебя. Помнил перенесенную боль, вероятно, не забыл, что санитар держал его, пока не произвел свое действие наркоз.

— Вот байбак, — сказал беззлобно санитар. А спустя немного времени они уже встречались как приятели. Прошла обида.

Пришел Леонид Иванович — Джери не смотрит, отворачивается. Ведь, как-никак, доктор больше всех повинен в том, что пришлось пережить! Леонид Иванович стал смотреть Джери — тот сел, прижал уши. Надоело! Но — никакого противодействия.

— Швы не разойдутся? — тревожился я.

— Не беспокойтесь, зашит, заштопан на совесть.

Словом, Джери выглядел молодцом.

Он не делал никаких попыток разорвать швы.

Вскоре ему разрешили маленький моцион. Но только в пределах больницы, по коридору, до кабинета Леонида Ивановича и обратно. Во двор еще не пускали: увидит кошку или собаку, бросится и… Ведь и люди нередко не выполняют предписания врача, нарушают режим.

Теперь, когда я приходил на свидания с Джери, Леонид Иванович, если позволяла свободная минутка, часто сам выводил его. Даст походить Джери со мной, потом позовет:

— Ну, пойдем, Джери, на место!

Джери покосится и сильнее прижмется ко мне.

— Пойдем, пойдем…

Джери вскочит и сам побежит в клетку.

А однажды я не нашел его в клетке.

— Где Джери? — спросил я Николая Дмитриевича.

— В кабинете.

— Как — в кабинете?

— В клетке не желает сидеть. Всю изгрыз. А в кабинете сидит.

Изгрыз? Это мне знакомо. Если не захочет, ничем не удержишь. Значит, начала возвращаться силушка!..

— Вчера свет потух, — вмешалась в разговор санитарка Анна Ивановна, — так он лаять принялся, всех перебудоражил. Включили, он перестал. А потом давай скрести зубами и когтями…

Действительно, Джери в одиночестве лежал на коврике в рентгеновском кабинете. С этого дня рентгенкабинет стал его излюбленным местопребыванием. Тепло, темно, покойно. Потом оттуда он перекочевал в кабинет Леонида Ивановича. Леонид Иванович выполняет за столом какую-нибудь работу, Джери лежит на коврике в ногах свернувшись. В клетку больше не возвращался. И его не пытались туда загонять — он вел себя вполне благопристойно, а Леониду Ивановичу, подозреваю, даже было приятнее с ним.

Как удивился один из санитаров, зайдя в кабинет и увидав Джери сидящим на диване. Сидит как человек! Впрочем, не совсем как человек. Если не забыли читатели, я не позволял Джери отираться по диванам, так он привалится и сидит, задние лапы поджаты, а передними упирается в пол. Хитрец! Поза уморительная, пес в такие минуты напоминал сидящего старого, немощного и неловкого человека.

— Компанейский парень, — говорили про Джери в больнице.

— Привык!

— Да и мы к нему привыкли. Придется вам его сюда водить! Хоть раз в неделю…

— А и так придется. На проверку.

— Привыкают они, — заметил Леонид Иванович. — Меня это трогает больше всего. Как-то лечили овчарку, жила в больнице долго. Выписали. Утром звонит хозяин: «Не у вас?» А она, верно, прибежала. Дома что-то не понравилось, взяла и прибежала…

Перед выпиской из больницы позвонил Леонид Иванович:

— Он у нас сегодня всех собак объел! Отдали еду! Завтра тащите два ведра, берите коромысло…

Смеется. Хорошо, когда врач смеется.

— Когда домой?

Помедлил с ответом.

— Думаю, двадцать четвертого, послезавтра…

Уходили из больницы — мне собрали все вещички Джеркины. Принесли подстилку. Анна Ивановна хватилась: «Ой, еще посуда». Банки и чашка. Кажется, теперь все…

— Как квартирант, поехал на новую квартиру, — пошутил Леонид Иванович. — Первое время будьте осторожны. Думаю, будут спайки, — наказывал он мне.

Шли тихонько, останавливались. Придя домой, он притих. Глаза невеселые. Устал! Ослаб после болезни. От ударов сердца вздрагивала голова. В прихожей, у печки, ждала уже новая подстилка. Лег, уткнул морду в передние лапы, обхватив ее одной, крючком. Поднял голову — она у него качалась, как у новорожденного, падала.

После долго спал. Кот ходил около, не трогал, принюхивался — Джери принес незнакомые запахи больницы. Выспавшись, Джери сразу запросил еды, пошел к чашке и стал скрести лапой. У всех отлегло от сердца. Раз есть аппетит, пошло дело на поправку! Все-таки спасли собаку…

Надолго ли? Не хотелось думать об этом. Вернее, все мы были слишком счастливы, чтобы думать снова о плохом, омрачать прекрасный день черными мыслями.

Необыкновенные пациенты Шкаф Леонида Ивановича (Несколько занимательных фактов из практики ветеринарного врача)

Мне давно хотелось рассказать о работе ветеринарных врачей, истинных друзей всего живого.

Почему-то, если о медиках, «человеческих лекарях», дарующих избавление от недугов нам, людям, говорится много и часто, их деятельность пользуется постоянным вниманием общественности, репортеров, то о ветврачах вспоминают куда меньше. А между тем дело, которое они делают, огромно и заслуживает всяческого уважения.

Впрочем, вероятно, это естественно: человек — всегда главное; кроме того, человек умеет жаловаться. Животное — молчит.

Но прежде несколько слов о владельцах животных.

Собака прожила в семье двенадцать лет, заболела, позвали дворника, он потащил ее на веревке. «Куда ее?» — «Топить. На реку». — «А лечить?» — «Лечить? Ну да! Ветеринару же рубль надо платить!» А потом: «Все-таки какие мы добрые: плачем о собаке». (Когда ее увели.) Они «добрые»! Человечность навыворот.

Врач прописал лекарство для больной собаки. Женщина — приличная, хорошо одетая — повертела бумажку и изрекла: «Мы не миллионеры!» Она, видите ли, рассчитывала, что никаких расходов на лечение не потребуется (кстати, прием и консультация врача не потребовали от нее ни копейки: у нас врачебное обслуживание — как людей, так и животных — бесплатное). «Мы не миллионеры!» Как будто собак держат только миллионеры!

Наконец, и такой факт. Собака лечилась, жила в клинике две недели. Потом пришлось трижды звонить владельцам, чтоб пришли и забрали. Нейдут и не забирают! Прошло еще две недели. Наконец явились. А потом, спустя немного, собака прибежала в больницу. Оказывается, в чем-то она провинилась, ей всыпали, она в двери — и ходу. («Ну, видимо, жизнь была собачья», — заметил Леонид Иванович.) А после опять нейдут и нейдут, звони, не звони. «Да нам она не нужна», — признались по телефону.

Что можно сказать о подобных владельцах?

Леонид Иванович презирал таких, и я понимаю его.

Совершенно не случайно во дворе клиники жил большой кудлатый пес, прыгавший на трех лапах. Поставили будку, трехлапый калека исправно нес службу сторожа. А завидев Леонида Ивановича, еще издали принимался лаять, рваться с цепи, визжать, выражал свою радость.

— Лапа была сломана, что говорится, под самый корень, — объяснил Леонид Иванович, — сломана и раздроблена, срастить ее не представлялось возможным. Но жалко пса. Почему ему не жить на трех ногах? Кстати, он сам явился на прием, без хозяина… хозяина, верно, нет… как откажешь?

Точно так же жили в клинике другие подопытные собаки, в частности лайка Казан, у которой была пересажена щитовидная железа. После смерти Джери Казана взяли мои родители, и он дожил до глубокой старости. Собственно, «подопытные» не совсем точно: Леонид Иванович не ставил научных экспериментов, а подопытными становились животные вынужденно, из-за каких-либо травм и заболеваний, с которыми попадали в больницу, в процессе лечения. В лаборатории одно время обитал щенок. Появление этого жильца Леонид Иванович объяснял так: «Валенки стояли в лаборатории, я пошел за ними. Слышу, скребется… Мышь? А там щенок, недель двух».

После щенок был пристроен в хорошие руки. Жизнь — свята, ее нужно беречь. Таково было глубочайшее убеждение нашего друга.

Для меня он стал на долгие годы не только добрым товарищем, но примером ветеринарного врача, настоящего друга бессловесных.

Человек, заставляя животное служить, тем самым берет на себя и заботу о нем. Лечить животных труднее, чем людей: не говорят, не могут рассказать, что у них болит. В работе с животными проверяется характер. Правда, когда я однажды сказал в поликлинике: «Хороший вы народ», кто-то из слышавших возразил с улыбкой: «У нас пациенты хорошие. Симулянтов нет. Скандалы никто не устраивает, больничных листов не требует…»

«Лечишь мою собаку — лечишь меня (ибо я нервничаю, переживаю за нее). Ее здоровье — мое здоровье». Это я слышал не только от Леонида Ивановича.

«Женщина принесла воробья, — говорил он, — смеяться тут не над чем. Я уж не говорю о том, что иногда животное является единственной отрадой для одинокого, старого, обиженного жизнью человека. Большое или маленькое, животное всегда дорого, ведь ему дарится часть души!»

«Человек сам вышел из природы, — говорил он далее. — Смеясь над нашими чувствами к животным, он унижает себя, истребляет в себе то доброе, что заложено в нем».

Помню один телефонный звонок (сколько их было за мою жизнь, по разному поводу, но говорящих об одном — о горячей любви к животному): щенку сделали прививку от чумы, а у него начался нервный тик, подергивание передних конечностей, возник менингит, тяжелое мозговое воспаление. Хозяйка рыдала у телефона, умоляя помочь. В самом деле, можно ли было спокойно смотреть на мучения малыша! Страшная головная боль — он кричит, плачет, не давая покоя всему дому. Дадут анальгин, обезболивающее, ненадолго затихнет, а потом — опять. Судороги, волочит зад. Не встает. Поднимут — стоит, потом падает. Щенку четыре месяца, овчарка. Хороший, умный щенок. Исход, по всем показаниям, неблагоприятный, в лучшем случае, если даже щенок останется жив, едва ли будет полноценным. Но как уничтожить его? Убить живое существо всегда непросто, а тут ведь оно твое, успело прирасти к сердцу. И хозяйка рыдала… «Неужели нельзя спасти щенка?» Это было выражение искреннего горя. Да, «лечишь мою собаку — лечишь меня».

Для тех, кого заинтересует этот случай (прививка вызвала тяжелые последствия), поясню: щенок был поздний, осенний, а выращиваемые зимой всегда немного слабее, нередок рахит. От прививки лучше воздержаться до весны. Кроме того, были допущены нарушения элементарной практики. Надо за неделю до прививки начать мерять температуру, выяснить, нет ли поноса.

Не исключалось и внесение инфекций. С чумой шутить нельзя, даже при профилактических прививках. Это обязан помнить ветработник и, прежде чем пустить в ход шприц, должен учесть все. За небрежение ждет суровая расплата, как случилось с Тиграном. Щенка пришлось усыпить.

«Медицина лечит человека, ветеринария лечит человечество». В смысле: леча животных, ветеринар тем самым страхует людей, предупреждает несчастные случаи, которые могут быть.

Ну, и, наконец, все, что делает ветеринар, самым теснейшим образом переплетается с повседневными практическими хозяйственными интересами общества. Недаром ветеринария — одна из древнейших наук и сфер приложения энергии и ума человека. Животных лечили еще в Древней Греции, а лечебницы для домашнего скота в Индии существовали тысячи лет назад.

А сколько разных случаев!

Пришла женщина, принесла большую грустную мурлыку.

— Удочку достать надо.

— Какую удочку?

— Ну, ребята которой ловят.

— Крючок, что ли?

— Ну да. Ребята баловали, да кошке и затолкали в рот…

Посмотрели кошке в рот. Никакой «удочки», конечно, не видно. Понесли на рентген, «просветили», сняли рентгенограмму. Точно. Иголка. Около хребта. Оперировали, вынули, кошка выздоровела.

«Ребята баловали»… Всыпать бы за такое баловство по первое число! Мучительство животных никогда к добру не приводит.

Куры — целое стадо — наклевались рябины, настоенной на водке. Случай смертельный. Вспорол всем зобы, вынул рябину («давайте их мне по одной», — поторапливал санитара), залил в зобы молоко и зашил. Все выздоровели, только петух подох.

— Видать, трезвенник был, не вынес алкоголя…

Подстреленный доберман. Ранил дурак хозяин, из охотничьего ружья. Прицеливался в порядке шутки. И доприцеливался.

Вызвали на ипподром. Комичный диалог с молодым подтянутым мужчиной. Рекордсмен-конник и скакун вороной масти. Оба слегка прихрамывают. Врач осмотрел, после принялся объяснять:

— Есть хрящик, мениск, он и болит. Менисцит — болезнь ног, болезнь спортсменов и беговых лошадей…

С утра у Леонида Ивановича глаза красные — не выспался.

— Сегодня до двух часов ночи здесь был. Двух лошадей привели. Одна погибла, второй кровь переливали…

Чуть сигнал — уже мчится, оттого и практика у него огромная и самый разнообразный опыт накапливается день ото дня, требуя, чтоб им поделились с другими. Конечно, случается всякое.

Но уж зато ему известны тонкости, в которых не умудрен иной проживший век ветеринар, собаковод, лошадник. Например, удалял прибылые пальцы у щенка. Щенки иногда рождаются с болтающимися, пятыми, «лишними» пальцами, их принято удалять.

«Начну с правой, тут работы меньше». — «Почему?! Разве не одинаковы?» — «Тут артерия близко проходит, она всегда мне попадает…» Оказалось, немного по-разному устроены суставы. Век живи, век учись!

Горячо обсуждает с сотрудниками: ростовские коллеги произвели удачное приживление ампутированной конечности у собаки. Третий случай. Операция длилась 1 час 45 минут. Около четырех недель нога находилась в гипсе, была теплая, но чувствительность отсутствовала; затем появились чувствительность и способность к движению. Теперь собака резвится, прыгает, хотя одна нога и стала немного короче. Эх, если б это была обычная практика, может быть, Трехлапому не пришлось бы ликвидировать четвертую лапу!..

У Леонида Ивановича долго жили два щенка — сироты, брошенные. У одного вырезано правое легкое, у другого — левое. Живут! Ласковые, славные. Рады-радехоньки, когда увидят его. Леонид Иванович тоже вел за ними наблюдение. Именно в повседневной лечебной практике, считал он, и обогащаешься самым ценным, бесспорным во всех отношениях материалом для исследований. А не тогда, когда животное калечится искусственно, в условиях, весьма далеких от тех, в каких обычно происходят травмы. Таким материалом оперировал Пирогов, великий русский хирург, спасавший русских солдат во время Крымской войны, труды которого и поныне изучаются хирургами всех стран. Не берусь влезать в научные споры, но уже одна забота о щенках делала Леонида Ивановича в моих глазах весьма симпатичным, а то, как щенки встречали его, говорило лучше всяких слов о доброте.

Случалось ему лечить и аквариумных рыбок, и верблюда, и тигра. Его волнует переливание крови животным и новая хирургическая аппаратура. И сам все время ищет новое. Его изобретение — конский волос для операций (для зашивания некоторых ран); патент — внутримышечный тампонатор. От Леонида Ивановича я узнал массу неожиданных вещей. Так, например, если переливать кровь от голодной собаки сытой, то сытая тоже начнет испытывать голод. Кстати, он относил это также к числу истин, уже не требующих проверки.

Жизнь каждодневно дает факты для размышлений. Сообщают газеты: на ферме близ итальянского города Удине стали дохнуть куры. Да как: за двое суток две сотни! Что случилось? Таинственная эпизоотия… Поблизости проводился фестиваль ультрасовременной джазовой музыки (поп-музыкой нарекут ее впоследствии), пронзительный визг электрогитар, завывание саксофонов и самих певцов довели пернатых до смертельного шока. Хороша музыка!.. Леонид Иванович относился к этому весьма серьезно: если дохнут куры, какой след остается на человеческой психике?

Он работал над диссертацией о хирургическом лечении лошадей (к лошадям он неравнодушен, как иные — к собакам).

— Когда вы успеваете?

Пожал плечами:

— Учитель учит до тех пор, пока сам учится. Знаете? А я ведь еще учу студентов нашего института…

Вскоре после окончания войны Леонид Иванович получил звание кандидата, а потом доктора ветеринарных наук, блестяще защитив диссертацию, обобщившую его огромный практический опыт.

Работал он до изнеможения, как одержимый; да он и был одержим — страсть к науке, к любимому делу. После сам вспоминал со смехом: «Доработался… что бы, вы думали? Пятки стали чесаться! Нервность! Перенапряжение!» Это перенапряжение было его естественным состоянием. Другим, по моим наблюдениям, он просто не мог быть.

В военные годы привезли лошадь из Восточной Пруссии. Ранение было более года назад. Осколками авиабомбы. Гофрированная поверхность бомбы дает много мелких осколков. Рентген показал: осколок у самого коленного сустава. Образовался свищ. Там, на фронте, тоже оперировали, но не нашли. Он — нашел.

Или — появился электронож, «механизация хирурга». Удобно! И вдруг — хлоп! погибает собака на операции, отчего, непонятно. После доискались. Оказалось: электронож мгновенно делает тонкую пленочку ожога, этого иногда достаточно для шока.

В конце концов, каждый случай — новая задача.

Большой черный шкаф стоял в кабинете Леонида Ивановича. Раз мой друг подвел меня к нему и показал, что там лежит. На полках были разложены «трофеи» его хирургических подвигов. Какие трофеи, я диву дался! Здесь были целые наборы самых разнообразных иголок и других острых предметов, копыт, конских хвостов, чьи-то зубы, обыкновенная подметка от старого сапога… Я сказал «обыкновенная», однако, истории, которыми сопровождалось появление в шкафу той или иной вещи, были совсем не обыкновенные.

— Что это такое, как вы думаете? — спросил меня Леонид Иванович, показывая на темный продолговатый предмет, лежавший за стеклом на полке заветного шкафа.

Я пожал плечами:

— Не то подметка, не то… не знаю что.

— А откуда я ее взял?

Леонид Иванович любил поражать.

— Не догадаетесь. Я сам не поверил бы, если бы не добыл собственными руками…

…Привели лошадь. На консультацию. Диагноз — носовой сап.

Конь не ел, задыхался. Потом началось истечение из ноздрей, чихание, изъязвление носовой перегородки, звездчатые рубцы, одышка.

Леонид Иванович заглянул в ноздри: какой-то черный лоскут, воспаленные ткани. Подозрение на некроз носовой перегородки или носовой раковины. Только в одной ноздре. Но вот странно: во второй носовой полости эти явления отсутствовали.

Мелькнула неожиданная мысль:

— Корнцанг!

Санитар подал длинные, поблескивающие никелем щипцы с зажимом на конце. Врач ввел, захватил и извлек… инородное тело. При детальном осмотре оказалось, что это подметка от сапога. Назначили лечение. Через несколько дней конь был здоров. А ведь уже почти обрекли на уничтожение.

Подметка в ноздре. Полная симуляция сапа! Надо же додуматься! Кто мог сделать? Вредитель. Тот, кто, вероятно, хотел погубить всю конюшню. Испугались бы: сап! — и всех под расстрел!.. Подметка не влезала, так он согнул ее пополам и силой втиснул коню в ноздрю… Мерзавец! Дело передали в соответствующие органы.

В те годы такие истории случались: классовый враг еще хоронился кой-где. И, выходит, ветеринар должен быть и тут начеку.

Считается: малейшее ранение сердца — конец.

Смотря у кого. Больные бывают разные. И сердца разные.

Есть заболевание — «панцирное сердце»; и когда Леонид Иванович ознакомился с пациенткой — красивой, породной коровой тагилкой, о горестной судьбе которой вздыхала целая ферма, — сперва подумал, что тут именно такой случай: сердце плохо просвечивалось, в нем были какие-то непонятные затемнения.

Панцирное сердце обрастает известью, постепенно оно оказывается в каменном мешке, не может нормально функционировать, сжиматься и разжиматься. Вследствие этого нарушается кровообращение, что влечет расстройство других важных органов.

— Похоже? Пожалуй, не похоже…

Как нарочно, рентгеновский аппарат работал плохо, требовалось сменить лампу, это затруднило диагностирование. Все-таки глянул еще. Что за странность? Как еж. И вдруг понял: это же… иголки! Или, может быть, клубок из проволоки и гвоздей?

Вскрыл сердце. Точно! Оно было словно нафаршировано иголками. У коровы сердце близко к пищеводу, очевидно, иголки она заглатывала с пищей. Одна игла была особенно большая, вроде тех, какими пользуются сапожники. И с такой иглой в сердце корова жила! Оставалось только догадываться, откуда могли взяться иглы, кто их сыпал в корм рекордистке-ведернице. Небрежность или умысел?

Куски железа, гвозди, обрывки проволоки… Их часто находят в коровьем желудке. Да только ли мелкие предметы! В коллекции Леонида Ивановича были ключи, ложки, детские скакалки, бусы, был нож, однажды даже попал резиновый двухметровый зонд, а раз — докторский стетоскоп для выслушивания… И коровы с таким грузом ухитрялись еще давать молоко!

— Можно сдавать на переплавку, — шутил Леонид Иванович. — На вторичное металлическое сырье! Кстати, чтоб достать все это, сейчас совсем не обязательно резать. У нас в Советском Союзе разработан метод бескровных операций, с помощью специального магнитного зонда. Он вводится в преджелудок коровы, и за один сеанс иногда удается удалить добрую половину накопленного…

Ветеринария — школа гуманности. И всякий раз, когда я начинаю вспоминать о том, что делают ветврачи, перед глазами у меня встают мой друг, замечательный «звериный доктор Айболит» — Леонид Иванович и его деятельные помощники: санитары, врачи, технички. Спасибо, спасибо вам, друзья!

Поход к семи братьям

А теперь вернемся к нашему любимцу — Джери. Я не боюсь употребить это слово — «любимец», ибо не было ни одного человека, который, познакомившись с Джери, не полюбил бы его.

Знаете, есть выражение — обаятельный. Обаятельный человек, обаятельная личность. С полным правом про Джери можно было сказать — обаятельный пес. Пусть это вас не шокирует. Животные тоже бывают симпатичные и несимпатичные, к ним подходят все эпитеты, какими мы порой награждаем людей…

…Да, Джери поправился. Операция пошла на пользу, гроза пронеслась. Надолго ли? Никто не мог ответить на этот вопрос, и я не задавался им. К чему? Что это даст? Приятно было сознавать, что Джери снова Джери, каким все привыкли видеть его. И мы замышляли — то есть замышлял я, а Джери не отказывался — новые походы. Природа влекла к себе меня, а Джери в лесу, в поле, у реки, как я уже отмечал не раз, делался сам не свой. Его невозможно было узнать: как расшалившийся щенок носится, бегает сломя голову, не помня себя от счастья; что-то вынюхивает. Ведь мир полон запахов, мир так велик! Не такое ли действие оказывает природа и на нас, людей? Именно она, даря нам здоровье, наполняет каждого и радостным ощущением своего бытия. Радуешься просто тому, что ты есть, живешь на свете! Жизнь — отличная штука.

Моя ненасытная страсть краеведа (у истого следопытчика — краеведа и краелюба — она остается неутоленной всю жизнь) не раз приводила нас в отдаленные, а иногда еще и плохо обжитые места, но это лишь прибавляло остроты и особого очарования.

Обычно наши походы имели цель: я делал фотоснимки, а потом печатал их в газетах и журналах. Так появились мои снимки в журнале «Уральский следопыт», в других периодических и непериодических изданиях. Можно сказать, что Джери был соавтором их; а если не соавтором, то… Могу утверждать, что некоторые из них, безусловно, не появились бы, если б не Джери: одному было бы скучно ездить.

Джери не смог принять участия лишь в лодочной поездке по реке Чусовой — помешали его размеры и вес. Он наверняка опрокинул бы лодку. Вместо него ездила Снукки.

Сегодня мы снова вместе — Джери, Снукки и я. Мы в вагоне электрички. Мелькают знакомые названия: Шувакиш, Исеть, Мурзинка… По этой дороге мы ездили уже не раз. Старая горнозаводская линия, много говорящая сердцу каждого уральца. Помню, ехали на выставку в Нижний Тагил. Собственно, выставка нас не интересовала — конкурентов для Джери там не было; тагильчане просили привезти Джери, чтоб показать любителям.

Неожиданно мой спокойный Джери завертелся, заерзал в вагоне, тычется мордой, смотрит на меня умоляюще. Все ясно: «приторопило». Слабый кишечник и желудок Джери иногда давали себя знать в самый неподходящий момент. Что будешь делать — на первой же остановке вылезли из вагона; только я отвел Джери за кустик, электровоз ту-ту! Поехали! А мы остались. Бежали тридцать один километр по шпалам. «31» значилось на столбе; до центра Тагила, вероятно, было больше. К счастью, такие расстояния мы с Джери научились преодолевать пешком — пригодились тренировки. Пес, поняв, что отстали, сперва порывался мчаться бегом, вероятно, хотел догнать поезд; визжит да бежит; визжит — очевидно, понимает, что получилась, как говорят в театре, «накладка»; потом выдохся, и уже я подгонял Джери, чтоб не тянулся сзади. Поводок я отцепил, он шел свободно. Все же мы успели… Пришли, правда, к концу выставки, все в грязи, но, повторяю, успели. Появление Джери и так вызвало фурор; а тут еще такое происшествие, можно сказать, героизм — не стали сидеть и ждать, когда подойдет следующая электричка (тогда мы наверняка бы опоздали). Словом, приключение только прибавило авторитета Джери, а я после получил много писем от тагильских любителей с просьбой помочь достать щенка-дога…

Замечу, что Тагил теперь совсем другой — большой, современный город с громадными зданиями из стекла и бетона; а на моей памяти от вокзала еще тянулась уличка с низенькими строениями, будто вросшими в землю, и прокопченными до такой степени, что, казалось, их специально покрасили в черный цвет. Тротуары были скверные; когда мы шли, встречные прохожие останавливались и смотрели нам вслед. Теперь в Нижнем Тагиле свой клуб служебного собаководства, и догом там уже никого не удивишь.

Исеть — Чертово Городище, Верх-Нейвинск — Семь Братьев… Примечательные уральские места! Обычно по воскресеньям сюда устремляется поток экскурсантов, туристов и просто отдыхающих.

Станция Исеть. Ныне тут все застроено, шумит камнедробильный завод. А еще перед войной от самой станции начиналась узенькая уютная тропинка. Сперва она бежала вдоль железной дороги, затем повертывала в лес, ныряла вниз, к ручью, взбегала в гору, то прячась в густом папоротнике под деревьями, то появляясь вновь… И вот перед нами открывалось удивительное нагромождение камней, вознесенное выше леса. Чертово Городище! Меня удручало, что всякие «Жоры», «Нюси», «Светы» измарали гранит своими, может быть, и благозвучными, но в данном случае постыдно выпяченными именами. Когда мы с Джери впервые явились на Городище, пес сунул свой вездесущий нос в груду камней и нашел… ведерко с краской и кистью. Заботливые пачкуны, не удовлетворившись тем, что оставили свою грязную лапу на чудесном памятнике природы, услужливо предлагали и другим сделать то же. Краску мы вылили в кусты, кисть сломали; но едва ли это могло что-то изменить. Потом, в следующее посещение Городища, мы застали писак за работой. Один малевал сердце, пронзенное стрелой (для чего?!), Джери основательно попугал их всех; я заставил нарочно не позволять им спускаться на землю, и они просидели на верхушке камней почти до вечера, пока мы не ушли.

Сегодня наш путь — на Семь Братьев… Трудно сказать, что красивее: Чертово Городище или Семь Братьев. Они — «родственники», во всяком случае происхождение одинаково: и там и тут нагромождение громадных гранитных лепешек — глыб. Но Чертово Городище ближе, доступнее, поэтому здесь всегда много народу и намусорено — неразумность посетителей начала сказываться даже на окружающей растительности; Семь Братьев — дальше, дорога к ним сложнее и ходят к ним реже…

От станции Верх-Нейвинск, что почти у самой воды, на берегу красивого Верх-Нейвинского пруда, пересекаешь по плотине реку Нейву, долго идешь старым заводским поселком. В нем и поныне можно встретить потомков кержаков, старообрядцев, переселившихся на Урал с реки Керженца. Примечательна «демидовская» контора, белое каменное здание, совершенно круглое, с небольшим шпилем наверху. Легенда повествует: на этом месте пировал Демидов с приятелями, подошедший приказчик спросил — а какую архитектуру придать конторе? Пьяный владелец обвел рукой вокруг себя, потом поставил жбан с квасом на траву и сказал: «А вот такую». И построили контору, круглую, как жбан. Ныне — памятник архитектуры и истории.

Уже вскоре после поселка первое препятствие — болото. Через болото перекинута слань, наплавные мостки и две-три жердины, но жерди и бревна старые, полусгнившие, кой-где рассыпались, чуть скреплены ржавой проволокой, под тяжестью человека угрузают в воду. Через несколько шагов я уже начерпал в ботинки. Джери сунулся на мостки, соскользнул, погрузился в жидкий ил, вылез, попробовал еще раз, опять оступился и… зашлепал прямо по болоту. Так вернее и ноги не вывихнешь! Снукки — хитрющая! — сразу не пошла за нами, решила обежать сторонкой; и действительно, сотню метров бежала посуху; но потом болото расширилось, разлился открытый плес, Снукки остановилась, заметалась в нерешительности туда-сюда и отчаянно завопила, видя, что мы отдаляемся все больше и больше. Вскоре она уже тоже шлепала прямиком, до ушей мокрая, в тине и грязи. Не в лучшем виде был Джери. Правда, высокий рост выручал его и здесь: хоть голова сухая и чистая.

Чем дальше, тем труднее. Шла большая группа экскурсантов, пристроились им в хвост, но потом я с собаками отстал. Впрочем, заблудиться невозможно, тропинка выведет. Там, где она прерывалась, начиналась очередная слань.

Наконец выбрались на сухое место. Путь чуть на подъем, мимо чудесных покосных лужков, по березовым и смешанным перелескам. Горы то сдвинутся, то раздвинутся; над ними, близенько, ползут облака, белые, как лебединый пух, а за ними, в промежутках, тоже совсем близко, доступно, кажется, вот-вот тут, протяни и ощутишь рукой, синее-синее, глубокое-глубокое небо, пронизанное солнечными лучами; ветер на горах свеж, а внизу, в лощинах, тепло, льется аромат трав… Ах, Урал мой, родной Урал!

Интересно отметить, что в лесу собаки не играли: много других занятий. Простора — вон сколько, успей-ка, облетай все, обнюхай, исследуй! И запахи другие! Нашли лягушку (в городе ее не увидишь) — и застыли оба над нею. Лягушка — прыг, они отдернули носы. Кто знает, что за зверь! А потом, стараясь опередить друг друга, кинулись за нею в болото; но квакушка опять — прыг! Только мелькнули задние длинные и растопыренные ноги — и поминай как звали, уже в воде, плывет, загребая лапками, а собаки провожают ее любопытными взглядами, почти касаясь носами воды… Умилительная картина! Снукки и здесь более осторожна, деликатна, что ли; а Джери… увлекается страшно! Окликнешь, он повернет голову в твою сторону, но, кажется, в первую секунду не видит, не понимает…

Если Джери напоминал мне немного простодушного и потому часто попадающего впросак этакого добряка-увальня, который может отдавить вам ногу и даже не заметить, то Снукки… О, она совсем другая! Знаете, бывают такие жеманницы: мизинчик кокетливо отставлен, головка чуть набок, держится и говорит скромно; тиха, а попробуй тронь — ого!

Впереди снова послышались голоса. Похоже, мы у цели. Да, замелькали среди редколесья цветастые косынки девушек-экскурсанток, донесся звонкий смех; последний подъем, сосны отступают… вот и первый «брат» (иногда его называют «сестрой»), самый низенький и стоящий чуть отступя, с «головой» на тонкой «шее»… Как держатся камни?! Кажется, дунь ветер посильней, и развалятся; ан, нет! А все «братья» — глухая гранитная стена с несколькими вершинами, северная сторона мрачная, сырая, солнце не заглядывает сюда: не пробиться сквозь толщу гранита! По другую сторону — все залито светом; шаткая деревянная лестница ведет на «смотровую площадку» — какой простор, ширь! Высоко! Лес под ногами, вековые сосны кажутся совсем махонькими, зеленая кудрявая и чуть всхолмленная равнина расстилается внизу… Вот он, Урал — сочетание лесов, гор; на горах болота, под болотами несметные ископаемые богатства!.. Парни-экскурсанты уже наверху, на самом высоком («старшем») брате, конусообразная вершина которого вскинута высоко над лесом, следом карабкаются девушки. Полез и я. Но прежде пришлось привязать собак: хотели последовать за мной. Сорвутся — разобьются насмерть.

Как уже, очевидно, поняли читатели, «Семь Братьев» — семь скалистых вершин, как бы выросших из общего основания (за исключением крайнего), причудливое творение природы.

Надпись на отвесных камнях, которую не смогли уничтожить ни дождь, ни ветер, ни царские жандармы, — ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОЦИАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ! — сделанная еще по старой орфографии, напоминала о том времени, когда здесь собирались на тайные сходки верх-нейвинские рабочие. Реликвия истории! А кто-то уже расписался и здесь. Опять «Жоры», «Нели», сердца, пронзенные стрелой… Что за страсть увековечивать таким примитивным образом себя?

На камнях задержались. День начал клониться к вечеру. Парни и девушки ушли (можно было подумать, что у них кросс и состязание на скорость; казалось, и полюбоваться окружающими красотами некогда); мы опять остались одни. Впрочем, если признаться честно, я и не люблю в лесу большой компании, мне кажется, излишнее оживление и суета (да еще, упаси боже, бренчание на гитаре) разрушают очарование природы с ее таинственной тишиной, шепотом деревьев и неслышным лепетом трав, который, однако, услышит тот, кто захочет услышать…

Кстати, и Джери терялся в такой компании, не знал, как вести себя и «пасти» — следить за тем, чтоб никто не потерялся, не отстал. Шума собаки вообще не переносят.

Внезапно начало темнеть. Накатила туча. Погода на Урале переменчива. Загремел гром. Сперва огненные зигзаги молнии раскалывали небосвод где-то за горой, потом они вдруг прочертили небесную твердь у нас над головами, загрохотало так, как будто выстрелили из пушки над ухом или что-то рушилось в вышине, несколько тяжелых капель упало у ног, и хлынул ливень.

Ох, как лило! Сперва мы укрылись под большой разлапистой елью. Раскидистые ветви ее, перекрывая в несколько ярусов друг друга, послужили нам защитой. Но ненадолго. Вода полилась на нас. Я был мокрым до нитки. Собаки отфыркивались, как во время купания, трясли головами. Да, вот это дождь!

Внезапно что-то большое бурое промелькнуло за кустами, за ним метнулось пятно поменьше. Лоси! Лосиха с лосенком… Ну да! кто же еще? С тех пор, как государство на заре революции взяло их под свою охрану, запретило всякую охоту на лосей, сохатые расплодились, их не редкость встретить в окрестностях Свердловска… Лоси, лоси, милые звери! Говорят, раз их видели совсем в городской черте, четырех сразу, пришли и ушли, никем не тронутые. Как жаль, что они промчались так быстро, я не успел рассмотреть; возможно, испугались грозы — животные чувствительны к таким вещам. Мои домашние звери растерянно смотрели им вслед — никогда не видели лосей, даже не успели (а может, не знали — как?) среагировать. Городские! Бедняги. А ведь пращуры их, небось, хаживали за всякой добычей. Дог в прошлом ходил на вепря, что касается эрдельтерьера, то еще и поныне многие доказывают, что в недавнем прошлом это была охотничья порода, до тех пор, пока не нашли для нее нового — военного — применения.

Встреча с лосями как будто приоткрыла дверь в какой-то заповедный мир лесных существ…

Дождь продолжался не более получаса. Но как преобразилось все после него! Теперь я не узнавал дороги: казалось, мы здесь не шли. А может, и вправду не шли, была другая дорога? Кстати, мне говорили, к Семи Братьям есть несколько разных тропинок. Уж не утянулись ли мы по какой-нибудь другой?

Сперва я надеялся быстро добраться до Верх-Нейвинска и там обсушиться, выжать одежду, но вскоре вынужден был оставить эту мысль. Во-первых, вообще не так близко, а во-вторых, похоже, мы не приближались, а удалялись от Верх-Нейвинска… Вот урема![2]

Попали в болото. Это было не то болото, в котором мы уже выпачкались однажды. Мостки не те, совсем сгнившие, с отсутствующими звеньями, ливень затопил их. Мы вернулись назад, ткнулись в одну сторону, в другую. Совершенно ясно — заблудились.

Гулкий выстрел вдруг раскатился по лесу. Стреляли недалеко. Собаки встрепенулись, замерли. Замер я. Кто стрелял? Почему? Уже и видно плохо, и вообще что за пальба?

Может, кто-нибудь тоже заблудился и дает о себе знать?

Постояли, послушали. Выстрелы больше не повторялись. Пошли.

Ночь в лесу спускается быстро, а мы потеряли много времени, Надо было искать пристанище, место для ночевки. Определенно, до утра не выбраться…

Мы шли уже безо всякой дороги, напролом, через лес.

Глядь, избушка. Как в сказке. Только куриных ножек нет. В подслеповатом оконце мелькали какие-то розовые отсветы. Ага, разложен огонь, вероятно, в очаге. Точно, пахнет дымком. Чудесно! Но кто там есть? Примет нас? Впрочем, что за вопрос: долг гостеприимства — оказывать путешественникам, тем более заблудившимся! — внимание, дать приют, обогреть, накормить (если есть чем)…

Избушка хиленькая, вросла в землю, пройдешь и не заметишь…

Придержав собак, я постучал о порог ногой (двери не было). Внутри послышался шорох, в проеме показалась тень, высунулось чье-то заросшее лицо. Хриплый голос испуганно произнес:

— Кто там? Кого несет?

Не слишком любезно. Голос неприятный и вроде бы встревоженный. Неприветливый дяденька. Другой, наверное, обрадовался бы, что будет не один.

Он, кажется, не собирался приглашать нас в избу. Тогда я, держа за ошейник, чуть пустил Джери вперед. Издав неясный возглас, хозяин избы попятился (боится собак?), мы вошли.

Пойманный браконьер. Кто он?

Избушка была полна дыма, вероятно, засорился дымоход — нет тяги. Бывает, в трубах таких лесных сторожек птицы вьют гнезда. Пахло жареным мясом. Ох и вкусно… Мы все трое изрядно проголодались, и собаки жадно втягивали ноздрями аппетитные запахи. Но я чувствовал, что животные, как и я, тоже не доверяют этому человеку. У собаки, к слову говоря, чутье к человеку особенно обострено; иной раз бессловесные разбираются в ситуации куда быстрее. Оба мои пса сразу потянули меня к тому, что, вероятно, больше всего и не хотел показывать неизвестный. Это был громадный кусок мяса, он лежал на полу… нет, не кусок, то было недавно убитое и освежеванное животное. Ноги отделены от туловища, как и голова, часть туши разделана; отрубленный кусок жарился над огнем. Его запах и щекотал обоняние.

Впрочем, я не сразу понял, какую встречу послала нам судьба. Сперва я принял убитое животное за косулю (медленно же я соображал, медленно!), потом… Это же лосенок! Неужели тот, которого мы недавно видели с матерью?!

Меня будто ударили обухом по голове.

Он, этот… (сейчас я не находил подходящего определения) мог выстрелить в беззащитного маленького лосенка! Поднялась рука! Может быть, стрелял и в мать; хотя был один выстрел. Надо немедленно что-то предпринять, изобличить его и передать в руки правосудия. А где еще улики? А вообще как задерживают браконьеров?

Все это мгновенно пронеслось у меня в мозгу. Но тут же вкралось и сомнение: может быть, я ошибаюсь? Мало ли. Почему именно лосенок? А может быть, совсем нет? И вообще человек никого не убивал, принес мясо с собой… Но последнее я сразу отверг: кто же носит в лес убитую живность, зачем?! А кроме того, за первую версию свидетельствовало и ружье. Да, ружье. Двустволка. Заглянуть бы в стволы и определить, давно ли из него стреляли.

— Откуда у вас это мясо? — Я не узнал своего голоса.

— А ты что за контролер? Тебе на что знать?

Глупо, однако. Как будто он вот так возьмет и сам все выложит, убил, мол, незаконно, давай забирай меня…

— Это же лосенок! — вырвалось у меня.

— Гусь.

Прочь отсюда. Выйти, там решить, что делать с этим типом. Не хочу дышать одним воздухом с ним. Смеется в лицо. Конечно, он не ожидал нас; и вообще чувствовал себя в полной безопасности. Только что отгремела гроза, поздний вечер, кто в такое время будет слоняться по лесу. Иначе он не кулинарничал бы здесь. Нелегкая принесла нас совершенно непредусмотренно.

Может быть, поискать другое место для ночевки? Да о том ли речь! Ночевка отошла на задний план.

Я еще ничего не успел сказать, как собаки уже начали рваться из этого убежища браконьера. Продолжая думать о том, как мне надлежит поступить, я — скорее автоматически, нежели сознательно — последовал за ними; они потянули куда-то за угол, потом в кусты, принюхиваясь жадно к земле. Джери впереди, Снукки за ним (а еще говорят, что доги плохие ищейки, обладают слабым чутьем!); Джери сунул нос под рябину, разнюхивая так напряженно, что можно было подумать — работают кузнечные мехи, потом, раздвинув носом ветки, ухватил зубами и потащил; тотчас на помощь пришла Снукки. Они вытащили шкуру.

Да, шкура лосенка, окровавленная, чуть ли еще не теплая…

Все понятно. Убил, ободрал и спрятал. Шкура всегда главная улика, браконьеры ее бросают. Шкура меняла дело.

Сказав собакам «фу!», я вернулся в избушку. За те несколько минут, что мы отсутствовали, атмосфера там явно изменилась. Нас ждали. И приготовились. Я сразу заметил, что ружье, прежде прислоненное к стене, теперь под рукой, около хозяина. И сам он, хотя продолжал смотреть все так же в сторону, был настороже, следил за каждым нашим шагом.

Теперь я рассмотрел его. Неприятный тип. Весь какой-то взъерошенный, нескладный, лицо заросшее; волосы росли даже из ушей; глаз не видно, только узкие щелочки, в которых поблескивало что-то недоброе и настороженное. Он изображал, что совершенно спокоен и независим, но я видел: он боится.

Что мне делать? Я впервые оказался в таком положении. Что он сбраконьерничал, я не сомневался: охота не разрешена, а кроме того, кто же бьет лосят? Только браконьер!

Надо было что-то сказать. Я стоял, он сидел. Молчание становилось невыносимым. Странно, мне казалось, что я уже видел этого человека. Где? Когда? Да нет, так, случайное сходство.

Внезапно он сказал:

— Чо стоишь? Садись, паужнать будем. Еда, вишь, есть, хватит, — и он хитро подмигнул мне. Но прежнее выражение не исчезло.

Есть с ним одну пищу, да еще добытую таким образом?!

— А перья-то мы нашли, — сказал я.

Ответом было молчание.

Но кого или что он мне напоминает? Где мы встречались? Когда я видел эту громадную и одновременно жалкую фигуру? И эта рыженькая редкая бороденка была знакома мне. Длиннорукий, как орангутанг, с явными признаками дегенеративности на лице… Я продолжал разглядывать его. Он сидел согнувшись, но едва попробовал выпрямиться, почти уперся головой в низкий, потемневший от времени потолок. Джери ходил около полукругом, принюхиваясь и глухо рыча. Тоже не приемлет этого типа. Вправду, тип. В одиночку встретиться на улице — испугаешься, а уж в лесу вовсе…

— Ну вот что, — сказал я. — Пошли.

— Это что ж тебе здесь не сидится?

— Пошли, — повторил я с угрозой.

Но он не пошевелился.

— Сперва переночуем. Ночь ведь. Темно. Куда пойдешь, пошто торопиться? Рассветет — пойдем…

Однако он прав: ночью никуда не уйдешь. Придется ждать утра.

Подвинув деревянный чурбак, стоявший в углу и уже, видимо, не раз служивший сиденьем, я сел у порога. Собаки устроились около меня. Браконьер не реагировал на это ни единым движением мускула на лице. Он стал есть: мясо изжарилось. Хладнокровие совершенно необычайное! Собаки пускали слюнки, но едва он, насытившись и громко рыгнув, сделал шаг к двери, обе вскочили и ощерились.

Опасливо косясь на собак, он попросил выпустить его «на улицу», как он сказал. Я пропустил его; следом, сопровождаемый своими телохранителями, вышел сам: еще сбежит. После, в том же порядке, вернулись в избушку.

Ночь была бесконечной. Я уложил собак около себя. О сне, конечно, не приходилось и думать. Браконьер растянулся на полу, сунув под голову какую-то рванину. Ружье стояло на прежнем месте.

…Очнулся я от свирепого рычания дога. В избушке было темно, огонь в очаге потух, синий рассвет чуть пробивался сквозь узкое оконце и дверь. Браконьер сидел на полу полусогнутый, в напряженной позе. Джери стоял перед ним, Снукки — сзади.

Полночи он проспал как миленький; а может, только притворялся, что спит, хотя могучий храп уверял в обратном; а потом — чуть потянулся к ружью — собаки немедленно «припечатали» его и теперь не позволяли пошевелиться. Попал, вот уж попал!

Я разрядил ружье и вернул его владельцу.

Пора было двигаться.

Мы вышли. Спать совсем не хотелось, мною владело нервное напряжение. Ружье я вскоре взял себе — он нес мясо, завернутое в шкуру. Тяжело…

Я пустил его вперед, собаки шли за мной.

Утро разгоралось ясное, свежее, начинали звонко перекликаться птицы. Мы двигались в гробовом молчании.

Мучила мысль: он знал дорогу, я — нет. Куда он выведет? Вот и болото. То или не то? Нет, другое. Только слань такая же: гнилая, еле держит, звенья расцепились… И тут вышло то, чего я не ожидал.

Пройдя два или три звена, балансируя, как эквилибрист (глядя на его нескладную, тяжелую фигуру, я никак не ожидал от него такой ловкости), браконьер вдруг обернулся, грязно выругавшись, швырнул в меня свою ношу, затем ногой оттолкнул жерди, плававшие на воде, отрезав таким образом путь мне и вообще всем, кто будет преследовать его. К счастью, я успел уклониться, вьюк с мясом упал в болото, оплеснув меня водой с головы до пят и зацепившись за корягу, повис в полупогруженном состоянии. Наверное, сбей он меня с ног, получилось бы все куда хуже; но хоть вышло и не так, браконьер сейчас был недосягаем.

— Стреляй! Ружье-то не заряжено!

— Джери, фасс! — скомандовал я.

Джери ринулся в болото. Нет, его таким препятствием не остановишь, ноги у него длинные, вроде как у лося.

Браконьер пришел в неописуемое волнение. Бороденка его затряслась, закричав, он кинулся бежать, сорвался, с головой погрузился в воду (оказалось глубокое место), вылез, весь опутанный водорослями, как водяной или леший, животом вполз на мостки, снова побежал, но когда наконец достиг противоположного края болота, там его уже ждала Снукки. Более легкая, она не проваливалась и, прыгая с кочки на кочку, вмиг оказалась там. Со Снукки тоже шутки были плохи, хотя она и не выглядела столь грозно, как Джери. Без всяких предисловий она тяпнула беглеца за ногу и отскочила, готовая повторить нападение. Я знал эту ее способность взрываться, как бомба; таким был ее отец, Рип. Браконьер взвыл, схватил валявшийся обломок жерди и ударил Снукки… нет, хотел ударить, но жердь была гнилая и при замахе развалилась у него в руках; тогда он схватил камень; и тут, как неумолимое возмездие, его настиг Джери. Правая рука браконьера оказалась как в капкане; он замахнулся левой — ее постигла та же участь. Все было кончено. Браконьер рухнул сперва на колени, потом опрокинулся навзничь; представляю его состояние, когда оскаленная морда почти коснулась его лица. Джери встал передними лапами на грудь поверженного врага; но — нет, больше не стал хватать, лишь показывая свои грозные клыки, держал пригвожденным к земле. Тем временем мне удалось снова сдвинуть мостки, хотя они разъезжались при каждом шаге. Я подоспел к собакам.

Картина была трагикомическая, незабываемая. Браконьер лежал, раскинув руки, и тоненько выл, да, выл, по-звериному, на какой-то одной вибрирующей ноте: «и-и-и-и…», — а Джери, хоть и продолжал угрожать ему клыками, всем своим видом выражал полнейшее недоумение: «Дурак, что ты вопишь, я же больше тебя не трогаю…». Мне кажется, пес мой обладал чувством юмора, и это проявлялось у него в самые неожиданные моменты. Вообще это характеризовало его как добрую собаку, хотя за свою жизнь он и проучил многих.

— Фу, Джери. Хватит, — сказал я. — Поднимайся!

Браконьер, кряхтя и озираясь на собак, стал подниматься.

— Как видишь, мое ружье заряжено.

Теперь я мог торжествовать. Зло было повержено и наказано, и недавний противник мог внушать лишь жалость. Искусан он был изрядно. Из обеих рук текла кровь. Он хромал.

— Ох, собака…

«Ох, собака», вроде я это тоже слышал, но сейчас было не до того. Перевязав руки разорванной рубахой, он по моему приказанию достал свой тюк, и мы пошли, все в том же порядке: он впереди, я сзади, эскортируемые собаками. Теперь враг наш больше не притворялся безразличным, стонал, искусанные руки болели. И бежать больше не пытался.

Самое удивительное, как выяснилось впоследствии, он имел билет Общества охотников. Правда, это не давало права браконьерничать, творить разбой в лесах.

История дошла до клуба служебного собаководства. Начальник клуба Сергей Александрович никогда не пропускал случая отметить успешную, направленную на общественную пользу, работу своих членов. После мы вместе побывали в суде, где рассматривалось дело задержанного нами расхитителя природных богатств. Сергей Александрович долго всматривался в унылую фигуру подсудимого.

— Слушайте, — тер он свой загорелый лоб, — где я уже видел этого красавца? Стойте! — схватил он меня за руку. — Вот оно, осколки разбитого вдребезги… Помните испытания на складах?…

Память у нашего начальника была поистине замечательная.

Теперь вспомнил и я.

Теплый летний вечер, пост охраны на территории большого складского хозяйства, первая проба Джери… Это было начало, самое-самое начало, когда Джери только что закончил учебу на дрессировочной площадке. И начало удачное. Он задержал тогда человека, который вышел на промысел с топором…

Сперва топор, потом ружье… Что следующее?

— Между прочим, — продолжал Сергей Александрович, — давно мечтаю о том, чтобы всех егерей, охраняющих природу, вооружить служебными собаками. Ох, как не помешали бы! Выручат лучше ружья! Жулики боятся панически. А Джери наш молодец…

Да, действительно, я и сам примечал, что Джери мой оказывает прямо-таки безошибочное действие на всяких проходимцев, любящих ухватывать то, что плохо лежит. Он словно гипнотизирует своим видом. Это гипнотизирующее действие производят служебные собаки почти на всех нарушителей общественного порядка. Иногда достаточно показаться собаке, чтоб затевающий дурное отказался от своего умысла, поднял руки вверх. Хотя, конечно, вооруженный преступник есть вооруженный преступник, с ним держи ухо востро…

Думал ли я, что это последний Джеркин подвиг!

Мы едем в Ленинград

— Люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий, стройный вид…

Милый Алексей Викторович, кудесник мой добрый, душа приволжского питомника эрдельтерьеров и неофициальный глава советских эрделистов, зажегший во мне страсть к эрделям и преподнесший в свое время поистине царский подарок — мою Снукки… Мы снова с ним встретились; на сей раз — в Ленинграде. Мы прогуливались по набережной Невы, а он декламировал торжественно, с чувством:

— … Невы державное теченье, береговой ее гранит, твоих оград узор чугунный… Здорово это написал Александр Сергеич!

Он остановился, чтобы перевести дух.

Я знал, что Алексей Викторович любит стихи, поэзию в самом широком смысле, и это делало его в моих глазах особенно привлекательным. Человек начитанный, образованный, он был кладезем знаний не только там, где речь шла о собаках.

Почему-то иногда собаководов представляют некультурными людьми. Мои друзья служили живым опровержением этой точки зрения, выражавшей мнение ограниченных обывателей. И, к слову, ведь собака сама по себе прекрасное создание и учит прекрасному — не в том ли и магическая, притягательная сила собаководства? Ведь не секрет: кто однажды взял собаку, уже не может жить без нее.

Каждая встреча с таким человеком, как Алексей Викторович, прибавляла что-то и мне. Что? Не всегда можно ответить на такой вопрос. Почему человеку нужно общение с единомышленниками?

…Мимо нас прошли женщина с небольшой рыжей собачкой, затем пограничник. Алексей Викторович проводил их долгим взглядом.

— Вы помните собачьи романы Джека Лондона? — без всякого перехода неожиданно обратился он ко мне. — «Джерри-островитянин», «Майкель, брат Джерри»… Помните, конечно. А какой породы Джерри, знаете? Не знаете. То-то и оно, читаете, а не вдумываетесь. Э-э, голубчик, это не похоже на вас. Где-то там есть указание: ирландский терьер; но, по-моему, это неправильно. Мне кажется, Лондон ошибался. Ведь Джерри и Майкель были приучены ловить беглых рабов, вести охоту на чернокожих, а ирландский терьер некрупная собака… вроде этой, что прошла. Вероятно, это был все-таки эрдельтерьер. И по описанию очень похоже на эрдельтерьера… Хотя, должен сказать, ирландский терьер тоже чудесный пес. Как все терьеры, бесстрашный и смелый…

Породы собак — большие и крошки… Есть доги — быки, есть болонки — блошки! —

принялся он снова декламировать. Я слушал, а перед глазами сразу встало недавнее событие — как Снукки повела облаву на браконьера.

Но друг мой Тим не будет побит! Пускай у врага его грозный вид… «Давай!» — гаркнет Тим. — «Я еще не убит!» — Правда, хорошо? Ему безразличен противника рост. Встретив — Тим гордо поднимет свой хвост. Следы побед — шрамы на ушах… Чем он не Робин Гуд храбрый, в лесах? Собака — герой, незнаком ей страх!

Вот те раз! Давно ли Алексей Викторович всячески нахваливал эрделей, можно сказать, это был его «пунктик» — эрдели; когда-то он «открыл» мне эрделей; теперь, похоже, хочет «заразить» еще… К чему он завел речь об ирландских терьерах: чтоб поразить, расширить мой кругозор? Впрочем, разве не все собаки хороши? Когда спрашивают, к примеру, меня, какая порода лучше, я затрудняюсь ответить. Есть ли «плохие» породы?!

Может быть, теперь я захочу взять «ирландца»?!

— Я вот о чем думаю: почему мы применяем для служебных целей только крупных собак? А ирландский терьер? Фокс? Да, и фокс. Вы скажете: фокс — охотничья собака. Ну и что? Вы знаете, фокс отлично идет по службе связи, собака портативная, в кавалерии — сунул в сумку, приторочил к седлу и марш-марш!..

Алексей Викторович как в воду глядел. Война подтвердила справедливость его слов: на фронте, в подразделениях советских инженерных войск, работали все собаки, вплоть до дворняжек.

До последнего вздоха будет Тим мой! Скребясь и скуля, будет ждать меня! Хоть тысячу лет будет ждать меня! — До самых врат смерти дойдет он со мной. Я в них войду… и он с этого дня.

закончил Алексей Викторович стихотворение, пока я размышлял над сказанным.

— Джон Муррей. «Том, ирландский терьер». Правда, хорошо?

— Сколько вам лет? — сорвалось у меня с языка.

— Пятьдесят седьмой, голубчик, пятьдесят седьмой.

Вы, читатель, уже, конечно, догадались, зачем мы приехали в Ленинград. На выставку. На очередную всесоюзную выставку. В предвоенные годы стало традицией устраивать выставки в разных городах, увы, традицией недолгой. Всесоюзные выставки были в Москве, Тбилиси… Теперь настал черед Ленинграда.

Нашему приезду предшествовал разговор в клубе. «День добрейший», как мы за глаза прозвали начальника клуба за его привычку приветствовать всех этими словами, привез нам из Москвы известие, что всесоюзная выставка будет в Ленинграде.

— А что у нас, на Урале, значит, откладывается? — разочарованно спросил кто-то. Все мы с нетерпением ждали, когда всесоюзный смотр служебного собаководства состоится в Свердловске.

— Да, придется еще повременить, — отвечал Сергей Александрович. — Ленинграду отдано предпочтение по вполне понятной причине… вы понимаете?

Мы все в знак того, что понимаем, наклонили головы. Каждому сразу вспомнилась прошедшая суровая зима.

Война уже бушевала в Европе. Краем она коснулась и нас. Недавно отгремели бои на Карельском перешейке, сделавшие Ленинград прифронтовым городом. С тем большим волнением съезжались мы сюда, в этот город с его неповторимыми архитектурными ансамблями и еще более неповторимой историей. И конечно, можно понять чувство, с каким мы ходили по городу.

Ленинградцев всегда отличали культура, вежливость. Собаководство ленинградское тоже было на высоте. Здесь был создан один из первых в стране питомников служебных собак; если гордостью Тбилисской выставки явились кавказские овчарки, то Ленинград мог блеснуть разнообразием пород, эрделями в том числе — они там появились раньше, чем где-либо. У Алексея Викторовича, кроме того, был свой интерес: ведь здесь жила «его» Чичи-Рикасоли, дочка Риппера и Даунтлесс, родная сестра моей Снукки, одним или двумя пометами старше. Правда, Рикасоли была, что говорится, на возрасте и давно не выставлялась на ринге, но Алексей Викторович продолжал поддерживать добрые отношения с ее хозяйкой, балериной Академического театра имени Кирова. Замечу, что эта особенность — «родниться» на всю жизнь, обзаводясь многочисленными надежными друзьями и союзниками, — едва ли тоже не одна из привлекательнейших сторон собаководства.

На Алексее Викторовиче также лежала обязанность — он должен был принимать участие в судействе эрделей.

Мы побывали у памятника Собаке, поставленного великим Павловым около института, где протекла часть жизни ученого. Знаменитый памятник! Рассказывают, что Иван Петрович сам предложил идею монумента и руководил его сооружением. На круглом постаменте — дог… Как он похож на Джерку! Я поразился. Разве что чуть «суше» шея. Даже уши купированы так же. (Уши догам купируют по-разному, иногда покороче, иногда — подлиннее; у Джери были короткие уши.) На минуту представилось, что это Джери… Право, какая собака не заслужила памятника в сердце своего хозяина! Но почему дог? Ведь Павлов никогда не производил опыты на породистых собаках, тем более на догах. Говорят, дог был выбран им как олицетворение собачьей красоты, преданности и силы.

Памятник стоит в густом зеленом скверике. Ленинградские товарищи говорят: зимой к нему всегда протоптана дорожка.

Иногда его путают с другим, стоящим в Колтушах. Так повторяю, памятник Собаке стоит в самом Ленинграде, в тупичке, недалеко от проспекта Кирова, а в Колтушах — другой, уже самому И. П. Павлову, и тоже с собакой.

Казалось, верный пес навечно застыл тут, бессменно охраняя место, где работал гениальный ученый…

…Бухнула пушка в Петропавловской крепости.

Полдень. Алексей Викторович сказал:

— Когда в Москве начинают бить куранты, здесь стреляет пушка… Разве это не символично? Город стоит на страже…

Под сводами исторической арки ворковали голуби, ребятишки и пожилые женщины рассыпали для птиц корм — пшено, старательно вытрясая его из покупных кулечков. Могло ли нам прийти в голову, что не пройдет и двух лет, как вместо этого мирного воркования над величавым городом будут раздаваться свист снарядов и гулкие разрывы бомб, баррикады из мешков с песком закроют витрины магазинов и памятники, в городе не останется ни одной кошки, ни одной собаки, ни воробья, ни голубя, цепкая костлявая рука голода стиснет Ленинград безжалостно, но героический город не сдастся, выстоит, наперекор всем расчетам врага. Да, зловещее зарево второй мировой войны уже полыхало на Западе, но как-то не верилось, не хотелось думать, что она может прийти к нам.

В снегах Финляндии (Рассказ о караульных собаках)

Все мы были взволнованы рассказами о работе наших собак в зимнюю кампанию 1939–1940 годов, которая явилась прелюдией к сражениям Великой Отечественной войны. Своеобразной репетицией перед грядущими суровыми испытаниями явилось и участие в ней собак. Уже тогда наши собаки показали, на что они способны.

Мы узнали об охотниках за «кукушками» — вражескими снайперами, о разведчиках и связистах, чутких четвероногих сторожах, в период военных действий помогавших сохранять боевую технику. Собаки помогали… танкам!

Помню, в тридцатых годах скептики утверждали (они утверждают это и теперь): в будущей войне — войне техники — собаке нечего делать. Ошиблись! Собака нашла там свое место.

…Ночь. Стужа под сорок градусов. Холмы, перелески, заболоченные низины, которые мороз сделал проходимыми. Тоненько подвывает пурга. Белым саваном укрыто все вокруг. Кажется, под ним умерло все живое; но так только кажется.

Тяжкий рокот висит над землей: танки…

Неясные, припорошенные снегом, темные массы укрылись под деревьями. В грохоте моторов не слышны человеческие голоса, лишь порой зло привзвизгнет над ухом ледяная поземка. Включишь фары — ослепительное искрение, дикая круговерть: будто сверкают рассыпанные по земле бриллианты; но уже за несколько метров луч прожектора вязнет в белой мятущейся мгле, теряет остроту и, расчлененный снежинками, угасает, бессильный перед зимней стихией.

Здесь, севернее Ладожского озера, не было «линии Маннергейма», не было и сплошной, четко очерченной линии фронта. И «малая война» показала здесь себя особенно коварной.

Мороз. Люди в тулупах. Нужно греть моторы. Выключишь — не заведешь. А если тревога, приказ выступать? Танкисты вынуждены были держать боевые машины с невыключенными моторами. Больше износ материальной части, лишний расход горючего — а что сделаешь?

Гудят танки — в ушах будто вата. В этом тягучем, тяжком, вибрирующем рокоте утонули все остальные звуки. И вдруг яркая вспышка пламени, взрыв, торопливая ружейная перестрелка, быстротечная, короткая, яростная схватка — и все стихло, только догорает взорванный танк да санитары увозят в тыл раненых.

Белофинны показали себя большими мастерами «нерегулярной», диверсионной войны. Пользуясь шумом как щитом, они подползали, снимали боевое охранение и, выведя из строя одну-две машины, сколько удастся, как злые призраки, растворялись в темноте.

В тыл полетела телеграмма. Нужны средства раннего оповещения.

Честно говоря, танкисты сильно повеселились, смеху и шуток было более чем достаточно, когда увидели, какое им прислали подкрепление. Привезли подкрепление в крытом автофургоне, в сопровождении танка, а когда фургон открыли, из него стали выпрыгивать… собаки, да, собаки! Вот так разуважили, спасибо!

Собаки были мохнатые, приученные переносить любую стужу. Таким, пожалуй, в помещении и жить нельзя: подавай свежий воздух.

Собак на первых порах никто не принял всерьез. Развлечение — конечно! Правда, собаки оказались весьма свирепыми, настроенными агрессивно, лакомства не принимали, шуток тоже не понимали, а на всякую попытку завести знакомство отвечали рычанием, показывая такие зубы, перед которыми отступали самые неустрашимые. Словом, хорошие собаки. Настоящие караульно-сторожевые.

Недоверчивое отношение к собакам вскоре сменилось на уважительное.

Правда, первая ночь прошла спокойно. Только сцапали какого-то неосторожного бойца, который попробовал сунуться к танкам. Выкатали его в снегу, порвали полушубок, к счастью, не заели до смерти — вожатые успели отбить.

Ночь на третью или четвертую поднялся сильный шум. Как раз в канун большой операции. Лай собак заглушался рокотом моторов; и все же все сразу поняли — тревогу подняли они, хвостатые. А вскоре выяснилась и причина: на земле лежал кто-то в белом маскхалате, испуганно подобрав под себя ноги и закрыв лицо, над ним щерилась разъяренная овчарка. Белобрысый финн с заиндевелыми бровями и сосульками под носом растерянно моргал светлыми водянистыми глазами, щурясь от наведенных на него фонарей. Вот он, один из призраков тьмы, приходивших к нам из буржуазной страны Суоми, взявший себе в союзники карельский мороз, северный ветер и оглушительный танковый гул! Но отныне союзники перестали служить ему.

Да, с появлением собак все переменилось. Каждая попытка противника нанести потери в живой силе и технике кончалась неудачей. Собаки не давали. Кончились внезапные налеты под покровом ночной темноты, удары из-за угла. Собаки слышали и чуяли врага, когда он еще не успел приблизиться. Танковый гул не мешал им. Ветер — мешал, если дул в сторону и относил запахи. Однако и в этом случае вероятность успеха у белофиннов оставалась очень ничтожной.

Раз от раза они вынуждены были убеждаться: их время прошло. Все. Больше не подкрадешься, не забросаешь гранатами, не пустишь в ход взрывчатку.

Серьезные собаки. Раз одну привели в землянку — погреться (небось, передрогли на морозе-то, пробирает, наверно, и их, несмотря на мохнатую шубу и сытное довольствие); пришел знакомый танкист — не трогает; а потом хотел подняться — не пускает. Оказывается, взял спички, закурил и положил в карман…

Танки ушли в бой, в рейд по тылам противника, а собаки ждут не дождутся, натягивая привязи, смотрят в ту сторону, где скрылись грохочущие самодвижущиеся крепости, даже повизгивают.

Вернулись — радуются, каждая обнюхивает «свой» танк, словно спрашивает: где был? как воевал? И, убедившись, что все в порядке, с довольным ворчанием забирается под него…

Даже у обыкновенных деревенских дворняжек порой развиваются удивительные способности. Собаки помогают хозяину — охраняют его скот, проявляя пастушью страсть и знание своего ремесла, хотя их никто этому не обучал. Теперь собаки так же «пасли» «свои» танки. Может быть, танк представлялся им своеобразным живым существом, которое нуждается в их защите? В нем — люди…

Не тогда ли у кого-то родилась мысль: а нельзя ли пустить собаку против танка?

…Ночь. Мороз. Пахнет газойлем[3], острый запах его щекочет ноздри собак. Посвистывает поземка. Холодные яркие звезды мерцают в молчаливой черной вышине. Суровая зима. Смертельная угроза затаилась в темноте. Но не пройдет смерть, не пройдет!

Караульная, сторожевая служба — древнейшая служба собаки. Но видано ли было когда-нибудь прежде: танковая часть меняет дислокацию, танки перебираются на другой рубеж — и псы с ними. Волнуются: как бы их не забыли; попрыгали в машины, поехали — успокоились. Без них теперь ни-ни! Приехали — снова пошла служба. Танкисты — отдыхать, а собаки — охранять танки. А как нужен солдату здоровый сон перед боем! Собаки подарили танкистам этот сон.

Историки свидетельствуют: в далекие от нас времена могучие псы сопровождали войска Александра Македонского, других полководцев. А еще раньше, в доисторическую эпоху, собака помогла человеку стать человеком, оберегая его покой и тем самым высвободив ум.

Но такой комбинации не бывало никогда.

Собаки оправдали себя полностью. Резко сократились потери в технике и жертвы среди личного состава. Теперь если танк и выходил из строя, то лишь в бою, не на стоянке. Забавно, теперь уже танкисты беспокоились, не видя собак. И когда пришел день — Финляндия подписала перемирие, собак стали готовить к отправке в тыл (послужили, сделали свое дело — хватит!), — группа танкистов пришла к командиру и сказала:

— Чем наградить собак? Ведь заслужили…

— Наград для собак нет, — ответил тот. — Давайте накормим их, товарищи, повкусней…

Пока бьется преданное сердце (Бэри. Рассказ о связисте)

Гром орудийной канонады, раздающийся справа и слева, близкий разрыв снаряда и свист пули, посланной снайпером, и многое-многое другое приходится побеждать связной собаке на фронте. Не расстояние, нет. Ноги у собаки быстрые, в беге она поспорит с лошадью. И выносливости у нее хватает — может бежать без устали целый день.

Другая, необученная дворняжка, заслышав эту дикую какофонию оглушающих звуков, вероятно, забилась бы куда-нибудь и сидела, дрожа, сжавшись в комочек; а она, Бэри, бежит…

Дан приказ — значит, беги.

— Пост! Пост! — скомандовал вожатый. И она бежит, вся устремленная вперед, туда, где ее ждут, — живое олицетворение долга, которое сотворил из нее человек.

Она служит, пока не упадет. Пока не перестанет биться маленькое трепещущее сердце в груди, хотя и прикрытой меховой одежкой, но пробиваемой осколком снаряда или кусочком свинца так же легко, как любая другая живая плоть.

Беги, беги, Бэри, беги быстрее, чтобы в тебя не попали!

Как было весело бежать, когда ее учила службе подноса и донесения хозяйка, пионерка Мила! По пути были разложены взрывпакеты, тоже раздавались взрывы, чтоб собака привыкла к ним и не пугалась, но разве это могло идти в какое-то сравнение с тем, что ждало Бэри на Карельском перешейке?… Мила передала Бэри армии — подарила Родине.

Бэри — связист, и ее дело бегать. Она переносит донесения с командного пункта и обратно, разматывая катушку, тянет телефонный провод. Катушка тарахтит на спине, провод тонкой стрункой тянется позади, сразу пропадая в свежем пушистом снегу.

Зимняя кампания, бойцы в белых халатах, и Бэри в белом халате. Так в нее труднее попасть. Мчась с донесением, она почти сливается со снеговой поляной. Так же не видно перелинявшего зайца, сменившего летний наряд на зимний, белый. Однако если заяц бежит, делая причудливые зигзаги, то Бэри всегда стремится прямо-прямо, по кратчайшему расстоянию, чтоб скорее достигнуть цели, не терять зря времени. (Разумеется, если по ней не стреляют; не то она тоже примется выделывать причудливые вензеля, чтоб не стать легкой добычей стрелка; этому искусству ее тоже обучили заблаговременно, но уже не Мила, а военные дрессировщики, и это, пожалуй, в ее ремесле всего труднее.)

Бэри — овчарка-колли. Но на ее месте могли быть немецкая овчарка и эрдельтерьер, и даже, думается, маленький фоксик. Он мал да удал и тоже не боится ничего.

Начался штурм «линии Маннергейма». Наши подрывники шаг за шагом прогрызали полосу железобетонных укреплений, долговременных огневых точек — дотов. Шквал огня. Вздрагивают земля и небо. Огненные трассы перекрещиваются во всех направлениях; кажется, не осталось ни одной непростреливаемой пяди земли, ни одного крошечного кусочка пространства. Все средства связи нарушены — да как они и могли сохраниться в таком аду! Около дотов все кипит, как в котле. Боец проползти не может. А связь нужна, очень нужна. Выручили собаки с катушками на спине.

Катушка негромко тарахтит, Бэри бежит. Близкий разрыв, рядом прочертила пулевая строчка — Бэри легла. Нет, не легла — поползла. Вскочила, побежала. Снова ползет. Рывок, остановка, снова ползком. (К ползанию приучала еще Мила: неприятное занятие — животом утюжить землю.) Метр за метром, вершок за вершком вытягивается провод — линия связи. Еще одно усилие… Ну! Прыжок через земляной бруствер! Бэри — в окопчике, наскоро отрытом саперами… Дошла! Дошла, милушка! С нее снимают портдепешник, извлекают донесение, гладят, кормят (но она не ест, нет! до того ли? И у собаки есть нервы!)… Спасибо! Дошла!

Громы справа, слева. Трата-та, трата-та… Бух! Бах! И снова трескотня пулеметной и ружейной стрельбы. Но уже нестрашно. Бэри в безопасности (относительной, конечно).

Надолго ли?

Снова донесение или прокладка линии. Снова — беги.

Короткая передышка — и опять…

Сколько она перенесла донесений? Никто не считал, но можно не сомневаться — много.

Нужна ли собака-связистка на войне в наше время? Оказалось — нужна. Даже, в известных обстоятельствах, незаменима.

Сколько раз финны стреляли по бегущей собаке из артиллерии, минами, выдавая тем самым свою бессильную ярость: собака сильнее их, всей ихней техники!

Недостаток любительских собак — лают (демаскируются). А военная собака сурова, ибо суровы законы войны: за ошибку здесь платят жизнью. И Бэри скоро отучилась лаять по пустякам. Иногда она сутками не подавала голоса. Вот так уж устроено: караульная собака — лает, связная, пограничная — молчит; у каждой свои особенности. Специальность, ничего не поделаешь.

Танкисты очень любили мохнатых связистов. Приносили бутерброды с маслом. Во время передышки возле собаки обязательно побывает несколько человек. Случалось, сам еще не успел поесть, помыться, а уже хочет проявить свои чувства. На войне ласка нужна всем вдвойне: и тому, кого ласкают, и тому, кто ласкает…

Наши войска приближались к Выборгу. Близилась развязка.

Советские тяжелые танки «КВ» почти без повреждений прошли через «линию Маннергейма»; но четвероногой связистке пришлось поработать и тут, не раз она была на волоске от гибели.

Последнее донесение. Бэри послали, как всегда. Впереди была река, водный рубеж, который требовалось преодолеть. Морозы не сумели сковать ее; только у берега был узенький припой льда; дальше темная вода, она дымилась. Пар окутывал все вокруг голубоватым колеблющимся маревом. Было утро, чуть рассвело.

Бэри уже случалось переправляться вплавь, это не могло ее смутить. Все такие купания оканчивались для нее благополучно.

Бэри вошла в воду, бурное течение сразу подхватило, понесло. Несколько раз ее ударило о подводные камни; отчаянно работая лапами, она сумела преодолеть быстрину и выбраться на спокойный плес. Река была неширока, и уже скоро Бэри очутилась у берега. Долго не могла выбраться на сушу: тонкий хрупкий ледок ломался под ее тяжестью, рассыпаясь на звонкие стекляшки; она проложила в нем борозду, только выбралась, — лапы еще скользили, срывались, царапая когтями, — отряхнулась, и тут первый разрыв мины почти накрыл ее. Финны заметили собаку.

Пока Бэри взбиралась по косогору, продолжая скользить и проваливаться, они успели выпустить по ней с полдесятка мин. Мины лопались поблизости, осколки свистящим роем проносились над собакой, к счастью, ни один не задел. А тут и лесок, она скрылась из поля зрения. Минометы замолчали. Но ненадолго.

Ельник скоро кончился. Дальше было открытое пространство, ни кочки, ни кустика. И вот тут началось.

Разрыв. Она вправо.

Разрыв. Она влево.

Еще разрыв… Она легла.

Но сколько можно лежать неподвижно? Надо бежать. И она побежала. А по ней стреляли. Минами крупного калибра.

Состязание между собакой и артиллеристами!

Но сколько оно могло продолжаться? И сколько шансов на успех было у той и у другой стороны? У нее, у Бэри, лишь быстрые ноги да горячее бьющееся сердце, да живой ум и преданность; там — безжалостная техника.

Собака устала, от нее валил пар. Она же не железная!

После купания мороз сразу схватил мокрую шерсть, она зазвенела вся; Бэри сперва была как ледяная. Она разогрелась от быстрого непрекращающегося бега; однако скорость его была сейчас меньшей — сказалось перенапряжение сил.

А там, за этой завесой разрывов, ее ждали. Тяжелый танк с перебитыми гусеницами третьи сутки отбивался от врагов; и неподвижный он был страшен им. Третьи сутки танкисты, ожидая помощи, не давались противнику. Рация не работала, ход потерян, скоро кончатся боеприпасы. Что делать дальше? Для связи посылали человека — убит. Послать еще одного? Ответ дало темное быстро перемещающееся пятнышко, появившееся на снежной целине.

За Бэри в бинокль следили друзья. Давай, давай, милушка! Еще немного… Бьют-то как, понимают, что не зря бежит собака, не пустая. Как назло, ни одного кустика, за которым можно было б укрыться. Голо, как стол! Упала. Неужто убили? Нет, побежала снова. Она неслась своим характерным овчарочьим стелящимся аллюром, словно надеясь обогнать то, что летело вдогонку с визгом и воем, угрожая смертью… Давай, родная, давай!

— Она ведь мокрая, заледенела, поди…

— Застудится…

— Согреем, у мотора или под полушубками…

Но греть не пришлось.

Новый разрыв взметнул новый фонтан земли и снега, осыпал ее всю, — словно дождь, сухой земляной и больно бьющий по спине дождь! — но она не услышала: ее ранило. Оторвало челюсть. Из пасти хлынула кровь, она лилась на снег, алая дорожка оставалась позади. Собака продолжала бежать. Она уже почти ничего не слышала, не сознавала, не чувствовала боли. Оставался лишь один импульс: надо бежать, надо бежать. Во что бы то ни стало.

Пробежала еще километр. И тут ей перебило ногу, Бэри упала, словно споткнулась, затем поползла. Нет, она все еще не сдавалась. И не сдалась! Она доставила донесение. Когда она добралась до цели, ее уже невозможно было узнать. Силы кончились. И крови уже почти не осталось. Она повалилась на бок, медленно стекленели глаза, недавно полные жизни. В последний раз она хотела лизнуть руку склонившегося к ней человека и не смогла; в последний раз чуть дернулись лапы, быстрые лапы, пробежавшие многие километры; казалось, она порывалась бежать еще. И — конец.

В глубоком молчании стояли над ее телом бойцы.

Ведь она принесла им важное донесение. Может быть, это донесение помогло сохранить жизнь некоторым из них. На войне часто: промедление, запоздалый приказ — смерть. Бэри выполнила свой долг. Их она спасла, сама — погибла. Жизнь за жизнь.

Ее похоронили тут же. Нагребли небольшой холмик земли. Переглянулись, вскинули винтовки и дали залп в воздух.

Жаль Бэри? Жаль…

— Неужели нельзя было ее спасти? — скажет огорченно юный читатель. Конечно, было бы лучше, если бы Бэри осталась жива. Может быть, и впрямь оставить ее жить? Писатель все может, стоит только захотеть. Не так ли?

Вероятно, было бы хорошо, если бы вообще герои не умирали. Но так не бывает. И в жизни живая, реально существовавшая Бэри — погибла. Я не хотел отступать от истины.

Помянем же ее добрым словом. Она сделала все, что могла, и, может быть, даже чуть-чуть больше.

Снукки сходит со сцены

Не буду описывать последнюю предвоенную выставку: в конце концов, все выставки похожи одна на другую. Напомню лишь, что выставка всегда выливалась в радостное событие, которого ждали с нетерпением, заранее пытаясь предрешить: а что она принесет мне, моей собаке? Успех или неудачу? Выставка — проверка работы собаковода.

Мы готовим своих животных, если говорить о служебном собаководстве, для службы человеку, для службы подчас тяжелой, крайне трудной, иногда противоестественно трудной, для которой нужны крепкое сердце и сильные вместительные легкие, упругие мускулы и сообразительность, выносливость, сила, ум. Все это воспитывается. Всегда ли мы, любители животных, помним об этом? Бесспорно, беря собаку, мы думаем лишь о себе, о собственном удовольствии (а собака, если любишь ее, — всегда удовольствие), и тем не менее ведь в каждом отдельном экземпляре, независимо от того, какие цели ты преследуешь, просто ли увлекаешься собаками или хочешь способствовать развитию собаководства, как бы воссоздаешь породу заново, участвуя в созидательном процессе. Вырастил плохо — наказал не только себя, пострадало все дело в целом, а потом это скажется где-нибудь самым неожиданным образом. На выставке проверяется физическое развитие собаки, ее красота, экстерьер, говоря специальным языком; но вскоре уже был введен порядок — необученная собака не может рассчитывать на получение приза. Ведь обучение — это не только практическая полезность, но и постоянное совершенствование нервной системы, восприимчивости, понятливости, а следовательно, и способности выполнить приказ…

Иногда спрашивают: а если не учить, будет ли хорошая собака? Будет она служить мне? Будет. Так много человек дал собаке за те тысячи лет, что она живет около него, столько вложил своего — ума, чуткости, способности непрерывно находиться в контакте с внешней средой (кстати, хозяин — тоже «среда» для собаки), что она, собака, уже не может быть другой и от рождения тянется к нему, своему повелителю и учителю, хочет быть около него, служить ему. «Предан, как собака». Такую поговорку про собаку сложил народ.

Однако и изъян тоже будет. Необученная собака обладает целым рядом недостатков, а в городских условиях может даже стать обузой. И будет урон породе, ибо прервется ее совершенствование.

Тогда мы еще не знали, что эта выставка окажется последней перед грозными событиями.

Выставка проходила в Михайловском манеже, одном из самых больших манежей в мире. Ленинградцы организовали все образцово, и, когда я сейчас возвращаюсь мыслью в прошлое, я не могу припомнить ни одного недочета. В Москве, помню, я провел ночь с собаками на стадионе автозавода (ныне завод имени Лихачева), Сергей Александрович назначил меня дежурным, эта ночь стала незабываемой: закрываю глаза и вижу ночную столицу, слышу ее отдаленный шум, бреханье собак, негромкое бряцание цепей, на которые они были привязаны; пустое футбольное поле, ринги и пустые трибуны, днем ломившиеся от публики, — как все это неповторимо! В Тбилиси я жил со Снукки на квартире — незнакомый любитель-грузин любезно предоставил мне комнату на все время выставки; в Нижнем Тагиле, куда мы с Джери прибыли грязными до ушей, тоже потеснился один из любителей; я спал на диване, Джери избрал место под диваном — поближе ко мне, ночью вдруг со стуком костей вылез оттуда… хозяин квартиры услышал; вскочил: «Что упало?» А это так застучали Джеркины длинные лапы. В Ленинграде всех участников разместили по общежитиям и гостиницам, а в манеже круглосуточно находились ответственные дежурные.

Джери больше не выставлялся; в Ленинград приехала Снукки.

Снукки была «беспроигрышным билетом». Я уже привык к тому (успокоился или зазнался?), что, где бы мы ни появлялись, независимо от состава и количества участников, первое место обеспечено. Если б я знал, какое разочарование ждало меня на сей раз!

Правда, тревожные симптомы были уже, но я по молодости и легкомыслию не обратил на них должного внимания.

В первой книге «Моих друзей» я уже писал о том, как упорный авитаминоз может мучить эрделей. К сожалению, приходится говорить об этом еще раз. Эрдели — крепкая порода; но авитаминоз — их уязвимое место. Болезнь не оставила Снукки, прошло некоторое время, и последовал рецидив. Короче говоря, с авитаминозом Снукки мне пришлось воевать почти всю ее жизнь. (Странно, но он заглох и перестал напоминать о себе в дни войны, когда питание резко ухудшилось, — не потому ли, что в пищу собакам пошли и картофельные очистки и многое другое, что в мирное время скармливалось свиньям или выбрасывалось на помойку?) Собаки мои много бегали, двигались, и все же городская жизнь напоминает о себе. Не знаю, может, и я был виноват в чем-то. Иногда можно навредить, совсем не желая того, понести урон от излишней любви, например, перестараться в чем-то. Так довольно часто бывает в собаководстве.

Помню, когда я привез Снукки из питомника, она надолго сделалась предметом моей неустанной заботы. Перед отъездом у нас с Алексеем Викторовичем и его женой состоялся разговор, долго не выходивший из ума.

Алексей Викторович показал мне Рипа — отца Снукки, вернее продемонстрировал, на что тот способен, потом рассказал о нем. Достижения Рипа подавили меня.

— Нет, у меня, наверное, никогда не будет такой собаки, как ваш Рип, чтоб она могла брать призы на всесоюзных выставках, и вообще… — уныло сказал я тогда.

— Э-э, батенька мой, — возразил Алексей Викторович, как всегда с ободряющей улыбкой, — все приходит к тому, кто умеет ждать, как говорят французы…

— И добиваться, — добавила Софья Владимировна.

— И добиваться, — согласился Алексей Викторович. — Это уж обязательно. Под лежачий камень вода не течет.

Я всю жизнь боялся оказаться в положении лежачего камня, чего бы это ни касалось. Я добивался. И добился: Снукки стала «звездой». А потом, наверное, я в чем-то ослабил внимание, забыл, что собака — живой организм, не картина, которую написал, повесил на стену, и будет такой хоть тысячу лет.

Нас (меня и моих домашних) смешила Снукки, танцующая под скатертью. А ей было совсем не до танцев: зудило в спине, и щекотание свисающих концов скатерти доставляло некоторое облегчение. Снукки принималась яростно грызться, хватать себя за спину, щелкать челюстями. Скажешь «фу» — уйдет на место и грызется там. Часто, как бы ища защиты от мучительного зуда, ложилась у ног. Без нас раздирала себя в кровь.

Мы прозвали ее Снукки-«балалайка». Трень-брень, трень-брень… И так, если не «фукнуть», часами. Сядет и задней лапой где-нибудь под передней или по шее: трень-брень, трень-брень… «Ну, чисто балалайка!» — говорила моя мама.

Я писал о том, как в первый раз решил, что у Снукки завелись паразиты — блохи. Но блох не оказалось. И блохи — что, пустяк (хотя их часто боятся). Вымыл с креолином, и следа не осталось, сдохли все. А вот авитаминоз — зловредная штука.

Изгнать его нелегко. И вообще неправильный обмен веществ в высшей степени неприятен.

Мы уже привыкли к виду Снукки, дергающей кожей. Бедняжка! — говорю я теперь. А тогда? Кормили ее хорошо. Движение? Гм… Конечно, оно было, однако, какова его норма, необходимая организму? Редкий день обходился без того, чтобы я, забрав Снукки, не шел на старую квартиру, там к нам присоединялся Джери, и втроем мы направлялись на излюбленную нашу Обсерваторскую горку. Потом, когда там начали строить что-то новое, а деревья срубать, нам пришлось поискать другое место. Зимой было хорошо на пруду, ходили на лыжах за город.

Регулярное выгуливание я считал своей святой обязанностью. И все-таки, все-таки… С течением времени моя занятость возрастала, а продолжительность прогулок сокращалась, я начал делать скидки себе: в другой раз нагуляю. В другой раз… Так проходили недели, месяцы. Конечно, это тоже сыграло роль.

Безусловно, благотворны для организма самки беременность и роды, иначе говоря — щенки: но Снукки вязалась мало, даже не знаю почему. Это вышло как-то само собой.

Особо хочу остановиться на питании. Снукки получала достаточно, да. Но дело не только в сытости. Даже кормя собаку мясом (а это абсолютно необходимо), желательно его разнообразить: сегодня — мякоть, завтра, быть может, требуха, рубец. Пользу принесут и кожа, и сухожилия, и, возможно, даже шерсть (ведь хищник в природе глотает мясо с шерстью).

Кстати о мясе. Некоторые иностранные авторы усиленно рекомендуют давать его в пищу собакам почти исключительно сырым. Дж. Байракли-Леви утверждает, что через несколько поколений воспитанные таким образом щенки становятся невосприимчивыми к чуме и некоторым другим болезням. Думается, в этом есть здравый смысл. В то время, к которому относятся мои записки, о таких тонкостях не шло речи, и собак кормили только вареным мясом.

Ткани тела отличаются по составу, это доказано; естественно предположить, что для полноценного питания разных органов нужны и разные вещества. Жители Лабрадора, например, установили, что даже жир одного организма может быть различным: так, в лапах северных собак он гораздо больше сопротивляется морозу, не затвердевает при низких температурах, и это естественно (мудрость природы!), поскольку собачьи лапы все время соприкасаются со снегом и льдом. Иначе собака быстро потеряла бы способность двигаться, закоченела.

Интересный опыт проделали в одном питомнике. Немецкая овчарка страдала от нарушения обмена веществ. Худеет, хиреет беспричинно, ничего не могли поделать. Врач предложил: «Рискнем». Отпустили побегать по помойкам. Через месяц пес стал хоть куда.

Нет, отсюда вовсе не следует, что собаку нужно отпускать шататься по помойкам. Самое последнее дело оставлять животное безнадзорным!

Что касается Снукки, то вдобавок ко всему она была еще отчаянной лакомкой, — да, нужно сказать и об этом. Бывало, ешь печенье или конфету, она сидит тут же, не дыша, ждет, когда перепадет ей, прямо-таки умоляет: дайте! И, конечно, давали! Конечно! Легко писать в учебниках: избегайте давать собаке сладкое, лакомства. На практике все наоборот. Как не побаловать любимое животное! Пес смотрит так умильно…

Прямо-таки считанным животным удалось полностью избежать подобной «порчи»!

Все это я рассказываю к тому, чтобы помнили: городское содержание никак не способствует собачьему здоровью. Делайте выводы.

Должен, однако, заметить, что иногда все принятые меры не приводят к желаемому результату, только, быть может, ослабляют отрицательные явления, ну и оттягивают грустный конец.

Сколько я помучился со Снукки! У нее брали соскобы со спины, маленькие крупинки, как перхоть (думали: нет ли чесотки или другого кожного заболевания). Не нашли ни клещей, ни лишайных поражений, ни грибков. «Ничего пока не видно», — следовало стереотипное заключение. «Пока»! Ее лечили втиранием рыбьего жира в облысевшие места: постоянное чесание («трень-брень, трень-брень») оставило ощутимые следы. После этого она прекратила грызть себя, потихоньку исчез неприятный запах.

Собаку пришлось остричь, в сильные морозы она мерзла. Дрожала даже на полу, дома. А уж на улице! Выйдет, прыг-прыг, замерла, оторвала от земли одну лапу, другую, вдруг завопила и заковыляла домой, как будто подбитая на все четыре ноги. Подобную «горячую сковородку» видел каждый, у кого собака не закалена.

Наконец после долгого лечения стало лучше. Собака снова стала веселая. Лает на приходящих (а то ведь совсем примолкла). На улице резва. Пошлешь за «аппортом» — как заяц, подпрыгивает, чтоб разглядеть, куда упал; хватает открытой пастью снег, зарывается в него мордой до ушей. Стала прежняя Снукки.

И все же урок я получил, и серьезный. Незаметно-незаметно, а «форму» Снукки начала все же терять. Незаметно — для меня; а свежий глаз обнаружит сразу.

Впрочем… Вспоминается, как я старался зачесать ей волосы перед выставкой в Сокольниках, в Москве. Это был первый сигнал. Там, где были болячки, произошло изреживание волосяного покрова, и требовалось большое искусство, чтоб скрыть дефект от придирчивого глаза эксперта. (Попутно — мораль: а как иногда возникают обиды на судей? «Придирается»… «Подумаешь, шерсть ему не нравится, пятнышко не на том месте»… Виноват сам владелец, чаще — он! Теперь, когда прошло столько времени, я могу сказать это без ложного стыда и с полной самокритичностью.)

Вышло так, что я не смог показать Снукки Алексею Викторовичу до ринга, как было уже не раз. (Нет, не для того, чтоб уговориться, как ее показывать: просто ему всегда не терпелось посмотреть на нее. Он испытывал наслаждение от вида красивого животного, а Снукки, кроме всего прочего, была его любимицей!) Едва мы появились, он сразу направился к нам и, нахмурясь, спросил:

— Что с ней?

— Ничего…

Я показывал себя круглым дураком.

— Ничего! А спина?

— Был авитаминоз…

— Был! — И он сейчас же отошел.

Затем я увидел, что он о чем-то разговаривает с главным судьей, незаметно показывая в нашу сторону. Небось, говорит, что собака экстра-класса… (У Алексея Викторовича было пристрастие к таким словам, как «экстра», «элита» и т. п.) Как я заблуждался! Глаз у моего друга был наметанный — сколько он перевидал на своем веку эрделей! И каких! (Хотя моя Снукки была отнюдь не из худших; но тем строже он подходил к ее оценке!) Цепочка людей и животных не прошла полного круга по рингу, как он, видимо, договорившись со старшим коллегой, сделал мне знак, предлагая выйти из ряда на середину. Что ж, и к этому было не привыкать. Не раз выставка для Снукки заканчивалась подобным образом: сразу «отлично», золотая медаль — и привет!..

Увы, на сей раз все обстояло по-другому. Оба они внимательно осмотрели Снукки; остальные стояли и наблюдали за нами. Затем главный судья сказал:

— Вне ринга. — И, видя, что я не понимаю, пояснил: — Описание вы получите. А сейчас оставьте ринг. Погуляйте.

— Идите, идите, — как совершенно чужому и, не глядя в глаза, повторил за ним Алексей Викторович. Губы его сложились в маленькое сердечко, словно у обиженного ребенка, и приняли подчеркнуто-строгое выражение. Я повиновался, не понимая, что произошло.

Почему-то припомнилось, как однажды на нашей выставке приезжий судья сказал Альбине, дочери Снукки: «Где бороду-то потеряла?» Владелица Альбины краснела, бледнела, но это не спасло ее от критических замечаний. У Снукки бороденка тоже стала жиденькая.

Ринг тем временем продолжался. А мы со Снукки стояли как неприкаянные. Я не мог взять в толк: куда нам теперь?

Да, оглядываясь назад, я теперь сам удивляюсь, каким оказался тугодумом. О чем говорил Алексей Викторович с главным судьей? Вероятно, сказал: собака знаменитых кровей, сама многократная выставочная победительница… ну, и все такое прочее. Зачем позорить ее? Пусть уйдет с миром. Вот что значило «вне ринга». Назидание всем. К животному всегда нужно быть внимательным; нельзя — вывел на прогулку, покрасовался, а потом забыл…

Алексей Викторович спас меня от позора. Но одновременно он поставил точку. С арены нужно уходить вовремя. Я пренебрег этим правилом… В сущности, в этот день он преподал мне урок дружбы и принципиальности. Спасибо, спасибо, дорогой друг!

Когда-то Алексей Викторович обратил меня в свою веру — сделал эрделистом; ныне он подвел и черту под моей деятельностью владельца четвероногой знаменитости, долгое время служившей украшением выставочных рингов. В этом имелась некая закономерность, или, если хотите, какое-то облегчение, утешение для меня.

И все-таки я был растерян, подавлен. Как?! Снукки больше не отличница, не победительница выставок? Обидно…

Долго думал, какую телеграмму послать домой. В конце концов сочинил, не очень вразумительно (дома ее не поняли): «Выставочная карьера Снукки окончена тчк. Оценка прежняя но вне конкурса тчк. Судейство было очень строгое тчк. Эрделей небывало много тчк. Послезавтра выезжаем домой тчк».

Что я еще мог написать? Свалить на болезнь, на возраст? Откровенно говоря, хотелось, но удержался. Нечестно. Признаться, что я плохой хозяин, просмотрел, мол, виноват?

«До самых врат смерти…»

Теперь я приступаю к самой грустной части своего повествования, если не считать горестей и бед, принесенных войной.

В отношении Снукки я постепенно успокоился: не вечно же ей ходить в чемпионках! Годом раньше, годом позднее, но все равно пришлось бы сходить со сцены. Конечно, приятнее, когда это происходит позже, но, в общем, Снукки и так уж набрала немало медалей. Заботил Джери. Неумолимая судьба посылала новое испытание и, кажется, самое серьезное…

Снова больница, врачи, рентген.

Со дня операции прошло около десяти месяцев. Недолго Джери радовал своим здоровым видом. Опять началось что-то неладное. Да, приходилось признать, недуг вцепился в Джери и не отпускал.

Тяжело терять друзей; а Джери был действительно друг, верный, испытанный, могучий, готовый пойти в огонь и в воду ради хозяина; рецидив его болезни потряс меня, и теперь я уже с трудом прослеживаю ход событий, их последовательность.

Однако попробую все же восстановить, как все происходило.

Я заметил припухлость на морде Джери. Флюс? Болят зубы? Приподняв верхнюю губу, обнаружил под нею на десне шишку с голубиное яйцо. Круглую, аккуратную. Откуда она взялась? Отчего?

Не помню почему, — вероятно, Леонид Иванович находился в краткосрочном отъезде, — но осматривал Джери другой врач, услугами которого мы пользовались и раньше. Он хмурился, молчал, долго не говорил ничего определенного.

— По поводу чего его оперировали?

— Рака.

— М-да…

Нужно было вести Джери в поликлинику, но на другой день был выходной. Опять пришел знакомый врач. Опять долго прослушивал, прощупал шишку и наконец уронил:

— Похоже на опухоль…

Опять опухоль! Опять!!!

— Я его на рентген хочу, — сказал я.

— Очень хорошо. Это необходимо. Потом сообщите мне.

Вечером Джери почувствовал себя хуже, по телефону я посоветовался, что делать. Ответ был не слишком обнадеживающим:

— Попробуем стрихнин впрыснуть. У него, наверное, боль…

— Это поможет? — нетерпеливо спросил я.

— Там увидим, — уклончиво ответил он. — Я к вам зайду завтра…

Назавтра я повел Джери в поликлинику. Леонид Иванович был на месте. Увидев его, я сразу почувствовал облегчение, мне казалось: Леонид Иванович тут — все будет хорошо.

Леонид Иванович стал осматривать Джери.

— Тише!

Все притихли. Джери тоже затаил дыхание.

— Ах ты, умница! — любовно произнес Леонид Иванович. Джери вильнул хвостом, и тогда все услышали, как он тяжело дышит. Носоглотка была заложена, Джери с трудом продувал ее, напрягаясь во всю силу своих могучих легких.

Леонид Иванович зажал ему одну ноздрю, потом другую.

— Слышите? — Одной ноздрей пес не мог дышать.

Повели в рентгеновский кабинет, уложили на столе. Между вытянутыми лапами поместили деревянную подставку, на которую положили алюминиевую заряженную кассету, и на нее — голову Джери. Я успокоил Джери, он притих и засипел.

Николай Дмитриевич центрировал лампу.

— Давайте, — сказал Леонид Иванович. Его рука лежала на шее Джери, рядом с моей.

Секунда… другая…

— Готово!

— Все? — спросил я удивленно.

— Все. Подождите, сейчас проявят снимок, и решим дальнейшее.

Пока проявляли, Джери сидел на столе. Добрый дядя Джери! Я рассеянно скользил взглядом по знакомым предметам, украшавшим кабинет, фотоснимкам, портретам… «Кюри Пьер, Кюри Мари, Рентген Вильгельм Конрад…» — читал я, едва ли что-нибудь понимая.

Вскоре Леонид Иванович уже держал в руках сырой снимок. Начался длинный профессиональный разговор с рентгенологом.

— Посмотрите, — показывал Леонид Иванович; я тоже старался увидеть, но ничего не понимал. — Видите? Нужно определить пораженную область. Затронута или нет гайморова пазуха… Где у вас снимок овчарки, которую недавно оперировали? — Снимок нашли, рассмотрели. — Да… Надо снимок сверху. Давайте сверху…

Сфотографировали Джеркину голову еще раз.

Вышел после проявления из лабораторной комнаты Николай Дмитриевич, соболезнующе глядя на лежащего Джери, сказал тихо:

— Плохо. Дальше процесс идет. Сейчас отфиксируем, посмотрим… — И, помолчав, добавил: — Исход, как мы говорим, сомнительный…

Значит, снова рак. Вспышка или конец? Один шанс из тысячи — запомнилось мне предсказание Николая Дмитриевича.

— Операцию через три дня, — сказал Леонид Иванович. Он снова собирался бороться за жизнь Джери! — Сегодня у нас десятое, завтра одиннадцатое… значит, тринадцатого.

— Ой, несчастливое число! — вырвалось у меня.

— Что вы! Глупости!

Они продолжали договариваться о чем-то, я уже не слышал. Лаборантка наклеила на снимок номерок: «СХИ № 11785», что означало: «Сельхозинститут № 11785», а я, как тупица, продолжал повторять мысленно: «СХИ № 11785… СХИ № 11785…» Нервы! Знаете, бывает привычка считать предметы, окна в домах…

Началась подготовка к операции. Джери ввели сыворотку, «стимулирующую рост клеток», как объяснил мой друг.

— Сегодня один кубик ввести, — распорядился он, давая указание фельдшеру, — завтра три и послезавтра три. — Мне: — Кормить как можно лучше, чтоб запас был, по крайней мере, на неделю. — И про сыворотку: — Очень хорошая вещь.

Три дня прошли. Накануне операции Джери был тихий, немножко недоумевающий: почему его все время кормят, ласкают? Четыре раза кормили, четверть молока ежедневно, рыбий жир.

За три дня он растолстел, но и опухоль стала больше, кровоточила. Леонид Иванович за эти дни несколько раз звонил по телефону, справлялся:

— Как больной?

— Невеселый. Нос горячий. Опухоль больше стала…

Когда направлялись в больницу, Джери сначала два квартала бежал бойко, видимо, боль отпустила его, затем внезапно остановился, дальше пришлось тащить на поводке.

— Задохся, — объяснил Леонид Иванович.

Вышел Николай Дмитриевич, похлопал Джери по спине, легонько подталкивая, повел в операционную. И пошел Джери, тощий, долговязый, заплетаясь ногой за ногу…

Опять это гнетущее ожидание. Вода не капала: кран починили. Тишина. Я был совершенно один со своими мыслями, если не считать человека, который привел лошадь. Он забился между стенным выступом и окном и сидел там, не напоминая о себе ни единым шорохом. Совпадение: опять во время операции Джери ждала своей участи лошадь. Впрочем, совпадение естественное: лошади и собаки были наиболее частые посетители ветбольницы.

Вдруг забегали: выбежала санитарка… убежала, не сказав ни слова. Опять тишина. Я стал ходить…

Подошел к окну и стал смотреть во двор. Странно, как я этого не замечал раньше: в зависимости от настроения, по-разному видится и все окружающее. Вот, например, этот тополь, его, видимо, подрезали не слишком внимательно, и он стал кривобоким, накренился. Но — не удивительно ли! — в природе ничто не бывает безобразно, и тополь тоже казался прекрасным, по-своему. Вероятно, так же прекрасен по-прежнему будет Джери, даже если ему и удалят что-либо, и по-прежнему будет дорог мне…

Я стоял, погруженный в грустные размышления. Очнулся от сердитого голоса Леонида Ивановича. Он резко выговаривал коновозчику, обходя вокруг лошади и покачивая головой:

— Судить вас надо. Лет пять припаяют, так будете знать, как за лошадьми ходить…

— Где он? — спросил я, с трудом дождавшись, когда Леонид Иванович повернется в мою сторону.

— В предоперационной.

— Стоит?

— Стоит… Приготовить клетку, подстилку, — приказал он санитару. Санитар вышел.

— Покажите мне его хоть еще раз. (Мы опять перешли на «вы», так бывало не однажды в официальной обстановке.)

— Пожалуйста.

Джери стоял у стены, опустив раздувшуюся голову, и громко храпел. Кровь клокотала у него в пасти и стекала медленными каплями на пол. Милый, дорогой страдалец…

— Он еще спит… Уложите его, — командовал Леонид Иванович.

Все было как тогда, в первый раз. Опять пришлось усыплять, сколь ни порицал это наш доктор. В клетке пес пришел в себя, рванулся ко мне. Я приказал как можно ласковее: «Лежать». Джери повиновался, лег, продолжая подлизывать кровь с морды.

Приходилось только удивляться его силе. Могучий!.. После такой операции?! А человек? Нет, наша жизненная сила не идет ни в какое сравнение с жизненной силой, которую подчас демонстрируют животные.

— Теперь через два часа будем ждать, что будет. Кровотечение сильное… Садитесь. Вы, кажется, волнуетесь…

Я позвонил родным; вскоре мама принесла подстилку — квартира родителей была недалеко от ветлечебницы.

— Жив он еще?…

— А почему ему быть не живу?

— Ну… операция такая…

Как всегда, Леонид Иванович не терял надежды. Как я понял потом, он просто не говорил всего, щадил нас.

К сожалению, тогда не было лучевой терапии. Сейчас рак губы, например, нередко излечивается лучевой терапией. Но, в общем, рак есть рак, и поныне он один из самых страшных губителей жизни, и науке еще предстоит сделать очень много, чтобы хотя в какой-то мере обуздать его.

Профилактика — предупреждение болезни. Лучше предупредить болезнь или захватить ее в самом начале… Истина не новая. В свое время Сергей Александрович не раз напоминал: чем физически крепче собака, тем спокойнее владельцу — не заболеет. О том же твердил всем и каждому Леонид Иванович. Спартанское воспитание, в общем, всегда было моей целью. Думаю даже, что если бы на месте Джери оказался другой, воспитанный иначе пес, он погиб бы гораздо быстрее. Джери показал поразительную живучесть и способность сопротивляться недугу, хотя это и не спасло его.

Многие болезни ныне склонны связывать с общим ослаблением нервной системы, точнее, с перегрузкой ее, а отсюда и с особой чувствительностью, способностью откликаться на слишком многое. Распространимо ли это на собак? Думается, да.

Ведь как служит собака! Помнится, как вел себя Джери дома. Он не терпел ссор, громких разговоров, обязательно считал своим долгом вмешиваться во все, бросался разнимать спорящих. Да, да, именно разнимать. Например, только начни говорить громко, возбужденно, он тут как тут, явится немедленно и будет тыкаться ко всем мордой, как бы говоря: «Ну перестаньте! Что случилось? Успокойтесь, не надо…» Если это не помогает, примется тихонько похватывать зубами, и, если не прекратить спор, может и покусать!

Любителей животных часто обвиняют в том, что они приписывают четвероногим поступки и желания, на которые те не способны. Нас оправдывает то, что та же собака действительно может очень часто проявлять совершенно необыкновенную для животного (а может, обыкновенную?) сообразительность, поражая ею окружающих. Постоянно находясь около человека, незаметно для нас и зачастую помимо наших усилий, она усваивает многие наши требования и привычки: ей помогают в этом острая наблюдательность, данная от природы, и чутье, точнее высокоразвитые инстинкты; и вот это-то нередко путают с умом, с умом в том смысле, в каком понимается ум человека; впрочем, об уме — особый разговор. Но все это может быть свидетельством и легкой ранимости, уязвимости нервной системы. А там, где слабо…

Может быть, кому-то покажется странной такая забота о собаке.

Надо ли тратить столько усилий на лечение животного? Мне кажется, просто нечестно бросить его в трудный час. Нам животное служит беззаветно. Наш долг отплатить добром за добро.

Человек, приручив животное и тем самым лишив его свободы, изменив условия его существования, одновременно взял на себя и всю заботу о нем. Разве не так?

До последнего вздоха будет Тим мой, До самых врат смерти дойдет он со мной…

Уже на следующий день в больнице мне сообщили, что Джери ломал клетку — рвался к хозяину. (Ломать клетки он большой мастер, я помнил еще по дням нашей юности!) Хватать пастью не мог, действовал лапами, налегая всем телом. Чтоб он не повредил себе, его перевели в кабинет. Там он успокоился.

— Вчера он у меня полчаса в кабинете сидел, — говорил Николай Дмитриевич. — Я работал и за ним наблюдал. Рвоты не было, пока идет нормально. Надо посоветоваться с онкологами[4]…

Когда я наконец пришел за Джери, — это было на девятый день, — он лежал на столе в окружении санитаров. Леонид Иванович смазывал рану перед тем, как отпустить Джери домой.

— Джери, фу! — услышал я строгий голос Леонида Ивановича и тотчас увидел Джери. Санитары придерживали его за ноги.

Один из санитаров, тот, что был постарше, сказал:

— Пять лет здесь работаю, а другой такой умной собаки не видал. Право!

Слышавший эти слова военный, что-то ожидавший вместе со всеми, ранее видевший Джери, отозвался:

— Стоит такая собака, стоит…

Но у меня теперь эти похвалы вызывали не столько чувство гордости, сколько щемящее ощущение близкой утраты.

Николай Дмитриевич наказывал (Леонид Иванович куда-то ушел):

— Кормить мягкой пищей. Через пять дней показывать. Первое время, конечно. Но рецидива нужно ждать…

Еще рецидив?! Стоило ли мучить собаку?

Теперь я начал задавать себе и этот вопрос.

Шел Джери домой медленно, тяжело отдирая пристывающие к снегу лапы. Сгорбился. Бока ввалились. Пришел, лег на свое место в прихожей у печки-голландки. Дрожал, видно было, как сильно билось сердце. (Казалось, теперь каждый нервик был на виду.) Устал, слабость, озяб. Мама накрыла его с головой половичком. Он свернулся, уткнув нос в пах, и пыхтел под половиком.

Отлежался, встал и с половиком на спине явился на кухню, где хозяйка готовила обед. (Уморительный вид, половик на голове, как капюшон, но никто не смеялся.) Ел — долго чавкал. Забавно жевался, словно беззубый старичок («расчамкивал», как выразилась мама), наклонив голову на бок и дергая носом. Потом сморщился и громко чихнул три раза.

Ему давали валерьянку для успокоения нервной системы; кот сходил с ума, требовал — тоже давай валерьянки, бегал, искал ее по всему дому. Все кошки неравнодушны к валерьянке.

Леонид Иванович опять уехал в командировку, и никто не справлялся о Джери. Джери мною спал, блаженствовал, потягиваясь всем своим костлявым телом. Вставал и просил пищи. Мать кормила его, радуясь прежнему аппетиту: поесть Джери был всегда не дурак. И казалось, уже все прошло, что никакая болезнь не грозит больше Джери. Ощущение опасности как-то притупилось, и уже появилось чувство успокоения. Как вдруг болезнь снова напомнила о себе. Опять те же симптомы — рвота и прочее. Что делать? И тут позвонил Леонид Иванович.

— Приехали?

— Приехал. Как Джери?

Ему рассказали. Он сердито сказал:

— Перекормили. Немедленно положите холод. Я потом забегу.

Холод принес облегчение бедному псу. Джери немного расправился и лег на бок, все время прислушиваясь к тому, что происходило внутри.

Леонид Иванович не забежал. Да, в сущности, это было бесполезно. Все ясно — недуг продолжал свою страшную разрушительную работу. Нужно было решать: стоит ли еще продолжать мучения собаки?…

В понедельник, третьего февраля, решение состоялось.

— Ведите в больницу, — распорядился Леонид Иванович. И я повел, повел еще раз. Запомнилось: концы лап, где у Джери были белые пятна, вместо белых стали оранжевыми.

Было скользко, сыро, грязно — внезапно началась ростепель. Я вел Джери осторожно, он чуть переставлял ноги. Еле переправились через реку Исеть. Если, идя на вторую операцию, он проявил упрямство, то теперь — олицетворенная покорность…

Чувствовал ли Джери, что не вернется обратно, я не знаю (многие утверждают, что животные предчувствуют свой конец), но я — я все еще надеялся, на что — неизвестно, ведь уже не оставалось даже того одного-единственного шанса…

После нового просвечивания рентгеном был вынесен окончательный приговор: затемнения в области почек, в легких… Метастазы.

— Миллионный рак… — резюмировал Николай Дмитриевич, сочувственно поглядывая на меня через очки, но сочувствовать сейчас надо было прежде всего Джери.

Какое-то виновато-растерянное выражение не сходило теперь с физиономии Джери, пронизывало все его поведение, в светлых — под масть — глазах застыла безысходная тоска. Он снова резко похудел, особенно зад — кости! Резко очертились надбровные дуги (выше их — впадины), голова стала угловатой и некрасивой, шишка «ума» на затылке, казалось, выросла вдвое. Кроткие, страдающие глаза… Я уже говорил, что глаза Джери были необыкновенно выразительны, в них читались все оттенки его настроения, а глаза умирающей собаки вообще незабываемы и способны поразить любое воображение, пробудить жалость даже у самого нечувствительного из высших созданий природы. Он словно извинялся за свою беспомощность, за то, что причиняет всем столько беспокойства. «Вот, брат, как, — говорил этот взгляд, — что со мной, сам не пойму…» Джери, Джери!

Собака спрашивает глазами — никогда не забыть немого вопроса, обращенного ко мне, когда я в последний раз привел Джери в больницу, привел, чтобы больше уже никогда не увести…

Понимал ли он, что погибает, близок его смертный час, час разлуки со мной, со всем, что его окружало? Я не узнаю этого никогда; но мне казалось всегда, что собака понимает гораздо больше, гораздо, нежели предполагает распространенное мнение о ней. Несомненно, не побоюсь сказать, Джери что-то чувствовал, он догадывался, инстинкт — могучий советчик — подсказывал ему.

После полудня я снова пришел к Джери. Лежит, не может встать. Улыбается, приподняв голову, а бессилен. У меня комок подступал к горлу. Джери, мой Джери! У него проступили ребра, пес ничего не ел.

Я видел его в последний раз.

До самых врат смерти дойдет он со мной…

Я хотел остаться, но Леонид Иванович предложил удалиться, я повиновался. Вероятно, он хотел избавить меня от тягостного зрелища — еще раз видеть оперированного Джери. Зря!

Вечером он позвонил и сообщил:

— Удалил почку…

— Так это, что же, он весь изрезан…

Леонид Иванович сделал вид, что не слышал.

Джери погибал. Оглядываясь теперь назад, я прихожу к выводу, что зря мучили собаку — ведь все было уже предопределено, не случайно Николай Дмитриевич не раз давал мне понять это. Рак. Надо ли что-то добавлять? Но Леонид Иванович упрямо продолжал сражаться за жизнь Джери. Спасти! Спасти наперекор всему! Дать еще отсрочку, потягаться со злодейкой-судьбой! Тут уже присутствовало что-то, напоминающее азарт… Прослеживая все, я вижу, что Леонид Иванович всегда был человеком увлекающимся, азартным; вероятно, таким должен быть каждый ученый; возможно, таким должен быть и всякий, вступающий в борьбу со смертью; однако тому, кто оказывается втянут в эту борьбу, находясь посередине между борющимися сторонами, приходится нелегко. Джери пришлось испытать все это на себе.

Безусловно, нужна была первая операция. Но следующие?

Было около часа ночи, когда в моей квартире снова зазвонил телефон. Голос Леонида Ивановича:

— Сейчас приступаю к операции Джери…

— Как?! Опять?! Что случилось?

— Пока сам не пойму. Разошлись швы.

— Что же теперь — конец?

— Не знаю. Положение тяжелое…

— Мне приехать?

Подумал.

— Лучше не надо.

Зачем я послушал его!

Рано утром снова звонок. Я сразу понял все по тону:

— Умер?

— Умер…

Час настал

Вскоре большие грозные события заслонили от меня все, что было связано со смертью Джери, как-то сгладив, ослабив горечь утраты и отодвинув на задний план и Джери и многое Другое.

Началась Великая Отечественная война.

Произошло то, чего опасались давно, к чему готовились, хоть и не хотели, ждали, но надеялись, что этого не произойдет. Это не могло быть никакой неожиданностью и все же явилось ударом грома в ясный полдень.

Вдруг совершенно реальный смысл и определенное, ясное значение приобрели слова: «Осоавиахим — опора мирного труда и обороны СССР». Пришло время суровое и тревожное — героическое.

Каждый день теперь от перрона вокзала отходили воинские эшелоны, каждый день слезы, прощания, объятия, напутствия, каждый день кто-то прощался с отцом, братом, мужем, отбывавшим на фронт, в огонь схватки. Фашисты уже топтали нашу землю…

В новом свете предстали наши военизированные походы, пробег на собаках от Урала до Москвы, изучение и освоение оружия — пулемета, винтовки, прыжки с парашютом, лагерные сборы с их жизнью в палатках, со строгим режимом, с подъемом на заре или глубокой ночью по сигналу тревоги… Война! Она перевернула чувства и мысли каждого. Война! Отошло время веселых забав, с которыми отныне связывалось представление о беззаботной юности, настала грозная, суровая пора, когда ты уже не принадлежишь себе, когда даже все помыслы твои — только о большом, общем, самом драгоценном и желанном — о победе!

В годину бедствии

Первое ночное дежурство в клубе.

Позвонил начальник клуба и сказал:

— В клубе вводится круглосуточное дежурство, сегодня дежурить вам…

Пошли вдвоем, взяли с собой Снукки. Спали на сдвинутых стульях, Снукки на полу.

Дежурства вводились на случай чрезвычайных обстоятельств. Уже была попытка немцев бомбить Москву; конечно, мало вероятно, что они отважатся лететь до Урала, — но кто знает? Ночь прошла почти без сна. Вставали и поочередно выглядывали в окно, выходили на улицу. Большой город жил привычной жизнью, ровно дышали его не знающие усталости заводы, где-то на подъездных путях гудели паровозы, но что-то изменилось с 22 июня. Или мы все вдруг стали старше, почувствовав огромную ответственность на своих плечах — ответственность за судьбу Родины. Какое большое и светлое слово — Родина… Где-то далеко на западе били пушки, скрежетали гусеницы танков, в огне и дыму уже умирали люди, защищая правое дело, а здесь — тихо, но то была настороженная, бдительная тишина, которая в любую минуту готова взорваться грохотом битвы… Мы были лишь крохотной составной частицей, песчинкой во взметнувшейся великой буре, но что-то зависело и от нас!

Ничего в эту ночь не произошло, но она была как напоминание, что и от тебя Родина ждет свершений, все должны быть начеку. Враг не дремлет — не зевай и ты!

Не надо думать, что жизнь в клубе собаководства с началом войны замерла или стала менее притягательной, что ли, для своих членов, исчезла ее увлекательность… Наоборот! Она приобрела нечто новое, чего не было раньше, наполнилась новым содержанием, хотя в принципе ничего непредвиденного не произошло, ведь все знали: служебная собака — резерв Красной Армии!

Вот когда выяснилось, что, хотя собак мы развели порядочно, отнюдь не помешало бы, если б их было еще больше. На счету был каждый щенок. Вскоре на учет взяли всех дворняжек, коммунхоз вынес специальное постановление, обязывающее регистрировать каждую собаку, независимо от породы, и даже всех беспородных. Клуб резко перестроил свою работу, главное теперь было не обеспечение любителя, а комплектование собаками специальных воинских подразделений. Собак собирали по всей области, в этой работе активно участвовали тимуровцы-ребята. Животных группировали в специальных временных питомниках и потом передавали армии. Всего клуб за четыре года войны передал в армию около шести тысяч животных (больше передал только Московский областной клуб — 8000 животных).

Да, можно сказать с гордостью, в военные годы Советская Армия не испытывала недостатка в полноценных пополнениях служебными животными. Случилось то, что предсказывал Алексей Викторович: в дело пошли все собаки, в первую очередь, конечно, специально служебные — овчарки, эрдели, доберманы, а за ними — лайки, пойнтеры, сеттеры, полукровки и даже простые крупные дворняги, успешно тянувшие нарты, перевозившие раненых и грузы.

Из Дома обороны клуб вскоре переехал в небольшой деревянный домик на заднем дворе ресторана «Ривьера» (старое помещение понадобилось для чего-то другого: началась эвакуация на Урал из западных районов страны), но там с собаками было даже удобнее. Прямо тут же, на дворе, устраивались выводки молодняка, туда же приводили собак, сдаваемых в армию, и оттуда они отправлялись на железнодорожный вокзал.

Идет война народная…

Каждый делал, что мог, вернее, все, что мог, и более того, о чем в мирное время, наверное, не отважился бы даже подумать. Даже самые фанатичные из нашего брата и влюбленные в своих четвероногих, что говорится, до бесчувствия без напоминаний делали теперь то, что в иных обстоятельствах, верно, сочли бы необязательным.

Помню, как однажды отправили на фронт сразу два вагона с собаками — около ста голов. Кто-то приехал проститься даже из района, а уж местные пришли все, как один.

Были и напоминания:

«Уважаемый товарищ!

Для скорейшего и окончательного разгрома фашистских банд срочно требуются фронту собаки. Клуб служебного собаководства Осоавиахима призывает Вас передать собаку в подарок Красной Армии — этим Вы выполните долг патриота своей Родины.

Осмотр на предмет пригодности собак производится в клубе: ул. Малышева, № 36, во дворе ресторана „Ривьера“, с 10 утра до 8 вечера, а также и в выходные дни.

Взамен переданных собак в 1942 году получите щенка от лучших производителей.

Нач. клуба с/собаководства Осоавиахима…

Председатель Совета клуба…»

Такие письма-повестки рассылались клубом.

В 1942 году… Вы, конечно, понимаете, что щенки не лежат на полке, и клуб полагал: вот полегчает, и через годик можно будет начать рассчитываться по векселям. Кто из нас думал, что война затянется и на 1943-й, и на 1944-й годы…

Обычным стало безвозмездно передавать собак в армию. Ведь люди отдавали кровь, сутками бессменно стояли у станков…

Появились энтузиасты выращивания собак для армии. Особенно отличались домохозяйки. Некоторые вырастили по три и даже по пять собак для фронта. Брали щенков в клубе, выращивали и отдавали. Рекорд поставила старушка-пенсионерка, все сыновья которой находились на фронте, передавшая четыре собаки и двенадцать щенков. С домохозяйками соревновались ребята-пионеры.

Началось жилищное уплотнение, в квартирах становилось теснее и теснее, а с запада все ехали и ехали. Везли целые заводы, а с ними прибывали многочисленные коллективы рабочих, инженеров — тысячи и тысячи… Всем нужно жилье. А где находиться животным? Собаки жили под столами, под кроватями, под сараями во дворе, в амбарах. Где придется. И самое удивительное, в этих условиях энтузиасты ухитрялись выращивать хороших, полноценных животных, зачастую даже лучше, чем в мирное время. Советское собаководство держало трудный экзамен…

Казалось: до того ли? Жизнь показывала — до того. Думаю, что для многих это было даже своеобразным утешением, возможностью забыться, отойти от обычных будничных дел и не дать овладеть черным думам: и это лишний раз служило выражением патриотических усилий народа, который не жалел ничего для скорейшего достижения победы. И добровольные отчисления в фонд обороны, и купленный на взносы трудящихся танк, и выращенная советским школьником собака, как многое, многое другое — все это вело к одной цели, помогая наращивать силу нашего отпора фашистским захватчикам и приближая час разгрома врага. «Идет война народная…»

Запомнился случай, происшедший в одном из рабочих районов города. Ночью, когда все спали глубоким сном, пятимесячный овчаренок Яшка поднял тревогу. Он вылез из своего угла за комодом и принялся стаскивать одеяло с маленькой Леночки и ее спящей бабушки (мать была в ночной смене на заводе).

Когда бабушка открыла глаза, оказалось, что вокруг полно дыма, Леночка, задыхаясь, металась на кровати, а Яшка бегал по комнате, стараясь предупредить людей. Горела лестничная клетка, выход был отрезан; разбили окно и через него вынесли девочку, потом вылезли взрослые. Последним выпрыгнул Яшка. Он и потом, когда приехали пожарные, суетился больше всех, внимательно следил за действиями людей в медных касках, охранял вытащенное из окна имущество. При той перенаселенности, какая существовала тогда, могло произойти серьезное несчастье. Яшка отвел беду. Событие это долго обсуждалось в клубе.

Вскоре, когда была введена карточная система, продукты стали распределять по специальным талонам, дали паек и собакам. Моя Снукки, например, как племенная производительница и вообще ценное животное, получала в месяц 16 килограммов крупы — целый пуд. Признаться, эту крупу вместе с нею ели и мы, так же, как, в свою очередь, сами делились с нею, чем могли. Может быть, не стоило признаваться, но так делали все, и это — понятно. В пищу собаке шли и все остатки с хозяйского стола. Племенных собак берегли, не сдавали в армию. Надо помнить: не станет племенных — откуда возьмутся новые?

Алексея Викторовича командировали в наши края, чтобы подготовить место для приема эвакуируемой из Подмосковья Центральной школы собаководства: немцы приближались к Москве…

Возвращаясь мыслью к этим дням, вспоминаешь, как в тяжелую пору первых неудачных для нас месяцев войны колхозники, нередко с риском для жизни, угоняли гурты скота, чтоб не достались врагу. Нечто подобное повторилось и с собаками. Немцы забирали все. Они не брезговали и собаками. В критические дни, когда немецкие генералы уже обозревали в бинокли башни Кремля, в Центральную школу собаководства прислали до сотни молодых людей без оружия. У офицеров было по гранате. Транспорт был занят более важными перевозками; до станции Петушки — 120 километров — отправили пешком. Там, в Петушках, был подан состав. (По другим сведениям пёхом протопали гораздо больше — что-то около четырехсот километров.)

Рассказывать легче, в жизни все было куда труднее.

Пошли. Каждому по две собаки. Маленьких щенков несли на руках, в заплечных мешках. Часть — малоценные собаки — осталась в школе.

Вскоре мы встречали собак из Кимр, где находился еще один питомник эрделей. Там эвакуация была еще более поспешной. Вагон полон эрделей… Большие и маленькие. Рыжие, кудлатые, сплошная копошащаяся рыжеволосая масса. Молящие глаза, покрытые конъюнктивитом. Когда мы открыли вагон, собаки обрадовались, кинулись лизаться, прыгали на грудь, визжали… Тут же мертвые. Кормили в дороге как попало; кинут — кто-то ел, кто-то не ел. Некоторые погибли.

Война для всех злая тетка. Доходили слухи: в Ленинграде погибли все собаки. Догов-чемпионов вывозили на самолетах: начиналась блокада. Погибло собаководство Киева и Украины, Прибалтики.

Школа пробыла на Урале недолго, всего месяца два или чуть больше. Немцев отогнали от Москвы. Командование школы стало вызывать работников по одному, по два… И так постепенно вернулись в Москву все. Перед школой стояли большие задачи. Вернулся и Алексей Викторович с женой, а мы еще долго вспоминали его — его приветливость ковала ему друзей повсюду, где бы он ни появлялся.

— Ну, теперь вы сами большие, думаю, нянек вам не надо. Так я и начальству скажу, — говорил он на прощание. — Хорошо у вас, приняли как родных. Спасибо. Грузины говорят: хороший друг такой — в ясный день его не видно, а в пасмурный он тут… Я рад, что побывал здесь, хоть загнала неволя!..

В Ленинграде он хвалил Ленинград, на Урале — Урал (а еще раньше Грузию и Кавказ), и все у него получалось искренне, от души. Человек «больших габаритов», по собственному определению, он вмещал и чувства много — к людям и животным, к природе, ко всему прекрасному. Мне он представляется истым русолюбом, не мыслящим дня прожить без своей России, человеком, который зачах бы на чужбине. Такие были нужны и будут всегда нужны нам.

— Конечно, каждому кажется милей всего тот клочок земли, тот край, где он родился; но истинный патриот любит все. «Родная земля всегда прекрасна», — обычно с наслаждением повторял он. Когда решается судьба Родины, такие слова брали за сердце.

Любопытно было его объяснение наших успехов:

— Мечта рождает идею… еще древние говорили! Идея с течением времени превращается в материальную силу… Так и наше собаководство. Жалко, годы идут быстро… Ну да ничего, мы еще повоюем, повоюем, голубчик!

Думаю, что именно такие, как он, и подобные ему (а их было немало) подняли наше собаководство на достойную высоту, из обывательской забавы сделали общественно важным делом, полезным и даже необходимым государству[5].

…Из глубин памяти всплывает летняя улица окружного, довольно значительного по тем временам городка, где протекали детство и юность. О породистых собаках никто ничего толком не знал, они представлялись привилегией богачей; а уж увидеть… где?!

И однажды — запомнилось на всю жизнь! — увидел; на дрожках ехал представительный мужчина, обочь скакала большая собака, похожая на волка. Прохожие останавливались и смотрели им вслед. И я тоже остановился. После узнал — овчарку привез начальник окружного земельного управления, бывший военком. Была диковинка на весь город! Шли двадцатые годы…

А нынче? Кого удивишь, скажем, той же овчаркой?

Конечно, не все мы тогда еще представляли ясно, чем занимаются наши собаки там, далеко на западе, где гремели пушки. Новости доходили обычно с приезжающими или с теми, кто побывал в школе, и чаще — в непроверенном виде. Так, однажды донеслось, что в нашей армии появились собаки — истребители танков противника, «противотанковые собаки», успешно действовавшие на фронте под Москвой и Ленинградом.

После войны я встречал человека, который утверждал, что мысль об использовании собак против танков зародилась еще в предвоенные годы, в питомнике, где работал Алексей Викторович. «Нельзя ли, чтоб собака затащила под танк какую-нибудь мину», — так формулировалась задача собаки. Может быть, это плод досужего вымысла, не знаю; однако человек этот, по его заявлению, прежде сам работал в том же питомнике, и уже по одному этому следовало отнестись к его сообщению с интересом. Известно, что идеи иногда зреют одновременно в нескольких местах. Официально служба собак — истребителей танков родилась в Центральной школе, в сорок первом году, когда наша армия остро нуждалась в средствах для борьбы с вражескими танками.

Служба эта существовала недолго: как только фронт получил достаточно противотанковых орудий, гранат и прочего, собак перестали посылать на это самоубийственное задание, прекратилась и дрессировка.

Потом заговорили о санитарно-ездовых упряжках. Универсальные сани-волокуши, пригодные для любого времени года, оправдавшие себя еще в войне с белофиннами, были созданы в школе в период, когда она еще находилась на Урале. Естественно, особо нас интересовали те собаки, которые поступали в армию через наш клуб; и, когда пришла благодарность командования воинской части — благодарность за собак, точнее, за упряжку, которая под огнем врага вывезла столько-то раненых, был настоящий праздник. Собаки, наши собаки спасали человеческие жизни, жизни советских воинов! Наше дело служило победе!

Утраты и достижения

Да! Надо сказать о тех изменениях, которые произошли в клубе. Еще перед войной Сергей Александрович перешел в промышленность руководить караульными объектами, где применялись собаки. Добился своего: ведь он всегда мечтал о том, чтоб «внедрить» собаку в народное хозяйство; и теперь промышленности тоже потребовались специалисты по служебному собаководству. Теперь, приходя в клуб, мы уже не слышали: «День добрейший!» — его могучего баритона, «иерихонской трубы», по выражению моей матери. И день уже был не такой добрейший — военный день. Начальником клуба стал Алексей Иванович Рогов, человек уже в годах, седой, обычно надевавший очки, когда брался за дела, но неутомимый и несокрушимого здоровья.

Читатели, я надеюсь, не забыли Игоря, его сына, с которым мы в предвоенные годы совершили совместную поездку по Чусовой и в Москву. Игорь стал взрослым человеком, мужчиной, его призвали в армию в первые же дни войны, он сражался в частях противотанковой артиллерии, и отцу с матерью оставалось лишь одно — припасать терпения и ждать заветные треугольники — фронтовые солдатские письма, доставляемые полевой почтой.

Домик знатного мичуринца, поучиться опыту которого люди приезжали издалека, на окраине города, утопал в зелени, цветах, во дворе вечно копошились щенки, собаки. Алексей Иванович был большим поклонником природы, будь то дерево или животное; и птицам в его саду жилось привольно, их щебетание и гомон слышались за полквартала. Рано утром Алексей Иванович поднимался, запрягал престарелую овчарку Геру в тележку или санки и в сопровождении ее неторопливо шагал через весь город.

Зимой он являлся в клуб еще затемно. Гера с упряжкой нужна была ему на случай, если придется подвезти собачий паек или что другое.

Выдержка Алексея Ивановича превосходила всякие границы, и мы лишь много дней спустя узнали, что произошло однажды; долгое время он скрывал это и от жены. Командование части сообщило страшную весть: сын убит. Пал геройской смертью. Пал… Молча, долго вглядываясь в прыгающие буквы, Алексей Иванович прочитал «похоронную», молча, медленно сложил ее и спрятал в стол, где хранил важные бумаги. Как всегда, вышел он утром с собакой из дома, но тут силы оставили его. Он упал и потерял сознание. Когда очнулся, вокруг толпился народ, кто-то побежал вызывать «скорую помощь», а Гера лаяла и никого не подпускала к хозяину.

Это случилось глубокой осенью сорок первого года. С тех пор Алексей Иванович замкнулся, он как будто закрыл свое сердце на замок, твердости его могли позавидовать многие. Он мужественно нес свое горе и до конца войны не слагал с себя обязанности начальника клуба. Ему в значительной степени клуб был обязан тем, что, несмотря на большой расход животных, количество их почти не уменьшалось, а качество — объективные показатели, как говорят кинологи, — даже стало лучше. Дальновидный и расчетливый, Рогов бережливо расходовал корма, выделяемые государством для питания собак, умело планировал отправку собак в Центральную школу, откуда они, отработанные и уже с вожатыми, направлялись на фронт.

В действующей армии находился и старший инструктор, кумир мальчишек и девчонок — юной части нашего клуба, Григорий Сергеевич Шестаков. Его место заняла Нина Борисовна Лурина, женщина весьма любопытная во многих отношениях.

Долгое время Нина Борисовна увлекалась овчарками, можно сказать, души не чаяла в своем Пижоне (пес был отличный, один из лучших) и лишь под конец жизни, когда не стало Пижона, вдруг «перешла» на спаниелей, небольших охотничьих собак (хотя ни сама, ни муж не охотились), ласковых, как кошки, и очень удобных в содержании. «Большую собаку стало тяжело держать, — оправдывалась она, хотя ее никто ни в чем не винил. — Пудель, спаниель — умная, удобная, никого не заглатывает сразу…» Прежде, когда «заглатывал» ее Пижон, ей нравилось.

Впервые я увидел Нину Борисовну в довольно-таки комической ситуации, на выставке. Только что прошел дождь, ринг размок, грязь, лужи; и вот, представьте эту картину: большущая овчарища таскает за собой по рингу хозяйку, женщину хорошо одетую, с короткой стрижкой «скобочкой» (по моде). От сильного толчка женщина упала, но поводок не выпустила из рук, а, наоборот, как говорится, вцепившись в него намертво, волочилась за псом на животе… Хохот вокруг стоял гомерический!

Пижон не только умел «заглатывать» — на нем ездить можно было!

Вскоре случай свел нас вторично. Иду по улице и вижу — бегает овчарка. На самой середине мостовой; а улица шумная, с большим движением транспорта. Вот-вот задавят! Сорвалась, а хозяйка — неловкая женщина — не может поймать ее, растерялась.

Большой черный «ЗИС» мчался прямо на собаку. Та встала и стоит, автомобиль затормозил.

Милиционер остановил движение. Наверное, бешеная! Перед тем по городу были расклеены плакаты, которые еще вызвали большое возмущение в клубе: «Боритесь с бешенством!» — и нарисована овчарка в наморднике. Бесятся ведь прежде всего дворняжки, бездомные животные.

— Она у вас сорвалась или просто отцепилась? — принялся постовой допрашивать хозяйку.

— Да отцепилась она! Вот… — показала поводок.

— Вы не бегайте за нею, она скорее подойдет, — сказал я, вступая в разговор. Тем временем собака с мостовой перебежала в сквер и принялась весело бегать, резвиться там, потом легла за акациями у решетки.

И вдруг с той стороны через решетку лезет женщина, полная, средних лет, нарядно одетая. Она опередила меня. Неожиданно ловко перекинула себя через решетку, которая была почти по грудь, поставила сумочку к решетке и решительно подошла к собаке, словно век ее знала. «Фу!» — стиснула парфорс и вывела к хозяйке.

— Она у вас не набегалась. Надо давать поразмяться, а то всегда будет убегать. Каждый раз так будете маяться…

Она почти из слова в слово повторила то, что напоминал любителям Сергей Александрович. Как говорится, учить легко: а что было у самой на ринге?

Это была Лурина.

Так мы познакомились. Потом она побывала у меня — хотела «лично представиться» Джери.

Светлый глаз с круглым черным зрачком в сочетании с выглядывавшим ярко-красным уголком третьего века придавали Джери выражение крайней свирепости и пугали многих, но Лурина разбиралась в собаках так же, как, видно, разбирался и пес в людях.

— Ах ты, дорогуша! — принялась она трепать пса, а Джери с готовностью отвечал ей на ласку. — Хорош, хорош! Ну, дай лапу! Лапу даешь?

В военные годы сильно обновился состав членов клуба. Пришло много молодежи, женщин. Некоторые (мужья их находились на фронте), невзирая на обремененность детьми и домашними заботами, еще успевали активно сотрудничать в клубе — ходили по квартирам и обрезали прибылые пальцы у новорожденных щенков, помогали в распределении пайков собакам.

Лурина умела ладить со всеми, хотя это было непросто: люди разные, а кроме того, многих глодала печаль, забота. Во всякое, казалось бы, даже самое незначительное дело, пустяк она вносила какой-то свой, особый задор, все получалось у нее весело, доброжелательно, касалось ли это людей или животных. Она не гнушалась никакой работой, могла, если прикажут, побежать куда угодно в ночь-полночь. А сколько этих прибылых пальцев отрезала сама Нина Борисовна, не поддается учету.

Особую заботу ее составляли подростки, дети, и особенно те, отцы которых находились на фронте.

Помню один день в клубе — люди, собаки, «собачьи» разговоры… Была выводка молодняка. День холодный, собак заводили в помещение, и там начальник, Алексей Иванович, испытующе осматривал каждую, подробно объяснял, как надо кормить, содержать, чтоб был хороший пес. Нина Борисовна сидела тут же, писала. Среди взрослых давно вертелся парнишка лет двенадцати-тринадцати.

Накануне в клубе случилось «ЧП»: принесли щенков, щенки «безродные» — без родословной, мать переехало машиной, ночью одному крысы отъели кончик хвоста.

— Дать разве ему бесхвостого? — откладывая ручку, проговорила Нина Борисовна. Парнишка давно просил щенка. — Тетя тебе разрешила взять? — обратилась она к нему, пояснив окружающим: — Живет у тетки. Матери нет, отец на фронте…

Паренек сразу оживился:

— Разрешила, разрешила…

— Точно? Не врешь? Потом не придется назад нести?

— Точно! Разрешила! Сказала: бери… ладно уж… Дадите?

И радость на круглой мальчишеской физиономии тут же сменилась озабоченностью: мучительный вопрос, возьмут деньги или не возьмут? Слышал: за щенка полагается платить. И верно:

— А деньги у тебя есть? — последовал новый вопрос.

— Мне тетя разрешила, разрешила… — И осекся. Все ясно: разрешила, но денег на приобретение не дала.

— Я тебя должна проинструктировать, — строго произнесла Нина Борисовна — на лице парня опять тревога — и рассказала ему, как следует обращаться со щенком. А в конце: — Даром щенка отдавать не полагается…

Он замер.

Она чуть помедлила и добавила:

— Заплатишь три копейки и забирай… Три копейки есть?

— Три копейки? Ой! — И принялся лихорадочно шарить по карманам. А вдруг нет и трех копеек? Нашлись! Выложив монету на стол, схватил пса — и обоих как ветром сдуло. Присутствующие проводили их улыбкой.

— Полагается платить, примета есть такая, — пояснила Нина Борисовна после их ухода. — Раз куплено, значит, дорого, значит, будет жить долго, все будет хорошо…

— Будьте уверены, он всю жизнь станет вспоминать эти три копейки, — сказал Алексей Иванович, и на аскетическом лице его тоже промелькнуло подобие улыбки. — Может, для него сейчас в этом щенке вся жизнь…

Он не ошибся.

Счастливый обладатель щенка, правда, скоро опять явился в клуб чуть ли не в слезах: — Ребята задразнили, говорят, без хвоста, нестандартный, на выставку не примут. Там даже с одним пятнышком не принимают…

— Да ты подожди насчет выставки, — прервала Лурина. — Любит он тебя?

— Любит.

— А ты его?

— Тоже…

— Так в чем же дело? Чудак! Все прекрасно. Да он, знаешь, на состязаниях у тебя еще призы будет брать, только учи!..

Парень расцвел, высохли готовые вот-вот брызнуть слезы.

Вскоре я увидел — на панели около клуба парнишка учил щенка.

— Розка, сдохни!

Пес притворялся мертвым.

— Живем!

Вскочит. И так несколько раз. «Живем!» Это был наш знакомец с «комолым» псом, как окрестил кто-то. (Комолыми называют коров без рогов; ну, сойдет и щенку!) Они шли в клуб и по дороге решили «прорепетировать». Хоть дрессировка не по уставу, но — дрессировка, не хуже другой. Он же мне объяснил, «как делают боксеров»: р-раз мордой в стену — и готов, морда стала курносая…

Боевой парень! Через несколько месяцев — щенок подрос — я встретил его уже на площадке.

— Ну, как дела-то?

— Ничего… Только мясо сожрала!

Он учил свое сокровище уже отказу от корма.

Вскоре, к нашему удивлению, на площадку заявилась сама тетя.

— Сказала Тимофею: погляжу, где ты болтаться будешь… — объяснила она свой приход. Вид у нее был довольно воинственный: надоел воспитанничек со своими собачьими причудами.

Мы ждали бури; а вышло… Понравилось, стала ходить сама! После призналась: — Учиться стал лучше. А то все скучал об отце…

Помню еще одного мальчишку. Он ухитрился держать своего питомца на чердаке. Дошло до домоуправления, разыгрался скандал: убрать пса — мальчишка в рев. Пришлось вмешаться клубу. Девочка-соседка сообщила для характеристики парня:

— Я этого мальчика знаю. Мы ездили в колхоз — он лягушку съел на спор…

Ничего себе, рекомендация. А между прочим, собаковод из него получился отличный. Собаку отвоевали, стала жить в будке во дворе. Парень оказался с характером.

А сколько было таких!

Между прочим, существует мнение ученых, что первое живое существо, которое щенок по рождении увидит около себя, становится для него и самым дорогим, к нему он привяжется на всю жизнь, за ним готов потом следовать повсюду. Вероятно, поэтому щенки так быстро привязываются к хозяину.

Профессор Севилла, в романе Р. Мерля «Разумное животное», говорит: «Я хотел бы объяснить вот что: животное считает своей матерью первого, кого оно видит около себя, когда рождается…»

Однако к этому я хотел бы добавить: не вздумайте всю жизнь полагаться на свой «родительский» авторитет. Первое время щенок бегает за вами, как привязанный за ниточку. Вероятно, теперь матерью для вашего щенка стали вы. Но вот он подрос, и вы раз от раза убеждаетесь: что-то Рэкс уже не спешит слушаться вас. Появляется пренебрежительное отношение к приказаниям хозяина. Поглядывает как-то озорно-снисходительно. Уж не поменялись ли вы ролями? Может, теперь уже он — главный, а вы — при нем? Уверяю, абсолютно невымышленная ситуация. Многие псы делаются в семье деспотами, если на них вовремя не наложить узды. (Так же, как капризные избалованные дети).

Ребенок, получив в товарищи пушистый комочек жизни, обещающий в будущем превратиться в преданного Друга, и сам проникается сознанием доброты, отныне она становится для него главной силой, определяющей все его поступки…

Ребята, ребята, милые наши старатели! Они тоже жаждали победы, тоже шагали в ногу со взрослыми. А если иногда не получалось… Хотите еще сценку? На площадке маленькая кудрявенькая девочка и черная хмурая шотландская овчарка. Собака не слушалась, нипочем не хотела выполнять команды своей юной воспитательницы. Девочка наклонилась и сказала, показывая на другую псину:

— Вон твоя мама учится…

Стыдись-де. Все сейчас работают, а ты?!

Неожиданно педагогический талант открылся у Спиридона Маркова, каюра собачьей упряжки, принадлежавшей клубу, нашего «кучера». Маркова теперь частенько можно было застать в окружении ребят.

Колоритнейшая личность! Маленький, смахивающий на подростка, со слезящимися глазками от вечного пребывания на ветру, голос — фистула. Простодушный, доверчивый и очень старательный. В армию его не взяли из-за хромоты; Марков был этим искренне опечален и даже обижен (думаю, он и на фронте нашел бы свое место и сумел доказать, чего стоит, физический недостаток искупался рвением). Помню трогательную сцену прощания Маркова с отбывавшим на фронт Шестаковым. Марков разволновался: «Ну, Гриша…» — и неумело потянулся к нему губами, потом часто-часто заморгал, громко всхлипнул, совсем как малое дитя, махнул рукой и поспешно отвернулся. Никогда не имевший семьи, что называется бобыль, он тосковал о друге и теперь отводил душу в беседах с молодежью.

Сегодня он учит, как нужно управляться со злобным псом:

— Собака бросилась на меня, но я загнал ее в пассивно-оборонительную реакцию…

Завтра выкладывает свои познания по разным практическим вопросам собаководства:

— Питомник должен быть расположен в двухстах метрах (он говорил: в двести метрах) от жилых помещений, помойных ям и других нарушений ветнадзора…

— Корм должен состоять из белков, жиров и витаминов…

Думаете, кто-нибудь смеялся? Ничуть. Совсем наоборот.

Учтите подчеркнутую серьезность и доверительный тон рассказчика и простодушную заинтересованность аудитории, благодарно внимавшей каждому слову. Впечатление получалось колоссальное!

Несомненно, у него имелась и незаурядная, столь драгоценная для всякого беседчика жилка юмориста:

— Уж такая, понимаешь, была злая собака, уж такая злая, язви ее… все время лежала на завалинке… и кто ее украл?!

И сам первый, довольный смеется. Неизменным успехом у слушателей пользовался номер «чего у Гитлера не хватает». Живая сатира! Весело, ядовито! И в заключение неизменно:

— Усек? (то есть — уразумел, понятно?)

Каюр Марков изощрялся, обучив одну из собак упряжки с забавной кличкой Тюбик:

— Покажи, где у Гитлера не хватает? — Тюбик принимался бить себя лапкой по голове. — Вот видишь… Собака и та понимает!

В связи с этим вспоминаю, как однажды философствовал Алексей Викторович, когда еще только ползли слухи, что Гитлер и вся его камарилья мечтают о том, чтоб напасть на нас:

— Наполеон был незаурядной личностью, хотя по нашим нынешним понятиям, деспот и захватчик. Тоже сломал шею на России…

— Как «тоже»? А кто еще?

— Гитлер. А разве вы сомневаетесь, что его ждет судьба Наполеона? Хотя, собственно, что я говорю? По сравнению с этим ефрейтором Бонапарт был действительно великий человек; а этот просто мерзавец, низкая тварь, возмечтавшая о мировом господстве. Сказывают, он тоже держит пса… Бедный пес!

Гитлер действительно держал около себя овчарку Бланш, которую потом, когда события обернулись против него и наши войска вошли в Берлин, сам же и отравил.

Во фронтовых газетах появилась статья Эренбурга «Каштанка» — о ратном труде собак. Статью перепечатала «Пионерская правда», ее прочитали ребята. А вскоре Марков объяснял:

— А ты знаешь, что Каштанка действительно существовала? У Чехова была собака Каштанка. Знаешь Чехова? То-то. Так вот, значит, ему подарили ее после того, как он написал рассказ «Каштанка». Читал «Каштанку»? Отблагодарили, значит…

А я и не подозревал, что у нашего каюра такие познания!

Когда стало известно о гибели Игоря Рогова, Марков начал опекать Надю, невесту Игоря. Она тоже часто бывала в клубе, хотя тогда еще не имела своей собаки. Впоследствии из Нади вышел хороший ветеринарный врач, а тогда это была тихая тоненькая голубоглазая блондиночка с длинными косами. Мы прозвали ее Ярославной. Она училась на втором курсе сельскохозяйственного института, набираясь под руководством Леонида Ивановича и его коллег ума-разума и впитывая идеи гуманизма, когда погиб Игорь.

Все с симпатией следили за нарождающейся любовью в двух юных сердцах, нежные лепестки которой опалила война. Надя поблекла, замкнулась, но от людей не бегала. Марков ободрял ее:

— У тебя имя-то какое: Надежда! А ты падаешь духом… Нехорошо! А может, он еще найдется… А что? На войне, знаешь, всякое бывает, нет, нет человека — и вдруг объявился… Вот гли-ко, что я тебе принес, читай и жди…

Оказалось, он принес ей стихотворение Симонова «Жди меня», вырезал сам из какой-то газеты. Прочитал и подумал о ней: надо как-то поддержать девку. Все это было очень трогательно.

Интересно, как они познакомились, Игорь и Надя.

Как-то Надя возвращалась вечером домой от подруги. За ней приударил парень-хулиган. Ухажер! Стал преследовать девушку. А навстречу Игорь с Герой. Сразу понял, в чем дело («оценил обстановку», по выражению Маркова), задержал хулигана.

— Все на собаку надеешься. Не она, так… — уязвил задержанный.

Игорь посадил Геру, отвел хулигана в сторону и задал ему взбучку. Он ходил в секцию бокса, кулаки у него были хоть куда.

Как не полюбить такого?

Я очень живо представлял его, высокого, прямого, с открытым взором, ясно глядящим на мир, и значком «ВЛКСМ» на груди. Вспоминал, как его Гера «поет за компанию» с птахами в саду, а Игорь ублажает всех: с Герой — игры, а птицам зимой — кормушки… Где ты теперь, Игорь?

Срочный груз

— Упряжка на ходу? Спиридон Ерофеич в порядке?

— На ходу. В порядке. А что случилось?

— Да тут вот какое дело…

Спрашивал Сергей Александрович, по телефону. Отвечал Алексей Иванович. А дело было вот какое.

Переселение заводов на Урал продолжалось. Уж, кажется, не оставалось местечка, куда можно было бы всунуть станок, а по железнодорожным магистралям все двигались бесконечные эшелоны. Пожарными темпами строились новые цехи, расширялись существующие. Случалось, еще не успели накрыть крышу, а внизу уже начинается выпуск продукции для фронта — фронт не ждет… Новые предприятия возникали на необжитых местах, в лесу, куда подчас и дороги-то не было приличной. Вот такое только-только начинающее жить предприятие и подало сигнал о помощи.

Пришел срочный груз. Какие-то детали. Стоит вагон на товарной станции. А метель перемела все пути. В городе останавливались трамваи, и все население выходило на расчистку улиц, а тут — в лесу, от города километров двадцать. Грузовики пробиться не могут, буксуют, лошадей свободных нет, а деталь необходимейшая, хоть бы самую малость получить поскорей, чтоб не останавливать производство… (Какая деталь, никто не знал, да никого и не интересовало: всем понятно — для фронта, для победы. Все, что ни делалось тогда, все делалось для фронта и победы).

И вот тут вспомнили: в клубе служебного собаководства есть упряжка. А что, если попробовать ее? В метель, по глубокому снегу — как раз езда для нее! Сколько увезет упряжка? Полтонны увезет? Ну или, на худой конец, четверть тонны? Несколько раз обернуться, туда и обратно, заводу — хлеб; а там, глядишь, расчистят дорогу, обойдется без перебоев, оборонный заказ не будет сорван.

Сказано — сделано. Подать сюда товарища Спиридона Маркова с его сворой и «артистом» Тюбиком в заглавной роли! Тюбик был головным, вожаком. Черно-пегого работягу Бурана, прежнего вожака, давно отослали вместе с упряжкой в армию.

— Понял все? — напутствовал Алексей Иванович Маркова, подробно проинструктировав, что и как нужно делать.

— Усек…

С началом войны работы Маркову поприбавилось: он ездил за кормом для собак, обслуживал питомник; но такого задания выполнять еще не доводилось. Шутка ли: целый завод стоит, ждет, когда он, Марков, привезет… Как-никак, честь и ответственность!

Завод, правда, не стоял, однако ж, остановиться действительно мог. Детали небольшие, по весу невелики, да, но…

На запасных путях нашли вагон. У дверей его с примкнутым штыком часовой в тулупе. С рук на руки, небольшие, аккуратные, но увесистые ящики — прямо сказать, тяжесть! — из вагона перегрузили на упряжку. Сверху сел солдат с ружьем.

— Слушай, ты сколько тянешь? — запротестовал Марков. — Вместо тебя можно пару лишних ящиков прихватить… Расселся! Там, понимаешь, цельный завод ждет, а он покататься захотел!.. Что я, тебя подрядился возить! Слазь, говорю!

— Не могу я, — взмолился солдат. — Понимаю, и к тебе у меня никакого подозрения нет, правильно говоришь, но не могу. Должен охранять. Приказано. Я, как из городу выедем, пешком побегу, рядышком, чтоб не отягощать…

— Видали! Прыткий какой! Рядышком побегу! А собаки, что, ждать должны? За ними, брат, не угонишься! Сиди уж, где сидишь… Ну, поехали! Хоп-хоп! — прикрикнул он на собак.

Упряжка взяла с места.

Через город тащились медленно, часто останавливались, мешали встречные потоки транспорта, пешеходы, и, когда наконец выбрались на шоссе, а с него вскоре свернули на проселок, зимний короткий день погас. Начало смеркаться. Выехали поздновато… Но иначе — нельзя! Не откладывать же до завтра!

Все шло хорошо до первого заноса. Тут началось мучение. Сани сразу забуксовали, как рассказывал потом Марков, хотя это выражение вряд ли подходило тут: скорее «буксовали» собаки — сколько ни старались протянуть сани дальше, те лишь погружались глубже в снег. Снегу намело — с головой! Стрелок соскочил и стал помогать Маркову вытаскивать сани. Преодолели один занос, через полчаса уперлись в другой. Теперь путь измерялся от заноса до заноса. Собаки заиндевели, от Маркова и его помощника валил пар, как от загнанных лошадей. Хорошо, парень оказался крепкий, не сдавался и не считал, что его дело только держаться за ружье. Под конец они и разговаривали уже как приятели.

Спустилась ночь. Дорогу стиснул лес. Молчаливые сосны темной стеной возвышались по бокам. Ни звука, ни огонька, ни признака живой души. Лишь поскрипывание саней да учащенное дыхание собак. Марков чувствовал себя бойцом, выполняющим фронтовое задание.

Наконец вроде бы осилили. Оставалось, наверное, не больше трех километров, когда сани вновь «сели» в снегу, и на этот раз основательно. Все попытки сдвинуть их ни к чему не привели.

— Придется разгружаться, чуешь? — признав себя побежденным, промолвил Марков, утирая взмокшее лицо.

— То есть как?

— Обыкновенно. Сложим часть здесь…

— Ты что, в своем уме? Бросить?!

— Да не бросить, умник! Я дальше повезу, а ты здесь останешься. Караулить. Свезу — за тобой вернусь… Усек?

Пришлось признать ход рассуждений Маркова правильным. Солдат наконец «усек».

Что еще оставалось? Сидеть тут обоим вместе с грузом? Совсем нелепо. Делу явный вред.

Теперь Марков признал, что неплохо, что их двое. Случись в таком положении остаться одному — как? разорваться?

Только после того, как добрая половина ящиков оказалась сложенной на обочине, собаки наконец вытащили сани из сугроба. Старался Тюбик. У него даже появилась не свойственная ему злость, и он покусывал то одну, то другую из своих соседок-пристяжных. А Марков подгонял их ударами хлыста, как заправский кучер.

Впереди засветилось окно здания. Наверное, тут и ждут их? Точно, тут. Несколько человек в ватных телогрейках выбежало навстречу и остаток дороги проделало бегом, причем собаки почти не тянули постромки, за них старались люди. На заводе были предупреждены по телефону, что вышла упряжка с деталями. Встречайте.

— Живы что ли? — осведомился кто-то из темноты.

— Живы. Что нам сделается…

Марков с удивлением озирался по сторонам.

«Где они тут работают?» А местные («тутошние», по его выражению) удивлялись, как все-таки собаки сумели с грузом пробиться сюда.

Заводу еще только предстояло стать заводом, но — вот чудеса военного времени! — продукцию он уже выпускал. Где-то тарахтел движок, вокруг навалены горы строительного материала: досок, кровельного железа, кирпичей; словно из-под земли доносились тяжелые удары механического молота. И вправду, работают…

Надо было срочно возвращаться за остальными ящиками — разговаривать некогда, и Марков тем же часом повернул упряжку назад.

Ночь темным-темна, но то ли Марков уже привык к темноте, то ли глаза у него стали как у кошки, он издали увидел жалкую, скорченную фигуру караульщика, прикорнувшую на ящиках.

— Зазяб, поди? На-ко, укройся… — Сняв свой мятый, изжеванный собаками, с многочисленными отверстиями от собачьих клыков тулупчик, протянул часовому. Сам остался совсем в легкой одежонке, шубейке на рыбьем меху, лет которой, наверное, было побольше, чем им обоим, вместе взятым.

— А ты?

— А я замерзну, пробегусь, мне можно…

Ему все можно! Он и на морозе ухитрялся работать без рукавиц; при своем тщедушном виде и низкорослости Марков отличался удивительной работоспособностью и выносливостью, терпением.

— Хоп-хоп! Но-о! Что вы, язви вас! Заленились!

Собаки не шли, упряжка не двигалась. Сани качнулись в одну сторону, в другую… Нейдут! Примерзли, что ли?

— Хох-хоп!

Забастовали. Выбились!

— Придется, брат ты мой, разделить еще пополам, — примирительно сказал Марков, — ничего не получается. Умаялись. Через гору не прыгнешь. Шибко торопились, чуешь? Нас-то дождешься али, может, поедешь? Не унесут твои ящики… — Солдат молча мотнул головой. Это могло означать что угодно, но Марков понял.

Последнюю ездку сделали вдвое медленнее, хотя груза было лишь четверть того, что взяли вначале. Наверное, чересчур резво взяли сперва, вот и надорвались; хотя, если подсчитать, прикидывал Марков, туда да назад, да снова туда, да еще раз туда, пожалуй, километров сорок наберется, да по рыхлому снегу, в который собаки проваливались с головой… как не умаяться! Еще хорошо, что хоть это сумели. Приказ выполнили, привезли.

Собаки сдали и шли мелкой трусцой, понурив головы. Даже задира Тюбик перестал ворчать. Обычно неутомимый, Марков чувствовал себя так, будто на себе тащил всю дорогу весь груз. Напарник не издавал ни звука и не шевелился, завернувшись с головой в марковский тулупчик, спиной к ветру.

— Хох-хоп, давай, давай! Скоро уж…

Когда подъезжали к заводу, сзади на дороге поднялась снежная вьюга. Начало светать, и в голубом зарождающемся свете увидели: пришел снегоочиститель. Он поднимал снежный вихрь. За ним двигались грузовики. Шла подмога! Миссия упряжки Маркова была закончена.

У Маркова оказалось отморожено ухо, солдату пришлось растирать руки, щеки. Прошло полсуток, как они начали свой рейс. Может, не стоило ради нескольких часов принимать такую маету?

— А на фронте сколько час стоит? Минута? То-то… — убеждал Марков себя и товарища. Наверное, он был прав. Иначе их не послали бы, не заставили провести бессонную ночь на морозе.

Марков чувствовал, что был несправедлив к собакам, потребовав от них слишком много, навалив груза сверх нормы, — они были совершенно измучены; даже еще пустил в дело хлыст, который обычно никогда не брал с собой; и теперь хотел загладить свою вину. Показал хлыст: «Видишь, Тюбик? Видите, ребята? — и зашвырнул его в сугроб. Больше не буду, честью клянусь. Не серчайте! Уж простите старика…» А собаки? Разве они помнят зло, если оно исходит от близкого человека! Они уже виляли хвостами…

Маркова и его напарника (теперь он мог отлучиться, сдали все честь честью) повели в столовую. Вскоре они выходили оттуда распаренные, разомлевшие. Собаки были тоже покормлены — им принесли остатков из столовой, отдышались, перестали работать боками, как кузнечными мехами. Косматый Тюбик снова обрел уверенность и власть над остальными и поблескивающими желтыми бусинами вопросительно поглядывал на каюра. «Все ли еще?» — спрашивал этот взгляд. Марков посидел около упряжки на колоде, потом, оглянувшись и обнаружив, что их окружают люди, поднялся, встряхнулся, как курица, слетевшая с насеста, и бодро сказал вожаку:

— У Гитлера что не хватает? Знаешь? Коли знаешь, покажи народу…

Огненное кольцо

В один из дней Сергей Александрович, зная мою страсть к передвижению и жадный интерес ко всему необычайному, пригласил сопровождать его в поездке по «огненному кольцу» — Уральской энергетической системе, иначе говоря, линии высокого напряжения, соединяющей все предприятия и города Урала; нет, конечно, не по всей линии, это было бы просто невозможно, а по той ее части, которая находилась под наблюдением моего друга. Он ехал с инспекторской целью: на одном участке все время происходили какие-то мелкие нарушения, хотя в целом линия считалась исправной и регулярно подавала ток заводам и фабрикам.

Кому приходилось много ездить по Уралу, тому, конечно, запомнились ажурные серебристые вышки-опоры на вершинах гор, перебрасывающие одна к другой бесконечные нити проводов; эти великанши-вышки шагают по хребтам и долинам, перешагивают через широкие реки, и все дальше-дальше уходят провода, кажется, нет им конца. Они стали обязательной деталью пейзажа. По ним, этим бесконечным артериям, вознесенным высоко над землей, непрерывно пульсирует «кровь» промышленности — электрическая энергия, заставляющая крутиться станки, зажигающая лампочки в квартирах, выплавляющая сталь, выполняющая на бесчисленных предприятиях поистине титаническую работу…

Можно представить, какое значение имела бесперебойная работа этой системы в военное время!

Мы выехали рано поутру. Я, конечно, ехал не праздным наблюдателем: обычно в таких поездках рождались корреспонденции и репортажи, рассказывающие о жизни края и его тружеников.

День только разгорался, из-за гор вылезало солнце, ласковая сизая марь начинала рассеиваться, открывая голубые дали с набегающими друг на друга горными хребтами и ломаной линией горизонта, когда мы очутились на просеке высоковольтной линии.

Широкая, прямая, распахнутая, словно раздвинувшая сосновый бор, просека казалась дорогой, созданной для какого-то великана… Да она и была дорогой великана — электрической энергии! На мартовском чистом снежке хорошо видна была тропка, которую протоптали обходчики ЛЭП[6]. Виляя между мачтами, она постепенно терялась, сливаясь с белизной укрытой зимними одеждами земли.

Ни с чем не сравнимое ощущение — стоять вот так на возвышении, над океаном леса, смотреть и видеть родимый край, что раскинулся бесконечно знакомой и беспредельно дорогой картиной! «Родная земля всегда прекрасна…» Хорошо сказано! И кто-то пытается посягнуть на все это, отнять? Нет, нет, никогда! Много их было, зарившихся на наши богатства, все уходили ни с чем. Сейчас мила и дорога была каждая мелочь, каждая черточка этой картины — и вон та дальняя дорога, и дымки, что курятся за лесом, вероятно, признак деревни…

— А что вас беспокоит? — спросил я, вспомнив замечание Сергея Александровича, оброненное им накануне, когда мы договаривались по телефону о поездке.

— Странная вещь: почему-то все время ломаются изоляторные гирлянды. Можно подумать, что кто-то нарочно их ломает. Но никого ни разу не видели на мачтах. Да и кто полезет: смерть! Высокое напряжение! И тем не менее. Приходится постоянно посылать ремонтников, рабочих и техников… А вы представляете, что значит сейчас обесточить линию?

С тех пор как Сергей Александрович перешел на работу в промышленность, он и говорить стал языком технического деятеля: «обесточить»… Почти то же самое, что «обескровить»!

— А линия охраняется?

— Сейчас — конечно. Как же иначе? Война, могут быть всякие случайности. Собственно, что значит охраняется? Конечно, не так, как мосты, виадуки, где стоят часовые. К каждой мачте не поставишь солдата с винтовкой — солдат не хватит; имеется вооруженный монтер-обходчик. У него полевой бинокль. Чтоб рассматривать гирлянды; с земли-то не все разглядишь. А недавно появилась и собака… приняли мое предложение. Я считаю, сейчас это не помеха. Хлопот с ней немного, а польза может быть. Да и обходчику веселее. Вот к кому мы идем, Федотов, например, приспособился: собака на шлейке буксирует лыжника. На лыжах с буксиром обойдешь свой участок быстрее и устанешь меньше…

А вот и Федотов, легок на помине! Действительно, он шел на лыжах, правда, не на буксире; собака — мохнатый «кавказец» — не спеша бежала сзади, спокойно-пристально поглядывая по сторонам. Дойдя до нас, они остановились. Федотов поздоровался. Это был уже немолодой мужчина в полушубке и длинноворсом косматом треухе, наезжавшем на лоб.

Сказав несколько слов, Федотов замолчал, зорко поглядывая на нас из-под козырька треуха: зачем пожаловали?

— Виновника нашли? — спросил мой друг.

— Никак нет.

— А собака? Не помогает?

— Принюхивается…

— Как его зовут?

— Чомбик… Чомбар, то есть.

Хорош «Чомбик»: за горло возьмет, придушит и не заметит! Впрочем, пес не выказывал никаких признаков враждебности; наоборот, услышав свою кличку из уст хозяина, дернул хвостом.

— Ладите с ним?

— Ладим… Ревнив больно, никого ко мне не подпускает. Насиделся на цепи-то… он прежде на объекте был… теперь боится, наверно, чтоб опять не посадили… Меня никто не трожь!

— Слушайте, а вы его должны знать, — показал Сергей Александрович на пса. — Помните, Шестаков привозил овчарок с Кавказа и двух щенков? Это один из них…

— Ну да! — Чомбар сразу приобрел для меня двойной интерес. Это была целая эпопея: транспорт кавказских овчарок — сорок псов и один человек… Шестаков показал тогда себя настоящим героем! Сам он давно на фронте, а «его» псы охраняют ЛЭП! Почетная работа. Почетной она была и для Сергея Александровича.

— Так все же что будем делать?

Федотов пожал плечами; он был немногословен, как все лесовики, вынужденные подолгу находиться в одиночестве.

Постепенно выяснилось: как-то были обнаружены следы; Федотов с Чомбаром долго шли по ним, следы вывели к дороге и там потерялись.

— Н-да. Немного, — резюмировал Сергей Александрович. — Кто-то все-таки ходит.

— Ходит, — согласился Федотов.

Сегодня я познакомился с работой монтера-обходчика ЛЭП. Он живет круглый год в лесу, в деревянном доме, обходит свой участок каждые два-три дня. «Граничка» делит участки двух обходчиков; по телефону они сообщают друг другу: «Я выхожу». Идет 7–8 километров в один конец. На переднем пути проверяет линию электропередачи, а на обратном — линию связи. Гирлянды рассматривает в бинокль; на каждой опоре-мачте делает отметку; за монтером, если потребуется, идут мастер, начальник участка. Собака без поводка; только в населенных пунктах берут ее на поводок. При контрольном пункте (где склад ремонтных материалов) две собаки: одна в квартире, другая бегает во дворе на блоке.

Так кто же бьет фарфоровые изоляторы? Птицы садятся на них. Может, нарушаются сами от мороза, от резкой перемены температуры? Посылали рекламацию на завод, выпускающий изоляторы, к рекламации приложили осколки. Там исследовали и нашли наружные повреждения. Разбились от удара, есть следы свинца.

Свинцовая дробь? Это давало кончик какой-то ниточки.

В тот день мы так ничего и не выяснили; да, собственно, никто на это не рассчитывал. Сергей Александрович проинструктировал обходчиков, как вести себя, если снова появятся следы ног или какие-либо другие признаки присутствия чужого человека на линии и злоумышленных действий.

Как показало ближайшее будущее, инструктаж этот был совсем не лишним.

Спустя несколько дней Сергей Александрович снова звонил мне:

— Хотите узнать новости?

— Что, неужели поймали?

— Конечно!

— Уж не Чомбар ли?

— Он… с Федотовым.

Через полчаса я уже знал о случившемся во всех подробностях.

Как обычно, Федотов вышел на линию в сопровождении Чомбара. Поднес бинокль к глазам и расстроился: опять повреждение изоляторов. Хорошо, хоть не такое сильное, не дошло до отключения линии. Что за гад работает? (Сдержанный Федотов так и сказал: «гад». Да, наверное, так сказал бы всякий!)

А вокруг все как всегда. Заячьи следы на снегу; вон их сколько напетлял косой! На соснах стрекочут сороки. Что они расшумелись, болтушки? Про что судачат? Чомбар поднял голову и внимательно посмотрел на них, затем принялся нюхать снег. Федотов еще не был так искушен в поведении собаки, как, скажем, его наставник — Сергей Александрович, но понял: тревожится пес, что-то зачуял. А вот и причина: от тропки опять отделялись следы, отпечатки мужских валенок. На тропе-то не видно, а как ступил в сторону, сразу ямы. Принюхиваясь, Чомбар побежал по ним; и тут же провалился в сугроб; проваливался и тот, кто шел до них, даже вывалялся в снегу, видно, не держали ноги. «Пьяный, что ли? — недоумевал Федотов. — Как медведь, возился. Опять упал, поднялся… Эк его мотало!

И впрямь, под градусом. Или, может, не в себе?» Федотов из монтера-обходчика превращался в следопыта.

На этот раз следы повернули к лесу и… сразу пропали. Ночью мела поземка, выпал снег; на чистом месте снег сдуло, а среди деревьев он весь остался и запорошил следы. Гладко, никакого признака! Сороки опять трещали. Может, они что-то говорили? Смотри, мол, вот где, не упусти опять. Федотов проследил за их полетом, подумал-подумал и, проваливаясь выше колен, углубился в сосняк, Чомбар тащился за ним.

Они удалились от трассы метров на сто, когда Чомбар опять что-то услышал, остановился, стал втягивать ноздрями воздух, потом, держа нос по ветру, направился к громадной искривленной сосне, стоявшей у края косогора, и начал разрывать снег. Кругом лежали сугробы, а под сосной образовался высокий бугор, только у корней виднелось что-то вроде прохода или лаза, словно у медвежьей берлоги. Добравшись до него, Чомбар вдруг взъярился, принялся рычать, лаять, шерсть поднялась дыбом. «Уж не медведя ли зачуял?» — соображал Федотов и на всякий случай приготовил ружье. Но вроде медведя не должно быть близко от жилья, а зверь любит места поглуше, чтоб его никто не побеспокоил.

Каково было удивление Федотова, когда бугор зашевелился, распался и из снега выглянула голова с всклокоченными волосами и подслеповато моргающими испуганными глазами. Берлога-то и впрямь имелась, только не медвежья! Чомбар накинулся на неизвестного, и Федотову стоило большого труда унять расходившегося пса.

Наконец, кряхтя и охая, неизвестный поднялся, с трудом ворочая головой на толстой шее.

— Пьяный? — прервав в этом месте отчет Федотова, спросил Сергей Александрович.

— В дым. Да он уж проспался маленько; а как собаку увидел, вовсе протрезвел. Ух, испугался здорово, видно, доводилось встречаться прежде, запомнил. Все охал: «Ох, собака…» Но вредный: под корнями-то у него ружье было спрятано, двустволка; только я отвернулся, он за ней… ну, да Чомбар не проглядел! Как взял в оборот, так тот сразу «маму» запросил!..

После в землянке нашли зажаренного на костре и наполовину съеденного зайца и запас патронов, заряженных крупной дробью. В берлоге было тепло, имелась лежанка из сухих прошлогодних листьев, видимо, неизвестный не первый раз ночевал там.

— Уж не он ли и стрелял по изоляторам? — теперь уже я, не утерпев, перебил Сергея Александровича.

— Он.

— Зачем он это делал?

— А кто его знает. Развлекался, паразит, или, может, нарочно хотел навредить. Говорят, охотник, пьяница… Знаете, кто он был? — Сергей Александрович сделал многозначительную паузу. — Ни за что не догадаетесь. Ваш браконьер…

— Ну да?

— Абсолютно верно.

— Все еще бродит?!

— Бродил. Теперь, наверное, долго не придется.

— А сообщников у него нет?

— Выясняют.

В голове у меня пронеслось все, что я узнал об этом человеке: классово чуждый «элемент» кулацкого происхождения, «осколок разбитого вдребезги»… Что бы он стал делать, окажись, к примеру, в прифронтовой полосе?

— Лесной хищник… — вырвалось у меня.

Вспомнились Семь Братьев и он, пригвожденный к земле моими собаками.

— Только ли лесной? То, что он делал на трассе высоковольтной линии, выходит за рамки браконьерства…

…Корреспонденция, таким образом, получилась. И преотличная, и даже с неожиданным концом.

Попытка вывести из строя «огненное кольцо» не увенчалась успехом, грандиозная Уральская энергетическая система продолжала действовать бесперебойно, снабжая миллиардами киловатт-часов электроэнергии уральские фабрики, заводы, рудники, шахты.

Не знаю, можно ли это было назвать диверсией; но попытка навредить, напакостить, как сказал Федотов, бесспорно, имела место. Конечно, она была заранее обречена на неудачу; тем не менее все мои друзья испытывали гордость от того, что тут не обошлось без Чомбара. А я, перебирая мысленно все перипетии этого происшествия, спрашивал себя: не в такое же ли огненное кольцо — кольцо всеобщей ненависти и презрения — попадает на нашей земле всякий, преступивший ее законы или пришедший из-за рубежа с недобрыми целями? Меня интересовала дальнейшая судьба проходимца, который дважды встретился на моем пути и трижды на путях наших друзей-собак, но больше я о нем не слышал.

Вскоре после этого случая Сергей Александрович получил повестку из военкомата — дошел его черед. Он уехал, не успев даже забежать в клуб, лишь на прощание позвонил мне по телефону.

Охотники за «кукушками» История трех «У»

Люди, постоянно имеющие дело с животными, убеждены, что те не только перенимают привычки хозяев, усваивают их образ жизни, но даже заимствуют характер.

Три «У» могли служить живым подтверждением этого.

Три «У» — три овчарки: Урал, Урман и Угрюм, а тремя «У» прозвали их в батальоне.

При такой схожести кличек и одной породе (и даже окрас у них был одинаковый — «волчий» или зонарно-серый, с ничтожной разницей в оттенке), пожалуй, не существовало трех собак, столь не похожих друг на друга. Урал — уравновешенный, спокойный, с некоторым предрасположением к меланхолии; Урман отличался несколько замкнутым характером, временами был даже диковат, с приступами лютой злобы (в такие моменты — берегись); что же касается Угрюма… Право, только в насмешку или очень веселый шутник, любящий позабавить других, мог назвать его Угрюмом, от слова «угрюмый»!

Мне вспоминается Урман, «подарочный пес», переданный Игорем Роговым на границу. Нет, это был другой Урман; тот Урман так и окончил дни на границе; а этот приехал из Новосибирска.

Он принадлежал какому-то научному работнику, мрачноватому дяде, вечно погруженному в свои логарифмы и державшему собаку не столько из привязанности к живым существам, сколько ради удовлетворения тщеславия: «я», «мой»; и пес вырос такой же, молчаливый и как бы вечно погруженный в себя. Когда волна эвакуации докатилась до Сибири и жить стало тесно, хозяин решил, что теперь можно обойтись и без собаки. Расстались они довольно спокойно.

Урман — дремучая тайга, нелюдимость; таков и был Урман-пес.

Странно, конечно: ученый — и вдруг непроходимая дремучесть, но мы ведь говорим о складе натуры…

Урал… конечно же, он родился на Урале! Однако привел его москвич-мальчик; нет, не коренной москвич, а тоже родившийся на Урале. Незадолго до войны отца перевели в столицу, в октябрьские критические дни он ушел в народное ополчение и не вернулся, сына с матерью эвакуировали в глубокий тыл, для собаки места не нашлось, и мальчуган перед отъездом с согласия близких сдал своего любимого Урала… Сколько горьких слез было пролито! Пес вырос в семье с хорошим распорядком жизни, в здоровой моральной атмосфере, и теперь вожатый хвалил Урала, не мог нахвалиться. Что же до легкой меланхолии, то она, вероятно, появляется (в какой-то мере) у каждой собаки, вынужденной переменить хозяев.

Самая интересная биография была у третьего «У» — Угрюма.

Поистине необыкновенны бывают причуды судьбы!

Угрюм жил в Киеве… Кстати, он был вовсе не Угрюм, а Альфред. Когда в Киев пришли немцы, хозяйка, одинокая женщина, спрятала собаку в подвал. Пес был памятью мужа, и она не пожалела бы ничего, чтоб сохранить его. Немцы стреляли в собак, а лучших забирали и заставляли служить себе. Два с лишним года Угрюм просидел в подвале. Лишь изредка, по ночам, хозяйка отваживалась ненадолго выводить пса в сад, завязав пасть платком, чтоб не начал лаять, не выдал себя и ее. Самое удивительное, что от такого испытания у собаки не испортился характер: Угрюм, как уже было сказано, вовсе не отличался угрюмостью… Наоборот! Хозяйка была веселая, добрая — актриса! И питомец был таков же: всегда рад людям, приветлив, морда сияющая, готов служить всем…

Вышло, однако, так: от немцев схоронила, а расстаться все же пришлось. Когда вернулись наши… Надо ли рассказывать, какая была радость: после двух лет черной ночи — день, счастье, жизнь! Когда в украинскую столицу вступили освободители, загрохотали советские «тридцатьчетверки»[7], улицы запрудили ликующие толпы народа, вместе с другими кинулась на улицу и хозяйка Угрюма, то бишь Альфреда. И тут сердце не выдержало. Ведь все это время ей приходилось спасать не только собаку, но и себя: гитлеровцы расправлялись с интеллигенцией, от артистов они требовали, чтоб те давали представления, танцевали и пели, увеселяли «победителей», а она этого не хотела и тоже пряталась. Теперь радость подкосила женщину. С сердечным приступом она свалилась на мостовую; ее подобрали и отвезли в госпиталь.

Несколько суток пес сидел в подвале молчком, ждал, прислушивался к каждому шороху — не идет ли хозяйка; потом начал выть. Обнаружив его, соседи удивились: пес в подвале — а они и не знали?! Кто его будет кормить? А тут как раз проходила воинская часть, на поводках собаки — это была специальная часть. «Возьмите пса, без хозяина…» — «Давайте». Поводок перешел в руки краснозвездного солдата и — прости-прощай, Киев, хозяйка… Навсегда расстался пес и со старой кличкой. Почему «Угрюм»? Вероятно, первое время тосковал, не принимал чужой ласки; а, кроме того, надо думать, после двухлетнего сидения в темной яме требовался срок, чтоб прийти в себя и обрести прежнюю живость…

Вот какие бывают удивительные истории!

Судьба-причудница сделала всех троих «У» охотниками за «кукушками». Характеры разные, и выполняли они свою работу по-разному, но одинаково старательно и успешно.

«Кукушками» еще в белофинскую прозвали вражеских снайперов, то есть сверхметких стрелков, которые, засев где-нибудь в укромном уголке, невидимые, методично, не спеша, выбирали себе цель и на расстоянии без промаха поражали ее с одного выстрела.

Борьба с «кукушками» была очень трудна. Запрячется на дерево, в густой листве — попробуй найди его. Ты его не видишь, а он тебя видит. Только покажись, тотчас возьмет на мушку и можешь прощаться с жизнью. Мгновенная, неотразимая, невидимая и часто даже неслышимая смерть. Эта смерть прилетела неизвестно откуда.

Так было, пока не появились собаки.

Чутье у собаки сказочное. И слух хороший.

Собаки «засекали» «кукушек» лучше всякого радара.

Походило на охоту с лайкой на белку или соболя в тайге, когда пушистая помощница промысловика работает верховым чутьем. Потянула носом — учуяла, подвела к дереву и облаивает…

Но имелась и существенная разница. Белка, соболь не стреляют, подходить к ним можно безбоязненно, без оглядки. С «кукушками» все должно делаться тихо, незаметно, главное — незаметно. Собаку тоже можно убить, а у снайперов ружье с оптическим прицелом. Помогало то, что фашистский снайпер почти никогда не вступал в открытую борьбу и, если его обнаруживали и он не чувствовал поддержки с тыла, спешил сдаться в плен.

Первая встреча Угрюма, с «кукушкой» едва не стала и последней. Ему просто повезло: немец-снайпер промазал, и пуля лишь просверлила дырку в ухе Угрюма; Угрюм отчаянно завизжал, облился кровью и отныне стал еще и одноух, что, впрочем, не повлияло на его характер, зато научило осторожности, и скоро одноухий пес стал мастерски производить обыск местности, не высовываясь и ловко затаиваясь за каждой кочкой, кустом, веточкой. Зажившее ухо скорчилось, сжалось и стало в два раза меньше нормального, но слух не ухудшился.

Первую свою добычу Угрюм-Одноух выслеживал вместе с вожатым двое суток. Двое суток они не спали, почти ничего не ели. Насолила «кукушка»! Троих отправили в медсанбат, двоих схоронили. Сидит где-то и — пак-пак! Как на стрельбище, так же расчетливо, точно, только на стрельбище не убивают и не ранят. Настораживая свои полтора уха, Угрюм ловил направление, откуда шли выстрелы. Местность была всхолмленная, пересеченная, впереди — там и сям колки леса, кустарник; там и засела «кукушка».

День ушел на то, чтоб незаметно подобраться ближе; а когда начало смеркаться, сделали последний рывок. На близком расстоянии Угрюм уже безошибочно чуял, где находится его враг; вожатый — тоже стрелок, дай бог каждому, — выстрелил, немец кулем свалился с дерева, тут его и накрыл Угрюм, схватил и прижал к земле.

И вот тот стоит перед Угрюмом щуплый (наверное, в «кукушачьи» подразделения специально отбирали таких, чтоб легче было лазать по деревьям и прятаться), напуганный до крайности (думал: сейчас расстреляют! За то зло, какое он причинил, и следовало; но — не расстреляли, отправили в тыл!). Это не тот, который продырявил ухо, но все равно Угрюм ненавидел теперь их всех. Один вид серо-зеленого мундира ввергал пса в неистовую ярость.

Так вот и пошла служба. Иногда они брали в плен, иногда противник оставался лежать на земле. Как получится. Война!

Альфред в переводе с англо-саксонского означает «охраняемый эльфами». Эльфы — духи земли, полей, лесов — видно, и вправду охраняли Угрюма-Одноуха, как охраняла прежняя хозяйка. Об одноухом псе пошла слава как о грозном истребителе «кукушек». Приятно было, что пес в свободное от службы время оставался все таким же веселым, жизнерадостным, приветливым.

— Смотри не зазнавайся, — говорил ему вожатый, такой же обходительный, молодой, любитель попеть и поиграть на гармони.

У вожатого уже были медали — «За отвагу» и «За боевые заслуги» и ордена Славы второй и третьей степени.

Однажды вызвали к генералу.

Генерал ждал к себе высокое начальство из штаба фронта а район был неспокойный, все время стреляли «кукушки»; генерал решил застраховаться, для гарантии, чтоб не вышло каких непредвиденных случайностей, приказал прочесать все вокруг, а для пущен надежности пустить собаку. И что вы думаете? Уже после разведчиков, опытных глазастых ребят, пошел Угрюм, и, пожалуйте, — «кукушка». Сидела на дереве, никто не заметил, все прошли, Угрюм заметил. С дерева хорошо просматривались и КП — командный пункт, и хата, в которой предполагалась встреча генералитета…

На этом дело не кончилось. Когда шли окраиной села, Угрюм нашел в траве стреляную гильзу от револьвера; гильза немецкая. Перед тем шли разговоры, что в наш тыл просочились диверсионные группы противника. Вожатый приказал Угрюму искать, а тот сел и принялся лаять в рожь. Вызвали отделение автоматчиков. Автоматчики залегли, приготовили оружие к бою, русский майор крикнул:

— Хенде хох! Выходи!

Три фрица поднялись из ржи и пошли сдаваться в плен (один оказался «швейк», чех). Аккуратно положили на землю автоматы, потом подняли руки. Подошел майор:

— Выкладывай, что в карманах!

Старший из немцев вынул гранату, осторожно положил. «А наш, русский, — говорил потом майор, — извернулся бы, уложил всех!»

После этого вожатый получил «Славу» первой степени — стал полным кавалером Славы. Ну, а Угрюм… ему награды не положено!

Так же трудились Урал и Урман. У каждого на счету был добрый десяток «кукушек». Из наиболее примечательных случаев следует упомянуть, как Урман нашел «кукушку» на чердаке полуразрушенного дома, а Урал — на колокольне церкви. Потом, когда война вступила в новую фазу и охота на «кукушек» прекратилась, Урал некоторое время ходил в упряжке, а Урман нес службу охраны.

Самое примечательное, что все три «У» остались живы.

Больше всего и тут повезло Альфреду-Угрюму-Одноуху: он вернулся к своей хозяйке и больше с нею не расставался. Спасибо надо было сказать вожатому: принимая собаку тогда, в Киеве, от случайных людей, он не поленился, записал номер дома и улицу, после написал туда, попросил отыскать хозяйку; ее отыскали; потом они переписывались, а когда пришла демобилизация, Альфреда-Угрюма уже ждали на привычном месте вкусная еда, подстилка и вообще все, что нужно собаке.

Не так удачно, но, в общем, терпимо сложилась послевоенная история Урала: он мирно доживал сторожем при каком-то складе.

Как провел остаток дней Урман, осталось неизвестным.

Остается добавить, что история трех «У» заимствована из хроник Центральной школы, из скупых воинских донесений и приказов.

Буран, сын Тайги и Урала (Рассказ о санитарно-ездовой упряжке)

До сего момента я очень мало говорил о лайках. Долгое время шли споры: считать ли лайку служебной или охотничьей собакой? Лайка незаменимая помощница охотника, и львиная доля добываемой в лесу пушнины приходится на ее счет. Но лайка и отличная ездовая собака. Мороза она не боится, спит на снегу, трудолюбива, вынослива и неприхотлива; словом, если разобраться, лучшей собаки для фронта не сыскать.

Когда в стране начало развиваться служебное собаководство, лайку взяли на учет клубы Осоавиахима. В других местах она находилась в ведении Общества охотников. Кое-где регистрировали и те и другие. В конце концов лайку «передали» охотникам; а когда грянула война, начали отправлять на фронт.

Признанной фавориткой на выставках в ринге лаек долго была Тайга, небольшая, аккуратная, крепко сбитая, бело-пегая лаечка, принадлежавшая одному из любителей. Она ездила в Москву, в Тбилиси. Она оставила после себя многочисленное потомство. И когда клуб летом сорок второго года отправил в Действующую армию полностью укомплектованную упряжку, то вожаком ее оказался прямой потомок Тайги — ее сын Буран.

Мускулистое тело, крепкая колодка, как сказали бы знатоки, умная лисья морда с приветливым взглядом живых карих глаз, хвост кренделем, ушки на макушке — вот вам Буран. Покладистый нрав и готовность служить человеку дополняют этот портрет.

Упряжка — пять-семь (иногда девять) псов; главный — вожак.

Иногда думают: главное — каюр, «извозчик». Каюр каюром, а вожак вожаком. Вожак — пример всем; он наблюдает за порядком в упряжке, и только он может заставить упряжку работать как следует.

Думаете, какую собаку поставят в голову упряжки, та и вожак? Как бы не так! Надо, чтоб свора признала вожака. А иначе… иначе могут и загрызть, если недосмотрит каюр.

В жилах Бурана текла кровь многих поколений лаек, благородная кровь северных остроухих собак, умняг и работниц, издревле помогавших человеку, приученных довольствоваться малым. Предки его бесстрашно шли на медведя, нередко жертвуя собой ради хозяина. Остальные в упряжке были полукровки-метисы, но и они, повинуясь, работали как настоящие ездовые собаки.

Для того чтобы стать вожаком, надо иметь талант; а может быть, свой, особый нрав. Словом, вожаком рождаются. Буран, сын Тайги, родился вожаком. Вожаком ему и было суждено умереть.

Бурану выпала героическая и трудная доля — он участвовал в Сталинградской битве.

Обязанность Бурана была — вывозить раненых из-под огня, стараться спасти гибнущую человеческую жизнь. И тем не менее ему довелось побывать в самом пекле.

Тяжелое траурное облако повисло над степью; оно висело уже много дней, застилая горизонт; его видели за много километров. Рваные космы медленно вздымались ввысь и там стояли не тая, а внизу, под ним, маленькие, словно придавленные огромным несчастьем, чуть проглядывали дома…

Город горел. Весь Сталинград укутывали удушливые клубы черного дыма, сквозь который прорывались языки пламени, дым тянулся над Волгой, стлался по реке, запах чада и гари разносился далеко окрест на противоположном берегу. Смешались день и ночь. В яркий полдень в пропахших пожарищем и смертью переулках было темно, будто ночью; а ночью от зарева светло, как днем… Гудела и стонала земля, разрывы снарядов и бомб сотрясали остовы обгоревших зданий, а в воздухе, сменяя один другого, непрерывно висели воющие фашистские стервятники — бомбовозы с черными крестами. Рушились дома. Гибли люди, мирные жители — мужчины, женщины, старики, дети. Да, и дети, которых не успели эвакуировать за Волгу. Враг подошел быстро, очень быстро.

— Там же дети горят, дети! — хриплым, уже мало похожим на человечий, сорванным голосом кричал Король, разведчик-одессит, весь закопченный, страшный, только зубы блестят.

Король дрался в Одессе, а разведчиком стал, как объяснял после, от страха. «В пехоте страшно. В атаку — прямо в огонь! В пехоте, вот где герои!» А сам?! Привел двадцать девять «языков», пленных фрицев, весь увешан орденами. Беспокойный, сам напросится на опасное задание, после пожимает плечами: «О чем разговор? Лучше давай поговорим „за жизнь“. У нас в Одессе бывало еще и не то…». «У нас в Одессе» — это у него присказка к каждому слову.

Когда «у нас в Одессе» пришел к командиру части, державшей оборону неподалеку от их дома, и попросил взять его, усач-моряк, ставший волею судьбы пехотинцем, долго всматривался в кучерявого веснушчатого паренька, затем с сомнением покачал головой:

— А с оружием обращаться умеешь? (Больно юн…)

— Конечно, умею!

— А не забоишься? Могут убить…

Он забоится! Юнец вдруг принял позу испанского гидальго, одной рукой подпер бок, другой вызывающе помахал над головой:

— Ха! А когда вы видели, чтобы мальчик с Молдаванки пугался таких пустяков?

«Король разведки», — говорили теперь про него.

В Сталинграде все дрались на общих правах: зарываясь в землю или, наоборот, возносясь на этажи. Бой шел за каждый метр, за каждую лестничную площадку. Случалось, в одной комнате — фрицы, в соседней — наши. Один этаж наш, другой надо отвоевывать.

— Пацаны там, давай! — крикнул Король и метнул гранату. Носатый немец, выглянувший из-за угла полуразбитого здания, упал.

— Вставай, зануда! Не помер еще!

Прорвались к дому.

В доме помещался детский садик. В подвале укрывались малыши. Их вытаскивали по двое, по трое, передавали с рук на руки, а потом на упряжки.

Собаки сгрудились за кучей железного лома, зябко вздрагивая при близком разрыве. Бело-пегий Буран (в мать) стоял, остальные лежали, готовые вскочить и опрометью броситься прочь из этого ада куда глаза глядят, но приказ удерживал в укрытии.

Теперь от собак зависело, жить детишкам или умереть.

Для спасения жителей были мобилизованы все средства. Упряжки в некоторых случаях оказались просто незаменимыми. Странно, быть может: собачья упряжка — как где-нибудь на снежных просторах Заполярья — на улицах обстреливаемого, охваченного огнем города!

Вероятно, это было необыкновенное зрелище, когда собачьи упряжки проносились по горящим улицам Сталинграда. По собакам стреляли. Иногда убивали одну, две, но остальные приходили и притаскивали груз, волоча за собой и трупы павших.

Порой немцы, заметив упряжку, обстреливали ее, а наши открывали ответную стрельбу по немцам и заставляли их замолкать, а упряжка тем временем пролетала опасную зону. Обратным рейсом доставляли боеприпасы и воду бойцам, засевшим в развалинах и окопах. Случалось, под обстрелом собаки ползли; ползком туда, ползком обратно. Жара, все истомились, а надо переползать по открытому пространству — лощина; а не ползти нельзя — ждут. Часто осколок или пуля настигали жертву.

Конечно, пусть лучше гибнут собаки, чем люди, и все же… Пока судьба миловала Бурана.

Пятерых или шестерых малолеток посадили в тележку на низких широких колесах. Ребятишки пригнулись. Они даже не плакали, только испуганно таращили широко раскрытые глазенки.

Белокурая девочка прижала к себе куклу: наверное, как убегала из дому, как схватила второпях любимую игрушку, так и не выпускала из рук. Ее и на тележку посадили с куклой.

— Буран, айда! Хоп-хоп!

Буран сразу налег на постромки. Собаки рванулись, тележка запрыгала по неровностям. Ребятишки вцепились друг в друга, головы в платочках, в вязаных шапочках раскачивались туда-сюда.

Сейчас все зависело от быстроты собачьих ног. Король с товарищами выполнили первую часть задачи — вызволили ребят из-под каменных обломков, не дали пропасть в огне, но оставалась вторая, не менее трудная — эвакуировать, вывезти в безопасное место.

Бежать было недалеко; да попробуй пробеги, когда даже сам воздух стал враждебным, начинен металлом…

Под обрывом на узкой кромке песчаного берега, у самой Волги, притулился полевой госпиталь; люди вгрызлись в землю, как кроты; выше края обрыва показываться нельзя — срежет пулей; санитары и врачи ходили пригибаясь. На земле лежали стонущие раненые, и они непрерывно прибывали. Вся узкая береговая полоса, — а город растянулся вдоль берега на несколько десятков километров, — все это тесное пространство превратилось в самое населенное место. Здесь были штабы, госпитали, пункты связи, центры снабжения. Сюда собаки и доставили драгоценный груз. И сразу — назад. И только когда вывезли всех, им дали короткий роздых.

Здесь, у воды, было относительно спокойно, рев пламени, грохот каменных обвалов и крики гибнущих людей не долетали сюда. Плавно несла свои много повидавшие воды Волга; но и она стала нахмуренная, суровая, не похожая на себя. Здесь спасенные дождутся ночи; когда стемнеет, их вместе с ранеными переправят на другой берег, а там уже проще. Там в ходу грузовики и подводы, хотя им тоже приходится выжидать, когда отстанут гитлеровские «рамы» и «юнкерсы»[8]. А потом приплывут «черные лебеди» — перекрашенные в темный цвет пароходы (чтоб легче маскироваться в ночное время) — и увезут всех в глубокий тыл, в полную безопасность, куда-нибудь на Урал или еще дальше, где не грохочут пушки и небо не затянуто смрадным пологом горелого железа…

Запищал зуммер полевого телефона:

— Требуют упряжку. Немедленно…

В это время Король с товарищами вел бой за другой дом.

— Да тут цельная семья: мать, бабушка, детишки… — сообщили каюру, когда упряжка прибыла. — Бабка не может двинуться: отнялись ноги…

Бабку и остальных сажают на тележку. Снова: «Буран, айда!».

Гремит тележка, подскакивая на рытвинах. Трясутся головы седоков, онемевших от ужаса… Живей, живей, Буран! Вызволяйте, милые собачки! На вас вся надежда…

Может быть, покажется удивительным, но оказалось: там, где человек не сможет проползти, где бессильны все виды транспорта — механического, конного, — там проскочит собака…

— Живей, живей, Буран!..

Они несутся так стремительно, что тела наклонены вперед, постромки врезались, часто-часто мелькают лапы. Уши прижаты, пасти широко раскрыты, болтаются розовые языки…

А вокруг все продолжает рваться и гудеть и полыхать жаром.

Ба-бах! Тра-та-та-та-та… В них? Кажется, опять пронесло. Учащенно дыша, они останавливаются. Еще один рейс на счету.

Теперь можно немного передохнуть. Их покормят…

Но снова зуммер и короткий приказ:

— Есть раненые. Упряжку, немедленно…

Снова быстрые ноги, выноси!

Раненого кладут на тележку. Это Король. Нашла-таки неустрашимого разведчика коварная пуля. Рыжий чуб взмок, бледность покрыла впалые щеки, губы, только где-то в кривой усмешке да в глубине синих, как Черное море, глаз, казалось, таилось обычное: «У нас в Одессе было еще и не то…»

…Всего несколько часов из жизни фронтовой упряжки, а сколько за эти роковые часы-мгновения произошло событий!

…Они доставили в полевой медсанбат и его, этого отчаянного рыжего с веснушками, который и в бреду повторял: «Бей, гадов! Вперед! Дави их! Полундра!» — и порывался взмахнуть рукой, вероятно, кидал гранату. А когда возвращались назад, тяжелый немецкий снаряд угодил прямо в середину упряжки…

От них не осталось ничего. Даже клочьев шерсти. Лишь потом, когда немцев прогнали и жители взялись за восстановление города, однажды дворник, подметая улицу, наткнулся на рваный ошейник Бурана.

Но, вероятно, и поныне где-то благословляют бело-пегого пса и его свору, которые в горячие дни Сталинграда вывезли из огня целую семью — мать, детей, бабушку…

А может, и не вспоминают. Бабушка умерла, дети выросли. Память — неверный инструмент, а время идет быстро.

Последний рейс Шестакова

Остались позади великая Сталинградская битва, широкий невозмутимый разлив Волги, груды камней, которые еще недавно были городом. Грохочущее чудище войны откатывалось все дальше, туда, откуда и пришло, на Запад. Советская Армия наступала.

Теперь упряжки действовали на громадном пространстве наших южных степей, действовали, не зная ни сна, ни отдыха.

Ох, и чудесна же ты, степь, но только когда ты лежишь под мирным солнцем и не обагрена кровью! Будто рубином краплен снег. Кровь, кровь, кровь… По этим следам, как по путевым знакам, пройдешь от Волги и Дона до Берлина и Эльбы и нигде не собьешься… тысячи километров! По этим следам можно было читать, как разыгрывались сражения.

Началась ростепель — весна на дворе! Дороги размокли, снег стал рыхлым и вязким. Автомашины отстали, лошади вязли в снегу. Даже танки с трудом преодолевали распутицу. Только собаки работали безотказно. Порой только они и успевали прийти вовремя на помощь, пока спасение еще возможно.

Война обернулась по-другому: против того, кто ее начал. Но она продолжала брать все новые и новые жертвы. Санитары едва успевали справляться. С полной нагрузкой работали упряжки.

Спасти жизнь! Зачастую жизнь зависела от того, насколько быстро удастся доставить раненого в ближний тыл, где ему окажут медицинскую помощь, врач сделает операцию. Пролежит долго на снегу — обморозится, а то и вовсе замерзнет. Словом, вот уж где истинно: промедление смерти подобно…

Шестаков потерял счет ездкам, утратил представление о дне и ночи, давно перестал подсчитывать, сколько раненых вывезли. У собак были сбиты лапы, на груди и спине образовались потертости, но Зато сколько раз обманули смерть! Не забыть, как везли молоденького-молоденького летчика. Он выбросился с парашютом из горящего самолета, весь обожженный, в нескольких местах продырявленный. Он непрерывно кричал и звал мать… А как спасли полковника-танкиста! Его взяли прямо из танка. Экипаж весь был убит, чудом остался жив полковник, командир бригады. Этот был в сознании и всю дорогу тревожился, как там «его ребята», приказывал остановиться и высадить. Он и в медсанбате все продолжал требовать, чтоб его отправили назад.

Не знаю, вспоминал ли Шестаков, как несколько лет назад их, участников пробега на собаках Урал — Москва, приветствовали жители столицы; доподлинно известно, что он не собирался быть ни каюром, ни командиром отделения санитарных упряжек; однако когда вышло так и его послали именно в такую часть, он принял это как должное и служил, как может служить советский солдат.

Подобно тому, как артиллерист, летчик, танкист, сапер помимо того, что обязан знать общевойсковой командир, должны еще в совершенстве владеть оружием, так и военный собаковод должен быть специалистом в своей области, знать свое «оружие» — собаку. Знания одного устава тут недостаточно (хотя, конечно, и устав необходим солдату); нужно еще разбираться в психологии бессловесных существ, с которыми имеешь дело. Зная ее, будешь представлять, на что они способны, что можно требовать от них, а чего нельзя.

Шестаков с детства любил лаек. Лаек у него всегда был полон двор. Он вырастил чемпиона страны — Грозного; и сам, пожалуй, был чемпионом — лучше его никто не умел управиться с собакой! Теперь лайки сопровождали его на ратном пути.

Молодцеватый, подтянутый, Шестаков и на фронте оставался таким же. С собаками ровен (потому они, наверное, так хорошо и слушались его), к людям доброжелателен. Товарищ хороший. Кроме того, он был смел, предприимчив, не привык отступать перед трудностями, что доказал еще, когда вез с Кавказа вагон овчарок. А если к этому добавить, что и за словом он не лез в карман, наготове всегда необидная шутка-прибаутка, то выходит, что Шестаков обладал всеми качествами, которые необходимы человеку на войне и от которых немало зависит боевой дух армии.

Умаялись люди и собаки. Вечером, под открытым небом, привал. Вызвездило: к хорошей погоде. Чадят, тлеют под слоем золы рдеющие головешки в полупотухшем костре; вместе с сизым дымком обвевает приятным домашним теплом. Вокруг костра — все…

Как на пастбище, в ночном: почетное место у костра — пастуху с собакой.

Костер прогорит, собаки дерутся, кому лечь на пепел. Ляжет, в золе уголек; лежит, не слышит — наутро бок или хвост спален. Завоняет горелой шерстью — люди скорей гонят собаку с золы.

Тихо… Редко на фронте бывает тихо. Только ракеты в отдалении взлетали и медленно падали, да пощелкивали отдельные выстрелы, напоминая о том, что обманчиво фронтовое затишье. Многим вспомнились дом, семья, а Шестакову, кроме того, — закадычный дружок Спиридон, с которым вместе выезжали в Москву…

Повечеряли. Подзаправились. Заворачиваясь плотнее в дубленые полушубки, нахлобучив шапки, начали укладываться на землю, счастливчики — на сани-волокуши. Буран прикорнул около Шестакова.

Пришел лейтенант. Шестаков вскочил, остальным лейтенант сделал знак, чтоб лежали, поглядел: солдаты и собаки вперемешку.

— Пусть солдаты немного поспят, так, что ли, Шестаков? А этот что с тебя глаз не сводит? — показал он на бурого пса со стоячими ушами, который неотступно следовал повсюду за Шестаковым.

— Буран. Вожак. Моя правая рука. Вместе с Урала прибыли. Ему спать не положено. Ест глазами начальство…

— Ест? — поднял брови лейтенант.

— Так точно. Ест.

— Грамотный он у тебя. Ну-ну…

— Собакам нужен отдых, товарищ лейтенант, — уже переходя на серьезный тон (впрочем, он и до этого не выходил за пределы дозволенного субординацией), заговорил Шестаков. — А то не забегают. А завтра опять работы много…

— Верно говоришь. Ну-ну…

Пусть никого не смущает, что мы снова услышали: Буран. Клички повторяются так же, как имена у людей. Молодой бело-пегий Буран, сын Тайги, погиб, а этот, Буран-первый, тоже «сталинградец», «старослужащий», как аттестовал его Шестаков, все еще трудился, воевал, насколько позволяли здоровье и силы.

Утро взорвалось грохотом орудий. На рассвете начали бить пушки — заговорил «бог войны». Зарокотало, заворчало, затряслась снова земля, завыли-заголосили «катюши». Тяжкий гул перекатывался по горизонту, огненные зарницы взыгрывали там и сям, будто где-то далеко стороной шла гроза. Начинался новый этап наступления. Советская Армия изготовилась к очередному решительному броску.

Ушли в прорыв танки. Пролетели «ильюшины» — штурмовики. А по земле все перекатывалось, все трещало, будто сухой горох; да порой словно бабы на реке принимались шлепать вальками по мокрому белью — переговаривались минометы.

К полудню сражение бушевало по всей линии фронта.

…Они возвращались за очередным раненым, когда из-за дальнего леска вынырнул самолет. Он быстро приближался к ним. Летел «мессершмитт».

Шестаков стеганул собак, чтоб они поскорее достигли лощины: там, в балке, можно будет отсидеться… во всяком случае, надежнее, чем на голом месте, в открытой степи.

Собаки припустили вскачь, упряжка понеслась. Буран — головной — не бежал, а летел. О, собаки тоже превосходно знали, что означает это шмелиное жужжание, идущее с неба!

Но могут ли собаки тягаться с самолетом?

Были времена, на первом этапе войны, когда воздушные разбойники рыскали не прячась, целыми стаями, бомбили и обстреливали чуть ли не каждый дом, каждый движущийся предмет — лошадь, автомашину, корову на лугу, человека. Но, как говорится, было да сплыло! Теперь гитлеровские асы совершали налеты воровски, прячась. Подкрадется, пульнет, сбросит бомбы куда попало — и ходу. О массовых налетах начали забывать. Летали отчаянные одиночки.

Фриц попался упрямый. Конечно, он приметил их и решил отыграться за все. Снизившись, самолет с ревом пронесся над упряжкой, дал несколько очередей. Тра-та-та-та-та-та… Пули легли рядом и зарылись в снег. Шестаков продолжал подстегивать собак, но они и без того шли на пределе возможного.

Снова загудело над головой. «Мессер» возвращался. Он шел низко, почти на бреющем полете. Безусловно, летчик видел красный крест, повязанный на спине Бурана. Да что этот человеколюбивый знак, ежели фриц и такие, как он, расстреливали и безоружных жителей, малых ребят!

Балка уже недалеко…

Снова тра-та-та-та-та… Можно оглохнуть от рева мотора, так низко он пронесся. Задняя пристяжная вдруг взметнула высоко ноги, завалилась на бок и потащилась волоком. Шестаков ножом ударил по постромке — мертвая собака осталась лежать на земле. Вот и балка, спасительные редкие кусточки… Ну! быстро! Они скатились туда кубарем, собаки, сани, Шестаков — все вместе!

Запихав сани под голые ветви и приказав собакам лежать (лежащие, они почти сливались с землей), он снял шапку… Душила жара! В такой переделке и в сорокаградусный мороз будет жарко!

Самолет прошел в вышине и, видимо, потеряв их, взмыл выше и затерялся в синеве неба. Стало удивительно тихо. Хотя на западе орудия продолжали стрелять…

Сколько можно сидеть, как зайцам в норе? Надо ехать. Налегая на санки, Шестаков помог собакам выбраться по осклизшему косогору, затем, встряхнувшись сам, сёл, поправил шапку, тряхнул вожжами; но только укрывшая их балка осталась позади, сверху снова донесся знакомый гул — шел «мессер».

Проклятый! Он словно играл в кошки-мышки. А может, то был другой? Все они похожи друг на друга, и повадки одинаковые! И тут убило вторую собаку, Шестакова ранило.

Кровь хлестала ключом из перебитой правой руки; Шестаков лег на нарты, вожжи стиснул левой рукой, намотав потуже, чтоб не вырвались. Собаки неслись вскачь, наверное, не догнал бы хороший рысак, хотя упряжка уже потеряла двоих.

Эх, сказать бы сейчас Шестакову, что пройдет еще какое-то время, и упряжки, дорогие его сердцу советские санитарно-ездовые упряжки, подбирая наших раненых, вместе с передовыми наступающими войсками, в огне жарких сражений, придут в Берлин, будут разъезжать по длинным мрачным коридорам рейхстага, что верой и правдой они будут служить нашему солдату до самого сияющего Дня Победы… Быть может, душе стало бы легче! И умирать не так жалко, когда знаешь, что умер не зря…

Самолет против упряжки… Стервятник обстреливает их, а им даже ответить нечем. Вторая пуля настигла Шестакова; он был весь в крови, кровью — его кровью — была окроплена дорожка упряжки.

Кровь продолжала хлестать, а с кровью уходили силы, уже не держалась голова, туманилось сознание. А собаки продолжали нестись на полном аллюре. Самолет, наконец, оставил их в покое: может быть, расстрелял весь боезапас, а может, вспугнули наши истребители, нашкодил и пустился наутек. Нет, больше ему не гоняться за упряжками с санитарным крестом: где-то за горизонтом его в тот же час ожидало возмездие — повстречались наши истребители. Они сразу заклевали его. Пылающий, он рухнул на землю и взорвался. Фашистский ас нашел то, что искал.

Шестаков уже почти не чувствовал толчков, он уже не управлял упряжкой, за него все делал вожак, Буран, Буран-первый. Он и во время пробега Урал — Москва отличился, хорошо вел упряжку. Старик ведь уж… Сколько он вывез раненых? Пятьдесят? Сто? Потом узнается, подобьют на счетах и запишут в бухгалтерскую книгу. Все. Конец.

В нырке сани опрокинулись, Шестаков вывалился, но продолжал тащиться рядом с санями — вожжа захлестнулась вокруг кисти. Так собаки и приволокли его в свое расположение. Прибежали и встали, затем, сбившись в кучу, стали нюхать его. Почему не встает, молчит? Без шапки, волосы разметались, глаза закрыты, в лице ни кровинки. Хороший был человек Григорий Сергеевич, любил людей и зверей. И воевал хорошо…

Пусть солдаты немного поспят…

Осиротевший Буран сел, поднял морду кверху и завыл.

«Осторожно, мины!»

Я ехал на фронт в качестве военного корреспондента.

Словно это было вчера, вижу длинный и скорбный путь, по которому дважды прокатилась война (она уже ушла далеко): разбитые пристанционные постройки, обгорелые столбы И закопченные печи вместо деревень и сел, унылые поля, обильно политые кровью и начиненные металлом, по которым перепархивали редкие вороны и галки (казалось, даже и они стали другие!).

Временный понтонный мост через Днепр перед Киевом, груды камней, называвшиеся Крещатиком[9], на месте которых должен был подняться новый Крещатик, краше прежнего. И танки, немецкие танки: «тигры», «пантеры», тяжелые, угловатые, неподвижные; они застыли вдоль дороги, остановленные огнем артиллерии и нашими танками… Сколько их было, сколько! Сколько металла потом надо было собрать, вывезти и отправить на переплавку в мартеновские печи! И лошади, трупы лошадей…

Дороги, дороги, дороги войны! И надписи, бесконечно повторяющаяся одна и та же надпись: «Осторожно, мины!» или: «Мин нет» — и подпись: сапер такой-то. Или совсем без подписи. Чем дальше на запад, тем чаще встречалось это свидетельство безмерного злодейства врага и нашего безграничного мужества. Надпись эту навсегда запомнил всякий, кто прошел через испытания войны или хотя бы раз побывал на территории, по которой она пронеслась. Полустершаяся (а иногда подновляемая, оберегаемая как реликвия), она напоминает о грозном неповторимом времени, которое пережило наше поколение; во многих соседних странах — Польше, Чехословакии, Венгрии — и поныне едешь или идешь по улице — Вроцлава, или Варшавы, или Праги — и читаешь на стене начертанное торопливо углем или мелом неизвестной рукой по-русски: «Осторожно, мины!» или: «Мин нет»… Чужая, незнакомая жизнь продолжается, а надписи напоминают, что сохранить эту жизнь помогли русские, советские солдаты. Они же позволили снова пользоваться домом, городом, транспортом, заводом, садом…

Мины! Убегая под ударами наших войск, немцы перешли к беспощадной минной войне. Вероятно, никогда не узнать, сколько они израсходовали мин против нас; но можно подсчитать, — и подсчитано! — сколько достали и разоружили мин наши саперы. Можно ли какой-то мерой измерить и оценить этот поистине героический труд, чтоб жизнь могла продолжаться? Жизнь одна и живешь один раз, но приказ есть приказ, и, чтоб жить, иногда кому-то приходится умирать. Я видел грузовики с ранеными, забинтованными, изуродованными, видел людей иногда без глаз, без рук, без ног, на которых нельзя было без содрогания смотреть; но смотришь, смотришь, стискивая зубы… «Саперы», — говорили с болью и уважением окружающие. Да, саперы, точнее — минеры, те, что обезвреживали вражеские взрывающиеся ловушки. «Сапер ошибается один раз». Смысл этой страшной поговорки можно было понять только на фронте.

С вражескими сюрпризами — последствиями войны — связано и одно из самых сильных ощущений, какое пришлось пережить мне, но об этом, как говорится, в свое время и на своем месте.

Странная и непонятная вещь: чем больше я удалялся от родного дома, погружаясь в атмосферу волнующей необычности и острого ощущения близости фронта, тем больше отходили в прошлое привычные будничные житейские заботы; странно подумать, что они могли волновать. Зачем? К чему? Стоит ли… Все вчерашнее стало мелким, и все было где-то далеко-далеко, ужасно далеко. Казалось, я смотрел теперь на себя со стороны. И даже это был не я. Было два моих «я»: одно осталось там, в глубоком тылу, на Урале, другое — здесь…

Весьма мудреное дело найти в прифронтовой полосе нужную тебе часть или «хозяйство такого-то», как тогда говорили. Мне назвали село, но села в Западной Украине огромные, растянутые на несколько километров, войск в них было напичкано до отказа, считай, под каждой вишней, в каждом садочке и дворе стояли пушка или танк, или гостил еще кто-нибудь. Там — штаб, а тут — канцелярия, стрекочет машинка; а по соседству в санчасти дергают зубы. От солдатских разговоров село гудит, как улей, где-то заливается гармошка, где-то поют — ох, как дороги эти периоды затишья и краткого отдыха между двумя наступлениями! Люди в армейской форме, в лихо заломленных пилотках — везде; а спрашивать, где находится такой-то (командир) или такая-то (часть), совершенно бесполезно и даже опасно, результат наверняка один — задержат как шпиона: кто таков? откуда? зачем — и препроводят куда следует. Возможно, я рассуждаю как типично невоенный, гражданский — «цивильный» — человек, совершенно незнакомый с воинской службой и армейскими порядками; и тем не менее доля истины здесь есть.

И вот, надо же! До моих ушей донесся собачий лай; звучал целый хор, впрочем, не очень стройно, я бы сказал, лениво и этак с чувством собственного достоинства, что ли. Нет, собак хватает в украинских селениях; но в ту пору они были все какие-то забитые, что ли, да и мало их пооставалось после немецкой оккупации; словом, лай прозвучал для меня чем-то вроде знакомой музыки, призывом, противиться которому невозможно. Я направился туда.

Точно. Около тына были привязаны овчарки; по одному тому, как они вели себя, опытный глаз мог сразу безошибочно заключить: военные, дрессированные, более того — обстрелянные, прошедшие суровую школу, как и их наставники, вожатые.

Штаб оказался рядом; я зашел, дежурный офицер поднялся навстречу. Я успел произнести лишь несколько слов, как раздался звук шагов и за моей спиной знакомый голос произнес:

— День добрейший! Честь имею…

Меня точно ударило током. Я обернулся. Ну конечно он, милый друг, Сергей Александрович! Какая встреча, вот повезло так повезло! Мы обнялись.

— Мое глубочайшее! Рад, рад, черт возьми! — повторял он, сотрясая низкое помещение хаты своим могучим баритоном. До чего же здорово у него это получалось — выражать все в превосходной степени! Он не отучился от своей манеры и на фронте, часто употребляя свои словеса вместо уставной формы приветствия.

Офицерская форма, капитанские погоны явно шли ему. Он еще больше загорел, стал совсем смуглым, еще более лихо козырял и щелкал каблуками, но в иссиня-черных волосах проблескивали серебристые пряди. Прежде их не было.

Вскоре, как в старое доброе довоенное время, когда Сергей Александрович еще был начальником клуба служебного собаководства, он знакомил меня со своим «хозяйством», и первое, что сразу бросилось в глаза, была гора мин, сложенных во дворе. Круглых, больших, плоских, как караваи хлеба. Мины были разоруженные, то есть без взрывателей, но от этого они ничуть не показались мне симпатичнее. А рядом — такова жизнь! — в бетонной чаше около колодца купались воробьи. Вода набежала в чашу, и штук тридцать воробышков слетались и поочередно в воду — бух! Трепыхались там, с видимым удовольствием расправляя крылышки, отряхиваясь и вообще прихорашиваясь. Мины и воробьи!

— Как! Разве вы не знали? — сказал Сергей Александрович. — Я же минер, мы все здесь минеры… и люди, и собаки!

Так вот оно что! Должен сказать, что после я еще не раз видел много мин, видел мины, лежащие у обочины дороги, только что вынутые из земли и обезвреженные, «тепленькие», по выражению саперов, в каждой из них еще недавно таилась смерть, но, признаюсь, больше ни разу они не произвели на меня такого впечатления, как эти, во дворе украинского крестьянина.

Сколько требовалось умения, а главное, пришлось изведать риска, чтоб свезти их сюда? И можно ли так искушать судьбу? Я не удержался и сказал это Сергею Александровичу. Он улыбнулся. Наверное, в его глазах я выглядел полнейшим неучем.

— Риска? — сказал мой друг. — Был риск. Теперь почти не стало. Ну, относительно, конечно; мина есть мина… Вот, — показал он на собак, — надо сказать спасибо им.

Не случайно воробьи прыгали по минам, купались, чистились около них. Мины-то были разоруженные, трофейные!

— Эти мины, все до единой, нашли наши четвероногие, — пояснил Сергей Александрович.

Право, казалось, мы снова вернулись к тем временам, когда он посвящал меня, начинающего собаковода, в секреты своей профессии. Однако сейчас эти секреты были куда сложнее, они касались жизни тысяч людей, а в целом служили тому, что звалось одним дорогим словом — Победа.

Отступая, стараясь хоть как-то сдержать наш наступательный порыв, немцы загораживались стеной из мин (то, что лежало во дворе, было крохотной частичкой). Но эта стена была невидима, погружена в землю, тщательно замаскирована…

Когда начиналось наступление, герои-саперы (их-то я и видел в санитарной машине) проделывали проходы в минных полях, куда устремлялись атакующие колонны — танки, мотопехота. Но оставались миллионы и миллионы мин, которых саперы не успевали снимать. Смерть затаивалась, дожидаясь своего часа… Мины лежали порой под фундаментами домов, в печках, в школьных зданиях, под цехами заводов, на пашне… Ох, какой злобой надо пылать, чтоб класть мину под школу!

Поразительный случай произошел при разминировании Харьковского тракторного завода: собака нашла фугас страшной разрушительной силы, заложенный на глубине трех метров.

Да, но я упустил главное: почему — собака? При чем она?

Послевоенное поколение, вероятно, в кино видело, как ищут мины. Идет солдат со щупом. Щуп — длинный шест, заканчивающийся металлическим кружком. Солдат идет и «щупает», водит кружком над землей. Обнаружилась мина — в наушниках, что на голове солдата, запищит зуммер. Ага, значит, — тут. Теперь, отложив технику в сторону, надо осторожно руками (только руками!) подрыть, раскопать мину, извлечь из земли и либо подорвать где-нибудь в сторонке, либо отправить на склад (взрывчатка может еще послужить).

Торопиться нельзя — враг придумал массу уловок; одно неосторожное прикосновение, и… «Сапер ошибается один раз».

Изнурительно медленная, кропотливая и смертельно опасная работа. Шажок за шажком… сколько можно разминировать за день? А сколько надо? Миллионы, миллионы мин…

— Да это еще не самое важное, — рассказывал Сергей Александрович. — Ведь зуммер срабатывал лишь на металл, на оболочку мины. А немцы стали закладывать мины в деревянной, картонной оболочке, в керамической, стеклянной, соломенной… и вовсе без оболочки… Не видели штампованные мины? В этом случае все технические способы поиска мины оказывались бессильны… Как же быть? А время не ждет! Вот тут-то еще раз пригодились наши собачки. Признаться, в предвоенные годы мы не предусматривали такой службы собаки, по крайней мере, мне неизвестно, — сейчас она одна из основных.

Еще раз пригодилось удивительное обоняние собаки. Собака чует запах взрывчатки в буквальном смысле на три метра под землей. Поиск отнимает минимальное время, а самое драгоценное — он стал почти безопасным. Почти. Случайности, конечно, бывают. Война!

Когда началась дрессировка по минно-розыскной службе, это вызвало огромный интерес — и вполне понятно! В Центральную школу зачастили командиры-фронтовики, общевойсковые и специальных родов войск. Наезжали генералы, маршалы…

— Вот это что? — показал Сергей Александрович на желтую лепешку, напоминающую круг сыра, и, видя, что я затрудняюсь с ответом, сам ответил: — Тоже мина. И это мина. И это… Теперь понимаете, в чем сила собаки, чем мы обязаны ей?

Из дальнейших слов моего друга явствовало, что среди военных собаководов — рядовых, сержантов, старшин — уже немало награжденных орденами и медалями. Есть Герои Советского Союза.

«Охотники за смертью» — как мысленно я назвал их, — они являлись подлинными ревнителями Жизни, Жизни с большой буквы!

Ахилл-минер, сын Снукки

Сюрпризы этого дня, однако, еще не кончились.

— Вот они, наши скромные герои, — сказал Сергей Александрович, когда мы пошли вдоль тына, около которого были привязаны собаки. У собак тоже была передышка, и они — кто грелся на солнышке, кто, наоборот, забрался в тень и там лежал, лениво взбрехивая по извечной собачьей привычке. Тут были представители самых разных пород, не только овчарки, хотя они составляли большинство. Некоторые охотничьи, с острым чутьем, проявили себя первоклассными поисковщиками мин.

Сергей Александрович показал на красно-пегую гончую, которая, вырыв себе ямку, теперь отдыхала в ней.

— Мину «гонит», как дичь на охоте. Подходит и уже начинает «догонять», на голос. Знаете, как описана у классиков псовая охота? Ну, совершенно точно! Уже заранее, на расстоянии, голосом оповещает: мина! лови, держи ее! Хотя вообще наши минеры работают молчком, полаивают, лишь когда отойдет вожатый… Не чутье — класс! Ну, а как ты поживаешь, Ахилл? — потрепал Сергей Александрович по курчавой голове крупного, сильно заросшего эрдельтерьера. На фронте щипать некогда, поэтому эрдели и вообще все нуждающиеся в специальном уходе за шерстью ходили в своем натуральном наряде. Пес ласково застучал обрубком хвоста. Я насторожился.

— Как вы его назвали?

— Ахилл…

Неужели?… Нет, нет, это, вероятно, совпадение, хотя кличка Ахилл встречается не часто. Я тоже потянулся к нему, рука сама собой коснулась уха и нащупала шрам. Я вздрогнул: Ахилл — один из скрипунов — он? А почему бы и не быть ему?

Ну, эрдели все, как один, наштампованы, как гайки, не отличишь, особенно, когда не видел долго. Но метка на ухе… И кличка: на «А»! Все щенки первого помета Снукки были наречены на «А»: Ахилл, Аида, Амур, Арс, Аста, Аргон, Альбина…

Скрипуны… Да, так мы их прозвали — детей Снукки. А Джери — добрым дядюшкой, который терпел их озорство и надоедливость. Кажется, лишь на Ахилла он однажды рассердился и цапнул за ухо; остался след — рубец. После того как Ахиллку увезли в другой город, я не имел вестей о нем. Вот когда мы с тобой встретились, Ахилл, рыжий друг мой… (после товарищ, которому я подарил Ахиллку, подтвердил, что с началом войны вручил его армии).

Ахилл, Ахилл… Я не мог оторваться от него. А пес — будто узнал! (все эрдели добрые, приветливые) — продолжал трясти обрубком хвоста, лизался и терся о мои колени. Фронтовая встреча! А может, и вправду узнал? Ведь повествует же миф об Одиссее: когда Одиссей после двадцатилетних странствий вернулся домой, его не узнали даже жена и сын, только старый, полуглухой и полуслепой пес подполз, лизнул и сдох у его ног!..

Я смотрел на Ахилла, а видел всех щенков. Самый короткий век оказался у Амура: он попал под машину (участь, часто постигающая городских собак). На другой день после несчастья ко мне прибежал владелец, весьма популярный в нашем городе артист оперетты, и стал слезно (буквально: слишком живы были еще все обстоятельства гибели Амура) молить — дайте еще щенка.

«Где же я вам возьму? — возражал я ему. — Все давно разошлись, не осталось ни одного». — «Ну, заберите у кого-нибудь, объясните и попросите назад…» — «Да кто же отдаст!» — «Посулите хорошую цену, я готов заплатить сколько угодно!..» Он ушел от меня ни с чем, а спустя некоторое время я узнал, что он все-таки добился своего: у кого-то перекупил щенка эрделя, правда, не из Снуккиной родни, но все равно — эрделя. И этот тоже стал Амуром, Амуром-вторым.

Кстати, в выборе клички сказалась профессия хозяина: Амур — имелась в виду не река Амур, а Амур — бог любви, столь часто фигурирующий на сцене и в романах.

Арс жил у моей двоюродной сестры. Его хозяин, мой племянник, Станислав, учившийся в спецшколе, чтоб стать в будущем авиатором, бегал со щенком на коньках, запрягал в санки. Летом уехали в деревню, потом совершили лодочный поход по реке Уфе. Арс отлично нырял, доставал со дна аппорт (если не слишком глубоко). С ним происходили смехотворные истории. Раз пошли к реке. Жарко — легли в воду. Глядь, и Арсик походил-походил и тоже лег, одна голова торчит. Или сядет на бережку, сам на суше, хвост в воде… Раз потеряли! Искали-искали, ну, пропал Арс, с ног сбились — искали. А он в свинарнике, подружился с поросятами, спит с ними. Он научился пить воду прямо из крана, делал массу других забавных штук. Когда грянула война, его отдали в армию в первые же дни. Станислав к тому времени вырос, вскоре и он пошел в летное училище, а оттуда в военную авиацию.

Милые воспоминания. Собаки делили судьбу людей. И вот, оказывается, в армии и Ахилл…

Моя Снукки и ее ровесницы были уже достаточно в годах и не годились для того, чтоб идти на фронт. Пошли их дети.

Уже после конца войны, перерывая архивы клуба, я нашел благодарность командования одной фронтовой части за работу упряжки, вывозившей раненых, и там упоминался эрдельтерьер Аргон; по всем данным, это был еще один из сыновей Снукки. Значит, они ходили и в упряжках, служили по-всякому! Несколько слов об Асте, одной из трех дочерей Снукки. Она дожила до глубокой старости в семье одного моего знакомого. Перед смертью забеспокоилась, потребовала, чтоб ее выпустили во двор; ноги уже не держали — скатилась с лестницы, уползла в дровяник; ее не стали тревожить, тем более, все происходило летом. Наутро ее нашли мертвой. От Асты осталось потомство, и некоторые из ее детей — внуков Снукки — со временем тоже служили в армии. Так что, вспоминая о настоятельном пожелании Алексея Викторовича, с которым он когда-то вручал мне Снукки, с полным правом я повторю еще раз: эрделей мы развели, и эрдели не за страх, а за совесть служили нам.

Что делал Арс на фронте, я не знаю, сведения отсутствовали.

— Очень, очень полезный товарищ, — сказал Сергей Александрович. — Работяга, каких поискать! Совершенно безотказный, с прочными рефлексами, как все эрдели, выносливый и сильный.

— Он и щенком был очень сильный, — с гордостью сказал я, — за что и поплатился ухом. Потому и кличку получил «Ахилл»[10].

— У нас тоже оказалась уязвимой пятка, — пошутил Сергей Александрович, — но в отличие от классического Ахилла мы остались живы… — Он еще раз ласково потрепал собаку.

Мина, взорвавшаяся в земле под лапами Ахилла, не только сделала его хромым, но также повредила слух. Пес оглох на одно ухо и плохо слышал. Был поврежден один глаз, он почти закрылся, и временами казалось, что собака прищуривается в ехидной сардонической усмешке. Все это я рассмотрел постепенно. Однако пес не потерял резвости, приветливости и, как в былые годы, при случае не прочь был припустить за кошкой или затеять драку с встречным кобелем. Ветеран! Я с уважением смотрел на него.

— А вы знаете, сколько он нашел мин? Как раз сегодня подсчитывали. Не мудрено было и подорваться на одной…

— Сколько же?

— Три тысячи.

День сюрпризов! Но главный сюрприз ожидал впереди…

— Вот еще одна наша чемпионка: две тысячи девятьсот. Немного не дотянула. Но дотянет, будьте уверены. Война не кончилась, столько еще надо разминировать! Да и после войны хватит еще надолго… Здравствуй, здравствуй! — приветствовал мой друг молодую овчарку, которая при виде его встала и натянула привязь.

— Как твой хвост, Розочка? Недавно тоже ранило…

Неужели «Розка-сдохни»? «Розами» собак, по крайней мере в служебном собаководстве, называют очень редко. Ну, та самая, с отъеденным хвостом, которую получил за три копейки «теткин сын» Тимоша! Нет, у этой хвост оказался на месте. Но после всего я не удивился бы, встретив и ту.

Мальчишки, мальчишки!

Вы любите играть в войну. И, выращивая собак для фронта, вы тоже «играли» в войну: игра-забота, игра-труд, игра-долг, которой вы отдавались со всем пылом юного чистого сердца! Война… Понять ее можно, только заглянув ей в глаза. Чтоб вам никогда не увидеть ее, когда вы вырастете, станете мужчинами, святая обязанность которых защищать Родину!

Из рассказов этого дня мне особенно врезался в память один — как собаки спасли целый город. Да, город. Гитлеровцы составили дьявольский план, соорудив сложную систему: при малейшем прикосновении взрывается одна мина, один взрыв вызывает другой… цепная реакция! В течение каких-то долей секунд весь город оказывается поднятым на воздух, обращенным в груду камней, все превращается в ад… Только изощренный ум садиста мог придумать это!

— А кто нашел первую мину?

— Он, Ахилл…

Я с уважением посмотрел на Ахилла.

Сегодня у меня словно открылось новое зрение, по-другому виделись собаки. И вообще там многое воспринимается по-другому, острее, глубже, заставляя больше думать и чувствовать.

Под вечер мы пошли с Сергеем Александровичем к реке искупаться. Тихий вечер спускался над селом, на закате догорало солнце. Прожит был еще один фронтовой день. Что ожидало завтра? С нами пошли вожатый с Ахиллом, но мне казалось, что именно он, Ахиллка, продолжавший жить в моей памяти маленьким проказником-щенком, напросился сопровождать нас, меня… Припадая на одну ногу, он бодро трусил рядом, несомненно, довольный тем, что выпала такая прогулка, все так же ласково-ободряюще время от времени взглядывая на меня, на моих спутников и дергая своей «кочерыжкой». В единственном карем глазу его, казалось, все время стоял вопрос: «Рад, что встретились? Я — рад…»

Выбрали хорошее местечко под ветлами. Длинные висячие ветки тянулись почти до самой воды, рождая ощущение мира и покоя. Тишина. Лишь шуршали крылышками стрекозы. Умолкли голоса войны.

У берега росли камыши. Ахилл направился туда, вероятно, привлеченный стрекозами; мы стали раздеваться.

Ох, до чего же приятно скинуть сапоги и ощутить босыми ногами шелковистый нагретый песок! В ратную пору такое удовольствие выпадает нечасто. А поплескаться в воде — радость вдвойне.

— Стоп! Не входить! — вдруг сказал вожатый и показал на собаку. Стоя по грудь в воде и вытягивая шею, Ахилл осторожно нюхал камыши. Да, именно осторожно, словно опасаясь, что они могут взорваться… Взорваться? Одна и та же мысль пронеслась у всех. Мы с Сергеем Александровичем переглянулись. Он был серьезен.

— Что, ты думаешь… — сказал он сержанту-вожатому.

— А чем черт не шутит? Понапихали везде! Отойдите, товарищ капитан, на всякий случай, чтоб не вышло греха…

Да, осторожность не помешает.

Ахилл обернулся и посмотрел на вожатого; сейчас они разговаривали взглядами. Теперь Ахиллу явно было не до меня.

Сержант — опытный минер! — как говорится, даже не замутив воды, не всплеснув, тихо вошел в нее вслед за Ахиллом. Вода была прозрачна, хорошо просматривалось дно. Легкий слой ила покрывал его. Сержант погрузил руки до плеч и принялся шарить… Нет, «шарить» не то слово, то были прикосновения хирурга, обследующие свежую рану, виртуоза… Неужто и в самом деле?…

Через минуту или две, обезвредив зловещую игрушку, молодец-сержант бросил ее на песок, отмыл руки (право, это выглядело символично), затем отошел в сторону, сел на пригорок и принялся курить долгими глубокими затяжками, не глядя в нашу сторону, с лицом, обращенным к реке, которая мирно струила свои воды у ног. Сколько раз пришлось ему курить вот так, затягиваясь глубоко, молча, чтоб снять напряжение страшных роковых секунд, каждая из которых равнялась вечности!

Вот она, затаившаяся смерть, — круглая, перепачканная в иле, увесистая лепешка! Кого она поджидала здесь? Сколько будет убивать еще спустя годы после войны?

— Три тысячи первая, — сказал Сергей Александрович; Ахилл, словно понял, дернул хвостом. Он снова стал прежним Ахиллом.

— Н-да, — продолжал Сергей Александрович после паузы, в течение которой можно было передумать обо всем, — представляете, что могло быть, наступи или хотя бы чуть задень мы эту гадину…

— Но как он учуял ее под водой… под толщей текучей воды, в иле? — не выдержал я.

Кто-то сказал: где нет пищи для воображения, там не бывает страха. Сейчас мне всюду чудились мины. Я видел их затаившимися, как гремучие, ядовитые змеи, готовые ужалить…

— Ученые говорят, что в этом повинны длинные носовые проходы собаки. Но мое мнение: дело не только в проходах.

— В чем еще?

— Не знаю, — откровенно признался он, — но уверен… какой-то инстинкт.

Я тоже уверен…

Наутро мы простились. Наступление возобновилось, надо было двигаться дальше. На шоссе рокотали машины. Они выезжали из всех дворов, из садочков, огородов и присоединялись к колоннам. «Завертелась окаянная», — донесся чей-то голос. «Поскорей бы началось, поскорей бы кончилось!» — отозвался другой.

Перед рассветом спустился туман, он медленно редел, и в этой белесой осязаемой влажной мгле слышалось бряцание цепей, глухое рычание собак, которых грузили на машины, приглушенные команды вожатых, успокаивающих своих питомцев. Мелькнула полоска света и тотчас исчезла: светомаскировка. Пахло дымком, бензиновой гарью и еще чем-то, чем, вероятно, пахнет война.

Да, советское служебное собаководство в годы Великой Отечественной войны держало трудный экзамен, и этот экзамен оно выдержало. Наши четвероногие показали полную пригодность в условиях современной войны. По массовости применения собак в этой войне мы превзошли всех.

Собаки бросались под танки, гибли под бомбами и пулями, подрывались на минах, обмораживались, истекали кровью, умирали тысячами смертей. Служба четвероногих сохраняла человеческие жизни. Сколько мужей, отцов, старших братьев и сестер не вернулось бы с фронта, сколько было бы сирот, если бы не верный друг — собака! И хотя ценность человеческой жизни и жизни животного несоизмерима, мы не можем, не имеем права быть неблагодарными. И мне было приятно и радостно сознавать, что в пору мирного строительства среди многих и многих неизмеримо важнейших дел нашлось место и для такого, казалось бы, незаметного дела, как собаководство, и оно теперь сторицей вознаграждало нас. В многоголосом громком оркестре войны звучала своя, особая, не похожая на другие, струнка.

Вместе со своими подразделениями Сергей Александрович промаршировал чуть ли не по всей Европе — Румынии, Польше, Болгарии, Венгрии, Югославии, Чехословакии. Наши собаки разминировали Прагу, Варшаву, Лодзь, Берлин, Будапешт, Вену…

Человек с того света Необыкновенный перебежчик

Вероятно, рассказ мой будет неполон, если я не поделюсь еще одним эпизодом, разыгравшимся уже на территории соседней братской Польши, тем более что он связан с судьбой одного из героев нашей книги — дорогого мне человека.

Многострадальная Польша! Мы уже привыкли к виду развалин, к запаху крови и пожарищ, к нищете, принесенной войной; и все-таки то, что пришлось испытать Польше, не поддается описанию. Если была истерзана наша земля, то что можно сказать о Польше, которая вся находилась под сапогом оккупанта? Снесены начисто были целые города, разрушению подверглась столица страны Варшава. Коренных жителей, поляков, травили собаками, человека могли забить, убить, изувечить, никто за это не отвечал. Гитлеровцы сделали Польшу опытным полем, там они строили фабрики смерти, в которых происходило массовое умерщвление людей, туда переселяли колонистов, чистокровных «арийцев».

Остались позади рубежи родной страны, отгремели бои на Висле, Советская Армия шла туда, к сердцу фашистского рейха — Берлину, чтобы добить чудовище в его берлоге.

Впереди расстилалась Европа…

Корреспонденту не положено плестись в хвосте событий. С попутной машиной я добрался сперва до штаба фронта, потом до штаба танковой армии и, наконец, в деревенской мазанке отыскал командование танковой бригады.

Бригада была уральской, частью Уральского добровольческого танкового корпуса, понятно, почему я стремился туда. Кроме того, танкисты всегда идут впереди, следовательно, если прицепиться к кончику их колонн, к тому, что называется «вторым эшелоном», то узнаешь и увидишь немало.

— Сейчас должны привести человека, пришел с той стороны, — сообщил маленький энергичный полковник, командир бригады, так увешанный орденами и медалями, что на груди его, кажется, уже не оставалось места.

— Перебежчик? — поинтересовался я.

— Говорят, наш, русский.

В эту минуту дверь открылась, через порог, пригнувшись, чтоб не удариться головой о низкую притолоку, шагнул высокий бравый лейтенант и отрапортовал:

— Разрешите, товарищ полковник? Привели задержанного. Прикажете впустить?

— Давай.

Лейтенант посторонился, давая дорогу стоявшему позади него.

— Мне прикажете быть свободным?

— Идите.

Перед нами стоял худой длинный человек в невообразимом рубище. Одежда мешком висела на его иссохшем угловатом теле. Лицо перепачкано, в волосах сильная проседь, хотя видно, что он еще не стар, скорее измучен, вымотан до последней степени и потому выглядит значительно старше своих лет. Он не смотрел в мою сторону, все внимание устремив на полковника.

— Так вы говорите, что бежали из плена, — начал полковник. — Где вас взяли? В какой части служили?

Тот начал отвечать.

Знакомый голос. Я сидел сбоку. Встав, я обошел вокруг неизвестного, всматриваясь в его черты. Он бросил взгляд на меня. Игорь?!

— Игорь, Игорь… — повторял я, все еще не веря своим глазам. Но это действительно был Игорь Рогов, давно похороненный, оплаканный всей родней. Не знаю, может быть, Надя, невеста, продолжала ждать его, недаром носила на сердце стихи «Жди меня».

Игорь попал в плен в первоначальный тяжелый период войны, когда наши части и целые армии оказывались в окружении.

Попал тяжелораненым; очнулся в немецком госпитале, а как, что происходило с ним, не помнит. Рана была серьезная, но молодость и крепкий организм взяли свое — он поправился, несмотря на скверную кормежку и почти полное отсутствие медицинского ухода. Сразу задумал бежать. И бежал, перешел фронт и присоединился к своим, снова получил оружие в руки. Но ему не повезло.

Отличный стрелок (выполнил нормы «ворошиловского стрелка» и на значок «ГТО» еще мальчишкой-школьником), лыжник, велосипедист и вообще «спортсменистый» парень был зачислен в разведку. Как пригодилась ему его закалка, сейчас и потом, закалка, к которой в какой-то мере была причастна Гера, отцовская любимица! (Сколько походов сделали с нею в лес, в горы! А сколько купались, играли, затевая азартную потасовку в воде!)

Пять суток Игорь находился на колокольне церкви, откуда корректировал огонь нашей артиллерии. Противник был в ярости: все залпы советских пушек ложились точно в цель. Потом, наконец, догадались и обрушили на церковь шквальный огонь. Снаряды разворотили колокольню, кирпичи брызнули во все стороны, зазвенели жалобно под градом осколков колокола; вместе с верхушкой колокольни Игорь «сыграл» (по его выражению) вниз, на землю. Но он опять оказался живой (все-таки, видимо, и «везло»). Но опять в плену. Подобрали без сознания, с разбитой головой, в тяжелом состоянии, однако снова выжил. Теперь быстро убежать не удалось, началась жизнь (если это можно назвать жизнью) в фашистском плену.

Вот тогда-то Роговы и получили известие о смерти сына.

Где он не побывал за эти кошмарные годы! Действительно повидал «тот свет». Работал на заводе в Тюрингии. Грузчиком: у немцев не хватало сильных, здоровых мужчин. В Восточной Пруссии копал котлованы, для чего — и сам не понял. Из одного лагеря переводили в другой. Бежал. Ловили. Снова бежал, несмотря на то, что раз от раза режим становился строже и строже. Наконец их послали на строительство оборонительных сооружений, это уже близко к фронту, и он надеялся: теперь убежит и уже с концом, больше не поймают. Но неожиданно его отдали — именно отдали, как скотину! — на ферму одному богатому немцу-помещику, развернувшему бурную хозяйственную деятельность на «восточных землях», видимо, имевшему большие заслуги перед гитлеровским государством и нацистской партией. Вот там начался самый ад…

— Да, между прочим, — оживляясь, сказал Игорь и на впалых, бледных щеках его выступил румянец (поел, напился горячего свежего чая с сахаром! Вкуснота!), — представляете, что я повидал? В Тюрингии? Вы помните в толковом словаре Ушакова есть пояснение о переводе с немецкого: «Вот где зарыта собака»? По-немецки это звучит так: «Дас ист дер хунд беграбен»… Дословно: «вот где собака зарыта», «зарыта» на конце… Помните?

Я кивнул, удивляясь тому, что он после всего пережитого вдруг вспомнил именно про это. При чем тут Ушаков и поговорки о собаках, да еще на немецком языке, который, надо полагать, за эти годы и без того достаточно опротивел Игорю?!

Игорь понял, о чем я думаю.

— Удивляетесь? Ничего. Слушайте. Я там был… В Тюрингии той. Места недурные, немножко напоминают наше Закарпатье, если только смотреть другими глазами. Да. Есть там гора Инзельсберг, около нее курорт Табарц, а недалеко от курорта деревня Винтерштейн. Старинная деревушка. А на окраине ее развалины графского замка Вангенхайм:… красивые руины, как в кино! Нас как-то провели через парк; я еще на повороте дороги, в деревне, заметил указатель: «Цум Хундграбен» — «к могиле собаки»; а конвойный, немец, оказался из этой местности, захотел похвастаться, хвастаться они любят, хлебом не корми! Нарочно завернул в парк, подвел нас к холму… каменистый холм, весь зарос кустами и цветами… подвел и говорит: «Смотрите…» «Шауен», по-ихнему «Смотреть». У подножия холма могила, а на ней четырехугольная плита с надписью и барельефом собаки. Ну, собака не такая, как наши. Вероятно, в старину такие были. На барашка похожа… — Игорь прихлебывал чай, обжигаясь и помешивая ложкой, и говорил, говорил; наскучался по русской речи, по общению со своими. — Надпись начинается со слов: «Вот где зарыта собака…» Отсюда, говорит, и пошло! А история такая: в середине семнадцатого века, во время междоусобной войны, соседний Готский замок Грименштейн был окружен врагами, и связь с ним поддерживалась только из замка, откуда посылались донесения с собакой Штутцелем… Собака погибла. Убили. В благодарность за заслуги хозяин сперва хотел похоронить ее на деревенском кладбище, но воспротивились сельчане, не захотели лежать рядом с псом! Тогда граф и распорядился положить ее в родовом парке при замке, на плите высечь надпись в стихах. Надпись готическим шрифтом, в старинном немецком стиле, со старой орфографией: «В 1650 году 19 марта здесь погребена собака по имени Штутцель, с тем чтобы ее не сожрали вороны. Она была верна своему господину и госпоже и доказала это на деле». Но, оказывается, не всегда собаки верны своему господину…

— Ты это к чему?

— А к тому, что, если бы всегда было так, я, наверное, не сидел бы сейчас вместе с вами… Но интересная история, правда?

Право, когда он с таким азартом заговорил о том, что было триста лет назад, сделав длинное отступление, чтоб поделиться сведениями о Штутцеле, мне показалось, что он не совсем в себе: несет всякое. По лицу полковника я видел, что он разделяет мое опасение. Но — нет, вероятно, это было даже естественно. Попав к своим, после стольких мук и унижений, Игорь чувствовал себя как бы заново рожденным, его захватил поток мыслей и чувств, а в такие моменты человек может говорить совсем не о том, что казалось бы более естественным и чего ждут от него. Кроме того, психологически это оправдано и в другом отношении: много пережив, человек не хочет касаться прошлого. Так боятся прикоснуться к свежей ране. Штутцель не вызывал тягостных ассоциаций.

Словом, я узнавал Игоря, хоть он и поразил меня: любознателен, энергичен, ко всему есть интерес; любознателен, казалось бы, даже в самые неподходящие моменты, когда приходится думать о спасении собственной жизни. Он не растерял своих качеств даже в таких испытаниях. Возможно, сказывалась и закоренелая страсть: уж кого-кого, а собаку он не мог оставить без внимания. На эту тему его наталкивало и мое присутствие — прежде при каждой встрече мы непременно говорили о собаках.

— А вы почему без погон? — вдруг только сейчас заметив и прервав рассказ, уставился на меня.

— Еще не заслужил, — отшутился я.

— Недавно с Урала? — догадался он. — Да ну? Вот здорово! Как там мои — отец, мать, Герка?

— И Надя, — подсказал я.

— И Надя, — как эхо, повторил он. — Здоровы? Ждут меня?

— Надя на фронт просилась, сестрой, да не пустили…

— Меня не забыла? — и, прочитав ответ в моих глазах, засмеялся счастливым смехом, — Ой, книги! Пушкин! — потянулся к томику, лежавшему около полевого телефона. — Целую вечность не держал в руках книг!

Вот когда он заволновался, настала разрядка. Обыкновенная книга, растрепанная, затертая донельзя, прошедшая через много рук, обнаруженная около сгоревшего или взорванного дома, в пыли и золе развалин, рождала здесь ощущение чего-то безмерно-прекрасного, желанного, что осталось там, в мирной жизни, особую ценность приобретали мелочи, которых, быть может, не ценил прежде… А что должен был чувствовать Игорь после всего, что ему пришлось пережить? Глаза его набрякли, он поспешно отвернулся…

— Расскажи, как тебе удалось удрать? — напомнил полковник, которого не грели собачьи истории.

— Когда перевели меня как даровую рабочую силу в услужение к этому фашисту, попал я из огня да в полымя. Не знаю, где было хуже! Немец этот, колонист… толстый такой, жирный, гора сала! Отъелся. — Игорь сделал выразительную гримасу и продолжал в прежнем тоне: — … Людей, нас, значит, содержал хуже худого: есть — одни картофельные очистки да мутные помои, работать — с утра до ночи. За все побои. Да это еще не все! Он собак завел, здоровенных сенбернаров, и чуть что, травил ими… Откуда таких взял? Сенбернар — собака добрая, а эти, как звери… в хозяина, должно быть! Бил он их нещадно… так же, как нас, своих рабов. Для него все рабы, нечеловеки! Я раз вступился, так мне тоже попало. Вы знаете, я не могу видеть, когда кого-нибудь бьют. Он их специально злобил, чтоб нас живьем ели, но, по-моему, они его ненавидели еще больше. Собаки нас по ночам сторожили, как в лагере. А у меня к собакам свой подход, знаете. С одним псом завел дружбу. Его на меня травят, я упаду, он подойдет, понюхает и уйдет, а мне что и надо. Потом подманивать его стал: идет. Словом, установили взаимопонимание. Лео звать. Лев, значит. «Лео» да «Лео», он ко мне привык, не лает, не грызет. Хвостом машет! Ходит за мной. Громадный! Я даже бояться стал: как бы не заметили, худо стало бы обоим.

Ну, а разговоры шли, что фронт приближается; потом слышим — пушки бьют… наши близко! Я ночью тихонько выполз, Лео этот тут как тут, будто ждал… Ну, мне он уже не страшен! Не выдаст! Как нарочно — работник, из немцев: «Ком?» «Куда?» — Говорю: Лео приказано выгулять. Сам его за ошейник держу. Так и прошли. Пес молчит, как понимает, не взбрехнул ни разу. Даже расставаться жалко было. Выбрались за ограду, я его отпустил, сам в кусты, где ползком, где бегом, и вот, будьте ласковы, здесь…

События этого дня не кончились.

Я еще не успел опомниться как следует от встречи с Игорем, как поступило необычное донесение; позвонили из части, расположенной близко к переднему краю. Разговаривал полковник:

— Что? Еще перебежчик? Что?! Собака? Какая собака? Какая из себя, говорю? Порода какая? Не знаете… плохо! Надо знать! Заприте и не выпускайте, впредь до особого распоряжения… Заперли уже? Хорошо… Собака там приблудилась, — объяснил он, кладя трубку. — Красивая, большая. Видимо, непростая. Утверждают, что перешла линию фронта. Солдаты из стрелкового батальона видели, хотели стрелять, думали — немцы ползут, кусты зашевелились, уже взяли на мушку, глядь, собака, вовремя рассмотрели… Хотите, поезжайте, посмотрите, благо время и обстановка позволяют?

Собака перешла фронт? Любопытно!

Игорь подкрепился, почувствовал себя лучше, попросился со мной. Ему сменили одежду. В армейской форме он сразу стал похож на человека; не мудрено, что в первый момент я не узнал его. После той одиссеи, какую он проделал, пожалуй, родная мать могла бы не узнать сына.

Вероятно, у него было свое предположение, потому что он сгорал от нетерпения и поторапливал меня.

— Ну, где пленный? — спросил наш шофер, когда мы прибыли в часть. О собаке уже знали все. — Сам сдался?

— Трофеи наших войск! — весело ответствовал молодой краснощекий солдатик, исполнявший обязанности часового при собаке, сидевшей взаперти в дощатом закутке. — Фольвар там у них, разведчики донесли, ферма, собак держат; он и пришел…

— Не фольвар, а фольварк, — поправил Игорь.

— Пусть будет фольварк, — согласился солдатик. — Ну, силен, мужик! Еле затащили, еще сопротивляется… А зачем шел? Фриц! — позвал он пса. — Топай сюда, начальство требует!

— Не Фриц, а Лев, — опять поправил Игорь.

— Он? — спросил я.

— Конечно, он!

— Знакомый, значит! — вставил снова разговорчивый солдат. — А зачем пришел, не говорит…

— Не захотел жить при капитализме, решил к нам податься, — шутили бойцы. — Сознательный парень!

Солдаты повторили то, что мы уже знали от полковника: как увидели шевелящиеся кусты и чуть не стали стрелять. И как удивились, увидев, что это пес: вдруг из кустов показалась растерянная собачья морда. Все-таки, что его заставило?

— Слушай, ты уж не за мной ли вдогонку отправился? — говорил Игорь, ощупывая и оглядывая собаку.

Это был огромный сенбернар, необычно крупный даже для своей породы, одной из самых больших в мире. Он вел себя вполне мирно, вопреки тому, что рассказывал Игорь. Большими, по-человечески выразительными глазами он спокойно озирался по сторонам, как бы стараясь уяснить: куда попал? что за люди вокруг? какие? Голова больше человечьей. Великолепное животное! Я не мог не высказать восхищения. Гросс-собака, вероятно, сказал бы наш знакомец и почитатель собачьей красоты Алексей Викторович.

Сразу припомнилось все, что знал о сенбернарах. Родственники моего Джери: догообразные. Родина предков Эпир, Малая Азия. Римляне специально завозили «эпирских собак». Они завезли их и за Альпы. Название порода получила по названию монастыря в Альпах. Монахи использовали сенбернаров для розыска заблудившихся в горах во время метели. Знаменитый Барри спас за свою жизнь сорок человек.

Как показало ближайшее будущее, наружность Лео была обманчива, тем не менее пес был превосходный — породный, мощный, с крупными мускулами и густой длинной мягкой шерстью.

Он был голоден и, когда дали еду, так принялся работать, что посудина крутилась волчком под его языком.

Все-таки зачем он пожаловал, обманув бдительных своих хозяев и дозорных на немецкой стороне? Лео задал задачу! Это даже стало предметом оживленного обсуждения среди солдат.

— Приголубил ты его, — сказал кто-то из окруживших Игоря: история его побега уже разнеслась среди солдат.

— Ну уж, раз приветил, и готово? — усомнился один из скептиков (скептики есть везде). — Эдак бы каждая собака…

— Не каждая, — возразил Игорь. — Бывают обстоятельства…

— Да ну, скажете! Что у вас рука такая, прикоснулась и готово, не забудешь вовек?…

— Что верно, то верно, — сказал молчавший до этого старшина-сверхсрочник. — Собаки ласку любят!

Лео тем временем продолжал насыщаться, опустошая третью чашку.

А я думал: ласка — частица жизни, в ней огромная притягательная сила, и она на всех действует одинаково, будь то человек или животное. Объяснение, и вправду, напрашивалось одно: Игорь не ошибался — Лео разыскивал его.

Мне очень хорошо представлялся ход «мыслей» собаки: впервые она узнала ласку. Ушел человек, который дал изведать это чувство, и пес, не сморгнув, потянулся за ним — не захотел расставаться. Другого объяснения не находилось.

Конец палача

Мы спали в хате полковника. Игоря не успели отправить в тыл, и полковник разрешил ему остаться с нами. Лео ночевал там, где мы его уже видели, в закутке, отведенном ему под жилище.

С вечера была сильная перестрелка, потом все стихло.

Среди ночи громко запищала трубка: полковнику доносили о передвижении, замеченном на той стороне.

— Собака очень тревожится. Считаем возможным присутствие в тумане противника…

— Какая опять собака?

В трубке послышался смущенный кашель:

— Да этот, трофейный, Фриц или как его… Лео… Он выть начал, ну мы его к себе взяли, вместо дозорного…

— Смотрите не проспите! Обрадовались, что помощника завели… Продолжать наблюдение! — приказал полковник.

— Есть продолжать наблюдение… — бодро ответила трубка.

Однако поспать в эту ночь так и не удалось. Где-то горела деревня, на окнах хаты играло далекое зарево. Мы с Игорем выходили во двор и смотрели. Игорь был все еще возбужден, и то смеялся, то готов был плакать, — вот когда сдали нервы. Рано утром сыграли тревогу, а вскоре мимо окон потянулась вереница темных фигур. Игорь метнулся на улицу:

— Это же наши! Наши! От хозяина убежали…

Он поочередно обнимался со всеми, с мужчинами и женщинами. Тут были представители разных национальностей: русские, угнанные на каторгу в Германию, два или три украинца, поляки.

Лео тревожился не зря: пленных-то он и зачуял ночью. Приближение наших войск застало хозяина фольварка врасплох (в немецких сводках тщательно замалчивалось истинное положение на Восточном фронте). Этим воспользовались пленники. Они последовали примеру Игоря — не удержали и злобные церберы. Их попросту закрыли в сарае. Местный житель помог перебраться по болоту, немецкие аванпосты проглядели. Да, собственно, немецкая оборона была уже разбита, фронт разорван на куски, в нем зияли бреши, заделать которые командованию гитлеровского вермахта было уже не под силу.

В десять часов утра мы были уже на том самом фольварке, где отбывали каторжную повинность Игорь и его товарищи.

— Я хочу там быть! — заявил Игорь. — Посмотреть на этого жирного мерзавца, какая у него будет рожа! Если он не сбежал…

Фольварк — большое и, судя по всему, дававшее немалый доход своему владельцу хозяйство (особенно, если учесть даровую рабочую силу, которую он эксплуатировал) — был в полном порядке. Наши передовые части не тронули его; пощадил и огонь артиллерии. На холме, в окружении тенистого фруктового сада, высилось белое здание с колоннами; чистые, аккуратно посыпанные желтым песочком и разметенные дорожки, цветники; в доме стерильная чистота, дорогая мебель… Все окружено внешней благопристойностью и даже приятностью, не подумаешь, что тут жил кровопийца и палач, терзавший других. Впрочем, все это было весьма характерно.

— А ведь хозяина-то нет, успел драпануть, — сообщили нам.

Жаль. Мне тоже хотелось посмотреть на обладателя имения, возродившего у себя рабовладельческие порядки. Можно вообразить, как поблекла его спесь. Еще бы: такое наказание — пришли русские!

«Фрау» — хозяйка — тоже отсутствовала: еще месяц назад укатила к родным в Берлин, объяснила нам испуганная прислуга. Да, поубавилось заносчивости у «высшей расы».

Неожиданным было появление на фольварке Лео: оказалось, наши ребята не захотели с ним расставаться — понравился пес. И опять же польза: несет службу боевого охранения!

Нас с Игорем привлекла хозяйская библиотека (я уже говорил, как воздействует на человека на фронте один вид книги), когда со двора донесся какой-то шум. Слышались голоса людей, рычание собаки. Что случилось? Мы выскочили на крыльцо.

Все бежали на задний двор, где находились хозяйственные постройки, скотный двор, склады с зерном и продуктами. «Туда, туда идите!» — крикнул нам кто-то.

Двое солдат за длинную толстую цепь удерживали с двух сторон Лео, продолжавшего яростно рваться и рычать. На земле, в луже крови, лежал тот, кто еще недавно считался безраздельным собственником и распорядителем не только всего материального, что имелось вокруг, но и людских жизней.

Так вот он, строивший свое благополучие на несчастье других; я внимательно всматривался в него. Сейчас он был жалок и беспомощен, но прежде, вероятно, внушал страх. Жесткий, надменный рот, крупный крючковатый нос, как принято говорить у нас, смотрящий в рюмку, клок волос, спущенный на лоб, прическа «а ля Гитлер»… Вот кто пил кровь из людей! Но что за туша! Действительно, гора сала, Игорь охарактеризовал очень точно. Жир душил его, умиравший дышал с шумом, напоминая испорченный механизм, при каждом вдохе и выдохе огромный живот его трясся, как студень. Действительно, вызывает брезгливое чувство. К лежащему подходили наши солдаты и, посмотрев, отходили. На лицах появлялось выражение отвращения.

Он получил то, что заслужил. Именно такие ненасытные утробы и превратили Польшу и вообще все «завоеванные» «восточные земли» в юдоль отчаяния, слез и крови!

Мы знаем про Освенцим, Майданек, Треблинку, Дахау, Бухенвальд… Но никто не подсчитывал, сколько существовало фабрик ужаса и смерти — всяких мелких предприятий, ферм, фольварков, принадлежавших разным выродкам, преуспевшим на службе у гитлеровского государства, частных заведений, на которых работали в невыносимых условиях, мучились и умирали люди, военнопленные и мирные граждане, угнанные в рабство! Этот фашист расплатился за все сполна.

— Он на заднем дворе прятался, гад, среди коров, думал, наверное, ночью улизнуть, — торопливо рассказывал вчерашний словоохотливый солдат. — А Фриц его нашел… Ну, Лео, значит! А он, видимо, стал его отгонять… боялся, что заметят; чтобы не привлекать внимания. Махнул, наверное. Ну, он… Лео, стало быть, и взял его в оборот. Вот!

Лео, Лео, так это все натворил ты? Под твоими беспощадными клыками свершилось правосудие!

«О, зер гут собака, — снова донесся до меня издалека ироничный голос Алексея Викторовича, — хоть сейчас на выставку. Но, видать, свиреп, что для сенбернаров довольно редкостно. Вероятно, крепко насолил ему этот ублюдок…»

Человек наделил собаку удивительной любовью к себе, ее покровителю и другу; но он может заставить и возненавидеть себя, превратив свое творение в орудие справедливой судьбы. Многие натуралисты отмечают — и я присоединяюсь к ним: собака способна ненавидеть и очень долго, иногда всю жизнь, помнить о причиненной ей обиде.

Снукки в десять лет Прости, Снукки

Осталось досказать немного: о Снукки.

Снукки перевалило за десять — возраст достаточно почтенный, хотя и не такой, чтоб говорить о глубокой старости. Война подкосила Снукки, и Снукки ушла из жизни как-то тихо, незаметно, без тех острых переживаний, которые сопровождали смерть Джери. Думаю, что толчком к ее последней болезни (собственно, первой и последней, ибо Снукки до этого не болела ни разу ничем) послужило отравление рыбой. Но расскажу все по порядку.

Алексей Викторович наказывал мне: постараться получить щенков от Снукки не меньше, чем было получено от ее матери — Даунтлесс. Каюсь: я не исполнил этого наказа моего доброго наставника. Большой укор мне, что Снукки не была по-настоящему использована в воспроизводстве.

Правда, не все зависело от меня.

Трудно жилось всем, людям и собакам. Я был на фронте, когда Снукки из-за ее неспособности производить потомство сняли с пайка. Потом, правда, пришло распоряжение о собаках-пенсионерах и справедливость была восстановлена. Но за это время мы успели мысленно уже проститься со Снукки и снова вернуть ее себе.

Пришлось, как я уже сказал, туго, в пищу пошли и картофельная шелуха, и вообще все. Жена написала мне на фронт: как быть? После раздумья я ответил, чтоб она отвела Снукки в клуб, а там уж как знают. До сих пор не могу понять, как я мог подать такой совет. Могу объяснить лишь чрезвычайностью обстоятельств (жена часто болела) и сложностью времени; тем не менее мне по сию пору стыдно вспоминать об этом. Бедняжка Снукки, догадывалась ли она, куда ее ведут, что хозяева решили избавиться от нее? Она покорно пошла за чужим человеком, лишь беспомощно оглядываясь, точно спрашивая: «А я еще вернусь? Куда вы меня…» Жена, смаргивая слезы, следила за уходившими в окно; не выдержала, выбежала и схватила сама поводок, но, доведя до ворот, вдруг почувствовала, что ноги не хотят идти дальше, повернулась и при полном одобрении всех соседей водворила Снукки обратно на ее законное место. По молчаливому уговору потом мы старались никогда не вспоминать об этом печальном эпизоде.

Под конец жизни у Снукки стал заметно меняться характер. Она стала плохо видеть, плохо слышать, потеряла чутье. Стала много есть, сделалась обжорой, но не толстела. Она никогда не была блудней, а тут однажды стащила со стола на кухне яйцо и съела; правда, больше этого не повторялось. Мы прощали ей все, все ее слабости.

Появлялись забавные привычки. Так, не найдя еды на обычном месте (а есть Снукки теперь могла по многу раз в день), она сразу же устремлялась к двери: «Сбегаю-ка я на улицу, авось чашка будет полна!..» Случалось, что, выпустив Снукки во двор, я наполнял ее чашку, и, вернувшись, она находила ее полной — рефлекс не замедлил установиться. И отныне она очень охотно выбегала на улицу, немедленно возвращалась назад, сейчас же бежала к чашке и, найдя ее пустою, останавливалась в недоумении и, подняв морду, вопросительно смотрела на меня: как же так?

Все свои желания Снукки обычно выражала молча. Заходила — значит, надо на улицу; запоглядывала — захотела пить, а в чашке для воды сухо, наливайте. И так — все.

Со временем Снукки стала пользоваться почти неограниченной свободой. Ее выпускали во двор, и она часами гуляла там, предоставленная самой себе. Если раньше, когда была молода и подвижна, не очень интересовалась двором и улицей, то с некоторых пор они стали привлекать ее, она могла находиться там подолгу. Выпустишь, гуляет одна по двору, никуда не уйдет. Один раз пришла вся в грязи — кто-то окатил ее; она даже не огрызнулась.

Тихонюшка — звали мы ее. И вправду, тихонькая была.

Неописуемый восторг у ребят-соседей вызвало другое ее прозвище — Снукерья. «Снукерья, Снукерья!» — поднимался крик со всех сторон, едва она показывалась во дворе; но она не играла с ребятами. Ласкать, угощать себя позволяла.

Под старость Снукки сделалась отчаянной храпуньей, невозможно было спать в одной комнате (все старческие признаки!). Полюбила лежать у моего письменного стола, и тоже поднимет такой храп, хоть затыкай уши!

Она умерла в сияющие майские дни.

Скромница Снукки, она и из жизни ушла так же тихо, как жила последнее время, в больнице, в той самой, где умер Джери, на двенадцатом году от роду. Незадолго до того у нее появилось угнетенное состояние, она отказалась от пищи: перед смертью не ела дней десять, не принимала даже молоко, только много пила — воду лакала без конца; накануне еще силой влили в пасть яйцо. Когда я увозил в больницу Снукки на грузовике, она не стояла на ногах; ноги разъезжались, она падала. Доехала лежа.

Леонид Иванович предложил привезти ее. Я и Леонид Иванович, мы все еще надеялись продлить ей жизнь. Величайшая несправедливость, что собака живет так мало!

Снукки провела в больнице лишь одну ночь. Утром по выражению лица Леонида Ивановича я понял: все кончено.

Снукки лежала уже холодная, окоченевшая, оба ушка стояли торчком, придав ей непривычный вид. Перед смертью она поела хлеба из рук санитарки. Ей сделали три переливания крови.

— Снуконька, Снуконька… — проговорил я тихо. Она не отзывалась, оставаясь неподвижной… Остановилось преданное сердце, застекленели умные карие глазки под нависшими мохнатыми бровями.

Леонид Иванович сказал:

— Извини… Все, что было в моих силах, сделал…

Что с нею было? Развязку ускорил рак. «Старческий рак» (?), как выразились в больнице. «Оттого и умерла рано». (Здесь не говорили «околела», «сдох», только — «умер», «умерла».)

После Леонид Иванович признался, что усыпил Снукки.

Не стало нашей скромницы-смиренницы. Не стало и второго из некогда неразлучных двоих друзей — Снукки, Снуконьки, Снучки, Снученьки, Снукерьи, Тихонюшки…

Смерть всегда вызывает тягостные раздумья о бренности всего живущего. «Все в землю ляжем, все прахом будем».

Снова всколыхнулось все, опять защемило сердце. Как бы вторично я переживал утрату Джери… Как к ним привыкаешь! В памяти они всегда живут такие, какими мы привыкли их видеть, с их привычками, особенностями. После смерти Джери, приходя к родителям, я долго не мог смотреть на опустевшее место у печки; теперь такое место появилось в моей квартире — у окна…

Снова я говорил, мысленно обращаясь к ней: может, я виноват перед тобой? Прости, что в минуты душевной невзгоды иногда бывал неласков, не обращал на тебя внимания. Прости, прости.

Сперва Джери. Теперь — Снукки; пришел и ее час… Долгое время в одном из кабинетов сельскохозяйственного института стоял скелет Джери; пожар уничтожил и его. И от двух друзей не осталось ничего, кроме этой книги да чугунной статуэтки — группы каслинского литья: сеттер и пойнтер на охоте — первого приза Джери, и фотографии на стене; да, быть может, будущий собаковод, взяв в руки родословную своих питомцев и встретив там имена «Джери», «Снукки», скажет: «Это те самые?» Те самые!

Сколько ласки, сколько добра, теплоты принесли мне эти два существа! Сколько радостных часов я с ними пережил…

Со смертью Джери и Снукки что-то ушло и, очевидно, уже никогда не вернется. Молодость? Возможно, они унесли с собой и ее; ушла частица жизни. Каждый, уходя, брал с собой крупицу чего-то, что не возвращается. Но осталось нечто очень дорогое, что постоянно согревает меня, и, вероятно, сохранится до конца дней: неистребимая любовь к другу человека — собаке.

Остается сказать немного.

Наши собаки участвовали в Параде Победы в Москве. Потом мы праздновали свадьбу Нади и Игоря. А после, по случаю возвращения фронтовиков, «отгрохали» такой вечер с участием лучших артистических сил города, что могла бы позавидовать самая влиятельная, авторитетная организация. Все артисты давали концерт бесплатно: ведь все они были членами клуба! И опять, лишний раз, выяснилось, сколько у наших четвероногих имеется друзей, самых разных, бескорыстных, искренних друзей…

Оглядываясь в прошлое, я вижу, как менялось мое отношение к животным — Джери и Снукки заставляли меня меняться! Я стал строже судить себя. Первое время главным для меня было — красота собаки, экстерьер, медали и призы, которые она могла завоевать; со временем все больше я ценил ту радость, какую дает собака. Изменился я сам. Правильно говорит Лоренц: главное — общение. Джери и Снукки подарили мне свою близость, и в этом — именно в этом! — была радость. Мои друзья сделали меня лучше, возвысили мою душу, научили больше ценить привязанность, дружбу. Произошел переворот чувств; через них я приобрел и новое, более глубокое осмысление природы. Они открыли мне целый мир!

Благодаря Джери и Снукки все собаки сделались моими друзьями. Какую ни увижу — радуюсь, будто старую знакомую встретил.

Кажется, Бернард Шоу[11] сказал: «В простоте животных есть великая сила. Человек — это животное, наделенное душой… Собаки — моя страсть, моя слабость, а иногда, мне кажется, и сила». Надо ли добавлять что-то еще?

Теперь, когда у меня растут сыновья, я должен научить их любить животных. Эту любовь я хотел бы передать и зам, мой читатель. Не стыдитесь ее. Собака заслужила ваше чувство.

«Лапу, друг!» (Вместо послесловия)

Грустно заканчивать книгу смертью любимых героев. И все-таки я не хотел бы, чтоб у вас было минорное настроение.

Много было пережито, перечувствовано. Но потом, когда все немного улеглось, после зрелого обдумывания, я пришел к выводу, что с физическим исчезновением Джери и Снукки не кончается жизнь моих героев. Нет, не кончается.

Перенесемся вновь, читатель, на берега Невы — в Ленинград.

Почему так оживленно и шумно в новом Доме Прессы, что на Фонтанке, 59? По коридорам и этажам снуют группы девчонок и мальчишек в красных галстуках; многие пришли с родителями. Они заполонили все здание. Что здесь происходит?

Более четверти века минуло с того дня, как прогремел салют из сотен орудий, возвестивший об окончании второй мировой войны. Ленинград, принесший в этой войне неисчислимые жертвы, выдюживший наперекор всему и ставший для нас еще более дорогим и прекрасным, принимал гостей — ребят из разных городов.

Вид у всех торжественный и немного озабоченный, взволнованный.

Около трех месяцев назад ленинградская пионерская газета «Ленинские искры» объявила конкурс под названием «Лапу, друг!». Конкурс посвящался верному другу человека — собаке.

Конкурс должен был выяснить, что ребята знают о собаке, и помочь им приобрести полезные кинологические и биологические знания.

Конкурс был задуман в четыре тура — три заочных и последний, четвертый, очный. Разработали программу, нечто вроде «собачьей викторины». Газета печатала вопросы — ребята-читатели на них отвечали. Публиковались отрывки из художественных произведений, в которых действовали герои — собаки, без указания, кто это написал; от ребят требовалось назвать фамилию автора. Ну, и так далее, и так далее. Задачи, надо сказать, были самые изощренные, однако результаты превзошли всякие ожидания. Ребята показали весьма широкую осведомленность в самых различных областях знания; выяснилось, что и художественную литературу они почитывают, особенно ту, где рассказывается о животных… Да, да! Впрочем, никакое это не открытие. Многие участники конкурса подолгу просиживали в публичной библиотеке, рылись в книгах и разных справочниках. Библиотекари заявляли: никогда не было такого наплыва вечерами массы подростков с родителями, весь зал забит.

Родители говорили:

— Скорей бы кончался ваш конкурс, тогда хоть возьмутся за уроки…

Справедливости ради заметим, что среди участвовавших в конкурсе не было неуспевающих.

И вот сегодня заключительный, четвертый, тур который должен подвести окончательные итоги и выявить победителей. Победителям будут вручены призы — щенки и книги.

В жюри: старейший кинолог страны — полковник в отставке, мастер-дрессировщица, представители Всероссийского общества охраны природы и ДОСААФ — Добровольного общества содействия армии, авиации, флоту, сержант-пограничник. Меня выбрали председателем жюри.

Скажу без преувеличения: жюри стоило немало труда — решить, кого же все-таки считать завоевавшими первые места. Активность и работы многих ребят были выше всякой похвалы! Галя Шпитальная, например, ученица 4 «Б» класса 525-й ленинградской школы, представила целую монографию о роли собаки в истории научных и географических открытий; глубине ее знаний мог позавидовать иной взрослый. У многих ребят были отлично написанные рассказы из жизни собак, причем материалом послужили наблюдения из окружающей действительности.

Большинство работ было тщательно оформлено — рисунками, акварельными красками или вырезками из журналов, переплетено в альбомы. Хоть выставку устраивай! Дима Титов со станции Жихарево Волховского района четыре года собирает альбом о собаках (и волках; почему-то его еще и волки интересуют), и он сам пишет, что это ему очень помогло на конкурсе. Словом, трудолюбия, вкуса, выдумки, неистощимого терпения — пруд пруди.

(Вот что значит, когда человек заинтересован, как говорится, откуда что берется! Несомненно, лишнее подтверждение, что всякое дело надо любить и сколь полезны подобные конкурсы.)

Одна девочка, Ира Седова, приехала из Бокситогорска с собакой колли (надо ж и ей посмотреть на конкурс!). Компанию Алеше Ходорченкову из Нарвы составила в поездке мама — оба увлечены собаками. В перерыве мне вручили стихотворение, написанное мамой Ходорченковой, посвященное первому другу — собаке. Оно заканчивалось такой строфой:

О люди! Если б наша верность Была той верности сродни! В своих страданиях человечьих Не оставались мы б одни!

Наверное, маме пришлось много пережить.

Зал, рассчитанный на четыреста пятьдесят человек, полнехонек, в нем набилось шестьсот, а то и все семьсот человек. Забиты проходы, стоят у стен, сидят на подоконниках. Море ребячьих голов, все лица обращены к сцене.

Нетерпеливое ожидание у всех.

На сцене девять счастливчиков под номерами, наколотыми на груди: 1) Галя Шпитальная; 2) Аня Казарина, 6 «А» класс, 506-я школа; 3) Женя Семякин, 5 «А» класс, 116-я школа; 4) Ира Моисеенко, 8-й класс, 423-я школа, г. Кронштадт; 5) Сережа Луковиков, 8 «Б» класс, 8-я школа, г. Сланцы; 6) Ира Копыловская, 6 «А» класс, 118-я школа, г. Ленинград; 7) Миша Сличенок, 3 «Г» класс, 113-я школа, г. Выборг; 8) Света Букина, 3 «А» класс, 84-я школа, г. Ленинград; 9) Галя Столярская, 5 «А» класс, 18-я школа.

Галя Шпитальная, беленькая, миловидная, с пухлым ртом и копной вьющихся волос, в которых повязан пышный белый бант (первое место), имеет по предварительному подсчету 77 баллов. Она мечтает об эрдельчике. Галя Столярская (девятая), сдержанная, серьезная девочка, 73 очка. Разрыв небольшой. У троих по 75 очков; еще у троих — по 74. Борьба обещает быть упорной.

У Гали Шпитальной сестра — победительница молодежного конкурса «Дружба» в Дрездене (Германская Демократическая Республика). Дрезден и Ленинград — города-побратимы. Это как свидетельство того, что успех Гали отнюдь не случаен, в семье Шпитальных все развиты, начитаны. Семья интеллектуалов.

Галя нас заботит, уже несколько месяцев у нее держится повышенная температура, очень плохо ест. (Ела под нажимом, когда ей говорили: «Не пойдешь на конкурс!» Эта угроза оказывалась действеннее других.) Врачи не могут определить, в чем причина. Все мы, члены жюри, нет-нет да взглянем в сторону Гали: как она? Не стало бы хуже, не сказалось бы напряжение последних дней и сегодняшнее волнение. Галина мама здесь же, в зале. Пришла и старшая сестра. Они тоже с беспокойством следят за девочкой.

Света Букина тоже была не совсем здорова, но пришла. Пропустить такое интересное мероприятие не хочет ни один.

Девять красавцев сидят за отдельным столиком, слева, жюри — за другим. Там и тут микрофоны — услышат все.

Подобный конкурс был у соседей ленинградцев — эстонцев, в Таллине, но поменьше. А вот этот — яблоку негде упасть!

До последнего вздоха будет Тим мой, До самых врат смерти дойдет он со мной…

— вдруг всплывает в памяти. Да, наверное, теперь уже до самых врат смерти, моих врат, дойдут со мной мои бессловесные спутники — друзья, которые всегда со мной. Они снова в моей квартире: после Джери и Снукки — Джекки, овчарка, после Джекки (короток, ох как короток собачий век!) — фокстерьер Антошка; теперь — пуделек Блямка, Блэкки-Блям… черный, заросший, только глаза сверкают, как угольки! Миттель — пудель, небольшой пудель, со Снукки. Называется он «малым», но по размеру — средний, между карликовым, самым крохотным, и королевским, большим.

«Измельчал Рябинин», — уже кто-то съязвил в мой адрес. Шутка остроумная, меткая, и я сам охотно смеялся над нею. Что ж, я считаю, держать можно всяких собак, вплоть до самых мелких, нет плохих и хороших пород. Каждая порода по-своему хороша и интересна; хотя основным предметом моего поклонения, как и в дни юности, остаются доги, овчарки, эрдели, главные мои симпатии по-прежнему на стороне крупных, служебных.

Однажды меня спросили: стоит ли после всего того, что пережито, снова брать собаку? Не только стоит — надо обязательно! И это не измена дружбе. Наоборот.

До самых врат смерти дойдет он со мной…

Может быть, так же, когда пройдет время, будет говорить кто-то из этих ребят, сидящих сейчас в зале и на сцене?

…Начинается тур.

Вопросы заготовлены заранее. Вопросов много.

«Космические»:

— Для чего отправляли в космос собаку?

Ответ: для определения, как космос влияет на живой организм, на работу его главных органов — сердца, легких…

— В каком году впервые собака летала вокруг Земли по орбите? Кличка этой собаки?

Ответ: 3 ноября 1957 года, на аппарате «Космос-110». Кличка собаки — Лайка.

— Были ли собаки в космосе раньше, до орбитального полета Лайки?

Ответ: были. Поднимались на ракете на высоту в 200–400 километров (вертикальный полет).

— В каком году были групповые, парные полеты собак в космос?

Ответ: в 1961 году.

— Клички каких собак, летавших в 1961 году, вы помните?

Ответ: Белка и Стрелка, Пчелка и Мушка, Звездочка и Чернушка.

Группа «военных» вопросов:

— На каких службах использовались собаки в годы войны?

Ответ: связисты, санитары, собаки — подрывники танков, разведчики, диверсанты, ездовые собаки, буксировщики лыжников, собаки, отыскивавшие фугасы и мины, обнаруживающие лазутчиков. Все они использовались во время войны.

— Как звали первую собаку-диверсантку, подорвавшую вражеский эшелон? Фамилия вожатого? Место действия?

Ответ: Дина-первая. Филатов. Станция Дрисса.

— Как дрессировали собак-подрывников танков?

Ответ: кормили под танком с неработающим мотором, затем с работающим.

— Когда и где впервые применили собак-подрывников танков?

Ответ: осенью 1941 года, под Москвой.

— В каких зарубежных городах «мохнатые саперы» помогли сохранить архитектурные памятники?

Ответ: Прага, Лодзь, Любляна, Белград, София, Будапешт, Краков, Вена.

— В каком году состоялась первая послевоенная выставка?

Ответ: в 1946 году.

По ходу соревнования задавалось много и других вопросов: какая собака лучше дрессируется — флегматичная, вялая или энергичная, темпераментная; чем породистая собака отличается от дворняжки; давно ли собака служит человеку; почему наши ученые предпочли отправить в космос собаку, а не обезьяну, ведь обезьяна, казалось бы, ближе к человеку, и прочее и прочее.

Огласили: отвечать могут не только претенденты на первые места, но и желающие из зала.

Вопрос — и сразу лес рук.

Тянут руки все — на сцене, в зале. Галя Шпитальная уже отвечала, и по второму, по третьему разу трясет нетерпеливо рукой и тянется, тянется вся — хочет говорить!

Вскочив, торопится сказать:

— Строение собаки сходно со строением человека… (Это насчет того, почему послали в космос собаку, а не обезьяну.)

— Обезьяна ближе к человеку: предок, — замечает жюри.

— Нервная система лучше, — уточняет она.

— Вот это, пожалуй, ближе к истине…

А кого лучше держать — породистую или дворняжку? Вопрос каверзный, и Галя на нем попалась: «Породистую лучше, во-первых, она будет занимать места на выставках…» (вот оно, все начинают с этого!); но ее сейчас же поправляют.

— Опыты не жалко производить на дворняжках!

— Дворняжки выносливее, — добавляют из публики.

— Дворняжки тоже люди, — серьезно произносит Ира Копыловская.

Молодец, девочка! Вот это мы и хотели услышать.

У Иры Копыловской папа адвокат, и она хорошо говорит, разъясняя, почему «дворняжки тоже люди».

Вопрос: у кого есть собака?

— У меня есть колли, — встает круглолицая, с косичками, до этого долго молчавшая, Света Букина. Говорит она тихо, приходится повторить:-… у меня есть колли, она любит меня и маму, а потом папу. Умеет делать все…

— А учила сама?

— Нет, учила бабушка…

Зал грохочет. Света остается серьезной.

— А у меня кот, он делает… — начинает номер третий, Женя Семякин.

— Надо про собак! — кричат ему.

— Ничего, про котов тоже можно, — не теряется он, осторожно косясь в нашу сторону.

— Можно, можно!

Миша Сличенок, седьмой номер, рассказал:

— Изображения собак были найдены на Софийском соборе, в Киеве. — Помялся, подумал и уточнил: — Изображения медведя и других собак…

Ничего, пусть будет так. Сойдет. Важно, что знает историю.

Записка из зрительного зала (это уже папы-мамы волнуются и переживают): «Надо всем отвечать по очереди, а то есть ребята, которых так еще и не спросили, хотя они поднимали руки…» Да где же всех спросишь, придется сидеть здесь до утра, а может быть, и до завтрашнего вечера!..

Новый взрыв активности вызывает предложение прочитать что-нибудь свое, написанное в честь собак.

Ого, сколько у нас самодеятельных авторов! Впрочем, надо ли удивляться: полки в редакции «Ленинских искр» завалены сочинениями подобного рода, мы уж горевали — жалко, если все это ляжет в архив.

В руках у меня рассказ, сочиненный Ирой Моисеенко (4):

«РЭКСА НЕ ОТДАМ!» — назвала она свое творение.

«Пусть я не выиграю в этом конкурсе, но мечту о собаке не брошу. И когда-нибудь у меня все-таки будет овчарка. Я постараюсь воспитать ее по всем правилам.

Юра, мой сосед, часто рассказывает мне о своем псе. Нет, у него не эрдельтерьер, о котором он мечтает, не бульдог и даже не лайка. Его собака — маленькая, беспородная.

Поначалу ребята в классе посмеивались над ней, тем более что Юра назвал его Рэксом. Потом собаку отдали знакомым. И вдруг через неделю Юра с жаром сообщает мне:

— Наш Рэкс вернулся! Грязный. Я его и не узнал сначала. Иду, а он у дверей сидит.

Ребята не поверили:

— Вернулся? Через весь город?

В тот же день Юрка гулял со своим Рэксом. Песик семенил рядом, перебирая маленькими лапками, гордо подняв хвостик. Ведь он гулял со своим хозяином! А Юра сказал:

— Теперь я никому не отдам Рэкса. Подумаешь, эрдельтерьер. Ну чем он лучше?»

Пожалуй, рассказ Иры отражает настроение многих. Хоть какая — да собака! И это тоже хорошо — нужно любить всяких собак, какие ни на есть, всех животных.

Ира оказалась и поэтессой. Вот ее стихотворение «Мечты о собаке» (газета напечатала его):

Жил мальчишка — лихой, смешливый, Из-под шапки вихор шальной. Был он добрый, в меру ленивый, Храбрый парень и озорной. Мяч гонял он, случались драки. В общем, парень — такой, как все. Только втайне мечтал о собаке, О красивом и умном псе. «Научу я его всем наукам, Чтобы мчался на первый зов. Стал бы пес моим верным другом, Понимал бы меня без слов!» И не страшно тогда ненастье, Ни беда, ни мороз, ни зной. Если с другом разделишь счастье — Он разделит беду с тобой!

Что ж, в добрый путь, в добрый путь, ребята! Только помните: взял собаку — будь хозяином; не забывай не только кормить, но и поласкать, разговаривать с нею (собаки любят, когда с ними разговаривают, слушают внимательно; и во всех старых руководствах содержался совет разговаривать побольше с собакой). Сколько ты ей, столько она — тебе!

И как бы в подтверждение, что все заповеди собаководства уж ведомы братьям нашим меньшим, Аня Казарина (№ 2) читает вслух притихшему залу:

Я еще совсем щенок, Маленький и слабый. У меня есть зубы, хвост И четыре лапы. Про меня читают книжки. Обижать меня нельзя. У меня кругом друзья. Только кошки и коты Мои злейшие враги. И признаюсь вам, друзья, Их побаиваюсь я. А когда я подрасту, Друга я не подведу.

Из письма в редакцию «Ленинских искр» ленинградки Айны Соминой, ученицы 4 «А» класса 80-й школы:

«Дорогая редакция! Я — участница конкурса „Лапу, Друг!“. Мне 9 лет. Сейчас у меня есть собака породы эрдельтерьер. Джеррику 2 года (Вы видите его фотографию в пятимесячном возрасте.) Он очень весел, общителен с людьми. Мы занимаемся с Джерриком на площадке у Л. И. Острецовой. Я очень люблю Джеррика за его веселый нрав, за его преданность. И если я выиграю щенка, то им будет весело вдвоем. Джерри очень любит щенков, и поэтому я ничуть не сомневаюсь, что они подружатся. Но это лишь мечты…

Я принимаю участие в конкурсе не только потому, что меня заинтересовал приз, а потому, что считаю собаководство серьезным занятием. Ученые собаки нужны нам сегодня и будут нужны завтра. Оборонно-служебное собаководство не пустячок, а дело чрезвычайно важное…»

А все ли понимают это (даже взрослые)? Имеющие уши, да слышат!

Командир-пограничник говорил мне: «Самое верное средство — собака, несмотря на всю электронику…»

Вспомнилось: в разгар событий на границе с Китаем приехала ко мне женщина из Владивостока. Во Владивостоке недавно организовался клуб служебного собаководства. Но вот беда — не хватает собак; она приехала, чтоб попросить — не сможет ли наш клуб выделить для их клуба несколько взрослых племенных животных и щенков. С тем она и заявилась ко мне: «Вы — давний член Совета клуба, не поможете ли? Нам недавно пограничники дали списанных собак, — рассказывала она, — но уж очень в тяжелом состоянии. Трясутся все…» — «Трясутся? — переспросил я. — Что, очень старые?» Обычно собака на границе служит до семи-восьми лет. «Нет, наоборот, молодые: три года…» — «Три года? — усомнился. — А что с ними такое? Почему трясутся?» Пограничники хорошо обращаются с собаками, собака — их оружие, я не мог допустить, чтобы оказалось какое-то исключение из правил. В чем же дело? «Да они по двадцать два часа на границе стояли. Собак-то не хватало. Пограничник отстоял положенные пять-шесть часов, сам на заставу, отдыхать; а собаку — другому. Тот опять шесть часов… Потом третий… Да так двадцать два часа в сутки. Два часа отдыха. Вот и износились, нервная система не выдержала…» — «И что же вы с ними сделали? — опять спросил я. — Неужели ликвидировали?» — «Что вы! — последовал возмущенный ответ. — Как можно! Мы нашли хорошие, заботливые руки, разместили их всех, теперь поправляются. У одной суки даже щенки появились. Но — опять же! — все суки, когда приходит посторонний, не подпускают к своим щенкам; а эта — отбегает… Вот до чего износились! Вот как они служат нам и сейчас, в век электроники и космической техники!»

Перед тем один человек прислал мне письмо, в котором патетически вопрошал: нужны ли теперь большие собаки в городах, зачем держат их? Да ведь как раз городской любитель и дает собак для границы, в армию. Не болонок же туда посылать!

Обиженная записка из зала: «Когда говорили о собаках, несущих службу на границе, то не назвали породу черный терьер. Наша советская порода хорошо несет службу на границе…».

Кому что! А на сцене уже новая чтица — совсем малышка, жгучая, черноволосая, в громадных выпуклых очках, которые делают ее лицо не по-взрослому строгим, взгляд с укоризной. «Нина Вланина, пятый класс, 104-я школа», — громко сообщает она о себе в микрофон, и, старательно выговаривая слова, читает:

А вот немецкая овчарка Была на фронте санитарка. Служила на войне она. Ей не понравилась война.

Да уж чему там нравиться…

Милые, милые ребята, чтоб вам никогда не знать войны; никогда! Однако, независимо ни от чего, мужественными патриотами, готовыми (и, главное, умеющими!) защищать Родину, вы должны быть. И помните: наша страна — главная цель врагов жизни. Как говорит народ: гроза бьет по самому высокому дереву.

Снова записка: «Хо-ро-шо! Ей-богу! Я примчалась сюда, бросив все свои „бумажки“… Хо-ро-шо!!!»

Это, видать, другая мама. Более сознательная, понимающая.

Смотреть конкурс сбежались со всех этажей — изо всех редакций… Газеты завтра выйдут? В перерыве обмен мнений:

— Какое впечатление?

— Потрясающее! — заявляет немолодой и отнюдь не такой уж восторженный мужчина. Оказалось — главный редактор Лениздата. Потрясала заинтересованность ребят.

— Завтра перейду к другим делам, даже немножко жалко расставаться, — говорит Татьяна Ивановна, сотрудница «Ленинских искр», миниатюрная, похожая на девочку, подвижная женщина, вынесшая на своих плечах главную тяжесть организации конкурса. Она и рукописи читала, она и договаривалась с заинтересованными организациями. Один «приз» — месячный щенок восточно-европейской овчарки — жил у нее десять дней; она утром бегала покупать для него парное мясо. Не будучи искушена в вопросах собаководства, поминутно справлялась: «Я антрекот брала… годится?» На другой день: «Сто пятьдесят граммов — фарша, только не покупной. Обезжиренный творог, за пятнадцать копеек… Я его правильно кормлю?» Теперь будет чего-то не хватать, станет скучно…

Щенки тем временем (три), запертые на ключ, бродили по кабинету редактора, оставляя «визитные карточки» на ковровой дорожке: ждали, когда им дадут хозяев. Когда туда явился Бриг Лидии Ивановны Острецовой, весь увешанный медалями и жетонами (пятьдесят пять!), и принялся обнюхивать щенков, они и пузо вверх — на, весь твой. Крохотули в сравнении с ним… А ведь придет время, будут такие же, представительные, громадины, и, наверное, так же станут позванивать наградами!

Я смотрел на них, а перед глазами проходила длинная вереница: Арбат, Джерри-черная, Рэкс и многие, многие другие…

В перерыве, пока жюри совещается в кабинете редактора Валентины Львовны Бианки, на сцену выходит Бриг, внушительный, громадный, и демонстрирует, что он знает и умеет. Умеет он многое.

Необыкновенное впечатление произвела игра в чехарду — когда пес, повинуясь командам своей хозяйки, принялся прыгать тут же, между рядами, через помощника-инструктора. Цирковой аттракцион! Лидия Ивановна — мастерица на такие штуки.

Ну, а разве меньший эффект вызвало появление пограничника с собакой — настоящего пограничника с настоящей пограничной собакой! Видевшие эти картину могли сразу убедиться, с кем безраздельные симпатии наших мальчишек и девчонок: с мужественными, храбрыми, сильными, отважными! Собачий дивертисмент завершился выступлением агитбригады Ленинградского клуба: парни и девушки — в красных рубашках, собаки — разных пород.

Заседание возобновляется. Народу, кажется, стало еще больше: всем интересно, чем закончится конкурс. Слово берет начальник Ленинградского клуба служебного собаководства ДОСААФ Людмила Андреевна Буйкевич. Клуб — один из устроителей конкурса.

— Дорогие ребята! — говорит она. — Наш конкурс подходит к концу. Не все вышли победителями, но те, кто принимал участие в конкурсе, без исключения, получили многое. Во-первых, вы просмотрели большое количество книг и еще лучше узнали, и, я надеюсь, еще больше полюбили наших четвероногих друзей. Вы узнали, какую роль сыграли служебные собаки в минувшей войне. Они были связистами, санитарами, разыскивали фугасы и мины, подрывали вражеские танки, обнаруживали лазутчиков, ходили со своими вожатыми в разведку. Несмотря на высокоразвитую технику, разве можно представить бдительную охрану границ, военных объектов, защиту военного и народного имущества без хорошо обученных собак?

А сейчас у собак еще прибавились новые специальности: собаки — разведчики земных недр; собаки, обнаруживающие утечку газа; собаки, вылавливающие контрабандистов…

И наконец, собаки — разведчики космоса…

В нашем городе организованы дружины собаководов, охраняющих наш покой, следящих за порядком на улицах. Все это могут делать люди с хорошо обученными собаками.

Подготовкой людей, умеющих обучать собак, в нашей стране занимаются клубы служебного собаководства Добровольного общества содействия армии, авиации и флоту.

Каждый желающий иметь служебную собаку может приобрести ее в нашем клубе. Члены нашего клуба, имеющие собак породы восточно-европейская овчарка, решили регулярно передавать собак пограничникам, каждый передаст по щенку…

Трудно будет расставаться со щенком? Да, трудно. Но разве можно сделать большое, доброе, патриотическое дело без трудностей? А это сделаете вы для защитников рубежей нашей любимой Родины. Что может быть прекраснее такого поступка!

Теперь мы решили вручать собак нашим юношам-допризывникам. Они еще до призыва в Советскую Армию вырастят и обучат собаку и пойдут служить на границу уже со своей собакой.

Желаю вам, ребята, здоровья, больших успехов в учебе, и на всю жизнь сохраните любовь к природе, ко всему живому, будьте сильными и добрыми. Ведь сильный всегда должен быть и добрым.

— День добрейший! — слышится в моих ушах. Не так ли наставлял нас, начинающих собаководов-осоавиахимовцев, милейший Сергей Александрович? Есть, однако, и существенная разница — как выросло за истекшие десятилетия наше дело!

Принесли щенков. Из зала все устремляются на сцену, нет никакого сладу — всем интересно взглянуть на щенков.

Нежно прижимает к себе маленького эрдельчика Галя Шпитальная. Второго щенка, овчарку, получает Миша Сличенок из Выборга. Третий щенок достался Ире Копыловской. Она берет его на воспитание; после того, как вырастит и передаст в армию, клуб даст ей нового. Тот будет уже ее полной собственностью.

Сережа Луковиков, пятый номер, премирован путевкой — поедет «за казенный счет» на Всесоюзную выставку в Москву.

«Спецприз» — собачий портрет, сделанный известным московским мастером-фотографом, — получает Света Букина. У нее уже есть собака (помните, которую бабушка выучила?). Еще один такой же портрет вручается Оле Полищук, из публики: у нее жил второй овчаренок-приз — Хоя. Кроме того, всем — памятные дипломы.

Поощрительными наградами — книгами с подписями всех членов жюри — отмечены самые активные из «болельщиков». И наконец, все остальные, все шестьсот или семьсот участников могут вне очереди приобрести щенка в клубе, какого захотят.

Общее волнение, восторг, беготня, улыбки!.. Выиграли все, права Буйкевич. Да, какое удовольствие — даже только быть на этом конкурсе, ощутить его атмосферу, окунуться в эту стихию угадывания и взволнованного ожидания! Выиграли все!

Назавтра утром позвонили по телефону из редакции домой Гале Шпитальной и спросили: «Как себя чувствуешь?» Ответ был неожиданный: «Хорошо себя чувствую! У меня нормальная температура, тридцать шесть и семь десятых…» — «С какого времени?» — «Со вчерашнего дня!» Вот так. Врачи толкуют о благодетельном влиянии положительных эмоций (в народе говорят: радость лечит, горе и тоска убивают). А за границей, говорят, существует и «пёсотерапия» — лечение нервных детей живым, с помощью любимой собаки (или другого животного)… Сила — в живом!

Конкурс завершен. Моя очередь говорить.

Перед глазами возникает дымящееся поле битвы… Нет, сегодняшняя баталия была приятной; вспоминается настоящая война — как в Белоруссии, захваченной врагом, собака-овчарка выводила ребенка из плена и вывела. Ребенок и собака прошли но лесам и болотам, прячась от чужих недобрых глаз, сотни километров.

И тут же, рядом, факт: в три часа ночи инструктору клуба служебного собаководства позвонила председательница секции охраны животного мира (Серафима Васильевна Самойлова, она сидела сейчас вместе с нами за столом жюри) и сказала:

— Ира, ты имеешь разряд по плаванию?

— Да.

— Тогда немедленно бери байдарку и плыви: напротив Балтийского завода на льдине сидит собака…

Был ноябрь, по Неве шел лед… Может быть, кому-то это покажется странным или смешным; а мне — не смешно.

Собаки защищали Ленинград. Петр Алексеевич Заводчиков — еще один член нашего жюри, полковник-собаковод, заслуженный человек — всю войну командовал специальными подразделениями на Ленинградском фронте. Он мог бы рассказать об этом многое.

Неужели же теперь, когда нам хорошо, когда миновали беды и несчастья, мы не должны позаботиться о собаке?

Я говорю о том, что собаки будут жить с нами всегда, пока жив сам человек, они будут жить с нами в космосе и на дне океанов, освоение которых — будущее человечества.

Я говорю: мечта ученых — создать бактерицидную среду, то есть избавиться от болезнетворных бактерий, чтобы люди никогда не болели. А мечта мыслителей — взрастить такого человека, который был бы невосприимчив ко всему дурному, тоже создать «бектерицидную среду», но уже предохраняющую от плохих поступков, жестокости и безделья, от равнодушия к красоте жизни. Получить такую среду нам тоже помогает собака, живое в широком смысле.

А разве мало примеров, когда «плохой», «трудный», «неподдающийся» парень преображался, становился совершенно неузнаваемым после того, как заводил щенка или собаку!

В одном из стихотворений, оглашенном на конкурсе, имелись такие строки: «Перед жизнью и смертью все создания равны…»

Прекрасная философия. Автор понимал ценность живого.

Нам очень нужны собаки. Но еще нужнее люди, любящие животных, ибо из них вырастают хорошие товарищи.

Собаковод должен быть передовым человеком. Значит — учись!

Не заводите собак ради купли-продажи.

Друзей не продают и не отдают. Исключение одно — Родине можно. И это тоже благодетельно для подрастающего человека.

«Всякое бескорыстное стремление, напряжение сил душевных нравственно полезно человеку», — говорил наш писатель Аксаков.

…С давних пор люди используют животных в своих интересах. В войнах людей участвовали самые разные животные — звери, птицы и даже насекомые и змеи. Есть предание — как гуси Рим спасли. Во время нашествия гуннов на Капитолийском холме — центральной части Рима — заперлись осажденные римляне. Город был обложен, ночью враги хотели захватить его; но у римлян оказались гуси… обыкновенные гуси, их хотели убить и съесть, как всех гусей; но эти оказались поистине бессмертными, тысячелетия прошли, а их вспоминают до сих пор: когда враги стали взбираться по крепостной стене, гуси услышали первыми — гусь птица чуткая — и подняли тревогу. Нападение гуннов было отбито — Рим спасен.

Могучими танками древности были слоны. Боевые слоны имелись в армии Ганнибала, великого карфагенского полководца, который, как поется в песне, долго с Римом воевал; в Индии я видел специальные дороги, по которым выводили боевых слонов, — дороги элефантов. Дороги эти вымощены камнями, чтоб могли выдерживать большую тяжесть. Лишь совсем недавно, в позапрошлом веке, слоны исчезли из армий Индии и ее соседки Бирмы. Слон бил и топтал, на нем сидели метатели копий, лучники, поражавшие врагов острыми стрелами; потом на слона даже стали надевать латы, но это был уже закат слонового войска. Против огнестрельного оружия — ружья, пушки — не могла выстоять даже толстая слоновья кожа.

Голубь — мирный голубь! — тоже служил на войне. Он переносил по воздуху приказы и донесения; с помощью голубей, точнее — горячей пакли, прикрепленной к птицам, сжигались деревянные укрепления противника и даже целые города; голуби помогли выиграть немало сражений и отвратили много бед; известен случай, когда во время второй мировой войны благодаря паре голубей, случайно захваченной на подводную лодку, удалось спастись всему экипажу, терпевшему бедствие. Но это тоже в прошлом.

Ну, а добрый выносливый конь, сколько походов проделал он! Помните, как бурей, нагоняя страх и ужас на врагов, проносилась по полям сражений гражданской войны конница Буденного:

Мы красная кавалерия, и про нас Былинники речистые ведут рассказ…

Ныне сохранила военное значение только собака; даже лошадь — лошадь, по образному выражению, перевезшая на своей спине всю историю человечества! — вынуждена посторониться, уступить дорогу мотору. Да еще с некоторых пор все чаще поговаривают о том, что в морской войне применение может найти дельфин.

* * *

Подводит конкурс свой итог. И в этот день тебе могли бы Боксер, овчарка, колли, дог Сказать огромное спасибо! Теперь-то ясно всем вокруг, Что ты собакам — лучший друг!

Существует удивительная симпатия и взаимное тяготение, своего рода братство, между всеми, кто владеет собакой или хоть раз имел дело с ней. Сравниться в этом могут только конники, и то вряд ли, так как конников становится все меньше: лошадь не будешь держать в коммунальной квартире. Можно утверждать, что это — особая каста людей, поскольку когда-то еще Золя заметил, что любовь к животным — любовь совершенно особая.

Это братство, этих друзей подарили мне Джери и Снукки.

Все они люди увлекающиеся — этим и симпатичны мне: увлекающийся человек — интересный, беседа с ним обогащает. И все разделяют мнение: человек должен научиться понимать бессловесных — только тогда он имеет право называться большим братом (если животные — меньшие, младшие братья, хотя по науке они старшие братья, ибо сперва появилось животное, а уже потом — человек). Это насущно необходимо ему самому, ибо, лишь став близок к другим живым существам, он станет истинным рачителем Земли. Это помогает ему лучше понимать и других людей — стать братом всего живущего.

Я приехал в новый город Тольятти на Волге — и уже там есть друзья, готов стол и дом. Они забрасывают меня письмами с самыми разными вопросами, связанными с содержанием четвероногих. Не они ли, друзья знакомые и незнакомые, принудили и завершить историю «Моих друзей»?

Они пишут мне и из-за рубежа. Из Польши они шлют журнал «Пес», из Брюсселя, столицы Бельгии, и Вармбронна, что близ Штутгарта, в ФРГ, — альбомы с собачьими изображениями и книги Лоренца на английском и немецком языках. Письма идут из Чехословакии, Венгрии, Болгарии, Румынии… всюду друзья! Ведь всюду любят собак, а общая страсть способствует сближению.

Я сидел в Ленинградском доме Прессы, всматривался в разгоряченные, со сверкающими глазами, лица подростков и думал: эти мальчишки и девчонки пополнят многочисленное и любопытное племя собаколюбов и жизнелюбов… Хорошо!

И этих ребят с их конкурсом «подарили» мне Джери и Снукки.

Быть может, не все в книге изложено с абсолютной точностью, книга есть книга — не протокол, не акт, скрепленный подписями и печатью; и автор всегда имеет право на домысел — без домысла не рождается ни одного художественного произведения; однако же основные факты абсолютно достоверны.

Главное — общая картина, настроение, а они, позволю себе заявить, верны. Верны так же, как верно то, что существовали Джери и Снукки…

Уходят люди. Меняется время. Меняются требования, интересы, запросы. Многое забывается. Но не должны забываться мужество и самоотверженность, проявленные в защите Родины. Пусть всегда будут светлы и прочны человеческие чувства.

Я поделился воспоминаниями о друзьях-людях и бессловесных друзьях; но все, все, что бы мы ни взяли, без исключения, все имеет самое прямое отношение к человеку.

Скажут: эта книга о собаках. Да, может быть. А кто сделал собаку такой? Она отражает человеческие чувства.

СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ СОБАКИ-ДРУГА. Такой эпиграф я мог бы предпослать своей книге. Пусть эти слова будут поставлены в конце.

…Кто-то тычется мне в ноги под столом. Это Блэкки-Блям. Ему стало скучно, и он пришел ко мне, как приходили некогда Джери и Снукки. Когда вырастут мои сыновья, они возьмут большую овчарку или дога, кого захотят. А пока при мне мой пудель. Он напоминает: «Я же тут, с тобой, я принял эстафету и передам ее дальше…»

Лапу, друг!

Примечания

1

Конрад Лоренц — известный австрийский ученый-биолог. Много пишет о животных. Книги его хорошо известны в СССР.

(обратно)

2

Уремой на Урале называют чащу, непроходимые или труднодоступные глухие места.

(обратно)

3

Дизельное топливо для танков («солярка»).

(обратно)

4

Онколог — врач-специалист по опухолевым заболеваниям, в частности по раку (отсюда наука онкология).

(обратно)

5

Последние годы после фронта и выхода на пенсию Алексей Викторович был начальником Центрального клуба служебного собаководства.

(обратно)

6

ЛЭП — линия электропередачи.

(обратно)

7

Танк «Т-34», гроза фашистской пехоты на полях Великой Отечественной войны.

(обратно)

8

«Рамой» наши бойцы называли самолет-разведчик «Фокке-Вульф» с двойным фюзеляжем. «Юнкерсы» — немецкие пикирующие бомбардировщики фирмы «Юнкерс».

(обратно)

9

Крещатик — главная улица столицы Украины Киева. Была взорвана немцами. После войны построена вся заново.

(обратно)

10

Ахилл, или Ахиллес, — один из персонажей древнегреческого эпоса, герой Троянской войны — отличался большой силой. По преданию, все тело Ахилла было неуязвимо, за исключением пятки. Отсюда и выражение «ахиллесова пята».

(обратно)

11

Бернард Шоу — английский писатель и драматург.

(обратно)

Оглавление

.

Джери заболел

Когда жизнь останавливается

Спасен… надолго ли?

Необыкновенные пациенты . Шкаф Леонида Ивановича . (Несколько занимательных фактов из практики ветеринарного врача)

Поход к семи братьям

Пойманный браконьер. Кто он?

Мы едем в Ленинград

В снегах Финляндии . (Рассказ о караульных собаках)

Пока бьется преданное сердце . (Бэри. Рассказ о связисте)

Снукки сходит со сцены

«До самых врат смерти…»

Час настал

В годину бедствии

Утраты и достижения

Срочный груз

Огненное кольцо

Охотники за «кукушками» . История трех «У»

Буран, сын Тайги и Урала . (Рассказ о санитарно-ездовой упряжке)

Последний рейс Шестакова

«Осторожно, мины!»

Ахилл-минер, сын Снукки

Человек с того света . Необыкновенный перебежчик

Конец палача

Снукки в десять лет . Прости, Снукки

«Лапу, друг!» . (Вместо послесловия) . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте